«Безликий»

Безликий (fb2) - Безликий 1033K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ульяна Соболева

Annotation

Старинная легенда Лассара гласит о том, что когда люди перестанут отличать добро от зла, на землю лють придет страшная. Безликий убийца. Когда восходит луна полная, а собаки во дворе жалобно скулят и воют — запирай окна и двери. Если появился в городе воин в железной маске, знай — не человек это, а сам Саанан в человеческом обличии. И нет у него лица и имени, а все, кто видели его без маски — давно мертвые в сырой земле лежат и только кости обглоданные остались от них. ПрОклятый он. Любви не знает, жалости не ведает. Вот и ходит по земле… то человеком обернется, то волком. Когда человек — бойся смеха его, то сама смерть пришла за тобой. Когда волк — в глаза не смотри, не то разорвет на части. Но легенда так же гласит, если кто полюбит Безликого, несмотря на деяния страшные, не видя лица истинного, то, возможно, проклятие будет снято. Только как полюбить зло дикое и зверя свирепого, если один взгляд на него ужас вселяет?

Легенды о проклятых. Безликий. Книга первая

ГЛОССАРИЙ

ГЛАВА 1. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 2. РЕЙН

ГЛАВА 3. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 4. АСТРЕЛЬ

ГЛАВА 5. РЕЙН

ГЛАВА 6. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 7. ОД ПЕРВЫЙ

ГЛАВА 8. РЕЙН

ГЛАВА 9. МЯТЕЖНИКИ

ГЛАВА 10. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 11. РЕЙН

ГЛАВА 12. РЕЙН

ГЛАВА 13. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 14. РЕЙН

ГЛАВА 15. ЛОРИЭЛЬ

ГЛАВА 16. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 17. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 18. ОД ПЕРВЫЙ

ГЛАВА 19. РЕЙН

ГЛАВА 20. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 21. ОДЕЙЯ

ГЛАВА 22. ОДЕЙЯ

Легенды о проклятых. Безликий. Книга первая

Ты песню о нем никогда не слагай.

Когда он смеется, приходит тьма

Ты имени его не называй.

Когда он смеется, мерзнет вода

Ты в глаза ему не смотри…не смотри

Когда он смеется, гибнут цветы

Ты беги от него…беги… беги…

Если он засмеется, заплачешь ты…

(с) Ульяна Соболева

ГЛОССАРИЙ

Велеар — Царь

Велеара — Царица

Велеария — принцесса

Велеарий — принц

Дас — господин (так же употребляется как благородная приставка к имени)

Деса — госпожа

Лион — князь, барон, граф

Лиона — княгиня, баронесса, графиня

Лиония — княжна

Лассар — государство

Валлас — государство

Тиан — город

Баладас — город

Саанан — сатана

Иллин — Бог

Скай — раб

Скайя — рабыня

Меид — воин солдат наемник

Ниада — девственница вдова

Менеаль — министр

Шеана — ведьма

Баорды — Изгнанники. Людоеды. Иноверцы.

Астрель — священнослужитель.

Мерида — наркотик.

Маалан — птичка ярко-красного цвета, поющая только на закате один раз в сутки.

Гайлар — ликан

Атхал — альфа стаи оборотней

Мадоры — маги, колдуны

ГЛАВА 1. ОДЕЙЯ

Он выдумал бы новый мир, да только

Не рвется кем-то сложенный узор

И видимо ему опять придется

Вглядеться в зеркало и ощутить позор.

(с) Пикник

— Это опасный путь, моя Деса. Нам лучше дождаться весны. — Данат Третий, Верховный Астрель Первого ранга, сложил руки на груди, сверкая перстнями с драгоценными камнями, глядя на велеарию, которая смотрела в окно на заснеженные земли Лассара и скованное льдом озеро Лас. Её белое траурное одеяние сверкало из-за мелких страз, рассыпанных по тонкому бархату, а длинные темно-красные волосы, закрученные в тугие локоны, спускались ниже бедер и ярким пятном выделялись на фоне белоснежного одеяния. Волосы, цвет которых озадачивал всех подданных королевства. Говорили, что в велеарии течет кровь самого Саанана. Потому что ее зачали во время кровопролитной битвы за Лассар, враги тогда истребили почти все население. Родилась она в ночь полной темноты. Лунного затмения. Мать успела дать ей имя и умерла от потери крови. Не спасли даже лучшие лекари, все шептались, что это ребенок убил её своим рождением, мало ей своей души было, она и материнскую забрала. Образ Саанана всегда выковывали из красной стали — самого дорогого и опасного металла Соединенного Королевства. Когда отец увидел цвет волос дочери, он отступил от колыбели на шаг назад, а повитухи осенили себя пятиконечными звездами, нашептывая молитвы. Но, несмотря на все слухи, Од Первый признал Одейю и отправил в Тиан подальше от глаз людских и от сплетен.

Од почти не видел, как она росла, лишь трижды в году девочку привозили в Лассар на религиозные праздники, и Верховный Астрель, глядя на то, как тщательно скрывают цвет ее волос под чепцами и головными уборами, думал, что было бы неплохо заполучить велеарию в послушницы Храма. Великий владыка был бы рад такой жрице. Данат даже говорил об этом Оду, но тот не торопился с решением. Когда ей исполнилось двадцать, и по всем законам Лассара она уже считалась старой девой, велеар наконец-то выдал её замуж за Лу Даса Туарна, ее двоюродного брата из рода велеариев Талладаса. Од Первый объединил с Королевством несколько мелких северных угодий, принадлежавших Рону дасу Туарну, супругу покойной сестры Ода, и планировал пополнить численность армии, чтобы идти на острова, где, по слухам, есть огромные залежи красного золота. Но он жестоко прогадал — муж Одейи погиб при сражении с мятежниками сразу после церемонии венчания, а Рон отказал Оду в помощи. Он понес большие потери, подавляя восстание, и сам нуждался в солдатах, которых велеар Лассара ему не предоставил. После этого отношения с Туарнами сильно разладились.

Молодая Велеария стала ниадой — той, кто обречена на вечное одиночество, так и не познав ни радости супружества, ни материнства. Таковы суровые законы Соединенных Королевств. Ниады — вдовы-девственницы, которые принадлежат не людям, а Иллину, они не имеют права на повторный брак или связь с мужчиной и, если нарушат обет, данный во время церемонии венчания, их жестоко казнят. Священная клятва, которую произносит невеста до того, как Астрель скрепит брак ритуалом, клятва, гласящая о том, что дева, не тронутая мужем и овдовевшая, навечно остается невестой Иллина. Ни один мужчина не имеет права её касаться. Люди шепчутся, что это проклятие, которое преследует Ода Первого после того, как он захватил Валлас, похоронив в мертвой долине тысячи невинных, не признавших его своим Велеаром. Возможно, Од Первый не получит наследника трона от своих детей, так как старший из его сыновейза десять лет так и не оплодотворил свою жену и бесчисленных любовниц, второй сын — мужеложец, а третий, самый младший, погиб два дня назад в Валласе.

Верховный Астрель смотрел на девушку, но сострадания не испытывал — он злился, и ему с трудом удавалось себя сдерживать. Одейя слишком своенравна и дерзка. Она не пришла в Храм Астра после гибели мужа, как подобало богобоязненной ниаде, а посмела остаться при дворе своего отца и продолжить мирскую жизнь. В вечном траурном одеянии и неизменных перчатках на тонких руках, чтобы случайно не коснуться кого-то из мужчин голой кожей. Она лишила орден щедрого велеарского взноса в казну Храма, на который астрель так рассчитывал. Пусть теперь поживет в порочном, погрязшем в грехе мире и смотрит на то, чего у нее никогда не будет, и, может, все же примет решение смиренно принять свою участь — постриг и посвящение в астрелии Храма.

Но за весь год Одейя даже не посетила Храм, и надежда Даната таяла с каждым днем. Теперь он ждал, когда она оступится. Все совершают ошибки, и она совершит рано или поздно. Один неверный шаг — и даже дочь Великого Ода Первого казнят, словно последнюю шлюху, на площади под улюлюканье толпы, как обычную простолюдинку. Иногда Данату хотелось на это посмотреть…на то, как эту своенравную, ослепительно красивую сучку протащат голой перед всеми подданными. А потом сожгут живьем или забьют камнями.

— Я провела достаточно времени в Тианев ожидании брака, скрытая от людских глаз, а после — как в заключении, здесь. Это решение одобрено Советом. Мой брат Анис был убит в стенах велеарского замка в Валласе, я должна присутствовать на похоронах, как единственная родственница, и взять правление в свои руки, чтобы найти виновных и казнить их, — голос велеарии был слегка приглушен, и могло показаться, что она плачет, но астрель слишком хорошо её знал, чтобы быть уверенным, что Одейя не проронит ни слезинки. Он никогда не видел её слез. Даже когда она была ребенком. — За полгода зимы может произойти что угодно. Мятежи вспыхивают по всему Соединенному королевству, и отрезанные государства могут стать легкой добычей для мятежников.

— Аниса убил дикий зверь во время охоты в Черном лесу. К мятежам это не имеет никакого отношения. А вам не пристало разъезжать по дорогам Соединенных королевств в это время года.

Девушка резко обернулась, и астрель медленно выдохнул, когда увидел влажный блеск в её ярко-бирюзовых глазах. Он почувствовал, как удовольствие растекается по его телу мягкими тягучими волнами. Пусть плачет. Это так естественно и красиво. Пусть покажет свою слабость, маленькая, проклятая ведьма. Хотя бы раз. Один раз Саанан ее раздери.

Одейя была единственной женщиной, которую Астрель Данат ненавидел. Не только за то, что разрушила его планы, и не только за то, что в её присутствии его скукоженная и годами спящая плоть восставала, причиняя неудобства, но и за несколько круглых шрамов на подушечках пальцев, утративших свою чувствительность после того, как коснулся этой ведьмы во время ритуала. Данат не мог избавиться от навязчивых мыслей о ниаде. О ее обнаженном теле на алтаре, о её красных волосах змеями вьющихся по блестящей поверхности металла. Данат сам лично нанес на низ гладкого живота девушки священное клеймо с изображением пятилистника — символа непорочности. Ниада извивалась и стонала от боли, а Астрель впервые в жизни испытал дичайшее сексуальное возбуждение, глядя на ее полную грудь с розовыми сосками, которая колыхалась в такт ее резким движениям от каждого прикосновения, раскаленного метала, и скрещенные длинные ноги, между которыми, он знал, его ждут врата Саананской бездны сладкого разврата. Он произносил заклинания, ощущая, как под пальцами проносятся искры, и каждая вена в его собственном теле вибрирует от бешеной энергии, которая проходит сквозь него. Пока вдруг металл не окрасился в красный цвет и Данат, который не удержался и коснулся ниады, не почувствовал, как его пальцы обожгло, словно кислотой. Это было невозможным, ведь заклинание не распространяется на астрелей Иллина. Только на простых смертных, как доказательство нарушения запрета. Но ожоги говорили об ином — к этой ниаде не могут прикасаться даже астрели. Что-то не так с красноволосой сучкой. С ней определенно что-то не так.

После окончания священного ритуала под длинной рясой на штанах астреля осталось мокрое пятно. По ночам он хлестал себя колючей проволокой и стягивал тело широким кожаным ремнем с шипами, чтобы унять отвратительные фантазии и грязные желания, которые лезли ему в голову, ему, Верховному Астрелю, могущественному и сильному, давшему обет безбрачия и испытавшему свой единственный оргазм во время самого священного обряда. В этом она виновата, проклятая ведьма, которая с тех пор искушала Даната одним только видом, напоминая о падении и грехе.

— Дикий зверь? — Одейя сжала руки в кулаки и побледнела еще сильнее, от чего её глаза казались настолько яркими, что астрелю захотелось их выколоть, чтоб не соблазняла. — Лучшего воина Королевства, победившего в двадцати турнирах, и как раз перед коронацией? Я не верю в совпадения.

— На все воля Иллина!

Велеария вздернула подбородок, продолжая смотреть в глаза священнослужителю Храма с вызывающей дерзостью.

— По праву наследия Валлас теперь принадлежит мне, и я хочу вступить в эти права немедленно. Я уже отдала приказ — мы выезжаем на рассвете.

— Ваш отец был бы против этой поездки.

— Мой отец был бы рад отправить меня подальше от своих глаз и одобрил её до своего отъезда, а сейчас он сражается на юге за острова, защищая их от набегов Меера, который в последнее время угрожает нашему государству со стороны Большой Бездны. Острова, где, по вашему мнению, Великий Астрель, есть красный металл, который так жаждут найти, как мой отец, так и вождь проклятых язычников. Здесь будете вы, а я отправлюсь в Валлас. Нельзя оставлять наши королевства без присмотра.

— Я пошлю гонца за астрелем Фао Дас Ангро. Он встретит вас возле развилки у Черного леса и последует в Валлас вместе с вами.

Велеария дерзко усмехнулась, и на обеих ее щеках заиграли ямочки. Астрелю тут же захотелось оказаться в своей келье и начать неистово молиться, потому что у него зудели губы от желания касаться её кожи.

— Кого еще вы приставите ко мне, чтобы следить за каждым моим шагом, дожидаться, когда я оступлюсь, и сожрать меня?

— В Валласе полно еретиков, последователей проклятого Альмира, и там поговаривают о нечистой силе. Там нет Верховного астреля, и Храм не содержится в порядке, нет кого-то достойного оберегать вас, моя Деса. Вы — хрупкая женщина, для которой опасно бродить по лесам и горам Королевства одной. Я всего лишь забочусь о вашей душе, которая принадлежит Иллину, а вы обвиняете меня — вашего духовника.

— Я не просто женщина, я — воин. Меня учили сражаться наравне с моими братьями, а не вышивать крестиком рясы для Астрелей и вязать коврики в исповедальню вашего Храма. Моя душа принадлежит только мне, как и мое сердце. Ими вы никогда не сможете распорядиться, как моим телом, которое заложили словно вещь в угоду вам и ожидаете ежемесячного внесения части выкупа.

— Замолчите! Не будь вы велеарией, Деса Одейя…

— Меня бы выпороли за эти богоотступнические слова металлической розгой или плетью с шипами, верно? И отлучили от Храма навечно. Значит, мне повезло…или не повезло. Кто знает.

— Вас бы это не избавило от вашей участи. Следите за словами и побойтесь гнева Иллина! — Воскликнул Астрель и возвел глаза к резному потолку, украшенному разноцветными стеклянными фресками.

— Мне давно уже нечего бояться. Разве вы не сделали меня саму проклятием во плоти? Наказанием, которого не могут дотронуться даже собственный отец и братья. В этом мире я боюсь только смерти близких! Больше меня ничего не пугает, и я достаточно потеряла за последнее время, чтобы верить в вашего Иллина и в его справедливость. Анис был таким юным и чистым…а его забрали у нас. Где она, справедливость? А нет ее и никогда не будет, пока кто-то жаждет власти и золота — другие будут умирать. А вы торгуете этим страхом и неплохо преуспели, ведь его легче всего продать.

— Саанан вкладывает эти мерзости в ваши уста! — крикнул Астрель и в ярости посмотрел на девушку.

— Мерзости — это то, что вы творите во имя вашего Иллина. Мерзости — это убивать детей, потому что их родили вне брака, мерзости — это торговать людьми, потому что они нужны, как дешевая рабочая сила, мерзость — это затевать войну, где брат убивает брата. Вот что мерзость, а слова — это всего лишь слова, увы, они не поразят ни одного из убийц Аниса. Посылайте со мной кого угодно — хоть поезжайте сами. Мне все равно. Я собираюсь стать Велеарой Валласа, и мне никто в этом не помешает — я в своём праве.

— Скажите спасибо, что мы с вами одни, и вас не настигнет кара за эти речи!

— Я скажу спасибо тем взносам, которые Храм получает от моего отца. Но все же недостаточно, раз вам так хочется получить с меня еще больше. Не говорите мне о моей душе, когда вы осеняете себя пятиконечной звездой пальцами, унизанными перстнями, а под стенами вашего Храма умирают голодные нищие, в то время как ваши свиньи едят отходы с обильных вечерь.

— Деса Одейя!

— Я никогда не приму постриг ради вашего обогащения — я лучше раздам золото со своего приданого голодным и нищим прихожанам вашего Храма.

Астрель стиснул пальцы так, что они захрустели, когда велеария прошла мимо него с прямой спиной и гордо поднятой головой, оставляя позади себя запах свежести и розового мыла.

* * *

— Ты уверен, что он привел нас куда надо? — спросил шепотом Фао Дас Ангро своего слугу и бросил взгляд на другого мужчину, осматривающего скалистую местность на границе с Валлаской землей. — Велеария должна была появиться еще несколько часов назад, а её всё нет.

— Рейн — командор меидов, — ответил седовласый монах и погладил клиновидную короткую бороду, — а они единственные, кто могут провести нас через горы к Валласу, и хорошо знают местность, иной дороги нет — все занесло снегом. Это развилка — вон указатель. Мы должны молиться Иллину за то, что послали нам меида вместе с отрядом. Плохая видимость из-за тумана, возможно, отряд совсем близко, но мы его не видим.

— Разве меиды не должны в это время года находиться южнее? Им не запрещено входить в большие города, такие, как Валлас?

— Кто знает. У них свои тайные миссии, о которых ведает только сам Велеар Од. Они подчиняются непосредственно армии Соединенного Королевства. Для меидов нет запретов, если они имеют приказ. И нам повезло, что этот отряд оказался близок к Валласу. В это время торговые пути полностью перекрыты, и только разведка знает, как добраться до города. Валлас и Баладас отрезало от Королевства на долгие шесть месяцев. Единственная связь с Лассаром через гонцов-меидов, а все они очень темные личности, но у нас нет выбора — мы должны встретить велеарию возле развилки трех дорог у Черного леса.

— Гиблое место, о нём ходят ужасные слухи, — астрель осенил себя звездой и посмотрел на слугу, — Проклятый Лассарский договор и саананские мятежники не могли подождать до весны. Велеарий Анис так некстати погиб. Сидели бы все сейчас по домам, ели горячую вечерю, запивали сладким вином и смотрели на метель только через толстые стекла окон.

— Там, где тонко, там всегда и рвется, Дас Ангро. Вы приняли пост главного астреля, и вам поручили великую миссию служить велеарии Одейе. Вы должны гордиться. Вас повысят в ранге через время, и ваши возможности расширятся и увеличатся.

— Я горжусь, но я впервые совершаю такую дальнюю поездку зимой, Саяр. У меня такое впечатление, что меня послали не с миссией, а сдохнуть в этих саананских снегах.

На круглом, гладковыбритом лице Фао, с широким, сильно вздернутым кверху носом, отчего верхняя губа чуть приоткрывала зубы, появилось выражение глубокой печали.

— Вам доверили важное поручение, мой Дас, кроме того, теперь нас сопровождает отряд меидов, а это значит, у нас есть все шансы уже через пару часов встретить Десу Одейю у Черного леса и сопроводить в Валлас.

— Он внушает мне ужас! Он и это проклятое место, — сказал уже тише Фао, поднимая повыше воротник, подбитый мехом горностая, осаждая своего скакуна темно-каштановой масти. Астрель поправил толстыми пальцами жидкие, мокрые волосы, прилипшие ко лбу и посмотрел на своего слугу, который не сводил взгляда с проводника, возвышающегося над обрывом.

Справа от всадника виднелся деревянный столб с тремя указателями, привязанными цепями, которые отвратительно скрипели от порывов ветра. Над макушками Черного леса кружили вороны, они громко каркали, и звук терялся эхом вдалеке, навевая тоску и мысли о смерти. Астрель Фао снова поморщился от холода, пряча руки в широкие рукава толстой шерстяной рясы и рассматривая проводника.

Длинный плащ меида окутывал круп породистого вороного Тианского жеребца блестящим от талого снега черным покрывалом, открывая голенища высоких кожаных сапог с острыми серебряными шпорами. Они сверкали бликами, когда холодное солнце выходило из-за туч, рассеивая горный туман на короткие промежутки.

— Говорят, командор Рейн родился в этих землях, когда Валлас еще принадлежал Альмиру Дасу Даалу, — послышался голос Саяра.

— Еретику и приверженцу Саанана, пусть горит в пекле его душа вечно. Меиды разве не бывшие рабы и преступники, которые должны были быть казнены за страшные злодеяния? Как можно им доверять охрану территории Соединенного королевства?

— Они воины-смертники, которые в обмен на жизнь и свободу присягнули в верности Велеару и готовы сражаться с любой тварью, способной напасть на наше королевство, мой Дас. Если бы не его люди, нам бы вспороли животы проклятые баорды, Саанан их раздери.

— Не ругайся. Откуда только взялись эти вонючие ублюдки здесь, в горах, на торговом пути? — Фао передернул плечами, вспоминая, как отряд отбивался от диких озверевших изгнанных, которых предки прозвали баордами.

— Голодные времена. Зимой все твари опасны, а мы неплохая добыча. Нам послал меида сам Иллин, которому я молился всю дорогу, иначе вертели бы нас сейчас баорды над костром, а потом скармливали своим тощим псам наше мясо.

Фао поежился, перевел взгляд на командора, чей конь переминался с ноги на ногу у обрыва. Сизые облака окрасились в насыщенный малиновый цвет заката, и всадник походил на изваяние из черного камня.

— Не слишком ли он молод для командора?

— Слишком жесток и умен, как Саанан — да, но не так уж и молод. Возраст в наших землях — это роскошь, доступная лишь тем, кто греет свой зад у камина. Меиды — смертники, и их век слишком короткий. Под началом Рейна численность армии увеличилась, а не уменьшилась, как бывало раньше.

— Он её снимает вообще?

— Что?

— Эту жуткую маску. Он ее когда-нибудь снимает?

— Никто не видел командора без маски, он жестоко убил каждого, кто пытался это сделать. Рейн — опасный воин. Самый кровожадный из всех, кого знали наши земли.

— А что с его лицом?

— Говорят, оно изрезано красной сталью. От уха до уха. Но это могут быть только слухи, — прошептал Саяр.

— Я так и думал — урод, — так же тихо, но с ноткой едкого презрения добавил Дас Ангро.

В ту же секунду меид резко повернулся к высокородному астрелю, и тот вздрогнул — возникло ощущение, что он их слышал: из-под железной маски, скрывающей почти всё его лицо, на Фао смотрели серо-зеленые глаза, холодные, как замерзшее ядовитое озеро за туманными водами. Глаза либо безумца, либо мертвеца — пустые, и в тоже время наполненные насыщенным мраком. Астрель поежился и отвел взгляд.

Никто из них не мог забыть жуткого зрелища, когда меид вспорол животы налётчикам-людоедам, отрезал им головы, насадил на ветки, воткнутые в снег, а потом танцевал вокруг них странный танец, напоминающий полет коршуна над мертвой добычей, и громко хохотал.

«Он всегда исполняет этот ритуал над поверженным врагом. Танцует и смеется». Так сказал астрелю один из людей командора, когда он в ужасе смотрел на это страшное представление.

Меид повернул коня и поравнялся со спутниками.

— Отряд велеарии двигается с юга — мы будем ожидать здесь. Отсюда до Валласа несколько дней пути. Потом спустимся вниз к мертвой долине и пойдем по прямой к городу.

— Ты уверен, что нас там не поджидают ловушки? Не лучше ли обойти эту долину? Мятежники рассыпались по всему Соединенному королевству.

— На дороге, которой я вас веду, нет ловушек. Здесь боятся рыскать даже баорды.

Астрель судорожно сглотнул.

— Почему? Что не так с этой дорогой?

— Говорят, в долине бродят души невинных, убиенных нашим Велеаром во время Великого захвата территорий. Их не похоронили, и тела разлагались под палящим солнцем, пока долина не покрылась вонючим пеплом, — зловеще сказал меид, продолжая сверлить Фао взглядом, от которого у того по коже шли мурашки, — тысячи мертвых тел: стариков, изнасилованных армией Ода женщин со вспоротыми животами, изуродованных детей и младенцев.

— Валлас был полон еретиков, когда наш велеар освободил его от гнета саананских слуг, истребив всю нечисть и плоды её семени во имя Иллина.

— Значит, это не души, а сама нечисть бродит по долине, — меид усмехнулся, и в полумраке блеснули белоснежные зубы, а у Фао все волоски встали дыбом от этого смеха, — как вам больше нравится, Великий Астрель?

— Мы разве не можем идти другой дорогой?

— А вы суеверны, Дас Ангро? Разве астрели не избранники самого Иллина, призванные спасать мир от нечистой силы?

Фао нахмурился — проклятый меид слишком дерзок с высокородным астрелем, но ему придется это проглотить, иначе Фао не встретит Одейю и не доберется в Валлас. Хотя, зачем лгать — он попросту боится этого жуткого психа, от которого веет смертью, но также боится и продолжать дорогу один в сопровождении своих значительно поредевших после схватки с баордами воинов.

— Я не суеверен, а ты много болтаешь, солдат.

Меид поднял своего коня на дыбы, и жеребец Фао метнулся в сторону, когда вороной опустил копыта в снег, взметнув белое облако в воздух.

— Я вижу огонь, Рейн. Факелы со стороны леса, — крикнул один из меидов, — похоже, они подают сигнал бедствия. На них напали.

Меид повернулся к мертвенно бледному астрелю.

— Кто сопровождает велеарию? Такой же отряд зеленых и необученных дилетантов, как и ваш, астрель?

— Все доблестные и благородные воины Королевства на войне, — Фао презрительно поджал губы, намекая на то, что меиды не сражаются вместе с Одом Первым за острова.

— Ясно.

Командор спешился и повернулся к своим людям, натягивая на голову капюшон и поправляя меч на боку.

— Я спущусь к лесу сам. Проверю, что там происходит. Вы оставайтесь здесь, охраняйте астреля. Без моего приказа не двигаться с места.

ГЛАВА 2. РЕЙН

10 лет назад

Аккуратно выложенные круглые камни, выстроились в одинаковые ряды, уходя стройной линией высоко в небо. Я заслонил глаза от слепящего солнца и вглядывался в высокую каменную стену. Смотрел, как над ней кружит коршун. Тот самый, который убил мою добычу — бурого кролика, и взмыл с ним вверх, а потом разжал когти, и жертва, упав на острые камни, разорвалась на части. Я знал, что птица хочет спуститься и полакомиться убитым кроликом, но именно я ей мешаю это сделать, так как стою у разорванной тушки и внимательно наблюдаю за вором. Мне интересен ход его мыслей, он ведь не собирается отступить, а я не собираюсь отдать ему то, что осталось от его жертвы. Рейн, сын Альмира, никогда не делится тем, что считает своим по праву.

— Рейн! Не ходи туда! Нам нельзя здесь находиться…Так близко к стене! Рейн!

Я даже не обернулся на окрик сестры, разглядывая коршуна, похожего на черную кляксу на фоне малинового неба. Он спикировал вниз и снова взмыл ввысь.

— Рейн! Оставь. Не надо. Ты не убьешь его. Только привлечешь к нам внимание Лассарского дозора!

Я усмехнулся — маленькая, наивная Далия не верит, что я подстрелю этого мелкого вора. Я — сын Альмира Даала и лучший стрелок во всей округе Черных Валунов. Птица кружила над стеной и не улетала, словно дразнила меня то снижаясь, то набирая высоту. Я натянул тетиву лука и прицелился, каждый мускул превратился в камень, и я на несколько секунд мысленно сам взлетел в небо, словно стал этим коршуном, расправившим крылья и кружащим над своей добычей. МОЕЙ ДОБЫЧЕЙ. Которую он убил, и этим испортил мне охоту. Тетива натянулась, заставляя пальцы онеметь от напряжения, я услышал, как засвистела выпущенная стрела, и увидел, как она взмыла ввысь. Далия вскрикнула, когда сраженный коршун камнем полетел на землю и упал неподалеку от подножия стены. Я бросился к нему, перепрыгивая через острые черные камни. Подошел к несчастной птице, которая конвульсивно вздрагивала…еще живая. Я не чувствовал жалости, только триумф и презрение. Триумф — потому что смог его подстрелить, а презрение — потому что он позволил себя подстрелить. Черные глаза коршуна, казалось, сверлят меня насквозь ненавистью. Я наклонился и выдернул стрелу, торчащую из его груди, глядя, как коршун подергивает лапами, подыхая.

— Никогда не бери то, что не принадлежит тебе, — сказал я птице и повернулся к сестре, она махала мне рукой, — за это приходится дорого платить. Всегда.

— Рейн! Они заметят тебя!

Словно в ответ на её слова воздух задрожал от пронзительного звука, напоминающего вой гигантского животного. Горн, возвещающий об открытии ворот. Я бросился вдоль стены к бурлящей водами Тио — там можно укрыться среди камней, а Далия спряталась в гуще деревьев. Я спустился к воде и застыл, забыв о воротах и патруле, который вышел на вечерний обход территории Тианского замка. На том берегу Тио я увидел девчонку, и меня пригвоздило к месту. Наверное, всё дело в её волосах, они завораживали, бордово — красные, развевались на ветру, как кровавое знамя, и окутывали гибкое девичье тело густым покрывалом. Девчонка, наверняка, думала, что её никто не видит, она что-то напевала тонким голосом и окунала в воду стройную, обнаженную до бедра ногу. Какая ослепительно белая у неё кожа! Отливающая перламутром, она контрастирует с ярко-зеленым платьем. Я судорожно сглотнул и сжал челюсти.

Меня парализовало, даже в горле пересохло, когда она встала на камнях в полный рост. Нас разделяло несколько метров бурлящих вод, но мне был хорошо виден каждый изгиб стройного тела. Идеальная, совершенная и каким-то невероятным, непостижимым образом настоящая. Смотрел на её лицо, и мне казалось, что я слепну.

Бирюзовые глаза девчонки в удивлении широко распахнулись, когда она заметила меня. Слишком красивая. Никогда раньше не видел таких. Не похожа на темноволосых и смуглых женщин Валласа, к которым я привык.

Время остановилось, застыло там, где горизонт пожирал солнце, и оно, умирая, окрашивало небо в ярко — красный, как волосы девчонки, цвет. Она не уходила, смотрела, а потом улыбнулась, и я вздрогнул. Меня затягивало в эти яркие глаза, в эту улыбку, как в болото. Где-то в глубине сознания я понимал, что она по другую сторону и там останется навсегда. Нас разделяют не только воды Тио, а пропасть из двухсотлетнего противостояния её народа с моим. Это и есть болото, от меня зависит ступить в него или обойти. Обойти? Черта с два. В грязь и захлебнуться, но попытаться доплыть до неё. Потому что я так хочу.

Тогда я даже не думал, что через месяц не смогу себе представить хотя бы один день без нее, а через полгода готов буду убивать любого, кто мне помешает быть с ней, что буду жить нашими встречами и мечтать прикоснуться к её волосам хотя бы кончиками пальцев. Но едва пытался приблизиться — девчонка пятилась к стене, и я останавливался, боялся, что она уйдет. Да, я, блядь, боялся, что никогда не увижу её, а это было невозможно. Потому что знал — она мне необходима, как воздух или вода. Чувствовал зависимость, как от огненной мериды, ядовитой и страшной, которая человека превращала в раба своего, если хоть раз глоток дурмана сделает — навеки в плену этой дряни и останется.

Я не спал ночами, снова и снова пробираясь к стене, следил, как одержимый, за воротами. Я хотел знать, кто она, как зовут, почему живет в Тиане вдали от Лассара? Хотел и понимал, что это невозможно, потому что девчонка по ту сторону границы, и в любой момент может начаться бойня с Одом Первым, возомнившим себя господином вселенной и стремящимся захватить нашу страну и создать Соединенное Королевство. Мы находились в состоянии перманентной войны и уже несколько раз оборонялись от прорыва войска Белого Велеара на наши земли.

Я назвал её Маалан. Как называли в моей стране маленькую птичку ярко-красного цвета, поющую только один раз в сутки на закате. Хрупкая и ослепительно красивая, как те самые несколько минут до исчезновения солнца. В те времена, когда еще не было Соединенного Королевства, существовало несколько языков. Мы говорили на Валласком. Когда Од Первый захватил близлежащие к Лассару земли, он заставил всех говорить на лассарском, искореняя другие языки.

Она приходила вместе со мной, иногда уже ждала там, а иногда ждал её я и сжимал в ярости кулаки, если ждать приходилось слишком долго, но она всегда приходила. Мы не сказали друг другу ни слова за несколько месяцев, и я даже не знал её имени, но мне было наплевать. Смотрел и понимал, что нахрен не нужны слова — мне бы волос её коснуться, зарыться в них пальцами и в глаза вблизи посмотреть. Утонуть на их глубине с камнем на шее весом в мою непонятную одержимость. Возвращался домой и есть не мог, кусок в горло не лез. На шлюх не смотрел, девок гнал. Иногда драл остервенело, слышал, как орет подо мной, а сам кайфа не получал. Кончал, а перед глазами она, и от понимания, что с ней — никогда, выть волком хотелось. Ни одна на неё не похожа. Ни у одной нет таких волос и таких глаз. Ни у одной в Валласе. Да и во всем мире от Большой Бездны до Песков Огненных нет такой, как моя Маалан — это я точно знал. Только не моя она. Чужая. Вражеская. Моей не станет.

— Опять к ведьме ходил? — спрашивала Далия и хмурила тонкие черные брови.

— Ходил, — мрачно отвечал я, вспоминая, как девчонка снова пятилась к стене, когда я ступал в воды Тио в жалкой надежде приблизиться. Зачем приходит ко мне, если боится? Можно подумать для меня проблема переплыть три метра, чтобы добраться до нее. Если я захочу, меня не остановит ни один стрелок на этой долбаной стене. Но мне было мало хотеть — мне было нужно, чтобы она хотела.

— Надо отцу рассказать, где ты лазишь по вечерам. Пусть всыплет тебе розг с шипами, да так, чтоб до мяса и отобьет охоту на Лассарскую ведьму глазеть.

Далия прицелилась и попала в самое яблочко на мишени, выпрямилась, откинув толстую косу за плечо и триумфально опустила лук.

— Не ведьма она. А я не мальчишка, чтоб розги получать. Так ты брата любишь, да? Я ей тощий зад прикрываю, а она меня отцу заложить хочет?

— Потому что люблю. Страшно мне, брат. Ведьма она! Волосы у нее кровавые, и значит, ведьма, жрецы так говорят. Они мне на рунах твое будущее показали — сгубит она тебя, проклятая, а, может, и всех нас. Не ходи туда больше, Рейн. Забудь о ней. Тебе жена из наших нужна, чтоб сильная была, а не прозрачная, как пергамент, с глазами, как у кошки и каменным сердцем. Шеаны любить не умеют, только губить.

Я отобрал у Далии лук и сам, прицелившись, выстрелил, расщепив ее стрелу на две части. Опустил руку.

— Не лезь в это, Дали. Просто не лезь.

— Как не лезть? Посмотри на себя в зеркало, Рейн — ты как сумасшедший, только вечера и ждешь, чтоб сучку эту увидеть. Чем только держит тебя?

— Ничем, — хмуро сказал я и сломал о колено вторую стрелу, — ничем и всем.

А потом впервые прикоснулся к ней и понял, что смотреть было ничтожно мало в сравнении с тем, что попробовал сейчас. Ее волосы на ощупь именно такие, как я представлял — нежнее шелка, а глаза еще ярче вблизи. Море в них. Адская бездна, сочная и опасная. Она странная такая — ресницы мои трогала кончиками пальцев, а мне, блядь, казалось, что это она душу дразнит. Осторожно, нежно, прикусив нижнюю губу и тяжело дыша, словно всегда мечтала делать именно это — касаться моих ресниц. Сказала что-то, а я за губами слежу, и мне внутренности в узел стягивает от бешеного желания наброситься на её рот и сминать его губами, чтоб капельки крови выступили от нашей одержимости друг другом. Руку мне на грудь положила, и я чувствую, как сердце ломает ребра и бросается в ее ладонь словно бешеное.

Она по губам моим пальцем проводит, а меня то в жар, то в холод, и дикость по нарастающей, как пружина, сжатая в спираль, закручивается.

Чем больше касался, тем сильнее пальцы ломало от желания под кожу ей влезть, проникнуть в неё, и я проникал языком в её рот, в ямочки на щеках, в ушко, нашептывая какая она сладкая и горькая. Смотрел в глаза, видел, как они закатываются от наслаждения, слышал, как шепчет мне что-то на своем языке и пожирал ее шепот, жадно задирая тонкое платье, скользя голодно по бедрам, сминая кожу. Такая нежная и бесстыжая: то отталкивает, то сама руки мои к себе на грудь кладет и трется сосками о ладони, а я, одичавший от похоти, готов ради неё со стены Лассарской вниз на камни, только бы смотрела вот так и шептала губами искусанными, перехватывала запястья мои, когда гладил между ног, умоляя позволить, а потом, когда переставала содрогаться в моих руках, пальцы облизывал и ей давал попробовать, какая она совершенная во всем. Оседает послевкусием на зубах, на теле так, что запах её еще сутками чувствую и от счастья уносит. Я себе её хотел. Навсегда хотел. Женой моей. Только моей. Плевать, кто она: девка простая, шеана, аристократка. Я сын велеара и могу все к её ногам бросить и понимал, что несбыточно это, и она, видать, понимала. Иногда уходил, а она за руку держит, не отпускает, и в глазах морская гладь темнеет, как в ураган. Я не брал её, ласкал, дразнил, сам выл от бешеного желания, но не брал. Хотел. Видят боги, я мечтал об этом, но я берег, слишком обезумел, чтобы испортить то, что уже начал считать своим.

Вскоре отец вернулся из-за стены с радостным известием — Од Первый пообещал помощь в войне с Меером, напавшим на нас с Юга, чтобы отбить рудники с красным металлом, в обмен на это мы откроем торговые пути через Валлас к Большой Бездне. Этой же дорогой Од Первый проведет свою армию, и мы добьем ублюдка Меера и потопим его корабли. Мирный договор с Лассаром за долгие годы неприязни и конфликтов на границах. Это означало, что у нас с моей Маалан появилась надежда. Я жестоко ошибался, как и мой отец, как и все мы, потому что поверили Лассарской подлой сволочи. Мрази, которая предала нас…Мрази, чьей родной дочерью оказалась моя Маалан. И не Маалан она, а Одейя Виар. Велеария Лассара.

В ту ночь я бежал по лесу, чувствуя запах гари и слыша издалека лязганье клинков, вой горна, топот копыт и ржание лошадей. Ветки цеплялись за мои волосы, хлестали по лицу, царапая щеки. Я задыхался, стараясь не думать…но я уже чуял вонь этой войны, этот смрад заполнял легкие и заставлял сердце судорожно сжиматься и разжиматься в груди. Как только услышал первые звуки горна, подскочил вместе с ней, все еще прижимая к себе, опутанный её волосами и руками. Еще не подозревая, кого держу в своих объятиях. Да и нескоро узнаю. Совсем не скоро. Замер, не понимая, слышится ли мне этот жуткий звук со стороны Валласа? На нас напали?

Я на ходу натягивал рубаху и целовал её руки, повязывая пояс, цепляя меч, забрасывая колчан за спину, снова целовал, зарываясь в роскошные волосы пальцами и шептал, что вернусь завтра, обещал, хоть она и не понимала меня, а внутри уже нарастал рев адреналина и страха.

Бросился вплавь через ледяную Тио и в лес, сломя голову, к Валласу. Подвернул ногу, упал лицом в грязь, снова поднялся, смахивая липкую жижу со щеки. Чем ближе город, тем сильнее вонь, и мне уже слышны душераздирающие крики и мольбы о помощи. Горн не смолкает, и я точно знаю, что он раздается со стены замка. Сигнал бедствия, сигнал смерти. Самый страшный звук для меня тогда. Звук, после которого я уже больше ничего так не боялся. Звук, который превратил меня в того, кто я есть сейчас — Проклятого. И она проклята мною…как и весь её род, который я истреблю. Всех до единого.

Ворота распахнуты настежь — Валлас полыхает в огне и тонет в крови моих братьев, моего народа. Повсюду белые знамена Лассарской армии и вакханалия смерти, она растекается ручьями к ногам, в ней чавкает подошва сапог и от неё выворачивает наизнанку. Смерть цвета ЕЁ волос. Я остановился, тяжело дыша и чувствуя, как начинает печь глаза и драть горло от понимания — нас предали. На нас напали те, кто должны были протянуть руку помощи. Мирный договор был нарушен именно сейчас, когда Валлас распахнул свои ворота для предателей и сам впустил смерть на улицы нашего города.

Я рванул туда, в самое пекло, обнажая меч на ходу, содрогаясь от вида мёртвых тел, разрубленных на куски, оглушенный воплями ужаса и агонии, непрекращающимся гудением горна.

Лассарские твари заметили меня сразу, мальчишку, который с яростью дикого зверя кидался на них, пронзая мечом насквозь в каком-то диком безумии с сумасшедшими глазами, горящими лютой ненавистью.

— Сдохните твари проклятые, сдохните суки! — срывающимся голосом, рассекая воздух сверкающей сталью, отрезая конечности тем, кто обманулся юным возрастом и преградил мне дорогу, мешая пробираться к площади, с которой валил дым и раздавались душераздирающие крики и плач. Всё, о чем я думал сейчас — это моя семья. Я должен найти сестру и мать, вытащить из этого пекла. Если успел. Если они еще живы.

— Хватайте звереныша, ведите его к повелителю.

— Эта бешеная собака зарубила наших лучших воинов. Не подпускает к себе, ублюдок. Не подступишься.

— Эта бешеная собака сын Альмира. Возьмите его и тащите на площадь, пусть смотрит как поджаривают яйца его папаше и трахают его шлюху — сестру и ведьму — мать.

Я ловко изворачивался от клинков лассарских ублюдков, пока меня не окружили со всех сторон, оттесняя к стене. Проклятые твари впятером на одного и рассчитывают, что я сдамся — черта с два. Рейн Даал не сдается, он лучше сдохнет в бою, но никогда не протянет меч врагу, не склонит головы.

Меня придавили к стене, избивая ногами и руками, оглушая ударами щитов по голове, пока я не упал, успел меч о колено сломать и отшвырнуть в сторону. Велеарий Валласа не сдался белым псинам Лассарра, они взяли его численностью — трусливые выродки. Каждый лет на десять старше и крупнее телосложением.

— Тащите его к Велеару — пусть решает, что с ним делать.

— Вздернуть или сжечь живьем сааананское отродье.

Меня волоком потащили по земле в сторону площади, где посреди разрубленных тел, в лужах крови уже смастерили эшафот для казни.

На самом помосте на коленях стоял мой отец — велеар Альмир Даал, мою мать и сестру держала стража, приставив к горлу мечи. В разорванной одежде, заплаканные, перепачканные кровью. Я посмотрел на Далию и на миг закрыл глаза, чувствуя, как слёзы обожгли веки. По её мертвому взгляду и окровавленным ногам я понял, что с ней сделали солдаты Лассара. Я не хотел думать о том, что они также надругались над мамой. Настолько больно мне не было никогда. Это плевок в самую душу. Ударить больнее вряд ли возможно. Тронуть самое святое для мужчины: мать, сестру, жену, дочь. Испачкать самое чистое и неприкосновенное. Посреди всего этого безумия на роскошном белом коне гарцевал сам Од Первый, в длинном плаще до тошноты чистый, не измазанный кровью и в тоже время перепачканный ею с ног до головы. Он осматривал оставшихся в живых жителей Валласа со снисходительной усмешкой на тонких губах. Высокомерный и уверенный в себе, а я рвался из рук лассарских псов, чтобы грызть его горло зубами.

— Сегодня великий день в вашей жизни. Валлас избавился от гнета Саанана. Все служители его будут сожжены, если не признают волю Иллина и не сложат оружие добровольно, признавая меня своим владыкой. Улыбайтесь вашему велеару, произносите вслух молитву великому Иллину и будете помилованы. Я великодушный велеар и я готов подарить вам жизнь.

Од Первый повернулся к эшафоту и посмотрел на моего отца.

— Ну что, Альмир Дас Даал, ты готов признать веру в своего Бога язычеством и принять иную — настоящую? Сложить оружие и отдать Валлас служителю самого Иллина и повелителю всего Соединенного Королевства?

Альмир приподнял голову, с трудом открывая заплывшие от побоев глаза:

— Да чтоб ты горел в кострах Саананских вечно. Будь проклят, и ты, и весь твой род. Нет у Бога имени — он един для всех, а вы — идолопоклонники, проповедующие власть того самого Саанана, но сами того не ведаете… или ведаете. Пусть твой Иллин поцелует меня в зад и отполирует мне языком яйца.

Велеар пришпорил коня и, прежде чем я успел выдохнуть, он отсек отцу голову. Кровь фонтаном брызнула на эшафот, и я услышал вопль матери, переходящий в вой, оглушительный крик сестры, а сам не издал ни звука. Я смотрел остекленевшим взглядом на голову Альмира и чувствовал, как внутри раскалилась и обжигает вены дикая ненависть. Она заглушает отчаяние, она анестезией замораживает боль от утраты.

— Мой Повелитель, мы нашли щенка. Сына Альмира — бешеной Валасской черной псины.

Стражники выволокли меня из толпы и швырнули под копыта коня велеара. Жеребец заржал и чуть не размозжил мне голову, но я увернулся и поднялся с колен, обвел взглядом стражников, прикидывая, скольких из них я смогу убить голыми руками, прежде чем меня порубят на куски. Од Первый несколько секунд смотрел мне в глаза, а я, тяжело дыша, и стиснув челюсти, мечтал о том, чтобы вырвать ему сердце и раздавить в ладонях или выгрызть его зубами, ломая ему ребра голыми руками.

— Ну что, Рейн сын Альмира, ты готов, в отличие от своего отца, принять истинную веру и улыбаться в честь своего нового велеара? Я пощажу тебя, если ты преклонишь колени, а нет — сниму с тебя кожу живьем и подвешу на столб, кормить ваших валасских коршунов своим саананским мясом.

Я бросил взгляд на Далию, потом на Рейну — долго смотрел на них, прощаясь и чувствуя, как ненависть пульсирует в висках и пенится, выплескиваясь через край, материализуясь в безумие. Если выживу — раздеру проклятого убийцу на ошметки, на ленточки.

— Мне не нужна твоя милость. Милостыню раздавай в своем Храме. Пошел ты на хрен, Од Виар. Гореть тебе на пяти кострах вечно. Тебе и всему роду твоему проклятому.

Меня ударили рукоятью меча по зубам, хрустнуло в носу и от боли ослепило на секунду, но я снова выпрямился и, когда Од Первый приблизился ко мне, я сплюнул на него кровью, попал на полу белоснежного плаща и истерически расхохотался, когда он брезгливо поморщился. В ту же секунду ублюдок вынул из ножен меч.

— Держите выродка.

Меня схватили с двух сторон, выкручивая руки за спину. Раздался свист стали и белый круп коня велеара забрызгало алыми пятнами…

— Смейся, Рейн Даал. Улыбайся вечно. Если выживешь.

— А с этими что делать?

— Отдать солдатам на потеху, а потом вспороть животы и вышвырнуть в мертвую долину волкам на съедение. Не хоронить псов Валасских. Тело Альмира сжечь, а голову на кол насадить и, как пугало, в саду велеарском воткнуть. Пусть не будет их душам покоя.

Я открыл глаза, хотел закричать и не смог, мое лицо горело огнем, а от боли темнело перед глазами и из-под век сочились слезы — их разъедало от трупного смрада. Когда понял, где нахожусь, из горла вырвалось мычание, на большее я был не способен и не буду способен еще долгое время.

Я попробовал выбраться, продолжая стонать, как животное, всхлипывать выбираясь по холодным телам из ямы наружу, где стаями слетелись коршуны на страшное пиршество, терзая тысячи мертвецов, рассыпанных по долине. Я старался не смотреть вниз, но ощущал под ладонями руки и ноги, лица, погружался пальцами в развороченные грудные клетки и вспоротые животы, натыкаясь на мертвые взгляды, в которых застыл упрек тому, что я жив, а они все мертвы, и похоронить некому, и души их неприкаянными вечно будут. Когда выбрался из ямы — я уже стал другим, после такого больше не умеют жить по-прежнему, после такого не спят по ночам и никогда искренне не смеются. Я вернусь сюда позже…вернусь, чтобы найти тела матери с сестрой и похоронить в земле, как подобает, да простят меня все остальные.

Я не шел, а полз, умирая от жажды и голода, полз к лесу, где меня не должны были найти и где, как я помнил, протекал ручей. Я еще не знал, что с моим лицом, но я подозревал, что оно уже вряд ли похоже на прежнее. Боль настойчиво пульсировала в каждой поре, кожа занемела, но стоило мне даже просто поморщиться, как тысячи лезвий впивались мне в скулы и щеки, а я даже не мог закричать, только мычал и падал на землю, стараясь отдышаться и переждать, пока боль утихнет… Я так же чувствовал, как в боку ноет еще одна рана от кинжала лассарских тварей, которые подрезали меня у ворот, и я весь горю и дрожу, как в лихорадке, возможно, уже пошло заражение. Мне бы воды…хоть глоток, хоть каплю.

К лесу я дополз уже ближе к рассвету…добрался до источника и взвыл от отчаяния, когда понял, что пить не смогу, потому что каждая попытка пошевелить губами выбивала меня из сознания на несколько минут…когда я наконец-то склонился к ручью и увидел собственное отражение, то снова громко замычал, отпрянув в ужасе…а потом бил по воде кулаками, чувствуя, как расходятся раны на щеках в кровавой жуткой улыбке, пока не упал обессиленный и измучанный жаждой так бесполезно близко к живительной влаге. Я смотрел на зеркальную поверхность…видел в ней себя, как и отражение зверя с горящими зелеными глазами и волчьей пастью…Он стоял за моей спиной, ощетинившись и оскалившись. Вряд ли я смогу от него убежать, если только он не испугается меня сам…

* * *

Совершенно голый, босиком по снегу, он шел на запах. На её запах. Как всегда. Как год назад, пять лет и десять, потому что не забывал ни на секунду. Он мог узнать его через вечность, он бы различил его в горстке пепла, он бы учуял его через смрад и самые изысканные ароматы — потому что так могла пахнуть только она. Только её запах заставлял его звереть от ненависти, жажды крови и одержимости ею, настолько, что у него дрожали руки и трепетали ноздри. Ему было наплевать, сколько их там — он раздерет их на части потом, как куропаток, разгрызет их кости и сожрет жесткое мясо. Оно не будет мягким и сочным…скорее похожим на медвежатину. Тухлую и вонючую. Баорды никогда не нравились ему на вкус — он их убивал, но никогда не ел. Брезговал. Гайлары — не падальщики. Остановился и посмотрел на небо — луна вышла из-за туч и отразилась в его черных глазах без зрачков. Под кожей зашевелился муравейник, сухожилия перекатывались и трещали хрящи, а вдоль позвоночника прошла дрожью волна тех самых изменений, которые он сам призвал, продолжая смотреть на круглый диск в небе и чувствуя, как приходит боль, приветствуя и отдаваясь на её милость. Он привык к ней, они давно стали одним целым. Он принимал её и щедро дарил. О, как он любил её отдавать, а потом смотреть на агонию и пожирать последний вздох, впитывать крики, ощущая свою неоспоримую власть. Преимущество зверя над человеком. Захрустели кости, и его швырнуло на колени. Руки вытянулись, выгибаясь в локтях, выламываясь с треском в другую сторону, раздирая кожу, как тонкую пленку, когти прорвали подушечки пальцев. Он не рычал и не сопротивлялся, а расслабился, позволяя природе завершить обращение, закатывая глаза от изощренного наслаждения диким страданием, в предвкушении свободы, которая раскроет легкие с первым радостным воем зверя, которого он выпустил на волю. Вот она тишина, когда замерло все живое, признавая его истинным хозяином и господином этого леса по праву сильнейшего.

Через пару минут огромный черный волк рысцой побежал в сторону чащи, туда, где царила вакханалия смерти, горели костры и лилась кровь лассарских воинов. Сначала он позволит баордам сожрать живьем её личную охрану, а потом загрызет тех, кто останется в живых.

Он увидит её снова. Лицом к лицу. Спустя десять лет. Главное не поддаться искушению и не убить сейчас. Еще слишком рано. Охота только началась.

ГЛАВА 3. ОДЕЙЯ

Я смотрела, как искрится в малиновых лучах заходящего солнца снег, и сжимала сильнее поводья, сидя верхом на белоснежной кобыле, которая устало перебирала копытами, пока мы блуждали по лесу и никак не могли выйти к дороге.

Отряд остановился на опушке, и мы застыли, загнанные в ловушку в окружении мощных елей, чьи лапы гнулись под тяжестью снега. Я смотрела на своих людей, стиснув челюсти и сжав до боли поводья. В полной тишине, под завывание ветра между макушками, уходящими так далеко ввысь, что не видно и клочка неба.

От холода покалывало щеки, губы, даже тело под одеждой, и все понимали, что ночью станет еще холоднее, а если пойдет снег, то утром мы заледенеем. Воины, которые отправились обыскать местность, так и не вернулись. Опасные земли рядом с мертвой долиной. Гиблое место даже летом. И с каждой секундой таяла надежда, что они вернутся, как и надежда, что мы выберемся до заката.

Я старалась не думать о плохом, не думать о том, что загнала себя и своих людей в эту ситуацию только потому, что поступила наперекор советам Верховного Астреля, которого ненавидела настолько сильно, что иногда мне казалось — я могу убить его лично. Он был свидетелем моего унижения четыре года назад, и я не могла этого ни забыть, ни простить. Данат — единственный, кто видел мои слезы боли, видел меня голой, униженно стонущей от мучений под раскаленным железным клеймом. Он упивался своей властью, а я чувствовала это каждой клеточкой — его наслаждение. Когда-нибудь я сдеру с него расшитую золотом и каменьями рясу и поставлю клеймо на каждом клочке его рыхлого тела. Ублюдок будет визжать, как свинья, а я буду смотреть, как дымится его розовая кожа, и наслаждаться агонией. Когда-нибудь я залью ему в глотку красный металл, ради которого Астрель превратил меня в ниаду — пусть захлебнется.

— Мы крутимся несколько часов на одном и том же месте — я вижу следы наших же лошадей. Саанан раздери этот проклятый лес. — крикнул Галь — командир моей личной охраны, а я потерла замерзшие руки. Даже кожаные перчатки с мехом не греют. Все же придется ночевать здесь, а утром снова плутать в поиске развилки.

— Делаем привал, Галь, — сказала я и соскочила с лошади, передала поводья одному из воинов и осмотрелась по сторонам. Стратегически опасное место, как в ловушке, но лучше, чем в чаще, где между деревьями нет даже просвета.

Мы разбили лагерь, когда солнце почти село за горизонт. Воины развели костер и запалили факелы, освещая опушку и заодно отпугивая диких зверей. Черный лес славился жуткими историями о волках-людоедах. Двое солдат так и не вернулись, и мы уже не надеялись, что они живы. Повсюду могли быть капканы баордов, которые до сих пор нам удавалось избегать. Я присела на ствол поваленной ели рядом со служанкой, и сняла перчатки, протянула руки к огню, согревая пальцы.

Моран ободряюще улыбнулась мне, а я тяжело вздохнула, глядя на ее синие губы и бледное лицо. Моя преданная и отважная Моран, готовая умереть за меня, если понадобится. Она добровольно поехала в Валлас. Несмотря на то, что уже давно была свободной — я подписала ей вольную еще несколько лет назад и скрепила печатью велеара, но она не ушла. Осталась рядом. Её подарили мне на день рождения — девочку моего возраста. Выкраденную с Валласа еще ребенком торговцами живым товаром и проданную в рабство. Маленькая язычница с кожаным шнурком на шее и кулоном в виде волка, вырезанным из дерева. Она смотрела на меня огромными карими глазами и ожидала, кем я окажусь для нее: палачом или другом. С тех пор прошло пятнадцать лет, и у меня нет никого, кому бы я доверяла так же, как ей.

— Мы выйдем отсюда, — тихо сказала я, — обязательно выйдем. Дождемся утра и найдем дорогу.

— Выйдем…боги сказали мне…

Я приложила палец к губам, и она замолчала, а я посмотрела на костер, пожирающий сухие ветки.

— Дикое место, здесь могут бродить гайлары, — прошептал один из воинов и осенил себя звездой, — говорят, во времена правления Альмира в этой части леса находили обглоданные и раздробленные людские кости. И это не баорды.

Галь рассмеялся.

— Боишься? Так ты не ходи отлить за костры, Фаб, гайлары увидят твой голый зад и отгрызут тебе яйца.

— Если бы они у него были — он бы не боялся гайларов. Видать, в детстве их уже кто-то отгрыз.

— Заткнись, Ларри, не то я оторву тебе твои и заставлю сожрать.

Мужчины расхохотались, а я снова посмотрела на огонь.

Нет, я не жалела, что, вопреки всем доводам рассудка, тронулась в такой опасный путь и блефовала перед астрелем, будь он трижды проклят, старый жадный урод. Совет не давал никакого одобрения, а я воспользовалась отсутствием отца и получила его обманом, убедив Менеаля в том, что такова воля Ода Первого. Впрочем, я думаю отец мечтал избавиться от моего присутствия в Лассаре, он уже давно хотел отправить меня обратно в Тиан или любое другое место. Хотя и утверждал всегда, что любит свою огненную девочку, приезжая несколько раз в год навестить. Я ему не верила. Когда любят, хочется видеть постоянно, каждую секунду. Когда любят, скучают, как я по нему и братьям. Если бы мне было можно спокойно разъезжать по Лассару, как мужчинам, я бы навещала их каждый день, но они не приезжали ко мне — значит, это их выбор. Стыдятся слухов, которые распускают люди. Унизительно для велеара, который любил идеальность во всем и шел в бой с именем бога на устах. Тогда как его единственную дочь называли саананским отродьем. Шеаной. Ведьмой. Я всегда знала, что говорят у меня за спиной еще с детства, а мои волосы неизменно прятали под чепцы и шапочки, скрывая их красный цвет. Пусть даже отец и говорит, что все молчат, и он вырвет язык любому, кто скажет плохое слово обо мне. Я ему не верила. Вернее, я точно знала, что любой обидчик будет повешен или четвертован на площади Лассара по приказу отца, но не потому что оскорбил его маленькую девочку, а потому что посмел сквернословить о дочери самого Ода Первого. Любовь не живет в словах, она живет в поступках, а когда поступки вызывают сомнения в ней, то её там и нет вовсе. Если вы задаетесь вопросом любит ли вас человек, то, наверное, уже можно его не задавать вслух — ответ до боли очевиден. Став ниадой, я больше не могла быть для людей ведьмой, теперь я невеста Иллина. Святая. Правда, отказавшись от пострига, я вновь породила волну слухов. Мне уже было всё равно. Я хотела пройти коронацию до возвращения отца и братьев, стать велеарой Валласа.

* * *

Меня сопровождали лучшие воины, из тех, что остались в Лассаре после призыва. Астрель проследил, чтобы мне не дали надеть доспехи и военное обмундирование. Теперь я была бесполезна в белой накидке и длинном, громоздком платье, как и любая служанка. «Не пристало ниаде разъезжать в мужских тряпках и железках, чтобы мужчины глядели на нее». Можно подумать, кто-то рискнул бы коснуться ниады. Никто не хочет подыхать. Виновному отрубят пальцы, а потом снимут кожу живьем, прибьют к звезде и на радость голодным воронам и ястребам, повесят вдоль большой дороги.

Я подумала о гибели Аниса и почувствовала, как сердце снова болезненно сжимается в твердый камень. Нет, я не плакала. Свое потрясение пережила, когда гонец принес известие из Валласа. Целый день не выходила из комнаты и смотрела в одну точку, но так и не заплакала. Разучилась или выплакала так много за годы заточения в Тиане, что слез давно не осталось. Я просто понимала — пустота внутри меня стала больше. В моем сердце теперь просторней и скоро там будет звенеть от опустошения. Анис — единственный из братьев, с кем я была близка. Единственный, кто практически жил в этом своеобразном заточении со мной добровольно и любил меня. Он был всего лишь на три года старше. Ан научил меня всему, что знал сам. К семнадцати годам я владела всеми видами холодного оружия в совершенстве, как и подобало дочери велеара. Кто мог желать Анису зла? Ведь он был слишком мягок и добр, чтобы нажить врагов так быстро. Я никогда не поверю, что его разорвал дикий зверь. Ан — самый лучший охотник, самый меткий стрелок и искусный воин, он бы убил любого зверя голыми руками. Мой любимый Ан, который перебирал мои волосы и воспевал их цвет своим бархатным голосом. Анис Красивый — так прозвали его люди. Светловолосый, с глазами такого же цвета, как и у меня, высокий и сильный. Когда смотрела на него, то чувствовала, как сердце согревает любовь. Зачем отец отправил его одного так далеко? Разлучил нас. Почему не позволил поехать вместе с ним? Впрочем, я ведь прекрасно знала ответ на этот вопрос — велеар надеялся, что я все же приму постриг.

От одной мысли об этом внутри поднималась волна дикой ярости. Почти такой же, как когда я узнала о смерти Лу. Нет, я не скорбела о муже, потому что видела всего лишь раз в жизни — на брачной церемонии. Я понимала, что он женится не на мне, а на численности армии моего отца и на моем щедром приданом, которое велеар увеличивал с каждым годом, разыскивая для меня женихов. Суеверные высокородные болваны боялись породниться с красноволосой велеарией, чтобы в их роду не появился ребенок с таким же цветом волос. Никто не отказывал в открытую Оду Первому, но и никто не сватал. Отец подождал несколько лет, пока не понял, что пора мою судьбу решать самому.

Когда мне сообщили о смерти мужа, я плакала от злости и проклинала мятежников, потому что поняла — это приговор. Медленная казнь длиною в жизнь. Новое заточение — и теперь уже без права и шанса на освобождение.

С этого момента я была как прокаженная в своем собственном государстве, в своей семье. Похороненная заживо и в то же время более живая, чем кто-либо из придворных. Мне пророчили будущее на Юге, повелевать на островах и жить у Большой Бездны, где море плескается о камни, а горячий песок никогда не становится белым от снега, а вместо этого меня либо отправят в Тиан, либо запрут здесь в Храме. Моя жизнь разделилась на «до» и «после» тонкой багровой линией на шее Лу, там, где голову отделили от тела. Я смотрела на его лицо с короткой рыжей бородой, веснушками на щеках, которые стали коричневого цвета из-за синевы холодной кожи, и понимала, что меня начинает тошнить еще больше, чем когда я представляла себе, как он будет ко мне прикасаться.

Ведь я умерла вместе с ним, и это меня хоронят в гробу из красного металла с бесчисленными венками из желтых роз. Это меня отправляют на узком плоте по Лассарскому озеру и пускают вслед горящие стрелы, чтобы моя мертвая плоть превратилась в пепел, развеянный над рекой. Потому что с этого момента я больше не женщина. Я — ниада. Вдова, которая так и не стала женой. Мои мечты, желания, фантазии уплыли по синей воде в никуда вместе с трупом мужа.

Иногда я раздевалась у зеркала и подолгу смотрела на свое тело, слушала лесть служанок и думала о том, что могла бы быть жуткой уродиной — это все равно ничего бы не изменило. Иногда мне самой хотелось взять кинжал и исполосовать себя до мяса, чтобы понять, что я еще жива, чтобы в этом однообразии изменилось хоть что-то. Чтобы отец приехал из своих вечных походов или кто-то из братьев навестил меня. Но они все слишком стыдились, чтобы любить в открытую. Идеальность нарушена — Од Первый не само совершенство.

Зачем мне это тело, которое больше никогда не увидит мужчина, зачем мне эти волосы, к которым никогда никто не прикоснется, кроме моих служанок? Я даже не знаю, что такое любить… Судьба, проклятая лживая тварь, выдрала у меня даже это, едва дав потрогать кончиками пальцев языки пламени…Я уже любила. Война отобрала его у меня. Выдрала с мясом. Хищника…Так я его называла. Мальчишку с серо-зелеными волчьими глазами и лицом, как на картинах художников. Валласара.

— Деса Одейя, — я вздрогнула, очнувшись от воспоминаний, и перевела взгляд на одного из наших воинов, бегущего к костру и размахивающего руками, — баорды. Их десятки. Они идут сюда, я увидел их с вершины ели — они крадутся, как звери, в кромешной тьме без единого огонька, — воин подбежал ко мне, задыхаясь, склоняя голову в поклоне, — Их очень много. Они могли запросто нас окружить.

Я почувствовала, как по спине прошел холодок ужаса. Баорды — нелюди, одичавшие изгнанники, сосланные умирать в лесах и пустынях Соединенного Королевства. Они — каннибалы, выживают любыми доступными способами. Мало кто остался в живых после встречи с ними, но те, кто выжили, говорили, что баорды закутаны в цельные шкуры медведей и могут рвать добычу голыми руками и зубами. Со мной всего два десятка воинов, нескольких мы потеряли. Они так и не вернулись с разведки. И здесь не наша стихия — это для баордов дом родной, а мы чужаки, против которых будут даже ветки на деревьях. Тем более мы не знаем этот лес, и у нас нет проводника из местных жителей. Я посмотрела на Галя, который нервно покусывал губы, глядя на то на своих воинов, то на меня.

— Мы их задержим, — наконец-то сказал он, — а вы бегите. Бегите так быстро, как только сможете в том направлении, которого мы старались держаться. Мы близки к развилке, я точно знаю.

Я судорожно сглотнула, чувствуя, как от волнения разрывает легкие. Я не могу их бросить. Не могу бежать, прятаться. Дочь велеара не трусливое животное. Меня учили сражаться и смотреть в глаза опасности, а не бегать от нее.

— Дайте мне оружие — я буду сражаться вместе с вами. Пусть Моран бежит одна. Зажгите факелы — подавайте сигнал бедствия, если мы рядом с развилкой, Дас Ангро должен увидеть огни, и его отряд придет нам на помощь.

Галь нахмурил густые брови и шумно выдохнул.

— Моя Деса — это не солдаты и не мятежники, это баорды. Они — одичавшие людоеды, и этот бой не будет равным. Сила на их стороне. Вы не знаете, с чем имеете дело. Мы не продержимся долго, а если они вас схватят…

— Не схватят, — жестко сказала я, думая о том, что быстрее погибну, если буду бегать по этому проклятому лесу одна. — ваш второй меч, Галь, дайте его мне.

— Деса, я умоляю вас, надо бежать, — простонала Моран, глядя на меня расширенными от ужаса глазами, — Галь прав. Баорды — жуткие твари и они слишком сильны, мы можем спрятаться, и они нас не заметят. А утром…

— Поздно, — мрачно сказал Галь и протянул мне меч, — вы уже не успеете, они пустят по-вашему следу своих диких псов и загонят вас, как животных. Пусть Моран бежит, может быть сможет привести отряд Астреля. Разжечь костры — это сдержит псов, становитесь в круг! Защищать велеарию до последней капли крови, и пусть Иллин нам поможет выстоять!

Он протянул мне меч, стараясь не коснуться моей руки без перчатки.

— Для самообороны. Не смейте высовываться. Деритесь только в том случае, если никто из нас уже не сможет вас защитить. А лучше — ловите момент и бегите.

Мы окружили себя кострами, как стеной, отступая дальше к чаще. Воины оттеснили меня в середину круга, закрывая со всех сторон. За языками пламени было не видно, насколько враг близок, и я сильно сжала рукоять меча, глядя на широкие спины моих солдат и ощущая, как адреналин начинает вскипать в венах и гудеть в висках. Каждый рваный вздох, клубом пара вырывающийся со рта, отсчитывает секунды до начала бойни.

— Не нападать! Только обороняться! Держать плотное кольцо!

Первыми на нас набросились их псы, тощие рычащие твари с опаленной нашими кострами серой шкурой. Они клацали острыми клыками, царапая доспехи воинов, и тут же мерзко скулили, получая смертельные раны от острых мечей. Псины падали замертво, окрашивая снег в красный цвет, и к моим ногам подкатывались их головы с острыми ушами и худыми, узкими мордами. Похожи на шакалов или гиен, но прирученные и обученные убивать в команде со своими жуткими хозяевами.

— Где эти проклятые ублюдки? Почему не выходят сами? — хрипло спросил один из воинов, и напряжение повисло в воздухе. Каждый из нас ощущал его кожей, тяжело дыша и оглядываясь по сторонам, силясь разглядеть через клубы дыма притаившегося врага. Оказывается, страшно не только когда нападают со спины — страшно не видеть, откуда на тебя обрушится смерть, и понимать, что обрушится она непременно, и твой пульс отсчитывает секунды до кровавой бойни.

— Они выжидают, вселяя страх неизвестностью. Такова их стратегия. Не размыкать круг и не двигаться. Они рядом. Я чувствую вонь их грязных шкур и запах медвежьего жира, которым они мажут свои тела.

В этот момент послышались отвратительные гортанные крики. Они взорвали тишину так резко, что у меня заложило уши. Я не видела нападавших, меня защищали с дикой яростью, отбивая нападение и не размыкая круг. Мечи со свистом рассекали воздух, и я слышала крики и стоны с обеих сторон. Смотрела в спины моих солдат расширенными от ужаса глазами, видя, как на них набрасываются твари, полностью укутанные в медвежьи шкуры, с грязными лицами и сверкающими дикими глазами. Так похожи на людей, и тем не менее давно переставшие ими быть. Они сыпались, как горох, с разных сторон, и все плотней сжималось живое кольцо. На глаза навернулись слезы от понимания, что все мои воины готовы ради меня умереть. Моя охрана, парни, которых Ан отобрал лично. Каждый присягнул в верности и поклялся жизнью защищать свою велеарию. Я никогда не думала, что им придется это делать в полном смысле этого слова.

— Держаться! Ни шагу в сторону! Ублюдки! Проклятые дети Саанана, чтоб вам гореть в пекле, мать вашу!

Но их было слишком много, слишком, чтобы мы смогли выстоять. Первым к моим ногам упал самый молодой из солдат, держась за лицо окровавленными ладонями.

— Они выдрали мне глаза, — орал он и корчился на снегу. Я наклонилась к нему, но в этот момент парня кто-то дернул за ноги и резко утащил в темноту леса, откуда послышались душераздирающие крики и чавканье. Круг был разорван, и я видела, как вспыхивает бликами сталь мечей, как падают на снег черные туши баордов, и в свете факелов сверкают доспехи воинов.

Я сильно сжала рукоять меча, тяжело дыша. Только сейчас я поняла, о чем говорил Галь. Баорды — жуткие, кровожадные ублюдки. Мне действительно не справиться с ними. Я без доспехов, и слишком слаба против этой бешеной орды. Они двигались в странном танце и нападали точно, как звери, едва им удавалось сбить противника с ног. Баорды вспарывали горло моим людям с такой легкостью, словно это были цветы на стеблях. Их было слишком много и нападали они всей толпой, заваливая воинов и полосуя острыми, как когти, кинжалами с такой силой, что кровь фонтанами била из рваных ран на горле, а я с расширенными от ужаса глазами смотрела, как умирают мои люди, и все сильнее сжимала меч, закрытая уже всего лишь двумя спинами.

— Бегите, Деса, бегите мы их задержим, — заорал Галь, когда баорды с воплями бросились в нашу сторону, размахивая короткими кривыми мечами и улюлюкая, — мы больше не сможем вас защитить. Спасайтесь. Пусть Иллин вам поможет! Молитесь за нас, Деса Одейя!

Я увидела, как твари толпой накинулись на Галя. Он яростно отбивался, полосуя их мечом, отсекая головы, но их было слишком много на него одного. Они все же завалили его в снег и начали разрывать на части голыми руками. Я спряталась за деревьями, тяжело дыша и зажмурившись, чувствуя, как по спине ручьями стекает холодный пот, и тошнота подступает к горлу.

— Молитесь за нас! За наши души! — последний крик Галя, и я поняла, что это конец.

Мы в каком-то адском месте, где люди перестали быть людьми, где они жрут друг друга, как животные. Я, осторожно ступая, двигалась спиной к чаще. Пока они, занятые жутким пиршеством, не заметили меня. Мне казалось, что не заметили…но я ошиблась. Меня просто пока не трогали, но едва я попыталась бежать, как ко мне повернулись сразу несколько лиц, перемазанных то ли грязью, то ли жирной, лоснящейся краской и кровью. Я судорожно сглотнула, увидев, как трое из них поднялись, отрываясь от стонущей в агонии жертвы, и пошли ко мне, выкрикивая что-то на гортанном языке. Я все еще слышала душераздирающие вопли моих солдат и чувствовала, как от ужаса и отвращения к горлу подступают спазмы, и по телу ползут мурашки.

Баорды не спешили нападать, они смеялись, переглядываясь, и загоняли меня в чащу, потому что точно знали — я не сбегу. Некуда бежать. Я прислонилась спиной к дереву, задыхаясь выставила меч впереди себя. Насколько мне хватит меча? На минуты, пока его не выбьют из моих рук. Я заставила себя успокоиться. У меня есть еще одно оружие, о котором никто из них не подозревает — моё тело. Я сорвала перчатки с рук и швырнула в снег, потом сбросила накидку. Разорвала шнуровку платья, лихорадочно стягивая рукава. Баорды смотрели на меня и не двигались с места. Когда я осталась полностью обнаженной, они расхохотались, переглядываясь и скалясь. Я знала, о чём они думали — им предлагают утехи взамен на жизнь. Будь это на самом деле так, то меня бы сначала отымели, а потом всё равно сожрали. Я предлагала им боль, но они об этом не знали.

Колючие снежинки обжигали кожу, заставляя покрываться мурашками, а ветер трепал волосы, и они хлестали меня по голой спине, как мокрые плетки.

Мне не было холодно — адреналин взрывал меня изнутри. Давайте, ублюдки, я поджарю вас живьем. Голыми руками вы меня не возьмете.

Вдобавок ко всему я успею порезать некоторых из вас на ленточки, а потом перережу себе глотку. Только сейчас я поняла, почему Галь все-таки дал мне меч. Он знал, что я с ними не справлюсь, но также знал, какое решение я могу принять.

Один из баордов подошел ко мне, скалясь желтыми зубами и источая зловонный смрад кислого жира. Он протянул руку, но едва коснулся моего плеча заорал от боли. Его пальцы задымились, а я расхохоталась. Да, ублюдок, задача усложнилась. Прикидываешь, как куски моего мяса выжгут тебе брюхо изнутри?

Баорд взревел, выхватил кинжал и метнул в меня, я успела уклониться, но сталь царапнула кожу на плече.

И вдруг что-то изменилось. Все замерли. Даже воздух застыл на месте. Словно все живое притаилось в ожидании.

Я услышала совсем иное рычание, оно нарастало где-то вдалеке и постепенно превращалось в оглушительный рык. Баорды нервно переглядывались, а я, тяжело дыша, держала меч обеими руками и тоже не шевелилась. Они чего-то испугались. Они все.

По моей спине градом стекал ледяной пот, а руки с мечом ходили ходуном. Я ничего не понимала, пока не увидела огромного волка в прыжке.

Он словно выскочил из ниоткуда, из темноты за моей спиной, и приземлился массивными лапами в снег, поднимая бело-кровавые брызги в воздух. Полоснув меня ярко-зелеными страшными глазами, зверь оскалился, а у меня перехватило дыхание от ужаса. Огромный, с острыми белоснежными клыками, он несколько секунд смотрел на меня, а потом медленно повернулся к баордам. Волк, потому что эта тварь на него походила…но не более. Он был больше в несколько раз.

Пока я пыталась справиться с оцепенением и вздохнуть, волк ощетинился, наступая на людоедов. Очень медленно, пригнув голову и издавая тихий рык на одной ноте. Рык, от которого выжившие псины баордов бросились врассыпную. А я, словно под гипнозом, смотрела, как под его лапами остаются огромные следы, он идет, не торопясь, втаптывая капли крови в снег с хрустом, который бьет по натянутым нервам.

Зверь остановился, закрывая меня от толпы одичавших нелюдей. Никогда не видела ничего подобного и не представляла, что такие монстры существуют в природе. Его черная шерсть переливалась в свете факелов, а глаза фосфорились металлическим блеском хладнокровного убийцы, и он прекрасно знал, кого убьет первым. Он не спешил, как будто раздумывал или давал им время на раздумья.

Баорды в очередной раз переглянулись, осторожно отступая, но волк словно ждал первого движения и не дал им шанса. Когда он напал на них, меня затошнило от ужаса и отвращения. Уже через секунду я, зажмурившись, слушала как хрустят кости, как дико и истошно вопят людоеды, которые теперь сами стали добычей чудовища.

Я попятилась назад, стараясь не смотреть, что там происходит, споткнулась о чье-то тело и упала на четвереньки, закрыла уши руками. Не знаю, как долго длилась эта вакханалия смерти, мне казалось, что целую вечность, пока вдруг все опять не стихло. Ни звука…только завывание ветра и шорох осыпающегося снега вперемешку с моим бешеным сердцебиением. Где-то вдали стоны тех, кто выжил, заглушаемые порывами ветра. Я все еще не решалась открыть глаза, а когда открыла, чуть не закричала, увидев морду чудовища прямо перед собой. Он сидел напротив меня, голой, стоящей на коленях и дрожащей от страха, как в лихорадке. Жуткий с горящими глазами и окровавленной пастью. Я смотрела на него, прерывисто дыша и не смея пошевелиться. Пока он вдруг не склонился ко мне еще ближе, обнюхивая. Я судорожно сглотнула, глядя на огромную морду с переливающейся обсидиановой шерстью, массивной холкой и широкой шеей, которую и руками не обхватить. Всхлипывая и дрожа всем телом, смотрела зверю в глаза и понимала, что, если бы не он — меня бы сожрали живьем баорды. Но кто знает, кто из них опасней? Волк вытянул морду вперед, тронул носом мои волосы и снова отпрянул. Несколько секунд глаза в глаза. Никогда не видела у животных такого взгляда, а ведь у отца был вольер с белыми леопардами, я часто смотрела в глаза диким зверям и могла прочесть в них что угодно…всё, кроме этого странного выражения, словно…этот волк меня знает. Словно он не животное, а человек. Потому что он явно думал, пока смотрел на меня, и, самое страшное, я не знаю, о чём. Возможно выносил мне приговор. Зверь вдруг коснулся языком моего плеча, и я чуть не заорала от ужаса, потому что он слизал с него кровь.

Мне стало до безумия страшно пошевелиться, и я боялась, что он все же нападет, но он только смотрит, не моргая. Сглотнув, я перевела взгляд на его приоткрытую пасть, заметила старые шрамы с обеих сторон, там, где тонкими кривыми полосами отсутствовала шерсть. Посмотрела вниз на его лапы с острыми когтями и увидела, как в снег упала капля крови, снова подняла взгляд на зверя и только сейчас заметила на массивной шее рваные раны от кинжала баордов. Протянула руку, и он оскалился, зарычал так громко, что я всхлипнула, мне даже показалось, что от силы этого рыка мои волосы откинуло назад.

Волк опять обнюхал мои волосы, лицо, и я прикрыла глаза, все так же рвано дыша и тихо всхлипывая от панического ужаса.

А он вдруг попятился назад, а потом просто ушел вглубь леса.

Я так и осталась сидеть в окровавленном снегу, посреди разорванных трупов с мечом в руке…пока не почувствовала, как темнеет в глазах и кружится голова, плывет сознание.

Пришла в себя ненадолго, понимая, что лежу в снегу, почувствовала, как кто-то укутал меня во что-то очень теплое, источающее запах костра, крови и еще один едва уловимый, показавшийся мне смутно знакомым, а потом поднял на руки. В воспаленном мозгу вспыхнуло удивление — кто осмелился меня касаться? Кто настолько безумен, что решился нести голую ниаду на руках?

С трудом приоткрыла глаза и, увидев железную маску с горящим под ней зеленым фосфором взглядом, вздрогнула и со стоном окончательно провалилась в темноту.

ГЛАВА 4. АСТРЕЛЬ

— Они мне не нравятся, — прошептал Фао, склонившись к Саяру, — кучка преступников, которым мы доверили свои жизни. У меня какое-то странное чувство, что это ловушка. Посмотри на них, они не сказали ни слова — стоят, как каменные изваяния, словно не охраняют нас, а сторожат, чтоб не сбежали. Где их предводитель? Может, он сам дал деру и бросил нас? Или те твари убили всех в проклятом лесу вместе с велеарией и этим монстром в железной маске, а теперь идут сюда…

Где-то вдалеке раздался оглушительный звериный вой, и по коже Фао поползли мурашки ужаса, а волосы на затылке зашевелились. Лошадь инстинктивно шарахнулась в сторону, и астрель судорожно сжал поводья. В его зрачках отражались безмолвные черные всадники, стоящие в ряд у обрыва.

— Что это, Саанан раздери? Что это было? — но взгляд от меидов так и не отвел, а те даже не вздрогнули от страшного воя. Охрана Астреля плотно сбилась позади, готовая в любой момент обнажить мечи. Они тихо перешептывались, явно взбудораженные звуком. Громко фыркали перепуганные лошади, переминаясь с ноги на ногу. Слухи о гайларах никогда не смолкали и передавались из поколения в поколение. Но сам астрель никогда в них не верил — пятикнижье гласило, что все проклятые твари истреблены тысячи лет назад во имя Иллина, и ни одна не осталась в живых, а он привык верить священному писанию. Но этот страшный вой заставил его на мгновение подумать именно о них. О тварях в образе волка, которые пожирают человеческую плоть, выгрызают целые деревни и города.

— Волки. Всего лишь волки, которыми полон и этот лес, и эти земли. Вы просто устали от ожидания, мой Дас. От ожидания и от трудной дороги. Меида не так-то просто убить — он один утянет за собой десять лучших воинов Лассара, не то что кучку баордов. Командор скоро вернется.

— Почему они не спешат к нему на помощь? Его уже нет довольно долго!

— Потому что у них приказ не двигаться с места, и они смеют ослушаться своего… командора.

Астрель обеспокоенно осмотрелся по сторонам.

— Мне все это не нравится. И я помню указ велеара о призыве каждого из мужчин достигшего четырнадцатилетнего возраста. Разве мог он не взять таких сильных воинов, как меиды, в помощь против проклятого язычника Меера?

— А кто будет охранять дороги к Лассару и границы?

— А зачем их охранять, если зимой они непроходимы?

— Но ведь мы идем по ним сейчас, а значит могут и другие. Вы должны успокоиться и дождаться командора. Может все далеко не так плохо, как вы думаете, а паника не лучший советчик. Смотрите! — глаза Саяра расширились, — Там!

Астрель резко обернулся в сторону леса — вороной конь меида галопом выскочил из-за заснеженных деревьев, высекая из-под копыт белые брызги. Издалека он походил на саананского жеребца с развевающейся длинной гривой и струями пара, которые валили из ноздрей, словно выскочил из Преисподней, а верхом на нём Саанан в человеческом обличье. Словно из той самой, запрещенной законом Лассара, легенды о всаднике смерти. О лютом звере, который придет на землю пожирать души праведников.

Фао не мог отвести от меида взгляд, его словно пригвоздило к седлу, так как он видел нечто завораживающее и вселяющее ужас одновременно — на фоне черного плаща командора и лоснящейся шкуры коня ярко выделялись красные полосы, они развевались на ветру, опутывая самого всадника кровавыми веревками, алыми змеями струились почти к самым копытам вороного жеребца. Из-за туч вышла полная луна, и игра света увеличила тень всадника до невероятных размеров. И там, на тени, казалось, что это он сам кишит змеями, они словно растут из его тела. Фао осенил себя звездой и шумно выдохнул, читая про себя молитву, пока меид не приблизился настолько, чтобы астрель смог понять, что это за саананское видение ввело его в заблуждение. Пока не рассмотрел в седле меида девушку, завернутую в полу плаща. Кроваво-красные волосы велеарии Одейи окутали и круп коня, и самого командора. Именно они и создали жуткую иллюзию, которая повергла Астреля в состояние шока.

* * *

Конь встал как вкопанный, едва его хозяин натянул поводья, прижимая к себе девушку одной рукой.

— Баорды разгромили отряд велеарии, — крикнул он, оглядывая воинов, — но что-то их спугнуло, и они бежали вглубь леса. Ренат, возьми наших и людей Астреля — осмотрите местность, соберите оружие и снимите доспехи с мертвых, будем двигаться дальше, к переправе. Надеюсь, Дас Ангро благословит наш путь.

— Ты посмел коснуться ниады, смертник! — зашипел астрель, который наконец-то обрел дар речи и вышел из оцепенения, — Тебя за это казнят!

Всадник резко обернулся к священнослужителю и громко расхохотался.

— Меня уже раз пять казнили. Считайте, я давно труп, как и все мы здесь, — позади раздался хохот меидов, а командор слегка пришпорил коня, и тот двинулся навстречу к астрелю, — разве можно казнить мертвеца?! Или вы верите в то, что они умеют возвращаться с того света?

— Я верю в свет, меид. Верю в Иллина. А мертвецы покоятся в своих могилах и никогда не восстанут из них, так как это противоречит священному писанию.

— Свет — это обратная сторона тьмы. Как зеркало…Почему вы уверены, что находитесь на правильной стороне, Дас Ангро? Вы так уверены, что поклоняетесь свету?

— Вера сильнее любых доказательств — она в них не нуждается.

— В таком случае вам нечего бояться, не так ли? Ведь ваш Иллин защитит вас.

Фао отшатнулся от меида и бросил взгляд на велеарию, укутанную в его плащ, подбитый черным мехом. Наслышанный о ней и её внешности, астрель все же не мог отвести взгляд от саананских волос, которые кровавыми змеями струились по черному плащу меида. Вблизи они завораживали так же, как и её белая кожа на фоне черной рубахи командора.

Астрелю захотелось молиться или ослепнуть. Его об этом предупреждали, но он не верил. Его никогда не волновали женщины, он считал себя неподвластным такому недугу, как поклонение или восхищение женской красотой. Соблазн — это всего лишь происки Саанана, не более. Астрель в силах выстоять перед любым искушением.

— Каким плотоядным взглядом вы взираете на непорочную ниаду, уважаемый астрель, — но тот, словно его не слышал, он продолжал смотреть застывшим взглядом. — разве не грех потакать реакции плоти?

Там, где девушка прислонилась щекой к груди командора, в вырезе полотняной рубахи, дымилась кожа, но командор словно не замечал этого. Астрель поежился и, тряхнув головой, посмотрел на страшную железную маску и похожие на волчьи серо-зеленые глаза под ней. По коже прошел мороз, и Фао, бросив взгляд на Саяра, угрюмо сказал:

— Не богохульствуй, меид. Иллин покарает каждого, кто прикоснулся к священной ниаде. Рано или поздно его гнев настигнет и тебя.

Человек в маске громко расхохотался, и разговоры снова смолкли, все обернулись к ним, а мужчина посмотрел сверху вниз на астреля:

— Если она так священна, может, стоило бросить ее в лесу, чтобы ваш Иллин позаботился о ней? Запомните, астрель, если ваш опыт настолько мал, что трактовать древние писания вы умеете, только выучив наизусть пятистрочье, иногда стоит мыслить глубже и шире, выходить за рамки вашего узкого религиозного мирка. Спасение часто приходит в виде чудовищных деяний, а наказание зачастую маскируется за протянутой рукой помощи. Или, по-вашему, стоило оставить её там на съедение баордам и волкам?

— На все воля Иллина, — выкрикнул Фао и гневно посмотрел на командора, он не любил словесные ребусы, но прекрасно понял наглого смертника, — Не нам нарушать планы Всевышнего, возможно, для неё было бы лучше остаться в лесу и умереть там, как было предначертано ей свыше.

— Возможно, — зловеще ответил меид, выпрямляясь в седле, — вполне возможно, именно так и есть.

— Здесь её служанка, командор.

Меид посмотрел на хрупкую черноволосую женщину в одежде оруженосца. Скорее, похожую на мальчишку, если бы не длинный хвост и тонкие черты лица. Держалась она воинственно и, казалось, совершенно не боялась командора. Он кивком головы подозвал её к себе. Женщина нервно теребила в руках шнурок то ли с медальоном, то ли со звездой, и смотрела на меида, как на Бога, а едва подошла к командору, вдруг рухнула на колени и прижалась губами к поле его плаща.

— Вы спасли её…спасибо. Я думала, что уже не увижу мою госпожу живой.

Меид несколько секунд смотрел ей в глаза, потом перевел взгляд на тонкий кожаный шнурок, который та наконец-то выпустила из пальцев и на котором красовался вырезанный из дерева образ волка, задравшего морду в победном вое, и снова посмотрел в глаза служанки.

— Встань с колен, не благодари. Валласы не рабы, даже если их продали в рабство.

— Моя госпожа…

— Продолжит путь на моем коне вместе со мной. Её кобылу разорвали на куски, а у нас нет лишней лошади, как, впрочем, и времени.

— Её нужно одеть!

— Во что? В одежду с мертвых воинов или в шкуры баордов?

Женщина тяжело вздохнула.

— Она цела?

— Цела, — ответил командор, — испугалась тварей и сильно перемерзла. Позаботитесь о ней в Валассе, а сейчас нет на это времени.

— Велите разбить шатер. Они вас послушаются, — дерзко сказала рабыня, — мы можем переждать бурю здесь. Она не может продолжать путь с вами в таком виде! Это не просто девка, а велеария. Дочь Ода Великого — нашего Повелителя.

— Как быстро ты сменила господина, рабыня, забыв, кто ты такая. Нет времени для шатров. Но ты можешь переодеть ее здесь при всех, если хочешь. Твоя госпожа разделась наголо перед баордами, как продажная девка, не думаю, что её смутит десяток воинов — меидов и парочка стражей астреля.

— Как вы смеете сквернословить о вашей велеарии? Она защищалась — её тело и есть оружие, — гневно воскликнула Моран, — Каждый, кто прикоснется, будет гореть заживо. Это страшно. Ни один мужчина никогда не прикоснулся бы к ниаде. Она святая!

— Неужели?

Меид демонстративно откупорил флягу с дамасом и плеснул на ожог на руке. Жидкость зашипела и запузырилась, а Моран смертельно побледнела, и её зрачки расширились.

— Нет ничего невозможного, если есть желание. Слово «невозможно» придумали либо трусы, либо лентяи или глупцы. Невозможна только луна днем и солнце ночью, так как неподвластны ничьим желаниям, они лишь явления природы. Всё, чего мы желаем — возможно. Скоро начнется ураган, он принесет ледяной холод и смерть. Нужно успеть добраться до Валласа засветло. Ты ведь знаешь суровость здешнего климата, Моран дочь Нарима.

Женщина судорожно сглотнула не в силах отвести взгляд от глаз под маской.

— Откуда вы…

— Разве это имеет значение? — сказал так тихо, что услышала только рабыня и снова вздрогнула, — много знать в наше время смертельно опасно, женщина.

Мы двигаемся в путь, как только вернется Ренат, — крикнул воинам, — будьте готовы, мы идем прямо на снежную бурю. Закройте лица, хлебните дамаса, приготовьте ваших лошадей.

— Велеария не может ехать с вами — она дочь Ода Великого, а вы простой меид. Ничтожество. Она ниада, и никто…, - Астрель сорвался на крик, стараясь привлечь внимание командора.

— Не смеет к ней прикасаться? — перебил его меид и криво усмехнулся, — На ней из одежды только мой плащ. Баорды унесли все сундуки еще до того, как я там появился. Может, вы сами понесете ее на руках, астрель? Ее голое тело такое горячее под моим плащом. Вам, несомненно, станет жарко.

Командор снова направил коня к Фао, и тот отшатнулся назад, осенив себя звездой несколько раз.

— Ну же. На вас перчатки, и вы сам служитель господа. Боитесь искушения?

Фао дернул за поводья, и его конь встал на дыбы, а меид оскорбительно расхохотался.

— А, может, ожогов или гнева Иллина?

— Вы будете гореть в Преисподней!

— Я и там побывал — есть места пострашнее пекла, астрель, и они намного ближе, чем вы думаете. Наааамнооого блиииже, — закончил мрачным шепотом, вселяя в астреля праведный ужас, — они в нас самих.

Вернулись остальные меиды и несколько стражей дас Ангро, они принесли тяжело раненых и мечи.

— Твою мать, ну и месиво там! Так мало выживших! Баорды! Десятки баордов! Гребаные ублюдки жрали их живьем!

— Святой Иллин! Вы видели? Следы…Будь я трижды проклят, если это не гайлар. Надо убираться отсюда да побыстрее.

— Гайларов не существует. Угомонитесь! Просто крупный волк. Ими кишит весь лес. По весне расставим капканы.

— С лапами размером с мою ладонь? Это не волк, мать вашу — это тварь величиной с медведя! Уходим. Я знаю, что говорю… я…

— Заткнешься прямо сейчас, трусливая задница!

— Это он их всех убил…Баордов. Он вернется. Вот увидите, почует наш запах и вернется.

Командор резко обернулся к воину астреля и двинулся на него.

— Еще одно слово, и я сам раздеру тебя на части так, что со мной ни один гайлар не сравнится, привяжу куски твоего мяса дереву и оставлю кормить либо гайларов, либо баордов.

— Что делать с ранеными, командор? — тот, кого Рейн называл Ренатом, склонил голову, ожидая ответа.

— Раненых с собой не возьмем, вы напрасно их принесли. Нам не на чем их перевозить, и они задержат нас в пути.

— Это противоречит законам господним! — воскликнул астрель, — Разве можно бросить здесь этих несчастных?

— Они все не жильцы, а мы рискуем застрять в бурю на переправе, которая и так может не выдержать вес всего отряда. Или вы готовы пожертвовать своей жизнью, астрель? — меид несколько секунд смотрел в глаза священнослужителя, — Так я и думал, — усмехнулся он.

— У меня иная миссия, — высокомерно сказал астрель, — я должен сопровождать мою велеарию. Дайте хотя бы отмолить их души перед Иллином.

— Всего лишь несколько минут назад не вы ли сказали мне, что ее нужно было бросить в лесу? Отмаливайте, может. ваши молитвы избавят их от страданий, хотя я бы предложил перерезать им глотки — это гораздо гуманнее.

Астрель спешился и склонился над тремя несчастными, лежащими в снегу. Сжимая пальцами пятиконечную звезду на длинной цепи, он освящал их души молитвами, отпуская в царство вечного покоя, беззвучно шевеля губами и стараясь не смотреть на развороченные грудные клетки и вспоротые животы. Поистине, эта миссия не нравилась ему все больше и больше, но мысли о повышении ранга и новых способностях, о золоте Валласа не давали ему покоя.

Проклятый меид был прав — они не жильцы и только задержат всех в дороге. Кажется, уже все мертвы. Вдруг один из раненных резко схватил астреля за руку.

— Это предатели! — хриплый шепот заставил Фао вздрогнуть от ужаса, — Меиды — изменники, мать вашу! Кому…кому вы доверились? Все меиды …это мятежники…За их головы…

Его слова оборвал кинжал, он метко встрял прямо во рту раненого, пригвоздив к земле, и заставил замолчать навечно, заливая снег кровью. Астрель медленно поднял голову и увидел Саяра, склонившегося над ним и бесцеремонно выдернувшего нож из глотки мертвого воина.

— Ни звука, мой Дас, иначе следующим я перережу глотку тебе, — вытирая окровавленное лезвие о рясу астреля.

— Предатель! — зашипел Фао, вскочил на ноги и заорал — Взять его! Взять их всех! Предатель! Меиды — предатели!

Люди Фао дас Ангро выхватили мечи, но их уже успели окружить плотным кольцом, а Саяр приставил нож к горлу астреля.

— Я предупреждал!

— Тцццц….как неловко вышло. Не дергаемся. Вы же не хотите, чтобы я отрезал ей голову? — голос предводителя меидов заставил всех замолчать, — Вам дорога ваша велеария, не так ли? Она как раз пришла в себя, — он перевел взгляд на девушку и рывком прижал к себе, заставив ту глухо застонать, — Как вовремя. Сложите оружие и станьте на колени.

Командор приблизил лезвие ножа к лицу велеарии и, проведя тонким лезвием по скуле, вжал острием в щеку. Та зажмурилась, кусая губы, а он обвел всех сверкающим взглядом. В темноте астрелю опять показалось, что глаза проклятого меида сверкнули зеленым фосфором.

— Все должно было пройти гладко до самого Валласа. Без жертв, но, видимо, вашему Иллину стало скучно. Или он покинул вас, отдав мне на растерзание. Пусть ваши люди сложат оружие, иначе я нарисую на лице вашей велеарии пятиконечную звезду в знак ее святости.

— Сражайтесь с предателями! — завопил Астрель, — Режьте их!

Но воины смотрели не на него, а на меида, который водил острием кинжала по щеке Одейи.

— Так кому вы присягнули в верности? Иллину или вашей велеарии? Или вы думаете, что кучка стражников сможет справиться с тринадцатью меидами-смертниками? — он кивнул своим воинам, и в ту же секунду раздался свист стали, головы нескольких воинов астреля скатились в снег так молниеносно, что Фао едва успел моргнуть, как его с ног до головы забрызгало кровью.

Остальные швырнули мечи, поднимая руки и опускаясь на колени. Меид удовлетворенно усмехнулся и снова повернулся к астрелю:

— Иллин принес в жертву ваших людей, астрель. Остальные либо жалкие трусы, либо верны своей клятве. Саяр, свяжи своего Даса, да покрепче. Будет сопротивляться — перережь ему глотку. Он мне особо не нужен. Мне была нужна только эта сука. Стражникам вспороть животы, обезглавить, тела в пропасть, а головы на колья.

— Зачем? Они же бросили оружие! Стали на колени! — голос велеарии зазвучал в тишине так звонко, что астрель поморщился, обливаясь холодным потом от ужаса и предчувствия смерти. Пусть замолчит! Она разозлит монстра еще сильнее!

Меид дернул велеарию за волосы, заставляя посмотреть на себя, не обращая внимание на то, как дымятся его пальцы и в воздухе воняет паленой плотью.

— В нашем мире нет справедливости. Разве отец не научил тебя этому? Как долго я ждал этого дня, Одейя Вияр. Добро пожаловать в Валлас, — под истошные крики несчастных, эхо которых разносилось по долине вместе с завыванием ветра, — В мой Валлас. В мои земли. Позволь представиться — Рейн Дас Даал. Сын Альмира Дас Даала. Велеар Валласа.

ГЛАВА 5. РЕЙН

Годы и лишения вносят свои коррективы в жизненные ценности. Особенно, когда умираешь и возрождаешься, чтобы снова умирать. Только теперь, медленно поджариваясь на костре воспоминаний, обрастая пеплом из дней, месяцев, лет и разгребая дрожащими пальцами золу прошлого, я понимал, что эта агония бесконечна. У предательства нет срока годности, нет времени для забвения и прощения. Есть вещи, которые простить невозможно, а забыть — тем более.

Я жил планами мести, я их вынашивал, как мать вынашивает дитя с любовью и благоговением. Я ненавидел так люто, насколько человек вообще способен ненавидеть, и ждал, когда смогу вернуть долг. Ненависть давала мне силы не сдохнуть, а до этого невыносимо хотелось вогнать лезвие меча под ребра. Бывало, часами смотрел на блестящий клинок и думал о том, что, стоит надавить пальцем посильнее, и на выцветших монастырских полах растечется бордовый рисунок смерти. Тогда я не знал, что костлявая сука уже давно меня не хочет. Я — бессмертен. Теперь мы с ней породнились. Я подкидываю ей души, а она их забирает и хохочет беззубым ртом, над тем, что я завидую ее добыче, потому что иногда хочется сдохнуть и наконец успокоиться.

Символично в храме Иллина наложить на себя руки. Астрель, который подобрал меня в лесу и выходил, говорил, что молитва поможет, а я смеялся ему в лицо — такие не молятся. Такие уже ни во что не верят. Я еще не знал, что я такое. Только начинал меняться, и этот процесс был медленным. Моя ненависть подняла голову лишь тогда, когда из овального окна храма я увидел всадника на белом коне с отрядом воинов и узнал как знамена, так и его самого. Он пожертвовал храму, выстроенному на моих землях, красный металл, украденный из казны моего отца. Проклятый ублюдок жил, жрал, смеялся и трахался, тогда как вся моя семья гнила в братской могиле, и я не мог их даже похоронить. Я поклялся, что отниму у него всё, что он любит. Всё, что заставляет его улыбаться. Именно тогда я понял, что самоубийство — это удел слабаков, трусливых, жалких слабаков. Я должен выбирать: или жить дальше, как непотребное насекомое, или встать с колен на негнущиеся, раздробленные ноги и копать могилу своим врагам, медленно, день за днем, год за годом, а потом столкнуть их туда всех по очереди, изуродованных, расчлененных или обглоданных живьем, и начать засыпать землей, похоронив заживо. Её последней. Для красоты. Пусть она ни в чем не виновата, но в ней течет ЕГО кровь, и её участь предрешена и приговор вынесен.

Волк во мне только начинал возрождаться и приходил очень редко. Я не умел его контролировать, не справлялся с ним. Я его боялся.

Когда он появился первый раз, то зверски уничтожил всех астрелей. Сожрал тех, кто приютили меня. Утром я ужаснулся тому, что сотворил. Очнулся среди горы разодранных трупов голый, окровавленный и до тошноты сытый. Я орал, сотрясая резные, разноцветные стены храма, призывал их Иллина сотворить чудо…но о каком чуде речь, если само зло нашло приют за стенами святого места? Насмешка или ирония судьбы, но я принес сюда смерть. Сжег храм вместе с трупами и бежал в лес. Знал, что меня будут искать. Я не понимал, как превратился в монстра, ничего не помнил. Долгие месяцы, скитаясь по лесу и перебиваясь случайной добычей, я ненавидел себя, считая убийцей и людоедом. С моим волком я познакомился гораздо позже, когда наконец-то научился распознавать его пробуждение и контролировать своё сознание. Научился принимать обращение, как избавление от жалкой человеческой личины в нечто мощное и могущественное. Через боль. Через адскую бездну страданий, пока ломались кости, хрустели сухожилия и шерсть пробивалась через кожу, как тысяча лезвий, вспарывая плоть. И наконец награда — СВОБОДА! Истинная. Та, что живет внутри каждого, заложенная самой природой в подкорку мозга. Ценности выворачиваются наизнанку и уже не важны ни внешность, ни богатство, а только сила. Со временем я начал ждать эти ночи, когда волк вырывался на волю. Я начал любить его больше, чем себя самого, и в тот же момент и ненавидеть, боясь в один прекрасный день отдаться этой сущности и никогда не вернуться в облик человека.

Я так и не избавился от этой боли между лопатками. Жить с ножом в спине годами — это изощренная пытка. Его всадили по самую рукоятку, и, как бы я ни извивался и ни пытался его вытащить, мои пальцы только царапали воздух, а лезвие продолжало ранить изнутри монотонно-одинаковой болью, кровоточить и заливать простыни сукровицей бессонными ночами.

Я вспомнил, как впервые почувствовал эту дикую боль и невольно потянул руку назад, схватил пальцами воздух и упал на колени, понимая, что там торчит предательство, которое совершил Од по отношению к моему народу и превратил нас в своих рабов.

Вспомнил, как смотрел на трупы, которыми был усеян весь ров, стоя на коленях и завывая, словно раненое, обезумевшее животное, и не верил, что это происходит на самом деле.

Я слишком долго был никем. Мертвецом, изъеденным червями, восставшим из Ада, чтобы попасть обратно в Ад. Проклятым, кем только можно. Отверженным своими и ненавистный чужим. Зверь в человеческом обличье и человек в шкуре зверя. Жуткий в обоих своих ипостасях.

Я получил полный набор, комплект от смерти в подарок. Я потерял абсолютно всё, в полном смысле этого слова. Увидев себя в зеркале после, я долго смеялся. Истерически хохотал, а потом раскрошил его в ладонях, утративших от ожогов чувствительность. Долго смотрел, как на пол капает кровь и понимал, что назад дороги нет.

Потом долго искал других гайларов, потому что понимал — меня создали. Такими не рождаются. Вспоминал, как валялся у озера и смотрел в горящие волчьи глаза. Мне дали шанс на новую жизнь, и в тот же момент погрузили в бесконечный Ад. Я искал хоть какую-то информацию, но всегда натыкался на молчание. Инквизиция Ода Первого тщательно прятала любые сведения, а все, кто мог знать хоть что-то о гайларах, либо были сожжены, либо молчали и боялись. Себе подобных я нашел не скоро и совершенно случайно. Нашел своего создателя.

Того, кто объяснил мне, что я такое. Во что он меня превратил. Мы заключили с ним дьявольскую сделку, которая со временем превратилась в нечто иное.

Помню, как приполз в какую-то старую таверну на границе с Лассаром. Мрачное место на окраине мира, в голубых снегах Снежной пустыни. Я еще не прятал свое лицо и, видя, как люди оборачиваются, смотрят мне вслед расширенными от ужаса глазами, а псы жалобно скулят при моем приближении, я наполнялся горечью. Едкой и отчаянной горечью презрения к себе и ненависти к ним. Это трудно принять после того, как у меня было все и меня ждал престол Валласа, а женщины сами раздвигали передо мной ноги. Самые красивые и достойные из них, а сейчас даже шлюхи плакали от страха, увидев мой оскал и тело, покрытое шрамами. Тогда у меня еще не было достаточно красного металла, чтобы купить их тела и заставить заткнуться и не всхлипывать подо мной от ужаса и боли.

Отряд воинов Ода пировалпосле очередного мародерского набега в полупустой зале таверны, лапая костлявых, голодных шлюх, угощая их вином, играя в кости. Они ржали надо мной с того момента, как я переступил порог таверны и рухнул на стул, отыскивая в дырявых карманах монеты, чтобы расплатиться за кружку кипятка и вязкую кашу — это все, что я мог себе тогда позволить.

— Эй, Урод! Ты над нами смеешься?

— Таких надо в цирке показывать! Может, заберем его с собой и продадим Шавалу? Как думаешь, сколько монет он отвалит за этого колченогого урода?

— Да, кому он нужен? Народ от страха передохнет. Ты видел это лицо? Ночью приснится — сердце остановится!

— Эй! Уродец! Лови монетку, попугай нас. Рычать и бегать на четвереньках умеешь? Не хочешь монетку? А ее?

Один из воинов стащил с колен шлюху и подтолкнул ко мне, но она в ужасе попятилась назад.

— Кажется, она тебя нет. А если я ей приплачу, чтоб ты ее оттрахал здесь при нас? Твой член так же уродлив, как и твоя рожа? Или хоть в чем-то природа тебя не обделила?

Я почувствовал, как зверь расправляет плечи и скалится внутри, готовый превратить всех в обглоданное и растрепанное мясо.

«Не здесь. Потом. Ты сделаешь это потом».

Голос ворвался в сознание, и я вздрогнул, понимая, что слышу его только у себя в голове. Резко обернулся и встретился с горящим взглядом странного парня за соседним столом. Странного только для меня, потому что он ничем не отличался от скучающего, уставшего в дороге путника. Всплеск адреналина внутри от едкого запаха подобного мне чудовища в человеческом обличье побежал по венам и запульсировал в висках. Ноздри затрепетали от предвкушения. Несколько секунд смотрели друг на друга. Зверь, почуявший зверя, с которым можно напасть и растерзать добычу, поделив трапезу пополам. Волк услышал волка.

Мы разодрали их вместе, спустя несколько часов, и я смотрел как из-под массивных лап гайлара летят брызги из крови и обрывков кожи, как он раздирает грудную клетку и крошит мощными челюстями кости, добираясь до сердца, а потом выдрав его, швыряет мне, приглашая разделить с ним жуткое пиршество, и я разделил. Разделил, мать вашу, с диким наслаждением. Этот кайф был сродни оргазму. Их плоть пахла местью, хрустела на клыках вкусом победы и опьяняла вседозволенностью по праву сильнейшего.

Мы сожрали их, оставив только уродливые, жуткие трупы с обглоданными лицами. А потом я трахал ту самую шлюху прямо в хлеву. Она с готовностью отдалась мне за те монеты, которые я отобрал у мертвых воинов.

Со временем я осознал, что это проклятие дало мне возможности и силы отомстить. Адские силы, страшные. Теперь я мог сам сеять смерть, оставлять ее за собой кровавым шлейфом и выцарапывать зарубки на рукояти меча, насадив голову очередной жертвы на кол и сплясав победный танец. О, да! У меня был свой ритуал. Особенный. Я хорошо запомнил полет коршунов над падалью. Впервые я станцевал его там, в нескольких ярдах от таверны, когда вернулся посмотреть на трупы уже человеком. Сам не понял, как выпрямил руки, словно в полете, и кружил над телами, хохоча, как безумный. Утром жители деревни нашли их обглоданные головы, насаженные на колья, выстроенные в пятиконечную звезду. Символ веры в Иллина, которому они молились, когда мы поедали их живьем. А я уже был далеко в чаще леса, вместе с моим новым другом, который увел меня к своим, в стаю, чтобы научить быть тем, кто я есть сейчас — убийцей и хищником. Одним из них. Одним из гайларов, обращенным самим атхалом.

Мы заключили сделку, и я провел с ними несколько лет, пока атхал не решил, что обращенный гайлар готов начать нашу общую войну самостоятельно, принял свою сущность и перестал ее бояться. Я превратился в чудовище, упивающееся своей силой и уродством. Мне стало нравиться вселять ужас и питаться страхом. Власть извращает любой разум, даже самый невинный, а мой уже давно мутировал. Я был голоден. Слишком голоден на все то, что у меня забрал велеар. И я пришел отнимать все это силой, отрывать с мясом. Своё. Од Первый мне слишком много задолжал, и я возьму с процентами.

Больше я не жрал своих врагов. Я их коллекционировал и ждал, когда подберусь достаточно близко, как зверь, к самому главному из них и отомщу, уже как человек, со всей изощренностью больного психопата.

А потом я снова смеялся и плакал. Рыдал, как ребенок, который проснулся после сказочного сна в диком кошмаре, в котором самым страшным монстром оказался он сам.

Нищим, изгнанным монстром без имени и без роду. Человек без прошлого и без лица. От меня шарахались даже бездомные псины, в ужасе поджав хвосты. Но судьба — хитрая, трусливая сука, отобрав всё, она пытается восстановить баланс, подсунуть тебе что-то другое. Взамен на утраченное. На, ублюдок, утешься, не ной! Эдакая дьявольская сделка. Я получил больше, чем имел, но потерял душу. Внутри меня зияла черная дыра, персональная бездна, воронка, которая постепенно засасывала в себя все то человеческое, что оставалось во мне из прошлого. И я перевоплощался, менялся… в кого? Я и сам не знаю. Я не знаю того человека, который резал, колол и убивал, уже не на войне, а в мирное время, у себя, в тылу, среди своих, я сеял смерть на тысячи акров обледенелой земли, захватывая территорию. Да, свою собственную. Я готов был убить за нее каждого, кто становился у меня на пути. Я не знал этого убийцу, который продолжал проливать кровь рекой за куски металла, за красный металл. Опять за проклятый красный. Презренный металл…презренный цвет, опостылевший до рези в глазах.

Иногда я смотрел на свои руки и видел их по локоть в крови, а мне было мало. Недостаточно. Здесь, в этой глуши, куда никто не смел сунуться, я построил себе новую жизнь. Среди отморозков и отребья, которые пошли за мной, потому что я пообещал им свободу и потому что боялись меня. Они пошли за сильнейшим.

От ядовитой горечи одиночества и подтачивающей изнутри ненависти не спасало ничего. Ни спиртное, ни женщины, ни власть. Но все же какой это сильный стимул не развалиться на куски и не сгнить заживо! Впрочем, и себя я ненавидел не меньше. Но с этим справлялся намного лучше, чем с воспоминаниями. Я ждал. Терпеливо. Собирая себя по осколкам, учился жить заново, как когда-то ходить, снова разговаривать, есть самостоятельно. Первое время беспробудно пил, только так мог уснуть, а точнее, вырубиться хотя бы на несколько часов. Без спиртного я не спал сутками.

Потому что эта тварь снилась мне ночь за ночью. На своем белом коне. В моем замке, на моих землях. Как навязчивый бред, как дикое безумие. Я бежал от него, а он настигал меня везде, едва солнце пряталось за горизонтом. Проклятое солнце, оно напоминало мне о ней, как и монеты в моих обожжённых ладонях. Я не чувствовал их вес, мои пальцы утратили чувствительность, и ни один мадар* не мог ее вернуть, а ко мне привозили самых лучших. Шарлатаны. Жалкие и бездарные. Все сгорели на костре. Чудес не бывает. Мне перерезали сухожилия на запястьях и раздробили ноги в ту самую ночь, когда Од Первый праздновал свою победу над Валласом.

Чувствительность возвращалась только в ночи Черной луны. Так я называл полнолуния, когда мой зверь вырывался наружу и я чувствовал всеее. В тысячу раз сильнее, чем человек, острее, вкуснее.

Да, мне, мать его, все же повезло! Я стал меидом. Воином-смертником, принесшим присягу на верность Оду Первому.

Первый шаг в кровавом танце с венценосной семейкой. Инквизитор, истребляющий нечисть в землях Лассара и Валласа. Тот, кому Од доверил охранять свои земли от приспешников Саанана. От мадаров, гайларов и других порождений зла. Только где она грань между добром и злом? Люди называли Саананом меня самого и осеняли себя звездой, когда я проходил мимо их домов. Они брызгали святую воду в каждом углу своих покосившихся изб и истово молились, когда выходил за порог. Я быстро нашел единомышленников. Они все примкнули ко мне в дикой жажде уничтожить своего велеара. Так было испокон веков. Есть правитель, есть и те, кто хотят его свергнуть. Нужно только найти и дать то, чего они жаждут.

Умный вожак знает, чем сплотить вокруг себя стаю преданных псов — бросить им кусок мяса, хлеба да дамаса побольше, и они преданы тебе навек после долгих лет голода. И мы начали сеять смерть.

Красное золото. Я загребал его лопатой в полном смысле этого слова. Я и мои люди грабили каждое селение, в которое попадали, убивая всех господ, которые в нем находились. Всю знать и проклятых астрелей. Мы очищали мои земли от гнета Ода Первого и отдавали половину добычи простому народу. Теперь уже на меня молились. Как мелочна человеческая душонка. Истинная вера воспета только в манускриптах и пафосной пропаганде, на самом деле человек готов предать кого и что угодно за кусок хлеба, за жизнь своих близких. И они предавали ради тех благ, что я не только обещал, но и давал им с лихвой. Тогда как их господа болтались вдоль занесенной снегом дороги на деревьях, с набитым соломой ртом и смердели за версту, раскачиваясь от ветра, облепленные вороньем, которое тоже урвало кусок своей трапезы. Саанан накормил всех.

Миром правит похоть, власть и деньги. Всё. На этом жирная точка. И тот, кто думает иначе, может однажды найти себя полусгнившим в монастырской келье, а затем либо неистово замаливать грехи, либо омертветь окончательно. Время всё расставит по местам, а если подсобить ему увесистыми мешками драгметалла, то эти самые места будут там, где угодно мне и когда угодно мне.

Время прогнется подо мной, как портовая шлюха, оттопырив тощий зад, и я буду иметь его раком до тех самых пор, пока не придет мой час. Долгие месяцы, когда я не мог говорить и мочился под себя, как старик или младенец, научили меня терпеливо и выносливо ждать.

А потом судьба все же повернулась ко мне лицом, извечно скрытым от меня под фальшивой личиной, чтобы оскалиться в победном хохоте. Я слышу ее надтреснутый, истерический смех и понимаю, что мы смеемся вместе. Мой голос разносится по пустому дому и звенит под потолком, как колокольный звон по усопшему. Она и я победили. Какой ценой? Какая к черту разница? Победителей не судят — их награждают медалями. Из красного, мать его, золота.

«Ожидайте дня через три, идут лесом. Их ведет наш человек — Саяр. Другой отряд загоняет велеарию прямо в ваши угодья. Шанса, что они свернут нет. Наша часть сделки выполнена.

Ваш вечный должник».

Я встал с кресла и, прихрамывая, прошел к камину. Старые раны ныли от пронизывающего холода. Наклонился и помешал угли, искры огня взметнулись к потолку. Красно-оранжевые…яркие, как её волосы. Жидкое, расплавленное красное золото. Сколько раз я мысленно касался его кончиками пальцев гладил, перебирал, а потом впивался в них пятерней и выдирал до мяса. Те самые волосы, на которых помешался с первого взгляда…

Но в этом проклятом Аду я больше не буду гореть один, я стану зрителем и буду наблюдать за их агонией. Ничего не делает человека более уязвимым, чем зависимость от другого человека. А она будет зависеть от меня. Каждый её вздох, каждый шаг и телодвижение будут зависеть от того, за какую ниточку я дерну, а может, и обрублю все нити, обездвижу, обескровлю и оставлю подыхать на мерзлой земле, где даже горстка снега теперь принадлежит мне.

Я запрещал себе думать о прошлом. Запрещал возвращаться туда, где был счастливым, но таким жалким и слабым, где все еще умел смеяться и плакать. Был человеком. Любил и верил, что меня тоже любят. Она. Девочка с красными волосами.

Вспоминал, как еще долго приходил на наше место, чтобы увидеть её хотя бы издалека. Но ни разу больше она не ждала меня. Наверное, я и сам не понимал, чего хотел от неё тогда. Ведь она клялась мне в любви. Дьявол меня раздери, как она клялась своими бирюзовыми глазами, стонами и криками, бусинками пота на шёлковой коже и твердыми красными сосками, искусанными мной в порыве страсти. Клялась слезами и робкими ласками. Клялась, стоя на коленях и протягивая ко мне тонкие руки, умоляя, чтобы взял её. Я готов был поверить — меня примут любым. Потому что так должно быть, если любила…Нет! Будь она трижды проклята! Но нет! Не ждала и никогда не любила! Крутила мной, как марионеткой, усыпила бдительность. Дергала за веревочки и манипулировала так изощренно, как не смог бы ни один кукловод. Кукловод с лицом ангела, способного совратить самого дьявола.

Знала бы, сколько лет потом я ходил за ней тенью по пятам. Следил за каждым шагом. Плакал, представляя, как она в ужасе отшатнется от меня или закричит. Как и все другие. Иногда я убивал их за это. Заставлял смотреть на меня, пока остервенело трахал, и не закрывать глаза и, если дрожали от ужаса, убивал. То первое время, когда еще не умел контролировать зверя, когда еще не надел на лицо маску.

Я узнал о ней всё. Узнал, кто она такая. Одейя Вийяр. Дочь моего смертельного врага. Единственная женщина, которую я когда-либо любил. Я незримо сопровождал её везде и ненавидел себя, когда, оставаясь один, яростно мастурбировал, вспоминая ослепительно-красивое лицо и сочное тело. Когда кончал в собственные дрожащие пальцы с ее именем на пересохших губах хриплым стоном агонии, понимая, что никогда не прикоснусь к ней больше.

Пока не решил, что к ней больше не прикоснется никто. Я был на обряде венчания, среди ликующей толпы, бросающей ей под ноги цветы и скандирующей её имя. Меиды сопровождали праздничный кортеж. Смотрел, как она идет об руку с ним, и подыхал от отчаяния, в то же время предвкушая, как очень скоро разрушу её жизнь одним взмахом меча.

С каким наслаждением я вонзил клинок в сердце рыжеволосого ублюдка, который назвал мою женщину своей, а потом аккуратно отрезал ему голову, зная какая участь ждет её теперь. Почти такая же, как и моя. Добро пожаловать в мой адский мир, девочка с кровавыми волосами и глазами цвета моря. В мир отвергнутых обществом уродов. С твоей красотой — это хуже смерти. Похоронена заживо в прекрасном теле, которого никто и никогда не коснется. Мы с тобой теперь оба — смерть во плоти. Только я страшен, как Ад, а ты прекрасна, как Рай.

И сейчас я вез Одейю в свои земли, чтобы начать обратный отсчет с того момента, как она станет моей, до момента, когда больше не будет мне нужна, и я убью ее.

Трусливый Фарго Дас Ангро совершит обряд венчания, либо я заставлю его сожрать собственные кишки или скормлю их его страже.

В печали и в радости, в болезни и старости, в жизни и смерти! Пока не закопаю живьем. Нет! Не так! Пока не заставлю Ода Первого закопать собственную дочь. Я даже представлял себе, как комья грязи сыплются на ее фарфоровую кожу, как она кричит и умоляет меня не убивать, как тянет ко мне руки…те самые руки, которыми зарывалась в мои волосы, ероша их длинными тонкими пальцами.

ГЛАВА 6. ОДЕЙЯ

Я никогда не видела столько смерти. Даже после, когда она будет идти за мной по пятам, не забуду этот жуткий день моего прибытия в Валлас. Адскую дорогу через Долину пешком. Дорогу прозрения. Так я ее назвала. Потому что только сейчас я увидела, кто и чего стоит на самом деле, как человек меняется за какие-то часы до неузнаваемости.

Нас вели через снежную пустыню, прикованных друг к другу цепью, продетой через кольца в железных ошейниках, и в толстых браслетах на лодыжках и запястьях. Как свору ободранных собак. Конец цепи был намотан на мощную железную петлю у седла всадника в черной маске, назвавшегося Рейном Дас Даалом. Кроме слухов, которыми обросло это имя, история повергнутого велеара Валласа была не более, чем страшная сказка. Отец выиграл бой с неверными псами, грозившими захватить Лассар, он подарил свободу жителям Северных земель. Он объединил два королевства и восстановил мир.

Никто из семьи велеара не выжил. Безголовым призраком мертвого правителя стращали детей и рассказывали небылицы, в которые верили простолюдины и осеняли себя звездой, когда речь заходила об Альмире Даале, продавшем душу Саанану, поклонявшемся гайларам и пожиравшем младенцев в полнолуние. Мятежный меид не более, чем самозванец. Отец сжег племя валлаского узурпатора на глазах своих воинов. А я не верила в восставших мертвецов. Я тогда мало во что верила… и моя вера медленно выворачивалась наизнанку с каждой минутой этого адского плена.

Когда самозванец пришпоривал коня сильнее, нам приходилось бежать, задыхаясь и спотыкаясь, проваливаясь в сугробы. Два часа, как два столетия. Людей пугает жара и засуха, но нет ничего страшнее снега и льда. Холода, пробирающего до костей, и жажды. Мучительной и иссушающей. Вокруг мерзлая вода, а ты не можешь ее испить, потому что тебе не дают, и в воздухе свистит хлыст или меч, наказывая каждого, кто смеет зачерпнуть снег, превращая наш путь до замка Адвер в адскую пытку.

Я не смотрела под ноги, где волочились обрубленные конечности тех, кто упал по дороге, не выдержав страшной нагрузки и леденящего холода. Их не поднимали и не щадили, отрезали от остальных в полном смысле этого слова, не теряя время на то, чтобы снять железные браслеты с ног и рук. Обрубали под дикие вопли несчастных, которых оставляли умирать на дороге и истекать кровью. Когда они проделали это в первый раз, меня стошнило на снег. Потом я уже старалась не смотреть и не думать ни о чем. Только выжить и дойти в город. Мне почему-то казалось, что там все будет иначе, что там — войско Аниса, и они отобьют нас у проклятых черных шакалов, которые посмели напасть на отряд своей велеарии.

Никогда до этого я не задумывалась о том, что же на самом деле значит предательство. Я видела иные ценности, я выросла с иными представлениями о чести. Пусть я не молилась Иллину и не приняла постриг, но я с трепетом относилась к тем, кто верил.

От усталости рябило перед глазами, а туфли стерлись и промокли, и я уже не чувствовала пальцев от дикого холода. Моран поддерживала меня под локоть, когда я спотыкалась. Она растирала мне руки и иногда сыпала снег за ошейник, облегчая боль от трения. Мне казалось, кожа под ним вздулась волдырями и, когда его снимут, она облезет струпьями.

— Попросите, он пощадит вас, даст вам коня. Он же предлагал! Зачем вы отказались? Мне невыносимо видеть ваши мучения!

— Просить? Его? Я лучше сдохну, чем попрошу о чем-то этого проклятого ублюдка.

— Вы женщина. Всего лишь слабая женщина, попавшая в плен. Кто посмеет вас осудить?

— Я воин. Чем я лучше моих солдат? Они идут, и я буду идти. Они умрут, и я умру. Ты же не просишь лошадь для себя, несмотря на то, что тебя не сковали.

— Я из Валласа, моя Деса. Они принимают меня за свою.

— А я лассарская велеария, и я повела свой отряд в эту ловушку, а значит, я разделю участь моего войска.

Моран тяжело вздохнула и снова насыпала мне снег за ошейник, утихомиривая боль.

Бесконечное шествие смерти следом за ее приспешником. Он даже не оборачивался на пленников, а только дергал иногда цепь, чтобы заставить нас идти быстрее, и, самое страшное, ему было наплевать, сколько из нас дойдут туда живыми. Моих солдат становилось все меньше, они умирали жуткой смертью у меня на глазах, и я ничем не могла им помочь. Дас Ангро скулил и стонал, как побитая собака, и иногда мне хотелось придушить его лично, чтобы заткнулся. Как быстро меняются ценности, как быстро верность рассыпается в прах под тяжестью животного ужаса и банального эгоизма. Тот, кто проклинал самозванца всего лишь пару часов назад, сейчас готов был стелиться у его ног лишь бы выжить, и я содрогалась от омерзения. И этого человека дали мне в наставники, оберегать мою душу от зла и соблазнов, а он готов был предать своего Иллина за глоток воды.

Фао умолял Меида дать ему лошадь, обещал красное золото и вечные молитвы за душу этого Саананского отродья. Когда он в очередной раз заорал имя самозванца, взывая к нему в мольбах, я схватила его за руку. Он взвыл, когда кожа задымилась под моими пальцами и тут же покрылась волдырями от ожогов.

— Если вы не заткнетесь, я лично вас прикончу! Я выжгу вам глаза! Молитесь за тех, кто остался на дороге! Не позорьте имя вашего велеара!

— Они уже мертвы! Им не нужны мои молитвы!

— Вы — лассарский астрель! И, если вам суждено умереть здесь, вы умрете с честью!

— Я молод! Я жить хочу!

— Я бы казнила вас лично за трусость! Вы омерзительны!

Он отпрянул, выдернув обожжённую руку, заливаясь слезами от боли. Но заткнулся. Перестал умолять и унизительно звать меида по имени. Гнусное пресмыкающееся, которое должно было молиться за души убитых и растерзанных этим садистом в маске, а не вымаливать для себя пощады. Только меид вдруг остановился и повернулся к астрелю.

— Говоришь, будешь молиться за меня, астрель? А если я прикажу отрубить тебе голову, тоже помолишься?

Меид выдернул меч из ножен, и астрель упал на колени, протягивая к самозванцу дрожащие руки.

— Пощадите!

— Зачем? Ты устал, падаешь с ног, задерживаешь отряд. Ты мне не нужен.

— Я не простой смертный. Я — астрель, я могу вымолить у Иллина благосклонность для вас, мой Дас! Я избранный!

— Кем? Одом Первым? Людьми?

— Самим Иллином. Он отметил меня при рождении, и я посвятил ему жизнь!

— Неужели? А разве в астрели не продают младшего сына обедневшего высокородного Даса, если тот не может прокормить семью и платить ежегодный взнос в казну Храма? Разве не продают его в обмен на прощение за неуплату пожертвований? Разве Периан Дас Ангро не задолжал за двадцать лет и не отдал своего единственного сына в услужение Данату, потому что обеднел настолько, что даже не мог прокормить своих псов и лошадей?

— Пощадите! На мне знак Иллина, и я буду молиться о вашей душе.

— Молиться о том, чтобы я вырезал твоих соотечественников, разорял ваши города и деревни и шел по их трупам к трону без единой царапины? Лжешь, и я отрежу тебе за это язык.

Глаза под маской сверкнули предвкушением, а я пожелала ему трижды сдохнуть и ослепнуть. Им обоим!

— Да! Молиться за вас. Каждый день и каждую ночь!

Меид, казалось, раздумывает. Потом сунул меч в ножны.

— Твои молитвы моей душе уже не помогут, но кое-что ты для меня сможешь сделать.

— Что угодно, мой Дас. Что угодно — только дайте мне лошадь и воды!

Я с ненавистью посмотрела на астреля — трусливая псина. Жалкое подобие человека. Как высокомерно он смотрел на меида каких-то несколько часов назад и сейчас скулит, и молит, словно презренный раб своего хозяина.

— Я отрекусь от веры, я стану вашим верным слугой.

Меид расхохотался, и его смех просочился мне под кожу, отравляя ее ненавистью и яростью.

— Мне не нужно твое отречение, как раз, наоборот, твой сан мне может пригодиться. А вот верным слугой…Я сомневаюсь насчет верности, но мне нравится твое рвение. Снимите с него кандалы. Посмотрим, какой ты верный, астрель. Саяр, дай ему воды.

Фао освободили от оков, и он снова мешком рухнул к ногам коня самозванца. Ему поднесли флягу с водой, но, когда тот собрался отпить, меид выбил у него сосуд, и вода расплескалась в снег под хохот воинов и скулеж астреля.

— Верным… верным слугой, мой Дас. Клянусь!

— Если я прикажу перерезать всех твоих людей, включая велеарию, ты это сделаешь?

— Зубами им глотки перегрызу.

Головорезы меида весело хохотали, а сам предводитель перестал вдруг смеяться, когда астрель-предатель потянулся целовать его руку. Пнул ногой в грудь.

— Ноги целуй, слуга. Руки ты пока не заслужил. Вылизывай подошву, чтобы я поверил в твою верность, лассарская гнида.

И я смотрела, как чопорный Фао дас Ангро лижет сапог меида. Стоит на коленях и, как пес, вылизывает грязь и мокрый снег. Как низко может пасть человек ради собственной шкуры, как легко ломается под давлением обстоятельств. Меид смотрел на меня с триумфом, вздернув подбородок, и я могла поклясться, что проклятый ублюдок улыбается. Думает, и я стану перед ним на колени? Никогда — я лучше сама перережу себе горло. Он перевел взгляд на астреля.

— Достаточно. Лошадь моему слуге и плащ. Он нализал себе на пару глотков горячего вина и кусок хлеба. В дорогу! Мы почти у цели!

* * *

Я смотрела на солдат нашей армии, стоящих на коленях вдоль дороги, и не могла разобраться, что меня настораживает, и почему по спине пробегает ледяной холод ужаса. Пока не поняла, что все они мертвы, проткнуты копьями и пригвождены к мерзлой земле в вечном поклоне при въезде в город. Десятки трупов, облепленных воронами, припорошённые снегом. Они приветствовали отряд выклеванными глазницами и развевающимися на ветру волосами. Люди моего брата, с вышитым гербом Ода Первого на рукаве. Я узнавала их одного за одним. Помнила каждого в лицо, и сердце сжимали клещи ужаса и ненависти к их убийцам. Как они сдали город? Кто предал их? Кто открыл ворота предателям? Что же это за ад вокруг меня?

Теперь я уже не сомневалась — проклятый меид в железной маске убил моего брата. Если я выживу, если меня не казнят прямо в Адвере, то когда-нибудь я отомщу и лично убью этого ублюдка. Я воткну ему нож прямо в сердце и несколько раз проверну там, ловя его последний вздох. Когда-нибудь я отомщу за нас всех.

Самозванец поравнялся со мной и, когда я подняла к нему лицо, сделал широкий жест рукой.

— Добро пожаловать в Валлас, Деса Вийяр. Ваши солдаты выстроились в ряд, приветствуя вас. Я заставил их всех преклонить колени пред их велеарией в надежде, что вы оцените. Посмотрите, в вашу честь уже вывесили знамена. Валлас ждет вас с распростертыми объятиями.

Я посмотрела на возвышающийся за каменной стеной Адвер, и сердце сжалось от понимания, что это конец. Город больше не принадлежал ни мне, ни моему отцу. Проклятые ублюдки во главе с меидом-предателем захватили его, видимо, еще несколько дней назад и вывесили на башнях замка черное знамя семьи Даалов с алой раззявленной пастью волка на полотне. Оно трепыхалось на ледяном северном ветру и блестело кровавым рисунком. На каждом из шпилей, как свидетельство того, что Валлас больше не принадлежит нам.

Меид издевательски рассмеялся, а я зажмурилась, глотая слёзы.

— Отец найдет меня и вырежет вам сердце!

— Я очень надеюсь на то, что он вас найдет. Разве вы этого не поняли? Вас никто не прячет, моя деса.

Нет, я не поняла. Ничего я не поняла. Да и как понять, когда вокруг меня одни мертвецы, и город, который сулил мне новую жизнь, превратился в кладбище, усеянное костями моих подданных. Я не знаю, что за чудовище влезло, втерлось к ним в доверие, что за монстр, который смог казнить даже женщин и детей, чьи тела валялись у стен замка Адвер, окрашивая снег в алый цвет страданий и смерти. Солдаты в черном, с лицами закрытыми до половины черными шарфами, таскали мертвецов и складывали друг на друга в кучу, вокруг которой уже разложили дрова. Не несколько дней назад…О, Иллин… не несколько! Трупы уже начали разлагаться, даже несмотря на холод.

Рейн Даал въехал в замок триумфально и медленно, продолжая удерживать цепь одной рукой, а другую поднял, приветствуя свою армию смерти, тут же склонившую головы. Я с непониманием и неверием смотрела, как люди кричат, швыряют в воздух головные уборы, тянут к нему руки. Что тут происходит, Саанан их всех раздери? Разве они не присягнули в верности моему отцу и брату, разве они в чем-то нуждались, когда здесь правил Анис? Почему они рады видеть этого проклятого захватчика? Что происходит вокруг меня? Вкакойкошмарныйфарсяпопала?

— Destchata teng baas, moara vertans, moara torians va torianas! Necealga! Necealga lang tianda vertans Vallas!

— Rain! Rain! Noar veliar! Legarnis veliar kerdans! DasDaal! Das Daal!

Они кричали на гортанном и непонятном языке, они швыряли под ноги его коня засушенные цветы. Проклятые изменники. Цветы шаарин цветут летом. Это означало только одно — они хранили их. Они ждали, когда этот жуткий монстр в

железной маске войдет в город…чтобы приветствовать его алыми цветами победы. И страшная догадка пронзила мозг — они сами открыли ему ворота. Нет предателя — они все предатели. Это они впустили проклятого валласара в мой город. И этот язык…он говорит с ними на запрещенном языке. Том самом, который должен был исчезнуть навсегда с объединённых королевств. Он не может быть сыном Альмира дас Даала. Не может! Потому что если это правда, то… Я чувствовала, как вместе с телом замерзает все внутри от предчувствия катастрофы. Ведь это война. Война, о которой не знает ни мой отец, ни братья. Война, которая уже началась здесь и сейчас. И у проклятого валласара есть фора и козырь…Этот козырь, несомненно, я.

Меид пришпорил коня и двинулся по вымощенной камнем дороге к замку, продолжая тянуть за собой цепь с пленными.

— Я привез вам трофеи — трусливых солдат Ода Первого, сдавших мне свое оружие в обмен на жизнь. Если они не присягнут мне в верности и не отрекутся от своей веры, то на рассвете мы сдерем с них кожу живьем и подвесим на кольях вместе со знаменами их велеара.

Люди швыряли в нас лед и комья снега с грязью. Те, кто постарше посылали нам проклятия, а подростки норовили попасть камнями в головы, в лица и, если им это удавалось, триумфально выли и вопили. Толпа восторженно скандировала имя самозванца и вопила на двух языках, озверевшая от запаха крови, предвкушая зрелища и праздник.

Кто-то содрал с моей головы платок, и на секунду голоса стихли, а потом началась вакханалия, какое-то дикое безумие. Все эти люди рванули ко мне, пытаясь пробиться сквозь ряды воинов в черном.

— Да это же дочь Ода! Шеана! Проклятая шеана! Чтоб ты сдохла шлюха лассарская!

— Дочь Ода у нас в плену! Она хочет последовать за своим братом! Она хочет, чтоб ее подвесили на крючья и сожгли живьем!

— Сжечь! В костер её! Разорвать на части шеану! Сжечь!

Лица их исказились ненавистью. Я никогда не видела такой отчаянной злобы и презрения. Они жаждали моей крови и смерти. Если бы могли прорваться чере плотно стоявших меидов, они бы разодрали меня на части, невзирая на опасность обжечься. Они плевались и поднимали три пальца в воздух. Позже я узнаю, что это означает на их языке проклятие. Они проклинали меня. И я с горечью поняла, что, когда убили моего брата, все эти люди радовались его смерти. Его не приняли в Валласе. Все письма, что он писал мне отсюда, были ложью. Не было никаких венков из алой шаарин, не было песнопений у костров и хлеба с солью. Они все жаждали его смерти. Нет! Отец не объединил два королевства, он всего лишь загнал стихию в недра страха и сковал оковами рабства, и сейчас она вырвалась на свободу, грозясь поглотить под собой нас всех.

— Отдайте её нам! Лассарскую шлюху нам!

В тот же момент кто-то дернул меня к себе, и я увидела лицо одного из людей меида. Того самого, который сопровождал Фао дас Ангро, того, кто привел его в ловушку. Саяр быстро расстегнул на мне ошейник и браслеты на руках и ногах. Я со стоном схватилась за истерзанное горло и посмотрела на окровавленные пальцы.

— Идите за мной. Иначе они разорвут вас на части.

Закрывая собой от разъяренной толпы, воин потащил меня, удерживая под руку в сторону замка. Я оглядывалась в поисках Моран, но так и не увидела ее среди толпы.

* * *

Он вел меня по длинной узкой лестнице вниз, в темницы Адвера, вдоль влажных от сырости стен, и я чувствовала, как силы покидают мое тело, и, когда споткнулась в очередной раз, воин поднял меня на руки, но я тут же впилась ему в шею ногтями, и он, взвыв от боли, отшвырнул меня с такой силой, что я покатилась по ступеням, чувствуя, как потемнело в глазах от ударов.

— Проклятье! — завопил он, трогая затылок, а я вскочила на ноги, тяжело дыша, и, глядя ему в глаза, прошипела:

— Это чтоб ты никогда не забывал, что ко мне нельзя прикасаться, и хозяину своему скажи, если кто приблизится — сожгу!

Воин стиснул челюсти и шумно выдохнул.

— У меня приказ закрыть вас в темнице, и я его выполню, даже если мне придется для этого отрубить вам руки.

Выдернул меч из ножен и двинулся на меня.

— Пошла! Вперед!

— Так руби, проклятый ублюдок! Чего ты ждешь? Я никуда не пойду. Ты никто, чтобы приказывать дочери Ода Великого! Пусть мне приказывает равный мне, а не грязный, вонючий плебей.

— Отрубит, если я ему прикажу это сделать.

Голос Рейна Даала заставил меня вздрогнуть и вжаться в стену, я увидела, как он спустился по лестнице, удерживая факел в руке. Блики от огня плясали по его черной маске, отражаясь в блестящем металле и в глазах, как всегда, непроницаемых и страшных.

— Иди, Саяр, празднуй победу с остальными. Я сам разберусь с велеарией, как равный ей.

Когда воин оставил меня наедине с этим ублюдком, я почувствовала, что вот теперь мне становится по-настоящему страшно, потому что он не боялся обжечься. И я в этом уже убедилась. Этот проклятый монстр вообще ничего не боялся. Жуткое чудовище, превратившее мою жизнь в ад в одно мгновение, пыталось издевательски вежливо оказывать мне уважение, и от того я чувствовала себя еще более униженной, чем если бы со мной обходились грубо. Я попятилась вниз по лестнице, оглядываясь на каменные темницы, больше похожие на клетки, и понимая, что там буду в большей безопасности, чем так близко от него.

— Правильно, Одейя, умное решение. Страх — это самое естественное состояние для человека. Ведь ваши руки вам еще понадобятся, чтобы ублажать своего мужа, как, впрочем, и ваше тело, и ваш грязный рот, которым вы ругаетесь, как солдафон, а не дочь Ода Первого. Вас разве не учили покорности?

— Я и есть солдафон. Дайте мне в руки меч и, может, тогда вы сами узнаете, что значит страх.

Вздернула подбородок, глядя ему в глаза, сверкающие в прорезях маски, а он расхохотался. Как всегда, от его смеха по коже пошли мурашки. Мне захотелось, чтобы он замолчал, чтобы эхо от его голоса не оглушало, пульсируя в висках.

— У меня нет мужа. Я — ниада. Вдова. И к моему телу прикоснется лишь самоубийца.

— Пока нет, но скоро будет. За этим я и привез вас сюда. А насчет вашего тела…разве вы не знаете, что прикасаться можно по-разному, было бы желание?

Теперь истерически расхохоталась я, чувствуя, как мои нервы сдают, как мне хочется выдрать у него меч и разрубить его на части, на мелкие кусочки или воткнуть его себе в сердце.

— Меня нельзя выдать замуж! Таковы законы Лассара. Я не принадлежу миру людей.

— Но мы не в Лассаре. Кроме того, разве астрель не может совершить обряд венчания по всем правилам обоих королевств, избавляя вас от обета?

Я продолжала смеяться и не могла остановиться. Какой обряд венчания? Со мной? С той, кто несет в себе смерть и боль? Это насмешка?

— И кто он этот безумец, который отважится жениться на такой, как я, в угоду вам?

— Он стоит перед вами. Это я.

ГЛАВА 7. ОД ПЕРВЫЙ

— Отец! Я не знал, что так выйдет! Победа была почти у меня в руках! Ничтожный островок. Кто мог подумать, что они пойдут на такую хитрость?!

Од Первый смотрел на старшего сына, который опустил взгляд, как провинившийся ребенок, и велеару хотелось отхлестать этого розовощекого тупого бугая по лицу. Да так отхлестать, чтоб раны от острых камней с велеарского перстня династии Вийяров оставили кровавые полосы. На память. Магар — старший сын. Надежда Лассара на светлое будущее трусливо трясся, стоя перед отцом, опустив голову и покрываясь липким потом.

— Ты! Ты должен был подумать! Ты должен был знать все, прежде чем вести армию на верную гибель. Тысячное войско потонуло в красных водах Большой Бездны! И ты бы кормил сейчас рыб своим никчемным мясом, если бы я не пришел прикрыть твой зад, которым ты так ритмично двигал ночью, взобравшись на арденскую шлюху, вместо того, чтобы просчитать все ходы перед атакой или, на худой конец, вздрючить свою собственную жену, у которой, поди, между ног мхом поросло от того, что ты свое семя спускаешь куда попало, но только не в велеарское лоно своей жены!

— Но мы же победили! Отец!

Кажется, он ничерта не понимал. Наследник престола. Тот, кто должен взойти на трон после смерти Ода и удерживать отвоеванные с таким трудом земли. А он не справился с самым слабым и мелким противником, позволил себя загнать в ловушку. И сейчас об этом позоре знает каждая псина в Лассаре. Трусливый велеарий, загубивший пять военных галер! По глупости!

Огромные голубые глаза смотрели на отца с раболепной преданностью и даже страхом. Единственное достоинство поганца — это красивая физиономия и неуемная кобелиная энергия.

— Я сошлю тебя на рудники, если мы хотя бы еще раз победим такой ценой. Ты будешь велеаром каменоломней, а не островов. Это я тебе обещаю.

Магар судорожно сглотнул и, казалось, каждый волосок на его светлой голове завибрировал от страха.

— Остриги патлы. Не пристало велеарию носить космы, как у валласарских собак.

— Мы бы разбили их всех, если бы…

— Если бы учли, что вас загонят в бухту всего тремя судами, перекроют пути к отступлению и начнут топить как слепых котят. Ты серьезно думал, что вас так легко впустят на остров? Решил, что тебя там ждут с распростертыми объятиями? Это тебе сказала та шлюха, которая сосала у тебя ночью? Ты идиот или притворяешься? Я очень надеюсь на второе, но первое все же намного очевидней. Лучше бы я отдал тебя в свое время в астрели. Пошел вон отсюда. У меня нет настроения смотреть на тебя.

— Золото Ардара…Отец!

— Ни копейки не заслужил. Ни одной монеты.

— Но мое войско…

— Твое войско получит выплату и ордена за отвагу. За то, что послушали твои тупые приказы и пошли за тобой на верную смерть. А ты можешь всем хвастать, что папочка помог тебе победить злого варвара, когда ты наложил в штаны от страха. Пошел вон отсюда!

* * *

Ему всегда нравилось смотреть на место ристалища с высоты. После того, как окончен бой. Подниматься на возвышенность и наблюдать за этим хаосом и адской красотой смерти. Его завораживали мертвые тела. Где белые краски герба Лассара смешивались с гербами поверженного врага. Трупы в смертельных объятиях, разинутые в предсмертном крике рты и тишина вокруг. Так он чувствовал свою победу полнее. Скоро острова будут полностью принадлежать ему — Оду первому. Велеару Объединенных Королевств. Непокоренным останется только юго-запад и Туманные Воды. Но он доберется и туда со временем.

— Что делать с пленными, мой Дас? — голос Ноара, первого полководца Лассара и личного советника велеара, отвлек от мыслей о полном триумфе в скором будущем.

— Как и всегда — половину обезглавить и вздернуть на колья, а остальных гнать на рудники. Всех Ардаровских шлюх — на потеху солдатам. Тех, кто выживут, продать работорговцам. Выручку от продажи распределить между командорами.

— А детей?

— Зачем нам лишние рты и семя Ардаровских псов? Отнять у матерей и утопить в водах Ардена. Золото с островов поделить на три части. Одну треть отдать храму Даната.

Велеар так и не обернулся к своему верному полководцу и советнику, он продолжал смотреть, как заходящее солнце освещает картину ристалища в пурпурные тона. На латах мертвых воинов сверкают ослепительные блики, сломанные копья отливают серебром и утопают в зелени. Вечное лето. Мечта. Сказка.

— Пусть Вардас нарисует для меня это великолепное зрелище.

— Вардас убит в бою, мой Велеар.

— Жаль. Он прекрасно рисовал. Ты можешь отдыхать, Ноар. Отмечайте нашу победу. Жгите костры, пейте вино и трахайтесь.

Од поставил ногу на выступающий камень и, положив руку на рукоять меча, пытался запомнить все до мельчайших деталей. Он любил коллекционировать свои победы. Особенно такие, когда численность войска противника превышала его собственные. Но Од всегда говорил, что один лев с легкостью может перебить целую стаю шакалов, особенно если сожрал вожака. Побеждают не численностью, а мозгами. До вожака проклятых патлатых варваров Од еще не добрался, но пару предводителей отправил на корм червям, плотно окружая главный остров со всех сторон.

— Прибыли два гонца. Один из Лассара и один из Талладаса. Они ждут вас в шатре для гостей, мой Дас.

— Я устал. Не приму ни одного. — потом обернулся к Ноару, стоявшему позади велеара, — Что там у них? Есть что-то интересное?

Ноар, получивший далеко не один смертельный удар в боях, весь покрытый шрамами и ожогами. Страшный, как ад, и преданный, как пес. Он доказывал свою верность десятилетиями. Единственный, к кому Од мог рискнуть повернуться спиной. Впрочем, рука велеара всегда лежала на рукояти меча, а взгляд внимательно следил за тенью собеседника. Скорее привычка, чем опасение. Ноару Од доверял как самому себе.

Велеар толкнул носком сапога камень, и тот полетел с горы вниз. Если каждый день сбрасывать по одному из этой насыпи, которую Ардаровский варвар называл Скалой Величия, ничего не останется уже через год. Так же он поступит и с Атеонскими островами. По одному раз в месяц и уже чрез год они все будут принадлежать Оду целиком и полностью. Его отец сложил голову в водах Большой Бездны. Потому что решил взять самый крупный остров сразу, сорвать куш, и был разгромлен войсками варвара с мелких островов. Он, Од Первый, никуда не торопится.

Валлас тоже достался ему не сразу. Не один год пришлось распивать кубок мира с Альмиром Дас Даалом прежде, чем тот сам открыл для Ода ворота своего королевства. Добровольно. Победа без потерь. Побеждать мозгами намного интересней, чем силой. Од любил продумывать такие победы и вынашивать их месяцами. Выстраивать на своеобразной карте деревянных солдатиков и «воевать» за каждую из сторон с полной отдачей, пока не найдет брешь и слабое место, и не ударит именно туда. Данат, как всегда, преувеличил силу врага и опасность, исходящую от Валласа в то время. Никаких следов гайларов инквизиция Лассара там не обнаружила, но Данат требовал сжигать все деревни, где отказывались принять веру в Иллина, и говорил, что велеар слеп, ему не дан великий дар видеть нечисть и зло. А Валлас полон ею до краев. Астрелю всегда удавалось поселить в Оде суеверный ужас и веру в силу Тьмы, которая может свергнуть Свет в лице Ода с престола и завоевать весь мир. Иллин ждет грешные души, чтобы очистить их от скверны, и Од, как посланник и избранник должен выполнять свою великую миссию. Велеар боялся гайларов и верил в них. Об этом знал только Данат, которому тот исправно исповедовался.

Когда-то в детстве Од видел тварь, похожую на гайлара, кровожадный монстр сожрал всю стражу, оставив после себя груду разгрызанных костей и ошметки мяса. Маленький Од тогда описался от страха и прятался под перевернутой велеарской повозкой. На его глазах огромный черный волк разодрал его матери грудную клетку и, чавкая, поедал её сердце. Потом ему внушили, что это был сон, а на самом деле на отряд велеары напали валласары, приручившие волков вместо породистых охотничьих собак.

Но только иногда по ночам Од Первый снова и снова видел страшные глаза огромного волка и кровь, стекающую с его клыков на заснеженную дорогу из Валласа в Лассар. Астрель обещал, что Од избавится от ночных кошмаров, когда захватит земли врага. Прошло много лет, а он все еще видел тревожные сны, и Данат объяснял это тем, что зло и нечистая сила слишком близко. ПрОклятые преследуют его, потому что не убили в детстве. Гайлары никогда не отпускают свою жертву. Од должен истребить их всех, и тогда к нему придет покой.

— Один привез согласие Туарнов на брак с их дочерью. Второй желает говорить с вами лично.

Снова Ноар отвлек его от воспоминаний. Од вздернул светлую бровь. Согласие на брак? Так скоро? Он думал, что хотя бы поторгуются, но видимо дела совсем плохи в Талладасе после того, как те лишились поддержки велеара.

Единственная благородная кровь, достойная велеаров текла именно в этой семье, породнившейся с Вийярами. Старший сын женился на Одейе, но так некстати погиб.

Обособленное королевство, ничем не примечательное, не интересное для завоевания. Од мог бы подмять их под себя еще много лет назад и водрузить в Талладасе свое знамя, но это ничего бы ему не дало. Талладас обнищал за последние десятилетия до такой степени, что был бы неинтересен, даже если бы сам народ сверг своего велеария с трона и сдался Оду. Но велеару нужны союзники, и мелкие королевства, рассыпанные по соседству с Лассаром всегда могут пригодиться, если объявятся новые враги, которые росли, как на дрожжах и появлялись, как грибы после ливня. То приплывали с набегами из-за Туманных Вод, то вылезали из Саананского леса очередной ордой диких и голодных оборванцев под предводительством беглого каторжника или самозванца. Он мог быть спокоен только за Северо-запад. Меиды стерегли территорию так, что ни одна крыса не пробежит. Особенно Баорды. Проклятые падальщики.

Талладас стал совершенно неинтересен после нелепой смерти Лу. Она смешала Оду все планы. Эта смерть отняла у него Одейю. В какой-то мере Од ненавидел Туарнов именно за это. Но у них подросла дочь, достойная стать женой самого велеара, а ему нужны наследники. Двое сыновей явно не торопились подарить отцу внуков. Род Вийяров мог закончиться на этом поколении. Самеран волочился за мужчинами, а Магар … Магар, судя по всему, бесплоден.

Значит, нужно освежить кровь, впрыснуть новые гены. Гены самих Вийяров. Зачать сыновей от другой женщины. С любимой Анаис что-то было не так. Каждый их ребенок рождался с дефектом… и пусть Од любил её, насколько вообще умел любить женщин, но не мог не признать, что его покойная супруга подпортила кровь Вийяров своей дурной кровью. Надар, отец Ода, сосватал её для сына из Северного королевства Линас. Теперь эти земли полностью занесло снегом после обвала лавины со скал и ледяного урагана, унесшего жизни всего королевства. Линаса больше не существовало. Все покрылось толстым слоем льда. И люди злословили, что шеанские земли были прокляты и уничтожены самим Иллином. Границу с Линасом перекрыли мощной каменной стеной, чтобы снег с вершин не спускался ниже. За двадцать с лишним лет выкопали канал от горячих вод Тиа к самой стене, не давая холоду распространиться за границами Лассара и умертвить все живое в Лассарской долине. Каждый год Данат приезжал к горячим водам Тиа и освящал их голубой водой из источника Храма, прогоняя зло подальше от Лассарских земель. За это хитрый и алчный шельмец получал тысячу золотых лассов.

Дочери Туарнов, исполнилось семнадцать, и она вполне могла стать достойной велеарой Лассара. Ее родословную и корни со стороны отца Од изучил вдоль и поперек, когда выдавал замуж Одейю. И сейчас понимал, что кроме неё больше нет претенденток велеарской крови. Мелкие дасы, помещики, дворяне слишком просты для трона Лассара. Придется жениться на собственной племяннице и обрюхатить ее.

Впрочем, Од даже не приехал смотреть на невесту. Ему было плевать как она выглядит. Лишь бы имелась дырка между ног в которую можно сунуть член, а потом получить законного наследника, чтоб старшие не расслаблялись. После гибели Аниса Од был слишком подавлен. Младший сын был единственным, на кого он возлагал надежды. Отдал ему Валлас и мечтал, что когда-нибудь Анис подомнет под себя своих непутевых братьев и будет править объединенными королевствами. Но Анис погиб. Когда Од разберется с проклятыми островами, он сам лично поедет в Валлас и расчленит каждого, кто не уследил за своим велеарием.

— Вот и чудно. Пошли им откупные и передай, что каждый месяц я буду пополнять казну Талладаса красным золотом, что позволит им не сдохнуть с голода. А их дочь… как там её зовут?

— Лориэль, мой Дас.

— Так вот их дочь пусть едет сюда, я встречу ее в Пераоне, где мы и сочетаемся браком.

— Полагается послать за ней свадебный кортеж, мой Велеар. Дороги полны беглых и мятежников. Ей нужна охрана.

— Я знаю, что полагается. Велика честь для обнищавших Туарнов. И я не хочу привлекать внимание. Далеко не всем понравится идея о моем браке. Моя невеста должна доехать ко мне целой и невредимой. Отправь ей навстречу трех верных воинов. Пусть ожидает их в Реаде. Сразу за землями Талладаса. Там цитадель под охраной.

Од подумал о Магаре и Самеране, которых даже не поставил в известность о своих намерениях жениться. Алчность и жажда власти Вийяров не имела границ, об этом слагали притчи. И Од не сомневался, что сыновья могут помешать этой женитьбе. Нет. В открытую никогда. Да и зачем? Если можно чужими руками подсыпать яда в бокал либо придушить подушкой.

Од пообещал им господство на мелких островах в случае победы, но оба надеялись на трон всего Объединенного Королевства. Делиться Вийяры не любили. Од знал, что оба с облегчением выдохнули, когда Одейю посвятили в ниады, а Анис погиб. Оба пафосно рыдали и истово молились за упокой души Аниса, но Од слишком хорошо знал свое потомство. Сам был рад смерти Дорена, своего старшего брата, а когда и младший слег от чумы, то Од помолился Иллину и пожертвовал храму много золота. Так что сыновья рады тому, что теперь делить королевство и острова придется лишь на две части.

Самого Ода волновала большая земля посреди океана. Земля полная рудников, пещер с драгоценными камнями и богатств. Он бы оставил проклятый Лассар, где вечно так холодно, и жил бы посреди горячего рая, утопающего в зелени и окруженного бирюзовой водой, как глаза его Одейи. Его маленькая девочка. Он уже соскучился по ней. Слишком долго не видел. Единственный ребенок, который всегда любил его только за то, что он её отец, а не велеар. Ребенок, который пострадал больше всех остальных от несправедливости этого мира. Он хотел вознести её так высоко, как только можно, чтобы цвет волос уже перестал иметь значение. Он каждую секунду жалел о том, что она не мальчик, о том, что выдал ее за Лу, а не держал при себе. По ней он тосковал всегда. Пусть Од не был ласковым отцом, да и не умел, но дочь любил даже больше себя самого. Он не отдал её Данату и был рад, когда она отреклась от пострига.

— А что с гонцом из Лассара? — столкнул еще один камень, и тот упал прямо на мертвецов, издав глухой звук от удара о латы или о шлем.

— Говорит, что-то срочное от Даната. Не терпит отлагательств, но скажет только вам лично.

— Вечные интриги Верховного астреля. Что ему почудилось на этот раз?

— Не могу знать, мой Дас. Гонец еле на ногах стоит и конь весь в мыле.

— Проведи его в мой шатер и вели принести нам вина. Я сейчас спущусь. Полюбуюсь еще немного этой красотой. Найди мне художника, Ноар. Найди, укради, купи. Плевать. Я хочу, чтобы мои победы оставались на холстах и украшали мой замок в Лассаре.

— Я найду, мой Дас. У вас будет художник в ближайшее время, или я не Ноар Баррос!

Но Ноар не уходил и Од уже с раздражением спросил:

— Что еще?

— И еще говорят, есть тревожные вести со стороны юго-востока.

— Что там?

— Пока точно не знаем, но какой-то отряд очередных оборванцев сжигает мелкие деревни и угоняет скот в Саананский лес.

— Нам сейчас не до этого. Пусть дасы сами охранят свои угодья. Мне некогда следить за всеми.

— Они сожгли велеарство Шафтар и Багор. Жителей распяли на звездах.

— Это проблемы Шафтара и Багора, а не Лассара.

— Но через Багор проходит главная дорога к границе с Лассаром.

— Там достаточно укреплений и три цитадели.

— Я должен был сообщить.

— Знаю. Следите за тем, что там происходит, и докладывайте мне. Пока что мне не до мелких мятежей.

— Люди думают, что это беглые рабы с Даместала, где находился центральный рынок живым товаром. Некоторые из беглых — валласары. Помните, год назад там произошел страшный мятеж, одичавшие рабы разодрали своих дасов на ошметки и сбежали. Поговаривали, что они поклонялись гайларам и дасов разодрал оборотень, выпустил пленных и увел за собой в Саананский лес.

— Чушь. Гайларов уже давно не существует. Суеверные россказни. Разве беглых не отловили тогда?

— Нет, мой Дас. Они покинули пределы Лассара.

— Следите за этим.

* * *

Когда Од Первый вышел из шатра после встречи с гонцом из Лассара, Ноар его не узнал — настолько был бледен его велеар.

— Гонца в Валлас. Немедлено. Нет! Не гонца! Отряд! Вернуть мою дочь домой и запереть в Тиане под стражу за своеволие!

— Дороги в Валлас уже обнесло первым снегом! Через неделю они станут непроходимы. Отряд может не успеть!

— Плевать! Хоть льдом, дерьмом и бревнами! Вернуть мою дочь домой, не то она на полгода будет отрезана от меня проклятой зимой!

— Валлас уже отрезан, мой Дас. Прошли первые снегопады!

— Не отрезаны! Мы оба прекрасно знаем, что еще можно пройти через долину!

— Ну куда она оттуда денется, мой Дас? Пусть сидит взаперти в Валласе. Целее будет. Это и есть наказание. Пошлите гонца, разузнайте, что там происходит. Данат, наверняка, дал ей советника и наставника. Да, и не одна она поехала.

— Нарушила мой запрет!

— Истинно ваша дочь, — Ноар усмехнулся, а Од схватил бутыль с вином и сделал несколько глотков. Потом несколько секунд смотрел на развевающееся знамя Лассара.

— Да. Пошли туда гонца, и пусть она сидит там до весны. Похоронит с почестями Аниса. Мне же спокойней будет здесь, когда она под охраной меидов, а не в Тиане. Маленькая ведьма. Таки поступила по-своему. Отдам Данату насильно!

Но оба знали, что не отдаст, что втайне восхищается ее смелостью. Единственной, кто не боялся никогда гнева Ода Первого. Единственной, кто не боялся Даната. Просто велеар опасается за её жизнь. Ни для кого не секрет, насколько Од Первый помешан на своей красноволосой дочери. Она и есть самая большая слабость одного из сильнейших правителей в истории Лассара и Объединённых Королевств.

ГЛАВА 8. РЕЙН

«Наша королева никогда не преклонит колен

Наша королева невеста Иллина

Наша королева выдержит плен

Нас много… а она…она у нас одна.

Невеста Иллина… невеста Иллина

Мы вытерпим смерть, как жизнь, ради нас терпит она…»

Я ждал этого момента долгих десять лет. Я прокручивал его в голове миллионы раз и с разных сторон. Я разговаривал с ней и получал её ответы. Самое паршивое, что я угадал почти каждый из них. И эту презрительную усмешку, и эту брезгливость в бирюзовых глазах. Только иногда я все же думал, что она меня узнает. Я надеялся на это. На то, что у нее не было мужчин после меня. И если я единственный, кто к ней прикасался, она не могла забыть… А потом думал о том, что меня не было слишком долго. Пока учился ходить и разговаривать, пока зарастали раны, пока рубцевались шрамы, что мешало ей завести себе еще одного «друга», а то и несколько? Дочь Ода Первого не может быть святой и невинной. У нее в крови грязь и порок. Он живет в ее генах. Как и у всех лассаров. И я был прав. Не узнала. Она меня забыла. Как самый незначительный эпизод в своей жизни.

— Вы? Он есть вы? — она хохотала и не могла остановиться, а мне хотелось рывком сжать ее идеальное горло и заставить заткнуться. Никто и никогда не смел смеяться мне в лицо с тех пор, как я надел железную маску. Каждый, кто осмелился — смеялся последний раз в своей жизни. Только я уже давно понял, что не могу ее убить. Я пока не готов к этому шагу. Потому что меня подпитывает не только жажда мести, но и больная любовь к этой женщине, вывернувшей мне мозги еще десять лет назад. Права была моя маленькая Далия, назвавшая ее шеаной и поплатившаяся за мою слабость своей жизнью.

И вдруг Одейя замолчала сама, губы скривила очередная презрительная усмешка.

— А кто сказал, что я соглашусь на этот брак? Брак с презренным валласаром. Пусть даже и велеарской крови. Ни один астрель не обвенчает нас без обоюдного согласия.

И я знал об этом. Она должна поставить свою подпись на кожаном манускрипте, она так же должна разрешить астрелю избавить ее от пятилистника внизу живота. Убрать клеймо ниады. Иначе этот брак не признает ни одно велеарство и ни одна вера.

— У меня есть миллионы способов заставить тебя согласиться, Одейя Вийяр. Миллионы изощренных и болезненных способов. Я использую каждый из них.

Прошептал и увидел, как она содрогнулась от моего шепота. Каждый раз, когда слышала мой голос, вздрагивала от ужаса и отвращения. Что будет, когда она увидит мое лицо?

— Думаешь, я боюсь боли? — нагло посмотрела мне в глаза, и я мысленно застонал, проклиная прозрачность этой бирюзы, в которой дрожало отражение черной маски. Захотелось заорать, чтобы она их закрыла. Ненавижу зеркала. Я уничтожил их все. Но нашел единственное в ее глазах. И когда-нибудь я вырежу из них свое отражение валасским кинжалом.

— Что ты знаешь о боли, маленькая шеана? Я познакомлю тебя с ней очень медленно. С каждой гранью этой самой боли, которая тебе и не снилась. Ты думаешь это будут физические страдания? Нееет. Слишком мало. Я заставлю тебя стоять на коленях и плакать кровавыми слезами, а на тебе в этот момент не будет ни единого шрама. Ты истечешь кровью изнутри.

Последний раз, когда я видел ее так близко она смотрела на меня совсем иначе. Но тогда на мне не было железа, и она называла меня просто «мой». Я запомнил каждое ее слово. Потом, выучив лассарский язык, я перебирал все, что она мне говорила. Но с того момента между нами разверзлась такая пропасть, которую не перепрыгнуть и не переплыть. Она переполнена кровью моих родных и моего народа. Ее отец по сей день увеличивает в ней уровень ненависти и жажды мести, превращая моих соотечественников в живое мясо, торгуя ими для тяжелого труда и удовлетворения самых низких желаний высокородных дасов лассара. Поэтому пропасть между нами не сократится никогда. Потому что я не забуду и не прощу.

И она. Как противовес каждому моему решению. Каждому проклятию, посланному династии Вийяров. Такая красивая. До боли красивая, лживая и высокомерная сука. С изумительной кожей, созданной для диких ласк, с пухлыми губами, созданными для поцелуев, с волосами цвета моей одержимости, которые хочется наматывать на руку или нежно перебирать пальцами каждый завиток. Проклятая, как и я сам.

Хочу её. Потому что слишком близко. Потому что теперь в моей власти. За это я ненавижу нас обоих с такой силой, что ломит кости и темнеет перед глазами.

— Сначала попробуй заставить меня встать на колени, валлаский раб, а потом хвались.

Меня заводил даже её гнев, в паху простреливало адским возбуждением и вместе с этим хотелось задушить её только за слово «раб» и за то, как она его произнесла. Нет, это не было обычным оскорблением. Она просто называла вещи своими именами. Для лассарской десы я всегда буду валасским рабом.

— Заставлю. И не один раз. — наклонился к ней, принюхиваясь к запаху волос, пахнет, как и тогда, морским бризом, свежестью и женщиной, — ты станешь на колени добровольно, как самая грязная лассарская шлюха. Потому что я прикажу подвесить труп твоего брата за ноги у ворот и скормлю его гнилое мясо воронам, вместо того, чтобы придать тело огню и развеять прах по воздуху, как велит седьмая строфа писания от вашего Иллина. «Да будет неспокоен прах близкого твоего, коли тело не станет пеплом. Да не вознесется душа его к небесам и не получит очищение, если не будет предана огню. Да не простятся грехи его, если не будет отпет он песнопениями священных мужей великого Храма и развеян по воздуху». Потому что пришло время перевернуть все с головы на ноги, и очень скоро лассары сами станут нашими рабами.

В её глазах блеснули слезы, и она замахнулась, чтобы вцепиться мне в лицо, но я перехватил ее тонкую руку за запястье и даже не поморщился, когда кожа задымилась и завоняло паленой плотью. Первое прикосновение за десять лет. Я бы обгорел до костей за право прикасаться к ней каждый день… но не в этой жизни и не в этом мире, который ее отец вымостил для меня на крови моих близких, на слезах моего народа.

— Если и этого недостаточно для твоего согласия — я расчленю каждого из твоих людей у тебя на глазах. Я буду отрезать от них по кусочку и кормить ими своих волков. В подвалах Валласа сотни лассаров. Женщины и дети, старики и больные. Каждый день по одному и каждый на твоей совести. Или у дочери Ода Первого она отсутствует так же, как и у ее отца?

Она смертельно побледнела, глядя расширенными от ужаса глазами на мои обуглившиеся пальцы. Да, девочка, плевать я хотел на боль. Она ничто в сравнении с тем, как болит внутри, когда я каждый день закрываю глаза и вижу изнасилованных мать и сестру. Когда думаю, сколько потных и вонючих ублюдков покрыли их, прежде чем они умерли под одним из них. Когда смотрю в зеркало и вижу собственное уродливое лицо. Когда смотрю на тебя и понимаю, что ты никогда не будешь принадлежать мне, даже если и станешь моей женой.

Кроме того, я та самая тварь, которая восстановится уже через пару часов. На мне и следа не останется. Жаль только, проклятым гайларом я стал уже после того, как твой отец исполосовал мне лицо от уха до уха. Но и в этом есть свое наслаждение. Я бы никогда не принес столько ужаса, будь я таким, как все. Ты содрогнешься, когда поймешь, какое чудовище жаждет получить тебя в жены.

— Мой брат мертв, а я не верю в Иллина. Ему уже все равно, что станет с его телом, а я буду оплакивать его душу до самой смерти. Моя совесть чиста. На моих руках нет его крови, и я любила его всем сердцем. Он знал об этом, и этого достаточно. Мои люди и так умрут от голода в твоих вонючих подвалах, так что я буду милосердной и позволю этому произойти быстрее.

Я усмехнулся, не отрывая взгляда от ее глаз. Слишком благородно для дочери паршивого предателя. Слишком честно для мерзкой твари, которая удерживала меня в своих объятиях, пока ее отец резал на куски мой народ.

— Какая красивая сделка с собственной совестью. Блестящая защита. Браво. Суд Лассара аплодировал бы тебе стоя.

— Зачем тебе все это? Я могу написать отцу, и он даст за меня сундуки золота. Он вернет тебе Валлас. Отпусти меня, и ты станешь самым богатым человеком во всем Объединенном королевстве!

— Что еще он сможет мне вернуть, Одейя? Он вернет мне мать, которую трахали ваши солдаты прямо на глазах у её мужа? Он вернет мне сестру? Ее пустили по кругу по приказу твоего отца. Он вернет мне мою жизнь до того, как мой народ открыл ворота предателям и впустил смерть в свой город? Он вернет мне все это? Я видел валласких девочек, совсем маленьких, девочек с пустыми глазами в услужении старым и обрюзгшим жирным свиньям, тыкающим в них свои вялые стручки и толстые пальцы, я видел мальчиков с разорванными и искалеченными телами. Я видел стариков, забитых насмерть за то, что не могут работать. Моих соотечественников, моих людей, которых лишили будущего только за то, что они не верят в проклятого Иллина и говорят на другом языке. Это все можно вернуть? Исправить?

Она судорожно сглотнула и медленно выдохнула, взгляд подернулся дымкой слёз. Я бы мог на это купиться несколько лет назад, но не сейчас. Я больше не верил ни слезливым речам, ни отчаянью во взглядах, а верил только в поступки.

— Мне жаль, что тебе пришлось пережить и видеть все это… но на войне…

Одейя замолчала, потому что волк во мне оскалился и грозился рвануть наружу, я знал, как сейчас сверкнули мои глаза. Она испугалась и сильно вздрогнула. Дааа, зверя чувствуют все. Его не скрыть и не спрятать. Им воняет за версту. Его чуют на уровне подсознания. И я видел, как почернел мох на стене. Аура проклятых сильна и убивает все живое одной силой мысли. Я мог бы убить и её. Одним взглядом. Просто она об этом не знает. А я пока не хочу ее смерти.

— Так вот, эта война не закончилась. Она продолжается каждую секунду, пока мои люди носят клеймо рабов… И на войне…

Девушка меня поняла и теперь молчала, продолжая смотреть мне в глаза, нахмурившись и тяжело дыша. Не может отвести взгляд, потому что я не даю. Я держу его, позволяя чудовищу управлять ею. Но ровно настолько, чтобы она не поняла, что это делаю я.

— Зачем тогда тебе жениться на мне? Просто убей меня и отправь отцу мою голову. Разве это не станет справедливой местью?

Идеально наивное благородство. Браво. Я впечатлился.

— Просто.

— Что?

— Вот именно — слишком просто. Я хочу больше! Я хочу все! И я это получу. Рано или поздно ты сделаешь так, как я желаю.

— Не получишь. От меня не получишь никогда!

Я рассмеялся ее упрямству и в то же время невольно восхитился — смелая или глупая. Счастливое неведение и непонимание. В каком сказочном мире ее держали? Воин? Черта с два. Наивна, как ребенок. До абсурда. Либо великолепная актриса. Со временем проверим, что она такое — Одейя Вийяр, и из чего сделаны ее мечты, иллюзии и страхи.

— Маленькая золотая принцесса, которая не видела настоящей войны и впервые увидела смерть в самом неприглядном ее облике. Это лишь малая часть того, что могу тебе показать. Оглянись вокруг — ты в моем царстве. Я здесь решаю, как тебе жить, сколько и когда ты умрешь. И если я захочу, то уже сегодня ночью с тебя срежут твое клеймо, распнут у стены, и я отымею тебя как обычную лассарскую шлюху.

— И обгоришь до костей, — она зло усмехнулась, — вряд ли без члена ты будешь так же грозен, как и с ним.

Я приподнял одну бровь и ухмыльнулся:

— Даже так? Благородная деса умеет говорить пошлости? — наклонился к её уху и прошептал, — Ты слишком неопытна, девочка…трахать можно не только членом. Трахать можно чем угодно, но я не стану ломать твой розовый мир и приводить примеры. Тебя ведь никогда не трахали, правда? Даже пальцами?

Теперь она дернулась изо всех сил и толкнула меня в грудь, но я даже не шелохнулся, а под ее ладонями кожа вздулась рубцами.

— Ублюдок!

— Намного хуже, Одейя. Намного страшнее. Ты даже не представляешь, кто я и что я с тобой сделаю. Со всеми вами. После того, как убью всех твоих людей.

— Ты больной психопат. Когда ты будешь подыхать от меча моего отца, я буду плевать тебе в лицо до последнего твоего вздоха. Ты не получишь ни меня, ни Лассар. НИКОГДА! Запомни — никогда! Слово Одейи Вийяр!

— Не бросайся словами, шеана. И запомни: у каждого есть что терять. Без исключения, у каждого. А терять — это больно. Когда начнешь терять, ты поймешь, что ничего в этом мире не стоит дороже того, что составляет смысл твоей жизни. Ты не знаешь меня… а я знаю о тебе все. И я начну отнимать. Ты готова отдать, Одейя? Чем ты готова пожертвовать? Мы начнем с десяти лассарских воинов. Твоих верных воинов. Сегодня вечером их казнят на площади.

— И чем ты лучше моего отца? Чем? — наконец-то закричала отчаянно и с яростью. В бессилии и ужасе. А я вдохнул полной грудью эти эмоции, меня от них зашатало, как пьяного. Вот теперь намного лучше. Заплачь. Я бы слизал каждую слезинку с твоих щек.

— Ничем. Я хуже. В тысячу раз хуже. Запомни это и вспоминай каждый раз, когда решишь ответить мне отказом. За каждую отнятую жизнь — я отниму десять. Но ты можешь сократить количество жертв. Подумай об этом деса Вийяр. Отсюда ты выйдешь либо моей женой, либо не выйдешь никогда. Если ты так любишь свой народ, а не бросаешься пафосными словами — ты сделаешь правильный выбор. А теперь посиди здесь до вечера и подумай. Тебя выведут посмотреть на казнь.

Я втолкнул ее в одну из клеток, удерживая за волосы подтянул к стене, надевая ошейник. Когда уходил услышал, как она звякнула цепью и в бессилии дернула прутья решетки.

* * *

— Да, теоретически это возможно, — Фао нажимал на хлеб с салом и, громко чавкая, запивал вином. — я только не пойму, зачем вам это нужно? Два разных народа, две религии.

Я ударил кулаком по столу, и бокал с вином скатился на пол, а он подавился хлебом.

— Тебе не нужно что-то понимать.

Если бы не его ряса и сан, так нужный мне на данном этапе, я бы убил его одним из первых, а не кормил хлебом с салом в этой чистенькой келье для астрелей.

— Если это месть, то она могла бы быть гениальной, мой дас. Хотя и не выполнимой. Более жестокую расплату трудно придумать, при условии, что кто-либо проведет это действо.

Он поднял бокал с пола и снова наполнил его вином, а я резко подался вперед.

— Что ты имеешь ввиду?

— А то, что Лассар никогда не примет этот брак. Этот союз никогда не станет легальным на территории Лассара. Отрекшуюся ниаду забьют камнями, едва она войдет в город. И никто. Ни один закон или могущественный покровитель не спасет ее от праведного гнева религиозных фанатиков. Если бы вы совершили это и отправили ее после домой, то не придумать участи страшнее, чем эта.

Я отобрал у него бутыль и приложился к вину, вытер рот тыльной стороной ладони.

— Значит, она не вернется в Лассар. А ты будешь держать свой поганый язык за зубами.

Фао посмотрел на меня в недоумении и надкусил хлеб, поднятый с пола. Жирного урода не кормили целый день, и теперь он пожирал даже крошки со стола.

— Я молчу… всегда молчу. Фао никогда не болтает лишнего, — и вдруг он застыл с ломтем хлеба у рта, — А причем здесь я?

— Притом! Ритуал исполнишь ты. Срежешь с нее это клеймо.

— Я? Нееет! Я не могу! Нееет! — он затрясся мелкой дрожью, как жалкая псина, — Меня покарают! Я не могу!

В эту секунду я сгреб его за шиворот и протянул к себе по столу.

— Ты сделаешь так, как я тебе скажу. Проведешь ритуал. Ты убедишь каждую псину в том, что этот брак более чем законный. Иначе я сдеру с тебя шкуру живьем и сошью из нее ремни для моих воинов. Она у тебя просаленная и толстая. В самый раз удерживать тяжелые ножны.

Он быстро и коротко закивал, не смея дышать мне в лицо, а я медленно разжал пальцы и толкнул его обратно на стул. Сзади откашлялся Саяр и поставил на стол еще один бокал.

— После отречения ее кожа будет обжигать так же, как и раньше?

Астрель тяжело дышал и сделал несколько глотков из бокала. Его все ещё продолжало трясти.

— Никто никогда не отрекался. Я не знаю. Существует старая легенда, что ниада позволит прикоснуться к себе лишь тому, кого захочет сама. Но никто не проверял на деле. Ниада — невеста Иллина, и только он может ее касаться.

— Где держат остальных ниад, прошедших постриг?

Он смотрел на меня округлившимися глазами:

— Нам не задают таких вопросов. Это тайна Храма.

— Я задал. Отвечай!

Астрель несколько раз оглянулся, а потом осенил себя звездой.

— Тайна Храма священна. Я поплачусь, если выдам её.

— Ты поплатишься, если хотя бы еще раз мне откажешь.

— Он забирает их, — прошептал астрель и снова несколько раз оглянулся, хотя его келья была совершенно пуста, и окно, под самым потолком, уходило на внешнюю сторону стены. Я бросил взгляд на Саяра и снова повернулся к Фао.

— Кто он?

— Иллин, — снова несколько звезд и дрожащий подбородок. — Раз в три месяца, в полнолуние он приходит за одной из них и уводит с собой.

— Куда? — меня раздражала его лихорадка и капли пота над верхней губой, как и провонявшаяся едким запахом страха ряса.

— Этого никто не знает. Говорят, что туда, где заканчивается Туманная Вода и начинается вечная мерзлота. Он присылает за ними духов тумана в черных рясах с горящими красными глазами. Но так говорят. Я не знаю, и никто никогда этого не видел.

— Хорош ваш Иллин — пожиратель девственниц, — я усмехнулся и опрокинул в себя еще вина.

— Он дарит им новую жизнь в раю.

— Или страшную смерть.

Я резко встал со стула, и астрель поднялся вместе со мной.

— Отдыхай, астрель. Тебя будут хорошо кормить и дадут теплую одежду.

— Мой дас!

Он окликнул меня уже прямо у двери.

— Заприте меня снаружи и заберите ключ. Отдайте его тому, кому вы доверяете.

— Я обещал, что тебя не тронут, и я всегда держу свое слово, астрель. Прекрати трястись и прими ванну, от тебя воняет, как от свиньи.

Когда мы вышли с Саяром на улицу, и я вдохнул полной грудью морозный воздух Валласа, тот положил руку мне на плечо и спросил:

— И в чем тогда смысл, мой дас? Если Лассар не признает этот брак, то какую выгоду он принесет всем нам? Не проще ли обменять ее сейчас? Выдвинуть Оду условия.

Я резко повернулся к другу и, прищурившись, посмотрел прямо в глаза.

— Условия, которые он нарушит, едва заполучив ее обратно? Нет. Я отниму у него возможность получить дочь. Я отниму у нее возможность вернуться назад. И он будет вынужден принять все наши условия … и принимать их постоянно, пока она находится здесь, под нашей охраной. Все ради Валласа и моего народа. Ведь я могу выгнать лассарскую шлюху, и ему придется смотреть, как она подыхает у него на глазах.

— Все ради Валласа и твоего народа? А не потому ли, что ты сам ее хочешь, Рейн?

Я несколько секунд молчал, а потом ответил, продолжая смотреть ему в глаза и зная, как он сжимается под этим взглядом, уже жалея о заданном вопросе.

— И потому что я ее хочу.

* * *

Она отказалась выйти на казнь. Никто не смог выволочь ее силой. Боялись ожогов, от которых оставались жуткие, уродливые шрамы. Я мог бы вытащить ее сам, но решил, что с нее хватит и того, что она услышит. И она слышала, как они кричали, когда их свежевали на глазах у всего города, под улюлюканье толпы, она слышала, как вопил горн, возвещая о смерти тех, кто не выдержал экзекуции. Утром она увидит то, что от них осталось, в свое зарешеченное окно. Увидит, что они вытерпели ради нее и с ее именем на устах. Да! Проклятые лассары орали ее имя и молились ей, как своему проклятому Иллину. Один из них пел ей песню, пока с него срезали кожу лоскутами. А потом ее подхватили и другие.

«Наша королева никогда не преклонит колен

Наша королева невеста Иллина

Наша королева выдержит плен

Нас много… а она…она у нас одна.

Невеста Иллина… невеста Иллина

Мы вытерпим смерть, как жизнь, ради нас терпит она…»

Я отрубил ему голову и заткнул его навечно. Остальным отрезали языки и посадили на колья напротив ее окна. Как жуткие цветы во имя ее упрямства.

А ночью мне привели двух лассарских женщин с золотыми волосами, пока я их трахал, все время представлял, как с нее снимут это проклятие, и я так же остервенело буду вдалбливаться в её тело под хриплые стоны и судорожное вздрагивание плоти. Я так и не кончил. Вышвырнул шлюх к саананской матери и впервые за долгие месяцы напился почти до беспамятства. Этой ночью я ненавидел её больше, чем когда-либо… и себя за то, что казнил их всех не ради справедливости, а чтоб сломать её и получить согласие. И не ради политических целей и высших идей, а банально и жалко…только ради того, чтобы рано или поздно уложить в свою постель.

ГЛАВА 9. МЯТЕЖНИКИ

Дозорный снова осмотрел местность вокруг цитадели — кромешная тьма и густой туман, окутывающий подножие башни, ухудшал видимость. Ни души. В Эссаре нигде не светятся окна. Полная луна словно плывет лучами по густой дымке, но не пробивает ее и до земли не достает. Как по вате скользит. Жутко и красиво одновременно. Кое-где туман слегка рассеивался, и Дуно видел воинов, сидящих у стены. Спят, небось. Засранцы ленивые. Их бы в дозор. Но нет. Велеарское войско. Воины, мать их. А дозорные цитадели — это так, как псы, умеющие взбираться на башни и лаять, если кого чужого заметили.

Он прошелся вдоль зубьев по кругу несколько раз, прислушался к ночным звукам и треску льда с Туманных вод. Как всегда, тихо. Вчера в цитадель пригнали партию рабов для отправки в Даместал и охрану цитадели усилили. Уже с десяток лет Дуно цитадель стережет, никогда и никто не рисковал нападать. Да и кому надо связываться с армией Ода Первого?

Дуно видел, как около сотни несчастных загнали за железные ворота подвала, некоторые падали замертво прямо во дворе цитадели. В большинстве своем женщины и совсем юные девочки. Некоторые из них, наверняка, родились уже в рабстве. Когда-то давно Дуно ездил в Валлас, когда тот еще принадлежал велеару Даалу, на рынок. Привозил оттуда разноцветные ткани, платки, расшитые камнями. Тогда эти люди были равные ему, а потом все перевернулось, и они стали отребьем, рабами, годными лишь для продажи и пыток. Дуно так и не понял, почему, но со временем все привыкли, что валласары низшая раса, продавшая душу Саанану, годная лишь для черной работы, даже после прохождения обряда очищения и принятия иной веры.

Дозорный поправил кожаный пояс, сплюнул, глядя вниз, и вернулся к напарнику по дежурству. Тот развел небольшой костер и грел замерзшие пальцы над языками пламени. Молодой, пугливый. Неоперившийся еще. Старшему сыну Дуно было бы сейчас столько же.

— Все тихо. Напрасно только шум подняли. Паникеры.

— Ты слыхал, что произошло в Шафтане?

Дуно сел рядом с напарником и хлебнул из фляги вина.

— Мерзкое пойло, как ослиная моча. Они нам с Лассара всегда прокисшее шлют. Твари жадные. А что в Шафтане? Ну, мятежники. Кого сейчас удивишь мятежами? Зима, холод, налоги из-за войны повысили, скот уводят для армии, пшеницу мешками вывозят, мужчин призывают. Люди недовольны, вот и беспредельничают. Од наш думает, народ молча все проглотит. С народом нельзя так. Народ на трон возведет — народ с трона скинет и Иллина не побоится.

— Ты меньше о велеаре речи такие веди. Дозор велеарский как — никак, — Шант протянул руку за флягой. — В Шафтане вырезали всю деревню, Дуно. Всех. Те, кто выжили, говорили, что на них отряд чудовищ напал в волчьих шкурах, а возглавлял этот отряд гайлар. Вначале человеком в деревню вошел. Высокий, как скала. Мышцы — о, какие! Жгутами вьются. Голыми руками воинов рвал на части, а как вышла луна из-за туч, обернулся чудищем и всех перегрыз, как котят. По земле кишки, да внутренности рассыпаны были, словно трава.

Дуно протянул сам руки к огню. В чудовищ он не верил никогда. Самые страшные чудовища — это люди, а еще страшнее те, кто ими управляют.

— Враки все. Брешут аки псы поганые. Надралась там стража, да шлюх шафранских трахала, а тут мятежники. Может, и в шкурах были они, как баорды. Да, и какая разница. Перерезали всех, и делов-то. Ты, Шант, поменьше басни слушай.

— Так и в Багоре так же было. Неужто все брешут, Дуно? Одинаково? Все?

— Сплетни разносятся так же быстро, как и дурная слава, обрастают мелкими деталями каждого рассказчика, и потом от правды не то, что крупицы, а соринки не остается.

— Твои слова, да пусть услышит наш могучий Иллин! Темпта! — сделал глоток из фляги и протянул Дуно.

— Темпта! — неохотно поддержал Дуно. В Иллина он особо не верил. Когда-то и молился, и молил…только глух оказался Иллин к мольбам его. Да, и как позволяет он так с существами живыми обходиться? Загонять как скот, продавать как вещи.

Дуно солдат, а не рабовладелец. Ему такое никогда не понять. Он родину привык защищать от врага, а не женщин и детей убивать. Потому и не пошел в свое время на Валлас, в дозорные подался. Захватчики никогда не станут победителями, так еще его дед говорил.

— Давай, поспим по очереди. До рассвета часа три осталось. Кто сюда сунется? Да, и псарня у самых ворот. Чуть что лай поднимут.

— Ты спи, а я пока на небо посмотрю. Луна полная. Ясно так. А внизу темень да туман проклятый. Моя Карла всегда говорила, если вместе смотреть на небо, то значит в этот момент ваши души обнимаются.

— Думаешь, она тоже смотрит на небо? Твоя Карла?

Дуно шумно воздух носом втянул и медленно выдохнул.

— Померла она, Шант. И она, и двое наших сыновей. Чума проклятая унесла всех троих. Я с похода вернулся, а от них уже одни кости остались. Лежат все трое на постели, под одеялом … словно меня дожидались и дождались наконец. Дом с телами сжег и вернулся обратно в отряд. Вот десять лет уже жду, когда смерть придет по мою душу и мы с ними встретимся. А она не приходит. Спи, давай. Пока я добрый, и сам не заснул.

Шант прикрылся меховым плащом с головой, устраиваясь поудобней. Снова стало тихо. Дуно и сам глаза закрыл. Редко к нему сон на дежурстве идет, а сегодня посмотрел на небо и появилось ощущение, что скоро увидит их: и Карлу, и сыновей своих. Задремал… а уже через секунду дернулся от того, что кто-то в бок толкнул.

— Ты слышал?

— Что?

— Словно собака заскулила.

— Чудится тебе. Может, рабы ноют.

— Вот снова. Как будто…как будто испугались чего.

Дуно прислушался, но ничего не услышал. У него было туго со слухом еще с ранения в голову в битве при Балладасе. Только не признавался никому — не то домой отправят за ненадобностью. А ему домой никак нельзя. Нет у него дома.

— Я отолью пойду, а ты спи. Взбудоражился рассказами этими. Поживи с мое, и никакие чудовища не страшны уже будут.

Пока горячей струей снег поливал, вниз смотрел. Воины все так же сидят. Не двигаются. И вокруг них тени какие-то. То ли от стены так легли, то ли… Саанан разберет, что там темнеет. Он камушек кинул вниз, и тот со стуком отскочил от стены, упал неподалеку от командора. Но никто из воинов не пошевелился. Что за…

Дуно штаны поправил и нахмурился, на колени встал, вглядываясь пристальней, пока не замер, чувствуя, как по спине ручьями холодный пот стекает. То не тени. То кровь ручьями расползлась и глотки у всех перерезаны. Вот и не двигаются — мертвые они все. Дуно хотел броситься к горну, но почувствовал, как в грудь что-то вонзилось, опустил глаза и увидел стрелу, торчащую ровно посередине, медленно повалился вперед, успев прохрипеть:

— Шант… уходи, малый, Уходиии!

Упал вниз, прямо между мёртвыми воинами и почувствовал, как кости затрещали, ломаясь, и в горле забулькало. Боль адская, а закричать не может, только видит все и слышит. Видит, как эти самые твари в волчьих шкурах ворота открывают, как врываются в цитадель, а воины их режут. Рубят мечами из красной стали. Головы, как кочаны, по снегу катятся. Видать, не знали, что в цитадели не просто охрана, а отряд целый. Неужто правда всё? И пришли рабов вызволять? Так полягут все.

Хаос и крики разорвали тишину, кровь ручьями полилась, по снегу к Дуно течет, а он глазами предводителя ищет и не видит. Того самого, огромного и страшного. О котором Шант говорил. Может, такой громила и уровнял бы шансы. Но вместо него Дуно следил взглядом за пареньком в черном из стана вражьего. Как тот ловко орудовал мечом, укладывая здоровенных лассарских детин в снег и разрубая на части. Храбрый малый. Дерется, как благородный. Видно, школу военного ремесла прошел. Такому в отрядах оборванцев и бандитов не учат. На плече герб знакомый мелькает, только не припоминает Дуно, где видел его.

— Окружай ублюдков валласких! Закрыть ворота. Лучники наверх. — голос одного из лассарских командоров донесся до Дуно.

Сейчас перебьют всех, рабов завтра дальше погонят, а он к жене отправится наконец. Отслужил уже и перед смертью бой настоящий увидел. Жаль только, справедливость не восторжествует. Много лассарских воинов, мятежникам цитадель не по зубам. Потерял паренька из вида. Убили, наверняка. Стрелы уже рассекали воздух характерным свистом. То в одну сторону, то в другую.

А потом кровь в жилах застыла и волосы зашевелились — над стеной тень взметнулась, и ОНО приземлилось в снег массивными лапами. Огромный, как глыба. Шкура синевой отливает, и глаза в темноте голубым светятся. Заслонил собой своих и, пригнувшись, на воинов лассарских смотрит.

Дуно решил, что так и выглядит смерть. Люди её рисуют в виде скелета с косой, а она выглядит, как страшный монстр с огромной пастью и сверкающими глазами.

Правду говорили и в Шафтане, и в Багоре. Значит-таки существуют они. Либо ему перед смертью бредни мерещатся. Скорей бы уже боль стихла и закончилось все.

Тишину нарушил свист стрелы, она впилась гайлару в плечо, другая в грудь, а третья в ногу, и тот зарычал так громко, что по стене трещины пошли, а затем бросился на воинов, и только сейчас Дуно понял, что значит жуть и лють дикая. Когда человека живьем пожирают. Ошметки плоти летели в разные стороны, хрустели кости, а мятежники снова пошли в атаку. Подбираются к подвалам. Воины лассарские бросаются врассыпную, а им вслед свистят стрелы и те падают, как подкошенные, ничком в снег.

— Никто не должен уйти. Никто не должен выжить. Пленных не брать!

Доносится как сквозь вату. Дуно, стиснув зубы, старался не стонать от боли, перед глазами уже расплывались красные и черные пятна.

Он с трудом удерживал тяжелые веки открытыми, луна зашла за тучи, и зверь зарычал, заскулил, мятежники рухнули на колени, закрывая глаза и сложив руки на груди крестом. А дозорный перед смертью видел то, во что никогда бы не поверил раньше — гайлар пригнулся к земле, его шерсть змеилась, как живая. Хрустели кости. Выгибались задние и передние лапы.

— Затушить факелы!

Факелы погрузили в снег, и он зашипел, пожирая огонь, погружая цитадель в кромешную тьму.

Когда кто-то снова зажег один из факелов, Дуно сквозь кровавую пелену увидел того самого паренька. Только не парень это, а женщина. Сейчас ее голову не покрывал капюшон короткого плаща, и черные волосы змеями развевались на ветру. Бросила факел одному из своих:

— Открывайте ворота! Выводите рабов!

Звякнула цепь, и один из мятежников разрубил замок топором. Когда рабы повыходили на улицу, то тут же в ужасе попятились обратно, натыкаясь на разодранные трупы. Девочки в ужасе кричали и закрывали лицо руками. А Дуно думал о том, что все же есть на свете справедливость. Пусть не престало ему, лассарскому дозорному так думать, но он был рад, что их освободили.

— Выходите! Вы все свободны! Бун, дай мне меч!

Ей подали меч, и, когда женщина выдернула его из ножен, рабы тут же попятились назад, а она подняла его над головой.

— Мы дарим вам всем свободу от лассарских ублюдков. Вы вольны присоединиться к нашему отряду и бить с нами проклятых захватчиков, а вольны покинуть нас и идти своей дорогой. Только каждый из вас, кто проговорится о том, что произошло здесь — поплатится жизнью. Великий Гела не прощает предательства, и кара настигнет вас везде и всюду. Смерть предателя будет страшной!

— Это она…она, — пронесся шепот среди рабов.

Дуно бесшумно захохотал, и в горле снова заклокотало. Вот и предводитель — баба. «С мышцами о, какими! Жгутами вьются!» Просто валлаская девка. Смелая, дикая, сильная, но всего лишь девка. Только гайлар был настоящим… но куда он делся? Может, привиделся?

В эту же секунду Дуно перестал смеяться — женщина смотрела прямо на него, и ее глаза сверкнули синим огнем. Она в несколько шагов преодолела расстояние между ними и склонилась к дозорному. Красивая. Очень красивая. Только шрам на щеке и пустота в глазах… страшных глазах. Он их узнал. Смерть там на дне. Но он не боялся.

— Убей… я к ним хочу, а смерть не приходит. Пора мне.

— Верно, — голос низкий, хриплый, — пора тебе.

Через секунду голова Дуно покатилась по снегу в сторону стены, а женщина обернулась к своим людям, вытирая меч полой плаща, и сунула его в ножны.

— Опустошайте запасы, выносите оружие. Раздайте тем, кто уходит с нами. Остальные могут убираться. Выносите раненых. Смертельно раненых — добейте. Бун, дай мне знамя.

— Деса!

— Я сама! Здесь — сама!

Один из воинов в черной шкуре, возвышавшийся над ней на целую голову, протянул женщине черное знамя с алой волчьей пастью.

Пока они уходили через главные ворота, добивая раненых точными ударами мечей в сердце, женщина взбиралась по веревочной лестнице на башню. Ловко, как пантера. Когда поднялась на самый верх, выдернула с победным криком белое знамя Ода Первого, плюнула на него несколько раз и швырнула вниз. Водрузила на его место свое, а потом взобралась на сами зубья и смотрела вниз, как уходят ее люди, которых стало в несколько раз больше. А сколько остались здесь навечно? Те, кто еще вчера бились с ней плечом к плечу. Когда-нибудь, когда она вернется домой, то возведет там монумент в честь тех, кто боролся за свободу своего народа.

Никто не видел, как она прыгнула вниз и аккуратно приземлилась прямо в снег, резко подняла голову и тут же встала на ноги. Тот, кого она назвала Буном, поджидал ее у ворот, когда она прошла мимо, он молча последовал за ней.

Когда в деревне Эссар рассвело, жители высыпали на улицу, осеняя себя звездами. На фоне зарева рассвета вместо белого полотна развевалось черное знамя Валласа.

* * *

— Сколько их?

Далия смотрела на бывших рабов, выстроенных в шеренгу, из окна в шатре, снимая через голову окровавленную рубаху, выдергивая стрелы с плеча и с ноги и вытирая кровь рубахой. Вся спина исполосована рубцами от плетей. На плече след от ожога.

— Раны обработать надо, — сказал Бун, хмуря толстые рыжие брови.

— Обработаю. Потом. Сначала с ними разберусь. Подай мне рубаху, Бун.

Мужчина протянул ей аккуратно свернутую льняную блузку, и она накинула ее на себя через голову.

— Так сколько их?

— Семьдесят два, моя деса, но больше женщин и девушек, чем мужчин. Две совсем девчонки.

— А ты считаешь, что женщины представляют для нас меньшую ценность?

— Ни в коей мере, но я считаю, что мужская сила нам бы не помешала.

Женщина наконец повернулась к своему помощнику, завязывая тесемки блузки на груди, набросила меховую жилетку, повязала на бедра повязку, а сверху надела кожаный пояс.

— Правильно считаешь, Бун. Через неделю мы будем у первой каменоломни под Лассаром, там и возьмем мужчин.

— До каменоломни еще две цитадели.

— Мы их обойдем.

— Туманными Водами?

— Верно.

— Слишком рискованно!

— Мы рискуем каждую секунду. И оно того стоит. Иначе зачем все это?

Она вышла из шатра и сделала шаг вперед, приближаясь к новобранцам. Прошла вдоль шеренги несколько раз, а потом остановилась напротив них:

— В нашем отряде не имеет значение, женщина ты или мужчина — прежде всего ты воин. А воин не знает, что такое страх, боль, холод и голод. Он идет на врага в любую погоду и побеждает. Если кому-то страшно, можете убираться к Саанану отсюда. Никто не будет подтирать вам сопли. Совсем мелкие могут пока готовить и чинить одежду солдатам. Если понадобитесь, используем и вас.

Она еще раз прошла вдоль шеренги, внимательно всматриваясь в лица.

— У нас в отряде всего три закона, которые выполняются беспрекословно. Первый — мы одно целое. Один организм, который должен работать исправно, как варварские часы. Поэтому никаких драк между собой. У меня каждый человек на счету: затеяли драку — можете сами себе перерезать глотку, потому что иначе это сделаю я. Второй закон — мы не оставляем в живых ни одного врага и не берем пленных. Если решу иначе, я дам вам об этом знать. В нашем отряде не будет рабства, и либо пленные становятся одними из нас, либо они отправляются к Саанану в ад. И третий закон — у нас нет титулов, рангов, званий. Все мои воины равны между собой, кроме моих двух командоров. Вы сегодня с ними познакомитесь. Отряд разбивается на четное количество людей, и каждый раз вас ведет в бой один из ваших товарищей. Наши цели вам озвучит мой второй командор Керн Алас.

Вперед вышел высокий, как скала, воин с широкими плечами, лысой головой и шрамом через все лицо.

— Наши цели — это Валлас. Мы идем домой и собираемся стереть с лица земли каждую лассарскую псину, которая попытается нам помешать. По пути мы освобождаем рабов и пополняем наши ряды новыми воинами.

— А когда дойдем в Валлас, что тогда? Возьмем город голыми руками и тремя сотнями людей?

Бун поискал глазами говорившего, тот находился среди новобранцев.

— Шаг вперед, умник.

Светловолосый мужчина с густой бородой шагнул вперед и нагло посмотрел Буну в глаза.

— Пока мы дойдем до Валласа, нас станет в три раза больше, засранец. И если надо будет, мы камни Валласа разгрызем зубами. Если не согласен — вон узкая тропинка ведет как раз в Даместал. Торги состоятся завтра днем. Можешь продать там свой зад подороже одному из лассарских дасов.

— А кто нас в бой поведет? Она что ли? Вот эта девка?

Бун сделал шаг вперед, но его предводительница положила руку ему на плечо.

— Почему? Нет. Возможно, это будешь ты. Если победишь меня в бою — можешь занять мое место. Твоё имя!

— Лас.

— Отлично, Лас. Драться умеешь?

— С бабой? Разве что подмяв под себя.

Он заржал, но никто не смеялся, и он осекся.

— С мужиками умеешь?

— Да, я махал мечом уже тогда, когда ты еще сиську мамкину сосала.

— Вот и посмотрим, как и чем ты махал.

— Деса! — Бун нахмурился и отрицательно качнул головой.

— Спокойно. Дайте ему меч.

Белобрысый снова расхохотался, оглядываясь по сторонам в поисках поддержки.

— А если я тебя одолею, можно я еще тебя и трахну?

— Можно…если одолеешь, — спокойно ответила женщина. Бун швырнул ему меч.

— Он не достоин биться с вами!

— Ну, почему же? У нас все равны.

Белобрысый поймал меч на лету и вышел на середину поляны, наклоняя голову то к одному, то к другому плечу, хрустя шейными позвонками. Его противница не шевелилась, мягко удерживая меч в руке, только наблюдала за ним взглядом темно-синих глаз. Белобрысый сделал выпад в ее сторону, но она даже не вздрогнула.

— Интересно, почему все эти мужики идут за тобой? У тебя между ног медом помазано? Ты им даешь после каждого боя по очереди?

Она усмехнулась уголком рта и грациозно уклонилась в сторону от выпада белобрысого, проскользнув под его рукой.

— То есть ты считаешь, что женщины годны только для секса, Лас? Когда я раздену тебя догола, мы посмотрим, насколько ты можешь быть интересен мне, как женщине. Что там у тебя между ног и чем помазано.

Кувыркнувшись по земле, она вдруг оказалась у него за спиной и полоснула его острием меча, разрезая рубаху напополам, и прежде чем он успел отреагировать, снова проскользнула под его рукой, теперь уже оказавшись с другой стороны. Воины расхохотались, а Лас зарычал, перекидывая меч из одной руки в другую, пружиня в стойке, готовый нанести удар.

— Сучка. Когда ты увидишь мое орудие, ты потечешь…

Он с ревом пошел на нее, и в этот момент девушка, подпрыгнув в воздух, полоснула его по рубашке спереди, и та, соскользнув с его рук с обеих сторон, упала в снег двумя ровными половинами. Снова раздался хохот.

— Ты подзаплыл жиром, Лас. Я вижу, тебя хорошо кормили. Ты точно был рабом, а не домашним хряком? Или тебя откармливали, чтобы сожрать?

Белобрысый неожиданно толкнул девушку ногой в грудь, и та отлетела на несколько метров, но тут же пружинисто поднялась с земли.

— Слабенько. Для откормленного хряка. Попробуй еще раз.

Лас поднял меч обеими руками и пошел на девушку тяжелой поступью. Замахнулся для удара, а она присела на корточки и поддела мечом пояс его штанов, и те соскользнули в снег. В тот же момент она сама ударила его ногой в грудь, и парень завалился на спину, удерживая штаны обеими руками. А она приставила меч к его горлу.

— Выбирай: штаны или глотка?

Острие уперлось сильнее, пробивая кожу и пуская первые капли крови.

— Убери руки, иначе я намотаю твои гланды на лезвие.

Лас медленно убрал руки, и меч со свистом рассек ткань несколько раз, потом она поддела материю и отшвырнула в сторону. Парень дернулся, но острие опять уперлось ему в горло, а он тут же прикрыл сморщенный член руками. Вокруг все захлебывались хохотом.

— Надеюсь, в стоячем виде он более внушительный.

Присела на корточки и склонила голову к плечу, рассматривая парня и улыбаясь, только глаза оставались холодными и пустыми.

— Запомни, Лас, меня привлекают только отрезанные члены и яйца. Притом отрезанные лично мной. Если ты еще раз решишь мне его показать, я сделаю из тебя евнуха. Хорошо меня понял?

Парень молчал, стиснув челюсти и тяжело дыша.

— Не слышу.

Опять сильнее надавила на горло мечом, и он едва заметно кивнул.

— Вот и хорошо, Лас.

Протянула ему руку, чтобы помочь встать, и, когда он хотел схватиться за ее ладонь, резко убрала. Снова раздался хохот, а предводительница повернулась к нему спиной и подошла к одной из новобранцев. Высокой, рыжеволосой девице с большой грудью и крутыми бедрами. Осмотрела её с ног до головы.

— Как звать?

— Тара.

— Умеешь хорошо обрабатывать…раны, Тара?

— Я все умею и очень хорошо, — ответила рыжеволосая и улыбнулась, облизывая губы кончиком розового языка.

Предводительница усмехнулась, и ее лицо преобразилось, в синих глазах появился лихорадочный блеск возбуждения.

— Прям таки все? Ну пошли, проверим, — провела пальцами по щеке Тары, по губам, шее, ключицам, спускаясь к груди, слегка задела сосок большим пальцем.

Внимательно глядя девушке в глаза, громко сказала:

— Все свободны. Идите ужинать. У Лассарских ублюдков оказались запасы вина, сала и вяленого мяса. На закате сворачиваем лагерь и идем в сторону Туманных Вод. Бун, найди для Хряка штаны и рубаху, а то он свой стручок отморозит.

Когда обе женщины скрылись в шатре, Бун швырнул Ласу штаны, продолжая смеяться, пока тот матерился, разглядывая то, что осталось от его одежды и одной рукой прикрывая член.

— Что ржешь, как конь? Голых мужиков не видел?

— Как она тебя уделала? Думаешь это был бой? Она игралась. Если бы решила, что хочет с тобой драться, то убила бы тебя, как только оказалась за твоей спиной. Так что тебе повезло — она никогда не убивает своих. Почти никогда.

— Она фригидная шлюха? Да, кто она вообще такая, почему вы ей все зад лижете?

Бун придавил Ласа к дереву так резко, что тот не успел даже сделать вздох и незавязанные штаны снова упали к его ногам.

— Потому что лассарские твари убили ее отца, мать и брата. Они почти шесть лет насиловали ее в рабстве, стегали плетьми и рисовали на ее теле свои автографы, а она выжила и убила их всех, чтобы такие ублюдки, как ты, стали свободными. Чтобы наши женщины и дети избавились от клейма рабов, чтобы у нас появилось будущее. Она — Далия деса Даал. Дочь Альмира дас Даала. Наследница престола Валласа и твоя велеара. Молись на нее, или я сам лично оторву тебе член и засуну в глотку.

— А что я? Я пошутил.

— Шути в другом месте. Здесь таких шуток не понимают, Хряк.

ГЛАВА 10. ОДЕЙЯ

Я слышала каждый их крик, каждый вопль боли и раздирала в кровь ладони. Знают ли они, как мне больно сейчас? Знают ли, как я бьюсь головой о каменную стену и глотаю слезы. Да, я не умею плакать. С детства не умела. Ни одной слезы, ни одного рыдания, только кожу резала на тыльных сторонах ладоней, когда невыносимо становилось. Анис всегда говорил, что слезы живут у меня на дне глаз. Он их видит. Они там точно есть. А другие, что я просто холодная и бесчувственная и не умею плакать. Мои невестки заливались слезами, когда узнали о смерти Аниса, братья рвали на себе волосы, а я… я только не могла разговаривать несколько часов, а слез так и не было. И сейчас нет. Но брат знает, как я оплакиваю его. Изнутри. С изнанки. Там я захлебываюсь слезами и буду оплакивать до самой смерти.

А потом они запели песнь ниады, и я почувствовала, как меня разрывает на части. О, Иллин, если ты существуешь, дай мне силы заплакать! По ним! Заплакать, потому что я не могу их спасти! И они бы не хотели этого. Ни один из моих воинов не хотел бы этого унижения для своей велеарии. Стать женой раба валлаского, захватившего наших людей. Я слышала, что проклятый валласар говорил им. Он говорил, что это я послала их на пытки. Что это я виновата в их страданиях.

— Слышишь, ниада?! Слышишь, как они кричат под лезвиями моих палачей, а ведь ты можешь это остановить. Всего лишь одно коротенькое слово «да». Их уже восемь, Одейя… а скоро станет семь. Ты их считаешь вместе со мной?

Они поют… захлебываются криками и поют оду мне, а я лежу на каменном полу, впервые в жизни осознавая, что такое ненависть. Она впитывается мне в кожу с каждым их криком и стоном, а я хриплю и зажимаю уши руками. Простите меня! Пожалуйстаааа. Когда-нибудь я отомщу за вас. Когда-нибудь я буду сдирать с него кожу так же, как он это делает сейчас с вами. Проклятый безумец, фанатик и психопат. Чудовище в облике человека… а человек ли он? Сегодня на лестнице мне показалось, что он сам Саанан. Его плоть дымилась у меня на глазах, а он улыбался этими чувственными губами под черной маской. Оскал адского чудовища и взгляд зверя. Кто его породил? Какая мать выносила такого нелюдя? Неужели его вскармливали молоком и пели ему колыбельные? Мне казалось, он возник из ада сам по себе. Как истинное проклятие.

Потом все стихло, а я так и лежала на полу, вспоминая их лица. Каждого, кого повела за собой в Валлас навстречу мучительной смерти. Перечисляла про себя их имена и просила у каждого прощения. Самые преданные, верные. Анис отбирал для моей личной охраны лучших.

Повсюду одна смерть. Я веду её за собой по пятам. Я и есть смерть во плоти. Моя отравленная кожа источает этот яд и уничтожает все живое вокруг. Я привела всех в ловушку, и сама попалась. Так глупо. Так нелепо. И ни одной мысли, как отсюда выбраться. Ни одной идеи. Но я смогу ведь? Я же Одейя дес Вийяр. И не позволю какому-то валласару искалечить мне жизнь.

* * *

Он пришел под утро. Неожиданно. Один. И я вскочила с пола, услышав лязг замка, глядя, как дрожит в его руке факел, и как он не может попасть в замок ключом.

Ненависть завибрировала под кожей волнами, закопошилась тысячами мелких иголок. Она зажила своей жизнью. Никогда не испытывала такой всепоглощающей ярости, как по отношению к этому человеку. Он всколыхнул во мне что-то страшное и темное, о существовании которого я даже не подозревала.

И страх. Я боялась его так сильно, как только можно бояться ночных кошмаров, когда полностью не контролируешь ни себя, ни ситуацию. Все зависит от случайного течения «сюжета». Я же зависела от больного разума этого мстительного психопата. От изощренности его фантазии в разных способах получить желаемое.

Сейчас на нем не было того страшного плаща, в котором Даал больше походил на тень, а не на человека. Но его образ от этого не изменился. Вокруг него вибрировала аура бездны. Какой-то непроницаемой тьмы и порока.

Опять во всем черном. Высокий и мощный. Под кожей сталь или раскаленная магма и, кажется, что она перекатывается и бугрится мышцами на его сильном теле. Одет небрежно, длинные волосы всклокочены, словно всю ночь его терзали самые жуткие саананские твари. Лучше бы они утащили его в ад. Распахнутая на мускулистой груди черная рубашка небрежно одной стороной заправлена в штаны и маска неизменная, но уже не железная, а кожаная. На руках перчатки. Глаза расширились от понимания…если надел перчатки, значит собрался ко мне прикасаться.

Рейн слегка пошатывался, и я поняла, что валласар пьян. Запах вина и сигар наполнил мою темницу, забиваясь в ноздри, а я отскочила к стене, гремя длинной цепью и глядя расширенными глазам, как он наконец-то справился с замком и вошел ко мне. Издевательски склонился в поклоне. Как шут при дворе моего отца.

— Доброе утро, ниада. Как спалось? Вам было удобно на вашей новой постели? Ох, простите, у вас нет постели, только тюфяк с соломой. Цветы под вашими окнами еще не благоухают… но мороз плохо способствует трупному смраду.

— Убирайтесь вон!

Он сунул факел в подставку на стене и усмехнувшись, направился ко мне. Не спеша, бряцая шпорами на зеркально вычищенных высоких сапогах.

И мне стало страшно, страшнее, чем сегодня вечером на лестнице. Наверное, потому что сейчас он мне казался более безумным и невменяемым. Я скорее почувствовала, чем увидела, что и он напряжен. Только мне это не сулило ничего хорошего. Я была в этом уверена.

— Какая вы негостеприимная, а где же хлеб-соль для гостя, а, Одейя? Как — никак ваш будущий муж пришел навестить вас.

— Вы не станете мне мужем! Никогда!

Если бы я могла просочиться сквозь сырые камни, я бы это сделала, а сейчас только старалась не стучать зубами от ледяного холода. Слишком холодная стена. Меня до костей пробрал этот могильный холод.

— Стану, Одейя. Я всегда получаю то, что хочу.

Не бахвальство. Рейн сказал это слишком спокойно, даже насмешливо. Он действительно знает, что получит меня рано или поздно. Сломает одним из своих больных методов. Еще один шаг ко мне, а я чувствую, как от ненависти клокочет все внутри. Если бы я могла убить его сейчас взглядом, я бы убила. Но я сделаю это позже, когда смогу, и не взглядом, а собственными руками.

— Сколько ярости, моя деса. Она так вкусно пахнет. Вы знаете, что каждая эмоция имеет запах, Одейя? Каждая ваша эмоция. Остальные меня не волнуют.

Теперь Рейн стоял ко мне так близко, что я сама чувствовала его запах… Кожаной маски, вина и табака… и еще один едва уловимый, но смутно знакомый. Но мне не хотелось сейчас вспоминать, где раньше его чувствовала, я была слишком сосредоточена на нем самом и на том, как защитить себя.

Вжалась в стену, готовая драться до последней капли крови. Но он словно прочитал мои мысли:

— Тц, девочка, — под ребра уперлось лезвие валлаского кинжала, — Ты просто не двигаешься. Ни одного движения руками. Поняла? Не двигайся, и я не причиню тебе боли. А дернешься, и это лезвие мягко войдет в твое тело. Как в масло. Ты же не хочешь умереть сегодня, правда?

Я замерла словно под взглядом ядовитой змеи. Не смея даже вздохнуть. А он смотрел мне в глаза, и его зрачки расширялись. Тяжелый взгляд. Как каменная гиря или магнит. У меня возникло ощущение, что из его зрачков к моим протянулись невидимые липкие нити и не дают мне оторваться.

Валласар вдруг схватил меня пятерней за лицо, а я дернула головой, пытаясь освободиться, но пальцы сжимали сильно и крепко, сдавив щеки и заставив чуть приоткрыть от боли рот.

— Осторожно, не то ненароком сверну тебе челюсть. Не дергайся, Одейя и ничего не случится. Я просто хочу…

Он не договорил. Глаза в прорезях маски потемнели и лихорадочно сверкали, то обжигая, то заставляя трястись от отвращения, презрения и понимания, что я в полной его власти и что этот маньяк может сделать со мной что угодно. Хватка на лице ослабла, и теперь он гладил мои скулы костяшками пальцев, затянутыми в перчатку, но даже сквозь материю я чувствовала, какие горячие у него руки.

— Вендеара маалан…тиа ках вендеара…ооо Гела…ках моар вендеара, — бормотал он, как в каком-то трансе, скользя взглядом по моему лицу, и в этот момент я все отчетливей понимала, насколько он пьян, а от того боялась его еще сильнее.

Рейн смотрел на мои губы и водил по ним большим пальцем, интонация голоса изменилась, он стал тише и вибрировал странной тональностью. Словно успокаивая то ли себя, то ли меня.

От тела валласара исходил жар, казалось, он пылал в лихорадке. Прикосновения кожаных перчаток к губам заставляли вздрагивать. Я не привыкла, чтоб меня трогали. Долгие годы это делала лишь я сама и Моран. Но не так, как он.

— Какие нежные губы. Сочные. Сладкие. Так хочется их целовать. Тебя когда-нибудь целовали? Отвечай честно.

Острие ножа сильнее впилось в тело, заставив напрячься снова.

— Да!

— Сколько их было?

— Поцелуев? — я боялась вздохнуть, кинжал мог в любую секунду дрогнуть в его руке.

— Нет…мужчин, которые тебя целовали?

— Вы пришли, чтобы спросить меня об этом после того, как убили десять моих воинов и …

— Отвечай! — рявкнул так неожиданно, что я всё же дернулась, но он успел отвести кинжал и снова приставил к моему телу, — Или я прямо сейчас прикажу убить последних семерых и вместе с ними твою любимую служанку.

— Один.

Рейн склонял голову все ниже к моей голове, и теперь я не видела его лица под маской, потому что он уперся лбом в стену над моим плечом, а палец продолжал гладить мои губы.

— Давно? — голос прозвучал очень глухо, а я постоянно думала о том, что если он дернется, то пригвоздит меня этим кинжалом к стене, как бабочку.

— Да. Десять лет назад.

Теперь кожаная маска скользила по моей щеке, а он буквально впечатал меня в стену своим телом. И я дожала от страха и напряжения, чувствуя его лихорадку и какое-то больное любопытство. Непонятное мне. Впрочем, я не понимала ничего из того, что он делал.

— Как его звали?

— О, Иллин! Какая разница! Зачем вам это?

— Отвечай!

— Я не знаю. Он не говорил мне своего имени.

Я почувствовала, как Рейн копошится внизу, резко опустила голову и меня затошнило, когда я увидела, как его длинные пальцы дергают ремень на штанах, где так явно выпирала длинная эрекция. Развращённый порочный ублюдок возбуждался от моих слов. Задохнулась от ужаса, на мгновение теряя здравомыслие, тяжело дыша, на грани истерики. Он же не может меня взять? Не может или сгорит. Только паника заставляла дрожать и задыхаться.

— В глаза мне смотри.

Теперь кинжал упирался мне в подбородок. Я судорожно сглотнула и посмотрела ему в глаза.

— Как ты его называла, Одейя?

— Я не помню.

Какие странные у него глаза: радужка то светло-серая, то темно-зеленая. Мне кажется, или их цвет зависит от его эмоций?

— Вспоминай, — удерживает взгляд, и я чувствую, что он продолжает что-то делать рукой, — ты же как-то его называла, если он целовал тебя. Просто отвечай на вопросы, и с тобой сегодня ничего не случится. Обещаю. Вспомнила?

Глаза снова потемнели, и острие кинжала, заставило меня запрокинуть голову, упираясь чуть ниже подбородка.

— Да. Я называла его моар.

— Повтори, — глаза на тон светлее, а в них молнии гуляют, одна страшнее другой, с металлическими всполохами. Переплетаются друг с другом, светятся в полумраке. Жуткие глаза и в то же время гипнотически красивые. Как у хищника. Как у волка.

— Моар…

Кинжал пополз по моей шее ниже, царапая кожу, но не раня. Его рука внизу начала двигаться, и взгляд подернулся пьяной дымкой. Лезвие поддело шнуровку платья на корсаже, и я всхлипнула.

— Неагвайя моара луаика …скажи еще раз, как ты его называла.

— Моар.

Кинжал срезал еще один узелок, вспорол материю, и платье соскользнуло с моих плеч, обнажая грудь. Сзади ледяной холод, а от валласара огнём даже воздух полыхает. Я все еще смотрю ему в глаза, завороженная адскими молниями, а они вертятся там в зрачках, беснуются, цепляясь друг за друга.

— Он тебя трогал? — хрипло, надрывно.

— Да.

— Вот здесь?

Лезвие скользило по обнаженной груди, словно рисуя окружность, и соски сжались в твердые бусины от прикосновения. Ко мне десять лет никто не прикасался, и вместе с отвращением внутри происходило что-то странное. Напряжение, оно вибрировало на кончиках груди и где-то внизу живота. Я не знала, на что это похоже, но в тот же момент мое собственное тело начинало нагреваться и даже пылать.

Его рука задвигалась быстрее, с шуршанием материи и звуком трения, когда он отпустил мой взгляд и посмотрел на грудь, тяжело дыша, приоткрыв рот. В прорези маски видны только губы. Они подрагивают, и его дыхание такое горячее, оно обвевает мое лицо. И я уже понимаю, что именно происходит. Что он сейчас делает. Саанан его раздери и утащи в ад за это унижение!

Провел лезвием по соску, заставляя взвиться и сцепить челюсти.

— Здесь?

— Да.

— Тебе нравилось?

— Да.

— Очень?

— Да!

Провел по соску еще раз, и я вся внутренне сжалась, чувствуя слабость в ногах и головокружение. Прикосновения посылали импульсы в пах. Вызывали странную пульсацию и томление между ног, вместе с диким страхом и отвращением к тому, что происходит. Я понимала, что это и есть насилие. Да, не в полном смысле этого слова, но это насилие.

— Не трогай меня.

— Страшно? Возбудиться, когда тебя трогают кинжалом, ниада? Опасно и страшно…я знаю…о, какая же ты красивая, Одейя Вийяр.

— Чтоб ты сдох, валласар. Чтоб ты сдох долго и мучительно.

Но он уже ничего не слышал, быстро и со свистом выдыхая, двигая рукой, смотрел на мои соски, и его глаза то закрывались, то открывались снова.

— Как ты его называла?

Я молчала, кусая губы и молила, чтобы это поскорее закончилось.

— Как называла? — поднял кинжалом мое лицо, снова заставляя запрокинуть голову.

— Моар…

— Еще. Повторяй, Саанан тебя раздери!

— Моар. Моар! Моар!

— Теваха саанана им имадан! — выдохнул, резко подавшись вперед, наваливаясь на меня, ударяясь лбом о стену, роняя кинжал и вздрагивая всем телом, а меня пошатнуло, но он удержал сильно за талию, все еще содрогаясь и глухо постанывая. От отвращения потемнело перед глазами. Проклятый валлаский ублюдок только что кончил, а я…я помогла ему в этом. Сильно оттолкнула от себя, чувствуя шипение его плоти под пальцами, задыхаясь от отчаянной ненависти и презрения к нему и к себе.

— Чтоб ты сгорел в аду! Сотни раз!

Стиснула платье на груди, глядя, как он пошатываясь застегивает штаны, подхватывает кинжал с пола, прячет за пояс. Выпрямился и посмотрел на меня, заправляя рубашку в штаны:

— Ад здесь, Одейя. Оглянись по сторонам, видишь его? Нет? Правильно. Он внутри тебя и меня. Только что ты его почувствовала. Я поделился с тобой моим адом.

Снова схватил меня за лицо и заставил смотреть себе в глаза уже в который раз.

— Пока это так. Баловство. А когда с тебя срежут клеймо, я покажу, как это бывает по-настоящему адски приятно, Одейя. Я затрахаю тебя пальцами, языком и членом. Кстати… вы так пахнете, когда возбуждены, что у меня скулы сводит от желания вас сожрать. Вы раньше тоже так возбуждались? Или это моя заслуга?

— Будь ты проклят!

Он расхохотался, облокачиваясь локтем о стену. Казалось, все мои оскорбления отскакивают от него и рассыпаются вокруг, даже не пачкая его и не задевая, и от этого моя злость и ярость усиливается троекратно.

— Уже! Проклят миллионы раз. Разве ты не слышала легенду о проклятом безликом убийце?

Пошатнулся и снова засмеялся, продолжая сжимать мои щеки. Он, словно, наслаждался рассказывая о себе…только с какой-то едва уловимой горечью. И я не понимала, кажется она мне или все же звучит в его голосе.

— Это все про меня. Безликий, страшный, Саанан. Все я. Ведь никто не видел моего лица.

Очертил овал вокруг головы.

— Безликий. А, может быть, жуткий? Хотела бы увидеть, что прячется под этой маской?

— У тебя нет ни лица, ни сердца, ни души. Мне плевать, как ты выглядишь. Там внутри ты разложившийся и омерзительный, твоя внешность не имеет никакого значения.

Он пафосно кивнул, задерживая поклон.

— Не имеет вообще! И сердца нет, и души! Ты права. Завтра, если я все еще не услышу от тебя «да», умрут женщины, а послезавтра дети. Твою служанку я оставлю на закуску. И да… даже в такой мороз тела все же разлагаются. А ваш брат? Вы помните, какого дня он умер? Пока вы решитесь, вам уже станет нечего хоронить.

— Проклятый больной ублюдок.

— Он самый. Вам принесут поесть и… спасибо. У вас красивая грудь. Особенно соски. Они очень маленькие, темно-розовые и очень твердые. Когда ваша кожа перестанет источать яд, я буду их сосать и ласкать часами напролет. Вам понравится…может быть, вы даже назовете меня, как его — моар, когда кончите.

— Никогда!

— Никогда не кончите или никогда не назовете?

— Катитесь к саанану!

— Вы знаете, что означает это слово? Моар?

— Оставьте меня в покое. Убирайтесь!

— Не знаете… а жаль. Красивое слово и значение у него особенное. Ценное. До встречи.

Когда за ним захлопнулась клетка и вверху стихли тяжелые шаги, я с силой ударила кулаками по стене. Я била ими, пока не содрала костяшки пальцев, а потом лихорадочно пыталась завязать разрезанные тесемки на груди. Я знала только одно — я больше не вынесу чьих-то пыток. Я не хочу никого терять, хочу похоронить Аниса и увидеть Моран. А еще я безумно хочу его смерти. Да, сейчас он победил. Мне придется согласиться. И, может быть, тогда я убью его намного быстрее. Как говорит мой отец, побеждать надо не силой, а мозгами. И я больше не намерена проигрывать.

ГЛАВА 11. РЕЙН

Я не притрагивался к ней целую вечность. Целую проклятую вечность я каждый день думал о ней. О мести и о ней. О смерти и о ней. О власти и о ней. Обо всем и всегда, Саанан ее раздери, о ней. У меня были женщины до нее, у меня были женщины после нее, а она никогда не была моей. Я её даже не имел…но, то что мы делали там, на берегу Тиана…я помнил в тысячу раз ярче, чем любой самый феерический секс в моей жизни. Словно запомнил каждое прикосновение, как заноза в мозги въелось, отпечаталось тайными знаками и ныло, болело тянущей болью жажды повторения. И чем больше понимал, что никогда…тем больше болело и сильнее. Права была Дали — шеана она проклятая, приворожила меня. Иначе и не назовешь. В душу продралась, пустила там корни, как паразит, и проросла внутри. Магия её волос и запаха. Говорят, шеаны пахнут так, что мужчина лишается покоя, если хоть раз вдохнул их запах возбуждения, станет зависимым. А я не только вдыхал, я её возбуждение языком слизывал и пальцами собирал, членом терся и скрежетал зубами, чтобы не войти раньше времени. Берег для себя же.

Иногда закрывал глаза и под кончиком языка ощущал вкус её кожи, а под пальцами мягкость и влажную тесноту плоти.

У меня не было недостатка в женщинах. На определенном этапе меня перестало волновать собственное лицо, а их волновал звон монет либо то, что я давал им в постели. Мой волк мог то, чего не могли обычные мужчины, и моя популярность у женского пола росла пропорционально количеству скулящих от наслаждения сук, готовых рвать друг другу глотки за право подольше задержаться рядом со мной. Они выползали на дрожащих ногах с онемевшими языками, сведенными скулами и растёртыми до крови промежностями, а у меня все еще стоял. Извечная проблема получить разрядку. Редкая, как цветок победы, распускающийся один раз в году.

И некоторые задерживались, как, например, моя лассарская любовница Тами. Знатная деса, чей супруг был в свите Аниса Вийяра и состоял в Совете мужей Ардара. Его труп однимиз первых был скинут в ров за стеной после того, как мы вошли в город.

Возможно, именно поэтому она сейчас не сидела в темнице с остальными лассарами, которых согнали туда после того, как мы взяли Валлас, а жила в моем замке вместе с прислугой. Мне нравилась ее готовность раздвигать ноги по первому зову… когда я был меидом, а еще мне нравились её медные волосы. Почти красные. Нравились и одновременно с этим ненавидел их. Я наматывал их на кулак, я терся о них лицом, губами, зудящим членом и, наконец, получал разрядку. Кончал и рычал проклятия от облегчения и горечи на губах.

Она терпела, даже когда я их срезал под корень кинжалом, а потом остервенело трахал ее во все отверстия, вдавив лысую голову в кровать и представлял на ее месте совсем другую женщину. Сейчас я ее не звал. Без волос она потеряла свою привлекательность для меня…Да, и зачем, если суррогат больше не нужен. Оригинал совсем рядом. Так близко, что меня от этой мысли трясет всего.

Иногда думал, что все кончено. Избавился, отболело — теперь только жажда мести и крови династии Вийяр и ничего больше. А потом снова накатывало…иногда волнами тихими, а иногда девятым валом, и тогда я убивал. Я лез в самое пекло и искал смерть. Но она тоже любила со мной играть в прятки. Ей не нравилось мое жуткое лицо, не нравились мои правила, и она слишком часто мне проигрывала. Иногда мне казалось, что эта сука просто меня боится. Танцевал над трупами поверженных врагов, а она из-за кустов наблюдала, а потом уходила в Туманные Воды. То ли ей не нравилось, как я танцую, то ли у нее занижена самооценка.

И я снова воскресал для еще одного раунда. Продумывал планы годами, прогибал спину под ударами плетей. Места живого нет на ней. Месиво из рубцов и ожогов.

Терпел насмешки, подыхал от ненависти к себе и ждал своего часа. Стиснув зубы, срезал клеймо раба с плеча, отслужил в отряде смертников, став одним из лучших командоров моего врага, и пришел к тому, что у меня есть сейчас, а увидел её опять, и всё к Саанану. Всё в бездну. Опять трясет в жажде адской, опять пекло невыносимое.

Прикоснулся и понял, что меня потом холодным прошибает от радости и этого унизительного обожания, когда голод прикосновений лишает разума. Когда-то видел тех, кто яд мериды вдыхал через трубку, они за мешочек травы убивали родню, продавали собственные конечности мадорам. Ползали по постоялым дворам на культях, как собаки, и подаяние просили, чтоб только листик мериды купить. Жалкие недочеловеки. Я лично отрезал им головы, содрогаясь от гадливости. Только ничем не отличался от них. Так и я на её запах шел. Волк во мне чуял её приближение всегда, а влечение превратилось в наваждение.

Я жаждал ниаду так сильно, что мне становилось наплевать, что нас с ней разделяет, плевать на слова астреля и справедливое замечание Саяра, на мой народ, который уже пятый день ждет, когда я отдам им на растерзание дочь их мучителя и палача или приму какое-то решение. И они правы. Они тысячу, миллион раз правы. Так и должно было бы быть за все те унижения, что они вытерпели здесь, в своем доме, когда подыхали от боли и голода под захватчиками. Детей хоронили, матерей и отцов, братьев и сестер. Мертвая долина вся костями моих собратьев усеяна. А я просто жду её согласия. Они смотрят на меня глазами, полными надежды, как на Гелу, как на своего велеара, а я жду, когда лассарская девка просто согласится лечь в мою постель. Даже против воли, даже с ненавистью в глазах, но согласится, и она молчит… Не понимает, что от ее согласия, будь она трижды проклята, зависит её жизнь.

С первой секунды она действовала на меня, как ядовитая мерида. От возбуждения и похоти терял контроль. Думал, потому что тогда мальчишкой был. Все же десять лет прошло. А на губы её посмотрел вблизи, и все тело судорогой свело, внутренности скрутило в жгуты, в пружины ржавые. И глаза. Проклятые омуты, как вода в Большой Бездне. Тело совершенное. У меня были сотни женщин, тысячи. Красивых женщин. Шлюх и благородных. Но ни одна не заставляла выть волком от вожделения. Грудь ее увидел, соски торчащие розовые, и дрожащими пальцами потянул за ремень, член ладонью обхватил и как в трансе двигал рукой по болезненной от возбуждения плоти, пока пальцы и ее платье семенем не испачкал. Оргазм, как адский смерч. Как агония. Казалось, под кожей все нервы полопались. С другими сутки напролет трахаю и кончить не могу, а с ней…

Её голосом «моар»… и точка невозврата пройдена. Плевать, что насильно, плевать на презрение в её глазах, на ненависть, на отвращение. Никогда женщин силой не брал. Шлюх и тех за золото. А с ней в животное превращаюсь. Ненависть и похоть, одна эмоция страшнее другой, а от прикосновений кровь кипит, как в жерле вулкана магма, и жжет меня изнутри. Я хочу, чтобы она была моей. И она станет моей. Насильно. Против воли. Надо будет — тысячами убью её лассаров, но она согласится. Не согласится — руку отрежу и подпись ее пальцами поставлю. Так и буду держать при себе безрукую. Но при себе. Рядом. Не отпущу больше.

Швырнул флягу в очаг и голову запрокинул, закрывая глаза, а перед ними снова грудь ее идеальная, округлая, с кожей перламутровой, отливает в свете факела серебром. Все эти дни напивался до полусмерти, чтоб к ней снова не пойти. Моментами казалось, что легче спуститься туда, к клеткам, порвать прутья и свернуть ей шею, а потом сдохнуть у её ног, как собака у ног хозяйки.

Вокруг стены колья и виселицы прогибаются под тяжестью мертвых тел, а она молчит. Одни подростки, дети и старики остались из лассаров. Рука, мать ее, не поднимается вешать и головы рубить. А она молчит.

— Хреновое утро, Рейн?

Поднял голову, нащупывая на полу маску. К саанану. Саяр и так не раз видел мое лицо. Уже давно не содрогается от ужаса.

— Не из лучших, Саяр.

— Люди недовольны, мой Дас. Спрашивают, когда шеану сжигать будем. На площади дети кукол с красными волосами потрошат. А каждую скотину на убой ведут и сукой Вийяр называют. Выйди к ним еще раз. Поговори.

Я поморщился, поднимаясь с пола и спотыкаясь через пустые бутылки, к окну подошел, распахнул настежь. В покои вихрем ворвались снежинки, оседая на толстый балладаский ковер из овечьей шерсти. Внизу жизнь кипит. Мимо мертвецов люди снуют с повозками, дети деревянными мечами колют друг друга. У одних белый флаг в руках, у других черный. До меня их голоса доносятся.

«У нас твоя дочь, Од недорезанный. Мы ей брюхо вспорем и кишками, как гирляндами, двор украсим»

«Ой, как страшно. Не убивайте мою девочку. Я вам все золото отдам за её космы красные».

Не отдаст и монеты. И пядь земли не уступит. Хитрая тварь думать будет, как все провернуть, чтоб и овцы целы остались, и волки сыты. Его овцы и его волки.

— Сжечь всегда успеем. Я уже сказал, какие планы у нас на дочь Ода. Мы государство, а не кучка варваров или баордов, а у государства законы есть. Она отречется от веры, от Храма и станет одной из нас. Победа не всегда на поле боя случается.

— Когда, Рейн? Пять дней прошло. Людям нужны ответы.

— Будут ответы. Сегодня еще лассарских женщин повесим. Завтра детей. И будут ответы.

— А если не согласится, что тогда? Если всех перебьешь, а она не даст согласия. Что тогда, Рейн? Кого убивать будешь, чтоб отсрочить казнь Одейи дес Вийяр? Недовольных? Как сегодня ночью? Думаешь я не знаю, что мясника Дункана и его зятя с головорезами за стену вывели, и они не вернулись обратно? Сколько наших умрут из-за нее, Даал?

Резко повернулся и помощник отпрянул, увидев мой взгляд. А меня от злости на части рвет. Потому что прав. Потому чтода. Готов убивать, чтоб заткнулись. Сколькие умрут? Не знаю. Многие. Пока я не готов с ней расстаться, умрет каждый, кто будет мне мешать или причинит ей вред.

— Ты сомневаешься в моих решениях, Саяр? Во мне сомневаешься?

— Мы оба знаем, Рейн, что это не самое лучшее твое решение, и оба знаем, почему ты так решил.

Я в один шаг преодолел расстояние между нами и теперь возвышался над Саяром, который смело смотрел мне в глаза, хотя и боялся. Волк его страх сразу учуял и оскалился злорадно. Бойтесь. Мне это на руку. Уважайте, любите, но, главное, всегда бойтесь.

— И почему я так решил, по-твоему? Озвучь мне свои предположения.

— Потому что красноволосая сука вскружила тебе голову, потому что ты её хочешь. И из-за бабы, Рейн, ты можешь потерять все, что завоевал. Доверие своего народа, который молится на тебя и жаждет наказания для дочери их палача. Жаждет справедливости.

Я зарычал и впечатал Саяра в стену, приподнял за шиворот над полом.

— По-твоему, я готов предать свой народ из-за лассарской шлюхи?

— По-моему, у тебя поехала из-за неё крыша. Ты сам не знаешь, что делать.

— Я могу вырвать тебе язык за эти слова.

— Можешь. Но ты знаешь, что я прав. Какой прок нам от нее? Какой? Если Лассар никогда ее не признает. Если Од это поймет, думаешь, он будет готов принять наши условия только ради дочери?

Я медленно разжал пальцы.

— Она согласится.

— А если…

— Я сказал, согласится! Надо будет, отрежу ей руку и сам распишусь её пальцами. Надо будет — отрежу две.

— Только бы не казнить? Это не просто похоть, да?

Мы смотрели друг другу в глаза, я видел, как там на дне глаз Саяра плескается понимание и разочарование, а во мне ярость растет. Голодная, жгучая, как живая. Потому что прав он. И потому что уже знает меня не один год. Потому что каждое слово, как удар хлыста по натянутым нервам и рубцами внутри. Ради суки лассарской. Если бы убил её там в лесу и сожрал её сердце, все было бы кончено.

Вот что было бы честно по отношению к моему народу, да, и по отношению к ней тоже. Но она — моя мерида, и я уже не в силах отказаться от дозы.

— Не просто похоть.

— Ты мне скажи, это надо тебе лично, Рейн? Она нужна тебе?

— Это надо мне лично, Саяр.

Вот я и сказал это вслух. Выплюнул как грязь и сам ею же и испачкался. Она по мне изнутри стекает. Вязкая жижа пагубной зависимости от шеаны проклятой, приворожившей меня к себе намертво глазами своими паршивыми, лживыми.

— Значит, сдержим людей столько, сколько возможно. Брошу слух по городу, что надо обрюхатить лассарскую шлюху, вытравить семя вийярское и заставить Ода преклонить перед нами колени.

Я коротко кивнул, продолжая смотреть ему в глаза, вспоминая, как мы с ним познакомились, когда я беглых к себе в отряд взял, в меиды посвятил и сколько раз валласар Саяр был готов умереть за меня и за свой народ. Сколько месяцев провел в услужении жирному Фао, чтобы воплотить мои планы в жизнь. Он единственный знал, кто я на самом деле. Саяр прикрывал меня в ночи Черный Луны и ждал на рассвете с одеждой и конем возле кромки Сааннского леса, куда мой волк уходил и возвращался только спустя несколько суток.

— Астрель может проболтаться.

— Не проболтается — заперт в келье. Трясется, как псина полудохлая. Боится кары Иллина.

— Пожалуй, после венчания не мешало бы Иллину его покарать.

Я расхохотался, и Саяр следом за мной. Только смех натянутый, и между нами дрожит его ожидание моих решений, а у меня их нет пока. Ни одного.

— Что там на юго-востоке? Гонец вернулся?

— Нет, не вернулся. Ничего нового. Пришли вести с границы с Саананским лесом — баорды массово на юг уходят. Покидают лес со стороны Туманных Вод, по пути наши деревни разоряют. Взяли троих тварей в плен, среди них мадора слепая.

— Допросили?

— Допрашивают двоих. Мадора слишком опасна, чтобы войти к ней в келью. Четверых отравила ядом, прежде чем ее вырубили. Корчатся в страшных муках.

— Сам допрошу. Узнали, кто под нашим знаменем набеги устраивает?

— Пока нет. Говорят, баба у них предводительница. Беглые, скорей всего, отряд собрали. Нам же на руку.

— Путь на долину прокладывать надо и через Туманные Воды на Лассар севером идти. От нас не ждут нападения зимой. Это наше время. Но Баорды не зря оттуда уходят. Что-то не чисто там. Где мадора?

— Заперта сука старая.

— Отведи меня к ней. У меня заговорит.

* * *

Едва я вошел в полутемное помещение кельи, старуха в медвежьей шкуре к стене шарахнулась и зашипела, как ящерица. Глаза полностью белой пленкой затянуты, подбородок дергается то ли от старости, то ли зверя моего чует, боится. И вонь…невыносимая вонь грязного тела и медвежьего сала.

— Гайлааар, — зашипела и в стену когтями скребётся, точно просочиться сквозь камни хочет, а я усмехнулся — знает, что в один миг ей шею сверну и яд под ногтями не поможет.

— Не бойся, мадора. Убивать тебя пока никто не собирается. А если полезной окажешься, еще и накормят.

— Среди людей…гайлар… маска под масскооой.

Её слепота — это лишь видимость для смертных, видит она намного больше нашего. Да то видит, что человеку и даже волку не под силу. Насколько сильна, интересно? Говорят, баордские мадоры одни из самых сильных шеан в мире.

— Почему от Туманных вод уходите, что за стратегия? Барг решил сменить место дислокации или задумали что-то?

— Две маски, а останется одна и та ненадолго.

— Я тебя погадать не просил, для этого в Ардаре валлаские шеаны имеются. Ты на вопросы отвечай, старая, иначе к рассвету твоя шкура рядом с медвежьей висеть будет и смердеть за версту жиром и гнилью.

Она снова зашипела, показывая мне желтые зубы и выпуская когти, готовая драться, но в то же время смертельно перепуганная. Знает, что смерть рядом, и нервничает.

— Зло идет сюда…в Саананском лесу деревья гибнут, лед красной коркой покрывается. Все звери издохли.

— Что ты мелешь? Какое зло? Правду говори. Я терпением не отличаюсь. Голову мне не морочь.

— Старая Сивар всегда правду говорит. Мадорам запрещено лгать. Их Гоа покарает и силу отнимет. Зло… их сотни … мир умрет, когда они на землю ступят. Все туманом покроется вечным холодом. Он голоден.

Я смотрел, как она зубами клацает и скрюченные пальцы то сжимает, то разжимает. Мимо меня смотрит, но за каждым моим движением головой ведет.

— Отдай ниаду. Мир еще на двести лет продлится.

Я насторожился. Она дернула за самую больную струну внутри меня.

— При чем здесь ниада?

— Он за ней идет. Она последняя. Без нее возрождение невозможно.

— Возрождение кого?

— Черных теней. Его сыновей. Она нам всем смерть принесет. В Храме должна быть. Не в нашем мире.

Вдруг посмотрела прямо на меня белыми глазами, и я почувствовал, как по коже паутина расползается, но проникнуть не может — не по зубам я мадоре. Потому что не человек.

— Погубит тебя. В ней твоя смерть. Ниада не твоя.

— Моя! Я ее такой сделал, старая, я же и обратно верну.

— Не вернешшшь. Поздно уже. Они придут за ней, если не отдашь. И весь мир погрузится в туман. Из-за тебя и страсти твоей дикой.

— Ты совсем помешалась в своем лесу саананском. Самое страшное зло здесь я, да и ты — то еще отродье саананское. Все остальное сказки да легенды.

— Тьма не всегда так черна, как кажется. Смерть она белая, а не черная. Запомни Гайлар. Свет наполнен тьмой… и она страшнее тем, что ты ее не видишь. Сражайся со Светом, Рейн дас Даал, иначе он отберет ее у тебя. Все изменится…не будет, как прежде, если они ступят на землю из воды.

— Кто они?

— Никто. Нет у них имени, тела нет, души нет. Они — никто. Черные тени.

Совсем мозги от старости иссохли. Чокнутая старуха. Барг, наверняка, увидел место потеплее. Зима гонит баордов на юг, а не зло эфемерное.

— Не станешь ты велеаром из-за неё. Не здесь. Не в этой жизни. Если выбор не сделаешь, она тебя погубит. Зверем лютым и одиноким будешь. Все потеряешь. Отдай ее ему. Вернииии. Женщина-смерть с красными волосами не имеет права любить. Не тронь её тело. И душу не тронь.

Захотелось старой суке выдрать язык, а еще лучше — голову отсечь, чтоб заткнулась.

— Мне плевать на твои пророчества. И толку от тебя нет. Ничего умного не сказала. Велю тебе пальцы отрубить и освежевать вместе с лассарами сегодня вечером.

Дернула головой, как змея из стороны в сторону двигает, а шея на месте и глаза все белее и белее, как снег.

— Я могу пригодиться, гайлар. Тебе ведь нужен проводник через Туманные воды к Лассару? Людей твоих могу вылечить от яда мадорского. Я пригожусь, Даал. Не убивай Сивар. Сивар много чего умеет. Её сам Гоа выбрал. Багр молился на Сивар, но потерял. Она сама ушла. Смерть баордов первыми заберет.

Я смотрел на старую тварь и думал, насколько она может быть полезной в дороге, и не лжет ли мне. Подлая сука могла что-то придумать, чтобы шкуру свою вонючую спасти. Лучше избавиться от неё. Нельзя доверять баордам. Они, как гиены.

— Не нужна ты мне, мадора проклятая. Одним баордом на земле станет меньше. Одной тварью смердящей. А через Туманные мы и без тебя дойдем.

Я развернулся к двери, слыша, как внизу снова начались беспорядки и голоса людей скандировали «смерть вийярской суке».

— Она согласится. Сегодня согласится, Безликий. И её тело получишь. Заставь ниаду хотеть, и она перестанет жечь ядом. Разбуди в ней женщину.

Повернулся к баордке: все так же смотрит сквозь меня и когтями по воздуху водит.

— Люби её тело, и оно ответит. Только душа полна ненависти и презрения…душу не так просто получить. Да, и зачем тебе душа, когда твоя плоть разрывается от похоти.

Знает, на какие струны надавить, видит, что внутри меня происходит. Тем и опасна. Но мы ведь любим говорить о своей боли и слабости. Мы любим, когда кто-то её готов унять и дает нам бальзам, чтобы не так сильно болело. Баордка только что дала мне то, что я отчаялся увидеть — надежду. И, пожалуй, за это я пощажу её.

— Если лжешь, и она не согласится, я отрежу тебе язык.

— Сивар никогда не лжееет.

В дверь кельи постучали, и когда я распахнул ее настежь, увидел одного из стражей темницы.

— Пленница зовет вас, мой дас.

Вздернул бровь, а сердце глухо ударилось о ребра. Резко обернулся к старой ведьме, а она по-прежнему смотрела сквозь меня.

— Вылечи моих людей. Через неделю пойдем на Лассар. Поведешь нас через болота.

— Сивар не может повести, у нее ноги перебиты стрелами. За неделю не заживут. Твои люди это сделали, Даал.

Я нахмурился, опуская взгляд к ее ногам. Тряпки, намотанные на подошвы, взмокли от крови, и стрелы торчат из лодыжек.

— А мне какое до этого дело? Ты мадора — ты себя и лечи.

— Найди для меня листы дуа-лаан, у ваших шеан они есть, я вылечу раны и смогу идти.

— Да, мне проще оторвать тебе голову, ведьма.

Я смотрел на неё и думал о том, что старая сука права — нужна она мне.

— Тебе принесут дуа-лаан. Будешь сидеть здесь, пока мой отряд не двинется в поход.

— Найдите для нее листья дуа-лаан и глаз с нее не спускать. Не открывать келью и не разговаривать с ней.

* * *

Спускался по лестнице, и удары сердца отсчитывали каждую из ступеней. Если баордка не солгала, то меня все же ждет победа над высокомерной, упрямой сучкой. Подошел к клетке и, едва увидев девушку, снова почувствовал, как падаю в пропасть и внутри все накаляется до невыносимого ощущения горящих нервов и напряжения в каждой мышце. Особенно в паху, где скручивает всего от одного взгляда на эти волосы. Личный фетиш. Каждый волосок дороже красного золота.

Стоит спиной ко мне, и локоны до пола вьются. Окутывают ее алым, живым плащом. А мне видится, как они разбросаны по моей постели, как оплетают мое тело, пока я жадно вбиваюсь в нее, покорную и стонущую подо мной. От предвкушения сводит скулы и глухой стон триумфа дрожит в пересохшем горле. Сломалась? Неужели сломалась?

Открыл клетку, но Одейя не обернулась, только тихо сказала то, от чего у меня кровь в висках запульсировала до разрыва барабанных перепонок.

— Я согласна стать вашей женой…

ГЛАВА 12. РЕЙН

— Я согласна стать вашей женой…

Я напрягся…потому что был уверен, что за этим последует пресловутое «но». Дочь Ода Первого слишком умна, чтобы не поставить свои условия. Я бы разочаровался, не сделай она это. Я достаточно ее изучил за долгие годы, пока следил за каждым её шагом.

— Только прежде, чем вы это объявите во всеуслышание, я хочу увидеть тело моего брата и похоронить его по всем законам Лассара.

Не разочаровала. Начала с условий. Ну что ж, поторгуемся, велеария. Посмотрим, за какую цену ты мне продашься.

— Вы не в том положении, чтобы чего-то хотеть.

О, Гела. Она всегда именно в том положении, чтобы хотеть, просить, требовать. Как любая красивая женщина. Безумно красивая. Настолько, что я каждый раз чувствую в крови всплеск адреналина и резь в глазах. Потому что слепит. Потому что это жестокая насмешка судьбы — такую красоту отдать такому уроду, как я. Но фортуна любит хохотать, издеваться, плевать в лицо, ставить на колени. И в этот раз уже не меня. Моё время прошло. Я нынче не в фаворитах, а в зрителях.

— Я в положении пленницы. Я знаю.

— Вы уже изменили это положение своим согласием.

— Значит, вы готовы исполнять мои желания?

— Естественно, — я склонил голову вбок, рассматривая, как блики зимнего солнца ползут по металлической решетке. А мне кажется, что в клетке не она, а я, и если позволю больше, чем то, на что может рассчитывать лассарская пленница, я сам перережу себе глотку. Она резко обернулась, и я увидел, как блестят лихорадочно её зрачки, как осунулось лицо за эти дни. Если ублюдки плохо её кормили, каждого из них отдам на съедение волкам. Живьем. А может, и по кускам. Я видел, как в ней происходит внутренняя борьба. Переступает через себя, чтобы что-то сказать.

— Желания, а не условия.

— Хорошо, это не условия, а просьба. Как ваша будущая жена, я же могу просить своего мужа о милости?

Прищурился, не веря своим ушам. Просить? Я не ослышался? Даже так? Поняла, с кем имеет дело, или это уловка?

— Вы увидите тело вашего брата, но похоронить его по законам Лассара я вам не позволю. Здесь не соблюдают ваши варварские обычаи.

Слегка повернула лицо вбок и сжала челюсти. Сильно. Так сильно, что я увидел, как выпирают её скулы. Всего лишь на мгновение. Да, маленькая женщина-смерть, придется просить. А я сожру каждое твое унижение. Каждый раз, когда ты переступишь через себя — это будет моя победа.

— Но вы же велеар, разве вы не сможете сделать исключение?

И ты научишься проглатывать отказы.

— Нет. Ваш брат около года правил в Валласе. Вы знаете, сколько валласаров были убиты, растерзаны и проданы за время его правления? Народ ненавидит его так же сильно, как и вашего отца. Максимум что я могу сделать — это сжечь его тело в погребальне для больных проказой и принести вам его прах.

Она снова отвернулась к окну. Положила тонкие руки на грязный подоконник, и я позавидовал проклятому ржавому металлу.

— Хорошо, пусть так. Хотя бы так. И снимите этих несчастных с виселиц и кольев.

— Тела будут висеть ровно столько, пока не начнут разлагаться и их не выкинут в ров. Мой народ слишком долго ждал лассаров на своих виселицах. На тех самых, где болтались их родные и близкие, повешенные вашим братом.

— Так какие из моих просьб вы готовы выполнять, если на каждую из них вы ответили отказом? — пальцы сильно сжали металл, и костяшки побелели.

Я подошел к ней сзади и, стиснув челюсти смотрел на её волосы, все такие же великолепные, невыносимо великолепные. Какими длинными стали за эти годы, вьются почти до самого пола. И опять это дикое желание впиться в них пальцами, гладить, перебирать, ласкать. Сжать ее плечи и, резко развернув к себе, дико целовать губы. И пусть мои собственные обуглятся к Саанану. Просто почувствовать её…за столько проклятых лет. Когда я смогу прикоснуться к ней, меня разорвет от наслаждения и горечи на ошметки. Провел пальцами над ее волосами, в миллиметрах, не прикасаясь…но я помнил, какие они на ощупь, волосы цвета моей одержимости…волосы цвета смерти моей семьи, волосы цвета адского счастья. Я искал их годами. Каждый проклятый день я думал о них… видел во всем. В каждой девке, стонущей подо мной, я искал её, а сейчас, когда нашел, уже не отпущу. Буду держать за эти самые волосы или сдеру вместе с кожей, но не отпущу.

— Просите все, что не затрагивает интересы моего народа. Драгоценности, меха, ткани, любые подарки. Красное золото, голубые камни из обледенелого Линаса.

И в этот момент она сама резко повернулась ко мне, а я одернул руку.

— А чтоб вы сдохли, можно попросить? Хотя… это ведь затронет интересы вашего народа. Жаль…очень жаль.

Триумф сменился ядовитой горечью, потому что в её глазах было столько ненависти, сколько я не видел даже в глазах моих врагов, которым выдирал сердца и отрезал головы. Сучка не понимает, что торгуется со мной за свою собственную жизнь. Только она ищет смерти, а я не даю ей умереть. И не дам.

— Да. Вы можете просить. У вашего Иллина. Вдруг он вас услышит и исполнит ваши мечты. Но какая досада, вы кажется сказали, что не верите в него?

— Ради этого я готова поверить во что угодно. Даже в Саанана.

— У вас будут долгие годы для выбора нужной молитвы. А сейчас вас отведут в ваши покои и начнут готовить к венчанию. Завтра вы станете моей женой Одейя Вийяр.

— Вашей вещью, вы хотели сказать. Вашим орудием мести моему отцу. Вашей подстилкой, только с разрешения закона, чтобы спасти ваши шкуры от гнева Ода Первого. Потому что вы слишком слабы против него. Валлаские псы боятся лассарского льва, не так ли? Надеюсь, что яд из моего тела не исчезнет, когда проклятый предатель-астрель срежет с меня метку Иллина, и вы не сможете прикоснуться ко мне.

На мгновение перед глазами появилась красная пелена. Я забыл, кто она…Напомнила. Минута очарования исчезла, и внутри снова заклокотала ненависть. Я усмехнулся и наклонился к ее лицу.

— А еще моей женщиной, матерью моих детей и велеарой Валласа. Немало в обмен на сомнительное счастье сочетаться браком с лассаркой.

Наклонился еще ниже, сатанея от её запаха и участившегося дыхания:

— И да — моей вещью, моей собственностью. Мне не помешает яд в вашем теле, если я захочу вас взять. Но вы и об этом можете молиться, пока я буду иметь вас снова и снова, распластанную подо мной. Мою. Вы можете орать от наслаждения ваши молитвы. Со мной можно все, Одейя, пока мне это нравится. В Валласе женщина должна удовлетворять прихоти своего мужа. Все прихоти. Учитесь покорности — она вам пригодиться.

Вздернула подбородок и посмотрела прямо мне в глаза.

— Я никогда вам не покорюсь. Запомните — НИКОГДА. Читайте по слогам или запишите где-нибудь. Никогда не стану вещью. Так что, согласна, ваше счастье весьма сомнительно, Даал. Вы выбрали в жены женщину, которая желает вам смерти.

Я прищелкнул языком и приподнял ее подбородок еще выше кончиком пальца в перчатке.

— Это был правильный выбор. Поверьте, я не совершаю необдуманных поступков. Впрочем, это и ваш выбор тоже.

— У меня его не было, — сказала с горечью, и на дне глаз снова блеснули слезы, — Я бы лучше перерезала себе горло.

— Неужели? Так что вам мешало отказаться? Разве не желание остаться в живых?

— Нет. Желание, чтобы из-за меня не страдали мои люди. Я их привела сюда, и я за них отвечаю. Но я вам обещаю: когда-нибудь один из нас с вами обязательно сдохнет. Слово Одейи Вийяр.

— Завтра у вас не будет даже этой фамилии. Вы станете десой Даал. А насчет того, кто из нас сдохнет, решать буду я.

Опустил взгляд на её губы и резко прижал девушку к стене, от неожиданности она вцепилась мне в плечи, глядя расширенными от ужаса глазами. И все завертелось внутри. К Саанану её реальность, где она что-то из себя представляла и имела право голоса. Здесь она никто. Все стерлось. Она запомнит этот момент на всю жизнь. Потом будут другие, когда я покажу ей, кто она, и кто я, но этот она запомнит.

Не удержался, провел пальцами по её губам.

— Прежде всего покорность, — хрипло, продолжая трогать, ласкать её рот, оттягивая губу вниз, глядя на ровные зубы, на десна, мечтая вылизывать их языком, погружать его глубже, переплетать с ее языком.

— Не смейте, — а я смотрел, как двигаются её губы, и внутри меня все переворачивалось. То самое темное волчье, звериное, лишающее контроля. Эти губы… везде на моем теле. Она помнит мой вкус? Помнит вкус моего оргазма у нее во рту? Помнит, как этими губами…Проклятье!

Рука скользнула в карман, и другой я рывком сжал горло Одейи, одновременно с этим доставая платок, одним взмахом разворачивая и прижимая к ее губам… а потом жадно в них, через материю, удерживая девушку за шею. Замычала, пытаясь вырваться, но я сжал сильнее пальцы и еле сдержал стон от этого прикосновения. Вкусно…даже так. Через проклятый платок вкусно. По телу прошла волна. Я кусал её губы: верхнюю, нижнюю, и с трудом сдерживал стоны дичайшего удовольствия. Пока не почувствовал, как она оседает в моих руках, и тут же разжал пальцы. Посмотрел ей в глаза…Лучше бы не смотрел — там не просто отвращение, а шок от ненависти и презрения. Полоснула по сердцу. Я думал, уже не возьмет ничем. Время закалило. Шрамы дубовые стали. Ан нет. Режет, входит, как по маслу, взгляд этот. Она сползала по стене, а я уже шел к выходу, пряча платок в карман и посылая ей и себе проклятия.

Когда я выходил из клетки она вдруг крикнула мне вдогонку.

— Моран. Моя служанка. Я хочу, чтобы она была со мной.

Ничего не ответил, вышел из темницы на воздух и только сейчас почувствовал облегчение и вместе с тем всё такую же глухую ярость. Она не покорилась война только начинается. И я боюсь того, что с ней может сделать мой волк. Он будет её убивать и меня вместе с ней.

* * *

На площади собралась толпа, сужающийся круг, оттесняющий стражу все ближе и ближе к темницам, грозящий сломать железные двери и хлынуть потоком в подвалы, линчуя тех, кто ждали там своей участи.

— Сжечь суку Вийяр! Сжечь шеану. Сжечь!

Я выдохнул и взошел на эшафот, на котором так явно выделялись бурые пятна крови. Выдернул меч из ножен, а потом со свистом обрушил на один из столбов. Виселица накренилась и с треском рухнула в толпу, заставив расступиться, давая страже возможность снова отобрать преимущество и выставить копья вперед, не давая пробиться к темницам.

Меня заметили и притихли, ожидая, что именно я скажу. А я смотрел на их лица, полные фанатичной ненависти и понимал, что истинный ураган — он здесь, в толпе, которая помешалась на жажде мести. Они могут смести и меня, если я сейчас не покажу им силу и несгибаемость, мой же народ начнет диктовать мне свои правила.

— Я не сожгу Одейю Вийяр. Мы не лассары, мы — валласары!. У нас иные методы и иные законы. Вы не стали псами. Это они псы.

Толпа взревела, но я поднял руку с мечом вверх, и они снова умолкли.

— Завтра лассарский астрель примет от нее отречение от веры, и мы сочетаемся браком. Отныне она будет велеара Валласа. За неуважение поплатится каждый. Я ваш велеар, я ваш Гела. Я знаю, что нужно для моего народа. Расходитесь. Завтра начнутся празднества по случаю велеарской свадьбы.

Послышались недовольные крики, толпа снова загудела, а я продолжил, обводя их свирепым взглядом из-под маски.

— Нам это нужно. Мы заставим лассарку преклонить колени и связать нас с Одом вынужденным миром. А потом ударим по Лассару всей мощью и захватим его целиком и полностью.

— Зачем для этого жениться на суке? Сжечь ее и взять Лассар!

— Затем, что нас меньше. Затем, что мы не справимся. Сейчас. Сегодня не справимся. Я покупаю нам отсрочку. Жажда мести закончится поражением и смертью. А теперь расходитесь. Каждого, кто будет подстрекать к бунту, я казню лично.

— Своих людей ради лассарской шлюхи?

Я спрыгнул с помоста и посмотрел в толпу, отыскивая наглеца, посмевшего мне перечить прилюдно.

— Я хочу смерти лассарской красноволосой шлюхи. Мы хотим ее смерти с момента, как открыли вам ворота!

Толпа заскандировала, как под гипнозом «Смерть шеане!».

Я наконец-то заметил говорившего — высокий детина с развевающимися темными волосами, без одного глаза, не прикрывший увечье даже повязкой и лицом, испещрённым шрамами. Так вот кто управлял ими изнутри и вот, кто открыл ворота Адвера для меидов. Лагнар Бейд. Сын бывшего казначея Валласа. Казначея моего отца.

— Это сделает тебя счастливым, Лагнар? Решит все наши проблемы?

Я усмехнулся и сделал шаг к нему, люди расступились, пропуская меня и склоняя головы. Но я чувствовал вибрацию толпы. Зверь ощущал этот запах пота и адреналина, тяжелый и навязчивый запах нависающей угрозы, исходившей от этого самца, который был здесь за главного до нашего вторжения и явно не смирился с утерей авторитета.

— Из-за проклятых лассаров я потерял один глаз и стал похож на чудовище, которым можно пугать детей по ночам. Я хочу изрезать ее тело так же, как резали мое за каждое неповиновение. Вы! Правители! Что вы знаете о горе своего народа? Где вы были все это время? Служили в армии Ода? Жрали с его стола и трахали лассарок, пока мы тут умирали? Вы пришли сюда со своими людьми, вооруженные до зубов и сменили одну власть на другую. А что нам с этого? Тем, у кого нет мечей и копьев в руках? Что нам с велеара, который скрывает свое лицо от народа. Может быть, он и не Даал вовсе!

Я приближался к нему, глядя в один уцелевший глаз и чувствовал, как ярость усиливается с каждым шагом. Она оседает на мне слоем копоти и гари, сжигая изнутри. Несколько секунд смотрел ему в глаза и сделал то, чего не делал долгие десять лет — я содрал маску с лица и швырнул ее на землю. Толпа ахнула, а я обвел их всех тяжелым взглядом, видя, как они в ужасе шарахнулись в стороны от меня. Да! Ваш велеар не красавец. Страшно? Кто-то из детей закричал, заскулили собаки, вжались в ноги стражей, поджав хвосты, когда я метнул на них свирепый взгляд.

Лагнар прищурился, но не отступил, смотрел на меня исподлобья.

— Мы все много чего потеряли из-за лассаров! И лицо — не самая страшная потеря.

Швырнул меч Саяру, сдернул накидку с плеч.

— Я без меча, Лагнар. Ты все еще хочешь смерти лассаской велеарии или признаешь мое право вершить правосудие так, как Я считаю нужным?

Один глаз противника слегка подергивался. Он думает. Прикидывает, насколько силен и сможет ли побороть меня. Ведь если убьет своего даса это означает полный переворот и его абсолютную власть в городе, а затем и в государстве. Бейны достаточно благородны, чтобы претендовать на престол. Только вряд ли Лагнар осознает, что бросил вызов не человеку.

— Драться с меидом — это безумие, — шепнул кто-то.

— Лагнар силен, как бык. Кто знает, чья возьмет.

— Ставлю золотую монету на велеара.

— А я на Лагнара. Он голыми руками коровам головы сворачивает. Велеар слишком тощий против него.

Всегда и везде одно и тоже. Зрелища. Удовольствие от чьей-то боли и смерти. Люди их желают, невзирая ни на что. Толпа начала дрожать закипающим адреналином, я снова почувствовал вибрацию нарастающего безумия и жажды крови. Животное предвкушение расправы над одним из нас. И я не был уверен, что все сто процентов на моей стороне. Его они знают намного лучше, а я им не знаком. И лишь отголоски былого величия Даалов сдерживают их, заставляя склонять головы.

Одноглазый еще несколько секунд промедлил, а потом прорычал:

— Смерть лассарской суке!

Это был вызов. Он принял свое последнее решение в жизни, а мне дал тот самый шанс, когда можно наглядно показать, кто я и на что способен. Вызвать тот самый страх. Суеверный ужас перед сильнейшим. Я всегда знал, что нет ничего сильнее страха. В саананскую бездну уважение, благородство и честь. Только страх. Ужас перед неминуемой расплатой. Вот что пробуждает любовь и сдерживает мятежи. На одной справедливости далеко не уедешь.

Он скинул с себя куртку из облезлого меха куницы, сдернул с головы рубаху, тряхнув засаленными волосами. Кое-где на теле виднелись следы от плетей, шрамы от лассарских мечей. Здоровенный, сильный. Раза в два больше меня самого. И я мысленно пожалел о том, что сейчас убью его и потеряю сильного воина, способного драть противника голыми руками. Я одной рукой рванул свою рубаху на груди и отшвырнул в сторону. Не потому что драться без одежды удобней, а морозный воздух контрастирует с кипятком, текущим по венам вместо крови, а потому что я хотел, чтоб они видели, что я один из них. На мне меток раба больше, чем на них на всех вместе взятых.

Толпа отшатнулась еще дальше, и я знал почему, моя спина ничем не отличалась от спины Лагнара. Это опускало его на ступень ниже меня. И это же давало мне право говорить от имени всех, не разделяя меня с ними на велеара и подданных.

Волк внутри заурчал в предвкушении бойни, мотнул головой, оскалился. Настал его час…Не в полную меру, но это его время. Его личное пиршество.

Одноглазый тут же кинулся в бой. Рванул с места, наклонив голову. Стихли все звуки. Я отсчитывал секунды до его приближения. Я даже знал, куда он нанесет удар. И когда эта туша обрушилась на меня с ревом дикой обезьяны с Островов, я встретил его резким выпадом руки, и кулак, рассекая воздух, угодил четко в сердце. По телу одноглазого прошла волна от силы моего удара, его отшвырнуло на спину, протащив на несколько метров вперед, под ноги людям. Земля, грязь и талый снег взметнулись под ним вихрем.

Я не дал опомниться, метнулся к нему и еще один удар в то же место, останавливая жизнь, ломая грудную клетку. Ребра впиваются ему в легкие, раздирая его изнутри. Сердце не бьется от болевого шока. И волк слышит этот хруст, чавканье крови из лопнувших органов. Единственный глаз Лагнара вылез из орбиты, он задыхался от боли и удивления. Потому что понял, что человек не нанесет такого повреждения. Что сила удара равнялась силе толчка каменной глыбы и перекрошила его изнутри. Очень больно и очень быстро. Все его величие в ошметки гордости к моим ногам в грязных сапогах.

Я склонился над ним на одно колено, выпивая его ужас и суеверное понимание того, что сейчас происходит, гипнотизируя, забирая и впитывая боль. Медленно взяв за голову обеими руками, резко крутанул в сторону, до характерного хруста. Со рта Лагнара полилась кровь, а я вдохнул ее запах всей грудью и медленно встал с колен. Магическая тишина дрожала в воздухе плотной стеной, а я распрямил руки и захохотал, совершая первый круг полета Коршуна над телом противника. Они молчали пока длился мой танец смерти, пока я наслаждался минутами триумфа, вселяя в них ужас. Послышались первые крики в толпе, она, как муравейник загудела от восторга, пробуждая во мне ответную волну самоуверенной наглой радости.

Когда я выпрямился в полный рост, кто-то из валласких мальчишек попытался стащить у меня из-под ног маску, но я повернулся к нему и, перехватив тонкую ручонку, заглянув в расширенные от страха и восхищения глаза, спросил:

— Как звать?

— Лютер, мой дас, — на вид ему лет двенадцать.

— Чей сын?

— Лютер — сын Нершо и Луси.

Он смотрел на меня, и его губы подрагивали от желания расплакаться от страха.

— Страшный?

Он кивнул, а я засмеялся, заставив его зажмуриться.

— Возьми ее себе, Лютер, и сохрани. Передай своему отцу, пусть отдает тебя в армию велеара.

— Я простолюдин.

— Ты — мужчина, прежде всего. Валласу нужны смелые воины… а ты смелый, если не побоялся украсть мою маску. А теперь брысь отсюда.

Он быстро закивал и, когда я разжал пальцы, метнулся в гущу людей, унося ноги и не забыв прихватить маску.

Я прошел вдоль толпы, по периметру того самого круга, который они образовали для боя, успокаивая волка, приказывая ему спрятать клыки и когти.

Успокаивая бешено бухающее сердце и срывающийся пульс, сковывая изменения, не давая им вырваться наружу. Валласары не готовы узнать, кто я такой, и Тайна обязывает меня прятать истинную сущность. Всего один взгляд на мертвого Лагнара — большего он не достоин.

Когда снова заговорил, крики тут же стихли, толпа внимала мне с ужасом и преклонением. Только что я показал им, что по праву являюсь их велеаром. По самому естественному праву и по всем законам природы — по праву сильнейшего.

— Кто вы, жители Валласа? Те самые животные, привыкшие сидеть на цепи, не достойные свободы, или вы люди? Вы хотите воевать здесь с пленными или отомстить лассарам? Нас снова признают государством, если мы установим свои законы. Они не должны быть законами баордов или беглых рабов. Убив дочь Ода первого, мы ничего не добьемся и потеряем наш главный козырь. Через семь дней мы выходим на Лассар. Мы отобьем каждую деревню, взятую им, каждого раба. Мы будем гнать их до самого Лассара обратно в их берлогу. Объединенные королевства станут нашими. Либо мы испытаем наслаждение от мести сейчас и будем ждать весны. Ждать, когда Од первый придет сюда, чтобы снова посадить нас на цепь.

Я всматривался в лица, отыскивая в них отклик моим словам, отыскивая в них ту жажду свободы, которая клокотала во мне, и я видел. Видел, как тупое выражение алчного желания убивать сменяется пониманием.

— Мы дойдем до сердца Лассара и пройдемся по нему сапогами, оно будет трещать и лопаться под нашим натиском. История запомнит этот апокалипсис навечно. И вместе с этим мы будем иметь законное право на престол Лассара перед Советом Великих Лотов, наша казна пополнится красным золотом. Все, что простирается за пределами Долины, станет нашим. Зима будет не страшна Валласу. Мы откроем торговые пути, закрытые Одом, и больше никогда не будем голодать. Мы построим новый мир. Разве не ради этого умирали ваши отцы и матери, ваши братья и сестры, сыновья и дочери? Или они умирали ради скоротечной расправы?

Воцарилась гробовая тишина, как и во время скоротечного боя, только ветер гулял в горнах на башнях, разгоняя над Адвером монотонное гудение.

— Валлас встанет с колен. Вы все. Вы со мной?! Или я ошибся в своем народе?

— Rain! Rain! Noar veliar! Das Daal!

Даааа. Вот так! По телу прошла волна почти сексуального возбуждения! ДА! Мать вашу! Вот так!

В этот же момент открылись железные двери темницы, и Одейю вывели оттуда в сопровождении охраны. Все головы повернулись в её сторону, а я стиснул челюсти, чувствуя, как сердце снова колотится в горле. Именно в эти секунды и станет ясно, со мной они или нет. Потому что, если толпа ринется на велеарию, они сметут стражу в два счета. И я уже мысленно рассчитывал расстояние до нее…и скольким мой меч срубит головы, прежде чем они смогут убить меня. Напряжение загудело в мышцах, снова побуждая готовиться к бойне. Теперь уже насмерть. И пальцы невольно легли на рукоять меча, который Саяр вернул мне после боя с Лагнаром. Я посмотрел на помощника, а он на меня, а потом на лучников на башнях и снова на меня. Я понял, что они в боевой готовности.

Но никто не сказал и слова. Стража провела велеарию мимо толпы в замок, а я смотрел ей вслед. На то, как развеваются красные волосы и как гордо она выпрямила спину, зная, с какой ненавистью на нее смотрит народ. Когда последний стражник поднялся по широкой лестнице, замыкая за собой двойные двери, я медленно выдохнул.

Лагнар Бейн не последний, кто умрет из-за того, что желал ей смерти. Я убью каждого, кто не так на нее посмотрит, и Саяр это понял потому что его рука тоже лежала на рукояти меча. За это я ее и ненавидел… именно за то, что готов убивать своих, и за то, что принуждаю к этому тех, кто мне верен. Идти против принципов ради меня.

ГЛАВА 13. ОДЕЙЯ

Я смотрела на лицо Аниса и глотала слезы. Какой же он красивый! Даже сейчас с синеватой ледяной кожей и инеем, осевшим на светлых волосах и ресницах. Мне казалось, что, если развести костер, если укутать его потеплее, он откроет глаза, посмотрит на меня и шутливо назовет маленькой шеаной. Но в этом мире не происходит чудес, только самые страшные чудовища вылезают из своей саананской бездны, чтобы сеять повсюду смерть. Такие чудовища, как мой будущий муж, который назначил дату венчания и сожжения тела Аниса на один день. Чудовище, которое не сняло с виселиц и кольев ни одно тело, и они будут висеть там во время церемонии, как свидетели моего позора и предательства. Они умерли просто так. За ту, кто ответила «да» и позволила им погибнуть бессмысленно. Не пошла следом за ними, как обещала, когда давала присягу воина Лассара.

Я положила голову Анису на грудь и шепотом рассказывала ему ту самую сказку, которую он рассказывал мне, когда я была маленькой и забиралась к нему в постель, потому что не могла уснуть сама. Страшную сказку, в которой никто не выжил. Сказку, где любовь оказалась не светлым и прекрасным чувством, а жутким злом.

В детстве я плакала и боялась её слушать, а сейчас…сейчас я понимаю, что эта сказка страшная, лишь потому что похожа на реальность. Я и есть та самая принцесса, которая предав свой народ и семью, была так же предана тем, ради кого пошла на такое. Она сошла с ума и удавилась, обмотав свои длинные волосы вокруг шеи и спрыгнув с высокой башни, в которой её заточил вероломный монстр.

Анис тогда сказал мне, что самое страшное в этой сказке не то, что никто не выжил, а то, что принцесса оказалась такой дурой.

— Моя деса!

Я вздрогнула и приподняла голову, оглядываясь назад, увидев Моран, тяжело вздохнула, понимая, что моё время с Анисом окончено.

— Нам пора. Еще нужно нарядить вас для церемонии. Времени мало, горн оттрубил вечерю. Венчание состоится в полночь, когда на небе появится пятая звезда Севера. Астрель молится в келье до её восхода.

Я провела пальцами по волосам брата, глядя долгим взглядом на его лицо, потом сняла с шеи кулон с изображением пятилистника и положила Анису на грудь.

— Прощай, мой хороший, мой самый любимый. Я буду помнить о тебе до самого последнего вздоха и я отомщу за тебя. Жестоко и кроваво отомщу. Я клянусь тебе в этом. Ты скоро встретишься с мамой. Я развею твой прах над Валласом. Ветер дует с севера, а значит отнесет его к берегам вечно теплой Тиа. Туда, где отец развеял пепел Анисы. Она ждет тебя там… а ты жди меня.

Я выходила из подвалов в сопровождении Моран, оглядываясь на несчастных обреченных в длинных сутанах, с лицами закрытыми капюшонами от людских глаз. Они протягивали руку за милостыней, и я видела на них страшные язвы, струпьями свисавшую кожу. Нет, я не содрогалась от брезгливости, скорее, от жалости, что они умирают мучительной смертью, презираемые всеми. И в Валласе, и в Лассаре верили в то, что больные проказой — это страшные грешники, наказанные высшими силами за свои деяния. А на самом деле они просто больные люди, заразившиеся проказой от солдат, вернувшихся с Островов.

Я смотрела на раскрытые дрожащие ладони, ждущие подаяния, но у меня ничего не было. Ничего из того, что я могла бы им дать, и я жала их руки своими, затянутыми в вечные перчатки, шептала им, что на все воля Иллина и они должны верить в лучшее. Должны бороться с болезнью силой духа, а я помолюсь за них. Ведь я такая же прокаженная. Я видела, как они подносят свои руки к лицу, после того, как я их коснулась…и понимала, что дарила им надежду, которой у них раньше не было никогда. Аниса сожгут в этом месте вечной скорби, и я свято верила в то, что это лучшее погребение. Прокаженные искренне отмолят его прах и не станут проклинать.

* * *

Я ждала на башне, у самых зубьев, а позади стоили три стражника, как каменные изваяния. Можно подумать, они успели бы подхватить меня, если бы я ступила ногой в пропасть. Но я не собиралась этого делать…Моя сказка еще не окончена. Она тоже будет страшной, но принцесса не будет идиоткой, а отомстит за себя, прежде чем уйти на небеса. Я смотрела вниз, на погребальню, из которой валил дым и, стиснув челюсти, глотала слёзы, мысленно прощаясь с Анисом и чувствуя какое-то удовлетворение от того, что все же смогла добиться для него сожжения. Пусть не с почестями, но хотя бы по правилам Лассара.

А молитвы я вознесу о нем и сама. Те самые, которые мы с ним вместе придумали. Ведь если там, на небесах, есть кто-то Всемогущий, он услышит нас на любом языке и любыми словами. Для него необязательно учить пятикнижье. Он один для всех и для лассаров, и для валласаров, просто люди не знают об этом.

Урну с прахом принес Саяр. Верный пес Рейна, который грозился отрубить мне руки. Он стоял позади меня, пока я открывала крышку холодными пальцами, а потом развевала по воздуху пепел, закрыв глаза и оставляя прах на ладони, чтобы он сам летел навстречу надвигающейся снежной буре. Когда последнюю крупинку сдул ветер, я швырнула урну вниз в ров и, развернувшись на пятках, прошла мимо Саяра и других стражей к Моран, которая ждала меня у выхода на лестницу. Одно из своих обещаний я выполнила. Настал черед второго обещания. И я сегодня нарушу все планы велеара дас Даала.

* * *

Моран укладывала мои волосы, а я смотрела на свое отражение в шеанском зеркале из валлаского стекла, в котором все краски казались ярче, четче, и чувствовала какое-то безумное равнодушие к происходящему. Ярость утихла. Её сменили апатия и дикая усталость, а также решимость. Мне казалось, я вся превратилась в камень, готовый выдержать любые удары…но только после того, как разобьет собой самоуверенность и надежды безликого меида. Будь он трижды проклят!

— Моя любимая деса, это не самое страшное, что могло произойти. Это лучшее из того, что случилось с пленницей командора меидов. Я даже не надеялась на такое счастье для вас!

Ее голос врывался сквозь мрачные мысли, а пальцы раздражали прикосновениями к волосам. Счастье? О чем она говорит? Подо мной земля полыхает и воняет кровью моего народа. Счастья нет в этом мире. Его придумали безумцы и шуты. Одни — потому что не имеют разума, а другие — потому что дарят фальшивую иллюзию радости идиотам.

— Это самое позорное, что могло с ней произойти, — отчеканила я, глядя, как Моран заплетает мои косы короной вокруг головы и выпускает пряди мне на голые плечи. Красное платье, красная вуаль и фата. Кровавая свадьба. По обычаям Валасса невеста выходит замуж в красном. Это символ ее девственности и кровных уз с семьей мужа.

— Позор на голову тем, кого бросили в темницы, кого отдали в усладу солдатам Валласа, — тихо сказала Моран и поправила корсаж моего платья, усыпанный мелкими красными драгоценными камнями. — Вам это уже не грозит, моя деса. Вы избежали ужасной участи.

— Думаешь я избегу насилия? Он придет ночью предъявить свои права на меня. Эта участь ничем не лучше, чем быть изнасилованной любым из его плебеев.

Меня передернуло от одной мысли о том, что руки велеара в кожаных перчатках снова будут прикасаться к моему телу.

— Не лучше…но и не хуже. Вы не знаете, что такое насилие, моя деса. И я молю Гелу, чтобы никогда не узнали.

Я снова вздрогнула и посмотрела ей в глаза через зеркало:

— С каких пор ты молишься Геле, а не Иллину, Моран?

— Я валласка, моя деса. Я молюсь Геле с тех пор, как начала говорить.

— Или с тех пор, как достаточно осмелела, чтобы не осенять себя лицемерно звездой, а шептать молитвы своему божеству с волчьей пастью?

Я сбросила ее руки с плеч и встала со стула. Подол платья тяжело опустился к ногам, захрустел от количества украшений и страз. Рейн дас Даал не поскупился на подвенечное платье…только купил он его за ворованные деньги, отобранные у моих людей из казны Лассара.

— Я никогда не молилась Иллину, деса Одейя, я никогда не предавала свою веру.

Она прямо смотрела мне в глаза, и в этот момент я вдруг поняла, что она больше не смотрит на меня, как на хозяйку…она смотрит на меня с жалостью. Она меня жалеет и, возможно, она заодно со всеми ими, стоящими там внизу, теми, кто кричал «сжечь шеану!».

— Уходи, Моран, — прошептала я, сжимая пальцы в кулаки, — уходи и больше не возвращайся в мои покои.

— Почему, моя деса?

Она побледнела и прижала руки к груди. В темных глазах отразилась боль и непонимание, а я уже не могла остановиться:

— Потому что мы слишком разные, и твоя ненависть к лассарам теперь рвется наружу. Ты перестала быть верной рабыней, ты стала равной мне и свободной. Что тебе делать подле меня, Моран? Уходи и строй свою жизнь.

От отчаянья заболело в груди, под ребрами, и я почувствовала, как внутри поднимается смерч горечи и разочарования.

Женщина смотрела на меня несколько секунд, а потом вдруг схватила со стола гребень с железными острыми зубцами и приставила к своему горлу.

— Я поклялась умереть за вас в тот день, когда вы не дали голодным лассарским охотничьим лоакам разорвать маленькую девочку, укравшую из их миски кусок сырого мяса. Тогда вы сказали, что скорее отрубите головы им, чем позволите причинить мне боль. Все сбежались смотреть на то, как расправятся псы с голодной девчонкой и предвкушали жуткое пиршество. А вы выдернули меч из ножен Аниса и замахнулись на лоаков, которых получили в подарок еще щенками. Вы любили их… я знаю…но вы выбрали жизнь маленькой валлаской рабыни. Ваш отец подарил меня вам в тот вечер. С тех пор мы были неразлучны. И если вы хотите, чтоб я вас покинула, вам придется меня убить. Моран не нарушает клятвы.

Меня трясло мелкой дрожью, пока я смотрела ей в глаза, на ее дрожащую руку у горла, на полыхающие карие глаза. А потом холодно сказала.

— Давай! Убей себя! Докажи, что не лжешь, если любишь меня.

Её глаза расширились…по смуглым щекам потекли слёзы, боль на дне зрачков сконцентрировалась и теперь выплёскивалась в воздух, обжигая мне нервы упреком и отчаянием. А я, тяжело дыша, ждала, какое решение она примет. Когда вокруг одно предательство, ожесточаешься, превращаешься в циничную тварь, готовую убить каждого, кто вызывает недоверие. Лучше оплакивать воспоминания о преданности, чем рыдать после того, как тебе вонзили нож в спину. Если бы она сейчас отказалась, я бы свернула ей шею лично.

Но когда Моран взмахнула рукой, я выбила у нее гребень и сильно прижала её к себе. Рыдающую, всхлипывающую и дрожащую. Она плакала, а я гладила ее по темным волосам и смотрела на гребень, валяющийся на полу и сверкающий драгоценными камнями такими же красными, как и на моем платье.

— Закончи мой туалет, Моран.

Она быстро кивала головой, а я приподняла её лицо за подбородок, касаясь ажурными перчатками.

— Что бы ни произошло на венчании, обещай мне, что позаботишься о себе.

Она все еще дрожала, глядя мне в глаза, а я смотрела на нее, и сердце сжималось от понимания, что здесь в этом проклятом месте у меня больше никого нет. Никого, кто вот так был бы готов умереть за меня.

— Вы позаботитесь обо мне, — тихо сказала она.

— Нет…возможно, тебе придется сделать это самой.

* * *

Огромная зала Адвера была наполнена людьми, под окнами собралась толпа. Та самая, которая требовала меня сжечь, теперь они швыряли в воздух красные ленты и подбирали золотые монеты, которые им бросали из окон замка. Как говорит мой отец, толпу всегда можно купить. Не важно, что они думают, с какими принципами выросли и во что верят. Достаточно бросить стае одичавших псов куски мяса, пусть и гнилого, и они будут всегда встречать тебя, виляя хвостами в ожидании новой подачки, с учетом, что их не кормит кто-то другой.

Меня провели по атласной дорожке, расстеленной до самого алтаря, где Астрель должен был срезать с меня метку после церемонии венчания. Мой прозрачный шлейф несли следом за мной несколько служанок, а я смотрела на всех через кружево красной вуали…ступая по дорожке и глядя только на астреля, который стоял ко всем спиной и тихо молился, глядя в окно на пятую звезду. Проклятый предатель. Сукин сын, продавшийся валласару и продавший меня и веру. Краем глаза заметила Рейна и стиснула челюсти. Он не изменил себе — как всегда, во всем черном. Похож на коршуна, на вестника смерти. Разодет в замшу и атлас, длинные волосы вьются по широким плечам все такими же косичками и варварскими жгутами. Животное. Вот кого он мне напоминал. Подлое и коварное, опасное животное, живущее не по людским законам. Взгляд под маской стал острее, вспыхнул и заскользил по моему лицу, волосам, телу. Доволен собой и своим выбором. Пошлый взгляд, сдирающий с меня одежду и касающийся холодной кожи грязными мыслями и фантазиями. Я даже не сомневалась, что платье он выбирал сам.

Даал приблизился и встал рядом. От него всегда исходил странный запах…именно ЕГО запах, и он всегда мне что-то напоминал, словно я чувствовала его когда-то раньше. Дас Даал был мне ненавистен… а вот его запах мне нравился. Запах свежего леса, морозного воздуха и табака вперемешку с каким-то очень тонким ароматом. Едва уловимым.

Стальные зубцы гребня укололи мне ладонь, и я сжала их сильнее, стараясь унять дрожь.

— Вам говорили, что вы красивы, ниада? Говорили, что при взгляде на вас режет глаза?

— Что толку от слов? Если бы вы ослепли, я бы поверила.

Засмеялся так тихо, что услышать могла только я, а меня снова передернуло от его смеха. Как же жутко он смеется, и в то же время завораживающе. Потому что у него очень красивый голос.

— Считайте, что я слепну, но зрение возвращается ко мне, когда глаза привыкают к вашей красоте.

— А жаль.

— Когда-нибудь я отрежу вам язык. Немая жена — это, пожалуй, прекрасней, чем красивая жена. А красивая и немая — это предел мечтаний.

— Так что вас останавливает? Не думаю, что вы привыкли себе в чем-то отказывать.

Слегка склонился вперед к моему уху под тонкой вуалью, касаясь губами через материю:

— Меня останавливают другие мечты…о том, что вы еще сможете делать вашим языком, Одейя. Если бы не они, я бы отрезал его при первой нашей встрече.

Грязная мерзость. Он отвратителен…Но вкрадчивая хрипотца все же отдалась мурашками по коже, а перед глазами непрошено возникло лезвие ножа, скользящее по моему напряженному соску. Вместо отвращения внизу живота стало невыносимо горячо. За это я ненавидела его еще сильнее, чем это возможно вообще.

— Ваши щеки вспыхнули… Что могла представить девственница-ниада…вы расскажете мне об этом?

Не ответила, только почувствовала, как зубец гребня порвал перчатку. Астрель наконец обернулся к нам.

— Мне нужно прочесть молитву отречения ниаде, а она должна поставить свою подпись под ним. Нам нужно остаться у алтаря одним.

Теперь уже усмехнулась я, зная о ритуале и ожидая именно этого. Когда все отступили назад, и мы остались с астрелем одни в центре пятиконечной звезды, он подошел ко мне и откинул вуаль с моего лица.

— Предатель, — прошипела я, едва слышно.

— Всего лишь хочу выжить и вам советую того же.

Он пафосно поднял глаза к потолку и, сложив руки на груди, начал говорить свою речь об отречении, оставляя паузы для моих «да». Орошал меня водой, окуная пальцы в золотой чан и ступая по каждому лучу звезды.

А я лишь ждала, когда он подойдет ко мне слишком близко, чтобы оросить мое лицо и провести по нему пальцами. Наконец-то он встал напротив меня, удерживая в одной руке чашу с голубой водой.

— Ты отказываешься от благ небесных, от своего призвания, чтобы вручить себя смертному мужчине. Такова твоя добрая воля и выбор, и Иллин наш Великий примет твое решение, так как великодушие и доброта его бесконечны. Согласна ли ты, Одейя дес Вийяр стать частью дома Даалов, стать частью от крови его и плоти, отрекаясь от Рая ради сотворения новых жизней и во имя Иллина? Клянешься ли в вечной верности и любви Рейну дас Даалу?

Я смотрела в маленькие глазки астреля, потом опустила взгляд к его толстой шее, прикрытой воротником расшитой сутаны, под подбородком, ближе к уху пульсировала вена. Он нервничал, а я сильнее сжала гребень. Так сильно, что он уже оцарапал кожу.

По зале прошел легкий ропот от того, что невеста тянула с ответом. Подняв глаза, я посмотрела астрелю в лицо.

— Конечно, ваше Преосвященство….

Глазки астреля блеснули триумфом, и он удовлетворенно кивнул мне, а я в этот момент прокричала:

— Конечно же, нет! Будь ты проклят!

И вонзила гребень в его дряблое горло с такой силой, что почувствовала, как зубья вошли в плоть, словно в масло, с характерным треском разрывая кожу.

Тишина воцарилась на секунду… а мне казалось, она растянулась на вечность, пока он оседал к моим ногам, открывая рот, как рыба, выброшенная на берег, харкая кровью и хватаясь за мое платье окровавленными пальцами.

Вокруг раздались вопли и крики…но я их почти не слышала, я с безумным триумфом смотрела на подыхающего у моих ног астреля. Вот так, падаль! Вот она твоя участь! Вот чего ты заслужил, жирная свинья, и когда-нибудь Данат отправится следом за тобой!

Когда на моем запястье сомкнулась чья-то рука, сжимая до хруста, я медленно повернула голову и встретилась с бешеным диким взглядом под кожаной маской, продолжая улыбаться и тяжело дышать, чувствуя, как адреналин воет внутри, словно снежная стихия за окнами Адвера.

— Вот тебе мой ответ, Даал — НИКОГДА!

А потом его губы растянула усмешка, похожая на оскал… Я бы могла поклясться, что вижу клыки, если бы не понимала, что опьянела от того, что сотворила, и теперь меня шатает, а перед глазами плывут разноцветные круги. Почему он не вынет меч из ножен и не отрубит мне голову? Здесь, в угоду своему народу? Чего он медлит?

— Это был ТВОЙ выбор, Одейя дес Вийяр. Вместо моей жены ты станешь моей рабыней.

Он поднял взгляд на орущих гостей. Кое-где опять слышались вопли «сжечь шеану!».

— Лассарка сделала свой выбор. С нее будет срезана метка ниады, она будет заклеймена, как велеарская рабыня и отныне станет моей собственностью и собственностью Валласа. Если её отец захочет, он сможет ее у нас купить после того, как она познает все прелести рабства и надоест мне, как наложница.

Он больше не смотрел на меня. Повернулся к жрецам. И я, несмотря на клокочущую во мне ненависть, осознала всю мощь его власти над ними. Над этими жалкими людишками, сразу закрывшими свои рты, не смеющими ему возразить и поднять на него глаза. Восхищение и страх. Дикое восхищение и дикий страх. Вот что он внушал им…И мой поступок ничего не изменил…

— Всем оставаться в зале. Сейчас здесь пройдет церемония отречения заново по законам Валласа. Вы! Жрецы! Вы срежете с нее метку и поставите на спине клеймо Даалов. Клеймо моей скайи. Всех оставшихся в живых лассаров согнать на площадь и заклеймить. Этого унести и сжечь.

Кивнул на мертвого астреля и снова повернулся ко мне.

— Для меня от твоего выбора ничего не изменилось. Для тебя перевернулась вселенная.

— Ты уже сжег ее дотла. Лучше сдохнуть под пытками, чем носить твое имя.

— Сдохнешь. Когда я решу, что ты мне надоела, или когда твой отец не даст за тебя надлежащий выкуп, сдохнешь.

— А, может быть, сдохнешь ты, когда он придет сюда, чтобы…

Он не дал мне договорить… замахнулся, и от удара по лицу я пошатнулась, из разбитой губы закапала кровь, потекла по подбородку.

— Твои крики, ниада, станут музыкой для этой залы, где их ждали намного сильнее, чем венчальные мелодии арф. Ты угодила моему народу больше, чем можешь себе представить.

— Но я не угодила ТЕБЕ! Я вижу ярость в твоих зрачках. Глухую ярость и ненависть. Это дорогого стоит! И нет! Я не закричу. Даже не надейся, проклятый валласар. Такого удовольствия я тебе не доставлю.

Рейн склонился ко мне, приподнимая за волосы.

— Доставишь. Намного быстрее, чем думаешь. Ты доставишь мне столько удовольствия, сколько я захочу. И как я захочу! Раздеть наголо! Распять на алтаре и закончить ритуал!

Меня схватили с двух сторон. Ломая сопротивления, выкручивая руки, а я смотрела плывущим взглядом в толпу и видела, как в ней полыхает жажда крови и триумф. Проклятый валласар прав! Я им угодила! Они все скандируют мое имя и слово «Заклеймить! Заклеймить! Заклеймить!»

Только одни единственные глаза плакали…темные глаза Моран, которая стояла в числе первых и отрицательно качала головой. Она смотрела на меня, заламывая руки, пока жрецы сдирали моё платье под вопли толпы, под грязные шуточки и улюлюканье, и тащили за волосы к алтарю, залитому кровью астреля, привязывали к лучам звезды, распиная на ней, как животное для жертвоприношений. Теперь она понимала, почему я хотела её прогнать. Она понимала каждое мое слово.

— Жаль, на ниаде нет ни волоска, дйдззж так бы мы узнали, на самом ли деле она красноволосая или ее покрасили.

— Раздвиньте ей ноги пошире.

Щеки запылали, и сердце забилось в горле. Нет… я этого не ожидала. Монстр опять победил. В очередной раз. Он смаковал каждую секунду моего унижения. Я видела, как подрагивают его губы и ноздри. Только глаза прожигали меня насквозь ненавистью. Его задел мой поступок, я это чувствовала кожей. Сильно задел.

— Эй! Мы хотим посмотреть!

Голос Саяра перекрыл вопли толпы:

— На наложниц велеара позволено смотреть лишь хранителям двора скай. Довольствуйтесь тем, что присутствуете на самой церемонии, и распивайте вино, дасы Валласа. Восхваляйте вашего велеара! Всем раздать ещё вина!

Жрецы в красных сутанах обступили меня со всех сторон, закрывая от толпы, раскачиваясь и монотонно вторя гортанными голосами молитвы своему гайларскому идолу. А Рейн стоял рядом с ними, возвышаясь на целую голову, сложив руки на груди, глядя прямо на меня и продолжая усмехаться. Саанан. Самый настоящий. Безжалостный и жуткий, как само порождение зла.

Пятилистник срезали медленно. По одному листу, и я кусала губы, глядя в потолок на звезду Севера. Вот она боль…она приближала меня к моему народу, к тем, кто так же кусал губы под ножами мясников, свежевавших их на живую под моими окнами, пока я не знала, какое решение принять. Вот теперь я его приняла, а верное оно или нет, покажет время. Совесть моя чиста. Она больше не обливается кровью от презрения к самой себе.

Я даже не застонала. Перед глазами проносились лица моих мертвых воинов. Я не знала сейчас, поступила ли правильно. Сделала ли все так, как должна была сделать, или совершила безумие, но наслаждение от смерти астреля я никогда не забуду. А еще наслаждение от понимания, что не вышло так, как хотел ОН. И никогда не будет. Не по моей доброй воле. Лассары не станут сами на колени. Пусть запомнит это.

После того как пятилистник срезали и смазали мне кожу жирным слоем вонючей мази, меня отвязали и швырнули на колени к ногам Рейна, голую, дрожащую от боли и унижения. Я видела, как жрецы вручили ему длинный штырь с железным витым клеймом в образе волка на конце, раскаленным докрасна, и когда меид приложил его к моей спине, я все же закричала, падая вперед, на живот, к носкам его сапог, от боли по щекам покатились слезы, они капали на черную кожу и оставляли на ней блестящие хрусталем разводы. Слезы дочери Ода Первого на сапогах валлаского велеара.

— Оно стоило того? Твое мимолётное наслаждение от убийства астреля стоило боли от этого унижения? Ты могла попросить, и я бы дал тебе убить его лично после…И как тебе стоять передо мной на коленях, Одейя? Думала, я убью тебя? На это рассчитывала, маленькая велеария?

Да! Я на это рассчитывала! Что он убьет меня! Что он разозлится и отрубит мне голову своим мечом прямо здесь, у алтаря, и я последую к Анису, а отец освободится от этих пут, которыми хотел его связать проклятый Безликий.

— Унижение — это носить твое имя добровольно, валласар, а попасть в рабство — это участь и воля рока, — прохрипела я, чувствуя, как все плывет перед глазами, как ускользает сознание, и триумф превращается в ржавое послевкусие поражения.

— Неет, девочка. Это тоже был твой добровольный выбор. Вместо того, чтобы с гордостью носить корону и не опозориться, ты предпочла ублажать меня в постели и влачить существование рабыни, рожать не наследников престола, а бастардов. Ты — идиотка, Одейя. Ты не дочь своего отца! Ты просто упрямая глупая женщина! Унесите ее в мои покои. Продолжать праздник. Раздавать золото людям. Мы отмечаем нашу победу и новый поход. Мы выйдем на Лассар через три ночи. В остальном наши планы не изменились.

ГЛАВА 14. РЕЙН

— И что теперь, Рейн? Думаешь, никто не понял твоего блефа?

Я не смотрел на Саяра, я смотрел на почти полный диск луны и понимал, что через несколько дней она позовет меня к себе…

Ложь! Я не думал о Луне. Впервые смотрел на нее, чувствовал приближение священного зова и не думал о ней… я не думал ни о чем, кроме этой дряни, которая опозорила меня при всем моем народе и заслужила то, что я с ней сделал и еще сделаю. Да, не ожидал. Увидел её во всем красном и потерял бдительность, потому что опять лихорадка, опять безумие от красоты этой проклятой, нереальной, ослепительной, ненавистной. Я видел, как все рты раскрыли, чувствовал эту волну похоти и восхищения в переполненной зале. Волк ее уловил волнами, дрожью воздуха и насыщенным запахом возжелавших самцов, у которых спины покрылись испариной при взгляде на девушку. Когда-то мне говорили, что ниады — это проклятие для каждого, кто их увидит или прикоснется к ним. Из мужчин рабов покорных делает. Вот почему постриг и Храм. Чтоб ни одна живая душа не видела и не возжелала ниаду.

Я и сам остолбенел, стиснул челюсти так, что скулы заболели, заскрежетал зубами. Совершенна. Волосы пахнут искушением на всю залу, будоражат в ней каждого. Что-то было в ее волосах шеанское, колдовское. С самого первого взгляда как увидел, их разум потерял. И спина обнаженная, плечи идеальные. Этот молочный цвет кожи под красным бархатом. Ступает, как богиня. А у меня от желания набросить на нее плащ и увести от глаз, спрятать, закрыть где-то, чтоб не смотрел никто, чтоб моя только…челюсти ещё сильнее сжимаются до хруста, и в тот же момент триумф от того, что мне досталась. Не сразу понял, что задумала, а потом уже поздно было. Астрель у ног её хрипел, а я понимал, что накажу потом. Позже. Накажу так, что пожалеет о каждой секунде своего существования, а сейчас только реакция. Правильная и четкая. Да так, чтоб толпа на дыбы не встала и не линчевала прямо здесь в этой зале, а я буду бессилен против этой стихии, и вместе с этим осознание, что все равно не отпущу. Привяжу к себе навечно. Шлюхой моей будет, подстилкой, вещью, но моей. Да так, чтоб все знали, чья. Чтоб в жизни не отмылась.

— Мне плевать, кто его понял, а кто нет. Меня волнуют иные проблемы сейчас.

А перед глазами она голая на алтаре с ногами распахнутыми, извивается от боли, но даже не стонет смотрит глазами бирюзовыми в окно на потолке, на звезду паршивую свою, и мне хочется каждому жрецу когтями глаза вынуть за то, что видят её тело … за то, что развонялись похотью на всю залу, глядя на мою женщину. Я и сам ощущал, как яйца сжались, как трясти начало от безумия этого. Может, если возьму не так с ума сводить будет. Станет обычной женщиной с дыркой между ног, как и у всех других, опостылеет, надоест. Проклятье! Убить ее надо было прямо там. Достать меч и на этом алтаре на куски порубить. Вот что должен был сделать Рейн дас Даал. Сын Альмира и велеар Валласа.

— Думаешь, Од и правда заплатит за неё? После такого позора?

Можно подумать, мне нужна плата. Я не продам её даже за горы красного золота. Она моя. Я так решил. И Саяр понимает это. Понимает, но режет меня, как ножом по старым шрамам, напоминая, зачем я здесь, и кто я такой. А я и без него помню. Остро помню. Болезненно. Только ничего с собой сделать не могу.

— Мы пойдем на Лассар войной, и это уже не имеет никакого значения. Нам не нужен выкуп от Ода — мы заберем все, что у него есть и так.

— Тогда бери ее, исполняй ритуал, а потом следи за своей скайей, Рейн, жизнь Одейи с этого момента и гроша ломаного не стоит.

Я резко обернулся к Саяру и стиснул челюсти, глядя ему в глаза.

— Никто не посмеет тронуть моё.

— Здесь нет. А в дороге кто знает? Я бы обезглавил ее и отправил отцу труп и голову в сундуке. Тебе проблем меньше, и противник на эмоциях наделает глупостей.

— Еще одно «бы» от тебя, и в сундуке будет лежать твоя голова, Саяр, чтоБЫ не решал за меня и много не думал.

Он не боялся, только в зрачках мелькнуло нечто похожее на жалость, и мне захотелось врезать ему под дых, хорошо врезать, как когда-то на тренировках, чтоб не смотрел на меня, как на то жалкое убожество, каким я был в первые годы своей новой жизни с новым лицом.

— Она останется со мной, Саяр. Я знаю, что он не выкупит её. После того, как с нее срезали метку и поставили клеймо рабыни Валласа, он не даст за нее и гроша ломаного. А если бы и дал…Я бы не вернул её ему. Она — моя!

— Это я уже понял. В глаза твои посмотрел там в Долине и понял, что месть это самое последнее, о чем ты думаешь, когда Одейя Вийяр находится рядом с тобой. Когда вынес её из леса, и твоя кожа дымилась… а ты даже не заметил.

Я изнутри дымлюсь. Я обуглился за эти годы до костей. Думал, мертвый уже давно. Увидел её и начал оживать. В адской агонии, с болью в каждой клетке моего тела, истекая кровью из раскрытых, старых шрамов, но я почувствовал себя живым. Что значат ожоги в сравнении с этим? Ее не станет, и я опять превращусь в труп, оживающий лишь в полнолуние.

— Ты сам знаешь, что нас слишком мало, Рейн. Ничтожно мало против многотысячного войска Ода. Тебе нужны союзники. Те, кто готовы объединиться с тобой против велеара Лассара.

— И ты даже знаешь кто, не так ли?

— Я недаром провел столько времени при храме астреля Ангро, да, упокой Иллин его душу. До сих пор не могу поверить, что она это сделала и все еще жива.

— Она будет расплачиваться за эту ошибку всю жизнь, Саяр. Все то время, пока будет возле меня. Так кто может стать моим союзником?

— Свояк Ода. Они сильно повздорили в свое время, и у него есть дочь. Лассарка. Знатная лассарка. Лориэль. Поезжай первым делом в Талладас, Рейн, и женись на ней. Этот союз принесет к твоим ногам весь запад и войско Рона дес Туарна.

— Знакомое имя.

— Конечно, знакомое, ведь ты отрезал голову его сыну, когда тот женился на твоей ниаде.

Я сделал глоток вина из кубка и поставил его на стол, всматриваясь в темно-бордовую жидкость и мерцающие в ней блики свеч.

— До Талладаса почти три недели пути по этой погоде.

— Отправь гонца пусть выезжает к тебе навстречу вместе с дочерью и астрелей прихватит. Предложи ему выгодную сделку, он не сможет бороться с искушением поставить Ода на колени после того, как тот отрезал Талладасу все торговые пути.

— И они подыхали с голода все эти годы. Озверевшие от бедности обнищавшие велеары, мечтающие о былом величии и мести обидчикам, — закончил я и усмехнулся.

— Но есть риск, Рейн, если они узнают, кто на самом деле обрек их на это, то нас похоронят прямо в стенах Лурда.

— Или мы похороним их всех, — сказал я и сжал бокал с такой силой, что стекло разлетелось на осколки, — и захватим Талладас первым.

Говорю с ним, а перед глазами ее спина с клеймом волка и глаза, полные боли с ненавистью. Баордка должна привести её в чувство, не то казню суку старую. Четвертую и свиньям на корм мясо гнилое баордское, его даже мои волки жрать не станут.

— Луна близится. Ты готов к ее приходу, мой дас?

Я не ответил, выдернул несколько осколков из ладони и смотрел как затягивается кожа…Регенерация в эти дни бешеная…сила волка наполняет меня и течет по венам кипятком, заставляя терять контроль и бешеным усилием воли сдерживать зверя в клетке до того мгновения, когда смогу отпустить. Только она его дразнит, манит. Запахом своим на дыбы ставит. Только одного сейчас хочет — покрыть свою самку. Прихватить за затылок и покрыть бешено.

— Готов. Более чем. И мы это используем при переходе через долину и болота. Баорды не сунутся, если зверь рядом будет.

— Доверяешь мадоре?

— Нет. Я никому и никогда не доверяю, но она единственная, кто может провести нас через топи короткой дорогой и миновать Туманные воды.

— Или, наоборот, завести вглубь их и погубить.

— Гайлар не даст ей этого сделать.

— Слышал, ты отправил ее к ниаде залечивать раны…и она до сих пор не вышла из её покоев. Поэтому хлещешь вино и ломаешь бокалы, Рейн? Печешься о своей ниаде? Не возьмешь её ночью, с утра все поймут, что ты блефовал. Народ ждет окровавленных простыней и криков боли. Ты выбрал себе в наложницы ту, что жжет плоть ядом. А они ждут наказания для дочери Одна Первого, и, если ты в очередной раз проявишь слабость, они усомнятся в тебе, Рейн.

Я расхохотался. Громко, оглушительно. Он действительно думает, что меня остановит клеймо на спине ниады? Ее боль или моя? В свое время я вырезал на телах шлюх узоры пострашнее этого, трахал и кончал в момент их смерти, а потом равнодушно смотрел, как уносят тело, и садился за трапезу или раскладывал на столе карту Лассара, в очередной раз продумывая, какой дрогой смерти я пойду на Ода Первого, оставляя за собой руины и пожарища. Иногда я не кончал неделями, не мог, меня заклинивало, и я изматывал и себя и партнерш, чтоб испытать оргазм резал кожу на своей груди, пока долбился в тело очередной девки, воющей подо мной фальшивыми стонами, или прижигал себя сигарой, другой рукой сжимая им глотки до хрипа. Непорочные девственницы, шлюхи, любовницы. Их было столько, что я не смогу сосчитать за всю свою вечность. Я не помнил их лица, тела, взгляды. Я помнил, что все они просачивались сквозь время, не оставляя после себя следов и воспоминаний. Только эта зацепилась, да так, что иногда хочется вывернуться наизнанку и покромсать себя изнутри, чтоб её во мне не осталось.

Мне плевать, залечит мадора её раны или нет. Мне плевать на яд в ее плоти. Особенно сейчас, за две ночи до Луны, когда каждая из моих затянется в мгновение ока. Я. ХОЧУ. ЕЁ.

Глаза налились кровью, и Саяр попятился назад, ощущая, как накаляется воздух от присутствия зверя. Нас здесь уже трое. Велеарский советник всегда чувствовал в какой момент я начинаю терять контроль.

— Мой дас, простите, — он склонил голову, готовый упасть на колени, а я понял, что цвет моих глаз изменился и Саяр уже не видит меня…он видит волка. Завоняло страхом и потом. Даже несмотря на то, что знал — его не трону, он не мог совладать с природным инстинктом испытывать ужас перед чудовищем.

Оттолкнул Саяра и вышел из комнаты. Игры кончились, Одейя, я хочу свой приз. Я его заслужил, мать вашу, за все эти годы. И меня не волнует, хочешь ты меня или нет. Не волнует ни ненависть в твоих глазах, ни ужас, ни презрение. Я хочу твою плоть. На душу мне сейчас глубоко наплевать!

* * *

Коридоры казались бесконечными. Часть замка, отделенная для наложниц, мало меня интересовала раньше. Я не заводил себе скай. Мне хватало шлюх и любовниц побогаче. Мне не была нужна долгоиграющая игрушка с определенными правами. Бесправные мне нравились куда больше. И хотя каждая из моих любовниц мечтала получить официальный статус, я не торопился кого-то приручать. Мне хватало моих волков и лошадей. Только с ней все было иначе.

Когда распахнул ногой дверь в покои Одейи, баордка зашипела и метнулась к стене, выронив склянки с вонючими бальзамами. Они покатились по полу, разрывая тишину и отдавая набатом у меня в висках. Терпение лопалось, как струны в арфе, больно лопалось, с отдачей.

— Пошла вон.

Мадора склонила голову и попятилась к двери, а я уже не смотрел на нее, я видел только ниаду, которая вскочила с постели и теперь стояла посредине комнаты в тонкой длинной рубахе на голое тело, и запах этого тела остро пробивался сквозь ароматы мазей Сивар…запах тела и крови ниады, от которого в голове помутнело, а перед глазами пошли разноцветные круги, окрашивая добычу в самые яркие краски, усиливая восприятие и заставляя сдержаться от рыка, когда увидел, насколько просвечивает через материю её тело, стройные ноги и темные соски под белой тканью. Сама невинность во плоти. Когда я выйду, отсюда ты уже не будешь прежней, Одейя Вийяр… и надеюсь, что и я тоже.

Дверь со скрипом затворилась, и мы остались одни. Она с ужасом смотрела на меня, понимая, что в этот раз я больше не скажу ей, чтоб не боялась или что ничего не случится. Случится. Она видит это в моих глазах, а я не намерен скрывать, что хочу ее.

— Убирайтесь, — прошипела девушка, а я сделал шаг к ней, надевая перчатки и глядя, как расширяются от страха бирюзовые глаза, как учащается дыхание и взрывается в воздухе адреналин.

— Это могла сказать велеария, но не скайя с клеймом принадлежности на спине.

— Для меня это клеймо ничего не значит. Плевать я на него хотела, — вздернула подбородок, но ещё один шаг назад сделала. Лихорадочно оглядывается. Думает, как избежать того, что я намерен с ней сделать и понимает, что никак.

— Сними с себя эту тряпку. Я хочу видеть твое тело.

— Нет!

Сжала рубаху на груди двумя руками. Близка к истерике и отчаянию. Я мог бы разодрать на ней одежду и грязно оттрахать прямо на полу, ломая сопротивление, но я пока не хотел ее боли. Хотя, все может измениться в считанные секунды. Волк берет надо мной верх, он сильнее, и он может захотеть крови. Пусть не дразнит его.

— Саяр!

Оглушительно громко, так что задрожали стекла. Услышал бы не только мой советник, но и стражи на дальнем дозоре. Она вздрогнула, когда дверь приоткрылась.

— Одну из лассарок насадить на кол рядом с остальными. Живьем. Сейчас. Выбери помоложе, чтоб рвать было интересней. Можете ее оттрахать перед этим. Так, чтоб мы все тут слышали, как она орет.

Глаза ниады расширились, и она стиснула челюсти.

— Да, мой дас.

— Не надо! — голос девушки дрогнул, а я усмехнулся уголком рта, зная, что Саяр ждет моих указаний. Моего окончательного слова.

— Выведи лассарку на улицу, раздень наголо и пусть ждет своей участи, пока я не отдам очередной приказ. Свободен.

Дверь снова закрылась, и на этот раз я повернул в замке ключ и сунул его в карман. Обернулся к ниаде и отчеканил каждый слог:

— Снимай! Я жду!

Она сдернула робу через голову, тут же прикрыла грудь руками и скрестила ноги, тяжело дыша, смотрела на меня, сжимая шелковую материю дрожащими пальцами.

— Ублюдок, — прошипела очень тихо, но достаточно громко, чтобы я услышал.

— За каждое твое НЕТ по лассарке. Как тебе такая цена? Одна жизнь измеряется в «нет» Одейи дес Вийяр.

Я обошел вокруг нее, чувствуя, как раздирает пах от желания швырнуть ее на пол на четвереньки и войти тут же. Глубоко и мощно. Встал сзади, глядя на узкую спину, тонкую талию и крутые бедра.

Линия позвоночника такая трогательно нежная и ямочки ниже поясницы. Саанан меня раздери, но даже они сводят с ума. Клеймо блестело от жира и кровоточило по краям. Где-то внутри сковырнуло как лезвием — ей больно. И тут же злорадный внутренний голос «и вполовину не так, как мне». А я хотел бы в полной мере, чтоб в легких хрипело от нехватки кислорода, когда душу раздирают на части.

Подошел к ней вплотную, проводя пальцами в миллиметре от кожи, и снова обошел её, встал напротив. Наклонился, втянул запах волос, чувствуя, как по телу ниады проходит дрожь отвращения. Провел по её груди пальцами в перчатке, дразня соски и глядя в ее глаза, горящие ненавистью, чувствуя, как возбужден до предела, до сумасшествия, готов опять кончить вхолостую, просто трогая ее грудь. Если возьму соски в рот, меня разорвет от наслаждения. Сука! Саананская сука! Что ж она творит со мной?!

Сжал сильно грудь от ярости, и когда она охнула, в паху прострелило болью. Я буду брать ее долго. Мучительно долго для нас обоих. Пока мне не осточертеет.

Не шелохнулась, смотрит, как заворожённая, в глаза, и я понимаю, что это волк гипнотизирует ее, держит, заставляет оцепенеть.

Выдернул ремень из штанов и перекинул через балку под низким потолком, создавая петлю, захватил ее запястья, затягивая, заставляя выпрямиться и вытянуться вверх, стать почти на носочки. От ужаса она всхлипнула и зажмурилась, когда я наклонился над ней, дрожа от желания провести языком по ее губам.

— Ты даже не представляешь, КАК я хочу тебя, Одейя, и что я с тобой сделаю сегодня.

— Моя плоть не позволит тебе взять меня, — огрызнулась она, и страх в ее зрачках снова сменила отчаянная ненависть.

— Ошибаешься…ты плохо знаешь свою плоть, Одейя. Женское тело намного коварнее, чем ты думаешь. А если знать, КАК с ним обращаться оно может очень сильно удивить тебя. Но не меня…

— Никогда мое тело не пойдет против моего разума и души, а они желают тебе долгой и мучительной смерти, валласар.

— Хозяин. С этой минуты Хозяин.

— Нет. Не Хозяин, а грязный валласар.

Я накрыл ее рот ладонью, заставляя замолчать, а другой рукой провел по ее шее сдерживая стон изнеможения от прикосновений к ней даже в перчатках. Заскользил по груди вниз, обрисовывая ареолы сосков пальцами, дразня кончики, то сжимая, то слегка царапая, пока они не стали твердыми как камушки. Снова посмотрел ей в глаза — напряжена, дрожит и пытается дернуться каждый раз, когда я сжимаю сосок и покручиваю, перекатываю.

— Вот и первое предательство…им нравится то, что я с ними делаю. Они жаждут продолжения. Если бы я ласкал их языком, им бы понравилось еще больше. Облизывал их по кругу, прикусывая, трепеща на самых кончиках…Но это не самое главное предательство, девочка. Это его зарождение.

Легкий, едва уловимый запах возбуждения и такая же легкая волна триумфа внутри, у меня под кожей. Рябью зарождающейся животной похоти. Повел ладонью по ее животу, ниже, к паху с повязкой пропитанной мазью мадоры, и ниада сильно сжала ноги, до судороги, напрягаясь всем телом.

— Раздвинь ноги, Одейя.

Мотнула головой, а я усмехнулся.

— Тшшш…будем считать, что я не слышал твоего «нет». Ты же не сказала его вслух. На улице маленькая лассарка совершенно голая стоит в окружении голодных воинов. Они не будут с ней так нежны, как я с тобой. Одно мое слово, и ее начнут рвать на части…

Слегка развела стройные ноги, а я коленом расставил их шире, продолжая смотреть ей в глаза.

— Когда ты последний раз кончала, ниада?

Пальцы гладили внутреннюю поверхность бедер, еще не касаясь плоти. Я ждал острого запаха ее возбуждения. Волк ждал этого аромата, после которого, как обещала мадорка, я смогу прикасаться к ниаде по-настоящему. Но в комнате воняло страхом и ненавистью, а возбуждение было слишком слабым по сравнению с ними.

Я облизал пальцы и накрыл ее лоно, прошелся средним между складками, продолжая смотреть ей в глаза, расширенные от ужаса.

— Ждешь боли? Её не будет сейчас. Можешь не ждать. Я пока не хочу давать тебе боль, Одейя. — Она задыхалась под моей рукой, слишком тяжело дышать носом, когда ее всю трясет словно в лихорадке.

— Я уберу руку от твоего рта, если ты не станешь разговаривать…ты можешь стонать…но не разговаривать…ты можешь кричать, но не разговаривать. Главное не зли меня, поняла?

Медленно отнял руку и тут же пожалел об этом.

— Чтоб ты сдох, Рейн Даал! Мучительно корчился у меня на глазах и горел до костей!

Снова накрыл ее рот, теперь уже сильно, сжимая скулы до синяков.

— Тогда ты будешь молчать и дышать носом, Одейя Вийяр, пока я буду показывать тебе, насколько твое тело умеет подчиняться мне, и кто его настоящий хозяин.

Раздвинул складки ее плоти и неспешно нашел между ними тугой бугорок. Глаза ниады распахнулись ещё шире, а я медленно водил пальцем по кругу, потом снова облизал их, зарычав от ее вкуса, закатывая глаза от этого дикого всплеска восторга вкушать его губами, и вернул пальцы обратно, ускоряя движения, но в одном ритме без давления, только дразня все быстрее и быстрее.

— Какая горячая и безумно сладкая. Я хочу тебя, — бормоча в ее волосы, в исступлении и потере контроля, — Я так хочу тебя, девочка-смерть. И я тебя получу. Всегда помни об этом.

Я надавил чуть сильнее, меняя направление пальцев уже не по кругу, а вверх и вниз, сильно цепляя клитор. Её взгляд начал затуманиваться, и я чуть не заорал, когда в комнате насыщенно взорвался запах ее возбуждения, когда палец уже заскользил по ее влаге, а тело подо мной начало подрагивать в самой примитивной лихорадке желания.

— Чувствуешь, как оно предает тебя, Одейя? Как ты пульсируешь под моими пальцами, как течешь на них. Что тебя заводит больше? То, что я говорю или то, как я тебя трогаю?

Она прикрыла отяжелевшие веки, но тут же их открыла, стараясь сосредоточится на мне, вкладывая во взгляд всю свою ненависть и отчаянное упрямство.

— Ты не сможешь это контролировать, девочка. ЭТО контролирую я. Всегда только я.

Перестал двигать пальцами, и по ее телу прошла волна дрожи. Инстинктивное разочарование плоти, невольное движение навстречу моим ласкам, и я снова медленно обвел клитор. Очень медленно. Не задевая чувствительной вершинки.

Сладкий стон мычанием, напряженная, истекающая потом, дышит так шумно и часто. И я с ней уже не Безликий, развращенный до мозга костей, я с ней Рейн…который шептал ей на ушко, какая она вкусная, лаская ее кончиками пальцев…Вот так, как сейчас. Близка…как же она близка к оргазму, соски подрагивают в миллиметрах от моей груди, а по внутренней стороне бедер течет влага. Я двигаю пальцами слишком медленно, слишком нарочито «не там», чтобы она не могла кончить, и ее начинает трясти, глаза то вспыхивают яростью, то закатываются в лихорадке наслаждения и ожидания. Какая же она отзывчивая. Я уже успел забыть, насколько она чувствительная, моя маалан.

— Предательское… тело, ниада. Чувствуешь, как оно тебя предает? Как оно хочет того, что я могу ему дать.?

Снова остановился, и она медленно открыла глаза…пьяные, подернутые дымкой.

— Хочешь, чтобы я продолжил? Кивни, и я продолжу…дам тебе то, чего ты ждешь.

Мотнула отрицательно головой, а я сжал клитор двумя пальцами и убрал руку от ее рта как в раз в тот момент, когда она закричала, содрогаясь в конвульсиях и закатывая глаза, по её щекам потекли слезы. Я обхватил торчащий сосок губами, забыв о яде, в бешеном желании усилить ее наслаждение, и яркой вспышкой понимание — Я МОГУ! Вот он этот момент, КОГДА Я ВСЕ МОГУ!

Сдернул перчатку и с хриплым стоном погрузил в нее один палец, чувствуя, как она сокращается вокруг него и как мое семя выстреливает мне в ширинку, с глухим рычанием всасываю ее сосок и кончаю, Саанан ее раздери. Кончаю так, словно это не мой палец так туго и плотно обхватила влажная плоть, а мой член. Сучка… сорвала меня в очередной раз, как прыщавого подростка, как голодного пса, и эрекция не спадает, у меня продолжает болезненно стоять несмотря на разрядку, хочу ее еще сильнее, и легкие раздирает запахом нашего секса.

— Ненавижу тебя…как же я тебя ненавижу, проклятый.

Первые слова…Усмехнулся, глядя в блестящие от слёз глаза.

— Ненавидеть иногда очень сладко…мне понравилось, как ты кричала в самый острый момент своей ненависти ко мне.

А потом наклонился к ее уху.

— Я брал тебя без перчаток, ниада…твое тело настолько предало тебя, что было готово принять меня в себе…но это пиршество я оставлю на потом. У нас так много времени с тобой теперь. Ты вся в моей власти. Моя скайя, моя игрушка…моя шлюха.

А ведь могла быть моей женой и выбрала. Сама выбрала не меня, а унижение. И я ей его дам. Сполна. Смотрел на нее и понимал, что хочу этой дрожи еще раз. Хочу ее оргазмов и стонов. Хочу, чтобы просила меня не останавливаться. Она закрыла глаза, и по щекам снова потекли слезы, а я отвязал ей руки и подтолкнул её к постели, опрокидывая навзничь и сдирая с себя одежду.

Мой голод набирал дикие обороты, нескончаемые круги спиралевидного личного восхождения в пекло.

Я обжигался об нее и рычал, снова прикасаясь, видя в ее глазах радость от причиняемой мне боли и всю ту же дикую ненависть с отвращением…а потом волны страха, когда начала понимать, что мне плевать на ожоги. Что я дымлюсь, но не прекращаю трогать ее тело снова и снова, пробуждая, дразня и улавливая тот момент, когда она сдается, когда распахивает ноги шире и, закатывая глаза, начинает опять дрожать от возбуждения, стонет в изнеможении, и тогда наступает мое царство.

Я жадно ее пил, как обезумевший от голода зверь. Я лизал ее тело везде где мог проникнуть языком. Каждую складку и отверстие, сосал ее клитор до очередного оргазма, чтобы вести ее к новому без передышки и жалости, не слыша ее просьб прекратить, не обращая внимание на слезы и мольбы оставить, на боль от чувствительности после бесконечных волн удовольствия, на сукровицу, пачкающую простыни, и на отодравшуюся повязку. Я хотел получить все. Слишком долго ждал этой минуты, меня бы сейчас не остановил даже апокалипсис.

Пока не обезумел окончательно перевернув ее на живот и вонзаясь в неё на все глубину, резко и мощно под крик её боли и собственный вой агонии. Сжал замершее, окаменевшее тело ниады за бедра, чтобы тут же в него излиться…успеть за мгновения ее эйфории, пока концентрация ненависти не увеличит в ней концентрацию яда и не испепелит меня до костей.

Когда откинулся на спину и со стоном закрыл глаза, она так и осталась лежать на краю постели, дрожа всем телом и сотрясаясь от слез. Знаю, что в конце причинил ей боль и сорвался, но ни одна девственница не расстается с невинностью безболезненно. Забудет. Заставлю забыть.

— Тебе принесут чан с водой — помойся и переоденься. Днем пойдешь со мной в город. Хватит оплакивать свою судьбу. Ты сама ею распорядилась.

— Ненавижу…

Очень тихо, захлебываясь слезами и продолжая дрожать. Я ухмыльнулся и встал с постели, сгребая окровавленную простыню. Просто она не знает, что могло быть и хуже. Что могло быть без удовольствия, только в боли и в крови со слезами.

— Себя или меня? Потому что этой ночью Одейя дес Вийяр кончала со мной, как голодная грязная сука, которая только и мечтала, чтоб ее отымели?

— Потому что ты чудовище и психопат, и я желаю тебе смерти.

— Ты сама меня хотела.

— Когда-нибудь я убью тебя.

— Это я уже слышал. Не интересно. Ты становишься предсказуемой, ниада. Кто знает…может тебе удастся мне наскучить. Помолись об этом своему Иллину…только не забудь ему рассказать, как выбрала стать моей шлюхой, а не женой. Я был с тобой иным, чем должен был быть тот, чью сестру и мать насиловали по приказу твоего отца. Чем тот, кого ты одурачила на церемонии венчания.

— Я должна сказать тебе спасибо?

— Вот именно.

Я встал с кровати и голый подошел к окну, глядя, как по улицам снуют люди и молочник развозит свежее молоко. На душе дикое разочарование, и удовлетворенная плоть хоть и не мучит болью, но и насыщение не пришло. Словно голоден в тысячи раз сильнее, чем до того, как взял ее и внутри пустота адская, как выжженная пустыня.

— Трупы твоих людей сегодня снимут с кольев и сожгут в погребальне. Вечером сможешь сама развеять прах. Оцени, какой я добрый, Одейя.

Резко обернулся к ней и поморщился, увидев, как она спрятала лицо в подушки, содрогаясь от рыданий.

— Я пришлю к тебе Моран.

Когда оказался в своей комнате, в ярости врезал со всей дури о стену, а потом еще и еще, пока не услышал хруст сломанных костей. Пальцы еще пахли ею, ее наслаждением и болью, а я вдруг понял, что моя жажда по ее телу ничто в сравнении с жаждой по ее душе… а вот душу свою Одейя Вийяр скорее продаст Саанану, чем отдаст мне. И я когда-нибудь убью ее за это…

ГЛАВА 15. ЛОРИЭЛЬ

Она сидела сложа руки на коленях, стараясь смотреть только на свои пальцы, которые слегка подрагивали из-за того, что молчать было сложно, а не выдать свои мысли — итого сложнее. На тонком указательном всего одно кольцо, доставшееся от матери, единственное, которое отец не продал лассарским перекупщикам, чтобы закупить зерно на зиму. От голода слегка посасывало под ложечкой. С утра она ела всего лишь кашу из отрубей на разведенном молоке. Впрочем, как и отец. Слугам досталась вареная кожура картофеля, который готовили на ужин к вечере. Скоро у них и ее не останется. Как и конины. Говядины уже давно нет, про свинину забыли еще прошлой зимой. Они доедали последних лошадей из конюшен велеара Рона дас Туарна. Армейские конюшни были пока неприкосновенны, но, если народ сойдет с ума от голода, он взломает ворота конюшен и ворвется даже в замок.

С улиц почти пропали бездомные псы и кошки, скоро даже крысы сновать не будут по Талладасу. Люди начнут пожирать друг друга. Год за годом становилось все хуже и хуже. Велеария? Нееет. Нищенка. Жалкая оборванка, которую продали Оду Первому за три сундука золота и провизию. Тому самому Оду Первому, из-за которого они пали так низко, что были вынуждены продавать скупщикам свои драгоценности, картины и ковры.

— Ты меня слышишь, Лориэль?

Она все слышала. Она понимала, насколько он прав, и у них нет другого выбора, но принять не могла. Все ее существо противилось этому. Будь жив ее брат, он бы скорее пошел на Лассар войной, чем позволил им пасть так низко.

— Да, отец, я вас слышу, — тихо сказала девушка и провернула кольцо на пальце. Интересно, как скоро она не смогла бы его носить, потому что оно спадает даже с указательного?

— Это великолепный шанс для тебя, для всех нас, Лори. Стать велеарой Лассара. Это же истинное спасение для Талладаса.

— Спасение, — повторила она и тяжело вздохнула. Как это благородно: сначала толкнуть лицом в грязь, а потом протянуть руку, чтобы поднять оттуда и заставить целовать свои пальцы, те самые, которые держали с головой в болоте.

— Лори, посмотри на меня.

Она отрицательно качнула головой, и длинные каштановые кудри упали ей на лицо.

Рон дас Туарн встал с кресла и подошел к дочери, на его узком морщинистом лице читалась каждая эмоция, а между густыми седыми бровями пролегла глубокая складка. Он сам не ел уже несколько дней. Мужчины оставляли еду женщинам и детям в доме, такое решение принял Совет Талладаса на последнем собрании. После которого и приехал гонец от Ода Первого с предложением. Велеар Лассара не оставлял Рону времени на размышления — он потребовал немедленного ответа, а затем и отъезда Лориэль из Талладаса в обмен на золото, провизию, открытие границ и всех торговых путей. О, Иллин смилостивился над ними и послал им помощь — вот так неожиданно! Самый заклятый враг вдруг повернулся к ним лицом и протянул руку для перемирия. И никакого подвоха. Хотя Од Первый был способен на любую низость, но в этот раз ему просто нужна самка, контейнер для сброса семени и выращивания его наследников. А у Рона не оставалось выбора. Он понимал, что через пару месяцев в Талладасе начнется гражданская война.

Рон положил ладонь на худенькое плечо дочери, а потом приподнял её лицо за подбородок, стиснул челюсти, глядя в огромные глаза, полные упрека и боли, почувствовал, как внутри опять поднимается волна протеста…того самого, которую он читал и во взгляде Лориэль. Только нет здесь больше места для гордости.

— У нас нет другого выхода, дочка. Ни единого, понимаешь? Иллин услышал мои молитвы, девочка. Мы бы не дожили до конца зимы. Мы все. Мне пришлось…

Лори кивнула и опустила взгляд, сжала руку отца.

— Понимаю. — а потом вдруг вскинула голову, — такой позор, папа. Позор! Лучше бы мы умерли тут с голоду. Лучше бы пошли на него войной, чем вот так! Он даже не прислал за мной кортеж, охрану, ничего! Он выписал меня из Талладаса, как лошадь или ковер. С доставкой в Лассар! Как вещь! Папаааа. Как вещь! И все будут знать, что мы продались. Мы — дас Туарны. Велеарский род.

Она уже не сдерживала слез, катившихся градом по бледным щекам. Отец сильно прижал ее к себе, зарываясь пальцами в густые волосы и глядя затуманенным взглядом словно в никуда, тихо сказал:

— Нужно быть сильными, Лори, и умными. Да, гордость не последнее качество велеара, но и гордость нужно дозировать с умом. Мы отплатим Оду. Позже. Намного позже. Для начала нам нужно окрепнуть и стать на ноги, а потом он пожалеет о каждой минуте нашего унижения.

— И что мы сделаем, если я стану его женой? Что мы сделаем, папа, если я рожу ему детей?

— Не знаю…но некоторые решения приходят с течением времени. Складываются сами, как узоры на коре деревьев. Я хочу, чтобы ты жила, Лори. Ты единственное, что у меня осталось. Ты и Лурд, наш дом. Если мы откажем Оду, то через время это место превратится в преисподнюю.

Потом вдруг решительно поднял ее с кресла и заставил посмотреть на себя, вытирая слезы пальцами с ее щек. Маленькая Лори, такая нежная и красивая, такая благородная и добрая. Свет в царстве этого вечного мрака смерти и предательства.

— Ты не ел сегодня опять? Ты не купил на его золото еды для нас всех?

— Нет. Я хотел знать твое окончательное решение либо мне пришлось бы вернуть Оду его подарки.

Девушка провела ладонью по щеке отца, а он перехватил ее руку и прижал к себе сильнее.

— Ты собралась в дорогу?

Она кивнула и рывком обняла Рона за шею, пряча лицо у него на груди.

— Прости меня, папа. Я не имею права быть такой эгоисткой. Прости меня, пожалуйста.

— Ты не эгоистка…просто эмоциональная, как и твоя покойная мать. Ты слишком гордая и чистая, чтобы принять грязь этого мира. Тебя будут сопровождать до цитадели в Реаде. Это несколько часов пути отсюда ближе к Туманным водам. Сразу за ней проходит граница с Лассаром. Дождешься там гонцов и охрану Ода и поедете в Пераон, где и сочетаетесь браком. Тила поедет с тобой. Иди, Лори, иди, не рви мне душу. Пришлешь мне весточку с Реады.

— Хорошо, обязательно. Береги себя, папа. Береги ради меня. И поешь, пожалуйста. Я приняла решение, и я не подведу тебя. Я обещаю. Ты никогда не будешь меня стыдиться.

Такие обещания можно давать только до определенного возраста. Когда еще не знаешь ни себя до конца, ни мира, который тебя окружает, ни людей, которые иногда вынуждают на самые низкие поступки, как и обстоятельства, под гнетом которых продаешь собственную дочь и проклинаешь себя за это.

— Я бы и не смог. Самая красивая девушка в Объединенных королевствах — это моя дочь, самая начитанная и умная — моя дочь. Ты достойна стать велеарой, Лори. Больше чем кто-то другой.

— Дочь Ода тоже красавица, папа.

— Она ниада, что толку от ее красоты. Мой мальчик наказал их семейство еще до того, как они успели причинить нам зло. Он умер, но и ее прихватил с собой. Живая и в то же время такая же мертвая, как и он.

— В тебе говорит гнев, я бы не пожелала такой участи даже его дочери. Дети не отвечают за грехи родителей…Они не должны за них отвечать.

— Должны, девочка. Кто-то всегда отвечает за чьи-то грехи. Помни об этом и живи в благодетели и целомудрии. Молись, как твоя мать, и поклоняйся Иллину, и он сжалится над тобой, как сжалился над всеми нами.

— Иногда мне кажется, что его нет. Что это мы придумали себе идола, чтобы во что-то верить. Что на самом деле там, на небе, такая же тьма, как и здесь, на земле, и никто нас никогда не спасет.

Отец сильно сжал ее плечи и посмотрел ей в глаза:

— Никогда так не говори. Не богохульствуй. Иллин все слышит и может покарать нас всех за это. Не гневи его, девочка, особенно сейчас, когда он повернулся к нам лицом.

— Благослови, отец.

Склонила голову и медленно выдохнула, пока отец осенял ее звездой шесть раз.

* * *

Она вспоминала этот разговор, пока ехала в обшарпанной, старой повозке по обледенелой дороге из Талладаса в Реаду. Тила читала пятикнижье, беззвучно шевеля губами, а Лори смотрела в окошко на проносящиеся снежные курганы и одинокие развалившиеся дома, которые давно покинуты жителями. Зимой голод ощущается особенно жестоко. Замерзают водоемы, прячется зверь. Зима — это смерть для голодного Талладаса, и она приняла правильное решение.

Ей было страшно. Невыносимо страшно, потому что она знала, кто такой Од. Потому что этот самый Од когда-то оставил о себе память в Талладасе в виде мертвых женщин и детей, вырезанных в окрестных деревнях за отказ Рона в помощи. Она видела это чудовище на портретах, спрятанных в комнате у матери и содрогалась от ненависти и гадливости, понимая, что тот не только губил свою семью, а еще и пожелал жениться на собственной племяннице. Какое будущее ее ждет? Какими родятся её дети от кровосмешения?

Лори бросила взгляд на Тилу и искренне ей позавидовала — кто-то может находить утешение в молитвах, а ей, выросшей в атмосфере искренней веры и ежедневного посещения Храма, все больше и больше казалось, что нет никакого Иллина и не было никогда. И с каждым днем эти сомнения разрастались все больше и больше. Город хоронил людей, умерших и опухших от голода. Она шла по утрам пешком к площади и содрогалась, видя мертвых детей, повозки с трупами, одичалых, оборванных бездомных, пожирающих живьем собак и кошек. Где он, этот Иллин? Где? Вокруг одна смерть и ужас. Деньги обесценились, жизни не стоили и копейки. Люди убивали за хлеб. В кого ей теперь оставалось верить?

Только в себя. Только в то, что она сможет спасти свой народ от этого безумия, отдав себя в жертву тому, кто это безумие породил.

Вечная ночь. Не имеет значения время суток. Здесь всегда темно и страшно. Даже в лучах солнца, сверкающих в белоснежной корке снега бриллиантовыми бликами- тьма. Жуткая красота ледяного царства смерти.

Она откинулась на спинку сидения и потерла замерзшие пальцы. Как же холодно. А еще несколько дней пути. У них еды хватит четко на дорогу и для лошадей.

— Говорят, в Пераоне совсем иная жизнь. Там открыты таверны и рыночная площадь полна разнообразных вкусностей.

Голос Тилы вырвал из раздумий.

— Говорят, — подтвердила девушка и с жалостью посмотрела на служанку. Немногим старше её самой и такая же худая, бледная.

Как немного их, преданных слуг, добровольно осталось с велеарской семьей. Остальные ушли еще тогда, когда впервые не получили жалование. Сбежали, как крысы с тонущего корабля. Тила не ушла, так же, как и её семья. Они остались верными дому Рона. Но с каждым месяцем таких вот верных оставалось все меньше и меньше, и Лори не могла винить их за это.

— Мне иногда снятся по ночам бублики. Хрустящие с румяной корочкой и сахарной пудрой. Помните, их продавали на площади?

В животе требовательно заурчало и засосало под ложечкой. Как же она голодна! Это чувство никогда не утихает. Оно становится все навязчивей и мучительней. Ей бы сейчас просто камушек сахара погрызть, а о булочках можно только грезить.

— Да. С разной начинкой. Я любила с клубничным джемом.

— А я с яблочным. Ваш батюшка всегда заказывал их во дворец во время весенних праздников. Мне кажется, этой весной они снова появятся…, - Тила вздохнула.

— Обязательно появятся. Марта снова откроет булочную. Все должно наладиться. Талладас восстанет из руин обязательно.

— Вам позволят приезжать домой?

Спросила вкрадчиво, и велеария знала почему, Тила надеется увидеть свою семью еще раз. А Лори ни на что не надеялась. Надежда живет в тех, кто умеет мечтать. Она уже давно не умела. Да, и не о чем мечтать, когда тебе за двадцать и с каждым днем начинаешь все больше понимать, что чудес не бывает, что вокруг только выгода, корысть, лицемерие и жажда наживы, власти. Вот чем правит мир. Что еще можно в нем желать?…Лори желала только двух вещей — жизни своему народу и вот тех самых бубликов, о которых вспомнила Тила.

— Не знаю, Тила. Я ничего не знаю. Может быть, и позволят.

— Вы же станете велеарой Лассара. Это такая честь. Вам будут поклоняться в каждом уголке света, целовать краешек вашего платья. Как же я хочу увидеть вас в шелке и парче, с распущенными волосами! Ваша матушка заплетала вам в косы цветы, а нам всем казалось, что вы похожи на Ониала.

Лори снова отвернулась к окну.

— Я бы многое отдала чтобы оставаться в своем родном Талладасе вместо этих почестей, нарядов, власти. В том Талладасе, который знала с детства.

— Вы не должны грустить, моя Госпожа. У вас начнется лучшая жизнь. Народ молится на вас. Вы подарили нам надежду на новую жизнь.

Лориэль усмехнулась…молится? Конечно. Просто все хотят есть, а её продали за возможность снова вкусно набивать свои животы… и она не могла осуждать их за это. Она могла только надеяться, что оно того стоило.

Повозка вдруг понеслась быстрее, и голос кучера, подгоняющего тройку, заглушило конское ржание.

— Что случилось? — Тила выронила книгу, а Лори выглянула в окно.

— Что такое, Лан?

— Нас преследуют, моя деса. Будьте готовы бежать. Мы сворачиваем к лесу. Их слишком много. Нам не справиться.

С повозкой поравнялся стражник, взволнованно оборачиваясь назад.

— Кто преследует, Лан?

— Не знаем. На дороге в это время обычно тихо.

Лориэль набрала в легкие побольше воздуха. Бежать? Куда? Да и зачем? Кому они нужны? Беглецы из Талладаса сомнительная добыча…И словно в ответ в мозгу вспыхнуло: «А невеста Ода Первого довольно неплохая нажива».

Послышался конский топот и громкие голоса. Тила начала читать молитву вслух, а Лори нащупала за поясом маленький кинжал. Тяжело дыша, бросила взгляд на служанку.

— Спрячь книгу, Ти.

Велеария высунулась из повозки, оглядываясь назад, стараясь рассмотреть среди брызг снега, поднимаемых лошадьми, преследователей, хотя бы гербы или доспехи. Но ничего, кроме черных плащей не видела. В воздухе засвистели стрелы и послышался сдавленный крик одного из проводников. Его лошадь рухнула на колени и сбросила всадника, который покатился к обочине дороги, окрашивая снег в ярко-алый цвет.

— Остановитесь! — закричала Лори, — Остановитесь, иначе они вас поубивают. Пусть догоняют. Лан!

Но он её не слышал или не слушал. Начальник личной охраны Рона был приставлен сопровождать её до самого Лассара. Их уже нагоняли, стрелы свистели все отчетливей и чаще. Улюлюканье преследователей вызывало мороз по коже, а всхлипывания Тилы заставляли саму дрожать от страха.

Вдруг повозка резко остановилась, и Лори швырнуло вперед, она больно ударилась головой о доски под выцветшей обшивкой, а Тила соскользнула на пол, не переставая молиться. Велеария сильнее сжала кинжал в тонких пальцах. Их окружили, и теперь Лори видела лошадей, переминающихся с ноги на ногу и сапоги преследователей, вдетые в стремена. Добротная кожа.

«Сняли с мертвецов», — подумала Лори и зажмурилась, стараясь дышать ровнее.

Посмотрела на Тилу, которая рыдала в голос, прижимая пятикнижье к груди и шепотом сказала:

— Это грабители. Просто грабители. Я слышала на дороге в Пераон их куча. У нас же ничего нет. Поэтому дадим себя обыскать, и пусть убираются.

Тила кивнула, глядя на нее светло-серыми глазами, расширенными от страха.

Лори сама боялась. Потому что ни о каких грабителях она не слышала. Особенно в это время года. Да, еще и на дороге из Талладаса, где царит голод.

— Кто такие и куда едете? — женский низкий голос пробивался через вой ветраи ржание лошадей.

— Беглецы. С Талладаса удрали. Смерть там. — послышался голос Лана и Лори медленно выдохнула. Он знает, что говорить. Просто надо успокоиться.

— Беглецы, значит? А эти, с гербами дома Туарнов, тоже беглецы?

— Наш велеар распустил армию. Платить нечем и кормить. В Талладасе даже одежду не купишь. Я мельник, а они… кто из армии, кто ремесленник. Все равны нынче в Талладасе.

Лан пытался болтать, отвлечь внимание, расслабить, но ему это плохо удавалось.

— Обыщите их. А внутри кто?

Лори судорожно сглотнула и закрыла глаза.

— Дочери мои. Больны обе «сыпучей». Говорят, в Пераоне лекари хорошие.

Я демонстративно закашляла, знала, почему он так сказал — если не найдут ничего, мужчины могут захотеть иную добычу. «Сыпучая» заразная болезнь, от которой высыпают язвы на теле и во рту, мучает кашель. Они побрезгуют и не тронут женщин…если поверят Лану. Если…

— Дали, и гроша в карманах нет. В тюках хлеб, картошка, сало, еда для лошадей и вода. Они пустые. Бородатый не врет.

— Сыпучей больны, значит? Вытащите их с повозки.

— Но…

— Вытаскивайте. Не заразитесь. Я обещаю.

Дверца со стороны Лори распахнулась, и мужская рука вытащила девушку за шкирку, швырнув на снег. Ее тут же подняли на ноги и сдернули капюшон. Велеария, тяжело дыша, обводила людей в черном испуганным взглядом, сжимая нож в тоненьких пальцах. Некоторые расхохотались, когда она махнула им перед носом рыжего, вытащившего ее из повозки. Он зарычал ей в лицо, и она зажмурилась, отшатнувшись назад. Они не оборванцы, хотя и одеты не как воины. Это боевой отряд…у всех мечи за спиной и на лицах полосы краски. Стало страшно. Очень страшно.

— Бу! — рыжий так же рыкнул в лицо Тилы, и та закричала от ужаса. Ублюдки расхохотались снова, а Лори замахнулась и всадила кинжал рыжему в плечо, тут же вынув и продолжая им размахивать. Он взревел, надвигаясь на девушку.

— Стоять! Не трогать!

Женщина, которая, видимо, была у них за главную, направила свою черную лошадь к велеарии, а Лори опять закашляла, но та усмехнулась и спешилась.

— Дали, не стоит. А вдруг и правда заразная!

Лори отступила назад, бросая испуганный взгляд то на рыжего, зажавшего рану огромной лапой, то на женщину, которая приближалась к ней грациозной походкой хищницы перед прыжком.

— Больна сыпучей, говоришь?

— Больна, — крикнула Лориэль, — не подходите — заразитесь. Все заразитесь и сдохнете. Ни одна шеана не спасет.

— Неужели?

Женщина оказалась высокой, выше Лори. Красивая какой-то притягательной ледяной красотой. Хищной и опасной. Жестокий взгляд из-под ровных бровей полоснул Лори и заставил вздрогнуть. Никогда не думала, что женщин тоже можно бояться. Во всем черном, с непокрытой головой и развевающимися на ветру длинными волосами, в мужской одежде, она походила на очень молодого юношу и, если бы не высокая грудь под меховой жилеткой и не голос, Лориэль бы все же решила, что перед ней парень, пусть и весьма женоподобный.

Дали вдруг выбила из рук велеарии нож и, сильно сдавив ей запястье, дернула к себе, долго рассматривала ее руку, разворачивая в разные стороны.

— Дочь твоя, говоришь, бородатый? А руки, как у знатной десы, тогда как ты мужлан мужланом. Мельник, значит, да?

— Берег моих девочек. Холил и лелеял.

Предводительница вдруг схватила Лори за голову и сдавила ей щеки.

— Рот открой, больная!

Лориэль попыталась вырваться, но темно-синие глаза женщины впились в пленницу, лишая возможности сопротивляться.

— Открывай!

Девушка приоткрыла рот, а та еще сильнее надавила на щеки, уже причиняя боль.

— Шире! Не то челюсти сломаю.

Усмехнулась, ущипнув Лори за кончик языка, и стукнула ладонью по подбородку, закрывая велеарии рот.

— Ничем она не больна и другая тоже. Дыхание чистое. Мятой пахнет. Кто вы такие? Ты в частности! Отвечай, сука!

Смотрит прямо Лори в глаза, и та чувствует, как от страха начинает дрожать все тело. Во взгляде женщины светится смерть. Она спрятана на дне зрачков, и стоит только Лори что-то не так сделать, это чудовище ее сожрет. Нет, они не грабители. Им нужно что-то другое. Но что именно Лори не могла понять.

— Мы…мы его дочери. Он не лжет. Сбежали. Идем в Пераон.

— Убейте парочку из них, чтоб заговорила.

Лори, всхлипнула, пытаясь вырваться из рук женщины, но та вдруг схватила ее за горло, а сама обернулась к рыжему. Велеария цеплялась за руку Дали, а под пальцами сталь. Даже сжимать больно. Словно камень.

— Вспорите брюхо вот этому тощему с хвостом.

Ублюдки схватил Туно, самого молодого из воинов Лори. Повалили несчастного в снег, приставив меч к его горлу.

— Давайте! Потрошите! — приказала предводительница, глядя Лори в глаза, и там, на дне зрачков черноволосой ведьмы, вспыхнула ярко-голубая молния.

— Это дочь Рона дес Туарна. — выкрикнул Туно, а велеария закрыла глаза, застонав, — На свадьбу едет. Од Первый жениться на ней собрался. В Пераоне ее встретить должны. Не убивайте меняяяяяя!

Женщина коротко кивнула рыжему, а Лориэль выдохнула, когда Туно все равно прирезали. Он орал, пока ему вскрывали брюшную полость, а Дали продолжала смотреть на Лори, пока ту трясло, как в лихорадке.

— Ненавижу предателей. А теперь давай еще раз. Последний. Куда едете и зачем? Он правду сказал?

— Пошла ты к Сааанану, — крикнула Лори ей в лицо и тут же получила по щеке. Тяжелая рука. Безжалостная. Во рту появился привкус крови, и Лори пошатнулась, но ей не дали упасть, все так же удерживая за горло.

— Если твоей служанке выколют один глаз, ты станешь разговорчивей? Или оба сразу, чтоб наверняка?

Раздался крик Тилы, которую схватили за волосы и поставили на колени:

— Госпожа, пожалуйста, госпожааа. Скажите им.

Лори с презрением смотрела в синие глаза девки, командовавшей отрядом этих головорезов и понимала, что она ненормальная психопатка, у которой ноздри трепещут от предвкушения расправы.

— Я Лориэль деса Туарн. Дочь Рона дас Туарна. Невеста Ода дас Вийяр.

— Вот так намного лучше. Прирезать ее охрану. Женщин уводим с собой и этого, как тебя, «папочка»?

— Лан.

— И этого тоже. Мне кажется, он может рассказать нам много интересного.

Она схватила Лори за волосы и потащила к своей лошади под крики ее людей, которых прирезали, как скот на глазах у велеарии. Головы покатились по снегу, как кочаны капусты, тут же слетелось воронье, несмело, но нагло подбираясь к головам и дергающимся в конвульсиях телам. От ужаса у Лори перехватило дыхание, стало темнеть перед глазами. Этот кошмар оказался страшнее всего, что она когда-либо видела в своей жизни.

— Отпустите, — взмолилась девушка, понимая, что в эту самую минуту рушатся все надежды Талладаса на новую жизнь, все надежды отца, — отпустите или отвезите в Пераон. Вам заплатят за меня. Много денег. Очень много. Од Первый не поскупится.

Все вокруг расхохотались, а Лори не понимала, что она такого сказала. Почему эти ублюдки нагло ржут. От паники сильно тошнило и подгибались колени.

— Деньги? Нам не нужны деньги Ода Первого. Все, что нам нужно, мы берем сами, не спрашивая и не выпрашивая, поняла, маленькая сучка? Так что, давай, полезай в седло или я сама тебя туда закину. Или ты хочешь составить своим компанию? Твоя красивая велеарская головка будет прекрасно смотреться рядом с их головами.

Лори чувствовала, как от страха и от ненависти к этой женщине дрожит каждый мускул в теле, хочется вцепиться ей в наглые глаза и заставить заткнуться, но вместо этого она согнулась пополам и вывернула содержимое желудка к блестящим сапогам Дали.

— Твою ж…, - женщина схватила её за затылок, удерживая на расстоянии вытянутой руки, — какие мы нежные. Дай попить, — протянула руку к рыжему, и тот сунул своей предводительнице флягу.

— На, выпей. И рот прополощи. Ненавижу запах блевотины. Саму блевать тянет.

Снова хохот, а Лори дрожащими руками поднесла флягу ко рту, жадно глотнула и тут же выплюнула.

— Не вода, да? Пей, не кривись. Лучшее пойло в округе. Или лассарские сучки не пьют дамас?

Лори прополоскала рот, стараясь успокоиться, не смотреть на мертвых воинов. Едкая жидкость обожгла горло, а по телу разлилось тепло.

— Я велеария Талладаса, — пленница задыхалась и хрипло шептала, глядя на черноволосую женщину, — будущая велеара Лассара. Не смей со мной так говорить! Не прикасайся ко мне!

В ответ Лори перехватили за талию и перекинули поперек лошади, как мешок. Дали запрыгнула в седло позади девушки. Придавила пленницу, удерживая одной рукой, а другой натянула поводья, пришпорив кобылу.

— Уходим в лес. Уводите лошадей и забирайте оружие. Кажется, у нас появился пропуск в цитадель. Возвращаемся.

Пленница трепыхалась, пытаясь вырваться, сбросить руку предводительницы, пнуть кобылу ногами.

— Угомонись! Успокойся, я сказала! — ягодицы обожгло хлыстом, ощутимо даже через толстое платье и Лори закусила губы от боли, на глазах выступили слезы. — Высеку до мяса!

Девушка затихла.

— Вот так. Лежи спокойно.

Потом женщина склонилась к обмякшей велеарии и процедила ей на ухо:

— Мне насрать, кто ты такая. С этой секунды ты моя добыча и, если мне что-то не понравится, я перережу тебе глотку, велеара Лассара. Поняла?

ГЛАВА 16. ОДЕЙЯ

Я не подпустила к себе Моран. Заперлась изнутри, когда принесли чан с горячей водой. Я не хотела, чтобы она видела следы от его пальцев и засосов. Смывала с ног кровь и содрогалась от презрения к себе, потому что в какой-то момент мое тело не просто предало меня. Оно зажило своей собственной жизнью. Как какой-то чудовищный механизм, которым смог управлять этот проклятый зверь…Неужели я настолько развратное существо? Что со мной происходило. Что он такое? Что за саананское отродье брало меня всю ночь напролет и не сгорело дотла от прикосновений к ниаде? В какой момент все изменилось во мне самой?

В голове мелькают картинки — лицо меида с горящим взглядом под маской. Голодным, алчным, бешеным. Я видела множество мужских откровенных и похотливых взглядов, устремленных на меня, но никто не смотрел вот так…Как он. Никто не прикасался ко мне. Никогда с тех пор, как я стала ниадой. Я стонала под ним, я выла и плакала от ненависти к себе и от наслаждения. Адского и острого, никогда ранее не изведанного. От стыда и ярости пылали щеки, каждая клеточка тела помнила прикосновение его пальцев, его бесстыжего рта, языка. О, Иллин, что же он вытворял со мной. …и все что он делал сводило с ума, заставляло стонать, закатывать глаза, плакать. Под пальцами скользили его влажные от пота волосы, мокрое тело, железные мышцы. Такой сильный, жесткий, властный. Он шептал мне пошлые комплименты, он подначивал мою фантазию, он грязно ругался и вплетал нежные слова…иногда говорил на своем диком наречии, а меня в кипяток от его голоса хриплого, от рычания и стонов, криков, которые он не сдерживал. Обещал, что не сделает больно, а сам разодрал на части… я возненавидела его в этот момент еще сильнее, чем раньше. Это было больше, чем унижение — это был надлом. Я хрустнула изнутри, как ветка под сапогами. Вся моя вера в то, что мое тело и есть спасение, рухнула в одночасье.

Все оказалось бессмысленным. Все эти годы одиночества, личного заточения, боязни прикосновений. Только для того, чтобы мой враг смог так легко сломать то, чем я жила и во что верила. Нет больше этой веры.

И за это я презирала себя до тошноты, до такой степени, что мне хотелось умереть. Пока он лежал рядом, я смотрела в потолок и думала о том, что не выдержу этого. Рано или поздно просто сойду с ума. Как же я хочу домой. К реке Тио. Хочу к своей няне. К берегу, где весной зацветут желтые шалины. За что Иллин наказывает меня? Я не нарушала его заповедей. Я отдала свое тело и душу Храму. А теперь я никто. Не ниада, не свободная…я просто шлюха проклятого валлаского велеара, который никогда не отпустит меня.

Когда он ушел, я еще долго неподвижно смотрела в никуда, а потом заставила себя встать, залезть в чан и вылить на себя холодную воду из кувшина. Вымылась тщательно, настолько тщательно, что от трения мылом болело все тело. Какая наивная вера в то, что водой с мылом можно смыть всю грязь. Только не ту, что скопилась внутри.

Мокрая и голая подошла к зеркалу, где во весь рост отразилось мое тело с красными сосками, свежим шрамом внизу живота и засосами на шее, ключицах, ребрах. Повсюду его знаки, его отметины. Иногда мне казалось, что со мной в постели сам Саанан. Глаза меида сверкали ярко-зелеными вспышками, и запах его тела…насыщенный, звериный, он вбился в каждую пору на мне. Остался на волосах, под ногтями.

Если бы можно было кожу содрать до мяса, я бы так и сделала.

Отец больше никогда не примет меня обратно. После этого позора я уже не вернусь в Лассар. Обесчещенная велеария не может ступить на землю своих предков. Это моя вина. От начала и до конца. Отец не станет слушать оправданий. Я сама выбрала эту участь, когда, нарушив запрет, поехала в Валлас.

Од Первый предпочел бы смерть унижению. Мою гибель ему было бы перенести легче, чем позор дес Вийяров.

Уже давно настал день, и внизу доносились привычные городские звуки. В дверь стучала Моран.

— Моя Деса, вас ждут. Вам приказано спуститься вниз. Откройте мне. Я помогу вам одеться.

— Пусть убирается к Саанану, я никуда не поеду. Так и передай ему. Я не выйду отсюда.

Смотрела на себя в зеркало с ненавистью и каким-то оцепенением. Как во сне, заторможенно подошла к комоду, выдвинула ящик, достала белоснежную чистую сорочку, набросила на себя и медленно подошла к окну.

Распахнула настежь и дернула ажурную решетку.

«Я никогда не вернусь домой. Никогда…никогда не вернусь. Меня не примут. Меня закидают камнями. Я всегда буду шлюхой. Здесь лассарской, а там валлаской, и ничто это теперь не изменит».

Я билась в решетку, сдирая кожу на руках до мяса, ломая ногти. Стук в дверь доносился сквозь шум в ушах. Я должна вырвать эти проклятые прутья и вдохнуть свежего воздуха. На меня давят стены и потолки. На меня давит неволя. И ведь я в какой-то момент сломаюсь, и тогда ненависть к самой себе задушит окончательно.

Решетка начала плавиться под моими пальцами, нагреваться, раскаляясь до красноты, и наконец-то поддалась. Распахнулась наружу. Я взобралась на подоконник. Вылезла на широкий бордюр.

Холодно. Мороз по разгоряченному телу и капли воды застывают на щеках, волосах, но ненависть гореть внутри не перестает. Смотрела вниз, туда, где с кольев снимали моих людей, туда где они, как упрек мне, раскачивались на виселицах целую неделю.

Я предала их всех…Каждого, кто был мне верен, и каждого, кто умер за меня. Я проиграла проклятому безликому ублюдку. Никогда это все не закончится, и он меня не отпустит. Больной психопат, который ведет себя так, будто я принадлежу ему по какому-то, только одному Саанану известному, праву.

Высота манила и пугала одновременно. Я выпрямилась во весь рост, глядя вниз и чувствуя, как дрожат колени. Подняла голову, посмотрела вверх на небо. Впервые синее, а не серое, и тучами не затянуто. Солнце слепит глаза. Там Анис и мама ждут меня. И Хищник ждет…я знала, что он там. Сгорел тогда в лесу, пылающем от стрел лассарского войска. Я коня его видела. Бежал прочь от огня с поводьями между ног. В крови весь. Это я, как проклятье. Я — смерть. Надо было тогда со стены Тиана в реку прыгнуть… и все бы закончилось. Все были бы счастливы.

«Лети, маалан, лети, маленькая,

Высоко лети, прямо к солнцу!

Лети, маалан, лети, аленькая,

Высоко лети, выпорхни из оконца.

К свободе лети, песню пой

О закате кровавом и о ночи,

О цветах, о грозе весной.

Громко пой, что есть мочи.

Солнце прячется за карниз,

Плачет небо дождем…

Не успела.

Маалан камнем падает вниз

Маалан к солнцу не долетела».

Давно её не пела. С тех пор, как ждать его у реки перестала, выглядывать со стены Тианского замка. Каждый день на закате.

А сейчас вспомнила…Непрошено и нежданно. Значит, так и не забыла. Говорят, если впустишь кого-то в сердце, он там навсегда остается.

Слова сами с губ срывались. Руки подняла, раскрыла. Свобода. Всего лишь недавно я была полностью свободной и даже в страшном сне не видела себя в неволе. Я не могу кому-то принадлежать. Я не могу сидеть в клетке.

Шаг к краю. Внизу земля шатается, кружится.

И в этот момент почувствовала, как меня сдернули с подоконника, сжали до хруста так сильно, что в глазах потемнело.

— Одейя. Деса моя. Что же вы делаете?! Холод какой. Вы с ума сошли?!

Голос Моран, причитания горничных, как сквозь вату.

— Вон все пошли! Вон! Я сказал!

От ненавистного голоса все похолодело внутри. Попыталась вырваться, но он сжимал меня, как в тисках, и я ударила его по стальной груди кулаками, пачкая кровью белую рубашку меида, не замечая, как она по запястьям течет. Рейн сильно прижал меня к себе, перехватывая руки со скрюченными окровавленными пальцами, заводя мне за спину.

— Отпустииии, проклятый! Ненавижууу!

— Тшшш девочка. Тихо. Иди ко мне. Вот так.

Завернул в покрывало, подхватил на руки и вынес из спальни. Я брыкалась, пытаясь вырваться, но он держал так крепко, что я быстро выбилась из сил. Ногой распахнул дверь в свою комнату и, увидев, огромную расстеленную постель, я в ужасе закричала, срываясь на рыдания.

Поставил на пол, к себе лицом развернул, а я не вижу его от слез. Только маску проклятую и запах паленой плоти — то его ладони уже в который раз дымятся от прикосновений ко мне. Чтоб он весь сгорел живьем! А я бы смотрела, как обугливается его кожа до мяса. До костей.

— Слабая девочка. Не сильная. Глупая. Очень глупая. Рано падать. Я не хочу. Жить будешь. Пока не решу иначе. Поняла?

А сам волосы мои гладит, скулы, черты лица пальцами повторяет.

— Чокнутая идиотка. — голос тихий, хриплый, без ярости. Опять как сам с собой говорит, — Ты чего добивалась?

— Сдохнуть хочу, чтоб ты больше никогда не прикоснулся. Сдохнуть, понимаешь? Ты когда-нибудь хотел сдохнуть, чтобы гордость твоя не сломалась?

— Хотел. Тысячи раз хотел. Только сила не в этом, девочка-смерть. Сила в том, чтобы гордость свою из пепла поднять, а сдохнуть каждый может. Это слишком легко. Жить сложнее.

— Зачем ты это делаешь со мной, Рейн? — Вздрогнул. Я впервые назвала его по имени. — Отпусти меня. Убей. Ты же мести хочешь. Отомстил. Ты выиграл. Дай умереть. Позор скрыть. Я из-за тебя теперь никогда домой не вернусь. Зачем я тебе? Я от ненависти дышать не могу. Я же презираю тебя так сильно, что меня трясет от мысли о тебе.

Взгляд под маской непроницаемый, тяжелый. Только секунду назад огнем полыхал, а сейчас замерз за какие-то мгновения.

— Ты принадлежишь мне. Ты моя. И пока я не решу иначе, ты не умрешь, не поранишься, не покалечишься. Ты будешь рядом со мной. И мне все равно, что ты чувствуешь. Ты моя вещь, Одейя. Дорогая, строптивая, но слишком нужная мне. Разве тебя волнует, что чувствуют твое колье или серьги? Так и мне наплевать на твои чувства.

— Не уследишь, — яростно прошипела, уже привыкая к запаху горелого мяса, даже наслаждаясь им. — утоплюсь. Со стены прыгну, лошади под копыта брошусь, только бы с тобой никогда больше…

Замахнулась, а он мне руки за спину заломил и к себе дернул, так близко, что я снова запах его почувствовала и дыхание на своем лице.

— Сама за собой следить будешь. Еще одна подобная выходка, и я убью здесь всех лассаров, а потом сожгу каждый лассарский город в который войду. Я буду убивать тысячами из-за тебя, Одейя дес Вийяр. Сотнями. Миллионами. Я буду убивать, а настоящей убийцей всегда будешь только ты. Возьмешь такой груз на свою совесть? М? Благородная Одейя дес Вийяр готова отвечать за смерти сотни тысяч лассаров?

Я смотрела на него и ничего не понимала. Только ненависть полыхала все сильнее в груди, испепеляла, грызла душу, а он вдруг пятерней за лицо схватил и губами к моим губам прижался. Я мотнула головой, а он крепче сжал мои скулы и целует жадно, сильно. А когда оторвался, его губы ранами покрылись и кровь по подбородку потекла. Вытер тыльной стороной ладони, усмехаясь.

— Ты ненормальный. Одержимый Саананом ублюдок.

— Не Саананом, Одейя…не Саананом. Тобой. Ты еще не поняла? Ты мой персональный Саанан, и я не отступлюсь от тебя. Не имеет никакого значения, что ты этого не хочешь. Я хочу. Всегда хотел.

Всегда? Какое всегда, если я знаю-то его меньше месяца. Не видела никогда раньше. Он конченый, больной отморозок. Тяжело дыша, смотрю в его глаза, а по коже мурашки. Каждое его слово страшное, как приговор, как необратимость. Психопат, действительно никогда меня не отпустит. Его взгляд скользил по моему лицу, шее, груди, вспыхнул, задержавшись на сосках, и снова вернулся к лицу. Я тут же прикрылась руками, а он на мне покрывало поправил.

— Сейчас принесут чан с горячей водой — согреешься, и мы едем в город. Выберем для тебя новую теплую одежду и украшения. В дорогу скоро. На Талладас. Любовнице велеара не пристало тряпье носить. И с этого дня ты спишь в моей комнате. Никаких служанок, горничных. Я сам твоя горничная и служанка.

— Боишься, что не уследят? Боишься, что сбегу от тебя или покончу с собой?

Он усмехнулся. Страшно усмехнулся, как оскалился.

— Нет. Не доверяю никому. Я уже давно разучился бояться. Страх не живет вместе со смертью…только с жизнью. Запомни это, девочка. Когда перестанешь бояться, значит нет больше жизни в тебе.

Горничные принесли еще один чан, и Рейн кивнул на него.

— Давай. Залезай и грейся.

— При тебе?

Пожал плечами.

— А чего я там не видел сегодня ночью? Раздевайся! Или тебе помочь?

— Не подходи ко мне.

Взгляд под маской вспыхнул насмешкой, а чувственные губы снова изогнула ухмылка.

— Ты до сих пор считаешь, что эти твои слова меня удержат? Если ожоги и боль не сдерживали?

Отвернулась от него, сбрасывая покрывало на пол. Стянула сорочку через голову и шагнула в горячую воду. Только сейчас поняла, насколько замерзла. Все тело свело. Пока я молча сидела в чане, он так же молча сидел напротив в кресле, раскинув длинные ноги в сапогах, и курил, пуская кольца дыма к мозаичному потолку. Ужасен и прекрасен одновременно. Я все чаще ловила себя на мысли, что он притягивает взгляд. Что-то есть в нем такое, необъяснимо притягательное. То ли волосы, то ли весь его облик в целом, и эта маска…Мне всегда хотелось её содрать, чтобы обнажить его тайны, так же, как он сдирал с меня одежду.

— Что за песню ты пела, ниада?

— Когда? — сморщилась, промывая порезы на пальцах.

— Там. На карнизе. Ты пела песню.

— Не твое дело, меид.

— Ты одно слово на валласком произносила…где ты его слышала?

— Не твое дело, — повторила и закрыла глаза, чтобы не смотреть на него…чтобы не видеть, как он смотрит на меня.

— Где ты слышала эту песню, ниада?

— Нигде не слышала.

— Значит, сама придумала, маалан?

— Не смей меня так называть! Никогда!

— Почему?! Мне нравится! Ма-а-лан, — он отчетливо произнес каждую букву, а у меня в груди засаднило, — Тебе подходит. Маленькая красная птичка, поющая только на закате, возвещая о смерти солнца. Это он тебя так называл?

Я промолчала, чувствуя, как приятно растекается тепло по всему телу, а внутри все равно холодно. Все равно сердце клещами сжато и не отпускает. Не дает вырваться из них. Пусть просто замолчит и оставит меня в покое. Уйдет, наконец. Избавит от своего присутствия. От себя.

— Он был валласаром, Одейя? Ты его любила, маалан?

— Он был человеком, а не животным, как ты.

Открыла глаза и вздрогнула, когда увидела Рейна совсем рядом, он сидел у чана на корточках и смотрел на меня. На губах опять усмешка…только в этот раз с оттенком горечи. Никогда его не пойму. Никогда не пойму, что он от меня хочет.

— Каждый человек может стать животным. Если его заставить им стать.

* * *

Я стояла, стиснув зубы, пока он бинтовал порезы, а потом одевал меня, действительно, ничем не хуже любой служанки. Шнуровал корсет, затягивая посильнее. Расчесывал волосы. Долго расчесывал. А я стояла с закрытыми глазами и проклинала его. Так яростно, так неистово. Кто-то сказал бы, что это лестно, когда тебя одевает мужчина, но я знала, зачем он это делает. Он унижает. Играется, принуждает, давит своими прикосновениями. Своим вечным навязчивым присутствием рядом со мной. И это невыносимо. Это ужасно настолько, что меня трясет каждый раз, когда он ко мне приближается. Рейн все делает мне назло. Все для того, чтобы я стала перед ним на колени так или иначе. Чтобы смирилась.

Он меня ломал. Методично и профессионально. Он стирал мою личность. Я чувствовала, как появляются на мне шероховатые трещины, как склоняет голову Одейя дес Вийяр, постепенно впадая в состояние равнодушного спокойствия. Нельзя ломаться. Нельзя.

Я должна вытерпеть и сбежать от него при первой же возможности. Куда-нибудь. Пусть не домой. Пусть не обратно в Лассар, но сбежать. Меид прав — я слабая. Вот почему он все время выигрывает. Я должна быть сильной. И моя сила будет не в гневе и ненависти, а в презрительном равнодушии к нему. Рано или поздно это выведет из себя меида, и он или убьет меня, или отпустит.

Заплел мне косу, глядя на меня через зеркало, провел пальцами над плечами, шумно вдыхая мой запах. Темные глаза подернулись дымкой, и мне не нравился этот взгляд, он заставлял насторожиться. Сжаться всем телом.

— Я думал об этой ночи. Отдавал приказы своим солдатам, а сам думал о тебе. О том, как стонала подо мной. О том, как пахнет твоя кожа, Одейя. Ты даже не представляешь, как я хочу тебя каждую секунду. Ты как наваждение. Как мерида. С ума меня сводишь. Мааалан.

— Не смей. Не называй!

Я закрыла глаза, стиснув челюсти и медленно выдыхая воздух. Он все равно будет. Теперь нарочно. Специально.

— Ты думала обо мне? Когда я ушел. Думала? Скажи. Хотя бы один раз.

Пальцы, ласкающие затылок, вдруг впились в волосы.

— Конечно думала. В твоих мыслях я корчился в агонии, да? Ты сжигала меня на костре или резала мечом? Как ты убивала меня в своих мыслях, Одейя?

Я молчала, стиснув пальцами спинку стула, за который держалась, пока он затягивал на мне корсет.

— Отвечай! Никогда не молчи, когда я с тобой разговариваю.

— Я буду молчать, если захочу молчать, но мне хочется тебе сказать, о чем думала и как убивала тебя сотни раз — я вырезала твое сердце. Тупым кинжалом. На живую.

— И как? Вырезала?

— Да.

— И что бы ты с ним сделала, ниада?

— Я сожгла бы его и спрятала пепел в шкатулку. Чтобы всегда открывать и смаковать каждую секунду твоей смерти. Чтобы каждый раз вспоминать, как ты корчился у меня на глазах от боли, и наслаждаться.

Закрыла глаза, чувствуя, как все сильнее пальцы сжимают мои волосы, а он вдруг расхохотался. Оглушительно громко. Раскатисто. Так, что зазвенели люстры под потолком. И вдруг замолчал, дернул меня за руку.

— Идем. Эта твоя мечта уже никогда не исполнится. Но мне понравился полет твоей фантазии. Он мне близок.

* * *

Под ногами хрустел снег, а тонкая накидка почти не грела, и я куталась в нее, стараясь не дрожать от холода.

Он вел меня по рынку, заглядывая в каждую лавку. Мне казалось, что это специально, чтобы еще больше унизить. Чтобы показать, что я теперь с ним и он выгуливает меня, как свою собачонку, показывая всем, кем теперь стала дочь Ода Первого.

Люди уступали ему дорогу, глядя нам вслед. Кто-то склонял голову, кто-то кричал на валласком… и я иногда разбирала грязные ругательства и проклятия.

— Бесстыжая! Шлюха лассарская!

— Надоешь ему и полыхать на костре будешь.

— Похотливая сучка, чтоб ты сдохла.

— На простынях краска с ее волос или кровь была?

Медленно выдохнула и выше голову подняла. Когда-нибудь я войду сюда с войском, и они все преклонят передо мной колени. Не как перед девкой валлаского велеара, а как перед своей велеарой. Когда-нибудь я сожгу Валлас дотла, если они не преклонят передо мной колени.

Рейн остановился перед лавкой торговца мехами, а я осмотрелась по сторонам. Какое же все чужое и враждебное. Никогда это место не станет моим домом. Все ненавистно: и язык их, и лица, и взгляды. Как я могла думать, что смогу управлять этими дикарями мирно и справедливо? Они валлаские псы. Прав был мой отец. Тысячу раз прав.

— Иди сюда, женщина. Примерь.

Обернулась к Рейну, рассматривающему накидку из черного меха куницы. Хозяин лавки не смотрел на гостя, стоял, потупив глаза. И мне вдруг подумалось, что никогда раньше он не ходил по городскому рынку Адвера. Люди в смятении и замешательстве от его визита. Лавочник дрожит от страха и суеверного трепета перед повелителем.

Рейн потянул меня за руку к себе, набросил мне на плечи теплую накидку и капюшон на голову. Рассмотрел со всех сторон и удовлетворенно прищелкнул языком.

— Дай зеркало, Зейн.

Хозяин засуетился, принес большое круглое зеркало, а я даже в него не посмотрела.

— Нравится?

— Нет.

— Покажи, что еще у тебя есть. Угоди ей, и я заплачу вдвое больше.

Я усмехнулась. Угодить мне? Да я бы лучше насмерть замёрзла. Лысый лавочник, которого Рейн назвал Зейном, таскал одну накидку за другой. пока не принес темно бордовый мех. Он переливался на солнце и сливался с моими волосами. Ровный, гладкий с пуговицами из драгоценных камней.

— Мех вымирающего вида животных. Красных лисиц. В округе Валласа уже ни одной не сыщешь. Камни дорогие. С островов завезли. Одежда достойная велеары, мой дас. Самая дорогая вещь в моей лавке.

Глаза Рейна загорелись, он мех тонкими пальцами гладил и на меня смотрел. А я начала согреваться, перестало трясти от холода. Красивая шуба. Невероятно красивая. Я сама невольно провела пальцами по меху, и они утонули в длинных ворсинках.

— Тебе нравится, Одейя?

— Нет. Не нравится. Ничего не нравится. Подари своим шлюхам-наложницам. Мне и так хорошо.

Стиснул челюсти, заскрежетал зубами.

— Голая будешь в ней ходить. пока мне не надоест. Трахать тебя в ней сегодня буду. Заверни, Зейн. Я забираю.

Швырнул хозяину мешочек с золотыми монетами и повернулся ко мне.

— Ты и есть моя шлюха-наложница. Пока что единственная. Я исполнил твою волю.

— Спасибо, — выдавила из себя и одернула руку, когда он хотел взять меня под локоть. — ты сама доброта.

— Одним «спасибо» не отделаешься, ниада. Давай. Пошли. Я голоден.

В этот момент в лавку забежал мальчишка, кубарем подкатился к столу лавочника, но тот схватил его за шиворот.

— Что украл, гаденыш?! Пjшел вон отсюда! Нечего тут прятаться. Это тебе не мамкина юбка.

Вышвырнул мальчишку за дверь. Тут же раздались детские крики, и я выскочила на улицу. пока Рейн о чем-то говорил с лавочником. Двое стражей порядка на рынке били светловолосого паренька ногами, а вокруг них бегал жирный тип с вязанкой бубликов на шее.

— Хлеб украл, сученыш. Целую буханку. Руки поганцу перебейте. Это он по рынку ворует.

— Прекратите! Вы что?! Это же ребенок, вы его убьете! — у меня от ужаса глаза расширились.

— Не вмешивайтесь, моя деса, — раздался голос Саяра над ухом, — воровство жестоко карается законами Валласа.

— Но это же ребенок. Совсем малыш. Он, наверное, голодает. Как можно бить ребенка?!

— Законы Валласа равны для всех без исключения. Уведите мальчишку с рыночной площади в темницу.

— Нет!

Я схватила ребенка за прохудившийся тулуп и потянула к себе. Мальчишка за моей спиной спрятался, обхватив за ноги руками.

— Вы не можете здесь диктовать ваши правила, — Саяр схватил ребенка за руку, но я оттолкнула помощника Рейна и с вызовом посмотрела ему в глаза.

— Так помешай мне, пес! Давай!

Тяжело дыша, увидела, как Рейн со свертком выходит из лавки и смотрит на своего помощника.

— В чем дело, Саяр?!

— Мальчишка лавку булочника уже какой день обворовывает. Сегодня поймали. Руки поотрезать надо поганцу, чтоб неповадно было. Деса вмешалась, не дала стражам мальчишку с площади увести.

— Они его ногами били! — крикнула я — Ногами! Маленького мальчика! Что вы за народ?! Животные! Дикари! Нелюди! Таковы ваши законы?!

Рейн перевел взгляд на меня. Тяжелый взгляд, свинцовый. У меня от него все внутри сжалось.

— Да! Отрезать сученышу руки! — послышался голос булочника, — Каждый день у меня ворует. Вокруг куча других булочных, а он ко мне повадился, ублюдок мелкий.

— Отойди, женщина. Не тебе о законах Валласа судить.

Мальчишку сцапали и подтащили к Рейну, но меид даже не смотрел на него, а сверлил взглядом булочника.

— Так что сделать с воришкой, булочник?!

— Как и со всеми ворами поступают. Руку отрубить!

— Так отруби сам. Вынес приговор? Исполняй.

Толстяк с удивлением уставился на Рейна.

— Я не палач и…

— Ты же хочешь его наказать? Так наказывай. Саяр, дай булочнику меч.

— Рейн, — я вцепилась в руку меида, но он стряхнул мои пальцы, продолжая смотреть на толстяка, которому Саяр подал меч. Меид схватил мальчишку за руку и потянул к булочнику. Ребенок заплакал, пытаясь вырваться, а я бросилась к Рейну, повисла на его руке, но он отшвырнул меня с такой силой, что я едва устояла на ногах. Чудовище! Какое же он чудовище! Неужели позволит искалечить ребенка?!

— Режь!

— Я заплачу за мальчишку! — выпалил кто-то в толпе.

— И я! — послышался еще один голос.

— Помилуйте его, наш дас! У мальчишки мать больная и отец безногий. Голодают они. Нершо у булочника пекарем и развозчиком работал. Его телегой придавило на рынке, и Эрни выкинул несчастного на улицу.

Я, тяжело дыша, смотрела то на Рейна, то на булочника, не решающегося взять у велеара меч.

— Какую руку отрезать ему хочешь? Правую или левую? Замахивайся сильнее, если удар слабым будет, кисть на сухожильях повиснет, и придется дорубить, жилы подрезать. Осилишь, мучной палач?

Булочник побледнел до синевы, бросил взгляд в толпу и снова на Рейна посмотрел.

— Я…не могу. Я же не живодер какой-то…а он совсем ребенок…. И…

— Не можешь?! Законы Валласа говоришь?

Рейн сгреб толстяка за шиворот:

— Ты его отцу компенсацию платишь? Как полагается по нашим законам? Пятьдесят процентов. Разве это не воровство? М? Какую руку тебе отрубить, булочник?

Толстяк судорожно сглотнул слюну, и на жирной шее дернулся кадык.

— Мой дас…так зима нынче…доходов никаких и…Пощадитеееее!

Я не сразу поняла, что произошло. Свист рассекаемого мечом воздуха и дикий крик булочника заставили зажмуриться. Держась за горло, смотрела, как толстяк корчится на мостовой, сжимая окровавленный обрубок, а его рука рядом валяется, шевеля толстыми пальцами.

— Пацана и отца его к себе на работу возьмешь. Тебе теперь одному не справиться. Весь долг выплатишь. Я проверю.

И Рейн наконец-то перевел взгляд на мальчишку, а у меня отлегло на сердце. Даже колени задрожали от слабости. На меида смотрела и чувствовала, как все переворачивается внутри. Непредсказуемый. И в этом жуткий, несмотря на свою ужасающую справедливость.

— Работать будешь, Лютер. Потом в дозорные пойдешь. Семью честным трудом кормить надо, а не воровать. В следующий раз сам тебе руки отрежу. Обе. Понял?

Мальчишка быстро закивал, пятясь назад.

— Вы…мое имя запомнили?!

— Память у меня хорошая, пацан. Лови!

Рейн бросил ему мешочек с золотом, и в этот момент снова раздались крики:

— Дорогу дозорному Валласа!

Толпа расступилась, давая дорогу всаднику в строгой черной форме дозорного с гербами дома дас Даалов на седле, он скакал прямо к Рейну, а когда поравнялся с нами, спешился.

Бросил быстрый взгляд на меня, потом на Саяра:

— Повелитель. Мой дас. — коротко поклонился — У рва труп женщины нашли. Кажется, волки. Дочь сапожника загрызли. Второй случай за неделю. Меры принимать надо. В деревнях уже о гайларах опять поговаривают.

Рейн посмотрел на Сайяра и тот нахмурился.

— Кто нашел?

— Охотники.

— Отвези десу Вийяр в замок и следуй ко рву, Саяр. — повернулся к дозорному, — Поехали покажешь.

ГЛАВА 17. ОДЕЙЯ

Что ожидало велеарию, посмевшую тайно встречаться с валласаром у стен замка Ода Первого? В лучшем случае заточение в Храме, а в худшем…меня бы закидали камнями насмерть или зарыли в землю по самую голову и оставили умирать на пустыре позора. Но я была в том возрасте, когда риск будоражит кровь, взрывает адреналин в венах, и когда меньше всего думаешь о последствиях. Да, и никто не следил за мной. Брошенная всеми, забытая и отвергнутая собственной семьей, я была предоставлена сама себе, а Моран скорее дала бы себя изрезать на куски, чем предала меня.

Мой сильный Хищник… я ждала его каждый день. Как же я была счастлива, когда издалека видела пыль, вышибаемую из-под копыт его жеребца, и сломя голову бежала по ступеням в сад, а оттуда к лазейке в стене. Запыхавшаяся, задыхающаяся, я смотрела, как он спрыгивает с коня и бежит ко мне, чтобы жадно стиснуть в объятиях, до хруста, до боли. Как яростно целует мое лицо, волосы, шею, руки и снова губы. Шепчет бессвязно на своем языке, прижимая меня к себе, зарываясь в мои волосы пальцами, вдыхая мой запах и закатывая глаза от наслаждения. Когда нас любят, мы это чувствуем кожей, каждой порой, каждым вздохом. О любви не надо говорить, она живет во взгляде, в прикосновении, в тембре голоса, в каждом движении. И я чувствовала его лихорадку, его одержимость мною и нежность. Безграничную, необъятную. Никто не смотрел на меня так, как он. Никогда. Прижимал мои руки к своей груди, где бешено колотилось его сердце, и долго смотрел мне в глаза. «Тоар, маалан…тоар нацехи…тоар ан мадара…кантра! Тип ах адах. Натаасен! Кантра! Маора! Маора?». И я быстро кивала головой, прижимала его ладони к себе, туда, где мое собственное сердце билось так же дико и необузданно. Потом, я узнаю от Моран, что значат на валласком эти слова…Он клялся, что будет любить меня до самой смерти. Будет моим всегда. Никому и никогда не отдаст меня. Он не сдержал своего слова…или сдержал…и любил до самой смерти. Только жизнь у него оказалась слишком короткой. И я не знала, почему нам было дано так мало времени на эту любовь. Словно все напрасно: и наши встречи, и наши чувства. Не было в них никакого смысла. Оборвалось так внезапно, так болезненно и так ужасно. Потому что нет ничего страшнее войны. Нет ничего и никого беспощадней, чем эта тварь, которая заключает в себе все самое жуткое, что человек может сотворить с человеком за клочки земли, во имя золота, во имя веры и во имя субъективной справедливости. Война забрала у меня счастье…у него она отобрала жизнь. И даже спустя десять лет, я понимала, что до сих пор мое сердце не принадлежит мне и моя душа всегда возвращается в прошлое. К нему. К мальчику, который поклялся любить меня до самой смерти.

Я безрассудно хотела ему отдаться, когда мы виделась в последний раз. Я изнывала от желания ощутить на себе тяжесть его тела. Физическая принадлежность своему мужчине, некая особая печать плоти на плоти, когда последующий уже не станет иметь никакого значения, будет вторым или третьим… ведь первого женщина запомнит навсегда. Даже если мы не будем вместе, даже если меня закидают камнями, а ему отрубят голову. Я хотела быть его. В полной мере. Я хотела, чтобы у меня остались эти воспоминания. Умом я знала, что валласар никогда не станет мужем лассарской велеарии. Отец не позволит.

Я видела эту страсть в его глазах, безумие, и сама сходила с ума точно так же. Он разбудил во мне женщину, разбудил во мне дикую лихорадку, и меня скручивало от едкого желания почувствовать его власть над моим телом в полной мере. Но он не брал…только ласкал до исступления. Изощренно, нагло и умело. Я стонала от наслаждения, впиваясь ему в волосы, когда он жадно вылизывал мою плоть, заставляя извиваться и кричать, как животное. Я цеплялась за его запястье, когда он брал меня пальцами и стонал вместе со мной, когда меня накрывало оргазмом, а потом, стиснув челюсти, хрипло рычал, пока я ласкала руками его плоть, а он направлял мою ладонь и смотрел мне в глаза, широко приоткрыв рот и выдыхая: «маалан…им имадан…!». Бесстыдно тянула его на себя, распахивая ноги, подставляя соски его жадным губам, задыхаясь в примитивном желании получить от него все, изнывая от болезненного, адского возбуждения, но он отрицательно качал головой и возвращал мою руку на свой член, пачкал ее семенем, сдирая траву дрожащими пальцами и запрокидывая голову, содрогаясь от наслаждения. Я плакала от разочарования, а он смеялся и целовал кончик моего носа и снова исступленно ласкал, пока я не забывала собственное имя, извиваясь в его руках.

А еще он любил мои волосы. Он был одержим ими. Он всегда их трогал, долго гладил, зарывался в них лицом, оплетал ими свою шею и смеялся, когда я затягивала узел посильнее, показывая, что он мой. В нашу последнюю встречу я срезала прядь волос его тонким валласким кинжалом, заплела в тонкую косичку и надела ему на палец. Я думала он будет смеяться, но он серьезно посмотрел мне в глаза и притянув к себе сжал до боли в объятиях. А потом срезал волосы у себя, и, когда я заплела их в такой же жгут, надел на палец мне. Я сняла их перед венчанием с Лу, а потом спрятала в мамин медальон. Все вещи пропали по дороге в Валлас…У меня ничего о нем не осталось, кроме воспоминаний. Иногда мне кажется, что я даже не помню его лицо… и это страшно…помнить чувства и забыть черты того, кого поклялась любить всегда. Но разве мы любим лица? Тела? Если это так, то грош цена такой любви.

Сейчас я понимаю, какими наивными и чистыми детьми мы тогда были. Искренними и настоящими. Как мало я похожа на себя ту, десять лет назад, жизнерадостную и верящую в чудо, в любовь, в сказку. Я прежняя исчезла вместе с началом войны и после посвящения в ниады.

Какое счастье заключалось просто в его улыбке, в его взгляде, в том, как он, прощаясь, несколько раз возвращался, чтобы поцеловать и так опухшие от поцелуев губы еще раз. Радость не живет вечно, а счастье — это слишком большая роскошь в этом мире, полном боли и смерти, чтобы длиться долго. Как я не хотела его отпускать тогда, как сжимала его руки и тянула к себе. Ведь еще было время до восхода. Время…неумолимый, страшный и безжалостный палач. Сколько всего он отнял у меня. Всех, кого я любила, забрал.

Я чувствовала, что мое счастье заканчивается…инстинктивно, на уровне подсознания. Понимала, что там полыхает его дом…что, скорей всего, полыхает от рук лассарского войска, и боялась отпустить его ладонь, потому что уже знала — не увижу больше.

Он вернулся в последний раз, соскочив с коня, сжимая меня снова до боли, вдыхая запах моих волос, лихорадочно зарываясь в них пальцами и шепнул мне на ухо:

«Даахи…маалан, бадаахи ма!»

Он просил ждать. И я ждала. Я ждала столько, сколько теплилась надежда. Её не стало, когда отец решил выдать меня за Лу. Ждать было уже бессмысленно. Если бы могла, я бы сбежала с ним тогда из Лассара. Я бы ни на секунду не задумалась о престоле, об отце и братьях. Если бы он захотел. И мне было все равно, кто он. Пусть даже нищий голодранец, пусть просто рядовой армии Валласа. В том возрасте не особо думаешь о будущем…да, и я была влюблена. Безумно влюблена. Я хотела только одного будущего — с ним. Воспоминания, имеющие вкус сладкой горечи и соленых слез. Как много я их пролила тогда по нему. Несколько лет…почти каждую ночь. Мне казалось, что он обязательно вернется ко мне, что он не мог погибнуть, не мог сгореть в пепле проклятой войны, в которой я тогда ничего не понимала. Это сейчас только одно слово «валласар» внушало мне едкую, фанатичную ненависть, а тогда он и враги моего государства не имели между собой ничего общего. Словно существовали по две разные стороны пропасти. Мои воспоминания о нем всегда взрывали душу болезненной тоской. Наверное, именно тогда я была единственный раз в жизни по-настоящему счастлива и искренне любима. И я бережно хранила эти ощущения где-то глубоко внутри, чтобы иногда позволять себе снова уноситься на десять лет назад и иметь право беззаботно, исступленно ждать каждый день валласарского мальчишку. Я дала ему клятву любить его всегда и только его. Одейя Вийяр никогда не нарушает клятвы. И тело ничто. Тело ничего не значит.

Увидела во сне, и внутри опять всколыхнулось пламя. Оно вспыхнуло яркими, ослепительными языками и лизнуло мне душу до ожогов. Я жадно целовала его губы, перебирая пальцами непослушные волосы. И закатывала глаза от его жаркого шепота, изнывая от отчаянной тоски, от понимания, что стоит мне открыть глаза, и он исчезнет:

«Маалан…моя…моя девочка, моя любимая»… он выучил столько слов на лассарском, чтобы ласкать меня ими, искушать, любить. С этим восхитительным акцентом, от которого у меня сердце замирало, а потом бешено билось в висках.

Иногда он шептал мне на валласком. Горячо, рвано, задыхаясь от страсти, а я понимала каждое его слово. У любви нет языкового барьера, она говорит на своем, понятном только для двоих. Я могла просто часами смотреть ему в глаза. Они казались мне особенными. Завораживающими. Серо-зеленые. Похожи на волчьи.

Хищник. Он всегда напоминал мне сильного и смелого молодого зверя, готового в любой момент сорваться с места в яростную погоню за добычей. Мне иногда казалось, что он уходит от меня не к себе за воды Тиа, а в лес. Потому что пах хвоей, свежестью и кровью. У него был свой неповторимый запах…возможно, именно так пахнут те, кого мы любим. Особенно. Неповторимо. Они пахнут счастьем.

Впивалась пальцами в его волосы, лихорадочно гладила скулы:

— Ты ведь вернешься ко мне? Завтра? Послезавтра? Твоя маалан будет ждать тебя всегда. Никого и никогда не буду любить, как тебя. Никогда. Ничья. Только твоя. Мой?

Кивает и молчит, ловит губами мои ладони, лихорадочно развязывая тесемки на моем платье, спуская с плеч тонкую материю, лаская соски костяшками пальцев с глухими стонами, и хищный взгляд тяжелеет, начинает обжигать кожу, пробираясь под нее.

А потом он тает в моих руках, превращаясь в прозрачный туман, а я рыдаю от разочарования.

И бегу за ним в лес. Зову его…. Понимаю, что зову, но не по имени. Он так его мне и не сказал. Да и что такое имя? Люди придают ему слишком много значения. Когда любим, мы называем любимых иначе. Мы находим им самые сумасшедшие имена… клеймим их, как в знак принадлежности нам. Как будто подчеркивая особенное право, которое имеем только мы — называть их иначе, чем другие.

Деревья смыкаются над моей головой, больно хлещут ветки по босым ногам, а я слышу этот голос и топот копыт его коня везде. Он отдается эхом у меня в голове. Размазывая слезы, я оглядываюсь по сторонам, и этот голос…он везде…он словно звучит у меня в голове. Истязает, бьет по нервам.

«Где ты? Я не могу тебя найти. Я не вижу тебя!»

«Маалан…моя маалан… я здесь… рядом…почувствуй меня… так близко… никогда не оставлял тебя…Я же поклялся».

Пока не увидела сверкающие зеленым фосфором глаза зверя и не остолбенела на месте. Гайлар. Тот самый. Страшный, как сама смерть. Он ступает массивными лапами по траве, а я пячусь от него назад, покрываясь мурашками ужаса. Он крадется ко мне, пригнув огромную голову, слегка скалясь и я слышу рокот рычания, от которого стынет кровь в жилах. Сон превращается в кошмар…Я бегу от него сломя голову по лесу. Тому самому лесу, где погибли мои воины, где это чудовище жрало живьем баордов, и понимаю, что в этот раз он не пощадит меня.

Спотыкаюсь, открываю рот в беззвучном крике, падая навзничь, и слышу хруст веток, дыхание зверя, приближающегося к своей добыче. Зажмурилась и громко закричала…

— Тсссс…это я…посмотри на меня, маалан. Тебе страшно? Ты боишься меня?

Распахнула глаза и вздрогнула под диким взглядом моего Хищника. Во сне он говорит на лассарском, и это не гайлар, а он навис надо мной. Пахнет зверем, кровью и тем самым запахом, который принадлежит только ему.

Бледный с горящим взглядом и растрепанными волосами. Безумно красивый, настолько, что я задыхаюсь от этой красоты…тянусь сама к его губам…Вернулся. Вернулся ко мне.

Но он жадно прижимается поцелуями к моей шее, избегая целовать в губы, спускаясь вниз, лихорадочно задирая платье на талию, скользя горячими ладонями по моим ногам, раздвигая колени. Какой горячий сон…какой нереально-реальный! И каждое прикосновение ЕГО пальцев заставляет выгибаться, тяжело дыша, притягивая его к себе. Как же давно я не чувствовала ничего подобного, и на глаза наворачиваются слезы от того, как раздирает изнутри от каждого поцелуя, как возбуждение накрывает кипящей волной, обжигая каждый миллиметр кожи, к которому он прикасается губами. Не так, как раньше, не осторожно, не нежно, а жадно и дико. Словно мы с ним оба изменились за это время.

В голодной лихорадке, сильно сжимая мои ноги, разводя их шире в стороны он приникает к моему лону губами, и я выгибаюсь уже на постели с громким стоном, когда его язык скользит по горящей плоти, отыскивая клитор, трепеща на нем, посасывая, втягивая в себя. Мне хорошо…мне таааак хорошо. От наслаждения закатываются глаза и пальцы сжимают шелковые простыни. Он никогда раньше не любил меня на постели.

Какой волшебный сон…О, Иллин, пусть только не останавливается! И я слышу собственные хриплые стоны, мои колени дрожат от напряжения. Я чувствую его язык внутри своего тела, чувствую его везде, он подхватывает мои ноги под колени, прижимая к моей груди, удерживая, а я извиваюсь змеей под ним, впиваясь пальцами ему в волосы, кусая свои губы до крови, пока все тело не пронизывает, как тонкой острой иголкой, она разламывается на куски и течет по венам, распространяя режуще-ослепительную волну оргазма. Я кричу, сжимая его голову коленями, изогнувшись всем телом, содрогаясь и сжимаясь вокруг его языка.

Чувствую, как он поднимается ко мне, устраиваясь между моих ног.

— Маалан…как же громко ты кричишь. Так громко, моара…так пронзительно сладко кричишь для меня.

И это уже не голос Хищника…это другой голос. Низкий, надорванный и красивый…голос ненавистного меида. Я распахиваю широко глаза как раз в тот момент, когда он резким толчком входит в меня, глядя горящим взглядом из-под неизменной маски. Невольно выгибаюсь навстречу проникновению, и меня накрывает снова…ненавистное тело пронизывает изнеможением, саананским наслаждением на грани с безумием, и я судорожно сжимаюсь вокруг его члена до боли внизу живота, до слез из глаз…от оргазма и от ненависти к нам обоим.

Впиваюсь в его плечи, пытаясь оттолкнуть, сбросить с себя, но он перехватывает мои руки за запястья, задирая вверх и делая первый сильный толчок во мне…ответной волной по телу новая судорога удовольствия…Проклятое тело, проклятый ублюдок — валласар.

— Так быстро? Хотела меня, девочка? Что тебе снилось?

— Отпустииии! Пожалуйстаааа! — ненавистный меид…ненавистный, проклятый садист и психопат.

— Неееет…уже нет. Поздно. Помнишь? Твое тело принадлежит мне, — с ужасом понимаю, что это уже не сон и изначально не было сном… этот сукин сын пришел ко мне, пока я спала, и снова меня насилует. Закричала, дергаясь под ним в безуспешных попытках вырваться.

— Расслабься, ниада. Я уже в тебе. Ты ведь чувствуешь меня…какая же ты чувствительная. Невероятно чувствительная, — шепчет хаотично, хрипло, — всегда была…такоооой чувствительной.

Нет. Я не чувствую тебя. Я тебя ощущаю каждой клеткой моей лютой ненависти. Я тебя физически ненавижу, как паразита, вдирающегося в меня против моей воли, порабощающего мою плоть. Нет ничего страшнее этого безумия, когда тело живет своей жизнью и подло, омерзительно предает меня.

— Нееет, — яростно сопротивляясь, выгибаясь под ним в жажде оттолкнуть, а он сжимает мои руки до синяков и двигается резкими толчками, все сильнее и сильнее, и я чувствую, как внизу живота становится горячо, как все те же волны идут по телу рябью извращенно-ненавистного наслаждения, яркого, как падающие звезды и острого, как лезвия меча…как его волчий взгляд из-под маски. Он жрет меня этим взглядом…трахает им так же глубоко, как и членом.

— Мокрая, ты знаешь, какая ты сейчас мокрая и скользкая? Как тесно сжимаешь меня изнутри…ооо, Саанан, какая же ты…отзывчивая.

Впился в мой рот поцелуем, с рычанием, переходящим в надсадный стон, но я укусила его за губу до крови, задыхаясь, продолжая извиваться, сохраняя остатки гордости…заливаясь слезами. Я так давно не плакала… а сейчас не просыхаю от слез, потому что меня больно ломают до треска, до адской болезненной пустоты внутри. Это так страшно: быть беспомощной перед грубой мужской силой…это так страшно: быть жалкой никем в руках сумасшедшего садиста и при всей ненависти к нему, чувствовать возбуждение.

— Нееет!

— Нет? ДААААА! Я сказал!

Сильнее, яростней двигается во мне, наклоняясь к груди, обхватывая губами сосок, втягивая в рот, ударяя по нему языком, сжимая зубами. И я уже не контролирую его власть над моим телом, невольно подаваясь навстречу толчкам его плоти во мне. Такой разрывающе огромной. Сама не заметила, как выгнулась, подставляя соски его рту, когда Рейн оторвался от моей груди. На его влажных губах заиграла ненавистная порочная улыбка.

— Нравится, когда я ласкаю тебя, ниада? Нравится, маалан? Покричишь еще для меня? Так же громко, как когда я вылизывал тебя?

Просунул руку между нашими телами, растирая мою плоть горячими пальцами, вглядываясь в мои пьяные глаза.

— Ненавижу, — с рыданием, переходящим в стон.

— О даааа, ненавидь…им имадан, какая же ты там горячая для меня. Я с тобой как животное…ненасытное, жадное, голодное. Что ты делаешь со мной, маалан? Пока смотрел на тебя спящую, — двигается во мне все быстрее и быстрее, говорит срывающимся шепотом, от которого все тело покрывается мурашками, жадно целуя мои губы, скулы, шею, — думал с ума сойду…одержим тобой, девочка-смерть…одержим…тобой…шеана, Саанан раздери. Удушил бы тебя, суку лассарскую, за это. Смотри на меня. Тебе хорошо со мной?

— Нет! Отвратительно, — выплевывая ему в лицо, не позволяя целовать, уворачиваясь от его губ и чувствуя, как по телу проходит уже знакомая волна приближающегося урагана. Снова…унижая меня еще больше, вызывая отвращение к себе с такой силой, что меня знобит от этой ненависти. Скоро я сойду с ума. Я долго не выдержу. Меня тошнит от реакции на его ненавистные ласки.

— Отвратительно?! А так? — забросил мои ноги себе на плечи и, опираясь на подушку, вошел еще глубже, и мои глаза сами закатываются от невыносимого ощущения наполненности…от ощущения каждой вены на его плоти, от ощущения его мощи, безжалостно таранящей мое лоно.

— Сдохниии, — искренне, исступленно хватая пересохшими губами раскалённый ядовитый воздух.

— Сдохну! Когда-нибудь…но не пока тебя трахаю, — зло сморит мне в глаза и остервенело долбится в мое тело, — не пока ты кончаешь подо мной и так кричишь. Давай еще раз…девочка. Давай, для меня, пока я не взорвался сам.

Отпустил мои руки, и я впилась ими в его плечи, оставляя кровавые борозды. С наслаждением сдирая его кожу и дрожа от напряжения. Все нервы гудят, как от озноба, натянуты до разрыва. Не так я представляла себе секс с мужчиной…совсем не так. Это не секс, а война… и я в ней всегда проигрываю. Унизительно, жалко и почти без сопротивления.

— Да! Вот так! Сходи с ума! Оставляй на мне свои следы…

Сама не понимаю, как обхватила его бедра ногами, изгибаясь, двигаясь навстречу, обезумевшая, взмокшая.

— Даааааа, девочка…как же ты близко.

Обхватил мое лицо ладонью, погружая большой палец мне в рот, набирая бешеный темп, от которого мне хочется выть и, обезумев, раздирать его ногтями.

— Кончай и смотри мне в глаза. Ненавидь меня. Громко ненавидь. Очень громко. Давай, закричи мне, как ненавидишь.

— Ненавижууу…будь ты, — оргазм, как стрела в висок, как высшая мера за то, что допустила все это безумие, — прокляяяят…Рееейн.

— Им имадан…, шеана моара… — сквозь пелену адского наслаждения вижу, как он запрокинул голову, как натянулись мышцы у него на груди, словно сейчас лопнут от напряжения, как приоткрылся рот в вопле наслаждения. Рычит, рвано двигаясь во мне, изливаясь внутри моего тела… а я… меня трясет от наслаждения и искренней ярости.

Откинулся на спину, тяжело дыша, а я снова свернулась на краю кровати, обхватив колени руками, стараясь не всхлипывать и не дрожать. Просто ждать, когда он уйдет и оставит меня одну, чтобы я терла свое тело мочалкой до красноты и рыдала над своим очередным поражением.

— Иди ко мне, маалан.

Тронул мою спину, а я дернулась от гадливости. Пусть он убирается. Пусть не трогает меня хотя бы после.

— Не прикасайся ко мне.

Усмехнулся и дернул за волосы, разворачивая лицом к себе и заглядывая в глаза.

— Несколько минут назад ты кончала подо мной…от каждого, мать твою, прикосновения выла, как голодная самка. А теперь «не прикасайся»?! Чего ты добиваешься? Ты с ума меня свести хочешь?

В темноте его глаза опять зафосфорились, как у настоящего зверя, как у гайлара в лесу, но мне не было страшно. Самое страшное уже случилось.

— Я не знаю, почему мое тело так меня предает. Я не знаю, что ТЫ делаешь с ним и какими саананскими силами ты заставляешь меня хотеть тебя, но внутри…там внутри я тебя не просто ненавижу. Я тебя презираю. И я не знаю, что это, но мне больно хотеть тебя…мне больно! — всхлипнула, глотая слезы.

— Похоть…вожделение. Вот что это. Банально просто, девочка-смерть. А боль и удовольствие всегда ходят по руку друг с другом.

— Нееет, меид — это грязь, скверна, болото. Вот что это.

Сжал мои волосы на затылке с такой силой, что я всхлипнула, притянул на себя, и его кожа под моей зашипела.

— А ты святая, да? Ты у нас непорочная?

— Нет…я — воин. Лассарский воин. А ты убил моих людей и держишь меня рабыней. Насилуешь мое тело. Ты — мой смертельный враг, и все, чего я хочу — это когда-нибудь лично оторвать тебе голову, валласар. И каждое твое прикосновение оскверняет не только мое тело, но и мою душу, мой народ. Неужели ты этого не понимаешь?

Взгляд Рейна стал не просто тяжелым, он стал весом в каменную глыбу, тянущую на самое дно бездны.

— Воин? Ты? Нет! Ты просто глупая женщина, которая жаждала потешить свое эго, прикрываясь смертями своих людей. Будь ты воином, ты бы сражалась головой, а не эмоциями. Ты бы стала моей женой и получила все, чего пожелаешь…потому что я готов был дать тебе все, а ты просто эмоциональная папенькина дочка, только и умеющая вопить — я велеария Лассара. Да никто ты теперь. Моя шлюха и подстилка. И ублажаешь меня, как я захочу и когда захочу. А теперь ляг и заткнись.

— Убирайся! — прошипела я, задыхаясь от ярости.

— Я буду спать здесь. С тобой, в этой постели. А утром ты ублажишь меня еще раз и, как бы тебе это ни было ненавистно, опять будешь кричать подо мной.

Рейн буквально швырнул меня на себя, прижимая с такой силой, что я задохнулась от боли в ребрах. Не знаю, каким образом он собирался спать. Я слышала, как горит его кожа на груди, чувствовала запах паленого мяса. А он лежал и не шевелился. Что он такое? Или не чувствует боли? Я же сжигаю его до костей, а он лежит на спине и держит меня за плечи.

Мы не спали оба. Он скрежетал зубами, а я смотрела в темноту и думала о том, что, когда убью его стану по-настоящему счастливой…еще один раз в своей жизни. Никому и никогда я не желала смерти настолько сильно, как ему.

Утром он встал с постели и голым прошелся по комнате, натягивая на ходу штаны. Я чуть приоткрыла глаза, глядя на струпья кожи и волдыри у него на груди. Больной, невменяемый ублюдок всю ночь терпел только для того, чтобы я лежала у него на груди?! Он сумасшедший!

Повернулся ко мне спиной, подхватывая рубашку с пола, а я увидела, что на его коже нет живого места. Вся спина покрыта уродливыми узловатыми шрамами от шипованных плетей инквизиции Лассара, и внутри что-то сжалось в тугой узел от понимания, что мы все просто жертвы обстоятельств и войны между нашими государствами. Это она сделала нас такими.

— Почему ты не убьешь меня, Рейн? Отомсти за кровь своих близких, отомсти за их смерть — убей меня. Отправь мою голову отцу. Сжалься надо мной и над собой. Это не может продолжаться вечно!

Он резко обернулся ко мне. Медленно подошел к постели, опускаясь на ее краешек и наклоняясь надо мной так низко, что я ощущала его горячее дыхание. Он всегда был горячим, как кипяток, даже в холод, даже на улице.

— Ты еще не поняла, маалан? Я не могу тебя убить!

— Почему? — всхлипнула я, — Прекрати эту пытку. Освободи нас обоих.

— Я люблю тебя. Ничего не изменится с твоей смертью, маалан. Пытка не закончится. Для меня никогда…а твоя… Я бы лучше перерезал себе глотку, чем прекратил твои мучения. Мы будем гореть в этом аду только вместе, Одейя Вийяр. Только вдвоем.

Мне казалось, он снова издевается надо мной. Насмехается и играет в какую-то грязную, только ему понятную игру.

— Ты не умеешь любить. Ты — чудовище. Ты отвратительное, жестокое чудовище.

— Тогда представь, какой чудовищной может быть моя любовь к тебе, маалан.

— Любовь не может быть чудовищной…любовь — это свет…это счастье. Ты не знаешь, что это такое. Такие, как ты, не умеют любить.

— Счастье придумали наивные маленькие девочки с красными волосами. Эфемерное счастье с безымянным любовником из своего прошлого. А любовь, она страшная и черная…она убивает. Любовь убивает, маалан…оставляет самые скверные черты…обнажает самые уродливые шрамы души. Выворачивает недостатки и страхи мясом наружу. У любви больные и сумасшедшие глаза. Любовь и счастье редко ходят вместе.

Когда он ушел, я еще долго смотрела в пустое пространство его спальни, а в голове звучали его зловещие слова о любви. Это у него она такая…Звериная. Я же знаю, что она может быть другой.

ГЛАВА 18. ОД ПЕРВЫЙ

— Долго еще до этой глухомани? — крикнул Маагар дас Вийяр, оборачиваясь к проводнику и перекрикивая свист ветра, попутно осматривая свое войско, выделенное отцом на поиски Лориэль дас Туарн, а, точнее, то, которое он выделил себе сам и на свое усмотрение. Дорога в Талладас казалась ему бесконечной. Снег, снег и снова снег. Искрится на тусклом солнце, кое-где даже сверкает мертвыми блестками. Маагару казалось, что они никогда не достигнут хотя бы первой деревни. Ни одной живой души на километры. Все или вымерло, или ушло глубоко под снег. Проклятая зима. Настолько долгая, что начинаешь забывать, как выглядит лето и зеленые листья. Если бы отец отдал старшему сыну один из островов, то Маагар был бы безумно счастлив. Но война с островами в самом разгаре и к концу не близится совершенно. Велеарию придется довольствоваться обнищавшим Талладасом, и то, если получит его в ближайшее время. Иначе от него ничего не останется.

— К вечеру прибудем, если не заметет дорогу, мой дас. Но я не вижу ни одного облака. Скорей всего, успеем до следующего урагана.

— Лошади и воины устали. Если до вечера не выведешь нас к городу, велю отрубить тебе голову, Касл.

Впрочем, он сам прекрасно знал, что это было бы истинным безрассудством. Никто, кроме Касла, не знает вторую дорогу на Лурд в обход главной, на которую обрушился снежный ураган еще вчера вечером. Теперь до весны она будет практически недоступна. Но Маагар всегда хотел, чтобы его боялись, как и отца. Чтобы дрожали от одного его взгляда и падали ниц от его гнева, но любили. Фанатично и преданно. Не выходило ни того, ни другого. Боялись, исключительно потому что Маагар мог отрубить голову даже из-за того, что на него не так посмотрели. Боялись, как истинного самодура и безумца, не умеющего контролировать свои эмоции. Они падали ниц, но прятали презрительные взгляды и не любили. Никогда. Они над ним насмехались. Но все это временно. Маагар больше не будет только сыном Ода Первого, он тоже не идиот. Если отец считает, что может его унижать перед своими плебеями и насмехаться, то он ошибается, и Маагар очень скоро всем докажет, чего он стоит на самом деле. Правда, он еще обдумывал, как все провернуть именно так, чтобы выйти сухим из воды, и чтоб отец не понял его истинных намерений. Велеарий боялся Ода Первого до дрожи в суставах, до холодного липкого пота и судорог в конечностях. В детстве он мочился от страха, если отец смотрел на него из-под насупленных бровей и кивал Шагану, чтобы тот выпорол мальчишку за…нет, не за шалость, не за проделки, а за трусость и за доносы на своих братьев.

«— Когда ты наконец поймешь, что трусливым шакалам не место на троне? Что братья — твоя опора, и без их поддержки твое государство разделится на части, и все, что я создал, полетит в саананскую бездну на радость каждому валласару и островитянину, которые только и ждут, чтобы Вийяры оступились?!

— Но он…

— Молчать! Я не хочу знать, что сделал твой средний брат, который младше тебя на три года! Ты старший! И если ты не справляешься и ревешь, как баба, бежишь ябедничать, то мне очень жаль… Себя! Что вырастил девку вместо наследного велеара Лассарского престола!

— Это не Самеран…это Анис. Он ударил меня и…я…

— Ударил? Тебя? Так? — отец дал сыну пощечину.

— Или вот так? — подзатыльник, от которого перед глазами потемнело и из них снова брызнули слезы.

— Я покажу тебе, что значит «ударил», если ты не можешь сам разобраться с младшим братом, а бежишь ко мне весь в слезах. Шаган. Пять плетей велеарию по голой заднице. Чтоб знал, что такое ударил. Аниса ко мне приведите, пусть смотрит, как надо бить.

— Отец! Нет! Не надоооо…».

Маагар поморщился, вспоминая это унижение и чувствуя, как покалывает ягодицы. Но унизительней всего было то, что на самом деле это он, Маагар, ударил Аниса и столкнул с лестницы, а когда тот, хромая, понесся на брата и со всей дури боднул его в солнечное сплетение, Мааг рухнул на пол носом вниз и проехался на животе по всей тронной зале, где они играли после обедни. Но даже не это злило Маагара по сей день, а то, что Анис вступился за него перед отцом и тот пощадил. Люди не всегда готовы принять чье-то благородство, если сами на него не способны. Оно, как бельмо на глазу, мешает видеть им себя через сверкающую призму собственной идеальности, доказывая в очередной раз, что они полное ничтожество. Маагар тогда прекрасно усвоил урок и за каждую обиду научился мстить. Коварно и продуманно. Нет, он не считал, что братья — это его плоть и кровь. Он считал их своими врагами, способными отнять у него трон, если отец так решит, ни один закон Лассара не помешает возвести на престол не старшего сына, а, например, младшего…Аниса Маагар ненавидел больше всех. Этот мерзавец одним своим рождением все испортил. Он единственный, кто был похож на Ода Первого внешне. Как две капли воды. И тот с гордостью говорил: «Моя копия. Мой мальчик. Люди будут смотреть на тебя и видеть меня». Или после велеарской охоты, когда Анис возвращался с добычей, то всегда слышал неизменное: «Анис, мой дорогой, вот кто достоин занять мое место. Ты настоящий маленький велеар».

Маагар сильно сдавил бока жеребца, и тот недовольно заржал, за что получил удар шпорами и притих. Велеарий бросил взгляд на свой отряд, а потом на женщину в седле. Валлаская рабыня. Нира. Он купил её несколько месяцев назад и последнее время не расставался с этой игрушкой ни на минуту. Она всюду следовала за ним, чтобы согревать его постель. Черноволосая шеана. Ему всегда нравились валласарки. Они страстные и горячие, не то что лассарские холоднокожие аристократки. Впрочем, весной он купит себе другую. Как только откроются торговые пути с севером. Когда ОН их откроет. Потому что Талладас будет принадлежать ему, и ждать Маагар не намерен. Он достаточно ждал всю свою жизнь. Снова посмотрел на снежную пустыню и подумал о том, что еще одну ночь здесь он просто не вынесет. В этот лютый холод не согревал ни один костер и даже дамас не кипятил вены. Казалось, что огненная жидкость тоже мерзнет во флягах.

«— Отец, я готов принять правление Валласом.

Насмешливый взгляд и ухмылка на тонких губах. Презрение вспарывает кожу и заставляет стиснуть челюсти, чтобы не взвыть от обиды.

— Готов? К чему еще ты готов? Покрывать валласких шлюшек, к которым у тебя извращенная слабость?

— Я готов сделать Валлас настоящим государством, изничтожить варваров, не верящих в нашего Иллина и…

Ему не дали договорить, как и всегда.

— И быть убитым при первом же восстании рабов, которое ты трусливо не сможешь подавить? Нет. Сиди в Лассаре. Ты не доживешь даже до коронации. Мне спокойней, когда ты рядом. В Валлас поедет Анис».

Опять это был проклятый Анис. Всегда и везде только Анис. Маагар поморщился и поправил воротник плаща, пришпоривая своего белоснежного жеребца, обгоняя проводника и нетерпеливо разглядывая белую пустыню впереди, силясь увидеть шпили башен Лурда, думая о том, что именно Анис не дожил даже до коронации. Это пророчил отец Маагару, если тот взойдет на престол Валласа. Пророчества придумывают не жрецы, а сами люди. Они подают идеи тем, кто может их осуществить. А у Маагара было предостаточно времени обдумать, как и когда.

Золото — вот самый действенный метод, чтоб тебя любили. Золото самое страшное оружие, которое убивает любого даже велеария Лассара, избранного принять в свое правление Валлас. Когда Маагару принесли прядь светлых волос брата, он гордо вскинул голову и бросил локон в костер. «Прощай, маленький Анис. Ты все же оказался никчемным охотником. Потому что не понял, в какой момент открыли охоту на тебя самого».

Это было только начало. Маагар с наслаждением вспомнил, как стиснул челюсти отец, когда узнал о смерти Аниса, как в глазах велеара блеснули слезы. Такие скупые и редкие. От того и бесценные. Вряд ли он так же заплакал бы по своему старшему сыну. Когда-то Од Первый предпочел Маагару своего пса, которого ему привезли с островов. Злобная, клыкастая тварь впилась сыну в ногу, когда тот дразнил ее из-за клетки и швырял в нее камни, а потом пнул ногой и та застряла в решетке, и вместо того, чтобы убить проклятое животное, Од Первый приказал отрубить Маагару лодыжку. Пес слишком дорогой, чтобы ломать ему челюсти. Маагар помнил, как орал от боли и от страха, что Ноар взмахнет мечом и отсечет велеарию ногу. Но тот отсек собаке голову. Мааг тогда так и не понял, почему Ноар посмел ослушаться отца, но запомнил надолго этот ужас и дикую боль от укуса. С тех пор он боялся собак. Ненавидел и боялся. Близко к псарням не подходил. Даже сейчас он приказал отряду держать псов подальше от него.

Аниса велеар тогда оплакивал несколько дней и устроил поминки в его честь. Не выходил из покоев несколько дней.

Маагару хотелось заорать отцу в лицо: «Больно? Мне тоже было больно все эти годы знать, что не заслужил ни любви, ни ласки от собственного отца, который раздаривал ее кому угодно, но только не мне. Даже свою красноволосую дочь-шеану, которую спрятал от людской молвы, ты всегда любил больше, чем меня, своего первенца».

Перед отбытием из Лассара велеарий пришел в Храм, получить отпущение грехов, пожертвовать сундук золота и в очередной раз убедиться в благосклонности верховного астреля. Именно тогда Данат сказал ему то, что не давало Маагару покоя уже несколько долгих недель:

«Вы будущий велеар. Вы наша надежда. И если в Лассаре появится новая велеара, не видать вам трона, мой мальчик. А Иллину угодно, чтобы вы правили соединённым королевством. Будьте умным. Избавьтесь от Туарнов. Выполните волю Всевышнего. Да, хранит вас Иллин и да, ниспошлет вам наследника. Я буду молиться за вас».

Наконец-то отряд въехал в первую деревню, граничащую с Талладасом. Когда они увидели издалека покосившиеся дома, то воспряли духом. Но ненадолго. Деревенские люди не встретили их хлебом-солью. Их вообще никто не встретил. Только мертвецы, похожие на ледяные статуи, примерзшие к стенам домов, валяющиеся на дороге. Их было так много, что велеарию казалось, он попал в саананскую преисподнюю. Маагар нахмурил идеально очерченные брови и поравнялся с Каслом.

— Что за дрянь здесь происходит? Это эпидемия?

— Нет. К счастью или к несчастью. Талладас голодает, мой дас. Их убил голод и холод. Вымерли целые деревни.

— А в городе? Тоже самое?

— Город пока держится. Но они на грани. Пожирают своих же псов и лошадей. В городе нет даже крыс. Поговаривают, что люди не брезгуют каннибализмом и готовы линчевать своего велеара за то, что тот обрек их на жуткую смерть. Брак Лориэль сулил им спасение в лице вашего отца.

Маагар вздернул бровь и равнодушно направил коня на труп мужчины, лежащего поперек дороги. Под копытами отвратительно хрустнул тело, как стеклянная банка, а Касл суеверно осенил себя звездой, оглядываясь по сторонам.

— Теперь я понимаю, почему они так быстро согласились на этот брак, — пробормотал Маагар, так же оглядывая опустевшие, обледенелые дома, — и давно это продолжается?

— Несколько лет, мой дас. Таллладас на грани вымирания, несмотря на то, что это богатый край. Залежи драгоценных камней. Рудники у северных гор. Но у них нет возможности продавать добытые сокровища. Ваш отец перекрыл все торговые пути к Талладасу. Он их обескровил после того, как Рон дас Туарн отказал ему в помощи.

— Правильно сделал, — Маагар усмехнулся, продолжая осматривать мертвую местность.

Это была не единственная деревня, в которой не оказалось ни одного жителя. Дальше их ждали десятки брошенных домов, обледенелые трупы и полная разруха с нищетой. Уже ближе к городу они наконец-то встретили живых людей. Исхудавших, голодных. Маагар приказал раздать им хлеба. Касл с удивлением смотрел на своего велеария, не совсем понимая, к чему вдруг такая щедрость. Старший сын Ода Первого никогда не отличался особым благородством и добротой, но сейчас походил на ангела-спасителя во плоти. Люди молились ему вслед, осеняли его звездами. Дети бежали за отрядом, благословляя велеария Лассара.

Верхом на белом коне, красивый, в роскошных блестящих латах он и впрямь походил на ангела, особенно контрастом с нищими и ободранными несчастными талладасами. Светлые глаза Маагара лихорадочно блестели, а щеки покрылись румянцем. Сейчас он напоминал свою мать…Хотя, Касл считал, что именно Маагар больше всего походил на Ода…но только жестокостью. К сожалению первенец велеара взял от своих родителей далеко не самые лучшие и сильные черты. Преданный слуга и командующий армией Маагара понял своего даса лишь тогда, когда они приблизились к Лурду. Понял и ужаснулся этому пониманию.

— Мой дас, мы видим впереди Лурд. Мы почти у цели.

Велеарий вскинул голову, силясь разглядеть впереди шпили замка. Остановился, приложив ко лбу ладонь, заслоняя глаза от солнца. Его голубой плащ развевался на ветру, как и каштановые волосы, имеющие красноватый отлив, напоминающий цвет волос его сестры и матери.

— Говоришь, тут есть рудники, Касл?

— Да, мой дас. Целые залежи драгоценных камней у подножия Фатла, севернее к границе с Валласом.

Велеарий Маагар еще несколько минут осматривал местность, а потом решительно сказал:

— Окружайте замок. Мы будем брать его силой.

Касл нахмурил брови и поравнялся со своим дасом, натягивая поводья и осаживая скакуна, который явно предчувствовал скорый отдых и нетерпеливо перебирал стройными ногами.

— Разве мы не получили приказ найти десу Лориэль и вернуться обратно на острова? Мы не можем ослушаться Ода Великого!

Маагар повернулся к Каслу и прошипел:

— Ты слушаешься моих приказов. Ты мой подданный! Я твой будущий повелитель. Мы ее уже нашли. Точнее ее тело. В одной из деревень. Понял меня? Откроешь рот, и я лично отрежу тебе язык, отдам голодным жителям этого гадюшника на растерзание. А Талладас сегодня станет нашим. Окружаем замок и требуем у Рона сдачи Лурда немедленно.

— Ваш отец не собирался начинать войну с Талладасом.

— Какая война? Здесь некому воевать. Здесь царят болезни и смерть. Они сдадутся нам без боя, стоит лишь дать им достаточно еды и обещаний. Они сами выдадут нам своего велеара. Возможно, даже по частям, — усмехнулся Маагар и Касл почувствовал, как по коже прошел холодок. Не приведи Иллин, он станет велеаром Лассара.

— Вашему отцу это не понравится. Рон — ваша родня, и если деса Туарн жива…

— Мертва, я сказал. Сам подумай, как ей было выжить? Ее отловили голодные талладасы и, наверняка, убили или вообще сожрали. Ты видел, что здесь творится? Отцу плевать на Лурд и на Туарнов. Он обещал мне эти земли и какая разница, когда я их возьму себе — сегодня или через несколько лет? Окружайте замок и велите слать гонца к Рону с требованием сдать город.

* * *

Од запрокинув голову, с наслаждением закрыл глаза, впиваясь в волосы блондинки, энергично сосущей его член, оттягивая ее от себя и наклоняя к своей вздыбленной плоти другую шлюху, толкаясь ей прямо в горло. Хорошенькие, как на подбор. Все светлокожие, голубоглазые с розовыми сосками и лоснящимися перламутровыми телами. Стоят перед ним на коленях и жадно тянут губы, отталкивая друг друга в жажде заполучить велеарский член себе в глотку. Еще бы. Он сказал, что заплатит втрое больше той, что ему понравится. На самом деле ему не нравился никто. Ему нравилось только то, что они с ним делают и он делает с ними.

Ничего так не расслабляет, как секс и хорошая драка. Драка уже была, теперь он хотел секса. Много разного, грязного секса с островитянками, смотрящими на него, как на Иллина, и готовыми ползать у его ног и лизать его сапоги за пару золотых монет. Но, так как сапоги всегда начищены до блеска, Од предпочитал, чтобы они вылизывали его яйца или друг дружку. Он любил наблюдать за такими играми и нередко развлекал себя подобным образом.

Ему нравилось, когда их много. Велеар не любил заводить себе постоянных любовниц. Хватит с него одной…проклятой валлаской сучки, вскружившей ему голову много лет назад. Но она поплатилась за свои игры с ним сполна. Од Первый не умеет прощать тех, кто его унизил или отверг.

А еще Оду казалось, что любовница к чему-то обязывает. Обязательства велеар Лассара предпочитал иметь только в отношении своих детей. Все остальные — мусор и недочеловеки. Особенно эти разноколиберные шлюхи с островов, которых поставлял ему Касл.

У Ода не было предпочтения в женщинах, скорее, исключения — никаких брюнеток. Они слишком напоминали ему…А вспоминать он не хотел. Никогда. В аду пусть горит. Валлаская тварь. Он бы никогда и никому не признался, что из-за женщины в свое время готов был наделать много глупостей.

Как досадно, что Лориэль Туарн имеет темные волосы. Впрочем, волосы это последнее, на что он будет смотреть, когда уложит её в свою постель. Ему нужны законные наследники. И она будет исправно раздвигать ноги. Максимум, он наденет ей на голову парик. А вообще Од был всеядным. Полная, худая, высокая, маленькая. Плевать, лишь бы делала все, что он хочет. Абсолютно все. А ему последнее время не хотелось ничего. Он слишком много думает. У него, Саанан раздери проклятого Рона дас Туарна, теперь возникли серьезные проблемы. Лориэль не прибыла в пункт назначения. Она, мать ее, исчезла. Испарилась. Растаяла. Хитрожопый Туарн наверняка сам подстроил это похищение. Взял откуп и решил не выдавать свою дочь замуж или выторговать побольше. Несколько дней назад Од приказал старшему сыну выехать в Талладас и найти беглянку. Найти и привезти в пункт назначения. Велеар искренне надеялся, что на этот раз Маагар не оплошает и сделает все, как надо. Ведь отец пообещал ему Лурд после смерти Рона. Пусть шевелит своей задницей и докажет, что достоин править Единым королевством после Ода…если, конечно, Лориэль не родит велеару сына. Тогда Маагару придется довольствоваться Талладасом. Этого предостаточно. Однозначно больше, чем он может предложить Самерану и тем более Одейе. На данный момент. Пока острова не принадлежат ему целиком и полностью.

Почему эти шлюхи такие медлительные? Почему вместо того, чтобы рычать от кайфа, он снова думает о проблемах?

— Ты! Давай трахни свою подружку, а ты, — он поманил рыжую пальцем, — садись сверху и прыгай так быстро, как умеешь. Не сможешь — выпорю до мяса.

Постепенно мысли о сыне сменялись возбуждением. Он смотрел, как девушки ласкают друг друга на ковре и насаживал на себя рыжую все быстрее и быстрее, выкручивая ей соски и дергая ее за волосы. Ему нравилось, когда они визжат, а еще больше, когда кричат. Вот так, как эта шлюха сейчас после того, как он вошел в ее округлый, полноватый зад и, наконец, почувствовал приближение оргазма, продолжая смотреть как стонет под блондинкой вторая светловолосая девка.

— Пусть орет, — простонал он, — я хочу, чтоб она не стонала, а орала. Трахни ее. Сильнее. Засунь в нее не пальцы, а руку. Я сказал, всю руку или я ее отрублю.

И, под разрывающий барабанные перепонки вопль агонии, он наконец-то кончил. Стряхнул с себя рыжую и, брезгливо морщась, последовал в смежную комнату, где его ждала ванна. За стеной все еще слышался скулеж островитянки, и Од презрительно скривился, прислушиваясь к тому, как шлюху вынесли из его покоев. Надо распорядится, чтоб всех троих отдали солдатам на потеху. Чем не награда за способности? Обслуживать воинов Ода Первого — это великая честь.

— Мой дас.

— Опять ты?! — проворчал Од, усаживаясь в горячую ванну и закрывая глаза. Ноар вошел в комнату и прикрыл за собой дверь.

— Вам письмо от Даната и…вести из Талладаса. Тревожные вести, мой дас, о Маагаре.

Од тяжело вздохнул и сжал пальцы в кулак.

— Что там вытворил этот идиот?!

— Ослушался вашего приказа. Ночью был взят Лурд. Взят насильно. Велеарий Маагар потребовал от Рона сдачи города и, когда тот отказал, ваш сын обратился к жителям…Город сдали сами талладасы. Голову Рона принесли велеарию и преклонили колени.

Од Первый резко встал во весь рост в ванной, и Ноар судорожно сглотнул слюну. Гнева велеара боялся каждый. Под горячую руку попасть не хотел никто. Но Од вдруг расхохотался, запрокидывая голову.

— Взял Лурд? С сотней воинов? Ахахаха. Умно. Притом талладасы сами убили своего велеара. Ну что ж, впервые этот слабак поступил, как настоящий велеарий Лассара. Как МОЙ сын. Я им доволен. Вечером отправлю к нему гонца с указаниями.

Ноар медленно выдохнул, подавая велеару халат.

— Лориэль не нашли?

— Нет, мой дас. Возможно, велеарий отправит к вам гонца лично.

Слуга протянул своему дасу письмо с печатью верховного астреля. Од медленно, неторопясь развернул пергаментную бумагу и поднес к глазам. Быстро пробежался по ней взглядом и отшвырнул на стол. Завязал пояс халата и посмотрел на Ноара.

— Когда ты получал последние вести от Алса?

— В прошлом месяце, мой дас.

— Почему я об этом не знаю?

— Вы не захотели читать. Вы были слишком расстроены и …

— Твой человек присматривает за ним? Мальчишка получает надлежащее образование?

— Да. Конечно. Мой человек всегда рядом, жизнь за него отдаст, если потребуется.

— Я хочу, чтобы Алса привезли в Лассар. Пусть Данат займется его образованием и посвящением в кандидаты на верховного астреля.

— Да, ваш сын стал взрослым. Ему уже исполнилось двадцать два.

Од метнул на Ноара яростный взгляд.

— Не мой сын, а Алс дес Гаран, лион Шанара. Даже у стен есть уши, Ноар. Следи за своим языком! — зашипел велеар и швырнул письмо Даната в камин, — Отправь верховному астрелю сундук с золотом и напиши от моего имени, что Алс дас Гаран скоро прибудет в Храм для посвящения.

— Слушаюсь, мой дас.

— От Одейи нет вестей? — спросил и почувствовал, как больно сжалось сердце. Слишком долго без известий от дочери. Он не привык. Она писала ему всегда, с любого похода, а он всегда отвечал. Единственная, кому велеар Лассара отвечал лично.

— Нет. Валлас занесен снегом. Оттуда еще долго не будет известий.

— Найди человека, который хорошо знает местность, и отправь в Валлас. Я хочу знать, что с ней все в порядке.

ГЛАВА 19. РЕЙН

Я наблюдал, как танцовщицы извиваются на полу, как каждая из них смотрит на меня, готовая на все, лишь бы разделить этой ночью постель с велеаром Лассара, и понимал, что меня не заводит ни одна из них. Ни одно тело, ни одно лицо, даже самое смазливое, не возбуждает меня так, как эта саананская сучка, которая ни разу мне не улыбнулась. Ни разу на меня не посмотрела без ненависти. Каждый раз — война, и мне иногда казалось, я способен её убить за то, что изводит меня, выворачивает мне нервы, выматывает душу. Брал её и понимал, что не насыщаюсь, а становлюсь еще голоднее. Мне мало её тела, мне мало всего, что я от нее беру, потому, саанан ее раздери, я хочу не только брать. Я хочу, чтоб она давала, а она смотрит на меня так, как будто я последняя тварь. Омерзительная, гадская и ничтожная тварь. Так, как лассары смотрели на валласов испокон веков. И я заливаю тоску дамасом, а он не берет. Обжигает горло, а мозги трезвые, и она везде мерещится.

Безумно красивая шеана. Настолько красивая, что у меня кости ломит от желания прикоснуться к ней, от желания увидеть в ее взгляде что-то, кроме презрения и ненависти. Что-то, кроме слез унижения и боли от каждого, мать ее, моего прикосновения. Нашей общей боли. Она калечит мое тело, а я раздираю на ошметки её душу. Кроме нее не вижу никого, и пальцы все сильнее сжимаются в кулаки. Она в красном бархате, и её кожа отливает перламутром, волосы вьются по плечам, прикрытым шелковой узкой шалью, подаренной мной. Как идиот все для неё, представляя, как будет смотреться на ней. В ответ презрение, и мне кажется, она лучше ходила бы голой, чем в том, что подарил я.

Почти физически ощущаю каждую прядь своими обожжёнными пальцами, когда смотрю на её волосы. С каждым разом яд ниады оставляет все больше шрамов. С каждым разом они заживают все медленней, а я не могу остановиться. Мне кажется, я сдохну, если не прикоснусь к ней даже через боль. Как часто я называю ее «девочка-смерть»…и понимаю, что так и есть. Она — моя смерть. Моя лютая страшная смерть. Нескончаемая агония и война.

— Говорят, в Талладасе было три мятежа за последние несколько дней. Рон дас Туарн уже не справляется со своими подданными.

— Я вообще удивлен, как они его до сих пор не сожрали.

Одна из танцовщиц подползла к моим ногам, глядя снизу вверх на меня и облизывая пухлые губы, но я отмахнулся от нее, и она подползла к одному из моих полководцев. Я усмехнулся, равнодушно наблюдая, как тот притянул ее к себе за волосы, позволяя развязать тесемки своих штанов. И снова отыскал глазами ниаду. Преодолевая расстояние между нами ярко-алыми вкраплениями волчьей сущности. Слышу, как бьется ее сердце, и мое пропускает удары. Стиснул кубок пальцами…Она права — долго так продолжаться не может.

— Когда выступаем на Талладас, Рейн? — Саяр отпил дамас из кубка и проследил за моим взглядом, а потом снова посмотрел на меня.

— Через два дня.

— Слышал, что люди говорят о Талладасе?

— Слышал. Тем больше шансов, что Туарн согласится отдать свою дочь за меня.

— Согласится. У него выбора не останется.

Она не видит меня. Каменное изваяние без сердца и без души с совершенным телом, от которого я зависим настолько, что даже сейчас смотрю на нее и понимаю, что хочу…всегда дико и невыносимо хочу её. Чем больше отталкивает, тем сильнее хочу. Подыхаю по этой суке с камнем ненависти в груди. Когда-нибудь я ошалею и вырежу его к саананской матери.

— Ты не восстанавливаешься, Рейн? — голос Саяра оторвал от мрачных мыслей.

— Что?

— Твоя рубашка в крови…

Опустил взгляд на темные пятна сукровицы. Ночной подарок ниады за наслаждение. Ожоги были слишком глубоки, и регенерация не наступала, даже несмотря на приближение луны. Ядовитая девочка-смерть прожгла меня до костей.

— Плевать. Заживет, — снова на нее, и огонь течет по венам. Испепеляет, кипит изнутри, — приведи ее сюда, Саяр.

— Ты пьян, Рейн.

— Не настолько, чтобы позволить мне об этом напомнить.

Одна из танцовщиц таки забралась ко мне на колени и теперь обвивала меня плющом, облизывая мочку моего уха и шею. А я смотрел, как Одейя подняла взгляд на Саяра. Я даже слышал, что она отвечает. Волк во мне всегда видел и слышал больше, чем мог человек. Я научился отключаться от посторонних звуков…Но ее я чувствовал всегда. Иногда мне казалось, что я слышу ее мысли. Отказывается, мать её. Просто отказывается спуститься. Упрямая сучка, которая не хочет понимать, что вынуждает ее наказывать и унижать.

— Приведите в залу лассарок. Пусть станцуют и споют для нас. Говорят, у них прекрасные голоса, — громко, так чтобы упрямая шеана услышала.

Теперь она уже смотрит на меня, а я, чуть склонив голову набок, на нее. Дааа, деса Вийяр. Каждый твой отказ… ты помнишь?

— Точнооо, приведите лассарских шлюх, — крикнул кто-то, и по зале пронесся хохот, — пусть развлекут нас.

Вскинула голову и пошла за Саяром вниз по ступеням, а я прижал к себе танцовщицу и вдавил задом в свою окаменевшую плоть.

— Мммммм, мой дас такой возбужденный. Я бы могла поработать над вами…облегчить ваше состояние.

Поднял на нее тяжелый взгляд и шепнул на ухо:

— Я люблю молчаливых …еще одно слово и останешься без рабочего инструмента. Шлюха без языка, как кобель без яиц…Заткнись и верти задом.

Обхватил её грудь пятерней и провел большим пальцем по соску, глядя, как ОНА приближается к столу. Гордая, прямая со вздернутым острым подбородком. Смотрит на двери и на стражу, которая приволокла в залу несколько девушек, толкая их на середину помещения. Перепуганные, дрожащие, они жались к друг другу, оглядываясь по сторонам и понимая, чем им может грозить любое неповиновение. Успели расслабиться, прислуживая при дворе. Ни одно лассарское отродье не должно забывать, что оно такое и по чьей воле живет, а также, из чьей прихоти сдохнет по щелчку пальцев.

— Говорят лассарки красиво поют. У них необычные, нежные голоса. Хочу, чтоб вы для нас спели. Или всех вас сожгут сегодня ночью во имя Одейи дес Вийяр. Ну или в её честь.

Сжал тело танцовщицы сильнее, так что она охнула, взглянул на Одейю, которая смотрела мне в глаза, тяжело дыша, и я её ненависть ощутил каждой порой. Вдохнул, как кипяток из жерла вулкана. Внутри посыпался пепел обрывками очередного болезненного разочарования. — Впрочем, нам может спеть ваша велеария.

Стиснула челюсти, прикрывая бирюзовые глаза дрожащими веками. Усмехнулся, наслаждаясь ее реакцией и повернулся к девушкам.

— Вы не умеете петь? Какая жалость! А что вы умеете? М? Думаю, то же, что и любые другие шлюхи. Мои солдаты изголодались по женским телам. А я давно обещал им лассарок на ужин.

Кивнул Саяру, и девушек схватили воины, сдирая одежду, толкая на пол, лихорадочно расстегивая штаны и камзолы. Толпа заулюлюкала, слышался смех и пьяные выкрики. Я хлебнул еще дамаса и сунул пальцы в рот танцовщице, продолжая смотреть на Одейю. Бледная, с расширенными от ужаса глазами, она дрожала, как в лихорадке.

— Тяжелый выбор: чья-то жизнь или собственная гордость, верно, маалан? Дочь Ода Первого слишком благородных кровей чтобы спеть для валлаского велеара? Унижение или их смерть. Люблю наблюдать за самой кровавой и ожесточенной войной — с самим собой. Ведь победитель он же и проигравший. Ставлю на благородство. Или разочаруешь?

Один из воинов смел со стола тарелки и уложил на него брыкающуюся лассарку, раздвигая ей ноги, пока другие солдаты придавили ее к столешнице за плечи. Я снова посмотрел на ниаду, и в этот момент у меня по коже пошли мурашки. Она запела…Вначале тихо…так, что услышал ее только мой волк…Встрепенулся…в голове эхом тот же голос из прошлого. Нежный, дрожащий…на ухо юному валласару о вечной любви и верности.

А потом все громче и громче, перекрывая смех и голоса, заглушая музыкантов и всеобщий шум. Я не сразу понял, как наступила полная тишина. Наверное, потому что я слышал изначально только её. Сбросил танцовщицу с колен, потянувшись за очередным кубком и чувствуя, как внутри завыл тот прежний Рейн…Волком завыл. Вспомнил, как прощался с ней там, у реки, как целовал ее руки и вытирал слезы. Как верил, что вернется за ней.

Слышишь…

Смерть по снегу…

Как зверь,

Воет вьюгой и стонет ветром.

Не вернется любимый теперь,

Для меня он всегда бессмертный.

Далеко он …на небесах

Сердце плачет…мое…рвется.

Вкусом горечи на губах

Он ко мне никогда не вернется

Далеко МОЙ…так далеко

Лишь во сне мое тело ласкает.

Я к нему потянусь рукой —

Он с рассветом опять растает

Слышишь,

Смерть по снегу…

Как зверь,

Воет вьюгой и стонет ветром.

Не вернется любимый теперь,

Для меня он всегда бессмертный.

Там за речкой во вражьих краях

Кто так, как и я, застонет,

На войне нет чужой беды,

В реках крови земля потонет.

Не вернутся опять с войны

Чьи-то братья и чьи-то отцы,

И на вражеской стороне

Есть любимые мертвецы.

Воет с горя чья-то жена,

Не снимая с руки кольца

И на вражеской стороне

Так же плачут…по мертвецам…

Слышишь?

И на вражеской стороне так же плачут…

По своим… мертвецам.

Смерть плутает по снегу,

Как зверь,

Воет вьюгой и стонет ветром.

Не вернется любимый теперь,

Для тебя он всегда бессмертный.

Для меня он всегда…

МОЙ бессмертный…

Умная…моя девочка-смерть. Такая умная. Знала, что спеть озверевшим от дамаса и жажды насилия воинам…о войне и о смерти. Отрезвила здоровенных мужиков, перевидавших на своем веку столько трупов, сколько и не снилось ей никогда в самых жутких кошмарах. А сейчас смотрят на нее, раскрыв рты в восхищении и оцепенении, в глазах слезы дрожат. Я сам чувствую, как тает лед, как больно и невыносимо он тает. Мне казалось, что она поет ее для меня…мертвого. Для того, кто еще был человеком и верил в завтрашний день и солнце, для того, кто назвал ее маалан. Я думал, что она меня забыла.

— Браво, Одейя дес Вийяр. Я был уверен, что вы сделаете правильный выбор и порадуете нас вашим чудесным голосом. Уведите рабынь. Пусть прислуживают у стола дальше. Благодарите вашу бывшую велеарию — она подарила вам жизнь.

Лассарки рухнули на колени, целуя ей руки, обжигаясь о ее пальцы. А я стиснул челюсти, ощущая, как пекут собственные губы в бешеном желании целовать ее вот так до ожогов. Стирать лед с ее лица, с сердца. Что ж ты такая каменная, маалан, неужели потому что не забыла меня? Неужели соперник у меня настоящего я же из нашего прошлого? Забавная ирония проклятой фортуны. В очередной раз. Под дых.

Она уже давно замолчала, а тишина все еще звенела ее голосом. Саяр нарушил молчание новым тостом о будущем походе на Талладас. Снова заиграла музыка, вернулся гомон толпы, смех, грязные ругательства, а я смотрел в ее бирюзовые глаза и чувствовал, что больше не могу ненавидеть. Не могу, Саанан ее раздери на части. Должен. Обязан. И не могу.

— Садись за стол, маалан. Поешь с нами, — кивнул на место рядом с собой.

— Я не голодна. Если я вас так порадовала, позвольте уйти к себе.

В глазах слезы блестят, и подбородок подрагивает. Как же мне хочется, чтобы она хотя бы раз сказала мне, что-то без ненависти и холода. Безо льда.

Схватив за руку, насильно усадил рядом.

— Не позволю. Я хочу, чтобы ты со мной ела. Эй ты, принеси моей рабыне столовые приборы и кубок дамаса. Заслужила за красивое пение.

Обратил внимание, как мои воины смотрят на ожоги после прикосновения к ниаде и суеверно отводят взгляды.

— Что ж ты не рассказываешь, Рейн, что в Талладас за невестой едешь?

Я обернулся к Гаю, знатному лиону, который усадил на колени сразу двух танцовщиц и кормил их с руки сладкими сахарными шариками.

— А разве я похож на безумца или благодетеля? Кроме чистокровной самки Талладасу больше нечего нам предложить.

Возле Одейи поставили кубок и столовые приборы, но она продолжала смотреть впереди себя, даже не прикасаясь к еде. Я кивнул слуге и тот наполнил ее блюдо яствами, которые выбрал я сам.

— Значит, породнишься-таки с Лассарами, Рейн?

— Значит, захвачу больше земель, Гай. Валласарские и так мои. Почти все. Или ты предлагаешь захватить твою землю и присоединить ее к велеарской?

Лион дас Церон нахмурился, а все остальные расхохотались.

— Говорят, Лориэль дес Туарн славится красотой и кротостью нрава. Правда, в девках засиделась. Может не выдержать твоего валлаского темперамента.

— Выдержит. Куда денется? Лассарки намного выносливей, чем кажется на первый взгляд.

Посмотрел на ниаду, а та опять сжала челюсти, проворачивая нож в тонких пальцах.

— Красный тебе к лицу, маалан. Определенно, природа не ошиблась, одарив тебя кровавыми волосами. Это твой цвет.

— Природа никогда не ошибается. Она одарила тебя жутким лицом и жутким нутром, валласар. Удивительная гармония и сочетание.

Я расхохотался. Она даже не представляет, насколько я жуткий. Ей это в голову не приходит. Она видит только то, что я позволяю ей видеть, удерживая зверя под контролем.

— Не природа, маалан. А человек. Человек уродует, если считает, что имеет на это право.

— Значит, кто-то был невероятно справедлив к тебе, — отчеканила она, и я почувствовал, как глаза застилает алой пеленой, а в венах взрывается ненависть…которая всего лишь минуту назад, казалось, склонила голову перед моими воспоминаниями. Ядовитым контрастом, с такой силой, что у меня скрутило все внутренности от едкого желания схватить ее за волосы, заставляя запрокинуть голову, открывая горло и полоснуть по нему тем самым ножом, который она сжимала в тонких пальцах.

— Так же, как и я справедлив к тебе, ниада. Отправляйся в спальню и жди меня.

Она резко обернулась и выпалила мне в лицо:

— Никогда не буду тебя ждать, проклятый валласарский ублюдок. Ты никто, чтоб я тебя ждала!

Перехватил за запястье, дергая ее к себе, слыша, как потрескивает моя кожа, глядя в потемневшие зрачки и гримасу отчаянной решимости на лице. Как тогда, когда убила астреля. Сумасшедшая вздорная сука.

— Будешь ждать. Голая. На моей постели. С раздвинутыми ногами. Давай. Пошла отсюда.

Кивнул страже, чтоб увела лассарскую сучку, иначе я могу потерять контроль.

— Дай себе восстановиться, Рейн.

— Не лезь не в свое дело, Саяр. Решил заботиться обо мне?

Схватил кубок и осушил до дна.

— Не о тебе, а своем велеаре, которому скоро в поход, и неизвестно, что нас там ждет.

— Твой велеар живее всех живых. А ты не суй свой нос, куда тебя не просят. Заносишься, Саяр. То, что ты рядом, еще не значит, что завтра я не прикажу посадить тебя на кол.

— Не значит. Для тебя уже многое ничего не значит.

Я резко вогнал нож рядом с его рукой, и он дернулся всем телом, глядя, как рукоять раскачивается из стороны в сторону, отражая в блестящем лезвии его испуганное лицо.

— Запомни, как только перестанет значить, это лезвие войдет в твое горло, как по маслу.

* * *

Встал с кресла и направился в покои, ощущая, как зверь поднимается во весь рост. Приближение луны. Остро. Настолько остро, что я слышу сердцебиение каждого из присутствующих в замке, слышу голоса, шепот, вздохи, шум бегущей по венам крови. Но еще ярче я чувствую ЕЕ запах. Выбил дверь ногой, и она со скрипом задрожала на петлях. Ниада не обернулась. Стоит возле зеркала, полностью одетая. Смотрит на свое отражение.

В ушах нарастает гул от одного вида ее открытой спины и выпирающих лопаток. Такой контраст тонкого шелка шали и белоснежной кожи. Захлопнул за собой дверь, швырнул кубок с дамасом в огонь и сделал шаг к ней. Одно ее проклятое «нет», и я убью ее сегодня. Встал сзади, шумно вдыхая запах кожи и волос. Дурманит, пьянит сильнее дамаса и мериды. Потянул шнуровку платья, распуская, стягивая с ее плеч, глядя на нее через зеркало и чувствуя, как простреливает в паху. Больно настолько, что хочется взвыть…но она молчит. Впервые молчит, и похоть начинает реветь взбесившимся зверем.

Потянул за конец шали, завороженно глядя, как алая материя скользит по нежной коже, слегка впиваясь и заставляя девушку распахнуть шире глаза. Смотрит на свое отражение. Не на меня.

— Сочетание красного и белого…крови и смерти.

Платье упало к ее ногам, а я медленно расшнуровал корсет, глядя на обнаженную грудь над ним. На ее тугие соски. Такие зовущие, острые. Отшвырнул корсет в сторону.

Потянул за шаль. Шелк легко соскользнул по ее плечу, задевая сосок. Бирюзовый взгляд потемнел, а я ощутил, как от напряжения начинаю дрожать. Натягивая материю двумя руками, чтобы скользить по ее телу, следя за мурашками на перламутровой коже.

— Чувствительная…отзывчивая и чувствительная, моя девочка. С утра до вечера думал о тебе, ниада…

Шаль удавкой тянется по её горлу и между грудями, по животу, между ног и ягодиц по спине наверх, образуя петлю. Ее дыхание учащается, а я держу взгляд. Цепко, сильно, не давая ей уйти из-под контроля, вырваться, ускользнуть.

— Чувствуешь, как тяжело дышать? Когда я смотрю на тебя, мне хочется разодрать себе грудную клетку.

Дернуть шаль вверх, заставляя ее взвиться и запрокинуть голову. Кровавый шелк впивается между стройных ног, а я пожираю ее голодным взглядом и завидую проклятой материи, она может касаться ее в любое время и не дымиться, превращаясь в пепел.

— Нравится?

Не отвечает, только взгляд поплыл, стал рассеянным, пьяным, и я потянул за другой конец шали теперь уже вверх. Застонала, закатывая глаза, кусая пухлые губы, сейчас уже дрожит она, вместе со мной.

Подхватил ладонью под грудью, прижимая спиной к себе, впиваясь жадными губами в ее шею и проникая пальцами сзади, потирая материей горячую влажную плоть, продолжая смотреть на нее в зеркало. Ее молчание заводит, сводит с ума…Как согласие. Первое согласие за все эти адские недели рядом с ней. Я прижимаюсь к ней ноющим от возбуждения членом, чтобы чувствовала, как я хочу ее. Как я дико хочу ее всегда. Медленно вхожу двумя пальцами, выдыхая. Когда почувствовал влажность и горячую тесноту. Ее рот приоткрывается в немом крике…Неет…Не дам. Узнай, что такое боль, когда разрывает от неудовлетворенного желания. Выдернуть пальцы, усмехаясь в зеркало.

— Не так быстро, ниада….

Поставил ее ногу коленом на трельяж, заставляя девушку прогнуться. Покусывая ей затылок, снова потянуть за шаль, теперь назад, глядя, как она исчезает между нижними губами ниады, как просвечивает под ней розовая, блестящая плоть. Кончиками пальцев другой руки пробежаться вдоль позвоночника, повторяя каждый изгиб, вниз к ямочкам на пояснице, вызывая очередную волну мурашек, цепляя их языком с ее затылка, сатанея от её запаха и ответной реакции на ласку. И снова потянуть за шаль под ее надсадный стон и дрожь по всему телу. Зашипеть, слегка проталкивая пальцы в лоно вместе с шелком, но не проникая, а лаская у самого входа, дразня и прикусывая мочку ее уха, сжимая сосок второй рукой.

— Видишь, какая ты для меня, девочка-смерть? Посмотри на себя. Смотри.

— Я хочу смотреть на тебя.

Триумфально застонать ей в ухо, чувствуя, как раздуваются ноздри и нервы натянуты до разрыва.

— Повтори, — растирая клитор, через материю, — скажи это еще раз.

— Я хочу смотреть на тебя.

Резко развернул к себе, сажая на дубовый трильяж, склоняясь к ее рту чтобы жадно впиться в него, проталкивая язык, сплетая с ее языком, продолжая ласкать ее пальцами, чувствуя, как срывает контроль, как нарастает внутри торнадо, закручивается по спирали в адское стихийное бедствие. Твою ж саананскую… услышать от нее…хотя бы так.

— Еще…

И в этот момент мне в грудь упирается острие ножа. Под ребра. Слева. Чуть ниже сердца, которое разрывается от понимания, почему молчала и не сопротивлялась.

— Одно движение и… — дрожащим голосом, хрипло, а я все еще поглаживаю ее клитор.

За волосы потянул к себе, вдираясь в ее губы звериным поцелуем и проникая в нее пальцами на всю длину.

— И что? — рычанием в задыхающийся рот, позволяя лезвию войти в плоть. Расстегивая дрожащими пальцами застежки штанов, приподнимая ниаду за бедра и одним толчком заполняя собой.

— Им имаааадан! — выдыхая, гортанно выстанывая ей в губы.

Глаза ниады широко распахиваются…первые судороги наслаждения сжимают мне член, и нож со звоном катится по полу. Сильнее к себе за ягодицы, рывком глубже в неё, зажимая зубами соски, всасывая, дразня. Под ее крики. Кончает так сильно, так мощно, а меня самого рвет на части от похоти и разочарования. Ядовитый коктейль, отдающий горечью. Подхватил ее ногу под колено, упираясь ладонями в трельяж, врываясь в нее все быстрее и быстрее, глядя в бирюзовые глаза, то открывающиеся, то закрывающиеся от удовольствия. Пьяные, влажные…

— Смотри на меня…ты хотела смотреть? Смотри!

Рычу ей в лицо, толкаясь все сильнее, чувствуя, как режет изнутри адским удовольствием, как туго она сжимает меня, как отзывается на каждый толчок.

Потянул за концы шали, все еще обвитой вокруг ее шеи. Толчок-натяжение. Толчок-натяжение.

— Любить саму смерть…это больно, — бирюзовые глаза распахиваются и закатываются, когда я ослабляю хватку и выхожу из нее почти полностью, чтобы ворваться снова, затягивая петлю сильнее, — это…адски…больно…Но если бы смерть, — войти так глубоко, что она изогнулась, хватая пересохшими губами воздух, а я вижу, как окрашивается моя рубашка в алый цвет, пачкая её тело кровью, — любила меня… я бы за нее …, - запрокинуть голову, чувствуя приближение оргазма, огненные искры вдоль позвоночника заставляют стонать в унисон ей, — сдооох…маалан.

Ее крик с моим вместе, и я отпускаю концы шали, позволяя ей кричать и извиваться в моих руках. Пока изливаюсь в ее тело, прижимая к себе, впиваясь в красные волосы дрожащими пальцами.

— Моара маалан…моара…моара…

Вышел из нее, продолжая смотреть в подернутые дымкой глаза. Завязал тесемки штанов.

А потом наклонился, подцепил нож, прокручивая его между пальцев, глядя на собственную кровь, засохшую на лезвии, снова поднял на нее взгляд, чувствуя, как горечь отравляет все внутри еще сильнее. Сколько нам осталось? Сколько мы оба еще выдержим?

— Говоришь, он для тебя бессмертный? А ведь он все же умер, маалан…ты его убила. Не боишься мертвецов, девочка-смерть? Не боишься, что он вернется с того света, чтобы покарать тебя?

В её глазах застыло непонимание и страх…где-то на глубине зрачков. И я не знаю, чего она испугалась больше: моей угрозы или того, что я ей только что сказал.

* * *

— Раны, нанесенные женщиной, никогда не затягиваются.

Я старался не вдыхать гнилостный запах, исходивший от Сивар, пока она смазывала ожоги на моей груди какой-то еще более вонючей, чем она сама, дрянью. После последней ночи, проведенной с маалан, они уже не заживали.

— Затянутся. Ты же хороший лекарь, Сивар. Иначе зачем ты мне нужна? Может, стоит освежевать тебя и отдать мясо моим волкам?

— Я не про тело, меид… я про сердце. Кровоточит, гниет оно. Твое сердце.

— Заткнись и мажь.

— Чем сильнее она тебя ненавидит, тем сильнее концентрация яда в ее теле. Ниада смертоносна, гайлар, даже для такой твари, как ты. Ты насилуешь ее душу, а она умертвляет твою плоть.

— Она меня хочет. Это не насилие. Не выдумывай, старая.

Шеана положила еще один слой мази, и я поморщился от едкого запаха гнили.

— С таким же успехом она может хотеть даже меня.

Резко открыл глаза и посмотрел в морщинистое лицо уродливой баордки. Она, как всегда, шевелила губами, даже когда не разговаривала.

— Что это значит?

— Тело ниады таит в себе все звезды вселенной. Одно касание — вселенная взрывается на миллиарды осколков…для Иллина. Чувствительная…слишком чувствительная, меид. Не только к тебе…ахахаха…а к кому угодно. Любой может вызвать в теле ниады экстаз…поэтому она жжет каждого, кто смеет к ней прикоснуться. Ниада принадлежит Иллину. Для него она полна чувственности, а не для тебя, — Сивар расхохоталась, дрожа всем телом, а я отшвырнул ее руку и вскочил с лежака. — Ты насилуешь душу. И ее ненависть, и отчаяние растут с каждым твоим прикосновением. Насилуешь, как лассары, твою сестру и мать. Когда-нибудь она не выдержит и сойдет с ума.

— Лжешь, старая сука!

— Сивар никогда не лжет. Ты лжешь сам себе, гайлар. Эта женщина не для тебя. Она погубит всех вас. Всех до единого. Из-за нее ты останешься зверем навечно.

Я сделал шаг к ведьме, но она, закатив глаза, опять погружалась в себя, шевеля губами.

Дверь в каморку баордки распахнулась, и я увидел бледного Саяра.

— Два трупа по ту сторону мерзлого озера. Разодраны на куски.

— Он скоро придет…призовет всех вас. Всех своих тварей. Каждое обращение приближает тебя к нему, Рейн. Скоро ты не сможешь вернуться…скоро ты останешься волком навечно, и наступит тьма на земле. Его царство.

ГЛАВА 20. ОДЕЙЯ

Я не знала, что со мной происходит. Меня трясло от странного предчувствия. От какого-то ощущения, что все, что я вижу и чувствую… оно ненастоящее. Какое-то поверхностное, как тонкая корка льда, под которой прячется нечто, способное утянуть меня в бездну. Это состояние усиливалось день ото дня. От секунды к секунде. Оно меня пугало. Заставляло дрожать от напряжения. Я менялась. Очень странно, какими-то хаотичными рывками. Меня пугали эти перемены. Это страшно — не понимать собственные эмоции. Смотреть в зеркало, видеть там себя прежнюю, знать, что ты и кто ты, и в тоже время осознавать, как становишься другим человеком, способным предавать собственные принципы и убеждения. Во мне проснулась женщина, и она начала мешать мне ненавидеть и презирать того, кто её разбудил.

Вчера, там, в переполненной зале, освещенной факелами, я смотрела на валласара и чувствовала, как меня переполняет гнев…и нет, не такой, как всегда. Другой гнев. Особый. Он схож с разочарованием. Чисто женский гнев, который не был знаком мне раньше.

Я вдруг увидела его глазами тех самых танцовщиц, вьющихся у его ног, глазами женщин, которые стояли рядом со мной, перешептываясь и вздрагивая каждый раз, когда он смотрел наверх. Я слышала, о чем они говорят — мечтают попасть к нему в постель, мечтают, чтобы он снова их позвал к себе. Вначале я считала, что это корысть, что это жажда привилегий и власти, а потом поняла, что нет. Они фанатично им одержимы. Все в этой зале. Я достаточно пробыла при дворе отца, чтобы знать, о чем шепчутся придворные дамы, чтобы знать, какие интриги плетутся за спиной, сколько яда выливается на велиарскую семью. Но здесь царила иная атмосфера — они его обожали. Боялись, суеверно тряслись от ужаса, и все же обожали. Как Иллина. Валласары молились на своего велиара. У каждой медали есть две стороны, и иногда мы упорно видим только одну, потому что нам только её и показали. Я привыкла считать валласаров примитивными плебеями, народом, который способен лишь на убийства, алчность и жажду наживы. Рабами от рождения. Я выросла с осознанием, что это правильно: захватывать их земли, уничтожать их род, запрещать их язык и считать их своими врагами. Но самое удивительное, что именно здесь, среди непонятных и ненавистных мне людей я поняла истинное значение слова «патриотизм». Они любили свою страну, своего велиара. Нет, это не отменяло того, что они мои враги, но это вызывало, по крайней мере, уважение. Вот в чем я менялась, и мне не нравились эти перемены, я винила в них только его.

— О, Гела. Он посмотрел на меня. Вы видели? Он на меня посмотрел. Он все время смотрит наверх. Девочкиии, возможно, сегодня ночью…

Очнулась от своих мыслей и невольно прислушалась к их беседе.

— Размечталась. Пока эта лассарская шлюха вертит им, как хочет, не видать нам велиара, как своих ушей. Шеана проклятая приворожила его. Опоила зельем. Не вылезает из его спальни и постели.

Они меня не видели. Я стояла в тени, за широкой бархатной портьерой. Он говорил, что я единственная наложница. Тогда кто они? Любовницы? Рабыни? Сколько их вокруг него? Раньше я даже не задумывалась об этом… и осознание кольнуло тонкой острой иголкой. Я далеко не единственная, на кого распространяется внимание Рейна даса Даала.

— Возвел ее в ранг наложниц, а мы?

— А мы? Такие же шлюхи, только без почестей, как у этой дряни. Говорят, по весне, когда откроются торговые пути, он купит новых рабынь.

— И пусть купит, чтоб эта дрянь не задирала кверху свой лассарский нос, считая себя выше нас. Я надеялась, что он её казнит после выходки во время венчания. Отказаться стать велиарой Валласа? Да, кем она себя возомнила?

— Она дочь Ода Первого. Наследная велиария. Не забываем об этом. Она не такая, как мы.

— Насмешила. Велиария? С рабским клеймом волка? Она теперь никто. В лассаре ее за это забьют камнями. Оооо, я бы хотела оказаться на месте танцовщицы, вот так сидеть у него на коленях…Гела, какой же он страстный, властный. Его пальцы…они сводят с ума.

— Рейн меняет любовниц так же часто, как и свою маску. Утром трахает одну, вечером другую. Лассарская шлюха скоро ему надоест, и он вспомнит о нас.

— Интересно, кто-то видел его без маски?

— Говорят, он недавно снял ее на площади, и от ужаса даже псы попрятались.

— О, Гела. Он так уродлив?

— Обезображен. Лассары изрезали ему лицо, когда он был еще мальчишкой, и бросили умирать.

— Какая разница, какое у него лицо? Он всегда вызывает ужас и восхищение. Эта маска сводит с ума. Такое ощущение, что занимаешься любовью с самим Саананом. Когда он смотрит на меня своими светлыми глазами, я чувствую, как тянет низ живота и хочется опуститься перед ним на колени, умолять, чтобы прикоснулся.

Я перевела взгляд на Рейна, и почувствовала, как начинает жечь в груди от того, как его длинные пальцы сминают смуглую кожу танцовщицы…Видела ее закатывающиеся глаза и знала…отлично знала, что она испытывает. Особенно, если он что-то шепчет ей на ухо. Его голос…от него всегда появляются мурашки. Хриплый, низкий, вибрирующий. Он знает, что сказать, чтобы внутри все задрожало, чтобы пересохло в горле и сильно сжались колени. Порок во плоти. Грязный, порабощающий волю порок. От каждого слова возникает ощущение, что тебя уже имеют, уже поставили на четвереньки и врываются на дикой скорости в твое тело. Всплеск ненависти заставил задохнуться…Иной ненависти. Не такой, как раньше. Ненависти за то, что прикасается к другой женщине. За то, о чем говорят эти шлюхи за портьерой, которые побывали в его постели и, возможно, не раз. И еще, за то, что от воспоминания, как он это делает со мной, пересохло в горле, и тело отозвалось томлением. За то, что хочу его.

— Саяр поднимается к нам.

— Рейн выпил дамаса, хочет ночных развлечений. Девочки, может быть сегодня нам повезет. Я не видела красноволосую в зале.

Саяр тогда пришел за мной. Помню их лица, когда он отодвинул портьеру. Ненависть в чистом виде. Они готовы были выдрать мне волосы за то, что Рейн позвал меня, и я чувствовала эту откровенную волну зависти. Женщины могут простить друг другу многое, но только не первенство в борьбе за внимание популярного самца.

А я не собиралась бежать по первому его зову. Сидеть там, внизу, пока он лапает эту… Я не такая, как они. Я не одна из его сучек, которые готовы перегрызть друг другу глотки за его благосклонность. Встретилась с пылающим взглядом под маской и поняла, что не будет по-моему. Никогда не позволит. В очередной раз будет прогибать под себя. Любыми методами. И, самое страшное, что я начинала прогибаться. Унижает и ласкает. Возносит в небо своим одержимым поклонением и тут же скидывает в грязь наглыми, унизительными намеками. Каждый в этой зале знает, что я с ним сплю. Что он имеет меня каждую ночь и остается со мной до утра. Проклятый ублюдок этим швыряется при любом удобном случае. И иногда мне кажется, что его завожу не я, а осознание того, что он это делает с дочерью лассарского велиара. Я сжимала нож, и мне казалось, я готова сломать и погнуть железо под похотливыми взглядами его придворных псов, рассматривающих меня, как экзотическое животное. А потом мне захотелось всадить этот самый нож ему в сердце…я не сразу поняла, почему. Иногда осознание приходит постепенно, а реакция… она мгновенная. Они говорили о велиарии дес Туарн, моей двоюродной сестре, и когда я услышала ответ Рейна, то сжала нож с такой силой, что мне показалось, у меня сломаются пальцы. Я жаждала его смерти. Немедленно. Сегодня. Не когда-нибудь, а сейчас. Потому что большего позора я не перенесу…не перенесу, если он женится на Лориэль, а меня оставит в наложницах. При своем дворе. При ней. При той, кто знала меня с детства…при сестре Лу дес Туарна, чьей вдовой я являлась. Это слишком жестоко. Это больше, чем унижение. Это дно, с которого мне уже никогда не выбраться и не отмыться.

И я ждала его прихода впервые. Ждала, сжимая тот самый нож в жажде всадить ему в сердце, и пусть все закончится именно сегодня. Его смертью. А потом моей. Логично и закономерно. И…не смогла. Потому что он ко мне прикасался…потому что снова погрузил в порочное безумие своей жуткой власти над моим телом. Одним взглядом через зеркало, голосом…Ласками. Развращенными, грязными ласками, которыми он ставил пятна на моей душе. Вместе с красным шелком, скользящим по моей коже, на мне проявлялись эти знаки принадлежности ему. Адская фантазия, извращенная и такая же дикая, как он сам. Все, что валласар творил со мной, выходило за рамки моего понимания. Рейн клеймил, подписывался, отчеканивал на мне свои права, а я стонала от удовольствия. Смотрела в завораживающие волчьи глаза и всхлипывала под его пальцами…потому что знала, что они могут делать с моей плотью. Потому что жаждала их вторжения. Его вторжения в меня. Рычания и ругательств, бешеных поцелуев-укусов. И я отвечала ему…впервые яростно отвечала на каждое прикосновение. Понимала умом — он безумец и психопат, он аморальный мерзавец, который погружает меня в свой ад, и не могла остановиться, не могла больше кричать «нет»…особенно когда увидела, как нож входит в его тело, а этот чокнутый, ненормальный ублюдок продолжает меня целовать и ласкать. Оказывается, чья-то одержимость тобой заражает так же, как и самая опасная болезнь. Она льстит самым темным уголкам твоей сущности, она заставляет верить в свою уникальность. И когда я видела это алчное безумство в глазах Даала, меня пронизывало острыми иголками удовольствия от понимания, насколько он меня желает.

Смотрела, как он застегивает штаны, тяжело дыша, подбирает нож с пола и чувствовала, как вдоль позвоночника опять ползет липкое ощущение страха. То самое предчувствие, что все не такое, каким кажется. То самое ощущение скользкого тонкого льда под ногами. Его взгляд…Многие говорили о том, что у него жуткие глаза зверя, а мне казалось, что они слишком откровенные, слишком яркие. Он умел разговаривать взглядом. Если хотел…И я видела там нечто такое, что заставило меня обхватить плечи руками и вздрогнуть.

— Говоришь, он для тебя бессмертный? А ведь он все же умер, маалан…ты его убила. Не боишься мертвецов, девочка-смерть? Не боишься, что он вернется с того света, чтобы покарать тебя?

Он ушел, а мне стало страшно…почему-то невыносимо страшно. Как будто каким-то саананским образом меид знает, о чем говорит…знает, о ком я пела в зале, о ком пела тогда, на подоконнике. Ощущение, что ОН МЕНЯ ЗНАЕТ… и знает лучше, чем я сама. И я слышу треск льда под ногами, понимая, что вот-вот провалюсь куда-то, откуда уже не будет выхода. Кто он такой? Кто прячется под маской? Сам Саанан? Возник ниоткуда, из преисподней для того чтобы сводить меня с ума. Издеваться, унижать, мучать. Я бросилась к ящикам его стола. Отодвигая каждый из них, перетряхивая содержимое, скользя пальцами по бумагам. Пусто. До отчаянья пусто. Как в келье астреля. Он что-то скрывает. У него есть какая-то тайна, неизвестная никому, кроме него самого. Залезла под матрас, под подушки. У каждого есть нечто сокровенное, что он прячет от чужих глаз. У каждого есть материальное воспоминание из пошлого. Люди так устроены. Они любят возвращаться туда, где им было хорошо…или плохо. Если, конечно, он человек. Но ничего, кроме чистой бумаги и нескольких масок, я там не нашла.

Стащила с себя шаль, отшвырнула в сторону, оглядываясь по сторонам, скользя взглядом по стенам, портьерам, шторам. Ничего здесь нет. Слишком умный, чтобы оставить следы для меня или для кого-то еще. В ярости ударила кулаками по стене. Проклятая клетка, проклятый меид! И под руками что-то щелкнуло. В ужасе дернулась назад, видя, как открывается углубление в стене.

Шкатулка. Маленькая. Настолько маленькая, что может поместиться на ладони. Я протянула за ней руку и услышала шаги в коридоре, захлопнула дверцу тайника, лихорадочно сдергивая покрывало с постели, закутываясь в него.

Дверь распахнулась, и я увидела несколько служанок во главе с Орой. Она следила за порядком в замке и нанимала прислугу.

— Моя деса, Его Сиятельсво передал вам, что рассмотрел вашу просьбу и распорядился, чтобы вы вернулись в ваши покои. Отныне вы не будете спать в его комнате.

— Просьбу? Сейчас?

Бросила взгляд на стену и снова на служанок. Девушки собирали мои вещи и драгоценности, а одна уже застегивала на мне халат. Обожглась. Прижала пальцы ко рту, и вся съежилась под яростным взглядом Оры:

— Неуклюжая. Одевай десу, да пошустрее.

— Я перчатки забыла.

— Кого это волнует?

— Я сама оденусь, — завязала тесемки халата, поправила воротник, — новые покои говоришь?

— Да. Более того, для вас выделили просторную, великолепную спальню в другом конце этажа. Наш дас невероятно щедр к вам, деса Одейя.

Я её восторга не разделила. Сама не понимала, почему начинаю нервничать.

— Где Моран?

— Мы не знаем. Видели её перед ужином. Возможно, все еще прислуживает за столом. Идемте, наш дас велел, чтобы вас переселили, как можно быстрее. Он хочет вернуться отдохнуть.

Усмехнулась, поправляя волосы и глядя в зеркало на отметины на шее, оставленные им. От меня? Это такое неожиданное счастье или очередная игра в кошки-мышки? Или решил привести к себе другую, более сговорчивую и покладистую?

«Рейн меняет любовниц так же часто, как и свою маску. Утром трахает одну, вечером другую. Лассарская шлюха скоро ему надоест, и он вспомнит о нас».

Пусть вспоминает. Избавит меня от своего извечного внимания. Только внутри все сжалось в тугой узел. Неожиданно. Непривычно и очень сильно. Даже дышать стало больно. Я шла следом за Орой, и меня не отпускало ощущение, что я не хочу в другую комнату. Не хочу спать одна в холодной постели, не хочу думать о том, что он привел в свои покои одну из тех…внизу. Что они оказались правы, и я ему надоела. И за эти мысли я ненавидела себя. Презирала с такой яростью, что, казалось, я готова снова ступить с подоконника в бездну, лишь бы не осознавать, что становлюсь зависима от валласара настолько, что мне причиняет боль мысль о других женщинах в его объятиях.

Спальня и правда была очень красивой. Темно-бордовые гобелены на стенах, яркие картины… с красными птицами. Даал, видимо, решил, что мне понравится. Но мне какая разница? Очередная клетка. Камера-одиночка. Пусть хоть золотом ее раскрасит, мне наплевать. Ничего мне не нравится…Особенно сейчас, когда ноги скользят по тому самому льду, и я не могу найти опору, как слепой котенок скольжу по тонкой и шаткой поверхности, понимая, что утону.

Рано или поздно это чудовище меня утащит в свой ад, как и обещал.

Как скоро Рейн отправит меня еще дальше от себя? И я так и не могла понять, почему меня это не радует. Почему от этой мысли сердце начинает колотиться в горле и пульсировать в висках. В какой момент я начала бояться его равнодушия? Или это то пресловутое чувство разочарования, когда понимаешь, что мужчина, который уверял тебя в своей одержимости, на самом деле обыкновенный лжец? Разве меня это способно ранить? Ненавижу ублюдка. Ненавижу за то, что опустил в эту грязь, за то, что заставил это почувствовать…за то, что вообще заставил чувствовать.

Я металась по комнате от стены к стене, обхватывая пылающие щеки ладонями, проклиная себя и его. Проклиная Валлас и свое решение приехать за телом Аниса. Мне казалось, что меня специально заманили в ловушку. Специально привели к нему в лапы. Какой-то адский рок, какая-то злая насмешка над всем, во что я верила.

Я подошла к зеркалу и посмотрела себе в глаза.

— Влюбилась в валласара, Одейя?! Влюбилась в своего лютого врага? Кто ты теперь? Тварь и мразь, которая предала свой народ…предала всех, кто в тебя верил. Валлаская шлюха! Когда ты ему надоешь, тебя проклянет даже твоя собственная тень!

Анис…мой Анис… Не была дурой та принцесса. Она просто сошла с ума от отчаяния. Она поняла, какое ничтожество и, не выдержав позора, полетела, как маалан в пропасть. А я слабая…такая слабая. Не могу, как она. Я позволила и ему, и себе. Позволила!

Смела все с комода и увидела, как по ковру покатилась шкатулка из красного золота, украшенная кружевной алой лентой. Она раскрылась, и ее содержимое сверкало в бликах камина и свеч. Серьги и колье с кровавыми камнями, самыми дорогими и редкими в Соединенном королевстве.

Я наклонилась и подняла украшения, рассматривая их в каком-то оцепенении и восторге. Золото отлито в форме слёз. Невероятная работа очень талантливого мастера. Захлопнула шкатулку. Поставила на комод, и, сбросив халат, легла в постель.

Не смогла уснуть. Вертелась с боку на бок, прислушивалась к голосам внизу, к шагам за дверью. Но ко мне никто не приходил. И на следующий день меня не трогали. Только приносили поесть, прибирались в комнате. Я поняла, что вчерашнее веселье продолжилось и сегодня с самого утра. Меня туда не позвали.

Непривычное одиночество поначалу обрадовало. И я все утро провела в постели. Ко мне никто не пришел до позднего вечера. Только Ора сообщила, что поездка откладывается из-за урагана, который разыгрался как минимум на несколько дней, но все мои вещи собраны в дорогу. Какая унизительная наглость — взять с собой наложниц, когда едешь предлагать брачный союз своему изначальному врагу. Но я не удивлялась, что Даал на это способен. Я даже не удивлюсь, если он представит нас друг другу с его будущей женой. Только от одной мысли об этом меня начинало лихорадить, и я металась по спальне, как запертое в клетку животное. Сестре моего покойного мужа. Той, кто шла позади меня во время венчания и слышала мои брачные клятвы. Той, кто казалась мне жалкой простушкой и вызывала сочувствие тем, что Туарн так и не смог ее кому-то сосватать. Только жалость теперь буду вызывать я… а еще и презрение. Никогда не ставь кого-то ниже себя — вы можете очень быстро поменяться местами. Тот, кто ничего не имеет, никогда не сможет потерять столько, сколько тот, кто имел всё.

Я же потеряла так много, что от отчаянной тоски мне хотелось выть и ломать ногти. И самое ужасное…мне казалось, что я могу потерять еще больше — саму себя. Себя в проклятых волчьих глазах Даала.

ГЛАВА 21. ОДЕЙЯ

Ближе к полуночи наконец-то появилась Моран и выдернула меня из тревожного, поверхностного сна, в который мне удалось погрузиться.

— Зашла проверить, все ли у вас в порядке, моя деса.

— Где ты была весь день? Почему не приходила ко мне?

— Прислуживала за столом. Веселилась с другими слугами. Праздник длился почти до утра.

— Праздник? Еще какой-то праздник?

— Да. Сегодня в Валласе отмечали первый день зимы. Позавчера было преддверие самого праздника. По старым поверьям нужно накрыть стол побогаче, устроить празднество на несколько дней, позвать музыкантов, танцоров, зарезать барана или свинью, есть много сладостей, пить дамас, дарить подарки тем, кого любишь. Как проведешь первый день зимы — таким будет весь год. Валласары так же суеверны, как и лассары, моя деса.

— Понятно. Было весело?

Я чувствовала себя разбитой. Как будто не спала несколько суток, а не несколько часов. И я не могла понять, что со мной происходит, что именно меня настолько мучает. Мне казалось, что я, как натянутая тетива лука, вот-вот порвусь от напряжения.

— Последний раз я такое видела, когда была ребенком. Завтра веселье продолжится. Воины сразятся за кубок первого гарана Валласа.

— Гарана?

— Да. Все благородные дасы посвящены в гараны Валласа. Они приносят присягу и имеют право носить именной вензель на доспехах. Каждого второго дня зимы в валласе проходит турнир и в гараны посвящаются молодые воины. Со временем они будут приняты в дозор или в армию Даала. Это прекрасная примета перед военным походом.

Я приподнялась на постели, глядя на раскрасневшуюся Моран. Давно ее такой не видела…Можно сказать, никогда. Казалось, она меняется также, как и я. Только из моих глаз исчез подобный блеск, а в её появился. Будь это в иной ситуации, я бы порадовалась за нее. Но сейчас я почти ее ненавидела.

— А он? Тоже веселился?

— Кто? Дас Даал?

— Да, твой великий единоверец в маске.

— А почему ему не веселиться, моя деса? Это же его первый праздник дома. Он возобновил традиции нашего народа.

— Дома? Ты забываешь, Моран, что этот замок принадлежал нам, лассарам. Что его жители подло взбунтовались и убили своих дасов. А ваш Даал просто захватчик и…

— Этот замок принадлежал велиарской семье дас Даалов. Этот замок взяли лассары, убив его хозяев, надругавшись над ними и изрезав на куски. Рейн дас Даал не захватчик — он освободитель.

Я вскочила с постели, тяжело дыша и глядя на нее яростным взглядом.

— Ты все больше и больше осваиваешься здесь. Ты наслаждаешься их обществом, ты…

— Я — валласарка. Я дома, моя деса, в своей стране и впервые могу говорить на своем языке без риска, что мне отрежут язык. И я сегодня нашла могилы моих родителей.

— Ты говорила на своем языке, Моран. Никто и никогда не обижал тебя.

— Потому что я принадлежала вам…но если бы моей хозяйкой была другая лассарка, какая участь бы меня ждала, моя деса?

Я, встала с кровати, натягивая на ходу халат и отстраняясь от ее помощи. Отошла к окну, прислонилась лбом к решеткам, тяжело вздыхая. Я все понимаю. Она права. Это ее дом. Ее страна…И именно лассары убили ее семью и продали Моран в рабство. А для меня здесь все чужое и враждебное. Я тоже хочу домой. Я просто хочу открыть глаза и понять, что все это ужасный сон. Что я дома в Тиане. И все это закончилось, так и не начавшись. Я хочу сбежать от себя и от позора, потому что рано или поздно я сдамся Рейну, не физически, а морально, стану зависима от него, и тогда я никогда себе этого не прощу.

— Вас переселили в отдельные покои. Вы не рады?

— Рада? Чему я вообще здесь могу радоваться? Это клетка. Позорная. Пожизненная тюрьма. И хозяин этой тюрьмы насилует мое тело и мою душу. Чему мне радоваться, Моран? Я умереть хочу с каждым днем все сильнее.

— Он теперь не так скоро к вам придет, — тихо сказала она, и я резко обернулась.

— Что? Почему ты так решила?

— Он приказал перевезти в замок вещи десы Ольви…говорят, у них был бурный роман в прошлом. Она сегодня осталась в замке. Возможно, Рейн заведет себе любовницу и оставит вас. Возможно, наконец попросит выкуп у вашего отца. Я слышала, как они говорили об этом с Саяром.

— Она в его покоях?

— Не знаю. Я не видела. Я сразу пошла к вам. Но, скорее всего, в правом крыле замка с другими гостями. Деса Ольви дочь покойного командора армии Альмира Даала. Она была влюблена в нашего велиара еще в юности, а потом вышла замуж за…

— Мне это не интересно. Биография его любовниц меня не волнует.

Не поняла, как дернула решетку. Прислонилась к ней пылающим лицом… внутри саднило, жгло, как раскаленным железом. Даже дышать стало больно. Сама не понимала, что со мной происходит. По телу проходили волны болезненного разочарования. Настолько сильного, что у меня слегка подогнулись колени.

— Вам плохо?

— Нет… мне хорошо. Я радуюсь, что он наконец-то оставит меня в покое. Ты можешь идти, Моран. Иди. Оставь меня одну. Я устала. Спать хочу.

Но она не ушла…я слышала, как стала у меня за спиной, а потом положила руки мне на плечи.

— Я не хотела вам говорить…я думала…думала, так будет лучше, если я промолчу.

Я медленно повернулась к ней и посмотрела в темные глаза.

— Что именно? Говори, Моран. Никогда и ничего не скрывай от меня!

— Сегодня привезли пленного лассара. Отловили неподалёку в деревне.

— Лассара?

— Да. Он прятался, и кто-то выдал его меидам.

О, Иллин, неужели выжившие? Но кто? Те, кого бросили на дороге? Или, может, в лесу? А может разведка отца? Или гонец?

— Это Галь. Он жив, моя деса. Галь дас Наран. Ваш полководец. Мне удалось…удалось подойти близко, и он сказал мне, что у него для вас послание.

Я медленно выдохнула, чувствуя, как быстро забилось сердце, и от радости задрожал подбородок.

— Галь?

— Да. Да, моя деса. Живой. Исхудал, изранен, но жив…Я не знаю, в каком он состоянии. Его пытали. Завтра снова будут допрашивать. Если узнают, кто он…Узнают, что он командор…Если проговорится — его казнят.

— Он должен молчать. Обязан молчать. Куда его увели?

— Вниз. В подвалы. Там держат всех преступников и пленных Адвера.

Я снова повернулась к окну. Внутри всколыхнулась надежда и сильное волнение. Какое-то неописуемое двоякое чувство, что моя жизнь снова перевернется. Галь пришел не просто так. Он слишком умен, чтобы лезть в лапы валласарам просто так.

— Я должна его увидеть. Нужно облегчить его страдания. Нужно узнать, что именно он хочет мне передать и от кого. Это ты должна была мне сказать… именно это, а не рассказывать про дурацкие праздники и любовниц велиара!

Вцепилась в ее плечи и тряхнула, вглядываясь в блестящие глаза, ощущая какой-то чудовищный прилив сил.

— Придумай что-нибудь. Ты же знаешь здесь каждую лазейку.

— Я боюсь, что нам не с кем говорить… Инквизиторы Валласа слишком искусны, чтобы выпустить из своих лап человека, а не кусок мяса.

Я смотрела на нее и вдруг поняла, что надо делать.

— Отведи меня к Сивар. Она даст зелье, которое облегчит боль Галя. Она мне поможет. Баордка ненавидит валласаров так же сильно, как и мы…как и я. Я должна знать, как он попал сюда. Кто ему помог.

— Это опасно, Одейя. Вас накажут. Вы не знаете Рейна. Он страшен в гневе. Когда он злится, то превращается в монстра. Он вас не пощадит. И меня вместе с вами. Не нужно вам знать… вы же уже смирились и …Рейн…он.

— Смирилась? Я похожа на смиренную?! Они мои враги. Все до единого и твой велиар самый первый враг. Когда он сдохнет, я станцую победный танец на его костях. Веди меня к ней. Мы должны помочь Галю.

— Я знала, что вы так поступите. Вы погубите нас обеих!

— Боишься? — я сжала челюсти.

— Я принадлежу вам, моя деса. Я ваша целиком и полностью. И я пойду за вами даже в ад.

* * *

Келья мадоры была если не адом, то весьма напоминала его. Сивар, как старая паучиха, разукрасила её черными нитками, сухими травами, сетками, в которых трепыхались ночные мотыльки и летучие мыши. Кто только приносит ей всю эту дрянь. Меня передернуло от гадливости, когда я переступила порог ее обиталища, где посередине была впаяна решетка, чтобы она не могла приблизиться к обслуге и охране. Баордская шеана опасна для людей. Она способна убивать так же искусно, как и исцелять.

— Красноволосая женщщщинааа-сссмееерть… — баордка склонила голову. — Входи. Пусть валласарка ждет за дверью. Иначе я буду молчать.

Я бросила взгляд на Моран и кивнула ей на дверь, но та не спешила уходить. Я видела тревогу в ее глазах.

— Что она может мне сделать через решетку? Выйди, Моран. Оставь нас.

Когда за Моран закрылась дверь, я снова посмотрела на ведьму и снова вздрогнула. Ничего более отталкивающего и уродливого я в своей жизни не видела. Старая баордка внушала отвращение, граничащее с ужасом одним своим видом. Наверное, именно такой ужас ощущаешь, когда сталкиваешься с чем-то, что явно стоит на грани света и тьмы. Баордка мало чем напоминала человека. Она, скорее, была похожа на порождение ночных кошмаров.

— Подойдиии.

Я сделала шаг к решетке, преодолевая страх и отвращение.

— Ближеее.

Едва я подошла, она бросилась на решетку, повисла на ней и в экстазе закатила глаза, а я в очередной раз вздрогнула.

— Его святая…его ниада. Беречь смерть. Беречь его ниаду.

— Мне нужна твоя помощь.

Белые глаза ведьмы медленно открылись, но она смотрела, словно, сквозь меня.

— Не тебееее….лассару в подвале. Позднооо. Не спасеешшь. Не жилец он. Завтра все они умрут. В замке смертью воняет. Я ее чую. А ты?

Прижалась лицом к решетке, а я отпрянула.

— Помоги мне, Сивар. И, может быть, когда-нибудь я помогу тебе.

— Не поможеееешшшь. Он поможет. Иллин. А ты неет. Ты — предательство. Видишь только то, что хочешь видеть. Слепая ниада. Глупая, слепая… но так лучше для всех нас.

Она отвратительно склоняла голову то к одному плечу, то к другому, рассматривая что-то вне меня. Или внутри меня. У нее не было зрачков и понять, куда она смотрит, невозможно.

— Дай мне зелье, Сивар. Зелье, облегчающее боль, и проси, что хочешь взамен.

Она усмехнулась и завоняло гнилью, а я поморщилась, стараясь не дышать этим смрадом.

— Зелье…будет тебе зелье.

Исчезла, и я увидела ее скрюченный силуэт в глубине комнаты. Бормочет что-то, роется в ящиках, покрытых мешковиной с сухими травами. Она вернулась довольно скоро, но не торопилась мне отдать то, что нашла.

— Я дам тебе мазь и яд, ниада. Смажь ему раны и дай яду. Он подействует не мгновенно. Никто не заподозрит. И во время пыток твой командор умрет. Палач будет думать, что он не выдержал.

— Зачем мне яд, старая?! Я не хочу, чтоб он умирал. Я пришла к тебе, чтобы ты спасла его, а ты не можешь мне помочь!

Она расхохоталась мне в лицо надтреснутым мерзким хохотом.

— Он все равно умрет. Завтра. Думаешь, Даал пощадит командора лассаров? А у тебя есть выбор — дать ему легкую смерть или в адских мучениях. Валласар их превратит в фарш и будет наслаждаться их болью…и твоей. Они лазутчики… разведка лассарская. Не дашь ему зелье — сам сдохнет, а может и проболтается, зачем он здесь… — я в удивлении смотрела на ведьму. Сейчас она говорила так же, как и обычные люди. И ее речь не походила на речь безумной старухи. Сивар благополучно притворялась блаженной. — А взамен я хочу твою кровь, ниада. Несколько капель смерти для Сивар. Когда ОН придет, то почует во мне частицу тебя и пощадит… а может и даст вторую жизнь.

— Слишком много за яд. Я просила тебя дать мне жизнь, а ты…

— А я торгую легкой смертью. Так ты покупаешь? Если нет, то убирайся. Старой Сивар больше нечего тебе дать.

Я закрыла глаза, ощущая, как надежда все же покидает меня…Медленно вытекает, как песок сквозь пальцы. Еще одна смерть. Еще одна на моей совести, которая и так измазана кровью моего народа. Протянула руку за прутья решетки и с омерзением почувствовала ледяные пальцы баордки на своем запястье.

— У тебя должна быть светло-алая кровь. Яркая. Ароматная. Ты вкусная, ниада. Наркотик… ядовитая тварь, такая же, как и он, смертоносная. Но мадору не жжешь…мадора тоже тварь.

Полоснула меня по руке чем-то острым, а я зажмурилась, ощущая, как она выдавливает мою кровь. Когда открыла глаза, баордка смотрела на меня фосфорящимися глазами, полными жуткого голода и наслаждения. Она вытирала рот тыльной стороной ладони, а меня затошнило от понимания, что она ее выпила. Не выдавливала, а высасывала. Я отдернула руку, а Сивар положила мне на ладонь два черных шарика и протянула прозрачную банку с темно-зеленым содержимым.

— Зачем два?

— Смерть в наше время такая же большая роскошь, как и жизнь. Подарок от старой Сивар. Вдруг ты захочешь подарить ее не только лассару.

Я стиснула пальцами банку, глядя на ведьму.

— Ты видишь будущее, Сивар?

— Твое — нет. Ты не принадлежишь нашему миру. Уходи, ниада. Сивар и так рискует. Возможно, её ждет за это страшное наказание.

Я спрятала ядовитые шарики в перчатку и развернулась, чтобы уйти, но вдруг услышала ее голос:

— Помни, что всегда есть вероятность, что ты совершаешь ошибку…и убиваешь будущее, ради неопределенного настоящего. Сивар — честная мадора. Сивар обязана предупредить, когда отдает смерть.

Я распахнула дверь и вышла в коридор. Глотнула воздуха и только сейчас поняла, что почти не дышала от смрада в ее келье.

Моран взяла меня под руку и шепнула на ухо:

— Я достала ключ от потайного хода, ведущего в подземелье. Но нам нужно его вернуть как можно быстрее, пока пропажу не обнаружили.

— Когда достала?

— Еще на празднике.

Я усмехнулась сквозь слезы и сжала ей руку, глядя в преданные темные глаза.

— Тогда идем. Быстрее.

— Что она вам сказала? На вас лица нет.

— Сказала, что Галь не выживет. Проклятый валласарский ублюдок не пощадит его. Нам остается только облегчить его страдания и успеть узнать, зачем он пришел в Валлас, рискуя жизнью.

* * *

Я спускалась по темной лестнице в подвал в сопровождении Моран, лихорадочно оглядываясь назад и дергаясь от малейшего шороха. Мне казалось, что кто-то может нас застать здесь, и тогда Рейн не пощадит ни меня, ни Галя, ни Моран. Не знаю, как ей удалось раздобыть ключи и у кого, но их следовало вернуть, иначе нам всем здесь не поздоровится.

Когда мы спустились вниз, я глухо застонала, увидев Галя. Бросилась к клетке, впиваясь в нее пальцами, жадно осматривая израненное тело лассара, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. Терять каждого из них слишком больно. Настолько больно, что, кажется, я сама умираю. Это мои люди. Мои воины. Я должна была заботиться о них. Я же привела их на верную смерть. И Галь…он умирал за меня второй раз.

— Галь, ты слышишь меня. Это я, твоя деса. Открой глаза. Посмотри на меня.

Он застонал, приоткрывая веки, поднимая на меня затуманенный взгляд. Пусть только очнется, придет в себя. Моран открыла клетку, и я бросилась к нему, падая на колени, трогая его лицо ладонями, затянутыми в перчатки. Командор поднял на меня взгляд, и я услышала тихое, надтреснутое:

— Моя деса…вы живы. Слава Иллину. Я так молился за вас. Я хотел успеть.

Вся его одежда пропиталась кровью. А на израненном лице не осталось живого места. Я обернулась к Моран.

— Помоги мне. Давай смажем его раны, и ему станет легче.

— Вас ждут…у мертвой долины, — он закашлялся, и я снова впилась в него взглядом, стараясь расслышать, что он говорит. — Они ждут вас у мертвой долины. Заплатите охотникам, и вас вывезут за пределы замка. Ваш брат…он идет на Валлас. Три дня пути, и он будет здесь. Целая армия…валласарам не выжить.

Сердце забилось где-то в висках, и по телу прошла дрожь.

— Маагар? Он здесь?

— Взял Талладас, моя деса. Так они сказали. Через несколько дней он будет у Валласа. Уходите. Бегите навстречу отряду.

— Кто они? — я смотрела, как пальцы Моран быстро и умело смазывают раны Галя, а меня уже лихорадило от вновь ожившей надежды.

— Слуги Иллина. Они обещали помочь. Вы должны верить, моя деса. Они ждут вас. Главное, выйти за ворота и добраться до мертвой долины. …Мальчик. До восхода…у южной стены. Он поможет.

Галь задыхался, и в уголке рта появилась тонкая струйка крови. Я перевела взгляд на Моран, и та смотрела на меня, дрожа всем телом.

— Он говорит правду. Охотники. Они выезжают к мерзлому озеру. Охотятся на лисиц и зайцев. За несколько золотых они могли бы вывезти вас с собой. Никто бы даже не заметил. Дозорные не проверяют их. Вас можно переодеть и…

— Меня хватятся.

— Если только не будут думать, что вы у хозяина.

— Я опоздал, моя деса…попался. Если не успеете…будет поздно…Во время турнира дозор никого не выпустит…Успеть до рассвета…надо.

Я гладила щеку Галя и чувствовала, как сжимается сердце, как становится страшно от понимания, что и его я сейчас потеряю. Последнего преданного мне лассара, который прошел адский путь, чтобы вытащить меня отсюда. Даже не вытащить, а дать мне ничтожный шанс на спасение. Я сунула в его руку один из маленьких шариков и зажала его пальцами в ладони.

— Это облегчит твои муки завтра. Ты ничего не почувствуешь…

Он прикрыл глаза, и на его губах появилась блаженная улыбка.

— Я мечтал умереть за вас, Одейя. Умереть…чтоб вы знали, что я это сделал ради вас.

Я гладила его щеку и глотала слезы, чувствуя, как проходит дрожь по его телу. Он медленно положил шарик в рот и проглотил, глядя мне в глаза. Я всхлипнула и стиснула пальцами его рубашку.

— Я бы никогда не посмел…если бы знал, что выживу. Не посмел бы сказать вам, как я вас люблю, преклоняюсь перед вами…боготворю вас.

Накрыл мою руку своей и сильно прижал к груди.

— Прикоснитесь ко мне…благословите меня на смерть. Дайте мне сил уйти достойно.

— Я обожгу тебя…

— Я этого не почувствую. Я уже ничего не чувствую, моя деса. Я одной ногой в могиле. Бросьте в нее горстку земли вашими руками. Мне будет легче умереть, зная об этом.

Я сняла перчатку и провела пальцами по его щеке…но не обожгла. Наверное, тех, кого коснулась печать смерти, не берет яд ниады. Галь прижался губами к моим пальцам, и я почувствовала, как по щекам покатились слезы.

— Если бы я могла что-то сделать для тебя. Если бы могла все повернуть назад… я бы не потеряла вас всех.

— На все воля Иллина. Значит, такова наша участь. Мы умирали за вас. Это честь для лассара умереть за свою велиарию.

Я сплела свои пальцы с его пальцами.

— Они завидуют мне с того света, деса Одейя. Они бы сдохли еще раз за возможность прикасаться к вам. Обещайте выжить и отомстить. Обещайте не сдаваться.

— Обещаю, — я прижала его руку к своей щеке, — обещаю отомстить за каждого из вас.

— Как трогательно! Я б расплакался, если бы умел. Никогда не давайте ложных обещаний.

От ужаса я вскрикнула и резко обернулась. Меид стоял в нескольких шагах от нас, скрестив руки на груди. Позади него показался Саяр и еще три стражника. Стены темницы завертелись на такой скорости, что меня затошнило. Как долго он здесь? Что успел услышать?

Из-под маски на меня смотрели страшные глаза. В них не осталось ничего человеческого. Никогда не видела его таким…даже в тот день, когда убила астреля, Рейн не смотрел на меня с такой яростью, как сейчас.

— Она украла у меня ключи. Шеана проклятая вилась возле меня весь вечер. Она меня соблазнила, чтобы их стащить. Мерзкая сука.

Один из стражников указал пальцем на Моран, и та побледнела, пятясь к стене. А я перевела взгляд на Галя, который, закатив глаза, дергался в легком ознобе.

— Уведите их. Служанке отрубить руки за воровство. Этого в пыточную. Он явно не всё нам рассказал. Ниаду запереть в комнате до моих дальнейших распоряжений. А ты…, - повернулся к стражнику, — двадцать плетей и сослать в дозор.

— Мой дааас, нет…не прогоняйте. Сорок плетей. Сто плетей.

— В дозор. Будешь держать свой член в штанах и учиться работать руками. На стене девок нет. Отличишься — верну обратно.

— Двестиии.

— Ты сдохнешь после пятидесяти. А мне нужны сильные воины. Докажи свою верность кровью. Пошел вон!

Стражники подняли меня с пола, но я даже не сопротивлялась. Я задыхалась от понимания, что все напрасно. Галь вынес столько страданий напрасно. Мне не удастся бежать. Не удастся выйти сегодня к стене. Я потеряю Моран… я не могу больше никого терять.

Когда они схватили её, до меня начал доходить смысл его слов, и я закричала. Бросилась к Даалу, но меня схватили и удерживали на расстоянии, пока я вырывалась, глядя на этого монстра в маске, который стоял над нами, широко расставив ноги и сложив руки на груди. Он явно наслаждался своим превосходством.

— Не надо, Рейн. Она не виновата. Это я попросила. Я заставила её. Пощади Моран. Она не в чем не виноватаааа.

Медленно повернулся ко мне.

— А ты молись, ниада. Молись, чтобы я не убил тебя сегодня ночью. Молись, чтобы не свернул тебе шею. Уведите. Всех! Сейчас!

Я дернулась в руках стражников.

— Пощади её. Рейн! Умоляю! Она не виновата, что выполняет приказы своей госпожи. Она просто верна мне. Только в этом её вина. Разве справедливый велиар накажет за верность?! Разве ты не требуешь верности от свои вассалов?

Сделал шаг ко мне и схватил меня за подбородок.

— Но ты-то прекрасно понимала, что ей за это будет, верно? Ты-то знала, на что она пойдет РАДИ ТЕБЯ! И все же заставила это сделать. Так кто из нас наказывает за верность?

Меня трясло от понимания, что он не купится на мои слова, не проникнется. Он понимает, зачем я все это говорю.

— Накажи меня. Зачем наказывать её. Я виновата.

— Это и есть наказание для тебя, девочка-смерть. Знать, что из-за тебя она будет орать от боли, что из-за тебя останется калекой и сдохнет в сточной канаве…если сама боль и потеря крови не убьют ее до этого.

Меня тошнило так сильно, что казалось, я сейчас упаду в обморок.

— Пощади её. Прошу тебя. Хотя бы один раз смилуйся над кем-то.

— Уведите её в комнату и глаз с нее не спускать.

Он смотрел на меня своими светлыми глазами, и я чувствовала в них тот самый приговор, неизбежность и необратимость. Сейчас убивает мою душу, а ночью будет насиловать мое тело. И он не сжалится ни над кем, потому что он чудовище. Он наслаждается тем, что мне больно. Наслаждается моим отчаянием.

ГЛАВА 22. ОДЕЙЯ

Стражники перекрыли вход в мои покои, скрестив копья, не давая мне выйти. Равнодушные каменные статуи с совершенной пустотой в глазах. Они даже на меня не смотрели.

— Я хочу видеть вашего даса. Пусть ему доложат, что я хочу его видеть. Отведите меня к нему. Немедленно!

Валяться у него в ногах и вымаливать пощады для Моран. Больше никто не умрет из-за моей гордости. Никто не умрет, потому что верен мне.

— Никто не может наносить визит велиару, если он сам не позвал. Для визитов имеются определенные часы, обговоренные заранее со мной.

Я медленно выдохнула, поднимая взгляд на Саяра, который, вопросительно приподняв бровь, осматривал меня с явным презрением.

— Значит доложите ему сейчас. Доложите, что я хочу его видеть!

— О визите наложницы? — усмехнулся, но очень мимолетно — Вы, наверняка, плохо знаете правила — наложницы не могут входить к дасу Даалу тогда, когда им захотелось. Их приводят, когда этого хочет мой велиар.

— Откуда вы знаете, может быть, он хочет!

— Хотел бы, мы бы сейчас с вами тут не разговаривали, а вы бы находились в его покоях, но вы в этой спальне и вы под стражей, а, возможно, уже и одной ногой в пекле.

— Так, может, потрудитесь у него об этом спросить?

Саяр прищурился, глядя мне прямо в глаза.

— Когда-нибудь я лично отдам приказ палачу опустить топор на вашу шею. Разумеется, выполняя волю моего велиара.

— Вы можете молиться о приближении этого дня, и ваш Гела вас услышит. А пока этот день не настал, доложите ВАШЕМУ велиару, что я хочу его видеть.

А потом так же тихо добавила:

— И еще…может быть, очень скоро именно ваша голова окажется под топором. Всегда помните об этом, дас Саяр. Фортуна весьма переменчива. Уж я-то точно знаю.

— О да, опыт у вас впечатляющий. От лассарской велиарии до…валлаской…эммм…наложницы.

Я вздернула подбородок.

— Кто знает, возможно, для вас было бы лучше, чтобы я оставалась велиарией.

— Век наложницы тоже не весьма велик, судя по вашему нынешнему положению.

— Для того, чтобы вы лишились головы, может хватить и одного мгновения. Да, и женское положение при мужчине меняется быстрее, чем погода весной.

Я знала, что он меня ненавидит. И он этого не скрывал. С самой первой нашей встречи смотрел на меня с нескрываемой яростью. Это он все подстроил. Я знала, что он. Следил за Моран, за мной. За всеми здесь, чтобы подставить. Если когда-нибудь я все же смогу, я убью его первым.

От понимания, что у меня почти не осталось времени, сердце заходилось от разочарования. Нет времени ни на что. Может быть, в эту самую секунду пытают мою Моран. Из-за меня. Из-за моей трусливой гордости.

Саяр исчез в глубине коридора, а я посмотрела на каждого из стражников по очереди. Они нас словно и не слышали. Такие же лица, такие же взгляды. Истуканы. Изваяния. И сколько тайн могут скрывать эти изваяния, одному Саанану известно. А у меня в голове секундная стрелка отсчитывает минуты до рассвета. Я должна спасти Моран. Должна сделать хоть что-то, если даже не смогу уйти. Я должна использовать то, что у меня есть…то, что сводит с ума этого проклятого валласара. Я должна сделать то, чего никогда в своей жизни не делала — заставить его поверить мне, заставить тем способом, которого он жаждет.

Верный пес Даала вернулся довольно быстро и, судя по его потемневшим глазам, он вернулся, чтобы проводить меня к своему велиару.

— Выпустите десу Одейю.

Я последовала за валласаром, глядя на связку ключей, болтающуюся у него на поясе, и когда он открыл передо мной дверь спальни Рейна, набрала в легкие побольше воздуха. Переступила порог, мгновенно ощущая его присутствие. Оказывается, некоторых людей можно чувствовать физически даже на расстоянии. Даал сидел в кресле, вытянув длинные ноги и покручивая в пальцах кубок. Без верхней одежды. В одной тонкой белой рубашке, узких штанах, заправленных в высокие военные сапоги и в неизменной маске. Повернулся ко мне и усмехнулся уголком рта, а у меня вся решимость испарилась. Стало страшно от собственной затеи. Появилось ощущение, что он почувствует мою игру, не дав ей даже начаться. С такими, как он, лучше не играть, не зная всех правил.

— Какая невиданная честь — вы пожаловали ко мне сами. Я склонен подумать, что сегодня начнется звездопад или наступит весна. Впрочем, я знаю, зачем вы пришли, но, возможно, вам удастся меня удивить.

Полное равнодушие к тому, что я чувствую. Ему плевать. Он упивается моим унижением. Упивается тем, что я пришла к нему сама. Никогда и ни перед кем я не чувствовала такой скованности, как перед ним. Даал прогибал даже интонацией голоса, заставляя нервничать.

— И чем обязан? Соскучились по мне, деса Одейя? Давайте сыграем в эту игру. Сыграем в счастливых любовников. Мне хочется сегодня узнать, насколько хорошо вы умеете просить. Вы ведь пришли просить, не так ли?

Я медленно выдохнула.

— Давайте сыграем, если вам угодно… — я попыталась выдавить подобие улыбки, — Моран сказала мне, что сегодня в Валласе праздник. Я пришла вас поздравить.

Его брови в удивлении вздернулись вверх, и он встал с кресла. Сделал несколько шагов ко мне, внимательно осматривая меня с ног до головы. Протянул руку, и я диким усилием воли заставила себя не дернуться назад. Он тронул мои серьги.

— Вам понравился мой подарок, маалан?

— Да.

— Невероятно. Вы сказали «да»? Мне начинает нравиться эта игра, даже несмотря на то, что вы лжете и мой подарок даже не надели.

Обошел меня по кругу и снова остановился напротив, заставляя нервничать. Каждый раз, когда находится рядом, я испытываю это непреодолимое желание бежать от него без оглядки и как можно дальше. А самое ужасное — с надеждой и со страхом, что он меня найдет, куда бы ни убежала… Но не сегодня. Сегодня у меня нет выбора. Либо я выйду отсюда, либо навсегда останусь его вещью. Пальцы судорожно сжали шарик яда. Я должна это сделать. Хотя бы попытаться ради Моран и ради Галя.

— Значит, вы пришли меня поздравить? У нас принято дарить подарки в этот день, деса Одейя. У вас есть для меня подарок?

И снова это ощущение льда под ногами. Скользко, холодно и страшно.

— Нет. У меня ничего нет, Рейн…И мне нечего вам подарить.

Он протянул руку и пропустил мои локоны сквозь пальцы, уже привычно не обращая внимания на то, что они его жгут.

— Вы сильно ошибаетесь. Вы столько всего можете мне подарить, маалан.

Я бросила взгляд на валлаский кинжал, лежащий на трельяже рядом с ключами, и снова посмотрела на Даала.

— Все это вы можете взять сами. Это не подарок.

Прокручивает мой локон, глядя мне в глаза.

— Верно. Не подарок. Потому что подарки не берут — их получают добровольно, и именно поэтому они доставляют удовольствие обоим.

Несколько секунд смотрел мне в глаза, а потом отстранился и сложил руки на груди. Я снова засмотрелась на его пальцы — очень длинные. Не нежные и не грубые, с выпирающими костяшками и толстыми перстнями. Все та же раззявленная волчья пасть на печатке. Запекло спину, как напоминание, что это изображение есть у меня на вечную память.

— А теперь к делу. Вы не умеете лгать. И я всегда чувствую ложь. Так кого из них вы хотите спасти больше? Вашего командора-любовника или вашу служанку?

— Он мне не любовник.

— Неужели? Вы к нему прикасались…вы стояли перед ним на коленях и гладили его лицо! — резко дернул меня к себе за руку. — Еще секунду — и вы бы целовали его там на полу! Кто он вам?! Как далеко вы зашли в ваших отношениях?

— У нас не было отношений. Он мой подданный. Мой солдат!

— Тогда почему ваши прикосновения не обожгли его? Разве ниада не сжигает каждого, кто прикасается к ней? Или есть те, к кому она относится по-особенному?! Например, к своему командору, с которым прошли ни одну битву. Он трахал вас пальцами в перчатках, как я? Что он делал с вами? Чем заслужил такую благосклонность?

Сдавил резко мое горло и заставил подняться на носочки. Вдоль позвоночника прошел холодок паники, и пальцы сильнее сжали яд.

— Я сверну тебе, шею, ниада, если ты солжешь мне.

— Подданный…всего лишь мой подданный. Ничего и никогда. Он бы не посмел!

— А тебе хотелось, чтоб посмел?

— НЕТ!

Смотрит мне в глаза. То в один, то в другой и меня обжигает от этого взгляда. Ревность. Проклятый меид ревнует к Галю. Вот что его так взбесило. Теперь я знала, каким мучениям он подвергнет лассара.

— Так за кого из них ты пришла просить, ниада?! За кого из них готова валяться у меня в ногах и делать все, что я пожелаю? М? За своего любовника, которому сейчас срезают кожу по лоскутку в тех местах, где вы его касались, или за вашу служанку, которую смачно трахают мои инквизиторы на железном столе…На том самом, где ей отрубят руки.

Все еще сжимает мне горло, а его дыхание жжет кожу на лице и заставляет смотреть на его рот. Так близко от моего рта.

— Моран, — выдохнула я.

Усмехнулся уголком рта, и пальцы слегка разжались.

— Вы всегда так легко отказываетесь от ваших мужчин?

— Он не мой мужчина и, — я проглотила комок в горле, мысленно умоляя Галя простить меня, — он уже не жилец. Вы все равно его казните.

— Верно. Вы выбрали правильное имя. Умная девочка-смерть. Очень умная. Я никогда в этом не сомневался.

Наши взгляды скрестились, и я в очередной раз подумала о том, какой же невероятно жесткий у него взгляд. Жесткий и острый, как клинок. Входит мне в душу, как по маслу, режет и так натянутые нервы.

— Как думаете, когда я прикажу посадить его на кол, он все еще будет молиться о вас? И как молиться, Одейя? Как о женщине или как о своей велиарии?

— Я его деса. Для него я прежде всего солдат.

— Разве? А мне показалось, он говорил вам о любви. Клялся, что продержится, если к вам прикоснется.

— Он посвящен в мои рыцари и принес мне присягу на верность.

— Об этом я осведомлен.

— Вы о многом осведомлены. Прям не воин, а дворцовая сплетница.

— Я много лет служил меидом при вашем дворе. Принял посвящение в рыцари, а также присутствовал и на вашем посвящении.

— Рыцарь, который предал своего велиара?!

— Нет, велиар, который выгрызал себе свободу любыми путями и жаждал справедливости.

— Вы считаете, что вы ее добились?

— Пока нет. Но я на верном пути. Если вы пришли говорить именно об этом, то я думаю, вам пора к себе в спальню. Мне становится скучно. Пытки вашего лассара намного интересней. Я бы послушал, что он мне скажет о ваших отношениях…может быть, у него есть иная версия.

— Под моим началом была целая армия. И Галь в том числе! Они все были готовы умереть за меня!

Он усмехнулся, и в полумраке сверкнули красивые ровные зубы.

— Армия, которую вы завели в сумеречный лес и скормили баордам? Армия, которую я истребил так же легко, как истребил бы отряд детей? Какой из вас командир. Они все мечтали вас отыметь. Все до банального просто. Вы не умеете держать меч в руках.

Стиснула челюсти, стараясь успокоиться. Он намеренно пытается вывести меня из себя, а я не позволю. Мне нужно смягчить этого ублюдка, чтобы он расслабился и дал мне сделать то, зачем я пришла сюда. Моран как-то говорила мне, что женщины должны использовать иное оружие, если убеждают в чем-то мужчину.

— Это говорит о плохих стратегических способностях, а не о владении мечом.

— Надо же, вы признали себя плохим стратегом?

— Я признала себя хорошим рыцарем. Возможно, даже лучшим по сравнению с вашими. Или даже с вами.

Смеется, продолжая наматывать мои волосы себе на палец.

— Вы бросаете мне вызов?

— А вы бы его приняли?

— Нет.

— Значит, вы трус?

Снова взгляд потемнел и сверкнули зрачки.

— Нет, я не дерусь с женщинами, маалан.

— Конечно, вы их просто вешаете, сажаете на колья, отрезаете им головы, руки или… насилуете. Зачем с ними драться? Вдруг они окажутся сильнее вас!

Резко дернул меня к себе, схватив за руку чуть выше локтя.

— Хотите вывести меня на эмоции, Одейя дес Вийяр? Да, я отрубаю им головы, сажаю на колья, вешаю и насилую. Если они мои враги. И пусть ваш Иллин убережет вас, чтобы вы никогда не стали моим врагом, ниада.

И я вдруг поняла, что что-то делаю не так. Надо иначе. Надо по-другому. Я всего лишь злю его и отдаляю от себя все дальше и дальше. Я пришла совсем не за этим. Перевела взгляд на его губы под маской и невольно провела языком по своим губам. Я пришла соблазнить велиара Валласа, чтобы подсыпать ему яд в бокал и сбежать сегодня ночью или умереть самой.

— Пожалуйста, Рейн…Пощадите Моран. Я умоляю вас. Ради меня. Сделайте хотя бы раз то, о чем я вас прошу.

Хватка на моей руке ослабла.

— Повторите, что вы сказали.

— Пожалуйста?

— И еще разок. Умоляйте. Мне нравится.

— Пожалуйста.

Теперь он смотрел на мои губы, и между бровей пролегла складка.

— Саанан меня раздери, как же я хотел увидеть это.

— Что? — заглянула ему в глаза, чувствуя, как на какие-то мгновения он вдруг перестает быть ненавистным валласаром.

— Как вы улыбаетесь. Пусть даже неискренне.

— Разве я никогда не улыбалась?

— Мне? Никогда.

Провел большим пальцем по моим губам.

— Готовы умолять на коленях, Одейя?

— Готова даже стать на колени, — его губы так близко к моим губам… и я опять ощущаю эту близость кожей.

— К саанану валлаские правила и законы. Она будет цела и невредима, если мне понравится, как вы меня будете умолять.

Продолжает гладить мои губы и ошарашенно смотреть мне в глаза, а я не понимаю, почему его зрачки расширяются.

— Спасибо.

— Я боюсь, что у меня галлюцинации или я разучился чувствовать боль.

Только сейчас я поняла, что он гладит мои губы и не обжигается об меня. Стало трудно дышать, и я сама замерла. Это было странно для меня так же, как и для него. Потому что я не была возбуждена…

— Почему?

— Вы позволяете к себе прикасаться…

— Не позволяю.

— Позволяете.

— Нет!

— Это самое лживое «нет» из всех, что я от вас слышал.

— Возможно…потому что вы не отнимаете сами, — выдохнула я, пытаясь удержать его на расстоянии вытянутых рук. — Вы сами сказали, что подарок становится ценным, когда вам дали его добровольно.

— Почему вы такая бледная, маалан? Боитесь меня?

— Угостите меня дамасом, Рейн. Я переволновалась сегодня ночью.

Усмехнулся уголком рта с неизменным сарказмом, осматривая меня с ног до головы.

— Дамасом?

— Да.

— Не боитесь обжечь горло или перестать контролировать ситуацию?

— Боюсь.

Он отошел к столу и наполнил темно-красной жидкостью два кубка. У меня сердце билось прямо в горле. Сильно билось, как ненормальное. Сколько осталось до рассвета? Час? Два?

Даал подал мне кубок, и я сделала большой глоток, чувствуя, как обожгло вены и немного зашумело в голове. Отошла с кубком к окну, глядя на черное небо и умоляя время не бежать так быстро и неумолимо. Только именно в эту секунду я не знала сама, почему хочу, чтобы оно остановилось. Потому что могу не успеть к южной стене или потому что понимаю, что, подсыпав яда Рейну, я больше никогда его не увижу… я стану его убийцей и должна буду с этим жить до самой своей смерти.

— Так что вы готовы мне подарить взамен на мою щедрость по отношению к вашей служанке?

Смерть. Я готова подарить тебе только смерть. Больше ничего. Не имею морального права. Пальцы сами бросили шарик в дамас, и я увидела, как забурлила жидкость мелкими пузырями. Повернулась к Даалу.

— В лассаре есть обычай…если выпить из бокала врага, вы узнаете его мысли.

— Вы считаете меня своим врагом, Одейя?

— Мы родились врагами, Рейн. Возможно, когда-нибудь это изменится… но не сейчас. И вы сами об этом прекрасно знаете.

Он вдруг привлек меня к себе за талию, и я опять занервничала. Только не позволять ему отобрать контроль, не позволять заставить снова желать его.

— Если бы я считал тебя врагом, я бы давно содрал с тебя кожу живьем или отдал на потеху своим солдатам. Я бы изуродовал твое лицо и тело до неузнаваемости…Сегодня, когда увидел тебя перед ним на коленях, мне хотелось это сделать. Исполосовать тебя плетью. До мяса. Чтоб места живого не осталось. Ты принадлежишь мне, маалан, и, если я узнаю, что кто-то к тебе прикасался, твоя смерть будет страшной, как и того безумца, который осмелится.

Залпом осушил бокал и швырнул на пол, а я шумно выдохнула и посмотрела ему в лицо, чувствуя, как меня начинает шатать от нервного напряжения. Почему-то именно в эту секунду я вдруг подумала о том, что совсем не уверена…о том, что я могла бы его…Могла бы, родись мы в другое время и при других обстоятельствах. Я бы могла …любить Рейна дас Даала даже сильнее, чем любила моего Хищника.

— Так что ты готова мне подарить, девочка-смерть?

Он выжидал. А я не знала, что именно сказать, чтобы не загнать себя еще больше в угол, чтобы вырваться отсюда, чтобы не смотреть в его горящие глаза, когда знаю, что ему осталось несколько часов жизни, и он уже в эту секунду умирает. Кажется, я начинаю сходить с ума.

— Дайте мне ваш кинжал, Рейн.

Намеренно по имени несколько раз подряд, видя, как светлеют его глаза. Ему нравится. Я это чувствую кожей, потому что воздух вокруг нас начинает нагреваться. Не спеша подошел к трельяжу, взял кинжал и вернулся ко мне. Протянул рукоятью вперед.

— Надеюсь, вы не решили снова меня зарезать, как вчера ночью?

Невольно опустила взгляд вниз, под тонкой рубашкой видна повязка. Сердце забилось быстрее от понимания, что он в любую секунду мог убить меня саму, но не сделал этого. Рейн позволял мне ранить его тело снова и снова, и я не могла понять, почему. Точнее я понимала… любая бы поняла, но поверить в это было слишком сложно. Нет… не зарезать. Я пришла тебя отравить.

Он снова пропустил сквозь пальцы, погладил мои волосы, а я осторожно высвободила локон из плена Даала и срезала его. Протянула валласару.

— Вы много раз говорили, что вам нравятся мои волосы. Это все, что у меня есть на данный момент.

Он взял прядь и накрутил ее на палец, рассматривая блеск на свету от камина.

— Ценный подарок… Я бы сказал невероятный.

Потом поднял на меня опять потемневший взгляд и тихо спросил.

— Вы всем любовникам дарите свои волосы?

Лед под ногами пошел трещинами, и я судорожно глотнула воздух.

— У меня не было любовников.

— А валласар из прошлого? Ему вы тоже дарили такие подарки?

Как же шатается пол под ногами. Смотрю в его глаза, и в голове свистит время. Оно отшвыривает меня назад на невероятной скорости. Пальцы Хищника, его улыбка, его голос… и кольцо из волос на ладони.

— Нет. Не дарила.

— Лжете…Дарили. По глазам вижу, что дарили. А, может, вы их даже заплели в тонкую косу и надели ему на палец по старинным обычаям Лассара?

Мне захотелось за что-либо ухватиться, потому что меня пошатнуло и задрожали колени.

— Кто вы?! Кто вы такой, Даал? Откуда, Саанан вас раздери, вы все это знаете? Или вы просто решили свести меня с ума?!

Он расхохотался очень громко, оглушительно, а у меня комната перед глазами вертится, вращается, и я держусь за горло, тяжело дыша. Бросила взгляд на пустой бокал на полу и почувствовала, как все внутри замирает от отчаяния.

Губы…руки…волосы. И по новой. Картинками. Даже туман появился перед глазами, и в ушах запульсировало до боли.

— Всего лишь догадка, Одейя. Чего вы так испугались? Побледнели. Дрожите. Вам страшно?

Провел костяшками пальцев по моей щеке.

— Боитесь, что мертвецы умеют воскресать? Или что кто-то знает ваши тайны? Не бойтесь. Те, кто умер, уже никогда не вернутся, а ваши тайны известны только вам и некому больше. Мертвые не могут проболтаться, не так ли?

Я смотрела ему в глаза, тяжело дыша, и понимала, что он прав. Этого не может быть. Никто ничего не знает, а мой Хищник мертв. А Даал…он просто угадал. Так ведь тоже бывает. Они нисколько не похожи и …он просто не может быть ИМ. Я бы непременно его узнала.

— Кроме того, пока вы рядом со мной, никто и никогда не осмелится причинить вам боль…кроме меня самого, разумеется.

Пальцы все еще гладили мою скулу.

— Почему вы это делаете?

— Что, Одейя?

— Прикасаетесь ко мне. Каждый раз. Через адскую боль. Вам это доставляет удовольствие?

Чувственные губы слегка дрогнули, и он наклонился ко мне еще ниже.

— Потому что мне настолько хочется вас касаться, что боль от этого желания намного сильнее боли от ожогов.

Взял меня за руки и положил к себе на грудь, прижал сильно.

— А говорят, что женщины намного чувствительней мужчин и умеют узнавать сердцем. У тебя, есть сердце, маалан? Или там остался один высокомерный лед и ненависть?

Интонация голоса менялась так стремительно, что меня начинало тошнить от ужасного ощущения, что я уже пошла ко дну. Барахтаюсь, пытаясь выплыть, и не могу. Меня засасывает в воронку, в жуткий круговорот.

— Не знаю.

— И я не знаю. Иногда мне хочется вскрыть тебе грудную клетку и посмотреть, есть ли оно у тебя на самом деле.

— Чего вы хотите от меня, Рейн? Я не понимаю вас. Я не понимаю ни одного из ваших поступков. Я не понимаю ваших проклятых ребусов. Отпустите меня!

— Отпустить? Вы сами сюда пришли. И мне не нужно ваше понимание. К Саанану его вместе с вами и вашими подарками. Такими же лживыми, как и вы сами.

Швырнул мои волосы в камин и резко привлек меня к себе за затылок, сжимая волосы пятерней.

— Зачем пришла? Чтоб я тебя отымел? Так и скажи. Если тебе больше нечего мне предложить, убирайся. Мне тоже надоело играть с тобой в интеллектуальные игры. Ты прекрасно понимала, на что нарываешься…даже больше — ты хотела этой реакции. Так о чем мы сейчас говорим? Ты знала, чего я захочу взамен!

Его настроение изменилось с такой дикой скоростью, что я не успела понять, где и когда, каким словом вывела его из себя и сколько времени у меня есть, пока он…

— И ты права, подарки отдают добровольно.

Он подошел к стене…той самой с тайником. Надавил на невидимый рычаг, и тайник открылся. Меня снова пошатнуло, пол крутился под ногами так быстро, что мне хотелось за что-нибудь взяться. И я сделала шаг назад, увидев в его руке шкатулку. Ту самую, которую нашла у него вчера. Зачем он ее достал? Я не хочу ничего знать! Только не сейчас. Не сегодня! Он открыл ее, а я зажмурилась с такой силой, что перед глазами пошли черные круги.

— Зачем мне второй точно такой же?! Открой глаза, маалан. Посмотри…разве они тебе не знакомы? Открой глаза, им иммадан! Открой, или я заставлю тебя их открыть. Я их выколю к Саанану за то, что они такие же лживые, как и ты сама!

Я медленно подняла веки, пошатываясь и делая глубокие глотки воздуха. Мне почему-то казалось, что я разучилась дышать. Вздохи-всхлипы, рваные, истеричные — на ладони меида кольцо из моих волос. То самое… Переплетенные пряди, завязанные моей лентой. Я, наверное, сошла с ума. Я брежу. Это я выпила яд, а не он. У меня галлюцинации, и я сейчас закричу.

— Не потемнели даже…Время не властно над ними. Они более постоянны, чем их хозяйка. Сколько бы я ни трогал их пальцами, губами, где бы ни носил с собой, они всегда оставались кроваво-красными, как и моя одержимость тобой… маалан.

Мои руки дрожали с такой силой, что казалось, я хватаю пальцами тот самый кислород, которого так не хватает. Все переворачивалось внутри, горело, пылало.

И я кричала. Беззвучно. Широко открывала рот, понимая, как наполняются слезами мои глаза, как раздирает внутренности от осознания. Как складывается уродливая мозаика в жуткую картину, где, оскалившись, прошлое смотрит на меня волчьми глазами меида и плачет кровавыми слезами.

«Не убивай свое будущее ради настоящего»…

— Говоришь, что любила, маалан, а сама убила его только что еще раз, — сколько горечи в его голосе, и он как эхо того, другого голоса. — Даже пальцы не дрогнули. Девочка-ложь…девочка-смерть…девочка-предательство…ты ведь умрешь вместе со мной…Я поклялся никогда не оставлять тебя. Ты помнишь?

Больно. Адски больно. Я в агонии, от которой из груди рвутся болезненные рыдания. Отчаянно громкие, страшные, как и понимание, что я только что натворила…понимание, что это не он, это я сейчас умираю. Настолько мучительно, настолько жестоко, что я начала захлебываться каждым вздохом и выдохом.

Сама не поняла, как протянула руки, завела ему за голову и лихорадочно развязала тесемки кожаной маски. Не помешал…смотрит в глаза затуманенным взглядом, сильно сжимая челюсти, до хруста… Я слышу этот хруст вместе с оглушительным треском льда, под который я падаю и иду на дно. Маска соскользнула на пол, а я сделала очередной надсадный вздох и выдох с хриплым криком. Я его узнала

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg