«Лазурное море - изумрудная луна (СИ)»

Лазурное море - изумрудная луна (СИ) (fb2) - Лазурное море - изумрудная луна (СИ) 1229K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгения Леонидовна Кострова

Кострова Евгения Леонидовна Лазурное море — изумрудная луна

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует,

любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует

не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

не радуется неправде, а сорадуется истине;

всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.

Любовь никогда не перестаёт…

— 1 Коринфянам 13:4–8

I

Жизнь — прекраснейшая из выдумок природы.

И. Гете

Безликий зрачок солнца опалял бескрайние долины прожигающего до самых костей яшмового песка. Горячий воздух овевал высокие пики барханов, поднимающихся один над другим словно могучие морские волны нефритовой воды с проседью пушистой пены, как молочный кипень. Небо казалось бесцветным лоскутом синевы, а в воздухе реяли огненные песчинки, тонкой вуалью забираясь даже в самые закутанные и плотные одеяния. Песок набивался в сандалии, жаля ноги, как змеиные укусы и каждый шаг походил на шаг по тропе, сотканный из кроваво-красной лавы, тысячами игл, прокалывающих стопы скитальцев. Двое путников поднимались на вершину холма, и ноги их до самых колен утопали в раскаленных валах белых песков, и размытые тени их фигур растекались на белесой юдоли под безжалостным маревом полуденной янтарной звезды, устремившейся к самому зениту. Их одежды скрывались под светлыми плащами грубой ткани изо льна, глаза же блуждающих по угнетенному пути были сокрыты под плотными белыми очками с окаймлением из белого золота. Свист пламенного ветра сорвал капюшон с воина, открывая его мужественное лицо оттенка темной бронзы и с белесым искривленным, как паутина шрамом на правой щеке, тянущимся от скулы до губ. У него были широкие плечи, сильные и мощные мускулы, его же ладони с легкостью могли ломать заточенные и зазубренные клинки, как стебли высокого мисканта, гнущиеся под порывами бушующих ветров. А за плечами выступала рукоять огромного меча, чей эфес украшала рубиновая огранка. Второй же человек был высок, но уступал в росте и крепкому телосложению своему путнику, хотя даже через дряхлую и потемневшую от времени одежду, проглядывали очертания его атлетической фигуры. И если тело одного покрывали бесчисленные шрамы, протекающие по коже, как извилистые реки, то кожа другого была гладкой и светлой как парное молоко.

— Даррэс — город малахитовых дворцов, — произнес глубокий голос с легкой хрипотцой, и тут же мужчина бросил внимательный взор на человека, что лишь кивнул и безмолвно последовал вперед, спускаясь вниз, скользя по песчанику, что взметал в вышину грязные складки летящего по граням неистового ветра плаща. И поступь была его столь грациозна, что создавалось впечатление, что ступает он по россыпи лотосов.

Пред их влекущими очами раскинулся град небывалой красоты, что в стародавние времена был жемчужиной Османской Империи. Его некогда высокие стены были сделаны из цельного жадеита, а изумрудно-зеленые иглы шпилей тянулись к призрачно-синеющему небосводу, и по стенам плелись золотые росписи небесных драконов, чья чешуя отражала свет пламенеющего зерцала солнца днем, ночью же серебристый хлад полуночной колыбели. И голубые врата, как чистейшая слеза пропускала сквозь рунические письмена прозрачные охристые полосы небесного светила. Затерянный в злосчастных и темных пустынях, смертельных для скитальцев, город представлял собой кладбище забытых и канувших в лету временах, ибо упадок засухи и небывалого голода пал на восточную страну. От былых пирсов и гаваней остались лишь гниющая флотилия и выплывающая из-под массивной зыби палубы шхуны. На великолепных галерах остались следы фантастической резьбы животных, и орнаментальные фризы сплошной полосой обходили черные борта. На носу и корме величественных триер были выгравированы изображения львов и драконов, орлов и химер, богато украшенных серебряной пылью. Причудливые постройки домов из мрамора цвета темных мшистых лесов когда-то овевали лозы роз, что отражались в каплях росы и прудах, расстилающихся по узким и чистым улочкам, и босоногие жители ступали по хрустальной воде, спасаясь от дикого зноя, и в искристых водах плавали ряды свеч тюльпанов, хризантем и ирисов. Они носили богатые роскошные одежды из шелка и ситца, дорого текущего как хрустальная вода шифона, декорируя цветными орнаментами геометрических форм, в коих раскрывались бутоны невиданных даже во снах по своему великолепию цветов. Ныне город превратился в отголосок былого величия, растерзанный разбойниками и искателями богатств и вечной славы, но и те терялись в иллюзиях проклятых пустынных дорог.

Двое соратников остановились меж аллеи высоких колонн из белого камня, что в алом зареве заката окрасятся в чистейший пурпур, как листья красного клена. Полуразрушенные минареты с сапфировыми куполами и платиновыми изразцами, и череда обвалившихся гранитных плит, разбившиеся черепушки крыш, расколотые на части сосуды, в черепках которых до сих пор мерцали драгоценные каменья и украшения для женских волос. И бесчисленные кости павших солдат, сокрушенные на мириады стальных крупиц мечи, шлемы и кольчуга, копья и колья.

— Здесь могут быть защитные заклинания, наложенные на незваных гостей, так что будь осторожен, — сказал мужчина воину, который развязывал белесую тесьму с острого лезвия своего клинка. Его лицо выражало холодное равнодушие, лишь глаза с любопытством всматривались на высокие башни, поблескивающие в нежно-алом свете. Он прислонился спиной к белому известняку холодных стен, вытаскивая из тяжелого тканевого мешка клинки в форме полумесяцев без гарды, осторожно раскладывая их у ног и проверяя заостренность острия кончиком большого пальца, сильно надавливая на черный металл, и только когда на коже проступала кровь, он, утробно хмыкнув, одобряя выбор, прочищал сверкающую сталь. Мужчина снял с себя тяжелые очки, обращая свинцово-серые глаза к человеку, который достал из-за пазухи небольшую серебристую коробочку, помещающуюся на ладони, и, проведя по ней указательным пальцем левой руки посередине, вырисовывая прямую линию, от которой проходили яшмовые полосы, стал ожидать появления механической птицы. Нежно-кремовый ястреб распахнул крылья, по железным перьям которого развивались чернильные электрические шнуры, вонзая острые как шипы когти оттенка древесного угля в предплечье призвавшего парящего хищника хозяина. Рубиновый огонь стеклянных глаз метнулся в сторону, и человек, вытянув руку вперед, позволил пичуге взмахнуть пару раз мощными крыльями, развивая вокруг своей оси столпы пыли и песка, взметнулся в вышину, издавая громогласный клич. И в оглушительной глубокой тишине его полет разрезал монотонное спокойствие широких улиц, по которым разносился эхом призрачный шепот неуспокоенных душ.

Человек раскрыл полы своей накидки, прикладывая правую руку к сердцу, и почтительно поклонился перед костями, тихо пробормотав мелодичным голосом молитву и прося прощение у умерших за вторжение. Второй же наблюдал за действиями своего компаньона ни то с презрением, ни то с явственным раздражением, стараясь укрыться от внутреннего страха перед произнесенными словами. Тор особо никогда не веровал в богов и жизнь после смерти, зато чтил боль и попирал существование детей ночи, что с наступлением мрака и восхода жемчужного полумесяца восставали из своих полуночных обителей, где тишь была настолько звучной и пугающей, что даже в отдалении можно было расслышать звук падающей капли воды, окунающуюся в гладь зеркального озера. Эти черные порождения тьмы, потомки всего самого грязного и злого, что было в мире пришли с далеких Северных земель, где царствуют лютые морозы и вечный хлад, а жители обездоленных и проклятых долин скованы в рабские цепи, дабы отплатить за все те горести и страдания, что принесли их предки сущему миру.

Тор откупорил крышку кожаного бурдюка, чтобы смочить несколькими каплями воды обсохшие и растрескавшиеся губы, но металлические края пробки оказались настолько горячими, что он обжег нижнюю губу и разочарованно прикрыл глаза, осознавая, что запасы воды подошли к концу. За многие годы странствий и тяжб по окраинам Османской Империи он привык к изнуряющей жажде и голоду, многодневным сражениям, как с людьми, так и с теми, кто блуждал по ночным просторам, бороздя мертвенно-бледные уста земли в поисках добычи, смакуя кровь, как драгоценные капли рубинового вина, что подавали дворянам в роскошных и цветущих зеленью садах, и вожделея поглощения человеческой души, как желали воздуха тонущие, они были властелинами сумерек, коим поклонялись как богам и приносили кровавые жертвы плачущим фантомам в преисподней, коих молили о спасении и праздной жизни, коих боялись на протяжении многих веков.

— Тор, — мягко сказал второй голос, но в тоне его сквозили властные нотки, и он незамедлительно поднял голову на человека, поправляющего полы своей одежды, отряхивая ее от скопившейся в складках пыли и грязи.

— Я отправлюсь осматривать окрестности, а ты останешься здесь, разбив лагерь. Ничего не трогай, и постарайся не покидать этого места и смотри по сторонам, — человек снял с лица дряблую тряпицу, но верхняя часть его лика все еще скрывалась за серебряными очками. Он подошел к высоким стенам, идущим прямолинейно друг другу, и, опустившись на колени так, чтобы его товарищ смог разглядеть черные полусферы, обвитые золотистыми символами и мозаичной росписью, удерживаемые в алмазных гранях когтей белоснежных львов. Тор выжидающе кивнул, давая понять, что видит замысловатые символы, неотрывно наблюдая, как мужчина взял в ладонь горсть камней, раскидывая их вперед по разбитым широким каменным плитам, и только щебенка касалась белого гравия, как превращалась в пыль, разбитая в песок тонкими острыми иглами, вылетающими из небольших черных отверстий.

— На наконечниках этих стрел самая страшная отрава, эту смесь изготавливали из крови детей тьмы и смешивали с ядом черной мамбы. Сразу ты не умрешь, муки твои будут длиться более сорока суток, а тело медленно гнить, и при гниении ты будешь жить.

Тор поиграл желваками и скупо ответил:

— Я так понимаю, что в том направлении мне идти не следует.

— В твои обязанности входит лишь мое сопровождение до этого города, моя защита в его стенах тебя волновать не должна. Невозмутимость, с которой он говорил эти слова, заставили Тора поежиться, ему было неуютно от одной лишь холодной и тщедушной фразы, словно они были едва знакомы, хотя они оба выросли вместе, как братья, пускай, и относились к разным социальным слоям, но еще мальчишками всегда проводили много времени один подле другого. Один в качестве господина, другой как верный и преданный слуга. Тор был старше на восемь лет и больше придавал значения физическому труду и усвоение военных искусств, у него был острый и отточенный ум, и еще в отрочестве он быстро освоил грамоту стратегии и тактики. Его же хозяин старательно изучал историю и медицину, оккультную магию и языкознание. Он являл собой пример истинного благородного, который не изменяя себе, мог исполнять приказы императорской четы, и никогда не боялся противостоять тому, что для остальных было фатальным. Во всей Империи не смогут сыскать лучшего целителя и знахаря, нежели его блистательный владыка.

Когда детям исполняется шесть лет, их сопровождают к прорицателям, которые истолкуют судьбу человека, на чьи линии ладони падут их мистические и завораживающие очи. Они поведают об их ремесле и потугах и роковых случайностях, о том, что ждет впереди человека, принявшего из рук провидцев свою судьбу. На этом держалась гармоническая система всего мира. По случайности господину предрек судьбу местный пророк, что рассказывал жизненный путь неприкасаемых и тех, кто стоял в самом низу касты, выполняя прислужнические поручения или грязную работу. В тот далекий день юный герцог достиг возраста прохождения единого обета, в день великого солнцеворота, когда золоченый диск, будто расплавленный в небесном горне, стекал с лазурно-синих покрывал. И, облачившись в белоснежные церемониальные одежды, что были мягче и прекрасней нежной кожи светлейшей из всех дев востока, его сопровождала процессия из паломников, чьи кадильницы из чистейшего опала наполняли воздух сладчайшим нардом. Но его господин еще тогда, выказывавший мягкость и добропорядочность, доставшейся ему от природы натуры, любезно выслушал сказание своей жизни. Никто не слышал, что оглашал пророк, и лицо его господина не менялось на протяжении всей их беседы. Старец в лохмотьях и собственных миазмах, в чьих глазах давным-давно иссек и потух зрелый блеск и рассеялся порыв к самой жизни, чертил на крохотной чистой и белой ладошке своими грязными, костлявыми пальцами, гладя мягкую кожу и произнося истлевшими и прогнившими зубами свои видения. Владыка лишь коротко кивал, давая понять, что готов слушать и дальше, когда же беседа их подошла к концу, мальчик вытащил из-за пояса одного из своих стражей расшитого алмазами ножен кинжал и на глазах всего собравшегося народа прорезал на своей ладони три глубоких раны, после чего демонстративно выпятил руку перед юродивым. И багрянец крови замарал его атласную белую одежду, что была белее девственного снега и утренних облаков, рассекающих леденящие просторы поднебесной. И кровь, что была священной, низринулась крупными гроздьями на землю, тогда как каждую каплю следовало кристаллизовать, а падать рдяные бусины должны были на тончайший шелк.

И он сказал тоном назидательным, и учтивым, отважным и прямым взглядом:

— Я изменил свою судьбу теперь, пресекая линии невзгод. Эти раны не излечить никогда, если я более не буду принимать живительную воду Аэтэрнис, затягивающее любое ранение. Ныне жизнь моя будет полностью зависеть от моих поступков и решений, и не Вам судить мой путь, достопочтенный.

Так, его господин нарушил все чтимые правила и заветы, передававшиеся от поколения к поколению, и тень неудач пала на фамилию де Иссои, люди, ведомые предречениями и верные многовековым традициям, посчитали чернью отпрыска благородной семьи, что навлечет нескончаемые беды на великую страну. Его не признавали, а потому господин соблаговолил отказаться от наследства, пока не вернет своими силами честь и достоинство своего рода, которые посмел попрать своим эгоизмом и стойкой волей. И когда минула четырнадцатая весна его жизни, поклонившись и помолившись в храме перед предками, он покинул столицу Османской Империи.

Тор восхищался тем, кому служил. Один лишь взгляд на его силуэт вызывал подобие дрожи, в толпящейся суете народа, все расступались, испытывая тоже душевное волнение. Он мог быть одет в самую простую одежду, но и в ней он выглядел возвышенней и одухотворенней, нежели любой из местных аристократов, и его окружал ореол, что каплей зари растекался по крыльям фазана. Его гордая и прямая походка, то как он поднимал свое лицо, смотря на человека прямо в глаза, никогда не отводя в сторону взора, а его безупречная манера речи превращала каждое словно, словно в драгоценный камень и лирическую песнь. А потому Тор не испытывал страха лишиться жизни, отдать любую конечность за человека, которого искренне любил всем сердцем.

— Второй Господин, я считаю неразумным разделяться, тем более в таком опасном месте. Отсюда никто еще живым не возвращался, насколько мне известно…. С чего у Вас уверенность, что Вы не только отыщите то, что ищите, но и вернетесь в целости и сохранности. Как посмотрю Великому Герцогу в глаза, окажись моя стопа на главной площади Сиона? — тяжело вздохнув, пробормотал мечник, вытирая тыльной стороной ладони, стекающий со лба горячий пот.

Человек в капюшоне повернулся к нему, пытливо посмотрев на его лицо, и он не высказал ни единой мысли, но создавалось впечатление, что в воздухе мельтешилось невероятной силы давление, от которого кружилась голова, и клонило пасть наземь, воздух стал удушливо отягощающим, и непомерная тяжесть незыблемым грузом ложилась пеленою на плечи.

— Ты останешься здесь, — неумолимым тоном произнес мужчина, повернувшись спиною к своему прислуживающему, и сворачивая за угол, скрылся за стенами города, в котором уже многие десятилетия царило мертвое молчание усопших, горесть и отчаяние витали в воздухе, утопало в грехах и непроизнесенных признаниях слово. Тор увидел, как блеснуло в стылом серебре на каменных оградах свинцовые листья изображенного вечного тиса, цветущего рубиновыми ягодами, и ему не показалось, когда он увидел капли ни то крови, ни то яда, сползающего ленивой струею по драгоценным камням, что застыли алыми шариками на солнечном свету. И извилистое агатовое тело змея, обвивающего вечнозеленое древо, толстыми кольцами, и по резцам монолитного аспида, словно вкушало плоды. И он только надеялся, чтобы с его господином ничего не стряслось, и в очередной раз, пробормотав слова проклятия, он начал мысленно молиться про себя богам, в коих никогда не верил, но просил о снисхождении.

* * *

Он шел уверенным шагом по пустынным переулкам, и эхо его шагов разносилось по округе, казалось, так в беспроглядном мраке и вечной тиши, будет звучать падающая на поверхность водоема капля воды, расходясь окружностями по глянцу. Он проходил мимо барельефных колонн, увитых плющом, что разрастались буро-красными гирляндами во всепоглощающей жадности по брусчатке, огибал лестничные проходы со спиралевидными лестницами и чарующими кружевными перилами. Паладин со всей внимательностью заходил в новые переулки, осматривая каждые повороты и изгибы уличных проходов, скрупулезно и тщательно записывая в зеленоватую диаграмму, высвечивающуюся на ладони, составляя схематическую карту. И спустя несколько часов долгих поисков, прислонившись к узорчатой стене, чтобы немного передохнуть, он увидел, как в воздухе еле заметной взвесью поднимается туманная дымка, обелиск сумеречной звезды скоро взойдет на свой престол, сменяя алеющее солнце, обагрявшее будто горящей кровью небесную обитель. Туман появляется при единении воды и хладного воздуха. Мужчина затянул потуже ризу на лице, и, следуя вперед, услышал неистовый полет небесного посланца. Ястреб, взмахивая своими крепкими металлическими крыльями, точенными, как лепестки гиацинта, приземлился на заостренный кварцевый пик одной из мечетей, возвестив яростным и громогласным кликом о своем прибытии. Человек сделал несколько жестов рукой, и птица взметнулась вверх, мягко спикировав вниз, усаживаясь на вытянутую руку, затянутую дорогой кожаной бечевкой. Вытащив выпирающий черный шнур из-под клюва, он подсоединил его к небольшому датчику в драгоценном камне на кольце, и теперь на голограмме отражалась вся местность древнего города сверху. Но чем больше он рассматривал положения тех или иных строений с высоты птичьего полета, тем больше задавался вопросы, верно ли его собственные наблюдения, одних построек и храмов не было, когда он проходил в той или иной местности. В отдалении, двигаясь к северу-западу должны быть пути, выстроенных в ряд каменных львов, ведущих к полноводному бассейну. И проходя мимо указанного назначения, он встретился с высокой стеной. Вновь защитные заклятия?

Он пустил птицу в полет, чтобы она пролетела сквозь стену, но механический ястреб разлетелся на кусочки от мощного волнового удара серебристо-голубой волны, яркой вспышкой падая вниз, словно летящая с мерцающего звездами неба комета, разгораясь в воздухе огненным шаром. Внимательно осмотрев контуры белокаменной стены, он вытащил из-за спины длинный изогнутый клинок с продольными долами в форме снежно-белых тигров, прозрачный как само стекло, и глубоко вздохнув, сильным броском послал его в воздух. Меч обволакивали смутно-белые вихри ветра, и сильные потоки раздробили оплот, расколов его на крупные гранитные осколки, открывая за столпами грязи и пыли новый виток зданий и улиц. Он ступил на разгромленную площадь, по которой тянулись в два ряда каменные монументы львов, образуя дорогу, ведущую к широким лестничным ступеням, словно к пьедесталу. Но сделав всего шаг в сторону озаренного златым сиянием двора, словно, то была горизонтальная линия зарева, разделяющая небеса посередине, он остановился, застыв на месте, как одно из изваяний химер, восседающих под кровлями домов. И опустив широко-распахнутые глаза себе под ноги, он увидел воду, журчащую кристальным потоком по разбитым плитам.

— Как такое возможно? — ошеломленно прошептал он, окруженный дыханием сырости, глядя на перламутровые очертания и серебристые переливы мягкого течения, обступающие его, тягучим и нежным течением охватывая лодыжки ног.

Он никогда не видел такого количества пресной воды. Люди, проживающие на дальних окраинах, ежегодно умирали от засухи и обезвоживания, караваны не доезжали до главных врат Империи, укрытые жестокой пеленой чудовищных песков. Даже в столице вода была не такой прозрачной, этот же состав чистый как слеза, прозрачный, словно тончайшее стекло. Он слушал гул, охвативший все пространство, и небо над его головой потемнело, и на лицо его пал восхитительный свет ночной мглы, что раскрывает объятия ночи. Он поднял лицо к черному небу, освещенному мириадами звезд и молочно-неоновому млечному пути, чьи чернильные извилистые линии расходились по космической карте, отражающейся в зеркальной поверхности воды. Мгновение назад, оседало солнце, как за столь короткое время мог склониться закат? Он резко обернулся назад, и с улицы, с которой он вышел, продолжал ложиться карминовый оттенок вечерней зари. Он попытался успокоиться, крепко держась за рукоятку кристального меча, и продолжил свой путь меж аллеи разъяренных львов, готовых сойти со своих постаментов из горного хрусталя. И поднимаясь по лестничным ступеням, он увидел огромный бассейн, созданный в многочисленных каменистых ущельях, напоминающих геометрические образы на змеиных шкурах, озаренный лучами восходящего рассветного солнечного света. Под его ногами более не было сверкающего источника, лишь разоренная и опустошенная песчаными бурями земля, изможденная бесчисленными коррозиями почва.

Человек спрыгнул с возвышения, несколько раз топнув ногой по твердой земле, убедившись, что он не рухнет в одну из подземных впадин, что обвалиться под весом его тела. И подойдя к одному из углублений, он увидел, как на поверхности воды держится белая маска, разбитая в центре с несколькими расколотыми крупными рубинами. Глубокие черные зарницы, словно вглядывались в саму суть, и на мгновение ему почудилось, как ледяные воды простирают руки к нему, потопляя под своим губительным грузом, теряя дыхание, не смея пошевелить и пальцем, опускаясь вниз источника без дна, словно то был бесконечный путь в пустоту. Тридцать три бассейна, очерченных каменными тропами, местами разрушенными, не имеющими продолжения. И в каждом из них покоилась маска с кельтскими рунами, этнической каллиграфией и камнями, выложенными мозаикой или образующих старинные надписи и, заглядывая каждой в глаза, ему виделись всевозможные фантомные образы. Он видел страну, где небеса были погребены под плотными угольными облаками, но с тернистых чертогов падала крупными каплями вода, и ему чудилось, как вся его одежда всего за несколько секунд стала полностью сырой и тяжелой. Когда-то его наставник рассказывал ему о стране, усыпанной белоснежными снегами, где нагие деревья обрамляют себя искусными одеяниями. Он смотрел и туда, где от маски оставалась всего небольшой обломок, и одно око, что посылало ему новое видение об огниве и рушащихся дворцах под натиском неумолимой стихии.

И когда он увидел распластанное под ногами тело, чья грудь опускалась в такт тяжелому умирающему дыханию, первое, о чем он подумал, это очередной призрачный сон, посланный иллюзорным духом, затаившимся в черных гранях древних глаз, смотрящих на него с тем же праздным любопытством из бездны времен. И когда он склонился над ней, что-то внутри него подсказало, что он больше не подниматься с колен никогда, услужливо ожидая от нее хоть слова, исполняя любое ее пожелание, как божественный завет или данную всевидящему Янусу клятву.

Черные как крылья ворона кудри длинных волос опадали на лицо юной девушки, по которому тянулись алые полосы царапин и сине-багреющих ссадин. На вид не старше семнадцати весен от роду. Полные растрескавшиеся губы, на которых закоптились капли крови, разорванная и потемневшая от дороги туника, оголявшая лоснящиеся загорелые плечи, и цвет сразу напомнил ему о кипящей карамели. Идеальные очертания лика, и когда он в ненасытном желании мягко отодвинул завесу волос, он подивился их мягкости, на ощупь они были словно шанхайский шелк, что изготавливали для дворянских сановников и прислужников богов. Она слабо дышала, и окруженные пушистыми ресницами веки, чуть подрагивали, прямые брови в напряжении сдвинулись на переносице, как если бы она находилась в плену кошмарного сна. Он склонился над ней, снимая со своего лица тяжелые очки из белого золота, откидывая назад загрязненную ткань, прячущую его красивое лицо и сильные ключицы под светло-бронзовой кожей. Длинные каштановые волосы, сцепленные золотым украшением, подхватил порывистый ветер, и когда блистательные солнечные лучи, будто стрелы врагов, окаймили его взор, то сами небеса позавидовали бы глубокой синеве, таящейся в его зарницах — то было неукротимое море, бьющееся о скалы гулких утесов, океан, волнующийся в тиши полуденного злата. Тыльной стороной ладони он коснулся ее израненной щеки, откуда еще сочилась свежая кровь, и, поднося к глазам красную каплю, сжал ее в своих ладонях, будто желая запечатлеть.

Как в одиночестве такая молодая женщина смогла дойти до града мертвых? На каждом шагу было столько ловушек и проклятий, ниспосланных канувшими во тьму вечности призраками, искушений пред которыми нельзя было устоять обыкновенному смертному — как же такое дитя смогло не поддаться соблазнам? Возьми она хоть одну золотую монету, потревожь покой ушедших, она бы ни выжила — ведь смерть прислушивалась к ее мыслям, следовала по пятам и в страстном кровавом вожделении мечтала отобрать ее жизнь. Он мягко положил руку на ее лоб, ощущая исходящий внутренний жар. Похоже, что у нее была сильная лихорадка, вызванная истощением, голодом и жаждой, да и неизвестно, сколь долго она бродила по беспризорным пустынным землям. Долины Империи были столь обширны, что их часто сравнивали с бескрайним небом, а тем, кому посчастливилось во время своего пути добраться до источника, колодца или оазиса, подпадали под тернистые чары миражей, и их иссохшие тела с улыбками, полными облегчения и удовольствия находили путешествующие караваны. Те перевозили продовольствие на дальние рубежи, да и те редко возвращались на родину или добирались до места назначения. Кончики волос были слегка влажными, и тут же мужчина посмотрел на водную гладь, расстелившуюся у самой кромки искусственного бассейна. Он поднялся с колен, всматриваясь в прозрачно-изумрудное углубление, наблюдая за неспешным перекатыванием вздымающихся волн, а потом вновь воззрился на девушку, находившуюся на грани самой смерти. И ему виделось, как жнецы потустороннего духовного мира черные полурослики с выгнутыми рогами и огромными глазницами с длинными белыми языками и ртутной кровью, текучей в их окаянных жилах, нависают над юной девою со своими золочеными цепями, чтобы заковать ее душу навек в загробный покой. От одной мысли, посланной пророческим солнцепеком, заставила его встрепенуться, и с внутренней дрожью, он начал исследовать ее одежду. Искала ли она то же, что и он? Добрались ли ее руки до сокровища, похороненного под завесой столетней войны. В древних зеленовато-мшистых чертогах древних дворов, за тяжелыми стенами, пряталось одно из величайших сокровищ — клинок из белого металла, что был прочнее алмазного камня. Единственный в своем род меч некогда принадлежал основоположникам нынешней восточной Империи, но был утерян несколько столетий назад. Именно былины и предания привели его в старый город, в надежде отыскать сверкающий сотней небесных солнц клинок. Оружие, приносящее владеющему им безграничную и безусловную победу над любым врагом, будь он из этого мира, иль из иного. Преподнеси он меч отцу, династия простила бы его за неблагодарное и мятежное поведение, и он бы смог стереть с ладони порочащее клеймо его семьи. Но, ни в складках ее истрепанного одеяния, ни в тяжелом кожаном мешке, от которого разило плесенью и гнилью, он не нашел ничего кроме нескольких слоев рваной дерюги, пропитанной кровью и потом, и корок очерствевшего черного хлеба, да маленький охотничий ножик с тупым лезвием. Ни зайца заколоть, ни себя от опасности защитить. Однако же, на его вкус, она была красива. В ее чертах проскальзывала какая-то мистерия, полно-очерченные губы и прямые линии скул, идеальные брови. Одень она наряд простой служанки, и, накинув на нагое тело чистую одежду, она выглядела бы лучше и прекрасней любой знатной красавицы дворянского происхождения.

Она хрипела, как если бы в горле у нее что-то застряло и мешало дышать, а потому он достал небольшой флакончик с ароматической мазью, мягко прочертив линию возле носа, целебный фимиам должен залечить ранения на внутренней стороне гортани и успокоить. Он поднял ее на руки, и ее голова обессилено упала ему на плечо, и ему нравилось ощущать в руках ее стройное и ладное тело, чувствовать горячее дыхание, проскальзывающее через хлопковую рубаху, неспешный сердечный ритм, бьющийся вровень с его сердцем.

И так, он покинул долину озер, не став и пробовать воды, протекающей под его стопами, не наслаждаясь ее холодом и насыщенностью, неведав, что в песках, золотые скорпионы не больше погрязли в песчаниках, преследуя недоброжелателей под землей.

Приближаясь к раскинутому навесу со светлыми ширмами, где его ожидал Тор, он чувствовал на себе его угрюмый взор, обжигающий больнее раскаленного железа, нахмуренные брови и плотно сжавшиеся челюсти на лице, казалось, одной силой мысли, он хотел стереть болезненную язву, окутавшую руки его владыки. И за завесой его темных волос, сидя в тенистом лоскуте пространства, ему представлялось, как его глаза потускнели и померкли в оттенке самой глубокой ночи, что была темнее черноты. Когда он со всей заботой опустил девушку на расстеленные покрывала, подложив ей под голову несколько тряпиц, чтобы хоть немногим смягчить ее ложе, и накрыл ее лоскутом чистой ткани, пришлось с глубокой печалью осознать, что ее шаткое дыхание так и не утихомирилось, а жар все разгорался, как буйствующее пламя. Но неистовый страх перед ее болезненным состоянием заглушал остроту недоброго взгляда, направленного на него его спутником.

Чуть позже, когда он вскрывал шкатулку с серебряными иглами, он услышал тяжелый вздох со стороны, и только тогда обратил внимание на Тора, который сидел вплотную к нему, супя густые сумрачные брови и разглядывая кружащиеся золотые песчинки песка в воздухе.

— Второй господин, если мы проделали весь этот путь ради одной женщины, то я бы лучше отвел Вас в один из столичных борделей и поплатился за это головой, — он скосил свои острые недоверием глаза в сторону бездыханной дерзновенной девчонки, внутренне трепеща каждый раз, когда его господин расставлял по ее коже острые иглы, мягко и нарочито дотрагиваясь пальцами до ее кожи. — Кто эта женщина и где Вы ее подобрали в пределах обездоленных и смердящих смертью стен?

Он и сам хотел получить ответы на свои вопросы, а потому сказал правду:

— Я нашел ее возле святых источников. О тех самых, которые упоминались в рукописях архивов в столице. Когда увидел ее, она уже была без сознания. Должно быть, жара изнурила ее, — на какое-то время он помедлил, всматриваясь в нежные очертания усталого лица, так полно рассказывающие о тяжбах, понесенными хрупкими женскими плечами. И шепотом он добавил, не отрывая своего горящего взгляда от ее стертых в кровь ног: — Там еще прекрасней, чем это описывалось в манускриптах. Похоже, что этот город и вправду одна из заворожительных драгоценностей прошлого, коей уже не вернуть былой красоты.

Тору пришлось смириться с появлением незнакомой девушки, пока она была в столь беззащитном виде, взяв слово с господина, что тот отошлет ее прочь сразу же, как той станет лучше, с какими бы целями и поисками она не пришла в эти земли, в конце концов, он поступил был так же, встреться на его пути нуждающийся в помощи. Спорить с человеком уже все для себя решившим бесполезно, хотя в действительности его пугало присутствие живого существа рядом с ними. Ему все мерещилось, как тело ее распадается на атомы, становясь прозрачным, как у злых пустынных духов, а глаза загораются красным цветом боли и спелого боярышника, но куда больше его настораживало самоотверженное и безрассудное отношение его хозяина к опасности, граничащие на лезвие безумия, словно, его совсем не волновало, что с ним станется, даже если его руки будут осквернены кожей неприкасаемой. Вот и сейчас он читал тихое заклинание, еле шевеля губами, являя собой образ из другого мира, полного благодати и спокойствия. Голос был таким мягким, таким успокаивающим, что его дурные мысли мгновенно рассеялись, как туманная дымка, блещущая на рассвете. Так бы он и сомкнул глаза, да пока разводил костер и делал похлебку, смог развеяться, а заодно присмотреться к мужчине, который не часто снимал с лица выпачканную рясу, стараясь не беспокоить лишними мыслями и расспросами встречавшихся на их пути людей. Редко встретишь дворянина в обносках, добровольно расхаживающего по домам смерти, помогая страждущим и излечивая болезни самые грязные и постылые. Волосы его теперь доставали до середины лопаток, и даже когда благородные отвергали его как будущего наследника или члена семьи, он все равно с бережливостью отращивал свои темно-русые волосы, как доказательство того, кем он являлся по праву. Когда он закончил чтение святых слов, он открыл свои голубые глаза, усталые, подернутые сонливостью и выдавил из себя продолговатый вздох, шепотом, вымолвив:

— Это должно помочь, но я не знаю, сколько понадобится времени, чтобы она очнулась. Телом она невероятно истощена, удивительно, что девушка смогла так долго продержаться. Несколько свеч оттенка смородины, что разгорались высокой длинной огненной лентой, когда он молвил древнее сплетение иноязычных слов, мгновенно затухли и темно-бурый эфир прял фантастические сплетения, неоновой дымкой расходясь в стороны. Мужчина повалился на песок, и темной пеленою растеклись его волосы по песку, и, чувствуя, как свинцовая тяжесть век, одолевает его бодрость, он закрыл глаза, наслаждаясь наступающей сумеречной прохладой, и в отблесках пламени, игривые тени плясали на его умиротворенном лице. Его окутывало странное изнеможение, словно все физические силы разом покинули тело. Тор потряс его за плечо, ставя перед ним деревянную миску отвара, но он так и не раскрыл своих глаз, затерявшись в сновидениях ниспосланных лавандовым светом ущербного полумесяца, и яркие светло-красные искры огня спиралями улетали в пленительную ночь. Во сне, когда черты его лица смягчались, пред ним являлся истинный возраст еще совсем юного человека, вступившего в пору взросления. Он представлял, каким могло быть его детство, прими он с согласием судьбу, что произнес прорицатель, была ли она другой дойди он до толкователя для знатных господ или то, что мальчик остановился возле прокаженного, выслушав из его уст свою жизнь, тоже было преддверием тропы судьбы? И если так оно и было, то возможно ли выбраться из ее опаленных алых пут? И почему же он выбрал такую тернистую дорогу совсем неподходящую для дворянского отпрыска, как если бы хотел искупить перед кем-то грехи?

А потом он перевел свой взор на девочку, что подрагивала во сне, будто от внутреннего холода или озноба. Но пугающий недуг дыхания покинул ее, и теперь она, сжавшись в клубок, прижимала колени и руки к груди, пытаясь поймать все тепло, какое только могла урвать от окружающего пространства. От нее пахло ветром и солнечным светом, лесом и сырой землей, цветочным мягким шлейфом, как если бы она была частью природы. Ночная мгла опускалась, словно океан, омывая пески, скрывая за занавесом холодных туманов мощеные плоские камни выложенных на широких улицах, переливающихся сказочными оттенками аметиста и сапфира. Приветствуя леденящие просторы черноты, узкая полоса золотого ореола погасла на горизонте, в последний раз освещая загадочные выражения наскальных графитных грифонов и львов, и их пленительные драгоценные глаза, и будто оглушительная тишина накрыла старинный город.

Тор снял с себя плащ, оставаясь в кожаных доспехах с черными металлическими пластинами, панцирем, защищающим грудь и торс, и укутывая девушку, как маленького ребенка, накрыл ее рваным, но теплым лоскутом. От него исходил не самый приятный и пряный аромат, но ночи в пустынях были морозными. Молча положив руку на ее лоб, сравнивая свою температуру тела с ее состоянием, он понял, что таинственная лихорадка постепенно отступала, в очередной раз удивляясь духовной силе молодого человека. Хорошо усевшись перед костром между двумя спящими людьми, полностью находящихся под его абсолютной защитой, Тор повернулся лицом к застланному темнотой проходу в город. Стены, что сияли опальным огнем, отражающие как зеркало горящий солнечный нимб, теперь оплелись густыми смуглыми тенями, и ветры пахли дождем, и каждый вихрь приносил с собой леденящие удары копыт невидимых коней, со студеными гривами. И отзвуки зазорного и страшного смеха поглощали каждый дом, и каждую песчинку, донося подземным гласом слова смертельного приговора тем, кто ступил на чужую посрамленную кровью землю.

Тогда Тор еще не знал, что посвятит всю свою жизнь, оберегая двух людей, что с самого рождения были связаны друг с другом крепкими узами судьбы.

* * *

Лишь только забрезжил рассвет, и невидимый свет объял небо, преображая его нефритовые тона в слабую лазурь, когда сизая дымка, стелющаяся серыми волнами по плоским мощеным камням и черепичной кровли струились змеиные всполохи туманных вихрей, она проснулась.

Было жарко и хотелось пить. Пить хотелось всегда, но на этот раз горло болело так, как будто ее заставляли насильно глотать угли или выжигали на внутренней части глотки клеймо, каждый вздох давался с невероятным трудом. Она распахнула глаза мутно-зеленого тона, в коих проскальзывали серые туманы и бледно-морская пучина, и глубоко и жадно вдыхая в себя спертый от предельной засухи воздух, как если бы в нее вливался воздушный горный поток. Она прикоснулась рукой к горлу, в месте, где сходились идеальные ключицы, боясь почувствовать под кожей пальцев ожог, но девушка коснулись лишь мягкой и гладкой кожи. Девушка посмотрела на свои ладони, на которых должны были быть крупные мозоли с гниющими рубцами, но и они исчезли, как и череда длинных шрамов, что располосовали ее тело, и даже сломанная кисть, которую она недавно с гнетущей болью и терзанием зубов перевязывала, была вправлена. Истертая вязь исчезла вместе с тупой агонией в висках, что преследовала ее на протяжении последних месяцев, и от этой легкости и свободы от страданий ей хотелось плакать. Волосы ее были сплетены в аккуратную косу, и со страхом она посмотрела на оттенок выбивающихся прядей, но они оставались такими же черными, какими она себе и помнила, сгустком сумрачного полога. И нелегкий груз страха спал с ее плеч. Отец всегда говорил, что нужно быть начеку и никогда не позволять телесной слабости уязвить выдержку и осторожность, но в этот раз, ни хватило сил, чтобы противостоять изничтожающему климату и усталости.

И тут по повиновению рока, дитя повернулась в сторону, и увидела, как перед ней лежит человек невероятной, совершенной красоты. От этого дыхание ее сломилось, а сердце унеслось в не прекращаемый галоп, оно трепетало, как крылья пойманной в тиски пичуги, не смевшей выбраться на волю. Она не смела отвести глаз от мужчины, что спал рядом с ней все это время. Это походило больше на наваждение, мираж, что проглядывался сквозь бурые искры огня темной и страшной ночью, когда призрачные тени, словно щупальца, овевали даже клубы пара, вырывающиеся изо рта, и одно только созерцание заставляло ее в напряжении делать новый вдох. Таких идеальных существ не бывало, а быть может все то, привиделось ей. Если она склониться над ним, придвинется ближе, то увидит, как отбрасывают тень его длинные и пушистые ресницы, а дыхание ее коснется его волос, то был соболиный мех под жемчужно-лавандовым светом полной луны. Ей нестерпимо хотелось прикоснуться к нему, и изнутри ее прожигало, как выжигает все на своем пути неистовый огонь, захватывая в пленительные цепи сухие листья деревьев, так и кровь ее кипела от одного его образа. И рука ее уже потянулась к его лицу, но остановилась, застыв на полпути, когда сильные руки сжали ее ладони, словно в чугунных тисках. И возле щеки, она услышала мрачный, не терпящий милосердия голос, а к горлу ее приблизилось заостренное лезвие:

— Сделаешь хоть одно движение, лишишься любой из конечностей в одно мгновение. И его смоляные кудри коснулись ее щеки. Она замерла, а потом медленно обернулась, вплотную столкнувшись с высоким человеком крепкого телосложения. Он был выше ее почти в два раза, и какой же маленькой она была на фоне его мощного и гигантского облика могучего титана. Ему ничего не стоило одним лишь легким нажимом переломить ей все кости, а клинок, приставленный к шее, мог разрубить тело пополам.

— Кто ты такая, девочка? — грозно шептал он ей прямо в лицо, ни на миг не ослабляя своей железной хватки.

— Что тебе нужно в граде усопших и проклятых?

Она молчала ни то от сковавшего ее ужаса, ни то от удивления, все задаваясь вопросом, и пыталась мысленно дать ответ, о чем вопрошал ее незнакомец. В памяти всплывали один за другим призрачные образы, что разгорались в пламени костра и видения, отражающиеся в полушарии полумесяца в искрящейся воде. Как окуналась она в безмятежные воды каменистых резервуаров, и как, проплывая между подводными столбами, отсвечивающим лунным серебром, она пыталась отыскать древнее сокровище алого наследия, но когда пальцы ее коснулись белой как молоко рукояти клинка, хранящегося в одном из каменистых углублений, тело ее охватил такой неистовый жар, что студеные воды закипели вокруг нее. И ей снилось, как расцветают на поверхности воды огненные бутоны невиданных цветов. Пурпурно-белые лепестки, что с цветением оттеняли белизною и яркостью саму луну, и полное око солнца. Когда же она открыла свои глаза, то оказалась в обществе двух мужчин, и при ней не было ее оружия, с которым бы она рассталась только, если бы ей отрезали обе руки.

Горячий металл обжигал, и глубоко вдохнув, ее кадык задел лезвие, и тонкая алеющая полоса потянулась вниз, спускаясь к ложбинке меж полной груди.

— Отвечай! — закричал человек, и от его громогласного, как раскат молнии голоса, она задрожала, но не произнесли и звука. Не будет она просить пощады, лучше перегрызет османской собаке горло, и даже если его кинжал запачкается в ее крови, вопьется в ее горячее тело, она успеет ощутить на кончике языка его грязную кровь. Но в отсвете бледно-шафранового песка, она уловила блеск золота, и на выдохе вскричала:

— Назад! Девушка навалилась спиною изо всех сил на непомерного воина, отталкиваясь ногами, отчего они оба пали на землю, и в то же мгновение золотой луч пробил громадное отверстие в стене, крохотный желтый шар размером с орех, похожего на маленького жука разбился на части, и с его граней полилась рдяно-бурая жидкость, в которой шевелились черви. Ошеломленная, она вскочила на ноги, ступая босыми ногами на оголенный песок, и тут как ужаленная вернулась под тень палатки, вставая на грубую ткань.

— Белая чума, — с трепетом в голосе, пронизывающим до дрожи, шептала она, не отводя глаз от перекатов сплющено-белой массы. И одно лишь виденье живой смерти переполняло ее разум болью невероятной силы, которую она могла ощущать почти телесно.

Громадный и неистовый воин восстал из-под россыпи песка и груды мелких камней, покрывших все его тело, и, откашливаясь, он направил тяжелый меч в сторону шипящей рубиновой жидкости испаряющейся под давлением солнечных лучей.

— Что, черт возьми, это такое! — провозгласил мужчина, вставая в боевую стойку, но не успел он сосредоточиться на неясном туманном облаке, оставленном от разрушенной ограды, как сквозь толщу песчаника вылетели еще два золоченых камня, один из которых он разбил мечом, и части неведомого механизма разлетелись в стороны, а другой, что нацелился в спящего юношу, он остановил кистью руки. И механизм прорезал жерло в его коже, врезаясь в сухожилия, сдирая мышцы и разрывая вены. Мужчина мигом потерял всю свою былую твердость и суровость, и ранее непреклонный, он устало и сокрушенно упал на колени, сдерживая раненную руку, из которой крупными волнами лилась горячая кровь оттенка спелой рябины. Вены вздулись, как крупные ветви многолетних дубовых деревьев, и их голубизна проглядывалась даже сквозь его темную кожу. Казалось, что на его запястье расцветает, благоухая саженец цветка анемона с глубинно-черной сердцевиной и распыляющим вокруг себя веер кармина. Этот алый оттенок наносили на губы помазанники, что ступая в белоснежных церемониальных одеждах, отдавали всю свою жизнь в служение богам; этот греховный багрянец взывал к далекому звону мечей, расплывающемуся эхом далеких и ушедших дней. Стенки крыльев его носа натужно раздувались, когда он с трудом втягивал через стиснутые зубы воздух, а хмурые и густые брови, над которыми плелись вытатуированные молебны, гнетущей складкой сошлись на переносице, пока он сдерживал позывы агонии. И сквозь скатывающийся по переносице и вискам струи пота, и томное дыхание, он поднял на нее свой целеустремленный взор, в коих проглядывались искорки топаза.

— Женщина, — еле ворочая языком, говорил он, кивком головы показывая на человека, что все еще спал безбурным сном, — мой господин спас тебе жизнь. Он поднял твое бренное тело, которое сейчас же могло гнить под этим паленым солнцем с клейменных кровью земель, окажи и ты же равноценный долг, отплатив услугой. Забери его, мое же тело станет для вас живым щитом, — и он выставил вперед широкий черный меч, и тяжелые яшмовые полосы окаймили филигранное лезвие. Его голос дребезжал, как туго натянутая тетива лука, что готова была выпустить в секунду смертоносную стрелу, а глаза сверлили, как ястребиные мерцала, зацепившиеся за несущуюся в погоне дичь.

Девушка перевела дыхание, попеременно оглядываясь на песчаные всполохи, поднимаемые ветром, и жесткие песчинки, что при дуновении ветра, больно хлестали по обнаженной коже, обжигали, как змеиные жала. Она выпрямилась, попятившись на мужчину, чей лик оставался во владениях мирной дремоты, зато губы его побелели и растрескались, и с уголков рта бежала кровь, словно он испил кубок красного вина с терниями. И тут она обратила внимание на длину его волос, что доставали почти до самой поясницы. Редкое явление за пределами столичных стен, попадись он на глаза гвардейцам Императора или небесным служителям Януса, он тотчас лишился бы головы за кощунство над традициями, которые ставились выше жизни. Волосы отпускали лишь мужчины благородного происхождения, что означало, что он либо глупец, рыщущий в поисках бессмертной славы и собственной самовлюбленности, либо в жилах его текла родовитая кровь. Дворянам не пристало разгуливать в образе нищих и ползать в грязи, отзываясь на оклики о помощи отребья, а надобно носить бархатные дублеты с изысканной вышивкой и сапоги из лучшей кожи, украшать камзолы золотыми брошами с гербом своего дома, прикалывая их на грудь, и статной походкою ступать по дорогам, выстеленных шелками, а губы смаковать должны гранатовый и виноградный соки. Она задумчиво изучала лицо молодого человека, что был немногим старше ее лет. Был в ее жизни один уничижающий изъян, если к чему-то воспитала она ненависть, то никогда более не простит и не примет, даже если долг ее — сама жизнь. Порой она корила себя за это, но для нее они были хуже трупных червей. Их беспечность и непринужденность, безнаказанность и своеволие, алчная вседозволенность.

Девушка со свистом втянула в себя воздух, когда услышала колебания в песчаных вихрях, и земля задрожала под ее ногами, когда в нескольких метрах поодаль каменными осколками и бороздами разошлась мощеная широкими плитами дорога. Воздушная волна от подземного взрыва отбросила ее в сторону, и она больно ударилась головой о каменную стену, ощущая, как греет затылок кровь. Она пыталась задержать дыхание, чувствуя, как таит перед глазами мир, окутываясь в одеяло полупрозрачной дымки, и в канувшем забвении, увидела, как два молниеносных светлых огня атакуют ее с двух сторон, целясь ровно в макушку. Она откинулась вперед, расцарапав себе локти и колени в кровь, больно приложившись лицом к вековым слоям земли, и сглатывая металлический привкус, пробудивший от оцепеневшего ужаса. Ее спину осыпала мелкая россыпь, и она поднялась с колен и на шатающихся ногах понеслась без оглядки вперед, но не смогла преодолеть и метра расстояния. Один из каменистых заостренных обломком угодил прямо в голень, и она споткнулась при первом же шаге, и боль все четче отдавалась в висках, а разум впитывал беспощадные отголоски острой муки, от которой хотелось выть. Не слыша дальних разрушений колоннады пролегающей впереди аллеи и покатистых разрывов поваленных колонн, она царапала под собой крупные комья рыхлой почвы и щебенки, проползая на четвереньках и оставляя за собой бледно-розоватую тропинку кровавых разводов. Нет, она не умрет здесь, ни в этом храме могильной скверны, только бы у нее хватило сил, только бы у нее было оружие, способное противостоять жестокости и ненависти, пропитавшие теснящиеся стены домов и каждую крупицу желтеющего песка, что затмевало яркостью солнечный блик, и будто этот золотой свет оперения феникса проникал под саму кожу, циркулируя по венам, превосходя красный цвет крови. Вдыхая глубоко в себя тяжелый воздух пыли, гнили и гари, она крепко вцепилась пальцами в краеугольный обломок зеленого камня, ощущая пальцами пузырчатую кровь и рваную рану, и потянув на себя гранитный кусок, резко выдернула его из своей плоти. Она не обращала внимания на отдаленные отзвуки ударов черного меча, что зловещей тучей сокрушал неведомых врагов, хотя в голове предательски шептал голос, что она убийца, ничтожная тварь, что оставляет в беде людей, спасших ее от смерти. Но смерть палящими цепями сковывала ее, ей казалось, что сейчас из-под песка потянутся невидимые серебристо-белые паутины, превращающиеся в руки мертвецов черных как пепел и безлунная ночь, а она хваталась за воздух, и голос ее пропал, и немощь выкрикнуть хотя бы слог обернулись ее пагубою. А потом она поняла, что виной этих видений стали ее глаза, и неприятная пульсация в зрачках воздвигала перед взором чудотворные миражи, граничащие с реальным миром, повествуя ей о том, что было и то, что будет.

— Только не сейчас, — прошипела она, притаившись за углом в небольшой щели между двух зданий. — Мне сейчас не до пророческих видений. Ее лицо скривилось от внутренней головной боли, стучащей в висках, словно прожигающий виски металл, она прикусила себе руку, чтобы ненароком не откусить себе язык, и упивалась льющимися из глаз солеными слезами, и у слез ее был вкус моря, через который она пересекала границу, спасаясь бегством. Ей всегда казалось, что нет ничего важнее собственной жизни, возможности делать вдох и наслаждаться вкусом хлеба, утолять жажду прохладной водой, слушать свист ветра и наблюдать за перекатами мягкой изумрудно-сиреневой пены облаков. Если она позволит себе умереть, то тогда все потуги ее близких, родителей, что отдали свои мечты и жизни ради нее были напрасны. Возбуждение пронзило каждый член и конечность, когда она решилась противостоять приступу новых видений, чтобы успеть выбраться из пробудившегося города, готового пожрать незваных искателей, но так и не смогла выбраться из призрачного плена. Когда она пыталась подняться, оперевшись о мраморные стены, гладкие, как поверхность зеркала, ее сознание померкло, и под пальцами она почувствовала, как кровь струится по штукатурке, а под ногами земля дребезжит, разрываясь на части, словно пергаментные листы и черные глазницы скелетов вглядываются из подземного мрака в ее живые глаза, протягивая к ней изветшалые руки со слезающей бледной кожей. Живые мертвецы, гниющие, но не познавшие в смиренной усыпальнице покоя. И хоть она знала, что все происходящее не более чем иллюзия, созданная ее даром, открывающая перед ней границы грядущего, она все осязала, слышала и чувствовала. Как костлявые холодные и влажные черепа простирают свои истлевшие тела, как чужая кровь, будто парное молоко заливает ее с головой. Красная пелена затопляла все вокруг и уже подступала к ее горлу, а фигуру удерживали мертвецы, и как бы она ни пыталась отбиться, как бы ни рвалась на волю из гниющих объятий, они удерживали ее с не дюжей силой исполинов. Она кричала, когда суставы умерших коснулись ее лица, а вены змеями проникали под кожу, просачивались обожженными иглами, а рот наполнялся кровью, от которой она задыхалась, давилась и неистово кашляла. Девушка тонула, и уже когда одна лишь ее рука еще колыхалась над буйствующими алыми волнами, усыпанной горами ушедших в пустоту душ, стараясь отыскать в умирающей надежде хоть что-нибудь, чтобы схватиться, удержаться в бытие, ее запястье сжала сильная ладонь, медленно вытягивающая ее из непреодолимого кошмара.

И в момент, когда его голос позвал ее, озноб прошелся по всему девичьему телу, врезаясь кинжалами в каждую часть позвоночника, и кожу, мягкую как шелк, пробил электрический ток. И когда губы его произнесли ее имя, в груди родилась такая тяжесть, словно сердце сжали руками.

— Иветта, — сказал мужчина голосом сладким, как игристое красное вино и теплым, как летний дождь. Она подняла на него свои глаза, ощущая, как слезы облегчения и бурной радости, скатываются с ее щек, а он своими нежными руками заботливо ласкал ее лицо, ловя ветром хрустальную горечь. И от доброты, звучавшей в его голосе по спине ее ледяным огнем, прошлась дрожь. За ним восходило солнце, очерчивая темное пространство в славные единые узоры тени и света, а в его глазах она увидела длань небес. Никогда прежде не видела она столь безупречной синевы, отражение атласа небосвода на зеркальном покрывале тихой пелены воды, что в час восхода зеницы укрыта туманными сплетениями сирени и ириса. Его улыбка озарила дивные черты лица, а руки прижали ее трепещущие в предвкушении тело к себе, будто пытаясь собою укрыть от всего сущего мира, спрятав в надежном коконе объятий. Она отчетливо слышала стук его сердца, эхом разносившимся в ее голове, чувствовала скорое биение под ладонями, ощущала жар его кожи, что проходил через кончики ее пальцев, слышала аромат его тела, смесь мускуса и свежего ветряного порыва, что реет у самых вершин снежных гор. Его руки были теплыми и сильными, ей нравилось ощущать тяжесть прикосновений, рослость статной фигуры, сдавленное дыхание, и в блаженстве прикрывая глаза, она думала о том, что нет ничего столь же прекрасного, чем объятия мужчины. И ужасающий, опороченный дурманный сон исчезал, раскалываясь в битых осколках стекла, как и растворял образ человека, что с ласковым беспокойством стирал ее слезы и целовал губами искалеченные пальцы, грязные и битые в кровь, а прикосновения были легче касания перьев.

Когда развеялась зыбь пророческой завесы, Иветта увидела своим слабым зрением нечеткие границы построек, окруживших ее непреодолимым барьером. Землетрясение прекратилось, а солнце поднялось к самому зениту, освещая каждое здание, проникая во внутреннее скудное убранство комнат через щели в крышах, небольшие прорези в стенах и арочные окна, у некоторых из которых все еще сохранились чудотворные цветные витражные росписи, создающую мистическую иллюминацию. Через пробоину в стене, зиявшую у самого носа, она перебралась в старинный особняк. Искусная штукатурка витиеватых гиацинтов, все еще украшала потолки, но пыль войлоком неслась за ее потертыми юбками пешего платья, и каждый ее шаг оставлял на разбитом полу видные следы. Она подняла голову к потолку, увидев астрономические карты созвездий, что изменялись под мягким светом озарившими золотые фигуры и космические пути. На столешнице из голубого стекла стояла цельная чайная чашка с рубиновой ножкой в виде нимфы с ангельскими крыльями, по которым струились ониксовые прожилки, переливающиеся изумрудом и нефритом, а кремово-прозрачную чашу ее тонкие и утонченные руки поднимали, как подаяние. Даже лицо ее выражало преисполненное ликованием благодать, в ее нежных чертах проглядывалось умиротворение, и застывшая навеки красота, благословлявшая саму жизнь. Иветта легонько коснулась ее, проведя кончиком пальца по овальным краям, и стекло мгновенно разбилось, пойдя длинными и волнистыми трещинами, одна смыкалась с другой, пока молочная огранка полностью не превратилась в острую крошку, мелкую как песок. И смотря, как осыпается колкая пыль, девушка с грустью подумала, что ничего кроме вещей, что при одном прикосновении превращаются в пустоту, не осталось ничего. Пройдя внутрь круглой залы, она увидела крупный янтарный купол с тремя экседрами, проливавший чистый золотой свет, на котором преобладали растительные мотивы с искусно вплетенными в полудрагоценный камень цветами — лилии, тюльпаны и гвоздики. В самом центре располагалась литая конструкция из чистого золота колец, что в своем множественном единстве воссоздавали инсталляцию звезд солнечной системы, и на каждой сферы были написаны древние символы молитв, посвященных богам правосудия, что восседали на своих престолах в поднебесье. Рядом стоял постамент из цельного светлого мрамора с двенадцатью миниатюрными копиями судий, восседающих на своих каменных престолах. Некоторые фигуры были расколоты и разбиты, а некоторые остались целыми. Таким был первый Рефери, что прибыл из зародившейся на грани веков Британской Империи. Трон, на котором сидел мужчина в маске, прикрывающей верхнюю часть лица, был окутан терниями и лозами роз, а на его коленях, смиренно положив голову, почивал огромный лев. Его большие когтистые лапы упирались в подлокотники, и Иветта с внутренней дрожью подумала об этих когтях на своем горле, как они впиваются железными иглами в сосуды, раздирая на части трахею.

У каждого бога-судьи был свой зверь, охраняющий своего властелина и созидателя на протяжении всей бессмертной жизни. Девушка наклонилась вперед, чтобы лучше рассмотреть фигуру из мрамора и зиявшие черные разрезы в маске, и, скользя указательным пальцем по очертаниям маски, она чувствовала, как кончики горели ни то от холода, ни то от жара. Эта была не больше, чем статуэтка, но одно лишь ее созерцание приводило в трепет, даже ее дыхание участилось. Ей, казалось, что сама вечность вглядывается в ее глаза. Даже по этой статуэтке можно было отметить, что человек, получивший бессмертие был красив. Острые скулы и волевой подбородок, высокие щеки, полные губы, прямой нос и волосы, мягкой волной спадающие на плечи. Одежда была его из чистейшего белого шелка с бриллиантовыми узорами и белого меха. Она немного знала о древних божествах, но первого властелина почитали как спасителя, изничтожившего страшную черную чуму, что истребляла десятки тысяч людей. Каждое столетие проходит великий Турнир в столице мира — Шанхай, где отмеченные судьбой сражаются за титул Судьи. Победитель будет одарен божественной силой, и любое его желание станет явью. Ровно через двадцать лет должна будет начаться новая схватка среди лучших из лучших воинов, чтобы определить следующего властелина, достойного обладания безграничной силы. И кто-то из нового поколения займет следующий белоснежный престол, став равным другим владыкам.

Шествуя по длинным холлам, Иветта заглядывала во всевозможные комнаты, пытаясь отыскать выход наружу, порой удивляясь, как, не поднимаясь ни по одной лестницы, оказывалась на верхних этажах. Разбитые каменные двери с витиеватыми золотыми ручками высотою почти в три метра выходили на заполненные чистой водой купальни настолько широкие и богато отделанные, что Иветта ничего не могла с собой поделать, и даже не заметила за собой как приоткрывается от удивления ее рот. Все было из мрамора, даже рельефные цветные голубые узоры на колоннах, устремляющихся к потолку. Половицы были скользкими не столько от воды, сколько от каменной плитки. Она прошла чуть вперед, и пальцы ее ног обожгла вода, и, поморщившись как от укуса, опустив свой взгляд, она увидела кровавые подтеки на пальцах и сломанные ногти. Видимо это произошло, когда она ударилась о крупные булыжники, когда пыталась выбраться из-под обвала. Странно, до этого она совершенно не испытывала боли.

Девушка спустилась на несколько ступеней вниз, погружая ноги до лодыжек в сверкающую и переливающуюся на свету, будто хрусталь воду, замечая, что у части бассейна отсутствует мозаичный пол, а крупная пробоина открывала вид на полностью затопленный нижний этаж. Весь внутренний интерьер был разрушен, многие фрагменты декораций на стенах осыпались, а пол усыпан крупными камнями и упавшими колоннами, разбившими каменную дверь и стеклянную крышу. Взвесь горечи все еще витала в воздухе, казалось, что даже воздух здесь холоден, и призраки все еще следили за ней. Она не знала, ни что произошло много лет назад, и что сталось с людьми, когда-то населявшими малахитовые дворцы. Они жили среди несметного богатства, не зная голода и несчастий, бедствий полуночных детей, что пожирали детские сердца, строя города из человеческих костей, и даже сейчас, каждая крупица песка походила на незабвенное в веках сокровище. Ни в одном уголке Империи нельзя было найти такое количество воды, и многие путники приходили сюда именно за водой, не желая ни богатства, ни грозного оружия, скрывающегося за неприступными землями, потому что только вода могла спасти от безмерной жажды, излечивала и была истинным достоянием.

Бассейн переходил из одной арки в другую, соединяя апартаменты единым коридором, что выходил к кружевной иссиня-черной калитке. И каждая арка округлой формы изображала цветы, при дуновении ветра росписи изменялись, соцветия иссыхали, и уносимые ветром лепестки осыпались. Иввета не спеша вышла наружу, чувствуя кожей стоп горячий песок, следя глазами за его колыханием, но ничего не происходило. И после нескольких минут безмолвия, держась за стены зданий, прихрамывая на одну ногу, она пыталась отыскать выход из лабиринта бесконечных переулков, стараясь не выходить на просторные площади. Там она точно станет мишенью для неуспокоенных смертью. Те двое османцев наверняка уже мертвы, особенно, если учесть, что один из золотых механизмов пробил воину руку. Округлый шар был пропитан ядом, а в крови его металлические полости раскрывались, выпуская на волю белых червей, что при соприкосновении с кровью растворялись, превращаясь в бактерии, которые медленно будут мумифицировать весь организм. Процесс мог занимать до нескольких недель, в зависимости от физического состояния человека. Иветта тяжело вздохнула, облокачиваясь о стену, и медленно сползала вниз. Она устала, ей хотелось пить, мучил голод, истребляя все попытки к борьбе. Сколько раз перед ней вставал выбор — жить или умереть, и каждый раз она вставала, продолжая сопротивляться роковому гнету, но она так устала. Так безмерно устала, что готова была остановиться, чтобы ожидать своей участи, какой бы бич земной не обрушился на нее. Она приняла бы его с распростертыми объятиями.

И только когда она решилась прикрыть глаза, острые как колья огненные резцы впились в ее ноги, и она вскричала, ощущая каждым членом тела погружение змеиных клыков. Иветта потянулась руками вперед, чтобы отбиться от бесноватых тварей, но предплечья ее затянули золотые лозы, а ноги сдавливали железные змеиные колья из благородного металла, вбивающие в нее шипы — холодные, как лед и горячие, как кипяток. Глазницы их были из чистых крупных рубинов, совершенный красный оттенок, темнее самой крови. Но она видела, как в сердцевине мелькнули черные щелевидные полосы, затягивающие ее в свой огненный водоворот, и душа ее сгорала в яростном пожарище огненного моря. Их золоченые тела обвивали ее колени, раздрабливая кости, огибали бедра, торс, сдирая одежду, их головы снискали путь между ложбинкой груди, устремляясь к гортани. Она не кричала, на это не было сил, но все еще пыталась высвободиться, выворачиваясь из схватки всем телом, отчего тернии погружались внутрь только глубже. Слепота боли окутывала, накрывала с головой. И в прострации, Иветта вспоминала, что в детстве думала о том, какие именно слова произнесет перед смертью, на что будет смотреть, о чем будет думать. Позже нелепые фантазии обескураживали. Дожить до старости и уйти в объятиях родного человека слишком счастливое будущее, эфемерное, как мираж в жестоких оковах пустыни.

Ледяной, потрясающий до нервов обод металла стискивал ее горло, сжимая как в капкане. Воздух давно не поступал в легкие, нижняя часть тела отнялась, ноги, словно оторвало. Ключицы с натиском разломились, и она в белой агонии считывала, как деформируется каждый позвонок, разбивающийся на части, отбирая волю.

Время, ей всегда нужно было только время, чтобы отомстить и уйти в тот мир без сожалений, без боли. Отчего же, когда она пожелала себе смерти, и темная обитель вечности пришла за ней, сознание не выскальзывало прочь из реальности. Стена под ней треснула, будто ее кости вогнали в каменную известь, а золотые цепи порвались, спадая с рук и ног, как драгоценные украшения, как пожухла листва. Иветта беспомощно повалилась на землю, чувствуя, как горло затопляет металлический привкус крови, и песок в этот миг казался мягче перин. Когда чужие руки коснулись плеч, мир мерк перед глазами, растворялся как туманная пелена. И в расплывающихся иллюзиях, она видела раскрывающие крылья солнца и глаза удивительной морской волны, замерзшие капли росы на лепестках василиска, и шепот, доносившийся из глубин игривого ветра. Его глаза видели ее насквозь, и ей представлялась, что он видит ее нагой со всеми грехами и проступками, со всей добродетелью и покаянием. Щеки девушки были мокрыми от слез, когда рукой она дотянулась до его красивого лица, тонкие черты, перед которыми бессильны были даже боги.

Ей хотелось очертить контуры его губ и прямого носа, провести кончиками пальцев по линиям шелковых бровей, таким же нежными, как и его длинные темные волосы. Она старалась выговорить хоть слово, но вместо слагаемых четких звуков изо рта вырвалась густая кровь. Иветта узнала человека, что поддерживал ее, осторожно прижимая к теплому телу. Это он вывел ее из мрака теней, что возжелали утопить непокаянную душу.

Но рука, которую он положил на залитый потом лоб, была холодной. Его голос походил на шелест листвы в равнинных лесах.

— Если ты и дальше будешь убегать и возвращаться ко мне с такими ранами, моих сил не хватит, чтобы излечить их. И когда она закрыла свои глаза, проваливаясь в полузабытый сон, он влил в нее всю свою силу, что затягивала раны и восстанавливала костную структуру, работу сердечного ритма и температуру тела, отпуская кошмар, расходившийся в туманной пелене. Когда она проснется, если он позволит ей, Иветта поцелует его руки, прикоснется лбом к земле, пав ниц перед ногами спасителя, и низко склонив голову к огню костра, произнесет, что любит все его существо. И слова унесутся в вышину к полной голубой луне, озаряющей нескончаемые долины белых песков пустыни.

Он мягко проводил пальцами по ее волосам и тихо прошептал:

— Меня зовут Анаиэль, дитя. И ты, когда очнешься скажи мне свое имя.

II

Холод милосердия есть молчание сердца; пламя милосердия есть ропот сердца.

Аврелий Августин

Безликая мелодия смерти наступала канувшей белой иллюзией. Смерть прозрачна и бесцветна, у нее нет имени и воспоминаний, нет боли. Ее окружает вечная как полная луна чернота, жар ее всемогущ, как пламенные слезы солнца. И даже самый самобытный мираж в чертогах ее обители являет ужас на самые стойкие и бесстрашные сердца.

Она знает лицо смерти. Иветта видела ее силуэт, когда распускаются вороновые крылья в студеной и холодной ночи, как отражаются в оледеневших озерах, покрытых инеем и алмазным снегом глубокие, как бездна глаза смертельных венценосцев, как раскрываются клыкастые пасти, орошенные людскою кровью и миазмами. Нагие высокие тополя, искореженные тонкие ветви, напоминающие призрачные щупальца, тянущиеся по чистейшему полотну адамантовых снегов и свистящий вой ветра в ушах. Тело было горячим от переполнявшего чресла ужаса, и снег, забившейся под меховую парку, кипящими струями стекал по позвоночнику и шее, обжигая кремовую, как пудра кожу. Девочка слабо дышала, и, сбившись с ног, смотрела на расходящиеся черные реки мглы, сходящие от гигантских, безобразных под алебастровым сиянием лунного света крон деревьев. Призраки ночи шептались меж собой, они смеялись, радуясь ее трепету, вскипающей багряной крови под холодной, мягкой кожей. Она бежала так долго, что уже потеряла счет времени, и силы оставили ее, покидая утомившееся тело, клонившее в сон остатки сознания. Холод сковывал пальцы ног и рук, и если раньше каждый шаг доставлял боль, и стопы прожигали леденистые иглы, то теперь она не чувствовала своих конечностей. Есть чудовища, которые проникают в самые потаенные дебри сновидений, в ночи воплощая их в реальные кошмары. Они двигаются медленно, но они достигнут своей жертвы, где бы ни прятались страждущие от страха путники, блуждающие по владениям сумрака.

Из покрова тьмы вышла человеческая фигура, и земля под его темными сапогами звенела. Великолепное одеяние идеально облегало его статное и высокое тело, сотканное из первозданной мглы, и ореолы теней блуждали в завитках черных волос, что были темнее дегтя. И под ворохом густых чернильных ресниц ее детскому не мыслящему взору открылись удивительные глаза цвета крови и спелой рябины. Но если вглядываться в рубиновые глубины слишком долго, алые фантомы, заключенные в дивных очах, унесут с собой душу в карминовые дворцы, что возносятся старинными и кружевными шпилями высоко к темному небосводу. Туда, где в вечном полумраке венчаются сады жасмина, и цветет акация, и яблоня распускает бутоны белого нефрита. Туда, где восстают из изумрудной глади озер, укрытых туманной пеленой, кремовые павильоны, и золотистые восходы расписною филигранью украшают платы, полные яств и хрустальных сосудов сладчайшего винного нектара и меда. Мужчина смотрел на нее своим чарующим и увлекающим взглядом, что уносил в просторы бесконечной ночи и россыпи бриллиантовых звезд на пустоши, окаймленной временем ушедшего заката. И чем больше они смотрели друг на друга, тем отчетливее становилась привязанность и теплота, проникающая под саму кожу и кости, и аромат табака и вишни заострял обоняние, побуждая вдыхать полной грудью сладкий дурман.

От его силуэта падала длинная тень, но она видела, как из черной бездны пробираются существа ужасающие, бесформенные и клыкастые, медленно выползающие из-под плаща своего блюстителя и бича их жизни. Они старались выкарабкаться, звеня тяжелыми и непосильно грузными цепями, издавая слабые и хриплые звуки, напоминающие шаткое дыхание человека, взбирающегося в горы. Мужчина обратил свой пламенный взгляд на выползающую тень, тянущие когтистые лапы в сторону распластавшейся на снегу девочке, и длань удлинялась тонким шиповидным лезвием в свете полного жемчужного диска. Он вздернул свой плащ, и чудовищные образы растворились в густой дымчатой иллюзии, развевая вдоль заснеженной дубравы извилистые сизые дорожки, венчающиеся в ночную высоту. Никаких сомнений, один из бессмертных аристократов. Весь его облик громогласно провозглашал об этом, как торжественное восхождение лилейно-белой луны. И хотя могущественная невидимая длань простиралась во всю округу, нависая над дальними плоскогорьями, устремляясь за окраину южных фьордов, тяжким и немыслимо огромным давлением прижимая к земле, истощая силу и душу. Иветта чувствовала его силу, и безмерную власть, что сводило с ума здравость рассудка. Не способная противостоять всколыхнувшимся и натянутым до предела чувствам в чреве своего тела, что стремились познавать и вкушать черные флеры, спускающиеся темно-адамантовыми валами с его великолепно-сложенной фигуры, она прерывисто дышала от счастья видеть безупречность, от ужаса ощущать проклятость. Золотые вставки украшали полы его одеяния в форме роскошных цветущих лоз, что на распахнутом настежь воротнике раскрывались в полных розах, и лишь крохотные капли рубиновых камней сияли в оправе серег в его ушах. Выходцы из высшего сословия всегда дополняли свой образ драгоценными камнями, что символизировало их положение в обществе сумеречных господ, и чем больше крупных и увесистых каменьев нанизывались и вплетались в волосы, вшивались в одежду, тем выше твой статус. Королевские аметисты, гранаты и рубины могли позволить себе носить лишь приближенные к монаршему дому детей сумрака.

— Смертная, — сказал мужчина, будто подтверждая свои мысли, и голос был столь прекрасен, столь невообразим, что от одного звука сердце билось так сильно и часто, что, казалось, выпорхнет из груди полетом иволги. — Что делаешь ты дитя земная в моих краях?

Но она не могла ответить, в горле застрял непроходимый, твердый и болезненный ком, при каждой попытке вдоха, причиняющий несоизмеримую агонию всему телу, каждому члену и каждой частице ее естества. Она смотрела на него, и тело ее бросало в неимоверную дрожь от восхищения перед лицом, что приведется в самых отдаленных кошмарах сознания, в самых близких и забвенных мечтаниях. Кожа была его чистейшим алебастром и холодным мрамором, и золотые украшения свисали с кончиков темных кудрей, полыхающих в прядях тьмы восходом, поднимающимся с восточной стороны. Черный волк вышел из лоскута его плащаницы, смиренно присаживаясь возле стоп хозяина и заостряя уши, прислушиваясь к вою дикого леса, стонавшему от ступивших в запретные владения неживых. Шелковистая шкура блистала темным илом, и кровь его горела пламенем бессмертным, а когда раскрыл он пасть, чувство смерти сковало ее жилы. Волк повернул голову в сторону, и из мощной груди вырвалось утробное рычание, и призывный оскал окрасил морду зверя в гневном чувстве. И в том же направлении обернулся мужчина, недобро сощурив глаза, прикрывая рукавом темного пальто ноздри, словно ему был противен запах, доводящий до исступления. Но девочка не ощущала фимиамов, что чудились мужчине и его чудовищному волку, чьи когти вгрызались в замерзшую землю, а заостренно-узкие черные зрачки всматривались в качающиеся нагие ветви, что раскраивали беленое снежное полотно сумеречными шрамами. Вой ветра сбегал со студеных окраин, и льдинистые вихри снегов алмазной пылью вздымались туманной метелью с глубоких оврагов, и седая дымка, клубившаяся между деревьев, раскатистой рекою вливалась к заснеженной роще. Но за проседью туманной тьмы и беспросветного мрака, Иветта слышала тернистый шепот, каркающий и смакующий ее имя, словно поглощая саму ее суть вместе с произнесенным именем, слышала взлет полета стаи черных воронов, сгущающихся тучами в холодных небесах, и агатовые перья опадали на белоснежные полотна. Иветта прижимала дрожащие руки к отчаянно бьющемуся сердцу в груди, вдыхала свежий и морозный воздух, делая незначительные вдохи трепещущими обледеневшими губами, неотрывно наблюдая за движениями, стоявшего перед ней мужчины. Взмах его длинных и густых темных ресниц, что были чернее вороновых крыльев, а кожа белее самых бескрайних и далеких иллюзий в оледеневших пустынях, и глаза, что багровели, как утекающий в забвение сумерек закат.

Он мягко и осторожно опустил руку вдоль тела, как если бы ладонь и пальцы провожало дыхание зимних ветров и дуновение молочной вьюги.

— По твоим стопам пришли блуждающие, что вкушают соки людской жизни, — его глаза надменно сузились и потемнели, превратившись из рдяного оттенка в глубокий карий, такой цвет окрашивает небеса, когда златокудрые лучи солнца окунаются в сумеречные волны.

И те, кто пробирался сквозь тернистый хлад ночных дебрей леса действительно явились на зов, когда одно упоминание о них было произнесено вслух. Кровавые тени пали на снежный покров, превратив его в толстый слой льда, сиявшего в лунном свете как хризолит, а конечность, растекающаяся рубиновым потоком, вскипала, как если бы касалась опаленного огнем зеркала, и змеиные пары вздымались в воздух, разнося зловонный трупный запах гниющей плоти. В стылых глазах рябинового сока, восходила в мрачном небосводе алое новолуние, и дразнящая мгла черных ресниц обнимала излияние полуночных звезд. Дыхание его стало дорогами призраков, несущихся из-за грани сновидений и самых ужасных кошмаров, самых прекрасных мечтаний.

— Низшие не нарушают законов в моих владениях, — говорил мужчина, так и не приблизившись к оцепеневшей девочке, сжимающейся от страха на холодном снегу и ощущавшей, как небо пристало к стенке горла. Но правда была в том, что она не могла говорить, жуткое и скользкое прикосновение черноты овеяло ее взгляд, и даже сам свет луны погас под тяжелой и сгущающейся за спиной массой из людских костей и страдальческих гримас, и с каждой секундой все ближе придвигались смоченные кровью щупальца к ее ногам. Человек в нежном прикосновении погладил морду дикого зверя, прижавшего к макушке уши от удовольствия, и из темной, как бездна груди вырвался довольный и утробный рык, отчего вскипала в жилах кровь. И пока он задавался праздным вопросом, кровянистая костяная ладонь красными туманами сползающая на грудь тронуло ее плечо, оставляя позади кровный след на снегу и клацая зубами и чудовищными клыками. Белоснежная парча с расшитыми лазурными узорами, что рождаются при млечных путях на небесах в морозных ночах на стеклянных окнах домов, опачкались черной свернутой кровью павших под нещадными лезвиями их безжалостных и неумолимых когтей, готовых в мгновение разорвать на части, разодрать хребет. Иветта сделала последний вдох, когда теплая влага прошлась жидким языком, облизывая пульсирующие вены, и обернулось вокруг шеи, сдавливая трахею, впуская под кожу нервные отростки, что вливали в тело смертельный яд.

— Возможно, — продолжил человек, наблюдая за ее скудными попытками высвободиться из-под натиска жгучего жара, сковавшего позвоночник и обволакивающего икры ног в причмокивании, и в винно-вишневых глазах отражалась ее брыкающаяся детская фигура, — это ты потревожила покой ночной дремоты. Стражи леса не охотятся на смертных беспричинно. Быть может, согрешила ты среди пучин ночной блистательной державы?

Глаза ее распахнулись в недоумении, и сердце застыло, когда с висков потекла горячая чужая кровь, вокруг кружились кристальные завихрения зимнего буйства белизны, и слабо слышала она удалые напевы снежных вихрей, бередящих безмолвие ночных окраин. Иветта ощутила зловоние, раздавшееся из раскрывшейся пасти создания, сотканного из жил, суставов и мышц, распадающегося на многоликие и безобразные образы, и огранка бирюзовых глаз затуманилась, когда горячие слезы потекли по ее щекам, а клыки уже опустились на лоб, стискивая чело.

Но страшный кошмар растворился, и несколько раз моргнув водянистыми глазами, девочка вновь оказалась на прежнем месте. Исчезло чудовище, поджидающее ее за спиной, и в панике Иветта поднялась на трясущихся ногах, оглядываясь в те темные и невидимые во мгле пространства, откуда выступали карминовые тени. Но лишь серебряный диск луны освещал раздолье усыпанного снегами леса, сияя алмазными ветвями, маня величественною красотой, и ветер все так же завывал в ушах. Девочка обернулась к мужчине, стоявшему в опасной близости с ней, всего в нескольких шагах, и ему ничего не стоило преодолеть краткое расстояние, отделявшее смертность от бессмертия. Лицо его никогда не коснется старости, а тело не прикует болезнь, и красота, что неподвластна сладчайшему влечению видения. И когда Иветта канет в бытие, он продолжит свое существование, созерцая переменчивый и незыблемый ход жизни, наблюдая со своего мраморного трона, что стоял в агатовом зале и дворцах в небесной обители средь пышных облаков, где у подножия гор растекались белокаменные города, подвластные его справедливому правлению. Ночь всегда тепла среди кремовых улиц и по стеклянным мостовым, и хрустальным дорогам сходили воды чистые и прозрачные, как сам воздух и дыхание влюбленных, и цвел жасмин и ирис, и хризантемы венчали скаты крыш из алмазной черепицы. Среди белых, как нежнейший лебединый пух гранитных стен, возвышались балюстрады плетущихся драконов, чешуя их переливалась оттенками чистейшего моря, и сопровождали грозные блюстители шедших по длинным холлам. Сквозь арочные сплетения колоннад, что открывали вид на далекий пейзаж из воды и стекла, где на горизонте опускалась огромная лазурная луна с багрово-пурпурными и фиолетовыми отливами. Вдалеке возвышались заснеженные горы, застеленные туманным безмолвием, чьи высочайшие пики на рассвете омывались красками запекшихся алых губ и терпкого красного вина, и томимые ветрами покровы снега в серебристых искрах сносили снега в вышину, в бездну низин и узких канав, рассекающих пьяными извивами долины. Там дышали облака, там слепящий свет прорезал темноту, взнося белокаменные дворцы у подножия скалистых обрывов, врезанных в вечные хребты в златое и кораллово-розоватое одеяло. И власть была его столь безгранична, что само дыхание застывало, а душа разбилась хрусталем.

— Тебе верно страшно, милое дитя? — полюбопытствовал мужчина, проводя большими пальцами вдоль сведенных на переносице шелковых бровей, и столь нежным и проникновенным было прикосновение его кожи, что она прикрыла глаза, оборачивая вокруг себя истому удовольствия, вдыхая свежий, едва различимый аромат его кожи. — Ночи никогда не нужно бояться, в ней воплощаются твои страхи, что увлекут не познавшие любви и доброты сердца глубоко во тьму, из которой уже нельзя будет выбраться. И навеки ты будешь заточена в кошмарах, созданных обманчивыми иллюзиями, — тыльной стороной пальцев провел он по ее скуле, и сон дурманным войлоком испытывал сознание. — Ночь нужно любить, как и день. В ней рождаются самые заветные мечты и самые чудотворные желания преображаются в явь, и то, чего боялась ты, обернется иным.

И со словами его, словно снизошедшими символами заветных волшебных манускриптов, несколько алых капель из сочившихся шаровидных, ярко-красных ягод брусники упали на расстеленный пласт замерзшей земли, настолько желанных и аппетитных, что у девочки пересохло во рту от всепоглощающей жажды. И из окрашенного в нежно-розоватых переливах снега возникла рубиновая чаша, инкрустированная мелкой россыпью бриллиантов, формируя звездные расположения на ночном небе. И по краям чудотворно очерченной пиалы плелись растения и лозы прекраснейших цветов, мельчайшей филигранью. От чаши веяло теплом и сладостью, и когда ладонь мужчины подняла со снега разгоряченный фиал, по окружности пришли в движения и звездные карты и лепестки, срывающиеся с миниатюрной росписи, опадали на снежные ковры. И протягивая девочке питье, он говорил, и голос его разносился трепещущим эхом по широкому плоскогорью, по равнинным окраинам вдалеке и средь одиноких облачных лоскутов в чистом небе:

— Сколь ни была бы глубока ночь, не отворачивайся от ее объятий, даже если покажутся они тебе холоднее пережитого ужаса этой ночью, и пусть бесстрашие твое будет закалять сила воли, — он взял свободной рукой ее обледеневшие пальцы, склоняя красивое лицо к покрасневшей коже, и теплота его дыхания окутала все тело. Порванные унты сменились черными меховыми сапожками, расшитыми толстыми шелковыми алыми нитями с изображениями волчьей охоты, и золотые подвязки шнуровкой стягивались у колен. Темный сатин брюк с растительными узорами и жаккардовым переплетением облегал ноги, затягиваясь поясом из чистого золота, а изорванная парча обратилась в тяжелую шубу из черного меха с изумрудными вставками, идущими по оборкам и широким рукавам. Грязные волосы омылись и были уложены в замысловатые бриллиантовые украшения, сцепляя мелкие пряди между собой в роскошные косы. С лица сошли мелкие рассеченные царапины, оставленные жестокими ветвями деревьев, что не пропускали ее вглубь пестрого действа лесной обители. Когда же он отпустил ладошку, в последнее мгновение задержав ее в своих пальцах, сжав кончики пальцев небольшим усилием, на руках до самых локтей уже красовались иссиня-черные рукавицы с аметистовыми камнями в форме кружевных ромбов. Несколько золотистых, почти серебряных прядей волос выбивались из-под капюшона, и мужчина осторожно заправил их девочке за ухо. И поднося к ее лицу чашу с питьем, он тихо прошептал, и огонь мерцал в его завораживающих кардамоном глазах:

— Расскажи мне, что совершила ты, когда такие видения снятся тебе?

Иветта опустила ресницы, с глубоким сожалением смотря себе под ноги, и язык не по ее велению расплывался в речи:

— В нашем селении люди живут благодаря тому, что перевозят на нартах в упряжке овчарок товары из одного региона к другому. Туда, где людям не хватает пищи и одежды, лекарств. И еще мы перевозим энергетические генераторы. Они старые и одного может хватить лишь на стуки, но моя семья все равно идет на риск, отправляясь в путь с таким тяжелым грузом. В ночи мои родители пытались, как можно быстрее добраться до ближайшего населенного пункта, но так гнали своих псов, что один сломал ногу, не выдержав нагона, — Иветта инстинктивно сжалась в себя. — Мы должны были двигаться дальше, ночь опасна для людей, чьи сердца переполнены страхом перед невиданными образами, что скрываются в чащобах. Но мы не могли взять с собой или остаться с раненным псом, поэтому…, - она запнулась, как если бы слова причиняли ей боль. Так оно и было, горькая расплата совести клеймила расплавленной сталью горло. И слова грешного и стыдливого признания сорвались с мертвенных губ:

— Я попросила отца дать мне разрешение самой убить собаку. Потому что это был щенок, о котором я заботилась, мой первый воспитанник и близкий друг, с которым я делила кров, и тепло своей постели. И когда я с жестокостью оборвала его жизнь, во мне была только оголенная пустота, я ничего не чувствовала, как если бы мне было все равно. Разве я не чудовище? — страстно вопрошала она, и соленые слезы горячили промерзшую кожу. Разве не заслуживаю наказания за предательство существа, которое так мне верило?

Мужчина пал ниц на колени, сжимая в своих крепких и сильных руках ее предплечья, и через мех его шубы, она могла ощущать тепло беломраморной кожи. В проникновенные глаза его скользнуло сияние меди и яшмы, и привкус горечи и гнили застрял у нее во рту, когда Иветта вновь вдохнула в себя приторный запах, поднимающейся от зачарованной чаши, словно он корил и порицал ее за содеянное. Этого красивого мужчину окутывал и манил в свою ласку гневный сумрак, но девочка не чувствовала от него зла или угрозы, лишь продолжала смотреть в назидательный, обрекающий взор. В нем клубилось очарование ночи, в коей гуляли вольные и неистовые порывы ветра, и вздымались на сносящие дыбы жеребцы одичалого пламени. В его темных глазах было потустороннее царство, мрачное, но манящее своей необузданной красотой и величием, запретами и тайнами.

— Я дарую тебе Судьбу, Иветта, — говорил он, и мир затих в ожидании его обрекаемых и одаряемых слов. На краткое мгновение она обомлела, широко распахнув бирюзово-мшистые, чистые как стекло озер, глаза, и дыхание покинуло ее телесную оболочку. Она не называла своего имени, но он произносил имя, данное ей по рождению. Он же смотрел на нее тем взглядом, которым смотрят на близкое по духу и разуму создание, как если бы знал ее все те годы, что оставляла она в пути пересечения многих заснеженных границ. И когда мужчина, коему были подчинены и подвластны смерть и время, и глубина мрака и бездонность снов, толковал ее предназначение, вырисовывая на ладонях искусные чернильные линии, исчезающие при соприкосновении с мягкостью лунного света. Ветер подхватил предречение, унося его в холодную высь. И выслушав толкование переплетений и встреч своей жизни, Иветта без сожалений и колебаний взялась ладонями за обжигающую чашу, испивая отвар до последней капли. Жар впитывался в каждую крупицу ее естества, в каждый нерв, сухожилие и потоки вен, соединяясь в самом сердце. И сделав последний глоток, пиала исчезла в бурых дымчатых миражах. Когда же его руки легко подняли дитя и усадили в красное кожаное седло с золочеными стременами, а в руки вложили узда на тонкой золотой цепи, волк встал с замерзшей земли, вслушиваясь в заветное веление своего бессмертного властелина.

— Отвези девочку к родителям, — властно наказывал человек, и тени заклубились в штормовом вихре за его спиной, поднимая снопы пепла и угля, обнажая образы тени, расползающиеся вдоль далеких утесов и подножий, и даже остроносая ладья луны не освещала его горделивый стан.

— Сохраняй в пути дитя заката и рассвета до самого конца.

Мужчина осторожным касанием провел на прощание указательным пальцем по детской щеке, в медленном и чутком мановении, наблюдая, как на золотисто-светлые ресницы опускаются кристальные снежинки, как отражается ночная темная вода неба в пораженных и сонных глазах. Спешно надвинул он на светлые кудри капюшон из меха черно-бурой лисицы, чтобы снег не мог насладиться мягкостью шелковистых лент, отсвечивающих солнечные блики.

— Не отпускай златые поводья, пока не доберешься до места, в котором желаешь очутиться, — говорил он нарицательным голосом, как если бы в нарушении его слов, последовало страшное наказание. И взмахнув рукой, в приказе послал мужчина волка вперед через запорошенные инеем и прозрачно-голубой изморосью снежные долины, а сам же растворился в полете взмывающей стаи черных коршунов, рассекающих широкими крыльями воздух. Тело волка с шкурой темного оникса стало огромным, хищная пасть удлинилась вместе с разрывающимися изнутри мышцами, выпирающими из-под свинцово-серой кожи, и заструилась смоляная кровь на снег, воспламеняя крепкий слой льда. Земля под его мощными, почти каменными лапами разверзлась, когда в прыжке он воссоединился со струями хладных бризов, растворившись в тенистом мраке. Иветта в страхе и волнении ухватилась за шкуру хищника, мчавшегося со скоростью северных бурь вдоль скалистых склонов и скованных под толстыми льдинами рекам, неподвластной ветру и звуку. И лишь протяжный вой, раскатившийся из его стальной груди, являл собой разбившиеся берега и взрыхленную землю, и черная вода полуночных теней плескалась в зеркальных ветвях, застывших в гололедице, вольно раскидывая острые прутья в хрустале. Его бег прошелся вдоль земель, как ненасытная, алчущий разрухи шторм, и все же дикость его образа была невидима для человеческих глаз. Люди оставались слепцами, не видя, как природа рвется на части вместе со стремительным путем северного стража. Каждый лепет ветра был глуше, отзываясь песнью в ее ушах, и поднимая взгляд к расстеленной ночной тиши, Иветта созерцала яркость млечного пути, и переменчивое движение звездных светил, вслушивалась в хоровые песнопения жестокой вьюги. Она чувствовала тревогу лесов, как могильная зыбь впитывалась в кору вековых деревьев, в сизый воздух, как бились сердца зверей, населявших густые пущи, и отзвук волчьей гонки от громадных черных лап разносился эхом по истомленным краям. Она сама стала тенью, пересекающей множество границ, темнотой, что нависала над пушистыми облаками, что запечатывалась в черных глубинах продольных рек, что обращалась в чудотворные образы, сгущаясь над высокими кострами, разожженными у ночлега путников. В ноздри ударил сладковатый запах имбиря и зеленых летних трав, и девочка инстинктивно натянула золотые поводья. Не сильно и не смело, но этого мановения хватило, чтобы волк остановился, принимая из расплывчатой, естественную физическую оболочку, ровным и спокойным шагом везя ее под остекленевшими рядами деревьев, сохранявших молчание, пока великий и гордый черный волк отпускал навозницу домой. Иветта прислонилась грудью к его мощной гриве, чувствуя под собой натужное и прерывистое дыхание, как отдается в собственных костях движение сильных мышц, как проскальзывает через жесткую от снега шерсть ветер. Аромат имбиря, перемешанный с тяжелым смогом сигар и дыма костра, именно такой запах вздыхала Иветта, прижимаясь лицом к широкополому теплому пальто своего отца, упиваясь мгновением нежности, когда любимые и сильные ладони гладили ее по голове, ласково проводя пальцами меж ее густых волос, что так напоминали пшеничные злаки. С особой и незаменимой родительской пристальностью и заботой разбирал он тончайшие локоны на аккуратные завивающиеся кудри, пока по скупым и бедным апартаментам разносился звук прядильного станка. Сокровище всего их дома было выполнено из эбеновой темной древесины, с фантастическими кружевными ножками, покрытых золотой краской, изображающих восточные сады с птицами, перекладины и валки украшала замысловатая и причудливая тонкая и мелкая резьба. И вечерами, пока отец рассказывал истории о ночных духах как добрых, так и лукавых, разрезая сладкие яблоки серебряным охотничьим ножом с гравировкой рысей и секачей, свободных в лесных раздольях, Иветта вслушивалась, как натягиваются нити, как ловко управляются мягкие руки дорогой мамы с темным челноком и трепалом. Деревянные корзины были переполнены шерстяными нитями, в большом комоде в отдельных ящичках располагались спицы, заостренные ножницы различной формы и длины, иглы. И когда у них оказывались свободные деньги, например, после продаж шкур или вяленого мяса и копченой рыбы, отец никогда не брезговал потратиться на дорогостоящие катушки шелковых нитей ярких и пестрых оттенков. Иветта никогда не стремилась научиться искусству вязания, хотя определенная доля таланта матери передалась ей по кровной линии, она изумительно могла выплетать амулеты, и из-под ее тонких и худощавых пальчиков вырисовывались удивительные браслеты из бисера и речного жемчуга. И столь необычны и изящны были создаваемые предметы, что многие купцы съезжались из дальних городов севера, чтобы приобрести ажурные украшения, сотканные из ткани и лесок с тщательностью и аккуратностью ювелира. Но такая работа быстро наскучила ей, требующая многодневного терпения и сосредоточенности, Иветта быстро отказалась от свойственного женщинам рукоделия, больше увлеченная пристрастиям охоты на дичь. В натуре ее живилась удалая прыть и храбрость, и воля, которой не хватало столь многим начинателям жестокого ремесла, сыновьям замечательных отцов. В те далекие и незыблемые памятью вечерами, полными спокойствия и будничными хлопотами отзывались в ней горечью. Именно тот едва осязаемый аромат потухшего пламени и сгорающей листвы впитался в шерстяное пальто отца, которым он укрывал ее в холодные и необузданные ночи, когда пурга управляла жизнью за оледеневшими окнами. Сколько бы раз ее не оставляли в соседней комнате, в глубокой ночи Иветта все равно пробиралась в опочивальню родителей, не боясь бегать босыми ногами по холодным как таящий снег плитам, не страшась формировавшихся узорчатых теней на белых стенах, а затем тесно прижиматься к бьющимся в унисон сердцам, с довольством и блаженством чувствуя, как ее укутывают в мягкие одеяла и рачительные объятия. Но если тогда половицы оставляли тепло ее тела, то теперь девочке чудилось, что башмачки, подаренные незнакомым мужчиной, выведшим душу из ночного мрака, оставляли за собой кровавые следы на безупречном покрывале снегов.

Волк вышел на свет вместе с ней, когда удивленный и безумный взгляд темных глаз отца приковал ее к месту под деревьями, под которыми стояла бледная, призрачная фигура девочки. Ее все еще согревало иное тепло, не жар огня, и не любовь человеческая, а черная шуба, которой не мог достичь света пламени и поднимающихся рыже-багряных искр, даже воссиявшая луна не освещала черноту смуглой шкуры.

Иветта подняла беззащитный и полный мольбы взор на испуганного и пораженного мужчину, на захлебывающуюся в слезах отчаяния женщину, опускающую на колени дрожащие от холода и внутреннего испуга руки. На лицах обоих читалось неверие, словно они увидели, как проклятие расплывается по нависшим веткам деревьев, что опускались льдинисто-голубым водопадом на ее голову. И вместо замерзших крон к ее мертвенно-белому лику опускалась громадная змея, чьи резцы сочились черным и рубиновым ядом, омывая в окаянных темных водах. Бледный призрак выползал из пасти змея, обнимая в сизо-пасмурных туманах ее плечи, заливаясь озорным и довольным смехом, ухмыляясь коварством. Иветта сделала шаг в сторону света, и ее отец мгновенно вытащил из-за спины серебряное ружье, в молниеносном движении распарывая кожаную кобуру, заскользившую по снегу, но его горящие от слез и возбуждения глаза быстро переместились на чудовище в безмятежном хладнокровии не спускавшим алых глаз с заостренными черными зрачками с широкого дула. Дыхание мужчины было тяжелым, черты его лица искривились, когда он тихо произнес надтреснутым и строгим голосом:

— Иветта, иди сюда.

И не оглядываясь на зверя, девочка медленно двинулась в сторону матери, поднявшейся с расстеленных циновок, опираясь на колени обоими руками, словно боялась упасть. Иветта не страшилась острых клыков и когтей, что в секунду могли распороть брюхо и вырвать внутренности наружу, как в туманных тенях разойдется черная оболочка, а рык разнесется эхом средь чернильной пущи, когда его блестящие зубы вонзятся в горло остальных людей, что находились в бараках недалеко раскинувшегося у подножья гор каравана. Она знала, что черный волк, сопровождавший ее, не причинит зла, а будет защищать. Будет охранять покой и благостную тишину ее мирного сна глубокими ночами, когда снаружи будет распоясывать метель. Когда она ступила в спасительный щит объятий матери, то услышала оглушительный выстрел, от которого стая воронов, притаившихся на деревьях, взметнулась вверх, оставляя после себя хор грубого и гневного карканья. Она не оборачивалась, когда останки волка пали на белоснежный снег, и адамантовый оттенок его шкуры сливался с молочной белизной. И прижимаясь всем телом к знакомой нежно-бежевой парке из зайца, ей хотелось плакать. Все еще не оборачиваясь, она видела наяву, как пуля пробила правый волчий глаз, пройдя сквозь твердую черепушку, раздробив кости, и кровь растекалась багряной рекою по застывшей и затаившейся в молчании земле. И не закрывая глаз, с кончиков ресниц ее потекли слезы скорби и непереносимого горя, как если бы ее только что лишили бесценного и дорогого друга. Под кожей своей она чувствовала жар, что жаждал вырваться наружу, но трепещущие пальцы, сжимавшие друг дружку, удерживали ее от всплеска рыданий. Родители решили, что эмоции вызваны пережитым и увиденным, услышанным и вкушенным, но она не рассказывала им того, с чем столкнулась, и они больше никогда не упрашивали ее открыться. Шубу и украшения, и красные башмачки сожгли в ту же ночь, а Иветту не показывали людям, боясь навлечь ярость верующих и послушников, что поклонялись высшим отпрыскам ночи, надеясь в молебнах и проповедях найти толику услады продолжая существование в бедноте. Хотя на площадях городов и рынках они надевали дорогие одежды и браслеты из чистого золота, уверяя остальных, что благодаря их искренним служениям, аристократы щедро одаряли их. Отец был убежден, что все богатства они собирали с прихожан, наведывающихся в их храмы, обирая до последней нитки и юнцов, и стариков. Той ночью она так и не смогла заснуть, ей все еще виделись очертания черного волка. Иветта свернулась калачиком в шкурах рыси, смотря, как тлеют еще не погасшие угли в палатке, а громадная тень волка возлежала на больших лапах возле огня. Чуть свесив уши, он продолжал наблюдать за ее ничтожными попытками уснуть, прикрывая ярко-красные глаза вместе с ее иссиня-изумрудными глазами.

Когда ранним утром, едва солнце озарило зимний горизонт, и небо рассыпалось в цветах розоватого и златого, их караван поспешно собирался, чтобы покинуть границу и отправиться подземным поездом, украденным повстанцами, в Османскую Империю, отец снова отправился в чащобу, где прошлой ночью пытался отыскать потерявшуюся дочь и проверить тело падшего волка. Ее отец был лучшим среди охотников, и нигде он не мог чувствовать себя более уверенно, нежели в лесу. Он не боялся ни диких зверей, ни одичалых призраков, рыщущих в поисках духовной пищи и кровавой расплаты. И в тот день он безошибочно нашел место, которое искал. Но, ни волка, ни кровавых следов от оставленных выстрелов не было, и только золотые вставки, завалявшиеся среди золы и угля, красовавшиеся на ее ботинках сверкали в свете зари, словно являя собой напоминание, что произошедшее ночью не было сновидением и обманчивой иллюзией непослушного разума.

* * *

Сны о прошлом редко навещали ее, но если приход горьких видений был неизбежен, то они беспощадно осыпали ее буйным потоком, который она не могла остановить, даже применяя всю силу выдержки. Воздух был спертым и затхлым, с густой примесью сладкого дыма, и в то же время холодным. Ей отчаянно не хватало кислорода, и когда растрескавшимися губами она приоткрывала рот, девушка глотала дыхание ненасытно и вожделенно, жадно. Одежда мешалась, затрудняя путь воздуха к легким, ей хотелось все сорвать с себя, а не мучиться в горячей влаге, пропитавшей старую и изношенную ткань потом, кровью и нечистотами и объятиями безгласных духов, изодранный в клочья плащ походил на клещи, смазанные ядовитыми жидкостями. И Иветта с удовольствием бы разрезала тунику на мелкие полосы кинжалом, но слабость в теле была столь непреодолимой, что любая мысль или попытка пошевелиться, вызывали отчуждение и рвоту, как если бы от одного движения, вся желчь, копившаяся неделями от скудной пищи и постоянного голода, мгновенно вышла наружу. Влажные темные пряди прилипали к загорелой коже, ресницы слипались между собой, а по кончикам пальцев плелась тонкими струями алая кровь, прямо из кутикулы, подушечки пальцев налились свинцом, в них словно вставили раскаленные иглы. Захлебнувшись тихим плачем, она попробовала открыть плохо видящие глаза, но пространство мутнело и бледнело, очертания стирались в дымке, как исчезают небосклоны на рассветах, занесенными облаками. Зрение ухудшалось каждый раз, когда ее навещали видения, особенно если с ними проступали приступы в реальности, а не во сне. Со сном можно было справиться, тогда как в бодрствовании, она медленно сходила с ума, и порой, не успев скрыться до того, как бездна полностью завладеет телом, она валилась наземь в том месте, где останавливались ноги. Физическая форма становилась дряблой, она не ощущала присутствия собственного духа внутри тела, кости становились ватными и хрупкими, сознание терялось впотьмах. Она просыпалась в бараках обездоленных болезнями и чумой, в глубоких мусорных ямах, кишащими существами хуже вшей и столичных крыс, в домах наслаждения на красных улицах. И новое пробуждение не дарило ничего кроме неистового желания погрузиться в новое забвение, что унесет ее в вечность. Каждый нерв тела отзывался болью, и душный полог мрака надменно озарялся над ее челом, глаза подернулись поволокой, когда Иветта попыталась повернуть голову и заставить себя разлепить отяжеленные ресницы. Она бессознательно пошевелила рукой, но ощутила на плече тяжесть и прикосновения чужих пальцев, кожа к коже, но руки прикасавшегося были мягкими, как бархат, и холодными, как зимняя ночь. И Иветта готова была бесстыдно стонать, когда умалявший внутренний жар хлад покинул ее, нещадно отпустил мимолетное наслаждение, ввергая в пучину новых страданий. Голова металась из стороны в сторону, как в лихорадочном бреду, и заботливые руки мягко обвели ее плечи, приподнимая, со всей осторожностью, и нежным вниманием укладывая голову на воздымающиеся перины. Она приоткрывала свои губы, упиваясь глотками воздуха, когда в рот полилась вода, игристым и свежим ручьем наполняя горло влагой, прекращая страдальческие муки последних часов, что показались вечностью. Она со всей неумолимой жадностью припала губами к фарфоровой пиале, стараясь поднести руки к подбородку, чтобы полностью насытить тебя, но глубокий голос, сочившейся спокойствием и ласкаю, твердо произнес:

— Если будешь слишком торопиться, то очень быстро накопившееся в теле силы, покинут тебя. И ты опять скроешься в сонное забытье, чего бы мне особенно не хотелось, когда солнце третьего уже начало клонится к заходу.

Иветта попыталась разглядеть человека, сидевшего перед ней, но могла различить только его очертания в глубокой темноте. Она хотела произносить слова, но голосовые связки, натянувшись, пронзили гортань нестерпимой резной болью, и все же, хрип вышел из ее пламенеющих уст:

— Кто?

И в ответ прохладная ладонь легла на ее воспламеняющееся огнем чело, убирая черные кудри в сторону.

— Все будет хорошо, — шептал человек, мужчина, которому принадлежали эти невероятно нежные и мягкие руки, сотканные из покрывал небесных и пальцы, словно прохладный газового шелк, что проводили вдоль ее ресниц, очерчивая тонкие скулы, так гончар осматривал завершенный труд. — Не открывай своих глаз, — продолжал сетовать он, вытирая пот с впалых раскрасневшихся бутоном акации щек, — пока ты еще не сможешь окончательно привыкнуть к полуденному свету. Через несколько часов, быть может, — и в голосе его она смогла различить теплую, едва различимую насмешку.

Иветта делала отрывистые и небольшие вздохи, примечая в воздухе необычайный аромат жасмина, столь сильным и острым было сладострастное веяние, что ей почудилось, что она стояла посреди цветущих садов, украшающих имперские дворцы, возведенные из цельного золота. И, раскрывая алтарные высокие врата, кружевной тесьмой плетясь темным и богатым гагатом, перед взором воздымались великолепные деревья под стеклянными куполами, отсвечивающие бриллиантовым свечением на прозрачно-аквамариновые половицы, вдоль которых выстилались нежно-кремовые лепестки жасмина и фиалок, и воздушных хризантем. По хрустальным дворам бежала прохладная вода, и в украденных кипарисом тенях, скрывались музыканты в белоснежных туниках, отороченных серебром и золотом, создавая безупречность из струн ажурных арф из слоновой кости с волнообразными завитушками, выгравированными на концах белоснежных колонн. В нефритовых чашах плещется золотистый мед с лепестками красной розы, и женщины золоченой охрой покрывают тела, одевая сливочно-атласистый наряд в праздник равноденствия, окрашивая хной веки, кистями проводя по полным и зовущим губам. Мужчины же прячут лица за звериными масками, пугающими и причудливыми, и по ониксовым краям блуждают тени, отбрасываемые диким и неукротимым пламенем, вздымающимся высоко к черным хребтам неба. И выходят юноши в черных накидках на поединок с золотой символикой благородного дома на груди, проливая кровь в честь полной луны, поражая искусством войны блистательных владык, снисходительно и торжественно наблюдая на зовущую их юдоль с небесной, царственной обители. Она слышала, как разносится звук металла у многочисленных костров, что сияли буро-красным и изумрудно-голубым, а алые искры восходят ввысь, когда соединяются в реве черные лезвия заостренных клинков и напрягаются отточенные мускулы парных воинов, чьи тела накалены до предела от напряжения и изнурительной битвы. Она могла почувствовать запах разгоряченной стали, сталкивающейся с собратом, почувствовать жар острого, как промерзший воздух, лезвия на своей коже…

Иветта резко распахнула широкие и испуганные глаза, что были зеленее бирюзы, и ярче падающей звезды в безлунной ночи, как у загнанной в угол лани, борющейся за остатки утекающей жизни, и, превозмогая боль, девушка извернулась на простынях, чтобы остановить приближающейся к ключицам кинжал, застывшей в полуметре от ее болезненного лица. Но запястье, к которому она прикоснулась, не дрогнуло, остановилось в воздухе, словно не решаясь продолжить начатое грехопадение. И она подняла горящий взгляд к человеку, что намеревался лишить ее воспоминаний о людях, которых она отчаянно любила, память о которых лелеяла больше собственной жизни. И с ее памятью в бездну канут и те, кто продолжал жить вместе с ее бьющимся сердцем. Казалось, что минула вечность, когда их взгляды встретились, и время застыло, когда черные локоны ее волос затрепетали под дрогнувшим дыханием, а губы в изумлении раскрылись, и она не смела и не желала отводить глаз, плененная чистотой его неприкаянного и светлого взора. Она увидела прозрачную синеву моря, и алмазный лик полнолуния, заволоченный дымчатым флером павших на землю сумерек. Лицо его было создано из самой прекрасной и нежной сказки, из дальней и давно забытой сердцем мечты, из глубин забвения прошлых жизней, когда они были единым целым, еще не расколовшись на две одинокие половины. Глубоко в себе, Иветта подсознательно ощущала, что где-то прежде уже видела эти завораживающие, глубокие глаза, сиявшие ярче любого сапфира. Было нечто интимное в том, как два незнакомых друг друга человека вглядывались в свое отражение в глазах другого. Увиденное захватывало и поражало, в то время как на своих губах она ощущала вкус его дыхания, тяжесть кинжала, что он держал в руках. Хватка ее цепких пальцев немного ослабла, но руки она все равно не отняла, и после того как мужчина, стоявший над ней заговорил, ей понадобилось несколько секунд, чтобы зрение смогло обрести четкое очертание окружающего пространства.

— Я не собираюсь причинять тебе боли, просто хотел помочь сменить одежду и омыть, — говорил он, неотрывно глядя в ее дымчато-зеленые глаза, полыхающие огнем и яростью, надеясь, что она сможет прочитать истину в его глазах, распознать искренность в произнесенных словах, почувствовать равномерность и хладнокровное спокойствие в пульсе, бьющемся в ее ладонь. Но аккуратные древесно-угольные брови сошлись на переносице, когда она гневно прошипела сквозь зубы:

— С чего мне доверять человеку, поднесшему ко мне обсидиановый клинок? Человеку, которого я не знаю?

— Я и не прошу доверять мне, — мягко ответил мужчина, расцепляя своей второй рукой ее пальцы, и кожей своей она ощутила остроту и холод золотых перстней. Он ловко вывернул кинжал в своей руке, да так быстро и искусно, что глаза могли лишь поспевать за отсветами черного серебра, мерцающего в тенях просторных и широких апартаментов, свистящий звук клинка разносился эхом, отскакивая от стен, и перламутровых балюстрад фантастических зверей, винтовых мраморных лестниц, ведущих к прозрачно-изумрудным куполам, как невидимый призрак. Мужчина положил кинжал рядом с собой на небольшую столешницу из лунного камня, но будто вовсе и не заметил, что Иветта также с легкостью могла дотянуться пальцами до обжигающей рукояти, а может, сделал это преднамеренно, не боясь, что она сможет причинить ему хотя бы каплю физического вреда. Он потянулся вперед, взяв небольшой кожаный мешок, лежащий у изголовья огромной кровати, и развязав шнуровку, достал темную тунику и светло-серые брюки с белоснежным поясом, и черные сандалии из натуральной кожи, расшитые золотыми нитями.

— Я хотел переодеть тебя в чистую одежду, потому что те тряпки, в которые ты облачена при первом же твоем движении разойдутся по швам, превратившись в пыль, что исчезнет под маревом османских пустынь быстрее, чем капля воды, — он смерил ее недовольным взглядом, чуть сузив глаза, и серьезность, с которой он изучал черты ее юного лица, заставили щеки облачиться в алеющий пурпур. — Полагаю, что после обычной смены одежды и омовения тебе должно стать хотя бы легче дышать, потому что вся твое верхнее платье пропитано твоими же нечистотами и потом, и поверхностные ранения, которые я не успел исцелить при помощи своей духовной силы, могут загноиться. Будет лучше, если ты позволишь мне перевязать тебя, — с тяжелым вздохом признался он, опуская взгляд на ее руки, в которых торчали тонкие металлические иглы, сочащиеся лекарственным раствором.

Мужчина отвел взгляд в сторону, как если бы ему было трудно вынести ее взгляд, поспешно возвращаясь к содержимому кожаного мешка, доставая оттуда несколько чистых льняных полотенец и тесьму. Он с силой разорвал ткань, разделив ее на три крупных пласта, и Иветта заметила, как натянулись стальные мышцы на его предплечьях.

— Будет немного больно, — пояснил он с полной апатией в голосе, все еще не поворачивая головы в ее сторону, — раз ты очнулась, мне нужно быстро вытащить иглы. Это хорошее снотворное, но в бодрствующем состоянии, у него абсолютно обратный эффект, и ты можешь заработать сильнейший анафилактический шок, а мне бы крайне не хотелось, чтобы ты потеряла способность двигаться. Этой ночью мы должны немедля покинуть стены Даррэса.

— Мы? — невольно переспросила Иветта, со страхом следя за его волнительными, но решительными движениями рук, а окинув взглядом собственные пальцы, она увидела, как длинные закрученные штыки выходят из-под ее ногтей, но боли она не ощущала, лишь тяжесть инородного тела под кожей. — Что Вы собираетесь со мной сделать?

— Не волнуйся, — говорил мужчина, перетягивая ей запястья, чтобы проступили голубые вены, разглаживая большими пальцами тыльную сторону ее рук, и от этого нежного прикосновения ей хотелось плакать, — все будет хорошо. Он поднял ее за плечи, резко подтянув к себе, так, что черные волосы пеленой легли ей на спину, укрывая гнедой волной, так тучи скрывают голубой полог неба за грозовыми терниями, и, обессилив, Иветта устало вжалась лицом в чистую и свежую ткань его рясы, вдыхая сладкий аромат цикория. Такой далекий и знакомый аромат, напоминающий о доме. С глаз ее брызнули слезы, алмазными ручьями стекаясь по щекам и подбородку, когда ее грудь опускалась вместе с его, словно он хотел, чтобы их дыхание было единым. Успокаивая свой бешеный сердечный ритм, она думала о том, что с радостью запустила бы свои пальцы в его волосы, казавшиеся такими мягкими, как текущая вода в предгорных долинах, и ей хотелось просто утолить любопытство в сравнении — действительно ли они были такими же шелковистыми, какими представлялись ее болезненному взору.

— Все будет хорошо, — продолжал ласково шептать ей слова утешения мужчина, поглаживая ее по волосам, мягко пропуская между пальцев темные пряди, движения его были полны забытой для нее нежности, почти усопшим прикосновением доброты, но она упивалась благостью, оказанной незнакомым человеком. И в разуме своем она молила его не прекращать, благословляя на ласку, даруемую его руками, сильными и теплыми.

— Будет больно, — продолжал говорить он, но она не слышала его слов, не внемля предостережениям, продолжая дрейфовать в блаженном забытье, — поэтому, если станет совсем невыносимо терпеть, лучше сожми зубы на моем плечи, а иначе откусишь себе язык. И тогда она в полной мере ощутила эту боль, закричав яростно и дико. Иветта пыталась отбиться от его жгучих рук, которые со всей силой намеревалась вырвать из нее кости, и она представляла, как скелет вытаскивают из-под кожного покрова. Когда первый золотой штык из мизинца вышел с хлюпаньем, развеяв веретеном кровь, звонко упав на каменные блестящие плиты, она смогла выдохнуть, но не успела сделать очередного вдоха, как паутина агонии вновь сковала тело, проникнув в каждый нерв.

— Хватит…, - задыхаясь, шептала она, пронзенная новой стихией боли, вжимаясь в его тела и желая отстраниться от него. И когда сил не оставалось, чтобы кричать, Иветта вонзилась зубами ему в плечо, заглушая его кровью собственные стоны и рвущейся наружу крик, стискивая пальцами ткань его рубахи, в надежде разорвать цепи, сковавшие позвоночник и кости. Она ощутила на своей шее его тяжелое дыхание, как если бы он желал отдышаться, и ему было мучительно пытать ее. Он упирался подбородком в то место, где сходились ключицы и плечо, посылая сладкую истому по спине. Она так хотела причинить ему ответную боль, и в то же время плакала, что смогла поранить того, кого так хотела благодарить. Грудь сдавило под тяжестью камней, и ей чудилось, что ребра трещат, превращаясь в мелкую крошку, как стекло, но, то была неимоверная усталость, с которой она ложилась обратно, чувствуя, как отступает проклятая боль, терзавшая ее столь долгие минуты, бесконечные и изможденные. Она не ощущала ног, перед глазами все рябилось и расплывалось, но оттенок синевы, как раскрывшиеся лепестки шалфея, все еще проникал в саму ее суть.

— Все хорошо, — продолжал говорить человек, стирая влагу с ее лба, убирая пальцами смешанную кровь, и его, и ее, скатывающуюся с губ рубиновыми росинками, переливающуюся пламенем и раскатом грома, которые он поддевал подушечками пальцев, оставляя на своей коже. Крупные капли крови застыли на его пальцах, окаменели, став драгоценными. — Теперь все будет хорошо, — бормотал он, склонившись над ней, а она не смела прикрыть свой изучающий и пронзающий взгляд от его пристальных глаз, следящих за каждый чертой, каждым мановением приоткрытых губ, каждым трепетом ресниц. И едва дыша, она вспомнила, как он назвал ей свое имя. Она вглядывалась в очертания его красивого и мужественного лица, сильного подбородка, строгих линий темных бровей, высоких скул и длинных ресниц, полных губ, и прошептала, как мольбу или воззвание:

— Анаиэль…

Он улыбнулся, но в глазах его затеплился сгусток мрака, черного и необъятного, как море.

— Похоже, ты все-таки что-то помнишь, — глаза его запылали яркостью и теплотою солнечного света, который обличает золотые тропы на пресноводных озерах, расстилающихся меж высоких тополей; огнем, горящим в ночном раздолье, уносимого к звездам. — Это хорошо, — говорил он, поднимая ее на руки, убаюкивая, словно малое и неспособное дитя, — это очень хорошо. Голова ее упала на его широкую грудь, и краем глаз она заметила, как стекает кровь по белоснежной одежде с раны, оставленной ее клыками. Мужчина с легкостью нес ее, словно она была невесомой, но нечто подсказывало ей, что то сделала с ее телом безжалостная пустыня, высушившая кожу и плоть до самых костей, и голод, сморившей к погибели сотни жизней путников, пересекающих на караванах песчаные долины и каньоны, кишащие разбойническими бандами и пиратскими флотилиями. Когда-то у нее была полная и округлая грудь, красивая и мягкая кожа, и в самые тяжелые и непосильные времена, она никогда не оставляла гребней для волос или ароматических масел. Такие предметы являлись напоминание для нее, что она все еще оставалось женщиной. Но гребни раскололись под причудливыми сплавами солнечных валов, стеклянные бутыли затерялись, когда она скрывалась в каменных гигантских алых небоскребах старинного города, затерянного среди белесых долин, чьи шипастые стены и двурогие бриллиантовые зубцы башен, сгорали в яшмовом зареве закатов. И она наблюдала, как обсыпаются стены, испещренные мозаичной росписью ирисов, как нисходят ночью твари, сплетенные из черноты и пепла, как из теней выплывают прихотливые образы иллюзий и сновидений, захватывая сознание в тиски ужаса. Их образы блуждали по подземным прозрачным рекам, их сопровождали голоса, полные боли и криков павших солдат на полях сражений, где все еще лежала кольчуга и меч, разодранные доспехи. Озаренные луной скалистые коридоры, вырезанные в горах, затопляли древние сводчатые дворцы из белого мрамора, что сверкали опаловым сиянием, а в зеркальных миражах расцветали белые лилии. Алмазно-костяной свет, ниспадая, освещал узкие улицы и золотые мостовые, что даже со временем не померкли, а рубиновые камни в соцветиях зачарованных роз на парапетах мерцали также ярко, как пролитая горячая кровь.

— Куда ты ведешь меня? — слабым от усталости голосом пролепетала девушка, хватаясь окровавленными руками за ворот его дорогой туники, и хотя раны выглядели ужасными, боли не было, она прошла вместе с бывалым ужасом видений, надвигающихся смерчем, когда они спускались вниз по широкой длинной лестнице в огромный зал. И движение вперед пугало ее больше, чем физические страдания, испытываемые прежде. Вторгающийся в сознание сон смежил ее веки, и расплывчатым взором, она всматривалась в танцующие фантомы резвых черных коней, что когда-то пересекали дворцовые залы вместе со сметающими все на своем пути всадниками; видела, как танцуют женщины в белоснежных мантиях светлых и прозрачных из тканого шелка, как сам воздух, а движения их рук и кистей были столь легки и плавны, как течение волн средь океанских просторов, и злато браслетов на тонких запястьях были мерцанием солнца в реках. Призраки прошлого навещали ее, чтобы поведать об истории забытых времен, о крахе великих стен, что сияли каменьями в короне Османской Империи многие столетия назад.

— Мы должны выйти за стены Даррэса до того, как стемнеет, — пояснил человек, с враждебностью и непомерной злобой оглядывая темные полосы на мраморных плитах, неосвещенные заходящим солнцем, и ощущение времени постепенно покидало ее. Лишь неясные колебания тени обрушивались на стены, обретая чудовищные формы, и длинные когтистые лапы и костяные руки тянулись к его мерной, уверенной поступи. Иветта знала, что он чувствовал то же противоречивое и волнительное давление, окружившее их со всех сторон, жаждущее отрезать путь к свету и запереть в ловушке из мрака. Скованность накрыла черты ее лица, покрывшись плотной древесной корой, когда дыхание холода коснулось ее щеки, и она болезненно изогнулась в бережно несущих ее руках. Она держалась на кайме сознания благодаря его рукам, теплым рукам, что с такой заботой прикасались к лицу, стирая грязь и кровь. И убаюканная звуком его шагов, она задумывалась, прикрывая глаза и наблюдая за терзаемыми отсветами черноты, пытающейся пробиться сквозь бархатные занавесы, скрывающие бестеневой свет, проскальзывающий через высокие арочные окна с извилистыми рамами, украшенные пальмовыми листьями из изумрудов. И тонкие световые оси, проникающие через распахнутые двери, освещали их путь к выходу. Анаиэль остановился, ощутив дрожь в теле молодой женщины, резко обернувшись и недобро покосившись в сторону, откуда проистекала черная сила, утягивающая девушку в кошмарные сны, пытаясь отобрать у него то, что принадлежало одному ему.

— Чернь, — мертвенно-зловещим тоном произнес он, и одеяние северных ветров, что держат упряжь грозовых бурь, овеяло его облик, подхватив полы белоснежной рясы. — Как смеешь ты простилать свою мглу на меня? — яростно прошипел он, и черты лица его исказил гнев, присущий созданиям, купающимся в темноте. Полы под его ногами надтреснулись, трехъярусные торшеры изогнулись пополам и статуи богинь, стоящих под нишами раскололись надвое, ровной и прямой полосой рассекая прекрасный лик, а возлежащие у их ног львы, обратились в пыль. Анаиэль прижал к себе темноволосую девушку, что слабо дрожала, с чьих побелевших губ сорвался тихий стон, чьи пепельные кудри сливались с завесой тьмы. И золотые скрижали над гранитными дверями пали под свирепым натиском ледяных вихрей, разбив мраморные полы, острые осколки которых накрывали полотном стены и расходились в серебристой россыпи песка от волновых ударов. Смог черноты, что шлейфом влачился за падающей тенью мужчины, развеялся, и над карнизами, вырезанных из янтаря, отделяющий орнаментные стены и покрытой восточной росписью стеклянный потолок, поползли волнистые существа, раскрывающие в чернильной покрове многоголовые пасти гидры. Глаза Аниэля презрительно сузились, когда он сделал ленивый и нерасторопный шаг в сторону полосы света, поворачиваясь спиной к призракам лютости и полуночных туманов, оставляя позади ужасы теней протягивающих свои звериные морды все ближе, почти касаясь волочащейся по запыленному полу плащаницы, когда их бесформенные лики разрезали полосы ветра, затягивая дымчатые фигуры в ветряную воронку. Когда он сошел с последних ступеней, ошеломленной белизной света, то скрыл лицо за капюшоном и ветры накинули на него плащ, спустившийся на плечи. Анаиль посмотрел в уставшее, спящее лицо девушки, судорожно сжимающей побледневшие губы, в мучении сводящей брови, как если бы боролась с болью во сне, причиняемой посланными видениями. Губы мужчины тронула коварная улыбка, когда он обернулся к стенам дворянского особняка, наверняка, принадлежавшему некогда чтецу и хранителю имперской библиотеки. В залах, которых он побывал, увидел множество разбитых стеклянных летописей и рукописей, некоторые из которых продолжали покоиться под заклятыми печатями и замками, отворяемыми лишь мертвым наречием, позабытым собственными наследниками, другие хранились в кристаллах. Скрижали из мутно-голубого стекла можно было прочесть, лишь смазывая плотные и острые по краям страницы собственной кровью, другие лишь при свете полной луны в комнатах астрономов под оптическими стеклами в золотом обрамлении, что теперь покрылись пылью и щебнем от разбитой мозаики, опадающей с раскрашенных стен. Дотрагиваясь до папирусных текстов в зеркальных свитках, можно было затеряться сознанием, и темнота затянет душу в пучину иного мира, что прятался за рукописными символами. В окнах, задрапированных старинными занавесами, он разглядел размытые силуэты стражей, охраняющих бесценные артефакты, что все еще горели желанием насытить пересохшие горла кровью живущих, что посмели потревожить их вечный покой.

— Ваша ненасытность помогла мне найти ее, — произнес Анаиэль, и ветер прочертил сапфировые полосы в воздухе, описывающие расцветшие лилии в полукруге, что свистящими ударами сильнейших мечей прорезали пространство, подорвав основание огромного сооружения, и столпы песка вырвались на свободу, как вулканическая магма, сдерживаемая столетиями под оковами камня, поглощая в себя разрушенный ветряными лезвиями дворец. Темно-каштановые волосы разметались от волновых вихрей, расплетая тугую косу и сцепляя золотые украшения, удерживающую тяжелые пряди, сметая с плеч дряхлую накидку, унося ее с собой в глубины песка. Анаиэль безмолвный и равнодушный к погибающим под песчаными волнами знаниям и призракам, после недолгого созерцания продолжил путь вперед, теснее прижимая к себе драгоценную ношу, слушая эхо разбитых изгородей и колонн, осыпавшихся на землю разбитых и некогда высившихся рдяно-красных шпилей. Следы его сандалий отпечатались на белом песке, тянущиеся к вышине золотые кроны жакарды с рубиновыми лепестками, впитывали отражение его мужественно-красивого лица, и тишина глубокого голубого неба, как высохшее соленое озеро, накрывала стольный град, застывшей в своем неподвижном величии — и виртуозные золоченые надписи на высоких стенах, и бриллиантовые завитушки кипариса на изумрудных мечетях, и черные зерцала масок, что вглядывались в мир из бассейнов прозрачно-светлых вод. И все же жизнь билась в этих землях, заклейменных словами зла и скорби, крови и слез. Он чувствовал это через пульсацию в жилах, когда вслушивался в гробовое затишье, через горячность опускающегося к горизонту солнца, через удары стойкого сердца.

Возле врат снаружи, прислонившись головой к разрушенному парапету каменного моста, восседал Таор. Трудно было представить себе этого гигантского воина, что мог справиться голыми руками с шестью сильнейшими оруженосцами Империи обессиленным и неспособным к движению. Глаза его были исполнены страданием, и он едва мог дышать, тело его было в поту и огне, и лишь мужество и сила воли, укрепленные в самых страшных и долгих сражениях, давали ему силу, чтобы молчать, прикусывая грубые губы зубами, болью возвращаясь из пелены мерной тишины, в которую его сбивали слепота зрения и глухота слуха.

Таор медленно повернул голову к подошедшему к нему Анаиэлю, осторожно укладывающего девушка на расстеленные львиные шкуры, и с горьким смехом прошептал:

— Красавица опять уснула?

Анаиэль старался не смотреть в лицо своему спутнику, по правому предплечью которого ползли к плечам и ключицам гнойные извилистые тропинки, стремящиеся к мощной шее и лицу, соединяясь с венами под кожей. Рука начинала разлагаться изнутри, и болезненные красные пятна покрывали остальную часть тела, совсем скоро Таор начнет задыхаться, а внутренности сжиматься и окисляться. Он присел на корточки, чуть сморщив нос от отвратительного запаха белых гнойных ран, лопающихся при каждом трепете руки, с выступающими наружу растягивающими сукровичными выделениями. И примерно секунду наблюдая, как разрывается новая полоса ядовитых клейм, посмотрел на Таора.

— Если все так, как я полагаю, — с трудом ворочая языком, говорил Таор, и Анаиль заметил толику сарказма в его слабом голосе, — то лучше расскажите честно, Первый Господин. Я с достоинством приму свою погибель, ведь я смог защитить Вас.

— Ты не умрешь, — просто и твердо сказал Анаиэль, снимая с длинных и ухоженных пальцев золотые кольца с геральдическими символами своего дома. — Но мне придется отрезать тебе правую кисть, — он бросил взгляд на тающие в сумерках корабли, погребенные под высокими раскаленными, багровыми холмами, выстроившуюся в ряд флотилию фрегатов. — Когда мы вернемся в столицу, я обещаю, что достану лучшую зеленую сыворотку и предоставлю свободу на несколько ночей с лучшими дочерьми вельмож Императора. Кажется, ты как-то упоминал, что тебе нравится младшая дочь благородного семейства Иллириса, — спокойно продолжал разговор мужчина, подув на начертания колец, что раскрыли самоцветные каменья, и со дна которых он достал три тонких прозрачных лески, что были тоньше паутиной вязи. Серебристые нити стали горячими и твердыми, как алмаз, засияв кристальными отсветами в лучах бархатного сияния захода.

— К чему ей такой грязный и огромный мужчина, как я, — выдохнул он, сжигаемый звуками натянувшихся игл и запахом азота. — Она может подыскать себе более привлекательного и достойного по положению человека, — шептал Таор, вглядываясь в расплавленное злато уходящего дня, — который сможет вместе с ней по вечерам у камина читать и ходить на утренние мессы в храмы, поклоняясь Янусу, слушая лучших арфистов у святых источников и смазывать чело шалфеем после покаяния служителям храма.

Анаиэль усмехнулся краешками своих чувственных губ, когда открыл бутыль с раствором, сбрызгивая несколько крупных капель на песок, которые обратились в кованные платиновые наручники, оцепившие локоть и предплечье:

— Почему же ты так уверен, что она не обратит свое внимание на такого статного воина и мученика родных земель?

Таор закатил глаза, коря себя за развязный язык и презирая накатившую сонливость и тяжесть дыхания, и с силой выталкивая из себя каждое слово, пробормотал сквозь сжатые губы:

— Я такой же изгнанник, как и Вы, мой добрый Господин. И я лучше приму смерть от рук темных отпрысков, что создают павильоны для пиршества, омывая их человеческой кровью, или навсегда лишусь конечности, нежели решусь отдать Вас под суд столицы и надзор батюшки и старшего брата, которые отвернулись от родной крови. Он услышал резной звук, когда сошлись звенья на стеклянных орудиях, и, посмотрев с отчаянным нетерпением на зубчатые кинжальные наросты на пальцах его господина, готов был завыть от страха, сведшего жилы.

— Ненавижу, когда ты достаешь эти лезвия, — признался Таор, отворачиваясь и припадая лбом к палящему камню, но ему почему-то думалось, что жар сможет помочь вынести последующую боль, а бездонная темнота, сгущающаяся по краям глаз, сможет унести его туда, где находились светлые лесистые местности, лоснящиеся блекло-малахитовые заводи Османской Империи. Там, где под аллеей цветущими сиреневыми лепестками глицинией проплывали кремовые ладьи с высокими волнистыми носами, на которых красовались халцедоновые светильники, зажигающиеся в вечерние часы, вдоль водных улиц, где юные девушки слагали стихотворные песнопения и гласили молитвенные речи, играя на стеклянных цитрах.

— Ты сильный, Таор, — сказал Анаиэль, и тогда воин с телом титана, чьи руки перевивались мускулами, как и сильные длинные ноги, изогнулся дугой, когда леденящая стужа игл коснулась его палящей кожи, и он увидел за гранью боли, как расходится сияние звезд под его криком и расталкивается лилово-рыжий окрас плывущего неба. — Докажи мне, что ты достоин быть моим эмиссаром и прислужником.

Таор скрепил зубы, и когда ледяной огонь прожигал его кости, он не произнес ни звука, как и тогда, когда его запястье истекало блестящей кровью, и из сосудов по склизкой рдяной лужице проскальзывали черные змеи, оросив краснотою сверкающую чистоту песка.

Когда его руку перебинтовали, а сила постепенно начала возвращаться, он с отрешением смотрел на отрезанную культю. Если бы девчонка не отбросила его в сторону, один из золотых смычков, вполне мог угодить в предсердие или порвать грудь, и у него бы в теле была зияющая дыра, затемненная его собственной кровью, который бы он захлебывался, пытаясь утихомирить разрастающуюся муку, тогда те червяки сожрали бы его куда быстрее. Краем глаз он бросил взгляд на девушку, укутанную в пледы из шкур, и тело ее содрогалось, как от холода, словно она возлежала не в жаркой пустыне, а на озере, покрытым льдом, расходящемся узорными трещинами от тающих снегов. Анаиеэль вновь обтирал ее скулы тряпицей, смоченной охлаждающим раствором, но каждый раз, когда он убирал руку, он растирал ткань между пальцев, всматриваясь в алые отметины на коже, как если бы его укусило стихийное пламя бурого огня. Когда солнце зашло, они развели костер, и снопы горящих искр развевались на теплом ветру, и тогда Таор заметил, что волосы молодого господина не заплетены, и лишь длинная золотая вставка в форме кружевного лепестка сцепляла его ниспадающие на плечи волосы. Голос Таора готов был сорваться от волнения, пытаясь встать, но предательское тело не слушалось его команд:

— Первый Господин, Ваши волосы…

— Все в порядке, — с напускным безразличием выдохнул Анаиэль, проводя пальцами по длинным лентам, не переставая пожирать глазами, беспокойное лицо незнакомки, встретившейся им на пути, не замечая нахмуренного выражения своего воина. — Мне не дает покоя, что она не может проснуться от своих видений. Похоже, что она провидица. В месте, где я отыскал ее, было полно призраков усопших, они не хотели отпускать меня, не побоявшись ворваться в пространство реальности в светлое время и исчезнуть под прикосновением света. Она может стать настоящим пиршеством даже для ночных дворян.

— Мы не можем просто оставить эту женщину здесь? — ледяным тоном заявил мужчина, грубым жестом указывая на девушку. — Меня не очень радует идея, что до ближайшего селения за нами поплетется слабая женщина, которую еще будут населять недобрые видения, а во снах она будет предрекать смерть и погибель всему сущему. Да и Вы пророков не особо жалуете, еще не хватало, чтобы за нами шли существа из низших слоев, в некоторых окраинах их столько, что и луча серебристой луны не видно.

Анаиэль устало потер шею, и не глядя на своего прислужника бесстрастно, но твердо сказал:

— Она пойдет с нами.

Непоколебимая связь между хозяином и слугой натянулась, и Таор вкусил горький металлический вкус, стывший на языке. Ему отдали приказ, которому он обязан повиноваться ценой своей жизни, которому не сможет противиться всей силой сердца и воли. Он почувствовал невидимую силу слов на волосах и ресницах, кончиках пальцев, в новом глотке воздуха, и ничего не ответив на желание мужчины, что со смирением пил похлебку из разбитой деревянной чаши, которую Таор не мог вытерпеть даже под страшнейшими пытками, но которую приходилось глотать от неимоверного чувства голода, обратил взгляд к мерцающему звездами небу. Он не станет перечить, как и не станет упрекать, а пойдет по любому пути, избранному его господином, даже если он будет выстелен грехами и кровью тысячи. Так он решил, однажды, когда Анаиэль де Иссои спас его от наказания получения металлическими и раскаленными розгами пятнадцати ударов. Взрослый мужчина не мог вытерпеть двух, а для пятнадцатилетнего мальчишки это означало распластованное мертвое тело, чей дух мог покинуть оболочку после нескольких размашистых взмахов. Перед тем, как погрузиться в неспокойный и болезненный сон, он подумал, что вместо того, чтобы слуга защищал господина, он больше полагается на того, кому сам обязан служить и в жизни, и после смерти. Возможно, и на том свете его господин будет спасать его, а Таор будет прощать, и никогда не будет осуждать за безрассудство и опрометчивость.

Анаиэль же не спал, томимый желанием помочь той, что сжималась под толстыми и тяжелыми шкурами. Ее частые вздохи резали его сердце, и каждый раз, когда красивые губы выгибались в стоне, ему приходилось стискивать кулаки, впиваясь ногтями в плоть, чтобы заставить разум подчиняться, а не пойти на поводу зову смертельного ветра, гласящего разбить старинный город в молниях и расколоть в ветровых смерчах. Так, чтобы сама земля забыла об имени, данным древними картографами. Когда взошла полная луна, бледным сиянием прильнув к ее лицу, он смог довольствоваться нежным и ранимым благоухающей красы обликом в тиши, в покое от чужих и осуждающих взоров, бросаемых его подчиненным. Девушка происходила из бедного слоя населения, на теле не было ни единой татуированной руны, которые накалывались на кожу новорожденным для защиты от злых духов, и даже самые неимущие и обездоленные отмечали детей крохотными символами с черной или алой краской. Но, так или иначе, она каким-то чудом должна была добраться в такие дали, возможно, путешествовала на одном из караванов перевозящих специи и ткани. И вот, оказалась у стен окаянного Даррэсса, чья молва о чудовищных заклятиях, наложенных на мраморные врата, и населявших усыпанные богатством особняки простиралась до самых крайних границ Северных земель. Что делала она среди развалин старинного города проклятых? Искала бессмертные сокровища или нечто иное? Он с сомнение в искалеченной душе, раздираемым внутренним противоречием, тыльной стороной пальцев, не дотрагиваясь, проводил по воздуху по мягким черным завиткам волос, представляя, какими мягкими они могли бы оказаться на ощупь. И в этот миг, он расслышал тихий всхлип, и каким-то неуловимым образом все еще зажмуривая в фантомном испытании глаза, простерла тонкие, хрупкие руки к горящему огню, словно хотела почувствовать жар полыхающего костра на своей изумительной коже. Такого оттенка он не видел никогда прежде ни у одной простолюдинки или наследницы высокой крови, кожа была загоревшей, но гораздо светлее, как топленое молоко или ореховая пахта. Анаиэль взглянул на ее израненные руки, стараясь приглушить раскаяние, но все равно не смог побороть в себе угрызения совести за то, что причинил ей такую боль. Ему виделось, как кровь стекалась лужицей, оставляя за собой алую тропу там, куда она перебрасывала в истомляемом и одержимом сне руки, так алые туманы, вьющиеся над белыми горными кряжами, расталкивая яшмовые блики рассвета. Кутикула и ногти ухоженных пальцев все еще кровоточили, он так и не сумел ее перевязать, пытаясь спасти Таора, но пугающая и сладкая правда была в том, что ему было страшно дотрагиваться до нее. Анаиэль вспомнил свои ощущения, когда прижал к себе тонкую талию и изящную спину, с укором про себя подумав, что сожми он ее плечи сильнее, то определенно смог бы расслышать треск ломающихся костей. И жилка на его лице нервно дернулась, когда он представлял себе, как держит в руках безжизненное тело, не сумев защитить и спасти свою мечту, выточенную из восхитительной иллюзии. Отблески света играли на тенях, поднимающихся черными волнами на высокие стены из желтых кристаллов, проплывали по каменной ограде, выложенной в форме кольца, вокруг горящего костра, на отяжелевших веках грозного воина, прижимающего во сне гигантских меч, на угольных волосах небрежной копной раскинутых на мягких шкурах, на красивых и легких скулах, отбрасываемых длинными ресницами, что украшали ночные эфиры, застывшие над крышами дворцов, усыпанными солнечно-золотыми самоцветами, что в отблесках восходящих виражей небесным одеянием укрывали широкие лестницы, ведущие к тронным залам.

Свет не проникал в глубину его сердца, и строгие, но тонкие черты лица приобрели странное скованное выражение, лишенное каких-либо чувств, зато глаза переполняло желание и нужда, и когда мятежные ленты огненных всплесков отражались в лазоревой синеве, они приобретали исчерна-лиловый оттенок. И спустя долгие секунды, когда он уже не мог противиться неровному дыханию, он обернулся к девушке, чьи необузданные кошмары прожигали ядом его грудь. Она безудержно моталась во сне, не давая своему наблюдателю успокоения. И тогда он опустился рядом, положив ее горящее чело себе на колени, поглаживая большими пальцами шею и нежность кожи, утонченность контуров опалили его ладони. Кристальная капля пота, катившаяся бусиной по подбородку пала на ключицы, вкрадываясь прозрачной полосой к полной груди, и он с бережливостью поймал утопающую росу на шелковистой коже кончиком указательного пальца, рассматривая, как переливаются цвета мрака и света в переливах грезы. И пока ладонь его покоилась на ее лбу, блаженный и глубокий вздох вырвался из ее приоткрытых губ, нежных как бутон розы, и он смог разглядеть ровные белые зубы. И тогда она распахнула свои глаза, всматриваясь в его собственные, как в седой обелиск полнолуния. Грудь ее тяжело опускалась и поднималась вместе с его бьющимся пульсом, но она продолжала молчать, смотря в бездонные озера его заворожительных глаз, не отпускающих в своем расплывающемся буйстве огня и моря. Превозмогая себя, Иветта попыталась произнести то, чего так требовало тело, в чем нуждался трезвый ум, но не смогла, горло сжалось от сухости и колкой боли, и она, согнувшись пополам, прижала руки к груди, пытаясь откашляться.

— Открой рот, — мягко попросил человек, заботливо поглаживая ее по голове, будто надеясь придать сил ласковым движением. Иветта вновь посмотрела на человека, раскрывшего зубами тонкую флягу из бамбука с водой, и она послушно раскрыла губы, ощущая холодный вкус воды. И испробовав, впитав в себя, ощутила тонкий вкус лаванды на устах. Она сильнее припала к открывшемуся источнику влаги, но мужчина отобрал целительный нектар, наполнявший ее жизнью, и она расслышала укоризну в гортанном смехе, когда он тихо прошептал в ночь:

— Много нельзя.

Женщина безвольно откинулась на его колени, не заботясь о приличиях и благодарности, наслаждаясь свободным дыханием и вольности движений, нечувствительности к кипящим мышцам, ноющим суставам. Ей думалось, что нет ничего прекраснее дыхания, и холода кожи рук. Все еще находясь в полудреме, она вспоминала, как уже думала об этом прежде — у этого человека невероятно нежные руки. Руки, которые ей так хотелось оторвать, когда он причинял ей боль; руки, которые она мечтала осыпать поцелуями, когда он поднимал ее из пучины отчаяния. Он смотрел на нее, внимая каждому вздоху, с терпеливостью и искушением любопытства изучая каждое изменчивое выражение лица, сменяющееся также быстро, как и танец пламени. Они были вместе, одаренные нерушимым, неодолимым молчанием, тишиной горячих пустынь, простирающихся далеко за горизонт. И роскошные раскосые украшения искр костра распахивались златокрылыми птицами, обрамляя двух людей, встретившихся на перепутье сотканной судьбы. Иветта заглянула в его глаза, а он со всей полнотой и открытостью сердца принял изумруд, сияющий в ее живых глазах.

— Меня зовут Иветта, — блаженствуя от звучания своего имени, промолвила она, слабо улыбаясь краешками губ.

— Иветта, — не спеша выдохнул он, и когда его губы слагали ее имя, ей казалось, что в черном небосводе, она узрела восходящую в небосводе обратную сторону сивой луны, озаряющей блестяще-белыми потоками покрывало тихой пустоши.

III

Гнев — начало безумия.

Цицерон

Сгущались ночные алтарные врата неба над тишью земли, и великая музыка полуночных ветров таинственными сплетениями струн возвышающегося воздуха, звездным мерцанием бурого всплеска огня и покойного белого песка, рассеивала чувство страха перед накрывающими бирюзовые вершины пики дворцовых стен темными сумерками. И так глубока была их темнота, что не могла она сравниться даже с самым темным дном колодца. Мрак наступал, как армия захватчиков, вторгшихся в обличенное миром и спокойствием царство дня, сминая охристо-малиновые всполохи заката. Свет яркого пламени, отражающийся на смиренном и красивом лице молодого мужчины, создавало изысканную мозаику теней на его темно-ореховой коже, и мгла блуждала и никла потускневшим пеплом к его светло-голубым глазам, проникновенным и чистым, как озерная гладь. Он сохранял молчание, любуясь, как вздымаются багряные цветные паруса огненных искр, распаляясь в теплом воздухе и стягиваясь у земли, что впитала в себя ночной и безжизненный хлад, оплетаясь черными всполохами на обнаженных запястьях женских рук. Человек поднял свои глаза к небу, созерцая восхождение серебристо-жемчужных звезд, расцветающих, как камелии на непроницаемо-черном пологе, мысленно взывая к благодетели женщины, лежащей на его коленях. И хотя в потоке представлений он очерчивал ее полные губы, нежился в ласке потускневших от солнца темных волос, обрамлявших тонкие и изящные черты лица, он не смел вновь опустить взгляд к вожделенному лику, понимая, что не совладает с искушением.

Зато он ощущал, как блуждает ее взор по контурам его строгого профиля, как останавливается льдинисто-изумрудный взгляд на длинных каштановых волосах, и как напрягается тело, а с краснеющих губ сходит прерывистый вздох. Тяжесть, окутавшая все ее внутренности и волнение, осязаемое в воздухе, проникало ему под кожу, впитываясь в кровь. Но Анаиэль продолжал наблюдать за пересечением небесных светил в безмолвии, хоть язык и обжигало неутолимое желание любопытства. Он хотел знать многое, но сдерживал себя, уговаривал подождать и дать время человеку раскрыться самому. Но она не произнесла ни слова, после того мгновения, от которого застыло сердце, захваченное в кристальные тиски ястребиных когтей, впившихся раскаленным ядом в предсердие, рассекая ему грудь острыми кинжалами. Его руки все еще лежали на ее лбу, большими пальцами растирая ноющие виски, мягко проводя прямые линии вдоль шелковистых бровей, стирая горячую влагу, проступающую на чистейшей коже. Когда же дыхание ее стало ровным, как морская волна, он сам укрылся в безмятежности сна, и впервые за долгое время наслаждался ночью и охватившим беспокойное сознание покоем. Он глубоко вздыхал прохладный воздух, и клубы серебристой бисени вырывались горячим потоком с его губ каллиграфическими ветвями сплетаясь в ветре. В ушах его звучало биение ее сердца, дыхание возрожденной жизни. Мужчина опустил кончики пальцев вниз, едва дотрагиваясь до опушенных ресниц, нежно проскальзывая по острым скулам. Его длинные волосы накрыли ее спящее лицо, очернив ниспадающими лентами, скрывая занавесом от пугающего мира темноты, когда он склонился над ней, очерчивая мизинцем алеющие перстни полных, чувственных губ. И так близко были их лица друг от друга, что он вкушал ее дыхание, жадно впитывая сквозь стиснутые зубы, давая сладкой вязи проникнуть в свои легкие. Он представил себя каллиграфом, что раскрывает пергамент и набирает в стеклянную кисть густых чернил, он чувствовал себя гончаром, в руках которого мягкий полупрозрачный фарфор, когда тыльной стороной рук он прошелся вдоль длинной шеи, в месте, где бился пульс, где трепетала темнеющая голубая жилка, сжигающая его изнутри. И нежность кожи молодой женщины была столь притягательна, что запястья охватила дрожь, его накрыла одержимость больного и безумного, словно в одно мгновение рухнули все выстроенные преграды. Он впился ногтями в кожу, выпуская красную кровь, освобождая боль, что сможет растаять в предрассветных туманах восхода, опадая аметистовыми слезами на орошенную слезами и углем землю. Он посмотрел на разрезанную ладонь, глубокий и омерзительный шрам, что оставил обсидиановый клинок его прислужника, который он вырвал из ножен, когда проклятые речи были прошептаны, вонзившиеся в самое сердце. Анаиэль помнил день, когда священники раскрыли перед ним свитки из белого нефрита, расстилая на опаловых столах карту города, написанной на шелковой ткани, завязывали тесьмой глаза, смазывая веки ладаном и омывая тело сожженными благовониями из лаванды и адониса. Он до сих пор мог ощутить, как на талии подпоясывали золотой пояс с бриллиантовыми камениями, как сглаживали белоснежную накидку, расписанную вручную на атласном материале. Прислужники осторожно вели его к столу, поставив перед ним стул из темной древесины, возложив черный бархатный настил, на который он опустил колени. Руки одного его слуги были влажными и дрожащими, ладони же другого сухие и крепкие, а на запястье колыхался браслет с четками из темного оникса. Вдалеке он слышал крылатый полет стаи десяти тысяч белоснежных голубей, чьи перья еще долго кружил воздух в высоком небе, и в воздухе еще витал аромат толченых специй для пиршества, объявленного по всему Сиону. Вся столица готовилась к торжеству, и пять знатных семейств Османской Империи собрались под хрустальными сводами белых храмов, оставляя молебны богам, зачитывая суры на алмазных скрижалях и испивая святой воды в белоснежно-прозрачных гротах из хризолита.

Когда его пальцы замерли на невидимой для него карте, он смог расслышать, как тяжело вздохнули люди, окружившие со всех сторон его невысокую фигуру, и как угнетающая тишина, балдахином скорби окутала всю праздничную атмосферу, скомкав, как лист белой бумаги с кровью зараженного холерой. Дрожащими пальцами его послушник храма снял повязку с голубых глаз, и тогда мальчик отнял руку от карты, мысленно вырисовывая каждую букву распахнувшихся образов замшелых и покошенных от сырости построек Квартала милосердия. Один из старейших и самых грязных кварталов города, где жили люди из самых низших слоев населения, куда съезжались торговцы, продавая черную кровь полуночных отпрысков и серебряный наркотик. Средь загрязненных мансард, где всегда был слышен высокий и пронзительный плач тех, кто умирал в приходских домах, доживая последние дни от пагубных лихорадок или напущенной недругом скверны, витал запах гнойников и язв, свернутой крови и зловоний нечистот, рвоты. Анаиэль не изменился в лице, и не дрогнуло его сердце, когда он смог осознать причину всеобщей угрюмости. Плохой знак для выходца из достопочтимой семьи, на протяжении многих столетий прислуживающих при Дворе Императора. Его прадед надевал традиционный свадебный наряд из алого шелка, длинной пурпурной пеленой, сходящейся на половицах, расшитых золотыми нитями и яшмой на плечи покойной Императрицы. Его отец занимал важный пост в Совете, а старший брат, которому в прошлом месяце минуло семнадцать весен, стал одним из лучших в воинском гарнизоне, и многие прочили ему место одного из командующих гарнизонов по достижении двадцати лет. Фамилию де Иссои всегда чтили, уважали и боялись, и как только новость о том, что младший сын семьи в День Толкования пройдется вдоль нечестивых улиц, а шелковые белесые полотнища, по которым будут ступать его оголенные стопы, потемнеют от грязи, скверны и слез, впитавшихся в каменные мостовые, разнесется по всему Сиону, как пожар, пожирающий соломенные крыши. Он не сможет пройтись вдоль аллеи раскосых померанцевых деревьев с распустившимися белыми полными бутонами и вдыхать сладкий аромат кораллово-розовых лепестков олеандра, не услышит звон падающих на выложенные чистейшими мраморными плитами, отражающими голубое небо, золотых пиастров, обжигающих блеском глаза. Он не увидит великолепия высоких ордерных аркад, окаймленных витражами из лунного камня, где ярко-медовый янтарь полного лунного диска вливался в заводи синеющих озер, как и оплетающие постройки и колонны лозы красных роз. Таких же красных и огненных, как малиновый закат перед дождливым утром последующего дня.

Анаиэль поднял глаза на стоявшего рядом с отцом старшего брата. Внешне оба брата отличались друг от друга, и все же в лицах обоих проглядывались единые черты. Смоль волос старшего была темнее сумрачной ночи, глаза же были оттенка расплавленного золота, кожа сияла темной медью. К своему совершеннолетию Илон де Иссои достиг небывалой рослости в сравнении с его ровесниками, он был высок и подтянут, а через плотный материал черной туники проступали рельефные мускулы. Он был сдержан и молчалив, и больше походил серьезностью на отца, нежели на их покойную мать, скончавшуюся после тяжелых родов второго сына по речам благородных мастеров, занимающихся воспитанием и обучением наукам и молвой в людской среди прислуги. У него была удивительная прямая осанка, и каждый контур точеного красивого лица отливал благодушием и мужеством. Илон предпочитал точные науки и тактику, и многие отмечали высокую развитость способностей в высокой математике, быстрому усвоению инородных наречий. Старший брат прекрасно изъяснялся на нескольких славянских наречиях, тогда как читать предпочитал древнекитайские тексты, а его общий язык звучал богаче и ярче родного диалекта. Он всегда почитал богов, отдавая должное коренным обычаям каждого племени и древнего рода, и ни разу его честь не была запятнана непристойностью порока или безнравственного поведения, к которому склонялись многие из дородных чад высоких чиновников. Даже в самые тяжелые дни, которые переживала Империя, сражаясь за граничащие земли с Британией, старший брат оставался хладнокровен и рассудителен, принимая ответственные решения и помогая стоящим по старшинству в звании, находясь в самых опасных регионах среди простых солдат. И Анаиэль во многом мечтал походить на родного брата. Его увлекало восхищение и гордость, испытываемые Илоном за Родину, его искреннее упорство в совершенствовании и приобретении новых знаний, непосильный и нескончаемый труд. Он никогда не предпринимал случайных и поспешных решений, и в каждое действие молодой дворянин вкладывал всего себя. Им гордился весь Сион, и в день толкования судьбы люди выходили с золотыми чашами, полные до краев сладкой мирабели, красного винограда, сочащегося холодным соком и темного крупного изюма, инжира и фиников, открывали бочонки старого игристого белого вина, и раздавали детям в серебряных пиалах варенья из айвы.

Даже сейчас он сохранял спокойствие, которого так не хватало жрецам и собравшимся эмиссарам, подчиняющимся главенствующей ветви семьи, чьи лица пересекла гримаса отчаяния, и тень отвращения легла под поблекшими глазами. Разбились хрустальные фужеры, когда одна из служанок прикрыла руками уродливо раскрывшийся рот, выронив серебряный поднос, и со слезами опустилась на колени, оплакивая несчастный жест судьбы, а Анаиэль заворожено следил за потоком драгоценных рубиновых капель, разливающимися багровыми реками, вышедшими за берега во время бурного половодья, и бьющегося стекла, разметавшегося по половицам. Мальчик мог расслышать, как натянулась кожа толстых пальцев на руках, усыпанных золотыми кольцами, как бросилась кровь на расплющенные толстые щеки, как вздулись вены на шеях мужчин, и как сползали капли пота по вискам разрумянившихся лиц, как проходил густой поток дыхания сквозь стиснутые зубы. Илон стоял возле высоких арочных окон с раскрытыми бархатными красными занавесами, и со сложенными на груди руками, наблюдал за торжественным ритуалом, и лишь кроткий вздох и наклон головы мог говорить о его разочаровании, которого впрочем, не скрывал отец. Руки его безудержно тряслись, даже когда мужчина стиснул их в кулаки, пытаясь остановить в себе вырывающийся гнев. Тогда Анаиэль впервые увидел злость в глазах горячо любимого отца, ярость, отравляющую сердце, и, прочитав в расколотых грезах небес ненависть к себе, горящую в прозрачно-голубой синеве, пристыжено опустил голову, и плечи его поникли, как под сокрушительной тяжестью. Но боль не длилась долго, хотя она раздробила колени. Взгляд его прояснился и отвердел, плечи расправились, а движения были уверенными и действенными, хоть кончики пальцев его окоченели. Он сложил праздничные ленты, смазав их собственной кровью, и когда пламя с деревянной палочки, вырезанной из ветвей грецкого дерева, перебралось на белый атлас, удерживал расшитую жемчугом ткань, пока та не стала черным пеплом над золотым чаном с освященной водой. Крупные жемчужины, срывались с обожженных и растерзанных пламенем нитей, падая белыми гроздьями в стеклянный омут. И когда зазеркалье поглощало бусины, опадающие в самый центр дна, украшенного арабской резьбой и огибающими звезды каллиграфическими надписями, Анаиэль сложил вместе ладони рук, прижимая кончики указательных пальцев к губам, и медленно, но лаконично возобновил чтение молитвенных воздаяний небесному престолу. Голос его лился плавным и нежным стихом, ударения были правильными, дыхание ровным, и многие бы позавидовали столь юному отроку в чтении и изречении поэмы благословения, которые произносил каждый высокорожденный по прохождении ритуала очищения. В присутствии всех близких единокровных родственников, он склонился к образу Януса, и на голову ему легла, вышитое крупными изумрудными камнями облачение жреца. Анаиэль покорно приложил обе руки к сердцу, признаваясь все своих прегрешениях, и самых терзаемых сердце помыслах, грязных и недостойных мыслях, а в завершении признал клятву на жизни.

— Я обещаюсь, что стану всей справедливостью этого мира, — торжественно шептал он, и свет, падающий со стеклянных потолков, медным потоком овевал его голову, нависая ореолом благости. — Я обещаюсь, что стану всем бичом зла этого мира. Не попреку я души и сердца своего, во славу рода великого, одарившей меня жизнью. Не отринуть мне во веки веков добродетели, коей я буду одаривать земных рабов, что воспевают славу небесную. И да примет Царство златых песков и вод лазурных, клятву мою в верности.

В апартаментах, где проводили обряд, стало тихо как в храме во время богослужения, как в мгновение исповеди между женихом и невестой, когда обменявшись признаниями, они испивали чашу холодной воды из рук друг друга.

Два прислужника поднесли серебряные подносы, на одном из которых возвышалась алмазная чернильница, а на другой алмазная кисть со стеклянным пером. И в книге, где расписывались все выходцы из его рода за последнюю тысячу лет, он начертал свое полное имя. Это было равнозначно признанию жизни, и теперь он становился полноправным членом семьи. Если имя человека не было занесено в день шестилетия в книгу имен своего рода, то его признавали безымянным. К таким по большей части и принадлежали кочевники, лишившиеся семьи и памяти о своих корнях, никому ненужные и навеки очерненные. Теперь он мог не подчиняться приказаниям своих учителей и раскрывать любые священные писания, свитки и тексты, нанесенные на древесные таблички, хранящиеся в отдельных драгоценных сундуках, где сохранялись накопленные знания о медицине и древних науках, астрономии и географии, потерянных континентах, их истории и сказаниях за последние несколько сотен лет. И с этого мгновения, когда черная краска сохла на дорогих страницах плотной книги, являлся Первым Господином. Позже лучшие каллиграфы Империи смогут прикоснуться к странице с его именем, чтобы украсить ее красною и золотою красками, вырисовывая удивительные росписи цветов и мелкие орнаментные украшения. Считалось, что чем прекраснее будет произведенные в книге имен символы, тем счастливее и удачливее будет жизнь человека. И к работе относились со всем душевным трепетом, выбирались лучшие из лучших среди мастеров высочайшего искусства. Работы каллиграфов ценились больше произведений достойных пейзажистов и ювелиров, писателей или хранителей священных текстов, что сохраняли историю прошлого и настоящего. И пока его страница оставалась чистой и нетронутой, лишь его имя блестело чернилами посередине огромного холста.

Однажды он испрашивал у отца во время ежедневного пития холодного кофе в кругу семьи, можно ли украсить именную страницу янтарными отблесками, на что отец недовольно нахмурил брови, опуская тяжелый манускрипт в черном кожаном переплете. Несмотря на возраст сорока шести лет, в волосах отца уже проходили мелкие серебряные полосы седины, что говорило о чрезмерной усталости и тревогах. Он часто бывал в отъездах в неблагоприятных районах, где проходили боевые действия, и благодаря старшему сыну отец успевал подготавливать доклады и письменные отчеты на предоставление Императору. Но с каждым новым приездом, Анаиэль начинал замечать, что иссиня-темные полушария под глазами становились все отчетливее, вгрызаясь в лицо, а взгляд яшмы и боярышника в сумеречном союзе мутнел, словно ожесточенность смертей и жалость к павшим солдатам, которых он не мог спасти съедали его изнутри. Не раз он слышал горький плач отца, истерзанный крик умирающего зверя, когда мать поздней ночью в освещении высоких кристально-костных ламп, прижимала воспаленное от пота и жара лицо мужа к своему сердцу, закрывая ладонями уши, дабы уберечь от предсмертных воплей подвластных его воли отроков, пытаясь успокоить от подстерегающих в сновидениях кошмарах, что истребляли храбрость и отравляли разум.

— Почему ты хочешь использовать для орнаментов янтарь? Есть настоящие драгоценные камни, олицетворяющие силу духа и любви, такие как гранат или изумруд. В конце концов, мы с твоей матерью подумывали о сапфире, и нашли прекрасных ювелиров, которые смогут обработать камения. Это самый благородный камень, чистый как слеза моря, зеркальный брат небес.

Устало вздохнув, отец бросил книгу на стол, отчего стоявшие стеклянные приборы задребезжали. И поправив высокий воротник кафтана, раскрывая несколько красных петель, открывая взору сильную грудь, поднял строгий взор на младшего сына, показывая, что полностью готов выслушать его объяснения, не отвлекаясь даже на государственные обязанности.

— Если сапфир отражение небесного покрова, то янтарь дар солнечный, — со спокойствием ответил Анаиэль, глядя отцу прямо в глаза. — Ничто не может существовать без света солнца, огненного покровителя нашей Империи, а что не янтарь, как сияние всемогущего Януса или золотой резьбы на масках Великих Судий, восседающих на белоснежных престолах в высшей обители? Камень используют для исцеления, а еще он символизирует воспоминания. Приносимые морем золотые осколки ископаемой смолы заточают в себе живых существ иного времени.

— Довольно, — резко оборвал его речи отец. — Это проклятый самородок. Из него действительно создают великолепные постройки, и множество дворцов украшены этим камнем в столице Сиона, но не будет у моего сына на именной странице низкого минерала застывшей смолы. Янтарь почитался у русских князей, и до сих пор грандиозные замки ловят солнечный свет, впитывая в себя сияние звезды, удерживая огненное пламя, как пленника, — глубокие морщины прорезали лоб, когда он с ожесточением ударил ладонью по столу, отчего тонкие фужеры с вином из гранатового сока разбились.

— Но, таково мое желание, отец, — попытался вставить свой последний довод Анаиэль, без тени сомнения или страха оглядывая разгневанный образ любимого родителя.

— Нет, — вновь произнес отец, на что Анаиэль лишь в согласии склонил голову, и, поднимая двумя пальцами бирюзово-нефритовую чашу, поднес к губам холодный и горький напиток, который показался настолько невыносимым, что ему пришлось затаить дыхание, чтобы не выплюнуть на мраморный пол черную жидкость. В своем воображении он глотал кровь черных змей. Он закрыл глаза и мысленно приказал себе проглотить горечь, поклявшись себе, что это был последний раз, когда он пойдет наперекор своим желаниям и стремлениям. Отец и мать подарили ему жизнь, и как наследник он хотел, чтобы их мечта о счастливом будущем детей стала явью. Он не посмеет очернить их мечтаний.

И когда книгу имен закрыли, и Анаиэль уловил звук шелеста падающих страниц, на душе стало невыносимо тяжело, словно его сжали невидимые тиски. И провожая хранителей в черных рясах и длинных полупрозрачных мантиях на лицах, скрывающих все, кроме глаз, чувствуя каждой жилой и всем своим существом колебание золотых бубенцов в тонком алмазном стекле, он знал, что больше никогда не сможет раскрыть старинные переплеты и самолично прикоснуться к крупным аметистовым камням, листовым золотом, крупными серым жемчугом, морскими кораллами, как и не сможет разглядеть верхней и нижней миниатюр, вычеканенных на темном серебре. Он знал, что не увидит медного сияния высоких уборов из золотых пластин, прикрывающих головы хранителей, как и не сможет почувствовать провожающий их приход аромат горящего масла, трав, кориандра и розовой воды в кадильницах. Анаиэль с горечью отвернулся от картины, что будет сопровождать его после долгие часы, когда без сна он будет вспоминать эти скоротечные и ушедшие мгновения. Его брат остановился рядом с ним, не подарив улыбки, но протягивал золотой кубок, и мальчик без сомнений и слов взял в руки чашу, когда Илон открывал винный сосуд в виде геральдического барса с клыкастой головой, и мелкие линейные орнаменты имитировали шкуру дикого зверя, символизируя мужскую силу. Вино обжигало небо, холодило горло, и горячность прошлась по всей его коже, замирая пожаром на щеках.

— Добро пожаловать в семью, брат младший, — с торжественным придыханием произнес Илон, и тогда Анаиэль различил, как приподнимаются уголки губ молодого человека в черном кафтане с великолепными золотыми орнаментами, от которого исходило всевластие и величие.

— Спасибо, что встречаешь меня и празднуешь приход мой, брат старший, — ответил Анаиэль.

И только с его языка сорвались последние слоги слов, как на плечи легли сильные и теплые руки жрецов, сопровождающие к алтарным платиновым вратам с чеканными изображениями морских божеств, где водные пейзажи сменялись связками цветущих деревьев кровавого делоникса, и мужчины в белоснежных кафтанах неустанно продолжали читать суры во время их спешного пути. Он не видел и не слышал ничего вокруг себя, все еще ошеломленный произошедшим, и даже не ощущал холода половиц, ступая босыми ногами по плитам, и лишь в окаймленных солнечным светом искрасна-яшмовых пятнах, он мог ощущать жар, впитывающийся под кожу, что согревал замерзшую кровь. Движения его конечностей были одеревенелыми, скованными, как от пробуждения после многолетнего сна, мышцы застыли, а все тело было неповоротливым и непослушным. Глаза его были широко раскрыты от осознания, что пройдет еще совсем немного времени, и его путь будет открыт перед ним. Он узнает предназначение своей жизни, тропу, с которой не сможет свернуть.

У ступеней, ведущих к садам с широкими гранатовыми плантациями, где пунцовые вкрапления цветов распадались на алые лепестки, укрывая живым персидским ковром землю, а ветер уносил багряные россыпи к серебряным прудам, проходивших вольным водянистым потоком меж лазуритных стеклянных троп, он увидел ожидающего его Тора, воссиявшего заразительной и мальчишеской улыбкой при виде своего господина. И на какой-то краткий миг ему почудилось, что сейчас с ресниц этого темного, широкоплечего и даровитого юноши брызнут полные капли слез, таким счастливым и радостным представлялся его громоподобный и титанический облик. Золотой свет карминового солнца застыл в его острых, как у тигра глазах, улыбка осветила угрюмые черты, разгладив загорелую темную кожу, мышцы под кожей крепкого сложения натянулись, растянув белесые лунные шрамы на покатых плечах, когда он в несколько шагов преодолел расстояние между ними и последовал за жрецами, сопровождающего его в пути. И Анаиэль мог почувствовать озноб, прошедший по высоким и худощавым телам тех, кто оглашал приговоры божественные, когда трясущиеся ладони опустились вниз плечам мальчика под пристальным взором его непобедимого стража. На одном из турниров, Тор голыми руками переломил кости десяти взрослым мужчинам, и весть о сильнейшем среди прислужников Сиона, разнеслась быстрее ветра в вышине кремово-вишневых облаков. Или скорее людей пугала дикость и звериная жадность, с которыми двигалось его тело, увлеченное погоней, когда точными и резкими движениями он пробивал грудные клетки, ногами сдавливая ребра, и ладонями разбивая локтевые суставы, наслаждаясь прорезающим воздух звуком длинных клинков, которые ласкали слух и возбуждали одержимый жаром запал. И холодный каменный лик взирал с бесстрастностью на развивающиеся красные гербы на высоких шпилях, на платформы, по которым плелись сусальным золотом лозы шиповника и гиацинта, где восседали рожденные от царственной и благородной крови в пурпурных мантиях и бриллиантовых диадемах, обжигаемые заходящим светом ярчайшей звезды. Глаза Тора наполнились кровью павших под его руками убийцы, кричавших и проклинавших в гневе и злобе его имя, сплевывая с раздираемых болью ртов так, как если бы они произносили вслух родовые княжества темных властителей в Северных Землях. Такой человек заставлял дрожать от страха самого храброго и опытного воина, что же говорить о служащих богам жрецам, что удерживали лишь раз в год ритуальные ножи для подаяния. И Тор не сводил внимательного и пронзительного взора с голов двух жрецов, стоящих по разные стороны плеч от его господина, раздумывая, как быстрее и легче вывернуть шеи до того, как их пальцы дотянуться и коснуться белых широких рукавов идущего между ними мальчика.

Это была странная картина, когда белый шелк омрачался рудо-желтыми и ржавыми оттенками грязи под скользящими от канализационного смрада жидкостями. Когда жасминовые ветви и ароматные свечи с древесными нотками фиалки и цикламена затмевались под натиском зловония копоти и несвежих тел, страждущих от вожделения, а под ноги стлали мшисто-зеленые венки мирта, что темнели на расщепленной потрескавшейся брусчаткой дороге, утопая как в смоле. Мягкая и плавная мелодия лютен и флейт не успокаивала стоны и рев, доносящиеся с верхних этажей, сгнивающих от плесени и влаги домов, но Анаиэль продолжал идти, смотря прямо перед собой. Он сам выбрал себе этот путь, сам указал на карте Сиона, а потому он преодолеет эту долгую дорогу, ведущую к белому храму, чтобы испить чистейшей воды и послушать проповеди молившихся, чтобы пасть ниц на ковер перед толкователем судеб и раскрыть перед ним ладонь. Человек зажжет тростниковые палочки, и сладкий шлейф нероли и пиона заполнят роскошные кельи из белого мрамора, на которых возвышались гравюры восхождения солнца и покорения лунного монолита. Улица милосердия огибала по всей окружности Сион, а потому ему предстояло обойти весь стольный град, чтобы только потом ступить к центральным кварталам, где располагался храм Софии. И проход мог занять несколько суток, и Анаиэль мог только догадываться, сколько бесценной ткани уйдет на то, что покрыть дорогу, по которой он пройдет.

Внезапно Анаиэль остановился, опустив голову на человека, кутавшегося в старый, почти ветхий плащ, который готов уже был рассыпаться в его руках. Он почувствовал огненную боль в переносице, и глаза его приковали старца к серой стене на безлюдной узкой улице, куда почти не проникал солнечный свет из-за высоких стен старинных соборов, с которых опадала надтреснувшаяся расписная штукатурка, но все еще сохранившая очертания белой мозаики, изображающей сплетение белых деревьев. Седая копна длинных волос, затягивалась кожаной шнуровкой в небрежную косу, свисающую с плеч, и когда пожилой мужчина откинул капюшон, резные золотые украшения небесных драконов блеснули в его ушах, а побледневшие татуированные символы на лбу и шеи, что спускались по всей длине позвоночника и ног, заканчивалась тернистыми узорами на кончиках пальцев стоп. Воздух ушел из его легких, когда Анаиэль пораженно отступил, чуть не споткнувшись на мокрой ткани. И еле удержался, чтобы не потерять равновесия. Процессия остановилась вместе с ним, и жрецы, невольно оглядывающие удивленного отпрыска, принялись все с тем же спокойствием и благодушием читать молитвенные письмена. Тор в предостережении покосила на старца, и уже вытаскивал из-за поясницы один из черных обсидиановых клинков, что были темнее угля и сажи, ловко прокручивая в длинных пальцах закругленный и извилистый клинок без гарды и рукояти, ожидая, когда только одним небрежным словом или неловким движением он нарушит покой господина. На то чтобы быстро перерезать ему глотку понадобиться не больше секунды. Но вместо того, чтобы пойти вперед, его господин склонился перед старцем, опустив чело на ладони, и колени его пали к грязной земле, замарав прекрасную белую, как снег и луна, материю. И Тор готов был задохнуться от вскипевшего в жилах гнева и отвращения, когда его господин произнес заветные слова, что подготавливали человека к толкованию судьбы. Юноша ошеломленно посмотрел на людей, что до этого шли с паланкинами, и прислужники уже намеревались опустить с плеч носилки, расправляя широкие атласные штанины, чтобы сесть и также припасть челом к оскверненной земле, в то время, как светлый господин будет вслушиваться в ничтожные речи никчемного проходимца. Тор тяжело выдохнул, казалось, с губ мертвеца сорвался последний вздох, перед тем как бессмертная душа покинет сковывающие дух цепи смертной оболочки, забываясь в беспробудном сне. Ему хотелось закричать и разбивать кулаками камни, сделать хоть что-нибудь, чтобы противостоять окаянному действу, творящемуся на его глазах. Подобное притягивает подобное. Его серебристо-кварцовые глаза осмотрели накренившееся здание со сходящими темными водянистыми разводами вдоль нарядных аркатурных арок на фасаде, с узкими, как бойница, окнами, в которых некогда стояли изысканные миниатюры витражей голубых и лазурных тонов. Это был старинный и заброшенный храм, в котором когда-то проводились мессы и читались суры перед прихожанами и зажигались лампады, где распахивались настежь двустворчатые дымчато-бирюзовые алтарные врата с низкими мраморными панелями из блекло-синего нефрита. В день жертвоприношения сюда могли сходиться горожане, и мужчины надевали льняные белые накидки, а женщины бархатные платья глубокого синего оттенка, как раскрытый бутон астры, и на складках одеяний неприкосновенных жриц метались узоры света и тени. Тошнотворный и болезненный спазм скрутил внутренности, когда юноша прижал холодную ладонь к сухим губам. Анаиэлю не нужно было двигаться дальше, он уже нашел своего толкователя и храм, возле которого свершиться пророчество.

— Нет, — беспомощно вымолвил Тор, и звук собственного надтреснутого голоса испугал его, роднясь со стоном и криком. Но все, что он мог — безмолвно стоять. Стоять и наблюдать, как мозолистые и морщинистые руки старика, как клешни кровавого чудовища с разлагающейся кожей, запятнанные в грехе и пороке, дотрагиваются чистого и возвышенного лика его господина. Он сделал неуверенный, но достаточно громкий шаг вперед, отдавшийся эхом вдоль вознесенных стен, когда черные сандалии коснулись поверхности луж чтобы схватиться за белый шлейф мантии мальчика, но тот предостерег его одним лишь взглядом. И такой неистовый и ожесточенный холод прошелся вдоль его позвонков, что он ощутил, как леденящие копья пронзают его внутренности, Тор мог ощутить боль и призрачный привкус крови, подступивший к горлу, мерзлота сковывала кости. Все внутри него окоченело, и когда мальчик отвел свой небесно-сапфировый взор, Тор снова мог дышать, часто и отрывисто, как если бы не мог надышаться. Он упал на колени, обнимая себя руками за талию и прислоняясь лицом к влажной земле, с трудом сглатывая вставший в горле каменный ком, и тело содрогалось от чувственной агонии. Воспаленными красными глазами он смотрел на свои руки, с которых должна была сползти кожа, срываться суставы, а кости плавится. Зубы охватила мелкая дрожь, которую он не мог прекратить, сколь долго бы ни силился превозмочь унизительную пытку, но страх, который он ощутил от одного брошенного взгляда, все еще представал в воображении.

— Подойди ко мне отрок, что желает услышать заветы жизни своей, — голос прорицателя был скрипучим, мерзким, безжизненным как шепот полуночных призраков усопших, что проводят длинными когтями костяного оттенка по старым деревянным ставням, срывая обереги и заклинания, начертанные на красном пергаменте, расправляя темные крылья с прожилками голубых вен.

— Имя мне Анаиэль, — произнес мальчик, присаживаясь на корточки рядом со старцем, и когда ладонь его оказалась в грязных от золы пальцах, он не дрогнул, и не скривился от отвращения, не брезговал, когда обкусанные и черные ногти водили вдоль углубленных линий по светлой и мягкой коже.

Старец не смотрел на написанные судьбой полосы, и не мигающим взором вглядывался человек в одну точку, словно взгляд его проходил сквозь лицо молодого дворянина. И тогда Тор понял, что мужчина был слепцом, осознание этого настолько потрясло, что стойкость его надломилась. Пустые и лишенные человеческих эмоций и выразительности глаза, прозрачно-серые, как осколок пасмурного неба. Стук его сердца был таким громким, что отдавался рябью в водных разливах, и эхом отскакивало от рушившихся иссиня-васильковых стен.

Когда Анаиэль приблизился, чтобы услышать завет своей жизни, губы его чуть приоткрылись, чтобы сделать последний вздох перед своим падением к краху. Крик застрял в его горле, и венценосные холодные капли нечистых вод застыли на земле в белых росах от мерцающего ветра, что шептался о смерти и клятвенной мести. Лицо молодого дворянина стало настолько бледным, что сама луна позавидовала белизне кожи и темноте, поселившейся в глазах.

— Ложь…, - воскликнул он, нападая в разъяренной дикости волка на старика. — Я никогда не совершу подобного!

— Истребишь ты тысячи из лучших, — шептал толкователь с одышкой, протягивая костлявые руки с серебряными остроконечными наперстками, и цепи с сапфирами звенели на его ладонях, когда покорялся он видениям. — Ветры твои будут сеять раздор по всей Империи, и имя твое будет звучать проклятием на устах матерей тех мужей, чьи горячие сердца пронзят клинки вьюг небесных. И земли златые Османии затуманятся пеленой горькой и алою. И красно-черное оперение твоего сокола, обретенное в пепле и угле земель родных, кровью обольет любимых твоих.

— Довольно, — прошипел Анаиэль, и глаза его потемнели, стали чернее грозовых туч и гуще мазута, волосы темного каштана затрепетали под опустившимися на землю всполохами ветра, когда вглядывался он ненавистным взором в непреклонного чуждой воле старца.

— Виноградники опустеют от скорби, но для нив далеких станешь ты полноводной рекой. Дитя твое не будет знать лица твоего, но построит он державу великую, омытую водами прозрачными, стекающими водопадами с кристальных дворцов. Смерть принесет к твоему порогу дар благословенный, коим не наречен был ни один из смертных поныне. Горькая слава будет сопровождать тебя всю дорогу жизни, но нареченную свою узнаешь ты во мгновение.

— Останови свои искусно-лживые толки, — тихо молвил Анаиэль, и Тор чувствовал, как не хватает ему воздуха в горле, как сжимается крепкий узел удушья на трахеи, и легкие лишаются кислорода. И земля под его сильными ладонями трескалась и истреблялась. Сама заря блекла под неистовством взмахов крыльев птицы, чьи воздушно-белые перья преисполнялись болью, горестью и обидой.

Последнее наречение Тор не смог расслышать, его ослепляла боль и стоны павших на землю слуг, с искривленными от мук лицами, и скрюченными телами, когда выгибались в неестественных позах позвонки и суставы, как ломались кости под звуками ожесточенного ветра. Он мог видеть, как над утесами поднимается серебристо-прозрачный вал потоков вихрей, мелькающих в вечерних очертаниях полной луны, а над ртутным морем мелькают прорези, оставленные ветровыми когтями. Он был среди высоких стволов деревьев, где в чаще черни кренились под яростным давлением крепкие ветви, вырывая их с корнем. И холодная небесная гряда поднималась, обрушиваясь на него со всей своей мощью. Тора вернуло к реальности от леденящего сна резкий звук лезвия, вытянутого из кожаного чехла, висящего на его золотом поясе. Клинок цвета черной мальвы засиял в руках его господина, когда Анаиэль воткнул себе в ладонь острие, вогнав ртутный металл глубоко в плоть, не произнося при этом ни звука, когда сумеречный агат лезвия окрасился в багровый оттенок его крови. Пальцы мальчика сжимали кружевное ножевище, сдавливая с такой силой, что и кожа второй руки разрывалась, и покрывалась черной краскою, смешивающейся с алыми струями, и нефтяные узоры проникали в кровеносные сосуды. Жестокие глаза его сузились, и ресницы затрепетали, когда он надавливал на рукоять без гарды с силою, чтобы разрезать линии на ладонях, затапливаемые алыми водами, падающими на рыхлые и разбитые от ветровых волн земли. Глаза Тора стали двумя впадинами бездны, зрачки его расширились от безумства и паники, одолевшим стойкость сердца, и ему чудилось, что он кричит надломленным голосом, звучавшем в холодном и остром воздухе, истерзанно и безобразно, как глубокие ранения на ладонях его господина.

— Моя судьба лишь в моих руках, — сказал мальчик, поразительно мягким голосом. Обычный человек бы кричал от боли, смотрящий же ужаснулся от вида огненных рек, извивающихся на запястьях и локтях, а он с такой легкостью вытаскивал из окровавленной руки кинжал, отбрасывая его в сторону, и расплавы медно-охристой крови застывали в воздухе гранатовыми драгоценными каплями. Над головами сотен мужей, поднимающихся с колен стеклянно-лазуревыми нишами, нависали облачные вершины, развиваемые и сносимые могучими зефирами. Белая мантия слушателя своей судьбы окропилась красными лентами крови, а перистые облака, громадными горными верхами летели по голубому полотну, и тот же хладный поток, сбивавший снежные лавины с остроконечных черных возвышенностей, овевали их фигуры. Его господин был величественным в сравнении со всеми остальными, кто ползал у его ног по грязной и влажной земле, что могла поймать отражение бесконечного осколка неба, тогда как он стоял над всеми смертными мужами. Но сапфировые глаза его господина были синее раскинувшегося небосвода. В них заточилась недостижимость и бессмертное всевластие. Тор не замечал, что плачет, и лишь когда воздух коснулся его лица, он смог ощутить жар на коже щек.

Анаиэль де Иссои был изгнан из семьи в тот же день. И когда он сходил по широким ступеням белых мраморных лестниц, ступая босыми ногами, прочь из дворцовой обители своих родителей, то не оглядывался назад, даже когда старший брат выкрикивал его имя, кашляя кровью, разрывая голосовые связки. Его истерзанные вопли и рваный плач доносились сквозь заслоняемый в три шеренги барьер из воинов его собственного гарнизона, которым он клялся вырвать глотки и выколоть глаза. Аметистовый закат обжигал красивые и точеные черты лица, и черные кудри волос липли к мокрым от пролитых слез щекам. Когда его отец не мог вынести утраты, и не смел более сопровождать взглядом ровный и спокойный шаг своего сына, он отвернулся, уходя прочь, скрываясь за жемчужными ширмами и тяжелыми золотыми вратами, захлопнувшимися за его спиной. Гул от затворенных ворот раскатом пронесся по заполнившимся людьми улицам столицы Сиона, что выстраивались в плотные массы, чтобы улицезреть каждому уход одного из сыновей прославленного рода, на который наконец-то пала тень за долгие столетия. Зеваки, что жаждали увидеть кровь на белой рясе и разносить молву о падении знатнейшей фамилии своим друзьям, детям и внукам; торговцы с запада, что привозили пестрые ковры, на которых многоцветный орнамент и фон закрывались дивной вышивкой, и сотни ткачих могли прясть тканое полотно, выплетая цветочные каймы; подпольные купцы, привозившие с северных рубежей в темных, как нефть, бутылях сильнодействующий наркотик — все они не могли сдержать зверя любопытства, притаившегося на поверхности души. Останавливались паланкины, и женщины с длинными острыми платиновыми перстами на пальцах отодвигали прозрачные ширмы, что были легче зыблющейся пены морской, и яшмовые капли на тонких звеньях на кончиках ногтей сияли опадающими листами багрового делоникса над редеющим заходом. И как искусно выдыхали с жарких полных губ своих тусклый дым самоцветного кальяна, украшенного резьбой чудесных птиц, где в серо-смольных ручьях табака, вырисовывались пробужденные ото сна причудливые звери и базальтовые фантомы. Каждый изгиб совершенных тел женщин покрывала этническая роспись из натуральной хны с абстракциями и тонкими геометрическими иссечениями, мелкими точками, травяными узорами, протекая паутинами по обнаженной и упругой плоти. В сапфировых клетках с темно-синими гранями, как темнеющее дно водной глубины, выплетались кипарисовые ветви, и колибри со снегирями восседали на рубиновых креплениях, порхая кремневыми и пестро-алыми крыльями. Солдаты в леопардовых шкурах беспокойно переглядывались, стоя средь бескрайних аллей под ветвями тамариска, усыпанных бледно-розовыми лепестками, а золотые бляхи, увешивающие широкие плечи и сильную грудь, и колени сверкали звездным светом. И свинцово-висмутовые копья с двойными закругленными резцами, испещренные восточными завитками дол, нацелились на идущую детскую фигуру, и черные наконечники сотни воинов омывали белесые косы вишневого солнца.

Анаиэль чувствовал боль от натоптанных мозолей и стертую до мяса кожу стоп, жжение в пальцах, разбитых о красный кирпич, когда сломались ногти, жар горящей рассеченной ладони, мокрой и липкой от крови и сукровицы. Но он упрямо продолжал идти вперед, не желая останавливаться, мысленно читая молитву. Уже после того, как он вышел за пределы первой стены, выстроенной из чистого золота, и, выходя за границу райской темницы дворян, проходя в отдаленные районы, где проживали бедняки, он не каялся в своих проступках. Его прошлая жизнь была клеткой, в которую он более не мог вернуться из-за смертного пророчества, и не желал он сеять смерть и разруху в собственном доме. Когда дворянский отпрыск покинул блистающий Сион, проходя мимо идущих караванов, останавливающихся при виде его длинных волос, он не сожалел, отказываясь от помощи добрых путников, что кланялись в его обезображенные и грязные стопы. Через несколько дней пути ноги его стали такими же черными, как и у старца, что давал ему наставления будущего, от одежды исходил тошнотворный и мерзкий запах, смешанный с потом и прилипшей засохшей кровью. В борении со своим происхождением, он снял геральдические персты с пальцев рук, с гравюрами герба его семьи, без сожаления обменяв их на ключевую воду и жесткую одежду, льняное покрывало, вяленое мясо и несколько охотничьих ножей. Простые, но великолепно изготовленные лезвия могли рассечь даже камень, а в пути, который он прокладывал через беспредельные пустыни, где насмехались падшие тени над его несчастливой звездой, и ревели гиены, напевая в глухой ночи гортанные серенады полной луне, хорошее оружие становилось спасением. Теперь он заплетал волосы, скрывая их за безобразными рясами, которые раньше повергли бы в ужас, после дорогих шелковых одеяний, расшитых крупными аметистами, которые он прежде надевал во дворцах; теперь он оберегал каждый глоток воды, а кожаный бурдюк в мешке обретал ценность горсти алмазов, потому-то капли и сверкали, как драгоценные камни, и корил себя за то, что единожды испробовал наслаждение горячих вод в купальне, тогда как грязной не хватало обычным людям; теперь он спал не на нежных перинах и не на перьевых подушках, а на голой земле, и острые камни больно впивались в ребра. Он мог читать столько же книг, как и прежде, и без сомнений одаривал пиастрами книжных торговцев, без колебаний прощался с хлебом, приобретая карты и манускрипты с заклинаниями, считая необходимым продолжение образования, в котором он нуждался больше, чем в воздухе. Окровавленные шкуры убитых его кинжалами белых лисов и зайцев, он опаливал бриллиантовой россыпью и адамантовой пылью, придавая их огню, чтобы охотника не преследовал их угнетенный и враждующий дух. И спустя недолгое время он поселился в небольшом городе, таком далеком и безвестном, что ни один из его бывших прислужников не догадался бы отправиться в засушливые земли среди смертельных буро-шарлаховых каньонов, обнесенных стенами из нержавеющей породы темного металла, поднимающиеся к обжигающему полдневному царю дневного неба, где дороги улиц устилались темно-красным порфиром, а в домах знахарей и астрономов ходили серебристые ирбисы, безмолвно шествуя без цепей по спальням хозяев. Там в ризницах разрушенных белокаменных храмов цвели сикоморы с ярко-красными и розовыми, как кораллы Красного моря плодами, что на вкус были слаще яблочного сока и спелой малины и горячили небо лучше любого старого вина; там глубоко под землей в пещерах плелись прозрачные и прохладные источники минеральных вод; там пленяли благозвучные строфы молитвенных стихов, слагаемых жрецами. И там за золочеными вратами птичника на тростниковых циновках женщины плели из светлых прутьев и ивовых лоз корзины, другие вырезали тонкими ножами с рукоятями из слоновой кости на овальном корпусе карминовых лютен из ореховой древесины украшения; юные девушки собирали травы для целебных снадобий, и Анаиэль со страстностью вслушивался в плавную и красивую мелодию свирели и флейты, сопровождаемые треском сгибаемых лоз и тихих разговоров.

Он подался в ученики к одному из местных врачевателей, что вознаградил его мудростью и терпением, благодаря которым Анаиэль достиг не по годам развитой зрелости. И если бы кто решился спросить его, в чем заключается смысл жизни, он непременно бы смог дать верный ответ. В дни, когда возвращались охотничьи отряды после долгих месяцев дороги с провизией и серебряными сосудами питьевой воды, перевозимых на громадных механических кораблях, со сверкающими агатовыми корпусами, черные пологи накрывали двери домов многих жителей города Амрэса в знак траура по не вернувшимся сыновьям. Окна были затемнены, а калитки перевязаны черными лентами с золотыми бубенцами, шумящими под дуновением горячего ветра, предупреждая прохожих быть тихими и милостивыми к горю лишившихся. Ему не было и восьми, когда он впервые забрал влажное красное полотенце из рук своего учителя, пропитанное насквозь соленой жидкостью. И лишь позже, пронося вымоченную ткань над белыми песками, оставляя за собой нестираемые следы, он понял, что руки его перемазаны в чужой крови, а холодная голубая вода в горных ущельях распускалась бутонами розового дерева, когда он опускал ее в холодные и мощные потоки. Анаиэль усердно отдраивал перепачканные засохшей кровью полы грязными от машинного масла тряпицами, потому что ткани не хватало, и все бинты уходили на перевязи, и большую часть времени мальчик проводил в лазарете, стоя на коленях у каменных столешниц. Просто не имел возможности поднимать головы, смотря на разбитое мраморное покрытие, с которого не сходили бруснично-алые лужи, словно с высоких уступов опадали карминовые ручьи водопада. Он привык к оглушающим и раздирающим крикам, когда отрезали гниющие руки и ноги солдат, что выкрикивали имена своих жен, давившихся и захлебывающихся собственной кровью, сжимающих металлические подлокотники до такой степени, что они деформировались из прямых в дугообразные. Он с бесстрастностью и молчанием наблюдал, как стекает черная кровь падших отпрысков тьмы в золотые урны, и руки его не дрогнули, когда он перевязывал раны тех, откуда все еще сочилась проклятая чернь, он боялся опорочить, или замарать себя. Нестерпимая боль искажала молодые и твердые черты лиц, превращая стойких и храбрых в слабовольных и беспомощных существ. Но слабее всего был он сам. Анаиэль не мог двинуться с места, смотря на застывшие, как стекло, глаза, что потеряли яркость и цвет, лишившись своего оттенка жизни. Тело одеревенело, и он часто дышал, сглатывая тяжелое бремя горечи и раскаяния. Он винил себя за то, что продолжал мыслить и существовать, ощущать тепло солнечного света на своем лице, проникающего сквозь узкие окна золотым потоком, испытывать голод и жажду, тогда как рука в его руке холодела. И Анаиэль с трудом вдыхал в себя металлический запах крови и горьких бальзамов, которыми смазывали тела погибших после омовения. Он не чурался обнаженных тел молодых и старых, когда переодевал в чистые одежды тех, кто изо всех сил хватался за последние остатки разума, что отпускал сковывающую телесную оболочку. И спустя недолгое время его желание быстрее покинуть лекарские залы растворилось из-за солдат, вернувшихся с фронта после долгих месяцев войны с британской армией, чье вооружение и боевая подготовка во много раз превышали обороноспособность Османской Империи. И прислушиваясь к молве, распространяющейся ужасающей легендой, он вздрагивал по ночам, рисуя в воображении картины чудовищных гидр с непробиваемым черным панцирем и игловидными резцами зубов, стоящих в ряд во всем горле, что раздирали жертву на части. И стоило прикоснуться к доспехам стражей цвета копоти, восседающих на их шиповидных спинах, окропленных кровью сумеречных детей, как кожа воспламениться, загоревшись углем. Внутренний огонь пройдется по венам, сжигая изнутри, и кожа покроется чернотою, рассыпаясь прахом. Пять генералов Британской Империи оставались непобедимыми, и на поле битвы они оставались нетронутыми усталостью или ранами. Черные кители с золотой вышивкой, бледно-мраморная кожа и холодность взгляда, необычная красота, притягивающая и одичалая. Многие стремились попасть на передовые линии, лишь бы взглянуть на одного из них, удостовериться сложенным о них рассказам, чтобы спокойно умереть, потому что пройти вперед не мог никто под градом камней и горящего масла, голубого огня, срывающегося с длинных раздвоенных языков крылатых драконов, поедающих своими золотистыми очами. Даже во сне он не мог избавиться от омерзительного запаха, пропитавшего его кожу, волосы и одежду — запах смерти. Ни один зверь не пахнет столь мерзко, как человеческая плоть. И сколь бы долго он не оттирал руки крупным куском мыла, по окончании дежурной ночи, запах не сходил, а кровь не исчезала с рук, вечной татуированной печатью покрывающей кожу до самых локтей, словно отметины, которыми наделяли детей, заклейменных в рабстве при темном дворе в Северных Землях.

Только после полугода, ему разрешено было самостоятельно приступить к изготовлению лекарственных снадобий и применять заклятия на возвратившихся из плена песчаных бурь солдат, или том, что от них оставалось. Адамантовые пески никого не щадили, за колыханием ветра таилось мистическое пламя множества глаз, не спускающих голодного алого взора с одиноких путников под покровом сумерек. И лишь угасали огни вечерние, как призраки бездны забирали людские сердца, скованные от ужаса перед мглою. Нельзя страшиться ночи, иначе тьма поглотит разум, создавая мрачных фантомов, пришедших из-за грани самого потайного сознания. Страх был причиной существования порождений черной ночи, ненависть и гнев были их сладчайшим нектаром, подпитывающих их скверную силу, порабощающую чистоту и свет. Так твердили его учителя, и так утверждали выжившие, что продолжали жить лишь для того, чтобы отплатить долг жизни павшим товарищам, и возвращались в новые военные отряды, организованные для очередного похода на дальние рубежи востока, где шли ожесточенные бои с вражеским государством за граничащие земли.

На каменных столах лежали юноши с обглоданными костями конечностей, растерзанными клыками механических львов трахеями, и помутненным взором вглядывались они в потолки пещер с высокими люстрами из хризолита, ловивших солнечные блики и лунные потоки. Кожа покрывалась испариной, и в свете бриллиантовых капель, остроконечными льдинами свисающих с кристальных ламп, блестела. Когда он исцелил первого, исторгнув из сердца молодого человека отраву, полученную от разящего хлыста британского воина в грудь, Анаиэль позволил себе слезы, и соленые капли падали на лицо излеченного от яда. И в душе его поселилась надежда, что он сможет преодолеть потуги и писания судьбы, что не совершит тех предреченных злодеяний, убеждал себя, что он не встанет на путь убийства и не заполнит голубое небо Империи кровью. Его здравомыслию и верности суждений мог позавидовать любой, достигший совершеннолетия, но уже в тот период раннего возраста, на лицо его лег отпечаток тени, оставшейся после пережитого кошмара, что делало его старше своих лет. В один день мальчик потерял семью и родной дом, покинул род, не объясняя свой уход, отвергая древнюю кровь, так и не оглянувшись назад. И все было для того, чтобы защитить их от самого себя. И, возможно, не будь он таким трусом, то вместо пронзенной ладони, он вогнал бы кинжал себе в сердце. Пускай он не терзался душевными страданиями, не казнил себя прошлого за принятые решения, глубоко внутри он сравнивал себя со срезанным цветком, отделенного от стебля и вращающегося на колеблемой ветром глади мятежных вод. Находящийся вдалеке от родной обители всегда останется чужаком в иных краях, как бы тепло и радостно не встречали его у порога. Воздух и небо будут другими, голоса и речи созвучны бьющимся морским волнам, останутся непонятны слуху, а пейзажи, какими бы яркими и красочными они не представлялись взору, навсегда останутся блеклыми и лишенными природной красоты.

Британские солдаты с детства обучались военному искусству и стратегии, их отбирали среди воспитанников и благородных семей, и беднейших, среди книжных подмастерьев и служителей храмов, подготавливая с ранних лет к жизни хладнокровных убийц и защитников своей земли. Если в гарнизоны входили женщины, то волосы их сбривали, нанося татуированные черные символы на голову, защищающих их от порока и проклятий, что накладывали заклинатели на песчаные долины, окруженные горными хребтами. Анаиэль видел этих женщин, закутанных в серо-темные, переливающиеся глубоким сланцевым оттенком плащи, под которыми скрывалась покрытая черной хной алебастровая кожа. Они восседали на темных гепардах с глазами бездонной черноты, с чудовищными когтями, что рассекали одним ударом каменные валуны, и передвигались бесплодные всадники по занесенным песками окраинам и каньонам неслышные и невидимые для слуха и взора, словно сами были сотканы из теней, которых боготворили, которым отдавали кровавую дань. В золотые стремена на ажурной кайме вдевались тонкие стеклянные иглы, что были тоньше волос и прозрачнее воздуха, но огневая мощь от разрыва остроконечного лезвия создавала пропасти и ямы, затопленные рубиновыми реками раскаленной лавы, омрачала пески кровью и пеплом, расколотой сталью. И небо затоплялось от сгущавшихся туч, что изливали с облаков кислотные дожди, прожигая обсидиановые доспехи и опаляя кожу, разъедая кости. И запах едкого дыма прилипал к коже, впитывался в волосы, оставался темным налетом на языке и деснах.

Его единственной нитью с прежним миром оставался Тор, что преданно и самоотверженно продолжал служить его воли, так и не предав своей клятвы верности, что он давал под яшмовыми сводами храма справедливости у подножия статуи Януса, когда брал чашу, испивая из нее истоки горных вод. Он покинул стены златого Сиона в тот же день, что и его господин, отрекаясь от достигнутого положения и срывая с предплечий золотые украшения, врезанных в плоть, что являлись символом его принадлежности к дворянской знати. На его плечах до сих пор оставались уродливые рубцы, будто те были ошпарены кипятком, и сколько бы Анаиэль ни старался уговорить своего путника исцелить шрамы, тот только улыбался беспечной улыбкой, и тихо смеясь, повторял:

— Вот когда Вы сделаете то, что должно в Вашей жизни, и сможете окунуться в бытность и обыденность счастья своей семьи, тогда я, возможно, подумаю над вашим предложением, — тонкие полосы морщинок в уголках глаз натянулись на загорелой коже лица, когда он улыбнулся, смотря на него, как на кровного и родственного по духу человека. — Но это произойдет не ранее, чем я смогу увидеть своими глазами прелестное лицо Вашего первенца.

Значение такого слова, как семья, для Анаиэля утратило свою ценность в тот же час, когда он раскроил себе ладони, как горячность его крови слезами боли пронзила сердце родного брата, напустила гнев на плечи отца, и растоптала вдребезги честь знатного поколения. Иногда ему казалось, что белесый шрам, по которому он проводил пальцами вдоль шероховатой кожи, все еще болел, и ему приходилось стискивать зубы, чтобы не взвыть от боли, от тяжелого воспоминания, как огненное лезвие проходит сквозь суставы, и, просыпаясь, он долго отгонял от себя кошмары, что виделись ему во снах. Но с каждой спасенной жизнью, с каждой вылеченной раной, он возвращал себе уверенность в том, что поступил правильно, и жертва его лучшей жизни, не пойдет прахом.

И вот перед ним была еще одна жизнь. Он задавался вопросом, как получилось так, что одинокая в пути девушка, оказалась в забытом городе, в центре пустыни, что стала приютом для хищников и существ ночной обители; как смогла она выжить в городах, великих и малых, при такой обвораживающей красоте; как смогла избежать оков телесного рабства и довольствования грязных желаний мужчин, продавших бы кров и все наследие за одну проведенную ночь с ней; как смогла сохранить трезвость бесстрашия перед зовом смерти, призывающим в свои объятия. Его пальцы вернулись к ее щекам, и мягкость кожи была почти невыносима, и Анаиэля снедала боль, принявшая обличье скелета, чьи костлявые ладони обвивались вокруг его сердца. И хладное прикосновение дыхания смерти, обволокшее складки его плаща, очерняло облик молодого изгнанника, тоскующего по дому. Он походил на падшего, склонившегося над красотою агнца.

У нее был необычный акцент, то, что он успел подметить, когда она бормотала бессвязные предложения во сне. Общий язык в ее устах звучал плавной мелодией, слоги были не отрывистыми, и звучали четко и твердо, что было непривычно для жителей континента ни восточных, ни западных регионов. И за неприятным запахом пыли и пота, он мог различить едва уловимый аромат белоснежных пионов и гладиолусов, что цвели орнаментными полянами в имперских садах и столичных скверах, запах ее кожи. И всю ночь напролет, не смыкая глаз, он читал ей стихи, что успокаивали и дарили безмятежность и покой сна. Он, то шептал под восходящие всполохи огня, то томный тембр голоса его прорезался в порыве ночного ветра. Но не прекращал мужчина своих слов, даже когда заблестела лучезарная полоса рассвета на темно-сиреневом горизонте, раздвигая туманные дымки. И продолжая со всей искренностью и добротою вкладывать в звучание всю нежность, испытываемую к хрупкому созданию в своих руках, доверившему свою жизнь.

— Она все еще спит? — устало пробормотал Тор, заворачиваясь в льняные одеяла, и мягкий кианитовый свет озарил строгие контуры его каменного лица, и Анаиэль смог распознать в голосе своего прислужника скрытую неприязнь. Он не знал, как давно проснулся его спутник, зияло ли в серо-угольных глазах простое любопытство или разгорающийся гнев; как долго наблюдал за открытостью и беззащитностью лица своего господина он из-за крова полумрака, прижимая к груди клинок, когда оберег рубинового камня свисал с рукояти, ловя аметистовые лучи в своих округлых гранях. Сон помог ему отдохнуть, но телесное бремя, когда жизнь его граничила со смертью, еще долго не покинет тело могучего воина. И теперь на его плечах два человека, что с трудом могли передвигаться самостоятельно. Анаиэль посмотрел на разгорающееся зарево рассвета, белоснежно-златой завесой окутывающей глубокие синие разливы небесного свода, словно одно созерцание блестящих вдалеке кремово-белых барханов могло помочь ему собраться с силами. Сияние, испускаемое белыми песками, почти ослепляло, но он не выказывал своего неудовольствия, когда надевал на глаза защитные стекла очков. Он устал и физически, и духовно, и хотя Анаиэль знал, что ему не позволительны мысли о жалости к самому себе, способные вернуть его к началу своего неправедного пути, он не мог противиться нежному чувству, расцветающего в его сердце как полный бутон лотоса на речной глади. Его пальцы осторожно отвели от лица девушки упавшую длинную прядь темных волос, ненадолго задержав локон между большим и указательным пальцами, словно желая сохранить это чувство близости, и чувственной ласки бархата чернильных кудрей. И не сводил он внимательного и цепкого взора от ее трепещущих век, тогда как он в неистовстве желал устами прикоснуться к гладкости кожи, почувствовать на губах ее ресницы. И отчего-то у него было предчувствие, что именно ее прозрачно-малахитовый взгляд принесет ему и страдания, и боль, и утешение, которого он столько ждал, от которого столь долго пытался убежать.

Анаиэль посмотрел на застывшие в песках корабли, чьи белоснежные и черные борта утопали и за далеким горизонтом, докуда не могло добраться его острое зрение, и чуткость духа. Восставали златые флагштоки с бриллиантовыми ромбами на концах, ловя мерцающими краями солнечные ленты, блестя, как водопады горного хрусталя сверкают над бурлящею рекою под снежными вершинами. Видел он и огромных механических бизонов, прикованных к толстой золотой упряжи, чьи длинные и закругленные рога из темного агата впитывали в себя остатки кромешного сгустка ночи. По бортам кораблей плелись в ажурных золотых росписях сказочные существа, создания необузданной стихии воздуха. Роскошные барсы восставали с пологих холмов, распахивая ястребиные пятнистые крылья, белоснежные горностаи с перьевыми хвостами поднимались к носу великолепного имперского фрегата, украшенного бутонами роз из опала, и белая шкурка тех фантастических зверей горела от кобальтовых огней крупных каменьев.

Анаиэль со всей осторожностью подобрал под колени девушку, мысленно подметив, как безвольное тело молодой женщины удивительно ладно покоилось в его руках, как если бы она была его идеальной половинкой, недостающим осколком разбитой души.

И прежде чем двинуться к борту белого корабля, что рассекал просторы неба и раздвигал волны алмазных песков, он обернулся к Тору, чтобы сказать:

— Мы покидаем Даррэс. В этом месте больше нет сокровища, которое я так искал. Теперь призраки пребывают лишь в воспоминаниях о восхождении малахитового града. И совсем скоро их гнев рассеется, оставляя после себя лишь каменные руины, что со временем поглотят пески.

IV

Грезы — это лунный свет мысли.

Ж. Ренар

Иветта видела проскальзывающие тени прошлого, слышала эхо голосов тех, кто покинул мир, погрязший в черноте кровавой ночи, и ощущала на своей коже беспредельное огниво, восстающее буро-красной стеной пламени, сжигающим землю и иссушающим воду. Истощенная, обожженная и лишенная, она наблюдала, как кострище уносило жизни самых близких для нее людей, смотрела остекленевшим, пустым взором и внимала ужасающим крикам, что навсегда остались в ее памяти. С этими криками она просыпалась глубокими ночами, чувствуя невыносимую боль в горле от собственного рева, и давилась в черноте ночной слезами, что не высохли и по прошествии стольких лет. Пронзительные крики, смешанные со стенанием и мольбою преследовали ее по пятам, и со временем стали частью сущности, поселились в тени ее силуэта, мельтешили в бездонном изумруде морских глаз. Она вновь была маленькой и беззащитной девочкой, оставленной на съедение гиене судьбы, одинокой и презираемой. Иветта смотрела, как языки пламени вкушают плоть и облизывают длинные волосы женщин, поедая искусно-заплетенные толстые косы, смотрела завороженным и застывшим взором, как сдирают завихрения пламени с музыкальных инструментов резьбу с морскими существами и девами воздуха, воздымающими руки к лунному лику, украшающую древесное покрытие, как тают в алебастровом и агатовом пепле, поцелованном звездами, расписные покрывала, увешивающие шатры. Дорогой бархат с орнаментной традиционной вышивкой, обхватывали острия жара, очерняя в копоти золотые и красные нити свадебного наряда, обжигая бело-лунные жемчужины и пурпурная мантия, которой покрывали волосы невесты, тлела в пылающих перьях. Традиционные украшения в форме крохотных ромбов из бриллиантов, которыми унизывались волосы суженых, осыпались сверкающим дождем в белые пески, ладьевидные серебряные сосуды с соками алоэ и розовыми маслами раскалывались на части и плавились, стирая строгие черневые узоры, плетущиеся по бортам, сушеные бутоны гиацинта и розы, и специи увядали в углях. Кожаные налучья, усыпанные жадеитом и бесценные стрелы из черной древесины пожирал огонь, налобные украшения на конях сгорали, и молодые гнедые жеребцы вскидывали копыта, вставая на дыбы, пытаясь сбросить с себя горящие седла и обжигающие бока золотые стремена.

— Иветта, — истерзанно закричал мужчина, подхватывая опаленной рукой ее за поясницу, все еще кровоточащую от открытых ран, нанесенных когтями златого барса, накинувшегося на нее. Человек уложил ее худощавую фигуру себе на одно плечо, устремляясь в то же мгновение прочь в темноту песчаных каньонов, в надежде, что оманские всадники побоятся последовать за одним из беглых рабов, не рискнут жизнью, пробираясь сквозь смертельные скалы, меж которых обитали дикие леопарды и черные призраки, жаждущие утянуть с собой трепещущие от страха души в свои полуночные пристанища. Она узнала человека, пришедшего за ней, близкий друг отца, что сопровождал и помогал ее семье на протяжении всего пути с приграничных территорий Северных Земель. Именно он смог обеспечить их местами на последнем подземном поезде, после того как бело-серебряный вагон тронулся с места, вся подземная станция была подорвана, чтобы пограничники британской армии не смогли последовать за ними.

Девочка молчала, и лишь где-то на краю сознания понимала, что тепло на ее щеках были пролитыми по ушедшим родителям слезами. Она ничего не видела за густой дрейфующей в змеиных и кольцевидных образах дымкой, и рука ее бессознательно потянулась вперед, дрожащие ноги не слушались, когда девочка начала с силой отталкиваться от цепких удерживающих ее ладоней, вцепившихся в горящие от возбуждения чресла, разрывать ткань на плечах человека, пытающегося спасти жизнь единственному выжившему ребенку из их странствующего каравана. Она едва ощущала себя в собственном теле, в ушах звенело, и кровь вскипала в жилах, готовая просочиться через слезные протоки в уголках глаз.

— Отпусти меня! — шипела она сквозь стиснутые зубы, отбиваясь как раненая тигрица. Иветта билась в стальных тисках его мышц, кусалась, и оцарапывала шею, где колотились о загоревшую, сухую кожу голубые вены, желая разодрать суставы, вырвать трепыхающийся кадык на его горле. Но мужчина только ускорился, ловко и уверенно маневрируя между узкими скалистыми проходами, в которых халцедоновые острые наконечники природных кристаллов ловили в своих гранях каскадный свет рдяного полумесяца. Когда Иветта заорала от бессилия и злобы, гнева, восстающего в душе бесформенными и безобразными существами, которые завладевали рассудком и сердцем, очерняя первозданную чистоту, она чувствовала, что начинает задыхаться, а мышцы пробивала невыносимая ломка, ей казалось, что кости раздалбливают металлическими топорами. Но голос растворялся в безжизненной и гнетущей толще непроницаемого аспидного дыма. Тело оплетали черные змеи, чья шкура была огнем, съедали пламенем кожу, оставляя отвратительные рубцы.

Иветта пыталась вымолвить хоть слово, но лишь вопли срывались с ее обожженных и сухих кровоточащих губ, а горячность ветра терзала, воспаляла легкие. Пепел не давал продохнуть свежего ночного воздуха, прах застревал в горле, но когда она увидела перед глазами стаю черных пантер с золотыми налобниками, испещренными крупными изумрудными камнями, алмазные когти, сияющие звездным светом в ночной мгле, острые медово-медные узкие зрачки, вглядывающиеся в сумрак ночи, ужас заполнил чресла и кровь заледенела в жилах. Клыки их были окровавлены, и сгустки человеческой крови стекались на адамантовые пески, где все пылал огонь, восставая в несокрушимом бастионе. Белоснежные палатки, укрытые теплым мехом горностая и белой лисицы сгорали вместе с флагштоками из темной древесины, поддерживающей каркас их временных убежищ. Они оставались кочевниками в стране златых песков, и одним из важнейших и нерушимых правил тех, кто присоединился к блуждающему каравану, оставалось переселение все дальше на запад, к морским лазурным берегам, к краю континента, куда не могли добраться османские всадники за бежавшими из тисков вечной мерзлоты рабами. Чудовищные хищники, что растерзают плоть и обглодают кости, выстроились в единый ряд, поочередно склоняя голову и изгибаясь в спине, когда вороновый черный жеребец вышел на свет пылающего кострища, и облик всадника охватили красно-бурые искры. Его лицо было сокрыто под платиновой маской, такой же прекрасной, как чистый лунный свет, с изумительными цветочными гравировками по бокам из лунного камня, скрывающей красоту мужчины. У него были глаза солнечного камня, в темноте они были черными и бездонными, как бездна и хаос, но когда в них проскальзывал небольшой луч света, самый слабый, они горели, как янтарная медовая река, что протекает в небесах, освещая землю своим теплом на рассвете. Он был молод, и твердые черты еще не охватила жесткая щетина, но достаточно зрел для того, чтобы встать во главе карательного отряда из нескольких сотен безжалостных солдат, что без раздумья и сомнения лишат жизни людей ее рода, или как выражались дворяне — вида. Рабов с окраин Северных Земель, погибшей Империи, причисляли к изгнанникам, и долгом каждого родовитого османца было погубить чернь, посмевшую оскорбить священную землю их Родины, своим приходом, омрачить скверным дыханием. При рождении каждый ребенок приговаривался к отмечанию, и на коже затылка детей ставилось клеймо раба, а затем ртутными чернилами на обожженной ране вырисовали стаю черных воронов в окружении темного полумесяца. Татуировка, которую невозможно было свести без боли. Когда Иветта ступила на белоснежный поезд, родители успокаивали ее, что после того, как они смогут стереть проклятое знамя с плоти, их жизни ничего не будет угрожать, но это было лишь отчасти правдой. Иветта помнила как стеклянные иглы долгие, и бесконечные часы терзали кожу, а боль проходила по каждому нерву, когда опаленные острия касались окровавленных, раскрытых ран. И даже сейчас, прикасаясь к оставленным шрамам, она могла чувствовать эту боль, несравнимой ни с чем. Но даже если зачарованные чернила удавалось свести, заклятие оставалось, и люди оставались помеченными, именно так, карательные отряды могли отыскать месторасположение беглецов. Наказание за нарушение одного из самых главных запретов было смертью. И если главнокомандующий черных всадников не был слишком жесток, то смерть была быстрой, мгновенной. Смерть ее сородичей, что разделяли с ней пищу и кров, делили музыку нежных песен и народные танцы под мягкую игру флейты, а прядильщицы растолковывали секреты орнаментной вышивки по шелку, астрономы ведали и растолковывали знания, расположенные на ночном небе, породила в душе маленькой девочки, познавшей горечь потери, страшный гнев, что с каждым годом только расцветал. Цветок зла впускал корни в сердце, сводя с ума и взращивая лютость. Черные всадники носили маски, что припадали к лицам статных воинов, как вторая кожа, как иное звериное обличье, и когда острые шипы прорезали кожу солдат Османской Империи, оставляя точечные кружевные острия вдоль висков и под глазами, они расставались со всем человеческим, превращаясь в убийц, жаждущих отмщения и кровавой расплаты. Их маски из золота и чистого серебра, драгоценного опала и яшмы, рубина и нефрита создавали видения ястребов и львов, волков и лисов, облачались в шкуры и перья жестоких хищников, что рыскали в поисках добычи вдоль бескрайних пустынь, где не было ни капли воды или яркости оттенков. Везде лишь жар, разруха павших башен и уничтоженных древних городов, населенных разбойниками или призраками, и убийственные пески, что прятали обездвиженные и изнуренные от солнечного лика тела под вечным слоем бело-желтых барханов.

К всаднику подоспели другие солдаты, чьи головы покрывали шелковые мантии, сливающиеся с ночью, одеяния их были сотканы из теней, из плащаницы сумеречного кроя, и даже свет огня не касался великолепных облачений или длинных черных лезвий, висящих на их широких спинах. Даже узды и поводья жеребцов, на которых они восседали гордо и величественно, словно боги смерти, были из темного металла и черной кожи, и лишь слабые искры золота на подпругах могли предупредить об их приближении. Когда спаситель угнетенной и сломанной девочки, наконец, опустил ее на замерзшую землю, покрытую тонким слоем голубовато-серибристой измороси от стужи, вплетающейся в воздух от белых скал и шепотов, что воспевали мистические баллады полной луне, что молвили древние существа, он прикрыл ее своим телом, защищая от крылатых механических птиц, рассекающих вдоль неба, что искали последних уцелевших. У них были лица, и у них не было лиц, они были тенями и туманами, и страхом, и гневом, и белой яростью, что обитали на самом дне человеческой души. Каждый вздох был бесконечностью, и каждый взгляд наполнен тысячелетней мудростью. Иветта устало заскользила спиной вниз по каменной преграде, чувствуя, как от прикосновения, резкая боль от жгучих ожогов одолевает болью все существо. Мужчина укутал ее торопливыми и небрежными движениями в темный и теплый плащ, от которого все еще исходил запах мяты и олеандра вперемешку с золой и засохшей кровью. Дыхание его было неровным, отрывистым, с режущей горло хрипотцой, ни то от быстрого бега, ни то от непереносимого холода, таящегося между узких проходов остроконечных вершин халцедоновых каньонов. Иветта посмотрела на выступающие камни, чьи резные края переливались сапфиром и кианитом, и в белесых паутинных шрамах, проползающих вдоль крутых склонов, она могла разглядеть застывших мотыльков и бабочек, что сменяли окрасы крыльев, что доносили до нее свой глас. И вглядываясь в ажурное свечение, серебристых фантомов, девочка начинала засыпать, поддаваясь ласковости толкования.

— Иветта, — вздернув ее за подбородок, рявкнул человек, — не смей засыпать. Это место кишит духами, если уснешь, они поглотят твое сердце, — мужчина настойчиво тряс ее за плечи, но задышать она смогла, лишь когда голова больно ударилась о камни, и боль протрезвила затупившиеся чувства. И голоса, что утопали в молчании под раскинувшимся звездным небом, застилаемым кривыми сгустками дыма, и замкнутая чернота, подступающая к глазам, растворились, и она вновь могла расслышать слабый зов, доносящийся издалека каньонов, глубоко в подземных тоннелях, где искрилась изумрудная вода, протекающая бурными и хладными потоками.

— Продержись до утра, и мы сможем выйти отсюда, — запыхавшись, шептал мужчина, отрезая ее обожженные волосы кинжалом и перевернув лезвие, протянул рукоять из слоновой кости девочке. — Выживи ради родителей, что уберегли тебя ценой собственных жизней. Ты не имеешь права исчезать после того, как они столько пережили. Их жертва не падет напрасно, — он заскрежетал зубами, и косточки на его кулаках побелели до такой степени, что Иветта скривила брови, гадая, раздерут ли рвущиеся наружу кости кожу загорелую кожу.

Иветта несмело захватила рукоять клинка, оружие было невероятно тяжелым, холодным настолько, что она представляла, что переплетает пальцы на голом льду. Она мгновенно опустила охотничий нож себе на колени, всматриваясь в жемчужные отсветы, путешествующие вдоль острия, отбрасываемые скалами. Она все еще могла слышать завывания ветра, и разрывы вздымающихся костров, но внезапно все замерло. И Иветта вопросительно посмотрела на мужчину, затаившего дыхания, горячая капля пота по подбородку, падая на ее сжавшиеся вокруг клинка руки. Человек неотрывно смотрел вперед, и в глазах его поселился ужас, который одолевает смертного перед встречей лицом к лицу с погибелью.

— Иветта, — тихо говорил мужчина, и девочка пыталась вспомнить его имя, но как бы она не старалась, мысли ее были чисты, затеряны, даже слова, которые он произносил, представлялись разуму иным наречием. — Слушай меня очень внимательно, — и ритм барабанов, и мягкий колокольный звон вместе со стройным хоровым пением возвысились к самим небесам, и каждое слово, что вплеталось в мистической песне, пронзало сердце тысячью иглами. Пение взывало к охотнику, над которым небо сгущало тучи бури и власть дождейЖар огня, поднимающийся до самых вершин неба, угас, тепло поглотило существо, что и есть само пламя.

— Спускайся вниз по тропе, — бормотал он, кладя дрожащий подбородок на макушку, и стискивая сильными руками плечи, обнимая в последний раз, словно прощаясь навсегда вместе со всем тем, что любил. И Иветта думала, что нет ничего сильнее этих рук, объятий, что сокроют от любой напасти. — Уходи настолько глубоко под землю, насколько это только возможно и ступай вдоль реки. Течение выведет тебя наружу — его оцепеневший взгляд приковал девочку к земле, но с усилием воли она смогла кивнуть, не чувствуя под ногами каменной твердыни, воздух стал спертым и зловонным. И даже сияние камней затухло, как затихает пламя свечи, унося с собой последний вздох жизни.

— Но что бы ты ни услышала, не оглядывайся, даже если услышишь голоса тех, кого любила, — челюсти его сжались, и она услышала, как захрустели суставы на фалангах пальцев и раздуваются мышцы на предплечьях.

— Что это? — спросила Иветта бесстрастным голосом, в котором сквозило человеческое любопытство, но гигантские ладони лишь подтолкнули ее к узкому проходу вдоль скал, не менее опасный путь, который может оборвать жизнь. Одно неверное движение, и каменные шипы осыплется, расколов тело на кусочки. — Почему ты говоришь такое? — еле слышно вымолвила она, и ночь оглушил бессловесный страшный рев, принесший с собой ужас тысячелетних кошмаров, и зной лавинных котлов, горящей земли и воздуха. Кровь ее стала родником, что просачивался сквозь белые камни, пропитывая белизну соками страха. Она ссутулилась и сжалась в себя, охватив руками плечи, и пыталась сохранить спокойствие, но дрожь пробивалась сквозь кости, что кусал и охватывал в рдяных цепях полымя, и каждый раз, когда она закрывала глаза, то видела перед собой чудовище из красного огня. Глаза у него были белые, как снег, осыпавшийся белым настилом на зимний мир, дыхание его опаляло лунный диск, обводя златом в огненное кольцо. Огромный и всесильный, как жгучесть солнца, у него были клыки вепря, и ядовитая слюна стекалась с раскрытой пасти, сжигая в кислоте гранит, и скрученные в переплетения рога красные, как блеск аметиста. Она видела этого зверя, она представляла его перед взором, когда пыталась моргнуть, чтобы защитить глаза от пожарища, что исходило с открытого пустыря.

— Всадники надели линзы…, - коротко сказал мужчина, и черты лица его исказились в безмолвной неистовости, зубы заскрежетали, когда он вновь подтолкнул Иветту к проходу. Ее ноги заскользили по рассыпчатому гравию, и сверху на голову посыпался песок и мелкие камни, и, не сумев удержать равновесие, она больно свалилась на колени, располосовав кожу в кровь и прикрывая голову.

— Нет, девочка, — воскликнул он, затягивая петли на изодранном и потрепанном от грязи и крови капюшоне, пытаясь укрыть лицо от подступающего ветра, затягивающего в смертельный водоворот, проникая между тесными проходами, где струились в завихрениях роскошные перья огня. — Не привыкай головы, — и на эти слова она пораженно воззрилась на него испуганным взором, чувствуя, как слезятся глаза от красного свечения, поднимающегося за спиной мужчины. — Если ты умрешь от удара о камни, это будет легкая и безболезненная смерть, — голос его натянулся, и он выдохнул, и Иветта могла ощутить, как сильно дрожат его колени, как пробирает судорога стальные плечи.

— Помни, не останавливайся, что бы ни случилось, Иветта, — говорил он назидательным и пугающим голосом. — Ты обязана выжить, — задыхаясь, шептал мужчина, хотя к горлу подступил каменный ком, который невыносимо было проглотить, потому что он знал, какое губительное будущее ожидало его, с чем встреться перед смертью его глаза.

Иветта пропустила воздух сквозь зубы, приказывая самой себе и мыслям успокоиться, но не могла. Все тело сковало от напряжения, когда она жалостливо пробормотала:

— Я не хочу оставаться одна, — глаза ее закрылись, когда девочка поднесла окоченевшие пальцы к мокрым ресницам, с которых теперь градам лились горячие слезы. — Я не вынесу этого одиночества, позволь мне уйти вместе со всеми.

— Я знаю, — продолжал шептать он, делая шаг в сторону разрывающихся между собой, танцующих искр и всполохов багрянца, — что ты достойна иного будущего. На твоих плечах возлежит другое бремя. Он говорил с таинственной нежностью, и глаза, что отливали фиалкой и сиренью, мистически блестели, словно звезды, он смотрел на нее с несвойственной добротой и решимостью. Мужчина расправил плечи, опустил руки по бокам, и пальцы его разжались на клинке, воткнувшимся в землю. Острие рассекло его ладонь, и рдяные капли, опадавшие на песок, обжигал горячий воздух, и они превращались в серо-алый дым.

Он что-то произнес, но новая волна дикого зова существа, от топота которого трещали камни, гремело небо раскатами грома и заливались в ржании черные кони, и всадники разъезжались к дальним горизонтам, чтобы издали рассмотреть силу стихии, что поглотит скалистое ущелье, закроет палящим потоком. Полная луна взирала на смертников со своей небесной белоснежной обители. Иветта подняла заплаканное лицо к жемчужине небосвода, что сменяла бледно-серебристые локоны с оттенками индиговой россы на аметистовые пряди, что поглощали последние лучи, искрящиеся в разрыве черных облаков с сиянием чистейшей белизны. И сходили туманные лозы в образе рогатых змей, что соединяясь, восставали в вепря. В темном небе пролетали механические птицы, металл их крыльев бросал отсветы золота и янтаря, но приблизившись к границе исчезающих гор под натиском огня и мглы, они сгорели в воздухе, взорвавшись от жгучести огня. Первое дыхание чудовища облекло песок саваном из костей и крови, и стонов, и слез, и в россыпи стекла под могучими копытами раздался последний рык снизошедшего зверя.

Иветта бежала изо всех сил, не останавливаясь, когда пламя в страстности и вожделении облизывало стопы и касалось языком щеки, оставляя вожделенные поцелуи на ее медовых волосах, притрагивалось к полным губам, но когда она достигла одного из подземных тоннелей, то сокрушительная действительность обрушилась на нее со всей своей силой. Некуда бежать, именно так думала девочка, глядя в пустоту, где в черноте проглядывались острые камни и быстрое течение бурной реки. Нет и шанса, что спрыгнув с такой высоты, она не разобьется о камни, а даже если и выживет, смерть будет мучительна и медленна.

Смех, доносящийся сквозь скалистые прозрачно-бледные стены, замораживал сердце, и на мертвенно-белое лицо ее падали листья пламени и черный снег, окружающими в штормовом водовороте, и огни углей обжигали волосы. На языке она чувствовала вкус металла и паленой плоти, сгоревшей древесины. Иветта старалась дышать, но воздух был столь горячим, что обжигал ноздри и горло, и губы алели от заскорблой крови, и каждый вздох становился болезненнее предыдущего. Она слышала голоса из иных миров, лица, мелькавшие в вихрях огнива, тени, отбрасываемые от бурого свечения. Когда же она повернулась лицом к призраку, которого призвали для принесения в жертву, то удивленно увидела перед собой смиренно сидящего черного волка, смотрящего на нее спокойными и внимательными красными глазами, как ягоды спелой брусники. Взгляд его приносил прохладу ее родного дома, что окутывали стелящиеся ковры из бриллиантового снега, где в золотом сиянии солнца купались снегири, и вороны взмахивали иссиня-черными крыльями, взлетали над раскинувшими лесами, и зеркально-кристалльные ветви трепетали от дуновения ветра, и рябью звенел иней на распустившихся бутонах подснежника. В долину продолжал истекать красный свет, что обрушивал холмы и обесцвечивал небеса, но глаза темного волка были краснее крови, такая, какая сочится из раны мертвого.

Иветта смотрела, как острые колосья огня прорезают халцедоновые стены, как камни под ее ногами становятся влажными от потока хрустальной воды, чьи капли стеклом орошают реки, в водах которой перекатываются крупные турмалиновые каменья. И капли, объединяясь в полноводный поток, звучали как музыка полных вином стеклянных бокалов. Громадное пламя ударило по земле, и лианы лавы оплетали агатовую ширь небес, преграждая свет серебристо-фиолетовой луны, отчего застонал весь мир. Девочка отступила, но не гонимая страхом, а зовом, что отдавался эхом от взгляда совершенного красного. Удавы пламени кидались покрывалом огненных осенних листьев на плечи, и кристальный град буравил землю, оставляя голые равнины и вздымая песочную пыль над златыми руинами древних городов, но стихийные бедствия не причинили ей вреда. Стужа и бриллиантовый снег овевали ее в защитном коконе, словно на нее накинули величественную багряницу червленого оттенка, осыпанную россыпью звездных камней, что сверкали ярче алмазов. Шрамы на щеках зажили, ожоги сошли, как сходит акварель, растворяясь в водном течении. И она изумленно взглянула на волка, что продолжал сидеть, выжидая медленного приближения красного чудовища, чья тень изгибалось, как еще одно бессмертное существо. Иветта испуганно дышала, но каждый вдох приносил облегчение, унося с собой печаль и горе, от которого подкашивались колени, словно не по собственной воле она стояла и решалась сделать шаг назад, чтобы прыгнуть в воду. Девочка вновь посмотрела вниз, прикрывая золотые кудри темным высоким капюшоном, и увидела в воде отражение зимнего ночного неба и расстилающееся северное сияние. Она шумно вдохнула, когда заметила, что вода в подземном водоеме поднимается и бурлит из-за несущихся под ее стопами бьющих изгибающихся ключей, холодных, как лед, и кончики пальцев тронул знакомый озноб. Отчаяние, пробуждающееся в сердце, объявшее со всех сторон, с низким и нежеланным рычанием покинуло тело. На губах ее была сладость меда, и мелодия воздуха гнала к все ближе к заостренному краю, и, двигаясь все ближе к обрыву, она ощущала кровь на коже ног. Волк поднял голову к показавшейся бледной луне и завыл, и вой его принес с собой снежные смерчи. Иветта покачнулась, сильнее запахиваясь в черную плащаницу, но воздух, бьющий в спину, подталкивал.

Иветта в нерешительности оглянулась на черного зверя, и в это же мгновение он оскалился, показав белоснежные клыки, и зарычав ей в лицо, он послал к ней власть северных ветров. Волосы ее взметнулись вверх, рассыпаясь золотым огнем, и янтарною тенью, с губ ее сорвался неслышный вздох, и колени не выдержали. Иветта упала спиной вниз, и широко раскрыв глаза, она увидела высоко поднимающуюся луну, что вернула свою прежнюю белизну и чистоту, как снег, что той далекой ночью падал на ее лицо, тая на щеках, и стекаясь слезами по подбородку. Светло-серые облака огибали полный диск луны, сверкая отражением в тысячах осколках в ее изумрудных глазах. Она не закричала, не проронила ни звука, лишь заворожено вглядывалась в очертания сивой ладьи, и был застывший челн белоснежней тонких берез, колышущихся на ветру в степи ночного леса. Когда вода поймала в свои безмятежные объятия, закрыв под прозрачно-сапфировой толщей лицо, покрыв медно-песочные локоны, Иветта продолжала дышать и смотреть на луну, приобретающую цвета темного фианита и яхонта. И бутоны жасмина расцветали на поверхности воды, поднимались кремовые лепестки с чернильного дна, которого девушка не видела, но она ощущала аромат, столь явственным был чарующий запах, что от блаженства невольно пришлось прикрыть глаза. И засыпая, она думала, что жасмин это тот самый цветок, чье истинное благоухание раскрывается в ночи. Поцелуй мальвы и адониса коснулся ее губ, златая хна усыпала длинные ресницы. Этой ночью, Иветта не боялась сумеречного мрака, поглощающего в свои дебри, и душа ее растворилась в туманной тьме.

Когда же она открыла свои глаза, льющийся свет из витражных стекол ослеплял, таким ярким и чистым было теплое сияние солнечных лучей. Она несколько раз моргнула, и тяжело вздохнув, плотнее завернулась под шелковые белоснежные простыни, от которых исходил слабый аромат жасмина, который она так любила, и готова была вдыхать его вечность. Девушка прижимала к обнаженной груди руки, в блаженстве прикрывая густые угольные ресницы, думая о том, что прежде никогда так сладко не спала. Перины были настолько мягкими, что ей казалось, что ложе ее сродни кучевым облакам, но проходили минуты, долгие мгновения, и Иветта резко распахнув глаза, поднявшись на постели и подбирая под себя белоснежные простыни. Длинные черные локоны рассыпались по оголенной спине, и Иветта подняла руку, чтобы рассмотреть пальцы, и слабый выдох снизошел с алых уст. Кожа все еще была оттенка темной бронзы, горела под пламенем солнца, и жизнь продолжала течь по жилам красной кровью. Иветта обняла себя за дрожащие плечи, смотря застывшим взглядом на белые покрывала с золотою вышивкой небесных драконов и струящихся вдоль чешуйчатых тел расцветших лотосов. Она обернула вокруг себя одеяло, прижимая ткань к ключицам, и осторожно обвела взглядом комнату, затопленную в белизне и свете. Мираж, что так отличается от привидевшегося во снах зыбкого кошмара, что засасывал в горячий и жидкий металл. Она очутилась на кровати, на которой могли убраться пять взрослых и крепких мужчин, и шелковый красный балдахин свисал с искусных карнизов и золотых столбов, каждый из которых образовывал ангельские крылья, и грифоны сходили с высоких изогнутых ножек. Полированные мраморные белоснежные плиты отливали серебром, пестрые арабески выписывали на потолке узоры из алмазов, на трех золотых столах-консолях с крышками из богатого розового корунда стояли раскрытые малахитовые лари с мазями и сушеными травами. На центральном столе возвышалась огромная ваза глубокого рубинового цвета, и округлую чашу поддерживали сирени с обвивающими основание хвостами, и от прозрачной жидкости, доходящей до самых краев, исходил пар и сладковатый аромат. Рядом лежали сложенные стопкой чистые махровые полотенца и стеклянные острые инструменты в золотых пеналах с изумрудно-зелеными вставками, что использовали для врачевания и отсекания тканей, разрыва костных структур. Иветта кинула опасный и настороженный взор на высокие стеклянные двери, и немного сощурив глаза, чтобы лучше приглядеться, заметила блеск золотых иероглифов, тянущихся вдоль сапфировой рамы, и поспешно опустила босые ноги на нагретый пол — дверь была запечатана сильным заклятием снаружи. Кто бы ни был тот человек, что привел ее в белоснежные спальни, он явно не хотел, чтобы она покидала стены дворцовых комнат. Но только она перенесла вес тела на левую ногу, как рухнула лицом на каменное покрытие, больно ударившись подбородком, и шипя от досады и разочарования, девушка посмотрела на аккуратно перевязанные голени. Через белую тесьму выступила кровь, текущая из разорванных ран от натянувшейся кожи, ужаливших лодыжки, как змеиные резцы сочащиеся ядом. Хныча от боли и сдерживаемых слез, Иветта потянулась к ногам, чтобы затянуть перевязку, но кровавых разводов было так много, что они образовывали широкие и протяженные ручьи, и ее руки мгновенно омрачились в пурпурном оводе. Девушка оперлась на скользкие от крови ладони и попыталась встать, но не могла пошевелить ногами, мышцы словно окаменели. И глубоко вобрав грудью кислород, от приторности которого закружилась голова, она поползла в сторону огромных окон из прозрачного стекла, но замерла и не двинулась с места, когда услышала позади себя, как раздвигаются запертые двери. Воздух вбирал в себя древность произнесенных заклятий, и из призрачных златых полос солнца взмывали к бриллиантовым люстрам кремово-туманные драконы с белыми крыльями, в которых отражались сцены былых войн и праздных церемоний прославленных побед, что огибали выстроенные драгоценные шпалеры, по которым плелись лозы гортензии и лилий. В отраженных гранях нефритовых изогнутых рогов танцевали поднебесные девы, кружась под водопадом лепестков нарцисса и крокуса, образуя величественное ритуальное поклонение луне и звездам. Длинные же серебристо-зеленые когти, цепляющиеся за белоснежную одежду, призвавшего духов господина, были зеркалом прудов и озер, и небесным покровом васильковым, украшенных анфиладой облаков.

Тяжелый вздох и приближающиеся шаги заставили сердце гулко удариться оглушающим звоном в ушах, и Иветта мучительно выдавила из себя:

— Пожалуйста…. Не надо… Она низко опустила голову, приготовившись к истязанию, и увидела перед носом начищенные и лоснящиеся черные сапоги с золотой шнуровкой. Человек стоял, в грозном молчании возвышаясь над ней, словно вкушая свежесть страха, и Иветта могла физически ощутить, как его тень скрывает солнечную иллюзию, отделяющую спасительную свободу стеклянной преградой.

— Что за беспокойное и трудное дитя, — тихо вымолвил мужчина, опускаясь перед ней на колени, и Иветта пораженно распахнула глаза, удивившись красоте звуков, отдающихся эхом, отскакивающимся от стен, в показавшейся теперь невероятно маленькой комнате. Его длинные и изящные пальцы подняли ее лицо за подбородок, и она перестала дышать от красоты мужчины, стоявшего перед ней на коленях. Столь совершенными и идеальными были черты его лица, а в лазоревых глубинах чистых глаз, тонула ее вольная душа, ослабляя последние бастионы сопротивления, отдаваясь во власть неумолимых и бесконтрольных стихий, где есть простор для света и тепла, тьмы и холода. Какое-то время он следил за изменчивым выражением ее лица с каменной бесстрастностью, и чувства в его глазах переменялись, как изменяются облака, гонимые ветрами, как вода, разбивает вечный лед. Солнечный свет опадал осенней листвой на их плечи и длинные волосы, и Иветта могла ощущать на своих приоткрытых губах жжение его горячего дыхания.

Он перевел взгляд на распластанные и костлявые ноги девушки, и в глазах его поселились призраки ночной мглы, что окружают полнолунную звезду, что вселяют ужас, кружа в замерзших дубовых чащах, лики их бледнее березовой коры, мечи же рассекают лунный свет.

— Я не смог излечить все твои ранения, когда ты попала в одну из древних ловушек. Твое тело пронзили зубы золотых кобр, они как копья вонзаются в человеческую плоть, — и руки его двинулись к окровавленной тесьме, мягко проводя подушечками пальцев по мягкой ткани, сцепленной платиновыми брошами. Движение было настолько красивым и изящным, что мысли о боли покинули ее, оставляя лишь мимолетное воспоминание, и разум заполняла картина его запястий, ладоней, покрывающих кожу, внимательный взгляд из-под опущенных ресниц, за которыми она не могла разглядеть сапфировые зеркала.

— Попробуй опереться на локти, — в голосе человека не слышалось никакой властности, но она не волею подчинилась, чувствуя как скользит горячность солнечных линий по обнаженным груди и спине, и в то же мгновение его руки обхватили ее, легко поднимая и перенося обратно на мягкие покрывала. И Иветта сожмурила глаза, почувствовав, как жар отдается пульсацией в раскрытых ранах.

— Мне следовало дождаться твоего пробуждения, но я хотел приготовить для тебя чистую одежду, — и кивком головы он указал на темно-зеленый бархатный сверток, лежащей на низком стеклянном столе возле кровати, перевязанным серебряными нитями. И только тогда она поняла, что лежит перед ним полностью открытой и незащищенной, так берега не способны противостоять морским приливам. Губы ее раскрылись, и в воздухе затаилась немая просьба, но позже вновь сомкнулись, и Иветта молча, потупила взор, прикрываясь дрожащими руками от его смирного и тихого взора, скользящего по женскому телу. И он, смерив ее долгим и внимательным взглядом, словно оценивая, может ли довериться дикой и безмолвной девочке, накрыл ее плечи чистой простыней, и когда руки его взметнулись вверх, Иветта расслышала в воздухе звон золотых браслетов, от которого по позвоночнику прошел обжигающий холодок. Ткань покрыла кожу ласковым воздушным поцелуем, и тогда девушка подняла встревоженные глаза, пристально рассматривая на смуглой коже тяжелые амулеты. Украшения тонкими ободками змеиной волной проходили по обоим запястьям, и архаичные руны плелись по кайме, и на разрыве восставали два песчаных тигра, в озлобленном оскале, взирая друг на друга, растопыривая когтистые лапы. Такие обереги вручались в качестве награды лучшим охотникам на вепрей или заклинателям, усмиряющим непокойные души мертвых, что возрождались в качестве прислужников отпрысков ночи и населяли ужас на города, расположенные вдали от благодатного и сверкающего Сиона. Иветта лишь единожды видела такую реликвию на одном из странников, что забрел в одну из таверн, в которой она провела несколько месяцев спокойной жизни, надраивая котлы и отчищая грязные полы, сдирая кожу с рук от горячей воды и жестких тряпок. Но жизнь была лишена бесконечных погонь и нескончаемого страха перед всадниками Империи, которые могли оказаться в любом городе и селении, надвигаясь как темные тучи, вздымая вверх флагштоки с черными развивающимися флагами и блеском золотых масок на холодных, как лесные туманы, лицах. Когда ее добрый хозяин, приютивший девушку без лишних вопросов, увидел на мужчине похожий браслет, то поклонялся ему, как верховному жрецу, как если бы увидел перед собой сошедшего с одного из лотосовых престолов бога. В тот день из подвалов и подсобках выкатывали самые большие и старые бочонки с лучшими восточными винами. Хозяин даже раскрыл сундук с бесценной семейной реликвией, что прятал под кроватью — платиновую чашу, что передавалась ему из поколения в поколение, лишь бы нечаянный гость смог коснуться губами лучших посудных приборов, которые можно было отыскать во всем захудалом городишке, и остался в довольствии от званого угощения и накрытого монаршего стола. Никогда еще прежде Иветта не видела такого количества собравшихся людей и приготовленной еды в одном месте, даже она смогла в кухонной суматохе людской стащить ломоть сладкого макового каравая с густой и щедрой апельсиновой начинкой. И, спрятавшись в садах, пристыжено давилась слезами за совершенную кражу, но продолжала смаковать вкус сладкого хлеба, что таял во рту. А потом, подперев рукой подбородок, с замиранием сердца вслушивалась в рассказы о бравых подвигах человека с золотым браслетом, что в назначенный день сечи, низвергал темных отпрысков в глубины небытия своим размашистым, громадным клином, таящегося в металлических ножнах за спиной. Иветта смотрела, как тихое пламя камина отсвечивало в огранке крупного рубинового камня на рукояти меча, в котором была запечатлена золотая огненная птица, как в старинных преданиях, что рассказывали деревенские сказители у костров. И она представляла себе птиц с кристальными глазами, сияющих ярче звезд и перьями, что жгуче огня и угля, и обманчиво блеск пламенных крыльев можно принять за восход, что отпугивал злых духов, подстерегающих детей в ночи, чтобы забрать в свои подземные обиталища.

— Не беспокойся, я не прикасался к тебе. Только обрабатывал раны и залечил белоснежные рубцы, оставленные в качестве подарков от тех шрамов, что нанесли тебе ритуальные ножи, — произнес мужчина низким голосом, поднимаясь с кровати и направляясь к матовым пиалам и позолоченным кувшинам с высоким горлом, запах мирры окружал. На нем была темная туника без рукавов, расшитая золотыми и серебряными цветами адониса, подпоясанная широким кожаным ремнем со свисающими на пояснице ножнами, обтянутыми сафьяном. И когда он встал перед ней в полный рост, она смогла тщательней рассмотреть его великолепно сложенный силуэт. Открытые сильные руки охватывал табачно-медный дым, и мужчина, подняв над пиалой один из кувшинов, наполнил хрустальное дно горячим молоком, от которого повалил приятный пар, и Иветта пыталась успокоить неровное дыхание, сдержать всхлип, прорезающий пылающее горло. Голод мучил и истязал ее многие месяцы, когда она была в странствии. И любой глоток воды, самая грязная и мутная капля спасали от гибели. Она помнила, как спускалась в подземные колодцы, что находились в занесенных пустынями городах, охраняемые каменными армиями, чьи бессмертные воины даже в вечном сне своем вздымали щиты и возносили лунные копья. Она пробиралась сквозь могильные рубиновые комнаты с застывшими во времени менестрелями, что продолжали игру на лире, и чтецами, удерживающими в мраморных руках святые тексты; обходила яшмовые королевские залы с праздничными столами полными остекленевших яств и вина, увешанные узорчатыми полотнами, блуждала между роскошными спальнями, засыпанными золотыми монетами и жемчужными ожерельями, атласом и шелком. Из цельного черного оникса выстраивались глубокие бассейны, на высушенном дне которых были лишь разбитые черепки сосудов и расколотых мечей, золотых чашей, в которых искрилась хрустальная вода из высохших фонтанов. И много дней искала девушка проходы к рекам, скрывающимся глубоко под землей, потому что слышала эхо бьющихся о камни капли, и звук направлял все дальше, все глубже, к основам грандиозных дворцов. И духи показывали ей путь к источнику спасительной влаги, сопровождая и направляя на опасном пути, остерегая от проклятий, что стискивали души живых.

Когда мужчина повернулся к ней вновь, и стал приближаться, девушка вцепилась пальцами в покрывала, отодвигаясь как можно дальше к стене. Ее брови недоверчиво сдвинулись, когда человек поставил рядом с ней на кровати полный поднос с теплыми лепешками и финиками, свежим сыром и чашей молока, ларец с пряными специями.

— Я целитель, — внезапно сказал человек, и его тихий, соблазнительный голос проникал под кожу, пронизывал кости, останавливал текучий поток ее крови, и нечто чужеродное, темное впитывалось когтями в сердце, но она промолчала, лишь слегка склонила голову в сторону, изучая незнакомое лицо. При нем не было оружия, но если приходилось судить по длине двух изогнутых ножен, пускай и пустых, и охотничьих браслетах на запястьях, то он мог выдавать себя за кого угодно, но только не за врачевателя. Он больше походил на имперского солдата, но те никогда бы не смогли добиться той изысканности и утонченности в движениях. С детства, обучаемые убийству и военной стратегии, они никогда не смогут затянуть и перевязать пояс так, чтобы концы идеально смыкались друг с другом или заплести аккуратную тугую косу. Иветта осеклась, присматриваясь к длинным темно-каштановым волосам, и посмотрела человеку прямо в глаза, что ловили лучи солнца. И она часто заморгала, когда свет от отблеска золотой чаши пал на ее лицо. Длинные волосы могли носить только дворяне. Считалось смертным грехом отпускать волосы выходцам, чья кровь была нечиста, и тяжкое наказание ждало тех, кто нарушал запрет, распространяющийся на каждого, кто был рожден в землях Империи берилловых песков. Мучеников приговаривали к самым страшным и жестоким пыткам. С них живьем сдирали кожу, и если человек выдерживал, его приковывали в далекой пустыне к тяжелым металлическим цепям, оставляя под палящими лозами солнца, снимали татуированные защитные печати, чтобы темные призраки смогли вкусить свежей плоти, или отсылали к дальним морским рубежам, замуровывая в одной из священных гор в качестве кровавой жертвы. Станет ли человек в разуме рисковать своей жизнью ради ничтожного самовосхваления, а вот истинные дворяне гордостью не могли поступиться. Иветта вспыхнула от ярости, заметив на мизинце правой руки крупный золотой наперсток с сапфировым камнем, на поверхности которого был выгравирован имперский герб — ястреб, расправляющий огненные крылья. Ее спас от смерти аристократ. Челюсти сжались так, что зубы заскрежетали — одна мысль о том, что его руки прикасались к ней, заставляла внутренности сжаться, а приготовленная еда, за которую она могла скорее убить, нежели отказаться, теперь представлялась гнилью и падалью. Перед глазами раскидывалась земля, побагровевшая от крови, лужи становились реками, а те океанами, чьи волны больно ударяли по телу, обрызгивали черной пеной, и руки мертвецов кидались на нее щупальцами, стискивали одежду, цеплялись и больно тянули за волосы, забирая вместе с собой в беспросветную глубину. И луна озарялась кровавыми всполохами, заполонившими весь небосвод.

— Тебе нечего бояться. Обещаю, что рядом со мной ты в полной безопасности. Если бы я захотел причинить тебе боль, то давно бы сделал это, — и он позволил себе в очередной раз скользнуть взглядом по ее тощей фигуре, и бисеринки солнечной зари закрались в грани его притягательных морских глаз. Руки сомкнулись на блюде с хлебными лепешками, и чуть пододвинув его вперед, осторожно, будто боясь спугнуть ее словом или действием, Анаиэль благоразумно заметил:

— И еще тебе бы следовало поесть. Не знаю, сколько дней ты была в пути, но я ввел тебе несколько сильных препаратов, они помогут желудку переварить пищу, поэтому ты без боязни можешь подкрепить свои силы.

Девушка упрямо покачала головой, и лицо молодого человека недовольно скривилось.

— В иных обстоятельствах, я бы не стал отказывать тебе в желании умереть, но я слишком многое сделал для того, чтобы ты просто заново начала дышать, и не позволю своим потугам кануть в лету, — решительно произнес он, обжигая своим взглядом, в котором поселились сумерки, и она увидела, как за спиной его колышутся вьюги, мощными ударами сбивая эфиры, пытающиеся прорваться сквозь невидимую стену, что сдерживала натиск воздушных волн. Смерчи сталкивались, так разъяренные львы набрасываются на собратьев, и натиск одной голубой гребни подавлял уничтожающий обвал другой. Иветта съежилась, обняв себя за плечи, прижимая колени к груди, ощущая, как кончики волос затвердевают, покрываясь инеем, а вокруг запястий смыкаются ветряные змеи с гладкой и блестящей кожей, словно невидимым призывов он подчинял ее своей воли. Туника его стала черными туманами, а волосы дегтем, едким дымом и белой тенью ночи. Мирные глаза сменяли обличья, словно они разговаривали с ней. Но вмиг все растворилось, и Анаиэль силой подавил в себе ярость, и грянувшая суровость в глазах обратилась в мольбу, как если бы он осознал то, что пытался сотворить с дикими ветрами, что подчинялись любому его желанию.

Ладони Анаиэля стиснули спинку кровати, когда он тяжело смог выдохнуть, и крупицы льда раскрывались в цветочных орнаментах на потолке от его морозного дыхания.

— Прости меня, не хотел тебя пугать, — шептал он, и лицо его омрачила безмерная усталость, когда мужчина прикоснулся кончиками пальцев к переносице и лбу, стирая темное наваждение прочь. — Тебе есть, за что мне не доверять. Но я спас тебя, и хочу, чтобы ты поверила в мои добрые намерения, — он испустил глубокий вздох, сотканный из серебристой белизны мороза, собираясь с мыслями. — Этого требуют заветы земли, на которой ты была рождена — отдать должное благодетелю, что вернул из глубин вечной бездны жизнь твою, разве не так, Иветта? — и в глазах его сверкнуло пламя.

Иветта резко втянула в себя воздух, и спина девушки выпрямилась, как струна, когда человек произнес ее имя. Стена, к которой прижималась ее оголенная спина, стала ледяной. Молчание, окружившие их в янтарном воздухе было хрупким, как хрусталь. Темные курчавые волосы упали на изумрудные глаза, скрывая обескровленное лицо от его прямого лазоревого взора. Тот взгляд был дождем и свинцово-темным небом в грозовой день, мягким сонетом искрящихся капель, бьющих о стекло, когда темноту пронзали молнии медвяных опалов. Она приподняла голову, и в глазах вспыхнуло узнавание, и губы ее задрожали, когда воспоминания окутали батистовым шлейфом в коконе. Образы врезались в память, и невнятные очертания событий ушедшей ночи возвращались. Иветта вспомнила, как сама сказала ему в тиши ночной свое имя, как слезные глаза зеленых орхидей всматривались в непоколебимые и строгие черты, когда он поднимал ее сломленное и разбитое тело, вытаскивая из зараженной плоти зазубренные бледные рога змей, впившихся в нее острейшими и искривленными клыками. В горле ее что-то сжалось, и, подняв руки, она несильно стиснула его в ладонях, чтобы ослабить изнуряющую боль всхлипа, когда она увидела в тени сознания, как ласково расчесывал он ее влажные локоны своими ослабевшими пальцами, утешая в кошмарной мгле, и шептал стихи заклятия, возвращая к беспокойному, но глубокому сну. Сомнения и противоречия разрывали ее изнутри, когда она поняла, что должна кланяться челом перед его ногами, целовать подол платьев, и не сметь поднимать глаз, ибо голова ее должна всегда быть опущенной пред ним за спасение.

— Ты не сможешь ходить, если не разрешишь мне перевязать свои ноги, — почти беззвучно прошептал Анаиэль, поднося к ней руку, и легко отбрасывая темную прядь волос, что восставала рубежом перед чутким голубым взглядом. — Позволь помочь тебе.

С минуту Иветта не двигалась, но потом сдалась, к чему упрямство и строптивость, если она не сможет самостоятельно двигаться. Она старалась скрыть свою наготу от его прямого и открытого взгляда, но пока двигалась, хрупкое плечо выдвинулось вперед, очерчивая чеканные линии на ключицах и длинной шеи, превращая каждое движение в грацию танца. Нерасторопными и неуклюжими движениями рук, она сбросила меховые подушки. Простыни окровавились, но Иветта совсем не ощущала боли. Мужчина присел на карточки, когда она спустила вниз к изножью кровати свои стопы, а он положил их к себе на колени, вытягивая из тесьмы опаловые шпицы, удерживающие ткань, и со всей осторожностью и заботой сворачивал хлопковый материал в ладонях.

— Тебе лучше не смотреть, — предупредил он, и Иветта отвела взгляд в сторону, но не удержалась от манящего любопытства, когда мужчина достал из-за пазухи бриллиантовый флакон с затейливым рисунком на золоченой крышке. Комнату заполнил цветочный аромат фиалок и гладиолусов, и, наклонив тонкое горлышко сосуда, на кровоточащие раны полилась молочно-белая, тягучая жидкость, переливаясь радужными бликами сиреневого и янтарного, ошпарившая кожу, как кипяток. Иветта зажала ладонью рот, прикусив пальцы до крови, чтобы сдержать рвущийся наружу стон, когда от ран повалил к потолку шипящий дым. Глубокие и уродливые язвы затягивались, стирая багровые разводы с заживающих струпьев, и кремовый раствор полностью проник под кожу. Ноги дрожали, мышцы натянулись, терзаясь медленно уходящей болью, но на коже не было, ни шрамов, ни рубцов. Иветта с усилием вывела свои мысли из увиденного чуда, бессознательно притрагиваясь к идеальной ровной и чистой коже, как у ребенка, и она подняла голову на мужчину, легко поднимающегося с колен.

— Думаю, что сегодня тебе будет лучше полежать и набраться сил, ходить будет больно, а лекарство должно впитаться в кровь, чтобы полностью извлечь ядовитые примеси.

Иветта откашлялась, и с неожиданной для себя мягкостью робко сказала:

— Спасибо.

Анаиэль, заворачивающий стеклянные сосуды и перебирающий алмазные хирургические ножи замер, медленно повернувшись к девушке, что с восторженным трепетом взяла в руки чашу с молоком, восторженно и, не веря, вглядываясь в белоснежное отражение своего лица, и одними губами произнесла:

— Вы не очень похожи на целителя.

Она подняла на него невозмутимые глаза, и солнечные отблески скакали по черным локонам ее волос, как стая белоснежных лошадей.

— Ты тоже, девочка, не очень похожа на путешественницу, — сказал мужчина, расставляя склянки в белоснежный футляр. — На твоих предплечьях и спине были мелкие шрамы, ты принадлежишь к какой-то религиозной группе?

— Нет, — прочистив горло, коротко ответила она. — Это было наказание за воровство. Мне не отрезали руки, так как один человек заплатил хорошую сумму денег городскому чиновнику, но нанесли мне на тело семьдесят три ранения, в надежде, что шрамы загноятся, когда меня сошлют прочь.

— Как ты оказалась в Дарэссе? — спросил он, не глядя на нее, тогда, как она делала глубокий глоток сладкого молока, и, заметив в чаше янтарно-изумрудные полосы, поняла, что в напиток добавили мед и корицу.

— Что Вы сделаете со мной, если я не отвечу или скажу, что оказалась там по чистой случайности, — ее руки крепко сплелись вокруг чаши, и Иветта держалась за нее, чтобы не дать дрожи проникнуть в голос.

— Я не хозяин твоей жизни, если ты не отвечаешь на мой вопрос, на то твоя воля, — он скрестил руки на груди, облокачиваясь на столешницу, наблюдая, как несмело она отправляет небольшой ломтик лепешки в рот, давая возможность хлебу растаять во рту. На плечо Анаиэля взобрался один из туманных драконов, чья чешую блестела, как павшая звезда, цепляясь когтями за шелковую накидку, он перебирал бриллиантовыми лапами, сверкая сапфировыми глазами, и взмыв в воздух, растворяясь в солнечных лучах, растаяв, как лед. Белоснежные крылья хрустели на солнце, как ветви в огне, как журчанье ручьев в весенние дни, пока тот не разбился в стеклянных осколках. И с замиранием сердца Иветта следила, как опадают жемчужные чешуйки, сгорая в голубом огне, едва касаясь мраморных плит. Она услышала рядом с собой шипение, и индиговое дыхание выплывало клубами искрящегося пара, и глаза ее расширились, когда к ней по покрывалу карабкался змей, и на шкуре его вырисовывались созвездия, небесная плеяда звездных карт, диамантовые тропы и горящий млечный путь над северными облаками. Иветта вытянула руку вперед, дотрагиваясь подушечкой указательного пальца до прямых и изогнутых вдоль длинной шеи рогов, и почувствовала укол. На коже выступила капля крови, а застыв, она превратилась в аметистовую ледяную бусину, упавшую на покрывало, а скатившись вниз, звонко ударилась о плиты. Драконы, созданные из сферического воздуха и лунного света, были материальны, как настоящие, живые существа. Такого мастерства добивались немногие, и имя каждого властелина стихии вписывали в золотые скрижали, что хранились в древнейшей библиотеки Империи. Поговаривали, что опаловые купола были из цельного опала, и в глубокой ночи, на дне красного моря можно было разглядеть очертания далеко простирающихся павильонов из горного хрусталя, и дорогу в нефритовые залы знали немногие. Иветта редко встречала властелинов стихий, детей со столь редким врожденным даром отбирали у родителей, отдавая на воспитание ко двору, прививая еще с раннего детства самоотверженное служение во благо страны. Но в последние десятилетия не утихали распри на границе с враждующей Британской Империей, и многие воины заканчивали свои жизни на полях сражений. Тела их не омывали перед встречей с богами, не предавали огню, и разрубленные конечности поглощали медные пески, и лишь звук ветра, скользящей по стали брошенных клинков и утопающих под барханами воздушных кораблей, чьи алые полотнища парусов развивались в медовом злате солнца, сливался с эхом песчаных бурь. И музыка вихрей, облетающих черные разбитые сходни и орудийные палубы, была злее и ненавистнее рева голодных гиен, что беззвучно бороздили покинутые долины по усеянным лунными перлами дорогам. Бездонные и пустые глазницы звериных ящеров утопали в блестках ночи, бурунах предрассветных дымчатых покровах. В костях драконов возлежали тяжелые стремена и седла бесщадных наездников, и прах огромных останков хищников развивался белоснежным нетронутым снегом в мерцающем шлейфе. И все же в пыльном воздухе, окутываемом серебряными волнами, можно было расслышать нечеткий шум когтей, разверзающих землю, смоляное дыхание, что чернее черной древесины эбена, и полыхание летнего заката в златых зрачках, звук ломающихся костей и течение темной крови.

— Как я могу отблагодарить Вас за то, что Вы сделали, добрый Господин? — спросила Иветта мягким голосом, склоняя голову, но глаза девушки были полны унижения и скорби к самой себе, и она надеялась, что за пеленой волос он не сможет разглядеть неискренность в скованных движениях рук, прямой спине и неровности дыхания. Какой нещадной может предстать пред тобой судьба, когда человек, которому она обязана жизнью выходец голубых кровей, как один из тех, что убивал ее сородичей, вознося на лицо драгоценную охотничью маску. Тот человек, что приказывал стражам и мечникам поднимать тяжелые мечи над непокрытыми головами и отпускать молниеносные стрелы, пронзающие сердца тоже носил плетеную косу, и как и у этого человека, у него была неуловимая грация движений, свойственная лишь дворянским отпрыскам.

— На твоем теле нет защитных рун, которыми клеймят детей при рождении, — негромко произнес он, стирая кончиком указательного пальца перламутровую каплю с платиновой шпицы, оставаясь на своем месте и следя за ней с высоты своего роста.

— Мои родители были очень бедны, и я никогда не знала, к какому племени принадлежат мои корни. Семья, живущая на скромный доход от скупки пряжи изо льна, не могла бы позволить себе таких дорогостоящих затрат, — она ответила без лишних промедлений и не смотрела ему в лицо, останавливая взгляд на горячем прикосновении солнца, что сверкало на рукоятях золотых кувшинов, изящных петлях сундуков и гранях склянок из цветного стекла. — В караване, в котором путешествовали мои родители, не нашлось знахаря, что мог бы отметить меня и поставить священный символ.

Анаиэль слабо улыбнулся краешками губ, но глаз его улыбка не тронула, они оставались холодными и темными в янтарном воздухе, как лед, что медленно таял, трескаясь на живописных вставках на потолке, проходя кривыми завитками, студеными шрамами по великолепной отделке просторных залов. И в этот момент она поняла, что этот человек знал о ее лжи, но отчего-то больше не спрашивал ничего.

— Почему же они оставили свое единственное дитя без чудотворной опеки, освященной звездами? — тихо поинтересовался мужчина, разглядывая пейзаж за окном, словно он не спрашивал ничего серьезного, ничего такого, за что потом мог бы отвести ее на плаху в ближайший город или, что еще хуже — отдать на милость священнослужителям, что поливали еретиков расплавленным металлом. Но слова били Иветту, как плеткой. От одной мысли о наказании за пересечение границы волосы прилипали к взмокшей шее, и она тяжело задышала, прекрасно осознавая, что он слышит, и биение ее предательского сердца, и вкушает страх, что отворяет правду, и тени, шепчущие проклятия, вставали за спиной, напоминая о сути лживой жизни.

— У меня больше нет родителей, они покинули меня, когда мне едва минуло восемь весен, — и Иветта обернула руки вокруг коленей, и во взгляде поселилась безмерная тоска.

Неожиданно для себя она услышала вопрос:

— Как же ты смогла жить в одиночестве все эти годы без охранительных талисманов на теле?

И Иветта весело рассмеялась, решаясь посмотреть на человека, к которому воспылала и ненавистью, и безмерной любовью, чувствуя внутри себя частицу души и тепла, которые он вложил в каждый хрустнувший сустав и разбитую кость. И, превозмогая дикий ужас, она выдержала его прямой взгляд, пропитанный пламенем, удивляясь красоте и чистоте голубого взора, такого глубокого, что он был ярче аквамаринового камня, упавшего в быстрое течение реки, освещаемого вспыхнувшим светом златой денницы, простилающейся на горизонте.

— Разве не умирают люди с татуированными символами от болезней или клинков разбойников, от злых языков, проклинающих род — все едино. Я возношу молитвы каждую ночь к небесной обители, благодаря за подаренное время, даже если моя жизнь отличается от спокойной и размеренной бытности, которой бы мне так хотелось.

Обнаженные колени и грудь омывал белоснежный, горячий свет, оставляя на теле огненные поцелуи, и она в блаженстве прикрывала глаза, наслаждаясь невидимым, прозрачным, как стекло, прикосновением златого эфира.

— Вы спасли меня, и теперь я смогу снова вдыхать воздух, чувствовать ногами твердость земли и прикосновение теплого ветра в подступающих черных тучах ночной грозы, что будет ослеплять черноту сверканием молний, — к густым ресницам подступила влага, когда она положила подбородок на острые колени. — Я снова смогу видеть плывущие облака на сапфирном небе, и слышать красоту прибоев в океане, где плещутся седые волны.

Небесные ветряные драконы расходились в матово-серебристом мареве, колыхая прохладный воздух, и бледноликий ящер, восседающий, словно на троне, на плече своего хозяина, влачил плеяды дымных образов алмазно-белым, как жасмин, хвостом. Расписывали дымчатые тени серебра и платановые деревья, и лилии изящные бокалы, и драгоценные бусы полных бусин жемчуга речного. Анаиэль провел пальцами по чудотворному змею, и он растаял, как во сне.

— Значит всю жизнь жила ты под чужим шатром, не зная песнопений земель родных? — горько усмехнувшись, вопросил мужчина, наблюдая, как крупные локоны плетутся по бронзовым плечам, как губы изгибаются лепестком возрожденной солнцем розой, и как глаза сжигают изумрудным пламенем, заковывая волю в цепи, а сердце, сжимая в тернистом плюще.

— Дом там, где есть любимые люди, — тихо шептала она, и курчавые небесные тени овевали нежное лицо, когда Иветта прикасалась пальцами к влажным щекам и, стирая слезы, а он думал, будут ли они так же солены, как вкус морской мятежной волны. — Можно быть связанным кровным узами, но не иметь связей духовных. Если я буду петь песни людей, которых люблю, я буду воспевать радость своей души, разве не так?

Анаиэль не ответил на ее слова, но больше и не задавал вопросов, будто пытаясь сохранить безмолвие, установившееся между ними.

На мгновение Иветта затихла, закрывая глаза и вздыхая аромат свежеиспеченного хлеба, таинственного аромата масел, чувствуя, как ячменные блики стекают рекою в блюда с игристым вином, прислушиваясь к еле слышному звуку ткани по острым, длинным иглам. Иветта разломила лепешку, поливая ее золотым маслом и специями, отломила сыр, распробовала сладость фиников, удерживала на кончике языка горячность вина. Она съела все до последней крохи, решив, что если уж ей и предстоит поесть в последний раз, то она не упустит шанса насытиться вдоволь. Неожиданно человек поднялся со своего места, оставляя глянцевитые ониксовые пеналы с бриллиантовыми инструментами, и подойдя вплотную к высоким окнам, провел указательным пальцем вдоль гладкой и чистой поверхности, и стеклянные двери распахнулись, впуская внутрь комнат прохладный, свежий воздух.

Его длинные эбеновые волосы подхватил восточный теплый ветер, в которых сверкали золотые украшения, и берилловые глаза окрасил свет киноварной зари, когда молодой человек повернулся к ней, и сказал:

— Я оставлю тебя, чтобы ты смогла одеться, и помогу тебе выйти наружу.

С этими словами, Анаиэль покинул ее, мягко прикрывая за собой стеклянные ставни, и лунные белобрысые водяные наяды заблестели на окнах, исчезая под янтарными отсветами. Иветта потянулась к атласным завязкам, раскрывая перед собой кафтан с глубоким вырезом светло-лазурного оттенка с богатым золотым орнаментом, плетущимся виноградными лозами, и в очертаниях затейливой канвы сплетенных нитей, она могла разглядеть небосклоны, и далекие страны, встающих на дыбы единорогов с пенистой гривой, и воздушные города в плывущих медно-красных небесах. Здесь же были мягкие туфли из желтого сафьяна на небольшом каблуке с золотой отделкой и широкий пояс, расшитый крупными изумрудами и узкие брюки из белого батиста, а под одеждой скрывался круглый ларец с раскрытыми бутонами золотых роз на хрустале. Девушка подняла крышку, и взору открылись фантастические ножные и ручные браслеты, длинные тяжелые серьги и серебряные перстни, аграфы с рельефным декором, золотые заколки с виноградными гроздями из бриллиантов и броши в виде фениксов. Одежда пришлась в пору, но волосы она подвязала простым темным кожаным шнурком, и когда она дотронулась до своих локонов, то поняла, что они были чистыми, мягкими, и от черных кудрей исходил приятный цветочный аромат. Ее искупали, пока она оставалась без сознания. Двигаться было больно, и она все еще не решалась встать на ноги, поэтому просто спокойно сидела, сложив руки на коленях, смотря, как солнечные отражения златой листвой овевают белоснежные стены, будто поднималась черная луна на богатом желто-янтарном небосводе, плывущая вдоль облаков из огня и пепла.

Вернувшись, мужчина больше не закрывал окна, оставляя их раскрытыми и давая ледяному потоку ветра всколыхнуть струящиеся тени, и дыхание сорвалось с женских губ, как полет ночного мотылька, когда сильные руки подняли тело, и кожей она ощущала жар, исходящий от его плоти. Иветта втянула в себя воздух, спрятав лицо на груди человека, чувствуя каждой клеточкой могучий и здоровый шаг, как и холод ударившего в нос ветра, растрепавшего волосы, и взметающего раскаленный песок далеких серповидных дюн, красных, как медь. И звук ревущих песчаных ураганов над извитыми косами высоких холмов, не мог заглушить ее прерывистого дыхания, частого биения сердца, которое он мог ощутить через тонкий материал ткани.

Анаиэль помог ей устроить на кремовой кушетке из белоснежной древесины, на высокой спинке которой были вырезаны птицы и звезды, и бузующаяся волна яростного моря, над которым пролетал ширококрылый ястреб, на бело-дымчатых узорах разливались реки меж высоких порфировых гор, а у подножия скал расцветали великолепные полные хризантемы. И склоняясь над девушкой кончики его длинных шелковистых волос, упали ей на щеки.

Человек расположился чуть поодаль от нее, в безмятежности наблюдая за быстро сменяющимся пейзажем горячих златых возвышенных волн, и несущихся облаков, и тогда Иветта поняла, что они находятся на одном из древних кораблей. Корпус огромного фрегата заполняли живописные стволы плачущих ив, нависающих над развилистыми нивами, и на белесоватых корнях восседали богини, вздымая прекрасные лики под покровом бирюзово-нефритовой листвы. Высокие архитектурные тимпаны орнаментными арками восставали на стенах из белого агата, и белесые жеребцы рассекали по призрачно-серебристым живописным, мозаичным долинам. Возбуждение и таинственное влечение овладели разумом, когда она выгнулась вперед, пытаясь разглядеть гигантских механических буйволов из белоснежного металла, тащащих на загривках корабль, что не уступал по размерам настоящему дворцу одного из имперских вельмож.

— Неужели этот корабль Ваш? — прошептала Иветта, обернувшись к мужчине, что следил с предельным вниманием за зеленоватыми удивленными глазами.

— Таких кораблей больше нет, — ответил, улыбнувшись Анаиэль. — Я починил один из фрегатов, который еще не полностью смог погрязнуть в зыбучих песках. К сожалению, мой прислужник был сильно ранен во время нашего пребывания в Даррэсе, да и твоя душа стремилась скоропостижно покинуть тело. Долго же оставаться под покровом тихой ночи опасно, это привлекает темных духов, тем более, что ты не отмечена защитными рунами, и мы бы стали легкой добычей, поэтому я не видел иного способа, как воспользоваться тем, что оставили после себя великие предки.

— Как Вы смогли починить один из легендарных крейсеров? Двигатели должны были уже давно превратиться в пыль, — нахмурившись, спросила она.

Он улыбнулся своей обезоруживающей, широкой улыбкой:

— Невероятно, не правда ли, что можно сделать, если хорошо научиться управлять природным даром, ниспосланным богами, — он щелкнул пальцами и из ветряных вихрей собирался высокий хрустальный бокал, наполненный прозрачной, как слеза холодной водой.

Иветта мгновенно похолодела, не смея скрыть свои истинные чувства, и изумление настолько отчетливо читалось на ее лице, что Анаиэль не сразу смог снова заговорить, забавляясь потрясением молодой девушки. Он протянул сверкающий, переливающийся сиреневым перламутром бокал, безмолвно говоря, чтобы она приняла хрустальное питье, и Иветта действительно подняла руку, зачарованная игрой солнечных отблесков на воде, и, прикасаясь к холодным стеклянным граням, не заметила, как пальцы, спускаясь по ножке фужера, коснулись теплоты пальцев мужчины. С края стекала ледяная капля, упавшая на кожу, обжегшая как горящий, теплящийся уголек. И когда она поднесла бокал к губам, в несколько глотков осушила драгоценный фиал, и горло пронзило от холода, но опустив глаза на свои руки, хрустальная чара исчезла, растворяясь в сизых ветряных волнениях, но вода все еще жгла гортань, все еще капли таяли на языке, как таит снег на щеках.

И глубоко вздыхая, Иветта вымолвила, чувствуя хрипоту:

— Вы настолько могущественны, что иллюзии обретаю форму. Я думала это всего лишь выдумки, — она посмотрела на Анаиэля, молчаливо наблюдавшего за ней. — Вы могли бы оказаться в числе избранников на лотосовый престол.

И от ее слов он громко рассмеялся, и голос его разносился по всей палубе, сияющей белизной и драгоценной паутиной бриллиантовой росы.

— Конечно же, нет. Если бы я родился под звездою избранника, то носил бы святую рубиновую реликвию, и род бы мой был благословлен на многие века вперед.

— Что Вы хотите со мной сделать? — наконец спросила она, когда, все еще улыбаясь, мужчина рассеянно откинулся на изогнутую волной спинку софы.

— На самом деле, я еще не решил, в каком городе будет лучше оставить тебя. В одних слишком много торговцев рабами, в других грязных борделей, а среди людей, с которыми у меня хорошие отношения не найдется достойного ткача, что мог применить ручное или жаккардовое ткачество и посчитать достойным своей мастерской даже за хороший мешок ограненных алмазов. Есть ли конкретное место, в котором ты бы хотела очутиться?

Вспыхнувшая тревога в ее глазах поблекла, когда она осознала, насколько милосерден человек, что не только помог, но и излечил ее, и все же в глубине души, она никак не могла поверить в происходящее. Сколько лет она себя помнила, мало, кто приходил на выручку нищенке без дома и родителей, а может то была атмосфера, окутывающая ее пеленой невзгод и порчи, и люди с добрым сердцем не могли вынести присутствия духа, отмеченного первозданным злом. Сознание внезапно прострелила резкая боль, и Иветта зажмурилась, склоняя голову к ладоням, когда в терзании, она разглядела во всколыхнувшейся буре воспоминаний медовые глаза и лицо, сокрытое златою маской охотника, что взывал к силе темных владык и разрушительной магии.

— Я уже много лет пытаюсь отыскать одного человека, чтобы отомстить за гибель близких, — на выдохе прошептала она, — но я не знаю, ни его имени, ни происхождение его рода, но в нем течет благородная, голубая кровь, такая же, как и у Вас, добрый господин. Однако же, я уверена, что если встречусь с ним лицом к лицу, то смогу узнать погубившего то, что я так отчаянно любила и оберегала.

— Ты говоришь, что это сделал благородный, но выходцы из аристократии никогда не применяют свою силу против тех, кто невинен или отмечен болезнью, живет в бедствии нищеты. Лишь закон провозглашает на совершении кровавой казни. Близкие тебе люди, о которых ты говоришь, сотворили нечто ужасное, раз их настигла кара аристократии. Если же это не так, и человек пал грехом крови или темной зависти, то и для меня он станет смертельным врагом, и я буду рад избавить мир от того, что смеет именовать себя аристократом и попирать закон земли, на которой был рожден, — он поднял руку, выставляя средний и указательный пальцы вперед, и на косточках руки заискрилась стеклянная бабочка, созданная из повеливаемой им стихии ветра.

— Какова же природа твоего отмщения, девочка?

— Я не буду лгать человеку, что сохранил мне жизнь, — в строгой задумчивости произнесла она, утонченный профиль ее лица омывал немолчный ветер, качал и реял темные кудри тонких, как шелковая паутина волос, сияющих под нестерпимой лаской солнца, как драгоценный осколок турмалина.

— Мои родители совершили страшный грех по отношению к закону, что властвует над златыми песками, распространяясь до самых берегов морей великого континента.

Он не мог оторвать взгляда от ее глаз, опаленных раскосыми лучами, от обелисковых губ, что слагали совершенные слоги, и он наслаждался звуками нежного голоса, как игристым белым холодным вином. Высоко поднятая голова и совершенная прямая спина, холодность и отчужденность взгляда делали ее похожей на одну из особ дворянских кровей, что восседали на беломраморных тронах, сверкая диадемами в атласистых волосах и тяжелыми колье, чей свет сходил на фланелевые платья, как льющиеся потоки огня. В праздничные дни, когда верховные жрецы приносили кровавую длань богам, а на арену выходили лучшие воины Империи, показывая пред знатью мастерство убийства, и женщины одаряли красою озаренное добела небо, от которой пламенела кровь и стыли жилы. Надменность и мертвенная скука, с которыми она взирала на плывущие хлопковые облака, превращала ее в недостижимый и желанный сон, что облекал в рабские оковы.

— Но и ты не подчиняешься закону, раз сердце твое жаждет возмездия, — прошептал Анаиэль хриплым голосом, — и бабочка на его пальцах раскалывалась, трещины захватывали великолепные крылья морской волны, разбивали связи между лебедиными прожилками, и лунные, и солнечные блики кристальной россыпью рассыпались по ледяной бахроме.

— Подумай, быть может, нет истинной вины в поступке человека, которого ты столь люто ненавидишь, раз с уходом стольких весен, мысли твои заполняет гнев.

Манящий звук рассыпающегося стекла шумящих крыльев диковиной бабочки, раскалывал монотонную и глухую тишину, и когда Иветта посмотрела в его глаза, она сказала:

— В его поступках не было вины, но я не могу предать своей сути, и искоренить гнев, что проклинает мою кровь. Презрение и ярость растворяются во мне, становясь частью моей сущности, и тени продолжают следовать за мной, и они не исчезнут до тех пор, пока я не смогу привнести возмездие, — она помедлила, подбирая под себя ноги, словно пытаясь сохранить тепло тела от нахлынувшего холода. Стопы были ватными, мышцы слабыми, и она с трудом могла пошевелить пальцами, когда почувствовала в воздухе знакомый, почти далекий запах влаги, и, приподняв голову, увидела, как на далеком краю горизонт расходятся серо-пепельные разводы грозовых туч.

— Дождь надвигается, — почти неслышно пробормотала Иветта, стискивая пальцами ткань на предплечьях, впиваясь ногтями в кожу, и оттенок ее глаз приобрел оттенок темного свинца, черного серебра, а ветер подхватил непослушные пряди волос, упавшие на розовые губы.

Анаиэль смотрел на нее, и ему хотелось отринуть самого себя, и рука, ведомая силою бездны и безлунной ночи, потянулась к ее лицу. Ресницы девушки вздрогнули, когда пальцы мужчины прикоснулись к подбородку, насильно поворачивая лик в свою сторону, чтобы она смогла столкнуться с пьянящей синевой его глаз. И она думала, а знал ли этот человек, какую могущественную силу источали его небесные очи, какую царскую власть обрушивал взгляд на растерзанную душу. Указательный и средний пальцы его руки спускались вниз по подбородку, проводя обжигающую линию по шее, стекаясь к ключицам, и в медленной пытке, Иветта сгорала, едва смея сделать глоток воздуха. Прикосновение, что отзывалось в каждом нерве и каждом вздохе сводило с ума. И он остановил свой путь на груди, там, где билось сердце, и неровный и тяжелый ритм отдавался пульсацией, проникая под кончики его пальцев, и она могла ощутить тяжесть золотых колец и браслетов, что носил дворянин. Его касание исчезло так же мучительно и быстро, как и обрушилось. И в голове промелькнула назойливая, бурная мысль, что то было творение ее больного и ослабленного подсознания. И не было и вовсе взора, с которым он смотрел, не отрываясь от ее лица, будто пытаясь запечатлеть в своей памяти ответную дрожь и сомнение, запечатлеть и заклеймить неверие и боль в глазах, покорность ласке.

— Через день или два мы достигнем границ Андии, если погода позволит и не случится непредвиденных обстоятельств, то я оставлю тебя в этом городе. Его стены не сияют богатством златого Сиона и статуями небесных судей, игра лютен не так завораживает слух, а ночная мгла не окрыляет тихой безмятежностью, но ты сможешь найти себе хорошую работу и досыта есть каждый вечер, спать с крышей над головой и на хорошем настиле, и выпивать чарку холодной воды на рассвете.

С этими словами Анаиэль поднялся, укладывая рядом с ее ногами сложенный плед.

— Подыши немного свежим воздухом, если станет холодно, укройся одеялом, а потом я заберу тебя.

И когда молодой мужчина оставил ее, Иветта не могла объяснить тайную, пугающую пустоту в глубине своей души, от которой хотелось выть, как изгнанному зверю, волочащемуся свое одиночество в застывшем мире без света и тепла.

V

Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем.

Библия (Песн, 8, 7)

Ее на руках нес аристократ, и пока они спускались по винтовой широкой лестнице из цельного опала, отсвечивающим светло-сиреневым и лилово-серебристым сиянием лунных бликов, пространство заполнялось молочно-белым светом, льющимся с прозрачных куполов огромного корабля. По невидимому, как капли дождя в знойное лето потолку, проходили золотые существа, украшениями плетясь вдоль стен и несущих колонн, что обвивали алмазные лозы роз. Небесные драконы ползли по белым, как покров снегов стенам, облаченные в блистательные мантии солнечного обелиска, лапы с кристальными когтями сверкали звездным светом и сиянием россыпи росы в рассветных туманах, походя на заостренные полумесяцы, но Иветта не замечала величавость и красоту дворцового убранства. В ушах ее отдавалось гулким эхом биение собственного сердца, а закрывая глаза, она слышала шум прибоя ласковых волн янтарно-голубоко моря, и огненные лучи солнца пронзали и сбивали пенистые гряды, вздымающиеся в синь небес. Дыхание мужчины было ветром, что сносит леденисто-белые вершины снежных гор в ее родной земле, жестокой бурей, проносящейся над застывшими под вечными льдами глубокими озерами, и синева замерзших вод была столь яркой, что в пучине обращалась в ночную черноту. Глаза его были мшистыми лесами, и вздох подобен плывущим белым облакам. И как же билась рдяная кровь под силой мышц его, как звенели златые вплетения украшений на темно-каштановых длинных волосах, устилающих ореолом звездным. Его равномерные вздохи колыхали темнеющие пряди ее волос, ласкали кожу на скулах и мокрые от слез ресницы, и она растворялась в его присутствии, становилась чем-то неосязаемым, словно теряла плоть и возрождалась духом, что кружится в танце его ветряных серпов. От него пахло дождем и туманами, и ночным жасмином, и восходом, оплетающим иней на полных чашах лотосов, цветущих на спокойной глади водянистых зеркал. И чистейшая тропа из молочно-белых лепестков омывала стопы, как шелк его белоснежных одежд, что светлее меха белой лисицы, блуждающей в долинах снежных, где под покровом белизны пробуждаются опустившие к сырой земле бутоны подснежники. Под снопами света, стекающегося с прозрачного потолка, в завихрениях воздуха и неясных видениях, она видела, как раскрываются за его спиной великолепные крылья, чьи грани блестели как драгоценный хрусталь, как плачь грозного неба, что сгущало в своей обители властительные тучи. За его спиной ступали, следуя шагу, львы с белоснежными шкурами в блистательных серебряных доспехах и возглас рева их проходил внутренним ознобом по телу; под его ногами заструились вниз по мраморным ступеням белые и черные ласки и горностаи, а на златые перила опускались могучие орлы и ястребы, слагая вокруг своих крыльев воздушные потоки, будто зачарованные слова и священное песнопение молитвы, а клекот был их песней древних войн.

— Что такое? — неожиданно остановившись, вопросил Анаиэль, изучая ее открытый и блестящий от влаги слез взор.

Иветта моргнула, потирая рукой глаза, и видения исчезли, оставляя после себя кружевные завихрения золотисто-яшмового света. Растворились сладкие потоки розовых ручьев, бегущих по парапетам, украшенных восточной резьбой и охотничьими миниатюрами, унеслись в сизой и благоуханной дымке чудесные звери, вернувшись в далекие леса и пустынные юдоли. Темные, как полные луны, глаза сов и ястребиный крик погубила сила шафраново-аметистовых лучей, кистями облекая ясные образы в невидимые, незримые даже для ее глаз фантомы. По раскидистым высоким агатово-черным скалам у горных хребтов вздымались полярные волки, поднимаясь на вершину под покровом лунной зари, освещающих их путь, в тихих рощах проскальзывал горностай, утопая в чистых снегах, что были белее соли, и родники неслись алмазной бурлящей тонкою рекой вдоль ночных аллей дремучих дубрав, где белесые и сильные корни сплетались обручами, вздымаясь над землей природной тропою. Стая голубей пронеслась над ее головой, и девушка подняла взгляд наверх, влекомая их скорым и свободным полетом в вышину, и их размытые тени падали на лицо. В ее глазах отражались их белые крылья и перья, что опадали, будто снег на плечи и руки, в ушах звучала мелодия студеных облаков. Она почувствовала, как руки на плечах, что удерживали ее, сжались сильнее, и Иветта смогла очнуться от зачарованного сна, проникшего в реальность. Она посмотрела на мужчину, что неотрывно следил за ее глазами, и в выражении его лица она смогла ощутить болезненность, скорбь. Его же глаза были полны затаенного восхищения и торжества, откровенность и прямота голубого взора смущали и будоражили чувства. И Иветта глубоко втянула в себя морозный воздух, что рассекали острые крылья соколов, боясь пошевелиться в стальных руках человека.

— Удивительно, — выдохнул он, оставаясь совершенно невозмутимым, всматриваясь в глубину ее изумрудных глаз так, словно все еще надеялся разглядеть увядающие, как цветы и тающие, как лед видения. — В отражении твоих очей я вижу, что не способен увидеть своим слабым зрением смертного. Это твой дар, ниспосланный с высот небесных чертогов?

Он грустно улыбнулся краешками своих губ, и Иветта удивленно подумала, насколько нежными стали резкие черты его красивого лица.

— Хотел бы я иметь такую силу вместо той, что обладаю, — произнес Анаиэль, продолжая спускаться по лестнице, и свет, стелящийся на его волосы ониксовым градом, создавал иллюзию опадающей осенней листвы, сверкающей на заплетенных длинных прядях. И казалось, что за ним плывет златая царская мантия, и причудливые образы, вышитые драгоценными нитями, сходили яшмовым потоком, как если бы зимнее солнце рекою протекало на землю. То были цветы олеандра, и острые чаши бутонов белых лилий, сизо-фиалковые лепестки глицинии, расцветающие на покрове белейшего снега. И кремовые снега таяли под его шагом, под его добрым взглядом, тихим, как бесцветный взор совы, всматривающейся черными очами в глубокое озеро в свете полной луны. Запах солнца, холод ветра и взгляд белого оленя, чьи золотые копыта утопали в снегах — все имело имя, свой неповторимый и волшебный язык. Она не могла произнести вслух имен тех созданий, что видела в своих снах, не могла говорить на их безмолвном, но звучном в отдалении бесконечного времени языке, которым перешептывались чарующие существа, не способна воспроизвести песни, что слышала за гранью. Иветта не ответила, ненавидя себя за слабость. Тело все еще ныло и помнило боль от кинжальных зубов, пронзивших плоть ядом, а воспоминания от кровавых видений приводили в оцепенение.

— Сомневаюсь, — тихо прошептала девушка, и вздох ее был не громче падения пера на водную гладь, дуновения ветра, окружающего в вихре оловянных облаков лепестки пиона и шафрана. Она не произносила слов вслух, но была уверена, что человек услышал ее, прочитал по губам. Иветта боялась говорить, начни она даже вымышленный рассказ о своей жизни. Дворянин, воспитанный лучшими учителями Империи, мог знать многие наречия, даже древние восточные диалекты, а если он долгое время путешествовал среди пустынь, то повстречались на его пути многие народы и племена, и он с легкостью мог распознать косноязычную речь иноземца от наречия единокровно рожденного на земле песков. Даже сейчас дрожь от неизвестного будущего, вскрывала вены на запястьях, отсекала кожу от плоти, и в этот миг Иветта жалела, что не могла видеть грядущее по собственному желанию, взывать к внутренней силе при помощи воли и сознания, как это делали иные толкователи. Картины и видения всегда приходили нежданными и злосчастными призраками, порой пугающими и зловещими, и лишь в редких случаях, ей удавалось насладиться красивыми иллюзиями, что освещали ауру, исходящую от человека, в глаза которого она заглянула на краткое, ускользающее от памяти мгновение. И просыпаясь на грязной земле или заполненных людьми и торговцами площадях, не могла вспомнить, в чьих глазах разглядела мановение будущего, в чьи бесконечные пейзажи проваливалась.

Ее голову покрыла темнота, когда они вступили в длинный коридор, что освещал полог ночного неба, и сияние звездного пути отражалось в больших, чарующих как нефритовые осколки моря глазах. Небо стало океаном, где вздымались прозрачные волны аметистово-фиолетовой воды, а звездные светила расцветали на черном покрывале, как бутоны златого молочая, нагой стремниной утекая вдоль северного сияния. Она не заметила, как прильнула щекой к гладкому и теплому подбородку мужчины, как сжались ее руки на его атласной одежде, когда они проходили под сводом из выстроившихся аллелей деревьев кипариса и раскосых корней сикоморы, а по стенам тянулись обрывы и кручи зимних просторов, овеваемых хладными, смертельными ветрами. Когда он делал шаг, то след неоновой лиловой полосой устилал стеклянный пол, по которому расходились виражи роз и змеиных лоз белых гортензий. Жар, пронизывающий тело от легкого соприкосновения с его кожей, привнесли покой в пылающую сомнением и страхом душу, и, закрывая глаза, она отдавалась ощущению его рук, удерживающих на весу слабое и неподвижное тело. Ноги безвольно болтались в воздухе, тогда как к рукам вернулась былая сила, и она цеплялась пальцами за ворот его великолепной туники.

Если ее подсчеты были верны, то вот уже четыре дня Иветта путешествовала вместе с дворянином и его преданным прислужником, пока древний белоснежный корабль бороздил среди золотых пустынных барханов, гонимый страшной бурей в далекие и неизведанные просторы. Плотный чертог густой тьмы завлекал голубое небо под свинцовым флером, и пейзаж сожженной раскаленным солнцем земли, плоскогорья, увитые малиново-красными туманами и возвышающиеся над ними горные иссушенные долины, оставался неизменным, как течение самого времени. Горячий воздух, опаляемый умирающей огненной звездою, был наполнен пылью, и горло прожигало от каждого вздоха. Пламенный жар заполнял ноздри, обжигая легкие, а глаза слепили прозрачные волны в небесах, сияющие винным топазом, окутываемые когтями настигающей индиговой грозы. Передвигаться она могла с огромным трудом, поэтому Анаиэль относил ее на руках на палубу, чтобы девушка не проводила все дни взаперти четырех мраморных стен, что были удушливой клеткой, в которой она медленно задыхалась без свежего воздуха. И когда девушку усаживали на мягкие бархатные подушки, выложенные вдоль ажурной спинки каменной скамьи из черного оникса, она немедленно устремляла взгляд на темное небо, преследующее их, как стая голодной саранчи. Она видела в переливах серебра и металла, лазурно-синие и фиолетово-красные вспышки молний, пронзающих в дикой и первозданной ярости серо-пепельные клубы туч. Она слышала рев черных барсов, терзающих голубые небеса агатовыми клыками и лай охотничьих псов с пепельной шерстью, что сопровождали жестоких всадников на темных жеребцах. И кони пили кровь и поглощали плоть, а копыта, что были темнее вулканического стекла, орошали землю белой солью, и природа мертвела под их смертоносным галопом. И неуправляемая жестокость обваливалась лавиной на ее сознание каждый раз, когда Иветта отводила взор, чтобы не пасть в воздушную чуму, водоворотом поглощающим душу. Даже тень, оставляемая грозовыми облаками, была не черной, а аметистово-красной, и злато песков, не могло потушить оттенок распустившихся бутонов мальвы, с чьих лепестков стекала не роса, а свежая кровь человеческих жертв. Ветер, доносившийся с востока, был пропитан гарью и порохом, холодом иного мира, и лишь закрывала она свои глаза, то видела полымя, охватывающее и сжигающее сам кислород, и отчаянные и пагубные видения, проносившиеся перед ее пророческим взором, убивали в ней последние крупицы бесстрашия. Их преследовало облако смерти, и ужасные фантомы таились за сгустками беспросветных туч. Мужчина всегда оставался подле нее, ни то из-за недоверия, ни то из-за внутреннего желания защитить, молчаливо наблюдая за небом. И возводя глаза вдаль к опустошенным землям, холодность и отверженность никогда не менялась в его серебристо-сапфировом взоре, когда он вглядывался в черные раскаты. Иветта хотела спросить, что же он чувствовал, всматриваясь в агатовые переливы, но никогда не могла набраться смелости. Порой они оба изучали друг друга со стороны, пока того не замечает другой. Иветта поднимала любопытствующий и тихий взгляд, когда мужчина закрывал свои глаза, непринужденно склоняя голову к подпертому кулаку. Сухой и горячий ветер развевал его мягкие волосы, и тонкие пряди скрывали за собой прямой и аккуратный нос, чувственные губы и темно-каштановый отлив длинных густых ресниц. Спокойствие и умиротворение пробуждались в сердце, когда она смотрела на его мирное и безмятежное лицо, и даже ветер, проносившийся вдоль песчаных дюн, воспевал неомраченную грустью и бедою, мелодию флейты. Так показывается обелиск солнца под густым смогом пасмурного неба в холодной стуже зимы, и узкие полосы янтаря алмазным сплетением осыпают укрытые ветви высоких деревьев, освещая полосой бледно-шафрановой заснеженную аллею в глубокой чаще леса. Браслеты на его сильных запястьях горели темным пламенем, и Иветта невольно подумала, что такие руки могли с легкостью сломать ее кости, сожми он их чуть сильнее, но как нежны были прикосновения рук к горячей коже, когда он со всей заботой и осторожностью врачевал ее раны. Когда она отводила свой взор, обеспокоенно глядя вдаль, он из-под приоткрытых ресниц наблюдал за передвижением облаков в грани ее серо-изумрудных глаз, всматриваясь в осколки сосновых лесов и травянисто-мшистых равнин. Пусть она молчит, пусть не желает заговаривать, пусть боится, но проникновенное удовольствие пронзало каждый вздох и каждый звук, когда она была рядом. Необъяснимое и таинственное чувство покоя покрывалом ложилось на его плечи, как заботливое объятие матери.

— В нескольких милях отсюда есть небольшой город, — говорил Анаиэль, пододвигая к девушке чашу горячего жасминового чая по поверхности стеклянного сиреневого стола, на которое падало отражение витражей, изукрашенное искусными восточными узорами цветов, и темно-алые очертания повторяли орнаменты, и на лиловых украшениях проходили золотые прожилки от проскальзывающих солнечных лучей.

— Наконец-то избавимся от лишнего груза, — снисходительно произнес металлическим голосом темноволосый мужчина, неприятно усмехнувшись уголками разбитого рта, поглаживая рукой широкие костяные ножны своего высокого меча и не отрывая острого кобальтового взгляда от девушки. Такое орудие могло разрубить пополам песчаного зубра и разъяренного тигра, а если учесть с какой титанической силой человек наносил удары, сам воздух от одного взмаха гигантского меча превращался в рассекающее лезвие, способное разбить гранитные камни вдребезги. Он восседал на софе из темной древесины, и холодный металл его новой механической руки был пресыщен пеплом и дымом, а на фалангах свинцовых пальцев поблескивали священные древние руны из платины, выведенные изумительным каллиграфическим арабским почерком. Иветта знала всего несколько символов, выгравированных золотом на указательном пальце мужчины, и словно почувствовав ее взгляд, человек поднял свое ястребиное и жестокое лицо. Но если черты его оставались непроницаемо спокойными, то в глазах поселилась такая ярость, что от одного такого случайно брошенного взора, она готова была застыть и повиноваться любой его мысли. На нем была небрежно расстегнутая шелковая туника с затканным золотом воротником и длинными рукавами, изукрашенными вышитыми огненными птицами. Открытый ворот оголял могучую грудь, испещренную белесыми шрамами, и на его темно-бронзовой коже, они представлялись ей белыми высеченными хребтами. Мускулистые ноги обтягивали узкие черные брюки из той же дорогой материи, и на бедрах висел кинжал с изумрудной рукоятью. По-своему этот человек был красивым, но складки теней, блуждающих в его глазах настолько будоражили все чувства, что Иветта готова была поклясться, что кровь ее холодеет все сильнее от каждой проведенной рядом с ним секундой. Тело бросало в холод, и в неистовый жар, и возбужденный страх проходил ледяными шрамами от кончиков пальцев, поднимаясь до самых локтей, хотя огонь в камине распалял тепло так, что даже каменные стены становились теплыми, стоило лишь к ним прикоснуться, будто те горели изнутри.

Ее собственное винно-красное платье маковым флером спадало на пол, и длинный шлейф тянулся кровянистой тропою по мраморным половицам, придавая волосам тон черной смолы, а глазам цвет расцветшей гвоздики, и в тени оттенок сменялся от бледной мяты до пылающего медового нектара.

Анаиэль бросил холодный взгляд в сторону своего прислужника, синева его васильковых глаз стала столь глубокой, что напоминала бездонную впадину под массивами океанских вод, и угольные ресницы Тора медленно опустились под давлением незримой силы, что пала тяжким и болезненным грузом на его плечи, приковав духовными цепями. Его величавую фигуру обволакивали волны гнева и губительного презрения, оно просачивалось через его кожу, высвобождаясь в воздухе дымом и иссиня-сизым холодом, оставляющим поцелуи на острых бриллиантовых камнях, свисающих с высоких люстр на потолке, в голубых огнях, поднимающихся со свеч в золотых канделябров. И Иветта видела, как вороньи черные крылья ниспадают на его одеяние, застилаю мрамор ковром буро-темных тюльпанов, что были темнее черноты.

— Эта девушка достаточно привнесла нам невзгод с тех пор, как мы нашли ее, — в глазах его вспыхнул огонь, заблудшая искра пламени в совершенном мраке, и платиновые пальцы сомкнулись в железный кулак, и на золотых виражах аканта заиграли изумруд и жадеит.

— Первый господин, — с еле слышным придыханием и мольбой обратился он к мужчине, что неспешно подходил к столу с тяжелым хрустальным подносом, заполненным чашами и драгоценными пиалами, от которых поднимался таинственный пар багрянца и голубого фианита. — Я прошу лишь Вас быть благоразумнее и последовать моему совету, оставить ее в первой же деревне, что попадется нам на пути, даже если она вымерла, люди сгинули прочь в пустыне, а в колодцах более не осталось и капли воды, и земли населены плотоядными призраками. Мы ничего не знаем о девушке, у которой нет даже защитных рун на теле, — он произнес это с таким отвращением, что у Иветты скрутило живот, и она прикусила зубами язык до крови. И чувствуя на себе давление его непобедимого духа, она опустила голову, продолжая мысленно про себя повторять слова спокойствия и заклинать о молчании, тогда как в глубине души уже встрепенулась тенистая лавина. — Найденная в проклятых землях женщина, не принесет ничего кроме новой череды страданий и несчастий, которых в достаточной мере и сейчас хватает на нашем пути, — продолжил Тор, вставая с черно-базальтовой софы. При этих словах Анаиэль обаятельно улыбнулся, закрывая глаза и расставляя на столе склянки с чопорно-синей жидкостью, чернила и краски в хрустальных высоких фужерах, а когда руки его поставили запыленный прямоугольный сундук, украшенный изразцами, он мягко подул на шалфейно-зеленые и серо-синие декорированные рельефы на черной поверхности, и в воздухе заплясали бриллиантовые крупицы.

— Я услышал тебя, Тор, — спокойно произнес Анаиэль, так и не подняв на него взгляда, с предельной осторожностью и чуткостью изучая письмена у основания таинственного ларца. — Если ты не возражаешь, то я хотел бы, чтобы ты остался здесь и помог мне, если Иветте будет слишком больно. Мы не можем оставить ее без защиты, и не должны осуждать человека за нищету и неспособность заклеймить себя святыми рунами.

Он провел указательным пальцем по воздуху, очерчивая голубые иероглифы, отчего золотые замки отомкнулись, и по залу разнесся эхом мягкий щелчок.

Иветта молчала, но губы ее раскрылись, и на лбу появилась легкая испарина, когда он поднял перед собой алмазные тонкие шпицы с заостренными иглами на конце, такими инструментами наносили на тело детей охранительные символы, что защищали от темных сил. Рисунок же и детальность орнамента говорили о статусе человека, носившего на коже черную или голубую краску.

— Нет…, - тихо вымолвила она, — мне не нужно никаких защитных рун. Они ни к чему. В глазах ее поселился страх, и мысль о том, что ее собираются заклеймить, а на коже навсегда останется пигмент черни, оскверняющий память ее истинного происхождения, пугало не меньше, чем мысль о смерти.

Тор резко поднялся со своего места, и голос его прогремел, как серебристо-белесый раскат в ночном небе, подтянутый пасмурной пеленой:

— Первый Господин, это оскорбительно по отношению к Вашему статусу. Я не позволю, чтобы Ваши чистые руки омылись черной жидкостью первородного греха. Она не чистая, сколько лет бродила она без покрова всевластных богов. Слишком велика честь для простолюдинки, чтобы на ее коже выписывал святые узоры благородный дворянин, узнай об этом Ваш отец, его слабое сердце не выдержало бы такого горького известия.

— Благо, что я отказался от своего происхождения, а отца по всем законам Империи больше не должна волновать моя скромная жизнь странствующего врачевателя, — чуть усмехнувшись, сказал мужчина, раскрывая фиалы с черной и золотой красками, но она ощутила горечь, отразившуюся в кружевных завитках смольных теней, когда мужчина затушил деревянные палочки с благовониями, развевая пепельные волны, поднимающиеся к потолку. Иветта обратила глаза к его широким ладоням, удерживающим пиалу, покрытую искусными изразцами, и на миг забыла, как дышать, увидев жемчужный свет в медовой жидкости, от которой поднимался сладкий аромат фруктов и цветов. Там, в злотом блюде покоилось само солнце, и жар, исходящий от пламенных разливов, обжигал щеки и ресницы, а из темной краски поднимались расплывчатые тени драконов и грифонов, слетающих с тонких краев пиалы и, раскрывая в воздухе острые, как шпаги, когти.

— Иветта, — обратился к ней мужчина, и она вздрогнула, ощутив пылающую волну, бороздящую вдоль основания шеи и до самых кончиков пальцев, а когда посмотрела в его голубые глаза, стиснула пальцы рук, чтобы заставить себя отвести от него поглощающий взгляд, но не могла. Тот притягивающий, как засасывающая бездна взор, павший на нее, был проникновеннее седых туманов над снежными перевалами, когда высокие пики горных вершин, омывались серебристо-карминовым светом восхода, забрезжившим на горизонте. И уловив в ее выражении внутреннее волнение, мужчина удовлетворенно улыбнулся, и глаза его потеплели, обдав чувственной волной.

— Как бы тебе не хотелось, рано или поздно, это должно быть сделано, если ты хочешь себе спокойной жизни, — произнес Анаиэль, присаживаясь на широкий ковер из меха белого писца и сцепив пальцы, оперся локтями на стеклянный столик, не сводя с девушки задумчивого взора. — Будет больно, но я обещаю, что боль исчезнет, развеется пылью из твоей памяти, как только я завершу рисунок на твоей спине и лопатках, и сделаю все, чтобы твои муки были недолгими, — он прикрыл свои глаза, и его подбородок и острые скулы овеяли языки седого дыма.

Прежде чем продолжить, он глубоко вздохнул, складывая руки на груди и смотря на нее сквозь полуопущенные веки:

— Ты должна понимать, что если кто-нибудь будет осматривать твое тело, не найдя ни одного священного символа, даже крохотного пигмента черных чернил и избранной руны, тебя могут признать как проклятую, — он медленно покачал головой, и на губах его заиграла томная улыбка. — И мой прислужник уже принял тебя, как за прокаженную и отмеченную бедствием и несчастием. Не подчиняйся он реликвиям, что связывают его сердце и могут убить за неподчинение, ты бы давно была мертва, ибо, по его мнению, одно твое присутствие оскверняет меня.

— Почему же Вы не боитесь ни скверны, ни черни, что падет на Ваш светлый стан, когда я дышу вместе с Вами одним воздухом? — настойчиво спросила Иветта, смотря на него своим выразительным и сильным взглядом, вложив в него всю свою стойкость, хотя сознание все еще будоражили видения его силы, его безмерной ауры, растекающейся, как глубокий океан, поглощающий твердыню земли и вершину неба. — Что Вам мешает выбросить меня в оголенные долины пустынь с надвигающимся штормом разгневанных душ и орды демонов, чтобы скормить им меня в качестве дарованной жертвы? Быть может, они отступят, набросившись всем призрачным войском на мое худощавое тело и пролив на червонный песок кровь?

Анаиэль не ответил, поглаживая подбородок тыльной стороной указательного пальца, и в его мягком, невыразительном лице появилось нечто темное, эфемерное, как те неясные черты туманных призраков, следующих за белоснежным кораблем.

— Я не убийца, — твердо произнес мужчина. — Более такой возможности может и не представится. Тогда как я добровольно предлагаю поставить знак своего покровительства на твоем теле. Сомневаюсь, что ты сможешь отыскать мастера, который начертает на твоей коже святую символику даром, тем более, что это чревато последствиями для самого писца по телу. Жизнь такого человека будет поставлена под угрозу, — он помедлил, встречаясь с ней взглядом, прежде чем взять одну из острых шпиц, обливая ограненную сверкающую поверхность кипящим раствором. — Ты сама навлечешь на себя беду, и люди, которых ты встретишь на своем пути, или под чей кровь будешь проситься, отринут твой дух, потому что не увидят на твоем теле священной метки, — он на мгновение остановился, оглядев ее с ног до головы. — На самом деле, это довольно странно быть неотмеченной в столь зрелом возрасте. Жрецы храмов Януса могли бы принять тебя за неверную, и предоставь ты им горсть слов о бедности, о которых ты мне поведала, тебя бы мигом отправили на казнь.

— Почему же Вы готовы начертить на мне этот символ, жертвуя своей духовной чистотой? — спросила Иветта, несмотря на тяжелый взгляд, окаймившего ее фигуру воина, поднявшегося со своего места и вытащившего с холодным звоном черный меч, вокруг которого заплясали бусые миражи и когти.

— Не зарывайся со словами, нахальная девка! — и ярость исказила его черты, и ей почудилось, что он оскалился на нее, будто дикий волк, готовый в любую секунду растерзать свою падшую жертву.

— Довольно! — осадил его стальным голосом Анаиэль, бросив сдерживающий и прожигающий до самых костей взгляд, отчего по телу мужчины прошлась волна агонии, цепляющая каждую мышцу и мускул под бронзовой кожей, обхватывающий могучее тело, будто непробиваемый доспех. — Я не потерплю непослушания в моем присутствии, если же у тебя затруднения с молчанием Тор, то ты можешь немедленно покинуть меня, и я в одно мгновение освобожу тебя от данной клятвы, потому что мне не нужен человек, который не может смирить свой горячий нрав.

Тор сильнее сжал челюсти, и Иветта почти услышала, как захрустели его зубы под напором еле сдерживаемого гнева. Возможно, что даже после того, как ей и нанесут священную символику его светлого Господина, это не удержит жестокого воина от того, чтобы оторвать девушке конечности и развеять прах над одной из пустынь, чтобы ее дух вечно скитался по безликим дюнам.

— Счастлив узнать, что мы пришли к мирному разрешению нашего фатального спора, — сказал Анаиэль, внимательно наблюдая, как огромный меч входит в ножны, а его прислужник в ледяном безмолвии медленно перевязывает красную тесьму на рукояти. Тор сжимал алые шнуры в кулаках настолько крепко, что Иветта представляла себе веревку, стискивающие ее собственное горло, и на краткий миг ощутила пронзительную и тупую боль в основании шеи, а из легких вышел весь воздух, обрывающий хрупкость ее жизни.

— Разве я не обязана буду служить Вам, как и Ваш свирепый защитник, мечтающий оторвать мне голову, после того, как я получу один из древних символов? Через чернила на моей коже, Вы сможете управлять мной не хуже кукольника своей марионеткой, притуплять чувства, повелевать каждой мыслью и желанием, — Иветта покосилась на окутанные мягким полумраком стены, зашевелившиеся под полосами солнечного света, рассекающими бархатные красные занавесы на огромном витражном окне, и ей захотелось спрятаться от колышущихся гирлянд пепельных узоров, расцвечивающих снежную белизну стен, окрашивающий холодный мрамор оттенком лилии и бегонии.

Анаиэль с трудом справился с проникающей на уста горящей улыбкой. Несколько свечей голубого пламени потухли под силой хладного ветра, когда в глазах его появился мерцающий блеск упоения.

— Я обещаю, что ты будешь вольна поступить со своей жизнью именно так, как тебе заблагорассудиться. Останешься ли ты подле меня или покинешь, будет полностью зависеть от твоего решения, — с легкой улыбкой говорил мужчина, подпирая подбородок кулаком. — Не держу рабов и прислужников по принуждению, это распаляет больше гнева в сердцах, нежели искреннего повиновения.

— К чему такая небывалая щедрость? — гневным шепотом спросила Иветта, изгибая правую бровь. — Дворяне не ставят своей символики на простолюдинах беспричинно, это карается небесным отречением и порицанием главы великого дома, — она перевела дыхание. — Что Вам от меня нужно?

— Забавно, — рассмеявшись, произнес Анаиэль, окуная острие алмазной шпицы в чернила, и серебристые отблески, падающие на драгоценный инструмент, отразились в его томительных глазах, — ты выглядишь куда более осведомленной в заветах Высокого Двора, нежели знаешь о касте, к которой принадлежишь сама. А что обычно привлекает мужчин в женщинах? — чуть наклонив голову, спросил он, обнажив белоснежные ровные зубы, отчего у нее внутри все скрутило в тугой узел. И мужчина устало вздохнула, когда она не ответила, проведя рукой вдоль длинных прядей волос, словно этот жест, мог помочь ему собраться с мыслями.

— Не волнуйся, — продолжил он, горько усмехаясь, — я не собираюсь использовать тебя, как наложницу или приковывать тебя к цепям и повесить на тонкую лебединую шею ошейник, как то делают многие выходцы из моего сословия. Но я отпрыск Империи и должен блюсти законы страны, что подарила мне жизнь. И я буду следовать им так, как велит мне сердце. У меня нет ни титула, ни богатства, — признался он, раскладывая стеклянные фужеры и смешивая черные и голубые чернила с мятным и жасминовым растворами. — У меня нет дворцов, нет слуг или механических зверей, что стояли бы на вечной страже перед сокровищницами — все это принадлежит фамильному роду, из которого я изгнан за попирание священных обетов, поэтому меня тоже в какой-то мере можно назвать чернью. И тающее солнце на горизонте бледно-златистого небосвода осветило его лицо в малиново-красном отливе, волосы его стали темнее, а глаза превратились в темные провалы, окаймленные сапфировой грядой.

— И все же кровь, что течет в моих жилах древняя и могущественная, — задумчиво шептал Анаиэль, и рябь теней двинулась по малахитовым балюстрадам, спускаясь змеиными темно-синими кружевами вдоль половиц, огибая каменья цветных стрежней на высоко подвешенных люстрах. — И я не умалю памяти предков, оставив беззащитного человека без пищи и крова, защиты, — он прикрыл свои глаза, складывая стопкой махровые полотенца.

— Если же твое желание покинуть меня настолько сильно, то я не воспрепятствую твоему уходу. Ты вольна уйти, как только того пожелаешь. Оставаться же подле меня опасно для тебя. Я странствую в поисках одной важной для меня вещи, — уголки его губ приподнялись, когда он выразительно посмотрел на ее взволнованное лицо, и глаза его подернулись туманным флером, опаляющим предрассветные голубые небеса. — Именно то, в чем я так отчаянно нуждаюсь, и привело меня в заклятые чертоги Даррэса, и там по велению судьбы я повстречал тебя. Порой на небесах свершаются решения, пересекающие пути двух жизней. Ничего случайного в нашем мире нет, и я посчитал это знаком. Что бы сталось с тобой, если бы я не нашел тебя и не излечил возле вод масок забвения? — на выдохе произнес он, и Иветта подозрительно сощурила янтарно-изумрудные глаза, смутно вспоминая очертания голубого мрамора и искусные завитки золота на разбитых каменных ликах, на тонких нитях расколотых орнаментов из чистейшего лунного камна в уголках бездонных темных глазниц, что сверкали серебряным жемчугом полной луны и исиння-темным пламенем лепестков обриета.

Иветта опустила взгляд на свои руки, поглощенная видениями, что тогда промелькнули в ее сознании. Она видела белоснежные дворцы, утопающие в хрустальных водопадах под знаменем великолепного рассвета, окаймлявшего диамантовые холмы черных гор, усыпанных девственными снегами; она стояла посреди океана пламени, наблюдая, как под карминовой луной опадают высокие светло-молочные башни и распадаются шлемовидные златые купола, покрываются золой и пеплом роскошные фрески, и ангельские фигуры с поднятыми бриллиантовыми клинками на столбах белоснежных соборов, закрываются под пологом черного дыма, и ястребы, вылетали из-под глав смога, через непроницаемые своды которого пробивалась медовая заря. Она слышала, как плывут по гладкой поверхности снега, пролетая над замерзшими белыми волами, сокрытые под ледяным небесно-синим одеялом застывшего озера, и внимала отзвуку дребезжащих осколков льда, когда табун черных коней, облаченных в сверкающие серебряные доспехи, и всадники в белоснежных одеяниях вздымали свои златые мечи, и изумрудные эфесы отбрасывали слепящие огни на наступал на армию, приближающуюся с противоположной стороны берега. Взмах широких крыльев аиста, поднимающегося с гладкой поверхности прозрачно-серого озера, на которое опадали лепестки белесого ириса, в коем отражались волнующиеся лозы ивы на берегу, раскачивающиеся под волнующимся ветром, и лепестки цветов окрашивались в глубокий красный, орошенные кровавым дождем.

— В древних текстах говорилось, что единожды взглянувший на отражение ликов в дымчато-бирюзовых бассейнах Даррэса, перемещается в иные миры и иное время, — он помедлили, придвигаясь ближе, чтобы заглянуть в глубину ее глаз, чтобы увидеть осколки тех чудес, что мерещились в грани васильковой гряды холмов в низинных туманах, когда в ее открытый взгляд проскальзывал свет.

— Души их так и остаются запечатанными, а тела же медленно иссыхают, тают, пока от существа, погруженного в дремоту видений, не остается даже черепков, что рассеются в знойных бурях пустынь. Человек исчезает в объятиях снов нежных или грозных, — краешки его чувственных губ приподнялись, когда он перешел на тихий сладострастный шепот, и эхо звуков, разнеслось по ее телу, проникая в структуру костей, разогревая красную кровь, отчего вскипали и воспламенялись вены под тонкой, как бумага, кожей. — Интересно, какие же видения предстали перед твоим ясным взором, когда ты погрузилась в один из зачарованных снов.

Иветта несколько раз моргнула, стискивая алую материю роскошного платья, обтягивающего ее полную грудь и округлые бедра, придавая каждой черте изысканной мягкости, небывалой утонченности; золотая диадема с ниспадающей на чело бриллиантовой каплей холодило кожу, а зубцы больно впивались в кожу и волосы, словно тернии розы и кружевные лозы вплетались в темные курчавые пряди, так корабль бороздит неугомонное море в предвестии надвигающегося шторма.

Иветта подняла взгляд на мужчину, одарив его легкой улыбкой, такой же невесомой как пух, слетающийся с тополиных деревьев, кружащийся под чистым сапфировым небом в знойный летний день, такой же нежной как холод атласа, такой же звучной, как клокот океанских волн. Анаиэль смотрел на нее сосредоточенно, внимательно, и в глубине его глаз с обнаженной синевой, можно было уловить тонкую тень печали и разожженной страсти, когда он наблюдал за движениями молодой женщины. Его ресницы дрогнули, когда выбившийся локон черного сгустка ночи упал на обнаженное плечо, скользя по точеным ключицам, он содрогнулся, когда она встала, снимая тонкий обруч, удерживающий пелену темных шелковых прядей, и роскошные волнистые волосы рассыпались по плечам и спине тяжелым занавесом, и в пространстве он ощутил слабый аромат мускуса и олеандра. И волнение, неподвижность, что вмиг охватили его благородный стан, испугали, и он молил, чтобы голос его сохранил былую стойкость, хотя сознанием полностью овладел отзвук чеканных золотых браслетов на ее оголенных запястьях и лодыжках, мягкость розоватых губ, что коснулись лепестков алой бегонии. То было не вожделение, нечто иное, запредельное. Когда он смотрел на нее, ему представлялось, как он пил из горного источника холодную воду, настолько вкусную, что от этого кружилась голова, ему снились горы, где воздух наполнен цветочным ароматом, реки, проходящих вдоль широких равнин и изумрудных дебрей леса, вдоль оврагов, усыпанных аметистовым кленом, но та зачарованная зелень далеких и мистических пейзажей была несравненна с малахитом ее очей. Ее пальцы нашли золотые подвязки на спине, и, щелкнув замком, прозрачно-алое платье красным облаком упало к ее ногам, и девушка прикрыла руками свое нагое тело, но Анаиэль все еще продолжал заворожено смотреть на пурпурную ткань у ее ног, расползающейся кровавой лужей, и когда его взгляд двинулся выше к ее лодыжкам и коленям, тонкой талии и высоко поднятому подбородку, он на краткое мгновение позавидовал ее рукам, потому что они могли прикасаться к коже, чувствовать тепло бурлящей крови. В горле отчего-то пересохло, когда она двинулась к софе из сандалового дерева, осторожно ложась на живот и прикрывая глаза.

Воздух застыл, и звучность ее голоса разнеслась эхом по мраморному залу, так солнечное пламя разгоняет безлико-пепельные гряды туч:

— Я видела, как цветут анемоны под дождем, как раскрываются цветы на розовом дереве, и на нежно-пунцовые бутоны падала человеческая кровь и слезы людей, что любили друг друга, смешивая на стеблях прозрачность и кармин, и в свете розовато-лавандовой луны, застывшая капля превращалась в кристалл жженой умбры.

Иветта прикрыла глаза, когда мужчина прикрыл ее по пояс батистовой фиалковой тканью с вышитыми на ней крупными жемчужинами фениксами и тиграми, и она услышала, как опадают складки великолепного покрова, и холод пронзил ее леденящей болью, когда его пальцы прикоснулись к ее пояснице, так мастер рассматривал полотно для своего будущего творения.

— Тебе было страшно? — едва слышно поинтересовался он, проводя кончиком указательного пальца вдоль затылка, останавливаясь в том месте, где когда-то было темное пигментное пятно рабыни, клеймившее ее вечным проклятием и недугом неудачи.

— Нет, — тихо ответила она, дрожа ни то от страха, ни то от предвкушения до того были ласковыми и теплыми его длинные и искусные пальцы, и тогда Иветта подумала, о каком именно страхе спрашивал ее человек. О страхе одиночества и смерти, о видениях кровавых ужасов, преследующих ее в бодрствовании и ночных иллюзиях, или же картинах, что показывали ей лики в зачарованных прудах Даррэса.

— Что еще ты видела в своих сновидениях? — спрашивал Анаиэль, массируя ей мышцы спины и с особой, чуткой нежностью втирая в кожу шалфей и мед, стекающий вдоль ребер и груди, янтарные струи протекали даже в рот, блестя под огненными раскатами солнца, и Иветта облизывала пересохшие губы, ощутив на кончике языка пряную сладость восточных земель.

— Войну, — почти безмолвно прошептала девушка, смотря на игру каменей светлого циана, из которого был вырезан небольшой столик, и как в прозрачной лазури отражаются всполохи амарантово-красного и розовато-лилового сияния звезд. И кладя подбородок на сложенные руки, Иветта старалась удержать вырывающий с уст стон удовольствия, переполняющий телесные чертоги каждый раз, когда она чувствовала силу рук молодого мужчины на своей коже. Она удерживала дыхание в застывшем горле, которое наполнилось пеленой странного и пугающего блаженства, девушка смотрела широко-раскрытыми глазами в переливающуюся игру чистого золотого света, пробивающегося сквозь плотные шторы и падающего на широкие продольные стены, заполненные сценами битв, где всадники в великолепных доспехах цвета темного кварца и полуночного агата воздымались над черным смогом бездны, поражая мрак огненными копьями, сверкающим серебром даже на каменных стенах. И тьма, что поднималась над искусно выкованными щитами, образовывали мириады темных когтистых рук, жаждущих разорвать венценосных рыцарей, разбить ветряные преграды, что защищали светлых воинов от пагубных миражей, наполненных яростью, гневом и мщением.

Иветта часто задышала, когда мужчина нежно провел ладонью вдоль позвоночника, посылая огонь через плоть, и воспоминания о его прикосновении жалили разум, как языки ядовитых змей, и как сладкого наркотика она с отчаянным нетерпением ожидала его сильных и теплых рук, что в медленной и сладострастной агонии, томительной пытке сводили с ума. Она ощущала четкое прикосновение кончиков его пальцев, когда он смачивал их в терпком и горячем вишневом нектаре, настолько темным, что он казался черным, как аметист, а затем его ладони растирал нектар вдоль ее кожи. И озноб сменялся волной возбужденной, опаляющей до основания дрожи, поднимающейся до самой макушки, отчего трепетали пересохшие губы и мышцы внизу живота. Ей казалось, что она потерялась во времени, заблудилась в мыслях. Он наклонился над ее шеей, и Иветта почувствовала, как несколько прядей его длинных волос выбились из строгой и плотной косы, опадая на ее открытую кожу, а потом он выдыхал свое горячее дыхание, испаряя обжигающим ветром влагу бальзамов и масел.

— Войну прошлого или же будущего? — полюбопытствовал он, массируя затекшие от волнения плечи, и его ухоженные брови изогнулись в беспокойстве, когда он услышал ее болезненный вздох.

— Не знаю, — тихо вымолвила она. — Но я бы не хотела увидеть этот сон вновь, он поглощает, как зыбучий песок. Мне представлялось, что я была златыми пиками, что сталкиваются друг с другом, когда люди направляют на себе подобных смертельные орудия, землей под ногами могучих жеребцов, терзаемой берилловыми подковами и звуком металла, искрящегося огненными крупицами, черным дождем от дыма высоких пожаров и костров, падающих на обезображенные в ненависти лица.

Он ничего не ответил, и когда мужчина поднялся со своего места, то Иветта мгновенно ощутила холод окружающего пространства, когда ее покинуло тепло его мягкой кожи, нежного касания, и страх сковал в тисках. Тело напряглось, как тетива лука, приготовившись к боли.

— Успокойся, — сказал Анаиэль, присаживаясь на колени на батистовую подушку, — я выпишу самые прекрасные символы, которые только знаю на твоей спине. Тебе будет нечего стыдиться, когда ты будешь снимать одеяние перед своим суженым или жрицами, что покроют златою хной твое тело в свадебных узорах. Ее окутывал в заботливые перины горно-небесный ветер, теплый летний воздух, что развевал лепестки гиацинта и азалии в ночи, то было его дыхание, протекающее между цветущими яблонями и полями, усеянными золотой пшеницей, шумом клена над озерными гладями. Когда скальпель прорезал ее кожу тонкими линиями, она перестала дышать, сосредоточившись на ощущении ледяного острия, проникающей внутрь стыни. Кровь выступала, растекаясь по спине речными потоками и изогнутыми тропами, он выписывал горящей иглою древние символы, удивительные по своей красоте и детальности арабески, чудотворных птиц и мифических созданий, и каждая новая линия была новой повестью.

Он разговаривал с ней, но лишь спустя долгие часы, проведенные в окостенелом состоянии неподвижности, она смогла различить смысл произнесенных слов, и тогда Иветта осознала, что мужчина рассказывал о значении выписываемых на ее плоти картинах. Когда же голубые и пепельные чернила пропитывались барбарисом крови, она закрывала глаза, чувствуя как индигово-туманные разливы, очерняют кожный покров. Он выписывал дворцы, окруженные райскими садами и вольными реками, символику, содержащую знания древних библиотек и красоту небесного простора. И порой, когда их дыхание было единым, ей представлялось, что она падала сквозь пенистые облака сапфирового неба, одежда пропитывалась ледяною влагой, и неистовый свист в ушах от проносящихся вихрей оглушал собственное сердцебиение, тогда как лицо обжигало зарево карминового рассвета, а небеса все еще усыпала ночная темнота уходящего видения ночи.

Было больно, оставленные заточенной кистью пейзажи воспламенялись на коже. Было странно и страшно ощущать их тяжесть на собственном теле. И Иветта чувствовала, как оживают чернильные существа, перебираясь по коже, как драконьи когти обтачивают о сухожилия свои кристальные лезвия, что были острее и прочнее любого заточенного клинка, они блистали, как осколки сумрачного неба и молния сверкала в их поглощающих зрачках. Она чувствовала легкость ветра, срывающего лепестки кроваво-красной левкои с изумрудных равнин, как ревели в урагане хрустальные волны, ниспадающие с восстающих в вышину гор, и как звезды падали в небе, рассекая ночь изогнутыми серебряными косами.

В посвящении и предании своего тела магическим рунам, было нечто интимное, когда мастер заточал саму свою душу в телесный покров другого существа, вкладывая частицу и своего сердца, переплетающих их чувства в тесной связи, создавая старинную и крепкую нить. И с каждым новым символом на бледно-кремовой коже, ей виделось, как проходит духовная тесьма, сотканная из стеблей небесных садов, и как горят нити. Воздух был напоен златистым огнем, каждое новое прикосновение пропитывалось струей ветров, приносимых из лесных чащоб в летний день, кожу ласкала ущербная луна, тающая в крестовых созвездиях, и багровое море воздымалось серпом над сливовыми облаками. Она видела через его глаза идущего вдоль песчаных ураганов мужчину, скитающегося по окаменелым долинам, как под сильным и равномерным шагом расцветали пестрые алые розы, что были пунцовее губ девственной новобрачной; как струи клокочущей пресной воды расходились под его белыми сандалиями, и как лучи солнца, пламенеющего в зените, превращались в чарующих птиц, скользящих в стылых небесах и горящих созвездиями на широких и мускулистых плечах молодого человека. Индигово-лиловые чернила впитывались в кровь, смешиваясь с ее слезами и безмолвными криками, звенящим стоном боли разносилась музыка по просторным коридорам и холлам древнего корабля, и пол покрывался льдом, через который прорезались аметистовые розы. В белых и черных вспышках глумящейся агонии, Иветта различала огненные ночи, где кружились в привольном танце женщины, отдающихся наслаждению ночи и вожделенным взглядам мужчин, которым они принадлежали без остатка. Их златые маски с рубиновыми кручеными акантами, вспыхнувшие как свежие капли крови открытой раны на жарком солнце, их бронзовая кожа, обожженная алыми свадебными рунами, и звук золотых браслетов, оглушающих рев стучащих в страстности любви сердец. Фигуры мужчин, облеченные в сладком дыме, облачающие их могучие тела в седые одеяния туманов, преображая в божественных титанов, когда обнаженная грудь покрывалась кожаной перевязью острейших кинжалов. Леопардовые шкуры, распластанные на песках, на которых стояли хрустальные кувшины вин и раскрытые плоды граната на широких патерах, по краю которых возносились сирены, поднимая над головой лютни из морских ракушек, и нежная музыка арфы, укрывающая влюбленных под пологом висящих зеленых лоз груш. Шепот блаженного удовольствия прошелся вдоль ребер, когда Анаиэль добавил белой краски, надрезая кожу в основании поясницы, и очертания ее татуировки покрывались лавандово-лунной охрой, сияя в тенях, как аквамариновые берилла.

Она выдохнула, стискивая зубы и поглощая воздух вновь, когда сознание проникалось новой чередой неизвестных дорог, великолепных городов, чьи сверкающие червленые стены насыщенного багрянца, украшенные роскошными пышноцветными горельефами, освещались темным янтарем заходящего солнца. Во внутренних убранствах дворцов стояли золотые армиллярные сферы, и астрологи в белых мантиях считывали движение небесных светил, следя за звездными картами. Там среди огромных и бесчисленных залов имперских библиотек, где дивные соцветия белой петунии с пунцовым отливом, плелись вдоль массивных книжных шкафов из красного дерева, и хризантемы в лунном свете сверкали, как опалы на молочной балясине кружевных беседок. Книжные полки были заполнены бесценными фолиантами и рукописями, священными манускриптами, запечатанные под тяжелыми скрижалями из чистого золота. И ароматные цветы склоняли полные молочные бутоны над карнизами с выступающими образами волков и драконов, крылатых грифонов, смешивались с восточной амброй имбиря и персикового варенья, холодного черного кофе в хрустальных узких чашах. Там в нежном объятии чистого света среди беломраморных колоннад стоял мальчик необычайной красоты. Белоснежный кафтан, отороченный золотыми нитями и крупными алмазными каменьями, и небесный дракон поднимался по его прямой спине, вгрызаясь звериной клыкастой пастью в шелковую материю, и полутьма гуляла по очерненным когтям диковинного чудовища. Его образ был окутан белизною и теплом янтарно-шафрановых лучей, прорезающихся сквозь застекленные двери, и в руках он удерживал тяжелый том, покрытый золочеными цветами и пышными росписями. С огромных спаренных пилястр стекалась вода, что протекала по плитам павильона и широким лестницам, ведущим в многоярусные сады, и рубиновым оранжереям, и по водным дорогам, блестящим алмазной гладью, он проходил своими босыми стопами. Глубокие сапфировые глаза, что были синее моря и чище застывшей воды под вечными ледниками, и облака неслись над его главою в пламенно-красном небе. Мальчик, на чьи плечи падал ровный и безмятежный свет внезапно остановился и обернулся, устремив на ее туманный и невидимый для иного мира образ, свои пронзительные глаза, что видели весь свет, что поглощали весь мрак, и на чистый лоб его пали медовые кудри. Златые брови изящною дугою изогнулись в недоумении, когда он смотрел на нее застывшим взглядом. И губы, что захватили пестроту грозди кровавой рябины и темного винограда — эти губы приоткрылись так, будто он намеривался задать ей вопрос, но не решался произнести и слова, ибо знал, что скрывается ее таинственный и прекрасный силуэт за завесою для остальных обитателей его времени. На светлых детских щеках блуждал румянец коралла, и пышные короткие волосы цвета пахты, были почти платиновыми в озарении прозрачных потоков. Сердце пронзила острая игла тоски, когда Иветта осознала, что видимые вдалеке неприступные шпили и зеркальные башни Империи, что отражали ночной небосвод, растворялись, и в глубине она знала, что больше никогда не увидит этих голубых глаз, исчезающих в потаенных вихрях горячих серебристо-серых туманов. В ноздри ударил аромат дыма и табака, фиников, искрасна-желтой мимозы. Тогда как она всей своей сущностью и бытием желала нежно прильнуть к ребенку, что безотрывно смотрел на нее своим ласковым взором, всезнающим и всепрощающим.

Горячий и жгучий огонь сковывал мышцы, когда она кричала, отбиваясь от рук мужчины, что мягко удерживал ее за плечи. Сильные объятия, в которых она утопала и сгорала, как тонкие листы бумаги в палящем костре.

— Успокойся, — напряженным от мертвящего беспокойства голосом шептал Анаиэль, устало и измождено, лицо его было настолько бледным, что могло затмить образ полной луны в полночь. Ее всю затопляло пламя, а руки мужчины были столь обжигающими, что могли сравниться лишь с раскаленным железом. Иветта чувствовала его дыхание, как свое собственное, напряженность мышц крепких рук пронизывала каждый нерв, и удары его быстро бьющегося сердца в груди раскалывали грудную клетку, ее дребезжащие кости, казалось, что сама кровь протекала по велению его мысли. Связь между ними крепла, и корни произрастали в жилах, отравляя кровь, прозрачные ленты ростков огибали вены, впиваясь вечной стигмой в раздробленную душу.

— Больно, — вопила в изнеможении она, не замечая, как струятся, опадая кристальным дождем с дребезжащих ресниц слезы, когда его широкие ладони отпускали ее в ледяную ванну из розового мрамора.

— Знаю, милая девочка, — успокаивал он, гладя ее по мокрым волосам от крови, целительной рубиново-темной воды, и горячности соленых слез, которые он хотел собрать в свои ладони, чтобы позже раскаиваться за причиненные страдания, молить о прощении.

— Потерпи немного, — шептал и настаивал он, омывая окровавленные плечи талой водой, и чистота окрашивалась в рдяных разводах, когда красные клубы поднимались алыми пористыми облаками в водном потоке, схлынув с обнаженной спины. Он не рассчитывал, что она сможет проснуться настолько быстро, понадеявшись, что девушка пробудиться от видений после того, как рубцы священных надписей сойдут, когда он сможет исцелить глубокие порезы, нанесенные бриллиантовыми иглами.

— Все хорошо, — говорил он, когда она припала истомлено и пылко к его груди, зарываясь горячим лицом в прохладу его кожи, в месте, где шея сходилась с плечом, совершенно не заботясь о том, что предстала полностью нагой перед его открытым и чистым взором, слишком близко она стояла у края бездонной черноты, слишком сладок был голос смерти, когда она находилась у порога забытья, когда вороньи крылья ласкали лицо.

Когда боль начала затихать, засыпая, она почувствовала холодную волну ледяных вод, в которые ее окунули, дыхание выровнялось, и сознание возвращалось, но отбросить в сторону теплые и надежные объятия мужчины она не желала. Слишком истосковалась она по телесному прикосновению другого человека, почти забыв, какого успокоение другого существа.

— Обычно телесные руны наносят еще в младенческом возрасте, со временем добавляя больше орнаментов, означающих нечто особенное для человека, чтобы воспоминания сопровождали его на протяжении всей жизни, защищая и ведя по истинно выбранному пути, — говорил Анаиэль, растирая большим пальцам влажные темные брови, поражаясь угольной черноте длинных волос, протекающих вдоль ладоней, как воздух, что подчинялся его бессмертной воли. И солнечный свет лился на них со стеклянных потолков, когда он вдевал в ее волосы белые лилии, сминая прочь металлический аромат свежей крови. Ей чудилось, что их сплетенные тела окружают морские волны бледно-фиолетовые, одичалые валы тона розоватой гвоздики, девственной крови, когда своими длинными пальцами он расправлял густые волосы. Такие оттенки сгущаются над глубинами в знойный пожар летнего солнца, когда десница зари в апогеи небесной тверди.

— А порой, — с придыханием шептал он, заплетая ее волосы в тугую и красивую косу, поддевая пальцами искусные пряди, сотканные из мягкости звездного эфира и воздуха, мягко дотрагиваясь до кожи затылка, нежной, как у ребенка, — такие символы начертают на плоти друг другу суженые, поклявшиеся в верности и любви, длящейся за пределами самой смерти. И когда душа одного покидает телесную оболочку, то другой продолжает жить внутри своей второй половины, становясь цельной частью. Так ищущие друг друга в вечности, вновь воссоединяются.

— Все знают эту историю, — промолвила Иветта, погружаясь в воду, и ловя пальцами лепестки белой розы, окрашенные в ее крови. Она с внутренней отстраненностью раздавила лепесток, размазывая сок между пальцев, как если бы цветочный аромат мог поглотить всю свежесть воспоминаний о перенесенной боли. Анаиэль выдохнул, и воздушный вихрь, слетевший с его губ, обратил, воду в бассейне в чистую и прозрачную, горячую жидкость с еле заметным ароматом люпина, и Иветта могла уловить в яшмовых просветах, как поднимаются клубы пара.

— Однако, — возразил он, закалывая волосы бриллиантовой шпилькой, и она почувствовала по дрожи, что пронеслась вдоль хребта, что он улыбнулся, обнажая хищную сторону своей личности, — не все в нее верят.

Он приблизил свое лицо, так, чтобы пламенные уста коснулись подбородка, а руки его поднимались по плечам, касаясь ключиц и плутая вдоль окаменевшей в его ладонях шеи.

— Каждая верноподданная палящего солнца и огненной пустыни верит в эту легенду, жаждет отыскать своего любимого. Ты тоже отправилась в это опасное путешествие, чтобы встретиться со своей судьбой.

Иветта резко втянула в себя воздух, оборачиваясь и встречаясь с его жаждущим и пронизывающим взором, собрав всю внутреннюю силу и стойкость, но его глаза поглощали, поедали. Их неровное дыхание смешалось, и она онемела, воззрившись на его красивое лицо, которое могло прийти лишь в забытом и блаженном сне. Она еще никогда не была так близка к другому мужчине, к падению с обрыва. Желание прикоснуться было таким же отчаянным, как и жажда отринуть его образ из своих мыслей. Он обвел медленным взглядом ее застывший лик, наклоняясь, тогда как все, на что она была способна — взирать и ожидать с замиранием сердца, когда его губы задели ее дрожащие уста, когда его язык прочертил линию вдоль полной нижней губы, пробуя как некий диковинный нектар, привезенный из далеких окраин. Прикосновение было настолько легким, как последняя капля дождя, канувшая на скулу, очерчивающая контур лица слезою. Она не закрывала своих глаз, как и он безотрывно продолжал наблюдать за пораженным взором. Мужчина прижался лбом к ее горячему челу, задевая носом щеку, и проводя губами по еще мокрой кромке ресниц, испивая влагу, как драгоценное вино.

— Если бы я не поставил на тебе своих письмен, — произнес он тихим голосом, от которого она теряла рассудок, — тебя бы убили в первом же городе.

Он ухмыльнулся, проводя указательным пальцем по подбородку, упиваясь не то ее беспомощностью, не то откровенным сомнением, отражающимся в заворожительных малахитовых очах. Но если в улыбке заключалось коварство, то глаза были переполнены таким невероятным теплом и заботой, что они удушали ее изнутри.

— Удивительно, что ты смогла продержаться в одиночестве так долго, — с этими словами он обращался скорее к себе, нежели к ней, оборачивая вокруг ее плеч белоснежное льняное полотенце. Анаиэль осторожно взял ее за запястья, помогая подняться, и когда он убедился, что девушка способна самостоятельно устоять на ногах, отошел на полшага в сторону, чтобы она смогла ощутить толику свободы, потому как он видел, сколь сильным было напряжение, сковавшее ее будто в цепях.

— Теперь мы связаны, — произнес он, и для Иветты это прозвучало приговором, ей представлялось, что даже голос его обрел необычное звучание, пришедшее из иного пространства.

— Где бы ты ни находилась, я всегда смогу отыскать тебя, как и ты сможешь почувствовать мое присутствие.

Он помолчал некоторое время, смотря на ее отрешенный взгляд, и повернувшись, направился в сторону дверей, а остановившись возле порога, заговорил:

— Ты не должна беспокоиться о татуировке, я не имею через нее никакой власти через нее, пока ты не дашь ответного согласия. Узы обретаю силу лишь после обоюдной клятвы и правдивое согласие на ее исполнение, — он обернулся к ней, слыша всплеск воды, когда она встала босыми ногами на холодный кафель, смотря, как вода стекает с длинных и ухоженных ног.

— Ты все еще свободна, и вольна уйти, когда того пожелаешь, скажи лишь слово о принятом решении.

Иветта подняла на него свои глаза, полные кристальных слез, и у него разбивалось сердце, когда он смотрел, как падают призрачно-жемчужные капли с ее подбородка. В ее глазах купалось презрение, отчаяние и удивление, страх, и она не могла сдерживать тяжесть испытываемых чувств. Он ощущал это всем своим естеством через воздух, что проникал в ее легкие, что колыхал завитки иссиня-темных, как вороново крыло, волос. Но в действительности, он не мог отвести взгляда, потому что она походила на богиню. Влажные волосы прилипли к щекам, налитые роскошным румянцем, ткань обнимала ее стройную фигуру, пропитавшись чопорной кровью в тех местах, где все еще оставались порезы от его символов. Рун, которые он наносил на ее кожу своими руками, и одна четкость этой мысли, дарила ему небывалое ощущение удовлетворения. Часть ее принадлежит одному ему. Стоя под лазурно-яшмовыми столбами солнца, он видел, как за ее спиной распахиваются крылья пламенной птицы, что поднимается в самый черный час ночи в небосвод, озаряя полог сверкающие перья рассвета.

— Зачем такой человек, как Вы, делает это для меня? Разве Вы не боитесь? — шептала она надломленным и болезненным голосом, не веря и не понимая. — Быть может, я осквернена и теперь на Вас лежит тень от моей нечистоты?

Он посмотрел на девушку, чьи глаза сияли, как зеленый кианит. Анаиэль улыбнулся, понимая, что не сможет слишком долго сдерживать свои чувства и правду, которую со временем придется раскрыть, особенно если она останется рядом с ним.

— Я хочу оставаться собой вне зависимости от обстоятельств, — он прикрыл глаза, надеясь, что она не успела уловить его откровения. — Ты мне ничего не должна, я поступил так, как велит мое сердце.

— Впереди нас один из старинных городов, самый близкий к великому морю, но я бы не хотел, чтобы ты покидала корабль, пока я и Тор будем снаружи.

— Почему? — вопросила она, поднимая любопытствующий взор, представляя себе красоту и ласку шумных приливов, и волн расходящихся по белому песку.

— Потому что город был сожжен дотла несколькими неделями ранее, — сказал мужчина, и его резкий ответ был схож с ударом хлыста, разрезающего воздух, гнев затопил все окружение, и Иветта своим взором видела, как черные когтистые руки вырываются из мужской спины, скрежета кинжальными зубцами по белым стенам, и свет вокруг него становился медно-красным, поглощая дневную теплоту.

— И даже сейчас я могу ощущать, запах человеческой крови, смешанный с углем и миазмами, оставленными полуночными отпрысками от их нещадной и жестокой трапезы.

Его лицо скривилось от отвращения, а в глазах засияла тьма из иного мироздания, та, что царила в его душе, когда он призывал к своей власти бушующий ветер. Ветер, что сам становился смертельной силой, готовой пошатнуть сами небеса и сотрясти всю землю. Эта сила походила на водопад, бесконечный, с несокрушимыми потоками воды, обрушивающиеся на ее сознание каждый раз, когда она пыталась коснуться и почувствовать его духовную ауру.

— Поэтому я и поставил на тебе защитные символы, чтобы никто за пределами этого мира коснуться тебя, — его глаза сияли звездным огнем, когда он поднял руку так, как если дотронулся ее щек. И ветер обрисовал ее скулы, лаская губы и шепча незнакомые слова, проносясь вдоль длинных волос.

— Если кто-нибудь посмеет причинить тебе вред в мое отсутствие или притронуться к тебе, — он обнажил свои зубы, и на мгновение, ей почудилось, что она увидела, маску зверя. Анаиэль поднял указательный палец, направленный на нее, и возле ее ног в сизо-лазурных вихрях восстали гигантские черные львы, раскрывающие хищные пасти в громогласном реве. Стены содрогнулись и каменья на хрустальных люстрах зазвенели, когда драгоценные бусины сталкивались друг с другом, ловя фианитовые всполохи лучей, а морозный ветер поднял к потолку прозрачные кремовые занавесы. Их когти разломили камень под ее ногами с такой же легкостью, с которой она делала вдох, и каждая мышца в ее теле натянулась, когда звери возлегли возле трясущихся ног, обвевая хвостами щиколотки, посылая разряд дрожи по позвоночнику и до самой макушки. Иветта теснее прижала к себе лен, словно пытаясь спрятаться от медовых заостренных глаз, и через их голодные глаза, она видела бурю, сокрушающуюся у дальних берегов, что разбивала скалистые преграды.

— Они принадлежат тебе, как и все то, что сокрыто в символах на твоей коже, если научишься использовать мой подарок нужным и правильным образом, — заметил он, разворачиваясь на каблуках, одаривая ее строгим и внимательным взглядом, словно напоминая об осторожности.

— Не выходи из своих комнат, ни при каких обстоятельствах до тех пор, пока один из нас не вернется обратно на корабль.

— Почему Вы хотите так попасть в этот город, что уже стал пылью после пиршества дворян полуночи?

Иветта тяжело сглотнула, чувствуя образовавшуюся боль в горле, ставшую острым комом. Она знала, какими чудовищными могут быть существа темной стороны и как кровожадно и люто они способны утолять свой нескончаемый голод, насыщаясь кровью, как водою утолял жажду человек, как разливались рдяные реки, расходясь веерами по воздуху. Все эти годы она жила в долгом страхе, и когда мир накрывал полог ночи, Иветта слышала, как шепчутся призраки во тьме, раскрывая свои острые ряды зубов, впиваясь в человеческие сны, вкушая наслаждение и радость, отнимая волю к жизни. Видела существ собственными глазами, проходящими ордами вдоль пустынь на горизонте, и, исчезая в пыли и прахе, когда рассвет окаймлял горизонт, словно их закрывала шелковая пелена. Их всадники поднимали черные флагштоки, помазанные кровью и тенью, развевая черные флаги, расшитые золотом. Некоторые из отпрысков темной стороны походили на людей, настолько прекрасных, что сердце разрывалось от любви и тоски. При одном взгляде на их немыслимые лица, обрамленные сверкающими локонами, а глаза созданий сияли как звезды, и дыхание останавливалось. Праздники их, и великолепие музыки становились настолько завлекающими, что дети счастливым хороводом убегали во мглу, пересекая пустыни, отвержено ступая за чернильным караваном из теней и алых мантий, и агатовые гепарды везли их на своих широких спинах, звеня золотыми стременами, когда ноги их превращалось в месиво крови. И испробовав пищи иных, они забывали себя, становясь покорными рабами, что следовали любому велению их бессмертных господ, что надевали цепи на их шеи.

— Если я смогу спасти хотя бы одного человека, то для меня этого будет достаточно, — сказал мужчина, оставляя ее в одиночестве, и львы в последний раз, проведя по кафелю длинными и острыми когтями, растворились в знойных тенях, когда стеклянные двери с глухим стуком захлопнулись за его спиной. Иветта посмотрела на закрывшиеся двери огромной ванной комнаты, чувствуя, как внутри нее образовывается грусть. И тогда она поняла, что испытываемые чувства не принадлежали ей. Но причину невыносимой печали, от которой она повалилась на пол, прижимая ладони к груди, боясь, что в мгновение кожа разойдется, разрывая кости, Иветта узнала гораздо позже. В то время, когда вернуть потерянное уже было невозможно.

VI

Человек умирает в опьянении от вина; он беснуется в опьянении от любви.

Пифагор

Это был огромный амфитеатр, выполненный из темного оникса, переливающегося в свете лавандовой луны темно-аметистовыми и багровыми полосами, и, присмотревшись, можно было отчетливо разглядеть застывших диковинных птиц, что раскрывали пестрые златые крылья в безудержном полете, окаменевших барсов с белоснежной шкурой, поднимающиеся стебли и удивительные бутоны кровавого адониса и азалии. Сквозь прозрачный арочный купол проистекал горячий свет на благородные ложа, обитые дорогой материей красного и кремового тонов, насыщенного алебастра. И высокие тени высших чиновников и знатных купцов, работорговцев, прибывших с дальних окраин по воле своих влиятельных господ, падали на светло-малахитовый мозаичный мраморный пол. Зал был наполнен музыкой арфы и алмазных лютен с серебряными струнами и тяжелыми дымчатыми вихрями, поднимающимися из узких горл драгоценных сосудов с тонкой абстрактной резьбой, и сладкий дурман, что расслаблял и приводил в чувственный покой, распалял страсть, вздымал наслаждение, затрагивая каждую затекшую клеточку тела.

Айвен стояла за зеркальными стенами, закованная в металлические цепи, оставшиеся после тех девушек, что были заточены в оковы до нее, и на ржавых замках оставалась засохшая черная, как сажа и зола, кровь уже прошедших через ожидающий ее кошмарный и дикий сон пленниц. И ее кровь смешивалась с кровью ушедших. Девушка подняла голову, и искрящаяся горячая капля крови потекла вдоль ключиц и ребер от раскрытых ран на шее, обжигая внутренним жаром. Ошейник, что сжимал ее кожу, оставлял синяки и порезы, был тяжелым и широким, и каждый раз, когда она делала вдох горячий металл, стискивал горло, и боль становилась огненной. Так кожу облевали смертникам, ворам, отступникам и еретикам, кипящим маслом, так и цепи, что удерживали ее, словно животное обжигали чресла. Яркие кизиловые струи змеиными лентами облегали обнаженное тело, застывая темными бусинами на полной груди, скапливаясь внизу живота. Кожу покрывала лихорадочная влага, и иногда в дурманных видениях, ей чудилось, что на ее слабые плечи накинули содранную с плоти зверя шкуру. В длинном темном коридоре, освещаемом лишь одинокими факелами со слабым проблеском огня, стояла невероятная жара, и со злато-карих длинных ресниц падали соленые капли пота. Она облизывала губы, пытаясь сосредоточиться на красоте медленно заполняющегося зала. У нее горели глаза, живот скрутило спазмами от омерзительной по вкусу и несвежей полужидкой пищи, что залпом опрокинули в ее гортань, пока она тщетно пыталась вырваться из стальных рук стражников, крепко удерживающих ее за кисти и талию, способные в любой момент переломить поясницу пополам, как тонкие сухие ветви старого дерева. Она все еще продолжала делать короткие вдохи, питающие легкие горьким кислородом. Остальные женщины, что сидели в отдалении от нее и старались не смотреть в сторону проклятого чада, коей являлась ее сущность, прижимались друг к другу, дрожа не то от страха, не от усталости многих бессонных ночей и голода. Работорговля была одним из самых прибыльных доходов на черном рынке Империи, но если официальные торги проходили на грандиозных площадях славящихся блеском и роскошью городов, то в особняках, подобных этому, куда стекалась вся чернь высшего света, была полной противоположностью законности и справедливости, который так гордилась блистающая столица Сион. Здесь снабжали древними книгами темных заклинаний, подчиняющих детей ночного покрова, и многие привратники призывали на вечную службу самых страшных созданий, пришедших из глубин полуночи, не зная, какую возмездную плату запросят скрывающиеся за туманной завесой создания. В беломраморных павильонах, утопающих в красных лепестках пламенного ликориса, торговали величайшими орудиями прошлых столетий — остроконечными копьями, украшенных бриллиантовой резьбой, золочеными скорпионами, что одаривали молодостью своего носителя, бутылями из дорогого цветного стекла с дланью величественных князей, что властвовали на холодных северных окраинах. Здесь же и предлагали выкупить человеческий ресурс для удовлетворения наслаждения, обезображенной похоти, как мужчин, так и женщин. И даже сейчас, смотря сквозь витражное стекло, Айвен наблюдала за одной из девушек, что не так давно прозябала, умирая от жажды и внутреннего отвращения к ожидающему будущему, как та проходила сквозь многоярусные платформы, стараясь ступать как можно грациознее, так чтобы сквозь лоснящуюся ткань каждый мог упиться видом ее совершенной кожи, что некогда испещрялась ожогами от клеймивших палящих инструментов, обожженных в углях. На ней практически не было одежды, лишь полупрозрачная черная мантия, скрепленная золотым поясом из крупных изумрудных каменьев, и лишь два прямых лоскута прикрывали бедра и округлые ягодицы, на ключицах висело крупное аквамариновое колье, что впитывало в себя весь свет, что снисходил мощным потоком с готического нефа, увитого обелисками львов и драконьих крыльев, свирепых оскалов грифонов. Длинные карамельно-винные волосы опадали до самого пола, и лишь золотой венок лозы украшал ее чело, оставляя локоны, струиться карминовым течением, так бурная извилистая река бежит вдоль пологих хребтов и перевалов, подчеркивая сияние серебристо-прозрачных, как расходящийся на рассвете туман, глаз. С ней же были и остальные девушки — одни расположились на коленях мужчин, припадая алыми губами к подбородку покрытых густой щетиной с проблеском седины, и с изысканной легкостью преподносили к раскрытым устам пиалы с вином. Если они смогут продать свои тела хотя бы одному из благородных и богатых покупателей на сегодняшних торгах, то, возможно, их жизнь, хоть немного улучшится. Пусть они будут отдаваться самым жестоким мужчинам, самым унизительным пыткам на шелковых простынях, и какая бы боль не последовала за ласковыми истязаниями, они будут жить и вдоволь напиваться родниковой водой, а на их вечерних столах в общем гареме всегда будет горячий ужин, если ночью они смогут порадовать своих хозяев, и их не будет ждать расправа и публичная казнь.

Айвен же ожидала лишь смерть, но она не страшилась ее, а скорее приветствовала всем сердцем, с нетерпением дожидаясь скорейших нежных объятий крылатого мрака. И закрывая свои глаза, она думала о том, что совсем скоро сможет отдохнуть в безмятежной темноте, где нет криков и голода, где не обитает холод и зной, и больше не придется тосковать по объятьям любимых, оставивших ее на этой занесенной дюнами и песками земле. Ее оставляли в живых больше для усмирения тех женщин, что не желали отдаваться доброй воли их надсмотрщиков, и для верующих и читающих в ночи благословенные тексты, не было ничего ужаснее, чем оставаться в одной комнате с проклятой, в чьих жилах текла славянская кровь. Они даже не смотрели на нее, боясь, что их настигнет небесная кара только за один случайный брошенный взгляд, и тогда даже в иной жизни их будут преследовать только несчастья и страдания. Поэтому те горестные девы, что были заперты вместе с ней, прикрывали лица истрепанными лоскутами чадры, стараясь быть как можно дальше от нечестивой, ведь тени, что окружали ее, могли дотянуться когтистыми щупальцами до их душ.

Она попыталась передернуть затекшими плечами, вызвав жгучую волну боли, пронзившей трахею огнем, но призрачная тяжесть так и не прошла, пульсируя в затылке и набирая силу. Девушка невольно улыбнулась краешками губ, вызвав хриплый вдох у тех, кто ненароком замечал это выражение на ее орошенных кровью и ссадинами устах. Если она и умрет раньше, то только от физического бессилия, и она никак не могла понять, отчего до сих пор душа теплилась в теле, отчего до сих пор не воспарила над этим миром, растворяясь в воздухе и небе. Это было ужасно наблюдать за другим миром из стеклянной перегородки, невидимой для тех, кто располагался в драгоценных ложах, возлежа на мягких софах. В одном мире рабы умирали от жажды и боли, тогда как в другом дворяне и знатные вельможи пировали, пробуя лучшие яства, и на губах, что расплывались в улыбках довольства, застывали сочные капли воды. Нагие красавицы танцевали в свете солнца на рубиновых платформах, и золотая хна кружевными орнаментами укрывала их тела. Еще один вид пыток — заставить приговоренного на смерть безвольно наблюдать за красотой потусторонней

Айвен увидела богатый черный кафтан из бархата, стоявшего перед ней мужчины, расшитого золотыми нитями и темно-аметистовыми камнями, что изображали разъяренного льва на широкой и сильной груди, кожаные сапоги до колен, блестящие чистотой, малахитовый тяжелый пояс на пояснице, что удерживал двойные хризолитовые клинки. Она хрипела, поднимая подбородок, чтобы разглядеть человека, стоявшего перед ней, и по переносице стекала горячая капля пота, застилая прозрачность взора. Для тех, кто был по другую сторону стены, это было обычное зеркало, но Айвен знала, что мужчина смотрит прямо на нее, вглядываясь в ее глаза испытующе и остро, вонзаясь в самую суть души. Девушка застыла, казалось, что сама кровь остановила свой бурлящий алый поток по венам, когда он опустил свой взор на ее кровоточащие ноги, исполосованные уродливыми глубокими и длинными шрамами, затем он оглядел ее закованные руки со сломанными пальцами. Мужчина обжигал своим взглядом, словно прикасался к ней руками, и стыд охватил ее за одно свое существование. За то, что предстала перед ним ничтожной и жалкой, в сравнении с его благородным и статным образом. Перед ней стоял настоящий дворянин, в чьих жилах текла древняя аристократическая кровь, причисленных к золотому поколению. Никогда прежде она не встречала таких глубоких глаз из чистого золота, в которых скрывался нежнейший медовый поток и драгоценная яшма, и рассвет, окаймляющий снежные долины. Она приоткрыла губы, чтобы сделать вдох, и ресницы ее затрепетали, потому что ей хотелось плакать от увиденной красоты. Ей почудилось, что вновь она увидела закат в позднюю осень, когда листья клена укрывают мир в бурый отлив. У него были короткие темные волосы, как перья черного ворона, сверкающие от дождя, как ночь, что расцветала в безлунье. Длинные ресницы темнее угля, и черные соколы на его веках взмахивали крыльями, когда он опускал свой взгляд. Но его положение, занимаемое в блистающем обществе, она узнала еще прежде, чем прониклась великолепию его завораживающих очей. На висках его были шрамы от золотой маски, которые носили в карательных отрядах, а по вытатуированным символам, что спускались кружевными арабесками до самых скул, заплетаясь в лозы, Айвен поняла, что он возглавлял гильдию смертников. Они действовали только по строгому приказу Императора, сметая любую погибель на своем пути, но в первую очередь, изничтожая тех, кто пришел с севера в поисках иной и лучшей жизни, оскверняя южную Империю.

Он пришел, чтобы убить ее, не оставив даже праха и пепла после исполнения смертного приговора. Мужчина продолжал смотреть на нее сквозь отделявшее их стеклянное пространство, и Айвен улыбнулась ему добро и нежно. Улыбнулась так, будто увидела возлюбленного или близкого по крови, друга, что обнимал ее все эти ночи, проведенные в болезни и усиленных терзаний за собственную жизнь. Мукам наступил конец, долгожданный сладостный конец.

И она прошептала:

— Я ждала тебя, — глаза ее наполнились слезами.

— Где же ты был так долго?

Она бы протянула руку к стеклу, к его бездонным глазам и мягким чертам лица, холодному выражению и плотно сжатым губам. Человек был высок и хорошо сложен, и когда он засунул руки в карманы, она успела разглядеть, как сверкнули драгоценные перста на длинных и ухоженных пальцах. Он поправил рукав своего кафтана, оглядывая себя, и когда мужчина собирался уходить, слившись с бурлящей толпой, его под руку взяла женщина с удивительной золотой маской на лице, проходящей металлическими перьями между глазниц и переносицы, и на ресницах ее сияли крупицы бриллиантовой россыпи. Айвен не говорила на общем языке, как и не знала она ни одного наречия Османской Империи, но внутренний огонь, который плененная почувствовала внутри себя, когда их тела соприкоснулись друг с другом, заставил ее вздрогнуть. Человек улыбнулся женщине, и эта улыбка напоминала, что угодно, но только не приветствие любовника. Его губы коснулись ее подбородка, медленно спускаясь по тонкой линии шеи, оставляя алые полосы, когда его клыки прикусывали кожу оттенка кремового жемчуга. В бесстрастном выражении были опасность и страсть, и невообразимая хищность. Его объятие больше походило на цепи, что сковывали ее, но волна жара пролилась вдоль застывших мышц, когда она внимательно смотрела, как его рука проводит тяжелую линию вдоль оголенного позвоночника женщины. Она была в роскошном длинном черном платье из полупрозрачного кружева, что ткали из тончайшей паутины, и золотая диадема увенчивала великолепные золотисто-бронзовые локоны. Невероятно редкий цвет волос среди восточных женщин, считающийся одним из символов настоящей красоты, и корона из лазурных и опаловых крокусов увенчивала голову пышным соцветием изумрудно-лазоревых красок.

Мужчина что-то шептал женщине, и та с трудом распахнула дымчатые глаза глубокой бирюзы, мучимая томным и воспаляющим желанием. Губы ее были приоткрыты, красны и румяны, как лепестки проклятого ликориса, и ресницы влажны от слез, протекающих по острым скулам от удовольствия, когда он оставлял своими полными губами влажную дорожку поцелуев по нежным щекам шелка, и лавандовый блеск ожерелья мерцал на ключицах, когда его руки поднимались по талии. Он словно отравлял женщину своим прикосновением, она дрожала и трепетала, как бабочка, попавшая в сеть, и крылья ее были готовы надломиться, рассыпавшись в грешных руках хрусталем. Айвен с трудом дышала, наблюдая за их объятиями, и когда мужчина посмотрел прямо ей в глаза, она прижалась к разгоряченной стене, ошпарившей кожу, отчего девушка негромко вскрикнула, закусив губу, чтобы болезненный всхлип не вышел наружу. Зубы прокусили нижнюю губу до крови, и он с опасением посмотрела на мужчину вновь, но он смотрел на то, как стекает багряная капля, облизывая собственные губы, словно уже вожделея о кровавой расправе.

Они растворились перед ней в снежно-белых тенях, расплывчатых, как волны сапфирового океана, как прозрачная дымка хрусталя и адаманта. И в наступающей мгле, раскинувшейся перед ее взором, она помнила лишь пронзительный взгляд яшмового злата осенней листвы, и сонм медового потока. Тяжелые двери из красного мрамора отворились, впуская свежий воздух, и Айвен смогла сделать несколько спасительных вдохов, прежде чем окончательно пасть во тьму. Но боль, колкая боль, что отзывалась во всем теле, не давала умиротворенного покоя. Звенья клацнули на запястьях, когда ей с силой выпрямили руки грубые мужские ладони, сцепляя кисти холодными серебряными наручниками с черными рунами на поверхности. Она хорошо узнала символику, такие сдерживали темных духов, но на обычного человека влияли совершенно иным путем, попробуй она не повиноваться воли своего господина, как железные оковы раздробят ей кости, отрезав конечности, и кровь мгновенно выбежит веерным потоком наружу. Цепь на ее шее звякнула и натянулась, широкие кольца пришли в движение, когда ее поволокли, словно животное на выход к свету. Из-за сильного рывка вперед, она не удержалась на ослабевших ногах, упав лицом на грязные половицы, зловонные и сочимые нечистотами. Айвен оцарапала себе колени и ладони, прижимаясь лицом к горячим плитам, не желая подниматься и слушаться доносящихся сверху голосов, моля о прекращении кошмарного сна. Пусть все это закончится, пусть оборвутся страдания. Она вдыхала запах человеческой рвоты и мочи, гари и паленой плоти, крови и металла. Но когда она закроет свои глаза, то вновь увидит перед собой холмы, затопленные белопенными снегами, что были чище облаков, кружевные подснежники, поднимающиеся из-за льдинистых одеял, серебристых орлов, что развевали звездными крыльями гряды туманов, собирающихся над старинными курганами. И луны фиалки ослепительный наряд окутает нагие ветви далеких дубрав.

— Вставай, отродье! — прогремел стальной голос над ее головой, когда ее потянули за длинные волосы, и от боли она закричала, пытаясь дотянуться руками до мертвенной хватки. Она не шла, ее потащили по жестким и склизким плитам, и ноги волоклись по полу, пока она безутешно пыталась отбиться от рук стражника, чьи мясистые и грубые пальцы оставляли алые вмятины следов на коже. Перед глазами чернело от яркости света, хлынувшего мощным потоком, от которого закружилась голова; боль пронзила глазницы, когда она подняла взгляд к солнцу. Сколько же она не чувствовала на своей обгорелой коже ласку дневной зари? Это было иное тепло, не то, что она ощущала, находясь в своей камере с красными стенами, что по ночам истекали кровью. Так ей казалось в кошмарных снах, когда темнота накрывала богато-уставленные залы с белокаменными фигурами воинов, восседающих на тронах, и их изысканные и красивые лики, спрятанные златисто-ониксовыми масками, усыпали белые розы, тернистые лозы, плетущиеся от завораживающих корон до драгоценных и нарядных одеяний, подчеркивающих стройность и великолепие их фигур, аккуратные ухоженные брови с сапфировыми каменьями. Маски изображали облик зверей — диких и непокоренных временем — волк и сокол, вепрь и лань. На одних полумесяцы сияли белым золотом, на других сцены древней охоты сверкали лазурно-небесным огнем. Днем они застывали, но в полумраке звездной ночи, ей чудилось, что в каменных глазах просыпается жизнь, как в украшенных доспехах сверкают алмазы, и по велению прекрасные станы восстанут из вечного сна. У ног их дремали изумрудные и сапфировые тигры, охраняя покой своих спящих господ, удерживая в заостренных клыках длинные клинки в ножнах из чистого золота, покрытых крупными рубинами. И каждый раз, когда она открывала свои глаза, в надежде увидеть иной пейзаж из далекого прошлого, полного замирающих в спокойствии хрустальной зимы высоких осин, и темно-сапфировых рек, она вновь смотрела на бурное празднество, изнеможенная и отринутая светом. Воздух был наполнен ароматом распустившихся орхидей и красной магнолии. Над головой поднимались хрустальные прозрачные сферы, в которых горел пылающий огонь, что плавали в воздухе, напоминая танец звездного света, отчего богатый интерьер дальних коридоров блек от белизны. Звенья цепей громко ударялись о каменный белый пол, и кровавый, и грязный след оставался на вычищенном мраморе. Айвен задыхалась, и перед глазами все мерцало огнями света и пламенной тьмы, когда удушье в горле становилось невыносимым, смертельным. Она видела в виражах сверкающего злата солнечных лучей туманные переливы, как белые лани в зимнее солнцестояние пересекали заснеженные дали под покровом звезд и изумрудно-фиалкового северного сияния, так и дымчатые тени блуждали перед ее усталым взором. Стражники плутали между халцедоновыми коридорами, где хрустальные львы и единороги вглядывались ониксовыми, бездушными, как чернь ночной пустыни, глазами, как ее кровь стекала на прозрачные полы, впитывалась в невидимые бриллиантовые трещины, растекаясь пламенеющей рекою. И люди в величественных одеяниях с золотым шлейфом, отделанным крупным речным жемчугом и алмазами, чьи лики были увиты мерцающими драгоценными масками, оборачивались, смотря не то с вожделением, не то с презрением на ее избитое и покрытое шрамами тело. Их глаза сияли, как раскаты молнии в летнюю бурю, серебром и голубым пламенем, чистой белизной, как слеза снегов и прозрачность льда. Их ризы, что шелковистой багряницей снисходили до хрустальных половиц, покрывали белый оттенок мирозданья в кровь и пурпур. И Айвен замечала сверкание платиновых когтей, на которые опадал полуденный свет солнца, увитых бриллиантовыми изразцами на пальцах женщин, удерживающих кубки с виноградным красным вином. Крохотные бусины адаманта на полных губах, свисающие амулеты из медовой яшмы, вплетенные в длинные волосы, и шелковистые концы увивались до самого подола платьев. Они походили на богов, властелинов иного мироздания, снизошедших со страниц зачарованных сказаний, существ, от одного вида которых, неминуемая дрожь сладострастья окутывала больной разум. Хрустящие белесые пены, выгравированные на кремово-прозрачных стенах, обнимали белоснежные, как лепестки белых роз, триремы, скользящие вдоль лазорево-небесных высот вздымающихся валов моря. Обнаженные берега, увитые россыпью кристальных каменьев, встречали водные приливы, и адамантовые дворцы при лунном созвездии восставали на черном полотне ночного сумрака безмятежья.

Нефритовые винные ситары в сливочно-белых руках наложниц, и капли блестящего дождя увивают обнаженные ключицы, то слезы небесных созвездий, и лютни поют, когда по серебряным нитям скользят их нежные пальцы, и флейта возносится в наслажденном звуке упоенья, когда бархатные губы касаются отверстий мельхиорового музыкального инструмента. Юноша, одаренной красотою самого восхода и заката, играл на стеклянном китарроне под деревьями тамариска и финика, и шумела прозрачная и чистая, как воздух в облаках, вода, бьющая из высоких фонтанов. И мощные струи лаванды стекали с ладоней богинь, и изрыгали водные потоки жестокие драконы, обвивающие колонны альковов, и высокие ванильные нефы, расписанные историей былых времен, покрывали живые цветы белого адониса. Полные лепестки опадали, заполняя собой сам воздух, скрывая далекие хризолитовые башни, сверкающие под кровавыми очами злого зноя на краю горизонта, обжигая медным красным сардом. Молодой человек был искусен в музыке, даже хоровое пение не могло вдоволь украсить и наполнить еще большей звучностью те совершенные ноты, что исходили из-под его мистических струн. Казалось, что пальцы его плакали кровью, и струны, наполненные светом огня, впитывали в себя нектар жизни, каждый раз, когда он резал себе кожу, производя в мир новый звук. Он распахнул свои глаза, и она узрела в них цветущую сирень и сливу, светлые волосы обрамляли его нежный лик, и крупный берилл цвета морской волны в форме полумесяца свисал серьгою на левое плечо. Символ его принадлежности ко двору блаженства. Он был одним из тех, кто ублажал господ, приходивших к нему под покровом оголенной черноты. Человек посмотрел на нее, и в видении темном своем, она узрела, как падает капля в спокойную гладь озера. На нем была туника оттенка прозрачно-зеленого малахита, и широкий пояс из темного серебра, как грозовые облака, огибающий его тонкую талию. Он оглядел ее, тихо улыбнувшись, проводив истязаемую взглядом, в котором девушка смогла различить далекий отголосок сочувствия и сострадания. И музыка полилась нежная, как река, как нежное объятие матери, как вольный ветер, рассекающие просторы снежных пучин в лазурите небосвода.

За цепь потянули сильнее, когда звенья стянулись на шее, перекрывая путь к кислороду, и тогда она вскрикнула, нарушая всеобщий покой благоденствия. Несколько ликов повернулись в сторону гнетущего и низкого создания, слуги обронили широкие злотые блюда, полные яств и изысканных фруктов, за что девушка получила тяжелый удар по затылку от мужчины, крепко удерживающий ее рабские оковы. Ей казалось, что заостренным камнем раздробили кости, и горячий рябиновый поток стекал на шею, окрашивая оголенную спину соцветием багряных пионов, заставивший ее съежиться и безвольно пасть лицом на влажные полы, по которым лилась холодная вода.

— Поднимайся, — приказал ей грозный, стальной голос, доносившийся издалека, разносившийся в сознании болезненным эхом. — Такое отродье не омрачит своими нечистотами священные потоки воды, — ее вновь ударили наотмашь, и она готова была поклясться, что расслышала звук хруста у себя на переносице, но из-за резной агонии, простреливший виски, она не могла связно мыслить.

Мужчина, возвышающийся над ней, помедлил, но Айыен слышала, чувствовала в глубине теней, как искривляется его грубое и жестокое лицо в подобие гримасы, извращенное усмешкой:

— А если же не пойдешь сама, может быть, один из наших прислужников принесет корзину со змеями, как в прошлый раз, только на этот раз, мы принесем аспидных хранителей больших размеров, — шипел он, как один из ночных демонов, что блуждали в ветровых бурях, когда поднимались песчаные дюны, образуя темно-алые завихрения горячих равнин, неся с собой погибель и отчаяние всему живому. — И я полюбуюсь, как они вгрызаются в твою плоть, проникая под кожу своими склизкими и черными телами, ползая вдоль твоих внутренностей, возможно одному из них понравится твой желудок, и он совьет себе гнездо для будущих отпрысков, которые потом будут просачиваться из всех твоих отверстий.

Айвен передернуло на полу, и она прижимала к себе больные кисти рук, содрогаясь всем телом. Озноб тронул горьким огнем незажившие и уродливые глубокие шрамы на ее ногах, и каждый раз она вспоминала, как голова змея с обсидиановой шкурой проникала внутрь, как острые резцы вырывали голеностопный сустав, и как от крика боли у нее рвались связки в горле.

— Если ты и дальше продолжишь ее так молотить, то она умрет прямо здесь, перед всеми нашими благородными достопочтимыми гостями, так и не представ перед своими хозяевами, — раздался тихий и спокойный мужской голос, позади нее. — И тогда владыка собственными руками сдерет кожу с тебя и всего твоего рода за невыполнение приказа. Не так часто дворяне запрашивают подобный товар, предлагая такие деньги. Немедленно отпусти девушку, тебя просили в целости доставить ее в покои владыки. Я же должен констатировать, что ты с заданием справиться не можешь. Похоже, что гора мускулов, заменяет здравость рассудка.

— Что с таким отрепьем станется? — возмущенно вознесся мужчина, только сильнее стискивая звенья на ее горле, вены на его запястьях превратились в ползучих бирюзово-голубых змей, так вздернулись мускулы на руках и во всем его мощном стане. — Такая тварь прожила в темнице больше года, и до сих пор не подохла. Видно точно заключила сделку с одним из темных господ, чтобы он соблаговолил над ее телом, душа еле трепыхается в этой жиже костей и крови, но все еще обитает.

— И на то не твоя воля, чтобы душа ее ныне покинула телесную оболочку, потому как я сам буду медленно отсекать тебе конечности, если ты сейчас же не отступишься от несчастной, — человек раскрыл инкрустированный серебряный веер перед лицом, который использовали и как украшение, и как военное орудие. Он скривил свои красивые черты лица не то от зловония, исходившего от ее тела, не то от недовольства из-за поднятого шума, когда покрытые росписями и зелеными гранатами кубки опускались, и люди сходили со своих лож, покрытых леопардовыми мехами, не смея больше выносить сцену с прокаженным существом.

— Ты лишен здравости, и свет покинул тебя, — объявил он уверенным и стойким тоном, в нем было много власти, он сочился соками сладчайшей мелодией. — Если она предстанет перед нашими господами в таком виде, за нее могут предложить меньшую плату. Одному Янусу известно, для чего ее столько времени держал наш владыка и оставлял в живых. Однако же, благо, что снизошло до него милосердие, и она дышит, и за доброту свою он сможет увить красою злата и жемчуга наших прелестниц, что ублажают каждую ночь наших честных визитеров, построить новые дворцы, что будут славиться и сиять больше прежних. Только представь, что произойдет, если ты своими неловкими пальцами переломаешь ей кости, и она умрет, — он взмахнул длинным серебристым веером, и металлические венцы сошлись в прямой заостренный кинжал. — На мой взгляд, смерть для тебя станет отрадней счастливой обители.

— Что мне слово одной из тех же шлюх, Асир? — процедил сквозь передергивающиеся желваки мужчина. — Иди и согревай постели старых дев, что наведываются к тебе под полог алого шатра и расстилай шелковые простыни для тех вельмож из высшего света, что прокрадываются к тебе в покои, как воры, чьи стоны разносятся по всему алмазному дворцу в час тигра.

— Ох, — томно вздохнул мужчина, прищелкивая языком, и отводя серебристый веер в сторону, от которого протекал воздушный вихрь, — но я приношу хорошую прибыль за свои услуги. И нужно заметить, что платят мне за удовольствие не только деньгами, но и воздушными кораблями, лучшими восточными жеребцами, которых не сыскать, ни в одной китайской провинции и даже в блистающем Сионе среди стойл в дворянских домах. Но прежде, чем ты покажешь мне свои мускулы или сделаешь шаг в мою сторону, я хотел бы тебя предупредить, что мое красивое лицо стоит дороже твоей уродливого и неухоженного лика. Ты будто одел на себя самую безобразную маску прокаженного, возможно. Небеса так наказывают тебя за твои злые поступки. Одумайся, пока не поздно, мой друг. К тому же, — прошептал он, приблизившись вплотную к стражникам, и пачкая свои белые бархатные туфли с серебряной вышивкой о ее кровь, — у тех же влиятельных господ, которых я покрываю ночью поцелуями, есть те, кто с удовольствием бросит тебя разъяренным и оголодавшим волкам или в темницу, полную огня. Поэтому тебе решать, как поступиться правильней, — он вновь улыбнулся, и длинные бусы, свисающие на его тунику оттенка светлого тиса, засверкали аметистом.

— Девушка пойдет со мной, я не позволю тебе осквернить репутацию одного из лучших красных домов Империи. Я и мои прислужницы подготовят ее к аукциону. Неужели ты думал, что высшим господам понравится наблюдать на оголодавшее и изможденное создание. Так и вовсе откажутся от торгов, и даже нашего хлеба не испробуют, как и не сделают глотка красного вина из наших виноградников.

— Если с ней что-то произойдет…, - начал протестовать ее пленитель, и его пальцы резко стиснулись на цепи.

— Какое верное начало предложения, — немедля перебил его мужчина, подставляя веер к его гортани, и едва коснувшаяся кожи сталь оставила глубокий порез у самого кадыка, отчего жидкость оттенка темного бургунда потекла вдоль его шеи, пачкая золотую рясу, опоясанную перевязью с кристальными кинжалами. Алые каменья, перевязанные красной, словно кровавой лентой, свисали с конца веера, и чуть покачивались из стороны в сторону, и тогда Айвен поняла, что в крохотных стеклянных бусинах содержался страшнейший яд волчьих ягод, потому что только он мог оставлять в стекле злато-медные разводы. Человек носил с собой смертельную отраву, выставляя ее в качестве украшения.

— Если с ней что-нибудь произойдет, и я не смогу исцелить ее раны, которые ты ей нанес своими громоздкими кулаками, я отправлю тебя в пустыню, заковав в самые крепкие цепи, и солнце будет лизать твое грязное тело, выжигая и кожу и кости, и только скорпионы будут оплакивать твои смрадные кости.

Стражник набрал побольше воздуха, отходя на шаг назад, подальше от опасного оружия, обжигающего кожу дыханием смерти, и натужно выдохнув, произнес, но в голосе его была слышна дрожь, преисполненная желанием ярости и гнева:

— Да прибудет воля твоя здесь, Асир. Но запомни, я буду первым, кто встанет на твое молочное горло, когда недуг и препятствие встанут у тебя на пути, или когда ты совершишь ошибку, за которую заплатишь сполна, как своей жизнью, так и своим длинным языком.

Молодой человек на это лишь пожал плечами, расправляя и закрывая веер, играя острыми звеньями, рассекающими воздух, и стебли цветков полных хризантем, укрытые влагою рассветной россы, окружающие рубиновые высокие вазы, подрезались от невидимых волн ветра.

— Понимаю, — тихо промолвил он, склоняя голову вперед и одаряя нежной улыбкой. — Что же, мне следует поберечь себя и прикрывать спину с нынешнего дня. Однако же, позволь и мне дать напутствующее слово тому, кто произнес слова мести столь откровенно перед ликами божественных защитников и служителей Януса, — глаза его заискрились недобрым огнем, и Асир развел руки в стороны, словно давая возможность еще раз оглядеть сверкающий несметным богатством убранство холла, как и различить среди горельефов, возвышающиеся над их челами и статуи, стоящие в прямой ряд, что окружали и наблюдали за фигурами живых людей, что отражались в тихой глади льдинисто-прозрачной воды. Айвен подняла свои глаза на беломраморную статую, что была ближе всех, ее тело распласталось почти возле его стоп — мужчина сидел на белоснежном троне, держась за бриллиантовую гарду высокого клинка, украшенного резьбой вдоль всего острия, и меха белого барса падали на его широкие и сильные плечи, и маска льва украшала его красиво лицо, скрывая темноту глазниц. Один из двенадцати великих властителей, правящих всею земною юдолью, восседая на своих лотосовых престолах, находясь в обители бессмертного царствования, в небесных дворцах, скрывающихся за грядою облаков. Рядом с ним стояли и другие фигуры, изображающие остальных наместников, главенствующих над всем сущим. То были статуи, но их гордые осанки, восхитительный и неуловимый свет, исходящий от камня, успокаивал, привносил долгожданный покой в душу, словно они присутствовали здесь, защищая своей правотою и справедливостью даже в таком червленом и грязном месте. затем сложил ладони вместе, и длинные рукава его туники соединились в единый фрагмент китайского символа вечности, в котором сошлись в битве небесные драконы.

— Береги поныне и свою спину, и спину тех, кого ты любишь со всем чаянием и заботою, ибо с этого мгновении и их подстерегает обитель вечной темноты.

Он протянул руку, и длинный широкий рукав из тончайшего шелка соскользнул с его нежнейшего запястья, увитого чернильными символами и магическими рунами, рассказывающие историю о чарующих имперских садах, чудесных и необъятных равнинах, цветущих пестрым красным огнем прелестнейших бутонов; в рисунках бились птицы жара и тигровые зубы; небесные чертоги вздымались над воздушными краями, и платиновое блюдо луны восходило над закатным солнцем. Живою дымкою растекались узорчатые облака, и сизые туманы над горными вершинами; и строфы из древнейших текстов сплетались в златом теснении на его чистой коже с черными каллиграфическими росписями. На его запястьях поднимались бутоны роз и анемонов, дымчатая взвесь ложилась на лепестки красной канны.

Стражник передал ему цепь, и молодой мужчина склонился над девушкой, и Айвен различила в потоке красок его пронзительные фиалковые глаза. Он в безмолвии смотрел на девушку, и перевел взгляд на оковы, что держал в своих руках.

— Ты не сможешь дальше передвигаться, — произнес он, крепко удерживая металлические звенья в правой руке, и оборачиваясь к мужчинам, что все еще стояли не дальше двух шагов от прокаженной, готовые в любое мгновение схватиться за драгоценные эфесы своих могучих мечей и разломить ее тело надвое, как грань стекла. Женщины, что были в его окружении, мягко ступали по начищенным плитам, удерживая в руках чернильные лютни, что были темнее лесных сумерек, и текстура дерева сверкала лаком, а бриллиантовые вкрапления, как далекий лунный свет, сияли яркостью иных планет, и знойный воздух разглаживался, касаясь кристальных струн. Женщины были красивы, ни в коей сравнение с ее изуродованной сущностью. Кожа их была темна, как светлая патока, и на челах, украшенных орнаментами красной и златой краской, глаза их сияли ярче сапфировых небес и блеска водной глади в сумеречье. Айвен боялась посмотреть на себя в зеркало, и была благодарна тому, что ее угнетатели не повесили напротив камеры, в нескольких сантиметрах от нее, огромное напольное зеркало, которое обнажило бы ее суть полностью бы перед ней самой. Догадайся бы об этом, владыка этих дворцов, он бы скорее не отказал себе удовольствие самолично лицезреть отчаяние на ее лице, последний проблеск ускользающей надежды, но это сломило бы ее окончательно, и тогда бы может девушка и решилась бы откусить себе язык. Должно быть, неприятная смерть — больно и отвратительно, омерзительно. Она не хотела себе такого окончания, даже когда сама жизнь оставалась бессмысленной, выглядело бы так, как будто она сдалась под тяжестью оков всего мирозданья, даже рептилии и мошки не могли закончить свое существование более жалко, нежели самоубийство. Отрешиться от наваждения и унижения было последним и крайним исходом, на который она не решалась решиться. Гордость, остатки самообладания не позволяли.

— Вы можете сопровождать нас и присутствовать при ее приготовлениях, если вы не доверяете мне, — он выгнул одну из своих изысканных, ухоженных бровей, в которых сияли перламутровые камни, одаривая стражников оценивающим взглядом, в котором плясали лазурь океана и медная кровь солнца, отраженная на гребне восходящей волны, и белизна крыльев иволги, рассекающих прозрачные валы морские.

— Однако же, мои действия продиктованы лишь привнесениям дальнейшего благоденствия нашему господину, как и всему красному дому и его обитателям, — мягко говорил он, словно голосом ублажал белоснежного тигра, чей жестокий рев прорезал праздную тишину, чьи когти врезались в вишневый гранит.

— И все же, я оставляю вам право выбора — вы можете быть свободны от нынешних хлопот, или же последовать за мной и моими прислужницами. Голос его тек, как медовая река, такая же плавная и нежная, как теплая струя ветра, что возносит лепестки жасмина к ночному небу.

Уверенность и стойкость ее пленителя блекла, она ощущала это в колыхании воздуха, в задержанном глотке воздуха и напряжении стальных мускулов его тела, его широкоскулое недавно багровевшее от гнева побледнело, и веки дрогнули, а челюсть окоченела. Человек изогнул порезанные белесо-седыми шрамами брови, и, повернувшись на темных каблуках, проследовал вдоль холла, чьи полы затоплялись чистой водой. Его сандалии звонко ударялись о кромку воды, посылая рябь во все направления, и дребезжание водного хлада, достигло и ее кожи, прикасаясь к обрезанным кончикам грязных волос, делая их темнее, словно окрашивая смолой. Айвен продолжала лежать на белых плитах, ощущая прикосновение к оголенной плоти солнечного света, не решаясь закрывать глаз. Страх покинул ее, оставив после себя опустошение. Соленый привкус крови блуждал во рту вместе с едким налетом тухлости и гнили, словно на кончике языка собралась вся мерзость человеческого существа.

К ней прикоснулись. То были мужские ладони, невероятно мягкие и теплые. Кончики пальцев провели прямую, едва ощутимую линию вдоль позвоночника, и искры жара пронеслись по хребту, и если бы она совсем не потерялась в ощущениях, то дрожь бы окаймила в буйственным трепете тело.

— Кожа просто великолепна, — произнес мужчина, нагибаясь, и она смогла ощутить легкий аромат свежего нарцисса, исходящего от него, и чуть приоткрыла губы, чтобы вздохнуть в легкие сладковатое благоухание.

— Лебеди мои, подойдите ко мне, — прошептал он, призывая к себе прекраснейших из дев, преисполненных воздушной легкости и грации природной, как хрустальные потоки водопада, и женщины окружили его. Золотые пояса стекали с их очерченных и тонких талий, капли бриллиантов дождем опадали на длинные волосы — темные и каштановые, огненно-рыжие и злато-карие. Стройные и прекрасные, как дикие лани, как горлицы и соколы в своих белоснежных и красных платьях, что развивались длинными мантиями над ними — и злато, и платина украшали их обнаженные ключицы и плечи. То были сапфировые зимородки и янтарные, краснокрылые малюры из цельных рубинов, их тонкие кисти рук и изящные стопы покрывали алмазные цветочные лозы.

— Вы должны помочь мне, мои драгоценные жемчужины, — говорил мужчина, поднимая каштановую прядь одной из прелестниц, накручивая на свои пальцы и прижимая к своим губам, вздыхая сводящий с ума аромат персиков и плодов граната. — Вы ведь все для меня сделаете, даже замараете свои руки.

Женщины улыбнулись ему столь бескорыстной и искренней улыбкой, что сердце любого бы остановилось при взгляде на их зачарованные лики, и, опуская инструменты, кристальные лады лютен соприкоснулись с белизной полов, они двинулись к девушке, опадая перед ней на колени. Одна из девушек в удивительном расписном пурпурно-золотом наряде потянулась к лицу Айвен, осторожно прикасаясь к разбитой губе и стирая большим пальцем полную бусину крови. Другая воздушная дева, будто богиня, позади которой расправлялись пенисто-облачные крылья, раскрывала белоснежное бархатное полотнище из серебристо-жемчужных нитей, накрывая ее нагое тело.

— Будет лучше, если мы все же дадим возможность тебе делать самостоятельный вздох, — говорил арфист, и цепи звенели в его руках, когда он поднял их над своей головой, разглядывая прорези в разъедающем и ржавом металле, и нахмурился, заметив на них следы свежей крови, чьи капли пали на его роскошное одеяние. Он опустил на нее свой взгляд, проводя кончиком пальца по брови, а потом резко поднял ее за подбородок, так, чтобы их глаза встретились, и она полностью утонула в их глубине. В отдалении раздалась мягкая барабанная дробь и хор женских голосов, игра бубенцов и нежные расплавы флейты, но в глазах его поселилась темнота и холодность, как у хищника.

— Не пытайся убежать, тогда я точно не смогу ничего сделать, — предупреждал он, наклоняясь ближе к ее губам и растирая кровь подушкой пальцев вдоль ее влажных уст. — Не сопротивляйся, тебе ведь уже нечего терять? Попытаешься сделать что-то иначе, или пойдешь врознь моим словам, и я покажу тебе обратную сторону милости и милосердия, — кончик его указательного пальцы пару раз постучал по ее нижней губе. — Мы договорились с тобой, милая? — любовным шепотом прошептал он, обдавая ее своим свежим и сладким дыханием.

Она не могла ответить, даже кивнуть, лишь продолжала смотреть на то безмятежное спокойствие в глазах, купаясь в высоте неба и свете, наблюдая за прямотой и холодностью в его очах, что так напоминали о чистой ледяной воде, глубокой и оттого темной, как ночной саван.

— Красивые глаза, — произнес он, слегка дотрагиваясь до ее ресниц. — Возможно, будь твоя судьба иной, то ты смогла бы стать одной из самых желанных дев в наших дворцах. Даже в обездоленности своей, ты все еще сохраняешь остатки притягательной красоты, — фаланги его пальцев в легком касании провели по скуле. — Ни у кого я прежде не видел столь молочной кожи и столь светлых волос, что соединяли бы в себе янтарь полуденной звезды и темноту каштана, хотя…, - помедлил он, и, отстраняя тепло своих пальцев, тихо, с беспечностью добавил — возможно, то проклятие твоего рода, что до сих пор влечет человечество к пути греха.

Немного задумавшись, и разглядывая черты ее лица, он провел по кружевным, искривленным линиям на ее ошейнике, шепча незнакомые слоги заклятия, что складывались в стихотворные строфы — неуловимые и чарующие, наречие было завлекающим, и она вслушивалась в то, как ладно произносят, словно балладу о любви, его губы. И путы разлетелись на сверкающие тяжелые осколки. Сначала она не могла поверить в чистоту воздуха, что проскальзывало без излишних препятствий в легкие, но дыхание было настолько полным и свободным, что когда она вобрала глоток кислорода, заполнившим рот, на кончиках ее ресниц заблестели слезы. Облегчение затопило, накрыло с головой. Ни один дворянин не сможет понять этого, принять за блаженный дар; как и ни один свободный человек, что жил в обыденности и бесцветной серости жизни — прочувствовать насколько прекрасной и благословенной может показаться жизнь. Когда можно дышать не трупным запахом и едким дурманом гнили, а когда полной грудью можно вбирать в себя свежей воздух, льющийся с вершины небосвода, когда жизнь проникает внутрь сердца, когда ветер обнимает, скрывая в своих ласкающих объятиях страстного любовника.

— Постарайся подняться на ноги, — прошептал он над ней, вставая и выпрямляясь в полный рост, откидывая волну серебристо-белоснежных волос за спину, и золотые подвески вспыхнули на кончиках его шелковистых лентах. Но когда она попыталась опереться ослабевшими ладонями на скользкие от ее крови плиты, то руки задрожали, и, не выдержав, она лицом рухнула вниз, больно ударяясь щекой о каменное ложе.

Он сделал резкий жест рукой в сторону стражникам, что остались подле него, и один из мужчин незамедлительно подхватил девушку на руки, подбирая под колени, и ее голова безвольно откинулась назад.

— Тебя осыплют золотом за такую покорность, обещаюсь, — произнес арфист приторным и хриплым голосом, словно предвкушая желанную награду. — Наш господин будет очень доволен после того, как я представлю товар в лучшем виде.

Ее вели вдоль открытой площади, освещенной полуденным светом, где били хрустальные фонтаны, и белоснежные розы заплетались в причудливые косы, и тернии обхватывали небесных драконов. Это было огромное пространство, заполненное чистейшей водой, что отражало в своих гранях бирюзовое небо, и они словно ступали по голубому эфиру, окруженному полными и загадочными узорами плывущих в таинстве своей вдаль облаков. Белоснежные и черные ониксовые дворцы запечатлелись на водной глади — все бело в белизне и спокойствие, и они ступали босыми ногами по мраморным белым плитам, в которые врезались округлые орнаменты цветов и восточных драконов. Ее посадили на кремовую софу в одном из алых шатров, и прозрачные занавесы поднимались, вспыхивая оттенками багрянца и меди, пока для нее готовили купальни в огромном бассейне из цельного опала, затопляемого горячей водой, от которой исходил сизый пар, и лепестки магнолии смешивались с благоухающими маслами в молочной жидкости.

Айвен дрожала, все еще прижимая руки к разъедающему горлу, кожа воспалилась, как лепестки багряной камелии, и гноилась, и немного надавив пальцами в основании шее, она почувствовала, как бело-прозрачная масса, скатывается на кончики пальцев, затекая под основание ногтей, смешиваясь с чернотой копоти и застывшей грязной кровью. И она удивлялась, как до сих пор не умерла от заражения крови, почему не поддалась лихорадке и ломящей боли в каждой конечности. Перед ней расставляли прозрачные кувшины с кремами и духами, раскладывали белые и пушистые полотенца, расставляли склянки с благовониями бальзамами, зажигали курильницы с успокаивающими настоями, встряхивали шелковые и батистовые ткани. Несколько мужчин внесли тяжелые сундуки из богатой темной древесины, покрытые золотыми арабесками, и когда ларцы раскрывались, женщины доставали сапфировые бусы, что падали на полы, звонко ударяясь о камни, ткани с великолепной вышивкой, пояса — широкие и узкие, расшиты крупными изумрудами и топазами, переливающимися в лазурь и глубокую синь; открывались шкатулки с жидкими помадами и золотистой хной, сверкающей на коже ярче истинного золота. Зеркала ставили на серебряные подносы, а гребни укладывали в прямоугольные подставки из красного нефрита вместе с браслетами и кольцами с лунными каменьями, расправляли длинные ленты из ситца, раскупоривали керамические горшки для притираний. Пол был устлан покрывалами из шкур белой лисицы, соболя и куницы, и алые шторы вздымались на теплом ветру, поднимая кружевные, упругие ленты дыма, поднимающих от медных светильников, пронизывали шатер таинством. Одна из женщин в шафрановой полупрозрачной накидке, сцепленной серебристым обручем, подняла к губам костяную флейту, и музыка полилась, пронзая диагональные столбы света, вплетаясь в виноградные лозы, огибающие ложе из белого камня с инкрустированной спинкой из опала и платины, по которому плелись белые азалии, а на подлокотниках восседали мраморные оскалившиеся мангусты и поднимающие голову вверх ласки.

Мужчина, вставший перед ней, поставил изысканный табурет с изогнутыми львиными ножками из дерева оливы, и удобно устроившись на нем поставив ногу на ногу, принялся изучать рабыню, останавливая внимательный взор на груди и нагих бедрах, на глубоких и уродливых шрамах, на выпирающих костях и сломанных, искривленных пальцах ног. И все же он отмечал про себя и даровитую красоту, которыми обладала перед ним сломленная тяготами плена женщина. Губы были ее бледны, как у утопленницы, разбиты, как алая брусчатка городов после прохода конных отрядов армии, но в них различался отлив разбавленного красного вина, которое готовят из лучших сортов темного винограда, а кожа могла бы сиять белизной лунной ряби на воде, не будь она осыпана ярко-розоватыми шрамами. В его глазах не возникло желания, они оставались тихими и безучастными, как тишина в глубине ночного лиса, орошаемого лишь лунным бризом. Ее волосы доходили раньше до середины спины, теперь же были длиннее, и ворохом скапливались где-то у поясницы, и за темной своей пеленой прятали обрисованную ожогами спину, покрытую водяными пузырями и красно-белесыми сморщенными полосами, оставленные раскаленными до расплавления камнях стены, к которой она была прикована больше года. Арис помнил, как девушку в первые недели своего появления поставили к белоснежному столбу наказаний, сорвав ту единственную и грязную одежду, которая у нее имелась, сковав руки и ноги медными оковами, и тогда один из самых жестоких надсмотрщиков рассек воздух хлыстом, разрубив нежную плоть с одного жгучего удара. Ее крик разнесся по плацу агоническим эхом, сводящим к краю безумия, и его кровь застыла в жилах, когда мужчина расслышал новый удар, что лишил ее сознания. Она была приговорена к пяти ударам за то, что посмела посмотреть на одного из выходцев знати, когда же он увидел черное клеймо рабыни на затылке, то посчитал это глубочайшим оскорблением, чтобы одна из изгнанниц посмела поднять на него свой взор. Ее могли убить, но оставили жить, поэтому расплаты была ничтожной в сравнении с иным исходом. И на протяжении всего года, его господин искал покупателя, в конце концов — прибыль было самым значимым для красного дома. Начальная ставка выкупа рабыни с северных окраин была настолько ничтожной, что даже на чашу зерна не хватило бы. Однако через некоторое время на столе главного управляющего стоял темный сундук, окованный рубиновыми камнями с лежащем внутри свертком пергамента, запечатанного красным сургучом с гербовой печатью одного из двенадцати великих домов Османской Империи, главных служителей самого Императора. Арис так и не узнал содержание письма, оно было сожжено, превратившись в горстку пепла, но к девушке в тот же вечер послали трех искуснейших целителей врачевать свежие раны. Дворяне были заинтересованы в приобретении рабыни с проклятых и запретных территорий. Славян покупали, но крайне редко. Больше их использовали для переводов с различных наречий или они становились подмастерьями в оружейных столицы, но женщин никогда прежде не оставляли в живых. Они были без надобности, не были образованы, разве что обладали красотой, в которой скрывалась сила и непревзойденная дикость, столь захватывающая, что у некоторых перехватывало дыхание. И по традиции женщин убивали, чтобы не пасть перед коварством чар их жгучей красоты, не успеть привязаться к воплотившимся демонам. Меньше чем через месяц пришли новые послания от других знатных домов с подношениями золота, которые приходили целыми караванами, прося оставить товар для них и предлагая совершенно неразумные деньги, на которые можно было бы построить целую флотилию кораблей и торговать с отдаленными от континента полуостровами.

Губы девушки были обескровлены. Слишком часто ей приходилось вонзать зубы в мягкую плоть, чтобы ненароком не откусить язык от боли, и за долгие месяцы, проведенные в заточении, она привыкла к агонии. Хороший способ, чтобы научиться выжить, особенно если судьба готовила ей нечто худшее и ужасающее. Она подняла взгляд на женщин, что выливали из прямых ваз розоватые жидкости, заполняя края каменной ванны, расставляя у подножия кристаллические мыльницы и чарки с медом и воском. Такие процедуры проходили при приготовлении женщин к ночи с посетителями красного дома, и неприятная мысль забрезжила где-то на краю сознания, отчего ее затошнило. В этот момент, она пожалела, что человек, в руки которого она попала первоначально, не исполнил свой приговор в действие, возможно, вкуси ее плоти, змей, она бы уже была в ином мире, отдаленным от столь страшного места подобного этому.

— Ты способна мыслить даже в таком состоянии, — вымолвил человек в задумчивости, очерчивая указательным пальцем треугольный подбородок, придававший его лицу отголосок старинной аристократичности, и какой-то неестественной красоты, — это хорошо. Я удивлен и впечатлен стойкости славянской крови, — он ухмыльнулся при произнесенных словах, прикрывая глаза.

— Действительно несгибаемы. Это меня привлекает в твоей заклятой культуре, это манит многие столетия моих сородичей к обездоленным окраинам, откуда ты пришла.

Айвен молчала, смотря на свои руки пустым взглядом, но взор все же скользнул к аккуратным и ухоженным кистям мужчины. Он вертел на мизинце кольцо с изумрудным отливом, а потом снял золотой ободок, с чеканными головами золотых львом, что когтями удерживали изумруд.

— Я думаю, что буду вознагражден за свои усилия, — прошептал он скорее для самого себя, нежели для нее, и, вытащив камень, опустил его в кубок с вином, который пододвинул девушке. Но она не шелохнулась.

— Тебе нужно это выпить, — настаивал с загадочной улыбкой арфист, и на какое-то мгновение глаза его расширились и потемнели, и, не обращая внимания не внезапно окутавшую их тишину, поднес к самим губам расписной бокал, когда женщины перестали работать и смотрели на двоих людей с замиранием сердца.

— Это ценное снадобье, ты наверняка слышала о нем, — шептал Арис, вдыхая воздух с хрипотцой в голосе. — Небольшие бутыли хранятся у самых благородных из вельмож, достать эликсир вечности крайне сложно. Обычно за такое убивают, — заметил он, обнажив зубы, — но я посчитал, что после того, как тебя смогут продать, в награду заполучу целый флакон с этим лекарством. Оно исцеляет любые раны, и даже старость приходит куда медленнее к порогу молодого тела.

Кубок переливался серебром и жемчужным светом, но Айвен смотрела на скользящую к краям жидкость, словно на яд, ей на миг представилось, что ножку с обнаженной богиней, что поддерживала основание кубка, оплетает кольцами толстая змея, стискивая прекрасную фигуру, обвивая черными кольцами своего склизкого тела, и чешуя блистала адамантом, будто горячей золой.

Она едва издала тихое восклицание, но связки в горле натянулись, и Айвен смогла произвести лишь неразборчивый хрип. Девушка обвела себя руками и чуть покачала головой из стороны в сторону, боясь беспокоить свежую рану, которая неприятно слипала волосы на затылке.

— Если ты думаешь, что я буду уговаривать тебя, то глубоко ошибаешься, — его глаза сузились, вспыхнув отражением голубого пламени багряных свечей, расставленных на высоких подсвечниках. Они горели, несмотря на то, что стояло солнце, это было неким ритуалом, сжигать сухие травы над горящими свечами и развевать аромат в пространстве палаток, в которых готовили женщин для ночи с мужчинами.

Пальцы Айвен вцепились в расшитые льняные подушки, когда она упрямо покачала головой. И ярость отразилась на лице молодого человека, ноздри раздулись, а черты лица стали резче, как на завершенной работе скульптура.

— Пей, — настойчиво произнес арфист.

— Нет…, - слабо выдавила девушка.

Что-то в его глазах мелькнуло, словно внутри безбрежной серости забрезжила и яростно грянула буря.

— Пей, — вновь сказал мужчина, не отрывая от нее своих глаз, и ее сознание поглотила темнота, оплетающая душу, все заволокло призрачным туманом. Голос его раздался монотонным эхом в ее ушах, пламя в светильниках встрепенулось. И тогда трепещущими пальцами она схватилась за кубок, делая большой глоток, и несколько капель упали на ключицы, стекая изумрудно-прозрачной волной к груди. Женщины затихли, и солнце играло на костяных эфесах мечей, на белоснежных каменных пилястрах, скользя по тонким медным стойкам светильников, заканчивающихся львиными фигурами, и золотые глазницы поглощали свет.

— Пей до конца, — тихо и грозно приказал он, поднимая молочную чашу с жасминовым чаем, который принесла одна из женщин, склонившаяся перед ним, и так и не поднявшая головы, пока мужчина пил. Руки ее застыли в неподвижной позе, но браслеты в образе единорогов и черепах немного подрагивали на воздухе, звеня легкой мелодией бубенцов. И Айвен испила напиток до последней капли, и сделала большой глоток воздуха, набирая кислорода в легкие, чтобы отдышаться и откашляться.

— Хорошая девочка, — шептал он, проводя пальцем меж ее груди и собирая оставшуюся влагу, чтобы слизнуть с кончиков своих пальцев, и в это же мгновение где-то в отдалении вновь заиграла музыка, барабаны и звонкие кимвалы.

Айвен все еще туманным взором посмотрела на свои ладони, удивившись прозрачности и светлости коже. Ногти были аккуратными и чистыми, пальцы прямыми, а на кистях рук, прямо на глазах затягивались рубцы с вмятинами от железных браслетов, что сдавливали вены. Девушка облизнула губы и почувствовала мягкость и полноту своих губ, какими они были прежде, еще до того, как она прибыла в Османскую Империю, еще тогда когда она играла на арфе, и с восхвалением стягивала грифы, чтобы настроить тонкие струны и читала стихи. Музыка была равносильна для нее сильному наркотику, поэтому она не смела слишком долго наблюдать через видимую преграду своей темницы за музыкантами, испытывая дикую зависть, что они могли почувствовать в своих руках тяжесть инструмента, ощутить вибрацию звуков, поднимающихся из стеклянных корпусов. Когда же ей сломали несколько пальцев, она думала, что ей вырвали сердце — так человек стоящий на твердости льдов погружается в морозную воду, от которой стынут вены и омертвляются нервы, когда льдины расходятся под ногами. Взгляд ее приобрел осмысленность, когда она опустила глаза на ноги, темнота глубоких ранений, куда заползали змеи, стягивались, а кожа становилась ровной и гладкой. Вздох изумления сорвался с ее губ, когда девушка приподнялась на софе, чувствуя небывалую легкость в каждой мышце, и в ней купался страх от увиденного чуда. Она слышала про это снадобье, но оно больше наводило ужаса, нежели благоговения.

— Я рад, что смог удивить тебя, — говорил он, с затаенным удовольствием наблюдая за ее реакцией, хоть и знал, что она не понимает ни единого слова. — Но мне интересно, изумил ли я тебя потому, что раны столь быстро затянулись, или потому, что ты получила помощь от тех, кто травил твое тело на протяжении столь долгого времени. Купальни готовы? — поинтересовался Арис, бросая взгляд на замелевших девушек, и те мгновенно принялись за прежнюю работу, боясь вызвать недовольство своего почитаемого владыки.

У каждой женщины в красном доме был свой покровитель, который обеспечивал их, кормил и одевал, но не всегда отношение к прислужницам было преисполнено такой добротой и заботой. Они хорошо питались и были одеты словно царские наложницы, но они и не были рабынями, на их запястьях, Айвен не заметила голубой татуировки, однако те, кто приходил в палатку кланялся перед мужчиной, желая ему долгой жизни. И шепот страха, гудящий в их ушах, доносился и до Айвен.

Было душно от благоухающего ладана и мускуса, масел и разливающегося по кубкам игристого вина. Шифоновую черную материю с золотой каймой у горла расстилали на низком прямоугольно столе, подбирая золотые кольца и браслеты к длинному платью, что было соткано из теней и сумеречных раскатов, пока ее волосы поливали душистой розовой водой, а спину растирали ароматными травами, а после расчесывали на ветру перламутровыми гребнями, вплетая диковинные заколки. Айвен не знала, как много прошло времени, но когда она смотрела на высокое зеркало перед собой, то не могла точно сказать, была ли девушка, отражающаяся в сверкающих гранях, ей самою. И только по заостренным скулам, она догадалась, что это действительно она. Манящая и легкая одежда не могла скрыть ее отвратительной худобы, к чему бы ее не готовили, но стоявший в стороне мужчина, наблюдавший в тишине за ее преображением, сделал знак рукой женщине, что готова была покрыть ее веки золотой хной.

— Не нужно, — строгим тоном произнес он, подступая к девушке и подцепляя пальцами ее подбородок, чтобы лучше рассмотреть проделанную работу. — Если вы переусердствуете, то она будет выглядеть, как кукла. Ее же красоте достаточно подчеркнуть каплю естественности.

Не оборачиваясь, он протянул ладонь к одной из прислужниц, и та без слов передала ему кристальную кисть со светлым кончиком конских волос и овальную золотую шкатулку, помещающуюся в ладони.

— Приоткрой губы, — произнес человек, и, обмакнув кончик кисти в жидкой помаде нежно-розоватого оттенка, провел краской по нижней губе. И запах роз, граната и тонкое веяние корицы разнеслось по воздуху.

— Тебе нужно совсем немного косметики, чтобы привлечь к себе особое внимание, — шептал Арис, обрисовывая большим пальцем девичьи губы, преображая их в тон спелой вишни. — Да, — сказал он, отступая и оглядывая свой труд и поворачивая ее лицо.

— Так мне нравится гораздо больше, снимите эти украшения с ее волос, они должны быть распущенными и прямыми, как медовый водопад.

Когда пришло время, и сумерки укрывали земные просторы, на нее накинули темную плащаницу, скрывающую лицо и повели вдоль цветущих садов между деревьев рододендрона и бугенвиллеи, и к босым стопам прилипали ярко-красные и фиолетовые лепестки. Зарево заката еще не смылось темным покрывалом, и янтарная полоса растекалась огнем по горизонту, делая очертания дворцов и далекие переулки города, раскинувшегося внизу, резче и рельефнее, и всполохи оседающего солнца остывали на золотых украшениях, обвивающие ее тонкие предплечьях. Зажигались факелы на высоких мраморных стенах, что впитывали в себя образы, проходящих между холлов людей в великолепных одеяниях, и Айвен сквозь темную чадру смотрела, как проходят мужчины, удерживая на золотых цепях диких тигров и пум, как факиры в белых рясах укладывали тела гремучих змей себе на шею, давая аспидам свернуться тугим кольцом вокруг гортани, и темные округлые глаза убийц сливались с ночью, когда кобры раскрывали свои великолепные капюшоны с изогнутыми чернильными линиями. И воды в бассейнах замирали, поглощая разноцветье ночного праздника, когда слуги прижимали лики к половицам перед своими господами, и когда музыка звучала столь громко, что могла дойти до вершин черного неба. На ней тоже был ошейник — тонкая золотая цепочка свисала с тонкой шеи, которую Асир использовал в качестве браслета на своем запястье, и если она начинала идти медленнее, то и он замедлял свой шаг, чтобы не натянуть звенья и не оставить красных следов на коже. Время тянулось бесконечно долго, когда они останавливались возле вельмож, раскуривающих кальян на расписных ложах, чтобы выказать свое уважение, и она почти не поднимала своей головы, и выпрямлялась лишь тогда, когда мужчина заканчивал свою тихую беседу с почетными гостями. Для нее это было позволением выпрямиться и вновь последовать в неизвестность за человеком, которого все чаще подзывали к себе для разговора. Его голос был ровным, слоги легкими, хотя слушая речи аристократов, она заметила, что арфист говорит с небольшим акцентом. Некоторые торжественно одаряли его в залах сундуками с одеждами, перевязанные серебряными толстыми шнурами, ларцами с редкими восточными сладостями, клинками с резными костяными рукоятями. И к тому времени, когда они достигли громадного амфитеатра, темнота уже властвовала в вышине, и на малахитовые мозаичные полы ниспадал нежный свет луны. В этот момент Айвен посмотрела на далекие горы, откуда показались блистающие верхушки кристальных башен, выстроенных прямо в пещерах, и на овевавшую темноту крутые склоны гор, где крестьяне пасли стада, а лекари искали соцветия редких лечебных трав. В такой темноте можно было проскользнуть вглубь каньонов, и скрыться от стражников, наступало время суток иного мира, и даже самые храбрые воины опасались покрытых многослойными тенями гор, а у нее ничего не осталось, что можно было бы потерять. Честь и гордыня попирались ежедневно, а остатки силы воли разбивались о холодную жестокость людей, как о гранитные стены. Было холодно, и ее все пробирало до дрожи, и она бы все отдала, чтобы укрыться теплым шерстяным одеялом. Ветер поднимал волосы, оставляя хладные поцелуи вдоль оголенной спины.

Перед ней возвышались массивные двери из кованого серебра, с удивительными росписями цветов и мифических созданий, через которые проходили женщины, что собирались стать наложницами. Арис отстегнул с капюшона бриллиантовые замки и алмазные пряжки, давая ткани упасть к ногам. И он еще раз оглядел ее, немного нахмурившись, увидев опустошение в темных глазах.

— Дальше все зависит от тебя, — сказал человек, пропуская пальцы вдоль темно-русых волос, словно желая запомнить мягкость и шелковистость лент, что сияли златом и медью, когда свет пламени, прорезающих мглу в смоляных факелах, скользил по прямым локонам. Он подтолкнул ее плечи, и Айвен непроизвольно сделала шаг вперед. Цепь сдерживала запястья и шею, и в случае неповиновения, крохотные звенья сломали бы шею. Но у самого порога она замерла, когда тяжелые двери со скрипом и треском отворились, пропуская ослепляющий золотистый свет, и перед ее глазами предстало огромное количество людей, восседающих на богатых ложах. Она застыла, когда под руки ее подхватила пара взрослых мужчин в апсидиановых доспехах и шлемах с чеканными нащечниками, на которых отчетливо вырисовывались кобры, а от их высоких копий исходил лютый мороз, и Айвен пошла гонимая их недюжей силой, нежели собственной волей.

Ее подвели к самому центру высокой платформы, чтобы с самого дальнего уголка амфитеатра каждый смог разглядеть ее тело, и лицо девушки вытянулось в гримасу отвращения, и неприятно сморщилось, когда накидку с груди грубо сорвали мужские руки. Пепельно-черная ткань просвечивала, и ее нагота была видна каждому, и в порыве она прижала локти к себе, чтобы прикрыться. Странное чувство защищенности, особенно когда больше года, она была полностью раздета перед всеми, а единожды почувствовав на коже материю ткани, стыд уже проложил путь в потаенные уголки разума. Она расслышала позади себя щелчок пальцев, и шершавые руки раздвинули ее кисти в стороны, пальцы впились в кожу, когда жестокий голос разнесся над ее головой, хотя она пыталась брыкаться, как змея извивается в руках своего заклинателя. Через какое-то время она просто повисла в его руках, опуская голову так, чтобы за занавесом темных волос, никто не смог различить лица. Ублажать дворян она не собиралась, и в невольной попытке сломить стальные мышцы, удерживающие ее руки, она краем глаза заметила поднимающиеся золотые таблички и предостерегающий взгляд Ариса, устроившегося у самого края первого ряда на беломраморной скамье. Начальная цена за нее тридцать золотых лир — для рабыни с северных окраин необычайно дорогое предложение. На такие деньги можно было купить несколько хороших пастбищ, скот и выстроить достойный дом, да обзавестись челядью из десятерых рабов. Через мгновение ставки увеличились до пятидесяти лир, и по форуму разнесся шепот удивления и неудовольствия, несколько высокопоставленных мужчин с нагрудными золотыми гербами Империи со свитой сходили вниз, чтобы удалиться прочь, громко произнося ругательства в сторону главы красного дома, что расположился на самом верхнем этаже форума, и их сандалии стучали по скользким половицам, отскакивая от стен громогласным эхом. Айвен не знала, как выглядит хозяин одной из крупнейших обителей удовольствия, но отчего-то догадывалась, что его не беспокоит, какое количество постоянных завсегдатаев покинет стены лунных дворцов этой ночью, он словно ждал прихода особых гостей. Вздох облегчения сошел с ее губ, когда новая волна посетителей поднялась со своих мест, но хватка на ее плечах сжалась, и ей пришлось пасть на колени.

Мужчина, сидевший в окружении женщин в самом первом ряду, поднял сумму до восьмидесяти пяти лир. Айвен вздрогнула, покосившись на его мясистые розоватые щеки и потные губы, обрамленные тяжелой черной бородой, и ее затошнило. На его щеке пылал свежий красноватый шрам от кинжала, такие глубокие зазубренные раны нельзя было получить осколком стекла, острие рассекло лицо почти до самой кости, преображая его в уродливую маску. Ноги его были обильно покрыты темными завитками волос и бледными кручеными рубцами, с багровых длинных шрамов, переходящих к бедрам стекал свежий гной. И внутри нее все напряглось, когда его огромная и тяжелая ладонь легла на обнаженное бедро женщины, облаченной в тонкие и прозрачные накидки, прижимавшейся всем телом к его горячей плоти, тогда как сверкающий и жестокий взгляд человека проходился по ее телу.

Темнота обрамляла все золотым покрывалом хаоса, она была сумрачнее самой глубокой ночи, расстилающейся над высокими облаками неба, плотнее смога, поднимающегося к диадеме бледноликой луны от горящей смолы, бесконечным путем, что разверзал океан. Мужчина ступал по белесым ступеням, и мрак овевал его одеялом ночных туманов, что кручеными вихрями развевал пестрые краски рассвета, чьи отсветы блуждали по мрачным вершинам скалистых гор. Где-то в отдалении, доносящимся мелодичным эхом, звучала волшебная и нежная игра систры, что сверкала серебром звезд, и внимало нестройному отзвуку злотого тимпана. Его темные локоны были украшены золотыми украшениями, вплетаясь в пряди венком, и тончайшие побеги диких терний опадали на чистое чело. Шелестела листва тамарикса и мирта, и полуночные цветы олеандра поднимались в вышину ночного неба. Он был точно таким же, каким она его запомнила. Каждый его шаг был предвестником смерти беспощадной и всепоглощающей, как адское пламя, и прекрасные черты его лица клеймились в ее сердце, как опалово-жемчужный образ лунного диска. Огниво факелов не оставляло на его темных одеяниях отблесков, а ветви кустов дикой оливы темнели, скручиваясь в невидимых тенях, когда он приближался, опускаясь на ложе, покрытое пестрыми подушками из багряного льна. Кафтан мужчины был раскрыт, открывая сильные ключицы, оголяющие великолепие его темной бронзовой кожи, что оттеняло медь его затягивающих и завлекающих в пучину янтаря глаз, и золотые драконы с рубиновыми глазницами впивались клыками в ворот его великолепного одеяния. Все пространство прониклось тишиной, когда он поднял на девушку взгляд, всматриваясь в ее обнажающий наряд, останавливая холодный и непроницаемый взор глаз на руках мужчины, что удерживал ее на коленях. Он не изменился в лице, но что-то, скрытое глубоко в золотой широте его очей испугало ее, заставило трястись от безраздельного ужаса, и позыв беспредельного и одичалого страха, она распознала через судорогу, стоящего подле нее стражника, что передался через соприкосновение их кожи — белоснежный и темный.

Женщины склонялись перед ним с драгоценными подносами яств, украшенные гравюрами косуль и ланей, и хрустальными кувшинами вина. Мужчина взялся за края небольшого бокала, по которым плелись рисунки охоты на вепря, и перстни огнем засверкали на его длинных пальцах, когда он поднял золотую чарку с букетом разбавленного кровью оленя алого напитка, приподнимая перед собой, словно отдавая дань пиршеству хозяина. И поднеся к своим губам холодное вино, каждый в амфитеатре встал со своего места, склоняя головы, будто приветствуя его появление. Мужчина опустился подбородок на скрещенные руки, проводя языком по влажным губам, и улыбнулся. С высоты верхних этажей кто-то отдал приказ, и торги начались вновь, когда со стен прислужники выкатили свернутые алые полотна ткани, павшие рубиновым водопадом с белоснежных колонн, что были гуще текущей в венах крови и посыпались с черноты небосвода лепестки белоснежного жасмина и кремовой розы. Но Айвен едва слушала нарастающее волнение среди людей, ныне толпы, что в безумии вскрикивали суммы задатка за нее, и золотые таблички сменялись с одной суммы на другую. Она едва различала многоцветье драгоценных огней на бусах и кольцах высших господ, рев рысей и львов, что удерживали на кристальной привязи. Она безотрывно смотрела в глаза мужчины, на висках которого сияли темные татуировки, как сгустки чистейшей черноты и аккуратные резцы от золотой маски, тогда как он откинулся на спинку мягкой софы, наблюдая за происходящим с легкой усмешкой на устах. Его забавляло нечто неподвластное ее пониманию, когда он с закрытыми глазами вслушивался в крики вожделения и возбуждения, окружающие со всех сторон, заполняющие само сознание. Когда же цена за нее, как на товар, вышла за пределы сотни тысяч золотых ли, она вскинула голову, в страхе смотря на полного мужчину, восседающего неподалеку от карателя, прижимающего к виску прохладный кубок. Айвен хотела вцепиться в холодную каменную отделку балкона, покрытую цветущими лозами багровых роз, вцепиться ладонями в тернии, чтобы на миг забыться в боли, что смогла бы ее утешить. Исход был очевиден, ее продадут человек, чьи веки покрывались сухим делтовато-карим гноем, чье тело обезображено шрамами войны, а руки погрязли в крови. И возможно после того, как цепь, сковывающую ее шею, передадут ему, он получит удовольствие оттого, что сдерет с нее кожу заживо. И представляя себе картину, полную кровавой и жестокой мессы, рассудок ее покачнулся.

И когда аукционер собирался объявить победителя торгов, Арис поднял руку, и, смотря на Айвен спокойным голосом, произнес:

— Пятьсот тысяч ли.

Но названную сумму перебил яростный оклик людей со средних этажей амфитеатра, и через несколько минут сумма перебила миллион. Айвен непонимающе свела брови, не осознавая, что здесь происходило. Как за нее могли предлагать такие деньги? Что с ней будет делать победитель, отдавая красному дому целое состояние?

Дворянин, восседающий перед ней, подозвал к себе одну из женщин, прислуживающих ему, и тихо прошептав что-то ей на ухо, улыбнулся кончиками полных губ. Прислужница поклонилась, и волосы ее, что чернотой смогли бы смести сам полог ночи. Она выпрямилась и медленно начала подниматься по ступеням вверх, ее фигура плыла волною вдоль охватившего аристократов безумия, сравнимого лишь с одержимостью черных демонов, что жаждали крови. И контраст между изящностью ее внутренней натуры, и грубостью окружающего мира, приводил в оцепенение. Ее платье колыхалось пенными валами, прозрачное, как туман в грозовое утро, и полные локоны чернильным дождем опадали на спину, и шаг ее позолоченных сандалий с крупными камнями граната на пряжках, отстукивали по белому, как молоко, камню. Айвен перестала наблюдать за ней, лишь, когда женщина скрылась в лестничном переходе за миртовой изгородью, усыпанной снежными бутонами, ведущего к верхним этажам, освещаемом диковинными газовыми лампами в образе уродливых химер. Раздался раздирающий до самых костей крик, разнесшийся болезненным эхом, что утопал в ночи, и мужчина в дальних рядах, упал в объятие смерти после того, как некто из окружения пронзил сильную мужскую грудь клинком, и ткань его светлого хитона окрасилась в чопорный пурпур. Раздались новые крики, а цена за нее все поднималась, разбивались фужеры и звенело злато о очищенные полы.

Она посмотрела на мужчину, что продолжал в спокойствии вкушать вино, смотря, как отражается луна в красной жидкости его золотого бокала, как нефрит и адамант соединяются с рдяностью кровавой. Его безмятежность и холодное равнодушие разбивало ее на части. Столько красоты и власти в каждом движении, сколько жестокости и хладнокровия. Айвен внимательнее присмотрелась к мужчине. Он был немногим старше ее, у него было крепкое телосложение и удивительно нежные черты лица, но чрезмерная резкость в его медовых глазах, делала выражение жестким, способным убить на расстоянии. Каменья изумруда выпадали из драгоценных ларцов и белоснежные питоны с рубиновыми глазницами замыкали кольца на шее, распростертой на полу женщины, что смотрела остекленевшими глазами в небеса.

И тогда над всем форумом раздалась новая цена, покрывающая все предыдущие:

— Миллиард ли от наследника семейства де Иссои.

По залу разнесся шепот, преисполненный удивления и раздраженных вскриков, хмурых взоров и тяжелых вздохов. Мужчина, что не отрывал от нее взгляда на протяжении всего вечера, встал со своего места, его лицо обнажилось звериным оскалом, и грубо скидывая с колен обнаженную рабыню и подойдя к ложу молодого дворянина, он зашипел низким и гортанным тоном:

— У тебя не хватит денег, чтобы перебить мою ставку, мальчишка. Он кивнул в сторону аукционеров, что все еще продолжали делать подсчеты, и, взмахнув могучей рукой, исполосованной шрамами, прокричал:

— Пять миллиардов ли.

Сердце девушки забилось сильнее, и она почувствовала, как нечто стискивает ей грудь, и она вот-вот задохнется, и осмелилась поднять свой взор в сторону молодого аристократа, что скучающим взором рассматривал рисунки, расписанные по краю золотой чарки. И тогда он посмотрел Айвен прямо в глаза, как в тот миг, когда удерживал в своих объятиях женщину перед зеркальной оградой — затаенно и страстно.

— Сто миллиардов ли, — тихим голосом произнес он, опрокинув чарку в горло, и Айвен почувствовала, как ее собственное горло обожгло терпкостью алкоголя.

Лицо мужчины перекосило от гнева, когда он обернулся в сторону де Иссои:

— У тебя нет таких денег! Каратель и глава одного из двенадцати почетных семейств видят впервые в алом доме блаженства. Ты падешь в глазах других родов и всего аристократического сообщества, если правда раскроется, что ты не только находился здесь и пленился удовольствием здешних женщин, но и пытался выкупить рабыню из проклятых окраин. За одно твое нахождение в столь унижающем честь и достоинство дворянина месте, тебя и все твое потомство изгонят из Империи.

— Если об этом узнают, — подметил человек, уголки его губ приподнялись в опасной и хищной улыбке, когда он встал со своего места, поправляя златые манжеты с рубиновыми кольцами.

— Что же касается денег, то в палатах главы красного дома уже находятся сундуки с суммой превышающий биллион золотых ли, чистых, как рассвет. Если Вас более ничего не занимает, то на воля Ваша — пересчитываете злато моего дома, — он принялся с интересом рассматривать свои ногти, на которых сверкали длинные золотые когти, украшенные ляпис-лазурью, и тогда Айвен заметила, как переливаются грани прозрачного длинного подпоясанного клинка, украшенного золотой гардой.

— Если у Вас есть сумма выше названной, я с огромным удовольствием поторгуюсь с Вами в дальнейшем, — броско сказал он, поглаживая заостренным когтем голову рыси, расположившейся у его ног.

— Я крайне редко оказываюсь в подобных местах, и толика азарта захватывает и меня. Мне нужна эта женщина, но у дома есть свои правила, и я всего лишь следую им. Что я буду делать с ней после торгов Вас также не должно касаться, — он смерил мужчину долгим взглядом, и на миг Айвен почудилось, что она увидела одного из аспидов, что вгрызались в ее плоть, упивающиеся ее болью, кровью и стонами. — Если же Вы не верите слову наследника голубого рода, то можете смело пересчитать каждую золотую монету, если только не собьетесь со счета, — с легкой усмешкой прошептал человек, смотря на побагровевшее лицо соперника. Но Айвен видела иное — как мужчины и женщины с золотыми украшениями в волосах в форме плюща, обрамлявшие их уложенные локоны, венками, стояли группами, облокотившись на высокие парапеты и каменные ограды, покрытые лозами цветов. Их одежды были прозрачны и белы, как воздух и облака, как туманы в ночь полного затмения, когда в бирюзовых водах расцветали бутоны лунных цветов, освещая кромешную мглу своим внутренним светом. И как звезды, сияющие во мраке, так и кристальные мечи, и кинжалы, сверкали в их руках, и на эфесах отчетливо проглядывались эмблемы восходящего дома, коему они служили.

Мужчина зарычал, как одичалый волк и направил меч к горлу человека, и острие засияло в свете огней, но дворянин не тронулся с места, лишь продолжал смотреть в глаза гневающегося.

— Девчонку обещали мне! — сплевывая злобу, проговорил он, и голубые жилы проступили на его толстой шее, когда он придвинулся ближе, отчего заостренный конец меча прорезал загорелую кожу у ключицы молодого мужчины, и кривая струя темной крови скатилась к груди полной каплей, оставляющей за собой рубиновую полосу.

— Забавно, — пробормотал темноволосый мужчина, обхватывая ладонью кинжал, отчего и рука его окрасилась в багрянец крови, — я подумал, что это аукцион. И тот, кто больше предложит, тот и является победителем.

Несколько людей в праздничных белоснежных хитонах и платьях ступили в главный зал, спустившись с лестниц, беззвучно вытаскивая из стеклянных ножен смертоносные орудия, а темные барсы и рыси, возлежащие у ложа дворянина, осклабились, выставляя клыкастые пасти, словно предостерегая, что следующий рывок будет направлен на открытую гортань.

— Ублюдок, — взорвался человек, убирая меч в сторону, вдоль клинка которого, текла еще горячая кровь, он содрогнулся, словно у него перехватило дыхание, и отступил с побелевшими губами. Черты его жестокого лица немного расслабились, но суровость из взгляда не исчезла. — Жизнь может оказаться слишком долгой, Илон, — угрожающе произнес человек, выпячивая нижнюю губу, — и я еще успею за нанесенное оскорбление воздать тебе должное.

И с этими словами он немедленно покинул торжественные залы, вскинув на плечо леопардовые шкуры, и под взрывные возгласы смеха, шум и битье стеклянных бокалов сорвался в бег, но ему на пути к свободе, преградила дорогу — смерть. Женщина с одеянием легче лебединого пера и короной золотых крыльев сокола на челе, вознесла над головой острие с резным эфесом, рассекшее сам воздух, и кровь рдяным всполохом огня усыпала ее белесое платье, когда прозрачный нож полосою пронзил горло. И черные волосы пали чернью яда на плечи, когда клинок со звоном пал на мраморный пол, слившись с белизною и фиолетовыми переливами лунного камня.

Айвен смотрела, как текла кровь мужчины, не слыша всеобщих криков и поднявшегося над трибунами дыма. Словно извилистая и пьяная река, вытекала рябиновая жидкость, а тело мужчины все еще дрожало, толстые мускулистые руки тянулись к гортани, откуда выхлестывалась фонтаном жизнь, но из глаз медленно исходило стремление к борьбе. И сдавшийся воли иного мирозданья, его голова откинулась, а лицо искривилось выражением окаменевшего ужаса, губы изогнулись в предсмертном крике, застывшем где-то в груди, и золотые кольца оборачивались небесным пламенем на малиново-алом закате дня, разливавшего свой свет над головою перед восшествием на престол суток сумерек. Он ушел за порог другого бытия. Когда Айвен подняла голову, она тщетно надеялась увидеть лицо Ариса, он растворился в всеохватывающем залы пламени, суете и галдеже. И горящий огонь стал зеркальным отражением ее глаз, когда она смотрела, как с женщин срываются драгоценные украшения, и опадают на полы каменья, как белоснежные стрелы с высоты черного неба пронзают глазницы грозных зверей, что сопровождали на всем пути своих господ, как люди выворачивались и изгибались под глубокой синью огня. И алые покрывала на стенах утопали в пепле.

Она почувствовала, как ее плечи отпустил стражник, удерживающий девушку на месте, и, ринувшись в сторону главных каменных ворот, он не успел сделать и трех шагов, когда его грудь поразили золотые когти, пестрящие бриллиантами, на лице его на краткий миг застыло изумление и потрясение, и горечь сменила страх в глазах, когда его сердце вырвали из грудной клетки. Айвен подняла свой взгляд, смотря, как трепещущее сердце трепещет в ладони дворянина, превращающееся в пепел. Татуировки возле его очей облизывали темную кожу, как языки змей и пламени, что разгоралось огромными красными стенами.

Айвен не дрогнула, когда аристократ подошел вплотную к ней. С его руки капала кровь, и золотые цепи, увешивающие его расшитый рубиновыми камнями кафтан, звенели в горячем воздухе и поднимающихся в небо огненных искр. Она не смогла уловить от него запаха гари и пороха, крови или слез, от него веяло ароматом ночного жасмина и цитрусов, легкого аромата шалфея, но в воздухе пахло горящими телами и крики боли отзывались эхом в ее ушах.

Она могла бы убежать, но то была ничтожная попытка. Он взял позолоченную цепь в свои руки, заставляя ее подняться на ноги, отчего она уперлась руками ему в грудь, и своими золотыми глазами он рассматривал ее. Окровавленной рукой он провел вдоль ее скулы, и золотые когти задели ее подбородок, так зверь присматривается к своей добычи. И мужчина тихо произнес слова, которые показались ей говором призрачного фантома:

— Теперь ты принадлежишь мне.

Стена огня поглотила беломраморные стены, когда воины карательного отряда, словно ангелы смерти в белоснежных рясах обрывали жизни своими клинками дворянам и богатым выходцам. Мужчина обнял ее за плечи, прижимая к своей груди, и что-то тихо промолвил, и земля под ними засияла от неонового света ажурных символов, и тернии черных роз охватили их, скрывая за острым агатом. Она видела ночное небо, и пустоту, освещенную звездною рекою. И когда глаза ее поглотила вечная темнота, она распознала, что слова, которые он прошептал ей на ухо, были совершенной русской речью.

VII

Ангелы зовут это небесной отрадой, черти — адской мукой, люди — любовью.

Г. Гейне

Айвен позабыла, каким нежным может показаться тепло солнечного света, когда касаются злато-карих ресниц языки шафранового огня, как окрашиваются в рубин губы, когда полуденный свет оставляет горячий, томный поцелуй на устах, едва лаская дыханием прозрачной синевы неба. Когда она раскрыла свои глаза, то боялась пошевелиться, потому что сон растворится в талой мечте, исчезающем мираже, если сделает вздох. Но проходили минуты, как она наблюдала из-под опущенных век за тем, как скользят по воздуху крупицы блистающей пыли, сверкая, как грани алмаза, обтекаемым потоком солнечных вод. Она с замиранием сердца смотрела, как проскальзывают таинственные и причудливые в своих виражах и образах тени по светлым стенам, делая выпуклыми узорчатые арабески кремовых хризантем, жасмина. Ее темные ресницы затрепетали, когда она невольно подставила лицо и шею, пробивающемуся сквозь витражное окно из цветного стекла свету, ласкающему, словно самые нежные и мягкие руки. Такое невероятно легкое прикосновение — напоминали мягкость перьев лебедя.

Ее кровать была огромной, белоснежные и прохладные шелковистые перины, и яркие широкие подушки самых разнообразных оттенков — глубокий изумруд с золотыми единорогами и серебряными копытцами; богатый красный рубин с черными коршунами, на когтях которых блестели алмазные перстни, и рассекали они железными крыльями бури и морские аквамариновые штормы, что возвышались темными стенами над адамантовыми фрегатами; и золота ониксовый туман, что открывал вид на заходящее солнце, что окрашивала в багрянец снежные горы. Айвен несмело приподнялась на локтях, оглядывая свою широкую атласную белую сорочку с тонким жемчужным поясом, и схватившись за один из столбиков массивной кровати, провела пальцами по дивным узорам морских раковин, дельфинов и вырезанных пейзажей морозных и опасных рифов, кораблей с роскошными, великолепными орнаментами и знаменами на раскрытых парусах.

Комната была же небольшой, и кровать занимала почти все пространство, но была ярко освещена солнечным светом. В воздухе витал аромат пряностей и молотой корицы, жареными фисташками и лилиями. Одинокая овальная тумба из хрусталя с ониксовой вазой со свежими белыми каллами стояла напротив резной спинки кровати, и капли прозрачной чистой воды бриллиантовыми слезами стекались к скрученным бутонам. Высокая газовая лампа в форме виноградных лоз, оплетающих друг друга и распустившегося опалового лотоса, огибала по мозаичной канве открытый арочный проход, скрытый тончайшими нитями и нанизанными на них сверкающими фиолетовыми фианитами. Айвен спустила ноги на теплые каменные плиты, и на мгновение закрыла глаза, вдыхая в себя сладкие ароматы, овевающие ее, словно стараясь запомнить каждое мгновение в этой комнате. Тепло проникало под кожу, согреваю кровь и кости, и плечи ее задрожали от внутреннего удовольствия, когда легкая волна прошлась вдоль позвоночника, оставляя жгучую вибрацию где-то в области затылка. Солнечный свет впитывался в коричневое злато длинных волос, чистых и мягких. Ее руки невольно потрепали несколько прядей упавших на плечи, и брови ее приподнялись в недоумении. Остекленевший, испытующий взор пал на каштановые локоны на кончиках пальцев, сияющих красками рассвета и заката. Она никак не могла вспомнить, когда в последний раз ее волосы были такими ухоженными, такими мягкими, как течение водной глади; как воздух, что дышит над неумолимыми волнами грозового океана; как молчаливые ветра, расходящиеся вдоль черных дремучих дубовых лесов, где загадочные фигуры теней и кружевные всполохи туманных вихрей от волчьего рычания вздымаются в ночное царствование снежной обители.

Айвен сделала глубокий вздох, впитывая дыханием аромат сладкой выпечки и шоколада, едва различимый привкус восточных специй, раскаленную белизну сияния дневной звезды и мелодичного высокого сопрано женского хора, звучавшего где-то в отдалении под звуки кимвалов и арф, лютен. Она бросила осторожный взгляд к ногам, и застыла, не смея встрепенуться, пошевелиться, готовая расплакаться в любое мгновение в этом солнечном доме, и руки невольно потянулись к безупречной коже — ни одного рубца, ни одной царапины, что изуродовали некогда стопы и пальцы. Кости были сломаны, и она помнила, до сих пор чувствовала, как черные змеи вгрызались клыками в плоть, как оплетали толстыми и склизкими кольцами колени, проникая мерзкими головами под кожу, поедая. Она помнила, какая боль проходила вдоль хребта, вдоль каждого нерва, когда ноги касались земли. Ее пронзало, кипящими, расплавленными железными иглами; ее рвало и скручивало от боли, она искусывала полные губы в кровь и алое месиво, неспособная пить и есть многие дни. До тех пор, пока раны не начинали гноиться, и не приходили лекари в своих черных мантиях, осыпанных мерзким прахом мертвецов, что вытаскивали из золотых и рубиновых пеналов жгучие шпицы из темного, как зимние сумерки, металла, сшивая раны прямо на ней, пока она в безумие кричала. Она не могла спать в окружении ночи, теней, потому что ей чудилось, что темные кобры скользят вдоль стен, чтобы пожрать глаза и утонуть в горле, пока бы она кричала и захлебывалась кровью.

Но ее тело было чистым, как жемчужный свет луны, как снежное покрывало и крем из лепестков азалии и жасмина. Айвен поднялась на ноги, балансируя на кончиках пальцев, забавляясь легкости и силе во всем теле, пробуждения в каждой частице внутри себя. Она делала вдохи, наслаждаясь ощущениям полной груди, что касалась мягкой материи белого одеяния, тяжести драгоценных камней, свисающих с пояса, мерцающих в переливающимся свете розового, малинового и насыщенного алого оттенков. Сама кровь ее пела, когда она распростерла руки, кружась в тягучем золотом свете, словно птица в голубом небе, выпущенная из запертой клетки на свободу, чувствуя, как охватывает кожу тепло, проникая глубоко в сердце, как вонзается радость в жилы. Она открыла глаза, встречаясь с удивительными настенными лиственными и геометрическими орнаментами из ярким лавандовых и прозрачных кристаллов, испещренными на купольном потолке, и руки потянулись к изображенным фрескам. Она рассматривала длинные роскошные галеры с восседающими на высоких белокаменных тронах царственными особами, и танцовщицы, что ступали по разлитому свету полуденного светила, что ублажали человеческий взор. Их браслеты были сотканы из медно-красного пламени, а тончайшие, словно рассветный туман, платья являли собой окрыленный рассвет зари и звездный свет падающих созвездий. Айвен впитывала в себя грозный образ огромных белых тигров и столы праздного пиршества с ониксовыми фужерами, полных сочных, восхитительных яств; заворожено запоминала в своем сознании сильные тела воинов в звериной броне волков и хищных ястребов, что поднимали в высоту к расплавленному солнцу, как к багровому морю, бриллиантовые копья с ядовитыми наконечниками, окропленными росой и влагой дождя, слезами склонившихся над орудиями единорогов. По колоннам тянулись дворцы из хрусталя и холодного хризолита, сверкая в полутьме, что правила выше рубежей небосвода, и замки в сапфирово-индиговых небесах на плывущих островах, откуда стекались водопады, а на продольных озерах расцветали белоснежные ирисы.

Сквозь цветочные узоры пробивался солнечный поток, щедрым светом опаляя каждый уголок комнаты. Рядом с кроватью возвышалась совсем крохотная по размерам, узкая темная тумба с тонкими выдвижными ящичками, с бриллиантовыми ручками в форме журавлей, и по темной лаковой поверхности пролетали стаи золотых фениксов, и прикоснувшись к очерченным крыльям со сверкающими между перьями бусинами шпинели, Айвен ощутила искру жгучего пламени, проникшую глубоко под кожу, затронув самые далекие потоки крови в венах.

Девушка выпрямилась, решительно двинувшись к входу, где звучала журчащая мелодия стекающих вод, и перед ней предстал длинный коридор с высокими стенами из чистой, как алмаз воды, поднимающихся к голубому небу. Ее губы невольно приоткрылись в изумленном выдохе, дыхание сорвалось, пока глаза пытались запомнить синеющий оттенок небосвода с редкими воздушно-бежевыми разливами облаков. Она едва прикоснулась к граням волнующейся жидкости, протекающей, как горный ручей между каменных скал, почувствовав морозный хлад, как прикосновение льда, но над головой цвели арочные лозы роз и пионов. Она втянула резко в себя воздух, когда почувствовала легкое прикосновение теплого, шелкового меха к ноге, и ее глаза пали на детеныша тигра черного, словно небо при затмении, словно деготь и темный мед. Его мягкое тельце распласталось возле ее ног, когда он поднес когтистую лапу к морде, облизывая розоватым широким языком и покусывая клыками длинных зубов смольные полные подушечки. На шее позвякивал ошейник с крупными каплями сапфиров, под цвет его бездонных голубых глаз, настолько синих, что она могла различить в них цветение сирени и серость бурлящей полноводной реки в сезон дождей. Чернильные кисточки дрогнули, когда он перевернулся на бок, резко поднимаясь и впиваясь широко раскрытым взором в стоящего в дальнем коридоре человека, и оголив пасть, зевая, направился в направлении безмолвно ожидающего его мужчины, и его золотые коготки постукивали по начищенным до блеска, скользким плитам.

Человек был высок, в белых длинных одеждах, чьи рукава спадали на плиты, открывая взору богато расшитые ткани с бутонами алых маргариток и птиц с солнечными коронами, и золотые сандалии на аккуратных и ухоженных ногах сверкали винно-желтым сиянием. Айвен не шевелилась, хотя знала, что человек смотрит на нее, следит за тем, как опускается и поднимается грудь, когда она дышала. Он опустил белоснежный капюшон, скрывающий светлые, почти белоснежные волосы, как и приспустил чадру из плотной белой ткани на шею, позволяя девушке разглядеть знакомые черты лица, и серость дождя и пасмурности неба взирала на нее из глубоких глаз.

— Асир, — вымолвила она одними губами.

Он улыбнулся, словно смог расслышать с разделявшего их расстояния свое имя, обнажая белоснежные зубы, как темно-сумрачный тигр, что вставал на задние лапы, цепляясь за атласные штанины его серебристого одеяния острыми когтями, раздирая ткань, вышитую из крупных алмазов в форме цветов и речными жемчужными бусинами. Его серебристые волосы сцеплял платиновый обруч на челе, и голубая капля чистого сапфира сверкала со свисающей подвески. Айвен сделала шаг назад, стараясь различить оружие под многослойной одеждой высокого мужчины, сколько мечей и охотничьих искривленных кинжалов скрывалось под богатыми материями. Она напряглась всем телом, чувствуя, как воздух начинает гореть между ними. Она помнила в тех странных, дымчатых видениях, как высокое красное полымя охватило стены торгового зала, как горела шкура барсов и металл длинных клинков, как расплавлялась серебристая сбруя, как темнели самоцветы на длинных бусах и рабских цепях. Огонь пожрал само ночное небо, и холод царственной тьмы. Она вспоминала остроту терний, что обвевали ее в коконе теплого и ласкового мрака, убаюкивающего в своей мирной колыбели, то были объятия призраков, омывающие своими смольными камзолами облака при ночной грозе; то были поцелуи ветра, теплеющего между крыльев сокола. Венцы агатовых шипов, что расцветали красными розами в ее волосах, оставляли пламенные лепестки на губах, мак алой рябины на дягилевых ресницах и винную вишню на острых скулах. Она помнила горячие руки, что удерживали ее в бездонной мгле, и теплота тела мужчины вонзалась в кожу, как смертельный яд, распространяясь так же скоротечно, как кислород по жилам. От него пахло лавандой и сладчайшими восточными маслами, миром, и горячим воздухом красных пустынь, что обтекало золото заката и кармин восхода. Айвен подняла на мужчину глаза, когда он продолжал с легкой улыбкой на губах разглядывать женское лицо со странным интересом. Глаза его светились, и в них она могла разглядеть буйство морской волны тонов изумруда и темной орхидеи, и светлые полотнища парусов великолепных белоснежных фрегатов, медленно отваливающих от стеклянного причала, окутываемого сизо-туманными вихрями.

— Я рад, что ты меня помнишь, — произнес он, голос его был богат и сочен, как самые сладкие алые яблоки, и самая чистая воды, и все внутри нее все застыло, как в пшеничном янтаре, похолодело, и когда мужчина заметил ее пугающее выражение, то приподнял в удивлении свои ухоженные прямые брови. — Тебя удивляет моя речь?

Обездоленный ужас сменился беспомощной и дикой яростью, когда она осознала, что он говорит на ее родном наречии без единого неверного слога, с совершенным твердым акцентом, и костяшки пальцев побелели на ее снежной коже.

Он опустился на колени, кладя свою широкую ладонь на загривок темного тигра, давая хищнику играть со своей ладонью, как тому заблагорассудиться.

— Я знаю в совершенстве пятнадцать языков, — объяснил он, не глядя в ее сторону, поглаживая тигра по чернильной переносице большими пальцами, пока тот подставлял голову к ласкающим рукам, жадный в получении большей любви своего господина.

— Рабство и жизнь в неволе приносят в угнетении и свои щедрые плоды, если клетку используешь, как обитель для познания, где время течет медленнее, — он помедлил, прищелкивая языком, и оглядывая девушку с ног до головы, останавливая острый, поглощающий взор на полной груди и узкой талии. И Айвен задрожала под этим взглядом, в котором расплывались седые дымки и плавились лепестки кровавого делоникса. Ночная рубашка просвечивала под горячими лучами солнца, и он мог отчетливо разглядеть наготу ее тела. Странное и неприятное ощущение пронзило воспаляющим взором каждый нерв. Больше года тело было сковано металлическими оковами, что опаляли кожу, а запястья рук покрывались уродливыми волдырями и жидкими пузырями, справлять нужду приходилось стоя, и она испытывала к своему существованию отвращение и стыд, но умереть было выше сил, как и позволить своим пленителям получить от этого удовольствие. Гордость, в ней не умирала гордыня и собственное отчаяние. Она никогда не прикасалась к столь чудесной ткани, никогда ее глаза прежде не видели таких прозрачных вод или яркости красок цветов.

— Правда, — отрывисто и медленно произнес Асир, искривляя губы в коварной и темной ухмылке, — все зависит от того, какого рода рабство уготовано твоей судьбой.

Айвен сглотнула, когда он сделал шаг ей навстречу, затем последовал второй, и отзвук каблуков его сандалий гремел в ее ушах, стучал в висках. Он шел неторопливо, и ни на миг за время своей поступи, не отвел свой взгляд в сторону от ее оледеневшего от ужаса лица. Как и она в свою очередь продолжала наблюдать за игрой света в его серо-голубых глазах, в которых соединились все самые прекрасные оттенки неба, как колебалось опаловое украшение полумесяца в его светозарных волосах, тонких и мягких, словно паутина на пшеничных колосьях.

Он остановился в полушаге от нее, взирая на девушку с высоты своего роста, молчаливо разглядывая ее лицо вблизи, позволяя своим глазам пройти путь от прямого лба до строгих темно-русых ресниц и влажных алых уст, задержать взгляд у родинки на подбородке. С его губ не сходила таинственная и всезнающая улыбка, но она не была злой, хотя кончики ее пальцев покалывало от желания разодрать его красивый облик в кровь. И тогда Айвен поняла, что смотрит на него своим открытым и любопытствующим взором. Позволено ли ей смотреть на этого человека или же ее ожидает страшное наказание? И сейчас по одному его слову и краткому вздоху в тихий коридор, где пестрели узоры цветов и красок, благоухание и яркость света, ворвутся стражники, что сделают ее жизнь более невыносимой и более испытующей, нежели прошлое заключение. Однако проходили долгие секунды, что превращались в минуты, но он не произносил ни единого слова, словно испытывая ее на выдержку.

В конце концов, человек тяжело вздохнул, прикрывая ладонью глаза, и в каком-то нетерпении и разочаровании сказал:

— Неужели тебе даже не интересно, откуда я так хорошо говорю на твоем языке? Хотя, быть может, ты меня не понимаешь и вовсе, или же просто не желаешь вслушиваться в слова, — нечто, сравнимое с усталостью дрейфовало в низком тоне его гласа, и крупица ярости зажглась огнем в глазах, но мгновенно растворилась.

О нет, его слова, и звук его голоса были подобны музыке. Она упивалась его речью, по которой так скучала, и уже не надеялась когда-либо вновь услышать ее. Айвен думала о том, каким прекрасным может показаться звучание родной речи, лучше пения соловьев и иволги, игры хрустальных лютен, чьи овальные лады сияют блеском звездных рек, а солнечная резьба небесных ночных карт ярче голубого пламени. И она стиснула зубы, чтобы не пасть перед ним на колени, и не начать молить о том, чтобы он говорил и говорил. Она могла бы слушать этого мужчину долгими и бесконечными часами, как край неба, что казались бы непродолжительнее вдоха.

Асир оглянулся, будто ожидал появления нежданных визитеров, но сады и площади внутренних дворов были сокрыты от ее взгляда, и она не могла различить через столпы воды человеческих фигур.

— Ты боишься говорить? — поинтересовался Асир, наклоняясь к ее лицу, и она смогла уловить в воздухе приторный аромат душистых масел макадамии и горького миндаля, смешанного с ивовым медом, которыми растирали женские тела перед ночью ублажения, в его дыхание она различила мановение свежей мяты, и она отпрянула от него, обнимая себя за плечи, словно этим бесполезным движением могла уберечь себя от его бархатных, нежных, как холодная вода, рук и пронизывающих, как острие, глаз. Но она видела этого человека прежде, и знала, что в доме наслаждений он сопровождал провинившихся в подземные коридоры, что находились глубоко под землей. И порой в затмении своей пламенной темницы, до ее слуха доносились рваные крики боли, истерзанный плач и звук шипящего металла, кипящей воды.

— Нечего боятся, — спокойным и размеренным голосом говорил он, будто желая успокоить перепуганное дитя, и рука его прикоснулась к ее щеке. Его пальцы обжигали в сравнении с ее холодной кожей, так под жаром раскаленного клина тают снега. Губы мужчины приоткрылись, как если бы ему не хватало воздуха, и указательный палец прочертил неровную дугу вдоль правой щеки до подбородка, задерживая прикосновение у самого кончика, словно он не желала расставаться с этим запретным и притягательным холодом. Его рука опустилась, и губы сжались в тонкую линию, когда он вновь обрел самообладание, надевая на себя кандалы, что сдерживали пагубное желание, что снедало изнутри.

— Я не дворянин, в моих жилах не протекает голубых кровей, и, как и ты, я раб в услужении своих высоких господ, хоть и занимаю более достойное место в убранстве моего настоящего владыки среди всей остальной прислуги, — он исподлобья посмотрел на нее.

— Тебе дозволено говорить со мной, никакого наказания за любое твое слово, даже самое грубое не последует. Я предпочитаю, чтобы люди, с которыми мне предстоит вести дела, были со мной во всем откровенны.

Но Айвен не произнесла ни единого звука, твердя громогласно себе в разуме приказания тиши, безмолвия и вечного молчания. Говорить нельзя в присутствии тех, кто стоял выше по статусу. В последний раз, когда она посмотрела на дворянского сановника, ее лишили ног. И его попытки вывести ее на мирную беседу, могли быть притворством, за которое она позже могла получить сполна.

Асир скривился и натужено вздохнул, прежде чем сложил руки на груди:

— Я не буду тебя заставлять делать то, чего ты не желаешь. Однако же, в присутствии моего господина тебе все же придется говорить по его приказанию или просьбе, как и выполнять его желания, ведь именно он купил тебя ценой крови и жизни многих отпрысков известных родов. Правда, полагаю, что он не считал павших прошлой ночью дворян истинными служителями золотой Империи.

Мужчина вновь посмотрел себе через плечо, подозрительно сузив глаза, и быстро схватив ее за руку, повел в сторону комнаты, из которой она вышла. В первое мгновение своего пробуждения, Айвен и не заметила, что рядом с разноцветным витражом стояло огромное напольное зеркало, чья кружевная рама с образами лунных нимф и богинь воздуха обнимали золотую оправу. С их ресниц на красно-золотые горы опадали алые водопады, жаркая звезда полудня озарялась красками ягоды куманики на самой вершине рамы, и крутые берега сходились к рекам, что ранили и царапали широкие долины, сморщенные коры сосен с уверенностью и спокойствием возложили корни на ножки драгоценного зеркала. Хрупкие и длинные каменья серебряных серег были волшебными звездами, а короны лунами, что освещали путь усталым путникам, что блуждали вброд по мелководным рекам. И Айвен почудилось, что она могла расслышать и шорох мшистой листвы, и холод, и голос быстрых рек, и неуемный говор горных вершин, что доносил зябкий ветер.

Асир мягко удерживал ее за плечи, и кончики пальцев опустились ниже к предплечьям, словно этим движением он мог позволить почувствовать теплоту ее кожи. Они стояли вплотную друг к другу, и Айвен чувствовала его дыхание на своем затылке, что поднимало светло-каштановые пряди в прозрачно-рубиновый воздух, омывающий их фигуры от пронзающих лучей света, что проникали сквозь красные витражи. Его губы были так близко к ее лицу, пока она тщетно пыталась удержать взгляд закрытым, ресницы трепетали от горячности прикосновения этого мужчины, и с ее полураскрытых уст вырвался едва слышный вздох — тяжелый и утомленный, мышцы противились каждому движению. Она чувствовала, будто стоит у края обрыва, на шатающемся остром и широком камне, что в одночасье обвалиться в смертельный густой поток тьмы, к поднимающимся в высоту скалистым резцам, воздымающимся над морскими темными водами, как обволакивающая лилово-голубая сумеречная мгла, и бледные пенистые призраки танцевали в черных возвышенных валах. Уверенной и жесткой хваткой, мужчина заставил девушку встретиться со своим зеркальным отражением, и она чувствовала, как его холодные пальцы впиваются в кожу, словно оставляя духовный след, так лед обжигает обнаженную кожу, так слезы оставляют огненные гортензии распускаться на щеках, так пламя оставляет гневный поцелуй на губах. И Айвен сделала над собой усилие, чтобы посмотреть в зеркало, хотя глаза ее сочились болью и скорбью по утраченной свободе. Тогда как его жаркие, будто горящий пар, губы прикоснулись к шее, скользя по очерченному подбородку, на скулах она чувствовала прикосновение его седых ресниц, и кожа была его горяча и нежна, как атласистая ткань, и прикосновение холодно, будто пелена дождя, скрывающая восходящий горизонт рассвета. Однако в отражении она видела первозданную утонченность, как сладкий аромат, застывший на лепестках белоснежного пиона; пробужденность, как у капель росы, сплетающейся в алмазной паутине на стеблях пурпурной петунии; и свежесть, как в каменной нефритовой чаше полной горной и чистой воды. То иное видение, отличное от всех хрупких образов, таящихся в ее ослабевшем разуме. Она ожидала встретиться с другим созданием, но глаза ее были пустыми, бездонными, как темный колодец в заброшенном граде, в котором иссохли воды, и плодотворная земля обратилась в огрубелый песок, где сам воздух наполнялся смертельными испарениями.

Ее локоны сочились красками алых разливов дождя, что ловил на сырой земле хлыщущие с неба обожженные потоки зари, и осколки орехово-златого пирита. Его пальцы с предплечий скользнули к ее полной, округлой груди, веки его опустились, когда он с затаенным дыханием развязывал шелковистую шнуровку ее ночного платья, подтягивая белоснежную тесьму, медленно, как если бы все время мира принадлежало им. Айвен могла расслышать шорох опадающей ткани, как кружевные ленты спадают с плеч, оголяя ее кожу перед холодным, раздирающим на части взором. И ее глаза горели от его взора, в котором купались северные туманы и призрачные потоки индиговой дымки, что кружевными вихрями взлетали в крылатую высь, где воцарялись в покое дикого ветра пенистые дворцы кремовых облаков; там, в отражении золотой охры высоких гор, плачущих прозрачными копьями из чистейшего хризолита, красные реки протекали среди вишнево-винных дубрав.

Его пальцы были нежными, но мороз и холод обитали в его прикосновении, льдинистая глубина его собственной печали западала в ее душу.

— Смотри, — прошептал он, оставляя влагу губами на ее щеке, и когда его пальцы опустились к колотящемуся сердцу, Айвен пронзила кипящая боль, прожигающая, как раскат молнии и обжигающая ласка небесной звезды палящего солнца. Кожу поливало огнем, она горела, и даже его прикосновения не могли охладить возгорающий огонь внутри нее. Она распахнула глаза, и узрела, как сияние алмазных камней, что мозаичным узором сходили к торсу, увенчивали у самого сердца великолепие распустившегося ночного лотоса. Кристаллы сверкали, вбирая в себя весь свет восхода, переливаясь хрустальными отсветами чистых вод.

— Мой Владыка поставил эту отметину прошлой ночью, и печать еще будет долго гореть в твоем теле, пока ты не свыкнешься с болью, — говорил мужчина, проводя пальцами вдоль мерцающих звездными огнями крупных каменьев.

— Это великая честь, быть носителем столь редкого дара, которого тебя удостоил мой хозяин, — шептал мужчина, но она слышала прибой морской волны и неутихающий вой утреннего ветра вместо мягкого голоса, продирающегося сквозь хлад дымчато-темных облаков с проседью глубокой синевы к жару красного лика солнца.

— И для тебя это не только свобода, но и проклятие, ибо не сможешь ты жить вольно по своему желанию, лишь смиренно ожидать приказания, — его губы были так близко к горлу, что Айвен боялась ощутить его ледяные уста на коже, что спускались бы ниже, к открытым ключицам, а сердце бы билось, возжигая холодное пламя в крови.

— Никто не посмеет прикоснуться к тебе или причинить боль, пока на тебе эти украшения, — и длинные серебристые когти на его пальцах с ажурными и филигранными иероглифами, чарующей росписью, провели со скрежетом по драгоценным камням.

— Эти камни символизируют один из двенадцати великих и прославленных домов Османской Империи, — он поднял голову, чтобы встретиться в отражении с ее глазами, отчего дыхание в груди застыло.

— И ты отныне приверженца дома де Иссои. Ты принадлежишь высоким господам, которые смилостивились над твоею смертоносной участью, эти символы, что вплетены и высечены на твоем теле, соединены с твоей кровью и венами, костной структурой и даже сердцем. Одно неверное движение, один ложный выбор, и неправедное слово, и твое тело вспыхнет огнем падающей звезды, от сущего твоего не останется даже пепла. Хотя, — он рассмеялся, и его смех пронзал кости, вскипал кровь, обращая в вино, и воздух стал лютым морозом, — это невероятно красиво зрелище.

Он застонал от удовольствия, прикрывая глаза и сдвигая светлые, аккуратные брови, что были светлее меха ласки, слегка покачивая головой, словно вспоминание видение несметной, завораживающей красоты, что находилась далеко за гранью грез и таинства причудливого сновидения.

— Представь, что ты окунаешь во всполох звездного света, и всю темноту и глубину ночи освещают тысячи великолепных светил. Твое тело покроется изумительным кристаллом, что рассыплется в мгновение стеклянным, сверкающим дождем. И волшебная, мерцающая пыль, что будет видна даже на другом краю горизонта, будет сиять всю ночь, — он отвернулся от девушки, складывая ладони на локтях своих рук, скрывая пальцы за шелковой белоснежной тканью, безмолвно расхаживая вдоль комнаты, с интересом разглядывая потрясающие росписи на стенах, вглядываясь в отсветы света и тени, и чарующие образы, что вырисовывало их слияние.

— Ты превратишься в осколки чистейшего алмаза, и поговаривают, что те, кто пройдет под серебристо-жемчужным дождем, обретет вечное счастье и покой, — он поднял руки, вновь оборачиваясь к ней, будто защищаясь. — Но я не утверждаю, что то истина, ибо только видел со стороны, что происходит с еретиками, что ослушались своих господ. И эти рабы носили схожие камни, правда, с другими рунами. Приверженцы старой веры предпочитают использовать на своих рабах столь дикие и страшные ритуалы, что даже такому изуверу, как я становится не по себе. Но порой такие методы привносят в разум мятежников послушание, а в силу того, что тебе еще нельзя доверять, это вполне разумное решение.

Айвен смотрела, как поднимается и опускается ее грудь, и влекомая внутренним желанием, она прикоснулась к сверкающим граням. Это было красиво, словно вода, освещенная полуденной янтарной колыбелью, замеревшей в вышине. И бриллиантовые камни обжигали, как кипящее масло, тепло и горячность проникали под кожу пальцев, прожигали плоть. Ее тело пронизывали стебли лотоса, расцветая на коже восхитительными бутонами, соки черной магии пронзили ее кровь, и она задумывалась — возможно ли, что вынырнув из одного заточения она пала в иное, более страшное заключение.

Здесь было спокойно, она не слышала рева голосов и разносившегося эхом ударов хлыста по темным и горячим от подземного огня коридорам, хотя крики и раздирающий плач все равно звучали в разуме. От этого она не избавится никогда, и голоса страждущих, будут преследовать ее даже на другом берегу жизни. И приходящее покрывало темноты, будет уносить ее в темницу, к горячим цепям и раскинувшимся перед взором роскошным дворцовым залам, к губам, что жаждали глотка воды и разума, вожделеющего легкости сна.

Она посмотрела на человека, следящего за ней, и ей было интересно, боялся ли он ее так же, как страшились остальные. Он прикасался к ней, и то были первые прикосновения кожи человека, которые она ощутила на своем теле. Он смотрел на нее, и впервые за неимоверно долгое время, она чувствовала таинственное покалывание в позвоночнике, что дрожью рассекало каждое звено, такое знакомое чувство, когда некто смотрит, воздерживаясь от слов. Вслушивался ли он в мистерии о ее народе, о пугающих сказаниях, что блуждали мантией кошмарного говора вдоль земли; молву, что кружилась в танце вихрей огня над сожженными деревнями и древними городами, где ступала нога ее соплеменников. Страхи не покидали сердца людей о павшей Империи, несравненной и непобежденной, и глубокий шум отливов морских все еще бороздил песчаные берега у возносящихся белоснежных особняков с кристальными шпилями, нетронутыми и вечно сияющими в ночи.

— Оденься, — наконец-то сказал ей мужчина, устало прижимаясь к стене, и длинные волосы его озарились ониксом, когда сильные теплые ветры подняли прозрачные занавесы над широким распахнутым окном, и сложенные леопардовые шкуры на табурете осветились медными разводами, глаза же человека засияли таинственным изумрудным огнем.

— Я рассказал тебе это не потому, что желал напугать. Ты должна знать, что жизнь здесь будет куда лучше той, которая была у тебя в стенах, принадлежавших предыдущему твоему хозяину, и если тебе станет легче, то я скажу, что его тело было сожжено вместе с его приверженцами. Однако здесь, в столице есть свои правила, не отказывай им, и постарайся принять законы и кодексы, что чтит каждый чистокровный османец. Многие из твоего народа живут здесь под покровительством благих двенадцати домов. Это позволено, хоть и ведут они весьма аскетический образ жизни, не показываются на людях, и живут лишь по воле тех, кто оставил магические печати на их телах. Твой же новый Владыка, готов принять тебя под кров своих дворцов, потому что нуждается в тебе. У тебя будет жизнь, пища и вода в достатке, одежда, покой, — он помедлил, наблюдая, как девушка в молчании накидывает на плечи атласную материю, скользнувшую волной до самых кистей рук, как затягивает в аккуратный узел перловые завязки со свисающими лунными камнями.

— Но не вздумай что-то сделать с собой, не надейся убежать или противиться приказаниям, иначе последствия будут катастрофическими для тебя. Я не буду показывать тебе то, что может случиться с тобой, поэтому загуби в себе противостояние на корню в это мгновение, когда я произношу вслух эти слова.

Айвен старалась и вовсе не слушать его, хотя наслаждалась его голосом. У него была прекрасно поставленная речь, он говорил четко и размеренно, не проглатывая слов, как это делали многие, кто пытался изучить ее родной язык. Ради письменных знаний, что содержались в многочисленных библиотеках, ради бесценных и могущественных источников, что покоились в подземных лабораториях и многочисленных городах, построенных глубоко под землей и озерами, сокрытыми в непроходимых чащобах, что оберегали северные волки. Ее Империя подарила миру бессмертную жизнь и лекарство от всех болезней, воплотила из мечты в явь искусственный разум и построила армаду из белоснежных летающих кораблей, серебряные дворцы, что сияли, будто звезды в космосе. Многие дворяне, у которых был шанс на спасение, отправились в странствие в темное царство, озаренное лишь далекими, сверкающими планетами, оставив свой народ на растерзание и созданной погибели, чумы в образе кровавых фантомов, растекшейся по миру, словно холера.

— Сегодня я покажу тебе жизнь, которая может ожидать тебя, если твое послушание будет достойным, и если ты прилежно будешь исполнять заповеди, что налагаются на каждого жителя этой страны. Теперь ты не чернь и не проклятая, на тебе священные руны, что оберегают, и доказывают, что ты относишься к высокому дому. Против такого символа не посмеет выступить ни один дворянский род.

Арис оглядел ее с ног до головы, останавливая взор на молочных драконах, поднимающихся с подола, на чистых и опрятных ногах, тонких кивнув, сделал жест рукой, чтобы она последовала за ним. И когда они вышли в пестрящие буйством красок и запахов сады, Айвен ощутила, что у нее дрожат колени, просто от одного вида каменных беседок с застекленными золочеными стенами, окруженные бархатными розами. В широких и далеких аллеях журчала вода, белоснежные мраморные полы отражали голубое небо, и создавалось чувство, что она ступала по облакам. Снаружи стояла непередаваемая жара, солнце обжигало и пекло голову, жгло и жалило кожу, даже дышать было трудно, а волосы полыхали раскаленным железом, так воспламеняло их горячность багрового зрачка, но вода под ногами, льющееся и нежно протекающая вдоль стоп, была прохладной. Среди каменных веранд сновали слуги, неся серебряные подносы со свежими фруктами и чаем, взвешивали полотнища из белоснежной шелковой материи высшего качества с письмена из молитвенных рукописей или с вышитыми золотыми нитями батальными сценами. Жажда. Алчность новых оттенков и запахов, вкуса и ощущений. Айвен не могла налюбоваться разнообразием красок — фиалки с богатым, ярким и насыщенным желтым, распускающимся медом в сердцевине, окруженной темно-фиолетовыми окрасами; кусты восхитительной гортензии небесно-лазоревых и светло-голубых отливов, чьи древесные стебли поднимались по жадеитовым тонким столбикам с золотыми ромбами; кристальные лестницы с витиеватыми узорами анемонов на широких перилах, со статуями воспаряющих фениксов из белого нефрита и львов; звуки флейты и топота копыт черных и сизых коней с серебристыми подковами, тяжелого ржания белых жеребцов с лоснящимися гривами, что держали на своих спинах всадников в темных кожаных доспехах, облегающих мускулистые, загорелые тела; отзвук сандалий, когда подоспевающие оруженосцы помогали солдатам спешиться с седел и взять под узды строптивых лошадей.

Они проходили по долгим и бесчисленным коридорам, где стены шептались, где голоса неведомого ей наречия слагали заклятия, и потусторонние тени следили за ней, словно зная каждый ее шаг, впитывая зловещим дыханием каждый шелест ее длинного платья о каменные полы с мозаичными росписями.

Кристаллы на ее теле забирали в себя солнечный свет, и она чувствовала, как они горят сквозь легкую ткань. Асир подал ей руку, когда они взобрались на верхние этажи одной из башен, выходя на открытое пространство крыши. Она не помнила, как долго поднималась, не вспоминая о тяжести в ногах и волнительного головокружения, стучащего в венах, не замечая, что воздуха в легких становилось все меньше. Вода протекала по каменным лилиям, и изумрудным выгравированным стеблям, но плиты под ногами все были горячими, а вода теплой, будто парное молоко. Подол ее ночного одеяния был мокр до самых колен, и одежда липла к коже, тогда как солнечный свет впивался янтарными остриями в плечи и шею, а в вышине неба раздавались звуки сталкивающихся клинков и тяжелое натяжение тугих луков из черного дерева. Она слышала, как охотничьи ножи, прозрачные, как стекло и вода, рассекали воздух, врезаясь в камень и древесину, и когда Айвен опустила взгляд вниз, то увидела воинов, что обнажали сверкающие мечи, и затягивали тесьму на ладонях, и кровавые шрамы у висков, татуированные темные веки. Несколько сотен на одной площади. Айвен замерла, и не могла пошевелиться, не могла заставить себя дышать, околдованная сочетанием красного мрамора, темных одежд, что тенями расплывались в знойном воздухе, и темно-алого марева, опускающегося на статные фигуры солдат карательного отряда. Она подошла к самому краю, не боясь смотреть вниз с губительной высоты, когда горячие ветры бились в спину, яростно и усиленно сталкивая со скользких плит, горящих под ее стопами. Но Айвен стояла твердо и стойко на ногах, и глаза ее сияли, когда она наблюдала за резкими движениями мужских и женских тел, смотрела за быстрыми выпадами и изгибами, как чувствовали их тела приближение холодной смерти в клинках, слыша игру воздуха, как переливались туманной проседью одеяния. Они были рождены, чтобы убивать неверующих и проклятых, таких, как она. Скольких погубили стеклянные клинки, на лезвие которых были изображены чудесные цветы и узоры, что так не подходили для их искусства вездесущей погибели?

— Я удивлен, — мягко произнес Асир, вставая подле нее.

— Большинство людей с дрожью проходят по этим крышам, не так часто здесь ходят, поэтому я и повел тебя по верхним коридорам. Сейчас нам не нужны лишние взгляды, в особенности из-за твоего происхождения и ремесла этих людей. Жадность в убийстве и пролитии крови твоих сородичей протекает в их жилах, — заметил он, когда ряд молодых лучников выпустили свои стрелы, что пронзили ветры и точно выстрелом поразили цель в каменных стенах. Злато-коричневые волосы девушки вздымались в воздух от сильных ветров, и когда она подняла руки, чтобы убрать непослушные пряди за спину, несколько жемчужных пуговиц расстегнулось, и кристаллы на ее теле засверкали с большей властью, принимая горячий свет солнца.

— Если будешь слишком долго смотреть на смерть и тень, то они будут отвечать твоему взгляду, — тихим голосом предостерег ее мужчина, складывая руки, отчего зазвенели золотые подвески на его поясе, и платиновые драконы соединились на его длинных рукавах, на концах которых сверкала вода. И в это мгновение, Айвен обратила свой взор на одного из мужчин на площади. Сражение каждого походило на танец, они двигались, словно зная каждое движение другого, но человек, что привлек ее внимание, был особенным. Достаточно было одного удара его двуликих кристальных мечей, как оружие соперника разбивалось в тысячи искр, раскалываясь в руках, и над его плечами взвивалась блестящая пелена, что сопровождала его, будто звездная пыль, небесный щит и венные ястребиные крылья, сияющий дождь. Он поднимался пятами на плечи мужчин, что были выше его, разбивая коленом лицо, и выворачивая руками кисти. Он взвивал свои орудия в воздух, когда тыльной стороной ладони лишал сознания, а затем пронзал грудь, и его чистые мечты окрашивались человеческой кровью. Он убивал легко и без сожалений, и каждый поступающий к нему не боялся смерти, будто считал за достоинство и высочайшую честь мгновение, когда мечи столкнутся в звуке удара. Айвен слышала, как последний удар сердца умирающего обрывается, как протяжный и сиплый вздох срывается с красных от крови губ, когда человек хватался за тонкую гарду из слоновой кости и опала, резко вынимая клин. И кровь брызнула на темный кафтан, заливая золотую маску. Айвен слышала, как лезвие меча разрезало плоть и выходило из тела, проскальзывая сквозь темную материю, как опадали воины на колени, сникая полностью на красный мрамор, и под спинами скапливались лужи крови, и дрожащими руками они пытались содрать с себя изящные и искусно-созданные маски. Длинный золотой пояс, свисающий с талии мужчины, взметался в вышину, когда его стопы поднимались над землей, и, подкручиваясь в воздухе, человек избегал режущего удара атакующих противников, успевая вонзить собственные мечи в тела враждующих, и они падали перед ним. Если бы это не было сражение, то Айвен подумала бы, что это походило на торжество, когда перед величавым склонялись слуги. Его темные сандалии с рубиновыми цветочными вставками хлюпали о кровавый пол, и темная рябь проходила вдоль иллюзорных багровых водоемов, когда он проходил между телами павших, и медленно возносил руку в воздух, и сражение среди гарнизона остановилось, а вместе с ним и трель бьющихся оружий.

Асир, стоя в своем безмолвии, раскрыл малахитовый веер, и опустился на одно колено, и в беспечности, легкомыслии спустил свободную ногу над высотой, будто устал стоять, но его не заботил страх смерти, и он в лености раскачивал ногою. Он раскрыл звенья изукрашенного золотой росписью веера, овевая сильную шею и красивое лицо, и резные украшения в его волосах колыхались в воздухе вместе с серебристыми локонами.

— Те, кто не может выжить во время полуденного зноя, не сможет выстоять в ночи против сумеречных господ, — сказал мужчина лаконичным и тихим голосом, в его словах не было резкости, звучала уже привычная для ее слуха мягкость. Перстни на его пальцах отсвечивали магическим перламутровым огнем, когда драгоценный металл ударялся о тяжелые каменные пластины, скрепленные сапфировой заклепкой, и каждый раз, когда свет солнца падал на расписные фигуры тигров, они сияли на жестком экране боевого веера. Красивый и практический инструмент, который можно было использовать, как оружие убийства.

— Их тренируют с самого рождения, отбирая среди уже избранных пророками. И самые опасные и искусные убийцы столицы проводят с детьми разговор, содержание которого не разглашается. Во время столь значимой беседы ведутся записи и протоколы, как это делали задолго до создания смертоносных гарнизонов наши предки, оберегающие покой златой Империи. Это одна из самых влиятельных и хорошо обеспеченных профессий — писарь. Это должен быть высоко грамотный человек, преданный всей душою своему делу, добросовестный, без единой крупицы изъяна в репутации, — он остановился, оглядывая девушку, но сощурил глаза от яркости солнца, приподнимая голову, чтобы различить выражение ее лица.

Он тяжело выдохнул, и гримаса недовольства исказила черты его великолепного лица, когда он накинул капюшон на голову, чтобы хоть как-то уберечь себя от прожигающего ока.

— Диалоги детально заносятся в книги, скрепленные замками и печатями, и хранятся в особом архиве. Книги нельзя сжечь, бумага не горит, и не одно орудие не сможет пробить замок на запретных скрижалях. После собеседования с испытуемыми, выносится решение о принятии их в черные гарнизоны или же в обычную армию на службу к Императору. Здесь есть выходцы из нижних слоев и из достопочтимых родов, однако с самого своего омовения и посвящения, они служат одной цели и равны друг перед другом. Они будут одинаково следовать закону, равно получать наказания и трофеи в знак побед, и никто не вступиться за них.

— Посмотри, — говорил Асир, кивая головой в сторону человека, к которому был прикован ее взгляд, — он один из сильнейших здесь. Никогда еще не видел, чтобы его кто-то мог ранить или достать скрытыми в одежде кинжалами. Неуловим, словно огонь и ветер.

И она смотрела на него, на игру златых спиралей свивающихся в странные украшения на чарующей восточной маске с диковинными узорами цветов и хищных птиц, орнаментными восточными вставками черного оникса и изумруда, на темный кафтан, чьи полы вздымались при мощном потоке горячего ветра, словно крылья пепельного феникса, на сверкающее прозрачное стекло мечей в сильных руках. Женщины и мужчины, что выжили после страшной бойни, вставали в стройные ряды, образуя идеальные шеренги, гордо выпрямляя спины и поднимая головы. Те же, кто силился подняться, опираясь на окровавленные ладони и клинки, упирающиеся тонкими, искривленными остриями в мрамор, тяжело дышали и пытались вытащить из тел ножи соперников, которыми были ранены. К ним спешили целители, чтобы обработать полученные ранения, но что-то в их фигурах, в опущенных плечах и поджатых белых губах, в опустошенных глазах и скованных лицах было такое, что пугало даже ее, пережившую столь много кошмаров.

— Видишь тех, с кем стоят врачеватели в белых рясах, — шептал Асир, раскручивая указательным пальцем веер, и голубые ветры воронкою сбивали хладные потоки, отчего стекающая со стен вода разбивалась, и разлетающиеся капли превращались в бирюзово-синий лед. И Айвен обратила взор на людей в плотных светлых одеяниях, что полностью скрывали их тела, невозможно было даже распознать фигуру и возраст, не говоря уже о лице, спрятанном за льняной вуалью, испещренной иероглифами златой вышивки.

— Сейчас их раны будут обрабатывать целебными мазями, перевязывать, некоторых отправят в госпиталь при дворе. Раны очень быстро заживут, им дадут всего пару дней для восстановления, однако, они все равно будут наказаны за проявленную слабость на тренировочном поле. Они не поплатились сегодня за ошибки в своем умении жизнями, но могут лишиться ее завтра. Их готовят в такой строгости, чтобы они смогли выстоять против высших господ и не страшились вступить в мертвый город, заполненный ночными тварями и их прислужниками в образе людей, что обманом проникают в безумное сознание человека. Как и противиться встречи с людьми вроде тебя, — Асир перевел на нее свой холодный взгляд, любуясь строгим профилем и прекрасным телосложением женщины. Струящиеся карамельные волосы обливались охристым светом поздней осени, темно-красного оттенка кленовых листьев, и локоны блестели точно светло-шафрановые бутоны цветов липового дерева, и тонкие пряди обвевали розоватые губы, нежные щеки, скрывая за взвесью длинные и густые ресницы. Если бы в ее глазах зародился блеск, который обитает в человеке, полный наслаждения жизни, то он сам бы мог пасть перед ней на колени, вымаливая крупицу нежности, но глаза ее были темны и пусты, невыразительны.

— Они убьют тебя, не колеблясь, но для многих это не малое испытание, ведь им ты кажешься обычным человеком, — признался он, резко закрывая тяжелый веер, и могучая волна ветра вздыбила хрустальные воды, отчего те усеяли дождем кроваво-красный мраморный пол на площади, усеянный цветами мака и георгина. Шум волны и ветряного вихря привлек внимание человека, чьи клинки омывали струи искусственно-воссозданного дождя, отчего по острому лезвию заскользили розоватые полосы, крупными каплями задерживаясь у острия, в кружевных резцах, чтобы слезою пасть в озеро крови. И тогда он поднял свой золотой взор, и Айвен пронзило, словно кристальной стрелой. Она почувствовала боль в самой сердцевине своего существа, и ей стало трудно дышать, настолько, что она покачнулась, ощутив, как заскользили стопы по горячим плитам, что обтекала струящаяся вода. Жгло, все тело обжигало кипятком, а драгоценные камни горели внутри плоти. Камни сверкали фиолетовым и яшмовым, мистическим васильковым и аспидно-синим, темно-красными огнями, а перед ней были его медовые глаза, очертания великолепной маски и темные волосы, что опадали на плечи, словно тени на стенах, пытающиеся сокрыться от восходящего солнца. Его спину опалял зрачок огненного солнца, и даже его черные кожаные одежды становились золотыми под натиском кипящего пламени, поднимающегося за широкими плечами мужчины. Она не видела ничего вокруг себя, лишь его облик, и лицо, к которому жаждала в жадности прикоснуться, почувствовать тепло кожи под пальцами, дыхание на своих волосах. И если она сделает шаг вперед, то сможет опереться о его грудь, прижаться к нему ладонями, ощущая тепло солнца, что раскрывало за его спиной огненные крылья. От одной мысли ей хотелось плакать, и в то мгновение, когда она прильнет к нему в раскате огнива, то обретет полное счастье. Но ее правое запястье обожгло ледяным огнем, и она распахнула свои глаза, в страхе осознав, что стоит одной ногой над пропастью, и под белоснежные атласные юбки забирается горячий ветер, облизывая кожу, согревая от хлыщущей морозной воды. Мышцы натянулись, и рука обмерла в железных тисках его холодных пальцев, когда она почувствовала прикосновение опускающейся мужской груди спиной, и горячее дыхание обдало теплом в основании шеи, когда серебряные локоны его длинных волос обволакивали ее испуганное и застывшее лицо. Асир крепко удерживал девушку за талию, прижимая к себе, пока кончики пальцев стоп ее висели над губительной вышиной.

— Тихо, — шутливо шептал он у самого ее горла, когда клыки его зубов задевали бьющуюся голубую вену, отчего нервная обжигающая дрожь охватила позвоночник, воспламеняя места, где он прикасался к ней своей кожей. Его глаза потемнели, в глубинах заискрился свет сиреново-прозрачного халцедона вечерней тихой озерной глади, и стылые жемчужные брызги раскалывались о высокие горные утесы.

— Ты еще не привыкла к внутренней связи, и уже готова провалиться в пропасть лишь бы быть ближе к своему властелину, — обольстительной, зловещей и грозной лаской шептал он, пока перед ее взором мерещились удивительные птицы, взмывающие над янтарными волнами мрачных и пламенных равнин, и крылья их были сотканы из раскинувшегося зарева. Мантии их широких закатных крыльев опадали на многоводные реки, бездонные и бескрайние, как само время, и их перья растворялись на лепестках акации, мимозы. Жадность может погубить тебя, поэтому будь осторожна в своих желаниях, — тепло предупреждал он, когда краски полуденного неба рассыпались огненными перьями по небесам.

Айвен глубоко вдыхала в себя аромат красной розы и женьшеневого масла, когда мужчина на площади остановился, с непроницаемым выражением лица, наблюдая за ней и Асиром с мертвенного кровянисто-медного плаца, на котором появлялись коралловые бутоны стекающейся крови, что смешивались с мозаичными цветными плитами. Костяшки его пальцев побелели, когда он сжал клинки в своих ладонях, и она видела, как его собственная кровь потекла вниз по прозрачному и тонкому острию. Казалось, что человек не чувствовал боли, и у нее сжималось от дивного миража сердце. Смуглая, лоснящаяся кожа и темные волосы, что чернее перьев хищного коршуна. Он поднимал на нее свои глаза, словно царь, что возносил свой венец перед небом, и этот сверкающий взгляд красного злата, скреплял ее невидимой цепью, и будто зловещая стая волков, с чьих теней сходили чудовищные образы тернистых секир и мрачных скалистых вершин, поднимали взоры багровые батальоны его войска. Золотые маски на их лицах полыхали огнивом раскаленного полудня, и страх вонзил громадные когти в ее сердце.

— Человек, что поставил на тебе свою печать, смотрит на тебя, — говорил Асир, сжимая ее в своих руках.

— Между вами теперь существует неразрывная связь, которую не сломить ни одной силой, лишь смерть сможет уничтожить связывающие ваши души нити. Эти камни, что высечены на твоем теле, скрепляют вас, — добавил тихою молвою мужчина, улыбаясь своей горячности.

Ее губы пересохли от страха. То не страх смерти, то страх зависимости. Она слышала о том, как высшие чины наносили на рабов метки и защитные руны, что подчиняли разум человека, претворяя человеческую сущность в нефритовую марионетку в руках создателя. Многие добровольно ложились под чернильные спицы и кристальные ножи ради пропитания и безопасности, оставляя позади собственные желания и цели жизни. И теперь Айвен могла прочувствовать ту связь, что колыхалась едва видимыми ее зрению золотыми нитями, чистыми и эфемерными. Она хотела попасть к тому человеку, стать ближе к нему, и внутри себя она ненавидела эту непреодолимую, зыбкую образовавшуюся зависимость, что заволакивала черно-алым пеплом разум. И нежно-небывалая отрада обволакивала в сладких объятиях. Морские ветры, что гуляют между белоснежными и пурпурными парусами белых, как пенистые облака, фрегатов, сгоняя яркие и плотные ткани к медному лику; прохладные ночные вихри, что проносятся над радужной дымкой над озаренными рассветом городами и дорическими ониксовыми храмами, где таились тени бездны; дуновение гортанных бризов, рассекающие нагие несущиеся стремнины, подхватили ее хрупкое тело, и Айвен уже оглядывала широкий простор древнего города в полдневной вышине, в нещадной попытке удержаться на высоте. Но тело было ей не подвластно. Она слышала, как мчатся могучие всадники на гнедых скакунах, бросая золотые копья на полном ходу в каменные брусья, и как вонзаются раскаленные солнцем пики в красный гранит; поток крови и дыхание каждого мужчины и женщины, что тяжело дышали, противясь мукам боли; как капли пота стекают с их загорелых и ухоженных лиц, опадая на горячий мрамор, под бурным и непрекращающимся градом лепестков мака и крови.

Ей не хватало воздуха, но продохнуть не было сил. И тогда ее тело плавно опустилось на полы, заполняемые водой, кожу всего тела обдало нежным прикосновением жгучего течения. Холодный ветер продолжал смерчем выплетать спирали и ледяные серпы в небе, пока она пыталась откашляться, вбирая в себя воздух так глубоко, как если бы наконец-то смогла очутиться на поверхности глубокого водоема, со дна которого столь долго пыталась выплыть, и теперь не могла насладиться свободой дыхания. Глаза расширились, и ее била едва различимая судорога, горло и голосовые связки сдавливало тяжестью, и ей чудилось, что каменная пята сжимала трохею, и сила неимоверного давления рассечет на части, отделив голову от тела.

Над ней возвышался образ ее невозмутимого спутника, он стоял над нею, будто несметная гора, освещаемая горячим солнцем, и лишь его серебристые локоны оставляли пятно света, тогда как лицо затемнялось чернотой, и в глазах его сияло звездное небо. Все так же в бесстрастии сложив локти на груди, он наблюдал за ее неуклюжими попытками восстановить дыхание, и она смотрела, как возгораются в огненных искрах золотые нити, создающие узоры грозных и диких львов на его атласных рукавах.

— Ты только что раскрыла мой подарок для господина, — в невозмутимой и ленивой манере протянул он, прикрываясь собранным малахитовым веером, скрывающим улыбку свирепого шакала, но она чувствовала на себе его палящий взгляд, словно он желал прожечь ей кости. — Я хотел показать тебя во всем блеске женственной красоты, который мог бы создать для одной тебя, а теперь грандиозное мгновение, к которому я долго готовился безвозвратно упущено. Мой господин уже узрел тебя.

Он с тяжелым изнеможением выдохнул, и серебряно-белоснежные коршуны вознеслись к чопорному мареву, их мерзлые крылья зарю, ненавидя крыльями туманную жару, несущуюся сквозь турмалиновые облака. То не был вздох раздосадованности и неудовлетворения, Айвен знала, что он повел ее по этим холлам намеренно.

— Поднимайся, женщина, — приказал он, и девушка на скользящих ладонях выпрямилась, все еще дрожа и пошатываясь от ощутимой внутри себя стихии, живой, как водопад и раскат яростной молнии, словно внутри нее обитало другая сущность, что пожирала волю. Такая сила была в руках этого человека, и он подчинялся тому, чья сила превозмогала его в десятки раз. Несокрушимое пламя билось в янтарных глазах, и сама огненная звезда питала его всемогущую власть, распространяющуюся на все сущее.

— Пора готовить тебя ко встрече с господином и его верной свитой, — он с надменностью осмотрел ее, и в глазах поселилась искра озорства, как у юношей, что не могли совладать с чумой вожделения в сознании, увидев женскую красоту и желание обладать, чувствовать.

Айвен следовала за Асиром, чья мантия вздымалась и парила, как грандиозные острова облаков в вышине, человеком, который мог управлять воздухом и создавать живых птиц и зверей — все, что подвластно его мыслям и мечтам. Один из самых редких даров, подаренных небесами и эрой первопроходцев. Дрожь одолевала каждый позвонок, потому что огонь чужих глаз наблюдал за каждым ее шагом, который прожигал огонь тысячи игл, нечто не желало расставаться с ней, что-то сковывало. Она принадлежала человеку в золотой маске охотника, и она силилась не окинуть в последний раз взглядом кровавую площадь с сотнями бойцов, что жаждали ее крови, как проклятой, не посмотреть в сторону мужчины, чьи обнаженные мечи ревели, как буран. Но их головы поглотила темнота, когда они спускались по новым широким пролетам, ступая под кремовыми нефами.

Прислужницы омывали ее тело, с трепетом и благоговением замирая при виде драгоценных камней, что испещряли часть ее фигуры. И Айвен с удивлением замечала холодность рук и ощутимую дрожь пальцев на своей коже, когда шелковым полотенцем укрывали ее плечи. И эфирные голубые масла стекали ручьями по ромбовым адамантам, по лепесткам и росткам лотоса, когда женщины втирали масла в ее кожу. Ее злато-коричневые волосы покрывали венцом из пурпурной и лиловой гортензии, нанизывая алмазные капли в тонкие косы, вплетая диадему из черных ониксов. Девушке предложили простое белое платье из нежной атласной ткани, перевязанной неудобным и тяжелым агатовым поясом на пояснице, подчеркивающим стройность ее талии. Она была выше и стройнее здешних женщин, черты ее лица были более утонченными, движения мягкими и изящными, а прямота осанки и тонкость шеи придавали ее образу чистоту и невинность, столь несвойственную ее сущности. Асир наблюдал за всем со своего ложа, лишь изредка поглядывая в ее сторону, раскуривая травы в кристальном кальяне, и усевая небольшую комнату густым, сладковатым дымом, отдавая приказания своим рабыням, как правильнее и лучше уложить волосы, как подчеркнуть полноту и красноту губ, сияние длинных и пушистых ресниц. Когда же выполненная работа его полностью удовлетворила, он поднялся со своей мраморной софы, с таинственной настороженностью разглядывая ее черты лица, он был так близок к ней, что она могла вкушать его дыхание. Восточные ветры кружились над его плечами, барсы восставали в золотом обелиске опадающего заката, и аромат шалфея, розмарина и сладкого боярышника наполнял каждый предмет, каждый звук, каждый вздох. Ей чудилось, что в крыльях разноперой колибри застыл вкус сладости ягод боярышника. Он вновь завершал ее приготовления, на этот раз не для рабского аукциона, где в страшном пожарище и монотонных, оглушительных взрывах погибали сотни и тысячи чистокровных дворян, а для представления новому хозяину. Смерть не лишала ее рабских цепей, а жизнь одарила иными кандалами, более жгучими и ядовитыми, нежели прошлые оковы. И какая участь ждет ее на избранном судьбой пути, она боялась даже себе представить.

Пальцы Асира погрузились в холодный белоснежный крем, и когда Айвен закрыла глаза, он едва касался ее век, проводя пальцами мягким покровом вдоль ресниц, скул, подбородка, губ и тонких бровей. Он вдевал в ее уши крохотные бусины золотых серег, с мягкостью массировал запястья и пальцы.

— Говорят, что когда люди касаются друг друга руками, они передаю часть своей жизненной силы другому. Происходит некий взаимный обмен, — говорил он спокойным голосом, не поднимая взгляда от ее рук. — Твои руки настолько хрупкие, стоит мне лишь сжать сильнее свои ладони вокруг твоих кистей, как я разломлю их пополам. Скорчишься ли ты от боли, закричишь, о чем подумаешь? Бесконечное множество вопросов усеивают мои мысли о тебе.

Он поднял на нее свой взгляд, в котором читалось неподдельное любопытство, интерес, затеплилась странная искра, от которой учащалось ее собственное дыхание.

— Как ты смогла продержаться так долго в темницах дома красного блаженства? — тихо шептал он, увещевая, почти умоляя. — Как ты можешь испытывать мое прикосновение, когда мой народ причинил тебе такие страдания? Ты ведь тоже человек, хоть и из низшей касты, которую не признают даже за рабов, но мы с тобой немногим отличаемся. Оба прокляты, и оба в кандалах.

Грустная усмешка накрыла его губы. Айвен не ответила, не изменилась в своем бесстрастии, которое он так старался сокрушить — добрым словом, ласковым прикосновением. Она видела такое количество страданий, слышала такие грязные проклятия, что просто перестала верить в то, что ей предлагали. Не будет ей покоя, не будет счастливого блаженства на той стороне реки забвения и медовой долины, жизнь, наполненная страданием, не желает ее отпускать, словно мать, льнущая к любимейшей из дочерей. И она задумывалась, чего ему стоили прикосновения к ней, когда люди полагали, что будут прокляты на века просто от того, что дышали одним с ней воздухом, находились вблизи, смотрели на нее — избитую, измученную, униженную, лишенную последних крупиц достоинства. Теперь же ее призывают на службу те, кто стоят во главе общества. Стражам, что приносили пищу в ужасную пыточную камеру для провинившейся прислуги, выдавали толстый мешок чистого серебра за сохранение ее естественного жизненного поддержания. И Айвен хорошо помнила, как пила воду, смешанную с землей, как каша с разбитым стеклом ломала ее зубы и сдирала щеки в кровь, вкус черствого хлеба, покрытого бело-зеленой плесенью, как тина. Другие могли получить пару медных за тяжелые работы на шахтах, на протяжении многих часов вдыхая кислотные испарения, и со временем возвращаясь с чудовищными ожогами легких, кожи, гнойниками, вырастающими на веках, закрывающих глаза, с уродливыми волдырями на руках, и это считалось хорошим заработком для средней семьи, но столь немногие соглашались подносить пищу проклятой. Здесь в многочисленных дворцовых комнатах и роскошных садах, было больше кошмаров, чем она видела за всю свою жизнь. Здесь ее накормили и омыли в свежей, сладковатой воде, позволили напиться и надеть одеяния из лучших, самых дорогостоящих тканей. Белоснежный оттенок — цвет рабства, но из какой материи был выполнен простой наряд. Продай она такое платье с поясом на черном рынке, и она смогла бы купить себе хороший дом со слугами и обеспечить себя безбедной и сытной жизнью до конца своих дней.

Асир разглядывал ее какое-то время, а, затем, не произнося ни слова, поднялся со своего места, поворачиваясь к ней спиной, в задумчивости, некой утомленной угрюмости припадая плечом к каменному изваянию белого льва с ястребиными распахнутыми крыльями, в темно-синих кристаллах бушевали грозы и поднимались высокие волны, что потопляли под собой армады. Зловещий, но прекрасный образ, крупные глазницы искрились перламутровым потусторонним сиянием и жаром, и призраки пунцовыми драконьими когтями вытягивали к ней свои громоздкие перепончатые лапы, сочащиеся кровью горячею.

— За тобой придут, — сказал он, вытаскивая из-за пазухи диковинного сокола, выполненного из серебра, и сверкающего в его руках, когда ионовое голубое пламя поднималось над перьями, раскрытыми крыльями птицы, но кожу его не обжигал темный огонь, не оставлял на материи длинных рукавов испепеляющих троп. — Постарайся не совершать глупостей, — предостерег девушку мужчина, ставя со стуком на отполированную высокую малахитовую столешницу статуэтку.

— Этот подарок сделал мне один человек, что некогда спас мою жизнь, и он сказал мне, чтобы я отдал это лишь тому, кого сочту достойным, — Асир оглянулся на женщину, что смотрела на него открыто, без сомнений и страха, и искренняя улыбка осветила его лицо в лунных бликах, раскрывающейся на черном небе нефритовой чаши полнолуния. — При правильном использовании, можно воззвать к своим рукам бесконечное пламя, что не утихомирить ни одним дождем. Любая капля воды станет отраднее масла, ветер же станет колесницей и хлыстом, что бичом пронесутся над землей, и крылья пламенного сокола поглотят источник жизни и бассейн солнечного восхода, не оставив тепла. Теперь это мой подарок тебе, и как дань уважения перед пройденными тобою испытаниями.

Пустынный и завывающий ветер пронесся в застланные карминовыми занавесами покои, и пламя в высоких факелах угасало, как тонкая полоса свечи в расписных шандалах храма, и сумрачные голубые тени пали на их лица, сокрытые ночью и одеялом полуночной пиалы. Наполненные чудесным эфирным маслом можжевельника берилловые светильники чадили, отчего темно-серый дым клубился над их головами, обращаясь в диковинные звериные оскалы.

— Я не вижу в твоих глазах чудовищ, которым смотрел сотни раз в глаза, когда проходил через телесные пытки, пытаясь расколоть цепи рабства. То положение, которое я занимаю поныне, досталось мне кровью близких и любимых, которых я больше никогда не смогу увидеть, — его голос с дрожью надломился, и губы оттенка красной бузины сжались в тонную линию. — И хотя моя душа не проклята. Как твой бесславный род, руки мои в крови, а потому ты и я похожи. Я не знаю твоего имени, но в этих стенах сокрыто много пугающих и отвращающих тайн, поэтому бойся и будь осторожной, доверяй немногих, особенно своему сердцу.

В тени его лицо исказилось сочувствием, он с трудом сглотнул, словно ему было тяжело предпринять следующий шаг, и Асир ждал, когда она скажет ему хоть слово. Ему хотелось услышать ее голос, у него был дар — чувствовать красоту, отыскивать истинные жемчужины искусства, такого было видение предсказателя, что читал по его ладоням, мастера, что оставлял геральдические изображения на его спине. Он увидел ее пальцы тогда в царственных коридорах дома блаженства, в чарующем саде, где разносился аромат пионов, пожирающий и разожженный взгляд, павший на его музыкальный инструмент. Для творца звуков, возлюбленного поэта музыки — его инструмент, словно часть тела, и каждый музыкант ревностно относится к принадлежащему ему инструменту. Он увидел горящую страсть в ее глазах, и пальцы его в тот же миг заплакали кровью от жгучей ревности к своей музыке. И он хотел услышать мелодию ее голоса — тихого, как ропот волн и падение белой листвы вишни, наступающие гряды приливы, омывающий белый песок и плоские кристальные камни, растекающиеся звездной россыпью на одиноком берегу. Но девушка молчала и не смела говорить. И разочарование накрыло его с головой, так бывает, когда лишаешься остатков воли к спасению, погружаюсь на глубину, чувствуя, как легкие стремительно заполняет вода и наступает душащая темнота.

Асир ушел, оставив ее в своем одиночестве, и Айвен мирно сидела перед своим зеркальным отражением, раскрывающемся в высоком напольном зеркале с тяжелой золотой рамой, что обнимали ангелы и грифоны. Во взвеси кремово-прозрачных штор, поднимаемых и гонимых ночным теплым ветром, она увидела стоящую сапфировую арфу, по которой скользил единственный луч дневного близнеца, собрата по обители. Ничего прекраснее она не видела в своей жизни, и теплота захватила сознание. Ее босые ноги ступали по белым и красным лепесткам розы и гибискуса, и сень плавающих в воздухе бутонов, накрывало собой все видимое пространство, закрывая пейзажи далеких пирамидальных пилонов и бесчисленные башнеобразные сооружения из ослепляющих кристаллов.

Сапфировый камень был холодным, как лед, прожигая кожу. Укус холода оставил болезненную красноту на правой ладони и фалангах пальцев, вены под кожей поголубели, и даже в темноте она могла различить, бледность руки, которой она дотронулась до сверкающего инструмента. Но она была в одиночестве, и в этом было ее несокрушимое счастье. И забытая радость заполнила сердце, когда Айвен осторожно присела на высокий табурет из опала, отчего кончики ног болтались в воздухе, и золотые подвески в форме знаков зодиака заискрились радужным звоном на тонких цепочках браслетов. Она вспоминала ушедшие звуки музыки, снежные окраины ее родного дома, поля, затопляемые пшеницей и туманные дубравы, освещаемые бардовыми закатами, зной, стоящий в воздухе перед обрушивающимся летним ливнем. Дом был прекрасен в ее воспоминаниях. Дом был мягкими перинами, набитыми гусиными перьями и игрой цикад, поющих для одиноких чугунных ламп в черноте ночной, рябиновыми деревьями и березовыми рощами, холодным молоком и вкусом горячих лепешек со сладким черным изюмом. Тишь и тьма были ее слушателями, безликая и добрая луна обнимала, приглашая в свои жемчужные чертоги. И невидимым духом спускалась ночная богиня в своем белоснежном платье пены и эфира, прижимаясь к ней ликом, и серьги ее сияли звездою и космической пылью, как расколотое серебро. Айвен не знала, что ждет впереди, какая участь поджидает в мгновение следующего вздоха, поэтому и не боялась прикоснуться к запретному плоду удовольствия. Все было давным-давно потеряно, не осталось ничего, о чем можно было бы сожалеть. И потому она начала петь и играть. И изумительная волна сопрано унеслась в аметистово-черную вышину.

Первое соприкосновение с драгоценными струнами походило на удар по сердцу, нечто ужасное и злое пронзало сосуды и вонзалось в горло, когда тихая песня возвысилась к небесам и птицам, но музыка была столь притягательна, как алмазные блики солнца, скользящие по быстрой горной реке; как облака, струящиеся сквозь фазы лун и переменчивость ветров над северными просторами и широтами. Медленным течением была ее песня, и золотисто-изумрудные свечения светлячков скрещивали свет свой, из которого вырывались золотые соколы, несясь на солнечных крыльях в крылатой ночи к восходящей луне. И окунаясь в боль кровоточащих рук, она не ощущала поднимающегося в воздухе аромата алых роз и черных шипов, как густая сурьма, вкалывающихся в резные колонны и стены, пробивающая гравюры и рубиновые настенные панели, отчего на пол ливнем сыпалась крошка. Тенистые тернии прорезались сквозь камень стен, как ядовитые корни растения-паразита вламывались в росток чистого цветка, и скользящими, волнистыми трещинами пробивали потолок. И под белизной стен и темнотой черновых игл распускались бутоны удивительных красных роз.

Айвен пришлось завершить свою песню, так и не успев рассказать ночи последней куплет, когда кисти рук ее с силой оторвали от струн, и она увидела, как подушечки пальцев ее изрезаны в кровавом месиве до самого мяса, и светлая кожа покрывается теплой бронзой, смешиваясь в горячем багряном ручье. Руки мужчины, стоящего за ее спиной были теплыми, а ладони широкими, но кожа была нежной, как у ребенка. И руки же его были сильными, Айвен любовалась выступающими пульсирующими голубыми венами под темно-ореховой кожей. Человек отнял пальцы от ее кистей, выступая из тени на свет, позволяя лунному месяцу раскрыть его облик. Темный кафтан, расшитый рубинами, изумрудами и золотыми нитями, что создавал устрашающих пылающих грифонов с толстыми когтями на груди и ярко-бурых фениксов на рукавах. На нем была великолепная одежда, праздничная, и боевая кожаная, окровавленная униформа сменилась атласным кафтаном, но золотая маска охотника и убийцы все еще обрамляла лицо. Асир немного рассказывал о своем устрашающем хозяине, которому она будет служить, и который одним словом превратит ее в распадающееся горячее стекло, и она видела, какой властью обладает этот мужчина. Страшной будет смерть от его рук, когда лучшие воины Империи, опадали под ним, словно колосья пшена под завывания бури и смерча, когда тысячелетние постройки из гранита обращались в пепел под стихией огня.

Айвен подняла свои руки, кровавыми пальцами прикасаясь к краям золотой маски, скрывающим его красивое лицо, и поддев кончиками драгоценные каменья, острые резцы, с хлюпом выскользнули из татуированных темных ран на его висках, и мужчина едва выдохнул от боли, раскрыв губы в едва слышном вздохе. Маска была холодна и горяча одновременно, тяжела в ее ладонях, и мокра от крови и пота, стойкого аромата ладана, которым он смачивал лоб и веки, расписанные в чернильных символов. Она удивилась красоте рисунка на веках и висках — дикие олени и стая воронов, волки и вплетения растительных узоров. Но виражи картин на его чистой коже меркли в сравнению с красотой, заключающейся в его ониксовых глазах. Раскаленное, жидкое солнце смотрело на нее из мерцающей золотой глубины его глаз.

На нее смотрели глаза дворянина, высокого и статного, благородного и гордого. Это было диковинно и странно для нее — осознание, что хитросплетением жизненного пути, рабыня и повелитель могли стоять на таком близком расстоянии друг от друга, не склоняясь на колени, не слыша зова смертного приказания за нарушение праведного закона, что разделял их миры. Кровавые струи падали тонкой рекою, опадая на щеки полными каплями, льющимися вниз на сильный подбородок, западая к уголкам глаз, и краснота крови терялась в черноте его длинных волос, скрепленных золотым обручем.

Очень нежно ее руки прикоснулись к его лицу, стирая ладонями его кровь, смешивающуюся с кровью, выступающей из ее пальцев, и Айвен в очередной раз подивилась невообразимой нежности его кожи. Ладони ее легли вокруг его лица в форме чаши, и, сделав глубокий вдох, она спросила его:

— Что я для тебя?

VIII

Пусть тоска погубит душу, пусть молва меня осудит,

Что назначено любовью, то пускай со мною будет.

Х. Дехлеви

Ветер был злым, лютым, как голодная стая скалящихся гиен. Они являли собой образ войны и голода, алчности и неутолимой жажды и всевластия, и жадность заключалась в каждом движении их быстрых ног. Он видел, как с обнаженных клыков диких псов желто-красной пустыни, чья шкура была усыпана кровавыми разводами, стекала ядовитая слюна, разъедающая землю под жестокими и тяжелыми когтями, а их глаза пунцового злата, пылали неистовее жала гадюки. Видя картины гнева и фатальной боли, когда раскалывались тела детей и женщин, будто хрустальные кубки, наполненные игристым красным вином, прогибались ребра и трещали позвонки, пальцы отказывались слушаться, глаза же слепли, но в памяти его высекалось воспоминание проклятой печатью, что будет преследовать в ночных кошмарах.

Яростные и дикие смерчи надвигались грядою холода, и черный дым от крыльев падших ярился в разразившейся небесной бездне, что раскрывалась в темном бутоне розы, прозрачно-кристальные слезы застывали алмазами в сердцевине, и жгучем стебле, усыпанным терниями. Каждый лепесток привносил с собой мученические крики вместо ударного зова серебристых молний, раскалывающих иссиня-лазуритные небеса, и содрогались горы под разрушительным эхом горна наступающих всадников смерти.

Белые стены великого града сотрясались, и венценосные каменные гигантские львы, взбирающиеся по мраморным вратам, застывшие в изваяние вечном, темнели, сгнивали в сумраке и горели огнем черным, как тьма затмения, как края царственной плащаницы ночного князя, что скрывала под атласом мрака звезды и дальние светила, жемчуг и серебро бледноликой луны.

Свет таился за густыми тучами, и светло-голубые глаза мужчины, что отражали виденные ими призрачные виражи полета агатовых драконов с кручеными рогами, покрытыми пеленою пепла, чья чешуя воспламеняла сам воздух, вглядывались в угасающий полдень.

Его глаза стали чистым серебром и изумрудом, в них вспыхивал последний отблеск падающей звезды и далекая мечта опалового месяца. Его ресницы вобрали в себя оттенок бархатной мглы и черного оникса, и ветры его обернулись бриллиантовыми соколами, сизо-туманными крыльями, что вздымались в нависающую черноту. Могучие ветра, вздымающие искрящиеся белоснежные пески в высоту, волною накатывали, со всей неимоверной стихией ударяя в лицо, отчего потрепанный льняной капюшон спал с его головы, открывая взору, чистое чело, длинные, сплетенные в золотые украшения с ромбовыми вставками лотоса волосы темного каштана и махагони. В глазах его мерцало пламя синеющего неба. Пески поднимались в волнах молока и кипени, создавая пламенные образы леопардов и хищных вороновых гончих, и червленые змеи с глазами оттенка барбариса, сотканные из объятий туманов и черного дыма, обволакивали его стопы в тугие кольца. Земля была раскаленной, как жидкий металл, обжигала кожу, и сама кровь вскипала в жилах, черный огонь властвовал в пучине туч, стекаясь пламенным дождем.

Огненное зарево солнца заволакивало в трясину тьмы, когда северные ветры подхватили изодранные полы его плаща, и Анаиэль наблюдал, как исчезает, меркнет и растворяется мираж светлого полудня, и чернота накрывает непроницаемой вуалью мир, как чугунные облака подавляли в сходящихся ладонях тьмы последний смольный луч зари. Иссыхали полноводные и быстрые ледяные реки в кристальных гротах под землей, и аромат сырых камней и лепестков фиалок в воде, что проникал в его легкие, пропадал вместе с затихающими лазурными вихрями его рассеивающихся ветров. Ветви багряного делоникса увядали, и пожухлая листва опадала на цветные мозаичные плиты, что образовывали солнце и цветы, и созвездия небесные, и изумрудные корабли, раскачивающиеся на сапфировых волнах морей, тонули под хрустящим и сухим листопадом. Любовь, что слышали сапфировые стены звездного города, горечь, что впитывалась в полные бутоны ирисов, и на чарующих фиолетово-лиловых лепестках остались слезы женщины, что оплакивала память золотого льва, умирающего на ее руках. Ее мирный вздох, оставшийся на окровавленных губах возлюбленного, был утренним отливом, и волосы чернильной мглы и теней в дремучих дебрях, накрыли саваном лицо молодого мужчины, смиренно покоящегося на ее коленях. И улыбка, полная сожаления и безмерной любви застыла на его устах, когда летняя ночь простиралась под покровом платинового полнолуния.

Анаиэль почувствовал, как его плечо сжала сильная ладонь прислужника, и он в волнении оглянулся на стоящего подле него мужчину. Белесый шрам, рассекающий правую щеку Таора в умирающем свете, сиял серебреной полосой, так сверкает грань льдины под лучами кораллового заката. Анаиэль сморгнул подступившие горячие слезы к глазам, резко отворачиваясь от бдительного и пронзительного взора своего мечника, чей облик во мраке был темнее густого покрова ночи. Он чувствовал, как на кончиках ресниц стынут капли крови, и с силой сжал руки в кулаки, пытаясь отогнать страшное видение смертей, что мелькали каждый раз, когда он прикрывал глаза, даже на мгновение, не длящиеся больше секунды, виражи представали перед ним. Призраки ушедших времен, что запугивали и жаждали проглотить его чистую душу. Опаловые белоснежные стены восточных дворцов и золотые минареты, тянущиеся к выси, и плиты, что точно чистый снег, облитые кровью павших, в которых застыли цветы увядающего жасмина. Сладкий и тонкий аромат сандалового дерева и жасмина смешивался с резким и терпким запахом пролитой крови, и духи, что были запечатаны на многие столетия, вновь вырвались на свободу от неугасающего пламени мести, и возвысились в царских чертогах одного из величайших городов Османской Империи. И одна жемчужин речного ожерелья навсегда разбилась.

Гремел гром, и молнии рассекали черные просторы, словно раскрытые крылья ястреба, и каждый взмах широкого крыла поглощал мир, потопляя в черноте, грехе и страхе. Темные перья, будто вулканическое стекло, кружились в обрушившемся ветре над белыми пустынями, и пустая тишина снизошла на землю, и само дыхание угасало, жизнь блекла.

— Девчонка совсем одна на корабле, — тихо произнес Таор, но его голос в ушах мужчины прозвучал подобно раскату ударившей молнии в столетний дуб, отчего он сжался, не в силах сдержать кипящую боль у висков, взметнув трясущиеся руки к лицу. Его широко раскрытые глаза все еще всматривались в чернь, что оживала и была живой всегда.

— Я понимаю, почему Вы оставили девушку Первый Господин, чтобы не подвергать опасности. Однако я не уверен, что было разумно прибыть сюда в таком состоянии, — он с искренним волнением и братскою заботой оглядел своего хозяина, который с трудом держался на ногах, колени его тряслись, а все тело била неутихающая дрожь, павшая на тело проклятьем. Стоило им покинуть корабль и ступить на проклятый песок, как Анаиэль уходил в состояние полного забвения, тени окутывали его, рассказывая и шепча истории прошлого, страша грядущим, присылая видения голода и жадности. И дыхание его сбилось и стало неровным.

Таор давно не видел своего светлого господина в таком жалком обличье немощного и хрупкого создания. Его правая рука стискивала ткань на груди, как если бы это помогло снять вспыхнувший за кожей и костями пожар. Ярость чужих сердец пыталась сжечь его дотла, не желая оставлять ни единой крупицы души. Под глазами красивого мужчины образовались темные больные круги, и кожу усыпала влага мученической лихорадки, уродуя его непоколебимый дух. Таор стиснул зубы так крепко, что челюсть его затрещала, и в глазах поселился гнев такой силы, что он мог сжечь в пламени половину Империи.

— Вы слишком много сил потеряли, излечивая ранения Вашего слуги, полученные в Даррэсе, — при этих словах Таор недовольно скривился, поджимая бледные, как брюхо мертвой рыбы, губы, и поднял склоненную голову в сторону возвышающегося города.

Чернота усеивала стены гигантских каменных богинь-близнецов с алмазными коронами, что обнимали руками тяжелые ворота, и на каждом осколке драгоценного минерала восставали часовни и храмы, таинственные города с арочными мостами и кораблями, что выстраивались у морских причалов. Морская волна из сапфиров, диковинные золотые птицы из янтаря, воздушные фрегаты из алмазов. За спинами древних богинь поднимались великолепные огромные крылья из красного золота, что начертали в себе историю города, чья слава не утихала и до нынешних времен — в мягких перьях расцветал лазурит глицинии и иссиня-черные кипарисовые рощи темного оникса. Львиные лапы опускались в землю, занесенную песками, и агатовые когти сфинксов впивались в гранит, утопая под шафрановыми бурями. Глаза же блюстительниц, горели голубым таинственным огнем, что оживал, мерцал во мраке ночи, закрадывался в душу.

— Если силы, сгустившиеся за преградой высоких стен, настолько ужасны, насколько пугает меня Ваш озноб, то я лучше лишусь всех своих конечностей, нежели позволю Вам пройти сквозь врата, от которых так и сквозит падалью и гнилью.

И ветер с иных окраин взметнулся, и поднялся песчаный буран, воспевающий песнь кровавого затмения. Волны песков подминали под себя другие песчаные валы, будто пески устроили людское сражение за власть, за богатство.

Анаиэль захрипел, оседая на колени и громко, истерзанно и тяжело кашлял, сплевывая кровь, скатывающуюся с губ. Духовное давление, что просачивалось в каждый камень и каждую песчинку в этом месте, поглощало его, подавляло волю к борьбе. Перед глазами все расплывалось, как в туманной жаркой дымке, прикосновение же песка к костяшкам пальцев походило на кипяток, и боль заставляла его не покидать сознание и оставаться в разуме. Ладони кровоточили, и кожа горела, а его шрам, пересекающий искривленной полосой заветные линии судьбы, сиял серебром, и он вспоминал слова предсказателя. Помнил, как смрад дыхания прокаженного старика, окутал его юное и чистое лицо, как чистых волос кедра коснулась истерзанная седина бледной луны, как сияние глаз морской волны и далекого неба воссоединилась со стеклянной гладью темных болот. Анаиэль помнил, как на его плечи легла костяная рука старца, кожа человека походила на крыло копченого фазана, его же кожу каждый вечер обливали розовыми маслами и душистой теплой водой, от которой исходил пар, за которым не было видно даже хрустальных фужеров с кремами, и оттенка полупрозрачной ткани хитона прислужницы, что заплетала его волосы. Но до того была тонка кожа толкователя, что через бронзовый оттенок, он мог разглядеть белизну костей. Он помнил, какие слова были произнесены сквозь гнилые желтые зубы, пророческие мгновения будущего, погрузившие его в отчаяние такой безмерной силы, что он едва мог дышать.

— Кто-то мог еще остаться в живых, — с трудом проговорил Анаиэль, сжимая ладонь в кулак, и проводя трепещущими костяшками пальцев вдоль горящих песков, поднимаясь с колен и опираясь на могучее подставленное плечо своего соратника, ощущая на своих собственных плечах всю тяжесть мироздания. Грозы падали на его спину, и черные шакалы вгрызались в позвонки, и душное марево сдавливало горло. Слабость пронзала каждый нерв, и каждый глоток воздуха походил на огненное возрождение, и пламя прожигало горло, спускаясь лавой к вскипающим легким. Дыхание оставляло его, а ветры потерялись в грозовых веяниях бури, в сплетениях черных мантий служителей ночи. Он не видел их образы, что были точно переменчивые облака и туманные узоры при первых отблесках рассвета, но отчетливо мог слышать их истерзанные вопли, ощущать их присутствие. Их костяные длинные щупальца обнимали в объятиях, их безликие бежево-мраморные лики без глазниц медленно нагибались к его подбородку, чтобы оскалиться у самых губ, и он мог слышать зловонный гной кровоточащих ртов. И затем пасти раздвигались, обнажались широкие резцы зубов в улыбке ни коварства и удовольствия, а той, что появлялась на лицах людей, когда они испытывали власть, что была в их руках, восторгаясь подчинением и унижением других. Истинное унижение другого привносило в нечеловеческие сердца приток истинного наслаждения.

— Я могу еще кого-то спасти, — шептал мужчина, самозабвенно глядя на город, из сердцевины которого, будто из горящего котла, поднимался черный дым, усеивающий небо, и лишь статуи богинь, сверкающие богатством злата, оставались единственным источником света. Влажные от пота темно-коричневые волосы с проблесками осиновой смолы, прилипали к пламенеющим в багрянце щекам, отчего черты лица мужчины стали резче и грубее, а рука, что была заклеймена шрамом отречения от судьбы, тянулась в направлении горящих, обваливающихся стен. И Таор невольно сильнее стиснул предплечья своего господина, в надежде хоть как-то удержать его от безумной погибели, что несли стены погрязшего в сумерках града, от чувств, что переполняли гневом и раскаянием разум молодого человека.

Так было с самого начала их встречи, когда мальчик из самой знатной дворянской семьи поднял голыми руками его обнаженный меч, схватившись за лезвие на арене, где его приносили в жертву на потеху высоким чинам и благородным выходцам. Но лишь ребенок протянул ему руку помощи, не боясь омрачить свое имя, не задумываясь о последствиях скверны, что могли пасть на весь род. Таор хорошо помнил тот день, окаймленный алым закатом, что растекался карминовой рекою по золоченым крышам, очерчивал янтарные гривы статуй львов, что выстраивались в бесконечных аллеях, по кустарникам жасмина, застывая каплей меда в блаженно-сладких бутонах, и тепло вонзалась в тонкие прожилки белесых лепестков. Анаиэль де Иссои ступил на поле брани и смерти перед взглядами тысячи сановников и служителей храмов, прося о помиловании смертника у самого Императора. Таор отчетливо слышал звук шагов по скрежещущей щебенке, когда кожаные сандалии встали у красного ложа, как мягкие ладони без единой ссадины и грубой мозоли, опустились на грязную землю, улитою кровью, и как потемнела атласная ткань белых штанин, когда он опустился и склонил голову перед Императором, прося его о дозволении молвить слово о своем желании. Сражения и показательные бои всегда были частью повседневной жизни дворянских семей. На военные турниры, что проводились среди лучших воинов золотой, приходили и зажиточные горожане, съезжались купцы с дальних окраин, предводители наемников со всех уголков мира. И даже бритты наслаждались отменным искусством боев молодых и искусных солдат, выкупая за огромные суммы самых одичалых из выживших, чтобы бросить тех в глубокие кратеры для добычи железной руды. Но любование доставляла пролитая кровь, и ярость, сквозившая в каждом глотке воздуха того, кто пытался выжить. Обсидиановый меч Таора раскололся в его пальцах, разлетелся в осколках блистающей черной пыли, что светились медовым цветом восхода и аметистом тихой речной глади на закате дня. Едва заметная человеческому зрению трещина на лезвии клинка, позволила отполированному широкому топору, разбить оружие. Таор сражался отменно, и победил троих, что были вдвое крупнее и старше его, опытнее. Мужчины, павшие под громящим ударом меча разъяренного волка, были закалены в жесточайших и страшнейших боях. Они выстояли против британских убийц, носящих звериные маски; справились с телами ядовитых ящеров, увитые броней из шипов, черными призраками, кормившимися злобой человеческих душ, но не смогли устоять против разящего молнией удара мальчика. Уже тогда тело его испещряли многочисленные шрамы, углубления в плоти, оставшиеся после огнестрельных ранений. Все происходило столь быстро на поле сраженья, он уже готовил себя ко мраку, ко встрече с пустотой и вселенским серебряном духом, о которых слагали легенды дети пекарей и кузнецов, дворцовой челяди, рассказывали старухи с улицы вздохов, где жили ведьмы и распутницы, знахарки и лекари, духовные наставники и педагоги. Он видел, как раскраивается черепушка других, как вываливаются глазные яблоки, и плещет водопадом темная и вязкая кровь, как выступают кости из сломанных рук, и растекается содержимое голов на горячие пески, становясь кормом для стервятников и оголодавших львов. В его руках осталась лишь рукоять с изысканной росписью, что врезалась в кожу до крови, столь крепко удерживал он темный эфес в ладонях с вырезанными человеческими фигурами. Затхлый воздух и непереносимая жара, сковывали мышцы, липкий пот вонзался в кожу невидимой броней и неподъемными доспехами. Он был повержен и склонен наземь. Увесистый осколок сломанного меча, со свистом отлетел на другой конец бойцовского поля, вонзившись с глухим ударом в желтый песок перед ногами застывшей дворцовой стражи.

В том момент, когда противник занес гигантскую секиру из черного металла над ним, Таор успел разглядеть монотонный яшмовый оттенок толпы, в гордом безмолвии наблюдавшей за его поражением: бело-бежевые рясы, тяжелые диадемы из белого оникса, яркий оттенок степного пожара платьев женщин из лиственных золотых пластин, заостренных серебряных крыльев сказочных птиц и медной краски на оголенной коже с алмазными вставками. Он мог расслышать вздох фиолетовых цветков гибискуса на горячем ветру и падающей одинокой капли крови, утопающей в песке и горячем камне, от которых исходил кружевной седой пар. И в колышущемся зное синевато-золотых отсветов, в праздном чоканье винных чарок, он увидел голубые глаза. Яркие голубые глаза мальчика, неотрывно наблюдающие за каждым движением молодого воина. Взгляд его лазурных глаз был настолько глубоким, что он почувствовал, как погружается под ледяную темную воду бездонного озера, начиная задыхаться; как воздух выскользнул из тела, когда он падал с облачной высоты, несясь с оглушительной скоростью к раскаленной красной пустыне, проскальзывая между небесной кровлею облаков. Тогда он понял, что уже больше никогда не будет принадлежать самому себе.

Анаиэль оттолкнул от себя мечника, но тот не шелохнулся, застыв на месте скалой, с горечью и болью наблюдая, как самый дорогой его человек полз на четвереньках в направлении смерти, желая ее в свои объятия. Если он отринет приказ своего хозяина, то может умереть от силы клятвенной печати на своем теле, что прожжет плоть и отравит кровь, и даже воздух вокруг его смрадного мертвого тела будет полон ядовитых испарений, а земля почернеет от пепла. Но если эта жертва сможет уберечь безрассудного юнца от участи жертвы, отсрочит неминуемую погибель, его душа и сердце будут спокойны, покидая белый свет.

— Мой добрый господин, прошу Вас…, - умолял Таор, с жалостью смотря на скорченную фигуру на песке, когда бураны поднимались и шумели, как грозовое черное море воспевало о свободе. Ветер ревел и выл, а барханы раскалялись, скучивались в водовороты в черной вышине, оставляя на коже грубые и толстые рубцы и уродливые ожоги. Новые ранения, которые позже хозяин вновь возьмется исцелять, задувая угли своей силы, что защищала его. Но больше Таор этого не позволит, не доверит идти по тропе своих желаний. Тогда на кровопролитной арене, младший сын древнего рода доверил ему свою жизнь, выкупив его меч, ценою чести своей семьи, и он будет защищать своего господина, даже когда потеряет способность видеть, лишившись глаз. И даже когда от него останутся лохмотья плоти, его дух обратиться в одного из непрощенных призраков, чтобы вновь защищать и оберегать. Полные губы мужчины растрескались от сухости воздуха, и на подбородок потекла тонкая струя крови, когда неистовый вихрь изрезал косыми белоснежными полосами, что были точно лезвия ножей, его лицо. Земля под их ногами содрогалась, и он смог почувствовать покров тьмы на своей спине, ощутить, как когти, облитые дегтем и темной смолой, вгрызаются и вламываются в позвонки, как длинные острия клыков отточили кости.

Его рука инстинктивно легла на широкую рукоять меча без гарды, перевязанную лишь тесьмой. Меч, выкованный из темного сплава, освященного святой водой из горных источников, такое орудие было смертью для призраков ночи, приносивших с собою погибель всему живому. Клинок же в свете молний, вбирал в себя пламенный свет, что любовно прикасался к лезвию, оставляя лунные поцелуи. Тени восставали из зыбучих песков и гроз, их глаза были темнее перьев полярной совы, и дыхание холодом сковывало каждый нерв.

Гиены выли и рыдали, ворочая мордами по окровавленным пескам, бросаясь на сильные руки воина кинжальными клыками, что вознес свой меч над широкими плечами, перерубая полуночных зверей на части. И каждый взмах его тяжелого меча увенчивал воздушные волны, что поднимали гряды мятежных бурь, рассекающих беспросветную пелену. Он переламывал кости, созданных из самых низких желаний и поступков. Острие обсидианового клинка скользило по пескам, оставляя следы тонкого слоя хрустального льда, и когда меч поднимался в воздух, то гравюры хищных птиц и волков на лезвии сверкали драгоценными бусинами, нанизанными на тончайшие нити тьмы, обволакивающие и облизывающие палящий металл. Воздушные ленты, что прорезали мглу, разбивали каменные башни, и древние монолиты рассыпались на части, как брызги пролитых чернил.

— Таор, — тихо прошептал человек позади, предупреждая и безмолвно прося остановиться. Его имя слышалось в каждом шорохе и чужом дыхании, перекатывалось на языке, словно мед, и глубокий, мягкий голос теплым ветром овеял его лаской. Все застыло, и даже одичалые псы остановились, молотя лапами по окаменевшей земле, утробно зарычали, пригибая головы, склоняя пасти к черным пескам, от которых исходил запах детской крови, не смея приблизиться к ореолу поднявшихся ветров. Светлых ветров, что бороздили океаны дневного небосвода.

— Господин мой, — промолвил Таор, потрясенно смотря на человека, с лица которого спала пелена бледности и мрак смерти. Мужчина твердо стоял на ногах, без тени страха смотря на окровавленные тела зверей, что прибывали, но не подступали, оставаясь в укромной тени, купаясь в обсидиане черноты. Таор взирал на поднявшегося с колен мужчину так, как преданный пес смотрит на любимого хозяина.

Анаиэль сделал шаг, резко разводя руки в стороны, словно неуловимый небесный ястреб, и полы его изорванного плаща поднялись под злобными колыханиями синих и лазурных ветров, в искрящихся нитях голубого шелка. И безмолвие, и холод увили морем все вокруг. Звук походил на скрежетание железа о камень, так вода обтекает пшеничные поля, окаймленные огнем. Таор вонзил острие своего меча глубоко в землю, согнувшись в спине, и крепко схватился за рукоять, прижимая лоб к холодному черному металлу, когда земля сотряслась под его коленями, и кобальтовые реки морозных ветров хлынули и низвергли темноту, воронкой засасывая мглу. Громадный черный вихрь забирал в себя падших призраков, и он слышал их жалостный крик, гремящий ударным эхом в ушах — то был детский плач и женская мольба, невинные слезы. Меч дрожал в его руках, когда ладони его начали кровоточить от сильной хватки, он с трудом мог проглотить небольшую порцию воздуха, что мгновенно обожгла внутренности. И подняв дымчато-серые глаза к небу, он увидел полыхание голубых огней в туманных всплесках, и лики чудовищ, что обитали в темноте. Пепел опадал на разгоряченное лицо Таора, когда мечник всматривался, как гигантские тела песчаных левиафанов и скатов разрезали воздушные пики и лезвия, как ломаются вороньи крылья черных всадников в смоляных доспехах. Бесстрашие всегда было непробиваемой броней Таора, смерть его не пугала, будущее не страшило, и сколь бы омерзительны не были образы приходящей мглы, разум его не мерк, не окутывался туманом трепета и смертной слабости. От пробуждения же такой всевластной силы, мужчину обуял непомерный ужас, и даже кровь застыла в жилах, остановив горячий поток.

Огромные львы с сильными гибкими и мускулистыми телами, вонзали в пески алмазные втяжные когти, раскрывая в утробном вое мощные челюсти с громадными белыми клыками, и сияли, как слоновая кость. Дикие кошки из теней скатывались в пучину режущих сквозняков, что не оставляли после себя и праха. И лишь истерзанный рев болотной рыси, и скулеж золотых ирбисов врывался в мелодию мстительного урагана и чистый напев в дыхании ветра. Ветряная воронка засасывала камни разрушенных павильонов, и волны ветра бились средь седых туманов о скалистые цитадели, выстроенные вокруг города. Стихающий дождь стеною черного бархата осыпался на землю, и сквозь рваные темные тучи показалась бледная луна, колесница, что осветила ночной мрак, освещая безлюдные руины. Воздушные волны плескались, растворяясь в песчаных барханах, и в небесах, озарившихся жемчужной птицей, отгремели последние бури.

Когда все умолкло, Анаиэль тихо выдохнул, и Таор впился пальцами в утонувшее в песках лезвие своего меча, заворожено наблюдая, как лазурная полоса воздуха, оплетающая губы мужчины, обратилась в сверкающий иней. Под сандалиями дворянина хрустели лед и стекло, как озерная гладь, и через прозрачное зеркало проглядывалась лоскуты плащаницы темных всадников и застывшие алеющие ягоды крови. Молодой человек отвел с лица выбившуюся прядь длинных волос, словно шелковый полог изящно расшитый золотыми каплями, и сладкий аромат орхидеи завис в воздухе, сменив запах смрада и гнилой, опаленной плоти мертвецов. Его голубые глаза мерцали в черноте, когда холодные столбы лунного света развеяли мглу, в них замерло отражение нефритового неба. Ветер свистел в ледяной вышине, раскрывая облака, и дальние звезды заблестели на драгоценном черном полотне.

— Ты хорошо справился, Таор, — промолвил человек, и голос его был ветром, проносящимся между листвой зеленых кленов и склоненными бутонами белых хризантем, затерявшимся дуновением в перьях белоснежных журавлей, притаившимся вихрем в речной гальке. Таор не ответил, и едва склонил голову в благодарности за похвалу. И на острые скулы его мужественного лица пали лотосовые слезы льда, волосы стали жестки от буйствовавшего мороза. Мечник с трудом оставался в сознании, в его ушах все еще отзывались смертные и душераздирающие крики, голоса, доносящие из потустороннего покрова, ему представлялось, что горы обрушились, что само небо пало, а он притаился у края земли, не способный продохнуть сквозь песчаную пелену. Он с восьми лет держал тяжелейшие мечи в своих руках, видел, как полымя охватывает деревни и города, после которых оставалась лишь глинистая пустыня, и как высокие господа, что блуждают караваном под ночным покровом в жарких долинах саванн, поют смертные гимны и пьют в алмазных чашах красное вино бессмертных. Но вот перед ним стоял его господин, и, не сдвинувшись с места, погрузил в ветрах и бритвенных лезвиях вихрей, армию проклятых. Таор посмотрел на толстые высокие металлические пики, с агатовыми наконечниками, которые медленно осыпались темным пеплом, разносясь по холодному воздуху. Такое копье с легкостью могло разрубить добрую сотню имперских солдат, разделив пополам гнедых коней, раскромсав и плотную золотую сбрую на груди, а теперь сотни таких копий рассыпались песком на его глазах.

— Тебя ведь гложет любопытство, отчего я стремлюсь спасти любую человеческую жизнь, как и узнать причину, по которой я покинул отчий дом, отринул богатства рода, принадлежащие мне по рождению, отказался от покровительства родителей, любви и заботы драгоценного брата, — он склонил голову на бок, прикрывая глаза и делая глубокий вдох, чтобы успокоить гнетущие мысли.

— Да, — вновь с непереносимой тоской, пробормотал Анаиэль, и блестящие светлые образы птиц на черном клинке мечника, вторили его горю, — брата я любил больше всего. Он всегда был для меня человеком, которым бы я хотел стать, на кого жаждал бы походить. Я мечтал, чтобы в день своего совершеннолетия, он вознес мне золотой оливковый венец на голову, и смазал чело миром. В тот день бы золотые дворцовые ворота были украшены лозами красных роз, и весь Сион бы утопал в лотосах, а бедняков бы угощали финиками и щербетом, орехами и изюмом, политыми горячим медом. И по иронии, я в свои шестнадцать лет перевязывал раны солдатам на восточных границах, когда проходила череда сражений с бриттами. Я выливал из кувшинов ядовитую кровь и рвоту, жидкости, что вытекали из человеческих тел, и видел, как с невероятной скоростью сильное мужское тело, превращается в обглоданные ссыханием кожу и кости, и как ценные бутыли с водой исстрачивали на омовение, как в чистые ткани перекладывают тела погибших. Но я был счастлив Таор, — шептал мужчина, смотря, как переливаются полыхающие ленты зеленого огня млечного пути.

— Я знал, что спасал людей, — медленно и нерешительно говорил он, больно сглатывая, словно ему с трудом довались последующие слова. — Я возвращал из мертвых в живых, и они плакали, целуя мои руки, шрамы на запястьях, и плакали их дети и возлюбленные, падая на колени перед моими грязными ногами, — безудержно продолжал говорить Анаиэль, вглядываясь в чистое темное небо, как если бы пытался отыскать на звездной карте ответ.

— И тогда я испытывал облегчение от участи, что предрек мне пророк в день толкования.

Он на мгновение остановил свой рассказ, поднимая ладонь, истерзанную шрамом. Для Анаиэля темные линии судьбы казались черными змеями, жгучими червями, поедающими плоть, а уродливый шрам, пересекающий кожу, оберегом. Таор с усилием вытащил меч из зыбких песков, вкладывая его в кожаную кобуру на спине, резко выдергивая петли и узлы тесьмы на плаще, давая материи скатиться по его могучим предплечьям и торсу к земле. Он осмотрел заточенные кинжалы на кожаной перевязи, охватывающей его сильную грудь, и, не смотря на своего спутника, твердо сказал, проводя мозолистыми пальцами по острому лезвию охотничьего ножа:

— Мне не важно, что сказал прорицатель. Узнаю я Вашу судьбу или нет, ничего и никогда не изменится, какие бы поступки бы Вам не предрекли, какой бы суровой путь не лежал впереди. Я всегда буду Вашей правой рукой, мечом, который будет убивать и спасать, лишь бы на то была Ваша воля, — с возбуждением в голосе и огнем безумия в глазах говорил прислужник, и волосы его были темны, как умирающий клевер в осеннем дожде.

— Я буду щитом и даже после своей смерти. Я стану мстительным духом, ибо говорят, что если дух силен, он сможет воплотиться в смерч. И я не отпущу из своих когтей Ваших врагов, я растерзаю каждого, кто осмелится встать перед Вашими желаниями, мой господин, — с почтением склонив голову, сдавленно завершил он.

— Я всего лишь Ваше оружие, используйте меня, как инструмент для достижения желаемых и вожделенных сердцем целей, — шептал он в молитве, проклятии и клятве, и глаза седых туманов погрузились в темную глубину ночного океана. Жестокий, пронизывающий до костей ветер налетел с неба, и конечности мечника дрожали от холода, зубы содрогались, свирепые длинные клыки северного ветра очерчивали огромными ледяными когтями его лицо, прикасаясь к шраму на щеке, замерзая кристальным инеем на бровях, как сизые росы на ирисах. Его же ладони, на мече плавились от жара и истекали багровой кровью. Нестерпимая боль прожигала каждый нерв, дрожь охватила сильное тело, словно испытываемая агония, была залогом его правдивых слов. Серебряный свет, отблесками искрящегося снега, покрыл пески под ногами, как бегущие ручьи, освещая далекие песчаные долины и засушливые дюны, сверкающие башни белоснежного фрегата. И как в причудливом сне переливалась сизая дымка, тонкая как прозрачная батистовая ткань, и в воздух взмыли соколы, и в небесах шумела нежная песня их крыльев, рассекающие порывы вторящего их перьям ветра. Он был опьянен красотою белого света, как от славного красного вина, горячившего горло, оставляющую сладость на кончике языка, и не мог опустить свой взгляд, даже когда зачарованные птицы исчезли, растворяясь в синеющей темноте.

Таор поднял свой взор, смотря, как кружевные завихрения ветров сплетаются в холодных потоках в белых тигров и золотых львов с золотою шкурой, и косматая грива горящим пламенем вздымалась до самых небес.

— Если Вы испытаете от моей службы, хотя бы крупицу отрады, — шептал он, готовый ринуться к ногам своего господина, утратив всякий стыд, предаться унижению в его глазах, и по его же слову пасть перед смертью, — моя жизнь, чем бы она ни завершилась, не была бессмысленной.

Мужчина долгое время ничего не отвечал, смотря в светлый свинец глаз сильнейшего воина в адамантовых равнинах, слава о силе черного мечника достигла даже окраин у зеленого моря, агатовых павильонов на хрустальных озерах, раскинувшихся в великолепных садах Альбиона, и затем человек неспешно улыбнулся, уголки его губ приподнялись, обнажая белизну зубов. И улыбка походила на лунный свет, играющий в ветвях бирюзовой ивы в чистой ночи, отражением солнца на листьях красного делоникса. Сизо-сапфировые вихри ветра взметнулись, и на песок встал леопард, вонзая когти в застекленную поверхность земли, расставляя мощные конечности и поигрывая черными ушами, прислушиваясь к полету ветряных струй. Серебряная луна блестела на густом и коротком мехе песочной охры, светясь платиной на черных розетках и кольцах разбросанных по телу пятен. Зверь встряхнул массивной головой и приземистой походкой ступал по раскаленному песку, недовольно поднимая из груди злобное рычание. Таор крепче сжал кулаки, с затаенным волнением всматриваясь в очертания хищного зверя, воссозданного из пустоты, оскалившего клыки перед ним, и обступив воина, ринулся к высоким сияющим в светлой ночи вратам, к сверкающим богиням-близнецам.

— Я расскажу тебе лишь самую главную часть своего предначертания, — сказал мужчина, отстегивая дряхлую, износившуюся плащаницу. Его боевой костюм был черен, как окруживший мрак теней, что подступал со всех сторон, будто вся нежить, питающаяся чернотою, дымом и сумрачными туманами, была вышита на его прекрасном одеянии, а золотом, окаймлявшая края шелковых штанин и обегающей туники без рукавов, ознаменовала рассвет золотых песков. Бескрайние пески и далекие засушливые равнины, подземные ручьи и скалистые аллеи высоких гор с красными вершинами, как соки черешни, были его домом, и он защищал и любил эти земли, за которые бы с радостью отдал жизнь. Таор знал это, и не раз видел, как его господин рисковал собой, не страшась лихорадок и чумы, охвативших далекие и малочисленные племена и деревни, всегда следуя в самые безлюдные и безнадежные на спасение земли, привнося своим приходом и здравие, и покой. Он освобождал от медных цепей позора, прикованных в пустынях смертников, отвергнутых своими племенами, предлагая пищу и последние запасы воды. И все ради того, чтобы не свершилось пророчество, к которому вела его судьба. Он убегал от возлежащей перед ним судьбы и проклинал трусость, что испытывала душу.

— Последовав за мной, ты отказался от благородного дома, и я ценю твой выбор, как и дорожу преданностью, — говорил мужчина, внимательно всматриваясь в тонкие струи крови, капающей с ладоней прислужника. — Теперь ты один из ненавистных изгнанников Империи, за которым будут охотиться, как и за мной. Гонимый всеми и не признаваемый ни одним другим дворянским родом, и каждый из выходцев в этой семье будет неустанно преследовать тебя.

— Смерть охотится за мной с самого рождения, — с усмешкой сказал Таор, пожав плечами, — и пока еще ни одному исчадию не удалось свести со мной счеты за погибель тысячи.

Анаиэль остановился перед воином, приседая на корточки, чтобы они могли смотреть друг другу в глаза, как равные, пока земля под их ногами дышала, дрожала. И все больше диковинных существ вступали на белоснежные песчаные ковры. Без труда, этот человек создавал армии из воздуха и коварного, пугающего воображения, которые могли противостоять и войскам смертным, и стражам бессмертных. Таор перевел свой взор на медно-ореховые стройные и тонкие тела каракалов, пустынных охотников предгорья, что вставали в длинные шеренги, оскаливаясь клыкастыми пастями. Такой зверь прыгнет в самую гущу сражения, раздирая сверкающими когтями и агатовые щиты, и алмазные колья. Правая скула на его лице невольно дернулась, и он глубоко вздохнул, попытавшись расслабиться, чувствуя кожей золотые взгляды, прикованные к нему.

Анаиэль серьезно оглядел его:

— А если я скажу, что сам буду приносить смерть и разрушение, даже тогда ты последуешь за мной? — раздумчиво произнес он. Его прямой вопрос был не громче шелеста листвы долинного вяза.

Таор отстранился от кинжалов, которые он крутил в руках, пытаясь сосредоточиться, но тут пальцы его остановились, мужчина сдвинул брови в нерешительности, но его замешательство длилось не дольше вздоха, когда он ответил:

— Я вижу Ваши дела и поступки, наблюдаю, с какой отверженностью Вы отдаете всего себя спасению других. Разве задавал бы схожий вопрос господин своему прислужнику, будь передо мной другой человек? Все они одинаковые вельможи, носят тяжелые и неудобные одежды, главное чтобы краше блестело в рассветных лучах, и, возвышая гласа до небес, сковывают в рабские оковы запястья сотен бедняков. Хорошо, что я родился не женщиной, — выпалил признание Таор, нервно проводя пальцами по губам. — В противном случае, мне пришлось бы убирать туалетные столики, жечь воск да набирать душистые ванные с молоком, чтобы кожа одной из красавиц не сгорела под жестоким зноем.

— Про дома блаженства ты не упомянул, — подметил Анаиэль.

Таор всунул в кожаные перевязи охотничьи ночи, и тяжело вздохнул, беспокойно проведя тяжелой рукой вдоль коротких темных волос.

— Девчонка, что теперь путешествует с нами, мне не нравится, — подняв глубокий голос, провозгласил он, всплеснув руками по коленям, оставляя на восточном военном халате, разрисованные золотой краской и покрытые плетенными сетчатыми узорами, кровавые разводы.

— Подумать только, одинокая женщина в бассейнах проклятого города, куда не вступала нога ни одного человека на протяжении трехсот лет. Все темные сказания, которые могли бы быть написаны народом, сложились именно в этом городе. Здравомыслящий человек никогда не отправится в Даррэс, малахитовые башни и ониксовые дворцы прокляты.

— Ты не считал себя безумцем, когда ступал по улицам Даррэса. Признай, архитектура и богатства завораживают, — с непринужденной улыбкой сказал мужчина.

Таор поднял бровь, с раздражением играя желваками, но только прошептал:

— Я узнал, что подхожу к его стенам, когда увидел издалека изумрудные минареты и гигантские стены, никогда не думал, что смогу его увидеть.

— И все же, ты вошел в оскверненные стены и лишился руки, но даже теперь не страшишься, — искоса посмотрев на металлическую руку, сказал Анаиэль, и искусные узоры на драгоценных фалангах пальцев, сверкнули в темноте пламенем.

— Руки, ноги, зубы — все это мои инструменты, которые необходимы лишь для того, чтобы служить Вам, и если можно их заменить, не важно, будь то плоть, или ржавый металл, то все едино. Я найду применение любому оружию, что окажется в моих руках, и чтобы меня остановить, придется разрубить меня на кусочки. Но даже оторванная голова будет кусаться, и рвать врагов на части.

Анаиэль грустно улыбнулся, чувствуя верность и истинность в каждом звуке, то шептало ему дуновение бирюзы в разошедшихся облаках, и, всматриваясь в девственно белый оттенок полной луны, небесные ветры приятно ласкали его чистое лицо.

— Я чувствую, как по ее венам бежит кровь, преисполненная неведомой силой, вижу, как ее волосы окружает ореол золотой ауры, наблюдаю за тем, как неспешна и грациозна ее поступь, будто полы устланы светло-жемчужными лотосами. Я упиваюсь ее красотой, что как красная гвоздика, покрытая росой, слышу мягкий голос, как у пестрого зимородка и малиновки. Но потом в мою душу закрадываются сомнение и страх. На ее теле не было ни единой священной руны…

Черные пантеры выгибали тела и тяжело дышали, волоча длинные чернильные хвосты по песку, и острые глаза светились горделивостью и всезнанием, впиваясь

— Первое, что делает любой человек в разуме, не имея на коже чернильных оберегов, продает последнее ценное, что у него есть, чтобы самый бедный мастер смог набить ему символ размером не больше точки, а все ночи проводит в молельни, залитой светлой луной, — продолжил говорить Таор, и на лице его отражалось неподдельное изумление. Он вновь представлял себе светлую и нетронутую кожу женщины, как молоко, как белый дым цветов и аромат курений, поднимающийся из курильниц.

— Все боятся темноты и ее прихода, а здесь некто мне говорит, что прожил до момента, когда женщина давно перешла в брачный возраст, и ее кожа чиста, как белые плиты храма Януса.

Анаиэль прикрыл глаза, и, сложив руки на груди, широко и азартно ухмыльнулся, словно одно упоминание о женщине доставляло ему удовольствие, и осознание этого, приводило Таора в ярость.

— Может быть, она действительно была так бедна, как о том говорила. В этом она не солгала, — тихо произнес Анаиэль.

Глаза мечника стали отражением теней чащоб и оврагов, полноводной рекой, отсвечивающей холодным блеском.

— А в чем же женщина солгала?

— Она не слишком многое о себе рассказывала, чтобы успеть солгать, но достаточно, чтобы в ее историю можно было бы поверить. Трудно представить, как она выжила под палящим солнцем, но когда я отыскал ее, выглядела она так, будто та только вынырнула из воды, хоть девушка и была без сознания. Или же кто-то помог ей выбраться из воды, но для чего-то оставил у прудов.

Таор прищурился, высматривая в темноте высокие шпили корабля и серебряную палубу. Фрегат напоминал древний дворец, исписанный чернилами фантазии лист, что обратился явью. Он никогда не мечтал увидеть один из таких кораблей, ни одна имперская шхуна не сравнится с великолепными мачтами и палубой, внутренними залами и комнатами, спиральными лестницами и фонтанами, которых было не счесть. Но в серебряных покоях осталась та женщина, возлежа на золотом ложе с нефритовой спинкой, с глазами белой сипухи, расчесывая длинные курчавые волосы, темноте которым позавидовал бы любой каллиграф, блуждающий в поисках туши.

— Я отправился в Даррэс из-за слухов, которые слагали об этом городе, но я, как и многие другие был увлечен богатствами, спрятанные в вековых стенах. И я надеялся, что смогу отыскать сокровище, что так жажду заполучить, и вернуться с честью домой, — промолвил он, опуская равнодушный и пустой взгляд на сцепленные в замок пальцы рук.

— Но я ничего не нашел, — прошептал мужчина, вновь обращая взгляд к зеркальному полнолунию, и голубые глаза его стали почти что белыми, как диамант. И в это мгновение из песчаного покрова расправил свои воздушные крылья белоснежный дракон. Тело его покрывал алмазный лед, переливающийся темно-голубым огнем, будто крылья голубой сойки, и холодный свет струился по кристальным венам гигантских крыльев, прозрачных, как стекло и слеза, как первые капли дождя в сезон засухи. Чешуйчатое тело сияло, как заря на глади глубокой реки и серебристый звездный свет. Таор вздернул подбородок, пристально следя, как на закругленные в спирали остроконечные рога, падает призрачный лунный поток, но не сдвинулся с места, пытаясь выровнять дыхание и справиться с дрожью, обуявшее тело.

— Когда-то я читал, что в стенах древнего Дарэсса был спрятан клинок из белого металла, чистого, как хрусталь и воздух. Обладающий таким клинком, смог бы одним взмахом покорять города и царства, преклонять к своим ногам всевластных господ и непокорных мятежников.

— Однако если клинок не примет своего владельца, то человек, коснувшийся белого металла, сгорит в очищающем пламени, — спокойно возразил Таор, чувствуя, как немеет лицо, и он в успокаивающем жесте провел рукой по спутавшимся темным волосам.

— Я всегда полагал, что это быль, но все слушают сказителей у огня долгими вечерами: и дети, кутаясь в материнские шали, и старцы, связывающие корзины крючком. Каждый путник мог остановиться в таких племенах, не имея крыши над головой в жарких пустынях, вслушиваясь в таинственные сказания о великих победах и тех смертных, что стали судьями, что теперь наблюдают свыше за нашими делами. Наемников любят в странствующих кочевых племенах, что никогда не остаются на одном месте, и горячим супом накормят и вяленого мяса не пожалеют, и пригласят в одну из палаток, согреваясь теплом тел других. Под холодное утро ни за что не захочется выбираться из-под тонких одеял. На ночь старейшины будут читать сутры, и возжигать курения, отгоняя ночных призраков, но одинокого человека, искусного в орудовании мечом, всегда пригласят на ночлег. Однако же, — он помедлил, чувствуя, как ползущий вдоль позвоночника холодок заставляет забыть о тупой и прожигающей боли в окровавленных ладонях, — сказания и присказки всегда остаются таковыми. Мой господин все это время желал получить несуществующий меч? — осмелился вопросить мужчина, угрюмо смотря на заледеневшую землю.

Анаиэль сложил ладони лодочкой, и Таор в очередной раз подивился ухоженности и чистоте рук мужчины, сидящего перед ним.

— Меч, выкованный из капель восхода и последней канувшей слезы заката, существует, Таор, — в смертельной твердости объявил он. И резко поднявшись с корточек, направился к дракону из мерцающего хризолита, опускающего стеклянное крыло, чтобы всадник смог взобраться на окаймленную шипами спину. И прежде чем ступить на крыло, сотканное из заоблачной выси, мужчина обернулся к мечнику, теперь его взгляд изменился — он был полон решимости и бесстрашия, ради служения этому человеку, Таор готов был вырвать свое собственное сердце. И он не сводил с него своих глаз, не мог отвернуться, такая сила таилась в каждой черте красивого лица.

— В своей жизни я погублю много людей, Таор. Невинных людей, которые умрут в мгновение ока от моей ярости, завладевшего разумом безумия, и никто не сможет противостоять моему могуществу. Никто не посмеет поднять против меня меч или сразить неукротимую стихию северных ветров, что принесут черные бури и кислотные дожди, разъедающие алмазные крыши дворцов и рубиновые купола храмов. Империя падет под силой лютых и злобных смерчей, грянувших с небес, на землю канут дожди, что смоют малочисленные деревни и селения в горах. Золотые посевы пшеницы будут в углях и карминовых глинистых потопах, наступят голод и лихорадка, люди будут умирать. Я привнесу бедствия в этот мир, которые еще не видела Империя. Ненависть будет царствовать в моих глазах, жестокость овладеет сердцем. Я не успокоюсь, пока твердыня не дрогнет и не расколется на части — вот, чем я стану, и что привнесу в свой дом. Вот, за каким чудовищем ты ступаешь и, которому покровительствует твое доброе сердце.

Анаиэль подобрал золотые узды с двумя кольцами на концах, и широкие крылья, в которых застыли бриллиантовые льдины и снега на пиках гор, и звездные тропы, распахнулись навстречу чистым небесам.

— Я отпускаю тебя от всех отданных мне прежде клятв, Таор, — продолжил говорить мужчина за пересечением холодного ветра, что окружало его священным, благостным покровом, белоснежной аурой, и горячего рычания львов, раздирающих когтями заледеневшие земли.

— Я могу стать смертью и для тебя, Таор. Я освобождаю тебя не в наказание, а за верность и преданную службу, отныне ты свободный мужчина, и ты самостоятельно выбираешь свой путь. Больше ты не раб и не наемник. Мои небесные соколы улетят в Сион, к моему брату и отцу, к наследникам всех двенадцати великих домов, возвестив их о том, что случилось в городе Кашире, — шептал он, крепче хватаясь за удила, но удерживался он за последние остатки своей воли. Таор видел его усталость и безмерное изнеможение, знал, сколько сил физических и духовных уходило на воплощение живых созданий, как и понимал, что этот мужчина не станет жалеть себя, отдавая последние силы, и даже когда его глаза сомкнуться, он все равно продолжит удерживать в своих ладонях клинок, чтобы бороться против тьмы.

— Вы не сможете выдержать в предстоящем сражении в таком состоянии, с таким трудом держась за удила, — он бросил взор на руки мужчины, которые охватила страшная дрожь, и знал, что через некоторое время ему станет трудно дышать.

— Ваши конечности сдавит болью от переутомления, не так много времени прошло с момента моего исцеления, и Вы еще не окрепли. Вы совсем один, некому будет поддержать Вас, когда тьма затопит свет луны, — говорил он, хоть голос и был хриплым, смотря в упор небесно-зеркальным очам, затягивающим в свою сапфировую гладь.

— К чему столь безрассудная погибель? — прищурившись вскричал он, вонзая ногти в окровавленную плоть. — Город Кашир нельзя вернуть, если его стены захватили высшие господа ночного двора, то не во власти обычных смертных. Город погряз в своих собственных грехах, и потопит и Вас вместе со всем золотом, хранящимся в сокровищницах.

Анаиэль тихо улыбнулся, смотря на застилающую небеса платиновую луну, и воздух, что лиловыми вихрями проскальзывал меж облаков, в его глазах тонула такая нежность, от которой цепенело сердце.

— Позаботься об Иветте, если ты стал моим другом, Таор. Не оставляй ее во тьме одну, оберегай ее, как оберегал меня, если ты мой духовный брат, — тихо говорил мужчина, не глядя на пустынного воина, но режущие оголенные плечи ветры, доносили до мечника слова его господина, как и чувства, что он испытывал, вспоминая о той, чьи смольные кудри расчесывал, заплетая причудливые косы, чью кровь смывал с собственных рук, чьи слезы стирал, когда она кричала во сне. Он думал об аромате жасмина, исходящем от ее мягкой персиковой кожи, об изумрудных глазах, в которых затерялись отливы и приливы зеленого моря, об алых губах, что тронули рассветные лучи огненной зари, когда она возлежала на кремовых шелковых простынях. Он просто хотел, чтобы она смогла жить и дышать воздухом морского бриза, нежиться в ласковом тепле солнца и лавандовом вкусе холодных вод. Желание охватило его, когда на губах застыла горечь и соль от печали, таившейся в ее глазах, о смертности, что покоилась в утонченных бледных чертах.

Анаиэль де Иссои бросил на черного мечника в последний раз взгляд своих небесно-лазоревых глаз, глубоких, как синие море, и дракон изо льда и стекла, воссозданный из ветра его крылатой души, устремился в вышину, а вместе с первым взмахом прозрачных крыльев морской пены, взметнулся желтый песок и малахитовое стекло под когтями тигров и барсов, агатовых копыт разъяренных вепрей и черных быков.

Топот был такой оглушительной силы, что Таору пришлось пасть на землю, прикрывая ладонями уши. От боли в висках, он закричал, не слыша себя, а слух затопили монотонные и резкие звуки рева и шума, сводящие с ума. Голова гудела и трещала, как если бы он был в жарких наковальнях, а его виски были мечами, на которые опадает громадный молот. Песок и пыль попадали в глаза и рот. Приоткрыв глаза, и встав на колени, он увидел, как возносятся темно-голубые немые торнадо над головой, скрывая за густыми виражами небо, и лишь когда смерчи затихли, он смог разглядеть, что город падших лежит далеко впереди, на краю холодного синего горизонта. От потрясения, он с трудом мог отдышаться, повалившись на песок и жадно глотая воздух, громко кашляя от витающей в высоте пыли. Его отбросило назад на многие километры. Теперь высокие золотые ромбовые шпили настенных башен с крупными алмазами можно было с трудом различить вдалеке, но воздух не пронзил его яростный крик, и не пали на пески гневные удары лезвия его огромного меча. Он просто сидел на песке, не смея пошевелиться, чувствуя, как пустота заполняет его душу, как тихо клокочет в нервах обида и ненависть. Но лицо его не дрогнуло, пока он глубоко вдыхал в себя воздух, пытаясь скрепить разорванную тесьму на кожаной перевязи. И откинувшись на горячий песок, что еще не остыл от жгучего заката, пытался понять, что ему вновь придется преодолевать эти казавшиеся бесконечными долины, чтобы приблизиться к высоким вратам с богинями-сфинксами. Ему ужасно хотелось пить, за каплю дождя он бы расцеловал грязные сандалии нищего или навозника, всего за одну каплю.

Он смотрел на безоблачное ночное небо, на сменяющиеся созвездия до тех пор, пока не расслышал где-то в отдалении медленно подступающие шаги. Таор закрыл глаза, вслушиваясь в шаткое дыхание, человека мучила отдышка, как если бы он прошел вдоль пустыни не одну милю. То был человек небольшого роста и весьма хрупкого телосложения, одна нога прихрамывала, но в стопах заключалась сила и воля. Рядом лениво ступали белые львы, тяжело дыша и фырча при каждом новом шаге, и принюхавшись, Таор уловил витающий в воздухе сладковатый запах цветов и мыла, душистой воды, влажных волос.

Длинные темные волосы занавесом укрыли от него мир сияющей жасминовой луны в объятиях голубого пламени. Глаза, как драгоценные изумрудные камни, мерцая во тьме, вглядывались в его усталое лицо. Молодая женщина несколько раз моргнула, будто никак не могла осознать, что ей не мерещиться, и мужчина, распластавшийся на песках, не был видение, посланный жарким воздухом.

— Что ты здесь забыла? — спросил Таор, стараясь не смотреть на ее лицо, задавая вопрос куда менее озлобленным тоном, нежели намеривался.

Тонкие брови девушки неосознанно поднялись вверх, когда она осмотрела человек с ног до головы, и равнодушно заключила:

— Выглядишь побитой собакой, Таор.

Глаза мечника мгновенно уставились на ее спокойное выражение, и он невольно задавался вопросом, неужели она не думала, что ему ничего не стоит сломать одной рукой ее хрупкую и тонкую шею. И когда он не ответил, смиряя ее холодным взором, она расплылась в странной и загадочной улыбке, на свой женский лад, растолковав его серьезный взгляд, и беспечно пожав плечами, погрузила длинные пальцы в белоснежную гриву львов, наблюдая как тонкие нити лоснящейся шерсти проскальзывают между фалангами. На ветру темные ленты ее волос двинулись из стороны в сторону, как небесные валы подступающей грозы.

— Тебе же сказали оставаться на корабле, — в абсолютной тиши гнева произнес мужчина, все больше раздражаясь и хмурясь при виде беспечности женщины, от красоты которой застывала кровь.

— Я не знала, чего ожидать, и мне было страшно в одиночестве, — прямо ответила она, вглядываясь в черное небо и признаваясь в своих опасениях, но глаза смотрела так, словно она чувствовала, что тьма в одно мгновение может обрушиться вновь, и плечи ее слегка подрагивала, как от холода.

— Я решила последовать за вами, — неуверенно продолжила Иветта, сдвигая брови на переносице, словно обдумывая, следует ли произносить следующие слова. — И я могла бы пригодиться.

Таор изумленно изогнул брови, смотря на исхудавшее за многие месяцы пути по жаркой пустынной равнине тело, и с сомнением поинтересовался:

— Ты умеешь держать в руках оружие? Даже самый маленький нож выпадет из твоих пальцев, как только ты прикоснешься к рукояти. Странно, что от ветра ты не рассыпаешься на части, девчонка, слишком слабая, хоть и пытаешься держаться изо всех сил. Ты против обычного человека не выстоишь, чего уж говорить о том, что тебя поджидает в стенах Кашира, и с какими кошмарами тебе придется столкнуться. Ты не видела ночных господ, — молвил он, взирая на ее малахитовые глаза, — а я видел, как в громадных клыках застревает плоть, и как кричат люди от страха, как безумным становится рассудок от кровавых пейзажей. Если переживешь эту ночь, то скорее лишишься здравомыслия и спокойного сна.

Иветта кивнула, бросая взгляд на его окровавленные ладони, и сказала:

— То, что ты говоришь верно, но я действительно могу пригодиться тебе и твоему хозяину, так я смогу расплатиться за спасение своей жизни и вернуть свой долг, ибо не создания ночи поджидают его за вратами Кашира, а нечто более грозное и пугающее.

Таор нахмурился, опираясь на локти, не сводя с женщины задумчивых, непонимающих глаз, и тихо, как падение пера иволги в ветрах, спросил:

— Кто ты?

Иветта печально улыбнулась, откинув сплетенные в искусные косы волосы за спину, и едва слышно ответила:

— Я прорицатель, и мне дано видеть то, что лежит за пределами снов и этого мира. Я помогу тебе вернуться к человеку, которого ты так хочешь защищать, а я хочу спасти.

IX

Из камня и мечты сотворена,

из — ничего, но подлинна доныне,

белее белой лилии, — любовь.

Х. Кортасар

В индиговых заоблачных высях поднималась неистовая буря, гремели грозы, рассекая черные сумрачные облака, вонзаясь ослепительными серебристыми копьями в землю, и поднимая светлые и обжигающие медные пески в высокие снопы. Ее изумрудные глаза оставались непроницаемы и холодны, но темнота, отражающаяся в зеркальной глубине, преображала оттенок прекрасных глаз в мутное и серое стекло. Пальцы изящных женских рук подрагивали, когда девушка с усилием сжимала кружевные платиновые перилла, и сапфировые бусины ягод голубой жимолости, ловили драгоценными гранями сияющие вспышки молний. Иветта стояла на открытой палубе, наблюдая, как вьются черные гарпии в вышине, как огненные прожилки крыльев темных миражей мелькали в воздухе, как одинокое пламя в окаймляющей пространство ночи.

В один недолгий миг, небеса озарили жемчужные крылья соколов. Сотни и тысячи птиц парили в беспросветных тучах, круша сверкающими белизной перьями туманы и смог, опадающие волны мрака, и Иветта не могла отвести взора от пронзающего воздух вышины грациозного полета. Ее губы приоткрылись в детском и ликующем восторге, глаза засияли пламенем восходящей на свод темно-пурпурного неба звезды, когда она невольно подняла руки к черному куполу, над которыми сгущались смерчи, словно желая, чтобы ветры подняли ее в небеса, и она смогла раскрыть руки в стороны, как свободная птица. Она слышала о ветряных соколах только из уст сказителей, что приходили за чашей горячего супа и фиников в небольшие таверны, и получали ночлег и пищу за свои истории. Иветта прислуживала в небольшой чайной, куда привозили малоизвестные, но редкие сорта китайского чая, и в тайне в свободные вечера, сбегала в бедную трактирную для крестьян и небогатых ремесленников, находившуюся через несколько кварталов. В те далекие вечера, наполненные зноем и шумом повозок, запряженных огромными черными быками на забитых торговцами рынках, спешащих людей с кожаными мешочками с золотыми монетами, перевязанными на пояснице; узких улочках и скверах, где жарили крупный каштан и кедровый орех, варили сладкий воск и наливали мед на свежеиспеченный хлеб, она на какое-то мгновение могла жить обычной жизнью: не слишком хлопотной, и не слишком легкой. На базарах под тканевыми цветными навесами, сшитых из различных ярких лоскутов, продавали удивительные нефритовые бусы и кольца, бирюзовые браслеты, украшения из серебра и красного золота; книги с янтарным теснением и эфирные масла из цветов и фруктов. Ее скромного заработка хватало на сытый ужин, целый цилиндр воды и кусок свежего мыла, а порой она баловала себя красными и румяными яблоками, сладкими, как холодный щербет, поэтому Иветта долгое время относила себя к обеспеченному слою жителей среди нищеты. Вслушиваясь в легкое произношение и красоту слов неродного наречия, истории, рассказанные мудрецами, она удивлялась завлекающему и берущему за душу повествованию, и часто возвращалась за полночь, неспособная заснуть от быстро колотящегося в груди сердца на пустом и темном чердаке чайного домика, вслушиваясь в тихую мелодию открывающихся звезд. Она сбегала на вечера историй и в часы жарких песчаных бурь, когда багровые пески, падали на землю, закрывая собой небо, опускаясь непобедимыми волнами на город; и в сезоны холодных ливней, когда долгие недели шел нескончаемый и ледяной дождь, и свинцовые тучи так напоминали ей о былом доме.

Серебристых соколов нельзя поймать, сотканные из ветра крылья их обращаются в несущиеся облака и воздух, при свете солнца они прозрачны, как льдины и белый кварц; а постичь знания, что записаны орнаментными золотыми рунами на их перьях, сможет лишь тот, кому посланы небесные покорители. Создание таких птиц было сравнимо чуду, на воплощение одной требовалось неимоверное количество духовных сил, мысли, потому как каждый взмах крыла был отражением фантазии, словно каждый крылатый хищник летел по направлению невидимой небесной карты. Соколы и ястребы, коршуны и грифы использовались для передачи посланий, и могли существовать на протяжении десятков лет даже после исполнения наказа своего создателя, но увидеть их вживую, она не мечтала и помыслить. Только истинно искусные властелины, которым подчинялась стихия, могли создать из неживого элемента настоящее и живое существо, но темнота нависала и сгущалась беспросветным пологом. И яркий свет луны не мог пробиться сквозь густоту облаков.

Сердце ее волновалось, как мятежные но ей не было страшно, когда она ступила на горячие и еще не остывшие от марева полудня пески. Тени преследовали ее, но не смели коснуться, рассыпаясь прахом от ветров, окружающих ее облик. Она видела, как ползут когтистые щупальца и гримасничают темные фигуры на белоснежных стенах фрегата, пытаясь дотянуться до сердца и открытой души, но они исчезали, как растворяется мираж черноты при наступлении первых отблесков рассвета. Кожаные сандалии были удобными, и Иветта с трудом могла вспомнить, когда носила такую качественную обувь в последний раз, а к коже такого кроя она прикасалась впервые. В городах она бегала босиком, часто сбивая ногти и стопы в кровь, часто выдергивая из-под кожи мелкие занозы и стекло. И все же лучше провести ночь под теплыми одеялами, на матраце и горячим хлебом, нежели покупать пару ботинок. Столь многое изменилось с тех пор, когда он вновь чувствует подошву под ногами.

Девушка шла медленно, ноги все еще плохо слушались ее, и тело было тяжелым, словно на плечи она водрузила себе мешки с песком и щебнем, мышцы сковало свинцом и горячим расправленным железом. Каждый шаг был полон агонии и нестерпимой боли, и в сердце ее что-то кричало, когда она сжимала ткань своего длинного платья на груди, силясь разорвать материю, содрать с себя кожу и кости, сгорая от желания узнать, что стало причиной такого невыносимого огня. Холодные ветры поднимали золотые пески, раздвигая черные утесы, и жгучие песчаные бури, поглощали темноту. Ее черные ленты кудрей взметнулись в вышину от сильного порыва ветра, и она резко опустила на глаза платиновые очки, и по светлым стеклам мгновенно забарабанили мелкие песчинки, летящие навстречу. За воздушными бурыми бурями вспыхивали серебристые и молочно-лазоревые огни, хрустальные крылья, вздымающие под собой горячие пески и расколотые на крупные осколки землю.

Иветта замерла, прислушиваясь к реву бури, не в силах отвести взора от кристального дракона, что парил под звездными сферами оттенка лаванды и сирени, бледного аметиста и полной кремовой луной. Взмах его прозрачных и студеных крыльев был ледяной водой и падающим снегом, тающим на щеках и ресницах, и когда она делала вдох, ей чудилось, что она погружается под толщу воды. В сказаниях она слышала о драконах, но никогда не могла себе представить, что сможет увидеть переливающиеся сапфиром и лазуритом крылья, бриллиантовую чешую, посыпанную инеем. Она глубоко вдохнула в себя воздух, чувствуя смерть и страх, развивающийся в небесах, чувствовала, как руки ее захватывает пламя, раскаляя кости под кожей и плавя вены, сжигая кровь. Его крылья были темным океаном, дождем и рекою, растекающейся по берегам, затапливающим склоны гор из хризолита. И в холодных всплесках ветра, она могла видеть лицо человека, спасшего ей жизнь.

Иветта согнулась, прижимая руки к животу, и склоняя лицо к земле, пытаясь изо всех сил отдышаться, внутренности скрутило и виски раскалывались, когда перед глазами возникали новые видения — пожирающий огонь, облизывающий ее ступни; дыхание белоснежных барсов, что ступали по ночным пустыням, поднимая вверх темные кисточки ушей, что преданно вслушивались в отданное приказания хозяев; золотая маска мужчины, восседающего на гнедом жеребце, что с равнодушием взирал на живую казнь. И сверкающее медное пламя скользило по контурам кружевных орнаментов маски. Дворяне, проклятые османцы сожгли дотла ее родителей, и она даже не видела, как их тела потопил огонь, ибо сам воздух сгорал. С ней в лагере было столько стариков, грудных детей и подростков. На нее одну чудом уцелевшую девочку, сцепили чудовище, которое сокрушало горы и расплавляло землю, даже сейчас стопы горели от жара, растекающегося по медному песку.

Иветта стиснула зубы, смотря на свои ладони, чувствуя, как к глазам подступаю горячие слезы ярости. Чистые руки, словно нетронутая застывшая кромка воды. Нежная бархатная кожа, ни одной царапины, и даже колено, которое она разбила много лет назад, прыгая в подземные ледяные реки, больше не отдавало тупой и ноющей болью. Она отчетливо помнила холодные и сырые черные камни, на которых поскользнулась, проваливаясь в глубину ущелья, представляя, как в ноздри ударяет обжигающий холод хрустального потока быстрой реки, страх перед тем, как она проваливалась в темноту, чувствуя, что уже не дышит и небывалая легкость окружает со всех сторон. Эта слабая, но изводившая до безумия боль исчезла, когда его руки коснулись ее тела. Тепло мужчины все еще обитало внутри ее сердца, отзываясь рокотом грома в груди; доброта и неведомая ласка чужого человека, порождающая сомнения глубоко в душе.

Когда-то у нее была мечта, пронзить сердце каждого дворянина кинжалом, чтобы они смогли ощутить то же, что чувствовала она. Она мечтала об успокоении, когда руки ее будут облиты горячей кровью благородных, и не сожалела о своих пагубных мыслях, не думала о том, что своим поступком могла бы отнять у кого-то любимых. Она испытала на себе эту боль, когда лишаешься дыхания, когда горло пронизывают расплавленные острейшие иглы от горьких слез, когда сон безрадостен, когда пища теряет свой вкус, и лишь чернота кажется милостью, и явь ад, воплотившийся в сущее. Они отняли ее сон и сладостный покой, и она жила в преисподние день за днем, продолжая жить лишь за тем, чтобы отплатить долг за тех, кто подарил ей жизнь. Иветта каждый день проживала в борьбе, в мужестве, встречая на своем пути бесчисленное множество злых душ, и лишь немногие одаряли ее добротой. Но никто прежде не смывал грязь с ее ног руками, осторожно перевязывая избитые и мозолистые пальцы, никто не расчесывал ее волосы и не выплетал причудливые и аккуратные косы, никто не угощал медом, сыром и горячим хлебом, и никогда прежде она не спала на шелковых простынях. Было так непривычно, что она укладывалась на холодном мраморном полу, и только ощущая привычную жесткость, могла украсть у страха мятежные часы сна. Она все еще не доверяла человеку, который приютил ее. В поздний час мужчина в безмолвии тишины отворял стеклянные двери комнаты, что в лунном лавандовом свете сияли точно острия хризолита, рассыпавшиеся бусины жемчужного ожерелья, и она крепче жмурилась, зарывалась под холодными атласными простынями, в надежде, что он покинет ее, уйдет прочь. Прочь, как растворяется сумрак с восходом зари. Но он не покидал просторных спален, и осторожно поднимал ее на руки, легко и непринужденно, нежно удерживая в теплоте своих объятий, а затем укладывал на постель. Человек, лишенный блаженства ласки, обращается в мгновение в податливое и слабое существо, жаждущее всем своим созданием неиспытанной или позабытой нежности. Он бы мог своей добротой обратить ее в покорную рабыню, и она бы приняла оковы его господства, что не разорвались бы никогда.

Иветта каменела, когда его руки ложились на ее плечи, когда мужчина укрывал теплом своего тела и тихо шептал незнакомые слова, таящиеся в тенях и ночном сумраке, облаков, скользящих по усеянному яркими звездами небосводу. Слова, что походили на лунную реку, на цветение хризантем на темном, как ягоды тута озере. То были строки из священных писаний, или песен, или баллад, но ровное сердцебиение, голос, на звучании которого она дрейфовала, будто на открытых волнах океана, обращаясь туманом, скрывающим росу на белых азалиях, был нежным, как летний ветер, как драгоценная нить дождя в талых сумерках. В слабых отблесках небесного ларца, она наблюдала, как золотая вышивка фениксов сияет на широких темных рукавах его прекрасного одеяния, и она желала оказаться каплей солнца на платье, ненавидя внутри себя это желание. Но она засыпала, усмиренная ровным дыханием, теплотой рук, думая о том, что за пределами небесными и земными, она не сможет отыскать большего уюта и заботы, чем отдавали его руки.

Смерчи затихли вокруг нее, и Иветта смогла на колеблющихся ногах подняться, чувствуя, как содрогаются колени. Белые львы, сотканные из вязи воздушной, ступали за ней, ограждая от мрака, кутающегося в расходящихся облаках и разрушенных бурях, нависших тучах. И когда девушка увидела воина, что прислуживал ее спасителю, то подумала, что это ее шанс, и она сможет разбить удерживающие цепи долга. Заглянув же в его глаза, она осознала, что связь с тем человеком станет только крепче. Он мог умереть, она видела в виражах видений его смерть, что поглощают кровавые облака, и на красивое лицо больше не падет свет ночных звезд и солнца, вышедшего из-за горизонта, бронзовая кожа обратиться в увядшие лепестки лилии, темно-каштановые волосы поредеют, обращаясь в пыль, как и его кости. Можно просто уйти, позволить испытываемой боли гнева насладиться возмездием, дать ему умереть, но она не могла. Иветта не могла забыть глаза лазури, в которых потонула ее душа.

— Поднимись Таор, сын Орея и Рэны, — произнесла Иветта, и львы за ее спиной превратились в алмазные клинки, остриями вонзившиеся в пески рядом с руками мужчины, чтобы он смог ухватиться за платиновые рукояти, украшенные крупными опаловыми камнями. Мужчина не сводил с нее взгляд своих пепельных глаз, но он, ни на миг не задумывался о последствиях, обхватывая могучими ладонями сверкающие мечи, что вдохнули в него силу его господина. Его сильную и высокую фигуру оплетал туман, как будто с него сходил лед, тая на чернильных кожаных доспехах, его же дыханием было красным пламенем.

— Твоя собственная судьба зовет тебя.

* * *

Белоснежные подземные дворцы были холодными, и от кремовых мраморных полов поднималась темнота, витающая вокруг вспыхивающих факелов на воде. Громадные нефритовые статуи кобр изрыгали из раскрывшихся пастей пламя, но оно не согревало, а было холодным как лед. Анаиэль не чувствовал тепла, невыносимого жара, от которого бы стягивалась и горела кожа, но золотой огонь стекал с драгоценных тонких резцов каменных изваяний, как платиновые кинжалы, и медовые капли опадали на бирюзовую чешую. Белые стены отражали его высокую фигуру и спокойное лицо, тогда как за его спиной ступала темнота, оставляющая на светлом камне въедающиеся как ржавчина следы копоти. Безобразное чудовище с черной шкурой, что была покрыта паленой плотью и обнаженными костями, темной кровью и слезами невинных детей, следовало за ним, пока тихий женский смех сопутствовал его пути. Он ощущал слабое дыхание смерти, когда огромные закругленные рога зверя разрезали старую плащаницу, стремясь пронзить его сердце; как трещали тяжелые золотые люстры, свисающие со сводчатого потолка, и как мутнело цветное стекло витражей и расколовшихся газовых ламп. Анаиэль спускался по широкой опаловой лестнице, ведущей в тронный зал, устланный мраком, и лишь красное пламя, воздымающееся на стеклянном мосту, было источником светом. Воды, окружающие далекие залы, были настолько темными, словно нечто сомкнуло ладони на затмении, чтобы едва искрящиеся пламя, умерло окончательно. И водная гладь бурлила, окатывая мощными волнами, возведенный на поверхности трап, и вода стекалась под его ноги, обжигая стопы и колени, кожу рук, разъедая, как кипящее масло.

Тень, что впитала в себя всю бездонность ночи, нависала над ним. Львиные когти и массивные лапы легли на его плечи, и Анаиэль неприятно сморщился, когда смольные кинжалы разорвали ткань его разодранного и изношенного плаща, впиваясь ядовитыми остриями в предплечья. Мгновенная и режущая боль пронизывала плоть, сковала спину, когти опускались к локтям, раздирая мышцы и суставы, скользя по костям, и кровь хлынула бесконечным и непрекращающимся горячим потоком по широким рукавам, опадая крупными каплями на прозрачные мостовые. Но мужчина не сдвинулся со своего места, прокусывая до крови щеки, и с трудом мог втягивать в себя кислород, пропитанный смрадным дыханием чудовища, склонившегося к его лицу. Анаиэль чувствовал, как густая черная кровь стекается полосой по затылку, чужая кровь, которой была окроплена темная шкура.

— А ты храбрый, смертный муж, раз пришел в обитель моей госпожи, — произнес гортанный голос, от которого у мужчины мутнел рассудок. Ему чудилось, что эхо тысячи душ кричат в ужасе у него в голове, и груз их печали, невыносимых страданий навалился на его сознание.

— Не умер от моего присутствия, тогда как из других червей твоего ничтожного народа, выплескивалась кровь от одного моего дыхания, но ты слаб, и не доставишь мне удовольствия в битве. Твои кости, точно хрупкое стекло, пойдут трещинами, — ревел зверь, от чего потолки с остриями хризолита задрожали, раскачиваясь в скалистой пещере, и мелкая каменная крошка посыпалась с захваченных беспросветной мглой потолков, и черная вода поднялась в воздух, отчего содрогнулись залы и галереи, чьи хрустальные коридоры проглядывались под темью вод. И призраки, обитающие в глубине, потянулись к скрытому свету. Шелковистые пряди его волос намокли от порезов на затылке, и из разорванных ран на руках его выползали черные змеи, обвивая запястья, и заглатывая в пасти пальцы, прокусывая фаланги ядовитыми резцами.

— Ты умрешь здесь, смертный муж, и твою душу поглотят бездонные глубины этих темных вод, и вместе с душами усопших, ты будешь обитать здесь в извечном страдании и муках, — грозным басом говорил черный призрак, и его белесые рога врезались в стеклянный мост у ног человека, преграждая ему путь, и языки пламени воздымались, раскрывая опаленные крылья.

— Ты не пройдешь к престолу моей госпожи, смерд не посмеет даже бросить взор на золотой венец на челе прекраснейшей. И Анаиэль видел, как в густом мраке заблестели, словно полуночные звезды, алмазные персты на ухоженных пальцах юной девы, восседающей на нефритовом красном троне. И хотя ее бессмертный и прекрасный облик скрывала кромешная темнота, он видел, как сияла молочная бархатная кожа, как кармин лепестков ликориса коснулся женских губ, как вздымалась полная и обнаженная грудь, когда она вдыхала в свои легкие воздух, заполненный смрадом и пеплом. В черных длинных локонах поселилась буря, а в глазах же зиждилась смерть и страсть, гнев и услада отчаяния. Она была образом блаженства и свободы, ибо смольные пряди спадали на упругие кремовые бедра и ноги, что были белее морской пены, и уста, что слаще меда и нектара рябины, отрадней капли воды. Красота ее была отвратна земному миру, и воздух вокруг нее умирал, свет мерк, а жизнь увядала, земля гнила под прелестными ногами, под взглядом разум здорового человека обращался в разум фатального безумца. Камень, что обливала кровь тысячи смертных. Высокая спинка престола высилась к горным потолкам, словно была вылита из породы, и на камне были вырезаны и политы золотом истории тех, кто пал перед ногами сумеречной госпожи. Он видел, как падшие души поднимали отрубленные головы, как вепри вгрызались в камень городских стен, как ломались под тяжелыми копытами и львиными мордами стальные освященные клинки, и гибли храбрые воины, поднявшие золотые мечи на корону усопшей, как белые плащи окрашивались в алый оттенок заходящего солнца.

И все же когда она вышла под свет красного и янтарного огней, тени укрыли ее черной, как смог мантией; как облака, скрывающие мягкий серебряный свет луны, отражающийся в морской бездне, и золотая вышивка бессмертной огненной птицы выписывалась на шелковой материи, когда тяжелый и широкий изумрудный пояс свисал с бедер, ловя сверкающими гранями, холодный блеск полымя. Она была босой, и, ступая с мраморных лестниц, под ее ногами вырастали чистые и белоснежные хризантемы, и сердцевины наполнялись густотой крови, и когда рдяные капли застывали в воздухе, на холодные камни опадали рубиновые драгоценные бусины.

— Но твоя госпожа, которую ты столь ревностно оберегаешь, смотрит на меня со своего каменного трона, как и ее сердце, и я вижу, как она улыбается, ибо благодаря ее тихому смеху, я смог дойти до ее дома, погрязшего в смуте раскаяния, — прошептал Анаиэль, делая глубокий вдох и поднимая взгляд на женщину, спускающуюся с древнего престола. Он вбирал в себя ветер, пропитанный гнилью, и изо рта его поднимался холодный пар, кружась сизой змеиной дымкой, когда морозный воздух превратил шумящие воды бассейна в ледяную агатовую гладь. И дева подняла золотую корону из ветвей оливы, возлагая венец на свою голову, и листья переливались сиянием изумрудных камней.

— Ты говоришь, темный дух, что я сгину, но это мои ветряные волки поглотят твое жалкое и безобразное сердце, и о твоем уродстве забудут, — сказал мужчина, когда на зеркальную поверхность вод вставали северные волки. Их шкура мерцала серебром светлой луны, и их грозный вой и воинственное рычание наполняло белые стены застывших дворцов в отдалении, содрогался живой ветер от завывания диких волков, когда их когти вонзились в покрытые сумрачные льдины, несясь огромной стаей на громадного вепря. Аметистовые серьги женщины колыхнулись, когда она откинула голову, заливаясь безудержным смехом, и в тот же миг страшная тень, вздымающаяся за спиной молодого человека, поникла, растаяла, как исчезает тьма на восходе дня в свои правления. Костяные рога обратились в жемчужную пыль, осыпаясь алмазной стеклянной крошкой, и на увядающем от вихрей теплого восточного ветра песке, сияли сапфировые перста и золотые охотничьи ножи.

Анаиэль вдохнул в себя спертый воздух, и посмотрел на руки, на которых больше не было шрамов, и не лилась рябиновым потоком кровь на обожженные холодом ладони. Порезы, оставленные ужасными когтями, затягивались, и за спиной он услышал тяжелый, утомительный вздох, за которыми последовал звук сильного и уверенного шага. Перед его взором предстал высокий мужчина, и в темноте, кружащейся в глазах черной ночи, он узрел пугающего зверя, удерживающего его в своих смертоносных когтях. Страшный хищник ушел в тень зимнего полумрака, и следы его высоких сапог оставляли голубеющей иней. В коротких светлых каштановых волосах плавилась медь и красное злато от высившегося пламени, и в тонкие пряди вплетались золотые украшения, которые носили мужчины из благородных семейств, но он не смог разглядеть тонкого орнамента. Его одеяние было подобно водопаду, опадающего в реку в безлунную холодную ночь, и тонкая золотая вышивка выплетала на его спине трех соколов, расправляющих крылья в ареоле солнца, сияла, как искрящийся свет, противившийся полному затмению. Темный кафтан покрывал лоснящейся и скользящий меж пальцев мех белой лисицы. Кожа его была белой, но не как безжизненный оттенок белизны у британских солдатов, а как снега, стелющиеся на вершинах северных гор и крутых плоскогорий, и скалистых склоном, где бушевало темное море, белое от пены. Мужчина остановился, сцепляя сильные руки за спиной, и медленно обернулся к смертному человеку, к ногам которого приближались белоснежные волки, поднимающиеся с заледеневшей кромки воды, и, оскаливаясь, впивались одичалыми глазницами в фигуру существа, принявшего людское обличье.

— Смертный, который не склоняется перед вечными созидателями, — произнес глубоким голосом мужчина, презрительно с усмешкой на красных устах взирая на Анаиэля, что смиренно выносил тягость повышающегося давления в воздухе, хотя горло сдавливало в невидимых тисках, и на кончике языка теплилась горечь. На темных рукавах дорогого кафтана были вышиты орнаменты восхода, снега и сухие листья, и до локтей выписывались нарциссы, камелия и керрия.

— Вы жалкие создания, которые не могут обрести покой, мне ни к чему склоняться перед теми, для кого время остановилось. Я могу лишь испытывать чувство печали и жалости к призракам, что не смогли обрести покой. И пришел я не для того, чтобы отдавать свою душу в Ваши владения, а говорить с твоей царственной госпожой, — тихо сказал он, поднимая свой чистый небесный взор.

— Мы не призраки, а живые создания из плоти и крови, как и ты, смерд, — возразил мужчина, прикрывая свои глаза, в которых сияло серебро туманов, нависающих над полноводной горной рекой.

— Ты просто незнающий, но ты ведаешь, что творишь, раз осмеливаешься ступить в один из благородных домов темной обители. Это достойно уважения, — склоняя набок голову, сказал мужчина, наблюдая за сизыми ветрами, окаймляющие высокие факелы. — Явился ли ты, чтобы исполнить свои желания и страсти?

— Нет, — ответил Анаиэль, чувствуя страх и вожделенную мечту, грезившуюся в его потаенных снах, яви которых он так боялся. Он знал, что эти серебряные глаза смогут рассечь сознание, заглянув в желанное видение, а создание предложить вечное блаженство в своей мечте, не достигнутой в жизни, но осуществившейся в смертном сне без пробуждения. Сотни, тысячи душ, что оберегали эти создания, мирно покоились в созданных ими мечтами, и сладостными иллюзиями людей питались высшие дворяне сумрачного небосвода.

— Я пришел говорить с твоей владычицей, которую ты так яростно оберегаешь. И Кашир никогда не принадлежал отпрыскам ночного покрова, вы отняли один из величайших градом золотой Империи для своего бахвальства и ненасытности тщеславия.

— Здесь нет хозяев, — отозвался мужчина, с теплой улыбкой на губах оборачиваясь к подступающей к нему женщине, которой он подал руку, и та вложила в его ладонь свои холодные, как лед пальцы. Его лицо исказило влечение и дурманящая страсть, так преданный раб, взирает на возлюбленную властительницу своего сердца; мужчина, пленившейся пламенным поцелуем избранницы, но глаза его оставались мертвыми, в них не было и капли жизни.

— Но я живу лишь для исполнения ее желаний, ибо я господин, которому она подвластна. Так поступают супруги, которые отдают небесам клятвы верности. Разве твои постулаты не твердят тебе того же?

— Поэтому вы поработили целый город?

Мужчина улыбнулся коварно и зло, прижимая к своей груди женщину, прильнувшую к нему, и он, вдыхая аромат ее волос, тихо произнес:

— Людям бесполезно толковать о нашем заточении, убеждать о свершении благих поступков.

— Этот человек пришел сюда не для того, чтобы обвинять нас, умерь свой измученный пыл, — раздался нежный голос женщины, когда ее белоснежные руки легли на его широкие плечи, а она закрыла свои глаза, не позволяя видеть ему, как на длинных темных ресницах заблестели хрустальные капли слез, от которых исходил аромат росы на листьях боярышника в рассветные часы.

— Неужели? — прошептал мужчина, поднимая свой дымчато-свинцовый взор на Анаиэля, вытаскивающего изогнутые клинки из темных ножен, хотя ладонями, он не ощущал серебряной рукояти с головой серебряного дракона, впивающейся в кожу, и звук высвобождающегося металла разносился по широким залам, поглощенным беспредельным безмолвием тьмы. Вдыхая в легкие кислород, он ощущал трупный запах разлагающейся плоти, вбирающий в останки холод, он словно мог узреть, как на расходившейся и тлеющей коже вырисовываются морозные узоры.

— Не смей обнажать клинок перед ликом благородных дворян, смертный, ибо не ведаешь, чему собираешься противиться. До тебя приходили другие, но их обуздал страх, и чувство поглотило их, — воскликнул мужчина, голос его был подобен грому, и черты его красивого лица исказились звериной яростью и гневом, некогда пламенные губы стали обескровленными и побледневшими, а кожа обрела почти пепельно-серый оттенок, как у мертвеца. И полы его мантии восставали в фигуры громадных черных львов, и кристальные когти скользили по стеклянному помосту, отчего раздавался звук, напоминающий лязганья цепей с огромными звеньями.

— Этот город канул от событий, которые твоему разуму не подвластны, и мы оберегаем души, скоропостижно покинувшие этот окровавленный мир, построенный на пепле и костях, — говорил мужчина, когда темнота опускалась с каменистых облаков, и он видел виражи чудовищных призраков, слыша их стон и дыхание, от которого пальцы обращались в ледяные обрубки.

— Люди позабыли о моралях человеколюбия и сострадания к ближнему своему, а потому погрязли в страстях. Не смей обрушивать свой гнев на тех, кто блюдет покой бессмертных душ. Здесь спят герои предыдущих войн, сражавшихся за твою жизнь и свободу, и твой народ не почитает память ушедших, как должно благодарному сыну их крови, но ты подчиняешься смертникам, что учиняют войны и стоят во главе управления, отчего культуры и нации ведут сокрушительные бои друг против друга.

— Зачем ты пришел в обитель усопших и не побоялся встречи с благородными темного княжества? — нежным голосом прошептала женщина, устремляя свой золотистый взор на человека, когда драгоценные когти на ее пальцах, скрепленные тонкими цепочками, вонзились в ткань кафтана мужчины, прорезая материю, и грациозный узор бушующей морской волны расходился под наточенными горячими остриями на его груди.

— Я знаю, что здесь есть люди. Я хочу забрать их с собой, чего бы мне этого ни стоило, — и в это мгновение женщина повернула в его сторону голову, не изменяя позы, и изящные золотые ленты, вплетенные в смольные волосы, воспламенились пунцовым. Она пристально вглядывалась в его спокойные и безмятежные черты лица, словно могла узреть частицы, из которых состояла его слабая сущность, и ощущение, что его разъедала внутренняя мгла, поглощало. Все погасало в беспроглядной темноте, зловещая и непроницаемая материя сливалась черным потоком со стен, и превращенная в лед вода, зашипела, когда чернь коснулась колеблемой поверхности. Темнота будто пеленала пространство, растворяя видения дворцовых стен, где сверкало голубое пламя, где можно было различить фигуры людей, наблюдавших за приходом живого. Чем он был в сравнении с той чернотой, что царила в этих монументальных постройках на протяжении столетий? Перед его чистым незамутненным взором вставала вечность и холод бурлящего потока, когда заколыхались полы шифонового платья с золотыми арабесками и рубиновыми камнями женщины. Ее локоны были продолжение настилающейся мглы, и она смаковала алеющими губами, и ветры стали злее, жаждая разразиться стихией своего могущества.

— И вы либо отпустите их добровольно, либо мне придется показать вам то, на что способен мой род, который вы так ненавидите, — его слова были резки, но холодны, в них не было эмоций, который бы мог произнести человек, скованный яростью. Но он с трудом мог дышать мерзлым и грязным воздухом, пробивающимся через преграды его свежих реющих ветров, расстилающихся над морями и витающими сквозь облака.

— Зачем ты явился в царственные покои Кашира, путник? — мягко и удивленно вопросила женщина, отпуская шелковую мантию своего возлюбленного, склонившего к ней свои серебряные глаза, и дева изогнула свои ухоженные брови, под которыми были начертаны защитные руны, и теневые узоры на ее коже пришли в движение. Стебли молочных цветков ибериса, цинерария и фиалки пронзали стеклянные плиты моста, поднимаясь по каменным факелам, и когда бутоны расцветали у каймы, над которой высилось пламя, лепестки чернели, изгибаясь под палящим жаром.

— В тебе течет кровь сильного дома, ты дворянин человеческого рода и восточной части Османской Империи, а не тех свободных дикарей, что простирают свою власть и волю на западе, — шептала женщина, и золотые лезвия ее когтей покрылись льдом, когда она подходила к мужчине, направившему на нее обоюдоострые клинки. Но его руки дрогнули, мышцы сводило судорогой, когда кожу пронзила горячая боль, лед пропитывал суставы, сама кровь замерла в пальцах, сковывая ладони с эфесами оружия. Глаза женщины, закутанные кипящею нефтью, были окном в мир беспредельной смерти — в них не было страха и отверженности, лишь роковая пустота, захлестывающая, как волны океана. Там во тьме не было места боли, сожалению и любви; спокойствие и тишина укутывали роковое оцепенение его тела.

— Скажи мне, смертный, зачем ты пришел в Кашир? — шептала она, приближаясь к нему, когда сталь клинков стала рассыпаться на глазах, когда его губы дрогнули при прикосновении золота к своим губам, а закоченевшие пальцы не слушались голоса рассудка. И он ощутил металлический привкус на кончике языка, когда он сглатывал собственную кровь, льющуюся на подбородок и в рот, когда золотые перста рассекали нижнюю его губу.

— Люди испытывают страх перед ложью, которую исповедуют пророки и управленцы, стоящие во главе власти, и мы смиренно храним покой усопших здесь. На протяжении столетий наши владения посещали люди, в чьих сердцах зияет алчность и злоба, жадность, которой нет границ. И мы увещеваем их самыми омерзительными видениями, какие видел ты, ступая по подземным проходам, но твое сердце оставалось всегда спокойным, — она поддела когтем каплю рдяной крови, облизывая кончиком языка, пробуя на вкус его жизнь, познавая ритм бьющегося сердца.

— Ты пришел не за дарами, хранящимися здесь, — произнесла женщина, когда ее холодная ладонь легла на его щеку, и мороз, которого он не знал прежде, пронизывал его тонкими иглами, и его ветряные ленты раскалывали сотканный лед на замерзших запястьях, тогда как лицо сковывала стужа. Он чувствовал, как алмазные грани тончайшего льда покрывают кожу.

— Я пришел по прошению великих властителей восточных земель, — говорил Анаиэль, вытаскивая из-под плаща красный шелк с золотым свисающим амулетом огибающего свой чешуйчатый хвост небесного дракона, стискивающего в аметистовых когтях сферу мира. Тяжелое красное золото раскачивалось из стороны в сторону, как маятник, а женщина смотрела на свиток из самого нежного шелка и на протянутую руку со жгучим отвращением, словно ей преподнесли разодранное мертвое тело, сочащиеся гнилью и смрадными соками, раскрыли внутренности с серебряными червями, поедающими останки плоти. И в это мгновение лицо ее обдало человеческим страданием, и она медленно покачала головой, будто не веря, что проклятый артефакт находится в ее обители. Черная лента волос упала на ее искаженное болью бледное лицо, когда агатовые воды сотрясала рябь, от которой поднимались волны праха, вздымающиеся до стен, увитых фресками старой войны. И он видел в сапфировых отсветах пламени, как умирали миры, выписанные платиной на камне, и падали под гнетом вражды империи. Царственное одеяние, волосы и туманные глаза стали тенью тьмы — незримой, но преследующей черноту. Она дополняла саму ночь и сладость мечты, умиротворенные объятия смерти; ее дымчатые глаза были воспоминанием о дожде и росе на листьях плакучей ивы и полыни. Прекраснейшая правительница, окутанная осязаемым саваном зловещей темноты — невинная и страстная, чистая и оскверненная в нежеланной грешности. Погруженные в сумрак белокаменные и опустошенные дворцы, под которыми смыкались горные острые багрово-темные склоны, пропитанные влагой, и скалистые бурные теснины петляли, извивались и карабкались по каменистым узким ущельям подземных лабиринтов. Бурные тропинки рек бежали далеко вниз, и в отдаленных водных коридорах с винтообразными широкими колоннами и врезанными в горы изящные арки, Анаиэль видел белые корабли и ладьи с шелковыми парусинами с золотым гербом старых домов, и седые туманы увивали едва видимые мощные тросы такелажа и длинные увесистые румпели.

— В ваших дворцах есть человек, который станет следующим владыкой! Тот, кто займет лотосовый престол в небесной обители, — кричал Анаиэль, когда в воздухе зазвенела стужа, и чужые ветры опускались с темноты, мертвые всадники ночи поднимались из темной заводи. Их черные плащаницы скрывали стальные доспехи, покрытые потемневшим серебром, и темная кровь, как сок ягод тута, блестела на ножнах, что сжимали железными пальцевыми пластинами черные поводья жеребцов. Их лица скрывала темнота, но они подступали, и кони поднимали копыта над черными водами. Анаиэль крепче стиснул зубы, когда ледяной кол, просвистевший с вышины невидимых потолков, разрезающий снеговую россыпь и льдины в воздухе, вонзился с силой в его колено, отчего мужчина упал на ноги, чувствуя, что ему не хватает воздуха, суставы ломило, а тьма сгущается, накрывая его точно покрывалом.

Его длинные каштановые волосы упали на побелевшее лицо, осыпанное потом и кровью, и непрекращающийся озноб медленно терзал его тело, словно он сгорал, и несся без передышки, не оглядываясь по сторонам, лишь бы спастись. Невиданный и непередаваемый страх обуял его, когда он поднял глаза на овивающую его со всех сторон темноту, и перед ним представали поля сражений и огня, чьи красные и пестрые орнаменты вздымались до голубеющих небес. Если бы не чувство паники, испуг, вонзившийся в сознание, как стрела, быстрота и отточенность движений, то он был бы уже мертв, и его тело разошлось на равные части, когда заостренная черная пика расколола стеклянные покрытия моста, пролетев в сантиметрах от его лица, и отзвук могучего врезающегося удара разлетелся, разнесшись громовым эхом.

— Совсем скоро настанет время великого Турнира, и я милостиво прошу вас о снисхождении отдать мне избранного звездами добровольно, — в его глазах воссияла мольба, когда он склонился перед женщиной, понижая голову к заледеневшему стеклу, и хлад впивался в его кожу, обжигая окровавленные губы. У него перехватило дыхание, когда он ощутил запах мокрой розы и густых восточных пряностей, но поднять свой взор не посмел, слыша стук серебряных копыт вороновых коней, холод их шелковистой гривы. Он слышал тяжелое дыхание лошадей за своей спиной и клацанье зубов по серебряным удилам, и сквозное дыхание всадников теней, чьи сокрытые лики вытягивали весь воздух и жизнь. Женщина же, принявшая человеческое обличие, прислонила трепещущие ладони к груди, будто пытаясь остановить больно бьющееся в груди сердце, и гримаса непередаваемого страдания сковала ее утонченные и молодые черты. Ее красота была непередаваема и губительна, как рок представшей смерти. Алый рот ее открылся в безмолвном крике, когда женщина согнулась, пытаясь удержать внутри себя вырывающиеся рыдания, обхватывая себя руками, будто пытаясь поддержать.

— Я думала, что ты мое освобождение, но ты пришел, чтобы очернить мою память и мое извечное заточение в этих стенах, нарушая покой! — полы ее великолепного наряда накрылись водяными струями от поднимающихся темных волн, и он подивился чистоте ее прекрасного лика, что так напоминало глубину озера, покрытого северными льдинами. Кинжалы голубого льда пронеслись возле его лица, и он ощутил хлад точеных алмазных граней, разбившихся за его спиной, и от ударов по стеклянной кладке поднялась воздушная волна. Анаиэль со всей силой, оставшейся в руках, вогнал кристальные клинки в стекло и с тяжелым выдохом пригнулся, едва смея сделать вдох, когда каскадный вихрь ветра разрубил стены, и каменные остроносые черные глыбы, как умирающие угли костра, повалились на водяную кромку, разбивая морозный покров. И дикие ветры взметнулись в высоту, сбивая наземь и придавливая кости, выламывая суставы в пальцах до крови сжимающих хрустальные клинки.

— Это верно, что один из великих избранников сокрыт здесь, от глаз ваших узурпаторов, которым твой род поклоняется. Фальшивые боги, что устраивая распри и войны между народами, наживаются, набивая свои дома золотом и зеленым ядовитым зельем, что продлевает их ничтожное время в этом бренном мире. Ты, что служишь своему Императору, выполняя долг по крови, такой же пес войны, слепец и глупец, которому нет равных! — она горько усмехнулась, отступая, ибо ноги ее подгибались, когда плечи ее содрогнулись, и безумные ветры взвились в высоту, ревя и крича, как и умирали в непереносимых криках, от которых стыла кровь, образы теней, пытающихся пробиться сквозь каменную завесу. Их когтистые щупальца рассекали свет леденящего огня, но призраки, заточенные в бесконечной тьме, не могли проникнуть в мир живых, оставаясь за пределами, но кики чудовищ, исполненных звериного мученичества и страдания, разбивали сердце. И по лицу мужчины текли горячие слезы, когда он видел в темных видениях человеческую боль потери и отчаяния, невыносимого груза горечи, что испытывали дети, задыхающиеся от слез, уткнувшиеся лицами в землю перед мертвыми телами родителей, и как они кричали, разрывая горло и голоса. Он видел матерей, что баюкали в темных шалях окровавленные тела солдат, пытаясь в карминовом месиве лиц, отыскать знакомые выражения своих отпрысков; возлюбленных, что протягивали друг к другу руки, пытаясь дотянуться кончиками пальцев до кожи любимого человека, и в последний раз ощутить тепло чужого тела. Он множество раз склонялся над больными и ранеными с гангренами и выплывающими гнойниками на раненых веках, скрывающими глаза; слышал нечеловеческий крик, вырывающийся из горла тех, кому отрезал конечности, с какой пустотой в душе оттирал каменные полы грязными тряпицами, как вдыхал запах спиртовых растворов и лекарственных трав в лекарских комнатах. Но Анаиэль никогда не чувствовал такой пронизывающей до самых глубин боли, чужой боли, словно умирал он сам, и те, кто дороги ему больше жизни, больше тихой и покойной смерти.

— Сефиль, успокойся, — пробормотал мужчина, поддерживающий ее, осторожно обнимая за талию, словно боялся причинить своим неумелым прикосновением боль, и на лице его отразилось глубокое отчаяние, он с трудом мог дышать, словно мог чувствовать каждой клеточкой своего тела ее смятение и внутренние переживания духа. Мужчина сжимал возлюбленную в своих объятиях, приникая нежными устами к открытому плечу, вдыхая едва уловимый аромат, замеревшей дуновением на тонких волосах, чувствуя руками ее шаткое сердцебиение и тихий, сдавленный стон, упавший с ласковых губ. Но тепла и заветной ответной горячности кожи он не почувствовал, только беспредельный гнев, как океан, что покрывал собою раскалывающуюся на части сушу, закрывая морскими разъедающими грядами тихие берега, усыпанные изморосью и цветущие янтарные поля. И живое умирало под неистовой стихией, так и умирало ее миролюбивое сердце, жаждущее света.

— Он хочет забрать того, кто будет оберегать будущего правителя! — кричала она, побледневшая и обездоленная, пытаясь отбиться от жарких мужских рук, сжимающих ее в пламенных и заботливых тисках, тогда как она пыталась вырваться, разрезая его сильные руки в кровь, одаряя шрамами и болью, которые он не мог забрать из ее сердца. Мужчина лишь крепче прижимал ее к своему телу, закрывая глаза, словно пытаясь через соединяющее их тела тесные связи, передать свою уверенность, отвагу, силу и бесстрашие, а женщину сотрясала безобразная ярость и страх. Каменный кровавый престол огибали белоснежные птицы, их сверкающие крылья были прекраснее рассветного солнца, и такими же пламенными, как языки огня, такими же светлыми, как стылое серебро лунного света. Гранитные фрески кровоточили, и со стен с вырезанными гравюрами лились буро-красные потоки, и из темноты вылетали огромными стаями черных туч летучие мыши, и на бархатных крыльях ночи сияли костяные когти. Шум их крыльев заполнял мрак, и когти, и зубы скрежетали по склизким и зловонным стенам. Твари тьмы усеивали собой огни и были темнее колышущихся волн разбушевавшихся вод, и расстилались тлетворные туманы.

— Я этого не позволю! Этот мальчик под моим покровительством, и я не дам шанхайским псам забрать хранителя истинного владыки! Ты останешься здесь навсегда, даже если для этого мне придется пожертвовать собой! Я не позволю жертвам прошлых столетий пасть напрасно! Твои управители падут, как и ты, рабский смерд, что несет на себе бремя их службы, — говорила женщина, и голос ее разносился мелодией, сладкой песней и перьями журавля, плывущими по воздуху, когда стремительные водовороты и грязные потоки, смешанные с землей вознеслись в воздух, а темные воронки расширялись, беспощадно затягивая в свою глубину остатки воздуха. Могучие каскады накрыли его тело, и краеугольный тонкий камень в бегущем потоке обкалил резной агонией висок. От холода воды его сердце замирало, и он в борьбе с вражеской стихией хватал бледнеющими губами воздух, захлебывался смрадным течением, на краткое мгновение высвобождаясь из-под сходящихся волн.

— Я покажу тебе, что значит истинная власть, — сказала женщина, когда мужчина, стоявший позади нее, что-то надрывно пытался прокричать, но за шумом грозового ветра, перемешанного со снегом и мелкими крупицами льда, разлетающимися в стороны, он ничего не смог расслышать, лишь ее голос был для него звуком и проповедью. Давление неимоверной силы пало на его плечи, воздух сотрясался, вода и земля поднимались в высоту, и стены дрожали. Анаиэль опустил взгляд на свои ладони, прижатые ко льду, и из голубеющих под кожей вен, поднимались полные струи крови, спелые капли красных бусин застывали в вышине, когда он пытался противиться, представляя сносящую волну ветра, раздирающей надвигающуюся темноту. За ее спиной расправлял крылья белоснежный грифон, взлетающий в глубокую черноту, но он видел только женщину, простирающую к нему руку в темноте. Она приоткрыла губы, и взвившийся серебристый пар ее сладкого дыхания превратился в седовласых жеребцов, унесшихся под кров ночной.

— Тебе не дано было познать истинный страх, потому что ты ничего не терял в своей жизни, — шептала она пламенеющими от крови и слез устами, и синие огни высились прямыми столбами, осветляя его сокрытое во тьме лицо. Тогда он увидел истинный оттенок ее глаз, светло-голубой топаз, обретающий тона индиго, когда пламень искр возносится к контурам прекрасного лица.

— Ты не знаком с болью утраты. Отринув дом, ты лишь последовал за собственным выбором, но тебе не ведомо чувство грызущей скорби, когда все, что ты так пламенно любил и желал украдено чужими руками и прихотью времени. Как ветры, сгоняющие тучи, наступают сезоны дождей, реки выходят из-за берегов, уничтожая урожай, так и перст судьбы, отбирает все по своей воле, — тихо произносила она, и с уголков ее глаз скатывались слезы.

— Я покажу тебе, каково это, тосковать по любимому созданию, чей образ застыл лишь в воспоминаниях, которые тают с каждым ненавистным днем, — говорила женщина, и воздух воспевал ее голосу, когда она ступала по стеклу и воде, по черным небесам и звездному настилу. Перед ним больше не было сумеречной госпожи, ее одеяние стало чистым, как снег.

— Если сможешь справиться с утратой, то я позволю забрать тебе избранного, — человеческая девушка, в чьих жилах текла горячая кровь, чье дыхание было свежее астры, взяла из его сломленных и трепещущих рук шелковый свиток, мгновенно сгоревший в ее пальцах. Голубое пламя обгладывало материю, пока на чистой ладони не остался рубиновый камень.

— Я отдам тебе все, что пожелаешь, даже покажу тебе сладостный сон, о котором так мечтает твое сердце, — шептала она, прикладывая теплую ладонь к его холодной груди, где слабо билось сердце.

— Даже то, что тебе не дано будет узреть при скоротечной жизни, я позволю, — нежно обещал ласковый голос и нежные руки, прикоснувшиеся к его лицу, золотые когти, впивающиеся в подбородок и уголки глаз, оставляя кровяные полосы. Глумящийся смех, разнесший по гаснущим искрам пламени.

Но когда Анаиэль смог встать на колени и выпрямиться, чтобы встретиться с противящейся силой, то обнаружил, что полностью окружен мраком и тишиной. Он мог отчетливо слышать стук своего сердца и неровного дыхания, но, куда бы он ни взглянул, повсюду его окружала темнота. Мрак, у которого не было характера, чувств, имени — полная пустота. Отчего-то именно так он себе всегда представлял облик смерти. Вечность в пустоте, в которой нет звуков и ароматов, голосов и боли, и ни отчаяние, ни радость не вонзаются жгучими воспоминаниями в сердце. Здесь нет того страшного холода, который убивал в нем волю к борьбе, жары, от которой сдавливало горло в жажде, но здесь было так невыносимо пусто, что от одной мысли о дальности и бесконечности, у него кружилась голова. И он мог чувствовать одиночество, витающее в крылатой первозданной черноте, и в сравнении с глубокой темнотой, он был ничтожеством. Темнота была совершенством, а он был ничем, тишина же обратилась его страшнейшим наказанием и бичом. Он кричал, но не мог слышать голоса, он смотрел на свои руки, но не мог разглядеть конечности. Только темнота представала перед ним.

Когда он тяжело вдохнул в себя кислород, как если бы только что вынырнул из-под столпов ледяной воды, выплывая с самого дна глубокого озера, он раскрыл слезящиеся глаза, прижимая ладонь к вспотевшему и горящему лицу. С обнаженной загорелой груди стекали капли холодного пота, и он вдыхал в себя свежий утренний воздух, пока у него не закружилась голова, а зубы не застучали от будоражащего волнения в нервах. Его ладони заскользили по шелковистым белым простыням, по льняному узорчатому переплетению, пропитавшимся запахом мускуса и лаванды, и он в сомнении и непонимании сдвинул брови на переносице. Анаиэль огляделся вокруг.

Это была его прежняя комната во дворцах Сиона с просторными ониксовыми холлами, каменными залами. И теплый золотистый свет вливался через распахнутые балконные деревянные двери, и ветры поднимали прозрачно-белый, как фата, шторы. В дальней части стоял его деревянный стол с письменными принадлежностями: знакомые хрустальные чернильницы и стеклянные перья в драгоценных чашах, кремовое сукно и ровная стопка листов, перевязанных бархатной красной тесьмой. Золотой слон рядом с книжными стеллажами со старинными фолиантами, словарями и историческими рукописями в кожаных перелетах. Знакомый сандаловый аромат наполнил его легкие, когда он повернулся к стоящим вдоль стены высоким комодам и шкафам.

Темные ресницы мужчины дрогнули, когда он заметил на мраморном полу разбросанные атласные сорочки, батистовые темные юбки, драгоценные пояса с крупными изумрудами и золотыми монетами, диковинными лентами. И поверх разбросанной груды вещей особенно выделялись тканевые темные туфли, с вышитыми на дорогом бархате багровыми маками. Вплотную с его резным комодом из темной древесины стоял широкий шкаф с распахнутыми дверцами. И с длинной полки с аккуратно сложенной в несколько стопок белыми мантиями, на пол пали тканевые золотые пояса с жемчужными бусинами. Анаиэль приподнялся на локтях, потирая гудящую переносицу. В висках ломило с такой силой, будто его с обеих сторон ударили раскаленным молотом. Он нечеловечески устал, и продал бы душу за горячий хлеб и острый суп. И только когда мужчина смог на несколько минут прикрыть глаза, прижимаясь затылком к деревянной кружевной спинке широкой кровати с балдахином из красного бархата, размеренно вдыхая аромат гортензии, растущей в богатых садах главного поместья, окруженный зачарованным теплом солнечного света, обтекающим лицо и нагую грудь, он смог позволить отекшим мышцам расслабиться. Когда же он смог отринуть нависшую над разумом полудрему, опуская руку на поднятое колено, то вновь оглядел знакомые интерьеры, опасливо сузив глаза. Признавая родные вещи, он не мог не обратить внимания, что часть комнаты словно принадлежала другому человеку, явно пренебрегавшим правилами порядка. У него всегда было немного вещей, и он хранил каждый необходимый предмет в нужном месте, будь то кожаные крепления для кинжалов, или охристая подводка для глаз, хранящаяся в фарфоровых емкостях, чтобы провести месячный ритуал поклонения небесным блюстителям. Женщине же, разделявшей с ним спальные комнаты явно была свойственна неприхотливость к прилежности и аккуратности. В комнате появились огромные золотые зеркала, раму которых поддерживали ангелы, золотогривые и разъяренные львы, и опаловые столики, выстроившиеся вдоль целой стены с рубиновыми и малахитовыми шкатулками, гребнями и серебряными расческами, и темными сундуками, в которых женщины хранили косметику. На древесной высокой тумбочке по левую сторону кровати стоял поднос с хрустальными и цветными баночками с мазями, духами. И он мог уловить слабый запах красной розы, из лепестков которой делали душистое масло для тела столь любимым восточными женщинами в столице. Он сморщился от причудливости происходящего еще больше, когда обнаружил на огромных и мягких перинах длинный золотой волос, что был тоньше струны арфы. Его взгляд словно обожгло белым огнем. Рука невольно потянулась к найденному сокровищу, и он осторожно разминал между пальцами солнечную нить, поражаясь, как в предрассветных лучах, оттенок становился платиной и лунным серебром. И поднеся волос к губам, ощутил свежий запах можжевельника и мяты. Ни у одной женщины он не видел такого драгоценного светлого тона, почти царственного. Странное место, что так походило на его прежний дом, в котором он улавливал привычную гамму запахов — сандаловое дерево, лак и кожа дорогой мебели, и золотая краска журавлей на голубой эмали расписанных стен, стеклянный блеск темно-красной канифоли в нефритовых и флаконах, сухой красный и медвяный вереск в тонкой вазе из бордового стекла и аромат алоэ и лаванды. Незнакомые и притягательные ароматы, заполняющие легкие кипящим воздухом. Он мог ощутить прикосновение холодного шелка успокаивающих рук к своим обнаженным плечам, волнующий запах черных астр, ласку посеребренных локонов, опадающих на его грудь, горячее дыхание на затылке, теплые губы на щеке.

Но когда Анаиэль опустил случайный взгляд на левую руку, его глаза потрясенно воззрились на сплетенные цветы адониса, выписанные витиеватыми и узорчатыми чернилами на коже, начиная от запястья, протягиваясь переплетающимися, как лозы и кроны линиями до локтя, вытягиваясь к предплечью, обвиваясь кольцами у плеча и припадая к груди, где билось сердце. Вечное клеймо и отметина, которую не стереть ни одной силой, даже всевластному огню не поглотить эти чернила, когда от умирающей плоти останется лишь прах, и краска замрет в песках, замарав чернотою белые песчинки, застывая под землею.

Он мягко вдохнул, стискивая руками уши и закрывая глаза, но даже так, Анаиэль отчетливо мог слышать журчание стремительных вод, протекающих между обложенными разгоряченными на солнце белыми плитами искусственного русла. Его пальцы прикасались к черным символам со странной смесью страха и затаенного возбуждения. Он никогда прежде не думал, что будет женат. Он не мог себе такого позволить, пока…

Сердце больно закололо при этой мысли, словно леденящий искривленный коготь врезался в плоть. Мужчина спустил ноги на каменный пол, выложенный голубой лазурью, пытаясь отыскать в дебрях темного сознания ответ, но как только стопы коснулись теплого камня, мужчина позабыл то, что томило его. Странное чувство, словно позабыл и утратил нечто ценное. Шелковые черные штанины волоклись за его шагом, когда он спускался в просторную залу, ведущую в сад, попутно набрасывая на плечи темный кафтан.

Он остановился возле бьющего высокого фонтана, вдоль нежно-розоватой мраморной кромки которого, вились лозы винно-красной розы, и на полных бутонах поблескивали мелкими кристаллами капли воды. Мужчина долго всматривался в свое отражение, оперевшись ладонями о каменный парапет, но как бы он не старался достичь своих воспоминаний, они ускользали от него, как вода, утекающая из-под сложенных ладоней. Знакомое лицо в зеркальной ряби, но он знал, что правую бровь должен пересекать короткий белый рубец, оставленный костяным кинжалом, а волосы должны были со временем выгореть на солнце, потеряв свой темный каштановый отлив. В отдалении раздались шаги, и он невольно обернулся, застилая вытянутой рукой ярко бьющий в глаза свет. И сквозь дамастовые и газовые занавеси, легкие, как ветер, плывущие облака, спадающие мягкой волной с арочных проходов балконного холла, вошла женщина удивительной красоты. Анаиэлю подумалось, что весь мир застыл, а время остановилось. Он перестал дышать, все еще сжимая сильными пальцами мокрый камень, не чувствуя боли в костях и кровоточащих пальцев, стиснувших Ему подумалось, что он мог бы укрыть белоснежную кожу жемчугом. И его пальцы неумолимо жгло от желания прикоснуться к курчавым светло-золотистым локонам, стекающимся ниже поясницы, словно облик света воплотила она в своем образе. Он был проклят в тот же миг, как увидел ее тогда, в стенах запретного города, прикасаясь пальцами к влажным губам и костяшками пальцев проводя вдоль шелковых бровей.

Платье из белого атласа и простой, но изящной золотой каймой, обтекало тонкую талию и упругие бедра, будто пеплум древних богинь, но в каждом движении сквозила невинность, щемящая сердце нежность, и вся любовь мира соединилась в сияющих изумрудных глазах, смотрящих на него с самозабвенным теплом и обожанием. Ее кожа была белее рисовой пудры и вышитых серебряными двойными нитями цветов аконита на аксамитовой ткани. Легкий румянец накрыл ее щеки, когда она вплотную подошла к нему, а он не желал произносить ни слова, боясь разрушить сладостное забвение.

— Анаиэль, — тихо вымолвила она, когда создание неба прикоснулась заклейменной священными рунами рукой к его длинным волосам, заправляя выбившуюся прядь из заплетенной косы. Его имя в ее устах звучало музыкой жизни, и он словно смог наконец-то раскрыть глаза, хотя в груди все еще ныло и болело сердце, что-то внутри него умирало и кричало, разрывалось на части. Но он не слышал, продолжая зачарованно взирать на любимое существо, чей облик хранился в нем со времен начала мира, еще до рождения, и останется витать в воздухе, которым он повелевает, когда отмеренный срок жизни истечет с последним вздохом. И в смертных обителях богов, он отыщет ее вновь, осыпая поцелуями и преклоняясь, отрекаясь от свободы, молча терзаясь расставанием.

Мужчина не желал просыпаться от гибельного видения. Пусть все мироздание пойдет прахом, пусть все пылает и горит от рук тьмы и бездны, призраков смрадных, лишь ради этого мгновения он был рождения, ради этой женщины он положит мир к ногам и исторгнет вздох.

— Что с тобой? — несмело прошептала она, всматриваясь в его озадаченные и удивленные черты, задумчивый взор, опуская теплые руки на оголенную кожу, в место, где стучало его сердце. И от ее прикосновения его прожгло, как опаленной сталью.

— Иветта, — прошептал он, рождая дыханием слово и звук, ответно прикасаясь к ее прекрасному и изумленному лицу. Он страшился притронуться к воплощению света, но противиться неугасающему желанию не мог. Невозможно устоять перед жаждой, воздухом и теплом — противное являло собой самоубийство. Пальцы коснулись скул, нежно очерчивая линию до самого подбородка, и задержавшись на теплой бархатной коже, он опустил руку, заглядывая в морские волны ее глаз. И песнь немолчную цикада воспевает, когда полыхающее, жадное солнце обтекало мягкие линии женского лица, которые он запечатлевал в своей памяти, в надежде томиться по ночам отрадною грезою.

— Это ты? — шептал он, всматриваясь в родное и любимое лицо, глаза, что наполнялись болезненной нежностью. Ее кожа была такой светлой, как бесплотные облака в царствовании луны, и даже легкий загар пламенного солнца, не смог сокрыть совершенную белизну, а ее волосы, как мерцание углей красных лампад и медовая капля на лепестке снежного ириса.

Она одарила его улыбкой, и в тот же миг, он стал ее рабом, и ныне умерла свобода, и он воздал бы белые лилии к ее ногам, принимая жадные оковы, пьющие кровь из его тела, забирая волю. В его мире не было ничего кроме нее. Анаиэль почувствовал себя ничтожным существом, подумав, что в мире существовало что-то другое, кроме нее. Безумием был охвачен разум, ибо она его мир и душа, и сердце, плоть и кровь. Одно лишь слово, и ради нее он сгинет, канет в пелену огня. И его кровь будет протекать по ее венам, если таково будет ее желание. Его пронизывало до самых чресл небывалое ощущение покоя, он вступил в обетованный рай, где земля напоена молоком и медом, но в самой сердцевине сердца вскипал огонь, противясь представшему блаженству.

— Ты сам не свой, — прошептала она, и глаза ее потеплели, и он не мог налюбоваться, как преломляется свет в изумительных очах, в мутно-бирюзовой глубине которых, он видел свое отражение. Если бы небо пало на землю, и звезды сокрушились с небесного полога, то в мире осталось бы две звезды — ее изумрудные глаза. Прикосновение ее рук к его пальцам было схоже с ласкою дождя на лепестках мальвы.

Он следовал за ней, влекомый и ведомый ею через лабиринты коридоров и открытых балконов. Прежде, он мечтал увидеть Сион в своем золотом блеске, видя расцветающую столицу в далеких снах, как наяву; жаждал пройтись по главным улицам и услышать запах чернил каллиграфов в мастерских, заглянуть в лавки с драгоценными камнями и вдохнуть запах старых книг у торговцев на ярмарочных площадях, вновь восхититься блеском бриллиантовых башен на фоне синеющего чистого неба, кинуть взор на мозаичные фрески на белых мраморных плитах, услышать молитвенные строфы, звучащие из мечетей, украшенных лазуритом; ступить босыми ногами на опилки, сыплющихся с длинных досок плотников. Но Анаиэль стал слеп к былым мечтам. Он сжимал с нежностью мягкие руки своей женщины, поглаживая большим пальцем запястья, замечая, с какой легкостью рисунок на ее кончиках совмещается с символами, изображенными на его костяшках пальцев, и все больше забывал про жар в своей груди, гудящий шум в висках и клятую боль в переносице. Он, упиваясь, прикрывал глаза, вдыхая тонкий аром ее волос, и в нем восстали ненасытность и мятеж; не мог дождаться мига, когда упьются с алчностью из ее уст, как томным кубком благородного рубинового вина.

В прилежащем к главному поместью павильоне, он расслышал звук бьющегося стекла бутылей с острым ароматом жасмина, растекающегося по воздуху, громадного кувшина с водой, женские крики, вздымающиеся занавесы и кипенево-белые простыни и взметнувшиеся листы, вырванные из книг. Анаиэль поймал один из желтеющих на малиновом зареве листков, узнавая лирические стихи классиков, воспевающих любовь к золотым причалам на морских берегах столицы, славившие зеленые воды, и темные ладьи с раскачивающимися на волнах цветными фонарями, зажигающимися на закате дня. Когда-то такие стихи наставлял заучивать его отец, и в полуденные часы своих занятий вместе с вельможами навещал его в классных комнатах, вслушиваясь в чистый звук голоса своего сына. Хотя в тайне Анаиэль бессовестно крал у своего наставника истории книги по военной стратегии и искусству сражения, чтобы когда-нибудь превозмочь старшего брата, которым так восхищался, и с улыбкой вспомнил, как жег ароматные свечи в глубокой ночи, вчитываясь в запретные строки. Истины, до которых не мог быть допущен до наступления старшего возраста. Он ненавидел математику и естественные науки, к которым привил стремление, лишь оказавшись в одиночестве с настоящими бедами, но от всего сердца любил литературу. Женщина рядом с ним устало вздохнула, устремляя взгляд к раскрытым коридорам с воздушными шторами, опадающими со стен, и тогда он заметил, как вдоль арок бежал ребенок, и легкий звук его босых стоп по обожженным каменным плитам был слышен в слабой тени тисовых аллеях и шубе красных листьев делоникса.

— Скай, — позвала мальчика женщина, выступая вперед с явным огорчением на лице, и Анаиэль незамедлительно поднял свой взгляд на нерасторопно спускающегося по широким лестницам мальчика, виновато опустившего плечи. Ребенку было не больше шести лет от роду, но для своего возраста он был достаточно высок и хорошо сложен, и в воздухе он ощутил притягательную, неуловимую силу, от которой его собственное дыхание кружило голову. Необычное имя для дитя, рожденного на землях священной пыли и адамантовых песков, и он не мог разгадать символического начертания каллиграфических строк, которые могли бы быть записаны в книге имен. Его светлые волосы, в которых застыла и медь, злато, и бронза, и частицы лунного серебра, были коротко острижены, что было так несвойственно для выходца из родовитого дома, но он носил одежды с вышитыми золотыми изображениями львов на груди, а на золотистом парчовом поясе раскачивалась аметистовая перевязь с нефритовым амулетом. Через некоторое время ему будет позволено узнать судьбу от прорицателя. Богато украшенный наряд был расшит речным жемчугов и мелкими камнями темно-синего сапфира, и в прядях поблескивали тонкие золоченые звенья украшений, соединенных едва видимыми полосами цепочек. Кожа его была на несколько тонов светлее, чем у любого османца, но когда мальчик посмотрел на мужчину, Анаиэль увидел свои глаза, но они были гораздо глубже неба, дальше морских пучин. И мужчина вглядывался в точеное отражение собственного лица, подмечая, сколько знакомых черт, передалось его сыну. Его сын. Ветра и само дыхание жизни поведало ему об этом. И он не мог насмотреться, желая протянуть к нему свои руки, бережно обнять и защищать до конца своего последнего вдоха от всех невзгод и обид падшего мира. От него исходил запах дождя, скошенных трав, терпкий аромат темных ирисов и тающего холодного снега на кончиках ресниц.

— Простите меня, матушка, — почтенно склоняя голову, сказал он, обрывая нить взгляда. Мальчик цепко удерживал в своих руках золотую сферу, испещренную рисунками зверей и созвездий, которую использовали дворцовые астрологи для чтения звездных карт для предсказания погоды на новый сезон урожая, избрания нового священнослужителя храма. Такие астрономические компасы были неотъемлемым атрибутом в каждом дворянском семействе. Сложный механизм, который немногим давался в учении, и не каждый осмелился бы взяться за расчеты вечно изменяющих и сменяющих друг друга положения светил.

— Прошлым вечером ко мне приходил твой учитель истории, сетуя, что ты желаешь заниматься только тогда, когда захочешь. Это не первый раз, когда мне говорят о твоей невоспитанности и гиблой прилежности, — мягко говорила женщина, спокойно сложив руки перед собой, и на ее же слова в дальних комнатах сквозь украшенные пестрой резьбой деревянные двери, послышался очередной звон бьющегося стекла, отчего плечи мальчика чуть вздрогнули, и он неловко переступил с ноги на ногу, вытягивая губы. Раздалась непристойная и непозволительная брань челяди за высокими и массивными деревянными дверьми, за которую они могли поплатиться хорошим жалованьем или быть высеченными на главной площади на глазах у нескольких тысячей подданных.

— Я могу все объяснить, матушка, — с уверенностью подавив страх, произнес он, смело поглядывая в сторону Анаиэля, словно пытаясь отыскать спасение в бесстрастном выражении лица мужчины, но быстро отвел взор, жмурясь от яркости солнца. И он смог различить то же заветное стремление, уверенность, которые замечал в себе, когда на каменные столы к нему подносили на носилках раненых солдат.

— У меня хорошая память, — резво ответил он, впиваясь пальцами в золотые обручи сферы в руках, — и я с легкостью смогу заучить любую поэму или произвести вычисление высоты любой дворцовой башни столицы по опадающей на землю тени. Но мне не приносит удовлетворения сложные математические подсчеты, которые не привнесут пользы в мое образование или тексты старых законов павших городов, чьи управленческие системы изжили себя и больше никогда не придут, — с чувством воскликнул ребенок, и связки золотых браслетов на его запястьях, полыхнули огненным заревом. Упрямый очерк детских губ и солнце блекло на острых кончиках его серебряных ресниц со смольно-каштановым отливом.

— Ты не выполняешь своего главного обязательства, как один из будущих наследников великого дома, не желаешь обучаться самообладанию и умеренностью, не проявляешь должного уважения к старшим, а значит, и не чтишь закон, — голос женщины не был суров, но в нем слышались нотки горечи, давящей куда больше выказанной злости или гнева. Она тяжело вздыхает и едва заметно хмурит брови. И стыд окрасил нежную кожу скул и щек светло-алой кисеей, жаля сильнее любого злого слова.

— Ты должен показывать пример для остальных воспитанников благородных домов, и стремиться стать тем, кто сможет поднять Империю, научиться сохранять традиции и нашу культуру. И если лучшие учителя не могут заложить в тебе эти основы из-за излишнего своенравия, то кто сможет?

Она немного помедлила, оглядывая павильон, и с сожалением добавила:

— Как я понимаю, ты в очередной раз не позволил прислуги отвести тебя на занятия с мастерами. Среди солдат действительно гораздо интереснее?

— Прости, — тихим и нервным шепотом промолвил он, опуская лазурные глаза в белесые каменные плиты, обретшие почти кремовый тон из-за горячности восстающего диска солнца. И грусть окаймила его ауру в оттенок темного пурпура.

Анаиэль сделал шаг, опускаясь на колени перед мальчиком, поднявшего на него открытый и чистый взор, преисполненный любопытства и неприкрытого обожания, реющегося в темно-лиловой и небесно-голубой синеве глаз, ярче морского берега, увитого осколками мокрого янтаря. Это были его глаза, и в то же время, они были синее, чем сверкающий сапфир в объятиях света. Мужчина положил свою широкую ладонь на детское плечо, ощущая его внутреннюю силу и вырывающуюся на свободу власть стихии, чувствуя, как взлетают со светлого кафтана, расшитого соколами, небесные хищники. Искрящиеся крылья с ажурными перьями в томительном сиянии света, и птицы скользили по воздушной глади. И через легкое прикосновение он чувствовал дыхание своего дитя, его ровное дыхание и легкое сердцебиение, как переливается по венам кровь его благородного дома. И все же он был другим. Он видел в иссиня-сизых глазах сосновые леса, стоящие в холодных туманах, край розовеющего неба и густые вьюги, свинцовый горизонт, овод дождей и талых снегов.

— Все хорошо, — сказал Анаиэль, вглядываясь в глаза своего сына, в которых он видел грядущее, прижимая ладонь к детской щеке. Кроваво-красные лепестки дикой розы над раскаленными шпилями белоснежных дворцов и медные кружевные врата, что отворяют путь неправедные мертвецам; крепчающий мороз в грозовой выси, и рассекающий злато меч, пронзающий стылые облака; рубиновое пламя в объятиях хлещущего мрака, что широкою ладонью закрывает солнца блеск. Он видел, как сходятся армии и расходятся волны зеленых морей, затопляя шумящую от кровавых распрей землю. И в нимбе полымя, его сын восходил на лотосовый престол высокий, и выселились опаловые колонны, тянущиеся к небесам. Белые меха спадали с его плеч, и молочные ирисы расцветали под ногами, пробиваясь сквозь мрамор безжизненного камня лестниц, расписанного тончайшими трещинами, сплетаясь в теплоте дневной зари; и с живописных фризов опадали седые лепестки. Юношеские кровавые губы опалила улыбка, когда подле него восходила женщина, его духовная жена, хранительница его дыхания. Земнородная дева, чьи русые волосы были древесной влагой, а глаза удушливой волной льдистых рек сияли прозрачностью в лентах света, и пальцы разделенных и предназначенных возлюбленных соприкасались, сплетая нити судеб. Белоснежная органди драгоценного шлейфа тянулась за ее неспешным шагом, испещренная серебристыми рисунками, соединяющаяся с узорами кафтана мужчины, чего прикосновения она желала. Нежность обрывалась, и сердце обожгла грусть, когда видение померкло.

— Скай, — сказал Анаиэль, и пальцы его тронули ласковые пряди платиново-золотистых волос. Алые уголки губ приподнялись в зовущей и пробирающей до глубин улыбке, высекая непередаваемую радость в душе. Сладкий сон, в котором он желал остаться навеки. Его плечи накрыла теплота любимых женских рук, и он услышал жасминовое дыхание возле своих губ, и живительных воздух проник в тело, повторяя его имя, будто молитвенные строфы.

Анаиэль забыл голос ветра, и чужие стихии усмиряли ревущее пламя в груди. И где-то в темноте его души, по темной поверхности черных вод, ступала царственная сумеречная госпожа, и красно-золотые персты на тонких пальцах, алеющими гранями проводили по застывшему в вечном сне лику мужчины. Красная полоса крови прорезалась по натянутой от стужи коже от прикосновения острых колец, и отравленные шипы роз обвевали его сильный стан, погружая в пучину непроницаемой волны. Черные воды поднимались к груди, ласкали шею, затопляя мертвенные и красивые черты мужского лица, утягивая на дно, которому не было конца.

По кромке вод шествовал человек, чье отражение в черных водах обретало чудовищные образы зверя с огромными копытами и рогами, львиной шкурой. Непрощеным созданием был его дух, и дегтевая речная гладь дрожала от ударов темных сапог его мстительного шага. Мужчина наклонился над женщиной, что провожала одиноким и печальным взглядом тело, уходящее под спокойные и томящиеся воды.

— Что ты сделала с ним, сестра? — вопросил он, касаясь пальцами темного шелка волос и поднимая паутину пряди к губам, вдыхая жасминовый аромат, смешанным с запахом гнили и земли, костей. Запах, сопровождающий мертвых, обреченных на вечность.

— Пусть он видит сладкие сны, — ответила равнодушным голосом женщина, вглядываясь, как раскалываются на части золотые звенья заколки, сцепляющей темные волосы мужчины, и коса под водой расправляется. Она почувствовала, как его руки обнимают хрупкие плечи, и женщина на краткий смогла ощутить желанное тепло тела, но быть может, то мираж, оставшийся от человеческого дыхания, в котором еще пылала жизнь. Лицо человека упало в основании алебастровой шеи, и носом он проводил волнующую линию вдоль голубеющей вены, опаляя горячностью дыхания, вызывая трепетную дрожь по женскому зовущему телу, вожделея плоти и желая души.

Сефиль дотронулась пальцами до лица своего брата, оставляя поцелуй хладного прикосновения, и тихо произнесла в глубину зыбкого и бесконечного мрака:

— И если он докажет, что сможет расстаться с тем, что больше всего жаждет его сердце, то я позволю забрать ему избранного.

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg