«Цветы корицы, аромат сливы»

Цветы корицы, аромат сливы (fb2) - Цветы корицы, аромат сливы [СИ] (Цветы корицы, аромат сливы (версии)) 881K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Александровна Коростелева

Анна Коростелёва Цветы корицы, аромат сливы

I. Гуанчжоу – Москва

– Если слишком много народу, он ведь показывает, что перегрузка? – сонно спросил какой-то студент, вбиваясь в университетский лифт.

– Нет, у него автоматически включается программа самоуничтожения, – отвечал голос с легким акцентом из глубины лифта.

– Вэй Сюэли! – радостно среагировала нахлынувшая в лифт толпа.

– Привет, ботаники! – вежливо отвечал тот же голос.

Это и был, собственно, Вэй Сюэли из Гуанчжоу.

Студент Вэй Сюэли () был в рамках государственного университетского проекта отправлен на некий срок в Москву случайно, в результате путаницы в бумагах. Его отлет был столь внезапным, что он даже не успел переодеться и, как играл в студенческом спектакле, так и прилетел в Москву в одежде Линь Чуна из какого-то пародийного вздора, который они ставили на сцене. Румяна он стер в самолете, но переодеться было невозможно, потому что старинный костюм был очень сложным, и потом, Сюэли боялся его запачкать. Но в Москве было настолько мало людей, что он даже удивился, – там не было практически ни одного человека, так что его, можно сказать, никто не видел. Таким образом он вошел под огромный красный транспарант «Или учись, или до свидания. Д. А. Медведев» во втором гуманитарном корпусе и предстал на тестировании в Московском университете. Хотя он был жертвой бюрократической ошибки, он сделал вид, что все в порядке, поскольку был патриотом и не хотел обнаруживать, что у него на родине что-то не так. Раньше он изучал китайскую классическую литературу, но теперь оказалось, что он специализируется в кристаллографии. Через два дня он позвонил домой в Гуанчжоу; подошла тетушка Мэй и сказала, что бабушка в больнице и что она пока торгует в лавке. Вэй Сюэли объяснил, откуда он звонит, но на том конце было плохо слышно из-за ветряных колокольчиков, – у бабушки был магазинчик этих изделий.

О местной культуре Сюэли знал очень мало, правда, он видел однажды русский фильм, довольно странный. Ему запомнилось только, как там собирались оцифровать информацию из чьего-то мозга, чтобы перевести ее в электронном виде в компьютер.

Когда Сюэли заполз в темную каморку, которую ему выделили в общежитии, он понял, что до перевода мозга в компьютер тут еще очень далеко. В Гуанчжоу у него была комната со ступеньками в сад, где можно было лежа смотреть, как по темной потолочной балке бежит ящерица, где зимой цветение абрикосов входило в дом, где доносился звон фэнлинов из лавки, из темной зелени иногда врывались под крышу стрекозы и где ловился из воздуха прекрасный Интернет. В институте в большом городе, куда он переехал, у него была большая светлая комната со стеной, которую кто-то из студентов до него расписал от пола до потолка зарослями бамбука, с видом на телебашню и башню Желтого Аиста, где было просторно, уютно – и очень интернетно, добавлял про себя с легкой горечью Сюэли. Здесь же у него была комната, которую он не мог и описать, поскольку в силу совершенной внутренней гармонии не воспринимал Достоевского и никогда его не читал, а именно там содержались слова, описывающие такие комнаты. Вместо бесплатного Интернета, телевидения и разной телефонии, к которой он очень привык в институте в Китае, тут можно было поймать из воздуха даже не Вай-фай, а наверное, только насморк. Вай-фай отсекали толстые стены этого здания, которое остро поразило Сюэли при первой встрече, еще и потому, что внезапно выплыло из тумана, когда было уже в десятках метров, а нормальный человек не ожидает увидеть такое вдруг.

«Ошибаешься, Ю. Ужас есть основа всего. Наряду с праведным возмущением, ужас есть основа всех великих свершений», – вспомнил Сюэли из классической литературы. Ужас от вида общежития в ГЗ был столь велик, что студент Вэй воспрял духом. Он спонтанно сложил руки и обратился к богам. У него над головой слегка взволновалось, пошло рябью и снова разгладилось неутомимое небо.

Вскоре он узнал, что в Москве существует целая огромная империя – китайские магазины, китайские банки, китайская почта, китайская медицина – и даже не под землей, а прямо на поверхности. В том же общежитии ГЗ были китайские магазинчики – с виду обычные комнаты, куда зайти мог любой, а выйти – только тот, кто надо. Достать можно было что угодно – от супа из ласточкиных гнезд и «летающих когтей» фэйчжуа до прибора для фиксации землетрясений эпохи Хань. Говорят, сначала там были только вещи первой необходимости, вроде жертвенных денег и молочного улуна, но постепенно заезжие даосы расширили внутреннее пространство этих помещений и стало возможно вместить туда любую прихоть.

В тонкости этой подпольной жизни ГЗ Сюэли посвятил аспирант Ди, который жил в Москве уже давно, – именно он впервые объяснил ему, что 13-й этаж сектора А соответствует 17-му этажу секторов Б и В, что есть некий человек, который ходит по этажам и проверяет документы, он называется русским словом вроде гоминьдан, но другим, и тому подобное. Ди был старше, опытнее и хладнокровнее. Услышав про историю Сюэли, он слегка усмехнулся и сказал: «Дрейфовать в каком-то море посылает нас страна…». Сюэли не мог в то время оценить эту цитату. Познакомились они так: Сюэли случайно остановил его в коридоре, спросил, где можно разменять юани. Аспирант Ди объяснил, что менять юани вовсе не нужно, потому что существует скрытая от глаз параллельная китайская структура, где для любого заведения, какое только может прийти ему в голову, найдется аналог, где эти юани с удовольствием примут у него прямо в виде юаней и еще дадут сдачу тысячелетними перепелиными яйцами. Он провел его по темным коридорам, о существовании которых мало кто догадывался, и ввел в комнатку, которая на первый взгляд была кладовкой, но на второй – павильоном Тэнского вана. Сначала Сюэли заметил там соленые арбузные семечки, грибы инъэр, камни для растирания туши – словом, обычный на чужбине товар, но потом – живых черепах для супа, коробочки грима для столичной оперы, костюм Сунь У-куна с хвостом в комплекте, баньху, глиняный сюнь, топор в форме головы феникса и, недоверчиво приподняв притертую крышку большой бочки, он почувствовал запах вонючего тофу, который сразу привел ему на память пыльное детство в Гуанчжоу – от фейерверков и пускания мыльных пузырей в окно до пения цикад и тетушки Мэй, развешивающей белье на крыше. Пройдя еще дальше вглубь магазина, Сюэли обнаружил в продаже сушеный пенис мамонта, панду, задумчиво обгладывающую побег бамбука, старые экзаменационные работы студентов эпохи Тан и еще такое… Он изумленно перевел взгляд на Ди, но тот лишь пожал плечами.

Они вернулись в первый зал, где Ди показал Сюэли дверь на лестницу.

– А вот туда вам бы лучше не ходить, там у них на складе один мастер боевых искусств живет, буйный очень. Он иногда демонов видит и сразу в них ножи бросает, – сказал он и поправил шелковый шарфик. – Зайдем через недельку? Они получат свежие… Нет, – оборвал себя на полуслове. – Мы же не торчки какие-нибудь.

Позже Сюэли и аспирант Ди не раз встречались за партией в вэй-ци.

Поздно вечером раздавалось пыхтение и скрежет, это Ху Шэнбэй, сосед Сюэли по общежитию, повернутый на фэн-шуе, двигал кровать. Он двигал ее туда, где, как ему казалось, к нему пойдет поток энергии ци. Потом он начинал перевешивать дверь. Затем, в три часа ночи, он стучался к Сюэли с компасом, ба-гуа и благовониями в руках и говорил:

– Слушай, извини, я тут подумал: если я помещу у тебя под кроватью слиток серебра, то энергия ци как раз окажется направлена… если на подоконнике насыпать немного серы… и все это заземлить… – с этими словами он лез под кровать.

Тут заходил аспирант Ди в шелковом халате с пионами и усаживался в непринужденной позе на единственный стул.

– Заземлять нужно солью, а не серой, – говорил он. – Если серой, то воняет и невозможно спать. И вообще, дорогой Шэнбэй: хотите хорошей ци – спите на балконе, вон, между двух статуй. Повесьте гамак между рабочим и колхозницей, вот вам баланс инь и ян, хорошая ци…

– Это дурдом, – Сюэли садился на постели. – Мне с утра нужно пересказывать текст, огромный. Объясните мне, пожалуйста, раз уж вы всё равно здесь: зачем святой Георгий убил дракона? Как эта идея могла прийти ему в голову?

– Вот это должен быть основной вопрос к тексту, – говорил Ди. – Карма. Что-то с кармой.

В первые же месяцы обучения Сюэли сделал одно самое неожиданное приобретение. В их группе была Китами Саюри, японский стажер-океанолог. Ее влили в эту группу, потому что она могла вечером по четвергам, потому что она находилась на уровне первого тома учебника «Умом Россию не понять» – словом, по тысяче причин, не имеющих никакого смысла, которые все вместе можно обозначить словом «судьба». Саюри была потомственным океанографом, родилась в исследовательской подводной обсерватории, выросла на постоянной океанологической станции в открытом океане и сейчас, в августе, приехала с направлением от Института океанских исследований, прямо с практики на гидрологической станции, непосредственно вынырнув из океана. Ее заколки в виде медуз и морских звезд, казалось, налипли оттуда же, просто она не вычесала их. Некоторые ее струящиеся юбки хотелось отжать.

При первом знакомстве она встала у доски в белых гольфах и клетчатой форме и аккуратно прочла по листочку:

– Мы занимаемся измерением поверхностных течений (по сносу судов и методом бутылочной почты) и течений на глубинах (вертушками, подвешиваемыми к заякоренным буям, и поплавками нейтральной плавучести с акустическим прослеживанием), визуальной оценкой волнения и измерением его волнографами, оценкой цвета воды и измерением ее прозрачности по глубине видимости погружаемого белого диска. Еще гидроакустические измерения, характеристики льда, пробы грунтов и биологические образцы.

Как выяснилось позднее, по-русски не знала она ничего, кроме алфавита.

Как только уехал Накамура-сэнсэй, сопровождавший группу японских студентов, оказалось, что у них было прошито только два режима: ничего нельзя – и можно всё. Очень хорошо это было видно по Киёси из той же группы: сначала он ходил на занятия в тридцатиградусную жару в костюме-тройке при галстуке, застегнутый на все пуговицы, тщательно подстриженный, с наглаженными стрелками. Когда уехал Накамура-сэнсэй и все немного расслабились, он стал присматриваться к тому, как одеты другие его сверстники. Обнаружил, что есть люди в джинсах и в майках. На следующий день он пришел с волосами, крашеными в рыжий и зеленый цвет, в кожаной жилетке на голое тело, на каблуках, с талисманами и в цепях. Промежуточных стадий, как выяснилось, у него не было.

Нечто подобное произошло и с Саюри. Она взъерошилась и превратилась в гарпию – точнее, в сфинкса, но с бешеным темпераментом.

Сюэли со своим древним имперским сознанием относился к японцам как к небольшому нарыву на пальце: непонятно откуда взялось (вчера еще не было) – раздражает ужасно – вроде плоть от плоти, клетки того же организма, но поражены какой-то болезнью – скорей бы уж прошло. Совершенно понятно, что он не стремился сблизиться с барышней-мононоке.

Мононоке же, окинув его взглядом из-под челки, напомнившим ему какую-то утопленницу из колодца, которая вылезала из телевизора, решительно остановила на нем свое внимание. Больше всего Сюэли не любил возбуждать национальную рознь, но бодрые высказывания Саюри о величии Японии вызывали слишком много ассоциаций. К тому же, говоря о том о сем, она пыталась прилепить ему на грудь кавайный бантик.

– Вы представляете собой мелких варваров на малоизвестных островах. Научитесь сначала причесываться хотя бы, – бесстрастно заявил Сюэли и двумя пальцами вынул у нее из волос морского конька.

Саюри любила поговорить с ним о неповторимости японской культуры, но хорошо образованный Cюэли всегда не задумываясь указывал источник заимствования. Таким образом отмел он бонсаи, Кабуки, икебана, фурошики, бэнто, го, оригами и психологизм в литературе. Когда же Саюри что-то заикнулась про эротические мотивы в искусстве, он увел ее в свою комнатку в секторе Б, прикрыл дверь и через час ласково сказал ей: «Ну, ты согласна, что у вас сплошное варварство?» – «Варварство», – потрясенно кивнула она.

Больше кавайные вязаные бантики не преследовали Сюэли.

Хотя Сюэли спал с бешеной японкой, он никак не мог запомнить ее имя. Он называл ее то Китано, то Татами, Такеда, Икеда, Юме, Юми, Юки, Киюки. При этом он всегда был с ней изысканно вежлив, а говорили они по-русски.

– Послушайте, Мэгуми-сан, вы не позволите мне провести полчаса за чтением грамматики в спокойной обстановке?

– Почему, ну почему ты не можешь запомнить мое имя?? – топала ногой Саюри.

– Мне хочется называть тебя разными именами, – проникновенно отвечал он, беря ее за края воротника и подтаскивая к себе.

В конце концов он прозвал ее Цунами, чтобы не вспоминать каждый раз, как ее зовут. Цунами-сан.

Немила Гориславовна (по русскому языку) требовала очень сурово, но свое дело знала твердо. Преподавала она иностранцам лет сто, видела студентов в том числе и из таких стран, которых теперь уже не было, потому что те коралловые острова в Океании уже лет шестьдесят как полностью ушли под воду. Все их проблемы и ошибки она предвидела заранее, удивить ее бредовым сочинением было невозможно. Она могла вести в смешанной финско-итальянской группе и при этом следить за тем, чтобы выход в речь у студентов происходил приблизительно одновременно. Время от времени она стучала согнутым корявым пальцем по лбу Сюэли.

Сочинения по русскому языку за I семестр 2009–2010 уч. г.

стажера геологического факультета МГУ Вэй Сюэли

Моя семья

Мою семью видно не всегда.

Рассказывать о них надо быть осторожно.

Тетушка Мэй любит пить чай, а бабушка буддист. Бабушка развела в саду криптомерии, ликвидамбар формозский, птиц ба-гэр, лягушки и дерево Мин. Еще бабушка держит лавку изделий на подобие фэн-чэ, фэн-чжэн, то-ло и др. Моя тетя Мэй склонна к оздоровительным мероприятиям.

Все в моей семье любят священный рис. Иногда вечерами мы любим посидеть например, возле какого либо храма.

О нашем роде есть заметки в истории еще в династии Цин и иногда династии Мин.

У нас большое семейство. В нем есть такие персоны, каких я сам никогда не видел.

О Москве

Когда я только приехал в Москву, я «роптал на небо и винил людей». Но непредвиденно я поразмыслил и смирился. Первое впечатление от Москве – быть в изнеможении, многотрудный и обременительный. Но сегодня уже не так пугающе.

Мне очень понравился на Красной площади обувной ларек. После этого говорить, что в Москве плохо, – черная неблагодарность.

Здесь нет возможность купить на улице фарш из креветок в оболочке из соевого сыра.

Здесь никто не знает, что произошло 18 сентября в 1931 году.

Полагаю, что это – чистое недоразумение.

Моя учеба

До 2009 года я учился в Поднебесном институте Феникса и Цилиня в провинции Хунан, изучение древнией литературы и языка. Этому институту уже истории 2400 лет в Китае. Раньше (до Китайской республики 1912 г.) это был частный институт. Феникс и Цилинь – животные счастья и блага.

Там я занимался поэзиями и прозами эпохи Восточная Цзинь и писал уже свиток под руководством у Ван ши-фу, пока он не умер. Когда скончался он, и закрыт был весь этот отдел.

Потом, занялся я в творчестве Сыма Цянь искать разных смыслов. Мой новый руководитель Лай ши-фу удалился на покой вскоре и опять я в творчестве Сыма Цяня разных смыслов не нашел. Потом китайский классический роман сделался моим центром акцентировать внимание.

Далее я заносился в некие списки и включился в университетский проект к удивлению и без ведома совершенно. Организаторы проекта, можно сказать, «действовали большим мечом и широким топором» (с размахом). Далее, уже осенью 2009 года был в Москве. Судьба – удивительная вещь.

Мои увлечения

Самое престранное из моих увлечений, – это Танако Тануки Китами-сан. Я не понимаю, как увлекся ею. Чувствую, что-то нехорошо, в нашем с нею отношении есть какая-то ложь фальшь недобросовестность. Розовых кавай зайчиков, каких она любит, меня не заботит. Но как мы могли друг друга счесть годным (приглянуться)? Не понимаю. Ее не могу проникнуть взором (видеть насквозь). Но о себе сказать, когда вижу ее сияющее выражение лица, думаю «а! как-нибудь разберёмся!»

Другое мое теперь увлечение – китайский классический роман. Раньше это была моя основная специальность, то теперь – только увлечение, увы.

Раньше в Китайском институте Феникса и Цилиня по изучению древней литературы и языка я играл немного на сцене, амплуа – от ученый книжник до кон-фу мастер. Здесь применить к делу эти способности не нашел.

Мой друг

По фамилии моего друга Ди, он приехал в Москву, чтобы изучиться в МГУ. Его длинные волосы и шелковые шарфы приводят на память древнюю эпоху. Когда его хотели отчислять из аспирантуры за разврат (?). Как-то так поговорил с профессурой и все уладил. Его шутки очень изысканны.

Мне доводится он хорошим другом и поддержка с того дня, как я дыша на ладан ощутился в общежитии ГЗ.

Он загадочный человек и независимый. Однажды он изготовил на кухне китайская еда, и был чад по всему этажу и еда убежала. Комендант пришел ругал его, но Ди пошел поимал эту еду спокойно и угощать друзей.

Всегда мне было интересно, по какой он специальности. Я много раз хотел его об этом спросить, но устыдился.

Что касается обувного ларька на Красной площади – Сюэли и в самом деле видел возле Покровского собора обувной ларек, выполненный в виде маленькой китайской пагоды, с украшенной черепичной крышей и золотыми рыбинами по углам. В нем работал пожилой человек азиатского вида, прибивал подметки, каблуки и принимал обувь в починку. Он чинил даже сандалии из дерева павлонии. Собственно, Сюэли видел этот ларек целых два раза. Один раз он стоял в одном конце Красной площади, в другой раз – с другого края.

Ди действительно хотели однажды отчислить, не из аспирантуры, потому что он тогда еще не был в аспирантуре, а с четвертого курса, и, разумеется, не за разврат, просто Сюэли не смог найти слова для распущенности в дисциплинарном плане. Его хотели отчислить за прогулы. Ди специализировался у профессора Недосягаемова, которого крайне трудно было застать на факультете. Это был крупный ученый, очень высокого уровня и, естественно, на разборе полетов Ди он не присутствовал. Его пытались разыскать и пригласить, но не вышло. Зато там присутствовал декан. Застав в коридоре Ди, который громко смеялся, декан заметил: «Сейчас все-таки ваша судьба решается, вы бы посерьезнее». «Странно, а у меня нет ощущения какого-то важного действа, – задумчиво отвечал Ди. – По-видимому, я что-то упускаю». Будучи приглашен в кабинет, Ди сел, закинул ногу на ногу и сказал: «Если так трудно отыскать учителя, стоит ли удивляться тому, что трудно отыскать ученика?..»

Что же до еды, которая ускакала, то этот случай тоже передан не совсем точно. Конечно, до коменданта дело не дошло, а ругать Ди приходил дежурный по этажу.

Однажды, через месяц после начала занятий, когда четвертая группа еще ничего не понимала по-русски, в университете состоялось выступление русского китаиста, автора книги о Ли Бо. Сюэли, безусловно, постарался бы остаться от этого мероприятия как можно дальше, но его никто не спрашивал. Была темная октябрьская ночь, по территории университета только передвигались на расстоянии друг от друга блуждающие огоньки, как над могилами. В этой обстановке Сюэли, Саюри, Чжэн Цин, Лю Цзянь и Шао Минцзюань проследовали, как тени, в удаленный корпус, за которым горел на ветру огонь. После того, как они смирно прослушали философский трактат на чистом русском языке, дети из московской школы с изучением китайского языка должны были разыграть сценки из жизни Ли Бо. Реквизит, которым они воспользовались, был очень условным – Сюэли даже не знал, с чем это сравнить, пока ему не пришли на память обезьяны, которые натащили в пещеру за водопадом разные плошки, чашки и все это нанизывали там на хвост, не зная этому применения. Особенно ему запомнился вьетнамский халатик с журавлями на императоре. Они выбрали для постановки прекрасный момент биографии – как вдрызг пьяный Ли Бо был вызван к императору и всякие генералы растирали ему там тушь и всячески его ублажали, лишь бы он написал обещанные императором наложнице стихи; в конце концов он потребовал кисть; все гадали, сумеет ли он ею воспользоваться в таком состоянии; но он с честью вышел из всей этой ситуации, начертав действительно прекрасные стихи о любви.

Небольшого размера девочка вышла вперед и старательно рассказала всю эту преамбулу на плачевном китайском. Затем они намеревались, по-видимому, разыграть все молча в виде пантомимы – во всяком случае, император с наклеенной бородой ждал, ждала и наложница, и генерал, и пара крупных чиновников. Все как-то хотели увидеть Ли Бо, но его не было. Его реально не было, то есть того мальчика, который должен был сыграть Ли Бо, жестоко тошнило в отдаленном туалете. Сюэли очень хорошо знал об этом – он видел его там пять минут назад. Школьники растерялись, и ему стало их жаль. Детали постановки он знал, они содержались в той преамбуле, которую произнесла девочка. Он огляделся на предмет одежды. Возможно, он так и не решился бы ни на что, если бы на Саюри не было в тот день черное хаори с вишневым драконом, очень удачно.

– Дай мне, пожалуйста, твой… эм-м… пиджак, – сказал он.

– Что? – не поняла Саюри.

– Раздевайся, – прошипел Сюэли. Возможно, это прозвучало несколько эксцентрично, но зато хаори сразу оказалось у него в руках.

Он надел его поверх ковбойки за одну секунду, забрал волосы и заколол их шпилькой Саюри. Поскольку предполагалось, что Ли Бо вытащили откуда-то из публичного дома, все это, подумалось ему, было вполне нормально. Правда, тогда еще не было всей японской культуры, но это не важно. Он шатающейся походкой подошел к императору, и дальше, придерживаясь в основном оглашенного сценария, потребовал себе письменный прибор, чайник вина и сел на пол, поджав ноги. Он отпустил несколько импровизированных фраз с элементами вэньяня, которых дети оценить не могли, и уставился на генерала. Поскольку камня для растирания туши не было, да и самой туши не было, он жестом предложил генералу стащить свои ботинки. Решил, что на замену сойдет. Дети сунули ему в руки печатку, подставку для палочек и еще несколько разрозненных предметов, условно обозначавших прибор для письма. Один из них поразил его своей древностью – он был действительно китайский и настоящий. Сюэли сам не понял, что это такое, но это была настоящая древняя вещь.

Кисть, почтительно протягиваемая ему школьником, не соответствовала по размерам бумаге. Бумага была как листок для почтового письма, а кисть – наподобие одной из самых больших малярных кистей. Надо было импровизировать. Сюэли презрительно взял кисть у генерала, отшвырнул лист бумаги, ткнул кистью в вазу с цветами и водой начертал на полу те самые стихи Ли Бо, которые источники обычно ассоциировали с этим эпизодом. Тут он отхлебнул из тыквы-горлянки, которую ему еще раньше подали дети, – и замер. Как ему потом объяснили, там было, по-видимому, что-то вроде русского самогона. Быстро справиться с собой не удалось. Он сразу потерял голос. Сюэли, кстати, сейчас же понял, почему тошнило основного актера, исполняющего роль. Ничего себе шутки. Но Сюэли был уже не мальчик и пивал на своем веку всякое – по крайней мере, так он пытался себя убеждать, довольно безуспешно. В результате он закончил выступление жестами, как будто так и надо. Все были в восторге.

Сам русский китаист подошел к нему. Жал руку и долго благодарил по-китайски. Куда-то приглашал, но Сюэли вынужден был отказаться. Пришел и слег. Аспирант Ди принес ему в качестве лечения рассол из банки. Сказал, что это местное варварское средство. Шел снег. Саюри сидела на кровати и давала пить рассол из фарфоровой ложечки для супа.

После нескольких месяцев обучения языку на кафедре назначили «вечер знакомства», он же и «вечер поэзии», где, как предполагал Сюэли, исходя из названия, полагалось собраться вечером и читать стихи, причем под стихами он понимал экспромты собравшихся. То, что вечер был назначен на 12 часов дня, смутило его и вполовину не так сильно, как те стихи, которые начали выползать на свет при подготовке вечера.

– Деточка, вы можете прекрасно прочесть Лермонтова, – сказала Немила Гориславовна. – «Москва, Москва! Люблю тебя как сын! Как русский! – сильно, пламенно и нежно…».

Когда Сюэли возразил, что все это довольно странно прозвучит, если учесть его ярко выраженную китайскую внешность, на него напало другое, следующее стихотворение.

– Тогда вот это, вот это: «Мне голос был!.. Он звал куда-то!..» Он что-то там такое пел! Он говорил: Беги отсюда! Оставь Россию навсегда! Что там дальше?

– Есть место им в полях России, среди нечуждых им гробов. Во-первых, у них идет сейчас смешение б и в, и в ситуации стресса вы получите «Мне голос выл», – вмешалась фонетист. Она была больше всего похожа на волшебника Фудзимото из мультфильма Миядзаки. У нее даже костюм был такой же.

– …«Мне голос выл: Иди отсюда, оставь Россию навсегда!»? – переспросил Сюэли, чем обеспечил себе полную свободу от декламации русской поэзии.

– На мой взгляд, они вообще не должны читать никаких стихов, – сказала фонетист. – Зачем это нужно? Закреплять неправильные навыки? Встали в шеренгу по стойке «смирно», высунулись вперед по одному, представились! «Я Дун Пун Тун!» «Я Пун Бун Дун!» И всё. Вот вам знакомство!

– Можно мы почитаем китайскую поэзию? – вкрадчиво спросил Сюэли.

– Что вы хотите этим сказать? – пошевелила носом фонетист. – У нас на кафедре вы обучаетесь русскому языку.

– Мы почитаем ее чуть-чуть, – показал щепоточку на пальцах Сюэли. – И по-русски.

– А интонировать за вас никто не будет. Во рту у вас каша! Вместо ИК-6 – темный лес! У вас нет ИК-6, Сюэли.

– Войска Первого белорусского фронта… под командованием маршала Советского Союза Жукова… после упорных уличных боев… завершили разгром немецких войск… и сегодня… второго мая… полностью овладели столицей Германии… городом… Берлином! – сказал Сюэли с дикцией Левитана, давая отчетливые шестерки на каждой синтагме.

– Можете ведь. Когда хотите, – буркнула фонетист.

– Четыре строчки, деточка, – решила наконец Немила Гориславовна. – Четыре строчки, голубчик. Не больше чем четыре строки каждый продекламирует. Ну, там, про это ваше… лягушка шлепнулась в пруд…

Сюэли деликатно промолчал.

Предстояло подобрать русские переводы. Аспирант Ди пообещал сходить с Сюэли в библиотеку и помочь все найти. Следом чуть было не увязалась Саюри. Она хотела про лягушку, которая шлепнулась в пруд.

– Это я тебе и так скажу, безо всякой библиотеки, – небрежно сказал Ди. – Тут не надо быть великим знатоком. Лягушка шмякнулась в пруд. Бац!.. Нет. Шлёп! Круги по воде. Записывай.

Подпав под его обаяние, Саюри ошеломленно записала и пошла учить это наизусть, после чего в читальный зал они направились чисто китайской компанией: Ди, Сюэли, Чжэн Цин, Лю Цзянь и Шао Минцзюань – всем нужно было что-нибудь подготовить для вечера.

Ди валялся на полу, перелистывая тома.

– «Вместе с годами ушла любовь к ветру, к горной луне…»

– Не стоит. Еще решат, что мы намекаем на возраст старейших преподавательниц кафедры.

– «Так долго странствовал по Янцзы – уже борода седа…»

– То же самое. Даже еще хуже: намекает, что у них борода.

– «Глубокой стариной повеяло…»

– Не надо.

– «К старым корням вернулся весенний цвет…»

– Не надо.

– Вот спокойная, бытовая картина… «У сломанного сундука давно отвалился верх…»

– Ди, ты очень легкомысленный человек.

– Вот, ничего нет сомнительного. «Глубокая осень, и в песне сверчка прощанье слышится мне…»

– Ну, для кого нет, а для кого и есть.

– Тогда «Могила на горном склоне Линьшань пронзительно холодна», – предложил Ди.

– Вот прекрасные стихи Ли Бо, правда, они длинные, но мы их поделим… – довольные приятели собрались идти.

– Только не говорите «в верхних покоях»! – крикнул вслед им Ди. – «Верхние» – это никто даже не поймет. Здесь для русских читателей примечание: что верхние покои – это женские. Так лучше скажите сразу – «в женских».

Провозившись несколько часов, Сюэли постиг ключевую проблему: все стихи в переводах были значительно хуже, чем в оригинале. Вообще не сравнить.

– Я должен найти одно стихотворение из четырех строк, которое в переводе лучше, чем в оригинале, – сформулировал он задачу.

– Тогда мы должны искать у плохих поэтов, – сообразил Ди. – Каких ты знаешь третьесортных сочинителей? Ты же специалист.

– Н-ну, например… Ван Цзи… э-э… уступает многим…

– Смотрим Ван Цзи, – решительно сказал Ди. – Да, он не блещет, – скривился он, немного полистав антологию. – Ищем русский перевод…

Это решение дало гениальный результат.

Вечер знакомства удивительно сплотил четвертую группу начального этапа обучения. Чжэн Цин, Лю Цзянь и Минцзюань встали плечом к плечу, и Чжэн Цин начал угрюмо и сосредоточенно:

– Луна над Тян-шанем восходит, светла, и бел облаков океан…

Все это звучало пока довольно безмятежно.

– И ветер принесся за тысячу ли сюда от заставы Юймынь.

– …С тех пор как китайцы пошли на Бодэн, враг рыщет у бухты Цинхай, и с этого поля сраженья никто! домой не вернулся живым, – очень твердо сказал Лю Цзянь.

– И воины мрачно глядят за рубеж – возврата на родину ждут, – выразительно намекнул Цин.

– А в женских покоях как раз в эту ночь бессонница, вздохи и грусть, – лирически закончила Шао Минцзюань, заведя к небу глазки.

После этого Вэй Сюэли спокойно вышел, отряхнул рукав свитера и сказал:

– «Проходя мимо винной лавки». Ван Цзи.

Беспробудно пью на протяженье всех этих тяжелых, смутных дней. Это не имеет отношенья к воспитанию души моей. Но, куда глаза ни обратятся, всюду пьяны все – и потому Разве я осмелюсь удержаться, чтобы трезвым быть мне одному?

Со стороны русского переводчика это действительно была удача. Ван Цзи даже, вероятно, не подозревал о возможности такой заоблачно длительной жизни и долго гремящей славы.

Пока никто не успел ничего сообразить, Саюри припечатала все это своей лягушкой.

И сейчас же после этого иранский студент Моджтахеджаберри со своим Саади, Хафизом, розой и соловьем пролил на все это такой елей, который удачно растекся по аудитории и как-то дипломатически смягчил все острые углы, абсолютно все.

«Персидская поэзия, – сказал об этом Ди, – в большей степени поддаётся переводу». Оставим это спорное высказывание на его совести.

Cочинение по русскому языку стажера геологического факультета МГУ Вэй Сюэли на тему «Эпизод из истории моей страны»

О Второй мировой войне

Вторая Мировая война для китайского народа точнее была названа анти-японской, потому что японцы окупали половину территории Китая, убили сотни тысячи невиновного китайского народа, ограбили самые ценные вещи в нашей истории и культуре, поджигали бессчетные деревни и поселки. Но китайский народ никогда не сдался, мы воевали всеми силами, делали все что смогли для того, чтобы японские оккупанты приехали живым а остались мертвым.

Оффицально анти-японская война началась в городу Шэняне северо-восточной провинции 18-ого сентября 1931 г. Из-за существенной разницы в вооруженных силах, китайские войска решили отступить временно сохранив силы для отбивки в подходящее время. В течении 4 месяца Китай потерял целые три северо-восточные провинции. Создав квазимперию Манчжоуго (Manzhouguo), японцы имели свою колониальное правительство на территории Китая. С тех пор разномасштабные народные сопротивления против японцев непрерывно происходили в северо-восточных провинциях. Из-за гражданской войны внутри Китая, не было единого фронта против японцев. 7-ого июля 1937 года произошло событие Лу Гоу Цяо – японцы начали всемасштабное вторжение в Китай, но внутрикитайские политические силы смирились на создание единый анти-японские линии защитить родину от агрессоров.

Хотя между разными политическими силами было разногласие, когда наступит вопрос о национальном выживании и государственной цельности, главнейшие политпартии Компартия и Гоуминдан взяли руку об руку воевали вместе ради отечества. Из-за существенной разницы вооруженной силы, причем никакой международной помощи не обращали, потому что в то время СССР находился в тяжелой войне с немцами и не хотел воевать с Японией одновременно и заключил с японцами соглашение, а целая Европа уже давно горит, США одновременно воевала вместе с европецами и с японцами тоже частично, что не хватили силы оказать Азии военную помощь.

Узнавая это лидеры китайского народа устроил свою военную стратегию, сохранив большинство контингентов войск на юго-восточных провинциях, вызволи народа в окупаемых территориях проводить подпольные и партизанские саботажи и разведочные операции против японских оккупантов. С октября 1938 по декабря 1941 потеряв половину территории, китайский народ всеми силами проводили партизанские сопротивления сковывает военные силы японцев на каждом захваченном городе, поселках и деревнях. Одновременно американцы также в восточно-азиаских и тихоокеанских районах воевали с японцами. Война стояла на своем, и наступил момент перелом.

Японцы теперь должны понимать, возможно Китай не могущая страна, возможно китайский народ простой и наивный, но она существовала более 5000 лет, и доселе еще существует потому что китайцы защитят свою родину свою национальность свою цельность любыми способами, мудрый китайский народ накопил свои страгетии выживания и развития в течении всего времени своего существования.

Чтобы достойно написать сочинение о Второй мировой войне, Сюэли решил посидеть в интернете и освежить некоторые факты. Он относился к этой теме с необыкновенной серьезностью и трепетом. Раскрыв свой белый зонт с пурпурными цветами, он перебежал под дождем в «Кафе-Макс», обменял мокрые 120 рублей на промокший сразу в его руке талончик с логином и паролем и зашел на сайт . Открыл какие-то старые газеты сороковых годов. Тут же в нем вскипела как волна такая ненависть к японцам, что пришлось отвлечься, охолонуть, поглядеть в потолок, хлопая глазами, сжимая снова разжимая руку. «Не нужно думать, – сказал он себе. – Не нужно вспоминать». Он спокойно представил себе пламя до небес, в котором сгорает вся Япония, а заодно все вообще плохое. Когда он думал о войне, он видел длинную такую серую дорогу в глинистых комьях, с редкими ивами по сторонам, на дороге валялась яркая фэн-чэ, детская вертушка, он наклонялся, подбирал ее… и тут… Он не стал бы расшифровывать свой личный образ войны никому, ни за какие коврижки. «Какое легкомыслие! – подумал он. – Как я мог связаться с Цунами-сан! О чем я думал? C таким мраком на душе я стану для нее физически опасен. Я и так физически небезопасен для нее». Он несколько раз закрасил мысленно на карте Японию другим цветом, тряхнул головой и вернулся к сайту. Там он углубился на какое-то время в военные мемуары и архивы, а потом набрел на базу видеороликов. Потом он ходил доплачивать еще за полтора часа в сети и еще за полтора.

Выписав все нужные даты, уточнив названия мест, по которым проходила линия фронта, поздно вечером он досматривал последний подвернувшийся ролик, где старик из провинции Хунань вспоминал о войне. «Ван Гоушэн из поселка Ляньхуа провинции Хунань никогда не покидал родных мест. Ему было 14 лет, когда в 1944-м году его родная деревня стала театром военных действий…». Дедок сидел на солнышке, в белой рубашке, наверное, по случаю съемок, привалившись к стеночке из глиняного кирпича, под огромной старой камфорой. Сюэли собирался уже разлогиниться и закрыть браузер, когда старый Ван бесстрастно сказал: «…А очень по-разному бывало. Одним в войну жилось худо, голодали, траву ели, а вон Ли Сяо-яо – был такой, сейчас-то мало кто помнит его… так он даже разбогател в войну. Сейчас что вспоминать – как говорится, глиняный вол забрел в море – обратно не придет… но только без войны так разбогатеть, как он, было бы невозможно». Солнце прыгало по серой черепице попавшего в кадр кусочка крыши. Старик мелко покивал, старая камфора осуждающе зашелестела листьями. Сюэли посочувствовал Ван Гоушэну, с неприязнью подумал о неизвестном Ли Сяо-яо, закрыл браузер – и только тут понял, что Ли Сяо-яо () из поселка Ляньхуа провинции Хунань – это его родной дедушка, с которым он никогда не встречался лично, но который от этого не переставал иметь к нему самое прямое отношение.

Сюэли стало плохо от стыда. Он представил себе картину – как его дед, разрумянившийся от выпивки, говорит: «Поставьте сюда этот столик, дорогой сосед! Старинная вещица, как я погляжу. Сколько же вы хотите за него?». Как люди со всего поселка – у кого что было, последнее снесли к нему, кто картину династии Тан, кто вазу, чтобы выменять на рис, масло, муку или лапшу, ведь больше еды купить уже негде. С ужасом он увидел словно наяву, как его дед взвешивает три шэня риса и подкладывает на весы фальшивую, легкую гирьку. Женщина с ребенком, худая-худая, говорит: «Как же это, господин Ли? Только три шэня? Но ведь я прошлый раз оставила у вас слиток в форме башмачка, там 50 лянов серебра. Вы сказали, что мне больше полагается… что вы дадите и два доу… Разве это справедливо?». Ребенок с запавшими глазенками с надеждой смотрит из-за материнской юбки. «Ступай, ступай, – говорит дед. – Не хочешь, так и того не получишь». «Ведь это все, что осталось у нас! – плачет женщина. – Верно про тебя говорят: человеком рожден, но не человеком взращен!» У Сюэли внутри все скрутилось в какой-то тошнотворный проволочный клубок, в который еще и вплетен камень, но он продолжал думать дальше. Он понял, что еще можно было делать в войну. Убить человека, снять с него мясо, продать… Он забыл раскрыть свой зонтик с пурпурными цветами и по дороге домой чудовищно вымок.

– Если дедушка разбогател в войну нечестным путем, то проклятие могло лечь на весь наш род, – предположил Сюэли в разговоре с аспирантом Ди. – Тогда то, что меня забросило в Москву, может быть не только не случайно – это может быть, самое мягкое из того, чему суждено со мной случиться.

– Что произошло, неизвестно, – спокойно сказал Ди. – Вероятность того, что твой дедушка, например, герой, пока что ничуть не меньше, чем вероятность обратного. Глухие намеки какие-то, сплетни…

– А Москва? – возразил Сюэли.

– Да, это, конечно, весомый аргумент, – согласился Ди. – Коль скоро ты здесь, стало быть, Небесная канцелярия о тебе позаботилась.

– Если мой дедушка был преступником, то получается, что преступление было очень велико.

– Да, – оглядывая комнату, сказал Ди. – Это так.

– Пока бабушка остается в больнице, мне не у кого даже спросить.

У Ди была припрятана на черный день пара бутылок китайской водки, настоянной на змеях. Редкая, дорогая вещь.

– Ты с какой змеей предпочитаешь – с полосатой или с пятнистой? – спросил Ди, протирая бутылки и разглядывая змей на свет.

– Я вот с этой… с черным хвостом, – сказал Сюэли.

В тот вечер они напились.

Следующие два дня Вэй Сюэли фактически отсутствовал в этом мире, сидел на занятиях безучастно. Быстро узнать, что произошло в поселке Ляньхуа, возможности не было. Он знал наизусть очень многое из Сыма Цяня, – никогда не думал, что это может выйти боком, – и сейчас знание классической литературы терзало его: «А что сказать о средненьких людях, которые плывут себе в водах, и в водах смутного времени притом? Они встречаются с бедой столь многочисленных людей, что возможно ли всех упомянуть? Есть поговорка у простых: „Где знать мне совесть, знать мне честь? Коль польза от него мне есть, то в ней и будет моя честь“». Сюэли сжимал зубы.

«Как я посмею сдать это сочинение, если вся моя ученость, которой я так кичусь, и мое относительное благополучие, может быть, построены на бедах людей во время этой же самой войны?», – подумал он и написал вместо этого пару абзацев об императоре Цинь Шихуанди – хоть не так стыдно.

– Во время войны твоего дедушку стукнуло по башке! – прокричала бабушка в телефонную трубку. – И Ван Гоушэна тоже!

– И что?

– И ничего. Оклемались.

– Подожди! Чем дедушка занимался во время войны?

– Не знаю, внучек, как тебе сказать. Очень хорошо, что ты поехал в Москву!

– Как – «хорошо»? – опешил Сюэли. Такая интерпретация событий показалась ему внове.

– Ты сможешь поискать своего дедушку. Он ведь бежал в Россию. В конце сорок четвертого года.

– Как бежал в Россию?

– Ну, как? Перешел границу.

– Зачем? Зачем он бежал в Россию?

– В Китае люди уж слишком плохо думали о нем. Дома соседи на него так недобро косились…

– А что он сделал?

– Ничего он плохого не сделал. Твой дедушка был прекрасным человеком. А что о нем говорили – это просто язык не поворачивается произнести! Даже повторять не хочу!

– Что о нем говорили? Скажи мне – что о нем говорили?

– Мерзавцы, – сказала бабушка в трубку и побежала обслуживать клиентов в лавке. Слышно было, как на том конце провода от порыва ветра зазвенели фэнлины.

– Представь, мой дедушка бежал в Россию, – сказал вечером Сюэли Ди.

– Дедушка-преступник, скрываясь от правосудия, или дедушка-разведчик, добыв японские документы необыкновенной важности? – уточнил Ди.

– Этого я до сих пор не знаю. В этом Ляньхуа… – Сюэли задумался, как поточнее сформулировать то, что он узнал от бабушки, и понял, что не узнал-то практически ничего, – в какой-то момент всех стукнуло по голове.

– Я могу подписать тебе у Недосягаемова письмо для работы в закрытых архивах, – тут же предложил Ди. – Кстати, все аномальное, что попадает в Россию, каким-то образом, я не знаю, рано или поздно прибивается к Москве, э-э… налипает на нее, – сообщил он. – Можно покопать.

– Покопать. Я понял, – сказал Сюэли, представив себе, как он прямо руками раскапывает по ночам безвестные могилы.

– Для начала спишись с Ван Гоушэном – пусть скажет то, что знает.

– Не могу. Если то, что он расскажет, правда, это невыносимо стыдно. Придется ведь сказать, что я внук Ли Сяо-яо. Если вранье, то зачем мне вранье?

– Ты будешь знать народную версию.

– Я… не представляю, как ему написать.

– Послушай, ведь твоя бабушка сказала, – заметил Ди, облокачиваясь на спинку кровати, – что Ли Сяо-яо был прекрасным человеком. В то же время она неплохо его знала, поскольку прожила с ним…

– Есть такое старинное литературное выражение – , «цветы корицы, аромат сливы», – отвечал Сюэли. – Оно достаточно редкое, его знают все больше словесники. Оно обозначает человека, который выдает себя не за того, кем является, или просто любой обман. Понимаешь, цветок корицы, но пахнет, как цветы сливы. Вопрос, почему.

Через неделю Саюри случайно прочла сочинение «О Второй мировой войне», брошенное Сюэли на подоконнике в общаге.

– Ты знаешь, да, – сказала она внезапно с напором. – Мы пограбили у вас немало культурных ценностей. Даже и сейчас одна такая культурная ценность есть у меня. Древняя китайская памятная вещь. Обыщи меня.

– В самом деле? – с улыбкой сказал Сюэли, вставая с кровати.

Поиск культурных ценностей в то же мгновение превратился в эротическую игру, так раздвигающую границы откровенности, что даже Ху Шэнбэй перестал ворочать мебель за стеной, на цыпочках вышел и ушел погулять до вечера.

К удивлению Сюэли, идея обыска не была от начала и до конца шуткой, имевшей исключительно эротическую цель: поиск принес свои плоды – в кармане хаори у Цунами-сан оказалась та самая антикварная вещица, которую он видел у детей из школы с уклоном в китайский язык, когда разыгрывал в их сценке Ли Бо. Он машинально сунул ее тогда в карман, чтобы освободить руки, и забыл отдать потом по причине сильнейшего головокружения. Впрочем, у Сюэли не возникло ни малейшего желания вернуть находку: что бы это ни было, конфисковать это именем Китая и в пользу Китая – единственно разумный поступок в этой ситуации, подумал он. Он и сейчас не понял, что это такое. Было похоже на обломок яшмового украшения, но непонятно, откуда отломано, потому что нигде не было скола: только если выпало из оправы. Он хотел определить эпоху, но не смог рассмотреть вещь детальнее, потому что контекст, в котором он отыскал ее, не располагал к вдумчивому изучению. Во всяком случае, он переложил ее из кармана Саюри к себе в карман.

– Вот эту «Зеленую птицу»… братьев Гримм… на которую мы скоро идем смотреть балет, – начал Сюэли. – …Можно я туда не пойти?

Услышав это, Немила Гориславовна немедленно дала ему задание: сходив на балет, подробно изложить в письменном виде все отличия постановки театра Сац от собственно пьесы Метерлинка. И как ни пытался Сюэли объяснять, что эта птица в китайском переводе действительно такая сине-зеленая… ну, зеленоватая, – ничего не помогало. Под горячую руку выяснилось, что он все это время неверно воспринимал имя Немилы Гориславовны, изначально неправильно его запомнив (на самом деле она была Наина), и это стало последней каплей.

– Ничего, синие волшебные птицы луани – вестники появления Си Ван Му, повелительницы Запада, – утешил его Ди, но, выходя за дверь, не выдержал и сам заржал.

И вот теперь Сюэли сидел у себя в комнате на краешке стула и выводил: «Перво-наперво, в пьесе автора волшебная вещь представляет собой бриллиант на шапке, который должен повернуть, а в спектакле волшебной дудочкой заменили» и так далее.

– В эпоху Восточная Цзинь был один малоизвестный писатель, Лу Сян, – сказал он, обращаясь к Шэнбэю, Лю Цзяню и Чжэн Цину, которые резались в его комнате в мацзян, – который утверждал, что в абсолютно любом произведении, о чем бы оно ни было, непременно должна присутствовать такая большая птица, очень большая, огромная птица. И эта огромная птица сидит себе и ни на кого не обращает внимания, потому что ей на всех наплевать. Ни на кого не смотрит эта птица, повернулась ко всем спиной. Причем Лу Сян не указывает, что это за птица, – луань, фэнхуан ли это или другой конкретный вид. Потом наконец птица поворачивает голову и смотрит так, чуть-чуть, одним глазом. Историки литературы более поздних эпох спорили о том, подразумевалось ли под этой птицей провидение или что-то иное.

– А в произведениях самого Лу Сяна была эта птица? Которая везде должна быть? – лениво поинтересовался Чжэн Цин.

– Что интересно, нет, – живо ответил Сюэли и вскочил. – Об этом я как-то не подумал. – Он начал ходить по комнате, насколько позволяло пространство. – Лу Сян никогда не переводился ни на какие языки. Но вот что приходит мне в голову: что Метерлинк каким-то образом реализовал концепцию Лу Сяна!

Благодаря Ди Вэй Сюэли попал в одно из самых засекреченных учреждений в Москве – в ЦГАТД (Центральный государственный архив трофейных документов). В это огромное серое здание он даже шел от метро «Водный стадион» с оглядкой, поскольку подписал бумагу о том, что никому не выдаст его местонахождения.

Как Сюэли позднее объяснял Ди, по-видимому, это здание прежде было тюрьмой, и когда его отдали под архив, кабинеты нумеровались в порядке освобождения камер. Чтобы отдать отношение из МГУ, он бродил по катакомбам несколько часов, пока самый настоящий дворник в фартуке, с метлой и окладистой бородой не спросил его: «А ты чего прищурился?». Сюэли вовсе не прищуривался, это был нормальный для него раствор глаз, зато он наконец сумел задать свой вопрос и получить доброжелательный ответ.

Напротив читального зала отдела трудночитаемых рукописей, в коридоре, стояла бронзовая статуя Саломеи с головой Иоанна Крестителя на блюде. Старейшие сотрудники припоминали, что она была преподнесена архиву в дар западными коллегами. Архивные работники давно заметили по опыту, что на кого из посетителей архива Саломея взглядывала прямо в упор, тот больше уже никогда не приходил. При том, что достаточно было просто сесть в зале напротив дверей, чтобы оказаться как раз на линии взгляда Саломеи, контрольных случаев для наблюдения у них было море. Сюэли не владел этой информацией, но интуитивно держался подальше от линии взгляда статуи.

Особенно заинтересовал Сюэли перелаз – чтобы попасть из отдела заведомо ложной периодики в отдел частично ложной периодики, нужно было подняться по лестнице, которая почти упиралась в потолок, там лечь на пол, проползти несколько метров по-пластунски, и там начиналась сразу же лестница вниз. Сюэли проделывал это легко, но он не понимал, как это делают пожилые сотрудницы с чашечками чая или кофе на подносе. Ему случалось увидеть одних и тех же лиц в один и тот же день по обе стороны перелаза, но ему никогда не доводилось увидеть, как они его преодолевают.

– Меня не допустили в отдел документов на китайском языке, – рассказывал Сюэли Ди. – Только в отделы, где все документы на русском. А по-русски я еще очень плохо понимаю. Но пользоваться электронным словарем они не разрешают. Начальница отдела Кособакина считает, что это шпионская аппаратура, с помощью которой я сканирую военные карты и тут же передаю в космос, на спутник.

– Зачем? – спросил Ди ошеломленно.

– Не представляю, – пожал плечами Сюэли. – Прощай, разум.

Сюэли разыскал в локалке тот самый фильм, который стал в свое время его первым прикосновением к российскому кинематографу. Он пересмотрел его очень много раз и многие выражения в своей речи начал либо напрямую брать из диалогов этого фильма, либо создавать по образцу.

– Неужели твоего допуска недостаточно для работы в китайской части архива? Не понимаю, – сказал Ди.

– Нет, они говорят, что в то крыло здания вообще пройти нельзя – там проваливается паркет. И никогда не знаешь, в какой момент он тебя поглотит. Я понял по их описанию, что это похоже на зыбучие пески в Си-цзане.

– Почему ты не настаивал?

– Там в самом темном месте коридора висит большой, очень старый пыльный стенд – «Узлы и петли». На нем прямо навязаны веревочные петли… и узлы, и каждый подписан машинописным способом, как что называется.

– Я понял, – сказал Ди. – Ничего не остается. Тебе надо просто выучить русский язык.

Четыре месяца Сюэли ничего другого не делал, только как сумасшедший учил русский язык. Бабушка снова легла в больницу. Узнать что-нибудь новое о дедушке не представлялось возможным. За это время он нашел столько разных смыслов в творчестве Сыма Цяня, что мог бы написать десять работ под руководством Лай ши-фу, если бы понадобилось.

В феврале Саюри начала хворать, чахнуть, и Сюэли внушил ей, что она просто давно не видела цветов сакуры, и убедил ее вернуться месяца на два в Токио.

В своей комнате он наклеил на стену гу-ши с иллюстрацией – древнюю историю следующего содержания:

«Студент Ван, родом из провинции Шаньдун, видел такую пользу в учении, что, чтобы домашние не мешали ему заниматься, по вечерам тайком уходил в заброшенный храм и сидел там над книгами до рассвета. Однажды, когда он так сидел, в храм явились духи и разного рода лисы и стали его донимать: бросать в него разной дрянью. Удрученный этим, он сказал: „Вы бы, лисы, шли тоже учиться! Ведь насколько бы выше простого человека вы ни были, но и вам несомненно есть что подучить: иначе вы не бродили бы по земле, а сидели бы давно в небесных чертогах с персиками бессмертия в зубах“. Пристыженные лисы с грохотом исчезли».

Он переписал этот текст лучшим своим почерком и смотрел на него каждый день, хотя Ху Шэнбэй и утверждал, что такая картина на стене как-то портит атмосферу. Сам же Ху Шэнбэй к тому времени отвинтил от стены книжный шкаф, разобрал его, собрал заново, положил его на бок и задвинул в левый дальний угол, уверяя, что от этого теперь в том углу должно стать очень хорошо.

Результаты отчаянных стараний Сюэли не замедлили сказаться. Во втором семестре у них понемногу начались на факультете занятия по специальности, им выделили преподавателя. Тот был не в восторге от обязанности заниматься с китайскими стажерами, так как был искренне убежден, что узкими глазками видно меньше, чем широко открытыми, то есть буквально сужено поле зрения. Поэтому он поначалу старался избежать этих занятий, ссылаясь на разного рода недомогания. На самом первом занятии между ним и Сюэли, уже освоившим русский язык в объеме первых трех томов учебника «Умом Россию не понять», произошел примечательный диалог:

– Что-то я сегодня не в форме, – кисло сказал преподаватель вместо приветствия.

– А вам что, положено ходить в форме? – вежливо спросил Сюэли.

Когда их группу слили наконец с русскими студентами, сочтя подготовку достаточной, Сюэли и там полюбился многим как родной. Он искал языковой практики всюду и оттого старался не молчать, пренебрегая часто и рассудительностью, и правилами приличия. Однажды, когда староста группы докладывала об отсутствующих и говорила: «Вот Леша еще не придет, у него отравление, ему плохо очень», – Сюэли с лучезарным видом сказал:

– При отравлении же не обязательно плохо. Бывает, отравился – и тебе так хорошо!..

Хотел ли он сказать именно то, что сказал, или же имел в виду что-то другое, долго еще обсуждалось в группе.

В середине второго семестра при случайных обстоятельствах выяснилось, что Вэй Сюэли обладает так называемым чувством языка – редкий дар, не связанный с количеством времени, проведенного над книгами.

Как-то перед началом лекции до Сюэли долетел разговор русской части группы. Он был совершенно безобиден по содержанию, но в нем было очень много мата как средства экспрессии.

– Я думаю, не при Цзинцзин, – сказал он твердо.

Ся Цзинцзин () была скромная, тихая китаянка, которая пристроилась у самой двери и пыталась читать учебник профессора Белова по кристаллографии. Ребята опешили.

– Чего-о? За…………… ………….. как-нибудь ……….. ………… …… лучше! – сказал кто-то из них машинально.

– Кто это сказал? – спросил Сюэли. Внизу, у стола для опытов, стояло человек десять. У него так классически потемнело в глазах, раздался звон, возникли павильоны какие-то среди садов, свист птиц каких-то… Он даже сам удивился.

– Тебе имя-отчество? Особые приметы? Цвет глаз, волос или что?

– Отпечаток лица, – сказал Сюэли, слетел вниз и четким движением макнул говорившего в стол.

С тех пор стало ясно, что чувство языка, несмотря на все недочеты речи, у Сюэли совершенно.

Сюэли любил наблюдать Цзинцзин в естественной среде. Однажды он перелез через несколько балконов и карнизов на уровне семнадцатого этажа, чтобы спокойно посмотреть, как она расчесывает волосы, и так же без претензий вернуться обратно. Пока она себе там копошилась и вроде была довольна, ему тоже было хорошо.

Иероглифы ее имени означали «кристалл». Русская часть группы тоже откуда-то знала это, – возможно, сама Цзинцзин простодушно им рассказала, – поэтому ее имя было вечной темой очень смущавших ее шуток.

Перед лекцией по симметрии кристаллов кое-кто придирчиво оглядывал Цзинцзин, например, и обсуждал, симметричная она или не симметричная. Фамилия ее была Ся, поэтому русские еще иногда заводили демагогию вроде: «Цзинцзин пришла» – «Вся? Или не вся?» – «Вроде вся…». «В „Питере Пэне“ была Цзинь-цзинь, – утверждали они. – Она тоже была такого размера, маленького».

Несколько раз Сюэли приходилось вежливо прекращать такие разговоры. Раза два пришлось вступиться за Цзинцзин тут и там, один раз даже в темном переулке, где он повел себя несколько необычно: после довольно эффективного удара подошел, приложил руки к сердцу и изысканно извинился. Сказал, что менее всего хотел бы возбуждать национальную рознь.

Когда русские друзья интересовались, насколько обычны среди китайцев такого рода способности, он равнодушно отвечал:

– Ну, в школе же до шестого класса кун-фу по физкультуре всех учат. И потом, громадное количество фильмов и сериалов по кун-фу… подражания неизбежны.

Свое постановочное, сценическое кун-фу Сюэли, когда учился в Хунани, холил и лелеял, тренировал и старался не утратить навыков. О боевом отзывался без интереса.

Цзинцзин мечтала завести кошку, что было строжайше запрещено в общежитии.

– Мне бы хоть какую-нибудь кошку… хоть маленькую… пусть даже без хвоста…

Сюэли раздобыл ей огромную кошку, целенькую, с хвостом (она гуляла без дела на мехмате по коридору), и отстоял присутствие этой кошки в переписке с комендантом, в совершенстве овладев русским канцелярским стилем, в том числе оборотами вроде «голословно утверждать» и «безосновательно инкриминировать».

Сюэли считал своей обязанностью кормить Цзинцзин самодельными пельменями цзяо-цзы и сладким рисом с цукатами, причем иногда они сталкивались в коридоре со жрачкой в руках, потому что она шла как раз с фигурками из теста или цветочным печеньем мяньхуа, чтобы угостить его. Сосед Сюэли по комнате, Ху Шэнбэй, с жаром повторял, что присутствие Цзинцзин в их скромном жилище – само по себе хороший фэншуй.

Когда Ди однажды спросил, каким Сюэли находит характер Цзинцзин, будучи знаком уже почти год с нравами Цунами-сан, Сюэли серьезно сказал:

– Между ними такая разница, что, как сказал бы Сыма Цянь, о них не может быть разговора в один и тот же день.

При этом он по-прежнему спал с Саюри под пологом с узором из вишневых лепестков, который она привезла от комаров, и не позволял себе коснуться ни волоска Цзинцзин, корректно провожая ее до ее дверей. Когда однажды, разболтавшись о пустяках, Цзинцзин положила голову ему на грудь, он без помощи рук, просто выпрямившись и подавшись ей навстречу, неприметно вернул ее в прежнее положение и отодвинулся от нее. Это было движение почтительное и совсем не обидное, но очень однозначное. Он не смел касаться ее. Единственным человеком, которому всё это не казалось удивительным, был аспирант Ди.

Однажды Саюри приготовила суши, легла, разложила их на себе и позвала Сюэли оценить это по достоинству. Он совершенно не разочаровал ее в тот вечер. Он пришел, медленно эволюционировал от осторожного восхищения до страсти, полностью соответствовал ее ожиданиям. Он губами собрал все там, что выпало из этих суши, предельно нежно. Даже отмываться от суши в душ они пошли вместе. Он даже отнес ее туда на руках. Вообще он… ну, перворазрядно на все это среагировал.

Он только отложил немножко для кошки.

В конце мая у Сюэли сносились подметки на сандалиях, и он побежал искать обувной ларек, но на Красной площади того самого ларька не было.

– Прошу прощения, вы не видели здесь ларец? Обувной ларец… ларек? Небольшой такой ларчик? – заметался Сюэли.

Никто не знал.

В конце концов он отыскал этот ларек – совсем в стороне, уже ближе к памятнику Кириллу и Мефодию. Кто такие Кирилл и Мефодий, Сюэли понятия не имел; если верить словарю, получалось, что они буддийские монахи, но в это слабо верилось – головы у них не были выбриты. Когда Сюэли увидел ларек, он даже сам удивился, какое облегчение испытал. Мастер был на месте: прибивал подковку молоточком.

Сюэли приблизился, поздоровался, достал из сумки сандалии и показал, в каких местах их постигла беда.

– Ах, старые сандалии, – вздохнул хозяин ларька. – Сколько же вы их носите – сто лет?

– Нет… я… это любимые сандалии, – смутился Сюэли.

– Чем больше я стаптываю подметки, тем яснее, что я никуда не уходил, – сказал его собеседник.

– Что, простите?

– Уходим мы лишь тогда, когда перестаем стаптывать подметки, – пояснил мастер. – За эту работу я возьму двести рублей.

– А нельзя ли все же хоть на десять ман поменьше? – спросил Сюэли машинально. Это была бездумная и очень точная калька с фразы, которую он произнес бы на рынке в Гуанчжоу.

Владелец ларька изумленно взглянул на него и перешел на диалект провинции Гуандун.

– Наводнением размыло храм Царя драконов, – усмехнулся он. – Свой своего не узнал.

Человека из ларька звали Ли Дапэн (), ему было на вид лет шестьдесят, он жил в Москве уже какое-то время, от рэкета и милиции избавлялся гипнозом – говорил им про погоду, – в черные дни он говаривал: «Москва, несмотря на все остальные ужасы, прикольный город», – и его ларечек… o, это был маленький Китай!

– Я оставлю сандалии. Я приду еще.

Если кто-то и напоминал Сюэли буддийского монаха, так скорее уж Ли Дапэн – в гораздо большей степени, чем, например, Кирилл и Мефодий.

Вэй Сюэли случайно познакомился в лифте с Андреем, русским из аспирантуры истфака. Как говорится, лифт тесен, и чего-чего только там ни происходит. Они застряли. За это время успели переговорить о самых разных вещах, и наконец Сюэли, смекнув, что перед ним археолог и музейный работник, спросил:

– Слушай, а как вы происхождение вещи устанавливаете? Ну, что это вообще такое?

– То есть попала нам в руки какая-то штуковина… Функциональное назначение ее неизвестно…

– Да, да. Можно я тебе одну вещь покажу?

– Давай, – и пока Сюэли рылся по карманам, Андрей продолжал: – Ну, на этот счет есть общеизвестное профессиональное правило: если в запасниках лежит невнятная фигня, и никакими силами не удается установить, что это за хрень, а надо срочно делать этикетаж, то пишут: «навершие».

Тут Сюэли наконец нашел свой яшмовый обломок и протянул его Андрею.

– Только я не специалист ни по эпохе, ни по региону, – предупредил Андрей, беря у него вещицу. Практически сразу он выдал вердикт: – Ты знаешь, это навершие.

На занятиях по русскому языку Саюри увидела текст «Русская музыкальная культура», который предстояло пересказывать, она же не готовилась и рассчитывала как-нибудь разобраться в нем с наскока, но там в самом начале стояли фамилии Даргомыжского, Мусоргского и Римского-Корсакова с именами и отчествами, – и упала в обморок.

Сюэли повел ее в университетскую поликлинику.

– Тебе нужно нырнуть в родной океан, сразу все пройдет, – подсмеивался над ней Сюэли. – Ты сёдзё, демон глубин.

– Я не сёдзё! – протестовала Саюри.

– Давай сделаем тебе флюорографию? – предложил Сюэли. – Все равно другие кабинеты не работают.

Врач в кабинете флюорографии попросила Саюри раздеться до пояса, а Сюэли – выйти.

– Ничего, она меня не стесняется, – сказал Сюэли и сел, положив левую ступню на правое колено.

– Раз она вас не стесняется, тогда я вас делом займу, – сказала врач. – Вы не могли бы мне написать несколько простых записок, я их тут налеплю на стенки, а то ваши ничего не понимают – что нужно снять, куда встать, когда делаешь флюорографию. Под кабель с напряжением одна у меня тут вчера поскакала… У вас какой язык?

– Китайский.

– А можете так написать, чтобы корейцы тоже поняли?

– По-английски, что ли?

Врач задумчиво посмотрела на него.

– Нет. Давайте уж, пишите свои иероглифы. Значит: нужно снять верхнюю одежду, раздеться до пояса. Снять длинные серьги, бусы, все мелкие металлические украшения, положить здесь. И проходить во вторую комнату. Там встать вот на эту площадку, прижаться грудью сюда, вот так, вдохнуть и немножко задержать дыхание. За результатами приходить через три дня – сюда, в 441-й кабинет.

И она протянула Сюэли бумагу и фломастеры.

За то время, что Саюри возилась с одежками, Сюэли написал требуемые объявления – разными цветами, сверху вниз справа налево, на чистом вэньяне и даже кое-что зарифмовал.

Сочинение по русскому языку стажера геологического факультета МГУ Вэй Сюэли

Мой родной город

Мой Город Гуанчжоу стоит на берегу залива Хуан-Пу Южно-Китайского моря. В некотором роде Гуанчжоу сейчас – город будущего, но мой район довольно старый, он расположен на склоне горы Бай-юнь, за тридевять земель от центра города.

Я люблю свой город без памяти, не могу объяснить.

Утром управдом поливает кусты и попадает точно мне в окно. Поскольку делает так часто, я знаю, что уже шесть утра. В боковое окно моей спальни видно азалия, акация и под ней переулок, линии электропередач и далеко вниз с горы на залив. В Кантоне много высотных домов, обычно голубые по причине отражения моря и неба. Часто над головой звук самолётов, готовятся которые сесть в аэропорте Бай-Юнь в Хуа-ду. Ночью слушаю этот звук, высоко-высоко.

Ещё на нашей улице каждое утро ездит мусоровоз. Улица узкая, и кто не прижал к своей машине зеркало, тому зеркало сбивают. Традиция такая, каждое утро. Мусоровоз, сбивающий зеркала, это надо видеть. Если несколько машин не прижали зеркало, он их в ряд сбивает… чпок, чпок, чпок….

У нас есть старушка, она подбирает собак бездомных, у неё одиннадцать. Иногда утром она с ними выходит гулять. А за ними идёт ее кот. Её зовут госпожа Цзинь («цзинь» как «золото»). И я ей всегда кричу: «Респект!»

Каждое утро я спускаюсь по системе лесенк с горы за тофу для завтрака, ступени все мокрые, их полил уже управдом из шланга – и сандалии мокрые насквозь. В лужах плывут плавают лепестки цветов, что сейчас цветёт – лимон, баухиния, что бы ни было.

Иду за тофу, едет девушка, спрашивает как попасть в очень далекий район. Я ей говорю развернуться и ехать туда, где на горизонте две высокие башни. Когда-нибудь да приедет. Главное, ориентироваться на башни и ехать прямо. Ей страшно стыдно, что она потерялась. Даёт мне напоследок мини-туфельку сюхуасе , делает сама из цветного шелка.

В парке Цянь Си люди жарят мясо, кошки воруют.

По улицам ездит машина, на ней репродуктор, орёт рекламную песню, а на самой машине платформа с куклами, куклы крутятся, кошмар. Куклы – китайские герои легенд, Гуань Юй, Чжан Фэй, Хуа Мулань и прочее, а реклама – совсем к ним не относящееся.

На рынке все орут. «Огромная распродажа!» «Большое землетрясение – большая скидка»; «Распродажа-самоубийство»; «Цена спрыгнула с высока!» «Не промахнитесь». Такой был рынок 300 лет назад, сейчас немножко изменялся, застеклили это всё.

Ещё грузовики привозят свежие овощи и хлеб в магазины и рестораны.

Идёт пожилой господин с огромной кистью для каллиграфии, похоже на швабру. Туда я шел – он пристраивался писать на плитках в парке, назад я иду – уже готов написал полный абзац из Чжуан Цзы.

Сокол спикировал на клетку с канарейками в зоомагазине. Как штурмовик A-10. Откуда взялся? С неба. И не хотел отцепляться. Отцепили. Хозяин Цзи Шэн прибежал, отцеплял, сокол кусался и был очень злой.

Потом с горы Бай-Юнь я спускаюсь на висячей электричке в город, в район Тянь Хэ. Район Тянь Хэ – лавочки, кантонская кухня, езжу подрабатывать летом. Всё залито множеством разноцветных цветов и разновидных дерев. С грустью вижу в просвете между крыш место, где можно пить вкусные коктейли и смотреть поверх Института Океанологии Южнокитайского моря на воду залива.

Люблю, с ума схожу умираю от этого всего вдали.

Посещение Музея изобразительных искусств должно было оказаться чем-то вроде лакмусовой бумажки для Сюэли. Обычно бешеная японка и Ся Цзинцзин находились в отношениях дополнительного распределения, никогда не пересекаясь. С Китами Саюри он был в одной группе на русском, с Цзинцзин сталкивался только на специальности. В ГЗ они жили в трех разных секторах. Но для похода в Пушкинский музей подгребли и слили вместе четвертую, и пятую, и шестую группу, где была Цзинцзин, и, таким образом, его молчаливые, но любопытные друзья рассчитывали увидеть, как выглядит Сюэли в компании их обеих сразу. Цунами-сан запросто могло вдруг захотеться повиснуть на нем «крабиком», и он со смехом принимал это. Еще он временами цинично поправлял ей штанишки – они заминались иногда. Рядом с Ся Цзинцзин он был как потомок какого-нибудь хорошего дома, гибнущий от желания близости, но притом сопровождающий девушку высокого статуса на прогулке по саду с павлинами с соблюдением всех церемоний. Он был с ними абсолютно разный. Непонятно было, как можно это просочетать.

Для экскурсии в холле на первом этаже со стороны сектора Б собралась уже небольшая толпа. Наконец появился и Сюэли в клетчатой ковбойке, обвел всех взглядом, скептически оглядел Саюри – с небольшой температурой, с высыпавшим на щеках лихорадочным румянцем.

– Послушай, Хиросима, любовь моя, – сказал он жестко, – ты никуда сегодня не пойдешь. Останешься дома. Пойдем, я накрою тебя этим… вышитым покрывалом, и будешь отдыхать.

Такое изящное решение проблемы достойно было самого Кун-мина.

В музее, когда разрешили задавать вопросы после экскурсии, Сюэли задал только один вопрос, но, как оказалось, это было как раз то, о чем давно уже хотелось спросить всем:

– Отчего все эти скульптуры в таком плохом состоянии?

Второй раз он раскрыл рот, чтобы вежливо объяснить экскурсоводу, почему он и его соотечественники с трудом воспринимают европейскую живопись:

– Когда мы рассматриваем древнюю китайскую картину, мы привыкли вести глазами справа налево – так, как раскатывается свиток. Европейскую картину нужно смотреть по-другому – вероятно, слева направо, но привычка непобедима. Видя все это справа налево, мы испытываем понятный дискомфорт. И если мне будет позволено добавить, это слишком похоже на фотографию, очень яркие краски и очень много ненужных мелких деталей. Моё мнение.

Всё жаркое пыльное московское лето Сюэли, освободившись от занятий, просидел в архиве ЦГАТД. Саюри вернулась на лето в Японию и нырнула там в океан, почти все разъехались, – оставался, впрочем, Ди, – до конца пройден был шестой том учебника русского языка «Умом Россию не понять». Правда, Сюэли совершенно не смог постичь концепцию христианского Бога, но он механически запомнил ряд фактов: что Христос – это не фамилия, что святой Петр – это не другое наименование Петра Великого, а совершенно отдельный человек, что святой хотя и близок очень к богу, но не в том смысле, что он в любой момент может в него превратиться, достигнув его уровня, что между апостолом, святым, ангелом, архангелом и богом есть неуловимая, но принципиальная для сведущих разница, поэтому эту тематику лучше не обсуждать. Итак, наконец Вэй Сюэли мог углубиться в расследование той страшной вещи, которая впервые долетела до него через видео из провинции Хунань, сказанная слабым голосом Ван Гоушэна.

Он обнаружил в архиве еще один, раньше незамеченный им отдел, называемый Чертог. В Чертог предпочитали без дела не заходить – там осыпалась кусками лепнина с потолка, – но это было огромное помещение.

– Там сквозь пол много чего проросло, разные березки, и среди них стоит танк, – рассказывал он аспиранту Ди. – Я думал сначала, что туда просто приехал на танке кто-то, кто хотел попасть в архив, но не мог выбить пропуск. Потом его уволокла милиция, а танк остался. Но оказалось, что этот танк прилагается к одному пыльному делу. Ну, не в этом cуть. На танке – маскировка. У меня нет нормального допуска в этот отдел, но, одолжив с танка маскировку, я прополз. Там есть потрясающие вещи. Например, пачка донесений от китайского осведомителя с китайской территории. Все с переводом на русский язык. Но китайская часть донесений всегда одинакова – он просто ставил печать, одну и ту же большую прямоугольную печать, много текста, – но русский перевод к ней все время разный! То там отступают, то наступают, разные войска… А по-китайски меняется только цвет туши – то красным он ее шлепал, то зеленым. Бухгалтерская такая печать, большая – приход, расход… смета…

Когда Сюэли пришел забирать починенные сандалии, киоск стоял прямо посреди Красной площади.

– Это чтобы оторопели все от моей наглости, – откровенно сказал башмачник Ли Дапэн.

Сюэли пришлось еще сесть скрестив ноги на брусчатку и подождать, пока Дапэн успокоит двух вульгарного вида теток, недовольных черепашьей скоростью работы.

– Я заказывал с Урала эти ваши малахитовые вставки на отвороте. Ко мне запчасти шли три месяца. Пеняйте на вашу родину – она у вас большая и советская, – внушал им Ли Дапэн. А поскольку объемистые тетки продолжали дребезжать, он вдруг странным голосом заговорщически добавил: – У вас дома в горшке с геранью выросли грибы-поганки. Сильный галлюциноген.

Тетки развернулись и пошли прочь, как будто их кто-то позвал с того конца площади. Сюэли и Ли Дапэн расхохотались.

Мастер отдал Сюэли сандалии, сказал:

– Приходите еще, многоуважаемый сюцай, друзей, невесту приводите – всем все починим…

– О да, – в тон ему промолвил Сюэли, – есть у меня одна японка, если только раскуется, приведу к вам подковать.

Он еще подумал, что если у Цзинцзин что-то случится с обувью, она будет ступать своими ножками по золотым лотосам, он кинет ей под ноги шелка и парчу, ей будет служить упряжка фениксов, чтобы ей вовсе не нужно было ступать на землю… Даже если придется выбиваться из сил, он заработает на новые туфельки и купит ей столько пар, сколько она захочет.

– Японка! – старик долго смеялся.

– Да, Сашими. Фусако. Кусака. Не помню.

– Мстим Японии таким вот сложным способом? – подмигнул Ли Дапэн.

– Да я как-то и не думал мстить Японии, – пожал плечами Сюэли.

– А и думать не надо. Это дело из тех, что на автомате происходят, – усмехнулся Дапэн.

И в ставших внезапно новыми сандалиях Вэй Сюэли потащился по жаре на «Водный стадион», в архив.

В один из дней в конце августа Сюэли сидел у себя на кровати опустив голову. Теперь он даже не решился бы сам пойти и посмотреть кому-нибудь в лицо. Часов через шесть в дверь впорхнул Ди с пакетом персиков, распахнул окно и уселся напротив.

– Ты знаешь, говорят, на уровне 28-го этажа ГЗ гнездятся лесные вороны. Очень красивые птицы…

– Я нашел донесения войсковой разведки Пятой армии, в полосе наступления 1-го Дальневосточного фронта. Эти бумаги, опечатанные в октябре 1945-го, были в закрытой части архива, в Чертоге, среди полуразобранных дел. Коротко говоря, армейская группа глубинной разведки прихватила где-то в японских глубоких тылах какого-то экзотического языка. Сцапать его решили за необычность, очень уж он был по виду не как все. Подумали, раз он настолько отличается от других по обмундированию и прочему – так, может, знает что-нибудь хитрое. Из его ответов, в частности, известно, что мой дедушка, Ли Сяо-яо, 19 января 1944 года продал что-то японцам, что-то очень важное. Что-то, что могло принести Японии победу в войне. И получил за это огромные деньги, – сказал Сюэли. – Извини, у тебя персики? Можно я возьму один?

– Конечно. Угощайся. Ты не понял, что именно он продал, или там не указано?

– Не говорится.

– Предмет или информацию?

– Не говорится. Какое-то… достояние Китая.

– Достояние Китая – это всё что угодно.

– Ди, мой собственный дедушка продал японцам нечто, что должно было принести им победу. Как я могу жить?

Лицо Сюэли выглядело как маска, но внутри у него всё было совсем ужасно.

– Однозначную победу?

– Да.

– Подожди. Япония не победила в войне.

После ухода Ди Сюэли, не видя больше необходимости держаться нормально, упал на кровать и жутко разрыдался. На него укоризненно смотрели разнообразные лисы с иллюстрации к гу-ши на стене, где он сам же в свое время изобразил лисью вечеринку. Сюэли несколько раз резко поменял положение – пометался на кровати, сполз на пол, побился об пол… вот тут он почувствовал, что ему что-то сильно мешает. Просто реально мешает колотиться об пол. Он решил прояснить, что же так больно врезается в бедро, извлек из кармана хорошо забытую им яшмовую вещицу и подбросил несколько раз на ладони.

В эту минуту ему позвонил Андрей, историк.

– Слушай, если хочешь, приходи сейчас в лабораторию, приноси этот свой артефакт, мы радиоуглеродным методом установим возраст этой штуки по костяным вставкам, слышишь? Есть такая возможность.

– Не надо, – сказал Сюэли, медленно поворачивая в пальцах и рассматривая навершие. На обратной стороне полированной бляшки было врезано четыре иероглифа:

 

 

– Я и так могу назвать эпоху с точностью до двух веков. По начертанию иероглифов.

– На ней что, есть надпись?

Сюэли поскреб ногтем тусклую поверхность.

– Да, вот сейчас только заметил.

– И что написано?

– «Императорский театр теней». Династия Мин, примерно… шестнадцатый век… вашей эры.

– Позднятина, – Андрей сразу потерял интерес и отсоединился.

II. Императорский театр теней

Душным августовским днем, после полудня, Сюэли возвращался измотанный из архива – он искал теперь контрсвидетельства в надежде узнать, что обвинение его дедушки в предательстве было чепухой, но ничего не находилось. Бабушка вновь вышла из больницы. Ее голос звучал теперь чуть ли не слабее, чем отдаленный звон фэнлина, и Сюэли не находил в себе сил приставать к ней с вопросами о семейном позоре.

Когда он добрел до университетской охраны, то понял, что забыл студенческий в других джинсах. Пришлось через силу улыбнуться и мучительно долго записываться в книгу, диктуя паспортные данные. В здании было тихо, пыльно и пусто. Ребята из охранного предприятия «Дубрава» от всей души хотели пообщаться с экзотическим студентом, наладить с ним контакт.

– Konnichiwa знаете? – доброжелательно спросил его конопатый охранник.

Сюэли вздрогнул.

– Нет, – ответил он резко, может быть, даже немного слишком резко.

В начале сентября, когда все повозвращались с каникул, Сюэли обратился к Ди со странной просьбой.

– Было бы очень хорошо, – сказал он, – если бы Цзинцзин понравился какой-нибудь другой человек. Ты или… кто угодно другой. Нужно во что бы то ни стало сделать так, чтобы она отвернулась от меня. Я машинально вступился за нее раз-другой, помог с тем и с этим, увиделся опрометчиво раз наедине – и вот, понравился случайно… Но ее нужно спасти от меня, я… – он пытался подобрать слово, – порочен до мозга костей.

Ди понимающе покивал головой и пообещал познакомить Цзинцзин с одним прекрасным человеком, молодым преподавателем с их же собственного, геологического факультета, который был очень перспективной в этом смысле фигурой.

Стараниями Ди Цзинцзин через неделю уже оказалась наслышана об этом преподавателе как о небесной звезде, затем Ди эффектно их познакомил и устроил так, что через десять дней Цзинцзин, напичканная рассказами о том, какой это чудесный человек, уехала в Крым, в какие-то пещеры, на короткую минералогическую практику, которой руководил этот молодой преподаватель. Сюэли туда сознательно не поехал, чтобы дать ситуации срастись, и взял на передержку кошку. Ся Цзинцзин сдержанно присматривалась к преподавателю: почему бы не присмотреться к хорошему человеку? О том, что случилось дальше, Сюэли позднее вообще не хотел говорить – чувствовал себя кругом виноватым. Поэтому дальнейшее дошло до Ди уже в виде легенды, ходившей по факультету. Будто бы в самом конце крымской практики из экспедиции пришли новости: Ся Цзинцзин и еще одна студентка, Юй Сяолинь, потерялись в пещере и за сутки так оттуда и не вышли. Молодой преподаватель, возглавлявший группу практикантов, хотел передать это дело местным органам милиции, заявить студенток в розыск и уехать в Москву, поскольку кончался срок практики, кончались визы и пропадали билеты. Через день из Москвы приехал Сюэли – без университетского направления, визы и билета, явился на научную станцию, полыхнув глазами, вырвал у руководителя практики карту пещеры, искал их два дня и вернулся с ними.

– Послушай, я имею право хоть что-то знать, – сказал ему как-то Ди. – Я ухаживал за кошкой! Что в этой легенде правда?

– Неправда, что я говорил с украинскими пограничниками на диалекте русского языка, которым пользуются на Украине, – я его не знаю. И неправда, что я спускался в пещеру без фонарика, потому что прекрасно вижу в темноте. Не вижу. Ну, все остальное… более или менее так и было, – сухо сказал Сюэли.

– Мне нет оправдания, – сказал Ди. – Но… он казался тонко чувствующим человеком.

– Где тонко, там и рвется, – буркнул Сюэли по-русски.

После того случая у Сюэли и Цзинцзин появилось выражение – «красная крышечка». Когда Цзинцзин и Сяолинь ползли по низким пещерным ходам, как им казалось, к выходу и надеялись уже скоро увидеть свет, они наткнулись на красную пластмассовую крышечку от кока-колы, оставленную раньше ими же, и поняли, что ползают по кругу. Это было непередаваемо страшно, они похолодели от ужаса. На крышечку они наткнулись четыре раза. Сюэли не только вынес Цзинцзин из этой пещеры на руках, но еще и бросил все свое остроумие на то, чтобы высмеять феномен красной крышечки, чтобы она не оставила ни малейшей травмы в психике Цзинцзин. С тех пор при словах «красная крышечка» они начинали ржать. Выражение это обозначало у них любой назойливый повтор.

На этом странные попытки переключить Цзинцзин на какого-нибудь другого человека закончились.

Увидев в объявлении Института Конфуция МГУ упоминание о награждении победителей конкурса сочинений «Я и китайский язык», Сюэли пожал плечами: формулировка темы была даже не провальна – она была за пределами его понимания. Если у них есть какие-то русские, которые хотят изучать китайский язык, надо же учить их тогда, а не издеваться. Он отыскал то место, где в МГУ гнездился Институт Конфуция, пришел к ним, представился как словесник, поскольку с кристаллографом никто не захотел бы об этом разговаривать, и предложил дать обучать эту группу учащихся ему, а в качестве темы для конкурса сочинений на следующий год не задумываясь предложил формулировку «Бамбук и светлячки».

– Ну, а нельзя ли все же… какую-нибудь другую формулировку? – спросили его.

– Можно «Светлячки и бамбук», – бесстрастно сказал Сюэли. – Но «Бамбук и светлячки» – лучше.

– Но… как же? Это ведь узко, мы хотели… чтобы все же словарный запас…

– Год поучатся писать про бамбук и светлячков, – тысяч пять иероглифов выучат, – равнодушно, но твердо сказал Сюэли. – И в знании древних авторов чуть-чуть хоть продвинутся. «Я и китайский язык»! «Я и мой китайский язык»!..

С тех пор три вечера в неделю у него заняты были обучением русских в Институте Конфуция.

В архиве ЦГАТД Сюэли познакомился с одной из старейших сотрудниц по имени Рахиль Эфраимовна – это была маленькая кружевная старушка, которая пожаловалась ему, что у нее очень тяжелая архивная работа, которая заставляет ее присутствовать в архиве по ночам. Дело в том, что в одной из комнат архива, на определенном столе, иногда в лунные ночи появлялась так называемая «светящаяся тетрадь» – это был призрачный дневник Теодора фон Бока, который в 1941-м году командовал группой армий «Север». Генерал-фельдмаршал был человеком пунктуальным и педантичным, поэтому его записки обладали особой ценностью, но дело не в этом: факт тот, что, появившись, дневник часа через два исчезал. Рахиль Эфраимовна ждала его появления и переписывала по кусочкам: хотела сделать так, чтобы документ был в постоянном доступе. Сюэли попросил ее назвать дни за последнее время, когда появлялся дневник, – она назвала с десяток дат. Тогда Сюэли привязал эти даты к лунному календарю, уловил периодичность и рассчитал совершенно точно, когда снова появится дневник и когда он будет появляться впредь, так что Рахили Эфраимовне уже не нужно было задерживаться на работе по семь дней в неделю, подкарауливая появление дневника. Он нацарапал ей на стене расписание на год вперед. «Лисочка, вы гений! – восторженно всплеснула руками старушка. – Вы случайно не еврей?..» Но нет, как ни присматривалась она к милому мальчику, на еврея он никак не был похож. С тех пор она всегда поила Сюэли сладким чаем с молоком и печеньем – это был экзотичнейший напиток, Сюэли даже не знал, как к нему относиться. Именно она однажды показала Сюэли в подвале архива дверь, которую он раньше никогда не замечал.

Деканат геологического факультета неожиданно предложил китайским первокурсникам подготовить что-нибудь вроде капустника ко Дню факультета. «Да-да, у нас в последние годы безумный наплыв китайских студентов, и мы не понимаем, что у них в головах. Пусть они наконец выскажутся в такой вот… драматической форме, объяснят нам, что они имеют в виду, чем живут, чем дышат», – сказал Лухин, зам. декана по золотодобыче.

Сюэли сразу предложил переделать под местные реалии пьесу Ван Ши-фу «Западный флигель». Настоятеля монастыря и монахов заменили комендантом общежития и дежурными по этажу, разбойников – скинхедами. Поскольку у него был опыт выступления в любительских спектаклях и к тому же он был писаным красавцем, на него сразу повесили роль студента Чжана. Роли коменданта, дежурных по этажу, скинхедов, подруги Ин-Ин – Хун-нян более или менее разобрали, оставалась лишь центральная роль Ин-Ин, но под нее никто не подходил. Все девушки-геологи, которые рвались играть, гораздо больше походили на какого-нибудь хунвейбина в кепке, чем на барышню Ин-Ин. Двигаться они не умели, играть на пипа – тем более, стрижены были под ежик. Возможно, они могли пройти сотни километров по тайге и выпить бутылку водки не закусывая. Вероятно, они могли обнаружить месторождение и организовать с нуля добычу нефти. Одна из них, наверное, могла заломать медведя. Тогда Сюэли принял радикальное решение.

– Можно мы попросим о помощи старших товарищей?

Русские кураторы благодушно разрешили. Они не подозревали, что Ин-Ин после этого гениально сыграет Ди. Им даже в голову не пришло, что помощь старших товарищей может выразиться вот в этом. Они даже не догадывались, какими бывают эти старшие товарищи.

– Вот какие красавицы к нам едут! – с гордостью сказал декан геофака декану того факультета, где учился Ди.

– М-м, по-моему, – кисло сморщился тот, поскольку Ди был хорошо ему известен как troublemaker и он его узнал даже в гриме, – это к нам они едут, а не к вам, эти… красавцы. Особенно вот этот… красавец.

Ди церемонно поклонился.

Пока Ди после капустника был еще в женском обличье, к нему пристал за кулисами какой-то ловелас, приглашая куда-то с ним уединиться. Ди задушевно сказал ему на ушко: «Видите ли… У меня на идиотов… не встаeт». Того вынесло оттуда, как будто им выстрелили из пращи.

Но все это было потом, а пока Сюэли, Ди и еще несколько человек сидели по вечерам, придумывая текст к постановке.

– Выходит Чжан Гун. Рассказчики справа и слева дают комментарии. Пантомима Сюэли идет в этот момент.

Чжан Гун из общежития в ГЗ Недаром на весь сектор Б прославлен: Сюцай во всем сноровкой поражает, Таких людей едва ли двое, трое Найдется в Поднебесной, чтобы так, Как он, проворны были в каждом деле –

Рассказчик справа:

Возьмет ли в руки кисть, лоскут любой – И через миг уже готова сотня Прекраснейших стихов.

Рассказчик слева:

Возьмет ли в руки дрель и молоток – Уж дырки все просверлены на славу И гвозди все, глядишь, позабивал. Этот сандаловый цинь ночью яснее звучит, В эти колонки слышнее порою ночной.

– Теперь ты декламируешь то, что мы вместо арии туда всунули:

Любви Ин-Ин добиться очень сложно, Лишь только в первом корпусе она Являет лик, как осенью луна, Но так ГЗ обходит осторожно, Что, право, рвется сердце у меня.

– Стоп. Нет, – говорил Ди. – Коряво по-русски. «Рвется» – либо надо уточнять, куда, либо «на куски». Что в клочья рвется сердце у меня.

Выкроив минутку досуга, Сюэли зашел на истфак и разыскал там Андрея. Тот сидел над черепками из керченских раскопок.

– Послушай, ты не посмотришь на вот… это украшение еще раз?..

– Ну, эта вещь же у тебя поздняя очень… Чего на нее смотреть? – искренне удивился Андрей.

– Извини, пожалуйста, а у вас есть кто-нибудь, кто занимается более поздними эпохами?.. Кто занимается современностью? – поспешно поправился Сюэли.

– Да, вот Леха тебя поймет. Он в это… за это… за ту дверь загляни.

Леха оказался здоровенным небритым малым в камуфляже, сидящим под целой гирляндой вымпелов в память о поисковых экспедициях. У него на столе была разложена карта, прижатая с одной стороны карандашницей из опиленной снарядной гильзы, с другой – минным осколком; он что-то на ней помечал. Перед Сюэли был, так сказать, практикующий историк Второй мировой – поисковик.

– Будь добр, – сказал Сюэли, – посмотри, пожалуйста, на этот обломок… Ты не встречал?..

Леха осмотрел предмет взглядом профессионала и сурово сказал:

– И что?

– Здесь написано: «Императорский театр теней». Ты никогда не встречал… никогда не слышал?.. Я… нигде не нашел, вот, решил обратиться. Ведь ты, вероятно, много читал о разных… поздних артефактах?

Леша поскреб пятерней в затылке.

– Ну, я вообще-то специалист по Великой Отечественной. А как эта хрень по-китайски?

– Huang jia ying xi. Хуан-цзя ин-си.

– М-м-м… А-а… хвангдзя-йинг-кси это могли записать?

– Всё, всё могло быть! – обрадовался Сюэли и, прижав руку к сердцу, ждал, что ему скажут.

– А… ты слышал когда-нибудь про спецподразделение японской Квантунской армии «Курама Тэнгу»? – спросил Леша.

«Сначала пишется „поющий сверчок“, потом „привольно плещущаяся рыба“…»

«Сначала пишется „свернувшийся дракон“ с восходящей чертой вместо горизонтальной, потом – три параллельные „косые“ точки вдоль восходящей черты…»

В Институте Конфуция Сюэли начинал с «разворачивания тетрадей». Он не сразу понял, почему у русских все иероглифы валятся вбок и не могут стоять, но потом, приглядевшись к тому, как они пишут, понял: перед тем, как начать писать, они пристраивали тетрадь так, чтобы верхний край ее шел под углом примерно 40 градусов к краю стола и правый верхний угол оказывался выше левого, ручку же при письме они держали не то чтобы горизонтально, но клали в выемку между большим и указательным пальцем. Поприветствовав учеников, он проходил по рядам и каждому вручную клал тетрадь ровно и ручку в руке ставил вертикально. Тетради начинали ползти обратно, в прежнее положение, примерно через минуту сорок секунд (он засекал). Иероглифы целыми стройными рядами слаженно заваливались, как будто по ним прошел тайфун.

Один ученик, толком не запомнив иероглиф, спорил с Сюэли: «Какая разница, под „крышей“ или под „навесом“? Понятно же, о чем речь!» Одна девушка, высунув от старательности язык, писала знак «зима» в «ограде» и приговаривала: «Это пру-удик… А в нём плавают ка-арпы…». Другая девушка спрашивала: «А ничего, если я „свернувшегося дракона“ немножко так разверну?» Еще одна ученица говорила: «А почему в слове „родственник“ обязательно надо писать „труп“? А если он жив еще?»

– Боже моё… Я не смогу соответствовать, – подумал Сюэли по-русски. Но все же прошел по рядам и своей рукой повернул всем тетради еще раз. И еще раз. И еще раз.

– Я не могу так держать ручку, как вы. У меня анатомия кисти другая.

– Анатомия кисти у нас приблизительно одинакова, – сказал Сюэли, подходя, перегибаясь через спинку скамейки и приближая свою руку для сравнения к руке ученика.

– У меня указательный палец не сгибается в этом месте под таким углом.

Сюэли пальцами вылеплял, как из пластилина, из его руки то, что нужно, и клал на ручку.

За этот год ему пришлось вспомнить все шутки, с помощью которых его собственный учитель когда-то в детстве, в Гуанчжоу, учил детей писать и не путать иероглифы. Когда какой-нибудь малыш писал , «драгоценность», вместо своей фамилии Wang «князь», учитель Чжао мягко упрекал его: «Что же ты, даже князем не хочешь стать, только деньги хочешь взять?» Чтобы дети запомнили «платок» и «деньги», учитель говорил: «с докторской шапкой ты можешь стать дороже в тысячу раз». Когда маленький Сюэли однажды написал «подчиненный чиновник» вместо «обширный», учитель Чжао, улыбаясь, сказал: «Ну, если будешь писать ненужные черты, то сразу же сделаешься подчиненным, понимаешь?»

Были у него еще разные вольные шуточки для запоминания:

Однажды xiong встретился с neng, удивился и спросил: «Ты что, брат, так за девушками гонялся, что даже ноги отнялись?» Или: kou говорит hui: «Ой, моя милая, ты уже давно беременна, почему мне не сообщила?» После этого учитель Чжао смущенно улыбался и прикрывал ладонью рот, но иероглифы запоминались всем классом на раз-два и больше никогда не путались. Он был совсем молодой, и его потом убили во время беспорядков, но его знания продолжали жить, в таком странном виде, в таком странном месте.

…К концу занятия Сюэли так уставал, как будто грузил кирпичи. И шел после этого грузить кирпичи. Недавно у него наконец закончились деньги. Плату за общежитие повысили, в Институте Конфуция платили копейки, и он подрабатывал где мог. Найти что-нибудь хорошее было трудно: сначала он таскал коробки в супермаркете «Тянь Кэ Лун», потом помогал на производстве пищевых упаковок, потом был переводчиком у приезжего мастера чайной церемонии целых шесть дней, наконец нашел «устойчивую должность», как он выразился, – грузить кирпичи.

– Зачем вам Институт Конфуция? – спросил его однажды научный руководитель. – Почему вы его не бросите? Он не приносит денег.

– Сыма Цянь сказал: «Когда есть ученый, достойный, талантливый, но остается вне службы, то это позор для держащих в своих руках государство». И хотя я пишу курсовую по выращиванию фианитов, как вам кажется, но по истинной моей специальности уйти от дел не решаюсь – ведь это же страшно подумать, сколько человек сразу потеряет лицо!

И совсем уже в ночь по выходным Сюэли являлся на сцене в виде студента Чжана – для репетиции капустника.

– Ах, меня от прекрасной Ин-Ин отделяет стена! Я геолог-стажёр, с факультета глобальных процессов она. И как камень в пучине лазурного моря, На чужбине подушка моя холодна. Равнодушным остаться я, как ни пытался, не мог, Словно вихрь налетел и в мгновение сбил меня с ног, Словно феникс поднял на крыла мое бренное тело, С места взмыл, закружил и меня за собою увлёк. – Здесь комендант с проверкой документов! – Пускай себе идёт. Что за беда? Бумаги не в порядке, как всегда, Предвижу пару тягостных моментов, Но если есть в наличье голова, Всегда найдутся нужные слова. – Два дня как мой просрочен договор, Ну, не успел переоформить снова. С утра не задалось – весь день хреново, Я лучше подышать пойду на двор. Ярким цветам в этом мире цвести не дано, Вылезу через балкон – и в другое окно.

Сочиняли все эти тексты вместе, потом общую правку делал приходивший уже к отбою измотанный Ди. У него был почти совершенный русский. Когда другие студенты спрашивали его, откуда, он непринужденно сообщал, что несколько лет у него была русская рабыня. На самом же деле он просто учился семь лет как проклятый, как говорится, «подвязывая волосы к потолочной балке», не вылезая из-под горы словарей.

Он не переодевался для репетиций – не было сил. Иногда наспех, очень условно, делал грим, иногда брал в руку веер.

– Он мотив своей песни меняет слегка, Он вплетает в игру стрекотанье сверчка, Его цинь не смолкает до светлой зари, Всё блуждает по струнам рука. Кто играть так способен на струнах витых, Тот, должно быть, прекрасней даосских святых, И невольно забыв воспитанье своё, Я росой замочила наряд, Растрепалась причёска, и щёки горят…

– …И надеть позабыла белье, – растерянно сказал Ди. – Где мой текст? Что там на самом деле?

Однажды его узрел в этом виде историк Лёша, который зашел отдать Сюэли ксерокопию.

– А… этот твой приятель, он случайно… не того? – обалдело спросил Лёша.

– Нет, – мотнул головой Сюэли. – Он бисексуален, но ведёт монашеский образ жизни.

Ксерокс, который принес Лёша, был снят с разворота книги русского военного историка Лесоповалова «У высоких берегов Амура», где в одном контексте встречалось упоминание об Императорском театре теней и о подразделении «Курама Тэнгу». Оказывается, в Квантунской армии был специальный отряд, засекреченное официальное подразделение, занимавшееся всякой мистикой, вроде немецкой Аненербе и соответствующего отдела советской разведки, только хуже. Поскольку японцы к концу войны были уже в полном, настоящем отчаянии, били их везде, вышибли уже отовсюду почти и недалек был разгром на Окинаве, они ударились в мистику настолько глухую и непроницаемую, что поиски Шамбалы по сравнению с этим могут показаться рациональной и даже необходимой военной акцией. Например, они буквально разыскивали волшебный щит из выползка дракона, которым будто бы владел Фу Си, – разумеется, называя это более наукообразными словами, вроде «локализация древнейших артефактов», – искали металлическую палицу Сунь У-куна, которая, по преданию, могла увеличиваться и уменьшаться в размерах и в самом большом варианте весила десять тысяч цзиней, изучали способы разыскать и оживить глиняную армию императора Цинь Шихуанди, ну, и прочие их задания тоже выполнялись одновременно на материальном и на астральном плане, с поддержкой института придворных онмёдзи.

Подразделение было создано в самом начале 1944 года при поддержке Общества Черного Дракона («Кокурюкай»), наиболее влиятельного на тот момент объединения милитаристских сил Японии. Во главе его был поставлен генерал-майор Ёсимура Акио, личный друг Вольфрама Зиверса, генерального секретаря Аненербе. Позднее подразделение «Курама Тэнгу» обнаружило и засекретило комплекс руин подводной крепости Ёнагуни возле оконечности гряды островов Рюкю, в 125 километрах от восточного побережья Тайваня, и просило разрешить им развернуть на борту линкора «Ямато», который должен был принять участие в операции «Тэнитиго» по защите острова Рюкю от вторжения, несколько научных лабораторий, в чем им было отказано. Отделение «Курама Тэнгу», действовавшее на территории Китая, возглавил полковник Кавасаки Тацуо, а также доктор Накао Рюити – археолог, ведущий специалист по петроглифике. Туда собрали каких-то полу-ученых, полуголоворезов, которые носились на мотоциклах, одетые в немного театральную по своему покрою форму, в масках, рыскали по жалким китайским деревенским храмам, вытряхивая оттуда все подряд, забирая священные таблички «до выяснения всех обстоятельств» и так далее. Одним из первых заданий этого отряда стал розыск предмета под названием хвангдзя-йинг-кси, с которым связывались эзотерические надежды настолько странные, что даже император Хирохито, выслушав доклад по этому поводу, сказал: «Что ж, если это окажется правдой, все остальное потеряет значение».

– Поставить мистику на службу императору и японской империи было их задачей, – объяснял Лёша. – А поскольку действовали они в состоянии аффекта, то и действия у них могли быть очень странные. Например, лейтенант Саито Кейидзи обнаружил где-то в Китае, в горном храме, какого-то монаха или отшельника, который владел всеми вот этими… в общем, путем Белого Лотоса. И он счел нужным привезти его в Японию, чтобы развернуть там обучение этим навыкам. Они с подчиненными дважды брали даоса под белы рученьки, чтобы забрать его с горы, и дважды, спустившись к подножию, обнаруживали, что держат чучелко, связанное из соломы. Потом они перестали находить дорогу, ведущую вниз с горы. Когда даос у себя в хижине переворачивал панцирь черепахи, они в тот же миг теряли из виду тропу. Даос полюбил Кейидзи и звал его Кэ И; Саито его ненавидел. Все это продолжалось вплоть до августа 1945 года, когда даос расплакался вдруг и показал им в зеркальце, сделанном из полированного камня, взрыв в Хиросиме и, возможно, еще и в Нагасаки. Потом он как-то предотвратил их самоубийство, дал им напоследок с собою диких груш и побегов бамбука и научил их, как спуститься с горы.

Забив все свое время делами, Сюэли, как мог, отнял у себя почти все возможности видеться с Цзинцзин. Фактически теперь он видел ее только во время занятий на факультете и изредка тогда, когда она заходила вечером на репетиции. Тем не менее, положение осталось прежним. Чуть только она вернулась в Москву в начале сентября, он, как ни сдерживался, помог ей в двух-трех делах, прежде чем она успела заикнуться об этом. Он сейчас же отстоял для нее неописуемо чудовищную очередь на перерегистрацию и разбудил ее звонком, нежно сказав: «Спускайся, все тебя здесь только и ждут». А когда она, протирая глаза, спустилась, он сказал: «Ты как солнце, хоть и в халатике». Короче, с ним Цзинцзин не заметила, как перерегистрировалась в общежитии, и каждый, кто знает, что это такое, согласится, что любовные подвиги прошлого как-то меркнут перед тем, что сделал Сюэли. Затем он договорился о пересдаче для Цзинцзин с преподавателем, с которым, по общему мнению, невозможно было договориться. Его действительно невозможно было убедить логически, но Сюэли и не пытался этого сделать. Он сразу упал на колени и в духе старых времен воскликнул: «Простите нас, учитель! Не гневайтесь. Но она может лучше!» И сделал такое движение, как будто тянет Цзинцзин тоже упасть рядом с ним на колени. Этого оказалось достаточно. Преподаватель-мизантроп испытал такое живое отвращение ко всей этой ситуации, что сейчас же позволил ей, одной из всего потока, пересдавать предмет.

Потом он спас ее из пещеры, что вменял себе исключительно в вину, поскольку вся история изначально была его жалкой попыткой отстраниться – против собственной воли. Когда она забросила руки ему на плечи, собираясь его поцеловать, он быстро сказал: «О, это нет. Если ты будешь настаивать, мне придется умереть». И в таком странном виде эти удивительные отношения продолжили существовать по-прежнему. Ну, и был один случай, после которого Ся Цзинцзин стала немного бояться Вэй Сюэли. Однажды ночью Сюэли сорвался, натянул одежду, едва попадая в штанины и рукава, и выбежал, объяснив изумленному Шэнбэю: «Цзинцзин плохо себя чувствует». Он забежал в подпольный магазинчик, долго стучал, никто ему не открывал, когда наконец открыла заспанная хозяйка, он отобрал с десяток пакетиков с волшебными лекарствами китайской медицины, сгреб их и выбежал вон, пообещав расплатиться на рассвете. У Цзинцзин был тяжелый грипп, она лежала, уйдя глубоко в подушку, со спутанными мокрыми волосами, и ее беспокойно обнюхивала кошка. Сюэли развел принесенное в воде и дал ей выпить, снял самые нехорошие симптомы с нарушением дыхания, потом поил ее настоем из семян лотоса с ложечки, на рассвете вернулся в магазин и оплатил покупку, на другой день пропустил все занятия и спал днем полчаса, в положении сидя и привалившись к кошке. Непонятным так навсегда и осталось только одно: как он изначально узнал, что Цзинцзин больна. На этот вопрос Шэнбэя он затруднился ответить, сам даже удивился, когда задумался об этом, и пробормотал что-то вроде: «Ну… я слышал барабаны и колокола». Возможно, ему по чистому совпадению приснилось что-нибудь неприятное в ту ночь.

Наина Гориславовна больше не вела русский язык, потому что она, несмотря на свои девяносто лет, выскочила замуж, – как подчеркивали злые языки, за финна. И уехала в Финляндию. Сюэли чувствовал за этим какую-то литературную шутку, но по незнанию источника затруднялся оценить ее глубину. Так или иначе, Наина уехала, русский язык теперь вела новая преподавательница, которая первым делом рассказала им про Хозяйку Медной горы. «Вы геологи, – сказала она, – поэтому вам будет полезно знать всё… что связано с геологией». Сюэли показалось, что он уловил принцип действия Хозяйки горы, но он был не уверен.

Собственно, в четырех историях, которые они осилили со словарем, этот принцип нигде прямо не декларировался, однако Сюэли был уверен, что он существует. Что надо делать, чтобы Хозяйка Медной горы отпустила тебя с миром?

– Э… Я уверена была всегда, что она иррациональна, – честно сказала молодая преподавательница.

– Я не так думаю, – возразил Сюэли.

– Там дело в том, что человек не только не должен быть жадным, но еще должен что-то уметь руками, созидательно и творчески, – предположил Лю Цзянь. – Тогда остается жив.

– Нет, что человек должен испытывать какие-то нормальные эмоции! Например, любить кого-то! Потом она от него отвяжется, – сказала Шао Минцзюань.

– Не «потом», а «тогда», – поправила преподаватель.

– Человек должен быть самодостаточный, – сказал Чжэн Цин.

– Люби природу и бережно с ней обращайся? – пробормотал Сюэли. – Нет, это не вполне точно… Ставь природу выше себя, и тогда она тебя, возможно, не уроет.

– Прекрасно, вот этот вариант мы и запишем, – рассеянно сказала преподаватель. – Но только… Вэй Сюэли, откуда вы берете такие слова – «уроет»?..

– Эм-м… погребёт? – сказал Сюэли. – Закопает?

– Ставь природу выше себя… Откуда ты так знаешь основы синтоизма? – радостно спросила Саюри. Сюэли счел ниже своего достоинства комментировать это и просто потрепал ее по щечке.

Потом все рассказывали, кто как провел лето. Сухой и лаконичный рассказ Сюэли о том, как он грузил кирпичи, никого не впечатлил. Конечно, Сюэли мог бы составить рассказ на тему «Лето, которого у меня не было». В Гуанчжоу зелень загромождала весь дверной проем, и можно было валяться на циновочке и смотреть, как ярусами уходит в небо огромное дерево Мин во дворе. Сначала охватываешь взглядом наскоро первый ярус и думаешь, что это всё; потом всматриваешься, поднимаешь взгляд – и видишь, что нет, над ним громоздится другой, который выше; ну, это-то, думаешь, уже точно все, – нет, ползешь взглядом, и там оказывается еще, и так раз шесть до верхушки. В кроне прыгают скворцы. «Хок Лай! – кричит тетушка Мэй с террасы. – Поднимись на крышу и развесь белье!» Хок Лай – имя Сюэли в местном произношении: Вэй Сюэли () = Нгай Хок Лай. «У меня руки все в тесте! Хок Лай!.. А то не успею слепить пельмени до обеда! …Ну же, полезай! С крыши все-таки обзор, видно, с какой стороны наступают!» «Да, да, отобьемся от врагов», – с иронией отзывается Сюэли, но встает; тетушка забыла, что он давно не маленький и уже не играет во вражеское нашествие. С корзиной белья лезешь на крышу, – и, приговаривая «парус в десять полотнищ поднят над кораблем», завешиваешь все простынями; но вот с крыши слышно, что в бабушкину лавку зашел прохожий, пробует, как звенят фэнлины. Если бабушка ушла в храм, – а она ушла, – тогда соскальзываешь вниз по приставной лестнице, появляешься из-за прилавка и начинаешь охмурять покупателя: «Фэнлины не простые, из метеоритного железа, если вдруг у вас по ночам лисы бегают по крыше, – лучшего средства не найдете…». Сбыл фэнлин – потащился в шлепанцах за угол дома забрать почту. За углом в нише – статуя бога-покровителя этого дома, перед которым управдом разложил рисовые сладости. Ближайшие к тебе цикады, если на них громко цыкнуть, очумело замолкают на некоторое время, самолеты снижаются, чтобы зайти на посадку в аэропорту Бай-юнь, под этот звук все-таки засыпаешь на циновке на веранде, и снится, что за тобой пришли какие-то феи в синей одежде, со странной асимметрией в лицах. Тут в углу сада, в темных зарослях кассии, начинает высказываться птица багэр – несмотря на ее название, у нее не «восемь песен», а больше, – здесь самолеты перечеркивают длинный распущенный хвост от заката, и здесь мир Сюэли, как дерево Мин, поэтажно уходит в небо.

Этого лета Сюэли лишился из-за туманного происшествия, не имеющего срока давности, в поселке Ляньхуа с дедом, бежавшим в Россию, – да чтобы беспрепятственно въехать в Россию в то время, нужно было очень крепко поработать кое на какие органы, как уже понял Сюэли за время работы в архиве… Ему казалось, что он вымазался в чем-то липком, не смывающемся. Эта история держала его здесь, она загнала его в архив и заставила изо дня в день ходить дорогой в Чертог, мимо стенда «Петли и удавки». Только это – а иначе на билет до Гуанчжоу он бы уж как-нибудь наскреб.

Зато Китами Саюри ныряла летом в развалинах крепости Ёнагуни и рапортовала очень бодро:

– Ёнагуни называют «японской Атлантидой». Это подводные образования, которые открыли в 1985 году.

Сюэли подумал про засекреченное подразделение «Курама Тэнгу», открывшее все это еще в 1944-м, но ничего не сказал. В конце концов, если оно у них до сих пор засекречено, то пусть так дальше и остается.

– Это похоже на остатки крепости под водой. Как ступени и… геометрический узоры на плитах. Но недавно ученые признали, что они…

– Нерукотворные, – подсказал Сюэли.

– Да! Но я там плавала над ними, ныряла…

– Шныряла, – с улыбкой уточнил Сюэли.

– Шныряла, – машинально повторила Саюри, – и я там видела ТАКОЕ… что я думаю… Я видела статую – вот такую! – тут Саюри изо всех сил выпучила глаза, занесла правую руку над головой и сделала зверскую рожу. – Если это природное образование… Но… я не думаю, что естественное вымывание породы…

– Выпученные глаза, на лбу третий глаз, еще есть глаза на поясе и на плечах, правая рука поднята с мечом, на левой из пальцев сложено как бы «fuck you»? – Сюэли тоже артистично изобразил предмет беседы.

– Да-а…

– Это хуфа, статуя охраняющего духа при храме. Упала, я думаю, очень давно когда-то с корабля. С китайского корабля, – просветил ее Сюэли. – Потому что китайские корабли там плавали еще в те времена, когда не было никакой… – потом решил, что не стоит обижать Саюри, и закончил: – …Атлантиды.

– «У вас упало», – пошутила преподавательница. – И знаете, давайте в последние пять минут как раз и обсудим бытовые этикетные формулы типа «У вас упало», «Простите, это не вы потеряли?» и «Осторожнее, вы сейчас выроните…».

За дверью, которую указала Сюэли Рахиль Эфраимовна, было очень интересное помещение – там дворник хранил свои метлы, лопаты, пару валенок и бэнто. Словом «бэнто» это мысленно назвал Сюэли, он видел нечто в этом роде у Саюри, – только без водки и, естественно, без заветрившегося огурца. Самому Сюэли никогда не пришло бы в голову заглянуть в эту клетушку. Но там же лежали списанные документы, предназначенные к уничтожению. Они имели два грифа – гриф «Совершенно секретно» и поверх него гриф «На выброс». Дворник никак не мог собраться с мыслями и довести дело до победного конца – каждый раз, когда он собирался выбросить что-нибудь, он зачитывался.

– Лисочка, вы просто обязаны проверить, нет ли там какого-нибудь жемчуга, извините мою резкость, в навозе, – сказала Рахиль Эфраимовна. – Ведь вы обползали уже весь Чертог – и не нашли про вашего дедушку, дай Бог ему на том свете жить не хуже, чем на этом, ну ровно ничего!

Рахиль Эфраимовна знала, что Сюэли без допуска бывает в Чертоге, она даже иногда помогала ему в этом, стоя на стреме. С подносиком, где толкались и звякали фарфоровые чашки, которые она якобы несла мыть, она стояла в коридоре и убалтывала всякого, кому случалось приблизиться к запретной зоне. Но теперь обследование Чертога было завершено, а нашел Сюэли очень мало – только краткую, совсем без подробностей запись о сделке деда с японцами, в результате которой тот стал предателем. Он советовался по этому поводу с Лешей, и тот объяснил ему кое-что.

– Объединенных архивов контрразведки и армейских не существует. Или то, или другое. С армейскими бумагами могут находиться документы разведотдела штаба фронта (донесения войсковой разведки), из которых ты кое-что и нашел, собственно. Что касается местонахождения архивов Дальневосточного фронта, то они хранятся в ЦАМО, в городе Подольске, как говорят местные жители – Пáдальске. Архивы СМЕРШ и ГРУ находятся в легендарном «Аквариуме». Легче попасть в Подольск, но документы Подольского архива времeн войны во многих фондах до сих пор не разобраны. Если ты знаешь, где нужный тебе документ, в принципе, могут допустить и к неразобранным «чемоданам». Там на запасных путях стоит пара десятков вагонов, где хранятся ящики с до сих пор не разобранными документами, а техническую работу там выполняет подразделение солдат-срочников.

Если бы только Сюэли знал, где нужный ему документ!..

– Либо, если ты проникнешь в архивы ГРУ, что достаточно сложно… А этот Ди, который устроил тебе допуск в ЦГАТД, он кто?

– Он… что-то типа волшебника, – пошутил Сюэли.

– Вот эти архивы как раз в «Аквариуме». Волшебник?.. Ну, волшебник, наверное, может.

Тут Сюэли все понял и сумел верно оценить свои перспективы. Пора было следовать совету Рахили Эфраимовны.

Сюэли попытался вымолить у дворника разрешение унести домой хотя бы часть списанных документов, но тот довольно кисло отнесся к этой идее, лишавшей его занимательного чтения.

– Ну, ты принеси мне тогда, че я читать-то буду. Обменяемся, – заворчал он.

Сюэли принес ему несколько книг – разрозненных томов, купленных наугад на развалах в «Олимпийском». Как ни странно, лучше всего пошла «Гэндзи моногатари» – Григорьич читал и нахваливал. Когда Сюэли не выдержал и спросил, чем же ему так нравится повесть, дворник ответил совершенно загадочно.

– Имена-то все знакомые, – сказал он.

Очень быстро Сюэли дело объяснилось. Практически вся партия, лежавшая последние два года на выброс, представляла собой документы, относящиеся к японской Квантунской армии.

Это была удача. На деятельности Квантунской армии сошлись теперь оба поиска: и семейная история, и попытки понять, что такое Императорский театр теней, который искал отряд «Курама Тэнгу» и обломком которого играли дети в Москве.

– У тебя огромное преимущество: ты знаешь, что это не миф, потому что у тебя в руках конкретный фрагмент от него, – говорил Леша. – Никто из историков, разумеется, эту тему не копал, потому что это выглядит примерно как искать – что там искали эти кавасаки – плевок Будды? Слушай, а ты представляешь, что это – Императорский театр теней, как вообще выглядит этот девайс?

– Ну, театр теней, любой, не обязательно императорский, – это такой большой сундук, в нем сложены плоские марионетки, могут быть очень искусные, со сложными прорезями, как цянь-чжи… Или деревянные, или прессованный картон… В стандартном наборе должно быть два правителя, два полководца, герой, воин, старик, ученый, философ, монах, скряга, доктор, лиса, купец, волшебник, бодисатва, студент, бродячий торговец, красавица, служанка, слуга, старуха, судья, злая жена… ну, много кто еще. И этот же сундук, немножко как трансформер, превращается в сцену, в нем есть ширма с промасленной бумагой, она ставится наверх, и за ней ведется представление. И Императорский театр теней, соответственно, то же самое. Наверное, какой-нибудь особенно сложный и красивый… может быть, со сменными деталями: ученому можно вставить в руку свиток, врачу – разные медицинские инструменты…

– А от чего, по-твоему, отколупан этот кусок? Что он собой представлял?

– Н-ну… гм… нет… не знаю. Одно из украшений, идущих по периметру сундука, может быть.

В тот самый вечер он передал Григорьичу «Повесть о Гэндзи» и унес домой под ветровкой первую партию папок с грифом «На выброс».

Иногда на репетиции капустника по «Западному флигелю» заходила Цзинцзин, робко садилась в пустом зале, не в первых рядах, и помогала репетиции, застенчиво хихикая в смешных местах. От предложения сыграть на сцене она с ужасом отмахивалась, ссылаясь на то, что громко говорить для девушки неприлично. Учитывая, что все другие китайские девочки, каких он знал в жизни, выли сиренами и орали как павлины, Сюэли растроганно проникался тем, какое сокровище ему досталось. Главное – на него не дышать. Он уже не пытался привлечь Цзинцин к игре в пьесе, но сам старался больше в десять раз, когда замечал, что она пришла.

– Да, эта свадьба, конечно, не может свершиться! Мыслимо разве на дерзость такую решиться? Ах, если выше меня по рожденью настолько она, Ради чего было слушать смиренный мой цинь допоздна?

Сюэли принимал скорбный вид и закрывал лицо обоими рукавами.

Появлялась Хун-нян, подружка Ин-Ин.

– Знаешь, я, как бессмертная фея, тебе помогу, Не тушуйся, я в нужный момент за тобой прибегу. Только ты уж, пожалуйста, не подкачай в этом деле: Если что, ты ведь взбучку сумеешь устроить врагу?

Сюэли отнимал от лица рукав.

– Я лишь смертный, и слабым умом, о бессмертная фея, Не могу угадать, к чему клонится ваша затея, До меня снизойдите с небесных высот, Намекните ясней, что за враг меня ждёт. А звездец я устроить врагам, безусловно, сумею, Пусть число их количество звёзд превзойдёт.

Тут Ди, побледнев, поднимался на сцену и начинал биться за чистоту языка пьесы. «Это исключено! Это немыслимо в сценической речи! – ругался он. – А врагам я начистить хайло, уж наверно, сумею, – умоляю вульгарный простить оборот. Да как угодно! Только не то, что ты сказал!». Сюэли отчетливо представлял себе место мата в системе языка, что ему, собственно, случалось уже не раз доказать. Тонкая разница в степени владения русским языком у Ди и Сюэли сказывалась в отношении к эвфемизмам, замещающим табуированную лексику. Сюэли воспринимал их как безобидные, Ди их тоже ощущал как вульгарные. То есть Ди знал язык лучше.

Наконец текст меняли, спор улаживался. Дальше уже разговаривали Хун-нян и Ин-Ин, Сюэли отходил отдохнуть к краю сцены. Хун-нян пела:

– День рождения Гитлера близится, толпы скинхедов Так и рыщут повсюду, морали начал не изведав. И кто знает, что будет, что станется с бедными с нами, Ох, не факт, что укроемся мы за общаги стенами.

Ди в роли Ин-Ин отжигал просто нечеловечески. Он мелкими шажками пятился за занавес и говорил оттуда дрожащим голоском:

– Тучи скрывают сады Лянъюань – неужели? Лучше я весь этот праздник останусь в постели, Двери покрепче запру, начертаю триграмму, Клеем из феникса смажу оконную раму И к Гуаньинь воззову я из-под одеяла… Ой, дорогая Хун-нян, что-то страшно мне стало!.. – У Гуаньинь полномочий здесь нету, Ведь не в её юрисдикции это. Если она и услышит твой писк, С места не стронется, как обелиск. Ей от Будды мандат лишь на ту территорию дан, Где несут свои воды Янцзы, Хуанхэ, Хуайхэ и Ханьцзян. Мы же, вспомни, в Москве – на земле, ей никак не подвластной! – Ах, какого числа, говоришь, этот праздник ужасный?

Говоря это, Ди постепенно сникал, медленно, словно тающее мороженое, опускался на пол и лежал там, как увядший цветок. Цзинцзин, забывшись от восторга, хлопала и топала. Потом спохватывалась, что производит слишком уж много шума, и начинала аплодировать бесшумно, закусив нижнюю губу, растопырив пальцы и аккуратно задерживая ладони перед каждым хлопком.

После репетиции Сюэли чинно провожал Цзинцзин до дверей ее комнаты, прощался, закрывал за собой дверь и удалялся по коридору, насвистывая «bie de na yang you». Иногда он еще потом сидел на лестнице и немножко странно так дышал. Выглядело все это жутко, просто счастье, что там никого не было и никто его не видел.

В конце октября Сюэли навестил после архива Ли Дапэна на Красной площади, хотя ему нечего было чинить, он пришел в нормальных, целых ботинках.

– А, достопочтенный сюцай! Когда же вы осчастливите уже нас трактатом, сломите, так сказать, ветку коричного дерева и войдете во двор яшмового бассейна?

Ли Дапэн всегда спрашивал что-нибудь о курсовой и госэкзаменах.

– Госы через три года только, – кратко сказал Сюэли.

О курсовой ему и говорить не хотелось. Совсем недавно ФэнЦил (Китайский институт Феникса и Цилиня) переслал на геологический факультет МГУ копию его аттестата, чтобы ему зачли те предметы, какие можно. Так его преподаватели с удивлением узнали, что у него никогда не было кристаллографии, кристаллохимии, геммологии, зато был, например, вэньянь, спецкурс по «Ли сао», была наука о романе «Сон в красном тереме» (четыре семестра)… «Как, об одном романе??» – «Ну да, – пожал плечами Сюэли. – Там много нюансов. В конце концов, вы даже можете считать, что это геммология, потому что в центре романа – история драгоценной яшмы, а второе название книги – Шитоу-цзи, что значит…». Тут он бросил взгляд на научного руководителя, понял, что его сейчас убьют, и умолк.

– Ясно, ясно, – покачал головой Ли Дапэн.

– Мастер Ли, – отважился наконец Сюэли на свой вопрос. – Вы вот старше меня и лучше постигли канон, как вы считаете: двуличье – это непременно плохо? Человек, о котором говорится – «коричный цвет с ароматом сливы», непременно мерзавец?

– Я отвечу так, – сказал Ли Дапэн. – Нужно взглянуть, что за люди, которым дано видеть коричный цвет, а кто там чует аромат сливы, – то есть к кому он поворачивается одной стороной, а к кому – другой. «Законы и правила множатся, всюду торчат», – сказал Лао. Если, по мысли твоей, поведенье твое входит еще как-то в привычную орбиту чести и приличья, то и беспокоиться не о чем.

– Откуда вы знаете, что я спрашивал о себе? – сглотнул Сюэли.

– Ну, у тебя ведь по одному только зрачку в глазах, сменных нету – вся правда видна.

– Но как же, в каноне «И» записано, что отклонение в малейшей доле даст потом разницу в тысячу ли?

– И ты хочешь последить уже сейчас за этим отклоненьем? – насмешливо сказал Ли Дапэн. – А что от чего куда отклоняется, в том у тебя нет сомнений? А то выровняешь вроде бы, а на деле только еще больше скривишь.

Сюэли хотел еще что-то спросить, но тут к Ли Дапэну подошел поблагодарить его проходивший мимо большой отряд милиции, – он всем им чинил сапоги, – и Сюэли распрощался.

На занятиях по русскому читали «Черную курицу, или Подземных жителей», потом смотрели фильм в видеоклассе, потом, рассевшись на партах, стали обмениваться впечатлениями.

– Давайте – что было непонятно? – сказала преподаватель. – Вот в этом фрагменте вопросы точно должны были возникнуть:

Алёша кинулся целовáть мáленькие рýчки министра и вдруг с изумлéнием услышал какóй-то звон.

– Чтó это такóе? – спросил Алёша.

Министр пóднял óбе руки квéрху, и Алёша увидел, что они скóваны золотóй цéпью… Он ужаснýлся.

– «Целовать руки» – понятно, какой смысл вкладывается в этот жест?

– Честно говоря, нет… Целовать руки? Зачем?

– О! Я так и думала. Русский устаревший жест «просить прощения». А что этому соответствовало бы в старом Китае?

– «Встать на колени», – быстро сказал Лю Цзянь.

– «Встать на колени», однозначно, – подтвердил Сюэли.

– Заносим в наш словарик расхожде-ений… Смотрите, сколько в нем уже накопилось: поднять указательный палец, плюнуть с досады, закрыть лицо, закрыть лицо рукавом… Так, теперь почему цепь была золотая, хотя бы понятно?

– Ну… все-таки он министр, – сказал Чжэн Цин, который был несколько тормозной.

– А, и поэтому с ним так носятся? Типа почетные кандалы такие?

– Нет, конечно… надо помнить текст. Если драгоценные камни были у них самыми обычными – значит, наверное, и золото было обычным металлом. Может быть, самым дешевым, – сказал Лю Цзянь.

– Да, я за эту версию тоже. Так… ну, здесь очень простая и очевидная мораль, так что, думаю, спрашивать о ней даже не стоит…

– Мораль, конечно, в том, что Алеша все это видел во сне? – уточнил Сюэли. Слишком часто до сих пор самое очевидное оказывалось самым неочевидным.

– Нет, почему?

– Ну, подземное государство и курица-министр ему все три раза приснились? Главный смысл в том, что сон скоротечен. Что жизнь можно воспринимать как иллюзию.

– Нет… я не думаю. Я не понимаю.

– Тогда и я не понимаю. Вы знаете, что было в дупле старой акации? – спросил Сюэли.

– Откровенно говоря, нет, – сказала преподавательница.

– Шунъюй Фэн из новеллы Ли Гун-цзо «Повесть о Нанькэ», войдя во сне в дупло старой акации, обнаружил там государство. Со временем он стал в этом государстве зятем императора и правителем области Нанькэ, потом государство, где он жил, потерпело поражение, всё начало разваливаться, ему предложили покинуть страну и так дальше. И потом, проснувшись, он понял, что вся прожитая им жизнь уместилась в одном сне. И к тому же он обошел вокруг акации и увидел под южной веткой дерева муравейник, который структурой и организацией напоминал увиденную им во сне страну. Забыл сказать, что «Нанькэ» значит «южная ветка». Это новелла конца эпохи Тан. Я вижу некоторые параллели.

– Алеша встречает черную курицу, которая во сне оказывается министром в стране неких миниатюрных жителей, которая находится тут же, рядом, но незаметна днем, и знакомит его с правителем этой страны. Сначала Алеша пользуется некими почерпнутыми от них благами, потом это государство разрушается, и министр вынужден разорвать с Алешей контакт. При этом министр одновременно является курицей, которая гуляет во дворе. Да, я вас понимаю, – сказала преподавательница. – Но я не согласна. Ведь конопляное семечко-то существовало наяву!

– Вы думаете? – с сомнением спросил Сюэли.

Сюэли так много копировал и приносил домой из архива, что скоро у него образовался завал бумаг. Как-то, когда он разбирал документы у себя на столике, к нему в комнату прокралась, напрыгнула и обхватила его сзади някающая Саюри. Заглянула ему через плечо.

– Ой, Курама Тэнгу! Ня! Кавай…

– Погоди. Это не ня и не кавай, – одернул ее Сюэли, отбирая ксерокс с фотографии японского военнопленного, который он снял в самом начале своей работы в Чертоге. – Это военный преступник. И это не… подожди, как ты сказала?

– Это Курама Тэ-энгу, – капризно заныла Саюри. – Я зна-аю… Он такой же в фильме… И в старом, и в новом… С Номурой Манса-аем…

– Что значит «такой же»?

– Ну, так же одет… и глаза такие жуткие… Курама Тэнгу в нескольких фильмах в такой одежде.

– Да кто такой Курама Тэнгу? Как это пишется?

– Лесной дух горы Курама! Демон такой!

Саюри кокетливо наваляла иероглифы соком по столу, одной рукой обнимая Сюэли за шею. Сюэли посмотрел на иероглифы, не удержался и начал ржать.

– Тянь-гоу. Понятно. То есть и это вы свистнули у китайцев. Ну, нормально, я ничего другого не ожидал.

– Нет, это была пьеса театра Но, очень древняя.

– Ага, древняя. Древнее, чем царства Ся и Шан.

– Ну, пусть мы и взяли у вас, а все-таки мы много придумали всего вокруг.

«Много придумали чернухи», – подумал Сюэли, но, не зная, как сказать по-русски jing song – «чернуха», вслух произнес лишь: – Много придумали странных и мрачных идей.

– Послушай. Курама Тэнгу – это такой мститель. Он появляется ночью. И он помогает людям! С ним есть мистические ассоциации… можно так сказать.

Сюэли слушал, как ни странно, очень внимательно. На ксероксе фото был тот самый военнопленный, которого доставила в штаб разведка 5-й армии и который со странным торжеством поведал о том, что дедушка Сюэли продал им, японцам, то, что поможет им победить в войне. Что это – он не сказал. Больше он, кстати, вообще ничего не сказал, хотя у него, по-видимому, спрашивали. Сюэли пристально, тяжелым взглядом смотрел на Номуру Мансая на дисплее наладонника Саюри и напряженно думал, что это означает: Саюри некоторым образом «узнала» незнакомого ниндзя и назвала его Курама Тэнгу за общий облик. Она могла бы сказать что угодно, но у нее вырвалось именно это, а слово не воробей. Русские же разведчики объясняли, что взяли именно этого языка за экзотичность и нестандартное облачение. Решили, что такой может знать, соответственно, что-нибудь нестандартное. «А он и был из засекреченного подразделения „Курама Тэнгу“, они же с собственной формой, со своими знаками отличия… Боже моё! Вот так они и выглядели!!»

– Ня-я, – подлезла к нему под локоть Саюри.

– Не ня, – сурово сказал Сюэли. – Но я могу согласиться, что это сугой. В некотором смысле.

У него забрезжила мысль: возможно, его дедушка был связан не с Квантунской армией вообще, а именно с отрядом «Курама Тэнгу»? Если Леша согласится, что это имеет смысл, это знание сузило бы поиск.

– Тебе нравится Номура Мансай? – удивилась Саюри.

– Да. Мне нравится Номура Мансай, – твердо сказал Сюэли. – Он молодец.

В Институте Конфуция Сюэли с учениками стали понемногу приближаться к теме «Бамбук и светлячки», которая была заявлена в качестве темы конкурсного сочинения в конце года.

– Пишите, кто как умеет: «Когда древний правитель Шунь умер и был похоронен на горе Цзюишань, на берегу Сянцзяна… „Шунь“, „цзю-и“ и „сян“ я вам напишу… жены оплакивали мужа на его могиле».

– И заляпали кругом слезами весь бамбук, и он стал пятнистый?

– Я к этому веду. Молодец, уже что-то читала. Да, в провинции Хунань вот такой есть пятнистый бамбук. Нет-нет-нет, здесь сверху элемент «белый». Помнишь шутку?  wang (князь) посмотрел на  huang (император) и говорит…

– «Что за радость быть императором? Вон, вся голова побелела!»

– Уже помнишь. Хорошо. И вообще здесь иероглиф huang не нужен, даже правильно написанный. Подумай, что здесь уместно. Росший кругом бамбук от их слез покрылся пятнами. Да, и с тех пор пятнистый бамбук в литературе стал символом тоски по любимому человеку… Не надо второй раз слово «гора». И так понятно, что гора. Эти два иероглифа тоже не путайте. Для них есть мнемоническая подсказка: bi увещевает bei: «Женились уже, для чего разводиться-то?». Видите – в bei словно бы двое отвернулись друг от друга с презрением?

– Вэй-лаоши, ведь про бамбук и светлячков написано, наверное, очень много?

– Вы даже не представляете себе, насколько много. К сожалению, в современном Китае, когда какой-нибудь авангардный, эпатажный литератор захочет написать что-нибудь свежее и оригинальное, обычно выясняется, что все это уже было написано, обсосано эпигонами, спародировано и потеряло свою актуальность… приблизительно в третьем-четвертом веках до нашей эры, – медленно сказал Сюэли, тщательно подбирая слова.

– А по какому же принципу вы… как вы выбираете, что нам дать в диктанте?

– «Ученый муж весь в книги погружен. Их очень много есть, но достоверней и надежнее всего, он думает, лишь основные шесть канонов», – сказал Сюэли.

Диктанты он всегда давал из головы.

Как-то Леша застал репетицию сцены, в которой студент Чжан дает взятку коменданту общежития, где живет Ин-Ин, чтобы тот выделил ему там комнатку. Сцена, разумеется, точно повторяла разговор студента Чжана с настоятелем монастыря Пуцзюсы из «Западного флигеля», о том, нельзя ли ему снять в монастыре келью для занятий. Там это тоже было благовидным предлогом для того, чтобы приблизиться к Ин-Ин.

– В платочке этом шёлка цзяосяо Подарок самый скромный. Речи нет, Чтоб впору рангу вашему пришёлся. – Эге, да тут пять лянов серебра! Приличьям дань немыслимо щедра. Сейчас на кухне два словца скажу – И мигом нам чайку сооружу. – Зачем так хлопотать из пустяка!.. А тут нам хватит закусить слегка.

Сюэли развязывал огромный узел. Коменданта играл Сюй Шэнь, полезник (с кафедры геологии и геохимии полезных ископаемых). Они с Сюэли спелись до невозможности и, садясь за импровизированный столик, изображали, как выпивают вместе примерно три даня – точно, что не чая, – постепенно расстегивая рубашки и снимая туфли.

– Так вот, почтеннейший, войдите в положенье: Вы знаете, в каком пренебреженье У нас наука и ученый труд: Ведь в комнате моей, как в зале Будды, Повсюду это… пыльных свитков груды, Но в шуме постоялого двора Не почитаешь книгу до утра! Усердье есть, желанье заниматься, Но вот пришлось жестоко обломаться…

– Кто это написал? – на сцену выскочил Ди и выхватил у Сюэли бумажку с текстом. – Неужели вы не чувствуете стиля? Что за люди!

– Оставьте, – сказал Леша. – Пусть будет… поэтическая вольность.

Ди обернулся, с некоторым недоумением посмотрел на него, задумался и потом кивнул. «Ну что ж». Ему была свойственна редкая гибкость ума.

– Если б я занял здесь скромную келью, Разве бы я предавался безделью? Нет, занимаясь прилежно весь день, Скоро прошёл бы в ворота Лунмэнь. Ночные бы часы мои текли

Над «Общим описанием Земли», – они пили, разложившись на томе «Общей геологии» Короновского, –

Проникшись благочестия уроком, Не громыхал бы за полночь хард-роком, И не в пример иным, что хлещут спирт, (В сторону) Я тихо развернул бы скромный флирт.

– «Замутил», – предложил Ди. – Как поэтическая вольность.

Леша был в таком восторге от увиденного, что отвел Сюэли в сторону и спросил:

– Слушай, а у вас нормально все с ролями, люди не нужны?

– Эм-м… Хочешь быть скинхедом? – осторожно предложил Сюэли.

– Да хоть кем. Слушай, а можно еще вопрос? – извини, конечно. Просто пришло в голову.

– Да?

– У нас, когда играют китайцев во всяких капустниках, в шуточных номерах, в общем, если нужно изобразить китайскую речь, говорят тоненьким голоском что-нибудь типа: «Сяо-мяо, мяо-сяо»…

Сюэли удивленно поднял брови, но промолчал.

– Так вот: а как для вас звучит русская речь – со стороны? Если не знать русского?

Сюэли на мгновение задумался.

– Вот так: Сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ… – сказал он очень монотонно.

– Мда. Тоже ничего хорошего. Хвалиться нечем, – заржал Леша. – Знаешь что? Вот так и должны разговаривать скинхеды. Вся их шайка. Это будет справедливо.

Пожав ему руку, Сюэли вернулся на сцену – не отрепетировано было последнее таошу в цзацзюй. Студент Чжан отказывается последовательно от всех предлагаемых комендантом комнат, так как хочет поселиться не просто в одном общежитии с Ин-Ин, но и как можно ближе к ней. «Западный флигель» без изысков заменен был «западным сектором».

В трепете я иду следом за вами, Не передать это чувство словами – Связка ключей, что у вас в рукаве, Перенесёт меня в царство Пэнлая! Мне комнатушка сгодится любая Что бы за дверь вы ни отперли мне, Буду я счастлив вполне. Слишком роскошно в восточных покоях – Мне неудобно и слышать такое. Жить возле кухни такому аскету, как я? – Прахом пойдёт, я боюсь, вся аскеза моя. В западном секторе есть небольшая клетушка – Думаю, там-то моя и поместится тушка.

Леша зашел на самом деле не просто так. Он пришел пригласить Сюэли поехать с ним в поиск, а заодно и объяснить ему, что это такое.

– Смотри: твой дед в 44-м перешел или пытался перейти советско-китайскую границу. Соответственно, как-то это событие могло быть зафиксировано. Ты ищешь, в общем, все что угодно о нем, так? Ну, тебе логично поехать в Любань, в Любанскую экспедицию. В поиск. Там просто соберется огромное количество людей, большинство – историки, каждый знает что-то свое. Где еще поспрашивать, если не там?

– Уйти в поиск, – повторил Сюэли.

– Да. То есть нет. Это не поиск мистического видения. Поехать со мной, еще там с людьми на Вахту Памяти, в Ленинградскую область. Это в апреле-мае. До мая еще подготовиться можно, короткую историческую справку я тебе хоть сейчас дам. А поскольку ты все равно кирпичи грузишь – значит, можно считать, физическая подготовка есть. Там что вообще происходит, в этих экспедициях? Мы находим останки бойцов, идентифицируем, если можно, и перезахораниваем. Почему конкретно Любань? В 43-м году там была неудачная Смердынская операция Ленфронта, десять дней, 18 тысяч убитых. Да, еще, извини, я твое сочинение прочел – ну, оно у тебя в комнате валялось. В прошлый раз, пока сидел, тебя ждал… Про войну. Ну, в свете этого сочинения я опять-таки думаю, что тебе логично поехать в Любань.

Сюэли повесил голову. Он так и не сдал это сочинение, оно ассоциировалось у него с позором.

– Значит, большинство погибших под Любанью так и не было похоронено. В 60-е годы эту проблему решали косметическим путем – тяжелую технику, не поддающуюся вывозу, подорвали тяжелыми зарядами, перепахали все тракторами, сделали лесопосадки и рапортовали в стиле «непохороненных героев у нас нет». Как ты понял, лес там вырос очень своеобразный. Местные жители до шестидесятых на места боев просто не совались, с конца семидесятых в лесу завелись «черные копатели», а потом…

– Кто такие? – спросил Сюэли.

– Типа мародеров. Охотники за взрывчаткой, медалями, оружием времен войны. Для себя или на продажу. Ну, и примерно с того же времени стало оформляться поисковое движение. Конкретно Любанская экспедиция работает с 1989-го года, на Смердынском направлении – с 2002-го. До этого были другие еще места – Ржев, Тихвин, Ошта, Долина. На данный момент захоронено примерно пять тысяч человек, всего лишь, так что работы – непочатый край…

– Значит, и я там что? Копать? – уточнил Сюэли. Он был не против копать, совершенно. Это даже сразу показалось ему каким-то естественным логическим завершением его странной поездки в Россию.

– Там всякого народа много. Как кто-то сказал, ненормально высокий процент хороших людей на квадратный метр.

– Живых?

– Живых тоже. И вряд ли где-то еще в России знают историю Второй Мировой так, как там.

Лейтенант Итимура Хитоси обладал литературным даром. В официальный протокол, для рапорта, он записывал все очень сжато, сдержанно и по сути, но вечером при керосиновой лампе для себя описывал все случившееся в художественной форме. А поскольку вокруг него происходило отнюдь не цветение ирисов, он иногда подолгу искал слова. Лейтенант Итимура ставил лампу повыше, на коробку из-под трофейных бульонных кубиков «Магги», раскладывал походный письменный прибор, и кто бы уже ни бился в стекло этой лампы, он не обращал внимания. Иногда ему казалось, что бьются души умерших, но он не придавал этому значения. С тех пор же, как его бросило в водоворот исторических событий, он вдобавок смутно ощущал, что ведет записи не вполне для себя, а скорее как будущий историограф Японской империи. В конце концов, его командир, полковник Кавасаки Тацуо во время церемонии в храме Энгакудзи в Камакуре перед отправкой в Китай позволил себе произнести фразу: «А сейчас я сделаю несколько исторических замечаний». Конечно, это можно было понять в том смысле, что он введет в свою речь небольшой исторический экскурс, но можно было понять и так, что он, Кавасаки Тацуо, собирается сделать ряд высказываний, которые войдут в историю.

Итимуре казалось, что после войны, когда все нормализуется, он отстирает красную вязаную шапочку каменного будды возле своего дома, за подсолнухами на склоне, и наденет ее поровнее… Иногда ему казалось, что стоит отдать будде и ту полосатую юкату, если мать сохранила ее, продавая вещи… Иногда ему ничего не казалось.

Как будущий знаменитый историограф Великой Империи, Итимура сознавал свою ответственность и даже в самом жерле войны всегда старался разыскать тушь получше, которая мало выцветала и не смазывалась сразу от прикосновения мокрой руки. Это впоследствии дало возможность Сюэли и Саюри не так сильно напрягать глаза.

– Истринский отряд – один из сильнейших, опытнейших и старейших поисковых отрядов в Москве. Работает он преимущественно подо Ржевом, года, чтобы не соврать, с 87-го.

– И там до сих пор есть что делать, подо Ржевом?

– Там, подо Ржевом… как бы тебе сказать… на наш век работы хватит. Есть еще отряд, вернее, уже объединение «Экипаж» – ну, они специализируются по подъему техники, почти все железо в Дубосеково, музее Т-34 и на Поклонке – их работа. Кроме того, существует еще порядка сотни других отрядов, больших и маленьких. Работу их координирует последние четыре года Минобороны – козлы драные, волки позорные… До них неплохо обходились АсПО – Ассоциацией поисковых отрядов.

– Я правильно понял, что отношение к Минобороны в целом скорее негативное?

– А как еще, по-твоему, можно… Нет, а китайцы как относятся к своему Министерству Обороны?

– ОБОЖАЮТ, – серьезно сказал Сюэли. Подумав, добавил: – УВАЖАЮТ.

– Ты это серьезно, без иронии?

– Вообще-то да, на полном серьезе.

– Ты лично тоже?

– Конечно.

Для Сюэли оставалось совершенно непонятным, непроницаемым в русских то, как они могли поносить все государственные структуры своей страны, по отдельности или же вместе со всем устройством, как никуда не годную систему, шутить весело на эту тему и смеяться, ничуть не стесняясь также и перед иностранцами. На занятиях по русскому языку они читали иногда «Вредные советы» Остера и прочли уже многие. В иных были понятны все слова, но было совершенно не смешно. Например: «Если твердо вы решили самолет угнать на Запад, но не можете придумать, чем пилотов напугать, почитайте им отрывки из сегодняшней газеты, и они в страну любую вместе с вами улетят». Никакой улыбки, полное недоумение, хотя преподавательница так и фыркала со смеху, а потом, подавив тяжелый вздох, подробно разъясняла, какие должны возникать образы, на чем строится здесь юмор… Зачем же так ругать собственную страну?.. Если это и так, то к чему же писать об этом? Нужно как-то… ну, работать, чтобы это все загладить и преобразовать. Он, как умел, донес эту мысль до Леши.

– Хорошо. Давай тогда я сделаю каменное лицо и скажу так: Вахта Памяти – это комплекс поисковых экспедиций, ежегодных, по всей стране, координируемый военно-мемориальным центром Минобороны РФ.

– Козлами драными, волками позорными, – тщательно прибавил Сюэли. – Нет, это я должен учиться смотреть на мир вашими глазами. И ты в этом прав. Но мне трудно прочувствовать эмоцию: ты же знаешь, слово «козел», шань-ян, в китайском языке не оскорбительно. Это никому не обидно. Гораздо лучше, если взять слово «черепаха»… – он коротко поразмыслил. – Тогда лучше черепаха не wu gui, а wang ba.

– Черепахи ван-ба позорные. Плюс поисковые мероприятия в архивах, это тоже часть работы поисковиков, потому что когда нашли медальон, заполненный – в смысле, можно разобрать кто-откуда, – начинается работа в архивах. Даже если просто имя-отчество, то… в принципе, какие части на местах этих боев были, уже известно, и по архивам нужно смотреть, проверять ФИО. А если известно, откуда призвали, это работа с местными военкоматами, и дальше уже поиск… Скажем, смотри: за последнюю экспедицию всего подняли 237 человек, медальонов нашли и расшифровали 9, и ещё 7 в обработке сейчас.

– Это достойно восхищения, – твердо сказал Сюэли. – Это намного сложнее того, что делаю я. Я хотя бы сразу точно знал, что дедушкино имя – Ли Сяо-яо, что они переехали с бабушкой в Хунань из Пекина примерно в 1935-м году, что он пропал в 44-м, и мне один раз повезло уже с показаниями пленного, может быть, найду больше… Только в одном мне хуже, чем вам: я наверняка знаю, что чем больше найду, тем ужаснее будет на душе. Хотя Ди – удивительный человек, он верит, что тут можно как-то оправдаться…

Сказав это, Сюэли забеспокоился.

– Прости, а ты уверен, что мне можно ехать? Если я там расскажу историю своего… поиска, – он с трудом выдавил это слово, – как ко мне отнесутся? Мне представляется, что ваша работа – это не то дело, которое можно делать грязными руками.

– Ты знаешь, – только и сказал Леша, – там все предельно адекватны. Увидишь. Отнесутся к тебе спокойно. В поиск вообще не по родословной принимают.

– Боже моё, какие хорошие люди, – вздохнул Сюэли.

– Да, люди очень хорошие – ну, специфика самого занятия. Пьют, правда, не по-детски. Обычный коктейль – спирт, чай каркаде, лимон, пряности. Градусов до 30–35 разводят. Пьют горячим.

– Я однажды отхлебнул здесь случайно один напиток – у детей, дети играли… потом несколько дней… – Сюэли с содроганием вспомнил себя в роли Ли Бо.

– А, ну, мамонский чай тогда у тебя не очень пойдет, наверное.

– Что это – «мамонский»?

– А его няндомский отряд ввел в обращение, у них было прозвище «мамоны». Чай каркадэ с пряностями и спиртом, я же говорю.

– А «няндомский»?..

– Город Няндома.

– Я узнал такое множество новых для себя и непонятных слов сейчас… – задумчиво сказал Сюэли. – Да, постой.

Он полез в карман и вытащил фотографию япоского военнопленного. Скажи ему кто несколько лет назад, что он будет бережно носить с собой такое в кармане, он бы не понял.

– Кавано… Кимицу… Кимура… в общем, одна японская подруга у меня это увидела и завопила, что это Курама Тэнгу. Оказалось, что это мифологический персонаж там, довольно известный. Появляется ночами, мстит за всех, обладает сверхъестественными талантами.

– Он одет как-то, с ее точки зрения, по-кураматэнговски?

– Да. Как ты думаешь, может быть, что это и есть форма отряда «Курама Тэнгу»?

– Честно? – не представляю, как выглядело обмундирование «Курама Тэнгу». Я же тебе говорил, я не спец. Но если так, тебе нужно вытащить из списанных документов в дворницкой все, все, что там есть. Там же идет сейчас связанная с Японией армейская документация у тебя?

– Даже прямо японская идет. Но Григорьич только меняет это все на японскую классическую литературу, так не дает. Пристрастился очень к квайданам, говорит, в белой горячке вот это и видишь, все точно описано…

– Так оттащи ему быстро сто томов чернухи и забери все.

– Это что – «чернуха»?

– Ну, Кобо Абэ… Юкио Мисима… Это где все самоубились, съели друг друга, прогнили, полностью разложились и в таком виде куда-то пошли.

– Великолепно! Это слово я очень искал в русском языке, но не было в словаре.

Хотя Аоки Харухико и присвоили наспех какое-то военное звание, был он человеком сугубо штатским, искусствоведом, и, в общем, даже и сейчас сидел напротив лейтенанта Итимуры в кресле и полировал ногти. Точнее, на самом деле он не полировал ногти, – все-таки не смел в присутствии полковника Кавасаки! – просто Итимура так для себя называл это его действие. Он скорее любовался ногтями и не смотрел прямо перед собой.

– Не затрудняйте мне жизнь, – сказал Аоки полковнику. – Я подчиняюсь непосредственно доктору Накао Рюити, ему я и сдам в самом полном виде все свои материалы по этому вопросу.

И схлопнул веер. Выдернутый со студенческой скамьи блестящий студент Императорского университета в Нагое, Аоки действительно формально подчинялся непонятно кому и, в общем, мог позволить себе чистить ногти. Даже внутри небольшого отряда из подразделения «Курама Тэнгу», отправленного на континент, существовал раскол. Это было в полном соответствии с традицией. Нужно заметить, что в Японии 1910-40-х годов флот и армия представляли из себя едва ли не противоборствующие структуры, перед войной, году, кажется, в 1936-м, между командованием армии и флота в присутствии императора было подписано соглашение о совместных действиях. Тем не менее, флот имел собственную пехоту – СМДЧ, специальные морские десантные части, а армия строила себе для действий в прибрежных районах собственные авианосцы, и все это в условиях адской нехватки ресурсов! Взаимная любовь армии и флота получила свое окончательное воплощение, когда был создан отряд «Курама Тэнгу». На флоте с усмешкой говорили, что это типичный образец подразделения, подчиняющегося армейским структурам, – их почерк. Флотские технократы и прагматики такой ерундой ни за что мараться не стали бы. К этому времени они были заняты значительно более интересной и полезной вещью – они приводили в действие стратегию поражения. Вражда существовала также между новообразованным отрядом «Курама Тэнгу» и другими, ранее созданными подразделениями Квантунской армии; в лучших традициях, существовала она и между той частью «Курама Тэнгу», что оставалась в Японии, и той, что отослана была в Китай. Было бы удивительно, если бы раскол не затронул также и ту сравнительно небольшую группу специалистов, что была переброшена на территорию Китая. Армейские кадры сопротивлялись введению в состав группы штатских, но и избавиться от них не могли. Собственно, раскол произошел даже в душе Аоки Харухико, разделив ее на две враждующие между собой части. Что уж говорить об образованиях более крупного порядка!

Перед полковником Кавасаки никто обычно не сидел и не капризничал. Не взмахивал ресницами, не чистил от шкурки сливу. Поэтому полковник собрался и очень аккуратно построил фразу.

– Все ученые дискуссии вы, разумеется, будете вести с доктором Накао Рюити, и ворох исписанной бумаги вы сдадите ему же. Я же забочусь о том, чтобы научная элита стояла немножко ногами на земле. На твердой почве. Вы сможете дать мало-мальски подробную информацию об Императорском театре теней?

– Об Императорском театре теней я знаю все.

Ближе к зиме в архиве становилось очень холодно. Только один раз было тепло – когда случайно на воскресенье забыли выключить отопление. Обычно все ходили в одеялах и только по первому этажу. Другие этажи не отапливались вообще, поэтому туда никто и не заходил.

Сюэли принес дворнику несколько десятков книг Юкио Мисимы и, пока Григорьич копался в углу, быстро сложил из них на столе дырявую башню, как при игре в дженгу.

– Сейчас я тебе из того угла дам, – предложил Григорьич с тем же выражением, с каким базарная торговка квашеной капустой говорит: «А вот с хренком я тебе из той бочки могу накласть».

– Да-да, пожалуйста, – сказал Сюэли и ловко выбил пальцем «Золотой храм», так что он вылетел, не покачнув всего сооружения. Он стал примериваться к «Дому Киоко» – тот слабо держался, и его, наверное, тоже можно было вышибить без потерь для конструкции.

Григорьич шмякнул на стол гигантскую груду пыльных папок.

– На них на всех гриф… – забубнил он.

Сюэли сначала представил себе громадного, злобного, встрепанного грифа, который присаживается на эти папки, потом вспомнил другое, более актуальное значение этого слова.

– «Совершенно секретно»? – привычно спросил он.

– Нет. Тут… вот… «Переводу не подлежит».

– Что? – подавился Сюэли. – Как?

– Ну, тебе это все равно, я думаю. Бери. Тебе зачем перевод? Ты сам оттедова.

В который раз проницательный Григорьич оказался прав. Не зная японского, Сюэли узнавал процентов семьдесят иероглифов, игнорируя неприятную кашу флексий, выглядевшую как рассыпанные обломки не понадобившихся иероглифов, и приблизительно мог прикинуть, о чем текст.

Он сложил папки в рюкзак, откуда выгрузил перед этим дженгу из Юкио Мисимы, поблагодарил Григорьича и, уворачиваясь от несшейся на него поземки, побрел на заснеженную Красную площадь, к Ли Дапэну.

– Долго ли нам ожидать того дня, когда многоуважаемый сюцай пройдет, так сказать, в Ворота Дракона и, как говорится, ступит ногою на голову черепахи Ао? – радостно поинтересовался сапожник Ли вместо приветствия.

– Да не пройду я никогда первым на госэкзаменах, вы что!! – искренне обалдев, отвечал Сюэли.

Красная площадь была, как обычно, удивительно маленькой. Как первый раз она поразила своими игрушечными размерами, так и теперь это чувство не отпускало. Сюэли присел на деревянный ящик с обувными щетками и гуталином.

– Вадим Сергеевич меня, вероятно, скоро убьет. Я как-то неудачно пошутил, сказал что-то вроде того, что Шань Хай Цзин, «Каталог гор и морей», – это исчерпывающий курс по общей геологии и минералогии. Получил за это сполна. С каким-то он меня сравнил… магом из детской книжки, я не понял. Кажется, не в мою пользу. С его рассказом об Индии. Сказал, что ему как научному руководителю хотелось бы сказать несколько нелицеприятных слов моим предшествующим учителям. И, по-моему, если бы я назвал Лао-цзы в качестве своего учителя, он бы и ему сказал. Строго-настрого велел мне не участвовать в капустнике, не тратить время на репетиции, сосредоточиться на курсовой и минимизировать всё в моей жизни, что не связано с кристаллографией. Но я не могу бросить Институт Конфуция, потому что мои ученики без меня потеряются в бамбуке, и даже светлячки им едва ли осветят что-нибудь. Поскольку этот бамбук я, можно сказать, густо насажал своими руками, совестно было бы бросить. Немыслимо выйти из постановки – сейчас, когда у нас чуть-чуть начинает получаться! Если Ди находит на это время, так с каким же лицом я стану после этого отговариваться нехваткой времени? Если же перестану подрабатывать иногда – умру с голоду.

– Вроде бы названы были всё дела, от которых отказаться нет никакой возможности. А точно ли перечисленное сейчас уважаемым сюцаем – это полный перечень дел, не связанных никак с кристаллографией? Не пахнет ли корица еще какой-нибудь сливой?

– К величайшему счастью моему, имя Ся Цзинцзин означает «кристалл», следовательно, хотя бы то время, которое я отдаю ей, посвящено кристаллу безо всякого обмана. А что это живой кристалл, Вадиму Сергеевичу знать не обязательно.

Сюэли жалобно посмотрел на Ли Дапэна.

– Тут никакой нет корысти.

– Всегда рядом, всегда на ее стороне? – спросил Ли Дапэн.

– Да, и достаточно далеко в то же время, чтобы невзначай не задеть рукавом, там, или коленкой.

– Ого! Вот как… Избрав такую трудную долю, не сетуй на ерунду. Учитель на него не так посмотрел, не то сказал, – проворчал мастер.

Сюэли озарило такой радостью от скупого одобрения Ли Дапэна, что он поклонился ему до земли, подхватил рюкзак, как будто тот стал легче на десять цзиней, и двинулся легким шагом сквозь метель, которая к этому времени разыгралась совсем уже лихо.

– Как вы можете являться на собрание штаба не в форме? – спросил полковник Кавасаки Аоки Харухико.

– В нас стреляли во время нападения партизан, у меня разорван рукав. Нужна штопка, – равнодушно сообщил историк искусства.

– Что?

– Ну, пули, из этих зарослей гаоляна прилетают пули.

– Так заштопайте, чего вы ждете? Централизованной штопки дырок от пуль не предвидится.

Аоки резко развернулся на каблуках и вышел.

– Совместные действия спланированы следующим образом: армейские пехотные части под командованием Ивахары, Кентаро и Идзуми поддержат нашу операцию. Линия фронта на этом участке продвинется вперед и затем вновь откатится назад, довольно скоро. У нас будет трое-четверо суток – как объяснил мне капитан Ивахара, дольше они удерживать нужный нам район не смогут. Наступление предположительно начнется 11-го января. В рамки временно удерживаемой территории входит в первую очередь деревня Хасука, она же Ран-фуа, оконечность озера вместе с храмом Бисямонтэна и далее на запад до… – полковник Кавасаки прервался, поскольку рука, которой он вел по карте, встретилась с высушенной лапкой каппы, которой вел ему навстречу по карте доктор Накао Рюити. У доктора Накао был странный взгляд, он ездил на харлее, любил медитировать в заброшенных святилищах, носил при себе на счастье засушенную лапку каппы и иногда пользовался ею вместо руки или указки. Еще он владел китайским языком.

– По другую сторону от поселка Ляньхуа есть святилище Нюйва – разумеется, гораздо более древнее, чем храм Гуань-ди, столь удачно названного вами Бисямонтэном, – бесстрастно сказал доктор Накао и отодвинул лапкой каппы палец полковника. – Вот оно. Оно интересует меня больше, чем кусок проселочной дороги с зарослями ивняка, который капитан Ивахара собирается удерживать ценой собственной жизни.

– Полностью разрушенное святилище, хотели вы сказать, – полковник вновь подвинул лапку каппы. Все присутствующие были в костюмах, оставляющих открытыми только глаза, но и по глазам полковника видно было, что доктор Накао его достал. – Место, где некогда было святилище.

– Меня оно вполне устраивает.

– Доктор Накао. У нас будет приблизительно три дня на то, чтобы без насилия совершить сделку, сочинить пьесу и произвести проверку, в рабочем ли состоянии театр. Второго шанса может не быть.

– Я требую, чтобы линия фронта прошла западнее святилища Нюйва. Жертвоприношение можно сделать и на пустом месте, да будет вам известно, господин полковник, – если, конечно, по вам в это время не палят из пулемета. И если правильно выбрать жертву, то и разрушенное святилище на время испытает заметное оживление.

Пока шел спор о святилище Нюйва, вернулся Аоки с заштопанным рукавом, закрытым лицом, с двумя катанами – в полном облачении.

– Если я правильно помню, ваш подчиненный Аоки обязан был подать всю документацию по театру теней вам позавчера, мне – вчера. Насколько я понимаю, ни один из нас так и не видел пока ничего, кроме художественной штопки на рукаве и фривольного стишка на его веере?

– Послушайте: я из семьи, четыреста лет прислуживающей священным лисам в святилище Инари в Нагое, – сверкнул глазами Аоки. – Я умею готовить священный рис, – выразительно сказал он, резко перегнувшись к полковнику через стол. – Я был одним из немногих, кто сумел провести ритуал Идзуна. Ко мне священная лиса сама подходила и клала мне морду на колени!.. («Кавай, какой кавай!..» – простонал доктор Накао). Не вам мне говорить, когда и куда что должно быть подано.

Лейтенант Итимура даже оторвался от протокола, услышав такое. Человек из рода жрецов Инари… Говорят, что у них в саду при храме живет семьдесят пять лис, и все члены этой семьи умеют с ними обращаться. Лисы шныряют в саду по ночам, а глаза у них светятся в темноте. Что по вечерам в главном помещении лисам всегда ставится чан священного риса. И если подсмотреть, как лисы приходят его есть, простому человеку становится не по себе: ведь лисы невидимы, и кажется, что рис сам по себе исчезает, только слышатся странные звуки, вроде чавканья. Все члены этого рода обучены поклоняться лисам с малолетства. Говорят, в прежние времена лисы вступали с ними в брак и учили становиться невидимыми.

Итимура испытал душевный подъем и легкий страх, подумав о том, что ему довелось оказаться в обществе цукимоно-судзи. В костюме Курама Тэнгу Аоки выглядел просто испепеляюще, как тонкая, резко вспыхнувшая молния, хотя в его обычном облике не было ничего воинственного.

– Не надо давить на меня, господин полковник, – с напором сказал Аоки. – Я кусаюсь. После личной беседы с доктором Накао я подам в письменном виде все, что сочту нужным.

И хотя в протокол заседания штаба слова Аоки Харухико не попали, они в подробностях вошли в записки Итимуры Хитоси, дополненные еще мыслями самого лейтенанта. Впоследствии, услышав в корявом и неловком переводе Саюри про исчезающий из чана рис, Сюэли завалился от смеха на кровать, увлекая за собой Саюри, и с трудом выдавил в перерывах между приступами хохота тут же сложенный стишок:

Сонмы и сонмы невидимых лис Жрали бесшумно невидимый рис. В общем, на вид пусто было в дому, Но не хотелось войти никому.

– Я как глава материкового подразделения отряда «Курама Тэнгу» горжусь тем, что в состав нашей команды входят такие выдающиеся люди, – спокойно сказал полковник Кавасаки. Разумеется, он как полковник японской Квантунской армии не мог пренебрежительно отзываться о синтоистском жреце и принес Аоки формальные извинения. Только выходя предпоследним из помещения штаба, лейтенант Итимура слышал, как полковник тихо посетовал: «Они, конечно, великие ученые и продвинутые мистики… но… как же нам с Идзуми и Ивахарой отбить и удержать лишнюю полосу в три километра?»

Этот момент Сюэли было тяжелее всего объяснить недоумевающему Леше.

– Почему полковник Кавасаки Тацуо, судя по всему, адекватный и думающий человек, с военным образованием, не сказал: «Знаете что, психи? Сидите-ка тихо»? Ведь это же клиника!

– Потому что он просто не может назвать их психами. В государстве, у которого три ОФИЦИАЛЬНЫХ СВЯЩЕННЫХ сокровища – волшебный меч, волшебное зеркало и волшебная хрень, – ты же понимаешь, до какой степени там уважают мистику?..

Сюэли разбирал последнюю волну архивных папок. Он переползал на коленях от стопки к стопке, иногда садясь на пол и утирая пот покрывалом на кровати. Он бормотал сквозь зубы что-то странное, обрывки каких-то сутр, отрывочные обращения к Духам Южного и Северного Ковша, к Ночжа и Си Ванму – спасал свою психику. От каждой следующей подборки документов прошибал холодный пот.

Он откликнулся на стук в дверь, не думая, кто это, и привстал с колен, увидев яшмовое личико Цзинцзин.

– Это жуткие пыльные папки, от них пыль так и летит. Видишь, я лицо платком завязал? Здесь очень вредно находиться. Тебе здесь нельзя. Я так счастлив, что ты зашла, – прибавил он сквозь платок.

На самом деле Сюэли не хотел, чтобы Цзинцзин видела документы из этих папок. Ведь она тоже поняла бы с первого взгляда процентов семьдесят иероглифов, а тексты там были такие, от которых он предпочел бы ее уберечь.

– Ты осветила мое скромное жилище, подобно фее с десяти святых островов, – сказал Сюэли, напряженно размышляя, как ему не обидеть, не впустить, но и не выставить робкую гостью. – О, слушай, Ху Шэнбэй уехал ненадолго к себе в Шаньдун и оставил мне ключ. Если ты присядешь там у него – он, правда, ради лучшего фэн-шуя намалевал у себя дракона на потолке, нетрезвого какого-то вида, но наверх можно не смотреть, – я поставлю тебе на ноуте изящнейший русский фильм, Ни Кэн Да Ван. Ты ведь знаешь, кто такие Кащей Бессмертный и Баба-Яга? Так вот их там не будет! Но там эти же типажи реализованы с необыкновенным блеском в совершенно другом виде. Смерть Кащея записана на компакт-диске! Ничего лишнего, море аллюзий, фильм якобы детский, но по духу сопоставим с «Mao Cheng Ji» Лао Шэ. И я подойду через полчаса!

– Это семейная традиция, – объяснил Аоки доктору Накао. – Начинается с одного человека, который приручает лису, а заканчивается семьюдесятью пятью мордами во дворе и всей семьей, которая их холит и лелеет. На протяжении сотен лет. Однако оставим восторгаться по этому поводу профанам, перейдем к делу. В плане захвата Императорского театра теней меня смущает одно: это самое страшное мыслимое оружие, – ну, к чему вам это объяснять. Китайцы сумели в течении пятисот лет хранить этот театр без каких-либо видимых повреждений для государства и прилегающих стран. Но боюсь, наша политическая верхушка, воспользовавшись театром, за месяц разнесет в пыль все по обе стороны океана.

– Китайская культура бесконечно ниже нашей. В то время как история Великой Японии насчитывает…

– Ну, эту часть можно опустить. Мы оба историки и знаем, что все это ерунда. Вы археолог, я специалист по искусству Китая. Какие между нами могут быть недомолвки?

– То есть вы хотите поговорить откровенно, – медленно сказал Накао Рюити.

– Даже одна ошибка, даже оговорка в разыгрываемой пьесе легко и непринужденно может повлечь за собой обрушение целого государства. Потом: откуда у нас возьмут кукловодов с нужным опытом?

– Пригласят из театра Бунраку и переучат.

– Это может стать концом всего, и Японии в том числе. Всеобщим концом.

– Тогда условимся так: мы будем настаивать на том, чтобы передать Императорский театр теней только в руки лично микадо, минуя все промежуточные инстанции. Божественный правитель тэнно, потомок Аматэрасу, не способен совершить никакой ошибки. Он непогрешим.

– Что ж, потомку Аматэрасу можно доверять. Хорошо, при этом условии я постараюсь сделать все, что в моих силах.

Доктор Накао искал чудо, и ему уже было все равно. Правильнее сказать, Накао был в отчаянии. Каждую ночь он гадал и видел, насколько все будет хреново.

За дверью Аоки поджидал, присев на корточки у стены, лейтенант Итимура. Увидев его, он вскочил, вытянув руки по швам.

– Да-а? – протянул Аоки.

– Простите мне мое невежество, господин цукимоно-судзи, – поклонился Итимура – А что такое ритуал Идзуна?

– Находишь беременную лису и начинаешь ее опекать. В результате и она, и лисята становятся твоими соратниками.

– Соратниками? – опешил Итимура. – А вы… действительно кусаетесь?

– Ну, могу укусить, если вам очень нужно, – отвечал Аоки Харухико.

– Мой друг Ван Тао, ты его знаешь, говорил, что когда он уехал учиться в Нанкин, его родители тут же, на другой день, переделали его комнату под офис. Поэтому когда он приехал на каникулы, он был в некоторой растерянности. Бабушка, я тебя очень прошу: не расширяй магазин в сторону моей комнаты. Я вернусь, – сказал Сюэли погромче в трубку.

Бабушка на том конце провода засмеялась, закашлялась, и Сюэли снова не решился спросить ее ни о чём.

Спускаясь к лифту после семинара по минералогии, который проводился на 27-м этаже ГЗ, в зале Музея землеведения, Сюэли задержался у окна на 24-м этаже, прямо над площадкой, где гнездились огромные лесные вороны, и задумчиво глядел на этих птиц.

– Я кину им булочку, не беспокойтесь, – сказал Сюэли, увидев, как сотрудница пытается открыть тяжелую створку окна, чтобы кинуть воронам марципан.

– Спасибо, – сказала она с облегчением и ушла.

Как только Сюэли приоткрыл со скрипом внешнюю створку окна, к нему подлетел большущий ворон и уставился на него очень внимательно. Он даже придержал окно когтистой лапой, когда оно поехало назад от ветра. Он знал, что марципан для него. В клюве птица Рух держала что-то сверкающее и аккуратно сгрузила это на ладонь Сюэли, вроде бы в обмен на марципан. Вроде бы ворон даже поклонился. С ощущением, что он в дурдоме, Сюэли повертел камень и со вздохом пошел назад, на 27-й этаж. Он заподозрил, что это астропирит, украденный из экспозиции. Да, на витрине под этикеткой с химической формулой астропирита, конечно, ничего не было. «Заплатил! Широким жестом!» – подумал Сюэли, осторожно пристраивая астропирит на место. Рядом под формулой FeS2 тоже было пустое место. «Значит, просто пирит тоже сперли. Припасли». Сюэли порадовался хотя бы, что подучил минералогию настолько, что по крайней мере опознал краденое. «Кажется, у них здесь происходит круговорот всего в природе», – размышлял Сюэли, возвращаясь к лифту.

– Я даже не буду рассказывать вам историю Чэ Иня, который читал при свете светляков, она совершенно неприлична, – сказал Сюэли своей русской группе в Институте Конфуция. – То есть сама история вполне пристойна, – спохватился он, глядя на девочек, – я только имею в виду, что она сильно навязла в зубах. Чэ Инь как образец прилежного студента за несколько поколений совершенно измучил народ. Потому я сразу расскажу про способы ее обработки остроумными людьми в более поздние времена.

Утром, вытряхивая из банки светляков, Чэ Инь сказал: «Только пожалуйста, что именно я читал, пусть останется между нами».

«Сколько же здесь ошибок!» – поразились светляки, осветив как следует свиток с сочинениями Чэ Иня.

Когда закончился сезон светляков, Чэ Инь внезапно понял, что карьера ученого ему не светит.

Дурачок Удалан набрал полный глиняный горшок отборнейших светляков. «Не просвечивает», – заметил он и с тех пор невзлюбил Чэ Иня.

Приторно образцовое поведение иной раз раздражает: люди ведь не железные. Всякий эталон усердного студента, почтительного сына и мудрого полководца бывал высмеян по многу раз. Я даю вам пятнадцать минут – и на растерзание вам Сунь Кан, Янь Шу, Куан Хэн, Су Цин, Сунь Цзин. Я полагаю, гуши об этих выдающихся людях уже очень давно проели вам плешь?

– Янь Шу – фрик, который повторно держал экзамен, потому что первый раз ему попалась знакомая тема? – зашептались ученики. – Так, чур я пишу про него.

– Да, поделите персоналии, чтобы не все об одном. И если вам нужен иероглиф, которого вы не знаете, я разрешаю написать пиньинь. Только не больше трех пиньиней должно быть у вас в работе, – сказал Сюэли, сел за стол и тяжело задумался.

Вчера он не вышел за едой, поленился сходить и за забытыми на общей кухне палочками и, доедая руками холодную лапшу, наткнулся в одной из последних папок на записки Итимуры. То есть он, конечно, не знал, что это такое. Его внимание привлекло то, что в начале каждого листа, справа, лейтенант методично проставлял дату и место и делал пометку «Итимура Хитоси, подразделение „Курама Тэнгу“ Квантунской армии». Он сдернул с лица платок, глотнул воздуха и стал просматривать написанное, пытаясь настроить свой ум на предельное, расширенное понимание и поиск значений каждого иероглифа в объеме словаря императора Канси и «Моря слов». Тексты состояли из легенд, диалогов каких-то вполне безумных по ощущению персонажей (он даже не сразу понял, что это реальные люди) и бытовых сценок. Кусками шли протоколы совещаний штаба. В бумагах упоминался Императорский театр теней, а в середине повторялось на нескольких страницах имя его деда, Ли Сяо-яо. Это означало, что он действительно взаимодействовал именно с «Курама Тэнгу» («Ах, лучше б он умер», – пробормотал Сюэли). «Это же надо так непонятно написать! Китайский, на котором говорят в аду». Хотя рассортировывать документы и оценивать их содержание у него до сих пор выходило, пора было признать, что адский извод китайского читать он на самом деле не может. Он всматривался в написанное до боли в глазах, наконец отобрал листы с 16-го по 20-е января 1944-го года, где в качестве места записи указан был поселок Ляньхуа, и вызвал звонком Саюри.

Цунами-сан приплелась в кимоно с морскими огурцами, как определил это для себя Сюэли, вся несчастная, с головной болью. К изумлению Саюри, ей сунули в нос бумаги. Судя по виду этих бумаг, на них ставили кружки с чаем и стряхивали пепел. Они проштампованы были печатью штаба Пятой армии.

– «Сегодня господин полковник Кавасаки… проявил великодушие: он разрешил родственникам похоронить труп, который валяется здесь у нас около ворот. По этому поводу господин Аоки Харухико сложил хайку, которое непременно останется в веках», – с трудом подбирая слова, медленно перевела Саюри. Перевести само хайку она уже не смогла. Там было что-то про коршуна в восходящих потоках воздуха.

– Я и без этого знал, что японцы – очень странные люди. Спасибо. Я узнал это достаточно давно благодаря тебе, – ласково сказал Сюэли. – Давай пропустим это хайку.

– Это личные и исторические записки лейтенанта Итимуры Хитоси… Он… хотел достичь бессмертия.

– Что? – Сюэли подумал, что ослышался.

– Нет, не так. Он думал, что ведет историческую хронику большой важности.

– Знаешь, есть разница небольшая.

До поздней ночи они сидели над «Заметками об истоках величия Японии», возвращались назад, находили более ранние куски, объясняющие смысл более поздних, склеивали сведения об отдельных людях в по возможности связную картину работы отряда «Курама Тэнгу» на территории Китая.

Странно. Дедушка чинил часы, разные пружинные механизмы… делал многоярусные вертушки, кукол-бонз, которые кивают головой… Один такой хэшан до сих пор сидит у бабушки на туалетном столике, кивает.

Никогда Сюэли не предполагал, что дедушка был хранителем Императорского театра теней.

…Саюри, скрестив ноги, сидела на кровати Сюэли с записками Итимуры в одной руке, другую она слюнявила и листала японско-русский словарь. В электронном сдохла четвертая пара батареек.

– «Накадзима Хидэко по приказу командования и по указаниям Аоки-сан составил подборку свидетельств различных людей о том, что театр теней видели у Ли Сяо-яо, чтобы он не мог отпираться. Сам Аоки-сан в это время составил точную и доказательную бумагу о том, каким путем Императорский театр теней оказался у этого человека. Это был путь несложный: в Пекине Ли Сяо-яо владел мастерскую…»

– Держал мастерскую. Владел чем, пятый падеж, – механически поправил Сюэли. У него ни кровинки в лице не было.

– «…держал мастерскую кукол, механизмов и резьба по дереву. В Императорском театре теней расшатались головы у некоторых кукол и попортилась немного обивка сундука. Незадолго перед изгнанием и отъездом императора из Запрещенного города…». Странно. Мне стало лучше. Я так скверно себя чувствовала, но пять дней просидела тут скрюченная со словарем, – и стало лучше! Почему? – спросила Саюри.

– Потому что ты Цунами-сан, – Сюэли никогда не трудился подыскивать логичные ответы и определения, да и вообще не раздумывал над репликами в разговорах с японкой: годилось что угодно. – «Из Запретного города».

Cо вздохом Саюри уткнулась опять в бумаги.

– «…Из Запретного города Ли Сяо-яо принесли и вручили на починку весь целиком Императорский театр теней только на один месяц. Но за этот месяц император и императорский двор уехал в некоторой суматохе из Пекина, и театр забыли забрать. Он аккуратно сохранял предмет, чтобы возвращать. Когда позднее, в 1935 году, Ли Сяо-яо переехал в Хунань…»

– Я понял, – сказал Сюэли.

– «Этот комплекс сведений отряд „Курама Тэнгу“ имел в своих руках, чтобы невозможность для Ли Сяо-яо вывернуться и отговариваться, что он ничего не знает».

– Наступление начнется 14-го января. Только с шести часов утра этого дня придворный институт онмёдзи в состоянии обеспечить поддержку нашей локальной операции, – сообщил полковник Кавасаки. – До этого они призывают и просят о содействии по другому поводу очень сильного ками, который, наоборот, может развалить всю нашу операцию, если услышит о ней.

– Этот институт придворных онмёдзи вертится там, как флюгер, – тихо заметил Аоки. – Что за люди!..

– А что, собственно, дает вам ваше сотрудничество с лисами? – отвлек его вопросом доктор Накао, который вообще не слушал, что говорит полковник.

– Многое. Ну, например… В ноябре 1930-го года на Идзу я погиб бы в землетрясении, если бы меня не вывели из опасной зоны лисы. Они буквально тянули меня за одежду. Деревня, которая осталась позади меня, как только я вышел за окраину, рухнула в руины. Но ваш вопрос, доктор, не вполне корректен. Обычно мы спрашиваем себя не что может нам дать наша дружба с лисами, но что мы можем дать лисам.

– Господин Аоки! Насколько быстро вы сможете подтвердить подлинность театра теней? – обратился к нему Кавасаки.

– Грубую подделку я отличу сразу. Я читал много описаний этого произведения искусства, очень детальных. Но, в любом случае, мы ведь собираемся проверить действие театра на месте?

– Безусловно.

– Тогда действие театра скажет само за себя.

– Мы хотим от него, чтобы он продемонстрировал работу театра, а это невозможно сделать под давлением. Нельзя за сутки написать пьесу из-под палки, – сказал доктор Накао. – Поэтому нашим оружием должно стать… во всяком случае, не оружие, – и лапка каппы обвела двух до зубов вооруженных часовых, сидевших на полу у дверей, как учитель обводит грубую ошибку.

– Если я правильно вас понимаю, мы хотим, чтобы ядовитая змея аккуратно и осторожно, в атмосфере взаимного доверия и доброжелательности поделилась с нами ядом, – сказал Кавасаки Тацуо.

– Да, ваше образное сравнение довольно точно, – кивнул доктор Накао. – Предоставьте мне контроль над ситуацией.

– Господин Аоки! – когда все расходились, к Аоки Харухико подбежал лейтенант Накадзима или как-то еще, – откровенно говоря, Аоки не помнил его фамилии. Он вел протокол совещания, кажется.

– Господин Аоки, как мне лучше записать – что такое Императорский театр теней? – спросил он, используя самые вежливые формы. – Боюсь, я… моя прискорбная необразованность не позволяет мне…

– Императорский театр теней династии Мин – это театр, который проецирует на реальность все, что было показано в разыгранной в нем пьесе, при соблюдении определенных правил постановки.

«О, наконец-то у нас эротическая сцена!» – сказали все, когда на репетициях капустника дошли своим чередом до первой встречи студента Чжана с Ин-Ин.

– Это предельно целомудренная сцена. Вы… как это? – отозвался Сюэли. – Как это говорят по-русски? Пришел лейтенант…

– …И всё опошлил, – сказал Ди, выходя в костюме и в гриме. – Не лейтенант, поручик. А не пошли бы они, не обращай внимания.

Они начали.

– Uh-oh. Внезапно струны порвались. Что по примете означает: кто-то Подслушивал игру мою сейчас. Дай выгляну-ка, что ли, за ворота? – Оставил цинь. Какая жалость! Я тихо вроде бы подкралась. Потихоньку начну перекличку в стихах, Только спрячусь получше вот здесь, в лопухах. Кто так дивно талантлив в искусстве одном, Тот, конечно, искусен во многом ином…

Да перестаньте вы все ржать! Ну что вам, смешинка в рот попала? – посетовал Ди. – Детский сад какой-то. Абсолютно в унисон будем говорить «Ах, какой юноша!» – «О, какая девушка!» или разнесем? – спросил он.

– Как тебе кажется лучше?

– Чуть-чуть разнести, я чуть раньше.

– Давай.

– Ах, какой юноша!

– О, какая девушка! Осмелюсь ли спросить я, чья вы дочь? – Цуй – скромная фамилия моя. Знакома ль вам она, не знаю я… Да как у Цоя пишется точь-в-точь!

– Знаешь, Ди, ты и сам не прочь похулиганить, по-моему.

– Но Цуй – фамилия девушки у Ван Ши-фу, а это действительно соответствует фамилии Цой, я же не виноват.

– Давай по тексту. Как знак «высокий» пишется точь-в-точь.

– Слушай, а зачем мы этот маразм?.. Он же образованный человек, – что он, в самом деле, иероглифы писать не умеет?

– Ну давай выкинем.

Я вспоминаю, что в «Саде фамилий» Вашу я тоже встречал.

– А ты что, реально читал этот «Сад фамилий»? – спросил Ди своим обычным голосом.

– Ты что? Хэ Чэн-тяня? Это же исследование утеряно.

– А, давай тогда добавь еще:

Доблести ваших почтеннейших предков Просто разят наповал.

– Знаете что? Надо вместо капустника просто выпустить вас и показать ваш обычный разговор между собой, – предложил Сюй Шэнь.

Эти драные красные фонари на верандах, промозглый ветер, «заплаканный» бамбук, развалины ворот позеленелого камня с опасно накренившейся табличкой наверху – с пяти утра они были в марш-броске, хотелось всех убить. В поселке жизнь шла по-прежнему, были люди и на рынке, и в лавках, и в кабаках, и в гостинице, поскольку из-за особенностей предстоящего задания при захвате Ляньхуа в действие приводился вариант «добрые покровители». С этой целью поселок брали не кроваво, с этой же целью лейтенант Хитоми, окончивший переводческие курсы, вещал по-китайски в рупор с грузовика:

– Не надо все разбегали кто куда. Под расстрел только люди предатели. Мы принесли вам еды фрукты одежды консервары ширпотреб, если вы будете хорошо нас послушать…

Доктор Накао поморщился, но на грузовик подниматься не стал. «Через три-четыре дня нас отсюда выбьют, какая разница, как все это прозвучит».

Когда они в полном облачении шли через поселковый рынок, доктор Накао сказал полковнику:

– Простите, к вам прилепилась этикетка – «Стоимость 3 юаня». Это очень немного. Но я не думаю, что кто-то сделал это нарочно, – остановил он Кавасаки, который резко обернулся и потянулся к мечу.

С другой стороны громадной глинистой лужи, из толпы перепачканных детей, совместными усилиями создающих посреди лужи остров с небольшой глиняной статуей Будды, доносился беспорядочный гомон.

– «К нам снова пришла вся японская армия?» – перевел Накао, помогая шоферу откинуть борт и вытащить из грузовика свой харлей. – «Смотри, это какая-то новая армия, в прошлый раз была не такая». – «У меня есть две японские военные иены!» – «А у меня – половинка рисового пирожка с поминок». – «Не может быть, чтобы у тебя, Ляо, она залежалась!»

В уме у Накао Рюити сейчас же сложилось пятистишие:

Сильной холодной волной Смыло страну в океан. Поверху плавать остались Только военные иены. В полдень растаял туман.

Ему постоянно приходили на мысль такие стихи, но он никогда не произносил их вслух. Недавно в Японии переписали «закон об опасных мыслях» и что-то в него добавили.

Ли Сяо-яо вышел к ним – одет был в серое, и лицо тоже серенькое. Шел он очень медленно и сосредоточенно глядел в землю. Он был худенький и мелкий. Совершенно точно можно было сказать, чего в нем нет совсем: в нем не было ни капли хитрости. Один раз за весь разговор можно было заметить такое движение глаз, как будто он хотел кинуть взор поверх деревьев на небо, но не решился.

– Мы представляем собой лучшее, что есть сейчас в японской армии, – коротко представил подразделение доктор Накао. В дальнейшей своей речи он обрисовал то поведение, которого, вероятно, обязывает придерживаться Ли Сяо-яо в этой ситуации его воспитание и культура – презрев свою жизнь, спасти от врага бесценный театр теней и так далее, – и почтительно просил его погодить реализовать вот эту внутреннюю программу, не выслушав его подробнее.

Ли Сяо-яо стоял молча. Смотрел вниз.

– Видите ли, Na Gao xiangsheng… Мы голодаем. Так что нет у меня сейчас ни совести, ни чести, – сказал он.

Чтобы затянувшаяся пауза не привела к потере кем-нибудь из присутствующих лица, доктор Накао сказал:

– Только не думайте, что мы заплатим японскими военными иенами. Ничего такого не случится. Мне самому они напоминают те деньги, которыми расплачиваются лисы и еноты-оборотни. При свете дня они превращаются снова в сухие листья и разную дрянь. Военные иены не обмениваются ни на какую валюту и ничего не стоят Японии. Мы заплатим вам золотыми и серебряными слитками, очень много, прямо сейчас или когда вы скажете. Не беспокойтесь об этом.

– Не осмеливаюсь вас даже и угощать тем, чем питаются мои домашние, – в обычные времена это, признаться, вовсе не почитается съедобным, – тихо сказал Ли Сяо-яо.

Он провел их с поклонами в дом. Это был слишком бедный дом для того, чтобы в нем была особо выделена женская половина; из полутемной кухни мелькнуло испуганное, совершенно детское личико. Хотя Ли Сяо-яо, представляя жену, и употребил книжно-почтительное выражение, которое Накао перевел бы примерно как «Это моя карга», по виду ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Аоки развязал фуросики с о-бэнто, выложил простенькие инари суши на стоявшую на столе грубую тарелку со сценкой из «Сна в красном тереме».

– Аоки – милейший человек. Он лично, своими руками пока никого не убил в этой войне, – представил его доктор Накао. Аоки слегка обозначил поклон. – Он… вот здесь немного риса.

Хозяин дома двумя руками принял у него тарелку, с поклоном извинился и, отложив на ладонь несколько штук, поспешно отошел и, видимо, сунул их жене в полумраке за занавеской. Аоки не всматривался из брезгливости, но, по-видимому, на попечении Ли Сяо-яо была не только жена, существовали там и другие домочадцы – в помещении за занавеской слабо шевельнулся какой-то сверток с тряпьем и подало голос еще какое-то ветхое одеяло на кровати.

– Никому не нужны сейчас забавные механизмы и куклы, – сказал Ли.

– Почему он не попытался поправить свои дела с помощью театра теней? – спросил Накао у Аоки по-японски.

– Он пытается поправить свои дела с помощью театра теней. Продав его нам, – возразил Аоки.

– Нет, почему он не разыграл однажды вечером пьесу, в которой божество щелкнуло пальцами – и его семья сказочно разбогатела?

– Правила постановки очень осложняют эту возможность. Трое посторонних зрителей – представьте себе последствия в захолустном городке, где все знают всех и каждый дом полон бед под самую крышу.

– Представляю, – сказал доктор Накао.

– Но не удивлюсь, если он просто не касался драгоценной старинной вещи, считая, что не имеет права ее трогать, – усмехнулся Аоки.

– Я спрошу о его резонах, – объявил Накао и с холодным любопытством перевел свой вопрос.

– Единственный раз, когда умирал маленький сын, я хотел поставить в театре пьесу, в которой бы он выжил. Но не успел, – отвечал с некоторым трудом из-за набитого рта Ли Сяо-яо. – Слишком уж быстро он умер.

За занавеской послышался сдерживаемый всхлип.

– Ой, извини, так тяжко это, – сказала Саюри дрожащим голосом, остановившись, и тоже начала жалобно сопеть носом.

– У дедушки не было сыновей, – сказал Сюэли, – но это не важно. Давай дальше. Я фигею.

Лейтенант Итимура Хитоси обошел дом и присмотрелся ко всем углам. Все опрятно при невообразимой бедности. Ли Сяо-яо выдвинул из угла сундук с театром, откинул крышку и показывал Накао с Аоки то одну, то другую марионетку, держа их бережно сквозь рукава, натянутые на самые пальцы, и почтительно поднимая сначала каждую до бровей.

– Эта кукла сыграла полководца Хань Синя в пьесе «Хитрость горы Цзюлишань». А эта – Сян Юя, повелителя Чу. Нападали друг на друга, а теперь смирнехонько лежат рядом. А этот юноша играл Сыма Сян-жу в пьесе «Винная лавка в Данлу». Только он тогда у нас был красавец, – Ли Сяо-яо быстро поменял марионетке черты лица (ее лицо складывалось из передвижных фрагментов). – Вот такой. Лютню для сцены пира в Линцюне мы ему вставляли в прорезь сюда и закрепляли здесь на шарнире. Чжао Вэнь-цзюнь была повыше, чем он, но я заметил, что ее высота регулируется у пояса, здесь скрыта пробковая пластина, и когда я переставил ее на нижний ряд кнопок, Вэнь-цзюнь как раз оказалась вровень со своим возлюбленным. А когда она была позднее Су Жо-лань, я вернул ей прежний рост. Да, – он кинул на собеседников внезапно просиявший взгляд, как если бы они просто были кстати нашедшимися ценителями редкой вещи. – В этом театре не раз давали ничего не меняющие в мире пьесы. Обычные пьесы, безо всякой корысти. Когда-то он, – Ли кивнул на марионетку, представленную как Сыма Сян-жу, – играл студента в сценке «Вода у моста Ланьцяо». Когда в реке поднялась вода, – он показал кусок зеленовато-голубого шелка, – и он погиб, все плакали. А, приветствую вас, посол Су У! «Заставу козопаса» ставили без меня, но я придумал, как выразить всем его обликом, что протекло девятнадцать лет. Для «Двух враждующих лекарей» я почти два месяца изучал, как марионетки-врачи смешивают лекарства, – у них ведь подвижны не только кисти, но и пальцы…

Пока шел разговор, в ходе которого Аоки Харухико подтвердил абсолютную подлинность и безупречную сохранность театра теней, нижние чины, вроде Итимуры, Хитоми и Накадзимы, слонялись по веранде. За затянутым рваной бумагой окном тоненький голосок пел:

– , , Пай пай цзо, чи го го, ни и гэ, во и гэ, бао бао бу цзай лю и гэ.

Итимура заглянул в прореху в оконной бумаге и увидел небольшую девочку с расчесанной челочкой, хлопочущую над последними рисинками у себя на ладони.

– Что она поет?

– «Рядом усядемся, поедим ягодки, тебе одну, мне одну, младенца нету, оставим ему одну», – перевел Хитоми, который все равно без дела подпирал стену.

– Ваши познания в области театра теней исключительны, – признал Аоки, когда Ли Сяо-яо показал, как сделать так, чтобы подаренные феями яшмовые подвески в руках у бедного Чжэн Цзяо-фу, едва он сделает несколько шагов, исчезали. Это тоже было технически предусмотрено – они просто исчезали на глазах. – Я не знал про этот трюк.

Накао перевел его слова. Аоки, как это бывает среди ученых, мог разбирать китайский письменный текст, в особенности по своей специальности, но не говорил по-китайски и не понимал речи со слуха, даже если в ней не было диалектных вкраплений.

– Я обнаружил, как это устроено, совершенно случайно, когда чистил марионетку от следов пудры после другого спектакля, – поклонился Ли.

– Какой же смысл пудрить марионетку театра теней? – не понял доктор Накао.

– Нет-нет, ее никто не пудрил. Ее… как бы это получше сказать?.. зацеловали восторженные поклонницы, – усмехнулся краешком губ Ли Сяо-яо. – Ну, он… она действительно… имела успех у нас всегда.

– Где люди Кавасаки? – обратился Накао к Аоки. – Позовите Итимуру – я вижу его через щели в стене, – пусть принесут ящики из-под брезента, хотя бы несколько. Мы также сейчас покажем кое-что. Мы покажем, чем мы будем расплачиваться. Правда, это обыкновенные золотые слитки, смотреть там не на что, и обворожительной ученой беседы, подобной беседе о театре, они не заслужили.

– Я считаю вопросом собственной чести, чтобы вы получили все обещанное сразу же после проверки устройства, – это были точные слова полковника Кавасаки Тацуо, который подошел, как только ему доложили, что объект на месте и при первом осмотре идентифицирован как подлинный.

Во дворике простого бедного домишки толклось три десятка японских военных различных рангов, таскали ящики, размещали оружие. На них смотрели потрясенные воробьи. Посредине всего этого обмахивался веером Аоки. Его бросило в жар от волнения, да и сакэ он выпил.

– Нам нужно немедленно приступать к пробной постановке. А поскольку мы хотели бы полного контроля, то… давайте пройдемся по городку, – предложил Накао. – Посмотрим, что здесь есть, назначим тех, кто станет персонажами пьесы.

– Если бы вы соизволили пожаловать мне несколько бронзовых монет… – пробормотал Ли Сяо-яо. – Я должен купить свечей и подготовить дом для представления. Также и бумагу для записи пьесы. Боюсь, у меня даже клочка не найдется. Ах, господин Чжунвэй! Как говорится, трещина поперёк неба – солнцу и луне трудно перейти.

– Я знал эту идиому, – сказал Накао Рюити, – но забыл.

– Это означает «тяжёлые времена, тяжко живётся», – не поднимая взгляда пояснил хозяин дома.

– Это поденщик Хуэй-нэн, обычно работы для него нет, и он поддерживает плечами этот забор, даже когда спит, иначе этот забор давно бы уже упал, – негромко рассказывал хранитель театра теней. – Это родовой храм семьи Цао. Это небольшая кумирня тетушки Мао, она божество отхожих мест.

– Более значительные боги не снисходят до Ляньхуа? – спросил Накао.

– Она – очень почитаемое божество, ведь иначе можно погрязнуть в нечистотах.

Они остановились возле ворот большой усадьбы под огромным хлопковым деревом.

– Это дом почтенного Цао, он что-то вроде старосты в нашем поселке. Один из самых богатых и уважаемых людей здесь. Вот беда – недавно похоронил сына. Под черной крышей, где криптомерии, – дом семьи Ло, еле сводят концы с концами. Это Ван Гоушэн, внук старухи Юнь, ловит крыс для еды, а если повезет, то и циветт…

– Я принял решение, – нетерпеливо сказал доктор Накао. – Включите в пьесу почтенного Цао и сделайте так, чтобы он умер не самой обычной смертью. Не поймите меня неправильно – мне нужно проверить действие театра.

– Почему Цао? – спросил Аоки, осторожно трогая шипы хлопкового дерева.

– Н-ну, если этот местный А-гуэй, пьяный до бесчувствия, утонет назавтра в канаве, я не сильно удивлюсь. Почтенный Цао, судя по всему, человек крепкого здоровья – это ведь он вышел там на прогулку с зонтом западного образца? – трезвого образа мыслей, небеден… Жизнь его менее подвержена нелепым случайностям. Пусть у него – за семью запорами, при отменном здоровье – стрясется что-нибудь… неординарное…

– Хорошо, – склонил голову Ли Сяо-яо. – Позвольте мне подумать совсем немного, и я сейчас же примусь писать арии к пьесе. Пускай она называется «Цветы корицы, аромат сливы».

– Прекрасно. О чем пойдет речь?

– Дело в том, что почтенный Цао хотел купить невесту для своего умершего сына – девушку из семьи своих соседей Мэй. Он ходил к ним, сватал их Цянь-юй за своего сына, но пока они ни на чем не сговорились. Я разовью этот сюжет.

– Пленен вашим умом и тонкой образованностью. Сегодня беседовал с вами – и счастлив на всю жизнь, – доктор Накао с трудом припомнил несколько любезных китайских выражений. Собственно, он хотел сказать, что его все устраивает.

«Весь вечер и весь следующий день Ли Сяо-яо работал над пьесой, – писал Итимура в своих записках. – В это время Ивахара и Идзуми держали отвоеванный рубеж. Доктор Накао с небольшой группой мотоциклистов, сложив в сумки у сиденья харлея ритуальные принадлежности, под охраной отряда Кентаро на сутки укатил в святилище Нюйва. По дороге их, разумеется, обстреляли. Там он выложил пентаграмму и что-то жег в ее центре, пока сам не загорелся – вернулся с обгоревшим рукавом, весь насквозь пропахший дымом от курительных палочек. Никому ничего не говоря, сел читать готовую пьесу Ли Сяо-яо. Оторвавшись от чтения, он распорядился, чтобы я сопровождал его на рынок. Пройдя там быстрым шагом между рядов, он нашел толпу разговорчивых старух и поинтересовался у них судьбой некого Фань Юй-си. Узнал, что тот пропал на войне, скорее всего, погиб. То ли бомба попала в грузовик, то ли грузовик попал под обстрел. Многие видели, как от грузовика, где среди прочих ехал в кузове и Фань Юй-си, остались одни ошметки. Доктор Накао – замкнутый и чрезвычайно хладнокровный человек, но когда мы возвращались с рынка, мне показалось, что он в восторге. „Я рассчитывал, что Ли Сяо-яо намарает дешевую, корявенькую деревенскую пьеску, наподобие ярмарочных сценок. Бывает с расчетом, что он промахнется мимо цели на целый ри. Даже проговорив с ним вечер, я почитал Ли Сяо-яо маленьким человеком. Но, кажется, он из ученых лиц и ученых до такой степени, что мне неловко. Гораздо лучше меня он знает, как показать возможности театра. Фань Юй-си, по всей видимости, пропал бесследно и едва ли жив. Но он – один из персонажей нашей пьесы“».

«Ли Сяо-яо зажег множество светильников по всему дому. На одолженные деньги он сумел привести главную залу в большой порядок. Окно было затянуто новой бумагой. До ширмы театра, установленной на сундук у западной стены, я насчитал более двадцати шагов. „При первом посещении это была комната в шесть татами, – бросил мне через плечо господин Аоки. – Откуда здесь двадцать шагов?“. Конечно, в первый раз было так сумрачно, что нельзя было и разглядеть углов. Хозяин дома возился около сундука с театром, в одежде хоть и самой скромной, но все же для него, вероятно, нарядной.

Вся верхушка китайского отделения „Курама Тэнгу“ в парадной униформе прошла в дом. Накадзима Хидэки отступил в противоположный конец комнаты, чтобы сделать фотографию. Все стояли и ждали. Все величие Японской Империи в каком-то смысле сосредоточилось сейчас здесь, в этих фигурах. На темно-синем кимоно доктора Накао Рюити выделялась, помимо вышивки – белых хризантем на рукавах, белая лапка каппы. Невозможно было объяснить смертельную бледность Аоки Харухико, – как я не могу объяснить ее и сейчас, когда он покинул этот мир. Так странно уйти, когда мы близки к полной и абсолютной победе. Он стоял с выражением мучительного сосредоточения, пока делались снимки для истории, затем, едва начался спектакль, не заговорив ни с кем и не дав никому никаких объяснений, прошел к задней двери, вышел во двор и покончил с собой. Он не счел нужным написать стихотворение смерти.

Господина Аоки очень жаль. Ведь у него там семьдесят пять морд во дворе. Кто же будет кормить их всех? Семьдесят пять грустных лисьих морд… Как подумаю об этом, щемит сердце.

Полковник Кавасаки открыл церемонию проверки Императорского театра теней и обратился к китайской стороне в лице Ли Сяо-яо.

– Детали нашей сделки будут сохранены в тайне. Вам следует благодарность от японского правительства…

Лейтенант Хитоми стоял рядом и переводил его слова.

– Не надо благодарности, – сказал вдруг Ли Сяо-яо, упав на колени. – Я совершаю преступление.

– Прошу простить нас за эту бестактность, – неожиданно твердо сказал доктор Накао Рюити, выступив вперед. Полковник Кавасаки с застывшим выражением лица смотрел, как Ли Сяо-яо поднимается с пола.

Доктор Накао Рюити сел на циновку, выпрямился и устремил взгляд на ширму. Ли Сяо-яо сделал знак мальчику-музыканту в углу, и тот взял в руки какой-то инструмент наподобие бива. Спектакль начался».

Перевод Саюри пестрил недостатками, однако Вэй Сюэли привык понимать ее. Сказав про «грустные лица лисиц», Саюри остановилась.

– Мне никак не понятна смерть Аоки. Ты понимаешь?

– Да, – сказал Сюэли. – Если я и понимаю что-нибудь поистине великолепно, так это причину самоубийства Аоки. Логичнейший поступок.

– Почему литературно образованный и утонченный человек, как Аоки, не стал писать дзисэй? Это кажется странно.

– Не было у него времени. И в стихотворении он невольно выдал бы то, о чем хотел промолчать. А так – это равноценно полному молчанию.

– Если он заметил что-то, заподозрил хозяина дома, должен был сразу сообщить. Вдруг понял он, что театр, может быть, ненастоящий, устыдился своей ошибки – все же должен был сразу сообщить. Почему никому не сказал?

– А он не заметил никаких ошибок. Он не усомнился в подлинности театра. Если бы его что-то насторожило в самом театре или в действиях Ли Сяо-яо, он действительно согласно субординации должен был бы сообщить доктору Накао. Нет. Он не совершил вообще никакой ошибки. Ни одной. За это он мне даже нравится. Совсем немного, – уточнил Сюэли.

– Он, как всегда, сказал, что все японцы во время войны должны были просто быстренько покончить с собой, потому что они японцы. И кто скорее других это сделал, того он одобряет, – говорила потом надувшись Саюри.

Это была неправда. Сюэли так не думал и ничего такого не говорил.

– …Какой же Аоки хороший человек… – сказал задумчиво Ди, услышав все это позже, уже в пересказе Сюэли. Ди был вторым, кто сразу понял, что случилось с Аоки Харухико.

«Перед началом нам было прочтено с листа содержание пьесы. Позже я выпросил этот лист у доктора Накао и переношу сюда все, что он в себе заключал.

Цветы корицы, аромат сливы

Почтенный Цао задумал женить своего покойного сына, чтобы тому не было одиноко в загробном мире. Чтобы осуществить эту достойную мысль, он пошел поговорить со своими соседями, бедняками по фамилии Мэй, и посватать их дочь Цянь-юй за своего умершего наследника. Здесь содержалась она загвоздка: их дочь была еще жива, то есть ее следовало умертвить, однако, как мы знаем, такие примеры в истории бывали. Почтенный Цао, предложив очень хорошие деньги за сделку, сказал семье Мэй: „У вас Цянь-юй все равно умрет с голоду. А так, подумайте, табличка с ее именем будет вечно храниться в родовом храме семьи Цао, среди табличек с именами моих предков. Это ли не честь для вас?“. Нужно заметить еще, что у девушки был уже любимый, Фань Юй-си. Но он незадолго до того пропал на войне, и мало было надежды, что он вернется. Кто-то из односельчан видел, как подорвался на мине грузовик, где был вместе с другими и Фань Юй-си, так что, по всей вероятности, он все же погиб.

Изложив семье Мэй все свои аргументы, почтенный Цао отправляется домой со спокойной душой и чистой совестью. По дороге, однако, возле большого клена у ворот его собственного дома, ему встречается странное существо. На деле это была небесная обезьяна, удравшая с неба и решившая учинить на земле какую-нибудь пакость. Обезьяна перекувырнулась, перекинулась нищим бродячим монахом и здесь же, под большим кленом, поведала почтенному Цао о двадцати восьми небесах, начав с неба ушедших от зла и закончив небом ушедших от мук, обителью блаженных архатов. Словом, наговорила немало хитрая обезьяна и пробудила у почтенного Цао внезапно такое религиозное чувство, что тот только и думал, что о небесных чертогах и вечном блаженстве. Прогуливаясь поздно вечером для лучшего пищеварения и выйдя на край ущелья Цинся за селеньем, он внезапно увидел светящийся золотой мост в небо. Мост был широким, прочным, из гладких золотых кирпичей, поднимался весьма полого и в то же время уверенно уводил за облака. Обрадовавшись, почтенный Цао поспешно вступил на этот, как ему казалось, мост – и рухнул в пропасть. Обманчивая иллюзия в тот же миг развеялась.

После того как почтенный Цао погиб, опрометчиво шагнув в пропасть, случилось и второе чудо. На другое утро возлюбленный девушки, Фань Юй-си, прибрел раненый домой. Он пролежал несколько дней в канаве с трупами, очнулся, пришел в себя и дня за три кое-как добрался все же до дома. Радости при воссоединении влюбленных не было конца.

По долгу историографа заботясь об аккуратности записей, я уточнил у доктора Накао Рюити, отчего пьеса называется „Цветы корицы, аромат сливы“. Он, как мне показалось, несколько затруднился.

– Ну, вероятно, тут использована игра слов. По-китайски это звучит как гуйхуа мэйсян. Фамилия девушки Мэй, записывается тем же иероглифом, что и „слива“, так что под цветами сливы, надо думать, подразумевается она. Гуй же имеет значение как „корица“, так и „знатность, достигаемая вместе со сдачей экзаменов“. Сын почтенного Цао до того, как заболел и умер, учился в престижном учебном заведении и добился какой-то ученой степени. Старый Цао упоминал об этом, расхваливая его. В таком случае „корица“ – это, по-видимому, намек на него. Все это вместе – иносказательное обозначение их бракосочетания. В непоэтизированном виде название могло бы звучать как Почтенный Цао ищет сыну невесту или что-нибудь вроде.

Первая половина пьесы всего лишь описывала истинное положение дел. Доктор Накао наводил справки – все это действительно имело место, вплоть до предложения, сделанного почтенным Цао семье Мэй, и нескольких любовных свиданий между Цянь-юй и Фань Юй-си (выведывать состояние их отношений для доктора Накао было не совсем привычно, однако он чрезвычайно сдержанно собрал все поселковые сплетни, явив большое самообладание). Однако развязка была рассчитана на сверхъестественное действие театра, так как со времени разговора Цао с родителями девушки не произошло более ничего, и, разумеется, ничто не предвещало гибели почтенного Цао.

Ширма была подсвечена изнутри, марионетки двигались, как живые. Отличить их от уменьшенных живых людей было невозможно и с пяти шагов. Как велика разница между Императорским театром теней и убогим театриком теней, что я видел однажды в детстве в Наре! Когда обезьяна перекувырнулась в воздухе и стала монахом, даже полковник подался вперед, желая разглядеть, как это произошло.

По окончании постановки по дому блуждал мистический настрой, все мы ждали начала работы театра теней. Один должен умереть, другой ожить. Как это осуществится? Какие силы он задействует, работает ли он вообще? Я бродил по внутренним переходам дома и вновь обратил внимание на то, как та же маленькая девочка, играя, декламирует стишок:

– Цун цянь ю цзо шань, Шань шан ю цзо мяо, Мяо ли ю гэ хэшан, Хэшан цзян лэ и гэ гуши, Шуо ши цун цянь ю цзо шань, Шань шан ю цзо мяо, Мяо ли ю гэ хэшан, Хэшан цзян лэ и гэ гуши…

В ту минуту, после представления, я готов был во всем увидеть знак. Я заметил, что один фрагмент текста повторяется вновь и вновь, по кругу, напоминая заклинания, которыми пользуются наши онмёдзи. Я подозвал своего друга лейтенанта Хитоми и спросил его, не повторяет ли девочка некий магический текст. Он вслушался и расхохотался. Когда он записал для меня этот текст, я тоже стал смеяться:

, , , , , , , , ……

Это был „нескончаемый“ стишок. Он, так сказать, уводил в глубь времен:

– Есть одна гора, на горе есть монастырь, в монастыре один монах, он рассказывает историю о том, что, мол, есть одна гора, на горе есть монастырь, в монастыре один монах, он рассказывает историю…

Ребенок, веселясь, твердил это уже долгое время. Наверное, это, вместе с музыкой из залы, было последним, что слышал перед смертью Аоки.

Хотелось бы написать, что его смерть бросила отсвет героизма на всю нашу миссию, но, не в силах даже предположить, какие внутренние причины подвигли господина цукимоно-судзи на этот поступок, я откладываю кисть. Отказ от жизни в преддверии возрождения великой Японии, у самых врат победы можно ли назвать образцом преданности и служения, я не знаю».

– Черт побери, его смерть действительно бросила отсвет добродетели на весь их гадюшник, – сказал Сюэли. – Только они не поняли, какой это был образец преданности и служения.

«Умываясь над кадушкой в кухне, я услышал слабый вскрик хозяйки дома. Выбежав во двор, увидел господина Аоки, который уже перестал дышать.

Пока мы, столпившись вокруг него, накрывали останки и уговаривались о том, как лучше перенести их в машину, доктор Накао Рюити оставался единственным, кто ничуть не потерял присутствия духа и занимался только театром. Прежде всего, сразу после спектакля, он подошел к Ли Сяо-яо и с приличествующими извинениями защелкнул на нем золотые наручники. „Как только в окружающем нас мире произойдут заданные изменения, я мгновенно освобожу вас, господин Ли“. Он велел четверым солдатам не спускать с театра глаз, сложить все, что относилось к постановке, обратно в сундук, и охранять его так, чтобы никто не мог приблизиться, вытащить, подменить или испортить какую-нибудь часть театра. Господин Ли принял все эти предосторожности совершенно спокойно и согласился, что все они необходимы. Увидев тело господина Аоки, встревожился чрезвычайно, присел возле на корточки, стараясь уяснить себе, что с ним, и плакал от жалости. Мы, японская сторона, приняли его смерть более мужественно и хладнокровно, понимая, что свершилось нечто должное.

До самого полудня следующего дня доктор Накао просидел, прикрыв глаза, в медитации. Я составлял радиограммы в Токио и Нагою и узнал нечто, от чего у меня зашевелились волосы на голове: мне сообщили, что в тот самый час, когда господин Аоки покончил с собою здесь, в Ляньхуа, лисы при храме у него дома, в Нагое, все как одна подняли морды к небу и завыли. Невольно поверишь, что они раньше людей узнали о его кончине.

В полдень Накао вывел из состояния медитации полковник Кавасаки Тацуо. Он подошел, потряс его за плечо и спросил:

– Откуда вы знали, что капитан Ивахара погибнет во время этой операции? Он действительно убит. Но вы предвидели это. Я помню, вы говорили на заседании штаба что-то вроде „клочок земли, который Ивахара будет защищать ценой собственной жизни“.

От тряски из-за пазухи у Накао выпала лапка каппы. Он открыл глаза, протянул руку и подобрал ее.

– Я… ничего не знал, – медленно сказал он. – Впрочем, я гадал… и начертал стихи… Впрочем, эти стихи… вам не понравятся.

Сломана кукла-солдат – Не починить. Спит за пазухой у Ивахары.

– Я не вижу, почему если что-то сломанное лежит за пазухой у Ивахары, он должен погибнуть, – сказал полковник.

Накао видел.

– Потому что кукла может спать за пазухой у Ивахары, только если сам Ивахара… тоже спит, – отвечал он.

– Ну, это… неочевидно, – сказал полковник.

– Оккультисту очевидно, – возразил Накао Рюити.

Тут он резко встал с пола.

– Нельзя трясти за плечо, когда выводишь из медитации, – это грубо. Выводить надо вежливо, тихо, – сказал он.

Через мгновенье его отчетливый голос звучал по всему двору. Взревели моторы, его группа выехала на проверку, я с разрешения полковника присоединился к ней.

На рынке, возле каких-то ярких тигров из папье-маше, была собрана следующая информация:

Старый Цао во время обычной прогулки по окраине вечером погиб – сорвался в ущелье, как будто, обознавшись, сам шагнул в пропасть. Пьянчужка Хуэй-нэн говорил, будто видел издалека, как почтенный Цао при этом указал вверх перстом и воскликнул: „Мост на небеса!“. Второй новостью было то, что Фань Юй-си вернулся домой. Хоть и израненный, а не пошел даже к себе – доковылял и постучался сперва в окошко к Цянь-юй. Страшноватое доказательство магии театра встретилось нам еще по дороге на рынок: хлопковое дерево перед домом старого Цао, которое в пьесе было названо кленом, превратилось в клен.

– Хлопковое дерево, му мянь, чрезвычайно трудно спутать с кленом, потому что оно меньше всего похоже на клен, – сказал доктор Накао. – Вчера здесь было именно оно.

На земле под деревом валялись три или четыре сухие коробочки из-под плодов хлопкового дерева.

Само дерево возле усадьбы Цао все же было огромным кленом.

Когда мы стояли под ним, один из нас – кажется, Накадзима, – заметил, что наступило время покончить все дела с бывшим хранителем театра. Доктор Накао ответил довольно резко, что теперь нам следует расплатиться с Ли Сяо-яо, отдав ему абсолютно все золото и серебро, по инструкции, так как существует правило, по которому Императорский театр теней не полагается отнимать силой. Он прибавил, что в противном случае никому не гарантирует жизни. „Мы имеем дело с самым эффективным оружием на земле, принцип действия которого неизвестен“, – сказал он. Вернувшись под кров Ли Сяо-яо, он сдернул с него золотые наручники, не глядя кинул их в ящик поверх золотых слитков, повернулся и вышел. Наши люди погрузили театр. Орудия грохотали все ближе. Идзуми и Кентаро больше не могли держать рубеж, нужно было убираться из Ляньхуа».

Примерно полтора или два часа Сюэли рассказывал все это Леше.

– То есть что получается? – спросил тот.

– Ну, получается, что мой дедушка – предатель.

– Так, ну, предатель. Плохо. Но ты не можешь же отвечать за все вообще на свете зло?

– Нет-нет, я… отвечаю. Но… у меня есть большие сомнения. Японцы… Это взгляд японской стороны!

– Так, и что?

– Так, понимаешь, пьеса, которую дедушка поставил за два дня и разыграл перед японцами для демонстрации мощности театра, называлась «Цветы корицы, запах сливы».

– Ну, и…? Мне лотос, слива, персик – все едино. Какая-то… не то букет, не то жрачка.

– Само это выражение – «цветы корицы, запах сливы» – означает «обман».

– Круто. Но… там переводчики были, у японцев.

– Это старинное, редкое выражение. Не все его знают.

– В самурайском изложении все-таки история закончилась тем, что им обломился волшебный супер-театр.

– Да-да, сейчас – обломился. Обломок у меня в кармане, – Сюэли полез в карман ветровки. – Точно нужно найти эту московскую школу с китайским языком, найти этих детей и узнать, откуда у них вещь. Была. Потому что я ее конфискую. Не хотел я, если честно, разрабатывать это… рудное месторождение.

– Пугать детей, трясти за шиворот? Кстати, может быть полный тупик. Например, блошиный рынок в Измайлово.

– Подожди. У меня простая мысль: 11-ая и 23-я японская армия с конца весны выбивали гоминьдановцев из этих районов.

– Правильно. И они довольно скоро вернулись туда и не затруднились бы постучать твоему дедушке в дверь. Knock-knock. Районы там, вдоль побережья озера Дунтин, они удерживали месяцами. Можно было просто изнасиловать всех… пардон, просто душу вымотать, если с театром что-то не так. Вымотать все кишки.

– …Налет «Курама Тэнгу» на Ляньхуа – это была маленькая локальная операция, еще и полузасекреченная. Но потом-то! Известное наступление в мае-июне. Пришли и в Хэнань, и в Хунань, и в Хубэй, и очень быстро. И ломились там дальше на юг… Я вот не знаю: дедушка бежал от раздраженных односельчан, которым, так сказать, не мог смотреть в глаза…

– Или от второй волны японцев, которые могли с него спросить?

– Слушай, – Сюэли помедлил. – Возьми меня с собой в поиск. Мне обязательно нужно.

– Нормально: я тебя зову с собой два месяца, вдруг – «возьми».

– Я понял только теперь. Мне же очень нужно туда!

– Тебе нужно, да: вымарщивать носителей необходимой инфы. Там же море историков, практикующих, все регионы… В апреле поедем. Если кто-то где-то про твоего дедушку что-то…

– Вот. Буду выуживать… вылущивать?.. как ты сказал?.. ну, всех, кто хоть что-то мог прочесть случайно в бумагах. Мне нужно найти, куда же дедушка попал. Я до записок этого поручика… лейтенанта этого, вообще не знал, я не верил даже, что можно что-то нормальное о дедушке раскопать. Блин, он как живой для меня сейчас.

– Узнавать, кто либо про дедушку что-то знает, либо про театр. Бежать в Россию – офигенно хороший выбор.

– А что его ждало? Прямо пуля в лоб?

– Ли Сяо-яо – за незаконный переход границы, лет семь-пять, не больше, – авторитетно сказал Леша. – Потом – работа на стройках народного хозяйства. Нет, выгода только одна: русские – прекрасные люди. Они ничего не знают о театре. Даже если сунуть им его под самый нос, они ничего не распознают. Решат, что это какая-то фигня в коробочке…

– Кстати, слушай: можно странный вопрос? Почему ты спокойно так отнесся к истории с театром? Ведь выглядит как бред. Цунами поверила сразу, но она странная, Ди спокойно воспринял, но он даос, ему все до лампочки, Цзинцзин поверила, но она любит меня.

– Что театр вызывает к жизни события из пьесы? – усмехнулся Лёша. – Не забывай, что ты как бы имеешь дело с поисковиком. Я тебе рассказывал про Любанский лес? Нет? Там лес такой, напуганный. Он новый на этом месте вырос, лес, но до сих пор к чему-то прислушивается. Опять же одна бабка местная сказала – про все эти места в принципе: «Убили землю в войну, вот и не родит она». Этот лес пробовали заготавливать. Фиг-то. Его на лесобиржах не берут – об него пилы ломаются, все в осколках. Нет там людей, живых. Последние колхозы крякнули еще до перестройки. В Тосненском районе всех жителей убили немцы. На момент освобождения во всем городе Тосно было одиннадцать жителей. А в районе, боюсь соврать, пара сотен человек. Зато у немцев там было около сотни концлагерей. После войны Ленобласть, по сути, не восстановилась до сих пор.

Так вот, слушай: вообще говоря, поисковые отряды – просто рассадник всякой мистики. То дождь с голубого неба, то голоса в пустом лесу – то русский мат, то немецкая мова, то мужики в форме к костру выходят, то в мае снег на ботинках обнаруживается на местах февральских боев. Всякие мелочи, типа во сне видят сон с точной локализацией останков конкретного бойца. Вот такие дела непонятные – но есть. Поэтому поисковики в подобные вещи поверят быстрее, чем человек неподготовленный. Девайс, который воплощает сюжеты пьес в реальность? – да ради бога. Пока примем за данность. Надо разобраться не спеша, куда кто делся, – да. Похоже, даже в стране восходящего солнца подробности про театр знали единицы специалистов. А у нас вообще про это глухо.

– А, и знаешь что еще? – сказал Лёша, уже когда они прощались в коридоре. – Я всё понимаю: ты волнуешься за бабушку, горло перехватывает спазм, трубка выпадает из рук. Но узнай ты все-таки у бабушки – что там произошло?

– Вы знаете, я не так чтобы сам хорошо это помнил… вы немножко застали меня врасплох. Но, если подумать, – я помню без подсказки поэму Ван Ци про стрелы листьев бамбука и копья его стволов. И это я вам прочту в конце урока, а пока поговорим лучше немного о выборе бумаги и туши…

Сюэли нужно было подумать. О четырех сокровищах кабинета ученого он мог рассказывать более или менее механически, рассказ этот не занимал его мыслей, тогда как чтение стихов изматывало.

– Сюаньчжоуская бумага наподобие эцисского шелка, считается лучшей… – начал он.

Документ, который перевела Саюри, сообщал, что дедушка отдал театр и взял за него плату. Разводить дезинформацию Итимуре не было смысла, он записал то, что видел. Они вытрясли вещь, бывшую достоянием страны, из напуганного человека, который старался защитить свою голодающую семью, заплатили щедро, почти никого не тронули в поселке, положили примерно треть своих людей, отступая с театром. Итимура Хитоси мыслил себя чем-то вроде летописца нации, отчего фиксировал эпические деяния командиров точно, без отсебятины.

Всех, кто считал себя историографом, Сюэли мысленно сопоставлял с графом великим астрологом, историком судеб Сыма Цянем, всегда не в их пользу. Итимуру он с кривой усмешкой пощадил, даже не стал сопоставлять. Историограф, блин.

Больше о театре не было ни слуху ни духу.

– Сюаньчжоуская бумага имеет более чем тысячелетнюю историю производства. Для каллиграфии и для традиционной китайской живописи ничего лучше нее нет. Классические виды этой бумаги производятся на основе коры сандалового дерева с добавлением рисовой соломы.

Диктуя это ученикам, он думал дальше.

Отколотая часть украшения нашлась в Москве, но Москва – это тот же пылесос: где что ни оброни, затягивает в себя. Скоро притянет крейсер «Варяг» со дна океана возле Шотландии.

На фото военнопленного, сделанном в русской разведке, мог быть кто угодно из членов «Курама Тэнгу», но судя по тому, что вместе с этим человеком к русским попали «Заметки об истоках величия Японии», ответы на допросах давал фанатик Итимура. Что он говорил? Что Япония обладает теперь мощным оружием, обретенным на оккупированной китайской территории. Что скоро она безусловно восторжествует. Следовательно, спустя добрых несколько месяцев после операции в Ляньхуа театр был у японской стороны, а возможно, и в «Курама Тэнгу», в рабочем состоянии, и на него возлагались надежды. Раз они не забрали дедушку с собой и не заставили его сочинять для театра и ставить что велят, значит, написание пьес и постановка не казались Накао такой уж проблемой. Может быть, театр принимал вводные данные и на японском языке.

– Вэньчжоуская бумага обладает прекрасной вязкостью, считается одним из лучших сортов бумаги для каллиграфии и имеет множество ценителей среди каллиграфов и художников, – сказал Сюэли вслух.

Саюри попросила себе ксерокс со старой фотографии, ей очень понравилось это лицо. Сюэли, конечно же, отдал и объяснил ей осторожно, что это, скорее всего, и есть лейтенант Итимура Хитоси, адъютант полковника Кавасаки и член отряда «Курама Тэнгу», фото с допроса в штабе Пятой армии; не исключено, что его тогда же и убили, вскоре после того, как был сделан снимок. Как говорится, «подлый фашистский гад цеплялся за воздух, но русский воздух не был создан для его поганых пальцев». Итимура Хитоси, литературное дарование, обрел свою поклонницу.

Даже если дедушка был тем, чем казался, то есть жалким человеком в жалком положении, – не хватало духу его винить. Но тут была еще какая-то загадка. Сюэли абсолютно верил Итимуре, до мелочей; и при этом кожей чувствовал, что японцы были обмануты, только не понимал как.

– Имеются два вида туши цинмо – изготовленная на основе смоляной сажи и имеющая блеск и изготовленная на основе пережженных сосновых веток, не имеющая блеска. Этот вид туши особенно любим японскими каллиграфами.

Бабушка говорила, что дедушка пропал в войну. Раньше, очень давно, Сюэли думал: «Ну, что ж, пропал… найдется». Потом он стал думать, что это «пропал» синонимично слову «погиб». Потом дедушки не было, не было, и он забыл и перестал вспоминать.

Сегодня вечером – звонок бабушке. После семинара, в семь, в Гуанчжоу будет одиннадцать вечера – нормально.

– После моих занятий вы посещаете курс китайского бизнес-сленга, да? – спросил Сюэли у своей группы. – Это очень чувствуется в ваших последних сочинениях, проникает во все поры, так сказать. Напишите к следующему разу сочинение о светлячке как символе краткости жизни.

– Ба, я знаю про театр теней. Расскажи мне, что там случилось, я не понимаю. Я нашел записки одного японца…

– Господина Цинму? – с интересом спросила бабушка.

– Нет, не Цинму, какого Цинму?.. Так вот, и там рассказано… как они отобрали у вас театр. Там удивительно описан дедушка. Я что, похож на него?

– Ты похож на него очень, очень, – сказала бабушка. – Точно не господина Цинму?

– Бабушка, записки лейтенанта Итимуры. Какая разница?.. Скажи мне, пожалуйста: дедушка сумел что-то сделать, чтобы театр не заработал без него? Просто отдать врагу вдруг оружие именного, точечного и массового поражения человек с его добродетелями не смог бы. Да? Или скажи, что нет, я пойду повешусь.

– Ах, ты всегда был таким нетерпеливым, – засмеялась бабушка. – Однажды, когда ты был еще маленький, моя подруга Мяо принесла тебе погремушку, но в эту самую минуту…

– Бабушка! – просительно сказал Сюэли. – Скажи: это было ужасное, голодное время – и у вас просто отняли театр, да? Ведь никакое золото не стоит этой вещи!

– Отняли, ай, отняли… Ах, отобра-али… – жалобно начала бабушка и вдруг кокетливо сказала: – Ничего они не получили, только копию. Они даже не видели настоящего театра. Только они в дверь – я уселась на него, распустила юбку и сидела себе целый день не слезая.

– Как копию?

– Театра было два. Твой дедушка сделал полную копию.

– Недействующую?

– Ну, разумеется, недействующую. Никто не понимает, как настоящий театр… излучает. Но внешнее сходство было изумительным. Сяо-яо прекрасно знал, что японцы за театром рано или поздно придут. Это дикие, бешеные люди. Только господин Цинму немножко отличался от других. Нет, когда надо, он и дикий, и бешеный, но в обычное время это культурный, очаровательный человек.

– Да кто такой этот господин Цинму?

– О!.. Единственный из них, кто умел и стать, и поклониться… Лицо прямо фарфоровое, как у Хэ Яня, который, хоть лица и не белил, а все-таки был восхитительно…

– Бабушка! – с нежным упреком сказал Сюэли.

Бабушку звали Шангуань Цю-юэ () и, выйдя замуж за дедушку, она не поменяла свою древнюю аристократическую фамилию на фамилию Ли. Она получила тонкое домашнее воспитание и, что называется, умела привести в ответ канон. Что же ценила она в мужчинах, о том и толковать бесполезно – уже лет сто ничего из этого не находилось ни в ком.

– Они получили бесполезную копию.

– Неужели и Аоки не смог отличить?..

– Кто это – Аоки?.. Никто не смог отличить, никто. У твоего дедушки было необыкновенно много времени, чтобы сделать копию. Он делал ее еще с тридцать первого года.

– С восемнадцатого сентября.

– Как ты догадался?

– Нетрудно догадаться. Но демонстрацию он проводил на настоящем театре теней?

– Нет, на копии. На настоящем театре теней в тот день тоже посиживала я. На всякий случай.

– Но почему тогда… все сбылось? Как он это сделал?

– Ах, я не знаю! Он же мужчина, ему и думать о таких вещах. Как-то устроил всё. Провести демонстрацию на настоящем театре было невозможно – представь, сразу после постановки ему сковали руки, а что сделаешь со скованными руками? Но Сяо-яо и это предвидел. Поделом им. Ах, нет! Несказанно жаль, что так получилось с гоподином Цинму.

Теперь понятно, почему японцы не победили в войне. Их театр был бесполезен с военной точки зрения. Приятно подумать, какие политические пьесы они разыгрывали на его сцене, не понимая, почему ничего не срабатывает.

– Но в Россию дедушка бежал отчего – из-за гнева односельчан? Ведь люди обозлились, наверное. Все считали его предателем – как тут вынесешь…

– Нет, что ты. Подумаешь, косые взгляды соседей! В Россию он бежал, конечно же, от господина Чжунвэя. Ведь тот мог вернуться. По всем расчетам он должен был скоро вернуться, вместе с большой армией.

– Кто это?

– Это полубезумный цзюйжэнь со скелетом за пазухой. Оторвал лапу у какого-то бедного животного, живодер. Говорил по-китайски, даже шутил, знаешь, по-китайски, но всё так страшновато…

– Доктор Накао! А, верно, он пишется Чжунвэй?

– Вот господин Цинму – тот, хоть и не говорил бегло по-китайски, а все же, знаешь, было видно, что это человек, который и ступить, и молвить умеет кстати. И какова же выходит награда с небес человеку хороших достоинств?.. Эй, послушай! А ты что же – думал, что твой дедушка отдал им настоящий театр? А, Хок Лай? А он ведь спасал его. Он бежал в Россию с настоящим театром!

«Я знаю, я нашел здесь кусочек этого театра», – хотел сказать Сюэли, но решил, что это может слишком сильно взволновать бабушку. Если дедушка пытался сберечь театр и все время был рядом с ним, то найти обломок от театра – не очень-то хороший знак, невольно начнешь думать, легкой ли смертью умер Ли Сяо-яо, если…

– Нет, не думал. Когда я понял, что очень похож на своего почтенного дедушку, дальше уже я только вертел это в голове так и сяк, прикидывал, как бы я их обманул. Потому что я бы обманул. Бабушка, скажи, а что это за дети, старики, младенцы – что там за люди были у вас в доме, когда пришли японцы? Откуда они взялись? В дневниках у Итимуры описана какая-то девочка лет трех, полный дом домочадцев… Но вы же с дедушкой в то время жили только вдвоем?

– Ну что же ты недогадлив так! Конечно, нас было двое, но Сяо-яо предвидел приход японцев и сказал, что лучше всего, если во время их визита в доме будет как можно больше народу – и лучше отощавшего, больного, заразного, самого жалкого вида… Ведь если нам не избежать контакта с японцами, отчего бы не сделать так, чтобы они сами побрезговали постоем в нашей лачуге? Да и Сяо-яо полезно было выглядеть главой большой и злополучной семьи. Я немного похлопотала. Частью нам помогли соседи…

Тут Сюэли наконец сообразил, что фамилия Аоки записывается иероглифами «синий» и «дерево» и на китайский манер читается Цинму.

На занятиях по русскому языку обсуждали и пересказывали рассказ Куприна «Слон».

Кáждый день к ней прихóдит дóктор Михаил Петрóвич, котóрого онá знáет ужé давнó-давнó. Иногдá он привóдит с собóй ещё двух докторóв, незнакóмых. Они дóлго смóтрят Нáдю и говорят между собóю на непонятном языкé.

– Загадка: на каком языке они говорили? – спрашивает преподавательница. – Россия, конец девятнадцатого – начало двадцатого века. На каком языке…?

– М-м… Ну, просто на медицинском языке, – предположила Шао Минцзюань. – То есть по-русски, но… много трудных терминов…

– Возможно. Но если это действительно другой язык, то какой?

– По-английски, – брякнул Лю Цзянь.

– Точно нет.

– Немецкий, – сказал Сюэли.

– Это не глупое предположение. Немецкий был в то время чем-то вроде языка естественных наук. Но думаю все же, что это не он.

«Неужели по-древнегречески?» – вяло подумал Сюэли. Преподавательница вечно подлавливала их на очень простых и очевидных для русских вещах, которые, однако, часто выглядели совершенно головоломно для его соотечественников. Очень тяжело, например, было из полного имени человека извлекать информацию о том, как звали его отца, – русские делали это мгновенно, не задумываясь. При чтении текста про Дашкову, разумеется, китайским студентам казалось, что Екатерина Дашкова и Екатерина Вторая – сестры, из-за сходства имен, трудно было также противостоять ощущению, что Гоголь жил в XII веке. Преподаватели застывали с открытым ртом при некоторых простых вопросах, например, «А когда было христианство?» или «Пушкин – это имя или фамилия?» – видимо, сама формулировка вопроса как-то выдавала, какая беда царит у учеников в головах. Однажды кто-то из группы высказал осторожное сомнение в том, что Ломоносов поступил благоразумно, когда, создавая русский литературный язык, изобрел противопоставление совершенного и несовершенного вида для системы глагола. У преподавательницы аж краска сошла с лица. В попытках понять, на чем основана игра слов в названии «Анна на шее», Сюэли провел полгода, причем объяснения преподавателей не помогали. В них неизбежно возникал святой Владимир и еще какие-то люди, связь которых с вопросом затем не удавалось установить. Однажды, рассказывая биографию Ломоносова, Сюэли закончил словами: «Я не знаю, что сделал Ломоносов в области стихосложения, но я знаю, что он сделал в кристаллографии, и преклоняюсь». По выражению лица преподавателя он с изумлением понял, что она как раз не знает, что Ломоносов сделал в области кристаллографии. Некоторое время они смотрели друг на друга молча.

– Здрáвствуйте, Тóмми, – говорит дéвочка. – Как вы поживáете? Вы хорошó спáли эту ночь?

Слон такóй большóй, что онá не решáется говорить емý «ты».

– Понятно, почему это смешно? – спросила тем временем преподаватель.

– Нет. Непонятно, – с искреннием изумлением отвечал Чжэн Цин.

– В Китае маленькая девочка и должна говорить слону nin, то есть «вы», потому что он, может быть, старше нее, – объяснила Минцзюань.

– Ну ты посмотри, какое расхождение! – восклицает преподаватель, даже обрадовавшись чему-то. – Ладно. Хорошо. А вот это: «Мама слышит этот крик и радостно крестится у себя в спальне». «Крестится», , – понятно, какой смысл вкладывается в этот жест?

– Вот этот, – сказал Сюэли. Он сложил ладони перед грудью и медленно поднял их до уровня лба, одновременно поднимая взгляд. – Китайский перевод. Ну, или можно воскурить благовония, – добавил он. – Но это время.

– А если нет благовоний?

– Можно взять в руку горсть земли и просыпать ее через кулак, вот так, – Сюэли показал, как. – Это полностью аналогично возжиганию благовоний.

– Горсть земли в наше время, пожалуй, еще реже бывает под рукой, чем даже благовония, – заметила преподаватель.

– В Древнем Китае почва обычно чаще всего была… под ногами, – пояснил Сюэли.

Позднее, пересказывая Куприна, Сюэли изложил все, добросовестно придерживаясь текста, упомянул о том, что после знакомства со слоном Надя пошла на поправку, и заключил:

– Но все-таки я думаю, что девочка умрет.

– Почему? – поинтересовалась преподаватель.

– Н-ну… потому что я думаю, что у нее лейкемия, – честно сказал Сюэли.

Он вскользь подумал о том, что какие-то такие же примерно симптомы появились в последнее время у Саюри. То встанет, то сляжет, то выйдет в магазин, то не выйдет и в сеть. Лежит себе, вцепившись в свой брелок с хэлло-китти. «Утечка жизни из организма», – определил это для себя Сюэли.

Поздним вечером Сюэли сидел в компьютерной комнате и помогал Цзинцзин с курсовой.

– Сегодня мне приснилось, – сказал он, – что я нажимаю в лифте кнопку, чтобы спуститься вниз с двенадцатого этажа, но он неожиданно едет вверх, – наверное, его вызвал кто-то другой. Я думал, что в здании сорок пять этажей, но с неприятным чувством оказываюсь на 618-м. Поскольку одна из стен лифта прозрачная, я смотрю с этой высоты вниз на город. Здание слегка раскачивается от ветра, как будто это длинный стебель такого металлического цветка…

– Мой сон был не такой страшный, – сказала Цзинцзин. – Как будто ты… э-э… переходишь границу.

Сюэли вздрогнул.

– Что?

– Ну, переходишь какую-то границу.

– Я не перехожу никаких границ, – подчеркнуто сказал он, используя высокоэтикетную форму речи.

– И-и… как будто ты… тащишь ящик.

– О. Я тащу ящик?

– Да. И к тебе спешат такие как бы… русские солдаты.

– О-о. Русские солдаты?

– Да. И офицер. И ты как бы переходишь… полосу отчуждения.

– Ага, да.

Задумавшись, Сюэли отвлекся и вбивал на сайте -memorial.ru/ имя Ли Сяо-яо во всех мыслимых и немыслимых транслитерациях. Ничего не находилось.

Он подумал и вбил вариант «Ксяо». Ничего.

– Скажи, пожалуйста: если у Маленького Принца на планете не было ни одного большого баобаба, а ростки он все время выпалывал, то откуда же там тогда брались семена баобабов? – спросила Цзинцзин.

– Не знаю, – сказал Сюэли. – Я из семи твоих таблиц отформатировал сейчас пять… вот эту… давай сюда, бумажки эти. Что за хрень?

У него зависли одновременно Geosys и Excel.

– Значит, я полз по… э-э… переползал какую-то полосу…?

– Песчаную полосу такую. Не полз. Ты просто волок ящик, и тебе было тяжело.

– Так вот, спешу тебя обрадовать: это был не я. Не я, а мой дед. Похожий на меня как две… капли… воды. Ты веришь в то, что ночью в лесу к костру могут выйти убитые бойцы? Извини, я ничего не говорил. Погодите немного, принцесса. Сейчас перезагрузятся компьютеры, – Сюэли машинально процитировал единственный русский фильм, который запал ему в душу. Он откинулся и провернулся на вертящемся стуле. – Так. В тексте сказано, что они дремали под землей.

– Кто?

– Семена.

– Ой. Ты помнил про баобабы? Ты специально искал?

– То, что интересует тебя, интересует и меня, – просто сказал Сюэли.

Сюэли в костюме студента Чжана стоял возле Ди, переодетого в Ин-Ин, и благоговейно принимал из его рук платок шелка цзяосяо, который Ин-Ин, смущаясь, преподносила ему в дар. Отводил ее рукав от лица и убеждал ее поднять на него глаза. Ди поднимал очень не сразу – он классически, театрально стеснялся.

Их репетицию смотрела уже чуть ли не толпа. Из знакомых в зале были только Лёша, – он ждал, чтобы репетировать постановочный бой, – и Цзинцзин.

– «Шелковой плетью вас одарит столичной красотки рука» – это что? Выкиньте, это BDSM какое-то, – посоветовал Лёша.

– Во время свадебного обряда в Древнем Китае жена символически вручает мужу плеть. Это традиционный обычай, – разъяснил Ди. – Ин-Ин просто хочет сказать, что опасается, как бы Чжан не забыл ее в разлуке и не женился на другой.

– Я вам серьезно говорю, вас не поймут. Замените как-то. Ну, там… «обменяешься кольцами с другой»…

– Но из того, что люди обменялись какими-то ювелирными украшениями, вовсе не следует, что они собираются пожениться, – возразил Сюэли.

– А так у вас ницшеанство какое-то. Это Ницше, по-моему, говорил: «Идешь к женщине – не забудь плётку».

– Это опечатка, – убежденно сказал Сюэли. – На самом деле он хотел сказать: «Не забудь плёнку». Чтобы фотографировать. Чтобы запечатлеть такую красоту.

Имя Ницше Сюэли слышал впервые.

– Но что же делать? – размышлял тем временем Ди, который единственный внял без споров Лёшиной поправке. – Чем же заменить?.. Ну хорошо, ну давай «станешь брови ей сам подводить», что-нибудь такое. «На фениксах взмыть к небесам» тоже, наверное, не нравится? Пить из одного кувшина на свадьбе, что еще?

– Станешь перед алтарем, там, я не знаю, – подсказывал Лёша. – Пойдёшь под венец… вкруг аналоя.

Ди и Сюэли посмотрели на него очень кисло. Ди потер лоб и сказал:

– Может быть, так:

Что, если ты, позабыв про Ин-Ин, Красною нитью обвяжешь кувшин Где-то с невестой другой?

– Это проблема, – сказал Лёша. – Натуральная такая проблема. Если нитью он обвяжет, еще красной, то вообще, конечно, тогда уже никак.

– Мне нужно ехать в эту гимназию с изучением китайского языка. Я не вижу иного выхода, – поделился Сюэли с аспирантом Ди. Он грел руки на батарее в комнате Ди, но все равно было чертовски холодно. – Какие у меня есть варианты?

– Подожди. Я пойду с тобой, – сказал Ди, надевая в рукава пиджак, который был накинут у него на плечи.

– Зачем ты пойдешь со мной?

– Для тренинга. Я… м-м… овладеваю умением ходить всюду незамеченным. Скоро это может мне понадобиться. Это чисто психологический трюк, никакой мистики. А поскольку меня никто не увидит, то мое присутствие никак тебе не помешает.

– Мне нужно выяснить, откуда дети взяли обломок яшмы. Единственная ниточка сейчас к театру.

– Еще неразобранные вагоны архивов на путях, – напомнил Ди.

– Сравни: неразобранные вагоны – и кусочек театра, пусть маленький, но материальный.

Сяоли вынул из кармана джинсов яшму и подбросил на ладони.

– Ты скажешь им, что спер его?

– Мне не придется даже ничего говорить. Это будет очевидно.

От «Бауманской» шли минут десять вниз, в какие-то переулки. За решеточкой, за старыми деревьями, увидели здание, покрашенное во все цвета, какие может принимать бутылочное стекло, – то есть белый, зеленый, коричневый и немного синего.

– Я все же зайду первый, – сказал Ди.

– Почему?

– Потому что меня все равно никто не видит. А ты входи минут через десять.

Сюэли пожал плечами и десять минут играл во дворике в фигню, которую подарила ему Цунами: шарик, который подлетает на воздушной струе, когда дуешь в трубочку. Потом он потянул на себя тяжелую дверь и вошел. Коридор кишел детьми, но Ди действительно никто не видел. Ди расслабленно стоял у стенгазеты и ел мороженое, капая на пол. Если бы его увидели, у него непременно попросили бы – либо мороженое, либо чтобы он не капал на пол.

Из двери с табличкой «Директор» выбежала заплаканная миловидная женщина.

– Здесь что-то случилось, – предположил Сюэли.

– У них… сдох анолис в живом уголке, – шепнул Ди.

– Анубис?

– Сам ты Анубис.

– М-м… – Сюэли шагнул к женщине.

– Марина Викторовна, – подсказал Ди.

– Откуда ты все знаешь?.. Марина Викторовна, здравствуйте. Меня зовут Вэй Сюэли, я…

Дальше Вэй Сюэли наврал с три короба за пять минут: оказывалось, что он и представитель агентства Синьхуа, и от студенческого совета МГУ, и с факультета журналистики, а все это оттого, что он плохо подготовился к разговору. Сработало то, что он может посмотреть мертвого анолиса, потому что якобы держал такого же некогда в Гуанчжоу и понимает. Через минуту он уже держал в руках мертвого анолиса. Сочувствие отображалось во всех его чертах.

– А что это за милые дети выступали у нас в МГУ на… на вечере, посвященном Ли Бай? – спросил он. – Это… театральная студия? А нельзя ли мне?..

Через пять минут перед ним стояли Яна, Вася, Муся и кто-то еще, он не расслышал – словом, все, кто был в тот злополучный час в недоброй памяти Пушкинской гостиной, где разыгрывались сценки из жизни Ли Бо.

– Э-э… замечательно, – сказал Сюэли. – Дети, моя фамилия Вэй, я горюю, и я в глубоком трауре. Эта вещь – единственное, что напоминает мне о моем дедушке – герое…

– Великой отечественной… – подсказал Ди.

– …войны против Японии, – твердо закончил Сюэли, отмахнувшись от Ди. – Давайте-ка начистоту: где вы это взяли? Чье это?

– А-а… м-м… мне ничего за это не будет? – спросил очаровательный ребенок полукитайского вида, отчего его, вероятно, и запихали учиться в школу с китайским языком: чтобы не отрывался от корней.

– Смотря, насколько кровавы твои деяния, – сказал Сюэли.

– Всё было бескровно, – сказал мальчик. – Я его добыл не совсем честно…

– «Честно украл, сам, никто мне не помогал»? – жестко поинтересовался Сюэли.

– В общем, да, – согласился мальчик. – Я был у тети Киры на работе, и-и… когда остался один… там, среди мелочей разных… я подумал, что это не очень надо…

– А кем работает твоя тетя?

– Она сотрудник му… она хранитель китайской коллекции в Государственном музее изобразительных искусств.

– Эта коллекция хранится… в основном здании музея? – спросил Сюэли, от волнения переходя на китайский.

– Нет, в Голицынском флигеле, – отвечал мальчик по-русски. – Это за Галереей современного искусства дворик, там Институт философии и Голицынский флигель. Спиной к музеям Рерихов.

– Каких Рерихов? – слабо спросил Сюэли.

– Не важно, каких Рерихов, – шепнул незамечаемый всеми Ди. – Я тебе потом объясню, каких.

– Как выглядит эта коллекция?

– Две небольшие комнатки, много диковинных штучек, – отчеканил ребенок, подумав. – Эта коллекция не выставляется. Она… только хранится. Она даже не до конца разобрана. Даже про нее не принято говорить, если что.

– Если что?

– Если чего-нибудь. Не то Китай потребует ее назад, – важно сказал мальчик.

Сюэли поднялся с корточек.

– Я говорю вам совершенно ответственно: эта вещь принадлежит китайской республике. В остальном вы можете просить у меня все, что хотите.

– У меня несчастная внешность, – серьезно сказал мальчик с яшмой. – Русские сразу видят, что я китаец, а китайцы всегда тут же скажут по виду, что я русский. Нельзя ли это как-нибудь изменить?

– В ту или в другую сторону? – сосредоточенно спросил Сюэли.

– Э-э… я не знаю.

– Вот ты определись как-то сначала – и потом обращайся, – Сюэли написал ему на бумажке свой скайпнэйм.

– Напишу тебе, как меня зовут, – сказал мальчик и нацарапал иероглифами: An Tong.

– Как бы Антон? – заметил Сюэли.

– Не как бы, – подтвердил мальчик, – а прямо Антон.

У Сюэли была теперь шляпа. Он прекрасно в ней выглядел. Похоже было на… на что-то вроде Джона Лоуна из старого фильма. Во дворике Голицынского флигеля, где он зависал подолгу, пожалуй, не было ничего, что было бы сравнимо с ним в эстетическом отношении. Флигель был небольшим домиком недоброй славы, в тридцатые годы там были массовые расстрелы, отуда забирали людей, выводили и увозили в специально подъезжавшей черной такой машинке. Эту информацию Сюэли почерпнул из разговоров музейных работников. С тех пор как флигель отреставрировали и передали музею, на первом этаже находится Дальневосточный отдел, на втором – библиотека и античный зал, и шалит сигнализация.

– Ночной дежурный на ночь делает обход и запирает туалеты, – говорила озабоченно по телефону сотрудница, выскочившая покурить. – Почему туалеты? Потому что именно там кто-то ходит и вздыхает. Не знаю, вот Юрий Александрович рассказывал: обычное дело, приходишь в отдел Востока, там сумрак всегда, потому что полуподвал, и за перегородкой кто-то листает инвентарь. Ну, понятно, думаешь, это Светлана Измайловна, глава отдела, и спокойно садишься. Сидишь, работаешь, за перегородкой листают инвентарь, и вдруг понимаешь, что сегодня Светланы Измайловны никак не может быть, у нее нерабочий день, так что нет ее тут. Между тем, инвентарь кто-то листает, и звук этот продолжает доноситься. Кстати, в отделе вчера сработал датчик на перемещение. Ну, знаешь, та сигнализация, которая на двери, ее размыкаешь, если что, и есть еще датчик на перемещение внутри объема. Вот этот датчик сработал. Наши девочки, естественно, сказали: «Вот мумия полезла из угла…».

Сюэли стоял к этому моменту уже довольно близко и, чтобы скрыть интерес, завозился, как будто он закуривает. На самом деле он и не думал курить.

– Ну, есть одна мумия в зале, это не про нее. Кстати, у нас мумия не как в Эрмитаже, где они ее распеленали почему-то, нет, у нас спеленутая, нормальная. Но и в самом отделе, тоже в глубине зала они лежат, в ящиках. Немножко так передергивает, да, когда выезжают эти ящики, плавно, на шарнирах. Ну, ячейки, как в морге. Да. Так что у нас там есть кому инвентарь-то полистать.

– Коллекция не вся инвентаризована, то есть сотрудники, конечно, свои фонды знают, но не все до сих пор внесено в реестры. Днем там сидит милиционер и дневной дежурный. Не знаю, остается ли на ночь милиционер, я еще не понял, но ночью там точно сидит ночной дежурный, он же сторож, обычно это женщина. Окна во флигеле довольно маленькие, но пролезть можно. И поскольку там все равно по ночам вздыхают жертвы расстрелов и к этому все привыкли…

– Зачем ты мне все это сообщаешь? – резко спросил Ди. – Зачем мне знать про ночных дежурных и милицию? Каким образом меня это касается?

– Ди, я тебя умоляю. Мне же больше некого попросить, кроме тебя. Да, еще сигнализация… Я… я обязан увидеть театр теней. Я хочу убедиться, что он там есть, что у них хранится весь театр целиком. Ань Тун ничего не говорил про марионетки. Он их не видел. Это может означать, что театр вообще потерян, за исключением этого фрагмента. Ну, что ты на меня смотришь? Я ничего там не коснусь. Ладно. Если театр там, я возьму только несколько марионеток, для самой простой постановки…

– Не вздумай растаскивать национальное достояние. Пусть уж лежит все целиком, – насмехался Ди.

– Вспомни, как я попал в Москву. Зачем, почему я попал в Москву? Это судьба.

– Ага, нормальная такая судьба. Ты в прошлом рождении Будде свечку с трещиной, что ли, поставил, что у тебя в этом судьба такая?

– Я тщательно осматриваю свечу, прежде чем поставить ее Будде, – возразил Сюэли.

– Привычка тщательно осматривать свечу как раз и заложена в тебе опытом предыдущих рождений. Ясно, что некогда ты поставил Будде свечку с преогромнейшей трещиной, – улыбался Ди. – Все твои страдания…

– Как тебе будет угодно. И что?

– Представь себе, что театр есть. Сейчас, в музее, вещь под надежной охраной. Спрятана, не выставляется, никто не знает о ней ни хрена, этикетаж на нее отсутствует. Не надо метаться. Почему вообще театр мог попасть в запасники Пушкинского музея? Простейший вариант: твой дедушка благополучно прожил в России сорок лет, полюбил эту страну всем сердцем и в конце жизни передал сокровище музею в дар. И сейчас с удивлением смотрит на тебя с небес. На тебя и на твои отчаянные планы по совершению уникального подвига, который собирается выразиться в краже. Кармическая катастрофа какая-то.

– Не уникального, – поправил Сюэли. – Геракл воровал яблоки в садах Гесперид.

– Не слышал про такого, – невозмутимо солгал Ди.

– Второй вариант: его пристрелил первый же пограничный патруль. Среди офицеров кто-то оказался с головой, понял, что вещь может иметь огромную ценность, и добился, чтобы ее отослали в Москву. Здесь в неразберихе ее свалили в ГМИИ. Я спросил у Андрея, историка, ты знаешь его, как распределялись трофеи с того фронта по музеям сразу после войны. Он сказал, что такая вещь в принципе могла попасть на хранение в одно из трех мест: либо в Пушкинский, либо в Исторический, либо в Музей народов Востока, который в доме Лунина на Никитском бульваре, где тогда тоже уже это все собирали. А что если он частями попал во все три музея?

– Там никто не знает, что это. Марионетки лежат в безопасности. Сверху на них не каплет.

– Во-первых, на них, может быть, каплет, – закипая тихим возмущением, сказал Сюэли. – Ты ведь знаешь, как в Москве с отоплением, и водопровод все время прорывает… Во-вторых, в отличие от яблок в садах Гесперид, Императорский театр теней принадлежит Китаю.

– Давай так. Ты заканчиваешь учебный год. Защищаешь курсовую, отыгрываешь в капустнике. Выводишь на финишную прямую своих учеников из Института Конфуция. И только после этого садишься за ограбление со взломом, – предложил Ди.

– Ну помоги же мне!

– Кто ты по Зодиаку?

– Весы.

– Вот видишь, ты вообще Весы. Ну что тебе неймется?.. Хорошо. Ты заканчиваешь учебный год с достоинством посланца китайской цивилизации. Сдаешь все это на нормальные отметки. И все это время я думаю, что делать. Сейчас эта мозаика все равно еще не сложилась. Вот что: поезжай в поиск.

– Сейчас вот земля немножко оттает – и поеду.

Промозглым мартовским вечером Сюэли уныло брел от одного конца Красной площади к другому, разыскивая знакомый обувной ларек. Хотя ларька и не было, что-то подсказывало ему, что Ли Дапэн тут где-то есть, поэтому он притерся поближе к стрельцам, которые стояли у входа в ГИМ и фотографировались с прохожими.

Бойкая тетка в платке, не увидев поблизости никого, кроме стрельцов и еще царя, секунду поколебалась и спросила:

– Господа опричнички, а как тут пройти…?

Историки в костюмах стрельцов очень вежливо объяснили, но когда тетка ушла, довольно неласково посмотрели ей вслед и отметили со вздохом: «Ну вот, фашистами обозвали…».

Тогда Сюэли решился к ним подойти.

– …Да, и, ты понимаешь, пришлось отрастить бороды, потому что в то время без бороды могли быть только гомики, а если уж изображать стрельцов, то надо же нормально… – углубившись в интересный разговор с историками, Сюэли сам не заметил, как метелью намело на нем целый воротник из снега. Стряхнув его с плеч, он спросил:

– Скажите, а вы не видели тут такой ларек… как бы для чистки обуви? Он похож на маленький храм… китайский?

– Ты видел?

– Да, что-то такое…

– Видели ларек. И ларечек этот шел куда-то… примерно, знаешь, по Никольской…

– А он разве умеет ходить?

– Да, ларечек на курьих ножках, – обрадовались историки.

– Его хозяин тянет на веревочке обычно, когда переезжает, ты разве не знал? И он шел, беседовал с каким-то ученым, по виду – академиком, и они удалялись куда-то в сторону, знаешь, наверное, Черкасского переулка, где книжный…

– Не найти, – подумал Сюэли, и вдруг метель чуть-чуть улеглась, и он увидел ларек прямо перед собой, почти в двух шагах.

– Послушай, а как зовут этого сапожника? А то неудобно… – спросили еще историки. – Все-таки работаем практически друг напротив друга…

– Господин Ли. Ли Дапэн. Это… Могучий орёл.

– Это типа индейское имя, что ли? Могучий Орёл?

– Нет. Это из книги Чжуан-цзы. Да Пэн – это такая огромная птица… Когда она летит, она… Нет, не могу объяснить.

– Это навроде птицы Рух?

– Можно и так сказать, – вежливо согласился Сюэли.

– А какое место занимает эта огромная птица в тексте у Чжуан-цзы?

– Большое место. Она вообще занимает очень много места, эта птица. Просто она огромная.

– Ладно, короче, мы поняли. Если хотим врубиться, надо взять и почитать Чжуан-цзы в переводе.

– А что, есть русский перевод Чжуан-цзы? – Сюэли изумился до глубины души.

– Да, конечно, в сети лежит. А что тебя смущает?

– С ума сошли эти люди – решили переводить! – потрясенно пробормотал Сюэли.

– А что?

– Перевод, – он даже не знал, как сказать, – не передаст звуковое размышление, перевод только содержания – о чем это, но это хрен, ничего не дает. «Читать книгу» и «смотреть книгу» – это разные вещи, граматически по-русски «смотреть» неправильно, но по-китайски нормально – это раз. «Читать» – значит читать слухом.

У Сюэли от волнения съехала куда-то вся грамматика.

– Через свой глас, – он так и сказал – «глас», – лучше поймешь, о чем это, и это ведет к дальнейшему мышлению. Нет, размышлению.

Историки посмотрели на него с интересом.

– В историческом музее есть обломки от руин дворца эпохи Восточная Хань. То, что эти обломки нашли на территории современной России, мне о многом говорит, – Сюэли думал, как бы ему, собственно, подступиться к ключевой мысли. Ли Дапэн кивал и не торопил его. – У нас на эти обломки смотрели бы другими глазами. Как вы относитесь к тому, что в музеях хранится множество вещей, как бы… стронутых с места? Часто и сакральных, – осторожно добавил он. – Если все они вдруг однажды ночью соберутся восвояси и поедут по местам, будет большой переполох.

– Несомненно. Вещи – это только вещи. Какая разница, где они хранятся? Где что лежит, как оно зовется?

– Нет, разница есть. А вот если могилу…

– А-а, ну, если могилу… родным и соотечественникам покойного это едва ли придется по душе.

– Так очень часто то, что выставлено в музее, стояло прямо на могиле или лежало… в могиле. Или вкопано было рядом. Или не рядом, но в честь. Могилы, святыни… – долбил свое Сюэли. – Сакральные предметы, реликвии… Вот чем занимаются в поиске, как я это понял? Поднимают из земли все, что там лежит, определяют, куда это принадлежит, и разносят по местам.

– В высшей степени достойное занятие, – заметил Ли Дапэн.

– Но если в нашей семье хранилась реликвия. Если ее отобрали у нас. Если мой дед, который ею занимался, исчез, а я больше всех похож на него… по характеру. Разве я не должен что-то предпринять, чтобы вернуть утраченное?

– Тащить бодисатву помыться – зря утруждать божество. Не зря ли ты обременяешь себя заботами, не напрасно ли беспокоишься? Из того, что твой дед занимался чем-то, вовсе не следует, что ты должен лезть туда же в петлю. Ты вне всяких сомнений должен был бы вернуть то, что отобрали лично у тебя, а что принадлежит притом всей стране. У тебя что-нибудь отобрали?

– Ну… дедушку самого, – сказал Сюэли.

– Вот его и ищи. Твой друг, которого ты приводил однажды ко мне, необычайно мудр, – заметил Ли Дапэн.

– Который друг? С длинными волосами или стриженный под ежик?

– Тот, что сказал тебе сидеть тихонечко, как уховертка в своей щели. Хотя по виду он словно бы несколько беспечен, а все же, если о деле идет, вот его бы тебе надо слушать, а не пошлейших каких-то людей. Собака ловит мышей – слыхал поговорку?

– Слыхал, – вздохнул Сюэли. – Не своим делом занимается.

– Ты можешь деда, прадеда, да и всех только замарать своими действиями, которые так, скажу отдаленно, наивны.

– Так-то оно так, – согласился Сюэли. – А все же, когда думаю об этом, вся внутренность раз девять в день перевернется.

– С теми сочинениями, которые вы сейчас пишете, вы никогда в жизни никуда не прошли бы на государственных экзаменах в старом Китае. Даже вам лучше было бы там вовсе не появляться, – сказал Сюэли, решив выразиться как можно мягче. Он надеялся, что эту простую истину его ученики и сами понимают, таким образом, он не сообщит им ничего особенно нового и шокирующего, а все же сподвигнет их к совершенствованию.

– А откуда вам знать-то? – неожиданно нагло спросили ученики.

– Откуда я знаю? Ну… уж знаю, – задумчиво заверил их Сюэли. – Я напрочь отрицаю всякий смысл в изучении китайского языка без овладения классической литературой и, в частности, без умения писать стихи по-китайски.

– Ого! Круто. А вы сами-то, когда учили русский, начали сочинять стихи по-русски?

– Эм-м… Я не думаю, что ученики имеют право предъявлять учителю встречные требования в такой форме, – осторожно сказал Сюэли. Почти год он пытался привить группе восточную модель взаимоотношений учителя и ученика и каждый раз поражался, как легко при малейшем сбое слетала непрочная позолота привитых вроде бы навыков. Да, они обычно протягивали ему контрольные работы двумя руками, но если спешили, то швыряли все же через весь класс, так что тетрадь летела и шлепалась на стол к Сюэли. Вот и сейчас: легкая тень конфликта – и из-за внешней почтительности полезло разнузданное варварство.

– Нет, это почему же? Вы сочините нам что-нибудь типично русское… хотя бы частушку, – потребовали ученики. – А то вообще-то у всех людей равные права.

– С неба звездочка упала – Раскололась голова. Ох, чего-то я не верю В эти равные права, –

тут же сказал Сюэли.

Ученики присмирели.

– Блин, частушка… Нормальная такая, блин… – зашептались они между собой. – Ладно. Хорошо. Учите стихосложению, мы будем стараться.

– Так вот: формальная сторона китайского стихосложения, стихотворные жанры, требования к форме стиха – это вам, конечно, не частушка, – ехидно начал Сюэли, переходя к заготовленной лекции.

Команда, готовившая капустник, совещалась, как обойтись без Сюэли и Леши, пока они будут в Любани. Скинхедов в пьесе было много, и, хотя Леша был их предводителем, отсутствие его было не так чувствительно, как отъезд Сюэли.

– На то время, пока ты в поиске, Чжэн Юй слегка побудет здесь тобой. Ведь репетировать-то надо, – сообщили в результате Сюэли, как только он появился.

Вперед выступил Чжэн Юй. Это был студент из Сычуани, спокойный и милейший человек.

– Не беспокойтесь, – заверил он Сюэли, – при репетиции я только постою на вашем месте, как будто бы фигура, вырезанная из фанеры. Конечно, никогда мне не сыграть студента Чжана так, как вам, и не приблизиться к таким вершинам. Я лишь, знаете, как говорится: лысый идет за луной – лысина отсвечивает – перенимает свет.

Все расхохотались.

– Хорошо, тогда мы… с какого места? Словно Хэн-э из яшмовых зал?..

– Словно Хэн-э из яшмовых зал, Ди монолог свой уже рассказал, – сострил Лю Цзянь.

– Полог качнется, вдоль книг у стены Чья-то протянется тень.

– А, хорошо. А музыка?

– Так есть музыка. – Да, в рукава пробирается холод – Вроде бы ночь холодна. Правда, душа получила сегодня Все, что хотела она. Однажды взглянув, на лице у Ин-Ин Нашёл я мученье своё. Но я и не думал о редком уме, Таящемся в сердце её.

– Какого… блин! – вскричал Леша. – Почему ум – в сердце?

– Ну… блин, – отвечал Ди вежливо, как только мог. – Потому что ум – в сердце. А где еще?

– В мозгах, – сообщил Леша. – Я сказал что-то для вас неожиданное?

– Ум – в сердце, – очень любезно возразил Ди, приблизившись, взял Лешу за руку и овеял его ароматом цветочных духов. – В мозгу – центр управления телом.

– К черту! Делайте, что хотите, – сказал Леша и сел на место.

– Я думал, что можно насытить свой взор Чудесной её красотой. Увы, обломался. Стою как дурак, Вернувшись в пятнадцатый раз.

– Какие свежие стихи! И я сложу на те же рифмы… – нежным голоском начал Ди…

Все полегли, издевку уловили даже немногие присутствовавшие русские.

Закончив прогон новой сцены, Сюэли извинился, снял головной убор, спрыгнул в зал, схватил рюкзак и, помахав всем рукой, поспешил на встречу с научным рукводителем. На повторе старых сцен его мог подменить и Чжэн Юй.

– В тридцатый день высматривать луну – Какая польза в том? И всё же вот стою я под окном Пусть я примечу тень её одну…

А! У Чжэн Юя был вкус, грация, голос, осанка – на него можно было положиться не задумываясь. Но когда Сюэли шел к выходу из зала, донесшиеся со сцены восклицания Ди и Чжэна:

– Ах, какой юноша!

– Ах, какая девушка! – его как по сердцу полоснули.

Постановка была гениальна безотносительно того, присутствовал он в ней или нет.

III. В поиске

– При хорошей погоде, то есть когда снег сходит быстро, но трава проклевывается медленно – где-то 15–17 апреля самое оно. В это время в лес уходит поисковая разведка, – это лоси, которые пешком ползают по местам, зацепленным в предыдущие годы, всплышим в результате архивных изысканий, а когда и местные навели… Их задача – не просто найти «точки», но и определить место стоянки для экспедиции – чтоб и дорога была хотя бы относительно проходимой для заброски людей и имущества, и сухостоя на дрова хватало вблизи, и на раскопы ходить не очень далеко… Хотя бывает, что и пять-семь верст до раскопа приходится нарезать ежедневно. А основная экспедиция начинается числа 18–21, но даты могут плавать – все по погоде. Сейчас, когда мы с тобой в лагерь приедем, там уже народу будет… – говорил Леша.

Поезд шатало. Напротив него с ногами на сиденье в плацкарте сидел Сюэли. Он запустил обе руки в волосы и шевеля губами смотрел в раскрытый блокнот. На страничке было написано:

«сохран» – сохранность вещей, костных останков, оружия.

«хабар» – личные вещи, по которым легче обнаружить местоположение останков.

«верховые» – термин, употребляющийся по отношению к останкам солдат, находящимся в верхнем (= 20–35 см) слое грунта.

«поднимать бойцов» – поднимать останки на поверхность из почвы или воронки.

«щупить» – проверять на наличие останков, личных вещей и пр. грунт с помощью щупа.

«лосить» (над «и» было проставлено ударение) – термин, обозначающий разведку по лесу, обычно на достаточно протяженные расстояния.

«лоси» – поисковая разведка.

– Да, это тебе надо все подучить, конечно, – извиняющимся тоном сказал Леша. – Потому что скидку на китайское происхождение, сам понимаешь, иногда делать просто некогда. «Света, бегом в Самару, по пути загляни в Тобольск и скажи, что бойцы пошли на укладку и нужно 8 гробов…» – вот это такой нормальный разговор. Имеются ввиду отряды из этих городов, и ситуация раскладки в гробы останков 8 мая, перед захоронением. Командиры отрядов обычно бойцами зовут своих подчиненных. Это еще с войны такое слово. Да, действительно – как же ты во все это въедешь? – задумался он.

– Ничего. Я понимаю, что обычно, если едешь в Самару, Тобольск – не по дороге, – сказал Сюэли и подул на замерзшие пальцы с огрызком карандаша. За окном была полная темень, иногда проносились шальные деревья на фоне чуть более светлого неба. – У нас говорится, мышь переезжает на новую квартиру – понемножку перетаскивает. Я постепенно все это… А откуда берут гробы?

– Гробы – это работает местная администрация. Прошлой весной подрядилось Минобороны поставить гробы для нашей экспедиции, около пятидесяти. В самый последний момент выяснилось, что у них есть приказ, согласно которому машины не должны выходить из парков на восьмое-девятое мая. В результате пришлось обходиться двадцатью гробами, которые сделала местная администрация. Вот за это мы очень «любим» Министерство обороны, души не чаем. Не то чтоб настаиваю – просто знаю его неизменно вот с такой стороны.

– Я понял. А нормально, что я эту куртку взял?

– Нормально. Не важно, что на ней написано. Правильно, что не взял шляпу, замшевые перчатки и это… чего там у тебя было? – вот этот имидж у тебя бы сразу вид потерял… на раскопе. Слушай, я не знаю, как ты поймешь инструктаж, – сказал Леша.

– А ты проведи мне инструктаж уже сейчас, – попросил Сюэли. – Индивидуально.

– Хорошо. Медленно и супер-внятно. Молодых обычно ставят на переборку отвалов. Работа нудная, тонны земли пальцами перебираешь, но высока вероятность обнаружения медальонов. А в основном – мелкие останки, фрагменты, а также «мусор войны» – осколки, гильзы, обоймы, осколки, осколки… На каждого убитого – не один центнер железа. Минометные осколки – крошево из сталистого чугуна, типа крошки гранитной, артиллерийские осколки – плоские, ножевидные, до полуметра бывают, они в свое время разлетались эффектом бумеранга со сверхзвуковой скоростью.

Обязательный инструктаж заключается в категорическом, на отборном мате, запрете дергать все, о чем не знаешь. Проволока может быть растяжкой, любой металлический предмет – хрен его знает чем. За тех дураков, кто сперва дергает, а потом думает, выпили уже давно. За шестьдесят с хреном лет пикриновая кислота взрывателей превратилась в пикраты, а они вообще непредсказуемы. Поэтому – команда «покинуть раскоп» выполняется автоматически, вопрос «Че за хрень?» задается метрах в пятидесяти поодаль.

Чужие костры в лесу обходятся как можно дальше – кто и что там плавит-выжигает, ведает только Аллах. Черные следопыты испытывают к нам понятную неприязнь, мы к ним тоже. Прав тот, кто из леса вышел живым. Свои костры тоже по той же причине без присмотра стараются не оставлять. Вообще любой костер разжигается после проверки грунта металлоискателем и щупом. Хотя в Любани вопрос отношений с черными не такой острый. Мы с ними поляну поделили. Они идут за железом, мы за бойцами. Зачастую при обнаружении наших бедолаг черные наводят на них нашу разведку, так как взять с них один хрен нечего – как у латыша, х… да душа. Это не гансы, упакованные по полной программе.

– А как они наводят? Напрямую общаются? Или знаки в лесу оставляют?

– Да и напрямую, бывает, но чаще – засечками на стволах, или, бывает, звездочку вырежут на толстом дереве. В лесу ее хорошо заметно бывает.

– А «гансы» – это «фрицы»?

– Да.

В блокноте появилась запись:

крошево растяжка выпили (за кого, падеж 4) уж давно – умерли (?)

пикриновая кислота пикраты хрень – ерунда (?)

аллах – христос

(сколько) лет с хреном один хрен нечего взять «гансы» – тоже фашисты

– Ну, про любанский лес я тебе рассказывал.

– Да, что он странный. Как будто стоит ни жив ни мертв.

– Не, кстати, это не совсем верно ты понял, там живности всякой… Лис там вообще просто до охренения, и они непуганые. К нам на раскоп приходила, выпрашивала еду внагляк, что твоя собака. Там зверье вообще людей не боится. Нет там людей. Живых. Ну, в общем, с непривычки иногда… может стать страшно.

– Страх – это переменчивое понятие, – аккуратно сказал Сюэли. – Мне… не очень приятно это говорить, но у китайцев и чувство юмора, и страх одинаковые с японцами, не с русскими.

– Как это – одинаковый страх? В смысле, боятся одинаковых вещей по одинаковым причинам?

– Именно, имею в виду – боятся чего-то общего.

– Ты считаешь, что русские, например, чего-то совсем другого боятся?

– Призраки или духи-гуэй тебя напугают?

– А, ты имеешь в виду не глобальные страхи, а образы? Типа длинные черные женские волосы, плавают в раковине?

– Да-да-да!

– Да, русскому че-то не очень страшно. Если честно, так вообще не страшно.

– Поэтому, возможно, мне не будет страшно в любанском лесу. Я просто не пойму, что уже пора бояться. Я только предполагаю, – заметил Сюэли. – Скажи, а если нашли медальон – то что из него можно узнать?

– Из медальона о человеке можно узнать все. В медальоне – все, что надо для опознания. Там внутри бланк – бумажечка, на которой все написано. Поисковик за медальон душу продаст. Вот, кстати, по этой причине у меня дома ни одного сувенира от Вермахта нет – все ушло в обменный фонд.

– А… если удается идентифицировать бойца, то приглашают родственников, да? А на них как технически выходят?

– А, ну, когда находят медальон, заполненный – то есть можно разобрать, кто-откуда, начинается работа в архивах. Даже если просто имя-отчество – в принципе, какие части на местах этих боев были, уже известно, по архивам потом нужно смотреть, проверять ФИО, если известно, откуда призвали, то это работа с местными военкоматами и дальше уже поиск. Вот тебе недавний свежий случай: захоронение найденного летчика Лаврушева. Его определили по номеру на фюзеляже самолета, тоже по архивам. Потом по архивам же нашли брата и его жену, они приезжали на захоронение. И вообще, так было смотреть на это клево – их встретили на вокзале, нашли, где переночевать в Питере, привезли на место захоронения, а до этого еще и в лагерь, показали работу поисковиков. Вообще, очень осторожно и уважительно обращались, по-моему, даже не матерились при них. Понимаешь, это как бы овеществленный финал работы: родственники погибшего, которые получили возможность его по-человечески похоронить, присутствовать при этом.

Нет, вообще не подумай, там люди взрослые, не гопники… Так что отборного мата там нет, за исключением экстраординарных случаев… Колуном по лбу… растяжку от палатки ногой во тьме зацепить… ведро с супом в костер опрокинуть с голодухи… водку спиртом запить по ошибке…

– Спасибо, я понял.

– Ну вот. Как выглядит сортировка и подсчет бойцов? Считают по бедренным костям и черепам. Вот за последнюю экспедицию всего подняли 237 человек. Медальонов нашли и расшифровали 9, и еще 7 в обработке сейчас.

Теперь слушай: скорый московский в Любани вообще не останавливается. Мы с тобой приедем в Питер на Московский вокзал. Там мы берем билеты на пригородную элекричку. Электричка отходит оттуда же на Любань. Поскольку приедем с утра, придется почти всю дорогу стоять – народу обычно много и местов немае. Когда сойдем в Любани, идем на стоянку такси, берем такси до Смердыни. Там таксисты поисковиков часто возят и уже все знают. Стоит рублей четыреста. Это я тебе на всякий случай все говорю, если ты потеряешься. Значит, поисковика можно опознать по круглогодично носимой георгиевской ленточке и…

– Я знаю. Я не потеряюсь.

– Значит, со станции – переходишь через пути, можно по мосту, ну, некоторые так скачут, и идешь на стоянку такси.

– Я не собираюсь здесь потеряться. Не беспокойся. Почему я знаю это название – Любань?

– Не знаю. Если только вас грузили Радищевым на занятиях. Но это было бы очень странно. Я бы очень удивился.

Пока на станции Любань Леша ходил докупить всякие мелочи, Сюэли исчез. Леша, чертыхаясь, сбежал с платформы, огляделся и обнаружил, что Сюэли зашел сбоку и читает надпись на памятнике Мельникову – автору проекта железной дороги, дореволюционному орлу в бакенбардах и эполетах. Завидев Лешу, он подхватил с земли рюкзак и спросил:

– Что обозначает предложение: «Это просто косяки какие-то»?

– Ну, косяки – это ошибки, допущенные по невнимательности. Недоделки, недочеты, нестыковки. Единственное число – «косяк». А где ты слышал?

– О, я уже слышал, я уже тут подружился, – Сюэли махнул рукой кучке народу по ту сторону путей. – Поисковый отряд города Тихвина!

– Там как бы вот эта основная дорога, проселочная, превратится дальше в страшный сон. Сейчас-то она достаточно хорошего качества…

– Хорошего, – подтвердил Сюэли, клацнул зубами на ухабе и прикусил язык.

– Но впереди, после такой деревушки с дачами, от нее отходит вбок совсем разъезженная дорога с жуткими раздолбанными колеями, где легковушка любая садится в хлябь сразу и плотно. Я там выйду, пройду вперед, посмотрю, что да как – знаешь, надежда умирает последней. Но в прошлом году нас вытаскивал казанский уазик. Так что в этом к лагерям, наверное, лучше сразу ехать прямо по полю. Правда, трясти будет, как в центрифуге – при подготовке космонавтов, – если что, я тебя предупредил, но, знаешь, хотя бы мы не сядем сразу по оси.

– Это… очень интересный опыт, – сказал Сюэли, потом закрыл глаза и больше не говорил ни слова, пока его не позвали толкать машину.

– Все-таки мы сели, да?

– Нет, это не называется сели, это мелочь… слегка забуксовали. О, смотри, Санек нас вышел встречать, Саня Мельниченко, я тебе говорил, – я тебя ждал, а он еще с разведкой сюда уехал. Ну, нормально, сейчас толкнем.

Саня с Сюэли пожали друг другу руки.

– Ну, это вот Вэй Сюэли, я тебе говорил, у него дед в сорок четвертом пропал где-то на просторах матушки-России.

– Да, с этим у нас легко, это у нас запросто бывает. Тут вот из тех, кто… Видишь эти поля?

Вокруг были зарастающие поля со светло-соломенной высокой прошлогодней травой, выезженные лесовозами, с длинными бороздами, наполненными водой, и угольно-черные противопожарные рвы.

– Кстати, бойцов иногда даже на этих полях находят. Вот из тех, кто здесь в сорок третьем полег, нашли и похоронили пока порядка пяти тысяч бойцов… из восемнадцати.

Поля вокруг были совершенно заброшенные, и это впечатляло.

Когда они наконец приехали в лагерь и вышли из машины, до Сюэли донесся запах дыма от разных костров.

– Так, ребят, берем все, идем к нашему лагерю.

– Да, Санек там в трехместной палатке без нас один жил, как барин, но мы его уплотним. Значит, речушка называется Смердынька. Вода не очень вкусная, рыжеватая, торфяная такая, увидишь. Лагерь специально поближе к речке ставят, потому что в других местах с водой напряженка, а речка вот сейчас, весной, талыми водами подпитывается, и нормально. Мыться, стираться – все в этой воде, дежурные нагревают котел воды, но на серьезную стирку обычно не хватает. С куртки или, там, камуфляжа, даже если очень сильно их уделать – засохшую глину можно щепочкой потихоньку снимать. Посуду мыть – тоже на речке. Если вдруг надо позвонить, элементарно – пошел в Казань, попросил позвонить. У больших отрядов есть генераторы, их еще называют «дырчики». Да это не проблема – зарядить тут телефон, хоть в Бронницах, хоть у Наиля. Это ижевский отряд, там руководитель – авторитетный человек, Наиль Надирович, отсюда отряд в просторечии так называется.

– Да-а, правда вот Толя Медляков возил с собой в лес ксерокс, – это было проблематично. В какое дупло он его планировал там включать – до сих пор остается непонятным.

Подошли туда, куда направлял их Саня. Там был большой тент, натянутый над костром, рядом сколочен стол, лавки вокруг костра, и на дереве прибит умывальник из канистры из-под воды. Поскольку приехали они днем, в лагере были одни дежурные, которые вели разговоры и лениво перемещались изредка с ведрами между речкой и костром. Кто-то играл сам с собой в маленькие магнитные шахматы, на костре что-то варилось на вечер. Рядом около тента стояли палатки, на них и на веревках между деревьями сушились спальники, свитера – все, что промокло и отсырело за ночь.

– Сань, выдай, пожалуйста, Сюэли щуп и научи его, как пользоваться. Я пойду там, поздороваюсь.

Вскоре Сюэли был выделен щуп. Это был заостренный, но с туповатым кончиком железный прут, обмотанный разноцветной изолентой, чтоб отличать свой от остальных.

– Им по лесу когда бродят, периодически обстукивают, «щупят» землю. Часто так находят разрозненные верховые останки. Да, прощупывая верхние сантиметры грунта, десять-пятнадцать. В дернину надо втыкать сильно, иначе уйдет неглубоко, на пару сантиметров. В общем, если в большую кость попадешь, теменную или какую еще – то специфически так отзовется, если в стекло или металл – тоже. Потом ножом окопаешь, посмотришь. Если не просто осколок, а что-то напоминающее личную вещь – отрываешь дальше. Тут очень много – на чистой интуиции и везении. Какой конкретно звук, я тебе сейчас покажу.

И Саня показал Сюэли, как отзывается кость, стекло, дерево, металл.

– Тебе объяснил Леха, что никакое незнакомое железо трогать нельзя? Что нельзя ручонками тянуть ни за какую проволоку, торчащую откуда-то из-под земли, говорил? Ну, я еще раз скажу, лишним не будет. Слушай: На Кавказе есть гора, самая большая, под горой течет Кура, мутная такая. Если на гору залезть и в Куру бросаться, очень много шансов есть с жизнию расстаться.

– Я понял, понял, – усердно закивал Сюэли. – Это стихи.

– Нет. Это инструкция-памятка. Сейчас я тебя научу, куда и как щупом нужно тыкать… аккуратненько. Ну, и куда им тыкать не нужно.

– Слушай, пошли на раскоп, а? – сказал подошедший Леша, тоже уже со щупом. – Мы ж не устали?

– Да, момент, в лесу – невероятная прорва клещей. Поэтому – полная обработка репеллентом, сейчас принесу, и по ходу еще осматриваем друг друга несколько раз на предмет клещей. Прививка от энцефалита – жутко хорошая вещь, только у вас же ее нет? Вот, значит, репеллент, с ядреным таким запахом, да, а ты что думал? Правда, к матерым поисковикам, вроде меня, клещи не приближаются – не смеют. Субординация. Но я лично думаю все же этот мистический аспект подкрепить репеллентом. По весне здесь тучи клещей – обычное дело, вот снег сошел, и уже повылазили.

– По китайскому календарю, 5-го марта начинается весенний гром, и это День пробуждения насекомых. То есть всякие мелкие существа просыпаются из-за первого весеннего грома.

– Слушай, я не могу – откуда ты взял этого инопланетянина?

– Народная республика Китай, – вежливо сказал Сюэли.

На раскоп шли километра три через поле, расчерченное следами, о которых Саня с Лещей с пониманием сказали что-то вроде: «Это кораблет пролетал», а Сюэли не понял ничего, – с черной обгоревшей землей в местах противопожарной опашки. Поле было не вполне полем: на нем видны были молоденькие деревья. Оно пришло в упадок и на огромном пространстве медленно возвращалось к состоянию леса. По пути шли мимо холма, где поставлен был простенький мемориальный крест, со ржавой каской.

– Вот мы сейчас идем на раскоп, – сказал Леша, – и с одной стороны лесок, в котором были немцы, а с другой – в котором были наши, и мы с тобой идем по тогдашней нейтралке.

– Немного не по себе, да? – заметил Саня.

– Мы когда после захоронения ходили в прошлом году прогуляться, ушли довольно далеко в поле. И под ногами хрустел снег, хотя там жарко было перед этим, и нигде снега не было. И еще мы как звуки разрывов слышали и голоса. Но вообще голоса – это тут часто такое. Просто слышатся отдаленно, – как крики в бою, что-то типа того, команды. Ты и сам услышишь… скорее всего.

– Да, о слышимости, – сказал Саня. – Значит, рано утром вы услышите тамтамы… африканские. С того берега речки. Это репетирует Череповец. Звук такой – «тум-тум, тум-тум». Мы уже их просили как бы этого не делать. Но они обещают шоу на День победы… в общем, услышите – не паникуйте.

Дорогу заслонили высокие, нездоровые, когтистые елки. В темных местах плотным слоем лежала темно-рыжая хвоя, из-под нее проступали заржавленные проволоки, ящики из-под снарядов, иногда, как знал Сюэли, неразорвавшиеся снаряды, ржавые, мины и прочий мелкий мусор войны, ушедший в дерн наполовину или меньше – верховое железо. Маленькая ящерица, серая и матовая, юркнула вниз по стволу ели.

– Эти ящерицы серые нарочно, потому что они такие же серые, как глина, – сказал, ни к кому не обращаясь, Сюэли.

– Глина тут серая, да. Но это сейчас мы отрыли блиндаж. А когда доходит до горизонта без воздуха, она там очень красивого цвета – лиловая, с переходом в синий. Знаешь, это под дерном, плотные, слежавшиеся слои глины, куда нет доступа воздуха, анаэробные условия. Ты ее можешь увидеть вполне, если на подъеме воронки будешь отвалы перебирать. Да, вот что еще, запомни: при работе на раскопе стараются не называть кости костями, принято говорить – останки. И очень не принято их кидать. Их осторожно и с уважением кладут на пакетик. А, и возьми там себе пендель – сиденье из пенки, защелкни на поясе. Простая вещь, но незаменимая в лесу, потому что если просто в штанах куда сядешь, промокнешь за секунду. А на корточках столько не усидишь.

Весь первый день на раскопе Сюэли просидел вместе с женщинами, детьми и зелеными новичками на отвале, просеивая землю через пальцы. Так же выглядел и второй день, и третий. После получаса переборки отвала пальцы начали страшно ныть у ногтей. Земля и глина были такие холодные и плотные, что Сюэли только молча дивился на Лешу с Саней, которые работали в велосипедных перчатках и уверяли, что хотя чувствительность пальцы таким образом теряют сразу, но зато лучше чувствуются инородные предметы. Пальцы у Сюэли как-то застыли и стали как стеклянные, поэтому комки земли помягче он теперь разламывал пальцами, а потверже – ковырял ножом.

– Я понял, откуда я слышал название Любань! У нас в лаборатории есть лаборантка. К ней обращаются: «Любань, а Любань!». Это означает, что ее зовут как?

– Люба. Любовь, – подсказала Надя из Борка.

– Кстати, мне она говорит «зайчик мой». Как ты думаешь, это обидно?

– Это сильно зависит от общего контекста, – сказала, подумав Неля. – Если она не намекает, что, ну, у тебя глаза… Знаешь, в русских сказках зайца называют «косой»… Это потому что… Расизм – нехорошая штука. Извини. У нас действительно иногда…

– Не-не-не, – сказал Сюэли. – Спасибо. Я вспомнил. Она так говорит всем молодым людям. Вообще всем. Слушай, а как ты попала в поиск?

– Ну, я-а… Подожди, у тебя обломок здесь кости… не размазывай грязь, дай мне… кусочек… ага, фрагмент фаланги… Я… мы как-то сбежали со школы, ну, в старших классах уже, несколько человек, и забрели в парк. А там снег еще не стаял, мы еле пролезли к скамейке. У нас там парк такой – березки, и в парке монумент, «Памяти павших» написано. И на барельефе этом три бойца, типа трех разных родов войск. Ну, у нас боев никаких не было, немцы же до нас не дошли, но там три человека солдат похоронено, которые просто родом из наших мест… Подожди, подожди… Не бросай так эту штуку. Вот это рыжее, может быть, осколок окислившийся… И мы… сначала сфотографировались с этими героями войны, с солдатами на памятнике, ну, на фоне памятника просто сфотографировались. Вовка еще пошутил типа, сказал: разрешения-то мы не спросили. Может, они вовсе не хотят с нами фотографироваться? Ну, и как-то так эта тема мелькнула… О! Подожди, дай… А, нет, показалось. Давай дальше. Мелькнула эта тема – и… там, пошутили мы. А потом мы сели под этим памятником и закурили. И вдруг у Вовы из руки как будто кто-то невидимый выбил пачку. Ну, пачка вылетела, как будто его кто-то по руке ударил. Мы с Кириллом и Нелей видели ясно – как у него рука дернулась. Явно не сама, а, знаешь, как от удара. Пачка упала… да, а там, на барельефе, три этих бойца, я сказала, да?.. Пачка упала, и из неё выпало ровно три сигареты. Знаешь, так – веером. Мы обалдели. Ну, мы раскурили, конечно, эти сигаретки и аккуратненько их под памятником положили, чтобы они там… докуривались. И я стала думать… В общем, с тех пор я заинтересовалась, кто там похоронен. И пошла в наш музей краеведческий… А директор музея связана с поисковиками, ну, там же все поддерживают контакты, музей краеведческий один, а директор, Людмила Макаровна, – классная тетка, у нее историй… прикольных… ой, подожди, не могу, совсем пальцы задубели… сейчас я… отчищу перчатки хоть чуть-чуть… Ну вот, у нее отец же воевал. У него не было двух пальцев на руке – большого и еще какого-то. Но он приспособился, ложку так держал и все такое – даже незаметно было. Ну, она знала с детства, что руку ему повредили немцы. Ну, и вообще – люди, видимо, рассказывали чего-то… И у нее такое представление было – о немцах по рассказам, ну, что это вообще звери какие-то, типа без лиц, вообще не люди, непонятно даже кто. Нечеловеческого происхождения что-то. Она очень их боялась. И вот… ну, уже все это забылось… она во взрослом абсолютно возрасте, типа пятьдесят лет спустя, поехала в Германию на съезд… на конгресс какой-то музейных работников. Вообще даже не в связи с военной историей. И она приезжает с делегацией и поселяется в гостинице. О! Ты… чего-то там у тебя интересное… Ты поскреби ножом, посмотри структуру. Это может быть ветка просто, а может быть…

– Я понимаю, надо искать получше. Это важно.

– Ну, можно найти зубы, головки костей… Мы, в общем, здесь на отвале сидим, чтобы добрать по максимуму, что можно, из почти истлевших останков. Ну, могут быть обрывки ремней, сбруи, тоже истлевшей, там, пуговица может попасться, карандаш, у немцев по блиндажам прорва бутылок. Битых.

– Леша говорил: медальоны…

– А-ха-ха-ха… если ты найдешь медальон – это будет праздник. Я тебе потом покажу, как надо… если нашли захоронение, допустим, мародерское или послевоенное – с боков дерн ножом режут, как тортик, чтоб добор был как можно более полный.

– Как тортик?

– Как тортик. Так вот, про Людмилу Макаровну в Германии. И вот она, значит, ночью просыпается в гостиничном номере. И спросонок… она еще ничего не соображает, но вдруг резко понимает, что она в Германии! У немцев! И тут она так пугается! Ее охватывает такой панический ужас. Куда бежать, что делать? Представляешь? А самое главное, что она действительно при этом в Германии. То есть это-то не страшный сон, а реальная действительность. И вот, представляешь себе ужас бедной Людмилы Макаровны?.. – Надя смеется. – Куда бежать, да?

– А мне рассказывала Рахиль Эфраимовна из архива ЦГАТД, – сказал Сюэли, счищая грязь с перчаток. – Во время войны, ей было семь или восемь лет, они жили в Юзовке. И когда туда пришли немцы, к ним на постой определили немецкого офицера Вернера. Он, когда заметил, что, там… не хватает, еле концы с концами сводят, стал ползарплаты своей, офицерской, сразу ее матери отдавать, на хозяйство. В мирное время он был архитектор, из Кельна. Он говорил: вот приезжайте в Кельн после войны, найдете там меня, приезжайте в гости. И вот как-то ее отца забрали полицаи. Свои же, украинские полицаи. Что-то он там… кому-то не понравилось, как он посмотрел, что-то он не то сказал на улице. А тогда, когда вот так забрали, думали – все. И мать ее сидит и плачет. Пришел в обед Вернер. Посмотрел. «А где Эфраим?» – спрашивает. Мать объяснила, что случилось, он сразу все понял, побледнел, открыл сундук, достал свою парадную форму – черную, с дубовыми листьями или с чем там положено. Надел эту парадную форму, фуражку поправил перед зеркалом и пошел в эту местную полицию и устроил им разнос. Страшно наорал на них и тут же забрал ее отца из участка. И вернулся уже вместе с ним. А когда он уезжал и они прощались, он оставил свой адрес в Кельне, написал все подробно. Адольф Вернер. Он говорил: «Меня зовут Адольф, но мне почему-то очень сильно не нравится это имя».

Юра и Алена из Ижевска заглянули как-то к Сюэли в блокнот и вызвались ему помочь.

– Косяк – это не только ошибка. Это еще папироса с марихуаной. Тушняк – это тушенка вообще-то. И потом, вот это – ну что ты такое написал: аллах = христос? Ты бы еще написал, что Шива и Ктулху – это тоже христос. С маленькой буквы. Подожди, давай мы тебе сейчас все продиктуем…

Вскоре в блокнот было много чего записано.

Леша, проходя мимо, заглянул через плечо Сюэли в блокнот и прочел:

«Ёжик – народное название казанского уазика-буханки – по двум буквам ЁЖ у нее на боку, оставшимся от ободранной надписи со словом молодЁЖный.

Кораблёт – квадроцикл, на котором ездит Кораблёв Александр Михайлович, начальник любанской экспедиции. Пример: О, затрещало в лесу, Кораблёв на кораблёте пролетел».

– Вы бы лучше чему-нибудь нормальному человека научили, а не только стебаться.

– Ну, мы не виноваты, что Кораблев на квадроцикле рассекает…

– Ты начинай свои дела-то продвигать, – посоветовал Леша Сюэли. – В отрядах спецов по Второй мировой много – многие и по Дальнему Востоку рубятся. Ты по вечерам от костра к костру походи, поспрашивай людей. Информация может быть какой угодно…

– Я чего-то замертво падаю, – сокрушенно сказал Сюэли, – по вечерам.

– А, ну это да, бывает… с непривычки.

– Ты представляешь, я думал, что мы с тобой еще найдем время порепетировать нашу сцену из капустника, с кун-фу.

– А, сцену мордобоя? Ну, давай.

– Ты что, ты что, сил нет! Я же говорю: к вечеру про кун-фу даже подумать тяжко.

– Ну, попробуй сегодня добрести вечером до Казани. Это большой отряд, кто-нибудь там возьмет на заметку твой вопрос, направит, может, к кому-то.

…Вечером у костра обнаружилось, что Сюэли не знает легенды о граде Китеже.

– Нет, я только знаю Кижи. Про них есть текст в учебнике Лариохиной. Это не то?

– Это другое. Это город, который в XIII веке при наступлении хана Батыя, по легенде, ушел на дно озера Светлояр. На севере нижегородской области.

– И с тех пор?.. – поинтересовался Сюэли.

– И с тех пор там все круто, аж зашибись. Под водой слышны колокола и все прочее.

– По легенде, он поднимется со дна озера, когда… не помню что.

– Когда грехи какие-то накопятся и что-то там перевесят.

– Не, это ты загнул. Там какая-то другая концепция. Говорят, что кто чист душой, может увидеть под водой этот град Китеж и как там посадский люд ходит, переговаривается…

– Да кто чист душой, тот прямо может туда нырять.

– С тех пор археологи нашли там, в сорока километрах, реальные остатки древнерусской крепости XIII века. Которая вполне некоторые упоминания Китежа в летописях ставит на твердую почву, и без мистики.

– С тех пор выяснили океанологи, что какая-то там нижняя терраса в котловине на дне озера резко ушла вниз как раз ровно восемьсот лет назад, то есть во времена Батыя. Как по-писаному.

– Слушайте, ну хватит-то нагонять-то уже… дури всякой.

Чтобы примирить всех, Сюэли рассказал о затерянной долине Улин, которую также нельзя целенаправленно найти, можно попасть туда только случайно, хотя известна конкретная провинция и место, где ее следует искать. Там тоже люди живут на старинный лад. И, что интересно, они тоже не от хорошей жизни укрылись там, а от Циньского переворота. Туда попадали пару раз случайно какие-то рыбаки, дровосеки. Отчеты их не вполне сходны между собой. Правда, что очень странно, поэт Тао Цянь утверждает, что люди из Персиковой Долины одеждой похожи на иноземцев и со светлыми волосами. Но это уж я не знаю, – заключил Сюэли. – У нас часто, когда говорят, что человек со светлыми волосами, имеют в виду светло-черный цвет, если можно так выразиться.

– Надо бы этого поэта Тао Цяня расспросить, – заметил кто-то.

– Невозможно, – коротко отвечал Сюэли. – Жил в четвертом веке.

– У нас, – сказала Надя Прянишникова, – когда создавалось в конце сороковых годов Рыбинское хранилище, ушло под воду больше ста деревень, четыре монастыря и, главное, город Молога. Изначально это не планировалось, по крайней мере, в таком масштабе. Там частично людей эвакуировали, переселили, человек триста отказались куда-либо переселяться, и их затопили, – короче, всю эту огромнейшую территорию залило, и она исчезла под водой. А город Молога при этом, надо сказать, был известным в истории городом, ну, как Суздаль или Ростов… об основании Мологи где-то там упоминается, Юрий Долгорукий ее кому-то передал, ярмарки там каждый год огромные устраивались, знаменитые… короче, не просто так себе город. И вот эта Молога на дно ушла. Прямо в Борке у нас живут мологжане, которые оттуда переселились, они могут рассказать, как у них там что было, как улицы выглядели… И Молога – это ещё самый крупный город, а мелкие? Причем во время засухи, когда несколько подряд засушливых лет, уровень воды резко падает, и эти затопленные деревни и города показываются из-под воды. Видны руины храмов, остатки зданий… ну, деревенских домов-то не видно – они низенькие и уже разрушились, а вот монастыри показываются тогда из-под воды и торчат. Очень страшно, на самом деле, очень жуткое впечатление. Вообще-то на карте водохранилища отмечено, где какой монастырь, в каком месте он под водой находится, – это и для судов, чтобы не сели на мель, но поскольку их видно там, под водой, сквозь воду, то и для туристов их отмечают. Мы как-то на лодке плавали с человеком, который знает водохранилище хорошо…

Подошли знакомые Сюэли из Тихвина и ребята из Колпино-Сити. Поскольку по дороге они пели песню про танки, они заразили ею всех. Даже Сюэли, который песни этой не знал, скоро уловил ее посыл – что в любом месте, название которого в шестом падеже состоит из трех слогов с ударением на второй, могут оказаться танки. Когда спели о том, что Лондон и Пекин стоят как выставка руин, Серега Малышев заметил некоторую интернациональность состава группы и хотел слегка извиниться.

– Ничего. Из песни слова не выкинешь, – добродушно сказал Сюэли.

– А ты вообще какие-нибудь русские песни знаешь?

– Да, некоторые.

– Слушай, а ты кто вообще по специальности?

– Словесник, – подумав, сказал Сюэли. Упомянуть кристаллографию он не решился. Вероятно, его научный руководитель, Вадим Сергеевич, был бы с ним в этом согласен.

– В смысле, филолог?

– Ну, слово «филолог»… слишком обязывает. По-китайски – так это даже звучит нескромно. Ну, как сказать о себе – «я великий ученый и все уже постиг».

– Понятно. Я, кстати, знал одного парня, филолога. Он все хотел проехать малыми дорогами между Москвой и Питером и выяснить достоверно – где же все-таки заканчивается шаурма и начинается шаверма.

– Нет, я занимаюсь… более частными вещами, – легко сказал Сюэли. – К столь глобальным проблемам притрагиваться не отваживаюсь.

Сюэли хотел уже попробовать завести разговор о своем дедушке и собирался с духом, когда кто-то из казанского отряда начал рассказывать сагу о превратностях войны.

– Я тут искал по архивам сведения про одного бойца, наши из краеведческого музея попросили, и такую историю накопал – просто отрыв башки. Значит, этот младший лейтенант Василий Одинцов, которым я занимался, был родом из Козельска, в начале войны сразу был призван, воевал сначала в Подмосковье, но не в этом дело. Дома у них осталась бабка, то есть его мать. У нее, значит, были две взрослые дочери, внучка и сын. И всех их она растеряла – всех куда-то войной раскидало. Кто где находится и что с кем происходит, узнать ей так до самого почти сорок четвертого не удавалось. До войны одна дочь училась в Ленинграде, другая в Пскове была замужем за местным инженером, и вроде бы они с дочерью успели куда-то эвакуироваться… И, в общем, эта бабка в самом начале войны, – я нашел письма, – посадила у себя на окне в горшках четыре березки. Назвала их по именам, значит, этих детей и внучки и начала за ними ухаживать. Cимпатическая магия. Сначала все было хорошо, потом березка, названная именем Иры – это дочка-студентка в Ленинграде, стала что-то болеть, покрылась какими-то лишаями или что-то у нее корни гнить начали… короче, плохо стало березке. Мать, значит, заволновалась, стала поливать ее, там, каким-то лекарством, выяснять про болезни деревьев… в общем, выходила березку. Что интересно, в то же время, как оправилась эта березка, Иру каким-то чудом и прямо в последний момент вывезли Дорогой жизни. Потом все было ничего. Потом у березки под названием Нина – это внучка, – стала сохнуть верхушка. Бабка заметалась, стала эту березку окучивать-поливать-пересаживать, не знаю, – словом, привела в норму. Выясняется, что ее внучка в то время болела сыпным тифом и выздоровела, причем документы про тиф я нашел отдельно, а письма отдельно – то есть сами они даже и не знали, что все эти даты совпадают. Думаю, я первый, кто все это сопоставил. И тиф – это самое серьезное, что с ней случилось за всю войну. Потом, значит, Васина березка чего-то стала клониться долу… в январе 43-го года. Это мать их все записывала. Она еще вела дневник. Короче, вы поняли – это время, когда Одинцов попал в госпиталь. Бабка выходила всех… на расстоянии, и на все на это у меня есть документы. Я предупреждал – снос крыши полный. После войны Вася и Ира вернулись в Козельск. Березки эти все после победы мать высадила в палисадник. Убедилась, что все благополучно – и высадила. И вот лейтенант Одинцов, который благополучно пережил войну, вернулся и уже работать начал там, в Козельске, на механическом заводе, через три года после войны погиб по совершенно дикой случайности. Как вы уже, наверное, поняли, перед этим так называемую Васину березку не то бурей сломало, не то топором кто-то по пьяни рубанул, не то соседские дети играли – сломали… не важно, не суть. На другой день какая-то авария в цеху – никто не погиб, только Одинцов – насмерть. Это когда кончилась война и уже можно было расслабиться.

– А бабка – ведьма, что ли, была?

– Да ну, какая ведьма? Учительница младших классов. Интеллигентный человек, образованный.

– И это все документально подтверждается?

– Абсолютно, вплоть там где до дня, где до недели. Хотите верьте, хотите – нет…

– А почему она для зятя, мужа дочери, не посадила тоже березку? Это было бы логично.

– А она, видимо, могла «держать связь» только с кровными родственниками.

– Это что – карликовые какие-то березки, что ли, были – как они в горшках на окне росли?

– А обидно так – загнуться по такой причине…

– Я не думаю, что это прямо причина. Это все равно бы случилось. Березка – это просто индикатор состояния.

– Несчастья за человеком идут, равняя север и юг, – сказал Сюэли задумчиво.

Все замолчали и посмотрели на него.

– Как сказал поэт Ван Ань-ши, – добавил Сюэли, чтобы заполнить паузу.

– А к чему он это сказал? – полюбопытствовала Надя. – То есть в каком контексте?

– Требует большого исторического комментария, – извинился Сюэли.

– Ничего. Времени до фига, – сказал Серега Малышев.

– Звучит так:

Напрасно правитель велел казнить художника Мао Янь-шоу. На лучшей картине не передашь осанку ее и лицо.

Ну, это я потом объясню, там… в общем, была история. Это «Песнь о Мин-фэй», Ван Чжао-цзюнь.

…Ушла, и сердце ей говорит: вернуться назад нельзя. Увы, ветшают в дальней глуши одежды большого дворца. За десять тысяч ли о себе всегда сообщит одно: Над войлочным городом тишина, и мне совсем хорошо. Пошлет письмо, мечтает узнать про жизнь на юг от застав. Уходит, проходит за годом год, а гуси все не летят.

– Почтовые гуси, в смысле, – пояснил Сюэли. – Это значит, нет письма. Ну, я сейчас сразу все объясню.

И ты не знаешь, Как здесь, во дворце Длинных Ворот, А-цяо навек замкнут. Несчастье за человеком идет, равняя север и юг.

После этого он по требованию компании целый вечер рассказывал про Мин-фэй и А-цяо.

– И зачем я только об этом начал, – попрекнул он себя, усталый, заползая под полог палатки. – К делу совсем не идет.

Но наутро его знали и с ним здоровались все.

С утра с другого берега речки Смердыньки, из череповецкого отряда, доносились ритмичные удары африканского тамтама. Холод был нечеловеческий.

– Блин, если это не прекратится, я им туда лимонку закину, – отчетливо сказал Саня.

– Лимонка – это бабочка? – сонно спросил Сюэли.

– Да, блин, лимонка – это бабочка, – сказал Саня. – А гранаты – это такие фрукты субтропические. Вот поговоришь с утра с инопланетянином – и, знаешь, даже злость пройдет.

– Лимонница – это бабочка. А лимонка – это ручная осколочная граната Ф-1, радиус разлета убойных осколков двести метров. Кстати, ты сегодня дежурный по кормежке на раскопе, – сказал Сюэли Леша. – Тебе остающиеся в лагере дежурные соберут рюкзачок с продуктами, тушенку, там, картошку, и ты из них днем…

– Не надо. Я сам соберу продукты. А то не известно, что там они… как это готовить, – пробормотал, понемногу просыпаясь, Сюэли. – Можно я сегодня с утра покопаю?

– А инструктаж помнишь?

К удивлению Леши, Сюэли повторил инструкцию дословно, даже вместе с фразой «за тех дураков, кто сперва дергает, а потом думает, выпили уж давно». Леша пожал плечами и вручил ему лопату.

– Но днем – ты понял? – у тебя котелок должен кипеть… на огне. Потому что подвалят все голодные. Не волнуйся, если ты, там… готовишь не очень – все сметелят.

– Я отличный кулинар, – заверил Сюэли, все еще не вполне проснувшись.

– Я – отличный водитель, – с издевкой напомнил Леша фразу из «Человека дождя» и ушел.

Сюэли поглядел в рюкзачок, собранный дежурными, покачал головой, поворошил продукты рукой и что-то туда добавил. Всю первую половину дня он самозабвенно копал. Распаковывать взятые с собой продукты он не спешил. Когда ему напоминали, что вообще-то скоро обед и пора чистить, что ли, картошку-моркошку, он спокойно говорил: «О, у меня все будет готово, не беспокойтесь. Я приготовлю очень быстро». Так повторялось раза четыре. Потом он вроде бы ходил разводить огонь под котлом, но вскоре снова спрыгнул в раскоп. Потом все пошли мыться к обеду, в уверенности, что и Сюэли бежит доводить до ума начатое и заправлять чем-то свой кипяток. Через полчаса Сюэли был еще в раскопе, что подошедшие Леша и Саня отметили с прохладным недоумением.

– Привет! Сейчас десять человек бойцов тебя съедят. Мы же жрать подвалим сейчас. Чего ты тут застрял – нашел что-то?

– Нет, просто тут прибегал командир и велел расширяться и углубляться, – сказал Сюэли, утирая пот со лба. – Ну, и вот я расширяюсь и углубляюсь.

– Поздравляю. Это тебе встретился Толя Медляков, – заржали Леша и Саня. – Ну, что? – молодец ты, дисциплинированный. Только если ты каждый раз, как встретишь Медлякова, будешь расширяться и углубляться, ты прокопаешь шар земной. До Австралии.

– Понимаешь, Толик – «демон войны». И, как бы выразить специфику, ему для поиска не жалко ни себя, ни, что характерно, других.

– И главное – он всегда говорит вот эти два слова.

– А он тебе больше ничего не сказал?

– Нет.

– Странно. Он вообще тот еще грузовик.

– Как – «грузовик»?

– Ну, грузить любит. А у тебя сейчас задача совершенно другая. Там вода в котле закипает – по-моему, кипела уже.

«Нет проблем. Мне почти не нужно времени», – сказал Сюэли и действительно за полторы минуты приготовил свое блюдо. Раскладывая его по мискам, он осторожно сказал:

– Вы не будете возражать – я приготовил бобовую лапшу в гуандунском стиле, с грибами сян-гу?

– А у тебя не будет жуткого культурного шока и душевной травмы, когда твою лапшу будут трескать с майонезом, заедая хлебом с салом? – сказали ему в ответ. – Нет?

И лапша тут же была сметена подчистую.

– Тебе не говорили еще? – спросил Саня. – На этой неделе будет посвящение в поисковики.

– А чего делать надо? – спросил Сюэли, налегая на лопату.

– Ну, там, бег с препятствиями, эстафета… типа олимпиада. В общем, фигня всякая. Я в начале девяностых стал в поиск ездить. В мое время в поисковики посвящали лопатой по спине и бутербродом с крошеным толом. Это горечь убойная, – пояснил Саня. – Ладно, я пойду полосить немножко, – и он повернулся, чтобы уйти.

– Извини, я чувствую себя тут… таким балластом в некотором роде. И на куртке у меня написана… ну, херня, и песен я правильных не знаю, и слов я половины, наверное, не понимаю…

– Не, нормально. Ты человек хороший и копаешь хорошо, а все другое неважно, – сказал Саня и ушел.

Утром Сюэли проснулся оттого, что адски замерз. Ему даже показалось, что у него волосы примерзли к чему-то. Но оказалось, просто в молнию спальника попали. По ту сторону речки мерно ухали тамтамы. Ледяными пальцами он потрогал ледяной нос и спросил:

– А вот «катюша» называется от женского имени Катя, да? А «зинитка» называется по имени Зина?

– Зена – королева воинов, блин, – забурчал Леша, переворачиваясь. – Зе – нитка, блин. От слова «зенит». Это воображаемая точка на небосводе, ровно над головой. Высота над горизонтом – девяносто градусов. Это потому что зенитка бьет вверх. У нее круговой обстрел и очень большой угол возвышения, поэтому ее и использовали… Э, да ты же еще не проснулся! А, блин, вопросы задает.

– Знаешь, даже когда спишь на двух пенках… – начал Сюэли, пытаясь подобрать слово, которое описывало бы это состояние.

– Дубняк недетский, да. Это потому что спать лучше всего на надувном матрасе. Но и на нем за ночь можно окочуриться.

– Нет, я не жалуюсь, – поспешно сказал Сюэли. – Просто я из Гуанчжоу, у меня дома ничего теплее ветровки никогда не было. Там…

– Зимой апельсины, я понимаю, – хмыкнул Леша. – В феврале цветут абрикосы, по ним порхают попугаи. Величиной почти с собаку.

– Ну, не совсем так, но…

В тот день ижевские нашли близко от поверхности личную вещь, карандаш, начали копать в том месте, надеясь найти верховые останки. Прибежал Медляков, понюхал воздух и распорядился расширяться и углубляться, после этого работа закипела, и ажиотаж вокруг ямы к обеду разросся уже большой. На краю раскопа сидел Сюэли со смурным видом, он напевал то «bie de na yang you», то «откинь все тревоги, не стой на пороге» и не трогался с места. Когда пришел Леша, он бросился к нему и отвел его в сторону.

– Зачем они копают здесь? Здесь же ничего нет! – воскликнул он.

– Ну… надеются найти, – пожал плечами Леша.

– Здесь, где они надеются найти, – пусто! – горячо заверил его Сюэли. – А зато вон там, в десяти шагах отсюда, надо копать, там что-то есть.

– С чего ты это взял? Ты там что… ты находил там что-то?

– Нет. Я сейчас приду, – промямлил Сюэли.

Леша успел забыть о странном расположении духа Сюэли, когда тот вернулся и черными от грязи руками протянул ему полуистлевший планшет, весь в земле.

– Где? Где ты это взял? – подорвался с места Леша.

– Я же говорю: вот там, в десяти шагах…

– Пошли.

Оказалось, что Сюэли выкопал прямо руками потемневшую теменную кость, как будто обросшую изнутри паутиной, и планшет именно в том месте, про которое раньше и говорил. Кость он оставил лежать, где была, и там же завязал на дереве бандану. Леша пощупал все вокруг этого места, хмыкнул, окопал ножом, сказал «Ё-моё», – и остальное уже было делом техники. Сюэли точно указал на верховые останки.

– Как ты его нашел?

– Нашел я очень легко, только объяснить не могу – я слов таких по-русски не знаю.

– Понимаешь, этих верховых, почти истлевших, по лесу разбросанных – очень трудно искать. Труднее найти верхового, чем мародерскую воронку.

– Вот и… я очень рад, – сказал Сюэли. – И еще раз могу повторить: в том месте, где начали искать перед обедом, совсем ничего нет. А что такое мародерская воронка?

– Это вот что, – сказал Леша, снимая ножом дерн вокруг места находки, – Мародеры, то бишь «черные», ищут в воронках немцев, потому что на них снаряжение, там возможны именные кинжальчики, перстни СС «За Крит», Железные кресты и другие приятные вещи. А в воронки после войны деревенские – ну, чтоб просто трупы по дорогам не валялись, – скидывали и наших, и немцев. В общем, мародеры осушают воронки помпами, смотрят-копают, кости, или «мослы», как они их называют, им не нужны, значит, копают они только из расчета на ценности. Все костные останки летят в отвал, затем, если по снаряге видно, что тут наши, то они кое-как заваливают воронку, а чаще просто оставляют как есть. Потом воронку быстро обратно затапливает дождями и выкачанной водой. И потом, со временем отвал порастает травой. Потом, если на воронку натыкаются поисковики, они проверяют отвалы, кости – ну, и начинают поднимать со всей тщательностью. И молятся, чтоб это были наши, а не немцы, по костям не видно. Наконец, если пошел наш хабар – «ф-фу, все нормально, наши». Если немецкий – оставляют как есть. Воронку, конечно, обрабатывают объединенными усилиями – понятно сразу, что не над одним работаешь, а сразу почти с гарантией человек пять-семь поднимаешь. Это, кстати, называется «упасть на воронку» – когда дружно берутся за осушение и подъем воронки.

– И что – снова откачивают воду помпой?

– Да, – усмехнулся Леша. – Называется – человекопомпа. У черных они электрические, а у нас – человек надевает бродни, спускается в воронку и подает оттуда ведра с водой, а их по цепочке выливают. А потом быстро-быстро копают воронку, пока обратно не затопило – землю подают сидящим на отвалах, они ее перебирают.

Поиски в прежнем месте свернули, и вечером к няндомскому костру приходили подивиться на Сюэли, расспрашивали его, он застеснялся и замкнулся в себе.

– Не, ну, понятно – человек не хочет говорить, это ж наверняка какая-то мистика была – не очень-то расскажешь. Действительно, иногда и слова подобрать трудно. Не то видение, не то как под руку кто толкнул…

– Да конечно! Ты не бойся, что не поверят. Много есть поисковых баек про то, как «солдат сам руку протянул» – во сне ли, или просто как озарение – иди туда, ткни здесь.

– Ну вот смотри – была же история про девушку, которая в первый раз в поиск приехала. Прикорнула днем у раскопа и увидела бойца, в форме времен войны, что ее манит за собой, и руку ей сжатую в кулак протягивает. Она резко очнулась, встала, сама не зная куда, пошла – та же местность, что и во сне, деревья те же. И вдруг как стукнуло, она – щупом в землю, нащупала бойца. Лежит, и в руке зажат был медальон, в кулаке прямо.

Из деликатности Сюэли больше никто не расспрашивал, а стали рассуждать о том, что в поиске постоянно такое бывает.

– В прошлом году рассказывали череповецкие про высоту одну, островок на болоте. По ней во время боя тогдашнего прокатилось несколько волн туда-сюда. И будто бы сгиб на ней взвод с единственной противотанковой пушечкой, не успевший за своими.

– Нет. Оставленный прикрывать отход медсанбата.

– А, ну вот. И с тех пор поисковики иногда в поисках по лесу встречают этот угор, но даже по джи-пи-эске не могут его потом найти. И жутко на нем. Потому что если ближе к вечеру, или ночь – идешь, и даже летом снег хрустит под ногами, и раздаются выстрелы, крики и скрип пушечной станины.

К Сюэли подсела Надя.

– Я, кстати, думала тут о духах, – сказала она, – и почему такая однообразная мистика у поисковиков. У черных, может, больше на эту тему, но они в лесу с корыстными целями. Ищут, кости отбрасывают, иногда даже черепа на ветки надевают. Тут может что-то и не совсем хорошее с ними происходить. А у поисковиков и у духов пропавших солдат одно желание с разных сторон – солдаты хотят найтись, поисковики хотят найти. То есть как по обе стороны барьера стоят и руки друг другу протягивают. И говорят, что те, кого ты поднял, потом с тобой всю жизнь, и помогают даже в чем-то. Правда, об этом говорят скупо. Ну, не за этим же едут, а чтоб мужиков похоронить по-человечески, правильно?

В это время за деревьями зашуршало, и к костру вышла лиса. Она села и посмотрела на бойцов укоризненно.

– О! – сказал Сюэли.

– Лис тут полно, – заметил Леша. – Только они почему-то мелкие какие-то… Может, местный вид какой?..

– Кормить надо лучше, – предположил Сюэли.

– Они и так из продпалатки крупу тягают. Ничего не боятся – как собаки. Чего смотришь, рыжая морда, наглая?

– Не надо. Дайте ей что-нибудь, – тихо попросил Сюэли.

– Ну, сегодня твой день. Как скажешь. Ну, дай ей сам что-нибудь. Дай тушенки, там есть… – заговорили бойцы.

Сюэли подманил мелкую местную лису тушенкой и увел ее из круга света, падавшего от костра.

Когда он вернулся, у костра продолжался разговор про непознанное, и Серега Малышев из Тихвина начал рассказывать байку, которую вспомнил, увидев лисичку. Малышев был погранец-дембель, служил он под Благовещенском и с тех пор заинтересовался историей своих войск.

– Вот я читал такую телегу – погранцы наши чего учудили, в конце войны дело было, году в сорок четвертом, такой нелепый отмаз закатали – рак мозга… Типа шпиен, не то японский, не то китайский, под лису маскировался. Так еле они его повязали. Только с собакой – ее-то хрен наколешь – нюх! На минуточку так – гонялись за нарушителем, прикинувшимся лисой, дня два, и повязали они его только верстах в тридцати в глубине своей территории… Ну, им пришлось по этому поводу писать рапорт, и вот тут поперли такие подробности – мама не горюй…

– А где читал? – сквозь общий хохот напряженно спросил вдруг Сюэли.

Серега загасил окурок о подошву.

– А ты че, интересуешься?

– Да, если можно…

– Добро, заезжай ко мне, в Тихвин, покажу документик этот любопытный, у меня копия хранится.

– Обязательно, – с жаром сказал Сюэли. – Обязательно. А Тихвин – это далеко? Это на Дальнем Востоке?

– Тихвин – на питерской трассе. Слушай, ты что – не знал, где Тихвин, и готов был ехать куда угодно, хоть на Дальний Восток, что ли?.. Тебе серьезно так сильно это нужно?

– Очень нужно, – сказал Сюэли.

Серега пожал плечами, но твердо пообещал взять Сюэли с собой, когда будет возвращаться домой.

Когда казанский отряд поднял горелые останки, верховые, Сюэли как раз относил бронницким забытый в лагере сухпаек и случайно шел мимо. Подошел поздороваться. С Казанью в тот день работал Саня, он подозвал его и повел показывать останки, чтобы Сюэли знал на будущее, как такие останки выглядят.

– В плане опознания случай – почти что безнадега. Единственное, что уцелело, сейчас увидишь, – закатанная в плексиглас фотка. И нет медальона никакого. Надежда слабая, что хотя бы род войск удастся выяснить. Если только сейчас парни еще чего-нибудь там не нашли.

– Я никогда не думал, что плексиглас – это материал, который не горит, – сказал Сюэли.

– Не, гореть-то горит, и очень хорошо. Но иногда остаются неповрежденными участки формы, и на одном из них эта фотка и сохранилась.

Под елками было раскопано.

– Нет ничего при нем, кроме этого снимка, – единственная зацепка – фото девушки. Но это, конечно, шанс мизерный… – тяжело дыша, проговорил боец, вылезший из ямы.

Когда Саня уже показал Сюэли все косточки и объяснил, что вот – бедренная, а вот – подвздошная, и как чего отличить, дошло дело и до фотографии. Со снимка на Сюэли смотрела пронзительно красивая китаянка. Он сглотнул.

– Но… это только половинка фотографии, – объявил он неожиданно. – Отрезанная.

– Ну… да, – присмотрелся Саня. – Ну и что? Что есть, то есть.

– На этом фото было два человека. Советский командир, танкист, и вот эта китайская девушка.

– Что? – к ним подсели казанские. – Что, говоришь, было на этом снимке? Где был весь снимок целиком?

– В экспозиции Музея военной истории в Ухане, – проговорил Сюэли, морща лоб. – Я запомнил эту женщину, она очень красивая. Трудно забыть. Но больше не помню ничего. Там была витрина… нет, целый зал был… по советским воинам-интернационалистам.

– Дорогой ты мой!.. – сказал Саня.

– А больше ничего тебе помнить и не надо, – заверил его Кораблев. – Дальше мы сами пески взроем. Всё. Женька, дуй в Любань, найди инет. Может, экспозиция музея в сети представлена.

– Блин, танкист, воевал в Ухане, фото есть в музее… Да можно считать, что по таким признакам боец опознан гарантированно! – Саня хлопнул Сюэли по плечу.

– Там та же самая фотография. Только сильно увеличенная, – взволнованно подтвердил Сюэли. – Но если это танкист и он горел в танке, то как его останки могут быть верховыми? А где танк?

– А танки – после войны на железо порезали. Горелых танкистов я сам поднимал под Тихвином у деревни Остров. Бои первых чисел декабря сорок первого. Они до города километров десять не дошли. Нарвались на минные поля. Оставшихся покоцали немецкие зенитки. Так вот там было то же самое.

– А как же вы распознаете, что это именно танкист?

– Ну, иногда бывает клочья комбеза и, там, остатки шлема кожаного, командирского. А бывает, что выкапывают петлицу с ромбиком и силуэтом танка.

– Но раз понятно теперь, что он танкист, – почему его не найдут по спискам без вести пропавших офицеров?

– А он от младшего лейтенанта может быть – дрова войны, хрен их всех высчитаешь. Если б знать, что он капитан-майор, допустим, – уже проще гораздо…

Через сутки Женька Кудряшов, посланный в Любань, вернулся с исчерпывающей информацией, выписав все, что нужно.

– Значит, так. Зачитываю: «В конце тридцатых годов советское правительство проводило так называемую операцию „Z“: оказывало военную помощь китайцам против японцев, посылало танки-самолеты-артиллерию, и некоторое количество военных специалистов, которые принимали участие в действиях против японцев. Многие там погибли, многие вернулись. В августе 1938 года была создана на базе советской техники первая в истории китайской армии механизированная дивизия. Артиллеристы с крупными партиями орудий прибыли в Китай в апреле 1938 года. Они многое сделали по организации и обучению орудийных расчетов, а офицеров-артиллеристов и офицеров-пехотинцев – основам боевого взаимодействия. Инструкторы артиллерии, как и инструкторы-танкисты, принимали непосредственное участие в боевых действиях».

– Ну, это я тебе бы и так сказал, – перебил его кто-то из историков. – В Ухане памятник стоит… советским танкистам.

– Погодите. Теперь по делу. Конкретно капитан Николай Иванович Стрепетов хорошо воевал против японцев…

– …погиб под Любанью, – сказал Леша. – 60-я отдельная танковая бригада. Охренеть.

– Погоди. Так что те даже дали ему прозвище Красный Тигр. Знаменитый Красный Тигр, не помню как по-японски, – простой советский танкист, выпивший им пять цистерн крови, чья голова была лично оценена командующим сухопутными войсками в мильон иен.

– Красный Тигр? Слушайте, а разве такое бывает? – спросил кто-то из девушек.

– Если этот мужик на своем Т-26 спалил полсотни японских машин – вполне, – сказал Женька.

– Красный Тигр же, точно! – подтвердил Сюэли, вдруг досконально вспомнив рассказ экскурсовода в Ухане.

– Дальше. Познакомился-влюбился-женился в этот же период на китаянке. Это все довольно известная история в Ухане, как оказалось. Когда возвращался в Союз, жена не смогла с ним уехать, престарелые родители не давали, надо было заботиться о них. Началась война, он уехал, не успел их забрать или не смог. Ну и вот. Экспозиция музея частями есть в инете, и я распечатал… вот эту… фо-то-графию…

Женька достал листок, на котором была напечатана фотография – не очень качественно, но зато вся целиком.

– Семейный портрет советского командира с женой. Ну и вот. Если бы ты не помнил этого, ну, не был в Ухане, или с памятью у тебя было бы похуже, или не поехал бы ты в поиск в этом году – все, мы бы сейчас хрен что установили. Схоронили бы без имени.

– Слушай, но это же просто какое-то немыслимое совпадение! – ахнул Сюэли.

– Не-а, это как раз одна из невероятных случайностей войны, – спокойно сказал Леша.

С того времени, как Сюэли услышал байку Сереги Малышева, его не покидало огромное беспокойство. Чтобы как-то заглушить его, он погрузился полностью в окружавшие его повседневные дела. Он привык полночи кочевать от костра к костру: Воткинск – Казань – Ижевск – Колпино – Архангельск – Вологда, – и засыпать в чужих палатках, а утром на раскоп. Однажды он до глубины души поразил Лешу, что произошло при следующих обстоятельствах: Леша вернулся в сумерках в лагерь, под тентом у поленницы возился кто-то из дежурных по лагерю, в капюшоне и к нему спиной.

– Ну, че, как, какие дела-то тут? – спросил Леша.

– Там бронницкие лосили, нащупили воронку, копнули – наши, хабар в хорошем сохране, черепа отдельно лежат, видать, черные воронку бомбанули. Кораблев сказал, завтра мы на нее идем, потому что сегодня у нас всё по нулям, весь день лосили, одно железо, – сказал дежурный.

В этот момент Леша подошел ближе и понял, что это Сюэли. Сказать, что он обалдел, – значит не сказать ничего. Сюэли как-то произнес это все без малейшего акцента.

Вечером в палатке Сюэли сказал:

– Знаете, ребята, так странно: надо возвращаться уже скоро, дел по горло, но вот я с Серегой договорился заскочить к нему в Тихвин, вроде какое-то продолжение экспедиции, и как-то я не мыслю себе ее окончания, иногда такое чувство – просто вот невозможно, абсолютно невозможно уехать.

– А залипнуть в поиске очень легко, – засмеялся Леша.

– Ваш покорный слуга в девяносто третьем году именно таким вот образом вылетел из института, – сообщил из темноты Санек. – После майской экспедиции во Ржеве «че-то вдруг накатило» съездить еще и в Тихвин, потом, уже в августе, – снова во Ржев, тут незаметно как-то сентябрь… а ну его, институт этот, рвану-ка я еще в Тихвин, ребята из отряда, с которыми весной копал, позвали к себе, потом в Ошту – там недалеко, всего верст двести, а потом в Подольский архив на три недели, а там и 9 декабря – день освобождения Тихвина, подъем времянок и большое захоронение… Декан не понял… Зато ротный понял.

– Поиск затягивает. Отсюда очень трудно возвращаться, нужно что-то очень значимое там, куда уезжаешь: любимая работа, семья… Иначе просто нет мотивации прерывать свою жизнь в поиске. Жизнь – она тут, а между экспедициями – накопление ресурса для следующих выездов. Но у тебя правда до фигища дел в Москве. Так что не волнуйся – вернешься. Я тебя сам за шкирку отсюда уволоку, – пообещал Леша.

Потом было девятое, и захоронение бойцов, и Череповец устроил роскошное фаер-шоу с тамтам-сопровождением, и так завершилась в тот год Вахта Памяти. А потом в жизни у Сюэли случился первый опыт чудного запоя в обществе друзей-поисковиков.

Когда Сюэли открыл глаза, он совершенно ничего не помнил. Ощущения во всем теле были очень странные. Снаружи, у входа в палатку, стоял Саня.

– А… что произошло? – спросил Сюэли. Он чувствовал, что ответ едва ли его обрадует.

– Ничего. Приобщился маненько к русским традициям, – сказал Саня.

– Э? – только и сказал Сюэли. И голос был какой-то чужой, ненормальный, да и голова была как бы отдельно.

– Ну, сын там у одного из наших родился, потом – начало отпуска… Отметили слегка.

– А какое сегодня число?

– Первое. Июня.

Сюэли, с огромным трудом уже вставший на четвереньки и закрепившийся в этом положении, мгновенно снова потерял это преимущество.

– Ну, а чего? Печень здоровая – три недели выдержал.

– А где Леша?

– Так Леша в Москву уехал… неделю назад. Он должен был там играть какого-то… орка, гоблина… а, скинхеда… типа предводителя скинхедов, вспомнил, в спектакле. Он и уехал.

Сюэли застонал. Постепенно он начал понимать, что двадцать пятого числа был капустник и он не вернулся к спектаклю.

– А почему Леша меня не… не забрал с собой?

– Он тебя разыскал тогда, перед отъездом. Что было, кстати, непросто, потому что ты был в деревне, в хрен знает какой. Но ты вообще никакой был в тот момент. Вообще без чувств. Ну, Леша сказал, что все ерунда и он поедет без тебя. Ну, какая разница, сколько там этих орков. Одним орком больше, одним меньше… не переживай ты так.

– Я должен был играть… главного положительного героя, – с трудом выдавил Сюэли. Масштаб бедствия потихоньку начинал разворачиваться у него в уме.

– Ну, вот что, главный положительный герой: ты спокойненько доползи сейчас до умывальника и умойся.

– Не-не-не, мне надо звонить. Мне срочно надо позвонить. Как вообще со мной могло это случиться?

– Это бывает… Потом, после бала, конечно, тяжко… Но в процессе ощущение времени летит на хрен. Вот так скажет кто-нибудь: «А давай еще к одному корешу забредем!» – минус сутки из жизни… Потом: «Сын родился! Пьем!» – еще дня три-четыре. Потом – «Тяжко-то как! Пивасика бы…» – ну, и еще дня два… Трезвак – выкуп – «за свободу!» – еще два дня…

Сюэли очень внимательно выслушал эту сводку с полей сражений. Ей, судя по всему, предстояло заменить его собственную память, потому что сам он не помнил ни-че-го, ну вот ничего совсем.

– Да, я давно хотел тебе сказать. Не расстраивайся, что у тебя на куртке написано «Космические пришельцы» и «Stargate Atlantis». Бывают надписи ну просто намного хуже.

– Да, я вообще… эпически крут, – Сюэли употреблял это выражение в том виде, в каком в свое время воспринял его на слух. – А… постой! А Серега Малышев… из Тихвина?

– Серега не уехал. Ждет тебя. Без тебя не уедет, обещал.

От Казани Сюэли позвонил в Москву Ди. Насилу он с пятого раза попал трясущимися пальцами по кнопкам.

– Ди, слушай, извини меня, я… подонок.

– Отчего же? Все хорошо, – защебетал в трубку Ди.

– Как хорошо? Я сорвал спектакль!

– Ну-ну-ну. Студента Чжана чудно сыграл Чжэн Юй. Он прирожденный чжэнмо, – Ди назвал амплуа главного положительного героя в юаньской драме. – Все получилось как нельзя лучше.

– Я что, никого не подвел?

– Видишь ли, Леша, прежде чем выехать из Любани, позвонил мне и спросил: нужен ли ты в Москве в виде трупа? Сказал: если сильно нужен, привезу. Я разрешил оставить этот предмет там, где он лежит. Чжэн Юй справлялся блестяще. Публика, знаешь, пришла в чистый восторг. Есть гораздо более актуальный вопрос: как твой поиск? Ты узнал что-нибудь?

– Ну, есть тут одна зацепка, единственная. Я опросил всех, кого мог, и… одна лишь есть ниточка. Она ведет в Тихвин, это здесь близко.

– О! Я чувствую, что это прорыв, – тоном прорицателя сказал Ди, и связь прервалась.

– Прорыв, да, блин… в канализации, – пасмурно сказал Сюэли и пошел умываться.

– Почему у меня так ужасно болит спина? – спросил он у Сани, умываясь.

– Дело в том, что существует такая игра в слона, – отвечал Саня с мефистофельским выражением лица, – Сильно любимая поисковиками…

– Не надо, – быстро и сдавленно сказал Сюэли. Он вдруг все вспомнил.

– Собственно, в Тихвин ехать – полчаса на мотовозе, – сказал Сюэли Серега, помогая собрать вещи. – Мне Леша тут рассказал про твои мытарства, про театр теней какой-то замороченный и как дед твой пропал в сорок четвертом – короче, чем сможем, поможем.

Мотовоз оказался таким маневровым локомотивчиком, который ходил по трассе Тихвин-Будогощь с парой убитых в хлам когда-то пассажирских вагончиков и останавливался в любой точке по крику пассажира: «Шеф, стой вон у той елки!».

– Так-то в принципе Тихвинский монастырь и сам город – с XV века. То есть он старинный, просто очень войной покоцанный, – рассказывал Серега. – Хотя вообще для Китая – город XV века – это, наверное, ржачка? Смешно звучит, да?

– Нет ну почему же? Это… бывает, – вежливо сказал Сюэли. – Например, вот на этом месте до XV века было море… Потом море отступило, обнажилась прибрежная полоса. И в этом месте возник город, как раз с XV века. Потому что раньше было невозможно.

– Нда. Понял, нам на аспект древности лучше не напирать, – расмеялся Серега. – Вообще-то Тихвин – это два города. Старый город – за речкой Тихвинкой, он на холмах, весь в зелени и без асфальта. Вот туда мы с тобой сейчас забуримся. Там на окраине – Фишова гора, на ее склоне – братское кладбище. Оттуда вид – до горизонта непролазные леса… На склонах Фишовой горы – бетонные немецкие ДОТы овощехранилищами работают. Между старым и новым городом как раз – монастырь Тихвинской Богоматери. На острове между речкой и каналом. Озерцо там искусственное небольшое, и посреди него – островок с монастырем. Вокруг монастыря – газончики, хорошие такие газончики, и я в этих газончиках лично обрывки наших противогазов находил. Прямо в черте города, в центре. А на другом берегу – новый город. Такие белоснежные кубики, знаешь, улицы квадратно-гнездовые. Там даже названий улиц нет: номер микрорайона, номер дома и все. А, ну, и пусть тебя не вводит в заблуждение название «старый город» – он все равно послевоенный. От довоенного остался один каменный дом.

– Один дом?

– Да. Ну, и плюс монастырь, естественно. С Тихвином вообще все интересно. Во всех энциклопедиях про войну, если ты посмотришь, в качестве даты его оккупации немцами значится 8 ноября 1941 года. Но это неправда. На самом деле немцы прорвались туда вечером седьмого. Потому что у наших, прикинь, был праздник с банкетом. Партхоз-верхушка и приглашенные командиры частей, которые город защищали, собрались в Горклубе на торжественный вечер. Обсуждали перспективы обороны прифронтового города. Надо сказать, его перед этим довольно успешно обороняли где-то с неделю. И в этот момент немцев в обход наших позиций провел предатель из местных. Прямо к городу. Когда после банкета наше начальство стало расползаться из Горклуба, прямо на площадь перед ним выехали немецкие БТРы с мотопехотой… Партхоз-актив удирал по склонам Фишовой Горы в одних подштанниках. А потом уже город штурмовали месяц и взяли его только девятого декабря. Вот такие вот дела.

– Я тоже люблю свой город. Гуанчжоу. В 1938-м году в него вошли японцы. Я хорошо это помню. В том смысле, что мы вообще про это не забываем. Поскольку было сильное сопротивление, весь центр города лег в руины, а промышленность уничтожили при отступлении китайские части. И потом японцы находились там до сорок пятого года, 16 сентября. Это очень долго, да? Но это не потому, что мы такие покорные судьбе люди. Просто так сложилось, – сказал Сюэли и внезапно продолжил: – А если мы действительно найдем отчет о задержании моего дедушки – как мы поймем, что это он?

– Ну, как? Там имя будет. С фото сложнее… Тогда и в красноармейских-то книжках фотографий не было. Но должен быть словесный портрет и биографические данные со слов задержанного.

– Но ведь в документах разведки было фото лейтенанта Итимуры, из «Курама Тэнгу»! – возразил Сюэли.

– Ну, так, блин, одно дело – фото заведомого японского спеца, оно точно должно быть. И другое дело – отсутствие фото у какого-то мутного китайца.

– Это не важно, – вздохнул Сюэли. – Фото не спасет. Дело в том, что я никогда его не видел. Я не знаю, как он выглядит. Кажется, у бабушки не было ни одного его снимка.

– Ну, чего тут скажешь? – плохо.

– Ну, она говорила, что носит его образ в сердце. Это очень надежно. Но… Я боюсь, имя может быть другое. Имя может быть любое, – сказал Сюэли.

– Тут ты прав. Я полагаю, у китайца, в сорок четвертом году решившего делать ноги в Союз, документов могла быть целая колода – хоть тридцать шесть штук на разные имена.

Дома у Сереги обнаружился завал всяких бумаг, разложенных по папкам, горы альбомов с газетными вырезками и бабушка, которая принесла им поднос с кулебякой и круто заваренный черный чай и все говорила Сюэли, что он худенький и бледненький, а Сереге – что он здоровый бугай.

– Ну вот, посмотри пока газетные вырезки про разные нормальные задержания, а я пока поищу про то, с выносом мозга. Не, ну правда – на границе, конечно, всякое случается – то сигналы идут с заброшенной вышки, где давно уже нет никого, она посреди пустошей стоит – но сигналы все правильные, все шифры, пароли новые, а вышка там уже… мхом поросла, то росомаха за почтовой машиной гналась три километра, то вроде трезвые все были, но видели подземный ход до Китая…

– Выложенный драгоценными камнями…

– Во-во… Но это, понимаешь, все специфика повседневной службы. А вот это пенка. Нашел. «Отчет о задержании лица, назвавшегося китайским перебежчиком Ли Сяо-яо».

– Значит, капитан Хорошевский. Могу себе представить его лицо… когда ему все это докладывали. «…Трудности с задержанием объясняются тем, что нарушитель принимал форму лисы и пытался скрыться в норе в трех километрах к северу… до лощины, где преследуемый ушел в кусты…», – Серега не выдержал и всхрюкнул, но тут же смутился. – Cлушай, извини, – он сунул Сюэли истрепанные листки. – Ты сам это почитай, меня сейчас просто порвет. КСП – это контрольно-следовая полоса. Ну, дальше тут вроде все ясно. Слушай, это просто «Вечера на хуторе». Близ Диканьки.

– «…с помощью поисковой собаки были задержаны две лисицы, не проявившие при допросе человеческих качеств…»

Серега, сдержанно всхлипывая, медленно сполз с дивана на пол.

– «…и замечен был в конечном счете по хвосту…»

– Слушай, я… пойду водички попью, – пробормотал Серега и выскочил за дверь. Когда он вернулся, Сюэли уже дочитывал бумаги.

– «…следы на КСП, оставленные задержанным, совпадают… а также настойчиво указывал на большую ценность предметов искусства, которые имел при себе, в ящике размером… по распоряжению капитана Хорошевского И.Т. запакованы и приготовлены к отправке в Москву в ГМИИ с сопроводительным письмом…».

– Кстати, это большая удача, – сказал Серега уже спокойно, – что на заставе случился настолько культурный и грамотный офицер, что он решил в те времена, там вообще-то, мягко говоря, не до того было, – а он вник во всю эту бодягу, оформил ящик, проследил за отправкой… он, может, на гражданке вообще искусствоведом был каким-нибудь? Хрен знает… в общем, повезло. Повезло однозначно.

– Но если дедушка сдал советскому государству ценные предметы искусства… добровольно, то… как это могло повлиять на его дальнейшую судьбу?

– Да как повлияет, если в лагерь он отправился все равно с тощим зековским сидором? А театр уехал другим маршрутом.

– А… Ну да, верно. Значит, в лагерь? В какой лагерь?

– Скорее всего – где-то там же, на Дальнем Востоке, для начала. А потом – как фишка легла. Где угодно он мог потом работать.

– «…при задержанном обнаружено 12 различных документов на разные имена, причем отсутствовали бумаги на имя, которым он первоначально назвался при задержании… было предложено оставить одно из имен на выбор…»

– Но ведь имя Ли Сяо-яо – настоящее, – растерялся Сюэли.

– Не смеши меня. А как наши органы поймут, какое из имен настоящее? Под любым именем он в Союзе мог натурализоваться, под любым! Просто – какое благозвучнее показалось, то и оставил.

– Он хотел сменить имя, – подумав, сказал Сюэли. – Чтобы японцы полностью потеряли след. Какая большая предусмотрительность!.. – и тут его вдруг бросило в жар. – «…Для занесения в новые документы было выбрано имя Ли Дапэн…»

Он еще думал, что ошибся, что это просто совпадение, но дальше, в скобках, имя Ли Дапэн было нацарапано иероглифами () – видимо, задержанного заставили там расписаться.

И тут Сюэли, который давно уже сделался нормальным, своим в доску парнем, совершил ряд странных поступков. Он рухнул на колени и принялся кланяться, стуча лбом об пол и восклицая: «Я благодарен тебе по гроб жизни! Благодарность моя не имеет границ на земле и в небесах!» – после чего в мгновенье подхватил свои вещи и готов был выскочить за дверь.

– Постой, ты чего? Что случилось-то?

– Мне нужно в Москву.

– Подожди, через два дня машина будет до Москвы, у меня приятель поедет…

– Спасибо, я на перекладных.

И Сюэли в самом деле, удивительно четко перепрыгивая из электрички в электричку, добрался до Ленинградского вокзала в Москве, на «Комсомольской» спустился в метро, сел до «Охотного ряда», там вышел, поднялся в город и вбежал в Иверские ворота. Этот путь остался в его памяти навсегда. Обувной ларек стоял примерно возле памятника Минину и Пожарскому. Сюэли перебежал площадь, кинулся в ноги Ли Дапэну и стал биться головой о брусчатку Красной площади, восклицая:

– Простите, дедушка! Ведь я недостойный ваш внук! Как я мог не узнать вас! Как же велика моя вина! Поистине, я заслуживаю смерти!

– Это в каком же мы с вами родстве? – с интересом спросил Ли Дапэн.

– Ваша дочь вышла замуж за лиса по фамилии Вэй из Гуандуна, – отвечал Сюэли. – Она-то и есть моя мать. Вы навещали нас в самом начале династии Цин, но я тогда был совсем малыш и, конечно, никак не мог помнить вас.

– Так ты теперь, выходит, научился принимать мужской облик! В то время ты был совсем молоденьким лисом и не умел принимать ни мужской облик, ни женский… А какой вырос красавец!

– Как же я мог, читая Чжуан-цзы, не догадаться, что Ли Сяо-яо и Ли Дапэн – это имя одного и того же человека? – Сюэли собрался снова приложиться лбом о пыльную мостовую.

– А что Цю-юэ? – перебил дедушка. – Здорова?

– Ах, да что ж это я!.. – Сюэли поспешно вытащил из кармана мобильник и стал набирать бабушкин номер в Гуанчжоу. – Конечно, бабушка в добром здравии! Ах, какая радость, какая радость!.. А ведь как я искал вас! – продолжал он, от волнения не зная, как и приступить к рассказу. – Я… я нашел здесь, в Москве, фрагмент театра… – в этот момент на том конце, в Гуанчжоу, бабушка сняла трубку. Нельзя и передать той радости, с которой Сюэли смотрел, как дедушка после стольких лет разлуки сказал бабушке несколько слов, как будто они никогда и не расставались.

– Я немного задержался, милая Цю-Юэ, – сказал дедушка, – но скоро буду.

– Тридцать лет у меня ушло на то, чтобы добраться из Сибири до Москвы и при этом не привлечь к себе ненужного вниманья, и еще тридцать лет – на то, чтобы совершенно точно выяснить, в котором из музеев хранится театр, да при этом не привлечь к себе ровным счетом никакого внимания, – рассказывал дедушка. – В то время я с вещичками расположился здесь, на Красной площади, – ведь это место удобно стратегически необычайно, если глаз стараться не спускать с ГМИИ и ГИМ, не забывая и Музей народов Востока.

– Театр точно в Пушкинском музее. Мне посчастливилось наткнуться на обломок украшения от театра, – Сюэли завозился в кармане и вытащил на свет бережно хранимую вещь. – Я не знаю, от какого места откололся этот кусок, но он подсказал мне, как можно проследить судьбу театра. Эта яшма в оправе досталась мне случайно, ею играли дети. По этой ниточке дошел я до ГМИИ, но, конечно, внутрь мне был заказан путь. Куда уж там! Но что же это за фрагмент – насколько важен он или неважен? Наверно, всего лишь часть обивки сундука?

Дедушка взял из рук Сюэли яшмовое украшение.

– Это навершие, – сказал он, беспокойно оглядывая круглую пластину. – Каких только сюрпризов ни преподносит нам судьба!

– Андрей мне так и говорил… – Сюэли еще раз удивился профессионализму российских историков.

– Едва ли мог тебе сказать он суть: ведь эта вещь крепилась в центре ширмы, наверху. И, верно, выпала оттуда. Ее отсутствие никак не помешает использовать театр как театр, на сцене разыграть любую драму, вот только он не будет излучать. Событья проецировать не будет.

Сюэли недоверчиво тронул кругляшок пальцем.

– Выходит, ты, и сам не зная как, здесь выцепил из грязи и из пыли ту самую деталь, что всех нужнее. И как тут не принять за перст судьбы…

– Не-а. Это одна из нормальных случайностей войны, – сказал Сюэли.

– Что ж, есть и в этом доля правды. Покуда наш театр все еще там, для нас не кончилась война. Давай и в самом деле мы не будем размазывать по поднебесью клейстер – расклеивать по небу облака, а перейдем к насущному самому делу.

– Еще немного погодите, дедушка, – спохватился Сюэли, снова кидаясь ничком на землю в выражении отчаянной скорби. – Чуть я не забыл: ведь я, ничтожный, подозревал вас поначалу, что вы запродались японцам, что настоящий вы им отдали театр. Да-да, предателем считал вас, не зная ровно ничего. А ведь чем меньше знаешь, тем лучше думать бы о людях надо. С каким же после этого лицом на вас смотреть, дышать и жить я стану?

– О'кей, формальности соблюдены, – сказал Ли Сяо-яо, хлопнул Сюэли по плечу, подхватил его под локоть и поставил на ноги.

– А что произошло там, в Ляньхуа? – сейчас же с любопытством спросил Сюэли. – Как вы так обвели их вокруг пальца?

– Ну, чудно бабушка твоя мне помогла. Она нагромоздила лисьи чары на дом до самой крыши, с трудами не посчиталась. Казалось, что в доме человек шесть, а то и восемь, какие-то дети, стоны, скрипы… И все это держала одна лишь твоя хрупкая бабушка усилием воли четыре дня. На деле не было там никого – взяла немного соли от соседей, какое-то тряпье и лоскуты – и дом соорудила то что надо!

– В записках лейтенанта Итимуры я читал, как жалко выглядело жилище – обветшалое, полное нужды и горя…

– Кто сам полез в логово лис, пусть не жалуется на то, что он там увидел, – вздохнул Ли Сяо-яо.

– Вот чего я никак не сумел понять, дедушка, – выспрашивал Сюэли, – показывая силу театра на копии, как сумели вы сделать так, что все исполнилось как по-писаному?

– Ну, сказать, что легко это было, не могу. Сначала я встретил в бамбуковой роще Фань Юй-си. Бегал по лесу, искал пропитание – и наткнулся на Фань Юй-си, который, весь израненный, возвращался домой и часто отдыхал. Меня он не узнал, конечно, ведь я был в обличье лиса. Я рассчитал примерно, что со скоростью такой он добредет домой дня через три. И этот навязал сюжет японцам, но неприметно, так что показалось ученому Чжунвэю, как будто сам он мной распорядился. Что же до почтенного Цао – я, каюсь, показал ему виденье: золотой мост уходит в небеса, виденье это в воздухе соткалось минут на пять, и этого хватило.

– Но как старое хлопковое дерево возле дома Цао превратилось в клен? Ведь тут не хватит никаких усилий!

– Вот это я и сам, признаться, не понимаю хорошенько. Могу лишь только предположить, что сама природа помогла нам и подстроилась, ведь природа с лисами заодно. Я так просил и обращался к Небу… Одна лишь страшная вина легла при всем при этом на меня – и то невольно. До сих пор иногда вспомню – и не могу опомниться от восхищения и жалости. С японцами был юный лисий жрец, который сразу же сделал мне подношенье – с начинкой рис в конвертиках из тофу, и таким образом уже начал служить нам. Он несколько дней не понимал, кто мы, и я не знал, так ли искусен он в распознаванье. Я замаскировался, как умел. И только в день спектакля, как я теперь могу сообразить, припоминая, как там падал свет, – он мельком видел тень мою за ширмой. Тогда, конечно, не понять, что я лиса, уже не мог. Ведь у тени нашей морда длинная с ушами… Обычный не увидит человек, но жрец Инари не понять не может. Ах, как я оценил его поступок!..

– Да, я знаю тоже. Аоки Харухико.

Сюэли понял, что тогда произошло, еще по запискам Итимуры. Аоки, внезапно в день спектакля увидев перед собой старого девятихвостого лиса, прозрел и сразу понял, что сейчас их в мгновение ока неведомым образом обведут вокруг пальца. Разумеется, он обязан был немедленно предупредить командование, но не мог, чтобы не подвести Ли Сяо-яо. Предать лиса он никаким образом не мог как синтоистский жрец, который служит Лисьему богу. Ему осталось только покончить с собой.

– Да, он мог бы выдать вас, и с головой. Но предпочел сам умереть. Такая преданность Инари! В ком еще сыщется столько благородства!.. Невыносимо жаль его.

Беседуя так, они пересекали Красную площадь в направлении Монетного двора.

– Скажи, а ведь, кроме Сюэли, был еще и Сюэлэ?

– Да, это мой брат, он младше. И только учится писать еще головастиковым письмом. Они все в добром здравии, в Сиане. Могу представить – от счастья, верно, обомлеют, когда им бабушка скажет, что вы нашлись.

IV. Профессия Ди

Постепенно, слово за слово, из разговоров выяснилось и куда делось японское золото, уплаченное за театр: сразу после отъезда японских военных дедушка просто махнул хвостом, и все золото превратилось в груду сухих листьев. Бабушка лапами немножко прикопала. Так оно лежало некоторое время, а потом, ближе к концу войны, бабушка отнесла листья на почту в нескольких легких коробках и отправила в Фонд реставрации Хиросимы. Там уже, по прибытии, листья сразу же превратились в золото. В одну из коробок бабушка сунула записку. Сама Шангуань Цю-юэ говорила о ней, краснея:

– Ну, я там написала им хайку-то… худо-бедно. Вложила в посылку. В память о господине Цинму. Не очень я разбираюсь в хайках-то.

Проспав сутки мертвым сном в общаге, Сюэли рассказывал обо всем Ди, сидевшему на циновке в халате с пионами и зимородками:

– …Потом бабушка понюхала в том месте носом, лапами раскопала и все вырыла. И опять превратилась в благообразную такую юную девушку и засеменила на почту. В одну из коробок она засунула листок со стихами:

Бывает, что золото лис Не превращается всё же В сухие листья и мусор.

– Я правильно понял, что теперь план по ограблению музея развернется во всю ширь? – беспечно спросил Ди.

– Ди, ругай меня, если хочешь, считай, что это нехорошо, но не выкрасть театр невозможно. Пойду и в тюрьму, если нужно, но если не попытаюсь, себя же буду всю жизнь укорять.

– Я не видел в твоем поведении ни грамма корысти ни разу, – рассмеялся Ди. – Теперь, когда твой почтенный дедушка объявился, ситуация стала столь ясной, что я иду вместе с вами воровать театр.

– Самая большая моя беда не в этом, – сказал Сюэли. – Когда я вернулся, Цзинцзин кинулась ко мне, сияет. И как же мы любим друг друга, и как все бесподобно в ней… А я не могу и руки ей подать, отшатнулся, стою одиноко, как белый журавль на одной ноге стоит у сухих тополей. Не очень-то все это правильно, а, Ди? Вот и сейчас вновь. Цзинцзин знает лишь, что я вернулся из поиска, но что я нашел дедушку, знаешь только ты. Ей нельзя этого сказать. Количество лет уже не сойдется.

– Что ж делать, сам знаешь – нельзя этот трогать баланс. Ты же лис, из человека всю жизнь выпьешь – по капле, не сразу, не заметно глазу…

Цзинцзин приснились лисы. Они ходили по столу и так изысканно ели из тарелок, из ваз… Это был замок с коридорами, и в главной зале был накрыт такой стол, огромный, с белой скатертью и подсвечниками. По столу, между хрустальных бокалов, бродили лисы, рыжие с черными лапами. Кажется, там еще лежали трупы на полу, нельзя было разглядеть, но это была мелочь по сравнению с лисоньками на столе! Она проснулась с блаженной улыбкой.

Сюэли пытался посоветоваться с Ли Сяо-яо по поводу своей любви.

– Дедушка, коль скоро я ступил на трудный такой путь, не правильно ли будет мне дойти по нему и до той калитки, которой он завершается в конце, – до отказа от долгой своей лисьей жизни? Калитка та, правда, давно уже не открывалась, но если ее толкнуть, откроется со скрипом, я полагаю.

– Вот уж подлинно, любовь – такое прекрасное чувство! Ты же знаешь, как я познакомился с твоей бабушкой… Нет? Мы случайно в темноте одновременно засунули морды в один чан со сметаной и застряли там. Пока думали, что делать, успели влюбиться друг в друга. И дружно расколотили чан о скалу, и даже обидно стало, что так быстро освободились. Подъели сметану, вылизали черепки, и уже пора было расставаться. Ну, на другое утро я, в зеленой шелковой одежде, с шестью конями в упряжке отправился к дому ее почтенных родителей…

– Я откажусь от бессмертия ради Цзинцзин, – сказал Сюэли.

– Это прекрасно. Ну, и я, пожалуй, тогда откажусь от бессмертия, за компанию, – сказал Ди.

Сюэли посмотрел на него с удивлением: он не думал, что Ди тоже бессмертен. Для него было совершенно очевидным, что Ди не лиса. Остальное скрывалось в тумане.

– А если мы оба откажемся одновременно, это не нарушит как-нибудь мирового баланса? – осторожно спросил Сюэли.

– Да нет, ерунда, – заверил Ди.

Они сели друг напротив друга на пол, положили руки на колени и начали медитировать.

– Может быть, дверь запереть? – спросил Сюэли.

– Какая ерунда! – сказал Ди.

– Ты думаешь, на прием к Небесному Императору сейчас очередь?

– Поменьше, чем в ГЗ на перерегистрацию, – сказал Ди.

Стало тихо, только проехала «скорая» где-то по проспекту и были слышны из-за стены позывные какой-то московской радиостанции. И через две минуты Ди уже подал руку Сюэли перед раскачивающимся веревочным мостом над пропастью с демонами.

– Благодарю вас, мы не тени умерших, не надо клеить на нас ярлыки, – Ди отвел руку чиновника загробного царства, который хотел прилепить им на грудь полоски бумаги с какими-то надписями.

Сюэли просто не представлял себе, как бы он разобрался тут без Ди. Огненные демоны гнусно дышали в лицо. Они шли часа два до дороги, откуда виден был дворец Небесного императора, и еще часа четыре по ней. Всюду суетились чиновники, направляя поток народа. Какая-то женщина спросила их: «Я решила умереть вместо своего мужа, вот, пришла – куда мне обратиться?». «Он мертв или еще болеет?» – спросил Ди. «Четыре часа как умер». «Тогда вон к тем чиновникам в высоких шапках обратитесь, у них Книги Живых и Мертвых, они исправят его запись и вычеркнут вас. Санкция князя Бао Гуаня вам не нужна, но нужна подпись начальника канцелярии Девятых Небес, насколько я знаю. И говорите всем, что он не четыре часа как умер, а четыре дня – тогда они поторопятся его вернуть, боясь, чтобы тело не разложилось», – сказал Ди. И, прервав ее робкие благодарности со словами: «У меня тут очень похожий случай», – Ди протащил Сюэли дальше. Сюэли подумал, что просто удивительно, как он раньше не мог догадаться, кто Ди по специальности: конечно же, он был юристом. Впрочем, во дворце у него эта уверенность пропала.

Договорившись с двумя суровыми чиновниками в облике Синего Журавля и Белого Носорога, Ди подтолкнул его вперед, прямо поближе к трону Небесного Императора.

Сюэли не смел смотреть на императора и не смел терять времени в этой суматохе. Он упал на колени и воскликнул:

– Позвольте мне отказаться от вечной жизни!

– Ты кто таков? – спросил Император.

– Ничтожный ваш подданный, из юэйских лисов, моя презренная фамилия – Вэй, и я четыреста лет впустую живу на свете. Я имел счастье…

– Несчастье, – подсказал Ди.

– …имел несчастье полюбить смертную, и хотел бы лишиться вечной жизни, чтобы остаться с ней. Не откажите в моей смиренной просьбе!

– Ну, и я хочу просто за компанию, чтобы это… не скучно было… и вообще, – добавил Ди, тоже становясь на колени.

– Почтительнейше умоляю, внемлите мне, прислушайтесь к моей просьбе, и я никогда больше ничем не потревожу вас!

– Ни о чем другом так не мечтаю, как утратить бессмертие! Перебью все стекла тут у вас, если решите не в мою пользу, – быстро добавил Ди. – Я, собственно, из солидарности… знаете, как говорится: за компанию и монах женился!..

– Пожалейте, лишите меня вечной жизни и позвольте воссоединиться с возлюбленной! – Сюэли уткнулся в пол и истово стукнулся раз десять лбом о яшмовую плиту.

– Нет, так нельзя, – сказал Небесный Император в раздумье. – Это совершенно исключено!

…Они вышли из глубокой медитации и сидели друг напротив друга в общаге, прибалдевшие.

– Что нельзя? Мы не спросили. Нельзя вообще отказаться от бессмертия или просто нельзя отказаться двоим одновременно?

– Не знаю, – сказал Ди. – Я тоже не понял.

– Я должен вернуться и спросить, – сказал Сюэли.

– На вторую такую медитацию сил не хватит, – задумчиво сказал Ди.

– Это правда. Я не смогу теперь это повторить лет пятьдесят.

– И я… лет пятнадцать.

Ди усмехнулся и вышел. Нет нужды и говорить о том, что он сделал это нарочно, чтобы остановить Сюэли в этом безумном порыве. Он вообще был хорошим другом.

Собственно, никаких слухов о том, что Ди – святой, по общежитию не распространилось. Никто, кроме Сюэли, этого по-прежнему не знал, и было бы как-то странно, если бы он говорил об этом.

– Жаль, что теперь не Рождество, – беззаботно заметил Ди. – Под Рождество это ограбление выглядело бы особенно уместно.

Все-таки был июнь. Москву накрыло огромными сумерками, когда сотрудница музея, собиравшаяся поставить двери Голицынского флигеля на сигнализацию, услышала, как кто-то поскребся в дверь. Она прошла к двери и открыла: на пороге сидел старый, потрепанный жизнью, со свалявшейся местами шерстью лис и широко улыбался.

Когда Ирина Александровна шагнула наружу, лис, явно хромая и поджимая больную лапу, отбежал на несколько шагов и сел поодаль.

– Лисичка – в городе? Бедная лисонька, голодная, – растерялась Ирина Александровна. – Чья-то домашняя потерялась. Лапа больная…

Она инстинктивно кинулась за пирожками с мясом, которые лежали у нее на холодильнике в промасленной бумажке.

– Рома, не закрывайте, я сейчас приду, – крикнула она милиционеру-охраннику, сидевшему в другом помещении.

Когда несчастная хромающая лиса, широко и доверчиво улыбаясь, увела сотрудницу мелкими перебежками за угол здания, в дверном проеме Голицынского флигеля появился аспирант Ди – с распущенными волосами, в шелковом шарфе с орхидеями в лиловых тонах. Он сделал несколько шагов в сторону каптерки, где возился с ключами дежурный милиционер, и сказал совершенно серьезно:

– Можно я поздравлю вас с большим китайским праздником?

– А? Чего? – обернулся милиционер, и в этом была его ошибка. С этого момента Ди удерживал его внимание.

– Сегодня великий китайский праздник – знаете, День, когда облака направляются на юг. Это день, когда золотые фениксы кружат над деревьями, не отбрасывающими тени. Они сбиваются в стаи и берут курс на волшебную гору Кайлаш, их цель – город богов, куда не ступала нога человека, ибо достичь его можно только сердцем, а кто из ныне живущих людей способен на такое…

Через полминуты, проходя мимо подсобных помещений со связкой отмычек, фонарем и кусачками, Сюэли слышал ровный голос Ди, говорящий:

– Видите ли, есть люди, которые, находясь в дороге, не покидают дома. И есть такие, которые, покинув дом, не находятся в дороге.

Под журчащие инструкции Ди, адресованные милиционеру («Зачерпни воду, и луна будет в твоей руке. Прикоснись к цветам, и их аромат пропитает твою одежду»), Cюэли разобрался с внутренней сигнализацией и открыл двустворчатую дверь в помещения китайской коллекции. Это были две тесные небольшие комнаты, заполненные запахом старого дерева и сумеречные, вероятно, даже ярким днем.

– …Ведь дикий гусь не имеет намерения оставить след на воде, равно как и вода не имеет желания удержать отражения гуся, – неслось из коридора.

Сюэли начал розыски. Многие вещи, явно принадлежавшие императорской семье, перемежались деревенским фарфором и дешевыми шкатулками для шитья вроде той, что пользовалась тетушка Мэй; многие несомненно парные вещи были разрознены. Футляры со свитками, вероятно, редкими, свалены в углу. К стене прислонен был кусок карниза из ажурного абрикосового дерева. Деревянная вычислительная машина, бронзовые кубки для вина эпохи Хань, принадлежности для гадания, очень древние, музыкальный инструмент шэн, чайник для вина, стаканчик для игральных костей…

– Домик для сверчка без сверчка, – пробормотал Сюэли, – грустно от его вида.

Он искал всюду. Прекрасно пахла сирень в стеклянной банке на окне. В голове у Сюэли тикал хронометр. «Что же я так долго… Где же это…». Помещение было так заставлено, что он не сразу заметил сундук от театра. Сверху было навалено с восемьдесят цзиней всякой дряни.

– Когда на сердце светло, в темном подземелье блещут небеса. Когда в мыслях мрак, при свете солнца плодятся демоны, – просвещал своего слушателя поневоле Ди за дверью.

Когда Сюэли откинул наконец крышку и начал перебирать содержимое сундука, его сердце сильно забилось: он почувствовал неладное. Он не сразу понял, в чем дело, пока, покопавшись в сундуке, не обнаружил со страхом и упавшим сердцем, что держит в руках двух одинаковых марионеток: двух императоров. Двух императоров в одном театре не должно было быть. Он схватился в сундуке за одну, за другую куклу, копнул поглубже, вынул первую попавшуюся вещь и отпрянул в ужасе: он вытащил засушенную лапку каппы. Его прошиб холодный пот. У него в уме мелькнуло что-то вроде явственного видения: как в наползающем тумане, в сплошной перестрелке обнимает сундук и сползает с него рука доктора Накао, жесткого мистика, разумеется, охранявшего копию театра, разумеется, застреленного русскими на месте, и как лапка каппы выскользнула у него из-за пазухи, когда он упал мертвым. Сюэли повел глазами по сторонам и обнаружил второй, задвинутый в темный угол, точно такой же сундук. Он выволок его поближе к первому и отбросил крышку. Второй был полупустой, но марионетки, несомненно, были перемешаны. Русские конфисковали копию театра у японцев, свезли все в одно хранилище, здесь обнаружили полное сходство двух наборов и, поскольку им было все равно, свалили все в одну кучу. Кровь Накао Рюити затекла в сундук, что хорошо помогало отличить японский сундук-копию от оригинала. Но марионетки!.. Самостоятельно, без дедушки, рассортировать настоящие и фальшивые марионетки Сюэли не мог. Вызвать сюда дедушку он не мог также. Не под силу ему было и вытащить два сундука.

– Когда ищешь огонь, находишь его вместе с дымом. Когда зачерпываешь воду из колодца, уносишь с собой луну, – убалтывал милиционера Ди.

– Вот именно. Когда ищешь театр, находишь его вместе с копией, – Сюэли сел на пол и хотел заплакать, но вместо этого стал набирать номер на мобильном.

Набрав номер, он впервые в жизни начал разговор непривычно для себя и, с его точки зрения, невежливо, но именно так, как начинали его русские:

– Леша! – воскликнул он. – Ты где?

– Из универа еду, на «Кропоткинской», в метро, – откликнулся Леша.

– Выходи наверх и иди к Голицынскому флигелю, – выдохнул Сюэли, обезумев от такой удачи. – Я тебе по дороге объясню все.

Еще никогда в жизни Сюэли не приходилось говорить столько правды подряд.

– Я в запасниках Пушкинского музея, в хранилище китайской коллекции. Мы хотим выкрасть театр теней, он безраздельно принадлежит Китаю. Я очень, очень тебя прошу: помоги нам.

– Я согласен, что театр вам как бы нужнее, – легко согласился Леша. – А ты во что-то влип там?

– Да, тут непредвиденные обстоятельства. Еще два слова. Я нашел своего дедушку, и это Ли Дапэн. Времени на объяснения нет, слушай главное. И я, и дедушка, вся наша семья – лисы. Понимаю, звучит не очень, но… Помнишь, я нашел верховые останки под Любанью? Я нашел их тогда по нюху. Когда все ушли на обед, я… принял вид лисы. В месте раскопа ничем не пахло, а в стороне из-под земли пахло гарью, железом и чем-то органическим. Там я отрыл планшет. Помнишь? Леш, думай что хочешь, только зайди сейчас во флигель. Там Ди отвлекает милиционера, не сбивай его, пожалуйста, он не очень хорошо владеет гипнозом и с трудом это делает.

Через минуту Леша вбежал в комнатку, где Сюэли сидел на полу возле двух сундуков с марионетками.

– Значит, Леш, хочешь верь, хочешь – нет, но вот, – и Сюэли превратился у него на глазах в лису и обратно.

– Охренеть, – сказал Леша. Нервы у него были нормальные.

– Это – повседневная китайская реальность, – торопливо пояснил Сюэли. – А вот это – беда, – он обвел рукой два раскрытых сундука. – Москва – это огромный магнит: она притягивает к себе что ей нужно и что ей не нужно. Здесь два экземпляра театра, сваленные как попало.

– А, ну, нормально, чего еще от наших ждать. Недоразобранные военные трофеи.

– Без дедушки это не разгрести. А дедушка сейчас отвлекает музейного дежурного, и для этого он превратился в лису. Но он срочно нужен мне здесь, внутри. Без него я не отсортирую японскую копию от настоящего театра.

– Где они? – деловито спросил Леша.

– Они где-то недалеко, рядом с этим двориком, ты увидишь их, если поищешь. Как хочешь, но перехвати ее внимание и отправь дедушку ко мне. Э-э… скажи: «В большом свитке малый свиток – картина в картине».

– Может, еще сказать «Слоны идут на север»?

– Да это не пароль! Это значит, что тут оказался подвох. Фигня с секретом. Выражение такое, китайское.

Сюэли проводил Лешу до порога. Когда они проходили мимо Ди с милиционером, Ди символически отгородился от них раскрытой ладонью и как ни в чем не бывало продолжал:

– В каждом человеке живут великая любовь и великое сердце, – проникновенно говорил он. – Повсюду есть место для подлинного переживания. Нет разницы между дворцом из золота и камышовой хижиной. Но стоить стеснить свои чувства и отвернуться от своего сердца, как промах на вершок уведет от истины на тысячу верст.

Милиционер их не заметил.

– Ирина Александровна, здравствуйте. Вы нам лекции читали на третьем курсе, по истории искусства, помните? Я еще сдавал вам четыре раза, – обрадованно сказал Леша. – А че это у вас такое?

– Здравствуйте, Лешенька. А вот лисичка бедная, жалкая такая… Я думаю, ее к ветеринару надо? – сказала историк искусства, прикладывая руки к щекам. – Еле подманила зверечка бедного. Вот, уговариваю пирожок съесть…

Из темноты навстречу Леше осклабился матерый старый лис.

– Лисичка со скалочкой… – задумчиво протянул Леша, присаживаясь на корточки напротив несчастного зверя. К счастью, Ли Дапэн знал его в лицо: Сюэли как-то приводил к нему Лешу и представлял его как своего друга. – В большом свитке малый свиток – картина в картине, – шепнул Леша в повернувшееся к нему лисье ухо. Лиса тявкнула и отбежала. Она поюлила возле Ирины Александровны, сделала несколько прыжков и зигзагов и скрылась в темноте.

– Спугнули, – ахнула та. – Совсем затравили зверя…

– Сейчас, в темноте, не поймаем. Если утром увидите – я помогу поймать. И к ветеринару отвезу. Вы мне позвоните только, я вам номер сейчас… – Леше даже не нужно было изображать из себя воплощение надежности, он действительно был надежным парнем. Он только знал, что лис больше никогда не придет. – Ну вот, а я, Ирина Александровна, понимаете, выучился на историка, после диплома начал искать работу, проработал сколько-то в Коломенском…

– Кстати, Леша, если вам когда-нибудь понадобится подработка, есть неиссякаемый источник дохода… Вы ведь специалист по истории ХХ века?..

Они проговорили довольно долго, когда к ним подошел благоообразный пожилой китаец в солидном костюме, представился как профессор Пекинского университета Юань Пин и пожаловался, что совершенно заплутал, разыскивая Институт русского языка на Волхонке, так что теперь ему уже не нужен и сам институт, а только бы добраться куда-нибудь. Леша вызвался проводить его до метро, и оба ушли. Таким образом Ли Сяо-яо снял Лешу с его поста.

Обойдя вокруг здания, они принялись помогать Сюэли и Ди, которые выволакивали с черного хода опоясанный яшмовыми украшениями темный деревянный сундук. Вдвоем им было тяжеловато, но вчетвером справились. Ди заскочил снова внутрь, провел ладонью перед лицом застывшего столбом милиционера и выбежал вон. Милиционер встряхнул головой и сел за письменный стол делать в книге дежурств запись о том, что никаких происшествий не было. Когда вернулась Ирина Александровна, он как раз дописывал слова «все спокойно» и выражение лица у него было самое дзэнское.

В это время Сюэли и Ди уже загрузили сундук с театром в передвижной обувной ларек Ли Дапэна, который, как известно, можно было тянуть за веревочку и который как раз о ту пору подъехал к Голицынскому флигелю со стороны Волхонки.

– Ну что ж, – сказал Ди, утирая пот. – До расвета еще куча времени, успею посидеть над диссертацией. Дописываю диссертацию, защищаюсь уже скоро, – пояснил он со своей чудесной улыбкой, – «Проблема ответственности в современном праве».

Он поймал машину, мелодично сообщил, что ему надо на Воробьевы горы, сонно откинулся на сиденье и мгновенно задремал.

Леша помог довезти ларек до Красной площади, и они с Сюэли прощались уже на рассвете возле Исторического музея.

– Я так тебе благодарен…

– Да не за что, – пожал плечами Леша. – По-моему, мы сделали сегодня нечто в целом правильное.

– Может быть, я могу чем-то… Может быть, в Китай так же случайно попало что-нибудь важное для русских и совсем постороннее для нас? Какая-нибудь реликвия? Я бы постарался отплатить добром за добро, – сказал Сюэли. – Есть какая-нибудь историческая вещь, которая по случайности хранится в Пекине или в Сиане, хотя должна быть у русских?

– Ага, шпага Суворова, – развеселился Леша. – Мы ее случайно уронили в Китай из космоса. Да, завернутой в мундир Жукова, – тут он начал ржать в полный голос. – Ладно, бывай.

Ли Сяо-яо склонился над сундуком и точным движением вправил навершие на место, в узор наверху по центру ширмы.

– С этого момента театр в рабочем состоянии. Все собралось воедино. Половинки сощелкнулись в круг, в гармонии всё под небесами. Ну, что ты смотришь на меня?

– Вы, верно, знаете, дедушка – в «Исторических записках» Сыма Цяня есть части, написанные еще его отцом, придворным историографом Сыма Танем. Рассуждать же теперь о том, что там написано отцом, а что сыном, приходится с большой осторожностью, настолько сложно различить их стиль. И думается мне, все это оттого, что отец и сын…

– …Были полными единомышленниками? Возможно. И что же ты хочешь от меня?

– Дедушка, я возьму только трех персонажей? Всего на несколько дней?

– Так, и кого же ты хочешь забрать? – сощурился господин Ли.

– Красавицу, студента и… и лису, – исчислил на пальцах Вэй Сюэли так нетвердо, словно приближался час его казни. – Только эти три, больше мне не надо. И ширму.

– Не намудри там со своей судьбой, – сказал Ли Сяо-яо.

– Хуже, чем есть, уже не сделать, – заверил его Сюэли. – Ах, дедушка! Когда я только приехал в Москву, я думал, что подвергся какой-то неслыханной опале со стороны небес. Не думал счастье найти в таких глухих местах, где меня к тому же и снегом припорошило. А увидев Цзинцзин, развесил уши – и все мне что-то казалось: много способов есть, как беды избежать. Теперь вижу: въехал на лошади на лодку – дальше ехать некуда.

Целый вечер до самого позднего часа Сюэли в своей клетушке в общежитии возил кистью по бумаге – писал пьеску. Всё засыпано было белыми листами. Заснул над ними к утру, не чуя от усталости рук и ног.

В Институте Конфуция приближалось время конкурса китайских сочинений. Во всех классах студенты волновались, преподаватели выступали с напутствием, подбадривали учеников, стараясь вселить в них боевой настрой, нацелить на победу в соревновании. Сюэли пришел на встречу-консультацию в потертых джинсах и свитере, присел на край парты с видом самым обыденным и сказал:

– Послушайте меня. Великий китайский писатель Пу Сун-лин за всю жизнь так и не сумел сдать экзамена даже на уездную должность. Много раз приступал он с надеждами к этому рубежу и столько же раз его сочинения оказывались отвергнуты. Его сочинения, то, что писал он дома, в тиши, для себя, так сказать, и друзей – сейчас эти золотые слова почти вот все наизусть я знаю, да разве я один!.. Жалею, и очень, что не был с ним знаком. И такого-то человека отвергла государственная машина! А знаете ли вы, что значит не сдать экзамен? Вот мало-помалу после прошлой неудачи отошло сердце, уже надежды стали пробуждаться. Подбадриваемый родителями и друзьями, отправляется студент на экзамен в столицу провинции, наодалживал денег со всех сторон, приоделся в дорогу. Все желают удачи ему, да и сам он бодрится, обещает вернуться в шапке чиновника высокого ранга. Вот он на экзамене. Тесно в экзаменационной конурке, некуда колени девать, согнулся весь в три погибели. Но строчит вдохновенно, мысли текут – и кажется ему, вот, весь белый свет объял в своем сочинении. Выходит, время прошло: уж той уверенности нет. Деньги проживаются легко в столице. Наконец и три дня прошло: смотрит списки, ведет дрожащей рукой по строкам. Нет его имени! Тут он стоит как громом пораженный. Возвращается домой, как побитая мокрая курица, стыдно ему, темно на душе, не знает, как и в глаза будет смотреть односельчанам, что отвечать. Все ведь ждут, всей деревней, что он вернется с почетом и со славою. Ужасное время! Вот спешат взволнованно навстречу старенькие отец и мать: уже по виду его понимают, что надежды опять были понапрасну. Горюют вместе с ним, но месяц-другой прошел – и уже начинают попрекать его, припоминать неудачу. Добывает денег уроками, пишет письма и прошения на заказ – все же ворчит старая мать: как возразишь ей? И так из года в год, – только раз в год ведь есть возможность приступить к экзамену, – и зарастает двор бурьяном, и пылится бумага на окнах, и родня, что прежде возлагала на тебя все надежды, смотрит косо и посмеивается – «есть ли какая польза от твоих занятий?». Вот как – приходится все горше и горше, а ведь творится все это с человеком редкостного ума и таланта, необычайных достоинств, с человеком, по всему равным великим мужам прошлого. Если не завоюете вы никакого места на конкурсе, не поймаете за хвост удачу – подумайте, ведь это роднит вас с таким человеком, как, например, Пу Сун-лин, что чрезмерно даже лестно. Если уж он оставался вечным студентом и даже самой малой должности не получил… Tian dao shi e fei e? – внезапно тихо закончил Сюэли. – Небесный путь истины справедлив, наконец, или нет?

Все сидели с такими осмысленными глазами, что, почувствовав импульс момента, Сюэли шлифанул все это рассказом о судьбе графа великого астролога Сыма Цяня.

– Придворный историограф – не такая уж высокая должность, на 600 даней риса, – говорил он. – В то время как первый советник, чэнсян, получает две тысячи даней и, согласно придворному церемониалу, носит серебряную печатку на синем шнурке, придворный историограф имеет право лишь на бронзовую печатку на черном шнурке – прочувствуйте вот это вы отличье. Однако именно к придворному историографу прежде всего стекаются все документы, в том числе и секретные, совершенно недоступные прочим. Его оценки лиц, событий определяют часто добро и зло. Его скромный голос звучит иной раз при дворе и слушают его.

«Вообще-то я планировал лишь рассказать о Пу Сун-лине и вовсе не собирался говорить ни слова о Сыма Цяне», – с удивлением отметил Сюэли, но его несло.

– Гадательные надписи на бамбуке и черепахе – не летописный, прямо скажем, жанр, а все же составление их всегда историографа касалось. Хранение архивных документов, судьбу ли предсказать, составить календарь, в вопросах астрологии вдруг диспут – все это в компетенции его. Сопровождает императора, объявляет счастливые дни и несчастные… словом, все это вы знаете. Все это Сыма Цянь вершил исправно. Но создал он свое бесценное творение – Ши Цзи, иначе «Исторические записки», пятьсот тысяч иероглифов, после того лишь, как случилась с ним великая беда. Ведь мы как думаем всегда? Мы представляем, что писались Ши Цзи такие кем и где? В уединенье и покое, в светлом, просторном кабинете, за окнами, конечно, райский сад, стрекозы там над лотосовым прудом, иной раз заглянут ученики, соседи, с почтеньем ловят каждый чих…

– Чаек приносят на подносе… – поддержали ученики.

– Веером обмахивают, отгоняют мух…

– Работа все растет, объемная такая… Бумагу поставляют от двора. Справляются вельможи о здоровье… по всем дорогам скачут их гонцы, – издевался Сюэли. – Так вот: пришло вам время рассказать, что за несчастье вышло с Сыма Цянем.

Так подошел он к делу генерала Ли Лина.

– Заступившись за Ли Лина, граф великий астролог не был понят отнюдь, даже понят в неверном ключе, и был брошен в тюрьму, где, понятно, бесполезно было что-нибудь доказывать, объяснять. На шее, знаете, канга – доска тяжелая такая, веревки, путы на ногах, чуть что – бьют палками, плетьми, не очень-то и шевельнешься, сожмешься, ждешь, чтоб мимо пронесло надсмотрщика иль стражника суда. Все это позже Сыма Цянь живописал чудесно для потомков.

Да, если бы по волшебству или достижениями науки я вдруг заброшен был бы ко двору У-ди, переместился бы во второй век до нашей эры, пожалуй, я хотел бы вмешаться, подправить что-то в деле генерала Ли Лина. Не знаю, как бы я там поступил, но тайшигун Сыма Цянь не был бы припутан к этим козням.

Так вышел он из тюрьмы, замаранный, изувеченный, самоуважения лишившись и целостности организма, по общей амнистии 96 года до нашей эры. От мысли одной о том, что случилось с ним, бросало то в жар, то в холод. Ужасный позор. И продолжал жить вот так, в тягчайшем поношенье. Подняться на могилы предков теперь уж не решался он – с каким лицом?.. И вот в частном письме он объяснял, отчего не умер тогда же. Как писал он совершенно откровенно, сначала он протормозил. Позднее, признавал граф великий астролог, он как-нибудь сумел бы вызвать смерть, не хуже прочих, но тут его взяла досада, что труд, им задуманный, останется тогда в черновиках, «свет его знаний на письме не явится позднейшим поколеньям». И в этом положенье, «после ножа и пилки», презреньем окружен, с кромешным ужасом и мраком на душе, он написал все, что хотел, сто тридцать глав, великолепнейшим своим слогом и стилем. И так закончил труд, которому нет равного под небом, и яшма чистая там каждое сужденье.

Так вот, граф великий астролог замечает к слову, что многие классические вещи, величайшие даже, молвить можно без обиняков, создавались учеными людьми тогда, когда на них обрушатся несчастья: так, Суню ноги отрубили, Цзо Цю лишился света глаз, и точно уж лишились все почестей там всяких при дворе. Он поминает «Осени и весны», поэмы Цюй Юаня и «Го-юй» – и обстоятельства, в которых излито это на бумагу. Тут очень ясно видно, что творцы их, по замечанью Сыма Цяня, «служить уж больше не могли, ушли от дел и углубились в книги», искали выход дать тоске и обнаружили пред миром свои мысли, багаж, накопленный за много лет. Итак, великий граф астролог говорит: «Так стало жаль, что я не кончил дела, – что я и казнь гнуснейшую стерпел без всяких жалоб или недовольства». Не умер он, не завершив Ши Цзи. Не думаю, что есть нужда в словах еще каких-то, кроме этих.

Поэтому – напишете ли вы на конкурсе там что-то или нет, что о маранье вашем скажут судьи – нимало не должно вас волновать. Вот раньше была чистая вода – и было много светлячков. Сейчас же воды загрязнились повсеместно – и светлячков уже не наблюдаем. Вот то, что для последней нашей встречи хотел бы я сказать.

Почему-то после этого напутствия его ученики вынесли совершенно всех конкурентов и взяли абсолютно все места на конкурсе сочинений. Это было странно.

В листах, забракованных Сюэли, исчерканных и раскиданных по всей комнате, стояли следующие знаки:

«…спасаясь от мальчишек, кидавшихся камнями, какой-то зверь юркнул во двор: собака – не собака? – наутро, глядь, молодой ученый в парадной шапке. Благодарит Цзинцзин за спасение, низко кланяется и отправляется восвояси. В тот же день прислал подарков без счету. С тех пор встречались иногда, обменивались мыслями о музыке, о поэзии. Привычку заимели встречаться часто, для других незримо – так, в павильоне в конце сада, и только при луне»… «Потом сказала как-то тетка ей, старая сплетница, мол, лисы – ненадежный народ; лис кланяется-кланяется, сидит, смотрит и говорит, как все, – а вдруг и утащит к себе в нору! Глубокую, под сосной. От этого вздора лис с полчаса хохотал – и повел, показал ей хоромы, где золотом и яшмой отделан каждый уголок, со вкусом большим все убранство, – что, мрачно в норе у лисы?»

«„Если пища сама лезет в рот, ведь трудно удержаться, – жаловался лис. – Но я держусь, не смею и подумать, чтоб коснуться“… Другие лисы осуждали очень».

– Лисы коварны, в чем-то драконам сродни, Очень любезно могут держаться они, Но поведут туда-сюда длинной мордой – И сократят неразумного смертного дни. – Что ты, сюцай Вэй совсем не таков, Кроток, усядется в дальний всегда уголок, Если окажемся вдруг, позабывшись, мы рядом, Сам и без просьбы отсесть он учтиво готов. Кажется, будь теперь древняя скромность в чести, И из-за ширмы он мог бы беседу вести.

«…так полюбили друг друга, что и до белой зари все сидели за играми в стихи и рифмы, в иероглифические шарады, в шутку играли и в фишки на деньги, хлопая друг друга веером по рукам, – пока не разгонял их колокол храма. К седьмому дню седьмой луны вышила ему подарок – шелковый дорожный чехол к прибору для письма, он же привез благовоний из самой Чанъани и спрятал осторожно ей в рукава, желая угодить, но не желая никакой благодарности…».

В шуме ночного утуна слышится мне – В дальней всегда стороне – Голос, он будто зовет, Но от Цзяна до Южных ворот Пуст бамбуковый лес.

«Такой красоты, скромности, ума, глазок таких нигде больше мне не найти, – решился лис. – Хоть и тяжело, откажусь от бессмертия. Каким бы мне путем утерять благоволение небес?» «С другой же стороны, ее родители – почтенные самые люди, и не лучшую ли я окажу ей услугу, если уберу из их родословной свой лисий хвост?..» «Пока всё это думал, на приеме у министра в столице встретил достойное очень лицо – еще молод, но уже с понятиями разумными обо всем, еще безо всякого чина, но видно, что и на большой должности не сплоховал бы…»

Это все была выбраковка. Окончательная версия была очень складная, в стихах. Она не сохранилась.

Еще один обрывок завалился за батарею, там было так:

В небесах озираюсь, смотрю я – к кому обратиться? Знаю сам, что ничтожным рожден. Всю-то жизнь изучал я канон, А по счету в любви не могу расплатиться. К бодхисатве моя не доходит мольба, Как еще подступиться – не знаю. Здесь, в насмешливом западном крае О таком говорят – «не судьба».

Ди сидел преспокойно на полу и что-то разогревал в котелке на треножнике спиртовкой. Говорил, что пилюли от простуды, а так – кто ж его знает.

– Как ты обяжешь меня, если погасишь спиртовку и пойдешь со мной, – смиренно попросил Сюэли. – Я должен показать тебе пьесу.

– Что ж. Но только минимум зрителей – трое зрителей. Так, кажется, говорил твой почтенный дедушка?

Усадив Ди, обмахивающегося веером, как в театре, Сюэли снова выбежал за дверь, наткнулся в коридоре на случайно проходивших мимо Лю Цзяня и его русскую подругу Ксеню, схватил их за руки и затащил к себе со словами «Я вас умоляю».

– Только пятнадцать минут, – сказал он.

Лю Цзянь и Ксеня были интересной парой. С самого начала они сообразили, что доводятся друг другу примерно инопланетянами, и, чтобы вместе выжить, всякую эмоцию свою разъясняли другому досконально и в самых простых словах, а чаще еще сильно утрировали, чтобы партнеру было понятно. Лю Цзянь не добился и в четверть таких успехов в русском языке, как Сюэли, и понимал со слуха плохо, поэтому если нужно было донести мысль посложнее, Ксеня сразу писала ее или же говорила не спеша и отчетливо очень. А чтоб ошибки никакой не вышло, старалась усиливать мысль, например: «Если ты сейчас уйдешь, мне будет очень обидно. Я умру от обиды и тоски». Сам Лю Цзянь также действовал сходно. И вот они писали: «Понимаешь, это в России считают, что женщина – главная. У нас в Китае, считают, что мужчина главный. Я тоже так думаю поэтому». – «В России совсем не считают, что женщина – главная. Это ты неправильно понял. У нас просто думают, что женщина слабая, поэтому нельзя ее обижать». Так или иначе, в неделю по нескольку раз в разъяснениях проскакивало «Ты весьма красива» или, например, «Потому что люблю тебя беспамяти» – пусть и коряво, зато правда. Этот союз был удивительно крепок. «Ты – необыкновенная. Ты так спокойно, тихо говоришь. Китайские девушки любят кричать, всегда шумят, визжат преотвратно» (последние два слова посоветовал проходивший мимо Ди). Ди очень благоволил этой паре, сочувствовал им и опекал вроде ангела-хранителя.

За ширмой началось представление. Декламация у Сюэли была на высоте, и даже в духе древних. Слог тоже то возвышался, то упадал по мере надобности, чтоб разнообразить, так сказать, настрой. Он даже сунул в плеер некий диск со смазанной подписью фломастером «Лисья лютня» и вывел на колонки.

Бамбук изумрудный вознесся стеной за окном, Травой зарастают Покрытые мохом ступени. Темно без тебя в кабинете моем, Жаровня тепла не дает, Навес не дает летом тени.

– Я ничего не поняла, но здорово! – с воодушевлением сказала Ксеня. – Ну чего ты! Все же по-китайски было! О чем там?

– Девушка по имени Ся Цзинцзин вначале хочет связать свою судьбу с лисом, но затем лис из благородства самоустраняется и просит богов, чтобы девушка повстречала достойного молодого человека, которым становится некий студент Чжэн Юй. В результате девушка забывает лиса, и они с Чжэном совершенно счастливы.

Сюэли сидел низко опустив голову.

– А… почему Сюэли так расстраивается? Прекрасная же пьеса!

– Ну, у него некоторые проблемы с… м-м… матримониального характера, – шепнул Ди. – Потеря на личном фронте.

– Не может быть! – ахнула Ксеня.

– Если быть точным, только что он своими руками передал другому девушку, которую любил больше всего на свете, – пояснил Лю Цзянь, который был отнюдь не дурак. – Знаешь, поступок заоблачной высоты. Пойдем-ка мы отсюда, ему не до нас сейчас.

– Но… почему?

– Потому что он лис, – объяснил Ди. – Лиса.

– Лисонька? – в изумлении переспросила Ксеня. Она всплеснула руками, подбежала к сидевшему мрачно Вэй Сюэли, взяла его за подбородок, подняла его голову, обсмотрела. – Надо же, никогда бы не подумала! …И уши обычные такие.

– Пойди погуляй, – настойчиво сказал Ди. – Ты сидишь так уже четыре дня, насвистывая «Прохожу городские предместья» и «Там, где сломан тростник», не ешь и не пьешь. Я думаю, хватит уже – по этим предместьям-то шляться?

Сюэли нехотя поднялся, надел дождевик и взял из угла зонт.

– Зачем?

– На улице льет.

– Нет. На улице яркое солнце. Это у Ху Шэнбэя за окном появилась тучка с дождем и так и осталась. Ну, и тебе ее видно сбоку. Он переактивировал зону воды, – спокойно прокомментировал Ди. – И теперь эта тучка там живет, и периодически из нее льется. Нет-нет, я ни при чем, говорю же тебе: тучка зависла. Да не дарил я ему никакого талисмана! Шэнбэй переусердствовал с водой, стихия Инь – такое дело…

Впервые за четыре дня Сюэли слабо улыбнулся.

Зайдя на кухню в общежитии, Сюэли заметил, что толстая кошка Цзинцзин лезет в чужую кастрюлю, где сварили что-то для себя иранские аспиранты. Сюэли сгреб кошку в охапку, отчитал ее на всякий случай за поползновения к возбуждению национальной розни и оттащил ее в комнату Цзинцзин.

Цзинцзин открыла ему вся радостная, в передничке. В косах блистали заколки.

– Кошка лезла в чужую кастрюлю, извини, – сказал Сюэли.

– Угощайся, смотри, какие сладости.

– О, сладости провинции Фуцзянь, – отметил Сюэли.

– Научилась от Чжэн Юя. Мне самой, хи-хи, не пришло бы в голову так просочетать продукты, да, – смутилась Цзинцзин.

– Юй – прекрасный человек, не правда ли? – легко и беззаботно сказал Сюэли.

– Не смущай меня, – сказала Цзинцзин и закрыла лицо руками.

– Да, если ворота наладить, их створки всегда будут рядом. Брести вслед за ней одинокою тенью не надо. Искусно налажено – не пошатнуть. Вернусь-ка на истинный путь, – пробормотал Сюэли.

– Скоро увидишь лишь дальнюю реку и горы за ней, лодку ты в ночь у какого привяжешь причала? – напевал он на мотив «Слива под снегом», спускаясь по лестнице.

Сколько-то времени после прощания с Цзинцзин ушло у Сюэли на улаживание дел с факультетом. Когда ему перестал мерцать этот живой кристалл, он неожиданно начал видеть красоту обычных кристаллов и написал курсовую, о которой Вадим Сергеевич сказал, что хотя текст ее явно написан гуманитарием, поскольку это совершенно литературный текст, научный смысл ей также не чужд. Он немного поругал Сюэли, а сам снял для себя копию с его курсовой и с тех пор всегда, чтобы не вступать в полемику, молча показывал трактат Сюэли тем, кто утверждал, что рост и морфология кристаллов – сухой предмет и нет в нем поэтичности. Трактат начинался словами: «Раскинули крылья горы высокие Тан, дорога по ним вся в изломах, свергаются, бьют водопады, причудливых скал, нависших зубцами, не счесть. Деревья вековые теперь начинают цвести: как скопление звезд их цветенье, друг с другом смыкаются ветви, свирелью и флейтой при ветре так скорбно поют. И там, где зубчатой стеной над кружащимися берегами, все в уступах, нависли утесы, куда не заводит тропа человека, в пещерах родятся кристаллы. Алмаз, шпинель, берилл, топаз, гранаты, циркон, хризоберилл… И вот, кристаллогенезис в природе в условиях осадконакопленья…», а заканчивалась словами: «Итак, я истощил свой ум, все сердце выложил свое, и более мне нечего сказать про синтез драгоценных минералов, все, что я мог, тут изложил про метод раствор-расплавной и гидротермальной кристаллизации и перспективы».

Цунами-сан за то время, что Вэй Сюэли был в поиске, чрезвычайно взбодрилась и развила прыгучесть. Какое-то время было все ничего, но после расставания Сюэли с Цзинцзин Ди видел, что Сюэли грустный, тяжело переживает, а к нему еще все время лезет японка. И скоро он уже ее, наверное, убьет. Природные качества Ди не дали ему допустить до этого. Однажды, когда они проходили с Сюэли мимо подпольного магазинчика китайских товаров, Ди извинился, сказал, что ему надо позвонить, и нырнул в магазинчик. Сюэли пожал плечами: он не помнил, чтобы в магазинчике был какой-нибудь общественный телефон. Ди, однако, и не имел в виду телефон: он уверенным шагом проследовал в дальний зал, где в самой глубине магазина, посередине, на возвышении, стояла та самая вещь, что так удивила Сюэли при первом сюда визите. Это было зеркало Царя Драконов. Предмет сам по себе бесполезный, если бы не то, что Ди умел его использовать.

Ди зажег благовоние «серый янтарь», или «янтарный жир», добываемое из китов, постучав пальцем по зеркалу, вызвал своего знакомого Царя Драконов и, если не вдаваться в подробности, попросил его ненадолго высунуть из воды рогатую морду недалеко от Японии, возле Окинавы. Это была столь небольшая любезность, что тот охотно исполнил просьбу, даже не спрашивая, зачем это понадобилось. В японской прессе поднялся шум – всюду писали, что люди среди бела дня видели поднявшегося из моря дракона, и новость эта в считанные секунды донеслась до Саюри в Москве.

Саюри как океанолог сразу же решила, что найти дракона – дело всей ее жизни. Она продала все, что у нее было, – квартиру в Токио, машину, продала местному музею старенькую винтажную лодку. Оставила себе только ноутбук. Продала даже i-pod. Она постриглась коротко и отрезанные волосы тоже продала на E-Bay. Словом, она продала все, что имела, чтобы организовать экспедицию по поискам дракона. Все это осуществила она за два дня.

Когда она, отчислившись из МГУ, уезжала, Ди спокойненько стоял в коридоре. Он наблюдал ее сборы в дорогу и пожелал ей удачи. Он даже посоветовал ей, чем лучше приманивать дракона. Плодами манго. Все думают, что дракон ест рыбу – и все. И никто не знает, что дракон обожает зрелые плоды манго, когда они падают в воду с деревьев. Рыбой его не подманишь, рыбы у него и так – завались.

– Проводил бы тебя далеко за проход Янгуань и у пристани древней поднял бы прощальную чару, – безмятежно сказал Ди. – Что ж. Ты в Гуанчжоу, верно, теперь?

– Ха, видишь ли, нет. Тут такое дело: у меня есть младший брат, Сюэлэ (). Когда объявили закон «Одна семья – один ребенок», нам пришлось перегруппироваться. Ну, понимаешь, одна семья – один ребенок, другая семья – другой ребенок. Родители с Сюэлэ уехали в Сиань, а ко мне в Гуанчжоу приехала бабушка из Ляньхуа. Как будто всегда так и было. А сейчас опять можно собираться по многу лис в одном месте, так что я еду навестить родителей в Сиань.

– Как это прекрасно! – воскликнул Ди.

Перед отъездом Сюэли в Сиань его ученики по древнекитайскому обычаю пошли его провожать пешком черт-те докуда. До Шереметьева. Шли семь с половиной часов, отдыхали, несли его вещи, обсуждали шесть философских школ. Когда вся эта компания, во главе с Сюэли, подошла пешком к аэропорту в Шереметьево, Сюэли остановился и церемонно сказал: «Достаточно, ученики мои, вы прошли уже со мной больше двадцати ли. Прошу вас, поворачивайте обратно».

После короткого, заполненного романами грозового лета Сюэли вновь приступил к обучению в Институте Феникса и Цилиня и опять – на втором курсе. На Праздник середины осени и на все каникулы он возвращался в Гуанчжоу. Дедушка с бабушкой, Ли Сяо-яо и Шангуань Цю-юэ, сняли там еще этаж, расширили магазинчик и вечерами сиживали возле храма. Когда к Сюэли приехал в гости Леша из Москвы, бабушка обрадовалась, все подкладывала Леше на тарелку бао-цзы и сетовала, что он худенький и бледный, а на Сюэли ворчала, что он здоровый бугай.

Оглавление

I. Гуанчжоу – Москва

II. Императорский театр теней

III. В поиске

IV. Профессия Ди Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg