«След черного волка»

След черного волка (fb2) - След черного волка (Лес на Той Стороне - 4) 1784K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Елизавета Дворецкая След черного волка

© Дворецкая Е., 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

Глава 1

Верховья Десны, Бранемеров век

На следующий день после солоноворота Добровед пришел в подземное обиталище богини Лады поздно. Народ едва угомонился и наконец разошелся спать после шумного разгула, на дворе уже рассвело, но здесь, в избе, опущенной в землю на три локтя, было совсем темно. Волхва еще пошатывало после утомительной ночи, обрядов, игрищ и пира, поспать удалось совсем немного, голова болела от медовухи. По лестнице он спускался, придерживаясь за стену и осторожно нашаривая ногой каждую ступеньку. Но в эту избу он приходил каждое зимнее утро уже лет двадцать и в освещении не нуждался. На ощупь пробравшись к печке, Добровед свалил охапку поленьев, принесенную за спиной, нашел в золе тлеющие угольки, запалил две лучины, вставил в светец. Оглянулся.

Угрянская княжна Лютава, в эту зиму разделявшая заточение богини Лады, спала на своей лежанке. Обычно она просыпалась при появлении волхва, но сегодня даже не пошевелилась.

Волхв подошел поближе. Даже с похмелья он чувствовал: с девушкой что-то не так. Священная пленница лежала на спине, вытянув одну руку вдоль тела, а вторую положив на грудь. И на этой руке что-то мерцало, будто уголек. Поначалу Добровед испугался, что и правда уголь вылетел из печи, и поспешно наклонился.

Это оказалось кольцо – по виду бронзовое, отлитое таким образом, что выглядело сплетенным из тонких корней. И оно испускало мягкий дымчатый свет, будто солнце, глубоко запрятанное в зимнюю тучу. Ничего подобного Добровед раньше не видел и замер в растерянности. И чем дольше он смотрел на девушку, тем более призрачной ему казалась она сама, как будто перед ним лежало лишь отражение в воде, а не человек.

Пересилив себя, Добровед осторожно прикоснулся к ее руке. Точнее, пытался прикоснуться. Его пальцы насквозь прошли через тело спящей, не встречая сопротивления, и уткнулись в медвежью шкуру, которой была покрыта лежанка. Потрясенный волхв отдернул руку, будто обжегся. Огляделся, пощупал самого себя, пощупал лавку – все было как обычно. И только она, Лютава-Лада, стала чем-то иным: блазнем, призраком.

Ничего подобного Добровед не видел за все двадцать лет и даже не слышал ни о чем подобном. От отца – тоже волхва и младшего брата прежнего дешнянского князя Божемога – он знал, что иной раз девушки, помещенные в Велесово подземелье, обнаруживались мертвыми: призванные богами, не могли выбраться духом обратно в белый свет. Это случалось очень редко, даже дед Доброведа видел такое лишь один раз, а уж он повидал десятки этих девушек. Но никто из волхвов Ладиной горы не сталкивался с таким, чтобы девушка-Лада была и здесь, и где-то совсем в другом месте одновременно. Ушла в Навь, оставив в Яви лишь свой облик. И это мерцающее, будто солнце полуночи, кольцо, которого Добровед еще вчера у нее не видел… Солоноворот-Корочун! Этой священной ночью княжна Лютава пережила нечто такое, о чем не знают даже волхвы. Или не пережила…

По привычке тщательно растопив печь, Добровед еще раз оглянулся на лежащую и тихонько вышел. Его брату Яроведу, старшему из дешнянских волхвов, нужно было это увидеть. А всем остальным, пожалуй, пока незачем знать…

Средняя Угра, Вершиславов век, месяц просинец

Спускалась зимняя ночь, все затихло в Ратиславле, и только в избе хвалиски Замили, младшей жены князя Вершины, за плотно задвинутыми заволоками не гасили лучин. Спать хозяйка не собиралась: сидела на увязанной укладке, рядом лежала ее лисья шуба и большой платок из белой шерсти. Прежде богато убранная, сейчас изба выглядела почти голой: хорошая посуда, шелковые занавеси и покрывала, литые светильники исчезли с глаз. Зато посреди пола громоздились три укладки и пяток мешков. Дочь Замили, Амира, – невысокая смуглая девушка, широколицая и не слишком красивая, – устроилась возле двери, прислушиваясь к звукам снаружи и тоже держа кожух наготове. Челядь младшей князевой жены – баба Новица и отрок Найден – сидели по лавкам, оба с таким видом, будто собрались в дорогу.

Вот Замиля встала, огляделась, подошла к простой холщовой занавеске, сменившей прежнюю, из хвалисского шелка с цветами и птицами, и отодвинула край. Князь Вершина спал на лежанке, которую Замиля делила с ним предыдущие двадцать лет. Лица его она почти не видела в густой полутьме, но слышала, как он быстро беспокойно дышит, как ворочается, постанывает. Видеть его она и не хотела: теперь у него почти постоянно было очень странное выражение лица. Совершенно нечеловеческое: тупое, бессмысленное и в то же время как-то по-нехорошему целеустремленное. Та тварь, которая поселилась в его душе, знала свое дело и потихоньку поедала новую жертву изнутри.

Замиля плохо представляла себе эту тварь, но решительно не желала узнать поближе. Раньше она целиком полагалась на Галицу, которая обещала, что подчинит Вершину воле жены. Но бывшая челядинка давно не подавала о себе вестей, и Замиля день ото дня тревожилась все больше. Муж, которого чародейка обещала сделать послушным, почти перестал узнавать Замилю – как и прочих родичей. С тех пор как прямо за обильным столом Корочуна с ним приключился припадок, он так и не пришел в себя. Князь был довольно крепок телом, но разум, казалось, покинул его. Вершина ни на что не жаловался и вообще едва говорил: просил есть, да и только. Зато просил очень часто и ел много. При виде еды его глаза, обычно равнодушные, радостно вспыхивали, и он набрасывался на хлеб и мясо с такой жадностью, будто месяц голодал. Сметал все подряд – что ни дай. Родичи боялись к нему подходить, не шутя опасаясь, что он и их тоже однажды сожрет.

От соседей недуг Вершины скрывали, но ясно было, что так продолжаться не может. Старшие родичи что ни день собирались в избе Богорада, толковали на все лады. Можно ли исцелить князя? Кому его заменить – на срок или навсегда? Пора в гощенье идти – кому? В прежние годы Вершина иной раз сам ходил в гощенье, иной раз посылал Лютомера, как старшего сына и наследника. В этом качестве его знали все старейшины в подчиненных Угре волостях. Но где он теперь, Лютомер? Придумали послать людей за ним на Десну, но скоро ждать его назад не приходилось.

Бабы тоже собирались каждый вечер в беседе, но не столько пряли, сколько совещались все о том же. Замиля не ходила туда: в последние полгода отчуждение между ней и прочими Ратиславичами заметно выросло. Она давно сбежала бы, чтобы не ночевать в одной избе с помешанным, но никто не изъявлял готовности ее приютить. Благо было уже то, что ей вообще позволили оставаться в живых. Наутро после Корочуна Богорад и Толига едва вырвали ее из рук разъяренных баб: те вопили, что хвалиска сглазила князя. Но подкрепить обвинение было нечем: никто не видел, чтобы Замиля творила ворожбу, у Вершины не нашли никаких наузов или корешков, которые могли быть наговорены на зло. Больше ее не трогали. За это Замиле следовало бы благодарить Темяну, но, приказав бабам оставить хвалиску в покое, Вершинина старая мать руководствовалась вовсе не добротой. «Не от Замильки порча пришла, – сказала Темяна на собрании старейшин. – Убить ее – горю не поможет. Сама она со своей заморокой эту кашу заварила – пусть сама и сидит с ним. Если опять начнет… – она тяжко вздохнула, – на людей кидаться… вот и узнаем. Не своих же к нему посылать!»

Закончились Велесовы дни, потянулся месяц просинец. Замиля и ее дочь постоянно дрожали за свою жизнь. Князь, который двадцать лет любил Замилю и оберегал от неприязни родичей, больше не мог ее защитить и сам внушал ужас, будто дикий зверь. От Хвалиса не было вестей уже полгода, и Замиля, лишившись мужа и сына, чувствовала, что жизнь ее не крепче яичка лесной птицы.

Вот Амира вскочила и замахала матери рукой: кто-то идет. Замиля метнулась к двери, остановилась на полпути. Двое челядинов тоже встали.

В дверь легонько постучали. Амира выскочила наружу: заранее смазанная дверь не скрипнула. Почти сразу же девушка вернулась и подала знак: пора.

Тихая изба пришла в движение: хозяйка схватила шубу и платок, челядины – укладки и мешки. Вдвоем поволокли наружу. Замиля торопливо одевалась. Когда вся поклажа была вынесена, она тоже вышла к саням. Невысокая ростом и дородная телом, в теплой одежде и пышной шубе, крытой синей шерстью, она напоминала нарядно одетый стог. Под белой тканью платка резко выделялись густые черные брови и лихорадочно блестели большие темные глаза.

Возле саней стояли Толига и все трое его сыновей. Он один знал, куда увез летом Хвалиса, и теперь собирался переправить туда и его мать.

– Эти бабы разорвут и меня, и мою дочь! – твердила ему Замиля, понимая, что он единственный из Ратиславичей немного ее жалеет. – Они считают, что это я виновата! А я не умею творить заклятий! Если бы умела, я… Как мне быть? Мой муж болен, мой сын далеко! Я погибла, погибла!

Но не только разгневанных ратиславльских баб она боялась. Ночью она едва решалась сомкнуть глаза. С тех пор как Вершина захворал, Замиля не спала с ним, а перебралась на лавку, но во сне и наяву ей мерещилось, как муж встает и с тем же пустым взором бредет к ней через темную избу, чтобы вцепиться зубами в горло… Она отгоняла мысли о том, что и правда виновата в его нынешнем состоянии. Разве она хотела этого ужаса? Она хотела всего лишь счастья своему сыну, который имеет точно такое же право на наследство отца, как эти… оборотни, дети Велезоры. Откуда ей знать, чего там накудесила эта подлюка Галица! Накудесила, а сама сбежала, змеища, и горя ей мало!

Целыми днями Замиля ломала не привыкшую думать голову: как обезопасить себя? И не могла придумать другого способа, кроме как убраться подальше от Вершины, отыскать Хвалиса и возложить на него обязанность заботиться о матери. Ведь все это было затеяно ради него!

Когда все вышли из Замилиной избы, Толига, горестно вздохнув, взял из поленницы полено покрупнее и прочно подпер дверь. Вершина оставался там один, и, пусть из Замили сторож не слишком надежный, все же страшно было оставить больного до утра совсем без присмотра. Завтра, когда бегство обнаружится, Богоня приищет ему новых нянек, а пока у Толиги будет спокойнее на сердце, если хворый князь не сможет выбраться. Жилье и так было все увешано пучками сухой полыни и дедовника, окружено полосой наговоренного Темяной угля, черневшего на снегу и подновляемого после каждого снегопада.

«До чего докатились! – мысленно восклицал Толига. – От собственного князя уберегаемся, будто от упыря лихого!»

И невольно вспомнил Лютомера. Если кто и сумеет вернуть князя Вершину в разум, то разве что его старший сын-оборотень…

Все было обговорено заранее, а к тому же Замиля обмирала от ужаса, что кто-то заметит ее бегство, поднимет переполох и все рухнет: ее водворят назад в избу с мужем-упырем и запрут там до самой смерти. Поэтому, трепеща как лист, она удержалась и не произнесла ни единого слова. Толига махнул рукой, его сыновья взяли под уздцы запряженных в сани лошадей, и маленький обоз тронулся прочь из городца. Скрипел снег под полозьями, позвякивала упряжь. И больше ничего – ни прощальных криков, ни пожеланий удачной дороги…

Отойдя шагов на двадцать, Замиля обернулась. Располневшая с возрастом, истомленная волнением, она уже устала и с нетерпением ждала, когда можно будет сесть в сани.

Окруженная защитными чарами, изба, в которой она прожила двадцать лет и родила пятерых детей, выглядела жутко – будто островок Нави среди мира живых. Даже тишина ее казалась угрожающей: будто некое зло приглядывается, выбирая удобный миг для нападения.

И Замиля внезапно поймала себя на желании увидеть, как пламя вдруг взовьется над кровлей избы и мигом охватит ее всю, уничтожая ту жуть, что затаилась внутри…

Низовье Рессы, месяц просинец

Под толстым слоем снега было непонятно, где кончается лед Рессы и начинается пологий берег, но Милята уверял, что костер разложил уже на берегу, и ему поверили. Дружине Лютомера требовался привал.

Худота и Извек волокли из леса старое бревно, поваленное бурей, и ругались, что им никто не помогает. Холод был не сильный, как обычно в пасмурные дни, но от долгого пребывания под открытым небом все порядком продрогли. А лес с обеих сторон стеной стоял над узкой рекой, глухой и заснеженный, похожий на неприступную стену – границу иного, нечеловеческого мира. Кое-где виднелись крестики и галочки птичьих следов или заячьи петли, но никаких признаков близости жилья. Эти места были малонаселены, и только Лютомер, с его чутьем оборотня, еще мог как-то найти теплый ночлег.

Лютава сидела возле огня на краю саней и с наслаждением грела озябшие руки. Уже десятый или одиннадцатый день – она, кажется, все-таки сбилась со счета – Лютомер со своей дружиной и сестрой ехали обратно домой, в Ратиславль на средней Угре, из Витимерова на верхней Десне. Их родичи думали, что Лютава уже стала женой дешнянского князя Бранемера, сам Бранемер думал, что его угрянская невеста коротает зиму в священном заточении под Ладиной горой, а на самом деле она покинула подземелье в ночь Корочуна, среди буйства ряженых. Теперь у нее имелось средство вернуть здоровье отцу, избавив его от духа-подсадки.

Во время бегства с Ладиной горы Лютаве было некогда раздумывать, но на первом же ночлеге она засомневалась.

– Зачем нам сейчас ехать в Ратиславль? – приставала она к брату, усталая и замерзшая после целодневной езды по снегу и понимающая, что впереди еще не один десяток таких переходов. – Может, попытаемся до подсадки добраться… через Навь? Какая разница, где мы находимся, если воевать нам надо не с телом, а с духом?

Превратности ночи Корочуна не смутили Лютаву, а, наоборот, наполнили ратным духом: она чувствовала, что многому научилась, и теперь жаждала опробовать свои вновь приобретенные возможности.

– Мы можем одолеть подсадку через Навь, – кивнул Лютомер. – Но этого мало. Даже если у нас все получится, отец будет слишком слаб. А рядом с ним – Замиля. Она уговорит его послать за Хвалисом, и он согласится, потому что откуда ему знать, кто наслал на него дух-подсадку, а кто избавил?

– Ты думаешь, Хвалис придет жать нашу ниву?

– Прибежит! За полгода и отец поостыл, и родичи подзабыли, как из-за Хвалиса чуть без хлеба на год не остались. Отец если вдруг возьмет и выздоровеет – на радостях простит сыночка беспутного. Ему тоскливо без родных чад, а мы с тобой невесть где. Вот и получится, что лес валили и жгли мы с тобой, а жать придет Хвалис.

– Отец сам нас отослал! Мог бы и за тобой послать.

– Ему не придется за мной посылать – я сам приеду. Если справимся – он поймет, что чужая злоба едва нас не погубила его руками. А если…

– Если – что?

– А если не справимся, – Лютомер вздохнул, – то мы в Ратиславле будем еще больше нужны.

Никто из них еще не имел опыта борьбы с подсадным духом. Лютомер верил, что справится с ним, но не мог уверенно сказать, переживет ли князь Вершина эту борьбу.

Лютава больше не возражала. Избавление отца было лишь одной заботой из многих. Лютомер не собирался уступать свое наследство сыну хвалиски, бывшей рабыни, а эти права ему нужно было отстаивать в Яви – среди родичей, перед лицом всего угрянского племени.

Уже шел Велесов месяц просинец, а подземный хозяин, хоть и приходился священным отцом Лютомеру, не баловал легкой дорогой. Почти все время валил снег, несколько раз им приходилось сутки и более пережидать где-нибудь в веси, пока прекратится метель и можно будет продолжать путь. У бойников были одни сани с лошадью, чтобы везти наиболее тяжелое из поклажи – котлы, припасы, топоры и прочее снаряжение, – но сами шли на лыжах, подбитых шкуркой с задних ног лося. Более длительную остановку собирались сделать в Чадославле, у боярина Благоты – хоть дня три пожить в тепле, помыться, подлатать одежду и обувь.

Уже осталось позади устье Свотицы, перед ними лежала заснеженная Ресса. Еще переход – и следующую ночь бойники намеревались провести в Чадославле. Лютава уже предвкушала, как удивятся ей Благотины женщины, но и обрадуются, как Милема будет показывать ей своего подросшего первенца, как девки и молодухи будут наперебой расспрашивать про Бранемера… и бросать лукаво-завлекающие взгляды на ее брата.

И, наверное, у Благоты им наконец удастся поесть как следует. В селищах по пути хозяева неохотно продавали съестное – до нового урожая оставалось еще полгода, зерно и прочее берегли, опасаясь голодной весны. Еле-еле удавалось раздобыть сена для лошади – животным ведь не объяснишь, что надо потерпеть до дома! Поэтому лошадь жевала, а люди порой поглядывали на нее с завистью. Дозорные по ночам долбили лед и удили окуней, светя в лунку факелом для приманки. Иногда выпадала удача и к пробуждению остальных уже была горячая похлебка. Но бывало, рыба не шла, и тогда приходилось после рассвета посылать отроков в лес поискать птицы или еще какой дичи. Однажды повезло: отроки нашли место ночлега зарывшихся в снег тетеревов. После легкой оттепели ночью похолодало и корка наста накрыла спящую птицу, не давая выбраться. Тем утром их набрали три десятка, и мяса хватило на несколько дней.

Но так везло редко, и Лютаве уже снились по ночам блины со сметаной. Сегодня снег снова схватило настом, и бойники ждали, полные надежд.

– Стой! – Дедила вдруг махнул рукой на Бережана, который вдвоем с Барсуком рубил мерзлые сучья для дымящего костра. – Тихо!

Все разом замерли и прислушались.

– Да, слышу! – шепнула Лютава. – Это он!

Треск ломаемых веток из глубины леса становился все ближе и отчетливее. Парни побросали топоры и схватились за луки, торопливо готовя их к работе, Требила, никудышный стрелок, взял сулицу и тоже приготовился.

Из леса донесся волчий вой. Это тоже был знак. Они все знали голос этого зверя, но каждый раз, когда они его слышали, мороз продирал по спине. Низкий, гулкий, – это был глубинный голос не просто леса, а Леса на Той Стороне, голос Нави, куда уходят умершие и откуда приходит к человеку столько благ и столько бед…

Кусты затрещали уже возле самой реки, и из леса выломился лось – похоже, трехлеток. В обычное время мощный лесной бык мог мчаться стрелой в снегу по грудь, как по ровному, лишь разбрасывая тучи белой пыли вокруг себя. Но сейчас он на каждом шагу проваливался в наст и выбирался оттуда с усилием.

Увидев перед собой речной лед, лось с новыми силами устремился вперед.

Людей, замерших возле хилого огня, он поначалу не заметил и прыгнул в их сторону. Бойники мгновенно натянули луки, Требила замахнулся сулицей, но лось прыгнул еще раз и оказался так близко, что все невольно дрогнули и подались в стороны. Сулица и две стрелы пролетели мимо.

Лютава закричала – огромный зверь с тяжелыми копытами мчался прямо к ней, а она, засидевшись в санях, даже не смогла вовремя вскочить.

Лось метнулся в сторону, вслед ему полетели еще три стрелы, а Требила, оставшийся без оружия, кинулся к Лютаве, чтобы убрать ее в сторону.

Но уже не было надобности: все три стрелы попали в лося: одна в шею, две прямо под лопатку. С разгону он пробежал еще два десятка шагов, разбрасывая по снегу кровавые пятна, потом наткнулся на дерево, остановился и покачнулся. В бока и в шею ему вонзились еще три стрелы, и лось завалился на спину. Еще несколько мгновений длинные вытянутые ноги судорожно молотили по воздуху, потом тоже упали.

Повисла выжидательная тишина, а затем два десятка голосов радостно закричали. Лютава даже запрыгала, сидя на санях. Теперь стая приедет в Чадославль сытой, мяса в подарок привезет, а может, и на часть дальнейшего пути останется.

Крупный снежно-белый волк с пушистым загривком и серыми подпалинами на боках вышел из леса вслед за лосем и наблюдал со стороны, как его стая убивает загнанную им дичь. Лютава на расстоянии послала ему поцелуй и всем видом изобразила восхищение.

Обрадованные бойники уже бежали к поверженному лосю, вынимать стрелы и разделывать тушу. Белый волк повернулся и неспешно скрылся за елями.

Обратно Лютомер вернулся уже на двух ногах. В человеческом облике он был почти так же хорош, как в волчьем, – высокий, худощавый, но очень сильный, с длинными русыми волосами, в которых люди видели источник его таинственной мощи. У него было продолговатое лицо с русой бородкой, близко посаженные серые глаза под густыми бровями смотрели умно и проницательно, и при всем при этом у него был какой-то диковатый вид, чем-то потусторонним веяло от его лица, даже незнакомые сразу понимали, что перед ними оборотень. Возможно, дело было во взгляде – жестком и хищном, какого не бывает у обычных людей. Только у тех, кто живет вне привычного круга.

Лютава так походила на брата, что их близкое родство всякому было видно сразу: тоже высокая, худощавая. Лицом она была не так чтобы очень красива – близко посаженные, как у Лютомера, серые глаза, черные брови, широкий рот, смугловатая кожа, как будто летний загар приставал к ней крепче, чем к другим. Однако лицо ее дышало умом и задором, которые делали ее очень привлекательной.

– Умаялся! – Лютомер улыбнулся сестре и присел на сани рядом с ней. – Там в лесу наст, он, зверюга, убегать не хотел, все норовил меня поближе подпустить и копытами приласкать. Еле выгнал.

– Зато теперь мы с добычей! – ликовала Лютава.

В путь тронулись только за полдень. Покончив с едой, бойники погасили костер и засыпали снегом угли, убрали котелок, в котором кипятили воду и заваривали сосновую хвою, рассовали по заплечным коробам миски и чарки, а съедобные части туши погрузили на сани. Голову, ноги, шкуру, внутренности, кроме печени, языка и губ, которые съели в первую очередь, оставили на снегу: лесные братья-волки подберут.

Сытые и довольные, отроки бодро двинулись вперед: первым шел Дедила, прокладывая путь, за ним – самые младшие, чтобы не отставали, потом остальные. Лютава ехала на санях в середине строя, а Лютомер шел рядом с ней. На сердце у нее было весело. Наконец-то она была сыта, согрета у костра, но больше всего ее ласкала надежда заснуть сегодня на лежанке, в избе, где вытоплена печь, поев перед этим каши и хлеба. Даже тянуло запеть, но на холоде стоило поберечь горло.

Вдруг впереди раздался свист. Лютомер всегда посылал кого-то из парней, чтобы шел на перестрел впереди всех и следил, безопасна ли дорога. Сейчас Худота поспешно возвращался и знаками показывал: навстречу идет другой отряд.

– Целый обоз! – возбужденно докладывал он Лютомеру и сбившимся в кучу бойникам. – Людей с три десятка да саней столько же!

Три десятка и с обозом – это уже почти войско по здешним пустынным местам. Не за дровами мужики. Лютомер огляделся. Берег Рессы здесь был невысок, и бойники могли на лыжах уйти в заросли, но как быть с лошадью и санями? Лютомер мотнул головой, и двое парней повели лошадь за ивы. Лютава, подобрав повыше подолы, торопилась за ними, стараясь идти по следам саней и все равно проваливаясь. У нее тоже имелись лыжи, но она редко ими пользовалась, и сейчас они лежали в санях среди поклажи.

Стая находилась уже на своей, угрянской земле, и встречный обоз мог не нести никакой опасности, но Лютомер из осторожности не хотел показываться всем подряд. Через пару мгновений стая исчезла, будто растворилась. Среди зимних зарослей их белые кожухи и серые волчьи шкуры не бросались в глаза. Их присутствие могли бы выдать следы, но на несвежем снегу трудно было определить их давность.

Спрятанная за двумя-тремя близко растущими толстыми ивами, Лютава прижималась к лошади, готовая зажать морду, если вздумает ржать. И сама на нее опиралась, поскольку удерживать равновесие в глубоком снегу, перемешанном с ветками и высокой травой, было нелегко. В черевьи набьется, чулки промокнут…

Сквозь ветви ей было плохо видно реку, и она завидовала побратимам, которые сейчас лежат гораздо ближе, держа наготове луки. Лютомер тоже был где-то там, впереди, и она вытягивала шею, безнадежно стараясь рассмотреть его через гущу зарослей.

Было безветренно, и вскоре она сама расслышала приближение чужого обоза: скрип снега, позвякивание упряжи, фырканье лошадей.

И вдруг поблизости кто-то свистнул. На реке послышались возгласы, шум движения. А потом Лютава услышала, как кто-то, не скрываясь, продирается сквозь снег и заросли на лед.

Она отодвинулась от лошади и выглянула из-за ивы. Лютомер, с опущенным луком в руке, уже вышел на открытое пространство и помахал кому-то впереди.

– Здоров же будь, стрый Богорад, вовек живи! – крикнул он.

Услышав это имя, Лютава побежала за братом. И успела встать рядом с ним как раз тогда, когда из-за саней вышел Богорад – двоюродный брат их отца, князя Вершины. Его лицо выражало разом изумление, недоверие и облегчение.

– Услышали, видать, боги вопрошания наши! – воскликнул тот. – А я за тобой посылал!

Бойники дружно выходили на лед из своей засады, спутники Богорада тоже собирались толпой, приветствуя их. Гудели голоса: все это были знакомые лица – Ратиславичи и кое-кто из соседей, составлявших князеву дружину во время зимних обходов.

– Что случилось? – Лютомер подошел к родичу. – Ты чего здесь лазишь, дядька?

– Как – чего? А в гощенье-то кто пойдет – Сивый Дед?

– Гощенье! – Лютомер хлопнул себя по лбу, потом опустил руку и посмотрел на Богорада. – А что, отец… совсем плох?

Богорад только махнул рукой и сел на сани.

– Слушай, что у нас деется…

Лютомер мигнул своим, и отроки, сбросив лыжи, полезли в кусты за хворостом. Развели костер, чтобы не холодно было беседовать, поставили в круг четверо саней. Богорад рассказывал, как с Вершиной во время Корочуна приключился припадок, о том, как тот жил после.

– А хвалиска-то сбежала! – добавил он в конце. – Вот перед тем, как мне в путь снаряжаться, взяла да и исчезла. И девчонку свою увезла, и челядь, и пожитки. Скотину только оставила. Толига с отроками ее увез куда-то. У нас, правда, бабы болтали, будто это… что Вершина ее того… – Он не решился сказать, что князь съел жену, но слухи шли именно об этом. – Но не мог же он за одну ночь пятерых уходить, и чтобы ни косточки не оставить!

– Не мог! – подтвердил Лютомер. – Та тварь, что в нем засела, не кости грызет, а сердце сосет.

– Что же делать? – Опираясь руками о колени, Богорад подался к нему. – Так всего и высосет?

– Нет. У сестры есть средство подсадку выгнать. – Лютомер кивнул на Лютаву. – Мы затем и едем.

– Что за сре… – начал Богорад, поглядев на Лютаву, и вдруг переменился в лице. – Постой, а ты здесь почему?

Он уставился на косу Лютавы, спускавшуюся из-под шерстяного платка на плечо. Было ясно, что княжеская дочь по-прежнему не замужем. И это после того, как ее еще осенью отослали на Десну – выходить за Бранемера! Но Богорад настолько привык видеть детей Велезоры всегда вместе, что сейчас, занятый другими заботами, не сразу сообразил: ее тут быть не должно!

– Ты что же, – нахмурив брови, родич посмотрел на Лютомера, – не довез сестру до жениха? Тебе же отец… – он невольно запнулся, поскольку теперь всегда при воспоминании о родиче-князе испытывал жуть, – ясный приказ отдал: везти ее к Бранемеру! Как ты решился родительский приказ нарушить?

– Не нарушил я родительский приказ. Привез сестру к жениху, как было велено. Только у них обычай такой…

– Такой обычай у дешнян, что всякий год молодая жена или дева княжеского рода в первозимье уходит в подземелье и там живет до Ладиного дня, – подхватила Лютава. – Разделяя самой Лады заточение, что у Велеса в плену томится. И было решено, что в этот год я пойду Ладе служить, а свадьбу до Ладиного дня отложим. И вот… – Она набрала побольше воздуху перед самым сложным, – как вошла я в подземелье, так мне тайное открылось. Узнала я, почему боги Бранемеру уже двенадцать лет детей не посылают. Узнала, что не на жене проклятие лежало, а на нем самом. Сглазила его мачеха, старого князя младшая жена. Хотела, чтобы Бранята бездетным умер, а после него все ее сыну Витиму досталось. Но я… я одолела бабку и сняла сглаз. И жена Бранемерова сразу же и понесла. Теперь я, даже если весной и выйду за него, княгиней уже не буду: Миловзора родом не хуже меня и сына родит первой. К тому же… к весне и дешняне могут проведать, что с нашим батюшкой приключилось. Кто тогда меня возьмет – испорченного отца дочь? Узнает муж об этих делах – домой отошлет с позором. Я позора себе и роду не хочу. Сперва исцелим батюшку, тогда и будем о свадьбах думать.

По лицу Богорада было видно, что в уме его роятся и толкаются многочисленные вопросы. Но он молчал: в делах волшбы и волхвования он ничего не понимал и знал, что в этом племянники куда умудреннее его. А к тому же Лютава сказала нечто, отвечавшее его собственным мыслям. Даже и выйди она за Бранемера еще осенью, это не помогло бы делу в том случае, если на Десне узнают о несчастье с Вершиной. Весьма вероятно, что муж отослал бы ее назад, осрамив весь род Ратиславичей. Богорад и сам день и ночь изводился от беспокойства ради грозящего позора.

– Так что, девка, поедешь домой? – спросил он, помолчав.

– Мы поедем, – уточнил Лютомер.

– Ты со мной в гощенье пойдешь, – возразил Богорад. – Ты – отцу старший сын и наследник, тебе и дело его исправлять.

С этим Лютомер не собирался спорить. Подхватив поводья из слабеющих отцовых рук, он оставлял за собой его место, если Вершине не удастся вернуть разум и здоровье. Отказаться – означало уступить все права кому-нибудь из братьев. Чего доброго, Хвалису!

– Значит, мы пойдем с тобой в гощенье и приедем в Ратиславль вместе, – решил Лютомер.

– А отец… – начал Богорад, снова хмурясь.

Он и сам не знал, как быть: послать девку одну или с двумя-тремя отроками за две реки не поворачивался язык. Но если она повезет свое загадочное средство по пути гощенья, это означает, что в Ратиславле оно будет месяца через два!

– Это не так страшно, – утешил его Лютомер. – Галица мертва. Управлять подсадкой она больше не может, а без хозяйки дух пребывает будто в спячке. Говорят, можно два-три года так жить. Мы успеем вернуться… и все поправить.

Но чело Богорада не разгладилось, в глазах застыло угрюмое сомнение. Он чувствовал себя будто в избе, где проваливается крыша и оседают две-три стены: не знаешь, куда кидаться, что держать, чтобы не дать всему зданию рода Ратиславичей рухнуть на головы детям. Князь – испорчен и безумен, старший сын – бойник и оборотень, второй сын – преступник и беглец… Даже младшая князева жена, по чьей глупости все это заварилось, сбежала, и неизвестно, где она сейчас и что затевает. Слава чурам, если Галица мертва, но ведь с той дуры Замили станется другую замороку найти! Мало ли их Невея наплодила!

– Ну, смотри, – наконец выдохнул Богорад. – Ты – отцу наследник, тебе и решать.

А когда он встал и пошел к своим саням, Лютава вдруг испустила глухой протяжный стон.

– Что? – Лютомер обернулся. – Ногу отсидела?

– Нет!

А Лютава сообразила: стая разворачивает лыжи вслед за Богорадовой дружиной! Они снова едут на полудень, вверх по Рессе, на приток Перекшу, что служит гощенью дорогой на восток. Все ее мечты о ночевке возле теплой печки, о пирогах и блинах со сметаной, о болтовне с Милемой и другими сродницами пошли прахом!

А ведь Чадославль был уже так близок – мало не видать…

* * *

За двадцать лет жизни в Ратиславле Замиля ни разу из него не выезжала – было некуда и незачем. Поездка до ближайшего займища уже казалась ей событием, а теперь, пустившись в путь через бескрайние леса, она чувствовала себя оторванной от всего прежнего – не так чтобы любимого, но привычного. Заснеженные чащи, которые ползли навстречу саням, уходили назад, но совершенно не менялись, неожиданно напомнили ей море. Хвалисское море… Нет, Бахр-аль-хазар – Хазарское море, как оно называлось в ее родном Хорезме. Она пересекла его, следуя в свите купца по имени Кабиль ибн Ульфат. И сейчас, двадцать лет спустя, его чернобородое лицо и хрящеватый нос ясно стояли у нее перед глазами. Она помнила даже голос – так ясно врезаются в память впечатления юности, когда жизнь впервые распахивается перед тобой во всю ширь. Но те воспоминания казались очень далекими – будто все это было не с ней, а с какой-то совсем другой девушкой. И даже странно, что ту другую девушку тоже звали Замиля. Видит Аллах, она не желала такой беспокойной жизни. Разве ее вина, что купец Кабиль так влюбился в юную рабыню, что повез ее с собой туда, куда женщин никогда не берут? Уж конечно, жену свою, Раджап-бану, он не стал бы таскать по свету, не заставил бы переживать бесчисленные трудности, опасности и невзгоды!

Впрочем, Аллах не был к нему благосклонен. Любопытство к неведомым землям и торговым путям завело его на гибель. Прознав от вятичей, что у хвалисов с собой немало серебра, молодой угрянский князь Вершина собрал войско и напал на купцов у самых своих рубежей. Нападение случилось на берегу большой реки – Оки, как Замиля потом узнала. Но Кабиль говорил, что это Нахр ас-сакалиба – Река Славян, которая впадает в Хазарское море. Было известно, что этим путем купцы-русы приходят из славянских стран к Румскому морю, а оттуда пробираются к Хазарскому и едут на верблюдах до самого Багдада, но никто на Востоке не мог сказать, что сам побывал у начала этого пути. Одни говорили, что Река Славян течет в Хазарское море из Румского, другие – что выходит из глубины славянских земель и двумя рукавами впадает в два моря.

Кабиль хотел стать первым, кто доберется до самых истоков и выяснит наконец всю правду о Реке Славян. Мечтал, как прояснит это дело, возможно, даже напишет книгу и тем навек прославит свое имя. Со своими людьми – купцами и охраной – он с позволения хазарского кагана вошел в Реку Славян из Хазарского моря и миновал город Хамлидж, лежавший неподалеку от ее устья. Там он встретил купцов ар-рус, которые указали дорогу дальше, но предупредили: там совсем дикие места, где жители недружелюбны к чужакам.

И оказались правы. Чем дальше от моря забирался Кабиль, тем труднее ему было договориться, несмотря на усилия рабов-толмачей. И вот однажды на рассвете, когда отряд собирался в путь, из кустов вдруг полетели стрелы. Замиля успела спрятаться среди поклажи, накрывшись мешком. Ее нашли, только когда все уже было кончено и победители стали делить добычу. Люди Кабиля были перебиты, частью захвачены в плен и проданы проезжим русинам, у которых уже имелись заключенные договора с местными князьями о безопасном проезде. Впоследствии, начав понимать язык сакалиба, Замиля узнала: к мысли об этом набеге Вершину подтолкнули подлецы ар-рус. Им не нужны были соперники на этих торговых путях.

Сам Кабиль погиб. С немногими людьми он пытался уйти на лодье, где лежал один из сундуков с серебром, но получил стрелу в грудь. Из последних сил он раскрыл сундук и опрокинул через борт в реку, а затем и сам бросился туда с саблей в руке. Так и лежат на дне Оки сотни серебряных дирхемов, золоченая сабля и кости отважного, но неудачливого искателя новых путей… И не насмешка ли судьбы – что она, рабыня-наложница, взятая хозяином ради отдыха среди тягот пути, единственная теперь знала то, за что немало мудрецов Хорезма заплатили бы золотыми динарами: что большая река, впадающая в Бахр-аль-хазар, у местных жителей называется сперва Итиль, потом Юл, что в нее впадает Ока, населенная славянами и схожей с ними голядью, а в Оку – Угра, ведущая от вятичей к кривичам и дальше каким-то образом выводящая к землям русов…

Угрянский князь Вершина этих сведений не ценил, зато был охоч до серебра и шелков. Добыча ему досталась немалая – правда, половину он отдал вятичским князьям, своим сватам, за разбой на их земле, – и красавица рабыня Замиля. Двадцать лет она прожила в избе среди этих вечных снегов, родила пятерых детей, двоих похоронила… Привыкла жить среди язычников и делить с ними пищу – не хватило духу отказаться от еды и умереть ради Аллаха. И дети ее выросли язычниками… Но как она могла помешать этому, если их, едва научившихся ходить, брали за руки и уводили в общий круг – плясать перед идолами? Детьми Замили распоряжалась старшая жена – княгиня, и младшая жена подчинялась ей, как дома – Раджап-бану. Доля младшей жены во всех землях одинакова.

Замиля всегда знала, что рано или поздно эти края и эти люди погубят ее. Недаром же ее первые шаги по земле угрян она сделала между пятен крови и мертвых тел. Вершина был добр к ней, но не сумел защитить ее сына от детей Велезоры. А теперь и сам превратился в опасное чудовище, какого-то шайтана! И вот ей, уже совсем не молодой, приходится пускаться в путь через море, не ведая, что на том берегу…

Вперед продвигались не быстро. Зная, что за бабу ему придется везти через три реки, Толига набрал с собой овчин, припасов, так что загрузили целые сани – кроме тех двух, что ушли под пожитки самой Замили. Она увезла из дому все, что смогла, будто не собираясь возвращаться. Толига был хмур и со спутницей почти не разговаривал. Ему пришлось выдержать целый бой с собственной «старухой»: Мирогостевна решительно возражала против того, чтобы муж ввязывался в это дело. Едва отпустила сыновей – только потому, что и сама считала добрым делом избавить Ратиславль от хвалиски.

Ехали по хорошо знакомым местам – вверх по Угре. Толигу, княжьего родича, здесь знали и охотно пускали ночевать. На Замилю смотрели с изумлением: в этих краях не видели таких темноглазых, черноволосых женщин, – потом начинали шептаться. Никому не открывая правды, Толига рассказывал, что младшая княжья жена по повелению самого Вершины едет проведать своего сына. На верхней Угре уже прослышали о событиях минувшего лета, хотя и толковали их вкривь и вкось.

Через три дня вышли в извилистую Жижалу – приток Угры, что вливался в нее с полуночи, как раз там, где сама Угра резко поворачивала на полудень. С запада в нее здесь же впадала Вороновка, и три реки образовывали нечто вроде неровного креста, перекрестка путей на все четыре стороны света.

Теперь до цели оставалось совсем близко, и еще до вечера путники увидели городец Верховражье. Речной мыс отделялся с одной стороны глубоким оврагом, откуда и пошло название – от «верх оврага», а с другой стороны был выкопан ров. Здесь сидел род Радутичей – старинный, знатный и неуступчивый. Когда-то их предки отвоевали эти земли у голяди и не желали признавать над собой власти ни смолянских, ни угрянских князей. Князь Братомер, а потом его сын Вершина немало бились с Радутичами и в конце концов договорились о дружбе, отдав сестру Толиги, Румяну, в жены старшему Дорогуниному сыну, Окладе. Толига был родичем Вершины по Темяне, то есть к княжескому роду не принадлежал, но Оклада сам выбрал Румяну – самую красивую из ратиславльских невест того лета.

Оклада сейчас и был старейшиной Верховражья и называл себя боярином. Дань с Жижалы он собирал сам и две трети отсылал в Ратиславль, но в остальном был здесь полным хозяином: сам судил, сам приносил жертвы за жижальцев у знаменитого Копье-камня, сам созывал вече. Все это немало заботило Вершину, но пришлось кстати, когда понадобилось избавиться от Хвалиса: на Жижалу угрянское гощенье не ходило, и можно было верить, что здесь оплошавшего отпрыска никто не найдет. А Оклада только рад будет приютить того, кого не любят в Ратиславле.

Перед прибытием Замиля велела остановиться и переоделась: вместо дорожной надела самую дорогую свою шубу – на булгарских соболях, крытую синим шелком, – а поверх убруса намотала другой, золотистого шелка. Надела золоченые греческие обручья с самоцветными камнями, перстень, в котором мерцал лиловый камень джамаст с хорезмийской надписью «Ил-ла-лах», который какой-то русин отдал Вершине в уплату за проезд через его земли от Волги к Десне. Все это Вершина надарил ей за двадцать лет. Она не собиралась являться к Окладе беглянкой и просительницей: пусть гордится, что его навестила любимая жена угрянского князя!

У Толиги всю дорогу было сердце не на месте. Полгода назад он отвез сюда своего воспитанника, но с тех пор не имел от него вестей и не знал, как тот здесь прижился.

Однако все оказалось даже лучше, чем Толига ожидал. Судя по веселому виду Хвалиса, у Оклады он пришелся ко двору. Здесь легко было рассказывать, что он был вынужден бежать из дома, чтобы его не погубили оборотни – дети Велезоры, и Оклада охотно поддержал того, в ком видел соперника будущих угрянских князей. За столом Хвалис сидел среди хозяйских сыновей и был одет в такую же, как у них, сорочку, шитую руками боярыни Румяны.

Матери Хвалис очень обрадовался, и она разрыдалась, припав к нему. Потом, проведенная в дом, стала раздавать подарки: посуду хозяйке, полотно дочерям, пояса и рукавицы сыновьям. Хозяину – шелковую шапку на соболе. Семейство было довольно многочисленное: сыновья Живогость, Переслав, Радутец, Румянок, дочери Игрелька и Добруша. Старшая, Толигнева, названная в честь брата матери, уже была замужем. У Оклады имелся младший брат, что изначально тоже звался Радутец, но теперь больше был известен под прозванием Кривец – правый его глаз был стянут старым шрамом. У Замили и для него нашелся тканый пояс и резной гребень. Оклада, довольно хмурый рыжеватый мужик, и правда был горд принять такую гостью, даже расщедрился на пару щербатых улыбок.

– Где вам хлеб, там и нам хлеб! – приговаривал он. – Дайте боги, чтоб вам лиха не было, коли вы наши родичи и сватья!

В городце жил только сам Оклада с ближними родичами, зато на берегу раскинулось довольно обширное селище. По вечерам люди набивались в обчину, где справляли пиры и обсуждали дела, и Толига рассказывал о событиях минувшего года на Угре. Главных было два: отправка Лютавы в дешнянскую землю, замуж за князя Бранемера, и болезнь Вершины. Толига представил все наилучшим образом: Лютомера отец отослал вместе с сестрой и не велел возвращаться, пока сам не покличет – что было чистой правдой, – а значит, его наследником, буде чуры призовут, становится Хвалис. О том, что вину за болезнь князя молва возлагает на Замилю, он, конечно, не упомянул. Зато дал понять, что ради будущего вокняжения Замиля и приехала за любимым сыном.

На самом деле Толига с трудом скрывал беспокойство. Замиля приехала ведь вовсе не затем, чтобы забрать сына, а чтобы с ним остаться.

Самому Хвалису они тайком рассказали всю правду.

– Твоего отца схватил шайтан… ну, тот злобный дух, которого наслала эта змеюка Галица, – шептала ему тайком Замиля. – Сначала все шло хорошо: он отправил Лютаву на Десну, а ее брата отослал с ней и не велел возвращаться. Потом он призвал бы тебя и объявил своим наследником. Так и было бы, но… Я не знаю, что случилось с Галицей, но тот шайтан вдруг взбрыкнул и перестал ей подчиняться. Теперь князь сидит как помешанный и только просит есть! Я каждый день и каждую ночь боялась, что он съест меня или нашу дочь! И я знаю: все эти люди нарочно оставили с ним меня и Амиру, чтобы он, если шайтан захочет кровавой жертвы, бросился на нас! Нам пришлось спасать свою жизнь! И теперь ты должен защитить твою мать – я сделала все, что могла, чтобы защитить тебя. Но теперь ты уже не ребенок, ты мужчина, и теперь я полагаюсь на тебя!

– Я придумаю что-нибудь, не бойся, матушка! – Хвалис обнимал ее, но в лице его и в таких же, как у Замили, темных глазах застыла тревога.

За минувшие полгода он почти забыл прошлые неприятности. Иногда он вспоминал о будущем, но отмахивался от этих мыслей, надеясь, что отец и мать как-нибудь все уладят. И вот эти надежды рухнули. Отец – помешан, мать сама приехала искать защиты у него, сына. Прятаться больше не за кого, пора из отрока делаться мужем…

– Нужно успеть что-то наладить, пока Лютомер не прознал и не вернулся, – говорил ему Толига. – Если он узнает и приедет – Богоня его князем объявит. Тогда пропала твоя голова: всю жизнь здесь сиди.

– Меня здесь любят…

– Любят, пока надеются, что от тебя им толк будет. А коли ты навсегда в бегах останешься, что им толку? Оклада-то станет ли тебя всю жизнь кормить? Родства-то у него с тобой – вашему тыну троюродный плетень. Я вот думаю, мать, – Толига обернулся к Замиле, – не попытаться ли нам женить его тут? У Оклады вон две дочери-девки. Будет ему зять – тогда уж не отступится, что бы там ни оказалось потом.

– Ну, хорошо, поговори с Окладой, – не слишком охотно согласилась Замиля. – Лишь бы у него хватило ума понять, какая для него это честь! Да! – добавила она, видя, как хмурится Толига. – Потому что мой сын – княжеского рода, а эти Радутичи только и знают, что чваниться своим расколотым камнем!

Повесть о расколотом камне Замиле поведали на первом же пиру, который Оклада устроил в обчине в честь ее приезда. Когда-то, говорили старики, на месте Верховражья стояло святилище голядское, и лежал в нем Гром-камень, Перкунасу посвященный, и служила в нем дочь вождя. Звали ее Жежела. Но однажды повстречался ей молодец, удалой Радута, и полюбила она его. Стала ходить с ним гулять в лесочки, свивать веночки. Однажды загулялась на всю ночку летнюю, а тем временем погас священный огонь перед Гром-камнем. Разгневался Перкунас, ударил огненным копьем и разбил камень напополам: половина в реку рухнула, а половина под гору упала. С тех пор покинуло голядь счастье. Приспела осень, посватался Радута к Жежеле, но отказал ему голядин: лучше, мол, я дочь мою в реку брошу, чем за кривсом замужем увижу. Собрал тогда дружину Радута и пошел на голядь войной. Разбил войско голядское, и затворился вождь в городце. Видит – подступает войско, а деться ему уже некуда. Бросил тогда он дочь свою непокорную в волны речные, а сам вышел биться с Радутой и погиб со всем своим родом. А Радутин род с тех пор всем владеет. Остаток же Гром-камня и посейчас под горой лежит и весьма людьми почитаем. Только теперь зовется он Копье-камень, потому что видно на нем след от копья Перунова, а реку так и зовут с тех пор Жижалой…[1]

Однако Хвалис и впрямь мог надеяться на лучшее везенье в сватовстве, чем удалой Радута. Вместе с другими парнями Хвалис ходил на девичьи павечерницы, и его охотно там принимали, а значит, считали вполне пригодным женихом. В чем-то Замиля была права: тот, кто у себя дома звался отродьем иноземной рабыни, здесь оказался княжеским сыном, да еще и вторым по старшинству. А поскольку самый старший, Лютомер, до сих пор оставался в бойниках, то есть как бы и не в людях вовсе, то Хвалис до его возвращения оказывался старшим. Да и вернется ли оборотень хоть когда – один Велес знает!

Не удивительно, что боярыня Румяна улыбалась, глядя, как Хвалис болтает с ее младшими дочерьми. Игрельке было четырнадцать лет, а Добруше – тринадцать; обе уже год-два как впрыгнули в поневу, то есть достигли возраста, когда можно справить обручение, а при надобности – и свадьбу. Младшая, Добруша, лицом пошла в отца и унаследовала его широкий нос и жесткие рыжие волосы. Зато средняя, Игрелька, уродилась в красавицу мать, и на голове ее задорно вились легкие русые кудряшки с небольшим рыжеватым отливом. Чесать их было наказанье – уж сколько гребней переломали, – особенно при том, что девушка была резва и непоседлива. На павечерницах она всегда первая бросала пряжу и выходила плясать, при этом меча на Хвалиса завлекательные взгляды своих ореховых глаз. Другая мать не обрадовалась бы невестке, которая плясать идет охотнее, чем работать. Но Замилю, которая и сама прясть была не охотница, это не смущало. Если девчонка станет княгиней, то сможет хоть вовек веретена в руки не брать!

* * *

Вероятно, мать Игрельки думала примерно так же. Уже через несколько дней после приезда Замиля догадалась, что боярыня Румяна не прочь с ней поговорить.

– Какая у вас красивая дочь! – как-то начала хвалиска, когда они с боярыней сидели на павечернице на передней скамье, наблюдая за играми молодежи. – Моя Амируша – послушна и прилежна, но красоты ей боги не послали. А как отрадно для родительского сердца видеть, что дочь так радует глаз!

В середине просторной беседы играли «в зорю»: парни и девки стояли в круг, держа руки за спиной, а «заря» ходила снаружи с платком в руке. Все дружно пели:

Заря-зареница, Красная девица По небу ходила, Платок обронила…

Сейчас «зарей» была Игрелька: как старшая девушка на выданье старшей семьи Верховражья, она начинала все игры и заводила хороводы. Амиру тоже позвали, и она стояла с привычно смущенным видом, будто стесняясь своей черной жесткой косы и темных, будто ягода черника, глаз.

– Коли девка послушна и прилежна, то и женихи найдутся, – добродушно улыбнулась Румяна. – Что, за вашей Мирушей приданое-то ведь хорошее?

– А как же иначе! Я дам за ней шубу на куницах, два полсорочка бобра, сорочок лисы, три греческих платья из шелка, разные узорочья. А про полотно и рушники даже говорить нечего.

– Ну, а коли девка прилежна, приданое доброе, так и жених у нас найдется под стать. Как тебе мой сынок Переславко? Как раз в пору вошел, думали зимой женить. Присмотрели было и невесту, но раз такое дело… можем и в вашу сторону посмотреть.

Платок обронила, В луже загрязнила, На жердочку положила – За водой пошла! –

пели в кругу.

Сунув платок в руку одному парню, визжащая «заря» наперегонки с ним бросилась вокруг строя: кто первым добежит до освободившегося места.

А Замиля слегка опешила. С самого рождения Хвалис был ее любимцем, отрадой и надеждой; на Амиру она обращала мало внимания, тем более что той не повезло с наружностью. О пристройстве дочери она даже не думала и в первый миг была разочарована: вовсе не затем она завела этот разговор! – но тут же, к счастью, сообразила, какие выгоды это сулит. Не зря она все лето и осень слушала в Ратиславле толки о похищении Доброславом гостиловским двух Вершининых дочерей, о сватовстве и о том, что два равных рода обмениваются невестами ради чести и дружбы. Дать свою девку, не взяв взамен другую, может только тот, кто признает себя младшим. А это не про нее!

– Ах, я бы принесла в жертву Макоши и Рожаницам лучшую белую овцу, если бы судьба моей дочери устроилась так счастливо! – Замиля прижала руки к груди, заговорила своим низким своеобычным голосом, который так пленял Вершину целых двадцать лет. – Такой у вас хороший род… такой старинный, знатный, годный оберегать свою честь и добро! Ничего лучше и не могло бы ей выпасть на долю! Знать, боги приметили ее доброту и решили вознаградить, хоть и не уделили ей красоты лица! Но ты знай: женщины моей семьи весьма плодовиты. – Она доверительно наклонилась ближе к Румяне. – У моей матери было двенадцать детей.

На самом деле Замиля даже не помнила своей матери и ничего о ней не знала. Двенадцать детей было у матери Раджап-бану, которая любила о них порассказать женской половине Кабилева дома. И если бы Румяна стала расспрашивать, Замиля смогла бы все это пересказать: за время пути давно забытая юность вернулась на память, будто все это было лишь вчера.

– Я родила всего пятерых, и лишь трое из них сумели вырасти, но ты же понимаешь почему… – Замиля расширила свои большие красивые глаза, намекая на нечто загадочное. – Ведь старшей женой моего мужа была знатная умелая колдунья!

– Велезора-то? – с любопытством спросила Румяна.

– Она самая! Она сумела родить только двоих, а сына и вовсе единственного, и уж конечно, она не хотела, чтобы они нашли себе много соперников в моих детях. Ведь она знала, как князь любил меня… с самого первого дня, когда увидел, и всегда будет любить! С этим она ничего не могла поделать, несмотря на всю ее мудрость и хитрость. Я точно знаю: от ее ворожбы умерли маленькими два других моих сына, и счастье, что мне удалось вырастить хотя бы троих! Амируша будет тебе доброй и покорной невесткой и принесет много внуков. Если нам удастся договориться… Ты же понимаешь… и твой муж, я верю, понимает… будущий князь не может дать кому-то в жены свою родную сестру, не получив невесты взамен.

И Замиля снова метнула взгляд на Игрельку: раскрасневшаяся после «зари», с разлохмаченными кудрями, та сидела на лавке и обмахивалась платком.

– Об этом шла речь, когда мой сын летом ездил на Оку и виделся с князьями вятичей, – продолжала Замиля. – Там уже все было уговорено: Хвалису предлагали в жены племянницу Святомера, дочь их старшей жрицы Чернавы, а взамен ее сын должен был взять за себя Молинку, вторую дочь Вершины. Но все погубили оборотни, дети Велезоры! Из зависти, что им никто не дает ни женихов, ни невест, они разрушили все уговоры и обманом, ворожбой увезли Молинку с Оки!

– Это как же?

– Трудно даже вообразить такое коварство! – Замиля заломила руки. – Оборотень наложил чары на обеих девушек, так что они поменялись обликами: Молинка стала выглядеть как Гордяна, а та – как Молинка! Поэтому никто не помешал увезти Молинку – все думали, что угряне увозят Гордяну! Даже мой сын ничего не заподозрил – мы ведь не знаемся с их шайтановым колдовством.

– Каким колдовством?

– Очень дурным! А когда правда открылась, уже было поздно. Но оборотни были наказаны богами за свой обман: тем же летом Молинку унес Летучий Змей! Она слишком тосковала по своему жениху и тем приманила змея. Так все и расстроилось: ведь у Вершины больше не было невесты для вятичей. Впрочем, еще не все пропало. Мы еще сможем породниться с ними будущим летом. Я знаю, если оборотень не помешает, они будут рады предложить невесту моему сыну. Если еще не будет женат…

И она многозначительно посмотрела на Румяну.

– Это мы понимаем… чай, обычаи нам ведомы… – протянула та, очарованная этой смесью правды и вымысла, так похожей на сказание. – Не знаю, как отец рассудит… Это ему решать.

– Князь позволил мне самой устраивать судьбу моих детей, – немного надменно заверила Замиля. – Он понимает: я хочу самого лучшего для них и никогда не уроню чести их рода!

А Игрелька, едва отдышавшись, уже вновь вскочила и затеяла игру в колечко. Схватив Хвалиса за руку, первым потащила его в ряд.

Покачу я колечко кругом города, Покачу, покачу! А за тем колечком я сама пойду! Я пойду! Я сама пойду, мила друга найду! Мила друга – себе суженого!

Игрелька была очень близка к тому, чтобы доиграться до звания угрянской княгини, но по ее беззаботному виду никто бы не заподозрил, что мысли об этом хотя бы одним глазом заглядывали в эту кудрявую голову.

И вот, не успел еще закончиться просинец, а дева Перуница – взяться за копье, чтобы дать первый бой еще крепкой старухе зиме, как в обчине Радутичей было объявлено обручение. При всех родичах и старейшинах селища боярин Оклада поднял рог и объявил, что отдает свою дочь Игрельку за Хвалислава, Вершиславова сына, а за сына своего Переслава берет Амиру, Вершиславову дочь. Ту и другую пару поставили перед родовым чуром, обе матери связали руки женихов с руками невест свадебными рушниками и осыпали зерном из ковша. От имени отца Вершиславичей согласие дал Толигнев – шурин самого Оклады, всем известный здесь как родич угрянского князя.

До весны оставалось еще два месяца, но со свадьбами затягивать не стоило. Приданое Игрельки было готово, Амиры – частью лежало в укладках, часть Замиля обещала привезти потом. Оклада разослал отроков по всем родам, живущим на Жижале, приглашая на свадьбу: он желал иметь как можно больше свидетелей своего торжества. Ведь Толига и Хвалис пообещали ему, что когда сын Замили сделается князем угрян, он вовсе не станет брать дани с Жижалы и признает право Оклады называться малым жижальским князем. Тот понимал, что, возможно, за права своего будущего зятя еще придется побороться, но дело явно того стоило.

Сам Хвалис, воодушевленный таким успехом, тоже пустился в дорогу. С горячего одобрения Оклады он отбыл на верхнюю Угру, намереваясь объехать ее ближнее течение и притоки, чтобы пригласить на свадьбу и тамошних старейшин. За этим стояло куда больше, чем желание собрать побольше гостей для веселья. Всякий прибывший на эту свадьбу и выпивший Окладиного пива уж верно поддержит его и зятя в борьбе с оборотнем – сыном Велезоры.

В мечтах Оклада уже видел себя властелином всей верхней Угры, ничем не хуже Ратиславичей. Чтобы все это выглядело внушительнее, он собрал для Хвалиса целую дружину из парней Верховражья во главе с собственными тремя сыновьями. Дома остался только Переслав – жених Амиры. Тот ходил задумчивый, не зная, то ли гордиться скорой женитьбой на княжьей дочери, то ли печалиться, что невеста так нехороша собой. Но спорить с родительской волей по-всякому не приходилось.

А сама Мируша, все не веря, что судьба ее, тихой дурнушки, вдруг устроилась так замечательно, не покладая рук ткала пояса для свадебных подарков всем тем, кого брат сумеет пригласить. И даже не поднимала глаз, когда Добруша, радуясь, что осталась главной невестой в доме, тащила девок играть.

Игрельке же, как обрученной, ходить на посиделки и плясать было больше нельзя. Видя, как она мается дома взаперти, боярыня Румяна придумала сводить ее и Амиру в Макошино святилище неподалеку, где жила тетка Оклады, Крутица. Обе матери надавали девушкам полотна, пряжи, зерна, меда, пирогов – ими принимает жертвы главная хранительница колодца судеб и мать урожая.

Румяна и Амира вернулись в Верховражье на следующий же день и вновь принялись за работу. Игрельки с ними не было: в Макошином они повстречали людей из Занозина селища, выше по Жижале. Те приходились Окладе и Крутице родней, и у них тоже намечалось разом три свадьбы. Любящая тетка позвала Игрельку с собой, и та уехала поплясать на чужой свадьбе, чтобы не так скучно было дожидаться своей.

– Отпустила я ее, отец, – покаянно засмеялась Румяна. – Хоть и не по обычаю, но пусть уж порезвится напоследок…

– Ох, доиграется… – Оклада покачал головой, но скорее насмешливо, чем сердито.

Дочь поступила неразумно: между сговором и свадьбой девушку уж слишком легко сглазить, поэтому во многих местах невесту не выпускают из дому. Но родители опять пожалели балованное дитя – Игрелька всегда была их любимицей.

Глава 2

Сидя в санях, Лютава смотрела по сторонам, поэтому первой заметила то, чего еще не увидели остальные.

– Смотрите! – вдруг закричала она. – Там мужик на дереве сидит!

Бойники и люди Богорадовой дружины принялись вертеть головами. Кто-то схватился за оружие, Лютомер, шедший рядом с санями, тут же пригнул голову сестры и прикрыл собой: «мужик на дереве» вполне мог означать засаду.

Но все было тихо, в дружину не летели чужие стрелы, из-за деревьев не сыпались люди с топорами.

– Правда, вон он! – Чащоба тоже показал куда-то в заросли на берегу и крикнул: – Мужик, ты чего там?

– Где?

– Да вон, иву видишь толстую?

– Ого!

– Он спит, что ли?

– Эй! Мужик! Просыпайся!

Не каждый день увидишь, как человек спит среди бела дня, сидя на толстой ветке ивы на высоте в три человеческих роста над землей. Обоз остановился, бойники подошли на лыжах вплотную к дереву. Лютомер пригляделся к мужику, потом вдруг свистнул и резко махнул рукой: стойте, мол.

Несмотря на шум и крики внизу, тот даже не шелохнулся, не поднял головы в овчинной шапке, прислоненной к стволу. Лица его было не видно. На спине, на плечах, на голове, на руках, обнимающих ствол, лежал снег.

Лютомер осторожно приблизился. Под стволом валялись кое-как брошенные лыжи, полузарытые в снег. На них виднелись следы звериных зубов…

Сбросив рукавицу, Лютомер осторожно разгреб верхний слой снега – от ночного снегопада. Пошарил, ощупал кончиками пальцев невидимые издалека следы. Вынул из снега что-то очень маленькое, поднес к лицу.

– Так чего он – мертвый, да? – окликнул Дедила.

Эта печальная истина была ясна уже всем.

– Снимать будем? – К Лютомеру подошел поближе стрый Богоня и тоже посмотрел на мервеца, придерживая шапку.

– Нет, – Лютомер покачал головой, держа перед собой волчий волос. – Сперва у Рознежичей спросим, не пропадал ли кто.

Селище Рознежичи было следующим, где гощенье предполагало ночевать.

– Волки загнали? – Богорад посмотрел на волос, потом на лыжи со следами зубов.

Лютомер молча кивнул. Он уже приметил веревку, которой несчастный мужик, загнанный хищниками на дерево, привязал себя к стволу, чтобы не упасть, если заснет. И он не упал. Но сойти наземь так и не смог, а замерз насмерть во сне.

Волчий волос Лютомер убрал в рукавицу и вернулся на лед. Обоз тронулся дальше.

Месяц лютень шел к середине. Княжеское гощенье двигалось вниз по Угре и приблизилось к устью впадавшей в нее реки Гордоты – неширокой, мирно текущей в крутых, но низких берегах. Лютава проходила этот путь в первый раз, но Лютомер бывал здесь уже неоднократно и был знаком с жителями верхней Угры и ее притоков. После встречи на Рессе уже две дружины вместе пробирались по лесу от верховий Перекши к истокам самой Угры, чтобы дальше ехать вниз по течению до Ратиславля. Гощенье это выросло из старинных объездов отца, проверявшего по зимам, как живется отделившимся детям и внукам: разбирал споры, улаживал ссоры, помогал делом, где нуждались. Приносил жертвы по праву старшего в роду, стоящего наиболее близко к предкам. По мере того как роды разрастались в племена, потомку родоначальника приходилось совершать все более и более далекие объезды. Князь старшего племени – как тот, что сидел на верхнем Днепре в краю кривичей-смолян, – уже и не мог сам обойти за зиму земли всех малых племен, и ему его долю доставляли малые князья. В каждом селении князь собирал дань: десятую часть урожая, вытканного полотна, добытых мехов. Все это хранилось у него, частью шло на жертвы, частью на пропитание войска, если будет нужда собирать ополчение и идти в поход, частью – на помощь тем родам и волостям, где случился неурожай или еще какое бедствие.

Зимолом встречали у Звеничей – в селище близ Звон-горы, куда собирались на велики-дни жители округи. На Звон-горе выстроили целую крепость из снега, и в ней засела «старая Марена» – здешняя большуха в рогатой кичке и с дубиной в руках. Лютава вышла против нее с жердью, изображавшей копье, и в накидке из медвежьей шкуры – как молодая Лада, впервые пробующая прогнать старуху. Но старухе еще не настало время уходить: под вопли зрителей на валу святилища Лютава лишь сорвала с нее кичку и убежала с добычей, подгоняемая дубиной и бранью старухи.

Гощенье тронулось дальше. В каждом селище – одиночном или старшем в своем гнезде, – обоз останавливался, люди располагались в обчине отдыхать и греться, старшие собирались в беседы – обсуждать дела. Считали и грузили дань. О князе Ратиславичи говорили, что Вершина приболел – на случай если слухи все же пойдут, – и поэтому его заменяет Лютомер.

Близ селищ нередко встречались волчьи следы. В это время, когда лес уже завален глубоким снегом, стаи держатся возле жилья, хватают собак, угрожают лошадям путников, иной раз забираются и в хлевы. Шла пора волчьих свадеб – уже сложившиеся пары вожаков уединяются, готовясь произвести новое поколение, а подросшая молодежь образует собственные пары, основу будущих стай.

Почти каждую ночь, когда дружина располагалась на отдых, Лютомер исчезал. Об этом не знал никто, кроме Лютавы. А она тайком выходила из беседы, где ночевали, и прислушивалась. Из темноты со стороны чащи доносился волчий вой – протяжный, пронзительный, проникающий в сердце, будто холод клинка. Вой матерого волка – низкий, грозный. Волчицы – чуть выше. Тонкие голоса молодых. Один начинал, потом присоединялся другой, третий… И вот уже семь-восемь волков – вся местная стая – соединяли свои голоса, словно стебли холодных цветков в зимнем венце Марены. Будто нити узорного пояса, который ткет она в дальней ночи, чтобы опоясать и подчинить своей власти земной мир. Вой накатывал волнами – одна за одной, и казалось, это стучится в двери людского мира сама Навь.

И всякий раз Лютава с замиранием сердца различала вплетающийся в пение с Той Стороны голос Князя Волков – так хорошо ей знакомый, особенный, полный силы. Она и беспокоилась о нем, и тосковала, понимая: как ни близки они с братом, в его жизни всегда будут тайны, недоступные ей, и тропы, куда ей не дано за ним последовать.

А минувшей ночью она слышала голос только одного волка – чужого и одинокого. Он выл, созывая стаю на охоту, но никто не отвечал ему – ни подруга-волчица, ни молодняк-переярки. Падал снег, на пасмурном небе не было видно луны, а волк все выл и выл. Среди ночной тишины голос его был словно клинок меча на черном полотне. Была в нем тоска, и горе, и угроза. Лютава не могла заснуть; казалось, волк предупреждает о неведомой беде. Три раза она выходила наружу, не в силах дождаться Лютомера. Но, вернувшись, он ничего ей не сказал, а только покачал головой и повалился спать.

Обоз тронулся, Лютомер занял обычное свое место рядом с санями, где ехала Лютава. Порой она, замерзнув, надевала лыжи и тоже шла, чтобы согреться, а потом, утомившись, снова залезала под большую медведину.

– Это не здесь он выл? – окликнула она брата.

– Выл не здесь. Но он здесь был. И сидел долго. День и часть ночи. Ушел, только когда мужик замерз.

– Он – одиночка и не может себе пропитания добыть?

– Он – одиночка. Но я вчера нашел косулю… И возле нее те же самые следы. Он ее загрыз, но ни куска не съел. Загрыз и ушел. Дня два назад.

– Что же все это значит? – Лютава забеспокоилась.

– Придем в Рознежичи – может, там что-то знают… – уклончиво ответил Лютомер.

А когда они под вечер пришли в Рознежичи – первое на Гордоте селище среди дубрав, – там стоял крик и плач. Горестные людские голоса, причитания женщин и рев детей были слышны еще на реке. Сперва, различив первые выкрики, Лютава подумала, что в селище уже знают о гибели замерзшего на дереве мужика. Но крик нарастал, уже было слышно, что плачет сразу множество голосов, и она похолодела: а что, если тут есть и другие жертвы? Но чтобы так плакали, волки должны задрать полсела!

– Напали на них, что ли? – изумился Богорад. – А ну, сынки, поднажми!

Встревоженные походники ускорили шаг. Оставив пока обоз на льду, поспешили вверх по тропе, где вытянулось вдоль оврага селище – десяток изб с огородами на задах.

Толпа народу собралась перед длинным хлевом, обнесенным частоколом. Мужики, бабы, дети – здесь, похоже, были все. Кто-то заметил чужих; все обернулись, сперва испуганно подались назад, к воротам в частоколе, потом двое-трое поспешили навстречу.

– Боярин! Княже! Княжич Лютомер! – закричали там. – Боги вас послали! Будь жив вовек, боярин!

– Что у вас творится? – спросил Богорад. – Лукома! Что вы причитаете, или помер кто?

– А вот иди посмотри! – Лукома, здешний старейшина, взмахнул рукой в сторону ворот.

Люди расступились, Богорад и Лютомер прошли первыми. За ними спешили Лютава и старшие бойники.

Войдя в ворота, все дружно охнули. Двор хлева был устлан мертвым скотом: коровами, овцами, свиньями. Животные лежали кое-как, друг на друге. Туши были покрыты рваными ранами, истоптанный снег залит уже давно замерзшей кровью.

– И там внутри то же творится! – прохрипел Лукома, махнув рукой в сторону хлева. – Ночью слышим: мычит, блеет… Пока поднялись, пока собрались, пока прибежали… А он уже ушел. Только вон Хотеня видел, как хвост мелькнул…

– Волк? – спросил Лютомер.

Лукома только руками взмахнул: дескать, а кто же?

– Невестку мою загубил! – К Лютомеру пробился другой старик. Бабы вокруг запричитали громче. – Она от коровы шла. Корова у нас должна телиться… Шла… да не пришла… А потом как мы увидали это все – а она под тыном валяется, уже снегом засыпана… Так он и внутрь попал – подстерег, как она выходила… Вдовец теперь мой Пищуля, а детей пятеро… Боги наши, боги!

Стала ясна причина общего плача. Погиб весь скот Рознежичей, кроме лошадей в отдельной конюшне, коз и кур, которых держали в пристройках к избам. Не уцелело ни одной коровы, люди остались без молока, в глаза глядела если не прямо голодная смерть, то очень бедственное существование – и надолго.

– И ведь не съел, не унес ни поросенка, – горестно толковали вокруг.

– Может, это оборотень? – сказал кто-то.

– Колдун какой захожий?

– Это кто ж нам такого зла-то желает?

– Чернеичи, может?

– Они, подлецы! Что, княжич, а как вы ехали через Чернеичи, не говорили там, мол, чтоб этим Рознежичам сдохнуть всем?

– Не говорили, – Лютомер покачал головой. – А что, люди, не пропал ли у вас мужик какой?

Народ вокруг замолчал.

– Белята пропал, – сообщил потом одинокий женский голос. – Свояк мой Белодед, Тихонин сын. Пошел ловушки проверять, уж два дня нету. А вы что… встречали его?

– Кто его родня ближайшая? – Лютомер вздохнул и огляделся. – Знаю, где Белята ваш…

* * *

Отправленные на реку сани привезли двоих. Пытаясь расцепить окоченевшие руки покойника, крепко сомкнутые вокруг ствола, свояк Молодила сорвался с ивы. Снег и кусты смягчили падение, но все же мужик расшибся и вывихнул ногу. Пришлось лезть еще двоим, и только тогда тело, обвязав той же веревкой, удалось спустить.

Едва успели вернуться в селище до темноты. Привезли и лыжи со следами звериных зубов: все Рознежичи ходили на них смотреть в баню, где уже лежало тело убитой волком женщины. Вторую жертву того же зверя положили рядом – ждать, пока оттает, чтобы обмыть и одеть.

Плач и причитания не прекращались. Потеря скота обрекала Рознежичей на множество невзгод; два человека погибли дурной смертью и тем грозили усугубить грядущие беды.

– Не погребать нам их на жальнике, а не то земля-мать обидится, хлеба не даст! – говорили старики. – И так без молока, без мяса остались, а теперь еще и хлеба не родится – погибнем, пропадем, будто и не было никаких Рознежичей на Гордоте-реке!

Лютомер осмотрел следы на скотном дворе и был уверен: все это натворил один и тот же волк. Тот самый матерый одиночка, чей голос они слышали предыдущей ночью.

И едва спустилась на землю скорая тьма зимней ночи, как они услышали его вновь. Опять тот же голос одинокого матерого волка, вновь понапрасну созывающего стаю на охоту. И тишина, отвечающая ему…

– Каждую ночь выводит! – заметил Лукома. – Так и воет, никому покою нет… Оборотень это, да?

«Оборотень тут один – это я», – подумал Лютомер, а вслух сказал:

– Не похоже на то. Разве у вас тут прежде оборотни водились? Или были колдуны, что умели людей волками оборачивать?

– От волков нам этой зимой житья не было, – покачал головой Лукома. – Две волчицы прошлой весной родили у них: одна, видать, от старшого, а другая от какого захожего молодца. Летом ничего, уживались с нами, а едва снег выпал, начали нам повсюду попадаться. На зятя моего Милогу напали, как он от Чернеичей к нам ехал, – только собаки и спасли. Потом прямо из селища трех собак унесли. Ловушки наши на дичь раньше нас обирали. Да что ловушки! Пошли отроки поутру рыбу удить – а глядь, зеленые огоньки светятся. Хорошо, с собой огонь был – давай горящие ветки метать, которыми в лунку светили. Да бежать, какая уж рыба! Ну, мы и порешили: надо извести их…

– И как?

– После Корочуна облаву сделали. Взяли десять голов. Один старшой у них и ушел. Думали, теперь посвободнее вздохнем.

Лютомер посмотрел на Лютаву и обменялся с ней понимающим взглядом.

– Так это их вожак и мстит вам теперь, – сказал он Лукоме со вздохом. – Вы его стаю извели, жену и детей погубили. А он вас скотины лишил. Потому и зарезал, а есть не стал, чтоб вы знали: это месть.

– Так все же оборотень? – охнул Лукома.

Лютомер покачал головой. Он с самого начала разобрал, что слышит голос обычного волка – только одинокого и полного лютой тоски о потерянной стае.

– Вы, стало быть, убили десятерых?

– Ну… Показать шкуры?

– А он у вас пока двоих…

– О боги! – Лукома переменился в лице. Он и так был изможден горем и тревогой, а теперь стал бледен, будто мертвец. – Ты что же баешь… он так и будет ходить, пока тоже десятерых…

Старейшина встал, будто хотел бежать куда, но снова сел – от ужаса подвели ноги.

– Хорошо хоть вы… Что же делать-то, княже? – Старик протянул руки к Лютомеру. – Да что же он – еще за восьмью головами придет?

– Придет.

– Помоги, княже! – Лукома вцепился в его руку. – Не дай детей погубить!

– Зря вы его стаю извели, меня не подождали. Может, я бы и договорился с ними.

– Не дождались, дураки были! Думали… Так как же быть теперь? Идти на этого облавой? Поможешь?

– Помогу, – кивнул Лютомер. – Только облавы не будет.

– А что?

– Буду за вас прощения просить. Я – ваш князь, а вы – мои дети…

– Слышишь, как близко? – Лукома поднял голову. – Прям будто за дверью…

Волчий вой раздавался совсем близко – не за дверью, но у самого селища. Волк, вооруженный только зубами и ненавистью, остался один, а Рознежичей было несколько десятков. Но в этом его вое звучала такая решимость, такая неотвратимость воздаяния, что было ясно: никто не посмеет до света выйти за порог.

Назавтра двух покойников повезли в лес, где у Рознежичей было свое место для сожжения тел – Марина Плешь. В санях с каждым сидели старик и старуха из старшей родни, и почти все Лютомеровы бойники отправились с ними – охранять по дороге.

Едва въехали в лес, как увидели следы. Осиротевший волк взял обидчиков в осаду, и бойники зорко осматривали лес вдоль тропы, готовые к тому, что придется с ним столкнуться.

Но в этот раз он на глаза не показался. Сложили две крады, подняли тела, бабка Лукомиха подожгла дрова. А Лютомер и Лютава натянули личины, взялись за свои кудесы и стали одновременно выстукивать ритм, призывающий духов… У Рознежичей сейчас не было своего волхва, а случай выдался такой, что его вмешательство необходимо, иначе целостность рода окажется нарушенной. Для таких случаев гощенье всегда сопровождал кто-то из волхвов, а нынче их прибыло сразу два.

Лютомер и Лютава могли выйти в Навь и без битья в бубен, но стук предназначался не для них самих. Он призывал две души – те, что так нехорошо расстались с телами и не смогут пройти за Огненную реку, если им не помочь.

Женщина появилась первой. Опустив лицо под личиной, мерно стуча колотушкой в бубен, Лютава вскоре увидела, как та робко вышла из тьмы и двинулась к ней по едва видимой тропке. Выглядела она ужасно – на горле рваная рана, пояс тоже порван, кожух распахнут, вся одежда спереди залита кровью. Платок и повой исчезли, разлохмаченные косы сползли набок и свисали с головы на плечо нелепой петлей.

– Стой! – приказала Лютава и наставила на нее колотушку, будто копье.

Душа замерла на месте, дрожа, как лист под ветром.

– Назови твое имя!

Душа замялась, дрожа еще сильнее, окровавленные руки поднялись к груди, будто хотели стереть с нее ужасные пятна.

– Ты – Овица, Выполза дочь, Рябушина внучка, Пищулина жена? – Лютава заранее выяснила у женщин все родственные связи погибшей.

– Да… я… – Душа наклонила голову, принужденная отвечать. – Загубил меня лютый зверь… Выпил кровь мою… мужа вдовцом оставил… малых детушек – сиротками… не дал мне веку дожить, на земле догулять… Сроку мне было еще восемь лет, теперь не могу с земли уйти, покуда не доживу их… Хотела выйти – а он наскочил… И не опомнилась, а уже все…

– Ты уйдешь в Навь, – непреклонно возразила Лютава. – Я провожу тебя.

И прыгнула вперед, одновременно принимая облик волчицы.

Душа Овицы истошно взвизгнула и отшатнулась. Дрожа, побежала по темной тропе, спасаясь от ужасного зверя; но Лютава в три прыжка догнала ее, схватила, как волчица хватает овцу, перебросила через спину и устремилась вперед.

Она бежала через лес, который спускался, будто по склону горы. И вдруг замерла: ей навстречу из темноты выскочил волк.

Лютава сразу узнала его, хотя никогда не видела. Крупный матерый зверь, одетый в роскошный зимний мех, серый с черноватыми переливами, был бы красив на загляденье – если бы не жесткая, свирепая тоска в желтых глазах. Он загородил ей дорогу и грозно зарычал, показывая клыки. Сама эта тоска его взгляда могла ранить. Жажда крови обидчиков привела его на грань Нави, куда любой волк может порой ступить, и дала силу бороться за свою месть и здесь.

Он не умел говорить по-человечески, но это было не нужно: здесь, в Нави, Лютава хорошо понимала его. «Это моя добыча! – говорило его рычание. – Отдай мне ее, или пожалеешь!»

Лютава попятилась. Душа Овицы у нее на спине забилась, застонала, запищала, пытаясь вырваться ради безнадежной попытки спастись бегством. Не зная, как быть, Лютава еще попятилась. Она не была уверена, что одолеет такого крупного соперника, к тому же добычу перед дракой придется бросить – лови ее потом заново!

Сзади кто-то стремительно приближался. Она сошла с тропы и бросила косой взгляд назад. К ним мчался белый волк – Лютомер. На спине у него тоже лежала добыча – душа замерзшего Беляты.

Больше не замечая Лютавы, волк-одиночка шагнул навстречу новому противнику. Лютомер на ходу сбросил свою добычу; Лютава прыгнула вперед и обеими лапами придавила душу Беляты к земле, чтобы не ускользнула. А сама приготовилась наблюдать за дракой, надеясь, что ее вмешательство не понадобится и нужно будет лишь не упустить какую-нибудь из пойманных душ, пока Лютомер расчищает дорогу.

Она уже приготовилась к тому, как упадет сердце при виде противников, сцепившихся серо-белым клубком; приготовилась смотреть, как они покатятся по невидимой земле, рыча и выхватывая друг у друга клоки шерсти из боков, как окрасится кровью шерсть на их мордах. И если Лютомеру будет грозить опасность, она бросит эти жалкие души и ринется на помощь своему брату!

Но не успели соперники схватиться, как на тропе между ними возникло нечто огромное, черное, будто клочок бездны. Они не сразу поняли, что это, а лишь вдруг перестали видеть друг друга. Изумленная Лютава, присев от страха, различила белые зубы, красные огоньки глаз…

Радомир!

А он повернулся к волку-одиночке и тоже зарычал. Был он сейчас вдвое крупнее серого и надвигался, словно туча.

Серый попятился, но продолжал скалить зубы. Радомир шел вперед, потом приготовился к прыжку. И когда он уже взмывал над тропой, серый прянул в сторону и исчез.

Радомир обернулся.

«Идите за мной! – велел он. – Я расчищу вам дорогу. Не тратьте времени на драки. Вам нужно спешить».

И помчался вперед.

Лютомер вновь подхватил с земли душу Беляты и побежал за Стражем Нави. Лютава со своей жалобно визжащей ношей едва поспевала за ними.

Радомир был здесь не гостем, а хозяином, и тьма расступалась перед ним, как вода перед носом идущей лодки. Лютава бежала изо всех сил, уже не имея возможности оглядываться по сторонам и лишь ощущая, как все глубже погружается в холодную тьму, куда не проникает уже ни единого проблеска жизни. Даже ей нельзя было оставаться здесь надолго, и она уже чувствовала, как тяжело ей дышать. Тьма Нави душила, словно вода.

Но вот впереди замерцало багровое сияние. Под ногами заскрипел пепел. Спереди повеяло жаром, и этот жар встал упругой стеной, не пуская дальше. У любого волхва, входящего в Навь, есть пределы, которых он способен достичь. Сама же Навь беспредельна.

«Давайте их сюда». Радомир остановился и обернулся.

Лютомер и Лютава сбросили свою добычу со спины и положили в пепел берегов Огненной реки. Радомир наступил лапой на обе души сразу – перед огромным черным волком, могучим духом Нави, обе казались не крупнее белок.

«Возвращайтесь и продолжайте свой путь, – велел он. – Вам нельзя медлить. Тот, кого ты должна встретить, – он посмотрел на Лютаву, – уже совсем близко. Еще немного – и ты услышишь о нем».

Наклонившись, он взял обе души в зубы. Потом повернулся и прыгнул. У Лютавы захватило дух – черной молнией Радомир пронесся над багряным пламенем реки, не освещавшим ничего вокруг, и пропал в черноте.

Лютомер толкнул ее плечом и мотнул головой: пора возвращаться.

* * *

На зимнем холоде крада остыла быстро, и старухи собрали обгорелые останки покойных в два горшка, чтобы назавтра высыпать в прорубь на реке. Хотя души двух погибших нечистой смертью и были отправлены за Огненную реку и не будут остаток жизни бродить близ мест гибели, хоронить прах на родовом жальнике все же было нельзя. Ради такого горя Лютомер решил освободить Рознежичей от дани за этот год и даже оставил им сорочок куницы – купить новую скотину, чтобы вновь завести стадо.

В сумерках Лютомер ушел из селища. И вскоре тишину густеющей ночи пронзил волчий вой. Но это был другой голос, не тот, что не давал Рознежичам спать в былые ночи. Белый Князь Волков, сидя на черном кругу Мариной Плеши, пел погребальную песню о серых детях Велесовых, не доживших свой срок. Он пел, созывая к себе их души, и вой его ложился дорогой лунного света, указуя им путь на Ту Сторону.

А на Той Стороне их встретит иной, молчаливый вожатый. Огромный, как грозовая туча, черный, как сама душа бездны, владыка Нави ждал их, и пламя Огненной реки пылало в его очах. И они пошли к нему – своему отцу и вожаку, что проводит их в новые угодья.

И вскоре второй голос присоединился к песне Белого Князя – голос серого одиночки. Они пели вдвоем, оплакивая, провожая и прощаясь. И снег валил с серых, как волчья зимняя шуба, небес, засыпая ровную цепь следов, уводящих за небокрай…

Больше никто на Гордоте-реке не видел серого одиночки и не слышал его тоскливой песни.

* * *

На другой день Лютомерова дружина тронулась дальше, вверх по Угре. Лютава сидела в санях и, полная воспоминаний о последних днях, безотчетно осматривала деревья на заснеженных берегах. Но вместо этой белизны перед глазами ее стояла живая тьма – грозовая туча с багряным огнем в глазах, ее дух-покровитель в Нави – черный волк Радомир. «Вам нельзя медлить, – сказал он. – Тот, кого ты должна встретить, уже совсем близко. Еще немного – и ты услышишь о нем».

Не в первый раз она получала это обещание. Не один год миновал с тех пор, как дух-покровитель пообещал ей, утомленной ожиданием, что уже скоро. Скоро будет решена ее земная судьба, она родит сына, даст Радомиру новую земную жизнь и тем самым освободится от долга перед ним. В этом «уже близко» она уловила ту же тоску, что горела в глазах осиротевшего серого. Дух, живущий в Нави, так же жаждал нового воплощения, как одиночка – возвращения своей стаи.

И одиночка получит ее назад. Еще не миновало время волчьих свадеб – он отправился на поиски новой подруги, и весной в укромном логове зашевелятся под серым отощавшим боком мохнатые комочки – его новая стая. И она, Лютава, тоже вот-вот услышит зовущий ее голос… На этот раз она верила: и правда, уже скоро.

Но судьба нечасто приходит в том обличье, в каком мы ожидаем ее увидеть.

До следующего притока – реки Волосты – было от устья Гордоты не так далеко: менее дня хорошего пути. Но еще за полдень спереди донесся свист Барсука: кто-то ехал навстречу.

Обоз продолжал двигаться, и вскоре Лютава увидела из саней, как приближаются двое: Барсук на лыжах и еще какой-то незнакомый отрок на лошади.

– Вот, говорит, из Доброхотина! – Барсук махнул Лютомеру на отрока. – Вести у них важные.

Лютомер поднял руку, и поводчики стали останавливать лошадей.

– Вот князь Лютомер! – Барсук важно указал отроку на вожака. – А вон боярин и родич его, Богорад.

Отрок соскочил с лошади и поклонился, с опаской поглядывая на волчью накидку Лютомера.

– Кто ты? – спросил Лютомер. – Откуда?

– Из Доброхотина я! – Отрок еще раз поклонился подошедшему Богоне. – Вы – гощенья княжьего дружина? Меня боярин Держигость в Рознежичи послал. На Гордоте всем людям сказать, чтобы они дальше сказали…

– Да что сказать-то? – не выдержал Богорад. – Что Держага за дурня такого нашел, что двух слов связать не умеет?

– Я зато на коне ловко… – обиделся было отрок, но вспомнил, перед кем стоит. – Прости, боярин. Прибежали к нам люди снизу, от боярина Даровоя, из Селиборля. У них там уж ведомо: идет по Жижале-реке смолянский князь с войском, дань берет, городцы разоряет!

– Смолянский князь! – почти в один голос повторили оба вожака. – Какой смолянский князь?

Оба невольно подумали о том князе, которого знали, – Велеборе. Но также всем было известно, что Велебор, старший князь днепровских кривичей, умер прошлой весной.

– Говорят, зовет он себя Зимобором, Велеборовым сыном. Говорят, городец Верховражье на Жижале с боем взял, боярина тамошнего, Окладу, смертью убил, старейшину пленил, городец разорил. Теперь сюда идет.

Все замерли, молча пытаясь осмыслить эти новости – как невероятные, так и пугающие.

– С боем взял? – повторил наконец Лютомер. – Он с войском идет?

– С огромадным! Тьма-тьмущая… люди говорят.

Лютомер и Богоня переглянулись, будто спрашивая один другого: что это может значить?

Вспоминалось, как в начале минувшего лета в Ратиславль приехали вятичи во главе с княжичем Доброславом. Они ездили к кривичам-смолянам просить помощи и защиты от хазар, но узнали, что князь Велебор умер, а его место заняла дочь Избрана, провозглашенная княгиней днепровских кривичей. Эти вести еще тогда весьма всех удивили, но у угрян нашлось довольно своих забот, и они почти забыли о смолянах. А напрасно. За недолгое время – неполный год – на берегах верхнего Днепра случилось немало важных событий[2].

– Зимобор… – хмурясь, повторил Богорад. – Это ведь Велеборов старший сын. Да, помню, двое у него было: Зимобор и Буяр.

– А мы думали, он умер! – Богонин сын, Любош, в удивлении сдвинул шапку на ухо. – Раз уж сестра на стол села…

– Куда же Избрана делась? – спросила Лютава.

Ответить никто не мог.

– Выходит, Зимобор Велеборович с того света воротился, а сестра туда отправилась, – произнес Лютомер. – Идет к нам старший князь за своей данью.

– А чего же сам-то сюда? – всплеснул руками Богорад. – И к чему городки разоряет? Или решил, что мы от смолян отложиться задумали?

– Вот мы и выясним. Пошли! – Лютомер махнул рукой поводникам, чтобы трогались в путь.

Все невольно ускорили шаг. Лютомер хмурился. Река Жижала входила во владения угрянских князей, и по давнему уговору дань с нее собирали они. Смолянские князья сюда не ходили. Если все сказанное отроком правда, выходит, новый смолянский князь нарушил уговор. Другое дело, если он, заняв отцовский стол, собирается объехать все подвластные земли – посмотреть их и показать себя. Но о таких поездках предупреждают заранее. И уж точно не берут с боем городцы, не убивают собственных данников.

Помня нрав Оклады, Лютомер не удивился бы, если бы оказалось, что тот первым стал нарываться на ссору. Но чтобы выяснить, как все было, требовались более надежные свидетельства. Лютомер надеялся, что в Доброхотине, городце в устье Волосты, он найдет людей, видевших смолян своими глазами. До Жижалы оттуда оставался всего лишь переход.

Но как бы там ни было, разбирать и улаживать это дело со смолянами ему – старшему сыну и наследнику Вершины.

– Лют! – вдруг окликнула его сестра.

Лютомер обернулся. Сидя в санях, Лютава смотрела на него огромными глазами – переменившаяся в лице и явно потрясенная некой пришедшей мыслью.

– Что ты?

– А как ты думаешь… ты не думаешь… а что, если… – она никак не могла справиться с собой. – А что, если это он!

– Кто – он?

– Князь Зимобор! Мой… кого мне обещали!

Лютомер сбился с шага и протяжно просвистел. Уж не явился ли молодой князь Зимобор в землю угрян за невестой?

* * *

В такое тревожное время боярин Держигость расставил дозоры, и приближение Лютомеровой дружины обнаружили заранее. Когда она, уже в густых сумерках, приблизилась к городцу Доброхотину, у ворот вала их уже встречал сам Держигость и его люди: родичи боярина и старейшины селища. Немало народу толпилось поодаль: всем хотелось знать, кто приехал и что теперь будет. Но поскольку дружина пришла с верховий Угры, вражеской она быть не могла и народ не испугался.

Боярин Держигость был еще не старый, моложе сорока, крепкий мужчина с продолговатым лицом, основательными чертами и густой бородой. На нем был хороший кожух, крытый крашеной желтовато-бурой шерстью, а за тканый пояс он засунул топор в кожаном чехле – не столько ради надобности, сколько ради успокоения народа.

– Будь жив вовек, Вершиславич! – Узнав Лютомера, он пошел навстречу. – И ты, Богорад! Да вы никак знали, если целой дружиной снарядились?

– Что у вас слышно? – Лютомер подошел к нему. – Встретили твоего отрока: говорит, смолянский князь войной идет?

– Войной не войной, а Верховражье он с боем взял, – кивнул Держигость. – Прибежали к нам вчера в ночь люди оттуда.

– Что за люди? Показывай.

– Да ваши же! – усмехнулся Держигость. – Родичи.

– Наши родичи? – не поверил Богорад. – Они-то здесь откуда?

– Вам виднее. Княжий родич Толигнев и жена меньшая Вершинина. Жену-то я впервые вижу, а Толигнева давно знаю.

– А ну… – Богорад переменился в лице.

С одной стороны тянулись дворы селища, где и жили доброхотинцы, а с другой темнели валы городца. Держигость повел пришедших за вал, в длинную избу-обчину, где уже устроились беженцы из Верховражья. Людей там было немало: десятка два. Горело несколько лучин. Войдя, Лютомер сразу увидел среди сидевших у стола старого знакомого – Толигу. Тут же рядом кто-то охнул; Лютомер обернулся и обнаружил Замилю.

– Вот вы где! – закричал Богорад, устремляясь вперед. – Толига! Сукин ты хрен! А мы гадаем, куда тебя и бабу встрешники унесли! Что, и Хвалис здесь где-нибудь?

Он огляделся, но смуглого лица второго Вершининого сына не приметил.

Толига в изумлении встал, переводя взгляд с одного знакомца на другого. Замиля тоже вскочила и прижалась к стене. Рукой она прикрыла нижнюю часть лица, словно пытаясь сдержать крик, в больших черных глазах плескался ужас.

Обе стороны были потрясены этой встречей: увлеченные последними событиями и мыслями о смолянах, друг о друге они забыли.

– Как ты сюда попала? – воскликнула Лютава и снова огляделась. – А Мируша где?

– Где Хвалис? – Лютомер подошел к Замиле ближе, и она сделала такое движение, будто надеялась всползти по стене под кровлю. – Вы ведь поехали к нему? – Он перевел взгляд на Толигу.

– Откуда они здесь взялись? – Богорад посмотрел на Держигостя.

– Говорю же: из Верховражья приехали. Эти – дня три назад, а Трескун со своими – вчера к ночи. Он и сказал, что там битва была. А вы и не знали?

– Хвалис в Верховражье? – спросил Лютомер у Толиги.

– Нет, – наконец подал голос тот. – Нет его там.

– А где?

Тут Замиля опомнилась.

– Я не знаю, я ничего не знаю! – громко запричитала она, будто хотела быть услышанной всем Доброхотином. – Горькая моя судьба! Мой несчастный сын! Я не знаю, не знаю, где он сейчас! Я искала его! Я пустилась искать его, потому что мой муж не мог… стал опасен… мог погубить меня, а где искать защиты бедной женщине, как не у своего сына, единственного мужчины, который жалеет ее! Мой сын! Где же ты? Приди и защити твою мать, которой везде грозит гибель!

Она закрыла лицо руками и разразилась громкими пронзительными рыданиями.

– Прекрати! – резко осадил ее Лютомер, и хвалиска замолчала. – Толига! Вы из Верховражья? Что там происходит? Это вы рассказали, что смолянский князь Зимобор разоряет нашу землю?

Лютомер и Богоня прошли к столу и сели. И Толига наконец рассказал, что случилось. Он и правда привез Замилю с дочерью в Верховражье, где надеялся найти Хвалиса. Но позже Хвалис уехал, а вскоре после того пошли слухи о приближении по Жижале полюдья нового смолянского князя, который сам пришел за данью туда, где всегда собирали ее только угрянские князья. С низовий Жижалы приехали беженцы, искавшие защиты у Оклады и тем самым его предупредившие. Кое-кто из этих людей явился сюда вместе с Толигой, и Лютомер сам выслушал их. По их словам, смолянский князь брал именно столько – двадцатую часть от их годовых прибытков, сколько ему и причиталось. Только собирал свою долю сам, не дожидаясь, пока ему ее привезут в Смолянск, и попутно угрянам приходилось давать корм его дружине. Тем, кто подчинялся добровольно, смоляне зла не делали. Тем не менее Оклада отверг требования и решил затвориться в городце. Видя такой оборот дела, Замиля потребовала, чтоб ее снова отвезли к сыну. И Толига быстро согласился, понимая, что у Оклады не много надежд устоять против целого смолянского войска, и вовсе не желая оказаться запертым в городце. Поэтому Замиля вновь пустилась в путь, прихватив самое ценное из своего добра. Амиры с ней не было – девушку оставили в семье Оклады в знак того, что «молодой князь Хвалислав» не отказывается от уговоров.

– То есть что же – она там со смолянами осталась? – спросила Лютава.

Амира все-таки приходилась ей сводной сестрой, и ее саму было не в чем упрекнуть.

– Какие же у вас уговоры? – Лютомер посмотрел на Толигу, дивясь оборотистости младшего брата. Не ожидал!

– Да вот… – Толига посмотрел на Замилю, – Мирушку, сестру вашу, за Окладиного сына сговорили.

О том, что сам Хвалис обручился с Окладиной дочерью, именовал себя уже почти что угрянским князем и в таком качестве раздавал лестные обещания, Толига предпочел умолчать.

Из всех, кто сейчас находился в Доброхотине, смолян своими глазами видели только Трескун и его родичи – жители верховражского селища. Когда смолянская дружина заняла селище, его обитатели большей частью укрылись в городце вместе с Окладой, иные разбежались по округе. Трескун тоже поначалу нашел прибежище на ближней заимке, выжидая, что будет. И ночью после прихода смолян сам Оклада со своей дружиной сделал вылазку и напал на пришельцев. Состоялась битва среди метели, когда никто почти не знал, где враг, а где свои, но к утру в городце были уже смоляне. Где Оклада, на тот час никто не знал, но само его исчезновение означало скорее всего гибель. Тогда Трескун пустился дальше и добрался аж до Доброхотина, надеясь, что на саму Угру с Жижалы князь Зимобор не пойдет.

Но Лютомер не спешил разделить эти надежды.

Ратиславичи и старейшины Доброхотина проговорили до полуночи. На счастье Замили и Толиги, их родичи были слишком заняты мыслями о грозящем столкновении со смолянами, чтобы много думать о бегстве Замили из Ратиславля и даже о нынешнем укрытии Хвалиса. Самое важное, что все хотели бы знать: по праву ли Зимобор Велеборович называет себя князем днепровских кривичей? Посланные в конце весны из Ратиславля братья Хотеновичи в начале зимы вернулись: они виделись в Смолянске с новой княгиней, и она заверила, что все пойдет по-старому. Обещала зимой прислать посольство. А вместо этого явился ее брат, которого в Смолянске считали пропавшим бесследно. Каким образом княгиня Избрана потеряла власть и куда делась? По закону ли брат ей наследовал? Если Зимобор не признан смолянами и воюет с сестрой, то его появление здесь – тот же разбойничий набег, попытка ограбить свою соперницу Избрану и усилиться за счет принадлежащей ей дани.

И что в этом случае делать им, угрянам? На чью сторону встать? Если Зимобор взимает дань не по праву, то молодец Оклада, воспротивившийся незаконным поборам. А если Зимобор признан смолянами и лишь по каким-то причинам явился за данью сам – тогда непокорство Оклады могло ввергнуть все племя угрян в напрасную войну. Лютомер даже на миг пожалел, что Лютава так и не вышла за Бранемера дешнянского: у них был бы союзник в лице еще одного младшего кривичского князя, и хотя бы сестра находилась сейчас в безопасности.

– И если Зимобор – не законный нам князь, то и дани незаконной мы давать не станем, – объявил наконец Лютомер уже глухой ночью, когда все охрипли от споров и у всех звенело в ушах. – Тогда будем свое войско собирать. Но прежде… я сам с моей стаей вперед пойду. Хоть погляжу на это войско смолянское, расспрошу людей. А ты, Держигость, разошли людей куда сможешь, пусть мужики готовятся и зова моего ждут.

Вторая обчина была еще свободна, и дружина гощенья заселилась туда. Пока бояре и старейшины обсуждали дела, тут протопили очаги, теперь дым вышел, но крупные камни продолжали источать тепло. Лишние столы убрали, на освободившееся место постелили лапник, кошмы, овчины.

Несмотря на усталость, волнение не давало Лютаве заснуть. Завтра до рассвета стая должна была выступить вперед налегке, без обоза, и она собиралась с побратимами. Но для нее то, что ждало впереди, значило куда больше, чем для всех.

– Это может быть он! – шептала она Лютомеру, прижимаясь к нему под медвединой, когда бойники вокруг уже посапывали во сне. – Смотри, если он пришел воевать… или мы все-таки с ним помиримся… или он потребует невесту, как всегда требуют от младшего племени…

– Или он возьмет тебя в полон, – мрачно закончил Лютомер.

Оборот дела и впрямь мог привести к заключению между смолянскими и угрянскими князьями нового брачного союза – причем несколькими разными путями.

– Очень меня тревожит, какие мары унесли этого песьего Хвалиса, – с досадой продолжал Лютомер. О непутевом сводном брате он вновь вспомнил только сейчас. – Уж не там ли он – не у смолян ли?

– Тогда Замилька побежала бы туда, а не сюда! А если он там, то как бы Мирушку вперед меня за Зимобора не сосватали! – обеспокоилась Лютава.

– Он согласится, только если слепой, – утешил ее брат. – Зачем мне слепой зять!

– Но это же в Смолянск! – шепотом возмущалась Лютава. – Так далеко! Я не хочу жить у смолян! Я хочу остаться где-нибудь поблизости от тебя! Я всегда думала, что так и будет!

Она и правда надеялась, что грядущее замужество не слишком далеко уведет ее от брата, хотя трудно было представить, что загадочный жених найдется где-то в ближайших к Ратиславлю селениях, – там ведь она со всеми знакома! Ей ли было не знать, что исполнение долга перед предками нечасто сочетается с нашими желаниями, – но человеку свойственно надеяться на лучшее даже вопреки рассудку.

Уже лет шесть – с тех пор как узнала о своем необычном жребии, – Лютава с нетерпением ждала встречи с женихом, но теперь, когда он оказался почти в двух шагах, вдруг испугалась перемен, которые перевернут всю ее привычную жизнь. Один раз она уже переживала примерно это же – когда ехала к Бранемеру на Десну, – но тогда предчувствия обманули. Однако Лютава не могла надеяться, что и второй раз выйдет так же! Ведь Радомир сказал ей, что она увидит жениха уже скоро, и вот – молодой смолянский князь, самый что ни есть подходящий жених, едет ей навстречу!

– Вот мы не понимаем, зачем он сюда идет с полюдьем, – продолжала она, – а он за мной идет! Может, ему тоже дух какой велел… или волхвы предсказали, или мать вещий сон увидала. Ты не знаешь, он ведь не женат?

– Я не слышал. Но я вовсе о нем ничего почти не слышал! Я думаю, идет он сюда, потому что с сестрой воюет – или воевал, – и ему добра нажить надо поскорее. Вот и не ждет, пока мы сами привезем.

– Или знает, что мы не ему дань повезем, потому что он не настоящий князь.

– Но он может оказаться настоящим твоим женихом.

Лютава помолчала. Да, Радомир никогда не говорил, что ее жених непременно будет каким-то князем. Достаточно, чтобы он принадлежал к древнему роду и хорошо знал своих предков.

Воображение мигом нарисовало ей княжьего сына – изгнанника, который ищет себе доли в чужом краю и женится на дочери тамошнего князя… Может быть, он и на ссору пошел только ради того, чтобы потом помириться и скрепить мир свадьбой!

В том сказании, где брат и сестра жили вдвоем в лесной избушке, случилось именно так. Однажды, когда брат был на лову, в дверь постучал заплутавший чужак…

Вот только уступать чужаку Вершинин стол, как это бывает в сказании, никто не собирался. У князя угрянского не только дочь – у него довольно сыновей. Даже больше, чем хотелось бы!

– Пусть это уже окажется он! – Лютомер повернулся и обнял ее с отчаянием перед потерей. – Хватит отодвигать неизбежное, мы только мучаем себя. Иди к нему. Поживи с ним, сколько нужно. А нужно-то меньше полугода. Когда ребенок зашевелится – Радомир сам позаботится, чтобы это случилось поскорее! – дух войдет в него, и твой плен окончится. Радомир выйдет из Нави в Явь и утратит власть над тобой. Он перестанет быть твоим духом-покровителем и станет твоим ребенком, понимаешь? Ты будешь владеть и повелевать им, а не он тобой!

Лютава замерла, пораженная этой мыслью. А ведь правда. На пятом месяце всякий плод в материнской утробе обретает дух. И когда Радомир вселится в тельце ее еще не рожденного ребенка, свое могущество обитателя Нави он утратит. И она из пленницы станет его полной госпожой, как всякая мать над своим чадом.

– А когда он родится, мы станем свободными, – тихо продолжал Лютомер. – Мы вырастим его вдвоем, ты и я. Как в древности, когда никто не знал своего отца и знать не хотел. И если у меня не будет жены, твой новый Радомир и станет моим наследником. Это нравится тебе, да?

Последние его слова обращены были не к Лютаве – он смотрел в темноту, будто надеялся встретить взгляд пары глаз, пылающих углями Огненной реки…

* * *

Дальше идти по реке было бы неосторожно, и стая двинулась на лыжах через лес. Дорогу им показывал Родима – четырнадцатилетний сын самого Держигостя. Вихрастый подросток отлично знал все тропки и прогалины в ближайшей округе Доброхотина и много раз бывал в Селиборле – последнем городце на Угре перед устьем Жижалы. С тамошним боярином Держигость ожидаемо был в родстве.

Но дошли они только до Ревуновой веси – скорее заимки из двух дворов, что стояла на ручье чуть поодаль от русла Угры. Предусмотрительный Родима завернул сюда, и оказалось, не зря: Селиборль уже был занят смолянской дружиной. Смоляне все же пошли на Угру.

– Что, битва была? – спросил Лютомер у хозяев.

– Не слышно, – покачал головой Ревун, старый ловец, живший тут с двумя женатыми сыновьями. – Тихо все. Боярин биться не стал, как друзей смолян принял.

– И что там теперь?

– Стоит дружина в Селиборле, по людям ходит, дань берет.

– У вас были?

– У нас были. Две лисы отдал, чего еще с меня взять?

– А полон из Верховражья с ними есть? – спросила Лютава. Она думала о детях Замили, которые вполне могли оказаться в плену у смолян.

– Слышно, что есть, но немного. Парни да девки.

– А кто? Чьи?

– Того не ведаем.

Бойники переглянулись. Было ясно, что узнать больше они могут только в самом Селиборле.

– А что, старче, вы бываете там? – спросил Чащоба у Ревуна.

– Чего мне там бывать?

– А люди бывают? Смоляне зла не чинят? Или хватают всех?

– Из Селиборля люди бежали? – спросил Лютомер.

– Не слышно, чтобы бежали. Как жили, так и живут.

– Надо хоть в селище зайти, – предложил Дедила. – Давай я пойду, погляжу. Не разберут смоляне, тамошний я или чужой.

– А почему это ты? – возразил Хортомил.

Бойники загомонили: многим хотелось пойти.

– Я пойду! – Вперед шагнула Лютава.

Кое-кто засмеялся, приняв это за шутку. Но она не шутила.

– Я сама должна на него посмотреть, – продолжала она, обращаясь к брату. – Все равно мне судьба… так чего тянуть?

Лютомер перевел взгляд на Родиму:

– Проводишь?

Он не слишком боялся за сестру: если боярин Даровой принимает смолянского князя как друга, то едва ли тот станет ссориться из-за первой встречной девки, да и Лютава не беззащитна. Зато Лютомер понимал, как не терпится ей поскорее увидеть Зимобора и понять: он ли ее жених? И сам Лютомер хотел это знать не менее ее самой. Ведь как Лютава много лет жила в ожидании своей судьбы, так и он ждал встречи с тем человеком, который заберет у него самую дорогую для него женщину. Лютомер подумал, не пойти ли с ней самому, но отказался от этой мысли: он, мужчина столь необычного вида, неизбежно привлечет лишнее внимание.

И Лютава отправилась дальше вдвоем с Родимой. Шагая на лыжах по руслу реки к Селиборлю, чьи дымы уже виднелись над перелеском, она ощущала лишь волнение и нетерпение. Неужели это случится – еще до ночи она увидит своего будущего мужа?

Впервые она задалась вопросом, как сумеет его узнать. Он должен быть похож на Радомира – ведь однажды, минувшей осенью в избе ведуньи Лесавы, он явился ей в своем прежнем человеческом облике. Или нет?

А может, он сам ее узнает? Может, он и пустился в этот путь, чтобы найти свою неведомую невесту? Ведь сколько есть сказаний, как витязь идет на край света за обещанной суженой!

Селиборль выглядел почти как обычно: в селище никакого беспорядка, ворота вала открыты. Лишь вдоль реки стояло множество распряженных саней, которым не нашлось места в городце. Сани были нагружены мешками, возле них прохаживались сторожа, горело с десяток костров. В селище все было спокойно: женщины несли воду с проруби, мужики кололи дрова, дети играли и катались с горки у реки. У множества пробитых во льду лунок сидели рыбаки.

– Куда пойдем? – спросил Родима, когда они приблизились к крайним дворам. – Можно к дядьке Осеннику заглянуть, вон его изба. Или сразу к боярину пойдем?

– Давай у дядьки лыжи оставим. И пойдем к боярину. Смолянский князь ведь у него пристал небось?

– Как водится, – важно согласился Родима.

Они отвязали лыжи и воткнули в снег под стеной избы. Попадавшиеся навстречу жители Селиборля отвечали на поклоны Родимы, с любопытством глядя на Лютаву. Мало того, что никто тут ее не знал: волчий кожух мехом наружу сразу давал понять, что гостья явилась необычная.

Сам боярин Даровой, старейшина Селиборля, жил в городце. Городец вырос из святилища, поэтому от берега его отделял лишь невысокий вал, оборонять который и не было никакой возможности. Вместо частокола, как в Верховражье, там имелись лишь места для священных костров. Внутри стояли длинные обчины, а на конце мыса раскинулся двор Даровоя. Туда Родима и повел Лютаву.

На площадке городца не оставалось свободного места: здесь тоже все было забито санями и лошадьми, стоявшими прямо под открытым небом. Тоже горели три-четыре костра, возле них сидели на санях или прохаживались смоляне – выговор их несколько отличался от угрянского. Ничего опасного или враждебного в них не было – если не считать невольной тревоги, которую само по себе внушает множество неведомых чужих людей, но к этому Лютава за свои долгие странствия и жизнь то среди вятичей, то среди дешнян уже притерпелась.

Ее появление сразу заметили: отроки и мужики оборачивались, толкали друг друга, показывали на нее. Иные что-то весело выкрикивали. Лютава отвечала на приветствия кивками, дружелюбно улыбаясь, но сердце ее от волнения билось так, будто сейчас оторвется. Стараясь выглядеть спокойной, она скользила взглядом по незнакомым лицам, всякий миг ожидая увидеть… его, того, кто будет не таким, как все, и в ком она сразу узнает своего будущего мужа.

По пути до боярского двора никого такого ей не попалось. Родима привел ее в самую большую избу, где челядь молола муку, девки перебирали что-то в решете, а у печи хлопотала невысокая, немолодая, полная женщина с красным лицом и красными руками.

– Стрыйка Долгуша! – окликнул ее Родима. – День добрый!

На его голос женщина обернулась, и Лютава увидела на ее очелье полоску красного шелка и два серебряных кольца по бокам – похоже, это была хозяйка.

– Это боярыня здешняя, а моего отца старшая сестра, – пояснил Родима. – Гляди, кого я привел!

Боярыня двинулась им навстречу, и Лютава поклонилась:

– Будь жива, матушка!

– Сказать? – Родима покосился на нее, потом наклонился к хозяйке: – Это князя Вершины дочь, из Ратиславля, князя Лютомера сестра. Пришла поглядеть, как вы тут, не обижают ли смоляне.

– Помню княжича Лютомера, – кивнула боярыня, с любопытством оглядывая Лютаву. – Где ж он сам?

– Неподалеку, – улыбнулась Лютава. – Послал меня посмотреть, как тут у вас дела. Где хозяин? Где сам князь смолянский?

– По весям поехали. Решили постоять у нас деньков несколько.

– Не обижают?

– Добрый человек князь Зимобор, приветливый. Уважительный такой.

– Так он в отъезде? – Лютава ощутила разочарование. – Скоро вернется?

– Да к ночи воротятся. Отдохни пока. Голодны? У меня теперь пир горой днем и ночью, во всякое время.

– Спасибо, матушка. А вот еще скажи: слышали мы, смоляне из Верховражья полон привезли. Девок и отроков. Где они?

– Отроки в обчине, со смолянами. А девка одна.

– Кто? – Лютава помнила, что смоляне захватили вместе со всеми жителями Верховражья и ее сестру Амиру. – Как ее зовут? Какова собой?

– О боги, да вон она, – боярыня Долгуша обернулась и показала на лавку, где сидели девушки. – Игрелька, Окладина дочь. Вон, кудрявая.

Окладина дочь! Лютава подошла. Среди молоденьких белобрысых дочек самой Долгуши сидела одна, непохожая на них: с кудрявыми русыми волосами, в явно чужой рубашке, слишком для нее широкой, и несколько замаранной вздевалке из белой шерсти, пережившей превратности пути. Ради недавнего сиротства она носила одежду швами наружу, не имея при себе настоящей «горевой сряды».

– Вот она, Игрелька Окладина, – указал на девушку Родима. – Я ее видал. Еще летошный год отец хотел ее мне сватать, да Оклада не отдал. Теперь вон смолянам досталась.

Он хмыкнул, а Игрелька, сверкнув на отрока сердитым взглядом, показала язык.

– Не дразни ее. – Лютава взяла отрока за плечо. – Нам потолковать надо. У бедной девки горе большое – сиротой осталась.

Она села рядом и взяла Игрельку за руку.

– Не бойся, девушка. Может, я твоим бедам помогу. Что, сгинул отец твой?

– А ты кто? – Игрелька с подозрением посмотрела на ее волчий кожух.

– Я сестра княжича Хвалислава. Ты ведь знаешь его?

– Еще бы не знать! – Лицо девушки скривилось, будто она собирается плакать. – Еще бы мне жениха моего не знать! Вот ведь горемычная я! Отца лишилась, сирота я теперь горькая, от матушки родной увезли в даль далекую! Сулила мне судьба княгиней стать – а теперь везут в Смолянск полонянкой! Ой, матушка, чем я судьбу прогневила, за что мне такое горе-злочастье Рожаницы напряли!

Лютава слушала в полном изумлении. Жениха? Стать княгиней? Но, постепенно расспрашивая, выяснила всю повесть поразительных приключений Игрельки.

Началось все с приезда в Верховражье княжича Хвалислава. Он и сам по себе Игрельке понравился – был хорош собой и так не похож на остальных парней. Потом явилась его мать, «княгиня Замила», как ее, к недоумению Лютавы, называла девушка, и заверила: князь Вершина болен и вот-вот назовет Хвалиса своим преемником. И тогда Оклада решил обручить дочь с Хвалисом, не шутя надеясь увидеть ее угрянской княгиней.

Слушая, Лютава изо всех сил старалась не выдать своего изумления. О том, что у Вершины есть другой сын – Лютомер, превосходящий Хвалиса и годами, и знатностью материнского рода, Игрелька, похоже, вовсе и не знала. Да разве веселую девушку занимали эти скучные мелочи? На то родители есть, чтобы думать. Поэтому и Лютавы она нисколько не боялась и не считала своим врагом.

Перед свадьбой мать снарядила Игрельку в Макошино святилище – принести жертвы, а оттуда отпустила к родичам в Занозино село. Занозино стояло ближе к верховьям Жижалы, и туда смолянская дружина нагрянула, как гром с ясного неба. Старейшины платить дань не пожелали, ссылаясь на бедность и неурожаи, и тогда князь Зимобор решил взять свое полоном. Его отроки разбежались по селу, ловя девок и молодых парней, и в число их добычи попала Игрелька. Но никто не знал, кто она такая, никому из смолян и в мысли не всходило, что у них в руках – будущая угрянская княгиня!

На деле занозинцы были не так бедны, как на словах, и тут же принялись шарить в закромах, отыскивая, чем выкупить своих плененных детей. В тот же день выкупили всех, кроме Игрельки. Ее одну привезли в Верховражье, где и выяснили, кто она такая.

Но Игрелька была не робкого десятка и не покладистого нрава. Первой же ночью, которую смолянская дружина провела в селище Верховражья, она сбежала через собачий лаз под тыном и устремилась по Угре к тому самому святилищу Макоши, куда ездила с жертвами. Ночь была ясной, дорогу она знала, да и заблудиться на реке нельзя. Бежать было не больше двух поприщ, так что побег ее был не таким уж безрассудным. Пропажу юной полонянки вскоре обнаружили, смоляне устремились в погоню, но она все же успела, уже у них на глазах, пробежать за валы святилища – и очутилась в священном месте, под покровительством богинь, не доступная ни для какого принуждения.

Затаив дыхание, Лютава слушала, что было дальше. Князь Зимобор явился в святилище один, без дружины, и попытался уговорить местных жриц, во главе со старухой Крутицей – Игрелькиной двоюродной бабкой, – выдать ему беглянку. И ему это удалось!

– Он, видать, колдун какой, – угрюмо рассказывала Игрелька, за последние дни растерявшая свой игривый задор и беспечность. – Я и не поняла, что он им сказал. Вовсе ничего не говорил. Какое-то зелие у него при себе наговоренное – вроде венок, засохший, а как достал – по всей избе такой дух травы-молодильника, будто цветы рядом цветут. Положил на стол. Он молчит, и бабки молчат. А потом Крутица говорит: ну, коли так, забирай девку. Меня то есть.

Лютава невольно приоткрыла рот от изумления и волнения. Ей было трудно дышать. Все сходится – это он! Она не могла распознать по рассказу Игрельки, что за ворожбой владеет смолянский князь, но, судя по всему, у него есть какой-то сильный дух-покровитель. Как у нее самой, у Лютавы! А значит, этот дух и привел Зимобора сюда. Чтобы помочь ее отыскать.

Но, договорившись с Крутицей, Зимобор не стал забирать Игрельку из святилища, а позволил ей жить там, пока он не завершил все свои дела в Верховражье. А потом увез с собой. Однако, не будучи женатым, не пожелал взять ее себе, а собирался выдать за кого-то из своих соратников в дружине.

– Ранослав, сын… чей-то там, – выговаривая имя нового жениха, Игрелька морщилась, будто держа во рту что-то невкусное. – Вот что мне теперь удельницы напряли на кривое веретено! Полагалось мне княгиней стать, а стану… Ох, где же мой Хвалислав! – В голосе ее зазвучали слезы, поползли по щекам. – Если бы только узнал он обо мне…

– Да где же его искать? – Лютава сжала ее руку и наклонилась ближе. – Неужели ты не знаешь? Я пойду найду его и расскажу, что его невесту любимую чужие люди в полон взяли и увозят в даль далекую. У него дружина есть – он придет да вызволит тебя!

– Думаешь, вызволит? – Игрелька утерла слезы и с надеждой посмотрела на нее.

– Само собой! Неужели он уехал, а куда, не сказал?

– Я слышала, хотел по верхней Угре и притокам проехать, людей собрать, – неуверенно ответила Игрелька.

– На Угре его нет. Мы там ехали – не встречали и не слышали. На Гордоте не знают про него… туда он бы не успел добраться. На Волосте разве что?

– Может, там, – вздохнула Игрелька. – Если бы только вызволил он меня… Ты можешь его найти?

– Я найду! – уверенно пообещала Лютава. Шустрого брата, который успел по всей верхней Угре объявить себя будущим князем, обязательно нужно было найти! – Передашь ему знак какой-нибудь?

– Знак?

– Ну, платочек… перстенек… чтобы он видел, что я встречала тебя и просьбу твою передаю.

– Только и есть у меня от него, – Игрелька показала хазарский серебряный перстень с огненно-рыжим самоцветным камнем. Лютава узнала его: прежде не раз видела на руке Замили. – При обручении подарил мне.

– Отдай, я ему передам.

Игрелька вздохнула: расставаться с дорогим перстнем было жаль. Но уж очень ей не хотелось уезжать в Смолянскую землю и выходить там за какого-то Ранослава. Поколебавшись, она стянула перстень и вложила в руку Лютавы; та повесила его на ремешок своего ожерелья.

На Волосте! Там Хвалис тоже не появлялся, иначе Держигость знал бы об этом, а от него – и Замиля. Похоже, искать Хвалиса надо где-то в лесных весях между Жижалой и Волостой. Не зря же и мать Хвалиса устремилась именно туда!

В это время снаружи послышался шум, кто-то из челяди заглянул в избу и крикнул: «Приехали!» Боярыня Долгуша засуетилась, позвала девок, на стол потащили горшки, блюда и кринки.

– Приехали! – снова наморщив нос, повторила Игрелька.

А в избу уже с шумом и говором входили несколько мужчин. О боги! За этой беседой Лютава совсем забыла о князе Зимоборе…

Она хотела было спросить, который из них, но догадалась сама. Пожилой длиннобородый мужчина с обширной лысиной, обнаружившейся под снятой шапкой, конечно, боярин Даровой; вот и Долгуша поклонилась ему: «Будь жив, отец», как всегда говорят матери семейства мужьям. За ним шел здоровенный, как медведь, мужчина помоложе, заросший темной бородой, с рябоватым лицом и высоким выпуклым лбом, говорившим об уме и упрямстве; но у этого вид был слишком угрюмый, о нем Долгуша не могла бы сказать «добрый, приветливый и уважительный». Третий был стройный парень со смуглым лицом, а вот четвертый…

– Ну, что, как моя беглянка? – послышался молодой веселый голос, и Игрелька неохотно встала. – Не сбежала опять?

Тот, что шел последним, с любопытством глянул на новое для него лицо в Селиборле.

– Здравствуй, князь Зимобор, – сказала Лютава в тот самый миг.

Годами он был, пожалуй, ровесником Лютомера или на год-два помоложе. Весь его облик дышал бодростью и здоровьем: даже в полутьме избы был виден яркий с мороза румянец на щеках, блеск карих глаз и русых с рыжиной кудрей. Округлое лицо можно было смело назвать красивым; горбинка на носу, явно оставшаяся после перелома, ничуть его не портила, а даже подчеркивала удаль. Но главное, это лицо источало оживленное дружелюбие ко всем вокруг; с первого взгляда на него казалось, что он явился в эту даль ради встречи с тобой и теперь очень рад тебя видеть! Лютава ни разу в жизни не встречала человека, способного с первого мгновения внушать любовь к себе безо всяких, казалось бы, усилий с его стороны. Это было похоже на колдовство, приворотные чары, а между тем никаких чар она на нем не чуяла.

– О! – Красавец тоже был удивлен встречей и вглядывался в Лютаву с напряженным вниманием, будто пытался сообразить, знакомы ли они. – Не сбежала… а еще подружку привела. Ты откуда, красавица? Ты разве здешняя? Я не видел тебя.

– Я не здешняя. – Лютава улыбнулась. Внутри ее творилось нечто странное: она как будто стала огромной, как бездна, но эту бездну стремительно заливало солнечным теплом. – Повидаться пришла.

– С кем же? – Зимобор подошел к ней ближе, явно радуясь знакомству.

– С тобой, князь Зимобор, – ответила Лютава, будто иного ответа не могло и быть. – Удивил ты нас. Никогда к нам на Угру не ходил, а тут вдруг явился.

– Так ведь прежде князем кривичей днепровских был мой отец, Велебор. А теперь я. Надо же мне свою землю обойти, людей посмотреть, себя показать.

– И как тебе наши люди?

– Хороши! – искренне ответил он. – Нигде лучше не сыскать!

– Оттого и подружку мою с собой забрал? – Лютава кивнула на Игрельку. – Она ведь здесь была просватана, а ты ее увозишь за высокие горы, за быстрые реки.

– А хочешь, и тебя возьмем, – улыбнулся Зимобор, но в этом было приглашение, а не угроза. – У меня в дружине женихов много, на всех девиц угрянских хватит. Вон хоть Красовита взять, воеводу моего, – он кивнул на мрачного мужика с рябоватым лицом. – И родом знатен, и отважен, витязь хоть куда.

Мрачный мужик насмешливо фыркнул, а вперед выскочил рослый, стройный парень, в лице которого угадывалось что-то степняцкое, хазарское:

– А то еще я! Я готов!

– Нет, княже, – Лютава покачала головой. – За воевод и отроков не отдадут меня родичи. Разве что ты сам посватаешься.

От гулкого стука сердца, отдающегося в ушах, она сама едва слышала, что сказала. Она искала в Зимоборе какой-нибудь тайный знак – как в сказании, руки по локоть в золоте, ноги по колено в серебре! – дабы точно знать, что это он, ее суженый. Но ничего такого в нем не было, парень как парень, хоть и всем взял. Ни звезды во лбу, ни месяца в затылке… и в то же время она не смогла бы и нарочно придумать жениха краше и приветливее. Скажи он ей сейчас: «Да, это я!» – она поблагодарила бы чуров и подала ему руку.

– У меня уже есть невеста, – сказал он, и это был почти тот ответ, которого Лютава ждала.

Ведь и она уже шесть лет знала, что у нее есть жених.

– Где же она?

– Я не знаю, – сказал он, и это было будто эхо разговоров, которые Лютава мысленно вела со своим неведомым женихом все эти шесть лет. – Хожу вот, ищу.

– Думаешь у нас тут найти?

– А вдруг повезет?

– Может быть, – многозначительно ответила Лютава.

Они смотрели в глаза друг другу; Лютава едва дышала от волнения, но и Зимобор явно был растревожен этой встречей. В глазах его отражалось напряженное внимание, будто он вдруг заподозрил, что все куда сложнее, чем казалось.

Или он тоже ищет звезду у нее во лбу? Ожидал встретить голубоглазую деву, с румянцем, будто заря, и волосами будто из солнечных лучей, а теперь не может узнать ее в волхве, покрытой волчьей шкурой?

От этой мысли Лютаве стало смешно. Похоже, Зимоборов дух-покровитель так же водит его в тумане, как Радомир – ее: по невесту послал, а куда – не сказал.

Видя, что она смеется, Зимобор охотно засмеялся тоже, и ей стало легче.

– Пора мне, – выговорила Лютава, очень боясь, что кто-нибудь ее спросит о причине хохота. – Увидимся еще, княже. Как поедешь мимо – заходи в гости.

– Где же ты живешь? – Зимобор взял ее за руку, будто хотел задержать.

– Вниз по Угре. – Лютава отняла руку. – Не минуешь нас. А если что, мы встречать вышлем.

И выбежала наружу, быстро поклонившись Даровою и его боярыне.

Родима околачивался возле избы, ожидая ее. Лютава проскользнула мимо и кивнула ему на ходу. Пробравшись через двор – теперь здесь стало еще теснее, так как вернулась ездившая с Зимобором часть дружины, – они вскоре оказались в селище, где возле Осенникова тына дожидались их лыжи. Смоляне смотрели им вслед. Но уже вечерело, и вскоре две проворные фигурки на лыжах канули в снеговую тьму.

* * *

Всю дорогу Лютава бежала как могла быстро, будто за ней гнались. Она не боялась, что кто-то станет ее преследовать, но от кипевшего в крови возбуждения хотелось не просто бежать, а лететь. Теперь и впрямь случилось нечто, что изменит всю ее жизнь, и ее терзали одновременно жажда будущего, прихода которого она так долго ждала, и нежелание расставаться с прошлым. Ее властно тянуло в две стороны, и она неслась, будто метель, стараясь убежать от этого разлада.

Уже настолько стемнело, что без Родимы Лютаве нелегко было бы найти Ревунову заимку. Там никто не спал, ожидая ее; едва они приблизились, как дверь избенки открылась и ей навстречу вышел Лютомер. С хохотом она бросилась ему на шею, но чуть не упала, запутавшись в лыжах, и уцепилась за него. Лютомер поднял ее, оторвал от земли и крепко прижал к себе, будто не надеялся больше увидеть. И только потом поставил, присел рядом и стал отвязывать лыжи с ее черевьев.

Когда ее привели в избу, отогрели и напоили горячим отваром хвои с земляничным листом, Лютава наконец смогла хоть что-то рассказать. И сама поразилась: как много впечатлений она вынесла из своего похода в Селиборль и как мало сведений! Она повидала князя Зимобора и убедилась, что он хороший человек… ей так показалось. Она могла подробно описать его внешность и повадку, но не выяснила ничего, что было действительно важно: по праву ли он называет себя князем днепровских кривичей, как разобрался со своей сестрой Избраной и куда она делась, зачем собирает дань сам? На уме у Лютавы было лишь то, что Зимобор, подобно ей, ищет свою судьбу и что ей очень нравится такая судьба, какую он воплощает. Собственно, за этим она и ходила. Его облик, речь, взгляд переполняли ее мысли, не оставив места ни для чего другого.

– Это он! – твердила она. – Я знаю, это он!

– Ладно, давай спать! – велел Лютомер, послушав ее довольно бессвязные восклицания. – Завтра до зари пойдем назад в Доброхотин, а там, пожалуй, мы с Богоней сами с Зимобором повидаемся.

– Хвалис-то хоть у него? – спросил Чащоба.

– Нет. Там никто про него не знает… кажется. Зато я видела его невесту! – вспомнила Лютава.

– Чью?

– Да Хвалиса!

Наконец-то она сумела поведать нечто стоящее: насчет Игрельки. Даже показала перстень Замили.

– О боги! – Лютомер прижал ладонь ко лбу. – Вот почему Оклада так расхрабрился! Он себя видел уже тестем угрянского князя! Нет, не будет мне покоя, пока я этого зайца не выловлю! Да, а Мирушу ты видела? Она тоже там?

Но, посмотрев на сестру, Лютомер обнаружил, что она уже спит…

Глава 3

– Объявилась ваша пропажа, – усмехнулся боярин Держигость, встречая Лютомера с сестрой и бойниками перед воротами Доброхотина.

В городце они сразу увидели Хвалиса: с матерью и Толигой он стоял перед дверью обчины. Не очень-то он жаждал этой встречи, но бежать было больше некуда. Необходимость защитить мать придала ему духу; он не был трусом, он лишь вечно сомневался в себе и своем достоинстве, в котором ему отказывали с самого рождения. Но достоинство, в отличие от смелости, можно добыть в борьбе.

Глядя, как из ворот вала на площадку городища затекает эта стая – два десятка серых волчьих шкур, – Хвалис испытывал не страх, а только досаду и ненависть. Вот эти два лица впереди – такие схожие меж собой, со своими серыми волчьими глазами. Целых полгода он был от них свободен и надеялся стать человеком не хуже других. Но вот все надежды рухнули, а волки снова здесь – пригнали его мать, будто косулю, и сами явились по следу. Хвалис не мог обвинить детей Велезоры в разорении Верховражья и гибели Оклады, но не мог и избавиться от чувства, что и в этом, как во всех невзгодах его жизни, виноваты они.

Лютомер незаметно сжал руку Лютавы. Это означало повеление молчать: он будет говорить сам.

– Будь жив, младший брат, – кивнул Лютомер Хвалису. – Не скажу, что рад тебя видеть, но нынче не время старые раздоры вспоминать. Знаешь уже, что пришел к нам смолянский князь с войском?

– Будь жив, старший брат. – Хвалис с явным усилием заставил себя поклониться.

– Идемте в обчину. – Лютомер обернулся к Держигостю: – И старейшину созови. Буду с людьми говорить.

Знаком показав, что к Хвалису и его спутникам приглашение тоже относится, Лютомер прошел в обчину. Лютава тайком рассматривала Хвалиса: она не видела его полгода, и теперь ей казалось, что он сильно изменился. Даже как будто стал повыше ростом. Может, причиной тому сорочка с непривычной вышивкой – невестин подарок на обручение. Сам Хвалис за полгода вольной жизни среди людей, которые уважительно именовали его княжичем и даже видели в нем, возможно, своего будущего господина, переменился. Он будто поднял голову и теперь смотрел не исподлобья, а открыто и гордо. Пожалуй, это ему шло.

Лютомер сел и положил руки на стол. Пока все собирались и рассаживались, он молчал и вертел в пальцах что-то маленькое. Приглядевшись, Хвалис переменился в лице: он узнал хазарский перстень с сардием – дар своей матери, которым обручился с дочерью Оклады.

– Откуда это у тебя? – Он подался к Лютомеру, пытаясь выхватить из его руки перстень, но тот с истинно звериным проворством сжал его в кулаке и так глянул на младшего брата, что тот опомнился и отошел.

– Сейчас все узнаешь, – с прежним высокомерием ответил Лютомер, давая понять, что Хвалису придется подождать более уважаемых людей.

Покраснев от досады, тот сел возле матери. На лице Замили сменяли друг друга то гордое, то жалобное выражение. Она никак не могла решить, кто она сейчас: любимая жена хворающего князя и мать его наследника или же бедная одинокая женщина, которую со всех сторон обступили беды.

– Смолянский князь Зимобор – старший сын Велебора, но дань берет он не по закону, – начал Лютомер, когда все уселись и выжидательно уставились на него. Здесь были старейшины Доброхотина, жители округи и беженцы со стороны Жижалы, включая дружину, которую сам Оклада собрал для Хвалиса. – Послов он к нам не слал, об утверждении на столе отца не объявлял, старых докончаний с малыми князьями не подтверждал. А потому мы, угряне, имеем право в дани ему отказать. Он об этом знает, поэтому пришел в землю нашу с войском. У старейшин берет детей в залог и с собой в Смолянск увозит. В Верховражье боярина Окладу, его людей в битве убили, и взяты у Оклады двое детей: дочь Игрелька и сын Переслав. Также и у других старейшин взято еще четверо отроков.

Об этом Лютомер узнал не от Лютавы, а от Родимы, который не зря болтался в Селиборле по двору и там повстречал знакомого ему Переслава.

При упоминании Игрельки Хвалис снова переменился в лице и невольно вскочил. Девушка нравилась ему, и он охотно дал согласие на ней жениться; но главное, в ней заключались его надежды на поддержку и куда лучшее будущее, чем ждало в Ратиславле.

– Моя сестра видела в Селиборле Окладину дочь и говорила с ней. – Лютомер оглянулся на Лютаву, и та кивнула. – Вот перстень обручальный! – Лютомер поднял кольцо с сардием, чтобы всем было видно. – Прислала она его назад своему жениху, Хвалиславу, моему меньшому брату, и велела сказать: нет у нее отца более, что обручил их, и везут ее, полонянку, в Смолянск, там за иного мужа хотят выдать. Поклон свой передала прощальный, просила лихим словом не поминать.

И пустил перстень катиться по столу в сторону Хвалиса: тот едва успел поймать.

По обчине пролетел тревожный и недовольный гул.

– Что делать будем, угряне? – Лютомер возвысил голос и обвел пристальным взглядом бородатые лица старейшин, среди которых яркими пятнами светлели лица Замили и ее сына. – Признаем поборы незаконные? Будем отдавать детей, дочерей и сынов наших смолянам в холопы? Стерпим бесчестье?

Лютава сидела, застыв от изумления. Понимая, куда клонит Лютомер, она не понимала, почему он это делает. Зачем толкает угрян к войне со смолянами?

– Я не стерплю этого! – Хвалис вскочил, сжимая в кулаке перстень. – Я освобожу мою невесту! И отомщу за ее отца.

– Вот это уже дело! – Лютомер наклонился над столом в его сторону. – Если ты сделаешь это, я буду знать, что ты не мальчишка, которому лишь бы подглядеть, как девки купаются. Если ты отомстишь за смерть Оклады и вернешь его дочь, то я признаю твое право на все его наследство. Понимаешь? Ты будешь боярином Верховражья, и я поддержу тебя против всех, кто пожелает твое право оспорить.

Народ снова загудел, но уже скорее одобрительно. Оклада, известный заносчивым и вздорным нравом, никому тут не нравился. Но близкие к Лютомеру люди были равно изумлены: и Лютава, и стая, и сам Хвалис. Всю свою жизнь Хвалис слышал лишь о том, что ему не положено и недоступно. Сейчас сам старший брат, его главный соперник, вслух и при людях объявил, что он, Хвалис, имеет кое-какие права! И согласился эти права не только признать, но и поддержать.

– Я клянусь! – Хвалис поднял руку с зажатым в ней перстнем, призывая богов в свидетели. – Я освобожу мою невесту и отомщу за смерть ее отца. Или пусть я погибну!

– Но и ты, Лютомер, поклянись, что исполнишь обещанное, – добавил Толига, настороженно поглядывая на непривычно «доброго» сына Велезоры.

– Я – будущий угрянский князь. – Лютомер посмотрел на родича. – Если я сказал слово при богах и людях, мне нет нужды подкреплять его клятвами. Или какой же я князь, если мое слово ничего не стоит?

До ночи в обчине обсуждали замысел. Довольно скоро выяснилось, что Лютомер и его стая принимать участия в схватке не намерены.

– Я могу отбить твою невесту, – насмешливо ответил он на вопрос Хвалиса. – Но тогда это будет уже моя невеста.

– Да уж, поищи себе жены где в другом месте, – бросил Хвалис. – Эта – моя!

На уме у него было: ведь сын Велезоры, хоть и давно зрел годами, жены до сих пор не взял и из лесу «в люди» пока не вышел. И если он, Хвалис, успеет жениться первым, то старшим сыном Вершины станет он! И посмотрим, одно ли Верховражье в конце концов ему достанется…

Когда обсуждение было закончено и замысел обговорен, стая ушла в свою обчину, собираясь спать. И только там Лютава взяла брата обеими руками за шкуру на груди, подтянулась ближе к его лицу и прошептала:

– Лют! Что ты делаешь?

В ответ он обнял ее, прижал к себе, наклонился к ее лицу вплотную.

– Я хочу, чтобы оба они показали, чего стоят. Один из них докажет, что заслуживает жить на свете. А второй… Я не отдам тебя кому попало, пусть он хоть трижды смолянский князь.

* * *

Исход испытания, затеянного Лютомером для обоих соперников, превзошел все его ожидания. Стая, не собираясь ввязываться в драку, ждала ее исхода в Доброхотине. Дружина Хвалиса, собранная из людей его и Держигостя, отправилась навстречу смолянам еще утром. День прошел в томительном ожидании, и не раз Лютомер пожалел, что остался так далеко от места событий. И вот глубокой ночью первым вернулся Толигин старший сын Утешка с пятью отроками.

– Привезли! – ликующе закричали у ворот вала. – Девку привезли! И самого князя смолянского в полон взяли!

Лютомер переменился в лице; Лютава от этого известия чуть не села на пол. Такого недоверчивого изумления на лице своего уверенного и сдержанного брата она не видела никогда в жизни. Не веря своим ушам, Лютава тем не менее готовилась к невозможному. Хвалис, их несчастный Галчонок, одолел и взял в плен самого князя Зимобора? Сделал то, за чем его посылали, – и гораздо больше? Так, может, боги и впрямь на его стороне – кто бы мог ожидать?

Какими глазами они теперь взглянут ему в лицо – сыну чужеземной рабыни, которого всю жизнь презирали? И Зимобор теперь пленник Хвалиса? Может быть, тот и подарит Лютаве ее загадочного жениха – если пожелает! А может, велит в Угре утопить – имеет право!

Только бы Хвалис не узнал, что Зимобор так сильно ей нужен, – пронеслось в голове у Лютавы. Потому что если узнает – Зимобору точно не жить.

А Замиля уже спешила, с развевающимися полами бобровой шубы, навстречу вестникам.

– Мой сын победил! – кричала она и даже поминала неведомого бога своей юности, вспомнив его в самый радостный час жизни.

Пленных привезли несколько человек – четверых или пятерых. Выбежав к воротам, Лютава и впрямь увидела Игрельку – растрепанная, со сдвинутым набок платком, в скособоченном кожухе, та стояла возле Утешки. Лицо у нее было злое, со следами слез. Какие-то тела волокли в клеть. Доказательства успеха были налицо.

Понимая, что дружина смолянского князя превосходит и численностью, и оружием, и умением, угрянские бояре придумали взять хитростью. Замысел был дерзок и много обещал в случае удачи. Смоляне уже покинули Селиборль и двинулись дальше по Угре; на пути их и подстерегала засада. Первым пошел Толига с сыновьями и еще десятком человек. Притаившись на высоком берегу Угры, они обстреляли из луков передовой отряд смолян, не показываясь на глаза. Потерь удалось нанести не много, но смоляне, как и ожидалось, отступили. Собравшись вместе, они послали людей на берег – отогнать стрелков. Вспомнив юность, проведенную в бойниках, Толига дал себя увидеть и сам отступил в лес, заманивая противника за собой, а там пустился бежать по замерзшему ручью.

А пока часть смолянской дружины ловила в лесу Толигу, сам Хвалис с основными силами ударил по реке навстречу. Среди прочего добра Замиля привезла из Ратиславля шлем и кольчугу, которую Вершина подарил Хвалису прошлым летом, перед походом на вятичей, и тот выглядел князем не хуже других. Одновременно Толига, сделав петлю, вышел в тыл смолянам – к их обозу. Честно сказать, добыча привлекала Хвалиса не менее, чем невеста и месть: смолянский князь обошел уже половину своей земли и вез с собой множество ценных мехов.

Ударив в лоб, после скоротечной схватки Хвалис отступил, и часть смолян устремилась за ним. Вернуться им не дали: пропустив передовой отряд, угряне обрушили на лед пару заранее подрубленных деревьев. Смолянам оставалось только гибнуть у завала при попытке перебраться через него назад, к своим. Там-то успевший вернуться Утешка и подстерег их вожака, в кольчуге и шлеме: изловчился, сидя на завале, ударить топором по голове, повязал и увез.

Уже в темноте продолжалась битва у обоза. Нашли Игрельку, и в общей суете не кто иной, как Родима, затащил ее на лошадь, взятую у смолян же, и ускакал прочь с визжащей и дрыгающей ногами девкой – она даже не поняла, что происходит.

И вот теперь Утешка и Родима с десятком соратников вернулись, лихорадочно хохоча от радости первой настоящей победы.

– А сам Хвалис где? – кинулась к ним Лютава.

Те переглянулись.

– Да мы не видели его, – растерянно ответил Утешка. Упоенный собственным успехом, про княжича он и позабыл. – Они еще бились, когда мы уехали. Скоро воротится!

– Пойдем, покажи…

Увидеть добычу жаждали все жители Доброхотина, и Лютомер едва расчистил сестре дорогу. Принесли огня, и Лютава прошла в клеть, где прямо на пол положили связанных пленных. Вся дрожа, она скользнула взглядом по вывалянным в снегу кожухам, по разлохмаченным головам, но никого не узнала.

– Вот он! – Утешка показал на крупного мужчину, который хмурился и отворачивался от света.

Лютава наклонилась, ожидая увидеть лицо Зимобора, и ахнула. Перед ней лежал со связанными руками тот мрачный рябоватый мужик, которого она видела вместе с Зимобором в избе боярина Даровоя.

Она быстро оглядела другие лица, но Зимобора среди них не было.

– Это не он! – воскликнула она, не зная, радоваться или огорчаться. – Утешка, дурень! Кого ты приволок! Это воевода, а не князь!

– Да ну! А смотри, на нем кольчуга! Чем не князь? – Утешка разочарованно засмеялся. – Ну, тоже хорош карась! Воевода, говоришь?

Лютава вышла из клети.

– Это не он! – повторила она ждавшему снаружи Лютомеру. – Не Зимобор. Воевода его, не помню, как звать.

На лице Лютомера отразилось облегчение, но он запретил себе радоваться раньше времени.

– Погоди. Вот Хвалис сам воротится, может, он там всех на месте перебил и весь обоз взял.

Ночь и утро прошли в тревожном ожидании. Участники набега возвращались по одному и кучками. Приехал Держигость, раненный в руку, рассказал о схватке с основной дружиной смолян: он отступил, услышав, что Игрелька увезена. Лихорадочное торжество Замили перешло в опасения.

Вот рассвело. Почти в полдень вернулся Толига – последний из уцелевших. Хвалиса с ним не было, и он ничего о нем не знал. Приходилось признать: княжич или в плену у смолян, или убит.

* * *

В Доброхотине царило смятение. Было неясно, кого считать победителем в битве на реке, но вождя угряне потеряли, а это следовало назвать поражением. Замиля рыдала и причитала. Лютаве было ее жаль, да и обычай требовал присоединиться – ведь сгинул ее брат! – но она не могла себя заставить. Лютомер держался невозмутимо, хотя за этой невозмутимостью пряталось скорее удовлетворение, чем печаль. Было похоже, что он добился своей цели – избавился от Хвалиса. Возможно, тот мертв. Возможно, в плену. Но его попытка заявить о себе закончилась провалом и, похоже, станет последней.

Старейшины вновь собрались обсуждать, как дальше быть. Смолянская дружина, лишившаяся воеводы и потрепанная битвой, находилась совсем близко – за полперехода отсюда. Еще ночью Лютомер послал десяток бойников с Дедилой во главе на разведку и выяснил, что смоляне после битвы заняли ближайшее к тому месту жилье: Корилину весь, поселение из десятка дворов. Сами Кориловичи, еще когда битва только началась, убрались оттуда вместе со скотиной и самыми ценными пожитками и теперь сидели в той же обчине Доброхотина, что и другие беженцы.

– Ждать не стоит, – говорил Лютомер. Теперь он оживленно взял на себя дальнейшее, будто избавился от досадной помехи в лице Хвалиса. – Раз уж начали, надо наступать сейчас, пока смоляне не опомнились.

– Мой сын! – стонала Замиля. – Он погиб из-за тебя! Ты послал его на смерть! Я так и скажу князю! Я скажу: ты послал на смерть его любимого сына! Он опомнится и покарает убийц моего сына!

– Я дал Хвалису случай показать себя, – ответил Лютомер. – Он ведь не ходил в бойники – ты же не пускала его! – и ему пришлось самому доказывать, что он уже не отрок.

– И теперь он мертв!

– Может быть, еще нет, – возразил Держигость. – Никто же тела не видел, а, Толига?

– Может, в плену, – печально кивнул Толига. – Может, ранен.

– Тогда я поеду за ним. – Замиля отняла руки от лица. – Я упаду в ноги Зимобору и буду молить отдать мне моего сына – живого или мертвого!

– Вот и правильно! – одобрил Держигость. – Пусть едет. Бабе ничего не сделают. Можно выменять того воеводу на Хвалиса… или его тело. А заодно предложить мир.

– Это дело! – оживились старейшины, чьи угодья оказались в опасности разорения. – И правда: хоть не князя, а воеводу и мы взяли! Нас без масла-то не съешь!

– Пусть Замиля едет. Что бы ни был за человек князь Зимобор, он не откажет в мольбе матери!

В тот же день Замиля в сопровождении Толиги и его сыновей отправилась в Корилину весь. Вернулась под вечер – живая, здоровая, плачущая, но весьма обнадеженная. Зимобор принял ее приветливо и охотно согласился на переговоры. Хвалис был жив и только ранен, причем легко: ему тоже досталось топором по шлему, он потерял сознание и в таком виде был найден смолянами. Сейчас он сидел, запертый в овине у Кориловичей. Зимобор готов был обменять его на своего воеводу, но требовал возвращения также Игрельки и двадцать гривен выкупа. Здесь Замиля была сама виновата: дабы придать себе весу в переговорах, она назвалась княгиней угрян, а Хвалиса объявила наследником Вершины. Не желая ссориться с угрянским князем, Зимобор согласился вернуть тому сына и наследника, но, ради уважения к себе, не мог выдать столь ценного пленника без значительного выкупа. Так что Замиля отчасти перехитрила сама себя.

Замиля кинулась считать свое добро: из Ратиславля она вывезла все ценные подарки, полученные от Вершины за двадцать лет. Украшения, цветное платье, дорогая посуда, меха тянули гривен на двенадцать-пятнадцать, а недостающее она отчаянно вымаливала у Держигостя и старейшин округи. Они были не так уж богаты, но ради слез матери несли кто связку мехов, кто пару серебряных заушниц. Было похоже, что Замиля успеет собрать выкуп в оговоренный срок.

Лютомер молчал, но тоже чувствовал, что сам себя перехитрил. Мысль столкнуть лбами Хвалиса и Зимобора была хороша, а много раздумывать о ее последствиях он, охваченный ревностью, не мог. Он давно знал, что рано или поздно сестре придется за кого-то выйти замуж; но ему в голову не приходило, что она будет так близка к тому, чтобы влюбиться.

Впервые в жизни он смотрел в глаза Лютавы и видел там не свое собственное отражение, а образ другого человека. Сердце Лютомера переполняла нерассуждающая ярость зверя, у которого чужак пытается отнять подругу. Окажись в тот миг поблизости сам Зимобор – вцепился бы в горло, и плевать, к чему это приведет. Так пусть Хвалис попробует испытать свою удачу – и удачу Зимобора тоже. Один из них победит, другой проиграет – у него, у Лютомера, в любом случае станет на одного соперника меньше. Он не думал, что ставит под удар землю угрян, которой ему владеть в недалеком будущем. Сейчас он хотел владеть лишь своей сестрой, и пусть Зимобор окажется в ссоре с угрянами – тогда ему не очень-то удастся посвататься к их княжне.

«Но что же ты делаешь? – напоминал откуда-то из глубины памяти голос матери. – Ей так суждено! Она обещана своему духу-покровителю, и…»

«Пес его ешь! – резко отвечал этому голосу Лютомер. – Он ее не получит. Она останется со мной».

Теперь, когда разлука с Лютавой из дела далекого будущего превратилась в событие завтрашнего дня, стоящее на пороге, он понял, что не сможет этого пережить. И если его ждет схватка с Радомиром – ну, так и что? Ему ли бояться схваток? Дух Нави силен, но и его, Князя Волков и сына Велеса, тоже не в дровах нашли!

Замысел его вполне удался, но получил одно неприятное последствие. Зимобор теперь думает, что Замиля – угрянская княгиня, а Хвалис – наследник Вершины. А сам Вершина сейчас совсем не способен прояснить дело. Есть еще родня и старейшины, но если не вмешаться, то Зимобор – старший князь днепровских кривичей – успеет привыкнуть к мысли, что следующий угрянский князь – это Хвалис…

На плечо Лютомера сзади легла ладонь, потом руки обвились вокруг шеи. Не оборачиваясь, он накрыл ее руки у себя на груди своей.

– Что ты задумался? – шепнула Лютава.

– Слишком мы все запутали, – глядя перед собой, ответил Лютомер. Как всегда, присутствие Лютавы успокаивало его и вливало новые силы. – Кольцо… – Он опустил голову и посмотрел на руку Лютавы у себя на груди, где тускло сияло на пальце колечко, сплетенное из брусничного корня, но похожее на отлитое из бронзы. – Не потеряла, вижу.

– Еще бы я потеряла!

– В нем ведь сила Велесова на три приказа? Может, пришло время в дело его пустить?

– Что ты придумал? – Лютава наклонилась, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Хортим! – окликнул он старшего из отроков, который в это время был перед глазами. – Вели нашим собираться. Теперь наш черед к смолянам заглянуть…

* * *

Как ни мало походила Корилина весь на крепость, князь Зимобор не шутя держал оборону. Видимо, он решил сделать остановку, чтобы подлечить раненых и привести дружину в порядок. С десяток распряженных и разгруженных саней вперемешку с поваленными деревьями образовывали вал, отсекающий избы от леса. Со стороны ручья, зимой служившего дорогой, частой цепью горели костры и прохаживались дозорные, снаряженные шлемами, топорами и щитами.

Пленники – Хвалис и еще несколько человек – сидели в Корилином овине, где тоже топилась печка. Бойники видели, как смоляне понесли туда котел с каким-то варевом; у дверей сторожили двое, еще двое прохаживались вокруг. Уже однажды дозорные сменились.

Наблюдая за этим зрелищем с опушки леса на другой стороне ручья, Лютава дрожала, как в лихорадке. С ее братом что-то происходило, и его состояние отражалось на ней, как малейший проблеск света отражается на воде. И не сам Лютомер был тому виной. Что-то очень необычное творилось поблизости – настолько странное, что задевало даже их, немало встречавшихся с Навью.

Стемнело. Они притаились на опушке, шагах в пятидесяти от цепи костров и изб за ними, еще с сумерек, но Зимобор на глаза Лютаве больше не показался. А она очень хотела увидеть его еще раз. Вспоминая ту их единственную встречу, она удивлялась и себе, и ему. Здесь крылась тайна. Теперь, по прошествии времени, Лютава сообразила: в Зимоборе – или рядом с ним – находилась некая особенная сила. Пожалуй, она была права, когда заподозрила, что у него есть очень могущественный дух-покровитель. Вероятно, этому духу Зимобор и обязан своей способностью внушать привязанность и доверие любому. Накрыло даже ее, Лютаву! И чему дивиться, если Лютомер при виде этого потерял голову…

Эта загадочная сила и тревожила, и притягивала их, столь чутких к ветрам Нави. Лютава осторожно потянулась и сжала руку Лютомера. Она уже поняла, какое мучение ему причинило ее невольное восхищение Зимобором и убеждение, что «это он». Ведь это ей встреча обещала осуществление судьбы и открытую дверь в будущее, а ему – самую тяжкую потерю в жизни.

Вспоминалось, как больно задело ее минувшим летом восхищение в глазах Лютомера, когда он смотрел на Семиславу, княгиню верхнеокских вятичей. А ведь он не собирался брать ее в жены! Диво ли, что молодого здорового мужчину влечет к молодой красивой женщине! Ничего особенного между ними тогда не произошло, но сама мысль о том, что другая может потеснить ее в сердце Лютомера, причинила Лютаве такую боль, что она с трудом ее скрыла. Сколько ни корила она себя за недозволенные помыслы – они с Лютомером не могут прожить всю жизнь вдвоем в лесу, рано или поздно им обоим придется подыскать себе другую пару, – некий голос из дремучих глубин твердил: пусть лучше поздно. И сейчас ей уже казалось нелепым собственное увлечение Зимобором. Кто он ей? Что он по сравнению с ее братом?

Лютомер повернул голову и сделал знак Дедиле. Тот махнул бойникам и, пригнувшись, сделал шаг. И два десятка фигур в волчьих шкурах, неразличимые в сумраке зимнего леса, двинулись вперед. Легонько поскрипывал влажный снег под ногами, в руках тускло поблескивали лезвия топоров…

* * *

Теперь они стояли во тьме леса вдвоем. Да еще вокруг них, полукольцом, мерцали зеленоватыми огоньками десяток пар волчьих глаз. Никто не звал их – серые лесные братья сами явились, притянутые тем же ощущением творящейся где-то рядом волшбы. А Лютомер сейчас многократно усилил ее.

В полосе света костров, перед избами Корилиной веси, шло сражение. Стоял крик, вопль и вой. Бойники дрались со смолянскими отроками: выскакивали из темноты, наносили удар, отскакивали… Застыв будто идол, Лютомер не сводил с дерущихся напряженного взгляда. А у смолян двоилось и троилось в глазах: на месте каждого из своих противников они видели нескольких и не знали, какой из трех одновременно наносимых ударов отражать. Пытаясь отбиваться, они били в пустоту; перед глазами мелькало неясное движение, голова кружилась, они падали, сами не зная почему. Иным казалось, что они ранены; острая боль пронзала конечности, смоляне падали, чувствуя горячую кровь на руках и лице. А единственный их настоящий противник был невидим; стоя в снегу под елями, он неслышно шептал что-то, опутывая их чарами морока…

Мощный источник волшбы находился где-то там, в избах. Лютомер поймал лишь брызги этого потока, и ему хватило: без обращения к силе Велеса он легко черпал мощь Нави, поддерживая своих людей и мороча чужих.

– Хвалислав! – орали бойники, и чары превращали десяток голосов в сотню. – Хвалислав, держись, мы идем! Мы спасем тебя!

Эхо звенело над лесом, и мерещилось, что где-то рядом целое войско.

А Лютава тем временем не сводила глаз с дверей овина. Там был Хвалис, запертый и обезоруженный. Она отчетливо понимала: видя, что угряне напали и пытаются освободить знатного пленника, смоляне вполне могут убить его. Замысел Лютомера состоял не в этом, но подобное следствие мог иметь.

– Пора… – выдохнул Лютомер и повернулся к ней.

Положил руки на плечи Лютаве и заглянул ей в глаза.

Перед ней все поплыло. Чуть ли не с детства, едва узнав, что ее брат – оборотень, она и хотела, и боялась того, что сейчас произойдет. И вот пришло ее время.

«У тебя есть кольцо Велеса, которому дана его сила на три приказа, – говорил ей Лютомер. – Я сделаю тебя волчицей. Ты войдешь к Хвалису и укусишь его. И прикажешь обернуться волком. Тогда он будет целиком в моей власти. Пусть побегает на четырех ногах годик-другой. А там видно будет…»

Даже он, отчетливо сознавая, что от Хвалиса пора избавляться, не мог решиться на убийство кровного родича. Им позволено многое, но родовой закон неумолим. Они могли бы оправдаться тем, что Галица уже посягала на их жизнь – засунув заговоренную на смерть иглу в подаренный Лютомеру пояс, – но Замиля и тем более Хвалис не знали об этом, пусть злодейство и послужило бы к их пользе. И Лютомер не мог решиться сам пролить кровь сводного брата, пусть он и надоел ему невыносимо. У него было еще одно, крайнее средство избавиться от заботы.

Наклонившись к лицу сестры, он прижался лбом к ее лбу. И от этого прикосновения Лютава вспыхнула, будто каждая частичка ее тела рванула куда-то вдаль. Мир перевернулся, она растворилась в бездне и мигом собралась вновь, но как-то совсем иначе…

Деревья вокруг взмыли ввысь: теперь ее голова и глаза находились вдвое ближе к земле. Прямо перед глазами она видела снег – более ясно и отчеливо, чем только что, – ветки… хвою… две серые волчьи лапы. В грудь плеснуло множеством неведомых ей доселе запахов, звуки стали отчетливее.

– Беги… – гулко, будто с неба, прозвучало над головой, и чья-то рука мягко ударила ее по спине. – Беги…

Это было как голос божества. Не успев подумать, осознать произошедшее, Лютава устремилась вперед, одновременно ужасаясь непривычной необходимости бежать на четырех лапах и дивясь, до чего же здорово это у нее получается. Ей хотелось хохотать от возбуждения – но этого она не могла. Зато ликующий вой сам рвался из груди, и его она не могла сдержать. Беги… беги… – гудело в ушах, будто сам лес, снег, небо и земля посылали ее вперед. Не оборачиваясь, она всем существом ощущала стоящую позади исполинскую фигуру Велеса – огромного, как вселенная, темного и могучего, как бездна. Он посылал ее вперед, и крошечная капля его силы кипела в ее жилах, чуть не разрывая избытком мощи.

В несколько прыжков она одолела опушку, перепрыгнула ручей, скользнула меж двумя крайними кострами и оказалась перед стоящим на отшибе овином. Дверь была приоткрыта, рядом валялось полузасыпанное снегом тело. Запах сразу сказал ей, что это не свой – кто-то из смолян, и что он легко ранен. Кровяной дух ударил в голову, будто медовая брага, но Лютава помнила, зачем сюда пришла. С непривычки ей приходилось делать огромное усилие, чтобы не выронить из звериной головы человеческую мысль – хотя бы одну-единственную, – не дать завладеть собой звериным помыслам и порывам. Весь остаток ее человеческого разума – скорее тень разума – был сосредоточен на одном.

Хвалис. Найти. Укусить. Позвать за собой и бежать.

Она скользнула в дверь. Внутри было темно, но еще раньше, чем звериный глаз приспособился к темноте, звериный нюх сказал ей обо всем, что здесь есть. Ржаные снопы, солома – наверху, на жердях. Разогретая глина и камень, дымный дух – вон там недавно топленная печь. Люди: пятеро. Один из них стоял возле самой двери, и это был Хвалис.

Невероятно, но он ее узнал. В дверную щель позади нее проникало немного света от ближайшего костра, и пленники, напряженно смотревшие на дверь, заметили зеленые огоньки волчьих глаз. Хвалис, стоявший возле самой двери и, видимо, уже готовый бежать, невольно отпрянул и бросился в дальний угол.

Лютава устремилась за ним. Ее зубы щелкнули возле его бедра, но Хвалис, будто подброшенный, подпрыгнул, уцепился за жердь, где сидели снопы, подтянулся и вспрыгнул наверх. Лютава тоже прыгнула, но немного промахнулась и лишь оторвала зубами кусок от полы его кожуха.

Люди жались в другой угол и вопили, но до них ей не было дела. Она огляделась, отыскивая средство достать своего врага.

– Помогите! – во всю мочь кричал Хвалис у нее над головой. – Князь Зимобор! Смоляне! На помощь! Сюда, сюда!

Дверь распахнулась во всю ширь – за криками Хвалиса Лютава не услышала приближающихся шагов. В овин вбежал еще один человек, и она учуяла запах Зимобора еще раньше, чем сумела разглядеть лицо. Оказывается, слабое воспоминание об этом запахе хранилось где-то в дальнем углу ее человеческого сознания, а теперь расцвело таким ярким цветом, что она не могла бы яснее узнать смолянского князя даже при свете дня. На голове его был шлем – Лютава опять же раньше учуяла запах железа, чем увидела блеск, – а в руке меч.

При всей его храбрости и готовности к битве, Зимобор все же не ожидал наткнуться на зеленые огоньки волчьих глаз – и невольно отпрянул.

– Помогите! – вопил Хвалис со своего насеста. – Она убьет меня! Загрызет! Она пришла за мной! Убей ее, ну, что стоишь!

В дверь просунулся смолянский отрок – в руке его была горящая ветка, выхваченная из костра. Лютава невольно попятилась – ее звериную сущность отталкивало пламя.

Но тут же человеческий разум решительно взял вожжи. Видя, как оторопел ее противник, Лютава подобралась и прыгнула. Зимобор и отрок стояли между нею и выходом на волю. При виде ее движения Зимобор пригнулся; она летела над его головой, стремясь к черно-синему прямоугольнику двери, где дрожали отблески снаружи. Оброненная Зимобором ветка горела на полу.

И вдруг блеснуло железо клинка. Заднюю лапу обожгло болью… а потом показалось, что вся ее кровь одновременно ринулась наружу из растаявших жил. Она превратилась в облачко пара, будто русалка; от нее осталась вспышка боли и ужаса.

А потом навалилась огромная тяжесть. Лютава билась и кричала, не помня себя и ничего не понимая. Сам воздух давил на нее, будто груда камней; камни были внизу, с боков, везде. Кто-то схватил ее – она чувствовала прикосновение живых человеческих рук и только поэтому понимала, что, кажется, сама еще жива, – но ничего не соображала от ужаса и боли во всем теле.

Перед глазами немного прояснилось. Над ней склонился Зимобор – такого потрясения она еще не видела в его лице. Он что-то говорил, но она не понимала ни слова – еще не вспомнила человеческую речь.

Вдруг Зимобор оставил ее и обернулся. Она посмотрела в ту же сторону, мимо его плеча.

И увидела в двери Лютомера. Ему пришла пора самому вступить в бой. От него исходили волны силы, и Лютава вдруг перестала кричать. Эта сила плеснула на нее, как вода, и почти привела в порядок: утихла боль, перестала кружиться голова, исчезли мелькающие перед глазами пятна. Лютомер вызвал Велеса: прикоснулся к его силе, сам оставаясь в Яви, и теперь у него был неистощимый источник мощи.

Это почувствовали все, и Зимобор тоже: на его лице появилось растерянное выражение, он поднял руку с мечом, протягивая другую к горящей ветке. Но двигался он так медленно, словно вокруг него была вода. Лютава вдруг осознала, что сама дышит очень-очень медленно. Пожелай она пошевелиться, на малейшее движение ушло бы очень много времени. Быстроту сохранял только Лютомер.

И вдруг на Лютаву повеяло запахом травы молодильника. Он был таким свежим и мощным, будто сейчас конец весны, а она лежит на лесной земле среди бесчисленных листьев-лодочек и белых снизок цветков. Но здесь – в овине? Сейчас – зимой?

И чары рухнули с плеч Зимобора, будто ледяные оковы под ударом Перунова пламенного меча. Как проснувшись, смолянский князь решительно бросился навстречу Лютомеру, ловко подставляя обгорелую толстую ветку под удар меча. Своим мечом во второй руке он одновременно сам нанес удар; железо глухо ударилось о щит Лютомера.

Даже среди всего, что ей уже довелось повидать, Лютава не находила ничего подобного. Лежа на земле и медленно дыша, она смотрела, как два человека бьются в почти темном овине – ее брат и… его соперник. Оба двигались одинаково быстро и тем резко отличались от всех прочих – Лютавы, Хвалиса, пленников, смолянского отрока, застывшего с открытым ртом и выпученными глазами. Те двое находились на грани Нави, отделенные от прочих людей присутствием силы. Едва доступные глазу, но почти недоступные пониманию. Лютава одна здесь сознавала: через этих двоих бьются две силы – Велес и… кто-то еще. Тот, чье присутствие они угадывали и раньше.

Для Лютомера мало находилось достойных противников, но смолянский князь был отличным бойцом: сильным, проворным, выученным, а главное, гораздо лучше привыкшим к мечу. Послышался треск и звон железа: под сильным ударом щит в руке Лютомера треснул, во все стороны полетели обломки досок. У него остался только умбон на ручке и обломки. Не растерявшись, Лютомер швырнул эти остатки в лицо Зимобору. На миг тот оказался ослеплен, а Лютомер в то же мгновение нанес ему удар мечом в грудь.

И в этот миг испытал прилив огромного счастья. Он целиком и полностью понимал, что делает: убивает жениха своей сестры, посланного ей духом-покровителем. Больше над ним не будет висеть этот ужас: что однажды она уйдет и будет принадлежать другому мужчине. Нет больше этого другого! Черный волк Радомир не получит нового тела в чреве Лютавы, нового рождения. До самой смерти Лютава будет принадлежать только ему, своему брату.

Как никто другой, Лютомер знал о цене попыток обмануть судьбу. Но готов был платить, сколько спросят. Пусть даже это будет жизнь. Их связь не разорвет даже смерть, и лучше им умчаться обоим в Навь на четырех звериных лапах, чем разлучиться. И там, в Нави, в бесконечной чаще Леса Честного, они навсегда будут вместе, как неразделимые части единого целого…

Все это молнией пронеслось перед ним – ликование победы, осознание цены, решимость и облегчение. Но тут же случилось нечто, чего Лютомер не ожидал и не мог ожидать.

Его удар ушел в пустоту. А там, где только что находился Зимобор, взмыл столп ослепительного белого света. В нем возникла женская фигура – стройная дева с длинными, почти до земли, золотистыми волосами, которые развевал неземной ветер. От чарующей красоты ее лица захватывало дух, а в груди разливалось блаженство. Это было чувство, будто погружаешь лицо в целый сноп свежих белоснежных цветков ландыша-молодильника, еще усыпанных прозрачными, холодными каплями росы; мощный, плотный, как родниковая вода, сладкий запах овевал и кружил голову. Дева цветов была прекрасна так, что ее красота пронзала грудь острым ножом; где-то рядом мерещилась возможность огромного счастья. Целое море счастья, которого хватит навсегда, осталось лишь сделать шаг… И в то же время она внушала такой ужас своей неодолимой мощью, что смесь этих чувств растворяла слабое человеческое существо, точно река – упавшую каплю пота.

Цветочная дева медленно подняла руки, будто лебединые крылья, и протянула их к Лютомеру. Лютава почувствовала, что умирает. Если эта живая белая молния причинит зло ее брату, на этом кончится и ее жизнь. Даже на своем полном превратностей пути она впервые настолько ясно ощутила себя стоящей на острейшем лезвии холодного, блестящего клинка. Лишь краткий миг – а дальше либо жизнь, либо конец всему.

Дева сделала некое движение своими белыми руками. Потом обломки щита упали наземь, рядом звякнул меч. На месте Лютомера появился снежно-белый волк; глаза его в свете белой девы сияли яркой травяной зеленью. Та слегка взмахнула пальцами, будто сбрасывала лепесток – и белый волк метнулся наружу. Миг – и лишь пушистый хвост мелькнул в двери и канул во внешнюю тьму.

В тот же миг исчез столп света и белая дева в нем. Навалилась пустота. Лютава уронила голову, не в силах ни шевельнуться, ни поднять веки. Чернота давила, но уже не пугала, а обещала лишь блаженный покой забытья…

* * *

На ночь Зимобор уложил ее вместе с собой. Но посягательств с его стороны Лютава могла не опасаться: он был слишком вымотан двумя сражениями почти подряд, а к тому же к девушке, которая у него на глазах принимала облик волчицы, испытывал не больше желания, чем к настоящему лесному зверю.

Вся смолянская дружина смотрела на нее с ужасом. Когда там, в овине, сам Зимобор попытался поднять Лютаву с земли, она вскрикнула и снова упала: оказалось, что она ранена в ногу под коленом. Зимобор задел ее мечом, и рана вместе с потерей крови вынудила ее вернуться в человеческий облик. И эту боль Лютава осознала только теперь, когда схлынули прочие впечатления.

В овине стоял шум: смоляне кричали: «Обротень!» – а Хвалис вопил: «Убейте ее!» К счастью, Зимобор узнал девушку, с которой беседовал в Селиборле. Видя, что она не может сама идти, он взял ее на руки и унес в избу, где жил сам. И даже самолично перевязал ее рану, к счастью, не тяжелую. А потом уложил спать возле себя, просто чтобы его люди знали: от волчицы их охраняет сам князь.

В отличие от прочих смолян Зимобор испытывал больше любопытства, чем страха. Едва Лютава опомнилась, он стал ее расспрашивать: кто она такая на самом деле, правда ли собиралась убить Хвалиса? Лютава не видела причин запираться: напротив, новому смолянскому князю очень стоило поскорее разобраться, кто здесь кто и что происходит на Угре. Она живо выложила все: про семью Вершины, про Велезору и Замилю, про летние «подвиги» Хвалиса и попытки Замили обратить ему на пользу болезнь Вершины. Утаила она лишь причину и природу отцова нездоровья: о том, что угрянский князь испорчен, знать не следовало никому. Порча на князе ставит под удар все племя, и старший князь имел бы в этом случае право заменить Вершину на кого-то из своих людей.

Но не менее Лютава хотела и сама кое о чем спросить. Перед ней так и стояла белая дева в столбе жемчужного света, овеянная запахом ландыша. Кто это был? Не Марена, это Лютава точно знала. И, пожалуй, не Лада. Это ощущение неоглядного голубого простора, холодной, но не снежной белизны, огромной высоты она помнила по своему единственному путешествию в Занебесье, где теперь жила со Змеем Летучим ее сестра Молинка. Эта дева, сотканная из цветов и облаков, явно была родом оттуда же.

– Я видела! – сказала Лютава Зимобору, после того как он перевязал ее ногу. – Кто она?

– Молчи! – Зимобор поспешно махнул на нее рукой и выразительно глянул на своих людей.

И Лютава сообразила, что цветочную деву видели, кроме самого Зимобора, только она и Лют. Очам остальных гостья из Занебесья недоступна, и по каким-то причинам Зимобор скрывает дружбу с ней. По каким? Да мало ли?

Ей очень хотелось расспросить его, но она не смела торопить события. В конце концов, угряне напали на старшего князя во время полюдья, а она потом еще пыталась лишить его ценного пленника. Однако Зимобор сердился на нее меньше, чем можно было ожидать, и Лютава старалась приглядеться к нему, не раздражая.

Теперь она смотрела на него другими глазами. Да, он по-прежнему казался ей очень хорош собой, но исходящее от него ощущение бодрости, дружелюбия, здоровья само по себе так привлекало, что достоинства его внешности – широких плеч и буйных русых с рыжиной кудрей, живо блестящих карих глаз под черными бровями – были уже не так важны. Но теперь Лютава знала о его могучем покровителе и невольно искала в Зимоборе не ту прежнюю «звезду во лбу», а жемчужный отсвет Занебесья, который лишь падал на него извне, но не принадлежал ему. Возможно, ее увлечение было внушено этой внешней силой… хотя Лютава не могла отрицать, что Зимобор и сам по себе способен вызвать любовь у какой угодно девицы. Ведь даже на нее, оборотня, волчицу, он смотрел с любопытством и дружелюбием, а не ужасом и ненавистью. Похоже, он был из тех, кто любит всех девок, сколько есть, но по-доброму. А женщин всегда влечет к тому, кто им от души радуется, и тут не нужно красоты, чтобы быть ими любимым.

Он даже не стал ее связывать на ночь, хотя его люди считали, что именно это и следует сделать. Зимобор был храбр, и это тоже в нем нравилось. Он просто обнял ее одной рукой, чтобы знать, что никуда не денется, и заснул мгновенно.

Лютава не спала, обдумывая все случившееся и свое нынешнее положение. Недолго они с Лютом радовались неудаче Хвалиса – вот и она сама попала в плен к смолянам. И не могла представить, чем это кончится. Зимобор знает, что она – старшая дочь Вершины и родная сестра его настоящего наследника. А значит, весьма вероятно, пожелает держать ее в заложниках самое меньшее до конца полюдья. Скорее всего и вовсе увезет ее в Смолянск и оставит там до тех пор, пока между смолянами и угрянами не будет утверждено новое докончание – как всегда при перемене князя. А чаще всего подобных знатных заложниц берут в жены, чтобы не пришлось возвращать и чтобы вечно держать в узде непокорных отцов и братьев…

«У меня есть невеста, – сказал он ей еще в первую их встречу. – Только я не знаю, где она».

«Я здесь!» – мысленно отвечала ему Лютава, глядя в темноту, полную дыханием спящих смолянских отроков и чувствуя тепло обнимающей ее руки.

Впервые в жизни ее обнимал во сне другой мужчина, кроме брата, и от тревожной непривычности этого ощущения Лютава никак не могла расслабиться и заснуть – не помогала даже усталость. Сильнее всего она сейчас хотела очутиться рядом с Лютомером. Впервые она оказалась оторвана от брата и отдана во власть другого мужчины – пусть случайно и ненадолго, как она верила, – и грудь заливала тоска, грозящая удушить. Когда ее минувшей осенью хотели выдать за Бранемера, все было иначе: там брат провожал ее к жениху, и еще до приезда на место она узнала, что выходить за дешнянского князя ей вовсе не надо. Потому и заключение в Ладином подземелье она переносила без большого труда – знала, что это временно, а потом они снова будут с Лютом. Нынешняя же разлука, начавшаяся так внезапно, грозила затянуться надолго и привести к замужеству. Все сходилось одно к одному: обещание Радомира, слова Зимобора о невесте, положение дел, когда смолянскому князю нужно уладить ссору с угрянами, а дочь их князя уже находится у него в руках. Никак иначе, как примирением через свадьбу, это все и не могло разрешиться. Лют сам себя перехитрил: надеясь избавиться от Хвалиса, толкнул угрян к раздору, который отнимет у него сестру.

Но Лютава не хотела этого! Без брата ей было плохо, как рыбе на суше. Тысячи девок запрыгали бы от радости, если бы им светило стать женой этого веселого плечистого парня и княгиней смолян, то есть верховной жрицей и госпожой всех днепровских кривичей. Но для Лютавы это все означало разрыв с угрянскими лесами и братом, и никакие блага не смогли бы возместить ей эту потерю.

Издалека донесся волчий вой. Лютава встрепенулась: она узнала голос. Ее брат давал ей знать, что он близко и не забыл о ней. Хотелось ответить: я здесь, я жива! Но она понимала: это будет самоубийство. У каждого из спящих в этой избе под рукой топор – и у Зимобора тоже. Подай она голос по-волчьи – все эти десять отроков немедленно вскочат и разом вдарят по источнику звука. Даже не пытаясь поглядеть, человек там или волк…

Надо постараться заснуть. Неизвестно, что будет завтра, но силы ей понадобятся. Лютава закрыла глаза.

Ровное дыхание Зимобора щекотало ей шею. Но что-то было не так… Запах чужого человека вместо родного Лютомерова тревожил ее и отгонял сон. Неужели дальше так будет всегда?

Но ведь это переживает каждая девка! Не зря невесту одевают в смертную сряду и прощаются с ней, как с умершей, – выходя замуж, каждая переживает разрыв со своим родом и врастает в чужой. Получается по-всякому – у кого как. И неужели она, Лютава, дочь Велезоры, умеющая ходить в Навь и договариваться с ее темными обитателями, не справится с тем, с чем худо-бедно справляется любая Милушка и Добрушка – все простые девки, что хихикают на павечерницах, без конца обсуждая, «как он на меня посмотрел»?

Вдруг Лютава осознала, что именно не так. От Зимобора пахло совершенно не так, как положено пахнуть от мужчины в походе, – дымом, лесом, конем, влажной шерстью и кожей, потом. Нет, живой человеческий запах его тела она тоже ощущала, но поверх него стелился бледно-зеленой сенью другой – травяной, растительный. Запах засушенной травы молодильника. Даже вспомнилась клеть на Волчьем острове, где они с бабой Темяной сушили и хранили целебные травы. Молодильником лечат боль в груди и слабость сердца. Но уж на человека с больным сердцем Зимобор не походил – про таких, как он, говорят «кровь с молоком».

Молодильником веяло от белой девы в луче занебесного света. Этот запах – знак его покровительницы. Перед глазами Лютавы вновь встала цветочная дева – белая и сияющая, как облака, облитые солнечным светом. Влекущая, сулящая счастье – и внушающая ужас…

Запах ландыша беспокоил, томил, волновал. Лютаву пробрала дрожь. В животе ощущалась пустота, по телу растекалось томление, отдававшее лихорадочной жаждой. Лютава даже испугалась: и природы этого чувства, и его силы. Она знала его – нередко она испытывала его, и это была одна из главных трудностей ее жизни. Оно было неотделимой частью ее любви к Лютомеру, но она знала, до каких пределов ему можно давать волю. А сейчас это влечение впервые было направлено на чужого мужчину – того, что обнимал ее сейчас.

Цветочный дух усиливался – теперь это было веяние свежих весенних цветов, что сияют жемчужинами среди зелени мха и своих листьев-лодочек. Лютава широко распахнула глаза, ожидая увидеть столп белого света – но видела лишь тьму спящей избы. Однако чувство близости иного не отступало. Она вновь смежила веки – и тогда увидела.

Сияющая облачная белизна была рядом – и вокруг нее. Лютаву охватывало кольцо жемчужного света, овевало свежим духом цветущего ландыша, будто прохладной водой. Этот запах рождал в теле томление, сулящее близкое блаженство – и властно толкающее к мужчине у нее за спиной.

Но в то же время это чувство было чем-то вроде чужой сорочки, надетой на душу. Лютава ясно понимала: все это внешнее, постороннее. Рядом была совсем иная сущность, могучее существо, которое пыталось войти в нее и слиться с ней. Вернее, влить в себя, растворить в себе и заставить служить себе, поскольку силой это существо неизмеримо ее превосходило. Она ощущала это так же ясно, как любой человек ощутил бы объятия медведя.

Имеющая опыт в обращении с духами, Лютава попыталась закрыться – но ее защита была мгновенно снесена. Она заворочалась, пытаясь выбраться из объятий Зимобора, встать и отойти; даже не вспомнила про раненую ногу, пока под коленом не вспыхнула резкая боль.

От ее движения Зимобор очнулся, стиснул ее и развернул к себе.

– Куда…

– Пусти… – сдавленно прошипела Лютава; она упиралась руками в его грудь, и при этом ее разрывало желание прижаться к нему, обвить руками его шею…

Зимобор обнял ее и наклонился над ней; она ясно ощутила, что он так же сильно возбужден, хотя, кажется, не вполне еще проснулся. Остаток ее собственного существа пришел в ужас: вот сейчас все и случится, она будет принуждена отдаться чужому мужчине, отцу ее будущего сына – Радомира…

А то, построннее, существо ликовало в предвидении близкой победы и весело смеялось, убеждая: все прочее неважно, бояться нечего, главное в жизни – любить! Нынешний миг – важнее всей остальной жизни, ибо в нем – труд божества. Чужая любовь и влечение потоком молока и меда текли через душу и тело Лютавы, смывая остатки ее памяти о самой себе. Она больше не могла противиться; сила этой страсти сделала ее слабой, тянула покориться, расслабиться и раскрыться ему навстречу…

– Дивина! – изумленно, но и обрадованно охнул Зимобор. – Ты, лада моя…

Она лишь мельком отметила, что он называет ее каким-то другим именем, а голос его звенит восторгом и любовью.

Как вдруг рядом послышалось грозное рычание. Это было как туча, враз накрывшая солнце; сияние угасло, кипение в крови утихло. На облако жемчужного света, висевшее перед закрытыми глазами Лютавы, упала густая тень. Чары не разрушились совсем, но ослабли; Лютаву еще била дрожь от нетерпеливого, жгучего желания, но она уже вспомнила, кто она, где и с кем. И снова осознала, что это влечение – не ее собственное.

– Как ты меня назвал? – откликнулась она и снова попыталась оттолкнуть Зимобора. – Проснись! Я – Лютава!

Рычание усилилось; мелькнул перед глазами грозный черный зверь с багряным огнем в глазах.

Белое сияние резко отодвинулось и стало таять. Лютава вырвалась из рук Зимобора и села на лежанке; он лежал на спине, в изумлении глядя на нее. Можно было подумать, что впервые видит.

Лютава схватилась за грудь, будто пыталась силой сдержать дрожь и прийти в себя. Было жарко, и при этом ее бил озноб. Очень хотелось пить; она даже хотела было перелезть через лежащего Зимобора, чтобы добраться до ковша, но задела раненую ногу, застонала. Зимобор схватил ее за руки:

– Куда собралась?

– Я хочу пить. Дай воды.

Он выпустил ее, встал, пошатываясь, зачерпнул ковшом из лохани, сначала выпил сам, потом принес ей.

– Княже, что там? – послышался с полу голос кого‑то из отроков.

– Ничего. Спи. – Зимобор протянул ковш Лютаве.

Она выпила и вернула ему. Он медленно лег на прежнее место и натянул кожух, которым укрывался. Лютава не ложилась; сидя повернулась к Зимобору и приставила палец к его груди:

– Как ты меня назвал?

– Неважно. – Зимобор сбросил ее руку. – Что ты, как все эти…

Голос у него был недовольный и разочарованный.

– Я не про то! – Лютава не собиралась уподобляться ревнивым девкам, но не могла и дальше оставаться рядом с этим человеком, не зная, что происходит. – Она  приходила опять. Эта, белая. Хватит меня морочить. Кто она такая?

– Что? – Теперь Зимобор сел и подался к ней. – Приходила? Кто приходил? Куда?

– Эта белая дева! – прошептала Лютава, наклонившись к его лицу. – Та, что была в овине и прогнала Люта.

– Что? – Зимобор был явно растерян. Даже огляделся невольно, но, конечно, ничего не увидел. – Я… Мне приснилась… невеста моя приснилась. Вот и подумал, что это ты… ну, что она со мной.

– Невеста?

– Да. Ее зовут Дивина, – совсем тихо ответил Зимобор. – Приснилось, что она… Я ее давно уже не видел… не знаю, где искать. Снится мне… часто… А тут девка… то есть ты. Вот и привиделось, будто она…

Лютава помолчала. Выходит, он знает  свою невесту. Знает ее имя. Давно не видел, он сказал?

– Ты уже с ней встречался?

– Да. Она жила в Радегоще. Я пришел туда, когда ушел из Смолянска… потому что моя сестра пыталась меня убить. И там мы с Дивиной обручились, а потом я уехал в Полотеск. А потом… она исчезла. И никто не знает, где она. Я только один раз потом видел ее – на Коляду. Когда из Нави приходят… и она пришла. А потом опять исчезла.

Лютава слушала, и ее мысли метались. Ее зовут не Дивина, и она не жила ни в каком Радегоще. Говоря о своей невесте, Зимобор имел в виду не ее – обещанную ему неизвестную девушку, – а другую, которую хорошо знал и сам выбрал. Мысленно выстроенный ею мост в будущее рухнул в один миг. Зимобор пришел сюда, на Угру, вовсе не за ней.

Но загадки на этом не кончились.

– А кто эта белая? Она сейчас пыталась войти в меня! И заставить с тобой сотворить… сам знаешь что.

– Войти в тебя? Как это?

– Она – дух. Дух может войти в чужое живое тело, если сил хватит. А она сильнее всех, кого я знаю. Она почти вытеснила из меня саму меня! Но потом пришел мой  покровитель и прогнал ее.

– А кто твой покровитель? – в изумлении спросил Зимобор, будто не мог вообразить столь могучее существо.

– Черный волк Нави. Огненной реки страж. Он прежде был моим предком… и должен возродиться вновь.

– Волк Нави… ты говоришь, она вошла в тебя и пыталась твоими руками… меня соблазнить? А я вместо тебя увидел Дивину…

– Так кто она?

Зимобор помолчал, укладывая в голове произошедшее.

– Дева Будущего, – тихо сказал он наконец. – Младшая из Вещих Вил. У нас ее называют Младина.

– Вещая Вила?

Лютава не верила своим ушам. Одна из Вещих Вил взяла под покровительство смертного?

– Чем ты… этого добился? Или от чуров получил?

– Этим и добился. – Зимобор хмыкнул и сделал в темноте откровенное движение бедрами, которое Лютава скорее угадала, чем увидела, но смысл тем не менее был ясен. – Тяжело мне тогда было и податься некуда: своя же сестра родная меня погубить пыталась, а я на нее руку поднять не мог. Младина обещала мне, что с ней я любого соперника одолею, а взамен просила только любви. Не обманула – всего я добился, чего хотел. Только… мало радости мне ее любовь принесла. Она ревнива. Запрещает любить других девок, обычных. И невесту мою она грозит загубить. Обещала: если женюсь, жена к утру окажется мертвой. А ведь знает, что не к ней у меня сердце лежит. Вот выждала, что около меня девка появилась, и попыталась Дивиной прикинуться, чтобы снова мной завладеть.

Лютава легла на спину и вытянулась, глядя в темную кровлю. Ну, дела!

Вещая Вила! Младшая из трех удельниц – хозяек облачного колодца судеб. Вот откуда это ощущение света и холода. Она не дух и не богиня, она сильнее их всех, ибо у каждого из богов есть судьба, третью часть которой составляет Младина.

– Зато пока ее венок у меня, я любого одолею, а меня – никто, – добавил Зимобор без особой радости в голосе. – Поэтому ни у Хвалиса вашего, ни у твоего брата против меня ничего не вышло. Если бы не Младина, он бы меня убил…

– Лют?

– Да. Он ударил меня мечом по груди. Разрубил бы, как порося. Тогда она и появилась.

Лежа на спине, Лютава закрыла лицо руками, желая спрятаться от этих сокрушительных открытий. Она ведь видела тот удар: Лют бросил в лицо Зимобору остатки своего щита, а следом мелькнул клинок меча. Лют пытался убить человека, которого считал ее суженым. И убил бы, если бы не возникла белая дева и не прикрыла своего избранника.

Лютава знала своего брата: тот удар не был случайным. Он так решил… Но смерть Зимобора оказалась бы напрасной, потому что он – не ее жених. Тому мешают сразу две причины: у него есть другая невеста, однако между ним и всеми земными девушками стоит младшая из Вещих Вил. Та, что обрезает нить жизни каждого и может таким образом погубить любого, когда пожелает. Вот почему ее приближение вызывает такие чувства: будущее манит надеждами, обещает счастье, кружит голову сладким дурманом, будто цвет ландыша на вершине весны, когда уже тепло, но все лучшее еще впереди. И она же страшит неотвратимостью всего того, что человек не в силах изменить. Этот соперник неодолим – ведь Младина всегда впереди и сама творит будущее, в котором ты собираешься с ней бороться.

Зимобор, веселый дружелюбный красавец, был обречен. Из этих пут ему не вырваться. Одаренный способностью победить в любой схватке, он тем не менее был беспомощным котенком в нежных, но холодных руках своей покровительницы. Той, что всегда выше и дальше человека…

Тягаться с ней не под силу никакой земной деве. Радомир пришел на помощь и прогнал ее от Лютавы – потому что не хотел, чтобы та ночью привлекла Зимобора в свои объятия ради любви занебесной девы, а утром ее человеческое тело нашли здесь, под боком у Зимобора, мертвым.

Зачем же Радомир посылал ее сюда? Надо думать, сам не знал о злополучии молодого смолянского князя. Духи ведь не боги – они могучи, но не всесильны и не всеведущи.

Все, решительно все оказалось не так, как она ожидала. Так хорошо сходившиеся концы вновь распались и перепутались. И пока что Лютава не могла даже гадать, как теперь быть и что делать.

Зимобор снова дышал ровно, как спящий. Лютава свернулась поудобнее и закрыла глаза. Но даже впечатления от встречи с Девой Будущего были вытеснены мыслью о Лютомере. И о его решении. Сейчас, когда разлука встала на пороге, он понял, что не согласен ее принять. Он пытался уничтожить жениха, не отпустить сестру от себя. Решился идти наперекор ее духу‑покровителю. И что теперь будет? На этом пути Лютомеру предстоит схватка с волком Нави. Что им обоим это принесет?

Но Лютаве даже не приходил в голову вопрос, на чьей стороне будет она сама. Больше всего на свете она сейчас хотела оказаться рядом со своим братом, который так любил ее, что готов был ради нее бросить вызов не только смолянскому князю, но и могучему духу.

Вдали над лесом раздавался волчий вой…

* * *

Следующий день принес забавные новости. Поначалу Хвалис напросился на свидание к Зимобору и снова попытался убедить его расправиться с Лютавой, пока за ней не пришел ее брат‑оборотень. Но Зимобор, уже понявший, кто кого и почему здесь не любит, не спешил прислушаться к его советам. А к тому же понимал: дева, способная хотя бы видеть  наравне с ним младшую из удельниц, заслуживает более почтительного отношения.

Позже дозорные объявили, что едет Замиля. У Лютавы упало сердце: неужели хвалиска раздобыла выкуп и явилась забрать своего сына? Хороша же она, Лютава, будет, если останется в плену, когда Хвалис вернется в Доброхотин – если не с почетом, то хотя бы живой и свободный. Взять ее в жены Зимобор, как выяснилось, не мог, но вполне мог взять в заложницы. И даже выдать замуж по своему выбору где‑нибудь в смолянской земле. Лютава надеялась, что ее брат что‑нибудь придумает, но пока не знала что.

Гадать пришлось недолго. Новый замысел Лютомера оказался прост, как удар дубиной. Отчасти Лютава угадала: выкуп Замиля и вправду собрала. И даже хотела сегодня привезти. Однако, едва выехав с Толигой из Доброхотина, они повстречали на реке Лютомера. Он просто стоял на льду посреди русла, в своем волчьем кожухе, так похожий на дух заснеженного леса.

– Стой! – сказал он, и всадники придержали коней. – Подумал я и решил: пусть‑ка мой брат меньшой еще у смолян побудет, мне моя сестра на воле больше нужна. Так что поезжайте назад, а сани тут оставьте.

– Да что ты несешь? – пронзительным от возмущения голосом закричала Замиля. – Мой сын едва не погиб из‑за тебя, и теперь ты еще оскорбляешь меня! Да пусть бы твоя сука сестра сквозь землю провалилась, пусть бы ее валяли все смоляне по очереди, а так оно и есть…

Договорить она не успела: стрела, вылетевшая откуда‑то из зарослей, пробила рукав ее шубы. Лошадь от испуга дернулась и рванулась вперед; Замиля завопила и едва удержалась в седле, и могла бы свалиться, если бы лошадь, на ее счастье, не увязла в снегу и не запуталась в прибрежных кустах.

– Толига, руки подними! – жестко приказал Лютомер, не обращая внимания на вопли Замили, и его глаза сердито сузились. – И вы, парни. Я вам зла причинять не хочу, но выкуп этот – мой.

Другая стрела сбила с Толиги шапку. Было похоже, что вся Лютомерова стая залегла в засаде и держала невеликую дружину хвалиски под прицелом. И взгляд волчьих глаз Лютомера убеждал, что он не шутит.

Толига молча поднял руки, то же сделали его сыновья. Из зарослей выбежали Дедила и Хортим с десятком бойников; остальные остались в засаде. Дедила забрал оставленные Утешкой поводья лошади, запряженной в сани, и свистнул, посылая ее вперед. Сани укатили. Лютомер знаком предложил Толиге сойти с лошади и сам вскочил в седло.

– Ступайте назад в Доброхотин, – велел он. – Хвалису от меня поклон.

Но Замиля, когда ее лошадь вытащили из кустов и снова усадили всадницу в седло как следует, не пожелала возвращаться к Держигостю и потребовала продолжать путь к Зимобору. Она прониклась к смолянскому князю доверием – Лютаву это уже ничуть не удивляло, – и желала сама объяснить ему, куда делся выкуп.

Слушая ее причитания, Лютава едва сдерживала смех. Она понимала, почему ее брат так поступил. Он убедился, что силой вырвать пленницу из рук Зимобора не получится: за тем стоит сила, которую ему не превозмочь. А завладев выкупом, он убивал сразу двух зайцев: получал возможность вернуть сестру, а Хвалиса оставить, где есть. Ибо, как рыдала Замиля, второй такой же выкуп она могла бы раздобыть только в Ратиславле – если решится вернуться туда и если Ратиславичи пожелают помочь ей.

– Если пес проклятый привезет мое добро, ты должен взять его и отпустить моего сына! – сквозь слезы требовала она от Зимобора. – Потому что это мой скарб! Это мои узорочья, и платье, и посуда! Все, что мой муж за двадцать лет подарил мне ради его любви и уважения, все, чем он наградил меня за рождение пятерых детей, все я собрала для этого выкупа! Я отдала свою бобровую шубу, – на Замиле и правда была вторая шуба, лисья, – отняла приданое дочери, продала Держигостю последнего своего челядина, даже кольцо с руки с именем Аллаха я сняла! – И она воздевала к небу смуглые руки, на которых больше не мерцал лиловый камень. – Я готова отдать все ради моего сына, но у меня больше ничего нет! А у этих волков, – она бросала полные ненависти взгляды в сторону избы, где сидела Лютава, – ничего нет и не было, кроме их паршивых шкур! Возьми их шкуры, если они тебе нужны, или отдай эту суку твоим отрокам!

– Нехорошо вы с женщиной обошлись, – заметил Зимобор Лютаве, когда проводил Замилю и вернулся в избу. – Она вон предпоследнюю шубу сняла…

– А кто ей разрешил? – возмутилась Лютава. – Я же тебе рассказала, кто она такая, – а сама, видать, и позабыла. Она – раба отцова, и никто ее из Ратиславля не отпускал. Толига помнит, что на деле‑то у князя жену украл, вот и не возмущается. Если наш отец умрет, то хозяином над ней станет Лютомер. И над всем ее добром тоже! Так что, если тебе двадцати гривен за меня покажется мало, Лютомер имеет право отдать тебе в придачу саму Замилю. – Лютава фыркнула от смеха при мысли об этом приобретении.

– Когда же он сам‑то объявится? Поговорили бы толком…

– Объявится, не сомневайся.

Ждать долго не пришлось. Еще до вечера в тот же день Лютомер наконец сам явился в Корилину весь – не скрываясь, по ручью, во главе своей стаи. Стая осталась на льду, а к избам, где ждал у края оврага Зимобор с отроками, поднялся только Лютомер с Дедилой и Чащобой. За угрянами шли, уже не связанные, воевода Красовит, Игрелька и трое смолянских отроков.

– Будь жив, князь Зимобор! – Лютомер поклонился первым, поскольку перед ним стоял князь старшего племени. – Я – Лютомер, Вершиславов сын.

– Да вроде виделись! – усмехнулся Зимобор, глядя на него с нескрываемым любопытством. – Будь жив! С чем пожаловал?

– Выкупить у тебя сестру мою и воротить пленных, что взял Хвалис, мой младший брат.

– Иди в избу – побеседуем.

В избе сидела Лютава; брат и сестра лишь обменялись быстрым взглядом, но ничего не сказали друг другу. Зимобор сел к столу, кивнул Лютомеру на место против себя; оба одинаковым уверенным движением положили руки на стол перед собой, показывая свои добрые намерения, и одновременно засмеялись.

– Стало быть, ты – старший сын и наследник Вершислава угрянского? – Зимобор окинул взглядом волчью шкуру на плечах Лютомера, его длинные волосы и все приметы лесного облика.

– Я его старший сын и наследник. А пока наш батюшка болен, ты можешь говорить со мной. Ты же для этого приехал?

– Ну, если ты за батюшку, у тебя и спрошу. Что же вы так неласково меня встретили? – Зимобор устремил на него пристальный взгляд, но в его орехово‑карих глазах играла усмешка.

– А что же ты нас не упредил? – Лютомер наклонил голову набок. – Мы весной слышали, что правит кривичами княгиня Избрана. Думали, тебя в живых уж нет, коли баба молодая князю Велебору наследует! А тут вдруг князь Зимобор с того света вернулся, хочет с нас дань собрать. Бояр ты прислал? Докончания утвердил? Не было ничего этого, так откуда нам, людям чащобным, знать, кто у вас в смолянах нынче князь? Может, потом еще и Буяр Велеборович объявится – мы на всех бобров не напасемся.

– Послов я не снарядил, это ты прав. – Зимобор склонил кудрявую голову. – У нас было вече, но перед самым полюдьем. Так что сам я себе посол, – усмехнулся он. – И бояре мои со мной – Красовит, Секачов сын, Любиша, Достоян, Ранослав. Они подтвердят угрянам, что я – ваш законный господин. Других князей не будет. Буяра, младшего брата, я в покорность привел.

– А где же твоя сестра?

– Сестра моя Избрана покинула Смолянск. Уехала с дружиной. Я не знаю, где она.

– Не знаешь? – Лютомер недоверчиво поднял бровь.

– Клянусь, я непричастен к ее исчезновению. Не как она к моему…

– Ты бы хоть вперед людей посылал – глядишь, и не было бы между нами раздору.

– Я не взял ничего лишнего. И если бы Оклада исполнял старый уговор, был бы жив и благополучен.

Два молодых князя посмотрели друг на друга. Оба были отчасти не правы: Зимобор собирал дань, не объявив, как положено, о своих правах, и к тому же в чужой земле; Оклада же сам решил противиться и тем дал смолянам повод для настоящей войны и разорения угрянской земли. Но оба, Зимобор и Лютомер, были в достаточно непростом положении и стремились уладить ссору как можно скорее. Обоим нужна была поддержка, но Зимобор понимал, что перед ним сидит оборотень, от которого неизвестно чего ждать, а Лютомер видел в нем охотника завладеть его сестрой. Которого уже однажды пытался убить за это.

Зимобор, судя по настороженному взгляду, тоже об этом помнил. И еще колебался между детьми Велезоры и Хвалисом. Да, он понимал, что права у них. Но поддержи он Хвалиса, сын Замили будет всем ему обязан и едва ли когда выйдет из воли старшего князя.

– Так ты согласен вернуть мне мою сестру?

– Пока наши докончания не утверждены, заложник мне не помешает… – Зимобор задумчиво посмотрел на него.

– У тебя останется заложник.

– Хвалис? Но чего он стоит, если он – сын рабыни и ты от него избавиться хочешь?

– Его любит наш отец. Только потому Хвалис такой прыткий… и еще живой. А пока наш отец жив, угрянский князь – это он. Я даже надеюсь, что мы сумеем его вылечить, но для этого нам обоим – мне и сестре – нужно поскорее в Ратиславль вернуться. Если возьмешь с собой Хвалиса, у тебя будет заложник от князя Вершислава. Уж Замиля ни на час не позволит отцу о нем забыть!

– И заодно я окажу тебе услугу?

Лютомер поднял брови, не решаясь этого отрицать.

– Но мы, князь Зимобор, тоже можем оказать услугу тебе! – подала голос Лютава.

Оба повернули головы и посмотрели на нее. Она встала и знаком показала, чтобы ей помогли. Лютомер подошел и взял ее на руки; она изо всех сил обхватила его за шею и едва не задохнулась от восторга, вдохнув его запах и снова ощущая себя в его объятиях. Казалось, этот запах ей дороже, чем сам воздух; коснувшись своего брата, она вновь обрела нарушенную цельность. Лютомер прижался лицом к ее волосам, несколько раз жадно поцеловал ее – словно старался залечить раны, нанесенные разлукой.

Зимобор в изумлении смотрел, как Лютомер несет ее к столу и сажает. Потом спросил:

– А… вы точно брат и сестра?

Хотя сомневаться было глупо: с первого взгляда в них было видно сходство, какое дает ближайшее кровное родство.

– Мы точно брат и сестра, – глухим голосом подтвердил Лютомер. – И я никому не отдам мою сестру. Ни человеку, ни духу.

– Зимобор – не мой жених, – сказала ему Лютава. – У него есть другая невеста. Но его к ней не пускает… – она понизила голос, – младшая из Вещих Вил. Это ее ты видел там, в овине. И вот что я придумала, князь Зимобор. – Лютава подождала, пока оба посмотрят на нее. – Отпусти меня, а взамен… Лют заберет у тебя венок вилы. И ее любовь перейдет к нему. Тогда ты избавишься от Младины и сможешь взять в жены, кого пожелаешь. Хвалис не сможет предложить тебе того же. Никто на свете не сможет избавить тебя от Младины, кроме нас. А любовь Младины, – она посмотрела на Лютомера, – дает способность одолеть кого угодно. Любого человека. И не только человека…

Но и духа – это Лютомер и сам поймет. Зимобор оказался не ее суженым, но она помнила, как тяжело они с Лютомером пережили убеждение, что час разлуки настал. Они не хотели и дальше жить в ожидании нового жениха, который отнимет их друг у друга. Но отказаться от этого ожидания – значит пойти наперекор воле духа‑покровителя. Самой Лютаве это все еще казалось немыслимым. Но она поняла, что Лютомер принял решение – когда нанес тот удар Зимобору, который мог бы стать смертельным, если бы не вила. И раз уж он решил бороться, она хотела обеспечить его оружием для этой борьбы. Потому что ее доля – идти за ним, своим вожаком, точно ступая в след. Это было единственное, в чем она никогда не сомневалась.

Зимобор обалдело смотрел на них и не верил услышанному. Ни о чем он так не мечтал в последние месяцы, как о том, чтобы избавиться от венка и любви вещей вилы. Но думал, что это невозможно: кто сумеет показаться ей столь же хорош, но при этом сможет ее удержать и не погибнуть в ее объятиях? И такого человека он сейчас видел перед собой. Или не совсем человека… Оборотень привык скользить на грани Яви и Нави, и его эта острая грань не поранит, как другого. Сын Велеса был достаточно хорош собой, чтобы понравиться даже Деве Будущего, и при этом его не угнетало ее условие: отказаться от любви других женщин. Ему и не нужны были другие женщины, кроме сестры, а любить сестру, рожденную той же матерью, ему никакая вила запретить не могла. Зато любой, кто попытается нарушить волю Лютомера, разорвав их связь, столкнется с силой Девы Будущего и заранее будет обречен на поражение. Даже дух‑покровитель.

Зимобор вынул из‑за пазухи венок, сплетенный из сухих стеблей и цветков молодильника, – маленький, как обручье. Положил на стол между собой и Лютомером. Оба уставились на него, пытаясь осознать перелом в своей судьбе.

Лютомер тоже видел чарующую цветочную деву в столпе белого света. Он даже не успел понять, кто это, а она одним движением заставила его сменить облик с человеческого на волчий и выслала вон. Как лист на ветру, он мчался через лес, неспособный остановиться, пока не обессилел. Упал в снег, уже в человеческом облике, и долго лежал, раскинув руки, с разметавшимися волосами, тяжело дыша. От его тела в снегу поднимался пар. Его ужасала эта власть, которую Дева Будущего имеет над всяким – человеком или зверем, – но при воспоминании о ее светлом лице душу заливал восторг.

И он может получить ее покровительство. А вместе с тем и способность победить в схватке с кем угодно. Хвалис – тьфу, о нем больше и вспоминать нечего. Самому Радомиру придется убраться, поджав хвост. Больше никаких женихов. Они с Лютавой будут вместе до конца, а Младина позаботится, чтобы никто не сумел им помешать.

– Ты возьмешь? – Зимобор, уже видя впереди сияние воли, кивнул ему на венок. – Я обещаю увезти Хвалиса в Смолянск и держать там три года. А ты обещаешь забрать венок. Постарайся удержать ее. Ведь она… она знает, что будет, но мы не знаем, как она себя поведет.

Он не мог быть уверен, что без венка Младина больше о нем не вспомнит. И не накажет за измену.

– Не справляй свадьбу без меня, – сказал Лютомер. Глядя на венок, он уже видел в нем хозяйку белых цветов и все ее возможности. – Я помогу… оберег невесте сделать.

– Будет срок – я пришлю за тобой.

Лютомер взял венок и осторожно сунул за пазуху. Так один из них избавился от весьма обременительного блаженства, а другой получил возможность одолеть любого соперника – даже судьбу.

Глава 4

Никто и не заметил, как зима приблизилась к концу. Покинув Корилину весь, Зимобор со своей дружиной перебрался в Доброхотин и здесь устроил пир для местных старейшин в знак своих дружеских намерений. Хвалис и Игрелька приехали с ним, но с ним же и отправлялись дальше. На этом путь Зимобора по земле угрян заканчивался: из устья Волосты он шел на ее исток, а там лесом до Осьмы, которая впадала в верховья Днепра и еще до разрушения санного пути должна была привести его домой, в Смолянск.

Замиля рвалась вместе с Амирой сопровождать их и поселиться в Смолянске вместе с сыном, но их Лютомер не отпустил. Он был бы рад никогда больше не видеть хвалиски, но ради собственного спокойствия предпочитал держать мать и сына по отдельности друг от друга.

– Хвалис – твой пленник, ты имеешь право забрать его с собой, – говорил он Зимобору. – Но эта женщина – раба моего отца, и я не могу распоряжаться ею, пока он жив. И тем более сама она не может!

А проводив смолян на запад, Лютомер и Лютава осознали, что им пришла пора прощаться. Его путь вместе с гощеньем лежал на восток – вниз по Угре к Ратиславлю. Но Лютава уже не могла следовать за братом. Наступил белояр, до Ладиного дня оставалось меньше месяца, а ей ведь нужно было успеть вернуться в свое священное заточение. Выход богини на волю – важный обряд, и раз уж она взялась разделять участь Лады, то должна была довести дело до конца. Разгневать богиню и оскорбить дешнян пренебрежением к тысячелетнему обычаю не решались даже эти двое – довольно они набегались по самому краю бездны.

Но медлить с избавлением Вершины от подсадки было больше нельзя. Галица, чародейка, наславшая дух, погибла еще в Корочун, а что будет делать подсадка, оставшаяся без руководства, никто не знал. Ничего хорошего – уж это точно.

Лютомеру предстояло вернуться домой одному. Лютава, в сопровождении пятерых бойников во главе с Дедилой, уезжала первой. Влажным утром одного из первых дней белояра Лютомер вышел проводить их. Сестру он на руках вынес из обчины и посадил в сани. Она еще не могла сама ходить, хотя рана под коленом не воспалилась, закрылась и заживала. Помогала Травяница – третий дух‑помощник старой ведуньи Лесавы. Каждую ночь Лютава вынимала из берестяного коробка, где хранила бабкины кудесы, грубо вырезанное из дерева изображение лягушки. И Травяница немедленно возникала возле ее «навьего окна», шептала и дула на травяной отвар, из которого Лютава потом делала примочки.

Сани выехали на лед Угры и двинулись вверх по руслу. Отойдя так, чтобы Доброхотин пропал из виду, остановились. Настало время…

Лютомер сел на сани рядом с сестрой. Лютава сняла варежки и положила их на колени, а ладони – поверх них. Оба они смотрели на кольцо, сиявшее у нее на пальце, будто зимнее солнце в глухом плену снеговых туч. Кольцо Темнозор, зимнее светило на руке Велеса, принесенное из глубин Подземья. Оно было дано Лютаве их матерью, ныне – волхвой Нави. Когда Лютава, сидя в Ладином подземелье, однажды попыталась его снять, ничего не вышло. Но теперь должно выйти! За последние дни случилось нечто, дающее им надежду…

– Давай, – шепнула Лютава и подняла руку с кольцом.

Лютомер осторожно сжал ее ладонь между своими и протяжно дохнул на нее, будто согревал озябшего зверька. Кольцо казалось им живым существом с прихотливым нравом, которое надо если не уговорить, то провести, но так или иначе подчинить себе.

– Не бойся, маленький! – ласково шептала Лютава, будто кольцо и правда было живым. – Ничего страшного не случится. Я просто… ненадолго… вот сейчас…

Она потихоньку потянула кольцо вверх; Лютомер придерживал ее пальцы, стараясь пока не касаться кольца. Оно сдвинулось, оба затаили дыхание. Лютава думала о матери, которая наделила простенькое колечко, сплетенное из брусничного корня, силой настоящего кольца Темнозор, но только на три чуда, три приказа. Лютомер был гораздо ближе к Нави, чем она, а значит, ближе и к их матери, и к Велесу. Кольцо должно думать, что просто возвращается к своему истинному единственному господину…

«Иди, иди сюда! – мысленно звал его и Лютомер. – Иди к батюшке родному… Я не обижу…»

Только после посещения Лютавой Велесовых лугов кольцо из брусничного корня приобрело такой вид, будто было отлито из бронзы, и начало мерцать. Вот оно соскользнуло с ее пальца и легло в бережно подставленную ладонь Лютомера. Лютава быстро схватила его и сжала в кулаке, стараясь, чтобы оно не успело почувствовать свободы, а потом перенесла его на палец брата. К ее удивлению, оно наделось легко, хотя ее пальцы были заметно тоньше. И вот оно уже у Лютомера – тихо мерцает, как прежде.

Брат и сестра смотрели на него, едва дыша от волнения. Оба не знали, чем им это грозит. Кольцо утратит силу? Или убьет того, кто завладел им не по праву? Или сама Лютава, лишившись поддержки, растает, будто Ледяная Дева в месяц капельник, навек умчится туда, где эти пять месяцев должен пребывать ее дух?

Обоим было страшно – за другого, за себя, за кольцо, за все то, чем оно могло бы помочь им в случае удачи. Но мгновения текли, а ничего не происходило. Оба осмелились перевести дух – все в порядке, они живы. И кольцо, кажется, тоже.

– Должно было получиться, – наконец с облегчением произнес Лютомер и положил руку с кольцом себе на грудь, где под кожухом прятался плотно завязанный мешочек. – Венок вещей вилы приносит удачу и победу. Я должен  победить даже кольцо Темнозор. Хочу я того или нет…

Пора было трогаться в путь. Лютомер встал на колени перед санями, сжимая руки Лютавы. Каждый из них не знал, как будет жить уже вот сейчас, когда другого не будет рядом. Они больше ничего не могли сказать друг другу: все было уже сказано не раз, да они и без этого обо всем думали одинаково. В последний раз Лютомер прижал ее к себе, потом почти оттолкнул. Он даже не поцеловал ее на прощание, боясь, что не справится с собой. Лютава стиснула зубы, не желая выпустить рвущиеся наружу слезы, лицо ее стало жестким, почти злым. Лютомер ответил ей таким же яростным взглядом. В этот миг они как никогда ясно ощущали себя двумя волками, готовыми оскалить зубы в лицо своей человеческой судьбе и свернуть в другую сторону. Туда, где они будут навсегда вместе.

Но еще не сейчас. У каждого оставался неисполненный долг. Лютава отвернулась, Лютомер махнул рукой Требиле, и тот повел лошадь вверх по руслу, где уже накатали настоящую дорогу, покрытую пятнами навоза и грязными следами. Стоя посреди ледяной дороги, Лютомер смотрел, как сани с сидящей в них девушкой удаляются: Требила ведет лошадь, Дедила, Лесога, Велебой и Тощага идут на лыжах по бокам и сзади. Дедила и Велебой тоже были родом Ратиславичи и приходились Лютаве братьями в более близкой или более дальней степени родства. Им он мог ее доверить. Но ни один больше в жизни не посмел бы показаться ему на глаза, если бы с девушкой что‑то случилось.

Лютава обернулась. Снова пошел снег; со снежинками на седеющих волосах, на сером мехе волчьей накидки, с тоской и яростью во взгляде серых глаз, Лютомер выглядел живым воплощением зимнего леса.

И кольцо Темнозор мерцало сквозь снегопад – полночное солнце на руке Велеса. Лютава невольно прикоснулась к тому месту на пальце, где привыкла его носить. Было чувство, что передачей этого кольца она еще раз навек связала себя с братом. Но не отрезала ли она тем самым все пути в то будущее, куда их вела судьба?

* * *

Весна выдалась ранней: с начала месяца белояра потеплело, воздух наполнял влажный запах тающего снега. В полдень, когда пригревало, к нему примешивался запах мокрой земли и горьковатый дух древесных соков, понемногу начавших оттаивать. Деревья, еще голые, потихоньку оживали, на солнечных местах сугробы стали ноздреватыми, только в лесной тени снег лежал такими же мощными, нерушимыми грудами, как в середине зимы. В этой крепости осажденная Марена продержится еще с месяц.

Но сон богини Лады уже не был столь глубок: ресницы ее трепетали, грудь вздымалась сильнее, с губ был готов сорваться вздох пробуждения. Лютава ощущала всем существом, как близка весна, и торопилась изо всех сил.

Лед на реке покрылся водой и сделался ненадежен, дороги по суше тоже были скользкими. Пускаться в путь в это время – чистое безумие, никто не пошел бы на это без неотложной необходимости, и Лютава надеялась, что за ее отвагу и решимость вернуться в подземелье во что бы то ни стало богиня простит ей побег. В самых верховьях Угры, на речке Демине, Дедила сказал, что ехать дальше по реке нельзя, надо перебираться на берег. Лютава сняла с ожерелья несколько красивых бусин из рыжего камня‑сардия, и бойники купили в ближайшей веси еще одну лошадь с подковами, снабженными ледоходными шипами. Лютава уселась в седло, на вторую лошадь навьючили пожитки. С раненой ногой девушка была не слишком ловкой всадницей; Дедила вел кобылу под уздцы, кто‑то из парней шел рядом, готовый подхватить, если что.

Дальше их путь лежал вниз по Болве. Каждый день езды по залитой талой водой дороге среди раскисшего снега превращался в мучение; все были мокрыми, усталыми и злыми. А ближе к цели даже ночью отдохнуть под крышей было уже нельзя: Лютава не решалась показываться на глаза местным жителям, которые могли присутствовать при проводах Лады и запомнить ее в лицо. Поэтому ночевали в лесу. Парни разводили широкий костер, а когда прогорит, сметали угли в сторону и настилали на прогретую землю лапник. Спать на нем было довольно тепло до самого утра, а от ветра и капель сверху укрывались шкурами. Однако за десять дней такой жизни Лютава почувствовала себя одичавшей – еще немного, и завоет по‑волчьи. Грязные волосы она тщательно расчесывала утром и вечером, но и коса, и вся одежда отчаянно пахли костром. Она умывалась холодной речной водой и терла руки, но руки все равно были черные. Посмеиваясь над чумазыми парнями, Лютава помнила, что и сама, наверное, такая же! Хороша богиня Лада! В таком бы виде и представать перед всеми женихами – разбегутся и черевьи потеряют. А к тому же из‑за раненой ноги она едва могла передвигаться без посторонней помощи. Бывает же такое злосчастье, когда все нехорошее и неудобное случается сразу!

Лютава не знала, получило ли огласку ее бегство из подземелья. Хотя едва ли. На месте Яроведа и князя Бранемера она не стала бы поднимать шума и смущать народ, а предпочла бы дождаться срока: может, беглянка еще объявится. Надеялась, что у них хватит ума не вмешиваться в ее отношения с божествами. А что эти отношения есть, князь Бранемер уже точно знал.

К Ладиной горе они прибыли в глухую полночь. Светила луна, расстилая по замерзшей грязи желтоватые паволоки. На опушке Лютава простилась с тремя спутниками: до самого места ее пошли провожать только Дедила и Велебой, остальные остались ждать их в лесу. К счастью, к этому времени она уже могла ходить, опираясь на клюку или чью‑нибудь руку.

Помахав братьям‑бойникам на прощание, Лютава с двумя спутниками вышла из тьмы опушки под лунный свет и заторопилась к тропке, что вела к подножию Ладиной горы. Если кто из Витимерова и ближних выселок случайно заметит их, то в такую пору примет за игрецов и не станет приглядываться. Было чувство, что она пытается вернуться в родной дом, который покинула против воли старших.

А вдруг там под землей уже сидит другая Лада? От этой мысли Лютава даже остановилась, но потом замотала головой. Нет, не может такого быть. В подземелье Лады имеет доступ только девушка или молодая женщина из рода Бранемера, но даже если тот и посадит туда свою сестру или жену, то как при ее выходе на волю объяснит народу это чудесное превращение?

По скользкой тропке Лютава пробиралась с осторожностью, опираясь сразу на обоих побратимов. Обогнув гору, приблизилась к Берлоге – двору, где за отдельной загородкой спал в логове ученый медведь, питомец Доброведа, и стояла изба, служившая местом заточения Лады.

На обледенелой тропке не оставалось следов – вот и хорошо. Дедила вынул засов и потянул изогнутый сук, служивший воротной ручкой.

Собак здесь не держали из‑за близости медведя, а Добровед, хозяин Берлоги, сам обитал не здесь, а с семьей в Витимеровом городке напротив, за ручьем. Увидеть ночных гостей было некому. Вслед за Дедилой Лютава проникла во двор и прошла к избе, куда ее в первый раз принес на руках Яровед, наряженный Подземным Хозяином.

Дверь избы тоже была заложена засовом снаружи. Отперев его, Лютава толкнула дверь.

– Прощай! – Она чмокнула Дедилу, потом Велебоя, который тоже был ее братом, только троюродным. – Дальше вам нельзя.

– Ну, мы через денек и подъедем, – повторил Дедила то, о чем они уже уговорились. – И домой! Прямо не верится… Помнишь, что ты мне обещала?

– Помню! – Лютава улыбнулась. – Если только ее еще не отдали никому.

– Не отдадут! – Дедила убежденно помотал головой. – Чего ты хочешь, того сама Лада хочет.

Лютава вздохнула, еще раз помахала на прощание и закрыла за собой дверь в сени. Еще минувшей осенью Дедила должен был вернуться с Волчьего острова в Ратиславль и зажить, как все люди, но его и других старших побратимов задержали все эти события с ее поездкой на Десну и погоней за Хвалисом. Но теперь парни мысленно уже были дома, мечтали о невестах. Если бы и ее собственные дела могли устроиться так же легко!

Братья ушли, заперев за собой ворота снаружи, а Лютава проникла в земляную избу. Внутри висела кромешная тьма, но было довольно тепло. Холода и затхлости покинутого жилья тут не ощущалось: похоже, печь продолжали топить каждый день. За два месяца, проведенных здесь до Корочуна, Лютава выучила расположение всей обстановки своей священной темницы; на ощупь пройдя по лестнице, она легко нашла лучину и трут, выбила огонь и наконец огляделась. Так нет ли тут какой другой хозяйки?

Лежанка была опрятно покрыта медвежьей шкурой и пуста. На миг Лютаве померещилось там какое‑то сияние, но тут же все погасло. Она откинула покрышку из дорогого персидского шелка с вытканными оленями, открыла большую укладку и с удовольствием убедилась, что все ее вещи на месте: сорочки, чулки, рушники, белая свита из тонкого сукна с отделкой красным шелком, в которой она пришла сюда в тот первый раз.

Оглянувшись при тусклом свете лучины, она заметила на столе кринку и еще что‑то, завернутое в рушник. В кринке оказалось молоко – свежее, как она убедилась, понюхав, а потом зачерпнув ложкой, в рушнике – хлеб, подсохший, но тоже вполне свежий. Все это стояло здесь явно не с Корочуна, а было принесено не далее чем вчера. Однако как кстати! Сев к столу, Лютава развязала пояс, распахнула кожух и жадно принялась за еду: она чувствовала себя такой голодной, будто и правда явилась с того света.

Покончив с молоком и хлебом, она села на лежанку и огляделась, снова привыкая жить в замкнутом пространстве. Правда, теперь это уже ненадолго. При виде подземной избы ей вновь вспомнился Лютомер: ведь он был с ней в ее последние мгновения здесь, он увел ее отсюда. Он разбудил ее после встречи с Велесом – иначе она спала бы до весны, будто медведица… Иные говорят, сама Лада спит зиму в облике медведицы, и напоминание об этом – медвежья шкура, что служит ей здесь одеялом.

Лютава вздохнула. В первые дни после расставания она еще не очень скучала по брату: вся она была полна им, его образом, памятью о его присутствии, и так бодра, что сама на себя дивилась. В ее волосах еще сохранялся его запах, и оттого казалось, что он совсем рядом. Но шло время, ветер развеивал тепло его близости, и с каждым днем ее тоска возрастала. Теперь она уже не могла думать ни о чем, кроме брата, и эти мысли так изнуряли, что она была рада даже невзгодам и холоду, если это отвлекало ее.

Но теперь она на месте. Еще несколько дней – и можно будет ехать домой, к нему. А когда она пустится в путь, станет легче – ведь тогда уже каждый шаг будет сокращать расстояние между ними.

Намочив конец рушника в лохани, она наскоро обтерлась, надела чистые чулки и сорочку и почувствовала себя почти вернувшейся в человеческий облик. Как только объявится Добровед, пусть топит баню. Лютава погасила лучину и легла. Вытянулась, накрывшись медвединой, и едва не застонала от блаженства наконец расслабиться в тепле, на мягкой лежанке. От волос исходил стойкий запах костра, болели бока и бедра, намятые на жестких ночлегах, но как же теперь ей было хорошо! Как и в первый раз, когда она сюда попала, ее охватило блаженное чувство покоя. Длинные зимние дороги закончились, теперь она может спать. А когда проснется, наконец наступит весна…

* * *

– Ты здесь обожди, я там лучину засвечу, тогда спускайся. Ох, боги мои…

Яровед, старший дешнянский волхв и двоюродный брат князя, первым пошел в темноту подземного святилища. Бранемер остался в сенях. Он бывал здесь всего один раз в год, поэтому не так хорошо, как волхвы, знал это жилище. Но нетерпение не давало стоять на месте, поэтому и он, придерживаясь за стену и нашаривая ступеньки, стал потихоньку спускаться.

После Корочуна он не знал покоя. В душе мешались ликование и тревога. Миловзора, его жена, впервые за двенадцать лет забеременела, и теперь дитя уже шевелилось, не оставляя сомнений в будущем счастье. Но Лютава‑Лада, которая приснилась ему в ту чудесную ночь, когда порча была снята, в самую длинную ночь года превратилась в призрак, сквозь который, как утверждал Добровед, можно было потрогать лежанку.

Младший Яроведов брат тоже пришел с ними и скрипел ступеньками позади князя. Почти три месяца, прошедшие с тех пор, он каждое утро приходил сюда топить печь – на случай, если Лада все же достаточно живая, чтобы чувствовать холод. Каждое утро он ставил на стол кринку свежего молока и клал хлеб, не оставляя надежды, что боги отпустят ее дух и девушка очнется. До сих пор все это оставалось нетронутым, а значит, она не просыпалась уже три месяца! Но Яровед, навещавший ее время от времени, говорил, что девушка жива – полупрозрачный блазень выглядел так, будто дышит, грудь тихо вздымалась, ресницы чуть заметно трепетали. Она лишь не шевелилась.

Бранемер ничего не видел внизу, только слышал, как Яровед возится в темноте. Сердце сильно билось, от волнения занималось дыхание. Уже двенадцать лет подряд он приходил сюда, на тот свет, один раз в год – на Ладин день, когда приходит пора вызволять богиню из зимнего плена. Для Бранемера этот день всегда был проникнут самой искренней радостью – он любил жену, которая ради этой священной обязанности покидала его на пять зимних месяцев, и с нетерпением ждал воссоединения. Поцелуй, которым он по обряду «будил» ее, всегда дышал непоказной страстью, и Миловзора с неизменным восторгом обвивала руками шею мужа, чтобы потом подняться и произнести: «Как же долго я спала…» Он знал, как все будет: радостные крики народа, «медвежьи пляски», бледное лицо княгини, с непривычки закрывающей лицо рукой от дневного света, торжественный объезд ближних полей, потом пир в обчине… А потом они наконец останутся вдвоем на своей лежанке за занавеской и вновь будут любить друг друга. Может быть, княгиня не надоела мужу, как это случается за половину жизни, что из двенадцати лет брака на деле‑то они провели вместе лишь чуть более шести…

Все прежние годы Бранемер точно знал, что и как будет. Но не в этот раз. Замирало сердце при мысли, что сейчас он увидит призрак девушки, на самом деле находящейся в Нави, в руках самого Велеса. Пробирала дрожь от мысли, что подобное могло случиться с Миловзорой… или нет, не могло. Миловзора, дочь знатного рода, была обучена всему, что полагается уметь княгине, но она не была волхвой и не ходила в Навь. Лютава была совсем иным существом. Бранемер почти ничего о ней не знал. Кроме того, что это она наконец сняла многолетнюю порчу и тем позволила Миловзоре забеременеть. Но что происходит с ней самой? Вернется ли ее дух в тело? А если нет, что тогда? Как быть, вести ли сюда Миловзору? Нельзя отменить обряд пробуждения Лады, который здесь справляли не менее тысячи лет. Но как его проводить, если Лада – только блазень?

Все эти мысли терзали Бранемера по пути сюда и задолго до того. Он потому и запросился у волхвов попасть сюда раньше срока, чтобы самому убедиться, как обстоит дело. Волхвы волхвами, но будить Ладу‑то ему!

Никакого мерцания за печью, где стояла лежанка, он от двери не увидел. О боги, неужели все пропало? Блазень рассеялся, она исчезла совсем! Что он скажет народу? А ее отцу, который отпустил дочь замуж все‑таки за него, Бранемера дешнянского, а не за Велеса? Да и девку жалко: Лютава понравилась Бранемеру, и он был бы рад взять ее второй женой, как и было изначально задумано.

Впереди тьму прорезал огонек – Яровед зажег лучину. Бранемер сделал шаг вперед. Волхв зажег вторую лучину, обернулся, еще держа ее в руке, слабый свет вынул из тьмы лежанку и темную медведину на ней…

– Она про… – начал Яровед и осекся.

На первый взгляд ему показалось, что на лежанке никого больше нет. Но тут же бросилось в глаза светлое пятно лица на подушке. Он торопливо подошел и замер с лучиной в руке.

На этот раз медведина укрывала человеческое тело. Лютава, их угрянская Лада, лежала на боку, свернувшись калачиком и натянув шкуру до плеч. Она не испускала мерцания, зато выглядела уже как обычный человек, а не призрак. Пахло лесным костром.

Бранемер встал за его плечом и тоже в молчании уставился на нее.

– Ну и что вы мне голову морочили? – вполголоса спросил он. – Блазень! Мерцает! Я вам поверил по привычке…

Понимая его, Яровед осторожно, будто боялся обжечься, притронулся сначала к толстой косе, потом к плечу девушки. Рука не проваливалась в морок, а ощущала обычное человеческое тело.

– Теперь она живая… – оторопело прошептал Яровед.

– Еще вчера была… как всегда… – добавил не менее изумленный Добровед. – А она того… проснется?

– Попробуй ее разбудить, – шепнул Яровед князю.

Какие бы шутки ни играла с ними Навь, честь будить Ладу принадлежит не Велесу, а Перуну, то есть самому князю.

Бранемер отодвинул брата‑волхва и подошел к лежанке вплотную. Встал на колени, не сводя глаз с лежащей. Она вдруг пошевелилась, перевернулась на спину, глубоко вздохнула. Выглядела она как обычная спящая девушка, но кто знает? Торопясь убедиться, что с ней уже все в порядке, Бранемер наклонился и поцеловал ее – скорее почтительно, чем страстно. Ему просто не пришло в голову, что Ладу не обязательно будить поцелуем, – он так привык, это место само подталкивало к точному исполнению обряда.

Ее кожа была гладкой и теплой. От ее дыхания веяло теплом, и запах молодой женщины, разогретой сном, наполнил Бранемера вполне естественным для мужчины чувством. Он взял ее за плечи и убедился, что под руками его обычное живое тело. И тут она открыла глаза. Взгляд был рассеянным, сонным.

– Лют… – начала было она, но тут же опомнилась.

Бранемер пристально смотрел на нее. Ее взгляд изменился – она его узнала. Лютава приподнялась, перевела взор на оторопелые бородатые лица двоих волхвов, нависших над лежанкой.

– Уже… пора? – хрипло выговорила она. – Весна… пришла?

– Фу‑ух! – шумно выдохнул Бранемер и сел на лежанку рядом с ней. – Ожила!

Лютава тоже села, убирая с лица выбившиеся из косы пряди.

– Уже сегодня, да? – повторила она. – Пора идти? Ладин день?

– Ладин день – послезавтра, – ответил ей Яровед, пока Бранемер, запустив пальцы в густые темные волосы, ерошил их, будто пытаясь прийти в себя.

Все же он сильно переволновался, ожидая увидеть блазень из Нави.

– Так чего же вы меня будили?

– Да боялся я, что ты вообще, блин горелый, не проснешься! – Бранемер обернулся к ней. – Что я тогда делать буду! Дед рассказывал, его сестру тут в одну зиму мертвой нашли, так три года было неурожайных, мор и всякое такое. Но то хоть мертвой! А ты лежала, вон, стрый говорил, вроде есть, а вроде нет! Вроде не мертвая, а вроде и не живая.

– Это как? – изумилась Лютава.

– Через тебя лежанку пощупать было можно! Я сам хотел попробовать, да вот… – Бранемер снова взял ее за плечо, – щупаю, девка как девка…

– Эй! – Лютава оттолкнула его руку. – Жену свою иди щупай!

– Жену… Постой! – Бранемер повернулся к Лютаве и сел так, чтобы хорошо ее видеть. – Так я… Я тебе должен в ноги поклониться, да? Ты ведь… это ты сделала, что… Я тебя во сне тогда видел. На том белом камне. В первый раз мне там удельница явилась и сказала, чтобы я тебя в жены взял, тогда, значит, сын родится. Я послушался. А во второй раз тебя там же увидел, и ты сказала, чтобы шел я к жене, и тогда будет у нас сын…

– И износу детищу не будет… – пробормотала Лютава, вспомнив, что говорила тогда в Нави, над источником под белым камнем.

– Да. Это ведь была удельница, но с твоим лицом. И покрасивее, чем у той, первой. У нее еще зуб такой был… нехороший. И сказала, что как сын подрастет, она его заберет на выучку.

– Зуб? – Лютава нахмурилась. – Какой зуб?

– Вот здесь. – Бранемер показал на верхнюю челюсть. – Клык такой белый и вперед выступает.

– И такой зуб был у той первой удельницы? – Лютава сама вцепилась в его руку, глядя на него во все глаза.

– Да. Что это значит?

Это значит… что в первый раз, более полугода назад, он видел во сне Галицу. Злая судьба детей Велезоры проникла в сон Бранемера. Сейчас Лютава не могла раздумывать, зачем замороке это понадобилось, но содрогнулась от мысли, что негодяйка и тут пыталась перебежать им дорогу и оставить свои пакостные следы.

Но больше этого не будет. Галица погибла в ту же ночь, когда Лютава ушла к Велесу…

– Как княгиня‑то – здорова? – спросила Лютава, помолчав. – Шестой месяц? Шевелится?

– Здорова! – Бранемер просиял. – Точно сын будет?

– Да. – Лютава вздохнула, вспоминая то, что еще ей было известно об этом сыне.

Но не стала говорить – Бранемер был так счастлив, что она не находила сил испортить ему радость. Ведь изменить ничего нельзя, а до тех пор как предсказание сбудется, еще очень много времени впереди. Лет двенадцать…

– Послушай, княже! – Она взяла Бранемера за обе руки. – Все сбылось, как тебе обещали. Будет у тебя сын, на Перунов день родится, будто солнце ясное у Перуна в руках, и дашь ты ему имя Огнесвет. Но он у тебя будет единственный. Новую жену тебе брать нет ни надобности, ни пользы. Я сделала, что обещала, выпросила у судьбы наследника для тебя. Отпусти меня теперь.

– Куда же ты пойдешь? – удивился Бранемер. Он сватал ее как полагается и получил в невесты с согласия рода и с приданым.

– Поеду домой. Я нужна и моему роду тоже.

– Но отец тебя отпустил! Примет ли назад?

– Он… был болен, когда отпускал. Я теперь должна быть при нем. Не держи меня.

Бранемер помолчал.

– Да… зачем же я тебя держать буду? – ответил он наконец, думая о том, что не в силах человеческих удерживать против воли девушку, которая может когда угодно уйти в Навь, оставив здесь лишь свое отражение. – Если ты не хочешь…

– Не судьба. – Лютава улыбнулась. – Мне тоже нужен сын, а у тебя другого не будет.

– А, ну да. – Бранемер вспомнил, что ему рассказывали о ее предназначении родить славного витязя, из‑за чего он и пожелала взять ее в жены. – Но кто же…

– Я не знаю, – тихо ответила Лютава, поняв, о чем он. – Искать пойду…

– Ну, ступай куда хочешь. – Бранемер тоже вздохнул, искренне жалея, что это не он. – Твоя судьба – тебе виднее.

– Ах, если бы так… – сама себе прошептала Лютава.

Она не знала ничего: ни где ей искать свою судьбу, ни хочет ли она ее найти.

* * *

Чем ближе был Ратиславль, тем настойчивее становились слухи о порче, наведенной на князя Вершину. Останавливаясь ночевать в той или иной веси, Лютомер с побратимами уже не раз слышали рассказ, довольно путаный, но в целом верный.

– Ох, Вершиславич! – радовался при виде его Замерень, старейшина рода Назимовичей. – Нам тебя боги послали! Расскажи, что там с князем‑то случилось? Неужто так сильно захворал?

– А что вы слышали?

– Да говорят люди, в Корочун князя какой‑то дух зловредный схватил! Только за богов и чуров выпили, только взял он чашу в руки за потомков пить, как вдруг закричит, завоет, забьется – и прямо так на стол и рухнул! Все кричать, бегать! Волхвов позвали. А он кричит, бьется. Так что и не подступиться. Еле угомонили. Уж его и водой наговоренной обливали, и волхвы там втроем над ним шептали, потом два костра развели, его между ними носили. А он кричит, бьется все. Потом, к утру, кричать‑то перестал, в себя пришел, а глаза такие мутные, как неживые. Теперь лежит все, молчит, душа в теле едва держится. Неужели помрет?

– Не помрет! – решительно заявлял Лютомер. – Со мной теперь великая сила – сама Вещая Вила, Дева Будущего! С кем она, тот во всяком деле успеха добьется и во всякой битве победу одержит. Она спасет отца моего, а вашего князя.

Везде его, старшего княжьего сына, настойчиво расспрашивали о прошлом, настоящем и будущем. Старались помочь, провожали наиболее удобными путями. И радовались при виде его так сильно, как Лютомер и не ожидал, зная о своей пугающей славе. А все просто: коли на стадо нападает волк, хорошо иметь другого волка на своей стороне.

– Слышали мы, будто князь своим наследником чернявого какого‑то робича хотел назвать, – сказал однажды Живобуд, старейшина Грудичей. – Брехали, конечно, псы пустоголовые! Какой робич, когда ты вот есть! Болтали даже, будто тебя в живых нет, да мы не верили!

Чем ближе к дому, тем тревожнее становились вести.

– Ой, помирает князь, совсем, говорят, помирает! – причитали бабы, собравшиеся на посиделки в беседе Беланичей. – Бабка Дергачиха давеча у нас была, у Лосятиной меньшой невестки дитя принимала – говорит, все лежит князюшка, ни ручкой, ни ножкой не шевельнет, ни на кого не глядит, ест – и не видит что, хоть сена ему дай!

– Помрет, верно помрет! – Старухи озабоченно качали головами. – Как на Корочун заскочил в него мертвый дух, так и не выйдет, пока всю кровь не выпьет!

– У князя жена – заморока, черный глаз! – шептали бабы тайком, косясь на хмурую, неразговорчивую Замилю, которую Лютомер вез с собой. – Иноземка, лицом черная, глаза, как у гадюки, – маленькие да злые. Она и напустила злого духа того! А как князь помрет, всех нас изведет!

Весну ожидали с такой тревогой, будто с первым громом должен был явиться Змей Горыныч и всех спалить огнем. Не растает снег, не прибавится день, не зазеленеют поля и луга, не родятся дети, если князем владеет бездна!

Но теперь с ними была Младина, Дева Будущего, и Лютомер, сам твердо веря в грядущую победу, заставлял поверить и других. Даже показывал маленький венок из засохших ландышей – травы молодильника, – если просили. Теперь ему все было нипочем: и Хвалис, и даже подсадной дух, которому оставалось грызть Вершину считаные дни.

О кольце Велеса он никому не рассказывал, а никто о нем и не спрашивал. Задав пару вопросов бойникам, Лютомер убедился, что кольца Темнозор на его руке никто, кроме него, не видит! Но сам он видел его мягкое мерцание и даже ощущал легкое тепло. И каждый раз при взгляде на него он думал о Лютаве, будто смотрел на дар своей обрученной невесты.

Невеста… Его единственной невестой теперь была Младина. О других ему отныне нельзя было даже думать под угрозой страшного проклятья, которое ляжет на всех его возможных потомков. Именно поэтому Зимобор так стремился избавиться от любви вещей вилы, несмотря на все преимущества, которые она давала.

А Лютомеру очень хотелось знать одно. Он встретил Зимобора и получил венок вещей вилы потому, что кольцо Велеса уже направило течения судьбы ему на пользу? Или кольцо Велеса поможет изгнать подсадку потому, что венок вилы обеспечивает ему успех в любом деле?

И вот наконец Ратиславль. Родичи высыпали навстречу стае, наперебой принялись расспрашивать о зимних событиях. Главное, что Лютомер уловил из бессвязных восклицаний родни: Вершина был жив, а значит, помощь не опоздала.

– Все будет хорошо! – объявил Лютомер, встав посреди двора в толпе галдящих родичей и подняв руки, призывая к вниманию. Рассказывать все в подробностях было слишком долго и сложно. – Вот, смотрите!

И вынул из‑за пазухи мешочек, в котором лежал маленький, засохший ландышевый венок. Ратиславичи тянули шеи, пытаясь разглядеть, что в нем такого особенного.

– Это – дар Младины, самой Девы Будущего. Венок ее любого излечит и омолодит. Завтра же отец мой здоров будет, как прежде.

Все затихли. Каждый знал о вещих вилах, иначе называемых Рожаницами, удельницами. Иные говорят, что их две – Доля и Недоля. Другие знают трех – Деву, Мать и Старуху. А еще говорят, что их семь сестер и именно они смотрят на нас с неба, с созвездия из семи звезд, называемого Волосыни. Так или иначе при каждой роженице, при каждом умирающем ставили три лучины, чтобы им было виднее прясть нить судьбы приходящего в мир или резать – нить уходящего из мира.

Но никто и никогда не видел вещи, принадлежащей одной из них. Однако как было не поверить ему, сыну Велеса? И померещился ли запах свежих ландышей, вдруг поплывший над двором, такой непривычный в смеси с духом тающего снега?

Замиля уныло вошла в собственную избу – будто воротилась в темницу, откуда неудачно пыталась сбежать. Теперь здесь было голо и неприютно: все ее занавеси, покрышки, цветное платье и яркую посуду увез смолянский князь.

За ней вошел Лютомер. Даже у него замирало сердце при мысли, что сейчас он увидит отца… У оконца сидела с прялкой Темяна. Обняв бабку, Лютомер повернулся к князю, на которого та ему кивнула.

Вершина обнаружился на лежанке за печью. В избе было тепло, однако князь кутался в старую соболью шубу. За эти три месяца он постарел лет на двадцать: волосы совершенно поседели, на лбу появились резкие глубокие морщины, словно пропаханные плугом Марены, лицо сильно осунулось, щеки запали. Весь он похудел и как‑то высох: лицо стало безжизненным, и в нем явственно проглядывал череп. Но страшнее всего были глаза: без блеска и жизни, устремленные в одну точку. У Лютомера волосы шевельнулись на голове при виде этого злого чуда, которое так быстро превратило сорокалетнего, полного сил мужчину в дряхлую развалину. Он заранее примерно знал, что увидит, но все же увиденное воочию поразило его.

Он оглянулся на Темяну. Та мрачно кивнула:

– Видишь? Мы никого из своих‑то сюда не пускаем уже, не то что чужих. Просто говорим, что болен. Незачем людям знать, что теперь с князем сталось. Краше на краду кладут.

Лютомер покачал головой и вышел. Ему предстояло непростое дело, и нужно было отдохнуть хотя бы до утра.

* * *

Переночевав на Острове, назавтра Лютомер снова явился в Ратиславль. Вершина был в том же положении.

– Отец! – окликнул Лютомер. – Ты меня видишь?

И на этот раз его присутствие не осталось незамеченным. Но только заметил его вовсе не князь. Вершина беспокойно пошевелился, по телу пробежала дрожь. И было в ней нечто столь нечеловеческое, неприятное, похожее на суетливые движения ящерицы или извивы ускользающей змеи, что Богорад, пришедший с Лютом, невольно вздрогнул и отступил на шаг.

Лютомер застыл на месте, как волк перед прыжком. Он знал, что встретится с врагом, и вот этот враг явил себя. По коже хлынули мурашки – первый признак близости Нави, сосредоточения всех сил перед оборачиванием. Лютомер не собирался менять облик, но все его силы ему сейчас понадобятся.

Из тусклых глаз отца на него взглянуло… нечто. Это не был взгляд Вершины, это вообще не были глаза человеческого существа. Ясно вспомнился тот жуткий серый зверозмей, с которым он бился в глубинах Нави, его пустые выпученные глаза. И теперь те же глаза смотрели на него с лица князя Вершины. Обращаться к Вершине было бесполезно – его дух был порабощен совсем иным, чуждым. И именно с этим хозяином тела придется схватиться.

– Уходи, дядька, – не оборачиваясь, одними губами шепнул Лютомер Богораду. – И баба Темяна пусть лучше уходит. А то… заденем.

– Может… пособить тебе как?

– Я сам.

Богорад вышел, терзаемый тревогой и желанием посмотреть, как все будет происходить. Лютомер с нетерпением ждал, пока останется один, сторожа малейшее движение своего врага. Подсадной дух понял, что к нему пришло, и без боя не сдастся. В любой миг он способен напасть первым.

– Дух подсадной, насланный! – тихо начал Лютомер, поднимая руку с кольцом. – Именем кольца Темнозор, силой солнца полуночного на руке Велеса, Навьего Владыки, заклинаю тебя… Пошел вон! – яростно рявкнул он и со всей силы вдарил кольцом Вершину в лоб.

И тут же выскользнул в Навь – подхватить с той стороны бытия. Дух ведь мало просто изгнать из тела, его нужно отправить туда, откуда он больше никому не причинит вреда.

А тело Вершины содрогнулось и вскочило с лежанки. Раздался дикий вопль, совершенно нечеловеческий; его услышали и Богорад с Темяной, ждавшие в сенях, и родичи, толпившиеся вокруг княжьей избы во дворе. По всему городцу люди в испуге вскинули головы и схватились за обереги: рядом творилось нечто ужасное. Все содрогнулись, подались ближе, Богорад было взялся за дверное кольцо, но Темяна перехватила его руку и покачала головой: не надо. Она знала, за какое дело взялся ее лесной внук и как опасно может быть происходящее для обычных людей.

А Вершина подпрыгнул с резвостью, какой нельзя было ожидать от этой человеческой развалины, – и бросился на Лютомера. Но тот крепко схватил его за руки и отбросил снова на лежанку, опрокинул на спину, уперся коленом в грудь, не давая двигаться. Вершина бился с яростной силой, но Лютомер, стиснув зубы и тихо рыча, держал крепко. А ему приходилось очень нелегко: ведь он был вынужден действовать в двух мирах одновременно, в Яви и в Нави! В Яви он сдерживал бьющееся тело отца, из которого, отчаянно сражаясь и не желая уступать, выходил подсадной дух, а в Нави он дрался с самим этим духом в его мерзком обличье. Там он был волком, который рвал зубами зверозмея и гнал его в темную бездну, откуда тот когда‑то и был вызван.

Редко в жизни Лютомера выпадали такие тяжелые мгновения, требовавшие не просто присутствовать, а сражаться в двух мирах сразу; не обладай он двойной поддержкой, – кольца Велеса и венка вещей вилы, – это оказалось бы ему не под силу. Кольцо на руке разогрелось и ярко вспыхнуло черным огнем; и аромат цветущего ландыша овевал его, будто он лежит на зеленой поляне в конце весны, а не стоит в продымленной за зиму избе. Младина была рядом, он ощущал на своих плечах ласковые руки нежной Девы Будущего, вливавшей в него силы. И в самой глубине души тосковал, что нет рядом Лютавы.

И тут случилось нечто непредвиденное. Замиля при появлении ненавистного оборотня скрылась с глаз, усевшись на пол за большой укладкой. Она уже не могла помешать ему войти в ее дом, понимая, что ее просто выволокут наружу, и затаилась, наблюдая за происходящим и сама оставаясь незамеченной. Богорад и Темяна забыли о ней, а не то, конечно, увели бы с собой.

И она увидела – внешнюю сторону событий. Вот оборотень, недавно сделавший ее сына пленником смолян, с размаху бьет Вершину в лоб… Тот кидается на него, а оборотень хватает его, бросает на лежанку и принимается душить!

Вот, вот оно, чего она так долго ждала! То, что предсказывала чуть ли не с первого дня своей жизни в Ратиславле! Сын ведьмы, лесной волк наконец показал свою истинную суть. Он избавился от Хвалиса и теперь убивает отца, потому что теперь ничто уже ему не мешает завладеть наследством! А потом убьет и ее, беззащитную женщину, и ее детей! Она всегда знала, что так будет!

Не помня себя, измученная всем произошедшим, доведенная горем и тревогой почти до безумия, Замиля с криком вылетела из своего укрытия и бросилась к лежанке.

– Не‑ет! – вопила она. – Пусти его! Отпусти! Спасите! Убивают!

Ее крики слышали Богорад, Темяна и прочие под оконцем снаружи. Но никто не подумал вмешаться: все решили, что Лютомер убивает саму хвалиску, туда ей и дорога! Пусть что хочет делает, лишь бы князя спас! Он, как наследник отца, мог взять на себя ответственность и избавить того от чужеземной замороки, на что прочие пока не решались.

Занятый Вершиной, Лютомер ничего не мог сделать – при всех его способностях, у него все же имелось лишь две руки, но даже ноги его сейчас были заняты. Налетев как вихрь, Замиля вцепилась в него, безуспешно попыталась оторвать от князя, потом схватилась за самого Вершину, будто надеялась вытащить его из рук оборотня и спасти свою единственную надежду и защиту…

А Лютомер в Нави увидел, как зверозмей прыгнул куда‑то мимо него и исчез! В тот миг, когда бездна уже распахнулась перед чудовищем, оно вдруг увидело средство спасения, щель, куда могло ускользнуть.

Замиля, едва прикоснувшись к плечу князя, вдруг издала уже знакомый всем дикий вопль и упала!

Мгновенно все кончилось, будто закрыли дверь, в которую рвался буйный вихрь. Лютомер почувствовал, как обмякло в его руках тело отца. Зверозмей исчез, он больше его не видел.

Пока не оглянулся.

Даже Лютомеру трудно было вновь собрать себя воедино. Ему пришлось выйти из Нави слишком резко, рывком, и теперь он чувствовал себя неловко в собственном теле, как человек, который спросонья при крике «Пожар!» натягивает первую попавшую одежду – наизнанку, задом наперед, сикось‑накось – и бежит, неловко двигаясь и не понимая второпях, как исправить дело. С Лютомера ручьями лил пот, рубаха под свитой и шкурой намокла, хоть выжми, капли повисли на бровях и ресницах, заливая глаза. Он по‑прежнему крепко держал отца, но тот больше не сопротивлялся. Он вообще не шевелился.

Лютомер не сразу понял, что произошло. Нападения Замили он не успел увидеть, поскольку смотрел в это время главным образом в Навь. Его враг исчез, тело отца ослабло. Лютомер в испуге склонился, проверяя, жив ли тот. Вершина дышал, сердце билось. Облегченно вздохнув, Лютомер выпустил его, вытер пот с лица и оглянулся.

Замиля сидела на полу, не обращая более никакого внимания на князя и его сына. Бессмысленный взгляд был устремлен куда‑то в пространство, челюсти пустого рта шевелились, как будто она что‑то пережевывает, пробуя на вкус…

* * *

В Медвежий день Лада проснулась гораздо раньше, чем люди думали. Еще в темноте Добровед сверху постучал в дверь, давая знать, что истопил баню, и Лютава поднялась во двор. Шел легкий дождик, усиливая запах мокрой земли во влажном воздухе. Ладина гора, как самое высокое место в округе, давно освободилась от снега: тепло спящей Лады согревало ее изнутри, и потому в это священное место весна приходила раньше, чем в другие. И казалось, день ото дня, по мере того как усиливается источаемое богиней тепло, снег отступает все дальше, пока не скроется за виднокраем.

Лютава постояла немного, вдыхая запах весны. Удивительным образом он всегда вызывал в ней воспоминания о прошедших годах – сперва ясные видения из собственного детства, потом смутные образы младенчества, а потом… Потом вступала в дело память предков, наполняя мысли никогда не виденными лицами и не пережитыми чувствами. Создавалось ощущение близости каких‑то давно ушедших времен, будто вместе с землей оттаивало и все ее прошлое. Но здесь, на Ладиной горе, это прошлое было слишком глубоким и сильным, чтобы хоть чья‑то душа могла его вместить; перед лицом этой громады даже Лютаву охватила жуть, и она поспешно тряхнула головой, приходя в себя.

Со стороны Витимерова долетал запах дыма: хозяйки поднялись спозаранку и растопили печки, чтобы напечь блинов и пирогов, наварить овсяного киселя. Лютава со вздохом отвернулась: ей сегодня удастся поесть только поздно вечером, раньше нельзя.

Вернувшись после бани, она долго сушила волосы, расчесывая их у печки. А возле горы уже собирался народ, в отволоченное оконце долетали звуки рожков и сопелок, выкрики, песни.

А мы Ладушку поджидали,

Поджидали, лели, поджидали,

Мы блинками гору устилали,

Устилали, лели, устилали.

Сверху масельцем поливали,

Поливали, лели, поливали.

А как от масла гора ясна,

Гора ясна, лели, гора ясна…

Дешняне готовились к величайшей радости наступившего года – пробуждению Лады. Лютава тоже была весела и вполголоса подпевала:

А на горушке снеги сыплют,

Снеги сыплют, лели, снеги сыплют.

А нас мамушки домой кличут,

Домой кличут, лели, домой кличут…

Наконец‑то она выйдет на волю! В груди теснило от нетерпения – так хотелось скорее домой, к Лютомеру! В эти дни она не решалась заглядывать в Навь, не зная, как скажется то, что она сперва получила, а потом отдала кольцо Велеса. Сейчас она находилась на переломе судьбы не только как человек, но и как богиня, и не могла рисковать: если у нее не хватит сил, это плохо скажется не только на ней! Удастся ли выйти потом обратно в Явь, ведь больше нет рядом брата, способного ее разбудить…

И как он там? Как служат ему кольцо Темнозор и венок вещей вилы, удалось ли управиться с духом‑подсадкой? Как отец? Что Замиля?

Но сейчас Лютаве было не время думать об этом. Богиня Лада ждала от нее службы, а человеческие дела приходилось выбросить из головы.

В полдень шум за оконцем стал оглушительным: вся волость собралась вокруг крады, приготовленной для старухи Марены.

И вот появился Перун – князь Бранемер. Одетого в яркие греческие шелка, будто жениха, его провожали сюда из Витимерова песнями. А у порога избы его встретил Яровед, вновь одетый в медвежью шкуру: он держал длинный посох, а вокруг него завывали и прыгали бойники княжича Витима.

– Ты кто такой? – грозно прогудел Велес из‑под своей личины, которая чуть не на локоть прибавляла к его и без того высокому росту.

– Я – Перун! – объявил Бранемер, показывая топор со знаками огня на рукояти. – Пришел за Ладой, невестой моей. Пропусти!

– Не пропущу! Одолей меня, если такой удалый, тогда и проходи.

Между ними завязалась драка; Велес крепким посохом ловко отбивал удары топора, народ кричал, прыгал, производил как можно больше шума, подбадривая Перуна. Эта игра захватила всех, и казалось, исход ее не шутя определит судьбу мира: придет ли весна?

Наконец Перун изловчился обойти Велеса, неуклюжего в длинных тяжелых шкурах, обхватил и повалил наземь. Народ завопил еще сильнее, теперь уже от радости. Несколькими ударами топора Перун «разбил» дверь подземной темницы и спустился по лестнице в темноту.

Лютава, в ярких красно‑белых одеждах, ждала его, вытянувшись на лежанке и с головой укрывшись медвединой. Распущенные и расчесанные волосы были красиво уложены вокруг головы, будто солнечные лучи.

– Где же ты, моя желанная? – позвал Бранемер, подойдя. – Проснись, весна наша красна, кончилась зима. Выйди, белый свет озари, людям тепло принеси!

Встав на колени, он откинул край шкуры. Лютава лежала с закрытыми глазами, будто его не слыша. Бранемер взял ее неподвижную руку и осторожно надел на палец витое золотое колечко – то самое, что пробуждало уже десятки поколений юных богинь и было, по преданию, получено Витимером Старым из рук той, небесной Лады. Потом улыбнулся и поцеловал ее; она тут же открыла глаза и оттолкнула его, чтобы не слишком увлекался.

– Как же долго я спала… – томно проговорила она, глядя в темную кровлю.

– Вставай, заждались тебя на белом свете! – Бранемер снял с нее шкуру и помог встать.

Но это было еще не все. Когда Бранемер поднялся во двор, вслед за ним из Подземья брело чудище, укутанное в медвежью шкуру, с личиной на голове, где была медвежья морда с оскаленными зубами, – как есть медведица. Она шла, покачиваясь и приплясывая, и рядом тут же заиграли рожки, народ принялся хлопать в лад. Медведица покинула двор Берлоги, поднялась по тропке, усыпанной зерном, на вершину горы, на площадку святилища. Там ее окружили волки, и началась весенняя медвежья пляска. Лада выходит в белый свет в медвежьей шкуре, в которой спала всю зиму, и ее еще надо было сбросить. Она плясала, как медведь, когда он чешет спину о дерево: покачиваясь на ногах, вертя спиной в лад оглушающей гудьбе, а «волки» бегали по кругу посолонь, приседая и кружась. Круг шел все быстрее, сама медведица начала вращаться, подпрыгивать вместе с волками, и народ хлопал, кричал, скакал. Шум и напряжение возрастали, все ждали, что вот‑вот случится долгожданный перелом, весна выйдет, солнце взойдет!

И вот шкура взлетела, будто темное крыло, и рухнула на мокрую землю. Фигура девушки, одетой в белое, показалась ослепительной вспышкой, и раздался общий вопль. Солнце вышло из‑за туч, весна явилась в мир! «Волки» положили Лютаве под ноги щит, она встала на него, и трое подняли ее на плечи – теперь она, в белом, с распущенными волосами, украшенная серебром и пестрыми бусами, возвышалась над толпой, как истинное солнце в небе.

А Лютава и сама задыхалась от пляски и восхищения. Ее подняли, казалось, в самое небо; с вершины горы ей было видно далеко, и вся земля расстилалась перед ней весенним полотном, только что сошедшим со стана великой пряхи – Макоши. Небо, нежно‑голубое, чистое, открытое, было так близко, что сделай шаг – и окажешься там. Это было непередаваемое ощущение: оставаясь в теле, она, казалось, могла идти меж облаков, как в тот день, когда Ветровей возил ее к небесному жилью Огненного Змея. Она взглянула вверх – не увидит ли крылечко сестры своей, не смотрит ли на нее Молинка, радуясь встрече? Сейчас Лютава ощущала полное слияние с духом богини, которую чествовали в ее лице, была всемогуща и необъятна, как это небо. И именно поэтому в ней не осталось ни человеческих чувств, ни желаний; она могла все, но хотела лишь одного – светить, дарить тепло земле, крутить колесо всемирья…

«Опускай, опускай!» – Яровед, уже снявший личину «побежденного Велеса», яростно замахал рукой Витиму и его «волкам». Сияющее лицо Лютавы вдруг испугало его: показалось, она и правда сейчас шагнет с щита на воздушную тропу и уйдет, или змей летучий прянет с небес и унесет…

Девушку спустили на землю, Бранемер тут же подал ей руку: у нее кружилась голова, с непривычки на земле было трудно стоять.

И тут Колояра и ее дочери завопили, давая знак к началу нового действа. Толпа раздалась, послышались испуганные крики: появилась Старая Марена. Прежняя хозяйка земного мира не хотела уходить, отдавать власть молодой сопернице. Она была одета в черный козий мех, со страшной зубастой личиной, в руке держала большой железный серп.

В прежние годы Старую Марену изображала княжеская мачеха Данеборовна – старшая жрица. Но теперь ее больше не было, и в черных шкурах вышла преемница – одна из Бранемеровых теток, Божерада.

Теперь завязалась драка между двумя богинями, белой и черной. Народ такими же громкими криками подбадривал Ладу, которая солнечным лучом металась вокруг неповоротливой Марены, ловко избегая встречи с серпом и охаживая ее топором Перуна. Под шкурами на бока Божерады было наверчено в несколько слоев пакли, смягчавшей удары, и все‑таки Лютава старалась бить больше по воздуху рядом, чем по ее бокам. Пройдут годы, и нынешняя Лада сама станет Старой Мареной – в этом жрицы повторяли судьбы обычных женщин, которые из дочерей становятся сперва женами, а потом и бабками. Дочери княжеских родов, рожденные быть старшими жрицами в своих племенах, с детства приучались к обрядовым действиям, в том числе и поединкам, что тоже требовало особых умений.

Изловчившись, Лютава подскочила к Божераде и обхватила за пояс. Старуха не противилась – как и настоящая Марена в эту пору, она устала прыгать, запыхалась и желала сдаться. Под крик толпы Лютава потащила ее к краде и с размаху посадила туда; Божерада легла на кучу дров и вытянулась, признавая свое поражение. Грозный серп выпал из ослабевшей руки.

Вышли еще три «медведя» в шкурах и личинах, принялись плясать вокруг победительницы Лады. Когда пляска закончилась, на краде уже лежала почти такая же Марена, в тех же одеждах, с закрытым лицом, но только соломенная. Божерада, сбросив шкуры, скрылась в обчину – выпить воды и передохнуть. Более тридцати лет назад и она, тогда молоденькая девушка, несколько лет перед замужеством провела в зимнем заточении и вспоминала теперь, как, в Медвежий велик‑день выйдя на волю, боролась со своей бабкой Витимогой, тогдашней старшей жрицей и воплощением Старой Марены. И каждую весну в этот день, на пиру, бабка принималась рассказывать, как она, в свою очередь, была Ладой и волочила на краду стрыеву старшую жену Будимилу, дочь жиздринского князя Дедогнева… Эта цепь уходила в бесконечность, соединяя века и поколения, землю и небо. Каждый, кто так или иначе принимал участие в этом празднестве, помогал хранить равновесие мира, подставлял плечо под тяжкий груз, что держат боги. И бешено бьющееся от усилий сердце старой женщины переполнялось восторгом и гордостью: всю жизнь она и ее род делали что могли ради устойчивости и обновления мира, плечом к плечу с богами…

А во дворе Яровед уже поджег просмоленные бревна крады, огромный костер запылал, унося прочь зиму и тьму. Люди бросали туда нитки с наговоренными узлами, в которых завязали свои невзгоды, отсылая прочь, женщины пели:

Ты лежи, лежи, старуха,

На осиновых дровах,

Три полена в головах!

А Лютава, опираясь на Перунов топор, невольно вспомнила Данеборовну: прежняя Старая Марена сгорела этой зимой прямо у себя в постели, чем вызвала величайшее изумление в округе. Но во всем мире Яви только Лютава знала, как это вышло. Да Яровед еще догадывался…

У ворот уже ждали два оседланных вороных коня. Когда чучело на краде сгорело, к Лютаве вновь приблизился Бранемер и сквозь раздавшуюся толпу подвел к воротам, подсадил в седло. Яровед и Колояра взяли коней под уздцы и повели вниз с горы. Объезжали ближние поля, благословляя землю, в которую через месяц надо будет бросать семена, – и старые делянки, которые теперь предстояло распахать, и новые, где с прошлого лета лежали срубленные деревья, ожидая сожжения. Дешняне, в основном женщины, следовали за ней, распевая:

Сама Лада‑Всеотрада во поле выходила!

Лели‑лели, выходила!

Зимушку замыкала, летечко отмыкала!

Лели‑лели, отмыкала!

Ой, дай, боже, лето, зароди, боже, жито!

Лелемье‑лелем, зароди, боже, жито!

Народ частью пошел за ними, частью остался играть в разные игры: «будить медведя», осаждать ледяную гору. Ближе к вечеру в обчинах святилища начался пир. Лютава сидела во главе стола, между Бранемером и Миловзорой. Такое положение весьма удивило народ, который знал, что угрянскую княжну привезли в невесты князю и пир освобождения Лады должен был стать их свадебным пиром. Но никаких свадебных обрядов не было, Лютава занимала то же место, что и те ее предшественницы, которые приходились князьям сестрами.

И сияющий вид княгини Миловзоры подтверждал, что никакой новой свадьбы не будет. О беременности ни в коем случае нельзя объявлять заранее, а княжеская чета, ждавшая этого двенадцать лет, соблюдала умноженную осторожность; под широким навершником и на шестом месяце ничего не было заметно, и все же слух о грядущем событии пополз, увеличивая всеобщее ликование. Уже откуда‑то знали, что рождение будущего княжича придется на Перунов день, и всем уже виделся могучий витязь, земной громовник, что принесет своему племени славу и процветание.

«Огнесвет!» – с восторженным умилением думала княгиня, бросая взгляды на золотое кольцо на руке Лютавы. Ей казалось, что ее будущий сын уже смотрит на нее из этого кольца – маленькое живое солнышко, что взойдет на небо и озарит мир всего через каких‑то четыре месяца. Такого имени еще не было в роду ни дешнянских, ни вержанских князей, из которых происходила Миловзора, но чудесное рождение подаренного богами сына давало достойный повод нарушить обычай.

Лютава тоже нередко посматривала на кольцо. И думала о том кольце, что руками матери подарил ей сам Велес, а она передала брату, словно свое сердце. Что их ждет впереди? Вот сидит сияющая Миловзора, которая двенадцать лет дожидалась, пока Рожаницы пошлют ей дитя, и все же дождалась. На руке Лютавы было кольцо Бранемера, которое и ее должно было сделать женой. Но нет. Завтра она снимет его и оставит прежним хозяевам, а сама уйдет. Вернется к своему брату, который есть ее единственная судьба.

Так неужели никакой другой не будет? Дважды обманувшись, она бросит поиски того человека, которого для нее предназначил дух‑хранитель? Откажется от желания родить того сына, в котором в мир живых вернется витязь Радомир, сын Волкашин?

Даже сейчас, в миг наивысшего торжества, среди радостных криков и почестей, судьба представлялась Лютаве узкой тропкой, уводящей в дремучий лес. След в след за вожаком… туда, где они только вдвоем… Да и как еще жить им, чей отец – Велес, а мать – волхва Нави?

Глава 5

– И вот… Эту чашу поднимаю я за потомков моих…

Князь Вершина поднял братину – третью, после тех, что были подняты и пущены по кругу за богов и предков. В обчине Ратиславля тоже шумел пир в честь весеннего пробуждения Лады. Ветлица, пятнадцатилетняя дочь Молигневы, сидела во главе стола между князем и своей матерью – одетая в белую сорочку и шушку, с распущенными волосами, убранная серебряными заушницами, что ее прабабки принесли с Дунай‑реки, увешанная ожерельями из пестрых бус. Без Лютавы и Молинки оставшись старшей из дев княжеского рода, она стала немного важничать и даже напоминала порой близким, что настоящее‑то ее имя, данное при рождении, – Ратислава, а вовсе не Ветлица!

– И в этот день… – продолжал Вершина, с трудом подбирая слова, – хочу я сказать вам, род мой и племя, кто будет наследником моим…

Сам он ничего не помнил. Но все, кто его слышали, сразу вспомнили тот страшный день, когда князь уже произносил эти же самые слова, стоя с этой же братиной в руках на этом же самом месте. На новогоднем пиру Корочуна ему подсказывал голосок духа‑подсадки, шепчущий из глубины души и несущий чужую волю.

Глядя, как он стоит с братиной в руках, старейшины вспоминали, как со страхом ждали в тот день: чье имя он назовет. Все знали, кого он в то время хотел видеть своим преемником. Или думал, будто хочет.

После изгнания духа князь проспал еще сутки. А когда очнулся и уразумел, что произошло, Замиля все так же сидела, бессмысленно глядя в никуда и двигая челюстями. Ей не стоило прикасаться к Вершине в миг изгнания подсадки, которая в ней увидела удобное новое пристанище.

За минувшие дни князь еще не вошел в прежние силы, но уже заметно окреп. Взгляд его стал осмысленным – это был прежний Вершина, только очень постаревший. Изгнание подсадки не могло убрать седые волосы и глубокие морщины, однако ушла пугающая бледность, в голосе появилась бодрость, даже лицо уже немного округлилось. Он уже с удовольствием гулял над Угрой, впивая прохладный свежий воздух.

Князь совсем ничего не помнил, будто проспал все то время, пока им владел подсадной дух. Последнее, что сохранила память, – прощание с отъезжающими Лютомером и Лютавой, но он не мог вспомнить, как приказал сыну не возвращаться, пока сам не позовет его назад. Этот приказ исходил уже не от него.

Зато Вершина хорошо понимал, чем обязан своим старшим детям – и за себя, и за племя угрян, которое судьбой и богами был поставлен хранить. С ужасом глядя на Замилю, не мог представить, что несколько месяцев сам был таким.

Не сразу, а лишь через пару дней Вершина, осознав полностью, какой опасности подвергся, решился заговорить со старшим сыном о Замиле.

– У тебя же есть… кольцо… – Он кивнул на руку Лютомера. – Если ты смог из меня, может быть… если я тебя попрошу…

Князь понимал, как трудно ожидать от Лютомера помощи хвалиске, через которую пришло к детям Велезоры столько бед. Но он слишком привык к ней и жалел несчастную, глупую женщину, для которой двадцать лет был единственной опорой и защитой в чужой стране. И пусть за эти годы она располнела и ходила переваливаясь, в черных волосах появились белые нити седины, вокруг чарующих черных глаз образовались морщины, а голос сделался пронзительным, он все еще видел в ней ту юную, нежную, гибкую красавицу, чей взгляд, полный тревоги и мольбы о защите, когда‑то пронзил его сердце.

Лютомер помолчал. Он и сам был очень недоволен тем, что подсадной дух не уничтожен, не изгнан в бездну, а остался здесь, в Ратиславле, найдя новую жертву среди отцовых домочадцев. Ему было не за что любить Замилю, но он не собирался мстить ей таким образом. Стоило отдохнуть, восстановить силы, а потом решиться на новую схватку с выкормышем покойной Галицы. Но… Кольцо на его руке было наделено силой истинного Темнозора только на три чуда. Один приказ он ему уже отдал, осталось всего два…

И вдруг впереди, за спиной сидящего напротив отца, Лютомеру померещилось некое сияние. Он вскинул глаза. Из облака жемчужного света выглянула дева – такая красивая, что захватило дух. Нежное лицо, дышащее лаской и впервые пробудившейся страстью, румянец – будто проблеск зари, волны золотых волос до самых пят, в которых прямо на глазах расцветали белые бусинки свежих ландышей, голубые очи, сиявшие всей чистотой небес…

Лютомер застыл, перестал дышать, оторопев от восхищения и тревоги. А Дева Будущего улыбнулась, поднесла палец к румяным губам, а потом предостерегающе покачала головой. «Не делай этого!» – без слов велела она, и Лютомер, себя не помня, кивнул.

Сияние растаяло, а он еще какое‑то время сидел, глядя туда, где она ему явилась. Возникло две мысли. Первое: Младина признала в нем нового возлюбленного. А второе: уж она‑то знает будущее! Кому и знать, как не ей, которая и есть будущее всякого смертного! И она предрекает, что сила кольца понадобится ему самому.

– Я не могу, отец, – в конце концов выговорил он и опустил глаза. – Сила Темнозора дана мне на благо нашего рода. И я сейчас не знаю, когда и в чем она понадобится.

Вершина тоже опустил голову, но спорить не стал. Он и так слишком далеко зашел, не желая огорчить Замилю и подавая ее сыну надежды, которые не могли сбыться. Как бы он ни любил Хвалиса, племя угрян никогда не приняло бы такого князя. А тот, пытаясь вырвать у судьбы больше положенного, погубил и себя, и мать, и отца, и едва не увлек в бездну всю угрянскую землю.

На другой день Замилю увели на Волчий остров, где баба Темяна взялась присматривать за жертвой подсадного духа. В Ратиславле вздохнули с облегчением, будто избыли наконец проклятье, тяготевшее над родом целых двадцать лет. А Замиля, кажется, и не заметила переселения: она все так же молчала и никого не замечала. Правда, ела теперь за троих.

И вот уже только две Вершинины жены – Обиляна и Любовида – сидели в этот день в обчине, сияя серебром узорочья и цветным шелком очелий. Столы ломились от блюд с блинами, пирогами, кашей, мисок с киселем, сметаной и маслом, гороховыми пирожками, плошек с медом. Горело множество лучин и факелов, бревенчатые стены были увешаны длинными белыми рушниками с вышитым изображением Лады и Лели на конях, с ралом позади. И в этой обстановке, напоминающей свадебную, еще более неестественным и тревожным казалось молчание собравшихся.

– Я… постарел, – медленно говорил Вершина среди напряженной тишины. – Не чувствую себя в силах дальше княжий меч держать… Потому и передаю его сыну моему старшему, Лютомеру. Встань, сыне!

Он перевел взгляд на Лютомера, сидевшего от него по правую руку. Тот поднялся – в белой вышитой рубахе, с тканым поясом, с причесанными и убранными волосами. Без привычной всем волчьей накидки он казался перерожденным – будто старый Велес сбросил с плеч шкуру и стал Ярилой, удалым молодцем, сияющим, будто солнце.

– С сегодняшнего дня он, угряне, ваш князь, – продолжал Вершина. – Любите его и почитайте, как меня почитали, а он будет хранить вас, как я хранил… Дай Перун, чтобы еще лучше!

Он отпил из братины и передал Лютомеру; тот тоже отпил и передал дальше. Каждый из Ратиславичей, по старшинству принимая и передавая братину, тем самым признавал волю старого князя, присоединялся к священному договору между новым князем, племенем и богами. Резная ладья с солнечно‑желтой медовухой плыла вокруг стола в торжественной тишине. Еще придет время для песен и ликующих криков, а пока Ратиславичи молча, но всей душой благодарили богов и чуров, что не дали роду и племени рухнуть в бездну, подхватили концы рвущейся цепи…

Дело было решено на совете Ратиславичей, и теперь нужно было собирать вече, чтобы получить согласие всех угрян на вокняжение Лютомера. Но шло время самых важных работ: сожжения порубленных делянок, пахоты, сева, и время на сборища у людей появится не раньше осени. Однако Вершина сам не хотел ждать, опасаясь, что более не угоден богам и навлечет на все племя неурожай и прочие невзгоды. И то, что Лютомер принес венок вещей вилы, да еще и полученный от смолянского князя, подтверждало: будущее – за ним.

Хотел Лютомер или не хотел, но откладывать возвращение в род было больше нельзя – никому другому угряне не верили так, как ему. И несколько дней назад он простился с бойниками, передав свою власть над ними младшему брату Славяте. Бороня, Хортомил и прочие старшие возвращались «в люди» вместе с ним. Сбрасывая шкуры у брода на Волчьем острове, они переходили уже вскрывшийся ручей, а на «живом» берегу баба Темяна надевала на них новые сорочки со знаками рода, опоясывала ткаными поясами вместо лесных, кожаных и возвращала человеческое имя. Только Лютомеру не пришлось его менять, как не менял он его тринадцать лет назад при переходе на Остров. Имя волхва во всех мирах одно и то же.

Теперь, вновь сделавшись сыном рода, он мог сидеть за столом со всей родней. До обретения полных прав мужчины и князя ему оставалось сделать одно – жениться.

Об этом часто шла речь между старшими Ратиславичами. Вспомнили о том, что Святомер гостиловский летошный год сам отдавал Лютомеру дочь Гордяну, но тот ее не взял, чтобы вытащить сестру Молинку. Но Святомер, по слухам, был в то же лето разбит хазарами – такой родич сейчас никому тут не требовался. Вспомнили про сестру Бранемера дешнянского, даже про Избрану Велеборовну, которую брат Зимобор сместил‑таки с отнего стола, но вроде еще не выдал замуж. Перебрали еще несколько княжеских родов, где могли оказаться невесты. Лютомер молчал. Когда наконец его спросили, куда сватов‑то посылать, он вынул из‑за пазухи венок вещей вилы и поднял на ладони:

– Вот моя невеста. Пока она со мной, другой не будет.

– Но как же! – Богорад всплеснул руками. – Где же видано, чтобы от вилы…

– Видано! – кивнул старик волхв Велетур. – Бывало и такое. Или ты не слышал, Богоня, как иные молодцы берегинь в лесу встречали, лебединые крылья у них отнимали и за себя замуж брали? Жили с ними, детей плодили…

– А потом берегини те крылья свои находили да в оконце улетали! – мрачно закончил Богоня. – Я тебя, стрыюшко, превыше всех почитаю и сказания твои слушать страсть как люблю, но у нас‑то тут не колядошный пир! Нам княгиня нужна, дети княжьи! Ну, богам служить и Обиляна пока может, но дети‑то…

– Погоди, старче! – Лютомер улыбнулся, движением руки призывая его успокоиться. – Может, я и вправду мою вилу в дом приведу и женой сделаю.

– Стрыюшко, ты скажи, – Богорад устремил на Велетура недоверчиво‑требовательный взгляд, – это может быть или он нас морочит?

– Никогда я не видел, чтобы вещая вила кому‑то свой венок подарила. – Велетур покачал головой. – А коли девка венок парню дарит, значит, замуж идти согласна. Разорвал венок – взял за себя. Венок, вижу, цел покуда… Может, если его разорвать, вещая вила человеческий облик примет и человеческую жизнь с избранным мужем проживет. Только если… Ты решишься на это, сыне?

– Придется, старче, – просто ответил Лютомер. – Вот придут Ярилины велики‑дни, тогда и пойду мою белу лебедь ловить.

* * *

Выйдя из подземелья, Лютава собралась домой в ближайшие же дни. Ее уговаривали остаться, пока не сойдет паводок и просохнут дороги, но она, смеясь, отвечала, что должна принести весну и в другие места. Она понимала, что ехать сейчас – безумие, но не могла ждать в такой дали от родного дома, не зная, что там творится. Что отец? Что Лютомер, обладающий сразу двумя дарами иномирных покровителей? Теперь она не боялась заглядывать в Навь и могла бы погадать, но одного знания ей был мало. Она хотела быть рядом с ними.

Сват Ратислав с женой уехали домой еще осенью, и в обратный путь Лютаву сопровождал сын Яроведа – Мстивед с женой, а еще бойники – угрянские во главе с Дедилой и дешнянские во главе с Витимом. Толпа народа собралась провожать Ладу; все княжеские родичи обнимали ее, как будто она была их сестрой и дочерью, и даже Миловзора пожалела, что Лютава не осталась с ними навсегда, пусть бы даже в качестве младшей Бранемеровой жены.

– Ничего – здесь не взошло, на другой борозде взойдет! – говорил Бранемер. – Не сами, так детей поженим! Если будет у тебя дочь – другой жены моему сыну искать не стану!

Лютава только смеялась, не выдавая чувств. Если она пойдет за своим вожаком, то никакой дочери у нее не будет…

Дорогу до Чадославля одолевали по суше, стараясь захватить последние остатки санного пути. Ехали большей частью рано утром, пока грязь и снег прихватывал ночной заморозок. До Чадославля добрались измученные, но благополучно. Тут приходилось задержаться: снег растаял, берега тонули в грязи, и к тому же вскрылся лед. Теперь приходилось ждать, пока он сойдет, заодно отдыхая перед дальнейшей дорогой. Мстивед со своими людьми намеревался здесь передать княжну родичам и повернуть обратно. Благота сильно удивился тому, что сватовство расстроилось, но, разумеется, согласился послать в Ратиславль старшего сына Чадомила.

Чадославль и его округа для Лютавы значили немало. Здесь она впервые узнала от умершей ведуньи Лесавы о том, что к ее отцу подослан подсадной дух, услышала о кольце Велеса и получила в дар кудов‑помощников. Прослышав о том, что дочь князя Вершины едет назад, многие жители Чадославльской волости приходили разузнать, в чем дело. И одним из первых явился Мыслята – молодой еще старейшина Медвежьего Бора, где когда‑то жила Лесава и ее загадочные предки.

– Здравствуй, Мыслята! – Лютава очень ему обрадовалась. Этот ладно сложенный, красивый, русобородый и голубоглазый старейшина, которому было чуть больше тридцати, всегда был весел, дружелюбен и пользовался большой любовью в округе. – Я уже сама хотела тебя навестить. Ну, как дела? Как жена молодая?

Помня его намерения и предсказания Лесавы, она в шутку надеялась удивить его своим ясновидением. Но не тут‑то было.

– Ох, не взошло! – Мыслята поморщился и отмахнулся. – Помогайлу‑то я женил, а сам холостой хожу.

– Вот как! – изумилась Лютава. – Так ты же должен был…

Она ведь ясно помнила, что сказала ей умершая колдунья. «Скоро Мыслята, Дивокраев сын, возьмет жену. Сперва у него родится двое сыновей, а потом на Корочун – единственная дочь…» Этой‑то дочери, в которой обещала возродиться сама Лесава, и надлежало через многие годы передать полученных от бабки духов‑помощников. Но Мыслята не женился – так что же теперь, ведунья не вернется?

– Что же так? Ты ведь собирался, сам говорил!

– Да видишь, где думал сватать невесту, одни недоросточки остались, едва в поневу прыгнувшие. Вдову мне предлагали, да что‑то неохота мне, чтобы мои дети невесть на кого потом походили… У Нерядичей еще хорошие девки, дельные да плодовитые, да…

– Что?

– Знаешь, как надумал свататься, такая тоска напала… Вроде и все хорошо, а грудь давит, хоть в петлю полезай. Всю осень проходил до Корочуна, как мешком накрытый, а там какие уж свадьбы? Наши думали, сглаз, а стали снимать – не помогает. Да и что у нас за ведуны! – Мыслята пренебрежительно махнул рукой. – Вот бабка была – это да! Хоть мертвого за ногу укусит! А без нее… Хорошо, что ты снова приехала, – доверительно шепнул ей Мыслята. – Я ведь бабку нашу с Корочуна во сне вижу. Ясно так вижу, будто тебя, и сама она молодая такая – я ее такой только в детстве застал, тридцать лет назад. Веселая, улыбается, говорит что‑то, а я будто глухой – ни слова не разберу, хоть тресни!

– Она хочет, чтобы ты женился поскорее!

– Ну, коли так, пусть подскажет, куда свататься. Поговорила бы ты с ней опять.

– Придется поговорить, – вздохнула Лютава.

Она уже поняла, что новой встречи с прежней всадницей Ветровея не избежать.

В сопровождении Мысляты она отправилась на следующий день. В прошлый раз была осень, и по дороге они с Помогайлой набрали грибов; теперь лес был еще почти голым, чернел отсыревший валежник. На высоких местах, чуть подсохших, молодая трава уже пробивалась через палую листву, в низинах еще лежал сероватый жесткий снег. Лес был полон влаги, ноги быстро промокли, и не раз Мысляте приходилось прихваченным из дому топором рубить ветки и жерди, чтобы замостить особо топкие места – иначе не пройти. И все же сейчас лес казался богаче: он словно прятал какую‑то восхитительную тайну и обещал открыть ее, если зайдешь еще чуть подальше.

В таких случаях говорят: «леший манит». Лютава смотрела на это по‑другому: лес – естественное пограничье Яви и Нави, и близость ее начинает чувствовать всякий, едва войдет сюда. И особенно сейчас, когда оттаявшие после зимы чуры собираются навестить потомков.

Покинутая избушка ждала на прежнем месте, слегка скособоченная.

– Ты про избу не забывай, – сказала Лютава, повернувшись к Мысляте. – Присматривай, подновляй, чтобы не рухнула. Она пригодится еще.

– Кому ж пригодится? – настороженно спросил тот.

Лютава глубоко вздохнула. Люди не любят новостей вроде той, что она собиралась ему сообщить, но что поделать?

– Дочери твоей. Через несколько лет на Корочун родится у тебя дочь, и ты назовешь ее Лесавой. Понял, в чем дело?

– Вот это… Это что же… – Мыслята взялся за бороду, потом вытаращил глаза. – Это будет… она?

– Да. Потому она и велит тебе жениться скорее, чтобы через тебя вновь в белый свет ей выйти. Но ты не грусти: она будет третьей после двоих сыновей.

– Это иное дело! – Мыслята и правда повеселел. Сыновей у него уже было четверо, из них один сам женатый, но разве помощников бывает слишком много? – Но она что же… непременно в лес уйдет потом?

Он нахмурился. Все знают, для чего роду нужны волхвы: передавать волю предков и поддерживать связь поколений. Без них нельзя, это все понимают, но никто не радуется, когда сын или дочь оказываются призваны к этому делу. Никто не любит, когда дитя начинает служить роду во всем его протяжении от давно умерших к еще не пришедшим, для чего приходится повернуться к родителям и братьям в лучшем случае боком.

На лице старейшины уже отражалась работа мысли: как бы этого избежать? Может, замуж будущую дочь отдать поскорее? Пусть хоть детей родит и вырастит, а потом как знает…

– Не ведаю я, – ответила Лютава. – Но она, как только в возраст войдет, получит назад своих прежних духов. А духи у нее – редкостной силы. Не знаю, в роду она захочет жить или как, но избу я бы на твоем месте не запускала.

– А где сейчас эти духи?

Лютава постучала по берестяному коробку у себя на поясе. Там лежали, завернутые в тряпочку, три бабкиных кудеса: свитая в шнур прядь конского волоса, огромный медвежий клык и вырезанное из дерева грубое подобие лягушки.

– Когда будет ей двенадцать лет, пришли ее ко мне. Я ее обучу всему, что требуется, и кудесы передам, когда будет она в силах с ними управляться. Смотри, не удерживай ее. С тем, чему научится, она великую пользу роду и всей волости приносить сможет.

Пока не стоило рассказывать, что будущая юная чародейка станет расти в одном доме с сыном самого Огненного Змея…

Вздохнув, Мыслята толкнул разбухшую за зиму дверь избы. Внутри после зимы ощущалась сырость и затхлость: ведь здесь не топили.

– Растопить тебе печь? – спросил старейшина.

– Не надо. Мне здесь не ночевать.

Расспросив и убедившись, что она помнит обратную дорогу, Мыслята ушел. Лютава смотрела ему вслед, пока спина в серой суконной свите не исчезла среди деревьев. Мысляте она сказала . Поведать примерно то же самое Бранемеру дешнянскому у нее так и не хватило духу. Со своими плохими вестями она еще успеет – впереди целых двенадцать лет.

Вздохнув, Лютава вошла в избу умершей ведуньи, поплотнее закрыла дверь и села на холодную лавку. Тишина. Печка, лавка, укладка… Видно было, что здесь никто не живет: остался лишь скарб, принадлежащий самой избе, а не жильцам. Чисто выскобленный стол. Лопаска прялки. Светец, лохань, два корыта – большое и поменьше. Разновеликие самолепные горшки. Ступа с пестом – высокая, на рослую хозяйку. Все неживое, остывшее, будто не изделия рук человеческих, а камни. Вещи становятся такими, когда к ним долго никто не прикасается, кроме мертвых духов, – но и те лишь тянут к дорогим привычным предметам бесплотные руки, а притронуться не могут. Вот они где – в чуровом куту полочка, а на ней две грубо вырезанные, черные от копоти фигурки. Когда после смерти хозяйки Мыслятины женщины прибирались здесь, чуров они оставили как есть. Будто знали, что их прямые потомки еще сюда придут.

Лютава сидела не шевелясь, сложив руки на колени в знак того, что и не собирается ничего делать. Пройдет пятнадцать лет, и здесь появится новая хозяйка – двенадцатилетняя девочка‑подросток в новой жесткой поневе, испуганная своей участью, решенной еще до рождения. А может, и нет. Может, она будет рослой, сильной, боевитой и жаждущей поскорее овладеть своим наследством из Нави; она войдет сюда как победительница, а не как жертва…

Увлекшись, Лютава не заметила, как переступила грань. Та новая Лесава уже как будто была здесь: дом наполнился жизнью, в нем зашевелились тени, старые горшки вспомнили, чьи руки их держали и что в них варили… После всего пережитого за зиму Лютаве стало легче переходить в Навь, а здесь это и не потребовало от нее вовсе никаких усилий – не более чем чтобы выглянуть вон в то оконце над столом.

Она не знала, какую избу видит перед собой – ту, что сейчас, или ту, какой та была лет тридцать назад. У стола напротив нее сидела женщина – немолодая, но и не старуха, как раз такая, какие пляшут на свадьбах своих старших детей. Была она крупной, плотной, широкой в кости, некрасивой, но очень основательной и уверенной. Темно‑красный платок был повязан так, что концы его образовали над головой нечто вроде медвежьих ушек. Так было принято в округе, и Лютава знала, что местные женщины начали делать так в подражание семье Лесавы, жившей здесь еще до прихода Чадослава Старого: дескать, и мы вашего медвежьего рода!

Пышущая жизнью хозяйка избы ничем не напоминала ту скрюченную тень дряхлой старухи с черным провалом на месте лица, которая встретилась Лютаве в этой избе в первый раз. Уйдя наконец в Навь и воссоединившись с чурами, дух Лесавы ожил и готов был вновь вернуться в Явь.

– Здравствуй, подруга! – первой приветствовала гостью хозяйка. – Спасибо, что заглянула. Я ждала тебя, знала, что зайдешь. Как поживаешь? Как детки мои, куды да игрецы – слушаются ли?

– Здравствуй. Спасибо за кудов, большие услуги они мне уже оказали.

– И еще окажут. Знаешь, для чего я тебя позвала?

– Говорил мне Мыслята, что не сладилась его женитьба и что ты ему являешься, будто сказать хочешь что‑то.

– Еще бы не хотеть! Не там он затеял невесту сватать. Я думала, старики ему расскажут, с каким родом затеяно невестами меняться, а он к Нерядичам лыжи навострил. Зачем ему жена из Нерядичей?

– Откуда же надо? – спросила Лютава, сообразив, что осенняя тоска, на которую жаловался Мыслята, Лесавой и была наведена.

– А вот слушай. Был сынок у меня…

Хозяйка умолкла, на лице ее отразилась светлая нежная печаль, и сразу стало ясно, что при всей ее грубоватой внешности сердце у нее горячее и звонкое. Лютава вспомнила, что слышала от Мысляты: сын у Лесавы был невесть от кого и утонул, когда ему еще не сравнялось восемнадцати.

– Медвежкой звали… – почти прошептала Лесава, и Лютава вздрогнула, вдруг увидев этого парня за спиной матери. Огромный рост, широкие плечи, сильные руки, грубоватое лицо, заросшее ранней бородкой… и левое ухо – медвежье…

– Какой хороший он был… – тихо говорила хозяйка. – Добрый такой сын… заботливый… И девки от него бегали только глупые. Одна была умна – Малятина дочь, Борянка. Я уж думала идти ее в невестки просить, шкур приготовила… Да… – Она вздохнула, не желая говорить о том, как еще до сватовства ее сын утонул, провалившись под лед. – А ее замуж отдали на Угру, в Ясновеково гнездо. Там она жизнь прожила, там и детей вырастила. Старшую ее дочь зовут Озорка, замужем в Щедроводье, где Проворичи живут. Муж ее – Любомил, у них пятеро сыновей и дочь единственная, Честобожа. Они ее Росалинкой зовут, потому как родилась она на самую Русальницу. Правнучка моя. Вот ее надо Мысляте в жены взять. Тогда все и взойдет, как я задумала.

При упоминании Щедроводья Лютава кивнула: это место она помнила. Крайнее селище угрян перед впадением Угры в Оку. Там они ночевали, когда возвращались от вятичей минувшим летом.

– Постой! Любомил сын Гордятин – это же сын Твердомы, сестры моей бабки Темяны. Эта девушка – ее внучка, а мне сестра…

– Вот потому тебе и ехать за ней. Коли станет Мыслята свататься, не отдадут ему. Скажут, чужой человек, не знаем ни его, ни рода его. А ты им родня, ты княжья дочь, тебе везде будут рады.

Лютава попыталась вспомнить Росалинку, но в памяти мелькало лишь смутное пятно. Таких сестер в разных степенях родства у нее была по всей земле угрян чуть ли не сотня: княжий род считает своим долгом заново родниться со всеми хорошими родами, раздавая дочерей в семьи старейшин и беря взамен старших дочерей себе.

– О боги! – Лютава всплеснула руками. – Ну, ты, мать, даешь! Мне себе бы жениха найти наконец, а ты хочешь, чтобы я девок сватала!

– Разве я тебе плохие советы даю? – Лесава с намеком глянула на нее. – Так уж и быть! Если ты Мысляте невесту привезешь, я твоему горю помогу.

– Моему горю?

– Твой дух‑покровитель ведь, как я, вновь на белый свет человеком родиться хочет?

– Да.

– Ты – его мать, а кто отец, не ведаешь? И надо тебе найти того, кто твоего духа потомок. С одним князем ты обманулась, с другим обманулась, теперь думаешь, вовсе никого не надо, в своем роду на всю жизнь останусь?

Лютава отвела глаза. Да, расставшись с мыслью найти зятя в Зимоборе, Лютомер намерен был не отдавать ее более никому.

– А как же брат твой без жены век думает прожить? Он теперь – князь угрянский, а какой князь без княгини? Не позволят люди. Раньше ли, позже ли, а придется ему себе белу лебедь ловить, гнездо вить, лебедяток выводить. А ты что же – при них нянькой сядешь? Нет, внученька, ищи себе сокола. Да только нету тебе к нему легкой дороги. Ты не знаешь, где тебе его искать, и я не знаю. Но я знаю… – Лесава поколебалась. – Знаю ту, что знает это…

– Но кто это? – с нетерпением, близким к отчаянию, выкрикнула Лютава.

– Вещая вила – Старуха. Та, что всех на свете новорожденных принимает и нить судьбы их запрядает.

Вещая вила! Лютава вспомнила венок младшей из вещих вил, которым теперь владеет ее брат. А ей предлагают познакомиться со старшей!

– Я проведу тебя к ней. И она даст тебе ответ. Но сначала привези Мысляте правнучку мою в жены.

Глядя мимо ведуньи, Лютава лихорадочно думала. Мысль о вещих вилах могла бы прийти ей в голову и раньше. К старшей из них можно поискать дорожку через Младину, которая теперь придет на зов Лютомера когда угодно. Может быть, и не стоит ничего обещать Лесаве и брать на себя чужие заботы.

Но тут же Лютава устыдилась этих мыслей. Как глупо бояться пустячных хлопот – не за Хвалисское же море ее посылают! – если в награду можно будет увидеться со старшей из прях судьбы! Дева Будущего сладко улыбается каждому и манит надеждами на грядущее счастье, но никто не предает так жестоко, как она. Причем нередко – невиновных, ни в чем не нарушивших заветы и поконы. Против того, Старуха, хранительница прошлого, найдет утешение каждому. Она, как добрая бабушка, всякого усадит на теплые колени, позабавит добрым воспоминанием, хотя бы и из раннего детства…

Очень неплохо иметь такую союзницу, в то время как Лютомеру распахнула объятия ее обольстительная, но коварная младшая товарка.

– Я согласна, – как и полгода назад на этом самом месте, сказала Лютава.

* * *

В начале месяца березозола в лесу было еще голо и мокро. И все‑таки Лютомер часто приходил сюда – сидел на влажном бревне среди островков тающего снега и смотрел в переплетение едва проснувшихся ветвей. Из своих двадцати пяти лет он тринадцать прожил в лесу – большую половину. Ему трудно было привыкнуть к Ратиславлю. Дело даже не в том, что чем‑то отличались жилища, одежда, пища и прочее, нет. В этом разница была невелика. Но раньше он жил почти как зверь, отвечая только за себя и свою стаю. А теперь он стал не просто человеком, но еще и князем, и казалось, что каждое его движение как‑то сказывается на всей земле угрян. Смешно, однако Лютомер старался двигаться бережнее. С непривычки ему причиняли досаду суета вокруг, женский говор, детская возня и крики. К нему приходили с вопросами насчет хозяйства, ждали указаний. Но всю свою взрослую жизнь он имел дело с хозяйством гораздо проще и теперь испытывал непривычное чувство растерянности. Хорошо, что княгиня Обиляна согласилась и дальше управляться с делами, пока он не найдет себе жену.

К тому же он остался один в бывшей Замилиной избе, не считая челяди. Назавтра после Медвежьего велика‑дня Вершина покинул Ратиславль. Бывших князей не бывает. В прежние времена тому, кто больше не в силах нести эту должность, пришлось бы умереть, об этом сохранилось немало жутковатых сказаний. О том, например, как состарился отец, стал никуда не годен, и тогда посадил его сын на салазки и повез в лес – помирать…

Вершина не хотел ехать в лес на салазках и принял решение «умереть» для белого света – другого ему, в общем‑то, и не оставалось. С немногими пожитками он ушел на Волчий остров, чтобы жить со своей матерью Темяной и помогать ей в служении предкам и богам Нижнего мира. Для рода он отныне считался покойным; Обиляна оделась в горевую сряду вдовы и получила право выбрать через год нового мужа.

Из прежних домочадцев Замили в доме оставалась поначалу дочь Амира. Ее в Ратиславле жалели. Хвалис и старшая дочь Салика, уже умершая, унаследовали от матери и ее красоту, и губительное честолюбие; Амире не досталось ни того, ни другого. Из всей ближайшей родни она осталась в Ратиславле совсем одна. Даже видеть свою мать ей больше было нельзя: на Волчий остров ходить не разрешалось, а Замиля никогда его не покидала. Обручение Амиры развалилось, поскольку жениха, Окладиного сына Переслава, Зимобор увез в заложники. Обиляна звала ее жить к себе, но в конце концов девушку забрал Толига и отдал в жены своему сыну Утешке. Тот уже был прежде женат на ее старшей сестре, поэтому имел преимущественное право и на младшую, а к тому же его маленький сын приходился Амире сестричем.

А Лютомер, оставшись один, не считая угрюмой Новицы, с нетерпением ждал, когда же вернется с Десны его собственная сестра – та, с которой он никогда не чувствовал себя одиноко.

Вынув из‑за пазухи мешочек с вилиным венком, Лютомер извлек свое сокровище и положил на колени. Венок всегда пах цветущей молодильник‑травой, даже зимой. К весне его запах стал сильнее.

Держа на ладонях, Лютомер приподнял венок, поднес к лицу, вдохнул цветочный дух, потом нежно подул на стебли, будто хотел разбудить.

Послышался звон – будто капель с ледяных сосулек кровли падает в чистую талую воду. Повеяло теплом, свет вокруг стал ярче, запах ландыша усилился. Сердце забилось в ожидании, что сейчас перевернется мир, откроются золотые ворота небес и оттуда польется чистейший свет…

Венок испускал сияние; оно превратилось в столб света, а потом в этом столбе появилась женская фигура. Она будто стояла на его ладонях внутри венка, и Лютомер вновь видел те черты прекраснейшей из дев, которая ему уже являлась.

– Здравствуй, мой желанный! – Дева потянулась и обвила руками его шею.

И хоть была она не больше белки, все его существо наполнилось блаженством. Наверное, так чувствует себя Велес, когда в первый миг обнимает плененную Ладу, еще не зная, что она так и не откроет глаза…

– Почему ты такая маленькая? – Он засмеялся.

– Потому что судьба твоя еще не выросла! – Дева Будущего тоже засмеялась с очаровательным лукавством. – Да и весна только на пути. Как расцветет молодильник‑трава, тогда я в полную силу войду. Тогда буду любить тебя, сокол мой ясный, и такое счастье тебе дам, о каком никто и не слыхивал. Но только смотри: не вздумай обмануть меня! – От нее вдруг повеяло холодом, и возникло ощущение близости очень глубокой воды, жадно тянущей живое тепло. – От меня не скроешься! Я всегда буду впереди, сколько ни проживи, и всегда найду, как отомстить. Кто сам от меня ускользнет, у того детей погублю, внуков погублю! Я всегда буду впереди!

– Вот какая ты!

– Я не делюсь с настоящим и прошлым! – Младина гневно сверкнула голубыми очами. – Кто хочет моей любви, тот должен жить только для меня! Слышал про князя Столпомера с Дивны‑реки?

– Чего же не слышать, мы родня в… восьмом колене.

– Я и с ним в молодых его годах зналась. Помогла ему, когда он один‑одинешенек через лес бежал, свою жизнь от смолян спасая. Он изменил мне, жену себе смертную нашел, двоих детей родил. Но я никого из них из‑под моей власти не выпустила. Они все навек принадлежат мне. И не узнать им старости! – Дева Будущего засмеялась. – Его сын хотел повзрослеть и жениться – я не позволила ему, он остался молодым. Его дочь спрятали от меня Мать и Старуха, но теперь и она хочет стать женой и матерью, а потому вышла из‑под защиты Матери и Деда. Теперь я достану ее. Нынешней весной Зимобор привезет ее в Полотеск, к отцу ее, и там соберется свадьбу играть. Зимобора я еще простила бы – он мне получше жениха дал, чем сам был! Но ее не прощу. Со свадебным венком он жизнь ее разорвет!

И снова Лютомер едва удержался, чтобы не соскользнуть в эту голубую бездну, холодную, как весенняя талая вода. Но кольцо Темнозор на руке потеплело, и он ощутил прилив сил. Словно обрел землю под ногами: истинный отец из Нави дал ему опору, о которую разобьется эта волна.

– Я тоже ревнив, – медленно проговорил он. – Зачем тебе они все – Столпомер, Зимобор? Забудь о них! У тебя есть я, и я хочу, чтобы ты только мне принадлежала.

– Я принадлежу тебе! – Младина снова обняла его и прильнула с такой самозабвенной страстью, будто и впрямь не хотела знать больше ничего в целом мире. – Будет велик‑день Ярилы Молодого, когда сила моя достигнет наивысшего рассвета. Я покончу с теми, кто оскорбил меня, и забуду. Тогда мы с тобой останемся в мире только вдвоем!

– В тот день и свидимся… – прошептал Лютомер.

И Младина исчезла. Погасло сияние, стал таять запах цветущего ландыша. Лютомер не мог оторвать глаз от венка у себя в руках. В душе странно уживались ощущения силы и бессилия. Его человеческие силы были выпиты этим кратким свиданием с девой первозданных вод, которой всегда всего мало. А мощь Навьего Владыки лишь искала дорогу к его жилам, чтобы человек в нем мог уступить место божеству, когда это понадобится.

«Мы с тобой останемся в мире только вдвоем…» Лютава никогда не говорила ему подобных слов, но именно этого он хотел – остаться вдвоем со своей сестрой, лучшей частью его самого. Ему отчаянно не хватало Лютавы. Не то чтобы она могла взять на себя часть досаждавших ему забот – она ведь тоже привыкла вести хозяйство лишь для двух женщин, которым почти все припасы приносят, – но ее присутствие дало бы ему опору, и тогда он справился бы со всеми делами сам.

Остаться вдвоем… Ему ясно виделась жизнь вдвоем с Лютавой… в лесу… и никого… никаких иных забот… Как в той старой‑старой сказке, где брат с сестрой жили в лесу после смерти отца, брат ходил на охоту, а сестра хозяйничала…

Но возможно, это было лишь в мечтах – хотел Лютомер или не хотел, поток жизни уже унес его прочь. Исполняя долг перед родом, он уже покинул лес и стаю, принял священную братину из ослабевших отцовских рук. Ему предстояло строить свою жизнь среди людей. Младина же позволит ему уладить эту жизнь лишь наполовину. Оборвет и растопчет все цветы, предназначенные не ей. И пока она не завладела им целиком, нужно попытаться самому стать ее владыкой.

Для этого был способ. Во всем мире доступный только ему, и небезопасный, но все же был.

«Со свадебным венком он жизнь ее разорвет…» – сказала Младина. Вот Лютомер и заглянул через ее венок в будущее. Выходит, Зимобор сумел‑таки разыскать свою пропавшую невесту – или скоро сумеет. Для юной удельницы это уже произошло, а значит, свершится в ближайшее время. И смолянский князь намерен играть свадьбу. Но опасения его не напрасны. Вещая вила – не девка, которую можно бросить и забыть. Никому не уйти от своего будущего, не повернуть вспять в потоке времени, что несет всякого живущего вперед – только вперед.

Ступив в эту реку, он, Лютомер должен двигаться дальше. Помочь самому себе, а заодно сделать князя Зимобора своим вечным должником. Ведь Дева Будущего готовит им погибель – и Зимобору, и его невесте.

* * *

Ближе к концу месяца березозола Лютомер с бойниками подъезжал к Полотеску. Там жил князь Столпомер, с чьей дочерью Зимобор был обручен и собирался играть свадьбу. Ехали они среди облаков дыма: везде выжигали палы, участки леса, срубленные прошлым летом и просохшие после таяния снега. Выгорит древесина, остынет зола – и в нее бросят семена, чтобы они вернулись в десятки раз больше посеянного.

Пришлось проделать путь очень длинный и очень сложный, особенно в такую пору года: с Угры перебраться сперва на притоки Днепра, а потом и Дивны‑реки. Первую часть пробирались по берегу, верхом и пешком, в то время как раздувшаяся Угра мчала вниз по течению талые воды и всякий древесный сор. На притоках Днепра купили лодки, оставив лошадей. Дальше весь путь лежал вниз по течению, и хотя шальные весенние реки грозили немалыми опасностями, они же несли лодьи очень быстро.

В Смолянске Лютомер надеялся повидаться с Зимобором, но того дома не оказалось. Сюда дошел слух, что его сестра Избрана захватила власть в Плескове и готовит поход на Смолянск, поэтому брат собрал войско и ушел ей навстречу. Повидаться удалось лишь с воеводой Красовитом, но Лютомер здесь и не задержался. Предсказание Младины сбывалось: Зимобор был близок к встрече с невестой.

Дальше плыли вниз по Днепру, еще не очень широкому в этих краях, но бурному от талой воды. Лютомер был уверен, что одолеть препятствия почти невозможного пути ему помогает только венок вилы.

Перед отъездом его пригласила к себе Обиляна. Пока Лютомер не обзавелся семьей, она продолжала со своими маленькими детьми жить в большой княжеской избе. После Медвежьего дня она предлагала ее освободить, но Лютомер отказался: не к спеху. Теперь она ждала его, одетая в белую сряду вдовы, с платком, повязанным «кукушкой» и затеняющим лоб. Выглядела она поникшей, но не убитой горем: за те месяцы, что Вершина хворал, она уже пережила всевозможные ужасы и недавняя развязка принесла ей облегчение. Она лишилась мужа, но все же утешалась тем, что он избежал позорной смерти. В отличие от Замили Обиляна никогда не ссорилась с детьми Велезоры и верила, что новый князь не обидит ее и своих сводных братьев.

– Я хотела поговорить с тобой, – начала она, вертя в руках платок. – Старики много толкуют о твоей женитьбе… Ты собрался в Полотеск, и я слышала, хочешь сватать дочь Столпомера. Это пра… – начала она и осеклась, увидев, что Лютомер ухмыльнулся.

– Это неправда! Дочь Столпомера обручена с Зимобором, а я не так глуп, чтобы пытаться отнять невесту у князя старшего племени.

– Но что‑то же ты думаешь об этом! Я спрашиваю не просто из любопытства.

– Мне пока рано говорить о невестах. – Лютомер очень хорошо понимал, почему Обиляну волнует это дело. Его будущая жена могла сильно испортить жизнь ей и ее детям. – У меня венок вещей вилы, и я принадлежу ей. Если я вздумаю найти другую невесту, она погубит меня. Это не значит, что я отказываюсь от мысли иметь семью. Но… все будет не так просто.

– Я знаю, что вещая вила не даст тебе жениться, как все люди. – Обиляна происходила из княжеского рода и тоже кое‑что понимала в этих делах. – Но ты не думал о том, что… Она не даст тебе жениться на девушке, потому что она сама – дева, и такая невеста станет ей соперницей. И вила погубит невесту в свадебную ночь, когда та должна умереть как дева и родиться вновь как жена. Верно?

– Верно. – Лютомер слушал со все большим вниманием.

– Но что она сможет сделать той, которая уже  перешла за эту грань?

Обиляна выразительно смотрела на него, ожидая, чтобы он понял ее мысль.

– Что она сможет сделать, если ты возьмешь в жены вдову? Вдова давно миновала смертную грань, еще на своей первой свадьбе. Она уже немного на Том Свете, обручена со смертью. Она не подвластна деве!

Княгиня была права. Лютомер догадывался, почему она завела этот разговор. Не говоря прямо, Обиляна предлагала ему взять в жены ее саму. Годами она, вышедшая замуж пятнадцати лет, была моложе Лютомера. Не сказать чтобы ее красота разила наповал, но все же это была приятная женщина, здравомыслящая, а потому не вздорная, хорошая хозяйка, высокого рода, крепкая и плодовитая. Но Лютомер молчал, захваченный иной мыслью, на которую она его навела.

– Спасибо, – сказал он наконец. – Но сначала я попытаюсь поймать берегиню. А если я при этом погибну… Ну, что ж, у моего отца остались еще сыновья!

С этим намерением он и пустился в поход. Весна душила его неясной, но неистовой жаждой – жаждой любви, обновления, перерождения. Каждую ночь он не ложился спать вместе с бойниками, а уходил в лес и там, едва войдя под свод опушки, перекидывался через голову и вставал на четыре волчьи лапы. И мчался через мокрый весенний лес, не разбирая дороги, перепрыгивая через валежник, будто заблудшая метель, забытая уходящей Мареной. Ветер свистел в ушах, чуткие ноздри ловили сотни обостренных во влажном воздухе запахов, и все казалось, что где‑то впереди ждет нечто важное. Его томила тоска и одиночество, и впереди мерещились чьи‑то любовно распахнутые объятия, но он даже не думал о том, какой облик должна принять любовь, которой он так жаждет: девы или волчицы?

А когда он, утомившись, ложился где‑нибудь под низкую кровлю еловых лап и засыпал, ему все время снился один и тот же сон. На цветущем лугу лежала прекрасная дева с целым снопом золотых волос, сияющих ярче солнца. Цветы окружали ее, оплетали, одевали тело, будто сотканное из солнечного света, но глаза ее были закрыты. И он склонялся над ней, приникал поцелуем к ее сомкнутым устам, надеясь, что вот сейчас они оживут и раскроются ему навстречу… И на этом сон обрывался. Иногда, вспоминая сон, он узнавал в этой деве черты Лютавы, а иногда она бывала похожа на Младину или… на другую, тоже красивую женщину, которую он знал совсем недолго, но помнил очень хорошо.

Было ясно, что означают эти сны. Однажды Велес позволил ему разбудить и увести с цветущего луга Ладу – его сестру. Позволил, потому что ему нужна была не она. И сейчас он должен достать для своего божественного отца другую невесту. Этим он послужит Велесу и поможет своей человеческой судьбе. Это был и приказ, и обещание награды. Лютомер не сомневался, что справится, – Велес поможет ему. И не боялся последствий – что бы там ни было, он рожден для того, чтобы следовать по пути богов, и с детства привык принимать свою судьбу.

И чем ближе к концу пути, тем становилось легче: сама весна словно торопилась навстречу, с каждым днем теплело, солнце пригревало жарче, земля высыхала, свежая трава среди блеклой зеленела все ярче. Иной раз, глядя в небо сквозь березовые ветви, Лютомер ясно видел запутавшиеся в вершинах пряди золотых волос той девы, что являлась ему во сне…

Цель пути – место жительства князя Столпомера – пришлось еще поискать. Проплыв по Днепру от Смолянска на запад, Лютомер с дружиной перешел на притоки Дивны‑реки, среди которых вилась где‑то среди лесов и небольшая речка Полота. За поприще от ее устья стоял городец – такой же, как другие многочисленные полуголядские‑полуславянские городцы, с частоколом на невысоком валу, с длинными обчинами, огибавшими верхнюю площадку. Издалека он в глаза не бросался, и Лютомер нашел его лишь благодаря проводнику, взятому у смолян. Полочане жизнь вели замкнутую, торговых гостей здесь видели редко, и главной их заботой было обороняться от земиголы, летиголы, ливи и прочих сильных сородичей голяди, обитавшей вниз по Дивне.

Здешний владыка, князь Столпомер, жил в селище напротив городца. С ним Лютомер не был знаком, а вот с дочерью его уже встречался. Правда, не в Яви. Кое‑что о ней он знал и не от вещей вилы. Прошедшей зимой он навещал ее – в своем навном облике Князя Волков. Велес послал его за новорожденным волчонком‑солнцем, которого она оберегала и выкармливала в избушке посреди заснеженного леса на Той Стороне. Сама она была в то время и пленницей, и гостьей Леса Праведного: дед‑воспитатель прятал там свою внучку от мести вещей вилы, которая присудила ее к смерти. Лютомер хорошо помнил эту девушку: сильную, крепкую, красивую, с правильными чертами округлого лица, темно‑голубыми глазами, черными бровями. С Зимобором у них было что‑то общее и во внешности, и в расположении духа, так что всякому сразу становилось ясно: этих двоих сама Макошь слепила сразу парой. И они доказали это, преодолев такие препятствия на пути к встрече, что о них уже сейчас можно было начинать складывать сказания. Или еще не совсем одолели. Главное испытание ждало впереди, но вот здесь от них двоих уже ничего не зависело.

Сама Дивина тоже помнила Лютомера и страшно удивилась: и самому его появлению, и облику, который, конечно, в Яви был не тот, что в Нави. Глаза были серыми, а не сияли двумя смарагдами, а главное, пропали волчьи клыки, которые так поразили ее в заснеженном лесу Той Стороны.

Зимобор тоже оказался здесь и удивился появлению Лютомера куда сильнее, чем тот – его присутствию.

– Я едва успел послать за тобой! На синем облаке прилетел? Или на сером волке прискакал… Ох, прости!

Лютомер засмеялся этой обмолвке:

– Меня о твоей свадьбе загодя упредили.

– Кто? – Зимобор сам еще ничего толком не знал о своей свадьбе.

– Ну, кто? – Лютомер насмешливо посмотрел на него. – Тот, кто больше всех желает, чтоб этой свадьбе не бывать.

– Тут многие этого желают… – Оживление Зимобора погасло.

У князя Столпомера не было сыновей, поэтому права его зятя значили очень многое. Но оказалось, все не так просто. Не далее как пару дней назад Столпомер признался Зимобору, что вынужден взять назад свое обещание выдать за него дочь.

– Боится, что погубит ее вила, как погубила Бранеслава, брата ее, – рассказывал Зимобор Лютомеру, когда они остались вдвоем.

– Правильно боится, – одобрил Лютомер. – Она свадьбы не переживет. Ты сам‑то от вилы отвязался, когда мне венок отдал, а она еще за отца это проклятие несет.

– Это верно. – Зимобор опустил голову.

Он всего несколько дней как узнал об этом проклятии, которое делало почти бесполезным все, чего он добился. Он сумел вывести Дивину из‑под власти леса и вернуть отцу, но ему самому она оставалась недоступна.

– Но ты ведь не просто так приехал? – Он с надеждой посмотрел на Лютомера.

– Пирогов поесть на свадьбе! – усмехнулся тот. – А чтобы была свадьба, придется самому позаботиться.

– Ты что‑то можешь? – Зимобор уже едва держал себя в руках, измученный метаниями от отчаяния к призрачной надежде. – Разорви уже ее венок, волк ты мохнатый, может, она тогда отвяжется от нас всех, от меня и Столпомера!

– Я это и собираюсь сделать, – заверил Лютомер. – Мне нужна будет помощь твоей невесты. Но ты не бойся, ее не заденет. Я надеюсь…

Та солнечная дева уже не спала. Ее голубые глаза, распахнутые во всю небесную ширь, наблюдали за ним в ожидании, и в теплом ветре весны он ощущал ее взволнованное дыхание.

* * *

Лютомер лежал на опушке – между луговиной, куда сама княжеская дочь в первый раз после зимы выгнала коров, и березовой рощей, уже одетой первыми мелкими листочками. Они походили на пальчики, которые деревья робко высунули – проверить, тепло ли. Совсем скоро они развернутся и будут всей ладонью гладить солнечные лучи. Эти лучи согревали ему лицо, а спиной он чувствовал холод земли. Он находился на грани – леса и простора, тепла и холода, света и тьмы, зимы и лета. Он пришел на место встречи и ждал ее – свою возлюбленную, невесту Велеса.

Лежа неподвижно, он тем не менее уже был далеко отсюда – от луга, от повеселевших коров, от княжны Дивины, глядевшей на него с недоумением и некоторой опаской. В белой шерстяной шушке, с пучком вербы в руке, с длинной косой и красным очельем, посреди зеленой лужайки она сама напоминала весну – задумчивую, но полную решимости бороться за свое счастье. Ее силы тоже были ему нужны – ведь она, дочь старинного рода, происходила от Владыки Нави, как и все князья кривичей.

А он был уже внизу, на том цветущем лугу, где прежде спала богиня, но луг оказался пуст. Цветы, примятые телом Лады, уже расправили стебельки. Он был в Забыть‑реке, текущей в Закрадный мир, был на краю бездны и вглядывался в глубину первозданных вод, ждущих, пока их озарит луч изначального огня. Он перестал понимать, где он и кто он; темные реки подземного мира стали его кровеносными жилами, и само полуночное солнце сияло кольцом на его руке…

Лютомер привстал и повернулся к девушке. Дивина не могла увидеть, какая перемена в нем свершилась, лишь смутно ощущала, что с ней говорит уже совсем иное существо. Даже шутит, ест пирог, предназначенный в жертву волкам – на выкуп скота. Откуда они взялись, эти волки, – это уже вились вокруг него духи‑спутники, которых сила Велеса сделала зримыми даже для простого человеческого глаза.

А он с трудом мог дождаться той встречи, ради которой пришел сюда. Ни один жених перед свадебной ночью не чувствует такого; даже яростная весенняя жажда Перуна не более этой тоски Велеса, который всегда лишь обнимает спящую богиню, но не может добиться от нее ответной любви. И вот наконец она пришла, эта ответная любовь. В первый раз со времен создания мира? Или нет? Но неподвижно только мертвое, а все, что живо во вселенной, должно обновляться.

– Приди ко мне… – шептал он, обнимая ту девушку, что оказалась рядом с ним на этом лугу, и видя в ней всех бесчисленных дев, что рождались в земном мире и расцветали по весне человеческой жизни.

И голос его мягким шепотом отдавался между землей и небом, докатываясь до верхних слоев вышины и до темнейших глубин подземелья. Он обнимал весь мир, призывая ее оттуда, где она была, – невеста Бога Мертвых, новая жизнь.

Не грянул гром, по‑прежнему был ясный тихий день. Но между берез появилась она – девушка, белая, как лебедь, золотая, как солнце, и цветки молодильника цвели в ее распущенных волосах.

Ее красота поражала, как удар ножом в самое сердце. Каждая из юных дев человеческих несет на себе отсвет ее красоты, а Младина была лучшим, что есть в них во всех. Ее тело светилось сквозь сорочку, сотканную из белизны облаков, а среди травы под ногами стремительно вытягивались стебельки ландыша и одевались белыми жемчужинами. Свежий, тревожный в своей прелести цветочный дух растекался волнами, кружил голову, теснил дыхание.

Но прекраснее всего были ее глаза – зеленые, как трава, устремленные на Лютомера с беспредельным обожанием. Оставайся он сейчас лишь собой – сила этой любви могла бы убить. В ее глазах сиял сам исток того могучего влечения, что даже самых благоразумных дев толкает в объятия едва знакомых удальцов, которых награждает в девичьих глазах всеми достоинствами солнечного бога. Она и боялась его, и тянулась к нему, и не могла ничего изменить – ибо ни в ком так ярко не проявляется заведенный богами порядок возрождения через смерть, как в ней. Дева Будущего жестока, но она же смелее всех на свете отважных воинов: ведь она первой идет и несет на себе свет в ту тьму впереди, где до нее не был еще никто – ни человек, ни дух, ни бог.

Лютомер встал и шагнул к Младине. Единственный шаг перенес его за леса и озера, блестящие лужицами на зеленом ковре далеко внизу: он стал так велик, что вся вселенная едва вмещала его мощь. Сам Велес через тело своего сына вышел в светлый мир Яви, а Лютомер, наполненный духом своего божественного отца, стал вровень с Девой Будущего.

– Взгляни же на меня, Дева, – низким, глубоким, как тьма, голосом позвал он. – Сколько раз я устилал для тебя цветами ложе, но ты спала и не видела их. Сколько раз я целовал твои закрытые очи, но не мог пробудить к жизни. Теперь ты моя, и взор твой – солнце подземья.

Голос его был будто факел, раздвигающий тьму и манящий к себе из‑под воды; волны света вокруг колебались, раскрывая ворота Нави. Шаг за шагом Лютомер приближался к Деве, одолевая слои бытия, которые никогда прежде не были доступны ни человеку, ни богу, но раскрылись ему, сумевшему на это мгновение слить себя и бога воедино.

– Держу я венок твой, – он вынул из‑за пазухи кольцо цветочных стеблей, будто маленькое солнце, – что дала мне, и как половинкам его не бывать больше вместе, так и тебе не покинуть больше меня…

И резко рванул венок на две стороны. Дева вскрикнула, взмахнула руками, будто пойманная лебедь, но не улетела. Приоткрыв рот, в ужасе она смотрела, как обрывки венка тают в руках Властелина, и вместе с ними – ее прежняя воля и сила.

– Теперь ты моя…

Он простер к ней руки, и Младина сделала шаг в его объятия. Сейчас она была так же беспомощна, как всякий смертный, которого поток времени несет в объятия будущего, хочет он того или нет. И так же, как сама она внушала другим, неодолимый голос сейчас шептал ей: не бойся, главное – любить и повиноваться любви, все прочее – неважно. Важен только этот миг…

Велес взял в ладони ее лицо и наклонился к нему. Кольцом ночного солнца коснулся ее лба. Впервые в своей бесконечной жизни он видел эти глаза открытыми и устремленными прямо на него. Вот он притронулся губами к ее губам; они безвольно раскрылись, и словно солнце вспыхнуло между их сомкнутыми телами, одетыми в белый свет неба и темный свет подземья.

И зримый мир взмыл в небеса – это земля расступилась, принимая в недра бога волшбы и его добычу. С похищенной девой в объятиях он летел вниз и вниз, сквозь бесчисленные зимы своего одиночества, сквозь тьму всех ночей, что миновали от сотворения вселенной, сквозь все ветра, что когда‑то сорвались с его бороды. И вот вокруг них цветущий луг; Велес мягко опустил деву на траву и склонился над ней.

И впервые за все века она ответила на его поцелуй; ее ресницы трепетали, но веки не опускались, и он мог смотреть ей в глаза, видеть свое отражение в этих голубых озерах. Взгляд ее был робок, но затуманен страстью; впервые он был не один на этом цветочном ложе, и та, к которой он стремился от первых времен своего существования, покорялась и разделяла его влечение. Трепеща перед неизбежной утратой себя, она тем не менее отдавалась потоку перемен, ибо такова природа Девы – стремиться к будущему, к росту и плодоношению.

И он, бог мертвых и хранитель прошлого, влился в нее, будто река поколений, огибающая вселенную и впадающая сама в себя. И растворился в ней, как она в нем; воды прошлого и будущего смешались, окончательно уничтожая понятие времени. Осталась вечность, и кольцо ночного солнца сияло с самого ее дна, готовясь к восходу.

Глава 6

К девичьему велику‑дню – Лельнику – Лютава была уже дома и возглавляла ратиславльских девушек, когда они в полдень отправились в рощу. Впереди шли сестры молодого князя Лютомера, позади – остальные девушки округи. Все были нарядно одеты, в белые шушки, с красными поясками и лентами в косах. Ленты были шелковые: на радостях, что вернулась домой, Лютава разрезала на полоски кусок алого шелка, полученный в подарок от Бранемера. И всем раздала. А самую длинную ленту несла с собой в рощу – в подарок богине Леле.

Встав под березой, еще одетой в полупрозрачное весеннее платье, Лютава приложила руки к нагретому белому стволу и взглянула в небо. Через пелену листвы солнце не слепило, а лишь весело подмигивало. Вспомнилось, как прошлой весной они стояли здесь же втроем – с Далянкой и Молинкой, просили себе счастья, женихов…

– Заря‑зареница, солнцева сестрица! – позвала Лютава, глядя вверх и пытаясь рассмотреть в этом сиянии хорошо знакомое лицо своей сестры Молинки. – Ходишь ты высоко, глядишь ты далеко! Пойди погляди – где мой суженый, мой ряженый? Где он ходит‑гуляет, где он ест да пьет? Ты его возьми да ко мне приведи, чтобы нам вместе век вековать, хлеба заедать, медов запивать, в ночи засыпать!

Ленту алого шелка она повязала на низко опущенные ветви; дул ветерок, и лента трепетала, будто сама Заря машет, обещая исполнить просьбу. Лютава вздохнула. Только у зари ей и осталось спрашивать, где же полетывает тот сокол, которого она никак не может дождаться. Вот и еще один год почти прошел, а она все стоит здесь с девичьей косой и все ждет, ждет своей судьбы…

Эта весна принесла ей чувство, что пора торопиться. Ратиславль с нетерпением ждал возвращения молодого князя Лютомера, который‑де поехал добывать себе в жены саму вещую вилу. И у Лютавы падало сердце, когда она об этом думала: а вдруг так и будет? Что, если Младина пожелает пройти с ним путь земной жены? С этой соперницей Лютаве не стоило бороться: лучше всего отойти в сторону, пока не затоптала. И дело даже не в боязни, а в убеждении: глупо бороться с будущим. Все равно что толкать воды реки против ее течения.

Родичи правы: князю никак нельзя без жены. И Лютава была в растерянности: едва решив, что она останется с ним навсегда, Лютомер сам свернул в другую сторону – прочь от той воображаемой избушки в лесу, где они только вдвоем. Она не винила его: таков его долг перед родом и чурами. Но теперь еще меньше, чем зимой, понимала, чего ждать впереди.

Девушки постарше тоже привязывали ленты, прося Лелю о помощи. Девчонки резвились, радуясь, что сошел снег и земля подсохла, вновь давая возможность бегать. Играли в «стрелу». Та, которой выпадало водить, брала в руки легкий детский лук из ветки орешника, накладывала стрелу без наконечника и начинала вращаться вокруг себя, зажмурившись, а остальные в это время повторяли:

– Пойду я, добрый молодец, из дверей в двери, из ворот в ворота, за темный лес да во чисто поле. Встану на восход лицом, на запад хребтом, на четыре стороны поклонюся, смотрю: с ясного неба летит огненная стрела. Я той стреле поклонюсь и вопрошу ее: куда полетела, стрела? – Во темны леса, в зыбучие болота, в зеленые мхи. – А не летай ты, стрела, во темны леса, в зыбучие болота, в зеленые мхи! А воротись ты, огненная стрела, куда я тебя пошлю!

И водящая наугад пускала стрелу в стайку девушек. Считалось, что та, в кого она угодит, уже выбрана женихом и все вот‑вот устроится, поэтому девчонки, если видели, что стрела летит мимо, сами старались под нее попасть. И Лютаве вдруг захотелось броситься вперед, растолкать малявок и принять эту стрелу прямо в грудь – чтобы наверняка!

Девушки веселились, играли, будто жеребята, водили круги, и звонкое пение с припевом «лели‑лели» эхом отдавалось по роще. И все же Лютаве было беспокойно: все время хотелось оглянуться, отойти от шума подальше и прислушаться: не зовет ли ее кто?

– Где же он, мой сердечный друг? – спрашивала она у березки, без Лютомера томимая гнетущим одиночеством. – Мне бы только дорогу к нему указал кто, а я хоть куда за ним пойду – хоть в пламя палючее, хоть в бездны преисподние…

Бездны… Ей вспоминалось, как падала она на ледяное дно мира, как очнулась на цветущем лугу и как ждала, чувствуя приближение своего потустороннего жениха. «Велес сам придет за тобой…» Она так много знала, она прошла по дороге самой богини, но только собственная человеческая судьба ей не давалась в руки! Может, потому, что нельзя держать в одной руке сразу два веретена…

Лютава посмотрела на свои руки. Ей не хватало отданного кольца. Подумалось: а может, это оно зовет ее?

Приехав из Чадославля, она уже не застала Лютомера дома. И отца с Замилей тоже. Возвращением дочери, отпущенной замуж, старейшины рода были очень недовольны, Богорад даже отругал ее в сердцах. Еще чего не хватало: пойдет слух, будто Бранемер Вершинину девку назад отослал, может, она порченая какая!

Лютава отвечала: ведь ее отсылали, чтобы она родила Бранемеру сына и стала княгиней, но до ее свадьбы прежняя жена успела забеременеть, значит, Лютаве княгиней не бывать. Ведь не в младшие жены ее отсылали! Богоня, не сдаваясь, продолжал ворчать: и Бранемер тоже хорош! Уж коли высватал невесту и ее род замуж отпустил, надо было брать! Куда ее теперь девать? Лютава только вздыхала. А что сказали бы старики, если бы узнали о желании Лютомера не отдавать ее никому?

* * *

Лютава часто видела брата во сне, но одна ночь – когда отгуляли Ярилу Вешнего – выдалась совершенно особенной. Едва она успела лечь – на ту лежанку в избе Замили, где Лютомер жил перед отъездом, – как рядом появилась рослая белая женщина. На плечах ее сидела голова волчицы с ослепительными голубыми глазами, но Лютава не сомневалась: это ее мать. Велезора знаком велела ей встать и повела за собой.

Они дошли до двери, Лютава шагнула через порог. Белая женщина исчезла, перед ней простирался лес. Это была та самая роща, где девки гуляли днем. Солнце не светило, но было совсем светло. Стояла полная тишина: веточка не шелохнется под ветром, птичка не пискнет. Лютава пошла вперед, но даже ее шаги по траве не производили ни малейшего шума. И тем не менее все сильнее становилась ее тревога, заставляя ускорять шаг. Как живая белая береза среди неподвижных, спящих стволов, она стремилась все глубже в лес, так что собственная коса едва за ней успевала.

Впереди показался ручей. Лютава с ходу перепрыгнула его, и вокруг резко потемнело, будто половина света осталась на Той Стороне. Здесь тоже был лес, но уже еловый: ели слегка покачивали ветвями, в вершинах вполголоса гудел ветер, но и эти звуки после прежней тишины не успокаивали. А Лютава спешила дальше, чувствуя, что может опоздать; какая‑то неотложная потребность гнала ее бегом. И то, что она не знала своей цели, было страшнее всего.

Вот она достигла реки и резко остановилась на сером песке. Ни бревнышка, ни камешка… Но стоять на месте было мучительно, а к тому же она знала, что помощи ждать неоткуда. И пошла прямо в воду. Сперва по колено, потом по пояс, потом по грудь. И когда она уже испугалась, что вода вот‑вот скроет ее с головой, дно стало повышаться. А впереди висела тьма, так что противоположного берега вовсе не было видно.

Лютава наткнулась на ветки, вытянутые над водой, и полезла между ними на берег. В полной темноте она не видела, куда ставить ногу, за что ухватиться; несколько раз она упала, но вставала и снова карабкалась, ощупью отыскивая проход меж невидимых преград.

Но вот под ногами твердая земля. Было очень шумно: ветер выл и разгневанно тряс деревья, которых она даже не могла разглядеть. Ее хлестали ветки зарослей, невидимых в темноте, и Лютава шла, пригнувшись и закрыв голову руками. Мокрая одежда прилипала к ногам, она была будто стреноженная и к тому же сильно мерзла. Каждый шаг давался с трудом. Вокруг мелькали низкие тени, раз или два ей померещилось, что она видит отблески в волчьих глазах; еще раз что‑то большое вдруг бросилось на нее из‑за деревьев, но две‑три серые тени метнулись навстречу, раздался шум борьбы, вой, визг… А Лютава все шла вперед как могла быстро, не оглядываясь.

Вдали появилось размытое мерцание, и Лютава ухватилась за него взглядом среди темноты, будто утопающий – за брошенную веревку. Оно усиливалось, блеснуло рыжее пламя, стали видны очертания исполинских деревьев. Рыжее пламя обнимало весь виднокрай, будто там впереди разложена длинная‑предлинная цепочка низких костров. Повеяло теплом, потом жаром.

А потом деревья кончились, и Лютава вышла на поле… или широкий речной берег. Под ногами похрустывал пепел, а впереди текла река из огня.

Огненная река…

«В пламя палючее, в бездны преисподние…» Неужели ее толкают туда, куда она сама обещала пойти за своим суженым? Неужели ей придется теперь перейти вброд и эту реку, как те первые две?

Уже медленнее, стараясь не терять решимости, Лютава приближалась. Жар Огненной реки уже высушил ее одежду и бросал рыжие отблески на белую шушку, длинную косу, суровое лицо. Теперь она напоминала молодую богиню Марену, что одна только и гуляет на этом сумрачно‑сером лугу, где посеян пепел мертвых и всходят обожженные кости с погребальных крад…

Но почему она должна искать своего суженого здесь? Он умер? Или еще не родился и она сама должна принести его с Той Стороны? Чего хочет от нее судьба?

Вдруг она увидела впереди что‑то длинное и темное. Сердце от внезапного испуга забилось чаще, она вздрогнула и застыла. Что это там, в полутьме, среди пламенных отблесков, какое чудовище?

Темный предмет не шевелился. Лютава сделала несколько шагов ближе… а потом содрогнулась и устремилась к нему почти бегом, увязая в пепле. Это был человек. И она его знала.

Лютомер лежал на спине, боком к огню. Неподвижный, будто идол каменный. У Лютавы упало сердце – еще ниже, если это возможно, – и со звоном покатилось куда‑то в бездну. Грудь осталась пустой, вся жизнь в ней замерла. Она приблизилась, не чувствуя, ступает по пеплу или по облаку, и опустилась на колени.

На теле не было видно никаких ран, но это ничего не значило. Разметанные волосы стали совершенно белыми от пепла, черты лица заострились, глаза и щеки запали. Никогда Лютомер не был так страшен – и никогда не казался ей так прекрасен и любим.

Лютава положила руку ему на грудь, потом склонилась и прижалась к ней ухом, пытаясь расслышать стук сердца, но слышала лишь шум крови у себя в ушах. От ужаса в глазах вскипели слезы, сорвались со щеки, упали на его холодную грудь. Она не могла поверить, что ее брат забрался глубже, чем ему было позволено, столкнулся с препятствием, которого не смог одолеть, нашел врага, чья сила превышала его силу…

И она знала этого врага. Дева Будущего – та, что выпивает до дна силы смертных, которых полюбит. Неужели она выпила всю его жизнь, так что волны первозданных вод вынесли его тело на берег Огненной реки, как негодный сор?

Дрожащими пальцами Лютава провела по его лицу, холодному, как камень, и столь же неподвижному. По волосам, белым, как этот пепел. По груди, где ничего не билось. По руке, сжатой в кулак… Если он не очнется, она останется с ним – не двинется больше с места, будет сидеть веки вечные на этом пепельном берегу с тем, кто всю жизнь был половиной ее самой, пока сама не превратится в пепел…

Ее пальцы задели что‑то твердое. И Лютава увидела у него на руке кольцо – совершенно черный ободок. То самое. С трудом разогнув твердые, как железо, пальцы, она взялась за кольцо и потянула. Не соображая, откуда это пришло, она смутно помнила: вместе с кольцом со спящего в Подземье снимаются смертные чары. Но кольцо Темнозор само решает, кого покинуть, а с кем остаться.

– Иди ко мне! – не просила, а приказывала она, будто могла вместе с кольцом забрать к себе смерть. – Иди! Я – твоя хозяйка!

И кольцо послушалось, поддалось, поползло… Вот оно соскользнуло в ладонь Лютавы и… рассыпалось в пыль. Она в изумлении глядела на крохотную кучку праха у себя на ладони; легкий порыв жаркого ветра от реки смел ее прочь, развеял по берегу.

Зато рука Лютомера, еще лежавшая во второй руке Лютавы, слегка дрогнула. Забыв о кольце, она впилась в него глазами, потом положила ладони ему на грудь, стала теребить изо всех сил, словно пытаясь растормошить глубоко внутри заснувший дух.

– Проснись! Просыпайся, брат мой!

Лютомер открыл глаза. Его лицо утратило каменную неподвижность, ожило, хотя и отражало безмерную усталость и изумление перед собственными воспоминаниями.

Лютомер попытался сесть, Лютава помогла ему. Наконец он узнал ее, и на его лице отразилось облегчение. Он огляделся, но ничего не спросил, а стал подниматься на ноги, опираясь на сестру.

– Если мы выйдем отсюда, – разобрала Лютава хриплый шепот прямо возле уха, – то я ее одолел…

Он прижался лицом к ее лицу, и Лютава ощутила, как горяча его кожа: прежний холодный камень сменился разогретым железом.

– Мы выйдем, – шепнула она. – Я вижу мои следы.

Цепочка ее следов на берегу мерцала искрами, но они постепенно бледнели и гасли. Торопясь, пока не угасли совсем, Лютава потянула брата за собой. Там, где искры меркли, светились иные огоньки: парные искры в волчьих глазах. Серые братья не смели дойти до самой реки, жались у опушки, но не уходили, ожидая вожака.

Прах кольца у них под ногами смешался с пеплом бесчисленных погребальных костров и скрылся с глаз.

* * *

Утром после свадьбы Зимобор проснулся от движения рядом с собой и невольно схватился за рукоять меча. Было очень рано, а заснул он совсем недавно, так что разлеплять глаза не хотелось; но, едва очнувшись, он испугался того, что вообще спал. С вечера он намеревался бодрствовать всю ночь, охраняя свою молодую княгиню. Вокруг лежанки из сорока сохраненных с осени ржаных снопов было разложено семь топоров лезвиями наружу, а само ложе покрыто волчьими шкурами. Зимобор лег в постель с мечом – будто древний витязь из свейских земель, о котором слышал на Бьерко, – и, едва выпустив супругу из объятий, нашарил рукоять и стал настороженно озираться в полумраке, будто ждал, что сейчас из темного угла выйдет она … Дивина тоже лежала с открытыми глазами, прижавшись к Зимобору и настороженно прислушиваясь. Она боялась заснуть, опасаясь не проснуться, не выплыть из Забыть‑реки, которую пересекала в эту ночь. Даже побежденная, вещая вила была с ними третьей на брачной постели, заставляя обоих больше думать о ней, чем друг о друге.

Дивина так и не сомкнула глаз, и чем дальше катилась под гору ночь, тем больше страх в ее душе уступал место радости. Еще боясь поверить, ожидая от судьбы подвоха, которых уже видела немало, она осознавала, что, кажется, одержала победу. Наследственное проклятье преодолено, она сделала невозможное – выскользнула из‑под власти Девы Будущего, той, что всегда остается впереди.

А когда начало светать и побледнело пламя светильников, она вспомнила о том, кому обязана этой победой. И осторожно высвободилась из‑под руки Зимобора. На миг задержалась: ведь скоро сюда должны прийти старшие женщины «будить молодых», вести ее в баню, потом одевать и заплетать две косы, окручивать повоем и женским убрусом… Без этого немыслимо было покинуть брачное ложе. Все полочане ждут, выйдет ли она из овина живой! Но Дивина просто не могла лежать спокойно. И сама торопливо заплела волосы в две косы, неумело обкрутила вокруг головы, подвязала уплетки, покрылась платком – повой и убрус ей должна была торжественно принести посаженая мать.

– Куда ты собралась? – Зимобор протянул руку и схватил ее за подол.

– Надо пойти поискать его. – Дивина обернулась. – Лютомера. У меня сердце не на месте. Жив ли он? Может, объявился?

– Ага. Только вчера замуж вышла, а уже наметилась за другим мужиком бежать! – язвительно отозвался Зимобор и тоже стал одеваться. – Поискать‑то мы его можем. Да боюсь, он в таких лугах гуляет, где его только волхвы найдут.

– Стало быть, волхвов пошлем его искать! Он меня от смерти спас, а мы его оставим пропадать?

Приемная дочь Леса Праведного прекрасно знала, что боги не ходят по земле в собственном обличье и всегда пользуются для этого тем человеком, который стоит к ним ближе других. Но эта‑то близость зачастую подвергает опасностям и мешает человеческой судьбе. Она не знала, чем может помочь Лютомеру, но не могла сидеть спокойно, помня, что ради нее он окунулся в ледяную бездну первозданных вод.

И они нашли его на опушке рощи, почти на том же месте, где Дивина видела его в последний раз. Он лежал на траве и выглядел просто спящим. Наткнувшись на него внезапно, Дивина вскрикнула и крепче вцепилась в руку Зимобора. Это был не простой сон. При ясном свете дня было хорошо видно, как изменился Лютомер за эти сутки: волосы и бородка его белели сединой, лицо выглядело изможденным. Он разом постарел лет на пятнадцать. И это еще мало…

Дивина робко подошла, присела на траву, осторожно притронулась к его плечу, позвала:

– Князь Волков! Ты живой?

Голос ее дрогнул. Если бы не Лютомер, она нынче утром не проснулась бы – а проснется ли он сам?

Но он открыл глаза и неуверенной рукой сжал ее пальцы. Дивина вздрогнула и хотела отскочить, будто ее схватил мертвец, но справилась с собой и осталась на месте. Лютомер неподвижно лежал на мокрой от росы траве, но казалось, одним касанием руки мог утянуть с собой в бездны преисподние.

– Лю… – прошептал он, но замолчал.

В глазах прояснилось, и он разглядел лицо склонившейся над ним женщины. Еще не узнал, не вспомнил, кто она такая, но уже понял – не та.

…Бесконечно долго они с Лютавой шли через лес: сначала ночной, потом вечерний, потом утренний. Он едва волочил ноги и опирался на сестру; видел, что ей тяжело, что она снова начала хромать, но собственное тело казалось ему тяжелым, будто дубовое бревно. Течение реки грозило опрокинуть, потопить, он всем весом наваливался на Лютаву. Но она, хоть и была ниже ростом и погружалась в воду едва не по горло, давала ему опору. А когда они перешли ручей, эта опора вдруг исчезла – он был один. И теперь лежал на берегу того ручья – но уже на стороне Яви.

Прошедшего не хотелось вспоминать – как не хочется заглядывать в пропасть, из которой только что с огромным трудом вылез. Лютомер лишь поднял руку и посмотрел – кольцо Темнозор исчезло. Он не помнил, куда оно делось, лишь помнил, как коснулся им лба вилы, и это было второе его чудо. Какое же третье? Наверное, именно то, что он в Яви и жив…

– Не вышло, да? – прохрипел Лютомер, лежа приподнимая голову и пытаясь оглядеться.

– Что? – Зимобор тоже нагнулся и помог ему сесть. – Вышло! Она жива! И она жена моя!

С безграничной любовью он смотрел на Дивину, вдвойне восхищенный всеми ее достоинствами теперь, когда она принадлежала ему.

– А… – Лютомер перевел взгляд на Дивину. – Слава Ладе! Жить вам не тужить, детушек водить… А у меня не вышло!

Опомнившись, он в досаде хлопнул себя по коленям.

– Не поймал я свою берегиню! Не сумел ее из Нави в Явь вывести!

И он вспомнил Младину, какой видел ее на этой опушке, – ее сияющее весенней прелестью лицо, голубые глаза, полные пробудившейся страсти, приоткрытые в ожидании губы, волны золотых волос, делавшие ее похожей на живое солнце… Если бы удалось оставить ее в Яви и взять в жены…

Но нет. Это было лишь вчера, но уже отодвинулось на тысячу лет назад. Лютомер знал, что вчерашней Девы больше нет – ни в Яви, ни в Нави, нигде. В отличие от земных дев, эта дева, становясь женой, умирает насовсем. С ней происходит именно то, чем она грозила Дивине. Каждая невеста считается «умирающей», но Младина умирает по‑настоящему за них за всех. И саму ее никакие силы во вселенной не могли избавить от этой участи. Теперь Лютомер отчетливо это понимал.

– Да не тужи! – засмеялся Зимобор. – Зато теперь все девки на свете твои! Ну, брат! – Он радостно хлопнул Лютомера по плечу, счастливый, что тот разделяет с ним это освобождение. Вообще‑то он, князь старшего племени, должен был называть сыном этого человека, на пару лет старше его самого, но сейчас Лютомер был ему поистине братом. – Ты мою княгиню от гибели спас, род Столпомера от угасания уберег, теперь я тебе должен! Надумаешь невесту сватать – я твой спутник, куда бы ни ехать! Хоть к кагану хазарскому! А теперь пошли, хватит рассиживаться! Там люди небось молодых будить пришли, а нас нету! Перепугаются – решат, обоих нави унесли!

Это действительно могло случиться, поэтому все трое вернулись в городец, и свадебное гулянье продолжалось. Зимобор шумно выражал сожаление, что у него больше нет незамужних сестер: прославленная Избрана Велеборовна недавно обручилась с нурманом Хродгаром. А ведь когда старший князь отдает дочь младшему, это очень большая честь.

– Мы все равно породнимся, – как‑то сказала Дивина. – У нас будут дети, и у тебя тоже. Я хочу, чтобы мой сын был обручен с твоей дочерью сразу, как только оба они появятся на свет.

– Ты все еще боишься? – Лютомер пристально взглянул на нее.

За несколько дней его лицо посвежело и силы вернулись, только волосы оставались полуседыми, что при молодом лице придавало ему совершенно нечеловеческий вид.

– Да, – прямо ответила Дивина. – И ты бы боялся, если бы вила преследовала тебя с рождения, погубила твоего единственного брата и дважды пыталась убить тебя самого. Ведь Дева Будущего – она как само будущее, о ней ничего нельзя знать наверняка. Ты спас меня, но ведь может случиться так, что проклятье опять перейдет на новое поколение – как это было с моим отцом и со мной! Я буду спокойна, только если твоя сила будет охранять и моих детей тоже. Ведь ты передашь свою силу своим детям.

– Поистине, у меня чудесные дети! – Лютомер усмехнулся. – Матери у них еще нет, а мужья и жены уже есть!

– Мать – дело наживное! – Зимобор похлопал его по плечу. – Мать мы им подберем самую лучшую! Помнишь, что я тебе обещал? От слова не отступлюсь – ведь тещу моему сыну будем добывать! Найдем Зарю‑Зареницу!

– Зареницу нельзя. Она моя сестра…

Кроме жены, у этого будущего Зимоборова сына уже имелся почти готовый княжеский стол. Между ним и Столпомером при свидетельстве всех полоцких старейшин было заключено докончание, по которому старший сын Зимобора и Дивины становился наследником деда по матери. Мальчика должны были привезти сюда, когда ему исполнится семь лет, чтобы дед довершал его воспитание и он привыкал считать дивнинских кривичей своим племенем и эту землю – своей родиной. И Лютомер оглядывался вокруг, усмехаясь при мысли, что озирает владения своих внуков. Поистине, Дева Будущего на прощание одарила его не просто щедрой рукой, а целыми коробами и возами – уж больно смело все они стали жить в еще очень далеком будущем! А тропа в это будущее пока скрывалась под слоями густого тумана.

Гуляли целую неделю. Дивнинские кривичи уже много лет сокрушались о том, что у князя нет детей; внезапное возвращение его дочери, которую уже много лет считали погибшей в лесу, и столь же внезапная ее свадьба были как восход солнца, озаривший радостью все племя. В народе давно ходили слухи о мести ревнивой вилы, и то, что на другой день после свадьбы молодая Зимоборова княгиня оказалась жива‑здорова, воспринималось как истинная победа жизни над смертью.

Дней через десять Зимобор наконец собрался домой – ведь смоляне еще не знали о том, что у них теперь есть княгиня. Дороги просохли, весна расцветала, с каждым днем все гуще становилась зелень леса и все жарче солнце. Везде, где недавно висел запах гари и дым, уже сеяли рожь в остывшую золу.

К середине месяца травеня доехали до городка Ржанска, что стоял на Днепре, над устьем темной речки под названием Ржа. Здесь, на рубежах дивнинских и смолянских кривичей, сидел младший брат Зимобора – князь Буяр. Это был рослый, румяный, красивый парень, светловолосый, как и его сестра Избрана. События минувшего года сбили с него юношескую спесь, а к тому же он избавился от влияния своего властного кормильца, воеводы Секача, и жил здесь, на свободе, в свое удовольствие.

– Теперь вот и братца меньшого можно женить! – радовался Зимобор. – Вперед старшего – не годилось, а теперь можно! Хочешь жениться, брате?

– Можно и жениться, если девка хорошая попадется, – с самодовольством отдельного хозяина отвечал Буяр.

– Вот думаю у угрянского князя тебе сестру просить. – Зимобор кивнул Лютомеру и ухмыльнулся.

– Это которую? – Буяр, уже наслушавшись от братовой дружины о зимних встречах с Лютавой, даже испугался. – Если ту, что под волчьей шкурой бегает, то…

– Эту я и сам не отдам. – Лютомер покачал головой. – У меня другие сестры есть. Приезжай да выбирай.

– Выбери сам, какая покрасивее, и осенью присылай. Бьем по рукам?

Лютомер на миг задумался: когда он пообещал отдать сестру Молинку за вятичского княжича, из этого ничего хорошего не вышло. Но тут же успокоился: имени невесты с него не требовали, а не могут же Огненные Змеи за лето перетаскать всех его родных и двоюродных сестер!

Мысли о Лютаве не давали ему покоя. Сейчас она уже должна быть дома, в Ратиславле, и ему не терпелось убедиться, что она вернулась благополучно – и с Десны, и с берегов Огненной реки, откуда выволокла его.

А Зимобор, кроме свадеб, думал и о совсем других вещах.

– Здесь раньше голядский городок был, – рассказывал он, когда оба молодых князя утром выехали прогуляться верхом вдоль реки. – Лет сто назад жил здесь голядский князь Ламота, старого, говорили, рода. Была у него и стена в три человеческих роста, и обчины длинные, и святилище посреди городка. Это у нас капища всегда отдельно, а у них прямо в городках. Тогда сюда уже часто дружины бойников кривичских набегали, земли и жен себе добывать. И вот пришел по Днепру витязь Белослав, Веледаров сын, с побрательничками своими: Белославу пятнадцать лет, и дружине его по пятнадцать лет. Стали осаждать бойники Ламотин город, три дня и три ночи на стены лезли, стрелами голядь осыпали, а ничего поделать не могли. Тогда раз ночью Белослав прянул о сыру землю, обернулся соколом, перелетел через стену и в городке опустился. А там ударился оземь и снова стал добрый молодец. Всю тогда сторожу у ворот он повыбил, отворил ворота дубовые, и ворвались бойники в город. Правда, голядь и тогда не сдавалась, и город три дня горел, пока дотла не выгорел. Зато Белославу дочь Ламотина в жены досталась, а побратимам его – красные девки голядские. Построил он новый городок взамен сгоревшего и стал жить‑поживать да добра наживать.

Лютомер слушал, иногда кивая: таких сказаний было очень много, и обычно они украшались множеством подробностей.

– Только от рода его никого уже не осталось, – окончил Зимобор. – Город сперва звался Белославлем, но потом столько раз его наши и полотеские князья друг у друга отбивали да своих воевод сажали – от Белославля одни сказания и сохранились. Теперь‑то, дадут боги, нам и детям нашим на этих рубежах воевать не придется. Я о других тревожусь…

– О каких? – задумчиво спросил Лютомер.

Сказание было правдиво: из‑под вала тихо стонали неупокоенные души погибших в сражении, непогребенных и заваленных обломками горящих стен. Причем среди них была и одна совсем молодая девушка.

– О ваших рубежах с вятичами. Ты ведь знаешь, что их летошный год хазары разбили?

– Нет. – Лютомер тряхнул головой, отгоняя призраки, и с любопытством посмотрел на смолянского князя. – Разбили?

– Той еще зимой в Смолянск киевские купцы приходили, рассказали. Меня самого тогда там не было, я недавно узнал. Разбил Урус‑каган и Святомера гостиловского, и Воислава лебедянского. Про Святомера говорили, что он не то убит, не то ранен, сами толком не знали.

– Что же ты молчал? – вырвалось у Лютомера.

Но тут же он овладел собой, стараясь не показать, как сильно забилось сердце при этом неожиданном известии. Хотя сам еще не понял, какая ему здесь печаль.

– Я думал, у вас об этом лучше знают. Вы к ним ближе сидите.

– Не дружим мы со Святомером. Хотя… похоже на правду. Его братанич Ярко должен был сватов прислать осенью за моей сестрой, а не прислал. Видать, не до свадеб было. Да и жив ли зять мой неудалый?

Лютомер покачал головой: даже если сам княжич Ярогнев цел и невредим, невесты своей ему уж точно не видать.

– Поэтому, братец, вот о чем нам надо подумать, – продолжал Зимобор. – Первое дело, разузнать, что у них там происходит, у вятичей. Второе дело, если они разбиты и данью обязаны, надо от хазар как‑то заслоняться. А то ведь те и дальше могут пойти. Да еще и вятичей с собой поведут!

– Я слышал, хазарам самим не до того. У них там свои князья передрались, даже до наших лесов слух доходит.

– Это верно, война у них идет нешуточная. Сражаются два каганских рода. Первый – род кагана Калги, они иудейскую веру приняли и свой народ нудят старых богов забыть.

– Да что ты говоришь? – Лютомер слышал об этом в первый раз. – Своих богов забыть, а чужого принять? Где такое видано?

– Многих уже уговорили, особенно среди знати. У их князей и имена теперь не хазарские, а жидовские.

– Имена жидовские? – Лютомер многое мог себе представить, но такой выверт не укладывался у него в голове. – Это что же, они вроде как своих предков на чужих, иноплеменных заменили? Притворяются, будто заново родились от других родителей? Ни один волхв не может Огненную реку вспять поворотить, это я тебе точно говорю. Да что там волхв – ни один бог не может! А если бы смог, то на этом белый свет и кончился бы. Свои предки в них возрождаться не будут больше, а чужих не приманишь – закончатся такие роды и племена. У дерева вершину обруби – пень новую поросль даст, а корни подруби – и ствол, и ветки засохнут. О чем они думают? Сами себе погибели желают?

– А мне почем знать, чего они желают? – Зимобор развел руками. – Самому чудно. Но что слышал, то и говорю. Но и хазары ведь не дураки, потому у них война и идет. Не все хотят своих предков покинуть. Второй род – от кагана Кабана, что когда‑то, сто лет назад, Калгу убил. Они старых богов держатся, и лет десять уже правит хазарами из этого рода Урус‑каган. Чтобы войну выдержать, он уж у греков и хоросанцев помощи просил, те ему войском и серебром помогли. Но мы с тобой сами князья и знаем: княжеские драки стоят дорого. Люди, кони, оружие, хлеб! Хоть хазары и богаты, но война и их без рубахи оставит. Как бы не потянулись они к нам за данью, чтобы было на что воевать. И надо им по рукам дать вовремя, чтобы неповадно было. Жаль все же, что твоя сестра за Бранемера дешнянского не пошла. Он был бы зять тебе, и Буярушка мой тоже, и были бы мы с вами втроем все равно что родные братья. Кто бы нас тогда одолел?

– Нас и так без масла не съешь! Не девки наши воевать пойдут, а мы – ты, да я, да князь Бранята. Даст Перун, справимся.

– Верно говоришь: мы не девки. – Зимобор пристально взглянул на него. – Не будем на укладке сидеть да в окошко глядеть, не едут ли сваты.

– Уж не думаешь ли и ты меня сватать на хазар идти? – Лютомер рассмеялся, поняв намек.

– Делать мне нечего! У меня, чай, дома жена молодая! Я другое задумал. Слышно, хазары крепости каменные строят на притоках Дона, так и мы будем строить. Только не каменные, и у себя, на нижней Угре. Давай уговор: твоя земля, мой воевода с дружиной, я его кормить буду, а твои угряне ополчение соберут и с ним выступят, если будет надо.

– На нижней Угре?

– Где она в Оку впадает и твоя земля кончается. На Оку не пойдем… пока. А там видно будет. И хорошо бы послов к вятичам снарядить – разведать, что у них и как, сильно ли разбиты, чего обещали, есть ли у них мир с хазарами или нет.

– Раз такое дело… – Лютомер посмотрел на него, – я сам съезжу.

* * *

Тот, кто впервые видел Секача – его низколобое лицо с маленькими, глубоко посаженными глазками и дремучей бородой, его кряжистую фигуру с ожерельем из кабаньих клыков на груди и кабанью шкуру на плечах, – и не подумал бы, что у него может быть дом и хозяйство, как у всякого. Казалось, этот дикий человек должен жить под кустом – ну, может, зимой забирается ночевать куда‑нибудь в стог, а то и в берлогу. Однако же ничего подобного. У Секача был не только обычный человеческий дом, но целый двор с погребом, клетью, баней, хлевом и всем, что полагается. Более того – у него имелась семья, жена, и не украденная где‑нибудь темной ночью или схваченная за косу в дыму набега, а честью высватанная из хорошего смолянского рода. Правда, от нее родились его младшие дети, а старший сын, Красовит, родился от пленницы‑булгарки, добытой Секачом еще в юности во время похода на Юлгу. Лет семь назад взяв первую жену, Красовит поставил себе избу здесь же, на отцовом дворе. Они с отцом почти всегда бывали дома по очереди и так же присматривали за общим хозяйством.

Сегодня молодой воевода Красовит вернулся поздно. Уже стемнело, но Смолянск не затихал. Князь Зимобор приехал с молодой женой, и по всему селению шла гульба. Свадьбу уже отпраздновали в доме тестя, но разве мог Зимобор обидеть собственную старейшину, лишив участия в столь счастливом событии? Пиры загудели по новой, и опять старший Перунов жрец Здравен ухватом снимал белую паволоку с головы молодой княгини, а смоляне радостно кричали: «Хороша, хороша!»

Дома почти никого не было: Секач с последней женой, уже второй Красовитовой мачехой, младшие братья – все остались на пиру. А ему хотелось тишины, чтобы спокойно все обдумать. Этим вечером он узнал слишком много нового…

Красовит пихнул дверь своей избы; изнутри донесся легкий шум. Наверное, кто‑то еще не спал. Старшая его жена, Ведана, с прочими женщинами толклась возле обчины, дома оставалась только младшая, Ясна, со всеми тремя детьми.

Когда Красовит шагнул в сени, одновременно с этим открылась дверь истобки и кто‑то едва не налетел на него.

– Ты, воевода? – раздался голос из полутьмы. – Ну, что там?

– А ты чего здесь лазишь? – недовольно буркнул Красовит. – Мальцов укачивал?

– Тебя искал! – с досадой ответил ночной гость. – Все ждал, когда же воротишься!

– Чего тебе с меня? – Красовит не хотел с ним разговаривать, поэтому делал вид, будто не понимает.

– Рассказывай! Как там? Оборотень же с ними приехал?

– Иди уж! В сенях я, что ли, с тобой говорить буду? – Красовит широкой грудью вытеснил его назад в избу. – Яска, света подай!

Молодая женщина торопливо зажгла от лучины два глиняных светильника на столе. Гость и хозяин уселись. Огненные отблески упали на их лица, и Ясна глядела поочередно на того и другого, будто удивляясь, как тут встретились эти два человека. Они были очень разными, и в то же время схожие черты резко выделяли их среди светловолосых кривичей и голяди. Оба были темноволосы, с густыми черными бровями, карие глаза в полутьме тоже казались черными. На скуластых лицах проглядывало иноземное происхождение матерей. Но гость, княжич Хвалислав, отличался более тонкими и красивыми чертами лица, был более строен. Красовит, лет на шесть старше его, был далеко не таким красавцем: грубоватое округлое лицо, высокий и широкий лоб, полуприкрытый кольцами жестких темных волос. На щеках и на лбу виднелись мелкие рубцы: еще отроком он однажды ездил с отцом на Юлгу‑реку и там переболел ужасной болезнью, от которой перемерло множество торговых гостей. Однако он выжил благодаря врожденному упрямству, которое в нем, пожалуй, было главным.

Хотя Хвалислав и считался заложником, запирать или стеречь его никто не собирался – а куда он денется, в такой дали от дома? Поэтому Хвалис жил почти как гость, бродил по берегу Днепра, вечерами заходил в гости и многим смолянам был любезен рассказами про угрянских оборотней или поход на Оку. Частенько он бывал и у Секача: здешние женщины уж очень его жалели: такой красавец, такого знатного рода, и такой несчастный! Большуха, воеводша Мечислава, уже не раз бранила Ясну и Ведану, что‑де слишком уж Хвалис у них засиживается. Красовит относился к княжескому пленнику как к бедному родичу из дальней веси, но и сочувствовал ему в глубине души. Кое‑что их роднило: оба рожденные чужеземными пленницами, они не имели в своей земле корней материнского рода и чем‑то напоминали одноногих среди здоровых.

– Приехал, вестимо, – ответил Красовит на вопрос Хвалислава. – С князем и княгиней молодой. Тот его братом величает: говорит, если бы не Лютомер, пропала бы его невеста.

– А Лютомер что? – мрачно допрашивал Хвалис, уже знавший, что его сводный брат теперь именуется князем угрян. – Он рассказывает что‑нибудь об отце? Как он умер? Что с моей матерью?

Его голос дрогнул. Замиля и раньше, в благополучные времена, нередко опасалась, что если Вершина умрет раньше, то ее определят в посмертные спутницы. Обычно для этого выбирают рабынь помоложе и покрасивее, но она отлично знала, как мало любят ее в Ратиславле и как рады будут от нее избавиться. Еще и поэтому Хвалислав так мечтал стать князем – чтобы уберечь мать от этой ужасной участи.

– Худо с твоей матерью, – прямо ответил Красовит, который особо не умел проявлять сочувствие.

– Они ее убили! – вскрикнул Хвалислав и в отчаянии вскочил с места. – Я пойду и убью этого гада! Я ему отомщу!

– Да сиди ты! – осадил его Красовит. – Не убивал ее никто. Она того… с ума сошла.

– Это как? – От неожиданности Хвалис действительно сел.

– Лютомер сказал, у Вершины какой‑то подсадной дух был. Испортил его кто‑то. Говорят, по приказу твоей матери испортили. Или врут?

– Сами они испортили… – Хвалислав отвел глаза, впрочем, не надеясь, что Красовит ему поверит.

– Духа, говорит, Лютомер изгнал. Да твоей матери он и достался.

– Что?

– В нее тот дух и впрыгнул. Она теперь и… того.

– Я… – Хвалислав раскачивался, будто порывался не то куда‑то бежать, не то биться головой об стол. – Ну, оборотень проклятый! – Наконец он взял себя в руки и грохнул кулаком об стол. – Они ее испортили! Он нарочно это сделал! Он так решил от нее избавиться! Да уж лучше бы убил! Он нарочно это сделал, чтобы мне отомстить! Чтобы больше ему было некого бояться! Отец все равно что мертвый, мать без ума, сын за тридевять земель! Теперь он там полный хозяин! Матушка моя бедная! – Он закрыл лицо руками. – Всю жизнь была одна, беззащитная, горемычная, а теперь у нее даже ум отняли! Не увижу я ее больше!

– Может, еще увидишь. Тебя же князь обещался три года всего держать. А непосильным трудом тебя не загружают вроде.

– Да она‑то проживет ли три года? Подсадной дух из человека силы тянет, сушит, пока всего не высушит. Так и умрет она там, меня больше не увидит!

– Ну, судьба! – Красовит развел руками. – Нечего было с порчей баловаться. А я туда поеду скоро, – добавил он, помолчав.

– Куда – туда? – Хвалислав отпустил ладони и взглянул на него.

– На Угру на вашу, чтоб ее… Наш князь с вашим князем сговорился против вятичей на нижней Угре городок крепкий поставить и воеводу посадить. Я и есть тот воевода! Сейчас только узнал. А не валял бы ты дурня с твоей матерью, ты бы был тот воевода порубежный! – отрезал Красовит. – Ну куда вы лезли, черноокие мои! Думали, Вершина тебя князем назовет? Да он бы и назвал, коли из него та подсадка разум выпила, но род‑то признал бы тебя? Племя признало? Против детей от княгини? Не смеши! Во всей Нави столько подсадных духов не набрать!

– Но у вас‑то Зимобор одолел детей от княгини! – горячо выкрикнул Хвалислав. – И племя его признало, а его мать совсем низкого рода!

– Она все‑таки свободная была, от честных родителей, и нашего, кривичского корня. И Зимобор у старого князя был старший сын. А ты что? Лютомер – старший, и мать его – из князей. Пустое дело твоя мать затеяла с той своей заморокой, и тебе не помогла, и себя погубила! Знал бы ты свое место, дружил бы со старшим братом и из воли его не выходил, глядишь, он бы тебе какой городок отдал, имел бы ты достаток и уважение, женился бы и свой бы род после себя оставил. А теперь сиди тут вот – ни рало, ни кочерга!

– Он все равно хотел от меня избавиться!

– От меня князь тоже хочет избавиться! Но воеводой послать или в холопы продать – не одно и то же, а?

– Я не холоп!

Красовит только молча посмотрел на него. «А кто?» – говорил его взгляд. Об участи Хвалислава между князьями было заключено только одно соглашение: не выпускать ранее чем через три года. Но если бы Зимобор вздумал продать своего собственного, захваченного в сражении пленника, никто не вправе был бы его за это упрекать.

– Это что же мы – на Угру поедем жить? – робко подала голос из темноты Ясна.

– Вы пока нет, – ответил Красовит. – С отцом останетесь. Сперва я сам с дружиной поеду. Двор поставим, оглядимся, что и как. На другое лето, может, заберу и вас. Ну, готова лежанка? Наговорился я сегодня по уши, спать хочу.

Хвалис поднялся и ушел прочь, к своей жесткой постели в темной клети чужого двора. Казалось, в ней одной воплотилось все его унижение и разбитые в прах надежды.

Глава 7

Месяц травень шел к концу, а Лютава все жила в Ратиславле, ожидая возвращения брата. Работы было много, и время шло быстро. Уже гоняли скотину на луг, мужики перепахивали прошлогодние палы. Закончили сеять жито, настала очередь льна и конопли. Расцвела рябина – пышные соцветья обещали хороший урожай льна. Русавка явилась из леса, заткнув цветущие гроздья за венчик, вся в облаке бело‑золотистых цветов, и девки, подражая ей, гурьбой бросились за тем же самым. Молигнева сходила посмотреть землю на распаханных и унавоженных льнищах и объявила: пора.

Наутро все девки высыпали из домов с тщательно расчесанными, но незаплетенными косами, женщины надели праздничные сряды, полыхающие всеми оттенками красного. Посев льна был из самых любимых женщинами событий года – как и все, что связано с прядением и рукодельем. Этот день кладет начало главным женским работам года, в конце которого ждут новые, белые, будто лебяжье перо, сорочки и рушники, – потому он всегда вызывает такой душевный подъем. Все были веселы, взбудоражены, девки носились туда‑сюда, гоняясь друг за другом, будто вилы в облаках распущенных волос. Старухи, с осторожностью несущие, запрятав в рукава, по два печеных яйца каждая, ворчали и бранились, боясь, как бы не толкнули.

Все тянулись в избу младшего Велетурова сына Турогнева, которого бабы вчера избрали сеятелем. Начинал сеять всегда князь, но сейчас его не было дома, поэтому в таких случаях выбирали самого красивого и удачливого мужика из ближайшей княжьей родни. Каждая хозяйка несла ему по два яйца – так положено. Входя и кланяясь, они подавали яйца Турягиной жене Вестиславе, тоже одетой в праздничную красную поневу и нарядный навершник, вышитый и отделанный красным шелком. Эту «дань» она складывала в корзину и качала головой, смеясь: Туряга лопнет, если все это съест!

В поля отправились толпой: впереди Туряга, в новой беленой рубахе, с решетом семени, с топором за поясом, за ним жена с корзиной яиц, следом прочие Ратиславичи, мужчины и все женщины, от старых бабок до девчонок. Мужчины несли семена в решетах, женщины – грабли. Сначала пришли на княжье льнище: начинать надлежало отсюда.

– Давай, скидавай портки! – смеясь, предложила мужу Вестислава, и все женщины вокруг поддержали ее одобрительными криками.

Туряга снял портки, завязал веревочками штанины, и Вестислава стала осторожно пересыпать в них льняное семя. В каждую штанину незаметно подложили по печеному яйцу. Три яйца закопали в борозды, чтобы подкормить землю, два дали съесть сеятелю, а потом принялись за дело. Туряга бросал семена, а Вестислава, идя за ним, заравнивала граблями борозды, чтобы не поклевали птицы. Прочие разошлись по своим льнищам и тоже принялись за работу: каждый большак съел два яйца, два‑три закапывались, потом выходил сеять, неся семена в завязанных портках.

Вечером, на закате солнца, все женщины и девушки снова собрались на княжеском льнище и встали в круг, живым кольцом охватывая свежезасеянные борозды.

– Уж мы сеяли, сеяли ленок! – запела Молигнева, и все подхватили за ней, держась за руки и двигаясь по кругу.

Уж мы сеяли, сеяли ленок,

Уж мы сеяли, приговаривали,

Черевьями приколачивали:

Ты удайся, удайся, ленок,

Тонок, долог, тонок, долог,

Бел‑волокнист!

– Мы пололи, пололи ленок! – опять запела Молигнева, наклоняясь и делая вид, будто дергает из борозды зловредные сорняки, молочай, хвощ и сурепку, что так мешают расти драгоценным стеблям.

– Мы пололи, пололи ленок! – пели за ней остальные, ясно помня, как болят руки от прополки, которой, увы, и в этом году не миновать. – Мы пололи, приговаривали…

– Уж мы рвали, мы рвали ленок… – Молигнева принялась показывать, будто дергает стебель, который так просто вытащить из земли, но так трудно разорвать.

– Уж мы рвали, приговаривали…

Одно за другим ратиславльские женщины показывали, как будут мочить лен, обмолачивать, трепать, чесать, прясть, пением и обрядовым танцем заклиная землю и дух растения все сделать как надо, как всегда, как заведено, чтобы по зиме были новые холсты, а потом – новые рубахи, убрусы, рушники. Даже маленькие девчонки прыгали и подпевали, запоминая порядок работ. Этот оборот повторялся уже тысячи раз и был неизменным, как сама смена времен года. Сеянье, прополка, дерганье, мятье, прядение – снова и снова, от весны через лето и осень к зимнему ткачеству – будто спицы годового колеса, круглого и бесконечного, как само время.

Потом уселись на меже и принялись есть все те же печеные яйца.

– Вот, девки, вам и приданое вырастет! – Любовида потрепала по голове племянницу, Золотаву.

Уже совсем скоро, на Ярилу Сильного, той предстояло впрыгнуть в поневу, что означало, что она созрела и стала взрослой, и потом в следующие три года усиленно готовить приданое.

– А кой‑кому уже и стараться незачем! – Ветлица метнула косой взгляд на Лютаву. – У них уже давным‑давно все готово, на три свадьбы хватит. Одна беда – жениха нет.

– Жених – не камешек, на берегу не подберешь! – засмеялась Обиляна.

– Тебе завидно, что ли? – Милодара, четырнадцатилетняя внучка Велетура, вскочила на ноги.

Это была не слишком красивая, но пылкая и бойкая девица; из всех многочисленных сестер она больше всех обожала Лютаву, горше всех плакала, когда ту увезли на Десну, и радовалась, когда та вернулась.

Ее горячность несколько удивила Лютаву. А Милодара знала, что Ветлица имеет в виду: между сестрами такие разговоры шли уже давно, с самого возвращения Лютавы от жениха.

– Да чему ж тут завидовать? – отозвалась одна из Богорадовых внучек, Светлава, подруга Ветлицы. – Да кабы меня до этаких лет замуж не взяли, я бы… утопилась бы от позора!

– Ну что ты на нее напустилась! – одернула ее Еленица, круглолицая рассудительная девушка. – Лютава – волхва, ее муж все равно что Велес сам.

– А если волхва, зачем из леса вернулась? Отпускали ее к жениху, а она назад приехала! Ну, пошла бы младшей женой, все лучше, чем колодой дубовой тут лежать, всех сестер позорить! Ей уже почти девятнадцать лет, а это… это же все равно что сто!

– Да ты сдурела, девка! – Лютава наконец опомнилась от удивления и вскочила. – Не слишком ли ты расхрабрилася! Один разочек тебя в Лады посадили, ты уж и думаешь, твой пирог краше всех упекся! Да я тебе сейчас косы повыдеру, ни один вдовец убогий на тебя не глянет!

Ишь чего удумала – позорить старшую сестру! Лютава так решительно подалась к смутьянке, протянув руку к ее распущенным волосам, что Ветлица взвизгнула и пустилась бежать по полю, взывая к матери о помощи; ее союзницы на всякий случай тоже вскочили и бросились наутек, провожаемые хохотом Милодары и прочих. Лютава, самая старшая, рослая и сильная, к тому же выросшая в лесу, могла поколотить трех таких, как Ветлица.

– Я знаю, знаю, что ей куд закрадный не дает замуж идти! – кричала та от дальнего края поля. – А пока она не выйдет, и нас не отдадут – пропадем все, поседеем в девках с ней заодно! Уж скорее бы отцы‑матери спихнули ее куда, чтоб у нас на дороге не лежала, колода замшелая!

– Да ну, молчи, молчи! – Тут уже и женщины замахали на нее руками. – Ступай домой!

Ветлица убежала, вслед за ней и прочие стали подниматься. Скорлупу от съеденных яиц старательно собрали и унесли с собой: считалось, что если ее растолочь помельче и добавить в корм курам, они будут лучше нестись. При этом женщины переглядывались и вздыхали: Ветлица‑то правду сказала. Лютава была старшей из нынешних ратиславльских «отдашных девок», и никакую из сестер нельзя было выдать замуж раньше, чем ее. Понятно, что повзрослевшие девушки, которым пришла пора, бесятся от мысли, что им мешает непонятная судьба старшей сестры, в чем они‑то никак не виноваты! Засидеться в девках – позор всему роду, а все из‑за нее одной!

– Да будут вам женихи, будут! – утешила младших Лютава по дороге домой. – Уже едут. Помяните мое слово: и недели не пройдет, как явятся. И уж эту злыдню я первой из дому спроважу, так ей и скажите! Она ведь от меня небось теперь по углам будет прятаться…

Но сама тайком хмурилась. Девичьи разговоры напомнили ей о деле, которое мысли о Лютомере и Огненной реке совсем было вытеснили из памяти. Ведунья Лесава обещала проводить ее к Старухе, той, что уж верно знает, где прячется ее загадочный жених. Но в уплату хочет, чтобы Лютава привезла в Чадославль девушку из своей дальней родни, Росалинку из Щедроводья. А ведь не оглянешься, как Купала настанет. Как бы ту Росалинку не умыкнул какой‑нибудь шустрый жених.

Но ничто на свете не могло сдвинуть Лютаву с места, пока не приедет Лютомер. Да и кто стал бы ее провожать? Без разрешения молодого князя родичи не отпустят ее из дому. И сама она никуда не могла уехать, пока не повидает брата в Яви и не убедится, что он жив и здоров.

В следующие дни продолжали сеять лен и коноплю. Но через три дня из дому на заре вышли только Лютава и еще несколько старших женщин. Выпали «худые росы» – мертвая вода. И скотине, и людям от нее один вред: кто прикоснется, по коже пойдут волдыри. Зато она хороша для промывки глубоких ран, для чего ее и собирают в этот день. Даже земля будто замерла от испуга: утро было ясное, но тихое‑тихое, ни ветерка. Лютава вышла на луг с кринкой и старым рушником, обутая в черевьи и с кожаными рукавицами за поясом. Расстелив рушник, она протягивала его по траве, пока не промокнет насквозь, а потом через рукавицы отжимала в кринку. Поодаль тем же делом занимались Обиляна, большухи Богони, Велетура и других.

– Эй! – вдруг окликнули от реки. – Кто из старших дома?

Лютава разогнулась: на реке стоял челнок, а в нем какой‑то молодец в старой, застиранной и посеревшей рубахе.

– Лютава! – воскликнул он, когда она повернулась. – Так ты и впрямь домой воротилась! А мы не верили!

– Остряйка! – Тут и Лютава его узнала. Несколько лет перед этим он ходил в бойниках Лютомеровой стаи и только два года назад вернулся домой и женился, судя по серому валяному колпаку. Жил он в дне пути вниз по Угре. – Ты здесь чего?

– Да дед прислал к вам. Гости едут! От Оки, говорят, нарочитый муж какой‑то и дружины с ним десятка два.

– От Оки? Это вятичи?

– Надо думать. К нам Борилка прибежал от Городиличей, а им весть принесли из Щедроводья. У них там не ведают, дома ли сам князь, а упредить надо.

– Далеко они?

– Денька на четыре отстают.

– Ох, спасибо! Давай двигай в городец, там сейчас Богорад за старшего. Ему все расскажешь.

Остряйка уплыл дальше, а Лютава снова занялась сбором «худой росы», но думала уже не об этом. Вот ведь напророчила жениха! Нарочитый муж из вятичей ехал сюда скорее всего по невесту. Вспомнил Святомер гостиловский, что его братаничу Ярогневу была обещана в жены дочь Вершины угрянского! Руки Лютавы в кожаных рукавицах‑голицах усердно выжимали мокрый рушник в кринку, а мысль напряженно работала. Что будет? Невесты обещанной у них нет! И Лютомера дома нет! Что говорить сватам – непонятно. Ох, опять на них с братом все шишки сейчас повалятся!

Когда роса подсохла и отроки погнали скотину на луг, Лютава вернулась в Ратиславль и застала всю старейшину в обчине. Там тоже легко сумели связать два конца и теперь обсуждали, как быть. Впрочем, спорить особенно было не о чем. Той невесты, Молинки, которую Ярогневу обещали, больше не было, и вернуть ее никак невозможно. Оставалось предложить ему другую – слава богам, девок много насеяно и много уродилось. Спорили только об одном: предложить жениху Лютаву как старшую или следующую за ней – Ветлицу.

– Вот и жених за тобой едет! – бросила Лютава смутьянке, завидев ее в стайке девок. – А ты уж вся обстрадалась!

– Тебя отдадут! – насупясь, ответила Ветлица. – Этого‑то хоть жениха не проворонь… – пробормотала она, когда Лютава уже прошла.

– А лучше бы в городец их не пускать! – заметил осторожный Светодар, младший брат Велетура. – Кабы не огневались, что девки обещанной нету.

Ратиславичи согласно закивали.

– И мужиков бы собрать, да только все пашут! – добавил Богорад, у которого и самого все младшие домочадцы были на полях. – Только надо гонцов разослать, пусть изготовятся и знака ждут, если что.

Позвали Лютаву и велели идти к Острову: передать волкам, оставшимся дома под руководством Славяты, чтобы разнесли эту весть по волости и сами были наготове. Заодно решили предложить вятичам остановиться в избах стаи, из которых три стояли пустыми. Повздыхали, что нет дома князя, который, собственно, и заварил эту кашу. На том согласились и стали ждать.

* * *

Скотину в эти дни гоняли на дальние луговины, чтобы не бросалась в глаза, а ворота Ратиславля держали закрытыми. Когда три лодьи вятичей показались на реке, все было готово к встрече, вооруженные бойники Славяты ждали на отмели, у конца тропы: они уже два дня ночевали на ближней луговине, опасаясь, что гости приедут раньше ожидаемого. С ними стояли и старейшины Ратиславля: Богорад с двумя сыновьями и Ратислав. Поодаль, на лугах и у опушек, тоже виднелись люди: отцы окрестных весей прислали своих посмотреть, как дело пойдет.

Как и предупреждали гонцы, вятичей было десятка два. Среди белых рубах гребцов выделялись яркие одежды троих: двое были бородатые мужи, один – парень. Но обнаружилось нечто, о чем не предупреждали: в одной из лодий сидела женщина, с головы до ног закутанная в белую паволоку.

– Кого это они привезли? – изумился Ратислав, первым ее заметивший. – Мы думали, они к нам по невесту, а они уже с девицей!

– Это он, Ярогнев, Рудомеров сын, – одновременно обернулся к ним Борослав, видевший Ярко в прошлом году. – Вон сидит, нарядный такой.

Лютава, вместе с прочими смотревшая с берега, тоже сразу узнала Ярко. На нем был светло‑зеленый хазарский кафтан, на груди украшенный поперечно нашитыми полосками красного шелка, а на рукавах и подоле – другим шелком, с крупным красно‑желтым узором. Двое мужчин, возглавлявших другие лодьи, были одеты в похожие кафтаны, видимо, из добычи.

– Ох ты! – заговорили вокруг. – Чисто хазаре!

– Каган хазарский! Видать, всех победил, такую добычу взял!

– И портки никак с самого кагана стянули! – хмыкнул Туряга.

В это время Ярко поднял голову и окинул взглядом берег. Будто искал кого‑то. У Лютавы дрогнуло сердце: она знала, кого он искал. Как знала и то, что искомого он не найдет…

При виде женщины в лодье, закутанной, как невеста по пути к жениху – полгода назад она сама путешествовала точно так же, – Лютава тоже сперва удивилась, но после сообразила, кто это может быть. Гордяна! Иначе Гордемила Рудомеровна, дочь покойного князя Рудомера и вдовой княгини Чернавы, родная сестра княжича Ярко. Прошлым летом сам Святомер предлагал ее в жены Лютомеру; тогда еще не имея намерения жениться, тот согласился лишь для вида, чтобы иметь возможность хитростью увезти вместо невесты свою сестру Молинку. Разумно было предположить, что, обнаружив обман, Святомер посчитает и себя свободным от обещаний. И то, что невесту все же привезли, выглядело очень странно. Или до вятичей дошла весть о том, что Лютомер стал князем, и они посчитали, что теперь‑то жена ему необходима?

Но гадать не было смысла: вот‑вот все выяснится.

Старейшины Ратиславля стояли на краю отмели, бойники расположились по сторонам, давая понять, что городец под защитой, но готов приветливо встретить мирных гостей. Еще подъезжая, Ярко искал взглядом знакомые лица, но никого не нашел и был вынужден сосредоточить внимание на Богораде и Ратиславе.

Лодьи подошли к берегу. Кто‑то из гребцов выпрыгнул, придержал нос, давая возможность выбраться старейшинам.

– Здоровы будьте, люди добрые! – Один из старших с достоинством поклонился.

Это был очень высокий, грузный мужик, еще не слишком старый, с розовым лицом, где выделялись морщины и мешки под глазами, придававшие ему усталый вид. Реденькая рыжевато‑седая бороденка едва доставала до груди, что, впрочем, оставляло на виду синюю шелковую отделку темно‑красного шерстяного кафтана.

– Это ли Ратиславль, здесь ли живет князь угрянский Вершислав?

– И ты будь здоров! – с важностью ответил Богорад. – Это Ратиславль, а князь наш ныне – Лютомер Вершиславич.

– Лютомер? – Вятичи переглянулись. – Князь Вершислав умер?

– К дедам ушел.

– Но где же Лютомер? – воскликнул Ярко.

– Дома не случилось его, – сдержанно сказал Велетур, не торопясь рассказывать, как далеко отсюда находится нынешний князь. – За него старший над нами родич его Богорад. Кто вы, мужи?

– Мы родом с Оки‑реки. Я – Начеслав, Огнеславов сын, из рода Святомера Старого. Вот это – сват мой Живорад, Богумилов сын. А это – племянник наш общий, Ярогнев, сын князя Рудомера покойного и Чернавы, Богумиловой дочери. Князь вятичей, – со сдержанной гордостью добавил говоривший.

– Князь вятичей? – Братомер и Ратислав в изумлении воззрились на Ярко. – Так, значит, князь Святомер…

– Тоже к дедам отправился, – подтвердил Живорад, и тут угряне заметили, что на троих знатных гостях «печальные» пояса, какие носят после смерти родича. – А братанич его Ярогнев, сын старшей ветви рода Святомера Старого, теперь наследство свое принимает. А к вам мы приехали ради мира и дружбы.

– Будьте нашими гостями! – Богорад поклонился и указал на ворота. – Гость в дом – сам Велес в нем.

Началась обычная суета: топили баню, женщины готовили угощение и накрывали стол в обчине. Ратислав договорился с Начеславом, что его с родичами поместят в городце, а большую часть дружины отведут на ночь в избы на Острове.

Девицам было незачем лезть на глаза чужакам, поэтому Лютава, не приближаясь, украдкой наблюдала за Ярко. Она видела, что он кого‑то ищет глазами среди женских фигур, не находит и снова ищет…

Однако ей тоже досталась забота: вместе с мужчинами в городец вошла и девушка, закутанная в белое покрывало.

– Вот невеста князя вашего. – Начеслав указал на нее. – Принимайте. Прошлым летом обручился он с Рудомеровой дочерью, хотели мы осенью невесту привезти, да не сложилось…

Старейшины Ратиславля переглянулись в недоумении: никто не знал, как быть. Иные не шутя верили, что молодой князь отправился прямиком в Занебесье и привезет им в княгини младшую из вещих вил. Но все знали, что если с вилой Лютомер не справится и она одержит верх, ему не понадобится вовсе никакой земной жены. Так или иначе, еще одна невеста княжьего рода оказалась весьма некстати, о ней даже этого старейшины без Лютомера не знали наверняка.

– Примем, примем! – успокоила послов княгиня Обиляна и первой подошла к закутанной девушке. – Без приюта уж не оставим. Идем со мной, девица, я тебя и в баню отведу, и покормлю, и спать уложу.

Обиляна увела нежданную гостью к себе в избу, куда немедленно сбежались почти все ратиславльские девки. Но их хозяйка выпроводила, оставила только Лютаву, которая уже была Гордяне знакома.

– А где Молинка? – спросила та, как только с нее сняли паволоку и она смогла оглядеться.

Гордяна была совсем не похожа на своего брата – невысокого роста, худенькая шестнадцатилетняя девушка, с большущими светло‑карими глазами, рыжеватыми ресницами, множеством веснушек на вздернутом носу; черты лица у нее, впрочем, были тонкие и приятные, а рыжие волосы длинны и густы.

– Нету у нас Молинки, – ответила Лютава. – Унес ее Змей Огненный, и живет она теперь в Занебесье.

– Что ты мне кощуны рассказываешь? – Гордяна не поверила. – Ее что, замуж отдали? Но как это можно – если ты еще дома!

– Не отдавали мы ее. Боги сами взяли. – Лютава оглянулась на Обиляну, и та кивнула: все произошло у нее на глазах. – Мы тебе после расскажем. А пока в баню ступай.

Гордяна не возражала, но по ее глазам было видно, что она не верит. И как можно будет убедить ее брата, который и подавно не поверит, что любимую невесту у него отнял Огненный Змей?

К вечеру в обчине был пир в честь гостей. Княжье место пустовало, но по сторонам от него сидели Велетур и Богорад, как старшие после молодого князя. Зарезали теленка, подавали жареное мясо, рыбу, дичь, каши с маслом, творог, похлебки луковую и рыбную, пироги и блины – у Ратиславичей был запас зерна, позволявший благополучно пережить до нового урожая. Женщины подавали на стол, девушки не появлялись, так что никого из них приезжим увидеть не удалось. Велетур поднимал и пускал по кругу братины – за богов, за предков, за гостей, гости пили за хозяев. Хозяева расспрашивали о новостях, надеясь узнать, каким образом отправился к предкам князь Святомер, уклоняясь от рассказа о том, как князь Вершина уступил власть старшему сыну.

Впрочем, вятичам стыдиться было нечего.

– Бился князь наш на Дону с хазарами, рану тяжкую получил, – рассказывал Начеслав, двоюродный брат уже двух покойных вятичских князей. – Привезли его живого, долго хворал князь, лечили его. Жертвы Марене приносили, хотели откупить. Потому и не приехали мы по не… по делу своему прошлой осенью, как уговаривались. Не хотел Ярогнев уезжать из дому, боясь, как бы без него князь не помер, чтобы, значит, проститься и к дедам проводить, как положено. Да богам не поглянулось – как пришла весна, ухватила князя нашего лихорадка‑повесеница и в три дня его, слабого, утянула в Навь. Теперь, стало быть, сын его старшего брата, князя Рудомера, нами владеет. – Начеслав кивнул на Ярко.

Тот сидел со сдержанным видом, стараясь не показывать беспокойства. На его лице яркой красной чертой выделялся шрам, косо идущий от левого виска к углу рта через всю щеку.

– Повезло парню, – шепнул Турогнев, впервые это увидев.

Вражеский меч, надо думать, соскользнул с края шлема и прошелся по лицу, но это и хорошо: попади клинок чуть ниже, он перерубил бы кровеносные вены на шее, и пришла бы ясному соколу наглая смерть.

– Скоро ли князь‑то ваш воротится? – спрашивал Начеслав. – Невеста и так уж истомилась, привезли наконец, а жениха и нет!

– Дело у него важное в Полотеске, – отвечал Богорад. – По зову старшего нашего князя, Зимобора смолянского, уехал он. Они с Зимобором – друзья добрые. А когда воротится – мы не ведаем, он и сам не ведал, как уезжал. Ну да ваша невеста молода – небось не переспеет, пока дождется.

– Приходится обождать, – соглашался Живорад. При виде его сразу становилось ясно, в кого пошла Гордяна: брат ее матери был такой же, как она, рыжий мужик, только лицо его потемнело от загара и обветрилось. – Кабы знал он, какая радость его дома ждет, сам бы поспешил. Нельзя ведь князю без княгини, чуры не похвалят.

– Это верно, это правильно, – подавляя вздохи, соглашались Ратиславичи. – Пока нет жены, все отрок, а не муж…

– Вот потому и мы своего ясна сокола привезли. – Начеслав кивнул на Ярко. – Ему на отний стол садиться, а княгини у него нет. Вот мы и две свадьбы сразу сладим: мы вам княгиню, а вы нам княгиню.

– Это мы без князя не можем решать. – Велетур покачал головой. – Ждите, а там как Рожаницы напрядут, так и будет.

Вятичи и сами понимали, что заключать брачный союз между княжескими родами без участия главы одного из них никак нельзя, поэтому согласились ждать. Отпировали, разошлись спать: трое старших у Богорада, остальных проводили к Острову. Своим туда было нельзя, но чужие – все равно что с того света, им можно.

Гордяну Обиляна привела ночевать к Лютаве, которая жила в бывшей Замилиной избе почти одна, не считая челяди: у вдовы‑княгини и без того было мало места. Лютава не возражала, но поговорить с Гордяной не получилось: та робела, отмалчивалась, смотрела недоверчиво. Это было понятно: год назад Лютава и Лютомер зачаровали ее, чтобы обмануть Святомера и его родню, и теперь девушка не доверяла им. Однако Ярко, как видно, настоял, движимый желанием во что бы то ни стало раздобыть Молинку, и надеялся выменять ее на собственную сестру.

Выходя из дома, Лютава не раз уже встречалась с Ярко. Увидев ее впервые, он переменился в лице. Взгляд его отражал неприязнь, но в то же время облегчение: он ведь тоже понимал, что Молинку не могли отдать замуж раньше старшей сестры. Дождавшись сдержанного поклона, Лютава так же сдержанно ответила и прошла мимо. Разговаривать с Ярко ей не слишком хотелось. Он, похоже, затаил на них с Лютомером нешуточную обиду за прошлогодний обман, из‑за которого остался без невесты, – как поначалу думали, на полгода. Но он еще не знал, что Молинки ему больше не видать, хотя беспокоился: почему она не попадается на глаза? В городце мудрено затеряться, и всех здешних обитателей он видел не по разу – кроме той, которую так сильно хотел увидеть уже целый год. И почему же она сама не спешит с ним повидаться? Почему не встанет перед дверью, чтобы обменяться с ним хотя бы взглядом?

Ярко не знал, что подумать, и терзался неизвестностью с каждым днем все сильнее. Всю дорогу он изводился от нетерпения – казалось, на руках бы потащил слишком медленно идущие лодьи! Но, не увидев Молинку сразу же по прибытии в Ратиславль, он вдруг почти перестал верить в эту встречу. Сразу стало очевидно, как много времени прошло и как много воды утекло с прошлой Купалы – и для молодой девушки особенно. Она может быть давным‑давно замужем, может уже иметь ребенка! Надежда на второй, третий, четвертый день все же найти взглядом ее румяное лицо уже казалась несбыточной, но Ярко все цеплялся за нее, не в силах примириться с потерей. И напрасно ратиславльские девушки, тоже румяные и красивые, тайком улыбались ему – он их едва замечал.

На третий или четвертый день после приезда гостей в дверь Замилиной избы постучали. Был уже поздний вечер, почти стемнело, и обе девушки улеглись спать. Лютава даже думала, что ей почудилось, но осторожный стук повторился.

Новица – единственная челядинка, доставшаяся новой хозяйке по наследству от Замили, – вышла в сени и окликнула:

– Кто там?

– Это я… Ярогнев, – раздался в ответ приглушенный голос.

– Чего? – удивилась челядинка.

– Хочу сестру повидать.

– Говорит, хочет сестру повидать, – доложила Новица, вернувшись в истобку. – А чего ночью‑то?

– Пусти его, пожалуйста! – взмолилась, обращаясь к Лютаве, Гордяна. – Я тоже так хочу с братом повидаться!

Гостю пришлось подождать, пока Лютава надела поневу и пригладила косу, а Новица зажгла лучину, но наконец Ярко вошел. Гордяна подбежала и бросилась ему на шею. Он обнял ее, но поверх ее головы взглянул на Лютаву, и стало ясно, что пришел‑то он именно к ней.

– Проходи, садись. – Лютава указала ему на лавку.

Ярко сел, усадив рядом Гордяну, которая не выпускала его руки, но молчал. Наконец он поднял глаза на Лютаву, сидевшую напротив:

– Где невеста моя?

– В Занебесье.

Отступать было некуда, скрывать правду не имело смысла.

– Она умерла? – Ярко аж привстал с лавки.

У Лютавы на миг мелькнуло желание подтвердить эту догадку, но она не стала: все равно чуть раньше или чуть позже он узнает то, что знает вся волость.

– Нет. Ее унес Огненный Змей, взял в обмен на спасение наших нив от грозовых туч. Прошлым летом, перед самой жатвой.

– Огненный Змей?

– Да. Летавец. Знают у вас про него? Тот, что тучи грозовые и дождевые носит по небу, а еще к красным девушкам, женам и вдовам наведывается, если уж очень по своим женихам или мужьям тоскуют. А сестра моя прошлым летом, домой воротившись, все тосковала, вот и стал летать к ней Змей. Да в твоем облике, Ярогнев Рудомерович! Я сама его видела. Как есть ты, одно лицо, только кудри золотые, и как улыбнется – меж зубов пламя проскочит. Сама она своей любовью его приманила, а куда часто Змей летает – туда засуху несет. А после засухи пришла к нам гроза. Едва‑едва мой брат умолил Змея унести тучи грозовые. И взамен тот потребовал в жены нашу сестру. Вот и пришлось ее отдать. Иначе все бы мы погибли. А теперь живет она в Занебесье, дом у нее из чистого золота, игрецы ей прислуживают, ни в чем она недостатка не знает. Облачную кудель прядет золотым веретеном, а полотна соткет да постирает – на солнечные лучи вешает сушить.

– Я тебе не верю, – угрюмо ответил Ярко.

Все это слишком напоминало предания, песни и даже слова заговоров.

– Это видели все, и вся волость знает. Хочешь, я тебе ее покажу?

– Покажешь?

Лютава вынула из укладки горшок с широким горлом, который ее мать когда‑то употребляла для гаданий. Налила воды, плеснула немного из кринки с росой, протянула руку:

– Колечко давай.

У Ярко на мизинце она приметила то самое колечко, которое Молинка подарила ему год назад. С явной неохотой тот снял его и отдал. Лютава бросила кольцо в воду и зашептала:

– На море на океане, на острове на Буяне, лежит бел‑горюч камень, всем камням в мире отец. Как из‑под камушка белого забили ключи живые, потекли реки быстрые, выпали росы белые. Матушка ты вода, омываешь ты крутые берега, желты пески, белы камни! Ты не мой, мать вода, круты берега, омой мои очи ясные, покажи мне сестру мою Молиславу!

Знаком она подозвала к себе Ярко; тот подошел и наклонился. Гордяна тоже с робким любопытством вытянула шею, но осталась сидеть. Лютава взяла лучину и стала водить ею кругами над горшком.

– Следи за огнем, – шепнула она.

Поначалу Ярко видел только то, как в воде кружится огонек да поблескивает на дне маленькое золотое колечко из перевитой проволоки. Но вот его потянуло куда‑то вслед за огоньком, сияние окрепло и усилилось, а потом где‑то – не то в воде, не то во сне – он вдруг увидел знакомое лицо! Молинка, его пропавшая невеста! Это была она, но какая‑то новая. Ее лицо еще больше округлилось, стан сделался пышнее, одежды из красного шелка испускали сияние, и вся она была будто озарена прямыми солнечными лучами. И вокруг нее был свет – голубизна неба, белизна облака, золото солнца. Это была богиня, Заря‑Зареница, но только с лицом Молинки. И еще…

– У нее дитя! – невольно вскрикнул пораженный Ярко. – Я вижу…

И осекся: он уже ничего не видел. В горшке была лишь темная вода с чуть трепещущим огоньком и мягким золотым проблеском колечка на дне.

– Да. – Лютава вынула из воды колечко и подала ему. – У нее дитя. И когда ребенок подрастет, она пришлет его ко мне на воспитание. Так что сам ты видел, сокол ясный: улетела белая лебедушка, достать ее никак нельзя. Надо тебе другую невесту себе искать.

Ярко медленно протянул руку, взял колечко, с которого на пол капала вода. Потом поднял на Лютаву ненавидящий взгляд:

– Это ты виновата! Ты и брат твой, волк лесной! Зачем вы увезли ее? Зачем разлучили нас? Осталась бы она со мной, и мое дитя у нее теперь на коленях бы лежало, и был бы я уже князем вятичей, а она – княгиней! Все наше счастье вы погубили, волки лютые, – и ее, и мое! И что теперь ждет нас всех – одни вилы знают! Другую невесту… Пропади они пропадом все! Мне Молинка нужна, и я ее хоть из Занебесья добуду!

Он повернулся и стремительно вышел прочь, даже не прощаясь. Лютава перевела дух и села. Боги, поскорее бы Лютомер вернулся домой!

Назавтра под вечер к ней явилась Обиляна.

– Как тут наша невеста? – Она улыбнулась Гордяне, но Лютава сразу поняла, что отцова вдова явилась к ней, а не к гостье. – Не скучаешь? Братец‑то заглядывает? Навещает?

– Н‑н… – начала было Гордяна, но запнулась и взглянула на Лютаву, так что осталось непонятным, что именно она хотела сказать.

– Я знаю, что навещает, – сказала Обиляна, глядя на Лютаву. – Две кадушки старые, Богорадиха с Негушихой, вчера вечером видели его. А теперь болтают, будто не к своей сестре он приходил.

Она замолчала, Лютава тоже молчала, не понимая, к чему это.

– А к кому уже? – наконец спросила она.

– Ты ведь уже рассказала? – Обиляна показала глазами на Гордяну. – Про Молинку?

– Да. И ему тоже рассказала. Как раз вчера.

– Стало быть, знает. Ну а наши‑то давно ведают, что жених здесь не найдет того, за чем приехал. Но если Лютомер и правда ему сестру в жены обещал… – Обиляна умолкла и подождала, пока Лютава кивнула, – то какую‑то надо отдать. Эту ли, другую – парню не все равно, а вот роду его – все равно.

– Отдадим какую‑нибудь. – Лютава махнула рукой. – У нас девок полным‑полно. Вот, за женихов чуть не в драку лезут! – Она усмехнулась, вспомнив столкновение с Ветлицей на льнище. – Будет скоро Ярила Сильный, пусть любуется нашими девками, выбирает, какая приглянется. Лют вернется – и сладят дело.

– Да ведь нельзя же младших вперед старшей отдавать! А эти две кадушки теперь и толкуют своими ртами беззубыми, что, мол, у княжича гостиловского с тобой уже все слажено!

– Со мной? – изумилась Лютава.

Она‑то знала, что Ярко злится на нее так же сильно, как любил Молинку.

– А с кем? Богониха уже своему нажужжала – дескать, надо за Рудомеровича старшую нашу отдать, хватит уж ей сидеть. Ему княгиня нужна – а ты старшая дочь у отца, все как надо. Приедет Лют, ему старичье и скажет: род желает тебя на Оку выдать. Так мы и сами от позора избавимся, и уговора со Святкиным родом не нарушим.

– Двоих одной шапкой хотят накрыть! – возмущенно начала Лютава. – Но они разве забыли…

– Не забыли, а надоело им ждать! Вы с Миренкой одногодки, а у нее уж трое мальцов! В таких годах незамужнюю девку в роду иметь стыдно…

– Они думают, мне не надоело! – не сдержалась Лютава. – Да знала бы, где судьба моя ходит, хоть за тридевять земель бы побежала!

– Я с Темяной говорила, – добавила Обиляна, помолчав. – Она сказала, может, и не надо тебе витязя занебесного искать. За кого выйдешь, тот и будет отец твоему сыну. Ведь твой покровитель – твой предок, а не его? Так и в чем разница, тот или другой?

– Тот человек тоже из потомков Радомира. Две ветви рода должны вновь соединиться, чтобы он смог в белый свет вернуться.

– Но ведь твоя материнская родня на Оке? Может, тебе там поискать?

Подумав об Оке, обе повернули головы и посмотрели на Гордяну. Едва ли Лютаве будет уместно искать там другого жениха, кроме того, что уже приехал сюда.

– Опять все один к одному складывается, – пробормотала Лютава. – Как и с Бранемером было, и с Зимобором. Но я уже ошиблась два раза…

Расстройства второго сватовства ей не простят – просто домой не пустят.

– Авось на третий и сладится, – усмехнулась Обиляна. – Будто в сказке.

– Долгая сказка получается, – вздохнула Лютава. – Мне обещали истину открыть. – Она вспомнила свой уговор с Лесавой. – И пока я ее не знаю, никакого сватовства принять не могу.

– Дело твое. – Обиляна встала. – А только ты думай, что отвечать, если старейшина тебя будет за вятича ладить.

– Без Люта авось не выдадут.

– Но если он сам… – Обиляна наклонила голову в сторону Гордяны, – эту деву возьмет, на обмен придется тебя отдать.

«Едва ли возьмет», – подумала Лютава. Посмотрела в глаза Обиляне и поняла, что Вершинина вдова тоже так думает. Потому и предупреждает, чтобы облегчить молодому князю разрыв уговора с вятичами.

«А моя‑то судьба ищет ли меня?» – подумала вдруг Лютава, проводив Обиляну.

Знает ли тот человек, что ему нужно ее найти? Может, тоже где‑то бродит, как в темном лесу, приглядывается ко всем встречным девкам. Или живет себе и в ус не дует?

Глава 8

– Живи, Кострома! – восклицал девичий хор, окружавший поле.

Все были одеты в белые рубахи с длинными, почти до земли, рукавами, лица скрывали берестяные личины, из‑под которых голоса звучали глухо и навевали жуть.

– Живите и вы! – отвечала с середины льнища Кострома – русалка, вместо одежды закутанная во множество стеблей необмятого льна.

Как и последний сноп жита, последний льняной сноп сохраняли после уборки до самого посева нового лета. У ног ее было выстроено угощение: горшочки с киселем, кринки молока, миски с блинами и яйцами.

– Что делаешь?

– Куделю мну!

– Мни хорошенько!

И круг шел дальше, а Кострома плясала, размахивая длинными рукавами белой рубахи. Это неуклюжее существо совсем не напоминало человека – живой лохматый сноп, на верхушке украшенный берестяной личиной.

– Живи, Кострома!

– Живите и вы!

– Что делаешь?

– Куделю чешу!

– Чеши хорошенько!

Велик‑день Ярилы Сильного уже клонился к вечеру. Нынче с утра «прыгали в поневу» девушки, достигшие зрелости за прошедший год и теперь допущенные в игрища взрослых девиц. Впервые Золотава и ее ровесницы встали в этот круг, за которым раньше лишь наблюдали от опушки, и их распирала смешанная с жутью гордость оттого, что и они теперь делают самое важное дело на свете – помогают вырасти льну. Жаль, огня их глаз и сияния лиц не было видно под берестяными скуратами.

Руководила всеми Лютава – самая старшая из девушек и по возрасту, и по роду. Все те, кто о ней говорил нехорошо, на заре явились с подарками – мириться. Ведь если она не допустит кого в круги Ярилина дня, то и о замужестве на ближайший год можно забыть, а это девицам хуже смерти. К тому же весь Ратиславль уже был убежден, что Лютаву отдадут за княжича Ярогнева, и досада младших улеглась – вслед за ней и им дорожка проляжет из родного дома. Ублаготворенные девицы с удвоенным усердием завивали в венки березовые ветви, украшали их лентами, низками глиняных раскрашенных бус, платками, рушниками, новыми сорочками – чтобы русалкам было в чем поплясать. Живые девушки брали русалок «в сестры», а те за это наделяли их своей благодетельной силой, чтобы нести ее на поля. Дошел черед и до русалки Костромы – покровительницы льнища.

– Что делаешь, Кострома?

– Ох, заболела я! – Русалка согнулась и жалобно застонала.

– Лечись хорошенько!

Но несмотря на эти пожелания, Кострома улеглась на землю и объявила, что померла. А как иначе, если каждый год созревший лен дергают из борозд и безжалостно треплют, мнут, чешут, раздергивают по жилочкам, по волоконцам?

– Кострома померла! – завопила Ветлица, снова вспомнив ссору на этом самом льнище. – Ох, померла!

И по знаку все девушки бросились в середину поля и стали рвать наряд Костромы. Льняные стебли, мусор и пыль от сухой костры летели во все стороны, так что девки визжали, жмурились, прикрывали глаза ладонями и все‑таки дергали, рвали с таким усердием, будто уже работают ради своего приданого. И вот весь последний сноп оказался разметан по полю, где скоро проклюнутся новые стебельки, а Кострома в одной белой рубахе с длинными рукавами и берестяной личине лежала «мертвая» посередине.

С притворными причитаниями девки подняли ее, водрузили на носилки и понесли к реке. Где и вывалили в воду под плач и вопли, отдававшие некоторым злорадством, а потом пошли прочь.

Только одна плакальщица задержалась, незаметно скользнув за кусты. Сидела тихо, ничем не выдавая своего присутствия, пока «покойная» Кострома выбиралась на берег, снимала рубашку, отжимала волосы и вновь одевалась в сухую долгорукавку, оказавшуюся, о чудо, под этим самым кустом. Только когда она опять надела личину и расправила длинные мокрые волосы, ее подруга вышла из‑за куста.

– Пойдем, поищи мне кукушкину траву, – попросила она.

– Кукушкину траву? – повторила Лютава. Ни обрядовые рубахи, ни личины не могли помешать им с Далянкой узнать друг друга – слава богам, знакомы, сколько себя помнят. – И тебе до смерти замуж хочется?

– Я хочу узнать, кто у меня родится! – Далянка негромко засмеялась. – Жених‑то у меня уже есть.

– Вот как! – Лютава взглянула на нее сквозь прорези личины. – Под каким же кустом ты этот грибок нашла?

– Да что я! – Далянка махнула рукой. – Мне мать утром сказала. Они с отцом и стариками уже все решили и с жениховым родом сладили.

– Кто же это такой?

– Да… твой брат!

– Который? – У Лютавы екнуло сердце при мысли о Лютомере, но она никогда не забывала, что братьев в разной близости родства у нее с два десятка.

– Угадай! – дразня, смеялась Далянка, но даже под личиной было видно, что она довольна своей участью.

– А вот сейчас угадаю!

Лютава отвернулась от нее и устремила взгляд в глубину березовой рощи, где они так часто гуляли вдвоем в последние лет пятнадцать. В начале этих прогулок Далянка, на два года моложе Лютавы, цеплялась за ее руку, потому что еще плохо умела ходить на своих пухлых ножках. И вот – не пройдет и нескольких лет, и ее маленькая дочка станет здесь гулять…

Сквозь прорези берестяной русалочьей личины Лютава по‑иному видела мир. Вот эта дочка, так похожая на маленькую Далянку. Вот сама Далянка – в женском уборе, волоснике и убрусе, с красивой красной тесьмой и серебряными заушницами, в навершнике, вышитом красными нитями и полыхающем, будто маков цвет… И кто‑то стоит рядом с ней… мужчина… знакомое лицо…

– Деди… Дедислав! – воскликнула она, вспомнив настоящее родовое имя двоюродного брата, который вернулся из стаи в город вместе с Лютомером. – Это же он, да?

В ответ Далянка лишь кивнула, смущенная, но и довольная.

– Как он воротится, сразу свадьба будет, – добавила она. – Решили осени не ждать. Вот бы на Купалу они вернулись!

– Ты рада? – спросила Лютава. – Он тебе нравится? А что же раньше не говорила?

– Пока он в бойниках был, чего было и думать? Вот только не знаю… Он‑то обрадуется?

– Еще как! Он сам меня просил помочь тебя высватать.

– Правда? – Далянка вскинулась и схватила ее за руку через два длинных рукава.

– Еще там, на Десне. Когда я была Ладой… – Лютава вспомнила тот предвесенний вечер, когда вернулась на Ладину гору, чтобы занять место в священном подземелье. – Он тогда и просил помочь, чтобы ты ему в жены досталась. Я говорила, что же я могу, это отцы будут решать. А он сказал: «Чего ты хочешь, того Лада хочет – то и сбудется». Вот и сбылось…

Она замолчала, вспоминая свои многочисленные чаяния – из них не сбылось пока ничего, хоть она и была той Ладой, к которой обращают мольбы о счастье. Говорят, боги властны менять судьбы людей. Может быть. Но, как и люди, они не властны изменить свою собственную судьбу.

– Пойдем кукушку искать! – Далянка потянула ее за руку.

– Можно поискать. Но я и так скажу – дочка у тебя первой будет. Сказать, как назовут?

– Дочка! – Далянка счастливо засмеялась. – Имя я сама знаю! Только жениху не говори – а то откажется, станет искать такую, чтобы одни сыновья!

– У тебя их будет много…

Сквозь прорези личины Лютава смутно видела реющие в полутьме вокруг Далянки светлые детские личики – семь или восемь. Из них два‑три были полупрозрачны – знать, недолго им на свете жить доведется, но этого она не стала говорить.

Темнело. Летний вечер подкрадывается так медленно, так мягко и неприметно овладевает миром, что кажется – еще совсем светло. Но вот загорелся костер на Ярилиной плеши – сперва один, потом другой. И яркое пламя обнаружило тьму, не давая ей больше сливаться с воздухом.

В роще ощущалось тихое движение – то здесь, то там скользили белые фигуры, наклонялись, срывая цветы, в эту ночь имеющие волшебную силу. В том числе и кукушкину траву – тонкий зеленый стебелек с мелкими белыми цветочками, неприметными, но наполняющими вечерний воздух одуряющим запахом. От этого запаха загорается кровь, путаются мысли, все силы и побуждения устремляются к любви – оттого и зовут эти звездочки еще травой любкой. «Русалки», с трепетом глядя на мир сквозь прорези личин и чувствуя в себе нездешние силы, дрожащими руками собирали указанные старшими подругами травы. Все хорошо, когда ходишь со всеми в кругу, но, оставшись наедине с духами, впущенными в душу, как грозные гости в дом, каждая ощущала пронизывающий ужас. И старалась поскорее собрать на венок, чтобы вернуться в мир живых, где эти травы будут хранить тебя весь год.

– Вот она! – Какой‑то мужчина вдруг выскочил из‑за деревьев. – Попалась!

Далянка, к которой он протягивал руки, взвизгнула от неожиданности и отскочила. Тот метнулся было за ней, но Лютава бросилась ему наперерез. Ее он раньше не замечал и сам вздрогнул, когда перед ним вдруг выросла высокая худощавая фигура с мокрыми волосами, делавшими ее еще более жуткой.

– Попался! – закричала Лютава и через его голову сделала знак Далянке. – Сейчас мы тебя защекочем, будешь знать, как по лесу ночью бродить!

И еще пока говорила, она узнала свою жертву – это был Ярогнев. С наступлением вечера парни, забавлявшиеся борьбой, получали право принять участие в играх с девушками, и только самые робкие еще оставались на лугу, а остальные отправились «ловить русалок».

– Еще кто кого защекочет!

Ярогнев вдруг засвистел во всю мочь, и тут же с трех сторон раздался ответный свист. Звучал он довольно близко, и Лютава схватила Далянку за руку:

– Бежим!

Подхватив подолы, они во всю мочь пустились по траве. Но Далянка стала отставать – не привыкнув смотреть через личину, она плохо видела. Кто‑то схватил ее за другую руку, она упала; Лютава выпустила ее и обернулась, готовая к борьбе. Противников у них было уже двое: Ярко и другой парень из вятичей, чье лицо Лютава помнила по прошлому лету, только имя позабыла. Этот и схватил Далянку, а Ярко устремился к ней.

– А ну пойдем со мной! – Он попытался сгрести ее в охапку, да не на такую напал.

Ростом Лютава была не ниже его, и хотя уступала силой, зато превосходила быстротой и ловкостью. А Ярко к тому же не ожидал от девки такого умелого и яростного сопротивления и было растерялся. Лютава ловко подбила ему ногу и опрокинула наземь, села сверху и, изо всех сил вцепившись в запястье, завернула руку за спину.

– Вот так русалка! – засмеялся рядом еще чей‑то низкий голос. – Нет, паренек, тебе с такой не совладать! Больно шустра!

И едва Лютава успела оглянуться, как неведомая сила оторвала ее от Ярко и подняла в воздух. Сквозь прорези личины она успела заметить что‑то огромное, черное: мелькнуло воспоминание о Радомире, который приходил к ней в виде такой же смутной тени. Но это была не тень, а живой человек; вскрикнув от неожиданности, Лютава вдруг обнаружила себя где‑то в темной выси. Земля ушла вниз, лишь остался в пальцах пучок травы, за которую она пыталась уцепиться, а ее уже перебросили через плечо, так что она повисла головой назад, а задней частью вперед. Вопя, она попыталась подобрать волосы, чтобы не цеплялись за ветки, а ее уже несли куда‑то через рощу. Рядом раздавались крики других девушек, и всех тащили на поляну, где горели костры.

Изловивший «русалку» парень должен прыгнуть вместе с ней через костер – так русалочий дух изгонялся и возвращалась живая девушка. Обычно «русалки» не противились – им и самим поскорее хотелось избавиться от гостий из Нави, – поэтому каждая охотно прыгала, держась за руку того, кто ее поймал и вывел из леса. Но пленивший Лютаву не ожидал от своей добычи такой покорности. Вися вниз головой, держа обеими руками волосы, чтобы не волочились по кустам, она ничего не видела и только по усилившимся многоголосым крикам догадывалась, что ее уже принесли на Ярилину плешь. Она ожидала, что вот сейчас ее наконец спустят на землю, но не тут‑то было!

Ее пленитель лишь прибавил шагу, потом побежал – и прыгнул! Лютава ощутила резкий толчок, вокруг полыхнуло жаром, она снова испугалась за волосы – как бы не загорелись! – и только тогда сообразила, что все уже позади.

Наконец ее спустили на землю, но после всего этого она плохо стояла на ногах и вслепую уцепилась за незнакомца. А он снял с нее личину – теперь было можно. Она отняла одну руку убрать волосы с лица, он наклонился, собираясь ее поцеловать, как положено после этого прыжка… И оба они охнули от неожиданности и отшатнулись друг от друга – будто каждый увидел зверя лесного.

«Это не он!» – прозвучал в памяти обоих один и тот же возглас.

От изумления у Лютавы будто каждая жилка в теле вспыхнула огнем. Боги, кто это? Она его уже видела, вот почему он показался таким знакомым! Чужим, но знакомым. Они встречались – минувшей зимой, в Доброхотине, куда его привезли, пленного, сыновья Толиги. Лют потом вернул его Зимобору, и они уехали восвояси, в Смолянск. Но, о боги, здесь‑то он откуда взялся? На Угре, возле Ратиславля, в велик‑день Ярилы Сильного! Не мерещится ли он ей?

От игрищ, бега, прыжка через огонь и вида этого лица, перенесшего ее в минувшую зиму, Лютава не помнила себя. Земля под ногами таяла, собственная кожа казалась чужой, руки горели, по телу бежали мурашки, голова кружилась – как при выходе в Навь. Было чувство пребывания сразу в двух мирах, и все вокруг одновременно было своей противоположностью: пламя костра – тьмой, крики толпы – вязкой тишиной, земля – туманом, а этот человек напротив – совершенно чужим и уже хорошо знакомым, будто она знала его в раннем детстве, а потом потеряла.

Красовит тоже был ошарашен. Сперва он лишь вытаращил глаза от изумления, не понимая, кто эта дева и почему она кажется ему все же знакомой. А потом отшатнулся – вспомнил. Эта девушка улыбалась смолянам в Селиборле на пути их памятного полюдья, а потом ушла, исчезла, как тень. Ее лицо потом склонилось над ним в тот чудный день, когда его, связанного, черноглазая женщина в богатой шубе спрашивала, хочет ли он жить. А потом эта дева оказалась ни много ни мало сестрой нового угрянского князя. Парни в дружине уверяли, что она – оборотень: дескать, сами видели, как она превратилась в волчицу. Или нет, из волчицы в человека. Правда или нет – кто разберет?

Но что она сестра ратиславльского князя – это правда, а значит, где ей и быть, как не здесь?

– Вот так русалку я поймал! – проговорил Красовит и взглянул на берестяную личину в своих руках.

– А ты не хватай в лесу невесть кого, – отозвалась Лютава. – Хорошо, что я попалась, другая загубила бы совсем.

– Кого ты не загубишь, тому другие не страшны, – буркнул он. – Ну, уж поймал так поймал, не назад же волочь…

И швырнул личину в огонь.

И вот тут морок отступил: земля сгустилась и обрела твердость, душа вернулась в тело, в глазах прояснилось. Лютава хорошо слышала удивленный гомон и крики вокруг, видела устремленные на них десятки изумленных взглядов.

Но нельзя было стоять столбом – раз уж взялся ловить русалок, так доводи дело до конца. Справившись с изумлением, Красовит вновь придвинулся к ней и взял за плечи. Нужно было ее поцеловать, но он был вполне готов к тому, что в его руках эта дева вдруг превратится в волчицу: вытянется морда и покроется шерстью, блеснут звериные зубы под тонкими черными губами… Красовит был зрелым и отважным человеком, привыкшим к опасностям, но сейчас ему понадобилось собрать все свое мужество, чтобы решиться на такую безделицу, как поцелуй. Он почти ждал этого превращения. Но ее лицо не менялось – она лишь потрясенно смотрела на него и пятилась, как от огня.

– Да стой ты! – в сердцах пробормотал он. – Не укушу я тебя!

«Еще кто кого укусит!» – одновременно подумали они.

Лютава взяла себя в руки и замерла: он прав, обряд «обращения русалки» надо довести до конца. Когда он наклонился к ней, ей вдруг стало страшно, сердце ухнуло куда‑то в живот. Он поцеловал ее весьма сдержанно, но она успела ощутить тепло его щеки, борода щекотно прошлась по ее коже, и возникло удивительное чувство близости – при обычных русальих играх ничего такого не бывает. И от этого она растерялась и смутилась, будто тринадцатилетняя девочка, допущенная к этим игрищам впервые в жизни и впервые ощутившая прикосновение чужого мужчины. Сердце стучало, уши и щеки пылали, пробирала дрожь.

– Ты откуда здесь взялся? – стараясь привести в порядок мысли, спросила она у смолянина. – Полюдье ваше вроде как закончилось? Или решили еще походить?

– Решили с вами навеки поселиться, – хмыкнул он. – Рада?

– Себя не помню от счастья.

– Угодил с гостем? – раздался рядом еще один знакомый голос.

Вот теперь уже действительно не помня себя от недоверчивого счастья, Лютава обернулась. В паре шагов от нее стоял Лютомер.

– Князь воротился! – закричал рядом кто‑то, кто опомнился первым. – Братцы, князь наш!

Со всех сторон поднялся ликующий ор. А Лютава, убедившись, что ей не мерещится, шагнула вперед и бросилась ему на шею. Лютомер крепко обнял ее, прижал к себе, приподнял. Лютава прижалась лицом к его щеке, к бороде, крепко зажмурясь, чтобы как можно полнее и ярче чувствовать его объятия. Ее брат вернулся. Загадочные явления еще не получили объяснения, но утратили важность. Теперь все будет хорошо, что бы там ни было.

* * *

– Ты уже знаешь, что умер Святомер? – первым делом спросила Лютава, оторвавшись от брата, но еще держа его за руку через свой длинный рукав.

– Знаю. Я потому и домой заторопился.

Мимоходом Лютава отметила что‑то твердое у него на пальце и повернула кисть, чтобы посмотреть. Неужели он принес Темнозор, который у нее на глазах рассыпался прахом?

Но это оказалось совсем другое кольцо, незнакомое. Серебряное, с небольшим щитком и выбитым на нем черненым знаком, который называется «нива засеянная».

– Это еще откуда? – Лютава в изумлении подняла глаза. – Ты что, обручился?

От этой мысли она мигом вспыхнула: земля покачнулась под ногами, пробрала дрожь. Было чувство, что весь мир на глазах у нее переворачивается вниз ветвями, вверх корнями.

– Нет, – коротко ответил Лютомер.

То, что случилось на самом деле, описать было куда сложнее.

…Еще в Смолянске ему привиделся сон. Точнее, во сне к нему явился старший брат. Их было трое – земных сыновей Велеса, живущих в Яви, в Нави и в Занебесье: Черный Ворон, Белый Волк и Огненный Змей. Наяву Лютомер никогда не видел этого человека и даже не знал, как его зовут, где его дом. Судя по внешности, в нем текло сколько‑то хазарской крови. Но он был высок, могуч и по‑своему красив: широкие темные брови блестели, будто лучший куний мех, густые волосы были так черны, что, думалось, прикоснешься к ним – и на пальцах останется след, как от сажи. Смуглая кожа на вид казалась горячей. В твердых чертах лица читалось нечто нездешнее, степное. Лютомер даже не знал, где старший брат живет в Яви: где‑то в лесостепи, на рубежах славянских и хазарских владений. Возможно, в Саваряни.

В Яви странно было бы увидеть подобного человека, с распущенными длинными волосами, обнаженного, непринужденно сидящего на толстой ветке дуба. Но в Нави не было ничего странного, вернее, странное здесь и было обычным.

– С вестью я к тебе, средний бр‑рат, – сказал он. В его человеческой речи сохранялось раскатистое вороново «р‑р», хотя, возможно, в Яви его речь этой особенности не имела. – До тебя прямо дело касается.

– Что за весть такая? – Лютомер остановился и положил руку на кору дуба.

– Умер‑р он.

– Кто? – У Лютомера похолодело в груди.

Отец? Кто‑то еще?

– Князь Святомер‑р.

Сердце екнуло. Опечаленный вид Черного Ворона говорил о том, что весть эта – горестная, но Лютомер невольно ощутил затаенную радость. Ему эта смерть несла надежду. Не так чтобы живой князь Святомер сильно мешал ему… но все‑таки усложнял то, о чем он теперь уже, избавившись от венка вещей вилы, мог себе позволить мечтать.

А взгляд Черного Ворона – пристальный и осуждающий – говорил о том, что он прекрасно видит эту радость и понимает ее причины.

– Твоя вина.

– Что ты говоришь, братец? – Лютомер положил на ствол обе руки, будто думал взобраться. – Чем я виноват? Меня там и близко не было – и когда его ранили, и потом. Я только от тебя и узнал…

– Руки твои не виноваты. Но он умер‑р, потому ты этого пожелал .

Лютомер помолчал, пытаясь это осмыслить. Старший брат был мудрее его и знал больше.

– Ты… далеко забрался, – отчасти с уважением продолжал Черный Ворон. – Я думал, ты так всю жизнь по лесу и пробегаешь. Особенно как ты венок вещей вилы взял. Я думал, ты выбрал навсегда остаться молодым – жить со своей стаей и не знать другого мира, кроме леса. Дева – это молодость, дикая юность, упоенная своей растущей силой и не знающая узды обязанностей. Дева исполнила бы все твои желания, пока ты желал бы оставаться в молодой стае. Но ты все изменил. Ты взял любовь Девы и сделал ее Матерью. А тем самым ты переменил всю свою судьбу и судьбу тех, кто с тобой связан. Ты заставил реку течь в другую сторону! Теперь твоя покровительница – Мать. Она выведет тебя из Леса и проводит в Дом. Из дикого волка она сделает тебя человеком, князем, хозяином, отцом, дедом… И эта смерть Святомера – первый ее шаг к твоей новой судьбе. Пойдем, – добавил он, видя глубочайшее недоумение в серых глазах своего младшего брата.

Он спрыгнул с ветки, но не пал на землю. В воздухе мелькнуло нечто черное, хлопнули крылья, и вот уже ворон взмыл над дубом и сделал круг, ожидая, пока Лютомер встанет на четыре волчьих лапы.

Бежать пришлось недолго. Дубрава сменилась березовой рощей, и на поляне Лютомер увидел источник – песчаную яму, где бьющие снизу струйки поднимали венчиком мелкие золотистые песчинки, хорошо видные в прозрачной воде. На склоне пригорка рядом с источником сидела женщина в ярком наряде молодухи и кормила грудью младенца. На голове у нее был высокий убор с красными рогами и шерстяной бахромой, и юное свежее лицо под этим убором казалось еще белее и румянее.

Увидев ее, Черный Ворон мигом снизился и принял человеческий облик. Лютомер сделал то же, благо в Нави это не стоило им почти никаких усилий.

Женщина подняла к ним глаза, оба разом поклонились. Лютомер покосился на Черного Ворона: у того был столь почтительный вид, что не оставалось сомнений, к кому он его привел.

Оба осторожно приблизились, будто пробуя с каждым шагом, насколько близко им дозволено подойти к источнику судеб мира. Женщина приветливо улыбалась. На лице ее отражалось утомление, как у всякой матери маленького ребенка, но в то же время оно сияло, будто внутри ее головы жило само солнце, чьи лучи пронизывали кожу, а небо ясной голубизной выглядывало из глаз.

Лютомер смотрел то на нее, то на ребенка. Его было трудно удивить чем‑то даже в Нави, но сейчас он не чувствовал земли под ногами, не чувствовал своего тела, будто растворялся в этом теплом воздухе. Уж слишком мал был даже он, сын Велеса, перед этой силой…

В лице юной Матери он видел явное сходство с той Девой, с которой встретился на поляне в день Ярилы Молодого. Но чем дольше смотрел, тем яснее различал приметы самых красивых женщин, каких знал. Своей матери – княгини Велезоры. Жены Святомера гостиловского – Семиславы. Потом Дивины, Зимоборовой молодой княгини… Мелькнуло нечто общее с Лютавой. Его собственная душа наделяла Мать наиболее желанными для него обликами.

А ребенок… Он смотрел и не мог поверить. На руках у Матери лежала новая Дева. Та самая, что неизбежно появляется, когда прежняя становится Матерью. И он был ее отцом… Он – и Велес. Через Велеса он стал отцом новой Девы, богини будущего. А Велес – через него. И сейчас, глядя на мать и дочь, он не помнил себя и не знал, кто он такой…

– Здравствуй, друг мой желанный! – тихо, чтобы не потревожить задремавшего младенца, проговорила Мать. – Спасибо, что навестил. Хороша ли моя дочка?

Она улыбнулась, и на поляне стало еще светлее.

– Хороша… – каким‑то чужим голосом прошептал Лютомер.

Это был просто младенец, такой же, как бесчисленное множество других – и, как бесчисленное множество других, прекраснейший в мире. В этом круглощеком маленьком личике со светлыми, чуть заметными бровками и закрытыми глазками сосредоточились вся красота, вся сила, все будущее мира. Богиня будущего – в каждом младенце, поэтому каждый младенец – божество. И эта одна из немногих истин, открытых каждому смертному.

– Ты дал мне ее. – Мать приподняла дочку и нежно прижалась щекой к ее личику. – Взамен и я дам тебе все, чего ты желаешь. Дам жену, которую ты хочешь, дам детей, которыми ты сможешь гордиться. И семья твоя будет – все твое племя. А когда жена родит тебе дочь, помни, кто ее сестра…

Она снова прижалась лицом к головке младенца, улыбнулась и поманила Лютомера:

– Подойди.

Он сделал еще несколько шагов. Неужели она хочет дать ему ребенка? Лютомер не знал, как мог бы его взять. Боялся, что не справится с руками – настолько огромным казалось собственное тело, размером во все мироздание.

Но Мать, держа девочку на коленях, сняла с пальца кольцо и протянула ему:

– Возьми. Этим перстнем я с тобой обручаюсь, как ты со мной другим обручился. И пока он с тобой, моя любовь с тобой.

Лютомер протянул руку, видя ее будто издалека. Не вставая, Мать надела перстень ему на палец. На щитке он увидел ромб, рассеченный крест‑накрест на четверти, в каждой из которых стояла точка. Это «нива засеянная», знак плодородия и плодовитости. Знак Матери.

…Очнувшись, он помнил все произошедшее совершенно отчетливо. На пальце было серебряное кольцо со знаком засеянной нивы. Он совершил невозможное: сделала Деву Матерью, стал отцом новой Девы и запустил новый виток бесконечно возрождающейся жизни всемирья. Но вместе с тем он поневоле, о том не думая, переменил и собственную жизнь. Теперь у колодца судеб ждет его не ревнивая мстительница, а любящая мать его ребенка. И она сама направит дороги его земной судьбы из леса – к дому, от стаи – к семье. То, что раньше было невозможным, теперь стало неизбежным.

Приняв венок Девы ради борьбы с Хвалисом и Радомиром, он уже не мог ни остановиться, ни свернуть с этого пути, как не может река остановиться на пути к морю, сколько ни петляй. Дева стала Матерью и властно потянула его за собой – из леса в дом. После этих двух встреч что‑то изменилось в нем самом. Родной дремучий лес вытолкнул своего сына‑волка и сомкнулся за спиной, впереди лежала дорога через чистое поле. Прежние мечты прожить всю жизнь вдвоем с Лютавой, будто в глухой древности, теперь казались далекими, – как сказка, услышанная в детстве, в зимней полутьме. Иная воля вынудила его «переметнуться» – сорвала привычную волчью шкуру не только с тела, но и с самой души.

Его ждет судьба, как у всех людей: жена и дети‑наследники. И Мать не откладывала дела на потом. Еще пока Лютомер был в разъездах, вятичи привезли ему невесту. Лютава рассказала ему об этом, пока они сидели вдвоем на опушке. Вернее, она сидела, а он лежал, вытянувшись на траве и положив голову сестре на колени, душой и телом наслаждаясь покоем и радостью возвращения домой. Что бы там ни изменилось, пока он не знал большей радости, чем встреча с ней.

– Как Святомер на хазар сходил – с успехом?

– Не знаю. Отцы пытались выспрашивать, вятичи уклоняются: мол, приедет князь, ему все расскажем.

– Видать, похвалиться нечем. Хазар воевать – не по ветерью бежать. Сдается мне, разбили их. А Ярко теперь должен эту кашу расхлебывать. Ему сильные родичи как воздух нужны. А мы – сильные. За нами теперь сам смолянский князь.

– Думаешь, поможет, если что?

– Он мне теперь лучше брата родного. Вон воеводу прислал нас от хазар беречь.

– Княже, где ты там! – Брат Бороня замахал рукой от костра. – Иди, посиди с нами, мы тебя с зимы не видали!

Крики и беготня уже смолкли, утомившиеся парни и девки сидели вокруг костра – кто на бревнах, кто на земле, кто друг у друга на коленях. И все слушали – кто бы мог подумать? – мрачноватого смолянского воеводу. Лютава улыбнулась.

– Ты зачем в рощу полез – куда тебе с парнями и девками играть, небось семеро детей по лавкам скачут! – поддела она его, когда Лютомер поведал ей, откуда смолянин здесь взялся.

Не самый юный возраст, темная борода и шапка с шелковым верхом указывали, что он женат, а ловля русалок – забава неженатой молодежи.

– Да в рощу‑то я по нужде зашел, а смотрю – русалка паренька обижает, – ухмыляясь, пояснил он. – Жалко стало, вступился. Меня‑то уж не возьмешь!

Все смеялись – кроме Ярко. По его глазам было видно, что этой жалости и ухмылки Ярко не собирался ему прощать.

– Ну, что, всех русалок переловил? – обратилась Лютава к Красовиту, подходя. – Гляжу, утомился.

– Садись, русалка! – Он подвинулся на бревне, покрытом чьей‑то серой свитой. – А русалок ловить нам не привыкать стать. Мой дед, Селибор Живятич, с ними когда‑то близко спознался, мы с тех пор не боимся.

– Это как?

– А вот расскажу. Дед Селяня тогда еще молодой был, неженатый. И захотелось ему русалок повидать. Наслушался, видать, россказней, будто они все красавицы… – Красовит окинул Лютаву насмешливым взглядом, но она только усмехнулась в ответ. – Вот пошел он к волхвиту и говорит: научи русалок видеть. Тот говорит, ладно. Как раз на Русальей неделе было. Ступай, говорит, на росстань, где три дороги сходятся. Возьми с собой поросенка да черевьев три пары. Разложи на росстани костер, чтобы издалека было видать, и сиди жарь поросенка на вертеле. И как будет полночь, послышится свист, крик, явится русалок целая толпа и станут песни петь. Будут тебя спрашивать: что, мол, жаришь? Ты отвечай: лягушку. Спросят: где взял? Скажи: вон там, в речке! Они пойдут речку искать, а ты беги домой что есть мочи, а не то вернутся – разорвут тебя… Пошел дед Селяня и все сделал, как волхвит ему сказал. Вернулись русалки на росстань, смотрят – нет парня. Поросенка разорвали, съели и пустились вдогон. Он увидел – догоняют, бросил им пару черевьев. Русалки схватили их и давай примерять. Пока все примерили, совсем изорвали. Опять бегут, он им вторую пару бросил, потом третью. Уже у самого дома был – догоняют. Бросил тогда им сорочку. Они думали, теперь‑то человек попался, давай рвать. А тут и петух пропел – они все и пропали.

– Наш дед, Братомер Ратиславич, тоже с вилой однажды боролся, – сказала Лютава. – Но он тогда уже женат был. Ехал дед как‑то через поле, жарко было, захотел пить, смотрит – лужа. Дай, думаю, попью. А тут из леса голос ему говорит: не пей, тут полудница дитя мыла. Едет он дальше, с поля в рощу, смотрит – там бочажок, да такой мутный. Хотел напиться, наклонился, а голос ему говорит: нельзя, тут лесовица дитя мыла. Пошел дальше, приходит к озеру. Только наклонился, а голос ему говорит: здесь нельзя, тут водяница дитя мыла. Дед говорит: вот леший, да где же мне воды хорошей найти? А голос из леса ему отвечает: ступай вон на ту гору, там наверху – колодец. В нем вода чище ясного неба, только хозяйка его – вила. Если разбудишь ее, худо тебе придется…

Дальше было про то, как вила все‑таки проснулась и напала на Братомера; как они долго боролись, но человек все же победил, и на выкуп своей свободы хозяйка колодца подарила ему меч, способный одолевать любого врага.

– И где теперь этот меч? – недоверчиво спросил Красовит.

Его дед тут выглядел раззявой: не только не получил от русалок ничего хорошего, но еще и полуголый домой прибежал.

– Да ты же видел его зимой, он со мной был, – просто ответил Лютомер. – Вила обещала, что трем поколениям он будет служить. Дед был первый, отец второй, на мой век еще хватит!

– А зато мой прадед, Живята Держикраевич, сам себе чудо‑меч отковал, – не сдавался Красовит. – Сам железо плавил, а потом то железо в болото заложил на семь лет. Лежало, силы набиралось. Потом он достал его, ковал в сосновом бору, на белом камне, закаливал первый раз в луговых травах, второй раз в желтом песке, третий раз в ягоде лесной. Зато силу тот меч имел особую. А в те поры вокруг нас все голядь жила…

В это время сидевший рядом с ним Солога зевнул во всю пасть, аж с подвыванием. Многие вокруг, уже наладившиеся клевать носом, вздрогнули и вскинули головы.

– А спать не пора? – пробурчал Бороня. – Вон светает уже.

Все взглянули на небо, будто очнулись, возвратились в нынешний день из древности, полной чудесных сказаний.

– Дай про деда Живяту расскажу! – не успокаивался Красовит. – Он у нас такой удалой был, ваших прадедов за пояс заткнет!

– Не будет этого! – закричала Лютава. – Наши прадеды поудалее твоих!

– А вот побьемся об заклад, что про моих прадедов больше сказано!

– Побьемся! Я про своих прадедов могу рассказывать хоть до самого Крива!

– Меня не обскачешь, русалка! – Красовит азартно хлопнул себя по колену. – Спорим, что я уж вспомню пращура постарее твоих!

– Это ты много хочешь, воевода! – засмеялся Лютомер. – Моя сестра столько сказов знает, ее никому не переговорить!

– А вот и посмотрим! – воскликнул Красовит. – Давай через раз: я про своих рассказываю, потом ты про своих. Кто первый смолкнет, тот проиграл.

– Но не прямо сейчас? – улыбнулась Лютава. – А то и правда светает, а мы не спавши.

– Зачем прямо сейчас? Нам расставаться не скоро еще. Я теперь тут у вас, на Угре, жить буду. Городец буду строить, как князь повелел.

– А что в заклад ставишь?

– Ну… Перстень золотой! – Красовит поднял руку, показывая витое кольцо. – А вот ты что поставишь? Косу девичью разве что?

– А я… Коли проиграю, каждому из твоих отроков дам по невесте! Вам же на место садиться, хозяйство заводить.

Смолянские отроки, сидевшие вокруг Красовита, радостно загомонили. Он привел с собой три десятка отроков, чтобы они, по примеру пращуров, обживались на новых землях, и добыча невест была среди важнейших их задач.

– Это дело! – одобрил Красовит. – Это нам подходит.

Руку ему протянул Лютомер. С девкой мужчина все же об заклад биться не станет…

* * *

Ближе к полудню Лютомер пригласил гостей в обчину, где накрыли длинные столы. По одну руку от него сидели старшие из родичей, по другую – гости с Оки и Днепра. Красовит и Ярко оказались рядом; смолянский воевода молчал с непроницаемым видом, юный гостиловский князь косился на него без особого дружелюбия. Пришло время поговорить начистоту.

– Приехали мы к вам не по лисицу, не по куницу, а по красную девицу! – принялся за дело старший вятичский посол, Начеслав. – Сам ты, Лютомер, обещал нам сестру твою отдать в жены княжичу Ярогневу. Теперь, когда стрый его Святомер к дедам ушел и ему на отний стол садиться, без княгини никак нельзя. Прикажи невесте из дому собираться.

– Если обещал, то слова не нарушу, – заверил Лютомер. – Княжич вчера на Ярилиной плеши всех моих сестер видел – пусть выбирает любую из тех, что уже в возраст вошли.

– Князю в жены только старшая из дев пригодна, – заметил Живорад, вуй Ярко. – Сестра твоя Лютава. Раз уж той, какую мы чаяли взять, нету больше… дома.

Он так и не знал, верить ли в похищение Молинки Огненным Змеем, хотя за прошедшие дни в истинности этого их заверили все старейшины Ратиславля.

– И рад бы, да не могу! – с недрогнувшим лицом заверил Лютомер. – Она уж обещана.

– Кому? – воскликнул Богорад, впервые об этом слышавший.

Он надеялся, что молодой князь послушает разумных советов и отдаст вятичам засидевшуюся Лютаву.

– Да вот… подумываю за воеводу Красовита отдать. – Лютомер устремил взгляд на смолянского гостя. – Он мужчина видный, родом высок, к князю Зимобору близок, а теперь ему жить среди нас, нашу землю от врага беречь.

Еще вчера, рассказав Лютаве о встрече с Матерью и понимая, к каким последствиям для них обоих это ведет, он спросил: не хочет ли она пойти за Ярогнева? Но Лютава ответила «нет». За минувший год она слишком привыкла к мысли, что Ярко любит Молинку. И несмотря на доводы Обиляны, не верила, что это все‑таки ее судьба.

И тогда Лютомеру пришла мысль объявить Лютаву невестой Красовита – пока он слушал, как она смеется над воеводой, вмешавшимся в забавы молодежи. Красовит спокойно принимал насмешки побежденной русалки, отвечал добродушно, потом стал рассказывать о похождениях своей юности, когда участвовал в русальих игрищах вместе с другими смолянскими парнями. За разговором выяснилось, что он ровесник Лютомера, а выглядит старше только из‑за темных волос и бороды, мощного сложения и малообщительного нрава. Впрочем, уже не выглядит… Едва увидев Лютомера в свете костра, Лютава заметила в его волосах седину. Пепел Огненной реки ему смыть не удалось.

Средняя из вещих вил собиралась одарить Лютомера счастьем, но даже этого дара он не принял бы, если бы не было возможности поделиться с сестрой. Уходя из леса, он не бросит ее одну в избушке. Если Мать действительно хочет помочь ему, пусть пришлет наконец к Лютаве того загадочного жениха, который единственный может помочь ей выполнить завет духа‑покровителя! А обручение со смолянским воеводой можно тянуть сколь угодно долго – пока Лютава не поймет, в чем же ее судьба.

Ратиславичи воззрились на Красовита: тот остался невозмутим, только поднял руку, поправляя ус, чтобы скрыть усмешку. Лютава показалась ему не слишком красивой – он любил женщин попышнее и побелее, – да и ее слава волхвы и оборотня внушала настороженность. Но при новой встрече, особенно в свете дня, сидя в красивой бело‑красной сряде взрослой девушки на выданье, она уже не казалась страшной. Девка как девка, тоща вот, но это дело поправимое. Не хворая, это видно. Вон какая резвая да сильная! Было в ней что‑то такое – задевающее, заставляющее мысли снова и снова возвращаться к ней. Взять еще одну жену у угрян, да еще и сестру князя, раньше ему в голову не приходило, но если это предложил сам Лютомер – дурак он, что ли, отказываться? Поэтому Красовит лишь кивнул с почтительным видом, не выдавая, что сам впервые слышит об этом сватовстве.

Лютава едва не рассмеялась, но сохранила невозмутимый вид. Чувствуя, что все на нее смотрят, опустила глаза, как положено девице, и принялась застенчиво теребить конец косы.

Эта игра показалась ей очень забавной. Ночью она спала плохо: Красовит не то снился, не то мерещился. Стоило закрыть глаза – и казалось, будто он пришел сюда за ней и находится где‑то совсем рядом, чуть ли не лежит на этой же лавке, только повернись – и на него наткнешься. Вспоминать о том, как он поймал ее, прыгал через костер, держа ее на плече, было немного стыдно, но отчасти и приятно, что изумляло Лютаву, не помнившую за собой подобных чувств. Он был какой‑то слишком большой, яркий и внушительный, так что даже в тиши собственной избы ей не удавалось избавиться от ощущения его близкого присутствия. Другая бы решила, что ее приворожили, но Лютава знала, что ее‑то так просто не возьмешь. Вспоминая его поцелуй, она чувствовала, как щекочет в животе. Даже встала среди ночи и умылась, надеясь избавиться от наваждения. И утром, собираясь в обчину, она причесывалась и одевалась особенно тщательно. А то подумает правда, что угрянского князя сестра – русалка, вежеству не ученая…

– Когда ж ты успел? – охнул Богорад. – Не спросил никого…

– А вчера мы сговорились. Князь Зимобор дал людей для нового городка сторожевого, а мы им даем невест, чтобы на месте крепко прижились. Ну а коли отрокам всем по невесте, неужели воеводу обойти?

Богорад пожевал губами: хотелось обругать братанича‑князя за то, что принял такое важное решение без совета рода, но по существу возразить было нечего. Жених, конечно, не княжьего рода, но и невеста – перестарок, волхва, и к тому же хромает.

– Ну, только ему с ней и управиться! – хмыкнул Турогнев, видевший вчерашнее происшествие на Ярилиной плеши. – Воевода горазд русалок ловить…

Все засмеялись, и Ярко услышал насмешку над собой: он‑то с этой русалкой вчера не управился и сам едва не был побит.

– Но я первый сватался к дочери Вершины! – не сдержался Ярко, хотя ему не полагалось говорить самому – за него это должны были делать старшие родичи. Однако он не мог стерпеть этой наглой кражи на глазах у трех племен! – Я первый! Я сватался еще прошлым летом! И старшая сестра должна достаться мне! Она будет княгиней вятичей, ты забыл, Лютомер? А ты хочешь отдать старшую дочь своего отца и матери ка… просто воеводе!

При Красовите он не мог сказать, как собирался, «какому‑то шишку заезжему», но думал он именно это, и на лице его отражалось возмущение.

И, строго говоря, он был прав: в первенцах заключена особая сила, и старшая дочь наиболее годится в жены для князя.

– Мой род иным княжьим не уступит! – Красовит бросил на него грозный взгляд. – Пращуры мои в дунайской стороне в князьях сиживали!

– Ты сватался не к старшей  моей сестре! – напомнил Ярко Лютомер. – А тогда у тебя был выбор.

– Ну… – Велетур задумчиво вздохнул. – Воевода уж не отрок, но и Лютава у нас не недоросточек. Кто твои жены, воевода?

Княжью дочь нельзя отдать в дом, где уже есть равная ей по знатности. Но двум женам Красовита оказалось до Лютавы далеко – даже Ведане. А младшую Секач и вовсе приволок из похода как полонянку.

– Кто родом выше, та и будет старшей, – невозмутимо заверил Красовит. – Я, чай, не дурак, свое счастье понимать умею.

Все снова посмотрели на Лютаву. Она молчала – но слов от нее и не ждали, – однако всем видом выражала смирение и покорность судьбе.

И почему‑то ей казалось, что Красовит ее понимает. Она помнила его вчерашний взгляд перед костром – он смотрел на нее, как на лютую медведицу, с которой заставляют целоваться. Едва ли он в самом деле хочет ее взять за себя. Но ему необходима поддержка местных родов, а для этого нет иного средства, чем женитьба или хотя бы обручение. А там видно будет.

– Но тебе, Ярогнев Рудомерович, печалиться не о чем! – Лютомер дружелюбно улыбнулся обиженному парню. – У меня сестер – на целый хоровод. Одна другой краше.

– Какая из них после этой старшая будет? – осведомился Начеслав.

– Ратислава Вершиславна, дочь Любовиды. Она и по годам в самой поре, и собой хороша, и приданое готово. Хоть завтра свадьбу.

Убедившись, что все самое важное уже сказано, Лютава вышла. За дверями обчины волновалась стайка девок, очень желавших знать, какой ответ Лютомер дал сватам. Лютава нашла среди них Ветлицу, то есть Ратиславу и будущую княгиню вятичей, и сказала ей одно слово:

– Пляши!

Глава 9

Но была в Ратиславле другая невеста, которой вовсе не хотелось плясать.

– Ну что? – Едва Лютава, вернувшись к себе в избу, шагнула через порог, как к ней бросилась Гордяна. – Они решили? У нас будет свадьба?

– Навья кость! – Лютава хлопнула себя по бедру. – А про тебя‑то они и забыли!

– Забыли? – Гордяна остановилась перед ней, глядя во все глаза.

– Про тебя и речи не было. Про меня только…

– И ты…

– Нет, меня за Ярко не отдают. Я… меня смолянскому воеводе обещали. А за Ярко Ветлица пойдет. Она тоже девка хоть куда.

– Но как же я? – прошептала Гордяна. Ее светло‑карие глаза наполнились слезами. – Почему он… не хочет? Чем я ему… не жена? – с трудом сквозь плач выговорила она.

Лютава удивилась: до сих пор Гордяна держалась тихо и настороженно, и она никак не предполагала в гостье такой бурной любви к жениху‑оборотню. Лютомер и так был старше ее почти на десять лет, а с сединой в волосах стал в глазах юной невесты и вовсе дряхлым дедом.

– Что ты? – Лютава обняла ее за плечи. Худенькая Гордяна была ниже ее на целую голову и смотрелась совсем девочкой. – Чего ревешь‑то?

– Почему он не хочет? – доносилось сквозь рыдания. – Я… чем нехороша… И что теперь со мной будет? Я не поеду домой! Не поеду! Хоть в лес убегу, пусть меня там звери лютые растерзают! Я… утоплюсь лучше, пусть водяной меня берет. Я… Он… Скажи ему! – Гордяна вдруг подняла покрасневшее от слез лицо и устремила на Лютаву молящий взгляд из‑под мокрых ресниц. – Попроси его, пусть возьмет меня в жены! Иначе гибель моя! Ты не знаешь… Иначе возьмут меня ха… хаза… хазары…

И она опять зарыдала. Лютава, изумленная и мучимая любопытством, как могла успокаивала ее, обнимала, гладила по голове, уверяла и клялась, что никто и никогда не отдаст ее хазарам, как уверяют ребенка, что он может спать спокойно – волк не придет, а если придет, то отец зарубит его топором. Ей ужасно хотелось разобраться, в чем дело. При чем тут хазары?

– Они… у кагана… – с трудом глотая воду, которую подала ей Новица, говорила Гордяна. – У них каган вместо князя. И у кагана двадцать пять жен. Он какую землю завоюет, от той земли берет себе княжью дочь в жены. И теперь вот я…

– Так неужели вас хазары завоевали? – Лютава не поверила своим ушам.

– Не завоевали, но… Полки наши разбили. И князь полянский не с нашими, а с саварянами оказался. Стрыя Святомера ранили, чуть живого на поле подобрали. И принесли его к беку Сухалу, воеводе хазарскому. Тот хотел ему голову рубить… или конями разорвать… да отговорили его, убедили отпустить восвояси. Дескать, сам помрет, а перед тем клятвы даст… Князь обещал дань платить со всей Оки, как донские лебедяне платят, и еще… девку в жены…

– Так пусть Святкину дочь и отдают. – Лютава смутно вспомнила, что видела возле Семиславы несколько юных падчериц. – Тебе‑то что?

– Так если Доброслав отдаст, то он и князь. А если Ярко князь, то надо меня‑а‑а…

Лютава снова ее обняла и застыла, будто окаменев. Если? Кто сестру отдаст, тот и князь? Так, выходит, Ярко не рассказал им о своих делах самого главного! Они с Доброславом, старшим сыном Святомера, еще не решили, кто унаследует власть над вятичами. Однако новый князь получит племя, которое обязано данью и должно в знак покорности отдать знатнейшую из своих дочерей в жены кагану!

И ее, Лютаву, Ярко пытался сделать княгиней этого племени! Похоже, сами боги ей послали воеводу Красовита, давшего возможность приличным образом отказаться от этой чести!

– Позови князя! – бросила она Новице, которая таращила глаза на рыдающую невесту. – И ее брата тоже!

Однако Новица вернулась ни с чем.

– Не выходил еще никто, – доложила она, разводя руками. – Все толкует князь со старейшиной, куда же я полезу?

– Ну так я сама пойду! Позови хоть Обиляну, чтоб побыла с ней.

Оказывается, после ухода Лютавы из обчины Ярко не успокоился. Он настаивал, что прошлым летом был лишь княжичем и потому мог себе позволить полюбить младшую сестру. Но теперь, когда род не уберег его невесту, а он стал князем, ему подходит только старшая дочь, и Лютомер должен отдать Лютаву, чтобы искупить вину в исчезновении Молинки.

– А если не отдашь, пожалеешь! – в запальчивости воскликнул Ярко.

– Я пожалею! – Лютомер даже привстал, будто готов был немедленно кинуться в драку, но вспомнил, что он уже не волк, а князь, и сдержался. – Ты что же – грозить мне вздумал?

– Себе же сделаешь хуже! Отдашь старшую сестру – она будет княгиней, а отдашь младшую – и меня, и ее погубишь! Без старшей дочери мне Добряту не перебить, потому что он вдову отцову за себя возьмет и тогда уж со стола не слезет, хоть поленом его гони!

– Что?! – И вот тут Лютомер все‑таки встал.

И оказалось, что о делах на Оке он не знает почти совсем ничего…

* * *

Род князя Святомера издавна жил на реке Упе, там, где притоки Оки сближались с верховьями Дона. Среди лесов, сменявших полосу лесостепи, лежало их поселение – Гостилов, основанное далеким предком. Упа течет меж дубрав и смешанных лесов в широкой долине, где холмистые берега поднимаются широкими уступами, порой на значительную высоту; на таких уступах род вятичей устраивал свои селища, не сооружая им никакой рукотворной защиты.

Городец невдалеке от Гостилова, на мысу над Упой, в незапамятные времена был поставлен не то голядью, не то еще каким забытым племенем. Когда‑то он был окружен валами, но сейчас там никто не жил, валы оплыли и уже не годились для защиты. Вятичи поставили там длинные дома‑обчины вдоль внутренней стороны вала, и жители волости собирались в них на обрядовые пиры.

Князя вятичей Святомера Дедославича хоронили по первой весенней траве. Остыла крада, на другой день Чернава – бывшая княгиня и старшая жрица – собрала прах в глиняный сосуд и понесла на Столпище: туда, где обретали последний дом все жители Гостилова. В широком логу по обе стороны от тропы располагались столпы – малюсенькие избушки на пеньке, с одним крошечным окошком. Внутрь такой избушки ставили сосуд с прахом, сосуды с медом и кашей, потом покрывали крышей, а в поминальные дни просовывали миски с угощением в оконце. Таков был древний погребальный обряд вятичей, который лишь по окраине их нынешних земель уже начал сменяться возведением курганов – во враждебном окружении сама земля была призвана защищать мертвых.

После водворения праха Святомера в столп была тризна – состязания воинов, потом старейшины и родичи уселись на кошмы вокруг избушки, чтобы разделить с умершим последнюю трапезу.

И первую чашу в честь умершего должен был поднять наследник. Место главы рода оставалось свободным, а по сторонам от него сидели двое: Доброслав – сын покойного Святомера, и Ярогнев – сын старшего Святкиного брата, князя Рудомера, правившего перед ним.

Чернава взяла из рук отрока рог с медом и направилась к Ярко. Но тут навстречу ей поднялся Доброслав.

– Дай мне этот рог, мать, – сказал он ровным голосом, но его бледность выдавала напряжение. – Я подниму его в честь моего отца, как старший сын.

– Этот рог пристало поднять первым новому князю вятичей, – с удивлением, но тоже ровным голосом ответила Чернава. – А им будет мой сын Ярогнев. Его отец, Рудомер, был старшим сыном князя Дедослава и умер, сам будучи князем. Прав его сына никто не может оспорить, и Святомер занимал стол своего брата только до возраста и возмужания моего сына. Ты сам это знаешь.

– Всякий сын наследует отцу.

– Тогда мой сын должен был стать князем еще двенадцать лет назад!

– Он был слишком мал…

– Зато теперь он взрослый!

– Теперь я уже не дитя! – Сам Ярогнев шагнул ближе. – И в няньках больше нужды нет. Сядь, Добрята! Ты примешь этот рог после меня!

– За эти двенадцать лет мало что изменилось! – Доброслав окинул его надменным взглядом с высоты своего роста. – В возраст‑то ты вошел, а возмужать так и не сподобился. Сначала найди себе княгиню и стань отцом хоть одного чада, прежде чем пытаться стать отцом целому племени.

– У меня есть невеста, достойная стать княгиней! Я привез бы ее сюда еще осенью, если бы мог оставить стрыя!

– Если бы ты не был таким разиней, ты взял бы ее за себя еще прошлым летом. Но тебя провели, как беспортошного мальца, а ты…

Продолжить Доброслав не смог – Ярко с размаху врезал ему в зубы. Доброслав, отчасти к этому готовый, не растерялся, и они сцепились, покатились по траве, ударились об угол Святомерова столпа. Родичи, на миг замерев от изумления, опомнились, вскочили, разняли их, растащили в разные стороны.

– Да как вам не стыдно! – неслось со всех сторон. – Крада князева едва остыла, прах едва упокоился, еще пироги поминальные не съедены, а вы, сыны его, уже в драку! Предков постыдитесь, вон их сколько на вас смотрит!

– Я ждал этого! – кричал Ярко. Свежий шрам на щеке от гнева и напряжения сильно раскраснелся и пылал, придавая прежде красивому лицу нечто жуткое. – Его отец не хотел передать мне стол! Он нарочно не давал мне жениться, хотя я имел на это право уже лет семь назад! Он нарочно тянул, всех невест охаивал, чтобы я оставался в отроках и не мог забрать стол моего отца!

– Но теперь его нет – так сделай что‑нибудь! – отвечал Доброслав, размазывая кровь по содранному лбу. Кто‑то подал ему шапку с зеленым шелковым верхом, и он сжал ее в руке. – Найди себе жену, тогда и берись за рог, который имеют право поднимать только мужи! А пока ты – отрок, старший в роду – я! Поезжай за своей невестой, если она там еще дитя не качает! Докажи, если ты на что‑то годен!

С трудом родичи успокоили их и вновь усадили. Рог поднял Берисвет – самый древний в роду старик, стрый обоих покойных братьев. Но оба молодых, Доброслав и Ярогнев, сидели до конца пира мрачные, бросая друг на друга злые взгляды.

В последующие дни родичи еще не раз говорили об этом. По существу Доброслав был прав: как отрок, Ярко не мог быть полноправным наследником отца и его брата. Но и провозглашать князем Доброслава на те несколько месяцев, которые потребуются Ярко для женитьбы, не было смысла. Все хорошо понимали, что честолюбивый Доброслав, чей отец умер, будучи князем вятичей, так просто стол не уступит. Если сейчас признать его притязания – между ближайшими родственниками разразится жестокая вражда. Все сошлись на том, что Ярко и впрямь следует незамедлительно ехать за невестой.

Вот только за какой? Многие думали, что не стоит связываться с угрянскими князьями, которые уже один раз обманули вятичей. Увезя сестру «волховной хитростью», Лютомер показал, что не желает этого родства. А если так, то девушку, скорее всего, за год выдали замуж: она и тогда уже была в самой поре. Ездить за ней – только зря позориться, а лишний позор, как единогласно высказали родичи Чернавы, Ярогневу ни к чему.

После неудачного похода на Дон, как многие находили, куда уместнее было бы поискать невесту у саваров или саварян – славянских поселенцев лесостепи, живших во владениях хазарского кагана. Этим вятичи обеспечили бы себе защиту от немилости хазар и выходы на торговые пути. Предложить им было что, и сидеть на мехах, не имея возможности выменять их на серебро и шелка, просто глупо.

Но напрасно убеждали Ярко мудрые родичи. Он видел своей женой только Молинку угрянскую и требовал, чтобы сваты выезжали немедленно. Мучимый стыдом от попреков Доброслава и желанием поскорее увидеть невесту, он сам собрался в поход.

А через несколько дней после ссоры в Гостилов явился хазарский бек по имени Гацыр со своими людьми – чтобы забрать обещанную невесту.

И Доброслав, и Ярко понимали: это отличный случай добиться дружбы хазар. Родом не хазарин, а савар, лет тридцати, Гацыр‑бек был светлокожим, рыжеволосым и голубоглазым, а славянский язык знал почти как родной – савары и саваряне‑славяне почти все знали оба языка, постепенно смешиваясь между собой. Одетый в кафтан ярко‑синего шелка, опоясанный поясом в серебряных накладках, в рыжих кожаных сапогах, в островерхой шапке, крытой узорным шелком, с меховыми отворотами, похожими на уши, – их можно было опустить, прикрывая шею от холодного ветра, – он выглядел так, будто вышел из песни, и женщины против воли на него заглядывались.

– И с кем же из вас, достойные молодые мужи, должен я разговаривать как с новым князем вятичей? – вежливо осведомился он, отойдя от Святомерова столпа, к которому его провожали оба наследника.

– Достойный молодой муж здесь только один – это я, – ответил Доброслав, язвительно поглядывая на соперника. – Второй – достойный юный отрок. Достойным мужем ему еще только предстоит стать, и тогда он станет подходящим собеседником для тебя, Гацыр‑бек!

– Юность – на время, а глупость – навсегда! – мрачно, но решительно глядя перед собой, отозвался Ярко.

– От имени кагана Уруса Сухал‑бек утвердил докончание с князем Святомером, что тот даст свою дочь в жены кагану. Святомера больше нет. У кого из вас я должен взять сестру, чтобы отвезти ее кагану? Ведь дочери, пожалуй, даже у тебя еще слишком юны для брака! – Гацыр‑бек усмехнулся, окинув взглядом Доброслава.

Его честолюбивые притязания савар очень хорошо понимал.

– Если мой отец обещал свою дочь, то каган получит ее, – заверил Доброслав. – У меня три сестры, достаточно взрослых для брака. Я прикажу старшей из них готовиться к отъезду.

– Не спеши, – задумчиво обронил Гацыр‑бек, видя, что Ярко открыл рот для ответа. – Я окажу кагану плохую услугу, если возьму для него жену, не зная, в близком ли родстве она будет состоять с новым князем.

– Та жена, которую ты возьмешь, будет состоять с новым князем в самом близком родстве! – выразительно заверил Доброслав, взглядом давая понять, как хорошо он осознает важность поддержки со стороны кагана и его беков. – Но я боюсь, если каган не хочет ждать пятнадцать лет… У моего брата Ярогнева всего одна сестра. И та уже просватана – прошлым летом он обещал выдать ее за угрянского княжича Лютомера. В то самое время, когда сам обручился с его сестрой. И если он не привезет невесту угрянам, едва ли угряне дадут невесту для него. Смилуйся над юношей, Гацыр‑бек. Не отнимай у него надежды стать мужем… хоть когда‑нибудь.

– Я… – Ярко задыхался от досады, но не знал, что сказать.

Этот змей поползучий Добрята был прав во всем! У него, Ярко, всего одна незамужняя сестра, и она обручена с Лютомером. Даже если родичи решат, что Лютомер сам отказался от невесты и они ему ничего не обязаны, приехать за невестой, не предлагая взамен другой, – значит заранее обречь себя на неудачу.

Но не по доброте душевной брат о нем заботится! А потому, что зять кагана может быть только князем! Кто из них сейчас отправит свою сестру к кагану, тот и победит. Это понимали они оба.

Но что делать, Ярко не знал – ему нужно было посоветоваться с родичами, особенно с матерью.

А мать точно знала, как поступить. Год назад Чернава почти поддержала обман, затеянный Лютомером, и тем помешала своей дочери уехать на Угру, но тогда она еще не знала, что Гордяну потребует каган. Она надеялась, что Лютомер, оставшись без невесты, не вернет Святомеру его жену Семиславу. Но расчет не оправдался: Семислава возвратилась в срок. Зато теперь это обстоятельство обернулось к большой пользе для Чернавы и Ярко.

– Ты отвезешь Гордяну на Угру! – твердо сказала Чернава. – Она обручена, Гацыр не будет настаивать.

– Но тогда…

– Твой стол не пропадет. Но я не допущу, чтобы мою дочь увезли к хазарам и заперли вместе с еще тремя десятками невесть каких девок! Она – княжеского рода, он идет от самого Дажьбога, и ей не пристало быть служанкой каких‑то степняков узкоглазых! Лучше бы я ее мертвой родила, чем вырастила и хазарам отдала! В ней живут богини нашей земли, и только на родной стороне она может жить и давать жизнь своим детям!

– Но тогда Добрята станет кагановым зятем!

– Каган далеко. А кривичи близко. И у них, кривичей, тоже есть пути к Румскому морю. Если уж это тебя больше заботит, чем участь родной сестры. Ты будешь на столе твоего отца, и тогда каган потребует твою сестру. Потому ты должен увезти ее сейчас! Чтобы, когда ты вернешься с молодой женой и сядешь на отний и дедов стол, Гордяна уже была на Угре замужем!

Ярко не мог спорить с матерью‑жрицей, из уст которой все привыкли слышать волю богов. Но колебался, опасаясь, что если увезет Гордяну на Угру, тем лишит себя весомого оружия в борьбе с негодяем Добрятой.

– У тебя есть средство получше, чем родниться с каганом! – тихо сказала ему мать, будто видя все, что творилось у него в душе. – Выслушай меня. Я знаю, что ты все еще думаешь о Молинке. Но я… не видела в воде ее рядом с тобой.

Губы Ярко дрогнули, но он ничего не сказал и лишь вскинул глаза к лицу Чернавы.

– Ты поедешь на Угру, чтобы отвезти Гордяну. Но если ты… не сможешь привезти сюда Молинку – это будет и к лучшему. Самое умное тебе было бы взять другую жену.

– К‑какую же? – сквозь зубы выдавил Ярко.

Его задело, что мать считает «к лучшему» то, что ему самому виделось несчастьем на всю жизнь, но он из почтительности старался не обнаруживать своих чувств.

– А ты не понимаешь? – Чернава посмотрела на него с сожалением.

– Нет! – сердито отозвался Ярко. – К кагановой дочери, что ли, посвататься? От двадцати пяти жен у него дочерей, поди, целая сотня, не напасется женихов!

– К лешему хазар! Я о Семиславе говорю!

Ярко в изумлении воззрился на мать:

– Семи…

– Она молода, детей не имеет. Чем не невеста? И сама ведь замуж собирается. Всякая вдова имеет право себе в дом нового мужа взять, которого захочет. А кто князеву жену за себя берет, тот и на стол садится. Не помнишь, как сам Святомер за меня сватался, когда отец погиб? Ты уже взрослый был, все понимал. Целый год деверь любезный тут пороги обивал, подарочки носил всем братьям и сладкими речами меня улещивал. Знал, что, коли пойду я за него, ему тебя уже опасаться будет нечего и просидит он на княжьем столе, пока не умрет.

– Он и просидел… – сердито пробурчал Ярко.

– Так ему Недоля напряла. А прошла бы стрела чуть правее – и выжил бы. А ты не на прошлый, так на этот год бы женился, дальше уж тянуть нельзя. И пришлось бы ему с братова стола слезать. А со мной – и не пришлось бы. Но я‑то не из полешка вырезана – понимаю. Потому и не пошла за него. Ты мне всех дороже, сынок, я только о тебе и радею.

– Спасибо, матушка! – Ярко обнял ее, будто в детстве, мечтая найти отдых от всех забот в материнских объятиях.

– Хоть и не люблю я ее, – Чернава вздохнула, – но что тебе на пользу, то и хорошо. Хочешь, сама посватаю?

– Н‑нет! – Ярко после краткого колебания все же мотнул головой.

Колебался он не от мысли взять за себя молодую вдову, а из нежелания перечить матери, которая, по уму говоря, была кругом права.

– Ты подумай! – убеждала Чернава. – Гордяну отдадим на Угру, Семиславу возьмем за тебя – нам и каган не занадобится. И тогда Добряте, коли он свою сестру в хазары отдаст, только меньше веры у людей будет. Все к нашей пользе и сложится.

– И здесь ты права, матушка! – Ярко снова обнял ее. – Но не казни, а не могу я от Молинки отказаться. Она мне и света белого милее. Пока надежда есть, я другую не возьму.

– Смотри! – Чернава вздохнула, ее лицо посуровело. – Добрята ведь тоже не дурак. Пока будешь ездить, он себе Семиславу высватает. Зря, что ли, он так старался, чтобы она с покойником все связи разорвала? Она ему самому нужна, иначе он, пожалуй что, на краду бы ее спровадил!

– Она не пойдет за него! – в гневе воскликнул Ярко. – Он уж сколько лет на нее слюни пускает: видит око, да зуб неймет!

– Он ей свояк. А где одна сестра, там и другая.

Ни для кого не было тайной, что Доброслав уже много лет – чуть ли не с самой отцовой свадьбы – бросал на молодую мачеху вовсе не сыновние взгляды. Знал, конечно, об этом и Святомер, но никогда не унижался до подозрений, твердо веря, что рожденный им сын и выбранная им жена не покроют его позором. И все также знали, что Семислава поводов к попрекам не давала и с пасынком обращалась как добрая мачеха, не более того.

Но теперь все для нее изменилось…

* * *

А мудрая княгиня Чернава была во всем права. Доброслав тоже понимал, чем может укрепить свое положение как отцова наследника. Отнюдь не глупая заносчивость руководила им, когда он при всех родичах, старейшине и чурах насмехался над двоюродным братом, дразнил его беспортошным мальцом, чуть ли не силой выпихивая в поездку за невестой. Пусть едет. Пусть отвезет на Угру свою сестру, пусть доставит оттуда себе жену. А Доброслав в это время тоже возьмет новую жену, не выезжая из дому. И тогда Ярко сможет жениться хоть на всех пяти дочерях угрянского князя – это ему уже не поможет.

– Ты пойдешь за мужем в Навь? – прямо спросила Чернава в тот день, когда Святомер скончался и она поставила на окно миску воды и повесила погребальный рушник – душе умывать и утираться.

Семислава подняла на нее покрасневшие от слез глаза. Лицо ее выглядело изнуренным – не столько от трудов по уходу за больным, сколько от тоски и безнадежности. За время болезни мужа она сильно изменилась, поблекла и выглядела будто лебедь с подрезанными крыльями.

– У тебя нет детей, – продолжала Чернава. – Семь лет – это долгий срок. Навь давно отметила тебя, ты – пустая верба, и теперь, когда князь ушел к дедам, зачем тебе оставаться здесь, если некого растить?

– Но я… я вовсе не пуста, – выговорила Семислава, с трудом отрываясь от мыслей о свершившемся. – У меня… будут дети. Дочь… двое сыновей. Я знаю. Моя мать гадала, когда за мной только приехали сваты. И сказала мне. И это не моя вина, что они еще не родились.

– Да ее не попрекать, а хвалить надо, что эти дети не родились, – вздохнул Начеслав. – Братец Святомер… изломала его жизнь походная, а он уж не отрок давно. Кабы и родились – не его, матушка, это были бы дети.

– И если мне суждено стать матерью, значит, не судьба мне за мужем в Навь идти, – продолжала Семислава, взглядом поблагодарив деверя за поддержку.

О том, что в последние годы жизни Святомер уже не мог стать отцом, она никогда ни с кем не говорила, но родичи многое знали и без нее.

– Не понуждай ее, матушка, – добавил Доброслав, не отводя глаз от застывшего лица Святомера. – Рано ей с белого света на иное живленьице улетать…

Он ждал, что она посмотрит и на него, но Семислава больше не поднимала глаз.

– К чему понуждать? – сухо ответила Чернава. – Она не роба, княжьего рода, сама решает. Князь в Навь и так не один пойдет. А дети…

Она ничего не добавила, но, возможно, именно тогда впервые подумала, что эти дети, обещанные Семиславе судьбой, вполне могут оказаться ее, Чернавы, внуками. Молодая вдова старше Ярко лет на пять, но разве это помешает?

Когда покойного обряжали для крады, Семислава проследила, чтобы ничего на теле не застегивали и не завязывали: серебряные пуговки хазарского кафтана красного шелка с крупными узорными кругами, пряжку пояса с серебряными накладками, гашник портов, даже оборы на ногах и ремешки черевьев. Когда все уже было готово и покойного собрались выносить из избы, Доброслав подошел к домовине, снял шапку с головы мертвого и ударил ею по плечу одетую во все белое, швами наружу, Семиславу.

– Отец мой нашел себе жену другую! – громко сказал он, чтобы слышали все. – А ты поищи себе другого мужа!

Семислава поклонилась и молча вышла. На погребении она не была.

Теперь бывшие супруги – мертвый муж и живая жена – были свободны друг от друга и имели право вступить в новый брак: он в Нави, она в Яви. Семислава даже улыбнулась тайком, представив, как обрадуется Доброслава, покойная его первая жена, когда вновь его увидит: ведь там Святомер вновь будет в расцвете сил, раны и немочи исчезнут, не пройдя сквозь пламя крады. И когда он там справит новую свадьбу, зачатые им с мертвой супругой дети родятся живыми – здесь, в белом свете, в семьях его потомков…

На краде рядом со Святомером лежала молодая рабыня, удушенная Чернавой и ее помощницей, старухой Полазкой. В последующие дни Семислава никуда не выходила, привыкая к своему новому положению и думая, как быть дальше. Смерть мужа оказалась для нее неожиданностью. Рана его была тяжела, но ведь уже закрылась, и все шло к выздоровлению. Почему ему вдруг стало хуже? Подозревали порчу, а то и прямой вред. Мало ли, взяла лечившая его Чернава не ту травку… Никто не смел говорить, что она сделала это нарочно, – уж слишком засиделся деверь на столе ее мужа и сына. Но думать кто же запретит?

В дверь постучали. Вздрогнув, Семислава, сидевшая на лавке спиной к оконцу, вздрогнула, взяла платок и накинула на повой, потом сделала челядинке знак отворить. Уже были сумерки, но челядь не решалась ни зажечь лучину, ни спросить княгиню, отчего она не ложится. Дух покойного был еще где‑то здесь, и челядь двигалась на цыпочках, оглядываясь, будто боялась на него наткнуться.

А вдруг это он? Покойный муж так ясно стоял у нее перед глазами, что молодая вдова не удивилась бы, увидев его за порогом. В том самом кафтане, в котором его положили на краду, пояс расстегнут, оборы волочатся по земле… Подавив неуместную улыбку, она посмотрела на дверь.

Вошел Доброслав – даже почти без света ей не составляло труда узнать эту высокую, худощавую, чуть сутулую фигуру. С отрочества, когда вдруг слишком быстро вытянулся, Доброслав привык везде склоняться в низких дверях и никогда уже по‑настоящему не распрямлялся.

На нем тоже была горевая сряда – белая сорочка швами наружу, черно‑белый пояс с вытканным узором «деды». Войдя, он снял шапку, поклонился и застыл у порога.

– Будь жив, – приветливо кивнула Семислава и встала, указывая на лавку.

– Потревожил тебя?

– Да. Я уж думала, это он  зашел – посмотреть, как поживаю…

Доброслав беспокойно оглянулся, будто и правда ждал увидеть в темном углу отца и боялся быть застигнутым врасплох.

– Он не придет! – Опомнившись, Доброслав покачал головой. – Мы его по чести проводили и путь назад в белый свет затворили. А ты что же – тоскуешь?

– Нет, – твердо ответила Семислава. Она знала свой долг. – Нельзя уже тосковать, а не то тоска моя мертвому камнем на грудь ляжет. Нельзя плакать – иначе он весь в моих слезах ходить будет. А я обычай знаю. Был у меня муж – да и не стало. Не стало – да и не надо, знать, Рожаницы так напряли.

– Да уж, волю вещих вил как не уважить! – Доброслав обрадовался, что она сама заговорила об этом, и похлопал себя шапкой по колену. – Это ты правильно мыслишь!

Семислава невольно бросила на него насмешливый взгляд. Не ему было хвалить ее за ум. Доброслав сперва смутился, но потом вспомнил, что теперь все иначе. Она ему уже не мачеха, с которой он должен был дружить ради отца. Теперь она – бездетная вдова, и если не полностью в его власти, то, во всяком случае, сама нуждается в его дружбе.

– Ты всегда была умна, – продолжал он. – За это отец и любил тебя так.

– Ну, не только за это! – не удержалась от улыбки Семислава, красивая женщина, знавшая себе цену.

– Само собой, не только. – Доброслав бросил на нее восхищенный взгляд, чего никогда раньше себе не позволял.

Семислава опустила глаза – не смущенно, а скорее досадливо.

– Чего вокруг да около ходить! – Доброслав с размаху хлопнул шапкой по колену. Перед ней он всегда смущался, но с этим пора было покончить. – Ты понимаешь, о чем я с тобой говорить хочу? Ты еще молода, и замуж тебе идти нужно. Иди за меня. И будешь снова княгиней вятичей, как прежде. Но только муж у тебя будет молодой да удалый. И дети, судьбой обещанные, народятся. Это уж я тебе обещаю.

Его жена после свадьбы рожала каждый год, так что не было причин сомневаться в этих словах. Постоянные беременности и роды так замучили Бориладу, что однажды они с Семиславой встали по разным сторонам плетня и Боряша через него подала сестре изо рта в рот кусочек хлеба: таким образом бесплодная должна была начать рожать, а многодетная – перестать. Боряше отчасти помогло: с тех пор она за три года родила только одну девочку. Но Семислава как была «пустой вербой», так и осталась.

Речам пасынка она не удивилась. Простая вдова берет в дом мужа, а вдовая княгиня – нового князя. Его должно признать вече, но княгиня имеет право спросить у народа, люб ли ему ее новый муж. И если вече ответит «да», это даст избраннику полные права на власть, кто бы он ни был родом. А уж если он из рода покойного князя, то бороться с ним будет можно лишь вооруженной силой. На кровопролитие внутри рода не пойдет никто – чуры проклянут. Честолюбие и упрямство пасынка были ей прекрасно известны. Если бы Ярко довелось погибнуть молодым, между Доброславом и княжьим столом не осталось бы никого. Потому Семислава не удивилась ни спору на Столпище, о чем ей сразу же рассказали, ни сегодняшним его словам.

А что она нравится ему, она знала еще до своей свадьбы. Ведь для него, Доброслава, своего первенца – тогда уже высокого, худого шестнадцатилетнего отрока с ярким румянцем на щеках, тронутых первым пушком, – Святомер ехал сватать дочь князя поборичей, Будогостя. И только увидев ее, стал просить за себя. За Добряту взяли ее младшую сестру, и ему пришлось еще год ждать невесту, пока подрастет.

И за семь лет страсть Доброслава не остыла.

– Да неужели тебе Боряша нехороша? – ответила Семислава. – Она и моложе меня, и вон как многочадна…

– И ты – сестра моей жены! – Доброслав кивнул и улыбнулся, будто приводил самый главный довод.

И это тоже была правда: по старинному родовому праву, где взята одна невеста, там можно брать и другую, а стало быть, сестра жены – почти то же, что жена.

Судьба в четыре руки подталкивала Семиславу в объятия Доброслава, но она медлила. Он молча ждал, лишь ноздри его тонкого носа с горбинкой трепетали от волнения. Доброслав был хорош собой, хотя совсем не походил на Святомера или Ярко, которые оба были невысоки, коренасты и круглолицы. Он удался в материнскую родню: и ростом, и сложением, и продолговатым лицом с правильными чертами. Портил его только тонкогубый рот и скошенные клыки, будто другие зубы их невзлюбили и норовили вытолкнуть из ряда вон. Но улыбался он редко, и это не бросалось в глаза.

И не сказать чтобы он был плохим мужем – сестра не жаловалась, и, по наблюдениям самой Семиславы, жили они неплохо. Добрята был справедлив к жене дома и почтителен с ней на людях.

– Сейчас рано говорить об этом, – тихо вымолвила Семислава, стараясь никак не показать, нравится ли ей мысль об этом замужестве. – Крада моего мужа еще не остыла, а он ведь твой отец!

– Сколько же ждать?

– Год.

– Год? – Доброслав даже подскочил. – Да что ты говоришь? Да за год…

Его прервал новый стук в дверь. Оба они обернулись. На лице Доброслава отразилась досада, а у Семиславы мелькнула мысль: уж теперь это точно покойный муж пришел, дабы осадить сынка, слишком спешащего залезть в неостывшую отцову постель.

Челядинка поспешила к двери и вернулась с испуганным лицом.

– Там… хазары пришли! – шепотом выговорила она, вернувшись, с таким испуганным лицом, будто хазары явились не иначе как убить всех.

– Что еще за хазары? – Доброслав возмущенно вскочил, хотя хазары в Гостилове сейчас были только одни.

– Пусть войдут! – повелительно крикнула ему вслед Семислава, понимавшая, что он гораздо больше расположен выпроводить незваных гостей.

Отворив дверь, Доброслав увидел за порогом Гацыра с тремя сопровождающими.

– Рад увидеть тебя снова, Доброслав, но мне указали на этот дом как на жилье покойного князя и его жены. Неужели я ошибся?

– Нет, – подавляя досаду, ответил княжич.

Как бы там ни было, а ссориться с Гацыром ему было не с руки.

– Я привез ей подарки ради нашей дружбы, и печальная потеря не должна помешать мне вручить их. Но если обычай запрещает ей видеть меня в это время…

– Пусть гости войдут! – повторила Семислава. – Проводи их ко мне, сыне.

И Доброслав был вынужден пригласить хазар, проглотив горькое звание ее сына.

– Благодарю твою почтенную матушку за то, что пожаловала меня милостью в час своего горя… – начал Гацыр, входя впереди своих людей. – О! – Увидев вставшую ему навстречу княгиню, он застыл в недоумении и даже огляделся, будто искал кого‑то другого.

– Это – вдова моего отца! – так же досадливо пояснил Доброслав. – Но она – не моя мать!

– Я не знал этого. Но никто и не принял бы эту молодую женщину за мать столь взрослого сына! – Гацыр улыбнулся и отвесил поклон, с явным удовольствием оглядев стройный стан Семиславы и ее свежее лицо, пусть и несколько истомленное, с еще заметной краснотой век после трехдневных причитаний. – Но я рад заверить ее в моей дружбе. Я с готовностью окажу ей любую поддержку, в которой она, быть может, будет нуждаться теперь.

Семислава лишь молча поклонилась, придерживая край белого платка возле щеки и будто желая заслонить лицо. Ревнивый взор Доброслава не упустил того, с каким восхищением смотрел на нее гость. И так пялить глаза на женщину, которая всего три дня как овдовела, – просто наглость! Любого другого, не будь тот посланником самого кагана, он просто вышвырнул бы вон!

* * *

– Ты обманул меня! – Лютомер смотрел на Ярко с такой яростью, что тот лишь с трудом сохранял невозмутимость. Сейчас молодой угрянский князь был так похож на волка, что даже его собственным родичам было не по себе. – Я думал, что отдаю сестру за князя вятичей, а тебе, выходит, еще только предстоит им стать, если ты справишься с Добрятой!

– Я справлюсь, если привезу жену! Теперь ты понимаешь, что мне нужна твоя старшая сестра?

– Эй, малец, потише! – Красовит поднялся и шагнул к нему – будто гора с места двинулась. – Про старшую забудь, она моя!

– О Лютаве и речи быть не может! – Лютомер мотнул головой. – И другую‑то дам ли тебе – теперь не знаю.

– Ты обещал! При своих родичах и при моих!

– Обещал, пока думал, что ты князь! Короче, вот что! – Лютомер хлопнул по бедру. – Мое условие. Ты отдаешь мне Святкину вдову, Семиславу. И тогда я выдам за тебя младшую сестру.

– Семиславу? – Ярко был поражен. – Тебе‑то она зачем? Я тебе свою сестру привез!

– Твоя сестра для меня молода. – Лютомер наконец улыбнулся слегка. – Я ей дам помоложе жениха. У меня брат есть, Борослав. Как раз нынче весной из стаи вернулся, вот и пусть женится.

– Но зачем тебе Святкина вдова? И ты на его стол метишь? – С этой стороны Ярко уж никак не ожидал соперничества.

– Нет. Я поклянусь, что отказываюсь от прав наследования как ее муж. А тебе это тоже выгодно – если ее получу я, то не получит Добрята. А у тебя будет жена, и ты сядешь на стол своего отца. Идет уговор?

Мысль о Семиславе была первой, что пришла, когда он узнал о смерти Святомера. И сразу все встало на свои места. Раньше Лютомер не мог приблизиться к ней: он, лесной волк‑оборотень, и она, замужняя женщина и княгиня, жили в разных мирах. Свести их могла ненадолго лишь Купальская ночь, когда боги света подают руки богам тьмы. И с тех пор вот уже год образ молодой Святкиной княгини жил где‑то в тайнике его памяти – женщина‑лебедь, будто светлый блик на воде. Если он и думал мельком, что когда‑то придется жениться, то жену свою воображал именно такой.

Последние месяцы все изменили для них обоих. Лютомер занял свое законное место в роду, а Семислава обрела свободу. Сама судьба отдавала ему эту женщину; в его мыслях она была уже где‑то рядом, казалось, осталось лишь протянуть к ней руки! Она стояла перед ним, как наяву: рослая и тонкая, будто березка, окутанная волнами светлых волос. Он видел ее лицо с тонкими чертами, светлыми бровями, видел даже несколько золотых веснушек на точеном носу. А когда она улыбается, то изливает сияние, будто солнышко… Если ходит по земле живая богиня Лада, то это она!

Но на лице Ярко отражался лишь упрямый вызов.

– Вот что я тебе скажу! – отрезал тот. – Мне больше в отроках ходить невместно, и нынче осенью, на Дожинки, будет моя свадьба. Пришлешь мне сестру твою Лютаву – тогда Семиславу забирай. А не пришлешь – Семиславу я сам за себя возьму. И это мое последнее слово!

* * *

Наутро после совета в обчине к Лютаве заглянула Новица:

– Там этот… смолянин отрока прислал. Хочет к тебе зайти в гости, спрашивает дозволения.

– Пусть идет, – усмехнулась Лютава, а сама вновь ощутила эту странную смесь радости и смущения.

Чего ему надо? Свататься, что ли?

Красовит явился такой нарядный в синем хазарском шелковом кафтане с красной шелковой же тесьмой на груди, так тщательно причесанный, будто и правда собирался свататься. Лютаве было отчасти приятно, что ради нее он так расстарался, но ее разбирал смех, и она с трудом сохраняла невозмутимость, сидя под окошком между Гордяной и Милодарой.

С собой воевода привел пятерых отроков, самых старших в его дружине, таких же нарядных и причесанных. И едва они уселись на лавке напротив Лютавы, как в дверь стали просовываться любопытные девичьи головы: сестры считали своим долгом выяснить, что тут происходит. И посчитав, что их сторона имеет численный недостаток, Золотава, Светлава и Русавка проскользнули внутрь и тоже уселись по сторонам Лютавы, приняв гордый вид.

– Пришел я к тебе по велению дружины моей! – объявил Красовит, ради подтверждения оглянувшись на своих людей по бокам, и те важно закивали. – И рекла дружина моя вот что. Побились мы с братом твоим об заклад. Если я проиграю, колечко твое. Если ты проиграешь – даешь каждому отроку моему по невесте. Кольцо мое – вот оно перед тобой! – Он поднял руку. – А невесты наши где?

– Ну, где же я вам так сразу их возьму? – удивилась Лютава. – У тебя отроков сколько?

– Три десятка.

– Что же я вам, из утиных яиц три десятка невест высижу?

– А это не наша забота! – ухмыльнулся Красовит, и парни вокруг него тоже принялись ухмыляться. При этом они не сводили выразительных глаз с девушек вокруг Лютавы, и те от смущения не знали куда деваться. – Желаем мы, чтобы ты девичью свою дружину собрала и против нашей поставила. Иначе нехорош будет наш заклад. А если что, утиные яйца мы собрать поможем…

И он устремил такой взгляд на саму Лютаву, что она отвернулась. Тот поцелуй перед костром Красовит в глубине души засчитал себе за подвиг, и с тех пор Лютава казалась ему не то добычей, не то наградой, однако его несомненной собственностью. Оттого притязания на нее Ярко безмерно его возмущали, и он хотел, чтобы его права на княжью сестру были признаны всеми.

– Кольца моего ты не заслужила пока, – продолжал он, – но коли твой брат мне тебя назначил, я тебе его принес.

С этими словами Красовит встал и шагнул к Лютаве; она невольно поднялась на ноги, потому что смотреть на него сидя, снизу, было страшновато – он казался горой, заслоняющей свет. Подойдя, он стащил с мизинца небольшое колечко – мельком глянув, Лютава убедилась, что оно золотое, по‑видимому хазарской работы.

Красовит хотел взять ее руку, но Лютава невольно попятилась – точно как там, на поляне перед костром. Ей вдруг снова стало тревожно, она даже оглянулась на дверь: где Лютомер? Хотелось позвать брата на помощь, хотя вроде бы никакая опасность ей не грозила. Наоборот – подарочек дорогой принесли. Но она вдруг ощутила себя стоящей на перекрестке: возьми она это колечко – и судьба ее будет решена. И она испугалась мысли, что так и выйдет. Красовит будто припер ее к стене, лишил выбора, и ей хотелось извернуться и убежать.

Но как она могла отказаться принять его кольцо, если сам ее брат при всей старейшине почти пообещал отдать в жены смолянину? Он не сказал «отдам», он сказал «подумываю отдать», но такие вещи не говорят на ветер.

Все эти чувства стайкой теней пролетели по ее лицу, и Красовит их заметил. Его лицо посуровело: он и не ждал, что эту волчицу легко будет поймать и взять на привязь. Он невольно сделал движение, будто готовился ловить убегающую добычу; Лютава вздрогнула, но заставила себя рассмеяться. Что они, в самом деле, будто звери в лесу.

– Спасибо, воевода… – произнесла она, опустив глаза, и позволила Красовиту взять ее руку.

От его прикосновения ее пробрала дрожь; она ощутила себя пойманной, хотя держал он ее руку совсем легонько. Просто стоя рядом с ним, она чувствовала себя покоренной, послушной чужой силе, и это было так непривычно и странно, что она растерялась. Можно подумать, это первый жених в ее жизни…

Красовит осторожно надел ей колечко; оно оказалось чуть велико, и она сжала пальцы, чтобы оно не соскочило как‑нибудь.

– Только я… не приготовилась, не знала, что брат мне жениха из похода привезет, – сказала она. – Нету у меня колечка для тебя, воевода. Но ведь и ты… заклад еще не выиграл.

Она метнула на него вызывающий взгляд и отняла руку. Пока она не дала ему своего кольца взамен, пусть он не думает, что уже уловил эту лебедь.

Он молча смотрел на нее, и у нее возникло чувство, будто он опять хочет ее поцеловать. Но позволить ему делать это когда вздумается означало дать слишком много прав. Лютава ловко сошла с места и вернулась на скамью. Красовиту ничего не оставалось, кроме как тоже сесть где сидел.

Младшие сестры таращили глаза на Лютаву и ее кольцо, и ей было неловко перед ними.

– Дружину девичью мне собрать недолго, – заговорила она, стараясь собраться с мыслями. – В девках бойких у нас недостатка нет. Ну а вы‑то… – Она наконец овладела собой и глянула на Красовитову дружину почти с обычной уверенностью. – Готовы ли? Куда девок денете? Им ведь избы теплые надо, печки, лавки.

– А вот как на место приедем, так и начнем избы рубить да печки класть! – заверил Божаня, парень лет двадцати, сидевший возле правого плеча воеводы. – За нами не заржавеет.

– Нам бы только место хорошее выбрать, – поддержал его товарищ. Этот был помоложе на пару лет, но изо всех сил старался держаться важно перед молоденькими смешливыми девками.

– Может, знаете, девушки, на нижней Угре место хорошее, где бы вам жить понравилось?

– Там уже есть место, где когда‑то девушки жили, – улыбнулась Лютава. – Есть у нас предание одно. Моя матушка рассказывала. Только это не на нижней Угре, а на Оке, еще переходах в двух от устья Угры. Там в давние времена голяди жило много. Она и сейчас там живет, а тогда голядь всеми землями владела. И правил ею князь Голяга. Нравом голядь была немирна, и часто они похищали девушек кривичских. И тогда решили девушки построить крепость, жить там все вместе и от голяди обороняться. Набралось ровно тридцать девиц, названых сестриц. Построили они крепость и княгиней над собой выбрали княжескую дочь по имени Любочада. Она их обучала разным премудростям, волховным хитростям и оружному бою. Называлась их крепость Девин‑городок. И сколько раз ни приходила голядь к нему, взять его ни разу не удавалось. Даже подступы к Девин‑городку охранялись девушками‑перевозчицами, которые губили всех молодцев, желавших проникнуть в девичий край.

Предание было длинным и повествовало о множестве попыток мужчин проникнуть в Девин‑городок. В конце концов войско Голяги все же вторглось в пределы княгини Любочи, и девичье войско вышло ему навстречу. Там погибла сама княгиня, и из кровавых ран ее потекла речка Любоча, впадающая в Оку.

– А давайте и мы себе крепость построим и будем там жить! – загоревшись, воскликнула Милодара. – Ты у нас княгиней будешь и обучишь нас всяким хитростям!

– Вот кто нам крепость построит! – Лютава кивнула на Красовита. – Воевода для этого и прибыл. К слову сказать, потомки Голяги и посейчас в тех местах живут и чужих не жалуют.

– Это я их не пожалую, – заверил Красовит. – Я‑то не девица, меня так просто не возьмешь.

* * *

Вскоре вятичи уехали. А вслед за ними и Лютомер собрался в путь. Его не оставляли мысли о Семиславе, но прежде чем отправляться за ней, нужно было устроить дела со смолянами: выбрать подходящее место для будущего городка и уладить отношения пришлого воеводы с местными жителями.

Впрочем, у Лютомера уже было на примете подходящее место. Он хорошо знал земли нижней Угры, как и населявшие их роды. Дело облегчалось тем, что содержание дружины брал на себя князь Зимобор, поэтому возле городка не требовалось полевых наделов. Нужно было только место, откуда удобно наблюдать за речным путем и обороняться в случае надобности.

От Ратиславля собрались в путь двумя дружинами. Среди угрян ехала и Лютава. Ей нужно было как раз туда, и она сочла знаком богов, что и Лютомер, и воевода собираются на нижнюю Угру.

Перед отъездом они с братом сходили на Волчий остров – попрощаться с бабкой и отцом.

– Хочу бабу Твердому в Щедроводье повидать, – объявила Лютава родне.

– Это хорошее дело! – одобрила Темяна. – Мне‑то уж не приведется сестру навестить, куда в такую даль со старыми костями! А ты съезди, поклонись от меня…

Потом они с Лютомером долго сидели вдвоем на давно знакомом месте – на толстой ветке ивы над водой. Им не нужно было обсуждать происходящие перемены. Привыкнув думать обо всем одинаково, они оба понимали: судьба уже потихоньку разводит их, доселе общая тропа раздваивается, ее ветви уходят все дальше друг от друга. Как бежит эта рыжая вода, колышет стебли осоки, так убегает прочь их прежняя жизнь – и не поймать ее, не задержать. Волчий остров за спиной остался тем же – они по‑прежнему помнили в нем каждый куст, но это уже не были их угодья. Растет новое поколение волчат, сейчас там уже главный – брат Славята, а Лютомер – лишь гость. И когда‑нибудь там будут жить их собственные дети…

Лютава привыкла идти за вожаком – след в след, и теперь у нее было странное чувство: именно эта необходимость следовать за ним требовала, чтобы она начала прокладывать свою собственную тропу. Всякая молодая волчица рано или поздно уходит из родной стаи, чтобы стать матерью новой семьи. Раньше Лютава, даже разлучаясь с Лютомером, соотносила с ним все свои поступки и желания, но теперь этого уже не нужно было делать. Она будто выглянула из‑за широкой спины брата и вышла на простор, в мир, который был ее, и только ее, владением. К этому требовалось привыкнуть. Было страшновато, но возврата к прошлому нет. Река не течет от устья к верховьям, и жизнь человеческая стремится только вперед.

Следуя этому течению, мысли ее брата сейчас устремлены к другой женщине. Так повелела ему новая покровительница – Мать, средняя из хозяек источника судеб. А путь Лютавы еще только лежит к этому колодцу, и туда Лютомер с ней не пойдет. Свою судьбу каждый ищет сам. Даже самый близкий может помочь, но не может пройти с тобой эту дорогу: всякий иной на ней слеп, как мертвец в мире живых.

Лютава не сомневалась, что брат справится со своим делом еще до исхода лета, а выходит, и ей нужно будет ждать его с готовым женихом – хочешь не хочешь. Откладывать некуда: она должна найти его не позднее того срока, когда Лютомер привезет домой свою будущую жену.

– Я отложу свадьбу до тех пор, пока ты не выберешь себе кого‑нибудь, – сказал вдруг Лютомер. – Даже если надо будет ждать еще три года.

– Не нужно три года. Мне указали верный путь, и скоро я буду знать, кого ищу.

Лютомер не спросил, что за верный путь и кто его указал: теперь у нее было право на свои пути.

– А если и в третий раз обманет… – снова начала Лютава, – воеводу возьму, и пусть этот песий жених как сам себе знает! Тот вон какой мужчина видный!

– Только на лице горох молотили.

– Не пригож, зато пригоден.

Лютомер хмыкнул, оглянулся на нее и потрепал по затылку. Лютава фыркнула в ответ – и спихнула его с ветки в воду.

Глава 10

Поздним утром, когда уже высохла роса, на тропе вдоль нижней Угры шли двое: женщина лет пятидесяти и семилетняя девочка. Женщина была рослой, дородной, и убрус ее, тончайшего льняного полотна, белого, как летние облака, был уложен сложным способом большухи. Под мышкой она несла сверток. Девочка была в рубашке с тоненьким красным пояском, с недавно впервые заплетенной косичкой и маленьким колечком на правом виске, прикрепленным к тесемке. Она несла лукошко, где в сене покоились три вареных яйца. Видно было, что девочке хочется побежать, нарвать цветов, поискать земляники на солнечных склонах оврагов, но она, едва сделав шаг от тропы, тут же прыгала назад, будто вспомнив что‑то, боязливо оглядывалась и жалась к бабушке, норовя взять за руку.

– Ты, Лельча, не бойся, – успокаивала ее Твердома. – У кого в роду есть русалки, тех они не тронут. Может, покажутся, посмеются, а вреда не сделают. Иди спокойно и будешь невредима.

– И мы увидим… ее? – робко спрашивала Лельча, сомневаясь, стоит ли называть по имени ту, к которой они идут.

– Ты, должно быть, увидишь. Ржаные сестры детям часто показываются, а бабкам – как захотят. Любеша в летошный год видела, а матери не показалась она.

Лельча закивала: о той встрече Любеша, старше ее на год, рассказывала родичам с десяток раз, а сестрам и еще больше. Теперь настал черед Лельчи, которой в начале весны сравнялось семь лет, и она очень старалась вести себя как подобает. Это было важное дело. Каждый год девушки угощают русалок и водят в их честь круги в березовой роще, но род Проворичей из Щедроводья и здесь был особенным: только у них имелась в роду своя собственная русалка.

– Ай! – Девочка вдруг вскрикнула и прижалась к бабке.

Впереди на тропе, отчасти затененной стволами и лапами елей, мелькнуло что‑то живое. Сквозь зелень хвои Лельча заметила волчью шерсть: показалось, прямо им навстречу бегут два волка. Один крупнее, почти белый, а второй поменьше – серая поджарая волчица, чуть припадающая на заднюю лапу…

Но едва успела охнуть Твердома, одной рукой прижав к себе внучку, а другой выставив вперед клюку, как встречные показались из‑за ствола. И вовсе не волки, а люди: рослый молодой мужчина и с ним тоже высокая, худощавая девушка с длинной русой косой.

– Здорово, молодцы! – воскликнула Твердома то самое, что положено говорить при встрече с волками. – Нам в одну сторону, а вам…

– И нам в ту же самую! – закончил молодец и улыбнулся. – Ты ли это, баба Твердома? Неужели родню не узнала?

Бабка и прижавшаяся к ней внучка рассматривали встречных в немом изумлении. Старшего княжича Лютомера Вершиславича здесь видели всякий год, и Твердома знала его в лицо, но уж слишком неожиданно он появился перед ней – прямо посреди леса. Стоило моргнуть – и вновь она видела двоих волков, глядящих на нее круглыми желтыми глазами…

– Вершиславич! – наконец отозвалась бабка. – Лютомер! Это ты или мне мерещится?

– Это я. А это сестра моя, Лютава. Не забыли ее? Прошлый год мимо вас ехали.

– Будьте живы! – Лютава поклонилась бабке и улыбнулась девочке. – Наша бабка Темяна поклон передает.

– Вот, заглянули родню проведать, – добавил Лютомер. – Все ли у вас хорошо?

– Да вроде бы… – Твердома все никак не могла опомниться.

Отправившись с дарами к русалке, она приготовилась к встрече с Навью и теперь чувствовала, что невольно зашла туда глубже, чем хотела. Эти двое были истинными выходцами из Нави – и то, что они состояли с ней в родстве, не успокаивало. Выскочили вдруг, будто из‑под земли. Не то люди, не то волки…

– Вот так новости… – пробормотала она. – Ты ведь, Вершиславич… Слышно, ты теперь сам князем над нами?

– Доля повелела. А новости, мать, у меня поважнее есть. – Лютомер понимал, что грядущая постройка городца перевернет всю жизнь округи, и уж конечно, поначалу никто этому не обрадуется. – Такие, что сам я с ними к вашей старейшине приехал. Дома ли отцы?

– Отцы на лугах… Что ж, Вершиславич, пойдем. – Твердома развела руками. – Провожу тебя в селище, не одного же послать…

Она затруднялась, как ей держаться с парнем, который по степени родства приходился ей внуком, но в то же время был князем угрян – отцом всему роду, и ей в том числе.

– А куда же вы направлялись? – Лютава взглянула на лукошко в ее руке. – По ягоду?

– Русалку нашу угощать! – выкрикнула Лельча, убедившись, что перед ними – не волки, а, наоборот, родичи.

– Русалку? – оживилась Лютава. – Какую это?

Бабка и внучка переглянулись…

* * *

Эту повесть хорошо знали даже дети, потому что все случилось у них на глазах. Даже сама Лельча, которой в ту пору было всего четыре года, помнила свою сестру Росалинку, старшую из внучек бабы Твердомы. Или говорила, что помнит: маленькие дети сами не всегда различают правду, память о чьих‑то рассказах и свои выдумки.

Росалинке тогда шел шестнадцатый год. Иные из ее «поневных сестер» уже были замужем, но чем дальше, тем больше родители сомневались, что им удастся хорошо сбыть ее с рук. Росалинка была собой приглядна, но со странностями. Тихая, неразговорчивая, она незаметна была в девичьем кругу: в весенних играх неловка, на зимних павечерницах молчалива. По дому работала кое‑как, часто дело валилось у нее из рук. Бывало, она и вовсе замирала, глядя остановившимся взором перед собой и что‑то неслышно шепча. Будто разговаривала с кем‑то невидимым. Вот в лес с другими девками и бабами она ходила охотно, но там часто терялась, исчезала с глаз и редко откликалась на «ау!». Бывало, вся гурьба возвращалась уже затемно – Росалинку искали. А она сидит под елкой, рядом с полупустым лукошком, глядит перед собой и шепчет, и горя ей нет, что мать и сестры охрипли от крика…

И все потому, что на свет она появилась в Русальную неделю. Про таких говорят, что не доживают они до возраста, до свадьбы: русалки уводят. Поведение девочки с детства подтверждало это поверье, и все так привыкли считать ее «русалкой», что даже позабыли, какое имя ей было наречено при рождении.

И на Ярилиных игрищах Росалинка вела себя как всегда: сидела под березой и шептала. Если ее звали, она вздрагивала, оборачивалась, улыбалась, но не трогалась с места. Уже две девки, ее ровесницы, сбежали с игрища с женихами, но мать и не удивлялась, завидев весенним теплым вечером, как Росалинка бредет домой в одиночестве, со сдвинутым набок увядшим венком.

Близилась Купала; уже начали косить, бабы и девки ворошили сено. Старшие девочки присматривали за младенцами, подвешенными к ветвям дуба на окраине поляны, и только Росалинка, уже взрослая для этой работы, двигалась с граблями следом за матерью. Любомова жена, Озарка, так злобно ворошила сено, будто это оно было во всем виновато.

– Что за тетеря ты у меня, колодой останешься! – ворчала она на дочь (начав это полезное дело еще с вечера). – Всех женихов проворонишь. Останешься у нас с отцом навек, вот ведь до такого позора мне судила Доля дожить!

– У меня будет жених, – робко отвечала Росалинка. – Я его во сне видала. Хороший такой, собой видный, веселый. Только он далеко живет.

– Какого лешего ты там видала? – Озарка сердито обернулась. – Ох, не в добрый час я девку породила, удельница ее недобной долей наделила! Весь век будешь дожидаться, потом только леший тебя и возьмет!

– Я и возьму ! – вдруг сказал ей в уши неведомо чей голос.

Вздрогнув от неожиданности, Озарка ахнула и обернулась. Никого чужого на лугу не было. И едва успела заметить, как ее дочь вдруг тоже охнула, повернулась на месте… а потом неведомая сила вздернула ее в воздух, и девка исчезла!

На истошный крик Озарки прибежали мужики с косами, ожидая тут увидеть самое малое медведя.

– Исчезла! Сама! – Баба лишь тыкала рукой в воздух. – Подпрыгнула, повернулась – и нету!

Люди даже не сразу поняли, кто именно исчез. Озарку напоили водой, успокоили, расспросили подробно.

– Да ты же лешему девку отдала, дура баба! – всплеснула руками Твердома. – Это он и сказал, что возьмет! Если родители от дитяти избавиться хотят, леший тут как тут!

Озарка завопила еще громче, колотя себя по голове. Взволнованные родичи расспрашивали Твердому, как теперь вернуть девку: может, выкуп лешему предложить?

Поиски ни к чему не привели, предложенные лешему дары оставались нетронутыми. Озарка до первого снега все ходила по лесу, и нередко ей мерещилось, что на ее зов откуда‑то издалека откликается знакомый голос дочери. Но сколько она ни торопилась на голос, продираясь сквозь ветки, не нашла ни следа.

Минула зима, все вновь зазеленело. Выгнали стадо. Однажды к вечеру Озарка и вторая ее дочь, Любеша, пошли искать корову и забрели на лядину. Прежде здесь было ржаное поле, но его уже несколько лет как забросили, и оно постепенно зарастало кустарником. И вдруг девочка в изумлении указала пальцем куда‑то на опушку, где старая делянка переходила в березняк:

– Смотри – там Росалинка!

Озарка обернулась, вытаращив глаза, но никого не увидела.

– Да где?

– Она была там! – Любеша показывала в прежнем направлении. – Вон там меж берез стояла, из‑за дерева смотрела на меня и смеялась. Коса расплетена… веселая такая.

Озарка бросилась к тому месту, но сколько она ни бегала меж берез и вокруг, не нашла ни волоска. Даже сердилась, что младшая все придумала, дабы насмеяться над родной матерью. Но баба Твердома считала иначе.

– Выходит, она русалка теперь, наша Росалинка. Им срок пришел в леса и поля выходить, вот она и показалась. Они охотнее детям показываются, чем взрослым.

– Зачем же она показалась? – Озарка вновь ударилась в плач, вытирая слезы передником.

– Видать, сорочку хочет, – вздохнула Твердома.

– Сорочку?

– А то как же? Любой девке приданое требуется, и русалке тоже. А где же ей взять? Только если мать сошьет, сестра принесет. Сами‑то они не прядут, не ткут, не шьют.

– А за кого русалка замуж выходит? – робко спросила Любеша.

– За лешего, родная.

Озарка взялась за укладку, приготовленную для дочери, и вновь разрыдалась. Та уже была полна: и вышитые сорочки, и пояса, и поневы, и вершники, и рушники – всякое добро для будущей замужней жизни и для подарков родичам на свадьбе. Но это все теперь не годилось. Поливая слезами приданое, Озарка достала с самого дна укладки полотно и принялась шить новую сорочку, без вышивки и без украшений, белую, как на смерть.

Когда рубашка была готова, Твердома и Любеша с корзиной отправились на ту же лядину. Кроме сорочки, в корзине было три крашеных яйца и пара пирогов. Подношения были оставлены меж берез, где русалка показывалась в тот день. Уже уходя, Любеша не удержалась и обернулась – и уверяла потом, что видела меж ветвей улыбающееся лицо сестры.

В тот же вечер случилось чудное. Когда семья Любома уселась ужинать и отец стал делить хлеб, из‑за печи вдруг вышла неслышная тень и скользнула к столу. Ее увидели сразу все, и у всех морозом повело по коже. Это была она, их Росалинка, – в той самой рубахе, из беленого льна и без вышивки, что ей нынче утром отнесли в лес, без пояска, с распущенными, необычайно длинными и густыми волосами. Совершенно бесшумно она уселась на самый край лавки, в углу стола, и улыбнулась родичам – как‑то странно, не открывая рта.

Все смотрели на нее во все глаза. Это было дивное ощущение: она вроде бы была, и они ее видели, но в то же время каждый понимал, что ее тут нет. Отец хотел обратиться к ней, спросить о чем‑то – и не мог, язык ему не повиновался.

– Миску… – зашептала баба Твердома, – миску ей поставьте.

Но никто не мог шевельнуться, и тогда она пододвинула к внучке свою миску и чистую ложку. Озарка, едва владея руками, положила каши, едва не пролив на стол. Потом оделила остальных, но никто не мог есть. Русалка тоже не ела, но втягивала пар от горячей каши, все так же странно улыбаясь.

Росалинка стала другой. Если раньше она пялилась куда‑то в пространство, и даже когда ее окликали, взгляд оставался отрешенным, то сейчас она смотрела на родичей прямо и пристально, с живым любопытством и каким‑то ожиданием. Но теперь это наводило жуть куда сильнее, чем прежняя рассеянность.

Посидев так какое‑то время, русалка встала, кивнула в благодарность, попятилась к печи и пропала.

Семья перевела дух; все разом вздрогнули, будто избавились от чар.

– Так бывает, – пояснила баба Твердома. – В Русальные дни русалка, которая из девки получилась, в дом к родичам является. Иной раз за печью сидит, а иной раз и к столу выходит. Вы не бойтесь ее. Она… как чуры на дедовы дни ходят, так и она будет ходить.

– Что, всю жизнь? – хмуро уточнил Любом.

Русалки тоже старятся, хотя и медленнее живых людей. Всем представилось, как всякий год в пору цветения ржи бывшая дочь ходит в дом, чтобы вот так же молча сидеть за столом. Сперва девкой, потом старухой – простоволосой, раскосмаченной, безобразной, как увядший цветок, не принесший плода…

И вот настала новая весна, зацвела рожь, и подарки русалке понесла уже следующая сестра – Лельча. Она и пересказала Лютаве эту повесть, пока они вдвоем шли по тропе к опушке березняка, где бабка и внучка надеялись встретить свою русалку. Твердома повела Лютомера в селище, а его сестра пошла с девочкой исполнять поручение.

Лютава даже не удивилась. Она и раньше подозревала, что неспроста Лесава отправила ее за невестой для своего родича Мысляты – не все здесь так просто, чтобы приехать да высватать девушку. Теперь Лютава знала, в чем трудность. Но пока не очень представляла, как ее одолеть.

– Вот наша лядина, – показала Лельча.

Лютава уже увидела заросшее травой и новорожденными березками пространство. Среди травы розовели метелки ревелки и белели соцветья тысячелистника. С травой мешались стебли ржи, выросшие сами по себе из оброненного в прежние годы зерна. Молоденькие березки, младенцы на корнях старых деревьев, будто выбежали из рощи на лядину, первыми осваивая освобожденную для них землю. А дальше, позади бывшей пашни, поднимались строем белые стволы. Лучи солнца, проникая сквозь кроны, падали на траву и молодняк широкими золотыми полосами, теплыми даже на вид. Пахло нагретой травой.

Лютава поставила лукошко наземь.

– Тише! – Она взяла Лельчу на плечо и придержала. – Теперь слушай.

– Она была вон там! – прошептала Лельча и показала между двумя березами.

– Она может быть где угодно, – негромко ответила Лютава. – Смотри и слушай.

И медленно пошла через лядину, вглядываясь в рощу перед собой через «навье окно».

Белые стволы с черными «глазками»… Как будто стоишь перед толпой, которая смотрит на тебя сотней глаз, но всякий, с кем ты пытаешься встретиться взглядом, тут же его отводит. Опустив ресницы, чтобы не мешал солнечный свет, Лютава пыталась поймать взгляд какой‑нибудь из берез и удержать его, вызвать на разговор.

– Она глядит! – Вдруг Лельча в испуге вцепилась в ее руку и прижалась к боку.

– Кто? – Лютава обернулась к ней.

– Вон, – девочка показала на березу слева, шагах в десяти.

– Ты видела?

– Я… видела… или нет. – Лельча опустила глаза. – Она смотрела на меня, но как я повернулась… я не вру!

– Конечно, не врешь, – кивнула Лютава. – Так оно и бывает. Отнеси ей. – Она порылась в лукошке и вынула печеное яйцо. – Положи возле нее. Потом будем слушать.

Лельча взяла яйцо и помедлила.

– Не бойся! – подбодрила ее Лютава. – Я же с тобой.

Девочка несмело направилась к дереву, Лютава – за ней.

– Скажи: это тебе… – шепнула она вслед.

– Росалинка… – неуверенно позвала Лельча. – Это тебе… мать угощения прислала…

Она положила яйцо возле корней. Лютава догнала ее и встала рядом.

Теперь она ясно видела глаза березы. Ее живой взгляд мерцал в каждом из черных «глазков» на стволе, и хотя не удавалось четко поймать его, Лютава совершенно ясно ощущала его на себе.

Здесь было чужое место, с незнакомыми хозяевами. Осторожно, как волчица, она прыгнула в «навье окно» и тронулась вперед по незримой тропе, чутко прислушиваясь и принюхиваясь. И ощутила, что дух березы попятился – русалки не любят волков. Даже сама Младина, сильнейшая из вил, когда‑то зимней ночью предпочла убраться, когда рядом возник черный волк Нави… Лютава приостановилась, давая понять, что не опасна.

И вдруг заметила, что Лельча идет за ней! Сама не понимая как, шажок за шажком, семилетняя девочка продвигалась по той же тропе. Она видела Лютаву впереди и хотела догнать ее, робея оставаться одна.

У Лютавы аж дух перехватило от радости и волнения. Далеко не каждому дана способность выглядывать в «навье окно», и уж тем более редко она проявляется сама по себе и в таком раннем возрасте. Мысленно она протянула руку назад, не оборачиваясь, чтобы помочь Лельче; та пошла вперед смелее, еще не доставая до протянутой руки, но видя в ней опору. Вот она подошла и встала за спиной, уже понимая, что они обе находятся в несколько ином месте, но пока не осознавая, что это за место такое.

«Позови ее еще раз, – неслышно велела Лютава. – Так, как я с тобой говорю».

«Росалинка… – неуверенно окликнул дух Лельчи. – Ты слышишь меня?»

«Я слышу!» – Береза вдруг открыла два глаза на высоте человеческого лица.

Лельча ойкнула, зажмурилась, закрыла лицо руками… и выскочила с тропы. Но не беда: ей теперь всю жизнь по этим тропам бродить.

Лютава протянула руку назад, крепко взяла ее за плечо, чтобы не двигалась, и обратилась к березе сама. Теперь она ясно видела и слышала ее.

– Кто ты и из какого мира?

– Росалинка‑ржаница я, на лядине живу, – отозвался дух из березы. – Была я человечьего рода, а теперь – лесного да полевого.

– Не скучаешь ли по родичам?

– Скучаю, да не бывать мне больше в доме родном, не сидеть за столом родительским. Определили мне место – на нашей старой лядине, здесь живу третий год. Зарастает лядина, скоро от полевого хозяина к лешему перейдет. Нынче на Купалу будет свадьба моя с новым хозяином, с господином моим – лешим.

Ай‑ай‑ай, подумала Лютава. Едва не опоздала она за невестой для Мысляты…

– Что же за свадьба без невестиной родни? – спросила она, не подавая вида, как встревожила ее эта новость. – Кто же будет тебя снаряжать? Кто же будет песни свадебные петь?

– И хотела бы я родню позвать, да как им прийти? – Береза вздохнула. – Не видит меня матушка, не увидит и батюшка. Только вот сестричка увидела, да мала она еще…

– Я ведь тоже твоя сестра. Хочешь, я приду тебя на свадьбу снаряжать? И повой от матушки принесу, чтобы все по чести было.

– Приходи… – прошелестела листочками береза. – В самую ночь Купальскую на закате сюда приходи. Ждать буду‑у‑у…

Береза закрыла глаза. Лютава осторожно шагнула с незримой тропы обратно в явный мир и постояла, закрыв лицо руками и приходя в себя. Потом глянула сквозь пальцы на траву с красными земляничными листьями, перевела дух. Обернулась к Лельче: та застыла на месте, пристально вглядываясь в зелень.

– Она ушла, – негромко сказала Лютава. – Смотреть нужно не глазами.

– А чем? – Лельча, ошарашенная неожиданными открытиями, подняла к ней лицо.

– Навье оконце – внутри твоей головы. Через него и надо смотреть. Смотришь глазами изнутри головы вот сюда, – Лютава прикоснулась к своей голове слева, чуть ниже маковки. – Я тебе помогу, но в другой раз.

– А ты же видела… как дерево глядит и говорит?

– Побеседовали мы с ней. Росалинка ваша скоро замуж за лешего идет. Пойдем к матери – нужно невесте бабий повой шить.

* * *

В Щедроводье Лютава застала почти все его население. В пору сенокоса мало кто сидит дома в погожий день – только те, кто не может ходить своими ногами, – но сейчас, прослышав о появлении вблизи селища большой вооруженной дружины, почти все сбежались под защиту родных чуров. Отроки раскинули стан на берегу Угры, а Лютомер и Красовит уже сидели в Любомовой избе с прочими старейшинами.

Невдалеке от Щедроводья издавна стоял голядский городок Ильган. Его обитатели уверяли, что их предки жили на этом месте задолго до того, как здесь появились пращуры будущих угрян, говоривших на «дунайском» языке. Угрян становилось все больше, но голядь отстаивала свои владения и сохраняла свою самобытность. Угрянские князья, в свой черед, не желали терпеть положения, при котором в столь важном месте сидят люди, не признающие их власть. Во времена князя Братомера, Лютомерова деда, дошло до вооруженного столкновения. Уже два поколения Ильган с полуразрушенными укреплениями стоял заброшен, в округе ходили страшные рассказы о блазнях, которые там являются.

Земли вокруг него были истощены и едва годились для выпаса, поэтому никто там не поселился. Но место Ильган занимал очень удобное: на мысу над рекой. Подсыпать заново старые валы, поставить стену вместо обрушенной и сгнившей было легче, чем возводить все заново на чистом месте. Требовалось лишь получить согласие волости.

– Ильган‑городок мой дед Братомер у голяди отбил, стало быть, земля эта моя, – говорил Лютомер старейшинам Щедроводья. – Воля Зимобора смолянского, князя нашего старшего, посадить там засаду[1], беречь земли наши от вятичей. Но хочу я, чтобы смоляне мирно жили с нами, угрянами, на нашей земле. Кормить их будет смолянский князь, но и с вами, соседями, нужно будет воеводе ряд положить: куда на ловы и по дрова ездить, как торги заводить… у кого невест брать для отроков оружных.

Как он и ожидал, при двух последних упоминаниях сумрачные лица просветлели. Торговлю в этих краях вели купцы из русинов и хазар, но появлялись редко, не каждый год. Иногда приходилось всей волостью снаряжать обоз в Смолянск – за солью. Никому не хотелось, чтобы в налаженную, ровную, неизменную в своих повторениях жизнь вторгся княжий городец с дружиной. Никто не знал толком, какого ждать от него зла, но чужие люди, иной уклад жизни грозили нарушить веками устоявшееся равновесие, впустить в привычную жизнь… что‑то новое.

Но спорить щедроводцы не решались. Волю далекого смолянского князя им принесли Лютомер – князь‑оборотень с серыми глазами, смотрящими прямо из Нави, и воевода Красовит – такой внушительный в своем синем кафтане с красной шелковой отделкой и с мечом на ременной петле.

Условились пока все обдумать, а по осени, на дожиночных пирах, положить ряд между щедроводцами и Красовитом. А тем временем его отроки принимались за работу: копать землю, подновляя старые ильганские валы. Зимой нужно будет рубить деревья на строительство клетей и частокола.

А Лютава с Лельчей пошли искать Твердому. Бабка под навесом летней печи варила рыбную похлебку гостям, заправленную луком и снытью: кроме рыбы и яиц, сейчас угостить было нечем. Они подошли и встали рядом; Твердома глянула на них и опустила ложку, которой мешала в горшке. Они, взрослая девушка и семилетняя девочка с тонкой золотистой косичкой, вдруг показались похожи, как дочери одной матери.

– Ну что? – Твердома перевела взгляд с одной на другую, пытаясь понять, что за сходство внезапно проявилось в этих совершенно несхожих лицах. – Видели… чего?

Лютава посмотрела на Лельчу.

– Мы с березой говорили! – доложила девочка. За время пути ее робость сменилась восторгом открытия. – Я ее глаза видела!

– Мы теперь знаем! – значительно подтвердила Лютава, приобняв ее за плечи.

Твердома переменилась в лице. Отложила ложку, села напротив них, сложила руки. Она все поняла, и у нее защемило сердце. Лельча… Не так чтобы это была беда… И не так чтобы неожиданность… Твердома знала, что ее внучки происходят от уже покойной, но очень знаменитой в своих краях ведуньи, потому и не дивилась, что Росалинка родилась, отмеченная Навью. А Лельча была от роду обычным дитем… Да она и сейчас обычная. Не похоже, чтобы собиралась сесть в углу и начать шептать. Личико девочки сияло радостью, восхищением перед вновь открывшимся ей окном в неведомое. Она увидела его впервые на солнечной, зеленой, цветочной и ягодной поляне, и встреча с иным не испугала ее. Но Твердома понимала, что случилось: вот и еще одну ее внучку Навь вырвала из круга Яви…

– Ты научила? – Она взглянула на молодую волхву, внучку сестры Темяны.

– Она сама за мной пошла. Уж кому дорога открыта, того не толкать, а удерживать приходится.

– Так… и что же вы узнали?

– Жила ваша русалка на старом ржаном поле, да зарастает поле, уходит во власть лешего. На Купалу будет у лешего свадьба – в жены возьмет ржаную сестру. Зовут родню на свадьбу. Я сестра ей, пойду, повой бабий отнесу. И будет сестра моя Росалинка лешачихой… если ты, мать, не придумаешь средства, как ее от лешего избавить и в род людской вернуть.

Твердома призадумалась.

– Средства‑то есть… Я бы и раньше спроворила… да не показывалась она нам, только им, – она кивнула на Лельчу. – Куда мне, бабке, старыми ногами за русалкой угнаться. А нынче…

– От меня не убежит, – заверила Лютава. – Я хоть и хромая малость, а все‑таки волчица.

* * *

На берегу Угры, где всякий год раскладывались купальские огни, было многолюдно, как никогда. Девушки со всех окрестных гнезд расхаживали гордые, поглядывая то на Лютомеровых бойников, то на Красовитовых отроков: уже по всей волости пошел слух, что для воеводской дружины со временем будут набирать невест. На самом деле это могло касаться тех, кому сейчас было лет двенадцать‑тринадцать, кто надел поневу только в эту весну: пока они созреют по‑настоящему, отроки как раз поставят городец с жилыми клетями и обрастут добром, чтобы заводить семью. Но воодушевились даже взрослые девки, кто уже не мог так долго ждать. В пышных венках, с вплетенными, по купальскому обычаю, в косу полынными стеблями для защиты от русалок, девушки собирались кучками, поглядывали на незнакомых отроков, посмеивались, переговаривались. Отроки приглаживали волосы и оправляли пояса; они знали, что до невест им будет дело не сейчас, не через год и не через два, но не могли удержаться, чтобы не прикидывать, которая тут попригляднее да порезвее. Все, как и тысячу лет назад, когда раз в год таким же теплым долгим вечером роды сходились у реки, чтобы обменяться невестами. Для сотен поколений дедов и бабок эти вечера у текучей воды становились рубежом, отделявшим прежнюю жизнь от новой, тот свет от этого.

Все старейшины тоже были у реки, все отцы и матери, отроки и подростки, кроме самых малых детей. Уже играли на берегу рожки, гудцы и сопелки, далеко были слышны песни.

На Купало солнечко играет,

Добрый молодец коника седлает,

На стремяночки ступает,

На седелечко залегает.

Тяженько, важенько воздыхает.

А его батенька пытает:

– Что ты, сыночка, вздыхаешь?

Почто, милый, коника седлаешь?

– Что тебе, батенька, до того?

Седлаю коника не твоего.

Пойду до тестя до своего.

Пущу я коника по двору,

Чтоб меня тещинька хвалила,

Чтоб меня девчоночка любила…

Лишь одна из девок этим вечером не вплела в косу стебель полыни и выбралась из дома без нарядной красной поневы. Лютава ушла тайком, огородом; будто отбившаяся от стада овечка, побежала не на реку, к огням и песням, а в полусумрак молодых рощ на лядинах. Она чувствовала себя листом, что вопреки стихиям плывет не по течению, как все, а против.

В белой сорочке, с распущенными волосами, она сама походила на русалку и отличалась от них лишь тем, что была подпоясана. Отойдя по тропе подальше от опушки, там, где никто уже не мог ее видеть, Лютава сняла пояс и повязала его под рубахой, прямо на тело. В руке она держала свернутый кусок красно‑белой тканины.

С распущенными волосами, цеплявшимися за метелки трав, Лютава брела по старой лядине. Вот уже вторую Купалу подряд она встречает не дома. Прошлым летом самый длинный день года застал ее на вятичской реке Зуше. Ее и Молинку увез туда гостиловский княжич Доброслав, надеясь выдать за кого‑нибудь из младших братьев. Но вот Молинка уже замужем и качает свое дитя в высоком небесном тереме, а она, Лютава, все так же рыщет волчицей во тьме на самой грани Нави… Чего она ищет? А все того же – судьбы своей. Уж где только не искала – в вышине Занебесья и во тьме Закрадья, за горами, долами и реками. Осталось последнее средство – колодец судьбы, что стерегут три сестры‑удельницы. И чтобы к нему пройти, ей нужно отыскать здесь, в этой молчаливой роще, одну‑единственную русалку из неисчислимых толп…

Лельчу она сегодня не смогла взять с собой, хоть та и просилась. Девочка была еще слишком мала, чтобы защититься, а Лютаве сегодня некогда будет ее оберегать. Однако при мысли о Лельче веселело сердце. Даже если она не найдет Росалинку или не сможет вырвать ту из лап лешего, в Щедроводье она приехала не зря. Лельча – тоже правнучка Лесавы. Неудивительно, что ее «навье оконце» было открыто и лишь ждало, пока она дорастет и дотянется, чтобы в него глянуть. Лютава твердо намеревалась забрать Лельчу с собой: даже если ей не дано найти своего суженого, без наследницы она не останется, и на Волчьем острове они с бабкой Темяной будут жить уже втроем.

Когда‑то – казалось, так давно! – и она, Лютава, была такой же семилетней девочкой, делавшей первые шаги по тропам незримых. Тогда ей помогал брат Лютомер, к тому времени уже взрослый, и мать. И вот сейчас она сама уже готова учить новую растущую волхву своего рода. А они, ее старшие родичи…

Лютава остановилась, села на траву среди берез, обхватив колени. Ее мать‑волхва – в Нави. Ее отец – считается мертвым. Ее любимая сестра – в Занебесье. Ее брат стал князем, но для этого ей пришлось сходить и привести его назад с самых берегов Огненной реки, из серого праха… Казалось, она одна из всех осталась в Яви, задержалась, ибо еще не выполнила своего предназначения. А ведь год назад, прошлой весной, ей мнилось, что судьба вот‑вот объявит себя. И что же? Неужели так и будет томить и мучить неизвестностью год за годом!

Она вскочила, будто хотела бежать куда‑то: поймать негодяйку‑судьбу и трясти, пока не вытрясет себе долю.

И остановилась. Пока мысли ее блуждали по тропам Нави, та придвинулась совсем близко. За белыми стволами берез скользили такие же белые фигуры.

Стараясь двигаться как можно более плавно, Лютава мелкими шажками тронулась вперед. Ей не было страшно: невидимая сила несла ее, она едва замечала, как касается ногами земли. Она была готова влиться в их круг, как ручей вливается в реку, раствориться, затеряться…

Ее даже напугала легкость, с какой она делала это. Да осталось ли в ней хоть что‑то человеческое? Не поглотила ли ее Навь, оставив в Яви лишь телесную оболочку?

И тут, совсем некстати, Лютаве вспомнился воевода Красовит – как он накинулся на нее в тот вечер, когда она плясала в русалочьей личине, подхватил, оторвал от земли, перенес через пыщущий жаром костер… Будто сам внешний живой мир так решительно предъявил на нее права, вырвал из синей мглы…

Но сейчас это было ни к чему, и Лютава отогнала воспоминания. Меж берез плыли легкой вереницей белые фигуры – все в белых сорочках, с волосами до земли. Им не требовалось открытого пространства, они принимали в свой танец и застывшие березы, водили общий хоровод.

Внутренним слухом Лютава различала пение. То казалось, что поет всего один голос, но чем больше прислушиваешься, тем больше слитых голосов начинаешь различать. Два, пять, десять… и вот уж ты слышишь их сотни, будто поют каждое дерево и каждая травинка.

Зеленая дубравушка,

Чему ты рано зашумела?

Не сама я зашумела –

Шумнули мною буйные ветры.

Буйные ветры, лютые морозы…

Приблизившись вплотную, Лютава скользнула в круг и пошла в лад со всеми. Даже начала подпевать.

А ты, молодая Росалинка,

Чему, молода, замуж идешь?

Не сама я замуж иду –

Отдает меня Дубрава‑матушка,

Выдает меня Поле‑батюшка…

Стараясь не выдать своего внимания, Лютава пристально вглядывалась из‑под венка, пытаясь распознать: кто же невеста? Перед ней скользили чередой белые, туманные тени. Наиболее ясно она видела венки – те венки, что живые девушки приносили в рощу во время Русальной недели и вешали на березы в дар этим девам – неживым. Но под венками, там, где у людей лица, здесь клубился туман. Как она узнает Росалинку, тем более что никогда ее не видела?

Ты скажи, родная матушка,

Уж я в чем да провинилася?

Уж я в чем да приступилася?

Всякая невеста, кого отдают по уговору, просит родителей оставить ее дома, молит простить неведомые провинности, за которые ее якобы изгоняют из своего рода в чужой. Но сейчас Лютава различала в этой песне нешуточную тоску и обреченность: Росалинку и впрямь ее родная мать отдала из человечьего рода в чужой, огневавшись на собственное порождение.

Ты скажи, родимый батюшка,

Ты на что да принакинулся?

Ты на что да приобразился?

От лесного жениха Росалинки родня ее не дождется обычного выкупа: ни платья цветного, ни коров и овец. Зато дождется иного: удачи в охоте и рыбной ловле, в бортном промысле, в сборе грибов, ягод и прочего. Никто больше не заблудится в лесу, волки не разорвут пасущуюся скотину – таков будет выкуп лешего за невесту.

Но где же сам жених? Лютава чувствовала: вот‑вот и он появится, но по‑прежнему не могла различить невесту в веренице белых лесных дев.

И вдруг среди хора высоких голосов зазвучал новый: низкий, гудящий, как ветер.

Покорил отца я с матерью,

Попленил да красну девицу! –

пел леший голосом лесной бури, и в песне его слышалось торжество. Нечасто ему выпадает такая удача – получить в жены живую девушку, добровольно отданную родней.

Но где же он? Лютава была готова признать лешего, в каком бы облике он ни явился. Огромная ель? Седой старик в белой шкуре? Волк, медведь, конь? Ворон? Дикий человек, покрытый шерстью? Жуткое существо всего с одной половиной тела – левой рукой, левой ногой, левым глазом? Получеловек‑полузверь?

Однако не появился никто. И все же он был рядом. Одна из белых теней – не то девушка, не то береза – вдруг затрепетала сильнее остальных. Ровный ход пляски сбился, поющие голоса задрожали.

А Лютава осознала, что в самой середине их круга клубится вихрь: вьется невидимым исполинским змеем, колышет ветви берез, траву, призрачные тела белых невест. И вытягивает из ряда одну. Облачная дева трепетала, будто рябь на воде, порывалась бежать, но неумолимая сила вытягивала ее из строя, грозила затянуть в клуб вихря.

Это она, Росалинка! В общем хоре Лютава уже ясно различала один, отдельный голос, в котором слышалось живое, человеческое отчаяние.

Где‑то есть у меня, у девушки,

Старушечки стародавние,

Большушечки старопрежние.

Есть родна‑желанна матушка,

Есть сестрицы мои милые,

Кто возьмет мою да волюшку,

Мне пожалует повойничек…

В последний раз Росалинка вспоминала про свой человеческий род и призывала его на помощь.

И тогда Лютава двинулась к ней, отвечая на зов.

Пропустите красну девушку

До моей сестрицы милыя.

Я возьму ее да волюшку,

Ей пожалую повойничек,

Родной матушки подарочек…

Строй белых теней расступился. Одна осталась на месте. Лицо ее по‑прежнему заслонял туман, но Лютаве мерещилось, что из‑под венка на нее с мольбой глядят живые глаза.

Она развернула тканину, что принесла с собой: это и был повой, сшитый Озаркой. Шагнула к Росалинке. Вихрь поутих, давая ей дорогу. Росалинка сняла с головы венок и протянула его Лютаве, чтобы обменяться, как положено; весь ее стан трепетал, клонился, будто березка под вихрем.

Лютава протянула руки к венку, взяла его, положила себе на голову; потом подняла повой, собираясь вручить его невесте лешего…

А потом повой упал в траву, и вместо него в руке Лютавы оказался обережный родовой пояс. Со всей силы она ударила им белую тень и крикнула:

– Была ты русалка, а теперь – Честобожа, Любомилова дочь!

Это был особый пояс. Каждую полночь, пока все домочадцы спали, баба Твердома вставала, выходила из избы и принималась за тканье, зацепив основу за крюк во внешней стене. Закрыв глаза, видя сплетаемый узор внутренним взором, – через Навь – она ловко вращала четырехугольные ткацкие дощечки, изготавливая родовой пояс с обережным узором. На эту работу она вставала семь ночей, посвящая ей немного времени около полуночи, и вот в последнюю ночь перед Купалой пояс был закончен. На рассвете баба Твердома молча вручила его Лютаве, и та так же молча спрятала.

Голос Лютавы зазвенел, отражаясь от пределов Яви и Нави. Пение разом оборвалось, сам воздух застыл, тишина и неподвижность обрушились на рощу грудой льда. Ловя ускользающий миг, Лютава перехватила пояс за два конца и набросила его на Честобожу, как петлю. Теперь она ясно видела перед собой девушку в ее прежнем, человеческом облике – названное вслух человеческое имя вместе с силой родового пояса сорвали с нее покров лесных чар.

Левой рукой прижав к себе Честобожу, правой Лютава хлопнула себя по боку – по мешочку с кудами, что висел на ее собственном поясе, спрятанный под сорочкой.

И тут же рядом с ней как из‑под земли вырос конь – черный как ночь, с горящими огнем глазами, с пламенем в пасти. Вид его был настолько ужасен, что белые тени русалок с истошным, уже совсем не благозвучным визгом бросились по сторонам. Конь приник к земле, подставляя спину, и Лютава, вздернув подол, мгновенно села верхом. Рванула на себя Честобожу, перебросила ошалевшую девушку через спину Ветровея перед собой и ударила его коленями: вперед!

Одновременно раздался жуткий вой: леший сообразил, что происходит. У него отнимают невесту! От воя и свиста заложило уши; повинуясь приказу, белые тени со всех сторон бросились на Лютаву, будто хлопья снега в метель. Она пригнулась, одной рукой держась за гриву, а другой придерживая Честобожу. И Ветровей прянул вверх, разбрасывая русалок, как обычный конь расшвыривает комья снега из‑под копыт.

Трава ухнула вниз; вихрь набросился и закружил, норовя сорвать обеих беглянок со спины Ветровея. Внизу рявкнул уже знакомый голос Волохата, русалки вновь с визгом кинулись по сторонам: могучий дух мог передавить их, будто комаров. Мимо неслись стволы берез, потом кроны, потом мелькнули тонкие верхние ветки – Ветровей взмыл выше леса стоячего.

И здесь, где кончалась власть лешего, Лютава вдруг ощутила удар по спине – по позвонкам промчалась волна жгучей боли, будто ее ударили пылающим поленом. Она кричала, сама того не сознавая и себя не слыша, а Ветровей несся вперед, по синим облакам, как по мосту через воздушную пропасть. Вниз ушел рев вихря, визг русалок, и все поглотил шум ветра в ушах. Жмурясь, Лютава как могла ниже склонилась к шее Ветровея, опасаясь, как бы ее не сдуло; цепляясь за гриву ледяными пальцами, она также сжимала Честобожу. Бешеная скачка и дикий ветер выдули из головы память о том, что же она держит, оставив лишь убеждение: ни в коем случае не выпустить.

Спина горела, но Лютава была жива, цела и понимала, что дешево отделалась. Она не смела открыть глаза, боясь того, что увидит. Они были уже слишком высоко: сквозь шум ветра прорывался гром, будто рычание медведя размером с полнеба; ее охватил ледяной холод, и мельком она вспомнила тепло небесного сада и уют золотого терема, где живет ее сестра, с тоской, будто по родному дому…

«Вниз! На землю!» – хотела приказать она Ветровею, но ветер не давал разомкнуть губ.

Но все же ветряной дух услышал ее приказ. Лютава ощутила, что снижается – скорее падает. И не сидя на конской спине, а просто так. Лишь в руках она по‑прежнему сжимала нечто довольно большое и увесистое, но не помнила, что это должно быть такое. Лишь одно помнила: не выпустить. Ни в коем случае…

Стиснув свою добычу, будто та могла спасти ее от падения, Лютава неслась сквозь холод, черноту ночи и свист растревоженных духов вниз, к земле… или вверх, к свету. Ведь Навь – она странная, про нее ничего нельзя сказать наверняка, а в переломные точки года она переворачивается еще раз, будто хочет заворожить и запутать саму себя.

* * *

С самых сумерек над лесом бушевала буря с грозой. Проливной дождь разогнал людей под крыши, погасил купальские костры. Парни и девки в промокших венках, бабы, набросившие на головы поневы, – все мчались назад к селищам, не наплясавшись и не допив праздничную медовуху. Боги и духи, отмечая свои свадьбы, слишком разгулялись и забыли про людей.

Лишь глухой ночью гроза откатила свои громыхающие колеса за небокрай, дождь унялся. Но снова зажигать костры никто не пошел: луг и лес были насквозь мокры, праздничная удаль поугасла. Сидели под крышами – кто куда успел добежать, – передавали по кругу спасенные корчаги с медовухой, рассказывали всякие байки, а если и пели, то песни протяжные.

– Рассказать вам, что ли, про моего пращура Радослава? – предложил Красовит Лютомеру и бойникам, набившимся в большой овин Щедроводья. – Он тоже вот так раз в Купальскую ночь пошел цвет Перун‑травы искать да и повстречал лешего…

– Погоди, без Лютавы не рассказывай, – остановил его Лютомер. – Вы же с ней состязаетесь, а ее нет.

– И правда: что за состязание без соперника? А где она? – Красовит огляделся, но среди девушек во влажных сорочках Лютавы не нашел.

Лютомер не ответил. Он знал, куда пошла его сестра, и тревожился за нее. Ему, мужчине, никак нельзя было последовать за ней: ему‑то не затеряться среди подруг‑русалок, не подобраться к невесте лешего. Он чувствовал борьбу стихий над лесом, однако не знал, чем все кончилось. Сестра исчезла из Яви – это он ощущал, но понимал также, что в такую ночь искать ее на тропах незримых можно слишком долго… так долго, что и не угадаешь, сколько лет здесь, в Яви, пройдет за время этого поиска.

Но на помощь сестра вроде бы не звала, куды‑помощники бабки Лесавы были при ней, и Лютомер терпеливо ждал, стараясь не показывать беспокойства.

– Уж не уволок ли ее жених какой? – проворчал Красовит, будто бы в шутку, но Лютомер понял, что тот и правда тревожится. – Придушу…

Но вот буря стихла. Бойники уже подремывали, но Красовит и Лютомер не спали до рассвета, слушая байки молодежи и думая оба об одном. Когда рассвело, Лютомер толкнул в бок заснувшего у его ног Славяту:

– Вставайте! Пошли сестру искать.

Бойники поднимались, и Красовит тоже встал.

– И я пойду, – ответил он на вопросительный взгляд Лютомера.

Лютомер не возражал: лишний человек не помешает, особенно когда не знаешь, где искать одну девушку в большом чужом лесу.

Или двух девушек?

– Погоди! – вполголоса обратился Красовит, придержав Лютомера у двери. – Мы того… искать ее… ты на лешего думаешь или на вятичей?

– Что? – Лютомер обернулся, изумленный.

– А то! Вятичи ее с сестрой летошный год умыкнули? Нынешний год приезжали опять сватать? Уехали ни с чем? А тут до их земель уже рукой подать. Ну как они неподалеку дожидались, а на Купалу вернулись да увезли ее опять?

Лютомер смотрел на него, пораженный тем, что эта возможность не пришла ему на ум. Даже похолодел: а что, если нагрянула беда, откуда не ждал?

Но потом помотал головой:

– Нет. Сестра нарочно от людей в лес ушла, и вятичам сперва пришлось бы ее там сыскать. А если Ярко мою волчицу ночью в грозу в чужом лесу поймал бы, то о нем надо песни слагать, как… как о самом Радомире Волкашиче!

И быстро пошел догонять бойников.

Заодно с Красовитом поднялась и его дружина, так что из Щедроводья выступил весьма внушительный отряд. Лютомер привел людей на опушку леса и послал прочесывать, рассыпавшись цепью. Буря погуляла знатно: везде валялись сброшенные ветром обломанные ветки, кое‑где даже целые стволы, еще в облаке свежей, не успевшей увянуть листвы. Тропинки почти скрылись под сорванными листьями.

Красовитов отрок Гостей нашел в ореховом кусте помятый венок. Все, кто был неподалеку, сбежались посмотреть, но как понять – чей? Может, Лютава потеряла, а может, с девичьих игрищ остался.

Искали, забираясь все глубже в лес. Давно позади остались лядины, прорезанные тропками. С трудом продираясь через густые заросли, а порой и через бурелом, отроки высматривали… сами не зная чего. Даже зоркие бойники, привыкшие искать в лесу след, не находили ни малейших признаков своей сестры…

И все‑таки нашел ее Красовит. Деревья вдруг расступились, впереди показалась неровная поляна, обрамленная обгорелыми корягами и головнями, покрытая незрелой, едва отцветшей рожью. Здесь, где лядины сменились настоящим лесом, какой‑то из близживущих родов выжег и засеял новую делянку.

И почти посередине делянки в глаза бросилось что‑то крупное, белое. Три‑четыре голоса разом охнули от неожиданности: показалось, это птица‑лебедь. И только Красовит сразу узнал этот худощавый стан и бросился бежать прямо по росткам.

На поле лежала Лютава, сжимая в руках что‑то довольно большое. Остановившись рядом, Красовит с изумлением увидел, что она держит сноп спелых ржаных колосьев, перевязанный вместо обычного соломенного жгута тканым поясом. Глаза Лютавы были закрыты, руки исцарапаны, распущенные волосы спутаны и полны травинок. Сорочка вся вымокла – не то от ночного дождя, не то от утренней росы.

И не сразу он решился коснуться ее. От нее веяло чем‑то нездешним настолько ясно, что ощутил даже не слишком чувствительный к таким вещам воевода. Да живая ли она?

С десяток его отроков столпились вокруг, но подойти ближе никто не решался. Красовит махнул рукой, чтобы сбегали позвали Лютомера, а сам наклонился, вгляделся в лицо лежащей. Нет, вроде дышит.

– Эй! – Он взял ее за плечо. – Ты жива?

Лютава открыла глаза так резко, что он от неожиданности отшатнулся; она подскочила, а Красовит безотчетно вновь подался ближе и схватил ее за руки. Лютава рванулась, но он держал крепко. Тогда она вдруг замерла и расслабилась, будто по‑настоящему очнулась только сейчас.

– Пусти! – выдохнула она.

Красовит выпустил ее и разогнулся. Только сейчас он заметил, что на ней нет пояса, и сердце оборвалось. Да Лютаву ли он нашел? Или русалка морочит?

– Вы откуда здесь? – Она огляделась.

– Да тебя ищем, будто гриб какой! Весь лес обшарили! Как ты, девка, в такую глушь загуляла‑то?

Лютава снова вздрогнула и лихорадочно огляделась.

– А где… – начала она. – Не видали…

И заметила ржаной сноп, на котором почти лежала. Отшатнулась, осмотрела его, осторожно провела рукой по влажным колосьям. Коснулась пояса, которым тот был перевязан.

– От что! – Тут и Красовит сообразил, что казалось ему таким странным. – Ты в небе, что ли, сноп нажала? Везде еще зеленя́, а у тебя рожь спелая! Там, в Занебесье, к солнышку поближе, потеплее, видать, все доспевает раньше.

– В небе… Ой! – Лютава медленно закрыла лицо руками.

Даже при воспоминании о вчерашнем ее пробирала дрожь и все перед глазами снова начинало нестись и кружиться.

Наконец она открыла глаза и протянула Красовиту руку, чтобы поднял.

– И сноп возьмите, – кивнула она отрокам. – Только несите осторожно, чтобы ни колоска не выронить.

Она попыталась сделать шаг, но застонала: болела каждая косточка, ныл шрам под коленом. Красовит вздохнул и взял ее на руки. Лютава привалилась головой к его плечу и закрыла глаза. Она была так измучена, что ее волновало лишь одно: как бы поменьше шевелиться самой.

* * *

В Щедроводье Лютава велела нести сноп в овин. Потом выпроводила всех. Постояла, глядя на свою добычу. Получилось, не получилось? Раздобыла она невесту для Мысляты и мать будущей ведуньи, новой Лесавы, или Навь обманула ее, подсунула невесть что?

Но гадать без толку. Лютава проверила, на месте ли мешочек с кудесами, мысленно призвала кудов быть наготове и, собравшись с духом, развязала узел пояса на снопе.

Сноп рассыпался колосьями… и пропал. Вместо него на земляном полу овина лежала девушка среднего роста, с довольно миловидным скуластым лицом и тонкими бровями. Русые волосы разметались, а сорочка и понева были те же, в которых Честиша‑Росалинка несколько лет назад отправилась с матерью на сенокос.

Ореховые глаза ее были открыты и в изумлении смотрели на Лютаву.

– Ай! – от неожиданности вскрикнули они одновременно одинаково хриплыми голосами.

И тут дверь овина распахнулась и внутрь влетели человек пять‑шесть Любомовых родичей с бабой Твердомой во главе. Лютава велела всем уйти, да и боязно было присутствовать при сотворении чаровных хитростей, но любопытно, поэтому все сторожили под дверью. А услышав два голоса там, куда вошла одна девушка со снопом, кто‑то от испуга не удержался на ногах, упал на другого, тот – на дверь…

– Росал… – начала изумленная Озарка.

Лютава метнулась к ней и зажала рот ладонью.

– Молчи! – прикрикнула она на ошалевшую бабу. – Звать ее – Честобожа. Тех, у кого она была, при ней больше называть нельзя. Никогда. Поняли?

Все закивали.

– А если еще раз их  помянете, Честиша ваша вновь в лес уйдет – и тогда уж никакого ей спасенья не будет.

Охающие женщины повели Честишу в баню. Озарка рыдала и причитала, а остальные торопились поскорее очистить возвращенную из леса, а заодно и посмотреть, не отрос ли у нее за это время хвост или еще чего такое. Лютава собиралась с ними, но сперва зашла к Твердоме за чистой сорочкой.

Возле избы ее ждал Лютомер.

– Ну, как ты, жива? – Он обнял ее, но Лютава вдруг вскрикнула.

– Ой! Больно, – пояснила она в ответ на изумленный взгляд. – И спина чешется.

– Кто ж тебя бил?

– Леший и бил. Сейчас схожу в баню, авось полегчает.

Они вошли в избу, Лютава направилась к укладке, на которой стоял короб с ее пожитками.

– Покажи, что там у тебя? – Лютомер подошел сзади. – Сильно досталось?

Лютава стянула сорочку со спины.

Лютомер протяжно просвистел.

– Все так худо? – спросила она, думая, что вся в синяках.

– Пес твою мать…

По голосу брата она поняла, что все не просто худо, а совсем худо.

Лютомер медленно поднял руку и погладил ее по спине.

– В баню ты, родная, не пойдешь… – задумчиво пробормотал он.

По спине Лютавы, вдоль всего позвоночника, тянулась темная полоса. А когда Лютомер к ней прикоснулся, то ощутил мягкие и в то же время упругие волоски.

– Что такое? – Лютава завела руку назад, осторожно коснулась своей спины… и замерла от неожиданности, обнаружив нечто такое, чего там быть никак не должно.

Вместо гладкой девичьей кожи она наткнулась на волчью шерсть. Вдоль хребта – от шеи до пояса и чуть ниже.

Леший все же успел отомстить ей за похищение невесты. Другая от его прикосновения навек превратилась бы в зверя и пополнила лесные стада, но в Лютаве он смог лишь пробудить глубоко запрятанную природу волчицы, и без того жившей в ней. Но теперь звериный дух вышел наружу.

Онемев, Лютава села на лавку. Уж чего только она не повидала за последний год, но это… Даже у Лютомера не имелось никаких внешних признаков его оборотничества. А у нее теперь есть…

От потрясения ее зазнобило. Лютомер сел рядом, обнял ее и прижал к себе, пытаясь унять дрожь.

– Это что же мне теперь… на весь век? – стуча зубами, еле выговорила она.

– Или до замужества. Как водится.

– Ох, матушка! – Лютава закрыла глаза и уткнулась ему в шею, чтобы не видеть белого света. – Да кто же на мне женится? Кто серую волчицу в жены возьмет?

– Кому на роду написано, тот и возьмет! – Лютомер немного пришел в себя и усмехнулся. – Вот и посмотрим, кому смелости хватит. А трусливый зять мне даром не нужен!

Глава 11

Наверное, даже мать, волхва Чернава, не ждала возвращения Ярко с таким нетерпением, как его двоюродный брат Доброслав. Честолюбивый и упорный, сын покойного Святомера не собирался уступать двоюродному брату власть над вятичами и знал, что многие из рода и округи его поддержат. У обоих молодых наследников были свои сторонники: Ярко был сыном старшего брата, Доброслав – младшего; но Ярко моложе и до сих пор числился в отроках, а Доброслав – уже зрелый муж, отец пятерых детей. Но все сходились в одном: жить без князя более невозможно. Не позднее окончания жатвы тот должен быть провозглашен.

Если сейчас Ярко привезет жену – угрянскую княжну, то их права уравняются. Доброслав не собирался отказываться от борьбы, но понимал, что она станет труднее. Поэтому, едва заслышав, что на Упе видны лодьи и это, должно быть, Ярко воротился, он чуть не бегом кинулся к реке.

Близился вечер, над рекой ягодным румянцем горел закат, бросая такие же красноватые отблески на синюю воду Упы. «Словно огонь под водой», – мимоходом подумал Доброслав.

Да, это они. Доброслав напряженно оглядывал лодьи, выискивая женщин. Но не нашел ни одной. В поездку Ярко брал свою сестру Гордяну, чтобы обменять, как водится, одну невесту на другую. Гордяны с ним больше не было, а значит, хотя бы в одном посольство достигло цели: князь угрян согласился принять ее в род. А стало быть, должен был дать другую невесту взамен. Но где же она?

Купала уже осталась позади, настала горячая пора сенокоса, а вечерами старики обходили делянки ржи, проверяя: не поспела ли где? Приближалась жатва, и лишнего времени ни у кого не было. Тем не менее Ярко привез новости столь важные – в чем бы они ни состояли, – что в тот же вечер, когда начало темнеть, народ потянулся к площадке городца.

Закат отгорел, небо налилось густой синевой, на которой лишь кое‑где лежали белые мазки облаков, освещенных последними каплями света; отражаясь в реке, небо принимало черничный оттенок. Вернувшись с лугов, ополоснувшись, переменив рубаху и наскоро поев, жители Гостилова собирались на мысу перед обчинами. Все хотели услышать, как Ярко съездил. После целого дня работы люди устали, но никто не мог потратить на разговоры день сенокоса. Посередине развели костер и говорили при свете огня.

Среди женщин стояла и молодая Святкина вдова, Семислава, одетая в белую «горевую сряду». Поверх убруса она еще набросила большой белый платок, будто хотела отгородиться от мира живых. Доброслав сам послал жену зайти к ней по пути к городцу. Теперь она редко показывалась на людях, хотя и продолжала жить на богатом Святкином дворе. С ней там хозяйничала Божехна – младшая жена Святомера, но куда старше Семиславы по годам, мать троих почти взрослых сыновей, каждому из которых теперь что‑то причиталось из отцова наследства. Семислава же, не имея детей, могла распоряжаться только своим приданым, а все остальное принадлежало Доброславу, который был обязан выделить долю младшим братьям. Но кому достанется главное наследство Святомера – жена и княжий стол?

Доброслав не спешил делить отцово добро и не рушил налаженное хозяйство Семиславы. Сам часто навещал ее, осведомлялся, все ли благополучно. Он знал: среди людей ходят разговоры. Не было смысла и пытаться сохранить в тайне его влечение к молодой мачехе, и он следил лишь за тем, чтобы не дать повода упрекнуть его поступки. Он всегда был с Семиславой вежлив, приветлив и почтителен. Даже жена, Борилада, лишь вздыхала порой, но и сама думала: не так уж плохо, если они с сестрой в конце концов окажутся в одном доме…

Но нынешний случай был так важен и для Семиславы тоже, что ей нельзя было отсиживаться у себя. Смерть мужа и неизвестность будущего изменили ее: если раньше она держалась уверенно и даже задорно, то теперь была тиха, молчалива и говорила только со своей сестрой. Серебряные заушницы с лучами зерни, стеклянные бусы она спрятала в укладки и ходила лишь с одним проволочным колечком на правом виске. Раньше она не боялась Чернавы и могла посматривать на нее свысока, но гибель Святомера переменила и это. Теперь они обе стали вдовами, но Чернава была старше и годами, и положением в роду. Семислава знала: у старухи хватило бы влияния отправить ее в Навь с покойным мужем. И если та этого не сделала, то лишь потому, что думала о сыне…

Стоя среди мужчин и с нетерпением притоптывая, Доброслав часто посматривал на отцову вдову. Сейчас решится судьба их обоих. Если Ярко высватал себе угрянскую княжну, то Семислава ему уже не понадобится: нельзя иметь двух столь знатных жен. И по прошествии «печального» года сам он, Доброслав, сможет взять Семиславу за себя. Он – другое дело: брак с ее сестрой давал ему преимущественное право перед всеми прочими женихами. То, что много лет было пустой мечтой, теперь могло стать явью.

А ведь Семислава должна была с самого начала достаться ему! Даже семь лет спустя обида и досада прорывались сквозь привычную сыновнюю почтительность. Сестры были очень схожи, но Борилада казалась тенью сестры. То же миловидное лицо, голубые глаза, золотистые брови. Но не было того огня, живости, силы духа, ощущаемой даже на расстоянии.

Зато теперь, когда Семислава овдовела и погасла, сходство между сестрами усилилось.

Наконец появился Ярко в сопровождении матери и родичей, которые ездили с ним. Взглянув на их замкнутые лица, Доброслав не удержался и вновь посмотрел на Семиславу: она тревожно теребила кисть пояса.

– Будьте живы, родичи! – первым приветствовал приехавших Доброслав. – Хорош ли был ваш путь, не стряслось ли какой беды?

Ярко вышел к костру. Доброслав видел, что тот не спешит начать свою речь, и это рождало в нем надежду.

– Спасибо за привет! – Живорад, брат Чернавы, первым поклонился. – Съездили мы без беды и новости привезли важные.

– Так будьте милостивы, не томите народ! – искренне попросил Доброслав. – Люди и от работы к вечернему времени устали, и новостей ваших заждались. Что, будем мы с Вершиславом угрянским сватами? Отдают вам его дочь?

– Вершислава угрянского деды призвали! – Начеслав значительно показал в землю. – Теперь сидит у них сын его старший, Лютомер.

По толпе пробежало оживление, послышались возгласы. Лютомера Вершиславича здесь знали: многие видели его прошлым летом на Зуше, где собиралась вятичская рать для похода.

А Семислава, стоявшая с опущенным лицом, полуприкрытым краями белого вдовьего платка, вдруг вскинула глаза и впилась взглядом в говорившего. Дрожащие отсветы пламени не давали как следует разглядеть ее, но Доброслав видел, что она взволнована. Сорвать бы этот черно‑багровый покров тьмы, заглянуть ей в глаза: что в них? Испуг? Ненависть?

Она тоже знала, о ком идет речь. Прошлым летом Лютомер ее саму взял в заложницы и после отпустил, хотя мало кто верил, что он на это решится.

Опомнившись и взяв себя в руки, Семислава вновь опустила лицо, заслонила краем платка. Но Доброслав видел: это имя и сейчас, через год, взволновало ее. Вспомнились ходившие тогда разговоры: много дней молодая княгиня находилась в руках угрянского оборотня, злые языки болтали, что‑де родит княгиня теперь волчонка… Князь Святомер тогда света белого не видел, дожидаясь ее возвращения, задержал выступление рати в поход. Многие говорили, что из‑за этой задержки поход и сложился неудачно. И самому Святомеру принес смерть.

– Ведаете вы, люди, что ездили мы с князем молодым, Ярогневом Рудомеровичем, на Угру, где князь угрянский нам дочь свою в жены отдать обещал, – заговорил Живорад.

Доброслав отметил, что обещание было более чем условное. Это он, будучи на Угре, похитил двух дочерей князя Вершины и привез сюда, надеясь выдать за своих братьев. Но Лютомер исхитрился забрать назад обеих. И его обещание выдать сестру Молинку за Ярко оказалось ложью. Помня об этом, Доброслав надеялся, что Ярко и в этот год останется с пустыми руками.

Но случившегося на самом деле он никак предвидеть не мог. Девушка, с которой Ярко обручился прошлым летом, исчезла: угряне уверяли, что ее унес Летучий Змей. Но здесь никто в это не верил: вятичи лишь хмыкали, переглядывались, крутили головой. Видать, угряне сватов получше нас нашли, вот и рассказывают басни…

Однако Лютава, старшая из сестер Лютомера, все еще находилась при нем. И он отказался отдать ее в жены Ярко.

– Другого жениха нам угряне предпочли, – рассказывал Живорад. – Воеводу смолянского. Прислан тот воевода Зимобором строить городец на нижней Угре, сажать там засаду. А зачем городец, зачем засада – вы уж сами думайте, вятичи.

Люди загудели, послышались возгласы.

– А где же сестра твоя, Ярко? – крикнул старый Берисвет. – Ты ж ее увез за Лютомера отдавать. Взял он ее?

– Взял для своего брата меньшого, – ответил Начеслав. – Себе вдову Святкину просил, да мы не так глупы! Вдову князя нашего – волку угрянскому!

– Тише, гостиловцы! – Доброслав поднял руку и вышел вперед. – Дайте я скажу!

Люди притихли.

– Угряне – смолянского князя данники, ибо они – от корня Крива, кривичского рода. Буде задумают зло – мы себя защитить сумеем. Но у них есть князья, что городцы ставят и полки собирают. А у вятичей нет. Так что же, Ярко, остался ты без жены?

Он прямо взглянул на своего соперника, и тот вспыхнул.

– Не надо мне жены угрянского рода, волчьей крови. Веры Лютомеру – что волку лесному. Я другую жену возьму.

– Какую же?

– Вдову стрыя моего, – Ярко показал на Семиславу.

Еще весной мать предлагала ему это. Тогда он отказался, мечтая о Молинке. Но мечты обманули – его прежняя любовь теперь недостижима. Осталось ему одно утешение: на утренней заре вглядываться в золотой багрянец неба, пытаясь угадать там ее сияющее лицо.

А самому придется жить на земле. И последовать совету мудрой матери.

Доброслав ожидал этого, но все же слегка переменился в лице.

Семислава медленно подняла голову и устремила на Ярко долгий взгляд. Но он смотрел не на нее, а на Доброслава, хорошо понимая, с кем ему придется побороться за свое право.

– Уж слишком уверенно ты распоряжаешься чужой вдовой, когда у покойного остались родные сыновья. – Доброслав покачал головой и выдавил усмешку. – Семислава Будогостевна – вдова моего отца и к тому же сестра моей жены. Если у нее и будет новый муж, то это буду я. Или тот, кто высватает ее у меня.

– Зачем ей у тебя совета просить – она сама над собой вольна! – возразил Живорад. – Она не полонянка какая – жена рода знатного, взята честно, с уговором и приданым. Сама себе госпожа теперь.

– Давайте‑ка у нее самой спросим, люди добрые, – подала голос Чернава, – за кого ей идти угодно. За сына моего, князя вятичей законного, или за пасынка своего, что от ее меньшой сестры уже пятерых детей имеет.

Все повернулись и посмотрели на Семиславу. Она лишь крепче сжала края верхнего платка, будто хотела спрятаться от этой сотни глаз.

– Добра твоя судьба, Будогостевна! – усмехнулся старик Берисвет. – Едва овдоветь успела, а уже два таких жениха, один другого краше! И молоды, и удалы, и родом знатны, и с мужем покойным в близком родстве. Будь я бабой, прям и не знал бы, на кого глянуть!

Гостиловцы засмеялись, давая Семиславе небольшую передышку. Берисвет был прав: мало какой вдове достаются два таких жениха. Но на лице Семиславы не отражалось ни капли радости.

– Выбирай, что разум подскажет! – продолжала Чернава. – Только подумай: не опозоришь ли ты мужа покойного, если на его место его же сына возьмешь?

– А чем братанич лучше? – возразил Доброслав. – Мне наследство отца, мне и жена его. Он ведь, когда сватать ехал, для меня ее и назначил.

– У тебя уже есть дети. Если родятся у Будогостевны чада от тебя – они будут у тебя младшими. А пошлют ей удельницы сына от Ярко – это будет старший сын князя вятичей.

– Не томи народ, Будогостевна! – крикнул Берисвет. – Кого выбираешь?

Семислава глубоко вздохнула и склонила голову перед Доброславом:

– Прости… сынок. Мать Чернава правду сказала. Если родятся у меня дети от тебя, это будут твои младшие дети. А меня отпускал отец за князя вятичей. Хотел, чтобы его внуки вятичами правили. И коли приходится мне выбирать… я пойду за того, у кого мой сын будет старшим.

Она повернулась к Ярко и поклонилась ему. Склонила голову, выражая покорность, но никто бы не подумал, что она рада своей участи.

Народ загомонил. Доброслав побледнел и шагнул ближе к ней.

– Ты пойдешь замуж за… отрока! – с досадой и гневом воскликнул он. – Ведь Ярко моложе тебя!

– Годами молод, да разумом стар! – заговорила родня Чернавы.

– Ты возьмешь в мужья парня, от которого сбежали уже две знатные невесты! – в негодовании продолжал Доброслав.

– Видать, не понравилось что! – захохотали теперь уже его родичи с материнской стороны.

– Плохо плясал на Купалу!

– Маловатый, видать, у него… венок оказался!

– Да ладно вам, баба не девка – сама молодца и научит… венки плести.

– Всяк своим родом силен! – крикнула Чернава. – Мой муж Рудомер был старше Святомера, а стало быть, и сын мой – старше братьев. Князь – всему роду отец, и ты, – она гневно взглянула на Доброслава, – брату еще поклонишься!

– Недоброй долей ты, мать, его наделила! – ответил Доброслав. – Одну невесту у него Огненный Змей унес. Того гляди, другую Кощей унесет. А вместе с нею – и всего рода вятичей счастье!

– Я уж свое счастье удержать сумею! – бросил ему Ярко и пошел прочь с горы.

На свою невесту он даже не глянул. Семислава стояла, как белая береза, среди расходящихся гостиловцев, обеими руками сжимая края покрывала. Сестра Боряша приобняла ее и повела домой. Семислава не плакала, но, глядя на ее лицо, всякий скорее подумал бы, что она сейчас дала согласие не на свадьбу, а собралась вслед за покойным мужем на тот свет.

* * *

Люди разошлись, но огней нигде не зажигали – сразу улеглись спать, хотя, наверное, не в одной и не в двух избах в темноте еще долго не смолкали разговоры. Доброслав вошел к себе и присел в темноте у стола. Жены не было: она провожала Семиславу, и Доброслав не звал ее с собой, надеясь потом узнать, что молодая вдова думает обо всем этом на самом деле.

Дети уже были уложены, челядины посапывали на полатях, а кое‑кто и на дощатом полу возле холодной печки‑каменки, но хозяин даже не думал спать. В первой схватке Доброслав потерпел поражение, но не собирался с ним мириться. Это еще не свадьба и даже не обручение. Не может быть, чтобы Семислава хотела выйти за Ярко, и никто из видевших ее этим вечером так бы не подумал. Когда восемь лет назад ее привезли, Ярко не было еще и двенадцати! Едва порточки надел и носился с мальчишками босиком по берегу, когда она, Семислава, стала молодухой и княгиней.

Доброслав и сейчас уже знал: младшему брату он не уступит. Ни Семиславу, ни княжий стол. Старший сын Святомера был храбр и честолюбив, но не безрассуден и знал: за оружие надо хвататься, только если все другие пути ни к чему не привели. Он не побоялся бы пойти на открытую схватку с двоюродным братом – своей родни и дружины хватит, – но понимал: за раздор в роду чуры его не похвалят и удачи не дадут. Если не сейчас, то после придется за все платить – детьми и внуками своими.

Даже и не будь Семислава так дорога ему, он все равно бился бы за вдову отца, потому что ее рука – средство мирно взойти на отцов стол. А Ярко ничем не заслужил ни того ни другого.

Если бы никакой Семиславы тут вовсе не было, если бы княгиня Святомера пожелала уйти в Закрадье вместе с ним, то Доброслав принял бы рог прямо на поминальном пиру. Старшинство возраста и своя семья дали бы ему полное преимущество перед двоюродным братом. На миг Доброслав пожалел, что Семислава не легла со Святомером на ту же краду. Тогда он уже был бы князем, и ему было бы легче вспоминать ее как мертвую, чем видеть женой Ярко. А вот если она вновь станет княгиней, но с кем‑то другим, то для Доброслава и его детей все будет кончено: от Ярко у нее родятся дети, которые и унаследуют стол вятичей. А он по‑прежнему будет видеть ее каждый день, вновь – принадлежащей другому, и уже навсегда.

Да разве Ярко ее достоин? В негодовании Доброслав ударил кулаком по столу. Мальчишка! Умный оборотень, угрянский князь Лютомер, не пожелал взять его в зятья. У Доброслава не было причин любить Лютомера, но он верил, что тому многое открыто. И если тот не пожелал родниться с Ярко, обманом увез свою сестру и не стал брать в жены Гордяну – для этого есть причины.

О чем это обмолвился толстяк Начеслав? Что Лютомер сам сватался к Семиславе?

В первый миг Доброслав был так поражен этой мыслью, что невольно поднялся на ноги, будто с высоты было лучше видно. Уж не потому ли Лютомер от Гордяны отказался: и год назад, и сейчас?

А как Семислава взволновалась, когда упомянули имя Лютомера! Только слепой не понял бы: сын Велеса значил для нее больше обоих здешних женихов. Боялась она его или… наоборот? Как и год назад, Доброслав ощущал возмущение и ревность при мысли о том, что угрянский волк тоже зарится на гостиловскую лебедь, но сейчас впервые подумал, что она… может быть, и сама не прочь. Раньше он не мог думать так дурно о жене своего отца. Но теперь, когда Семислава невестой Ярко, охотно допускал, что она глядит в другую сторону. Если окажется, что красивая вдова высокого рода предпочитает угрянского князя, чего тут удивительного? Тем более что Семислава и сама ходит в Навь…

Нет, это невозможно! Доброслав снова сел, пытаясь успокоиться. И в то же время где‑то в глубине души затеплилась некая мысль, еще неясная. Лютомер хочет получить Семиславу, а значит, не хочет, чтобы она досталась Ярко. Он, Доброслав, тоже этого не хочет… вот уже основания для некоего соглашения… В Лютомере он может найти союзника для борьбы если не за Семиславу, то за власть над вятичами. И если в обмен угрянский оборотень захочет эту женщину…

Доброслав еще не знал, сможет ли заплатить такую цену. Но мысль об этом была как искра далекого костра в темном лесу. Если уж он не может получить ее сам, пусть бы лучше она вовсе исчезла, чем стала женой Ярко. А исчезнуть Семислава может по‑разному…

* * *

За два‑три дня Доброслав привел мысли в порядок, но не сразу выбрал случай поговорить с Семиславой. Весь день гостиловцы проводили на покосе, и там Доброслав часто видел молодую вдову, но подойти не мог: кругом были люди. А родичи Чернавы и Ярко теперь куда пристальнее следили, чтобы пасынок держался от мачехи подальше. Пока Семислава оставалась свободной, никто не мог запретить ей разговаривать с мужем родной сестры, но Доброслав стремился к осторожности. Чернава умна и проницательна, к тому же ворожит: если дать ей хоть один повод заподозрить, что он не смирился с выбором Семиславы, то все дело может пропасть.

Через день он хотел вечером наведаться к ней, но на Святкином дворе перед избой столкнулся с Ярко и Живорадом.

– Невесту зашел проведать? – осведомился Доброслав.

– Я‑то – невесту. А ты чего здесь ищешь? – Ярко встал, загораживая от него дверь, и упер руки в бока.

Он был ниже ростом, и ему стоило труда не смотреть на долговязого, к тому же старшего брата снизу вверх. Но теперь, когда Семислава приняла его сватовство и родичи признали ее выбор, он стал чувствовать себя куда увереннее.

– А я – жену… мою, – Доброслав кивнул на избу.

Вошли они вместе. Семислава сидела с сестрой Боряшей и двумя ее детьми: четырехлетним Годиной и самой младшей, годовалой Светлашкой, которую особенно любила. Спустившись по ступенькам, Доброслав поклонился и встал у двери. Ярко прошел к женщинам и тоже поклонился.

– Прислала меня матушка. – Он с неудовольствием обернулся к Доброславу, вовсе не желая, чтобы тот слушал разговор, но не имея права его выгнать. – Спрашивает о здоровье и желает знать, когда обручение готовить.

– Матушке Чернаве от меня спасибо, что заботится. – Семислава встала и поклонилась в ответ, держа на руках племянницу. – А обручение – на следующий год, на Купалу. Как минет год моего вдовства, тогда буду обручаться. Как же раньше?

– Род вятичей не может еще год быть без князя, – возразил Живорад. – А князь не может быть в отроках. Сама должна понимать. Свадьбу на дожиночных пирах нужно справить, не позднее.

– Огневается муж мой на том свете, если я так скоро забуду его! – Семислава нахмурилась.

– Ты с мертвым мужем разлучена по обычаю. – Живорад покосился на Доброслава, который и исполнил тот обряд. – Он не придет за тобой. На зажинках сделаем обручение, на дожинках – свадьбу. Такова воля княгини Чернавы и князя молодого Ярогнева.

И Ярко важно кивнул.

Было ясно, что откладывать больше нельзя. Доброслав понимал: если он не хочет уступить, нужно что‑то делать, и немедленно. Мелькали безумные мысли: похитить ее… увезти отсюда подальше… Но если он похитит вдову отца, назначенную в жены другому, то рассорится не менее чем с половиной родни. Племя вятичей окажется расколото на две части, брат пойдет с топором на брата… И это сейчас, когда с юга напирают хазары и Русский каганат, а на западе смолянский князь уже ставит городец с засадой прямо на межах! О них сложат длинные сказы, но имя его будет проклято навеки.

На другой день Доброслав послал вечером жену к Семиславе, велев не возвращаться домой, пока не позовет. А когда совсем стемнело, пошел за ней сам.

Когда он тихо отворил дверь и спустился в темноту, обе женщины уже дремали.

– Ну что – нет тут жениха какого? – вполголоса осведомился Доброслав.

– Никого нет. – Боряша встала. – Пойдем домой? Как дети – угомонились?

Младшая дочь, которую она опять принесла с собой, спала на лежанке Семиславы.

– Погоди.

Доброслав подошел к Семиславе. Она встала и посмотрела на него.

– Прости, – сказала она, понимая, о чем он на самом деле хочет с ней поговорить. – Хоть право свояка за тобой, но мне о моих детях думать нужно.

– Неужели хочется тебе за Ярко идти? – Доброслав плохо различал ее лицо в полутьме, но знал его настолько хорошо, что лишь от одного ощущения, что она так близко, почти забыл свои замыслы. – За отрока? Ты ж его мальчишкой помнишь, от горшка два вершка!

Семислава невольно улыбнулась. Когда ее привезли, она была уже статной пятнадцатилетней девушкой, а Ярко, и так невысокий, в одиннадцать лет был совсем мал и едва доставал ей до плеча. Они и сейчас были одного роста.

– Хочется? Кто спрашивает, чего мне хочется? Раз уж такова моя доля – вдовой горькой остаться…

– Я спрашиваю! – Доброслав подался к ней и наклонился, пытаясь заглянуть в глаза.

Семислава невольно отстранилась, но не могла отойти: позади нее была лавка со спящей девочкой.

– Чего тебе хочется? – повторил он. – Чего тебе‑то для счастья надобно?

– Для счастья? – Семислава усмехнулась, будто не верила, что эта птица существует на белом свете. – Улететь!

Она обогнула свояка, вышла на середину избы и развела руки. В полутьме она, в белой вдовьей одежде, так походила на лебедя, что у Доброслава захватило дух.

Обычно вдова обрезает волосы, срезая с ними память о прошлом, и выходит опять замуж не ранее, чем косы отрастут, чтобы напитать ее силой для новой жизни. Но стричь Святкину вдову Чернава не стала – поберегла ее силу для сына. И сейчас Доброслав увидел в полутьме легкий проблеск этой силы – будто лунный луч за тучей. Лада не умерла в ней, только заснула…

– Улететь в Занебесье, от земли подальше, к солнышку поближе, – проговорила Семислава, будто пропела. – Отдал меня отец за мужа старого – моего желания не спросил. Теперь вот отдают за отрока юного – а куда мне деваться? Нету мне на свете ровнюшки, не будет и счастья.

Семислава опустила руки.

– Есть для тебя еще один жених, – помолчав, напомнил Доброслав.

Борьба его была жестокой, но короткой. Почему‑то ему пришла на память собственная мать, княгиня Доброслава. Она умерла до женитьбы Святомера на Семиславе и никогда ее не видела, но сейчас Доброслав откуда‑то хорошо знал, что сказала бы его мать, мудрая и справедливая женщина, обо всех этих делах. Нет, она не должна умереть со старым мужем, эта лебединая дева, в которой нашла себе земной приют сама богиня Лада. Богиня не допустит, чтобы эта красота была приневолена к нежеланному браку, угасла в тоске. Пусть летит в поднебесье, куда ей Лада путь укажет.

– Еще один? – Семислава обернулась.

– Видали мы тебе ровнюшку. Того, кто за тобой, лебедью, в небо чистое ясным соколом взмыл. Неужели забыла?

Семислава сделала несколько шагов и отвернулась, прикоснулась к убрусу, будто хотела натянуть пониже на лицо.

– Князь угрянский, Лютомер, сватался за тебя, – продолжал Доброслав. За эти дни он успел поговорить с Живорадом и Начеславом и выяснил все подробности о неудачных переговорах с угрянами. – Он тебе по всему пара: и родом, и годами, и хитростью волховной. И у него нет жены. С ним ты станешь княгиней, и дети твои у отца будут старшими. Хочешь за него идти?

– Ты потешаешься надо мной, что ли? – Семислава наконец обернулась, в голосе ее звенел сдерживаемый гнев. – За Лютомера мне идти?

– Боишься оборотня? – не поверил Доброслав. – Или нехорош?

– Да кто же меня отдаст за него?

– Я отдам. Если кто сейчас и вправе тебя замуж отдавать, то я. Да только ты решила сама собой распорядиться, недоросточка выбрала…

Семислава вернулась к нему и подошла почти вплотную. Теперь она жалела, что в избе так темно и она не видит его глаз. Она не верила пасынку. Не могла поверить, что он и впрямь готов отдать ее, самому столь желанную, сопернику‑оборотню.

– Это правда, что Лютомер сватался за меня?

– Правда. Предлагал обменять тебя на свою младшую сестру. Но младшую Ярко не пожелал, а старшую не отдали ему. Вот и не сладилось дело. Но если бы… Ты‑то хочешь идти за Лютомера? Если хочешь, я это устрою. Сговорюсь с ним, чтобы ждал, дам людей, чтобы отвезли тебя на Угру, а после и приданое пришлю. Только взамен пусть Лютомер мне пообещает быть верным другом и братом.

– Я тебе не верю, – прошептала Семислава, слегка покачав головой.

– А напрасно. Без тебя Ярко князем вятичей не станет. Даже если он на первой встречной полудянке женится, лишь бы до дожинок успеть, ни с какой другой женой, кроме тебя, ему меня не одолеть. За меня ты идти не хочешь. Что ж, я неволить не стану. Лишь бы за него ты не пошла. Клянусь Ладой и Перуном: если пойдешь за Лютомера, я тебе помогу.

– Но я же… – Семислава оглянулась на молчащую сестру, будто взывая о помощи. – Я же обещала… на горе… при всех людях…

– Это так важно? – Доброслав помолчал, но ответа не дождался. – Одно мне скажи: ты согласна?

Семислава села на лавку. Она не могла выдавить ни звука, в голове повисла пустота, а в душе трепетало отчаяние, смешанное с лихорадочной надеждой. Если бы только она могла поверить, что Доброслав и впрямь готов устроить это дело!

Прошел год с тех пор, как она впервые увидела Лютомера – светлой Купальской ночью, в глубине рощи. Уже семь лет как молодуха, она тогда ощутила себя юной девушкой, впервые увидевшей мужчину, – так не похож он был на всех прочих и так близок к ней. Не сказать чтобы он был красив: ни золотых кудрей, ни голубых очей, ни румянца. Рослый, мощный, с густыми бровями и глубоко посаженными глазами, он дышал силой леса, и звериная природа оборотня в ту священную ночь рвалась наружу, покоряя Семиславу и увлекая за собой: ведь и в ней самой жила эта сила. Потрясенная, она едва не забыла, зачем искала его, зачем пошла в рощу по его следу. «Ты – Лада. Твое время настало, никто на свете тебе не указ…» – сказал он ей тогда. И она ясно слышала его низкий голос, произносящий эти слова: сказанные год назад, сейчас они стали правдой. Настало ее время, и никто ей больше не указ…

Тогда она вырвалась из плена. В Купалу Велес вынужден уступить своему небесному сопернику, что находится в расцвете, и Лютомер вернул Семиславу ее законному мужу. Тогда он не мог поступить иначе, чтобы не нарушить весь ход кологода и лад всемирья.

Но сейчас… Она овдовела. Перун покинул жену, оставил вдову во власти Нави. Побелев, как снег, она стала молодой Мареной. И теперь для нее не было в мире иного супруга, кроме Велеса. Ни молодой Перун – сам Доброслав, ни Ярила – его младший брат не смогли бы встать с нею рядом. Только тот, кто даже в разгар лета носит в себе силу Подземного Владыки. Он терпеливо ждал ее, и вот его пора настала.

* * *

Через пару дней Семислава сама пришла к Чернаве.

– Я согласна справить обручение на зажинках, – сказала она. – Но до того не хочу в Гостилове оставаться: пойду в Маренину пущу, поживу в Навьем ельнике, буду жертвы приносить мужу покойному, чтобы не гневался на такую раннюю измену мою.

– Ну, ступай, – помедлив, согласилась Чернава.

Она догадывалась, что Доброслав едва ли уступит так просто, и посчитала удачным то, что молодая вдова до самой свадьбы исчезнет с глаз. Уж в Навьем ельнике Доброслав не сможет к ней в гости захаживать, как сейчас! Навий ельник – который в народе уважительно и боязливо порой называли просто Навь – лежал за полдня пешего пути. Туда никто не ходил, кроме родных недавнего покойника: там располагался Пекельный Круг, где складывали краду и сжигали мертвые тела. Руководила этим сама Чернава, а помогали ей несколько самых старых старух. Там имелась избушка, где жили одна‑две жрицы, и клеть, где хранились дрова, а порой и тела в ожидании огненного погребения.

Очень редко бывало, чтобы туда отправлялась столь молодая женщина – и живая. Когда весной привезли тело Святомера, его сопровождала сама Чернава. Теперь той же тропой пустилась Семислава – в одиночестве, с коробом за плечами, где лежали самые простые пожитки. Она, обладательница богатого княжеского приданого и хозяйка изобильного добром, скотиной и челядью двора, теперь была одета в простую сорочку, синюю «печальную» поневу, убрус и большой платок, а с собой принесла пару сменных рубах, теплую шерстяную свиту, гребешок, рушник, миску, ложку – да и все.

Семислава отправилась в путь на заре, и люди, собравшиеся на покос, вышли раньше обычного, желая проводить ее. Она уходила на тот свет, чтобы, пройдя через Навь, переродиться и вновь стать княгиней. Бабы, наряженные в красные покосные рубахи, даже всплакнули, глядя, как удаляется по тропке вдоль реки эта статная женщина, самая красивая из них и притом единственная без единой красной нитки в одежде.

– Она воротится, – сказала Божехна, которая теперь оставалась хозяйкой княжьего двора. – Как уберем урожай – с последним снопом и княгиня наша домой воротится.

Молодую Святкину княгиню в роду любили: ее достоинства не внушали зависти, потому что она со всяким была так приветлива, что каждый рядом с ней начинал куда больше уважать себя. И теперь всякий, глядя ей вслед, чувствовал с грустью, что мир вокруг поблек, да и сам он как‑то потускнел… И вопреки словам Божехны каждый ощущал тоску, будто Семислава уходит навсегда.

Но вот белая фигура молодой вдовы скрылась за опушкой рощи, народ потянулся на луг. Божехна окликнула Доброслава:

– Слышишь, Святомерович!

– Что, мать? – Он обернулся, и женщина заметила, какой печалью налиты его глаза.

– Чичера‑то… Улетел куда‑то, неслух, вчера еще. Ни его, ни Селяшки нету.

– Может, на лов наладились? – явно думая о другом, отозвался Доброслав, знавший непоседливость двух младших братьев.

– А у тебя отпрашивались?

– Кто бы их пустил, когда покос?

– Ох, сладу нет! – Божехна всплеснула руками. – Разбаловались, без отца‑то…

– Ничего. Вернутся – я их вздую, – пообещал Доброслав, заменявший отца всем младшим неженатым братьям. – Ну, пойдем, мать.

* * *

На делянках близ Щедроводья поспевала рожь. По вечерам Твердома и прочие старики обходили посевы, срывали пыльные колоски, терли в коричневых ладонях: не сыплется ли? Пробовали раскусить, положив зернышко на одинокий уцелевший зуб: твердое или мягкое? Но вот сочли, что пара делянок уже готова и пора зажинать. В полдень женщины с Озаркой во главе отправились на ржаное поле. Теперь, когда ее пропавшая дочь объявилась, она вновь могла считаться «счастливой» и вернула себе почетную обязанность начинать жатву.

Мы покосим, погребем

Да в копенки покладем! –

пели веселые бабы, разодетые в красные поневы и рогатые уборы.

Начало жатвы – большой праздник. Перед бабами лежало в обрамлении еще зеленой летней травы золотистое поле, будто огромный пирог, коим щедроводцам питаться весь предстоящий год. Подмигивало синими глазами велес‑травы, будто приглашало подойти, поклониться.

Эх вы, косари,

Что ж не рано начали?

– Мы не рано начали,

Да богато нагребли.

Кто работать не ленится,

Того лихо забоится.

Первый захваченный серпом пучок колосьев Озарка обернула цветочным венком и отложила в сторону. И началась работа. Как и на покос, выходили целыми семьями: женщины жали, старшие дети следили за младшими; иной малец спал в тени на краю делянки, а где близко не было тени, там мать делала шалашик из пяти жердей и накрывала куском полотна, чтобы уберечь дитя от солнца. Подоткнув повыше яркие праздничные поневы, бабы то и дело кланялись ниве, поднимали над собой новый пучок колосьев, будто желтое крыло, продвигались вперед, оставляя за собой ровный ряд сжатой ржи. Девочки выбирали из гущи колосьев белые нивяницы и синюю велес‑траву, плели венки.

В полдень воткнули серпы в связанный девками сноп, прилегли отдохнуть: работать в самый жар нельзя, полудянка на шею сядет. Вечером все вместе отправились к Перунову дубу и повесили цветы и колосья на нижнюю ветвь. Женщины и молодежь были особенно веселы: пройдет жатва, а после нее – и свадьбы. По пути назад в Щедроводье пели:

Сизый голубь полетел

В поле поживиться,

Едет отрок молодой

За реку жениться.

Как шумит дубравонька,

Шумит зеленая,

Вьет веночек девочка,

Наша молодая…

Красовитовы отроки тоже работали не покладая рук. Целыми днями они трудились на старом голядском городище: подрезали склон, чтобы сделать его более крутым и неприступным, поднимали оплывший вал. Жили там же на берегу, в шатрах. Осенью им предстояло вернуться домой, в Смолянск, чтобы потом, к концу зимы, возвратиться и рубить бревна для своих будущих изб, клетей и частокола. Красовит намеревался возвести городец надежный, чтобы триста лет простоял, поэтому не брал летние бревна, которые быстро начнут гнить.

Лютомер с бойниками время проводил в основном на охоте, снабжая дичью и рыбой себя и Красовита. Жили они тоже в шалашах, на опушке. Вечерами те и другие отроки сходились вместе и до полуночи сидели на бревнах вокруг костра, развлекались как умели. Красовит и Лютава продолжали свое состязание – у кого деды удалее. Оба прошли уже колен по десять, но пока еще у обоих находилось что рассказать. «С косынькой русой прощайся, подруга! – поддразнивал Лютаву Красовит. – Моя скоро будет эта косынька!»

– А дед того Станияра, про которого я в прошлый раз рассказывал, жил в стране придунайской, и был он могучий витязь, – начинал Красовит, и отроки умолкали, прислушиваясь. – Звали его Будимир. Сидел он в Божич‑городце, и воевал с ним хан обринский по прозванью Белый Обрин. Стар уже стал Будимир, три года лежал, все хворал: топора поднять не может, лука натянуть не может, в стремя встать ему не по силам. Вот приходит к Божич‑городцу Белый Обрин с войском несметным и говорит: пусть выйдет ко мне супротивник, поединщик, буду с ним насмерть биться. Тут больший хоронится за среднего, средний за меньшего, а меньшего мамка на бой не пускает.

Отроки тихонько засмеялись.

– Так бы меня и не пустила! – с задором бросил кто‑то.

Лютава улыбалась, глядя в лицо Красовиту. Сейчас, когда она к нему попривыкла, он уже не казался ей ни молчаливым, ни угрюмым. Он не был болтлив и говорил только по делу; он не сиял улыбками и не сыпал прибаутками, но сердце у него было доброе. С отроков своих он строго спрашивал и не терпел никакого непорядка, но не требовал непосильного и следил, чтобы все были накормлены, одеты и довольны. Слушая, как он рассказывает о своих дедах и прадедах, Лютава представляла его самого на месте всех этих витязей, воевавших то с лесными вилами, то с голядинами, то с хазарами и обрами… И Красовит выглядел вполне достойным потомком своих предков, что веками брели от самой реки Дунай на северо‑восток и добрались уже до середины земли между Греческим морем и Полуночным. А в этих вечерних сказаниях рассказчики двигались, наоборот, на юго‑запад, к родине предков, и Лютава уже мысленно видела берега Дуная, откуда вышли все славянские роды. Это движение против времени, против солнца, – день за днем, поколение за поколением, все глубже и глубже в прошлое, – было настоящим погружением в Навь. Лютава отмечала в себе желание задать Красовиту вопрос: а понимает ли он, что ежевечерне спускается по мысленну древу в Кощное и всю дружину водит за собою?

Глядя, как отблески огня перебегают по его лицу, Лютава вдруг поймала себя на том, что ей нравится на него смотреть и она будет скучать по нему, когда уедет. А пускаться в путь было уже пора: ведь ее ждала мертвая ведунья Лесава, обещавшая указать путь к облачному колодцу вещих вил…

…Никто не вышел с Белым Обрином сражаться, и обложил он Божич‑городок данью: с каждого двора по черной кунице и по красной девице. Делать нечего, стали божичи дань платить. Со всех дворов собрали красных девиц, молодых молодиц. Осталась одна только сестра Будимирова – Ведислава. И вот сидит она над братом больным, горькими слезами заливается. Он и спрашивает: что это капает, неужели кровля такая худая стала? Отвечает она: не кровля худая, а доля моя горькая – приходится мне идти к Белому Обрину в полонянки…

Честиша тоже сидела возле Лютавы, слушая и уносясь мыслями в дальние дали. После возвращения из леса она изменилась. По‑прежнему была малоразговорчива, но привычка смотреть перед собой и шептать осталась в прошлом.

– Чего ж ты там видела? – спрашивали ее родичи.

– Я Навь видела, только сама того не понимала.

– А почему не говорила?

– Слов таких не было. Захочу сказать – враз онемею.

– А теперь видишь Навь?

– Теперь нет.

Однако родители по‑прежнему сомневались, что ей удастся найти жениха.

– Лесом отмеченные не живут замужем, – толковали бабки. – И году не пройдет – помирают.

– Честиша будет замужем жить, – заверила их Лютава. – Долго жить и счастливо. У нее защитница в Нави есть сильная. Только здесь ей жениха нет. Я ее с собой заберу и сама судьбу ее найду.

– Что ж, – баба Твердома развела руками, – ты ее из леса вывела, в люди воротила, теперь твоя она. Верю, не обидишь – мы же родня… А время ей давно пришло…

– Пришло наше время… – согласилась Лютава. Надеясь, что это и ее самой касается.

– … Поднялся Будимир на резвы ноги. Послал жену к брату своему, чтобы топор его наточил: не согласился брат, попросил любви от жены Будимировой. Послал к другому, чтобы стрелы ему изострил – и тот того же захотел. Сел Будимир на коня, взял топор, какой был, взял стрелы, и пока ехал через Божич‑городец, дивились люди: не узнали его. Не бывало, говорили, такого витязя статного да могучего с тех пор, как захворал наш старый Будимир…

Лютава покосилась на брата. Лютомер тоже вроде бы слушал, но она чувствовала, что его мысли далеко. Между Красовитом и щедроводцами все было уряжено, Лютомер спокойно мог возвращаться в Ратиславль, но отчего‑то медлил. Только Лютава знала – отчего. Они ни разу не говорили об этом, но она знала: ему не дают покоя мысли о смерти князя Святомера. Вернее, о его молодой вдове, которая теперь получила свободу. Но ненадолго. Если к дожинкам сама она, Лютава, не приедет к Ярко, чтобы стать его женой, то он возьмет за себя Семиславу. А память о деве‑лебеди не покидала Лютомера весь этот долгий год.

Ведь Лютаве совсем нетрудно было бы дать брату это счастье. Выйти за Ярко, стать княгиней вятичей, из которых происходит ее мать… Разве худая доля? А Лютомер тогда получил бы Семиславу. Ту, с которой так неохотно расстался прошлым летом, но в мыслях не расставался никогда. Может быть, в том и есть ее, Лютавы, доля?

…Как увидел Белый Обрин, что за витязь навстречу ему едет, так задрожал весь, начал мира просить. Верну, говорит, всех черных куниц за двенадцать лет! Не послушал его Будимир, на бой зовет. Верну, говорит Белый Обрин, всех красных девиц, молодых молодиц! Опять не послушал Будимир. Кинулся тогда прятаться Белый Обрин, в шатер свой забился. Как метнул стрелу Будимир – слетел шатер, в клочки разорвался. Глядь – а под шатром сидят тридцать девиц, тридцать молодиц, и сам Белый Обрин меж ними укрывается, как лист дрожит…

Ярко гостиловский – княжеского рода. Он может быть потомком Радомира, а значит, ее суженым. Но чтобы узнать, он это или не он, ей нужно добраться до облачного колодца.

А может ли Ярко каждый вечер рассказывать о своих предках? Если Лютава поедет к нему и заставит делать это, поставив условием свадьбы, из этого выйдет еще одно сказание. Только это, похоже, будет сказание из тех, где боевитая девица одерживает победу над неудалым добрым молодцем. Лютава улыбнулась про себя: не очень‑то ей хотелось попасть в такое! Но разве сказания наших судеб дают нам выбор? Не мы их рассказываем, мы лишь следуем от начала к концу, не ведая, что будет дальше.

– Что задумалась? – вдруг услышала Лютава и вздрогнула.

Умчавшись к облачному колодцу, она пропустила, как витязь Будимир вернулся в Божич‑городец, привел назад тридцать красных девиц и тридцать молодых молодиц, привез отрезанную голову Белого Обрина и, метнув эту голову, убил на месте двоих своих неверных братьев. А после того, избавив народ об беды, лег и помер.

– Что, кончились твои пращуры? – продолжал Красовит. – Проиграла заклад?

– Не дождешься, – миролюбиво и даже ласково отозвалась Лютава, с сожалением думая, что, видимо, последний вечер их состязания, потому что пора им с Честишей в дорогу. – Случалось и нашим дедам с обрами переведаться. Жил на Бояне‑реке витязь, и звали его Буремир, Радославов сын…

Вдруг она заметила, что Лютомер не слушает ее, а заострившимся взором глядит куда‑то позади нее во тьму. Она обернулась: из мрака вышел Бережан. По своему обыкновению, в чужом месте Лютомер на ночь окружал стан дозорами, и Бережан с Худотой сторожили во тьме у реки, за перестрел до отмели, выводившей к стану.

Все обернулись к пришедшему. Бережан кивнул Лютомеру; тот поднялся.

– Что там?

– Трое парней. Вятичи. К тебе, говорят.

Лютомер глянул на сидевшего поблизости Хортомила:

– Приведи. А вы возвращайтесь.

Хортомил исчез в темноте вслед за Бережаном и вскоре появился снова, ведя за собой троих незнакомых отроков. Они вышли в свет пламени, и Лютава тихо ахнула: их лица показались ей знакомыми. Особенно того, что шел первым: парень лет шестнадцати был высок ростом, темноволос, а тонкими чертами лица так ясно напомнил ей Доброслава, что она вытаращила глаза.

– Будь жив, князь Лютомер! – Парень поклонился. – Не признал меня?

– И ты будь здоров, – кивнул тот. – Вижу, что из Святкиного ты рода… Доброслава меньшой брат?

– Точно так. Селимер меня зовут, и брат Доброслав меня к тебе прислал с поклоном… и даром дорогим.

– Садись. – Лютомер снова кивнул, и пришедшим освободили место на бревнах ближе к огню, где было светлее. – Долго в пути? Голодны?

– В пути долго – приказал мне брат поспешать, три дня гребли по Оке без роздыха от самой Дугны. Велишь угостить – будем благодарны.

Отроки быстро нашли гостям три миски, положили каши от ужина, остатки вареной рыбы. Лютомер спокойно ждал, пока они поедят. О сказании Лютавы все забыли, в том числе и она сама: было ясно, что им привезли очень важные и какие‑то совершенно неожиданные вести. Само то, что Доброслав прислал младших братьев, а не уважаемых бородатых старцев, говорило о том, что дело его – тайное.

– Ну, как дела у вас, на Упе? – спросил Лютомер, когда гости наелись. – Здоров ли Доброслав Святомерович? Как брат его Ярогнев – добрался уже до дому?

– Добрался.

– Нас, видно, недобрым словом поминает? – угадала Лютава.

– Еще бы! Братец наш Ярко думал жену знатную взять и князем сесть, а вы не дали ему невесту. Приходится ему отцову вдову брать за себя. Уговорили ее: на зажинки – сговор, на дожинки – свадьба.

Что все так и будет, Лютомер знал и сам. И едва ли Доброслав прислал к нему младших братьев рассказать то, что он и так уже знает.

– Да только сердце ее не лежит к Ярко, – продолжал Селимер. – И годами он молод, и не заслужил пока такой знатной и мудрой жены. Князь Доброслав, как свояк ее, предлагает тебе Семиславу в жены взять. Ты ей и годами, и родом, и хитростью равен. Отдает ее с прежним приданым, что она из отцовского дома принесла, а взамен выкупа хочет твоей только дружбы. Что скажешь? Угодно ли тебе такое сватовство?

– Ярко ведь передавал вам, что я просил Семиславу себе?

Лютомер оставался спокоен, но на самом деле с трудом верил своим ушам. Он медлил идти в устье Угры, обдумывая путешествие на Оку, и вдруг оказалось, что ему готовы поднести эту невесту, как пирог на блюде.

– Да, и еще что обещал ты отдать Ярко сестру… – Селимер посмотрел на Лютаву, – младшую, если тебе привезут Семиславу.

– А Доброслав моей меньшой сестры не хочет?

– У Доброслава есть жена знатная. Вот если мне предложишь… – Селимер слегка смутился, поскольку сватать самого себя неприлично, – это Доброслав говорит… То мы бы за честь и радость почли.

– Не эту? – Лютомер на всякий случай указал на сидевшую рядом Лютаву, а Красовит подался вперед, будто собирался грудью заслонить ее от посягательств.

– Эта лучше всех, да ты ведь ее не отдаешь?

– Эта моя! – сурово подал голос Красовит. – Вон у нее на руке и колечко мое!

Лютава вытянула вперед руку, показывая парням колечко.

– Ну… у тебя, говорят, еще сестры есть. – Селимер не стремился к Лютаве, которая была уже на три года его старше.

– Тогда с тобой бы мы сговорились, – кивнул Лютомер.

– Приезжай с дружиной к устью Дугны. Мы туда Семиславу от Гостилова привезем по реке. Отсюда вместе тронемся, там ты с твоими на Оке обождете. Хочешь – поезжай сам за нами вслед, но чтобы тебе поскорее на месте быть. Мы ведь ее увезем тайком, а как бы Чернава не выследила. Передадим, а дальше уж ты сам.

Лютомер старался разом охватить мыслью все услышанное. Обещая передать Семиславу, ему предлагали ехать с дружиной на Оку, во владения вятичей. Это выглядело как ловушка: простейшая ловушка на глупого глухаря, который тянет шею, пытаясь добраться до ярких ягод рябины, и сам просовывает голову в петлю.

– А Доброславу в этом какая корысть? – прямо задал он тот вопрос, который первым пришел на ум.

– В том, чтобы Ярко до Семиславы не добрался, – ухмыльнулся Селимер. – С ней он станет князем вятичей. Без нее – нет. И тогда им станет мой брат Доброслав. А после него, может быть, и я когда‑нибудь…

«Чтобы ваши дети вновь делили стол, как сейчас Доброслав делит его с Ярко», – мысленно продолжил Лютомер, но это была уже не его печаль.

– А что же Доброслав сам ее за себя не возьмет? – спросила Лютава, которая по прошлому году помнила, какими глазами Доброслав смотрел на жену своего тогда еще живого отца.

– Семислава не хочет идти за мужа, у которого уже есть пятеро детей. Она хочет, чтобы ее сын у отца был старшим. У тебя ведь нет княгини?

Лютомер смотрел в лицо юному посланцу, пытаясь угадать, насколько честны его речи. Но в то же время понимал: он поедет на Оку. Даже если это ловушка – ради такой награды можно рискнуть. Тот, кто выходит на хищного зверя, никогда не знает заранее, придется ли ему быть в этот раз ловцом или добычей. И если кто‑то вообразил, будто ему по плечу охотиться на Белого Князя Волков – пусть пеняет на себя.

Глава 12

Рано утром над Угрой висел белый туман, путался в кронах ив, превращая их в огромные клубы зеленоватого пара. Длинные облака на голубом небе, подсвеченные серым, казались тушами неведомых чудовищ, плывущих в золотое пламя рассвета. Солнце уже мигнуло сквозь ветви ослепительным глазом, пронзая туман над водой своими лучами; они казались такими плотными, что хотелось протянуть руку и потрогать.

Бойники носили в челн поклажу: шатер, котел с железным костровым набором, свои короба с пожитками. Пожитки Лютавы и Честиши уже были уложены, бывшая русалка сидела в челне, дожидаясь отплытия. Возле нее стояли Любом, Озрака и Твердома, на прощание давая еще какие‑то наставления. У Честиши было с собой куда больше добра, чем у Лютавы: все заготовленное приданое. Лютава уже рассказала, куда повезет Честишу и за кого намерена отдать; щедроводцы согласились, что род жениха в доброй славе и в этом браке Честишу ждет счастье. И в такой дали, на Рессе, никто не будет знать, что молодуха два года прожила русалкой и чуть было не пошла за лешего. Там ей не достанется косых взглядов, качания головой, никто не посмотрит вслед, поджимая губы и молча предрекая семье и детям всяческие беды…

Самого главного – что Честише предстоит родить дочь, которая уже сейчас предназначена стать волхвой, – Лютава им не сказала. Об этом не знала даже сама Честиша. Зачем ей печалиться заранее, когда от судьбы все равно не уйти? А когда та девочка, новая Лесава, подрастет и мать не будет знать, что с ней делать, Лютава снова явится – уже за дочерью…

Она вздохнула. Устами посланцев Нави судьба открывает ей так много о других людях – и ничего о себе! Но скоро это изменится. Время пришло.

Кто‑то мягко взял ее сзади за плечи и прижался щекой к затылку. Лютава не пошевелилась. Теплые губы нежно прильнули к виску, кожу кольнули волоски бороды. Она закрыла глаза, по‑прежнему не оборачиваясь. Сердце остро защемило. Ее жизнь рвалась пополам, но это было столь же неизбежно, сколь и больно.

…Жил‑был старик, и были у него сын и дочка. Стал старик помирать и говорит сыну: завещаю тебе мой крепкий лук, а ты сестру береги. Вот помер старик, стали брат с сестрой жить в лесу: брат на охоту ходил, а сестра хозяйничала…

Будто в старинном сказе, они с Лютомером много лет жили в лесу, не желая знать человеческого мира. Как будто для них двоих продолжались те дремучие века, когда братья брали жен в своем роду, а чужих не считали за настоящих людей. Но жизнь, как река, не стоит на месте и движется вперед, хочешь ты того или нет. И как воды реки не остаются теми же самыми даже мгновения, так и жизнь не может все время оставаться прежней. Каждый день – уже другой, потому что сам ты другой, и люди вокруг тебя другие, хоть и те же самые. Все живое может либо расти, либо увядать. И горше всего увянуть, не достигнув расцвета и не принеся плода. Они с Лютомером слишком живые, чтобы стать пустоцветами. Они набирались сил в темноте своего леса, как зерно под землей, но теперь у каждого своя дорога. Лютава не сомневалась, что поход пройдет удачно и Лютомер привезет себе жену – деву‑лебедь, княгиню Семиславу. Ту, что достойна его. С ней он окончательно выйдет из леса в поле, из волка станет человеком, отцом, князем…

Сейчас они в последний раз стояли вдвоем, здесь, на рассвете, у текучей воды. Отсюда их пути лежали в разные стороны: ему вниз по Оке, а ей – вверх. Общего дома и общей семьи у них больше не будет: ни на Волчьем острове, ни в Ратиславле. Но разве не всякие сестры и братья переживают то же? Зерна покидают материнский колос, чтобы дать жизнь новым колосьям, птенцы вылетают из материнского гнезда, чтобы свить свои гнезда…

И хотя они оба понимали необходимость этой разлуки, понимание не облегчало тяжести на сердце. Лютава не шевелилась, но из‑под ее опущенных век текли слезы, прочерчивая на щеках обжигающе горячие дорожки…

Лютомер погладил ее по спине. Он собирался в поход, надеясь вырвать у судьбы свое человеческое счастье, но мечтам об этом кое‑что мешало. Он не говорил об этом Лютаве, но замечал, что полоса волчьей шерсти у нее на спине становится шире. За минувшие дней десять она разрослась ненамного – на ширину пальца в обе стороны от хребта. Но чутье оборотня подсказывало Лютомеру: серая шерсть будет расти и дальше. Пока не займет целиком спину, а потом и все тело. Та Сторона властно заявила права на его сестру – нельзя вечно бегать вдоль края бездны, рано или поздно упадешь. И если облачный колодец не излечит Лютаву или не укажет средства вернуться в человеческий мир, им все же придется уйти в лес. Вдвоем, ибо он ни за что не бросит свою «хромую волчицу». Сколько бы лебединых дев ни манило его белыми руками в солнечный свет…

* * *

И другая дева в это время готовилась навсегда оставить прошлое позади.

В ельнике стояла тьма, лишь звезды перемигивались где‑то в вышине. Старуха Полазка – жрица Марены, постоянно жившая при Пекельном Кругу – уже давно похрапывала на своей лавке. Семислава думала было набросить на нее сонные чары, но не решилась: старуха была достаточно сильна и могла учуять ворожбу. Поэтому просто выждала, не смыкая глаз, до самого глухого часа.

Потом неслышно встала, надела поневу, обулась и набросила шерстяную свиту. Ее короб уже стоял возле лавки: она тайком собрала свои немногочисленные пожитки.

За эти долгие дни Семислава так хорошо изучила тесную избушку, что легко прошла по ней в полной темноте, ничего не задев. Дверь она смазала заранее.

Снаружи было чуть светлее – над вершинами ельника прогуливалась полная луна. Свежий воздух летней ночи приободрил Семиславу. Леса она не боялась: много таких ночей она в своей жизни провела в чащобе. Когда ей сравнялось двенадцать, отец, князь Будогость, отправил ее к своей сестре Будиладе, знаменитой ведунье и предсказательнице. Она указала племяннице путь в Навь, научила расправлять лебединые крылья… У нее Семислава прожила три года – до тех пор пока отец не сосватал ее за Доброслава Святомеровича. Невесту привезли из леса прямо на обручение, и даже сам Будогость поразился, увидев, какой красавицей стала его Семяша. А уж отец жениха и вовсе голову потерял…

От избушки жриц уходила довольно широкая тропа – тысячи раз по ней везли на волокуше или на санях мертвые тела. Даже в темноте Семислава не смогла бы ее потерять. Она ощущала этот путь смерти, как если бы он был выстлан перед ней пылающими углями. Не робея и не спеша, она ровно делала шаг за шагом, и каждый был как удар топора, отсекающий всю ее прежнюю жизнь. Голова слегка кружилась: готовясь к этому пути, Семислава сутки не ела и три дня не расплетала, не расчесывала волос.

Сколько угасших воспоминаний провозили на санях этой тропой! Сколько разных жизней окончательно завершил этот недолгий путь! Длинных, коротких, счастливых, горестных, веселых, унылых… Кто‑то из проезжавших здесь был деревом из полных семи ветвей – помнивший прадедов и видевший правнуков. А кто‑то сам был тонким ростком, едва успевшим пустить один‑два листочка и увядшим до срока. Вспоминала и Семислава: детство с матерью и сестрой Боряшей, юность с теткой Будиладой, замужество, потом вдовство… Все это уже казалось чем‑то посторонним, как предание чужой семьи. Она выбрала свой путь. Что обещало ей счастье на этом пути? Ничто, только чувство и память о недолгих встречах с угрянским оборотнем. Но почему‑то за те дни он стал казаться ей более знакомым и близким, чем иные из тех, с кем она прожила восемь лет. А значит, ей указала на него судьба. С ним связала ее невидимая, но прочная нить дев‑удельниц, к нему и тянула.

Впереди посветлело. Перед Семиславой лежал Пекельный Круг, иначе Пекло – широкое кострище, огромное округлое пятно насквозь прокаленной земли. Здесь возводят высокую краду из осмоленного дерева, куда на ложе из соломы и бересты кладут тело в лучших одеждах, с погребальными дарами, с сопровождающими жертвами. И когда старшая жрица поджигает краду, пламя превращает ее в огненную лодью, что увозит почившего к дедам. Искры и головни летят во все стороны, будто брызги от бешено мчащейся по огненным волнам лодьи. Потому поляна так широка – чтобы не запалить лес.

Свет луны и звезд свободно изливался с неба на открытое пространство, не путаясь в ветвях. Семислава подошла к черному кругу, остановилась, собираясь с духом. Сюда заходили только старики, когда складывали краду, и старухи, когда особым кованым совком собирали обгоревшие останки в горшок. Но Семиславе не было страшно. Она хотела все минувшее оставить позади и лишить его силы преследовать ее. Ей нужно было сжечь свой след – ведь искать его будет та, что уступит по силе только самой Марене.

Семислава сняла с головы убрус и сунула в короб. Потом расплела косы, свободно распустила пряди, окутавшие ее неровными волнами до колен. И сразу ощутила, как в этих волнах потекла сила.

Последний, кого огненная лодья увезла из Яви, был земной муж Семиславы – князь Святомер. И теперь она, как верная жена, своей волей отправилась за ним в Навь. Но поскольку она была больше, чем обычная жена, то и в Навь она вошла, как Лада по осени. Бессмертная красота предназначена бессмертному супругу – Велесу.

Как и всякий покойный со своим земным добром, Семислава ступила в круг с коробом за плечами. Она медленно делала шаг за шагом, будто ступая по черному лицу самой Хозяйки Кощного, лежащей под покровом земли с замкнутыми очами. Дойдя до самой середины, остановилась и подняла глаза к небу. Опустила руки, обращаясь к владыкам нижнего мира.

– О ты, бог рогатый, творящий зарод земле‑матери! О ты, солнце мертвых, чара небесная, растущая и убывающая! Стань для меня, ночь, – дня яснее! Стань, звезда, у меня в головах, растворись, глубь земная, у меня в ногах! Встань, вода, дай мне путь, аки посуху! Встань, огонь, позади меня! Сожги, испепели все порчи и наузы, все призоры и уроки! Проведи меня, Кощный Владыка, за реку огненную, за мост калиновый. Проведи по тропе невидимой к источнику жизни, что бьет за пределами жизни и смерти. Был у меня добрый муж; был – да и не стало, не стало – да и не надо. Проведи меня тропой верной к тому мужу, что скажет мне: «Ты – моя земля, Лада моя!», а я отвечу: «Ты – мое небо!»[2]…

Семислава подняла руки, взывая к небу, – ведь и для Лады, спящей в подземелье, супруг ее – сумрачное небо Закрадья. И стала тем деревом, что уходит корнями в бездну, а кроной вздымается в Занебесье, по чьим ветвям кочуют облака, а по стволу стекают дождевые струи. В прядях волос ее заиграли живые верхние воды, нисходящие с неба на землю, дабы слиться с мертвыми водами Подземья. Семислава перестала быть собой, перестала быть дочерью Будогостя и вдовой Святомера, а стала Ладой‑Марой, той, что проводит в смерть и вечно возрождает в жизнь.

А потом она, омытая водами небесных рек, двинулась вперед и вышла из черного круга. И очутилась на той стороне, где начиналась совсем новая жизнь…

И теперь ей нужно было спешить. Еще затемно Семиславе предстояло миновать ельник и выйти к опушке, где с вечера ждут ее Селимер с братом Чичерой и тремя лошадьми…

* * *

Вдоль Оки Лютомеровы бойники продвигались скрытно, стараясь никому не попасться на глаза: эти земли платили дань князю вятичей. Прятаться было не трудно: по реке тянулись леса, где лишь раз в день появлялось селище на уступах речного берега. Открытые пространства полей и лугов, если далеко было обходить лесом, пересекали в ночной тьме, под светом растущей луны. Отдыхали в разную пору: когда ночью, а когда и днем, выжидая времени продолжить путь. Сам Лютомер, казалось, не спал совсем: пока люди отдыхали, он на волчьих ногах несся вперед, разведывая дорогу. Редко когда оборачивание давалось ему так легко: боль от разлуки с Лютавой и нетерпение перед встречей с Семиславой мешались в сердце, ярили кровь, пробуждали такие силы, что ему стоило труда их сдержать. То ли еще будет дальше! Ведь в те дни, когда возле него была Семислава, ему становилось по плечу обернуться даже в сокола. Он словно пытался пересечь широкую темную реку: на одном берегу, за спиной, осталась сестра – волчья Мара, а впереди ждала жена – лебединая Лада. Ибо ни человек, ни бог не может обрести себя в самом себе, а нуждается в том, что противоположно ему.

Путь до устья Дугны занял четыре дня. Здесь Лютомер увел людей от реки, нашел укромное место в лесном овраге и выслал дозор. Теперь предстояло ждать, пока братья Доброслава привезут женщину. Они уже должны были скоро появиться: на путь от устья Дугны до Гостилова требовалось всего два‑три дня, а вышли они раньше. Сменяясь по двое, хоронясь за валунами, бойники днем и ночью сторожили мыс у слияния рек, где Селимер назначил угрянам ждать.

В первую же ночь Лютомер обернулся волком и бегал по дороге, ведущей вдоль Дугны: по прибрежным горам, в полесках из березы и кустарника, над беловато‑желтыми известковыми обрывами, похожими на кладку жилищ давно забытых народов. Очень легко было представить, что весь этот уговор – ловушка, которую подстроили ему наследники Святомера. Если вместо невесты появится войско, придется отступать, и к этому Лютомер тоже хотел быть готовым заранее.

Однако даже подобный обман не заставил бы его отказаться от Семиславы. Просто найти ее станет более трудной задачей, но он с самого начала не рассчитывал на то, что она будет легкой.

И все же он верил: скоро сбудется тот сон, где он видел спящую деву, одетую в цветы, оплетенную сиянием солнечных волос. Она тоже стремится к нему сквозь эту ночь, сквозь тьму подземных рек, потому что боги создали их, детей своих, и предназначили друг другу. Он изнывал от нетерпения, только сейчас ощутив, как много сил в нем скопилось в ожидании того дня, когда будет куда их излить. Он был как грозовое небо, уже не способное сдержать свою мощь перед ждущей невестой‑землей. «Ты – мое небо! – во сне и наяву слышался ему тихий нежный голос. – А я – твоя земля». День и ночь смешались перед его глазами, он плохо различал наползающие одна на другую Навь и Явь и все выискивал в просторах земли и неба искру света: пламя, пылающее в руках его Лады…

* * *

Шестнадцатилетний Селимер родился от знатной матери, давно покойной первой Святомеровой княгини, и потому считался в их паре главным, хотя Чичера, сын Божехны, был старше его на год с лишним. Эти двое совершенно не походили друг на друга лицом, но из всех восьми Святомеровых сыновей с самого детства были наиболее дружны между собой. Селимер был высок и худощав, и хотя старшего брата еще не догнал, в будущем обещал вытянуться и стать таким же. Те же были тонкие черты лица и темные волосы. Чичера, напротив, был широк в плечах, буйные кудри соломенного цвета падали ему на глаза, а нос после какой‑то давней драки остался немного сплюснутым. Селята был сознательно отважен: даже если порой в коленках и замечалась дрожь, он старался ее не обнаружить и делать то, что нужно. Чичера же просто оставил Селяте решать, куда им надо, а куда нет: если брат говорил «идем», он обычно шел, считая, что тому виднее.

Поручением Доброслава оба гордились и старались выполнить его как можно лучше. Тем более что это было им как нельзя более по душе: оба давно считали себя взрослыми, созревшими для важных дел. Им, правда, уже выпал на долю один военный поход и даже две битвы, но это оказалось далеко не так увлекательно, как в сказании. «На войне, сынки, главное дело – ждать», – говорил им старик Гудияр. Он тоже погиб в прошлогоднем походе, положив конец предыдущему поколению гостиловских князей. Будь он жив, возможно, князем вятичей стал бы он, а Ярко и Доброслав отложили бы свое состязание еще на какое‑то время.

В тайный замысел Доброслав посвятил только их двоих, как самых верных и толковых парней из всей родни. И они охотно взялись за дело. С двоюродными братьями, в том числе Ярогневом, они с рождения как дружили, так и соперничали. И им вовсе не хотелось, чтобы кудрявый Ярко стал князем и с тем род Рудомера навсегда взял верх над ветвью их отца, Святомера. Теперь же им предстояло дело двойной важности: лишить Ярко знатной жены и этой же женой выкупить дружбу угрянского оборотня.

Для Чичериной матери и прочей родни они считались сбежавшими от скучных полевых работ на лов. Такие побеги отроки предпринимали и раньше, так что ничего удивительного тут не было. Доброслав обещал, что при возвращении пошумит для виду, но бить не будет. К тому же Селимеру была обещана невеста – меньшая угрянская княжна, а Чичере – средства на хозяйство, после чего он выберет какую захочет девку сам. Но все эти посулы лишь подогревали воодушевление парней, которые и во сне не видели такого захватывающего приключения. Выкрасть отцову вдову из Нави – почти настоящей – и тайком отвезти на Оку, к угрянскому оборотню! А Ярко останется в дураках.

К счастью, на самом деле лезть в Навий ельник от них не требовалось. Вернувшись после первой встречи с Лютомером, Селята привязал на кусте, в нужном месте на берегу Упы, белый платок. По уговору с Доброславом, Семислава через день‑другой приходила проверить куст: появление платка с одним узлом означало, что все условлено и угрянский жених ее ждет. Завязав на другом конце платка второй узел, она ушла готовиться. А парни, увидев это, должны были явиться за ней через день.

На рассвете Семислава уже ждала их. При ней был короб, и она еще немного дрожала после мытья в холодной воде Упы: перед этим она слишком долго не мылась, ибо жрицы Мары устраивают себе баню только после очередного огненного погребения. Но теперь она прошла через Пекло и должна была смыть прах прежней жизни и навьи тени.

У отроков было три лошади, уведенных из княжьих табунов. И все трое поскакали лесными тропками, пробираясь от петли, которую здесь делает Упа, к верховьям Дугны. Этот путь был короче, чем спускаться по Упе до ее впадения в Оку, а потом плыть вниз по Оке до устья Угры. От похитителей требовалось доставить женщину только до устья Дугны и там передать угрянам. Если родичи Ярко станут их преследовать – что Доброслав считал весьма вероятным, – от его братьев нужно было одно: не попасться и не дать повода обвинить его в этой затее. А уж когда Семислава будет передана оборотню… Насчет дальнейшего у Селяты имелись еще кое‑какие наставления старшего брата, которые он таил от беглянки.

Парни дело вели толково и были веселы – это заметно подбадривало Семиславу. Вблизи родных мест они хорошо знали все тропки и источники, умели пробираться вперед быстро, но так, чтобы никому не попадаться на глаза. Семислава была одета в самую простую домотканую одежду, как все здешние бабы, а на случай негаданной встречи с кем‑то закрывала лицо платком – под палящим солнцем никого это не удивило бы. Удивились бы лишь тому, что в самую жатву баба несется куда‑то верхом вместо того, чтобы кланяться ниве, как все.

От места встречи до Дугны путь был короток: даже пешком она дошла бы за полдня, а верхом они промчались, как вихрь, не успев утомить лошадей. На Дугне Семислава и Чичера остались ждать в роще, а Селимер ушел в селище с лошадьми. Потом вернулся, и братья откопали из‑под хвороста припрятанный в овраге челн.

Дугна – речка небольшая, узкая, и глубины в летнюю пору такой, что порой челн едва мог пройти. Ветви ив нависали над водой, почти полностью прикрывая от солнца, так что челн шел будто между зеленых стен. Толстые ветки обрубали местные мужики, но часто оба брата выскакивали в воду, достающую до колена, Селята отводил ветки в сторону, а Чичера пропихивал челн. Так и продвигались, пока ближе к устью берега не расступились. Семислава легла на дно, устланное сеном, а братья взялись за весла. От солнца и от взглядов ее накрыли дерюгой, и теперь со стороны было вовсе не разглядеть, что в челне кто‑то есть, кроме двоих неброско одетых отроков.

К сумеркам трое уже были на месте. Впереди виднелись высокие берега Оки – будто темно‑зеленые горы. Желтел закат, перечеркнутый серыми полосами облаков. У Семиславы сильно билось сердце: от усталости и голода, от напряжения всех сил души и тела, от невыносимого ожидания. Ей казалось, что все долгие годы своей жизни – и в девках, и замужем за Святомером – она ждала Лютомера, но одновременно мерещилось, что она его придумала. Уж слишком он был хорош – рослый, сильный, ловкий угрянский оборотень, причастный тайнам Нави, что влекли ее с детства, полный силы, что наконец позволит раскрыться и всем ее силам. Его несходство с прочими людьми бросалось ей в глаза и ослепляло; с первого взгляда – прошлым летом в роще – он показался ей сильнее и значительнее всех тех князей, с которыми она состояла в родстве и в браке. В его серых глазах она видела течение подземных рек и все, что позади них. Возле него мир стремительно расширялся и становился безграничным, а заодно и она сама. Живоносная сущность Лады вскипала в ее крови, превращала Семиславу в богиню и притом делала истинной собой. Она хотела, чтобы это превращение наконец свершилось наяву, а не в мечтах. Совершить это мог только он – Лютомер угрянский. И теперь Семислава понимала, что ждать больше нельзя.

Солнце уже клонилось за гору, но еще отражалось в воде Оки, и казалось, что видишь само ночное солнце Велеса. Горы почернели, облака зависли над водой, будто темно‑серые птицы, распростершие крылья. А те облака, что еще дальше, были словно другие горы за спинами ближних.

Глядя в пламя подводного солнца, Семислава пыталась перевести дух. Ее Велес был уже рядом, она ощущала это всем существом. И все же сердце билось, неслось вскачь, не давая ей вздохнуть. Она оторвалась от прошлого и сожгла собственный след, но еще не пристала к другому берегу. И на этой переправе челнок братьев Святомеровичей не мог ей помочь…

При слиянии рек имелось селище – серые избы в окружении кустов и полусжатых делянок, – но туда идти было нельзя.

– В полеске заночуем, а утром я пойду угрян искать, – сказал Селята. – Чтобы уж прямо туда тебя отвести. А ночью не пойду – они ж небось схоронились как следует.

– Но разве вы не условились, где они должны ждать? – встревожилась Семислава.

– Условились, – ухмыльнулся Селяшка. – Но вот дай мне по лбу, если Лютомер такой дурак, чтобы ждать там, где условились!

Святомеровы сыновья знали, что угряне им не слишком доверяют: они ведь ничего не предложили в залог своей честности. Поэтому Лютомеров стан предстояло еще поискать.

Братья нашли укромное место в полеске под горой: в густом березняке, подальше от луговин, где паслась скотина. Разводить костра не стали: перекусили хлебом нового урожая, печеными яйцами, что привезли с собой, пожевали вяленого мяса, запили водой из реки. Хлеб и яйца передала Боряша. Она очень хотела, чтобы ее старшая сестра нашла свое счастье, и надеялась, что та найдет его где‑то в другом месте и не с ее мужем… Потом парни устроили Семиславе лежанку из травы. Она легла, накинула сверху свиту. Селяшка тоже завалился спать, Чичера остался на всякий случай сторожить, хотя едва ли кто мог найти их в этих просторах.

Семиславе не спалось. Прошли уже сутки с тех пор, как она покинула избушку в Навьем ельнике. Утром старая Полазка проснется и увидит, что ее нет. До полудня, наверное, обождет – мало ли что? – а потом похромает старыми ногами в Гостилов. К вечеру доберется. И тогда ее, Семиславу, начнут искать. Она надеялась, что Чернава не сможет отследить ее путь гаданием по воде, в чем та была большая искусница. Но кто мог помешать Ярко и его родичам просто догадаться, что невеста сбежала? Или украдена.

А кто мог на нее посягнуть – сообразить не сложно. Нужно ожидать, что завтра на заре за ней уже пустится погоня. Вот только сумеет ли взять верный след? Семислава сделала что могла, пытаясь этому помешать, но не смела рассчитывать, что перехитрит Чернаву – женщину вдвое ее старше и опытнее. Парням она о своих опасениях говорить не хотела: они и так старались ради нее изо всех сил.

Ворочаясь, она заметила, что Чичера клюет носом: устал за целый день в седле и на веслах.

– Поспи, – предложила ему Семислава, поднявшись. – Мне не спится, я постерегу.

– Давай! – охотно согласился тот.

Потом натянул на голову свиту от комаров, свернулся на траве и мигом заснул.

Семислава сидела неподвижно, лишь изредка отмахиваясь от назойливых кровопийц. У них есть примерно сутки, чтобы встретиться с Лютомером и уйти подальше вверх по Оке. Едва ли это избавит их от погони, но тогда Ярко и Чернаве придется потягаться уже не с ней, лебедью, а с ним – Белым Князем Волков.

* * *

Все эти ночи после ухода Семиславы в лес Чернава ложилась спать с распущенными волосами, но одетая – готовая к дальней дороге. Под подушку она клала серебряную заушницу, за которой нарочно ходила на княжий двор. Эти заушницы тонкой работы, с пятью лучами на кольце, усаженными крупинками зерни, Семислава когда‑то привезла из отчего дома в числе своего приданого и носила все семь лет, пока не овдовела и не нарядилась «в печаль». Умелая ворожея, Чернава во сне проникала в Навь и следила оттуда за будущей невесткой так же надежно, как если бы сидела в избушке Марениных прислужниц, не спуская с нее глаз. Серебряное кольцо, будто маленькая луна, освещало ей тропки Нави.

И однажды ночью она увидела, как Семислава тихо встает и выходит под звездное небо. Как идет по тропе мертвых через ельник, как вступает в Пекельный Круг. Как опускает руки к черной гари, обращаясь к лицу спящей Лунной Невесты…

И больше – ничего. Сон оборвался. Но Чернава не проснулась: тяжесть бессилия навалилась на грудь, сковала руки и ноги. Как иногда бывает, если гибнешь во сне и мучительно пытаешься проснуться. Старая ведунья рвалась в Явь, но не могла выйти из темных вод Нави.

Очнулась она только утром, когда рассвело. С трудом села, осыпанная длинными, тонкими, полуседыми прядями волос, еще почти таких же длинных, как у молодой беглянки. Сердце билось, заполнив, казалось, всю грудь. Чернава поднесла руки к лицу, пытаясь восстановить в памяти сон. Он поддавался с трудом, будто залитый смолой. Одно она помнила ясно: в Навьем ельнике что‑то изменилось.

Прибравшись, Чернава велела позвать сына.

– Отправляйся в нашу Навь. Проведай невесту. Сон я видела нехороший – как бы не сбежала она.

Ярко переменился в лице. Приказав родичам готовить лошадей, он вновь вышел на свежий утренний воздух и быстро направился к избе Доброслава.

Тот уже собрался вместе с прочими на жатву и ожидал, пока выйдет челядь, стоя у двери. Ярко замер в десятке шагов. Доброслав был здесь, а значит, если Семислава и сбежала, то не с ним. Поздоровался старший брат вполне непринужденно. Ярко открыл рот, снова закрыл. Нельзя же спросить: правда ли Семислава сбежала? Знаешь ли ты что‑нибудь об этом? На смех поднимет. После потери Молинки и отказа Лютавы Ярко уже был готов лучше умереть, но не пережить еще одного позора. Поэтому он просто развернулся и пошел к себе, где отроки уже держали коня. Сначала нужно побывать в ельнике.

С собой Ярко позвал Живорада и его двоих сыновей: Державку и Зажита. Во весь опор они скакали через луг, потом через перелесок, через поле, где уже жали рожь; жницы, едва начавшие работу, еще бодрые по утренней свежести, разгибались и в удивлении провожали глазами четверых торопящихся всадников.

Они уже были на тропе через болото, когда впереди мелькнуло что‑то темное. Подумалось – медведь. И лишь когда «медведь» замахал руками и клюкой, Ярко придержал коня.

– Ушла! – Изо всех сил торопившаяся баба Полазка едва переводила дух. – Утекла лебедь ваша! С ночи. И короба ее нет. На Кругу нет, нигде нет!

Конь заплясал, вращаясь вокруг себя на узкой тропе. Ярко кусал губы, не зная, что делать. Хотелось немедленно мчаться куда‑то, ловить ускользающее счастье, но куда? В какую сторону улетела его лебедь?

– Поедем до избы! – Живорад, как человек опытный, тронул его за плечо. – Посмотрим, нет ли какого следа.

До избы жриц оставалось совсем немного, и Ярко послушался умного совета.

Но ничего похожего на след обнаружить не удалось. Исчезли немногочисленные вещи, принесенные Семиславой. Запыхавшаяся Полазка, приковылявшая вслед за всадниками, подтвердила: Бела Лебедь собрала все свои пожитки, до гребешка. Да их и было при ней самая малость…

– Своей волей, значит, ушла! – Живорад сокрушенно покрутил головой. – Худо дело, сестрич…

– Куда она могла уйти? – Ярко предпочитал не задаваться сейчас вопросом, почему  она на это решилась. – Отсюда всего две тропы. К Гостилову она не пошла, там бы ее заметил хоть кто. Значит, к Упе?

– Да уж верно, не в чащу. Что ей там делать? Не просто так она пошла куда глаза глядят, коли пожитки собрала. Куда‑то  ушла. Стало быть, какая‑нибудь тропа ей требовалась. Поедем‑ка мы с тобой к Упе, а Державку домой пошлем. Если хочешь княгиню искать, нам дружина понадобится.

Державка поскакал назад, а оставшиеся трое поехали к Пекельному Кругу. Осторожно обошли его большой петлей по лесу, только Полазку послали на поляну посмотреть, нет ли чего. За Кругом вышли к тропе, что вела на Упу, – этим путем в круг доставляли мервецов, привезенных по реке. Ехали медленно, оглядывая тропу и растительность по сторонам. Надежда, что Семислава что‑нибудь в темноте потеряет, была призрачной и не оправдалась. Вот и берег. Ивы, вода…

Вдруг Зажит вскрикнул. Ярко и Живорад обернулись: отрок показывал куда‑то в кусты. Там что‑то белело. Ярко соскочил наземь и бросился в заросли.

На ветке висел лоскут белой льняной тканины – простой, даже не подшитый. Ни вышивки, ни еще какой метки. Однако на нем были завязаны два узла. Сами по себе они ни о чем не говорили – кроме того, что кто‑то о чем‑то условился и оставил знак.

– Увез ее кто‑то, – сделал вывод Живорад. – Видать, с челном здесь поджидали.

Ярко не ответил, напряженно думая. Если здесь Семислава села в челн, то уплыть тот челн мог в обе стороны – и вверх, и вниз по реке. Если вверх, то это путь на юго‑восток, к верховьям Дона. Что ей там де…

Гацыр‑бек! Ярко пробил холодный пот, и он безотчетно вытер лоб куском тканины с узлами, который все еще сжимал в руке. А если вверх – это к Оке… на заход солнца… Лютомер?

Перехватило дыхание. Ярко сжимал предательский лоскут и пытался вдохнуть. Мысли метались между двумя возможностями, из которых и не угадаешь, которая хуже. Хазарин Гацыр – или угрянин Лютомер? Оба они желали Семиславу. И кто‑то из них пытается вырвать ее из рук законного жениха. Но кто? Который?

– Надо, сыне, две дружины снаряжать! – Живорад сочувственно взял его за плечо. – И не знаю, где сейчас столько людей добыть – все ж на жатве. Или оставим дело до зимы? Так оно разумнее будет.

– До зимы? – Ярко обернулся к нему. – Чтобы он там ее… А я что делать буду?

– Но теперь‑то уж что! – Живорад развел руки и выразительно хлопнул себя по бокам. – Твоя невеста – имеешь право спросить за обиду. Но прямо сейчас или зимой – уже без разницы.

– Зимой я буду никто! – Ярко в отчаянии посмотрел на брата матери. – Если я не верну ее сейчас, Добрята на дожинках себя князем объявит! А надо мной насмеется, обзовет мальцом беспортошным! И потом уж его не спихнешь, хоть бы я трех Святкиных вдов за себя взял!

– Это верно…

Ярко зажмурился, словно не желал видеть белый свет после такого позора. Так и виделось, что теперь он будет, как в кощуне, год за годом бродить по белу свету и искать свою невесту, унесенную лютым змеем… черным вороном… серым волком…

– Серым волком… – повторил он вслух и открыл глаза.

Нет, это сделал не Гацыр. Савар со своей дружиной уехал давным‑давно и вернуться обещал только на следующий год, чтобы подтвердить докончания уже с новым князем вятичей и взять в жены кагану его сестру. Да неужели тайком воротился, чтобы попытаться выкрасть Семиславу из Навьего ельника? Откуда ему вообще знать, что она там? Что она обучена и собирается за Ярко уже этой осенью?

Знать все это мог только один человек. Тот, кому Ярко сам сказал, что в дожинки женится на Семиславе, если ему не привезут угрянку. И Лютомер лучше всех на свете знал, что ее не привезут…

– Это угряне… – почти прошептал Ярко, будто придавленный грозным взглядом судьбы. – Он, волк лютый… Поехали.

Он вернулся к лошадям и снова сел в седло. Лоскут с двумя узлами он по‑прежнему сжимал в руке, будто пытался удержать за кончик хвоста ускользающее счастье.

* * *

Глядя, как высоко над берегами Оки луна движется по ночному небу, Семислава вспоминала свою давнюю свадьбу со Святомером. Это было почти как в сказании, где уже зрелому князю привозят в жены Солнцеву Дочь, которую добыл какой‑то другой молодец. Но это событие восьмилетней давности помнилось отстраненно – сказание и есть сказание. В нынешний раз все сложится совсем по‑другому. Потому что сама она – уже не та пятнадцатилетняя Леля, что еще не умела отличить свою истинную судьбу от навязанной другими. Цветок расцвел, ее суть раскрылась, и она знает, что ей нужно.

Впереди что‑то зашевелилось, а потом из‑за кустов вышел зверь – крупный волк. Лунный свет делал его шерсть белой, а его самого – настолько похожим на видение, что Семислава даже не шелохнулась. Она не испугалась и не обрадовалась. Она просто ждала, что будет дальше.

Зверь помедлил, глядя на нее сквозь тьму. В его глазах сияли зеленые огоньки. Потом он медленно приблизился, неслышно ступая мягкими лапами по траве и не тревожа спящих отроков. Семислава сидела неподвижно. Сердце стучало где‑то в горле, кровь колотилась в ушах, ее пробирала дрожь – не страха, а потрясения от встречи с судьбой. Она не могла бы двинуться и подать голос, даже если бы испугалась.

Боялась она одного – что все это ей снится. Эта встреча… Это бегство. Что вот сейчас она очнется и увидит себя в избушке Навьего ельника, где рядом с ней – только храпящая баба Полазка.

Видя, что она ждет его внешне спокойно, волк подошел вплотную. Потянулся и коснулся холодным носом ее кисти, лежащей на коленях. Семислава хотела поднять руку, ответить на приветствие, но не находила сил. Белый волк приблизил морду к ее лицу. Она ощутила запах зверя, его дыхание, и это доказательство его явности не сказать чтобы успокоило ее, но воодушевило. Она подняла руку и коснулась его головы. Прохладная гладкая шерсть… Он живой.

– Ты пришел за мной? – едва шевеля губами, почти одним дыханием спросила она.

Волк сделал движение мордой, выражая некий вопрос. Говорить он в этом облике не мог.

– Я жду тебя. Я ждала тебя… весь год… всегда. Ты пришел наконец?

Волк попятился и скрылся за ближайшим кустом. Семислава ждала, что будет дальше. И ощутила невидимую, неслышимую, но ясную вспышку силы. Кусты содрогнулись, в них зашевелилось нечто еще более крупное.

А потом к ней подошел человек и сел рядом уже по‑человечески.

– Семислава… – прошептал тихий хриплый голос.

Он взял ее за руку, и прикосновение настоящей человеческой руки наполнило ее небывалой отрадой. Кончились ее метания, неприютность, поиски – она вошла в свой истинный дом. Она плохо различала в темноте его лицо, но узнавала чувство, которое охватывало ее рядом с Лютомером и прошлым летом. Теперь она вновь ощущала запах, но это был запах разгоряченной человеческой кожи. Она почти не видела его, но собственной кожей ощущала, что едва сменивший облик оборотень обнажен, а значит, не совсем еще покинул стихию дикого звериного мира. И это ощущение наполнило ее и ужасом, и возбуждением, какое она испытала в жизни только раз – Купальской ночью год назад, когда впервые подошла к нему так близко.

– Ты пришла сюда ради меня? – спросил негромкий низкий голос.

– Да… – выдохнула она, отвечая разом на все вопросы, которые он мог ей задать.

– Ты сама этого хочешь? Доброслав не силой пытается выкупить тобой мою дружбу?

– Нет. Я сама… хочу быть с тобой, – говорила она тому, кого почти не видела, будто шла во тьму с протянутыми вперед руками. – Мой муж умер… И теперь я свободна… для тебя. И для себя. У тебя ведь нет другой жены?

– Нет.

– А что твоя сестра? – Семислава хорошо помнила и саму Лютаву, и единство этих двоих, ясно ей видное. – Она не возненавидит меня?

– Нет. Она ушла искать свою судьбу. А я свою… уже нашел. Пойдем.

Лютомер встал и за руку поднял Семиславу. Она встала, готовая следовать за ним. И пусть ей смутно помнилось его лицо: ощущения его внутренней сути были столь сильны, что внешняя оболочка теряла значение. И год назад, и сейчас она разговаривала с тем, что внутри.

Главное свершилось. Семислава подала руку угрянскому оборотню и дала согласие уйти с ним. Вошла в эту могучую реку, и теперь оставалось только плыть вперед.

Семислава сделала несколько шагов, потом остановилась:

– А отроки мои? Они проснутся и не поймут, куда я делась.

Лютомер обернулся:

– Ты не думаешь, что Доброслав приготовил мне ловушку?

– Доброслав? – Семислава удивилась. – Ловушку? Да нет же… то есть я так не думаю. Он хотел, чтобы Ярко не смог получить меня, и тогда князем вятичей станет сам Доброслав. А ты поможешь ему дружиной, если Ярко задумает драться.

– Звучит похоже на правду. Но я предпочел бы их не будить.

– Тогда вот что. Обожди чуток.

Семислава вынула из своего короба еще один платок и быстро завязала на нем три узла. И повесила на ближайший куст.

Ни о чем таком они с отроками не уговаривались, но она понадеялась на их сообразительность. Увидев платок уже с тремя узлами, они должны догадаться: беглянка достигла своей цели.

* * *

– Куда мы идем?

– К нашему стану. Здесь моя стая и лодьи. На этом берегу, недалеко.

Они шли вдоль Оки; в темноте Семислава почти не видела дороги и просто следовала за ведущей ее рукой. Поэтому казалось, что они идут уже очень долго. Она странствовала через неведомую тьму, оставив далеко позади то последнее, что видела при свете дня.

– Ты устала? – Лютомер остановился и обернулся к ней.

Семислава придвинулась к нему и положила руки ему на грудь. Она едва различала своего спутника во мраке под ветвями полесков, и оттого все это путешествие казалось сном.

– Я никак не могу поверить, что все это мне не снится, – тихо сказала она. – Прошлым летом ты пал на нас, будто сокол, мелькнул и пропал. И я потом все думала: было это или нет?

– Я есть на самом деле. – Лютомер улыбнулся, судя по голосу, и обнял ее. – А я знал, что ты есть. И знал, что когда‑нибудь я за тобой вернусь.

– Разве ты мог знать, что мой муж скоро погибнет? – Она не удивилась бы, если бы Владыка Кощного открыл и это своему земному сыну.

– Я знал: ты – женщина, предназначенная мне. Да пусть бы он и не погиб. Я должен был дождаться, когда моя сестра найдет своего суженого. И после этого пошел бы за тобой – есть у тебя какой‑то муж или нет. Ведь с тех пор, как мы увиделись, ты уже знала, что настоящий твой муж – это я.

Семислава не ответила, но мысленно согласилась: он прав. Почти год она, оставаясь женой Святомера, думала о другом мужчине, и ей стоило труда не выдать, что сам Святомер уже кажется ей каким‑то ненастоящим… призрачным… случайно оказавшимся рядом. Занявшим не предназначенное ему место.

А тот, кто обнимал ее сейчас, дыша теплом и силой, случайным не казался. Он явился из мрака, он был мраком, но в его объятиях Семислава точно знала: ей больше никуда не надо идти. Даже среди прохлады летней ночи его кожа источала жар тех звериных, стихийных сил, что совсем недавно переиначивали его из человека в волка и обратно. Эти силы еще не улеглись в нем, и ей казалось, она ощущает, как при касании ее ладони у него под кожей пробегают всполохи.

Семислава подняла руку и провела по его лицу, будто пыталась убедиться, что это не морда зверя. Лоб, густые брови, прямой нос, угол рта под бородой… Она ощущала под пальцами человеческие черты, но это и казалось мороком: он гораздо больше, чем человек. То тело, которое сейчас обвивали ее руки, было лишь неизмеримо малой его частью; но вместе с ним и сама Семислава делалась огромной, как всемирье… И это приводило ее в восхищение: будто могучая река перед широкой долиной, она нашла того, кто вместит ее всю. Кто догонит ее в небесах и под землей, а не просто проводит глазами снизу, волнуясь за человеческую часть ее существа, которая, в общем, не имеет большого значения.

И Лютомер тоже будто знал, что спешить им некуда. Он мягко гладил ее по спине под наброшенной на плечи свитой, и от прикосновений его рук по ее коже пробегали теплые искры, вливая в кровь все больше огня. Он склонился к ее лицу, коснулся губами лба, потом виска. Она прижалась к нему теснее. В груди ее вспыхнуло темное солнце, теплая волна потекла вниз, в живот. Его борода мягко скользила по коже, и прикосновение каждого волоска заставляло ее трепетать. Она уже забыла обо всем: где они, как сюда попали, что было вчера…

Отяжелевшие веки опустились; как по ту сторону межи, ей больше не требовалось зрения. Ничего уже не было: только ласкающий ее властелин тьмы, к которому так долго стремился ее свет. Она повернула лицо и прильнула к его губам, желая раствориться в нем, влиться в этот могучий поток. Никакого «после» не существовало; без этого любое «после» не имело смысла.

Семислава даже не заметила, как оказалась лежащей на траве; все существо ее стремилось навстречу Лютомеру, поддаваясь его настойчивым поцелуям; бешеный ток крови размыл ощущения тела, сделал ее рекой, жаждущей слияния.

И наконец они стали единым целым, заново скрепляя брачную связь неба и земли. Уже не нужно было говорить «я – твоя земля», чтобы быть землей, не нужно было говорить «ты – мое небо», чтобы видеть небо…

* * *

Юный Селимер умом не уступал старшему брату: проснувшись и увидев, что вместо Семиславы среди берез остался лишь платок с тремя узлами, он мигом понял смысл этого послания.

– Вставай, барсук! – Он подскочил и пихнул Чичеру в бок. – Поехали!

– Че? – Тот приподнялся, разлепляя сонные глаза.

– Унес волк нашу лебедь. Без нас обошелся. Домой бежим скорее!

– Давай хоть хлеба пожуем сперва!

Наскоро доев хлеб и два оставшихся яйца, братья кинулись назад к реке, к кустам, где припрятали челн. Наскоро умылись и взялись за весла. Теперь им приходилось идти против течения Дугны, и хоть оно было несильным, продвигались они медленнее, чем на пути к Оке.

Ближе к вечеру, уже в верхнем течении, где пробиваться сквозь заросли не имело смысла, братья вышли на берег и тут, с вершины холма, заметили впереди едущий через поле конный отряд. Селяшка свистнул и схватил Чичеру за рукав:

– Вон они!

– Быстро же снарядились! – изумился тот.

– Видать, Чернава след взяла. Ну, пошли!

– Ох! – Чичера шумно вздохнул и придержал брата. – А ну как она и нас видела?

– Н‑не видела! – с самой маленькой запинкой отрезал Селяшка.

Он тоже боялся, что Чернаве известна их причастность к делу, но отметал эту возможность.

– Может, не полезем? – усомнился Чичера. – Они сами сюда едут – без нас дорогу нашли. Чего мы будем головы подставлять?

– Брат велел! И смотри – вон сам Ярко! – Селята указал на знакомую невысокую фигуру в седле.

– Брат велел в Гостилов возвращаться. Если Ярко еще там будет. А он уж снарядился! Только зря себя погубим!

– Не зря! Ну, хочешь, оставайся тут. Сиди под кустом, накрывшись листом, коли в тебе сердце заячье. Я один пойду.

– Ты че? – возмутился Чичера.

Отважная душа Селимера жаждала подвига: похищение Семиславы далось им слишком легко, на пути не встретилось никакой опасности или даже затруднения, и Селята безотчетно стремился все же найти эту опасность, чтобы полностью оправдать доверие старшего брата. С теми трудами, что им выпали до сих пор, и пятилетний справился бы!

Вторая часть поручения могла оказаться сложнее первой. Доброслав об этом предупреждал, и Селята не собирался уклоняться. Хотя и ему было страшновато.

Они вышли из кустов и замахали руками. Поначалу всадники едва удостоили их взглядом – каких‑то два отрока, чего им тут? – но потом узнали лица и стали один за другим придерживать коней.

– Вы за ней? – Селята подбежал к Начеславу. – Вы уже знаете, да?

– Ты как здесь очутился?

– Да неважно! – отмахнулся отрок. – Ну, дернули мы с Чичеркой на Оку… стерлядей промышлять. А тут они!

– Кто? – К ним подъехал Ярко, тоже удивленный этой внезапной встречей.

За сутки им с Чернавой удалось собрать дружину из двух десятков человек. Скликали родичей, людей по округе, кого отпустят с жатвы. Начеслав с Живорадом сокрушались – в самую горячую пору покинуть самое важное дело года на баб и челядь! – но согласились с сестрой, что нынешнее дело поважнее даже жатвы. Если Ярко сейчас упустит Святкину вдову, то князем ему не бывать и власть над вятичами навсегда уйдет от потомства Чернавы и Рудомера. Даже собрали лошадей: промедление делало погоню бессмысленной. Тогда уж и правда лучше до зимы обождать…

– Если ее умыкнули угряне, то их ведь здесь не так много! – убеждал Ярко старших родичей. – Если бы Лютомер целое войско привел, мы бы знали! Видать, у него дружина малая, идут скрытно. Если сейчас накроем – отобьем. А если дать ему домой вернуться с добычей – то зимой самим придется войско собирать. Хотите воевать, отцы?

Воевать отцы не хотели. А главное, о чем Ярко умалчивал: зимой новый князь Доброслав едва ли позволит роду воевать ради Яркиной женитьбы, которая уже ничего не изменит.

Само собой, Доброслав к дружине не присоединился и никого из своей родни, коей теперь распоряжался, не отпустил. Более того. Узнав новость, он сперва застыл, как воротный столб, а потом согнулся пополам и захохотал.

– Улетела твоя лебедушка! Передумала княгиня за неровнюшку идти… Нет. – Он выпрямился и утер глаза сорванной с головы шапкой. – Я не пойду с тобой. Видать, незадачлив ты, Ярко, неудал. Дыряво твое сито! Третья невеста от тебя улетела! Одну Змей Огненный унес, другую серый волк, третья сама убежала. Видать, такое твое счастье: дождь да ненастье.

Он был так счастлив – младший брат‑соперник сел в лужу! – что даже не стал этого скрывать. Ярко было совершенно ясно: Доброслав не желает ему удачи в погоне.

– Еще посмотрим, кого счастье выбрало, – хмуро бросил он. – Карась сорвется – щука навернется. Без тебя обойдусь.

– В руках было, да между пальцев сплыло! – кричал Доброслав ему вслед под смешки своей родни. – Не торопись – все одно не поспеешь!

Но именно поэтому Ярко ушел от него, чувствуя в себе силу Святогора, что пытался перевернуть землю. А не переверну, надорвусь – так тому и быть!

На двух младших братьев Ярко сперва воззрился, не веря глазам: как они могли здесь, на Дугне, оказаться вперед конной дружины? Но потом вспомнил, что оба не попадались ему на глаза уже дней десять.

– Кого вы видели? – обратился он к Селяте.

– Да Семиславу нашу! И с ней угрян. Я Лютомера признал – помню с прошлого лета. Она с ним в челне сидела. Плакала, разливалась. Вверх по Оке ушли, – отрок махнул рукой.

– Давно? – Ярко в нетерпении дергал поводья, волнуя усталого коня.

– Вчера перед вечером. Я уж думал, мне мерещится. Правда, Чичера? – Селята толкнул локтем брата. – Откуда бы, думаю, она здесь, когда она в Гостилове? Может, похожая какая баба? А потом думаю: что я, мачеху не признаю? Да и другую нашу бабу по какому праву угрянам тут взять! Кто бы им дал? Мы и собрали снасти. Давай, говорю, брате, к нашим бегом, вдруг они и не ведают? А тут вы! Слава чурам! Может, отобьете еще.

– Отобьем! Вы с нами? – Ярко огляделся, выбирая, кому велеть взять их на коня.

– Не‑е! – Селята попятился и помотал головой. – Нас и так Добрята вздует, что с покоса по стерлядь сбежали. Если мы еще на войну пойдем, а нас там убьют – хоть тогда вовсе домой не приходи!

Ярко мысленно отметил: уж точно, Доброслав не позволил бы собственным братьям помогать ему отбивать невесту. И махнул рукой своим: трогаем!

Всадники умчались. Селята и Чичера остались, глядя, как медленно оседает пыль на дороге через поле.

– Сошло вроде? – Чичера в задумчивости почесал плечо под рубахой.

Дело оказалось легче, чем он ожидал: второпях Ярко не стал сильно расспрашивать, к тому же говорил один Селята.

– Сошло…

Селята не мог понять: то ли он уже перешел самое опасное место в этом деле, как по бревнышку над бурной рекой, то ли едва ступил на это бревнышко.

– А вот он еще воротится, тогда припомнит: а чего вы, сукины дети, по Дугне бродили? Где ваши стерляди?

Селята еще помолчал. Потом тихо обронил:

– Не воротится он…

* * *

Бойники гребли против течения Оки, часто сменяясь и давая друг другу передохнуть. На ночь выставляли усиленные дозоры, но первая ночевка прошла спокойно. Лютомер был уверен, что пока у него время есть: вятичи не могут в один миг узнать о бегстве Семиславы, собрать людей и сразу пуститься в верном направлении.

На первом же ночлеге он собрал бойников и обсудил с ними, как быть дальше. Наивно было бы ждать, что вятичи так просто спустят похищение своей бывшей княгини, которую надеялись увидеть княгиней и в будущем. Опомнившись от первого потрясения, Ярко сообразит, кому она могла понадобиться: ведь Лютомер сам сказал ему, что желает взять ее в жены. Днем раньше или днем позже, но Ярко соберет дружину и устремится в погоню именно сюда – на Угру.

– До дому мы добраться успеем, – говорил Лютомер. – Но тогда придется вятичей в Ратиславле ждать. А я не затем стол угрянский принял, чтобы на родное племя врагов, будто псов, навлекать. Это моя жена, мой враг, мне и решать с ним. А пускать вятичей оружных на Угру – разве нам надо?

– Не надо! – соглашались бойники, из которых все старшие уже собирались этой же осенью вернуться по домам и завести семьи.

– Если будет погоня, то чем раньше отвадим, тем лучше! – говорил Дедила, не желавший, чтобы злые вятичи явились в край, где живет Делянка.

– Прямо здесь, на Оке, – поддержал его Хортомил. – Пока кругом их земли. А к нам пустить – на первую же весь набросятся со зла, пограбят, людей уведут, поля пожгут!

– Будто мы им жгли поля! – загомонили бойники.

– Коли у тебя бабу украдут, со зла света невзвидишь!

– Я могу попробовать поговорить с Окой, – предложила Семислава. – Может, она скажет мне, преследуют ли нас, где они, сколько их…

Лютомер задумчиво ущипнул себя за бороду. Все это нужно было выяснить, и к тому имелись разные способы. Бегать самому, пусть и на четырех ногах, из них был наименее удобным. Можно попробовать поговорить с берегиней Оки…

Вспомнилось, как год назад он держал в объятиях берегиню Зушу и как заставил ее служить себе. Но тут же мысли перескочили на первую встречу с Семиславой, которая за этим последовала. Лютомер обнаружил, что улыбается, совсем забыв, о чем шла речь.

– Попробую‑ка я лучше на помощь позвать брата моего, Черного Ворона.

Шатров бойники с собой не взяли, только кошмы, ложились прямо на траву, даже не разводили костров. И едва Семислава легла, прижавшись к Лютомеру, как ощутила: дух его разом прянул вправо и вверх – и пропал. Помчался по незримым воздушным тропам, одному ему ведомым.

Она приподняла голову и огляделась: бойники в основном уже спали, не считая дозорных, не видных в темноте. А она не сразу решилась заснуть, опасаясь, не случилось бы какой тревоги. Когда дух уходит от спящего, человека ни в коем случае нельзя будить резко. Лучше ждать, пока сам проснется, а не то – подзывать дух назад потихоньку, чтобы успел отыскать обратную дорогу в тело.

Теперь она постоянно испытывала тревогу. И не потому, что сомневалась в своем выборе. Скорее наоборот: Семислава знала, что именно это все – Угра, кривичи‑угряне, Лютомер и его дружина – и составит ее дальнейшую жизнь. Но именно потому ее пробирала дрожь: на перекрестке судьбы всегда гуляют ветры.

– Что бы ни случилось, вятичи тебя больше не получат, – успокаивал ее Лютомер. – Даже если бы я сам не справился, без защиты мы бы не остались. Смолянский князь Зимобор нам поможет, как своим родичам. Я спас от смерти его жену – он обещал сделать для моей жены все, что угодно, как для своей.

Пока еще было не время рассказывать Семиславе, в чем заключалась та услуга. Но для этих рассказов у них еще будет время. И она поймет…

Они плыли и весь следующий день. Впереди было устье Угры: на чужой земле предстояло провести всего одну ночь. Можно было бы приналечь на весла и еще сегодня добраться до Щедроводья, но Лютомер не спешил: если им все же предстоит принимать бой, он не хотел это делать возле родных гнезд.

Лодьи еще были на реке, как Славята вскрикнул и указал вверх. Над головами кружил крупный черный ворон, которого научились узнавать уже почти все бойники.

– Это он! – Лютомер махнул птице рукой и велел: – Правим к берегу.

На берегу Лютомер подождал, пока ворон сядет на ветку ближайшей березы.

– Будь жив, средний брат, Белый Волк! – прокаркал тот. – Видел я твоих супротивников. Людей два десятка, идут на лодьях вслед за вами, могут ночью догнать. Не спят, не едят, все вдогон спешат. Сам Ярогнев с ними.

– Спасибо, старший брат! – Лютомер поклонился птице.

– Сам справишься? Или помочь надо?

– А чем думаешь помочь?

– Слетаю, меньшого брата кликну! – с насмешкой каркнул ворон. – Змея летучего, огненного. Пусть пожжет, попалит лодьи, сразу всех супротивников твоих ко дну пустит.

– Да с ним потом не разочтешься, – Лютомер покачал головой. – Одну сестру унес у меня, и будет с него. Он змей – горяч, ты ворон – умен, да я волк – хитер. Управлюсь.

– Отец наш Велес да будет с тобою!

Ворон взмыл с ветки, сделал круг над отмелью, каркнул на прощание и унесся.

А где‑то очень далеко рослый могучий мужчина с черной бородой поднял голову, прислоненную к мазаной стене, очнувшись от того, что люди вокруг посчитали недолгой дремой. Видать, устал воевода Чегодай…

Лютомер огляделся. Неподалеку виднелась высокая грива, поросшая соснами, – удобное место для ночлега, где комарье сдует ветром. Проезжающие часто там останавливались в теплое время, когда не нужно избы с печью. Оттуда хорошо было видно реку, но и если разложить там костры, их тоже будет видно издалека.

– Пошли, – кивнул он бойникам. – Лодьи вытащить и не прятать.

Отроки переглянулись, но сделали, как он сказал.

Поднявшись на гриву, Лютомер велел двоим нести дозор, а остальные принялись за работу. Нарубили сухостоя и набрали валежника. Поставили шалаш, перед ним сложили костер, поодаль – еще два. Нарвали травы, устроили лежанки. Той же травой набили свиты, шапки и сменные порты, у кого были с собой…

* * *

Три костра, пылающих на гриве среди сосен, и правда было хорошо видно с реки. Вятичи заметили их издалека. Уже спускались сумерки, но еще можно было различить очертания берега.

– Вон та грива, где мы прошлый раз ночевали! – Начеслав указал вдаль. – Туда и будем править, да, Ярко?

– А вроде там огонь? – Ярко тоже вгляделся. – Видишь?

– Занято место! – отметил Тепляк. – Пошустрее нас кто‑то выискался.

А сообразив, кто именно там может быть, Ярко весь вспыхнул.

– Они! – Он обернулся к Начеславу. – Угряне! Больше некому! Кто еще тут будет ездить?

Скорее всего, он был прав: если бы впереди шел какой‑то торговый обоз, об этом знали бы в селищах ниже по Оке. Но жители окрест предыдущих ночевок никого не видели, и не удивительно: угряне возвращались домой с ценной добычей, стараясь остаться незамеченными.

– Видать, уже дома себя считают, – кивнул Живорад. – Не берегутся…

Лица посуровели.

– Что делать будем? – окликнул Ярко родич Смирен. – Драться на ночь глядя?

– Может, тут где пристанем и до утра обождем, а утром оглядимся? – предложил Собила.

– Пристанем и оглядимся, – сурово ответил Ярко. – Если их два десятка, как те двое сказали, то и ждать нечего. Вот‑вот угрянские земли начнутся, дальше они уже подмогу найдут.

– Все решили мы, Собила, нечего больше толковать, – осадил племянника Начеслав.

Вскоре показалась отмель, а на ней – четыре лодьи со сложенными еще мокрыми веслами. Пожитки оттуда были убраны, сети поставлены. Никаких сторожей при лодьях вятичи, сколько ни вглядывались, не заметили. И если сторожей и впрямь нет, то получится подойти скрытно: с гривы едва ли смогут разглядеть лодьи во тьме внизу.

С гривы долетало пение, хорошо слышное среди вечерней тишины.

Кошу я, кошу я

Посередь покосу,

А такую девочку

Никогда не брошу.

Пойду я на речку

Да поймаю щучку,

Возьму молодичку

Да за белу ручку…

Белу ручку ему подавай! Ярко стиснул зубы. Он старался не думать о том, что Семислава уже два дня находится во власти угрянского оборотня. И две ночи… «Плачет‑разливается», говорил Селяшка. Ярко не знал, что хуже: если оборотень увез Семиславу силой или если она сама ушла к нему. Он чувствовал равную ненависть и к оборотню, и к его добыче, но был обязан вернуть ее. Иначе, три раза осрамившись одним и тем же образом, в родных краях лучше не показываться. Куда уж в князи лезть! Только мать позорить таким сыном неудалым! «Дыряво твое сито…» Насмешки Доброслава резали сердце, будто нож. И даже то, что Доброславу отцова вдова тоже не досталась, не утешало: у того есть ее младшая сестра и пятеро детей от нее. И если он, Ярко, сейчас сплошает, то на дожинках по бокам Велесова снопа будут сидеть в венках из колосьев князь Доброслав и княгиня Борилада.

Свои лодьи вятичи на всякий случай отвели за ивняк и постарались не показываться из зарослей. Пару ловких отроков послали на разведку.

– Она там! – возбужденно доложили отроки, вернувшись. – Мы прямо чуть не к самым кострам подползли! Они спят уже почти все, только четверо у костра поют. И княгиня сама сидит.

– Как она? – дрогнувшим голосом спросил Ярко.

– Печальна. Голову понурила, лицо платком прикрыла, глаза утирает.

– А оборотня видели? – Ярко не хотел даже называть своего врага по имени.

– И его видели. Возле нее сидит, стережет. Ухмыляется. Свита на нем синяя, богатая…

– Пошли! – решил Ярко. – Луки приготовить. Окружаем гриву. Подбираемся скрытно, по моему знаку пускаем стрелы, потом бегом все в стан. Бейте всех, кто попадется. А княгиню я сам заберу.

Приготовив луки и наложив стрелы, вятичи бесшумно пустились в путь. Рассыпавшись редкой цепью, окружили гриву и поползли вверх. Пение в угрянском стане почти смолкло, только один голос еще выводил: «А я рожь не жала, в борозде лежала…»

Наконец Ярко и сам увидел стан. Костры угасали: котел уже был снят и стоял на земле в ямке, между двух полешек, из него торчала большая ложка. Вокруг теснились миски. Под сосной смутно вырисовывалась фигура женщины: та сидела, прислонившись к стволу, опустив голову и прикрывая лицо ладонью, будто в горестной задумчивости. Но это несомненно была Семислава: высокая, худощавая, в синей поневе, в которой ушла в тот день из Гостилова, с белым убрусом на голове и большим белым платком внакидку – точно так, как она носила этим летом, по обычаю вдовы.

Оборотня возле нее не было. Но потом Ярко разглядел, что у ног Семиславы кто‑то лежит. Пламя костра дернулось, отблеск на миг озарил плечо и рукав синей шерстяной свиты.

Прочие угряне спали на земле, укрывшись свитами и вотолами. Возможно, в другой раз Ярко насторожился бы, отчего все так тихо и неподвижно, но белая фигура женщины, будто луна в небе, сразу привлекла взгляд и потянула к себе. Она так близко, и путь к ней почти свободен.

Ярко поднял руку, собираясь дать знак. Мельком подумал: только бы чья‑нибудь стрела не попала в Семиславу! Но едва ли: женщину хорошо видно, целить будут в угрян.

И где‑то по краю сознания скользнула мыслишка: если Семиславу ненароком застрелят… Ни Лютомеру, ни Доброславу, ни другому какому лешему Святкина вдова уже не достанется. И если случайная стрела все же найдет ее белую грудь – это будет судьба ее, воля богов, больше ничто!

Он сам не смог бы сказать, за что так ненавидит женщину, которая всегда была с ним приветлива и недавно предпочла его Доброславу. Возможно, за то, что потом все‑таки обманула и сбежала. Может, за то, что не была Молинкой. А главное, за то, что ее желал Лютомер и потому на нее распространялась ненависть, которую Ярко уже год питал к подлому оборотню и всему его волчьему племени.

Ярко махнул рукой: отроки вокруг него встали, подняли луки, прицелились. Свет костров сюда не доставал, и с площадки стана их было невозможно увидеть.

– Бей! – яростно крикнул он.

Два десятка стрел рванулись на свет; часть вонзилась в землю или стволы, но больше половины попали в лежащих. В тот же миг вятичи, бросив наземь луки и выхватив из‑за пояса топоры, с диким воплем рванулись вперед. Одолев оставшиеся пятнадцать‑двадцать шагов, ворвались в полуосвещенное пространство и принялись рубить лежащие тела. Часть кинулась к просторному шалашу, укрытому ветвями и наброшенными вотолами.

Ярко очутился на площадке стана в числе первых и бросился к Семиславе. Онемев от испуга, женщина так и сидела, закрыв лицо руками и наблюдая за избиением в щелочку между пальцами.

– Семи… – только и успел крикнуть Ярко, кидаясь к ней и пытаясь схватить за руку.

Но в тот же миг женщина выдернула из‑под груды хвороста топор, вскочила и молча ударила Ярко по голове. А из темноты вылетел рой стрел, и почти каждая нашла себе жертву. Крики боевого азарта сменились воплями боли; вятичи едва успели осознать, что рубят не тела спящих людей, а бревна и кучи веток, накрытые одеждой.

Вслед за стрелами из темноты выскочили и сами угряне и вступили в бой. «Семислава» напала на вятичей, держа в одной руке топор, а в другой жердь – вместо щита. Рослая худая женщина в белой одежде, с белым убрусом на голове, косила людей, будто сама Марена, и само это дикое зрелище наводило жуть.

Но хуже всего приходилось тем, кто попадался на пути угрянскому оборотню. Будто из‑под земли выскочив, он двигался быстрее мысли и раздавал удары мечом направо и налево. Каждый удар оказывался для кого‑то смертельным; путь его через площадку стана был полит кровью и устлан мертвыми телами.

Бой был скоротечным. Несколько мгновений быстрого движения, стука оружия, криков, воплей, стонов – и все. Трое‑четверо уцелевших вятичей пустились бежать и скрылись в темноте, кубарем скатившись с гривы. Еще раздавались стоны раненых. Но все их перекрыл вой, рвущийся из груди оборотня: вопль ярости, упоения битвой и торжества победы над теми, кто неосторожно попытался отнять у него драгоценную добычу. Потом говорили, что этот вой слышали на пять поприщ во все стороны.

Но Ярко уже ничего не слышал. Упав грудью на бревно, он так и лежал, не шевелясь. Удар топора в руке Хортомила, переодетого в сряду Семиславы, раскроил ему череп.

* * *

Ока текла туманом, из которого едва виднелись верхушки ив. Пробирала утренняя прохлада: скоро осень. Семислава, кутаясь в свиту, сидела на краю поляны и наблюдала, как бойники собираются в путь. На бревне, куда ночью упало тело Ярко, еще темнело большое пятно крови. Само тело уже было перенесено в сторонку и положено среди других.

К Семиславе подошел Лютомер. На плече и рукаве его синей свиты виднелись дыры, пробитые вятичскими стрелами. Его ноздри подрагивали: он все еще чуял запах пролитой крови – тот, что минувшей ночью пьянил его волчью сущность, пребывавшую в непрерывном возбуждении из‑за близости Семиславы.

Он выглядел очень усталым, но утомила его не короткая битва, а то, что было потом. Ему, не кому другому, пришлось собирать мечущиеся в ужасе духи погибших и вместе с Черным Вороном провожать их к Забыть‑реке. Иначе они немало бед могли бы здесь натворить. Там они обождут, пока тела будут преданы огню. А потом переправятся на ту сторону и станут носиться там искрами, пока Сварог не зачерпнет их широкой ладонью и не бросит в облачный колодец. А уж оттуда в свой срок девы‑удельницы вынут их и посадят на лунную лодью для переезда назад в белый свет…

– Лучше всего будет Гордяну сюда привезти. – Семислава подняла голову навстречу Лютомеру. – Она его и омоет, и оденет, и оплачет.

– Привезем, коли захочет. – Лютомер кивнул. – Надо же ей с братом проститься. Ведь на погребение я ее не пущу.

– Ты думаешь, они… ратью пойдут?

Семислава была подавлена ночной битвой: самого сражения она не видела, будучи уведена подальше в лес, но поутру ее глазам предстали все последствия. Он знала почти всех погибших. Дядьки Живорад и Начеслав, их сыновья Зажит, Державка и Ломонос. Тепляк, Немилко и Поспел – родичи из потомства деда Требигора. Приклон и Смирен – дети Святкиной двоюродной сестры Зажданы. Семислава так хорошо знала их всех: ведь она прожила среди мужниной родни восемь лет, делила с этими людьми будничные труды и праздничные гулянья. Вместе они сидели за столами, поминая умерших, угощая чуров, нарекая новорожденных, справляя свадьбы… От их имени она, княгиня, приносила жертвы Рожаницам, призывая благословение на вятичей и их потомство. А теперь они лежат у ее ног убитыми. Десятки женщин завтра вознесут проклятья, возненавидят само ее имя, будут призывать все кары богов и чуров…

– Нет. – Лютомер покачал головой. – Я думаю, Доброслав сам как‑то помог Яру взять верный след. Он хотел, чтобы Яр нас догнал.

– Почему? – Угнетенная духом, Семислава плохо соображала.

– Потому что вот это ему и было нужно! – Лютомер указал на сложенные в рядок тела под кустами. – Если бы Яр не пустился в погоню, это соперничество еще долго портило бы Доброславу жизнь. Всю осень у них шли бы споры и дрязги, потом Яр в конце концов высватал бы себе жену у другого какого князя и опять стал бы требовать отцова стола. Они воевали бы много лет, пока их роды не истребили бы друг друга и еще сотни людей. А теперь все кончено. У Доброслава больше нет соперников. У вятичей есть князь, и это обошлось им всего в полтора десятка жизней. И мы, угряне и смоляне, Доброславу куда полезнее как друзья, чем как враги. Думаю, зимой он пришлет послов с требованием выкупа за похищение женщины и убийство родича. Я этот выкуп заплачу, дам сестру в жены Селяте, и мы помиримся.

– Но выходит, он, Доброслав, во всем и виноват? – с надеждой спросила Семислава. – Ведь это он мне предложил бежать. И братьев послал, чтобы меня увезли. Я еще не хотела ему верить: с чего бы, думаю, свояк любезный так подобрел, о счастье моем радеет? А он вон что. Хотел и от заботы избавиться, и руки в крови братней не замарать. Умен!

– Умен – это верно. А виноват… – Лютомер развел руками. – Кто виноват в том, что два волка делят добычу? Никто не виноват, такими нас боги создали. Бывает, что всем молодец хорош… – Он вспомнил Ярко, каким тот был раньше – веселый, улыбчивый, пленивший сердце Молинки почти в один миг. – И родом знатен, и собой хорош, и смел… да неудачлив. А кто удачлив, тот и прав.

Вернулся Дедила: с четырьмя отроками он ходил в ближнее селище предупредить жителей.

– Ну, как сходили?

– Удачно. Все еще дома были, серпы вострили. Я и говорю: ступайте на гриву да свезите, что найдете там, в Гостилов князю Доброславу.

– А они?

– Удивились. Что, говорят, у нас князь Доброслав ныне? Верно ли?

– А ты? – Семислава наконец улыбнулась.

– А я им: вернее не бывает! – решительно отрезал Дедила.

Глава 13

Путь до Чадославля Лютава проделывала за минувший год уже не в первый раз, а знакомая дорога кажется короче. Вернувшись из Щедроводья в Ратиславль, они с Честишей отдохнули лишь два дня, а потом пустились дальше. Обеим хотелось поскорее достичь цели: Честише – увидеть своего жениха и новый дом, а Лютаве – узнать свою судьбу. Едва успела с Далянкой повидаться.

Из Ратиславля выехали на трех челнах: к бойникам присоединились братья, жившие дома. Из Угры вышли в Рессу и здесь, идя вверх по течению, усердно налегали на весла. Девушки пели, развлекая гребцов, смотрели, как ползут мимо пологие зеленые берега. В низовьях Ресса была еще довольно широка, но в конце лета обмелела: порой челн скользил прямо по склоненным течением верхушкам водяной травы, будто ехал по лугу. Где осока не росла, в солнечные дни было видно, как в зеленовато‑желтой прозрачной воде скользит рыба над чистым песчаным дном. Девушки часто забрасывали удочки, на ходу добывая уклеек, жерешков и голавлей на вечернюю похлебку. Но чаще Лютава просто сидела или лежала на корме, прикрыв голову и плечи большим платком от солнца и глядя, как колышутся, убегая назад, пышные подводные заросли. Она сама удивлялась своему спокойствию, как будто впереди ее не ждало ровно ничего особенного. Наверное, все запасы волнения она исчерпала в прошлый раз, когда ехала этим же путем – только зимой по льду, – думая, что найдет свою судьбу в дешнянском князе Бранемере.

Сейчас в мыслях ее сменяли друг друга Лютомер и Красовит. Она жаждала поскорее разделаться со своей поездкой, чтобы вернуться в Ратиславль и узнать, как сложились у Лютомера дела в походе за Семиславой. Она смирилась с тем, что ее место возле брата займет эта женщина и тайный источник Велесовой мудрости, мертвой воды, для них закроется. Но все меняется: Лютомер уже не волк, вожак лесных братьев‑бойников. А без знатной жены он никогда не утвердится в правах наследства и вечно будет ждать, что какой‑нибудь из младших братьев, женатый молодец, попробует его подвинуть. Жены лучше Семиславы для него ни на том, ни на этом свете не сыскать, с этим Лютава была согласна. И по годам ровня, и родом знатна, и собой красива, и сердцем, кажется, добра. Вспоминалось, какими глазами Семислава смотрела на Лютомера в то время, когда он увез ее от Святомера и набросил чары, чтобы княгиня‑чародейка не попыталась бежать. Не полностью владея собой, не помня, что ей пристало, а что нет, она не сводила с Лютомера обожающего взгляда. Лютава верила, что она полюбит его, а ради этого готова была принять и менее красивую невестку.

Да и о чем грустить – ведь в одном доме с братом и его женой Лютаве не жить больше. Возможно, придется уехать очень далеко…

Сердце екало, когда Лютава думала, сколько на свете разных земель и племен. Может, тот самый правнук Радомира Волкашича так и живет на Дунай‑реке. По пути туда надо миновать земли кривичей, радимичей, полян, древлян, морован… А там еще где‑то обры, готы или угры, знакомые ей по старинным родовым преданиям… Хазары со всякими саварами, саварянами и полянами… Весь этот путь проделал когда‑то род Радомира, прежде чем ветвь его, давшая жизнь Лютаве, обосновалась на Жиздре. И нужный ей витязь может быть где угодно! Три каравая железных сгложешь, пока дойдешь, три посоха железных изотрешь…

Как в сказании… При мысли о сказаниях ей на память немедленно являлся Красовит. Лютава невольно улыбалась, думая о нем. Она уехала, не закончив состязание. Как бы он не подумал, что она сбежала, боясь проиграть и не желая отдавать залог! Но когда она найдет своего жениха, косе своей русой больше будет не хозяйка и этого залога Красовиту не видать. А продолжить состязание Лютава хотела: у нее в запасе было еще немало повествований, сказов и песен. И мысленно она повторяла их, глядя на уползающие назад берега: с одной стороны луговина с рыжей лошадью и двумя пестрыми коровами, с другой – молодые сосны карабкаются на высокий песчаный берег. Каменистые отмели с присевшими отдохнуть дикими утками, коряги в воде, желтые кубышки на круглых темно‑зеленых листьях…

Так вот: жил на Бояне‑реке витязь, и звали его Буремир, Радиславов сын… Этот Буремир, о котором она в тот последний вечер не успела рассказать Красовиту – помешало появление Селяты со товарищи, – приходился внуком Радомиру Волкашичу.

А извилистая река все крутилась меж зеленых берегов, убегая вдаль, к сияющим облакам. Глядя на них, Лютава в который раз дивилась, как велик белый свет, гостеприимно раскрывающий объятия отважному страннику. Туда, в эти облака, и лежал ее истинный путь. К тому колодцу, что сторожат три вещие вилы, где живут души тех, кому предстоит родиться, и прядутся судьбы всех, кто ходит по земле. И чтобы попасть туда, очень высоко, ей, вероятно, придется спуститься куда‑то очень глубоко… Как всегда бывает в Нави.

Когда над небокраем повисало желтое сияние заката, а серые брюха облаков подсвечивало багряным, путники выбирали место, отходили от реки – подальше от комаров и влажной сырости, что на рассвете уже студила до костей, – разводили огонь. В городцы ночевать не заворачивали: Лютаве не хотелось рассказывать о своих приключениях. Боясь сглазу и новой неудачи, она жаждала сохранить свою поездку в тайне.

Добытую за день рыбу запекали в глине или варили в котле, добавив крупы. Поев, скоро ложились спать. Черный лес тихо шумел над головами. Но Лютава долго не спала. Так непривычно было ночевать где‑то на пути, не имея рядом брата. Она уехала на закат солнца, он – на восход. И сколько ни утешала себя Лютава, что так или иначе они еще увидятся – не пойдет же она на Дунай‑реку, не повидавшись с родичами! – было чувство, что их связь разорвана навсегда. Теперь уже бесповоротно. И если Лютомер благодаря своей лебеди уже видит впереди свет опушки, что выведет его из темного леса к людям, то она пока бредет через бурелом, тщетно отыскивая на мхах след черного волка…

Была у Лютавы еще одна забота, из‑за которой она избегала ночевок в жилых местах. Тайком просовывая руку под рубаху и щупая собственную спину, она замечала, что полоса волчьей шерсти вдоль хребта потихоньку расползается все шире. Этой бедой она поделилась только с бабой Темяной. Та сводила ее в баню, сама парила заговоренными травами, но шерсть не слезла – только заблестела.

– Уж коли леший пометил, так просто не смоешь! – покачала головой бабка. – Видать, это тебе от судьбы последняя весточка.

– К‑какая весточка?

Лютава привыкла к суровому и прихотливому нраву своей доли, но это было уж чересчур!

– Не хочет больше твой черный волк ждать. Желает в белый свет выбраться – из тех же ворот, что и весь народ. Знак тебе подает.

– Так то из ворот! – в досаде нахмурилась Лютава. – Не из спины же моей он вылезти хочет!

– А хочет он сказать: если не выйдешь замуж и не родишь, сделаешься сама волчицей. А он другую девку выберет и пометит.

– Другую? – Лютава испугалась. – Какую?

– Не знаю. Может, Лютомерову дочь, как родится.

– Ой, матушки! – Лютава схватилась за голову.

Жутко было подумать, что ее проклятье перейдет на другую девушку – ту, которая еще не родилась, даже не зачата! И новая дочь рода через двенадцать лет уйдет жить в лес, будет всю свою юность искать жениха, чтобы выполнить волю упрямого духа‑покровителя. И проклинать свою тетку Лютаву, которая не справилась…

– Стало быть, будет так, – продолжала бабка Темяна. – За суженого выйдешь – спадет с тебя волчья шерсть и станешь ты вновь гладенькой да беленькой, будто яичко. Ошибешься – на свадебных снопах волчицей обернешься и в лес убежишь.

Лютава застонала. Вот что приготовила ей судьба!

И вот что ожидает того, кто против воли судьбы вздумает взять ее в жены. В самый желанный для всякого жениха миг брачного соития молодая супруга обернется волчицей, соскочит с высокого ложа из сорока ржаных снопов и умчится в лес. После этого жених, пожалуй, до самой смерти ни на одну бабу уже и не взглянет без содрогания…

Лютава гнала эти мысли прочь, чтобы не разреветься. Но порой невольно улыбалась, воображая, как поступил бы на месте этого незадачливого жениха Красовит. Испугался бы? Ведь есть такие сказания: как приходит к молодцу медведица, просит взять ее в жены. И коли молодец не сробеет, наутро находит возле себя не медведицу лютую, а девицу красную. Если она и знает молодца, который решился бы обнять зверицу, то это, пожалуй, Красовит!

В Чадославль прибыли, когда уже заканчивалась жатва. Здесь все было благополучно: первенец Милемы, которого зимой нарекали, был здоров и подрастал, Милема другой раз ходила тяжелая. Урожай выдавался хороший, боги жаловали хорошей погодой.

Водворив Честишу под покровительство Милемы и женщин ее семьи, Лютава послала за Мыслятой.

– Привезла я тебе невесту – ту самую, на кого тебе Лесава указала. Девка зрелая, в невестах уже пять лет, как раз тебе под стать. Собой хороша, приветлива. Авось теперь тоска не нападет, – улыбнулась Лютава. – Как закончите жатву, готовь свадьбу. Не успеешь оглянуться, как будет у тебя сын – бел как сыр, за ним еще один, а потом и дочка – ясная звездочка. А как впрыгнет твоя Лесава в поневу – замуж не торопи, а пришли ко мне. Я ей передам богатство, что причитается.

– Вот оно как! – Мыслята поклонился в благодарность и задорно ухмыльнулся. – А я уже бабкину избушку подновил, как ты сказала: печку переложил, пока лето, крышу мы с братьями подлатали, венцы гнилые заменили…

– Правильно. Проводи‑ка меня туда.

В Медвежий Бор они отправились только вдвоем. Лютава шла знакомой тропой через лес, по гатям через болото, оглядываясь с таким чувством, будто видит мир Яви в последний раз. Но нет. Нельзя одним прыжком вскочить в судьбу, будто девка в поневу. К свершению судьбы путь лежит долгий, и даже знание его не избавляет от труда переставлять ноги.

* * *

Мыслята и впрямь подновил избушку: на этот раз дверь удалось отворить без малейшего труда. И внутри все изменилось. Здесь и раньше было чисто прибрано, но теперь сам воздух будто ожил, вместо прежнего сумрака избушку заливал мягкий дневной свет, проникающий сквозь две открытые заволоки.

Но главное – хозяйка была уже здесь. Лесава сидела с прялкой и сразу обернулась, едва Лютава вошла.

Гостья остановилась у порога, поклонилась. Она не ожидала, что эта встреча случится так легко и скоро.

– Заходи, будь добра! – Старая ведунья кивнула ей, не отрываясь от пряжи. – Исполнила ты уговор, и я исполню. Садись.

Лютава села напротив нее. И вдруг, без особой связи с происходящим, поняла нечто важное. Не совсем без связи – обыденность этой избы, где в солнечном луче мертвая хозяйка пряла, как прядут тьмы простых баб по всему белому свету, навела ее на мысль: а ведь ехать сюда было вовсе не обязательно…

Где только она не побывала за последний год! Она поднималась в Занебесье до самого терема Зари‑Зареницы, спускалась к подземным Велесовым лугам, где спит Лада. Отыскала путь к берегу Огненной реки, где ноги ее вязли в сером прахе бесчисленных прежних поколений. В волчьем и человечьем обличье измерила долгие сумрачные тропы Нави и Яви, отыскивая след черного волка, судьбы своей. И все это время она неустанно шла к своей цели. Даже те тропы, где его не было, приближали ее к тем местам, где он был. Ибо здесь главное – идти, двигаться вперед. А движение в поиске судьбы всегда направлено в одно место – внутрь. Судьба – не где‑то. Судьба – всегда с тобой, и путь к ней – это путь внутрь себя.

– Давай вспоминать, – сказала Лесава. – Обещала я тебе путь указать к облачному колодцу, к старшей из вещих вил. Но туда нельзя человека за руку привести, только самому дойти можно. Старуха – это корень, на коем все прочие ветки, веточки и росточки растут. Ты женщиной родилась, а стало быть, род твой материнский не прерывался от самого сотворения, от первой девы, что боги из березы вызвали. У твоей матери была дочь – ты. У ее матери была дочь – Велезора. И у ее матери была дочь – бабка твоя…

– Миролада с Числомерь‑горы, – продолжила Лютава, понимая, что от нее требуется. – Дочь Вадимиры, княгини жиздрянской. Вадимира была дочерью Вратиславы…

Дерево рода распустило ветви перед ее взором – и ужаснуло своей огромностью. Это дерево раскинулось над всем миром, уходя вершиной в небеса, а корнями – в глубочайшую тьму матери сырой земли. Лютава смотрела на него сверху – ведь она пока была самым верхним листочком. Малым, слабым, трепещущим от ужаса такой высоты. Не прикрытым ничем – наедине с неоглядным небом и всеми его грозными стихиями.

Ища защиты, она смотрела вниз – скользила взглядом по ветвям под собой. Вот лист, с которого улыбается ей лицо матери – Велезоры, дочери Миролады. Саму бабку Мироладу Лютава видела только один раз, еще когда была совсем маленькой, – но поняла, что это она на листе, сидящем чуть дальше по той же ветке. Мать еще в ее детстве, как положено, рассказала Лютаве о предках, и сейчас она, вспоминая, узнавала эти лица одно за другим. У нее было более, чем у других, причин помнить свой род, и она легко могла перечислить те двенадцать женских поколений, что отделяют ее от Радомира Волкашича.

Вратислава… Ее мать Пересвета. Ее мать – Карислава.

Ветка ниже – сменилось племя. Горета… Ее мать – Косата. Ее мать – Богомила…

Это было уже близко. Ветви рода уже привели ее на Дунай‑реку, откуда вышли славянские племена. И Лютава затрепетала, поняв, кого  скоро увидит. Вот‑вот ветвь ее рода сольется на общей развилке с ветвью Радомира Волкашича – и она увидит его дочь!

Вот она! Унелада подмигнула ей, потом появилась Богухвала – жена Радомира. Но Лютава успела лишь отметить, что вот здесь находится важнейший узелок ее судьбы, а поток поколения уже мчался дальше, еще глубже.

Теперь они уже сами называли свои имена – раньше Лютава ни от кого их не слышала. Перед ней сменялись лица – то старые, коричневые от солнца лет, морщинистые, а то и молодые, порой совсем юные – не каждой из ее праматерей удалось дожить до старости. Но, чуть мелькнув, будто подмигнув, юное лицо покрывалось морщинами, и эти старые лица были все похожи одно на другое. От частого повторения Лютава начала замечать в нем нечто знакомое, но не могла сообразить, где видела эти черты.

Владава… Первислава… Косара… Голубица… Божидарка… Богодана… Господара…

Она выросла на дереве княгинь и жриц, поэтому имена их указывали на власть и служение.

Володара… Прехвала… Берислава… Десимила… Семивлада… Будимира… Далибора…

Она уже спустилась достаточно низко – свет вокруг померк, ее обняли мягкие, теплые сумерки. Запахло лесным перегноем, влажной тенью под лапами старой ели, мхами на болотной тропе… Женщины этой нижней ветви были служительницами Мары – на это указывали их имена.

Карислава… Зимодарка… Вранка… Вильчана… Лютовида… Лютица…

Старые бабки приветливо кивали ей, называли свои имена – такой глубины ни один человек не может помнить! – и, будто играя с малым ребенком, перекидывали ее с рук на руки – дальше, дальше, дальше… Вспомнилось ощущение, когда в ночь Корочуна она неосторожно впрыгнула в Навь и понеслась по ледяной норе в самую глубь земли – с головокружительной неумолимой скоростью. Происходило нечто похожее – только теперь она не падала, а веселыми скачками спускалась по подставленным ладоням старух, как по ступеням. Старухи – едва различимые в полутьме, цвета земли, – стояли по обе стороны тропы, и их ладони образовывали лестницу, прочную и надежную. Так юную, едва созревшую девочку‑колосок переносят по мостику из сплетенных рук к краю зреющего ржаного поля, чтобы сорвала горсть колосьев для подношения богам… Лютава чувствовала себя той девочкой – когда‑то она исполняла этот обряд, – драгоценным сосудом юной силы созидания, бережно передаваемой надежными руками рода. И спускалась все ниже…

И вдруг сама тьма схлопнулась над ее головой – будто старухи дружно соединили ладони. Дерево скользнуло в землю, ствол перешел в корень. У Лютавы занялось сердце – она была в обиталище Старухи. Старухи‑земли. Старухи‑корня. Той Старухи – Костяной Ноги, что в подземных глубинах вечно ищет кости умерших, собирает их одну к одной, а потом простирает к ним руки и начинает петь. И кости одеваются плотью и кожей, пение ее вливает кровь в их ветвящиеся жилы – пока новый человек не сделает первый вдох, чтобы встать, поклониться Старухе и уйти из начальной тьмы в белый свет.

Она спускалась вниз по корню, и чувство близости Старухи накатывало, как тепло, как запах, как всеобъемлющее прикосновение. Еще один бесконечный миг безвременья – и она ее увидит…

– Лютава… – сказал голос впереди.

Лютава хотела ответить: да, это я!

И очутилась перед последней Старухой – дальше пути не было. Старуха сидела перед источником – ямой в черной земле, где кипели дымчатые, сумрачные струи. Лицо Старухи было тьмой.

– Лютава… – повторила она.

И тут Лютава поняла, что Старуха называет ей свое  имя.

Она остановилась с другой стороны источника. Они были только вдвоем – все, кто привел ее сюда, остались за спиной, а обернуться было невозможно.

Но если они лишь вдвоем – им нужно поговорить.

– Лютава… – произнесла пришедшая, уже сама не зная, приветствует ли хозяйку, называет ли себя.

Хозяйка источника подняла голову. На гостью глянуло все то же лицо – то, что она видела множество раз по пути сюда. Обычное, приветливое, но чуть усталое, морщинистое, с белесыми глазами, когда‑то давно голубыми, будто небо, а теперь выцветшими, как то же небо в пасмурный зимний день.

И гостья поняла, кого она видит.

Разумеется, это была она сама. Она ясно различала свои собственные черты, столь хорошо ей известные по отражению в воде. Только здесь она была старше на… на столько поколений, сколько листьев на старой березе. И ничего удивительного. В своих странствиях Старуха принимает множество обличий.

– Будь цела, Лютава! Ты давно нашла себя, волчица, – сказала старуха, будто наблюдавшая за ходом ее мысли. – Ты неутомима и отважна, ты никогда не сдаешься, не сходишь со следа и не отступаешь перед страхом и трудом. Ты предана своему вожаку, своей стае и своей крови. И сильна этой преданностью. Снисходительна к слабому и непримирима к врагу. Ты собрала кости. Ты сложила их в нужном порядке. Теперь пой.

Этот голос звучал разом внутри и снаружи – она воспринимала его ушами, и в то же время он отдавался внутри, как то, что произносит собственный язык. Источник лежал между ними, у ног, но точное ее отражение сидело напротив нее.

Пой!

Она протянула руки к воде.

И запела.

У этой песни не было слов. Ее и песней стоило назвать лишь потому, что так принято называть нечто прекрасное, значительное и созидающее. Это был порыв души, стремящейся во все стороны сразу, – как свет от огня, как круги по воде, как рокот грома от удара Перуновой палицы.

Она неслась сквозь род человеческий и видела все: как родятся младенцы и умирают старики, как Старуха в своих бесчисленных одновременных воплощениях одевает их, укладывает на краду, потом собирает прах и обгорелые кости – одну к одной, кусочек к кусочку. Как они вызревают под землей, будто семя, политое слезами внуков, потом прорастают, чтобы Старуха, уже с нижней стороны, могла отыскать их и вновь сложить в единое целое. В ее пение вплетались стоны рожениц – начиная с тех двух, что живут в Занебесье, – плач новорожденных. Вместе с ней пел прах на безгранично длинных берегах Огненной реки. Через ее слух проносились сотни, тысячи, тьмы имен – и каждое, стоит на миг остановить на нем внимание, развернется в такую же бесконечную череду предков и потомков. Поэтому ее всегда так волновали имена…

* * *

И вдруг одно из услышанных имен привлекло ее внимание. Трудно было среди пения праха сосредоточиться на чем‑то одном, но это было так важно, что на миг она умолкла и стала слушать. Смотреть… Ощущать… Творить… Ведь она была сейчас всеми старухами мира, в том числе и той, что стояла где‑то, в одном из бесчисленных, как черные слезы земли, погребальных кругов. На широкой поляне прокаленной почвы, покрытой углем и золой тысячи крад.

Она стояла в самой середине черного круга. Вся в белом, с распущенными полуседыми волосами, достающими до пояса. С опущенными руками взывая к себе же… Понимала ли та, что называла себя Чернавой, что обращается к себе? Да, понимала, для этого она накопила достаточно мудрости за немалый срок своей земной жизни.

– Проклинаю Семиславу, дочь Долгомиры, дочери Борицы, дочери Лютояры, дочери Зореты, дочери Драгихны, дочери Лепославы… Да будет проклято чрево ее и потомство ее до семи колен! Да подсечет Лунная Жнея серпом своим серебряным жизнь сынов ее у самого корня! Да обернется белая кость черным прахом! Да покроются дочери ее не покровом невесты – погребальным покровом! Да не лягут они на ржаные снопы – лягут на краду огненную!..

Она сама произносила эти слова, одновременно понимая весь ужас их содержания, но не зная, как помешать проклятию. И ощущая силу этих слов – ведь под ногами проклинающей лежал еще теплый пепел от крады ее единственного сына, Ярогнева Рудомеровича. Того, кто погиб отроком, не обретя жены, не дав продолжения мужскому своему роду. И осиротевшая мать его слала проклятия той, которая, как ей сказали, отвергла жениха и своей рукой толкнула его в объятия Лунной Невесты – Мары…

* * *

Слова проклятия растворились в пении и затихли. Она пела дальше. Вот он, ее черный волк. Вот его кости, будто лунные лучи. Вот зубастый череп – словно лик самой луны. Но сияние меркнет – кости одеваются плотью, и поющий голос ее вливается красной кровью в голубые реки вен. Сгущается тьма – тело волка одевается черной шкурой…

Она наклоняется и дует ему в нос – будто девочка, играющая с любимым добрым псом. По распростертому телу пробегает дрожь, дергается хвост, безотчетно щелкают челюсти. Волк поднимает голову и встает на лапы, готовый бежать…

– Ты – волчица, и ты – Старуха, – раздается голос откуда‑то спереди. – Источник своей судьбы ты носишь в себе. Взгляни же в него!

Волк прыгает в темноту – она провожает его взглядом и упирается в сумрачные воды, взбудораженные прыжком зверя. По краям его лежат груды снега.

Она наклоняется. Видит себя – старуху. А потом – отражение другого человека… Это Радомир… нет, этого молодца она видела в Яви. Грубоватое лицо, кольца темных волос на упрямом лбу, темная борода… Немного угрюмый пристальный взгляд…

А потом источник светлеет и наливается небесной голубизной. На нее вновь смотрит женщина – юная девушка, отчасти похожая на нее, но куда красивее. Дева Будущего – та, что вечно держит одну руку Старухи.

– Теперь ты исполнишь свое назначение с любым мужем, кого изберешь, – сказала ей Дева. – И ты сама знаешь, как спасти потомство твоего брата. Проклятие грозит его дочери – ты спасешь ее, отдав мне. Ведь тот, кто смотрит в будущеее, неподвластен путам прошлого.

Как тяжело стоять, задрав голову так высоко, – сильно болит шея…

Нет, как это – высоко? Она же смотрела вниз… под землю… Но почему тогда лицо ее обращено к голубому небу – к бесконечной голубизне, где расстелены длинные‑предлинные полотна, из коих удельницы шьют рубашки всем человеческим душам? И это не снег по краям источника, а облака.

Медленно‑медленно Лютава опустила веки. Глаза жгло. Болели все мышцы. Пробирала дрожь и ощущение внутренней пустоты. Огромной пустоты – как вся вселенная. И наполненности – ведь вселенная полна до краев. Пора было возвращаться, и мысленно она брала себя в руки, возвращая в себя. Простую, маленькую, человеческую себя.

Лишь одно видение еще не покинуло ее. Перед глазами трепетал листочек – такой крошечный, еще не развернувшийся, блестящий и влажный. Такой беззащитный среди этой неоглядной, полной ветров синевы, что хотелось как‑то укрыть его, сохранить. Она тянулась к нему и не доставала – он был впереди, и она сама была тонкой веткой, на которой он растет.

– Я – Унелада! – тихо сказал листочек нежным девичьим голосом. Речь его была сладка и приветлива, будто говорившая улыбается. – Единственная дочь твоя…

* * *

По пути к полю Семислава старалась хранить веселый вид, но с трудом скрывала дрожь. Жатва была завершена: поля, не так давно покрытые тускло‑золотистыми волнами запыленной ржи, теперь щетинились стерней. Будто перепела, по ней сновали ребятишки, собирая оброненные колоски. Путь Семиславы лежал на последнее поле Ратиславичей, где остался не сжат один угол. В святилище уже готовили пир: бабы хлопотали у печей, варили похлебки и каши, несли из дома пироги из новой муки – с грибами, ягодами, рыбой, дичью, яйцами, морковью, луком, репой. Там ждали Молигнева и Темяна – Макошь и Мара угрянского рода.

В прежние годы последний сноп жала и вязала Молигнева, но сегодня она при всем народе передала своей серп Семиславе.

– Пусть тебе мой серп послужит хорошо, как мне послужил, а ты ниве служи хорошо, как я служила! – объявила дородная, рослая Молигнева, украшенная высоким рогатым убором и похожая на небесную корову‑кормилицу.

Десятка два лет она служила «нивой» роду угрянскому, но теперь, когда молодой князь нашел жену, передавала свою обязанность молодой женщине. Теперь от новой княгини зависит, обильно ли будут родить поля угрянские, хорошо ли будет вестись скотина и плодиться род человеческий.

Семислава с поклоном приняла серп. Молигнева видела, что руки ее преемницы дрожат, но чего же удивительного? Не она ли сама дрожала так же, когда двадцать лет назад брала этот же серп из рук Темяны? А Темяна – из рук старухи Своирады, своей свекрови? Предания говорили, что сковал его сам Ратислав Старый для своей княгини, Негославы, и с тех пор он передавался от одной к другой по наследству.

Плодородие нивы – главная надежда рода людского. Основа жизни целого племени – нелегкая ноша. И даже сильная не снесла бы ее без помощи последней и главной опоры – сырой земли‑матушки.

Новая «нива» шла в середине, а впереди и позади нее шагали нарядные бабы и пели. Сегодня Семислава впервые сбросила вдовью сряду и надела платье невесты – красную поневу, завеску с красным шитьем. Поверх красного очелья и белого убруса на голове пестрел огромный венок из трав, цветов и колосьев. Серп Семислава несла в вышитом рушнике. Его тяжесть ободряла. Железный острый серп, за многие десятилетия впитавший силу, опыт, трудолюбие, уверенность, удачливость матерей племени, был нешуточным оружием против любых врагов – видимых и невидимых. Вместе с ней его держали руки их всех – тяжелые своей силой и «легкие» по части удачи.

А помощь была нужна молодой княгине. Той ночью она среди мирного сна будто провалилась в черную бездну. Дочь небес, Семислава и в расцвете своей силы не умела спускаться в Навь – а теперь ее сбросило туда рывком, будто веревка обвилась вокруг шеи и дернула. Она увидела хорошо ей знакомое Пекло – круг прокаленной черной земли. Увидела белую фигуру с распущенными волосами, которые во тьме казались светлыми, с длинными рукавами, достающими до земли. В первый миг ей подумалось, что это она сама – в те мгновения, когда прощалась с прежней жизнью и сжигала свой след. Но тут же услышала голос…

– …Да будет проклято чрево ее и потомство ее до семи колен! Да подсечет Лунная Жнея серпом своим серебряным жизнь сынов ее у самого корня! Да обернется белая кость черным прахом! Да покроются дочери ее не покровом невесты – погребальным покровом…

Каждое слово падало тяжко, как удар. И Семислава поняла, что происходит. Все тело наполнилось мучительной тоской, ощутимой, как боль, хотя это не была боль – сама смерть текла в ее жилах, заменяя кровь. Семислава рвалась из пут страшного сна, впервые за многие дни и месяцы вспомнив ощущение, с которым принимала облик лебеди. Будто лопалась старая кожа, выпуская наружу новую ее суть…

И наконец вырвалась. Села на лежанке – с дико бьющимся сердцем, задыхаясь. Повернулась к Лютомеру, желая разбудить его, – и замерла. Его здесь не было. Рядом лежало только его тело, но дух был где‑то далеко. Будить его было нельзя. Семислава чувствовала себя такой одинокой, что едва не заплакала.

Но скоро справилась с собой. Старая ведьма, несостоявшаяся свекровь, прокляла ее. Отомстила за смерть сына единственным способом, который был ей доступен. Но он же – самый сильный. Семислава убежала от Ярко не только из любви к Лютомеру, хотя и это важно. Она хотела дать лучшую долю своим будущим детям. А Чернава пыталась из сегодняшнего дня подсечь еще не вытянутые из облачной кудели нити их судеб. Лишить Семиславу материнского счастья, как та лишила ее. Втолкнуть ее сыновей и дочерей в объятия Недоли – как она втолкнула Ярко. Своими руками, как рассказали Чернаве уцелевшие вятичи, сами видевшие, как некто в платье Семиславы, схожий с ней ростом и видом, схватил с земли топор и одним ударом убил князя молодого…

Да неужели она, старшая жрица земли вятичей, не знала правды? Наверное, знала. Но сама Семислава не могла полностью снять с себя вину в этой смерти: Ярко погиб из‑за нее. Она сделала выбор, который вынудил и его выбирать между гибелью и бесчестьем. Так стоило ли ждать, что его разгневанная мать найдет для беглянки оправдания?

Снова заснуть – было нечего и думать. Семислава лежала, пораженная ужасом, и чувствовала себя на дне самой тьмы. Никогда еще, даже в день смерти Святомера, она не ощущала себя такой одинокой, отданной во власть смерти. В те дни, что теперь казались такими далекими, ее поддерживала даже не надежда, не вера, а твердая уверенность: это лишь осень, без которой невозможна новая весна. Тогда она надела белую печальную сряду вдовы, как земля одевается снегом, твердо зная, что в срок сбросит ее и вновь сделается невестой. На пути к счастью она не ведала страха и готова была пройти даже через Пекло.

Но теперь? Казалось, она у цели. Вот он, ее истинный муж, он рядом, она слышит его тихое дыхание, чувствует тепло его плеча. Но вместо того чтобы прижаться крепче, Семислава осторожно отодвинулась от Лютомера. Теперь она несла в себе семена тьмы, грозившей погубить все, что она надеялась создать. Не только ее новую семью, но и род, который ее принял. Племя, жен и матерей которого она намеревалась возглавить. Но проклятье Чернавы одним ударом погубило ее надежды, и теперь она погубит все то, чему хотела принести счастье.

– Куда ты? – Лютомер вдруг схватил ее за плечо в темноте, и Семислава вздрогнула: она и не заметила, как его дух вернулся в тело.

– Ты знаешь? – Она повернулась к нему. – Знаешь, что случилось?

– Знаю. – Он сел. – Я этого ждал.

– Ты мне не говорил! – горячо зашептала Семислава, не желая будить челядь.

– А зачем я стал бы тебя пугать? Ты все равно ничего не можешь с этим сделать.

И, вопреки смыслу его слов они отчасти успокоили Семиславу. В его речи слышалось продолжение: «А я могу».

– А ты… можешь?

– Я пытался ее перехватить. – Теперь Семислава поняла, куда он исчезал. – Но не сумел. Сама понимаешь: проклятие матери, потерявшей дитя… падает прямо на грудь Марене.

– Я понимаю…

Семислава закрыла лицо руками. Проклятие матери, потерявшей дитя! Да обернется белая кость черным прахом! Да покроются дочери ее не покровом невесты – погребальным покровом! Да не лягут они на ржаные снопы – лягут на краду огненную!..  Теперь сама Семислава сделалась матерью, потерявшей всех будущих детей! Она еще не могла знать, успела ли понести – времени прошло мало, – но надежда уже была. Невольно она обхватила обеими руками живот, как от боли. Будто зажимая широкую кровавую рану, через которую утекает жизнь. Ее пробил холодный пот: вот если сейчас у нее пойдет кровь… означающая, что неведомое, но такое желанное дитя покидает ее… Нет!

– Нет! – глухо простонала она.

– Не убивайся! – примирительно сказал Лютомер и обнял ее. – Я же не сказал, что все пропало. Мы справимся.

Он произнес это с такой спокойной уверенностью, что Семислава сразу поняла: убиваться глупо. Он, ее муж, не собирается сдаваться.

– Я был любим Девой, я был благословлен Матерью, – шептал Лютомер ей на ухо. – А моя сестра пошла искать пути к Старухе. Она найдет. Она – волчица, что никогда не отступает, не ведает страха и не сходит со следа. Я знаю: она вернется не той, что ушла. А еще сильнее. Она узнает пути, по которым к нам пойдут посланцы проклятия, и подстережет их.

– Но ведь она должна выйти замуж. – Семислава знала, какова была цель нынешнего путешествия Лютавы. – До того ли ей будет?

– До того, – успокоил Лютомер. – Мы – ее стая, и она никогда не покинет нас. Где бы ей ни случилось жить.

В другой раз молодая жена увидела бы соперницу в сестре, о которой ее муж говорит так – с гордостью, верой и неизменной любовью. Но Семислава понимала: в лице Лютавы перед ней будет стоять сама Марена. И была готова поклониться ей до земли, прося о защите.

И Лютава поможет ей. Ведь ее дети – это продолжение Лютомерова рода. Молодые щенки ее стаи, ради которых она сделает все…

Вот и последнее поле. Небольшой, шагов десять длиной и шириной, несжатый угол примыкал к зарослям. Семислава развернула рушник, в середину положила серп, рядом – каравай. Бабы окружили ее и запели, притоптывая:

Дай, Велесе‑боже,

Чтоб в поле пригоже,

На поле – снопами,

На столе – хлебами!

Семислава стояла, подняв руки к небу, запрокинув голову и закрыв глаза. По ее телу, как по стволу, текла последняя в этом году волна плодоносящей силы: сверху вниз, от ветвей к корням. Сейчас она, земля‑мать, закончит работу, и эта сила уйдет в Подземье – до будущей весны.

Трижды призвав Велеса, бабы разомкнули круг. Семислава взялась за серп и поклонилась ниве. Бабы вновь запели, а она пошла, срезая одну горсть колосьев за другой. Шаг за шагом она приближалась к зарослям. Старалась не смотреть вперед, чтобы раньше времени не увидеть то, что ждало ее там.

– Волк ходит! – вдруг крикнула какая‑то баба.

– Вон он, Ржаной Волк! – заголосили другие.

Семислава подняла голову: за последними рядками колосьев кто‑то прятался. Кто‑то перебегал там, пригнувшись и стараясь не показываться над нивой. Но то и дело мелькала мохнатая серая спина, вот показалась морда с оскаленными зубами… Жницу пробрало морозом: ей, срезающей последние колосья, предстояло «поймать волка» – дух ржи, принять его, стать его хранительницей на весь предстоящий год, до следующего урожая.

Именно так она, дева‑лебедь, станет полноправной женщиной этого волчьего рода. Примет плодоносящую силу нивы, которая будет помогать одолевать проклятие. Отдаст себя под покровительство Велеса, что каждый год дарует урожай полям, плодовитость домашнему скоту и лесному зверю.

Полоса несжатых колосьев все сужалась. Лишь два‑три шага отделяло Семиславу от Ржаного Волка. Она знала, кто, покрытый волчьей шкурой, ждет ее там, за тончающей стеной колосьев. Но это не утишало страха. Покрываясь шкурой зверя, человек становится зверем – особенно тот, кто носит этого зверя в себе всегда.

Усилием воли жница принуждала себя делать шаг за шагом, размеренными привычными движениями захватывая горсть колосьев, подсекая, откладывая… Немало страхов кружило возле нее в минувший год – оставался этот, последний. Преодолев его, она завоюет надежду побороть злую судьбу.

«Да покроются дочери ее не покровом невесты – погребальным покровом! Да не лягут они на ржаные снопы – лягут на краду огненную!..»  – эхом отдавалось в памяти. Нет! Этого не будет! Семислава яростно била острыми зубами старинного серпа по жестким колосьям, будто по горлу злобной чародейки Чернавы. Она была вооружена и полна решимости бороться за своих детей.

Теперь она часто бросала взгляды вперед, опасаясь, что Ржаной Волк внезапно выскочит на нее. Десятки женских голосов пели вокруг Семиславы жатвенные песни, славили Велеса, но ей казалось, что на всем поле их только двое – она и Ржаной Волк, притаившийся за последней стайкой колосьев.

Велесу слава!

На нашей нивке

Сегодня дожинки!

Велесу слава!

Еще рядок… еще…

И вдруг нечто серое прянуло к ней; Семислава невольно взвизгнула и отскочила назад. Бабы прервали пение и завопили тоже. На последнем несжатом клочке, едва умещаясь, лежал лицом вниз «волк» – серая косматая шкура на желтых, присыпанных летней пылью колосьях.

– Вон он, Ржаной Волк! – Одолев испуг, Семислава шагнула к нему. Вестислава подала ей каравай. – Будь цел, Ржаной Волк! – Жница поклонилась. – Хранил ты нашу ниву, оберегал, да пришла пора тебе отдохнуть. Возьми себе каравай, отдай нам жито.

Она протянула Ржаному Волку каравай.

Лютава встала на колени, не поднимая головы, так что на Семиславу смотрела волчья морда ее личины. Она взяла хлеб и надкусила, потом положила на смятые колосья.

– И еще у меня есть для тебя подарок. – Семислава подошла к ней вплотную и заговорила вполголоса: – Вот это кольцо, от самой Матери принесенное, передал мне мой муж, Лютомер Вершиславич, князь угрянский. А я отдаю его тебе.

Она стянула с пальца небольшой перстенек со знаком плодоносящей нивы и подала Лютаве.

– С ним передаю тебе благословение Матери. А ты мне дружбу и защиту твою подари.

Лютава взяла у нее кольцо Матери и надела на палец – тот же, где сидело золотое колечко Красовита. Из них всех она последней еще нуждалась в этом благословении, чтобы обрести свою судьбу.

– Принимаю твой дар, Семислава, Будогостева дочь, Лютомерова княгиня. – Лютава встала на ноги. – Я, сестра Лютомера, дочь Вершислава, внучка Братомера, правнучка Ратислава Старого, приветствую тебя в роду нашем и благословение богов и чуров зову на тебя. И вот что сказали тебе матери рода моего. Придет срок – родится у тебя дочь. Она на себя проклятие твое принимает. Ты дашь ей имя Младина – имя Девы Будущего. Тогда не достанет ее проклятие: что будущему принадлежит, то путам былого неподвластно. А после будет у тебя двое сыновей. И чтобы их проклятие не затронуло, Младина из дому уйдет и будет вдали, в чужом роду, расти и сил набираться. А как окрепнет – сама скажется.

– Уйдет?

У Семиславы упало сердце. Она все же надеялась, что удастся полностью сохранить будущую семью.

– Когда уйдет? Как созреет?

Вспомнилось, как сама она, впрыгнув в поневу, ушла в лес к ведунье, сестре отца. И Семислава уже видела, как ведет за руку двенадцатилетнюю юную дочь по тропке через поле, а на опушке леса ее ждет рослая женщина с волчьей шкурой на плечах – Лютава.

– Нет, – Лютава покачала головой. – Как родится, так и уйдет. Волчья Мать пришлет за ней.

– Боги… – Семислава прижала руку к груди.

– Не бойся за нее. Волчья Мать – ее бабка. Будет оберегать, как перстенек драгоценный. Мы справимся.

То же самое говорил Семиславе Лютомер.

Они обнялись, и бабы радостно кричали, глядя на этих двух – волчицу и лебедь, чья сила хранила их благополучие.

– А теперь давай, добирай наше богатство, Ржаная Волчица! – Лютава сняла с плеч шкуру и набросила на Семиславу.

Теперь сама молодая княгиня будет зваться Ржаной Волчицей весь этот год. И под этой шкурой выносит свое первое дитя – то, которое старшая жрица вятичей пыталась погубить именем Марены.

Семислава стала добирать последние колосья, а Лютава принялась вязать сноп. К ней на помощь пришли молодые бабы, и вскоре последний сноп был готов. Явились мужчины с Лютомером во главе, на поле закололи черного козла, голову и ноги зарыли на меже, а тушу вместе с последним снопом понесли в городец – жарить и угощать людей на веселом празднике дожинок, что вновь и вновь объединяет в общем радостном кругу всех: живых внуков с покойными дедами, небо‑отца с землей‑матерью.

И там князь Лютомер трижды обвел Семиславу вокруг очага, объявляя своей женой, княгиней угрян и матерью своего будущего рода.

* * *

Дожиночные пиры шли второй день. Вся округа собралась на свадьбу молодого князя: были забиты все обчины, все избы, на луговине виднелись шатры и шалаши, и даже в ближних селищах принимали десятки всякой родни. Всем угрянам хотелось увидеть новую княгиню – красавицу и волхву, как раз Лютомеру под стать.

Среди почетных гостей сидел и Красовит. Нарядно одетый, он говорил мало, но почти не сводил глаз с Лютавы. После возвращения из Чадославля она казалась притихшей, но успокоенной. С вышитым очельем и серебряными заушницами на голове, с цветными бусами на груди, она выглядела отличной невестой, и он уже не понимал, почему ему раньше мерещилось в ней что‑то звериное. Подмывало завести с Лютомером разговор о свадьбе. По уму стоило бы подождать, пока в Ильгане будет выстроен двор и заведено хозяйство, но жених и невеста оба уже не в тех годах, когда стоит откладывать!

Впрочем, сегодня все смотрели на Лютаву, потому что был ее черед рассказывать.

– Жили тогда червяне на Дунай‑реке, пасли стада свои, пахали пашни. Мирно жили и зла никому не желали. Правил ими князь Радослав, Радомиров сын. А за Дунаем греки жили, и были они народ немирный, разбойный и воинственный. Часто ходили они на нашу сторону, селища разоряли, мужей убивали, жен и чад в полон уводили, скот угоняли. Думали червяне, держали совет меж собой, как им быть, как беду избыть.

А за Дунаем стоял город греческий, и звался он Солонь‑град. Служили там две дружины: одна сторожу несла, другая на войну ходила. И вот однажды пришли греки на нашу сторону, хотели червян разорить, селища в дым обратить. Собрались мужи червянские и сказали: так и будут греки ходить разорять нас, если сами мы не перебьем их. Давайте сразимся с ними, а если не даст нам Перун победы, то все костьми поляжем.

И вот пришли греки, не ожидая себе беды, а червяне с князем своим Радославом устроили засаду. Напав внезапно, перебили всех греков. После взяли их одежды, и оружие, и чуров боевых и пошли с ними через Дунай. Подходят они к Солонь‑граду, а вторая дружина греческая смотрит и видит: идет великое войско, в греческих одеждах, с оружием и чурами боевыми. Подумали, что это свои возвращаются, и в радости открыли ворота. Тогда вошел князь Радослав с отроками и мужами своими в Солонь‑град, перебил стражу у ворот, и завязался жестокий бой. И победили червяне греков, взяли добычу большую, жен и чад греческих. С тех по стали сами в Солонь‑граде жить. Правил там Беримир, младший брат Радославов, а сам он ушел в отцову землю.

По обчине пролетел вздох общей радости. Со времен тех сражений миновало две сотни лет, но волхвы порой передавали эти повествования, не давая славянам, не раз с тех пор сменившим племенные имена, утратить связь с далекой родиной пращуров.

– Неправильно ты рассказываешь, – вдруг сказал Красовит, и все обернулись к нему. – Не так все было.

– Не так? – удивилась Лютава. – А как же?

– А вот послушайте меня. Жил князь могучий Радомир, и было у него четверо сыновей…

Когда Лютава вернулась из Чадославля, и Лютомер с невестой, и Красовит уже были здесь. Ждали только ее – и наступления дожинок, чтобы поймать Ржаного Волка. Лютомер не отступил от слова и готов был ждать со своей свадьбой хоть три года, пока Лютава не решит, как ей быть. Но она сказала, что откладывать нечего.

«Теперь ты исполнишь свое назначение с любым мужем, кого изберешь», – предрекла ей Дева у колодца судеб. С любым! Дойдя до колодца, взглянув в глаза самой себе, Лютава отныне несла осуществление судьбы в себе самой и не нуждалась в поисках. И думала, глядя на Красовита: почему бы и не он? Воевода достаточно знатен, чтобы такой брак не опозорил ее род, но не князь и не увезет ее в далекие дали. Он будет жить на Угре, в паре переходов от Ратиславля. Она и Лютомер будут достаточно близко, чтобы видеться когда пожелают. И она сможет оберегать его детей.

А Красовит, не будучи красив и весел, имел одно очень важное для нее преимущество. Он твердо верил в себя и свою силу. А для мужа сильной жены это важнее всего. Иначе он, мучимый тайным стыдом перед своей слабостью, потихоньку сгрызет изнутри и себя, и ее. Куда там духу подсадному…

И вот вы поглядите – он уже знает ее предков лучше ее?

– Стоял в дунайской земле город греческий – Солонь‑град, – продолжал Красовит, обращаясь к ней через обчину. – Держали в нем греки могучую стражу, и ездила она вдоль Дуная, глядя через реку. И видела на той стороне скот и людей, да не знала: что за люди такие? И вот как‑то подумали греки с царем своим: переправимся через Дунай, узнаем, что там за люди. Сказано – сделано: переправились. Приходят в селения, а там из людей одни бабы да ребятишки: мужи и отроки все, во главе с князем их Радомиром, Волкашиным сыном, в дальний поход ушли. Обрадовались греки, налетели на них, взяли баб и детей в полон, скотину угнали и воротились с радостью великой на свою сторону, в Солонь‑град.

В скором времени вернулся князь Радомир из похода с сыновьями своими и дружиной. Видит: земля пуста, жен и чад нет, скотина пропала. Откуда такая беда нагрянула, не змей ли огненный налетал? Стали жить червяне в пустых селищах своих. И вот однажды вторая дружина из Солонь‑града, желая взять добычу и славу не хуже первой, перешла Дунай‑реку. Да только не было им прежнего счастья: не жен и чад, а мужей и отроков оружных встретили они. И никто не спасся: одни убиты были, другие в полон взяты. Расспросили червяне пленных да и узнали, что за беда с их землей приключилась. Тогда взяли они у греков одежды, оружие, чуров боевых и переправились сами через Дунай. Князь Радомир с сыновьями своими первым пошел к Солонь‑граду, а большое войско поблизости затаилось. Увидели греки из города Радомирову дружину и решили, что это их ушедшее войско возвращается в славе и с добычей великой. Возвеселились они, открыли ворота и стали ждать с песнями и гудьбой. Червяне же, войдя беспрепятственно в град, перебили греков и захватили все их дома и добро. Обрели они здесь жен и чад своих пленных, и скотину, и много всякого скарба, и золота, и серебра, и платья цветного. Овладели они также и всей страной греческой за Дунаем и стали там жить[3]. Князь Радомир со старшими сыновьями возвратился на свою сторону, и наследовал ему старший сын Радослав. А в Солонь‑граде остался младший его сын Беримир. Он был отцом того Велемира, про какого я вчера рассказывал.

– Так твой род восходит через Велемира к Беримиру, а от него к Радомиру? – спросила Лютава.

– Да.

– А кто были его братья?

– Братьев было всего четверо: Радослав, Разбивой, Прибимир и Беримир.

– А отец их кто был?

– Радомир, ты же сама говорила. Ваши деды пошли от Радослава, а мои – от Беримира. А Волкаш, Радомиров отец, был сыном Ратомира. Ратомир же от князя Устрояна происходит, у того было пятеро сыновей – Ратомир, Порелют, Радогость, Лютомир и Будимир, а еще две дочери – Древана и Косана. Пришли они с полуночной стороны, где жили когда‑то три брата: Черняй, Беляй и Червень. Устроян был родом от Червеня, от его семерых детей и пошел род червян на Дунай‑реке. А уж те три брата, сказывают, самому Велесу‑Криву сыновья. Ну, что, русалка? – Красовит положил руки на стол и подался к Лютаве ближе. – Дальше никто уже не знает, кончились наши деды. Переговорил я тебя. Признаешь, что проиграла заклад?

В обчине висела тишина, будто и нет тут сотни людей.

– Признаю, – в этой тишине ответила Лютава. – Переговорил ты меня, воевода. Держи заклад.

Она сняла серебряное кольцо Матери и протянула ему.

Красовит вышел из‑за стола и приблизился к ней. Собираясь из Смолянска на Угру, он и не помышлял о новой женитьбе, но теперь казалось, что ради этого он и приехал. И что сорвись дело, откажи ему Лютомерова сестра – вся жизнь окажется напрасной.

Лютава встала и подала ему обе руки. Теперь она могла выбрать в мужья кого угодно. Но по бесчисленным ступеням поколений к ней все же пришел тот, кто вырос из одного с ней древнего корня. В ней соединились две ветви потомства Радомира, а вот стоит тот, в ком кровь его третьего чада.

Лютомер встал, глядя, как смолянский воевода принимает колечко Матери, а потом берет руки Лютавы. Кто‑то подал князю рог с медом. Как старший в роду невесты, Лютомер должен был что‑то сказать, но не мог вспомнить нужных слов. Все шло как надо – но почему‑то было чувство, что само его сердце переходит в крупные ладони Красовита.

– Отсидела лебедь белая посередь моря на камешке, отсидела и сестра моя в красных девушках – путь ей в мужние жены, – произнес он наконец. – У меня в дому была она прилежна и покорна, пусть и у тебя будет так.

И все люди в обчине разом вскочили с мест и закричали. Ратиславичи едва верили, что наконец свершилось то, на что они почти перестали надеяться: Лютомер вручает сестру свою мужу.

– А мы уж думали, уйдет она к бабке Темяне на Остров да там и останется! – радостно вопил Богорад и хлопал по плечам ближайших к нему родичей. – А ну, теперь, Сварог‑Отец, скуй нам свадебку!

– Крепко‑накрепко! – в нетерпении опережая события, кричали мужики и бабы из рода Ратиславичей, хлопали, приплясывали. – Долго‑надолго!

Оглушенная криками, Лютава опустила глаза. Голова шла кругом. Не глядя на брата, она чувствовала, что Лютомер среди всеобщего буйства и шума стоит неподвижно и молча смотрит на нее.

В человеческом мире каждый из них нашел свою судьбу и пошел своей дорогой. Но есть у них, волхвов‑хитрецов, нечто такое, чего никому не отнять. В глубинах Леса Честного, за незримыми тропами Нави стоит и вечно будет стоять та не ведомая никому иному избушка, где они навсегда останутся вдвоем…

* * *

В Ратиславле шумела уже вторая свадьба, а Волчий остров был темен и тих. Опускались сумерки. Вершислав, бывший князь угрян, сидел на любимом ныне месте – на бревне над берегом Угры, откуда открывался широкий вид на речную долину и дальний лес за лугами. Справлять свадьбу внучки пошла баба Темяна, а Вершина мог теперь лишь мысленно благословлять старшую дочь, которая наконец‑то нашла свою судьбу – где никто не ожидал. И он, отец, с того света наблюдал, доверив решать сыну Лютомеру – и за прочих детей, и за всю землю угрянскую.

Думая о детях Велезоры, Вершина не мог не вспоминать об их матери – своей первой жене и княгине. Он нашел ее на Жиздре, в роду волхвов с Числомерь‑горы, а мать ее приходилась сестрой князю жиздрянских вятичей. Издавна весь ее род жил при святилище, поколение за поколением отдавая на службу богам: деды и прадеды Велезоры ворожили, лечили, устраивали священные пиры в обчинах, куда собиралась вся округа, приносили жертвы, заклинали дожди и ветры. А главное, они владели величайшей хитростью – умели отслеживать ход звезд и светил, высчитывать сроки наступления велик‑дней. Велезора получила имя в честь коло из семи звездных вил – Велесозорь. В семье ее иногда называли Семизвездочкой…

Князем угрян тогда еще был Братомер, отец Вершины. На порубежных землях случилась война: бойники‑вятичи с Жиздры нападали на селения кривичей по Рессе и верхним притокам Десны, уносили разное добро, уводили скотину, а то и девок. Князь дешнян попросил помощи у других кривичских князей, и Братомер послал своего сына Вершину с войском. Вмешался Дедослав из Гостилова, тогда старший князь вятичей, начали мириться. Князю Братомеру предложили в жены юную волхву Велезору, племянницу жиздрянского князя. Но дело сошло не гладко: уже когда везли невесту, на угрян напала ватага тех бойников‑вятичей, с которых все началось. Их вожак еще до войны присватывался к Велезоре, но кто бы ему, волку лесному, отдал князеву племянницу?

Нападение удалось отбить, но Братомер при этом был опасно ранен и умер, не доехав до дома. А Вершина унаследовал за отцом сразу все: и власть над угрянами, и княжескую невесту. Велезора была красавица, любой позавидовал бы ее мужу. Но Вершина, хоть и не отказался от женитьбы, не доверял жене, чья волховная хитрость была недоступна его пониманию и из‑за которой погибло столько людей. Его собственный отец и том числе. Не сказать чтобы они худо жили: жена никогда не спорила с ним и не бранилась, но Вершина сам не понимал, как выходит, что все делается по ее воле. Велезора всегда была приветлива и почтительна с мужем, угряне любили княгиню, но Вершина не мог отделаться от чувства, что она очень далека от него – будто за тридевять земель. Нравом она была весела, но за ее веселостью ему всегда мерещилось лукавство. И год за годом он вновь пытался отогнать мысль о том, что бойников‑вятичей тогда навела на дружину Братомера сама же Велезора. Потому что хотела быть не княгиней угрян, а «волчьей сестрой», лесной волхвой, подругой вожака…

Обоим своим детям Велезора дала волчьи имена. По срокам даже Лютомер не мог быть сыном какого‑то другого отца, и Вершина старался доверять детям – знатный род матери делал их гордостью и будущим Ратиславичей. А когда Лютомер и Лютава подросли, однажды Велезора исчезла. И Вершина удивился этому меньше всех. Ему казалось, жена просто перестала притворяться, будто она здесь. И ушла по небесным тропам, влилась в коло небесных вил‑волосынь, сестер своих… Иной раз, если ему случалось выйти из‑под крыши ясной зимней ночью, Вершина вглядывался в скопления небесных огней, будто невольно пытался отыскать там след той Семизвездочки, странной девушки с Числомерь‑горы, умевшей следить ход светил… Ту девушку он хорошо помнил, но почти не верил, что двадцать лет она была его женой.

И сейчас, в вечер свадьбы Велезориной единственной дочери, Вершина мысленно хлопал по плечу ее мужа‑воеводу: нелегко тебе придется, зятюшка… Держись!

Лютомеру было три года от роду, когда Вершина однажды узнал, что по Оке едут купцы‑хвалисы и везут уйму всякого добра. Они и впрямь тогда взяли большую добычу. Но чуть ли не все уцелевшее серебро Вершина охотно отдал людям Дедослава, лишь бы оставили ему ту чудную девушку – смуглую, тонкую, большеглазую, что смотрела на него с мольбой, в нем одном искала защиты и опоры в этой чужой, враждебной земле. Если Велезора всегда носила с собой целые тучи духов, чуров, богов и преданий, то у Замили не было никого на земле и на небе – кроме него, Вершины.

До его слуха донесся легкий храп. Очнувшись от воспоминаний, Вершина покосился на женшину, что заснула, привалившись к его плечу. Залетев мыслями так далеко от сегодняшнего дня, он вдруг взглянул на нее новыми глазами, и на миг показалось, что он ее не знает: так не похожа была эта полная, грузная, морщинистая баба с сединой, видной из‑под платка, на ту прежнюю Замилю. Та девушка что‑то такое делала со своими глазами и бровями, что глаза ее казались еще больше и выразительнее – взгляд их пробивал сердце, словно стрела. А еще она долго сохраняла привычку закрывать нижнюю часть лица платком или руками – при всех, кроме него, и тогда от нее оставались лишь эти глаза – огромные, глубокие, пылающие тревожным огнем.

Двадцать лет Вершина не замечал, как она меняется: для него это была все та же девушка. Но теперь Замиля сделалась не та. Ее черные глаза погасли, и даже его, своего мужа и защитника, она больше не узнавала. Была молчалива, непривычно спокойна, но не имела иных желаний, кроме как поесть. Печальный конец столь удивительной судьбы. Проехать полмира, от цветущих городов Хвалисской земли до глуши угрянских лесов, из рабыни‑наложницы стать любимой женой князя – и забыть обо всем этом! Не заметить переселения в лес, не видеть, во что одета – это ей‑то, всю жизнь жаждавшей серебряного узорочья и ярких шелков! Забыть даже детей, сына, ради которого Замиля и решилась на опасную игру с черной ворожбой…

И где теперь этот сын? Живет пленником в далекой Смолянской земле. А могло бы с ним дело обернуться и еще хуже…

– Эх! – вслух вздохнул Вершина. – Проснись! – Он шевельнул плечом, чтобы разбудить женщину. – Посиди, я пойду за свитой схожу. Зябко уже.

Замиля никогда не отвечала и даже не показывала, что слышит, но он разговаривал с нею, как привык.

Вернувшись в тесную избу, Вершина стал впотьмах искать свиты – свою и Замили. На его памяти никогда еще в этой избушке на Волчьем острове, предназначенной для волхвов рода, не жила супружеская пара. Но никто и не помнил такого, чтобы муж и жена считались взаимно овдовевшими, телом все‑таки оставаясь среди живых. Они, Вершина и Замиля, были почти то же самое, что Дед и Баба – вырезанные из дерева идолы возле очага в обчине. Только они еще могли передвигаться и съедали принесенное им угощение.

Накинув на плечи свою свиту, Вершина взял и для Замили – хотя она никогда не жаловалась на холод и, кажется, его не замечала. Пошел назад на поляну. Спать еще не тянуло: Вершина вообще теперь очень мало спал. Думал даже дождаться матери и послушать, что та скажет про свадьбу внучки.

Хотя вернуться Темяна обещала только к утру. Ей предстояло сторожить молодых; по намекам матери Вершина понял, что она ожидает от свадебной ночи чего‑то особенного и даже опасного. Сам он тоже кое‑чего опасался. Многие в роду считали, что обычных пятен на сорочке молодой утром не будет. Замиля в прежние годы не раз намекала князю, что он вовсе никогда не выдаст замуж старшую дочь, которая днем и ночью неразлучна с родным братом. Вершина не желал слушать. Хотя вздыхал про себя: как знать, чего ждать от детей Велезоры?

Вершина вышел на поляну и вздрогнул от неожиданности: Замиля была здесь не одна. Перед ней кто‑то стоял. Кому тут быть? Обычные люди не ходят на Волчий остров, а бойники живут на другом его конце – да и что им за дело до Замили?

Обдало жаром, пробрала дрожь. Да человек ли это?

– Эй! – Вершина торопливо шагнул вперед.

Пришелец обернулся, и Вершина вытаращил глаза. Голова пошла кругом. Даже в сумерках он не мог не узнать этого парня, но был настолько не готов увидеть его здесь и сейчас, что не поверил глазам. И только смотрел в это знакомое смуглое лицо, черные отросшие волосы, непривычную черную бородку на юношеских щеках, из‑за чего сын его Хвалис выглядел совсем другим человеком. Будто часть сна вдруг ворвалась в явь осеннего вечера.

– Ты… – Вершина протянул руку, но не посмел его коснуться. – Блазень… сгинь… откуда…

Но и Хвалис смотрел на него выпученными глазами, с приоткрытым ртом, застыв в изумлении.

– Т… ты откуда взялся? – Вершина все же первым пришел в себя. – Хвалис! Ты живой?

– Й‑я жи‑жи‑вой… – стуча зубами, отозвался пришелец. – А т‑ты‑и?

– Я? – Вершина в недоумении показал на себя. – Конеч… нет, – опомнился он. – Я… не живой. Здесь теперь я. На Острове.

– К‑к‑как? Ты не у‑упо‑покоен? – Хвалис все никак не мог справиться с дрожью и попятился. – Т‑ты… не лежится тебе… т‑ты м‑мести ищешь?

– Мести? – Этого Вершина не понял. – За что?

– З‑за смерть твою безвременную. П‑погубили тебя обо… ротни?

Хвалис запнулся: его поразила новая ужасная мысль. А что, если отец, умерший, как ему сказали, но очевидно не лежащий спокойно под родовым курганом, явился искать мести ему ! Или матери. Потому что не одни оборотни, но и Замиля с Хвалисом, в конце концов, виновны в том, что Вершина стал жертвой подсадного духа.

– Да никто меня не губил! Я сам… сам решил уйти.

– К‑куда?

– Да сюда! – Вершина уже почти опомнился. – На Остров! Какой из меня теперь князь, коли я под порчей был! Теперь здесь живу.

– Жи… живешь? Так ты не умер?

Хвалис тоже немного отошел от потрясения и даже сделал шаг к отцу.

– Я жи… ну… телом живой. – Вершина слегка постучал себя по груди. Называть себя полностью живым он не имел права. – Но для угрян умер я. Теперь «в дедах». Вот, жи… сидим тут с матерью, – он кивнул на Замилю, которая подняла голову и переводила взгляд с одного на другого. – А ты‑то живой, скажи мне? Откуда взялся?

Вершина подошел к Хвалису почти вплотную. Духов он и здесь видеть не научился, а сын выглядел совершенно как все живые – только таким заросшим, грязным, оборванным и исхудалым, каким Вершина никогда свое злополучное чадо не видел. И правда, будто с крады сбежал.

– Батюшка! – Хвалис переменился в лице от облегчения. – А я думал… мне сказали… что умер ты. Я из Смолянска утек. Там одна баба… добрая… воеводская жена… жалела меня. Помогла. Дала с собой кой‑чего и челнок указала где взять. Не мог я больше в неволе жить, в чужой земле. Все думал, как тут матушка моя одна? Говорят, замучили ее, ума лишили…

– Как же ты добрался?

– Ясна… ну, та баба сказала мне, когда из Смолянска по Днепру на Оку купцы поедут. Я за ними и пристал. Плыл позади, чтоб им в глаза не бросаться и их из виду не терять. На Осьму пришел за ними, а там уж челн бросил, по лесу, по их следу пошел. Дорогу разведал, другой челн в какой‑то веси увел. А дальше уже знай греби вниз по Угре. Так и добрался.

– Сынок! – Вершина перевел дух и обнял его. – Живой! Слава чурам! А я только о тебе и думал! Как там, думаю, соколик мой…

– И ты жив, батюшка, слава чурам! Матушка! – Хвалис повернулся к Замиле. – Что она… узнает меня?

Вершина вздохнул.

– Да не сказать чтобы она кого узнавала… А гляди‑ка! Вроде ожила немного!

Он сам удивился: Замиля, прежде ко всему безучастная, сейчас сидела прямо, глядела в лицо то мужу, то сыну. Узнавания и радости на ее лице не было, но было некое внимание.

– Матушка! Взгляни на меня! – Хвалис опустился на колени перед бревном, где она сидела. – Я с тобой. Неужели не узнаешь? Может, мы тебя еще исцелим. Мне Ясна один корешок дала – хороший корешок, сильный. Говорит, от духов обороняет. Может, поможет тебе?

Он снял с шеи какой‑то маленький мешочек на ремешке и надел его на шею Замили.

Она вдруг вскрикнула и вцепилась в его руки. От этого пронзительного вопля и ее резкого движения Вершина невольно отшатнулся; Хвалис дернулся и упал на спину.

Перед глазами его вспыхнуло черное пламя, все тело охватил неистовый жар. Хвалис закричал, чувствуя давящую тяжесть: это повалилась на него Замиля, но он сейчас ничего вокруг себя не видел. Черное пламя разливалось по жилам, кожа как будто лопалась и тут же срасталась вновь, кости ходили ходуном, точно избу разносят по бревнышку и собирают нечто новое…

– Да что с тобой? – Вершина, взяв себя в руки, кинулся к жене, попытался ее поднять.

Она оказалась такой тяжелой, что он едва смог стащить ее с упавшего Хвалиса и опустил тут же на траву.

– Сынок! – Вершина взял Хвалиса за руку, но тот высвободился.

Кричать он уже перестал и лишь молча глядел в темнеющее небо.

Потом сел. Вершина смотрел на него, уже догадываясь, что произошло. Перевел взгляд на Замилю: она так и лежала, как он ее оставил, не шелохнулась даже.

Страшное подозрение заполнило душу. Переведя тревожный взгляд с парня на женщину, Вершина дрожащей рукой взял ее запястье, пощупал жилку. Ничего не нашел. Хвалис сидел неподвижно, глядя перед собой и не замечая, как рядом отец хлопочет над телом матери.

У Вершины так стучали зубы, что он не мог подобрать нижнюю челюсть.

– Т‑ты… – как недавно сын, он пытался обратиться к Хвалису и не мог.

Ибо не знал, к кому теперь обращается.

А тот медленно встал. Его шатало, как деревце под ветром. Он протянул руку, коснулся черных, с сильной проседью волос Замили под соскользнувшим платком. На его лице отразилось мучительное усилие, будто он пытался понять, кто перед ним.

– Сы… – заикнулся было Вершина, но прикрыл рот рукой.

Он все понял. Это не был его сын. Больше не был…

* * *

Бабка Темяна вернулась, когда было уже светло, а над Угрой висела плотная пелена тумана. Вершина, более прежнего за эту ночь постаревший и поникший, сидел перед избой один. Ему было не под силу поднять и принести тело Замили, к тому же он был совершенно разбит.

– Он ушел, – пробормотал Вершина, когда мать окликнула его и подошла.

Совершенно седой, с глубокими морщинами и запавшими глазами, он выглядел ровесником своей старой, но еще бодрой матери.

– Кто?

– Хвалис… ну… тот…

Темяна принюхалась. Обостренное чутье старой опытной волхвы улавливало в воздухе след. Нехороший такой след.

С трудом поднявшись, Вершина махнул рукой, призывая за собой, и повел ее на поляну.

Тело Замили так и лежало возле бревна: у Вершины хватило сил только перевернуть его на спину и выпрямить, пока не окоченело. Опустив веки своей злосчастной подруги, он покрыл ее лицо платком.

– От оно что! – Темяна сразу поняла, что случилось.

Дух выскочил из несчастной, а немолодое тело не вынесло такого потрясения.

– Но куда ж он делся? – Темяна в тревоге огляделась.

– Хв… Хвалис…

С трудом, подбирая каждое слово, потрясенный Вершина рассказал ей о внезапном появлении сына.

– И он ушел…

Ушел, не сказав отцу ни слова на прощание. Не взглянув более на тело матери. Тому, что вел теперь Хвалиса, не было дела до отцов и матерей, тем более мертвых. В этих двух телах он уже посидел, уже взял лучшее, что они имели, и хотел другого – помоложе и посильнее.

Но дух недаром провел время в этих двух телах. Он не просто сгрыз их жизненные силы – окрепнув и повзрослев, серый питомец давно погибшей ведьмы Галицы кое‑чему научился. Понял, что если задавить человека совсем, скоро тот станет непригоден. Лучше оставить ему немного свободы и сознания – чтобы сам заботился о себе. Но столько, чтобы не понимал, чью волю исполняет.

Темяне было ясно: за беглецом уж не угнаться. Сейчас ничего нельзя было сделать: только сходить за бойниками, чтобы парни перенесли тело и приготовили краду для Замили.

– Она не хотела краду… – пробормотал Вершина. – Говорила, у нее на родине не жгут покойников. Просила меня когда‑то, чтобы не жгли…

– А ты сам‑то не боишься? – Темяна уперла руку в бок. – А ну как вставать станет? Я тут одна осталась, у меня молодой волчицы больше нет, чтобы упырей стеречь. Да уж! – Она усмехнулась и потрепала Вершину по плечу. – Погрусти, сынок, да и к сто́роне. Один ушел, другой пришел – как водится. Скоро у тебя внучок прибудет. Сводила я в баню нашу молодую – гладенькая она опять, чистенькая, как яичко.

– А! – вспомнил Вершина. – Лютава! Как она?

– Все ладно. Говорю же – гладенькая опять… а, ты не знаешь. Ну и не надо.

– А что… муж ее?

– А муж ничего и не приметил! – Темяна захохотала. – Не до того ему было, чтоб ей на спину под сорочку заглядывать.

Вершина не понял, при чем здесь спина и сорочка, но отчасти успокоился: хоть у дочери свадьба сошла хорошо.

– Решили они с Лютом, что не поедет Лютава с мужем в Смолянск, – рассказывала Темяна. – Поживет пока в Ратиславле, а как отстроятся они в городце, сразу туда поедет с хозяйством. Может, на другое лето уже. Толковали, как городец назвать: дескать, у голяди он звался Ильганом, а теперь хозяева новые, надо и имя новое, чтобы велсы старые больше туда дороги не нашли. А Лютава говорит: назовем, дескать, Солонь‑городец. Ведь и году не пройдет, как поедет туда жить и править могучий витязь Радомир!

Старуха смеялась, воображая этого витязя. Ей же, дадут Рожаницы, и принимать его на Ярилины дни грядущей весны.

– Так я и жду: будет ему от роду три дня, а он уж скажет своей матушке: не пеленай меня во пелену шелковую, а пеленай меня в крепку бронь булатную, – со смехом пропела Темяна, будто кощуну. – На буйну голову клади злат шелом, во праву руку палицу, тяжку палицу дубовую! И вот тут‑то задрожит земля сырая, сине море сотрясется, царство Греческое всколебается – вновь идет к нему могуч витязь Радомир Красовитович!

Даже Вершина чуть улыбнулся, уже видя мысленно своего внука‑витязя. Темяна стояла спиной к солнцу, яркий золотой обод сиял вокруг рогов ее нарядного убора. Морщины лица разбегались солнечными лучами – будто не родная старая мать говорила с ним, а та Старуха, что тянет нить судьбы человеческой из прошлого в будущее.

Ведомы ей пути и людей, и родов, и держав. И острый взор ее старческих глаз уже прозревает на десятилетия вперед те дни, когда усталое царство Греческое вновь увидит перед собой потомков воинственных народов, столетия назад уже его тревоживших. Но только под новым, еще никому не ведомым именем – русь.

Пояснительный словарь

Белокрылка – болотное растение, мучнистые корни которого после особой обработки использовались вместо муки.

Белояр  – март.

Берегини – духи плодородия, обычно являвшиеся в виде красивых девушек, могли обитать в лесу, в реках и так далее.

Березозол  – апрель.

Било – подвешенный кусок железа, звоном в который предупреждали об опасности, собирали на вече.

Блазень – призрак.

Бойники – воинские объединения неженатой молодежи, сезонные или постоянные. Служили «школой молодого бойца» и передовым отрядом общины на случай конфликта. Археология свидетельствует, что многие области в Центральной России, в частности, землю кривичей, первыми осваивали мужские коллективы славян, бравшие жен из местных племен.

Большуха – старшая женщина в семье, распоряжавшаяся всеми домашними работами.

Бортник – собиратель дикого меда. Бортевая сосна – дерево, где есть борть, то есть дупло диких пчел.

Братина – чаша для пиров, ходившая по кругу.

Булгары – тюркоязычный народ, родственный хазарам, в раннем Средневековье проживал на Волге.

Велес  – один из главных славянских богов. Образ его сложен и неоднозначен. Автор склонен думать, что это древнейший в человеческом сознании образ Бога Того Света, Бога мертвых. А поскольку в глубокой древности страна мертвых ассоциировалась в первую очередь с лесом (иначе – с водой, и она тоже связана с Велесом), то и Велес в первую очередь – Лесной Хозяин. В этом образе со временем проявились разные черты, сделавшие его покровителем многих связанных друг с другом вещей, понятий и областей деятельности: охоты и лесных зверей, скотоводства и домашнего скота, богатства, земледелия и урожая, мира мертвых, предков, колдовства, мудрости, песен, музыки, путешествий, торговли.

Велес‑трава – василек.

Велесов месяц – январь. Вероятно, назывался так потому, что на начало января падают празднества в честь Велеса.

Вересень  – месяц сентябрь.

Весь – небольшое неукрепленное поселение вроде деревни.

Вздевалка  – архаичная девичья одежда, похожая на широкую рубаху с короткими рукавами. Надевалась поверх сорочки и подпоясывалась.

Видок – свидетель.

Вилы  – женские существа славянской мифологии: вещие девы, облачные, грозовые духи, имеют отношение к плодородию, могут управлять погодными явлениями. Обычно представляются в виде красивых девушек с длинными волосами, в белых одеждах. Обитают в воде, в лесу, на горах. Могут оказывать покровительство людям, особенно молодым мужчинам, способны вступать с ними в любовные связи. В некоторых версиях вилы смешиваются с Рожаницами, которые являются к родившемуся младенцу и произносят приговор о его судьбе.

Велсы  – духи мертвых в балтской мифологии.

Волость – область, объединенная общим вечем.

Воротынец – это название автор присвоил древнему городищу в земле вятичей, на берегу реки Зуши, поставленному где‑то в начале IX века на месте древнего балтского городища. Название дано по ближайшей деревне и понятию «ворота», поскольку город защищал землю вятичей от возможных набегов со стороны Хазарского каганата.

Встрешник  – ветровой злой дух, встреча с которым очень опасна.

Голядь – голядью в русских летописях назывались племена балтского происхождения, жившие на реке Протве еще в XI веке. Назывались ли так же прочие балты, жившие в предыдущих тысячелетиях на притоках Оки, – неизвестно, но вполне могли, поскольку само название голяди (галинды, галиндяне) означает «живущие на окраине». То есть они тогда воспринимались как восточный край расселения балтских племен, каковым и являлись. Ближайшие родственники голяди – латгалы, современные латыши.

Городец  – небольшое укрепленное место. Не имеет ничего общего с современным понятием «город». Большая часть ранних городцов восточных славян помещается на более ранних брошенных городищах неславянских предшествующих культур. Как правило, располагаются на приречных мысах, укреплены валом и рвом, но собственно площадки городцов не имеют значительного культурного слоя, то есть не были застроены. Следы жилья встречаются лишь вдоль вала с внутренней стороны, что позволяет предполагать там наличие длинных общественных построек. Поэтому функции ранних городцов определяются очень предположительно. Посчитать их за святилища мешает то, что в них очень редко фиксируются жертвенные ямы, следы от идолов и прочие признаки отправления культов. Обычно такой городец сопровождается синхронным неукрепленным селищем, где и жили представители местной общины. Возможно, городцы служили местом собраний, отправлений каких‑то обрядов и своеобразным «сейфом» для имущеста и мирного населения в случае подхода врага. И то кратковременно, поскольку выдерживать долгую осаду там было бы невозможно из‑за отсутствия воды.

Гощенье  – то же, что полюдье, регулярный объезд князем своих земель для сбора дани, суда, жертвоприношений и т. д.

Громовица  – Молния, предположительно – супруга Перуна.

Гривна  – 20 дирхемов (по 2,73 г) серебром.

Дедовник  – чертополох, растение, отгоняющее нечисть.

Дожинки  – праздник окончания жатвы.

Докончание  – договор.

Жито  – зерно. В разных местностях житом называли разные виды зерновых, наиболее важные для данного района.

Займище  – жилье в лесу.

Заморока  – ведьма.

Заушницы  – в науке называемые височными кольцами – металлические украшения в виде колец, носимые на висках по обе стороны головы. Считаются этноопределяющим признаком славян, хотя балтами тоже употреблялись. Делались из серебра, меди, бронзы, других сплавов, могли вплетаться в волосы (девушками) или крепиться к головному убору (женщинами).

Змей Летучий  – персонаж славянского фольклора, змей‑оборотень, способный приносить или отгонять дождевые тучи. Благодаря своей связи с дождем считается положительным персонажем, но также склонен вступать в связи с одинокими женщинами или тоскующими девушками, для которых эта связь опасна, приводит к болезни или даже к смерти.

Игрецы  – духи, обычно вредоносные.

Ирий  – славянский рай.

Кичка  – высокий головной убор замужней женщины. «Рогатые» кички можно наблюдать в музеях, в частности, Рязанском, на бывшей земле вятичей. И хотя образцы принадлежат XIX или даже XX веку, у меня нет сомнений, что этот тип головного убора мог зародиться только в древнейшую языческую эпоху, когда уподобление корове‑кормилице для женщины считалось красивым и почетным. А возможно, это даже следы тотемистических представлений, кто знает?

Кологод – годовой круг.

Колядки – праздники нового года. Тоже латинское заимствование и тоже очень старое.

Кормилец – воспитатель сыновей знатного человека, обычно из родственников.

Крада – погребальный костер. В первоначальном смысле – куча дров.

Кресень  – июнь.

Куд  – в словаре Даля обозначает злого духа, сатану и так далее. Видимо, одно из древних обозначений духов, обитателей того света, от которого образован весь широкий круг понятий, связанных с колдовством (кудесить, кудесник и так далее).

Ладин день  (Медвежий день) – весеннее равноденствие, конец марта.

Лядина  – заброшенный и заросший полевой надел.

Матица  – бревно, служащее основанием для потолка и всего верха жилища.

Медведина  – медвежья шкура.

Медвежий день – весеннее равноденствие 25 марта, славянское начало весны. Ему принадлежал праздничный комплект, позднее перенесенный на Масленицу.

Навка – дух чужого враждебного мертвеца.

Навь – мир духов.

Настилальник – простыня.

Недоля – одна из двух богинь судьбы, приносящая несчастье.

Нивяница  – народное название ромашки; видимо, оттого, что растет на ниве, среди ржи.

Обручь  (обручье) – браслет.

Обчина  – длинные строения для общественных собраний и пиров, найдены на внутренних площадках многих городищ.

Огненный Змей – один из небесных духов, олицетворение небесного огня (молний).

Онучи – длинные полосы ткани, которыми обматывали стопу и ногу до колена вместо чулок.

Оружник  – иначе отрок оружный – военный слуга знатного человека.

Отрок – слово, включавшее широкий спектр значений младшего, неполноправного члена коллектива: подросток, парень, младший в дружине, слуга.

Паволоки – тонкие шелковые ткани византийского производства.

Повой – женский головной убор, скрывавший волосы, нижний, поверх которого еще надевалась украшенная кичка.

Понева  – архаичная часть славянского женского костюма, набедренная одежда вроде юбки, могла иметь разный вид: из одного куска ткани, обернутого вокруг бедер, из двух кусков вроде передников (спереди и сзади), из трех кусков, надетых на шнур вокруг пояса. Носилась половозрелыми девушками и замужними женщинами. Обряд надевания поневы проводился после полового созревания, означал вступление девушки в круг взрослых женщин.

Поприще  – древнейшая, по‑видимому, славянская мера расстояния, чуть менее полутора километров.

Ревелка  – народное название иван‑чая.

Роба  – рабыня, пленница.

Рожаницы  – многократно упоминаемый в источниках предмет поклонения; вероятно, волшебные пряхи, создательницы судьбы. По разным версиям, их бывает две или три.

Русальная неделя – неделя перед Купалой, когда русалки наиболее опасны.

Русины  – здесь – купцы скандинавского происхождения. Слово «русь» впервые проникло в немецкий язык через славянские уже в первой половине IX века, хотя науке пока не удается точно установить, что именно им обозначалось. Но «посланцы народа рос» в 839 году на поверку оказались шведами, поэтому здесь русины и свеи – одно и то же.

Рушник – полотенце.

Ряд – договор.

Синец  – дух грозовой тучи, зловредное существо.

Смоляне – одно из предполагаемых малых племен, жившее в верховьях Днепра, вокруг которого сформировалось племенное объединение смолянских кривичей.

Снежень, стужень – месяц декабрь.

Сродники – кровные родственники, члены одного рода.

Страдник  – месяц июль.

Стрый – дядя по отцу.

Стрыйка – тетя по отцу. Слово более позднего образования, чем стрый, но тоже реальное.

Сукман  – верхняя теплая одежда из толстой шерсти.

Сулица  – короткое копье. Применялось в основном для метания в щит противника: если сулица втыкалась, то держать щит становилось гораздо труднее и приходилось его бросать.

Сыта  – мед, разведенный с водой, основа для приготовления медовухи.

Убрус – полотенце либо верхний женский платок, полотенцеобразный головной убор.

Угра – река, самый западный приток верхней Оки. На ней встречаются редкие находки, относящиеся к племени вятичей, вероятно, служила западной границей их расселения. В административном отношении позднее принадлежала смоленским князьям.

Удельница  – одно из названий богинь судьбы (от слова «удел, доля»). То же, что Доля и Недоля, Рожаницы и так далее.

Укладка  – ларь, сундук.

Умбон – полусферическая металлическая деталь щита, крепилась в середине и служила для защиты левой руки воина, на которой держали щит.

Хвалисы – жители Хорезма по‑древнерусски.

Хлебный Волк  – своеобразный дух урожая, живущий в последнем снопе.

Хорезм – древнейшее государство Средней Азии, с центром в низовьях Амударьи, возникло в VII–VI веке до нашей эры, в начале VIII века нашей эры было завоевано арабами.

Чара  – сосуд особой формы, предназначенный для гадания по воде.

Черевьи  – башмаки, обувь, сшитая из кожи с коровьего брюха, то есть чрева.

Чуры – духи предков.

Шеляг – так звучало на русской почве скандинавское название серебряной монеты – «скиллинг». Сама эта монета – арабский дирхем, примерно 2,7 г серебра.

Явь – реальный мир людей.

Ярила Сильный  – второй после Ярилы Вешнего праздник в честь весеннего бога, отмечается примерно 4–5 июня, знаменует высший расцвет Ярилиных сил и одновременно начало увядания.

Ярила Молодой – он же Ярила Вешний – первый из годовых праздников в честь Ярилы, 23 апреля, выгон скота.

Ярь  – очень многозначное слово, обозначало любое проявление производящих природных сил вообще, в том числе любовную страсть.

Сноски

1

Легенда по схожим фольклорным мотивам моего сочинения, но название реки Жижалы действительно имеет балтское происхождение. (Здесь и далее – прим. авт.)

(обратно)

2

Об этом в книгах «Лес на Той Стороне» («Лесная невеста» и «Лесная невеста. Проклятье Дивины»).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Низовье Рессы, месяц просинец

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Пояснительный словарь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg