«Слуга Смерти»

Константин Соловьев СЛУГА СМЕРТИ

Глава 1

За свою жизнь мне пришлось побывать во многих домах. В больших домах, распластавшихся, как туша выбросившегося на берег кита, в маленьких домах, настолько тесных, что едва ли пройдешь из одной комнаты в другую, не задев ничего плечом. В старых домах, пахнущих сухим деревом дубовых панелей и застоявшейся пылью, в новых домах, где пахнет лишь свежей краской, лаком и паркетным воском. Новые дома, старые дома, дома с покосившейся крышей, дома с новыми оконными стеклами, дома с аккуратным половичком перед входной дверью — их слишком много, чтобы я мог запомнить. К тому же я редко провожу в них много времени.

Прихожая, оформленная в английском стиле, или эркер, тесный от старых, муторно пахнущих бочек, кухня, откуда веет чем-то жирным и подгоревшим, коридоры, галереи, переходы, анфилады. Может быть, зала с гобеленом, потемневшим и скоробившимся по краю. Или веранда, наполненная злым гулом мошкары. Мне душно в этих лабиринтах, заставленных неуклюжей мебелью, я слишком много повидал их, чтобы выделять среди них что-то конкретное. Старый дом, новый дом… Иногда мне кажется, что я легко спутаю их, даже если вышел оттуда пять минут назад.

Но что я не спутаю никогда, так это дом, который хранит внутри смерть.

У входной двери я на мгновение задержался. Не для того, чтобы проверить свои ощущения еще раз, — в них сомневаться не было нужды, — просто рефлекторно задержал шаг. Вполне может быть, что, распахнув эту дверь, я выпущу в тесный поросший плющом переулок совсем другой запах. Смерть богата на ароматы, но тот запах, что чувствую я сейчас, может смениться куда как менее приятным. Погода стоит жаркая, а жандармы могли и не поспеть достаточно быстро… Напрасные сомнения. Положив руку на теплую медь дверной ручки, я проверил еще раз и остался доволен. Смерть была не старой. Старая смерть всегда пахнет особенно. Запах, который ни с чем не спутаешь. Запах человеческой оболочки, ставшей частью окружающего мира — уже неподвижной его частью.

— Стой здесь, — велел я Арнольду.

Он покорно замер около двери — просто высокая неподвижная фигура, закутанная в глухой, несмотря на изрядную жару, плащ. Возможно, мне предстоит пробыть тут долго, но я не боялся, что Арнольд потеряет терпение. Он был терпелив в достаточной мере, чтобы дождаться, пока я закончу свою работу.

Изнутри пахнуло теплым, сырым, душным. Воздух в комнате был застоявшийся, будто бы даже липкий. Я передернул плечами. Есть дома, где работать приятней. Но если смерть и умеет выбирать, понять ее выбор подчас не дано даже мне.

За дверью обнаружился штейнмейстер. Сперва, пока мои глаза две или три секунды привыкали к освещению, он казался лишь массивной колонной, слившейся со стеной и выдающейся глазу только лишь из-за причудливой несимметричности, но стоило присмотреться — и иллюзия пропадала. Штейнмейстер стоял неподвижно, прислонившись широкой, как каменная глыба, спиной к стене, на меня взглянул с безразличием, прозрачные глаза лишь коротко моргнули и тотчас вернулись к созерцанию чего-то мне недоступного. Несмотря на жару, на штейнмейстере поверх мундира красовалась начищенная до блеска кираса, до груди скрытая окладистой бородищей. Этакая двухметровая колонна из мяса и стали, остро пахнувшая потом и ружейным маслом. Камень, обтесанный до грубоватой и местами чрезмерно гротескной человеческой формы.

Если на вход поставили штейнмейстера — дело, видно, серьезное.

— Обер-тоттмейстер второй категории Курт Корф, — я отдал честь, но вяло, махнув рукой, скорее лишь обозначив необходимое движение. — Прибыл по вызову. Где тело?

Мне не было совершенно никакой нужды спрашивать. Запах, перебивающий все запахи этого дома, вел меня наверх, в сторону лестницы, но вечная невозмутимость штейнмейстеров всегда раздражала меня. Тон моего вопроса был требователен — и сегодня у меня было на это полное право.

Штейнмейстер посмотрел на меня еще раз. Глаза его двигались с медлительностью плывущей по камню капли. Однако я прекрасно знал, что медлительность эта показная, обманчивая. Когда штейнмейстер хочет действовать быстро, он двигается стремительнее горной лавины. И вряд ли мягче.

— Наверх, — сказал он, не удосужившись даже отдать честь.

— Хорошо, — я повернулся в сторону лестницы, но не удержался от приказа, хлесткого и резкого, как щелчок кнутом: — Занимайте эту позицию и дальше. Никого не пускать! Только жандармов! Выполняйте, хаупт-штейнмейстер!

Кажется, я услышал за спиной скрип зубов. Глухой, как скрежет перетираемых друг о друга камней. В обычной ситуации выполнить приказ чужого — да еще и не просто чужого, а тоттмейстера! — для этого человека-скалы означало бы как минимум серьезно запятнать честь своего мундира темно-синего сукна, но ситуация была на моей стороне и, пусть приказ мой носил риторическую и нарочито бессмысленную форму, открыто воспротивиться он не имел права. Иногда смерть играет на руку тоттмейстеру.

В помещении я снял кивер и сразу почувствовал облегчение — тяжелый головной убор мешал сосредоточиться, да и парил голову изрядно. Жаль, нельзя отстегнуть от портупеи громоздкий тяжелый кацбальгер, норовивший зацепить все вокруг.

Оказавшись на втором этаже, я сразу повернул налево, в узкий коридор. Здесь мне не нужны были указатели. У меня был след, чье прикосновение я ощущал надежнее и вернее, чем пол под ногами. След старый, как сама жизнь.

Комната оказалась даже просторнее, чем прихожая. Легкие занавески на окнах, нестарая еще мебель, пыльный секретер в углу, часы на стене… Глаз мой подмечал детали, которые не имели уже ни малейшего значения.

В комнате было трое. Двоих из них я оглядел мимоходом — какой-то тощий взъерошенный мальчишка в гимназическом мундирчике и жандарм — долговязый верзила с алым шрамом через всю щеку. Они повернулись на звук открывшейся двери, лица их были хорошо видны мне. Мальчишка смотрел на меня с выражением смертельного ужаса, жандарм стиснул зубы и машинально отступил на шаг. Заключительный акт очередной драмы, сыгранной в этом доме, — явление тоттмейстера.

Третий оказался знакомым — Антон Кречмер. Как обычно, он был хорошо выбрит, распространял запах крепчайшего табака и сохранял на лице выражение полнейшей невозмутимости, которое въелось в него еще сильнее, чем табачная желтизна в тронутые сединой усы. Люди вроде него выглядят моложавыми и свежими, даже разменяв полсотни лет. На меня он взглянул без всякого испуга, скорее даже с симпатией. Впрочем, симпатию непросто было различить в блеске его серых глаз. Он был из тех людей, чьи чувства сложно выявить и еще сложнее истолковать. Вот и сейчас он стоял в центре комнаты, заложив руки за спину, глядел куда-то в угол, напоминая скорее какое-то молчаливое и сложное устройство, собранное человеческими руками, но отнюдь не человека.

— Господин обер-полицмейстер? — я козырнул.

Работать с Кречмером было приятно, настроение мое улучшилось. Если на месте работает Кречмер, значит все закончится быстро и аккуратно. Он не имел привычки теребить людей понапрасну, задерживать их канцелярскими препонами и вообще имел славу недурного специалиста. Мне приходилось работать с ним достаточно часто, чтобы я успел составить мнение о его методах. Впрочем, как и он о моих.

— Заходите, Курт, — он лишь махнул рукой. Это тоже было в духе Кречмера, он терпеть не мог терять времени понапрасну. — Так и думал, что это вы.

— Мое присутствие уже ощущается на расстоянии?

— В некотором роде, — Кречмер кивнул по направлению к окну. Подойдя поближе, я понял, что он имел в виду — окна выходили на улицу, и фигура закутанного в плащ Арнольда хорошо выделялась на фоне стены — в том месте, где я его оставил. Он не сменил позы за прошедшее время, — немногие из тоттмейстеров Альтштадта гуляют в такой компании.

— Привык к обществу.

— Ваше право. Начнем сразу?

— Конечно.

Мне не было нужды спрашивать, где тело. Подсказывать мне никто не торопился. Говорить тоттмейстеру, где лежит мертвец, — как указывать птице на небо. Я подошел к нему в молчании. Когда я проходил мимо, мальчишка-гимназист застыл соляной статуей. Он наконец разглядел мое лицо целиком, и увиденное достаточно его впечатлило, чтобы он перестал дышать. Жандарм был покрепче — опыт сказывался, хоть и молод годами, держался пока крепко. Интересно, как он будет выглядеть, когда я начну работать?

Запах вел меня безошибочно. Запах, ощущаемый не носом и не прочими органами чувств, этими куцыми человеческими обрубками восприятия. Запах другого порядка, вибрирующий, дрожащий, плывущий… Запах окончания. Достаточно привычный чтобы я мог назвать его хорошо узнаваемым.

— Мой Бог, — я остановился. — Это он?

— Она, — осторожно сказал жандарм с противоположной стороны комнаты. — Это женщина, господин обер-тоттмейстер.

— Мне не важно, он или она! Мне важно… вот это! Где, черт возьми… О! Она вся здесь?

— Так точно.

— Но вы могли бы предупредить… Проклятье. И что прикажете с ним… ней делать? Вы видели ее голову?

— Так точно, господин обер-тоттмейстер!

— Значит, у вас острое зрение, жандарм, — бросил я. — Потому что я не могу сказать, будто мне это удалось.

— Несколько ран в груди и животе, голова размозжена и… — он потерял дыхание, голос враз стал сиплым, — и…

— От головы остались черепки. Вы полагаете, я могу работать — с этим?

— Нет, но мы… Процедура, господин обер-тоттмейстер…

Я прекрасно понимал, что жандарм ни в чем не виноват, но иногда злость надо на ком-то срывать. Злость и разочарование.

— Голова сильно пострадала, — вступил Кречмер, останавливаясь за моим плечом. — Скорее всего, множественные удары тупым и тяжелым предметом. Курт, вы сможете что-то сделать?

Несколько секунд я молча стоял над телом, глядя на него. Действительно — иногда смерть меняет до неузнаваемости.

— Уверен, что нет. И никто из Ордена не сделает. Здесь каша вместо мозга.

— Нам нужно ее тело, Курт. Зацепок пока нет, опросили всех, кого нашли, включая соседей, да толку… Нам нужно вытянуть из нее хоть что-то. Если она успела рассмотреть…

— Даже если она и видела убийцу, нам она уже ничего не скажет, — буркнул я немного раздраженно. — Да у нее и рта-то практически не осталось…

— Но вы попытаетесь?

— Обязан попытаться, — сказал я неохотно. — Хотя и не люблю это дело. Нечего лишний раз дергать людей… С нее и в этой жизни хватило, как я погляжу…

Мальчишка издал какой-то странный звук — то ли судорожный кашель, то ли что-то еще. Когда я посмотрел на него, он походил на обмякшую куклу. Только лица кукол при схожей белизне вряд ли способны покрываться такими мертвенными серыми пятнами.

— Кто это вообще?

— Петер Блюмме, господин обер-тоттмейстер, — ответил жандарм.

— Мне все равно, как его зовут! Что он тут делает?

— Сын… Э-э-э, сын покойной.

— С ума сошли? Живо уберите мальчишку! Вон его!

Жандарм захлопал глазами:

— Но я полагал…

— За дверь!

— Покиньте комнату, Ханс, — властно сказал Кречмер. — Сейчас здесь будет работать тоттмейстер. Вы понимаете, что это значит?

Понимал жандарм или нет, но он покорно сграбастал мальчишку поперек живота и потащил к выходу из комнаты. Тот дернулся было, но почти тотчас обмяк.

— Бедный парень, — сказал Кречмер, провожая его взглядом. — Пришел из лицея, а тут такое… И взрослый рехнуться может. Если он увидит, как вы… как она… точно свихнется.

— Да и я не люблю работать при свидетелях.

— Вполне понимаю. Начнем?

— Я уже начал.

У меня ушло секунд десять, чтобы полностью сосредоточиться. И потом я действительно начал. Точнее, не начал, это началось само — как будто без моей воли, без моего желания. Это походило на внезапное падение в темный колодец, в угольно-черную шахту, темнота в которой не имеет ничего общего с той темнотой, что царит по ночам. Как и вообще с чем-то, что дано увидеть человеку.

Падение в ночь. Свист воздуха, которого нет. Пестрые нити отсутствующей материи. Скрежет, который ощущается кожей, рвет ее в клочья, сдирает, разбрасывает в безвоздушном пространстве несуществующего мира. Падение в ночь. Падение вместе с ночью.

Вкус крови на губах, которых я не чувствую.

Знакомое прикосновение.

Потом вдруг оказывается, что я стою, опершись руками о стол, и мое тело колотит мелкой ледяной дрожью, а обер-полицмейстер Антон Кречмер медленно пятится, машинально положив руку на пистолет за широким кожаным ремнем.

Она начала вставать. Сперва неподвижное тело вздрогнуло, и это было похоже на конвульсию — ту конвульсию, которая часто теребит уже безжизненное тело, точно Госпожа Смерть, забавляясь, проводит когтистой лапой по остывшим уже человеческим мышцам. Я стиснул зубы, мимоходом отметив, что вкус крови оказался неиллюзорен, я действительно прокусил губу, когда вытаскивал что-то из черного колодца. Вытаскивал что-то из смерти.

Тело дрожало все сильнее, его мышцы судорожно сокращались, отчего руки и ноги плясали, как в лихорадке. Обычные женские руки и ноги, не тронутые еще ни окоченением, ни пятнами трупного гниения. А потом она начала подниматься. Ее движения уже не были человеческими, они были медлительны и… я часто пытался подобрать нужное слово, но ни разу у меня этого толком не получалось. Как-то не по-человечески механичны, скупы, аккуратны. Работали мышцы, суставы, но работа эта уже выполнялась не тем, кто обычно занимал это тело.

Она поднялась на колени и только тогда я смог ее толком разглядеть. Действительно, женщина, просто домашнее платье залито кровью и частично превращено в лохмотья. Фигура вполне крепкая, и кожа хорошая — на первый взгляд покойной не больше тридцати пяти. Однако сейчас я руководствовался не только глазами. Сейчас я чувствовал ее — но не ту ее, которая с липким треском пыталась оторваться от залитого засохшей кровью пола, а ту часть ее, которая была доступна теперь лишь мне.

Она поднялась, и Кречмер отошел еще на шаг. Я мог его понять. Головы у женщины не было. Было что-то на плечах, по очертаниям напоминающее капустную головешку, сплюснутую с нескольких сторон и как будто побывавшую под колесами у экипажа. Ни кожи, ни волос нельзя было рассмотреть под коркой крови. Лишь несколько пластинок черепа, кажущихся серыми при таком освещении, неровно топорщились, вылезая из этого месива, как кусочки какой-то сложной и сломанной шкатулки.

— Гпрхщщщ… — остатки ее рта открылись, обнажив свисающую кайму бывших губ и причудливо разбросанные по остаткам нёба зубы. — Пхщщщ…

Это уже был не человек. Лишь человеческая оболочка, изуродованная, выпотрошенная, безвольная, залитая кровью, потерявшая все человеческое, что имела при жизни — пустая выхолощенная оболочка, стоящая на шатающихся ногах и кажущаяся оттого еще более омерзительной. Изо рта ее скрежетало что-то нечленораздельное, сопровождаемое мелкими брызгами уже потемневшей крови. Она двинулась в сторону Кречмера — чудовище, когда-то бывшее человеком, скалящее в ухмылке мертвеца зубы. Кречмер вздрогнул, потом быстро выхватил пистолет, направил его на покойницу, почти коснувшись металлическим раструбом того, что осталось от затылочной части ее мозга, и спустил загодя взведенный курок.

В комнате выстрел прозвучал громко и сухо, как треск сломанного стула. Нас окутало дымом, горячим и кислым пороховым облаком, от которого резко защипало в глазах и защекотало в носу. Мертвая женщина отступила на шаг, но это действие было лишь рефлекторным, если рефлексы могут быть у той, чей мозг уже не управляет телом. Упершись в стену спиной, она задергалась, потом внезапно обмякла и сползла вниз, оставив на полированном дереве несколько уродливых бурых полос. Несколько секунд ее руки и ноги по-прежнему дергались, но вскоре и это прошло.

— Стрелять было необязательно, — сухо сказал я, отплевываясь. — Я мог успокоить ее в любую секунду.

— Простите, Курт, — Кречмер все еще смотрел на тело, точно желая убедиться в его неподвижности. — Нервы не выдержали. Когда оно… Я имею в виду, когда оно движется и…

— Да, многих это зрелище раздражает, — кивнул я. — Несмотря на то, что они абсолютно не опасны.

— Речь не об опасности… — Кречмер засунул разряженный пистолет за ремень, досадливо махнул ладонью, разгоняя дым. Мне показалось, или выражение его глаз на мгновенье изменилось? Может быть, именно в это мгновение в них и мелькнуло его отношение к тоттмейстерам — истинное, не спрятанное за непроницаемой маской обер-полицмейстера. Но чувства Антона Кречмера истолковать было еще сложнее, чем выявить. — Вы нашли там что-то, Курт?

— Ничего. Есть кое-что, что я установил, просто войдя в контакт, но не думаю, что это окажет помощь следствию. Возраст — тридцать два года, здоровье до смерти достаточно приличное… Печень увеличена, вероятно, была невоздержанна при жизни, но на серьезную проблему это не похоже. Легкие чисты — не курила. Небольшие проблемы по… э-э-э-э… женской части, но с этим обратитесь к специалисту, я только тоттмейстер. Что еще… Смерть наступила от проникающего слепого поражения грудной клетки заточенным предметом.

— Нож? — быстро спросил он.

— Не знаю. Может, и нож. Тут нужен врач, я лишь вижу путь, которым она пришла к смерти.

Пару мгновений я колебался: оборот «путь, которым она пришла к смерти» показался мне неупотребительным в беседе с человеком не из Ордена, но Кречмер, вроде бы, ничего не заметил, и я продолжил:

— Смерть наступила практически мгновенно. Секунд пять-шесть, я думаю — и уже в бессознательном состоянии.

— Значит, голову разбили уже после этого?

— Конечно. Не знаю, когда именно, но сердце ее в тот момент уже не билось. Необычный способ сводить счеты с жертвой.

— Бывает иногда… — немного рассеянно сказал Кречмер. — Здесь явно действовал человек опьяненный — кровью, алкоголем или же безумием. Даже дилетанту не требуется стольких ударов, чтобы убить человека. Впрочем, это уже работа нашего ведомства. Она успела увидеть убийцу?

— Не знаю. Я не смог получить ее память, мозг пострадал слишком сильно. Я могу читать только э-э-э… ее тело. Эмоции, воспоминания, ощущения — все уничтожено. Я даже поднять ее толком не мог, как вы имели удовольствие видеть.

— Говорить она уже не могла, но, может быть, вы успели что-то почувствовать?.. — Кречмер требовательно посмотрел мне в глаза. Взгляд у него был тяжелый, резкий — особенно в такие минуты.

Я лишь развел руками:

— Простите, ничего. Одни осколки, которые уже никогда не собрать. И вряд ли кто-то из Ордена вам поможет.

— Я не сомневаюсь. У вас огромный опыт и незаурядные умения, Курт, у меня нет оснований не доверять вашей квалификации. Отправлю тело, куда полагается, пусть с ним повозятся врачи. Вряд ли будет толк, но, опять же, — процедура…

— Свидетелей, значит, нет?

— Только экономка. Но она лишь обнаружила тело, больше никого в доме не видела. Неприятнейшее дело.

Кречмер вытащил коробку папирос, примял одну узловатыми пальцами, тронутыми у ногтей желтизной.

— А время вам известно?

Я задумался:

— Вскоре после полудня, я полагаю. Самое крайнее — пятнадцать минут.

— Угу, — он сунул папиросу в рот и подкурил ее. — Экономка обнаружила тело, когда вернулась с рынка, около часа дня. Неудивительно, что она не застала убийцу — тот мог уже быть на другом конце Альтштадта… Ладно, не буду вас задерживать. Вы выполнили свою работу, а дальше потеть придется нам, — он усмехнулся. — Но спасибо, что заглянули.

— Мы, как стервятники, — кивнул ему я, — нас не надо долго звать. Надеюсь, управитесь с вашим парнем поскорее. С удовольствием осуществлю приговор, если возьмете живым.

— Я знаю, вы мастер по этой части. Надеюсь, так и будет. Рапорт мне не к спеху, оставьте на неделе в канцелярии…

— Так точно.

— Прощайте, Курт.

— Прощайте, господин обер-полицмейстер.

Я взял под мышку оставленный на столе кивер и вышел. Смерть не припасла мне в этом доме больше ничего интересного.

Арнольд ждал меня на улице. Разумеется, точно в том же месте, где я его оставлял.

— Пошли отсюда, — сказал я ему, хотя мне и не было нужды использовать слова, чтобы заставить его двигаться. — Здесь нам делать больше нечего.

Арнольд покорно зашагал за мной, его невысокая, но широкоплечая фигура следовала за моей спиной на расстоянии в три шага — раз и навсегда выверенная дистанция.

* * *

Легкие сумерки накрыли Альтштадт. Неуловимо тревожное время сумерек, когда нельзя верить своим глазам, когда улицы тонут в зыбком чернильном тумане, а чернота клубится в небе, пожирая остатки облаков, чтобы через час испещрить его тысячами золотых дробинок. Даже воздух не тот в сумерках, он становится свежее, слаще, холоднее. Этого воздуха можно набрать полную грудь, он еще не испорчен людским дыханием и миазмами городской жизни.

На улицах, однако, еще полно было прохожих — засыпали в Альтштадте поздно, чистый и свежий майский вечер не торопился разгонять горожан по домам. С рынка шли торговцы, их тачки истошно скрипели под грузом непроданных товаров. По противоположной стороне улице прошло подразделение фойрмейстеров, ровно чеканя шаг. Идеально сидящие мундиры, кивера на ремне, высоченные кожаные сапоги начищены до блеска. Увидев меня, нахмурились, но взглядами провожать не стали. Что ж, опытный глаз выделяет то, что ему нужно, даже в толпе. Я усмехнулся, отчего шедший неподалеку горожанин шарахнулся в сторону. В течение последних пяти лет у меня редко возникала необходимость улыбаться, но иногда это все же случалось.

Шутник — так меня называли раньше. И в этом городе осталось еще достаточно людей, которые продолжают меня так называть. Что ж, иногда я не против подарить окружающим улыбку!..

— Трупоед… — донеслось справа и сзади. Было что-то еще, но это я услышал четко. Опытный глаз находит нужное и в толпе, но ведь и ухо опытного человека на что-то годится. За «трупоедом» послышалось шипение, переходящее в булькание, — это Арнольд, шедший позади, нашел свою цель.

Я повернулся. Медленно, с напускным достоинством. По улице шли люди, много людей, но я быстро заметил того из них, кто представлял особенный интерес. Арнольд припер его к стене, и тот сучил ногами, тщетно впившись обеими руками в предплечье моего спутника. Лицо у него было бледное и совершенно сумасшедшее. Тающий в легких воздух далеко не всегда сопутствует хладнокровию. Как длинный язык не способствует умению с ним обращаться.

Людей на улице не стало меньше, но каким-то образом пространство между мной и им оказалось полностью свободно. Мне оставалось сделать полдесятка шагов, чтоб подойти вплотную. При виде меня глаза прижатого к стенке человека будто бы сделались меньше и как-то чернее, точно пытались превратиться в две крохотные черные пуговицы. В течение нескольких секунд я с интересом наблюдал эту метаморфозу, потом приказал Арнольду немного ослабить хватку.

Судя по всему, мелкий лавочник, их полно в этой части города. Не старое еще лицо, но рано обрюзгшее, поплывшее, некрасивое. Видно, не отказывает себе в паре кружек перед сном, да и обильную закуску, небось, жалует…

— Спас… ит… — он захлебнулся собственными словами и стал слепо шарить руками по стене. Арнольд, хоть и подчинился приказу, отпускать его вовсе не собирался. Когда я приблизился, то ощутил исходящий от лавочника кислый пивной запах. Конечно, трезвому человеку не придет в голову задирать тоттмейстера, пусть даже в толпе и вечером.

— Кажется, вы что-то сказали мне? — поинтересовался я. — Повторите?

Он не хотел повторять. Он хотел только избавиться от стальных объятий Арнольда. И, кажется, от моего лица перед глазами.

Неподалеку с вечерним обходом прошел жандарм. Увидев нас, замедлил шаг и, судя по всему, некоторое время размышлял, не поздно ли еще слиться с толпой. Совесть, однако, восторжествовала — нерешительно подошел, кашлянул:

— Господин тоттмейстер?

Я поднял руку:

— Спасибо, все в порядке. Уличный хулиган. Разберусь сам.

— Понятно, — он и в самом деле казался понятливым. — Доброго вечера.

— Вы, кажется, хотели обратиться ко мне? — продолжил я, вернувшись к созерцанию незадачливого пленника. — Но я не вполне расслышал, что вы имели в виду.

Возможно, я передержал его, или Арнольд перестарался, но тот, кажется, от недостатка кислорода и собственного ужаса, переполнившего объем на удивление тщедушного при такой комплекции тела, совершенно сошел с ума. Его рука нырнула за голенище сапога и, прежде чем я успел разглядеть, что в ней зажато, метнулась к груди Арнольда.

Несколько прохожих вскрикнули. На улице может происходить что угодно, но стоит блеснуть лезвию — это подобно вспышке молнии. В груди Арнольда, наполовину погруженный, торчал тонкий длинный нож вроде тех, которыми мясники в торговом ряду чистят требуху. Арнольд не замечал его, точно лезвие, застрявшее между ребер, не причиняло ему никаких неудобств. Впрочем, так оно на самом деле и было. У смерти есть много недостатков, некоторые из которых известны всякому тоттмейстеру, но есть у нее и достоинство — она никогда не приходит чаще, чем один раз.

Вид ножа, из-под которого не вытекло ни капли крови, кажется, подействовал на лавочника сильнее, чем моя гримаса и удушающие объятия Арнольда.

— Вот так. Ты не просто хулиган, ты еще и убийца?

Обнажать на улице кацбальгер не годилось, и без того уже порядком пошумели, поэтому я вытащил из ножен кортик и осторожно поднес к горлу жертвы. В отличие от его собственного ножа ртутная полоса блестящего металла с императорским гербом выглядела куда более эффектно.

— Ты испортил мое имущество, — мягко сказал я почти ему в ухо. — Если каждый встречный станет дырявить моего слугу первой подвернувшейся под руку железякой, рано или поздно он окончательно развалится на части! Плоть, видишь ли, смертна, а плоть, уже раз умершая, не способна к регенерации. Однако я не привык обходиться без прислуги. По роду деятельности мне приходится прибегать к помощи слуги. Понимаешь? Возможно, уже очень скоро мне придется завести нового слугу — взамен этому. Хорошего нового слугу, еще крепкого, если ты понимаешь, о чем я. И, кажется, ты готов предложить свою кандидатуру?

Он был белее оштукатуренной стены, которой касался затылком. Говорить он уже не мог и лишь всхлипывал от ужаса. Судя по тому, что к аромату несвежего пива примешался еще один резкий запах, паралич коснулся не только лица.

— Брось его, — сказал я. — Такую дрянь я не возьму даже для того, чтоб чистила мне сапоги.

Арнольд послушно выпустил человека из рук, тот шлепнулся на землю и затих. Если бы не его сверкающие глаза, можно было бы предположить, что он в глубоком обмороке. В пылу борьбы с головы Арнольда упал капюшон, обнажив лицо. Обычное человеческое лицо, может быть, излишне бледное в сгущающихся сумерках, но не таящее ничего ужасного. Я вернул капюшон на место и, повозившись, вытащил из груди слуги нож. Сукно тихо затрещало, но сам Арнольд не издал ни звука. Некоторые вещи его уже не волновали. Лезвие вышло чистым, не испачканным кровью, лишь на острие в полумраке с трудом угадывалось что-то серое, будто налипшее… Поморщившись, я выкинул нож в сточную канаву, а собственный кортик, придирчиво осмотрев, спрятал в ножны.

— Пошли, — сказал я в пустоту позади себя. — Здесь становится сыро, а я проголодался.

Глава 2

Вызов люфтмейстера можно сравнить с ударом кистеня по затылку. Сперва в основании шеи возникает зудящее ощущение, от которого ноют зубы, а спина передергивается, точно под порывом ледяного ветра, от которого невозможно укрыться. Это ощущение растет, становится сильнее, до тех пор, пока крепко стиснутые зубы не начинают скрипеть, а позвоночник не превращается в онемевшую негнущуюся жердь. Разум подсказывает, что это лишь люфтмейстер нашел твою телесную оболочку в окружающем эфире и сейчас пытается настроить канал, но тело, сколь много раз ему этого ни испытать, все равно обмирает, цепенеет, становится непослушным, чужим и громоздким. В этот момент управлять им практически невозможно, оно застывает в той позе, в которой его застал вызов, и лишь несколькими секундами спустя, когда твой разум нащупает чья-то невидимая, сотканная из ветра, рука, обретет возможность чувствовать и двигаться. Если люфтмейстер неопытен или же поспешен, мука растягивается — кроме прочего возникает ноющая тупая боль в висках, которая стискивает мозг стальным обручем все туже и туже. Иногда при этом у человека на губах выступает пена, иногда подкашиваются ноги.

Один мой сослуживец по «Фридхофу» утверждал, что имел знакомство с неким штабс-люфтмейстером из печально известного после «Побоища на Рейне» девяносто седьмого года «Вирбельштурма». Этот штабс-люфтмейстер, по утверждению сослуживца, был известен тем, что за время своей службы перекалечил человек двадцать — в основном из нижних чинов. «Придет от него вызов — как оглоблей промеж глаз, — рассказывал он мне. — Мир кругами перед глазами… Мы-то с ним еще со Франкфурта рядом бились, опыт какой-то имели. Кто покрепче — просто блевал после вызова, выворачивало начисто, как от холеры. Если послабее — дела плохи: руки-ноги скручивало, не соображал ничего… Хуже новичкам было. Получит такой вызов — побледнеет, но вроде ничего, на ногах стоит. А отойдет через полчаса в кусты — и на землю хлоп! Фельдшер говорил, в голове у них излияние какое-то происходило, от него и мерли. Начальство, понятно, землю рыло, да люфтмейстеров тогда мало было, а француз пер как остервенелый со всех сторон, тут каждая секунда на счету, куда уж мелочиться… Кончилось тем, что пришибли его при Гогенлиндене — пуля аккурат в черепушку пришлась, только после боя и откопали его. Меня на освидетельствование пригласили — тогда с этим делом строго было, все ж штабс-люфтмейстер… Поднял я его и гляжу, что пуля, вроде как, сзади пришла, затылочную кость первым делом разворотила. Но и ухом не виду — морду делаю каменную, как у господина оберста, рапортую: так, мол, и так, погиб через дырку от пули со стороны лба. Штабс-люфтмейстера схоронили по-быстрому, а нижние чины с роты мне потом три дюжины рейнского выставили, вот такие дела были…»

Хороший грамотный люфтмейстер устанавливает канал за несколько секунд, и оттого особенно ценен. Судя по тому, что зуд прошел почти мгновенно, и я лишь ощутил глухой удар, от которого зазвенело в голове, меня вызывал специалист своего дела.

— Кто? — спросил я, стараясь говорить без злобы. Впрочем, это лишь называется «говорить», на самом деле губы в такие моменты даже не шевелятся, а научиться думать без злобы — дело долгое и непростое. Раздражение пришлось спрятать в дальний темный угол мозга, туда, где его не достали бы невидимые пальцы собеседника — вызвать посреди дня без серьезной на то причины решился бы не каждый.

— Господин Корф? Вы можете принять вызов?

Голос из числа тех, что сразу узнаешь. Спокойный, рассудительный, слова произносит с расстановкой, осторожно — как дробинки, одна к одной.

— Так точно, господин полицай-гауптман, слушаю вас.

Носок моего правого сапога оказался заляпан жидкой грязью — видно, ступил в лужу, пока шел вызов. Злость зашевелилась где-то внутри, как спрятавшийся в глубокой норе грызун, но выпускать ее на свободу было бы опрометчиво — господин полицай-гауптман Виктор фон Хаккль ценил в своих подчиненных дисциплинированность, выдержку и вежливость. И хоть я, принадлежа Ордену тоттмейстеров, а не городскому полицай-президиуму, формально не был его подчиненным, работал я в каком-то смысле под его началом.

— Вы, кажется, живете на Флидерштрассе?

— Так точно, господин полицай-гауптман.

— Тогда вам будет удобно… Неподалеку от вас нашли тело. Где это… Ага, Стромштрассе, дом за номером сорок семь. Вам не сложно будет заглянуть?

— Я в двух или трех кварталов от него, — сказал я, стараясь говорить почтительно. — Разумеется, я узнаю, в чем дело.

— Свободных тоттмейстеров сейчас нет, — сказал фон Хаккль, в его голосе появилась непривычная, будто бы извиняющаяся интонация, но, скорее всего, это было дефектом связи — господин полицай-гауптман славился тем, что к подчиненным относился без лишних сантиментов. — Но раз вы неподалеку, навестите… Может, кто-то раньше вас поспеет, тогда оставьте дело ему. Вряд ли там что-то настолько сложное, что понадобятся два тоттмейстера. В любом случае, жду донесения.

Связь оборвалась так же, как и возникла, — внезапно. Ощущения, испытываемые при этом, тоже не отнесешь к разряду приятных: шумит в голове и плывут перед глазами разноцветные круги, но это вполне терпимо. Я еще раз оглядел заляпанный носок и, вздохнув, свернул на Стромштрассе.

Улица здесь была пошире, даже не улица — проспект. По мостовой с лязгом катились экипажи, но останавливать ни один из них я не стал: расстояние небольшое, можно и пройтись. Арнольд безропотно двигался за мной, как и прежде с опущенным на лицо капюшоном. Никто из встречных прохожих не любопытствовал, отчего мой спутник потеет под плотной тканью в теплый весенний день. Или же — я хмыкнул себе под нос — мой мундир был достаточным основанием для того, чтоб обходить моих спутников стороной. Любых моих спутников.

* * *

Судьба любит устраивать подтверждения даже очевидным вещам, и иногда в ее проявлениях сквозит самый откровенный сарказм. Не успел я пройти и квартала по Стромштрассе, как услышал гомон детских голосов. В небольшом аккуратном палисаднике, примостившемся к боку чистого кирпичного дома, играли дети — человек пять розовощеких мальчуганов в накрахмаленных бдительной экономкой рубашках и с непременными галстуками, по моде Альтштадта, не имевшей снисхождения даже к детям. Когда я поравнялся с палисадником, голоса стихли. Резко, как оборвались. Так затихает птичий гомон, стоит рядом с гнездом показаться змее. Я не поворачивался в сторону дома, но и без того слышал приглушенное детское дыхание. Несколько пар блестящих детских глаз наблюдали за мной через увитую плющом изгородь.

— Тише, Янек… — громко прошептал кто-то по другую ее сторону. — Молчи! Молчи!

— Молчу я, — обиженно пробубнил другой голос и почти тотчас раздался гулкий хлопок — такой звук может получиться, если отвесить хороший крепкий подзатыльник. — Ай!

— Молчи, говорят! Заметит…

— А точно смертоед?

— Он самый. Глянь, шеврон… Да на рукаве, дубина!.. Видишь?

— Косточки…

— Косточки, — передразнил другой голос. — Ну видишь? Смертоед. А ниже видишь?

— Герб, что ли?

— Герб и есть, — авторитетно заявил тот же голос. — Это полка «Фридхоф» герб. Они в городе расквартированы.

— И все смертоеды?

— До единого. Мне Вилли рассказывал, что детей они крадут… Убивают и в слуги берут. Видишь, нож какой на поясе?

— Да не нож это, а…

— Взрослых мертвецов в прислужники брать им жандармы запрещают, а детей не хватится никто… Говорят, у них в казарме детей двести душ служит. Ну, тех, что еще в детстве убили, мертвые ж не растут… Полы драят, сапоги чистят, комнаты убирают… Как пажи, только мертвые все.

— Дурак твой Вилли, и не нож это вовсе, а…

Повинуясь моему мысленному приказу, Арнольд немного задержался у изгороди, пользуясь тем, что взгляды прильнувших к ней наблюдателей сосредоточены на мне, а потом внезапно, одним быстрым шагом, оказался у них перед носом и утробно зарычал, потрясая руками. Эффект вышел примечательный — из палисадника раздался визг, треск ветвей, чьи-то вскрики, сменившиеся топотом детских ног и удаляющимися подвываниями. Я усмехнулся — шутка вышла не оригинальная, но забавная. Что ж, Арнольду на своем веку доводилось нагонять страху и на людей куда старше. И куда как опаснее.

— Пажи… — пробормотал я, миновав палисадник. — Придумают же вздор…

Нужный дом нашелся сам, как это обычно и бывает. Запах нашел меня, как находит хорошо натренированную гончую, четкий и безошибочный, как любой запах мертвечины. Концентрированный, сильный — в такие моменты у меня обычно немного кружилась голова, но проходило это быстро, оставался только сладковатый привкус на языке и возбуждение, охватывавшее тело в подобных случаях. Я перестал чувствовать прикосновения солнечных лучей, перестал ощущать твердость булыжников под ногами. Все мое тело в этот момент оказалось полуоглушенным, нечувствительным, обмершим. И смерть опять любезно указала мне след — след из числа тех, с которых нельзя сбиться даже в темноте. Однако вел он совсем не туда, куда я думал направиться, — по крайней мере, не к двухэтажному чистому домику под черепичной крышей и с цифрой сорок семь на чугунной ограде. Вильнув, он устремился куда-то через задний двор, в сплетение узких переулков и маленьких покосившихся домов. Здесь было уже не так чисто, как на улице, здесь царил кислый запах кухонь, нужников и столярных мастерских, слабо прикрытый терпким ароматом распускающейся сирени.

Убийство на Стромштрассе — дело чрезвычайное, но редкое. Люди здесь живут не богатые, в меру. Это не задворки Альтштадта, откуда поутру тела можно выметать метлой, как осыпавшиеся груши. Смерть не делает различий между сословиями, с равным интересом она смотрит и в трущобы, и в богато отделанные особняки, но все же в этом районе по делам службы появляться мне приходилось нечасто. Дела обычно скучные, домашние. То жена ткнет подгулявшего мужа ножом, то, напротив, муж, застав благоверную в пикантных сношениях с посторонним господином, посчитает долгом достать пистолет и украсить прихожую мозгами последнего — всякое бывает. Бывают детоубийства, бывают и вовсе обычные смерти — в таких случаях я ухожу, оставив дело на жандармов. Смерть никогда нельзя было упрекнуть в однообразии.

Но след вел не в дом, и это показалось мне необычным. Значит, не тихое «домашнее убийство», как принято говорить среди нашего брата, не моя специальность. Но вызов есть — и это значит, что придется заглянуть — если, конечно, раньше меня не поспел кто-нибудь более шустрый из Ордена. Это было бы неплохо.

Тело обнаружилось в узком тупике между домов, я бы не сразу разглядел его, если б рядом не топтались несколько жандармов. Двое стояли поодаль, куря папиросы и косясь в сторону мертвеца безо всякого выражения, еще один заполнял бумаги, видимо, составлял протокол. Работа у жандармов подчас не интереснее моей.

— Курт!

В просветах сирени мелькнул синий мундир. Шеврона я не разглядел, но тон сукна спутать было невозможно — более темный, чем у прочих магильеров, не такой насыщенный, как у люфтмейстеров с их небесной лазурью, просто приглушенно-синий, скорее даже серо-синий цвет. В точности такой же, как у меня. Я вздохнул с облегчением — кажется, кто-то все же успел раньше. Ну и отлично. В такой день нечего дышать некротичными миазмами и глядеть на стылое тело, можно сдать дело и отправляться восвояси, прежде отыскав люфтмейстера и отправив донесение господину фон Хакклю.

— Эй, Курт! — кричавший, наконец, продрался сквозь сирень, хоть и не без потерь — кивер его сполз набок, ворот мундира расстегнулся, на щеке алело несколько царапин, отчего я не сразу признал его, а признав, удивился: — Вот те на! Где встретились, подумать только, а?

— Макс? Однако… Даже меня опередил?

Макс Майер, Его Императорского Величества обер-тоттмейстер второй категории, рассмеялся самым естественным образом, отчего его полное лицо пошло розовыми складками:

— Отчего бы и нет? Ты на живот-то не смотри, как до дела дойдет, еще и вас, молодежь, обгоню. Ну, здравствуй, здравствуй! — он пожал мне руку, искренне, крепко. — Вовремя ты, сейчас жандармы шушукаться начнут — гиены, мол, на пир сбегаются…

Внезапно он замер, напрягся, тело его, со стороны кажущееся неповоротливым, как у отяжелевшего с годами быка, застыло, точно в оцепенении, а на лице появилось странное выражение. «Точнее, даже не выражение, — поправил я сам себя, — а всякое отсутствие выражения». Должно быть, парой минут раньше и я выглядел не лучше. Правду говорят, ни к чему смотреть за тоттмейстером на службе.

— Это всего лишь Арнольд, — сказал я. — Он при мне. А ты, смотрю, не утратил нюха.

Оцепенение сошло, и Макс Майер рассмеялся:

— Ах, верно, я и забыл, что ты таскаешься в компании с этим висельником! Неудивительно, что в полицай-президиуме на тебя так косятся. И охота тебе с мертвецом гулять…

— Охота или нет, а он полезнее многих живых, — заметил я. — К тому же я успел к нему привыкнуть.

— Ты — да, но окружающие?.. Была б моя воля, Курт, приказал бы упокоить этого бедолагу в городском рву. — Макс постучал толстым пальцем по моему эполету. — Это из-за таких, как ты, горожане смотрят на тоттмейстеров, как на чудовищ.

— Ерунда, — сказал я, может, излишне грубовато — реплика Макса все же задела меня, хотя тема и успела стать привычной. — Арнольд зарегистрирован и стоит на учете, а устав Ордена разрешает каждому тоттмейстеру иметь в услужении покойника, если этот покойник был умерщвлен с соблюдением закона. Я в своем праве, Макс.

— И по-прежнему упрям, как старый мерин, — кивнул он. — И как ты его терпишь, Арнольд?

Арнольд, стоявший до этого времени молча, внезапно приподнял голову, так что стал виден его рот — запекшиеся узкие губы и посеревшие неровные зубы за ними. Когда они разомкнулись, один из жандармом, тот, что стоял ближе, едва не отпрыгнул.

— Уж лучше он, чем такой хитрый обжора, как ты.

Голос у Арнольда был низкий, гудящий, ровный — как гул горного ветра в расщелине. И я знал, что дело тут не в искажающем звук капюшоне.

Макс опять рассмеялся — судя по морщинам на его лице, смеялся он часто — и в восторге хлопнул себя руками по ляжкам:

— Ай, молодец, Шутник! Ах-ха-ха… Не лезешь, я погляжу, еще за словом в карман. Спасибо, повеселил.

Жандармы, курившие неподалеку от тела, глядели на нас с явным неодобрением. В глаза, однако, старательно не смотрели. «Была бы их воля, — подумалось мне, — и нас бы упокоили — в городском рву».

— Отстань от него, — сказал я вслух, глядя, как Макс пытается подавить рвущийся из него смех. — Что за тело-то?

— А, тело… — выдохнул он, остывая. — Да забудь. Я уже закончил здесь. Если хочешь, можешь сам попытаться.

— Ты его поднял?

Макс хмыкнул.

— Ну попробуй, подними его, — он махнул рукой по направлению к мертвецу. — Сможешь — я тебе дюжину шампанского выставлю.

— Такой старый? Странно, по запаху, вроде, вполне свежий… Да и нашли бы тут тело, за несколько дней-то… Почти центр города, как ни крути.

— Вполне свежий, тут не в этом дело. Голова разбита. Как арбуз. Хочешь взглянуть?

Изучать мертвеца под деланно-безразличными взглядами жандармов, таящими желтую искру ненависти и отвращения, не хотелось.

— Не очень, — сказал я равнодушным тоном. — Вряд ли этот бедняга при жизни заслужил, чтоб его рассматривали два тоттмейстера. Велика честь. Так что с головой?

Макс сжал кулак и резко растопырил пальцы, изобразив что-то вроде взрыва пушечного ядра:

— Говорю же — как арбуз. Разбита в крошку.

— О.

— Булыжник, лучшее оружие улиц… Слушай, ты уже отобедать успел?

— Еще нет.

— Тогда пошли, — он ухватил меня под руку. — Хватит дышать мертвечиной, я имею счастье знать неподалеку чудесную ресторацию, где еще подают самый замечательный тыквенный баумкухен по эту сторону Рейна. Ты ведь составишь компанию? Не все же время столоваться с мертвецами, а?

Напор Макса был способен увлечь за собой кого угодно, он, как океанская волна, опустошающая берег, утягивал и парализовал волю. Собственный желудок, прежде молчавший, подал достаточно ясный сигнал. Я вздохнул:

— Веди уж. Но если она окажется не так хороша, как ты тут расписываешь, придется тебе составить Арнольду компанию.

Шутки на эту тему всегда были популярны среди тоттмейстеров. Макс с готовностью рассмеялся:

— Пошли, Шутник, увидишь, что все без обмана. Ты отощал, смотрю, кожа да кости, сам как покойник. Гоняет тебя господин полицай-гауптман, а?

— Работы немного, — ответил я сдержанно, — но и рассиживаться не приходится.

Макс фыркнул:

— Вы там у себя, в шестом округе, бездельничаете. Тебя бы к нам на месячишко…

— Я бы отъел такой животище, как у тебя?

— А то и побольше! Веришь ли, на аппетит у нас не жалуются. На той неделе что было… Смех и грех. Представляешь, притаскивают нам тело. Не тело — чистый винегрет. Ну, вот как есть притаскивают, в мешке… Высыпают, значит, на стол мне. Запашок, а?.. Оказалось, не из Альтштадта даже, из пригородной деревни. У них там с тоттмейстерами худо, вот и решили, значит, к нам везти. Так вот, высыпают из мешка… Нашинковано, как мясо для пирога, — где кость, где мышца… требуха, понятно… Не знал бы, что человек, — веришь ли, решил бы, что корм собачий. Девчонка одна в молотилку для льна угодила…

— И зачем им тоттмейстер?

— Дураки, — Макс отмахнулся. — Подумали: а нет ли тут умысла?.. И к нам повезли, значит. И вот, стоят эти балбесы, а Фридрих — он тогда как раз дежурил по управлению — меня вызывает. Я рядом проходил, думал уже сбежать по-тихому, да не вышло. Ну и прихожу я, как полагается, весь при параде, аксельбанты и пряжки сверкают, сапоги блестят… Ну как на Его Императорского Величества парад, ей-Богу. А там стоят эти… и останки на столе. Ну, голова уцелела, как ни странно, худо-бедно начал я это дело поднимать. Слышу, за спиной бульканье, гляжу — а это наши добытчики, староста да ребята его, что девушку притащили, по стене ползут, зеленые, как капуста. А по столу, значит, считай, голое мясо ползает… Рук нет, ног нет, а движется — мышцы сокращаются, суставы работают… У самого аж дыханье сперло. И все это, значит, шевелится…

— И не тошно тебе такое перед обедом рассказывать?

Макс добродушно усмехнулся.

— А я-то что? Это же Фридрих. Зато, думаю, из той деревни к нам в Альтштадт больше гостей не будет. Насмотрелись, значит, на городскую ворожбу…

* * *

Ресторация в самом деле оказалась неподалеку — Макс еще не успел закончить, а мы уже стояли перед вывеской. Я пропустил Макса вперед, надеясь, что он позабудет про свой рассказ. Так и вышло, живая натура Майера не позволяла ему сосредоточиться на чем-то одном, за что он время от времени получал взыскания, однако это не отменяло его замечательной природной интуиции, благодаря которой мой приятель порой обходил многих из тоттмейстеров выше званием.

Арнольда я благоразумно оставил снаружи, но и без него компания из двух тоттмейстеров выглядела достаточно необычно, чтобы привлечь к себе внимание. Посетители, которых в связи с вечерним временем было предостаточно, враз смолкли, хотя среди них немного нашлось тех, что смотрели в нашу сторону. Меня всегда удивляла способность обычного человека распознать взглядом тоттмейстера. Пусть цвет нашего сукна темнее, чем у прочих магильеров, пусть на шевроне вместо лепестков пламени, как у фойрмейстеров, или крыльев лебенсмейстеров — пара скрещенных костей, все это трудно заметить, если нарочно не присматриваться. Может, и верно говорят — лица нас выдают?.. Какой-то особенный, присущий только нам запах, который окружающие чуют так же безошибочно, как мы сами — запах смерти?

Судя по всему, Макс и впрямь часто сюда заглядывал — хозяин кивнул ему, как знакомому, а прислужница уже ждала у столика. Судя по тому, что столик находился в боковом эркере, отдельно от всех других, я предположил, что держат его специально для Макса. В этом не было ничего странного: расположение тоттмейстера всегда ценилось.

— Картофельные клецки, ветчину с фасолью, два средних шницеля и тыквенные баумкухены, — Майер начал распоряжаться еще до того, как мы заняли свои места. — Курт, что ты предпочитаешь? Вайсбир? Может, рислинг?

— Хелль, если найдется.

Девушка покинула нас почти сразу. Я обратил внимание, что в глаза нам она старалась не смотреть. Едва ли разменявшая третий десяток, она спешила покинуть комнату с такой поспешностью, что это могло бы выглядеть нелепо.

— А ты здесь освоился, — сказал я, осматривая эркер. — По крайней мере, меню определенно знаешь не хуже хозяина.

Макс опять засмеялся довольным смехом человека, который справился со всеми хлопотами и теперь готовится вкусить вкусный и сытный обед. Если смех Макса Майера и отличался разнообразием, этот его вариант был мне наиболее знаком.

— Это что, по их винной карте я могу устраивать экскурсии! Папиросу?

— Благодарю.

Макс курил голландские папиросы — длинные и тонкие, непривычные мне. Табак в них горчил, но в то же время оставлял на языке интересный и непривычный привкус. Выпустив несколько колец, я, наконец, задал вопрос, который не шел у меня из головы всю дорогу:

— Так что там с телом?

— Тело? — удивление Макса не выглядело наигранным. Скорее я готов был поверить в то, что он действительно про него забыл. Непосредственность и жизнелюбие этого человека иной раз сказывались и не так.

— С разбитой головой. Кто это был?

— Ах да. Понятия не имею. Жандармы опросили местных, никто не признал… Мужчина, едва за сорок… Зачем он тебе?

Вопрос был разумный, естественный, но ответ на него долгое время не мог родиться у меня на языке. И в самом деле — зачем? Дело не мое, Майер осмотрел мертвеца, он же составит рапорт за своей подписью, участок это его и…

— Недавно я видел кое-что похожее.

Я ожидал, что Макс отпустит какую-нибудь остроту, вроде той, что все мертвецы похожи друг на друга, но тот на удивление был серьезен.

— Где же?

— Не здесь, около Кауфманн-Платц. Вчера, около полудня.

— Тело?

— Женщина, тридцати с небольшим. Несколько ножевых ран и размозженная голова.

Макс покачал головой:

— Женщина, ай-яй-яй… Я понимаю, если бы мужчине… Помяни мое слово, лет через десять в этом городе никого не удивишь и убийством ребенка.

— Мне показалось это странным.

— А мне, напротив, никогда не казались странными мертвецы в Альтштадте. Куда более странным мне кажется то, что горожане еще не перерезали друг другу шеи… Виноват, не перебиваю.

— Убийства в том участке не редкость, но не такие. Женщину убили, судя по всему, ножом. Несколько ударов в грудь и живот, один из которых стал смертельным. И смерть наступила сразу же — я видел ее так же, как вижу тебя сейчас, и чувствовал это отлично. Кто бы ее ни бил, она упала после этого удара замертво. Но, — я сделал небольшую паузу, — убийце показалось этого мало, и он нанес ей сильнейший удар по голове, изрядно разворотив череп. Это совершенно излишний удар, Макс. Бессмысленный.

— Убийства редко когда носят осмысленный характер, — вставил он. — Видишь ли, не так уж часто мы обрываем чью-то жизнь с полным сознанием этого. Сам знаешь, как бывает чаще всего — кто-то перебрал шнапса, полез в драку, схватился за нож… Когда пыль осядет, у тебя на руках готовый труп, а то и пара. Все бессмысленно, нелепо и нелогично, — Макс бесцеремонно сплюнул табачной крошкой под стол. — Если бы все убийцы подчинялись логике, наша работа была бы попроще, верно? Да только такие мне пока не встречались.

Вернулась прислужница. Пока она расставляла тарелки, я молчал, наблюдая за тем, как поднимается к невысокому закопченному потолку призрачный дымок. Теперь я сам не понимал, отчего завел этот разговор, зачем затащил в уютную ресторацию отдающую скверным запахом тему, которую полагалось бы оставить снаружи. Но Макс, судя по лицу, терпеливо ожидал продолжения и, когда девушка удалилась, я сказал:

— Такого на моей памяти не случалось. Были пьяные драки в трактирах, была резня на почве ревности или нападения буйнопомешанных, но картина в каждом случае была проста и вполне ясна. К примеру убийца в приступе ярости мог схватить топор и в остервенении размолотить жертве голову. Такое бывало, и не раз. Или, скажем, какие-нибудь хулиганы забивали насмерть бродягу кольями — там тоже оставалась малоприятная картина, но ее можно было объяснить. Меня поразило, — я поискал нужное слово и на удивление быстро нашел, — несоответствие. С одной стороны, несколько сильных и точных ударов ножом. Это не работа профессионала, но все же говорит об изрядном хладнокровии убийцы, понимании им цели и способов ее достижения. С другой — разбитая, словно в приступе животной ярости, голова. Мне сложно увязать это в одну картину.

— Кажется, понимаю. У жандармов что-то есть? — осведомился Макс, поигрывая ложкой, почти терявшейся в его лапище.

— Ни черта. По крайней мере, вчера у них не было даже свидетелей. Тело я попытался поднять, но, сам понимаешь…

— Теперь ясно, почему ты вспомнил про это. Сегодняшнее тело на Стромштрассе?

— Да. Я не успел его осмотреть, но картина внешне показалась мне похожей. Удар чем-то острым в сердце и размозженная голова. Ты осматривал его, наверно, есть более точная информация?

— Ну, что-то есть, — сказал Макс без всякой охоты, одновременно ловко расправляясь со шницелем. — Мужчина, сорок два года, болен не был, в молодом возрасте перенес несколько переломов — ничего серьезного… Умер от удара узким длинным клинком в область сердца.

— Сколько ударов? — спросил я быстро.

— Один.

— Вот как?

— Нанесен довольно профессионально, быстро и сильно, — рассказ не мешал Максу опустошать тарелку. Его пальцы порхали с неожиданной для их размеров грацией, подхватывая куски мяса, обмакивая их в подливку и отправляя в рот. Туда же вслед за ними летели клецки, фасоль и шницель. — Не могу судить о том, насколько опытен был убийца, но что это не ребенок, не дурак и не слабак — свидетельствую. Ну и… голова. Расколота — не одним ударом, а, как минимум, пятью-шестью. Оружие мы нашли рядом, просто булыжник из мостовой. Никаких следов, разумеется, ни обрывков ткани, ни крови убийцы, ни отпечатков ног. Так что, скорее всего, борьбы не было. Удар — и готово!

— И ни одного шанса поднять тело?

— Проще поднять мумию египетского фараона, — ухмыльнулся Макс, опрокинув в рот стакан вина и шумно, с удовольствием, выдохнув. — Я же пытался.

— Угу.

Я без особого аппетита ковырялся вилкой в тарелке. Готовили здесь недурно, но за мыслями кусок в горло не лез. Даже пиво казалось водянистым и излишне терпким.

— Значит, совпадение? За сутки два тела, погибшие от ножа и изуродованные после смерти?

— Отчего бы и нет? Картина похожа, однако же тела нашли едва ли не в разных концах города, да и общего среди них нет. Посуди сам — она жила на Кауфманн-Платц, а значит, имела какой-то доход, он — обычный бродяга…

— Постой, отчего ты решил, что бродяга? — вскинулся я. — Его имя не установлено.

— Эх, Шутник, иногда полезно бывает просто окинуть мертвеца внимательным взглядом, а не лезть к нему в душу, — Макс подмигнул. — Жандармы осмотрели тело. Одежда ветхая, старая, тело давно не мыто, исподнего вовсе нет… Судя по всему — бродяга. Не знаю, что он забыл там, на Стромштрассе, может, уснул, найдя укромный уголок, или собирался ограбить кого-нибудь из местных…

— А в итоге распрощался и с жизнью, и с головой. Не самый удачный выдался вечер.

— Ну, если ты способен шутить, не все так плохо, — Макс едва успел отставить пустой бокал, как прислужница подала ему новый. — Но я все еще не вижу связи.

— Связь ясна, — я посмотрел ему в глаза, и Макс, явно собиравшийся отделаться очередной шуткой, вдруг посерьезнел. — Разбитая голова может быть не случайностью. Верно?

— Понимаю, к чему ты.

— Уверен, ты понял это, как только я заговорил.

Некоторое время он смотрел на меня сквозь стакан.

Стекло и багровое, как летний закат, вино причудливо искажали его черты, а глаза походили на пару лун, бледных и равнодушных. Потом Макс рассмеялся как ни в чем не бывало.

— Шутник, старый ты шулер… Думаешь, моя собственная голова не варит? Конечно, понял. В смысле, — он отставил бокал, — понял, к чему ты ведешь. Только глупость это.

— Двое за сутки. И у обоих…

— Да-да, оба лишились голов. Немного странно, если на первый взгляд — и вполне разумно, если… если быть знакомым с техникой работы тоттмейстеров, не так ли?

— В точку, господин Майер, в точку.

— Количество убийств за последние десять лет удалось снизить в несколько раз — только лишь благодаря нам. Точнее, благодаря нашему покровителю, — Макс шутливо приподнял бокал, точно адресовал тост кому-то на небесах. — Это ведь очень удобно, если убитый восстает из гроба и обличает своих убийц. С нашей помощью, конечно. Возникает ощущение неотвратимости возмездия, что на руку имперским жандармам. Но до сих пор ни одному убийце не пришло в голову, что и возможности нашего Ордена не безграничны. Уничтожь мозг — и у тебя на руках останется оболочка, годная лишь на чучело. Все эти органы, кости, сухожилия… Они не хранят информацию, не держат воспоминаний, это всего лишь остывающее мясо, тронутое некрозом. Только мы можем коснуться мертвого мозга, выудить из его хладеющих глубин тайны, известные ему при жизни. Смертоеды. Некроманты. Тоттмейстеры. И теперь ты хочешь сказать, что у нас появился конкурент?

— Не конкурент, — я поморщился, — но кто-то, понимающий принципы нашей работы. Это немного тревожит, верно?

— Про понимание говорить слишком рано.

— Он не случайно… сделал это, — медленно сказал я. — Он понимал, что делает. Он повредил мозг жертв для того, чтобы мы, тоттмейстеры, не смогли взять след. Вот что я думаю. И если ты не думаешь так же, то явно теряешь хватку.

Макс вздохнул:

— Я никогда не называл хваткой стремление схватить первую попавшуюся теорию и носиться с нею в пасти, как молодой кобель с костью. А два мертвеца — пока еще недостаточный довод, чтоб поддержать твою идею, Курт.

— Полагаю, трех будет достаточно? Может, пяти? Или, скажем, десять?

— Прекрати ёрничать, — не выдержал он. — Людям время от времени проламывают головы, и если за сутки в городе таким образом повезло сразу двоим, это еще не повод строить собственную теорию!

— Она кажется тебе невероятной?

— Нет, — ответил он, поколебавшись, — всего лишь маловероятной. Исчезающе мало.

— Мы давно стали относиться к убийцам свысока. Любое убийство в Альтштадте раскрывается за сутки, а исключения крайне редки. Почему бы не предположить, что на улицах города появился кто-то немного более серьезный и опасный, чем мы привыкли считать? Человек, не понаслышке знакомый с нашей техникой, способный маскировать следы и сбивать со следа погоню? Ты боишься признать существование непредсказуемого противника?

— Никогда. Как по мне, чем непредсказуемее убийца, тем интереснее, — Макс улыбнулся, и улыбка эта выглядела достаточно искренней. — Посуди сам, не такая уж и тайна наше ремесло. Ну, предположим, кто угодно с улицы не знает, что нам для работы нужен мозг. Вокруг Ордена и без того много слухов, домыслов и самых диких нелепиц. Мой денщик слышал от какого-то скорняка, что смертоеды оживляют тела, съев кусок их сердца, истолченный с кладбищенской землей… Нет ничего странного в том, что крошечная частица правды спустя многие годы, наконец, достигла ушей, не заложенных наглухо селянским вздором и суевериями! Ты сам прекрасно знаешь, что эта правда в народе не приживется, и через неделю в пивной сам услышишь, что имперские некроманты умеют обращаться в черных лисиц, а в темноте их глаза горят желтым пламенем… Еще вина! Тебе что-нибудь еще взять? Ладно. Так вот… Меня не смущает существование человека, который подглядел крохотную часть нашей работы. Нет ничего страшного в том, что враг догадается о том, что именно из большой тяжелой штуки со стволом и прикладом у тебя в руках появляется смерть… Ладно, сравнение ни к черту, забудем… В общем, нет, меня это не беспокоит. Я вижу два тела в разных концах города, умершие схожей смертью, но явно не связанные друг с другом.

— Во-первых, мы даже не знаем личность второго, чтоб установить это, — оборвал я. — А во-вторых, душевнобольные способны убивать безо всякой системы, руководствуясь своими предпочтениями и принципами.

Он терпеливо закивал:

— Конечно, конечно. Ты никогда не упускал возможности изречь дюжину-другую полицмейстерских словечек. Только все это впустую… У нас нет ни одной причины полагать, что эти смерти связаны.

— Но способ…

— Господь Бог! — Макс треснул кулаком по столешнице. Несмотря на кажущуюся мягкость кулака, дерево отозвалось громким скрипом, а тарелки подпрыгнули. — Если на поле боя ты найдешь тысячу солдат с пулей внутри, ты тоже бросишься стремглав ловить их таинственного убийцу?

— Софистика, — сказал я холодно. — Ты сам понимаешь несоизмеримость сравнений.

— Ну, пусть. Что ты собираешься делать? Мертвецы в кои-то веки действительно молчат, жандармы ничего путного сообщить не могут, свидетелей нет, улик нет, мотив неясен. Что делать?

— Обращусь к фон Хакклю, — сказал я, помедлив. — Его люди могли не обратить внимания на эти совпадения. Будет лучше ввести его в курс дела.

Макс отвел от меня потяжелевший взгляд, зачем-то взвесил в руке бокал с вином.

— Не советую.

— Что?

— Говорить что-то фон Хакклю.

Макс Майер умел быть серьезным, когда того требовали обстоятельства. Мне доводилось видеть его в таких ситуациях — прежде. Отчего-то вспомнилась битва при Моренго. День, полускрытый наслоениями нескольких тысяч других дней, которые легли сверху. Визг осколков, секущих траву, брустверы и людей за ними. Вспомнился вдруг запах того летнего дня — бурьяна, горячей земли, пороха, пота и смерти. Блестящие кирасы штейнмейстеров, чья ровная шеренга похожа на извивающуюся металлическую змею, вскинутые одновременно руки, скрежет камня по железу, поднятую в воздух и зависшую клубами пыль… Макс сидел тогда неподалеку от меня, на груди его были белые аксельбанты хаупт-тоттмейстера, а в животе — сочащаяся жидким черная рана. И взгляд был сосредоточенный, тяжелый, уверенный. Нет, Макс Майер умел быть серьезным. И он оставался все так же серьезен, когда пришла наша очередь и мы, услышав сигнал, швырнули на французские редуты, на стены штыков, на жерла пушек всю мощь Ордена, сосредоточенную в одном исполинском кулаке. Чумной Легион…

— Почему? — спросил я только.

— А ты подумай, Шутник.

Я думал. Макс Майер ковырял ложечкой аппетитный поджаристый баумкухен, не глядя на меня.

— Ты ведь не думаешь, что…

— Я? Нет, — он поднял глаза от тарелки. — И ты нет. А он может. Не мне рассказывать, как относятся к Ордену… сегодня. Мир давно уже не тот, Курт. Не будь на то воля императора, храни Господь его душу, — Макс быстро перекрестился на портрет императора, висевший на стене, то ли фиглярствуя, то ли всерьез, — прочие магильеры разорвали бы нас быстрее, чем ты успел бы поднять мертвую канарейку.

— Ты сгущаешь краски… — бросил было я, но Майера нелегко было перебить, даже когда он говорил негромко.

— Тебя давно не называли смертоедом? Мертвяком? Некромантом? Ты забыл, как люди отводят глаза? Как шушукаются за твоей спиной? Ты не замечал, что, встретив тебя на улице, прохожие скрещивают пальцы? Знаешь, почему они так делают? Говорят, это не дает смертоедам заполучить твою душу…

На какое-то время мне показалось, что Макс едва себя сдерживает, в глазах почудился блеск, которого я прежде не замечал. Но это все был морок, наваждение — я убедился в этом, когда еще раз взглянул в глаза приятелю. Они блестели, но блеск этот не выдавал настоящей ярости, лишь усталость, горечь и раздражение человека, которому давно не выпадало случая как следует выговориться.

— Восемь полков магильеров в городе и окрестностях, Курт. Штейнмейстеры, фойрмейстеры, лебенсмейстеры, вассермейстеры, люфтмейстеры… несколько тысяч ряженных в казенное сукно павлинов, вышагивающих по улицам с гордо поднятой головой! Опора трона и надежда народа! А когда ты заходишь, чтоб пропустить кружку пива в пивнушке, на тебя смотрят так, словно за тобой стелется трупный яд, выжигающий траву. Как будто ты демон, выполнивший грязную работу, но позабывший убраться с рассветом! — Макс рванул левой рукой шеврон с двуглавым имперским гербом. — А, дьявол… Ладно, я погорячился. Не слушай дурака. Просто подумай, что будет, если в городе появится новый слух… Слух про тоттмейстера-убийцу.

— Это не обязательно должен быть тоттмейстер, — вяло возразил я.

— Ты думаешь, они решат, что это незарегистрированный некромант? Ты так думаешь? О нет. Они решат, что это кто-то из Ордена. В Альтштадте весь полк «Фридхоф», дружище, это три сотни самых отъявленных, прожженных, противных Богу и человеку некромантов! Большая часть из которых, к тому же, еще пахнет порохом. Никаких сомнений, у кого-то из них помутился разум, и теперь он безлунными ночами кружит по городу, подыскивая себе жертву из простых горожан. Находит и… Кто еще так хорошо заметает следы, видимые тоттмейстерами, как не сам тоттмейстер?

— Ты зол и оттого преувеличиваешь.

Он тяжело вздохнул:

— Не спорю. Иногда, когда хлебнешь в этом чертовом городишке как следует всего того варева, в котором тут кипят люди, чертовски хочется выговориться. Но со временем понимаешь, что говорить некому и, главное, нечего. Я тоттмейстер, а значит, я виновен… Ладно, — он засмеялся и смех этот получился почти настоящим, — развесели меня, Шутник. У тебя славно получалось это раньше.

Я хмыкнул:

— Помнишь, как мы стояли под Баденом?

— В девяносто шестом году?

— Кажется. Нашу роту тогда принял Эрнст Штиглиц, верно, девяносто шестой…

— Нас тогда погнали под Вюртемберг.

— Я знаю. Сидим мы, значит, в Бадене. Бунтовщиков разогнали, дело мелкое, хватило бы и жандармского корпуса, но папенька Франц тогда шутить не любил. Базельский мир, сам знаешь, еще и Корсиканец в Италии сидит, под боком… В общем, нервничали тогда в Гофкригсрате. Полк фойрмейстеров на подавление выслали, штейнмейстеров две усиленных штурмовых роты и нас, значит. Прибыли — все уже догорает, а что не горит, с землей смешано. Дым, чад… Ребята из «Роллштейна» и так шутить не любят, а тут уж вовсе разошлись. На моих глазах обрушили на бунтовщиков часть городской стены. Грохот, как в Судный день… Нам дела уже не нашлось, собирали тела из-под обломков и командовали им маршировать в канавы за городом.

— Пакость какая. Мы в Ломбардии таким занимались, когда трупы вывозить некому было…

— Не перебивай. Ну, значит, сидим мы в Бадене. Неделю сидим, две, три… Обоза нет. То ли напутали что-то в Гофкригсрате, то ли партизаны по тылам били, но сидим без еды, как аскеты-постники какие-нибудь… Сперва как-то перебивались, лавки вскрывали, трактиры… сам знаешь, как бывает. Потом уже чувствуем, ремни к позвоночнику липнут. «Роллштейнам» повезло больше, они по фермам расселились, жрут не от пуза, но и не бедствуют, фойрмейстерам что-то свои тащат, одни лишь мы без куска хлеба.

— Тоттмейстерам нет нужды в провианте, — вставил Макс. — Общеизвестно, что питаются они гнилым мясом с мертвецов да лишайником, что растет на могильных плитах.

— Ну, пошел месяц — начали уже сами разбираться, что к чему. Там кусок здесь… Живем, как сущие стервятники: кто в городе хоть корку уронит — уже у нас… Война, что уж. И приходит однажды Вилли из первого взвода…

— Вилли? Какой Вилли? Вилли Вурст?

— Нет, другой. Да неважно… У него всегда нюх по части еды был исключительный. Приходит и говорит: я тут, мол, целый птичник на окраине обнаружил. Что хочешь — индюки, гуси, кур полно. Сторожей нет, кто был — видно, разбежался, одна хозяйка присматривает. Той же ночью пошли взять свою долю. Вилли, я да еще двое. Крадемся к этому проклятому птичнику, эполеты придерживаем, смех один… Ну, добрались. Перемахнули через забор, а там птицы — как в Моравии посреди охотничьего сезона. Ночь недолга, взялись за дело — мы с Вилли «кошкодерами» спящую птицу приходуем, остальные укладывают в баулы. Тишина, перья летят… И тут выскакивает с керосинкой хозяйка. Услышала, значит… Крику — как будто бригада лягушатников Франкфурт взяла… «Подонки, ворье, стыда у вас нет, императорский герб нацепили, а по ночам птицу у мирных горожан тягаете! Сейчас пойду к главному, все выложу!» Мы сперва опешили, понятно. Бабку приходовать-то желания не было, пыль давно улеглась, мирная жизнь в Бадене, куда уж. Если б первый день после взятия — еще понятно, а так не складывается. Смотрю, Вилли будто мне подмигивает. Сперва не понял, к чему он. А бабка не унимается — костоломы, кричит, сколько птицы мне поубивали, ироды, души в вас нет… А Вилли пытается ее успокоить, но и нам продолжает подмигивать. Вижу — вроде бы трепыхнулось что-то в бауле. Точно, вылазит индюк, встряхивается и идет гулять по птичнику, как ни в чем не бывало. Голова за ним по песку волочится, будто б так и надо. Ну, тут и мы сообразили. Собрались и…

Макс захохотал так, что едва не опрокинул стоящую перед ним тарелку:

— Ах мерзавцы! Понимаю! Дальше, умоляю!..

— Ну и представь себе — вылазит из мешка птица и как есть начинает разгуливать вокруг. У кого головы почти нет, кто вовсе выпотрошен — как будто весь птичник на Страшный Суд собрался. Ночь стоит, а бабка подслеповатая была, смотрит, вся ее птица гуляет, как ни в чем не бывало, а Вилли ей и говорит: «Фройляйн, не волнуйтесь. Мы ваших курочек, конечно, немного напугали, ну да вот они в полном здравии и порядке, не извольте нервничать, а идите лучше в дом да выпейте чаю с ромом, а то вечер сырой, можно и заболеть ненароком». Говорит так — и нам знак показывает, отходим, мол. Пока бабка стояла, удивлялась, мы маневр и провернули, она слова сказать не успела. Понятно, ни части нашей, ни лиц старуха не знала. Как не знала того, что той же ночью половина ее птичника самовольно дезертировала в наше расположение.

— Курокрады несчастные… — Макс все смеялся. — Молодцы, молодцы… И Вилли молодец. Я его только не припомню, хотя вроде весь полк как свои пять…

— Его убили в той кампании, — сказал я, помедлив. — Пейзане-бунтовщики, в десяти километрах от города. В то время весь сброд по лесам прятался, без охраны туда и полк фойрмейстеров не полез бы. А Вилли вздумалось в деревеньку съездить, что-то из трофеев на провиант выменять. Охрану перерезали, магильеров, кто был, там же, на ветках развесили. Вилли больше всех не повезло. Сам знаешь, как на тоттмейстеров смотрели — а уж после того, как баденские трупы маршировали… В общем, не сразу он умер. Неделю спустя нашли, по мундиру только и опознали…

Вряд ли стоило это рассказывать, но Макс против моих опасений не озлобился. Только покачал головой.

— Ну повеселил, спасибо. Ребятам перескажу, пусть и они посмеются… А на счет дела этого… Оставь пока. Хаккль служака опытный, но не тешь себя иллюзией, будто он с Орденом тоттмейстеров в любви и дружбе. А шум может подняться нешуточный. Нам и так каша несладка, а уж полицай-президиум дым может раздуть так, что всему Ордену мало не покажется.

— Это не тоттмейстер работает на улицах, — сказал я спокойно.

— Разумеется. Проблема в том, что только мы, тоттмейстеры, это знаем.

— Значит, предлагаешь…

— Да, — он припечатал это «Да» тяжелой ладонью к столешнице. — Не будем спешить. Ни к чему раздувать пламя.

— Ждать еще одного мертвеца с головой всмятку? — спросил я без выражения. — Так?

— Наверно, — он отвел взгляд. — Это наша работа, Курт — ждать смерть. Чего бы нам торопиться в этот раз?..

Я не ответил. Действительно — чего?.. Помещение ресторации вдруг показалось до невыносимости смрадным, душным, тесным. Точно прикипевшая к ее деревянным стенам грязь выступила лишь сейчас. Запахи, доносившиеся с кухни, потеряли былой аромат, теперь мне казалось, что стряпали тут скверно, мерещилось что-то жирное, подгоревшее… Неприятны были и люди — они нарочно не смотрели в нашу сторону, но по их лицам можно было сказать наверняка, что присутствие наше ощущается ими ежеминутно, тяготит их, заставляет отводить глаза. Им неприятны были два немолодых тоттмейстера, усевшихся поодаль и обсуждающие какие-то нехорошо пахнущие некромантские делишки. Конечно же, помещение ничуть не изменилось с того момента, как мы вошли в него, и иллюзию такую не навести ни одному магильеру — изменилось что-то другое. Возможно, изменился лишь человек, сидящий напротив меня.

«Он не случайно отвел меня сюда, — подумал я, наблюдая за тем, как Макс расправляется с остатками еды, — подальше от жандармских ушей. Просто обед с добрым старым другом, да? Болтовня, смех, пара былых историй…»

— Ты знал, да?

Он не перестал есть, но огромный кадык на мгновенье замер.

— Что?

— Ты знал о вчерашнем мертвеце. Скорее всего, прочел мой же рапорт. Или поговорил с Кречмером. Так?

— Ты хочешь…

— Ты и без меня подметил, что за этими мертвецами может стоять один человек. Человек, достаточно близко знакомый с техникой тоттмейстеров или… — я сделал паузу, — …или сам тоттмейстер. Поэтому ты отвел меня сюда. Чтобы посмеяться над этим вздором и убедить не идти в полицай-президиум.

Макс отреагировал неожиданно спокойно — расплылся в улыбке, враз сделавшись похожим на огромного, разомлевшего после сытного ужина кота.

— Я так неуклюж? — просто спросил он.

— Отчасти. Ты неплохо лжешь, но я знаю тебя слишком давно.

Макс развел руками.

— И верно, я как-то позабыл. Но ты вывел старого обманщика на чистую воду, складываю оружие, — он шутливо поднял руки, — сдаюсь.

— Ты боишься доверить дело полицай-президиуму?

— Так точно. Я слишком много лет работал с этими господами бок о бок и имею представление о том, что они подумают и что учинят в итоге. Если тоттмейстер может быть виновен — он будет виновен, уж можешь мне поверить.

— Имперский суд не позволит рубить голову магильеру Его Величества, — я вздернул подбородок. — Если даже у них найдется подозреваемый из наших, его не осудишь невзначай, как пьяного сапожника за драку. Это будет громкое дело и…

— Толку? Найдут какого-нибудь хаупт-тоттмейстера, у которого еще пух с щек не слетел, развернут образцово-показательный процесс и отошлют, не долго думая, под топор. Милое дело.

— Для этого понадобятся веские доказательства.

— У веских доказательств есть каверзная привычка всплывать, когда в них возникает нужна… Не ходи в полицай-президиум, Курт. Мы можем разбудить что-то нехорошее.

Я вздохнул. Беседа с Максом, изначально построенная на лжи, полная каких-то мутных опасений, недосказанностей и наспех придуманных острот, тяготила, как и все окружающее меня в данную минуту. Хотелось оказаться на улице и набрать полную грудь холодного воздуха. Пройтись пешком по городу, вернуться в пахнущую смолой и свечным воском комнату, что я снимал в Альтштадте, скинуть растерший за день плечи мундир. Может, даже спросить у фрау Кеммерих бутылочку приличного вермута и сидеть до полуночи, рассеянно слушая звуки впадающего в сон города. Вместо этого я был вынужден сидеть в уже почти ненавистной мне ресторации, вяло ковырять потерявшие аппетитность куски и слушать Макса, который все гнул свое — про то, что нельзя судить, не разобравшись, про спешку, которая всегда во вред, про интересы Ордена… Я слушал, и мне казалось, что голос его, обычно звучный и глубокий, наполняется жалобными интонациями.

«Этот город добил тебя, Макс, — подумал я, испытывая хинную горечь под языком. — Он отравил тебя, вот что. Я помню тебя по Фландрии, по итальянским болотам, по Шварцвальду, по тысячам мест, где мы стояли плечо к плечу — и твое никогда не дрожало. А теперь ты сидишь напротив меня и, неумело пряча глаза, говоришь о том, что рассудительная предосторожность лучше безоглядности. А ведь я помню, как ты один своим гросс-мессером раскроил наискосок трех здоровенных пикинеров… А город задавил тебя. Тебе мучительны шевроны тоттмейстера, хоть ты стараешься и не выказывать этого, тебе отвратительны взгляды окружающих, клеймо повелителя мертвых жжет тебя, как каинова печать. Этот город пугает тебя, Макс».

— Что? — внезапно спросил он, оборвав себя на полуслове. Видимо, в моем взгляде успел прочесть что-то, что я не собирался высказывать.

— Ничего, — ответил я. — Просто глупости это. Даже если я не обращусь к фон Хакклю, чтобы обратить его внимание на эти два случая, он сам прочтет все необходимое в наших рапортах. Или не он — в полицай-президиуме много толковых голов, тот же Кречмер, например… Кто-то рано или поздно сопоставит две смерти. И будем надеяться, что у него не окажется такой паранойи, как в твоем случае. — Я подмигнул.

— Значит, не пойдешь?

— Не пойду. Пусть этим занимаются те, кому положено. К тому же в ловле убийц я всегда был слаб. Полагаю, стоит лишь известить об этом Орден.

— Непременно. Я попытаюсь добиться встречи сегодня же. Полагаю, господин оберст-тоттмейстер выслушает меня с интересом.

«Это вряд ли. Старый паук еще недостаточно выжил из ума, чтобы обращать внимание на такое», — подумал я, вслух же сказал:

— Надеюсь. Ну, пойду я. Спасибо за общество и науку, — я выложил на столешницу пару кройцеров — изрядная плата за местное пиво. — Прощай, Макс.

— Прощай, Шутник, — отозвался он, стиснув мне плечо на прощанье. В глаза ему мне смотреть не хотелось, поэтому я так и не узнал, с каким выражением он провожал меня взглядом. Мне не хотелось думать, что это было облегчение.

* * *

Опять сумерки, опять город. Он обступает меня со всех сторон, этот каменный лес, выращенный много, много веков назад. Я иду его тропами, и каждый шаг отдается звоном подкованных подошв по булыжникам, которые, быть может, помнят еще поступь моего прадеда. Дома тянут свои остывающие в сумерках туши вверх, как исполинские деревья, то в одном окне, то в другом мелькнет свет керосиновой лампы или свечной огонек. Из переулков тянет болотной сыростью, которая норовит забраться в старые ноющие кости. И еще я слышу его обитателей, торопящихся забраться в убежище на ночь или копошащихся в укромных, надежно защищенных норах. Я слышу треск дверей, шуршание гардин, протяжный жалобный визг ржавеющих засовов. Город собирается спать, вскоре останется лишь гул ветра, метущего по улицам мелкий сор, точно пытающегося убрать за короткую ночь следы присутствия человека в этом причудливом каменном лесу.

Наверно, когда-то Альтштадт был красив. Я угадываю его былую красоту, хоть и не вижу ее — как наметанный глаз распознает красоту юности, скользя по старческим морщинам. Морщины Альтштадта — трещины, изъевшие его тело, покрывшие фасады, заборы и мостовую. Иногда мне попадается какая-нибудь мелочь, которую время равнодушно тянет по течению: старинный бронзовый замок или фреска конца позапрошлого века, старомодный пистолет или запонка — и тогда мне кажется, что я вижу кусочек старого Альтштадта — того самого, на улицах которого звенят шаги баварских ландскнехтов, звучит непривычная нынче речь, а герольды гудящими как медь голосами зачитывают обращения доброй памяти императора Рудольфа. Но иллюзия эта быстро пропадает и, крутя в руках очередную бесполезную вещицу, я убеждаюсь в том, что это лишь обломок прошлого, бесполезный и нелепый. Как прядь волос умершего человека — она хранит его запах, но уже не является частью его, всего лишь оторванным клочком, который никогда не вернется к целому.

Наверно, раньше улицы Альтштадта были широки, прямы и просторны, а дома — крепки и светлы. Здесь могло пахнуть липами или тополями — иногда я вижу их скрюченные, почерневшие от времени или огня скелеты в тени переулков. Тогда город был молод, а молодости свойственны размах и еще то особенное, бывающее лишь в жизни, ощущение ликующей трепещущей вседозволенности. Альтштадт поднимался из болот, давил свежевырубленным камнем, как огромным сапогом, их ядовитые соки, засыпался золотистой сосновой стружкой и звенел на двести миль в округе кузнечными молотами. Он разрастался, обрастал высокими стенами, пронзал небо неуклюжими мощными башнями, покрывался с головы до ног матово блестящей черепицей и сиял слюдянистым блеском стекла.

Он был силен и крепок, этот организм, рожденный из камня и человеческого упрямства — двух самых прочных веществ в мире, спаянных за несколько веков. У его стен были французы, были англичане, были русские — и ни разу он не отпер своих ворот. Дважды в него приходила чума — зловонная старуха с холодными гноящимися глазами, четырежды бывал пожар — а после Большого пожара восемьдесят третьего город уцелел едва ли наполовину. Но он жил — дышал, скрипел, источал запахи.

Но он уже менялся, хоть и сохранил неприступными крепостные стены. Как опухоль, развивающаяся внутри организма, незаметна глазу, так и изменения Альтштадта никого не могли удивить. Он рос, кипел беспокойной жизнью, обзаводился новыми церквями, цехами, складами. Трактиры и ресторации выросли на каждом углу, а клубам и бильярдным и подавно не было числа. Появлялись лицеи, театры, цирюльни — все больше и больше камня вжималось, впрессовывалось в некогда крепкое и прочное тело. Дух десятков тысяч людей наполнил его.

Это уже был какой-то другой Альтштадт, пусть Господь и дозволил ему занимать то же самое место, что прежде занимал его тезка. Он стал громоздок, шумен, поспешен, пылен. В старом теле давно бродили новые соки. Дома жались друг к другу, как беспомощные старики, поддерживающие друг друга немощными плечами — и сами были такими же немощными, с прохудившимися крышами и сработанными еще сто лет назад, но рассыпающимися на глазах ступенями. Я не любил этих домов ни снаружи, ни внутри. Улицы, схожие с переплетением кишок или клубком змей, хранящие полумрак, сырость и кислый прелый запах множества человеческих тел. Это был не тот город, в котором я хотел бы жить. Но старый Альтштадт — тот, который был мне больше по душе, — давно умер.

«А чтобы воскрешать города, — подумал я, — сил одного тоттмейстера, пожалуй, будет маловато».

Пройдя два или три квартала, я свернул на Фелл-штрассе. Как всегда в такой час, она была безлюдна — насколько вообще может быть безлюдной улица Альтштадта. Длинная, освещенная редкими газовыми фонарями кишка. «Или язык, — подумал я, — язык между двух шеренг уродливых, искрошившихся зубов». На Фелл-штрассе людей было немного, и в дневную пору в этом квартале располагались кожевенные мастерские, оттого воздух постоянно был насыщен миазмами, от которых немудрено и сознание потерять. Днем здесь пылали огромные печи, трещали станки, скрипели вороты, на железных крючьях болтались лоскуты кожи, источающие все тот же, бередящий желудок, острый и едкий запах.

Фелл-штрассе не та улица, где приятно будет пройтись, особенно майским вечером. Но она всегда к месту — для человека, которому не требуется компания. Человек, предпочитающий общество мертвеца человеческому, наверняка обрадуется возможности пройтись в одиночестве.

Фонари давали синеватый свет, пятном ложившийся на мостовую — этакие огромные трупные пятна на теле города. Я шел вдоль них, наблюдая за тем, как сбоку движется моя тень, острая и изломанная.

Я чувствовал себя уставшим, хоть день выдался и не хлопотным, вымотанным, постаревшим. Сейчас мне нужна была безлюдная улочка, на которой нет риска испугать случайного прохожего или вызвать подозрение прогуливающегося жандарма. Мне нужно было одиночество, чтобы…

Где-то неподалеку загрохотало. Тело, как это часто бывало ранее, сообразило раньше — лишь почувствовав в руке неожиданно возникшую тяжесть, я сообразил, что ладонь сжимает рукоять кацбальгера, жесткую и холодную, как хитиновая спина какого-нибудь гигантского ночного насекомого. Спиной я чувствовал присутствие Арнольда, хоть того не могло выдать ни дыхание, ни тепло тела. Он был готов броситься вперед и заслонить меня.

Это нервы, все нервы… «Кошкодер» с шипением, похожим на шелест змеиной чешуи по песку, заполз обратно в ножны. У стены ближайшей мастерской, прислонившись к стене, сидел вдрызг пьяный человек, видимо, кожевенник. Глаза его, мутные как забродившие ягоды, бездумно уставились в небо, а руки слепо шарили вокруг, цепляясь за разбросанный по тротуару инструментарий.

— Падаль… — пробормотал я, злясь, однако, больше на себя, чем на пьяницу, — размяк, нервничаю, скверно. — Чтоб ты сгнил в пивной бочке…

И в самом деле нервы ни к черту. Напасть на магильера — на улице Альтштадта?.. Имперский закон, стальной рукой защищающий жизнь слуг императора, за убийство магильера вне зависимости от обстоятельств и личности последнего предусматривал суровую кару. Достаточно суровую, чтобы любой уличный грабитель, увидев в темноте переулка синее сукно, с большей охотой отрубил бы себе обе руки по локоть, чем осмелился бы совершить задуманное. В случае же с тоттмейстерами дело и вовсе принимало дурной оборот — тело состоявшегося или несостоявшегося убийцы городом передавалось в собственность Ордена. О судьбе таких неудачливых убийц ходили весьма мрачные легенды, сдобренные детальнейшими подробностями, — и редко кто осмеливался их оспаривать.

Мы двинулись прочь.

«И на тебя тоже давит этот город, — беззвучно и зло сказал я сам себе. — Скоро станешь таким же дергающимся параноиком, как Макс. Какая гадость! Скоро будешь шарахаться от любой тени, видеть в каждом взгляде ненависть, ежеминутно думать, сколько же человек тебя ненавидит и сколько алчущих крови глаз сейчас смотрит в твою спину… Гадость, гадость, бессмысленная и дрянная гадость. И город этот, и…»

Зло бормоча, я шел, глядя себе под ноги. Вечерняя прогулка не освежила мою голову, напротив, я отчего-то стал нервозен, раздражителен и тороплив. Конечно, виной этому была не нелепая встреча с пьяницей, что-то другое, что-то сильнее, глубже, серьезнее… Я начал перебирать в памяти все события последнего времени и, когда закончил, оказалось, что ровным счетом ничего подозрительного или необычного они не таили. Четыре мертвеца за неделю — больше, чем обычно по моему району, но не чрезмерно. Один висельник, потом эта… как ее… старуха, в общем, на окраине зарезали, ну и эти двое красавцев — женщина и бродяга. Связь?

Сидя в ресторации, я развивал свою теорию перед Максом постепенно и осторожно — точно выстраивал из карт какое-то сложное сооружение, каждый этаж которого был тяжелее и основательнее предыдущего. Но, в сущности, за моими рассуждениями было не больше фактов, чем за теми же картами, одно дуновение ветра — и они посыплются наземь. К чему я вел тогда? Пытался поддеть Макса, шутки ради бросить ему фальшивый след, чтобы посмотреть, как он, засидевшийся на своей необъятной заднице, станет суетиться? Или же просто упражнение изнывающего от безделья мозга?

Конечно же, ни в какой полицай-президиум завтра я не пойду. Не из-за нелепых опасений Макса — это все его навязчивые мысли — просто неохота в таком возрасте служить шутом для кабинетных писак. «Что вы говорите, господин Обер-тоттмейстер второй категории, по городу ходит убийца, в совершенстве знающий работу вашего Ордена? Как, может, даже сам тоттмейстер? Восхитительно!»

Я стиснул зубы так, что кольнуло в висках. Нет, ходить бессмысленно. А то и в самом деле поползут слухи, что Курт Корф потихоньку выживает из ума. Дело для тоттмейстера привычное, кто с мертвецами всю жизнь водится, в своем уме не помрет, любому известно… Помнится, третьего года вышел забавнейший роман, скорее, даже памфлет. За тысячей намеков и домыслов, чернящих императора, членов императорской семьи и известных сановников, нашлось место и скромным слугам Ордена. Автор, в частности, утверждал, что всякий тоттмейстер, достигнув среднего возраста, делается безумен — то кровь мертвых, которую он поглощает всю жизнь, ударяет ему в голову. Он кидается на людей, говорит с мертвыми, ночами бродит по болотам… В последние свои дни тоттмейстер окончательно утрачивает человеческий облик, и его, воющего как дикий зверь, члены Ордена милостиво утаскивают в катакомбы под городом, где он проживает оставшиеся часы, грызя в бессильной злобе камень и бросаясь на людей.

Памфлет был не так уж и дурен, но всегда есть черта, которую не следует переходить. Возможно, автору следовало укротить свое красноречие. По иронии судьбы после того, как с ним закончил имперский палач на площади, он достался Ордену тоттмейстеров. Имперский палач умел развлекать публику и держал ее в напряжении несколько долгих часов — когда незадачливый памфлетист, наконец, попал к нам, его сходство с человеком можно было назвать достаточно условным. Но, говорят, господин оберст-тоттмейстер, командир «Фридхофа» и глава отделения Ордена в Альтштадте, получил негласное указание — применить всю свою находчивость с тем, чтобы память об авторе пережила его самого. Господина оберст-тоттмейстер располагал необходимым уровнем находчивости. Еще четыре или пять дней сваленные кучей на площади останки памфлетиста распевали собственное произведение, так неловко погубившее своего создателя. После этого многие из тех, что чернил бумагу неподобающими измышлениями, сочли за лучшее изменить привычкам — подобный писательский успех не прельщал никого. Памфлетист же пел до тех пор, пока не рассыпались его тронутые гниением голосовые связки, но и тогда еще день или два, пока городские власти не сочли за лучшее избавиться от мертвеца, он что-то нечленораздельно шипел, пугая проходящих поблизости горожан. Про него еще долго помнили в Альтштадте.

Напишу рапорт, как и обещано Кречмеру, и отошлю завтра с посыльным в полицай-президиум. Изложу дело, как обычно, а в конце укажу — мол, на следующий день присутствовал при осмотре тела неизвестного на Стромштрассе, посмертные следы на котором позволяют судить о… о…

Составляя в уме мудреный оборот, я не сразу заметил, что мы подошли к дому. Я безошибочно узнал его в шеренге точно таких же домов, хотя никаких особых отличительных признаков он не имел, если не считать потрескавшейся сбоку стены и растущей на веранде драцены. А сейчас, когда ночь осторожно и в то же время властно укрыла город своим тяжелым плащом, не видно было даже этого. В этом доме я последние несколько лет снимал верхний этаж — две просторные комнаты со столовой и кабинетом. Окна уже не горели, но я знал, что на кухне для меня оставлен ужин — скорее всего, ароматный домашний гуляш со свининой, парочка шнельклопсов, кексы со сливовым вареньем и, конечно же, нераспечатанная бутылка мозельского. За прошедшие годы фрау Кеммерих хорошо успела изучить мой вкус.

Итак, следы… следы, позволяющие судить об идентичности, а также о характере…

Возле дома мне померещилось движение. Любое движение, искаженное ночью, выглядит смутно и непонятно — точно кто-то дернул рукой черную простынь, отчего по ней на мгновенье прошли мелкие складки. Ближайший фонарь был в двух домах впереди, а потому его зыбкого света хватало лишь для того, чтоб обозначить профиль дома. Остальное же, включая палисадник, крыльцо и веранду, было непроглядно, черно и молчаливо. Движение? Я усмехнулся. Вот уж точно нервы. Или же недоброй памяти старые рефлексы охотничьей собаки, как всегда не вовремя проснувшиеся. Такие вещи, говорят, держатся до самой смерти… Уж не французского ли лазутчика нарисовало в спешке мое беспокойное воображение?

Тем не менее, я отчего-то сбавил шаг. До дома оставалось не более тридцати шагов, он был передо мной — знакомая и ставшая как будто даже немного родной туша — немного покосившееся крыльцо, трещина в стене, пьянящий аромат вишен из палисадника… Калитка была заперта, как обычно: фрау Кеммерих по привычке опасалась воров, хоть и знала — ни один вор, в трезвом ли рассудке или в пьяном, никогда не полезет под крышу, где живет тоттмейстер.

И все же что-то вызывало беспокойство. Точно мелкая острая крошка, впившаяся между внутренностей и неприятно колющая при каждом шаге. Твердая такая крошка, которую не вытряхнуть, не перетереть…

«Трусливый параноик, — сказал я себе жестко, заставляя непослушное тело сделать еще шаг, — что тебя напугало? Движение? Соседский кот шмыгнул в переулок или мальчишка искал землянику в палисаднике. Будешь шарахаться теперь от каждой тени?.. Может, и вправду пора тебе переезжать отсюда, старик? Езжай туда, где климат потеплее, где не так сыро — на юг или в Дрезден. Макс был прав, не для тебя этот город…»

Да и не померещилось ли мне? Надо признать — глаз у меня уже не тот, что в молодости. Беспокойное движение ветвей могло мне показаться человеческим силуэтом в ночи. Глупость какая…

Чувствуя себя невыносимо гадко, я замер у забора, шагах в двадцати от калитки. Арнольд обогнал меня и, ступая на удивление бесшумно, двинулся вперед. Его угловатый контур в свете отдаленного фонаря походил на огородное чучело, а развивающиеся полы плаща усиливали и без того зловещий вид.

«Посылать вместо себя мертвеца домой — вот до чего ты дошел, Шутник. Раньше ты первым вызывался в разведку, а теперь тебе нужен покойник, чтобы попасть на собственную кухню. Какой позор…»

Я зашипел и прикусил язык, хотя тот был ни в чем не виноват. Негромко скрипнула калитка — Арнольд был уже в палисаднике. Я представил себе, что будет, если фрау Кеммерих не отошла ко сну, а ждала для какого-то разговора меня. Услышав скрип калитки, она откроет входную дверь и… Я легко вообразил, что будет дальше. Фрау Кеммерих не одобряла разгуливающих по улице мертвецов, и моего слугу была согласна терпеть только на том условии, что он никогда не пересечет порог ее дома. До недавнего времени так и было — Арнольд ночами дежурил за домом, изредка пугая своим неподвижным массивным телом соседей. Он не жаловался на усталость и холод.

Я переключился на глаза Арнольда. Это не самое приятное ощущение, но в жизни тоттмейстера приятные ощущения вообще встречаются недостаточно часто. Треск в затылке, приступ сильнейшей тошноты, точно в груди набухает огромный пузырь, заставляющий желудок тесниться к горлу, ногти впиваются в ладони… Наверно, со стороны я сам сейчас выгляжу как пьяный — привалился к забору, дрожу, со лба капает пот, а побелевшие глаза выпучены до того, что жутко смотреть.

А потом я смотрю на мир глазами Арнольда. Мир через них кажется немногим более темным и чуть не в фокусе, но дело тут не в моих способностях — как ты ни будешь заботиться о покойнике, а жизнь завершает то, с чем не совладала смерть — сетчатка, увы, разрушается первой. Я делаю еще несколько тяжелых шагов. Когда я управляю Арнольдом, это тело кажется мне чудовищно тяжелым и неуклюжим. Но это лишь иллюзия, искажение восприятия — когда его руки становятся моими руками, они управляются с такой же легкостью, если не быстрее. Несколько шагов по аккуратной кирпичной дорожке. Вокруг темно, шевелятся кусты, но запаха цветущих вишен я не ощущаю, обоняние также отказало Арнольду. Может, это и к лучшему, ни к чему наслаждаться запахом через нос мертвеца.

Я поднимаюсь на крыльцо. Ступеньки непривычно громко скрипят под моими ногами, сейчас только это напоминает мне о том, что мое тело — мое настоящее тело, которого я даже не чувствую, брошенное где-то, привалившееся к забору, — не здесь. Я поднимаюсь на крыльцо. Веранда пуста. Здесь царит темнота, цветы в горшках похожи на выставленные в ряд человеческие головы с пышными прическами. Дверь заперта, я поднимаю руку и почти успеваю положить ее на ручку, когда мое боковое зрение — не мое, но принадлежащее сейчас мне — успевает что-то заметить.

Движение в ночи. Кусты сирени справа от крыльца, в них что-то шевелится, что-то слишком большое, чтобы его можно было принять за бродячего кота. Я машинально делаю шаг в его сторону, подхожу к перилам веранды. Я ощущаю чужое присутствие, хотя мои глаза мертвы и медленно гниют. Я чувствую, как…

Темная фигура вырастает передо мной быстрее, чем я успеваю полностью развернуть тяжелого Арнольда. Я буквально слышу, как трещат от резкого рывка его кости, как стонет мертвая плоть, силясь выполнить приказ. Я почти ничего не вижу — только зыбкий силуэт, цветом лишь немного светлее ночного неба. Нужен рывок — один рывок чтобы обрушить огромное тело через перила, на незнакомца. Сухое дерево не задержит меня. Нас. Меня. Арнольда.

А потом вдруг мир раскалывается оранжевой трещиной прямо у меня перед лицом. Трещиной прямо в ад, грохот которого швыряет меня назад, в пустоту, в ночь… Как будто меня стеганули по лицу стальные крылья гигантской птицы.

Еще одна вспышка. В этот раз я просто чувствую сильный удар в грудь, оглушающий и гулкий. И ощущаю, как что-то огромное, раскаленное, пылающее, звенящее, трещащее, твердое бьет меня в сердце. Я слышу хруст собственных ребер, они звучат, как треснувшая винная бочка. Я чувствую горячее и липкое на подбородке и шее.

Я умираю.

Глава 3

Господин полицай-гауптман Виктор фон Хаккль взглянул на меня с неодобрением. Неодобрение Виктора фон Хаккля, несмотря на то, что он практически никогда не выказывал его голосом, было яснее, чем свежеотпечатанная директива полицай-президиума на стене дома. Брови его немного приподнимались, отчего глаза становились круглее и удивленнее, губы же, напротив, плотно сжимались, образуя одно большое серое тире, нарушенное лишь черным костяным мундштуком в углу рта.

— Это… э-э-э… — он перебросил мундштук из одного угла рта в другой, то ли выигрывая время, чтобы сформулировать мысль, то ли будучи просто в замешательстве. — Вы привели… это сюда?

— Так точно, господин полицай-гауптман, — сказал я. — Мне показалось, это стоит продемонстрировать. Смотрите… Вот первая пуля. Попала немного пониже кадыка, прошла здесь, здесь… Выходное отверстие, чуть в стороне от шейных позвонков. Стрелявший находился на полметра ниже, поэтому входное…

— Господин обер-тоттмейстер, — медленно сказал фон Хаккль. — Вы привели мертвеца в мой кабинет, чтобы показать, что с ним произошло?

Ему не понадобилось много слов. Присутствующий в кабинете Антон Кречмер хмыкнул — достаточно явственно, чтобы я его услышал. И достаточно громко, чтобы я воспринял его как рекомендацию.

— Так точно, господин полицай-гауптман.

— Отлично. Просто отлично. Вы представляете, во сколько обойдется чистка ковров во всем здании?

— От него нет запаха, — сказал я терпеливо. — Арнольд не воняет. По крайней мере, не сильнее обычного человека. Живого человека, я имею в виду.

— Еще лучше. То есть у меня в кабинете стоит мертвец, который даже не смердит. Это действительно приятная новость. Как вы думаете, я рад ей?

Он не был похож на человека, услышавшего радостную новость. Но вопрос, кажется, носил риторический характер.

— Мой слуга является вещественным доказательством, — сказал я твердо, — поэтому его присутствие показалось мне необходимым. Демонстрация полученных им ранений указывает на то, что нападавший имел целью причинение смерти. Это не шальные пули.

— Причинение смерти мертвецу? — фон Хаккль фыркнул, мундштук едва удержался у него во рту. — Вы смеетесь, обер?

— Никак нет. Я пытаюсь объяснить произошедшее.

— Пока произошедшее не кажется мне чем-то из разряда удивительного, вы уже живописали его, в общих чертах. Вы возвращались домой со своим… слугой, на него напали, при этом нападавший дважды выстрелил из пистолетов с небольшой дистанции и скрылся. Вы преследование не проводили и…

— Я предположил, что у него мог быть еще один пистолет, — перебил я фон Хаккля, хоть и достаточно мягко. — Преследовать ночью в переулках вооруженного преступника, способного выстрелить в магильера — идея достаточно безрассудная, как я полагаю, при мне даже не было пистолета.

— Согласен.

— Поэтому ему удалось скрыться. Я связался с ближайшим люфтмейстером и оповестил участок, но, насколько я знаю, жандармы этой ночью никого не задержали.

— Немного же толку было бы от такого задержания. Вы же даже не видели его лица!

— Это верно.

— На что же вы рассчитывали?

— На то, что преступника хотя бы задержат. Грохот выстрелов услышали многие на этой улице, бегущий человек с дымящимися…

— Какого преступника? Господин обер-тоттмейстер, имперский закон защищает человеческие жизни. Пусть иногда самые паршивые, бесполезные и никчемные, но все же — человеческие. Закон не защищает мертвецов. У них есть свой судья, — фон Хаккль ткнул острым пальцем куда-то вверх, — пусть с ними и разбирается. Вы утверждаете, что кто-то напал на мертвеца, находящегося у вас в услужении. Это никак не похоже на преступление. Более того, не похоже это и на порчу имущества, поскольку, как я вижу, ваш покойник превосходнейшим образом способен передвигаться и внешне, как будто, ничуть не пострадал. Какого наказания вы ожидаете за две дырки в мертвом мясе? Уж не стоит ли арестовывать, к примеру, каждого повара в трактире, когда он прокалывает вилкой отбивную?

— Ущерб значителен, — сказал я сухо. — Во-первых, серьезно пострадал его внешний вид. Половина груди разворочена, а это накладывает некоторые ограничения… К тому же пуля перебила голосовые связки и гортань, по причине чего он потерял голос. Дело не в этом. А в том, что пули предназначались мне.

В кабинете установилось молчание. Молчание может быть разного свойства. Сейчас оно было неуютное, затянувшееся, тревожное.

— Вы хотите сказать, Курт, что этот человек метил в вас? — наконец спросил Кречмер.

— Да. Я всегда захожу первым в дом, но в этот раз мне показалось, что в палисаднике кто-то есть, и я отправил вперед Арнольда. Этот человек, кем бы он ни был, не просто стрелял в меня, он хотел моей смерти. Раны, — я указал на Арнольда, — здесь и здесь. Обе смертельны, как видите. Человек стрелял с близкой дистанции, чтобы исключить промах.

Фон Хаккль покачал головой:

— Но недостаточно близкой, чтобы отличить вас от мертвеца? Вот уж не сказал бы, что вас легко спутать.

— Было темно, он мог нервничать, да и произошло все внезапно. Но я убежден, что предполагаемой жертвой должен был быть я. Никто не станет поджидать в засаде с пистолетами ночью покойника.

— Разве? По-моему, вы, как и многие… ваши коллеги, не вполне представляете, какие ощущения испытывают горожане, когда видят на улицах Альтштадта ходячих мертвецов. Предубеждения против самих тоттмейстеров, к сожалению, тоже не редкость, мы боремся с этим, народ просвещается и… — фон Хаккль потерял мысль, несколько секунд пожевал губами и продолжил. — Но мертвецы на улицах! Нет ничего странного в том, что кто-то решил свести счеты с вашим слугой! До сих пор нередки случаи самосуда над поднятыми покойниками. Конечно, в городах это случается не каждый день, а вот по деревням жители куда как радикальнее…

— Пятого числа сего месяца, — вставил аккуратно Кречмер, — в Курбисдорфе. Тоттмейстеры гнали десяток мертвецов для императорской пехотной казармы в Мюнхене. Мертвецы — отличные чучела для штыкового боя, портятся не скоро, а иллюзия отличная… Местные мертвецов перекололи кольями и сожгли, а тоттмейстеров едва не разорвали, спас только конный разъезд, и то чудом…

— А вы говорите — две пули!

— Это город, — возразил я. — Допускаю, что некоторым вид мертвецов крайне неприятен, я сам был свидетелем случаев расправы над ними, но они носили стихийный характер. И еще никогда я не видел человека, попытавшегося бы убить мертвеца на глазах у его хозяина. Нормальный трезвый человек не пойдет на такое никогда, а пьяный же или умалишенный вряд ли будет достаточно хладнокровным чтоб добыть оружие и организовать вполне грамотную засаду у моего дома.

— Не все жители города полагают, что тоттмейстеры питаются тухлым человечьим мясом и испускают из глаз адский огонь, — сказал фон Хаккль. — Хотя, может, вас и забавляют такие сказки.

— Ничуть.

— Неизвестный злоумышленник, — «злоумышленник» фон Хаккль произнес без удовольствия, брезгливо покатав это слово на языке, — вполне мог понимать, что тоттмейстер не страшен ему, если у него, конечно, не окажется при себе пистолетов. Поэтому рассчитывал выстрелами убить на месте слугу и ретироваться, не дожидаясь встречи с вами. Что, между прочим, он и сделал.

Я покачал головой:

— Если этот человек так хорошо разбирается во всем, что связано с нашей профессией, он мог бы знать и уязвимые места на теле покойников. Конечно же, это в первую очередь голова. Еще суставы и позвоночный столб, но их поражение не вызовет смерти, лишь лишит покойника подвижности. Нет, если бы он так хорошо разбирался в этом, он стрелял бы в голову и только в голову. Он же стрелял туда, где пули для мертвеца были бы заведомо безвредны, но оказались бы смертельными для человека!

— Вы сами сказали, что было темно!

— Верно.

— Это мог быть и вор, — сказал Кречмер. — Вы напугали его, и…

— Не думаю. Воры не забираются в дома, где живут тоттмейстеры.

— Воры не всегда хорошо осведомлены.

— И они не всегда ждут хозяев в засаде с пистолетами вместо того, чтобы вскрыть дверь. И еще они не всегда спешат стать убийцами.

— То есть вы продолжаете считать, что покушение было направлено лично на вас?

— Да.

— Отлично, — рот фон Хаккля опять превратился в тире, на этот раз сплошное — мундштук он раздраженно бросил на стол. — Последнее покушение на жизнь магильера в Альтштадте было совершено четыре года назад. Четыре года. Покушений на тоттмейстеров я не помню вовсе. Ни единого за все тридцать лет.

— Это верно, Курт, — сказал Кречмер, подкручивая пальцем ус. — О таком и я не слышал. Нападение на тоттмейстера — нонсенс.

— У вас были враги, способные на такое? — нетерпеливо спросил фон Хаккль. — Я еще допускаю дуэль, но чтоб с пистолетами, ночью… Неудачно сыграли в карты? Или чей-то муж? Нынешнее поколение куда меньше церемонится, привыкло рубить с плеча…

— Ничего подобного, господин полицай-гауптман. У меня нет врагов в Альтштадте.

— Редкое достижение среди ваших ребят.

Фон Хаккль перевел взгляд с меня на Кречмера. Тот, откашлявшись, подтвердил:

— Насколько я знаю, у Ку… у господина Корфа нет врагов. Я ни разу не слышал о его участии в каких-то предосудительных выходках, в игре или же чем-нибудь подобном.

Я с благодарностью кивнул Кречмеру, тот в ответ покачал головой и закатил глаза, но что он хотел этим сказать, выяснять не было возможности.

— Тогда дело запутывается, не так ли? Ни у одного человека в городе нет причины убивать вас, но в то же время вы утверждаете, что едва не стали жертвой. Не вполне понимаю вашу логику.

— Я полагаю, связь есть. За последние два дня у меня было два дела. К первому я был привлечен как штатный тоттмейстер, вторым занимался господин Майер, но вы должны его помнить, вы вчера отправили меня на осмотр.

Фон Хаккль нахмурился.

— Марта Блюмме, — сказал Кречмер, — позавчерашняя, я докладывал лично. Ножевые ранения и разбита голова. Второй неизвестен, видимо бродяга, найден вчера, картина… мм-мм… сходная.

— Картина одна и та же, — сказал я, — разве что мужчина был убит более ловко. Я полагаю, это дело рук одного и того же человека.

— Да-да, я читал рапорты господина Кречмера и господина Майера. Некоторое сходство и в самом деле есть, но связь мы еще не установили. Значит, вы полагаете, что убить вас пытается тот же самый человек? Или вы имеете в виду нечто другое?

— Может, и тот же. Может, я ошибаюсь. Связь не очевидна, но она есть. Я присутствовал на обоих местах преступления. Дважды. Пусть даже во второй раз не занимался своей привычной работой, но тем не менее. Убийца мог видеть это.

— Наблюдать за местом преступления?

— Да, я говорю именно об этом. В городе несложно спрятаться, а оба убийства были совершены в людных местах. Некто вполне мог, надежно спрятавшись или замаскировавшись — скажем, под прохожего или даже жандарма — наблюдать за мной.

— Вздор! — вспылил фон Хаккль, глаза его, против обыкновения, сузились. — Ни один из моих жандармов не может быть к этому причастен!

— Это всего лишь пример.

— Пример некомпетентности и любви к выстраиванию досужих фантазий, господин обер-тоттмейстер Корф.

Кажется, я действительно зря упомянул про жандармов. «Честь мундира» определенно не была для господина полицай-гауптмана пустым словом. Кречмер, словно потеряв интерес к беседе, стоял у окна и смотрел куда-то вдаль. Я вполне мог его понять — ввязываться в перепалку с собственным начальством не всегда уместно. А еще крайне недальновидно защищать тоттмейстера. Умные люди не совершают предосудительных поступков.

— Увидев меня дважды, этот человек мог предположить, что я иду по его следу, — сказал я ровным тоном, стараясь не глядеть на фон Хаккля. — Совпадение действительно в наличии. Например, он мог подумать, что я смог прочитать разум первой жертвы.

— Марты Блюмме, — автоматически вставил Кречмер, не поворачиваясь.

— Да-да. Когда я появился на месте смерти его второй жертвы, убийца мог запаниковать. Решить, что я все ближе подбираюсь к нему. И в итоге — попытаться убрать меня самого. Терять ему уже нечего, за двойное убийство с отягчающими обстоятельствами его в лучшем случае повесят, так что нападение на тоттмейстера уже не пугает.

— Вас послушать, по Альтштадту разгуливает сумасшедший убийца, который свел счеты с двумя людьми и едва не заполучил голову тоттмейстера, — смешок фон Хаккля прозвучал сухо и резко. — И это все за два дня. Неплохо у него пока получается, а?

— Не берусь судить. Однако предполагаю, что его счет может увеличиться уже сегодня.

— Так, — фон Хаккль поднял руку, призывая к молчанию. Некоторое время он рассматривал собственные ногти, точно впервые их видел, хмурился и пожевывал губу. — Хватит. Господин Корф, вы толковый офицер, и до сегодняшнего дня мне было приятно сознавать, что вы прилагаете все силы, работая в моем полицай-президиуме. О вас всегда были исключительно хорошие отзывы, ваша работа качественна и не вызывает нареканий.

«Но?..» — подумал я, с тоской глядя за окно. В течение последних десяти минут в кабинете стало излишне сухо, даже душно. Я был утомлен и хотел выбраться на свежий воздух.

— Однако данный случай кажется мне лишь фантазией, раздутой вами вследствие желания привлечь к себе внимание и лишний раз возмутить общественное спокойствие. Мне неприятен этот случай, господин Корф, но я надеюсь, что вы в дальнейшем будете благоразумны и ваши действия вновь будут направлены на благо города. Ступайте, и до свидания.

— До свидания, господин полицай-гауптман, — я встал и, коротко козырнув, направился к двери.

Арнольд ждал меня у порога. Он являл собой жалкое зрелище — рубаха на груди распахнута, обнажая глубокие раны, одежда заляпана кровью, но кровью бурой, не похожей на человеческую. Хоть сердце у мертвецов и не бьется, кровь в их жилах, свернувшись, все же остается. Я накинул на Арнольда плащ с капюшоном, подумав о том, что нехудо бы запастись заодно широким шарфом.

Сразу за порогом меня догнал Кречмер. Еще в кабинете я догадывался, что он хочет переброситься со мной парой слов наедине. Антон был не из тех, кто надолго откладывает планы.

— Значит, вы всерьез, — сказал он, когда мы зашагали по коридору. — Вот уж не думал…

— Вполне всерьез, — подтвердил я, — персональная охота переводит дело в разряд личных.

Кречмер на ходу ловко вытащил папиросу, но закуривать не стал, лишь постучал гильзой по подбородку, как иногда делал в минуты раздумий.

— Если вы думаете, что нападение повторится, я могу выделить нескольких жандармов для защиты.

Я знал, чего стоило это предложение. Кречмер фактически игнорировал решение своего шефа. Достаточно серьезный поступок, особенно в отношении тоттмейстера.

— Спасибо, — поблагодарил я, — но не стоит. Ходить по городу с оравой топающих сапогами жандармов за спиной — это крайне неудобно.

— Смерть тоже не сопряжена с удобством.

Я пожал плечами:

— Обращусь в Орден. В городе целый полк тоттмейстеров, в обиду меня не дадут. Да и я сам не из тех, кого легко обидеть.

— Вчера вас выручила лишь случайность, Курт.

— Вся наша жизнь — череда случайностей, счастливых и не очень. Моя задача — подбирать нужные.

— Вы всегда относились к этому легкомысленно. В любом случае я надеюсь, что если вы и правы, мы успеем прихватить этого парня как можно скорее. На всякий случай я прослежу, чтоб вас не вызывали по убийствам в городе. У нас хватает тоттмейстеров, а выставлять вас мишенью определенно не стоит.

— Спасибо, — сказал я. — За это спасибо.

Антон подмигнул мне и, так и не закурив папиросу, скрылся за боковой дверью.

В общей зале полицай-президиума было шумно, но шум этот был привычный и оттого не досаждающий. Скрипели перьями сидящие за столами жандармы, перекликались, шелестели страницами гражданских и уголовных томов; тут пахло табаком, чернилами, крепким одеколоном, потом и оружейным маслом. В отдельном кабинете, размерами больше похожем на залу, располагались за столами люфтмейстеры — все как один бледные, тонкокостные, с беспокойными темными глазами. То один, то другой из них застывал в трансе — тогда их головы запрокидывались, как в припадке, на тощих шеях набухали в переплетении вен кадыки, кисти мелко дрожали. Подумав, я подошел к крайнему столу. Причин выбирать какого-то конкретного люфтмейстера у меня не было, по чести сказать, я даже с трудом различал их.

— Обер-тоттмейстер второй категории Курт Корф. Служебный вызов.

Несколько секунд люфтмейстер — у него был шеврон полка «Вирбельштурм» — смотрел на меня или сквозь меня. Если взгляд обычного человека или магильера может сказать хоть что-то о душевном состоянии, взгляд люфтмейстера пуст и едва ощущаем. Чувствовать его лицом — то же самое, что ощущать слабое дуновение ветерка в знойный день. Через мгновенье ты уже не знаешь, чувствовал ли его на самом деле. Молчание могло быть оскорбительным, но, имея дело с люфтмейстерами, быстро привыкаешь держать эмоции в узде. И еще лучше их не злить.

— Слушаю.

— Мне нужен Максимилиан Майер, обер-тоттмейстер третьей категории полка «Фридхоф», здесь, в городе.

Опять несколько секунд молчания. Не более красноречивого, чем порыв ветра.

— Я передаю ваш вызов.

Даже речь люфтмейстеров не была похожа на обычную — их бледные губы, казалось, едва-едва приоткрываются, а голос тих настолько, что обязательно должен заблудиться среди шелеста книг, звонков, криков, шарканья ног… Однако люфтмейстера нельзя не услышать. Его голос настигнет вас вернее, чем пуля, где бы вы ни стояли и как громко бы вокруг вас ни было.

Привычный зуд в шее возвестил о том, что люфтмейстер начал вызов без лишних слов. Заныли зубы, я стиснул их, мысленно проклиная всех люфтмейстеров империи и их способы связи. Но другого способа быстрой и надежной связи пока не было. Слабым утешением было то, что Макс, где бы он сейчас ни находился, чувствовал себя еще хуже — сила люфтмейстера выдернула его сознание куда как болезненнее.

— Дьявол! — это было лучшим подтверждением получения вызова. — Что за черт?

— Извини. Это Курт.

— Спасибо, дружище! Ты мне здорово удружил.

— Шлепнулся в лужу?

— Нет, но, вроде, вывихнул лодыжку… Мне кажется, эти проклятые люфтмейстеры нарочно лупят по голове со всей силы, когда вызов направлен тоттмейстеру… Тебе никогда так не казалось?

— Сложно сказать. Я всегда был тоттмейстером.

— И верно… Я надеюсь, ты вызвал меня не для того, чтобы поболтать? Потому что если так…

— Нет. Помнишь вчерашнее?

— Постой… Ты сейчас в полицай-президиуме? — Макс насторожился.

— Да. Но не по той причине, о которой ты думаешь. В общем, ситуация усложнилась.

— Как усложнилась?

— Достаточно сильно, чтобы нам пришлось вновь встретиться.

Макс мог долго дурачиться, но был способен и быстро перейти к серьезному тону. Он понимал, когда шутки заканчиваются.

— Понял. Там же?

Я задумался. Мой вчерашний знакомец видел меня на Стромштрассе, а значит, мог наблюдать и наш с Максом путь до ресторации.

— Нет. В нескольких кварталах отсюда есть трактир, «Император Конрад».

— Знаю, — быстро отозвался Макс. — Ужаснейшая дыра и в придачу прокисшее пиво с мухами.

— Придется потерпеть. У тебя есть пара пистолетов?

Макс замолчал и молчал достаточно долго, чтобы я предположил разрыв вызова. Но люфтмейстер по-прежнему лежал, откинувшись в своем специальном кресле, и я вскоре услышал голос Майера:

— Я не думал, что все так усложнилось. Понял тебя, Шутник, прихвачу. Что-нибудь еще?

— Да, печень покойника, утопленного собственной дочерью в новолуние.

Макс рассмеялся:

— В «Императоре Конраде» найдется закуска получше.

— Тогда серьезно… Мне нужно дело по твоему покойничку.

— Дело? Все?

— Да. Рапорты, включая твой, протокол осмотра, в общем, все. Сможешь?

— Оно у обер-полицмейстера в участке. Но должна быть копия, на которую я, возможно, сумею наложить лапу.

— Отлично. Тогда в трактире через полчаса. Хватит?

— Вполне. Бывай, Шутник.

* * *

В «Императоре Конраде» собирались преимущественно сами жандармы. Трактир был неподалеку от полицай-президиума, что делало его желанной целью жандармов Альтштадта, спешивших после службы перехватить пару кружек пива или на обеденном перерыве утолить голод изрядной миской айнтопфа с гренками и чесноком.

Здесь было многолюдно, шумно, накурено — как и в любом трактире к полудню, скрипели половицы, звенели кружки, официантки без спешки разносили увесистые подносы, заставленные все теми же кружками, бутылками, мисками и прочим. Над входом, как и полагается, висел портрет императора Конрада в тяжелой дубовой раме. То ли художник попался нерадивый, то ли от вечного кухонного чада и жара поплыли краски, но выглядел император то ли расстроенным, то ли обескураженным. По крайней мере, державной гордости и обычной в таких случаях надменности я на его лице не усмотрел. Трактир был выбран мной с умыслом, так как захаживали сюда исключительно жандармы, и любой посторонний на их фоне будет привлекать внимание, как голубиная клякса на начищенной кокарде. И если мой таинственный друг решит продолжить слежку, здесь ему придется выдумать что-то похитрее.

Когда вошел Макс, я допивал вторую кружку альтбира — в меру вкусного, с тонким ароматом хмеля, хоть и излишне пенного. Я поднял руку, привлекая его внимание, но Макс сразу от входа направился в мою сторону, к облюбованному угловому столику в самой глубине трактира. Видимо, в своем магильерском синем мундире на фоне жандармов я привлекал внимание, как галка в воробьиной стае. Не утруждая себя ожиданием официанта, Макс попросту перехватил с ближайшего подноса кружку и двинулся дальше. Вслед ему смотрели нахмурившись, но я видел, что ни у одного из присутствующих не шевельнулись губы.

Макс плюхнулся напротив меня, сорвал с головы кивер и, швырнув его на лавку, запрокинул кружку. Пил он жадно, шумно дыша, роняя с обвисшего подбородка пивные капли.

— Жара — ты не поверишь… — выдохнул он наконец. — А пиво здесь все такое же дрянное, как и год назад. Из чего они его варят? Из картошки?

Однако я слишком долго просидел тут, чтобы слушать шутки Макса.

— Принес? — спросил я сразу.

Он вздохнул, но покорно протянул мне объемистый ящик, который держал под мышкой. Лакировка местами облезла, да и в скрипе петель угадывался не один год, проведенный без масла, но когда я полностью откинул крышку, в нос ударил знакомый кисловато-металлический запах.

— Голландские, — сказал Макс, наблюдая за тем, как я осторожно вынимаю из ящика длинные тяжелые пистолеты. — Я смазал, почистил, все в порядке. Машинки изрядные, с полусотни шагов — хоть в желудь, хоть в сердце!

В руке пистолет казался нелепым и неудобным предметом из дерева и стали, а ствол его походил на уменьшенную во много раз мортиру, оканчиваясь черным и ничего не выражающим пустым глазом. Глазом самой смерти, должно быть. Я неловко переложил оружие в другую руку, поддел курок пальцем.

— Из меня паршивый стрелок. Но шагов с десяти промахнуться не должен.

— Кто бы он ни был, второго выстрела не понадобится — бой у пистолетов приличный, проверял. Собираешься обновить коллекцию бродячих чучел?

— Надеюсь, что до этого не дойдет. Хотя, не скрою, если у Арнольда появится компания, мне будет спокойнее в этом городе.

— Выкладывай, — проворчал Макс.

Истории была недолгой, слушал он внимательно, потирая дном кружки и так гладкую, как клавиши фортепиано, столешницу.

— Так, значит… — сказал он, когда я замолчал. — Занятно.

— Чрезвычайно. Я польщен оказанным мне вниманием.

— Скажи спасибо, что он с перепугу разрядил в Арнольда оба пистолета, мог бы и для тебя пулю припасти… Ну ладно, обошлось все-таки. Значит, один и тот же?

— Пока единственное объяснение. До сих пор в Альтштадте не было ни одного случая, чтоб меня пытались продырявить. У меня нет врагов, долгов, словом, нет ни единого приличного предлога превратить меня в мертвеца.

— Нету, — подтвердил Макс. — Это оттого, что у тебя нет ни единого близкого товарища в городе, ты не ходишь на приемы, чураешься трактиров и избегаешь женского общества.

— Макс!

— Будет… — он махнул рукой. — На совпадение это, и верно, не похоже. Совпадения бывают всякие, как-то раз по пустячному совпадению застрелили банкующего в одном игорном доме под Кельном, напомни мне как-нибудь про него… Но тоттмейстеров не убивают — и уж точно не убивают на улице или по совпадению.

— Хаккль тоже считает, что это вздор.

— Хаккль старый служака. Умри он, никому из наших ребят его не поднять. Уверяю, окажется, что у него в черепушке вместо мозга — портрет императора да пара страниц из кодекса, ну разве что еще паутина времен последней войны… Он не тоттмейстер, ему не понять. Люди вроде него вообще редко понимают разницу между живым человеком и мертвецом.

— В моем случае разница едва не оказалась нулевой, — неохотно сказал я. — Про наши подозрения я ему не говорил, сам понимаешь, только про нападение…

— Уже никакой разницы.

— Еще бы. Ни один имперский тоттмейстер или простой некромант-самоучка не выпалил бы в труп, приняв его за живого человека. Мертвечина разит за версту.

— Значит? — Макс опять запрокинул кружку. То ли его настиг очередной приступ жажды, то ли он хотел, чтоб я продолжил мысль.

— Значит, убийца не тоттмейстер, — признал я, — и, видимо, вообще не смертоед. А просто нахватавшийся откуда-то по верхам того немногого, что позволяет ему пока три дня уходить от жандармов.

— Умение разбивать головы еще не говорит об обладании каким-то особенным знанием. Это, в конце концов, может быть и интуитивное действие.

— Хватит об этом. Главное — это обычный человек.

— Обычный?..

— Это может быть и магильер, — поправился я. — Уже неважно. Главное, он не из наших. Никаких подозрений на Орден, никаких погромов, расправ и уличных судов. Ты ведь этого опасался?

У Макса дернулся угол рта. Едва заметно. Удар в болевую точку был направлен верно, я надеялся, что и пистолет меня не подведет в нужную минуту.

— Что теперь? — спросил он деланно-равнодушным тоном. — Будешь менять квартиры? Клеить фальшивые усы?

— У меня не такая внешность, чтоб можно было забыть. Да и найти тоттмейстера в городе проще, чем собаку в курятнике. Укрываться бесполезно.

— Я не говорю о бегстве. Но ты мог бы некоторое время хотя бы не показываться на улице. Не думаю, что твой поклонник решится штурмовать дом… Когда жандармы поймают его, сможешь покинуть свою келью, а?

— Почему ты думаешь, что они его поймают?

— Ну… Насколько я понимаю, он достаточно неаккуратен в действиях. Два убийства за два дня — это говорит не о хладнокровии, напротив, о неутоленной жажде крови. А значит, он будет искать дальше. С каждым телом шанс на его поимку возрастает, как понимаешь.

— Пока он оставил два тела, но ни одного следа. Если он помешанный, то все равно достаточно осторожен. Или же нечеловечески везуч. Ты захватил для меня дело?

— Вот, — он положил передо мной мятую папку из скверной серой бумаги, судя по всему набитую документами. — Толщиной с пол-Библии, а полезного — ноль. Если ты думаешь узнать из него что-то важное, можешь забыть.

— Так ли уж ноль?

— Сам читал, как понимаешь. Имперские жандармы въедливы, как блохи весной, они раскопают, какая была погода на улице в тот день, ровно ли у убитого обрезаны ногти, каков угол между его раскинутыми ногами, но при этом у них на руках не будет ни свидетеля, ни прочего… Совершеннейшая канцелярщина, как обычно.

Я открыл папку наугад, там и вправду было множество документов — с полсотни листков бумаги, исписанных разными почерками и разными чернилами. Где-то среди них должен был быть и рапорт самого Макса.

— Дело по первому мертвецу тоже пригодится, верно?

— Да, — кивнул я, — но его достать будет сложнее. Не хочу привлекать внимание в полицай-президиуме. Хаккль определенно посчитает, что это не случайность.

— А еще некоторые считают, что для поимки преступников нужны жандармы, а дело тоттмейстеров — служить императору, — изрек Макс в сторону.

— Ну-ну, не ворчи. Где бы ни был император, а моя шкура все-таки ближе.

— Однако ты выбрал интересный способ ее спасти.

Мне оставалось только пожать плечами:

— Это уже не работа. Я поймал дюжины две убийц, но это никогда не приносило мне удовлетворения или чего-нибудь в этом духе. Мне скучно ловить людей. А тут другое… Он постучался в мою дверь, в некотором смысле даже буквально. Объявил мне персональную войну а меня самого — личным врагом. Это не способствует равнодушию, как ты понимаешь. В следующий раз он может быть проворнее, а я не собираюсь ежедневно штопать дырки в Арнольде. И еще он испортил принадлежащую мне вещь. До сих пор я такого не позволял никому.

— Ты тоттмейстер. Ты можешь поднять труп висельника, пролежавший неделю в болоте, но ничего не смыслишь в работе жандармов.

— Я долго работал здесь, у меня было время, чтобы немного разобраться.

Макс с отвращением покосился на пустую кружку в собственной руке.

— Значит, дуэль? Смертоед против убийцы?

— Я бы не назвал это дуэлью.

— Можно сообщить Ордену — сказал Макс, понизив голос. — Если наверху узнают, что тоттмейстеру грозит опасность, что его на его жизнь посягнули, к вечеру этот город будет перевернут вверх дном. Ты знаешь, как «Фридхоф» решает свои дела и дела своих слуг.

Я знал.

— Не хочу. Если тоттмейстеры возьмутся за дело, город взвоет. Две сотни смертоедов, рыщущих в ночи, выслеживающих, допрашивающих — это будет зрелище почище нашествия Чумного Легиона! Кажется, ты и сам не хотел поднимать излишний шум.

— Было такое.

— Вот и мне кажется, что в этом деле лучше разобраться частным порядком.

— Или же ты просто слишком горд, чтобы признать себя уязвимым.

Макс тоже умел бить в точку. И судя по тому как прищурились его внимательные глаза, попадание было отнюдь не случайным.

— Помощники смерти тоже не бессмертны, — мне пришлось улыбнуться. — Я уязвим не меньше, чем тогда, когда мы сидели под французскими ядрами. Но ты прав, умирать от руки не француза и даже не магильера, а обычного городского сумасброда, меня не прельщает.

— Так я и думал. Значит, от помощи откажешься?

— Пока мне не нужна помощь, я вооружен и предупрежден, а значит, любые другие помощники будут лишь отвлекать меня. Но я догадываюсь, что ты собирался предложить помощь, и благодарен за это. Спасибо, Макс. Но я надеюсь, что еще не слишком дряхл для того, чтоб управиться в одиночку.

Он отсалютовал пустой кружкой:

— Тогда удачной охоты, господин обер-тоттмейстер. И учти, если он все-таки окажется быстрее, я сделаю из тебя слугу. Мне давненько не хватает швейцара при подъезде. Впрочем, с твоей рожей это будет самый паршивый слуга в Альтштадте!

* * *

Я заметил этого человека, когда мы прошли квартал или больше. Обычную слежку в уличной толчее не сразу и разглядишь, водоворот людских лиц мельтешит перед глазами, сутолока, гам… В городе вроде Альтштадта за тобой по пятам может идти два десятка человек, а ты не заметишь и одного. Не заметишь — если не ожидаешь. От трактира я заложил крюк, нарочно через многолюдные базарные ряды, среди которых люди вились, как осы меж сотами. Хочешь обнаружить слежку — иди туда, где много людей. Тот, кто идет за тобой, враз потеряв тебя из виду пусть вас разделяет даже пустяковое расстояние, начнет паниковать. Так охотник паникует, когда верный и четкий след добычи вдруг пропадает в подлеске, изрытом чужими копытами. Добыча рядом, но ее нет. Она была совсем близко, но стала частью сочащейся потом, колышущейся, шелестящей одеждой людской массы. Если преследователь неопытен, он рано или поздно утратит душевную уверенность, движения его станут резки и поспешны, взгляд начнет метаться из стороны в сторону, а голова его станет вести то в одну сторону, то в другую.

Мой преследователь не мог похвастать опытом.

Когда я впервые заметил слежку, в груди что-то предательски ёкнуло. Так, словно за шиворот мне опустили тонкую ледышку, а она скользнула вглубь, под кожу, и коснулась самого сердца. Предательский холодок, подхваченный током крови и разнесшийся по всему телу. До того, как я заметил преследователя, оставался пусть и гипотетический, но шанс. Шанс, за который было очень удобно держаться. И который так внезапно пропал.

Человек, стрелявший в Арнольда вчера, мог ведь прийти не по мою душу. Конечно, отрицать очевидное было глупо, но так уж устроен человеческий ум: в минуту опасности он отчаянно пытается придумать объяснение для любой неприятности — так, чтобы эта неприятность не грозила тебе самому. Может, это был ревнивый муж, принявший Арнольда за неизвестного мне ловеласа. Или неопытный наемный убийца, перепутавший адреса. Кто-то из магильеров, вздумавший под покровом ночи провернуть веселую шутку с одиноким тоттмейстером… Я мог придумать множество объяснений. Но теперь все они оказались бесполезны.

За мной велась слежка.

Наглость и уверенность неизвестного потрясали. Несомненно, он вел меня от «Императора Конрада», благо рядом с ним есть много подходящих мест для того, чтобы незаметно устроиться и наблюдать за входом. Внутрь он не входил — я бы сразу заприметил неряшливый коричневый кафтан и опущенную на глаза шляпу на фоне сверкающих жандармских пуговиц. Значит, стоял снаружи, ждал…

Его шляпа то и дело мелькала у меня за спиной. Чтобы окончательно убедиться, я сделал еще один ненужный круг между рядами и уверился в мысли, что мой таинственный спутник не случаен. Он старательно закрывал шапкой лицо, опасался приближаться ближе, чем на два десятка шагов, и вел себя довольно нелепо для профессионала. Впрочем, если ты умеешь ловко разбивать головы палицей, это не делает тебя знатным сыщиком…

«Мужчина, — прикинул я, время от времени осторожно, чтобы не спугнуть „хвост“, оглядываясь. — Комплекция средняя, но в такой одежде определить сложно, вполне может быть, что и силач. Двигается поспешно, неуверенно, да и не особо ловко. Все-таки дилетант».

Я чувствовал себя, как пистолет, чей курок только что со скрипом взвели. Близость противника заставляла меня вкладывать в каждый шаг больше силы, чем тот требовал, я глубоко дышал, пытаясь унять мелкую дрожь рук. Дрожь эта была мне хорошо знакомой и служила добрым знаком — это была дрожь действия, желание тела, которое я подавлял своей волей. Когда потребуется, я смогу действовать быстро и уверенно.

Преследователя нужно брать. Конечно же, он вооружен, но это вряд ли что-то изменит. Со мной Арнольд, а в того можно разрядить заряд картечи из пушки… И он наверняка не умелый боец. Умелые бойцы не доказывают свое мастерство, убивая одиноких женщин и бродяг. Значит, брать. Главное — не убить ненароком. Перед тем, как его тело попадет мне в руки, — я сладко зажмурился, — а оно, конечно же, попадет, он расскажет все. Может, мне, может, жандармам, но расскажет.

Можно найти ближайшего люфтмейстера и сообщить Максу или просто в полицай-президиум. Этот вариант был наиболее прост, однако и наиболее неудачен — я обычно не пользуюсь услугами уличных люфтмейстеров, преследователь заподозрит неладное и скроется в толпе. Устраивать целую облаву на рынке не с руки — ему достаточно скинуть шляпу, чтобы не быть узнанным, я же теряю отличную возможность свести с ним близкое знакомство. Арнольд может отстать в людском потоке и, оказавшись близко, схватить его. Тоже не то, понял я с сожалением, он должен хорошо знать Арнольда — и в лицо, и по одежде, а значит, вряд ли подпустит мертвеца к себе.

Я немного ускорил шаг. Мы дошли до южной окраины рынка; отсюда были видны обугленные остовы бывших фруктовых рядов — каменные коробки с окнами, похожими на опаленные глазницы, с проломленными крышами и грудами битой черепицы — следы последнего пожара, бушевавшего в Альтштадте в этом году. Торговля здесь давно не велась в каменных остовах отсыпались по ночам бродяги да изредка прятались мелкие воришки. Мимоходом убедившись, что мое общество еще не наскучило преследователю, я устремился к ним. Арнольд мог спугнуть незадачливого убийцу, поэтому я оставил его на рынке — мертвый слуга, послушный моей воле, натянул поглубже капюшон и завалился лицом вниз между набитыми сором и тряпьем мешками, как имеют обыкновение делать ошивающиеся на рынке попрошайки и пьяницы. В этот раз мне не требовалось его общество.

Завернув за угол ближайшего строения, я получил кратковременную фору, которой не преминул воспользоваться, а именно — юркнул в щель между стенами и, убедившись в том, что густая тень и сажа укрывают меня достаточно, замер. Хуже всего был запах — несло мочой, потом, гарью, каким-то тряпьем и чем-то еще, сложно распознаваемым, но столь же смрадным. Впридачу ко всему местные торговцы, судя по всему, повадились сваливать на пожарище остатки непроданного и испорченные фрукты — гнилостный смрад был столь силен, что уже через минуту ожидания я почувствовал, как спирает дыхание в груди.

Однако я успокаивал себя тем, что ждать мне, судя по всему, недолго. Пусть ловушка была примитивной и вызвала бы подозрение даже у человека, обладающего азами сыскного дела, мой преследователь вполне мог в нее угодить. Поспешность зачастую играет с охотником дурную шутку. Охотник, выбравший мой след, вскоре сможет убедиться в этом самолично.

Ждать пришлось немногим больше, чем я прикидывал поначалу. То ли преследователь осторожничал, то ли скопление людей на окраине замедлило его скорость. К тому моменту, как я услышал его шаги, от смрада уже резало в глазах. Я замер, прижавшись щекой к шершавой, покрытой копотью стене. Не перепутать бы преследователя со случайным прохожим, вздумавшим справить нужду на пожарище… Но опасения были напрасны — мимо меня, мягко шурша подошвами, прошел уже знакомый мне человек в мятом выцветшем кафтане и широкополой шляпе. Я успел разглядеть лишь ровную линию подбородка и тонкую кадыкастую шею. Но я ожидал здесь не для того, чтобы разглядеть его получше.

Под каблуком предательски хрустнул глиняный черепок, преследователь вздрогнул и начал оборачиваться, но я уже стоял за его спиной. Немного надо искусства, чтобы направить тонкое жало кортика туда, где оно напьется темной горячей крови из печени или разорвет легкое, оставив человека умирать, пуская губами кровавые пузыри. Для того, чтобы осторожно и быстро перерезать горло, учиться надо дольше, но и это искусство можно освоить довольно быстро. С пистолетом в руке убийство стоящего спиной человека не сложнее плевка. Но сегодня мне требовалось другое.

Выждав мгновенье, чтобы его голова повернулась наполовину, я сделал короткий шаг, оказавшись практически вплотную, и, быстро замахнувшись, хлестнул его по щеке внутренней стороной ладони. Крепкая пощечина — лучшее средство не только для хмельных бретеров, но и для таких случаев. Если пощечина придется как надо, мир на короткое время перестает существовать. Будут только оглушающий, рвущий барабанные перепонки звон и трещащая голова, в глазах плывут разноцветные осколки, совершенно заслоняя все остальное. Удар вышел не сильный, но пришелся правильно — он зашатался, как будто ноги его внезапно стали подламываться, и сделал два неуверенных шага назад. Быстро подскочив к нему, я схватил одной рукой его за ворот, а кулак другой всадил в челюсть. Громко затрещала ткань, незнакомец обмяк и стал медленно оседать на землю. «Сознание сохранил, — подумал я мимоходом, хватая его за грудки и приподнимая, — только оглушен и сбит с толку».

Я швырнул его внутрь здания с проваленной крышей и сам шагнул следом. Учинять допрос лучше в уединенном месте. Для допроса же у меня собралось достаточное количество вопросов.

Внутри было пусто, и это тоже сыграло мне на руку — ни к чему было бы разгонять побирушек и бездомных. Смрад здесь стоял не лучше, чем снаружи, но более затхлый, старый. Смрад многих десятков человеческих тел. Пол укрывали гнилые клочья соломы и притащенные, видимо, с рынка доски от ящиков — из них кто-то без особой фантазии, но с должным упорством составил грубое подобие мебели. Присесть на сбитый кривой стул я побрезговал, опустился на корточки.

Незнакомец оправился достаточно быстро для человека, получившего две крепкие затрещины. Будь на моем месте Макс, обошлось бы разбитыми ребрами, а то и сломанной челюстью, у меня же рука была не так тяжела, да и бил я осторожно. Он поднялся на четвереньки, замотал головой и внезапно запустил руку куда-то под полу кафтана. Но координация его движений все еще была нарушена, так что у меня оказалось достаточно времени, чтобы приподняться и от души пнуть его в бок ногой. В этот раз он вскрикнул — тонко и громко — из руки выпал пистолет, который я поспешил поднять. В оружии я не разбирался, но замок показался мне архаичным, а сам пистолет выглядел старым и потрепанным, хоть и заметно было, что следил за ним заботливый хозяин.

— Из него ты стрелял в прошлый раз? — поинтересовался я, изучая опасный трофей. — А где второй?

Оружие было громоздким и неудобным, караулить с парой таких жертву, да еще и в ночи, а потом сбежать, уложив по пуле в шею и грудь, — работа не для любителя. На всякий случай я убедился, что под одеждой злоумышленника не окажется еще одного пистолета или иного оружия. Единственной находкой стал небольшой перочинный нож.

— Не сильно же ты вооружился, охотясь на тоттмейстера, — усмехнулся я. — Уверен, что хватило бы одной пули?..

Резким движением я сорвал с него шляпу да так и замер, не выпустив ее из руки. Я ожидал всякого — но не такого. Курносый нос, вздернутый, с парой веснушек, распахнутые в испуге глаза — два океана страха и ненависти — сжатые, побелевшие от боли и напряжения губы. Светлые волосы давно не знали расчески, а на скуле стремительно ширится и набухает багровое пятно, след моего удара. Таинственному убийце, преследователю и охотнику было, самое большее, пятнадцать лет.

Ошибка? Но я не мог перепутать, да и не ходят мальчишки с пистолетами под одеждой с чужого плеча. И обычно мальчишки не выслеживают тоттмейстеров. По крайней мере, те из них, что надеются стать взрослыми. Малолетний убийца? Я представил, как этот нескладный подросток прячется в темноте около моего дома, с двумя взведенными пистолетами в руках… Как он ждет меня, как загораются его глаза при виде приближающейся фигуры…

«Вздор!» — чуть было не выкрикнул я вслух. Он чувствовал мое замешательство, но бросаться на меня с кулаками не торопился, а значит, в голове у него уже прояснилось. О себе я такого сказать не мог. Это походило на шахматную партию, в которой у противника на доске внезапно возникла фигура, не виденная мной прежде, — фигура с неизвестными свойствами и способностями.

Что ж, для того, чтобы кое-что выяснить, место вполне уместное.

— Как звать? — спросил я резко. — Имя!

Он дернул подбородком, отвернулся. Напуган или нет, но характер держит, даже несмотря на зловещего тоттмейстера со страшным, искаженным шрамами лицом, нависающего над ним.

— Имя!

Он не огрызался, не спорил, просто молчал, стиснув зубы — упрямый мальчишка, застуканный взрослым за шалостью. Видимо, он полагает, что самым страшным наказанием будет обычная порка. Однако я знал и другие инструменты для развязывания языка, кроме розог.

Тяжелый пистолет, качнувшись в моей руке, уставился своим огромным черным глазом ему в лицо. Ощутив холодное дыхание стали, он съежился и вжал голову в плечи. Упрямый. Много ли надо приложить сил, чтобы заставить заговорить мальчишку? Не очень. Скажем, довольно будет сломанной руки. Или, возможно, лучшим средством окажется отрубленный палец. Человеческая природа такова, что у каждого есть собственная граница боли, за которой уже нет тайн и упрямства. Однако я знал и другой способ.

— Мне не обязательно пытать тебя, — сказал я, приблизив к нему лицо. От меня не укрылось то, как при взгляде на меня он инстинктивно подался назад. — Ты должен знать, что я тоттмейстер, а у нас есть свои методы. Я просто убью тебя, а потом твое тело охотно расскажет мне все, что я захочу. Мне не придется заставлять его, оно будет очень покладистым и разговорчивым. Ты когда-нибудь видел, как разговаривают мертвецы? Не очень красивое зрелище. Слюна, кровь… Но зато они очень терпеливые собеседники.

Он задрожал, в его глазах, уже не бывших сосредоточением ненависти, заплясали ледяные искры страха. Может, паренек только сейчас осознал то, что находится в руках не вооруженного садиста или палача, а того, кого и человеком-то редко кто назовет…

— А потом будет самое интересное, — продолжил я тихо и даже миролюбиво. — Твое тело при жизни причинило мне изрядные хлопоты, поэтому наказание оно понесет уже после того, как я закончу с тобой. Мы умеем наказывать и после смерти. Я могу отпустить его в город, дав в каждую руку по ножу. При каждом шаге оно будет бить себя, отсекая целыми кусками мясо и оставляя за собой кровавую дорогу. Ты тощ, а значит, хватит тебя едва ли на полмили. Ты будешь все идти и идти, даже когда вырежешь себе глаза, а от твоего тела останется лишь голова и пара рук. Даже тогда ты будешь ползти, как змея с перебитой спиной, — и никто, ни один человек в городе, не сможет остановить тебя.

Я чувствовал запах его страха — того особенного детского страха, от которого кожа покрывается ледяными пузырями. Глаза его, бывшие темными, побелели.

— Можно придумать и лучше. Сейчас ты не думаешь о еде, верно? Я же знаю, как разбудить в мертвеце страшный голод. Такой голод, который не заглушить ничем. Ты начнешь поедать сам себя. Каждый палец, каждую косточку… Ты будешь есть и не остановишься до тех пор, пока от тебя не останется лишь одно туловище с головой, но и тогда, до тех пор, пока некроз не превратит тебя в кучу гнили, будешь рычать и пускать слюну, тщетно пытаясь достать зубами собственный живот…

Мальчишка всхлипнул. Как он ни старался казаться взрослым и уверенным, вся эта напускная бравада сошла с него, стоило лишь обнажить страхи. Есть вещи куда страшнее пистолета.

— Имя, — напомнил я, поворачиваясь к нему левой стороной лица. — Я не собираюсь ждать целый день.

— Петер Блюмме, — выдохнул он непослушными, точно враз отвердевшими, губами.

— Блюмме, — повторил я. — Стой. Блюмме?

Мне захотелось отвесить самому себе хорошую тяжелую затрещину — такую, какой я незадолго до этого наградил мальчишку. Блюмме! Я вспомнил, где я видел его лицо, вспомнил и остальное — душную комнату с окнами на улицу, широкую скрипящую лестницу, причудливых очертаний сверток, еще недавно бывший человеком, прищур Кречмера… Понятно, отчего я не признал мальчишку сразу — тогда он выглядел совершенно раздавленным, полумертвым, с глазами, похожими на мутные лужи посреди мостовой. Сейчас он был другим.

— Ты сын Марты Блюмме? — спросил я на всякий случай.

Он кивнул.

— Вот как… Тем интереснее. И зачем же сыну Марты Блюмме понадобилась жизнь тоттмейстера?

— Я не хотел вас убивать… — пробормотал он.

— Конечно. Ты оставил две пули в моем слуге просто на память. Будь уверен, я тебя не забуду!

— Пули?

— Ты вчера караулил меня около собственного дома? — рявкнул я ему в лицо. — А ну отвечай! Ты стрелял?

— Никак нет… — выдавил он и добавил, — господин тоттмейстер. Я н-никогда…

— Ты убийца?

— Никак нет, господин!..

Страх рвал его тело десятками клешней, глаза его были широко распахнуты и покорны. С таким лицом не врут. Мальчишка, может, рехнулся, но не лгал. Я на мгновенье даже пожалел об этом — новая фигура на доске оказалась решительно бесполезной, неуместной и странной. И означало это одно — фигуры противника пока находятся даже вне поля моего зрения. Паршивый дебют, что еще сказать…

— Ты следил за мной вчера?

— Никак нет. Я иду за вами с сегодняшнего утра, господин то…

— Замечательно. Зачем ты шел за мной?

Он опустил голову:

— Я… Моя мать…

— Убита, знаю, — может, мне стоило говорить аккуратнее, но сейчас было не до того. — Я присутствовал на осмотре ее тела, как ты знаешь. Значит, заприметил меня там? И что дальше? Зачем следил за мной?

— Моя мать… — повторил он неуверенно. — Вы… поднимали ее.

Это слово далось ему с изрядным трудом, хотя для меня не обозначало ничего особенного. «Поднимали»… Я вспомнил женскую фигуру, утратившую сходство с человеком — нелепо стоящую на негнущихся ногах, испачканную в крови, сухой треск выстрела…

— Я помню это. И что?

— Я хотел знать…

Фигура и в самом деле оказалась нелепой и неуместной. Мне захотелось рассмеяться, но напряжение после погони и ее развязки сказывалось — смех получился низким и трещащим, как кашель.

— Ты хотел узнать, что она мне рассказала? Твоя мать?

Он осторожно поднял голову. Лицо было искажено и по-прежнему бледно. Но я разглядел в нем какие-то новые черты.

— Да, господин тоттмейстер.

— О Боже. Для чего?

Вопрос вырвался сам собой, я мог его и не задавать. Просто потому, что уже увидел его лицо. И новое выражение на нем.

— Чтобы найти убийцу. Самому.

Уместно было бы вновь засмеяться, но я чувствовал, что уже не способен на это. Проклятый мальчишка, юный идиот, самонадеянный кретин…

— То есть ты думал побеседовать со мной, а? Ненавязчиво поинтересоваться, что я узнал у твоей мертвой матери, ну и, заодно, чтоб смертоед не уклонился от неприятного разговора, ткнуть ему пистолетом в лицо? Так?

Он промолчал. Видимо, чувствовал, что ответ на этот вопрос не обязателен.

— Безмозглый чурбан! — я же как раз чувствовал потребность высказаться. — Болван! Стянул дедушкин пистолет и решил поиграть с тоттмейстером? Вообразил себя охотником? Приключений захотел? Будь спокоен, тебя я поднять не смогу, твоих куриных мозгов не хватит… Зато я с легкостью мог тебя застрелить! Понимаешь?

Он понимал. Страх, еще минуту назад сотрясавший его, куда-то улетучился, и я с удивлением встретил его взгляд — полный неуверенности, волнения, стыда, но не страха. Достаточно твердый взгляд, если таковым может обладать подросток, еще не начавший бриться.

— Твоим родным стоило бы выпороть тебя так, чтоб шкура слезла…

— У меня нет родных, господин тоттмейстер.

— Нет?..

— Мать. Была. Теперь нету. Пистолет не дедушкин, купил в ломбарде…

— Небось, заложив гимназическую форму? — проворчал я. — Ты действительно дурак даже для своих годов.

— Что она сказала?

Он спросил это таким голосом, что я запнулся, и новая порция обидных, но нужных слов замерла где-то на полпути из легких к горлу.

— И ты думаешь, я скажу тебе? Да я лучше оттащу тебя к жандармам, пока ты не нашел то, что ищешь! Потому что если ты найдешь, это будет последнее в твоей и без того затянувшейся жизни!

Он как будто не услышал меня:

— Она что-то сказала?

— Да. Что ее сын окончательно выжил из ума. При жизни она такое не говорила? Мертвецы иногда повторяются…

Я ожидал хоть какой-то реакции, но увидел лишь, как растопырились его ноздри.

— Я должен знать.

Может, сказать ему, что его мать погибла случайно, ударившись головой о дверной косяк? И просила передать ему, чтоб получал отличные отметки и не выходил в зиму без шерстяного шарфа?.. Я вздохнул. Все-таки некоторыми вещами шутить не получается даже через силу. Раньше, перед тем как отпустить остроту вроде этой, я бы даже не задумался.

— Ничего она не сказала, — бросил я. — Ты ее тело видел?.. Даже если бы и хотела, уже не… Соображаешь, надеюсь. Об ее убийце я не знаю ничего. Кроме того, что он положил глаз и на меня.

Он помолчал, глядя себе под ноги. Его лицо определенно относилось к тому типу лиц, по которому невозможно прочитать мысль. Еще несколько минут казалось, что я видел его чувства, как на ладони, но то был всего лишь страх, колыхнувший его лицо, как всплеск камня в тине может колыхнуть ненадолго застоявшееся болотце. Впрочем, трагическая смерть близкого родственника еще и не так может изменить человека.

* * *

Лучшим доказательством этого была смерть Карла Даница. Смерть не самого Карла — насколько я знал, он жив и пребывает в добром здравии — но смерть, изменившая его. Изменившая еще больше, чем по обыкновению меняются люди после того, как у них остановится сердце.

У Карла Даница был старший брат. Я видел его мельком — огромного роста верзила-улан, огненно-рыжий, сильный, как медведь, и абсолютно бесстрашный — он лез на французские пики, как обезумевший викинг, прущий на тонкие копья англосаксов. Я не запомнил его имени, но образ этого огромного, дышащего войной и пороховой гарью существа, засел в моей памяти надолго.

Сам Карл был почти полной противоположностью брату — сутулый, отнюдь не высокого роста, с болезненно-рыхлой кожей и запавшими, точно от постоянной слабости, глазами. Говорил он тихо, улыбался едва-едва, да к тому же еще и заметно картавил. В магильерском деле таланты его тоже не выделялись, ему по силам было поднять трех-четырех тщедушных покойников и протащить их милю или две, но после он едва не терял сознание и долго отлеживался, страдая головными болями и приступами дурноты. Словом, славы тоттмейстера он никогда бы не снискал, в нашем полку были парни куда как сильнее, такие, которым нипочем было поднять десяток покойников недельной давности и с такой силой бросить их на жалящие картечью вражеские батареи, что останавливались они, только когда им начисто срывало головы. Одарив Карла неказистой внешностью и слабым талантом, Господь Бог не вздумал отыграться на ином, как это иногда ему свойственно — если в груди старшего брата огонь войны полыхал постоянно, младший боя не искал, страшно терялся при артобстрелах, а однажды едва не шлепнулся в обморок, увидав неподалеку живого француза. Но в том году потери нашего полка были серьезные, и на людей вроде Карла Даница смотрели сквозь пальцы, однако и не пряча глубоко презрения.

Год или полтора Даниц служил в нашем полку. Каким-то чудом его не разорвало на части ядром, его миновали шальные пули и полосы стальной звенящей смерти, именуемые рукопашной. Даже болезни не брали его, по крайней мере, при рождении ему достался неплохой запас удачи, ведь многие из тех, кто пришел после него, так и остались лежать во французских болотах или в глинистой серой земле Ломбардии. Даниц, однако, так и не переменился, и мы знали, что он уж не переменится. Война не закалила его, как бывает с некоторыми, она задавила его, сделала молчуном, сидящим в своем углу всякую минуту, когда не требует служба. Такие люди не меняются — мы так думали.

Наша ошибка стала очевидна при весьма странных обстоятельствах.

Началось все с того, что брата Карла Даница, этого рыжего гиганта, выкованного из того же материала, из которого обыкновенно отливают пушки, убило где-то на южном фронте. Не знаю, как это случилось, — Карл, прочитав депешу, молчал, а мы не спешили спрашивать. Может, маленький кусочек свинца все же настиг его однажды, оставив аккуратную дырку в кирасе, а может, его вместе с конем разорвало на части ядром, или же он утонул, пытаясь переправиться на другой берег реки под градом французских пуль… На войне бывает и такое, что человек умирает глупейшей смертью, совсем для него не свойственной.

С того дня Карл Даниц переменился. Сперва мы решили, что он стал окончательным затворником, что при его обычной меланхолии никому не показалось странным. Он вообще перестал появляться в офицерском клубе, сделался до того молчалив и бледен, что господин оберст-тоттмейстер как-то, обходя позиции, даже изволил пошутить — неудивительно, что мы держимся на рубеже второй месяц, если среди магильеров воюют даже призраки… Карл и в самом деле был похож на призрака.

Потом он стал пропадать. Товарищей и близких знакомых у него, конечно, не было, но все мы стали подмечать, что Даниц частенько пропадает куда-то посреди ночи, а возвращается иногда к заре, а иногда и вовсе к обеду. Дозорные у костров несколько раз замечали его фигуру — «точно призрак прошел, господин тоттмейстер, лицо совершенно нечеловеческое!» — он направлялся в сторону французских позиций. Лягушатники в ту пору сидели недалеко, на расстоянии выстрела, между нами был лесок, так что артиллерия молчала, но раз или два в неделю случались атаки, иногда и штыковые. Никто не мог сказать, куда направляется ночами наш сослуживец, да, правду сказать, немногие и горели желанием выяснить — брести в темноте по следам того, кто сам выглядит как живой покойник, — небольшая радость. Сходились во мнении, что бедняга Карл сделался окончательно безумен и, верно, шатается ночами, как лунатик сам не сознавая своих действий. Фельдшер даже готовился представить на него бумаги, чтоб отпустить бедолагу с воинской службы.

Потом странности начали замечать и другие. Один фельдфебель кирасирского полка, расположенного рядом с нами, клялся, что своими глазами видел в подлеске десятка два марширующих при полной форме французов, причем марширующих в сторону своих же редутов. Они двигались ровным строем, чеканя шаг, как на параде, и отбивая ритм руками. Такое поведение не могло не показаться странным, фельдфебель сумел подобраться поближе и увидел, что все марширующие французы были мертвы, при этом животы их были начисто выпотрошены, а глаза выколоты. Он уверял, что странный отряд мертвецов промаршировал рядом с ним и удалился в сторону расположения своих частей, откуда через час донеслись звуки стрельбы и жуткого переполоха.

Потом французы стали попадаться чаще. Некоторые походили на скелеты, выкопанные прямиком из могилы, столь мало на них оставалось плоти. Другие ползли на руках, сжав в сведенных намертво челюстях собственные уши или носы. Встречались и те, кто вовсе потерял человеческий облик. Все они шли в одну сторону. Я лично повстречал как-то в вечернем дозоре француза, деловито маршировавшего по опушке, и ему не мешало даже полное отсутствие кожи. Я попытался остановить жуткого мертвеца, но через несколько минут вынужден был отступиться — кто бы из тоттмейстеров не вдохнул признаки жизни в это мертвое тело, сила в нем была чудовищная.

У французов ушло добрых два месяца, прежде чем они сообразили, кто тот неистовый тоттмейстер, что преподносит им такие сюрпризы. К тому моменту личный состав был настолько деморализован, что единственное, на что хватало сил их офицеров — удерживать солдат на рубеже. За голову Даница лягушатники объявили богатое вознаграждение — две тысячи крон. Мы были уверены, что уж после этого он точно найдет свою пулю, однако же Карл даже ухом не повел. По крайней мере, его визиты в ночной лес не прекратились ни разу. Больше напуганный, чем взбешенный его выходками, противник дошел до того, что полностью отменил разъезды, выездные дозоры и увольнительные — лишь бы лишить Даница его страшного материала, из которого он лепил свое сумасшедшее воинство. Тем не менее тот умудрялся где-то доставать мертвецов, не гнушаясь даже селянами. Однажды французский редут был атакован французским же взводом кирасир, полегшим, если верить признакам разложения и остаткам одежды, в жарких боях под тем же местечком примерно год назад.

Кажется, это было последней каплей — едва ли не половина французов в ту ночь попросту дезертировала, вражеские позиции были заняты с минимальными потерями на следующий же день. К награде Даница все же не представили — видимо, в штабе сочли, что его подвиг по защите Империи носит чересчур субъективный и экспрессивный характер. Даниц не протестовал. Когда война закончилась, он, совершенно невредимый, но такой же бледный и все с теми же запавшими глазами, вернулся домой, во Франкфурт. Через бывших сослуживцев изредка проходили весточки — говорили, он стал почтмейстером и днями напролет сортирует письма, пакеты и депеши. Говорили также, он ничуть не изменился с тех пор, как снял магильерский мундир, — все такой же спокойный, молчаливый и заметно картавит, если изредка вставит слово-другое. Не припомню, чтоб он зазывал кого-то в гости, мы же, продолжив службу, наносить визиты тоже не спешили.

Так что смерть иногда меняет людей, пусть даже смерть эта не их собственная — это я знал наверняка.

* * *

Петера Блюмме смерть изменила безвозвратно, но что-то от нее самой осталось в нем — может, в глазах…

— Я ничего не знаю про ее убийцу. Хотя, видит Бог, хотел бы.

— Вы ищете его?

— Несомненно. Но в этом городе, поверь, его ищет уже много людей, мой же счет к нему — личного свойства.

— Я тоже хочу его найти.

— Попробуй цепляться к жандармам, юный лазутчик. Только не удивляйся, если с подобной манерой узнавать информацию ты однажды получишь пулю в живот от кого-нибудь слишком нервного. А сейчас уходи.

Он стоял напротив меня, сутулый, тяжело дышащий, с багровым пятном во всю щеку.

— Жандармы не хотят его найти. Он не нужен им. И они его не найдут.

— Значит, я найду?

— Да. Потому что если не найдете, он вас убьет, и вы это знаете. Поэтому вы будете искать — по-настоящему.

Я отвесил мальчишке пощечину, не чета предыдущей, но достаточной силы, чтоб голова его дернулась, а в глазах опять заплясало ледяное пламя, которое я не так давно принял за страх.

— Брысь, — сказал я. — Иди домой. Ты мешаешь мне — и только. От тебя нет толку, ты сопляк с древним пистолетом, не способный даже выследить человека.

Петер Блюмме шмыгнул носом, в одной из ноздрей набух и лопнул багровый пузырь, несколько капель крови испачкали упрямо выставленный вперед подбородок.

— Я могу помогать. Никто не примет меня за жандарма или тоттмейстера. Могу быть курьером, могу ждать…

— Уходи, — я сделал вид, что снова заношу руку, но он даже не моргнул. Мне подумалось, что даже если б в ней был зажат кортик, лицо паршивца и то не переменило бы выражения. Может быть, так оно и было бы. — Я не буду с тобой даже разговаривать. Уходи домой.

Мы вышли на улицу, и от чистого воздуха, не насыщенного едкими до слез миазмами, закружилась голова. Я зашагал к рынку, слыша за спиной прерывистое дыхание подростка; он шел за мной уже не таясь, но, видимо, шаг его был слишком короток. Злость коснулась моей шеи холодным шершавым языком. Сопляк! Безмозглый мальчишка! Он решил, что мне нужна его помощь? Жалкий истеричный гимназист! Что ж, он, вероятно, знает, где я живу, ничто не помешает ему устраивать этот спектакль ежедневно, сбивая меня с толку и позволяя настоящему убийце держаться в тени. И в конце концов Петер Блюмме или действительно свалится на мостовую с моей пулей в сердце, или… Я тихо зарычал. Или убийца найдет меня раньше, пользуясь тем, что я в замешательстве.

Значит, надо сделать так, чтоб мальчишка прекратил таскаться за мной. Есть верный способ… Я прищурился. Отдать его в лапы Арнольда. Нескольких минут лишенных ласки объятий мертвеца хватит любому человеку, чтобы пересмотреть свои взгляды на практически любой вопрос. А Петер Блюмме все же мальчишка, какими бы у него ни были глаза. Арнольд справится.

Я мысленно позвал Арнольда, которого оставил среди мусора и тряпья. И впервые Арнольд не отозвался. Его присутствие, которое я ежеминутно ощущал так же привычно, как прикосновение кацбальгера к бедру, пропало.

Я словно протянул руку в глухой угол чулана, и мои напряженные пальцы вслепую шарили, цепляя только липкие клочья паутины. Я замер. Объяснение этому было лишь одно, и оно было слишком просто, чтобы осознать его полностью. Потому что значило это…

Я бросился вперед, к тому месту, где оставил Арнольда. Какой-то рыночный нищий шарахнулся у меня из-под ног, взвизгнула торговка, прилавок которой отлетел в сторону. Кажется, за мной все еще бежал Петер Блюмме — несмотря на враз поднявшуюся суматоху, я слышал приглушенный звук его шагов. Здесь, за углом… Я оставил его здесь.

Тут ничего не изменилось — тюки и ящики с мусором образовывали те же нагромождения, что и полчаса назад. Какие-то полусгнившие корзины, грязные, кишащие паразитами матрацы, яичная скорлупа… Исчез только человек в плаще с глухим капюшоном. Исчез, как будто никогда здесь прежде не был. Я растерянно переводил взгляд с одной кучи мусора на другую, это была реакция изумленного тела, а не разума — тело продолжало крутить головой, хотя даже дураку было ясно, что человек с габаритами Арнольда не смог бы здесь спрятаться, слишком мало места. Разум же, оцепеневший, точно от близкого разрыва пушечного ядра, пытался собрать из крупиц информации какое-то логическое сооружение.

Ни один тоттмейстер не смог бы увести Арнольда — я потратил не один день для того, чтобы не сомневаться в этом. Я не слышал стрельбы, не слышал жандармских свистков, не слышал и того особенного клекота воздуха, который предвещает удар фойрмейстеров…

— Господин Корф?

— Да? — я бросил это, даже не сообразив, кто окликает меня — мысли мои сейчас были слишком спутаны.

— Ваш слуга…

— Что?

Конечно, это был Петер Блюмме. Тяжело дышащий, как после утомительного бега, но не румяный, как это свойственно для людей, пробежавших добрую сотню метров, а бледный, как застиранная тряпка.

— Ваш слуга…

Сперва я не понял, о чем он, и лишь через секунду сообразил — мальчишка указывал на что-то, сокрытое между мусорными кучами. Я уже открыл было рот, чтоб жестко отчитать его — Арнольд был слишком велик: даже ляг он, и то не смог бы спрятаться здесь, — но потом увидел обрывок серой ткани. Похожей на ту, из которой был сшит его плащ. Мне понадобилось два шага, чтобы увидеть то, о чем говорит мне Петер Блюмме, вчерашний гимназист. И еще несколько секунд — чтобы понять.

У самой стены, полускрытая мятым комом газеты, рыбьими потрохами и бутылочными осколками, лежала чья-то рука с коротко остриженными ногтями, массивными крепкими пальцами и коричневыми мозолями.

Отсечена она была крайне аккуратно, по локтю, но в глаза сразу бросалась одна странность.

На срезе ее не было видно ни капли крови.

Глава 4

Когда в дверь застучали, я уже выпил второй стакан рейнского и даже задремал, откинувшись на спинку стула. Стук почти сразу повторился: судя по всему, за дверью находился человек решительный и нетерпеливый. «Или же промокший», — подумал я, беря в руку пистолет, лежавший на столе, — на улице и впрямь моросило.

К двери я подошел медленно, руку с пистолетом выставил вперед. Однако опасения мои были развеяны почти сразу же.

— Да открывай же! — гаркнули из-за двери. — Я это! О дьявол…

Уже не сомневаясь, я отложил пистолет и отодвинул скрипучий засов. В прихожую ввалился Макс — мокрый до нитки, распространяющий запах сырого сукна, запыхавшийся, взъерошенный… В прихожей сразу показалось тесно.

— Погода… — бормотал он себе под нос, остервенело срывая плащ и кивер. — Тридцать восемь мертвецов и один висельник… Это в мае-то! Ну вот, смотри, ткань уж поползла. Эх, найти бы того портного, что шил…

— Снимай мундир, будет тебе. Быстро высохнет. Да не топчи ты сапожищами по полу… Есть хочешь? Я скажу фрау Кеммерих, чтоб подала в кабинет, у нас сегодня утка с…

— К дьяволу утку, — лаконично отозвался Майер, сражающийся с пуговицами. — Я отобедал после службы. Глотку промочить будет?

— Мозельское? Рейнское?

— Не в такую погоду. Разве что грога…

— Можно и грог.

— Промок, как собака, а ведь заболеешь — тебе на лекарства и на жратву и кроны не дадут из казны… — разоблачившись, Макс выглядел еще внушительнее. Стоя в одной рубахе и брюках посреди комнаты, он походил на Гаргантюа — Гаргантюа, добродушно ворчащего, отряхивающегося, как собака, пахнущего потом и старомодной одеколонной водой. На глаза ему попался заряженный и взведенный пистолет, который я отложил на полку в прихожей. — Ого, ты теперь гостей встречаешь салютом?

Я немного смутился, хоть и понимал, что в словах приятеля нет упрека:

— Гости сейчас разные бывают. Есть и такие, которым я вместо грога предложил бы чего погорячее… Пойдем в кабинет?

— Нет уж. Там тесно, как в собачьей будке, вдобавок дрянной диван… Бывал, знаю. Давай уж на кухню. Там и грог поспеет.

Я задвинул дверной засов и на всякий случай осторожно выглянул в окно. Глупейший поступок, конечно, — за окном звенел по булыжнику и черепичным скатам дождь, клочья черного и серого были разметаны по небу, даже луна потерялась в этом зыбком хаосе. Затаись убийца в двух шагах от окна — и то не увижу, сам же, стоя в освещенной комнате, буду представлять отличную мишень для пули.

«Нервная хворь, — с неудовольствием подумал я, проверяя засов. — Скоро сам себя запугаешь до той степени, что сведешь в могилу, — и пули не понадобится. С другой стороны, — подумалось мне минутой позже, — такая хворь, пожалуй, может и жизнь сохранить. В прошлый раз он вполне комфортно расположился у моей двери, выстрелить через окно на безлюдной улице — невелика затея…»

— Ты кого-то видел? — спросил я у Макса, войдя на кухню.

Он уже устроился в просторном кресле, закряхтевшем от его веса.

— Ни души. Если мы оба говорим об одном и том же. Прошел через всю улицу, осмотрелся, вроде, пусто, как на кладбище в Сочельник.

— А…

— Парнишку твоего видал, — продолжил он. — В подворотне напротив. Забился в какую-то щель, сидит мокрый… Стережет, что ли… Как совенок, ей-Богу! Даже глаза как будто блестят. Ты б его хоть под крышу взял, Курт, схватит же простуду…

Я заскрипел зубами. Прозвучало неприятно, похоже на звук перетираемых зубами куриных костей. Хотя в читанных мною романах, когда персонаж скрипит зубами, это представляется интересным звуком.

— Я отправил этого проклятого мальчишку домой еще два часа назад! И приказал не мелькать под окнами.

— И ты ожидал, что он так и поступит?

— Не ожидал, — признался я. — Теперь этот дьявол наверняка будет торчать там всю ночь напролет. Видимо, он полагает, что убийца явится ко мне в гости именно сегодня.

— Судя по тому, что ты рассказывал, настроен он серьезно. Ну и пусть. Сейчас тебе не помешает мальчик на побегушках, раз уж старина Арнольд так неаккуратно покинул службу… Кстати, что с ним случилось-то? Толком и не рассказал.

— С ним плохо случилось, Макс. Его четвертовали, как курицу. Голова, руки, ноги… В общем, по частям.

Макс присвистнул:

— А голова что? Расколота, конечно?

— Даже интереснее. Гвозди.

— Гвозди?

— Две дюжины гвоздей, вот таких, — я развел большой и указательный пальцы на всю длину. — Обычных таких крепких гвоздей из кузни… Хорошо так забитых. С тщательностью. Сам понимаешь, прочесть нечего.

— Ах ты… Это на рынке-то? Среди бела дня?

— Да. Это было на окраине, там людей немного, но наглость впечатляет, — я почувствовал холодную дрожь в области предплечий и шеи, ярость обжигающей смолой заклокотала в горле, отчего говорить стало труднее. — Если я… Как только он… Вот этими руками!..

Макс хмыкнул. Не насмешливо, даже с некоторым сочувствием:

— Личная обида?

— За это я сделаю с ним такое, что весь Альтштадт будет помнить его дольше, чем нынешнего императора! Он принадлежал мне! Это был мой слуга! Мой!..

— Ну не так уж ты к нему привык, за пару-то лет. Брось, старик, в наше славное время мертвецы еще водятся с избытком, да и потомкам хватит, думаю… Подыщи замену, дело недолгое. За десяток крон можно сторговаться с одним сторожем кладбищенским, я его знаю, надежный старик — выдаст свеженький труп гвардейца, а то и настоящего офицера!

— Арнольд был не просто слугой! Его не заменишь первым попавшимся мертвецом!

— Ого, — протянул Макс. — Значит, нечто большее? Вас связывало прошлое, а?

— Кончай острить! — огрызнулся я, однако, остывая. — Я уже сказал, что он был для меня важен.

— Друг? Сослуживец?

— Не друг, — ответил я неохотно. — Не вполне… При жизни, много лет назад мы с ним как-то повздорили. Достаточно серьезно. Он поклялся убить меня, а я…

— …успел раньше?

— Да, вроде того. Он сделал несколько… нехороших поступков и причинил мне изрядный ущерб. Мне, моей репутации, наконец… Чтобы погасить свой счет, ему не хватило жизни, поэтому он поступил ко мне в услужение, хоть и не вполне по своей воле, как понимаешь. Ему оставалось еще три года. А теперь кто-то, едва не убивший меня самого, лишил меня этого.

— Вижу, настроен ты серьезно. Значит, этот подлец выследил тебя вчера?

— Несомненно. Пока я строил ловушку для сопляка Петера и упивался собственной бдительностью, он следовал за нами. Держался где-то неподалеку, прекрасно видя мои маневры и подгадывая удобный момент. Я не заметил его, а значит, он ловок и опасен. Даже если учесть, что мое внимание было сосредоточено на мальчишке, это не оправдание. Он идет по моему следу, Макс, осторожно и уверенно. И наносит удар в момент, который сам посчитает нужным.

— Но убийство слуги… Помилуй, не понимаю. Если ему нужна твоя голова, к чему эта дешевая попытка устрашения? И еще это расчленение… Какая-то глупость! Если он контролирует ситуацию целиком и полностью, куда резоннее было бы отправить на тот свет тебя, а не несчастного покойника!

— Он крайне осторожен, это самое гадкое. И его удар был не напрасен. По сути, я безоружен.

— Вот еще! Ты прилично фехтуешь, Шутник. Вздумай он напасть, ты разделаешь его в мелкую стружку, уверен.

— Я тоттмейстер. Я могу фехтовать, могу паршиво стрелять, но это не защитит меня от удара в спину — от пули или лезвия, которых я не вижу. Тоттмейстер без мертвеца — как ёж без иголок, ты-то это знаешь. Одним ударом он отсек все, что составляло мою силу магильера — мои глаза, мои мышцы, мою броню…

Макс кивнул:

— Куда проще фойрмейстерам — скрутил кукиш и превратил противника в огненный факел. Наша сила в другом… Теперь понимаю, что потеря и в самом деле серьезна.

— Более чем. Даже если мне удастся раздобыть мертвеца в этом городе, уйдет еще добрых пара месяцев, прежде чем я выправлю на него разрешение с печатью. Сам знаешь, как сейчас смотрят на… слуг. Везде, где можно будет замедлить ход дела, — его замедлят. Таскаться же, как сельский некромант, с первым подвернувшимся покойником, едва ли проще — вероятнее всего, меня мигом отправят в тюрьму те же жандармы. Как видишь, я стал уязвим.

— Только не тогда, когда рядом я! — Макс треснул себя в грудь кулаком, но вызвал не привычный звон мундирных висюлек, а глухой булькающий хлопок.

— Будет тебе… Ты тоже не сможешь охранять меня днями напролет, сам понимаешь.

Макс несколько сник, видимо, понимал. Может, понимал даже до того, как предложил помощь.

— А если жандармов?..

— Не выйдет. Я имел разговор с фон Хакклем, предвижу и второй. Разумеется, моего слугу просто растерзали неизвестные, исполненные неприязни к разгуливающим по улицам мертвецам… Это ведь так просто и обыденно… Погоди, сейчас разведу огонь.

— Да к черту твой грог!.. Открывай лучше бутылку.

Я достал из шкафчика загодя припрятанную бутылку саксонского «Риванера», открыл, поставил было на стол, чтобы вино подышало, но Макс решительно запротестовал:

— Лей! Нечего ему киснуть в бутылке. Не на приеме у императора, небось.

Я плеснул в два высоких стакана, наполнив их до половины; в свете свечей вино казалось маслянистым, густым.

— Прозит! — Макс выплеснул содержимое стакана в свою огромную глотку, сделал глубокий вдох. — А ведь недурственно… В общем, слушай… Дело твое, а я обращусь к оберсту. И завтра же. Будет шум или нет, но я не позволю, чтоб тебя затравил до смерти какой-то умалишенный убийца.

— Будет паника.

— Орден умеет действовать тихо, — сказал он убежденно. — Я объясню ситуацию. Возможно, тебя переведут на какое-то время в другой город. Скажем так — на всякий случай. Ну а пока тебя не будет, тоттмейстеры Ордена расспросят каждую дохлую крысу в городе, будь уверен. Оберст — это тебе не фон Хаккль, он не позволит, чтоб его люди гибли в Альтштадте.

— Возможно, я и сам обращусь к нему. Если завтрашний день ничего не принесет, придется переводить это дело из разряда личных в общественные…

— Принесет!.. Что он может принести? Ты уже два раза прошелся по волоску над пропастью. Хочешь еще один шанс? Ты даешь ему время, Шутник. Как раз то, что ему надо. У нас же нет шансов его выследить — нет ни следа, ни даже намека! Ничего нет! Есть лишь тела, зато три штуки. А вскоре может появится и четвертое, — он внимательно посмотрел на меня, но я лишь пожал плечами. — Мы, как слепцы, пытающиеся на ощупь найти Полярную звезду. Сидеть и ждать — вот твоя тактика? Просто ждать, когда он попытается подобраться к тебе еще раз и попытаться опередить?

— Не сидеть. Не ждать. Мы уже начали действовать, и кое-что есть. Это очень маленькое кое-что, но иногда и маленькие ключи отпирают большие замки…

— Дурацкая метафора!.. Постой, «мы»? Ты и этот, Блюмке…

— Да. Я и Петер Блюмме. Он недисциплинирован и вообще скверно воспитан, но от него есть толк. Прежде всего, я опросил его, учинил полнейший допрос: чем занималась его мать, кто к ней заходил, долги, слухи, всякое прочее… Я все еще не исключаю связи между телами.

Макс оживился. Он не сменил позы, даже стакан остался в его руке без движения, но глаза загорелись, хотя наполнились не светом, просто в их глубине замерцала хорошо мне знакомая желтая искра хищника.

— И что? Узнали?

— Пас, — я развел руками. — Мальчишка знал многое, но только не главное — кто и почему убил его мать.

Макс разочарованно цыкнул зубом:

— Паршиво.

— Еще мы тщательно осмотрели весь дом.

— Его осматривали жандармы.

— Знаю. Мы осмотрели его настолько тщательно, насколько это вообще возможно, разве что не разобрали по кирпичу. Если убийца там был, он должен был оставить следы — любые.

Макс кисло улыбнулся:

— Что-то такое я встречал в наставлении по осмотру. Видимо, там речь идет об иных злоумышленниках, которые практически не встречаются в нашем мире — я неоднократно наблюдал отсутствие хоть каких-либо следов. Только не надо мне говорить, что залог успеха — сосредоточенность и внимание, а след лишь ждет достаточно острого глаза! Иногда преступники достаточно умны, чтобы не оставлять следов.

— Мы и не нашли их.

Он вздохнул:

— Резонно. Я по-прежнему не понимаю, отчего в таком случае ты склонен ожидать успехов завтра, если сегодня дело не задалось? Рассчитываешь, что убийца за ночь натопчет новых следов?

— Обыск и допрос не принесли результатов, — признал я. — Но смотри.

— Что это? — он уставился на сложенный лист бумаги в моей руке. Я развернул его и положил на стол. Стал виден текст — мужской почерк, ровные строки, уверенный наклон букв…

— Листок из дела Блюмме. Если точнее, показания экономки. Той самой, что обнаружила тело.

— Ты заполучил материалы? Шустр!

— Антон оказал мне небольшую услугу — как и ты. Экономка неграмотна, писал с ее слов кто-то из жандармов. Слушай. Так… — я подвинул поближе канделябр, повел пальцем вдоль ровных строк, похожих на туго натянутые гитарные струны. — «На рынке я приобрела десяток окуней…» Нет-нет, позже… Слушай внимательно, «…тело Фрау Блюмме я увидела, когда подошла к окну. Она была в черном платье, которое по обыкновению надевала после обеда. Мне показалось, что ей дурно, и я бросилась к ней, однако же…»

— «По обыкновению», «однако же…», — проворчал Макс вполголоса. — Ненавижу протокольный язык. Писано для идиотов.

Я шикнул на него и продолжал:

— «…поскольку на лице ее было выражение сильнейшей муки или же испуга. Я отшатнулась назад, зацепивши стол, поскольку смерть Фрау Блюмме явилась для меня жестокою неожиданностью, от которой я едва не лишилась чувств…». Ну, дальше она просто побежала за врачом из соседнего дома, а тот уж вызвал жандармов, ничего примечательного.

— Редкое по чувству описание.

— Не понял? Я могу прочесть еще раз.

— Благодарю, хватит.

— «На лице ее было выражение сильнейшей муки или испуга»!

— Что с того? В наше время есть невыдержанные люди, которые путаются или даже испытывают боль перед смертью. Не вижу ничего удивительного. Если ты намекаешь на то, что смерть была не мгновенной, я могу лишь сказать, что даже за одно мгновенье человек зачастую успевает…

— На ее лице, Макс! На лице!

— Вот дьявол, да что ж ты хочешь?

Я вздохнул:

— У нее не было лица.

Он широко открыл рот, точно в нем должно было родиться изумленное восклицание, но так и остался безмолвен, ограничившись тем, что хлебнул еще вина.

— Ты имеешь в виду, — уточнил он осторожно, — что к тому моменту, когда ты ее осматривал, никакого выражения на ее лице быть не могло?

— Точно, господин тоттмейстер, вы и в самом деле проницательны. Ей раздробили чем-то тяжеленным голову, осталась лишь часть челюсти да затылочная кость… Удар был исключительной силы, а скорее даже — удары. Я видел ее — там.

— Экономка лжет? Ну вот еще… Ты ведь не думаешь, что это она…

— Она не лжет. А те, кто записывал ее слова, даже ничего не сообразили. Она видела лицо мертвой Марты Блюмме. Потому что тогда оно у нее еще было.

— Стоп. Уж не имеешь ли ты в виду, что некто убил эту самую Марту, скрылся, а когда экономка нашла тело и убежала, вернулся и разбил покойнице голову?

Я кивнул. Убедительно вышло или нет, но Макс нахмурился:

— Ну знаешь ли. Право слово, странное поведение для убийцы. Убить бедную женщину, потом… Погоди, экономка могла его спугнуть, пока он не закончил. Он спрятался где-нибудь в соседней комнате, хоть бы и в шкафу убедился, что она ушла, взял палицу и…

— Не годится, — спокойно сказал я, получая определенное удовольствие от того, как Макс теребит в глубокой задумчивости подбородок. — Я смотрел время смерти — ее убили вскоре после полудня. А экономка пришла практически часом позже.

— Тогда вообще вздор, вот что. Убийца выжидает час, прежде чем убрать свои следы! Я не думаю, что он помешан до такой степени. Что можно делать час наедине с трупом?

— Это выглядит странно лишь до тех пор, пока мы пытаемся поместить полученные знания в систему, которая не кажется нам странной. Может, странность не в том, что мы только что узнали, а как раз в том, что мы знали до этого?

— Сфинксовы вопросы! Я ни черта не разобрал. Странность в чем?

— Отчего мы решили, что убийца один? Почему не двое?

— Ну постой. Потому что почерк сходится, хоть и не в мелких деталях. Если предположить, что действует не один помешанный убийца, а два, и тела не связаны, мы обрушим все то, что пытались до этого времени построить, не так ли?

— Ты спешишь. Давай предположим, что убийцы два, но, — я сделал ударение на этом веском «но», — но тела связаны, поскольку убили их одни и те же люди.

Макс уставился на меня в молчаливом удивлении. Пришлось объяснить:

— Они работают парой. Возможно, их и больше, но пока фактов хватает, чтобы объяснить лишь присутствие двоих. Первый убийца обрывает жизнь. Он подкарауливает жертву, которую выбирает по неизвестному нам пока принципу, и вонзает ей в грудь кинжал. Один раз или несколько, по обстоятельствам. Он умеет выжидать, он действует внезапно, решительно и достаточно здраво. Его не интересуют деньги, он не берет их даже там, где они есть, он не делает ничего с покойниками, он просто уходит.

— Кхм.

— Не перебивай. Второй. Его даже сложно назвать убийцей — он приходит тогда, когда все уже кончено. Хоть он действует в паре с первым, они передвигаются не вместе, второй точно идет по следу первого и убирает следы. Проще говоря — разбивает головы, спасая первого от лап тоттмейстеров.

Не спрашивая разрешения, Макс молча закурил папиросу, непривычно долго покрутив ее в пальцах.

— Двое? — спросил он внезапно, после нескольких затяжек. — Интересно.

— Конечно, это лишь теория.

— Построенная только на том, что убийца в первый раз не сразу размозжил голову?

— Это основной довод, конечно. Жаль, что у нас нет свидетелей по телу того мужчины из переулка, но я почти уверен, что картина была схожей.

— То есть сперва его убил собственно убийца, а потом некий его помощник или, если угодно, сподвижник закончил дело?

Я просто кивнул.

— Не понимаю. Шутник, мысль, не спорю, занятная, но я не вполне понимаю, отчего такое странное разделение труда? К чему это странное компаньонство? Ведь куда проще было бы тому, кто убил, все самому и закончить! Если он не ограничен во времени и хладнокровен, ничего не стоит взять дубину или что-нибудь вроде и… ну, ты понимаешь.

— Может, он слишком слаб для такого рода работы?

— Вот уж нет! — Макс фыркнул, отчего из его рта вырвалась сизая дымная змея и почти сразу растворилась в воздухе. — Во-первых, твой первый убийца вовсе не хиляк. Если помнишь, я сам осматривал второе тело. Удар был нанесен чрезвычайно сильный. Чтобы клинок пробил мышцы, прошел между ребрами и хорошенько увяз в сердце, нужна твердая рука. Человеку с такой рукой нет нужды просить помощи, чтобы разбить голову. К тому же учти, он мог нанести и много ударов, не обязательно один, от которого голова разлетелась бы на черепки, как гнилой арбуз. Или скажешь, что он брезговал?

— Я видел его слишком недолго, чтобы спросить. К тому же я даже теперь не уверен, кого именно видел. Подумай вот еще над чем, дружище: даже если первый убийца по каким-то неизвестным нам причинам не может или не хочет завершить работу, оставляя уборку следов компаньону, отчего они не действуют вместе? Почему второй двигается за ним, вместо того чтобы провернуть все в тот момент, когда сердце жертвы останавливается?

— Ты выдвигаешь вздорные теории, а меня спрашиваешь, отчего в них дыры? — Макс захохотал, но не очень искренне. — Может, оттого, что построены они на показаниях безграмотной экономки, которая могла увидеть что угодно, хоть архангела Гавриила с огненным мечом?

— Она производит впечатление человека внимательного и душевно здорового, — заметил я, машинально теребя угол исписанного листа. — По крайней мере, манера изложения здравая и ясная.

— Манера изложения! Это даже не она писала! Бьюсь об заклад, это настрочил скучающий жандарм, якобы с ее слов, потому что иначе эта писулька выглядела бы и вовсе непримечательно — оказалось бы, что покойницу экономка видела издалека и зыбко, поскольку была без очков, а от ужаса сбежала в ту же секунду. Вот и состряпали в жандармерии убедительный документ, отчитались о том, что нашли важного свидетеля… А между тем сами даже в доме том не были, оттого и лицо, которое то есть, то нет. Вот твоей теории и нет, — он щелкнул пальцами. — Просто?

— Несложно найти слабое звено в цепи, которую не успели закалить.

— И опять ты прячешься в метафорах. Я лишь указал на то, что твоя теория схожа с воздушным замком, ей не хватает уверенности, твердого фундамента…

— Я уже сказал, что не собираюсь сидеть, сложа руки. Завтрашний день, надеюсь, будет еще более продуктивным.

— Как же собрался действовать?

— Для начала поговорю с экономкой, ее несложно будет найти.

— Глядя в глаза тоттмейстеру, она наплетет, что ты только пожелаешь.

— Я буду осторожен. Мне нужна правда. Затем я надеюсь посетить мертвецкую.

Макс опять нахмурился, между бровями его залегла неглубокая вертикальная складка.

— Зачем?

— Полюбоваться на тела, как понимаешь. Если я не вижу ни одного покойника за день, у меня случаются депрессия и мигрень.

— Пока жаловаться тебе, вроде как, не на что, этого-то добра хватает… Что ты хочешь узнать у мертвецов?

— Не знаю. Скорее всего, ничего и не выйдет. Я помню голову Марты Блюмме, случай явно безнадежный. Твоего мертвеца я как следует не рассмотрел, но если ты утверждаешь, что там пусто, шансы мои невелики.

— То есть, это жест отчаянья, рожденный нехваткой идей и невозможностью действовать дальше?

Все-таки Макс умел бить по больному. В прошлом эта его черта не раз обозначалась, иногда лишь слегка, а иногда и в полную силу. В последнем случае результаты могли быть самыми неожиданными. Другой его чертой было в меру простое и даже легкомысленное отношение к жизни, свойственное немногим из нас, это тоже приносило свои плоды. Одному такому случаю я стал невольным свидетелем.

* * *

Мы стояли тогда в Бергамо — после сражения у Монтенотте наш полк, порядком потрепанный, вывели на север Ломбардии, с тем чтобы пополнить личный состав и просто дать почерневшим от земли и пороха, осатаневшим от грохота ядер тоттмейстерам «Фридхофа» обрести человеческий облик. После Монтенотте мы, верно, представляли плачевное зрелище, так что месяц или два наш полк стоял на месте. Нас расквартировали в городе, достаточно недурно, к тому же имперское казначейство наконец вспомнило про нас — в карманах зазвенели монеты и, хоть было их совсем немного, господа тоттмейстеры, а также и прочие магильеры из соседних полков, начали в полной мере ощущать вкус жизни. То время я помню смутно — какие-то несусветные пиршества, на которых телячья грудинка могла соседствовать с позеленевшим сыром, а отличнейший рислинг — с картофельной брагой самого жуткого свойства. Это было время пира и чумы. Среди ночи тебя могло подбросить в койке из-за того, что приснился рев роющего землю ядра, а утром мы могли закусить кроличьим паштетом под шампанское и отправиться всем взводом на охоту или учинить еще что-нибудь в духе того времени — сумасшедшее, авантюрное и полное яростного искреннего огня, горевшего в каждой груди, огня, рожденного под грохот канонады, скрежет штыков и протяжное ржание умирающих коней.

Огонь этот звал нас каждого на свой лад, и не один человек оказался опален этим всеподчиняющим, сводящим с ума жаром.

Людвиг фон Зикинген, юноша из достаточно известного рода, первый в полку поэт, весельчак и картежник способный поднимать по четыре мертвеца за раз, — свернул по глупости шею, выпав из окна во время шумной гулянки. Клаус Додеркляйн, огромный добродушный старина Клаус с его здоровенными кулачищами размером с дыню и зычным голосом, — застрелен жандармским патрулем при попытке нападения на офицера. Ханс Шпильке — застрелился собственноручно, поспорив о какой-то глупости с приятелем. Еще был тот, белобрысый, имени которого не помню, сгинувший тоже по глупости, — зарубил с пьяных глаз двух или трех горожан, с которыми о чем-то не договорился, и через несколько дней был казнен…

Очутившись в безопасности, мы делали странные вещи, многие из которых не могли объяснить и сами. Души наши, терзаемые теми боями, из которых давно вышли наши тела, искали что-то в новом, окружающем нас мире, искали — и не находили. Оттого все больше творилось глупостей и все реже глупости эти можно было назвать невинными или же безвредными, оттого даже прожженные тоттмейстеры подчас погибали при отсутствии всякого мыслимого неприятеля. Вспыхнула карточная игра, возобновились, хоть и тайно, дуэли, но звон коротких рапир давно сменился треском выстрелов в ближайшем лесу. Это было время, полное самого безудержного веселья, за которое каждый из нас расплачивался по-своему.

Максимилиан Майер в те дни мало отличался от любого из нас — страдающий от частых вечерних мигреней после контузии, едва не лишившийся руки, вынесший из боя два глубоких шрама поперек груди, он стремился урвать свой кусок веселья и радости. Огонь в его груди полыхал не менее ярко, опаляя то своего хозяина, то окружающих его. Майер считался в полку славным парнем, хоть и не водил близкой дружбы ни с кем из нас, он изрядно играл, прилично налегал на спиртное, не чуждался женщин и слыл приличным малым. Возможно, я бы никогда и не сошелся с ним, если бы в тот момент и не проявилась в полной мере одна из черт его характера, хорошо известная мне уже гораздо позже — умение бить в точку по больному.

Вышло все глупо, как всегда и выходит. Мы с компанией однополчан собрались провернуть партию в одном трактире в Бергамо. Трактир был захудалый, но к тому моменту в карманах чаще звенели неровные медяки, чем полновесные кроны имперской чеканки. Туда же часом позже зашли двое вассермейстеров. Положение было неудобное, поскольку даже в лучшие времена дружбы между нами и «водяными» или «утопленниками», как мы их часто промеж себя называли, не бывало. В городе же мы, соблюдая остаточное благоразумие, разделили все трактиры, игральные залы и даже улицы с тем, чтобы такие встречи возникали пореже. Так как их итоги слишком часто бывали предсказуемыми — и не в нашу пользу.

Часто, описывая вассермейстеров, авторы, не знакомые с их Орденом, грешат против истины, больше полагаясь на интуицию и свои представления о хозяевах водной стихии, чем на реальное положение вещей. Так, я сам неоднократно читал в романах даже уважаемых мною авторов о том, что вассермейстеры приземисты и медлительны, а фигура их имеет несколько разбухший силуэт, придавая им сходство с кувшином или же бурдюком. Также читал я о том, что кожа у них неприятного синюшного цвета, а волосы легки и бесцветны, как высохшие водоросли.

С вассермейстерами встречаться мне доводилось не часто — их полем боя был Рейн, несущий свои тяжелые воды далеко отсюда, Средиземное и Балтийское моря да многочисленные реки и озера, которыми богата земля империи. Твердая земля — не их стихия, им нужна вода — чтобы поднимать ее исполинскими валами, способными перетереть в крошево даже линейный корабль, швырять острыми клиньями, секущими с равной легкостью и борта корветов, и тела на их палубах, метать водные брызги, каждая капля которых пробивает тяжелую кирасу легче, чем мушкетная пуля.

Так вот, все виденные мной вассермейстеры были статными и подтянутыми, не было у них ни синюшной кожи, ни, тем более, бесцветных волос. Единственное, что выдавало их принадлежность — герб Ордена с изображением водопада, похожего на греческую лямбду, и, пожалуй, глаза. Глаза были особенного свойства и ничуть не водянистые, как можно было бы предположить. Если бы мне пришлось искать подходящее сравнение, я сравнил бы их с камнями на дне быстрого ледяного горного ручья. Такой камень кажется небольшим и блестящим, пока не вынешь его. Пока не опустишь руку в обжигающе холодную воду, которая стискивает пальцы стальной хваткой и теребит тысячами ледяных зубов. И камень такой оказывается не плоским и блестящим, он тяжел и обточен течением со всех сторон, а когда высыхает, делается шершавым и почти черным. Глаза у вассермейстеров именно такие — как блестящие камни в ледяном кристально чистом ручье — камни, которые на самом деле не те, чем кажутся.

Вассермейстеров было двое, и забрели они в тот трактир случайно: денег в их карманах было не больше, чем в наших. Поначалу все шло если и не гладко, то, по крайней мере, я не ощущал приближения беды — того особенного чувства, от которого сами собой сжимаются зубы и отчаянно ноет в затылке. Мы сухо поздоровались и вернулись к прерванной партии, вассермейстеры же, тоже не стремясь к конфронтации, спросили у хозяина винную карту.

Все могло выйти без жертв, если бы с нами не было Максимилиана Майера, человека, которого я вскоре узнаю гораздо лучше. И, возможно, не единожды успею об этом пожалеть.

Вассермейстеры заказали вина, но объявленная трактирщиком цена показалась им чрезмерной. С ледяным спокойствием — слово «ледяной» приобретает особенный смысл, когда речь идет о вассермейстерах — они сообщили, что в такую цену вино, подаваемое здесь, оценить не могут. Им оставалось только откланяться, когда Макс продемонстрировал свое умение уязвлять самую верную точку.

— А на что им вино? — спросил он у нас, но так нарочито громко и таким тоном, что настоящие адресаты его слов были очевидны. — Виноград на них переводить… Пусть воду хлещут, колодец вон за домом…

Вассермейстеры остались спокойны и тогда. Один из них подошел к нашему столу и, глядя немигающими глазами на Макса, предложил ему взять свои слова назад. Вряд ли Макс поступил бы так даже на трезвую голову, тогда же он был возбужден, красен от ударившей в голову крови и предчувствия схватки. Или же это огонь в его груди норовил выбраться наружу, требуя новой пищи. Так или иначе, он отказал вассермейстеру в весьма неучтивых выражениях, и тот, не теряя спокойствия, объявил вызов согласно принятым тогда правилам. Двое дуэлянтов, два секунданта, два пистолета — эту арифметику мы опробовали в достаточной мере, чтобы знать ее итог. Секундантом посчитавшего себя оскорбленным магильера стал его приятель, Макс же, оглянувшись на нас, отчего-то предложил эту роль мне. Впоследствии он так и не мог сказать, отчего, ссылаясь на то, что это решение было интуитивным и безосновательным.

Я не возражал, хотя в той ситуация моя роль секунданта была скорее синекурой, а главной заботой было схоронить тело Макса где-нибудь в густом ельнике, с тем чтобы впоследствии доложить господину оберсту о трагической смерти его верного тоттмейстера — например, в когтях медведя. Дуэли были категорически запрещены, так что секундантам подчас приходилось проявлять немалую изобретательность.

Сам Макс стрелял прилично, хотя за меткого стрелка не слыл. Мог положить две пули в карту с двадцати шагов, но не более того. Противником же его, как мы узнали немногим позже, оказался Герман Йерг, не только опытнейший магильер, прошедший французскую и несколько других кампаний, но и, к несчастью Макса, первый стрелок своего полка, способный сбить летящего голубя с сорока шагов навскидку. Дуэль с ним оставляла шансов не больше, чем попытка застрелиться, — и слава Йерга была тому примером. Тот, хоть и не был бретером, за время службы успел оставить за собой список из пятнадцати фамилий.

Однако Макс не был похож на человека, убитого горем. Он потребовал продолжить партию, не помню, чем закончившуюся, затем заказал полдюжины мозельского и настоял на кутеже почти до утра. На рассвете у нас слипались глаза, поэтому немногие видели, как Макс, прокравшись незамеченным из-за стола, сунул за пояс пистолеты, проверил кацбальгер и куда-то исчез. В тот момент я предположил, что господин тоттмейстер Максимилиан Майер, верно оценив исход поединка, предпочел покинуть нас на неопределенное время. Мне было сложно осуждать его за такое решение, поскольку я не был уверен, что не поступил бы так же.

Однако часа через два Макс объявился — в перепачканном мундире, немного осунувшийся, с разряженными пистолетами, но по-прежнему жизнерадостный и не знающий страха. Вероятно, он упражнялся в стрельбе где-то поодаль. Тогда я предположил, что это воздействие вина, и, улучив момент, поинтересовался его планами. Мне казалось, что в такой ситуации даже крепкий духом человек будет подавлен и, как минимум, озабочен своим будущим. Макс был не таким. Взглянув на меня абсолютно трезвым взглядом, он сказал:

— Не переживайте, Корф, я полагаю, что все закончится быстро и к нашему удовольствию. Кстати, у вас не найдется десяти крон? Кажется, сволочь трактирщик обсчитал нас немного…

В условленное время мы находились на месте — это была небольшая поляна посреди леса, уже снискавшая определенную известность. Стволы деревьев в округе носили характерные следы того, что встречи здесь происходили достаточно часто. Мне уже приходилось здесь бывать в роли секунданта, поэтому я знал порядок. Сперва жребий, потом дуэлянты становятся на расстоянии двадцати пяти шагов и стреляют по очереди. На такой дистанции у Макса был шанс, выпади ему стрелять первым, но Йерг на том же расстоянии пробил бы любую пуговицу на выбор на мундире Майера. Макс был по-прежнему спокоен, даже насвистывал себе под нос какую-то легкомысленную оперетку. Вассермейстеры не были этим смущены, но они вряд ли вообще умели смущаться, так что к тому моменту, как была объявлена жеребьевка, неуютно себя чувствовал только я.

Врожденная удача Макса, не позволившая ему остаться на поле боя и спасавшая ему жизнь не один раз, сказалась и здесь — ему выпало право стрелять первым. Я облегченно вздохнул, но рано — едва прицелившись, Макс выстрелил, беззаботно, как будто у него в запасе было еще по крайней мере пять пистолетов. Пуля сухо щелкнула, выбив древесную пыль из коры, Йерг даже не вздрогнул.

— Моя очередь, господин весельчак, — спокойно сказал он и начал поднимать пистолет. Вассермейстер не спешил, даже зная, что не промахнется. Видимо, привык все в жизни делать тщательно и аккуратно.

Макс даже не побледнел, глядя на свою смерть в чужих пальцах. Вместо этого он вдруг закрыл глаза, тело его вдруг немного обмякло…

Никто из нас не успел сообразить, что происходит, когда где-то совсем близко раздался оглушающий треск — как если бы сквозь заросли продиралось что-то огромное и тяжелое. Я успел увидеть движение чего-то темного в мельтешении веток, но не рассмотрел, что это, а секундой спустя секундант Йерга, стоявший ближе всех, вдруг закричал пронзительно и тонко, как птица, попавшая в когти разъяренного сокола. Крик его смолк почти сразу — в хрусте его же собственных костей. На поляну из кустарника вырвалась огромная мохнатая туша, то ли коричневая, то ли черная, облепленная посеченной зеленью и бурьяном. Я увидел два маленьких глаза, страшно налитых кровью, и тупую короткую морду, заляпанную темно-красным.

Животное, выбравшееся из чащи, не тратило понапрасну времени, оно действовало так, как будто заранее знало, что ему предстоит.

Йерг оказался достаточно проворен — когда кабан бросился на него, он отскочил в сторону и, развернувшись, всадил тому пулю в бок. Зверь запнулся, завизжал, показывая уродливые неровные зубы цвета фортепьянных клавиш, но внезапно крутанулся на месте и вновь бросился на вассермейстера. Я видел, как магильера смело, точно он был лишь чучелом на кукурузном поле. Он не успел даже вскрикнуть. Туша кабана заслонила его, раздался треск и отвратительнейшее хлюпанье. Когда все было закончено, в зарослях лежал разлохмаченный окровавленный сверток, не имеющий никакого подобия с человеком. Закончив расправу, кабан поднял морду, отчего я вновь увидел его налитые кровью глаза, лишь теперь заметив, что глаза эти остекленевшие и неподвижные, тяжело заворчал и внезапно рухнул без движения.

Когда я отвернулся от мертвых тел, Макс уже шел ко мне. Как ни странно, выглядел он не беззаботно, как минуту назад, а несколько обеспокоенно.

— Я не смог достать медведя, — это были его первые слова, обращенные ко мне. — Как думаешь, он обязателен?..

В ту минуту мне и показалось впервые, что я стал немного понимать Максимилиана Майера.

Спустя много лет я начал осознавать, что чувство это было глубоко ошибочным.

— Просто хочу осмотреть тело, — повторил я. — И это не отчаянье. Если не знаешь, где копать, копай там, где ближе.

— Девиз могильщиков? — сострил Макс. — Ладно, понял. Значит, моя помощь тебе пока не требуется?

— Думаю, нет. Дай мне еще один день, и я его достану.

— Их.

— Или их. Хотя если мое предположение верно, это будет куда сложнее.

Макс пожал плечами. Если у него и была мысль относительно этого, он предпочел оставить ее при себе.

* * *

Мертвецкая при полицай-президиуме именовалась неброско, для постороннего человека этот набор слов и вовсе мог показаться непримечательным: «Отдел сохранения при жандармском управлении». Также непримечательно выглядело и его здание, двухэтажный кирпичный дом, окруженный подсохшим палисадником, с чугунными решетками и массивными дверями. Здесь почти всегда царила суета. Сновали вечно деятельные прозекторы в скрипучих синих фартуках, распространяя вокруг себя запах пота, резины и одеколона, курили жандармы, безразлично чего-то ожидающие, визжащие старыми петлями двери то и дело пропускали каких-то штатских в сюртуках и рубахах, у которых тоже находилось дело в этом невзрачном домишке, каких в Альтштадте, без сомнения, сотни.

Я знал дорогу сюда, хотя бывать здесь приходилось и нечасто. У мертвецкой тоже была нужда в тоттмейстерах, но приписывали к ним далеко не каждого. Чтобы работать с мертвецами, некоторые из которых пролежали на леднике с неделю, а то и больше, годится не любой. Нужен особый склад характера, особое умение, да и особые глаза, пожалуй. Я же работал лишь по свежим покойникам, мои клиенты редко оказывались тут.

— Постой снаружи, — сказал я. — Мне потребуется, самое большее, час.

Петер Блюмме упрямо мотнул головой. Сегодня он был в обычном костюме, однако брюки топорщились на коленях, а рукава были чересчур длинны — куплено явно было недавно и на вырост. Петер старался держаться уверенно, но обилие незнакомых людей смущало его, а жандармские фуражки и прозекторские фартуки нагнетали беспокойство.

— Я с вами, — сказал он быстро, задирая голову.

— Там мертвецы. У меня есть к ним разговор, а тебе там делать нечего, если, конечно, не испытываешь удовольствия от характерного запаха. Ты не понадобишься мне.

— Я не боюсь мертвецов.

— Тогда ты дурак. Нормальный человек боится мертвецов. Даже тех, которые смирно лежат на столе.

Петер не нашелся, что ответить, да вряд ли об этом и задумывался — взгляд его был устремлен не на меня. Я пожал плечами. За работой я обычно не замечал постороннего присутствия, а если мальчишка позеленеет на пороге, а то и лишится чувств — еще лучше, может начнет прислушиваться к чужим словам.

У крыльца мелькнула синяя магильерская форма, а когда мы приблизились, стала видна и эмблема — конечно же, две скрещенные кости, что было совершенно неудивительно — что тут еще делать кому-то, кроме тоттмейстеров?..

— Привет, Курт! — стоящий у двери тоттмейстер поднял руку. — Не ожидал тебя встретить. Ты же, вроде, по свеженькому работаешь? Не припомню, чтоб ты был склонен к ностальгии.

— Пришел проведать старых знакомых, — я подмигнул. — И тебе привет, Рихард!

Это был Рихард Данциг, сослуживец по «Фридхофу» и толковый малый, лет на пять старше меня самого. В полк он пришел позже меня, но быстро заслужил славу сильного тоттмейстера и вообще человека, одаренного изрядным хладнокровием. Рихард сидел на перилах, посасывал маленькую черную трубку и по обыкновению сплевывал себе под ноги. По части меланхоличности он мог бы поспорить с каменным львом.

— Я думал, сюда заходят только мои знакомые, — заметил он. — Твои обычно направляются сразу в печь.

— Есть один труп двухдневной давности, который мне интересен. Как думаешь, не сожгли?

— Никак нет, господин тоттмейстер, трупы, поступившие с признаками насильственной смерти, полагается хранить до пяти суток, если иное не было приказано специалистом.

— Ты, смотрю, поднаторел в формалистике, пока здесь околачивался, приятель.

— По большей части — в формалине, — он сплюнул. — Но порядки знаю.

На груди Данцига висел серебряный шнур обер-тоттмейстера первой категории, хотя по сроку ему давно пора было получить третью. Этому была причина, которую сам Рихард предпочитал не вспоминать, по крайней мере, пребывая трезвым.

История была занятная, в свое время о ней судачило полгорода. Случилась она лет шесть назад, когда «Фридхоф» только расквартировали после войны в Альтштадте, и Данциг, тогда еще подтянутый, без седины в усах, был приписан к полицай-президиуму на должность оперативного городского тодверхорера — так, кажется, принято было называть человека, выполняющего рутинную работу по допросу мертвецов. Я иногда видел его, впрочем, не очень часто — мы работали на соседних участках и встречи наши, как правило, были случайны. Убийства были редки в Альтштадте, но и без них хватало работы, Данциг допрашивал трупы вскрывших вены от неразделенной любви гимназисток, тела стариков, чья смерть прошла никем незамеченной, раздавленных рухнувшей стеной каменщиков и даже крохотные тельца детей, которые при жизни не умели разговаривать. Обер-тоттмейстер второй категории Рихард Данциг с каждым умел найти общий язык. Среди жандармов он считался отличным специалистом, водил со многими из них дружбу, что обычно для тоттмейстера не свойственно, пользовался уважением среди прочих магильеров.

Сгубила его шутка, которая пришлась, как это часто говорят, не к месту и не ко времени. Данциг всегда был серьезен, пожалуй, даже чересчур, острот от него мы практически не слышали, но именно неуместная шутка послужила причиной его незавидной судьбы. Было это, кажется, два года назад, то ли летом, то ли осенью. Рихарда вызвали на допрос тела какой-то старушки-лавочницы, скончавшейся в ночь перед этим. Смерть была хорошая, «чистая», как говорят промеж тоттмейстерами — судя по всему, старушка умерла во сне, возраст и здоровье вполне это допускали, так что присутствие Данцига носило практически формальный характер. Все бы закончилось быстро и без лишних жертв — если бы господин тоттмейстер был трезв. На его беду, всю ночь перед этим он отмечал что-то с сослуживцами и, не успев толком прийти в себя, был вызван на рассвете люфтмейстером. Данцига никто бы не назвал пьяницей, однако вино было его слабостью, причем слабостью, которой он иногда давал волю.

Прибыв на место, он обнаружил все, что прилагается в таких случаях к телу — жандармов и десяток рыдающих родственников. Даже будучи нетрезв, Данциг сохранил свое умение на обычном уровне — подняв старушку, он быстро выяснил причину смерти, которая оказалась для него неожиданна. Это было отравление, то ли мышьяком, то ли чем-то еще, причем — память ее была не повреждена и читалась, как открытая книга. Рихард выяснил, что отраву подсыпал, скорее всего, ее зять. Именно он в последний раз предложил покойной кружку чая, и именно он невзначай проведал ее среди ночи. Владей Данциг собой в полной мере, дело закончилось бы так, как обычно заканчиваются такого рода дела — зять в тот же день оказался бы в кандалах. Но хмель подсказал ему чудную штуку, которую магильер не промедлил совершить. Как он впоследствии рассказывал, в тот момент этот фокус показался ему жутко остроумным, да он и знать не мог о последствиях.

Как бы то ни было, Данциг внезапно изменился в лице, приложил ухо к давно окоченевшей груди и воскликнул: «Да ведь она жива!». Тело к тому моменту было холодно, как камень, и местами покрыто свежими трупными пятнами, но такого рода шутки от тоттмейстера не ожидали, и дом наполнился удивленными и радостными криками родственников. Больше всех рад был зять, но радость его была странного свойства: руки его подрагивали, а лицо сильно вспотело. Данциг не остановился на этом. Внезапно закряхтев, старушка стала приподниматься. Она открыла мутные глаза, которые уже ничего не видели, и вдруг посмотрела на зятя. Тронутые синевой губы разошлись. «Это ты! — закричала она хрипло, указывая на белого, как глина, зятя скрюченным пальцем. — Ты убил меня!..» Шутка закончилась внезапно — у того не выдержало сердце.

На следующий день об этом знал уже весь город. Поздно протрезвевший Данциг, проклиная свою шутку, получил заслуженное взыскание сразу по двум ведомствам — господин оберст-тоттмейстер, глава Ордена, приказал понизить его в звании до тоттмейстера первой категории и в дальнейшем иного звания не давать, даже несмотря на беспорочную службу, а господин полицай-гауптман Виктор фон Хаккль перевел его из тодверхореров в мертвецкую — допрашивать полусгнившие и мумифицированные трупы, которые стаскивали со всех концов города.

С тех пор Рихард осунулся, утратил былую осанку, но приобрел две черты — умение острить достаточно часто и специфически, и умение регулярно напиваться, используя для этого любой городской трактир. Кое-кто поговаривал, что эти две черты, соединившись, дали дикий результат — мол, когда Данциг пьет, по всему трактиру водят хороводы мертвые тараканы, а на леднике рычат и хрюкают свиные головы. Однако достоверность таких историй была невысока, и лично я за Данцигом ничего подобного не замечал, полагая это скорее глупыми слухами и клеветой.

— Удачной беседы, Шутник, — бросил Рихард вслед. — Если господин попадется неразговорчивый, зови меня, у меня по их части опыт значительный.

Я поблагодарил, хотя и знал, что услугой этой не воспользуюсь. Моего «господина» не разговорят и сорок тоттмейстеров за неделю, ведь нельзя разговорить того, кто превратился в пустую оболочку, служившую ранее футляром для разума. Кости, подсыхающая кровь, требуха — все это никчемный сор, если нет главного.

«Тогда чего идешь? — спросил я сам себя. — Если знаешь, что ничего не отыщешь? Может, прав был Макс, может, это и в самом деле надежда, рожденная отчаяньем и безысходностью? Как глупо!»

— Почему он назвал вас шутником? — спросил Петер, прервав ход моих, не слишком-то веселых мыслей. Тем не менее я не был ему благодарен. Дурное воспитание и неуважение к взрослым — не те черты, которые я ценил в молодежи.

— Неважно. Поменьше болтай.

— Хорошо, господин тоттмейстер, — он действительно замолчал.

Стоило войти внутрь, как пахнуло характерным для этих мест запахом — чем-то удушливо кисловатым, резким и подгнившим. Точно перед лицом хлопнуло тронутое некрозом огромное плотное крыло мертвой птицы. Этот запах не душил, он пробирался внутрь, собирался где-то в глубине легких и оставался там мутной застойной жижей, от которой возникало скорое желание вывернуть наизнанку желудок. Запах навевал мысли о нелицеприятном — о каких-нибудь полуразложившихся трупах, слизкими бурыми бурдюками возлегающих на столах, о едких растворах и отвратительного вида инструментах, но я в очередной раз уверился в том, насколько этому запаху не отвечала окружающая обстановка. Все было чисто, ухожено, стекло сияло, медные ручки точно начищали ежечасно, даже мебель была относительно новой и приличной.

— Господин тоттмейстер? — дежурный внимательный юноша с аккуратными усиками вежливо склонил голову. Он ничуть не удивился, да и не странно — это было единственное место в городе, где появление тоттмейстера не вызывало ни у кого удивления.

— Курт Корф. Мне нужно тело. Найдено третьего дня на Стромштрассе, — добавлять не было нужды, не так уж часто в том районе случались удачные находки такого рода, но я все же закончил. — Мужчина, размозжена голова и колотые раны, имя неизвестно.

Дежурный кивнул и склонился над книгой, которую можно было бы принять за огромный гроссбух: страницы ее были исписаны аккуратным и убористым почерком, ровным, как в гимназических прописях. Несколько секунд он шевелил губами, а его палец медленно опускался по странице.

— Нашел, господин тоттмейстер. Неизвестный, Стромштрассе, голова… Он…

— Какая комната?

— Простите. Боюсь, вы не сможете его допросить.

— Извольте сказать комнату, — холодно отчеканил я. — Допрос — мое дело, а вовсе не ваше. Извольте заниматься своей работой, а беседы с покойниками оставьте мне!

— Простите, — он оторвался от книги. — Вы не так меня поняли, господин тоттмейстер. Тело номер семьдесят два-пятнадцать от мая сего года уже уничтожено.

— Что?

— Кремировано. Еще ночью, судя по записи. Боюсь, от него не осталось ничего, золу мы обычно ссыпаем в общую яму и…

— Но он умер два дня назад!

— Это верно.

— Он должен был лежать еще три дня!

— Приказ Ордена, — дежурный не стал уточнять, какого Ордена, но это и не требовалось — во всей Империи лишь один Орден имел право определять судьбу покойников. — Видимо, поступил еще вчера. Прошу извинить.

Я отошел от его стола; сзади уже напирали следующие: кто-то искал останки сгоревших при вчерашнем пожаре, какой-то жандарм стучал кулаком по столешнице и требовал предъявить ему висельника, привезенного из Мунде тремя днями ранее, и угрожал рапортом, за ним кто-то искал своего родственника, сломавшего шею на лестнице…

Орден?.. Но почему? Разве… Глупости какие. Орден действительно иногда приказывал сжечь тело до наступления положенного срока, но обычно к тому были причины — например, покойник умер от холеры или тифа, или же его присутствие в этом мире было необязательным в связи с поимкой убийцы. Но убийца не пойман! Кому могло прийти в голову уничтожать тело?

«Это резонно, — опять сказал я самому себе, мой внутренний „я“ иногда умел быть более рассудительным и хладнокровным, чем внешний. — Кто-то из тоттмейстеров здраво рассудил, что от мертвеца без головы толку немного, разве что держать его для разведения опарышей на рыбалку. Ты просто опоздал, только и всего».

Это было неприятно, но справедливо. Петер молча стоял рядом, не решаясь задать вопрос. Впрочем, сейчас ему, кажется, было не до вопросов — сам он был бледен, смотрел в пол и чувствовал себя определенно неудобно. В первый раз здешний запах и в самом деле способен довести до обморока.

— Эй! Извините, — я вернулся к столу дежурного. При моем появлении очередь проворно уступила мне место, позабыв и про срочно нужного родственника со сломанной шеей, и про висельника из Мунде. — Тело вскрывали?

— Конечно, господин тоттмейстер. Смерть насильственная, по порядку нужно…

— Тогда дайте мне прозектора. И быстрее. Того, кто вскрывал тело.

— Одну минуту.

Если дежурному и потребовалось больше, чем одна минута, то не намного. Прозектором оказался невысокий бритый господин в очках и старомодном костюме, на меня он взглянул без всякого удивления. Лицо его было мне незнакомо, но в этом не было ничего удивительного.

— Господин тоттмейстер?

— Одну минуту, господин прозектор, если позволите.

Он кивнул и жестом пригласил меня в кабинет, по всей видимости, свой. Здесь не было ничего такого, чего ожидаешь увидеть в мертвецкой: никаких инструментов, никаких кусков плоти, никаких склянок — лишь письменный стол, несколько книжных шкафов и пара кресел.

— Ваш ассистент? — прозектор приподнял бровь, когда за мной зашел Петер.

— Не совсем. Свидетель. Неважно.

— А интересует вас тело с Стромштрассе?

— Оно самое. Вы вскрывали его?

— Да, я. У меня есть записи, но если вас интересует что-то конкретное, спрашивайте, я еще помню детали.

Теперь надо было задать вопрос. Вопрос, которого у меня пока еще не было.

— Если можно, вкратце по всему телу.

Прозектор пожевал губами, то ли пытаясь сосредоточиться, то ли раздражаясь, — задачу я ему и в самом деле поставил необычную. Прозектор и тоттмейстер могут говорить часами, их услугами зачастую пользуются одни и те же люди, так что в профессиональном смысле некоторые называют нас коллегами. «Вкратце по всему телу» — это был странный вопрос. Однако же он не затруднил собеседника.

— Ну, тело… Мужчина, если судить по состоянию зубов, волосам и… от сорока до сорока пяти, я бы сказал.

— Сорок два.

Он поморщился, но продолжил:

— Смерть, видимо, мгновенная, проникающее слепое ранение сердечной мышцы. Нанесено спереди, лезвие прошло между ребрами.

— Все-таки лезвие?

— Конечно. Обоюдоострое, длинное, узкое. Насколько я могу судить, конечно.

— Нож?

— Нехарактерно для ножа или кинжала. Может быть, что-то вроде этого, — он указал пальцем на кортик, висевший в моих ножнах, — но сказать сложно. Можно утверждать, что бил опытный убийца: удар хорошо наведен и осуществлен с приличной силой. В случайной трактирной драке так обычно не бьют.

— Ясно.

Пока я не услышал ничего нового — все это рассказал мне Макс, это же было и в его отчете. Мгновенная смерть, отсутствие болезней, кажется, какие-то переломы в юности…

— На ноге я нашел след перелома, по всей видимости, давнего…

— Спасибо, господин прозектор, этого довольно. Я бы хотел узнать о… — я задумался, он выжидал, медленно шевеля пальцами, точно вил невидимую нить, — о чем-то необычном. Скажем так — о чем-то нехарактерном.

Он приподнял бровь:

— В каком смысле?

— В общем, господин прозектор. Может, вы заметили что-то при вскрытии, что-то такое, что показалось вам неуместным? Какую-то странность?

Он пожал плечами:

— Да что ж странного… Простите, не припоминаю. Печень увеличена, помню, но в меру — отнюдь не странность для человека такой комплекции и образа жизни… Кажется, он был бродягой? Бродяги все пьяницы поголовно. Перелом… Ах да, говорил. Хорошо сросшийся, гладкий… Трупные пятна сильно выражены, как помню.

— И что же с ними?

— Да ничего, — он растопырил пальцы так, что, будь в них невидимая нитка, непременно бы порвалась от резкого движения. — Просто пятна, вполне ожидаемые. Цвет синюшно-желтоватый, форма естественная. При пальпации остаются неизменны. Вот, пожалуй, и вся странность.

Я вскинулся, как собака, почуявшая след. След неясный, зыбкий, путанный…

— Позвольте, но ведь неизменность трупных пятен — их последняя стадия, не так ли? Вы осматривали тело тем же днем, а значит, они должны были быть свежими!

— Все верно, но только это с трудом можно отнести к странностям, которыми вы интересуетесь. Действительно, пятна показались мне застаревшими, навскидку я бы предположил, что смерть наступила сутки или двое назад, но такие случаи на самом деле иногда случаются. Особый, знаете ли, тип крови, бывает, хоть и редко. У таких тел признаки гниения выражаются сильнее и раньше. Так что я не счел необходимым ставить под сомнение заключение вашего коллеги, господина… м-ммм… Мейерса.

— Майера, — след, только что заманчиво круживший под самым носом, растворился, обратился пустым пшиком, оставив после лишь запах усталости и злости — слишком привычный запах за последние несколько дней. — Значит, это все?

— Увы. Я лично делал вскрытие, и мой опыт позволяет мне надеяться, что будь там какая-нибудь странность, я бы ее нашел.

— Не сомневаюсь, господин прозектор. Прошу извинить за то, что отняли у вас время. Удачного дня.

— Пожелайте уж лучше удачных мертвецов, — улыбнулся тот. — Да только такие пожелания сбываются реже, чем хотелось бы…

— Пошли, Петер.

Петер все еще пребывал в полуоглушенном состоянии, но мой голос подействовал — он зашагал следом. Мы уже стояли в коридоре, когда господин прозектор вдруг крикнул:

— Желудок!

— А?

— Желудок, — он сделал несколько быстрых шагов и оказался у дверей. — Простите, совсем забыл. Желудок и его содержимое. Они у господина Пельке. Он у нас квалифицирует такие вещи, я делаю лишь секционное вскрытие. Спросите, глаз у него зоркий, если вдруг ваша странность окажется в желудке, он непременно найдет.

— Благодарю, очень на то надеюсь.

— Третий по левую руку кабинет.

— Премного благодарен.

В коридоре я остановился, размышляя. Желудок? Вот уж дело… Что я могу найти в желудке? Записку с именем убийцы? Ключ? Шифр? Что смогут мне рассказать переваренные и пролежавшие два дня в стеклянной чаше останки жареной пулярки с гарниром из тушеной капусты? Впрочем, если бродяга… скорее уж это будут черствые корки и картофельная шелуха. Альтернатива, которая тоже вряд ли что-то мне поведает.

«Ты собирался узнать все, — напомнил я сам себе. — Ты готов был рыть землю только лишь ради призрачного шанса найти мельчайшую зацепку — а теперь ощущаешь брезгливость, стоит впереди замаячить надежде?»

Это и в самом деле было глупо — уходить, если осталось что-то еще. Но что я надеюсь найти? Желудок при всей своей важности при жизни после смерти редко раскрывает какие-то тайны. Яд?.. Глупости, не может там быть никакого яда, потому как никто не отравляет бродяг — и уж точно после того, как втыкает им в сердце клинок.

Петер стоял молча. Он вообще избегал заговаривать первым, следуя за мной молчаливой тенью, так, что иногда звук его шагов и шелест дыхания напоминали мне об Арнольде. Только вот от Арнольда был прок, мальчишка же болтался на мне, как рак, ухвативший клешней собачий хвост.

— Мы еще не уходим, — бросил я. — И будь добр придать лицу естественный цвет, еще пара минут — и они решат, что вместо предыдущего слуги я нынче вожу за собой утопленника.

Он сглотнул и выпрямился, но лучше выглядеть от этого не стал. В помещении, где смерти на квадратный метр приходится больше, чем в любом некрополисе древности, и в самом деле с непривычки трудно дышать.

К счастью, господин Пельке оказался у себя. В противоположность своему коллеге выглядел он недружелюбно, точно постоянно куда-то спешил и всякий посторонний, оказавшийся в пределах видимости, пугался у него под ногами.

— Кто? — рявкнул он на скрип открывающейся двери. Увидев меня, он взял другой тон и даже сделал некоторую попытку улыбнуться, но взгляд остался прежним, неприязненным. — Простите, господин магильер. Заходите, конечно. Могу чем-то помочь?

Вступление здесь не требовалось, от меня его и не ждали.

— Вы осматривали желудок неизвестного со Стромштрассе? — спросил я прямо. — Его должны были передать вам, по всей видимости, вчера.

— Желудок… Да, позвольте, было. Хотите взглянуть?

— Нет, не стоит. Мне хватит вашего мнения. Вас отрекомендовали как отличного специалиста в этой области.

Его улыбка по кислоте могла бы поспорить с недобродившим вином. Однако спорить он не стал, достал из кармана мятый, залитый чем-то жирным лист, повертел его в руках, что-то выискивая.

— Вот он. Здесь просто… э-э-э… рабочие наброски, знаете ли, самое основное. Итак, вас интересует что-то конкретное?

— Я бы не сказал. Мне нужно мнение относительно как желудка, так и его содержимого.

— Понимаю… Так, вот… Желудок вполне здоров. Видимых повреждений не обнаружено, следов язвы нет, аппетит, видимо, при жизни был отличный, расстройствами пищеварения покойный не страдал…

— Необычно для бродяги, не так ли?

— А? Бродяга?

— Покойный, судя по всему, был бродягой. Тело его так и не было опознано. А у них редко когда случается нормальный стол, часто маются животом и вообще…

— Может быть, вполне может, я, знаете ли, не читаю дел, мое дело — оно все тут… Значит, дальше. Содержимое. В желудке обнаружены практически непереваренные остатки того, что я назвал бы мясным бульоном, э-э-э… фрикадельками, хлебом и свиной колбасой. По тому, что они слабо тронуты желудочным соком, могу предположить, что покойник ваш за полчаса до кончины плотно и не без вкуса пообедал, — прозектор усмехнулся, точно в сказанном было что-то забавное, и засунул мятый лист обратно в карман. — Вот, собственно, и все, что я там нашел.

— Интересное меню для человека без крыши над головой, не находите?

Он пожал плечами. Чувствовалось, что разговор со мной он закончил и уже увлечен своими делами, мой же голос лишь досаждает ему, как звон комара.

— Ну почему же, почему… Вполне может быть и бродяга. Эти бродяги, знаете ли…

— Почему может?

Он удивленно взглянул на меня, так, точно совершенно забыл о моем присутствии.

— Простите?

— Почему вы полагаете, что он может быть бродягой? Судя по тому, что он ел, жил он если и не в достатке, так уж точно не в нужде. Или вы полагаете иначе?

— Я? Полагаю? А, вы об этом… Видите ли, есть один признак.

— Какой же?

— Пища. Все ее компоненты, особенно, конечно, мясные, тронуты заметным гниением. Да-да, молодой человек, вы совершенно правы, это не самое приятное зрелище, особенно внутри желудка… — Петер глубоко вздохнул, точно борясь с накатившей слабостью. — В общем, к тому моменту, когда желудок был у меня, все содержимое прогнило в серьезной мере.

— Это было вчера, не так ли?

— Именно вчера.

— Но на теле к тому моменту не было заметных следов разложения, если не считать трупных пятен. Как же вышло, что еда в его желудке так быстро испортилась?

— А это и есть то самое объяснение, — пояснил прозектор. — Наверняка бродяга и есть. Уверен, когда он ел это, признаки гниения уже были. Проще говоря, он съел что-то до крайности несвежее. Типично для уличного сброда, знаете ли. Я даже удивлен, как он смог это проглотить — обычного человека тут же вывернуло бы наизнанку. Тут ведь не просто душок, это уже скорее гниль… Впрочем, все объясняется тем, что убит он был вскоре после своей последней трапезы. Не случись убийцы, уверяю, его доставили бы тем же днем, только в роли убийцы выступило бы острейшее пищевое отравление.

Его слова имели смысл. Никто в здравом уме не станет есть тронутую гниением пищу — если этот кто-то не голодный бездомный, конечно. Настолько голодный, что позарился даже на то, что не каждая собака бы съела… Что даже странно, ведь прозектор, делавший вскрытие, не отметил сильного истощения, да и Макс упоминал в рапорте, что мужчина сложен вполне нормально, явных признаков худобы не имеет. Что же это за страшный голод? Пьян? Нет, следов спиртного в желудке вроде бы нет, что тогда? Как здоровый мужчина, трезвый и, скорее всего, не умалишенный, может съесть такую дрянь?

Только если поврежден рассудком, крайне рассеян или крайне голоден.

Или…

Это второе «или» заставило меня замереть. Оно было очень маленьким, это «или», но одного его появления хватило для того, чтобы я почувствовал себя каменной статуей. Господин Пельке озадаченно смотрел на меня — видимо, и в лице я тоже переменился. Но это уже было неважно.

Есть еще один способ, как давно мертвая еда может оказаться в живом человеке.

Я выскочил из кабинета, забыв поблагодарить господина Пельке. Чтобы добраться до стола дежурного мне потребовалось лишь несколько секунд. Кажется, вокруг него стояли еще какие-то люди, но они исчезли, стоило мне оказаться рядом. Дежурный, подняв на меня глаза, обмер и сразу показался ниже ростом.

— Приказ! — я ударил ладонью по столу. — Чей приказ?

— Господин?..

— Приказ о преждевременном сожжении неопознанного тела со Стромштрассе! Кто подписал его?

— Простите, одну…

— Там должна быть подпись тоттмейстера из Ордена! Дайте приказ!

— Одну минуту. Я посмотрю… Вот он. Сейчас… Вот подпись, господин тоттмейстер.

— Кто?

— Господин… — он задержал дыхание, разбирая написанное. — Господин Эм. Майер.

Я отошел от стола в полной тишине. Мне смотрели в спину, я слышал чей-то шепот: «Смертоед, видишь эмблему? Все они того…», — но окружающее казалось отдаленным, мутным, точно на землю вокруг меня вдруг сошел густейший туман.

Макс, что же ты…

— Вы в порядке?

Я опустил взгляд. Петер Блюмме настороженно смотрел на меня. Наверно, так обычно смотрят на попавшего в капкан волка — с отвращением и в то же время с какой-то жалостью.

— В порядке. Все в порядке. Пошли отсюда. Хватит дышать мертвечиной.

Когда мы отошли от мертвецкой на приличное расстояние, я спросил его:

— Из пистолета стрелял прежде?

Он смутился:

— Два раза.

— Хватит. Спустить курок сумеешь. Держи, он уже взведенный, — я достал из-за пояса один из своих пистолетов и передал ему. — Спрячь за ремень, идиот! Вот так… Стрелять в крайнем случае. Только если я скажу или… Или если буду мертв. Понял?

— Да.

Он был удивлен, но не испуган. И определенно он не станет задавать вопросов — по крайней мере до того, как спустит курок.

— Мы идем к убийце? — только и спросил он.

— Не знаю. Может, и так. И никакой мести, понял? Никакой стрельбы без приказа! И… и еще будь внимателен. Он может быть очень опасным человеком.

— Он убил двух человек. Я понимаю, что он опасен, — Петер опять вздернул подбородок. Глаза его горели.

— Дурак, — сказал я устало. — Поэтому я и говорю тебе ничего не делать, пока я не скажу. Он убил лишь одного человека, но он опасен совершенно по другой причине.

— Одного? — он даже приостановился.

— Он убил твою мать, — сказал я, не глядя на него, в сторону. — Но не того мужчину со Стромштрассе. Смерть — это капризная дама, и принимает она лишь один раз. Нельзя убить того, кто уже мертв.

Глава 5

Я много раз слышал о том, что человек похож на собственный дом. Должны быть в облике обоих какие-то сходные черты, независимо от того, выражены они в камне или в плоти. Может, и так, но я такого сходства ни разу не обнаруживал, а может, не сильно-то и искал. Общей была лишь одна деталь — к моменту моего визита в незнакомое жилище его обитатель, как правило, был холоден и мертв в той же степени, что и окружающие его стены.

Глядя на дом Максимилиана Майера, я подумал о том, что дом, меньше похожий на моего однополчанина, чем этот, сложнее и придумать. В нем не было ничего от Макса — ни массивности, ни каменной неуклюжести большого тела, ни легкой запущенности в сочетании с щеголеватостью. Напротив, дом оказался миниатюрен, уютен и чист. Стены его определенно красились в этом году, стекла были вымыты, а дорожка, ведущая в дом, тщательно прибрана. Макс терпеть не мог селиться на съемных квартирах, этот дом он выкупил сам, в тот же год, как прибыл в Альтштадт. Насколько я помнил, при нем были горничная и садовник, которые заходили лишь пару раз в неделю. Это можно было бы назвать удобным обстоятельством. Но только для того, кто привык приходить со взведенным оружием в дом друзей.

— Свет горит, — отметил Петер, но это я видел и без него. Через занавеску и в самом деле пробивался приглушенный оранжевый свет, видимо, Макс читал при свете керосинки, как он имел обыкновение делать после обеда.

Я почувствовал себя неуютно и глупо. Наверно, так и должен себя чувствовать человек, ощущающий отвратительную тяжесть пистолета за ремнем, стоящий возле двери того, кого много лет привык называть другом. Наверняка так и должен. Но слабость сейчас была непозволительна, она, как южная лихорадка, лишь пропитывала кости отвратительной вязкой сыростью, туманила голову, мешала сосредоточиться. А мне надо было сохранять чистый и ясный ум, как минимум для того, чтобы не сделать ошибки.

«Здесь нет ошибки, — подумал я, приближаясь к двери. Ступал я ровно и твердо, с размеренностью ухоженного хронометра, но мысли мои в тот момент не отличались подобным. — Это чудовищно, но есть лишь одно объяснение. И один способ узнать правду».

Перед дверью я постоял некоторое время, сам не зная, зачем. Время не было моим союзником, оно лишь равнодушно наблюдало из-за моего плеча. Петер терпеливо ждал, спрятав под курточкой пистолет, лицо у паренька было напряженное, затвердевшее.

Я коротко постучал и почти сразу же распахнул дверь. Не очень вежливо, но вежливость меня сейчас интересовала как никогда мало. Он мог уйти через черный вход, услышав стук. Или — я сообразил это лишь очутившись в прихожей — сидеть напротив двери с пистолетом со взведенным курком, как раз на тот случай, если в гости внезапно нагрянет старый товарищ. Или, скажем, мертвая гадюка у порога, готовая впрыснуть свой не потерявший силу яд в ногу первому, кто ступит без приглашения. Однако же Макс не сильно заботился о собственной безопасности — мало того, что дверь была не заперта, так и в прихожей никого не оказалось.

— Шутник? — донесся его знакомый голос из гостиной. — Это ты?

Отвечать я не стал, не было в этом нужды, да и хозяином собственного голоса я себя еще не чувствовал.

В гостиной и в самом деле горела керосиновая лампа, ее света было достаточно, чтобы рассмотреть всю комнату, обставленную без роскоши, даже с некоторой скромностью для обер-тоттмейстера второй категории. Старый диван, в некоторых местах давно просящий ремонта, кофейный столик, полка с трубками и курительными принадлежностями, письменный стол, заваленный книгами в потускневших переплетах, десяток начищенных пистолетов всевозможных форм и моделей на стене, оленья голова с потрескавшимися стеклянными глазами, пара старых кресел… Я давно был в гостях у Макса, сам он не любил принимать визитеров и говорил об этом без стеснения, предпочитая встречаться в тавернах и тратториях, которые были знакомы ему, как собственные пять пальцев. В последний раз я бывал здесь с полгода назад, но за прошедшее время в доме ничего не изменилось.

Сам Макс сидел на диване с книгой в руках, на нем был халат, судя по засаленным локтям, тоже отнюдь не новый, в руке — стакан вина.

— Мог бы объявить о своем визите, — заметил он, откладывая книгу. Из-за того, что лампа стояла на столике возле него, а вошли мы из темной прихожей, он еще не вполне рассмотрел визитеров, хотя уже по звуку шагов мог бы догадаться, что я не один. — Я не говорю о том, что надо было натравить на меня люфтмейстера, мог бы просто послать мальчишку…

Поскольку я все еще не отвечал, Макс озадаченно прищурился, чтобы рассмотреть меня. Видимо, то, что он увидел, ему не понравилось. А может, причиной тому был пистолет в моей руке.

— В наше время визиты можно было наносить, не держа хозяина на мушке, — заметил он ничуть не растеряно, покачав головой. — Время ужасно портит людей, не правда ли?

— Возможно.

Я опасался лишь того, что Макс снимет со стены пистолет, а зная его, я мог бы поручиться в том, что все они прекрасно смазаны и заряжены, хоть и не взведены — при том, что стрельба никогда не относилась к его сильным сторонам, Майер всегда испытывал слабость к этим уродливым смертоносным игрушкам. Возможно, они казались ему элегантными перстами самой смерти, службе которой он посвятил всю жизнь. Надо лишь указать на человека этим тяжелым перстом из холодного металла, и спустя секунду его тело превратится в скомканную безжизненную оболочку.

— Предложил бы вина, но, кажется, сейчас это лишнее, — Макс не был растерян. Он смотрел на меня нахмурившись, но без страха, блеск же его глаз я из-за перемены освещения пока объяснить не мог. — Ну, сесть-то ты можешь? Пусть и мальчишка заходит, ему наверняка неудобно торчать, как олуху, на пороге, да и, готов побиться об заклад, с такого расстояния он, скорее всего, промажет.

Это было не то, чего я ждал. Не было ни страха, ни смущения, ни удивления. Блеск глаз Макса означал что-то другое, а что — я не знал. Мы с Петером, два молчаливых человека с оружием в руках в чужом доме, были лишней частью картины, основной фигурой которой был сам господин Майер — в домашнем халате, немного сонный, немного смеющийся.

«А чего сам ждал? — огрызнулся я мысленно. — Думал, он схватится за пистолет? Выпрыгнет в окно? Или станет заламывать руки, умоляя не губить его? Чего ты ждал?»

— Пантомима — не мой жанр, — сказал Макс, глядя на нас. — Я предпочитаю перед сном прочитать что-нибудь из классиков: Марциала, Сенеку… Лебенсмейстеры говорят, это положительно действует на нервную систему. А ты, Шутник, кажется, прилично нервничаешь.

Ситуация превращалась в фарс. Макс был хозяином положения даже тогда, когда смотрел в направленные на него дула, и он готов был поддерживать этот фарс сколь угодно долго. Он собирался было встать, но я сказал резко:

— Оставайся на месте. Не вставать. Не делать резких движений, руки на коленях.

— Вот как. Я арестован? Признаться, впервые вижу столь странно обставленный акт. Еще и мальчишка… Петер Блюмме, да? Интересная команда.

— Можешь считать и так. Я, как тоттмейстер Ордена, задерживаю тебя за совершение тяжких преступлений. Арестован ты будешь по прибытии в часть, с соблюдением установленного протокола. К жандармам ты не попадешь.

— Прекрасные намерения, мой друг. Кажется, мне положено спросить, в чем меня обвиняют. Не то чтобы мне хотелось это знать, но законы сцены, даже если из трагедии это превращается в фарс… — он развел руками. — Итак?

— В убийстве, — сказал и поправился. — В нескольких убийствах.

Макс фыркнул.

— Видимо, следующим ты арестуешь его, — он кивнул в сторону оленьей головы, — за то, что носит рога. Я тоттмейстер, Курт. Мне приходилось убивать людей, пожалуй, даже чуть чаще, чем считается позволительным для образованного человека. Я был на войне, где на убийство отчего-то смотрят куда более снисходительно.

— Хватит. Ты знаешь, о чем я. Убийства здесь, в Альтштадте. Убийство двух женщин и, скорее всего, одного мужчины.

Он нарочито медленно, с улыбкой на лице, протянул руку к стакану, следя за тем, как я провожаю его движения стволом.

— Выходит, я тот самый убийца, которого ищет весь город?

— Да.

— Ясно, — он отхлебнул из стакана, по-прежнему без всякого видимого беспокойства. — Я могу одеться, перед тем как меня закуют в кандалы? Погода на улице недостаточно хороша, чтобы разгуливать в халате.

Он был также беззаботен, как в тот день, когда, в ожидании дуэли, балагурил в трактире.

Это был все тот же Макс Майер, которого никакие внешние обстоятельства не могли вывести из себя, который, сохраняя на лице располагающую улыбку, всегда имел что-то наготове. Тот самый Макс, которого, как я думал, в конце концов сломил и ослабил этот город.

— Ты не хочешь узнать, где ошибся?

— Не думал, что мне это будет позволительно. Я так понимаю, ты жаждешь сообщить, каким образом вскрыл личину коварного убийцы, долгие годы удивительно маскирующегося под твоего друга?

А еще Макс всегда умел бить в цель, и для этого ему не требовался пистолет. Я стиснул зубы:

— Ты все сделал качественно, Макс. Очень. Ты начал ошибаться, лишь когда стал заметать следы. Наверно, все же не выдержали нервы. Видимо, Сенека с Марциалом не пошли тебе на пользу.

— Ты начал шутить, — прокомментировал Макс. — Это хорошо. Ты шутишь лишь когда беззаботен или же до крайности напряжен. В любом случае оба этих состояния лучше, чем просто молчание. Не стану скрывать, с удовольствием послушаю о своих преступлениях, это обещает быть определенно занятнее той же классики.

— Я не знаю, зачем и как ты убил фрау Блюмме. Не знаю, где ее встретил и отчего ждал час, перед тем как разбить ей голову.

— Однако хорошее начало… — пробормотал он. — Завязка достаточно скверна, но, надеюсь, ты сможешь отыграться если не в эпилоге, так хоть ближе к середине… Прости, не буду мешать, продолжай.

— Будучи тоттмейстером, ты прекрасно понимал, что без мозга труп бесполезен, и твои коллеги ничего не смогут с ним поделать. Еще раз говорю, я не знаю, зачем ты сделал это, и не уверен, что хочу узнать. Но я вижу твои следы, Макс, и вижу их слишком отчетливо. Со вторым телом было сложнее. Ты не просто убил его. Ты поднял его, мертвое, и еще несколько дней использовал для своих целей, как марионетку. Ты говорил, что тебе несимпатичен Арнольд?.. У тебя был свой слуга, сделанный из твоей же жертвы. Ты ведь просто хотел, чтоб труп не остался на месте преступления, верно? Это очень удобно, когда труп поднимается с того места, где его убили, и послушно отправляется в путь. Он может оказаться на другом конце города, не вызвав ни у кого подозрений, убийце не придется взваливать его на плечо и нести, опасаясь, что его перехватят жандармы. Но и тут есть трудность — ведь убивать второй раз мертвого необязательно. Ты мог оставить его тело где угодно и уйти, но как только его бы обнаружили, первый же прибывший тоттмейстер понял бы, что мертвеца использовал кто-то, сродни его самому. Мы ведь хорошо умеем ощущать такие запахи, да? Значит, просто оставить тело не годилось. Ты размозжил ему голову, так как до этого Фрау Блюмме, добившись сразу двух целей — смерть выглядела естественной, и никто бы не сказал, что мертвец до этого спокойно передвигался на своих двоих. Ну и твои собственные следы теперь были стерты из его раздавленного мозга. Никаких признаков присутствия тоттмейстера — просто еще один безголовый труп в городе, мало ли, чей. Да и сам труп останется неопознанным — ведь он явился неизвестно из какой части Альтштадта, а может, и вовсе из другого города…

— Ты умеешь складно изложить, всегда ценил в тебе эту черту.

— Но ты боялся, Макс. Того, что найдется тоттмейстер с более тонким нюхом, чем у тебя самого. И не случайно, ведь наше прикосновение к телу накладывает запах, который ощущается еще очень долго, даже если разбить голову, а само тело нашинковать, как капусту. Ты не мог позволить, чтоб его касался кто-то из Ордена, кроме тебя, ведь тогда вся эта уловка с бродячим трупом не сработала бы, к тому же ты выявил бы собственную причастность. Опытный обер-тоттмейстер третьей категории смог бы опознать тебя, едва коснувшись мертвеца. Значит, надо было брать дело в свои руки. Ты сам обнаружил тело и тем самым стал единственным тоттмейстером на месте преступления. Я говорил с Кречмером, он не вызывал тебя туда, как не вызывал никто другой, ты сам явился.

— Нашел тело я, — согласился Макс. — Но совершенно не понимаю, отчего этот факт стал еще одной ступенью в шаткой лестнице твоих рассуждений. Я почувствовал его за два квартала. Или, скажешь, тебе самому не приходилось натыкаться на трупы совершенно случайно?

Мне приходилось. Но отвечать я не стал.

— Отчего ты не избавился от тела Фрау Блюмме точно так же? Боялся, что ее узнает кто-то из соседей, когда она, уже мертвая и залитая кровью, двинется вон из дома? Или тогда это еще не пришло тебе в голову? Во второй раз ты был аккуратен — всего один удар, почти нет крови… Такой мертвец может неделю ходить по городу и не привлекать особого внимания. Но именно из-за него ты волновался более всего — слишком невовремя появился я, хоть это и была случайность. У тебя получилось заговорить мне голову, отвести в трактир, не дать прикоснуться к телу, а ведь я бы тоже почувствовал твою руку на мертвеце. А тут еще я начал рассуждать о том, что у двух тел, найденных в городе за последние сутки, чересчур много общего — и ты уже стал сомневаться, а случайность ли меня привела? Это было уже слишком опасно. Ты отдал приказ немедленно кремировать тело после вскрытия, чтобы ни один тоттмейстер уже не смог осмотреть его. Но был еще я, так ведь? И ты решил не откладывать мое дело на следующий день, попытавшись застрелить меня у собственного дома. Тебе не повезло, но и я ни о чем не догадался, так что, убедившись, что я не подозреваю ни тебя лично, ни кого-нибудь из тоттмейстеров, ты успокоился и решил оставить мне жизнь. Ты лишь убил Арнольда, полагаю, чтобы заставить меня почувствовать давление неизвестного убийцы, сделаться добровольной жертвой, отчаянно путающей следы вместо того, чтобы оглянуться и пораскинуть мозгами. Хороший ход, достаточно тонок и эффективен. Я сам выбалтывал тебе планы — чтобы ты мог убирать все следы. Стоило мне сказать о том, что собираюсь допросить служанку Блюмме, которая видела неизуродованное лицо первого тела, как ты уже действовал.

— Служанка? А что она?

— Она мертва. Я еще вчера попросил Кречмера разузнать ее адрес, сразу после того, как говорил с тобой. Сегодня утром ее нашли в собственном доме. Голова разбита. Как тебе удавалось не запачкаться в крови? Ведь ее должно было быть чертовски много… Ты убил ее. Ради чего? Она даже не угрожала тебе, я лишь хотел проверить, действительно ли убийца час медлил перед тем, как закончить дело. Даже выдумал, что убийц было двое… Когда разум отказывается видеть очевидное, он иногда пытается плодить бессмысленные фантазии. Вроде галлюцинаций в темной комнате. Этим я и был занят. Ты просто боялся, что она выдаст тебя, хоть и не знал, как. Не хотел давать мне еще один след.

Макс лишь вздохнул:

— Рассказ неплох, признаю.

— Я был уверен, что он тебе понравится.

— И что теперь?

Вопрос был задан будничным тоном. Тоном человека, утомленного долгой беседой и неинтересными посетителями. И очень уставшего. Но страха в нем не появилось и теперь.

— Что?

— Что теперь? — повторил он, спокойно глядя мне в глаза и поигрывая стаканом в руке. — Ты пришел, чтобы арестовать меня? Убийцу трех человек? Отправить на суд Ордена?.. Чтобы через день весь Альтштадт знал про сумасшедшего убийцу-смертоеда?

— Я не получу от этого удовольствия.

— Но ты никогда так и не поступишь, — размышлял вслух Макс. — Слишком силен был бы удар по Ордену, чью честь ты отчаянно блюдешь. Три убийства мирных жителей! Этого хватило бы, чтоб всколыхнуть не то, что Альтштадт, — всю Империю! Если раньше на тоттмейстеров смотрели, как на собак, то после этого стали бы видеть в них бешенных псов. Это не похоже на тебя, Шутник, слишком недальновидно. Слишком просто.

— У тебя есть другие варианты?

— Да, есть, — он кивнул, опять улыбнувшись и улыбнувшись совершенно искренне. — Я не думал, что ты хотел арестовать меня. Я думаю, ты пришел предложить мне кое-что. Скажем, заряженный пистолет. Чтоб я самостоятельно закончил свои дела в этом мире. Город боится, когда сумасшедший смертоед убивает горожан, когда же он просто окончательно сходит с ума и пускает себе пулю в голову для страха нет оснований.

Я улыбнулся в ответ. Во вкусе этой улыбки было что-то от пороховой гари — острое и кислое, жгущее губы.

— И мальчишку ты привел не просто так, а для того, чтобы он сделал то, что надо, если бы я вдруг… распорядился пулей не так, как ты предложил. Угадал?

Я не видел необходимости лгать.

— Да, Макс. Я дам тебе пистолет. У тебя будет немного времени, чтобы закончить свои дела. Если ты выстрелишь в меня, тебя убьет он, — я указал на Петера. Тот, все такой же неподвижный, замер у стены. — Поэтому будет лучше, если ты не станешь делать ничего такого. Я гарантирую тебе то немногое, что могу.

— Смерть? — приподнял бровь он.

— Честную смерть. Без приговора, без процесса, без мучительной агонии. И гарантию то, что твое тело не будет вышагивать еще несколько дней по городу зачитывая собственный приговор.

Его передернуло; видимо, он и сам предполагал нечто подобное.

— Ты добр, Шутник, — сказал он, баюкая в ладони стакан. — Это все в твоем духе. Это благородно. Между прочим, как ты догадался, что второй труп успел погулять перед тем, как окончательно умереть?

Значит, все и верно кончено. Уже без лжи. «Макс, как же ты…»

— Я уже сказал тебе. Не уверен, что сам хочу услышать полную историю. Пусть она уходит с тобой.

— Нет, — он поднял руку. — Как ты вообще понял, что он был поднятым мертвецом? Признаков давнего гниения не было.

— Ты об этом… Нет, признаков сильного гниения не было. На нем. Но было на кое-чем другом.

— Желудок?

— Конечно. Еда в нем. Она была не просто несвежей, она почти сгнила. Нормальный человек, даже смертельно голодный, вряд ли стал бы есть такое. Мы тоттмейстеры, мы контролируем тело человека после гибели, каждую его клетку и частицу. Мы заставляем мертвый мозг изображать подобие жизни. Но наша власть распространяется только на мертвечину.

— А еда…

— А еда, оказавшаяся в желудке, который уже никогда не заработает, портится, как и всякая другая. Поэтому когда готовят слуг для длительного использования, их внутренности хорошенько промывают — помогает потом, от запаха… Но ты не знал этого, ведь у тебя не было кого-то вроде Арнольда, а может, знал, но решил, что никто не заметит.

— Верно, верно… Ты молодец, я ведь даже не подумал об этом. А мог. У тебя острый ум, — он подмигнул. — Впрочем, комплименты сейчас, кажется, неуместны. Что дальше, мой умный добрый Шутник?

Мне потребовалось усилие, чтобы подойти к нему. И еще одно, немногим большее, чтобы положить тяжелый пистолет на стол.

— Петер, держи его на прицеле.

— Да, господин, тоттмейстер, — отозвался мальчишка, подойдя на пару шагов. Пистолет в его руках не дрожал, и я был уверен, что он не промахнется. Но возникнет ли у него необходимость стрелять? Макс молча смотрел на пистолет и не делал никаких попыток схватить его. То, что нам обоим виделось фарсом, подходило к концу.

— Значит, всё? — спросил он без эмоций. — Один выстрел — и конец истории? Так просто?

— К счастью для нас обоих. В ней и так было слишком много сложностей.

Макс вдруг покачал головой, точно человек, пораженный чем-то:

— Ты идиот, Шутник.

Тон его был слишком неожидан, он сбил меня с толку, он был как морская волна, выбивающая дыхание из груди одним ударом. Макс смеялся. Смеялся тихо, в ладонь, темные глаза смотрели на меня снизу вверх, и искра в них была мне прекрасно знакома.

— Ты…

— Ты идиот, Шутник, — повторил Макс, отсмеявшись и снова обретя серьезность, пусть и не полностью. — Ты говоришь умные вещи, но сам редко стараешься подумать. Кто стрелял в тебя?

— Ты.

— Я, разумеется. И, значит, я выпустил две пули в упор в твоего Арнольда, перепутав его с тобой?

Я открыл было рот, но ничего не сказал.

— Я, тоттмейстер второй категории, перепутал с двух шагов человека с мертвецом?

— Значит, ты хотел лишь… напугать меня. Для этого же ты и убил моего Арнольда!

Но он опять покачал головой:

— Напугать? С самого начала? Ты взялся за это дело тогда, Шутник. Когда подумал, что оно стало личным, и на кону уже твоя голова. Если бы не это, ты бы и думать про него забыл. Ты даже обещал не рассказывать о странном совпадении в полицай-президиуме, помнишь?..

Это было скверно. Я чувствовал, что путаюсь, что цельная и ясная картина превратилась в непроглядный колодец, а ее части, прежде хорошо видимые и совпадающие друг с другом, стали клочьями паутины, вязнущими в пальцах. Здесь ловушка, он просто хочет запутать меня, заставить колебаться, потерять бдительность…

Макс приподнялся на диване, но я схватил пистолет со стола и направил ему в лицо. Он лишь поморщился:

— Заканчивай. Ты сам заложил вату вместо фундамента своего воздушного замка, а теперь лишь имеешь удовольствие наблюдать, как он рушится. Ты был неправ, Курт. Ты ошибся. Только и всего.

— Почему ты не убил меня, когда мог?

— Почему не убил?.. Хороший вопрос. Может, потому, что я не убийца?

Он лгал. Это была ложь, запутанная, странная, но ложь. Однако Макс смотрел на меня совершенно серьезно, ни лицо его, ни глаза не выражали ничего схожего с затаенной ложью. Просто уставший улыбающийся человек на диване, со стаканом в руке.

— Беру свои слова обратно, ты не идиот. Но ты куда глупее господина оберста. Как, видимо, и я.

— Причем тут оберст? — спросил я, не опуская пистолета.

— При том, мой дорогой, что именно твой рапорт об убийстве в доме Блюмме лег к нему на стол пару дней тому назад. Убийства с размозженной головой достаточно редки, а когда для сокрытия следов прикладываются такие усилия, дело пахнет неважно. Меня вызвали к оберсту нашего Ордена в тот же день.

— Ты… говорил с ним?

— Я бы назвал это монологом, — хмыкнул он. — Я получил задание. Орден очень беспокоит его репутация, Курт. Ты представляешь, насколько, но и то не полностью. Там сразу сообразили, что к делу может быть причастен некромант — неважно, кто, невыявленный вовремя смертоед-недоучка или имперский магильер-тоттмейстер. В Ордене не очень любят рисковать, и это ты тоже знаешь. Мне было поручено искать его. Без жандармов, без прочих магильеров, без прочего люда — не надо объяснять тебе, почему. Приватное дело — так, кажется, называют подобное имперские юристы. Когда дело решают заинтересованные стороны без привлечения широких кругов публики, которой подробности знать не надо. Орден уж очень не хотел, чтобы по городу шлялся убийца-некромант. Понимаю, о чем ты хочешь спросить. Нет, это было поручено не мне одному. Но действовали мы поодиночке, чтобы повысить вероятность. Многие из нас приписаны к полицай-президиуму, как допросчики мертвецов, это помогло сразу же выявлять новые тела…

— И скрывать причины от властей, — утвердительно сказал я.

— И это тоже, — подтвердил он спокойно. — Как я уже сказал, это частное дело нашего Ордена, жандармам и без того хватит хлеба. Сперва были серьезные сомнения относительно работы неизвестного некроманта. Одна разбитая голова — это привлекает внимание, но это еще не повод подозревать неведомого коллегу. Второе тело все изменило. На его осмотр прибыл именно я, теперь ты понимаешь, почему, я же обнаружил и несомненное прикосновение к нему другого тоттмейстера.

— Не обычного смертоеда?! — нетерпеливо воскликнул я.

Макс усмехнулся. Я только тогда сообразил, что ствол моего пистолета едва не упирается ему в лоб, и опустил оружие.

— Нет. Я хорошо изучил его и, хоть не опознал, кто конкретно его поднимал, могу сказать, что делал это не какой-нибудь сельский смертоед, пугающий по праздникам детвору танцующими костями. Работал человек, понимающий в своем деле. Вторая, может, третья категория. То есть кто-то из наших.

— Продолжай. Кажется, на этом этапе в истории появляюсь я.

— Именно. Уж не знаю, к счастью или нет… Не успеваю я закончить осмотр, как появляется его сиятельная персона господин Курт Корф. Как бы случайно оказавшийся на втором месте преступления сразу после первого. Хорошее совпадение, верно? В городе две жертвы взбесившегося тоттмейстера, и возле обоих появляется одна и та же фигура.

— Так вы подозревали меня? — хотелось засмеяться, но воздуха в груди не хватило.

— Конечно, — ответил Макс, отведя все же на мгновенье взгляд. — А ты бы не стал на моем месте?

— Не знаю.

— Сам понимаешь… некоторое время мы действительно считали, что это ты.

— Благодарю. Постой! Когда ты отвел меня в трактир, уж не прощупывал ли ты меня?

Смутить Максимилиана Майера было невозможно, но впервые в жизни мне показалось, что я уловил в его взгляде что-то родственное смущению.

— Я хотел понять, что тебе известно, только и всего. Хочешь называть это…

— Ну, понятно. А я радостно начал рассказывать тебе про свою теорию об убийце-некроманте!

Макс стиснул мне запястье так, что оно едва не хрустнуло:

— Мало того! Мало! Ты еще и собрался с этой теорией идти в полицай-президиум!

Боль помогла. По крайней мере, пропало желание отвесить самому себе оплеуху.

Интересно, как можно чувствовать себя в такой ситуации? Только ли идиотом, или есть иные варианты?

— То есть я собирался, фактически, предать дело огласке в то время, как вы делали обратное.

— И с немалым упрямством, должен я сказать, — признался Макс. — Мне пришлось, как помнишь, устроить целый спектакль в трактире, чтобы ты передумал. Признайся, ты ведь верно подумал, что я совсем тронулся, а?

— Было такое. И долго я был под подозрением?

— Подозрение было сразу же снято. В противном случае тебя пришлось бы признать слишком хитрым убийцей. Согласись, убийца, который рассказывает о своем существовании тоттмейстеру, уже непрост. А ты так старательно строил свою теорию… Нет, тебя уже не подозревали. Ну и в тот же вечер тебя едва не отправил на тот свет какой-то меткий, но не очень разумный стрелок.

— Значит, их двое! — воскликнул я, забыв обо всем. Настал черед Макса сморщиться, вырывая из моих ладоней свою кисть.

— Да, вероятно. Только ты сделал этот вывод на основании той нелепости с показаниями служанки о лице, а мы знали другие детали. Ты интуитивно хватал то, что мы раскапывали, переворачивая город вверх дном, допрашивая покойников и устраивая слежки. После второго тела стало очевидно, что ищем мы не просто случайного психопата, откуда-то нахватавшегося по верхам про работу тоттмейстеров, а самого тоттмейстера, при этом умелого и ловкого. Такой не станет стрелять в мертвеца, будь уверен! О том, что их двое, мы предполагали почти с самого начала.

— Откуда слежка?

Макс отпил вина. Когда он заговорил, его подбородок окрасился блекло-розовым:

— За тобой, олух.

— Ах ты…

— Олух, трижды олух! — провозгласил Макс громко, чтобы не дать перебить себя. — Пока ты шлялся по базару со своим мертвецом, пугая горожан, за тобой по пятам шли человек десять. И уж будь уверен, каждый из них был на порядок более умел, чем ты.

— Вы тоже ждали этого! Что убийца, принявшийся неожиданно за меня, попытается закончить дело!

— Да. Убийцы — или та часть их тандема, что не является тоттмейстером. Или же другая. Мы не знаем, кто из них хочет убрать тебя, как, собственно, не знаем, и почему. Скорее всего, ты был единственным тоттмейстером, который неосторожно засветился везде, где только можно, и наши ребята, как и мы сами, решили, что это вряд ли можно назвать случайностью.

— Я полагаю, за мной охотились сразу двое.

— Почему?

— Один из них обычный убийца, пусть и ловкий, но слабо разбирающийся в некромантии. Другой — тоттмейстер, заметающий за ним следы. Стрелял в меня первый. Аккуратно убрал и расчленил Арнольда второй.

— Что ж, разумно. Видимо, ты понравился обоим братцам, так что даже первый взялся за не свойственную для себя роль уборщика…

— Будет пока об этом. Чем закончилась слежка?

— А не догадаешься?

— Догадываюсь. Но от таких профессионалов, как ты их расписываешь, я ожидал большего.

— Мы все купились на то же, на что и ты сам, — признал Макс без удовольствия. — На этого маленького идиота! Кстати, может, прикажешь, наконец ему убрать оружие? Я достаточно сидел под прицелом сегодня.

Петер и в самом деле продолжал удерживать пистолет. Поймав мой взгляд, он кивнул и спрятал оружие за ремень. При этом, однако, Блюмме не стал выглядеть менее напряженным: чувствовалось, что общество Макса, большого, громкого, грубоватого, пусть даже и не оказавшегося убийцей, давит на него.

— Как и ты, мы решили, что мальчишка — это и есть один из убийц. Сам подумай. Подросток, сил которого не хватит размозжить человеческий череп. Боящийся мертвецов — пожалуй, достаточно боящийся, чтобы разрядить пистолеты в грудь приближающемуся Арнольду вместо того, чтобы дождаться тебя.

— Только не…

— И, возможно, достаточно хитрый, чтобы, будучи пойманным на слежке за жертвой, моментально сделаться ее спутником и помощником. Или все же недостаточно?

Я повернулся к Петеру. Он стоял все в той же позе, и по глазам его, как и раньше, сложно было хоть что-нибудь прочесть. Ребенок, слишком быстро разучившийся быть ребенком, но пока еще не нашедший ничего, кроме мести и жажды крови. Сирота, лучше управляющийся с пистолетом, чем с пером. Разучившийся бояться за себя, но все же отчаянно, до полуобморока испытывающий отвращение к трупам.

Его пистолет был за поясом. Мой — в опущенной руке. Чтобы поднять его мне понадобилась бы та часть времени, которая меньше секунды, и уходит на то, чтобы моргнуть веком. Немногим меньше — на то, чтобы спустить курок.

Я ожидал этого. Резкого движения, тяжелой отдачи выстрела, огненного сполоха перед глазами. Может быть, еще крика — тонкого мальчишечьего крика. Очень много вещей могли произойти в следующую секунду. Но ни одна из них не происходила. Петер, внезапно выпрямившись, так что это даже казалось неестественным, прошептал:

— Я не убийца!

— Мне уже доказали, что я могу быть порядочным дураком, когда захочу, — пробормотал я. — А кем можешь быть ты?

— Моя мать убита.

— Кем-то, пока ты был в лицее. Кем-то, хорошо знающим и ваш дом, и время, когда экономка уходит на рынок.

Глаза его можно было бы принять за два обточенных кварца правильной формы. Слишком много блеска и слишком мало выражения. И еще они непрозрачны.

Я начал было поднимать пистолет, но Макс своей тяжелой рукой схватил меня за локоть:

— Не надо. Я не думаю, что это действительно он.

— Я тоже так не думал.

— Неужели ты полагаешь, что мы могли столько о нем узнать, столько передумать — и в результате не проверить? Он был в твоем доме этой ночью. Той ночью, когда убили служанку, последнего человека, который мог видеть убийцу.

— Он спал внизу. Я имею в виду, он мог…

— Нет. Мы держали под наблюдением все двери и окна, он оставался внутри. Конечно, это не говорит о том, что служанку не убил его компаньон, — Макс прищурился, и от его взгляда Петер отступил на шаг. — Но нет, я в это не верю. Это действительно вздорный и глупый мальчишка, увязавшийся за тобой в тот момент, когда в этом совершенно не было нужды.

— Значит, подозрения с него полностью не сняты?

Макс лишь осклабился:

— А с кого в этой комнате они полностью сняты? Даже мне стоит допускать, что ты чертовски хитрый и изворотливый убийца, сумевший обвести нас всех вокруг пальца, а ты можешь полагать, что главный негодяй это — я. Нет, я предлагаю избавить всех присутствующих от подозрений. Хватит того, что вы заявились ко мне с оружием и едва не учинили стрельбу.

Стыд — полузабытое ощущение, от которого немеют скулы. Так, точно их коснулся легкий мороз.

— Макс, извини меня. Мне стоило лучше подумать, прежде чем предпринимать что-то вроде этого.

— Брось, — он потрепал меня за рукав. — Напротив, ты повел себя весьма достойно. Не каждый бы вознамерился явиться к убийце, чтобы вести с ним проникновенные беседы. Думаю даже, большая часть наших ребят с радостью скинула бы эту проблему в чужие руки.

— Я тоттмейстер.

— Да и я, как видишь, не бакалейщик… Ладно. С этого дня, как понимаешь, ты с нами. В нашей группе. Хочешь ты того или нет, но ты слишком глубоко умудрился влезть, чтобы можно было вытащить тебя из этого города без штопора. И, кроме того, как я уже говорил, у тебя неплохая интуиция — качество для нашего брата полезное. Пусть даже произрастает оно на твоих же ошибках и заблуждениях, — он беззлобно рассмеялся. — А еще ты можешь быть отличной подсадной уткой.

— Сколько человек будут обеспечивать мне прикрытие? — быстро спросил я.

— У нас несколько групп по три-четыре человека в каждой, плюс резерв… Готов поспорить, ты каждый день сталкивался с некоторыми из них нос к носу. Оказывается, без формы тоттмейстер многим даст фору по части маскировки. Имен называть не буду — тебе они ни к чему, напротив, ты можешь повести себя неправильно: узнаешь кого-то или попытаешься переброситься словом…

— Я не мальчишка, Макс.

Он не собирался уступать. Как, впрочем, и я не собирался спорить.

— И все же. Ты должен вести себя настолько естественно, насколько это вообще возможно. Ну, со здоровой порцией паранойи, конечно, роль беззаботного гуляки создана не для тебя.

— Значит, это всё? — поинтересовался я. — Мое дело — гулять по улицам, как ни в чем не бывало, и ждать, когда на меня выйдет парочка убийц?

— Это не опаснее, чем гулять под пулями на краю редута. У нас нет других путей.

— А если они забыли про меня?

— Значит, мы ищем двух убийц с плохой памятью.

— Я серьезен.

— Трудно не заметить. Но мы действительно не видим пока иного варианта. Убийца дважды выслеживал тебя, и я не думаю, что он остановится, не сделав еще одной попытки.

— А… сейчас?

Макс умел понимать с полуслова.

— Сейчас — нет, — сказал он. — Чисто. Сегодня за тобой не было слежки. Или же, что было бы неприятно предположить, слежка была такого виртуозного уровня, что ее не смогли обнаружить лучшие специалисты Ордена. Как понимаешь, мы не хотим принимать такой вариант в расчет.

— Понимаю.

Я и в самом деле понимал. Да и что тут можно не понять? Человек с усталым лицом и стаканом вина в руке улыбнулся.

— Извини меня, — сказал он. — Я ведь, в самом деле, не мог тебе ничего сказать. Ни единого слова.

Макс, старый приятель, добродушный хитрый пьянчуга, ты несколько дней смотрел мне в глаза, балагурил, сыпал шутками, разыгрывал хандру, успокаивал… И, верно, каждую минуту готов был скрутить меня, если вдруг я, старый добрый друг Шутник, сказал бы что-то не то или же тебе показалось бы, что я сказал что-то не то. Ты ведь всегда был начеку, я знаю тебя много лет, ты лишь казался расслабленным и невнимательным. Ты присматривался ко мне, как смерть присматривается к тяжелобольному, трогая холодным сухим пальцем его пульс, ты вглядывался в мои глаза, вдыхал мой запах… И ты сделал бы то, что положено делать, если бы тебе на минуту показалось, что именно мой след остался около тех несчастных, ни к чему не причастных мертвецов. А я пришел к тебе с пистолетом в руке, чтобы предложить нехитрый выбор, который, как мне казалось, может все упростить. Наверно, мы стоим друг друга.

Отчего-то находиться здесь, в тесной комнате с низким потолком, пропахшей керосином, стало неприятно. Было в ней что-то, какая-то деталь, выпирающая из общего фона, неуместная, лишняя. Вряд ли это был Макс, скорее это был я сам. Нестерпимо захотелось выбраться на улицу и сделать глоток холодного воздуха.

— Мы пойдем, — сказал я через силу, помолчав. — Час поздний.

Он встрепенулся:

— Сейчас?

— Да. В последнее время я мало сплю, а мне нужна свежая голова завтра.

— Я полагал, ты… — он исправился, — вы останетесь у меня на ночь. Мне есть, где вас уложить. Ночные улицы…

— Кажется, ты сказал, что слежки нет, и охрана к нам приставлена недурная?

— Так-то да, но знаешь… Я хочу сказать, ночные улицы — не лучшее место для прогулки. Я не могу исключить того, что убийца поджидает тебя где-то на пути к дому. Оставайтесь.

— Если он нас ждет, нам же лучше, — я усмехнулся. — Мы закончим раньше, чем планировали, не так ли?

— Шутник…

— Не стоит переживать за меня. Я привык бродить тут по ночам, бояться нечего. Доброй ночи, Макс. И извини за визит.

Он ничего не сказал. Встав — диван под ним сухо треснул — он прижал меня к груди, огромной и твердой, как полковой барабан. Мне даже показалось, что вот-вот сходный звук издадут мои собственные ребра.

Когда мы выходили, Майер стоял там и смотрел нам вслед, но света было уже недостаточно, чтобы я мог разглядеть его лицо. Была видна лишь фигура, смутно видимая из прихожей, становящаяся все более зыбкой до тех пор, пока Петер не запер за нами тяжелую дверь. Эта дверь отделила нас от душного уюта чужой комнаты, в которой мне трудно было находиться.

* * *

Ночной Альтштадт не замечал нас; ничего не видящие газовые фонари по-прежнему сияли размытыми пятнами, а ветер слепо мел вдоль улицы. Каменный великан не заметил появления двух крошечных букашек на своем теле, как не замечал в последнее время вообще многого. Уличная прохлада не принесла облегчения, лишь заползала за шиворот малярийной сыростью. Я машинально осмотрелся, но улица была совершенно пуста — просто длиннейшая каменная кишка, ощетинившаяся острыми углами домов и зазубринами заборов, кишка определенно нечеловеческого происхождения. Кем бы ни были наши сопровождающие, Макс не соврал: похоже, они действительно знали толк в своем деле.

— Пошли домой, — сказал я Петеру немного грубовато. — Нечего морозить кости.

Он всегда шел, немного приотстав, из-за чего я почти его не видел. Иногда мне казалось, что я чувствую спиной молчаливую фигуру Арнольда позади, но иллюзия эта держалась недолго — слишком уж непохожи были легкие мальчишечьи шаги на твердый топот мертвого здоровяка. Однако у меня вновь был молчаливый спутник. Всегда держащийся сзади, ничего не спрашивающий, готовый исполнить любое поручение. Однако он был жив, а я не привык иметь дело со спутниками, от которых пахнет жизнью. Так получилось, что большую часть времени меня сопровождали другие люди.

— Ты можешь уходить, — сказал я в пустоту за спиной.

Пустота не ответила. Единственное, что в ней было, — слабый отзвук шагов и запах жизни, маленькой, горячей, беспомощной жизни, уже подчиненной своей глупой цели.

— Мы не убьем его, Петер, — кажется, я впервые назвал его по имени. — Ты видишь, здесь работают специалисты. Даже кинься он на нас из-за угла, мы не успеем коснуться его и пальцем. Твои услуги с этого дня бесполезны. Как, кажется, и мои.

— Да.

— Не любишь много говорить? Я тоже не из болтливых… Наше дело закончено, понимаешь? Всё. Оно перестало быть личным, для тебя и для меня. Теперь мы только фигуры, которые способны лишь вертеться на своей клетке. Ты играешь в шахматы?

— Нет.

— Раньше ты, по крайней мере, добавлял «господин тоттмейстер», — проворчал я. — И Бога ради, перестань сердиться. Я не думал, что убийца ты. Просто… ну, в тот момент я был на взводе. Так бывает. Макс подметил то, что я сам упустил, он это здорово умеет, подмечать такие вещи…

— Почему он зовет вас Шутником? — вдруг спросил Петер.

Я чуть не споткнулся.

— Что?

— Он так называет вас. Шутник.

— Ах, Шутник… Старая солдатская кличка. Еще с тех времен, когда мы со стариной Максом громили французов. У многих тогда были клички. Глупейшая вещь — появляются из ничего и цепляются, как репей. Однако некоторые держатся недолго, а другие прилипают до конца жизни.

— А какая у него была?

— У него? — я улыбнулся, зная, что идущий позади Петер не увидит этой странной улыбки. — Кабан.

— Из-за того, что он толстый?

— А? Да, в некотором роде. Он человек в теле, как видел… Глупейшая привычка.

— Ясно.

Некоторое время мы шли в молчании. Трудно разбить на секунды промежутки между огнями фонарей. Город спал. Я ощущал холодное дыхание его каменных легких собственной кожей. И ощущал что-то, подобное шуму бегущей по невидимым жилам крови, какой-то подземный гул, рождаемый каждым шагом. Город спал, и ему ни к чему были две крошечные точки, ползущие от одного огня к другому.

— У одного из наших была кличка Судья. Нет, он не был судьей: человек, родившийся с задатками смертоеда, не имеет права принимать какую-либо должность, кроме тоттмейстерской. И отец его не был судьей. Но его так звали в нашем полку все время. Пока его не насадили на французский штык возле одной глупой и далекой реки… Я даже не помню, как его звали на самом деле, мы все называли его так — Судья. Смешная привычка. У тоттмейстеров вечно кличка приходится не к месту, кто дал, почему — не разберешь…

— Он любил справедливость?

— Он-то? Это была война, малыш. Много людей собираются в одном месте для того, чтобы часть из них стала кормом для червей, а оставшиеся имели повод играть красивые марши. И это неподходящее место, чтобы размышлять о справедливости. Там… — я передернул плечами, сам поймав себя на этом отвратительном жесте, — там все иначе. Ты остался жив — уже справедливо. Всадил пику в живот человека, который не успел до тебя дотянуться — справедливо. Нет, там не нужны такие судьи.

— Не понимаю.

— А он понимал. Этот Судья, он просто был большим поклонником мензуры. Знаешь, что такое мензура? Впрочем, конечно, знаешь. Сам не участвовал?

Молчание за спиной. Видимо, он просто покачал головой, не удосужив себя ответом.

— Веселая штука. Хотя ты еще гимназист, рановато… Так обычно развлекаются студенты — всякие битвы между студенческими корпорациями, защита чести… Говорят, развивает удар и сноровку. Я в университете не учился, а Судья успел год или два, прежде чем его забрали в тоттмейстерское училище. Представляешь, прожил лет двадцать, сам не зная, что он скрытый магильер! Я слышал, узнал он об этом неожиданно — когда в сердцах треснул по столу кулаком в трактире, после чего хозяина укусил жареный петух. Вранье, наверно, кто жарит петуха с головой?.. Оказался талантливым парнем — хоть учиться начал позже всех нас, хватал быстро. Не первый в полку понятно, да все же. Но студентом остался, даже когда получил шеврон «Фридхофа». В карты мог играть три ночи напролет, если пить начинал, так пропадал начисто, всё такое… Студенты — народ вольный, иногда чересчур. Помимо студенческих игр и словечек принес он нам и мензуру. Среди нас она, конечно, не прижилась — ребячество, глупость, что толку махать куцей рапирой, когда завтра французская пуля может снести тебе половину головы? Да и ходить со шрамами на лице тогда среди нас считалось неприличным. Ты слушаешь?

— Да.

— Но он все не сдавался. Однажды просыпаюсь и слышу сквозь сон как будто бы лязг какой-то. Металл по металлу. Тревоги не слышно, пушки молчат, а лязг — как будто полк улан в штыки пошел. Обычно-то во время штыковой шума изрядно — кричат там, выстрелы… Выхожу и вижу двух мертвецов, стоящих как заправские дуэлянты. На телах остатки французских мундиров — значит, из свежих мертвецов, в руках кацбальгеры… А рядом стоит Судья и посмеивается, глядя на наши лица. Устроил он таки мензуру, порадовал однополчан… Мертвые французы полосуют друг друга, как заведенные, а он ими вертит, точно кукловод на ярмарке. Дуэлировать на легких рапирах — еще понятно, крови прилично, но всерьез кого-то заколоть непросто, а тут — кацбальгеры… Каждым махом по ломтю срезает.

Я немного повернул голову и увидел, как Петер поморщился. Не искренне, когда отвращение всплывает в глазах подобно клочьям бурых водорослей, просто скривил губы.

— В общем, порубили друг друга начисто, как капусту. Денщику убирать пришлось, ведрами. Но с тех пор мензура у нас в полку как-то прижилась. Не настоящая, конечно, а так, кукольная. Проводить обычно брался сам Судья, со времен своей выходки он у нас стал как бы первым по этой части. Находили пару мертвецов в таком состоянии, чтоб оружие держать могли, каждый себе отбирал по вкусу, потом Судья подавал знак — и они сходились. Два тоттмейстера, два мертвеца, один Судья. Бой шел до тех пор, пока один из дуэлянтов мог двигаться. Я видел обычные дуэли, серьезные, не чета мензуре, да и сам в молодости несколько раз участвовал, и впечатление от них остается тяжелое. Свист стали, чей-то хрип, треск ткани и кто-то падает в пыль… Бой — лишь несколько быстрых росчерков, которые подчас не успевает даже поймать глаз. Здесь же дуэль могла продолжаться и до получаса, смотреть на нее можно было долго. Мертвецы не уставали, не просили пощады, не теряли сознания от потери крови. У них не было и секундантов. Они просто дрались, рубили друг друга на части, пока мы делали ставки. Дошло до того, что у доброй половины тоттмейстеров из нашего полка был собственный боец, тщательно отобранный, выдрессированный и готовый к бою. За ними ухаживали, как за любимыми лошадьми, ходили они все больше не в обрывках мундиров, а в новенькой форме, снятой денщиками со свежих мертвецов. Французы тогда перли на наши редуты едва ли не каждый день, но их окатывали из пушек, и они спешили смыться, оставив нам очередное пополнение для развлечений. Ребята даже жаловались артиллеристам, мол, все поле во французах, а ни одного целого — то половину ядром оторвало, то рук не хватает…

— А Судья?

— Погоди про Судью. В общем, развлекались мы так пару месяцев кряду. Забава стала пользоваться неизменным успехом, тем более что итог поединка зачастую был никому неизвестен. Мало просто поднять мертвеца и вложить ему в руку оружие, надо заставить его двигаться быстро, ловко, четко… Я знал тоттмейстеров, которые считались наихудшими в полку; но стоило им поднять своего дуэлянта, как тот превращался в сущий кошмар: лезвие в руках двигалось быстрее мухи, а каждый удар был сильнее медвежьего. Такие тоттмейстеры неплохо зарабатывали, сотни две-три крон в месяц помимо жалованья перепадало, так что дело еще и приносило заметный доход. Судья по традиции наблюдал за поединками и, в случае чего, объявлял победителя, такая уж ему осталась роль. Впрочем, он был этим очень доволен и ролью своей даже гордился.

— А вы? — спросил Петер тихо.

— Я не участвовал. Мне и тогда это казалось баловством. Можно поднять мертвеца и бросить его с оружием в руках на вчерашних товарищей, чтобы он, воюя против тебя при жизни, послужил тебе же после смерти. В этом работа тоттмейстера. Но устраивать потеху, уродуя мертвых безо всякой пользы — это не для меня. Да, я и тогда был слишком скучным и немного занудным, чтобы разделять подобные увлечения вроде этой мензуры мертвецов, как ее у нас называли. А закончилось все в один час. Наш полк прибыл инспектировать господин генералоберарцт из штаба. Стояли мы на передовой, так что проверка вышла внезапная, без предупреждения. И вот прибывает генералоберарцт… — я опять повернулся посмотреть, слушает ли Петер, но тот глядел лишь себе под ноги, — и не успевает его свита прискакать к штабу, как слышит страшный лязг где-то неподалеку. Лязг кацбальгеров сложно с чем-то спутать, а уж тут, где до французов, кажется, можно руку протянуть, чтоб пощупать…

Первое, что пришло в голову господину генералоберарцту — нападение на штаб. Время было раннее, французы могли на рассвете подобраться к нашим позициям и внезапным ударом, прежде чем сыграла бы артиллерия, занять редуты. Если бы свита повернула назад, все можно было бы уладить, да только господин генералоберарцт, ветеран всех войн Империи на своем веку, вдруг исполнился решимости внезапным кавалерийским наскоком нанести разящий удар во фланг дерзким французам, рассеять их и не дать занять позиции. В штабе давно поговаривали, что перенесенные господином генералоберарцтом ранения, особенно те из них, что пришлись на голову, не сказались благосклонно на его способностях принимать тактические решения, но такого поворота мало кто ждал. Старик заорал «Vorwarts!» и первым тронул лошадь на неприятеля, а свите ничего не оставалось делать, как следовать за ним в этой импровизированной атаке.

Вынырнув из подлеска, они обнаружили примерно то, что и ожидали, — с полсотни вооруженных французов вперемешку с синими мундирами тоттмейстеров. Звон оружия, крики и общее столпотворение были восприняты ими как самая настоящая битва, в которой подданных Его Императорского Величества уже разбили и взяли в окружение. Среди них не оказалось достаточно зоркого или достаточно сообразительного человека, который удивился бы тому, что мундиры на французах новенькие, штопанные, иные даже фантазийные, а из оружия лишь кацбальгеры, палаши да чеканы. И они пошли в атаку.

Петер издал смешок, но мне не показалось, что ему смешно. Возможно, это был судорожный выдох, искаженный плотно сжатыми губами.

— И началась кутерьма. Тоттмейстеры были увлечены поединком, они не сразу заметили всадников, несущихся на них из-за деревьев, а когда заметили, воцарилась натуральная паника. Никому бы не пришло в голову, что это генералоберарцт и его люди отважно устремились в атаку на превосходящие силы противника. И мундиры рассмотреть тоже мало кто успел. Сделали первое и самое естественное из того, что умели. И вчерашние мертвецы-дуэлянты, подхватив свое далеко недуэльное оружие, бросились в контратаку на, как мы думали, французских драгун, подобравшихся с тыла. Господин генералоберарцт узрел перед собой то, что и ожидал, — устремившиеся к нему орды французов, выхватил пистолеты и, покраснев лицом, бросился в самую гущу схватки.

К нашему всеобщему счастью, схватка продолжалась недолго. Видимо, слишком быстро заметили, что проклятья на одинаковом языке доносятся с обеих сторон поля боя. Однако, поскольку обе стороны сражались в полную силу, полагая, что перед ними враг, некоторые потери все же были. Так, свиту безвозвратно покинуло трое или четверо штабных офицеров, один из тоттмейстеров был затоптан лошадьми, а господин генералоберарцт едва не лишился руки, потерь же среди мертвецов не считали — ни тогда, ни после. Конечно, был грандиозный скандал. Дело запахло трибуналом, ведь были погибшие, причем штабные. Мы со своей стороны попытались представить случившееся, как отработку совместных маневров с мертвецами, но в штабе, где уже успели прослышать о новом увлечении тоттмейстеров своеобразной мензурой, объяснения выслушали явно прохладно.

Я замолчал, обдумывая слова, и Петеру чтобы нарушить неловкую тишину, пришлось спросить:

— Вас наказали?

— Да, но не так сильно, как предполагалось. Зачинщиков мы не выдали, а выходку старого дурака в штабе признали не самой удачной. Так что «Фридхоф» отделался несколькими показательными понижениями офицеров и передислокацией поближе к тем местам, где было не в пример жарче. Там у нас уже не было свободного времени, чтобы предаваться студенческим развлечениям.

— А Судья? — напомнил он.

— Судья погиб недели через две. Его насадили на палаш, как молочного поросенка, какой-то здоровенный фламандец-кирасир. Мы вытащили его из-под огня, но было видно, что он долго не проживет, даже лебенсмейстеры качали головами. Смерть нашла его только через несколько часов. Судья умирал под лязг рукопашной, и последними звуками, которые он слышал, была любимая им музыка сшибающейся стали. После его смерти мензура мертвецов среди нас уж больше не возрождалась, хотя иногда то один, то другой пробовали вернуть былую забаву. Но то ли время было уже не то, то ли слишком дорога стала собственная голова, то ли почивший Судья вносил что-то свое в эту нелепую игру, что-то, что после его смерти пропало… Так или иначе, эта традиция умерла, так толком и не созрев. Впрочем, я говорил о кличках…

— Там, — сказал Петер, внезапно остановившись. — Видите?

— А? Что такое?

— Кто-то впереди.

— И что же? Ночные прохожие тут не редкость, — сказал я фальшиво-равнодушным голосом.

— Он… не похож на прохожего, — сказал Петер осторожно, его прищуренные глаза уставились куда-то в темноту. — Я…

— Если тебе страшно, достань оружие.

Он помотал головой:

— Нет.

— Тогда не паникуй. Пошли. Мы в большей безопасности, чем если сидели бы за каменной стеной, можешь мне поверить.

У мальчишки должно было быть острое зрение: лишь когда мы прошли еще шагов двадцать, я понял, что он имеет в виду. Кто-то был впереди нас — в чернильном киселе ночной улицы угадывалась тень, сперва казавшаяся частью переплетения других теней, но с каждым шагом обретавшая контраст. «Не с каждым нашим шагом, — отметил я про себя, — с каждым своим шагом».

— Может, это кто-то из ребят Макса? — сказал я вслух, то ли чтоб успокоить Петера, то ли подбодрить самого себя. — При всей их сноровке они все же не невидимки.

Кажется, он меня вообще не услышал, продолжая смотреть в темноту. Тень приближалась, и теперь было отчетливо видно, что она не имеет никакого отношения к холодному ночному камню. Кем бы она ни была, это не было похоже на порождение Альтштадта. У этой тени словно была собственная глубина и собственный цвет, если цвет, конечно, позволено иметь теням.

— Идет навстречу, — сказал Петер.

— И отлично. Не сбавляй шага.

Я уже видел ее очертания, только с приближением начавшие складываться в подобие человеческой фигуры. Так из куска камня под рукой скульптора постепенно проступают человеческие контуры, поначалу зыбкие и неуверенные, но обретающие резкость линий с каждой минутой. Но кто бы ни шел нам навстречу рассеянного света ближайшего фонаря оказалось достаточно, чтобы утверждать — он вышел из-под руки очень странного скульптора. Его походка была неуклюжей и дерганной, точно странный полуночный прохожий пытался подпрыгивать на каждом шагу на одной ноге, а другая его нога была прикована к земле тяжелым грузом. Он был скособочен на сторону как ярмарочный урод, отчего одна рука при ходьбе почти касалась земли, другая же была нелепо задрана и болталась, точно переломанное птичье крыло на ветру. Что-то до нелепости птичье было и в его манере дергать головой. Нечто похожее я видел у тех, кто подвергся на войне тяжелой контузии. Их движения были отчасти сходны, но никогда мне не приходилось видеть столь отвратительного, но в то же время и сходного с человеком существа.

— Что это? — прошептал Петер, останавливаясь. Если недавно он еще вглядывался в темноту, и глаза его были прищурены, то теперь они оказались широко распахнуты.

— Не знаю. Но, кажется, придется проверить, хотим мы того или нет. Стой. Ты слышишь?

Мне показалось, что жуткое существо, неспешно приближающееся к нам с нечеловечески механической грацией, издает какие-то звуки. Сперва это было похоже на завывания, но когда расстояние уменьшилось, в нем точно стали проступать неразборчивые пока, но отличимые друг от друга звуки…

— Он что-то говорит!

Петер попытался попятиться, но я поймал его за плечо:

— Брось. Ты не выглядел трусом прежде.

— Я не боюсь! — вспылил он.

Я и сам это видел. Мальчишка не боялся, но по скованности его движений, по окоченевшему, точно в судороге, рту было понятно, что внутри у него поселилось нечто такое, что не имеет отношения к страху. Скорее, какой-то первобытный, дурманящий и подламывающий ноги паралич, какой бывает, если увидеть нечто настолько жуткое, что самый страшный страх оказывается не опаснее горсти углей. Так ведут себя люди, которые видят, что на них падает небо.

Сам я страха не испытывал, и не потому что ночные улицы давно стали моими постоянными спутниками. В движениях незнакомца, в этих отвратительных кривляньях, более похожих на пародию перебравшего пару лишних стаканов мима, было что-то мне знакомое. Так узнают не в лицо, так узнают несколько нот в пьесе. Щекотка прошлого, похожая на прикосновение кошачьих усов.

Он был совсем близко, я слышал его неразборчивое бормотание, бормотание дикого свойства, поскольку оно совершенно не напоминало человеческую речь, лишь ее подобие, в котором все звуки смешаны и вывернуты наизнанку — как и ноги загадочного господина…

А потом я почувствовал запах, и все встало на свои места.

Петер вздрогнул:

— Почему вы смеетесь?

Он все еще ничего не понимал. И неудивительно.

— Смеюсь над собой, — ответил я почти искренне. — Над старым смертоедом, которого пора гнать метлой с должности имперского тоттмейстера, и который превращается в законченного невротика. Пошли, что-то покажу. Не бойся. Если разобраться, бояться тут уже совершенно нечего.

Все еще одеревеневший, но покорный моему уверенному голосу, Петер зашагал вслед за мной. Если господин тоттмейстер не боится, может, все не так и плохо?..

Это оказался человек. Когда-то он был одет весьма прилично, теперь же его одежда висела желтоватыми лохмотьями, не скрывающими отливающую серым кожу. Он брел, слепо уставившись в землю перед собой глазами, в которых было не больше мысли или чувства, чем в двух отверстиях, выдавленных в снегу пальцем. Он ковылял с грацией сломанной куклы, чьи пружины съела ржавчина, а суставы забились паутиной и пылью. Он дергал головой, как контуженный, она подскакивала на каждом шагу, точно позвоночник уже не удерживал ее. Нелепое существо, идущее по ночному городу, выбравшееся на закате чудовище, обязанное сгинуть с рассветом, чтобы не смущать честных горожан. От него несло мочой, запахом разложения и еще каким-то смрадом, чью природу я не хотел знать. Подойдя почти вплотную, эта скверно слепленная пародия на человека неловко повернула и продолжила свой путь мимо нас.

— Мертв. Я должен был разобрать это еще до того, как ты его увидел. И верно, теряю чутье.

— Ходячий покойник?

Я кивнул:

— Ночной глашатай. У нас таких называют уличными артистами. Тихо, слышишь?..

Рот мертвеца в этот момент действительно открылся.

— Я, Хельм… Маан… вого числа сего меся… повинен в смерти супруги своей, Гер… ка ее, лишенного мно… говором суда… к бесчестью своему вы…

Слова сыпались из него, как мучные черви из разложившейся печени. Смысл некоторых можно было понять, но большинство являло собой дикую мешанину, в которой скрип челюстей заглушал и без того нечеткие рыкающие звуки. К счастью, я относительно помнил стандартную формулу ночных глашатаев, поэтому перевел Петеру:

— Его зовут Хельмут Маан, он был попечителем альтштадской девятой гимназии и убил свою жену и ее любовника. Кажется, это было недели две назад. Как видишь, его легкие и связки слишком тронуты некрозом, чтобы можно было распознать с уверенностью… Я слышал о нем, но думал, что его хватит на неделю. Забавная встреча. Кто бы из тоттмейстеров не поднимал его, поработал он на славу.

— Я читал о нем в газетах, — пробормотал Петер, косясь вслед бывшему попечителю гимназии. — Но почему ночью?

— Видишь ли, тоттмейстер, получая приказ после палача, имеет указание не удерживать плоть приговоренного от тления. Или, точнее, замедлить, но не прекратить процесс разложения в теле. Несколько дней поднятый мертвец ходит днем, рассказывая всем историю своего преступления и являя таким образом назидание для прочих преступников. Однако вскоре он начинает жутко смердеть… Ты ведь чувствуешь, да?

— Еще как.

— Тогда его обычно умертвляют окончательно и хоронят где-нибудь за городом… Что? Нет, просто церковь отказывается хоронить на освещенной земле тех, кто был живым мертвецом, это старое… Так вот, если преступление, совершенное человеком, настолько сильно, что этого мало, а тело его уже являет собой неудобство для горожан, вторую часть своего посмертного приговора несчастный отбывает по ночам. Меньше жалоб от жителей.

Петер несколько раз быстро моргнул, точно стараясь прогнать из глаз какой-то морок.

— Я слышал о таких, — сказал он, помедлив, — но не видел. А почему он так ходит?

— О, тоттмейстер здесь ни при чем. Видишь, как гнутся у него ноги?.. При жизни их выламывали из суставов. Может, и кости дробили… Сейчас эта традиция уже отмирает, редко встретишь. Чаще всего просто вешают… Еще, кажется, подрезали ребра, торс неестественно наклонен… Эй, ты что?

Но он уже распрямился.

— Я в порядке.

— В твоем возрасте полагается иметь желудок покрепче… Ладно, пошли, давай.

* * *

К дому мы подошли лишь спустя добрую половину часа. Петер, видимо, был ранней пташкой: несмотря на то, что не пробило и десяти, глаза у него слипались, он спотыкался чаще обычного и, казалось, вот-вот был готов рухнуть. Долгие пешие прогулки и переживания длинного дня, кажется, лишили его последних сил. Я хотел было отослать парнишку домой, но, глядя на то, как он едва плетется, решил оставить его у себя. Ни к чему ему идти домой столь поздно — если моя жизнь под надежной охраной, не стоит тешить себя надеждами на то, что с тем же вниманием лазутчики Ордена станут охранять жизнь обычного мальчишки. Он не был целью убийц, а значит, никто не станет о нем беспокоиться. И если убийца решит для начала свести счеты с ним, как свел счеты с ни в чем не повинным Арнольдом, это будет последний раз, когда я видел глупого и вздорного лицеиста по имени Петер Блюмме.

— Заходи, — сказал я сухо, отпирая калитку. — Но это последняя ночь, когда ты ночуешь у меня.

— Да, господин тоттмейстер, — пробормотал он.

— Хорошо.

Десять шагов от калитки до входной двери были слишком большим расстоянием для того, чтобы я смог преодолеть их в мысленном молчании. Нужен ли убийце Петер? Да вряд ли. Он лишь спутник, слуга, мальчишка на побегушках, чья наивная и в то же время кипящая жажда мести не принесет мне никакой выгоды. Арнольд был убит не потому, что убийца боялся его, да и не может некромант бояться мертвеца — это был лишь знак, который заставил бы меня позабыть об осторожности и действовать наспех. Убийство Петера не принесет пользы, а убийца, несомненно, расчетлив и неглуп. «Ты просто не хочешь отсылать его домой, — сказал я сам себе, — вот что. Ему придется вернуться в дом, где он видел свою мертвую мать. В пустой молчащий дом, который помнит шаги ее убийцы. Сможет ли он жить там? Сможет ли сам переступить порог?»

Я положил ладонь на бронзовую ручку двери и замер еще прежде, чем пальцы ощутили холод металла. Дверь тихонько скрипнула, приоткрывшись на полпальца. Петер, наполовину спящий и ничего не понимающий, молча смотрел на то, как я достаю пистолет. Тяжелая рукоять уже не казалась столь неудобной, как в предыдущие разы. «Привык, — зазвенела в уголке сознания не вовремя пришедшая мысль. — Не брал пистолета в руку лет пять, а теперь — привык. Вздор, вздор, вздор…»

— Дверь открыта, — сказал я Петеру тихо, почти шепотом. — Фрау Кеммерих всегда запирает ее на ночь, а у меня есть ключ.

Он напрягся, сонное выражение пропало с лица, точно сдутая порывом ветра паутина.

— Я проверю… — сказал он так же тихо.

Я бросил взгляд через плечо. Ночная улица казалась по-прежнему безлюдной. Не казалась — была. Если где-то неподалеку, скрывшись в темноте, сидели люди Ордена, я не мог заметить ни одного из них. Обратиться за помощью? Выстрелить в воздух?

— Не надо.

— Но… — начал, было, он, и осекся.

— Нет. Если это засада, она до крайности плохо организована. А самонадеянный охотник часто становится верной добычей. Не шуми.

Дверные петли давно не смазывались, поэтому я приоткрыл дверь лишь настолько, чтобы проскользнуть внутрь. Петер двинулся за мной, но я покачал у него перед лицом указательным пальцем. Мальчишка послушно замер.

— Стой тут, — приказал я шепотом. — Он может попытаться уйти.

Петер кивнул. Он выглядел достаточно решительным для того, чтобы действовать без колебаний. Если он увидит убийцу, ему не потребуется много времени, чтобы совершить одно-единственное действие. Созревшее в нем еще несколько дней назад.

В прихожей было темно, но из кухни виднелся свет. Кажется, горели свечи, я ощущал характерный запах стеарина, похожий на аромат гниющей осенней листвы. И это было странно. Человек, затаившийся в засаде, не зажигает свечей, даже если засада эта так скверно организована. И уж конечно я исключил мысль о том, что это фрау Кеммерих — та всегда ложилась спать не позже десяти и, конечно, за всю свою жизнь ни разу не забывала запереть дверь.

Чтобы узнать ответ, мне стоило всего лишь отсчитать неполный десяток шагов.

В кухне действительно горели свечи, их маленькие жаркие огоньки трепетали, как бьющиеся о стекло горящие мотыльки. Запах стеарина усилился, появился и другой запах, обычно кухне не свойственный — запах крепкого табаку.

— Не шевелись, — сказал я фигуре, сидевшей ко мне спиной за кухонным столом. — Буду стрелять.

Источник табачного запаха был очевиден — на столе перед полуночным гостем стояла пепельница, в которой я различил несколько папиросных окурков. Есть самонадеянные охотники, забывающие запереть дверь, есть, верно, и те, кто предпочитает караулить с комфортом, не задув свечей, но в мире нет настолько безрассудного человека, который станет курить, устраивая засаду.

Он обернулся, дернув головой, как гусь, точно воротник стеснял его, и я увидел как всегда отлично выбритое лицо господина Антона Кречмера.

— Добрый вечер, — сказал он, сперва с удивлением, а потом и с явным раздражением покосившись на пистолет. — Однако, если бы я знал, как в этом доме встречают гостей, предпочел бы захватить с собой взвод полицмейстеров с ружьями.

Глаза его в этот момент тоже показались какими-то птичьими, совершенно круглыми и черными, вроде огромных сердитых виноградин.

— Простите, — сказал я с немалым облегчением, в который раз за день убирая оружие. — Это вы… Среди моих гостей не водится привычки пробираться в дом по ночам, а некоторые обстоятельства заставляют меня иногда действовать излишне прямо. Еще раз простите.

— Будет, — он хмыкнул в густые усы. — На меня уже давненько не направляли пистолета. Да я и сам виноват, пожалуй, стоило бы уведомить вас хотя бы через люфтмейстера. Ваша хозяйка сообщила, что не знает, в котором часу вы вернетесь, и гостеприимно предложила обождать вас. И было это… — он отщелкнул крышечку небольшого серебряного хронометра, — три часа назад.

— Я не предполагал, что задержусь.

Мысленно я поблагодарил судьбу за то, что Кречмеру не вздумалось обратиться к люфтмейстеру. Если бы вызов застал меня в тот момент, когда я держал на мушке Макса Мейера, это могло бы стоить мне лишних седых волос.

На столе перед Кречмером стояло блюдо с холодной телятиной, сыр, что-то еще, но выглядело это нетронутым: чем бы ни был вызван поздний визит коллеги из полицай-президиума, голод его явно не терзал.

В кухню, привлеченный, видимо, нашими голосами, заглянул Петер. Увидев мальчишку с пистолетом в руке, Кречмер от удивления замер, не успев вытащить из портсигара очередную папиросу. Если ему и приходилось удивляться, времени это занимало немного, память же у него с годами становилась лишь лучше.

— Позвольте… Господин Блюмме?

Увидев серый жандармский мундир, Петер замер. А может, его слишком давно никто не называл господином Блюмме.

— Что еще такое? — Антон уставился на меня. — Ребенок? С пистолетом? Позвольте!

Я вздохнул. Рассказывать о странной судьбе господина Блюмме не хотелось, как и вообще упоминать о многих событиях, случившихся в последнее время. «За каким чертом тебя принесло? — подумал я тоскливо, понимая, что ужин и сон отодвигаются от меня все дальше и дальше. — Не мог дождаться завтрашнего дня?»

Если Кречмер явился в такое время, да еще и ждал несколько часов, чтобы поговорить со мной, разговор будет явно не о том, что погода нынче стоит прохладная, а молодые жандармы последнего призыва сплошь оболтусы и лентяи.

— Иди спать, — сказал я Петеру. — Все в порядке. Это господин Кречмер, которого ты должен помнить.

Петер хмуро покосился на жандарма, тот явно перестал представлять для него всякий интерес. Или же он слишком хорошо помнил момент их встречи. Вспомнил его и я — неудобную комнату, тело у стены, застоявшийся запах крови, аккуратно подстриженные усы Кречмера, здоровяка-штейнмейстера у двери…

— Может, объяснитесь?

— Не сегодня, пожалуй, — отозвался я, устало садясь за стол напротив. — Верите ли, мальчишка во всей этой истории не играет никакой роли, а я чувствую себя немного вымотанным.

— Этот мальчишка, как вы выразились, если не ошибаюсь, является сыном покойной фрау Блюмме, тело которой вы имели удовольствие инспектировать не так давно.

Кречмер не ошибался, его ум работал с той же точностью, с которой шестерни серебряного хронометра отсчитывали ровные интервалы вечности. В моменты недовольства Кречмер имел особенность говорить канцеляризмами, от этого «имели удовольствие» повеяло чем-то, что ощущалось в тесной кухне еще сильнее, чем плавящийся стеарин — тут было и раздражение человека, просидевшего взаперти три часа безо всякого толку, и усталость, и некоторая проявляющаяся у всех с возрастом по-разному брюзгливость.

— У вас отличная память на лица. Это и верно сын покойной.

— Тогда его появление тут, в вашем обществе, выглядит действительно странно.

— Он сирота, господин Кречмер. До тех пор, пока его судьба не определится, я посчитал верным предоставить ему крышу за свой счет. Конечно, проявление человеколюбия со стороны тоттмейстера и в самом деле отдает странностью…

— Ценю ваш сарказм, однако же он совершенно излишен сейчас. Позвольте, я представлю историю со своей стороны, и вы убедитесь, что странность эта совершенно другого характера и свойства. Сперва вы осматриваете тело некоей женщины, погибшей от руки неизвестного. Потом вы сообщаете о том, что некто охотится за вашей собственной жизнью, уверяя меня в том, что в городе хозяйничает настоящий психопат. Теперь вы появляетесь в обществе сына покойной, да еще и вооруженные, как на битву! Ночная охота?

— Ерунда какая, — сказал я, пытаясь придать голосу некоторую легкомысленность. Но люди, умеющие разговаривать легкомысленно на любую тему, вряд ли когда-нибудь общаются с жандармами, явившимися посреди ночи и внимательно глядящими в твои глаза. — Я и в самом деле познакомился с Петером при известных вам обстоятельствах и не вижу в этом ничего особенного. Оружие же объясняется тем, что входная дверь была незаперта, а я, как человек мнительный, сразу предположил самое худшее. Тоттмейстеру позволительно быть несколько параноиком, знаете ли…

— Закончим с этим, — проговорил Кречмер тоном, про который обычно принято говорить, что он не терпит возражений. — Вы по-прежнему считаете, что за вами охотится наш убийца?

Я вспомнил слова Макса. Теперь это уже не частное дело, оно принадлежит Ордену. Не мне, не полицай-президиуму. Отныне и впредь — только Ордену. Макс сказал — молчать. Максу и Ордену не нужен шум, как не нужны жандармы, выслеживающие на улицах кого-то, кто может оказаться нашим коллегой-магильером. Это ведь будет такая неприятная и глупейшая история, если психопат-убийца окажется твоим коллегой…

— Нет, господин Кречмер, — ответил я по возможности твердо. — Могу сказать, что эта версия мной уже откинута. Меня пустили по ложному следу две смерти, в которых я усмотрел схожие черты. С моей стороны это было опрометчиво.

— Опрометчиво… — повторил он за мной тихо, точно задумавшись, но когда он поднял лицо, я увидел, что глаза его смотрят внимательно и остро. — И, выходит, ровно никакой связи между тремя мертвецами в Альтштадте нет? Тремя мертвецами с проломленными головами, а?

— Полагаю, нет.

— И такое совпадение уже не кажется вам подозрительным? Вы меня удивляете, Корф. Стоит появиться второму похожему случаю, как вы врываетесь к господину полицай-гауптману с криком о том, что напали на след мерзавца и теорией, которая приписывает оба убийства одному человеку. Однако же стоит появиться следующему мертвецу, как вы покорно согласны считать это нелепым совпадением. Не узнаю вас. Да и покушение… Вы заставили меня поволноваться, сообщив о том, что чуть не лишились жизни на пороге собственного дома. Теперь и это считаете совпадением?

— Увы. Человек, напавший на меня, был мне знаком. Мне случилось поспорить с ним за несколько дней до того и, судя по всему, поставить его в неудобное положение…

— У вас хорошие знакомства, Корф, — проворчал Кречмер, — если каждый с вами спор они пытаются уладить с помощью пистолетов.

— Об угрозе жизни говорить не приходится. Он всего лишь хотел повредить моему слуге, что ему вполне удалось. Как вы знаете, мертвецу нельзя нанести ущерб, по крайней мере, такой, который был бы интересен полицай-президиуму. Это лишь мое имущество и ничего более. Спор уже улажен, и моя жизнь вне опасности, уверяю. Так как мою голову в тот момент занимали мысли о найденных мертвецах, этому нападению я приписал кое-что из того, что оказалось совершенно напрасным. Многие из нас действительно излишне мнительны. Видимо, что-то связанное с работой…

Кречмер нахмурился. Иногда мне казалось, что он слушает слова лишь из врожденной вежливости, сам же он способен слышать куда более тихие, многими вовсе не слышимые голоса.

— У вас хорошо подвешен язык.

— Надо уметь хорошо болтать, чтобы уговаривать мертвецов возвращаться в столь нелицеприятное место, как наш мир, — я почувствовал, что можно улыбнуться. — Можно сказать, что это профессиональное.

— А ведь я поверил вам — тогда. Предлагал охрану. И даже нашел, что ваши слова не лишены логики. Теперь же вы первый их опровергаете. Досадное непостоянство.

Мне оставалось лишь развести руками:

— Я охочусь за истиной. Когда след оказывается ложным, проще забыть про него, чем упираться лишь из упрямства.

— Ложный след… ложный… — Кречмер покивал, но что-то в его голосе подсказало мне, что впечатление вновь обманчиво, и хитрый жандарм вовсе не поглощен собственными мыслями, а напротив, присматривается ко мне с величайшим и совершенно непонятным вниманием. — А то, что экономка фрау Блюмме была убита через два дня, вас не смущает? Или же это ложный, как вы выразились, след? Что ее голова обратилась в черепки — как и у двоих до нее — что это? Ложный след?

Кречмер с отвращением посмотрел на папиросу в собственной руке и спрятал ее обратно в портсигар.

— Не знаю, — ответил я, помедлив. — Но как я уже сказал, мне пришлось отбросить теорию об одном убийце.

— Спасибо, слышал.

— Я полагаю… Да, у меня есть версия о том, что дело не столь сложно, как мне виделось поначалу, хотя это не делает его более удобным. Видите ли, я начинаю считать, что среди преступников нашего города начинают разноситься сведения о наших методах работы. Я про тоттмейстеров, конечно.

— Поясните.

— Кто-то, наконец, сообразил, что, уничтожая мозг, он лишает тоттмейстеров возможности открыть память жертвы. Он стирает следы, которые зачастую ведут к его поимке, поскольку почти всегда человек перед смертью успевает разглядеть убийцу. Это прогресс, господин Кречмер, хотя и неприятный для нас. Наши враги тоже учатся, и учатся куда быстрее, чем я опасался прежде.

— Значит, все три, — Кречмер зачем-то выставил три пальца, — не имеют отношения друг к другу?

— Я так думаю. Правда, в последнем случае, когда убили экономку Блюмме, дело и в самом деле выглядит странно.

— Еще более странно, чем то, что вы взяли на себя опеку над единственным выжившим человеком из дома Блюмме? Простите, не обращайте внимания. Я слушаю вас.

— Смерть экономки действительно может быть каким-то образом связана со смертью Марты Блюмме. Потому что в такие совпадения я верить не привык. Быть может, убийца в первый раз планировал убить именно экономку, но ее как раз не случилось дома, и его жертвой стала хозяйка дома… В этом городе слишком много убийц, чтобы я мог говорить с уверенностью. Или же… Постойте, вот вам и версия. Например, убийца полагал, что вдова Блюмме имеет некоторое состояние, которое хранит в доме. Выждав момент, когда кроме нее никого не будет, он проник в дом и убил ее, однако не нашел денег. Что-то заставляло его предполагать, что деньги в доме все же есть, поэтому нет ничего необычного в том, что он попытался выжать правду из экономки, которой могли быть известны хозяйские тайники. Узнав или не узнав то, что ему надо, он убивает жертву проверенным методом…

— Хорошая теория, — с чувством сказал Кречмер. — У вас ловкий ум, Курт. Ловкий и изворотливый.

Последнее слово мне не понравилось.

— Позвольте! — сказал я, постаравшись чтобы возмущения в голосе было не больше, чем необходимо.

Но Кречмер не позволил. Голос его обнаружил еще одно свойство, мной почти забытое — быть звенящим, как рассыпающаяся в воздухе картечь.

— Вчерашним вечером вы просите у меня адрес экономки Блюмме. Я вам не отказываю, хотя и Бог знает, почему. Сегодняшним утром ее находят. Находят без головы. Совпадение! Досадное, нелепое совпадение! Тайник с деньгами!..

— Однако…

— Такое же совпадение, как ваше аккуратное появление рядом с каждым из мертвецов! Убивают Марту Блюмме — вы освидетельствуете ее тело. Убивают того безымянного из переулка — вы уже там! Действительно, отчего бы не случиться еще одному совпадению?

— Однако вы переходите границу, — процедил я, совершенно сбитый с толку внезапным порывом. — Не моя воля была в том, что дважды я оказывался на месте убийства! И если уж вы хотите записать меня в соучастники, вам придется записать и себя самого, ведь вызов на осмотр Марты Блюмме я получил от вас, если не ошибаюсь?

— А второй вызов — от Виктора фон Хаккля, знаю, — сказал Кречмер, несколько остывая, — я проверял. Вы и в самом деле кажетесь случайной фигурой, да только случайные фигуры не прыгают по доске, как специально оказываясь во всех ключевых точках одновременно!

— Совпадения — странная штука. Я и сам не раз задумывался о том, почему именно мне было суждено наткнуться на первых двух мертвецов.

— Совпадения закончились. Если в первых двух случаях вы и в самом деле оказывались рядом не по своей воле, со смертью экономки история другая.

— Вы о том, что ее убили после того, как я узнал адрес? Какой вздор!

— Конечно, — он вздохнул, точно вспышка ярости лишила его сил. — Сущий вздор. Разумеется, я никому не сообщал о том, что рассказал вам адрес. В конце концов, я не имел на это права. Нет, дорогой Курт, история с экономкой куда интереснее.

Антон потянулся к карману, и я подумал, что он опять вытащит портсигар, однако из серого сукна появилось что-то другое. Куда более маленькое, похожее в его тонких пальцах на причудливую ягоду.

— Прошу, — сказал Кречмер, кладя странный предмет на стол. Изданный при этом звук походил на лязг. — Оцените?

На столе лежала запонка — небольшая металлическая вещица, отливающая серебром. Выдавленные на ее поверхности буквы, две готических «К» с причудливым переплетением, по форме напоминающим сердце, были мне знакомы.

— Разрешите вашу руку, — сказал Кречмер холодно и официально.

Все еще глядя на запонку, точно ожидая от нее каких-то пояснений, я покорно протянул руку. Пожалуй, даже такого размера пуля, попади она мне в голову, не наделала бы столько переполоха, как эта забавная безделушка.

Ловкими пальцами Кречмер повернул запонку на моем рукаве.

— Сходство однозначное, — сказал он удовлетворенно. — Вы, надеюсь, не будете отрицать, что данная вещь принадлежит вам?

Я молча покачал головой. Чтобы что-то отрицать, надо для начала обрести способность думать, стать хозяином в собственной голове, я же пока не мог и этого.

— Эта запонка была найдена моими жандармами сегодня утром, — помолчав, сказал он. — Возле тела покойной экономки. Если быть точным, в ее окоченевших пальцах.

— Вот как?

— Да. Вы потрудитесь дать объяснения?

— Я не знаю, как моя запонка оказалась там.

— Вы видели фрау Агну Банхоф, экономку семьи Блюмме, вчера или сегодня?

— Нет.

— И не были у нее?

— Не был.

— Курт… — Кречмер мягко взял запонку с которой я так и не сводил взгляда и бесшумно опустил обратно в карман. — Я знаю вас не один год, и мне очень печально, что вы не считаете нужным говорить со мной. Я не должен был приходить сегодня, как вы понимаете. У меня нет приказа о вашем аресте, и таковой приказ я надеюсь не увидеть. Однако, — он опять помолчал, точно ему нужно было обдумать, что последует за этим «однако», — скрывать улики от вышестоящего начальства я не имею права. Вы должны понимать. Сегодня фон Хакклю стало известно о находке.

— Отлично.

— Надеюсь, вы понимаете, что он обратит на нее внимание.

— Допускаю это.

— Для вас не секрет, что он не большой поклонник Ордена, да и с вами его отношения тяжело назвать легкими. Вы знаете его.

— Немного.

— Он не упустит шанса. Полагаю, он с готовностью назовет вас убийцей.

— А вы? Назовете?

Он выдержал мой взгляд.

— Я знаю вас, Курт. Вы не убийца. Но вы не хотите говорить со мной, а значит, у меня связаны руки. Сегодня фон Хаккль взвешивает «за» и «против», обдумывает. Завтра он будет действовать.

— И вы пришли уведомить опасного преступника, убийцу, о том, что жандармерия берет его за шею? Не спорю, благородный поступок.

— Полагаю даже, постовые у ворот уже предупреждены, — продолжил он, не обратив внимания на грубую остроту. — Вы не покинете Альтштадт. И не спрячетесь. Тоттмейстеру негде прятаться. Это значит, что вы в распоряжении жандармерии. Что же до цели моего визита… Это не предупреждение преступнику. Это, если хотите, просьба. Просьба умному человеку подумать, прежде чем что-то делать. Подумать очень серьезно и обстоятельно. У вас крайне мало времени. И если вы не хотите ошибиться, я бы советовал отнестись к этому серьезно.

— Благодарю.

— Тогда будьте здоровы.

Я не ответил. Кречмер, коротко кивнув, что, видимо, должно было изображать поклон, вышел из комнаты. Я слышал, как он стучит сапогами в передней, потом входная дверь громко заскрипела. Со мной остался лишь запах табака и сморщенная чужой рукой скатерть. И что-то еще, куда более сложное, зыбкое и глубоко спрятанное.

Я задул свечи.

Глава 6

Завтракали мы в молчании. Петер, осунувшийся, взъерошенный, точно и не спавший, сидел на стуле, нахохлившись, как воробей в дождливый день. Тарелка перед ним была почти полна. Я делал вид, что баранья отбивная поглощает все мое внимание без остатка, но кусок не лез горло. Фрау Кеммерих, приготовив завтрак, бесшумно удалилась по своим обычным, неизвестным мне делам, присутствие Петера не вызвало у нее вопросов. Она жила под одной крышей с тоттмейстером уже не первый год и, видимо, желание задавать какие-либо вопросы было утрачено ею безвозвратно. За все время, что я прожил здесь, наш разговор ни разу не касался тем более значимых, чем вчерашняя погода, завтрашняя погода или погода какого-нибудь произвольного дня недели. Плату за комнаты я вносил всегда заранее, стол накрывался также без единого опоздания за все эти годы, нужда в любых вопросах отпала изначально.

«Или же она просто боялась, — хмыкнул я, глядя с отвращением на отбивную. — Ведь если задашь вопрос смертоеду, всегда есть риск получить ответ».

У меня вопросов было много, но мне уже давно не приходилось встречать человека, способного дать ответ хотя бы на один из них.

— Поешь, — сказал я. — Может, нам опять придется провести день на ногах.

Чтобы не спорить, он ковырнул вилкой свою порцию, но сделал это равнодушно и без аппетита.

— Если не будешь нормально есть, сейчас эта отбивная станцует перед тобой на столе! — я сложил пальцы в какой-то загадочный крендель, точно собираясь совершить магический пас.

— Угу, — он даже откусил кусок, хотя вряд ли поверил в угрозу всерьез.

Сколько пройдет времени, прежде чем даже дети перестанут бояться смертоедов? Страх — это зверь, чье логово собрано из неизвестности. Можно щелкнуть пальцами и пообещать, что сейчас шкура медведя, распятая на стене, оживет — и девять из десяти человек, окружающих тебя, бросятся врассыпную. Пообещай воскресить прах Иуды — и половина улицы будет смотреть на тебя с ужасом.

Я видел вещи куда страшнее, чем теряющие на каждом шагу плоть мертвецы. Я видел солдат с развороченной штыком грудью, которые еще жили, я видел контуженных, более жалких и немощных, чем поднятый труп старика Иова. Гниющих лошадей с распухшими животами в канаве. Ослепших от близкого взрыва людей с глазами вроде сырого теста, от взгляда которых пробирала дрожь. Я вдыхал пороховой ветер, пахший чужими жизнями и тяжелым, пробирающим насквозь запахом присыпанной землей крови. Я слышал треск, с которым срикошетившее от бруствера ядро превращает укрывшихся в редуте людей в равномерный слой изломанных фрагментов и потерявших цвет лохмотьев. Колотящую дрожь приближающейся конницы. Звенящий свист картечи, секущей листву.

Люди превращаются в мертвецов куда более страшно. Стоит рядом с тобой человек, дышит, сплевывает табачную рыжую крошку, не замечая, что попадает себе на бороду, костерит мошкару, поправляет кивер… Ты слышишь свист, тонкий, не громче крика какой-нибудь перепуганной лошадьми болотной птицы. И в мире, который тебя окружает, не происходит ровно никаких изменений, кроме того, что маленький кусочек свинца меняет свое местоположение. Но человек, стоящий рядом с тобой, все с той же рыжей крошкой в бороде, вдруг превращается в вещь. Пустую оболочку вроде брошенной наспех шинели, которую ты можешь поднять, отряхнуть и использовать по собственному разумению. Что может быть еще страшнее?

Оболочка мертва, даже если еще тепла на ощупь, а по твоим рукам бежит что-то красное, текущее из нее. Это вещь, хотя в глазах у нее, быть может, застыл тот же кусочек неба, на который ты смотрел секундой раньше. Она бездушна, как бездушно рассохшееся дерево или глиняная миска. Не потому, что рядом оказался смертоед, высосавший из нее жизненные соки и душу, а потому, что еще кому-то в этом суматошном, сумасшедшем, вздорном, непонятном мире вздумалось совершить одну-единственную простую вещь. Превратить человека в вещь.

— Знаешь, почему он звал меня Шутником? — спросил я.

Петер покачал головой, отчего-то стараясь не глядеть на меня. Видимо, задумавшись, я теряю способность управлять своим лицом. Скверная привычка из числа тех, которыми набираешься, пока живешь в одиночестве.

— Это было в одной деревне где-то на западе. Небольшая такая французская деревенька, знаешь, из таких, обычных… У них вечно на изгородях еще растет жимолость. Глупейшее растение. А дома там красят в белые и синие цвета, тоже очень глупо выглядит. Не помню ее названия, помню только приставку Сен-. Во Франции так частенько называют села — то какой-нибудь Сен-Шамон, то Сен-Флери. Что-то на Сен-. Мы выбили оттуда французский полк, выбили напрочь, подчистую. Всю околицу разворотило ядрами, земля как на пашне… И там был этот запах рваной жимолости с привкусом пороха. Такой запах, как бывает весной — знаешь, как траву режут косами, пьянящий такой, едкий, сытный запах… Мы вошли в деревню почти без боя — все, кто мог держать оружие, скрылись в лесу. Я даже не видел там ни одного солдата, только пепел в непривычных мундирах. С нами были фойрмейстеры, а они редко церемонятся, знаешь ли. Не было даже раненых.

Петер все смотрел в тарелку, не пытаясь что-то сказать. Но оборвать себя на полуслове я не мог.

— Нас оставили в той деревеньке до конца лета. То ли мы были в чьем-то резерве, то ли кто-то где-то укреплял линию фронта, не знаю или не помню, но мне и тогда не было до того дела. Было главное — нас оставили в покое. Дали передышку. Каждая минута тишины на войне — это минута ожидания висельника, стоящего под петлей. Кусочек времени, который отведен твоему не до конца обожженному и перепачканному телу, чтобы пошляться по твердой земле.

Мы жили там неделю или две, прежде чем все стало становиться хуже. Французы, сбежавшие в лес, отсиделись, почистили от страха панталоны и начали делать вылазки. Сперва робкие, но с каждым разом все более беспокоящие. По нашим расчетам, их там было сотни две, не меньше. Все обученные, с оружием. Они появлялись в сумерках, как тени, а исчезали всегда до рассвета. Это была их земля, они знали ее лучше, чем мы — собственные седла, и они не тратили времени на то, чтобы строиться во взводные колонны и маршировать под барабаны на наши пушки. Начали пропадать часовые, дозорные. Всегда по ночам, и почти всегда бесшумно. В цепи охранения на околице горели костры, но они обходили их или делали наскок там, где наших людей было меньше всего. Они хитрые бестии, эти французы… Выйдешь утром прогуляться на окраину и находишь двух-трех солдат, прибитых к ближайшей сосенке деревянными клиньями. Потроха вырезаны, глаз нет, а то и в рот что-то засунуто… Не буду портить аппетит.

Про аппетит можно было и не волноваться: Петер глядел в сторону, и лицо у него было пустое, как поверхность озера в безветренный день.

— Они налетали небольшими отрядами, иногда стреляли, но чаще подбирались вплотную и выскакивали из-под земли. Если мы успевали заметить переполох в охранении, к нашему подходу там уже не оставалось ничего, кроме трупов. В лучшем случае мы находили их просто так — в земле, со вспоротыми животами и перерезанными шеями. Про худший я уже говорил. Они не воевали против нас, они методично вырезали заразу, захватившую часть их земли. Мы чувствовали их злость. Не подумай, в этом не было ничего магильерского, то было другое. Их злоба висела над нами, как невидимая туча, которая не заслоняет солнца, но полнит душный воздух сполохами вроде искр. И искры эти жгли, готовясь вот-вот превратиться в самый настоящий пожар. Из деревеньки ночами уходили жители, шли в лес и тоже брали в руки оружие. Из других частей, расквартированных в соседних деревнях, нам докладывали о том же. Селяне, это глупое мясо войны, безмолвное, несмышленое, ленивое мясо, покорное, как пасущийся скот… они тоже начали действовать. Тебе неинтересно?

Петер вздрогнул от обращенного к нему вопроса, но все же мотнул головой:

— Интересно.

— Это ответ на твой вчерашний вопрос. Будь готов к тому, что смертоед может ответить. В общем, лето выдалось до крайности жарким, чего таить. Мы пытались что-то делать, но нас было слишком мало, да и делать ничего толком мы не могли. Несколько раз пытались прочесывать лес, но ублюдки были слишком осторожны, чтобы сидеть у нас под носом, они отходили далеко, дальше, чем мы могли двигаться сами, заводили нас в засады и топи. Именно там я научился так улыбаться, — я повернулся к нему левой стороной лица, хотя знал, что каждая линия моих рубцов известна Петеру, как морщины на собственных ладонях. — Удар пехотной палицы с железными скобами. Наш полковой лебенсмейстер говорил, что скорее поставил бы сто крон на то, что петух поднимется на Луну, чем на то, что ему удастся собрать мою голову в одно целое. Остальные гибли, калечились, зверели…

Я слышал, в Индии так ловят тигров — роют глубокую яму, в дно которой втыкают острые колья, сверху маскируют ее и заманивают в нее тигров. Тигр падает, но чаще всего выживает. Даже пронзенный в нескольких местах насквозь, он слишком живуч, чтобы умереть сразу — и тогда охота превращается в изматывающую травлю. К тигру нельзя подойти, потому что неосторожно сунувшегося под лапу он одним ударом превратит в истекающую кровью лепешку. Его тычут копьями, кидают в него камни, со всех сторон сразу, бывает, что и несколько часов подряд. Тигр звереет от боли и ярости, рвет собственное тело в клочья, пытается дотянуться до обидчика… Обычно до того времени, пока кто-нибудь ловкий не зайдет сзади и не добьет его сильным метким ударом. Я читал про такую охоту в венских журналах, быть может, они и врали, но мне так не показалось. У нас было что-то похожее, мне кажется. Этим тигром были мы — запертые в деревне, придавленные этой проклятой ненавистью, прущей со всех сторон, шипящей в воздухе, чернеющей в сумерках.

Селяне помогали «лесным», как могли, давали провизию, оружие, проводников. Нас же они заводили в болота и бурелом, давали павшую от болезней скотину и воду с толченым стеклом. Они ненавидели нас так сильно, что мне казалось, будто соломенные крыши в любой момент могут вспыхнуть от этой ненависти, столько в ней было жара. Мы начали вешать их, сперва по одному-двум в неделю, потом по пятерке за каждого погибшего имперского солдата. Но мы были тигром, размахивающим когтями в воздухе. И чем громче был рык, тем больше людей выжидало минуты для завершающего удара.

Подкреплений не было, приказов тоже, пошел слух, что нас будут морить здесь до самой зимы. Исчезали дозорные, исчезали спящие в избах солдаты, исчезали ушедшие в лес и даже вышедшие на дорогу в сумерках. Время от времени французам удавалось вырезать сразу целые отряды, когда те шли на помывку к реке. В отместку фойрмейстеры обычно сжигали заживо пару десятков местных, но толку от этого не было никакого. Сполохи были все ближе, и под конец мы целыми днями сидели взаперти, боясь высунуться даже на улицу. Мерзко, верно?

— Да, господин тоттмейстер.

— Ты не видел, не чувствовал!.. — я бесцельно сжал руку в кулак, понимая, что тщетно передать мальчишке, не вдыхавшему запах сгоревшего пороха, все то, что видел я, и что сохранилось в моей памяти лучше, чем багровые и бледные шрамы на моем лице. — Я помню это время, долгое и муторное, как приступ лихорадки. Мы посылали к ним мертвецов — я и мои товарищи — но от этого не было толку. Французов уже не пугали мертвецы с их зияющими ранами, а больше мы напугать их ничем не могли. Мы можем распоряжаться лишь тем, что смерть благосклонно оставила нам после своего пиршества, так повелось. Но однажды я нашел выход. И с тех пор меня в полку стали звать за глаза Шутником.

— Какой? — очень тихо спросил Петер. Он все-таки смотрел на меня. — Какой выход?

— Не помню, как это пришло мне в голову. Может, я был пьян, хоть и вряд ли — еще месяц после памятного удара моя голова трещала, как головешка в печи. Так что был в своем уме, насколько это позволительно смертоеду, — я негромко рассмеялся. — Я поднял человек десять из числа «лесных», их трупы по обыкновению насаживали на колья ради, как говорил господин хауптман, поучительного примера с целью надлежащего отношения. Они все были в мундирах, старых, висящих лохмотьями. Большую часть прилично порубили в схватке, такие мертвецы не годятся толком даже для рукопашной. Я дождался ночи и отправил их в лес.

Ночь выдалась лунная, как сейчас помню, луна была похожа на огромный постный блин без масла, застывший посреди неба. Мои мертвецы промаршировали до опушки, потом разбились на пары и принялись танцевать. Дикое зрелище, признаться. В полной тишине, освещенные лишь луной, они беззвучно кружились в танце, ведя друг-друга, изысканно и элегантно, как на балу. Они танцевали кадриль, полонез и всё, что я мог припомнить, а я не большой знаток по части нынешних танцев… Безумный танец мертвецов в ночном лесу, от которого у случайных зрителей от ужаса замерзали глаза. Из рассеченных животов вываливались внутренности, но никто этого не замечал, два десятка ног слаженно выполняли па, точно под ногами у них был не гнилостный мох, залитый несвежей кровью, а вощеный паркет бального зала. Они танцевали без усталости, не сбиваясь с ритма, не замечая ничего вокруг. Это было похоже на механический орган, играющий без помощи человека, — много сложных движений, но ни в одном из них нет человеческого прикосновения. Гладко, бездушно и слаженно. Дьявольский это был танец, малыш. Мертвецы танцевали полночи напролет, а потом я свалился с ног сам, чуть не доведя свою голову до настоящей горячки. Мозги мои после ранения еще были не в форме, и это усилие чуть их не убило.

Два или три дня я провалялся в койке, меня жутко рвало, я был слаб, как умирающий от старости кот под забором. Но когда товарищи, наконец, привели меня в чувство, выяснилось, что на некоторых танец мертвецов сказался еще хуже. Нападения с той ночи не полностью прекратились, но утратили ярость совершенно. Французы уже без охоты направлялись в сторону деревни и не спешили лезть в драку. Возможно, кроме злости у них появилось еще что-то. Возможно, они представляли самих себя — с черными провалами вместо глаз, с торчащими из-под кожи костями, танцующих в полной тишине при лунном свете… Это был тот самый поучительный пример, которого мы добивались месяца три. Господин оберег, услышав о проявленной мной смекалке, распорядился произвести меня в обер-тоттмейстеры второй категории, однако рекомендовал в дальнейшем не использовать этот прием без нужды. Он тоже был человеком с воображением. А в нашем полку с тех пор у меня появилась кличка Шутник, хотя время от времени меня называли и Танцмейстером. Думаю, Шутник просто удобнее и короче.

— Я бы не хотел это увидеть, — заметил Петер, когда стало ясно, что история закончена и продолжать я не намерен. — Не люблю мертвецов.

Я позволил себе еще одну усмешку:

— Если верить романам, нет ничего страшнее любви без взаимности. Ты же от нее совершенно застрахован, ведь мертвецы тоже тебя не любят. Ни тебя, ни кого-нибудь еще.

— А ваш слуга?

— Кто? — я не сразу понял, о ком он. — А, Арнольд?

— Да. Он тоже не любил?

Я не выдержал и рассмеялся:

— Мертвец — это мертвец, дорогой мой. Если он ходит, выполняет осмысленные действия и издали схож с человеком, это не значит, что ему стоит приписывать и человеческие черты. На чувства способна собака, корова, допускаю даже — мышь или муха. Мертвеца же по части испытываемых им чувств можно сравнить разве что с булыжником. Он не страдает и не чувствует.

— Вы знаете это?

— Ничего на свете я не знаю лучше, чем это, — сказал я уже серьезно. — Мертвец — это вещь, как бы противно и гадко не было это осознавать. Способная чувствовать корова превращается в колбасу, от которой мы уже не ждем никаких чувств, мертвец же — не более, чем человекоподобная вещь, материя, уже не связанная духом, падаль, подчиненная магильерской силе. Арнольд не любил меня, как не мог любить никого с тех пор, как его сердце остановилось. Собственно, Арнольд покинул этот мир еще до того, как его тело стало моим спутником.

Я мог говорить до бесконечности. Слова выходили легко, точно округлые камешки, которые щелчком ногтя отправляешь в глубокую лужу, оставляя после себя не больше, чем круги на зыбкой и непостоянной водной поверхности. Я нес какую-то околесицу, не заботясь о том, есть ли в ней смысл, — про мертвецов, про чувства, про то, насколько иллюзорными бывают вещи, в которых до конца не разбираешься. Петер слушал без выражения, как слушал всё, что я обычно говорил. Иногда мне казалось, что смысл слов вообще ему незнаком, что речь для него — лишь причудливый хоровод слов, среди которых он хватает наугад то одно, то другое. Хватает рефлекторно, как кот накрывает лапой пробегающего таракана — не для того, чтобы усвоить, а лишь для того, чтобы задать свой обычный вопрос — до предела краткий, безэмоциональный и сухой.

— А люди?

— Что?

— Люди тоже не могут любить мертвецов?

Мне потребовалось некоторое время, чтобы убедиться, действительно ли он не шутит. Он не шутил. Просто сидел напротив меня, смотрел куда-то в сторону бесцветными, точно затуманенными глазами, елозил беззвучно вилкой по тарелке и ждал ответа. И мне вдруг подумалось: а не мертвец ли этот парень сам? Не умер ли и он в тот же день, когда скончалась его мать? Например, не выдержало сердце, — много ли надо мальчишке… А проходящий неподалеку тоттмейстер шутки ли ради или для чего-нибудь еще поднял его тело, придал осмысленное выражение его мертвому лицу, да и оставил враз надоевшую игрушку… Тоттмейстерам присуще поведение, необъяснимое для прочих людей, как и шутки в странном стиле. И вот тело покойного Петера Блюмме покорно ходит за мной, терпеливо слушает, что я говорю, и иногда даже задает вопросы, открывая безвольный мертвый рот. А я сижу за одним столом с покойником, рехнувшийся стареющий смертоед, окончательно выживший из ума и переставший отличать мертвое от живого. Сижу и веду беседы с мертвым.

Петер поежился, и это рефлекторное движение, вызванное, надо полагать, опять же выражением моего лица, согнало отвратительное наваждение. Рядом со мной сидел живой человек, чересчур бледный, осунувшийся, но все же живой. Точно опасаясь повторения подобной галлюцинации, я прикрыл глаза, как делал всегда во время работы, и мысленно коснулся его. Прикосновение к мертвецу вызывает особенные чувства, не похожие на прикосновение к обычному предмету или человеческому телу. И врут авторы романов, утверждающие, что мертвое тело на ощупь холодное, липкое и твердое. При прикосновении к мертвецу чувства обретают другую категорию, ранее то ли сокрытую, то ли отсутствующую в человеческом восприятии. И ощущение это куда богаче скупого прикосновения пальцев, лживого непостоянного зрения или вечно неуверенного и непослушного обоняния. Прикосновение к мертвецу не вызывает мыслей о холоде или пустоте. В моем воображении всплывает образ сосуда причудливой формы, заполненного веществом, чья природа столь же непостижима и вечно чужда рассуждающему и теплому, вечно налитому жизнью и кровью человеческому мозгу. Лебенсмейстеры, исцеляющие потрепанную человеческую оболочку, видят ее составляющие, ее начало, весь этот ворох внутренностей и требухи, который, скрепляясь между собой, образует такое непостижимое и странное существо, как мыслящий человек. Они обращаются к жизни и чувствуют жизнь в токе кипящей от боли крови, в желтой рванине селезенки или багрово-черном трепещущем лоскуте сердца. Тоттмейстеры лишены подобного удовольствия, и материи, к которым они обращаются, слишком невозможны чтобы их можно было ощутить, назвать или определить. Жизнь не может обращаться к смерти, как солнце не может заглядывать в ночь, а дар тоттмейстера, самый отвратительный из всех магильерских даров, все же является дополнением к дышащей человеческой оболочке.

Петер Блюмме был жив, и хоть его жизнь пока не доставила мне ничего, кроме хлопот, я почувствовал некоторое удовлетворение от того, что нахожусь не в одиночестве.

— Нельзя любить мертвеца сильнее, чем удобную шляпу или привычную шпагу, — сказал я, — большего они не заслуживают и, на наше счастье, на большее и не претендуют.

Он недоверчиво взглянул на меня. Всего несколько дней знакомства с настоящим тоттмейстером дали ему многое, но некоторым моим словам он, кажется, не верил. Это не вызывало во мне удивления; пожалуй, я испытывал бы сходное чувство, встреть меня на лесной тропе волк и начни уверять человеческим голосом в том, что овцы да зайцы — его лучшие друзья. Тоттмейстеру же, видимо, положено любить мертвецов, испытывать удовольствия от их общества и совершать прочие глупейшие поступки.

Ничего такого я не стал говорить Петеру, а вместо этого сказал:

— Но я видел как-то человека, чьи чувства к мертвецу определенно были сильнее чувств к удобной шляпе.

— Как его звали? — с готовностью спросил Петер.

— Кажется, все мои истории начинаются одинаково… Нет, имени его говорить не буду. И нет, я его не забыл. Это случилось уже тут, в Альтштадте, несколько лет назад, а память у меня еще не так отсырела.

— Орден?

Он был достаточно сообразителен для пятнадцатилетнего мальчишки.

— От этой истории Ордену был не Бог весть какой ущерб, но нас все же обязали не разглашать ее деталей и не упоминать имен. Но так как живых людей привычно называть по имени, предположим, что звали его Виктором. Он был тоттмейстером, конечно. Нет ничего странного в том, что все мои истории касаются тоттмейстеров, потому что именно на них приходится наибольшее количество моих приятелей, сослуживцев и просто знакомых. Виктор был бароном, что нечасто случается с нашим братом, причем бароном урожденным и принадлежащим к более чем известному в этих землях роду. Его предки бились бок о бок с императором, принимали его подарки, завоевывали земли на севере, юге, востоке и западе, в общем, при произнесении его имени вслух считалось приличным несколько секунд хранить почтительное молчание. При нынешнем императоре некоторые милости были позабыты, отношения с императорским двором стали несколько прохладными, однако же положение барона было незыблемее, чем стены Ватикана. Когда родился Виктор, его судьба была предопределена, как обычно и бывает. Лучшие учителя со всех концов Империи, лучшие книги в библиотеке, лучшие собеседники доя разговора. Жалеть что-либо для молодого барона было немыслимо. И он рос, набираясь знаний, сил и мужества за стенами баронского замка. Однако беде иногда нет нужды штурмовать стены. На двенадцатом или тринадцатом году жизни выяснилось, что в крови молодого барона присутствует нечто, что не вкладывалось его благороднейшими без всяких сомнений родителями, равно как и предками, среди которых преобладали люди самого достойнейшего и благонадежного происхождения. Да, он оказался тоттмейстером.

— Так бывает?

— Да ведь я и рассказываю, баранья твоя голова… Конечно, если в благородном роду рождается магильер, это не самый хороший признак, поскольку считается, что любое магильерство есть испытание Господне, ниспосланное за прошедшие или будущие грехи. Некоторые же фамилии с грехами не ассоциируются, что не мешало мне, впрочем, знать несколько магильеров весьма знатного рода и положения… Ну да к черту их. Рождение тоттмейстера в такой семье — ужас. И не потому что оно бросает тень на честь рода. Любой выявленный магильер, не достигший совершеннолетия, отдается на воспитание в магильерские казармы Его Величества, в которых проводит, обыкновенно, не менее десяти лет. Все это время он не может видеться с родными, как и вообще с посторонними.

Да, магильерская служба может быть похлеще солдатской, парень. Магильер может служить лишь императору — и никому больше. Если магильерский дар открывается слишком поздно, его неудачливого обладателя отправляют в императорские застенки или в укромные казармы соответствующего Ордена, более похожие на тюрьму. Всякий дар должен быть подконтролен, и в этом нет ничего удивительного. Те, кто намеренно скрывает свои способности, кончает обычно еще более скверно. Такого, как сознательного врага веры и императора, обыкновенно судят и казнят, о чем ты наверняка знаешь и сам. Человек, способный искрой сжечь целую толпу, превратить в пыль каменную стену или раздвинуть море наподобие Моисея, есть опасный колдун и враг человека, если его дар не поставлен на императорскую службу. Тогда уж он — господин магильер, имеет денежное довольствие до самой смерти, обеспечен работой и мундиром, — я похлопал по эполетам. — Поэтому если среди людей благородного происхождения и случается магильерская кровь, такие случаи принято скрывать.

С Виктором получилась плохая штука. Возможно, его способности так и остались бы неизвестны и он рос бы не имперским магильером, а колдуном, пусть и с баронским гербом на щите, но известно о них стало слишком многим, чтобы случай можно было замять. Я уже рассказывал, что проявления магильерского дара зачастую носят самый причудливый характер. Случаются они по обыкновению к моменту перерождения ребенка в мужчину, это… в общем, ты уже через это прошел пару лет назад. Лебенсмейстеры говорят, что в этом возрасте наше тело ощущает множество изменений, а кровь магильера, если она присутствует в теле, дает о себе знать. Сын кузнеца вдруг превращает наковальню в лепешку, или беспризорник сжигает без огнива поймавшего его жандарма, а какой-нибудь гимназист вдруг поднимает в воздух два десятка парт. Это неконтролируемые сполохи той силы, которые при должном внимании и таланте можно превратить в настоящий дар, подчиненный рассудку.

Петеру явно хотелось задать вопрос, но он терпеливо ждал, пока я снимал с плиты кофейник и наполнял свою чашку. Я поглядывал на него исподтишка и не без злорадства: проняло, наконец.

— Случилось так, что Виктор присутствовал со своими высокородными родственниками на казни. Несмотря на то, что судачат, такого рода зрелища устраиваются нечасто, и присутствовать на них скорее неприятная обязанность, чем интересное зрелище. Исключений делать не принято, а Виктор уже готовился вступить во взрослую жизнь… В тот день, однако же, зрелище удалось на славу. Когда палач воткнул раскаленные иглы в грудь приговоренному, мало кто обратил внимание на то, как побледнел маленький барон. В такие моменты на детей мало кто смотрит. Да и подобного рода зрелище в таком возрасте вполне может привести к глубокому обмороку. Палач не спеша раздробил своей жертве руки, ноги, бедра. Он был, надо думать, специалистом в своем деле и умел завершать программу аккуратно и вовремя.

Однако же вскоре он заметил, что предусмотренную программу придется изменить, поскольку она определенно нарушена. Как правило, на этом моменте жертва тихо умирает, не выдержав боли и потери большого количества крови, не говоря уже об иглах в груди. Человек же, в тот вечер ступивший на эшафот, продолжал дергаться, при этом пребывая словно в забытье, — глаза у него закатились, зубы сжались в спазме, все члены тела дрожали, как при жестокой лихорадке. Палач, торопясь закончить дело, вонзил в сердце приговоренному длинный тонкий стилет. Такие специальные стилеты есть обычно у каждого палача, они носят их за голенищем или же в рукаве — на тот случай, если придется в короткий срок закончить свою работу. Но приговоренный, этот бедняга с разбитыми членами, окровавленный, истыканный иглами, больше похожий на медузу, чем на человека, продолжал биться в загадочном припадке, даже и не думая умирать. Толпа зашумела, в палача полетели яблоки и обломки камней. В этом нет ничего странного, такие казни — своего рода публичный театр для горожан, заменяющий им многие виды иных развлечений. И выступающий на его подмостках палач так же способен вызвать негодование зрителя, как оступившийся актер или фальшивящая скрипка.

И тут случилось такое, что примолкла даже толпа. Нечеловеческим усилием изувеченного тела несчастный освободился от оков, кости его затрещали и лопнули, потому что он оторвал кисти собственных рук, сжатых стальными кандалами. Он шел, ничего не видя, спотыкаясь, запрокинув голову, окропляя все вокруг собственной кровью, которой было так много, что в толпе поднялся уже настоящий визг. Палач, хоть и слыл знатоком своего дела, растерялся и застыл статуей, не выпустив из руки бесполезного уже стилета. И подошедший живой мертвец — а то, что человек, стоявший на подмостках, мертв, видели уже все — вцепился в него остатками рук и в мгновение ока перегрыз горло. Только тогда императорская стража подскочила к сумасшедшему покойнику и длинными фальшионами превратила его тело в такую мешанину, что воскресить ее не смог бы уже и Господь Иисус Христос.

Молодой наследник барон, до тех пор заледеневший у всех на виду, вдруг страшно закричал и лишился чувств. И несмотря на то, что многие присутствующие глазели на происходившее с палачом, нашлись и те, кто видел Виктора. Говорят, пока живой мертвец совершал свою страшную месть, у молодого барона изо рта шла пена, как у бешеной собаки, а глаза выглядели совершенно нечеловеческим образом. Послали за врачами, а заодно и в Орден. Результат был неутешителен даже при всей своей очевидности: в жилах молодого барона и в самом деле текла проклятая кровь некроманта. Поделать что-то с этим было уже невозможно, и отец-барон, скрипя зубами, отослал своего отпрыска в казармы Ордена, смирившись с его утратой.

Уловив паузу — я в этот момент как раз подносил к губам чашку — Петер не выдержал:

— Господин тоттмейстер, а женщины магильерами бывают?

Вопрос был неуместен, но я вспомнил, сколько сам задавал глупейших вопросов до того, как обрел возможность получать ответы из первых уст.

— Нет, — сказал я кратко. — Не бывают. Несмотря на все россказни про ведьм и знахарок, пока во всей Империи не было выявлено ни одной такой. Сплетни и чепуха, как правило. Хотя где-то в Шотландии, я слышал, были близнецы, брат с сестрой, которые оба были магильерами… Не путай меня!

— Про Виктора… — сказал он уже шепотом. Видно было, что эта история зацепила его сильнее всех предыдущих. Может, ему, несчастному мальчишке, представлялось, как человек его возраста обретает власть, о которой даже мечтать не может обычный человек, власть над окружающим миром и его составляющими — водой, ветром, огнем, самой жизнью, наконец… Наверно, стоило бы рассказать ему что-нибудь о буднях в казарме или опять про войну, тогда, наверно, эти огоньки в глазах хоть немного поутихнут, но, посмотрев ему в лицо еще раз, я не нашелся, что сказать, и вынужден был продолжить рассказ.

— Против всех опасений из Виктора получился отличный тоттмейстер. Он не был ни заносчив, ни чванлив, ни скареден, словом, его воспитание в баронском замке если и наложило на него отпечаток, то наилучшего характера — Виктор всегда был сдержан, воспитан, учтив. Его часто ставили нам в пример, но и это не заставляло его гордиться собой. Он, без сомнения, чувствовал себя одним из нас и не делал скидки на кровь, которая в его жилах носила голубой оттенок.

Потом мы были вместе во Франции. Конечно, это уже был совершенно другой Виктор. Не узкий неуклюжий подросток, нескладный в движениях и вечно сутулый, а настоящий Его Императорского Величества магильер. Он необычайно раздался, но сохранил тонкую талию, укрепленную прекрасной осанкой, завел пышные усы и вообще превратился в необычайно располагающего к себе человека. Я умолчал о том, что поколения знатных предков, видимо наблюдавшие за его рождением, не оставили его без своей милости: у Виктора были те самые черты лица, которые принято отчего-то называть породистыми, хотя в них нет ничего от тех карикатурных и напыщенных черт, что присущи дорогим рысакам и породистым гончим. Напротив, каждая его черта дышала естественностью и какой-то природной благородностью, которая практически нигде не встречается. Он был удивительным человеком, причем каждый из тех, с кем ему довелось служить за два десятка лет, повторил бы слово в слово за мной, разве что добавил бы хвалебных эпитетов, так как Виктор, без сомнения, имел на них полное право. Он всегда был спокоен, сдержан, рассудителен, но это не означало замкнутости, напротив. «Умеете вы людей завести, — сказал как-то ему оберст с усмешкой. — В вашем присутствии, сдается, можно папиросы без огня прикуривать. Уж не скрытый ли вы фойрмейстер?..». Он и был таким. Душа компании — это про него. Его присутствие ощущалось на расстоянии, неоспоримый факт. Словом, скопище добродетелей, среди которых никому неизвестным образом появилось искусство тоттмейстера.

В своем деле он не блистал, но показывал более чем достойные результаты. Если во Франции ему и было тяжело, он никогда не считал нужным это демонстрировать. У него не было прислуги, ему, как и нам, приходилось иной раз спать в канаве, залитой жидкой грязью, или мерзнуть на ледяном ветру, дрожа в скверном тонком мундире. Вместе с нами он поднимал в бой мертвецов и, случалось, сам шел в штыковую. Трижды он был ранен, но ни разу не оставлял своей части. Французской пулей ему раздробило ногу, но он и тогда не уехал, предпочел уюту баронского замка и ухищрениям фамильного повара гнилой барак с клочьями прошлогоднего сена и жидкую похлебку на бараньих костях. Под Майнцем он спас мою голову, которую французам не удалось расколоть годом раньше. Наш конный разъезд вывернул прямо на батарею французской артиллерии, заплутав в густом подлеске. Первым же залпом разворотило животы нескольким лошадям, двое или трое из наших рухнули, как подкошенные. Картечь в упор — это страшная штука. Сердце зудит в груди, как крошечная заноза, и перед глазами постоянно стоят собственные внутренности, вывернутые дымящейся кучей в свежий, вспаханный лошадиными копытами снег. Третьим или четвертым залпом лошадь подо мной убило шальной картечиной, я свалился кубарем вниз, от удара ошалев и потеряв представление об окружающем. Вдобавок в боку засело несколько небольших картечин, так что снег подо мной быстро стал красным. Подоспевшие французские пикинеры нанизали бы меня, как жука на булавку, но Виктор схватил меня за ворот и, тряхнув как котенка, забросил на собственную лошадь. Наш отряд стал отступать наугад к нашим позициям, но мы то и дело вязли в снегу, запутавшись в незнакомом нам участке, а сзади уже слышался топот коней французских улан. Виктор поднял наших собственных павших лошадей и отправил их навстречу преследователям. Бедные животные, служившие нам при жизни, помогли и после смерти — они врезались во вражеских всадников на полном скаку, и те летели на землю, ломая себе спины и ноги. Пока лягушатники бились с мертвыми животными, Виктор вывел нас к своим. Многие из нашего полка были обязаны ему жизнью, но долг этот, не оплаченный с нашей стороны, ничуть его не тяготил.

Когда по весне мы форсировали Рейн, именно он придумал поднять из реки всю мертвую рыбу, с тем, чтобы навести импровизированный мост, позволивший нам оказаться на другом берегу быстрее, чем за час. Удивительный человек, и я буду это повторять столько раз, сколько раз буду рассказывать о бароне Викторе.

— А кого он любил? — спросил Петер, дождавшись очередной паузы.

— Я и позабыл, что начинал с любви, — я потрепал его по волосам, но он лишь вжал голову в плечи, точно моя рука была холодна, как надгробная плита. — С любви к мертвецам, верно? Я уже немолод, как видишь, люблю вспомнить былое…

При всех своих достоинствах Виктор все же не собирался посвятить себя службе без остатка. И хоть он был образцовым магильером, работа тоттмейстера исподволь угнетала его. Он был человеком, слепленным из другого теста, пусть даже ему мало удалось отведать баронской жизни. Он был человеком положения, которому нужны приемы, визиты, весенние охоты, балы, кадриль и все прочее. Будь у тебя терпение самого Соломона, ты и то не сможешь всю жизнь глотать грязь и носить мундир.

Виктор отправил прошение об увольнении его с императорской службы. Прошение это было отправлено в тот день, когда наш полк вступил в Париж, и ни одним днем раньше! И я слишком хорошо его знал, чтобы думать, что он надеется на благодушное настроение Его Величества в связи с окончанием французской кампании. Прошение было милостиво удовлетворено императором, и Виктор, тем самым, стал дважды исключением — он был единственным в истории Империи бароном, ставшим тоттмейстером, и единственным же тоттмейстером, снявшим с себя магильерский мундир.

Он зажил на широкую ногу, но совершенно без мотовства, хотя привычки у него были широки. Отец его к тому моменту уже преставился, капитал был изрядный, так что штатская жизнь сулила ему все возможные блага. Иногда мы с приятелями заезжали к нему — у Виктора было роскошное имение с фонтанами недалеко от города, а своим старым сослуживцам он всегда был искренне рад. Курил, бывало, с гостями трубки до самого рассвета, вспоминая совместные походы… Однако он был все еще холост, чему многие удивлялись. Человек с его положением, внешностью и капиталом может рассчитывать обрести семью быстрее, чем отобедать в трактире, а уж в случае Виктора все невесты Альтштадта были в его полном распоряжении, уверяю. Он же утверждал, что молод для степенной семейной жизни, и посмеивался сам над собой.

Когда он все-таки женился, это было удивительной новостью для всех нас. Женился он не на баронессе или графине, как ожидалось, а на дочери какого-то мелкого дворянина, что казалось постороннему человеку чертовски странной партией. Мы же знали Виктора и понимали, что раз он нашел что-то в этой девушке, дело уж точно не в партии и не в деньгах. А звали ее Агнесс.

Я взял чашку, но кофе, конечно, давно остыл. Зачем-то я стал вглядываться в черную жидкость, похожую на бархат южной ночи и пахнущую так, как может пахнуть только хороший кофе — немного терпким запахом уюта и умиротворения. Петер терпеливо ждал.

— Она была симпатичной, эта девушка. Никто, пожалуй, не назвал бы ее красавицей, но про нее определенно можно было сказать, что она хороша, весьма мило держит себя и производит приятное впечатление. Не знаю, где Виктор нашел ее, он рассказывал об их встрече, но я, конечно, не помню романтических подробностей. Все мы видели, что барон счастлив. Когда он был в обществе своей жены, даже глаза его делались другими. Любил он ее жутко. Наверно, с таким неистовством любят только в водевилях. Потакал всем ее капризам, — впрочем, и капризы у нее были весьма милы, — баловал, совершал в угоду ей множество безрассудных поступков. И это он-то, герой войны, красавец-барон!..

Я бывал у них в поместье, но куда реже прочих. Не потому, что Виктор, покончив с холостой жизнью, стал не так горячо ценить нашу дружбу, это уж ничуть, просто мне казалось, что их счастью не требуются свидетели. Если два человека счастливы друг с другом настолько, что вокруг них словно свечение пылает, поневоле чувствуешь себя нарушителем их единения, точно уже замешан в посягательстве. А красиво у них там было… Шумят фонтаны, сирень цветет, Виктор с его вечной улыбкой развалится где-нибудь на веранде в кресле и покуривает трубочку; кольца пускает… Если я вдруг принимался рассказывать что-то про службу или вспоминал одну из забавных историй тех времен, когда мы оба носили мундиры, он щурился, как на солнце, прятал в усах ухмылку, а потом вдруг хлопал меня по спине со словами: «Ну как же ты, Курт, до выдумок горазд! Завязывай языком чесать, к ужину дело. Давай, что ли, вина с тобой выпьем!». Она знала о его прошлом, но, видимо, не попрекала им, да и держалась с ним запросто, без всякого испуга. В Ордене есть поговорка — «Женатый тоттмейстер встречается не чаще, чем покойник, умерший от майского ветра, а женатый счастливо — от голубиного зевка». Виктор в третий раз стал исключением.

— Он умер? — вдруг спросил Петер, против обыкновения не дождавшись паузы.

— Отчего это ты так сказал? — опешил я.

— У вас… все истории такие, — пробормотал он, почему-то с виноватым видом.

— Это какие же?

— Ну умрет кто-то… Или убьют.

— Вот что… Ну так и я не хлеб пеку. А про любовь к мертвецам ты и вовсе первым начал.

— Так он умер?

— В конце концов, да. Но там была долгая история… Рассказывать?

Он кивнул.

— Не могу сказать, что я был ему другом, слишком непохожи мы были, но каждый из нас испытывал удовольствие от нечастого нашего общения, случавшегося по разу-два в год, когда я выбирался из города. Я думал, так дальше и будет. Мои визиты в имение, усаженное сиренью, это вот похлопывание по спине, прочее… Но осенью Агнесс заболела. Жар, затрудненное дыхание, боли. Слегла в два дня, и состояние было очень тяжелое. Кто-то из лебенсмейстеров говорил — тиф… Тогда он не был редкостью даже в городе.

Я видел Виктора в те дни, он приехал в Альтштадт по какому-то неотложному делу, мы встретились случайно там, где оба не предполагали. Он сильно осунулся, похудел, глядел на окружающих, как пьяный воробей, и глаза у него были большие, дергающиеся, с чернотой. Разговор не клеился, мне казалось, что он не слышит меня, да и, по совести, говорить мне было нечего. Все-таки я был тоттмейстером, а тоттмейстер — это не тот человек, которого позовешь к умирающему. Сам Виктор, ощутив давно позабытый им запах близкой смерти, запах, который каждый из нас ощущает стократ сильнее, чем обычный человек смрад разлагающейся туши под носом, вел себя странно и непривычно для нас. Под конец он зажил отшельником в своем поместье, отменил все визиты, даже лебенсмейстеров, сам никуда не выезжал и связи ни с кем не поддерживал. Гадкое дело — тиф… Поговаривали, он и сам слег от него, подхватив от жены, такое не редкость.

Месяц или два от них не было вестей. Я не мог заставить себя навестить их, потому что не знал, кто меня встретит. Кто-то из сослуживцев проезжал мимо и сообщил, что поместье находится в запустении, почти вся прислуга, — было ее там душ двадцать, — получила расчет, а молодой барон с супругой не показываются снаружи уже очень давно. Фонтаны умолкли, поскольку чистить их было уже некому, а сирень, сбросив цвет, стояла сухим призраком, точно искаженным эхом отголоском царившей здесь когда-то радости. Если кто-то, набравшись храбрости, вызывал Виктора через люфтмейстера, тот отзывался, но говорил всегда глухо, неохотно и даже человек предельно нетактичный едва ли мог вести с ним разговор.

«Он жив, — сказал как-то Макс, когда мы в узком кругу обсуждали, что же сделалось с нашим прежним другом, — а остальное нас не касается. И не будем верить в худшее». Я тогда неловко спросил: «Ты думаешь, он тоже может погибнуть?», а Макс нахмурился и буркнул: «Это не худшее». Тогда я его не понял. Может, мне самому очень хотелось не понять, хотя что-то подспудно давило уже тогда. Я помнил ясную улыбку прежнего Виктора и не мог представить, что значит «худшее» для человека, перед которым, казалось, бессильна сама смерть. А узнал это следующей же весной.

Вдруг пронесся слух, что барон Виктор с супругой живы, здоровы и скоро, возможно, даже нанесут кому-то визит. Слухи утверждали, что они оба переболели тифом, но — благодарение Господу Богу и лебенсмейстерам, встали на ноги. Эта новость необычайно нас обрадовала, даже Макс, приобретший кислый вид, воодушевился. Но только странности этим начинались, а не заканчивались. Виктор появлялся в городе, но изредка, визитов никому не делал, а в обществе супруги и подавно не показывался. Несколько раз их видели в баронском экипаже с гербами на боках, кому-то удалось даже разглядеть силуэт Агнессы. От приглашений они также воздерживались под различными предлогами, и даже те из нас, кто прежде гостил в поместье, почувствовали, что их намеренно держат на расстоянии.

Сам я Виктора увидел лишь единожды, опять же по случайности. Он поразил меня тем, что держался крайне спокойно, но если раньше спокойствие и хладнокровие барона были свойством его натуры, известными далеко за пределами нашего полка, то сейчас это было мертвенное спокойствие бездушного тела. Виктор мягко улыбался, что-то спрашивал, глядел приветливо, но меня не оставляло впечатление, что я говорю не с ним, а с существом, вылепленным по его образу и подобию из раскисшей глины. Он был, конечно, жив, но эта его жизнь тоже казалась бледным и бессмысленным подобием настоящей жизни, голой и сухой копией вроде той засохшей сирени.

— Он уже умер?

— Внутри него и вправду что-то умерло, но тело его еще было способно совершать действия без помощи тоттмейстера. И мы все слишком хорошо понимали, что происходит, хоть и отчаянно старались разыгрывать дураков друг перед другом. Селяне из окрестных деревень иногда видели Агнесс. Говорили, она выходит только в сумерках и в сопровождении Виктора, они медленно идут под руку, не глядя по сторонам, оба очень сосредоточенные, спокойные, медлительные в движениях. Если Виктора случайно спрашивали о супруге, он обычно отвечал, что зима выдалась тяжелой, и Агнесс, оправившись от тифа, все еще не окончательно вернула себе здоровье. Этого объяснения всегда хватало. Так тянулось месяца два, а может и три. И закончилось так, как и должно было.

Господин оберст вызвал нас — меня и еще четверых тоттмейстеров из «Фридхофа», все мы были сослуживцами по французской кампании и служили с Виктором. Он долго молчал, а потом сказал то, что нам было ясно и без слов: «Ступайте. Время закончилось. Прости нас, Господи, он сам знал, на что идет». Нас было пятеро, у каждого по пистолету. Когда я спросил господина оберста, что делать с Виктором, тот разозлился, вспылил, но вдруг обмяк и безвольно махнул рукой: «По обстоятельствам».

В последний раз мы были в усадьбе уже без приглашения. Она, и верно, казалась запущенной, точно оставленной человеком уже несколько лет. Ржавчина на воротах, колючие кусты бурьяна вместо аллей, и еще тот запах, который всегда возникает там, где никто уже не живет — какой-то хлебной, что ли, кислой плесени. Когда мы вошли в кабинет, Виктор сидел за столом и что-то читал. Кажется, это был роман. Нас он встретил без удивления. «Добрый день, господа, — сказал он с улыбкой. — Как славно, что вы зашли. Вина? Ну что ж… Надо думать, у вас есть дело к моей супруге. Подождите, она закончит туалет и скоро спустится». «В этом нет нужды», — ответил один из тех, кто пришел со мной. Трое остались в кабинете, молчаливые, как статуи, я с еще одним поднялись в комнаты Агнесс.

Петер затаил дыхание, и сам точно обмер. Он слушал напряженно, впившись обеими руками в столешницу и, видимо, даже не замечая этого. Я задумчиво вертел в руках чашку, на скатерти оставались тонкие мокрые окружности.

— Мы знали, что увидим, но когда мы открыли дверь, тоже застыли. Там пахло… Нет, я говорю не о запахе смерти, точнее, не о том запахе, который сопровождает превращение живой материи в бессловесную вещь. Смерти свойственен особый аромат. Здесь же царил запах разложения. Не смерти, а отвратительного гниения, заканчивающего после нее работу. Я уже говорил, что смерть — капризная дама, она не любит, чтобы кто-то возился с вещами, на которых лежит отпечаток ее руки, она прибирает за собой. Так вот, смрад стоял, как после сражения летним днем. Душный смрад, такой, что с порога звенит в голове… Зеркала, покрытые пылью. Истлевшие занавеси. И, конечно, там была она. В белом платье, с вуалью на лице, баронесса стояла у окна, неподвижная и сухая. Когда она шевельнулась, я с трудом подавил желание выскочить из комнаты. Но было уже поздно, мы знали, зачем пришли, знал это и Виктор. Я видел через вуаль, как шевельнулись ее губы. Они были неправильной формы, разложение тронуло их. «Закончим, господа, — сказала Агнесс нечеловеческим голосом, так, точно у нее вместо легких были прохудившиеся меха. — Хватит».

— И вы…

— Мы сделали то, что должны были. Ей не стоило показываться за воротами усадьбы, слухи и так кружили по всей округе, точно изголодавшиеся вороны. Она осталась там. Виктор пошел с нами без возражений, он не пытался сопротивляться, чего мы втайне ожидали, более того, на его лице временами снова возникала улыбка, но о чем она говорила, нам понять было уже не дано. Просто иногда он улыбался непонятно чему. В такие моменты его лицо становилось похожим на лицо того Виктора, которого мы все знали, но потом это сходство пропадало и более ни в чем не угадывалось. Отныне тот Виктор тоже был мертв.

Ты спрашивал, умер ли он? Да, умер. Он убил себя в одиночной камере Ордена, спокойно и хладнокровно, как делал все до этого. Просто разбил рукой собственную гортань и, несколько часов промучавшись, отправился туда, где каждому тоттмейстеру, наверно, отведен свой небольшой уголок. Или свой персональный круг ада. Но умер он гораздо раньше, я думаю…

Меня прервал стук в дверь. Резкий, отрывистый, он не походил на стук друга, решившего спозаранку нанести визит. Может, потому, что друзей у меня не было, особенно таких, которые по доброй воле явились бы с визитом. Мы с Петером переглянулись.

— Это не убийца, — сказал я развязано, чтобы его подбодрить. — По крайней мере, мне не хочется думать, что наш убийца настолько невоспитан, чтобы прерывать чужой завтрак.

— Господин Максимилиан? — предположил он.

— Вот еще. Старик Макс даже во время французской канонады дрых до полудня. Ну да будет гадать.

Я подошел к двери, машинально проверив, есть ли за ремнем пистолет. Этот уродливый железный перст уже не казался мне непривычным.

— Кто? — спросил я громко.

За дверью помешкали, слышно было неровное дыхание нескольких человек, потом кто-то отозвался басом:

— Полицай-президиум. Господин Корф, соблаговолите отпереть дверь.

Сердце сделало несколько быстрых напрасных ударов. Полицай-президиум? Домой? Вот так дело. Вспомнился вчерашний разговор с Кречмером. «Завтра он будет действовать». «Ты это имел в виду, Антон? По мою душу явятся жандармы? Ах, как скверно… Скверно, скверно, скверно, — билось где-то в груди сердце, с каждым ударом выбивая это глупейшее и уже бесполезное слово. — Скверно».

Я мог уйти еще вчера. Укрыться в казармах Ордена, куда ни один жандарм не сунет носа, или переждать несколько дней у Макса. Кречмер был серьезен, по-настоящему серьезен, а я его не послушал. Тоттмейстеры все сумасброды, каждому известно… Ах, скверно. Конечно, их там несколько. Здоровенные мордатые ребята в мундирах, при оружии и инструкциях. Каких? Есть ли смысл гадать? Сопроводить господина тоттмейстера Курта Корфа в полицай-президиум, а буде таковой господин попытается скрыться или окажет сопротивление, предпринять меры по его вразумлению. Фон Хаккль относится к тем людям, которые думают дважды перед тем, как принять решение.

Я думал, он не решится. Брать под стражу члена Ордена тоттмейстеров — дело серьезное, не торговку на рынке загрести. Я думал, он не посмеет. Ограничится каким-нибудь письменным уведомлением или даже поместит под домашний арест на время расследования. Но стук свидетельствовал о другом. Не будет послания и не будет домашнего ареста, а будет холодная сырость подвалов при полицай-президиуме, гниль смердящих коек и забранные толстейшей решеткой оконца под потолком. Будет кислый запах картошки и мочи, будет мерный топот чужих сапог в узком коридоре, эхо чьего-то судорожного кашля и шлепки карт по столу. И посреди этого будет сидеть Курт Корф, тоттмейстер, у которого в голове оказалось еще меньше мозгов, чем у тел, что ему приходилось поднимать. Слишком медлительный, слишком нерешительный, слишком опоздавший тоттмейстер.

— Открывайте! — повторил человек за дверью и в подтверждение своих слов несколько раз треснул по ней, от чего дверная коробка заскрипела, а засов тревожно звякнул. — Открывайте, господин Корф. Именем полицай-президиума и Его Императорского Величества!

«Третьего стука не будет, — понял я, — не дураки. Вынесут дверь в мгновение ока, и тогда уж все. Никаких прогулок по улицам с гордо поднятой головой в сопровождении жандармов: кандалы на руки, несколько оплеух — и волоком… Скверно».

Виктор фон Хаккль все сделал правильно. Если подозрение падает на одного тоттмейстера, надо брать его, прежде чем вся воронья стая Ордена прикроет своего. Быстро и решительно, пока никто не успел спохватиться. Он мог послать своих людей еще прежде, ночью, но, видимо, решил делать все по закону, напоказ.

Петер взял с лавки свой пистолет и вопросительно взглянул на меня. Скажи я ему то, что надо, — и он выстрелит, как только распахнется дверь. Может, это даст мне полминуты — пока ворвавшиеся в прихожую жандармы режут своими широкими палашами покорное мальчишечье тело.

— Слушай, — я схватил его за ворот и на всякий случай встряхнул. — Никакого сопротивления. Спрячь пистолет! Вечером у Макса, понял? Ты помнишь его адрес. Приходи, как стемнеет, но следи за спиной. Все!

Он хотел что-то спросить, но времени на разговор не было — за дверью топтались обутые в тяжелые сапоги ноги, и по тому, как скрипит земля на каблуках, было ясно, что терпение визитеров подходит к концу. Я положил руку на засов.

«Сразу бежать. Скорее всего, там их двое. Может, и трое, но это ничего не меняет. Первому, который у двери, сразу кулаком в зубы. Они такого не ждут. Думают, я стану тянуть время, возмущаться, угрожать Орденом, творить проклятия и все в таком же духе. В зубы — и бежать!» Пистолет я хотел было кинуть на пол, но, поколебавшись, передумал. Толку от него нет, не стрелять же и в самом деле по жандармам, но вдруг пригодится, хоть бы и пугнуть кого…

«А что потом? — спросил внутренний голос, заглушивший на короткое время звуки чужого дыхания и скрип сапогов. — Потом куда?»

«Потом к Максу, — ответил я, позволив руке пролежать на засове еще несколько длинных, послушно тянущихся секунд. — В Орден нельзя, на подходе меня, конечно же, будут ждать. Фон Хаккль и впрямь не дурак. К Максу. Он прикроет, а потом проведет. Спрячусь в Ордене, пока фон Хаккль будет пикироваться с оберстом, все это дело как-нибудь разъяснится».

За дверью кто-то набрал воздуха в грудь, вряд ли для того чтобы повторить предложение, скорее — садануть ногой по хлипкой двери. Я поспешно щелкнул засовом и распахнул дверь, впустив внутрь солнечный свет, облако душной пыли и запахи улицы.

Их было не двое. И не трое. Четверо. Четыре фигуры, замершие почти ровной шеренгой на моем пороге — высокие, перетянутые ремнями, со звенящими и бликующими палашами на боку. На троих из них было серое жандармское сукно, четвертый, стоящий чуть в стороне, носил синий магильерский мундир. Сердце сделало еще несколько быстрых гулких ударов, отчего дыхание в груди ненадолго сперло. Конечно, не тоттмейстер. И не штейнмейстер. И не вассермейстер. На бронзовой эмблеме золотились под солнцем стилизованные языки пламени, похожие на кривые дольки чеснока. Фойрмейстер.

— Соблаговолите проследовать с нами, — сказал один из жандармов, судя по голосу, тот самый, что разговаривал со мной через дверь. Это был плечистый, немолодой уже хауптман с седыми усами и внимательными серыми глазами. «Судя по двум орденам на груди, он тоже прошел через Французскую кампанию, а значит, — рассудил я, — не дурак подраться». Вряд ли он испытывает нежные чувства к тоттмейстерам. Фойрмейстер был мне незнаком — молодой, лет двадцати пяти, долговязый, с аккуратными усиками. На меня он глядел, не скрывая презрения, отчего тонкие губы немного кривились.

Если хочешь взять тоттмейстера, не стоит рассчитывать на одну только сталь. Сталь может подвести там, где магильеры плетут свои странные чары, и уж точно на нее мало надежды, если человек, которого тебе надо взять, якшается с мертвецами и сам похож на мертвеца. Фойрмейстер — другое дело. Ему достаточно щелкнуть пальцами, чтобы превратить человека в воющий, мечущийся из сторону в сторону горящий сверток, распространяющий вокруг себя гудящий оранжевый жар, запах паленого мяса и сгоревшей ткани. Я вспомнил треск, с которым занимались французские шеренги, которые фойрмейстеры подпустили поближе и сожгли в сотне шагов от редута. Треск, похожий на тот, что издает кошачья лапа, цепляя когтями тонкую ткань. Сперва тихий, на грани слышимости, он кажется порождением неба, каким-то приглушенным раскатистым громом, но мало кто в такой момент поднимает голову в попытке рассмотреть грозовые тучи. Потом мундиры вспыхивают и окутываются плотным черным дымом, а вслед за ними вспыхивают находящиеся внутри люди. И обезумевшая шеренга живых факелов, все еще сжимающих в горящих руках бесполезные ружья, еще несколько метров движется по инерции, дикое и жуткое зрелище. Кто-то кричит, и крик этот, крик сжигаемого заживо человека, еще способного мыслить и чувствовать, но не способного хоть что-то изменить в этом море разлившегося огня, тянется над землей, заставляя стискивать зубы и затыкать уши. Шеренга горящих людей, наконец, спотыкается, рассыпается, так, словно огромная огненная змея, махнув хвостом, вдруг обращается в рой тлеющих сполохов-светлячков. И запах, запах мяса и ткани. Кто-то падает сразу же и катается по земле, не понимая, что ничем не затушить магильерского пламени, уже пирующего во внутренностях и обращающего в серый прах недавно живую плоть. Кто-то продолжает бежать вперед и, случается, его из жалости добивает кто-нибудь из ружья — такие вздрагивают всем телом и беззвучно падают в траву, оранжевые языки огня, лижущие их кожу, накрывают неподвижную фигуру и, как падальщики над трупом, заканчивают свою работу, распространяя лишь треск и резкий запах.

Фойрмейстер смотрел на меня с презрением, но без интереса. Взгляд у него был невыразительный, почти равнодушный. Однако я знал, как быстро в этом взгляде могут заплясать синие и оранжевые искры.

— По какому делу я должен с вами проследовать? — спросил я, стараясь оставаться невозмутимым.

Хауптман немного расслабился, я видел это по его взгляду, — все шло именно так, как он и рассчитывал: задержанный готов возмутиться, но не испытывает никакого желания бежать или же оказывать сопротивление.

— Распоряжение господина полицай-гауптмана, — сообщил он, зачем-то ущипнув себя за ус, — касательно тройного убийства. Рекомендую проследовать за нами и обойтись без осложнений. У нас есть приказ доставить вас даже в случае сопротивления.

В этом я не сомневался. И конечно, у них был приказ сжечь меня на месте, если я совершу что-то, похожее на сопротивление. Ни к чему рисковать, когда имеешь дело с тоттмейстером.

— Давно мне не приходилось беседовать с господином полицай-гауптманом. Мне приятно будет с ним поговорить, особенно если компанию мне составят такие учтивые и вежливые господа. Однако не много ли вас?

Хауптман пожевал губами, точно пытаясь сообразить, дерзость ли это, которую стоит немедленно пресечь, или же задержанный просто ерепенится и, быть может, не стоит приступать сразу к исполнению приказа в буквальном смысле.

— Во избежание, — сказал он веско и ничуть не смущаясь. — Сами понимаете…

Я понимал это прекрасно, едва ли не лучше самого хауптмана.

— Вдвойне приятно встретить коллегу, — я сделал учтивый жест, но фойрмейстер лишь фыркнул, не считая нужным скрывать, как он относится к «коллеге». — Признаться, я плохо разбираюсь в эмблемах Ордена фойрмейстеров. Никак, полк «Функе»?

— «Брандштадт», — ответил он неохотно.

— Отлично. Не ваш ли полк штурмовал Мец в одна тысяча восемьсот третьем?

Он опять был вынужден кивнуть. Конечно, когда фойрмейстеры «Брандштадта» брали Мец, он сам вряд ли мог самостоятельно надевать штаны, но какая разница…

— Отлично, — повторил я с удовольствием, — просто отлично. Ей-Богу, мне даже лестно будет пройтись в такой компании. Если даже «Брандштадт»… Пожалуй, вы держите меня за слишком важную фигуру, господин хауптман.

— Вашу фигуру приказано сопроводить по известному вам адресу, господин Корф. И если указанная фигура сочтет возможным соблюдать тишину и не предпринимать никаких действий, которые могут быть мной расценены как сопротивление, данная прогулка закончится весьма скоро к нашему обоюдному удовольствию. Верно?

— Признаться, о сопротивлении я подумывал, но вижу, что это совершенно бессмысленная затея.

— И славно, — он даже улыбнулся, обнажив на мгновенье крепкие лошадиные зубы. — Тогда пойдемте. Можете захватить личные вещи. Оружие, находящееся при вас, необходимо сдать.

Это тоже было ожидаемо. Мой кацбальгер стоял в прихожей, прислоненный к стене, как позабытый всеми зонт. Жандармы сноровисто приняли его. Отстегивая кортик, я несколько помедлил — оскорбительно было бы шествовать в сопровождении жандармов, будучи лишенным даже такой малости, но потом, поразмыслив, лишь мысленно махнул рукой.

«О кортике ли тебе печалиться, тоттмейстер?»

— Следуйте за нами, — вежливо сказал хауптман, убедившись, что иного оружия при мне нет. — Идите в ногу и старайтесь избегать резких движений.

— Мне было бы неприятно, если б по мою душу прислали зеленых жандармов, — сказал я, будто не услышав его. — Но тут… Простите, а вам самому не доводилось бывать под Мецем в восемьсот третьем?

Вопрос был неуместен, а, пожалуй, и фамильярен, учитывая обстоятельства, но хауптман, убедившись в моей безопасности, несколько смягчился.

— Нет, — сказал он недовольным тоном. — Мы тогда были под Кольмаром.

— О, там была замечательнейшая история, тем более забавная, что с нами есть господин из «Брандштадта», а этот полк принимал в той истории самое живейшее участие. Ну, пойдемте, не стану вас нервировать, а кроме того, рассказывать иной раз приятней на ходу. Вы не возражаете?

— Нет.

— Отлично. Я надеюсь успеть рассказать по пути.

Мы двинулись вперед, при этом двое жандармов расположились шагах в пяти передо мной, хауптман шел по правую руку от меня, а фойрмейстер пристроился сзади. Видимо, этой компании не впервой было сопровождать господ, от которых можно ожидать фокусов, и не всегда приятных. Стоило бы мне побежать, как фойрмейстер сжег бы меня быстрее, чем стог сена, выставленный на просушку. Впрочем, возможно, у них имелись особенные инструкции на мой счет — фон Хаккль мог предусмотреть и это. Действительно, смерть тоттмейстера в городе посреди дня — дело нечастое, слишком много шума, пусть даже этот тоттмейстер прожженный убийца. Могут быть нелицеприятные споры между Орденами, да и оказавшийся между двух огней полицай-президиум тоже заработает не лучшую славу. Возможно, фойрмейстер лишь сожжет мне ноги. Это сложнее, чем сжечь человека за раз, но при должном умении тоже пустяк. Здесь мало поджечь одежду, это не остановит убегающего, а, пожалуй, еще и придаст ему прыти. Гореть должна плоть. Я побегу и успею сделать, должно быть, десятка два шагов, а потом… Я представил, как полоса боли вдруг проходит через мои колени, и там, где она опускается, из-под сукна рвутся багрово-черные крохотные языки пламени. Чернеют сухожилия, с сухим треском лопаются кости, плывет и медленно обгорает беззащитная кожа. И я катаюсь по мостовой, грызу камни, рычу от боли… Гадость какая. Нет, если мне нужен новый план побега, пора присмотреть способ, как обезопасить себя от магильера.

— Мец был неплохо подготовлен к обороне, там ждали удара с тех пор, как императорская армия вступила в Эльзас-Лотарингию. Большой город, крепкие стены, приличные запасы… Многие магильеры оказались под его стенами — «Фридхоф» и «Граб» от нашего Ордена, особые штурмовые полки «Роллштейн» и «Эрдруч» штейнмейстеров, печально известный после резни восемьсот первого года «Бодэн» вассермейстеров, «Брандштадт» почтенных фойрмейстеров и что-то около полуроты из лебенсмейстеров, кажется, «Атэм».

Прохожих на улице оказалось прилично: солнце уже стояло достаточно высоко, и город был оживлен. Навстречу нам шли горожане, но вокруг нашей небольшой группы словно высилась невидимая стена, никто не проходил даже близко. Возможно, лица жандармов, шедших впереди, были достаточно красноречивы. На меня и вовсе старались не смотреть, лишь единожды я услышал брошенное кем-то издалека: «Смотри, никак смертожора жандармы сцапали!..»

— Признаться, наши собственные усилия результата не возымели. Мертвец может идти на штурм вражеских батарей так, как никогда не пошел бы живой человек. Он может наступать, даже когда ему картечью перебьет ноги, а в грудь засунут французский полуметровый штык. Но сложно ожидать много толка от мертвецов, если надо взять приступом каменные стены. Покойники не умеют летать, увы.

— А я слышал, что Страсбург в свое время осадили полчища дохлого воронья, — буркнул хауптман, не глядя в мою сторону. Судя по всему, он не желал вступать в беседу, но язык опередил его. — Дохлые вороны падали с неба три дня подряд, в колодцы, печные трубы… Некоторым горожанам выклевывали глаза, забивались в оружейные стволы…

Я усмехнулся:

— Это верно. В нашем полку даже принято с тех времен пить «За Страсбургскую курицу», веселые были времена… Однако же перед Страсбургом у нас было прилично времени, а чтобы собрать воронью армию, нужны серьезные усилия, господин хауптман. Под Мецем в нашем распоряжении не было и стаи дохлых канареек. Мы работали два или три дня, но без всякого толка, разве что подступы к городским стенам стали напоминать скотобойню. Не было толку и от артиллерии, слишком мало было у нас тогда батарей, в Меце же приходилось едва ли не по стволу на каждую укрывшуюся внутри душу; так что немало солдат императора так и остались лежать там, размозженные чугунными ядрами. Тогда в штабе решили кинуть на штурм сразу два полка — «Брандштадт» почтенных фойрмейстеров и штурмовой полк «Эрдруч».

— Я слышал, в «Эрдруче» не люди, а скалы, — вдруг бросил, немного приотстав, один из шедших впереди жандармов. — У них даже манера есть — взять булыжник и о собственную голову разбить!

— Молчать! — рявкнул хауптман, шлепнув жандарма по боку ножнами палаша. — Соблюдать тишину!

— Про камни не знаю, — охотно ответил я, ничуть не смутившись. — Но люди там и в самом деле силы невероятной. В отличие от других магильеров штейнмейстеры постоянно носят доспех, одна кираса весит с полчеловека. У штурмовых частей еще наручи, поножи, кольчуги… Когда идут, кажется, что земля дрожит. Впрочем, вызвать землетрясение им не сложнее, чем нам — откупорить бутылку вина.

— Увальни, — сплюнул идущий сзади фойрмейстер. Место, примеченное мной, и в самом деле оказалось болевой точкой, что вполне отвечало моему новому плану. — Все в железе, а мозгов — с кулак…

Наш маленький отряд против воли его командира втягивался в разговор. Хауптман насупился, но пререкаться с подчиненными и фойрмейстером не спешил. Я не исключал, что он и сам слушает историю с немалым интересом. И понятно — не каждый похвастается тем, что слушал байки тоттмейстера, так запросто прогуливаясь с ним бок о бок. Нынче вечером, быть может, этот седоусый хауптман заявится в «Императора Конрада» и, заказав двухпинтовую кружку темного, скажет: «Ох и типа я сегодня вел, не поверите…».

Впрочем, я еще надеялся сделать подобный вариант развития событий маловероятным.

— Ну, головы у них, и верно, варят не всегда наилучшим образом, но сила, сила какая… В общем, двинулись «Брандштадт» и «Эрдруч» к стенам. Пока подобрались, ядрами их, конечно, потрепало изрядно. С нами тогда не было люфтмейстеров, а те здорово умеют вражеские ядра в сторону уводить. Подошли, приготовились… Когда целый полк штейнмейстеров принимается магильерствовать, от этого, господа, кровь в жилах стынет. Сперва рокот… Точно под землей что-то ворочается — тяжелое, огромное, обрушивающее подземные своды. На ногах едва устоять можно, земля под ногами дрожит, как после полудюжины шампанского, иное стекло бьется, лошади ржут… Но это только подготовка, штейнмейстеры сосредотачиваются и объединяют свои усилия. Такая у них привычка, если бить — так всем вместе, поодиночке стараются не магильерствовать, силу не тратить.

— Их бы силой — да мостовые ремонтировать, — вставил опять молодой фойрмейстер, которого определенно задевала любая похвала в адрес штейнмейстеров.

— Всякой силе — да свое предназначение, как говорит Его Величество, — сказал я уклончиво. — Однако позвольте закончить о штурме. Уверяю, там есть замечательные факты и о вашем Ордене.

Фойрмейстер молча махнул рукой.

— Когда штейнмейстеры ударили, казалось, даже горизонт дрогнул и солнце задрожало. Мне нечасто приходилось видеть их работу, и обычно она выглядит маловпечатляюще — над стенами поднимаются облака пыли, потом что-то трещит, а потом стены просто ссыпаются вниз, как будто из камней кто-то враз убрал весь раствор. Тут же было иначе… Весь Мец задрожал так, словно готовился уйти под землю вместе со стенами. Жуткое зрелище, ей-Богу. Гул стоял такой, что мы все зажимали уши, а иные падали на землю и закрывали голову. А потом хлоп! — я звучно ударил кулаком в ладонь — ворота и часть стены просто взорвались, точно под ними огромное количество пороха подожгли. Осколками защитников посекло, кто отойти не успел, да половину домов в городе булыжником побило. Однако же французы сдавать город не торопились — выкатили батареи, стали насыпать баррикады… Тут и пригодились фойрмейстеры. Французы начали вспыхивать один за другим, как сосновая стружка в камине. Они прятались за остатками стен, в домах, за баррикадами, но укрыться от всевидящего огня не могли и превращались в сущий пепел.

Фойрмейстер догнал меня, чтобы лучше слышать, и теперь польщенно поглаживал узкий подбородок, глаза его сверкали.

«Спесивый петух, — бросил я мысленно. — Такому, как ты, и лучины не подпалить, а туда же, с этим вашим вечным гонором!»

Хауптман неодобрительно покосился на фойрмейстера — наша изящная поначалу и просчитанная не раз формация теперь выглядела безнадежно испорченной, — но вслух ничего не сказал, видимо предпочитал лишний раз беседы с господами магильерами не иметь. И я вполне его понимал.

— …пушки взрываются, пороховые погреба!.. Пожарище, как в Аду, честное слово. Шутка ли, даже камень гореть взялся… Так и вступили мы в Мец — впереди штейнмейстеры валуны ворочают, освобождают нам место и стены обрушивают, сзади фойрмейстеры сжигают всех защитников. Дым, крики…

— Всегда так, — заметил фойрмейстер, на лице которого теперь блуждала неопределенная улыбка. Хотя вряд ли на его памяти был хоть один сожженный город. — Когда дело доходит до штурма, уверяю, никакие…

— Но дальше было еще веселее, — перебил я его. — Мец пал за полдня, вместе с крепкими стенами, артиллерией и припасами. До заката магильеры расчищали завалы и добивали последних защитников, и уже ночью над башнями появились имперские флаги. На следующий день пришла пора делить почести. Обычное дело после каждой заварушки: чем жарче было накануне, тем ожесточеннее спорят оберсты, разрывая на груди эполеты и доказывая, что именно их люди заслужили все лавровые венки. В тот раз битва продолжилась наутро, но без участия французов — «Эрдруч» и «Брандштадт» сошлись между собой в яростнейшем споре. Одни утверждали, что залогом победы были обрушенные стены, другие твердили, что без их огня Мец нипочем не был бы взят. Сложно сказать, кто был прав, а кто нет — по существу в том, что Мец пал так быстро, была заслуга и штейнмейстеров и фойрмейстеров, но кто и когда отказывался от награды?..

— Чтобы развалить стены много ума не требуется, — не удержался фойрмейстер, дернув себя за ворот. — Для этого сгодятся и пушки! Огонь же не заменить ничем! Выжечь заразу! Только так!

— Не буду судить, — дипломатично сказал я. — У меня свое мнение на этот счет. Однако же история сложилась так, что в штабе усмотрели значительные заслуги «Брандштадта», разделив, таким образом, вашу точку зрения, господин фойрмейстер.

Фойрмейстер напыжился, едва ли не задрав голову. От этой никчемной спеси передернуло, кажется, даже молчаливого хауптмана.

Мы продолжали идти, хоть порядок наш и смешался. Рассказывая историю, я ни на мгновение не отвлекался от поиска, поглядывая одновременно на своих сопровождающих. Для этого поиска мне не требовались глаза, я искал запах. Но запаха не было. «Хоть бы дохлого попугая, — думал я, разглядывая улыбающегося и порозовевшего фойрмейстера, идущего совсем близко. — Или дохлую крысу, пролежавшую неделю в погребе. Хоть что-нибудь!». Но ничего не было. Этим утром Альтштадт жил, дышал, и все населяющие его крошечные существа тоже жили. Неудачное на смерти утро, обычно хоть курица где-то помрет у забора… Пока же я нашел лишь пяток мертвых жуков да совершенно разложившегося воробья — не лучшее подспорье, если собираешься схватиться с четырьмя вооруженными людьми. Пистолетов при моих стражах не было, но это едва ли меняло картину к лучшему — на близкой дистанции короткие широкие палаши жандармов страшнее целой пушки, а для всепожирающего магильерского огня и подавно неважны расстояния. Значит, сперва надо убрать этого щенка. Что ж, именно для этого я и затеял рассказывать историю.

— Вышло так, что ордена по большей части получили фойрмейстеры. Злые языки поговаривали, что в штабе у них была своя крепкая рука, но я предпочитаю в такие слухи не верить, иначе можно додуматься черт знает до чего, господа. Штейнмейстерам тоже перепало благодарностей, но куда меньше, чем прочим, и, главное, куда меньше, чем им хотелось бы. Таить обиду не в духе каменных голов, они люди простые и привыкли все свои вопросы решать по возможности быстро.

— И что же они затеяли? — приподнял бровь фойрмейстер. Теперь он шел плечом к плечу со мной, стараясь попадать в шаг — ни дать ни взять адъютант при оберсте, а не конвоир при пленном. — Ведь не дуэль? Со ста шагов любой фойрмейстер превратит штейнмейстера в уголь!

— Дуэли в ту пору были под запретом, да и, по совести, не из-за чего было дуэлировать. Нет, свою обиду штейнмейстеры разрешили другим образом. А именно, они отправили посланца к нам.

— К тоттмейстерам?

— Да, во «Фридхоф».

— Удивительное дело!

— О, не такое уж и редкое. При всех разногласиях между нашими Орденами иногда сотрудничество существенно помогает. Особенно, если речь идет о сотрудничестве против общего врага. Политика, ничего более.

— Отчего же фойрмейстеры стали общим врагом? — помедлив, спросил фойрмейстер.

— Ну, так ведь и нам ничего не перепало за тот штурм. А кое-кто из наших парней остался лежать под стенами Меца. Согласитесь, наши чувства тоже были несколько оскорблены.

— Полноте, да…

— Слушайте дальше, господа, — я не собирался прерывать споры, напротив, в мои планы входило раззадорить незадачливого магильера как можно больше, но в полусотне шагов впереди я увидел то, что мне было надо — узкий переулок, тянущийся в сторону, темный и заваленный всяческим хламом. Сгнившие тюки сена, обугленные доски, какое-то грязное белье… Судя по всему, где-то рядом располагалась прачечная, а переулок служил ей задним двором и, заодно, свалкой. Это вполне отвечало моим интересам, однако пришлось поспешить с продолжением, чтобы подгадать момент для действий. — Гонец из «Эрдруча» принес нам предложение подшутить над коллегами из «Брандштадта». И мы его приняли.

Фойрмейстеру явно хотелось сказать что-то вроде «проклятый смертоед», губы его характерно шевельнулись, но он все же смолчал. Значит, не до конца утратил власть над эмоциями. Я собирался завести его куда дальше.

— Спустя пару недель после штурма Меца, когда все магильеры подыскали себе зимние квартиры, в трактир, который избрали своей резиденцией ребята из «Брандштадта», заглянули гости. Это были девушки, числом около пяти. В разоренном войной и разворованном имперскими солдатами городе в ту пору сложно было найти даже хлеб, так что случаи продажной любви случались раз от раза все чаще. На войне это, знаете ли, обычное дело…

— Случается, — мотнул головой хауптман, который все больше мрачнел с каждым моим словом. — Это война. Не пора ли заканчивать историю, господин магильер?

— Пора, — согласился я. — Да и осталось уже немного. Значит, я о девушках… Господа фойрмейстеры с тех пор, как их накрыл дождь из орденов, не прекращали отмечать это событие день и ночь напролет, да так, что стены трактира ходили ходуном. Не перебивайте меня, господин фойрмейстер, ведь это никоим образом не упрек. Случалось и нам, тоттмейстерам, праздновать на сходный манер… Там, где охотно течет кровь, может течь и вино, господа — истина, не нуждающаяся в проверке. В общем говоря, общество молодых и достаточно симпатичных дам было как нельзя кстати. Они были предельно скромны, молчаливы и бледны — вероятно, от голода. Они остались в трактире на ночь, и я готов на спор поднять истлевший труп Лазаря, если хоть одна минута за эту ночь выдалась у них свободной!

Господин хауптман покраснел, как гимназист, и тяжело задышал. В природе определенно существовали снаряды, способные пробить панцирь этого старого невозмутимого вояки.

— Господин Корф! Я прошу вас!..

— Я не оказываю сопротивления, — в жесте нарочитой покорности я выставил вперед пустые ладони. — Я лишь рассказываю занятную историю, с которой вы не отказались ознакомиться. И готов подтвердить под императорской присягой, что все это полная правда.

— Меня не интересует, правда или нет, я лишь прошу вас воздержаться от подобных непристойных историй! — он повысил голос.

— Да эта непристойная история, как вы изволили выразиться, уже позади, — сказал я. — А финал, и вправду, вышел непристойным до крайности. На исходе той ночи в Меце двое фойрмейстеров застрелились, а еще четверо оказались в состоянии такого душевного расстройства, что через некоторое время им пришлось оставить императорскую службу в полку.

Я гадал, сколько шагов успею сделать, перед тем как подаст голос фойрмейстер. Переулок был совсем близко, но я старался не смотреть в его сторону. Вышло ровно шесть шагов.

— Почему это? — спросил фойрмейстер, глаза его были широко открыты, а щеки налились кровью. — Что вы несете? Отчего?

— Отчего?.. — я позволил себе паузу, тоже отнюдь не случайную, теперь переулок был в двух шагах от меня. — Да глупость, право… Видите ли, оказалось, что все девушки были… как бы вам сказать…

Я все рассчитал правильно. Еще мгновенье фойрмейстер глупо смотрел на меня, и глаза его напоминали рыбьи, такие же удивленные и в то же время пустые. А потом он взревел, на тонкой шее дернулся кадык, и фойрмейстер бросился на меня. Он не пытался испепелить меня, даже сухой искры не возникло между нами, он был слишком неопытен и слишком слабо умел контролировать собственные чувства, что в итоге его и погубило. Хауптман слишком поздно сообразил то, что фойрмейстер понял почти сразу же, все-таки он не был магильером, поэтому он запоздало остановился, и теперь его отделяло от меня не меньше трех шагов.

Фойрмейстер был достаточно стремителен, его небольшой острый кулак впечатался мне под ребра, породив в животе сильнейшую вспышку боли, но привычка полагаться во всем на свои силы сослужила ему дурную службу. Я наотмашь хлестнул его ладонью по глазам и, прежде чем прозрачные и красные капли хлынули на синее сукно, нанес удар в подбородок, от которого молодой магильер выгнулся дугой и стал заваливаться набок. В кулаке разливалось приятное, как бывает после хорошего удара, тепло, но задерживаться я не стал — потерявшие было бдительность жандармы быстро приближались, а хауптман уже начал вытягивать из ножен свой палаш. Я коротко пнул скрючившегося фойрмейстера в живот, хоть в этом и не было насущной необходимости (просто я не хотел превратиться в живой пляшущий костер прямо на улице, и гарантии в этом мне бы не помешали), выхватил из-за его ремня пистолет и бросился в переулок.

Под ногами раздался треск — это разлетались в сторону старые ящики, какие-то корзины и сено. Несколько раз я цеплялся рукавами мундира за выступающие из стен щепки, материя трещала, но держалась. Только пробежав несколько десятков шагов я понял, как сильно отличается бег в моем представлении от того, чем мне пришлось заниматься. Мне представлялось, как земля упруго пружинит под ногами, в лицо бьет ветер, я молниеносно ныряю в повороты, и каждый шаг ложится между мной и моими преследователями метром пропасти. На деле же я начал выдыхаться почти сразу же. Легкие заворочались в груди, выцеживая крохи невыносимо горячего воздуха, резко запершило в груди, под ребрами гадко заныло. Слишком давно я в последний раз бежал, слишком понадеялся на свои ноги.

Жандармы не отставали, напротив, с каждой секундой погони сокращали расстояние. Они быстро сориентировались и бросились за мной в переулок. Видимо, их богатая уличная практика знала и не такое, я же выбрал этот путь от безвыходности. Бежать с пистолетом в руке было неудобно, его тяжелый ствол качался из стороны в сторону и то и дело задевал то стену, то мои собственные ноги. Стоило, пожалуй, выкинуть бесполезную игрушку, все равно воспользоваться им я бы не мог. Человек, убивший жандарма при исполнении, может рассчитывать лишь на петлю или топор палача, вне зависимости от чина, ранга и звания, дело известное.

Я слышал за спиной топот множества ног, он казался тяжелым и стучал в ушах, обгоняя запоздалые удары сердца. Кто-то тяжело дышал, приглушенно сквернословил и топал тяжелыми сапогами.

Из одного переулка я выскочил в следующий, столь же грязный и узкий. Но мои надежды сбить преследователей с толку были наивны: жандармы не только знали улицы лучше меня, но и уверенно сокращали расстояние между нами. «Хоть бы одного покойника! — я закусил губу, удерживая в груди судорожное, рвущееся наружу дыхание. — Хоть бы дохлую корову!» Но и здесь я не чувствовал знакомого запаха, и здесь царила жизнь.

В очередном переулке, в который я выскочил, не раздумывая, стоял, покачиваясь, пьяный. Кажется, плотник или столяр. Не раздумывая, я впечатал его лицом в стену и швырнул на землю позади себя, однако и эта преграда не дала мне лишнего времени.

— Стой! — гремело сзади и прыгало. — Стой! Стой!

Я понял, что выдыхаюсь. Сердце готово было проломить грудную клетку, оно было вроде накачанного кипятком пузыря, обжигающего всю грудь при каждом вздохе. Легкие же походили на рваные тряпки, бессильно полощущиеся на ветру, слабые и бесполезные. Я терял скорость, то и дело спотыкался, пару раз едва не упал.

«Это твоя последняя погоня, господин обер-тоттмейстер», — горячо зашептал кто-то мне прямо в ухо. Я и сам это понимал. Чувство обреченности, приторное и горькое одновременно, связывало язык, делало кровь в жилах густой и неподатливой. Добегался, тоттмейстер.

Свернув в очередной переулок, я на мгновенье потерял равновесие и сразу же был за это наказан — плечом я врезался в стену, колено ударилось в сложенную, словно нарочно, поленницу, и я полетел на землю. Когда звенящих звезд в голове стало меньше, а вкус земли и крови во рту несколько стих, я понял, что наша недолгая погоня и верно закончилась.

Они уже обступили меня, хауптман и жандарм. Третьего спутника видно не было: то ли он отстал за время погони, то ли не туда свернул, а может, упал, как и я, не дотянув до блистательного финала.

— Ублюдок… — прохрипел хауптман, подходя ко мне. Дышал он тяжело, погоня далась ему тоже нелегко, он сильно покраснел, но выглядел достаточно сильным, чтобы скрутить меня. Или рубануть наотмашь палашом.

— Стоп, — сказал я, тяжело дыша, направив пистолет ему в лоб. — Не надо.

Он замер и некоторое время стоял неподвижно, уставившись в дуло, которое, в свою очередь, изучало его большим черным глазом. Второй жандарм нерешительно стоял у стены, справедливо полагая, что стоит ему сделать шаг, как ствол качнется в его сторону.

— Брось… оружие, — наконец сказал хауптман. — Или будешь большим дураком. Знаешь, что… тебе будет?

— Знаю, — улыбаться разбитыми губами было неприятно, но я ничего не мог с собой поделать. — Только это ничего не меняет.

Я осторожно поднялся, заодно ощупав ногу. Кости, вроде, были целыми, но без хороших ссадин не обошлось. Мелочь, пустое. Главное — добраться до Макса. Тогда шанс. Может быть.

Думать было трудно, мысли прыгали крохотными шариками, никчемные и бесполезные. Пистолет тянул руку вниз, сердце еще бешено стучало, неохотно возвращаясь к привычному ритму.

— Ты не уйдешь, — сказал хауптман почти спокойно. Созерцание пистолета, направленного ему в лицо, заставило его набраться терпения и взять эмоции под контроль. Что ж, недурное средство. — Понимаешь? А выстрелишь — конец тебе, смертоед проклятый… Да и пистолет у тебя только один.

— Один, — признал я, мысленно жалея о том, что не было времени прихватить собственный кацбальгер — с его массивным лезвием я мог бы потеснить жандармов, не боясь лишить их жизни. Пистолет что, игрушка…

— Вперед, Бруно, — приказал хауптман, делая шаг по направлению ко мне. — Справа.

Второй жандарм, поколебавшись, тоже двинулся на меня. Глядя на пистолет, приближался он куда медленнее, чем его начальник, но я понимал, что стоит только грохнуть выстрелу, он окажется около меня в считанные секунды, и тогда, конечно, уже все. При мне не было даже кортика, чтоб парировать удары его палаша, да и кортик, если подумать, ничуть не помог бы.

— Не подходите, — сказал я твердо, переводя ствол пистолета то на хауптмана, то на его подручного. — Пока один из вас не стал пополнением моей коллекции.

Будь передо мной обычный человек, мне удалось бы заставить его поверить в серьезность моих намерений. Но хауптман повидал на своем веку и не такое.

— У тебя лишь одна пуля, — сказал он, продолжая медленно и осторожно приближаться. — А значит, вырваться не сможешь. Если все ж решил стрелять, советую приставить пистолет к собственной голове, это будет гораздо быстрее.

Он был уже в нескольких шагах от меня, я видел свежие рыжие царапины на его начищенных сапогах, ощущал исходящий от него запах сыромятной кожи. Три шага.

— Ни шага дальше, — сказал я настолько твердо, насколько позволяли трепещущие легкие, через силу втягивающие в грудь воздух. Он лишь качнул головой. Два шага. Он был смел, этот почти старый человек с седыми усами, он наступал на тоттмейстера, опустив палаш и глядя ему прямо в глаза. Такие люди встречаются достаточно редко. Один шаг. Он стоял возле меня и мог коснуться меня острием, если бы захотел. Ствол пистолета почти упирался ему в грудь.

— Все, — сказал он почти мягко и протянул руку. — Хватит. Брось.

— Не сейчас, — ответил я. И выстрелил.

Хауптман шарахнулся в сторону от расцветшего и сразу же опавшего красно-черного порохового цветка, искаженный звук выстрела пронесся по переулку, как шелест чьих-то огромных крыльев. Сразу вслед за ним раздался еще один звук, куда более тихий, похожий на шлепок чего-то не очень тяжелого о землю. Я отбросил в сторону пистолет, ставший окончательно бесполезным, и посмотрел на хауптмана. Тот, рефлекторно провел рукой по груди и лишь тогда убедился, что жив. Он бросил взгляд назад — там, позади него, на земле лежал истекающий кровью серый кот. Смерть была быстрой, глаза животного, зеленые с позолотой, медленно тускнели, как угли, из которых ветер выдувает тепло. Серый хвост несколько раз стегнул по земле и безвольно вытянулся.

— Кота убил, паскуда… — подал голос жандарм, стоявший подальше. Бруно, что ли?..

— В живого человека, значит, не можешь? — спросил хауптман, стальной рукой хватая меня за отворот мундира и встряхивая, как тряпичную куклу. — То-то.

— А еще, вроде, ветеран…

— Что он до Парижа доходил, это уж будь уверен… И не морду он твою пожалел, — отдернул подчиненного хауптман, одновременно со сноровкой выкручивая мне руку. — Не дурак наш смертоед оказался, кому в петлю-то охота… Не дергайся, господин тоттмейстер, иначе приложу палашом. Сказано привести тебя, а будут ли у тебя на месте руки да ноги — про это ничего не сказано… Эй!

— Странный он какой-то, господин хауптман… Не помер ли?

— Дышит.

— В обмороке, что ль… Вон как побледнел…

Больше он ничего не успел сказать, потому что именно в эту секунду между нами что-то шевельнулось, а потом к его лицу устремилась размытая тень. Серая тень размером с крупного кота.

Жандарм заорал, когда когти впились в его лицо, попытался оторвать от себя неизвестное чудовище, в воздухе повисли мельчайшие кровяные капли и клочья шерсти. От неожиданности хауптман, уже заломивший было мне руки за спину, выпустил меня и отскочил в сторону. Он не мог понять, какая сила набросилась на них, поэтому поначалу лишь ошарашено смотрел, как его ревущий от боли подчиненный мечется по узкому переулку, пытаясь совладать с чем-то серым и размытым, укрепившимся на лице. Ударить палашом он не мог, справедливо опасаясь за голову жандарма, поэтому, отшвырнув оружие, схватил нападающего руками. Это было не лучшей идеей — попавшие в зыбкий круговорот когтей и зубов руки мгновенно расцвели паутиной царапин и кровоточащих точек.

Но досматривать эту битву до конца я не видел нужды.

Глава 7

К дому Макса я приблизился, лишь выждав сумерек. Единожды недооценив решительность и серьезность намерений фон Хаккля и возглавляемого им полицай-президиума, я не собирался повторять допущенную ошибку. Конечно, уже по всему городу жандармы поставлены в известность и приведены в полную готовность. Охрана ворот, эти грозные и нелюдимые увальни в пластинчатых кирасах и со зловещими шипованными палицами в руках. Жандармы на улицах, эти тощие солдаты императора, многочисленные, как целая армия серых муравьев. Конные дозоры, стремительные и рассекающие город грозным перестуком конских копыт по булыжнику. Тайные осведомители, без которых не обойдется ни один квартал, невидимые и неслышимые люди, каждый из которых, конечно, уже получил мое описание. У фон Хаккля было достаточно времени, чтобы заняться ситуацией настолько тщательно, насколько это вообще возможно. И еще магильеры. Чтобы поднять их и вывести на улицы мало одного желания господина полицай-гауптмана, но я не питал иллюзий относительно того, как прочие Ордена отнесутся к бродящему по Альтштадту убийце-тоттмейстеру. Я представил гул мостовой, по которой проходят, звеня тяжелыми доспехами, исполины-штейнмейстеры. Сухое шуршание воздуха, заворачивающегося в кокон вокруг отрешенно стоящего люфтмейстера, который ловит даже шепот на расстоянии нескольких миль. Скрип сапог фойрмейстеров, вестник всепожирающего пламени. Сотрудничество с полицай-президиумом при всех его неудобствах имело и практическую пользу — за несколько лет я мог с достаточной точностью определить действия господина фон Хаккля.

Попасть в казармы Ордена я даже не пытался. Люди, которые меня искали, не были идиотами и уж на подступах к Ордену должны были организовать засады прежде всего. Магильер, попавший в беду, первым делом будет искать общества себе подобных и покровительства своего Ордена — факт известный и давно проверенный, значит, в Орден мне нельзя.

Спрятавшись в густой тени стены, я наблюдал за знакомым мне домом, в окнах которого горел свет. При некотором количестве поздних прохожих мало кто из них был похож на переодетого жандарма. Дважды проходил патруль — и по тому, что жандармов было четверо, а у каждого из них за поясом обнаружилась пара пистолетов, я рассудил, что и фон Хаккль способен учиться на своих же ошибках. Хуже всего было до наступления темноты — мой синий магильерский мундир был слишком приметной вещью, к тому же в узких окраинных переулках, куда я подался в своем безрассудном и безоглядном бегстве. А уж если на бронзовой эмблеме магильера отчеканены две скрещенные кости, внимания он и подавно будет привлекать больше, чем Вельзевул, решивший совершить променад по городу. После недолгих колебаний эмблему я оторвал. Выкидывать не стал, не позволила гордость, но убрал в карман. Без кивера, кацбальгера и эмблемы я вполне мог сойти за какого-нибудь загулявшего вассермейстера, выбравшегося из трактира только к полудню и нетвердо стоящего на ногах. Правда, что-то во взгляде и самом выражении лица все равно выдавало мой Орден, что было мне известно по опыту, однако же я не планировал общаться с горожанами или давать им повод хорошенько себя рассмотреть.

Я помнил одну сгоревшую пекарню на самой окраине, с год назад я был там по вызову полицай-президиума, поднимал обгоревших мертвецов. Работа была еще та, нескольким жандармам сделалось дурно, двое лишились чувств, а Антон Кречмер позеленел так, что его самого можно было принять за покойника. Муторная была работа, тяжелая…

Я убедился в том, что обгоревший остов пекарни остался на месте — видно, никто не спешил строить на его месте новое здание. И то верно, после того, как в доме сгорит пяток человек, да еще смертоед примется проводить там свои жуткие ритуалы, немного найдется охотников не то что чинить его, а и даже проходить рядом. Там я просидел целый день, то погружаясь в беспокойную липкую дрему, то выныривая из нее при звуках приближающихся голосов. Смерть, верная Хозяйка и Госпожа, не подарила мне за весь день ни единого мертвеца. Уже около самой пекарни я обнаружил в одном из домов покойника, ожидающего захоронения, но он оказался дряхлым восьмидесятилетним стариком, и я рассудил, что хлопот с таким будет куда больше, чем пользы от него.

Около дома Макса обнаружился старый, порядком потрепанный экипаж, запряженный парой вороных. Сперва я опасался, что внутри него сидят жандармы, готовые выскочить по свистку, но, обойдя его вокруг, убедился, что тот пуст. Неужели старина Макс решился пуститься в путешествие?..

Проще всего было бы связаться с кем-нибудь из тех, кто незримо караулил меня, но я не обнаружил ни малейших признаков слежки. Может, ребята Ордена выжидают, не желая приковывать к беглецу излишнее внимание? Будь они рядом со мной, пожалуй, помогли бы, когда я несся, сломя голову, по переулкам в тщетной попытке уйти от жандармов. А следовательно… — я нахмурился, обдумывая это самое «следовательно» — слежки за мной или нет, или ребятам из Ордена даны строжайшие указания не вмешиваться.

«А ведь так и может быть, — потянулась длинная и холодная, как хирургическая дратва, мысль. — Я всего лишь приманка, а приманку следует вести, но не обязательно защищать. Особенно если цена этой защиты может оказаться высока. Если Орден отобьет меня у полицай-президиума, тот не станет терпеть подобного, а учитывая отношения между нашим оберстом и полицай-гауптманом, достаточно прохладные для того, чтоб их можно было назвать ледяными… Если меня кто-то и ведет сейчас, этот кто-то вовсе не обязательно станет на мою защиту».

Я в очередной раз тщательно оглядел улицу, но, как и прежде, не заметил никого, кроме припозднившихся редких прохожих, и вынужден был констатировать, что слежки или нет, или она ведется на профессиональном, недоступном мне уровне.

Я постучал в дверь и сам поморщился — стук вышел резкий, неуверенный. Постучал еще раз, сильно и громко. Дверь распахнулась так быстро, что я не успел даже отступить. Кто-то схватил меня за рукав и громко задышал в ухо:

— Ну, наконец-то! Мы тебя целый день ждем, подлец ты этакий!

Это, конечно, был Макс, и я почувствовал, как ледяная глыба, пристроившаяся рядом с сердцем, рассыпается колючим инеем. Вполне могло быть, что Макса здесь не окажется. Вполне могло быть, что вместо Макса тут сидел бы десяток жандармов с ружьями и парочка фойрмейстеров.

К моему удивлению Макс повлек меня не в прихожую, а к двери по-прежнему стоявшего у крыльца закрытого экипажа. Рассудив, что время для вопросов еще не настало, я послушно позволил себя вести. Макс открыл дверь, запихнул меня внутрь, в душную темноту большой скрипучей коробки, где пахло старой кожей и пылью, сам крикнул в сторону:

— Петер, полезай на козлы! Править сможешь? Эх, шляпа… Фуражку натяни на нос, чтоб лица видно не было. И подгонять не забывай! Горе-кучер… Ну доедем с Божьей помощью. Трогай!

Сам он сел рядом со мной и только тогда, закрыв дверь и проверив пистолеты за поясом, перевел дыхание, точно все это время бежал, как загнанный. Экипаж тронулся, резко, накренившись на одну сторону, заскрипели несмазанные оси, застучали подковы. В небольшом окошке впереди я видел макушку Петера, прикрытую чьей-то потрепанной фуражкой. Сидеть на жестком кожаном диванчике было неудобно, вдобавок экипаж немилосердно трясло. В обычной жизни я избегал пользоваться повозками, разве что экипажами Ордена, и то по серьезной нужде. Но те блестящие лакированные механизмы, легкие и бесшумные, не шли ни в какое сравнение с этой рухлядью. В моем положении выбирать, однако же, не приходилось; мне подумалось, что, возможно, сверкающий экипаж Ордена мог бы отвезти меня туда, где мне оказаться совсем бы не хотелось…

— Ну ты и герой… — пропыхтел Макс. — Молодец! Отыграл, как на клавишах. Блеск!

Мне не требовалось спрашивать, что он имеет в виду.

— Не моя вина.

— Конечно! Полицай-президиум весь город перетряс и на голову поставил. Жандармы на каждом углу! Пикеты у ворот! Шпионы шныряют всюду, как чумные крысы. Не твоя вина? Однако же! А знаешь, что сегодня приказом бургомистра подняты по тревоге казармы фойрмейстеров? А? Что две сотни этих проклятых ублюдков топают по улицам? Не твоя вина! Я такое видал только при осаде!

— Будет, — сказал я, дернувшись. — Это все проклятая запонка. Ума не приложу, как она могла попасть к жандармам.

— Запонка?

— Когда у мертвой экономки Блюмме делали обыск, жандармы нашли мою запонку.

— Растяпа!

— Я даже не был у нее!

— Как это?

— Так! — я раздраженно треснул кулаком по стенке, отчего, казалось, весь экипаж натужно заскрипел, а с потолка посыпалась какая-то мелкая труха. — Я лишь взял у Кречмера ее адрес, чтобы расспросить на следующий день. Потом визит к тебе, ну, ты помнишь… Я не был у нее дома, и о том, что ее нашли мертвой, узнал случайно у жандармов. Однако же запонка была моя, я узнал ее. И Кречмер узнал. И еще многие люди в полицай-президиуме, как оказалось. Положение скверное, как покойник, попавший в молотилку для льна.

— Подкинули? — уточнил Макс. Старый добрый Макс, он и мысли не допустил, что я ему лгу. — Ну и ну.

— Видимо, да. Не знаю, кто это сделал и каким образом ему удалось отыскать мою запонку — у меня их не больше десятка, и все дома. Однако же факт — теперь я беглый убийца, за которым охотится весь город. Кречмер предупреждал, а я, проклятый дуралей…

— Он говорил с тобой?

— Вчера, после визита к тебе. Явился домой и рассказал про запонку. Хотел предостеречь.

— Вот те на. Антон Кречмер является на дом к предполагаемому жестокому убийце, демонстрирует ему свежую улику и предупреждает об опасности? Ну уж скорее волчица выкормит молоком поросят, дружище Курт.

— Мы с Антоном долго работали вместе. И мне он верит больше, чем какой-нибудь запонке.

— Но действовать так — это нечто более серьезное, чем просто не верить в вину приятеля, — резонно заметил Макс. — Такой выходкой он поставил под удар себя, причем весьма крепко. Кречмер, насколько его помню, всегда был крайне осторожным и вдумчивым малым, а уж подобные жесты совсем ему не свойственны. Он жандарм, а у них дело крепко поставлено на ход — сперва в кутузку, на плесневелый хлеб и воду, а там уж будем разбираться, насколько ты не виноват… Надо было вчера же и бежать!

— Голова не сообразила.

— Говорю же — растяпа, — устало пробормотал Макс. Корить меня за упущения он, вроде бы, не собирался, напротив, выглядел уставшим, но удовлетворенным. Он вытащил из-под полы серебряную фляжку, откупорил, выпил из нее, не предложив мне. Я ощутил плотный и пряный коньячный запах. — Ну да вытащим тебя, я думаю.

— Куда мы едем? — наконец спросил я. Вопрос был запоздалый, мы успели отъехать достаточно далеко от дома. По бокам мелькали узкие проемы освещенных окон и оранжевые хвостатые звезды фонарей, копыта по-прежнему отбивали свой ритм по мостовой, и ритм этот, кажущийся рваным и немелодичным, отчего-то нагонял сон.

— За город, — ответил Макс.

— Это куда же?

— В Орден ехать бессмысленно, сам понимаешь. Около него целые кордоны, людей согнали столько, как будто Корсиканца на штурм ждут. Прорываться смысла нет, да и нужды тоже.

— И, как я понимаю, нужды во мне Орден тоже не испытывает? — осторожно, но со значением, спросил я.

Макс долго молчал, пристально глядя на свою фляжку. Мелькающие на ней отсветы фонарей, казалось, полностью привлекли его внимание.

— В тебе тоже. В Ордене сейчас полный бардак, Курт. Официального приказа от оберста еще нет, но ситуация страннейшая. С одной стороны, подлинный убийца на свободе, и его поимка нужна нам как никогда. С другой, обвинения против тебя слишком серьезны. Фон Хаккль вознамерился вцепиться в тебя всеми зубами, и в этот раз ни на какие сделки он не пойдет. Старый хитрый паук. Слишком много людей в курсе, бургомистр в том числе. Сам понимаешь… Укрывать тебя сейчас для Ордена — то же самое, что открывать дверь амбара птице с горящей паклей в лапах. Это будет открытым демаршем не только против полицай-президиума, нежная дружба с которым давно притча во языцех, но и против городских властей, да и самого императора тоже. Такими вещами играют осторожно, знаешь ли.

— Догадываюсь.

— Поэтому я получил приказ: схоронить тебя подальше от всего этого гама, пока несколько не прояснеет небо. Пользоваться укрытиями и казармами Ордена нам строжайше воспрещается. Также как схронами, информаторами, агентами и прочим полезным скарбом. Использовать только свои силы и рассчитывать на себя.

— У тебя дома тоже небезопасно?

— Представь себе. Еще с полудня у меня под окнами ошивались двое жандармов в штатском, верно, ожидали тебя, потом ушли… По счастью у меня есть этот экипаж, с ним спокойней.

— Колесить вечно по улицам? — я пожал плечами. — Хорошая же задумка. За ворота нас не выпустят, раз такое дело. Я уверен, что охрана получила распоряжение задерживать любого тоттмейстера, который попытается покинуть город, а уж с экипажем… Можно заранее написать краской на боку: «Тут укрывается беглый убийца и смертоед Курт Корф».

— Верно мыслишь, — подмигнул Макс, отхлебнув из фляжки. — Но и я не дурак. На восточных воротах сейчас стоит один мой знакомец, скажем так, обязанный мне некоторым образом. Он там офицером.

— Полезное знакомство, — только и нашел, что сказать я.

— Уверяю, совершенно случайное, — отмахнулся он. — Это вышло в прошлом году, и весьма нелепо. Проезжал я как раз этими воротами по какой-то служебной надобности, не помню уж… Смотрю, шум какой-то. Что ты думаешь? Оказалось, какой-то пришлый — не то поляк, не то мадьяр — буянит, скандал чинит. Пьяный, понятно… Не помню уже, из-за чего там шум поднялся, но разозлился на него офицер при воротах. Подошел, да как приложит палицей своей по шее… Кто ж знал, что тот слабоват окажется. Моментом дыхание вышло, хлопнулся и лежит. Крики, плач… Как назло, кто-то из важных жандармских инспекторов на проверку спешит, а тут на, пожалуйста — мертвец свеженький, да еще и, вроде как, безвинный. За такое известно что бывает, не только чин, но и голову в придачу потерять можно запросто. Ну и подскакивает ко мне этот жандарм-убивец, руку целует, плачет: «Защитите, господин тоттмейстер, век не забуду!». А мне и забавно стало. Поднатужился, поднял этого мертвого остолопа, не так уж и тяжело было. И пошел тот, шатаясь, да в проверяющего как раз и врезался! Тот в ор: «Что такое! Как смеете! Хауптман, а ну шомполов пьяному подлецу!». Жандармы и довольны, оттащили покойника в сторону, да где-то вечером во рву и прикопали. Такое дело.

— Милая история.

— А, и не такое бывало… Словом, за ворота нас пропустят. А дальше… В общем, есть у меня один домик на отшибе, часа два езды будет. Даже не домик, так, хибара… Тетка наследство оставила уже Бог знает сколько лет назад, все руки не доходили взяться за ту разруху. Там ни души, паутина… Зато и не знает никто. Провианта я прихватил, вода есть, оружие оставлю. Будешь жить, аки отшельник-богомолец в благости и душевном спокойствии. Петера я тоже, пожалуй, оставлю там, нечего ему в городе болтаться, и так уже набегался. А, Петер?

— Да, господин Макс, — едва слышно отозвался с козел Петер, которого, кажется, такая судьба ничуть не смущала.

— Славный парень, — вздохнул Макс, пряча фляжку. — И смелый, что главное. Ладно, вижу, устал ты, потрепало тебя сегодня прилично… Устраивайся на подушках, ехать нам еще долго.

* * *

К указанному дому подъехали уже в глубокой темноте. Меня разбудил громкий скрип экипажа, а потом я почувствовал, что движение прекратилось. Снаружи мел ветер, гладя точно тяжелыми шершавыми ладонями тонкие стенки. Обнаружив, что Макс уже вышел, я открыл дверь. Пахло чисто и привольно: степью, ночью, какими-то травами, бурьяном. Пахло так, как никогда в городе, запах нес какие-то новые мысли, пока еще слишком смутные, чтобы толком оформиться, и новые чувства, слишком забытые для того, чтобы в полной мере проявиться. Ночное майское небо висело так низко, что заставляло машинально пригибать голову. Редкие звезды тлели холодными болотными огоньками.

— Как в старые времена, — сказал Макс, вздохнув во всю огромную грудь. — А? Давно нам, двум старым городским крысам, не случалось глотнуть свежего воздуха!

Видно, ему тоже что-то припомнилось из прошлого.

Дом оказался и вправду развалиной, но развалина эта была достаточно солидного размера — глядя снизу вверх на крепкие, хоть и подгнившие стены, на крутую крышу, крытую черепицей, я подумал, что здесь наверняка будет удобнее, чем в сгоревшей пекарне. Петер, не дожидаясь указа, начал заносить внутрь припасы — корзины с провизией, фляги, ящик вина, табак… Это казалось приготовлениями к долгой и сложной осаде.

— А что ты? — спросил я у Макса, который ежился на ветру и прятал подбородок в воротник.

— А что я… Вернусь в Альтштадт. Буду тебя ловить.

— А убийца?

— Да что убийца… Следов нет, зацепок нет, свидетелей и подавно. Ты свою роль уже исполнил, как понимаешь. Во всех актах и мизансценах, чтоб тебя… От всех жандармов города мы тебя уже не убережем.

— Значит, безнадежно. Если, конечно, он не совершит еще убийства.

— Наверно, — сказал Макс, но как-то рассеянно. — А может, и нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай внутрь зайдем, холодает к полуночи…

Запах запустения ощущался едва ли не кожей. Тот самый запах, который образовывается, вбирая в себя и клочья паутины, и саван пыли на мебели, и гнильцу стен. Предусмотрительный Макс захватил с собой маленькую керосиновую лампу, теперь она нагревалась, освещая просторную комнату жидким желтоватым светом. Обнаружился траченный термитами диван, осевшие кресла, уродливо-гротескный, в духе середины прошлого столетья, стол…

— Так о чем ты говорил? — спросил я, обозревая эту безжизненную картину. Кажется, долгие десятилетия здесь умирали лишь мухи, да и те — от скуки.

— Да видишь ли, — Макс на удивление не спешил высказывать мысли вслух. — В общем, есть у меня кое-что. Так, догадка, глупость.

— Ну так давай. Я и тем похвастаться не могу.

— В общем… Мне кажется, я знаю, кем он может быть, наш таинственный убийца-сумасброд.

То ли он нарочно испытывал мое терпение, то ли сам пытался мысленно сформулировать что-то для себя, но я едва подавил желания схватить его за воротник.

— Да говори ты, дубина!

— Антон Кречмер, — тихо сказал Макс, глядя на меня с выражением какого-то невеселого удовлетворения. — Господин обер-полицмейстер Его Императорского Величества полицай-президиума города Альтштадта.

Мне показалось, будто на мою голову вторично, как тогда, во Франции, обрушилась окованная стальными полосами палица. Только после крепкого удара обыкновенно ломит в висках и перед тазами темнеет, сейчас же в голове у меня воцарилась полнейшая тишина.

— Да ты пьян… — пробормотал я зачем-то, хоть и прекрасно видел, что Макс ни в одном глазу, более того, даже легкий коньячный хмель совершенно из него выветрился.

— Да нет. Ты подумай. Сам долго соображал, клеил друг к другу… Да вот и вышло. Думай, думай, Шутник.

— И думать нечего!

— Ты погоди… — он мягко тронул меня за плечо. — Я тоже сперва решил, что вздор. Но очень уж все странно складывается и склеивается… Во-первых, сами покойники. Я имею в виду головы. Ты же не будешь отрицать, что господин обер-полицмейстер разбирается в наших методах?

— И недурно, — признал я. — Он работает с тоттмейстерами бок о бок не один год, со мной в том числе. Но это не дает повода говорить…

— Это дает повод убивать, — мрачно сказал Макс. — А точнее, отличную возможность. Будучи жандармом, он знает все наши козыри так, словно они лежат в его собственной руке. Он знает, как работают тоттмейстеры, ему ничего не стоит одним ударом обезопасить себя. Погоди! Дай-ка мне сказать, пока мысли не спутались. Покушение, помнишь?

— Меня хотел убить жандарм? — у этих слов, прокатившихся по моему языку, был вкус абсурда.

— Именно. Ты был вызван на осмотр тела. Тела, убитого им же. Кто знает, что ты мог прочитать в нем?..

— Но Кречмер присутствовал там! Он видел, что у меня ровным счетом ничего не вышло! Мертвец молчал как… как мертвец.

— Антон подозрителен по своей природе, подозрителен и скрытен, тебе-то это известно. Что если он тебе не поверил? Подумал — вдруг ты унюхал что-то подозрительное, указывающее на него? Разумеется, ты не стал бы выкладывать свои подозрения возможному убийце, правда ведь? Ты бы пошел к фон Хакклю и выложил все ему. Не удивительно, что у Кречмера сдали нервы. Ты был возле обоих трупов, а это несомненный повод понервничать. Представь — убиваешь ты человека, сам же осматриваешь место убийства в качестве жандарма, а тут приходит тоттмейстер — молчаливый угрюмый тип, что-то вынюхивает, косится, бормочет… Тут, если совесть нечиста, нервы заиграют почище струн арфы. А тут на тебе — и на второй труп приходит тот же самый! Тут уж можно не сомневаться — вынюхал и идет по следу. Так ведь?

— Э-э-э… Да, ну… Погоди же ты! — я не поспевал за приятелем. — На второе тело я прибыл по приказу фон Хаккля! Кречмер мог это выяснить за две минуты.

— Возможно, он и выяснил, но куда позже. А тогда он считал, что ты дышишь ему в затылок. Он решил избавиться от тебя поскорее.

— Но выстрелил в Арнольда.

— Опять же, он не тоттмейстер! — в голосе Макса появились торжествующие нотки. — В темноте он мог вас не различить!

— Он знал, что я везде хожу с мертвецом, даже подшучивал по этому поводу.

— Как знал и то, что Арнольд вечно ходит сзади. Он знал, что если убьет тебя, мертвец ему уже ничего не сделает. Но дело сорвалось. И на следующее утро ты, как ни в чем не бывало, заявляешься в полицай-президиум и рассказываешь жуткую историю про покушение, причем в глаза фон Хакклю. Что же Кречмер?

Я напряг память. События последних дней никак не желали отделяться, липли друг к другу как стопка непропеченных блинов.

— Он имел со мной разговор. Сказал, что верит в мою версию, предлагал охрану…

— Ну. Он понял, что подозрений против него самого у тебя нет, иначе ты высказал бы их фон Хакклю, поэтому несколько успокоился. Однако же отношение к тебе все равно осталось крайне настороженным. Ведь ты был частично свидетелем не только двух его убийств, но и попытки покушения на тебя лично. В любой момент ты мог вспомнить запах мертвецов, узнать силуэт, голос… Ты был ему неудобен, поэтому он и старался всеми силами держаться в друзьях, обещать поддержку и так далее. Чтобы ты внезапно не прозрел, мой дорогой Шутник.

— Постой, постой! — я действительно схватил Макса за ворот, но силы в пальцах вдруг оказалось недостаточно, чтобы его встряхнуть. — Но телом бездомного покойника управлял тоттмейстер! Ты же сам… В Кречмере магильерского таланта не больше, чем вшей в Папе Римском! Он не мог управлять покойником!

— Ему и не было нужды. Два сообщника, помнишь?.. Тоттмейстер и обычный человек. Чистильщик и убийца. У Кречмера должен быть компаньон!

Я хотел спорить, но вдруг ощутил внутри странную пустоту. Антон? Но ведь какой вздор…

— А дальше что было тогда? — без интереса спросил я. — После покушения на меня?

— Дальше понятно. Антон понял, что убивать тебя накладно. Во-первых, ты верткая сволочь, опытный бывалый пес, да и чутье у тебя серьезное, связываться еще раз опасно. Поэтому он просто устранил твоего Арнольда — телохранитель был ему не с руки. Во-вторых, твое убийство неожиданно ставило бы его в весьма щекотливое положение.

— Отчего это?

— Да из-за вашего разговора с фон Хакклем! — выпалил Макс, досадуя на мою непонятливость. — Из-за твоих теорий! Суди сам — сперва тоттмейстер бредит о каком-то убийце, появившемся в городе, потом жалуется на то, что его чуть не лишили жизни, а потом — хлоп! пожалуйста! — и он уже лежит мертвый. О чем можно подумать? Одно дело, когда обычного тоттмейстера просто убивают на улице — случай редкий, неприятный, но все же иногда имеющий место. Тоттмейстеров не любят, взглянул он на кого косо, тот за пистолет и… понятно, в общем. Бывает изредка. А тут похуже. Потому что покойный тоттмейстер сообщал о том, что за ним охотятся. Раз убили — значит, не врал и не бредил, следовательно, тут имеет место серьезная охота и вряд ли по пустяковому поводу. Все твои прошлые дела подняли бы в момент, и не простые жандармы, а кто повыше — в канцелярии бургомистра, пожалуй! Там люди зоркие, они бы общих деталей в этих убийствах не упустили бы. Опять же, Антон не знал, скольким людям ты успел рассказать о том, что убийства — дело рук одного человека. Он знал одно — убивать тебя отныне чревато. Просто потому, что твое убийство привлечет излишнее внимание — и к тебе и к нему.

— Дай коньяку, в голове трещит от твоих рассуждений.

— Держи. Ну, так слушай… Ты наводишь у него справки на счет экономки — и это вдруг наталкивает его на мысль. И он делает комбинацию — сложную, запутанную, но победную. Он направляется к несчастной женщине и убивает ее тем же самым способом. Припомни-ка, при вашей тогдашней беседе вы были наедине?

Я припомнил сверкающий лаком и бронзой кабинет полицай-президиума, лицо Антона, чьи-то фигуры в сером сукне, голоса…

— Нет, мы были в общем зале.

— Ну и пожалуйста. Он сообщил тебе адрес не приватно, а при свидетелях. Догадаешься, зачем?

Я отпил из фляги. В сырой прохладе безлюдного дома коньяк показался едва ли не пресной водой.

— Вот тебе и факты, Шутник. Вечером ты спрашиваешь адрес, получаешь его, а утром находят тело. Совпадение?.. О да. Но улики этой было недостаточно: все-таки чтобы обвинить тоттмейстера, да еще и проверенного, долгие годы работавшего на полицай-президиум, ветерана войны, доказательства нужны серьезные. И они появляются.

— Запонка?

Он кивнул:

— Ага. Антон видел тебя достаточно часто, чтобы незаметно прибрать ее. Опять же он гостил у тебя дома несколько часов, как ты говоришь. Прекрасная возможность, по-моему. Он возвращается на место убийства и подкидывает улику.

— Э нет! — я закашлялся. — Тогда к чему было приходить ко мне и демонстрировать улику? К чему спугивать ничего не подозревающую жертву, которую сам же отдаешь на заклание? Правда, я все равно сглупил, однако же это неважно… Этот визит ничем не объясняется!

Макс задумался, но не надолго.

— Что, если и это было частью плана? — нашелся он. — Гляди, если бы тебя замели в кутузку жандармы, через какое-то время они могли бы и выяснить, что ты невиновен… У жандармов есть свои методы, не всегда одобренные императором, как ты догадываешься. Тогда весь план прахом. Недопустимо. А что если ты сбежишь? Смотри, как элегантно выходит со всех сторон — подозреваемый в трех убийствах магильер бесследно скрывается из города. Неважно, куда — прячется в казармах Ордена или вообще покидает Империю — в данном случае это почти равнозначно. Убийцы нет, но есть его след, Кречмер в безопасности. Он пришел вчера, чтобы побудить тебя к бегству! Именно поэтому он не донес об улике в тот же вечер — не хотел, чтоб кто-то чинил тебе препятствия, когда ты будешь покидать город. Он дал тебе время на то, чтобы скрыться. Ну как?

— Не знаю, Макс, — я повесил голову, позвоночник вдруг отказался удерживать ее в нужном положении. — Я же его… столько лет… Ну как так?

— Вот уж не думал, что встречу романтика среди однополчан, — вздохнул Макс. — Что тебе сказать? Сам думай. Я тебе свои мысли изложил, сам ими голову ломал долго, теперь вот твоя очередь.

— Зачем ему убивать? Почему?

Макс забрал у меня флягу, поднес к губам, но там было уже пусто. Он задумчиво уставился на нее, зачем-то дунул в горлышко, издав короткий немелодичный свист, и спрятал под мундир. В свете керосиновой лампы лицо его казалось бледнее, чем обычно.

— Мне откуда знать… Сломалось в нем что-то, должно быть. Всю жизнь жандармом, насмотришься всякого… И на войне бывал, а мы знаем, каково в голове после этого бывает. Разум по-своему не сложнее обычной кости — где-то она может поддаться, треснуть, а где-то — и надломится… Будь здесь он сам, мы бы спросили у него, да как-то не случилось. Ну и ладно, надоел я тебе, наверно, со своими мыслями… Располагайся ко сну, завтра думаю заглянуть еще разок, проверить, как ты тут, тогда и поболтаем.

Мне надо было что-то сказать, но слова мерзли в горле, становились бесполезными еще до того, как могли бы коснуться губ. Поэтому я сказал только:

— Доброй ночи, Макс.

* * *

Мы прожили с Петером под одной крышей четыре дня и, хоть никто из нас не оставлял зарубок и не составлял подобия календаря, мы не теряли счета времени и каждый день оставлял в памяти крохотную нестираемую веху. Дом и верно был запущен, причем запущен не один год назад: он скрипел, трещал и источал запахи, которые имеет обыкновение источать забытое людьми и миром строение, наполовину превратившееся в ветхий склеп.

Макс не приехал на следующий день, хоть я и ждал его, до позднего часа не гася лампы, не явился он и позже. Не могу сказать, что это вызвало сильное беспокойство, я прекрасно представлял, что творится сейчас в городе и вполне допускал, что все тоттмейстеры Ордена находятся под жесточайшим контролем. Максимилиан Майер же был слишком умен, чтобы вести ко мне жандармский «хвост». С Петером я не делился своими мыслями, однако не было заметно, чтоб это ему досаждало — он был по своему обыкновению молчалив и редко считал нужным заговаривать первым. Он носил воду из колодца, разжигал камин, неумело стряпал, расходуя наши не очень обширные запасы, остальное же время предпочитал проводить вне пределов моего зрения. То сидел на чердаке, то листал книги, некоторое количество которых мы обнаружили в кабинете. Я тоже было пытался взяться за чтение, но в запасе Макса оказалась лишь беллетристика, впридачу порядком устаревшая, так что из этой затеи ничего не вышло. Я не испытывал склонности к литературе даже в молодости, сейчас же изучать ровные строки, испещрившие пожелтевшие страницы, и подавно показалось неуместным.

— Почему ты тут? — один раз спросил я у Петера, когда тот по своему обыкновению расположился с книгой в пустом кабинете.

Больше смущенный, чем озадаченный неожиданным вопросом, он пробормотал:

— Чтоб помогать вам, господин тоттмейстер.

— Когда мы с тобой встретились — я имею в виду не первую нашу встречу — не припоминаю, чтоб между нами был договор о том, что я согласен взять тебя в услужение.

— Не было договора, — подтвердил он.

— Тогда почему ты тут? — возможно, мне стоило говорить мягче, но долгое ожидание и вечно молчаливый спутник под конец четвертого дня сказались на нервах не лучшим образом. — Ты, помнится, хотел мстить? Искать убийцу! А теперь?.. Сидишь взаперти день ото дня, бесцельно и напрасно! Или ты думаешь, что убийца явится сюда с извинениями за то, что не поспел догнать нас в городе? Это была глупая игра, парень, и она уже закончена. Иди-ка ты обратно!

Он дернул головой, как упрямый жеребец, впервые почувствовавший на себе вес седока:

— Не пойду, господин тоттмейстер.

И не смотря на это привычное «господин тоттмейстер» в тоне его не было обычной покорности. Он и верно не собирался идти.

— Да почему, проклятая твоя голова?! — заревел я.

Я уже достаточно научился читать выражение его лица, чтобы понять — ответа не будет.

— Ты думаешь, он явится за мной, а?

— Да, господин тоттмейстер.

— Да мы в сорока верстах от Альтштадта! Неужели ты думаешь, что убийца настолько хитер, чтоб знать наше расположение и, вместе с тем, настолько непроходимо глуп, чтобы продолжить преследование?

— Нет, господин тоттмейстер, я думаю, что он очень умен.

— Тогда почему… а… Ты слышал, да? Когда мы ехали, то говорили с Максом о Кречмере?.. Ты тоже думаешь, что это он?

Ему следовало бы напустить на себя хоть немного виноватый вид, однако он предпочел этого не делать.

— Да, господин тоттмейстер. Я видел его. И я думаю, это он.

Я вспомнил вечер, успевший уже подернуться дымкой, как это происходит со всеми воспоминаниями, слишком свежими, чтобы беззвучно кануть в черный омут забытья, но слишком муторными, чтобы мозолить глаз. Сидящего в кресле Кречмера, сухого как корень, замершего в дверях Петера… Не успел ли мальчишка рассмотреть в блеске жандармских глаз что-то недоступное мне? Антон…

— Ты думаешь! Я знаю его много лет, а тебе стоило его увидеть — и уже «думаю»! У вас с Максом слишком живое воображение, вот что я скажу…

— Я думаю, он приходил убить вас, — просто сказал Петер.

— Ч-что?

— Убить. Если бы он хотел поговорить, он мог бы сделать это куда раньше. Ему не надо было ждать вас ночью у вас же дома.

— Он мой приятель! Нет ничего удивительного в том, что он пришел и ждал вместо того, чтобы доверять эту историю с запонкой люфтмейстеру!

— …но он увидел, что вы не один, и не стал стрелять.

— В доме была фрау Кеммерих, она же впустила Кречмера внутрь. Будь Антон убийцей, он никогда бы не пошел…

— У него было два пистолета, господин тоттмейстер, — сказал Петер.

И со значением посмотрел мне в глаза. Так, как будто это что-то решало.

— Даже если пушка за поясом! — начал было я, но едкие и щиплющие угольки злости, жар которых я чувствовал изнутри, вдруг куда-то пропали, точно обратились в мгновение ока невесомой золой. Два пистолета! — Ты хочешь сказать, он…

— Один для вас, другой для хозяйки. Один и один. Но с вами был я.

— Он и верно встретил тебя не очень приветливо…

— Два пистолета. Если бы он застрелил нас обоих, не осталось бы пули на фрау Кеммерих, а она могла бы поднять тревогу. Потом я вышел, и господин Кречмер стал нервничать еще больше, ведь он не мог поручится, что я в доме и что он сможет найти меня и застрелить. А иначе я расскажу все жандармам…

— Будь я проклят, если ты не сидел в соседней комнате и не подслушивал.

— Я сидел с пистолетом, господин тоттмейстер. Если он… то есть, если бы я услышал…

Злости не было. Это чувствовал я, и это чувствовал Петер. Когда я посмотрел на него, он слегка улыбнулся.

— Если ты был уверен, что Кречмер убийца, что ж ты медлил? У тебя было оружие, преимущество внезапности, наконец…

— Я не был уверен.

— В чем?

— В том, что смогу застрелить его. Он жандарм и опытный, а я плохо управляюсь с оружием. Если бы я промахнулся, все сорвалось бы. И еще второй.

— Что?

— Второй убийца. Вы говорили, их двое, и я тоже так думаю. Убийца и чистильщик. Помните?

— Допустим. Глупейшая была теория, однако же… Так ты думаешь, у Кречмера должен быть напарник?

— Наверно. Есть убийца, который руководствуется лишь жаждой смерти, не рассуждает и не прячется, а есть тот, кто идет за ним и убирает следы. У первого злость, у второго — ум. Господин Кречмер очень умный, как мне показалось.

— Ну уж дураком он никогда не был… Значит, думаешь, он лишь покрывает того, первого убийцу?

— Мне так кажется. Он жандарм и умеет читать следы, а если понадобится, умеет их и прятать.

— Тебе не откажешь в здравомыслии, Петер. Это ведь тоже было причиной, верно?

Он кивнул:

— Если бы я его убил, то не нашел бы настоящего убийцу.

— О, ну почему же… Главное — не попасть в голову. Я встречал много покойников, парень, но не припомню ни одного неразговорчивого.

Петер уставился на меня, пытаясь понять, шучу я или говорю всерьез. Поскольку я и сам этого не знал, пришлось изобразить на лице что-то неопределенное. Я представил себе Антона Кречмера — медленно поднимающегося, с глазами, похожими на небольшие полыньи, полные серой воды, с безвольно отвисшей челюстью… Мрачная же вышла картина.

— Я думаю, он найдет нас, — сказал Петер через некоторое время. — Он умный.

* * *

Макс появился на пятый день, уже за полдень. Уставший, припорошенный грязно-желтой пылью, он заявился уже без экипажа, верхом на жеребце. Услышав приглушенный стук копыт, мы с Петером одновременно выглянули в окно.

— Не застрелите меня ненароком! — крикнул Макс, спешиваясь. Видимо, резонно предположил, как могут встречать гостей нынешние обитатели дома, однако же опасения его были напрасны, мы оба были абсолютно безоружны. — Дьявол, да налейте же чего-нибудь… Проклятая жара. В майский-то день…

Петер налил ему пива из бочонка, и некоторое время Макс умиротворенно пил, задрав голову. Кого-нибудь другого такое количество пива заставило бы заметно захмелеть, но только не его. — Макс лишь слегка порозовел.

— В городе бардак, — объявил он, садясь в кресло и с наслаждением расстегивая мундир. — Бардак полнейший и страшнейший, господа. Как горящий бордель на палубе тонущего флибустьерского корабля.

— Началась гражданская война?

— Пока нет, но жара стоит такая, что вот-вот займутся без огня крыши. Орден в осаде покрепче той, что была в Вене, дорогой Курт, только в этот раз на горизонте ни одного лягушатника. Полицай-президиум бьет в набат, бургомистр пишет петиции одна другой страшнее, жандармы ходят, обвешавшись оружием, как на параде, отменены все увольнительные для магильеров… Да-да, для всех Орденов… Два дня сплошных обысков. Рыскали по улицам, вскрывали дома, обнаружили парочку схронов Ордена, к счастью старых… допрашивали едва ли не поголовно. На третий день пришел указ Его Величества — вскрыли и наши казармы. Догадываешься, какой шум стоял… Оберст рычал, как цепной пес, но разве возразишь… Слухи один другого страшнее. И про банду убийц-смертоедов, промышляющих по ночам невинными горожанами, и про рехнувшегося тоттмейстера, отправившего за неделю на тот свет два десятка человек. Хватает разговоров, в общем. Фон Хаккль бесится не меньше нашего оберста — считает, что Орден хорошенько тебя спрятал, да поди ж докажи.

Макс рассказывал, ничего не утаивая, некоторые детали даже словно нарочно смакуя, на лице его блуждала улыбка. Так можно рассказывать о какой-то забавной шутке или ловкой проделке.

Я слушал вполуха, больше размышляя, чем усваивая невеселые новости. Значит, я теперь главное пугало. А чего еще ожидать? При том, что Орден в городе — словно гигантская мозоль для многих людей, большая часть из которых, к несчастью, стоит на императорской службе, такой удобный случай с их стороны упускать было бы существенной огрехой. И как злые ядовитые насекомые летят сейчас в Вену бесчисленные послания и депеши. Сочатся прозрачным ядом обороты — «укрывает злонамеренного и злостного убийцу», «оказывает всяческое содействие врагу императорского дома и общества», «демонстративно покрывает беззаконие в Альтштадте»… Мне не было нужды наносить визит в город, чтобы представить картину творящегося там разлада.

— Значит, все? — спросил я, дождавшись, когда Макс закончит. — Прощай, императорская служба?

— О чем ты?

— Вернуться в Альтштадт я не смогу. Как и показаться в любом другом городе. Даже если я сменю мундир тоттмейстера на ливрею официанта, меня все равно в скором времени опознают и сдадут жандармам. Если полыхнуло и впрямь так жарко, в империи вряд ли найдется место для меня. Значит, бежать? Франция, Россия, Британия… Проблема лишь в том, что у меня нет накоплений, которые позволили бы мне вести безбедную жизнь за границей. Можно, конечно, попросить Орден профинансировать мое бесславное бегство из Отечества, но что-то мне подсказывает, что господину оберсту будет проще накинуть мне веревку на шею и задушить, как какую-нибудь собаку, чем продлить участие Ордена в этой авантюре.

— Бегство!.. — рявкнул Макс так, точно я чувствительно задел какие-то невидимые струны его души. — О чем ты думаешь?!

— О своей шее. Мне кажется, я уже чувствую запах пеньковой веревки. Знаешь, никогда не любил виселицу… Висельники — самые паршивые мертвецы, даже хуже утопленников. Красные глаза навыкате, фиолетовые изгрызенные зубы, вывернутая шея… Надеюсь, меня после смерти не побеспокоят? Впрочем, откуда тебе знать… Забавно же будет, если по ночным улицам Альтштадта примется разгуливать тоттмейстер Курт Корф, бормоча под нос всякую несуразицу… Поднимать тоттмейстера — согласись, в этом есть что-то от каламбура.

Мое фиглярство, как ни странно, подействовало на Макса прямо противоположным образом — он враз успокоился, огладил ворот мундира и стал барабанить пальцами по столу.

— Ты шутишь, а стало быть, еще не пал духом. Значит, слушай. Бежать тебе некуда, да и бегство — пусть для трусливых неудачников.

— И то верно, мертвые неудачники обыкновенно довольны своим местом, — вставил я, не удержавшись.

— Брось паясничать, знай меру! — прикрикнул Макс. — Ненавижу, когда тебя тянет разглагольствовать таким образом… Так слушай. Я вижу только одну альтернативу бегству. Догадываешься?

— Взять убийцу за шею?

— Да, да и еще восемь миллионов да. Поймать этого выродка и представить пред светлый взор господ полицай-гауптмана и бургомистра. Оправдывать тебя, не имея этого козыря, полное безрассудство. Оправдывать сбежавшего тоттмейстера, которого подозревают в тройном убийстве, не проще, чем заставить прах святого Павла станцевать мазурку на колокольне городского собора! Тоттмейстеры виновны по умолчанию, по своей природе, и ты знаешь это не хуже меня. Чтобы снять с тебя обвинения нам остается лишь найти подходящего человека, на которого эти обвинения можно возложить. У пеньковой петли не твой размер, дружище.

— Ты логик, Макс, как и раньше. Да только ни к чему твоя логика не приведет. Суди сам: мы были бессильны, располагая полной свободой действий, у нас в руках был целый город, а за нашими спинами болтались лучшие люди Ордена. И что мы? Изображали подсадную утку, тщетно надеясь, что убийца клюнет на эту смехотворную затею. Провал, Макс. Теперь, когда моя голова видится лучшим украшением года, особенно в пеньковой оправе, а твое собственное положение крайне шатко и неустойчиво, как, собственно, и всех прочих тоттмейстеров в городе, неужели ты думаешь, что у нас больше шансов? Да и поддержки Ордена, как я понимаю, мы лишены начисто — когда в городе стоит такой кавардак, нам не выделят в помощь и хромого конюха.

— Это ты зря. Возможностей у нас было побольше, это уж точно, да только и глаза завязаны были. Тогда у нас не было имени.

— А сейчас есть?

— Есть. И тебе оно известно не хуже меня.

— Значит, все-таки он?

— Он, — сказал Макс и тотчас, будто этого момента дожидаясь с самого начала разговора, Петер отозвался из другого конца комнаты: «Он!».

— Вы его не знаете, — сказал я раздраженно, но раздражение это не было обычным, оно отозвалось зудом предплечий и ноющим ощущением в грудине. Беспомощное раздражение, задавленное в зачатке. — Не могу сказать, что он был мне близок, но мы знали друг друга еще с тех пор, как я попал в Альтштадт. Он был лучшим жандармом из всех, что мне доводилось видеть. А я поработал с этой серой братией изрядно, и он был единственным, не говорившим за моей спиной!

На самом деле я не так уж много знал о человеке по имени Антон Кречмер. Наша с ним работа не располагала к обоюдному проникновению в душу, равно как и к откровенным беседам. Он был жандармом — из того сорта, который то ли с ненавистью, то ли с завистью называют «проклятыми ищейками» — я был тоттмейстером, человеком с неприятным лицом, который приходит на запах трупа. Мы были двумя стервятниками большого города, чем-то схожими, но внутренне различными, и наша схожесть объяснялась лишь принадлежностью к смежным видам питающихся падалью хищников. Антон работал почти всегда молча, с холодной и отрешенной брезгливостью военного хирурга-лебенсмейстера, ковыряющегося в гноящейся ране. Говорить он предпочитал только по существу, оттого каждое его слово было ценно. Я тоже не славился любовью к болтовне, быть может поэтому мы с первого дня почувствовали некоторую взаимную симпатию.

Антон Кречмер не был богат, а среди его предков не водилось обладателей гербов. Он родился в Альтштадте, здесь же и провел большую часть своей жизни, отмерившей к этому дню порядком за четыре десятка лет. Когда началась французская кампания, ушел добровольно на фронт, в инфантерию, фузильером. Как и все мы, мерз во французских болотах, грыз смерзшиеся конские потроха, ходил в штыковую. В те годы судьба не баловала солдат императора. Где-то под Мозелем его нашла французская пуля, но Кречмер отделался парой месяцев госпиталя, сохранив с тех пор легкую, едва заметную хромоту на левую ногу. К концу войны он уже был фельдфебелем и, зная его, я мог поручиться, что лучшего фельдфебеля в их полку и быть не могло. Заработал две или три медали, которые не любил упоминать, не чета тем безделушкам, что звенели на моем мундире — «В память столетия императора Леопольда II» и тому подобное. Семьи у него не было, он, казалось, и не торопился ею обзаводиться. Приятели? Товарищи? Я их не знал. Но мне казалось, что если они и существовали, их число должно быть очень невелико.

Он называл меня по имени, но без тени фамильярности. Напротив, в его голосе всегда чувствовалось уважение. «Заходите, Курт!». «Мы только вас и ждали!». «Приступим, если вы не против?». В царстве мертвых из нас получились неплохие компаньоны, хотя наши силы и сама их природа значительно различались. Помню, как он подошел ко мне однажды, когда на дворе стояла осень, и сказал, как бы между прочим: «Знаете, порядки в наше время уже не те. Что улицы — в конце концов, мертвецов на них находили еще тогда, когда не родились наши прадедушки. Порядка нет даже среди нас. Я слышал, в мертвецкой полицай-президиума один малый вздумал хозяйничать, как голодный хорь. Он там прозектор, имеет некоторый доступ… Снимает с мертвецов все, до чего дотягиваются руки. Перстни, кольца, даже серьги… Мне нет до этого дела, пусть старик святой Петр поминает ему заслуги при оказии, но из-за этого шельмеца страдают наши дела. Черт возьми, это же, в конце концов, улики, не правда ли? Что ни говори, нет порядка среди нас, Курт…»

Он ни о чем не просил, ничего не советовал, но к тому моменту нам частенько уже не требовались слова. Той же ночью я навестил мертвецкую, хотя в книге записей моей фамилии и не осталось. А на следующее утро трясущегося от страха полуседого прозектора выводили и связывали полотенцами его коллеги. Бедняга совершенно тронулся умом, лишь закатывал глаза, издавал горлом бульканье и то и дело тыкал куда-то за спину пальцами, точно отчего-то хотел обратить внимание окружающих на привычных и давно остывших гостей этих стен. «По-моему, вы преувеличиваете, господин Кречмер, — сказал я, когда мы с Антоном свиделись в следующий раз. — По-моему, этот прозектор, про которого вы давеча говорили, не способен на какие-либо преступления в силу ограниченности своего ума. Я видел его, совершенный идиот. Говорят, до сих пор трясется, как в припадке. Уверен, скоро он покинет службу по состоянию здоровья». Он лишь кивнул мне: «Спасибо, Курт. Я вполне доверяю вашему мнению, значит беспокоиться мне, и верно, не о чем».

Однажды и ему довелось оказать мне услугу. Жандармы накрыли логово грабителей, промышлявших по ночам на улицах, меня выдернули из постели на рассвете, чтобы засвидетельствовать картину дележа добычи, завершающим штрихом которой было три бездыханных тела, распластавшихся на полу. Стоило мне поднять первого мертвеца с кинжалом в животе, как я услышал подозрительный шум, и верно — один из недавних покойников уже стоял на ногах, пачкая пол еще горячей кровью. Он определенно не принадлежал к числу моих обычных клиентов: увидев рядом с собой тоттмейстера, да еще и за работой, он схватил валяющийся рядом топор и в следующую секунду снес бы мне голову с плеч, если бы не вмешательство Кречмера. Полицай-гауптман хладнокровно шагнул ему навстречу, не размышляя ни секунды и, когда недавний покойник обернулся на звук, одним движением палаша исправил досадное упущение, предоставив мне образцово-спокойного клиента.

Я в очередной раз попытался представить, как Антон Кречмер, спрятавшись в тени дома, ждет меня, теребя холодные рукояти пистолетов. Ждет, чтобы всадить две пули в грудь — хладнокровно и без рассуждений, в своей обычной манере. И очередная попытка пошла прахом. Я не мог представить Кречмера убийцей.

— Мы работали вместе, — только и выдавил я.

Макс с Петером молча наблюдали за мной, и это внимание двух пар глаз было неприятно.

— Да, работали, — сказал Макс. — И ты прекрасно знаешь, насколько скрытен он был. Тебе приходилось бывать у него дома? Нет? Бьюсь об заклад, в этом городе нет ни единого человека, которому бы это удалось. Пока вы работали, он присматривался к тебе. Кречмер не из тех людей, что делают что-то наобум. Он подбирает, присматривается, выверяет… Ему нужно было узнать о тоттмейстерах все, что только возможно — и он узнал, наблюдая за тобой не один год. Ему нужен был козел отпущения — и по тебе уже плачет смолой веревка. Изящно и быстро. Весьма в его духе.

— Брось. Ты хоть представляешь, что будет, если ты заявишься в полицай-президиум и провозгласишь, что разыскиваемый убийца-тоттмейстер невиновен, а судить надо верного слугу императора по жандармскому ведомству Антона Кречмера? Тебе не стоит надеяться даже на кутузку, скорее всего отправят в какой-нибудь отдаленный монастырь, где принято держать юродивых и слабоумных!

— Если ты думаешь, что я так поступлю, ты и верно не в своем уме, — несколько обижено заявил Макс. — Вздор какой! Нет, Шутник, мы отыграем партию посложнее. И, уверен, эндшпиль будет наш всецело.

— И что же ты надумал делать?

— О, прежде всего я вернусь в Альтштадт и устрою встречу с господином Кречмером. Это не так уж и сложно. И скажу ему… Интересно? Да, скажу ему, что мой друг и его знакомый, разыскиваемый властями тоттмейстер Курт Корф, обитает ныне на некотором удалении от города, и назову ему точный адрес твоей теперешней резиденции.

— Крайне любезно с твоей стороны, — отозвался я, еще не понимая, куда он клонит. — Но вряд ли я успею раздобыть столько стволов, чтоб было по одному против каждого прибывшего в тот же день жандарма!

— Не перебивай, пожалуйста. Итак, я расскажу ему, где ты укрываешься. Однако я сообщу ему также, что, поскольку мы с тобой старые приятели, мне известна вся история. Ты в ней не замешан, однако знаешь имя настоящего убийцы и, поскольку убийца этот достаточно могущественен, ты предпочел скрыться на время из города. Дескать, у нас с тобой был уговор встретиться, и ты обещал назвать имя, но из-за известных мер, принятых бургомистром, тоттмейстеров нынче не выпускают за пределы Альтштадта, так что я лишен возможности связаться с тобой, что меня крайне огорчает…

— Кажется, понимаю. Продолжай.

— …однако, скажу я, мне известно, что господин Кречмер является давним знакомым беглого господина Корфа и даже в некоторой мере его приятелем. Раз уж меры бургомистра не затрагивают свободы передвижений господина Кречмера, быть может, упомянутый господин явится по указанному адресу, чтобы оказать помощь господину Корфу и совместно с ним вернуться в город, дабы восстановить справедливость?

— Да ты сущий иезуит! Думаешь, если Кречмер виновен, он не упустит возможности явиться и покончить со мной?

— Конечно же! У него поджилки затрясутся, когда он узнает, что его имя вот-вот соскочит с твоего языка. Ведь он уверен, что ты если не все знаешь, то, как минимум, крепко его подозреваешь! Не устоит, ставлю свои эполеты! Рванет, чтобы лично отрезать тебе голову, теперь уж без досадных оплошностей. И уж будь уверен, свидетелей он не прихватит.

— Кроме того, второго… Ладно, неважно. Что же дальше?

— А дальше я отправляюсь в Орден и всеми правдами и неправдами добиваюсь того, чтобы в помощь нам выделили хотя бы десяток надежных людей.

— Но ведь тоттмейстерам запрещено…

— Брось ты! Неужто как ребенок думаешь, что все члены Ордена носят форму с эполетами?.. Уверяю, синее сукно к лицу далеко не всякому… Значит, я соберу отряд вроде того, что караулил тебя на улицах, и расположу его здесь, поблизости от дома, в засаде. Когда Кречмер явится — а он явится быстрее мухи на разлагающийся труп! — и попытается с тобой покончить, его повяжут быстро и умело. Убийца будет в наших руках.

— Убийца в руках — еще не все, Макс. Не будем же мы тащить его в город и под пыткой, на виду у господина бургомистра, выбивать из него признание?

— Нет, конечно. Но он станет отличным козырем, с помощью которого мы вскорости вскроем все его делишки. В Ордене умеют работать с людьми таким образом, чтобы те благоразумно ничего не утаивали. А если и нет… сам знаешь, мертвецы тоже иногда любят поболтать, — он подмигнул мне. — Мы вытащим из него остальное. Сообщников, улики, свидетелей… И уже их сдадим властям. Им нечего будет возразить.

Возразить хотелось мне, но, взглянув в глаза Максу, я отчего-то не стал этого делать.

Глава 8

Весной быстро темнеет, но если в Альтштадте ночь падала на город, как хищная птица, одним рывком заслоняя небо иссиня-черными крыльями, здесь она наступала куда как медленнее, точно даже вращение земного шара тут, в сельской глуши, шло своим особенным темпом. Когда достаточно стемнело, я зажег лампу и свечи — все, что смог найти. В доме должно быть светло, иначе гость может запаниковать. Кроме того, в полумраке он может сделать что-то, чему сложно будет помешать. И, помимо прочего, яркий свет в доме позволяет тому, кто находится снаружи, с легкостью обозревать все необходимое. Свечей было не так уж много, поэтому мне пришлось отправить за ними в город Петера — Макс при всей своей изворотливости не мог позволить себе каждый день выбираться наружу. Петер вернулся как раз к темноте, кроме свечей он захватил провизии — холодную телятину с луком и сыр, а также флягу вина, хотя я не видел в этом нужды — сидеть взаперти оставалось недолго.

— Оружие привез? — спросил я Петера, когда тот, мокрый от дождя и взъерошенный, пахнущий конским потом и степным ветром, вошел внутрь.

— Вот, — он протянул мне небольшой металлический предмет, и тот отозвался холодом в ладони, когда я протянул руку. Кортик. Магильерский кортик в простых медных ножнах с вытесненным гербом Ордена. Рефлекторно осмотрев лезвие, я заметил, что кортик не мой, да и понятно — мое оружие так и осталось у жандармов. Наверно, Макс одолжил…

— Это еще что?

— Кортик, господин тоттмейстер.

— Это все, что ты принес? По-твоему, мне довольно будет этой зубочистки?

Петер распаковывал седельные сумки, но, кроме свечей да телятины, там ничего не оказалось. Даже старенького кацбальгера.

— Господин Макс сказал, что в оружии нет нужды.

— Так и сказал?

— Именно. Он считает, что если вы будете вооружены, то можете отпугнуть убийцу.

— Вот еще!

— Убийца полагает, что вы безоружны, поэтому и попытается расправиться с вами, а будь у вас…

— Я понял уже! Но, в конце концов, можно было захватить хотя бы пистолет! Я бы положил его вот тут и… А, да черт с вами обоими! По-твоему, это очень приятно — изображать привязанную куропатку на засидке?

— Господин Макс уверял, что его люди уже наготове и ведут наблюдение за домом, — при этих словах я машинально посмотрел в окно, но, конечно, не увидел ничего, кроме черно-серой листвы да редких звезд. — Как только убийца выдаст себя, они скрутят его быстрее, чем тот успеет чихнуть.

— Узнаю слова Макса. Однако, знаешь ли, за то время, что они будут выносить дверь, старина Кречмер успеет или один раз чихнуть или четыре раза насадить меня на вертел. Не то чтоб он был записным дуэлянтом, но рубака он первоклассный, с военным еще опытом. По крайней мере, Макс мог бы дать пистолет тебе!

— Он приказал, чтоб я отошел подальше от дома.

— Боится, что зацепят в суматохе? В общем-то, оно и правильно. Как станет жарко, тут хорошо, если стены устоят. По уму — вернутся бы тебе в город…

Петер мотнул головой. Мне оставалось лишь вздохнуть:

— Упрям, как осел.

— Не я. Господин Макс приказал, чтоб я близко к дому не лез, но пока оставался поблизости.

— Ну а это зачем?

— Не знаю.

— Видимо, опасается того, что в городе тебя сцапают жандармы, — предположил я. — Многие видели нас вместе в последние дни, а раз так, фон Хаккль может иметь планы и на твой счет. Макс, как всегда, прав, а моя голова совсем ни к черту. Придется тебе, видимо, пожить на иждивении у Ордена, пока дело не растрясется.

— Господин Макс просил передать, что Кречмер должен появиться к десяти.

Я взглянул на хронометр.

— Не много-то и осталось. Брось свечи и ступай, Петер, я закончу. И держись подальше, как сказал Макс. Слышишь? Не лезь. Люди, которые сегодня заявятся к нам в гости, слишком серьезны, чтобы обращать на тебя внимание. И никто из них не будет колебаться и секунды, если вдруг твоя жизнь каким-то образом станет для них помехой. Я более чем серьезен сейчас.

— Понимаю, — невесело усмехнулся мальчишка и добавил, — господин тоттмейстер.

Когда за Петером закрылась дверь, я почувствовал себя по-настоящему в одиночестве. Сперва я на всякий случай удостоверился в том, что он удаляется от дома — огонек его свечи и впрямь двигался, постоянно уменьшаясь. «Значит, не такой уж и дурак, — подумал я, испытывая облегчение, — понимает, когда шутки заканчиваются».

Я уселся за стол, открыл флягу. Аппетита не было, да я и не пытался его изобразить — сидел, развалившись на стуле, потягивая вино и глядя на хронометр с открытой крышкой. Через полчаса или час сюда заявится Антон Кречмер, человек, которого, как мне казалось, я хорошо знаю. И этот человек будет здесь для того, чтобы убить меня.

«Ведь ты мог додуматься раньше, — по-комариному пищала неприятная мысль. — Столько лет… Ты мог догадаться, заметить, сопоставить… Ты был тоттмейстером, человеком, которому не лгут лишь мертвецы, ты привык замечать ложь даже в движениях глаз, а все равно не заметил».

Была и другая мысль, куда более тихая, неуверенная, как пляшущий свечной огонек на ветру: «То, что Кречмер согласился приехать сюда, еще не свидетельствует против него. Макс рассказал ему, что ты загнан, обессилен, но знаешь настоящего убийцу. Что, если Кречмер решил всего лишь протянуть руку помощи товарищу, а вовсе не убить тебя?»

Сочетание этих мыслей было невыносимо, поэтому я уставился на стрелку хронометра — ее равномерное движение хоть и не успокаивало, но давало возможность отвлечься от того беспорядка, который творился сейчас у меня в голове. Бездействие угнетало, но противопоставить ему я ничего не мог. Приманка должна быть неподвижной. «Спрятать в рукаве кортик?.. Какая глупость! — я бросил бесполезное оружие на стол, оно обиженно зазвенело — он меня не спасет. Единственное, на что стоит уповать, — на мастерство людей Ордена. Они ведь успеют, а? — опять клюнула в висок гадкая мысль. — Они ведь не станут ждать пока Кречмер прикончит тебя, чтобы получить приемлемые доказательства для его обвинения?.. Ведь не станут, верно?».

В этой мысли был смысл, оттого я постарался забить ее в глухой угол сознания, задавить тяжелыми пластами других мыслей, но без особого успеха. Ведь и верно, из-за меня Орден оказался в очень скверной ситуации, пусть даже ситуация эта всего лишь повод, а не причина, уже неважно. И единственный способ выбраться, восстановить положение — найти убийцу. Или того, кто будет выглядеть, как убийца. Кречмер убивает меня, люди Ордена убивают Кречмера — и налицо картина преступления в обрамлении двух свежих мертвецов. Мертвецов же Ордену опасаться не имеет смысла, мертвецы всегда ему искренне симпатизируют и свидетельствовать против него не станут.

Ударить плечом в дверь, выскочить наружу, схватить за узду коня — Петер не успел отвести его в стойло — и прочь! Сумасшедшая скачка в ночи — без цели, без направления, без смысла. Ледяные коготки ночного ветра на лице, глухой перестук подков, пляска звезд на ночном небе… Смелее, тоттмейстер. Иногда и у пешки может открыться внезапная прыть.

«Что дальше? — спросил я себя, подходя к окну. На стекле, подсвеченное жирным красным заревом свечей, возникло лицо. Острые скулы, глаза — две темные черточки, от которых расходятся многочисленные морщины, левая половина лица — как у старой иконы, покрытой коростой отваливающейся краски. Тревожное лицо, некрасивое. Неживое. — Бегство? Скачка из города в город? Забвение?».

Можно бежать от жандармов, они хитры, они многочисленны, они сильны, но все-таки не всесильны. Скрыться в чужом городе, выдать себя за другого, сочинить новую жизнь… Человек, достаточно хладнокровный, умный и расчетливый, способен на это, пусть даже и без денег. Можно убежать от имперских шпионов. Они невидимы, они вездесущи и иезуитски-коварны, но ведь и они не боги. Бежать в Россию — говорят, Александр I сейчас набирает армию, в которой умеют ценить опытных офицеров, прошедших войну, а чин с понижением — не самое страшное… Бежать в Петербург, сейчас же, этой же сырой гадкой ночью, броситься волком, раствориться… Но есть еще Орден. Который не выпустит, беги хоть в Россию, хоть в Британию, хоть в колонии Нового Света. Рано или поздно за твоей спиной возникнет тень, та особенная тень, которую ты уже не увидишь во внезапно окружившей тебя сплошной и вечной темноте.

Орден умеет заботиться о тех, кто выказал себя его врагом. Я помнил одну историю, имевшую место несколько лет назад, хотя ее ни разу не печатали в газетах, да и на словах избегали рассказывать. Иной лишь раз один не в меру захмелевший тоттмейстер мог поведать другому столь же пьяному сослуживцу, что некий обер-тоттмейстер из Любека дерзнул бежать из Империи против воли Ордена. Ни имени этого бедолаги, ни его полного чина никто не знал, но история и без лишних подробностей была достаточно поучительной. Говорили, он где-то крупно проворовался. Если ты украл столько, что бежишь от Ордена, — это должна быть настоящая прорва денег. Как бы то ни было, Орден не обмолвился об этом ни словом. Я не знаю, какое положение у Ордена в Любеке, однако не думаю, что там служат люди, отличные от тех, что обитают в Альтштадте. Местный оберст Ордена высказал свое возмущение и недоумение по этому поводу, но тем и закончилось. А через месяц или два город всколыхнули слухи о странной смерти. Правда, был это уже не Любек, а далекий Коринф в Греции, где на рассвете в какой-то каморке на чердаке нашли останки человека, съеденного крысами. Соседи утверждали, что вечером этот человек был вполне жив, разве что пьян сильнее, чем обычно, а утром эти же соседи лицезрели скелет, растащенный, вдобавок, по всем углам и порядком погрызенный крысиными челюстями. Но убийцы не ушли далеко. Сами крысы оказались здесь же — их трупы, числом не менее трех десятков, отчаянно смердели, являясь причиной того самого запаха, который привлек внимание соседей. Местный врач высказал предположение, что тело бедолаги, съеденного заживо крысами, было столь пропитано миазмами спирта, что стало смертельной трапезой для животных. Были и другие истории, общее содержание которых оставалось неизменным. Но припоминать их сейчас я не хотел.

Хронометр показывал десять с четвертью. Его едва слышное тиканье было единственным звуком, который я слышал. С минуты на минуту сюда явится человек, который меня убьет. Сложную часть работы сделали за него, он вряд ли совершит ошибку. Его жертва безоружна, заперта в огромном ящике под присмотром невидимых охранников и спокойна. «Вот и Петера отослали, — подумал я. — Лишние мертвецы ни к чему, а лишние свидетели — и подавно. Дойди дело до разбирательства в суде, — а ведь оно дойдет, — Петер покажет то, чему и был свидетелем: его странный хозяин остался один в доме ждать предполагаемого убийцу… себе на погибель… Бежать. Немедленно бежать!»

Сколько я ни смотрел в окно, ничего снаружи не разобрал — стояла густая майская ночь, полная шелеста листьев и посвиста ветра, в ней ежесекундно что-то шевелилось, гудело, мельтешило, но человеческий глаз тут был бессилен. Я представил себе людей, рассредоточившихся вокруг дома. Я чувствовал их присутствие так хорошо, что это едва не сделалось подобием зрительной галлюцинации, я уже видел краем глаза мелькание серых плащей, блеск прищуренных глаз, матовый отсвет стали. Короткие трехствольные пистолеты, бесполезные на поле боя, но отличное подспорье в тесных комнатах, специальные стилеты без оружейного клейма, длинные и тонкие, настоящие стальные жала, шестоперы на коротких буковых древках, способные перекроить половину ребер в теле одним ударом… Если долго смотреть в ночь, возникает ощущение, что ночь смотрит на тебя, и мне виделось, что этих прищуренных глаз за окном делается все больше и больше.

Я подошел к двери, с неудовольствием ощущая, как колотится сердце, еще минуту назад ровно отбивавшее одному ему ведомый такт. Слабость ледяной слизью выступила на спине. Обратно дороги не будет. Человек, предавший Орден, не может вернуться обратно, как не может и мертвец, покинувший жизнь, обрести ее вновь. Пока я боролся с этой накатившей слабостью, в голове вращались, как жернова или шестерни арифмометра, совсем другие мысли: «Распахнуть дверь внезапно, одним движением, выскочить наружу — силуэт на фоне освещенной двери слишком хорошая мишень. Они сделают работу за Кречмера, не колеблясь. Лошадь рядом, протянуть только руку… Вскочить в седло — и галопом! Кто сунется — кортик в горло! Наверно, будут стрелять, но в темноте велик шанс, что не попадут. И ночь безлунная…»

Я уже положил пальцы на рукоять двери, осторожно, точно она могла быть раскалена, но какой-то новый звук внезапно привлек мое внимание. Сперва мне казалось, что у моего сердца появилось эхо, только эхо неправильное, неровное, как резкая барабанная дробь. Я даже приложил ладонь к груди, чтобы удостовериться в этом, и только тогда понял, что звук доносится до меня со стороны. Быстрый неровный перестук, обрывающийся то приглушенными шлепками, то стуком, который обыкновенно возникает, если ударить камнем о камень. Или подковой.

Я успел проклясть свою медлительность трижды, прежде чем звук стал явным и хорошо различимым. Кто-то подъезжал к дому. Кто-то, кто запланировал быть здесь к десяти часам, чтобы закончить одну очень важную работу. Кто-то целеустремленный и уверенный в своих силах. Выскочить сейчас, пока наблюдатели увлечены появлением Кречмера? Две фигуры в потемках, поди разбери, в кого стрелять… Я услышал скрип кожаного повода, а вслед за ним — негромкий стук. Так бывает, если кто-то соскочит с лошади, а на ногах у него обувь с твердой и прочной подметкой. Как, например, высокие жандармские, серого цвета, сапоги.

Поздно.

Я вернулся к столу, на ощупь, как слепой, нащупал флягу и сделал несколько глотков. Поодаль, все такой же чужой и бесполезный, лежал кортик, оружие моего не совершившегося бегства.

Я не слышал шагов, лишь когда спешившийся гость подошел к двери, стали слышны издаваемые им звуки — позвякивание палаша, шлепки подошв по размокшей земле, скрип сапог. «Он мог бы выстрелить через окно, — подумал я, разворачиваясь к двери. — Да видимо, не доверяет, хочет сделать все наверняка и собственноручно».

Дверь заскрипела неприятным шершавым голосом, вздрогнула, поддалась. Внутрь тотчас ворвался ночной ветер, пировавший снаружи и только сейчас нащупавший лазейку, внесший пахнущий стылым отчаянием запах мокрой земли. На пороге стоял Антон Кречмер, оказавшийся как будто ниже ростом, чем обычно. Лицо у него было мокрое, покрасневшее, обветренное, как и у всякого человека, скачущего в ночь, на мундир он накинул форменную шинель вроде кавалерийской, серую и тоже порядком мокрую.

Когда наши глаза встретились, он усмехнулся, отчего глаза у него блеснули каким-то лунным и в то же время черным огнем. В глаза Антона сложно было долго смотреть, их колючий блеск и раньше заставлял меня отводить взгляд, сейчас же это было почти невыносимо. Кречмер стоял на пороге и смотрел на меня, и в глазах его, кроме этого лунного колючего блеска, я не мог рассмотреть ничего вообще.

Я не знал, что ему сказать, не знал, что и делать. Кричать? Звать на помощь? Броситься самому? Положение было глупейшее, я чувствовал себя актером на подмостках, который вышел невовремя и теперь блуждает среди чужих и незнакомых декораций, пытаясь разобрать шепот суфлера. Единственное, что ты можешь сделать, когда нет плана, — послать к чертям вообще все возможные планы.

— Заходите. Вижу, промокли. Раздевайтесь. Ночь мерзкая в высшей мере… Вина?

Он медленно расстегнул и снял шинель, не глядя бросил на кресло. Она повисла на спинке, точно снятая с освежеванной туши кожа, серая и мокрая. Под шинелью обнаружился знакомый палаш в ножнах, узорчатая рукоять которого качалась из стороны в сторону.

— Здравствуйте, Курт, — хрипло сказал Кречмер, не двигаясь с места.

Неподвижный, холодный, чужой, неуместный — он был воплощением статуи Командора, явившейся без приглашения в теплую пустоту дома. Мне показалось, что воткни я сейчас ему в грудь лезвие, оно тотчас сломается с жалобным звоном. Кречмер поймал мой взгляд, рефлекторно скользнувший к кортику.

— Не надо, — сказал он. — Не советую.

Я развел руками, точно ни о чем таком не думал, но вышло все равно глупо. Как глупо вообще стоять перед вооруженным убийцей, прибывшим по твою душу. И вспоминать невыученную роль.

— Действительно, мы оба, пожалуй, староваты для дуэлей. Я безоружен, как видите.

— А я нет, — шорох обнаженной стали прозвучал резко и внезапно. Я уставился на потемневшее лезвие, смотрящее в пол. При всей расслабленности позы Кречмера я знал, что ему хватит одного движения кистью, чтобы эта полоса звенящего металла разделила мой череп на две аккуратные, но не обязательно симметричные половины. Обнаженное оружие ощущалось как присутствие третьего человека в этом доме, с его появлением воздух между мной и Антоном точно загустел, стал тягучим и липким.

Если люди Макса хотят взять Кречмера, пожалуй, самое время. Его внимание отвлечено, он стоит спиной к двери, и в его глазах, мерцающих все тем же непонятным мне светом, отражаюсь только я. Сделай я еще два шага навстречу, я наверняка смог бы разглядеть и черточки глаз, и морщинки, и даже шрамы на левой щеке. Но я чувствовал, что эти два шага оказались бы последними в моей жизни.

Возможно, я избрал не ту тактику.

— Однако если у меня нет оружия, это не говорит о том, что я по-настоящему безоружен, — сказал я, улыбнувшись. Но моя улыбка разбилась о взгляд Кречмера, как пуля на излете, жалобно взвизгнув, плющится о крепкую сталь кирасы. — Вы ведь не забыли, кто я?

— Не забыл. Увы, — лезвие по-прежнему смотрело в пол. Этот третий участник нашего разговора пока молчал, но я достаточно знал его характер, чтобы быть уверенным — когда он вступит в разговор, остальным придется замолчать.

— Откуда вам знать, что за порогом вас не поджидает полдюжины волков? — предположил я, немного ободренный тем, что Кречмер не действует. — Мертвых волков, конечно.

Усталость. Вот что было в этом поразившем меня блеске — усталость. Какая-то внутренняя пустота, внезапно нашедшая себе выход в обычно сером блеске внимательных глаз.

— Здесь нет волков, Курт. Уже по крайней мере лет пятьдесят.

— Зато люди есть везде, — парировал я наугад. — Не поверите, но на одном погосте ничего не стоит собрать небольшую армию.

— И мертвецов тут нет, — негромко сказал Кречмер, даже не обернувшись к двери, на что я втайне рассчитывал. — Я не тоттмейстер, конечно, но я много с вами работал, Курт, и знаю, какое у вас делается лицо всякий раз, когда вы общаетесь с покойником. Бросьте это.

— Вы наблюдательны даже для жандарма, — только и нашелся сказать я.

— А вы отвратительны даже для тоттмейстера.

Сказано это было сухо, таким тоном, которого я прежде никогда не слышал от Антона, даже когда он был предельно зол, а такое с ним иногда случалось.

— Вы отвратительны, — повторил Антон с чувством, даже нижняя губа у него немного оттопырилась. — Вы чудовище, которому ошибка природы подарила жизнь. Выродок. Мразь.

Он говорил это, не повышая тона, глядя мне в глаза, и кадык на его шее дергался то вверх, то вниз. И ненависть, сочащаяся в его голосе, не была наигранной, он и верно ненавидел меня. Этот убийца, чей разум уже не принадлежит человеку, по крайней мере — тому человеку, которого я знал под именем Антона Кречмера, человек с тремя смертями на совести, он действительно ненавидел меня за то, что я был не человеком в его понимании. Он причинял смерть, а я был частью той самой Смерти, ее компаньоном, любовником и подельником. Я всегда был ближе к смерти, чем убийца и чем жертва.

— Вы сумасшедший, — сказал я, пятясь.

— Надеюсь. Бога ради, действительно надеюсь на это… В этот раз вы не уйдете отсюда, Курт. Не в этот раз. Нет. Я стою… я не дам… — со стороны казалось, что ненависть, скопившаяся в нем, душит его изнутри, отчего обер-полицмейстер едва цедил слова через искаженный судорогой рот. — Мразь… Столько лет…

Он был сумасшедшим, и противный холод этой мысли, пробежавшей от темени по всему позвоночнику, едва не заставил меня поежится. Теперь я знал, как выглядит господин Антон Кречмер. Не тот, который несет дежурство в безупречной, вечно выглаженной и свежей форме, педантичный и сухой. Настоящий. Способный ударом палицы разбить голову женщине. Всадить скрюченными пальцами нож в чью-то грудь.

Не было никакого второго убийцы. Его никогда не было. Это был Антон Кречмер в двух лицах, и сейчас я — единственный живой человек в мире, которому известны оба. Он убивал — в этой всепожирающей вспышке ненависти, которая рождается внутри. Убивал, чтобы через несколько минут или часов вернуть себе обычное самообладание, вернуться и замести следы. Сумасшедший убийца и хладнокровный жандарм долго уживались в одном теле, дополняя и подменяя друг друга. Возможно, много, очень много лет. Быть может, более уравновешенная сторона его личности сперва доминировала, но ее темный попутчик, жаждущий крови, не мог вечно находится в цепях.

Оковы лопнули, и бешеный зверь оказался на свободе, сохранив зачатки прежней личности Антона Кречмера, его бывшего хозяина. Зверь, у которого не было ни самообладания, ни разума. Зато у него была ненависть, которая заменяла все остальное. Зверь, сохранивший человеческое лицо.

— Давайте поговорим, — сказал я, хоть мой собственный язык от сухости прилипал к гортани. — Вы умный человек, но и я не дурак. Давайте обсудим.

Я не испытывал иллюзий на счет того, что Кречмер одумается. Он шел сюда для того, чтобы закончить свое дело, именно ненависть вела его сюда, как меня подчас влек запах мертвеца. Но если Госпожа Смерть давала мне волю, подчас откровенно забавляясь моими мучениями, ненависть не предоставила господину Кречмеру особого выбора. Я надеялся, что Макс с подмогой окажутся здесь достаточно быстро, и пытался тянуть время. Стискивая зубы и борясь с этой проклятой сухостью во рту, я представлял, как слетает с петель тяжелая дверь и в проеме начинается мельтешение чьих-то теней, как Кречмер, не успев удивиться, оседает на пол, а в груди у него — черная дымящаяся дыра…

Кречмер все еще неровно дышал, но его внезапно вспыхнувшая ярость, казалось, пошла на убыль. Она не исчезла, как не исчезает огонь, загнанный легким дождем внутрь охваченных жаром углей, но сделалась не так заметна. На мгновенье мне показалось, что передо мной стоит мой прежний знакомый Кречмер, который вот-вот спросит что-нибудь вроде: «Ну, как у вас дела, Курт?». Однако же я знал, что ничего подобного не произойдет. Зверь, загнанный в свою нору, рано или поздно вылезет из нее. И второе его пришествие станет для меня последним.

«Макс! — хотелось заорать мне во всю глотку. — Ату!». Но я понимал, что если пока Кречмер не приступил к тому, ради чего он прибыл, то крик подействует на него, подобно удару хлыстом. У этого зверя, кем бы он ни был, отсутствовал инстинкт спасения собственной жизни.

— Надеюсь, вы понимаете… — Кречмер заговорил, словно через силу, не отрывая от меня взгляда. — Я не могу позволить… Вы должны понимать. Мне жаль, что так… О Господи! — он облизнул тонкие губы, видно и у него во рту пересохло. — Я не имею права вас отпустить, Курт. Не мой выбор.

— Стойте, — я выставил вперед ладони. — Никто не заставляет вас…

— Замолчите, Курт, — прошептал он побелевшими губами. — Замолчите, или я снесу вам голову!.. Господи! Вы же должны понимать, черт возьми! Не сопротивляйтесь! Я хочу сказать, дайте мне закончить то, что я должен сделать. Не мешайте — ради себя самого.

Он был безумен, и в его глазах горела никакая не лунная, а просто желтая искра безумия. Я смотрел на него и чувствовал, как страх раскаленной стальной змеей ввинчивается во внутренности, туманит взгляд, как от него деревенеют в коленях ноги…

— Возьмите нож… — бормотал Кречмер сквозь стиснутые зубы. — Сделайте все сами. Мне не нужен этот грех… Не буду мешать. Я не хочу, черт возьми! Господи, Господи… Действуйте! Я даю вам этот выбор. Вскройте себе вены, будьте мужчиной, в конце концов! Курт!

Я стоял и смотрел на него, застывший, как истукан, — на сумасшедшего убийцу, умолявшего меня клокочущим шепотом взять со стола кортик и закончить дело за него. На какое-то мгновенье мне показалось, что это я лишился рассудка, и какая-то алая звезда кровавым сполохом озарила мой череп изнутри.

— Берите, черт возьми!

Не выпуская рукояти палаша, он схватил со стола кортик и сунул мне в руку. Привычная тяжесть оружия не дала мне былой уверенности, да и оружием его едва ли можно было назвать в этой ситуации.

«Макс! — заорал я мысленно, медленно, дюйм за дюймом освобождая тускло блестящее граненое лезвие от ножен. — Тащи же сюда свой большой ленивый живот!». Если Кречмер сейчас вслушивался в скрип ножен, я силился уловить другие звуки. Отдаленные шаги, короткий щелчок взводимых курков, треск досок… Но вокруг нас была тишина, нарушаемая лишь шуршанием ветра где-то в крыше. Шуршание ветра и скрип вынимаемого лезвия.

— Смелее, Курт, — сказал Кречмер после того, как я уронил ножны и остался стоять с кортиком в руке. — Решайтесь же. Я не могу дать вам времени, мне надо скорее возвращаться в город.

— Вас видела охрана ворот, — сказал я, затягивая время. Сталь выглядела как граненный и острый замерзший луч какого-то нездешнего серого солнца. — Вам не поможет мое самоубийство, Антон.

Его губы дернулись, — может, оттого, что я впервые назвал его по имени.

— Причем тут охрана… — пробормотал он. — Орден… Смелее, Курт, прошу вас!

Он едва ли не умолял меня, точно забыв про палаш в опущенной руке. Точно был лишь незваным гостем, просящим о милости.

— Конечно, — сказал я, улыбнувшись и наводя острие под ребра. — Почему бы и нет?

Он успел заметить. У него всегда была отличная реакция, и этот новый блеск его глаз ничуть не притупил ее, напротив. Когда моя рука устремилась к его горлу, разворачивая в стремительном движении кортик, жандарм уже начал уходить в сторону, и одновременно с этим ожила тусклая полоса металла, которую он сжимал. Мы оказались совсем рядом, и мгновенье, в течение которого мой кортик чертил путь к его кадыку, замерзло навечно, как срез времени, отчеканенный в мраморе. Его расширенные глаза. Тронутые сединой волосы, свисающие на высокий лоб мокрыми сосульками. Дрябловатая кожа шеи. В этом срезе было все, не только то, что видит глаз — одну бесконечную часть времени, распластавшуюся без конца и края, я ощущал запах его одеколона, крепкий и горьковатый. Свист воздуха, рассекаемого холодной сталью…

Мне не хватило совсем немного. Острие, почти коснувшееся его шеи, полоснуло воздух, плечом же я налетел на его грудь и почти потерял равновесие. Удар Кречмера я ощутил телом еще прежде, чем глаз успел заметить движение. Инстинктивно рванулся в сторону, врезался в стол и опрокинул его. Зазвенела на полу фляга, на пол потекло вино, медленно растекаясь в неправильную по форме лужицу. Время стало густым, плотным, тяжелым. Удар Кречмера с оглушающим треском разделил упавший стол практически пополам, сталь палаша загудела от чудовищной силы. Придись этот удар в цель, он перерубил бы меня в районе бедер надвое. Какая-то часть меня, не участвующая в схватке, а лишь созерцающая со стороны, успела понадеяться, что тяжелый палаш застрянет в дереве и Кречмеру понадобится секунда, чтобы высвободить его. Та самая секунда, за которую я успею распрямить правую руку и закончить поединок. Но у меня не было этой проклятой секунды. Не успел я толком выровнять собственное тело и утвердить равновесие, как Кречмер вновь занес оружие. Он управлялся чертовски быстро для своего возраста и своей комплекции, а я уже много лет не обнажал даже кацбальгера…

Свободной левой рукой я задержал его готовящийся опуститься локоть — попытайся я увеличить дистанцию, удар настиг бы меня прежде, чем я сделал бы и полшага. Но ударить кортиком я не успел — звенящая боль громыхнула в голове, и я полетел на пол сквозь водоворот мельтешащих огненных брызг.

Вставать на ноги после крепкого удара кулаком в челюсть очень сложно. Тело шатает из стороны в сторону, как после полудюжины вина, в голове точно звенят крохотные колесики и шестеренки, которые от встряски позабыли свой порядок и смешались беспорядочной кучей где-то в затылке.

«Слишком близко».

Слишком поздно. И слишком медленно.

Все еще полуослепший, я с трудом поднялся на колени и рванулся в сторону. Палаш пронесся мимо, но сопровождался он не свистом, а тяжелым, монотонным гудением. Так может гудеть воздух перед грозой. Так гудит остывающая после выстрела пушка. Так гудят крылья смерти.

Я упал на бок, ребра остро заныли, но сейчас мне не было до них никакого дела. Кречмер возвышался надо мной, — огромный, неподвижный, с занесенной для удара рукой.

«Он сильнее, — шепнуло что-то рядом, я даже ощутил дуновение чьего-то легкого дыхания в щеку. — Закончи с этим. Ты просто слаб».

Я бросился на Кречмера, не успев толком встать, рывком. Сейчас! Мне казалось, я чувствую кончиками пальцев теплоту его кожи. Я буквально ощущал, как узкое лезвие кортика входит ему между ребрами, мягко, как в тряпичную куклу. И я опять на мгновенье отразился в его глазах.

Он встретил меня ударом ноги, и подкованный сапог, мелькнув около моего лица поцарапанным носком, пришелся мне в живот. Кажется, я успел разглядеть на подошве клочья сена и комья весенней грязи. А потом мои внутренности словно выпотрошили, залив вместо них расплавленный свинец. Я взвыл, как раненный пес, крутанулся и снова рухнул на пол. Ощущение собственного бессилия грызло изнутри и доставляло больше мучений, чем боль в отбитых внутренностях.

Поражение.

Рано или поздно каждый тоттмейстер отправляется на свидание с той, кому он так долго служил.

Зарычав от злости, клокочущей ядовитой желчью в моих жилах, я попытался поднялся, вслепую размахивая перед собой кортиком. Но Кречмер не дал мне такой возможности. Он дал мне боль. Эфес палаша с треском, от которого перевернулся вверх ногами весь дом, впечатался мне в висок. Меня отбросило куда-то в сторону, и направления я уже не осознавал. Просто мое тело поднялось в воздух и переместилось.

Смерть — капризная дама, ее слуги не заслуживают к себе ни милости, ни снисхождения.

Я почти ослеп. Перед глазами зудело огненное марево, в котором пульсирующими кровавыми и оранжевыми комками гудела боль. Боль поселилась в моем теле, вырыла там ходы и затопила их пожирающим плоть ядом.

Когда ко мне вернулось зрение, первое, что я увидел — Кречмера. Он стоял надо мной и смотрел вниз. И казался на удивление спокойным. Все, что в нем было от зверя, пропало, точно наваждение. «Ну что, Курт, как вы? — спросит он сейчас. — Я рад, что вы нашли возможность присутствовать».

В моей руке был по-прежнему зажат кортик, хоть я этого и не чувствовал. Но Кречмер прочитал мои мысли быстрее, чем я успел пошевелиться.

— Мне очень жаль, Курт, — сказал он печально.

Я вновь увидел начищенный носок его сапога. На этот раз боль сожрала руку. Я слышал треск, отвратительный треск вроде того, который раздается, когда лопаются деревянные рейки, обернутые парусиной. Боль захватила в свой огнедышащий рот всю руку целиком и раздробила ее тупыми вращающимися резцами зубов. Кажется, я закричал.

— Вы нравились мне, Курт, — говорил мне кто-то сверху. — Но вы знаете, что я не могу поступить иначе. Это тот вексель, который совесть не позволит мне хранить.

Смерть — добрая хозяйка. Всем своим слугами она предлагает один и тот же подарок.

— И вы сами виноваты. Я лишь взял на себя…

Скрежет клинка по доскам.

Смерть не отказывает…

— …сами сделали выбор, за который несете…

Смерть — это дом, в который ты возвращаешься, куда бы ни направился.

Смерть — награда и наказание.

— …если бы вы…

Смерть — черный омут, окунаясь в который, теряешь все, что оставил наверху.

Шипение стали.

— Простите меня, Курт.

Смерть — это пустота…

Глава 9

Я очнулся от того, что какой-то большой и тяжелый предмет врезался в дерево рядом с моим лицом. Я поднял веки и тотчас пожалел об этом — мир хоть и появился в цвете перед глазами, но был еще зыбким, каким-то плоским и звенящим, точно всё, что находилось вокруг меня, не существовало на самом деле, а было нарисовано на дне огромной треснувшей тарелки. Я слышал человеческие голоса и чувствовал запахи, которые сейчас не имели для меня никакого значения. С трудом переведя взгляд, я посмотрел перед собой. Дерево оказалось грубой столешницей, изрезанной ножами, тяжелый предмет — пивной кружкой. Судя по мыльной, с желтоватым отливом, шапке пены, пиво только что нацедили.

— Выпей, — посоветовал человек, поставивший ее передо мной. — Помогает. Я иной раз такую взбучку получал, точно полк французских гренадеров меня в качестве мишени на стрельбище пользовали, а хлебнешь пива, кровь разжижишь — и в голове как-то проще и яснее…

Это был Макс Майер. Он внимательно и заботливо смотрел на меня, устроившись по другую сторону стола. Стол… Макс казался большим, пышущим здоровьем и жаром, каким-то до удивления реальным и плотным в окружающем меня непонятном мире. Стол, пиво… Да где же я?

Мне стоило значительного труда обернуться, но это помогло — я увидел помещение с невысоким закопченным потолком, ряды столов, занятые людьми, покосившееся колченогие стулья, стойку… Значит, трактир. Но какой? «Император Конрад»? Я поискал взглядом, но не обнаружил обескураженного императорского лика в раме. И Бог с ним… Только вот запах здесь стоял отчаянно душный, какой-то едкий, сдавливающий. Вечно Макс выберет самый страшный трактир в городе…

«Город? Мы в Альтштадте?» Моя мысль была еще слишком слаба, она плутала в темных закоулках сознания, как замерзшая муха в клочьях липкой паутины. «Альтштадт… Трактир… Макс…».

Я пошевелился, чтобы взять кружку, но что-то мягко воспрепятствовало этому. Опустив взгляд, я обнаружил, что моя правая рука висит на груди на перевязи, обмотанная грязным лохматым бинтом. Я машинально прикоснулся к ней пальцами левой и едва не вскрикнул — внутри костей заскользили огненные змеи.

— Спокойно ты, — сказал Макс. — Забудь про руку, покамест. Кости, конечно, полопались, но через месяцок ты и думать про это забудешь. Эх, Шутник… Пей, пей!

Я взял кружку левой рукой и, с трудом оторвав ее от стола, поднес ко рту. Пиво показалось мне пресным, выдохшимся. Но, как ни странно, именно оно подстегнуло едва ворошащееся сознание. Рука!..

— Где Кре…

Макс меня понял:

— Забудь про него. Отыграл своё твой Кречмер. Как сам-то? Раз говорить можешь, значит, не так все плохо. Я уж боялся, что он тебя заломает… Значительной силы человек был. Веришь ли, две пули…

— Где он?

Макс внимательно посмотрел на меня. Точно пытаясь удостоверится, что я действительно ничего не помню, а не разыгрываю его.

— Господин обер-полицмейстер скончался этой ночью при исполнении служебных обязанностей.

Кречмер мертв. Облегчение пришло в мою душу не бодрящим ветерком, а теплым болотным сквозняком. Слишком устал. Надо поспать. Вызвать лебенсмейстера — пусть посмотрит, что с рукой и заодно усыпит меня дня на два-три.

— А где Петер?

Макс рассмеялся.

— Да вот же он! — он ткнул пальцем на место справа от меня. — Не буди парня, видишь, устал… Подумать только, три кружки пива, а уже дрыхнет, как сапожник!

Действительно, рядом со мной, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, спал Петер. Странно, что я сразу его не заметил. Он выглядел, как и раньше, только волосы были сильнее растрепаны, да на щеке виднелся след свежего кровоподтека неправильной формы. Где-то, видно, и он зацепился этой беспокойной и длинной ночью. Сейчас, небось, уже дело к рассвету, а то, может, и полдень. Я огляделся, но окон в трактире не обнаружил, даже оконец под потолком. Вот отчего тут так душно… Хронометра при мне, конечно, не было — остался в доме.

Несмотря на совет Макса, я протянул здоровую левую руку и слегка потряс Петера за шиворот. Тот застонал в забытье и вдруг открыл глаза. Сон на трактирном столе явно не освежил его, взгляд у Петера был какой-то дикий, затравленный. Рывком подняв голову, он стал протирать глаза.

— Где мы? — спросил он хрипло, озираясь.

Макс опять рассмеялся:

— Я понимаю, Шутнику крепко перепало, да все по голове, но тебе-то на отбитую память грех вроде жаловаться. В трактире мы, будто не видите. Славное местечко, хотя и не всем известное, я захожу сюда изредка. Есть у меня, правда, подозрение, что пиво здесь водой разбавляют, хозяин та еще шельма, но все ж…

— Как он называется? — зачем-то спросил я.

— У него нет названия, — задумавшись, сказал Макс и отхлебнул из своей кружки. — Ну Ей-Богу разбавлено! Ох, народ пошел…

— Так мы в городе?

— В городе?.. Нет, не совсем. Но и не далеко. Можно и закуски взять… Голоден?

— Нет.

— Ну и ладно. Ты, Шутник, везунчик, каких поискать. Ни палица тебя французская не берет, ни палаш жандармский, — он рассмеялся неказистой шутке и снова взялся за кружку.

Кроме нас в трактире было не больше двух десятков человек. Но, судя по тому, как медленно они двигались и как молчаливы были, час стоял то ли очень ранний, то ли изрядно поздний. Обычно в трактире даже за полночь слышны оживленные разговоры, стук костей и прочие звуки, отличающее его от всех прочих зданий, здешние же посетители ели и пили едва ли не в молчании. Кто-то бубнил с набитым ртом, кто-то шептался, где-то сзади спорили, но без особого энтузиазма, вполголоса. Видно, какой-то сельский трактир, но что в нем нашел Макс?..

За соседним столом сидел здоровяк в полотняной рубахе и с целой копной темных волос на голове. Он методично резал бифштекс на своей тарелке, не обращая внимания на окружающее, — присутствие двух тоттмейстеров рядом его совершенно не смущало. Напротив него устроился человек с внешностью сельского кюре в замызганном грязью плаще. Покусывая щепку, которой, видно, ковырялся в зубах, он перелистывал какую-то маленькую книжицу. Компания из трех юношей возрастом немного постарше Петера примостилась подальше. Они сосредоточенно играли в карты, не выпуская изо рта папирос, время от времени кто-то из них бросал карты на стол, а остальные, в совершеннейшем молчании что-то считали, беззвучно шевеля губами, а потом тасовали колоду заново. У стены, один за столом, сидел плотный лысый человек в кожаном фартуке, видимо, кожевенник или мясник. Низко опустив голову с покатым лбом, он барабанил толстыми как сосиски пальцами по столешнице. Я отыскал взглядом трактирщика — это был невысокий человечек, кажется еврей, наполовину спрятавшийся за стойкой. Он протирал тарелки грязным полотенцем с равнодушием молотилки для льна. Одним словом, люди, уставшие и безразличные, занятые каждый своим делом. И ни в одном из их дел не фигурировал обер-тоттмейстер второй категории Курт Корф.

— О, наконец-то! — воскликнул Макс. — Ты улыбаешься! Не зря, значит, завел тебя растормошить. В госпитале, оно же знаешь, как… От скуки мыши мрут. Давай, хлебни-ка еще! А ты, Петер, что? Взять тебе еще? Эх, помню, сам лицеистом был, славные же были времена…

— Нет, — сказал Петер, словно через силу. У него был вид человека, проснувшегося в незнакомой обстановке, он вертел головой и морщил лоб. Все же не каждый раз просыпаешься в трактире.

Я чувствовал себя еще скверно, мысли мои, выбравшись из стылой паутины, все никак не могли набрать ход, копошились, как крысы в подполе. Облегчение от того, что все закончилось, было каким-то горьким, не доставляющим радости. Просто закончилась скверная история, будь она неладна. Более того, в этом их копошении сквозило что-то тревожное, муторное. Как будто я позабыл что-то важное, да позабыл так, что нельзя и нащупать. Мне казалось, это все из-за здешнего воздуха. Надо бы выйти во двор, пусть там и ночь, подставить раскаленную голову ветру. Невозможно сосредоточиться, вдыхая эти миазмы…

— Что произошло в доме? — прямо спросил я у Макса.

Тот ответил не сразу, видно подбирал слова.

— Да что и должно было. Уж кому знать, как не тебе… Вошел Кречмер твой… Мы с ребятами выждали для верности пару минут — и в дом. Думали, сразу он на тебя не набросится, не такой человек, даже если и решился. Вдруг сказал бы пару слов… Он ничего не говорил?

— Нет, не говорил, — я вспомнил Антона Кречмера. Блеск его глаз и ненависть, от которой замерзал воздух. Макс дружески похлопал меня на плечу, только тогда я сообразил, что замолчал с открытым ртом. — Всякие глупости разве что.

— А именно? — уточнил Макс.

— Говорю же — ерунда… Что-то про долг. И что ему меня искренне жаль. Представляешь?

— Ого.

— Он был сумасшедшим, — пробормотал я. — Сумасшедшим убийцей. Я видел его глаза… Мерзость какая.

— Значит, долг… — Макс тоже о чем-то задумался, шевеля губами. — Искренне жаль, значит…

Слова, звучащие бессмыслицей на губах Антона, для Макса, казалось, имели какое-то значение. Он некоторое время бормотал себе под нос, уставившись взглядом в стол. Хотя вряд ли эти слова могли сказать ему больше, чем мне.

— И что было дальше? — напомнил я.

Макс встрепенулся:

— Дальше?.. Ах да. Уж можно догадаться, а? Вломились, вынесли дверь… Кто в окно сигал, кто за мной ломанулся. Треск, гам… Кажется, швах домику, а жаль, любил я его, хоть и редко навещал. Половину стен точно чинить придется… А, прости. Ну, значит, ворвались и видим — ты на полу лежишь, уже без сознания, потрепанный, как тряпка в собачьих зубах. Извини, конечно, но зрелище и верно неприглядное было… А над тобой Кречмер с палашом своим, уже лезвие заносит… Секундой позже — разделал бы тебя, как повар утку. Ну, я при пистолетах был, пальнул сразу же. Первая пуля не взяла, на меня бросился. Рычал как зверь, веришь ли. У меня чуть душа в пятки не ушла. Всякое видел — французов без числа, убийц, висельников прочих, а такое — впервые. Как демон. Я даже подумал, что отыграл свое, отправлюсь к старушке раньше срока, — Макс ткнул пальцем вверх, но мне не надо было пояснять, что за старушку он имеет в виду. — Повезло — отскочил и из второго пистолета ему пулю в голову — бах! Тут он, конечно, уже упал. Сумасшедший ты или нет, а пуля тебя одолеет.

— Значит, живым не взяли?.. — спросил я глупо. Но Макс не улыбнулся странному вопросу.

— Сам понимаешь. Ну да для нас что живой, что мертвый — все едино… Господин оберст, кстати, тебя отметил особо.

— О как?

— Серьезно. Блестящий офицер, своей жизнью… погоди, как оно там… что-то вроде рискующий ради чести и… а, холера… В общем, прочувствованную речь сказал. Мол, и пострадать тебе пришлось за славу Ордена, и помучаться душевно. Так и сказал. Помяни мое слово, к лету третью категорию выпишут. То ли дело я, человек маленький, все бегаю да палю, дело несложное. Ну, будем!

Он чокнулся своей кружкой о мою и выпил. Я последовал его примеру. Петер к пиву не притронулся, все продолжал морщить лоб.

— Тебя-то кто отходил? — спросил я его, указывая пальцем на кровоподтек.

Мальчишка поднял руку, коснулся раны и с удивлением уставился на след еще не полностью запекшейся крови на ладони, схожий с некачественной сургучной печатью.

— Я нн-не помню… — выдавил он и посмотрел мне в глаза с испугом.

— Царапин не помнить позволительно, — усмехнулся благодушно Макс. — В твои годы что царапина, можно было пулю схватить и не заметить… Да, юноша…

— Значит, мы можем возвращаться в город? — спросил я. — Все кончено?

— Ну все-то все, хоть и не совсем, — отозвался Макс. — Высшие инстанции, сам понимаешь. Пока бургомистр, полицай-гауптман и оберст столкуются, до столицы, опять же, слухи дошли всякие, тоже бардак… Шкура твоя в безопасности, но ситуация, как и прежде, непростая.

— Вот почему мы не в Альтштадте, — догадался я.

— Поэтому, — подтвердил Макс. — И еще по другим причинам.

Человек со внешностью кюре за соседним столом громко сплюнул щепку и перевернул очередную страницу. Трое лицеистов, отложив карты, что-то тихо обсуждали, я не слышал ни слова, но видел шевелящиеся губы. Глаза у них были сонные, равнодушные. Мясник смотрел в столешницу так, словно кроме нее в окружающем его мире ничего не существовало. Вся атмосфера в этом трактире была сонная, окоченевшая, точно здесь давным-давно застоялся воздух, и люди, вдыхая его, серели, становились безразличными, сутулыми, тихими.

Я почувствовал желание немедленно выйти отсюда, но Макс, вроде, не собирался уходить. Он медленно попивал из своей кружки, оставлять же его одного мне показалось невежливым. В конце концов, часом или днем ранее он спас мою голову. Сейчас он выглядел странно-сосредоточенным, будто и не смеялся своим же шуткам минуту назад.

Раздался звон — первый громкий звук в этом царстве уныния. Я оглянулся — это трактирщик не удержал в руках тарелку, и та грянула о пол, разлетевшись осколками. Трактирщик, однако, ничуть не смутился, даже не изменил выражения лица. Он взял другую тарелку и принялся ее протирать с тем же старанием и тем же безразличием.

— Опять… — пробормотал с досадой Макс, царапая ногтем столешницу.

— Что?

— А, ерунда. Так, значит, чувствуешь себя хорошо?

Он чего-то недоговаривал. Говорил, как обычно, но между его слов оставались промежутки, которые заполнялись чем-то тем больше и больше смутным, чем дольше он говорил. Какая-то недосказанность, образовавшая в смеси с этим душным чадом отдельный запах. Господи, здесь стоило бы сделать окна!..

— Пойдем? — предложил я, чувствуя себя здесь неуютно. Я уже полностью пришел в себя, так что теперь и окружение, и это странное общество угнетали меня. Хотелось глотнуть свежего воздуха, увидеть небо, плеснуть в лицо холодной воды, пусть даже эта вода будет из лужи.

— А? — Макс посмотрел на меня.

Видно, я перебил тонкое звено какой-то его внутренней мысли — он уставился на меня так, точно сам только что проснулся.

— Пойдем. Душно здесь, как на болоте.

Лицо его разгладилось:

— Ах да. Прости, не подумал. Да, пойдем, пожалуй. Ты ни о чем больше поговорить не хочешь?

Вопрос звякнул, как какая-то металлическая деталь, которую обронили на пол. Как шестерня скрытого механизма. Я уже встал, но Макс остался сидеть, глядя на меня снизу вверх своими большими и внимательными серыми глазами. В его позе, в наклоне головы, было что-то невысказанное.

Здоровяк, сидевший неподалеку, пошевелился всем своим грузным телом, точно собирался встать, но остался неподвижен. Из его рта донеслось какое-то неразборчивое ворчание. Все находящиеся здесь люди, похожие на осоловевших от яда мух, казались мне сейчас омерзительными. Даже общество мертвецов показалось бы мне приятнее.

— Поговорить? — спросил я осторожно. — О чем?

— Не о чем, — сказал Макс и вдруг улыбнулся. — С кем.

За моей спиной послышался звук шагов. Не громкий, но здесь — более чем отчетливый. Я машинально обернулся, и мне показалось, что пол и потолок мгновенно поменялись местами, а вместе с кровью по всему телу разнеслись обжигающе холодные, тающие кристаллы.

— Разрешите? — спросил Антон Кречмер, глядя на меня в упор без всякого интереса. Не дождавшись моей реакции, он обошел меня и сел за стол со стороны Макса. На нем был тот же мундир, который я видел в прошлый раз, только куда более грязный. Несколько пуговиц на вороте были расстегнуты, что было для Кречмера совершенно немыслимо.

Я попытался что-то произнести, но горло сжал спазм. Стало трудно дышать. И кровь разносила по всему телу не тепло, а губительный холод.

— Вы, кажется, знакомы, — сказал Макс, дружелюбно улыбаясь нам обоим. — Ах да, вы же практически сослуживцы. Однако не замечаю радости от нежданной встречи. Шутник?

Я смотрел на Кречмера и не мог оторваться.

— Может, вы что-то скажете, Антон?

Я видел, как рот Кречмера открылся, и в темном провале шевельнулся темно-сизый язык, кажущийся сухим, как мертвая змея.

— Добрый вечер, господа. Господин Корф? Мне кажется, мы не закончили наш разговор, не так ли?

Наконец я оторвался от его глаз, спокойных и немигающих. Господин обер-полицмейстер был бледен, но у скул эта бледность носила нездоровый характер. И губы казались твердыми, тронутыми прозрачной острой коркой, точно их прихватил тонкий лед. Холодная кровь еще бежала по моим венам, когда мой взгляд инстинктивно скользнул вниз и обнаружил то, чего на мундире господина обер-полицмейстера и подавно быть не могло — черную обожженную дыру в сукне. Разум очень быстро подсказал мне, от чего обыкновенно образовываются такие дыры.

— И верно — пуля, — сказал Макс, по виду очень довольный моей догадливостью. — Хорошо, что ты не видишь его со спины, там такой кусок вырвало, что руку можно засунуть… А спереди ничего, верно? Дырку прикрыть — и хоть на парад отпускай. Ать-два, ать-два! — он застучал пальцами, изображая марш. — Ты ведь не заметил, признайся! Стареешь, господин тоттмейстер, теряешь нюх!

Мне удалось набрать в грудь немного воздуха. Этого не хватило на полный вздох, но хватило на несколько слов.

— Господи… Ты притащил… покойника? Сюда?

— Не оскорбляй нашего гостя, — засмеялся Макс, осторожно ковыряя пальцем в обугленной дыре. — Я требую, чтоб к нему обращались по званию и по форме, утвержденной для Его Императорского Величества жандармерии! Господин обер-полицмейстер, верно я говорю?

Рот Антона Кречмера распахнулся. Мне показалось, что из него тянуло сыростью, как из холодной пещеры.

— Так точно!

— Пива, господин обер-полицмейстер?

— Не откажусь! Благодарю покорно!

Кречмер взял оставленную мной кружку и, глядя прямо перед собой немигающим взглядом, опорожнил ее. Пенная струя текла по его усам, подбородку, шее, но он этого не замечал. Многие вещи абсолютно перестали его беспокоить.

— Это уже через край, Макс! — сказал я, глядя, как мертвый Кречмер отставляет кружку. — Ты понимаешь, что делаешь? Это же… Тут люди! Если кто-то заметит… Он едва не снес мне голову! Скверная шутка.

Макс насупился, точно я оскорбил его в лучших чувствах.

— Отличная шутка, — запротестовал он, глядя на меня с серьезным лицом. Я попытался найти хоть признаки улыбки, но тщетно. — Посмотри, как здорово он выглядит!

— Служу императору! — провозгласил Кречмер, все так же уставившись на меня. От взгляда мертвых и в то же время знакомых мне глаз делалось дурно.

— Шутка затянулось, — сказал я холодно и вновь поднялся. — И шутка очень паршивая. Если ты думаешь, что мне стало смешно, вынужден огорчить. Пошли, Петер. Уходим.

И Макс, наконец, улыбнулся. Улыбка коснулась его губ, осторожная маленькая улыбка.

Я знал много улыбок Макса, но эту видел впервые.

— Вы даже не допьете?

— Извини.

Петер тоже поднялся — от общества мертвеца он сделался слаб и едва переставлял ноги. Увидь я такую картину двадцатью годами раньше, чувствовал бы себя не лучше.

Макс засмеялся. Он смеялся долго, искренне и громко, но почему-то никто из присутствующих не обратил на него внимания. Мне только сейчас это пришло в голову — сколь громко мы ни разговаривали, никто из завсегдатаев даже не обернулся в нашу сторону. Никто не заметил тоттмейстерских мундиров. Никто ничего не сказал.

— Тебе зря здесь не нравится, — сказал Макс, и на этот раз по его тону сложно было сказать, серьезен он или забавляется. — Уверяю, отличное местечко!

Если бы не запах…

Трактирщик вытирал тарелку. В его руках ничего не было, но он заботливо полировал полотенцем пустое место, так, будто его руки что-то держали.

Запах!..

Здоровяк за соседним столом держался неестественно ровно. Достаточно было сделать полшага, чтоб увидеть — вместо половины лица у него зияет красно-серая дыра, в которой блестят гладкие, точно лакированные, пластинки черепа.

Ты идиот, Курт Корф.

Кюре, читавший книгу, уже выпустил ее из рук. Он откинулся на спинку стула, запрокинул голову, и под бородой стала видна длинная багровая полоса, похожая на рваный след бороны.

Здесь слишком душно.

Троица студентов-картежников возобновила свое занятие. У двух из них на груди виднелись пулевые отверстия, бок третьего вздулся затвердевшей коростой — столько на одежде было крови.

Здесь не должно быть окон.

Мясник в кожаном фартуке лежал, уткнувшись лицом в стол. Я видел провалившиеся внутрь ребра, обнажившие зияющую пустоту его чрева.

Запах!

Перед глазами завертелись спирали, черные и серые. Я попытался вдохнуть, но гортань вторично отказалась служить мне. Я захрипел, обхватив здоровой левой рукой себя за горло.

Трактир смерти.

— Ну, к чему уж такие эмоции… Петеру еще дозволено, но ты… Ты ведь не боишься мертвецов, а, Шутник? Я ведь помню, как ты раньше с ними расправлялся. И кличку свою помнишь? Танцующие мертвецы, а… Нет, согласись, что я придумал получше. Гляди!

Он вышел в центр комнаты, развел руками. Так хозяин обходит свою собственность.

— Здесь все свои. Они никуда не торопятся, они живут полной жизнью! Это их любимое местечко, где они проводят всякую свободную минуту. Я частенько им завидую, Шутник: с нашей-то службой когда еще урвешь часок, чтобы посидеть в трактирчике, выпить пива… А они сидят тут годами! Славная компания. Может, тебе еще кажется, здесь неуютно, но уверяю, это только от непривычки, да ты и не знаешь никого. Веришь ли, я знаком с ними со всеми! — Макс покивал головой. — Да, господин тоттмейстер, с каждым лично. Вот это Маркус. Маркус, будь вежлив, поприветствуй ты господ, раз они столь растеряны, что позабыли приличия.

Большой широкоплечий покойник в гражданской одежде встал из-за стола. На нем были очки, но даже через них глаза казались холодными и твердыми, как сваренные вкрутую яйца. Лицо его было тронуто гниением, по подбородку и одной из щек шла цепочка трупных пятен. И сам он выглядел разбухшим, водянистым.

— Маркус заглянул сюда ненадолго, — суфлерским шепотом сказал Макс, поправляя на носу мертвеца очки. — Он из Аугсбурга, прибыл по делам пекарского цеха закупать муку, да зашел сюда и совершенно забылся! Вот что делает даже с внимательным человеком кружка пива! Садись, Маркус, я не стану тебя отвлекать. Честно говоря, — Макс понизил голос, — Маркус сейчас не в лучшей форме. Когда он оказался гостем этого трактира, его тело… мм-м-м… несколько потеряло былой вид, мне пришлось долго работать. Боюсь, в скором времени бедняга Маркус будет вынужден покинуть нас. Конечно, мы, старожилы, будем по нему скучать, однако ничего не поделаешь!

Черные и серые спирали мельтешили перед глазами тысячами извивающихся змей. Гибельный холод вгрызся в мои кости, сделав их ломкими и хрупкими. Я старался дышать как можно глубже, но кошмарный морок не пропадал. Мы действительно были гостями огромного подземного склепа.

— А это Бруно. Бруно! Ладно, не вставай. Замечательный юноша, приехал из Кёльна проведать захворавшую тетку. Очень умен, воспитан, любит шахматы. Не правда ли, достойнейший молодой человек?

Бруно коротко поклонился. Его зачесанные набок волосы едва скрывали проломленный череп. Но Макс уже спешил к другому.

— Гретхен. Наша чудесная прекрасная и обожаемая фройляйн Гретхен! Она согревает наши сердца зимними вечерами лучше любого вина! Только не смотрите на нее так, она может смутиться. Проведи вы столько лет здесь, сколько она, уверяю, вы выглядели бы не лучше! А это, конечно, папаша Энгерман. Эх и хитер же он! — Макс шутливо погрозил пальцем трактирщику, который, ничуть не смутившись, продолжал свои бессмысленные действия. — Сколько раз я ему, бывало, говорил — папаша Энгерман, еще раз разбавите пиво — отправитесь на корм червям! Так и говорил, честное слово… И что думаете? В следующий раз непременно разбавлял вновь! Жуткая шельма, но обвыкся тут…

Он ходил среди мертвецов, разговаривал с ними, представлял их. Он чувствовал себя здесь легко, как дома. Может, это и в самом деле был его дом? Место, куда он приходил, уставшим от людей, и где мог провести много времени, не заботясь о том, как выглядит в глазах окружающих и что говорят за его спиной. Собравшимся здесь нечего было обсуждать дела тоттмейстеров — они сами уже успели свести знакомство с той, кому мы лишь прислуживаем.

— Петер!.. — шепнул я в сторону. — Ты как?

Петер не ответил, но все-таки был в сознании. Уже неплохо. От концентрированного запаха мертвечины даже меня едва не свалило с ног, его же лишь вырвало на пол.

«Ты попросился в услужение к тоттмейстеру, малыш, — подумал я, все еще отчаянно стараясь восстановить контроль над собственным ошеломленным телом. — Теперь ты видишь, как выглядят наши настоящие слуги».

Макс вернулся к нашему столу. В его глазах танцевал отблеск пламени, цвет которого был мне незнаком.

— Проваливай, старик! — крикнул он Кречмеру, и мертвец в мундире покорно зашевелился, уступая ему место. — Не бойся, для тебя у меня тоже есть место, упрямый служака. С его-то мундиром отлично вживется в роль швейцара, что думаете? По-моему, это место просто создано для него. Открывать дверь, приглашать внутрь… Ей-Богу, он всегда казался мне похожим на швейцара!

Мой старый друг Макс Майер улыбался мне через стол. У него были глаза моего друга Макса Майера и его улыбка. И вел он себя так, как обычно вел Макс — постоянно фиглярствуя, отчаянно каламбуря, отпуская нелепые шутки.

— Ты очень невесел, Шутник. А ведь это тебе полагается отпускать шутки, верно?

— Это не смешно, Макс.

Мой голос походил на карканье старого ворона. Макса это откровенно забавляло.

— Просто у тебя такой склад ума. Уверяю, когда поживешь здесь немного, такие шутки увидишь, что обхохочешься! Вот я помню, встретил одного старика — видишь, вон там слева, в шляпе?.. Я был в Вене по командировке от Ордена, какая-то там ерундовая депеша местному оберсту. И, представляешь, выхожу я из канцелярии, а в дверях сталкиваюсь грудь в грудь с этим господином. Обычный человек свел бы дело в шутку, но тот аж взбеленился. А уж как увидел эмблему… «Смертоед проклятый! — кричит. — Теперь и тут от вас проходу нет! А ну убирайся, нечестивый пожиратель мертвецов!». Только не думай, что я стал с ним спорить. Кто из древних говорил — споря с дураком, сам себя в дураки коронуешь?.. Не помнишь? А Бог с ним. В общем, не стал спорить, просто проследил, куда он пойдет. Вена — хороший город, Шутник, только шумный, как по мне. И много камня, деревянных домов, считай, вовсе нет. Но, знаешь, сколько камня не ставь, а все равно есть места, где лишних глаз не бывает. Довел я старика до тихого переулка, убедился, что никого нет, придержал аккуратно за плечико, чтоб не повредился — и под ключицу ножом… Оказался, между прочим, важный чин, просто в гражданское был одет. Едва ли не советник тамошнего бургомистра. Ну а у меня экипаж близко, на выезде из города его не досматривают, ибо кому охота возится со смертоедом? И вот сидит теперь тут. Я забыл, как его звали, поэтому тут его зовут Тадеуш. Он откуда-то с севера, торговец, возит хлопок и киноварь, у него три внука и он вдовец. Правда, похож?

— Ты убил Кречмера… — выдавил я.

— Я, — он пожал плечами. — Старик был непозволительно умен, а в паре с тобой, олухом набитым, — уже опасен. Я не хочу, чтобы в мой любимый трактир вломились жандармы. Сам знаешь, начнется шум, гам, стрельба… Я человек мирный, люблю тишину и покой, посидеть вот так вот с кружечкой, повспоминать былые деньки. Каждый ведь волен проводить досуг по собственному желанию?

Он ничего не сказал Кречмеру, но бедолаге-жандарму уже не было нужды в устных командах. Подчиняясь воле Макса, он промаршировал, чеканя шаг, как на параде, к входной двери и замер там, сложив руки по швам, задрав голову — точно швейцар в ресторане средней руки.

— И Орден ничего не знает?

— Разумеется, Шутник, разумеется, — Макс хмыкнул. — Ты ведь не поверил в то, что я действительно притянул ребят из Ордена? О нет. Пожалуй, узнай они о моем уютном уголке, заявились бы сюда еще раньше, чем жандармы. Какие-то там правила чести, знаешь ли, устав… А я думаю так — раз смерть забрала чью-то жизнь, ей не претит оставить пустое тело на забаву своим слугам. Я ведь не создаю свою армию, хотя мог бы, заметь! Я хочу лишь покоя и тишины… Кстати, знаешь, где ты будешь сидеть? Честно говоря, я еще не решил точно. Тут многое зависит от лица, а у тебя сейчас гримаса та еще… Скажем, тебя будут звать Фридрих, обедневший аристократ из малоизвестного рода. Правда, твои шрамы совсем не к месту. Впрочем, на войне ведь бывают и аристократы… Посажу тебя вместе с Бруно играть в шахматы, тебе будет совершенно не скучно. Или ты не умеешь играть? Да не важно: между нами говоря, Бруно тоже на редкость паршивый игрок…

И все же он хорошо умел разбираться в людях, как и читать лица. Но об этом свойстве мало кто помнил, сбитый с толку его болтовней и шутками.

— А ну сядь, — скомандовал Макс, серьезнея. — И не надо думать, что, опрокинув стол, ты выиграешь хоть секунду. Знаешь, я бы смог оторвать тебе голову голыми руками. Ты и так порядком сдал за это время, а сейчас и вовсе выглядишь, как побитая дворняга. Не двигайся, Шутник, ради нашей дружбы.

Он вытащил из-за спины короткий пистолет и, усмехнувшись, положил его перед собой на стол, уставив раструбом мне в грудь. Как ни странно, появление оружия помогло мне мыслить трезво. Может, потому что в обстановке наконец появился знакомый предмет, выбивающийся из этой сводящей с ума чудовищной фантасмагории. Пистолет это простая и понятная вещь. Направь его на кого-то, спусти курок и смотри, что будет дальше. Никакого гротеска, никакого фарса, никакой неизвестности.

— И ты тоже, Петер, не пытайся шевельнуться. Знаешь, ты был отличным парнем. Воспитанный, умный, никогда не лез в чужой разговор. Нет, если ты попытаешься схватить пистолет, я просто застрелю тебя. Скажи ему, Курт… Да, тебе не тягаться со мной. Кстати, если будете плохо себя вести, я раздроблю обухом кацбальгера ваши колени и локти. Видите ли, играть в шахматы, как показывает мой опыт, можно и с размозженными костями.

— Я думал, тебе больше нравится разбивать головы… — пробормотал я.

Я старался мысленно ощупать каждый дюйм своего тела, чтобы понять, на что оно может быть готово. Опрокидывать стол действительно было бы глупостью, более того, вряд ли это было бы мне по силам. Схватить пистолет? Пустое. Макс не врал, когда говорил, что Петер не успеет. Ни Петер, ни я сам. Он слишком хорошо знает свои силы и видит наши.

— Головы? Да ну тебя! — он засмеялся, словно я напомнил ему какую-то забавную историю. У него все истории были забавными, у моего друга Макса Майера. — Знаешь, забавнейшая ведь получилась штука. Ты ведь про ту женщину, а? Я даже не убивал ее.

— А кто? — спросил я машинально, даже перестав разминать под столом затекшие ноги.

— А догадайся, — предложил он.

— Ты был один с самого начала.

— Смешно было бы это отрицать. Мне не нужен компаньон в этом славном местечке, да и я, признаться, по натуре собственник. Нет, Шутник, я был один. С самого начала, с самого конца… Какая разница теперь?

— Значит, тот бродяга…

— Вот теперь я вижу, что у тебя мозги варят, — одобрительно засмеялся Макс. — Я ж, было, думал, совсем раскисли. Конечно, бродяга. Точнее, это вы считали его бродягой. Я нашел его в одном тихом провинциальном городке, уж не знаю, кем он был прежде. Может, — опять громкий искренний смех, — местный бургомистр?.. Очень удобно путешествовать в экипаже. Его никто не пытается досматривать, а как только видят эмблему Ордена, так и вовсе теряют к нему интерес. Да, я привез его в Альтштадт. У него не было имени, я еще не успел отвезти его сюда, на постоянное место жительства.

— Сюда? Где мы сейчас?

— Ты с таким нарочно нейтральным лицом пытаешься выведать расположение моего трактира, что поневоле можно заподозрить умысел! Ну Бога ради… Мы прямо под домом, Курт, прямо под домом. Вы ведь не слышали никакого шума, когда жили здесь с Петером? Ну и верно, тех, кто много шумит, сюда не пускают. И не укоряй себя, ты вряд ли что-то почувствовал бы, — тут два метра сплошного камня. Внушает, да?

— Марту Блюмме убил твой мертвец.

— Мой? Я думал, тебе известно: только Смерть — хозяйка всех мертвецов, мы лишь пользуемся тем, что она в милости своей…

— Прекрати. Я устал от твоего зубоскальства.

— Ладно, — он выставил вперед руки в жесте нарочитой покорности. Я с опозданием подумал, что если бы предугадал этот жест, у меня появился бы лишний шанс протянуть руку и схватить пистолет.

«С этим лишним шансом сумма всех твоих шансов все равно будет равна нулю, — подсказал мне кто-то на ухо. — Не валяй дурака. Он пригвоздит тебя пулей к стулу прежде, чем ты успеешь поднять руку».

— Я старался не убивать собственноручно, особенно в Альтштадте. Много жандармов, много людей, много глаз… Ездить же всякий раз за город — занятие довольно утомительное, да и у кого-то могли бы возникнуть вопросы. Жандармы при всей их ограниченности все же не тупицы, мой друг. За меня это делали… другие. И, значит, в один прекрасный день посылаю я того господина, который известен тебе как бездомный бродяга, в дом некой фрау Блюмме… Как ни странно, мертвец на улице не вызывает паники, ну да тебе-то с твоим Арнольдом это должно быть известно, главное — хороший плащ да шляпа поглубже. Ну и да, в отличие от Арнольда, с которым ты шлялся на поводке, распугивая всех зевак в округе скрещенными костями, — Макс согнул указательные пальцы и изобразил подобие герба Ордена тоттмейстеров, — я предпочитал держаться от своих ребят подальше. Наблюдать, так сказать, издалека. План был прост — в то время, как никого нет дома, бродяга проникает внутрь, наносит почтенной фрау Блюмме подходящий удар, после чего тем же путем скрывается с места преступления. Если его кто-нибудь и заметит, мне будет нетяжело от него избавиться. Все элегантно и вместе с тем эффективно. Все шло отлично. Фрау Блюмме почти не успела ничего почувствовать, мертвец, как мавр, сделавший свою работу, удалился, а я…

Не меняя выражения лица и даже не оборачиваясь, Макс с силой ударил Петера наотмашь по лицу. Мальчишка вскрикнул и отлетел назад, как тряпичная кукла.

— Парень, я ведь уже предупреждал тебя, нет совершенно никакого смысла бросаться на меня. Посмотри, что ты наделал. Видишь, у тебя на лице вздувается кровоподтек. Ах, не видишь, ну да… Знаешь, что это значит? Когда ты умрешь, — извини, все через это проходят, — твоя мертвая кожа сохранит эту форму, и кровоподтек нельзя будет вывести ни бальзамированием, ни самыми страшными тоттмейстерскими чарами. Прости, я не сразу вспомнил, что она доводилась тебе матерью. Но пожалуйста, не заставляй меня напоминать тебе о порядке.

Петер склонил голову над столом, в подставленную руку сорвалось несколько капель винного цвета. Я не мог видеть его лица теперь, но это, наверно, было к лучшему.

— Когда мертвец покинул дом, следом осторожно пришел я. Нет, конечно, я не надевал мундира. Я надеваю его только тогда, когда в гости к мертвецу меня приглашают казенным порядком, в тот же раз это было приватной инициативой. И только я начал поднимать фрау Блюмме… Догадываешься?

— Нет, — я покачал головой.

— Ну вот, я только начал думать, что ты умен… В общем, тут явилась ее экономка. Она должна была проторчать на рынке еще с час, мне хватило бы времени поднять ее хозяйку и в обществе последней тихо удалиться, но ее понесло домой. Мне, конечно, хватило благоразумия спрятаться, но тело такой женщины, как фрау Блюмме… Петер, ты ведь помнишь, что я тебе говорил? Молодец. Ты умный молодой человек. Так вот, экономка увидела тело хозяйки и, жутко крича, удалилась. И вот тогда ситуация стала весьма забавной. Экономку убить я не успел, слишком уж быстро она нас покинула, да если бы и успел — это ведь обозначало, что мой план усложнился бы ровно вдвое! Посудите сами: поднимать двух мертвецов, препроводить их до экипажа… Мой козырь был в том, что исчезновение одного человека редко где поднимало шумиху. Никто не видел покойников, крови и всего прочего, человек просто исчезал, а про него говорил — сбежал с любовницей, бросилась в реку, подалась в маркитантки… Исчезновение же сразу двух человек неизбежно навело бы жандармов на мысли, ход которых мог быть мне неприятен. Да и ко всему скоро должен был явиться из лицея этот господин, — Макс указал на Петера, все еще не поднимавшего лица, — мои же покойники всегда отличного качества, а это качество требует времени! Я мог не успеть. Решение было вынужденное и, боюсь, не очень элегантное. Я взял с каминной полки тяжелый подсвечник и… Простите, мне кажется, кому-то из присутствующих не интересны детали? Тогда не буду, да вы и так все знаете. Я просто не хотел, чтобы кто-то из моих коллег заглянул в голову фрау Блюмме.

— А затем ты убил бродягу.

— О, не сразу. Сперва я надеялся, что убийство спишут на какого-нибудь отчаявшегося разбойника, но когда жандармы взялись за дело всерьез, а тут еще и подтянулся ты… Ты знаешь, я признаться, невысокого мнения о твоих способностях, Шутник, но в нашем полку ты был не из худших. Я же работал в большой спешке и мог не закончить, как подобает. Поэтому я, признаться, несколько струхнул, когда узнал о вашей с фрау Блюмме беседе.

— И уничтожил орудие.

— Само собой. Честно говоря, вспоминать об этом я не люблю, по большей части из-за того, что многие мои действия носили панический характер. Никогда прежде жандармы не брали мой след. Я долго работал с ними и хорошо знал их привычки, методы и любимые выводы. Но тут впервые они хоть и косвенно, но наткнулись на меня. Бродяга должен был исчезнуть. Выводить его из города было слишком хлопотно. Я мог бы его сжечь, но сжигать человеческое тело, к тому же несвежее, в камине — это очень, очень глупая затея, смею тебя уверить. Расчленить на части и закопать — тоже нелучшая идея, по крайней мере, в городе, где вся твоя земля — клочок палисадника, недостаточный даже для детского гроба… А избавиться от господина бродяги было необходимо. Я всегда менял одежду, прятал лицо, даже пользовался иной раз фальшивой бородой, так что увидеть мое лицо поблизости от нужного дома было затруднительно. Этого же мертвого болвана выдавала не только одежда, но и походка, манера двигаться… Если бы даже опознали меня, я мог бы придумать двести причин, почему я нахожусь возле трупа. В конце концов, тоттмейстеры слетаются на запах мертвеца, как стервятники, сам знаешь… Но если бы опознали его… О, наши с тобой коллеги могли иметь с ним интересную беседу, которая вывела бы на меня в мгновение ока. Мне надо было заставить его исчезнуть из города, очень быстро и очень надежно.

— Тем же способом.

— А много ли вариантов у меня было? — Макс развел руками. — Да, я отвел его в другую часть города своим ходом, не вызывая ни у кого подозрений, завел в переулок и там проломил голову. С раной в сердце он, как ты догадываешься, к тому моменту уже проходил добрую неделю и ни разу на нее не жаловался. Хороший был парень, досадно, что ему не суждено было отведать здешнего пива. Конечно, два мертвеца за день с одинаковыми следами смерти — это уж чересчур по всем правилам осторожности, но, во-первых, выхода иного я тогда не видел, а во-вторых, как я уже сказал, в тот момент, и правда, немного потерял голову.

— А потом появился я.

— Молодец! Налить тебе? Пожалуйста, мне несложно… Видишь, тебе уже начинает здесь нравится! И ты совершенно прав, именно твое появление в начале второго акта превратило этот беспокойный водевиль в перворазрядную драму!

— Ты испугался меня, — сказал я отчетливо, глядя ему в глаза. Но Макс не смутился, напротив, подмигнул мне:

— Еще как! Твое первое появление вызвало у меня легкое беспокойство, второе же заставило серьезно задуматься.

— И это действительно было совпадение.

— На следующий день я уже это знал. У меня есть друзья в жандармерии, дорогой Шутник. Но тогда подобное совпадение показалось мне нелепым. Я знакомлюсь с Мартой Блюмме — является господин Курт Корф! Я устраняю свидетеля нашего неудачного знакомства — добро пожаловать! — упомянутый господин уже рядом! Согласись, тут у кого угодно нервы бы напряглись изрядно.

— Не спорю. И ты попытался меня прощупать.

— Мне кажется, подобный разговор у нас уже был… Французы называют это чувство «дежа вю», звучит глупо, но вполне уместно… Может, продолжишь вместо меня? От долгих разговоров у меня пересохло в глотке.

— Могу. Ты отвел меня в «Императора Конрада», где попытался осторожно выяснить, что мне известно. Ты рассудил, что раз я не бросился к жандармам, значит, или не до конца уверился в личности убийцы, или вообще не разбираюсь в произошедшем. И, наверно, тебе было очень смешно, когда я излагал свою теорию о том, что оба трупа — дело рук одного убийцы.

— О нет, — вставил Макс, отрываясь от кружки. — Уверяю, мне ничуть не было смешно. Скорее, мне было очень неуютно. Но ты продолжай!

— Не понимаю, почему ты хочешь услышать от меня… Но воля твоя. Убедившись, что явных улик против тебя у меня нет, ты все же решил отправить меня к нашей общей знакомой. Не знаю, осторожность ли это была, или паника, или ты рассудил, что я подозреваю тебя, но из скрытности своего характера не тороплюсь выкладывать карты. А может, ты был перепуган настолько, что рефлекторно старался убрать всех тех, кто имел отношение к Марте Блюмме.

Я ждал, что Макс вставит в этом месте пояснения, и готовился незаметно сместить тело на дюйм в сторону — когда Макс начинал говорить, он немного терял бдительность, любовь к болтовне его все же подводила, — но он смолчал и мне пришлось продолжить.

— Еще когда мы говорили с тобой там, ты уже знал, что убьешь меня. Поэтому и разыграл ту нелепую комедию с приступами паранойи, умоляя меня не распространяться об этой теории. Одно дело, когда убивают тоттмейстера — в городе много людей, которые ненавидят смертоедов, очень много людей. Такое редко, но случается. А вот когда тоттмейстер утверждает, что в городе действует хитрый и изобретательный убийца, а быть может, и его коллега-убийца, и на следующий день его убивают — тут даже у дурака возникнут вопросы. Может, этот бедняга был не так уж и неправ?.. Может, надо повнимательнее проверить свидетелей, повторить осмотр трупов?.. Ты хотел избежать этого. И упросил не рассказывать о собственных теориях жандармам. Так ведь?

— Допустим, — Макс все еще хранил молчание, но, судя по широкой улыбке, он упивался моим рассказом. Так гурман может смаковать отличное вино. Макс всегда был гурманом.

— Но я не могу понять, почему ты промахнулся той ночью. Ты прилично стреляешь, не метко, но достаточно, чтобы положить две пули в грудь с трех шагов, пусть даже и в темноте. Ты тоттмейстер, тебя не страшат мертвецы. Ты достаточно хладнокровен, когда это необходимо. Отчего же?

Макс вздохнул:

— Представляешь — не смог.

Я уставился на него:

— Не смог убить меня?

— Вроде того. Я видел, как ты приближаешься, Шутник, ты стоял рядом с фонарем, и я мог побиться об заклад, что с такого расстояния всажу как минимум одну пулю тебе в живот. Но не смог.

— Сейчас это тебе, кажется, не сильно мешает.

— О, сейчас другое дело, — он опять вздохнул, получилось почти серьезно. — Убить близкого человека ночью, на улице, у крыльца его дома… Фарс и подлость. В конце концов я действительно привык к тебе за эти годы. Ты туго соображаешь, медленно действуешь, у тебя ужасный вкус и совершенно нет искры настоящего тоттмейстера, но все же твое общество в чем-то приятно. Нет, я не мог убить тебя там.

— Но зачем-то выстрелил в Арнольда.

— Этот остолоп едва не наступил на меня в потемках. Не мог же я позволить, чтоб он схватил меня там! Я оглушил его выстрелами, особо не стараясь повредить, и ретировался. А дальше все пошло еще хуже. Во-первых, ты все же заявился в полицай-президиум, где на весь город раззвонил о покушении и демонстрировал своего ручного мертвеца, простреленного в двух местах. И теперь даже идиоту стало ясно, что убивать тебя, по крайней мере прилюдно, очень рискованно. Потому что это будет свидетельствовать о настоящей охоте, и господа жандармы, опять же, навострят уши, затребуют твои последние дела и вообще завертят карусель. Кроме того, этого точно не проигнорирует Орден, а его ищейки дадут во многом фору серым крысам. Простите, дружище Антон, я не со зла.

— И кроме того, я рассказал о своей теории, хоть и мельком, Кречмеру и фон Хакклю.

— Да, да, да. И вместо одного дурака, который подозревает, сам не зная что, я заполучил сразу двух настороженных, хоть и пока неуверенных врагов. Фон Хаккль — пустышка, горлопан… Старик всегда был слишком глуп, думал только о том, как подсидеть Орден. С Кречмером было хуже, у того голова варила. Мне надо было избавиться от вас — тебя и Кречмера — причем в обоих случаях убийство исключалось. Как тебе такая головоломка? Теперь ты понимаешь, почему развитие этой драмы приносило мне искреннее удовольствие? Самое интересное началось, когда вы с Петером заявились ко мне и устроили эту сцену с пистолетом. Видели бы вы свои лица! Такой мрачной торжественности я прежде не встречал. А ведь вы действительно нашли мое слабое место — я не указал в рапорте, что бродяга был поднятым покойником, напротив, поспешил сплавить его в геенну. Подумать только, какая-то сгнившая еда в желудке… Это было ловко, господа, в самом деле ловко! К счастью, поймав удачу за хвост, вы с охотой позволили забить себе голову той ерундой, что я плел про Орден, тайное задание и группу прикрытия. Господи, неужели можно всерьез верить, что тебя днем и ночью будут караулить невидимые защитники?! Как это по-детски, как наивно!

— Чудовищная наглость твоей лжи спасла тебя.

— Надо думать, да. Чем сильнее ложь, тем больше желание человека обмануться. Вы хотели себя чувствовать защищенными, я лишь с готовностью предложил вам подходящий вариант лжи.

— А зачем убил Арнольда?

— Только не говори мне, что до сих пор не можешь забыть этой ерундовой обиды! Твоему Арнольду давно было место в городском рве, ты совершенно за ним не следил. Он мешал мне, вечно таскался за тобой и все такое прочее. Мертвецы — не слишком надежные слуги, но отменные телохранители. Пока вы с Петером играли друг с другом в прятки, я свел счеты с его неприкаянным телом. Получилось довольно быстро, как вы знаете.

— И когда в твоей истории появляется запонка?

— Еще тогда, когда ты показал мне в трактире записи показаний экономки и поделился планами по ее допросу. Той же ночью я заявился к тетке в гости и расправился с ней. Я уже не скрывался, напротив, проломив ей голову, я не сделал попыток скрыть преступление. Я писал новый акт собственными чернилами! Жандармы уже знали об убийце, а значит, план бегства надо было спешно перекроить в план контрнаступления.

— Заканчивай бахвальство, — бросил я. — Слов больше, чем дела.

— Ты просто ревнуешь к моей проницательности, правда? Итак, убив экономку, я оставил неподалеку запонку, которую без особого труда похитил из твоего дома. Твоя дорогая фрау Кеммерих крайне невнимательно относится к замкам и запорам, надо сказать. Но она все равно отлично умеет готовить гуляш со свининой, и за это ей многое простительно… Кречмер, осматривая место преступления, конечно, нашел запонку и тем же вечером явился к тебе в гости. Ведь, посуди сам, как странно выходит — он дает тебе адрес покойной, тогда еще вполне живой, а через некоторое время находит ее тело, да еще и со следами твоего присутствия! Учитывая, сколько сильно ты уже наследил вокруг предыдущих покойников, тут даже у недоверчивого человека возникли бы весьма серьезные мысли на твой счет. Кречмер, добрая душа, не верил в твою вину и пытался предупредить как мог. К счастью, он лишь сыграл мне на руку. Видишь ли, основная часть моего замысла была в том, чтобы заставить тебя исчезнуть из Альтштадта. Причем исчезнуть не как жертве — это было недопустимо, — а как подозреваемому. Если много думающий тоттмейстер исчезает при неясных обстоятельствах, его мыслями может заинтересоваться каждая дворняга. А если из города бежит подозреваемый в трех убийствах, тут уж никто не посчитает его жертвой. Разве нет?

— И я позволил тебе вывезти нас из города.

— За что я тебе премного благодарен. Отныне ты был в моих руках, и я мог убить тебя в любую секунду. Ты уже был отыгравшей картой, Шутник Курт. Ты был не нужен. Но я медлил, хоть нужды в этом и не было. Я по-прежнему не хотел убивать тебя выстрелом в спину, а подходящая обстановка для того, чтобы закончить эту партию, сложилась только сейчас. Мне надо было вывести и последний козырь — Кречмера. Старик был слишком прозорлив. Он оказался единственным, кто не поверил в твою вину. Кто знает, может, твои слова упали на благодатную почву, он принялся бы кружить по городу и в конце концов что-нибудь да нашел бы. Как ты сам заметил, моя работа иногда была совсем не безупречна. Убедить тебя в его вине было проще, чем чихнуть. Ты жаждал встречи с убийцей и, в который раз, с готовностью обманулся, когда я пообещал, что убийца сам придет к тебе в руки. Убедить Кречмера было не в пример сложнее. Старик и в самом деле верил тебе.

— Ублюдок!

Макс укоризненно покачал головой:

— Без громких слов. Ты не можешь отрицать, что партия была расписана превосходно. Итак, я имел приватный разговор с Кречмером… Я сказал ему, что ты и есть настоящий убийца. Что я, как тоттмейстер, уловил твой отпечаток на покойниках. Как ему было не проверить?.. Я также сказал ему, что Орден на твоей стороне и сделает всё, чтобы покрыть тебя. Орден вывез тебя тайно из города, Орден же снабдит тебя деньгами и всеми необходимыми документами, чтобы ты уже на следующий день оказался далеко отсюда. Конечно, я выступил в той ситуации своего рода предателем Ордена, сказал, что жизни невинных мне дороже магильерской поруки. Кречмер все понял правильно. Раз весь Орден принял твою сторону, сторону безжалостного убийцы, а бургомистр и полицай-президиум бессильны, только он может восстановить справедливость собственными руками. И он явился туда, где ты укрывался, руководствуясь моей подсказкой.

— Вот почему он говорил о долге… — прошептал я, вспоминая сумасшедший взгляд бедного Антона. Сейчас он стоял у двери, вытянувшись во весь рост, и в его мертвых пустых глазах не было уже никакой мысли. Это была плоть Антона, человека слишком верного товарищам, чтобы предавать их, и слишком верного справедливости, чтобы оставаться в стороне. Он верил мне до последнего.

— Да, он говорил о долге… Считал, что только он может тебя остановить — и он, черт возьми, попытался это сделать со всей серьезностью. Кстати, я соврал. Мне хватило и одной пули.

— Акт дописан.

— Акт, партия в карты… Метафоры — удел поэтов. История закончена, Курт. Ты так и останешься в памяти добропорядочных граждан Альтштадта, как сумасшедший смертоед, убивавший по ночам и бесследно скрывшийся, как только тебя разоблачили. А Кречмер… Он просто исчез. Досадно, глупо, но что же поделаешь. Иногда пропадают и жандармы. Наверно, еще много лет кто-то будет думать, что отчаянный старик бросился по твоему следу и, быть может, до сих пор преследует убийцу… А Орден справится, можешь мне поверить. Будет шум, будут императорские санкции, будет пикировка между Орденами, возможно, кого-то под шумок отправят в застенки или даже отравят, но, по большому счету, ничего не изменится. Орден вечен, ведь правду говорят — империи держатся на костях… И никто лучше нас не умеет подбирать подходящие кости. Кстати, я бы на твоем месте бросил бы подгадывать момент для броска. Ты все же чертовски упрям… Видишь ли, под столом я держу второй пистолет, направленный тебе в живот. Смирись, Шутник. Дело не в том, что ты плох или хорош, ты тоттмейстер, не лучший и не худший, такой, как большая часть из нас. Просто ты оказался той картой, которую старушка Удача швырнула не глядя. И в этой колоде ты пришелся не к месту. Черт, опять я говорю метафорами, наверно, пьян…

В затылок остро клюнуло: «Всё».

Макс не даст мне ни единого шанса. Даже тени — не даст. Аккуратный банкомет подбирает выпавшие из колоды карты после партии. Мы с Петером были лишь случайными картами. И настало время водворять нас на место.

Не было отчаянья, не было злости. Была лишь липкая усталость, сдавившая затылок, боль в сломанной руке и еще щемящее чувство где-то в подреберье.

Было ощущение мертвенной опустошенности, полнейшей внутренней тишины. Точно внутри меня разлилось безбрежное море усталости, чью поверхность уже никогда не потревожит ни один, даже случайный, круг.

Петера жалко… Втравил мальчишку, как последний дурак. Надо было треснуть по шее, приказать проваливать. Мог его напугать толком, но ведь не хотел. Нужен был спутник, всегда согласный, всегда покорный, всегда молчаливый. Искал замену проклятому мертвецу. А куда привел?..

Петер сидел в прежней позе, на нас он не смотрел. Этот мальчишка умел лишь ненавидеть, но есть ситуации, в которых и ненависть бесполезна.

— Закончим, — сказал я Максу и, мне показалось, в его глазах мелькнуло удивление. Впрочем, я уже слишком устал, чтобы внимательно вглядываться в чьи бы то ни было глаза. — У тебя два пистолета, и нас здесь двое. Когда-то давно ты мог положить пулю в карту с двадцати шагов. У тебя остался этот навык? У тебя есть и две пули, и две карты, а расстояние куда как меньше.

— Слышу горечь настоящего философа. Но ты прав, мой Шутник, в последний раз ты опять оказался прав. Ирония.

Он поднял пистолет, и его дуло, холодное безразличное око смерти, уставилось мне в лицо. Время в очередной раз куда-то пропало, а может, я не замечал его хода. Мыслей не было.

Безбрежное море.

Прими меня без всплеска.

Может, в конце концов, я был твоим не самым плохим слугой.

— Мне будет неудобно стрелять в тебя, Шутник, — вдруг сказал Макс. Оказывается, за эти несколько то ли секунд, то ли часов я отвык от человеческого голоса и теперь вздрогнул от неожиданности. Макс задумчиво изучал ствол собственного пистолета. — Это не жалость. Другое.

— Хватит, — попросил я его, ощущая жгущий губы привкус отчаянья. — Закончи свое дело, Кабан. Твой друг Шутник не может ждать вечно.

Но Макс не воспользовался возможностью отпустить хорошую шутку.

— Знаешь, — сказал он, — однажды ты пришел ко мне в дом и предложил выбор. Нехитрый, но по-своему честный. Я стал уважать тебя больше с того дня.

— Пуля? — спросил я.

— Да. Одна пуля. Ты предложил тогда ее мне и, кажется, сегодня подходящий день для того, чтобы я мог отплатить тебе благодарностью за тот выбор. Но я не моту предложить больше, ты понимаешь это.

— Больше и не прошу.

— Держи, — он протянул мне пистолет, но, прежде чем я рефлекторно протянул руку, чтобы взять его, вытащил из-под стола второй, точную копию первого. — Это все, что я могу тебе дать, Шутник. Помни об этом. И не пытайся, пожалуйста, выстрелить в меня, это испортит мгновенье. Ты знаешь, что я застрелю тебя раньше.

— Знаю.

— Тогда держи.

Он передал мне пистолет, не разворачивая, дуло по-прежнему смотрело мне в лицо. Теперь, когда оружие было в моей руке, оно показалось на удивление маленьким, почти игрушечным. Заключать в себе выбор могут и совсем небольшие предметы.

— Не хочу тебя торопить, — сказал Макс, — но тебе лучше поспешить. Я бы предложил тебе прочитать молитву, если бы действительно думал, что тебе поможет что-то в этом духе. И еще… Стреляй, пожалуйста, в сердце. Твоя голова все еще ценна для меня. Обещаю, что буду заботится о твоем теле так, как это только возможно. Уж точно лучше, чем ты сам заботился об Арнольде.

Макс не смеялся. Он стал серьезен. Старый добрый друг Макс, ты всегда знал, когда надо заканчивать шутку.

Спусковой крючок очень неудобен, если направляешь оружие на собственную грудь. Этот металлический лепесток давит на палец, мешает держать ствол ровно. Наверно, тот, кто делает пистолеты, не задумывается о таких деталях.

А потом я увидел лицо Петера. Лицо мальчишки, глядящего на меня. Наверно, похожих лиц много — и в Альтштадте, и в других городах Империи. Но именно в его глазах я вдруг прочел то, чего раньше никогда не видел.

«Госпожа, не мерещится ли мне?

Безбрежное море, дай мне мгновенье.

Мальчишка, способный лишь ненавидеть. Его глаза…

Госпожа, ты смеешься надо мной?!»

У Макса всегда было чутье, настоящее звериное чутье магильера, которое улавливало даже то, что пропускали его человеческие органы восприятия. И сейчас, еще не поняв, что происходит, но уже внутренне напрягаясь, он рявкнул:

— Что такое? Стреляй!

И тогда я просто спросил у Петера:

— Ты уверен?

— Да, — ответил он и, отделив какой-то песчинкой вечности слова друг от друга, добавил: — Это мое желание, тоттмейстер.

И впервые не добавил «господин».

Я нажал на спуск, и еще две или три крупинки вечности скатились вниз, прежде чем я ощутил в руке вибрацию проснувшейся стали. А еще мне пришлось повернуть пистолет. Совсем немного.

Выстрел у самого лица ослепил и оглушил меня. В лицо ударило нестерпимо горячим, обжигающим, нестерпимо-яркий цветок распустился передо мной и, продержавшись слишком мало, чтоб глаз мог различить его контуры, опал черной кислой пороховой гарью. В ушах звенело, мир перед глазами плыл, как после контузии, тело ощущалось механизмом, слишком запутанным и непослушным, чтобы им управлять. И еще этот запах сгоревшего пороха, от которого резко жжет в гортани.

Какое-то мгновенье я чувствовал только этот запах и был почти счастлив.

Когда я смог толком открыть глаза, все вокруг еще было озарено алыми и серыми зигзагами, но зрение быстро возвращалось ко мне. Макс по-прежнему сидел напротив меня с пистолетом в руке, но смотрел уже не на меня. А на то место, где раньше был Петер.

Мальчишка лежал на полу, неподвижный, с открытыми глазами, нелепо разбросав руки. Но его глаза уже не могли ничего и никому сказать. В груди еще дымилась дыра, просто черное обожженное отверстие не больше монеты.

«Это тебе, Госпожа. Будь для него ласковой хозяйкой».

Я отбросил бесполезный пистолет в сторону, и только тогда Макс смог открыть рот:

— Зачем, Шутник?

Он уже не паясничал. Он пытался понять.

— Зачем ты убил его?

И я ответил, хотя и в моем ответе тоже уже не было никакой нужды:

— Только так я мог исполнить его желание.

А потом я почти перестал видеть Макса, направленный на меня пистолет, стол, стены и все прочие вещи мира, разом отодвинувшиеся от меня. Мне всегда легче работается с прикрытыми глазами.

Поэтому я не видел многого из того, что происходило вокруг меня в следующие секунды. Не видел того, как шевельнулось распростертое на полу тело мальчишки. Того, которому я смог подарить лишь одно желание. Не видел торопливого и тоже напрасного выстрела Макса, как и пули, ударившей Петера в шею. Есть вещи, которые нет нужды видеть. Потому что потом их будет непросто забыть. Я никогда не увижу прыжок Петера Блюмме — то движение тела, которым он слился с Максом в одно целое. Не увижу его открытого — уже не в крике — рта. И того, чем все кончилось.

Но если есть вещи, которые можно не увидеть, возможно, удастся вычеркнуть из своей жизни и те звуки, о которых не хочешь знать? Последний крик Макса, отчаянный, переходящий в хрип. И треск его рвущейся гортани. Может быть, что-то еще.

Наверно, должен быть какой-то способ.

Пожалуйста, Госпожа…

Эпилог

Жизнь в Альтштадте идет по-прежнему. В последнее время этот город стал слишком велик для меня, и все чаще, идя по его каменным жилам, протянувшимся внутри необъятной каменной туши, я ловлю себя на мысли, что, быть может, это я за прошедшие годы сделался меньше…

Люди, которые живут в этом городе, не любят тоттмейстеров. Они не любят мертвых мышей, мертвых собак, мертвых людей — но больше всего они не любят тоттмейстеров. Они отворачиваются, когда я прохожу мимо, некоторые украдкой крестятся. Когда-то, много лет назад, я обращал на это внимание, теперь же все это кажется мне смешным.

Фрау Кеммерих умерла в том году — пневмония. Мне иногда не хватает ее, в конце концов она, кажется, была единственным человеком в Альтштадте, не боявшимся смотреть на тоттмейстера. Вместо нее дом держит ее племянница, молодая крикливая девушка, чье имя я вечно забываю. Она совершенно не умеет готовить гуляш со свининой, зато умеет накидывать мне на плечи плед, когда зябким осенним вечером я сижу у камина, и варить неплохой грог.

Мое здоровье уже не чета прежнему. Иногда мне кажется, что я превращаюсь в сущую развалину — болят старые раны, которых я даже не помню, отчаянно ноет к дождю голова, особенно раскалывается левый висок — так, точно в него тяжелым клювом долбит ворон. Но наш добрый сосед, лебенсмейстер Брилль, утверждает, что я протяну еще долго, особенно если откажусь от вина. Он считает, что у меня не в порядке печень. Этот Брилль — хитрый чешский еврей, но знает свое дело. Может быть, он и прав, может, старик Корф еще немного заставит свою Госпожу подождать. В конце концов я уже пережил трех императоров, а это что-то да значит!

Вечерами я сижу за газетой, хотя читать мне сложно, — никогда не любил чтения. С тех пор, как я вышел на пенсию, у меня много свободного времени, которое нечем занять. Мало кто из моих приятелей не представился Госпоже лично, а кто еще коптит небо — давно убрался из сырого и душного Альтштадта. Сейчас на улице редко встретишь пожилого тоттмейстера. Кто не дотянул до пенсии, кто сложил голову на плахе — тогда, в двадцать шестом году, был большой шум, и много наших ребят полегло, — кто сократил путь намеренно. Из всего «Фридхофа» я в городе остался один. Иногда я вспоминаю былые времена — все-таки старости свойственна сентиментальность — и наших ребят из полка. Но поговорить мне не с кем — две недели назад погиб Рихард Данциг, последний из «Фридхофа». Выпив три бутылки вина, он упал с лестницы и свернул себе шею. Я был на его похоронах — молча стоял, глядя в яму, куда опускали огромный лакированный гроб, и думал о том, как же не подходит этот шикарный деревянный ящик тому, кто в нем лежит. К счастью, в наше время имперская казна еще оплачивает похороны магильеров по высшему разряду. Данцига хоронили в его тоттмейстерском мундире, но он так усох, что казался облаченным в чужую одежду.

У нынешних тоттмейстеров мундиры нового образца, не синие, как раньше, а светло-серые, без эполетов. И на них уже никогда не появится шеврон «Фридхофа» — полк был расформирован много лет назад, на смену ему пришли другие, в которых служат другие люди — и лишь Смерть, наша покровительница, осталась все той же. Есть вещи, которые не меняются.

Жандармы относятся ко мне с почтением. Они козыряют мне, когда я бреду по улице, даже предлагают помощь. Жандармы сейчас ходят без палашей, у них короткие тонкие сабли, и мне всегда смешно, когда я гляжу на них. Такой саблей едва ли можно отрубить руку, что уж говорить о большем… У них теперь тоже другой начальник — фон Хаккля убили в двадцать седьмом году, уже после революции, даже не роялисты, а какой-то выживший из ума бомбист.

Когда мне надоедает сидеть дома, я выбираюсь наружу и, бывает, по полдня брожу старыми улочками. Некоторые из них дарят мне воспоминания, а некоторые — лишь безмолвный коридор из одного места в другое, коридор вроде человеческой жизни. Я сажусь на скамейки и думаю, щурясь на солнце. Думаю о каких-то ерундовых мелочах, и мысли мои прыгают, как объевшиеся дряхлые воробьи в пыли у моих ног.

Но я никогда не бываю в полном одиночестве — в пыльном ли переулке или в душном трактире, за моей спиной всегда стоит человек. Он небольшого роста, оттого его часто не замечают другие. Когда я иду, он бредет следом, но никогда меня не обгоняет. Иногда он кажется моей тенью, и сходство это дополняется тем, что он всегда молчит. Иметь рядом с собой молчаливого спутника — услада для старика. Когда мы останавливаемся, я рассказываю ему, что взбредет в голову ведь старости свойственна болтливость. Рассказываю о пашнях Франции, о лугах Лотарингии, о том, каким может быть рассветное небо Италии. Я вспоминаю грохот ядер и черные пороховые цветы, рождающиеся из земли. Он не прерывает меня — и тогда, увлекаясь, я начинаю вспоминать людей, которых уже нет: и Карла Даница, и Людвига фон Зикингена, и Ханса Шпильке, и Клауса Додеркляйна, и Виктора, и Рихарда Данцига… Тоттмейстеров ушедшей эпохи, верных слуг своей Госпожи. Я могу говорить часами, до самого вечера, но ему никогда не надоедает слушать меня.

А что еще надо старику?..

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg