«Зверь внутри»

Зверь внутри (fb2) - Зверь внутри 627K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Michael

Michael ЗВЕРЬ ВНУТРИ

My mind is razor-sharp And I'm wild-cat-mean I want to shred your face A danger to you When I feel the urge Deep down inside I lose my human touch I'm like a killing machine I want to resist But I can't hold it back The beast is unleashed It's got to attack Again and again The force is too strong It's breaching a chains I've got the beast inside Don't you trust in me I've got the beast inside Craving a victim It's telling me to kill I look through evil eyes Prowling in the streets In the dead of night I'm a man on the hunt I know my soul is under siege Can't somebody stop me now Because I'm loosing control I've got the beast inside Don't you trust in me I know it must have been The beast inside It's driving me to kill ::::::::. But when the deed is done And the pain is gone I feel renewed within Until the voices return The beast — the beast — the beast The beast — the beast — the beast ::::::::. Accept «The Beast Inside»

(Изложение)

Введение

Большинство из нас, а, скорее всего, даже все, писали в школе на уроках русского языка изложение. Для тех, кто забыл, поясню, что же это такое: учитель (или учительница, не суть важно) читает какой-либо отрывок из, как правило, прозаического художественного произведения два или три раза, и затем ученики в своих рабочих тетрадочках своими словами излагают то, что прочел им учитель (или учительница).

Как правило, те «произведения», что выходили из-под пера учеников, бывают (да и что же взять — с детей-то?) не весьма хороши, а порой и плохи настолько, что уже умершие авторы исходного текста переворачивались бы в гробах, прочитав их творения, а живые — не исключено, в гробы и ложились бы, доведись им ознакомиться с ученической трактовкой того, во что они вкладывали талант свой и душу… Но, как бы то ни было, написание изложений тренировало память школьников, одновременно давая возможность проверить их грамотность.

Вот, решил немного потренировать свою память и я. Как-то, год-полтора назад, мне попалась повесть Николая Новикова «Карьерский оборотень». Если честно, ни стиль, ни герои не произвели на меня особого впечатления, но сюжет понравился. Вот я и решил, основываясь на сюжете г-на Новикова, изложить свою версию описанных им в «Карьерском оборотне» событий. Имен и географических названий, что упоминаются в повести Новикова, я не запомнил, так что пришлось выдумывать свои. Некоторые второстепенные герои вовсе были мною опущены, но, не исключено, что взамен их в моем творении появились другие… В конце концов, память у меня не очень хорошая, а произведение г-на Новикова я прочел всего лишь однажды.

Так и родился «Зверь внутри». Не знаю, лучше ли он получился оригинала, хуже ли, но я старался, чтобы было интересно. Может, я не слишком лестно описал образ советского милиционера (страж порядка, изображенный мной, разительно отличается от стража порядка Новикова), но дело тут исключительно в том, что я по жизни чаще встречал людей в форме, схожих больше с моим Пареевым, чем с Потаповым из «Карьерского оборотня». Если у г-на Новикова наоборот — то он просто счастливый человек, и я ему могу только позавидовать.

Возможно, кое-где я опять же уклонился от изначальной идеи «Карьерского оборотня», показав не тех людей и не в том свете. Но и здесь ситуация та же, что и с милицией: я писал о людях, которые понятны мне, и схожих с теми, что встречались мне в реальной жизни. Если я где и погрешил против истины, описывая, к примеру, уклад жизни затерянной на обширных пространствах необъятной Российской империи глухой деревеньки или сверхсекретного, обнесенного колючей проволокой режимного городка, то готов заранее попросить прощения у тех, кто осведомлен об этих предметах лучше меня.

Иными словами, что сделано, то сделано, и с этим уже ничего не поделаешь.

I

Молодой специалист Александр Щуплов прибыл по распределению в закрытый город Н., чтобы работать там на сверхсекретном заводе. Окруженный со всех сторон горами, заросшими сосновым лесом, обнесенный колючей проволокой, город этот до недавнего времени был совершенной загадкой для большинства жителей области, в которой он находился, и лишь немногие избранные знали об его существовании.

Александр не отличался какими-то сверхъестественными способностями в области инженерии, но, благодаря врожденной усидчивости (которая в полной мере проявлялась перед сессиями), учился весьма неплохо. В отличие от большинства своих однокашников, оставшихся по окончании института в областном центре, он не нашел подходящего для себя места и, будучи не местным и не обзаведясь пропиской посредством женитьбы, вынужден был отправиться в провинцию.

Впрочем, провинция эта оказалась не такой дырой, что он мнил вначале: были тут и высотные (четырнадцатиэтажные аж!) дома, магазины, пара кинотеатров и очень много пивнушек, где труженики сверхсекретного завода оттягивались после трудового дня.

Еще город Н. был славен девушками. Точнее, молодыми женщинами. Еще точнее — молодыми женщинами с детьми. Молодые мамаши, которым, на первый взгляд, и семнадцати-то не исполнилось, бодро шли с колясками по прямым, как улицы будущего, проспектам секретного города Н., и такое их обилие поначалу очень Щуплова шокировало. Но он быстро привык…

Поселили его в общаге, где помимо таких же молодых специалистов, как он, жили специалисты отнюдь не молодые, а так же и не специалисты вовсе, как то: прапорщики, ведавшие охраной секретной территории, и бомжи. Впрочем, определение «бомж» к последним не могло быть применено в полном смысле, ибо их статус несколько отличался от заложенного в исходную аббревиатуру (без определенного места жительства), так как общага все же была довольно определенным местом проживания для этой категории граждан. Зато в остальном это были классические бомжи: они были грязны, всегда пьяны и часто устраивали пьяные потасовки, как это водится у бомжей, так что, случалось, нередко все стены и полы коридоров общаги оказывались вымазанными в крови. За проживание они не платили, так как денег у них на это не было, своего имущества не имели, а если когда-то и имели, то давно пропили, и не выгоняли их на улицу, очевидно, лишь благодаря непонятной и необъяснимой любви мэра секретного города Н. к подобного рода деклассированным элементам.

Привык Александр Щуплов и к такому «приятному» соседству и даже находил некоторую прелесть в ощущении собственного превосходства над соседями…

Миновал почти год с того жаркого августовского дня, когда он впервые ступил на окруженную колючей проволокой секретную землю города Н. И теперь он был уже и не одинок. У него появилось довольно много приятелей, несколько друзей и одна подруга. О подруге стоило бы сказать особо: в отличие от большинства своих сверстниц, она в свои двадцать лет не имела детей. Замужем, правда, успела побывать, но разбежалась с мужем, не прожив совместно и двух лет. Была Таня (так звали подругу) высока, стройна, голубоглаза, с правильными чертами лица; разве что чуть великоватый и несклько крючковатый нос слегка ее портил.

— И что она в этом сморчке нашла? — порой задавались вопросом знакомые Щуплова. Действительно, внешность Александра во многом соответствовала его фамилии. Ростом он откровенно не удался и был ниже Тани где-то на полголовы. Но при всей кажущейся тщедушности был довольно-таки жилист и вынослив.

Если честно, Щуплов и сам, оставаясь наедине с собой, порой удивлялся, что же она могла в нем такого найти, но вслух никогда, естественно, в этом не признавался.

Его друг, самый близкий из тех, кого он приобрел за почти годовалый промежуток времени, — Ромка Жуков, порой прикалывался над ним больше, чем другие. Насмешник и бабник, не в состоянии заинтересоваться кем-либо или чем-либо более чем на неделю, Ромка вечно подтрунивал над Щупловым на предмет его отношений с женщинами и телосложения. Особенно насчет последнего; когда-то он сам имел некоторые виды на Таню, но все его ухлестывания успехом не увенчались: нашло стекло на кирпич. Сначала он едва ли не как личное оскорбление воспринял то, что девушка предпочла ему, эдакому гарному хлопцу, этого сухопарого коротышку, однако, к чести Ромки сказать, быстро утешился (и не раз) в объятиях других дам, и только то, что он чуть больше, чем надо, вспоминал о не весьма богатырском щупловском телосложении, говорило о нанесенной ему некогда обиде.

Впрочем, во всем остальном они сошлись очень даже хорошо: оба любили пиво, ничегонеделание и, как альтернативу оному, отдых на природе. Как правило, эти вылазки в компании других таких же любителей бухнуть на свежем воздухе оканчивались весьма плачевно: то, выкушав ящик водки на десять человек, жестоко подерутся, причем наутро никто не в состоянии будет вспомнить, что же послужило причиною ссоры, то, по пьяни же, сожгут или палатку со всем имуществом внутри, или просто чью-нибудь куртку, купленную в свое время за довольно немалые деньги… Словом, жизнь, как говорится, била ключом, а приключения следовали одно за другим.

Все бы хорошо у Александра было: и работа, где платили неплохо и вовремя, и девушка (у которой, между прочим, была своя двухкомнатная квартира, в которой она жила совершенно одна), да только уперся он в собственную свободу. Сколько ни намекала ему Таня, что, дескать, погуляли, так пора и честь знать, да в ЗАГС, — Щуплов то отшучивался собственным малолетством, то отговаривался недостаточностью материальных средств, а то, когда был не в духе, отлаивал подругу и вовсе непотребным образом, не приводя никаких доводов…

И такое его скотское поведение стало давать весьма нежелательные всходы: Таня стала заметно к Александру охладевать. Уж месяца три не упоминала она о возможности каких-либо шагов, направленных в сторону узаконивания их отношений, а Щуплову казалось, что наконец-то девка одумалась и прекратила выдумывать всякие глупости. Некоторое беспокойство он начал ощущать лишь тогда, когда Таня стала опаздывать, а то и вовсе не приходить на свидания, реже стала звать в гости, а если и звала, то не угощала всякими разносолами, как раньше, и вообще вела себя так, словно ждала с нетерпением, когда же он, наконец, отвалит. Сначала такому изменению в ее поведении Щуплов не придавал особого значения, но однажды, когда он захотел обнять свою пассию, одной рукой забравшись под юбку и получив против ожидания жестокий отпор, Александр всерьез встревожился.

— Да что с тобой? — воскликнул он, когда, решительно отстранившись, Таня повернулась к нему спиной и стала смотреть в окно.

— Ничего, — отозвалась она и вскоре ушла домой. (Дело было в общаге у Щуплова.)

С тех пор трещина, что возникла между ними, стала заметна не только с Таниной стороны, но и со стороны Щуплова. Нельзя сказать, что он не пытался отношения поправить, но выходило это все как-то неуклюже и кособоко, так что результата не было практически никакого. Они продолжали встречаться, но их расставание было предрешено — это был всего лишь вопрос времени.

II

Решили устроить вылазку на природу на четверых. Точнее, инициатива исходила от Ромки Жукова, как в общем-то и всегда в подобных случаях. С месяц назад он расстался с очередной своей подругой, но не прошло и недели, как обрел новую, с которой появлялся везде и всюду, так что казалось, что и не было у него никого и никогда, кроме этой Нади. Щуплов им завидовал: так они хорошо смотрелись вдвоем, чего уже никак нельзя было сказать о нем с его подругой. Александр ухватился за эту идею с вылазкой как за последнюю возможность поправить свои отношения с Таней.

Уговорились встретиться в пятницу, после трудового дня в комнате у Александра, чтобы обсудить, когда и как, а также попить пивка. Таня с Надей пришли, только Ромка, на которого была возложена миссия по приобретению этого напитка богов, где-то задерживался. Щуплов пытался острить, но шутки у него выходили плоские, и от этого все чувствовали себя неловко.

Таня сидела на кровати. Александр подсел к ней и обнял за плечи.

— Что дуешься, солнышко? — спросил он, как ему казалось, ласково, но прозвучало это ненатурально и насквозь фальшиво.

Таня не попыталась освободиться из его объятий, но скорчила такую гримасу, что у Щуплова рука опустилась сама собой.

— И что ты такая злая? — проговорил он раздраженно. — То тебе не так и это тебе не эдак.

— На себя посмотри, тупица, — хладнокровно отвечала Таня. — Тоже мне, от горшка два вершка, а еще что-то там шикает!

Это было уже слишком. Если Щуплов и мог стерпеть подобный наезд, когда они были наедине, то теперь он был едва ли не взбешен. Он живо представил, как Надя расскажет об этом Ромке и как они на пару будут смеяться…

— А ты… — начал он. — На свой нос посмотри!

Неизвестно, чем бы все закончилось, возможно, и не состоялось бы никакой вылазки и эта встреча Александра с Таней оказалась бы последней, но тут отворилась дверь, и в комнату влетел Ромка Жуков.

— Наконец-то! — воскликнула Надя. Ее совершенно не прельщало стать свидетельницей зарождавшейся ссоры, так что она обрадовалась как никто другой. Обрадовался и Щуплов. Помимо большого носа, он уже в пылу ярости намеревался высказаться касательно еще кучи недостатков Тани и теперь, остыв немного при виде своего друга, понял, что это было чревато окончательным разрывом отношений с подругой, чего ему все-таки совсем не хотелось.

Только Таня, нахмурившись, отвернулась к стене и стала рассматривать десятилетней давности календарь с немаленьким обнаженным бюстом Сабрины на нем.

— Где тебя носит? — спросил Александр вновь пришедшего. — Ждем тебя, ждем. Пива купил?

— А то! — Ромка бухнул огромной сумкой об пол, так что находившиеся там бутылки жалобно звякнули.

— Ты потише колошмать-то, — заметила Надя. — Разобьешь.

Стоит отметить, что несмотря на некоторые разногласия, имевшие место между собравшимися в комнате людьми, объединяло их всех одно — любовь к пиву. Даже Таня, увидев размеры сумки, перестала рассматривать выдающиеся прелести звезды итальянской эстрады и повернулась к Ромке. Лицо у нее при этом было чуть менее каменное.

…Когда первые бутылки были раскупорены и содержимое их разлито по граненым стаканам и частично выпито, Ромка вдруг проговорил:

— А вы знаете, чего это я задержался?

— Известно чего, — отозвался Щуплов. — Небось, на разлив еще в «стекляшке» кружку выдул, а раз жара, так там, поди, очередь огромная.

— Ну вот еще, — обиженно отозвался Ромка. — Больно надо с этими синяками, что вечно там тусуются… Да и разливуха эта… Моча ослиная, да и только. А со мной такое было…

— И чего? — спросила Таня. Первые глотки пива благотворно сказались на ее настроении, так что сейчас уже почти ничего не напоминало о той ссоре, что готова была разразиться какие-то десять минут назад.

— Меня чуть не покусали! — Ромка театрально взмахнул руками.

— Собаки, что ли? — осведомился Щуплов.

— Если бы собаки! А то — человек!

— Ну?! — воскликнули все собравшиеся хором.

— Так и скажи, что проспал или проковырялся где-нибудь, а то всякую дребедень выдумывает, — сказала Надя и шутливо стукнула Жукова по плечу.

— Вот, — отозвался тот с деланной обидой в голосе. — Так ведь и знал, что не поверите. Ну и не надо, не верьте. Проспал так проспал; ни слова вам больше не скажу!

Ромка сделал постную физиономию и отвернулся, не забыв, впрочем, при этом наполнить опустевший свой стакан.

— Так и будешь придуриваться? — спросил Александр. — Рассказывай, коль уж начал. Тоже мне, артист погорелого театра.

— Да сам ты…

— Может, хватит препираться? — спросила Надя. — Хотя, раз так хочется, то препирайтесь, конечно. А мы с Таней пойдем. И пиво с собой возьмем. Правда, Тань?

Таня согласно кивнула.

— Ну нет, пиво мы вам не отдадим, — делая вид, что он в страшном негодовании, воскликнул Ромка.

— Ну так рассказывай, коли не хочешь без пива остаться! — заключила Надя, победно глядя на своего друга.

Александр смотрел на них и потихоньку завидовал: Ромка и Надя испытывали огромное удовольствие, так вот шутливо препираясь; Таня с удовольствием на них смотрела, но это удовольствие, Щуплов это чувствовал очень хорошо, отнюдь не распространялось на созерцание его персоны.

— Иду я, значит, — начал между тем Жуков. — На улице жара страшенная, народ весь в теньке сидит, только я один прусь, как дурак…

— Почему — как? — попробовал пошутить Щуплов, но Таня на него посмотрела так, что продолжать шутку ему расхотелось, а настроение разом испортилось.

Ромка же продолжал:

— Ну вот, иду я, значит, по улице, пива еще не купил: думаю, где бы, чтоб и поближе и подешевле. А то в этом твоем ларьке, Сашка, вечно все дорого…

— Никакой он не мой, — пробурчал Щуплов, но со своим другом полностью согласился: коммерческий ларек, стоявший в непосредственной близости от общаги, куда общажные жители нередко бегали «догнаться», действительно, был одним из самых дорогих в секретном городе.

— И что? — спросила Надя. — В этом ларьке только цены кусаются, но чтоб люди…

— Да погоди ты! Иду я, значит, думаю о делах своих скорбных. И думаю, и думаю…

— Уж и думаешь! — не преминула заметить Надя. Щуплов тоже хотел вставить свое веское ехидное слово, но, вспомнив вогнавший его в землю взгляд Тани, решил не портить себе настроения еще больше.

— Ладно тебе, — Ромка махнул рукой в сторону Нади. — Вот тут-то…

— Что? Волки? — спросил Щуплов, не в силах удержаться: уж больно комично-загадочен сделался вдруг вид у его друга. Таня фыркнула, но Александр на этот раз не обратил на нее внимания.

— Надоели! Ничего больше не скажу! — стукнул кулаком по столу Ромка, которому, благодаря жаркому дню и голодному желудку, пиво начало ударять в голову.

— Хорошо, хорошо, молчим, — сказала Надя. — Что дальше-то было?

Жуков состроил значительное лицо и продолжил:

— Знаете скверик, там, неподалеку от площади Ленина? Через него еще, чтобы не выписывать прямых углов, удобнее к общаге пройти?

— Еще бы не знать! — отозвался Александр. — И ты не испугался через него идти? Там морды часто бьют.

В последнем Щуплов абсолютно не погрешил против истины. Скверик, о котором говорил Ромка, даром что находился в самом центре города, был местом довольно-таки глухим и удобным для распития спиртных напитков в теплое время года, а также для всяческого вида разборок.

— Да иди ты! — подкалывания Жукова начали раздражать. — Я рассказываю, а ты…

— Что же дальше было? — встряла Таня.

— Ну вот, свернул я, в общем, на эту узкую тропку, что наискосок идет через кусты, и пошел по ней. Там и прохладней как-то. Пиво я купил в том магазинчике неподалеку от мэрии, далековато правда, зато дешево. Оттуда и пер эту сумку. Вот, короче, свернул в кусты; иду. А там местечко есть такое узкое: только засаду устраивать. Тропка поворот резкий делает, а кругом все кусты, кусты… Ну, подхожу я к этому изгибу, и вдруг оттуда выбегает…

— Волк! — воскликнул Щуплов.

Как ни странно, Ромка не обиделся, а продолжал серьезно:

— Знаете, я сперва так и подумал. Чем-то мне этот чувак волка-то и напомнил. Не знаю уж и чем. Выскочил из-за кустов и — прямо на меня. У меня аж сперва дух перехвалило. Потом присмотрелся: так себе парнишка, на вид гораздо меня хилее будет. Только знаете… какая-то… наглость, что ли, в движениях: он меня пихнул, и, типа так и надо. И глаза отчего-то прячет. Ведь сам же виноват был: нет, чтобы извиниться или хотя бы просто проскочить мимо. Нет ведь: встал и стоит, смотрит в землю и вроде как порыкивает. Знаете, как пес в конуре, когда чует, что кто-то чужой где-то близко, но не настолько, чтобы из-за этого из конуры вылазить… Так же и этот.

— Прямо и рычал? — не поверила Надя.

— Рычал, рычал. Вот так, примерно…

Ромка попытался изобразить рык; вышло это у него так забавно, что все чуть не покатились со смеху.

— А-а, — проговорил он обиженно. — Вам-то смешно, а я знаете как испугался? Сами посудите: стоит эдакий недомерок, глаза в землю опустив, да и рычит еще. Только что пена изо рта не льется.

— Сумасшедший, поди, — заметила Таня.

— Не знаю, может, и сумасшедший. Кто его знает?

— И что же ты сделал? — спросил Щуплов. — Набил хаму морду?

— Да нет… — отозвался Ромка, словно и не замечая насмешки. — Сперва я растерялся, и простоял бы, как дурак, пока этот чумной уходил. Но он будто и не собирался уходить никуда! Стоял и рычал!

— И ты? — подалась вперед Надя.

— Ну, я очухался, вижу, что никуда он не уходит, поставил сумку на землю и — хвать его за грудки.

«Что это, — говорю, — ты такой неаккуратный? Аккуратнее надо быть, здесь все-таки люди ходят.»

Он молчит, будто и не с ним я разговариваю. И все порыкивает, заметьте…

— Ой, как страшно, — передернула плечами Надя.

— Может, и страшно, а меня так зло взяло. Что эта скотина себе позволяет? Я его тряхнул как следует и говорю:

«Что ж это ты, свинья, рычишь? Не умеешь вести себя в общественных местах, так сиди дома!»

И тут он поднял глаза и посмотрел на меня… А глаза-то красные! И не человеческие совсем! И такая в них ярость, что меня жуть взяла. Отпустил его, и говорю примирительно, дескать, ладно, ладно, дороги всем хватит, ты, типа, не горячись. А он смотрит на меня эдак не отрываясь, а потом вижу, рот у него открывается медленно-медленно. А во рту… Вы не поверите: клыки! Да такие! Я таких ни у одной собаки не видел! Того и гляди разорвет!

— Нет, Ромка, ты положительно где-то не пива хватанул на разлив, а водки, и потом еще по солнцепеку долго шел. Вот и привиделось тебе, — заметил Щуплов.

— Да не пил я! — едва ли не в отчаянии крикнул Жуков.

— Ну, значит, просто перегрелся.

— Да на кой ляд я вам тут врать буду!

— Ладно, ладно, — примирительно сказала Надя. — Верим, верим. А что дальше-то было?

— Что дальше? — Ромкин голос задрожал. — А потом эти клыки стали приближаться ко мне. Я как завороженный смотрел. Вроде, и бежать надо, а на меня как столбняк нашел. И потом смотрю, с этих клыков будто бы пена начинает капать. Кровавая…

— Ну ни фига у тебя фантазии, — аж присвистнул Щуплов. — Да тебе, Рома, в писатели надо идти. Прославишься, как Стивен Кинг.

— А пошел ты, — бесшабашный и незлобивый в общем-то Жуков в этот раз обиделся. — К тебе, как к человеку, а ты…

— А он всегда такой, — заметила Таня, с неодобрением глядя на Александра. — Иногда противно просто.

Щуплов, неприязненно взглянув на свою подругу, замолк.

— Так чем же все закончилось? — спросила Надя.

— Чем закончилось? — переспросил Ромка. — А ничем. За кустами, как раз в той стороне, откуда этот придурочный явился, вдруг раздались голоса: шел кто-то, видать. Он как услышал, пасть-то свою закрыл, да снова как зыркнет красными своими буркалами. Бр-р-р! А потом прорычал что-то навроде: «Еще увидимся!» или «Я тебя еще найду!» и — убежал.

— Просто взял и убежал? — не поверила Надя.

— Да, убежал. Наверное, голоса его спугнули. И, как только он скрылся, компашка, человек пять, вывалилась мне навстречу. А я стою, глаза выпучил, а сумка с пивом стоит в сторонке. Они на меня как на дурака посмотрели, двое даже посторонились, думали, небось, что кидаться начну… Ну, я маленько в себя пришел и скорее к вам.

— Что-то непохоже было, как ты вошел, что тебя там чуть не съели, — не преминул заметить Александр. — Ничего так, веселенький был.

— Ну да, я еще Петьку Шарова встретил по дороге. С ним потрепался. Он, представляете, так с женой поругался, что у них дома ни одной целой тарелки или там кружки не осталось!

— Круто. Вот ты, оказывается, почему задержался, — сказала Надя. — А нам тут лапшу стал про каких-то диких зверей вешать.

— Еще одна, — обиженно отозвался Жуков. — Да все это правда! Просто Петька меня развеселил, так что как-то впечатления и поизгладились. А тут, как стал вам рассказывать, как вспомнил, так опять не по себе стало.

— Ну выпей, выпей, бедненький, еще пивка, — ласково проворковала Надя. — Забудь ты про этого психа.

— Хорошее веселье, нечего сказать, — заметила Таня. — Так с женой ругаться, что после этого целой посуды не остается.

— Не я же ругался, — рассмеялся Жуков. — И не я посуду бил, так что из чего есть у меня найдется. В отличие от Петьки.

Щуплов присоединился к веселью своего друга, чего нельзя было сказать о дамах.

— И нет ничего смешного, — заметила Надя. — Семейная трагедия, можно сказать.

— Тоже мне, трагедия! — отозвался Александр. — Балаган да и только. Что ж они в руках-то себя не умеют держать? Так ведь и до смертоубийства дойти недолго.

— Вот уж точно, — сказала Таня. — Только это совсем не смешно…

Обсуждая семейные неурядицы Петьки Шарова и другие сопутствующие темы, они не забывали подливать себе пивка, так что вскоре всем сделалось весело. Даже Щуплов с Таней вроде как помирились и сидели рядышком, причем с каждым выпитым стаканом все больше и больше находилось тем, в которых они были друг с другом согласны. Александр обрадовался, что их отношения, наконец-то начинают налаживаться.

…Назавтра была суббота, выходной день. Тогда-то и решили отправиться на вылазку.

— А тебе батя тачку-то даст? — спрашивал изрядно захмелевший Щуплов Ромку.

— А то, — отзывался тот икая.

Ромка, как коренной житель секретного города Н., жил в частном секторе с родителями. Его отец обладал полуразвалившимся четыреста двенадцатым «Москвичом», служившим источником вечных раздоров между Жуковым-младшим и Жуковым-старшим. Последний долго не хотел выписывать доверенность своему отпрыску, а когда и выписал, то всячески пытался ограничить его самостоятельные перемещения на вышеозначенном транспортном средстве. Ромка всячески восставал, бунтовал, грозился уйти жить на квартиру к любовнице, что, надо сказать, помогало, хотя и не надолго. Вот и в этот раз Щуплов вполне справедливо предположил, что такая блестящая затея могла сорваться из-за прихоти Жукова-старшего.

— А ну как он вздумает куда-нибудь ехать по своим стариковским делам, — продолжал он наезжать на своего друга.

— Да ну тебя, не порть настроение. Лучше скажи, сколько пива брать будем?

— Ну… — Александр помялся. — Ящик, наверное.

— Ящик? — Жуков пренебрежительно скривился. — Ящик — это двадцать бутылок, то есть десять литров, а если учесть, что наши дамы пьют не меньше нас, — то по два с половиной литра на каждого. Это на два-то дня, да еще таких жарких…

— Действительно, маловато… Только тебе-то нельзя, ты же за рулем.

— Ну и что? Может, в воскресенье во второй половине дня нельзя, а так — можно. Я и в субботу свою пайку выхлещу…

…Сошлись на трех ящиках. Стали подсчитывать деньги. На пиво хватало. Как и на то, чтобы прожить до получки.

…Весь оставшийся вечер прошел в пустопорожних разговорах на всяческие бытовые темы и перемывании косточек знакомым и соседям. Принесенный Ромкой напиток богов был выпит, но, поскольку всем хотелось еще, пришлось бежать за добавкой. Щуплов помчался в тот близлежащий дорогущий киоск, но пива там не оказалось, пришлось брать какой-то винный напиток, гадкий на вкус, но с весьма высоким соотношением градус/цена, следствием чего стало то, что часам к десяти вечера все были так хороши, что впору ходить по канату.

— Так, значит, завтра в десять утра? — спрашивал Ромка, в десятый раз тщетнопытаясь отыскать свой ботинок, который он запинал глубоко под кровать.

— Ага, — отвечал Александр. — Только ты смотри, старика своего уговори, а то как мы иначе…

— Уж конечно.

Девушки при этом о чем-то шушукались между собой и иногда, посматривая то на одного, то на другого из парней, хихикали.

… В ту ночь Таня осталась ночевать у Щуплова.

III

Следующее утро, как и всякое утро, следующее после вечера возлияний, началось отнюдь на лучшим образом. После той гадости, именованной «винный напиток», голова раскалывалась и, казалось, любая мелочь раздражала и даже бесила. Поэтому совершенно очевидно, что вчерашнее примирение с Таней пошло прахом. К тому же они проспали: часы показывали четверть одиннадцатого, а до Ромки надо было тащиться на противоположный конец города.

— Что не сказал, чтобы за нами заехал? — раздраженно спросила Таня Александра. — Ему-то на машине, поди, проще, чем нам — пешком переться.

— Не сказал, не сказал, — передразнил Щуплов, морщась. — А ты где была? У нас, чай, не патриархат, и женщины право голоса имеют.

Подобное заявление, показавшееся Тане крайне оскорбительным, и вовсе вывело девушку из себя. Она стала упрекать Щуплова во всех смертных грехах, в том, что он злой, эгоистичный человек и никчемный мужик. Александр начал было возражать, даже прошелся весьма нелестно по кулинарным талантам Тани, но трещащая голова взяла свое, и он замолчал, чтобы лишний раз ее не тревожить.

Так что явились они к Ромке злобные и надутые.

— Что, опять поругались? — спросил он так, словно дело шло о чем-то обыкновенном и само собой разумевшемся. В отличие от Александра и Тани, выглядевших после вчерашнего довольно помято, он был свеж, как огурчик, как если бы накануне и не пил ничего вовсе. Он как раз вывел «Москвич» из гаража и подкачивал колеса. На опоздание друзей Жуков тоже ни словом не отреагировал, словно и не предполагал, что они могут прийти вовремя.

— А Надя где? — спросил Щуплов.

— Не пришла еще. Такая же соня, как и вы. Авось через полчасика будет…

Приблизительно так и получилось. Не прошло и часа, как явилась Надя. Видно было, что вчерашний вечер не прошел для нее бесследно: она как-то спала с лица и на окружающее реагировала заторможенно.

— Ну вот и все в сборе! — радостно заявил Ромка, оглядываю хмурую компанию.

…Продукты, как, впрочем, и пиво покупали в спешке, так что вполне закономерным стало то, что кое-что позабыли, а кое-чего взяли с избытком. Так, к примеру, никто не вспомнил про соль, зато уж картошки из погреба Ромка взять не поскупился: больше половины привезли на следующий день обратно.

Шел уже второй час дня, когда полураздолбанный «Москвич» миновал КПП секретного города Н.

…Озеро Сосновое располагалось километрах в двадцати от города Н. в покрытой сосновым лесом горной местности. Это был далеко не единственный живописный водоем в окрестностях секретного города, но так уж повелось, что Ромка Жуков и сотоварищи ездили исключительно туда.

Так получилось (а иначе и быть не могло), что все подходы и подъезды к озеру с песчаными пляжами были захвачены базами отдыха, так что рядовому гражданину, просто надумавшему искупаться, к озеру было подступиться отнюдь не просто. Каменистые, обрывистые, поросшие соснами берега хотя и выглядели привлекательными, для купания были совсем не пригодны. Надо было знать немногочисленные места, где и берег был хорош и не было баз, да еще и на машине подъехать можно было без ощутимого вреда для оной. Ромка таких мест знал много, а Щуплов, несмотря на то, что неоднократно с ним ездил, так и не удосужился запомнить ни одного.

На этот раз Ромка выбрал дикий пляж, чудом оставшийся неокультуреным между двумя базами. Место это оказалось настолько диким, заросшим со всех сторон кустами и молодой сосновой порослью, что никто, кроме их компании, не смог найти туда дорогу, несмотря на выходной день.

— Ну ты и молодец, — только и смог пробормотать Щуплов, когда, преодолевая, казалось бы, непреодолимые буреломы и рытвины, «Москвич», наконец, вырулил на более-менее открытое пространство на берегу озера. — Прямо Дерсу Узала какой-то!

Ромка лишь самодовольно усмехнулся.

…Плохое настроение стало понемногу рассасываться. Еще бы: жаркое июльское солнце, теплая вода озера Сосновое, пиво почти в неограниченном количестве… Казалось, все заботы остались где-то позади, все взаимные обиды были позабыты, а если и нет, то не вызывали ежеминутных взаимных попреков и придирок.

Так в сладостном ничегонеделании прошел остаток дня. Все они, за исключением Нади, которая не умела плавать, успели искупаться не менее чем по дюжине раз, Ромка, несмотря на то, что была уже середина лета, умудрился обгореть, а Щуплов утопить свои темные очки, которые незадолго перед тем купил на барахолке возле КПП за двадцать рублей. Он порасстраивался было, но потом лишь рукой махнул.

Таня тоже оттаяла или почти оттаяла; она веселилась, брызгалась и плавала вместе со всеми, только иногда кидала в сторону Александра странные взгляды, в которых читалась отнюдь не любовь, а скорее затаенная усталость и застарелое раздражение. Увлеченный дурачествами и пивом, Щуплов их не замечал.

Настал вечер. Июльские вечера не такие, как в июне: вроде, и не намного короче день, а уже чувствуется. И если в июне в то же самое время еще брызгались бы в воде, то теперь пришло время разводить костер.

— Картошечки напечем! — проговорил Ромка, сладко потягиваясь. — Хорошо…

— А ты соль-то взял? — спросил Щуплов.

Тут-то и выяснилось, что соли нет. Это послужило некоторым поводом к недовольству друг другом и взаимным обвинениям в головотяпстве и несобранности, но пререкания быстро угасли: уж больно хорош был день и последовавший за ним вечер, чтобы их портить из-за какой-то там соли. Тем более что печеная картошка оказалась неплоха и несоленой.

Совсем стемнело. А дров, как назло, запасли мало, они кончились аккурат в тот момент, когда тьма сгустилась настолько, что вокруг не стало ничего видно. Ромка как раз, воодушевившись наличием благодарных слушателей, рассказывал какую-то длинную историю про своего отдаленного родственника без начала и, как казалось, без конца, зато приправленную всяческими подробностями сомнительного, а порой и откровенно скабрезного свойства. Уже и последние остатки дров прогорели, и угольки тлели чуть, так что не видно было лиц собеседников, а он все говорил и говорил. Ромка был рассказчиком бесподобным, так что даже несмотря на то, что он рассказывал абсолютнейшую и, если разобраться, малоинтересную ахинею, никто не уснул, слушая его.

— Дров бы подкинуть, — проговорил он, прервавшись.

— Да, надо бы, — Щуплов от души потянулся, так что хрустнули позвонки. — Только где их взять?

— Как где? В лесу, вестимо.

— Неохота… Может, лучше спать пойдем, а?

— Так я еще и половины не рассказал.

— Тогда мы и не ляжем вовсе, коли тебя будем слушать. Тебе волю дай, ты такого наплетешь.

— Так уж и скажи, что струсил. Конечно, лес кругом, волки…

— Какие еще волки? — Александр досадливо дернул плечом. — Тут же базы везде, плюнь — попадешь в базу. А ты: во-олки… Еще маньяка с озера Бодом припомни…

— А что за маньяк и что за озеро? — заинтересовались девушки.

Наконец и Александру выпала возможность рассказать нечто занимательное.

— Бодом, — начал он, — озеро в Финляндии, где-то недалеко от ихней столицы…

— Ой, как далеко, — заметила Надя.

— Так вот, некогда, лет двадцать назад, финские детишки-пионеры решили устроить на берегу летний лагерь. Вот, вечерком раскинули палатки и все такое… А утром всех их нашли мертвыми — зарубленными топором.

— Ужас какой! — выдохнула Надя.

— Ну вот, началось расследование, финские менты искали, искали, но ничего не нашли. Был один мужик, который признался в содеянном, но, когда стали проверять, то выяснилось, что у него было железное алиби и он никак не мог этих детишек замочить… Мужика отпустили, а преступление так и осталось нераскрытым…

— Да, — подытожил Ромка. — Классные ты истории на ночь рассказываешь… Веселые. Как раз на сон грядущий.

— Так ведь мы же в России, а не в Финляндии. И озеро это — Сосновое, а не Бодом…

— Ну и сходи за дровами, — проговорил Ромка, довольный тем, что может прижать приятеля к стенке. — А то ведь дамы подумают, что ты струсил. Правда, дамы?

Девушки ничего не ответили, но в их молчании Щуплов не почувствовал поддержки.

— Ладно, — пробормотал он. — Схожу. Фонарик ты, конечно, забыл, так что придется наощупь, да?

— Ну, забыл… — слегка виновато отозвался Жуков. — Видишь ли, я бы с тобой сходил, да девушек одних оставлять негоже. Хоть и базы вокруг, да мало ли: чем черт не шутит? Маньяки всякие…

Александр хотел спросить, отчего бы и самому Ромке не прогуляться в лес, пока он охраняет дам, но потом передумал. В конце концов, от долгого сидения на одном месте у него затекла спина и то, что пониже, и захотелось просто размяться.

— Оболтал, черт красноречивый, — буркнул он и, поднявшись, исчез в темноте.

— Что, дуркует все? — спросил Ромка Таню, кивая в ту сторону, куда ушел Александр. — Что-то, я смотрю, вы последнее время вечно надутые ходите. Не поделили, что ли, чего?

— А ну его! — с неизвестно откуда взявшимся ожесточением сказала вдруг Таня. — Надоел хуже горькой редьки.

Ромка с Надей с удивлением посмотрели на нее, но Таня отвернулась и не произнесла больше ни слова. У догоравшего костра воцарилось неловкое молчание.

…Из леса раздавался хруст ломаемых веток. Он становился все тише и тише, как если бы Щуплов постепенно удалялся от костра. Вдруг какой-то странный шелест раздался несколько в стороне от того места, где Александр ломал сучья, словно кто-то полз по устилавшим землю сосновым иглам.

— Слышите? — прошептала Надя.

Собеседники молча кивнули.

— Кто это, как вы думаете?

— Да мало ли кто в лесу живет, — отозвался Ромка так же шепотом. — Зверь какой-нибудь.

— А не хищный? Волк там или медведь…

— Ты что, Надюша, какие волки, какие медведи? Сама же видишь, базы рядом. Вон, Сашка за дровами пошел, так, поди, даже и забрел куда-нибудь на территорию. Его еще оттуда сторожа погонят!

С каждым произнесенным словом голос Жукова становился все громче и громче, так что под конец он только что не орал.

— Что вопишь-то? — спросила Надя. — Или боишься?

— Я боюсь? Да кого бояться? Некого бояться. Тань, передай, пожалуйста, бутылочку, а то завтра-то мне нельзя будет — за рулем…

Таня передала ему бутылку с пивом. Мастерски раскупорив ее о торчавший рядом обломанный сучок сосны, Ромка сделал королевский глоток, осушив не менее половины.

И в этот момент из темноты леса раздался сначала пронзительный человеческий крик, потом рычание и возня, словно там кто-то катался по устилавшему землю ковру из сосновых игл.

— Что это? — оторопело спросила Надя.

— Сашка… — пробормотал вмиг растерявший всю свою браваду Жуков. Недопитая бутылка выскользнула из его руки и мягко шлепнулась на землю. Пиво тонкой струйкой потекло на все те же сосновые иглы.

Девушки не двинулись с места, а Ромка заозирался в тщетной надежде найти какое-либо орудие защиты от напасти, жертвой которой стал его друг. Он понимал, что надо на что-то решиться: броситься на помощь, схватив палку, а еще лучше монтировку… Да вот машина стоит довольно далеко, и пока эту монтировку найдешь в багажнике, мало ли что может случиться. Да и девушки… Их ведь охранять надо. Для того он тут и остался у костра, а не пошел с Сашкой за дровами… А если на чистоту (и в конце концов Жуков нашел в себе силы в этом признаться) ему просто не хотелось идти в темный лес, где его ожидало… А что ожидало, он не в силах был даже и и предположить…

Тем временем звуки борьбы прекратились. Последний человеческий вскрик, затем рычание, перешедшее в скулеж, а затем удаляющийся глухой топот: словно какое-то тяжелое четвероногое животное поспешно удалялось прочь.

Все это время (а это лишь казалось, что прошло много времени, на самом деле и пары минут не миновало) Ромка простоял, глупо озираясь и не двигаясь с места.

— Да делай же что-нибудь! — воскликнула Надя, и по ее голосу было видно, что девушка близка к истерике. Таня молчала, и в сумраке не было видно ее лица.

Жуков как раз пытался что-то отвечать своей подруге, когда все кончилось. Воцарилась тишина, которая после истерического вскрика Нади казалась еще более зловещей.

— Сашка, — позвал Ромка тихим срывающимся голосом.

Никакого ответа. Но и никто не рычал, не пытался напасть. Просто тишина.

— Сашка, — повторил он чуть громче и чуть уверенней.

— Что? — раздался голос Щуплова совсем рядом. И через мгновение сам Щуплов появился на поляне.

Внезапное его появление после всех тех звуков, что доносились из леса, произвело эффект разорвавшейся бомбы.

— Черт бы тебя побрал с твоими дурацкими дровами, — начал Щуплов, и голос его звучал почти спокойно, будто говорил все это не из-за того, что был возмущен поведением своего друга, а для проформы. — Вот из-за тебя…

Александр протянул руку, и в свете едва тлеющих углей все увидели, что рубашка повыше локтя правой руки порвана и пропиталась чем-то темным.

— Кровь! — первой опомнилась Надя. — Сашка, на тебе же кровь!

— Кровь? — Щуплов недоуменно посмотрел на пораненную руку. — И правда, кровь. Вот странно, а я-то и не заметил… Рубашку порвал… — рассеяно добавил он.

В другой обстановке такое его спокойствие показалось бы странным, но не сейчас. Все вскочили и бросились к Александру. Причем больше всех суетился Ромка, пытаясь развеять впечатление о своей слабости несколько минут назад, а меньше всех — Таня, для которой, казалось, все происходящее имело исключительно академический интерес.

Жуков не столько помогал, а сколько мешал, издавая нечленораздельные восклицания и умудряясь создавать давку там, где, учитывая количество собравшихся, о какой бы то ни было давке говорить было бы неуместно.

— Прекрати! — прикрикнула, наконец, на него Надя. — Лучше скажи, есть у тебя в машине аптечка?

Такой вопрос поставил Ромку в тупик. Видимо, он не очень-то был в курсе, что же есть у него в машине.

— Сейчас гляну, — сказал он и скрылся в темноте. Через мгновение раздался шум открываемой двери, шебуршание и сдавленные Ромкины ругательства.

Все это время Щуплов стоял, зажав рукой рану.

— Больно? — спросила Таня, тщетно пытаясь изобразить участие.

— Знаешь — нет, — отозвался Щуплов. — Вы бы не сказали, я б сразу и не заметил, что меня покусали. Вообще, мне бы испугаться, а мне и не страшно было. А там такой громадный волчара… Повалил… А потом смылся, будто спугнули его… Я испугаться толком не успел.

— Как волчара? — удивленно воскликнул подошедший в этот момент Ромка. Странное дело, он в полной темноте сумел найти в «Москвиче» аптечку, хотя то запыленное нечто, что он держал в руках, весьма отдаленно напоминало средство для оказания первой медицинской помощи.

Тем не менее бинты там наличествовали, так что не пришлось рвать на лоскуты уже и так совершенно испорченную рубаху. Благословленная тьма не дала рассмотреть их желтизну и несвежесть, а, чтобы промыть рану, они не смогли придумать ничего лучшего, как спуститься к озеру… Все это время Ромка допытывался, что же случилось в лесу, но Надя всякий раз его одергивала.

Наконец, когда перевязка была худо-бедно завершена и они, открыв еще по одной бутылке пива, сели у костра (вернее, около того, что от него осталось, ведь дров-то принести так никто и не удосужился), Надя сказала:

— А теперь говори.

— Что говорить-то? — как бы не понял Щуплов.

— Да он головой повредился! — воскликнул Жуков. — Там с кем-то сражался в лесу, понимаешь, пришел весь покусанный и ему, видите ли, нечего рассказать!

— Хорошо, — угрюмо проговорил Щуплов. — Был большой волчара…

— Откуда тут волки? — перебил Ромка. — Ведь базы…

— Базы, базы, — с раздражением откликнулся Щуплов. — Что ты заладил, как попка-дурак?

Все заметили некоторую странность в поведении Александра. Он был слишком спокоен после пережитого, казалось бы, потрясения, более того, порча рубашки, всем известной как совсем не самой худшей из его гардероба, похоже, ничуть Щуплова не огорчила. Рана же при близком рассмотрении оказалась совсем незначительной, было удивительно, откуда могло взяться так много крови при столь мелкой болячке.

…Спальные места были распределены следующим образом: Женька с Надей — вдвоем в спальном мешке (палатки не брали, учитывая стоявшую жаркую погоду), Щуплов же с Таней — в машине.

…Несмотря на чрезвычайно неудобное для сна раскинутое переднее сиденье «Москвича» и находившуюся рядом женщину, Александр отрубился моментально, как только его голова коснулась спинки сиденья… И сразу ему начал сниться сон…

…Он мчался куда-то по пустынным вечерним улицам города (это был не секретный город Н., а какой-то другой; краем сознания Щуплов это уловил). Слева и справа от него возвышались многоэтажные коробки, похожие друг на друга, и они казались ему гораздо выше, чем он привык видеть такого рода сооружения. Прошло немного времени, и ему стало ясно почему: сам он был ниже. И еще: он бежал на четырех ногах, вернее, даже не на ногах, а лапах! Если это его и удивило, то лишь в первый момент и то чуть-чуть…

И ни с чем несравнимое чувство свободы. Только вот какой-то дискомфорт, который, словно камушек, попавший в ботинок, мешает насладиться этим упоительным чувством. И будто этот камушек становится все больше, и нет уж той радости, что вначале. Только сосущее чувство… Чего? Голода! Тому инфернальному зверю, в которого превратился Щуплов, страшно хотелось есть. И чувство голода росло с каждым шагом…

Но чу! Запах! Сладостный запах еды… Добычи. Пока далекой, но с каждым мгновением становящийся все ближе и ближе… Взрыкнув, Щуплов прибавил шагу…

— Сашка, проснись! Проснись, черт бы тебя побрал! — испуганный голос Тани ворвался в сон, и образ пустынной улицы, по которой мчался зверь, начал тускнеть… — Да что с тобой?

Александр открыл глаза. Темнота. С чего бы так резко? Вроде, только что были сумерки и он мчался по какому-то незнакомому городу… Стоп! Это же был сон. Или?… Александр стал озираться, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, но тщетно. Если глаза и привыкали к темноте, то слишком медленно.

— Да скажи же хоть что-нибудь! — вновь раздался голос Тани. Казалось, что девушка была на грани истерики.

— Ты чего? — пробормотал Щуплов. Реальность была слишком убога и неинтересна по сравнению с только что снившимся сном, так что приходил в себя он очень медленно. — Белены, что ли, объелась, балда?

— Сам ты балда! Напугал меня до смерти.

— Напугал? Тебя? До смерти? — с каждой фразой выражение крайнего удивления в голосе Александра возрастало. — Я ж спал.

— Дело не в том, что ты спал, а дело в том, как ты спал!

— И как же я спал?

— Ты рычал во сне! А потом стал подкатываться ко мне, будто пытался перегрызть горло!

— Ох и балда-а, — протянул Щуплов, но в его голосе чувствовалась неуверенность. Он вдруг понял, что не пропало с его пробуждением. Чувство зверского голода.

— Ладно, — пробормотал он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно небрежней. — Ты тут спи, а я пойду залезу в багажник, посмотрю: там, вроде, еще колбаса оставалась… Жрать хочется. И с чего бы?

Он толкнул дверь и выбрался наружу. Затем подошел к багажнику и открыл его. Тот факт, что они забыли фонарик, дал ему повод сказать не одно матерное слово в адрес остолопов, у которых вместо головы кочан капусты.

— Что ты там разбубнился? — раздался сонный недовольный голос Ромки. — Меня разбудил, сейчас Надьку разбудишь… Что надо-то?

— Колбасу ищу, жрать захотелось…

— Колбасу-у… — передразнил Жуков. — И чего не спится дураку…

Ромка заворочался в спальном мешке и затих. Чертыхаясь на полтона тише, Щуплов продолжил свои поиски.

Следующий день был таким же погожим, как и предыдущий. Купаясь, загорая и попивая пивко, дразня этим Ромку, которому еще сегодня предстояло рулить и пить, следовательно, не рекомендовалось, Щуплов почти позабыл о своем сновидении, а о ночном происшествии напоминала лишь слегка саднящая рана да неприятное воспоминание об испорченной рубахе.

Однако Таня не забыла ночного поведения Александра. После того, как он, наевшись колбасы (причем эгоистично слопал всю, не оставив никому даже понюхать), вернулся в машину и, поворочавшись немного, захрапел, она не сомкнула глаз и теперь выглядела уставшей и осунувшейся. Чтобы отогнать сон, она почти не пила пива и очень много плавала, но и в то время, когда девушка отплывала довольно далеко от берега, ей казалось, что она уснет прямо на плаву. И ей не давал покоя вопрос: что же ее благоверному (от которого в последнее время она уж и не знала, как отделаться) приснилось такое и не представляет ли он опасности для общества в целом и для нее в частности. Когда наутро она спросила Александра, что же за сон он видел, Щуплов лишь покачал головой и сказал:

— Ничего не снилось.

Когда же ему стали пенять насчет столь беспардонно сожранной колбасы, он и вовсе вспылил, заметив, что нечего сваливать на него свои грехи, коли у самих рыльце в пушку. Такое явное запирательство покоробило и Ромку, которому Щуплов сам признался в том, что лазил в багажник за колбасой, но Жуков лишь пожал плечами и сказал, что, верно, Сашка перегрелся на солнце и теперь кидается на кого ни попадя.

Впрочем, нельзя сказать, что Щуплов все позабыл… Хоть и смутно, но свой сон он помнил; и ощущение свободы, и все нараставшее чувство голода… Но будто кто-то невидимый затыкал ему рот, не давая поделиться впечатлениями с товарищами. И он веселился, плескался в воде, валялся на песке и попивал пиво, внешне такой же, как раньше. Но кое-что прочно поселилось у него в голове и уж не отпускало.

…Возвращение домой ознаменовалось одним малоприятным событием: он в дым разругался с Таней. Прямо в машине. Причем никто не мог вспомнить потом, что же послужило поводом к этой ссоре: вроде, только что сидели мирно рядом, и вот… Взаимные упреки, обвинения в таких вещах, которые и в природе не существуют. Мат через слово… Ромка и Надя слушали, втянув головы в плечи, даже жизнерадостный Жуков растерялся и не знал, как же обстановку разрядить…

— Ну и пошла ты в задницу! — были последние слова Щуплова, когда он выходил из машины у родной общаги. — Видеть тебя больше не хочу!

Таня ему отвечала тоже что-то в этом духе…

Так завершилась эта вылазка на природу…

IV

Прошел июль, настал август. Погода резко испортилась, на смену жаре и ясной погоде пришли холодные дожди. Ни о каких вылазках не могло быть больше и речи, да и не было больше той компании, что могла бы для этих целей собраться, в которой и Щуплову бы нашлось место.

Не говоря уже о том, что с Таней со времени их столь бурной ссоры в машине он больше не встречался, Александр так же отдалился и от Ромки. Видимо, слишком тяжелое впечатление произвело на них с Надей такое свинское поведение Щуплова и его подруги, но в гости в общагу Жуков к нему больше не заходил. Иногда они встречались где-нибудь на улице иди на заводе (ведь оба там работали), здоровались за руку, беседовали о всяких незначащих вещах, потом расходились… И только.

Щуплов стал нелюдимее. Неизвестно, с чего бы вдруг, но он понял, что люди ему становятся неинтересны. Более того, долго находясь в коллективе, он начинал утомляться. Если ему прихлдилось находиться в обществе слишком длительное время, то это общество начинало его раздражать, и он нередко ловил себя на мысли, что было бы совсем не плохо взять бы кого-нибудь за горло зубами и… Тут он вздрагивал, мотал головой, словно пробужденный ото сна, и спешил откланяться, будь то хоть попойка, хоть производственное собрание…

Не только Ромка, но и другие, с которыми Щуплов раньше поддерживал дружеские отношения, стали его избегать. Не так чтобы при виде его переходить на другую сторону улицы или отворачиваться, дескать, незнакомы, но в гости больше не звали и не предлагали зайти в распивочную после работы, чтобы хватануть там по сто грамм «с устатку».

Александр словно этого не замечал, а если и замечал, то создавалось впечатление, что ему нет до этого дела. Да, в общем-то, так оно и было: какой-то иной взгляд на человеческие взаимоотношения и человечество в целом стал у него зарождаться, порой в голове крутились мысли об охотничьих угодьях, о тучных стадах, которые могут стать легкой добычей… В те моменты, когда такие мысли особенно одолевали, он шел в тот самый дорогой киоск, что стоял возле общаги, покупал там бутылку водки и выпивал ее. Один.

…Ночь была дождливая, как и весь этот похабный август… Пустая бутылка из-под водки валялась в углу. Страшно хотелось есть, а в холодильнике было пусто. И странное ощущение, словно что-то идет не так, как должно идти, словно песчинка попала в отлаженный часовой механизм, тем самым приостановив его ход. И надо исправить, надо исправить….

Как легко бежать на четырех лапах по мокрому прохладному асфальту. Шерсть скоро промокнет, но это не страшно: в конце концов, здоровый организм справится с таким пустяковым неудобством. Гораздо хуже другое неудобство, которое надо как можно скорее устранить: все усиливающийся голод.

Он бежал все дальше и дальше по ночной пустынной улице; редкие машины выхватывали светом фар из темноты косые струи дождя и вновь скрывались во мраке, с шипящим звуком рассекая попадающиеся на дороге лужи… Впереди была еда. И не только. Впереди был предатель! Тот, на кого он возлагал столько надежд, кого он любил, за кого он боролся…

…У бордюра стояла «восьмерка» с включенным ближним светом фар. В этом свете можно было видеть парня и девушку, спрятавшихся от непогоды под цветастым женским зонтиком. Они целовались… Им казалось, что весь окружающий мир замер, отступил, и нет ему до них дела точно так же, как им нет дела до него…

А совершенно зря. Тень, оказавшаяся в свете фар огромным зверем, вынырнула из темноты и кинулась на целовавшихся…

Если парень и пытался сопротивляться, то его сопротивление было подобно попыткам тощего деревца выстоять против обрушившегося на него камнепада. Мгновение — и все было кончено: потоки крови, смешивающиеся с дождевой водой, человеческие тела, превращающиеся в куски мяса, и чавканье…

— Сашка! Открой!

Толчки в дверь сыпались с ритмичностью ритуального барабана, выдающего последовательность с частотой два удара в секунду.

— Открывай, хватит дрыхнуть! Тут такое случилось, а ты спишь!

Щуплов открыл глаза. И правда, чего же это он дрыхнул-то? Время уж, поди, двенадцатый час… Ну да, пятнадцать минут двенадцатого… Ага, суббота… А вчера после работы пузырь взял, ну, и выхалкал. Немудрено, что голова раскалывается. А это? Вот черт, что это?

Вся простыня и пододеяльник были бурыми, словно кто-то грязный на них валялся. А кто же этот грязный?

Александр оглядел себя и ужаснулся: он сам весь был в засохших бурых пятнах… Где-то их было больше, где-то — меньше… И на руках, особенно на ладонях… Более того, он был совершенно голый!

Повинуясь возникшему неизвестно откуда позыву, он лизнул такое бурое пятно на левой руке.

Кровь!

«Вот черт, — возникла в голове первая мысль. — Где это я сумел так пораниться? А где моя одежда? Трусы, в конце концов?»

Одежды на привычном месте не было. Но на полу валялась какая-то бесформенная груда тряпья, которой, Щуплов мог поклясться, там вчера не было. И в этой груде мелькнула смутно знакомая цветастая тряпка. Протянув за ней руку, Щуплов поднял ее и понял, что это были его трусы. Вернее, то что от них осталась. Все остальное тряпье представляло собой остатки одежды, в которой он был накануне вечером. Вид у этих остатков был такой, словно взбесившийся маньяк разрывал их в клочья руками, помогая себе зубами там, где силы рук недоставало.

Вместе с тем Александр чувствовал, что, кроме той заживающей раны, что он получил в лесу ночью накануне того дня, когда окончательно поссорился с Таней, на нем других ран не было. Тогда откуда все эти бурые пятна? И вообще, что все это значит?

Щуплов кинул тоскливый взгляд на постель… Простыня, пододеяльник и подушка были в засохшей крови. И почему?

Все это время с момента его пробуждения стук в дверь и увещевания не прекращались. Прислушавшись, Александр узнал голос Ромки.

«И что ты притащился? — досадливо подумал он. — Столько не был, а приперся и то не вовремя.»

— Да нет его! — раздался за дверью женский голос, и Щуплов узнал Надю. — Ушел куда-то с утра пораньше!

— Как же, — отозвался Ромка. — А тетка на вахте говорила, что он и не выходил…

— Мало ли что она говорила? Ей что, особое поручение было дано наблюдать за Сашкой. Проглядела, он и выскочил!

— Ну, разве проглядела… Ладно, зайдем попозже. Надо ж, тут такое, и он, как на зло, куда-то умыкался.

Раздались удаляющиеся шаги. Щуплов вздохнул с облегчением. А вздохнув, вспомнил сон…

«Неужели? — забилась в мозгу лихорадочная мысль. — Неужели все это правда? И я загрыз Таньку и ее хахаля?»

Александр был в смятении. Он бросился к тумбочке и, достав из нее большое зеркало, с которым обычно брился, взглянул на себя. Так и есть: все лицо было в тех же бурых пятнах, что и все вокруг. Исключение составляли только губы, которые он будто б облизал во сне.

Александру стало дурно. Он хотел бежать в туалет, чтобы успеть до унитаза, но в последний момент понял, что в таком виде появляться в коридоре было бы крайне неосмотрительно. Он остался в комнате, силясь справиться с подступившей дурнотой.

Не без труда, но это ему удалось. Минут десять он сидел на краю кровати, оценивая сложившуюся ситуацию. Надо сказать, что ужас от содеянного посетил его лишь в самый первый момент; чем дольше он рассуждал, тем больше успокаивался и тем более уверивался в собственной правоте.

«В конце концов, так этой сучке и надо, — подумал он. — Если это не сон, конечно. А то, небось, из меня самого и натекло этой крови, как из цесаревича Алексея. А тут еще сон этот дурацкий… Хотя, это ж как должно было все натурально приснится, коли я всю свою одежку изодрал? Никогда со мной такого не было.»

Но мыслям насчет цесаревича Алексея не верилось. Все более и более ярко представлялись перед ним события прошедшей ночи, и все больше и больше он убеждался в том, что прав.

…Кое-как справившись с кровавым беспорядком в комнате, накрыв покрывалом бурые простыни и наскоро умывшись из пластиковой бутылки, стоявшей у изголовья на случай ночной жажды, он отправился в душ, предварительно одев рубашку с длинным рукавом и джинсовую куртку, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидел плохо смытых кровавых пятен на его теле.

На его счастье, коридор был пуст, да и в душе никого не было. Проторчав там минут сорок, Александр вышел в коридор совсем другим человеком. Единственное, что наводило его теперь на неприятные мысли, была испохабленная постель и приведенная в полную негодность одежда.

«Ночью стирать придется,» — досадливо думал он.

Но он хорошо выспался, и наконец-то рассеявшиеся тучи и выглянувшее солнце окончательно подняли его настроение. Щуплов был готов жить дальше, и жизнь была прекрасна!

V

— А вот и он! — от подоконника, в который упирался коридор, отделилась мужская фигура и направилась навстречу шагавшему из душа Щуплову. — А мы тебя ждем.

— Вижу, — отозвался Александр, пожимая руку Ромке. — Что это вы так рано? Надь, привет, — добавил он подошедшей вслед за Жуковым Наде. — Как дела?

— Где ты был? — спросил Ромка, причем его серьезный голос звучал совершенно непривычно без его извечных ужимок и прыжков.

— Где был? — Всем своим видом Щуплов попытался изобразить само удивление и это ему удалось. — В душе. А вы что в такую рань? Не спится?

— Ничего себе! — Надя едва не задохнулась от возмущения. — Час дня!

— А-а, — протянул Щуплов. — А у меня часы что-то встали.

— Может, зайдем? — спросил Ромка с явно ощутимым напряжением в голосе.

— Конечно, конечно, — заспешил Щуплов.

Они вошли в комнату.

— Что-то запах тут у тебя какой-то странный, — сказала Надя.

— В смысле?

— Ну такой… — девушка сделала руками несколько пасов, будто пытаясь показать, какой же именно был запах, так как словами выразить этого не могла.

— Да я еще не проветривал, как встал. Сейчас проветрю.

Щуплов открыл окно. В комнату ворвались уличные звуки: где-то совсем близко кто-то кого-то крыл матом, извлекая на свет Божий такие выражения, что все находившиеся в комнате поневоле заслушались.

— Как он, а? — заметил хозяин комнаты.

Эта его фраза заставила гостей вспомнить о том, зачем они пришли.

— Знаешь… — проговорил Ромка и беспомощно замолчал, опустив глаза.

— Что такое? — спросил Щуплов. — Что-то случилось?

— Таню убили, — проговорила Надя и всхлипнула.

— Как? — Александр попытался изобразить смятение. Вышло из рук вон плохо, но пришедшие, похоже, фальши не заметили.

— Ее разорвали в клочья!

— В клочья? Как такое могло случиться?

— Понимаешь, — начал Ромка. Видимо он долго подбирал слова и вот, наконец, подобрал. — Когда вы тогда с ней разругались… В общем, я давно замечал, что у вас с ней не все так гладко, как…

— Какое это имеет значение теперь? — перебил Александр. — Ты рассказывай, как все произошло.

— Она стала встречаться с другим…

— Вот с… — Щуплов в последний момент сдержался. Надя и Ромка посмотрели на него с недоумением и затаенной опаской. — Простите, это, наверное, ревность, — попытался оправдаться он. — И что?

— Он провожал ее… Подвозил. Они в кино ходили, в «Зарю», на ночной сеанс…

— В «Зарю»? — опять перебил Щуплов. — Там разве еще фильмы показывают? Я-то думал, что там только дискотека, где ширяются и малолеток… Того…

— Там показывают и фильмы, — отозвался Жуков, быстро переглянувшись с подругой. — Так вот, он довез ее до дома, они прощались…

— Ага! Целовались!

— Возможно. И тут что-то случилось. Кто-то на них напал. Очень страшный и сильный. Ладно, что ее лицо не пострадало — удалось опознать… А так — куски мяса.

— Ужасно! — Щуплов схватился за голову. — Кто же это мог совершить? Как такое могло случиться?

Ответом ему было молчание.

— Что молчите-то? — спросил он.

— А что говорить-то? — глухо отозвался Ромка. — Мы пришли тебе сказать. И сказали, что хотели. Кстати, мы приходили еще раньше, стучали, стучали. А тебя не было. Где ты был? Не все же это время в душе торчал?

— Нет, конечно. Я спал.

— Как спал? Да я так долбил, что и мертвого можно было бы поднять!

— Да не высыпаюсь я что-то в последнее время, так что немудрено…

— Что-то не замечал я за тобой раньше такого.

— Я тоже.

Надя тем временем, сидя на краешке кровати, принюхивалась.

— Странно, — проговорила она удивленно. — Вроде ты и окно открыл, а запах-то и не выветривается.

— Ну не знаю, — Щуплов развел руками. — Там у нас на первом этаже ремонт делают, ты и нанюхалась краски. Вот у тебя она до сих пор в носу стоит. Со мной тоже такое бывало.

— Ром, а ты ничего не чуешь? — спросила девушка своего друга.

— Да ты же знаешь, — отозвался Жуков с раздражением. — С этими дурацкими дождями я такой насморк подцепил, что, будь тут в комнате хоть дюжина не мывшихся неделю мужиков, я бы и то не почувствовал. Ладно, что хоть погода наладилась.

— Слушайте, — сказал Щуплов. — Я тут переспал лишку, голова трещит… Пойдемте, прогуляемся, посидим где-нибудь, Таньку помянем. Хоть и стерва была, а все же жалко…

Выпроводив гостей за пределы комнаты, Щуплов вздохнул с огромным облегчением.

…- Слушай, странный он какой-то стал в последнее время, — сказал Ромка Наде, когда они, распрощавшись с Щупловым, возвращались домой. (Жуков в последнее время окончательно перебрался к подруге.)

— Да, есть что-то, — задумчиво отозвалась девушка. — Какой-то он стал… Ненастоящий, что ли. Раньше он, кажется, не таким был.

— Вот то-то и оно, совсем не таким. Я-то Сашку довольно давно знаю, намного больше, чем ты… И насчет Таньки… Словно и не крутил с нею почти год. Выпил, за упокой, да и позабыл.

— Меня это тоже удивило. А как ругался, что она себе другого хахаля завела… Будто это еще имеет значение.

— М-да…

— Ну, может, он действительно ее любил? — несмело предположила Надя.

— Сашка-то? Ну, это ты брось. Если кого он когда и любил — так только себя. Не то, что я.

И Ромка покрепче обнял Надю…

VI

Год подходил к концу. Для кого-то он был удачен, для кого-то — не очень, но все в той или иной степени готовились встретить Новый Год.

За всю осень и начало зимы секретный город Н. потрясло пять зверских убийств, чего не случалось со времени основания этого гнезда секретных отечественных технологий. Все пять раз трупы были буквально растерзаны в клочья и частично съедены.

Жители Н. стали опасаться выходить ночью на улицы. Даже бесшабашная молодежь предпочитала отсиживаться по углам, так что ночные заведения Н., неисчислимо расплодившиеся в последнее время, начинали нести убытки и часть из них, наименее устойчивых к изменению финансовой обстановки, и вовсе закрылись.

На местах преступления несколько раз обнаруживали следы какого-то огромного зверя, то ли собаки-переростка, то ли волка. «Собакой Баскервилей» окрестили таинственного зверя местные сыщики, но не находилось среди них своего Шерлока Холмса, способного вывести зверюгу на чистую воду.

…Щуплов довольно скоро научился чувствовать время приближения перевоплощения, так что неудобств, подобных испачканным простыням и порваной одежде, больше не бывало. Накануне он прятал постель подальше, оставляя лишь голую сетку кровати.

Эти перевоплощения, как он сумел заметить не были связаны ни с полнолунием, ни с какими бы то ни было другими природными явлениями. Зачастую превращение провоцировалось раздражением или злостью в адрес какого-либо конкретного человека. Так, одной из его жертв стал бомж, обитатель той же общаги, который, встретившись с ним в коридоре, попросту его облевал. Как потом вспомнил Щуплов, накануне гибели Тани, он, осушая бутылку водки в одиночку, вспоминал ее и здорово накрутил себя, так что под конец бутылки был просто в ярости…

То, как ему удавалось проскакивать через вахту незамеченным и не оставляя следов (ведь часто были дожди, а потом и снег), оставалось для Александра тайной за семью печатями. Сначала он беспокоился на этот счет, но когда после очередной эскапады в особенно дождливую слякотную ночь, не оставить следов в которую, казалось, было бы невозможно, никто не пришел к нему разбираться, он решил, что это просто какая-то малопонятная, но чрезвычайно полезная особенность его превращения.

Щуплов стал еще больше нелюдим. Теперь он и здоровался-то с людьми редко, предпочитая делать вид, что не замечает. Коллеги по работе сначала пытались его растормошить, но потом, то ли оценив всю тщету таких стараний, то ли почувствовав на подсознательном уровне исходившую от Александра угрозу, отстали.

…Ромка с Надей пригласили его к себе встречать Новый Год. Сначала Щуплов хотел отказаться, но потом решил, что это будет уж слишком и повлечет за собой ненужные толки. Так что согласился и внес даже свой материальный вклад в организацию стола.

Были приглашены так же две молодых семейных пары, подруги Нади с мужьями. Вообще-то и они с Ромкой собирались пожениться, но отложили столь важный шаг на весну.

Началось застолье, когда не было еще и десяти. Причем один из мужей так уверенно начал провожать старый год, что к двенадцати, когда шампанское разлили по бокалам, он храпел в кресле и никак не желал проснуться.

Было весело. Даже Александр, казалось, оставил свою мрачность и веселился вместе со всеми.

— Смотри-ка, отошел, — прошептала Надя Ромке, когда они вышли на кухню за очередной порцией пельменей.

— Ну, ему бы только даму бы, а то сидит тут один, как забинтованный палец… — ответил Жуков, но сам он в своих словах был не уверен. Отчего-то веселье Щуплова казалось ему ненатуральным.

Встретив Новый Год, посидев за столом, захотели погулять. За это предложение, высказанное Ромкой, выступили все, за исключением того славного мужа, что заснул, не дождавшись боя курантов. Но его дражайшая супруга уговорила довольно быстро посредством пары оплеух и нескольких пинков.

…Стояла как раз та замечательная зимняя погода, так уместная в новогоднюю ночь. Легкий морозец, пушистый снежок, неторопливо падавший на землю и на ели, росшие возле городской мэрии, не оставили равнодушными даже абсолютно безучастных к красотам природы людей, к которым относилось большинство из собравшейся компании.

— Как красиво-то! — воскликнул сонный муж и рассмеялся глупым счастливым смехом.

…Так получилось, что Ромка с Щупловым слегка отстали от остальных. Жуков смог убедиться, что он был прав касательно своего друга: он совсем не изменился, и, как только они остались наедине, маска веселости и дружелюбия с него слетела.

Ромка же всячески пытался его растормошить. Он болтал о разных вещах, то и дело справляясь у своего спутника насчет его мнения по тому или иному вопросу, тот или односложно отвечал, или вовсе отмалчивался. Под конец уж и запас всех баек и сплетен Жуковым был исчерпан, а Щуплов все молчал и хмуро смотрел в землю.

В этот момент они поравнялись с кустами, через которые Ромка когда-то в жаркий день шел, нагруженный пивом…

— Смотри, кусты! — воскликнул он таким тоном, словно не кусты видел, а бумажник, до отказа набитый баксами.

— Кусты, — согласился Щуплов. — И что?

Это был первый вопрос, который задал Щуплов, когда они отстали от компании, и Жуков с радостью за это ухватился.

— Так, помнишь, я про них тебе рассказывал? — радостно спросил он.

— Не помню.

— Ну как же, тогда, летом!

— Что было летом? — Щуплов повернулся и посмотрел прямо в глаза Жукову. Тому стало не по себе: что-то странное было в этом взгляде, что-то он ему напоминал, связанное с виденным здесь же полгода назад…

— Так тут меня тогда какой-то чудак едва не укусил… — проговорил он немного стихшим голосом. — Помнишь, мы тогда пиво пили, накануне той вылазки…

— Помню что-то, — в голосе Щуплова почувствовался интерес. Ромка этому удивился: только что он и более интересные вещи рассказывал, оставившие Александра безучастным, а тут события полугодовалой давности…

— Ну так я ж рассказывал… — повторил он неуверенно. — Глазищи красные, рычит и пена изо рта…

— Глаза, говоришь, красные? И рычал? — переспросил Щуплов и как-то нехорошо усмехнулся.

— Точно, — механически откликнулся Ромка, все больше и больше дивясь поведению друга. — И еще пообещал, что мы с ним еще встретимся.

— И что?

— В смысле: «что»?

— Встретился?

— Да нет, как-то… Я и забыл совсем, вот только сейчас, как мимо этих кустов проходили, так и пришло на ум… Да и тебя хотел растормошить, а то какой-то ты тормознутый стал в последнее время…

— Сам ты тормознутый! — с внезапной злостью выкрикнул Щуплов, повернувшись к Жукову и вновь посмотрев ему в глаза. — На себя посмотри!

Ромка побледнел. На этот раз он увидел гораздо больше, чем в первый раз. Или показалось ему, но воспоминания о том далеком летнем дне вспыхнули в его памяти с новой силой… Возможно, это был отсвет фонаря, под которым они как раз проходили, но ему почудилось, что он заметил в глазах Щуплова тот красный отблеск, виденный им в глазах того сумасшедшего, встреченного им на узкой тропинке. А в слове «посмотри» ему почудился звериный рык, очень похожий на тот, что издавал все тот же сумасшедший…

Он тряхнул головой… Александр тем временем отвернулся и продолжал идти вперед, глядя себе под ноги, словно и не было никакой вспышки ярости с его стороны мгновение назад.

«Бред какой-то,» — подумал Ромка, а вслух произнес осторожно:

— Ну ты это… Прости, если что…

— Ничего, — буркнул Щуплов и отвернулся…

— Мальчики! — раздался голос Нади откуда-то из темноты. Снег усиливался, заметая столь тщательно вычищенный с утра дворниками тротуар, так что идти становились все труднее, а видимость становилась все хуже и хуже. Порой навстречу попадались другие гуляющие, многие были изрядно навеселе и горланили песни, два раза Жуков видел в сугробах валяющиеся и визжащие груды тел. Щуплову, казалось, не было ни до чего никакого дела, а заговаривать Ромка с ним отчего-то больше не решался.

— И где же вы? — из мириады снежинок вынырнула Надя. — Что это тут у вас за междусобойчик? Ну-ка, ну-ка, присоединяйтесь к обществу!

Ромка облегченно вздохнул. Появление подруги его успокоило, ибо находиться с Щупловым рядом один на один ему от чего-то стало страшно.

— Да мы тут… Так… — начал он оправдываться, натянуто улыбаясь. — Так уж получилось… Вот…

— Да ладно тебе, — Надя шутливо пихнула его в бок. — О чем вы тут секретничали?

— О том, о сем, — внезапно отозвался Щуплов, и Ромка подивился произошедшей перемене: Александр открыто и приветливо глядел на девушку и голос его звучал более чем дружелюбно.

«Да что же это у меня, глюки? — подумал Жуков. — Совсем я, что ли? И не пил ведь много!»

А Щуплов продолжал болтать, сначала с Надей, а потом со всей прочей честной компанией, которую они вскоре нагнали. Его замечания были остроумны, как никогда, с дамами он был обходителен, чего раньше, насколько знал Жуков, за его другом не водилось… Словом, чудеса да и только!

…Вскоре они пришли на центральную городскую площадь, где был выстроен снежный городок и горка. Надо сказать, что снежных дел мастера постарались отнюдь не от всей души: три медведя напоминали таковых лишь отдаленно, а Дед Мороз был настолько уродлив, что возникал вопрос, плодом чьей же больной фантазии явилось это чудо…

Впрочем, в эту праздничную ночь никто не вспоминал о горе-скульпторах с их горе-произведениями: люди пришли на площадь веселиться и они веселились: с визгом скатывались с горки и стар и млад, многие прямо тут же откупоривали бутылки шампанского и пили из горла. Пьяненький баянист играл на своем инструменте разудалые песни, вокруг него собралась толпа людей, которые плясали, то и дело падая в снег, и их веселые крики: «У-ух!», «Э-эх!» оглашали окрестности.

Жуков и сотоварищи отправились на горку. Отобрав у какого-то алкаша, прихлебывавшего из горла вино возле лестницы наверх, фанерку, Ромка воскликнул:

— А ну, девчонки, прокатимся!

Ответом ему был восторженный визг.

…Катались долго и со вкусом. Извалялись в снегу донельзя, причем в пылу веселья даже дамы позабыли о своих шубках и дубленках, о которых, как правило, так заботились, так что в конце концов все приобрели вид, совсем взрослых людей не достойный.

Уже собрались уходить, дабы продолжить пир, когда инцидент, произошедший внизу неприятно поразил всех и заставил Ромку вспомнить о странном поведении Щуплова, о котором он в пылу веселья успел позабыть.

Поскольку Н. был маленьким городком и кроме сверхсекретного завода других предприятий в нем почти не было, то все если и не знакомы были друг с другом, то уж знали в лицо — это точно. А зачастую и по фамилиям.

Среди веселившихся на горке был некто Фролов, некогда ведущий инженер, затем — просто инженер, а теперь — простой рабочий. Виной такого его «служебного роста» было пристрастие к зеленому змию. И не то, чтобы пил он больше всех — иные и больше его выпивали и достигали степеней немалых, просто он напивался всегда не во время. То на проходной его поймают пьяным, то непосредственный начальник застукает его потребляющим выданный для технических целей спирт… Словом, Фролов был в этом плане человеком на редкость невезучим.

Еще одним фактором, сказавшимся неблагоприятно на его карьере, было то, что он становился буйным во хмелю. Не так, чтобы выпив начинал крушить все и вся, но очень быстро раздражался и умел попортить всем настроение.

…Щуплов катался с горки вместе со всеми. Поскольку фанерку Ромка отдал исключительно в распоряжение дам, то мужчинам приходилось обходиться без нее. Как правило, все они действовали одним порядком: начинали скатываться стоя на ногах, как, дескать, замечательные конькобежцы, только до конца, разумеется, никто устоять не мог на ногах и грохались под всеобщий смех.

В этот раз Александру почти повезло: он умудрился скатиться до самого низа не свалившись и уже собирался отойти прочь, как вдруг наткнулся со всего маха на Фролова.

Фролов был пьян и основательно на взводе. Его раздражала орущая, визжащая и веселящаяся толпа, каждый представитель которой (как ему казалось) пытался толкнуть его и уронить. Он искал, на ком бы сорвать свою злобу, которая вскипала подобно готовому выплеснуться из турки кофе, и тут его взгляд упал на Щуплова, чья довольно-таки тщедушная фигура показалась ему достаточно подходящей кандидатурой, чтобы выпустить пар. Шатающейся походкой он пошел ему наперерез и поспел как раз вовремя: Щуплов налетел на него и сбил с ног.

— Ты это что, козел? — начал он, подымаясь и едва не падая вновь. — Вообще охренел, недомерок?

Надо отметить, что, если сам Фролов и был ростом выше Щуплова, то лишь самую малость. Разве что в плечах он был пошире да выглядел покрепче, а так, пожалуй, не слишком-то телосложением от Александра и отличался.

— Я тебя спрашиваю? — вскричал он, видя, что Щуплов пытается уклониться от ссоры. — Ты как себя ведешь в порядочном обществе?!

— А ты что под ногами путаешься? — спросил Александр довольно спокойно.

— Ах ты! — в голосе Фролова звучал благородный гнев. — Это я-то под ногами путаюсь? Ты сам под ногами путаешься!

Пьяный скандалист попытался схватить Щуплова за рукав, но ступив одной ногой на лед внизу горки, вновь упал, причем гораздо основательней, чем тогда, когда подставился скатывавшемуся с горки Александру.

Фролов вовсе взбеленился. С горем пополам он встал с земли и кинулся к Щуплову, который и не думал уходить, а стоял и наблюдал за своим обидчиком с каким-то странным спокойствием.

— Ты! Ты! — кричал Фролов. Больше он, очевидно, ничего сказать был не в состоянии, разве что несколько выражений народного, непереводимого на другие языки фольклора сорвалось с его уст, но, очевидно оттого, что воображение Фролова под действием винных паров было в значительной степени заторможено, тем употребление ненормативной лексики и ограничилось.

Фролов схватил Александра за грудки и попытался встряхнуть. Вокруг царило веселье и на них не обращали внимания, видимо, считая, что это один подвыпивший гражданин пытается поддержать другого. Поэтому никто не принял всерьез (а скорее всего, ничего не понял) тот факт, что Щуплов схватил Фролова за горло.

Единственным сперва, кто это заметил, был Фролов. Сначала он был очень удивлен, что этот недоносок, которого он намеревался поучить хорошим манерам, так ловко, обошел руками дрянной шарф, которым бывший ведущий инженер был повязан, добравшись до горла. Потом поняв, что ему катастрофически не хватает воздуха, Фролов забеспокоился всерьез. Он попытался вырваться, да не тут-то было: недомерок держал крепко, его руки были словно газовый ключ, сжимающийся вокруг трубы. Но и даже мысль о нехватке воздуха в легких оставила его, когда он посмотрел Щуплову в глаза. Крик, готовый сорваться с его губ, а затем превратиться в хрип, замер так и не родившись. Вместо недомерка на него смотрел монстр с красными глазами и стекающей по подбородку пеной. Лицо, в общем-то было человечье, но Фролову показалось, что это лишь до поры до времени…

— Вы что? Вы что? Что вы делаете? — Ромка Жуков подскочил к стоявшей среди всеобщего веселья паре и стал их разнимать. Не сразу, но это ему удалось. — Вы что праздник портите? — говорил он задыхаясь. Новый Год все-таки, а вы?

Последние слова он говорил с заметной дрожью в голосе. Подбегая, он слышал утробное рычание, а когда Щуплов повернулся к нему, Ромке показалось, что в глазах Александра мелькнул красный огонь.

— Вы что? — растеряно проговорил Ромка в последний раз и смолк.

И в этот момент в себя пришел Фролов.

— Он сумасшедший! — завопил он невообразимым фальцетом. — У него пена изо рта капает!

И кинулся прочь.

Вокруг стала уже собираться толпа. Все с недоумением глядели на Щуплова, потом вслед убегавшему Фролову и качали головами. Многие обращались к Ромке за разъяснениями, но он отмалчивался.

Вскоре подошли и прочие из их компании.

— Что тут у вас? — спросила Надя.

— Да тут пьяный дурак пристал, — отозвался Щуплов спокойным и непринужденным тоном, словно и не было никакого противостояния только что и не улепетывал Фролов во все лопатки. — Я его встряхнул, а он неизвестно что спьяну вообразил.

— Спьяну, говоришь? — слегка дрожащим голосом спросил Ромка.

— Спьяну, — отозвался Щуплов и пристально на Ромку посмотрел.

Тот отвел глаза.

…Остаток празднования прошел так себе. Душа компании Ромка стух и был рассеян и неинтересен. Когда Надя пихала его под бок, он оживлялся, точнее, делал вид, что оживлялся, но ненадолго. Щуплов же вовсе не стал возвращаться к Наде, а прямо с площади пошел к себе, в общагу. Как его ни уговаривали остаться с ними все, кроме Ромки, он отказался, не объяснив причины…

…Общага гудела. Если на площади собрались те, кто, несмотря на выпитое и съеденное еще в состоянии были двигаться, то в здесь остались неспособные в силу вышеозначенных причин передвигаться на сколько-нибудь удаленные расстояния.

Впрочем, судя по пьяным выкрикам и звону посуды, в пределах своих комнат они передвигались отнюдь не плохо. Порой отворялась то одна дверь, то другая, откуда выходила с трудом держащаяся на ногах личность и передвигалась по стенке в сторону туалета.

Оказавшись в своей комнате, Щуплов наконец-то смог расслабиться. Хотя нет, совсем расслабиться он себе не мог позволить: слишком много было раздражителей, слишком многое и многие будили в нем зверя: и эта идиотская толпа орущих придурков на площади, и как представитель этой толпы, Фролов, и пытающийся вечно под кожу залезть Ромка?

Щуплов чувствовал, как волна гнева и раздражения поднимается в нем, чувствовал, что еще немного и — потеряет контроль, еще немного — и готовый к убийствам зверь выйдет на охоту…

Справился. Да, в этот раз справился. В последнее время он стал замечать, что справиться с собственной звериной сущностью ему становится все труднее. Это при том, что Щуплову страстно не хотелось выделяться из толпы, а оставаться таким, как все… Но он уже и так выделился, точнее, слишком разительно изменился по отношению к своим знакомым, чтобы это осталось незамеченным… С этим надо было что-то делать…

Фролов пил второй день. Пользуясь тем, что полный расчет за декабрь был дан тридцатого, плюс всякие премии, он наконец-то оторвался. Де еще и повод такой чудесный — Новый Год!

Пил он по преимуществу один. Его приятели и знакомые, зная дрянную привычку бывшего ведущего инженера по пьяни портить всем настроение, старались в компанию его с собой не брать, а если Фролов все-таки навязывался, то избавляться от него всеми доступными средствами.

Как приятно осознавать, что магазинчик, торгующий водкой, рядом, только из подъезда выйти, и есть в кармане деньги, так что и тот факт, что бутылка показывает дно, — совершенно не проблема.

Фролов налил последнюю стопку, потряс над ней бутылку, чтобы ни одной капли не пропало, и залпом осушил. Отломил от лежавшей тут же несвежей, местами траченной плесенью буханки, закусил.

И стал думать о том, что надо бы сходить еще за бутылкой. Эта мысль грела. В таком приятном расслабленном состоянии Фролов провел с полчаса. Лежа на продавленном диване и глядя в потолок, он думал о всяческих приятных вещах, и ему, как ни странно, никому не хотелось напакостить.

— Ну что, полежал и будет, — наконец сказал он себе. — Сейчас помоционимся.

Одевшись, он вышел на улицу.

Проклятье! Магазинчик, что так его выручал, был закрыт. Видно, его хозяева или продавцы (или те и другие в одном лице) решили, наплевав на доходы, тоже попраздновать.

— С-суки! — с оттяжкой произнес Фролов.

Желчное настроение немедленно к нему возвратилось. Он стал осматриваться в тщетной надежде найти кого-нибудь послабее, к кому можно придраться, но как назло вокруг было пустынно. Это окончательно развеяло его хорошее настроение. Постояв с пять минут, вспоминая, где же поблизости продают водку и сообразив где, Фролов медленно побрел прочь от закрытой двери магазина.

Он жил в относительно новом районе Н., где управление по городскому освещению сподобилось установить фонари, но не удосужилось подвести к ним электричество, так что тьма стояла кромешная, а для не слишком трезвого Фролова это был едва ли не конец света. Он раз пятнадцать оскользнулся, раз десять упал, причем три раза довольно больно. Поэтому очевидно, что в магазин он зашел злой как черт.

Почувствовав слабину в молоденькой продавщице, он всячески ее отругал, едва не доведя до слез, что слегка его развлекло, купил бутылку и пошел прочь. Несколько раз ему хотелось вернуться и досказать никчемной торговке то, что, на его взгляд, он не досказал, однако приятно оттягивавшая карман бутылка удерживала Фролова от подобного шага.

…Вдруг черная тень отделилась от стоявшего на обочине дороги заколоченного киоска и кинулась к возвращавшемуся домой алкашу. Фролов вскрикнул и попытался бежать, когда увидел перед собой огромную собаку, Собаку Баскервилей, про которую так много в последнее время говорили. А может, и не собака это была, а волк; впрочем, этого-то Фролову не суждено было узнать. Выпавшая из кармана бутылка водки разбилась об оледенелый асфальт, и огненная вода смешалась с красной кровью…

— Слушай, еще одна жертва Собаки Баскервилей!

Надя давно уже встала и приготовила завтрак, а Ромка все еще нежился в кровати. Как правило, он от похмелья почти не страдал, а просто предпочитал в дни, следовавшие за попойками, побольше спать. Так было и в этот раз.

— Вот как? — спросил он потягиваясь. Образ Сашки Щуплова отчего-то возник в его голове. Постоял, постоял, да и сгинул. — И опять море крови?

— Да то же самое, что и в те разы. И знаешь кто?

— Кто? Я что его, знаю?

— Да тот алкаш Фролов, который третьего дня к Сашке возле горки пристал.

— Фролов?

Ромка побледнел.

— Ну да, Фролов. А что ты так побледнел? Он что тебе, сват или брат? Так и надо алкашу чертову: всем только жизнь портил. Вон и к Сашке пристал. Ладно, что ты его пуганул.

— Я пуганул? — удивился Жуков.

— Ну не я же! Я ж видела, что, как только ты к ним подошел, он как припустил!

— И ты думаешь, это из-за меня?

— Не из-за Сашки же!

— Может быть… — рассеяно проговорил Ромка.

VII

Ромку одолевали сомнения. С одной стороны, здравый смысл говорил ему, что все это ерунда и быть такого не может, но с другой… Слишком много совпадений, слишком много явных и косвенных признаков. Чего? Того, что Сашка Щуплов совсем не Сашка Щуплов, а некто другой? (Или, скорее, нечто другое?)

«Но он же был человеком! Пока не поругался с Танькой!» — в отчаянии думал Ромка, не в состоянии понять, что же происходит.

Он пытался поговорить с Надей по поводу Щуплова, но девушка подняла его на смех с его подозрениями и посоветовала меньше пить водки. С последним Ромка согласился, но первые оставались при нем и совсем не желали отпускать.

Весь день и весь вечер он думал о страшной смерти Фролова, о других таких же смертях, и ему все время вспоминался Щуплов.

«Но он же человек! — пытался встрять здравый смысл. — Мы же столько пива выпили вместе, на вылазки ездили… На вылазки…»

Стоп!

Внезапно Жукову вспомнилась последнее их путешествие на природу, после которого Сашка окончательно разругался с Таней и во время которого он подвергся таинственному нападению в лесу.

«Конечно! — подумал Ромка и мысленно ударил себя ладонью по лбу. — Именно после этого он стал каким-то странным, а не после ссоры с Танькой. Он еще про волчару какого-то говорил… А мы хохотали, не верили… И поведение… Другой бы на его месте охал бы и ахал, а он хоть бы хны… Неужто здесь собака зарыта?»

В возбуждении он начал ходить из угла в угол. Вспомнилась ему и та встреча в кустах и угроза того идиота с пеной у рта еще встретиться…

«Неужели?… Неужели это он? Оборотень! Этот красный огонь в глазах так похож… Но ведь то был совсем не Щуплов, более того, я ж его ни до ни после той встречи не видел. Или… Неужели? Неужели на его месте должен был быть я, и этот псих, обратившись в волка, укусил тогда в лесу Щуплова, хотя желал отомстить мне? Но почему только укусил, ведь в последнее время… Он рвет своих жертв на части!»

Жуков уже не понимал, кого он подразумевает под словом «он», но ощущал, что Щуплов опасен и от него надо держаться подальше.

Вместе с тем ему было жаль друга: хотя он и знал Щуплова не так давно, но он успел крепко с ним подружиться и даже отчуждение последних месяцев не сказалось на хорошем его к нему отношении… Когда бы ни последние события и ужасные догадки…

«Может, ему можно как-то помочь? — возникла в голове мысль. — Сделать какую-нибудь прививку против бешенства, и все пройдет?»

Ромка не был силен ни в оккультных науках, ни в медицинских, так что все соображения, рождавшиеся у него в голове, были одно нелепее другого. Но он очень хотел помочь другу, и это желание было даже сильнее страха перед оборотнем…

«Надо с ним поговорить… — пронеслась в голове мысль. — Уговорить, посоветовать что-нибудь…»

Хотя что посоветовать, Ромка совсем никакого понятия не имел. Но поговорить с Александром хотел не откладывая.

Сказав Наде, что пойдет навестить родителей, Ромка направился прямиком в общагу к Щуплову.

Не без отвращения преодолев загаженный коридор (уборщица ввиду длительных праздников отдыхала), Жуков постучал в знакомую дверь.

Хозяин был дома. Он открыл дверь и с недоумением уставился на Ромку, будто их знакомство было настолько далеким, что никак не могло предполагать того, что Ромка может прийти к нему в гости.

— Вот, — проговорил гость преувеличенно бодро. — Проходил мимо, решил зайти.

— Куда это ты проходил? — спросил Щуплов.

Вопрос был настолько неожидан, что Ромка смешался и не знал, что ответить.

— Может, все-таки впустишь? — наконец, выдавил он.

— Да, конечно.

Щуплов посторонился.

Казалось, бы в комнате ничего не изменилось: тот же беспорядок, характерный для жилища холостяка: полка с книжками в пестрых переплетах со стоящим тут же магнитофоном псевдояпонского производства, раскиданные там и сям видео и аудиокассеты, в углу телевизор на хлипкой даже с виду тумбочке с видиком, стоящим рядом на колченогой табуретке. Стол у окна, кровать у стены… Все так, как и тогда, когда они с Надей приходили, чтобы сообщить о гибели Тани… Но что-то было неуловимо другое, что-то изменилось, что — Ромка не мог сказать наверняка. Будто бы дух был какой-то иной… Не запах, нет, у Ромки по обыкновению был насморк и он все равно ничего не чувствовал, но что-то такое…

Жуков прошел и уселся на стул. Возникла пауза. Хозяин ждал, а гость не знал, с чего начать, и уже начал жалеть, что вообще пришел: мало того, что не удалось, как он привык это делать, постепенно подойти к тому делу, с каким он явился, так еще и какой-то жутью веяло от этой холостяцкой берлоги, которую Ромка помнил такой уютной!

— Так и будешь в молчанку играть? — наконец сказал Щуплов, и по его ровному тону совершенно невозможно было понять, что же он этим хочет сказать: то ли знает истинную причину ромкиного прихода, то ли просто желает поскорее спровадить не вовремя пришедшего гостя.

— Да, — Ромка откашлялся. — Конечно. Я… Я все знаю.

Сказал и выдохнул, уставившись в лицо Щуплова.

Однако ожидаемой реакции, как то: смущения или растерянности, он не заметил. Александр лишь удивленно поднял брови и спросил:

— Знаешь что?

«Неужто ошибся?» — пронеслось в голове Ромки, но ощущение царящей жути в комнате говорило ему о том, что он прав. И он решил идти до конца.

— Я знаю, кто ты на самом деле!

— Я тоже знаю, — немедленно отозвался Щуплов. — А если забуду — то вон на телевизоре паспорт лежит, посмотрю.

— Я не про то.

— Про что же тогда? Что-то ты, братец, темнишь. Пил, что-ли?

— Опохмелялся, — буркнул Жуков. — Я знаю, что ты — оборотень…

Зловещее слово упало, словно каменная глыба, придавившая находившихся в комнате. Около минуты царило напряженное молчание.

— Ах, вот даже как? — наконец проговорил хозяин и усмехнулся. Нехорошо так усмехнулся, от его усмешки у Ромки по коже побежали мурашки… — И откуда же такие мысли? Генри Филис Лавкрафта начитался или там Стивена Кинга на худой конец?

— Это ведь правда? — проговорил Ромка дрожащим голосом. — Ты пойми… Я ведь тебе помочь хочу… Может, это можно как-нибудь исправить… Я вот подумал…

— Индюк тоже думал, да в суп попал, — перебил хозяин. — Если у тебя шарики за ролики закатились, то помогать надо тебе, а не мне. Со мной же все в порядке.

— Так ты не… А как же Таня, все эти люди, Фролов, в конце концов… А?

— И ты думаешь, что я всех их истребил? Ты что, совсем больной?

Ромка чувствовал, что его миссия бесславно проваливается и всей его жизнерадостности и оптимизма не хватит, чтобы это поправить… Всякие мысли пропали из его головы.

— Ну я тогда пойду? — спросил он.

В контексте всего вышесказанного это прозвучало крайне глупо и неуместно.

— Иди… — отозвался Щуплов с усмешкой. — Хорошо, что зашел.

…Жуков не помнил, как прошел по загаженному коридору, как вышел на улицу… Только свежий морозный воздух да снег, который прямо ему в лицо нес встречный ветер, привели его в чувство…

«Что я наделал? — в панике подумал он. — Зачем я потащился к нему? Он же теперь… Знает, что я знаю…»

Жуков прибавил шагу. Идти было всего-ничего, если бы можно было пройти по той тропинке в кустах, но тропинка эта, по случаю зимнего времени, была занесена снегом, так что пришлось делать крюк. Совсем стемнело, и, несмотря на довольно раннее время, народу на улице не было. Страх перед Собакой Баскервилей брал свое. Ромка все ускорял и ускорял шаг и наконец побежал, то и дело увязая в свежевыпавшем снегу.

Уже близок был подъезд, совсем рядом уютная квартира Нади и сама Надя, не менее уютная, уже Ромке казалось, что он успел, и он даже сбавил шаг, как вдруг огромный черный зверь, вынырнувший из темноты откуда-то сбоку, прыгнул на него и повалил на землю.

— Сашка! — непроизвольно вырвалось у Жукова. — Это же я!

Вряд ли он думал о чем-то в последние мгновения жизни. А если и думал, то совершенно точно не успел кому-либо рассказать… Очередной жертвой Собаки Баскервилей стал Роман Жуков…

VIII

…Положительно надо было что-то делать! Конечно, это было великое дело — отводить глаза вахтершам в общаге, но не в этом было счастье. Да и город Н., хоть и маленький, но простора тут никакого не было. Оборотню в городе было тесно. Эти коробки, да еще обнесенные колючей проволокой… Плохо это…

К тому же неизвестно, как долго могло продолжаться это везение с вахтершами. Зверя-то они, допустим, не видели, но отчего же не видели следов? И не наступит ли день, когда они смогут эти следы увидеть?

Были проблемы и другого свойства. Как выяснилось, в день своей кончины этот Жуков (сам нарвался, придурок, нечего было нос куда не следует совать!) сказал своей Надьке, что пойдет к родителям, а сам у родителей и не был, а приперся прямо сюда, в общагу. Так эта самая Надька пришла разбираться через два дня, не был ли он у него. Насилу отвязался от дурищи: глаза красные, косметика размазалась, а туда же еще — напирает, как следователь на допросе. Ладно, что хоть ума не хватило теток на вахте порасспрашивать, а то ведь Ромка-то не имел такой способности отводить глаза, а если бы и имел, то уж точно не стал бы ею пользоваться. Хорошо, что хоть эта дуреха поверила ему. Конечно, пришлось пораспускать слезы-сопли, типа: как тяжело, какая трагедия, смерть в расцвете сил… И все такое. Но зато она его теперь считает другом. А это хорошо. Всегда пригодится…

Щуплов лежал на кровати, вперив взгляд в потолок, и размышлял. Он все больше и больше склонялся к тому, что необходимо линять из города куда-нибудь в деревню, где нет колючей проволоки и где больше простора. Конечно, в деревнях любой человек на виду, тем более, чужак, но и больше мест, где можно укрыться, дать волю звериному началу…

Вопрос только, куда линять и когда линять… Проблема.

Щуплов встал, потянулся и подошел к окну. Опять шел снег. Казалось, снег хотел завалить этот город с прилегающими окрестностями… Немало он прикрыл и его проделок… То-то по весне сюрпризов будет дражайшим горожанам!

Александр усмехнулся. Такая мысль ему понравилась.

«Вот бы только смыться отсюда до весны! — подумал он. — Было бы неплохо.»

…Судьба Щуплову не благоволила. Уж и апрель подходил к концу, а он все торчал в Н. Как он и предполагал, весна наделала немало шуму: многие из пропавших без вести зимой были найдены, только зачастую невозможно было определить, кто из них кто. Устраивались облавы, истребили прорву ни в чем не повинных собак, но он по-прежнему оставался вне подозрений. В оборотней не верили, а если и верили, то шушукались о них по темным углам; власти же существования подобных существ, разумеется, в расчет не брали; искали огромную собаку или волка, прочесали и город, и окрестности в поисках убежища зверя, но ничего, естественно, не нашли…

Отношения с коллегами по работе и просто знакомыми у Александра выровнялись. В первое время, когда он только познал новую свою звериную ипостась и резко изменил свое отношение к ним, это было воспринято с недоумением, в дальнейшем же, свыкшись с новой своею сущностью, Щуплов понял, что это лишь возбуждает ненужные подозрения и привлекает к нему нежелательное внимание. Поэтому он постарался вести себя с другим людьми, как прежде. Другое дело, что теперь ему приходилось притворяться. Это у Щуплова выходило отменно, словно прятавшийся внутри его зверь подарил ему еще и отличные актерские способности. Никто не мог заподозрить в этом общительном и любезном человеке монстра, который по ночам рвет в клочья одиноких прохожих.

С женщинами только был некоторый напряг. Сходиться с ними Щуплов попросту боялся. Он опасался в самый неподходящий момент утратить контроль над собой, что могло бы повлечь за собой катастрофические последствия, и поэтому всячески избегал женского общества, если его наличие не было связано с его служебными обязанностями. Это порой вызывало сальные шуточки в его адрес, неприличные намеки, сравнения с Борисом Моисеевым и Элтоном Джоном, но к ним Александр относился довольно терпимо (хотя останки некоторых зубоскалов были найдены по весне в куда как неприглядном виде).

И тут судьба ему улыбнулась. Вернее, о том, что она улыбнулась, знал лишь он один, другим же казалось, что Саша Щуплов просто сбрендил, меняя спокойную жизнь в закрытом городе с перспективой получения квартиры на сельскую местность, где и зарплата в два раза ниже и никакого жилья.

Дело в том, что в течение всей зимы Щуплов в письмах родителям, жившим в районном центре километрах в двухстах от Н., высказывал просьбу подыскать ему местечко с работой по специальности, где-нибудь в деревне, ссылаясь на то, что не может жить в загазованном городе и вообще боится находиться в секретном городе, где производят ядерные вооружения. (Насчет ядерных вооружений он приврал, таковых в Н. не было и в помине, но Щуплов справедливо рассудил, что родителям это знать отнюдь не обязательно.)

И ему нашлось место. Какой-то родственник соседей его родителей сказал, что освобождается место начальника на МТС в деревне Ясино, что неподалеку от родительского райцентра. Конечно, в другое время предложение такого места оскорбило бы до глубины души не только Щуплова, но и любого другого выпускника его института: Ясино было совершеннейшей дырой не только по сравнению с областным центром, но и даже городом Н. Но у Александра теперь были другие ценности… Родители долго отговаривали сына от столь неразумного поступка, но сын твердо стоял на своем.

Уволившись со сверхсекретного завода, что было делом отнюдь не быстрым, а потом погостив у родителей две недели, Щуплов в середине мая прибыл на место своей новой работы…

Для человека, постоянно живущего в городе, среди однообразных многоэтажек, дышащего ядовитыми выбросами заводов и не менее вредными выхлопами автомобилей, но вместе с тем пользующегося всеми благами цивилизации, в числе которых не последнее место занимают ванна и теплый сортир, Ясино в тот погожий майский день показалось бы райским уголком. Чудесный вид открывался с холма, у подножия которого раскинулось селение: все в молодой зелени, с цветущими яблонями и домами среди них, оно смотрелись издалека крайне живописно. Справа, примерно в полукилометре от околицы, начинался березовый лес, слева тянулись гранитные карьеры: некогда тут добывали камень, но тому минуло лет сорок, и каменистые склоны поросли теми же березами, неизвестно каким образом уцепившимися корнями за каменистые склоны. МТС располагалась на противоположном от холма конце селения за огородами и яблоневыми садами, так будущего хозяйства Щуплова сразу увидеть было невозможно. И как-то не пришли бы городскому жителю мысли о промозглой осени, что превращает здешние дороги в непроходимое месиво, о долгих снежных зимах, когда нет иного развлечения, чем пялиться в ящик, где показывает в лучшем случае две програмы, да хлестать самогонку…

…Выйдя из автобуса на пыльном перекрестке, ему, прежде чем достичь Ясина, необходимо был прошагать еще два километра по пыльной дороге.

«Ох и грязища тут, наверное, когда дожди,» — думал Александр, бредя подобно бесприютному страннику среди бесконечных полей. Задумавшись, он не сразу услышал шум мотора двигавшейся со стороны большой дороги машины, и вздрогнул, когда автомобиль, поравнявшись с ним, остановился.

Это оказался старенький милицейский «уазик» и, как и полагалось милицейской машине, за рулем сидел мент.

Сердце Щуплова екнуло.

«Выследили-таки!» — промелькнула в голове паническая мысль.

Однако он тотчас же успокоился: мент не стал выскакивать из машины и пытаться применить табельное оружие, более того, он довольно дружелюбно улыбался.

— Парень, ты куда? — спросил он, высунувшись из окна.

Лет двадцати пяти, наверное, мент был черняв, усат и сухопар. От таких обычно без ума девушки, да и они сами, как правило, не дураки попользоваться насчет клубнички…

Подобные мысли потоком пронеслись в голове Александра. Надо было отвечать на поставленный вопрос, и в кои-то веки ему не надо было изворачиваться и что-то сочинять.

— В Ясино, — просто ответил он.

— В Ясино? — переспросил страж порядка. — Садись, подвезу.

«Почему бы и нет?» — подумал Щуплов, подходя к «уазику» со стороны пассажирского места и отворяя дверцу.

— С удовольствием, — сказал он вслух.

…Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы закрыть за собой дверь. Александр хлопнул ей не менее десяти раз, но не достиг успеха, пока мент не показал ему, как именно надо хлопать и в какой момент надо напрячься, чтобы эта растреклятая дверца наконец закрылась.

— Ничего, — подбодрил он пассажира. — Когда мне эту шушлайку дали, я тоже не мог сразу приноровиться…

Щуплов постарался улыбнуться как можно более дружелюбно.

— А зовут тебя как? — спросил мент.

— Александр.

— А меня Виктор, — ответил мент и протянул Щуплову руку.

Тот пожал ее, отметив про себя, что цепок блюститель порядка и при случае не очень просто от него будет вырваться.

— А в Ясино зачем? — вновь осведомился неожиданный спутник Щуплова. — Ты вроде как не местный, даже я б сказал, городской, а в такую дыру…

— На МТС я… — начал было Александр, но мент его перебил:

— Так это ты? Вот уж не думал, что такого молодого направят. А почему ты согласился-то: глушь все-таки, автобусы и то с прошлого года перестали ходить…

— Да понимаешь… — опять же не пришлось Щуплову особо врать. — Не могу я в городе, тесно там, душно. Да и работал я раньше в Н., а там, знаешь, радиация и все такое…

Мент понимающе покивал головой, но Щуплов прочел в его кивке другое:

«Да, — словно говорил красноречивый ментовский кивок. — Нормальные люди из деревни в город стремятся, а этот придурок — наоборот… И одет-то прилично, не скажешь ничего такого, что, типа, сбрендил…»

«Ладно, ментовская рожа, — мысленно ответил ему Александр. — Уж я тебе работы добавлю.»

А вслух спросил:

— А ты-то из Ясина?

— Из Ясина, — буркнул мент и было видно, что Щуплов коснулся не слишком приятной для него темы. — Дыра дырой… Раньше-то в городе работал.

Виктор помрачнел еще больше, и Александр понял, что именно это и было больной темой его спутника. Он решил не выспрашивать ничего, чтобы лишний раз мента не раздражать, да и не особо это ему было интересно, но тому, очевидно, захотелось исповедаться и заодно поругать начальство.

— Вот, в городе работал, в местном районном центре, Мичуринске, знаешь, наверное?

Щуплов кивнул.

— Ну, конечно, дыра порядочная тоже, даже, наверное, с вашим Н. не сравнить. (Правда, я там не был, но мне рассказывали.) Ну так вот… Поддали мы с ребятами…

«Ага, из-за чего все и происходит…» — отметил Щуплов.

— В общаге я жил, Министерства Внутренних Дел, а напротив как раз стояла женская общага. И одна фифа там жила… да, поди, и сейчас живет…

Виктор желчно сплюнул в окно и продолжал:

— Ну вот, я к ней и так и эдак, а ей как бы и все равно. Другая бы на ее месте сама бы ко мне прибежала и стала просить: «Витя, ну трахни меня!», а эта… Ну вот по-пьяни и зло меня взяло… А еще дружки эти хреновы, нет, чтоб унять, так ведь нет, стали подзуживать: пойдем да пойдем в бабскую общагу. У одного там баба жила, так вот он все бахвалился, что баба — золото, всегда дает…

Хотя Александр и немало наслушался подобных откровений, тем более, что сам недавно жил в общаге, но от стража порядка такого слышать ему еще не приходилось…

— Эта егойная баба меня и добила. Как же, ему дает когда хошь, а мне — так шиш. А Ванька-то этот, мелкий, как ты (не обижайся, не хотел обидеть), так еще и рябой да горбатый. Баба у него тоже не Джулия Робертс, но все равно… Ну и решил я провентилировать ситуацию…

Мент помолчал. Щуплов задумчиво смотрел на открывавшиеся его взору зеленые луга по обоим сторонам дороги и слушал Виктора с пятого на десятое, а тот будто бы не замечая этого продолжал:

— А там вахтерша дежурила такая, бабка Авдотья, старая дева, как рассказывали; ох и сука, мать ее… Много от нее мужики пострадали. Так вот, как увидела нашу честную компанию, так сразу заголосила: «Куда! Куда! А ну убирайтесь! Не пущу!» Ну мы, как люди выпимшие прем, и не слушаем особенно-то, а она все не унимается. Там вертушка на входе и проход узкий, так она встала в этом проходе и вопит: «Не пущу! Сейчас милицию вызову!» Я ей и отвечаю: «Какая, к черту, милиция, я сам милиция!» Ну и толкнул ее… Тихо так… А она на спину упала отчего-то, да как завопит: «Убивают! Убивают! Спасите! Спасите!» Как выяснилось потом, старуха ногу поломала. Уж и не знаю как… Потом народ понабежал, схватили нас, повязали… То-то пацаны ржали, когда меня эдак под руки притащили в ментовку… Правда, мне-то совсем не до смеху было, если бы не доброе ко мне отношение полковника, то еще и статью могли пришить какую-нибудь, а так… Ну еще дочка полковника… корова такая, дуреха, вся из себя в меня влюбленная ходила. Несмотря на то, что я ей тогда денег на аборт не дал… Вот и она папашу попросила за меня, дескать, не будь строг с Витенькой! Ну и сделал папаша все, что мог: и из ментов не выперли — куда бы я пошел бы, и ничего похуже… Только вот беда: сослали в эту глушь, сказали: или сюда или — из органов… Ну я и выбрал — сюда. В конце концов, пооколачиваюсь тут годик-другой, а потом как-нибудь обратно переберусь… В конце-то концов…

На всем протяжении ментовского рассказа Щуплов согласно кивал, изображая на лице понимающую улыбку, а про себя думал:

«Ну ты и скотина! Это ж какой надо быть свиньей…»

— Жить-то где будешь? — прервал его мысли вопрос Виктора.

— Я? — Щуплов растеряно улыбнулся. — Не знаю еще. Я же тут ни разу не был, никого не знаю… Может, ты подскажешь?

— А я тебя к Алевтине Филипповне, или, как у нас ее зовут, бабке Филипьевне отвезу. Она как раз при случае на постой пускает. И берет недорого и кормит хорошо. В прошлом году тут студент из сельхозинститута приезжал, на практику, на твою, кстати МТС, так у нее жил. Вот только спился, поди, паря, с непривычки-то в нашей-то деревне!

Мент захохотал. Александр засмеялся тоже, хотя ничего смешного в словах блюстителя порядка не видел.

IX

МТС, или, иными словами, машинно-тракторная станция, на которой предстояло хозяйствовать Щуплову разительно отличалась по своему состоянию от той, какой она должна была быть согласно Большой Советской Энциклопедии.

МТС в поселке Ясино представляла собой большой двор, обнесенный забором, который скорее служил для обозначения границ предприятия, чем для защиты от воров материально-технических ценностей, находящихся на его территории. По случаю сухой погоды двор был так же сух, более того, достаточно утоптан, но характер грунта не оставлял никаких сомнений в том, что в дождливую погоду тут стоит непролазная грязь. В дальнем конце двора располагалось большое здание из потемневшего красного кирпича, в котором размещались и управление и мастерские. Во дворе стояло с десяток комбайнов, несколько тракторов и грузовиков, причем больше половины машин, очевидно, уже с год, если не более, не выезжали со двора, судя по бросавшейся в глаза разукомплектованости и спущенным колесам.

…Иван Фомич, заменить которого на должности начальника МТС должен был Щуплов, сидел в своем кабинете, если грязную берлогу, заваленную запчастями к машинам, а так же каким-то хламом непонятного происхождения, можно было назвать таковым, и, видимо, с нетерпением ожидал своего преемника. Был он высок, худ и благородно-сед, напоминая какого-нибудь хозяина американского ранчо времен рабовладельчества, сошедшего со страниц книг Майн-Рида. И только, казалось бы, потрепанная одежда однозначно совковско-деревенского покроя и заскорузлые мозолистые руки с въевшейся грязью выдавали в нем не заокеанского аристократа-рабовладельца, но советского колхозника-руководителя, который, проруководив незнамо сколько лет вверенным ему участком народного хозяйства, не нажил никаких богатств, кроме ломоты в суставах, и ждет не дождется ухода на пенсию. А именно туда-то Ивана Фомича никак районное начальство не отпускало: среди местных заменить его было некем, уж больно никчемный и пьющий народ проживал в Ясино; извне же никто в такую глушь по собственной воле ехать не хотел, а времена комсомольских путевок и энтузиастов, жаждущих принести пользу родной стране, давно прошли…

Поэтому старик несказанно обрадовался преемнику, которого и ждать-то отчаялся, предполагая, что и окочурится на должности, не вкусив безмятежной стариковской жизни.

— Ну, здравствуй, здравствуй, молодое поколение, — проговорил он, вставая из-за старинного облезлого письменного стола, заваленного пожелтевшими грязными бумагами, и протягивая руку вновь вошедшему Александру. — Давно я тебя ждал.

— Здрасте, — скромно отозвался тот.

— Да ты присаживайся, — хозяин кабинета смахнул с близлежащего стула лежавший на нем ворох каких-то бумаг с непонятными графиками и таблицами прямо на пол и кивнул на него Щуплову.

Тот сел.

— Как же, как же, молодое поколение, — не переставал говорить старик. — Нынче-то как: все в город да в город, нет, чтобы кто-нибудь из города… Ты, кстати, откуда?

— Из Н.

— Так это секретный город, там еще… — Иван Фомич изобразил руками нечто, напоминающее ядерный гриб.

Щуплов согласно кивнул.

— А что сюда тебя привело? Платили мало, ала проштрафился? У нас ведь все новые люди здесь — проштрафившиеся. Вон, милиционер Витька Пареев… Что-то там с бабами не поделил в городе и теперь — участковый у нас, едрит его… А важный-то, важный, будто сам Господь Бог…

— Да, я с ним уже познакомился, — скромно проговорил Щуплов.

— Ну ведь сволочь же, правда?

Александр попал в щекотливую ситуацию.

«С одной стороны, скажешь, что сволочь, так дед, пожалуй и брякнет кому-нибудь, что я об их участковом думаю, а там и до Витьки дойдет… А скажу, что клевый чувак — так еще дед этот обидится, тоже нехорошо… Хотя, в натуре сволочь…»

— Да я не так чтобы уж очень, — промямлил он. — Может, и сволочь, с первого раза и не разглядишь.

— Тоже верно, — легко согласился Иван Фомич. — Так что тебя-то занесло сюда? Да, и кстати, совсем позабыл спросить, как звать-то тебя?

— Александр.

— А я — Иван Фомич.

Они повторно пожали друг другу руки.

— Так ты тоже проштрафился? — снова повторил свой вопрос старик.

«Вот пристал,» — раздраженно подумал Щуплов.

— Да воздух там плохой, — сказал он вслух. — Эти все радиоактивные производства и все такое… И еще что-то мне как-то тесно в городе. И воздуха не хватает. А у вас тут воздух свежий…

— Да уж, — вздохнул Иван Фомич. — Воздух-то у нас свежий… Да только что толку: глухомань, одно слово… Нам-то, старикам, что: жизнь прожили, привыкли, а молодежь… Кто еще в город не удрал, работать не хотят, да и так делать-то нечего, вот и спиваются… Драки каженный день…

Старик вздохнул. Щуплов грустно покачал головой.

— Да, печально, — проговорил он.

— Ладно, пойдем, покажу тебе твои владения, — Иван Фомич резко встал со стула. — Эх, Иосифа Виссарионовича нету, он бы уж порядок навел. При нем-то как было: и тракторов и прочей техники… И все в образцовом порядке, все на ходу. А теперь что: если три трактора ездят — и то хорошо. Да и то, заведется, выйдет за ворота и встанет… И запчастей нет, а что и было путевого, так разворовали давно и пропили… Вон, у себя в кабинете хранить приходится.

Иван Фомич кивнул на кучу запчастей в углу.

— А как же техника во дворе? — поинтересовался Александр. — Там же и не огорожено почти что.

— Так у нас тут сторож есть, Михалыч. Единственный на всю деревню непьющий человек. Если бы не он — никакой МТС и не было бы: давно бы все растащили. Он с ружьем, заряженным солью с щетиной тут и караулит. Одному несуну так влепил пониже спины, что тот месяц сидеть не мог.

— Да, действенный метод, — согласился Щуплов.

— Да, его побаиваются и сюда не суются. Разве что, когда уж слишком выпить захочется… Я тебя с ним к вечеру познакомлю, сейчас-то он отсыпается…

Все, что увидел Щуплов во время экскурсии, устроенной Иваном Фомичом, произвело на него самое что ни на есть гнетущее впечатление: повсеместно абсолютный развал и полнейший беспорядок. Несмотря на то, что было что ни на есть самое рабочее время, Щуплов не заметил никого из работников, кроме одного, остервенело мучившего в мастерской с помощью газового ключа какой-то агрегат.

— А где люди? — спросил Александр.

— Кто в отгуле, кто на больничном… Ну и в отпусках. Да и народу-то у нас семнадцать человек. То ли дело в старые времена было… Полторы сотни работников… А нынче кто более-менее путящий — так фермерами заделались, плевать им на народное хозяйство.

И старик в досаде сплюнул…

…Описываемые события происходили на следующий день после прибытия Щуплова в Ясино. Как мент Витька и обещал, он доставил Александра прямо к бабке Филипьевне и, надо отдать ему должное, отрекомендовал потенциального квартиранта как спокойного и глубоко порядочного человека. Бабка Филипьевна, высокая и крепкая еще старуха семидесяти с небольшим лет, окинула фигуру Александра критическим взглядом и задала один единственный вопрос:

— Пьешь?

— Немного, — в тон ей отозвался Щуплов.

— Это хорошо, что немного, — отвечала старуха. — А то пьющих мне не надо.

Впрочем, ее суровость в значительной мере схлынула, когда Виктор удалился.

— Вот ведь аспид, — обратилась она чуть позже к Александру. — Девкам совсем прохода не дает и пользуется этим… как его, служебным положением…

Бабка Филипьевна выделила Александру маленькую комнатку, в которой из обстановке и были только кровать, стол, старое кресло, платяной шкаф да пара стульев, хлипкий вид которых совершенно не внушал никакого доверия. Что больше всего понравилось Щуплову, так это довольно большое окно, выходившее на задний двор, за которым, отделенные почерневшим деревянным забором, следовали огороды, дальний конец которых упирался в обрыв ближайшего к Ясину карьера. Во дворе громыхал цепью огромный кудлатый пес. Когда хозяйка повела нового постояльца, чтобы показать ему свои владения, тот, увидев Филипьевну, сначала завилял хвостом, но потом, принюхавшись и словно что-то учуяв, а затем и обнаружив, что хозяйка не одна, вдруг поджал хвост и, зарычав как-то трусливо, спрятался в конуру.

— Эй, Тузик, ты это чего? — с удивлением крикнула Филипьевна. — Тузик, ну-ка иди ко мне!

Однако пес не показывался.

— Странно, — проговорила хозяйка. — Охранник из него, конечно, дрянной, не злой он совсем, но и чтобы так… Интересно, что же он учуял?

— Не знаю, — отозвался Александр. — Может, у вас тут волки?

— Ха, волки, средь бела дня, летом в деревне, — Филипьевна искренне расхохоталась. — Сразу видно городского человека — несет всякую ерунду… Ты уж не обижайся на меня, старую…

Чуть позже прогуливаясь по огороду уже без Филипьевны (когда он проходил через двор, Тузик из конуры так и не выходил), Щуплов обнаружил в конце его, в ограде из жердей большую прореху, через которую он выбрался наружу, к обрыву. Чуть поодаль от дыры в заборе, вниз, на дно карьера спускалась узенькая тропинка. Там и сям, цепляясь упрямыми тонкими корнями за малейшие трещины в выветрившемся обрыве, росли или, вернее, пытались расти скрюченные донельзя березки. Хватаясь за них, Александр спустился вниз. Дно карьера поросло кустами. Часть из них засохла, так как болотина с дурно пахнущей водой на середине карьера наступала и уже затопила корни многих из них. Пройдя немного по извивавшейся меж кустов едва заметной тропке, Щуплов вышел на полянку, образованную расступившимися кустами. Посередине ее, между тремя большими валунами, виднелись свежие следы кострища. Там и сям, поблескивая в молодой траве, виднелись осколки стекла, видимо некогда бывшие бутылками, а также окурки и обрывки жирной бумаги, в которую, очевидно, заворачивали закусь.

Постояв в раздумьи, Щуплов двинулся дальше, вглубь кустов. Тропка, огибавшая дурно пахнущую болотину, вскоре вывела его к противоположному концу карьера, что был гораздо более пологим, чем тот, по которому он сюда спустился. Выбравшись наверх и оглядев окрестности, Щуплов прежней дорогой вернулся обратно…

В ночь перед своим первым трудовым днем он спал спокойно, без сновидений и поползновений к тому, чтобы перевоплотиться… Да в общем-то зверь в нем спал уже довольно давно: с тех пор, как Щуплов покинул Н. Нигде в дороге, ни все те две недели, что он провел у родителей, он никак себя не проявлял, словно был чувствителен к перемене места. И сначала было обрадовавшийся этому Александр вдруг с ужасом понял, что ему чего-то не хватает. Как если бы все время ел, но никогда не наедался. С этим можно было жить, но с каждым днем он испытывал все больший и больший дискомфорт.

…Возвращаясь вечером с работы по центральной улице Ясина, он стал свидетелем такой сцены: парень ругался с девушкой. Причем не просто ругался, а дело, казалось бы, приближалось к рукоприкладству. И еще он заметил, что парень был не просто на девушку зол, а зол как-то отчаянно, и во всех его криках и угрозах чувствовалась непонятная безысходность и отчаяние.

— Сволочь ты, Анька! — говорил он, хватая ее за руку. — Зачем ты так со мной?

— Отвяжись, больно! — отвечала Анька, пытаясь вырваться. Но парень держал крепко.

— И как ты могла? С ним, ну и что, что он в форме? подумаешь, мент!

— А я вот нажалуюсь Витьке, он тебя упечет в каталажку!

— Ах ты, дрянь! Так ты еще и угрожать мне будешь! И кем же? Им!

Парень занес руку, чтобы залепить девушке пощечину, но его рука оказалась перехваченной в воздухе. Тот с удивлением оглянулся и встретился взглядом с Щупловым. Для этого ему пришлось сильно наклониться, ибо роста обидчик девушек был прямо-таки баскетбольного. Не лишенное приятности лицо его, если честно, отнюдь не было отмечено печатью интеллекта.

— Шел бы ты паря, что ли, — довольно спокойно проговорил высокий. — Не видишь, что ли, люди разговаривают…

— Да уж как не видеть? — усмехнулся Щуплов.

Вообще-то он поначалу и не думал вмешиваться в ссору, придерживаясь, с одной стороны, поговорки: «Милые бранятся — только тешатся,» а, с другой, соразмерив свой рост с ростом баскетболиста и сделав выводы отнюдь не в свою пользу. Услышав же имя мента, он и вовсе хотел ускорить шаг и приготовился отвернуться, чтобы потом, если что, ни парень ни девушка не смогли бы сказать, что он проходил здесь, но, кидая последний взгляд на ссорящихся, он вдруг как следует рассмотрел девушку. А рассмотрев, встал как вкопанный. Вся его жизнь, как человеческая, так и звериная, пронеслась перед ним, и он понял, что не будет проходить мимо, трусливо отворачиваясь. И на бабника-мента ему в общем-то плевать. И только эта девушка, что, раскрасневшись, пытается вырваться из цепких лап переросшего дубины имеет значение…

«Да что это со мной?» — еще думал он, когда ноги сами несли его к спорящим… Но зверь, довольно взрыкнув где-то внутри его, не внял доводам человеческого рассудка…

— Ну ты это, шел бы своей дорогой все-таки, — продолжал баскетболист. — И без тебя разберутся люди.

— Где это ты людей видишь? — насмешливо переспросил Щуплов. — Одного человека я вижу, — он кивнул в сторону девушки. — Но она-то ведь в единственном числе. А ты-то тут при чем? Так что зачем говоришь «люди»?

Если парень и понял, что его оскорбили, то совсем не сразу. Он, словно баран на новые ворота, смотрел на этого неизвестно откуда взявшегося недомерка и долго не мог понять, о чем же это он говорит. Зато девушка поняла сразу и захохотала. Это-то и навело верзилу на мысль, что он попал в смешное положение. Выпустив руку девушки, он всем корпусом повернулся к Александру и прорычал:

— Ну-ка, что это ты тут сказал? Повтори!

— А что повторять? — Щуплов откровенно кривлялся. — Все равно не поймешь. Эвон какой дылда вымахал, а мозгов с горошинку. Как у Памелы Андерсон!

Все-таки Щуплов выражался слишком аллегорически и вычурно для того, чтобы быть до конца понятым баскетболистом. Однако общую суть тот все же уловил, а то, что его унижают перед лицом пусть и бросившей его, но все еще любимой девушки, и вовсе привело его в неистовство. Он схватил Щуплова за грудки и притянул к себе.

Александра обдал запах лука и перегара, изрядно сдобренные табачным духом. От подобной гаммы ароматов его едва не стошнило.

— Слушай меня, мозгляк, — говорил, зловонно дыша ему в лицо, верзила. — Сейчас ты передо мной извинишься, а потом бегом-бегом помчишься отсюда прочь. Мне ведь плевать, что ты мой начальник… Хренов!

— Начальник? — опешил Щуплов. — С чего ты?…

— Ну ты же наш новый начальник МТС?

— Ну.

— То-то же… Так ты понял, что я сказал?

— Понял, — спокойно ответил Щуплов. — А теперь ты послушай меня. Сейчас ты извинишься перед дамой за свое свинское поведение и пойдешь, пойдешь… Хоть домой, хоть в кабак, хоть еще куда — мне без разницы. Только отсюда. Понял?

Под конец он слегка повысил голос и взглянул дылде прямо в глаза. Тот, уже одной рукой отпустивший лацкан пиджака Щуплова с тем, чтобы как следует ему этой рукой по физиономии засветить, вдруг дернулся всем телом, словно прикоснулся к оголенному электрическому проводу. Потом с его лица медленно сползло агрессивное выражение и заменилось сначала недоумевающим, а потом испуганным. Занесенная было рука упала, как плеть, вдоль его тела, вторая отцепилась от лацкана Щуплова и тоже бессильно упала. Лицо парня продолжало меняться, и теперь на нем был написан не просто испуг, а неприкрытый ничем ужас.

— Д-да, — проговорил он, медленно отступая. — Конечно, как скажешь… Извините, — пробормотал он, остановившись перед опешившей от такого оборота событий девушки. — Ну, я пойду, пожалуй. Если помешал, то простите. Я не хотел… Честно… Так получилось.

Обогнув замершую в изумлении девушку, баскетболист быстро пошел по улице прочь то и дело затравленно оглядываясь. Отойдя шагов на тридцать, он побежал.

Щуплов подошел к девушке.

— С вами все в порядке? — спросил он.

— А-а? — девушка смотрела на своего избавителя, который был чуть ниже ее ростом, с нескрываемым изумлением, не в силах сказать ни слова.

— Синяк, конечно, будет, — продолжал Щуплов беря девушку за руку и осматривая ее запястье. — Но это ничего страшного. Разрешите представиться: Александр Щуплов, новый начальник вашей МТС.

Щуплов чувствовал, что какое-то нечеловеческое вдохновение им овладело, ибо так изыскано он не выражался не то что давно, но и вообще никогда. И это произвело на даму соответствующее впечатление.

— Аня, — ответила она. — Меня зовут Аня… А как вы так его? Он же спортсмен…

— Спортсмен? — Щуплов от души расхохотался. — А, по-моему, алкаш. Выхлоп изо рта страшный… Мне аж дурно стало!

Девушка была хороша. Длинные черные волосы, голубые глаза… Правильные, без изъянов, черты лица, не говоря уж об идеальной фигуре, которой и Линда Евангелиста, пожалуй бы, позавидовала. Только не было в Ане характерной для Линды холодности и кажущейся неприступности, плодов воспитания многочисленных подиумов: девушка выглядела живой, как сама жизнь.

— Все же… — проговорила она. — Он ведь побежал… Как вы так его напугали?

— Ну, я ведь его начальник. Он и должен меня бояться. Вот уволю, что делать-то будет? А может, будем на «ты»?

— Давайте… Ой, давай!

— Ты сейчас домой? Позволь тебя проводить.

X

Если опираться на рассказанное выше, точнее, на высказывания жителей Ясина относительно своих же односельчан, то нетрудно было бы впасть в ошибку и заключить, что вся эта глухая деревня практически без исключения представляла собой сборище алкашей и бездельников, живущих неизвестно за счет чего, бездарно коптящих небо и до бесконечности ухудшающих своими многочисленными отпрысками генофонд российской нации. Однако это не совсем так: были в Ясино и приличные люди. К таким относился механизатор Михаил Авдотьин с семейством.

Работал он не в Ясино, а в другом поселке, в десяти километрах, и ежедневно ездил туда на своей старенькой «копейке».

Жена Авдотьина работала учительницей математики в ясинской школе. Ее твердый характер, без которого, учитывая контингент учащихся, ее работа была бы совершенно бессмысленной, совмещался со всеми возможными качествами хорошей хозяйки и матери. В школе ее уважали, и даже отчаянные шалопаи сдерживали свои пакостнические поползновения в ее присутствии.

У Авдотьиных было двое детей, дочка Аня и сын Вася. Ане зимой исполнилось двадцать и была она, что называется, девкой на выданье. Хотя слово «девка» вряд ли было к ней применимо. Унаследовав у матери способности к хозяйствованию, она вместе с тем отнюдь не унаследовала ее ума и характера. В школе она училась через пень-колоду, и, даже несмотря на горячую свою любовь к дочке и желание вывести ее в люди, ни Авдотьин, ни Авдотьина не решились направить ее после школы куда-нибудь в институт. Так она и жила с родителями, по вечерам мыла полы в школе за какую-то чисто символическую зарплату, а в основном помогала матери по хозяйству, и это у нее получалось хорошо: в доме было всегда чисто и уютно, а обед неизменно вкусен. Вместе с тем Аня была красавицей в прямом смысле этого слова, так что от ухажеров не было отбоя. Впрочем, большую часть этой братии Авдотьины и на порог бы не пустили, а оставшуюся, если бы и пустили, то с большим трудом и кучей оговорок. Именно к последним относился Максим Пименов, слесарь с МТС.

Максим, не в пример многим, был парнем достойным. Помимо того, что сам он вышел статью и ростом, так еще и руки имел золотые, так что все, за что бы он ни брался, он делал хорошо. Правда, был он недалек и в жизни не прочел ни одной книги, а писал с такими подчас нелепыми ошибками, что все более-менее грамотные люди диву давались. Но это обстоятельство его жизни отнюдь не мешало. Еще одним его недостатком было то, что выпить Максим был совсем не дурак, но с этой его пагубной привычкой при должном подходе все же можно было бы совладать, так как буйностью Максим не отличался, разве если обстоятельства к этому вынуждали…

Если бы все шло, как шло, то, пожалуй, к осени сыграли бы свадьбу, но тут спокойный мирок села Ясина был взбудоражен появлением нового участкового: Виктора Пареева.

Молодой, красивый и языкастый, он мог бы очаровать любую молодую ясинку, но его взгляд упал на самую красивую: на Аню.

Нетрудно догадаться, что ловкий городской жох без труда оболтал простую деревенскую девушку, которая, если честно, и жизни-то иной, кроме ясинской, не представляла. Он разрисовал ей все прелести городской жизни, всяческие способы приятного времяпрепровождения, которых она лишена была в деревне, словом, смутил разум Ани как только мог.

Опять же нетрудно догадаться, что простоватый и недалекий Максим проигрывал участковому по всем статьям, так что разговоры о свадьбе благополучно заглохли, а в доме Авдотьиных Виктор стал желанным гостем.

Вообще-то известия о его городских похождениях доходили и до Ясина, но Авдотьины, изменив никогда раннее их не покидавшему здравому смыслу, им упорно не верили и еще обвиняли несчастного Максима (который тут-то был совершенно ни при чем!) в распространении подобного рода грязных слухов… Чете Авдотьиных верилось, что вот выйдет их дочь замуж за участкового, уедут они (то есть молодые) в город, и будут они (то есть родители) ездить к ним в гости…

Второй ребенок Авдотьиных, Василий, был для семьи сущим наказанием. В противоположность старшей сестре, он учился на «отлично», так что учителя им гордились (и сама Авдотьина, как учитель учеником, тоже) проча ему великое будущее великого же физика, но на этом его достоинства и ограничивались.

Васька был пакостлив и мстителен. Он никогда никому не прощал обид, а так как, ввиду неважных физических данных, практически никогда не мог набить обидчику морду, то действовал, как правило, исподтишка, и действовал успешно. Его одноклассники и прочие окружающие, многие из которых на себе испытали справедливость пословицы: «Не трогай дерьмо, меньше вонять будет», предпочитали с Васькой не связываться.

В своем классе (он как раз заканчивал десятый, предпоследний) он был выше всех ростом, но вместе с этим худ неимоверно и крайне узок в плечах. «Живые мощи» называли его родители между собой, но только когда отпрыск не слышал; а то мог закатить истерику.

Еще у Васьки был громкий и гнусавый голос, который он не в силах был приглушить никогда, вследствие чего люди, долго находившиеся в его обществе и наконец, его покинувшие, испытывали воистину райское наслаждение.

Максим Ваське нравился: он был незлобив и терпелив, так что над ним можно было измываться безнаказанно, да еще и ябедничать на него же, если было плохое настроение. Он попытался протащить тот же номер и с Пареевым, но тут впервые потерпел полное фиаско: Виктор как-то зажал его в темном углу и здорово поизмял, по профессиональной привычке не оставив синяков, а потом еще и пригрозил, что, если наябедничает, то небо Ваське покажется с овчинку.

Ябедничать Васька не стал, но возненавидел своего обидчика люто, и только страх перед новой расправой удерживал его от новых пакостей в адрес участкового.

…В этот погожий майский вечерок он как раз выходил из дома, чтобы пойти потусоваться с приятелями, когда его внимание привлекло нечто необыкновенное.

— Ни фига себе, — пробормотал Васька себе под нос. — А это-то что за чудо?

Аня возвращалась домой в сопровождении некоего одетого по-городскому низкорослого субъекта.

«Вот интересно, — подумал брат. — Его-то она где подцепила? Под каким забором? Хотя выглядит прилично, с этим Максом-дудасом не сравнить… А эта скотина Витька вечно в форме ходит, и не поймешь его…»

Васька решил спрятаться за разросшимися и давно не прореживавшимися кустами сирени, росшими в их палисаднике возле калитки, и послушать, о чем же парочка будет говорить.

Так он и поступил. Рванувшись вбок, он изрядно поцарапался о стоявшие на его пути стеной ветви и, забравшись достаточно, на его взгляд, глубоко, чтобы не быть увиденным, но достаточно близко для того, чтобы услышать то, о чем говориться возле калитки, затаился.

Этот низкорослый хмырь что-то сеструхе заливал, так что она то хихикала, а то хохотала в полный голос, но, что весьма Ваську удивило, этот приезжий на все лады расхваливал уединение и сельский образ жизни. Это настолько рознилось с тем, о чем трепался так ненавидимый Васькой Пареев, что братец даже почувствовал к незнакомцу некоторую симпатию.

«Вот бы он этому козлу участковому нос бы с Анькой-то натянул, — мстительно подумал он. — Посмотрел бы я тогда на этого придурка в погонах…»

— Аня, может, пойдем еще погуляем, — говорил между тем незнакомец.

— Нет, Саша, никак нельзя. Время уже позднее, а дел по хозяйству много. Да и отец с матерью ругаться будут.

«А про Витьку так ничего не говорит, — с мрачным удовлетворением подумал Васька. — Так тебе, ментовская рожа, уведут у тебя девку!»

— Так давай погуляем в какой-нибудь другой день, — проговорил Щуплов, ласково улыбаясь. — Дел-то ведь всегда много, их и не переделаешь. А погожих дней так мало… А тут у вас так замечательно, куда приятней, чем в городе, где теснота, пыль, грязь…

— Здесь тоже грязь, — отозвалась Аня. — Когда дожди.

— Тем более надо ловить момент, — горячо воскликнул Александр. — А то, не дай Бог, дожди начнутся, придется дома сидеть…

— Хорошо, — ответила Аня жеманясь. — Завтра я, пожалуй, смогу.

— А во сколько?

— Часов в шесть вечера. Здесь. Я как раз ужин приготовлю…

— Аня… — Щуплов помолчал.

— Что?

— Можно, я вас поцелую? — Александр смущенно глядел на девушку и от смущения же снова перешел на «вы».

— Можно. Только в щечку…

— В щечку, говоришь? — с усмешкой прошептал затаившийся в кустах Васька.

XI

Когда Аня скрылась в доме, а Щуплов, постояв некоторое время возле калитки, тоже отправился восвояси, Васька выбрался из своей засады и отправился к ожидавшим его приятелям. По дороге он не переставал счастливо улыбаться: посрамление мента-фанфарона приводило его в отменное настроение.

«Да, хрен черноусый, не все тебе быть круче всех… Вот шибздик какой… Ведь обошел тебя.»

Насчет того, что «обошел», Васька сделать выводы поторопился и в глубине души он это осознавал, но так приятно было думать именно о таком исходе…

Местом сбора, вернее, одним из этих мест была как раз та полянка на дне карьера среди кустов, через которую накануне прогуливался Щуплов. Только молодежь, естественно, ходила туда не через огороды (зачем же светиться), а обходила карьер с противоположного, пологого края. И не средь бела дня, а ближе к вечеру, а поскольку в мае темнеет поздно, то, можно сказать, и вовсе к ночи.

На этом своем сборном пункте они, как правило, втихую от родителей покуривали (хотя это только они думали что втихую: в большинстве случаев родители все знали), рассказывали друг другу всяческие скабрезные слухи, иногда (когда очень уж везло) рассматривали порнографические журналы, к кому-либо из них совершенно случайно попавшие и, как водится, потихоньку выпивали. Впрочем, последнее было совсем редким: нелегко было юношам старшего школьного возраста достать спиртное в Ясино: этим взрослые предпочитали со своими наследниками не делиться…

В этот раз, однако, им повезло. Ванька Криворуков умудрился стащить у своих литровую бутыль с самогоном. Причем для этого он прибегнул к хитрости: когда изрядно подвыпивший отец послал его в сарайку за этой самой емкостью (даже ключ доверил от потайного ящика, где хранилось спиртное), Ванька разбил в огороде такую же точно бутыль, но пустую, и с виноватым видом явился к отцу… Разумеется, благородному гневу родителя не было предела (красочный фингал светился под Ванькиным глазом), но Криворуков был парнем толстокожим и стойко снес страдания…

Зато теперь вся честная компания, а их было пятеро, могла как следует оторваться. Ванька, как главный герой, восседал на самом ровном и самом высоком камне и держал в одной руке бутыль, за которую не так давно пострадал, а в другой — стограммовую рюмку, единственную на всю компанию, из которой им предстояло пить по очереди.

— Пареев здесь! — воскликнул появившийся из-за кустов Васька.

— Придурок, чего ты несешь? — отозвался Ванька вздрагивая. — Еще сглазишь…

— Да ладно, ладно, — примирительно отозвался Васька. — Я ж это так… Чтобы вы нюха не теряли.

— Щас по сопатке схлопочешь, так сам его и потеряешь, — миролюбиво заметил герой сегодняшнего торжества слегка потирая полученный в борьбе за спиртное фингал.

В другое время Васька непременно бы озлился и затаил на Ваньку обиду, но сейчас у него было слишком хорошее настроение, чтобы даже подобные замечания в его адрес могли его испортить.

— В общем-то Васька прав, — заметил доселе молчавший Кузя, самый щуплый (даже щуплее самого Васьки) в компании, но, в отличие от него, более уравновешенный и более рассудительный, за что и пользовавшийся гораздо большим, чем Васька, уважением. — Мало ли… Вдруг Пареев сегодня не пошел с твоей Аней (Кузя кивнул в сторону Васьки), а рыщет тут поблизости, дескать, кого бы сцапать…

— Не поминай черта, а то он явится! — воскликнул Ванька, пряча бутылку за камень, а рюмку зажав в своем немаленьком кулаке таким образом, что со стороны ее было не видно.

— Да ладно, — проговорил Кузя. — Это я так, чтоб подстраховаться, если что…

Помимо Ваньки, Кузи и подошедшего позже всех Васьки Авдотьина сегодня на поляне присутствовали Петька Жмаков, парень с пудовыми кулаками Конана Киммерийца и с душой, словно переселившейся из тела одного из зайцев, живших в окрестных лесах, и Вовка Семенов, юноша, о котором и сказать-то ничего бы нельзя было: такой стал бы идеальным преступником, как человек без особых примет.

Все время, пока происходила беседа, Петька переводил глаза с одного говорившего на другого, черты его лица можно было бы назвать мужественными, если бы не застывшее выражение испуга в глазах, Семенов же сидел в расслабленной позе, глядя перед собой, будто все происходящее его и не касается.

— Ладно, — наконец, сказал Ванька, которого долгие разговоры вокруг да около утомили донельзя. — Начнем, что ли.

Решительным движением он достал из-за камня им же пару минут спрятанный туда пузырь, поставив рядом с собой на все тот же камень рюмку, вытащил пробку и налил…

— Ты поменьше лей-то, — заметил Кузя. — Чай, не на поезд опаздываем.

Ванька послушался и налил только пол-рюмки, хотя поначалу размахнулся на полную.

— А закусывать чем? — встрял Васька.

— Тебе балыка, может? — осведомился Вовка Семенов. — Или этих… как их… анчоусов?

Что такое анчоусы, Вовка совершенно никакого понятия не имел, просто он знал, что это нечто съедобное, по преимуществу потребляемое аристократами, вот и решил блеснуть эрудицией.

— А что, в натуре, ничего нет? — спросил Васька.

— Ты ж из дома шел, — сердито заметил Криворуков. — Мог бы и стащить что-нить… А то на халяву все горазды.

— Но я ж не знал, — заоправдывался Авдотьин.

— Так и не выступай, — заключил Ванька.

…Закусить-таки нашлось чем. У Петьки Жмакова оказалась завалявшаяся в кармане упаковка витаминок-аскарбинок, которую он с гордостью и вытащил на свет Божий.

— Да, закусон действительно клевый, — заметил Вовка, но не с целью повозмущаться, а скорее с целью поприкалываться. — Ну да ладно, всяко лучше, чем ничего.

— Кто первый-то будет? — спросил Ванька.

— Кто, кто? Ты, конечно! — откликнуись все хором, за исключением разве что Васьки. Первым хотелось быть ему самому.

Разумеется Ванька возражать не стал.

— Ну это, — проговорил он, поднося рюмку ко рту. — Ну, за все хорошее…

— И не последний раз, и не последний раз, — загалдели вокруг.

Ванька выпил залпом. Поморщился. Потянулся за таблеткой. Проглотил. Поморщился еще больше.

— Классный самогон батя делает, — проговорил он. — Крепкий.

Следующим был (к величайшему Васькиному неудовольствию) Вовка Семенов, затем — Кузя и только потом Авдотьин. Петька пил последним.

…Вроде, и выпито было всего по стопке, а лица юношей уж раскраснелись и языки начинали развязываться. Васька негодовал: всякий нес свою, как ему казалось, ахинею, а его новость выслушать никто не хотел. Тем более треп все шел о школьных делах, о грядущих экзаменах, к которым надо было готовиться, от чего почему-то никто не был в восторге, о девчонках: у кого большие титьки, а у кого не очень, и все в том же духе.

— А вы шибздика видели? — наконец спросил Петька, в пылу общего оживления даже несколько позабывший о собственной трусости.

— Что за шибздика? — спросил Ваня. Остальные также с интересом уставились на Жмакова.

— Ну этот… Что за Фомича… Новенький. На МТС…

Васька понял, что настал его звездный час.

— А как же, — сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал как можно более равнодушно. — Он мою Аньку сегодня домой провожал. И они целовались.

Новость была подобна грому среди ясного неба. Все замолчали, с удивлением уставившись на Авдотьина. А тот, сделав вид, что это его не касается, стал равнодушно смотреть на ползущего у него под ногами муравья.

— Врешь, — наконец, выдавил Петька, и лицо его исказил ужас. — Как это может быть?

Все знали Пареева, все побаивались представителя власти, вся молодежь, склонная в той или иной мере к преступлению закона, втихую его ненавидела, но чтобы вот так откровенно отбить у него девушку… Очевидно, Васька либо бредил, либо и пол-рюмки было для него многовато. В последнее всем находившимся на поляне поверилось как-то сразу, так как все знали не понаслышке, что Ваське, чтоб опьянеть, надо совсем немного.

— А почему, по-вашему, я так поздно пришел? — вопросил Авдотьин, и победный огонь загорелся в его глазах. — Я сидел в кустах и подсматривал. И все видел… Прямо в губы…

Отчего-то опоздание Васьки, как доказательство того, что между шибздиком и Аней что-то было, все восприняли сразу и безоговорочно. Ему поверили…

— Ну он, блин, и дает, — проговорил Ванька, снова потирая фингал. — Надо же… Он ведь только вчера приехал. И сам Пареев его на своем «уазике» привез. Я видел.

— Да… Городские, — протянул Вовка.

Выпили еще по одной. Затем еще. Аскорбинки закончились, так что пили просто так. Изо всей компании ужинал только Васька, но его это не спасало, так что пьяны сделались все приблизительно одновременно и в равной степени.

Кончилось тем, что напившиеся малолетки стали над Пареевым потешаться. Все припоминали обиды, нанесенные им, которых, надо сказать, накопилось немало, и теперь от души хохотали над той большой обидой, что, как всем им казалось, была нанесена ему, и всякий норовил вставить по этому поводу свой комментарий.

— А ведь он-то, поди, и не знает! — воскликнул Вовка.

— Конечно, не знает, он же сам этого чувака на своем «уазике» привез, — подхватил Петька.

— Ага, отогрел змею, — вставил Кузя.

…Солнце скрылось и начало темнеть.

— Слуш…те, — заплетающимся языком проговорил Васька. — Может, костер разведем?

— Ну, если за дровами сходишь, — заметил Ванька.

Ему было хорошо. Он как-то по домашнему уютно устроился на камне и оттуда смотрел на общество слегка осоловелым взглядом.

— Вот еще, — сердито откликнулся Авдотьин, которого, как принесшего столь приятное известие, возмутила сама мысль о том, чтобы ему куда-то идти. — И сам бы принес…

— Он-то принес, — заметил Кузя. — Ты чей самогон пьешь?

— Да ты… А я зато… — Васька вскинулся, чтобы наговорить Кузе всяких неприятных вещей, но внезапно изменившееся лицо того остановило Авдотьина.

Глаза Кузи остекленели, он смотрел куда-то мимо Васьки, и в пьяном мозгу того уже стала рождаться обида, что оппонент глядит отнюдь не на него, когда с ним разговаривают, а куда-то еще.

Надо отметить, что Васька сидел спиной к той тропинке, которая вела к пологой стороне карьера. Поэтому, сиди он так да подкрадись к нему неслышно сзади кто, возьми шнурок и удуши, он ничего бы и не понял, пока не оказался на небесах.

— Бежим! — крикнул Кузя.

Впрочем, его крик более всех предназначался Ваське, другие тоже увидели нечто за его спиной и, повскакивав с мест, бросились прочь, в сторону ясинских огородов.

Авдотьину бы устремиться вслед за ними, но ему захотелось непременно узнать, что же это такое было, от что его друзья порскнули прочь…

Он повернул голову, и в этот момент железные руки сомкнулись на его плечах, не давая встать со ставшего отчего-то совсем не удобным камня…

Настроение у Пареева было препоганым. Весь день он писал отчет о своей месячной работе, чего терпеть не мог, и под конец утомился настолько, что захотел развеяться. Он пошел к Ане, посидел у нее с полчаса, но, против обыкновения, это ему не принесло облегчения: девушка была какой-то рассеяной, жаловалась на усталость и головную боль, от поцелуев уклонялась и, по всему видно было, с нетерпением ждала, когда он уберется.

Пареев и убрался. От этого его настроение испортилось еще больше, и у него появилось непреодолимое желание сорвать свое раздражение на ком бы то ни было. Однако на улицах, как назло, было все спокойно, чинно и мирно. Если народ и пьянствовал, то, очевидно, по домам, на улицы не выходил и общественный порядок не нарушал.

Обойдя Ясино и не обнаружив никакого криминала, Виктор решил потрясти молодежь. Места их сборищ, как близлежащие, так и отдаленные он знал наперечет; наредко он устраивал набеги, нередко задерживал подростков либо пьяными, либо с порнографическим журналами, либо и пьяными, и с порнографическими журналами. Подростков он как правило доставлял родителям на расправу, а журналы конфисковывал «как вещественные доказательства», иными словами — в свою пользу.

Но, должно заметить, от таких действий участкового нравы в Ясино совсем не улучшались.

…На этот раз ему повезло. И тащиться далеко не пришлось. Щеглы собрались в самом близком к Ясину месте, в карьере, что на задах огородов.

Пареев изумился, как не услышал их, когда ходил по деревенским улицам: юнцы галдели так, что, казалось бы, и до райцентре долетали их вопли. Причем, судя по дурацким фразам, что слышались за кустами, и характерным наезжающим интонациям, юнцы были пьяны.

«Попались, голубчики,» — мстительно подумал Пареев, выходя из-за кустов.

Он подошел слишком поздно и всего, что о нем говорилось, не слышал, но пацаны-то этого не знали; более того, многим из них, а Петьке в особенности, показалось, что участковый сидел в кустах изначально, наблюдая, как они тут бражничают и поливают его грязью… И час расплаты настал…

— Сиди, — почти ласково проговорил Виктор дернувшемуся было вслед товарищам Ваське. — У нас с тобой другой маршрут…

На две трети пустая бутыль стояла тут же, в небольшом углублении возле камня, на котором мгновение перед тем сидел Ванька. Рюмка валялась рядом.

Окинув учиненное им разорение цепким милицейским взглядом, Пареев удовлетворенно хмыкнул.

— Пьем, значит, — сказал он словно в задумчивости, не отпуская, однако, Ваську. — Лица, не достигшие двадцать одного года… впрочем, насколько я знаю, не достигшие и восемнадцати лет, потребляющие спиртные напитки… Да, куда катится наше общество?

Участковый изобразил сокрушенный вздох.

— Пусти, — прошипел Васька.

— И еще тыкают старшим по возрасту…

— Козел!

Будь Васька трезв, то вся его наглость не позволила бы ему сказать это менту, тем более Парееву, который неплохо его унял за проявление гораздо меньшей непочтительности. Но пьяного его понесло, да так, что он не в силах был остановится, а Виктор, ошеломленный столь внезапным натиском, был не в силах остановить.

— Сука, — выкрикивал он. — Мент паршивый! Я тебе это припомню! Я в про…прокуратуру (Васькин язык с трудом выговорил длинное слово) на тебя пожалуюсь! Тебя упекут, и урки тебя распетушат…

Опять же, будь Васька трезв и посмотри он на себя ругающегося со стороны, парень бы узнал для себя немало интересного, в частности, о своих планах касательно Пареева и о грядущей судьбе участкового, которая постигнет мента благодаря его, Васькиному, вмешательству. Так же он услышал бы много новых слов и словосочетаний, которые в другое время и в голову ему не могли прийти. А высказать такое менту… Для этого надо было быть самоубийцей.

Очевидно, Виктор придерживался того же мнения и просто не верил своим ушам, а словесный Васькин понос все не иссякал.

Но всему приходит конец, пришел он и ментовскому удивлению. Дернув головой, словно отгоняя наваждение, Пареев что есть силы схватил Ваську за плечи, рванул его с камня, на котором он по-прежнему сидел, и тряхнул так, что у того клацнули зубы.

Авдотьин мгновенно заткнулся и с ужасом посмотрел на Виктора. До его одурманенного алкоголем сознания внезапно дошло, что он тут только что наговорил.

Затем, высвободив одну руку, Пареев коротко замахнулся и резко ударил Ваську куда-то в бок, да так, что у того перехватило дыхание.

— Скажи спасибо, недоносок, что Анька твоя сестра, — прошипел он. — А то бы я тебя, чмошника, тут так бы отделал, что мамочка бы не узнала.

Васька поднял голову и с ненавистью посмотрел на своего мучителя…

— Ко… — начал было он, но новый удар по почкам не дал этой попытке заговорить осуществиться.

— Слушай меня, сученыш, — начал Виктор. — Сейчас мы пойдем к тебе домой, и ты расскажешь там про свое скверное поведение. И маме расскажешь, и папе, и сестре. И попросишь прощения. И пообещаешь, что никогда больше не будешь…

— Что? — прохрипел Васька.

— Что-что? — не понял Пареев.

— Что я больше не буду?

— Что?… — мент на мгновение задумался. Он и сам до конца не представлял, за что же должен Васька просить прощения. И чего он никогда не должен больше делать. — Ладно, скажешь, что не будешь больше пить…

«Ох и чушь я несу, — думал Пареев про себя. — А мне-то на кой черт это надо. Анька меня и так любит… Вот женюсь на ней, так займусь воспитанием этого придурка, а не женюсь — на кой черт он мне тогда сдался. Хотя… Я ж мент в конце концов…»

Такие сумбурные и бестолковые мысли толклись в голове Виктора Пареева, когда он вел Ваську, крепко держа его за локоть, по направлению к дому Авдотьиных. В другой руке он нес недопитую бутылку самогонки и мучился вопросом, куда бы ее до поры припрятать, чтобы потом забрать. Сначала он хотел отпустить Ваську на все четыре стороны, а сам уединиться дома с бутылкой, чтобы воздать должное самогонке Ванькиного отца, но, с другой стороны, ему так хотелось лишний раз показать Авдотьиным-старшим, как он заботится об их семье и, в частности, о воспитании их младшего сына…

— Вот стану твоим зятем, вместе еще выпьем, — сделал он попытку пошутить…

— Не будешь ты мне зятем, — злобно возразил Авдотьин.

— Это почему? — участковый так сжал Васькин локоть, что несчастный пацан аж застонал.

— А и без тебя парней хватает, — несмотря на боль, с торжеством в голосе отозвался Васька.

— Это ты о чем?

— А вот…

XII

…Нельзя было назвать Аню впечатлительной девушкой, но Щуплов на нее произвел впечатление. Не склонная к излишним умствованиям, она, однако, проанализировала трех последних своих воздыхателей: Максима, Виктора и этого нового, Александра. И пришла к неутешительному для первых двух выводу: Щуплов, с которым она и познакомиться-то не успела толком, нравился ей больше всех.

Макс… Да, можно сказать, первый парень на деревне. Золотые руки, добрый… Но ведь тупой, как пробка, да и пьет еще… Да ладно пьет; взял дурную манеру закусывать луком: эдак с ним не только целоваться, рядом находиться нет никакой возможности.

Виктор… Безусловно, опережает Макса по всем статьям. Разве что насчет того, каковы его руки в плане хозяйства, сказать ничего не возможно. Зато ласкает он этими руками… Аня сладко зажмурилась.

Да, Виктор немало говорил про жизнь в городе, о том, как там здорово, но говорил это так… Словно хвалился своими какими-то достоинствами, выставляя их на показ. А были ли эти достоинства? И еще эти слухи, что, дескать, его за что-то выгнали из города и сослали сюда… Дыма ведь без огня не бывает. А Васька-то как его ненавидит… Конечно, братец паренек скверный, но Виктор-то здесь при чем? Естественно, неприятно, когда тебя пьяного приводят к родителям и заставляют просить прощения, но ведь это лишь сегодня было, а до этого Виктор Ваську не обижал… Между тем ненавидит он его уже давно… Странно.

Раньше подобные мысли и в голову Ане не приходили, но теперь, после встречи с Щупловым, она на многое взглянула по-новому.

Александр… С такими людьми девушке не приходилось еще общаться. Обходительный, вежливый, без лишнего бахвальства, он рассказывал про себя, хвалил деревню, но при этом и не ругал город и на любой вопрос «почему» у него был готов убедительный ответ… И еще, несмотря на его маленький рост, что-то в нем было сильное, не поддающееся объяснению, словно какая-то звериная грация… Хотя… Аня тряхнула головой: причем тут звери?

…Виктор Пареев был обеспокоен. Что-то не так было с его отношениями с Аней, да и со всем ее семейством, какая-то недосказанность и недоговоренность…

Да, когда он привел Ваську, Авдотьин-старший и его жена поблагодарили участкового за такое внимание к воспитанию сына. В их расположении к себе Виктор и не сомневался, но вот Аня… Она вела себя слишком странно; тем более странным ее поведение казалось после так хорошо проведенного накануне вечера. Пареев сладко зажмурился, вспоминая те ласки, что они тогда подарили друг другу, но тут же нахмурился, когда его мысль обратилась к дню сегодняшнему.

…И еще этот Васька… Какими-то полунамеками, то и дело поглядывая на него полным ненависти взглядом, в котором то и дело пробивалось торжество, он говорил о чем-то непонятном, дескать, у Аньки кто-то еще появился. Кто и когда? Когда успел? Что за ловкий пройдоха? И ведь малолетний паразит так ничего конкретного не сказал. С ним бы поговорить по душам, да мамочка с папочкой отправили его отсыпаться, так что с глазу на глаз встретиться с малолетним пьяницей не представилось возможности…

Рассеяно насвистывая песенку из мультфильма «Волшебная карусель», Пареев отправился домой. По дороге ему пришлось сделать крюк, чтобы пройти мимо того места, где он припрятал реквизированную бутылку самогонки…

О том, что за события произошли, пока он допивал реквизированную у юнцов самогонку, участковый узнал только на следующий вечер…

XIII

…Со следующего же дня Щуплов принялся за исполнение своих обязанностей, и принялся рьяно. Он собрал всех работников МТС, кого только мог собрать, для чего сам не поленился с утра обойти все Ясино, благо и ходить пришлось немного — маленькая была деревня.

Когда недовольные, в большинстве своем болеющие с похмелья мужики собрались во дворе станции, он выступил перед ними с речью, в которой всячески обругал тунеядцев и пообещал бороться со всякими проявлениями вышеозначенного тунеядства и расхлябанности.

Расходились мужики недовольные, но не слишком обеспокоенные. «Новая метла по-новому метет,» — конечно, пословица верная, но и новая в конце концов обтреплется и состарится, а там, глядишь, можно будет найти и новые пути, чтобы, как и прежде, от работы отлынивать…

— Это ничего, — успокаивал понурых своих односельчан Иван Зотов, самый старый и умудренный опытом работник МТС. — Вот погоношится, погоношится и уймется. Помяните мое слово…

— Ой, хорошо бы… — галдели мужики.

Максим Пименов был среди собравшихся. Он был трезв, против обыкновения, и даже не с похмелья, хотя эти два ощущения были для него постоянными с тех пор, когда Аня его бросила. Он хмуро слушал речь Щуплова, которого едва ли не вдвое был выше и шире в плечах, и все большее и большее недоумение овладевало им: как это он мог вчера так осрамиться и бежать от этого недомерка. Да, Максим был пьян тогда, но, тем не менее, все помнит отлично: как замахнул последнюю стопку, как пошел разбираться с Анькой, как встретил ее на улице, как едва не ударил…

И тут появился этот… Начальник, мать его. Но как он смог напугать его, Максима, который совсем не был робкого десятка, да еще заставить пуститься наутек? Это было и непонятно, и возмутительно. Начальник-то он, конечно, начальник, но ведь только на работе, и нечего показывать свою власть и на улице и совать нос куда не следует!

То ли от гнева, то ли трезвость мобилизовала все интеллектуальные способности Пименова, но когда мужики, ворча, стали расходиться и сам Щуплов повернулся к ним спиной, чтобы идти в свой кабинет, Пименов крикнул:

— Эй, начальник! А вопрос можно?

Мужики, разошедшиеся было в разные стороны, вновь повернулись. Повернулся и Щуплов, взглянув на Максима несколько удивленно.

Ощутив на себе взгляд Александра, Пименов почувствовал смутное беспокойство и уже расхотел произносить заготовленную фразу, но, пересилив себя, насмешливо прокричал:

— Послушай, начальник, а что ж ты ростом-то не вышел? Нами командуешь, а сам шпентик шпентиком…

Мужики заржали и ржали долго. Им показалось на редкость удачным то, как глуповатый Пименов уел больно уж много забравшего в голову начальника. Когда они отсмеялись, Щуплов громко и отчетливо произнес, мгновенно испортив работягам все веселье:

— В институте надо учиться.

Повернулся и пошел. Разбрелись и мужики, почесывая затылки и уж и поругивая Максима за то, зачем полез: припомнит начальничек-то, да и упоминание об их необразованности было неприятно.

…Ярость… Бешенство…

Щуплов был взбешен, но ярость его была глубока и внешне не выражалась никак, разве что излишней сухостью в общении с окружающими. Злоба копилась в нем, блокируя все прочие чувства.

Как посмел этот дылда оскорбить его и выставить в смешном виде перед всей МТС? Что это он о себе возомнил?

Подобные мысли все крутились в голове у Щуплова, и даже Аня, о которой он думал все утро, как-то отошла на второй план.

Но ближе к вечеру ему удалось обуздать свой гнев и в шесть вечера, как и было договорено, он ожидал девушку возле ее калитки.

Прошло десять минут, но Аня все не выходила. Щуплов совсем собрался пойти постучаться, как вдруг дверь дома отворилась и на пороге вырос длинный чернявый подросток. Спустившись с крыльца и пройдя по выложенной гранитными камнями дорожке к калитке, парень остановился и с любопытством посмотрел на Александра.

— Здрасте, — сказал он. — А вы Аню ждете?

Щуплов кивнул, досадливо думая, что этот жердеобразный тип тут совершенно не к месту.

— Подождите, щас выйдет, — развязно продолжал жердеобразный. — Одевается.

— А ты кто? — поинтересовался Щуплов не оттого, что это ему было интересно, а для того, чтобы хоть что-нибудь сказать, ибо юнец не уходил, а по-прежнему стоял на одном месте, беззастенчиво разглядывая гостя.

— Я — Василий, — гордо отозвался юнец, протягивая руку Александру. — Брат Ани.

Тот протянутую руку пожал, а про себя подумал, что, очевидно, родителям не мед иметь такого сына, а сестре — такого брата. Уж слишком наглым не по годам казался этот Василий.

— Только вы это, — Авдотьин-младший понизил голос и наклонился к уху Щуплова. — Вы поосторожней с Анькой-то…

— В смысле? — не понял Александр.

— С ней ведь этот… Ментяра местный ходит, — голос Васьки упал до шепота. — Жениться собирается.

Надо сказать, что, хоть Щуплов и слышал, как Аня угрожала Максиму во время их ссоры именем участкового, то в продолжении последующих событий как-то об этом моменте позабыл. Теперь же Васька напомнил о нем самым беспардонным образом.

— Ну и что? — спросил он Авдотьина. — Я ее что у него, отбираю?

— А что, нет? — в голосе Васьки послышалось разочарование.

«Да, Василий, — подумал Александр про себя. — Не любишь ты мента.»

— Ладно, я тебя предупредил, — проговорил между тем Васька, незаметно перейдя на «ты». — А мне пора.

И поспешно скрылся, так что Александр даже не заметил, в какую сторону он пошел. Видимо, Василий своим натренированным ухом услышал какой-то звук за входной дверью дома, так как через мгновение она отворилась и на пороге появилась Аня.

Из ее внешности явствовало, что к предстоящему свиданию девушка тщательно готовилась, но, как показалось Александру, лучше бы она этого не делала.

Прежде всего бросался в глаза избыток косметики на лице Авдотьиной, дешевая косметика, к тому же неумело нанесенная, делала ее лицо похожим на раскрашенную маску.

Одета была Аня в белую блузку, очевидно, парадно-выходную, но показавшуюся Щуплову какой-то застиранной и мятой. Голубые джинсы в обтяжку, выгодно подчеркивавшие стройную фигуру девушки, были хороши, только белые туфли на десятисантиметровых «шпильках», в сочетании с черными носками, совсем не смотрелись.

— Какая ты красивая, Аня, — тем не менее сказал Щуплов, глядя на девушку.

— Спасибо, — отозвалась Авдотьина зардевшись.

— Я так рад, что ты нашла для меня время, — продолжал Александр, беря девушку под руку. — Я ведь тут человек новый, совсем никого и ничего не знаю.

— Ой, да что тут знать-то? Три двора да и только…

В этом Щуплов был с ней полностью согласен, но вслух он этого, разумеется, не сказал, а попросил провести его по всей деревне и поведать обо всех местных достопримечательностях.

…Вообще-то Щуплов, ведя себя таким образом, здорово рисковал. И помимо Максима с Виктором у Ани были воздыхатели, да и многим местным могло здорово не понравиться, что какой-то низкорослый чужак гуляет с самой красивой девушкой в деревне. Вполне могли и бока намять.

Но Щуплов об этом совсем не думал, он развлекал даму, как мог. Произнося всяческие цветастые фразы и рассказывая захватывающие истории, он сам себе дивился, так как хорошо подвешенный язык никогда не входил в перечень его достоинств. А тут… Сказать, что Щуплов разливался соловьем, было все равно, что не сказать ничего.

Аня слушала его с восхищением. Еще бы, такого собеседника у нее никогда не было! Все хамье и грубияны местные, которые и двух слов-то без мата не могли связать, не говоря о том, чтобы сказать комплимент… И Максим туда же. Виктор — тот чуть лучше, да и то с Александром не сравнить… А эти взгляды… Конечно, всегда понятно, чего же мужику надо, но дать понять это так, и так к этому подойти… Плюс ко всему, Щуплов не лез целоваться, когда они проходили уединенными местами, тем более не пытался залезть в штаны, чем Виктор был ой как грешен!

Так они обошли все Ясино и прилегающие окрестности. Все, кого они встречали и с кем здоровалась Аня, с удивлением провожали их взглядом, а многие при этом приговаривали, памятуя отношения Ани с участковым:

— Ну Авдотьина и дает!

…Рассуждая о понятиях отвлеченных, парочка, казалось бы, совсем позабыла об окружающей действительности, когда голос, так до боли (даже до отвращения!) знакомый, вернул их на землю:

— Аня, привет. Далеко собрались?

Голос принадлежал Парееву, шедшему им навстречу.

Девушка при виде своего почти что жениха побледнела. Ее губы затряслись. Щуплов хоть и побледнел тоже, но в остальном выглядел спокойным.

— Здравствуй Витя, — проговорила она срывающимся голосом. — А я вот тут Александру деревню показываю…

— Привет, Виктор, — дружелюбно проговорил Щуплов, протягивая участковому руку.

— А вырядилась, вырядилась-то как, — продолжал Пареев, оглядывая Аню с ног до головы тяжелым взглядом и словно не замечая Щуплова с его протянутой для приветствия рукой. — А я ведь тебя эти туфли одеть так и не мог заставить.

Аня побледнела еще больше и ничего не ответила.

— Да брось ты, Виктор, — сказал Щуплов. — Просто мне девушка местные достопримечательности показывает.

— А знаешь… — прошипел Пареев подскочив к Александру и схватив за грудки. — Это моя невеста, и гулять с ней имею право только я!

Лицо Щуплова вмиг посуровело и маска доброжелательства сползла с него.

— Не надо трогать меня руками, — холодно проговорил он, глядя прямо в глаза мента. — Разве у нас рабовладельческий строй, а Аня — твоя рабыня? По-моему, девушка сама в праве решать, с кем ей гулять.

Пареев отпустил Щуплова, глядя на него с ненавистью. Все теперь встало на свои места: и Васькины ужимки и прыжки, и странное поведение Ани.

— Ты тут приезжий, — процедил он сквозь зубы. — И воду ты мне тут не мути. И не с такими справлялись.

— Кто здесь и мутит воду, так только ты, — все так же холодно ответил Александр. — А угрожать мне не надо, и на таких, как ты, управа найдется. Упрячут тебя так, что и папочка любовницы не поможет!

Это был удар пониже пояса. В этот момент Пареев проклял тот час, когда остановился, чтобы подвезти своего низкорослого соперника и когда поведал ему историю своей жизни и своего падения.

«Ну, козел, — подумал он. — Радуйся пока что. Уж я тебе устрою веселую жизнь!»

— Что ж, — сказал он вслух, сардонически улыбаясь. — Когда двое гуляют, третий — лишний. Что ж, голубочки, гуляйте, гуляйте… А с тобой, Анна, мы еще поговорим. И не забудь, как мы позавчера… Когда твоих дома не было… Как-нибудь повторим.

И, нехорошо усмехнувшись, быстрым шагом удалился.

Щуплов внутренне ликовал. Последние слова Пареева ничуть его не смутили; он не питал никаких иллюзий насчет местных нравов и отношений мента и девушки в частности; важен был текущий момент, а он был славен тем, что враг бежал с поля боя. Конечно, и Александр очень хорошо это понимал, это была только первая битва, более того, он приобрел в представителе власти непримиримого врага, но сейчас это его ничуть не расстраивало. Он был на коне!

Аня плакала. Дешевая тушь тотчас потекла, пробороздив на ее щеках грязные дорожки. Щуплов охватил ее талию руками и попытался обнять.

— Не надо, — девушка отстранилась, всхлипывая.

— Ну что ты, не плачь, не надо, — бормотал Александр, куда-то утратив все свое красноречие. — Все будет хорошо… Ну что ты… ну подумаешь… Мало, что ли, этих придурков в форме?

— Да, но это ведь мой жених! — Аня словно искала оправдания поведению Пареева.

— Жених! Ну и что? Зачем тебе такой хам? Он оскорбил тебя!

— Но он же меня любит! — с отчаянием выкрикнула девушка.

— Да с чего ты взяла, что любит? Просто ты тут самая красивая в Ясино. А в городе, знаешь, сколько у него таких, как ты, было?

— Не говори так! — воскликнула Авдотьина и внезапно влепила Щуплову пощечину.

Этот поступок, очевидно, был непроизволен, потому что вызвал удивление не только у Щуплова, но и у самой Ани. Несколько мгновений они удивленно смотрели друг на друга, а потом Александр вновь попытался обнять девушку.

На этот раз она не сопротивлялась…

XIV

…Мысль об Максиме Пименове не давала Щуплову покоя. Он вспоминал насмешливые взгляды мужиков, критически оглядывавших его неказистую фигуру во дворе МТС после реплики этого дылды-недоумка, и новая волна гнева, слегка утихшего после свидания с Аней, поднималась в нем.

…Конец прогулки вышел скомканным. Настроение у девушки было окончательно испорчено, и даже вновь пробудившееся красноречие Щуплова не могло его улучшить. Но, как ему показалось, не было худа без добра: их отношения с Пареевым оказались обозначенными раз и навсегда, более того, Виктор показал свою истинную натуру, тем самым подтолкнув Аню к нему, Александру.

…Проводив девушку домой, Щуплов отправился домой же. Отказавшись от ужина, что предложила ему Филипьевна, Александр прошел сразу в свою комнату. Сегодня он чувствовал, чем поужинает.

До темноты оставалось еще немало времени. Чтобы как-то его скоротать, Александр попытался читать взятый им еще из Н. детектив Марининой в мягкой пестрой обложке, но, прочитав пол-страницы, бросил.

Вообще последнее время он потерял к чтению всякий интерес. Если раньше Щуплов не мог жить без чтива (сам покупал книги, и брал читать у знакомых), то после события в лесу, круто изменившего его жизнь, всякая охота к подобному времяпрепровождению у него пропала совершенно. Словно все герои, все перипетии сюжета вставали перед ним в своем обнаженном виде, показывая всю свою ущербность и неправдоподобие. Даже самая малая толика неестественности вырастала в глазах Щуплова до неимоверных размеров и раздражала его чрезвычайно.

Всю свою библиотеку, что собирал в течение всей учебы в институте и в первый год работы, он оставил в своей общажной комнате и нисколько об этом не сожалел, прихватил только Маринину, так как все-таки надеялся узнать, чем же там закончатся похождения никчемной хозяйки, но талантливой сыскарши, но так все и не сподоблялся.

…Бросив книжку, шмякнувшуюся на пол, Александр разлегся на койке и задумался. Он даже не заметил, как его раздумья перешли в сон…

Эти охотничьи угодья были для него новы. И гораздо более приятны, чем те, что остались там, за колючей проволокой. Запахи более естественные, не сдобренные всяким инородными примесями, призванными с человеческой точки зрения эти запахи улучшать… Все эти улучшения были для него что нож вострый… Здесь — другое дело, все более натурально и (это, правда, еще предстояло узнать) более вкусно…

Под вечер Пименов-младший опять напился. Благо самогону батя нагнал много, а, поскольку сам был по габаритам гораздо меньше Максима, то особенно не препятствовал сыну, когда тот таскал его запасы.

…На летнее время Пименов облюбовывал летнюю кухню, которая уже давно кухней не являлась, потому что там никто не готовил. Здесь он проводил большую часть времени, сюда водил девушек (еще до того, как близко познакомился с Аней), здесь последнее время и пил.

Вот и теперь, прихватив из дома неизменную пол-литру, пару луковиц и полбуханки хлеба, он удалился к себе.

— Хватит бы тебе пить, — заметила мать, с которой он встретился на пороге. — На себя посмотри: совсем на человека не похож.

— Ладно тебе, мать, — тихо ответил Максим. — Ладно…

С матерью он никогда не ругался и почти во всем ее слушался. Только не в вопросах пития. Пименова, со своей стороны, в последнее время очень переживала за сына. Она видела, как увядал и спивался ее сын после того, как Анька Авдотьина его бросила. Дочь Авдотьиных она называла не иначе как шалавой, а Пареева — аспидом в форме.

В голосе Максима было столько тоски, что мать больше ничего не сказала, а вздохнув, пошла в дом. Пименов же направился к себе в летнюю кухню.

Там, в древней облезлой тумбочке, некогда окрашенной в голубой цвет, у него стоял граненый стакан. Достав его, Максим плеснул туда самогонки и выпил, закусив луковицей. Потом еще и еще… Вскоре его сознание замутилось и стало хорошо. Тоска отступила. Он был почти счастлив.

Совсем стемнело, а Максим все сидел в продавленном кресле, выброшенном из дома за ветхостию, и смотрел перед собой. Тусклая шестидесятиваттовая лампочка под низким потолком давала мало света, но Пименову и не надо было много видеть: бутылку, опустевшую на три четверти, и стакан он мог обнаружить и так. Закуска была съедена. Из маленького окошечка летней кухни было видно окно кухни обычной, в доме. Оно долго светилось, немного рассеивая мрак двора, но затем потухло. Максим остался в маленьком захламленном помещении кухни словно отрезанным от всего мира. Он усмехнулся и плеснул из бутылки еще.

…Уже поднеся стакан ко рту, Максим внезапно услышал шум, словно кто-то скребся в дверь.

— А, это ты, Шарик? — пьяно улыбнулся Пименов. — Скучно там одному на улице… Подожди, сейчас впущу. С цепи сорвался, да? Ну-ну, подожди…

Шарик, соседский пес, любил Максима куда больше своих собственных хозяев, словно чувствовал доброго человека. Правда, он всегда сидел на цепи, и цепь эта была такого свойства, что сорваться с нее было невозможно. Но сейчас Максим об этом не подумал: ему вдруг захотелось хоть чьего-нибудь общества, хоть какого-нибудь завалящего ясинского алкаша, хоть даже и соседского пса. Он пошел открывать дверь…

Дверь отворялась наружу. Откинув крючок, Пименов распахнул ее. После хоть и тусклого, но все-таки света летней кухни, темнота двора неприятно ослепила его. Напряженно щурясь, Максим стал осматриваться в надежде что-либо рассмотреть.

— Шарик, Шарик, где же ты? — позвал он.

Ему никто не отозвался, но какой-то жутью вдруг дохнуло из темноты. Там кто-то присутствовал, и этот кто-то был не Шарик…

— Шарик… — неуверенно позвал Максим.

И тут нечто выпрыгнуло из темноты. Такое же черное, как сама ночь. Запоздало Максим захотел закричать, но издал лишь хрип… Неведомая зверюга вцепилась ему в горло и разорвала его…

…- Ой, что ж делается, что ж делается! — наутро Щуплов проснулся от причитаний бабки Филипьевны.

Вскочив с кровати, он быстро оглядел комнату. Вот черт, не разделся донага перед сном: и вся одежда, в которой он накануне неосмотрительно уснул, превратилась в бесформенную груду лоскутов. Обжегшись на этом первый раз, в дальнейшем он только трусы так портил, а теперь снова: и брюки, и рубашка… Хотя в остальном, похоже, вроде все в порядке, крови нигде не видать, разве что немного на подоконнике. Плеснув водой из стоявшей тут же пластиковой бутылки, Щуплов грязными носками стер успевшие побуреть пятна.

«Постирать надо будет скорее,» — подумал он.

Потом, откинув крючок, вышел из комнаты.

— Что случилось? — спросил он хозяйку, протирая глаза.

— Максима Пименова убили! — воскликнула старуха. — Да как… Разорвали в клочья. И еще… Моему Тузику кто-то шею свернул.

— Как убили? Кто свернул? Пименов, это который на МТС работает?… Работал…

Александр изо всех сил старался изобразить удивление, и это ему без труда удалось. Филипьевна была слишком взволнована, чтобы обратить внимание на то, насколько цветущий и здоровый вид был у ее постояльца, гораздо более цветущий и здоровый, чем накануне.

— Да, Максимка… — хозяйка тяжело вздохнула. — Я ж его еще вот такусеньким знала… И ведь как убили-то: на части разорвали…

— Как на части? Не может такого быть.

— Может… Разорвали! Голова отдельно, руки, ноги отдельно! И крови… Я сама не видела, но Сидоровна рассказывала… Как увидела, говорит, что от бедного Максима осталось, так, говорит, так и упала… Ой, что делается, что делается…

— Подождите, подождите, кто такая Сидоровна и зачем она?…

— Да соседка, тут от меня через дом живет. Она Пименовым молоко носит. Так и здесь, пришла с утра пораньше и смотрит, дверь летней кухни приоткрыта и как испачкана чем-то красным. Ну, — подумала, — Максим-то по пьяни краску разлил. Он ведь, как Авдотьина его бросила, ой как прикладываться стал… А потом смотрит: и не краска это вовсе… и голова… отдельно…

Щуплов изобразил скорбное лицо.

— Знаете, — сказал он. — Вы тут мне такого рассказали, я даже завтракать не могу…

— Это как же? И вчера не поужинавши лег… Эдак и себя извести недолго.

— Да нет, не могу я, Алевтина Филипповна, после всего этого… Я пойду, посмотрю, что же там произошло… Куда идти-то?

— Да что ты, что ты, не ходи! Так и вообще есть перестанешь! Там такое! Сидоровна рассказывала…

— Нет, мне обязательно надо посмотреть… Все-таки я его начальник… Да, а с вашим псом-то что случилось?

— Кто-то шею ему свернул. Прямо совсем. Я как встала с утра кур-то покормить, смотрю — лежит. Я думаю, что это Тузик наруже, а не в конуре, подхожу поближе, а голова…

Алевтина Филипповна горестно вздохнула.

— Может, поможешь похоронить песика? — попросила она. — Такой добрый был.

— Помогу, — отозвался Щуплов.

Взглянув на труп собаки, Щуплов поразился силе того существа, в которое он перевоплощался: голова здорового кудлатого пса была повернута на сто восемьдесят градусов, в остекленевших глазах застыл почти человеческий ужас.

— Что ж тебе, псина, в конуре не сиделось? — пробормотал Александр. — Ведь боялся же… Зачем полез-то?…

Побывал он и на месте гибели Максима Пименова. За подкреплением в город было послано, но оно еще не прибыло; невыспавшийся и злобный Пареев отрядил нескольких здоровых мужиков, чтобы они никого не подпускали к месту происшествия. Мужики справлялись со своими обязанностями кое-как: почти все Ясино собралось возле ворот дома Пименовых, многие зашли со стороны огородов и пытались посмотреть на произошедшее оттуда, но заслон стоял и там.

Похоже, что участковый сам первый раз попал в такую ситуацию: он совсем не знал, что же делать с останками Максима. Будь это простой труп — накрыл бы простыней и вся недолга, а так… мало того, что одной простыни не хватило бы: слишком на большое расстояние было раскидано то, что осталось от Пименова, да еще кровь… Казалось, вся земля возле входа в летнюю кухню была пропитана ею…

Не подпустили туда и Щуплова, просто оттерли… Оказавшийся рядом Пареев окинул его хмурым взглядом, но ничего не сказал: в этот момент ему было не до соперника.

Другим же, похоже, до Александра дело было. Разумеется, все уже были наслышаны о новом начальнике МТС и очень многие видели его накануне вечером с дочкой Авдотьиных. На него косились и даже исподтишка указывали пальцами, перешептываясь между собой. Александр делал вид, что не замечает повышенного внимания к своей особе. Потоптавшись в толпе, он хотел пойти прочь, но тут ему дорогу преградил старик в шляпе.

— А-а, так вот ты какой? — проговорил он, обдав Александра запахом водки.

Старик был высок, с благородными чертами лица, с седыми усами, свисавшими чуть ниже подбородка, одетый в старый, потертый, но не расхристанный окончательно серый костюм и несвежую белую рубашку. Красные глаза старика и запах изо рта говорили о том, что он, как и многие в Ясино, частенько прикладывался к бутылке.

Щуплов с удивлением посмотрел на деда, не понимая, чего же ему, собственно, от него надо.

— Ушлый молодой человек, — продолжал неожиданный собеседник, и голос его зазвучал ехидно. — Не успел приехать в деревню, а уже такие дела творит…

На них стали оглядываться. Даже несмолкаемый гул переговаривавшихся между собой людей в толпе слегка стих: к трепотне старика прислушивались.

— Аня Авдотьина хорошая девушка, — говорил дед, нависнув над Щупловым. — Правда, легкомысленная немного и на посулы падкая. А все благодаря таким пройдохам, как ты! Смущаете девичий ум!

— Что это вы?… — начал было Щуплов, но старик не дал ему договорить.

— Да, в школе она у меня училась. Русский и литература. Да, писала с ошибками, ну и что? Зато девушка хорошая и добрая!

— И что? — Александр был совершенно не в силах понять логики старика, который, судя по его же словам, был учителем. — А от меня-то вы что хотите?

— Оставь ее в покое!

— Это почему?

— Сегодня ты убил Максима, завтра ты убьешь ее, — сказал старик.

А после того, как роковые слова были произнесены, толпа замолчала. Теперь все внимание присутствовавших было приковано к этим двоим: старому учителю-выпивохе Антипу Андреевичу и этому новенькому, начальнику МТС Щуплову.

Внутри у Александра все похолодело.

«Откуда ему известно? — пронеслась в голове суматошная мысль. — Нет, откуда? Не может он знать! Просто бред пьяного, выжившего из ума старика!»

— Что вы несете? — с возмущением воскликнул Александр. — Ты старый алкоголик, вообще сбрендил, чтобы говорить такое! Водки надо поменьше трескать!

Если кто и посочувствовал вначале их ссоры Щуплову, так как все знали, что пьяный Антип Андреевич иногда несет такое, что на трезвую голову самому же бывает стыдно, хамство этого городского жоха по отношению к старому человеку было воспринято едва ли не как оскорбление всей деревне. Тем более что старика уважали: человек он вообще-то был добрый и учитель хороший: лишь благодаря его упорству покойный Максим Пименов хоть немного выучился грамоте. Не будь Антипа Андреевича, тот если б и смог когда-нибудь прочесть по слогами имя свое и фамилию, то написать — вряд ли.

— Ты как с пожилыми людьми разговариваешь? — взвился старый учитель и замахнулся на Щуплова тростью, которую держал в руке и которую Александр поначалу не заметил.

Удар бы воспоследовал: пусть не сильный и не слишком болезненный, но на людях крайне оскорбительный, однако Антипа Андреевича оттащили.

— Что вы, что вы, — говорили ему. — Успокойтесь, успокойтесь… Не надо так, не стоит он того.

И кидали на Щуплова косые взгляды.

— Что ж вы так, молодой человек, — сказала ему какая-то старушка. — Стыдно так разговаривать со старыми. А еще культурный…

Старушка плюнула и отошла от Александра. Тот и сам понял, что поступил опрометчиво, принародно нагрубив старику, но было уже поздно.

— Извините меня, — проговорил он в спину уводимого учителя, но по тому, что тот так и не оглянулся, а так же по лицам окружающих понял, что мог засунуть свои извинения куда подальше.

Он посмотрел вокруг в поисках Ани, но ее в толпе не было.

…Накануне того дня, когда Ясино было потрясено трагической смертью Максима Пименова, Аня Авдотьина имела со своими родителями крупный разговор.

Если мысль о том, что их дочь порвала с Пименовым ради участкового милиционера, была им скорее приятна, чем наоборот, то теперь, когда на сцене появился этот городской шибздик, ситуация была в корне другая.

О том, что их дочь гуляет с кем-то иным, кроме Виктора Пареева, родители Ани узнали через десять минут после того, как она вышла из дома, и на этот раз пакостливый Васька был совершенно не при чем.

Несколько соседок, а так же односельчанок, живших от Авдотьиных по ясинским меркам довольно далеко, видели их, когда они шли под ручку, и как минимум пять из них сочли своим непременным долгом сообщить Авдотьиным-родителям, где же их дочь и чем она занимается.

Так что, когда зареванная Аня с плохо смытыми остатками избыточной косметики на лице вернулась домой, чтобы, проскользнув в свою комнату, прореветься там, ее ждали.

— Где была, Анна? — спросила мать, и этот строгий тон, насколько Аня знала, ничего хорошего не предвещал.

— Гуляла, — ответила девушка, порываясь пройти в свою комнату. Но не тут-то было.

— Что это за шнурок? — взревел Авдотьин-старший, сразу все ставя на свои места.

— Что? — Аня попыталась сделать вид, что ничего не понимает, но это у нее вышло на редкость плохо.

— Ладно, Анна, — сказала Авдотьина. — Мы все знаем. Только мне непонятно одно: чем же тебе Виктор не угодил? Зачем ты с ним так поступаешь?

— Как я с ним поступаю?

— Он же любит тебя. А ты гуляешь с другим!

— И вообще, что это за шнурок? — Авдотьин-старший был страшно недоволен и даже выпил по этому поводу, что ему вообще-то было не присуще, поэтому его слегка клинило.

— Михаил, помолчи пожалуйста, — обратилась Авдотьина, к мужу. — Дай мне поговорить с дочерью.

Авдотьин, в большинстве случаев безоговорочно признававший правоту жены, согласился в ней и в этот раз.

— Как же так, Аня? — продолжала мать. — Ты же не только себя — нас позоришь перед всей деревней. Ведь сама знаешь: у людей языки поганые, болтать будут, какая, дескать у Авдотьиных дочь!

— А и пусть болтают! — воскликнула Аня внезапно резким голосом. — Что вы мне все тычете, что делать, чего не делать, с кем гулять, с кем не гулять? Сколько можно, я уже взрослая!

Если и случалось Авдотьиной-старшей слышать такие отповеди, то чрезвычайно редко. Вот и сейчас она, не в силах что-либо сказать, удивленно смотрела на дочь. Высказавшись, Аня тоже замолчала. Возникла напряженная пауза, но создавалось впечатление, что воздух вот-вот взорвется…

Однако буря не разразилась. Как хороший педагог и просто умная женщина, Авдотьина сообразила, что сейчас ни угрозами, ни тем более простой беспочвенной руганью дочь не проймешь: она лишь еще более озлобится и сделает все по-своему, даже уж и не оттого, что сама так хочет, а назло родителям. Поэтому она сказала спокойно и даже ласково:

— Я ж просто так сказала. Поступай, как знаешь… Я просто хотела тебя предостеречь, предупредить…

— О чем? — с истерическими нотками в голосе перебила Аня…

— Дурочка ты моя, — Авдотьина улыбнулась. — Ну что, скажи, тебе об этом городском, как его… Шуплове известно? Ничего. Откуда ты знаешь, что он за птица?

Аня промолчала. Вдохновленная начинающим, как ей казалось, зарождаться взаимопониманием, мать продолжала:

— Может, он убил там кого-то и изнасиловал, а теперь и прикатил сюда — скрываться.

— Не верю! — Аня снова была готова сорваться на крик.

— И я вообще-то не верю, — поспешно отозвалась Авдотьина. — Действительно, какой из него насильник?

— Он добрый, — пробормотала дочь.

— Так кто ж с тобой спорит? Конечно, добрый… Только вот он ведь на голову тебя ниже, так?

— Где там, почти с меня.

— Ну и что… Да и фасад у него, прямо скажем, не очень… А ты ведь у нас ясинская гордость — первая девка на деревне…

Аня не нашлась, что ответить, но в душе первый раз согласилась с матерью. Всплывший в ее памяти облик Щуплова натолкнул ее на мысль:

«А ведь и правда, что ж это я в нем нашла? Действительно, маленький и… хилый какой-то. Такой и не защитит…»

— Я ж тебе ничего не говорю, гуляй, с кем хочешь. Просто смотри внимательней, а то мало ли кто на твоем жизненном пути встретится? А мы ведь с отцом за тебя переживаем…

— Но Виктор мне нахамил! И у него в городе любовница была!

— Нахамил? Это как?

Все еще всхлипывая, Аня кое-как рассказала о столкновении Щуплова и Пареева, благоразумно умолчав о фразе Виктора касательно их позавчерашнего совместного времяпрепровождения.

— И ты поверила этому Щуплову? — мать улыбнулась дочери так, как улыбаются совершенно несмышленому ребенку, творящему в силу этой несмышлености невинные глупости. — Это ж и дураку ясно, что он хотел перед тобой порисоваться, а заодно и противника в грязь втоптать. А Виктор ведь его и за хулиганство мог бы упечь, а он — ничего… А то что тебе нахамил, так это ж от любви: он же тебя любит, а тут с другим увидел, вот и взбеленился. Помирилась бы ты с ним, Аня, а этого новоявленного начальничка бы послала куда подальше… Виктор-то вон какой видный парень, и вы с ним такая красивая пара, а этот…

Авдотьина поморщилась, показывая всем своим видом крайнее пренебрежение.

…Если бы мать сказала последнюю фразу не в конце разговора, но вначале, то неизвестно чем бы дело кончилось: не исключено, что Аня, презрев дочерний долг, тотчас бы пошла жить к Щуплову, вне зависимости от мнения окружающих и желания самого Щуплова. Теперь же она крепко задумалась над словами матери и решила, что мать была права.

— Хорошо, мама, — проговорила она виновато. — Только я к Виктору сама не пойду, пусть приходит и извиняется. Он меня так обидел…

— Конечно, доченька, конечно, — Авдотьина радостно закивала головой. — Только, как он придает, ты его уж не гони, знаешь же: повинную голову меч не сечет.

— Да, мама…

— Ну вот и славно. А теперь сходи умойся и ложись спать. И время позднее, да и ты устала.

…Авдотьина радовалась своей очередной педагогической победе…

XV

Рабочий день прошел ни шатко ни валко: какая может быть работа, когда тут произошло такое? Мужики кучковались и обсуждали случившееся; многие были на месте происшествия и наблюдали ссору своего начальника с учителем Антипом Андреевичем. На Щуплова недобро косились…

«Коситесь ребята, коситесь, — со злобным торжеством думал Александр. — Знали бы вы…»

Он ушел на полчаса раньше положенного срока и направился прямиком к Авдотьиным. Александр не знал о разговоре матери и дочери, что случился накануне, но о чем-то подобном догадывался: судя по Аниным намекам он понял, что родители девушки были от мента более чем в восторге.

Щуплов готовился к битве…

Такой наглости ни Авдотьина, ни ее муж не ожидали. Впрочем, муж еще не вернулся с работы, хотя вот-вот должен был. Аня сегодня выполняла свои обязанности по уборке школьных помещений, а Васька болтался где-то с друзьями.

Мать Ани была дома одна.

— Здравствуйте, — сказал вежливо Щуплов, когда женщина отворила дверь. То, что это Анина мать, он понял сразу: во многом дочка получилась в маму.

— Здрасте, — сухо ответила Авдотьина.

Она безусловно удивилась, но вида совсем не показала, так что, не будь у Щуплова той воистину нечеловеческой проницательности, которой его щедро наделил зверь, он мог бы решить, что его тут ждали.

Но то, что он был гостем нежеланным, было очевидно и безо всякой звериной проницательности.

— Вот, — начал он неуверенно, — проходил мимо, решил зайти, познакомиться…

— А что нам знакомиться? — отозвалась Авдотьина, по-прежнему стоя в дверях. — Возникла бы необходимость, так и познакомились бы, а так… Не вижу никакой необходимости.

Она хотела уже захлопнуть дверь перед самым носом, но Щуплов поспешно проговорил:

— Я познакомился с вашей дочерью…

— А вот это зря! — закрывшаяся было дверь вновь отворилась столь резко, что, не отскочи Щуплов, больно ударила бы его по плечу.

— Осторожно, — пробормотал он.

— Ниче, не сломаешься… А насчет Ани… Держались бы вы, молодой человек, от нее подальше. Девушка скоро выходит замуж за порядочного человека, так что негоже смущать девичий ум всяким там красивыми словами да посулами…

— Какие красивые слова, какие посулы? Ваша дочка такая красивая, такая умная…

— Ой уж и умная! Ладно, молодой человек, я-то свое дите знаю. Куда потянут, туда и идет! И совсем нам не надо, чтоб ее тянули такие, как ты!

— Это почему?

— Потому что есть более достойные люди.

— Это кто достойный? Вы Витьку Пареева достойным считаете? Да уж, нашли достойного!

Щуплов сардонически усмехнулся.

— Подостойнее некоторых! — отрезала Авдотьина. — Я вообще не знаю, что я тут с вами делаю, молодой человек. Мне еще тетради проверять надо!

В это время раздался гул двигателя, и старенькая «копейка» Авдотьина-старшего подползла к калитке.

— Вот и муж приехал. Еще и мужа кормить надо, а то дочери сегодня дома нет…

— А где она? — как бы невзначай осведомился Александр.

— Не твое дело! — ответила Авдотьина безошибочно распознав, что же за этим «как бы невзначай» крылось.

Тем временем Авдотьин, выйдя из машины, поднялся на крыльцо.

— Здравствуйте, — Щуплов и с ним поздоровался очень вежливо.

— Здравствуй, здравствуй, — отозвался Авдотьин, останавливаясь напротив Щуплова, но руки не протягивая. — Зачем пожаловал?

В его тоне, как и в тоне его жены, дружелюбия не ощущалось.

— Вот, зашел познакомиться.

— Ну, будем, значит, знакомы, — ответил Авдотьин, но, как и его жена, своего имени-отчества не назвал. Не спросил он и как зовут Щуплова.

Супруги Авдотьины замолчали, выжидательно глядя на Александра. В их взглядах явно читалось желание увидеть спину удаляющегося Щуплова. И чем скорее, тем лучше.

— Зря вы так, — проговорил он. — Я ж к вам со всей душой. И Аня…

— А вот Аню не трожь! — Авдотьин так надвинулся на Щуплова, что тому пришлось отступить. При этом он оступился и едва не свалился с крыльца. — Не про тебя она! Понял?

В голосе Авдотьина зазвучала угроза.

— Не понял! — отозвался Щуплов, и нотки, напоминающие угрозу, прорезались и в его голосе. — Если вы настолько слепы, что кидаете свою дочь в объятья развратника и негодяя, это не значит, что все вокруг вас тоже слепы! И я буду с этим бороться!

— Ну ты выражения-то выбирай! — Авдотьин сделал еще шаг в сторону Щуплова, так что Александр вынужден был спуститься на одну ступеньку. — И не путайся у меня под ногами! Недоделок!

— Как вы со мной разговариваете?!

— Как надо! Проваливай отсюда!

— Я еще вернусь!

— А я тебя ломом вдоль хребтины, мигом забудешь дорогу! А то явился! Чужих девок отбивает, почтенных старых людей оскорбляет! наслышан я уж о твоих подвигах!

— Он первый на меня набросился!

— И поделом!

На протяжении всей этой словесной перепалки Авдотьин неуклонно надвигался на Александра, заставляя его спускаться все ниже и ниже по ступенькам. Наконец, когда Щуплов был уже в самом низу, хозяин сказал:

— Пошел вон, и чтоб я тебя тут больше не видел!

Окинув механизатора ненавидящим взглядом, Щуплов повернулся и пошел к калитке.

…К западу от деревни Ясино протянулась цепочка каменных карьеров. Некогда здесь добывали гранит, но потом то ли невыгодным это стало, то ли добываемый гранит оказался не того качества, что хотелось бы, но добычу прекратили. Карьеры же остались зарастать березами, кустарниками и травами. Многие их них, те, что были поближе к деревне, оставались сухими, но два самых от села удаленных и самых глубоких заполнились водой. Туда деревенские ходили купаться. В основном это, разумеется, была молодежь Васькиного возраста и младше.

Май нынче выдался жарким, и, несмотря на то, что вода вроде как не прогрелась, а летние каникулы еще не начались, Васька с друзьями пропадали на карьере целыми днями подчас в ущерб учебным занятиям.

Так было и в тот день, когда все узнали о трагической гибели Максима Пименова.

Сегодня их было четверо: Кузя остался дома учить уроки и готовиться к предстоящим экзаменам. Васька, веря в свою гениальность, всякую подготовку вовсе игнорировал, а Ванька, Петька и Вовка, философски относясь к жизни, о грядущих экзаменах, как о текущей учебе, и не думали вовсе: шло ведь все как-то до девятого класса включительно, пойдет и дальше.

Нынче настроение у всех было подавленное: к Максиму все-таки относились хорошо.

…Выбравшись на берег, синие и дрожащие, они расселись на камнях, в изобилии валявшихся на берегу. Несколько минут никто их них не в силах был вымолвить ни слова: только лязг зубов раздавался далече.

— Д-да, мужики, интересные у нас дела творятся… — наконец вымолвил Вовка Семенов, очередной раз продолжая не единожды за сегодняшний день обмусоленную тему.

— Т-точно, — клацая зубами отозвался Васька.

После купания на него, как на никого другого, было страшно смотреть: с выступающими ребрами и посиневшей после купания кожей Авдотьин был похож на восставшего из могилы.

— Так ведь в клочья же разорвали, — несмотря на то, что на берегу никого не было, Петька Жмаков боязливо понизил голос.

— Это, наверное, был волк, — предположил Ванька.

— Какой еще волк! — накинулся на него Васька. — Целый день талдычишь про какого-то волка, задолбал уже! Нет тут в окрестностях волков, а если и были, то повывели давно!

— А кто это по твоему: человек, что ли? — Вовка Семенов, обхватив плечи руками, пытался согреться. — И на части разорвал?

— Конечно, человек! — Васька вскочил и попытался было начать ходить туда-сюда по берегу, но, наткнувшись босой ногой на острый камень, оставил эту затею и стал просто переминаться с ноги на ногу. — Люди ж страшнее любого зверя будут…

— Страшнее, но не сильнее, — философски заметил Семенов. — Как так здорового парня можно было разорвать?

На это никто не нашелся, что ответить…

— Кстати, а вы знаете, что псу бабки Филипьевны шею свернули? — спросил Ванька Криворуков. — Да так, говорят, что аж на сто восемьдесят градусов! Уж бабка сокрушалась, сокрушалась…

— Как так? — хором спросили пацаны. — Что ж ты сразу не рассказал? И вообще, откуда знаешь?

— Откуда знаю, откуда знаю? Живу напротив, вот и знаю! А чего не говорил? Никто не спрашивал, вот и не говорил! Да и… Тут люди гибнут, кого же интересует эта собака?

— Ничего себе! — Васька аж взбеленился. — Может, это звенья одной цепи, а ты: не спрашивал, не спрашивал… Не умеешь думать — так и не берись, дай хоть другим за тебя подумать!

— Ты, можно подумать, слишком грамотный! Че развонялся-то?

— Ладно, ладно, — видя, надвигавшуюся ссору, Вовка принялся их унимать. — Ты, Васька заткнись, а то в натуре по чайнику схлопочешь, а ты, Вань, расскажи, что там с собачкой произошло…

— А че там рассказывать? — после Васькиного наезда у Криворукова пропало всякое желание что-либо говорить.

— Да не слушай ты этого костяного, — продолжал увещевать Семенов. — Он же у нас малахольный.

— Сам ты… — огрызнулся Васька, но и только; про собачку ему хотелось послушать и самому.

— Ну это… А че, в натуре, рассказывать? Просыпается бабка, глядь: а собачка-то… Тузик — того. И никаких следов…

— Постойте, — подал голос Петька, перед тем не решавшийся вмешаться в готовую разразиться ссору. — Это не у Филипьевны этот… новый начальник МТС сейчас живет?

— Точно! — отозвался Васька. — У нее вроде! А при чем здесь Шурик? Он нормальный мужик…

— Ладно тебе про нормальных мужиков заливать, — отозвался Вовка. — Может, это он…

Васька захохотал и смеялся долго и от души. Все с удивлением на него смотрели и никак не могли понять, что же их замечательного скелета могло так развеселить.

— Ну ты, Вовка, даешь… Да он же маленький… Согласен, переболтает кого угодно, но чтоб шеи сворачивать… Это вы никогда его изблизя не видели, а я-то видел и разговаривал! Он же ниже меня!

— Ну это нормально, — заметил Вовка. — Что ж это за орясина была бы, если б еще и тебя выше был.

— Но ведь Пименов-то был! — воскликнул Авдотьин.

— Вот именно, что был, — оборвал его Криворуков. — И нечего тут о покойниках плохо говорить.

— А кто тут о нем плохо говорит? Может, — Васька обратился к Семенову, — и Максима тоже он на части разорвал?

Этого никто даже и предположить не мог.

— Кстати, — Вовка спросил Авдотьина. — Как там у твоей сеструхи с этим… начальником?

— Никак, похоже… Меня-то не было, но, похоже, мать с отцом ее так пропесочили, что она, типа, одумалась…

— Так че, они больше не гуляют? — поинтересовался Ваня.

— Ой уж и гуляют! Один раз сходили, так уж и говорите, гуляла? Мало ли, с кем Анька гуляла.

— И что ж твои-то тогда разозлились? — не понял Вовка. — Мало ли с кем гуляет… Не трахается же!

— А-а, — Васька досадливо махнул рукой. — Уж больно нравиться им этот драный участковый. Прям в сортир готовы его носить на руках.

Авдотьин в сердцах плюнул.

— Да… — задумчиво протянул Ванька. — Повезло тебе с будущим зятьком!

— И не говори! — Васька плюнул вновь. — И самогонку твою, поди, в одиночку где-нибудь выхлестал, потому что какой нормальный человек с таким ментярой пить-то будет?

— Да он и не предложит никому, — заметил Петька и сам же своих слов испугался.

— Конечно, не предложит, — убежденно отозвался Васька. — Вот скотина!

…Вечерело. Солнце стало не таким жарким, а вода если и потеплела за день, то не настолько, чтобы в ней купаться, когда на поверхности прохладно. А домой никому не хотелось…

Натаскав неизвестно откуда взявшихся здесь, на берегу отдаленного карьера, обломков деревянных ящиков, запалили костер. Ванька с Вовкой закурили, Васька и Петька не стали, причем первый по убеждению, а второй — из страха, что кто-нибудь из взрослых застукает, доложит родителям и те намылят шею.

Все это время болтали они о совершеннейшей ерунде, иногда поминая Пареева недобрым словом, потом, когда солнце окончательно скрылось за каменистым склоном карьера, искупались еще раз, причем все при этом так замерзли, что едва не подрались за место возле крошечного костерка…

— Что, молодежь, развлекаемся? Так сказать, культурно отдыхаем?

Щуплов подошел незаметно, настолько незаметно, что у всей честной компании сложилось впечатление, что он соткался из воздуха.

— Зд-драсте, — забормотали парни вразнобой. — Ну вот, купаемся тут… Загораем…

— Загораете? — Щуплов насмешливо посмотрел на трясущуюся от холода компанию, а потом на изрядно потемневшее небо. — Ну-ну…

Воцарилось молчание. Александр, казалось, что-то обдумывал, а парни не решались начать разговор со столь внезапно появившимся ясинским новоселом, успевшим за какие-то три неполных дня обрести такую недобрую славу среди местных жителей…

Наконец, Щуплов выдохнул и, взглянув прямо в глаза Васьки, проговорил:

— А ведь я по твою душу…

Авдотьину-младшему отчего-то стало не по себе. Что-то странное и необъяснимо страшное было во взгляде этого шибздика, почти на голову ниже его, стоявшего рядом. Словно какая-то бездна, ужасная и притягательная одновременно, открылась перед Васькой…

— Что тебе… что вам надо? — заплетающимся языком вымолвил Васька. От его повсеместной наглости и обращения на «ты» к малознакомым взрослым людям ничего не осталось.

— Поговорить, — отозвался Щуплов и отвел глаза. — Просто поговорить. Кое о чем… Наедине.

У Васьки не возникло совершенно никакого желания общаться с Александром наедине да еще в уединенном месте.

— О чем? — спросил он, натянуто улыбаясь.

— Кое о чем… А ты что, испугался меня? А мне казалось, что ты — смелый чувак…

Скрытый упрек в трусости да еще перед глазами друзей заставил Ваську сделать решительный шаг. Тем более что Щуплов отвел взгляд и наваждение слегка отпустило…

«И чего я струсил?» — думал он и старался внушить себе более достойные мужчины чувства. Только вот отходить от компании друзей в обществе этого странного субъекта по-прежнему не хотелось. Но Авдотьин все-таки себя пересилил.

— Чего бояться-то, — проговорил он, изо всех сил стараясь, чтобы его голос не дрожал. — Отойдем, что ли?

— Отойдем, — согласился Александр, окинув насмешливым взглядом компанию. Затем повернулся и пошел по тропинке прочь от импровизированного пляжа. Васька, стиснув тощие плечи тощими же руками и, стараясь не наступать босыми ногами на острые камни под ногами отправился за следом.

Компания с молчаливым недоумением смотрела им вслед. Внезапное появления Щуплова шокировало всех.

— М-да, — наконец нашел в себе силы вымолвить Вовка Семенов.

— Дела… — повел Петька могутными своими плечами и боязливо поежился.

— А че ему надо-то? — спросил непосредственный Криворуков.

— Ты нас спрашиваешь? — усмехнулся Вовка. — Иди да подслушай, о чем они толкуют…

Однако ни сам он, никто другой не отважились прокрасться вслед за ушедшими и подслушать, о чем же они говорят…

Васька напоминал собой барашка, увлеченного на заклание. Только тощий это был барашек, и любые боги, вне зависимости от того, злые они были или добрые, устроили бы тем, кто принес им такую жертву, «веселую» жизнь.

В поросшей молодыми березками лощинке метрах в пятидесяти от места, где они оставили приятелей Васьки, Щуплов остановился.

— Хорошее место, — сказал он, поворачиваясь к Авдотьину. — Тут и побеседуем…

В его взгляде не было ничего, кроме дружелюбия и Васька уже всерьез начал удивляться, чего же это он там, на берегу, испугался. Вроде, обычный парень, влюбленный в его сестру и готовый прибегнуть к помощи брата девушки, чтобы в любовных поползновениях преуспеть…

В своих предположениях Васька не ошибся. Речь действительно пошла об Ане. Причем начал Щуплов приблизительно так, как Васька от него и ожидал:

— Вася, я хочу поговорить с тобой о твоей сестре…

— А че о ней говорить? — хмуро отозвался Васька. — Замуж вот выходит… За мента этого…

— За Пареева?

— Ну. А кроме него тут больше никого нет.

— И ты вот так будешь смотреть и помалкивать?

Васька с удивлением посмотрел на собеседника. Уж и этот ему собрался морали читать? Мало, можно подумать, матери с отцом!

Так он Александру и сказал.

— А что ж ты думаешь? — заметил Щуплов. — Ты ведь молодой еще.

Упоминаний о собственной молодости Васька не любил. Более того, он моментально раздражался и готов был наговорить дерзостей кому бы то ни было.

— Твое-то какое дело! — вскинулся он и тут, снова переходя на «ты» и забывая о том, что каких-то пять минут назад боялся остаться наедине с тем человеком, которому сейчас так нагло хамил.

— А ты горяч, — Щуплов покачал головой. — Да тебе бы в цирке выступать да греметь костями!

Васька с остервенелым видом кинулся на Щуплова, потрясая тощими кулачками. Сам того не зная (не зная ли?) Александр задел самые его больные точки.

Авдотьин и не понял, как оказался валяющимся на молодой нежной травке под сенью молодой березки. Снизу ему Щуплов не казался уже таким тщедушным и маленьким, как если бы он, Васька, стоял в полный рост.

— Ладно, подурачились и будет, — строго сказал Александр, протягивая Ваське руку. — Ой, а вывозился-то… Придется еще раз купаться.

Васька злобно посмотрел на Щуплова, однако руку протянул. Одним рывком Александр поднял его на ноги.

— Вася, ты не правильно реагируешь! Тебе бы эдак на Пареева кидаться, а не на меня.

— Хорошо бы, — пробурчал Васька, пытаясь отряхнуться, отметив про себя, что в данном случае его обидчик прав. — Только как тут на него кинешься: он своим ментовским приемчиком так приложит… А потом и синяков не останется…

— То-то же, — Щуплов усмехнулся. — Я к чему и клоню: кулаки против него не помогут!

— А что тогда?

— Надо бороться с ним всеми доступными средствами!

— Какими? Я уж мамке говорил, говорил, что он за фрукт, а она не верит — все «замолчи» да «замолчи»! Не-е, они с отцом за него горой…

— А Аня?

— Анька-то что? Ей лишь бы парень был видный, — Васька с сомнением посмотрел на Щуплова. — Ну, еще, наверное, чтоб язык был подвешен как следует… Да я, как посмотрю, вон у тебя язык хоть куда, а ничего не выгорело.

Васька отчего-то больше не злился. Он чувствовал справедливость каждого сказанного Александром слова, и обида, нанесенная ему, как-то изглаживалась из памяти.

«А ведь прав он… Бороться надо с этим мусором. По-всякому, хоть бы и капканы ставить…» — думал Авдотьин.

— Так вот, я тебя еще раз спрошу, ты что же, так и будешь молча смотреть, как твоя сестра выходит замуж за бабника, негодяя, пьяницу, который ее еще и бить будет?

— Ну уж будет? — недоверчиво заметил Васька. — Он, кажись, ее любит…

— Ой уж, любит! — засмеялся Щуплов. — Охмуряет он, а не любит! Красивые истории про город рассказывает, а твоя Аня и уши развесила… Да и я с три короба могу наплести…

— Поди, и плел… — Васька сказал и сам испугался. Между ними с Щупловым установилось некоторое взаимопонимание, и ему показалось, что этой фразой он его разрушает… Но нет.

— И плел, — спокойно сказал Александр. — А как же иначе? Какая девушка тебя слушать будет, если ты только мекать да бекать будешь? Или нудеть? Кому ты такой нужен? И ты будешь плести… Или уже? Наверное, обалтываешь своих одноклассниц на предмет прогуляться по безлюдным местам…

Александр лукаво посмотрел на Ваську. Тот покраснел и пробормотал смущенно:

— Нет…

— Ну, нет, так нет… Короче, ты понял, что мне от тебя надо?

— Что? Угробить Пареева, что ли? — резко спросил Авдотьин. Ему было стыдно за собственное смущение и в очередной раз он попытался его скрыть за дерзостью.

— Что ты, что ты? — Щуплов рассмеялся. — Зачем же так-то? Он шею себе еще сломит, помяни мое слово…

— А-а, сломит такой, как же…

— Ладно, оставь его в покое. Просто старайся как-нибудь быть поближе к Ане, внимательнее и… настраивай ее против этого мента. Но не так, чтоб Пареев почувствовал, откуда ветер дует. Ты ж это умеешь, я знаю!

Васька прикинул в голове и решил, что, действительно, умеет. И согласно кивнул.

— Вот и отлично. Только не надо выскакивать на середину улицы и вопить: «Пареев козел! Пареев козел!» Тебя не поймут, и только все дело испортишь…

Авдотьин кивнул и в этот раз.

— И еще… Присматривай за сестрой, и, если что, сообщай мне. А мы потом сочтемся. Свои же люди!

Александр открыто и по-доброму улыбнулся. Васька неуверенно его улыбку повторил…

— Вот так, — заключил Щуплов. — А теперь иди к друзьям, они уж, поди, тебя потеряли. Не буду просить, чтоб не болтал, все равно разболтаешь, но только уж в подробности не вдавайся. Скажи что-нибудь, типа, просил только присматривать за сестрой и передавать ей записочки… Скажешь так, хорошо?

— Скажу, — отозвался Васька.

— Ну ладно… Если что срочное, то где я живу — знаешь. А так — я тебя найду.

— Договорились…

— Ну что? — был первый вопрос к Ваське, когда он возвратился к друзьям.

— Что? — Авдотьин сделал вид, что не понял.

— Ну, о чем вы там с ним говорили?

— За Анькой просил следить… И… это, записки там ей всякие передавать…

Обычно довольно связно и грамотно выражавшийся, Васька отчего-то стал крайне косноязычен.

— А что вся спина грязная? — спросил Вовка.

— Упал.

— На спину? — недоверчиво заметил Вовка. — Разве гололед на улице?

— Ну, там об камень споткнулся…

Вовке показалось все это странным, но он не придал этому значения. В конце концов, Васька, небось, нахамил по обыкновению и получил… Петька же с Ванькой вполне объяснениями Авдотьина удовлетворились.

— Ладно, — согласился и Семенов. — Допустим, упал. А что так долго-то? О чем можно было так долго говорить?

— Ну как, меня же надо было уговорить…

На этом разговор приятелей на берегу карьера касательно таинственного разговора Авдотьина-младшего с Щупловым и прекратился…

В последнее время Щуплов заметил за собой то, что он может находить нужных ему людей. Не по запаху, нет, но… это можно было бы назвать интуицией или способностью к гениальным догадкам. Хотя и то и другое было бы неточно: Александр просто знал, где находится нужный ему человек.

Так было и в этот раз: Ваську он нашел совершенно без труда. Шагая по тропинке, извивавшейся между березовыми зарослями с одной стороны и обрывами карьеров — с другой, он уже знал, куда должен был прийти, хотя перед тем в такую даль не забредал никогда.

Он без труда бы нашел и Аню, но подумал, что сначала неплохо бы заручиться поддержкой ее брата, парнишки дрянного, но для пакостнических целей, в которых Щуплов хотел его использовать, могшего оказаться крайне полезным…

Еще Александр понял свою глобальную ошибку: желая спрятаться в деревне, он, сам того поначалу не понимая, выставил себя на всеобщее обозрение: если в городе, даже таком маленьком и закрытом, как Н., где происходило много событий, люди были слишком поглощены собственными заботами, чтоб обращать внимание на кого-либо одного, то в Ясино, с его неторопливой и однообразной жизнью, всякий был на виду. И Щуплов не смог показать себя в выгодном свете: сначала отправился гулять с девушкой, хоть не всеми любимого, но многими уважаемого участкового, а потом нахамил пожилому учителю, опять же многими уважаемому. То, что в Н. оказалось бы забытым максимум через неделю, здесь, как чувствовал Щуплов, глубоко врезалось в память местных жителей, сформировав о нем мнение далеко не то, на которое он рассчитывал. Ему хотелось реабилитировать себя в глазах ясинцев, но как это сделать, он не знал…

Да, что ни говори, Аня находилась в полном раздрае…. Раньше она жила себе спокойно, не ведая сомнений, не чувствуя неуверенности. Ее в жизни постоянно направляли, то сама жизнь, течение которой было настолько поступательно и однозначно, что, казалось бы, поступить иначе не было никакой возможности, если же какая-то неоднозначность или «развилка» и намечались, то здесь приходили на помощь родители, по преимуществу мать. Со свойственной ей педагогической проницательностью она никогда от Ани не требовала чего-либо чрезмерного, выходящего за рамки ее способностей, но уж в том, что за эти рамки не выходило, мать была требовательна и непреклонна, добиваясь результата. Если дочь и бывала по первоначалу недовольна таким «наставлением на путь истинный», то в дальнейшем жизнь показывала, насколько права была мать, и смирялась. И чем старше становилась Аня, тем все больше и больше привыкала она во всем полагаться на родителей, все меньше и меньше думала сама.

Слегка смутили ее покой россказни Пареева о сладкой городской жизни, но и это обстоятельство Авдотьина смогла обратить себе на пользу: глянулся ей заезжий участковый, а глуповатый Максим Пименов, хоть и был неплохим, но все же местным… Так что мать благословила дочку на дальний путь в город, свято уверенная в том, что городская жизнь, да еще замужем за таким человеком, как Виктор Пареев, пойдет ей только на пользу.

Аня была полностью с ней согласна и все бы так и шло, как задумала Авдотьина, если бы не появился Щуплов… И девушка преисполнилась сомнений…

С одной стороны, участковый, которого она вроде как любила. Молодой, красивый, с перспективой перевода в город… И вроде как добрый… Как хорошо связать жизнь с хорошим, надежным человеком, чтобы жить, как за каменной стеной…

Но, с другой стороны, ей запало в душу то, как он разговаривал с ней, когда они с Щупловым пошли (всего лишь!) погулять! Да, ей захотелось показать приезжему, что и в деревне они не лаптем щи хлебают, вот и нарядилась, как могла… А Виктор приревновал и наговорил всяких гадостей. Не будучи чересчур проницательной, девушка поняла, что не всегда Пареев бывает добреньким, а иногда может и показать когти, да еще какие… На фоне этого озарения все его предыдущие краснобайствования показались ей мелкими и довольно-таки пустыми… Но, тем не менее, в них по-прежнему оставалось так много притягательного…

А Щуплов всячески ее предостерегал. Хотя, кто таков Щуплов? Приехавший из города незнакомец… Невелик ростом, да и на лицо не то, чтобы Рикки Мартин… Но что-то в нем такое было, какая-то изюминка, какое-то непонятное обаяние… А как он говорил: хотелось бросить все и идти за ним, да что идти — бежать! Хоть на край света, хоть дальше, через леса, поля, города и веси… Как два диких зверя…

Зверя? — Аня встрепенулась. Почему именно зверя, ведь, что ни говори, а зверского в Александре было чуть, гораздо меньше, чем, скажем, в Викторе… Но почему же все-таки зверя?

С подобными мыслями Аня уснула…

— Эй, сеструха, просыпайся, — прошептал Васька, тряся Аню за плечо.

В этот вечер Авдотьины-старшие вернулись с поминок Максима Пименова довольно рано. Не очень желанно было их присутствие там, где многие готовы были обвинить в случившемся их дочь. На Авдотьина-старшего происшедшее произвело очень тягостное впечатление, он молчал и на все обращаемые к нему вопросы отвечал односложно, Авдотьина же, если и сохраняла внешне скорбный вид, где-то в глубине души даже радовалась, что старая любовь дочери сгинула безвозвратно. В тот день супруги Авдотьины легли спать рано, и сон их был настолько глубок, что они совершенно не слышали, что происходило за стеной, где была Анина комната.

А там Васька убеждал Аню бросить Пареева ради Щуплова…

— Что будишь-то? — Аня сонно потерла глаза. — Который час?

— Ну, двенадцать… Без пятнадцати… Детское время.

— А ты чего не спишь?

Это не был вопрос старшей сестры, занимающейся воспитанием младшего брата и обеспокоенной таким его неподобающим для столь юного возраста поведением — воспитанием брата девушка не занималась никогда. Это был просто праздный вопрос человека, недовольного, что его разбудили.

— Поспишь тут… — шелестящий шепот Васьки звучал зловеще. — Твой Витька опять меня избил!

— Что значит «твой Витька»? И когда это он успел тебя избить? Сейчас, после убийства, ему, поди, не до тебя. И почему опять?

Спросонья мысли Ани работали гораздо медленнее, чем обычно, и, как ни странно, это помогло ей проанализировать всю сказанную Васькой фразу и прицепиться к каждому ее слову.

— Конечно, не до меня! А вот нажрался он на поминках, а начал порядок наводить, а тут я ему под руку попался. Ну, он, типа, как ты: «Че не спишь?! Че не спишь?!» И — хлобысь по почкам!

Наврал все Васька. Не был Пареев на поминках — не до поминок ему было. Да и сам Васька там не был — и не пустили бы его, но уж он решил начать с такой лжи, чтоб в дальнейшем было за что зацепиться.

— Боли-ит, — жалобно протянул Васька.

— Бе-едненький, — в тон ему протянула Аня, хотя сама, если честно, брата не жалела и, зная дрянную Васькину натуру, решила, что если он и получил — то за дело. Ей и самой нередко хотелось применить к Ваське физические методы воздействия за его паскудный характер, но ей это было не под силу.

— Вот с кем ты связалась, — голос Васьки вновь стал зловещим. — Он и тебя будет… По почкам, чтоб, значит, на лице синяков не было…

— Че болтаешь? — Аня сердито дернула головой, откидывая длинные черные волосы с лица. Волосы красиво рассыпались по простыне, в которую завернулась Аня: она привыкла спать обнаженной и не собиралась в обнаженном же виде сидеть перед Васькой. Хоть брат и не включал света, но луна в расшторенное окно светила ярко.

— Да не болтаю я! — Васька начинал кипятиться, и его словесный понос готов был вот-вот прорваться.

— А зачем в такую позднь приперся? — недовольно продолжала девушка. — Я спать хочу!

— Спать, спать! Я, может, о тебе забочусь? Тут, может, сестру родители хотят в рабство продать, и некому наставить ее на путь истинный!

— Какое рабство? Ты что, дурак?

— А не рабство? Этому сатрапу, этому фашисту в ментовской форме носки и трусы стирать?

— Да с чего ты взял?

— Ну, ты ж за него замуж выходишь?

— Ну… — Аня помялась. — Не знаю…

— Как же, не знаешь! Уж мамка-то не допустит, чтоб не по-ейному было! И ведь пойдешь!

— Замолчи, надоел! Да и родителей разбудишь! Чего развопился?

Васька, действительно, забылся и едва ли не на крик перешел.

— И вообще, шел бы ты спать. Завтра ведь в школу!

— Да видел я школу в… — Васька скорчил брезгливую рожу. — Тут сестра, можно, сказать, погибает, а ты — школа…

— Васька, шел бы ты, — устало повторила Аня. Девушка поняла, что выгнать Ваську иначе, чем разбудить родителей, все равно ей не удастся. А этого ей не хотелось… А то опять разбирательства с матерью: зачем да почему… Васька, конечно, наплетет чего-нибудь, но все равно неприятно…

— Ладно тебе, — Васька отмахнулся. — Я ж тебе добра желаю. И не только я. Есть еще один человек…

— Этого человека сегодня похоронили… — тихо прошептала Аня. — А я ведь даже на похоронах не была… Даже не взглянула ни разу…

— Да причем тут Пименов? Да и на кой тебе было ходить туда? Чтоб все косо смотрели, что ты с ним там обошлась?

— Прекрати!

— Я говорю об этом… нашем новом начальнике МТС!

Аня ошеломленно молчала. Она не предполагала услышать о Щуплове от Васьки.

— Что, проняло? — не скрывая радости сказал тот. — То-то же! Видел я вас голубков, видел, как вы целовались!

— Мы не целовались!

— Да ладно, не буду же я мамке говорить! И старого хрыча он проучил здорово!

— Какого старого хрыча?

Васька пересказал о конфликте старого учителя и Щуплова, произошедшем возле дома Пименовых.

— Представляешь, что этот старый осел вообразил? Совсем от пьянства отупел!

Аня не отвечала, но и ей предположение Антипа Андреевича показалось нелепым и абсурдным. Тем более что она недолюбливала старого учителя хотя бы за то, что он (как ей казалось) был с девушкой, в бытность ее ученицей, слишком строг.

— Точно, осел, — согласилась она. — Александр ведь… И мухи не обидит. Он такой интеллигентный. Хороший…

— А я тебе про что? Я ж не буду врать родной сестре!

— Да ну тебя!

Аня поняла, что сболтнула при Ваське лишнее: уж больно треплив был ее брат, причем порой не к месту и не ко времени, так что иногда даже становилось непонятно: то ли из вредности выбалтывает он то, чего выбалтывать не следует, то ли в силу просто неподобающей длины языка.

— Ладно, — Васька встал с краешка кровати, куда перед тем как разбудить Аню присел. — Пойду я действительно спать, пожалуй. В натуре ведь завтра в школу… Но ты не забывай, что я тут сказал. О тебе ведь забочусь, — добавил он, подойдя к двери.

…Смазанные петли не скрипнули, когда он выходил.

Уже и Васька спал с чувством исполненного долга, храпя не как пятнадцатилетний пацан, а как взрослый мужик, уже и луна, утомившись смотреть в окно комнаты, обитательница которой не сподобилась его зашторить, скрылась за набежавшими облаками, а девушка все лежала с открытыми глазами, глядя в беленый потолок. Сомнения грызли ее.

XVI

Виктору Парееву, действительно, было ни до его размолвки с девушкой. Такое зверское убийство было ЧП едва ли не областного масштаба. В Ясино наехала куча официальных лиц, экспертов, крупных ментовских начальников, и всем до Виктора было дело… Он крутился, как белка в колесе, с того раннего утра до позднего вечера, да и ночью поспать не удалось: поработавшие над тем, что осталось от Максима Пименова, эксперты заключили, что виновником смерти стала громадная собака или волк.

Эта «тайна следствия» недолго оставалась тайной для жителей деревни, более того, о чем-то подобном они догадывались, так что подслушанный одним ушлым мальчишкой разговор между приехавшими из района ментами и экспертами лишь подтвердил их догадки.

Вызывало недоумение другое: откуда в Ясино такой зверь мог взяться; подобного размера псов, которые могли в клочья разорвать человека, никто в деревне не держал никто, а волков в окрестных лесах повывели лет с пятьдесят назад.

На следующий день, когда хоронили Максима, оперативная группа, вызванная из города, прочесывала окрестные леса. Пареев был с ними, устал как собака и разозлился, тем более, что все поиски оказались тщетными, в чем он и не сомневался с самого начала.

…Дома оказался Виктор только тогда, когда как раз происходил разговор в спальне Ани брата и сестры Авдотьиных. Только тут он вспомнил и о девушке, и о том, что покойный, некогда был ее женихом.

«Ну, и туда ему дорога!» — подумал он раздраженно и пожелал Щуплову, чтоб и его постигла та же участь. С подобными мыслями он не раздеваясь рухнул на постель…

Щуплов видел, какая шумиха поднялась вокруг смерти Пименова, и это его очень беспокоило: такого резонанса он не ожидал. Если в городе все то, что он творил, как-то терялось среди других преступлений, порой не менее зверских и даже более, совершаемых не оборотнями, а обычными людьми, то в Ясино все было не так: практически все преступления здесь совершались исключительно по пьяни или ради выпивки. Бывали и убийства, но опять же на почве алкогольного опьянения. Последнее же событие выходило за всякое рамки.

Александр понимал, что надо затаиться, переждать, пока все утихнет, а еще лучше убраться прочь из Ясина, оказавшегося отнюдь не таким удачным убежищем, как ему поначалу казалось. Только была загвоздка: зверь таиться совсем не желал. Более того, он жаждал крови. Затаившийся на время, пока Щуплов мотался из Н. к родителям, от родителей — сюда, в Ясино, он больше не хотел ждать. Вокруг было столько жертв, пусть меньше, чем в городе, но… Зверь чувствовал простор; ему, что ни говори, новое местожительство нравилось.

Своим человеческим умом Александр понимал, что ему все труднее и труднее становится удержать зверя. Нечто подобное было в последние месяцы его пребывания в Н., но теперь было труднее, гораздо труднее. И, тем более, было столько людишек, которые так его раздражали: этот болван-учитель, что тыкал в небо, а попал в звезду, и мент поганый Пареев. Если сам Щуплов и не намеревался разбираться ни с кем из них, во всяком случае, в ближайшее время, то зверь ждать не собирался.

…Еще он обратил внимание, насколько изменилось к нему отношение Алевтины Филипповны после его ссоры с учителем. Складывалось впечатление, что он не оправдал какие-то непонятные ему надежды старой женщины, чем уронил себя в ее глазах чрезвычайно низко. Это стало видно вечером того же дня: Фильпьевна не стала звать его к столу, а, сухо объяснив, где что из еды лежит, куда-то ушла.

Уезжать… Но куда? Обратно в Н.? Может, и возьмут обратно на завод, а может, и нет… Домой к родителям? Вся человеческая натура Щуплова восставала против этого: охотиться вблизи родного дома — гадить там, где ешь… И еще — Аня… Такой девушки Щуплов никогда не встречал… И зверь внутри был доволен. Ему дочь Авдотьиных нравилась тоже. Умом Александр понимал, что она, в общем-то, глуповата, простовата, но эти обстоятельства казались ему настолько мелкими и незначительными, что и говорить о них вовсе не стоило. Любовь человека, любовь зверя… Но за нее еще следовало побороться.

…На следующий день после похорон, Щуплов сидел в своем, с позволения сказать, рабочем кабинете. Он быстро понял, что для того, чтобы заставить местных работать как следует, потребуется слишком много желания и сил; первого у Александра не было, а второе он тратить на такие пустяки не собирался. Вообще-то судьба всего Ясина в целом и каждого ее жителя в отдельности, за исключением, разумеется, Ани Авдотьиной, Щуплова совершенно не волновала, но, тем не менее, показать свою активную жизненную позицию перед ясинцами он все же считал необходимым. Поэтому на работе давал кое-какие указания, требовал отчитываться по проделанной работе, хотя, если честно, сам порой не понимал, чего же он от людей хочет. Впрочем, те понимали это каждый по-своему и «старались» кто во что горазд… уклониться от возложенных на них обязанностей.

…Отворилась дверь, и на пороге появился Васька. Щуплов вздрогнул, хотя ничего предосудительного не делал: более того, он совсем ничего не делал, а просто смотрел перед собой.

— Стучаться надо, — буркнул он, недовольно глядя на ворвавшегося пацана.

— Так ведь… — Васька замялся. — Мне говорили, что в таких государственных учреждениях в дверь стучать не принято…

— Тоже мне нашел государственное учреждение. Грамотный ты, как я посмотрю, тебе бы в городе жить.

— А то, — Авдотьин выпятил тощую грудь и стал чем-то похож на павлина. — Я ведь что пришел-то… Поговорил я с сеструхой…

— И что?

— Раскололась она! Сказала, что ты хороший и добрый!

— А мать что?

— А что мать? Я ее и не видел. Слава Богу, они с батей спали крепко — не проснулись. А то бы задали и мне и ей…

— Молодец. Я этого не забуду, — Щуплов взглянул на Ваську так, что смутное беспокойство, отголосок того, благополучно позабытого ужаса, что он испытал там, на берегу карьера, закралось в душу пацана.

«А взгляд-то у него… Пострашнее, чем у Пареева в гневе будет,» — поразила Авдотьина внезапная догадка. Но эта догадка была тотчас позабыта после второго щупловского взгляда, в котором ничего, кроме дружелюбия и благодарности, не было.

— Слушай, а ты не мог бы сказать ей, чтобы она пришла… Ну, скажем, на то место, где кострище, в самом ближнем карьере, на задах Филипьевниного огорода? Сегодня, часов в семь вечера?

— Так ты и это место знаешь? Мы ж там иногда с парнями собираемся…

— А то! — Александр умело скопировал манеру Васьки.

— Только… — Авдотьин помялся. — Боюсь, не пойдет она…

— Это почему?

— Ну, ты ж слышал, что с Пименовым случилось? Какая-то большая собака или волк загрызли… И ведь зверя так и не нашли. Бабки говорят, — Васька понизил голос, — что это оборотень…

— В твоем возрасте только бабок и слушать, — раздраженно заметил Щуплов. — Да и не ночью я же ее зову. Семь часов еще детское время.

Васька подумал и согласно кивнул головой.

— Я сказать-то скажу… Только послушает она меня или нет — не знаю.

— Так ты постарайся убедить. Нужен тебе такой зять, как Пареев?

Авдотьин отрицательно дернул головой.

— Вот то-то же, — заключил Щуплов…

Аня действительно пришла. Александр, ждавший ее перед тем с полчаса, уже было подумал, что не хватило у Васьки красноречия, чтобы убедить сестру, но ошибся. Увидев выходившую из-за кустов девушку, он с облегчением вздохнул. И с улыбкой поднялся навстречу.

— Привет, — сказал он.

— Только в деревню больше не пойдем! — вместо приветствия проговорила Аня.

В этот раз она была одета не в пример проще, чем в прошлое их свидание: в цветастую блузку с накинутой поверх китайской спортивной курткой, на которой было написано «Ewro-Sport», и черную юбку чуть ниже колен. Обута она была в стоптанные домашние тапочки. Косметики на лице девушки не было вовсе.

— Конечно, не пойдем, — Щуплов не сводил глаз с Ани, любуясь ею. В таком простом наряде она нравилась ему гораздо больше. — На природе посидим… Или погуляем. Ты не против?…

— Не против…

— А нету Ани. Ушла куда-то и не сказала.

Авдотьина выглядела растерянной. Стоявший перед ней Пареев переминался с ноги на ногу, словно желая что-то спросить, но не решаясь.

— А когда придет? — наконец выдавил он из себя глупый вопрос. Но это было совсем не то, что ему хотелось узнать.

Авдотьина, как женщина проницательная, его поняла.

— Да не расстраивайся ты, Витя, — проговорила она, стараясь, чтоб ее голос звучал как можно увереннее, хотя этой-то уверенности она не чувствовала. — С этим начальничком низкорослым ничего не было у нее и не будет. Уж я с ней поговорила, мозги прочистила…

— Спасибо.

— А то ведь, знаешь, молодые они, глупые…

— Да, конечно…

Пареев поторопился раскланяться. Если Авдотьина не испытывала уверенности, то он не испытывал ее и подавно. С каких это пор Анька, никому ничего не сказав, куда-то отлучалась? Да и куда тут можно отлучиться, деревенька три двора… Разве что на карьеры. Но зачем? Известно зачем…

Виктор шел по улице, злобно пиная попадавший под ноги более-менее крупный мусор. Всякий, кто его видел, не осмелился бы к нему подойти, даже если его перед тем бы обокрали. Попадавшиеся навстречу редкие прохожие робко здоровались и пытались обойти его подальше. На приветствия участковый не отвечал.

— Молодой человек! — вдруг раздался над самым ухом старческий голос.

Пареев остановился как вкопанный и поднял глаза на говорившего. Перед ним стоял пьяненький по обыкновению Антип Андреевич. Ушедший полностью в свои мысли, участковый никого и ничего не замечал вокруг. А тут какой-то старикашка что-то вопит в ухо.

— Здрасте, — раздраженно проговорил он и собрался идти дальше.

— Подождите, молодой человек, не спешите так, — старый учитель ухватил Пареева за рукав.

«Тебя еще не хватало, старый хрыч,» — злобно подумал Виктор.

— Я поговорить с вами хочу, — продолжал Антип Андреевич, словно и не замечая взвинченного состояния Пареева.

— О чем? — буркнул тот. — Я вообще-то занят.

— Ну, я много времени у вас и не отниму… Просто… Витя… Можно я буду называть вас Витей?

Пареев кивнул.

— Так вот, Витя, вы ведь собираетесь жениться на нашей Анечке Авдотьиной?

«И этот туда же,» — со злобной тоской подумал Пареев.

Он пробурчал что-то невразумительное.

— Это хорошо, — отозвался Антип Андреевич, словно участковый дал ему полностью утвердительный ответ. — Такая славная девушка, такой славный молодой человек…

«Начинается,» — у Виктора уж и на злобу сил не осталось. Лишь тупое безразличие.

— Я пойду, — вяло пробормотал он.

— Конечно, конечно, — мелко-мелко закивал старый учитель. — Только будьте осторожны, Витя.

— Осторожен? — Пареев моментально напрягся. — Вы мне что, угрожаете?

— Угрожаю? Я? — Антип Андреевич посмотрел на участкового как на человека умственно не вполне полноценного. — Как я могу угрожать вам, представителю власти? А главное — зачем?

«Действительно, — подумал Пареев. — И чего это я несу такое.»

— Простите, — пробурчал он.

— Я не угрожаю молодой человек, нет, я предостерегаю!

— Предостерегаете? От чего?

— Не от чего, а от кого!

— Вот как? И от кого же?

— Да от нашего новенького… Как его… Щуплова. Он — опасный человек.

— Опасный? Щуплов?…

Пареев и не знал, что думать. Либо сбрендил старик вовсе, либо просто происшествие с Щупловым перед домом Пименовых, о котором он был уже наслышан, произвело на старика столь гнетущее впечатление, что теперь он видит от этого шибздика угрозу для всех…

— Да, опасный, — повторил Антип Андреевич. — Разве не видно?

«Уж, если Анька убежала с ним, то действительно опасный, — подумал Пареев. — Только я с этой опасностью как-нибудь разберусь.»

— Нет, не видно, — проговорил он вслух. — Он же мелкий… Сволочь, конечно, но… Таких гадов давить надо, — злобно закончил он.

— То-то и оно. А сил-то у вас, Витя, хватит?

Несмотря на то что настроение у Пареева было хуже некуда, он расхохотался.

— У меня? Да я кандидат в мастера спорта по дзюдо… Я…

Старик, посмотрев на петушащегося участкового, усмехнулся.

— Хорошо бы, коли бы это вам пригодилось, — задумчиво проговорил он.

— Что вы имеете ввиду?

— Я? — Антип Андреевич неожиданно стушевался. — Да так… Ничего… Вы уж простите старика, заговариваюсь… Не знаю, что на меня нашло…

Антип Андреевич быстро зашагал прочь. Посмотрев ему вслед некоторое время, Пареев пошел было своей дорогой.

— Девку береги! — раздался вдруг за его спиной голос учителя.

Участковый повернулся, но Антип Андреевич уже скрылся за поворотом.

«Странный старик,» — подумал Виктор.

…Александр и Аня целовались. Как и просила девушка, они больше не гуляли по Ясину и не мозолили глаза ее односельчанам, и это придавало ей уверенности. Хотя с самого начала, тщательно взвешивая в голове слова матери против Щуплова и слова Васьки — за, она больше склонялась к осознанию правильности первых. И собиралась раз и навсегда объясниться с Александром. И расстаться. Но вышло иначе… Они целовались.

— Милая, — шептал Щуплов, и слова, никогда раннее им не произносившиеся, сейчас слетали с его губ легко и естественно. Девушка ничего не отвечала, прижимаясь к далеко не широкой груди Александра.

Странное возбуждение владело Александром… Сексуальное… Да, действительно, сексуального в нем было немало, но, помимо того… Хотелось взять Аню на руки и нести, нести, хотелось рассказать ей, как хорошо зверем красться в ночи, выслеживая добычу, и еще… хотелось укусить. Не с целью причинить какой-либо вред, конечно же, нет, но чтобы приобщить…

Это слово всплыло у него в мозгу и прочно обосновалось в глубине сознания. Приобщить… Конечно, ведь девушка должна была быть его, причем его до конца, чтобы никто и никогда не смог ее у него отнять. Но для этого нужно было одно: укусить… Чуть-чуть, чтоб только выступила кровь… Но, рано, еще рано… Нужно полнолуние, а луна еще пока зарождается… Через неделю… и тогда никто и никогда не сможет встать между ними… Никто…

Аня чувствовала себя странно. Ее робкое сопротивление было сломлено через какую-то минуту, и она была этому рада. Вдруг вся та уверенность, что она чувствовала вблизи Пареева, показалась ей и не уверенностью вовсе, а так, пародией на уверенность. Да и что могло внушить уверенность рядом с самовлюбленным, грубым Пареевым? Откуда взялись в голове девушки касательно участкового такие мысли, она не знала, да и не задумывалась над этим. Ей было просто хорошо… И хотелось мчаться рядом с любимым человеком сквозь ночь, чтобы полная луна освещала путь…

А Пареев сел в засаду. Придя домой, поразмыслив над словами безумного старика, он пришел к выводу, что было бы неплохо еще раз встретиться с этим недоноском Щупловым, чтобы раз и навсегда выяснить с ним отношения. Если поначалу он и думал, что Аня где-то с его соперником, но все же сомневался, то после разговора с Антипом Андреевичем участковый уверился в этом окончательно, хотя ничего такого, подтверждающего его догадку, старик и не говорил. И теперь, поразмыслив, он решил поймать парочку с поличным и потолковать. Да, один раз он уже их встречал, но то было средь бела дня, в центре деревни. А в сгущающихся сумерках, когда никого больше нет — совсем другое дело. И разговор мог выйти куда как более продуктивным…

Виктор особенно не таился. Но и не показывался на глаза, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь из Авдотьиных его не заметил и не лишил удовольствия лично и наедине поговорить с негодяем, покусившимся на его невесту. Аню, как предполагаемую свидетельницу, он в расчет не брал.

…На этот раз его ждало жестокое разочарование. Девушка шла одна.

Она вздрогнула, когда Пареев, выйдя из тени сиреневого куста, внезапно очутился перед ней, но быстро пришла в себя и спросила слегка даже капризным тоном:

— Что пугаешь?

То, как быстро девушка очухалась, слегка сбило Виктора с толку. Он тупо уставился на Аню, не в силах сказать ни слова.

— Ты где была? — наконец, выдавил он.

— А кто ты такой, чтоб я тебе отчет давала? — дерзко осведомилась Авдотьина.

Этого от обычно покладистой Ани участковый тоже не ожидал. Но на этот раз он начал злиться.

— Ты… — начал он.

— Да, я, — перебила Аня. — Уже двадцать лет! Что я, твоя собственность, чтоб ты тут меня пас?

Если у Пареева и были подобные мысли, то высказать их он еще не успел. Он просто не находился, что ответить…

— Я волнуюсь… — пробормотал он.

— А чего тебе волноваться? Нечего! На это мама с папой есть, так они ничего — дома сидят, а не шастают в темноте по улицам.

— Но ведь тут страшный зверь! Он может разорвать тебя, как разорвал Максима, дружка твоего бывшего. Ведь его не поймали! — Виктор уже и не думал, что он говорит: слова слетали с его языка, бессвязные и бессмысленные. Ему хотелось отругать девушку, заставить ее чувствовать себя виноватой, но… у него не получалось. Подобным образом он обломал немало девушек, куда строптивее Ани, но теперь он ощущал свое полнейшее бессилие. И заключительные слова Авдотьиной окончательно вбили его в землю.

— Знаешь, — сказала Аня. — Если действительно здесь поселился какой-то зверь, то ты от него не спасешь. Куда тебе?

И, оттолкнув попытавшегося загородить дорогу Виктора, пошла к калитке. Раздался скрип ступенек, по котором поднималась девушка, потом хлопнула входная дверь. Аня исчезла.

Пареев с глупым видом остался стоять в темноте.

XVII

Зверя в той или иной мере способны почувствовать все люди. Пусть это будет неосознанно, на уровне инстинктов, но тем не менее… И есть среди них такие, которые не чувствуют, но знают. Может, они и сами не понимают, что знают, может, даже и не знают, что же именно они знают, но как бы ни таился, как бы ни маскировался зверь, они способны усмотреть его. Другое дело, что порой они не верят сами себе, воспринимая знание за какую-то нелепую блажь, но именно такие люди могут быть крайне опасны.

Старый учитель не шел у Щуплова из головы. Он снова и снова вспоминал обвинения, брошенные в его адрес стариком, как ему показалось сначала, в порыве пьяного озлобления, но потом все больше и больше он понимал, что это было не совсем так. Старик знал, что говорил.

…А Щуплов знал, что должно произойти этой ночью. Конечно, слишком маленькая деревня и слишком мало времени прошло после смерти Пименова, но зверь требовал своего. И противиться его требованию не было сил. И желания.

…Зверь не задумывается о таких понятиях, как центр тяжести и прямохождение, у него есть проблемы и поважнее — добывание пищи и месть врагам. А когда это совмещается — это так замечательно… А этот никчемный старикашка успел ему насолить…

Как безумный, Пареев часа два шатался по улицам Ясина. Мысли в голове неслись с головокружительной быстротой, но одна повторялась снова и снова: как же так? За всю его немалую практику Дон Жуана и сердцееда ни одна женщина, будь то девушка или замужняя дама, так его не отчитывали. И услышать такое от деревенщины, которая в обычной жизни и двух слов связать не может… Определенно, здесь чувствовалось чье-то влияние, и этот «кто-то» должен был заплатить за то, что подложил ему, Вите Парееву, такую свинью. Совсем стемнело. Свет нарождающейся луны освещал деревенские улицы, хотя, ввиду большого количества деревьев и абсолютного отсутствия фонарей, такое освещение отнюдь нельзя было назвать достаточным для стража порядка, каковым являлся Пареев. А ему как никогда хотелось сейчас проявить себя именно в таком качестве. Кого-нибудь арестовать, поймать с поличным, а то и просто поучить кулаками, но никого не попадалось: улицы словно вымерли…

Если до гибели Максима Пименова табельный «Макаров» пролеживал все время в железном ящике в управе, то теперь Виктор всегда носил его с собой. Это казалось ему обременительным — оружие все-таки, но таково было распоряжение вышестоящего начальства: одно дело таскаться с ним по большому городу, где всяк норовит мента обидеть, и другое дело — в этой дыре, где если кто и мог представлять угрозу, так это сбесившаяся собака, которой, к тому же, никто не видел…

И, как ответ на его мысли о бесполезности оружия на территории селя Ясино, ночную темноту прорезал человеческий крик. Крик был преисполнен такого ужаса, что Пареев рефлекторно ухватился за кобуру. Ему вдруг захотелось оказаться далеко-далеко от этой Богом забытой дыры, в обычном городе, полном обычными ворами, насильниками и убийцами, на худой конец просто дома, в домике, принадлежавшем МВД, где он квартировал все время своего пребывания в Ясине…

Крик не умолкал. В нем оставалось все меньше и меньше человеческого, под конец он перешел на визг и резко оборвался. Воцарилась тишина, которая показалась Парееву куда страшнее звучавшего только что крика.

Поборов страх, Виктор кинулся в ту сторону, откуда крик раздавался. Он свернул с центральной улицы в узкий боковой переулок, так сильно заросший кустами черемухи и сирени, что они полностью закрывали фасады домов. Пареев передвигался почти на ощупь, и малейшая яма на дороге или камень, заботливо кем-нибудь притащенный из карьеров, могли стоить ему растяжения ноги в лучшем случае и перелома в худшем, не говоря о всяких синяках и ушибах. Но судьба Пареева хранила.

Внезапно перед ним на узкой тропинке между палисадниками появилось нечто. Виктор скорее почувствовал его, чем увидел, хотя его глаза немного привыкли к темноте переулка. Какая-то черная груда, едва заметная на фоне кустов, двигалась навстречу участковому огромными скачками. Земля глухо вздрагивала под ногами (или лапами, или копытами — об этом Виктор думал меньше всего). Казалось, еще мгновение — и он будет растоптан, вмят в землю и обездвижен. А потом…

Пареев метнулся вбок и врезался головой в куст черемухи, росший возле штакетника. Форменная фуражка слетела с его головы и откатилась куда-то в темноту. Он нашаривал кобуру и никак не мог нашарить — руки дрожали. С большим трудом ему это удалось, и как раз в этот момент черная туша поравнялась с ним. Виктору казалось, что прошли минуты, хотя и не на секунды счет шел — на мгновения… Отработанным движением он снял пистолет с предохранителя и зачем-то закричал:

— Стой, стрелять буду!

Существо удалялось и останавливаться на думало. Вот оно и вовсе скрылось во мраке. Выскочив на тропу, Пареев выстрелил ему вслед. Потом еще и еще. Из темноты раздалось что-то похожее на взвизгивание собаки, которой наступили на хвост.

«Я попал! — пронеслась в разгоряченном мозгу Пареева мысль. — Я подстрелил тварь!»

Ужас в его сознании мгновенно уступил место возбуждению. Он кинулся в направлении, куда скрылся монстр, в надежде обнаружить истекающую кровью тушу, лежащую поперек тропинки… Однако его ждало разочарование: туши не было. Он прошел до того места, где переулок вливался в большую улицу, но так ничего и не нашел.

Тем временем уснувшее было Ясино просыпалось. То там, то здесь в окнах домов загорался свет, а некоторое время спустя на улицу стали выходить люди.

— Кто стрелял? Зачем стреляли? — бестолково спрашивали односельчане друг у друга. Похоже, что крика, на который ринулся участковый, никто, кроме Пареева, не слышал.

— А, вот у Виктора сейчас и спросим, — сказал Петрович, здоровенный мужик, который, бывало, кулаком на спор укладывал быка.

Многие вышли из домов с фонариками, и в их неверных мечущихся лучах Пареев смотрелся по меньшей мере странно: без фуражки (которую, как правило, не снимал никогда), с всклокоченными волосами с застрявшим в них мелким сором, который, кстати, усыпал и его китель, о котором Пареев тщательно заботился, да еще с «Макаровым» в руке… Все это произвело на тех, кто его увидел, самое что ни на есть тягостное впечатление.

— Что случилось, Виктор? — не в первый раз повторил Петрович, но Пареев не реагировал.

Люди, число которых с каждой минутой росло, обступили участкового. То и дело луч то одного фонаря, то другого пробегал по его лицу.

— Вот только в морду светить не надо, — наконец вымолвил Виктор.

— Ох ты! Ожил! — радостно воскликнул Петрович. — Может, сейчас-то расскажешь, зачем стрелял?

— Как, а разве вы ничего не слышали? — вопросом на вопрос ответил Пареев.

Толпа загудела. Если и перед тем на участкового глядели, мягко говоря, с недоумением, то теперь это недоумение удвоилось.

— Конечно, слышали, — проговорила жена Петровича, тоже Петровна, женщина худая и жилистая, казавшаяся около мужа тростинкой возле могучего дуба. — Твои выстрелы и слышали. Или, может, это не ты стрелял?

— Я.

— Ну вот, что ж ты нам мозги-то канифолишь? — Петрович вплотную подступил к Парееву.

— А перед тем ничего не слышали?

— Ха, — Петрович, уперев руки в бока, посмотрел на Виктора как на ненормального. — Перед тем мы спали. Время позднее, а завтра вставать раненько. Пока ты тут палить не начал…

— А крика никто не слышал?

Толпа глухо зароптала, и в этом ропоте слышалось только отрицание.

— Совсем ничего? — Виктор почти пришел в себя, и теперь его разговор все больше напоминал опрос свидетелей.

— Нет, — растеряно покачал головой Петрович. — А что?

— Там, — участковый кивнул в сторону темного переулка головой. — Кто-то кричал.

— Ничего такого не слышали, — сказал кто-то из толпы. — А что стрелял?

— Зверь какой-то…

Слова Пареева взбудоражили толпу. На миг замолкнувшие, люди зашумели вновь, но гораздо громче.

— Это что же за зверь такой? — раздавались отдельные голоса. — Как он выглядел? На что похожий?

Кто-то вспомнил загадочную смерть Максима Пименова, кто-то произнес слово «оборотень», и толпа стала рассасываться, пока не осталось человек пять, среди которых Петрович с женой и еще три мужика, которых в темноте Пареев не узнал.

— За мной, — решительно проговорил участковый, отправляясь вглубь переулка, откуда незадолго перед тем выбежал. — Надо узнать, кто кричал, может, сумеем помочь.

Возбуждение, сменившееся на короткое время ступором, вновь овладело им. Парееву как никогда захотелось действовать. Где-то на окраине сознания мелькнула мысль, что неплохо бы предстать перед Аней эдаким героем-сыскарем но, при воспоминании об их последнем с девушкой разговоре, погасла. Пареев рвался в бой…

Фонарик, изъятый им у одного из мужиков, скупо озарял тропинку впереди. Внезапно нечто привлекло внимание мента. Он остановился так резко, что шедший сзади Петрович не успел затормозить и, врезавшись в него, едва не сбил с ног.

— Осторожно, — сквозь зубы процедил Пареев. — Что прешь, как танк?

Петрович сконфужено промолчал.

Пареев склонился над тропой и стал скрупулезно высвечивать ее фонариком. В этом месте под ногами был не просто утоптанный чернозем, становившийся непролазной грязью в ненастье, а желтый песок вперемешку с глиной. И вот на этом светлом фоне Виктор умудрился в неверном свете фонарика рассмотреть пятна чего-то темного… Наклонившись, он стал их рассматривать. Потом ткнул пальцем и попробовал на язык.

— Кровь, — резюмировал он. — Я все-таки его ранил…

Сопровождавшие смотрели на него со смесью удивления и восхищения.

— Собак бы… Пустить по следу — вмиг бы накрыли…

— Что собак? — подала голос Петровна. — Вон, с Максимом-то когда: и с собаками из города приезжали, да только все равно никого не нашли…

Пареев неодобрительно посмотрел на женщину, но промолчал.

Они двигались дальше по переулку, не сводя глаз с тропинки. Больше следов крови не было: отряд, видимо, миновал то место, где пуля Виктора ранила таинственного зверя.

Переулок оканчивался тупиком. Тропинка, становившаяся с каждым шагом все уже, наконец уперлась в калитку замыкающего тупик дома. Калитка была полураспахнута.

— Кто здесь живет? — спросил участковый.

— Учитель наш, Антип Андреич, — отозвался кто-то из мужиков.

— Ждите меня здесь, — сказал Пареев, до конца отворяя калитку и входя во двор. — Если что, я позову.

— Может, с тобой? — несмело предложил Петрович.

— Нет, — отрезал Виктор.

…Двор учителя был захламлен донельзя: там и сям раскиданные, втоптанные в высохшую грязь битые кирпичи, какие-то обрезки полдюймовых труб с облупившейся краской на них, в дальнем углу двора луч фонарика выхватил и вовсе бесформенную кучу, неизвестно из чего состоящую: какие-то тряпки, железяки, деревяшки…

«Он что, сумасшедший?» — подумалось Парееву. Если бы участковый когда-либо читал «Мертвые души», ему пришло бы в голову аналогия с Плюшкиным, но, поскольку чтение книг Виктор по жизни считал презренным занятием, то и без подобного сравнения он вполне обошелся.

Бегло оценив обстановку Пареев, не нашел в ней ничего криминального… Ни расчлененных трупов, как в случае с Максимом Пименовым, ни луж крови, но, тем не менее, какое-то нехорошее предчувствие его не отпускало. Да и, в конце концов, кто-то ведь кричал! И откуда-то отсюда мчался таинственный зверь. И калитка была приоткрыта…

Виктор стал осматриваться дальше. Крыльцо дома, давно некрашеное, состоявшее всего из двух ступенек, было захламлено так же, как и все остальное. Какие-то большие картонные коробки, наполненные чем-то, опять же непонятного вида железяки…

Света в окнах не было. Пареев дернул входную дверь, но она оказалась заперта.

«Спит старикан, — подумал мент. — Тут кто-то кричит, кто-то стреляет, страшные звери бегают, а он дрыхнет… И даже калитку не закрыл…»

Незакрытая калитка положительно не давала Парееву покоя. Он принялся барабанить в дверь. Это продолжалось довольно долго и было совершенно безрезультатно.

Тем временем во двор вошли ожидавшие его на улице люди. К ним присоединились и ближайшие соседи Антипа Андреевича.

— Я ж сказал, не входить сюда, — сказал участковый, стараясь, чтобы его голос звучал сурово, хотя ничего в нем, кроме растерянности, не чувствовалось.

— Да ладно тебе, — примирительно поднимая руки перед собой, проговорил Петрович. — Ты тут так барабанил — пол-Ясина перебудил…

— Пол-Ясина, пол-Ясина, — Пареев злобно плюнул. — А одного старикашку не могу разбудить!

— Не может быть, — подала голос средних лет женщина, очевидно, соседка. — Уж Антип-то Андреич спит чутко.

— Я прям вижу, — буркнул участковый. — Не достучаться.

— Может, он ушел куда? — предположила Петровна.

— На ночь глядя? — с сомнением проговорил муж.

— Да куда уж там?! — воскликнула все та же соседка. — Антип Андреич ложится спать рано, особенно когда бутылочка есть… Но спит чутко, сколько бы ни выпил. Такой уж человек. И еще, — женщина зачем-то понизила голос, — воров он боится и дом всегда запирает. Даже когда в туалет ходит. И экономный — лишний раз свет никогда не включит…

— Вон оно что? — Пареев разве что не подскочил на месте. — Что ж вы раньше не сказали?

— Так ведь… Не спрашивал никто…

— А-а! — участковый махнул рукой, словно признавая исконную тупость местных жителей не поддающейся ни искоренению, ни перевоспитанию. — Ждите меня тут… Кстати, — он повернулся к соседке, — где тут у него сортир?

— Я провожу, — отозвалась женщина.

— Не надо. Только покажите, куда идти.

Соседка объяснила.

Нехорошее предчувствие, притупившееся было во время беседы с без позволения вторгшимися во двор свидетелями, обострилось вновь. Полностью отдавшись ему, Пареев шел не глядя под ноги, высвечивая фонариком дверь уборной, к которой вела прямая, вымощенная все тем же битым кирпичом дорожка. Внезапно его нога пнула что-то круглое, с хлюпающим звуком откатившееся прочь куда-то в сторону. Виктор остановился как вкопанный и принялся водить фонариком у себя под ногами. И похолодел: первое, что он увидел, это подозрительные темные пятна на битых кирпичах дорожки, слишком похожие на те, что видел он на том песчаном отрезке тропинки… Только эти были гораздо больше. Поведя фонариком в ту сторону, куда он пнул подозрительный круглый предмет, он едва сдержал тошноту: из-под куста смородины на него смотрела мертвыми глазами окровавленная голова Антипа Андреевича…

— Он ранен, он истекает кровью! Мы найдем его логово! — говорил Пареев мужикам, которых было шесть человек.

Первым делом, после обнаружения страшной находки, он велел женщинам отправляться по домам и не высовывать оттуда носа. Его грубый тон поначалу возмутил сельских женщин, но Пареев так на них взглянул, что всяческие слова протеста замерли на их губах. Когда женщины ушли, участковый ввел оставшихся в курс дела, причем, как он успел мельком заметить, пара мужиков с удовольствием бы слиняла вслед за слабой половиной человечества.

Двоих, Петровича и того, что дал ему фонарик, Пареев отрядил охранять тело. Тело обнаружилось рядом с головой, под другим кустом смородины на противоположной стороне дорожки. Оно было почти необъедено, словно у зверя была в этот раз цель не утолить голод, а только отделить голову от туловища. Хотя о мотивах зверя Виктор как-то и не задумывался.

Сам он, с оставшимися четверыми, отправился по следу. Точнее, попытался. Дойдя до того песчаного участка тропинки, где Виктор заметил пятна крови, он встал на колени и принялся освещать землю вокруг. Да, здесь кровь была видна, но что-либо увидеть на черной земле ночью было делом практически безнадежным.

Тем не менее, Пареев попытался. Он так и полз на коленях, уперев луч фонаря в землю. Песчаный участок кончился, начался простой чернозем, и кровь стала подсыхать, так что разглядеть ее капли стало практически невозможно. Но Виктор не сдавался, а упорно полз вперед, по направлению к главной улице.

— Ты это, — подал голос один из мужиков. — Он же все равно побежал туда, к центральной улице, так зачем зря ползать, на дороге и найдешь след. Там ведь гравий, он серый, на нем след будет лучше видно…

— Без тебя знаю, — огрызнулся Пареев, однако совету последовал.

На сером гравии улицы, действительно, кровавый след виделся весьма отчетливо. Выбежав из переулка, зверь повернул налево и некоторое время двигался посреди дороги. Пареев уже радовался удаче, но, как выяснилось, преждевременно: кровавый след довольно скоро вновь повернул в переулок, еще более узкий, чем тот, где жил Антип Андреевич, и гораздо более грязный: даже сейчас, когда так долго стояла сухая и теплая погода, здесь по-прежнему не высохли лужи с потрескавшейся коркой грязи по краям. Здесь след зверя терялся окончательно…

XVIII

Если и хотела Авдотьина-старшая устроить выволочку дочери за такое непотребное ее поведение, то это желание было подавлено в зародыше этой же самой дочерью. Покорной обычно дочерью…

Аня так посмотрела на свою мать, с таким непередаваемым выражением прошипела:

— Отстаньте от меня, я пошла спать, — что Авдотьина растерялась, первый раз в жизни осознав, что педагог она все-таки не идеальный и порой и перед ней могут встать нерешаемые задачи. В отличие от многих более вздорных и менее умных матерей, она не стала устраивать громкого скандала с истошными воплями, справедливо рассудив, что ни к чему иному, как к терзанию ее собственных нервов, это не приведет. Она лишь подумала:

«Ничего, красавица, мы с тобой еще поговорим. Утром…»

Но утром было не до того. Новая весть, о новой ужасной смерти, на этот раз пожилого учителя Антипа Андреевича, облетела Ясино.

Даже Авдотьин-старший не пошел на работу. Мрачно сидя за кухонным столом, он курил одну «Беломорину» за другой, а не одобрявшая курения в помещении жена, не говорила ему ни слова.

Когда родители сообщили о трагическом происшествии Ане, вставшей довольно поздно, девушка слегка побледнела, но ответила довольно спокойно:

— Довыступался старик…

— Как ты можешь так говорить! — воскликнула Авдотьина-старшая. — Он же учил тебя писать и читать. Если бы не он — ходила бы неграмотная!

— Вот, подумаешь…

— Да что с тобой? Тебя как подменили! Ты ж никогда такой не была!

— А то, — девушка перешла на крик. — Мне надоело, что ты мною управляешь, что все я делаю по-твоему, что только ты права! А ведь мне уже двадцать лет, и я могу жить своим умом!

Авдотьина вышла из себя.

— Да куда тебе жить своим умом! — закричала она. — Ты же дура, дурой была, дурой и останешься, как тебя ни учи, как ни воспитывай! Идиотка!

— Сама идиотка!!! — отозвалась Аня и осеклась: до такого у них не доходило никогда, мать она никогда не обзывала.

Авдотьина, открывшая рот, чтобы высказать какой-то новый упрек дочери, замолчала тоже. Слышать от Ани такое ей было попросту дико.

Так они стояли, глядя друг на друга в немом удивлении. Наконец, Авдотьина-старшая вымолвила, и голос ее звучал преувеличенно спокойно:

— Так, значит, я идиотка. Хорошо. Действительно, идиотка, что так много сюськалась с такой негодяйкой и неблагодарной дочерью, как ты. Хотя… Кажется, я понимаю, откуда ветер дует… Этот недоделок настолько языкаст, что умудрился восстановить дочь против матери. Хорошо, я с ним поговорю! Поговорю и носом натычу, чтоб знал, куда сунулся, и больше не совался. И с Виктором поговорю. Бить, говоришь, тебя будет… И пусть бьет, поделом! Может, дурь и повыбьет!

— Я не пойду за Витьку! И Александра не трожь!

— Ха, — Авдотьина подбоченилась. — Такой шибздик и уже — Александр!

— Не говори так!

…Они препирались довольно долго, пока Авдотьину, все это время молчавшему, женский перелай не надоел, и он не вспомнил, наконец, кто же в доме хозяин.

— Замолчите вы обе! — прикрикнул он. — Тут человек умер, а вы собачитесь! Бабы!

«Попал, попал…» — билась в голове мысль.

Щуплов корчился на чисто вымытом полу от боли. Точнее, бывшим до недавнего момента чисто вымытым. Теперь он был испятнан кровью. Вроде, и рана не серьезная: пуля навылет прошила бедро, судя по всему, не задев ничего жизненно важного, но как больно, а крови… Совсем было прекратившая течь у зверя, она продолжила течь у человека, да еще как! Теперь уже было не замыть ее следов водой из пластиковой бутылки, не говоря уже о том, что сил на это попросту не оставалось: боль, которой он почти не чувствовал в облике зверя, после трансформации в человека, казалось, проявила себя с удесятеренной силой.

«Попал, проклятый мент!» — с ненавистью думал Щуплов. Эта была единственная мысль, что осталась в голове, остальные были погашены болью.

Обнаженный, он корчился на полу, все больше и больше пачкаясь в собственной крови, и ему уже не было дела до того, что скажет Филипьевна, как не было дела и до самой Филипьевны.

Так прошло около сорока минут. Вообще-то сам Александр потерял всякое представление о времени: в тот момент, когда он в зверином облике заскочил в окно и вернулся в человеческий облик, боль сковала его. Однако теперь она стала понемногу отпускать. Внезапно он с удивлением обнаружил, что кровь больше не идет. После этого стало еще лучше: боль уходила, как вода в песок, еще немного и он смог оглядеться и… послать проклятие менту, так часто переходившему его дорогу: чтобы скрыть следы ночного происшествия, требовалось немало времени, а времени-то как раз и не хватало: вот-вот должно было начать светать.

Пластиковая полуторалитровая бутылка стояла возле ножки кровати, чудом им не опрокинутая, и была полна до краев. Но разве могла бы капля воды смыть море крови? Уже догадываясь, что увидит, Александр смочил водой тряпицу и протер ею рану. Боли не было, только легкое покалывание, похожее на то, как с мороза отходят не слишком замерзшие пальцы. Не было больше не только боли, но и раны: только красноватый маленький шрам, казалось бы, становящийся на глазах все меньше и меньше.

Теперь стоило заняться сокрытием случившегося вплотную. Первым делом, то и дело смачивая тряпицу водой из бутылки, Александр стал обтирать себя, так как пачкать в крови одежду ему не хотелось. Кое-как очиститься ему удалось, но на этом вода и кончилась… Нужно было принести новой, и не меньше ведра, а то и поболее. Но как это сделать?

Одеваясь, Щуплов продумывал варианты решения и одновременно благодарил судьбу за то, что у Филипьевны такой крепкий сон. Все время, пока он стонал на полу, она не проснулась и не пошла к квартиранту на шум, чтобы узнать, в чем дело… А если б пришла… Ладно, что дверь запиралась изнутри на крючок, но если бы бабка проявила настойчивость и стала долбиться до победного конца. Конец бы и пришел. Ей. И совсем не победный, но как потом объяснить исчезновение старухи? Об этом Щуплов старался не думать, радуясь тому, что хотя бы пока все обошлось…

Но это было только пока… Сейчас предстояло сходить за водой, но как это сделать? Через окно, затем — в сарайку, где, насколько Александр помнил, хранились ведра, потом — к колодцу… А ну как проснется бабка и пойдет смотреть, кто это в ее сарайке шарится? Можно, конечно, выйти и через дверь, как, дескать, по малой нужде, и прихватить ведро на кухне, оно почти полное, сам вечером набирал… Но тоже ведь: встанет, спросит, куда ведро потащил… Или, еще хуже, заглянет в комнату, пока он будет на кухне, и увидит… Ладно, что хоть свет потушен…

Александр решил остановиться на первом варианте… В конце концов, в этом случае без его ведома в комнату к нему никто не проникнет, а отболтаться… Что-нибудь наврет, не впервой…

Стараясь не шуметь, он выбрался во двор. Здесь было гораздо светлее, чем в комнате, так что Щуплову, хорошо видевшему в темноте, не составило труда найти тропинку к сарайке, которая как-то уж слишком причудливо извивалась между кучами старых досок, какими-то ящиками и прочими элементами деревенского хозяйства.

…С доставкой воды в комнату Щуплов справился идеально: все получилось так, как он и задумал: сарайка была заперта не на висячий замок, а только на щеколду, внутри он без труда нашел два ведра, которые без проблем наполнил водой… Только вот небо начало на востоке светлеть, а в деревне, как правило, вставали рано… Времени на наведение порядка оставалось в обрез…

Не медля Щуплов принялся за дело. На счастье, он не выкинул те тряпки, в которые превратилась его одежда когда он перекинулся в зверя не раздевшись, так что мыть было чем.

Проблема была в другом: хоть Щуплов и хорошо видел ночью, но все ж-таки хуже, чем днем, так что делать уборку в темноте было бы нежелательно, а включать свет — нежелательно вдвойне. В конце концов, он решил прибраться в темноте, а потом, включив свет, поправить, если где что не так…

…Крупные следы учиненного им же беспорядка ликвидировать было довольно-таки просто, но вот мелкие… Александр изо всех сил напрягал зрение, но, тем не менее, когда включил свет, то ужаснулся: оставшиеся на полу, а также на мебели пятна не оставляли сомнения в их происхождении.

Ругаясь шепотом, Щуплов стал их вытирать. Вода была холодная, моющих средств не было, спасало только то, что кровь была свежая и смывалась легко. Минут через десять работа была закончена. Александр встал, потянулся и, повернувшись к выключателю, собрался выключить свет и замер… В дверях комнаты стояла Филипьевна и смотрела на него.

XIX

В этот раз всякого рода экспертов и следователей наехало не в пример больше, чем после смерти Пименова. С большим пристрастием допрашивали население, более тщательно, на протяжении целых трех дней, прочесывали лес, но все было без толку. Единственным свидетелем, кто «вживую» видел зверя, был Витька Пареев, но и он ничего конкретного сказать не мог, только: бежал огромный зверь навстречу, он стрелял, вроде, попал… Потом было найдено тело Антипа Андреевича Никифорова, учителя местной школы с головой, отделенной от туловища.

Если какие следы зверь и оставил, то грянувший наутро ливень с грозой смыл их начисто, так что от специально обученных собак, которых привезли аж из областного центра, не было никакого толку. Создавалось впечатление, что этот дождь, сопровождавшийся громовыми раскатами, был специально вызван кем-то для уничтожения всевозможных следов зловещего ночного события: тучи рассеялись через пятнадцать минут после дождя, а уже через час ничего, кроме зарождавшейся да так и не успевшей зародиться грязи да блестевших кое-где на солнце дождевых капелек на листьях деревьев, не напоминало о прошедшем сильнейшем ливне. И все следующие три дня, когда охранники правопорядка шастали по окрестным лесам в поисках следов, на небе не было ни облачка.

Состояние Пареева было ужасным. В отличие от того, прошлого раза, когда смерть Пименова произвело на него тяжелое впечатление, случившееся со старым учителем его почти не тронуло. Он больше был озабочен тем, чтобы разобраться с этим никчемным Щупловым, который отбил (а в том, что он отбил, Виктор ни чуточки теперь не сомневался) у него девушку. Более того, если раньше он воспринимал то, что самая красивая девушка принадлежит ему, как само собой разумеющееся, особенно не задумываясь при этом о женитьбе, то теперь Парееву казалось, что это было бы здорово — жениться на Ане, уехать в город, остепениться… Но шибздик Щуплов портил всю обедню!

Ко всему прочему, понаехавшее из города начальство смотрело на него косо. Это несмотря на то, что он все правильно и грамотно сделал…

«Ничего-то ты не можешь как следует, — читалось в глазах этих городских. — Неудачник!»

И Пареев злился еще больше.

Единственным светлым моментом среди той черной полосы, что протянулась через его жизнь, было то, что ему в подкрепление прислали его старого армейского товарища — Илью Громова. Илье предстояло остаться в Ясино, когда все прочие разъедутся, и помогать Парееву поддерживать в деревне порядок.

Фамилия Громова ему крайне шла: даже покойный Максим Пименов показался бы мелким рядом с ним. Словно вытесанный из огромной каменной глыбы, Илья производил впечатление человека, способного свернуть шею гиппопотаму голыми руками. Впрочем, гиппопотамов ни в Ясино, ни в городе, где жил Громов, не водилось, зато водилось большое количество правонарушителей, которых ему необходимо было по долгу службы унимать, и бывали случаи, что один Илья справлялся там, где не мог справиться целый взвод.

Лицо у Громова, как и все тело было, словно вытесано из камня, причем не самым опытным каменотесом. Крупные черты лица казались какими-то смазанными и нечеткими, что выглядело несколько странным в сочетании с его богатырской статью.

По жизни Илья человеком был добрым и справедливым. Работая в милиции, он никогда не пользовался служебным положением для достижения какой-либо своей цели, да и силой свой немереной больше пользовался в тренажерном зале, чем в повседневной жизни.

…- Такие вот дела, Илюха, — Пареев уже выпил немало, был красен, и язык у него слегка заплетался. Перед этим Виктор в течение часа, прерываясь лишь на то, чтобы заглотить очередной стакан самогонки, рассказывал товарищу о своем деревенском житье-бытье. О том, как и за что он в такую глушь попал, Пареев, памятуя порядочность Громова, умолчал, кое-как отговорившись общими фразами.

— Да-а, — покачал головой Илья.

Несмотря на то, что пили они с Виктором наравне, по Громову совершенно нельзя было сказать, что он он выпил много. И рассуждал он вполне трезво, чего уж про Виктора совсем сказать было нельзя.

После того, как все городские поразъехались, он, наконец, получил возможность расслабиться. И что, как не бутыль самогона, могла помочь в этом! Тем более, под выпивку гораздо лучше рассказывалось, все невзгоды, обрушившиеся на него в последние дни, казались еще более несправедливыми, а проблемы еще более неразрешимыми… А Илья был таким благодарным слушателем…

Однако нельзя было сказать, что Громову были по душе эти пареевские слюни-сопли. Правда, не слишком они его и раздражали, просто ему казалось, что не в ментовке бы работать такому хлюпику, а где-нибудь в конторе по выращиванию цветочков. Сам Громов, если какие неприятности у него случались, предпочитал не делиться ими ни с кем, а переживать в одиночку…

— И ведь представляешь, Илюх, — Пареев совсем расклеился. — Все началось ведь, когда этот недоделок здесь объявился. А без него так хорошо было… И Анька…

— Да ну, — Громов хоть и видел, что приятель его изрядно пьян и спорить с ним бесполезно, решил все-таки возразить. — Не может такого быть, чтобы все было из-за какого-то там…

— Да знаю я, что не может! Я ж его, поганца, сам подвозил! А ведь как приехал, так и началось: и Аньку на второй же день оболтал, и зверь этот объявился! Видел бы ты, как Анька-то вырядилась, когда пошла с ним гулять! Я как ни просил — не мог ее заставить!

— Да тебе кажется!

— Ну нет, не кажется. Уж я-то участковый! Мне полагается все видеть!

— И ты с ним не говорил? С этим, как его… Щупловым?

— Когда? Я ж, как он объявился, так и живу от убийства до убийства. Так ведь бы и подумал, что это он убивает, чтоб Аньку у меня отбить…

— Ну, это ты уж вообще загнул! Думай хоть, что говоришь…

— Да я и думаю… Я зверя-то видел, совсем он на этого шпентика не похож! Меня чуть не разорвал…

И Пареев в десятый раз принялся рассказывать про свою ночную встречу с монстром. Илья терпеливо его слушал. На него спиртное действовало не возбуждающе, но умиротворяюще: здоровяку просто хотелось сидеть в расслабленной позе, никуда не спеша, и слушать что угодно, даже ту ахинею, в которую все больше и больше вырождался некогда правдивый и красочный рассказ Виктора. Постепенно он ушел в свои собственные мысли и уже не слышал, что там долдонил Пареев…

— А что, вот щас прямо пойду и поговорю с этим засранцем! — фраза, произнесенная участковым громче обычного, вывела Громова из задумчивости. — Покажу ему кузькину мать!

Илья несколько мгновений смотрел на собеседника, не в силах понять, о чем же речь; когда ж до него, наконец, дошло, он проговорил:

— Может, не надо, а?

Голос его звучал при этом как-то робко, что не вязалось с его мощным телосложением. Когда-то они вместе служили в армии, и Громов не понаслышке знал о том, на что был способен пьяный дед-Пареев, особенно в последние полгода службы. А в то, что Витька с годами изменился в лучшую сторону, ему как-то не верилось.

— Это почему ж не надо? — Пареев аж взвился. — Надо, и еще как! Мне все некогда было, но теперь-то он у меня не уйдет…

— Брось. Ты же… выпивши! И, к тому же, мент…

— Ну и что?! — Пареев уже попросту орал. — Я что, по-твоему, совсем не соображаю? Я покажу этому интеллигентишке, как чужих девок отбивать!

— Может, завтра, — уговаривал Громов. — Сегодня ты уж…

— Что я?! — Виктор вскочил на ноги, едва не опрокинув стол. — Я не настолько пьян, чтобы ничего не понимать!

Нетвердым шагом он пошел к двери, по инерции сняв с вешалки фуражку и нахлобучив ее на голову.

— Пойдем со мной! — проговорил он, повернувшись к продолжавшему сидеть Громову.

Илье так не хотелось вставать вообще, а вставать для того, чтобы идти туда, где могла выйти пренеприятная история, ему не хотелось вдвойне. Однако он справедливо полагал, что одного Пареева отпускать не стоит: по пьяни он мог наломать таких дров, что заваренную им кашу пришлось бы расхлебывать весьма долго.

— Может, все-таки завтра, — пробормотал он, но в этот раз в его голосе было так мало уверенности, что Пареев даже ничего и добавлять не стал, а лишь махнул рукой.

…Очутившись на улице, Виктор едва не свалился в канаву и непременно бы свалился, если бы вовремя подоспевший Громов его не поддержал.

— Сп-пасибо… — пробормотал участковый.

Был как раз вечер, рабочий день кончился, жара спала, молодежь гуляла, старики сидели на завалинках, и для них было великолепным развлечением открывшееся зрелище, как два пьяных мента шли по улице, причем один из них, их участковый, был совершенно в непотребном состоянии. Старики укоризненно качали головами, молодежь втихомолку хихикала, стараясь, однако, при этом не попадаться Парееву на глаза, так как мстительность участкового была известна всем.

Илья уже сожалел, что силой не удержал Виктора дома, но было поздно. Всю дорогу, провожаемый недоуменными, насмешливыми и укоризненными взглядами ясинцев, Пареев громко поносил Щуплова, порой упоминая и Аню Авдотьину, тоже далеко не в лестных выражениях. Громов всячески уговаривал его помолчать, но Пареев не слушал.

Наконец подошли к дому Алевтины Филипповны.

— Ты с-стой тут, — проговорил Виктор Илье. — А я п-пойду с ним разбираться.

И он твердым, решительным шагом в дупель пьяного человека, пытающегося изо всех сил казаться трезвым, направился к калитке.

— Ты, я надеюсь, прямо в доме ему морду бить не будешь? — проговорил вслед ему Громов, не слишком надеясь на положительный ответ.

— Не знаю, не знаю, посмотрю на его поведение!

Несмотря на то что Пареев велел ему ждать на улице, Громов вошел вслед за товарищем во двор.

Виктор уже стоял перед распахнутой дверью в дом, занавешенной тюлью — от мух и голосил во все горло:

— Алевтина Филипповна! Алевтина Филипповна!

— Чего тебе? — хозяйка появилась не из дома, куда, стараясь изо всех сил, базлал Пареев, а из огорода. — Что орешь-то как оглашенный?

Пареев замолчал и посмотрел на нее так, словно она не пешком пришла из огорода, а, по меньшей мере, прилетела на метле или в ступе откуда-то с небес.

— Э, — продолжала хозяйка. — Да ты, Витя, как я посмотрю, нализался. Что ж ты так, представитель власти, а ведешь себя как распоследний подзаборник?…

Старушка покачала головой. Громов, слышавший весь разговор, испугался, что Пареев, услышав такую отповедь, сейчас нахамит старухе и окончательно дискредитирует звание стража порядка, во всяком случае, здесь, в Ясино. Но на этот раз Илья ошибся.

— Вы меня простите, Алевтина Филипповна, — проговорил Виктор, с трудом выговаривая имя-отчество хозяйки. — Я ведь это… Пришел с вашим квартирантом поговорить насчет этого… правонарушения…

— Какого правонарушения? Что он нарушил?

— Мои права нарушил! В душу наплевал! Мне с ним разобраться надо! Он дома?

— Дома-то дома… Вот только не знаю, стоит ли тебя к нему пускать? А то буянить начнешь, разнесешь дом по кирпичику да по бревнышку — где я жить-то буду?

— Не р-разнесу! Мне ж только поговорить!

— Знаю я ваши эти разговоры! — покачала головой Алевтина Филипповна. — Ладно, заходи, комнату его найдешь?

— Найду!

— Вот и хорошо. Только смотри, без драки! А то придется на тебя в район пожаловаться…

— Конечно, конечно…

Пареев скрылся в доме. Илья, подойдя к двери, стал ждать. Все происходившее вдруг стало казаться ему глупым и нереальным… Как вообще можно было в таком свинском виде куда-либо тащиться почти через все село, позориться перед жителями, с целью разобраться с каким-то штатским? Глупо. И не менее глупо то, что сам он тут торчит, как забинтованный палец, и даже не знает, что делать… То ли пойти в дом, то ли вовсе отправиться прочь…

Похоже Филипьевна, понимала, о чем он думает.

— Что, сынок, — проговорила она. — Не сладко с Витькой-то пить?

Илья кивнул.

— Да, такой вот он… Не плохой, вроде, парень, да уж как выпьет, так — дурак… Знаешь, — хозяйка понизила голос. — Этот вот, квартирант мой недоделанный, девку у него отбил… И не понимаю, как это ему удалось: он же ведь странный, как незнай кто… Не любят таких девки, а тут… Поди ж ты… — Алевтина Филипповна развела руками.

— Да, — неопределенно отозвался Громов.

— Вообще, странноватый такой, — продолжала пожилая женщина. — Вот представляешь, третьего дня…

Но тут начавшийся было рассказ был неожиданным образом прерван. Из дома, отбросив повешенный в дверях тюль, выскочил Пареев. Его глаза блуждали, но, как с удивлением отметил про себя Илья, в них больше не было ни капли хмеля.

— Ты чего? — Громов попытался схватить его за плечи, но участковый с неожиданной силой оттолкнул его и бегом кинулся к калитке.

— Ты куда? — растеряно крикнул Громов ему вслед, но Пареев не отвечал.

Отворив калитку, он выскочил на улицу и бегом припустил прочь…

— Я же говорила, странный он какой-то, — покачав головой, сказала Филипьевна, и на этот раз было неясно, кого она имеет в виду, то ли своего квартиранта, то ли участкового, столь таинственно в одночасье протрезвевшего.

…На улице раздался шум…

Щуплов лежал на кровати, глядя в потолок. Ему нездоровилось. То ли это было последствием ранения, то ли он подхватил какую-то болячку, до того ему неизвестную, но во всем теле он ощущал слабость. На работу он не пошел, а так и валялся с самого утра на кровати, разве что пару раз сходил до ветру. Хозяйка посматривала на него подозрительно, но с расспросами не приставала.

Хотя и с трудом, но в ту ночь, вернее, в то раннее утро, он кое-как отболтался. Может, во многом, помогла и его способность отводить глаза, так как хозяйка, похоже, не обратила никакого внимания на ведро, наполненное побуревшей водой, и даже как-то благосклонно восприняла объяснения типа того, что ему не спалось и он решил слегка прибраться… А может, старуха была попросту дурой; что ж, тем было лучше для нее…

А в этот день с утра его и прихватило… Александром овладела полнейшая апатия, только порой мысль об Ане Авдотьиной согревала, так хотелось, чтобы девушка пришла, навестила… Три дня он ее не видел и соскучился, а она не шла…

Щуплов попытался было вновь почитать тот злосчастный детектив Марининой, но на этот раз его не хватило и на абзац: книжка с шелестом упала в щель между стеной и кроватью да так и осталась там лежать…

«Кого это черти несут?» — раздраженно подумал он, прислушиваясь. В том, что пришли по его душу, причем совсем не с добрыми намерениями, Александр был отчего-то уверен.

В комнату вошли не постучавшись. Щуплов не слишком удивился, увидев Пареева, о том, что участковый жаждет с ним «потолковать» он догадывался давно, но вот того, что страж порядка будет так омерзительно пьян, Александр вовсе не ожидал.

— Лежишь? — вместо приветствия промычал Виктор. — Падла!

Александр встал на ноги. Слабость, как ни странно, после появления участкового, стала проходить, но вместе с тем Щуплов почувствовал, что его начинает трясти. В глазах помутилось, лицо Пареева, маячившее где-то совсем близко, стало казаться размытой красно-белой кляксой.

— Э! Э! Ты чего?! — в голосе Виктора больше не слышалось пьяного наезда. — Почему ты на меня так смотришь?

И тут Щуплов зарычал. Негромко, но довольно угрожающе.

— Ты чего?! Чего? — Пареев чувствовал, как выходит из него хмель, а вместе с хмелем и остатки храбрости. Он сначала даже пытался думать, что это происходит такое; остатками здравого рассудка, уже освободившегося от алкоголя, но еще не поддавшегося панике, он тщился понять: что же с этим недоделком не так, помимо того, что он рычит и брызжет слюною, и вдруг понял: глаза Щуплова были красными! Не такими красными, как бывает у невыспавшихся людей, а такими, как бывают у монстров в фильмах ужасов!

— Э-э! — Виктор стал медленно отступать к двери, неуклюже пятясь спиной. Шажок, еще шажок… Щуплов наступал.

— Убир-райся! — человеческие слова с трудом угадывались сквозь рычание. — Я с тобой р-разберусь!

Парееву внезапно вспомнились два недавних преступления, изуродованные, растерзанные трупы, и он понял, кто это сделал. Озарение было таким неожиданным и таким ужасным, что…

…Участкового охватила паника.

— Это он! Я говорю тебе, это он! — захлебываясь твердил Пареев.

Илья догнал его возле самого дома. Виктор тяжело дышал, а на его лице застыло выражение ужаса.

— Что это ты? Белены обожрался? — Громов совершенно искренне ничего не понимал. — Ты ж так бежал, так бежал, я тебя с трудом догнал! Что там произошло? Уж не превратился ли твой шибздик в большого страшного зверя?

— Ты бы знал, — Виктор смотрел на Илью широко раскрытыми глазами. — Ты бы знал, как ты прав!

— Вообще-то я шутил, — пробормотал Громов…

— А вот мне не до шуток. Он — оборотень!

— Да, Витя, пить-то тебе надо было меньше.

— Я что, похож на пьяного?

— В общем, нет… Но перед тем был похож. Да еще как! Да ты ведь и был пьян, как сапожник!

— Да? — в голосе Пареева послышалась какая-то неуверенная беспомощность, словно он забыл о себе нечто такое, что все вокруг про него знали.

Громов же всерьез задумался. Конечно, ни в каких оборотней он не верил, но, с другой стороны, зная Виктора, он мог бы сказать однозначно: трусом тот не был. А по пьяни, наоборот, приобретал такую безрассудную храбрость, что, если бы его не унимали случившиеся рядом товарищи, он давно бы свернул себе шею. А сейчас он моментально протрезвел и дрожал от страха, что было крайне удивительно.

«Что же там произошло? — думал Илья. — Он же совсем не в себе!»

Пареев действительно походил на сумасшедшего: он что-то нес насчет оборотней, опасности для своей жизни, и кончилось тем, что встал и запер входную дверь на засов. Громов смотрел на него с недоумением…

Посещение Пареева, как ни странно, оказалось для Александра сродни фляге прохладной воды для умирающего от жажды путника в пустыне. Он стал чувствовать себя намного лучше: слабость прошла, туман перед глазами рассеялся и, что самое странное, он уже с трудом вспоминал: а был ли Пареев и, если был, то чем окончилось его посещение? Но в подобного рода недоумении ему не пришлось пребывать долго: к нему пожаловал новый гость, а точнее, гостья.

…Авдотьина-старшая исполнила-таки свою угрозу и явилась к Щуплову, чтобы поговорить с ним на чистоту. Сопровождаемая Филипьевной, с лица которой еще не стерлось выражения крайнего удивления позорным и недостойным поведением участкового, она вошла в комнату Александра.

Тот не ожидал появления кого бы то ни было так скоро и вздрогнул. Это показалось Авдотьиной добрым предзнаменованием и залогом ее победы в грядущем словесном поединке.

— Я пожалуй, выйду, — проговорила Филипьевна, отодвигаясь в коридор. — А вы уж тут как-нибудь… Без меня.

Авдотьина нетерпеливо кивнула головой.

…Если сперва Щуплов и смутился, то взял себя в руки очень быстро.

— Здравствуйте, — вежливо, как и подобало, проговорил он. — Простите, мы так и не были представлены друг другу… Меня зовут Александр.

Авдотьина смешалась. Она ожидала чего угодно: хамства, мальчишеской похвальбы, упреков в предрассудках, свойственных старшему поколению, но отнюдь не вежливого приветствия.

— Знаю уж, — проговорила она. — Наслышана. А меня — Полина Васильевна.

— Как хорошо, что вы ко мне зашли, Полина Васильевна… Я тут приболел немного, но сейчас почти выздоровел… И еще, примите мои извинения за мое поведение во время нашей предыдущей встречи… Я вел себя недостойно.

Авдотьина не знала что и сказать. Все решительные слова, тщательно обдуманные ею на пути из дома, куда-то делись, и она беспомощно глядела на Щуплова. Тот ждал, не сводя с нее пытливого взора.

— Ну ты это… — начала она, и это было далеко не то, что бы ей хотелось сказать в начале. — Что у тебя с моей дочерью?

— С Аней? — как бы не понял Александр.

— С Аней, с Аней. У меня другой нет. Так что у тебя с ней?

— Как что? Неужели вы не знаете? Это называется любовь…

— Любовь? — наконец Авдотьиной удалось справиться с растерянностью, и она взяла тот тон, который сначала и хотела. — Какая у тебя может быть с ней любовь? — спросила она с особым ударением на слове «тебя».

Она думала, что сейчас-то Щуплов психанет и наговорит дерзостей, что даст и ей повод наговорить чего-нибудь соответствующего. Но — ничуть не бывало.

— А что в этом такого? — спокойно спросил Александр. — Разве в ваше время такого понятия не существовало?

— Существовало, — сердито буркнула Авдотьина, — только… Только у нас все было гораздо проще…

— Как проще? — немедленно спросил Щуплов.

— Ну… Не знаю, проще и все!

Своими каверзными вопросами Александр снова загнал Полину Васильевну в тупик, откуда она только-только выбралась. Мать Ани уж и не знала, что говорить дальше, но Щуплов заговорил сам:

— Скажите, — вкрадчиво осведомился он. — А, кроме вашего мужа, в молодости за вами никто не ухаживал? Не было ли всяких ухажеров, что хоть и были красавцы, но ничего из себя не представляли? И отчего же вы все-таки избрали своего мужа, ведь видно, что он совсем не красавец и никогда им не был?

— Да какое твое дело? Да как ты смеешь? — вскипела Авдотьина, тем более что во многом Александр был прав. — Моя биография тебя не касается, речь идет о моей дочери!

— Совершенно верно. У вас крепкая, хорошая семья, значит, вы сделали правильный выбор. Зачем же вы толкаете свою дочь на неправильный?

— Это ты о чем? — спросила Авдотьина, хотя, будучи женщиной умной, догадалась, куда Щуплов клонит.

— Я не о чем, я о ком, — не заставил ждать себя с ответом Александр. — Я о нас с Аней и об этом… Так называемом участковом.

Слова «так называемым» Щуплов произнес с брезгливой гримасой, словно говорил о выгребной яме.

— Ты Виктора не трожь, — с угрозой в голосе проговорила Полина Васильевна.

— Вот вы и обиделись, — Щуплов развел руками, словно этого и ждал. — И почему? Чем это, интересно, он вам так угодил? Огород вскопал? Дров помог наколоть? Регулярно Ане помогал воды из колодца набрать и принести?

Авдотьина не нашлась, что ответить. Опять Щуплов попал в точку: ничего из вышеперечисленного Пареев никогда не делал.

— Ты-то будто помогал? — смущенно пробормотала она.

— Да я и помог бы, да вот только ваш муж бы меня с крыльца — оно у вас высокое — и спустил бы. Да и вы, пожалуй, понаддали бы пинка.

— И понаддала бы! — Авдотьина снова вошла в колею, из которой Щуплов несколько раз уже ее выбивал. — Много от такого, — она с оттенком презрения осмотрела телосложение Александра, — толку в хозяйстве?

— Да уж поболее, чем от вашего Витьки. И вообще, я жилистый…

— Да уж, нечего сказать, жилистый… А зачем старику… покойнику нахамил?

Новый поворот в разговоре, казалось бы, ничуть Щуплова не смутил.

— Я ему не хамил. Вообще, он первый начал. Но и я виноват — погорячился. Я и прощения бы попросил, но, — Щуплов вздохнул, — уже не перед кем.

«А ведь он все брешет, — внезапно пронеслась в голове Авдотьиной мысль. — И этот вздох и все эти рассуждения — все ложь! Вот только неясно, что же под этой его маской скрывается?»

И Полина Васильевна с крайним неудовольствием поняла, что маска эта ей нравится; более того, ей совершенно не хочется знать, что же скрывается под ней. Раздражение и злость на саму себя придали ей сил.

— Знаешь, что? — сказала она резко. — Что бы ты тут мне ни плел — держись от Анны подальше. Она выходит замуж, и ты получаешься тут третьим лишним. Совсем лишним!

— А вы хоть саму-то Аню спросили, что она думает по этому поводу? — с усмешкой осведомился Щуплов.

— Ничего она не думает! — сердито отозвалась Авдотьина. — У нее есть мать, есть отец, двух детей вырастили — не дураки! Вот они за нее и подумают!

С этими словами Полина Васильевна вышла из комнаты, громко хлопнув дверью.

«Нет, ничего из этого разговора не вышло, — думала она. — Он не отступится.»

Как ни странно, но этот факт ее отчего-то совсем не расстраивал и не казался, как прежде, кощунственным и противоестественным.

А Щуплов был доволен. Еще пара-тройка таких бесед — и Авдотьина оказалась бы полностью на его стороне, а поганый мент был бы посрамлен окончательно и бесповоротно, но времени на эту пару-тройку бесед не оставалось.

Полнолуние близилось…

Аня с нетерпением ждала мать. Ей было не велено выходить из дома и, несмотря на недавний бунт, девушка не осмелилась в этот раз ослушаться. Она ожидала потока брани и упреков, что обрушится на нее по приходе матери, но ничего такого не случилось…

Не то что она смирилась, ей попросту надоело. Аня, с несвойственной ей глубокомысленностью, осознала, что за любовь надо бороться. Это было так ей непривычно, что она устала. И теперь ей не хотелось ничего иного, как выслушать очередную порцию нотаций и отправиться пораньше спать…

Но, вопреки ожиданиям, никаких нотаций не последовало. Более того, мать призвала ее на кухню и довольно спокойно, если не сказать ласково, задала тот же вопрос, что перед тем задала Щуплову:

— Что у вас с Александром?

И Аня, словно они с Александром сговаривались, ответила:

— Любовь.

Авдотьина вздохнула, но не слишком тяжело, словно именно это и ожидала услышать и была к этому готова.

— И эта туда же… — проговорила она. — Ну и что, скажи, ты в нем нашла?

Аня не нашлась, что ответить.

— Вот то-то же, — продолжала Полина Васильевна. — Он же маленький, сухенький, мы о нем совершенно ничего не знаем, да еще и лживый до мозга костей. Врун, одним словом, — постаралась сгладить, как ей показалось, не слишком простое для Аниного восприятия выражение.

— Это почему же врун-то?! — возмущенно воскликнула девушка. — Что это он такого наврал?

— Да больно уж он складно говорит, — покачала головой мать. — Все-то он знает, на все-то вопросы он знает ответы, аж и странно как-то…

— Мама, а ты не думала, что он просто умный!

— Думала, думала… По мне, так слишком умный.

— Так что в этом плохого?

На этот раз Авдотьина тяжело вздохнула.

— Не знаю, Аня, не знаю… Только будь осторожна. Учить я тебя больше ничему не буду, да и останавливать не буду, вижу, что бесполезно, но… Смотри у меня!

Конец фразы, впрочем, прозвучал совсем не грозно, а скорее как-то устало.

О Витьке Парееве не было сказано ни слова.

Васька, подслушивавший в соседней комнате разговор матери с дочерью, решил порадовать Щуплова. Посрамление Пареева, а то, что имя участкового во время беседы не было произнесено ни разу, можно было трактовать не иначе, как посрамление, так обрадовало парня, что он хотел с кем-нибудь поделиться этой радостью. И на роль этого «кого-нибудь», кто смог бы не только оценить его радость, но и порадоваться вместе с ним, Александр годился лучше всех.

Вообще-то в глубине его души жило некоторое опасение касательно Щуплова. То воспоминание о необъяснимом страхе, что на карьере повлекло его прочь от друзей, хоть и совершенно изгладилось из памяти пацана, но, тем не менее, оставило след в его подсознании. В другой раз он и поостерегся бы пойти к Александру без зова, но не теперь: больно уж хорош был повод!

Итак, за сегодняшний вечер Васька должен был стать третьим гостем Щуплова. Зайдя в калитку и никого не встретив (Филипьевна, очевидно, была в огороде), он в задумчивости встал перед занавешенной тюлью дверью: здесь он не был ни разу. Войти разве? Но в какой комнате обитал Щуплов, парень не имел никакого представления, а шарахаться по дому наобум — Филипьевна решит, что вор, и огреет чем-нибудь тяжелым по башке. Он решил найти хозяйку и отправился в огород, надеясь там ее встретить. Туда-то Авдотьин дорогу знал: надо было обойти дом справа и пройти через задний дворик, где раньше содержался несчастный Тузик и куда выходило окно комнаты Щуплова. Впрочем, об этом последнем Васька и не ведал… Пока не пошел искать Филипьевну.

…Окно было открыто, и, как человек любопытный, Авдотьин-младший, разумеется, не упустил возможности туда заглянуть… Да так и замер с открытым ртом.

Он увидел Щуплова. Но, право же, был ли это Щуплов? Этот рычащий, бьющийся в конвульсиях тип: был ли это тот, кого, пусть и не долго, но Васька знал? Человек в комнате был обнажен, но это на фоне всего остального не показалось Ваське странным. Гораздо более странными и ужасными виделись ему телодвижения существа: мышцы его под кожей ходили ходуном и, казалось, сами кости постоянно трансформировались и выгибались под разными углами… Краем глаза Васька отметил, что одежда (насколько он помнил, это была одежда Щуплова) была беспорядочно раскидана по всей комнате. Авдотьин стоял, как завороженный, не в силах пошевелиться, и наблюдал за телодвижениями существа, словно смотрел по «видику» ужастик. То, что нечто, которое он знал, как Щуплова, могло его увидеть, как-то не приходило ему в голову. Это соображение так и не посетило его, пока Васька вдруг не ощутил, что глаза существа, красные, как раскаленные угли, смотрят на него…

Раньше такого с Щупловым не было никогда. Превращение происходило всегда ночью, как правило, во сне, более того, он чувствовал его заранее и старался приготовиться… Но теперь… нечто странное произошло с ним: после ухода Авдотьиной, когда, казалось бы, до ночи было еще далеко, он вдруг почувствовал, что это начинается. И начинается внезапно, неожиданно, и никакие попытки удержаться не помогут… Да и не было у него никогда до сего момента желания удерживать зверя: время его появления, как правило всегда устраивало Щуплова-человека… Но теперь…

Единственное, на что у него хватило сил — это скинуть одежду, прежде чем безумие превращения охватило его… Он почувствовал, как меняют форму кости, еще немного — и черная шерсть, пробившись наружу, покрыла бы его становящееся все менее человеческим и все более звериным тело, как вдруг Щуплов (или уже не Щуплов?) почувствовал: он не один.

Этот факт был настолько сверхъестественным и диким, не имевшим места быть никогда раннее, что зверь на мгновение замер, уставившись покрасневшими уже глазами на неожиданного очевидца.

…Возможно, попадись Васька на глаза монстру парой минут позже, его бы не спасло ничто: звериное в Александре возобладало бы, и звериная же неутолимая жажда истребления и уничтожения в мгновение ока превратила бы Авдотьина-младшего в бесформенные куски плоти, обильно политые кровью, но, к счастью для Васьки, он появился слишком для этого рано: в Щуплове было еще слишком много человеческого. И это человеческое, не сознание уже, но лежащее гораздо глубже, не дало зверю растерзать Ваську, более того, начало происходить то, чего не происходило никогда: обратное превращение…

— Чего вопишь, как оглашенный? — с беспокойством спрашивала Филипьевна Ваську.

Тот бежал к ней через огород, безжалостно топча столь лелеемые ею редиску и лук, так что в первый момент хозяйка уж совсем захотела взять какую-нибудь палку потяжелее да поучить обнаглевшего мальца пониже спины, который, мало того, что изгадил грядки, так еще и орал благим матом. Но когда Авдотьин приблизился, она поняла, что пацан не придуривается: его дико блуждающие глаза, тонкая ниточка слюны, стекающая по подбородку, и мертвенная бледность лица, говорили совершенно об обратном.

Васька пронесся бы дальше Филипьевны, но она в последний момент успела ухватить его за руку и притянуть к себе, благо физические данные пацана были несколько ниже, чем у большинства его сверстников. Авдотьин смотрел куда-то мимо и продолжал орать.

— Да что случилось-то? — продолжала спрашивать всерьез обеспокоенная Филипьевна. — Что стряслось?

Но Васька, хоть и перестал орать, все еще подобно выброшенной на берег рыбе, открывал и закрывал рот, не в силах вымолвить ни слова.

Никакие увещевания и успокаивающие слова хозяйки не помогали. Как ни странно, Васькины крики то ли не были никем более услышаны, то ли не привлекли внимания, но они по-прежнему были одни: поинтересоваться, что случилось, не подошел никто… В том числе и квартирант, что наверняка был дома и все слышал! Конечно! Квартирант!!!

То смутное беспокойство, которое испытывала в последнее время Алевтина Филипповна относительно обитателя сдаваемой ею комнаты, наконец, стало обретать конкретные очертания: то, что он в четыре утра (как раз после той ночи, когда был убит Антип Андреевич) принялся прибираться в своей комнате, чего и днем-то не делал, то, что бравый парень Витька Пареев выскочил сегодня из его комнаты с таким видом, словно за ним гналась целая стая демонов, да и вообще… порой что-то пугающее проявлялось в этом маленьком, казалось бы, безобидном человечке… Вот именно, казалось бы…

— Вась, это он? — спросила Филипьевна осторожно. — То есть, квартирант?

И пожалела о сказанном. Васька рванулся так, что, не будь рядом вкопанной примерно на метр в землю дюймовой трубы, лежать бы ей на столь любовно возделываемой ею грядке. К тому же замолчавший было малец вновь принялся кричать. Однако, ухватившись в последний момент за торчавшую трубу, Филипьевна осталась стоять на ногах и Ваську не выпустила.

— Да стой, ты, — раздраженно проговорила она. — Что дергаешься, не съем я тебя. И прекрати орать!

Как ни странно, эти слова Васькой были услышаны и орать он действительно прекратил. Но все еще не мог вымолвить ни слова. Филипьевна подумала, что неплохо было бы ему дать воды, но для этого пришлось бы возвращаться к дому, а это, как успела понять старуха, было гораздо выше Васькиных сил.

— Пойдем, тебе надо присесть.

В дальнем конце огорода, возле самой изгороди, отделявшей хозяйство Филипьевны от ближайшего карьера, у нее росли яблони. Росли они кучно, образуя небольшую яблоневую рощицу. По осени окрестные пацаны частенько лазили сюда полакомиться яблоками; Филипьевна гоняла их, но не слишком усердно: яблок все равно росло много, так что большую часть приходилось раздавать, ее беспокоило лишь то, чтобы они не ломали веток. Посреди этой рощицы, возле самой старой яблони, стояла скамейка, где пожилая женщина любила посидеть после трудов праведных на огороде.

Теперь здесь сидел Васька и дрожал. Взгляд его по-прежнему был устремлен в никуда, но он больше не вырывался и не вопил, что само по себе радовало.

— Может, наконец, расскажешь, что там у вас стряслось, — несмотря на то, что сама изрядно испугалась, Филипьевна постаралась взять себя в руки, и это ей удалось: по сравнению с жалко скукожившимся Васькой она являла собой воистину олицетворение спокойствия.

— Он… — прохрипел Васька, и это были первые слова, что услышала от него Филипьевна. — Красные глаза…

На большее пока Авдотьина не хватило, но старуха его и не торопила.

— Слушай, — наконец выговорила она. — А тебе того… не показалось?

В ответ Васька так истово отрицательно замотал головой, что у Алевтины Филипповны возникло две мысли: либо пацан сошел с ума, либо — не врет. Старуха отчего-то склонялась ко второму.

— Что ты там видел? — снова спросила она.

И тут Ваську прорвало. Он начал рассказывать, причем высыпал так много словесного гороха, подчас совершенно ненужного, что Филипьевне понять его было совсем не просто. Иногда парень просто забывал какие-либо слова, обозначающие простые понятия, и пытался объяснить их другими, из которых опять же многие от волнения не мог вспомнить… Одним словом, каша получилась преизрядная.

— Постой, постой, — наконец прервала его излияния хозяйка огорода. — Не так быстро. — Как он выглядел?

Васька более-менее связно описал.

— И, — добавил плаксиво, — он постоянно менялся.

— Менялся, говоришь? — выдохнула старуха. — Надо собирать людей. Это оборотень, не иначе…

Роковое слово было произнесено…

XX

— Что это с тобою? — спрашивал Илья Громов забившегося в угол Пареева. После обширных их с Виктором возлияний он не успел, несмотря на эдакую встряску, окончательно протрезветь, так что все казалось ему несколько нереальным. Ему просто не верилось, что он видит Витьку в таком жалком и позорном состоянии. А тот не говорил ни слова.

Самогонки не оставалось, во всяком случае та, что выставлял Пареев, кончилась. А Громов вдруг ощутил потребность выпить еще. И напоить Витьку, который уж больно был плох.

Он встал и пошел из комнаты.

— Стой! — вдруг вскричал Пареев ему вслед, да так громко, что повидавший и испытавший на своем ментовском веку немало Илья аж подскочил.

— Что орешь?! — сердито обратился он к Парееву. — Напугал.

— Не уходи! — в голосе Виктора чувствовалась мольба.

— Да ты чего? — Громов развернулся и остановился напротив поднявшегося же Пареева. — Ты что, как баба? Возьми себя в руки, в конце концов! Ты мужик или кто?

— Мужик, мужик! — в голосе участкового звучали истерические нотки мужика, тем более стража порядка, недостойные. — Если бы ты видел…

— Чего видел? — бахвальство Пареева перед их походом к Щуплову еще помнилось Громову, и тем более странным казалось ему нынешнее поведение товарища.

— Глаза красные… И рычал… — прошептал Пареев, и голос его напоминал лепет напуганного маленького ребенка, по недосмотру или умышленно запертого в темную комнату и неизвестно что там увидевшего.

— Кто рычал? — не сразу понял Громов. — У этого твоего… шпентика пес, что ли, живет, который на тебя рычал? И ты его так испугался?

— Какой пес? Чего ты несешь?

— Не пес? — Илья посмотрел на Виктора так, словно видел его впервые. — Кто ж тогда рычал-то на тебя?

— Щуплов.

— Щуплов? — Громов даже и не знал, что ему сказать на подобное заявление: уж больно дико оно звучало. — Он рыкнул на тебя, а ты, как трусливый заяц, от него убежал, да мчался так, что я тебя с трудом догнал? Испугался какого-то мелкого человечишки?

— Да не человек он! — в отчаянии воскликнул Пареев.

— А кто ж тогда? — усмехнулся Громов. — Кощей Бессмертный?

— Сам ты Кощей. Он такой…

Виктор попытался рассказать, что же его напугало в комнате Щуплова, но в его устах этот рассказ прозвучал такой абсолютной ахинеей, что Илья даже не стал и слушать, а, покачав головой, только и проговорил:

— Да тебе, Витя, надо пить меньше. Эдак ведь и до белой горячки недалеко.

— Да трезвый я! — в отчаянии крикнул на это участковый.

Пареев действительно был трезв.

— Хорошо, — произнес Громов. — Сейчас пойдем к твоему шибздику, и я лично с ним поговорю. Пусть-ка на меня порычит, я ему покажу!

— Нет!

— Что нет? Тебе что-то не нравится?

— Он тебя съест!

— Съест?! — Громов захохотал и хохотал долго и от души. — Колобок, колобок, я тебя съем! — повторял он между приступами хохота. Пареев глядел на товарища как на полоумного.

— Ты чего, — наконец спросил он, когда слегка Илья утих. — Ты мне не веришь?

Вообще-то Громов не верил. Но ему как-то непривычно и несколько противно было видеть приятеля в таком омерзительном виде, в котором он предстал перед ним, поэтому, чтоб как-то его взбодрить, он ответил ему вопросом на вопрос:

— А ты что, трусишь со мной идти?

— Вот еще, — пробормотал Пареев, — просто… — Он не договорил.

— Да ладно тебе, трусишь.

— А вот и нет, — Илья с удовольствием наблюдал, как подначиваемый им Витька все больше и больше становится похожим на того Витьку, которого он знал и которого привык видеть. — Я пойду, только… Выпьем сначала.

— Так нет же ничего, все ведь выпили.

— У меня есть.

Нетвердым шагом Виктор подошел к тумбочке, открыл ее, долго там рылся, трясущимися руками выкидывая прямо на грязный пол какие-то свертки и пакеты, и наконец извлек на свет Божий бутылку водки.

— Вот, — сказал он гордо. — Из города привез.

— Это хорошо, — заметил Громов.

…Бутылка ушла как-то незаметно, словно и не сорокоградусная это была «огненная жидкость», а так — бормотуха, что разливается в граненые стаканы до краев и пьется залпом, чтобы не почувствовать гадкого ее вкуса. Но зелье придало Парееву уверенности: его руки почти перестали трястись, и он уже с готовностью сказал Илье:

— Пойдем.

…Однако ушли они недалеко. Два мента с удивлением смотрели на толпу человек в двадцать, предводительствуемую бабкой Филипьевной и сыном Авдотьиных — Васькой.

— Вот они, наши защитнички, — загомонили в толпе.

Менты остановились в недоумении.

— В чем дело? — наконец нашел в себе силы спросить Громов. Несмотря на то, что впечатлительностью он не отличался, толпа посреди деревенской улицы в начинающихся сумерках показалась ему более чем зловещей. Разве что кольев в руках не хватало.

— Что случилось, что случилось? — раздался из толпы голос, одновременно ехидный и испуганный. — Тут оборотни по деревне ходят, людей пожирают, а милиция сидит по домам и водку хлещет!

Вопила какая-то низкорослая бабенка, слишком близко приблизившаяся к Громову и учуявшая исходивший от него «аромат».

— Так-то вы нас защищаете? — гневно продолжила она.

— Погоди, мать, — отмахнулся Илья. Он совершенно ничего не понимал.

«Что это они, в этой дыре, все с ума посходили? — думал он. — Вот уж дыра так дыра, тут и участковый-то не офицер, а сержант. У которого тоже поехала крыша. И я влип… Тьфу ты пропасть!»

Пареев затравлено крутил головой, не в силах сказать ни слова. Слово «оборотень» напомнило ему о недавно пережитом страхе, а возглавлявшая толпу Филипьевна — о недавно же пережитом позоре. Тем более что сама Филипьевна подлила масла в огонь:

— Он же трус! — воскликнула она, тыча пальцем в Пареева. — Он, как заяц, убежал от оборотня!

— А я видела, — отозвалась все та же низкорослая бабенка. — И этот громила городской вместе с ним.

Толпа надвинулась на ментов еще теснее. Впрочем, как отметил про себя Громов, воинствующих в ней было человек от силы пять. Другим же было просто интересно поприсутствовать при посрамлении представителей закона, чтобы потом долго рассказывать об этом, тщательно обмусоливая подробности и домысливая порой и вовсе не имевшие места детали.

— Подождите, подождите, — повысил голос Илья. — Какие такие оборотни? Что за оборотни? Где?

Эта куча вопросов, высыпанная уверенным тоном, заставила толпу несколько угомониться. Видя, что бабенка открыла рот, очевидно, для того, чтобы выдать еще что-нибудь порочащее правоохранительные органы, Громов, указав рукой на Филипьевну, произнес:

— Расскажите, Алевтина Филипповна, что случилось.

Такого вопроса Филипьевна не ожидала и заметно смешалась. Она недоуменно смотрела на Громова, словно видела его в первый раз, и молчала.

— Кто-нибудь пострадал? — задал наводящий вопрос Илья.

— Вот он, — Филипьевна пихнула в бок Ваську.

Что ни говори, но Авдотьин-младший выглядел неважно. От его извечной самоуверенной и нагловатой усмешки не осталось и следа; нижняя губа тряслась, а рукавом рубашки он то и дело вытирал нос, всхлипывая про этом. В глазах пацана застыло выражение ужаса.

— И что же с ним? — осведомился Громов.

— Оборотень! — внезапно закричал Васька. — Оборотень!

На этот раз Илья возмутился.

— Да что же это такое? — начал он. — Это как же, позвольте, понимать? Вы собрались здесь (при этом многие ясинцы закивали головами), чтобы мы вас защитили. Но от кого? Этого никто из вас не говорит. А как мы можем вас защищать неизвестно от кого? Это противоречит всем основам человеческого общежития!

Конечно, заключительная фраза насчет основ человеческого общежития была полнейшей ерундой, но, ввиду торжественности момента, никто ее абсурдности не заметил, а восприняли как должное. Более того, Громов после этой короткой речи резко вырос в глазах сельчан, чего нельзя было сказать про Пареева, который рядом со своим рослым и уверенным товарищем смотрелся как-то забито и жалко.

— Говори, Василий, по-нормальному, — продолжал Илья, торопясь закрепить свою победу в общественном мнении. — Тут тебя никто не обидит.

Путаясь и заикаясь, Васька поведал о том, что он увидел в открытое окно комнаты Щуплова. Толпа, выросшая раза в полтора, смолкла: все прислушивались к рассказу Авдотьина. Многие не верили, многие, особенно пожилые, крестились. Громов только головой качал.

— Странно, — пробормотал он, когда Васька закончил. — И Витька говорил что-то про красные глаза… А, — он толкнул локтем стоявшего рядом Пареева, — ты что насчет этого скажешь?

Виктор, впавший в какой-то ступор, ничего не отвечал. Видя такое, Илья снова тихонько пихнул его в бок и прошептал на ухо:

— Ты не позорься, а. В конце концов, мы тут представители закона и должны его блюсти.

— Блюсти, — кисло передразнил Пареев. Было ощущение, что он только проснулся и еще не до конца осознает то, что вокруг происходит.

— Так мы сейчас с Виктором пойдем, — заявил Громов. — И выведем этого вашего оборотня на чистую воду! Пойдем, Витя!

И они направились в сторону дома Филипьевны.

— Кстати, ни у кого нет фонаря? — спросил Илья у шествовавшей шагах в пяти позади толпы.

Фонарик оказался у Петровича, примкнувшего к толпе несколько позже зажигательной речи Ильи и вообще не до конца понимавшего, что же происходит. Он пытался расспросить окружавших его людей, но те лишь угрюмо отмалчивались, разве что та низкорослая бабенка с противным голосом попробовала что-то сказать, но на нее цыкнули, и она замолчала.

Так они и шли в сгущавшихся сумерках: мрачная молчаливая толпа, возглавляемая двумя ментами, освещавшими путь перед собой тусклым светом фонарика.

…Дом Филипьевны встретил их тишиной и темнотой. Велев всем оставаться за калиткой, кроме Петровича, которого он выбрал, как самого здорового из всех, Илья, достав пистолет, вошел в калитку. Пареев, а затем и Петрович вошли следом за ним. Во дворе перед крыльцом было спокойно; белый тюль повешенной над дверью занавески не шевелился.

— Где его комната? — спросил, перейдя на шепот, Илья.

— Может, со стороны окна, — слегка дрожащим голосом высказал мысль Пареев. — Там, на задний дворик выходит.

Громов кивнул. Три человека пошли тем же путем, которым незадолго перед тем шел Васька и который кончился для пацана таким потрясением.

…Окно было отворено по-прежнему. Илья и Виктор, оставив безоружного Петровича позади, с пистолетами наготове подошли к нему. Жиденький луч фонарика заскользил по крашеным белой краской створкам и подоконнику.

— Ну что? — прошептал Громов. — Лезем?

На лице Пареева нарисовалось явное нежелание этого делать, но он согласно кивнул.

…Когда два мента, готовые ко всему наихудшему, что есть на белом свете, вломились в комнату (сокрушив при этом два стекла), то поначалу даже растерялись: комната была пуста!

— Пусто, — растеряно пробормотал Илья, шаря фонариком по стенам в поисках выключателя. Вскоре режущий после темноты глаз электрический свет осветил комнату, лишний раз подтвердив, что Громов не ошибся. Щуплова в комнате не было.

— Вот те раз, — проговорил Илья. Все случившееся за последние пару-тройку часов предстало перед его мысленным взором и вот только теперь показалось совершенно нереальным и бессмысленным: какие-то пожирающие людей оборотни, да еще, в свободное от пожирания время, отбивающие подружек у ментов. Идиотизм какой-то!

— Что выпятился? — раздраженно бросил он Парееву, о котором иначе, что он «выпятился», и сказать было нельзя — такой у Витьки был глупый вид. — Нету тут никого. Не знаю, что… С ума, что ли, вы в этой деревне все посходили? С перепою!

— Но… он был… И глаза красные…

— Кра-асные, — передразнил Громов. — Это у тебя они после самогонки красные.

В этот момент в черном прямоугольнике окна показалась голова Петровича.

— Что тут у вас? — осведомился деревенский здоровяк. — Че ругаетесь?

— Нету тут никого! И никогда не было! — отозвался Илья.

— Как же не было? — резонно заметил Петрович. — Но ведь где-то же этот ваш… как его… Щуплов должен же быть.

С этим нельзя было не согласиться.

— Будем искать… — устало вздохнул Громов. — Только где его в этой тьме кромешной сыщешь…

Когда ее родной брат Васька, обезумевший от страха, носился в сопровождении Филипьевны по всему Ясину, призывая народ бороться с оборотнями, Аня спокойно спала. Более того, спали и ее родители: их дом, стоявший несколько в стороне от центральной улицы, толпою был как-то обойден, а в пылу всеобщего возбуждения никто сообщить Авдотьиным о том, что приключилось с их сыном, не сподобился.

Аня спокойно спала, но снился ей совсем не спокойный сон. Нет, это был совсем не кошмар. Более того, сон был светел…

Девушка чувствовала необыкновенную силу и легкость… Она находилась неподалеку от Ясина, на заросшем высокими травами лугу, что простирался в сторону от карьеров… Что-то странное, непонятное было в этом ее положении: трава высокая, но не настолько, чтобы скрывать ее почти целиком, касаясь лица… Да полно, лица ли? И… она с удивлением, но совершенно без ужаса обнаружила, что стоит не на двух ногах, а на четырех, и ноги эти и не ноги вовсе, а лапы, поросшие серой шерстью, оканчивающиеся острыми когтями… И ощущение беспредельной силы…

Она кого-то ждала, но кто это был? Кто-то близкий, но человеческих мыслей, как и слов у той, что ожидала на лугу недалеко от деревни, не было… Она знала лишь одно: этот кто-то должен был вот-вот появиться.

И вот он появился: огромный черный зверь с горящими глазами, огромными клыками, величественно красивый и могучий… Его пасть раскрылась, и зверь издал короткий рык, но это была совсем не угроза…

И захотелось Ане… вернее, и не Ане уже, а той, в кого она обратилась, бежать прочь с этим зверем бок о бок, перескакивая в мощных прыжках ручьи и овраги, наводя ужас на мелких людишек, или, как их там, занятых мелким своими делишками и дрожащими за свои мелкие жизни… Прочь, прочь…

— Ань! — кто-то тормошил девушку за плечо. — Проснись…

Аня нехотя открыла глаза. Голос казался знакомым… Будто он был из того сна… Хотя во сне не было никаких голосов…

— Аня, это я!

— Саша, ты? — Авдотьина узнала Щуплова. — Но откуда? И почему так поздно?

— Это не важно, Аня, совсем не важно…

— Ты останешься, да? — Аня сладко потянулась. — До утра…

— Не сегодня, дорогая, только не сегодня. У нас впереди еще будет время. Очень много времени…

Их губы слились в долгом поцелуе. В противоположность другим парням, что в таких случаях пытались облапать, а то и вовсе завалить, Александр не сделал ни малейшей попытки совершить что-либо подобное, и Аня была за это ему благодарна: она чувствовала приближение какого-то важного, возможно, даже поворотного момента в своей жизни, и подобные гнусные проявления все бы испортили.

— Я пришел предупредить тебя, — заговорил Щуплов. — Завтра тебе про меня такого наговорят… Но ты не верь, это они нарочно… Они просто не хотят смириться, просто завидуют моему счастью, что у меня есть ты. Понимаешь?

Аня кивнула головой.

— Вот, — продолжал Щуплов. — Но, тем не менее, ты продолжай делать вид, что веришь им, кивай головой, можешь, — Александр усмехнулся, — даже поругать меня… Только… Как стемнеет, приходи на дальний карьер… Знаешь, где твой братец с друзьями любит купаться. Но заранее никому ничего не говори, а то запрут и не выпустят…

— Ночью? Как стемнеет? — неуверенно проговорила Аня. — А…

— Ты боишься? — не дал ей договорить Щуплов.

— Нет, что ты!

Ане отчего-то стало страшно от того, что Александр может подумать, что она испугалась. Как она может бояться, когда он такой надежный, никогда не даст в обиду, и все будет хорошо…

— Я обязательно приду, — тихо проговорила она.

— Я знал, что ты меня не подведешь, — даже в темноте было видно, что Александр лучится счастьем. — Я буду тебя ждать…

Их второй поцелуй длился гораздо дольше, чем первый, а потом Щуплов исчез, так же тихо и внезапно, как появился. Только занавеска шевельнулась.

…Не прошло и пяти минут, как Аня спала вновь, но на этот раз ее не тревожили никакие сновидения.

…Да, что ни говори, а на следующий день Ясино напоминало разворошенный муравейник. Многие, кто благополучно проспали вечерние и ночные события, теперь кусали локти и кляли эту дурацкую деревенскую привычку ложиться рано. Многие ничему не верили и, крутя указательным пальцем у виска, приговаривали, что надо пить меньше, хотя сами заложить за воротник были, как правило, не прочь.

Самым ярким и неопровержимым доказательством вины Щуплова было то, что он пропал. Его не могли найти нигде: у Филипьевны, здорово пенявшей ментам за разбитые стекла, он так и не появлялся, на МТС — тоже. Громов и Пареев, в сопровождении Петровича и еще десятерых крепких мужиков, обошли все места, где любила кучковаться молодежь, но и такие поиски не дали никаких результатов: Щуплов как сквозь землю провалился.

Громов все это время сердился, на чем свет ругая деревенских, что умудрились завести у себя какое-то чудо (в оборотня он по-прежнему не верил), а теперь заставляли бегать, сбиваясь с ног, по окрестностям в поисках незнамо чего… Доставалось от него и Парееву, все это время находившемуся с состоянии заторможенности.

Не верила в оборотней, а тем более в то, что Щуплов может быть оборотнем, и мать Ани — Полина Васильевна.

— Я ж вчера с ним говорила, — объясняла она хмурому мужу, мрачно курившему за кухонным столом. И выгнать его курить прочь не было бы никакой возможности: Авдотьин сидел и молча накручивал себя, так что любое неосторожно сказанное слово могло повлечь за собой скандал, совершенно к текущим событиям не относящийся. — Он похож на кого угодно — на казнокрада, на двоеженца, на афериста какого-нибудь, но оборотень…

— Да что ты знаешь об оборотнях? — мрачно прорычал он, исподлобья глядя на жену. — В городе, поди, жила да простые вещи позабыла!

Авдотьина ничего не ответила. Она знала, что, когда муж говорит о проведенной ею молодости в городе — то лучше с ним было не связываться, мог и поколотить; это несмотря на то, что в остальное время ее слушался и безоговорочно признавал первенство Полины Васильевны в семье.

— Ты на Ваську-то посмотри, — продолжал Авдотьин. — Кто его еще мог так напугать? Он же непробиваемый: его даже твой горячо любимый Пареев со своими ментовскими приемами напугать не мог, а тут… Уж и ночь прошла, а он вот только-только немного отошел. Он же непробиваемый, — повторил он, — как вся эта… современная молодежь.

— Какие ментовские приемы? — не удержалась от вопроса Авдотьина.

— А ты что, не знала? Если что — раз по нужным местам, и Васька как шелковый!

— Так он его бил? — возмутилась Полина Васильевна. — И ты знал и ничего не предпринял?

— А зачем? Мне ты его наказывать никогда не разрешала — вот и выросло чудо… А он все равно ж его не покалечил бы, только бы воспитал… А то, сама знаешь, Васька бы мигом пошел вразнос и сел бы на шею… Вон, как с Пименовым-то было…

Против этого Авдотьиной возразить было нечего.

— А с дочерью я уж теперь сам поговорю, а ты не вмешивайся, — добавил муж и тяжело посмотрел на жену.

— Да, конечно, конечно. Поговори.

…Аня, если и выходила из своей комнаты — то лишь только для того, чтобы умыться. Пожелав всем доброго утра, она поспешила вернуться…

— Анна! — закричал Авдотьин.

— Что, папа?

— Иди сюда, разговор есть…

Одетая в простой ситцевый халатик, в котором она смотрелась гораздо лучше, чем во всех нарядных шмотках, Аня вышла на кухню. Ощутив табачный дым, обильно витавший в воздухе, она поморщилась: не любила девушка табачного дыма…

Авдотьин говорил долго, много и путано, а дочь лишь порою согласно кивала, дескать, соглашаясь, что действовало на отцовское настроение успокаивающе. Постепенно агрессивность уходила из его тона: он даже, затушив очередную папиросу, виновато посмотрел на жену. А та, за все время беседы мужа и дочери не проронив ни слова, молча наблюдала за ними и с ужасом убеждалась, что Аня лжет. Более того, не краснеет при этом, а, опуская глаза долу, во всем с отцом на словах соглашается. На словах! А на деле… Полина Васильевна была потрясена: от своей бесхитростной дочери она такого не ожидала; более того, она понимала, что бесполезно ей будет сейчас вмешиваться: Аня запрется и, хлопая красивыми своими глазками, только и будет приговаривать: да, мама, конечно, мама…

Впервые за многие годы педагог-Авдотьина почувствовала свою педагогическую несостоятельность…

Умение отводить глаза пригодилось Щуплову теперь как никогда, ибо его искали, и искали с пристрастием. Разумеется, это была не та банда обученных субъектов с обученными же собаками, которые наезжали в Ясино после пары убийств, но тогда он мог, посмеиваясь, сидеть у себя в комнате, попивая чаек и строя предположения, в каком же именно овраге или карьере Пареев, наконец-то, свернет себе шею… Теперь же маски были сорваны: он превратился в преследуемую дичь. Конечно, преследователи-то были: всего пара ментов, одного из которых он, как оказалось, недурственно напугал, да толпа деревенских мужиков, вооруженных ружьями… Более того, где конкретно искать, они не знали и тыкались бестолково по окрестностям, порой мешая друг другу.

Александр немного сожалел, что все получилось именно так: ему хотелось завоевать Аню человеком или хотя бы сохраняя видимость человека, теперь же это никак не получалось… Что ж, приходилось действовать иначе… И понесли же черти этого сучьего потроха Ваську мимо окна в неурочное время, и угораздило же его заглянуть внутрь… Да уж, насколько хороша сестра, настолько плох брат…

Щуплов вздохнул… День клонился к закату. Он лежал под кустом, выросшим на самом верху небольшого холмика из песка и глины возле самой кромки дальнего карьера, и смотрел вниз. Так называемый пляж, куда он недавно приходил, чтобы побеседовать с Васькой, просматривался с его наблюдательного пункта очень хорошо… Сейчас там толпились его преследователи. Голосов он не слышал, но все, что там происходило, своим здорово обострившимся за последнее время зрением Щуплов видел очень хорошо. Вон две фигуры в сизых мундирах бестолково топчутся на прибрежных камнях, одна — побольше, очевидно, этот приехавший из города громила, вторая — что поменьше, конечно же, Пареев. Его черные усы видны были издалека. Мужики к берегу не подходили, а толпились в сторонке, словно ожидая распоряжений. Скорее всего, так оно и было. У многих были ружья. Щуплов усмехнулся, представив такую вооруженную толпу средь бела дня где-нибудь в городе, хотя бы даже и в Н. - вот смеху-то было бы!

Менты о чем-то посовещались, потом отошли от берега и стали подыматься вверх по откосу. Мужики потянулись за ними. Щуплов смотрел им вслед, пока процессия не скрылась за камнями. Сегодня, а до этого момента осталось не больше двенадцати часов, сюда, на этот, с позволения сказать, пляж, должен был прийти единственный дорогой ему человек… Оставалось ждать…

XXI

…Весь день прошел для Ани словно в тумане. После разговора «начистоту» с отцом она занималась обычными домашними делами, разговаривала с матерью, но мыслями была далеко. На словах она полностью отреклась от Александра, клятвенно пообещав быть поласковей с Виктором после того как все утрясется, и заверив, как мать, так и отца в том, что никуда дальше колодца не пойдет до тех пор, пока, опять же, все не утрясется.

Отец ушел ловить оборотня, хотя, если честно, оборотня ли, просто ли Александра Щуплова, или кого-то еще, Авдотьин-старший для себя так и не уяснил… В его голове, как и в головах большинства сельчан, в том, что касалось именно этого вопроса, царила совершеннейшая неразбериха: в оборотней верили, но как-то не совсем; в то, что Щуплов злодей, опять же верили, хотя бы из-за того, что он куда-то бесследно пропал, но в то, что он убил, буквально разорвав в клочья, Максима Пименова и пожилого учителя, верили единицы…

…Васька, как человек, знавший больше всех, стал пользоваться всеобщим вниманием и популярностью: к нему обращались за подробностями, и он отвечал. Дрожавший еще с утра, после пережитого ужаса, к полудню, после общения с людьми, он отошел совершенно, а ближе к вечеру стал чувствовать себя героем и, несмотря на запреты матери, убежал, чтобы присоединиться к поискам злодея.

…Полина Васильевна все-таки несколько раз пыталась начистоту побеседовать с дочерью, но всякий раз, как она пыталась заговорить с ней о чем-нибудь ином, кроме хозяйства, Аня удивленно смотрела на нее и неизменно говорила:

— Ты о чем, мама?

И у Авдотьиной опускались руки…

В голове у Пареева так же царил совершеннейший сумбур. Образ Щуплова как врага вытерся из его сознания, он искал (кого искал? зачем искал?), потому что искал Громов. Он, как и Илья, не спал ни минуты с тех пор, как встретил толпу, возглавляемую Филипьевной и Васькой, но усталости не чувствовал. Надо было искать, он и искал.

…В противоположность взрослым, Васька знал, кого они ищут и зачем. Несмотря на математический склад ума и более чем материалистическое воспитание, в оборотней он верил и ничуть не сомневался, что Щуплов именно таковым являлся. Ему сразу вспомнился тот день, когда, влекомый необъяснимым ужасом, он удалился от карьера, чтобы иметь беседу с Александром касательно сестры. Только теперь в Васькиной памяти всплыли все его тогдашние чувствования, забытые по неизвестной причине позже, и Авдотьин-младший лишний раз убедился в том, что с Щупловым что-то нечисто. И глаза его совсем не обманывали, когда он заглядывал в окно. Авдотьин попытался внушить эту мысль Парееву, но тот лишь мычал и вообще выглядел человеком, пыльным мешком из-за угла пуганным. В конце концов, Васька присоединился к отряду, всячески убеждая мужиков в нечистой сущности Щуплова. Ваську поднимали на смех, но вынуждены были соглашаться в том, что рациональное зерно в его заявлениях есть…

К вечеру поисковый пыл иссяк. Многие разбрелись по домам, остальные разделились, так как таскаться толпой целый день всем изрядно надоело, тем более что проку от таких хождений был — пшик. Только два мента, Петрович да Васька планомерно снова и снова обходили окрестности. Иногда Авдотьину-младшему казалось, что цель близка, что еще немного и… В то, что, возможно, Щуплов уже не в одном десятке километров от Ясина, ему не верилось…

Темнело… Аня сидела дома и старалась смотреть телевизор, хотя это ей не удавалось. События одной из очередных так горячо ею любимых мексиканских мыльных опер, которым она всегда искренне сопереживала, теперь проходили мимо нее, не задевая ни души, ни сознания… Однако ни мать, занятая на кухне, ни отец, вернувшийся с бесплодных поисков, не замечали ее пустого взгляда. Девушка ждала темноты…

…Ваське удалось наконец достучаться до Пареева, да так, что участковый начал приходить в себя. В сумерках, когда поиски окончательно всем осточертели, когда даже Петрович потерялся где-то во мраке, с ментами остался только Васька. Отец гнал его домой еще раньше, но пацан, сделав вид, что делает то, что ему сказали, спрятался и дождавшись, когда отец сам отправился домой, вновь присоединился к тающим рядам искавших. Теперь он старался держаться ближе к Громову, от Пареева, как ему казалось, толку было мало. Пока Петрович еще был с ними, Илья Ваську старался не замечать, когда же и здоровяк откололся, он, сделав по возможности грозное лицо, спросил Авдотьна младшего:

— А ты, что ж, паршивец, домой не идешь?

— Я не паршивец, — обиженно отозвался Васька. — А здесь я, чтоб помочь следствию!

— Много от тебя помощи… — пробурчал Громов. — Взбаламутил народ, теперь вот ищем незнамо что!

— Как это «незнамо что»! — с негодованием откликнулся Васька. — Очень даже знамо! Александра Щуплова! А ты, Витя, что молчишь? — обратился он к своему старинному врагу. — Ты ведь его тоже видел!

— Видел, — буркнул Пареев. — Ну и что с того?

— Как что? Его надо уничтожить!

— Надо, — согласился Пареев. — Только вот как?

— Но ведь вы же вооружены! А у него…

— А у него клыки, — внезапно довольно внятно сказал Виктор. — Ты не видел трупов, ни этого… Максима, ни… учителя вашего, алкоголика.

— Я видел, — встрял Громов. — Учителя во всяком случае… Зрелище не из приятных… Вот только как мог мелкий человечишко, как этот ваш Щуплов, натворить такое?

— Я ж говорю, он — оборотень! — хором сказали Пареев и Васька и посмотрели друг на друга. Что-что, а вот такого единодушия у них не было никогда.

— Два идиота, — пробурчал Громов. — Мы просто ищем пропавшего человека, при чем здесь оборотни?

— Ага, с пэ-эмами и с ружьями, — съязвил Васька. Илья хотел было осадить зарвавшегося мальца, но Виктор внезапно его поддержал:

— Вот именно! Я видел трупы, я видел оборотня. Нам его надо уничтожить!

Казалось, Пареев проснулся, и если бы, на взгляд Громова, он не порол бы теперь ерунды, то Илья решил бы, что его товарищ, наконец-то, пришел в себя и стал рассуждать здраво.

— Спятили, — пробормотал Илья и больше уж не произносил ни слова.

Как ни удивительно, но Пареев и Авдотьин младший внезапно нашли общий язык. Они разговорились между собой, причем на темы, далеко не всегда относящиеся к последним событиям в Ясино. Через некоторое время Васька понял, что Пареев совсем не такое дерьмо, каким казался вначале, Виктор же решил, что и Васька, пожалуй, на что-то да годиться.

— Слушайте, а не пора ли по домам, — сказал Громов, когда совсем стемнело. — Хватит, наверное, в потемках-то шататься. Коль при свете ничего не высмотрели, то впотьмах и подавно…

С ним согласились. И Пареев, и Васька внезапно поняли, как же устали и как, в общем, надоело им таскаться туда-сюда. Одно дело, когда хоть какой-нибудь результат был, а когда вовсе попусту…

— А и правда, — сказал Пареев. — Только вот… Выпили мы с тобой, Илюха, всю водку…

— Какая водка? — удивился Громов. — Я сейчас как только до койки доберусь, так сразу…

— Тихо! — внезапно зашипел Васька и тщедушным своим телом стал пытаться затолкнуть ментов за куст сирени, мимо которого они проходили.

— Ты что, очумел? — попытался возмутиться Громов, но Васька снова зашипел:

— Тихо же, прячемся!

Менты больше не спрашивали, а послушно скрылись за кстати подвернувшимся кустом.

— Смотрите, — прошептал Васька, кивая на дорогу.

По дороге кто-то шел. Пареев сначала не мог понять, кто это, но потом…

— Анька, — прошептал он и сделал движение, чтобы выскочить на дорогу.

— Не надо! — одернул Васька и участковый, послушавшись, остался на месте.

…Не будь Аня погружена в свои мысли, она бы непременно услышала и возню в кустах и перешептывания, но сейчас ей было не до того… Девушка прошла мимо не оглянувшись.

— Она идет к нему, — сдавленным шепотом пробормотал Васька. — К этому оборотню, черт бы его побрал.

— С чего ты взял? — прошептал Пареев.

— А ты думаешь по-другому?

Пареев ничего не ответил.

— Она приведет нас к нему, — продолжал Васька.

— Щуплов же разорвет ее! — едва не в полный голос воскликнул Пареев. — Ее надо остановить!

— Ничего он ей не сделает… Она ему нужна живой! Мне кажется… — Васька замолчал.

— Что? — нетерпеливо дернул его за плечо Пареев.

— Он хочет превратить ее в такого же оборотня. Как и он сам.

— Что ты несешь? Как?

— Наверно, просто укусит… Или… Ну, я не знаю, ему виднее. Нам надо этого не допустить…

— О чем это вы? — подал голос Громов. — Что вы несете, какие еще такие обращения в оборотней?

Пареев только отмахнулся.

— Короче, — сказал он, — идем за ней. Только осторожно, чтобы не заметила!

Теперь Пареевым овладело бойцовское настроение. Он рвался в бой и даже сам этому удивлялся: воспоминание о пережитом ужасе все еще в нем жило.

Они с Васькой впереди и с по-прежнему мало что понимавшим Громовым в арьергарде стали продвигаться по улице вслед за Аней, стараясь прятаться в тени заборов и деревьев. Впрочем, они могли бы идти открыто, девушка их все равно бы не заметила. Пока они рассуждали, сидя в кустах, она успела уйти довольно далеко, так что им пришлось ее догонять… Вскоре Аня повернула на узкую тропку, что вела к карьерам… Два мента и Васька последовали за ней.

…Несмотря на внешнее спокойствие дочери, Полина Васильевна все-таки не могла поверить в то, что все нормально. Уж больно все казалось гладким, чтобы быть правдой: как Аня вежливо пожелала всем спокойной ночи, как пошла укладываться пораньше: как-то пасторально слишком это выглядело и от этого подозрительно.

Авдотьина нет-нет, да и заглядывала в комнату дочери, но все было нормально: дочь спала, разметав по подушке красивые черные волосы. Потом Аня завернулась в одеяло с головой так что волос не стало видно… Слишком поздно Полина Васильевна поняла, что больно долго дочь лежит в одной позе… Это случилось как раз, когда Аня, оставив спящее Ясино за спиной, шла по тропинке к дальнему карьеру. Полная луна смотрела на нее из-за облаков, а три пары глаз, о которых девушка даже и не подозревала, — из-за кустов.

…Щуплов больше не был Щупловым. Теперь он был зверем, зверем по обличью, зверем по разуму. Последние человеческие чувства были им отброшены вместе с ненужной теперь одеждой, и только одно еще связывало его с людьми: любовь. Он ждал любимую женщину, которая должна была стать такой же, как он… В это полнолуние. И он чувствовал ее приближение.

…Предвкушение встречи было настолько сладостно, что зверь не сразу почувствовал опасность: его возлюбленная была не одна — ее преследовали…

«Неужто предала?» — пронеслась бы в голове мысль, оставайся Щуплов еще человеком, но зверю такая мысль была уже недоступна: его счастью угрожали какие-то существа, и от них следовало избавиться… Трое… Один — брат этой женщины, чего он ждал, другой… давно этот другой стоял на его пути, третий — его, кажется, отрядили, чтоб его изловить… Ну, что ж, флаг им в руки. Был, правда, еще какой-то четвертый, но про него, кроме того, что он просто был, нельзя было ничего сказать… Странно, на свой нюх зверю не приходилось никогда жаловаться… Хотя… он был силен и готов разобраться со всеми.

Ане совсем не было страшно. Ни узкая тропинка вдоль обрыва, ни оборотень ее не пугали. Хотя это он для других — оборотень, а для нее… Девушка шла не глядя под ноги: ее ноги, казалось, сами находили наилучший путь, и она, доверившись им, полностью ушла в свои думы. Еще немного и — свобода! Хотя что за свобода и отчего, она понять не могла, да и не надо ей это было…

Вот и каменный пляж, где любили купаться мальчишки, сейчас пустынный, озаряемый лишь полной луной, окончательно выбравшейся из-за облаков. Но где же тот, ради кого она тут? Воды карьера лениво плескались о камни, и это был единственный звук, нарушавший тишину.

Постояв на берегу, Аня повернулась и отошла чуть повыше, там находился большой камень, чем-то напоминавший кресло, на котором пацаны обычно оставляли одежду. Сидеть на нем тоже было удобно. Подобрав подол, девушка уселась и стала ждать…

Дальнейшее происходило очень быстро… Внезапно раздался треск ветвей, словно какая-то невообразимых размеров туша ломилась сквозь кустарник, нещадно круша все и вся… Затем послышались человеческие крики и беспорядочные выстрелы…

Было такое ощущение, словно зверь изначально знал, где схоронились охотники за ним, и таким образом они, шедшие по следам девушки почти наобум, моментально превратились из охотников — в добычу, причем весьма легкую.

Громов умер мгновенно, не успев ничего понять: никакие навыки, приобретенные в борьбе с преступниками, ему не помогли: горло здоровяка оказалось разорванным, и, заливая кровью жиденькую травку, произраставшую на песчанно-глиняной околокарьерной почве, он упал на землю. Правда, Пареев не растерялся. Толкнув что есть силы Ваську так, что он, подобно снаряду, улетел в кусты, ломая их, он достал пистолет и начал стрелять. Полная луна давала достаточно света, да и стрелком Виктор был неплохим, так что ни одна пуля не пропала даром: каждая из них вошла в то исчадие ада, что внезапно предстало перед ними. Зверь заскулил, но это был совсем не скулеж дворовой собаки, которую пнул ногой неласковый хозяин, это был звук, издаваемый существом, что терпит в битве поражение, но надеется взять в скорейшем будущем реванш.

Зверь упал. Казалось бы, количество выпущенных почти в упор пуль (а Пареев расстрелял всю обойму) должно было превратить в бесформенное месиво внутренности зверя, заставив его околеть, но… оборотень шевелился! И это не была агония: монстр был словно оглушен и теперь медленно приходил в себя… Его лапы дергались, но не конвульсивно, а глаза… в свете полной луны они отливали красным, и в них застыла такая беспощадная ненависть, что Пареев едва не бросился наутек, как тогда, в доме у Филипьевны…

Но на этот раз ему удалось взять себя в руки. Отбросив в сторону бесполезный теперь «Макаров», он стал медленно, шаг за шагом отступать, беспомощно шаря глазами по земле. Он помнил, что за мгновение перед смертью, Громов держал свой пистолет наготове, так что находиться он должен был где-то возле трупа Ильи, однако, отступая, Пареев не в силах был повернуться к раненому зверю спиной… А труп товарища лежал где-то позади, так что участковый мог в любую минуту споткнуться об него. Виктор отступал все дальше и дальше, а зверь все лежал, но по всему было видно, что так лежать ему осталось недолго… Еще немного — и он встанет на ноги, и тогда…

Пареев слишком долго медлил. Вместо того, чтобы сразу кинуться на поиски пистолета, он непозволительно долго смотрел на приходившего в себя зверя, а когда, наконец, сообразил, что надо делать, было поздно: зверь поднялся.

Движения оборотня пока были неуверенными, но, похоже, его раны заживали с каждой секундой. Ненавидящий взор красных глаз искал того, кто причинил ему боль, и вот-вот должен был найти Пареева, лишь в последний момент вставшего на коленки и принявшегося лихорадочно шарить по залитой кровью земле в поисках пистолета погибшего товарища. Вот он лежит, но как же далеко… метра полтора, а зверь уже смотрит на него и приготовился к прыжку… Что для такого монстра какие-то три — три с половиной метра? Единственной мыслью Пареева было: он не успевает.

В отчаянии участковый сделал какой-то нечеловеческий, вернее, даже лягушачий скачок в сторону, где, как ему показалось, блеснул в лунном свете «Макаров», мгновение — и его рука сомкнулась бы на осклизлой от крови рукояти пистолета, но тут тяжеленная туша подмяла Виктора под себя…

«Откуда в Щуплове столько веса?» — пронеслась в голове совершенно несвоевременная мысль…

Но перед тем как Пареев распластался, придавленный огромным монстром, раздался выстрел…

Вслед за выстрелом вновь раздался скулеж, почти такой же, как и тот, что издало существо, когда Пареев выпустил в него всю обойму. Но не совсем: в этот раз какая-то обреченность слышалась в этом звуке, мешавшаяся с бессильной злобой, которой уже никогда не будет выхода. Пареев потерял сознание…

— Надо же, не промахнулась, — было первое, что он услышал.

Сколько участковый пролежал вот так на залитой кровью поляне, он не знал: все кости ломило, голова раскалывалась, но тяжесть, прижимавшая его к земле, исчезла.

Подняв голову, что не слишком легко ему далось, Виктор огляделся… И не поверил своим глазам, ибо картина, представшая перед ними, была воистину странной и нелепой: над обнаженным тщедушным телом Александра Щуплова склонилась бабка Филипьевна. В руке пожилая женщина держала ружье.

— В-вы… — прошептал Пареев. — В-вы…

— А, слава Богу, очнулся, — проговорила Филипьевна, отходя от Щуплова и подходя к пытавшемуся подняться Виктору. — Руки-ноги целы? Ничего не переломал тебе этот?…

— Вроде, нет… — прохрипел Пареев. — Что это было?

— Оборотень… Самый обыкновенный оборотень. Но теперь, кажись, все кончено… Смотри-ка ты, не промахнулась, хотя… Старость не радость, да и зрение уж не то…

В это время на каменистой тропинке, что вела к карьеру, раздался шум шагов. К карьру кто-то приближался, причем не один…

— Кто же это? — нахмурилась Филипьевна. — Как же так, здесь кровь, покойник… А Васька… Где Васька-то?

После пережитого Пареев все еще соображал очень плохо… Несмотря на то, что незадолго перед тем он был свидетелем гибели Громова, теперь он с недоумением вертел головой в поисках товарища, про себя удивляясь, куда же он мог запропаститься в столь ответственный момент. То, что повсюду была кровь и сам он в ней был испачкан, прошло мимо его сознания. О Ваське же он и вовсе позабыл.

— Васька? — ошарашено спросил он. — Покойник? Вы о чем?

— Да ты, как я посмотрю, рассудком повредился… — проговорила Филипьевна. — Еще бы…

Старуха хотела добавить что-то еще, но в этот момент на поляну выскочили люди. Впереди бежал Авдотьин с женой, за ними — неизменный Петрович с Петровной, следом за этой четверкой еще человек двадцать… Лучи фонариков хаотически метались по поляне, выхватывая то непривычно белое обнаженное тело Щуплова, то бесформенную груду, в которую превратился Громов, то беспомощно щурившегося и пытающегося прикрыться от света фонариков Пареева… И темные пятна на земле и на траве, происхождение которых не вызывало ни у кого сомнений…

Однако открывшаяся картина с двумя трупами, казалось бы, не произвела на чету Авдотьиных никакого впечатления.

— Аня! Где Аня?! — воскликнула Полина Васильевна, кидаясь к Филипьевне, словно только она могла открыть, где же их дочь. Всегда выдержанная и хладнокровная, учительница на этот раз была близка к истерике.

— Да вон она… На берегу, на камушке, — пробормотала растерявшаяся слегка от такого напора Филипьевна, указывая к череневшимся впереди водам карьера…

Аня так и сидела на том камне, напоминавшем кресло. Силы, казалось, совсем оставили ее, так же, как и сознание: она слышала и выстрелы и крики позади себя, но не попыталась ни бежать, ни хоть как-то укрыться, она просто сидела с открытыми глазами, но взгляд ее ничего не выражал. Не было и мыслей в голове.

Первый раз, когда Пареев выпустил в оборотня всю обойму, она пришла было в себя, но лишь на мгновение: вздрогнув, она попыталась обернуться и посмотреть, что же происходит там, за россыпью камней, которая отделяла ее от места разыгравшейся драмы. Но только попыталась: силы снова покинули ее, и девушка так и осталась сидеть с головой, слегка повернутой, что выглядело со стороны и странно, и неестественно.

Так и застали ее мать и отец.

— Анечка! — Полина Васильевна кинулась к дочери, но та никак не отреагировала на окрик.

Авдотьин тоже подбежал, но отчего-то боялся притронуться к девушке, ему вдруг показалось, что она рассыпется от малейшего прикосновения…

— Да что же ты стоишь, как пень?! — немедленно окликнула его жена. — Анечка, — продолжала она, присев на корточки перед дочерью, — что с тобой?

Анечка никак не реагировала, ее стеклянный взгляд по-прежнему был устремлен в никуда.

И вдруг Авдотьину пришла в голову мысль. Решительным движением он отстранил жену, сам наклонился над дочерью и, размахнувшись, влепил ей основательную пощечину. Неизвестно, что двигало им: отцу по-прежнему казалось, что прикосновение и… не будет больше у него дочери… Может, в какой-то момент ему просто захотелось приблизить неизбежное…

Но опасения его оказались напрасными, более того: пощечина — это было как раз то, что и надо было девушке в данной ситуации. Сначала она моргнула один раз, потом другой, потом вернула голову из полуповернутого в нормальное положение. А потом ее оживший взгляд упал на родителей, на их бледные, искаженные паникой лица…

— Мама, — неуверенно проговорила девушка. — Папа… А что вы тут делаете?

И после паузы добавила:

— А я-то что здесь делаю?

А на поляне Филипьевна держала ответ перед односельчанами. Как ни странно, при виде открывшейся страшной картины никто в толпе, состоявшей на одну треть из женщин, не стал биться в истерике. Даже женского визга почти не было: так получилось, что самые визгливые женщины остались в деревне, а из присутствовавших если кто и взвизгнул, то находившиеся здесь же мужики зацыкали, призывая к молчанию.

— Что с ним не то, я давно поняла, — начала Алевтина Филипповна. — Еще когда он принялся пол у себя мыть в четыре часа утра. Я ведь его не заставляла вообще уборку делать… А тут — по своей воле, да в такую рань… А как он на меня посмотрел, когда я его застукала… Будто не пол он мыл, а лез в мой потайной ящик с деньгами. И чувство у меня при этом какое-то странное было. Хотя об этом-то я как раз тогда и не помыслила. Ну, думаю, Сашенька, не так-то ты прост… А как узнала, что ночью с Антипом-то Андреевичем приключилось, тут и вовсе поняла, что совсем нечистые дела творятся у нас в деревне… А ведь зверства все эти начались, как этот Щуплов к нам в Ясино пожаловал…

— Что ж вы, тетя Алевтина, мне сразу-то не рассказали обо всем? — спросил Пареев. Полное отсутствие впечатлительности и нелюбовь к размышлениям в этот раз сыграли положительную роль: то, что другому стоило бы рассудка, прошло для Виктора далеко не так болезненно: он уже почти очухался и начинал чувствовать себя как представитель закона. Остатки того необъяснимого ужаса, что чувствовал он после встречи с оборотнем в доме Филипьевны, полностью исчезли после того, как последний был повержен. Теперь он задавал вопросы и чувствовал себя в своей стихии:

— Как же, — отвечала Филипьевна. — Расскажи тебе про оборотней да про нечистую силу… Ведь только посмеялся бы над старой…

Пареев промолчал, соглашаясь. Он был благодарен Филипьевне хотя бы за то, что она не стала принародно вспоминать факт его позорного бегства из ее дома. Впрочем, свидетелей тому, в том числе и среди присутствовавших здесь на поляне, было немало, но никто бы не посмел над Пареевым вслух насмехаться.

— Но как же вы узнали, что именно в это время оборотень окажется именно в этом месте? И почему я не смог его убить, исхлестав всю обойму, а вы уложили с первого выстрела?

— Насчет того, что здесь окажется… Следила я за ним… Ведь водится такое за оборотнями — действует на них полнолуние… Тем более, что неравнодушен он к твоей Анне был и очаровал ее… Ладно, ладно, не зыркай так, что правда, то правда… И ничего для тебя зазорного в этом нет… Оборотни они и есть оборотни, у них способности повыше человеческих будут… И в этом тоже. Мне бабка рассказывала, у них в деревне поселился оборотень такой же, так почти всех девок на деревне поперепортил, пока его не укокошили… Но тут-то другое: похоже, любил он Анну-то… по-настоящему…

— И что? — спросил кто-то из толпы.

— Я, конечно, не знаю, — Алевтина Филипповна помолчала. — Но, мне кажется, что он хотел сделать ее такой же, как он…

— Оборотнем? — охнула в толпе какая-то женщина.

— Оборотнем. И полнолуние для этого самое подходящее время.

— А что для этого надо? — спросил Петрович.

— Укусить. Всего-то укусить несильно, только до крови, чтоб…

— И только? — переспросил Васька. После того, как он выбрался из кустов, куда был заброшен во время нападения зверя, он прятался в толпе, опасаясь наказания со стороны родителей, но, быстро поняв, что сейчас им не до него, вылез в первые ряды и, по обыкновению, старался показать свою значимость. Он так заважничал, что с друзьями, присутствовавшими здесь же, с которыми не так давно пил ворованный самогон, реквизированный затем Пареевым, даже и не разговаривал, игнорируя вопросы, что они пытались ему задать.

— И только, — ответила Филипьевна Ваське.

— Всего-то, — пробормотал Васька и чему-то усмехнулся.

— А все-таки, как вы его уложили? — спросил Пареев.

— А ты не догадался?

Тот отрицательно покачал головой.

— Серебряные пули… А не учуял он меня оттого, что его одежку я накинула… Благо, полный чемодан у себе в комнате он оставил… Себя зверь не больно учует… А то и не подобралась бы я так близко…

— Серебряные пули? — удивленно переспросил Петрович. — И где ж ты, Филипьевна, их достала?

Но на этот вопрос, усмехнувшись, Филипьевна ничего не ответила…

…Осень — пора свадеб. Не исключением была и эта осень: Аня Авдотьина выходила, наконец, замуж за Виктора Пареева.

После происшествия с Щупловым девушка ходила неделю сама не своя, но потом оклемалась. Многое, что происходило с нею после их первой встречи с Александром, вспоминалось ею с трудом, и она нередко признавалась, что все это время провела, словно во сне. О Щуплове она старалась не вспоминать, да и было ли что вспоминать? А если и вспоминала, то нередко удивлялась себе, что она могла найти в этом невзрачном, низкорослом человечке, оказавшимся, к тому же, еще и оборотнем? Тем более, что Виктор все это время был более чем предупредителен, старался быть все время с девушкой, так что Аня убедилась, что Пареев — это единственный, кто ей нужен.

…Сентябрь выдался погожим, так что столы были накрыты прямо во дворе. Свадьба была что надо, более того, для Авдотьиных она стала разрешением всех сомнений касательно будущего дочери, и они хотели справить это событие, как подобает. Конечно, не обошлось без ссор и драк, многие перепились так, что неделю не могли вернуться к нормальной человеческой жизни, но такое для Ясино было в порядке вещей.

Васька все время отирался неподалеку от молодых. После весенних событий их отношения с Пареевым резко изменились, теперь Васька считал себя чуть ли не лучшим его другом и перед всеми друзьями, от которых за лето здорово отдалится, этой дружбой хвастался. Но в последнее время возможностей похвастаться становилось у него все меньше и меньше — сверстники Авдотьина-младшего отчего-то сторонились.

Теперь, сидя за праздничным столом, Васька крутил головой, подозрительно осматривая гостей. Он взял на себя роль некоего ангела-хранителя молодых и теперь высматривал в толпе нового Александра Щуплова, который мог бы омрачить счастье его сестры. Даже к кушаньям он почти не притрагивался, наблюдая за гостями… За столом все были слишком заняты едой и выпивкой, а также общением друг с другом, поэтому никто не слышал порыкивания, которое нет-нет да издавал Васька, и никто не замечал, как в его глазах нет-нет да вспыхивал красный огонек…

Оглавление

Введение

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg