«Череп со стрелой»

Череп со стрелой (fb2) - Череп со стрелой (ШНыр [= Школа ныряльщиков] - 6) 1363K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Александрович Емец

Дмитрий Емец Череп со стрелой

Сердца слышат только надрывный юродивый крик. И, по сути, больше ничего.

Кавалерия

Каждый писатель похож на звук определенной тональности. Стоит тысяча бокалов разных размеров и форм, и вот, когда звучит какое-нибудь особенное для третьей октавы, сто из них звякают. Другому звуку отзываются двести бокалов, третьему — всего пять. Каждый писатель — такой звук. Причем подделать его или симулировать, думаю, вообще невозможно.

Йозеф Эметс, венгерский философ

© Емец Д. А., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Дорожные знаки разведчика

Вместо эпилога

— Почему этот псих гнался за мной с топором? Я же видел его первый раз в жизни!

— Это подсевший на псиос берсерк с временным опережением плюс один!

— Кто-о?

— Поясняю. Если ты щелкнешь его по носу сейчас, он почувствует это час назад. Таким образом, если он за тобой гонится сейчас, значит, ты сделаешь ему гадость в течение ближайшего часа.

— Ну да! Я кинул в него кирпичом, когда он за мной погнался!

— Ну вот. Что и требовалось доказать!

ВВР — внутренние воображалки Рины

Сашка понял, что находится на дороге и куда-то идет. Потом узнал место. Он двигался от Копытово к ШНыру и уже различал полоску ограды. Впереди на дороге стоял Горшеня, казавшийся отсюда маленьким, и смотрел в его сторону. Потом фигура Горшени качнулась и куда-то исчезла.

Полоска ограды была серого цвета. Значит, раннее утро. Вечером она бывает светлой, с серебром. Почему? А просто бывает, и все. Вещи проще воспринимать такими, какие они есть, не выковыривая из них голый смысл, как изюм из булки.

Из Сашкиной памяти выпал целый кусок, но насколько большой — этого он сказать не мог, лишь фиксировал неуютную пустоту. А что, если… Сашка схватился за рукав. Уф! Нерпь на месте, значит, был не в плену! Берсерки нерпи бы не оставили!

Пряча руку в карман, Сашка задел грубую кожу куртки и взвыл от боли. Две крайние костяшки распухли и были горячими. Завтра суставы отекут и кисть станет нерабочей. Заодно он оглядел и левую руку. С ней было все в порядке. Что ж! Будет хоть чем молнию застегивать.

Было промозгло. Сырость вползала за ворот и в рукава. Видимо, ей тоже хотелось согреться. Сашка перелез через ограду ШНыра и, привычно спрыгнув, плюхнулся в нерастаявшую кучу снега. Чьи-то руки схватили его и выдернули из сугроба как морковку. Сашка увидел фигуру в бараньем тулупе. Горшеня, которого Сашка прежде видел на дороге, стоял и покачивался, похожий на колоссальных размеров чучело. Янтарные пуговицы смотрели на Сашку непонятно.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Сашка, стараясь, чтобы голос звучал весело.

— Жду! — сказал Горшеня несколько, как показалось Сашке, зловеще.

— Кого ждешь?

— Тебя!

— Не ешь меня! — поспешно сказал Сашка, расставляя руки, как Ивашка, не желающий лезть в печь.

— Горшеня не будет тебя есть! — сказал гигант.

Сашка насторожился. Каждый шныр традиционно боится двух вещей. Первая: оказаться внутри Горшени и торчать у него в животе, издавая одинокие крики и дожидаясь, пока кто-нибудь догадается тебя спасти. Вторая: что Горшеня его не съест и это будет означать, что с тобой что-то не так, потому что Горшеня ест лишь тех, кого любит.

— Почему? — спросил Сашка.

Горшеня взял его за плечи и, развернув лицом к ШНыру, легонько подтолкнул в спину.

— Тебя ждут! Иди! И… живи! — сказал он.

Сашка послушно побрел по снегу к светлеющему за деревьями ШНыру. Потом обернулся. Горшеня стоял на прежнем месте и смотрел ему вслед. Во всей его позе было что-то зашкаливающе торжественное.

Сашка поднялся на крыльцо. Открытая дверь дохнула живым теплом. Еще с порога он почувствовал сложный запах старой штукатурки, пригоревшей еды, глины, незаконно просочившихся котов, растрескавшегося паркета, сосновой хвои с двушки, кожаных курток, свежих булок, пегасни, шиповника и самшита. Все вместе, невообразимо сочетаясь и перемешиваясь, создавало непередаваемую атмосферу ШНыра.

Сашка никогда не считал себя особо чувствительным человеком. А тут его словно захлестнуло. Он привалился плечом к стене, закрыл глаза и почувствовал, что очень-очень любит это место и всегда хочет сюда возвращаться.

Из столовой доносился гул голосов. Звякали вилки. Чтобы не опоздать на завтрак, Сашка прямиком направился в столовую. Щелкнув ногтем по капающему крану, прошел мимо умывальников. Вшагнул в открытые двери. Кто-то поднял голову, увидел Сашку и издал звук, какой бывает, когда человек давится горошиной и резким выдохом пытается исторгнуть ее из горла.

Сашка двигался к своему привычному месту, и с ним вместе по столовой прокатывался шерстяной шар тишины. Вот Рузя не донес до рта вилку. Вот Вовчик посмотрел на Сашку, равнодушно отвернулся, потом опять, точно спохватившись, посмотрел и, что-то медленно соображая, стал постепенно синеть, сползая со стула. Вот Суповна, перестав кричать на неуклюжую Надю, застыла с разинутым ртом, и правая ладонь ее слепо шарит по груди, отыскивая не то крестик, не то сердце.

Ничего не понимая, Сашка опустился на свободный стул напротив Рины. Рина его пока не замечала. Была как деревянная. Смотрела в тарелку и ела точно робот, не глядя по сторонам. У нее были красные глаза, а под ними сиреневые подковы.

— Эй! — окликнул Сашка. — Ты чего? Тебя кто-то обидел?

Рина медленно оторвалась от тарелки. Увидела Сашку, закричала как птица и, толкнув стол, метнулась к выходу. Это послужило сигналом. За ней, опрокидывая стулья, с воплями ринулась целая толпа. Столовая мгновенно опустела. Остались только Ул, Яра и Меркурий. Кавалерии и Кузепыча не было с самого начала. Возможно, они с утра ушли в пегасню.

Сашка остался за столом в одиночестве. Через некоторое время к нему осторожно подошел Ул и опустился на краешек стула. Сашка обратил внимание, что руку Ул держит на запястье, готовый пустить в ход льва на нерпи.

— Привет! — сказал Ул.

— Привет!

— Это ты?

— Ну да… я, — подтвердил Сашка.

— Точно ты?

— Точно я!!! — сердито крикнул Сашка.

Его крик подействовал на Ула успокаивающе.

— Ну да! — сразу согласился он. — Ты и ты! Дело хорошее! Горячиться-то, чудо былиин, зачем?

С минуту они помолчали. Ул поглаживал пальцами рукав и явно не знал, что еще спросить. Потом все же нашелся, не слишком оригинально, но надежно:

— Дела-то как?

— Нормально.

— Спал-то хорошо?

— Я не спал, — сказал Сашка.

— А, ну да… Лежал! Что ж, тут оправдываться нечего! Полезно иногда полежать. Сам люблю! — охотно согласился Ул и посмотрел на Сашкину щеку, а потом на лоб.

— Что такое? — спросил Сашка.

— Ничего! — торопливо ответил Ул и, опустив глаза, очень заинтересовался столом. Казалось, его очень волнует, почему, например, просыпан сахар. Это же непорядок! Сахар же денег стоит! Или почему вилка лежит так далеко от ложки? Не является ли это дискриминацией или чем-нибудь еще?

Рядом с умывальниками что-то завозилось. Или споткнулось. Или чихнуло. Или все вместе. Сашка повернул голову. Из коридора в столовую заглядывал Рузя, держа в руках старый арбалет, который до этого висел в холле рядом с огнетушителем. Ул, как и Сашка, оглянулся на Рузю с опаской и махнул рукой Яре, умоляя ее убрать куда-нибудь Рузю и при этом самой не угодить под выстрел. Воинствующий пингвинчик был способен всадить болт во все, кроме мишени, которая одна пребывала в относительной безопасности.

Сашке окончательно надоел этот цирк. Он решил, что в своем временном забытьи что-то натворил, о чем Улу, конечно, известно, потому что иначе Ул так бы себя не вел. Сашка взял со стола большой огурец — летом Суповна солила их во множестве — и, для решительности откусив большой кусок, с вызовом уставился на Ула:

— Ну говори! Чего я еще начудил?

— Когда начудил? — удивился Ул.

Казалось, его больше занимает не вопрос, а то, что Сашка жует. Ул посекундно переводил взгляд на огурец и проверял, действительно ли тот становился меньше.

— Сегодня ночью. Или не ночью. Не знаю.

— Правда не знаешь? — уточнил Ул, перестав разглядывать огурец.

— Нет.

— Да, в общем, ничего ты не натворил. Ты совершил подвиг.

— Какой подвиг?

— Хороший подвиг, — уклонился от описания Ул. — Правда, есть, чудо былиин, небольшая проблема! Можно сказать, карликовая!

— Какая? — с облегчением спросил Сашка. Иметь дело с карликовой проблемой было не так страшно, как с большой.

— Да такая вот проблема… Убили тебя. Понимаешь?

— Убили? — недоверчиво переспросил Сашка. — Меня?

— Ну да! — радостно согласился Ул.

Сашка снова посмотрел на дверь, куда Яра уволакивала упирающегося Рузю.

— Бред какой-то! Так значит, Рина тоже подумала, что…

— Не обращай внимания! — утешил Ул. — Девушки вечно заморачиваются из-за ерунды. У Яры, например, замечательное чувство юмора, но, когда я натянул ее новые колготки на свои грязные ботинки, как же она орала! И с Риной твоей то же самое… Куча мелких предрассудков!

— Значит, не обиделась? — спросил Сашка.

— Да какие тут обиды? Сложность в том, что мы тебя вчера похоронили!.. А она тебя любит! Ну и отсюда уже беготня и всяческие настроения! — объяснил Ул.

Сашка зачем-то снова откусил огурец, брызнувший рассолом ему в глаз.

— Меня похоронили? Где?

— Ну, тебе проще вспомнить… Где всех хоронят… Ничего кардинально нового! — сказал Ул и, заметив, что Сашка приподнимается, взялся за нерпь.

— Лучше не надо! Просто для взаимного спокойствия… Не то чтобы я не уважал мертвецов, но если уж умер, то и не броди потом.

— Может, я был ранен? — отупело спросил Сашка.

Ул и сейчас не стал спорить. Видимо, настроился со всем соглашаться.

— Может, конечно, и ранен! В тебя попало три болта. Один в сердце. Другой в глаз и вышел из затылка.

— А третий куда?

— В бедро. Ну, это мелочи… — сказал Ул и посмотрел на Сашкины колени. Колени были в земле. Сашка заметил, что Ул помрачнел.

— Может, показалось? — спросил Сашка тоскливо.

— Может, и показалось. Да только тот, что в голове торчал, мы с Меркурием вдвоем вынимали… Тут, знаешь, не ошибешься!

В столовую вошла Рина, сделала несколько неуверенных шагов и застыла. Казалось, две разные силы двигают ее: одна вперед, а другая назад. Прежде чем Ул его остановил, Сашка бросился к ней. Рина отстранилась, вскрикнула, но он прижал ее к себе. Она рванулась, попыталась боднуть его, укусить, но он не отпускал, и она вдруг сдалась и тихо сказала:

— Ты теплый. И живой.

— Отойди от него! Это может быть опасно! — крикнул Ул.

Чьи-то пальцы, сильные как плоскогубцы, стиснули ему запястье и оторвали от нерпи. Ул оглянулся. За ним стоял Меркурий.

— Не надо. Ограда ШНыра его. Впустила. Почему-то мы всех подозреваем. А надо просто. Радоваться, — сказал он.

Глава первая Якутский пег

У меня кое с кем надтреснутые отношения. Ужасно хочется грохнуть эти отношения об пол и больше не заморачиваться. Но я понимаю, что, если буду так поступать, скоро вообще все отношения покажутся мне с трещиной.

Из дневника невернувшегося шныра

Сашка проснулся от назойливого звука будильника. Тюкнул смартфон пальцем, но несколько секунд спустя тот опять начал зудеть. Умная техника, не обманешь! Заставит долго решать логические задачи и доказывать, что ты не спишь. Но все же человек умнее. Сашка стал царапать крышку смартфона, надеясь вытащить батарею, но не довел дело до конца и опять уснул. Будильник продолжал надрываться. Макар сверху заорал и запустил в Сашку подушкой. Сашка знал, что после подушки Макар запустит еще и одеялом. Без одеяла замерзнет и полезет вниз разбивать его смартфон. Утром Макар всегда бывал бешеный.

Сквозь сон Сашка подтянул к груди колено, собираясь пнуть Макара по ноге, когда тот начнет слезать с верхнего яруса, но тут будильник вдруг сменил пластинку и принялся повторять Сашкиным голосом «Нырок! Нырок! Нырок!». Вечерний Сашка, серьезный и ответственный, обращался к Сашке-утреннему, безвольному лоботрясу.

Сашка свесил с кровати ноги, кое-как оделся и вытащился в холодный парк. Было еще темно. Снег казался синеватым. В ветвях деревьев запуталась вчерашняя луна. Кто-то уже отъел от нее половину. Сашка брел в пегасню, с омерзением ощущая на себе два поддетых свитера, распиравших куртку изнутри.

Саперка, болтаясь сзади, ударяла его по сгибу ноги. Два шага она пропускала, а на третий била. Сашка попытался увеличить шаги, но получилось только хуже. Пропустив три шага, саперка позволила Сашке порадоваться победе, а потом шарахнула его совсем больно, так, что он оступился с тропинки и ткнулся коленом в снег.

У Сашки не было никакого воодушевления, что вот это один из первых его самостоятельных нырков. Никакого сопровождающего, никаких советов, куда лететь и где копать. Лети, куда двушка пускает, копай, пока саперку не просаперишь. Сашка не считал свое задание сложным. Красная закладка для мальчика десяти лет. Подойдет любая, главное, чтобы яркая и не слишком мелкая. Год назад мальчик ударился головой о лобовое стекло машины и ослеп. Сейчас врачи считают его безнадежным, хотя и не забывают брать у родителей конвертики. Когда мальчик начнет видеть, они скажут, что вот мозг справился с контузией. Но особо не обнадеживайтесь и не забудьте через месяц пройти полное обследование. И только шныру никто никогда не скажет «спасибо». О нем попросту никто не узнает.

Возможно, Сашку и не отправляли бы одного так скоро, но ситуация была почти тупиковая. Действующих шныров становилось все меньше. Родион выбыл. Вадюша вообще не нырял. Первоубитый во всех войнах Гоша и кухонная Надя не ныряли тоже. Рузю отпускать было опасно. Он два раза нырнул бы нормально, а в третий забыл бы затянуть подпруги, чтобы лишний раз не потревожить лошадку, и воткнулся бы в асфальт. Девица Штопочка стала такая злая, что последние месяцы чаще гонялась за берсерками, поскольку двушка перестала ее пускать, дожидаясь, пока она несколько подостынет.

А тут еще у Меркурия, одного из главных добытчиков ШНыра, начались носовые кровотечения, и это было как удар шилом в сердце. В первый раз это случилось с ним в начале марта. В морозный ясный полдень Меркурий поднялся высоко в небо и, щурясь от слепящего солнца, разом отражавшегося от облаков и от снега, ощутил головокружение, заставившее его покачнуться в седле. Прислушиваться к себе было не в привычках Меркурия. Он сердито куснул нижнюю губу, рукой в перчатке ткнул себя в лоб и, припустив повод, толкнул Митридата шенкелями.

Тот послушно сложил крылья и резко клюнул вниз. Дальше все шло как обычно: ледяной ветер в лицо, вырывающий из седла. Клочья облаков. Медленно вращающееся, точно громадной ладонью проворачиваемое, поле с картонками копытовских пятиэтажек, казавшихся ненастоящими, точно на пластилиновом макете Витяры. Меркурий все это видел сотни раз и ничему не удивлялся. Но за несколько мгновений до того, как слиться с пегом и с ним вместе прорваться за границу миров, что-то влажно хлюпнуло у него в носу, точно он получил сильный удар кулаком.

Меркурий все же не растерялся и нырнул, но потом, уже на двушке, пройдя через болото, обнаружил, что его усы и борода залиты кровью. Он долго сидел у ручья, умывался. Потом лежал на спине, дожидаясь, пока кровь остановится. Сердце стучало с провалами, не прощая себе собственной слабости. Надеясь, что сосуды закрылись, Меркурий переворачивался, но при малейшей попытке встать кровь опять начинала хлестать. Закончилось все тем, что четыре часа спустя он прибыл в ШНыр с пустой сумкой, не прорвавшись даже к скалам Подковы. Ноздри у него были забиты пропитанным кровью мхом, расширенные крылья носа, делали Меркурия похожим на льва.

Через два дня Меркурий пытался нырнуть снова, потом еще один раз, но результат был все тот же. Причем в третью попытку сосуды лопнули, даже не дождавшись, пока пег начнет снижаться, — еще при взлете. Меркурий вернулся в ШНыр и с неделю метался у себя в комнате, точно угодивший в капкан волк. Потом сделал еще одну попытку, забив нос ватой и зажав ноздри деревянной прищепкой, но это оказалось только хуже, потому что кровь все равно просачивалась из-под прищепки, но уже не наружу, а в горло, воздуха не хватало, и вдобавок вата оказалась не хлопковой, а с какой-то примесью и на двушке начала плавиться.

Подавшись уговорам Кавалерии выждать месяц или два, Меркурий больше не нырял, но его часто видели стоявшим на поле у пегасни и с тоской глядящим в небо.

— Пенсионер, — говорил он мерину Бинту. — Старая кляча. Куда тебе на двушку. Сено будешь. Жевать.

Мерин вскидывал от кормушки морду и фыркал, точно понимал, что говорят совсем не о нем, но все равно соглашаясь принять это на свой счет.

Сашка шел и думал не о том, что, если он найдет красную закладку, неведомый ему мальчик обретет зрение, а о том, что вот в амуничнике уздечки небось повесили у окна, а стекло треснутое. Влажные ремни задубели, и их натурально приходится ломать об колено. Пока расстегнешь подбородный ремень, раздерешь пальцы.

Несмотря на ранний час, Меркурий уже был в пегасне. Порой шнырам казалось, что он теперь совсем отсюда не уходит. Его нос мерцал. В бороду вплелись несколько соломинок, сосулька и кусочек яичницы. Сашке Меркурий обрадовался: ему хотелось поговорить. Зачищая огромному Аскольду переднее копыто перед сменой подковы, он поучал:

— Когда надо. Выжить. Насекомых варят. Или тушат. Можно добавлять. В суп. Моллюсков варят. Змеям отрезают. Голову. Но не снимают. Кожу. Лягушкам снимают. Кожу. Зажаривают на палочке. Старых птиц варят, а молодых. Жарят. На открытом. Огне.

Слушать рубленую речь Меркурия можно было бесконечно. Она укачивала как волны. О выживании, полетах, двушке и пегах он знал все. Прочим же не интересовался. Про Меркурия в ШНыре ходил анекдот. Будто кто-то когда-то подошел к нему и спросил: «Какие вы знаете падежи?» — «Падеж скота. Большое. Горе», — не задумываясь, откликнулся он.

Помогая Меркурию, Сашка задрал Аскольду копыто. Велев ему не отпускать его, чтобы Аскольд не поставил копыто в навоз, Меркурий отправился за новой подковой.

Слышно было, как он громогласно узнает у появившегося в пегасне Кузепыча:

— Подкова. Где. Вопросительный знак. Буду злиться.

— Да что я — рожу ее, якорный пень? Нет у меня! — вопил Кузепыч.

— Как бревна на нем возить. Ты первый. Ищи давай.

— Да что я — на свою дачу их вожу? Можно подумать, мне одному все надо! — отбивался Кузепыч. Но отбивался вяло, под натиском Меркурия постепенно отступая к своей кладовке, ключ от которой был только у него. Затворившись в кладовке, Кузепыч прикрыл дверь перед носом у Меркурия и выглядывал из-за нее, как рак-отшельник из своей раковины.

— Отойди!

— Зачем.

— Просто отойди, и все.

— Боишься. Подгляжу.

— Ничего я не боюсь! Отойди!

Вскоре вернулся довольный Меркурий. В ручищах у него поблескивала новая подкова. Видимо, Кузепыч все-таки родил ее и роды прошли успешно. Подкова была очень хороша.

— Готово. Но лучше б ты. Чаще летал, — сказал Меркурий Аскольду, когда подкова встала на место.

Огромный жеребец шумно вздыхал и, раздуваясь боками, смотрел на Меркурия, как толстый поэт, втянутый в бесконечный домашний ремонт и — что самое ужасное — уже начавший получать от него тайное, тщательно скрываемое от всех удовольствие.

— Чего держишь. Отпускай.

Сашка с облегчением выпустил ногу Аскольда и незаметно потряс руками. Сын Роксоланы и Паровоза, пусть даже и стоявший на трех ногах, весил не меньше маленького трактора.

Меркурий одобрительно взглянул на Сашку. Он догадывался, что Аскольд не пушинка, но ему было интересно, выдержит Сашка или запросит пощады. И то, что Сашка пощады не запросил, ему нравилось.

— Ты сегодня. Ныряешь. На ком, — спросил Меркурий.

— На Сахаре, — сказал Сашка.

Сахар был пег якутской породы, недавно доставленный из небольшого города, который когда-то был городом ямщиков, а теперь стал городом шоферов. Постоянной базы у шныров там не было, и маленький табун — три кобылы и жеребец — круглогодично пасся на речном острове, где за ними смотрел хромой сторож, пчела которого, по словам Кавалерии, умерла от лени. Говорилось это обычно таинственно, и мало кто понимал, чья лень имелась в виду: сторожа или пчелы.

Сахар, толстенький крутобокий жеребчик, походил на рыжеватую котлету. Смотришь — и не веришь, что такой коротконогий увалень может скакать и летать, а не только стоять по брюхо в снегу и копытом ковырять сугробы. Почему его назвали Сахаром, никто объяснить не мог. К сахару он относился спокойно, в пустыне Сахаре тем более не бывал, зато до трясучки любил яблоки. Однажды за украденный яблочный огрызок Сахар даже ухватил зубами за холку ослика Фантома, а потом долго стоял с ошалевшим видом, точно собирался писать стихи.

К удивлению многих, Сахара быстро удалось объездить и пегом он оказался золотым — выносливым и неприхотливым, хотя и не особенно резвым. В нырок он входил мягко и рассудительно, без внезапных провалов, которые делали такими опасными нырки на нервных чистопородках Митридате или Азе, вследствие чего шныр всегда имел шанс, не успев слиться с ними, размазаться по земле. Нет, Сахара никак нельзя было назвать эгоистом. О своем наезднике он заботился почти инстинктивно — редкий дар, который вообще не воспитывается у пегов и либо есть, либо нет. Одним словом, если не считать привычки повсюду объедать отслоившуюся краску, из-за чего он уже дважды приклеивался языком к железным воротам, Сахар был идеален.

Оседлав Сахара, Сашка вывел его из пегасни. Пег фыркал и скалился, запоздало проявляя мужество. Только что, когда они проходили мимо денника Зверя, тот, коварно высунув морду, едва не оставил Сахара без уха. Сашка решил, что обязательно потребует у Штопочки, чтобы она ставила Зверя куда-нибудь подальше, ну хоть бы в конце прохода, где полно пустых денников. Хотя со Штопочкой говорить — что с эхом ругаться. Конечно, ей хочется поближе к амуничнику, щеткам и овсу, чтобы и поить было просто, и по пегасне лишних метров не наматывать. Скажет: «Я, что ли, на твоего Сахара набросилась? Все! Не волнует! Хочешь отомстить — иди сам Зверю ухо отгрызи!»

Сашка сел в седло и, прогревая пега, сделал шагом круг. Сахар тащился неохотно, нюхал снег, а затем вдруг остановился у скамейки. Сашка понял зачем только тогда, когда увидел, что от морозов со скамейки начала слезать краска.

— А ну иди! — крикнул он. — Давай!

Сахар неохотно пошел по цельному снегу, с тоской оглядываясь на скамейку. Эту скамейку Макс с Афанасием осенью свистнули из парка игольного завода в Копытово. Кавалерия назвала это мародерством и велела скамейку немедленно вернуть, однако Кузепыч неожиданно принял сторону скамейкоумыкателей. Мол, в Копытово, елки страшные, ее все равно раскапустят, а если нет, то бомжи зимой сожгут на топливо, а если не бомжи, то дачники покусятся. Дачники — они, якорный пень, хуже бомжей. Имеют транспорт и потому тырят даже то, о чем бомжи и мечтать не могут. Один дачник стырил даже памятник поэту Есенину и, засунув его на участок в шесть соток, любовался на него вместе с женой. Когда же явилась полиция, заявил, что Есенина ему подбросили через забор соседи.

В общем, обычно немногословный Кузепыч развел такую революцию, что Кавалерия не нашлась что возразить и скамейку пока оставили в ШНыре для охраны ее от дачников.

Сашка прошел еще два круга шагом и перевел Сахара на рысь. Якутский пег разогревался неохотно, ожидая, когда закончится глупая формальность и можно будет взлететь. С рыси Сахар перешел на галоп, несколько раз вхолостую взмахнул крыльями и оторвался от земли. Высоту он набирал медленно, точно рассуждая сам с собой: «А что, мы куда-то торопимся?» Сашка хотел ускорить его, но в движениях Сахара была такая неспешная уверенность, что они уже повсюду успели, что Сашка невольно подчинился ей, решив поберечь силы пега.

Порыв ветра толкнул Сашку в щеки, лоб, грудь. Ветер был такой резкий, что невозможно стало дышать. Сашке это казалось нелогичным. Вроде бы при ветре в лицо дышать должно быть проще. Но, оказывается, совсем наоборот. Ощущая, как деревенеет лицо, Сашка вертел головой, обманывая ветер. Впечатления были дробные. Утро. Лес. Шоссе. Копытово. Поселок гидрологов. Еще темно. Плоским неоформленным пятном светлеет вдали Москва. Лежит, уставшая сама от себя, окруженная ярким кольцом МКАД, шевелит прожекторами, дыбится механическими шестернями новостроек, выбрасывающими из подземья все новые и новые дома.

Сашка старался не смотреть в ту сторону. Хватит ему пока Москвы. И так пару раз в неделю приходится ездить в город и перекладывать боевые закладки для ведьмочек Белдо. Да и берсерки летают на гиелах не так смело, когда знают, что каждое мгновение могут оказаться над одним из «сюрпризов». Чаще всего это большие куски скальной породы, подобранные поближе к Межгрядью. Весит каждый такой кусочек килограммов тридцать, и доставлять их с двушки — мука адская. Ни на седло положить, ни в рюкзак засунуть. По этой причине число их ограниченно. Вместе с точками Юг, Север, Запад и Восток и десятком неприметных опорных пунктов это элементы шныровской обороны Москвы.

Боевые закладки имеют столько разновидностей, что одно только введение в теорию боевых закладок читается целый семестр. Читает его Кавалерия, а иногда ее заменяет Вадюша, и тогда всем шнырам поголовно хочется стать ведьмарями, чтобы досадить этой ходячей толстенькой добродетели.

Сашка летит. В полутьме грива пега поблескивает бусинами льда. Такие же бусины — на лохматой шерсти шеи. Сашка пытается отодрать одну бусину, но перчаткой не ухватишь. Да и Сахару неприятно: вон он ушами дергает. Огромные крылья ходят равномерно, как весла, с кратким замиранием в момент, предшествующий мускульному толчку. Порой Сашке кажется, что он вот-вот услышит звук уключин. По спине пега пробегает дрожь. Это напрягаются длинные мышцы, тянущие крылья. Строение этих мышц какое-то уникальное. Кавалерия говорит, что если бы у человека мышцы содержали такие же волокна, то пятилетний ребенок легко забрасывал бы парковую скамейку на балкон третьего этажа.

Сашка напряженно озирается, хотя больше доверяет сейчас зрению и слуху пега. Сахар — пег лесной, с острым чувством опасности. Иной раз и от птицы на всякий случай шарахнется. Они продолжают набирать высоту. В восходящем потоке теплого воздуха, в этом общем для всех небесном подъемнике к ним пристраиваются две вороны и до того издергивают Сахара, вертясь у него перед самой мордой, что приходится отпугивать их из шнеппера.

Боевых двоек на гиелах не видно. Берсеркам тоже можно посочувствовать: караулить шныров ранней весной — удовольствие ниже среднего, даже если ты в хорошем термобелье и в рюкзаке у тебя термос с горячим кофе. В небе-то все равно не согреешься: любое тепло выдувает за пять минут, да и гиелы не любят холода. Шерсть у них для морозов все же коротковата, на кожистых крыльях слишком много разветвленных кровеносных сосудов — кровь быстро выстуживается. С пегом та же история, но все же пег потяжелее и ему не нужно торчать в небе всю трехчасовую смену. Пролетка — набор высоты — нырок. А дальше все уже совсем другое.

Подъем на нужную высоту занял у неторопливого Сахара минут двадцать. Под конец Сашка совсем одеревенел. Все мысли смерзлись в одно-единственное желание тепла. Он даже не помнил, сам ли толкнул Сахара, давая ему команду на нырок, или пег сам почувствовал, что пора.

Несколько секунд спустя они уже неслись к земле, стремительно набирая скорость. Шоссе свилось в петлю. Поселок гидрологов спешно переставил три свои девятиэтажки и поменялся местами с Копытово. Покрытый изморозью Сахар, у которого успела вырасти снежная борода, с каждым метром тяжелел, обретал особую плотность. Сашка затруднился бы это описать. Словно ты становишься призраком, который знает, что сидит на чем-то живом и настоящем, и потому стремится любой ценой вжаться в это живое и настоящее. Тест на разброс. Спеши за пегом — или опоздаешь, и тогда граница мира пропустит только пега, а ты останешься на поле вместе с сорванным седлом.

Сашка обхватил шею Сахара руками. Земля была близко. Сахар мягко накрыл его сложенными крыльями. Знал ли он, что делает, или просто берег крылья от ветра? За сотню метров снежное поле размазалось, стало нечетким, а еще несколько мгновений спустя Сашка ощутил, как покинутый мир скользнул по его плечам, точно сдернутый плащ.

Впереди бесформенно шевелилось болото. Сашка спешно сделал несколько глубоких вдохов. Центр «раковины» бурлил. Ураган выбрасывал клочья пены. Напротив, вокруг «раковины» болото казалось заманивающе спокойным. Едва Сашка об этом подумал, как вдруг понял, что болото — это не болото, а море, и даже разглядел на нем белые паруса яхт. Надо же, как разводят народ! А он-то всегда считал, что это вонючая застывшая слизь мертвого мира. Сашка нетерпеливо наклонился вперед, спеша получше рассмотреть море, и отсыревшее крыло пега хлестнуло его по лицу. Сашка очнулся, поняв, что едва не попался! А ведь они еще только в Межмирье. Оказывается, и здесь можно надышаться!

Сахар хитрил. Отворачивал морду, забирал в сторону. Лететь в клокочущую «раковину» ему не хотелось. Опасаясь, что он снизит скорость и набрать ее в дряблом воздухе они не смогут, Сашка закричал на пега. Ослабленный разряженным воздухом, голос потерялся и прозвучал совсем жалко. Не то что пега — кошку не напугаешь. Пришлось объясняться с Сахаром при помощи шенкелей. Хоть и неохотно, тот все же послушался, и вскоре, окунувшись в пену, они уже неслись по узкому проходу, пробуравленному вечным течением. Ветер исчез. Все здесь было остановившееся, затхлое.

Сверху и снизу, слева и справа — повсюду, где болото окружало тоннель, дрейфовали медлительные серые фигуры. Прижимались к стенкам, распластывались на них. Пег больше не нуждался в подбадривании. Как и Сашке, ему хотелось поскорее вырваться отсюда. Лететь Сахару было тяжело: перья заламывались от напряжения. Сашка старался не дышать, не думать, не смотреть. Кусал натянутый на губы и нос шарф. Шарф был кислый, пропитавшийся болотом. Воздух в легких заканчивался. Пришлось дышать тем, что было, и сразу затеялась какая-то чертовщина. Острое чувство тревоги заставило Сашку открыть глаза. Он увидел своего отца, трясшего за плечи больную мать, которая кричала на отца, что он алкоголик. Мать звала Сашку на помощь, а потом обернулась, и он понял, что это не мать, а Рина, а отец превратился в Гамова. К счастью, эльбы что-то перемудрили с изображением кухни, и Сашка, готовый броситься с седла на плечи Гамову и бить его, бить, бить, внезапно осознал, что холодильник представляет собой цельный куб и открыть его невозможно, а у стола всего одна ножка.

Опомнившись, Сашка сам подставил лицо под крыло пега. Влажные перья хлестнули его, и все видения рассыпались. Эльбы заметались. Несколько дряблых фигур в раздражении метнулись к одной и стали наползать на нее, точно желая разодрать на части. Сашка догадался, что это тот эльб, который отвечал за стол и холодильник и теперь должен был понести за это наказание. Фигура ворочалась, защищалась. Чем закончилась эта схватка, Сашка так и не узнал. Пег пронес его, и еще минуту спустя, когда Сашка совсем уже задыхался от вони, что-то легко толкнуло его в лицо, и мир снова стал наполняться красками и жизнью.

Двушка! Слизь болота быстро таяла на куртке. Скатывалась шариками, исчезала. Впереди надеждой брезжил утренний свет — там была Первая Гряда. С каждым взмахом крыльев она становилась все ближе. Накрененные стволы сосен безошибочно указывали направление. Наверное, и соснам хотелось к свету, но сдвинуться с места они не могли и тянулись вершинами.

Сашка смотрел вокруг. Жадно и глубоко дышал и все никак не мог наполниться воздухом. Мысли оттаивали. Убыстрялись. Приобретали четкость и блеск. Кавалерия как-то сказала, что на двушке люди умнеют. Человек не то чтобы меняется, но становится глубже и полноводнее, как весенняя река.

Сашка пил двушку глазами: небольшие полянки, речушки, шерстяную шероховатость протянувшегося под ним леса, по которому хотелось провести ладонью или коснуться его щекой, — и все пытался сформулировать, что здесь его привлекает. И понимал, что привлекает незавершенность. Их мир закончен и даже начал частично разрушаться. Исчезли многие звери, птицы и рыбы, загрязнялась вода, таяли ледники. «Посыпалась тушка! Пора завязывать!» — говорили в таких случаях на боксе. Болото не только завершено, но уже и уничтожило себя. Этот же мир был новый и незаконченный. Как скульптор, лепящий из глины, набрасывает на свою работу мокрую тряпку, чтобы глина не растрескалась, так и на этот мир словно было наброшено покрывало незавершенности.

Недоставало каких-то штрихов. Несколько движений мастера, одаривающее жизнью дыхание, — и этот мир вспыхнет и заиграет.

Сашке стало жарко. Поддетые под шныровскую куртку свитера сделались помехой. Не слезая с седла, он принялся разоблачаться и дораздевался до того, что упустил один из свитеров и едва не выронил куртку. Сашка с сожалением скользнул глазами по удалявшемуся свитеру. Свитер падал неровно, то надуваясь от ветра, то скатываясь в тряпочку. Он был белым и чем-то напоминал подстреленную чайку.

Вскоре Сашка был у Скал Подковы. Правда, не там, где всегда. Сахару не хватило опыта, а Сашке — знания местности, чтобы его направить. От обычного шныровского прииска он отклонился километров на двадцать. Места были незнакомые. Скалы ломкие, сероватые, с глинистыми и песчаными вкраплениями. Отдельные гигантские глыбы далеко отбежали от основной гряды и торчали из земли, врезавшись в нее острыми краями. Будь с Сашкой Рина, она бы сказала, что здесь буянил титан, пробивавший сквозной проход через Первую Гряду. Крошил скалы, отламывал, в гневе отшвыривал — и вот следы его ярости.

Первым побуждением Сашки было лететь вдоль гряды, но потом он подумал, что привычный прииск — хорошо, но почему бы не поискать и здесь? Он снизился и привязал Сахара к одинокой сосне, далеко выступившей из общего строя, точно для того, чтобы облегчить шнырам жизнь. Пег сразу задрал морду и стал покусывать сосновый ствол, охотясь за каплями смолы.

— Что? На краску похоже?

Сашка отстегнул саперку и, небрежно помахивая ею, пошел к скалам. Он шагал неторопливо, ощущая себя заправским шныром, заранее уставшим от спасения человечества и прочей подобной рутины. Ну двушка! Ну нырок! Я вас умоляю! О том, что недавно от болота его спас только цельносварной холодильник, как-то не вспоминалось.

Поначалу Сашка просто петлял между раскрошившихся глыб. Порой начинал копать то там, то здесь, но почти сразу саперка ударялась о камень — и он понимал, что он на голой скале, лишь кое-где прикрытой почвой. Наверное, потому шныры и искали здесь так редко, что место уж больно капризное. Если здесь и есть закладки, надо переворачивать все валуны, и неизвестно еще, будет ли толк.

Чтобы разобраться в этом, Сашке потребовалось минут тридцать. Упрямство мешало ему признать, что он принял неверное решение. Пока доберешься до пега, пока отыщешь основной прииск, время пребывания на двушке истечет и придется возвращаться с пустыми руками.

Все же Сашка вернулся бы к пегу, если бы на глаза ему не попался гигантский, не меньше чем с трехэтажный дом, валун. Он лежал на боку. Под валуном, в той глубокой яме, которую его основание занимало перед падением, Сашка обнаружил следы старого раскопа. Кто-то воспользовался работой, которую выполнил за него валун, чтобы облегчить себе процесс. Сашка же теперь решил воспользоваться работой того, кто воспользовался падением валуна. Поиски в старых раскопах не считались у шныров зазорными. Некоторые искали только в них, и весьма неплохо. Сашка слышал кучу историй о том, как ценная закладка оказывалась в стенке брошенной ямы, которую сочли бесперспективной, и обнажалась, когда яму начинали расширять.

Сашка провел в раскопе часа два. Порядочно изувечил стенки ямы, изрыл ее как крот, натыкался на скальные выступы, обзавелся водянками — и все впустую. Сашке становилось все жарче. Куртку он давно стащил. Майку тоже снял и работал голым по пояс. Его уже начинало шатать. Надо было хоть немного отдохнуть. Можно, конечно, признать поражение и возобновить поиски через пару дней, но возвращаться с пустыми руками Сашке не хотелось. Встать затемно, едва не остаться в болоте — и вернуться ни с чем, с одной головной болью и содранными ладонями, притворяясь, что тебе все равно? Синяя закладка — ладно, тут понятно, но не найти с первого нырка красную считалось среди старших шныров несолидным. Сашка же всегда равнялся на старших.

«Нет! — подумал Сашка. — Буду искать!»

Вспоминая, нет ли поблизости ручья, в котором можно немного охладиться и продлить свое пребывание на двушке, Сашка выбрался из ямы. Таща саперку, казавшуюся теперь тяжелой, как лом, он побрел к сосне, к которой привязал пега. Вышел из-за камней, закрывавших ему обзор, и остановился, недоверчиво моргая. Может, он что-то перепутал? Сосна была на месте, и это было прекрасно. Обнадеживающе так. Но все равно какой-то мелочи не хватало. И этой мелочью был похожий на котлету якутский пег.

Сашке было еще не страшно. Страх приходит не сразу. Он сказал себе, что, конечно, Сахар просто зашел за дерево. Или это не та сосна. Или… Последние метры он несся как сумасшедший. Дважды обежал сосну. Потом, уже ощущая слепой и глухой ужас, зачем-то наклонился и посмотрел в траве, точно пег был такой мелочью, что мог затеряться между травинками.

Разглядывая сосну, Сашка заметил на коре круговой счес. Все стало понятно. Охотясь за каплями смолы, Сахар бродил вокруг сосны и дергал мордой, пока повод не развязался. Сашка попытался проследить направление движения пега по отпечаткам копыт, но они были здесь совершенно везде.

Сашка вытер с лица пот и стал думать, что делать дальше. Конечно, рано или поздно его будут искать — но вот найдут ли? Двушка огромна, а он даже не на Прииске.

Решив не паниковать и отлежаться в ручье, Сашка бросил у сосны свою куртку, чтобы другие увидели, что он здесь был, и побрел к лесу. До сосен оставалось с полсотни шагов, когда Сашка стал отчетливо различать непонятные звуки. Казалось, кто-то, стараясь остаться незамеченным, негромко стучит по камню. Замирает на несколько секунд, оглядывает свою работу и опять начинает стучать. Потом в звуках наступил перерыв, зато из травы впереди Сашки выглянул и сразу скрылся непонятный горб. Сашка остановился, не зная, что думать. Живое существо на двушке? К тому же существо, судя по размерам горба, немелкое.

Сашка стал осторожно подкрадываться, на всякий случай держа наготове саперку. Он был шагах в пяти, когда горб появился снова и кто-то очень знакомо фыркнул.

Это был старый раскоп, почти заросший, со сглаженными пологими краями. Не самый заметный, мало чем примечательный раскоп, который можно было обнаружить лишь вблизи. Сахар стоял в раскопе. Его передние копыта и морда находились внизу, круп же торчал из травы наискось, точно поплавок, грузилом коснувшийся дна. Крылья были в земле, равно как седло и спина. Пега очень интересовал огромный плоский камень, занимавший все дно ямы. Поверхность камня была покрыта желто-зеленым мхом, который пег отщипывал зубами. С одной стороны под камень вел узкий лаз.

Опасаясь, что пег удерет, Сашка прыгнул и животом перевалился через седло, которое было на уровне земли. Сахар недовольно оглянулся и попытался зубами ухватить Сашку за ногу. Тот воспользовался этим и, поймав повод, вывел пега из раскопа.

Сашка отвел его на прежнее место и привязал так крепко, что теперь пег смог бы уйти только вместе с сосной. Но и этого Сашке показалось мало. На всякий случай он стреножил Сахара и надел на крылья фиксирующие ремни. Все, дружок, попутешествовал! И лишь потом вернулся к яме.

Спустившись, он присел на корточки и заглянул в лаз. Узковато! Но, пожалуй, если немного расширить, вполне можно протиснуться. Наполовину засыпан был только вход, куда земля постепенно осыпалась по стенке ямы, дальше лаз должен был сохраниться.

Сашка пустил в ход саперку. Работа продвигалась тяжело: мешало множество мелких камней, которые приходилось выбирать руками, иначе он угробил бы саперку. Дважды Сашка вылезал на поверхность, собираясь все бросить. Когда человек смертельно устал, ему выгодно поверить в то, что позволит перестать барахтаться и оправдает поражение.

Но упрямство побеждало, и Сашка снова лез в яму. Водянка на правой руке лопнула. Сашка лизнул ее. Вкус у водянки был солоноватый. Чтобы работать дальше, Сашка нашел свою майку, оторвал от нее полосу и замотал руку. Ладонь сразу стало щипать: майка была сырой, и пот разъедал рану. Эх! Была бы у него лопата посолиднее, вроде тех, которыми копают колодцы! Лопата тяжелая, поднять ее непросто, зато землю режет, как нож масло.

Сашка вспомнил рассуждение Ула, что вот не умеют шныры жить. Ну свалили бы пару десятков сосенок, построили у Первой Гряды сарайчик. В сарайчике гамачок на предмет поваляться, бочка с водой, аптечка первой помощи и большой запас всевозможного землеройного инструмента. Лом большой, лом маленький, кирка, разные лопаты на выбор.

— А экскаватора тебе. Не надо, — поинтересовался Меркурий.

От экскаватора Ул великодушно отказался:

— Не, его разбирать надо, по деталям проносить. Половина еще небось расплавится… Шланги, прокладки, шняга всякая. Проще поселить у гряды пару десятков узбеков. Пусть копают, а закладки приносят прямо ко входу на двушку.

— Зачем ко входу. Наладить транспорт. Еще один узбек. Ездит туда-сюда через болото. На велосипеде, — сказал Меркурий.

И так он это произнес, что всем представился крепкий и веселый парень в жилетке, который, насвистывая, едет через болото с полной сумкой закладок, а эльбы тупо смотрят на него сквозь оплавленные стенки прохода.

Воспоминание о том разговоре развеселило Сашку. С минуту он отдохнул и опять полез в яму. Наконец ему удалось расширить лаз настолько, что стало возможным в него протиснуться. Он лег животом на землю и пополз, таща за собой саперку. Первый метр протискиваться было сложно, потом проход расширился и Сашка даже сумел немного приподняться. Теперь он полз на локтях, помогая себе коленями.

Сашка полз и полз, а лаз все не заканчивался. Сашку это начинало тревожить. Он понимал, что давно выполз за пределы той ямы, в которой поплавком торчал обжора пег.

«А если это вообще не камень, а подземный язык, который идет от гряды?» — подумал Сашка.

Он прополз еще с десяток метров и вдруг, совершенно неожиданно для себя, уткнулся во что-то лбом. Озадаченный, он долго шарил ладонью, пока не убедился, что все, никаких поворотов нет — перед ним конец тоннеля. Стоило так долго стараться, чтобы приползти в тупик. Сдавленный лазом, Сашка подался немного назад и, похолодев, остановился.

КАК ОН ОТСЮДА ВЫБЕРЕТСЯ?

Назад ползти гораздо тяжелее, а развернуться здесь негде. Не сдаваясь, Сашка все же попытался ползти и убедился, что его худшие опасения оправдались. Метр в минуту, не больше. Узкие стенки хода сдавливали плечи, мешали двигаться быстрее. А тут Сашка еще понял, что начинает задыхаться. Кожа была раскалена, время пребывания на двушке истекало.

Сашка барахтался, не желая признать, что обречен. Знал, что, если перестанет барахтаться, будет только хуже. Пока барахтаешься, можно еще на что-то надеяться.

«Помоги мне! Пожалуйста! Я же пришел на двушку для тебя! Ты сам позвал меня, прислав ко мне пчелу!» — прошептал он. Сашка не знал, к кому он обращается, даже откуда к нему пришла мысль просить, но ощущал, что его слышат и что тот, кого он просит, ближе его собственной кожи. Чувство это было кратким, но острым. Потное, почти вскипевшее от жары тело коснулась прохлада.

Сашка поднес к лицу руку. Грубая кожа нерпи оцарапала ему нос. Сашка осторожно приоткрыл глаза, которые держал закрытыми, потому что в них сыпался песок. Рука слабо светилась. Неиспользованные фигурки нерпи серебрились в полумраке. Их мягкий свет шевелился как живой.

«Ну конечно! — подумал Сашка. — У меня заряженная нерпь, а я тут панику развожу!»

Теперь Сашке казалось, что о нерпи он вспомнил сам. Это же так элементарно! Если бы речь действительно шла о чуде, произошло бы что-нибудь глобальное. Разверзлась бы земля, забил бы горячий источник или камень оказался бы яйцом дракона. А тут просто излечили от склероза…

Сашка потянулся ко льву, но понял, что огромный скальный язык ему не отбросить и львом, и потому выбрал русалку и заставил ее брызнуть светом. Свет русалки был слабым — как от экрана плохонького мобильника. Удивительным было другое: ему явно отзывался какой-то иной, трепетный свет. В конце тоннеля, в небольшой выдолбленной нише Сашка увидел шесть камней. Узнал малахит с какой-то примесью. Яшму. Известняк. Песчаник. А это что-то черное. Уголь? Или кварц?

Сашка испытал возбуждение рыбака, уловившего в монотонной ряби поплавка новое обещающее движение. Не решаясь касаться камней, он навис над ними, опираясь на одну руку и подсвечивая себе другой. Поднес нерпь ближе, и камни зашевелились отраженным живым светом — кратким и едва уловимым. Четыре закладки отливали синим и две — красным. Кто принес их сюда? Когда? Почему не вернулся за ними?

Рядом с закладками лежал ржавый обломок лопаты, очень мало похожей на саперку. Сашка озадачился, но лишь на миг. Глупо считать, что первые шныры использовали саперки. И еще глупее предполагать, что саперные лопатки — идеал лопатостроения.

Брать камни в руки Сашка не решился. Лишь поочередно коснулся каждой синей закладки пальцем, точно робкий пианист, пробующий дорогой рояль.

Ощущая прикосновение, закладки поочередно вспыхивали, показывая ему себя. В одном из камней высветилось нечто, напомнившее Сашке улитку, и лишь несколько мгновений спустя он разобрался, что это молодой, туго скрученный лист папоротника с полыхавшей в нем силой рождения. В другом камне пылали две синие ягоды, очень похожие друг на друга. Ягоды равномерно пульсировали светом, при этом одна ягода на долю секунды опережала своей пульсацией другую. Казалось, она зажигает ее и ведет за собой. В третьем камне таилась часть ножки гриба. В четвертом пушилось крохотное, не больше ногтя мизинца, перо. Сашка касался его дважды, пока не убедился, что это действительно перо. Но не верхнее, жесткое, а нижнее, пуховое. Вот только чье? Разве на двушке есть птицы?

Засмотревшись, Сашка не заметил, что уже долго держит палец на закладке. Сияние от пера дотянулось до края камня, коснулось ногтя и поползло по суставу. Сашка вскрикнул и отдернул руку. Контакт с закладкой был потерян, но палец все равно продолжал сиять. Сияние отступало медленно, неохотно.

Сашка понял, что, если возьмет эту закладку, всякое сердце отзовется ему. Чувство самосохранения, этот благоразумный трус-перестраховщик, забьется в свою крысиную нору. Животные будут бежать в огонь и сгорать, если он этого пожелает. Люди станут слушать каждое его слово. Даже если это слово безумно, они все равно увидят в нем смысл. Он скажет армии: «Идите и умирайте!» — и никто не усомнится, не повернет назад. Женщины будут смотреть на него влюбленными глазами — и любой его недостаток в этих глазах будет превращаться в достоинство. Нос с горбинкой — благородство и порода. Сломанный нос — мужественная красота. Нос кнопкой — жизненные силы природы. Вообще нет носа… хм… многозначительная недоговоренность, вмещающая все смыслы подряд! Даже Алиса, вечная шныровская оппозиция, которая считает величайшей заслугой, если она просто зажгла под супом газ, с вилкой побежит на отряд берсерков, если он, Сашка, ее пошлет.

Озаряющее палец сияние окончательно померкло, и Сашка почувствовал, что рука его вновь невольно тянется к камню. Вот чего ему не хватало всю жизнь! Ощущения успеха! На него все рявкали: и в школе, и дома, и на улице. Всякая мелкая дрянь желала показать, какая она крутая! Не для того ли он пошел на бокс, чтобы поверить в свои силы? Чтобы запретить миру держать себя за головастика, которому все кому не лень указывают, в какой луже ему плавать? Как досадно жить, боясь идиотов, бригадами населяющих мир! Мелкого начальства, контролеров в электричках, нервных уборщиц, автовладельцев на бешеных гробах и всякой прочей швали, которая так и норовит хоть в чем-нибудь тебя ограничить и хоть чуток, но тобой «руководнуть»! А тут все будет по-другому! Оставь он себе эту закладку — и дробный мир наконец обретет строгую системность, которая так нравилась Сашке.

Палец вновь коснулся камня. На этот раз синее сияние устремилось по нему мгновенно. Сашка и опомниться не успел, как оно охватило уже всю руку до кисти. Сашку выручило то, что другая рука, на которую он опирался, подогнулась и он завалился набок. Он лежал и смотрел на закладку. Синяя закладка медленно погасала. Перо постепенно тускнело. Вначале затухло сияние камня, потом от пушистого пера осталась только сияющая сердцевина. Остывала закладка, а вместе с ней остывал и Сашка.

Нет, если он возьмет ее, ШНыр его больше не пустит, а там, за его оградой, окажутся и пеги, и вся сегодняшняя жизнь, и Рина. Мысль, что он лишится Рины, подействовала на Сашку отрезвляюще. Прощай, Рина! Здравствуйте, ведьмари и живой консерв Гай! Нет, извините, но это не равноценно! Перо останется здесь, не за ним его послали!

После короткого колебания Сашка взял одну из красных закладок и, сунув ее в сумку, стал выбираться наружу. Даже со львом это оказалось ему едва по силам. По пути он несколько раз терял сознание, но кратковременно, потому что, очнувшись, понимал, что так и не переставал ползти. Он полз и полз, отвоевывая у тоннеля сантиметр за сантиметром. Пальцы ног, которыми он упирался о землю, сводила судорога. Было так жарко, что Сашка даже не столько потел, сколько сухо задыхался. Казалось, тело у него такое горячее, что выжигает в тоннеле воздух. Перед глазами плясали красные круги. Лев уже погасал, а русалка была давно истрачена, когда полуживой Сашка выбрался из тоннеля и добрел до пега.

Более или менее он пришел в себя только на границе двушки. Здесь, в серости вечного рассвета, Сашка долго лежал на росистой траве, набираясь сил для прохождения болота. Сахар мирно пасся рядом, спеша набить в свое далекое от стройности брюхо побольше травы. Ценности у него были незыблемо зоологические, далекие от сомнений страдающего разума: поел — поспал — снова поел. Если представилась возможность — размножился. Если напали — врезал копытом или попытался улететь. Если не улетел — то что ж тут поделаешь? Значит, умер, и тогда тем более можно не заморачиваться.

Болото Сашка прошел без дополнительных приключений. Он слишком устал, чтобы оценить буйство больной фантазии эльбов. Всю обратную дорогу он колебался, говорить ли ему Кавалерии о тайнике с закладками. Что-то удерживало его, и это что-то, скорее всего, было обычным тщеславием. Сашка интуитивно осознавал, что эти четыре синие закладки — настоящее сокровище и что, если он сумеет протащить их через болото — пусть не сейчас, пусть позднее, — это увеличит его авторитет среди старших шныров. Не просто увеличит — мгновенно введет его в их ряды. Кто еще приносил такие закладки? Макс? Афанасий? Да никогда в жизни! Ул? Яра? Эти еще возможно, но тоже как исключение. Такие закладки — это уровень Кавалерии и Меркурия.

Если же Сашка просто сообщит, что нашел их, то тут… Ну похвалят! Может, даже похлопают по плечу — мол, везучий ты! Но какой тут авторитет? Средние шныры, эти гады ползучие, непременно вякнут что-нибудь вроде: ну да, повезло человеку. Дуракам всегда везет, потому что кто, кроме дурака, полезет в осыпающуюся щель под камнем?

И Сашка решил помалкивать. Не то чтобы злостно умалчивать, а так, отвечать только на поставленные вопросы… Спросят: ты что, нашел тайник кого-то из шныров? Он скажет: да, нашел. А не спросят, так он и не скажет.

Вернувшись в ШНыр, Сашка снял седло, сдал Сахара в заботливые руки дежурных по пегасне и пошел к Кавалерии. Его пошатывало. Все-таки надышался болотом на обратном пути. Кавалерия мастерила Октавию ошейник, используя кожу, ножницы и шило.

— Вернулся? Ну и как успехи? — спросила она.

Сашка протянул Кавалерии красную закладку. Она взяла ее не сразу. Потом все же взяла и долго держала на открытой ладони, разглядывала и молчала. Закладка ярко полыхала внутри, заливая руку и озаряя наклоненное к ней лицо.

— Ну как, подходит? — с надеждой спросил Сашка.

Кавалерия не ответила.

— Она же красная!

Сашку поражало не только молчание Кавалерии, но и то, что она держит закладку, не боясь с ней слиться. Хоть бы перчатку надела! Порой сияние, точно проливаясь, выплескивалось на ее ладонь и сразу втягивалось обратно.

— Она не красная, — сказала Кавалерия. — Ты что, не видишь, насколько она насыщеннее по цвету? Она алая!

— А красная не алая? — осторожно уточнил Сашка.

— Алая — это алая!

— Но она подходит? Я выполнил задание?

Кончиком мизинца Кавалерия приподняла очки. Потом убрала мизинец, и очки упали на прежнее место.

— Не хочу навязывать свой взгляд на вещи, но если человека послали купить лопату, а он вернулся с экскаватором, то задание он не выполнил.

— Почему?

— Все же, согласись, разница есть. Однако… — тут Кавалерия улыбнулась, и лицо ее, осветившись улыбкой, само вспыхнуло как закладка, — спорить не буду: алая много лучше красной! Мы используем ее в отчаянно сложных случаях, где сил обычной красной не хватило бы. Но где ты ее нашел? До Первой Гряды таких нет. Ты же не летал за гряду?

— Н-нет.

Кавалерия кивнула:

— Значит, искал у самой скалы, в россыпи? Так?

Сашка издал звук такой степени смазанности, что сам не смог бы понять из него, искал он у скалы или не искал. К счастью, Кавалерия и не ждала ответа. Она вновь уже смотрела на закладку.

— Исключительное везение! Обычно за алыми закладками ныряют по два года. Учитывая же, что действующих шныров у нас мало, мы вообще не позволяем себе такой роскоши. Их находят случайно, обычно под Козырьком.

— Где-где?

— Там, где ты ее нашел. У вершины Первой Гряды есть ступенька, которую мы называем Козырьком. Скала там непрерывно осыпается. Только под ней попадаются алые закладки.

— А почему мы не ныряем на сам Козырек?

— Не к чему привязать пега, даже посадить его негде. Козырек узкий, дикие ветра. Да и не факт, что там все усыпано алыми закладками. Скорее уж закладки в самой породе, если попадаются в осыпи.

Сашка любил сложное планирование.

— А если лететь вдвоем? Оставить одного пега внизу привязанным… подняться на другом, высадить десантника, а потом…

Кавалерии идея понравилось. Можно сказать, вызвала восторг:

— Блестяще! Десантник находит закладку и прыгает со скалы в седло товарища! Так?

— …Э-э… Да!

— Промахивается и, благодаря тебя за свежую идею, летит на встречу со своим пегом, который, по твоему описанию, остался привязанным где-то внизу! Метров так восемьсот летит, если мне не изменяет пространственная память.

— А если не промахивается?

— Размах крыльев пега хорошо представляешь? А скорость его полета мимо скалы? Пег не вертолет, чтобы зависать. Не промахивается — значит, попадает под крыло пега или случайно хватается за его маховые перья. Эдак за два-три пера сразу, чтобы клякс под скалой стало больше. Больше клякс — больше творчества.

Видя огорченное лицо Сашки, Кавалерия шагнула к нему и ладонью, в которой держала алую закладку, погладила его по рукаву шныровской куртки. На несколько мгновений грубая кожа смягчилась и стала как живая. Сашка увидел ее переливающейся, сияющей, серебристой. Необычайно легкой и одновременно прочной. Кожей полетов, мгновенных вспышек пламени и сражений.

Кавалерия опустила руку с закладкой. В ее глазах плескалась мечта, в которой растворялись и боль, и время.

— Когда-нибудь Первая Гряда станет не нужна и рухнет, — храня в голосе надежду, сказала она. — Ослепляющий свет Межгрядья хлынет и зальет все до самого болота. А там кто знает… Возможно, болото испарится, не вынеся света, а свет хлынет через проход и доберется до человеческого мира, мгновенно обновив его.

— Когда это будет? — спросил Сашка.

— Не знаю. Через сто лет, через тысячу, через миллион! Но в любом случае — разве это долго, если ждешь чего-то хорошего?

Глава вторая Трагедия паучка и торжество комарика

Девушки, которые любят гениев, часто ошибаются. Они не понимают, что у гениев скверный характер, они грызут ногти, всегда сидят спиной к компьютеру, на вопросы отвечают невнятно, едят тушенку из банок, у них торчащие лопатки и всклокоченная голова. Если же гений, которого любит девушка, выглядит как-то иначе, имеет чистенькую голову, милую улыбку и трогательно играет на гитаре, то, скорее всего, это просто талант. Что, конечно, тоже неплохо.

Йозеф Эметс

Вадюша стоял у схемы маршрутов московских троллейбусов и самовлюбленно гладил себя по красной курточке. Раньше у него была желтая курточка, а недавно он прикупил еще и красненькую, и конечно требовалось все время ее гладить, чтобы курточка приручилась и полюбила Вадюшу хотя бы вполовину так же сильно, как он любит сам себя.

Приручение курточек было лишь одной из Вадюшиных граней. Он всегда был такой. Еще в школе мучительно гонялся за оригинальностью. Спал в шкафу на полке, писал домашку невидимыми чернилами и ужасно страдал, когда вынужден был делать нечто обыденное, например ехать в школу на трамвае.

Приласкав курточку, Вадюша погладил заодно и схему (вдруг ей будет обидно?), а затем загородил ее упитанной спинкой.

— Где с 59-го троллейбуса можно пересесть на 19-й? Ну, быстро! Три, два, один!

В памяти у Рины вяло шевельнулось и сразу задремало какое-то недоученное знание. Прочие младшие шныры, размазавшиеся по единственной большой аудитории, попытались подглядеть, однако неспортивной спины Вадюши с лихвой хватало, чтобы прятать самое важное.

— Не трогаем русалок, и Интернет тоже не терзаем своей тупостью! Подсказываю! 59-й идет от улицы Генерала Глаголева до метро «Сокол», а 19-й — от Крылатского до метро «Сокол». Улавливаете мою гениальную мысль?

Влад Ганич втянул ноздрями воздух, однако гениальную мысль Вадюши упустил и уловил лишь подгоревшую рыбу Суповны. Определить, что рыба подгорела, самой Суповне мешал насморк. Гоша же и кухонная Надя, имея большой опыт, молчали в тряпочку. Если сказать — последствия будут ужасные. Суповна решит, что это намек на то, что она плохо готовит. А раз плохо готовит, то она больше не нужна. Берегись, зыло! Добро берет топор!

— Ну? Кто знает? Я же подсказал! — потерял терпение Вадюша.

— Метро «Сокол»! — брякнул Кирилл. Он поддался на провокацию, не сообразив, что это слишком просто. Не стоит заглатывать наживку, которая так и просит, чтобы ее сожрали.

Вадюша, умиляясь, всплеснул ручками:

— Блестяще! Поздравьте юное дарование от моего имени!

Макар, под партой чистивший ногти выкидным ножом, зажал нож коленями и два раза вяло хлопнул в ладоши. Остальные от поздравлений воздержались: чувствовали, что что-то тут не так. Личико Вадюши становилось все злораднее, ноздри раздувались, верхняя губа отползала к носу, превращая попугайчика в бешеного кролика.

— Мало того что дарование пересело с нуля на ноль, потому что нельзя пересесть с троллейбусов, отправляющихся из одной точки, на этой точке!.. Мало того! Но это дарование еще и глушанули топориком где-то в районе дач художников! А почему? Кто знает почему?

На этот раз никто не высунулся, поскольку педагогический подход Вадюши подразумевал всеобщее тотальное незнание на фоне единственной звезды.

— А вот почему! На троллейбусном кольце у «Сокола» есть такое малю-у-усенькое… — губы Вадюши сладко вытянулись в трубочку, — зданьице пошленькой гражданской архитектуры. Приятно оно тем, что на втором этаже в стену вмурован эльб. Думаю, строителям не хватило других материалов. Ха-ха! Эльб довольно старенький и вялый, но на всякого появившегося рядом шныра доносит моментально. Так что с 19-го троллейбуса вас ссадят не позже «Октябрьского Поля» или, возможно, еще у эстакады через железную дорогу.

— Так где можно пересесть? — спросил Кирюша.

Вадюша закатил глазки, приготовившись воскликнуть нечто вроде «O tempora! O mores!», но тут карман курточки у него завибрировал, а с ним вместе вздрогнул и сам Вадюша. Достав телефон, он быстро написал кому-то сообщение и моментально проверил баланс. Вадюша вечно проверял баланс после каждого расхода. Он был возвышенный гений, которого плоть прибивала к земле. Молотком прибивала. По макушке. Метровыми гвоздями. Проверит баланс — и потом долго бубнит, что вот было 144,08 р., а теперь 141,99 р., и куда делись 3,91 р., одним эльбам ведомо.

— Так о чем мы говорили? Ах да, троллейбусы! Пересесть можно где угодно до остановки «Институт связи». Там маршруты расходятся. Собственно, только это и требовалось озвучить, — рассеянно сказал Вадюша и опять схватился за карман.

Шныры понимающе заулыбались. У Вадюши где-то в другом городе была девушка, с которой он переписывался сообщениями. Девушка, хотя ни разу в жизни не видела Вадюшу живьем, постоянно желала знать, что он делает. Раз десять в день минимум. Не потерялся ли он в большом городе? Не съело ли его выползшее из метрополитена чудовище? Не увела ли коварная конкурентка?

Рине всегда было любопытно, что Вадюша ей отвечает. Неужели пишет правду: «Не волнуйся, дорогая! Я занимаюсь опытами по нейтрализации боевой магии» или «Все в порядке, зайчик! Химичу с противоядиями и злюсь, что никто не хочет травиться, чтобы их проверить»! Но если не пишет правду, тогда получается, что он ей врет? А врать Вадюша очень даже может. Скажем, в соцсети, в которой девушка с ним и познакомилась, он вывесил такую удачную фотографию себя любимого, что Рина сама влюбилась бы в Вадюшу, если бы не видела его живьем двести пятьдесят раз в день.

— В общем, плохо, господа! Шныр, не знающий Москвы, равно как и других крупных городов, где у нас есть кое-какие закладки, — это смертник. Причем знать их надо буквально до подворотни!

— Но есть же компьютерные карты! — заявила Рина.

— Поверь, когда будет нужно, карты у тебя не окажется. Ни планшета, ни телефона. Только рана в плече, сумка с закладкой и седло от разбившегося пега… — Вадюша отвернулся к окну. По его лицу скользнуло что-то болезненное и затаенное.

Рина с Сашкой переглянулись. Они почувствовали, что Вадюша случайно рассказал часть своей истории. Истории о том, как его сбили, пег погиб, а сам он утратил веру в себя. Сколько раз Вадюша пытался снова сесть в седло, но — бесполезно. Его охватывал панический ужас, что его снова обстреляют и он разобьется. И ужас этот был так велик, что Вадюша ничего не мог с собой поделать. Сознание точно перемыкало.

— Ладно! — сказал Вадюша. — Теперь новый материал! Запоминайте, записывайте — делайте что угодно, мне плевать на это слюной! НО! Учтите! На очередном занятии я собираюсь зверствовать! Уметь определять породы должен каждый шныр, или на двушке ему делать нечего.

Жестом фокусника он убрал схему движения троллейбусов и мгновенно вывесил на доске другую.

Не тратя время на переписывание, Рина быстренько засняла схему на телефон и, утратив бдительность, стала болтать с Сашкой. Внезапно стол перед ней подпрыгнул. Кто-то ударил по нему кулачком. Рина удивленно вздрогнула и обнаружила перед собой красную курточку с полосатыми карманами.

— О чем я только что говорил? — дрожащим голосом спросил Вадюша.

— Когда?

— Сейчас! Сию минуту!

— О философии справедливости! — не задумываясь, выпалила Рина. — А еще о формировании всеобщего формирования в структуре гуманитарной модели личности!

По ошеломленному лицу Вадюши Рина поняла, что попала в точку.

— Откуда ты знаешь? Мысли читаешь?

— Э-э… ну вы всегда это говорите, пока класс что-нибудь переписывает.

Вадюша раздраженно посмотрел на нее и стал поворачиваться, собираясь с достоинством удалиться, но тут за спиной у Рины неосторожно хихикнула Алиса. Вадюша, как все неуверенные в себе учителя, не выносил смеха на уроках. Он подскочил на полметра и, метнувшись к Рине, потребовал:

— Значит, ты все знаешь? Прекрасно! А ну покажи свою тетрадь!

Рина поспешно закрыла тетрадь рукой. Она привыкла к тому, что в ШНыре конспекты не проверяются. По этой причине у нее образовалась привычка рисовать в тетрадях и записывать туда самые разные вещи. Да и вообще она с ужасом вспомнила, что на одной из предыдущих страниц имеется карикатура на Вадюшу. На ней он, босенький, пухленький, со складчатыми младенческими ножками, одетый лишь в трусики и галстук, воздев к потолку палец, объясняет Дионисию Белдо, что такое общественная мораль. Глава форта магов умиленно плачет, собираясь переходить на сторону добра, и под ним уже натекла лужа.

— Показывай! — повторил Вадюша.

— Не могу. Тетрадь моя. В ней много личного.

— Какого такого личного?

— Ну, в кого я влюблена и все такое, — терпеливо пояснила Рина.

— И в кого ты у нас влюблена на моем уроке? — сразу заинтересовался Вадюша. Он обожал такие темы.

— В вас, но исключительно как в источник знаний, — неосторожно брякнула Рина.

Это был удар ниже самолюбия. Вадюша, оскорбившись, толкнул коленкой стол.

— Чихать мне, в кого ты влюблена! Урок мой — значит, все тут мое! Давай сюда тетрадь!

Вадюша схватился за один край тетради, Рина — за другой. Некоторое время они тянули каждый в свою сторону. Вадюша был сильнее и наверняка победил бы, но за Рину вступился Сашка. Он прыгнул на стол животом и накрыл тетрадь своим телом.

— С ума сошел?! — зашипел Вадюша.

— Прошу прощения! Упал я! — объяснил Сашка.

— Вставай!

— Не могу! Там мышь!

— Какая мышь? Где? — ошарашился Вадюша.

— Под столом! Страшная такая! Глаза горят!

Услышав про мышь, Лара оглушительно завизжала и вскочила с ногами на сиденье, хотя не далее как вчера, поймав в пегасне в брикете с сеном крысенка, запустила его бегать к себе в рукав. Вадюша от визга поморщился, зажал уши, и этого оказалось достаточно, чтобы Рина, вызволив тетрадь, быстро ее спрятала.

Разгоряченный Вадюша, еще не ведавший, что тетрадь пропала, схватил Сашку двумя руками и стал сволакивать его со стола. Сашка, обняв стол, мешал ему.

— Папа, я сплю! Еще пять минут! — повторял он.

— Ах так! Ну сам виноват! — крикнул Вадюша и, в гневе сдернув с нерпи рукав, схватился за льва.

Сашка в ответ схватился за своего льва. При этом он случайно задел и русалку. Оба льва и русалка не просто вспыхнули одновременно, окутавшись сиянием, но и соприкоснулись, потому что Вадюша, сдергивая Сашку со стола, схватил его за запястье, а тот, пытаясь вырваться, ударил своей нерпью по его нерпи. Нерпи притянулись, а в следующий миг ярчайшая, надвое разделенная вспышка сбросила Сашку на пол. Вадюша тоже повалился, но в противоположную сторону.

Через дальнее окно, не повредив стекла, в аудиторию ворвалось нечто. Слепо заметалось, врезаясь в стены, метнулось к Сашке и Вадюше, запрыгало между ними, а затем ткнулось в Сашкину нерпь, закрутилось вокруг нее, подлетело к потолку, сухо лопнуло и исчезло. Никто не успел ничего разглядеть. В момент хлопка помещение залил ослепительный свет, в котором исчезло все, даже ощущение реальности. Сашке показалось, что его погрузили в океан, на огромную глубину, и он медленно всплывает оттуда. Всплывая, Сашка ощущал леденящий холод, от которого у него деревенели пальцы и сковывало дыхание.

Медленно, очень медленно Сашка перевернулся. Немного полежал, глядя в потолок. Нерпь, раскалившаяся при прикосновении странного предмета, быстро остывала. Вадюша очнулся немного раньше Сашки. Он глупо улыбался и вертел головой. Лицо у Вадюши было обсыпано чем-то мелким, похожим на сахарную пудру. Сашка увидел свой раздавленный контейнер для шныровского боя. Видимо, пока они боролись, он выскользнул из кармана, а вспышка привела к взрыву его содержимого.

— Простите! — сказал Сашка.

Вадюша тихо, но упрямо покачал головой. Непростительность в этой тихости была просто зашкаливающей. Медленно приблизился к кафедре, достал свой портфель и сунул руку внутрь. Все ждали, что он достанет. Вдруг шнеппер, чтобы убивать Сашку? Вадюша достал белый батон местной копытовской выпечки и стал его быстро поедать. Ел он не просто жадно, а заталкивал хлеб в рот обеими руками. При этом смотрел прямо перед собой остекленевшими глазами, и выражение лица у него было непонятное.

— Эй! — окликнула Лена. — Все хорошо? Запить не надо?

Вадюша упрямо замычал, давясь хлебом.

— Что будем делать? — шепотом спросила Рина.

Делать ничего не пришлось. Дверь аудитории распахнулась. Вбежала Кавалерия. Повела она себя странно. Не задавая никаких вопросов, задрала голову и стала внимательно, метр за метром, обследовать стены и потолок. На потолке и стенах Сашка видел многочисленные следы копоти, оставшиеся в тех местах, где в них врезался непонятный раскаленный шар.

Вадюша глупо хихикнул и выплюнул кусок батона.

— А я вот вас ненавижу! И даже, быть может, задушу! Только вот докушаю! — ласково сообщил он Кавалерии.

Услышав такое, Кавалерия отвлеклась от потолка, внимательно посмотрела на засыпанный белой пудрой подбородок Вадюши и, наклонившись, стала изучать раздавленный контейнер Сашки.

— Песок? Родниковая вода? Корни камышей? Пыльца? Из Межгрядья, конечно, тоже что-то есть? Для перепада, да? С минеральных экспонатов накрошил, которые в банках у моего кабинета? — со знанием дела спросила она.

— Да, — убито подтвердил Сашка.

— Все! Я покушал! Иду душить! — сказал Вадюша и, вытянув руки с полусогнутыми пальцами, направился к Кавалерии. Сашка бросился загораживать ее, но Кавалерия отодвинула его в сторону и бесстрашно шагнула навстречу Вадюше.

— Дед бил-бил — не разбил! Баба била-била — не разбила! Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось… — быстро сказала она.

У Вадюши как-то странно затряслись плечи. Он сделал еще два шага и остановился. Его вздрагивающие пальцы почти касались шеи Кавалерии.

— Дед плачет, баба плачет… Все плачут! Трагедия! — с напором продолжала Кавалерия.

Вадюша замахал руками. По его щеке, отделившись от глаза, скользнула первая прозрачная капля.

— Я… я не перенесу! Замолчите, прошу вас! — взмолился он и, подняв батон, горестно вцепился в него зубами. Он уже не столько ел, сколько глодал его точно кость. Потом вспомнил, что Кавалерия осталась недодушенной, и метнулся к ней.

Кавалерия этого ждала. Она несколько отступила от Вадюши и негромко, точно напоминая сама себе, произнесла:

— Подлетает к пауку, саблю вынимает, и ему на всем скаку голову срубает!

Вадюша остановился и зарыдал в голос. Потом повалился на пол. Лопатки у него вздрагивали.

— Убил! Совсем! Саблей! Зверь! Паучка! — повторял он и бился лбом об пол.

Кавалерия аккуратно подсунула ему под лоб выроненный батон.

— Голову надо беречь! И пол тоже! До очередного сноса ШНыра еще много лет. И потом, на полу наверняка есть микробы, а ты их раздавишь!

Лучше бы она воздержалась от уточнений, потому что Вадюша носом отпихнул батон, издал душераздирающий вопль и опять боднул пол. Чем больше он бодался, тем больше микробов давил. А чем больше давил тем больше страдал. Ситуация тупиковая.

— И надолго это с ним? — озабоченно спросил Сашка.

— Смотря сколько пыли вдохнул. Ты случайно изготовил оглупляющую пыль мгновенных прозрений. Когда человеку, например, кажется, что он ненавидит дедушку за то, что тот в детстве не купил ему мыльные пузыри! — сказала Кавалерия.

— А почему он все время ест?

— Побочный эффект! Страдает и пытается получить из еды концентрированное счастье. Ну, хватит его мучить! — Кавалерия поманила к себе Даню и Кирилла. — Мальчики! Отведите Вадюшу в его комнату! Если будет отбиваться, рассказывайте ему любую трагическую сказку, только, по возможности, без людоедства. Он сейчас впечатлительный. Все попытается воплотить.

— Хлеб отбирать? — спросил Кирюша.

Вадюша угрожающе зарычал, продолжая ронять на батон слезы.

— Отбирать? Только если у кого-то есть лишнее здоровье! Истинные страдальцы часто склонны к превышению самообороны.

Кавалерия повернулась, собираясь выйти вслед за Вадюшей, но вдруг застыла на месте. Ее взгляд упал на участок стены сразу над дверью, куда раньше она не смотрела. Кавалерия вцепилась в очки, будто это могло изменить изображение.

— Вот оно! Видели? — прошептала она.

На белой штукатурке ясно обозначился череп. Не смазанная копоть, как в других местах, а именно очертания черепа. Пустые глазницы, впадина носа.

— Здесь он исчез! — сказал Сашка.

— Кто?

— Не знаю. Все было слишком быстро. Заметался, ударился об меня и исчез…

Кавалерия подошла к стене, протянула руку, точно собираясь ощупать след копоти, но делать этого не стала и спрятала руку за спину. Она стояла и тоскливо разглядывала провалы пустых глазниц.

— Как он вообще здесь оказался? Что его позвало? — спросила Кавалерия.

— Их нерпи соприкоснулись. Вот его и его! — Фреда бесцеремонно ткнула одной рукой в Сашку, а другой в дверь, за которой исчез Вадюша. — А у них львы пылали!

— И моя русалка! — договорил Сашка.

— Два льва и русалка? Вот так вот сразу?

Сашка осторожно кивнул.

— Тройное слитное сияние? При том что не было произнесено ни одного желания и магия боевых львов не задействована?! То есть просто пробудили кучу магии, не дав ей определенного задания? — медленно и раздельно повторила Кавалерия.

За толстыми стеклами очков ее глаза казались выпуклыми, пристальными.

— Э-э… Ну да! — согласился Сашка, сообразивший, что львов они действительно не использовали. Да и русалку тоже.

— Поздравляю! Что я еще могу сказать? Пять баллов! — Кавалерия дернула косичкой и вышла из аудитории.

Переглянувшись с Сашкой, Рина коснулась его руки, чтобы он оставался на месте, и метнулась за директрисой. Кавалерию она догнала на лестнице. Та быстро поднималась, высоко вскинув подбородок. К Рине она даже не повернулась. Просто остановилась:

— Болезненное любопытство?

— Не, не болезненное, — поспешно ответила Рина.

— Лучше, чтобы болезненное! Повод для этого есть. Выбросом энергии вы привлекли сюда самый неудачный уникум, отлитый Митяем Желтоглазым, — череп со стрелой. — Кавалерия взглянула на свою нерпь. Рука со скипетром слабо серебрилась, улавливая недавнее присутствие чего-то родственного.

— Но почему этот уникум…

— Нерпи, милочка, соприкоснувшиеся нерпи! Такой выброс энергии — как костер в темноте: отовсюду видно.

— Он перемещается сам? У него нет хозяина? — недоверчиво спросила Рина.

— Представь себе. Впрочем, хозяев он себе порой находит. А еще быстрее теряет. Я помню, как видела его в последний раз. Парень висел на пиках ограды, пробитый насквозь, а над ним метался этот череп. Мне было тогда шестнадцать, и этого парня я хорошо знала. Он был средний шныр, а я младший. Пики потом спилили.

— А зачем Митяй отлил этот уникум? Ведь не для того же, чтобы… — недоверчиво спросила Рина.

Кавалерия стянула очки, массируя оставленные ими вдавленные следы.

— Ну конечно нет! Митяй был первошныр! И этим все сказано! Для первошныра спать на голой земле, год питаться гнилыми сухарями или навеки лишить себя какой-либо радости было делом самым естественным. Короткое усилие воли, сказать себе «это надо для двушки!» — и все. Митяй не видел в этом подвига. И потому ему новый уникум оказался по плечу. Но Митяя больше нет, а все остальные, кого касается череп, разлетаются вдребезги! Герой должен стоить своего меча, или тот его уничтожит. Вот почему я сказала, что Митяй сотворил неудачный уникум. Идеальным людям свойственно считать, что все вокруг тоже идеальны.

— Но если отдать его тому, кто достоин…

— Отдать? Каким, интересно, образом? Сачком его поймать? Череп — единственный уникум полного растворения!

Кавалерия нетерпеливо протянула руку, точно втыкая ее в воздух. На мгновение ее рука перестала быть видна, а затем появилась уже со стаканом. Обычный такой столовский стакан — гость из царства Суповны.

— В стакане вода. Бросаем соль (соль в солонке возникла таким же неожиданным образом), перемешиваем, пока не растворится… Соль осталась? Безусловно! Но пока вода не испарилась, увидеть ее невозможно. Так и череп нельзя отнять у владельца, пока он жив.

— То есть нового хозяина он себе пока не выбрал? Ну, раз летает и все такое?

Прежде чем ответить, Кавалерия попробовала соленую воду языком и поморщилась:

— Не знаю. Во всяком случае, меня он в известность не поставил. Ты не видела: он коснулся кого-то?

Рина не видела. Вместо этого она спросила, какие у уникума свойства.

Кавалерия строго посмотрела на нее вначале сквозь очки, а потом и поверх них. Видимо, поверх очков Рина показалась ей более соответствующей сложившемуся впечатлению, потому что на этом втором варианте Кавалерия и остановилась.

— Свойства такие: вызывать воспаление заинтересованности у юных особ с большим самомнением, — сухо отрезала она, на чем разговор и завершился. Больше Рина ничего не узнала.

А несколько дней спустя Даня случайно застал Кавалерию в единственной шныровской аудитории. Она стояла и глядела на копоть на стене, а в руках у нее было ведерко с краской и кисть.

Почувствовав, что в аудитории она уже не одна, Кавалерия вздрогнула, строго посмотрела на Даню, а затем влезла на стул и стала решительно замазывать похожий на череп след.

Глава третья «Нас трое»

Когда смертельно заболевает человек, или случается беда, или еще что-то требует больших усилий, времязатрат, сердцезатрат, девяносто процентов вовлеченных людей начинают отмораживаться. То есть они были бы рады помочь, но вот как-то у них все криво в данный момент жизни. Прости, не могу! И тут внезапно происходит чудо: начинает помогать самый безнадежный, казалось бы, человек. И грубый, и противный, и зануда, от которого ты всю жизнь бегал. Или вообще едва знакомый. Непонятно откуда сваливается, но только на его плечо и можно опереться.

Из дневника невернувшегося шныра

В конце марта, почти на рассвете, когда в соседнем Копытово необъяснимо лаяли все собаки, а в кустарнике громко трещали мнящие себя бесшумными коты, Ул, насвистывая, шагал к пегасне. По снегу, наискось пересекая тропинку, тянулись три цепочки следов.

Улу было достаточно взгляда, чтобы определить, что это Окса и Вовчик взяли ослика Фантома и ушли в Копытово. Это называлось у них «прошвырнуться по писателям». Ул знал, что они будут водить ослика по сырым подъездам пятиэтажек, где в коммунальной кухне бородатый прозаик рвет табуретку из-под рахитичного поэта, пока тот, скорбя головой, швыряет в него половинками холодных котлет. Хитрый же драматург забаррикадировался в туалете и грозит никого туда не пустить, если ему срочно не дадут погладить ослика. Когда-то о Фантоме знали немногие, но слухи в литературном мире распространяются быстро. Теперь квартиры в Копытово снимают вскладчину, так как хитрые аборигены цены заламывают несусветные.

Доброй Оксе всегда неловко обирать творческих людей, и, смущенно ссыпая в рюкзак консервы, она будет дежурно бормотать нечто в духе:

— Ваши книги — самое прекрасное, что я когда-либо читала! Ну скажи что-нибудь, Вовчик!.. Не молчи!

И Вовчик, ухмыляясь, послушно повторит:

— Ваши книги — самое прекрасное, что она когда-либо читала!.. Ей уже по закону можно замуж выходить, а она до сих пор только Агнию Барто читает и вас! Это же вы написали про девушку, которая превратилась в слоника?

— Это я написал! А он у меня идею сдул! — кричал из туалета подслушивающий драматург.

Плотный прозаик багровел и шел вышибать хлипкую дверь. Вовчик же, довольный, что устроил склоку, уводил по коридору Фантома. Вслед им бежал хилый поэт и, попискивая от восторга, гладил кисточку ослиного хвоста.

— В следующий раз чтобы одноразовые бритвы еще были. И кофе такой дешевый не надо брать, это ж мыло, а не кофе! — поучает его Вовчик, но голос его звучит безнадежно — он знает, что поэт все равно все забудет.

Вовчик с Оксой обойдут все известные им адреса и везде соберут свою дань. Лишь в один подъезд они заглядывают не часто. Здесь, на пятом этаже, в соседстве с копытовскими бабками, любящими померяться пенсиями и посидеть в солнечный день на балконе, живет почти уже несуществующий писатель. Критики давно ждут его смерти, чтобы поскорее его классифицировать без угрозы получить по лицу томом энциклопедии. Читатели убеждены, что он давно умер, поскольку даже самые пожилые из них слышали о нем еще в детстве. А он почему-то еще живет, и даже иногда мелко пишет что-то от руки и, делая из листов самолетики, пускает их в форточку. Об их дальнейшей судьбе он не волнуется. Знает, что рукописи не горят и не теряются. Если его самолет будет кому-то нужен, он прилетит по адресу.

Вернутся Вовчик и Окса лишь к обеду, кренясь под тяжестью набитых продуктами рюкзаков, и даже ослика нагрузят так, словно это не ослик, а мул. При этом Окса наверняка будет распевать песни, потому что на обратном пути не выдержит и часть дороги проедет верхом на Фантоме.

Думая об этом, Ул продолжал идти. По темному снегу метался узкий зверек, похожий на суслика. Ул хотел шагнуть к суслику, но замешкался из-за глубокого снега. В этот момент суслик вдруг подбежал к нему сам, и он понял, что это синяя больничная бахила. Ул остановился, присел на корточки и, поймав, с минуту ее разглядывал. Потом сказал «брысь!», отпустил ее, и бахила, послушавшись, убежала по снегу как живая.

У ворот пегасни на цыпочках стоял Даня. Вскинув над головой совковую лопату, он сбивал с крыши сосульки. Услышав скрип снега, Даня приветливо повернулся и уронил лопату Улу на голову.

Ул очнулся почти сразу. Сидел на снегу и поочередно трогал лоб и макушку. Вокруг бегал перепуганный Даня и, как курица крыльями, всплескивал руками:

— Прости, прости!

— Ну ты чудо! Я понимаю: голова у меня есть запасная! Но надо беречь хотя бы инструмент! — Ул стянул с головы шапку и, встав на четвереньки, сунул голову в снег. — Бррр! Хорошая вещь ушанка! Яра говорит: не модно, облезлая! А давайте по лыжной шапке лопатой плашмя шарахнем и сравним результат!

Он встал и, держась за лоб, побрел в пегасню. Перед тем как скрыться внутри, он достал свой двуствольный шнеппер и со второго выстрела сбил одну сосульку.

— Остальные сосульки я запугал! Пусть не думают, что я промахнулся! — объяснил он Дане.

В пегасне было не соскучиться. Пользуясь отсутствием Меркурия и Кузепыча, младшие и средние шныры надумали впасть в детство. Сашка, рискуя свернуть себе шею, повис ногами на балке. Внизу под Сашкой стояла Рина и, дергая его за челку, горячо шептала:

— Я тебе скажу свой пароль, а ты его поменяй, чтобы только ты знал. Буду тебя упрашивать — не поддавайся! Буду тебе угрожать, а ты не угрожайся. Даже если скажу, что ты гад и любить тебя не буду, ты мне все равно пароль от вай-фая не говори!

Макар метал вилы в брикет с сеном. Рузя рассеянно хрустел предназначенным для лошадей сахаром. У него вечно так получалось: задумается на минуту, а потом обнаруживает себя с набитым ртом где-нибудь поблизости от еды. Одна Лара пыталась трудиться. Со скребком в руках она стояла рядом с Икаром, который отмахивался от нее единственным уцелевшим крылом.

— Ул! Почисти за меня Икара! Он лезет как кроличья шуба! Я обчихалась! — кокетливо крикнула она.

Ул от такого счастья уклонился. Сказал, что он вечный таксойдист и делает все кое-как. Откуда-то прилетел веник и мазнул его по щеке. Ул оглянулся. Декорации переменились. Кирилл колотил Алису тряпкой. Алиса, не тратя время на визг, пыталась отгрызть ему руку. Ул не стал сразу вмешиваться и некоторое время простоял рядом, наблюдая за процессом.

— Мне, конечно, по барабаниусу, но вы все делаете неправильно! У тряпки поражающий эффект выше, когда она мокрая, а руку надо отгрызать с внутренней стороны. Тут не прокусишь! — сказал он назидательно.

Кирилл и Алиса перестали драться.

— Она первая начала! — отдуваясь, крикнул Кирилл.

— Ясно. Значит, тебе двадцать отжиманий! — сказал Ул.

— Мне за что? Она пнула мое ведро и на меня же наорала! — взвыл Кирилл.

— Ведро — это, чудо былиин, суровые будни! А отжимаешься ты за попытку наябедничать на милейшую девушку!

Зная, что у Ула двадцать отжиманий легко превращаются в сорок, Кирилл неохотно повиновался.

— Это она-то милейшая? А на каких ябедничать можно? На страшных? — пропыхтел он, корчась на полу как червяк.

— На страшных тоже нельзя. А вот на умных иногда можно. У умной хватит ума тебя понять и простить! — со знанием дела сказал Ул.

Он с подозрением принюхался и отправился в дальний угол пегасни. Нос его не обманул. Наста и Штопочка потрошили сигареты и, набивая табаком трубку, пытались ее раскурить. Причем, разумеется, делали все на сене. Увидев Ула, Наста с вызовом высунула язык, положила на него сигаретный фильтр, прожевала и проглотила. Штопочка же даже и прятать ничего не стала. Лишь вскинула голову и насмешливо посмотрела.

— Собираемся поджаривать пегов? — спросил Ул, толкая носком сено.

— Ничего не будет! Сено сырое, а тут все противоугарное! — с вызовом заявила Штопочка. Ул заметил, что она старается дышать в сторону.

— Смотри, унюхает Кузепыч твое противоугарное! — предупредил он.

— Не унюхает! Ему хоть в нос дыши!

— Ему — да. А Суповне?

— Лопатой я гоняла твою Суповну! — проворчала Штопочка, но с соломы ушла и трубку потушила.

Суповну она все же побаивалась. Видимо, чувствовала, что та сама в душе такая же безбашенная, только пообтесанная жизнью. Когда однажды, на кого-то взбешенная, Суповна метнула саперную лопатку на два оборота так, что та, вонзившись, просадила дверь толщиной в полпальца, в сердце у Штопочки кратковременно открылось неведомое окошко. Не то нежности, не то какого-то глубинного понимания. Кто его знает.

Ул вернулся к Насте. Та, избавившись от трубки, уже бросала на тележку брикеты с сеном. Ул хотел ей помочь, но Наста буркнула, чтобы он отвалил. На душе у Насты было скверно. Месяц назад у нее откололся зуб, сустав на левом колене стал при ходьбе щелкать и скрипеть. Лехур заявил, что это ранний износ вследствие когда-то бывшей травмы и через пару лет, если так пойдет, придется ставить искусственный. И теперь, когда ее никто не видел, Наста тайком плакала за пегасней (плач ее был похож на рев медведицы, у которой убили детенышей) и думала: «Как же так? Неужели это я? Я такая же, как была. Мысли те же, самоощущение то же, а вся уже какая-то бэушная!»

Ул знал, что, если он послушается и отвалит от Насты, она огорчится и будет орать. Но если не отвалит, она опять же огорчится и опять же будет орать, и второе огорчение будет больше первого. Поэтому он молча ткнул ее кулаком в плечо и, подождав, пока она повернется для звукового оповещения, сунул ей горсть сухарей.

— Для пегов и для Наст! — сказал он.

Направляясь к Азе, Ул неосторожно приблизился к деннику Цезаря. Клацнули зубы. Нос Ула спасла от укорачивания только хорошая реакция. Наста хохотнула и так врезала снизу кулаком по челюсти Цезаря, что царственный жеребец прижал уши.

— Насточка! Ты же любишь животных! — напомнил Ул.

— Эту рожу? — скривилась Наста. — Ну ладно, эту люблю!.. А морду все равно убрал!

Время было весеннее, пеги чудили. Алиса наивно сунулась убирать денник Фикуса, забыв вывести его и привязать. Тот впустил ее, но сразу коварно повернулся, и Алиса оказалась запертой. Это был любимый трюк Фикуса. Вот и сейчас он стал, незаметно переступая, наваливаться на Алису и притирать ее к стене. Поняв, что она в ловушке, Алиса закричала на Фикуса, но с равным успехом можно было орать на каменных коней Большого театра.

Через некоторое время, устав от звуков, Фикус повернул к ней морду и мокрыми ноздрями ткнулся ей в лоб. Не ожидавшая этого Алиса ответила одиночным воплем:

— А-а! Это животное хочет выпить мой мозг!

Ул поспешил на помощь, но Алису от Фикуса спас все-таки не он, а Фреда. Войдя в денник, она положила легкую злую руку Фикусу на холку и негромко спросила:

— Ну! Кого тут на колбасу?

Фикус сразу присмирел и с самым невинным видом отодвинулся от Алисы. Едва ли он понимал, что такое «колбаса», но голоса Фреды страшились все пеги ШНыра. Он походил на дисковую пилу. В нем ощущалась такая сила, что не верилось, что он принадлежит худенькой девушке с костистыми запястьями, огромным лбом и цветочной шеей, которую можно обхватить двумя пальцами.

Освобожденная Алиса выскользнула из денника:

— Он меня опять обхитрил! Он всегда отодвигается, приглашает, а потом…

— А меня вот нет! — Фреде было обидно, что ее никто никуда не приглашает. Даже глупый толстый мерин. Однажды ночью Рина увидела, как Фреда тайком читает книжку, и подглядела название: «Учебник стерв. Как отшивать парней». От хохота она едва не рухнула с кровати и потом долго была вынуждена притворяться, что смеялась во сне.

Ну Фреда — это Фреда. У нее куча пунктиков. Например, делает все возможное, чтобы показаться страшнее, чем она есть. Вещи надевает, которые ей не идут. Сообщает всем, что у нее кривые ноги, демонстрирует дырки в зубах. Хотя если подойти критично, то и ноги у нее не такие уж кривые, и зубы вполне себе ничего.

Ул снял с колышка ведро, придирчиво оглядел его на предмет чистоты и куда-то пошел.

— Ул! Зайди сюда! — крикнула ему Яра.

Стукаясь коленями о пустое ведро, Ул шагнул в денник к Гульденку. Яра обхватила Гульденка за шею и, покачиваясь с ним вместе, как-то странно смотрела на Ула.

— Ну чего? Я овса хотел Азе свистнуть побольше, пока Кузепы нет! — сказал Ул.

— Потом принесешь.

— Аза сейчас хочет.

— Подождет твоя Аза. Нас теперь трое!

— Ясно, что трое! У меня все в порядке с арихметическим прибавлянием! — Ул наклонился и подул Гульденку в нос.

Яра перестала раскачиваться.

— Ул, ты себя хорошо чувствуешь? Ты слышал, что я только что сказала? — вкрадчиво спросила она.

— Что нас трое! А когда притащится моя голодная Аза, будет четверо! А если притащится еще кто-нибудь, то будет… Эй, ты чего делаешь?

И лишь когда Яра нахлобучила ему на голову ведро и ударила по нему кулаком, Ул все понял. Пустые ведра обладают эффектом рупора. Ул подхватил Яру на руки и начал ее кружить:

— Ребенок, да? Ребенок!!! Ура!

— Что ты делаешь? Отпусти меня! Осторожно!

Гульденок мордой ткнул Ула под колени. Ул опрокинулся, даже в падении ухитрившись поставить Яру на ноги. Гульденок наступил ему копытом на спину и, пользуясь моментом, добрался до его карманов с сухарями. Подняться Улу удалось не сразу. Хорошо откормленный Гульденок был далеко не эльф, хотя обожавшая его Яра и утверждала обратное.

Когда Ул встал, его поразило, что лицо у Яры было сердитым. Даже злым.

— Чего ты? Это же отлично! — удивленно спросил он.

Яра укусила себя за согнутый указательный палец. Тревожный сигнал для тех, кто ее знал.

— Надо поговорить! Пошли на наше место! Только не на электричке.

— Телепортируем? А обратно, получается, пешком?

— Ни за что. Одолжим у кого-нибудь нерпи.

Ул секунду подумал и кивнул.

— Кирилл! Ганич! У вас нерпи с собой? — позвал он.

Наученный отжиманиями, Кирюша дал свою нерпь сразу, а Ганич заупрямился. Стал бубнить, что нерпь отдавать не положено и он, как честный шныр, поставит в известность Кавалерию.

— Заодно, как честный шныр, поставь ее в известность, что кто-то крысит со склада шоколадные тортики и жрет их по ночам. Не удивлюсь, если скоро ему устроят темную в раздевалке, — сказал Ул.

— Чушь какая! Я тут при чем?

— Так передашь?

Ганич торопливо расшнуровал нерпь и сунул ее Улу:

— На! Подавись!

— А вот давиться я не буду! Мне не нравится, когда на меня рычат! — сказал Ул. — Ты забыл пообещать, что, пока мы будем в Москве, ты прочистишь шланг автопоилки. Его, между прочим, забило. Лед там где-то застрял.

Побежденный Ганич кивнул, с ненавистью косясь на скалящегося Кирюшу, который притворялся, будто очень занят уборкой и ничего не слышит.

— Умница! И только попробуй отыграться на ком-то из пегов! Я такие вещи моментом просекаю! — предупредил Ул, зубами затягивая шнурки его нерпи.

Через минуту Ул и Яра были уже в Москве. От проспекта Мира в сторону Сокольников тянулся очень длинный автомобильный мост, под которым проходило неисчислимое множество железнодорожных путей. Нигде больше в Москве не встречалось столько рельсов в одном месте. Ул с Ярой любили стоять на мосту и, облокотившись о перила, смотреть вниз. Там ходили люди в оранжевых жилетах. Звякали сцепки. Постукивали по колесам проверяющие молоточки. Деловитыми жуками ползли маневренные тепловозики.

Здесь всегда был особый железнодорожный запах, поскольку внизу отстаивалось множество пассажирских составов. Проводники мерзли и непрерывно топились углем. Над сотнями вагонов поднимались и разрывались ветром черные дымки. Пахло надеждами, переменами и дальними странствиями.

Ул смотрел вниз с моста, и с его лица не сходила глупая счастливая улыбка, ужасно раздражавшая Яру. Она даже глаза закрыла, чтобы не видеть его широкой физиономии. Ей хотелось укусить Ула.

Ул ничего не понимал. Он был как большой растерянный пес, который не может объяснить, почему его хозяйка плачет, хотя ее никто не убивает и в холодильнике есть колбаса.

— Ну чего ты? — спросил он и попытался потереться носом о ее нос.

Яра отодвинулась на полшага. Ул не почувствовал, что надо остановиться, и протянул руку, собираясь коснуться ее щеки. Яра не выдержала. Ее ненависть к этому типу, перевернувшему всю ее жизнь, достигла пика. Она схватила его за руку и вцепилась в нее зубами. Она грызла его кожу, дергая головой из стороны в сторону, чтобы ему было больнее, а Ул, успокаивая ее, гладил ее волосы. Внезапно поняв, что он не бьет ее, не защищается, а именно жалостливо гладит, Яра изумленно отпрянула. Злость ушла, уступив место беспомощности. Яра тихо всхлипнула.

— Успокоилась, чудо былиин? А у тебя неправильный прикус. Ты знала? — сказал Ул, разглядывая красные пятна на своей руке.

— Дурак!

— Дурак — плохое слово. Если подростки услышат, то будут повторять, потому что сами они, конечно, его не знают! — заметил Ул с укором.

Яра устало выдохнула.

— Все! Бесполезно продолжать! Я поняла! Ты будешь гнуть свою клоунскую линию! Только смотри, как бы она совсем не погнулась, — пригрозила она и отвернулась, неосторожно подставляя ему свой затылок.

Ул воспользовался этим и потерся носом о ее волосы. Учитывая, что он не был романтиком, в волосах своей возлюбленной он не унюхал ни свежескошенного сена, ни печеного хлеба, ни одуряющего счастья. Они пахли пегасней с примесью недавно погостившего здесь шампуня.

— Ты ничего не понимаешь! — повторила Яра.

— Чего не понимаю?.. Ребенок — это здорово! Сидит где-то там эдакая мелочь и злится, что пока не может смотреть на поезда.

Яра представила, как ее ребенок хочет смотреть на поезда, и усмехнулась. Ободренный этим, Ул почувствовал, что нужно добавить еще что-то такое правильное, расставляющее точки над «i», и сказал, что любит Яру и не бросит ее.

А вот это уже была ошибка. Когда человек находится в нервном состоянии, не следует говорить ему, чего ты не будешь делать. Его воображение моментально отпилит «не» от любого глагола, какой бы ты ни произнес, и мысли приобретут опасное направление.

Яра повернула к Улу озабоченное, очень недоброе лицо.

— А ребенка? — спросила она.

— В смысле?

— Не бросишь ли ты ребенка?

К ногам Ула ветер подкатил пластиковую пробку от бутылки. Ул столкнул ее с моста и смотрел, как она падает.

— Ну знаешь… я как-то что-то не ловлю… — сказал он.

— Нет, я не о том! — торопясь, сказала Яра. — Знаю, что не бросишь! Но что будет, когда он родится?

Ул не слишком представлял, что делают с детьми, поэтому предпочел отшутиться:

— Ну как? Наденем памперс, поселим в какой-нибудь коробке и будем учить алфавиту.

Яра мотнула головой:

— Ничего ты не понимаешь! Какая коробка?

— Ну кровать! — уступил Ул.

— Да при чем тут это? Сможет ли ребенок остаться в ШНыре? А я?

— А почему нет?

— Ты что, маленький?! Все будет зависеть от того, будет ли он шныром! Если нет, то и я не смогу остаться, потому что ребенок не сможет.

— Но почему?

— Ул! Ты или чего-то не понимаешь, или ты совсем ту… прости, я злюсь!.. Ты никогда не задавался вопросом, почему нет наследственных шныров? Ведь, по идее, многие шныры вступали в браки. И даже, наверное, со своими же! Но все равно почему-то пчелы вылетают из улья и притаскивают со стороны совсем левых людей, которые совсем не хотят сюда ехать и бьют стекла маршрутки! А шныровские дети навсегда покидают ШНыр с момента рождения!

— А сын Кавалерии?.. Он же наследственный?

— Сын Кавалерии лет пятнадцать жил то в Москве, то в Копытово, то вообще непонятно где… У родственников, у каких-то левых старушек. Кавалерия прятала его от ведьмарей, разрывалась между ним и ШНыром. А потом пчела прилетела за ним, да! И только тогда он сумел переступить за ограду ШНыра. Но это был один случай на сотни!

Ул помрачнел. Яра и ребенок уйдут из ШНыра! Его охватило острое чувство несправедливости. Почему так? Почему ребенок шныра так редко бывает шныром?

— А где ты будешь… — начал он, презирая себя за это «ты». Получается, что он-то останется в ШНыре. Или тоже придется уйти? Зарабатывать деньги на одежду и пеленки? Устроиться работать в магазин или на бензозаправку, которые в финале, в конце цепочки из мелких, средних и крупных хищников, окажутся принадлежащими тем же Долбушину или Тиллю?

— Можно подумать, у меня такой огромный выбор! Наверное, у ВикСера и БаКлы.

Яра представила себе БаКлу в роли прабабушки. Вот уж кто будет счастлив! Проштудирует от корки до корки медицинскую энциклопедию, сама поставит малышу десяток диагнозов и будет вынимать душу из врачей в детской поликлинике. Уж она-то знает свои права и чужие обязанности! Если у БаКлы должен появиться правнук, если уж небо решило ее так наказать, то это будет самый больной правнук в мире — на другого она попросту не согласится. Опять же у нее появится повод непрерывно шпынять ВикСера. Что бы ни произошло, один ВикСер во всем виноват. В конце концов, зачем-то он сделал ей предложение руки и сердца?

ВикСер же будет только грустно улыбаться и все равно любить Яру, БаКлу и правнука. Покупать им продукты (БаКла все равно останется недовольна, что майонез слишком маленький или мыло не такое) и сбегать в свой магазинчик к кранам и трубам. Слов ВикСер все равно не слушает. Или слушает не так, как другие люди. Его интересует не то, что говорит человек, а то, что он на самом деле хочет сказать, когда открывает рот. Например, когда женщина говорит: «Я тебя ненавижу!» — чаще всего она хочет внимания. Если швыряет стулом, ее надо обнять. Потому что, если не обнимешь, БаКлу переключит на другую звуковую дорожку и она будет говорить о смерти.

О смерти БаКла говорила часто. «Похороните меня в том-то… положите туда-то… чулки не забудьте надеть». Говорила очень спокойно и деловито. Видимо, этими разговорами подготавливала себя к нестрашности смерти. Однако на окружающих это производило удручающее впечатление. БаКла видела реакцию, отзвук, беспокойство и радостно продолжала. Человека всегда зацикливает на чем-то одном, когда окружающие выдают предсказуемую реакцию. Если же остальным плевать, что он сказал, человек быстро замолкает и ищет другой материал для помешательства.

Ул не был тонким психологом, но умел замечать в глазах у Яры тоску. И, замечая ее, становился в куда большей степени чуток, чем можно было ожидать от человека с литой фигурой, точно вытесанной из дуба.

— Я тебя никому не отдам! Так и знай! — сказал он. — Никаким БаКлам! Если нам суждено уйти из ШНыра, мы уйдем из него вместе. Хотя это будет нечестно, если мы не сможем остаться.

— Ну честно, нечестно, а так оно и есть! В любом случае до рождения ребенка время у нас еще есть, — сказала Яра и вдруг, порывисто обняв Ула, прижалась лбом к его плечу.

Они стояли и раскачивались, и плевать им было, что на них смотрят из проезжавших машин. Светлый голубь-одиночка попытался опуститься вначале на один провод, затем на другой, но его сбило ветром и куда-то унесло. Под мостом загудел локомотив, которого не было даже видно. Ул смотрел на вагоны и сквозь напавшую на него рассеянность не понимал, что это вагоны. Его это испугало. Смотришь на такую обычную ерунду, как вагоны, и не понимаешь, что перед тобой.

Они стояли на мосту и слушали, как гудит локомотив. А между их прижившимися фигурами притаился третий, кого почти еще не было, но кто все менял в их жизни.

Глава четвертая Маршрутная магия

Знаешь, как отличить женщину, с которой стоит создавать семью, от любой другой? Попросить ее сделать что-то явно бессмысленное. Например: «Возьми со стола эту ложечку и положи ее на пол!» Природно умная женщина сделает это сразу и без глупых вопросов, а глупая начнет мяться: «А зачем? А почему я? А какой тут подвох? А почему на пол?»

Йозеф Эметс

Маршрутка № Н ехала в Москву. В салоне маршрутки сидели восемь человек: Витяра, Наста, Даня, Сашка, Рина, Макс и Ул с Ярой. Больше они никого с собой не взяли.

Их автобус бросило влево, потом резко вправо. Рядом с хриплым гудком пронесся бесконечно длинный трейлер. Разошлись они на толщину волоса. Рину откинуло вперед. Она врезалась носом в спинку переднего кресла, что помешало ей представлять, как с двумя кольтами в руках она защищает А.А. Потебню от призрака санскрита. Впереди загудел еще один трейлер, требуя от них убраться со встречной полосы. Хорошо, что его водитель не видел, что за рулем маршрутки № H никого нет, иначе гудок был бы куда истеричнее.

Даня сидел, упираясь ногами в переднюю спинку.

— Нет, вы это видели? Им не нравится, как мы едем! Узость взглядов, традиционное мышление! — Маршрутку тряхнуло. Даня ударился подбородком о свое колено. — Ой! Я прикусил язык! Почему-то со мной всегда так: совершу глупость — и сразу получаю по органу, которым эта глупость была совершена! Ну там: пнул ногой столб — отшиб ногу!

— Я знаю, почему они гы-гудят! Их не устраивает наше пы-переднее к-кк-кы… колесо! — сказал Макс.

— А что не устраивает? — спросила Рина.

— У нас ны-нет пы-переднего колеса! — важно объяснил Макс.

Пристегнутый, он сидел впереди и баюкал на коленях новенький арбалет. Макс и его арбалет переживали медовый месяц. Макс то дышал на него, то поправлял прицел, то ногтем большого пальца озабоченно трогал непрокрашенное место размером со спичечную головку, и его лицо становилось трагическим.

Ул ободряюще хлопнул Макса по плечу, показывая, что можно не напрягаться:

— Ты бы еще вспомнил, что бензина нет! Удобная, чудо былиин, штука — эта маршрутка номер Н! Единственный вид транспорта, способный ехать не только без водителя, но и без двигателя, дверей и вообще без чего угодно!

— А если мы попадем под гаишную камеру? — спросила Яра.

— Расслабься! — успокоил ее Ул. — Мы уже попали под десять гаишных камер. Бедный Лев Троцкий! Получит в загробном мире кучу квитанций. Ну если, конечно, такой древний номер есть в базе! Номер, между прочим, мне пришлось подделывать.

— А кто придумал про Троцкого? — спросила Яра.

— Конечно Даня! Я вообще, чудо былиин, не знал, кто это такой!

Даня поморщился. Он не ценил дешевой популярности.

— Не амплицируй мой гнозис! В общей стуктуре моего когнитивного опыта данный поступок переферичен. Я мечтал о номере машины батьки Махно, но за отсутствием оного пришлось ограничиться виктимным шизоидом Троцким.

Маршрутка № Н промчалась через лужу, и в салон через отсутствующее лобовое стекло хлынули потоки воды. Меньше всего повезло белым брюкам Рины.

— Ну и зачем? — жалобно спросила она.

— Зачем — не шныровский вопрос! — хмыкнула Наста. — Шныровский вопрос: почему Кавалерия потеряла свою записную книжку? И почему в снегу ее нашла именно я? И конечно, списала кое-что про маршрутную магию. Хочу использовать ее, чтобы ездить в Копытово!

На макушке у Насты была засохшая царапина: она вечно пользовалась дешевыми бритвами, которыми приличный человек мог только зарезаться. Для особы, недавно получившей рану при защите ШНыра, Наста выглядела неприлично бодро. Ганичу и Дане, раненным в том же бою, что и она, тоже очень повезло. Раны затянулись быстрее чем за месяц. Правда, Кавалерии пришлось приносить кое-что от Второй Гряды, какие-то растения, похожие на мох, и несколько дней на ней не было лица. Оно было выпито усталостью.

— Книжку-то вернула? — уточнила Рина.

Наста цокнула языком:

— Обижаешь! Подбросила на кухню, чтобы Суповна вернула. Когда записную книжку возвращает Суповна, это как-то надежнее для моей рано облысевшей головы.

— У тебя хорошие волосы, — сказала Яра.

Наста не удостоила ее даже поворотом головы:

— Правда? Возможно. Но они далеко от меня! И лучше не хвали сейчас мои брови, потому что завтра я их тоже сбрею!

Яра быстро взглянула на Насту. Когда кому-то плохо, он инстинктивно тянется к другим людям, которым плохо, чтобы помогая им, обрести успокоение. Вот и Яру все эти дни тянуло к Насте, которая, не понимая, отталкивала ее, как ребенок отталкивает слишком заботливого родителя.

Саму Яру точно так же опекал Ул, в котором проснулся маниакальный отец в стиле Альберта Долбушина. Он ей вообще ничего не разрешал делать. Даже шнурки завязывать, хотя живот у самого Ула был пока больше живота Яры.

— Ты не понимаешь, чудо былиин! Яру вообще нельзя оставлять одну! Она полезет подковывать лошадь, потащит брикет с сеном — все что угодно. Будет знать, что нельзя, но все равно станет делать! — говорил он Афанасию.

Афанасий, ничего не знавший о причинах такой сверхзаботливости, потому что Ул с Ярой, разумеется, все скрывали, вопросительно хмыкал и произносил что-нибудь абстрактное в стиле: «Ну да! Женщины — они все так устроены. У них жесткий диск огромный, а оперативная память крошечная!»

Витяра полулежал позади Рины и, упираясь коленями в спинку переднего кресла, лепил что-то из пластилина. Делал он это как-то совсем неуловимо. Его пальцы нервно двигались, вытягивали, уплотняли, примазывали, работали с разными цветами, а когда разбегались, на ладони лежала уже готовая работа.

Когда он говорил с Улом, из пластилина появлялся Ул, а когда с Максом — Макс. Причем это всегда были очень хороший Ул и очень добрый Макс, точно Витяра примеривал их для того, чтобы населить ими свой идеальный ШНыр. Злых людей Витяра вообще никогда не лепил. Порой Рину посещала мысль, что Витяра вообще не видит в мире плохое. Например, в человеке девять плохих черт и одна хорошая. И для Витяры он будет состоять именно из этой одной хорошей черты.

Отозвавшись на какой-то вопрос Насты, Витяра несколькими движениями переделал Макса в Насту и посмотрел в окно. То, что мелькало за окном, очень мало походило на тихий подмосковный поселок.

— От ты дуся! Вообще-то нас посылали в Копытово! А мы просто-навсего куда заехали!

Наста бросила в Витяру скомканным списком:

— В Москве дешевле! Я не могу тащить на себе: масло постное — двадцать бутылок, сахар — тридцать шесть кг, майонез — шестьдесят пять шт., фасоль — двадцать кг, гречневой крупы — один мешок, сапоги резиновые — десять пар и так далее.

Витяра развернул бумажку:

— Ну-ка, ну-ка! Пиво три по два литра, сигареты — два блока, коньяк — одна бутылка.

— Какой еще коньяк? Верни список! А, почерк Штопочки! Шоколад наверняка вписал Афанасий. А две пачки протеина — это…

— Пы-протеин не ты-ты-трогай! — закричал Макс, испугавшись, что Наста его вычеркнет. Но она ничего не вычеркнула, а только скомкала список еще больше и сунула его в карман.

— Эй, куда прячешь? Допиши мне новую зубную щетку! — крикнула Рина.

— А твоя где? — заинтересовалась Яра.

— Упала.

— И что? Ушиблась?

— Не хочу тащить в рот микробов!

— А помыть кипяточком?

— Они не помоются. Они зубами вцепятся и будут всеми лапами держаться.

— Вот он, пример шныровской гигиены! С гиелами целуемся, в ржавом тазу воду для чая кипятим, про быстроподнятые шоколадки вообще не говорю, а стоит шлепнуться щетке — и все, конец кина!

Яра держала кусок красноватой сосновой коры и то касалась им щек, то проводила по коре носом, то скользила по ней пальцами, продолжая прикосновение ладонью и нежной кожей запястья.

— Ты отличила бы его от десяти других? — спросил Ул.

— Да.

— Даже похожей формы?

Яра осторожно кивнула.

— Ну натуральная лошадь! — сказал Ул с восторгом.

Сравнение с лошадью в устах любого шныра считалось величайшим комплиментом. Сами шныры об этом знали, а вот другие не очень. Поэтому, когда влюбившийся Макс в восторге назвал предмет своего обожания кобылой, Афанасию пришлось долго объяснять, что именно он имел в виду, причем начиная свой рассказ чуть ли не от скифов, потому что сам объект сравнения обиделся, защелкнул сумочку и даже собрался ускакать на дальнее пастбище.

Яра перестала гладить кусок коры, опасаясь заласкать его с концами.

— Вот тебе смешно, а мы вечером схлопочем дежурство по пегасне! Едва Кавалерия вернется из нырка! — пророчески сказала она.

Ул ухмыльнулся, и его широкое лицо, растянувшись, на миг стало еще шире — примерно таким, как рисуют в комиксах нелепых человечков.

— Мы и так в пегасне все время торчим! Хуже дежурить по кухне, но не мне. Суповна меня постоянно кормит. И вообще, мы поступили мудро: ограничили круг недовольных, чудо былиин, одной Кавалерией! А взяли бы новый микроавтобус, Кузепыч бы нас убил. А этот лом ему не жалко.

— Да, Кузепыч не гуманист. Он гасит свечи из обреза.

— Не п-правда! Не пы-попадет! — мгновенно взревновал Макс.

Он умел только драться, стрелять и заряжать и, уступая первенство во всех других областях, в этой не терпел конкуренции.

— Не попадет, ну и ладно! Промажет из обреза — поможет прикладом. — В отличие от Макса, Ул не видел в этом ничего зазорного.

Рина обнимала спинку переднего кресла (это был гарантированный способ не сломать нос при антилопьих прыжках автобуса) и изредка с тревогой поглядывала на Сашку. Она знала, что Сашка на нее дуется, и знала за что.

Пару дней назад к воротам ШНыра подъехал пузатый фургончик желтого цвета. Из фургончика выглянул бородатый субъект в красном комбинезоне и стал, сигналя, требовать Рину. Причем имя «Рина» он не произносил, а называл ее полное имя, да еще и год рождения. Это породило невероятную путаницу. Почему-то на двушку шныры нырять могут, а вот запомнить, что Рина — это вообще-то Екатерина, да еще и фамилия у нее имеется, способен лишь один шныр из пятидесяти. Поначалу Рину это открытие неприятно озадачило, но лишь пока она не обнаружила, что сама не знает фамилий Ула, Яры, да и вообще почти ничьих. Ну, может, только Сашки, Макара и кое-кого из новых шныров.

Все забегали, явился даже Кузепыч, на всякий случай прихвативший обрез карабина. Наконец все прояснилось, и Рина, подписавшись где было велено, получила от курьера картонную коробку. В коробке оказалось двадцать плиток бельгийского шоколада, шнеппер явно авторской работы и десять банок деликатесного собачьего корма, на одной из которых случайно сохранилась цена. Гамов и здесь остался Гамовым. На одну такую банку можно было кормить всех копытовских собак в течение недели. С шоколадом было примерно то же самое. На плитке значилось, что в шоколаде 250 различных вкусов, однако язык Рины различил только, что, если кусать плитку с одной стороны, она сладкая, а если с другой, то горькая.

На дне коробки Рина обнаружила короткое письмо:

«Вот! Захотелось сделать тебе что-нибудь приятное! Не скучай! Твой Г.».

Рину это тронуло, вот только Сашку письмо от Гамова позабавило почему-то гораздо меньше.

— Какое прекрасное имя — Гэ! Скажешь «Гэ» — и сразу понятно, какая огромная душа перед тобой раскрывается! — сказал он.

— У тебя нет чувства юмора! — обиделась за Гамова Рина.

— Зато у меня есть мозги… Не думай, что он дарит тебе это, потому что добрый! Он на что-то надеется!

Рина вспыхнула:

— Это ты всех по себе равняешь! Значит, любые жалкие чипсы, которые я от тебя получала, ты мне дарил с какой-то целью?

Лучше бы она промолчала. Сашка был правдолюбив до полной невозможности его о чем-то спрашивать. Поинтересуешься, например, как выглядишь, в надежде выпросить комплимент и получишь в ответ: «Выглядишь нормально! Но сутулишься, и прыщ на лбу не надо было кремом замазывать. Люди замечают только то, что от них прячут».

— Про чипсы, по сути, да, — сказал правдолюбивый Сашка. — Если я делал это из доброты, почему я не покупал их Фреде? И Гамов, кстати, тоже не Алисе свою коробку почему-то прислал! Ну если он из голой доброты это сделал…

С тех пор между ними точно черная кошка пробежала. Они гнали эту кошку, но она возвращалась. Рине было неприятно, что Сашка ей не верит, а Сашке… У Сашки вообще все было сложно. И с отцом, к которому он после смерти матери испытывал сложную смесь ненависти и любви, и с ощущением предательства. Если что-то шло не так, он быстро терял способность верить человеку.

В Москве маршрутка № Н несколько усмирилась. У Ула даже появилась возможность поглазеть в окно на поток машин. Больше всего ему понравилась «Газель», на борту у которой было написано: «ГАСТРИТ ИЗЖОГА ЯЗВА САХАРНЫЙ ДИАБЕТ ЗА ОДИН ДЕНЬ».

— Чудо былиин! Сколько болячек тебе могут устроить за один день! Не иначе как там сидит боевая ведьма Белдо! — сказал Ул.

Присмиревшая маршрутка остановилась и позволила Улу с Максом снять колесо с брошенной на обочине машины. Правда, диск оказался другого размера, и из пяти болтов усадить его удалось только на один. Но это ничего особенно не меняло. Все равно колесу требовалось не столько вращаться, сколько создавать видимость.

Яра толкнула покрышку носком ботинка:

— Невероятно! При маршрутной магии автобус вообще не должен останавливаться! И покинуть его нельзя!

— Это если по полному циклу. — Наста извлекла из-за уха сигарету и прикурила у дорожного рабочего. — Магия — как бутерброд. Состоит из хлеба, масла и колбасы. Но если выкинуть что-нибудь одно — масло или колбасу, — все равно бутерброд останется бутербродом…

— Ты изменила магическую формулу?

— Какую такую формулу? Не пугай меня! Я не Белдо! — возмутилась Наста. — Я просто убрала те строчки, которые меня не устраивали. В записной книжке Кавалерии очень подробно все было расписано.

— А ты только это списала?

Наста расхохоталась и, избегая ответа, дернула заднюю дверь автобуса:

— Ну все! С колесом решили! Поехали за покупками!

Однако в торговый центр они попали не сразу. Маршрутка № Н стояла на обочине рядом со въездом во двор. Сам же въезд перегораживал неудачно припаркованный желтый автомобильчик. Минуту назад Ул случайно видел, что машину бросила женщина, потащившая в подъезд детский велосипед.

Со стороны двора к канареечной машинке подъехал внедорожник и принялся яростно сигналить. За лобовым стеклом джипа праведно багровела чемоданных размеров физиономия.

— О, еще один рад поистерить, что нашел виноватого! Вот увидите: еще и рупор откроет! Я сейчас! — сказал Ул.

— Только не дерись! — Яра ненавидела, когда Ул влипал в истории.

— Да не буду я! Люблю помогать людям оставаться правыми!

Ул подошел к оставленной машинке и, роясь в кармане, сделал вид, что ищет ключи. Из джипа, как чертик из табакерки, немедленно выскочил краснолицый мужик, начал орать и крутить у виска пальцем. Не обращая на него внимания, Ул хладнокровно продолжал рыться. Пожал плечами, удивленно вытащил руку и стал обхлопывать карманы брюк.

Видя, что на его вопли никак не реагируют, толстый мужик постепенно замолк. Убедившись, что его перестали характеризовать как водителя и как человека, Ул преспокойно повернулся и пошел к автобусу. Водитель джипа догнал его и, поймав за рукав, удивленно прохрипел:

— Эй, парень! Ты куда?

Ул остановился. Обернулся. Рина из окна маршрутки № Н оценила неспешность этого движения.

— Машина не моя. Я вон на автобусе приехал! — сказал он.

Дальше последовала красивая немая сцена. Опешивший водила протянул руки, чтобы схватить Ула за ворот, но во взгляде Ула было нечто такое, что помешало ему довести свое намерение до конца. Он повернулся и, ссутулившись, побрел к джипу. Недавняя победительность из него ушла. Теперь он больше напоминал сдувшийся воздушный шар.

Даже когда минуту спустя из подъезда выскочила маленькая дамочка и, суетливо взмахивая руками, бросилась переставлять машинку, он уже не сигналил и не кричал. Только сидел и, дожидаясь, пока она отъедет, мрачно смотрел на руль.

— Чего ты с ним сделал? — спросила Яра.

— Да ничего, — сказал Ул. — Просто он, чудо былиин, перегорел. Молния врезалась в громоотвод и ушиблась носом. Поехали!

Вскоре они добрались до торгового центра. На огромной площади лежали горы грязного снега, между которыми торчали таблички «МЕСТО ДЛЯ ДЕРЕВА». Маршрутка № Н скромно ткнулась бампером в сугроб.

Глава пятая Лиса Алиса и кот Базилио

Если бы можно было отмотать время вспять! У каждого человека, даже у самого скверного, даже у палача, наверняка бывали в жизни светлые минуты. Когда он гладил собаку, смеялся или кому-то помогал. Если бы можно было вернуть его назад и зафиксировать в этом состоянии для вечности! Но — и эта мысль меня разрывает — вечностью фиксируется только последнее состояние. Прошлое в зачет не идет.

Из дневника невернувшегося шныра

Потолкавшись на стоянке, шныры нырнули в торговый центр, занимавший целый квартал. Яра последовала было за всеми, но в последний момент спохватилась, что ей надо купить наушники, и шагнула на движущуюся лестницу.

— Я скоро! — крикнула она Улу.

Ул хотел последовать за ней, но другая движущаяся лестница уже спускала его на нижний уровень гипермаркета.

— Только не покупай ничего тяжелого! — крикнул он.

— Хорошо! Только два блина для штанги и небольшой диван! — пообещала Яра, но шепотом, чтобы Ул не кинулся следом. Порой чувство юмора ему изменяло.

Разлученные лестницами, Ул с Ярой перекрикивались и показывали друг другу на телефоны и скрытые рукавами нерпи. По правде сказать, Яра была рада, что сбежала в отдел электроники одна. Ул в магазинах всегда ужасно мешал. Лез узнавать техпараметры, доказывал, что все это не то и надо покупать совсем другое и не в этом месте… Яра была довольна, что может побродить одна.

Осторожно поглаживая ладонью живот, в котором зарождалась мелкая и еще незаметная жизнь, она двигалась по отделу телевизоров, синхронно плескавшему с сотен экранов одним и тем же изображением. За телевизорами начиналось царство фотоаппаратов, видеокамер и ноутбуков. Нос Яры жадно втягивал запах пластика и кабелей — всего того, с чем связана жизнь новой техники.

Внезапно она сделала шаг вперед и сразу же резко шаг назад, прижав руки к груди. Навстречу ей, раздробленный витринными зеркалами, шел Родион с лицом серым, небритым и злым. Он был в непривычно дорогом для него костюме, правда частично испачканном и даже с надорванным рукавом. Родиона сопровождали двое.

Один был явный берсерк из форта Тилля, но не топорник, а рангом повыше. Лет сорока, упитанный, широкоплечий. Не человек, а наглядное пособие по желудочным удовольствиям. С другой стороны от Родиона шла девушка, гибкая, худая, симпатичная. Вроде бы она и не касалась Родиона, но казалось, она обвивает его, как змейка чашу Минздрава.

Заметив эту парочку, Яра хотела отступить за ближайший стеллаж, но не успела. Родион уже оказался рядом и остановился. На Яру он смотрел с досадой, но одновременно и с вызовом, как человек, застигнутый в неподходящей компании.

— Привет!

— Привет! — с напряжением отозвалась Яра. Она пыталась понять, почему у Родиона оказались такие спутники и не означает ли это, что…

В покрасневших, уставших глаза Родиона зажегся холодный огонь.

— Нет! Не так! — сказал он, угадывая ход ее мыслей, и Яра ощутила огромную благодарность за это «нет». Она быстро протянула руку и, крепко стиснув Родиону запястье, отпустила его.

От особы, похожей на змейку, ничего не утаилось. Как-то совсем неуловимо, почти вкрадчиво она просочилась между Родионом и Ярой, отрезав их друг от друга.

— Какая чудная куртка из полинявшего дракона! Познакомишь? — промурлыкала она.

— С куртками не знакомят. А драконы не линяют. Это Яра, — сквозь зубы сказал Родион.

— О, ну да! Прости, милый! Надеюсь, между вами ничего нет? Хотя я не ревную! Это девушка для тебя слишком… м-м… сестра милосердия! Пахнет конюшней, в волосах какие-то слюни. Не твой тип!

Родион отвернулся. Яра с болью отметила, что он за нее не заступился.

«Почему конюшней-то?» — подумала она, но потом вспомнила, что действительно заходила сегодня в пегасню, где пеги клали морду ей на голову, а шныровскую куртку… да не чистить же ее каждый день!

— Кто это с тобой? — шепотом спросила Яра.

Родион шептать отказался.

— Аркадий Юрьич и его дочь Диана! Редкостные мерзавцы! Продадут за пять копеек! Могут даже бесплатно, из любви к искусству! — громко сказал он.

Плечистый берсерк расхохотался. Зубы у него были замечательные. Яра даже усомнилась, настоящие ли они. Всякое слишком большое совершенство сомнительно. Пока берсерк смеялся, Яра с тревогой смотрела на него.

— Удивлена, что они не пытаются меня пристрелить? Не из чего! Шнеппер у них в машине валяется, — угадал Родион. — Да и потом плохо ты знаешь ведьмарей! Ну топорников — да, возможно, знаешь, а вот тех, кто повыше… Они пресыщенны, как Савва Морозов. Им уже скучно рассказывать, какие особняки они построили и в какой стране. Эти темы возбуждают только ведьмарскую мелочь. А крупные ненавидят один другого как пауки. У них и тем-то для разговоров нет. А тут вбегает такой комнатный революционер вроде меня и кричит: «Как здорово вас всех, свиней, перестрелять, а из вашей кожи сделать чехлы для мебели!» Они все умиляются, хлопают его по плечу и начинают пить с ним водку.

Аркадий Юрьич опять засмеялся. Смех у него был довольно приятный, но, когда он хохотал, на шее начинала прыгать жирная складочка, которая не останавливалась, даже когда он останавливался.

— Ну-ну, Родион! Что за больные фантазии? — пророкотал он. Голос у него был красивый, густой, немного ленивый, такому голосу хотелось верить.

— Заметь, Аркаша, в этот раз он представил меня как твою дочь! В прошлый раз я была твоей племянницей! В следующий раз буду твоей бабушкой! Да, милый? Я его бабушка? — проворковала Диана. Ее длинная рука скользнула по плечу Родиона.

— Сгинь, я тебя прошу! — сказал Родион сквозь зубы.

Рука послушно исчезла, но перед этим Диана по-кошачьи успела потереться о Родиона плечом.

— Постоянно нас клеймит! Вот уж привычка повсюду видеть происки врагов! В первые дни постоянно нас оскорблял! Ну просто непрерывно! Ему ужасно хотелось получить повод распустить руки! — точно по секрету сказал Аркадий Юрьич, подмигивая Яре.

— Я и сейчас хочу! — сказал Родион.

Оба ведьмаря разом заулыбались, точно услышали милейшую шутку.

— А не выпить ли нам кофе? — внезапно предложил Аркадий, сгребая Яру под руку. — Нет-нет, не туда! На первом этаже кафе для плебеев! Они едят опилки со вкусовыми добавками и радуются, что каждая третья лоханка с помоями бесплатна! Минуту!.. Молодой человек, можно вас?

Яра так и не поняла, что он сказал продавцу, но две минуты спустя они уже сидели в зале презентаций за круглым стеклянным столиком, таким чистым, что он казался невидимым. Можно было подумать, что кофейные чашки повисли в воздухе. Еды, правда, было совсем немного. Какие-то галеты, настолько тонкие, что калории в них просто не помещались, и яблоки. Родион этого даже не заметил. Ему было вообще безразлично, чем питаться. Он, не моргнув, съел бы дохлую ворону, сварив ее в воде из лужи.

У Дианы завибрировал телефон. Отвечая на звонок, она разложила на столе небольшие, как игральные карты, фотоснимки и ногтем ловко раскидала их на две кучки.

— Вот! Причуды моего разума! — сказала она в трубку, но одновременно и Яре, потому что смотрела на нее и снимки показывала ей. — Пытаемся продвинуть на рынок два модных бренда! Первый — для тех, кто преуспел или притворяется преуспевшим. Владетели фабрик, газет, пароходов и их верные прислужники. Все строго, роскошно, дорого и натурально. Традиционные расцветки, классика, проверенная десятилетиями. Можно дополнить платиновыми часами, запонками или алмазной булавкой для галстука. Но это уже сугубый факультатив.

Яра бросила быстрый взгляд на первую группу снимков, где мужчины разных возрастов шоколадились загаром, белоснежно улыбались и опирались мускулистыми конечностями о палубные надстройки яхт.

— Дорого, наверное! — сказала она.

Диана убрала телефон. Разговор закончился, держать его у уха больше не имело смысла.

— Никто не заставляет покупать! — отрезала она. — Вот, например, на Роде костюмчик за четыре тысячи евро. Правда, Родя изо всех сил постарался, чтобы он выглядел как скромная тряпочка.

Яра, как женщина, чутко отметила это «Роде», а сам Родион, кажется, нет. Во всяком случае, он как крошил в свой кофе кусочки салфетки, так и продолжал крошить.

Вторая группа фотографий заинтересовала Яру больше. Геологи в свитерах ручной вязки и перчатках с эффектной прорезью для большого пальца пили из термоса у водопада. Молодой писатель, изображая на лице муки творчества, топтал клавиши ноутбука. На одном из снимков пристроился явно безумный мужик с шуроповертом, рядом с которым валялись остатки какой-то техники.

— А эти небритики кто? — спросила Яра.

— Эта линейка для тех, кто втайне понимает, что уже достиг своего потолка, но хочет доказать себе и другим, что очень доволен тем, что существует вне системы. Им мы предлагаем джинсы со шнуровкой, свитера разных расцветок, кожаные майки с пулеметной строчкой, зимние шапки со встроенными наушниками, всякие ненавязчивые аксессуарчики. Цена этих вещей гораздо ниже, но тоже, разумеется, не майки из Иваново!

Слушать про цены Яре было скучно.

— А если им правда нравится существовать вне системы?

— Внесистемность — это та же системность, только со знаком минус! — заявила Диана. — Пусть врут себе как хотят. Лишь бы покупали нашу одежду!

— А мне вот не хочется быть никем, кроме как собой! — с вызовом сказала Яра.

Диана поморщилась:

— Все так говорят! Давай начистоту: тебе часто предлагали стать главой авиакомпании или ведущей телешоу? Вот когда предложат и ты откажешься, тогда поговорим!.. Да и потом, строго между нами, в настоящий момент ты экономике неинтересна. Твои жизненные потребности ограничиваются самой простой едой и тем, что первым выпадет из шкафа. Какой-нибудь кофточкой, которую бабушка подарила тебе на пятнадцать лет и из которой ты пока не растолстела.

Сказав это, Диана нагленько высунула язык и, показав его Яре, быстро спрятала. Яре ужасно захотелось окунуть ее носом в сахарницу.

— Но не унывай! Каждому шныру есть что продать, чтобы его жизнь наладилась. Надо только снять розовые очки и перестать притворяться спасителем человечества. Достань мне закладку — и мы договоримся!

Диана говорила что-то еще, но Яра больше не слушала, чтобы не глотать чужой яд, который потом придется мысленно отторгать. Она слушала быструю речь Дианы, смотрела на ее мелкие зубы и ощущала, что ее гнев улетучился. Диана пыталась обидеть ее и растоптать, но вместо этого случайно проговорилась и сказала ей нечто очень важное. Да, у нее, у Яры, хотя она и сидит в ШНыре и терпит всевозможные лишения, есть то, чему втайне завидуют все ведьмари.

— Спасибо, я подумаю! — вежливо сказала Яра.

Диана озадаченно замолчала и со скрытым раздражением стала собирать фотографии. Она явно не ожидала от Яры такого великодушного спокойствия. Заметив, что Родион уже закончил крошить в кофе салфетку и новых гастрономических идей у него пока не возникло, Яра схватила Родиона за рукав и, извинившись перед остальными, потянула его за собой.

— Ты что, спятил? С кем ты связался, деревянный человечек? Это же натуральные лиса Алиса и кот Базилио! — закричала на него Яра, когда они остались одни.

— Само собой, — подтвердил Родион. Он был чем-то очень доволен. — Переманивают меня к берсеркам! Гаю не дает покоя, что моя пчела до сих пор не сдохла. А этим за меня что-то обещали. Не думай, что я такой дурак.

— Но почему тебя не убили?

— А зачем? Закладок у меня нет. Живой же я полезнее любого из ребят Тилля.

— Но ты шныр! — Яра с трудом удержалась, чтобы не вставить слово «бывший». Но Родион все равно как-то его угадал.

— А остальные ведьмари кто? Бывшие сантехники? — спросил он, западая щеками.

Не отвечая, Яра трогала пальцем след от арбалетного болта в своей куртке. Пробоина была прямо напротив сердца. И сзади в том же месте. Яра могла бы заделать пробоину, но ей это никогда и в голову не приходило. Напротив, нравилось ощупывать края и думать, кто был хозяином этой куртки до нее. Или, может быть, еще раньше.

— И давно они тебя за собой таскают? — спросила она.

— Они меня? — вспылил Родион. — Это я их!

— И давно ты их таскаешь?

— Недели две. Да, пожалуй, около двух. — Родион сам, казалось, был озадачен, что так долго.

— Прогони их! Очень тебя прошу! — взмолилась Яра.

— Сделаю это, когда захочу! Думаешь, они уговорят меня пойти в ведьмари? Они для меня никто!

— Не принимай подарков!

Родион оскалился:

— Ты про костюм, что ли? Что вы все к нему прицепились? Раздобудь мне что-нибудь другое, и я нашпигую этот пиджак разрывными шариками из шнеппера.

— Да я не о том, — сказала Яра устало. — Просто ты приучаешь себя к роскоши… А что будет потом?

— А что будет? Ничего не будет! Четыре стены бабкиной квартиры с видом на помойку! Вот что будет! Купить в кредит стиральную машину? Переклеить обои? Поменять смеситель на кухне и трепаться об этом два месяца? Мечтать об автомобиле, о поездке на море? Скучно все это, а после того как я видел двушку, совсем невозможно!

— Они уроды, — убежденно повторила Яра. — Эти двое! Хитрецы и уроды!

— Уроды — да, — согласился Родион. — Но не хитрецы, нет. Они говорят то, что думают. Гая они, кстати, тоже ругают. И Тиллю от их языка достается, можешь не сомневаться.

— Вот именно — от их языка! — передразнила Яра. — Грозное оружие!

— Грознее, чем ты думаешь! Аркадий — само воплощение успеха. У него нет только самолета, да и то потому, что он не собирает лишний хлам… А Диана выдумывает такие удовольствия, рядом с которыми шампанское в корзине воздушного шара — просто серые будни! Она уникальная девушка! Может быть любой, до полной потери личности. Ты же знаешь про ее закладку?

— Закла… А разве она…

— Нет, Диана не шныр, ни в коем случае, но каким-то образом сумела раздобыть закладку приспособления. Кто-то из наших упустил сквозь дыру в сумке. Она в состоянии подстроиться к любому мужчине, которого изберет своей целью! Она даже внешность меняет как перчатки. Вчера она была рыжей, а сегодня не помню уже какой… другой какой-то… Она как пластилин!

— Не понимаю.

— Чего тут понимать? Захочешь — она будет скакать с тобой на коне! Или цитировать античных поэтов! Или готовить борщи и стирать рубашки! Или как кошка тереться щекой о твое колено. Или как Маргарита у Мастера отчеркивать ноготком интересные места в рукописи. Все, что угодно! Только детей нянчить не будет. Это притворство для нее слишком долговременное.

— Ты ее любишь, — сказала Яра.

Не стоило ей это говорить. Глаза Родиона увлеченно вспыхнули, но тотчас и погасли.

— Не уверен. Я слишком хорошо вижу, что все это ложь. Все равно потом наиграется и продаст.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж знаю, поверь. По-другому у этих не бывает. Когда человека слишком много, он все равно что никакой. А ведь я удивлен. Я обнаружил, что женщины тоже бывают эгоистками и любят только себя! А когда-то мне казалось, что женщина — это некое надмирное существо просто в силу того, что она женщина!

— Так уйди от них! Расстанься с ними! — сказала Яра. Рассуждение о женщинах она пропустила мимо ушей в силу того, что оно было слишком общее. Яра же обычно не фокусировалась на общих рассуждениях.

Родион пошевелил губами:

— Ну допустим… и дальше что?

— Сможешь вернуться в ШНыр! Хоть сейчас… Твоя пчела жива! Ты сам сказал!

Лицо у Родиона было двоякое. Это Яра заметила еще в ШНыре. Оно то кратковременно прояснялось, точно где-то в глубине изливался через глаза огонек свечи, то мрачнело и искажалось. Шло рябью бугорков, клочков щетины, западало щеками и висками. Нос становился огромным и злым, как у хищной птицы. В такие моменты хотелось оказаться от Родиона подальше и желательно за пуленепробиваемым стеклом.

Вот и сейчас Яра пожалела о своем вопросе. Просветлевшее было лицо Родиона стало очень злым:

— Ну и что будет в ШНыре? Снова все для других и ничего для себя? Гамак на чердаке? Выгребать из пегасни навоз? Тошнота после нырка, когда горошины в рот не возьмешь? Рабство какое-то!

— Нет никакого рабства! Кавалерия, Меркурий, мы с Улом — все так живут. Это единственная возможность нырять. Можно подумать, кто-то втихомолку трескает черную икру! — обиделась за ШНыр Яра.

Родион поморщился:

— Если вам так нравится — живите! А мне диктовать не надо! Вот как ты оказалась в этом магазине? Ну, говори!

— Приехала… — осторожно ответила Яра.

— А почему именно во вторник? Хочешь, скажу? Кавалерия по вторникам всегда ныряет, потом ей плохо и она до вечера сидит у себя, вот все и сбегают!

Яра смутилась, потому что Родион был прав. Они действительно удрали в Москву именно по этой причине.

— Я могла бы и сама уехать. Отпроситься… Можно подумать, никогда не отпрашивалась! — буркнула она.

— Да, могла. Но тебе было бы неловко. Когда кто-то вкалывает, очень неудобно валить, — мгновенно и очень верно сказал Родион.

Яра ощутила себя загнанной в угол:

— Перестань! Да, все так и есть, но перестань. Ты соврал!

Скулы у Родиона вспыхнули:

— Соврал? В чем?

— Ты сказал правду, но… соврал. Так тоже можно: сказать правду и одновременно соврать. Извратить что-то крайне важное, на чем все держится.

— Да-а? — Лицо Родиона исказилось так, что он стал совсем страшен. — А мне вот как-то все равно! Я иду по улице и думаю: эта девушка не для меня, и эта не для меня, и эта машина не для меня! Но самое мерзкое: я знаю, что, если бы и эта девушка была моей, и эта машина, все равно я бы не насытился! Я бы их возненавидел: и девушку, и машину, и все! Меня разорвало бы от ощущения тупиковости, бессмысленности! Загон какой-то!

— Может, тебя только тем и можно обрадовать, что ничего тебе долго не давать? — спросила Яра, но Родион ее не услышал.

— Жизнь распадается большими кусками! От меня остались одни руины! Тебе никогда не приходило в голову, что ад для отступившего шныра начинается уже сейчас? Только отступил — и сразу ад?

— Вернись в ШНыр. Очень тебя прошу, — твердо сказала Яра. Она видела, что Родион растравливает себя. Ковыряет ранку.

— Да-а? И что ты сделаешь, чтобы я вернулся? На колени встанешь? — спросил Родион, уверенный, что Яра этого не сделает.

Он еще не договорил, а Яра уже быстро опустилась на колени. Больше всего Родиона потрясло, что она даже не оглянулась. Ее не волновало, смотрят на них или нет. А ведь совсем близко вертелась красная рубашка продавца и две солидные технически одаренные дамы пытались засунуть в фотоаппарат кабель питания от принтера.

— Вернись, Родя! — сказала Яра просто. — Вернись!

Родион схватил Яру под локти и рывком поднял на ноги.

— Перестань! — зашипел он. — Разве ты не видишь, что я не могу? Что я умер? Я могу переступить через всех, но не через себя! Я сдался сам себе! Я труп!

— Не говори так. Надо терпеть и идти.

— И все?

— Идти и терпеть.

— И это все, что ты можешь предложить?

— Да. Все!

Неожиданно Родион усмехнулся:

— Ужасно противно, когда тебя ничего не ждет.

— Это смотря о чем мечтать.

Откуда-то вынырнула Диана. Ее пушистые волосы казались синеватыми — сзади била лампа. В заставленном товарами магазине Диана двигалась легко, ничего не задевая, как летучая мышь. Где-то рядом маячил и Аркадий.

— Милый! Вот ты где! А мы тебя ищем!

Родион схватил с полок монитор и швырнул его им под ноги. Диана даже глазом не моргнула:

— А! Ну так бы и сказал, милый, что занят! Пойду посмотрю настольные лампы! Там такая забавная есть, с мозаикой!

Откуда-то подскочили животик и челочка, вместе составившие негодующего администратора. Аркадий обнял его за талию и, успокаивающе бормоча, куда-то увел. Родион проводил их задумчивым взглядом.

— Утром я подрался… с водителем там одним… Вокруг камеры, полицейская машина. И что же? Этот тип мгновенно все уладил… У него прямо дар какой-то, — пробормотал он.

— Просто куча денег, — сказала Яра.

Родион дернул подбородком. Ему навстречу по проходу двигалась девочка лет семи со светлыми кудряшками. Ее правая нога не гнулась. Тело было загипсовано до середины груди, оставив на свободе только левую ногу и руки. Гипс сковывало сложное медицинское устройство, начинавшееся от стопы и завершающееся в районе подмышки. Зацепившись о разбитый Родионом монитор, девочка, загрохотав своим доспехом, растянулась во весь рост. Родион ринулся поднимать ее, но мама девочки не подпустила его.

— Не надо, не надо! Прошу вас! Она не захочет! — зашептала она торопливо.

— Почему? Она же…

— Я сама! — Девочка неуклюже опиралась руками, сердясь и далеко откидывая мешавшую ей негнущуюся ногу. Громоздкое устройство лязгало. Родион стоял и смотрел, как она, точно черепаха, ворочается на полу. С третьей или четвертой попытки девочка все-таки победила железки и, уцепившись рукой за стеллаж, поднялась. Ее лицо сияло торжеством победы.

— Я сама! — воскликнула она еще раз и пошла.

Родион долго глядел ей вслед. Даже немного отбежал, чтобы ничего не пропустить. Первой двигалась девочка с негнущейся ногой и в каркасном доспехе. За ней, готовая подхватить ее, но все же уже смирившаяся с неминуемыми падениями, семенила мама.

Даже когда они ступили на эскалатор и скрылись, Родион продолжал смотреть в ту сторону. Он полностью потерял ощущение времени. Когда же вспомнил о Яре, то там, где она раньше стояла, помещался всеупитаннейший и всепобеднейший Аркадий Юрьич. Дианы рядом с ним не было, и Яры тоже.

— Это что? А где Яра? — спросил Родион.

— Ушла, — охотно пояснил Аркадий, показывая туда, где новенькие камеры на штативах все как одна были нацелены в отдел «Кухня», снимая круглые бока мультиварок.

Родион несколько секунд простоял, озадаченный. Что-то у него не стыковалось. Просто так взять и уйти было совсем не в духе Яры. Он послушно двинулся за Аркадием, но вдруг остановился и оттянул рукав. Фигурки на нерпи слабо серебрились, а больше всего кентавр. Это означало, что кто-то поблизости использовал своего.

— С кем она говорила? — нажимая голосом, сказал Родион.

Палец Аркадия перестал бродить по магазину и, перекочевав, утешительно царапнул плечо Родиона.

— Ну хорошо. Я случайно кое-что услышал. Кажется, ее пытались предупредить!

— О чем?

— У шныров неприятности! Ты же, надеюсь, знал, что Яра была здесь не одна?

— Как не одна? — ошеломился Родион.

— Их приехало довольно много… на одном автобусе, — быстро сказал Аркадий. — Кто-то вызвал берсерков. Те сработали тихо, по одному, и все шныры… отпусти пиджак!.. Да живы они, живы! Просто захвачены без единого выстрела. Им даже оружие вернут.

Известие о возвращении оружия обрадовало Родиона совсем не в той мере, как ожидал того Аркадий.

— Зачем?

— Я не знаю!

— Ты все всегда знаешь! — сказал Родион.

— Ну хорошо… Гай требует у Белдо и Тилля проверить качество новых сводных четверок. Обкатать их в боевых условиях. Нечто вроде выпускного экзамена. Есть у нас на «Сходненской» небольшое местечко, вроде тренировочного полигона. Но ты ведь, надеюсь, не собираешься встревать?

Родион успокоил его, что встревать не собирается, но уточнил, есть ли у шныров шансы.

— Ну конечно! Сводные четверки ведь несыгранные! Конечно, их чуть больше, но половина боевых ведьм явно никуда не годятся…

Родион внимательно смотрел на него.

— Это все Гай! Мы с Дианой не разделяем его взглядов! — сказал Аркадий.

— Знаю. Никто не разделяет взглядов Гая… — с непонятным выражением лица подтвердил Родион. — Еще вопрос, последний. Кто первым заметил шныров в торговом центре и настучал? Ты или Диана?

Аркадий выпрямился. Это была сама статуя негодования.

— Как ты мог подумать?! Выброси из головы!

Родион взял его за пуговицу, два раза легонько провернул и оторвал.

— Эй! Знаешь, сколько это стоит?

— Повторяю вопрос: кто вызвал берсерков? Ты или Диана?

Аркадий с сожалением потрогал болтающуюся нитку.

— Не я и не Диана, но мы… и… э… есть определенные правила игры. Ты можешь их не разделять, но вынужден придерживаться. При этом мы действительно не друзья Гая. И тем более Тилля! Поверь мне!

— Да верю я. Я доверчивый! — устало кивнул Родион.

— Правда? — обрадовался Аркадий. — Так что же? Едем? У нас с Дианой большие планы на вечер!

— К сожалению, не могу! — в голосе Родиона действительно было сожаление.

— Почему? — озабоченно переспросил Аркадий. Все-таки он был очень умен, потому что сразу посмотрел на руку Родиона, уже сжатую в кулак. — Не советую, — предупредил он голосом, с которого мгновенно слетела всякая шелуха отеческой ласки. — До сих пор ты не переступал эту грань! Слова я потерплю, но это едва ли!

— И что будет, если переступлю?

— Авансы сразу прекратятся.

— И чем же вы меня авансировали? Деньгами? — заинтересовался Родион.

Руку он расслабил и теперь внимательно изучал костяшки. Тер их большим пальцем левой руки, точно на них налипла грязь.

Аркадий поморщился:

— Деньги — это мелочи, бумажное проявление заботы. Мы авансировали тебя вниманием, доверием, дружбой, если ты способен поверить… Не надо думать, что все ведьмари одинаковы. Я, Диана, еще кое-кто — мы другие. Мы допускаем многообразие, а твои шныры — нет. Мы дарим — они лишь забирают. Не кусай протянутую тебе руку!

— И именно поэтому вы глотали все обиды? Что вы добрые? — уточнил Родион.

Аркадий развел руками:

— Мы относились к этому с пониманием. Ты был как затравленный мальчик, видящий повсюду врагов! Что ж, это тоже стадия, которую нужно пройти. Марсианский десантник, который целится в божью коровку, считая ее смертельно опасной!

— Про десантника — это слова Дианы. И про затравленного мальчика тоже. Она правда очень старалась, чтобы мне было хорошо, — послушно признал Родион.

— Ты действительно так считаешь? — обрадовался Аркадий. — Так значит, ты с нами?

— Да с вами я, с вами. Есть только одна сложность… можно сказать, проблема… — Родион посмотрел на то место, где недавно упала девочка. Он почти ненавидел ее. Хотелось шею ей свернуть. И зачем она притащилась в этот магазин? Если ты калека, так сиди дома!

Лицо Аркадия приняло недоверчиво-радостное выражение:

— Какая сложность?

— Небольшая. Я САМА, — сказал Родион.

В зрачках Аркадия успело еще появиться удивление, почему было использовано женское окончание. В следующий миг палец Родиона приподнялся, привлекая внимание Аркадия к чему-то происходящему на потолке. Может быть, там сидел снайпер. Или муха. Или падала бетонная плита. Аркадий машинально приподнял голову, желая получить уточнение о грозящей ему опасности, и тотчас кулак Родиона врезался ему в подбородок.

Глава шестая Сводные четверки

— Ой, птички какие хорошенькие! За нами летят!

— Это вороны. Они ждут, пока мы сдохнем!

Из дневника невернувшегося шныра

Кленовый лист, неведомым чудом переживший зиму, летел вдоль дома и ударялся во все без исключения окна. Необъяснимая живая нелепость, трепетная и прекрасная!

— Ух ты! Ул, ты видел? — Рина бросилась к окну.

Ей хотелось коснуться листа через стекло, потому что он был похож на человеческую руку. Протянуть между ними мостик радости. Лист висел на стекле с противоположной стороны, влажно прилипнув к нему и вздрагивая.

Ул, вовремя услышавший ее «Ух ты!», сделал мгновенную подсечку. Рина упала. Ул преспокойно уселся ей на спину, прижав ее к полу.

— Ох, годы мои тяжкие! Все болит, все ноет! Разве что посидишь на чем-то мягком — вот и утешение! — пожаловался он.

— Ты больной?! Пол грязный! — завопила Рина.

— Пол заплеванный, но не грязный… — уточнил Ул. — В любом случае, пока ты падала, помыть его я бы не успел. Я не Денис, и дара ускорения у меня нет.

— Встал! Быстро!

— Хорошо! — терпеливо согласился Ул. — Но когда я встану, обещаешь не бросаться на меня?

— Укушу!

— Пищевые фантазии, чудо былиин? Ну ладно, кусайся! Только сперва потрогай свой листик, но не рукой, а… хм… ну хоть бы этим! — Ул сунул ей обломок швабры.

Все еще готовая порвать Ула в клочья, Рина недоверчиво ткнула лист обломком. Лист мгновенно вытянулся, через стекло просочился в комнату и, пробежав по швабре расстояние с пару ладоней, осыпался пеплом. Палка осыпалась с ним вместе, оставив в руке у Рины небольшой огрызок длиной в три шариковые ручки. Взвизгнув, Рина отбросила его.

— Вот так как-то! А теперь шустренько шевелим ножками! Я бы даже сказал, рвем когти, но боюсь вызвать панику! — сказал Ул.

— Зачем?

— Обратная связь. Раз их магия сработала, ведьмари поняли, где мы… Через минуту в этой комнате будет полная стерильность от всего живого! И от нас в том числе.

Схватив Рину за ворот, он торопливо вытащил ее на лестницу. Они успели подняться на один пролет, когда внизу что-то дрогнуло. Запахло кварцем и чем-то таким же медицинским.

— Сбылась твоя мечта! Теперь там идеально чистый пол! Можно на нем спать, можно с него есть — ни одной вредоносной бяки! — сказал Ул.

Все же возвращаться они не стали, а поднялись еще на этаж и скользнули в большую трешку, где их дожидались остальные шныры. Все сидели так, чтобы не заметили из окон. Даню задвинули в глубь квартиры, а шнеппер отобрали якобы для того, чтобы хорошо стрелявший Макс имел запасное оружие.

— Вы люди с низким порогом эмпатии! Жлобы без парения и полета! — горько жаловался Даня. — Своим недоверием вы угнетаете мое эго и превращаете меня в мизантропа-ипохондрика!

Макс, замаскировавшись, залег на балконе и, подготовив себе удобный упор, чтобы не стрелять с рук, старательно выцеливал двор из тяжелого арбалета.

— Как дела? Было что-то интересное? — спросил Ул.

— Мертвая птица пролетала. Пытались ее глазами просмотреть дом, но мы залегли, — отозвалась Яра. — А у вас?

— Да тоже ничего особенного! — отозвался Ул, великодушно покосившись на напрягшуюся Рину. — Ведьмочки по-мелкому балуют, а прочие тянут резину… Эй, Яр! Что за дела? Ты что, сидишь на холодном?

— Я лежу на холодном! Это разные вещи! Лежать на холодном — закаливание! — успокоила его Яра и, перевернувшись на спину, стала изучать потолок. На штукатурку через трафарет была баллончиком напылена муха. Надо же! Из квартиры давно все съехали, подросток, рисовавший муху, вырос и где-нибудь работает, а муха осталась и будет сидеть, пока дом не снесут.

Ул остановился сбоку от окна и, прижавшись спиной к стене, осторожно выглянул. Все это он видел еще с улицы. Обычная пятиэтажная хрущевка. Довольно длинная, в семь подъездов, она несколько скруглялась и сверху, должно быть, напоминала неуклюже выпрямленную подкову. Пару лет назад, выселив жителей, дом определили под снос. Но снос почему-то затянулся, и хрущевка так и стояла с заколоченными подъездами и пыльными стеклами. Кое-где сохранилась брошенная мебель. Мгновенно населившие дом бомжи стаскивали ее в самые теплые из квартир, устраивая себе уютные лежбища.

Так продолжалось около года. А потом в один не прекрасный и даже не летний день сюда пришли хмурые берсерки и, кратко поговорив с населением, забрали дом под тренировочный центр. Бомжи быстро исчезли. Выпестованная опытом интуиция подсказала им, что бояться надо не того, кто орет, и даже не того, кто грозит, а просто того, кого надо бояться.

* * *

Именно сюда берсерки привезли захваченных шныров и выгрузили их из машин. Оружие у них отобрали с самого начала. Даже Ул с Максом разоружились без сопротивления, зная, что иначе пострадают новички и девушки.

Берсерки стояли полукругом. Четыре сводные четверки. Боевые ведьмы толпились отдельной кучкой. Ведьма первой четверки была рыхлой дамой с опустелым взглядом и широкими запястьями. В зубах она сжимала глиняную трубку, а в руках держала кошку. Кошка была огромная, стерилизованная, и звали ее, разумеется, Мася.

Другая ведьма, худая, смуглая, постоянно пребывала в нервическом движении. То вскидывала руки, то гладила себя по лицу, то непонятно чему улыбалась. Из-под ее желтоватой дубленки выглядывали бусы из птичьих черепов. Рядом с ней застенчиво улыбалась молоденькая девушка, в длинные волосы которой были вплетены тонкие полоски фольги. Кроме того, имелся и некий молодой человек, мало похожий на берсерка. Впрочем, он пока мелькал за спинами, возникая лишь изредка. Нос у него был какой-то особенной благородной формы.

Ведьм представлял лично Дионисий Белдо, порхавший между ними как птичка. Безопасность «птички» обеспечивали опытнейшие Млада с Владой и три арбалетчика из личной охраны Гая, спокойные, как удавы. По тому, как они смотрели на шныров, охватывая их фигуры как-то в целом, без фиксации на лицах, ощущалось, что людей для них не существует, а есть только мишени.

Белдо был доброжелателен, легок и изящен. По изрытому строительными ямами, засыпанному рыхлым снегом дворику он порхал, как устроитель бала по сияющему паркету. Эх, как не хватало ему парика! Как нужны были туфли с бантами и камзол! Но и без того весенняя каша не пачкала его легких ног, словно признавала Дионисия Тиграновича стоящим много выше слякоти.

Казалось, он встречает не шныров, а лучших друзей. Улу он кивнул как самому верному, самому старому знакомому, с которым можно особенно не здороваться, поскольку они видятся каждый день. Макса ущипнул за бицепс и тотчас потряс рукой, изображая ужас и восхищение от встречи с невиданной мощью. Руки Яры тоже коснулся, но без всякого панибратства, а трепетно и чутко, убрав пальчики скорее, чем Яра определилась с его прикосновением: приятно ли оно ей, а если нет, то насколько именно. На Витяру особого внимания Белдо не обратил, а вот на Насту посмотрел грустно, с затаенной тоской, точно безнадежно влюбленный.

— А все-таки Гамов! — шепнул он ей на ухо. — Я судьбы вижу: Гамов!

Дане Белдо сказал что-то невероятно длинное и умное, состоявшее из такого числа придаточных предложений, что и сам запутался, и Даню запутал. Но, хотя смысл и ускользнул, не оставив ни ключа, ни записки, все равно это протянуло между ними паутинку единства и избранности.

На Рину Белдо взглянул озабоченно, кратко и тревожно, как смотрит учитель на некогда любимую ученицу, сильно съехавшую за последнюю четверть и вдобавок влюбившуюся в укротителя из театра прыгающих блох.

Одним словом, Белдо был великолепен, но Млада и Влада, хорошо знавшие старичка, ощущали в его порханиях сильное беспокойство. Проявлялось это очень тонко, для посторонних почти неуловимо. Порой Дионисий Тигранович приподнимал лицо и, окидывая вопросительным взглядом всех без исключения шныров, замирал на миг, точно пес, пытающийся унюхать в воздухе что-то в высшей степени занимательное.

Когда же Белдо — впрочем, очень быстро и мало для кого заметно — провел рукой по волосам, Млада и Влада окончательно убедились, что что-то тут не чисто. Беспокоится, ох беспокоится Дионисий свет Тигранович! Тренькнула у старичка гитарная струна интуиции, взял он верхним чутьем добычу — да вот какую? Да кто ж его знает — оттого и терзания!

Но, повторимся, это были полутона, понятные лишь избранным. Все прочее шло своей чередой и мало отражалось на изящных метаниях компактной тушки Дионисия Тиграновича и дружелюбности его стремительных ручек.

— Признаться, мы давно ждали случая! Пленить одного-двух несложно, но нам надо было сразу много и в Москве!.. И самое трогательное, что явился даже тот, кого мы не приглашали! — Белдо язвительно поклонился Яре. — Нет-нет, не надо на меня так смотреть! Я от взглядов не горю и дырки во мне не прожигаются. Я здесь просто наблюдатель!

— А берсерки что, тоже? — спросила Яра.

— Берсерки не по моему ведомству, о них рассказал бы мой коллега Тилль, но он, к сожалению, задерживается… Но могу рассказать о своих канареечках!

— Ага-ага! В нашем салоне проходят акции, действуют ежедневные ссылки для экстрасенсов! — насмешливо сказала Яра.

Ул предостерегающе кашлянул и дернул Яру за рукав, умоляя ее не нарываться. Злить боевых ведьм было опасно, особенно безоружным и вдали от укрытий. Вспылить они могли не только от слова «экстрасенс». Многие из них абсолютно искренне смеялись над экстрасенсами. У большинства рядовых ведьмарей своя внутренняя версия, чему он служит. Чего ему его личный эльб наплел, той версии он и держится. Стихиям, звездам, духам, единому информационному полю, космическому разуму, непознанным законам Вселенной. Кто-то вообще мнит, что прорвался на высшую ступень эволюции, а остальные перед ним инфузории туфельки. А так как степень эволюции у каждого своя, то и крышу у каждого сносит в свою непредсказуемую сторону. Вроде человек внешне нормальный, улыбчивый, а скажешь при нем невинное слово «холодильник», а он тебе — раз! — откусил нос, потому что, оказывается, он главный генерал всех газовых плит и у них с холодильниками война.

Белдо прыгал вокруг девушки с вплетенной в волосы фольгой. На вид она была едва ли старше Рины.

— Фи́а! Наша восходящая звезда! — прощебетал он.

— И как же она звездит? — поинтересовалась Наста.

— Ее фантазии оживают! У этого явления есть один большой худой плюс и один маленький толстый минус. Плюс — что это очень-очень больные фантазии. Минус — Фиа плохо умеет ими управлять. Из-за нее — ай-ай! — мой собственный форт иногда несет потери! — Дионисий Тигранович, как добрый дедушка, погрозил Фиа пальцем.

— А фольга зачем?

— Фольга — некоторая страховка от особо опасных фантазий. Иначе они и ее бы прикончили. Заодно и антенна. Усиливает мысленный сигнал, — охотно объяснил Белдо.

Девушка, о которой он говорил, смущенно потупилась и, как по клавишам рояля, пробежала пальцами по пуговицам своего пальтишка. Пальтишко было тонкое, пролетевшее мимо погоды. Фиа мерзла, дула на пальцы и как-то вопросительно, точно потерявшаяся собачка, смотрела на Сашку.

Сашка отвернулся, потом снова быстро взглянул на нее. Что-то в этой девчонке было знакомое. Он напряг память и вспомнил. На даче, летом, года три назад. Он шел через мостик, а на мостике стояла и от дачной скуки плевала в воду компания: три девчонки и четыре парня. Чувствовалось, что сложилась компания недавно и отношения между ее членами пока не распределены. Втайне всем было еще неуютно, все очень смущались, пытались показаться круче, чем они есть, и свою крутость выражали очень просто: обижали самую маленькую, самую беззащитную девушку.

Совместно издеваясь над девчонкой, компания обретала некое единство и в этом единстве сближалась. Так что свою социальную роль бедняжка все-таки выполняла. Сашка прошел бы мимо, потому что спасение всех встречающихся изгоев не было его работой, но в момент, когда он проходил, самому большому шутнику вздумалось выудить у себя из носа козявку и повесить ее девушке на спину. Девушка не понимала, в чем дело, а остальные уже ржали, разевая рты.

Сашка повернулся, лениво ушел от удивленного полумаха-полутолчка, которым его попытались встретить, и со средней силой ударил главного соплемета прямым в печень. Животик у соплемета оказался предсказуемо дрябленьким. Герой сложился как тряпочка, а Сашка взял девушку под локоть и увел ее с мостика. На них никто не бросился. Ему орали вслед, но, когда он оборачивался, затихали. Обычное поведение мелких собачек: чем громче брешут, тем меньше шанс, что бросятся.

Говорили они о какой-то ерунде, а у ворот ее дачи расстались, Сашка вскоре уехал, и никакого продолжения история не имела. Он даже ухитрился забыть, как девушку зовут, если тогда она ему сказала. И вот теперь она снова появилась в его жизни.

Белдо подпрыгнул, перебежал на носочках, и его умное личико вынырнуло совсем близко от Сашкиного лица:

— Что-то не так? Как-то ты странно смотришь!

— Все не так! Кривой день! — сказал Сашка.

Дионисий Тигранович хмыкнул, оценивая ответ.

— Трудно с этим поспорить! Ну, продолжаю представлять! Это Дайни! — Белдо снова скакнул куда-то и коснулся пальцем костяного ожерелья смуглой ведьмочки. — У Дайни два дара. Она видит глазами мертвых зверушек, если они не совсем прогнили, и может находить любые кости!

— Завидую! — зачем-то брякнул Сашка.

Ул толкнул его ногой, дружески советуя помолчать и сойти по этому случаю за умного.

— Недавно в центре Москвы Дайни рухнула на асфальт! Мы заволновались: вдруг плохо человеку! Младочка собралась бежать в аптеку за нашатырем! — сообщил Белдо.

— Неправда, нашатырь у меня был с собой. Но вы сказали: нечего лекарство переводить, сама очухается! — влезла Млада.

— Не ври, ты все забыла! — не моргнув глазом, продолжал Дионисий Тигранович. — Так что же вы думаете? Прямо в начале Ильинки, ну несколько метров буквально, как улица началась, под грунтом находится полный скелет ящера. Сохранность идеальная! И Дайни смогла его разглядеть! Дайни, кто это был?

— Мозозавр… рептилия такая, в первичном море жила. Сам скелет метров двенадцать. А лежит где-то вдвое глубже метро… — неохотно буркнула Дайни.

Ощущалось, что своей находкой она гордится и обсуждать ее не хочет, особенно со шнырами. Дионисий Тигранович не стал дожимать и перепорхнул на следующую ведьмочку.

— Это Аннет… — Он оглянулся на дамочку с кошкой и глиняной трубкой. — Дар ее весьма однообразен. Она выдувает шары смерти, и ничего больше!.. Но все же моя главная надежда — вот он! Зовут Гена! Не правда ли, хорош?

Белдо махнул ручкой, выдвигая вперед молодого человека и разворачивая его так, чтобы всем было видно. Правильные черты лица, белоснежная улыбка, короткие русые волосы. В небесных глазах скучала победа. Чем-то он напомнил Рине Гамова, но Гамова более упрощенного и, если можно так выразиться, усредненно-адаптированного под общеженский вкус. Что у Гены было действительно прекрасно, так это нос. Породистый, с горбинкой, твердый и чуть раздваивавшийся на конце, он казался живущим отдельной жизнью, как нос какого-нибудь муравьеда.

— Генчик! — умиленно сказал Белдо. — Ну разве не хорош? Расскажу историю нашего знакомства! Однажды для скромных, абсолютно гуманных опытов мне понадобилась свежая печень льва. А где в Москве взять льва? Я отправился в цирк и встретил там Гену. В антракте он фотографировал детишек верхом на пони. И не только детишек… Гораздо чаще на бедного пони лезли взрослые женщины. Срывали с себя серьги, кольца, опустошали сумочки… Я бы не заметил, но Младочка обратила мое внимание на эту несуразность! Чтобы спасти бедную лошадку, мне пришлось взять Геночку в свой форт. Я, как мафиози, сделал ему предложение, от которого невозможно отказаться!

Красивый берсерк польщенно гоготнул. Смех у него был глуповатый.

— Да, Геночка не гений! Тут уж ничего не попишешь! Природа редко одаривает красотой и умом в одно и то же время. Чаще ей интересно устроить дисбаланс и посмотреть, что получится, — с сожалением признал Дионисий Тигранович. — Но у него врожденный дар нравиться всем блондинкам! Причем блондинкам не по цвету волос, а по состоянию души! Ни одна не способна устоять! Женщины делают все, что он захочет!

— Да уж! — сказала Наста.

— Не веришь? — обиделся Белдо. — Сейчас сама увидишь… Верните ей оружие!

В руку Насты мгновенно вложили заряженный шнеппер. Подозревая уловку, она покосилась на предохранитель. Надо же — сняли! Действительно готов к выстрелу. Может, стоит взять и бабахнуть в Белдо?

Кто-то коснулся плеча Насты. Она сердито вскинула голову. На нее смотрело участливое лицо Гены.

— Чего тебе надо? — грубо спросила Наста.

— Застрели его! — По носу Гены пробежала мгновенная, почти неуловимая дрожь. Ноздри раздулись и опали. Кончик его шевельнулся, как свиное рыльце. У Насты как-то странно закружилась голова, точно она долго сидела на корточках, а потом резко встала.

— Кого застрелить? — спросила Наста, пытаясь понять, что с ней.

— Этого длинного! — Гена показал на Даню.

Не понимая, почему она слушается, Наста подняла шнеппер и прицелилась в лоб Дани. Даня ошеломленно разинул рот. Его тощий кадык дрожал.

— Эй-эй! Очнись! Неужели ты в душе блондинка? — простонал он.

— Н-не знаю, — дрожа, откликнулась Наста. То, что заставляло ее целиться, было сильнее ее. Это была даже не одержимость, а какая-то непонятная власть, как у змеи над мышью. «Я его правда сейчас застрелю! Я сделаю все, что мне скажут!» — с ужасом поняла Наста.

— Чуть пониже… — деловито сказал Гена. — Вот так хорошо! Стреляй на счет «три»! Раз, два…

— Не-е-е-ет! — завопил Даня.

Не дожидаясь счета «три», Наста резко отдернула шнеппер и нажала на курок. Шнеппер безобидно тренькнул. Берсерк Гена ошеломленно повернул голову, убеждаясь, что Даня цел и невредим. На секунду его очарование ослабло.

Дождавшись, пока голова Гены вернется в прежнее положение, Наста с силой боднула его лбом в нос. Что-то хрустнуло. Гена, замычав, схватился за лицо. Потом бросился на Насту, но Ул и Макс схватили его под руки:

— Все, все! Остынь!

— Его нос! Ты сломала его! Он же потеряет свой дар! — взвыл Дионисий Белдо.

— Ничем не могу помочь. Пусть возвращается в цирк! — сказала Наста, небрежно отбрасывая разряженный шнеппер.

Красавца Гену передали берсеркам. Он вел себя невменяемо, требовал то нож, чтобы убить Насту, то зеркало и для продолжения работы явно не годился.

— Раз у вас боевой маг пострадал, может, пока отложим? Он носик подлечит, мы пока потренируемся? За закладочками поныряем, то-се? — мирно предложил Ул.

Белдо лукаво погрозил ему пальчиком и вместе с Младочкой и Владочкой неспешно двинулся к ожидавшему его Птаху, подогнавшему микроавтобус к воротам. «Мальчики» Гая следовали за ним. Их ждала своя машина.

— Верните шнырам оружие! Нерпи тоже! И пусть укрываются в доме! — крикнул он издали, захлопываясь в автобусе.

И сразу, еще раньше, чем дверь автобуса закрылась, с лица старичка сползла вся приветливость. Оно сделалось усталым и больным. Лишь улыбка задержалась забытым оскалом, точно нестертый с доски мел. Младочка и Владочка захлопотали, дуя главе форта на замерзшие руки:

— Ах, бедненькие ручки! Ах иззябли! Ах устали!

Дионисий Тигранович пнул Младочку и плюнул во Владочку. Умные ведьмочки не обиделись.

— Из-за Рины? Долбушин узнает, да? Ухлопают ее, так он не простит? — понимающе спросила Млада.

Белдо дернул щекой:

— Плевать мне на Рину! Свалю на берсерков Тилля. Пусть Долбушин с ним цапается. Пусть хоть вовсе друг друга съедят… Надоели оба, дураки!

Влада с Младой ошеломленно уставились на старичка. Ждали объяснений. Дионисий Тигранович закрыл глаза и забросил ноги на сиденье напротив. «Вороны» кинулись расшнуровывать ему ботинки и массировать ступни.

— Я что-то почувствовал!.. — слабым голосом сказал старичок. — У одного из шныров что-то было, но что-то неопределенное, смазанное… Я все пытался понять: кто? что? Даже объяснить не могу. Их же хорошо обыскали?

Белдо приоткрыл один глаз. Влада с Младой наперебой закивали.

— Сам знаю, что хорошо. Я и горошину в кармане почуял бы… А ведь было, было что-то… Ох, не могу на вас смотреть! А ты что встал? Гони!

Птах нажал на педаль так ответственно, что, прежде чем тронуться, «Мерседес» пробуксовал по раскисшей наледи и брызнул снегом.

Тем временем берсерки вернули шнырам оружие.

— А если мы откажемся? — Ул отобрал у одного из ведьмарей свой двуствольный шнеппер и придирчиво оглядел его, проверяя, все ли в порядке.

— Нельзя отказаться! Сказали ж тебе: экзамен у нас!.. А на помощь вам не позвать! Телефоны и русалки блокированы! Отдыхайте! — вздохнул огромный берсерк с тонкой испанской бородкой и лицом упаднического поэта. Массивный арбалет шевельнулся в его руке легко, как игрушечный.

Ул внимательно посмотрел на берсерка. Увидел на его лице мраморную виноватую печаль, притаившуюся в синеватых подковах под глазами. Перевел взгляд на полусогнутый палец, твердо лежащий на спусковом крючке арбалета. Да, такой застрелит недрогнувшей рукой, а потом напишет грустную поэму с внутренним надрывом и рассказом о своих нравственных муках. А потом опять застрелит и опять будет угрызаться.

— У меня одно условие! Яра… вот она вот… уходит! Вы ее отпускаете! — сказал Ул.

— Нет! — отказалась Яра. — Не ухожу! Остаюсь!

— Уходишь! — повторил Ул.

— Нет. — Яра отступила к берсерку, точно он мог защитить ее от упрямства Ула. Берсерк ухмыльнулся:

— Внутренние разногласия? Сочувствую, брат! Каждому мужчине минимум раз в неделю хочется написать исследование на тему работы женского мозга.

— Отпусти ее! — повторил Ул. — Тилля нет, Белдо уехал, и, как я понимаю, ты тут главный! Прикажи ее увести!

Берсерк цокнул языком:

— Сожалею! Но отпустить никого не могу! И советую прямо сейчас идти в укрытие… Наши девочки… — он показал на боевых ведьм, а особенно на ту, что с глиняной трубкой, — теряют терпение…

Ул взглянул на ведьм и, подхватив под локоть Яру, быстро потащил ее к среднему подъезду, с двери которого были предусмотрительно содраны все доски. Последним, прикрывая шныров, отступал Макс. Пятился как рак, точно клешнями грозя арбалетом.

Навстречу им с подоконников плакали сосульки. С обледеневших боков дома осыпалась стеклянная чешуя. Дом отзывался мартовскому солнцу. Казалось, отряхивается огромный дракон.

— Красота! — сказала Рина. — И как я раньше ее не замечала?

— Не каждый день тебя убивают, — брякнула Наста.

* * *

И вот теперь шныры ждали атаки. Сашка так долго сжимал рукоять своего шнеппера, что у него устали пальцы. Вот только стрелять было совершенно не в кого. Берсерки как сквозь землю провалились, равномерно рассредоточившись вокруг хрущевки. Лишь изредка кто-нибудь мелькал, но так кратковременно, что даже Макс не рисковал тратить впустую болты.

— Почему они не атакуют? Боятся? — спросил Сашка.

— Угу, прямо дрожат все! Послали гонца за валерьянкой, а сами улеглись в обморок! — Ул трубочкой от сока проталкивал в отверстие в пачке пленку и мелкий мусор. Во всяком дебильном занятии есть что-то завораживающее. Все сидели и неотрывно смотрели на Ула.

Сашка переполз к окну. Осторожно выглянул. На дворе еще сохранилась детская площадка. Качели были сломаны. У деревянного домика ветер трепал старую газету.

— А если рискнуть? Рванем в атаку! Они этого не ждут! — предложил Сашка.

— Атака, былиин, это мощная идея! — немедленно согласился Ул. — Беги! Я как раз мечтал узнать, где они засели. Метров двадцать ты, думаю, пробежишь!

— Т-т-тридцать он пы-пы… — оспорил Макс.

— Да вовек ему тридцать не пы-пы! Двадцать от силы. Ну двадцать пять! В зависимости от опыта их арбалетчиков! — не согласился Ул.

— Он же будет пе-пе-петлять! Его пы-пы только у за-за-забора! А мы узнаем, откуда в него стреляют и о… о… отомстим! — не сдавался Макс.

— Постой, про какой пы-пы ты говоришь? Ты меня запутал! — возмутился Ул.

Теперь оба спорщика нетерпеливо смотрели на Сашку, который один мог разрешить их спор.

— Я вечером побегу! Сейчас у меня что-то нога болит, — дипломатично сказал Сашка.

— Ж-жаль… Вот из-за таких вот пораженцев и гробятся х-хорошие и-идеи! — огорчился Макс. Ему искренне хотелось отомстить за Сашку, и он не понимал, почему тот против.

На перила балкона сел воробей и, склонив голову, стал смотреть на них. Поведение воробья показалось Сашке подозрительным. Он вскинул шнеппер.

— Перегрелся? — крикнула Яра. — Пока он живой, его сознание не перехватишь, а убьешь — будет то же, что с той дохлой птицей!

Сашка перестал целиться. Воробей улетел. Ветер раскачивал на веревке желтую прищепку. Сашка смотрел на нее и сомневался, была ли эта прищепка минуту назад или нет.

— Так шизофреником станешь! Будет мерещиться, что с тобой тарелки разговаривают! — пожаловался он.

— А разве они не разговаривают? — удивилась Рина. — Мне вот посуда постоянно говорит: «Помой меня!» А я ей отвечаю: «Фигушки! Самоочищайся!»

Сашка хмыкнул, устраивая на коленях шнеппер. Он решил брать пример с Ула, который, абсолютно не напрягаясь, разминал правую кисть и даже не пытался раньше времени играть в войнушку. Его двуствольный шнеппер лежал рядом на полу.

Насте захотелось курить. Она достала пачку, сунула сигарету в угол рта и крутанула колесико зажигалки. Возникший огонек был оранжевого цвета с очень четким контуром. Едва коснувшись сигареты, он спалил ее до фильтра, прежде чем Наста успела затянуться. Наста ошеломленно застыла, созерцая повисший у нее перед носом огненный шар размером с мяч. Ул внимательно посмотрел на нее, пошарил взглядом по комнате и, на четвереньках перебежав в угол, схватил сырую тряпку, давно утратившую форму. Кажется, когда-то давно это была штора. Или покрывало.

— Не надо! — сказал Ул, мягкими шагами приближаясь к Насте.

— Чего не надо?

— Ничего не надо. Просто замри!

Наста, не понимая, озадаченно переводила взгляд с огонька на зажигалку. Огонек не потухал, хотя она давно уже не подпитывала его газом. Не слушая Ула, Наста встряхнула рукой. Бесполезно. Напротив, пламя стало больше. Тогда Наста поднесла его к лицу и дунула. Взметнувшийся огонь охватил все ее лицо, а еще через секунду добежавший Ул набросил на голову Насте вонючее покрывало и коленями прижал ее к полу. Из-под покрывала донесся хриплый вой.

Подождав, пока огонь без воздуха погаснет, Ул осторожно стянул покрывало. У Насты сгорели ресницы, опалились брови. Но в целом Ул успел вовремя. Наста была жива и относительно здорова. Яра протянула ей зеркальце. Наста осмотрела свои щеки и, ойкая, потрогала их пальцем.

— Гы! Ишь ты, вся рожа красная! Теперь взамуж никто не возьмет! — сказала она вполне жизнерадостно.

Ул ухмыльнулся:

— Да взамуж-то ладно. Я ж тебе говорил: «Не дергайся!» Боевые ведьмы с огоньком побаловались! Последнее предупреждение Минздрава!.. А теперь все! Встаем и идем!

— Куда? — спросил Даня.

— Придется перебраться в соседний подъезд. Раз их магия здесь засветилась, они теперь знают, где мы. Восемь дохлых шныров — слишком жирный трофей для одной неудачливой боевой ведьмы. Она натурально зазнается.

— Боевая ведьма не одна! — поправила Рина.

— Угу, в смысле — ага. Но на групповую эта магия пока не тянет. Пока так, домашние заготовки, — отозвался Ул.

Покинув квартиру, они поднялись на чердак и, пригибаясь, чтобы не испачкать головы голубиным пометом, прошли два или три подъезда. Ул двигался первым, Макс с тяжелым арбалетом замыкал.

— Может, нам на чердаке остаться? — предложил Сашка.

— Не вариант. С ч-чердака они ч-ч-чесать начнут, когда группы берсерков пы-прорвутся! — отозвался Макс.

— Ты это точно знаешь?

— Да. Место кы-ключевое. Здесь они точно четверку поставят… А мы им п-подарок!

Макс то и дело присаживался на корточки. Капал смолой и вставлял в смолу мелкие, порошком рассыпающиеся камни. Вставив очередной камень, Макс торопливо отбегал, а еще несколько мгновений спустя камень из серого делался желтоватым.

Нырнув в чердачный люк, Ул колобком скатился по железной лесенке. Прислушался. Где-то поскрипывала открытая форточка. Что-то капало, звенело. Ветер подсвистывал в треснутом стекле. Пустой подъезд дышал жизнью.

Прижимаясь к зеленой, с подтеками краски стене, они стали спускаться. Квартиры со снятыми, выбитыми или деревянными дверями Ула не интересовали. Им нужно было укрытие понадежнее. У металлической, грозной с виду двери он с минуту поколдовал с отмычкой, после чего небрежно толкнул дверь пальцем:

— Про́шу, пани!

— Где ты так научился? — спросила Рина.

— Впитал с материнским кефиром! Я наследственный медвежатник! — гордо объяснил Ул и просунул голову в коридор, на всякий случай держа шнеппер наготове.

— Его дедушка вреза́л замки и открывал двери. Ну там ключи кто забыл или что. Обязанностью Ула было таскать за ним чемоданчик! — объяснила Яра.

— Не только таскать! — возмутился Ул. — Дедушка был не столько фанат работы, сколько фанат своевременной оплаты. Взламывать двери он не особо любил. Чаще меня тупо забрасывали через соседний балкон, чтобы я открыл квартиру изнутри. Я был легок и изящен, как эльф! Зрители аплодировали мне стоя!

Яра ткнула его пальцем в живот.

— Эльф! — сказала она весело.

— Ну, эльфы тоже разные бывают! Не надо, чудо былиин, тупо верить рекламе! — возмутился Ул.

В квартире пахло пылью. Повсюду валялись сигаретные пачки и пустые бутылки. На пенопластовые поддоны было постелено тряпье.

— Уют не пропьешь! — сказал Ул.

Шныры заняли круговую оборону. Ул у дверей. Макс с тяжелым арбалетом устроился у окна и, осторожно выставив зеркальце на ручке, высматривал ведьмарей.

— Что-то видно? — усомнился Сашка.

— Д-да. А в-вот с болтом в голове видно не будет. С-самое б-большое заблуждение, что только ш-шныры умеют с-стрелять.

— Интересно, ведьмари догадываются, где мы? Или только когда засвечивается очередная ловушка? — спросила Рина.

— Узнаем постфактум. Эмпирический опыт — единственный ключ к познанию мира! — отозвался Даня и стал требовать у Макса свой шнеппер.

— Зачем он тебе? — спросил Ул.

— Да потому что он мой! — возмутился Даня.

— У шныров вещь принадлежит тому, кто ею лучше пользуется. Жди, пока Макса убьют, тогда заберешь шнеппер обратно. А его арбалет заберу я! Уж больно хорошая цацка! — успокоил его Ул.

Суеверному Максу его идея не понравилась. Он принялся плевать и стучать по чему попало.

— Пусть лучше тебя первым п-пристрелят! Я заберу твой ды-двуствольный шнеппер!

— Раньше надо было в очередь вставать! Теперь его Яра заберет! — возмутился Ул. — Яр, слышь, какое дело? Когда меня убьют, забери мой шнеппер. Только, умоляю, не заливай его ружейным маслом. Любить оружие и заливать его маслом — немного разные ве…

Яра кошкой прыгнула на спину Улу:

— Наследство оставляешь?! Я тебя прикончу! Типун тебе на язык!

— Типунов на язык мне не надо! У меня их и так целая коллекция. Одна из ведьм Белдо постаралась!.. — заупрямился Ул. — Эй, не толкай меня коленом! Не видишь, саперка висит? Я порежусь, и ты тоже!.. Витяра, да подержи хоть ты ее! Тебя она лягать не будет! Ты для нее положительный!

Витяра всегда смущался, когда о нем говорили что-нибудь хорошее.

— От ты дуся! Лучше я слеплю ее в смешном виде! — сказал он и никого держать не стал.

Наста, которая, как и Макс, выставив свое зеркальце, выглядывала в окно, тихо свистнула:

— Ага, зашевелились, мухоморы! Рина, куда лезешь? Смотри через мое зеркало! Только не высовывайся! И учти: видеть-то ты увидишь, но из шнеппера все равно не достанешь! Так что не геройствуй!

Зеркальце Насты показывало все важное укрупненно, смело отсеивало ненужные мелочи и само находило самое интересное. Поерзав им, Рина зачерпнула забор и сразу увидела трех берсерков, укрывшихся за бетонными плитами. Прицелы арбалетов нервно перепрыгивали с окна на окно. Сообразив, что это одна из четверок, Рина стала искать боевую ведьму. Ага! Вот! За домиком детской площадки маятником ходила молоденькая девушка.

Рина узнала Фиа. Девушка не береглась от выстрелов, не оглядывалась на пятиэтажку. Казалось, она не понимает, где находится. Изредка она останавливалась и озиралась, точно пыталась вспомнить, где она находится и чего от нее хотят. Потом снова начинала ходить. Было очевидно, что девушке плохо. Походка ее была шаткой, то ускоряющейся, то необъяснимо медленной, заторможенной. Губы Фиа шевелились. Изредка она сердито взмахивала рукой. Казалось, она с кем-то спорит.

— Если хочешь подслушать, поверни ручку! — подсказала Наста.

Рина послушно повернула ручку зеркальца, но ничего не произошло. Тогда она начала крутить ее в другую сторону, и в голове у нее зашуршали голоса.

— Тебе будет хорошо! — повторял кто-то смазанный и вкрадчивый, похожий на шуршание песка или шорох сквозняка в дверной щели.

— Мне и сейчас хорошо! — спорил с ним другой голос, видимо голос Фиа.

— Нет! Сейчас тебе плохо… очень плохо… вот смотри! — убежденно сказал первый голос.

В зеркальце Рина увидела, как колени у Фиа подогнулись и она упала, царапая землю ногтями и бодая ее лбом. Потом все же смогла подняться.

— Ну как? — спросил голос.

— Мне хорошо, — упрямо повторила Фиа.

— Правда? — удивился голос. — Ну и замечательно, что кому-то хорошо! А будет еще лучше!

Девушка снова упала. Теперь она не просто бодала землю. Она каталась по ней, кусая руки.

— Перестань! Прошу тебя! За что? — прохрипела она.

— Не надо было давать мне власть над собой!.. Получаешь псиос — отрабатывай! Послушайся — и будет очень хорошо! Так же хорошо, как сейчас плохо! Ты славная девочка! Мне нравятся твои мечты! Представь что-нибудь! Убей их!

— Это… больше… не мои мечты… это кошмары!

— Да, но они оживают! Все как ты просила! — вкрадчиво сказал голос.

— Все равно это кошмары! До того как я связалась с тобой, я представляла лошадей с золотыми гривами! И бабочек, которые пьют энергию звезд! Бабочка летит миллиарды лет, а потом запускает хоботок в звезду и питается ее раскаленным газом. И опять летит от звезды к звезде и переносит звездную пыльцу! И от этой пыльцы рождаются новые светила!

— Но твои мечты не оживали! Ты хотела, чтобы они оживали, и я дал тебе это!

— Ты исказил сами мечты!

— Все! Молчи и представляй! Или будет хуже! — со злобой потребовал голос, и Фиа дернулась как от удара.

А потом Рина увидела нечто труднообъяснимое. Девушка начала раскачиваться точно в забытьи и что-то бормотать. Зеркало Рины успевало улавливать отдельные горячечные слова.

— …мировое пространство будущего. Все можно, все разрешено, никакой полиции, никаких армий, границ… повсюду травка и цветочки. Уют, чистота, довольство. Если что-то не так, прилетает электронная бабочка… садится на лоб, опускает на череп усики и делает лоботомию.

— Опять бабочка? — ворчливо сказал песочный голос. — Ну хорошо, хорошо! Лоботомию так лоботомию! Только ты уверена, что опять не будет сюрпризов?

Изображение в зеркале стало мутным. От головы девушки отделился какой-то туман и стал быстро сгущаться. Рина увидела большую бабочку с черными обугленными крыльями. Летать она не могла, но быстро ползала. Бабочка завертелась на месте и решительно направилась к сотворившей ее Фиа. Толстый, с хорошую проволоку хоботок безжалостно распрямлялся.

Фиа закричала и метнулась под защиту бетонных плит. Сгустившаяся бабочка, не отставая, бежала за ней.

— Ну вот… Хоть у кого-то из ведьмариков облом! Зачем эльб ее материализовал? — озадаченно спросила Рина.

— При чем тут эльб? — удивилась Яра, сидевшая рядом и тоже все слышавшая. — Не могут эльбы ничего сотворить! Они лишены дара к созиданию! Это все сама Фиа! Эльб только и делает, что дает ей псиос и искажает то хорошее, что есть в ней самой! В НЕЙ! Сам он — ничто.

— Но ее же прежние мечты не…

— …бегали за ней по двору, чтобы сделать ей лоботомию? Думаю, нет. Но кто тебе сказал, что они не сбывались? Что где-то во Вселенной не возникала бабочка, летящая от звезды к звезде? Настоящее и материальное не всегда синонимы.

Рина хотела опустить зеркальце, но изображение в нем внезапно сменилось, и в соседнем дворе за оградой она разглядела тяжелую черную машину. За машиной, как за щитом, укрывался Тилль. Стоявший с ним рядом незнакомый берсерк что-то горячо доказывал, кивая в сторону хрущевки.

Тилль слушал его вяло, зевотно поскребывая ногтем небритую щеку. Ему было безразлично, сколько берсерков нового набора выдержит экзамен, а сколько погибнет. Даже если берсерки потеряют треть атакующих, Тилль все равно окажется в выигрыше. На мертвецов можно выписать псиос, который они получили якобы до боя.

Тилль махнул рукой, требуя немедленно наступать. Берсерк, оправдываясь, что-то заговорил и, положив локти на крышу машины, повернулся к пятиэтажке. Рина еще разглядывала их в зеркальце, когда что-то мелькнуло в воздухе и по заднему стеклу джипа пробежала длинная белая трещина. В следующий миг машина Тилля напоминала скульптуру изо льда. Такой же ледяной статуей стал и берсерк. Его локти так и не успели оторваться от крыши. Сам Тилль червяком отползал в сугробы, часто задирая голову и оглядываясь на забор.

Уперев ногу в стремя, Макс хладнокровно натягивал тетиву арбалета. Из своего убежища он выглянул ровно настолько, чтобы произвести выстрел и сразу скрыться.

— В-вот гады! Как чувствовал: верхнее к-колесико с-скрутили на п-пол-оборота. Тилля, конечно, не накрыло.

— Тебя не заметили, когда ты высовывался? — спросил Ул.

— Н-нет, — уверенно ответил Макс.

— Хорошо. Тогда позицию не меняем. Уж больно хороша. Дверь крепкая, много окон и вокруг все просматривается! — подумав, сказал Ул.

Все же в голосе у него было сомнение. Пока они вместе, они могут попасть под удар любой боевой ведьмы и все разом погибнуть. Полезнее, конечно, было бы распылиться, но тогда берсерки, которые вот-вот начнут «чесать дом», имея численное преимущество, мгновенно отправят весь молодняк на встречу с первошнырами.

— Что это было? Ну, с машиной? — спросила Рина.

— А, мелочи! З-з-замораживающий болт! — Макс отогнул ворот шныровской куртки, и Сашка с Риной увидели, что там у него наконечников пять. И все с виду абсолютно разные. Макс нежно подышал на них. — У меня всякие есть! — сказал он с увлечением. — Н-например, этот п-полезен, когда несколько ведьмарей с-стоят в воде, в ручье, в чем-нибудь ты-таком мокром. Можно выстрелить электрическим наконечником и пы-порадовать всех сразу. А этот я б-берегу для Гая! В прошлый раз, увы, не успел п-прикрутить. Он м-может огибать деревья, заборы, щиты, но, увы, не больше, чем на сто шагов… А этот маленький всем хорош, но в случае промаха в-возвращается к хозяину, ч-чтобы выразить ему свое в-возмущение. Причем попадет точно между гы-глаз. Я его бы-боюсь!

Сашка, перебежав к Максу на четвереньках, с жадностью разглядывал наконечники:

— Сам сделал?

— Кы-кое-что сам, а с лучшими Меркурий помогал. Н-на каждый новый уходит недели три ры-работы. Б-бывает, трудишься, а все насмарку. Не заладилось!

Потолок заметно дрогнул. Ул вскинул голову.

— Слышали? — прошептал он.

Витяра закончил лепить что-то маленькое. Кажется, это было дерево для идеального ШНыра, настолько подробное, что просматривались отдельные листья. Витяра вырезал их узким осколком стекла.

— От ты дуся! Даже не заморачивайся! Соседи просто-напросто банку уронили! — объяснил он.

— Какие соседи? — звенящим шепотом спросил Ул и, сорвавшись с места, бросился к двери.

Яра услышала, как он тянет на себя засов и поняла, что Ул осторожно выглянул наружу. В следующий миг что-то грохнуло три или четыре раза, точно кто-то ударил по двери железным прутом. Макс, Сашка, Яра рванули в коридор. Сашке мешали вздыбленные плечи Макса, закупорившие проход. Подпрыгивая, он увидел, как Ул, не целясь, дважды выстрелил из шнеппера в приоткрытую дверь.

Кто-то закричал. Лестница осыпалась шагами. Где-то зазвенело и бесконечно покатилось стекло. После краткой паузы в щель просунулась похожая на окорок рука с топором и, слепо шаря, попыталась раскроить Улу череп. Ул навалился на дверь, прижимая руку. Рука шевелилась как змея и, выгибая кисть, пыталась достать его. Было слышно, как с другой стороны кто-то, пыхтя, проскальзывает на плитке. Причем этот кто-то был явно сильнее Ула, поскольку с каждым новым рывком того отодвигало все дальше в коридор. Наста, подбежав, увлеченно вцепилась в руку зубами.

— Отпусти ты его! Лучше саперку мою отстегни! — закричал на нее Ул.

Наста, не слыша его, продолжала грызть руку. Снаружи по двери что-то ударило, прожгло ее насквозь, и через их головы в комнату пронесся быстро вращающийся, окутанный белесым дымом шар.

— Сы-сы-сы-сы-с дороги! — Макс уже несся вперед как бык. Арбалет он забросил за спину, правое плечо выставил вперед.

Ул успел отскочить, увлекая за собой Насту, которая, повиснув на руке, не желала разжимать зубы. Макс врезался в дверь. Рука повисла. Топорик выпал. Заботливо приоткрыв дверь, Макс позволил руке убраться и задвинул засов.

— Это был тот с бы-бородкой! Я его по часам узнал!

— И я по часам… Невкусные совсем! А рука ничего, съедобная! — отплевываясь, согласилась Наста.

По закрытой двери хлестнули два болта. Один пробил железо, наконечник на полпальца проглянул внутрь. Наста потрогала его пальцем. Зубы у нее были в крови, что делало ее похожей на маленького вампира. У Ула тоже была кровь, но на щеке. Пытаясь повторить форму царапины, он водил изнутри языком.

— Ну дела, чудо былиин! Я, кажется, тоже разик в кого-то попал… А мне вот щетину топором побрили! — сказал он, прислушиваясь к происходящему снаружи. Кто-то перекрикивался, пересвистывался. Звякали перила лестницы. Берсерк, которому сломали руку, спускался вниз и, всхлипывая, требовал, чтобы ему принесли сердце Макса.

По металлической двери кто-то ударил топором. С задором так ударил, зная, что не пробьет, но настроение испортит и по ушам лягнет. Чей-то глаз попытался заглянуть внутрь через отверстие, которое незадолго перед этим прожег белый шарик, но Наста ткнула мизинцем, и глаз торопливо скрылся.

— Надо было из шнеппера, но я сегодня с доброй ноги встала! — сказала Наста.

Постепенно берсерки наглели. Пинали двери, угрожали. Рина расслышала, как кого-то посылают за тараном.

— Здесь их не меньше двух четверок. Кое-кого мы уложили. Ну, допустим, еще на Максовы ловушки кто-то налетел. Все равно не в нашу пользу расклад. Но по барабаниусу! У кого-нибудь есть отвертка или мелкая монета?

— Отвертка для очков подойдет? — попытался быть полезным Даня.

— В самый раз!

Положив на колени шнеппер, Ул открутил с рукоятки одну из накладок. Под накладкой обнаружился маленький пластиковый контейнер, разделенный на две части. В нем — строго отдельно друг от друга — хранились небольшой кусок смолы и что-то маленькое, вроде задней лапки кузнечика.

Покосившись на отверстие, Ул раскатал смолу так, чтобы она наверняка пролезла.

— Конечно, можно было бы и так бросить, но мне, чудо былиин, охота почудить! — сказал он себе под нос и, прикинув, что отвертка проходит в отверстие, просунул ее сквозь дыру в двери, притворяясь, что хочет ткнуть кого-то из берсерков.

Несколько секунд отвертка извивалась абсолютно без всяких последствий, а потом кто-то вцепился в нее железными пальцами и сантиметр за сантиметром стал выкручивать из рук Ула.

— Моя отвертка! — взвыл Даня.

— Это ты им скажи! Эй, это Данина отвертка!

Ул некоторое время сопротивлялся, слушая торжествующее пыхтение берсерка, а потом вдруг быстрым движением прилепил к концу отвертки кусок смолы, вставил лапку кузнечика и, неожиданно отпустив отвертку, присел.

— Зажмурились! Быстро! — крикнул он.

В хихиканье берсерка нарисовался знак вопроса. Чувствовалось, что он держит трофейную отвертку в руках, разглядывает смолу и о чем-то мыслит. Похоже, мысли его текли в верном направлении, потому что он вдруг заорал и с силой отбросил от себя отвертку.

Снаружи что-то полыхнуло. Рина увидела это даже через плотно сжатые веки. Казалось, ей в глаза направили яркую лампу.

— Жлобы — самая управляемая часть населения! Ну зачем ему была нужна эта отвертка? Зачем? — сказал Ул, поднимаясь.

— А так нельзя было просунуть? — спросил Сашка.

— Просунуть можно. Но чтобы сработало, лапка должна была хоть немного раскрошиться. И вибрация тоже нужна. А для этого полезно, чтобы всю конструкцию бросили. Не только у ведьмочек бывают скромные домашние заготовки!

— Они погибли?

— Нет. Но теперь они несколько минут будут путать «право» и «лево», «верх» и «низ».

— Я тоже вечно их путаю, — заявила Рина.

— Ты их не путаешь. Ты забываешь, как что называется. Когда действительно не ориентируешься в пространстве, это другое! — пояснил Ул. Он был чем-то очень доволен.

Точно подтверждая его слова, снаружи кто-то врезался носом в стену, отшатнулся и с кратким воплем загрохотал по лестнице. В следующую секунду Даня зачем-то шагнул прямо на Сашку и повис на нем, как полотенце на вешалке.

— Ты чего делаешь? — закричал Сашка.

— Я делаю?! Вы меня удивляете, господа! Зачем вы стоите на головах? Эксцентрика как способ деятельного преобразования видимого мира? — укоризненно спросил Даня и снова завалился.

Яра разобралась в ситуации первой.

— Ты что, не зажмурился? Ул, помоги! Тяжелый же он! — крикнула она, отлавливая Даню за шиворот. Вытянув руки, Даня пытался опереться о стены, одновременно поджимая ноги.

— Зачем ты меня по потолку волочешь? Я ж к нему прилип! — пожаловался он слабым голосом.

Яра втащила слабо сопротивляющегося Даню в комнату и посадила его на пол. Даня хихикал, пытаясь держаться за все подряд, в том числе за нос Яры.

— Отсюда такой вид! Это сногсшибательно! Как вы меня сюда прилепили? Патетика средств вербальной эксцентрики компрометирует дифференцируемую ренту творчества Райнера Марии Рильке в гомогенной обфускации оверселлинга ойкумены!

Витяра достал новый кусок пластилина и, заинтересовавшись, стал лепить Даню. Как скульптор, он ценил интересные натуры.

— От ты дуся! Чего-чего делает Рильке? — переспросил он.

— Воздействует на мимесис в плане обратной проекции на быт! — объяснил Даня и немедленно обвинил Яру в каких-то миазмах тромбализма, Макса же серьезно предупредил: — А ты ко мне ручками не тянись, мезаморф! Я тебя дезавуирую!

— Кажется, ты смолу слишком близко к болоту набрал! Большая р-разница потенциалов п-получилась! — шепнул Улу Макс.

Ул не ответил. Он уже несколько секунд, не отрываясь, смотрел под батарею, откуда струйками вытекал светящийся синий дым. Центром дыма был быстро вращающийся шарик — тот самый, что прожег дверь.

Струйки дыма расползались по комнате. Они были тонкими, как нити, но не рвались. Шарик продолжал настойчиво пульсировать.

Глава седьмая Синий дым

Ваша жизненная позиция — что все плохо. Моя жизненная позиция — что все хорошо. Если вы последовательно будете придерживаться своей жизненной позиции — у вас все всегда будет плохо. Если я смогу никогда не изменить своей — у меня все всегда будет хорошо. И таким образом окажется, что мы оба правы.

Кавалерия

— Уходим! Быстро! — зашипел Ул, однако прежде, чем кто-то сдвинулся с места, шарик полыхнул и каждая из нитей выбросила еще с сотню, точно у дерева от ветвей разбежались более мелкие побеги. Теперь вся комната была оплетена.

Ул, опомнившись, поймал за рукав рванувшуюся к выходу Яру:

— Поздно! Замри! Не задевай это!

Шныр, который не умеет слышать с первого раза, и мертвый шныр — примерно одно и то же. Рина с Сашкой повиновались не столько Улу, сколько той мгновенной покорности, с которой его послушалась Яра. Через мгновение она уже сидела у стены, прижавшись к ней спиной. В двадцати сантиметрах от ее груди пульсировали сразу три нити.

— Это то, что я думаю? — спросила Яра.

— Оно самое, — мрачно подтвердил Ул. — Ведьма, которая это сделала, натуральная самоубийца. Сколько псиоса ей ни давай, она испепелит себя такой магией за полгода.

Рина вспомнила дамочку с глиняной трубкой, о которой Белдо сказал, что она выдувает шары смерти.

— Сколько у нас времени? Когда эта штука погаснет?

— Надеюсь, быстрее, чем нас перестреляют. Ведьме тоже непросто держать этот шарик. Она сама изнутри выгорает…

Лежащий под батареей шар постепенно переставал вращаться. Его пульсации лились толчками и распространялись по всей паутине, пробегая по ней маленькими серебристыми шариками. Сашка ощутил, что с ним что-то происходит. Мысли путались. А еще его очень раздражали пестрые носки Дани и то, что Даня снял ботинки и шевелил пальцами ног. Видимо, опасался запачкать потолок. Сашку до того бесили его носки, что хотелось шарахнуть из шнеппера.

— Я стою на голове, и у меня все болит! — плаксиво сообщил Даня.

Наста сухо цыкнула по дуге и проследила полет своего плевка.

— А у тебя все подряд болит или что-то определенное?

— Все подряд! — впал в уныние Даня.

— Ну, это еще ничего. Когда у человека болит все подряд, то это нервное. А вот если что-то определенное, то надо уже заморачиваться и лечить.

В комнату, разбив стекло, влетел голубь с окостеневшими крыльями и свернутой набок шеей. Он попытался развернуться, но врезался в пульсирующую нить, вспыхнул и в одно мгновение прогорел. Одна из нитей осыпалась.

— Хотели подглядеть, как у нас дела, но накладка вышла! — сказал Ул.

Сашка посмотрел на Ула и понял, что Ул раздражает его куда больше Даниных носков. Сидит тут, понимаешь, сунув большие пальцы в карманы, и лицом просит кирпича. Сашка представил, как он бьет Ула в челюсть, а потом добавляет по шее ручкой саперки. Образ был настолько ярким, что Сашка испугался и, решив, что все произошло в действительности, схватил себя за запястье правой руки.

— Не мог бы ты провалиться? Я тебя ненавижу! — сказала кому-то Рина.

Сашка повернулся, пытаясь понять, кого она ненавидит, и убедился, что ненавидят его.

— Знаете, что этот тип делает? Отправляет мне координаты ДжиПиЭс! В последний раз притаскиваюсь чуть ли не в Митино, а там на гараже метровыми буквами: «Ты мне нужна!» Офигеть, как информативно! А так нельзя было сказать?

Сашка начал тихо кипеть. Теперь ему хотелось прибить ручкой саперки не только Ула. Выстраивалась уже целая очередь. Яра уткнулась лицом в согнутые колени.

— Тшшш! — прошептала она. — Вы что, не понимаете, что этот шар — болото? Мы тут все надышались! Не смотрите друг на друга! Закройте глаза! Эта гадость перехватывает сознание. Если будем смотреть, возненавидим и перестреляем друг друга.

Сашка закрыл глаза. Несколько секунд ему хотелось на кого-нибудь броситься, но он перетерпел, и ненависть постепенно погасла. Он сидел с закрытыми глазами и старался не дышать часто, потому что воздух в комнате с каждой секундой становился все более гнилостным, как в болоте.

Сашку атаковали кошмары: он видел тысячи трупов без кожи, самих себе роющих могилы. И над головой каждого — страшная призрачная фигура, окутанная бинтами. Руки у фигур короткие, но пальцы бесчисленны и, как корни, уходят в человеческие головы. Но тут эльбы перегнули палку. Образы были так жутки, что включилась защита сознания. Человек боится не страха вообще, не мирового зла, а маленького локального ужаса, вроде мухи, ползущей по открытому глазу мертвеца. Тут же все было слишком глобально, и сознание сумело справиться.

Тонкие нити, постепенно распадаясь, распространяли запах гниения.

Сашка сидел с закрытыми глазами. Почему говорят, что человек широк? Узок, невообразимо узок! Мал, как сигаретный огонек. Каждый вписывается в одну крошечную точку, в одну схему, в один подход к жизни, в одну-единственную манипуляцию, в маленькое «что-то». Каждый — огонек, движущийся куда-то, и весь вопрос только куда и не погаснет ли он по пути.

Рядом с Сашкой постоянно повторялся монотонный, тревожащий звук. Он никак не мог сообразить, что это. Не удержавшись, быстро приоткрыл один глаз. Витяра стучал зубами и непрерывно повторял «ва-ва-ва». В руке у Витяры был смятый ком пластилина, от которого он, не сознавая этого, откусывал кусочки.

Убедившись, что между ними нет нитей, Сашка протянул ногу и толкнул Витяру. Тот перестал повторять «ва-ва-ва» и, не открывая глаз, быстро и невнятно произнес сквозь пластилин:

— Да-да! Все плохо! Мне очень нужно сейчас в жизни какое-то маленькое чудо! Но не исключено, что после маленького чуда я захочу большое чудо, и лучше вообще не расслабляться.

Яра оторвала лицо от колен. Она подумала, что тишина опасна. Болото шепчет каждому свое. А когда звучит общая речь, отдельные мороки разрушаются, а общий образ эльбам подобрать трудно.

— Давайте говорить! О чем угодно! Только не друг о друге, чтобы не поссориться!

Брызнули уцелевшие стекла. В окно влетело несколько болтов. Один вонзился в паркет в полуметре от ноги Ула и, зацепив одну из нитей, осыпался вместе с ней. Еще одна из нитей вспыхнула, когда ее задело падающим стеклом.

— Три стрелка! Как раз четверка за вычетом ведьмы! Остальные выпасают на лестнице, — сказал Ул.

Рину атаковала поочередная ненависть к каждому, чей голос она слышала. Вспоминались все обиды с момента их знакомства. Списком всплывали, и так пугающе ясно, словно она всю жизнь только и делала, что их запоминала.

— А ты на мою шапку наступил, — сказала она Улу, вздрагивая от ненависти.

— Когда? — озадачился Ул.

— Месяца два назад! В пегасне! Я уронила шапку и смотрю: ты на ней стоишь! Я говорю: убери ногу, а ты несешь какую-то пургу!

— Не надо! — взмолилась Яра. — Рина, успокойся! Я же сказала: говорить о чем угодно, но ни к кому не обращаться!

— Я, Ярочка, и так спокойна! Даже не вспоминаю, что ты меня тачкой под колени толкнула, когда я Бинта шарахнула метлой! А его не метлой — его ломом надо! — мстительно сказала Рина.

Ощутив, что сама остановиться не сможет и ненависть натурально зашкаливает, она вцепилась зубами в рукав и стала, раскачиваясь, дергать его из стороны в сторону, как Гавр, терзающий старый ватник. Когда, успокоившись, Рина открыла глаза, то увидела, что Ул осторожно протягивает руку Яре, а она тянется к нему, но, увы… длины рук не хватало! Их разделяло не меньше метра, а сложное переплетение пульсирующих нитей мешало сократить расстояние.

«Правильно! Если любишь другого больше себя, то что в его поведении может тебя расстроить? Саможалению некуда просунуть свое свиное рыльце и заявить, что тебя обделили, недожалели, недообнимали, недоодарили! Хочу любить Сашку, как Яра любит Ула!» — подумала Рина, и сразу в ней все утихло и присмирело.

— На «Добрынинской» кто-нибудь был? — спросила она. — Там в районе первого вагона в мрамор вплавился наутилус.

— Кто?

— Моллюск с витой раковиной. Ему двести миллионов лет. И иглы от морских ежей там почти повсюду. Мелкая россыпь, похожая на гво́здики! А на «Библиотеке имени Ленина» — аммониты, морские лилии. В желтом мраморе у перехода — брюхоногий моллюск из палеозоя.

— Тоже мне, д-двести миллионов! Эльбам больше. Время у них давно с-схлопнулось! — проворчал Макс.

— А я вот недавно спор выиграла! — неожиданно сказала Наста. — Девушка там одна не знала, что в Москве есть чайки. Так я ее привела и носом в чаек ткнула. Прямо у Кремля чаек нашла.

Ничего больше Насте не вспомнилось, и заговорил Сашка. Недавно, отыскивая место где оставить для Рины очередное послание, он увидел на колонне «Китай-города», прямо в мраморе, два лица — мужское и женское. Сросшиеся половинками, неуловимо перетекавшие одно в другое, лица выражали крайнюю муку. Он долго стоял и не знал, что это — игра природы? Случайный рисунок мрамора? Потом из тоннеля вытянулся поезд, и Сашка, радуясь, что можно больше об этом не думать, вскочил в вагон.

И вот теперь он рассказал о лицах на колонне.

— А, знаю, есть такие лица… — сказал Ул. — Дополнительный проход в одну из резиденций ведьмарей. Но у них там чертовщина какая-то начала твориться, много бойцов погибло, и они ее забросили!

— Как — погибло? — ошеломленно спросил Сашка.

— Вопрос хороший. Да только вот не знаю, и все тут! Гай одну четверку послал — не вернулась. Послал две хорошо подготовленные — вернулась одна боевая ведьма, да и та с ума сошла и мелет вздор… Но все же, говорят, такого намолола, что Гай срочно от нее избавился, а проход через колонну перекрыл.

В окно влетел болт, врезался в одну стену, в другую и, окончательно спутавшись и завертевшись, своим оперением оцарапал Яре лоб рядом с виском.

— Мне не больно! — торопливо крикнула Яра, протягивая руку к Улу. Больше всего она боялась, что он сейчас вскочит. Царапина на ее лбу постепенно наполнялась кровью.

Ул рванулся к ней, но умоляюще протянутая рука Яры остановила его. Раздувая ноздри, он долго смотрел на царапину, потом поднял отскочивший к его ногам болт, пальцем потрогал оперение и по полу подтолкнул его к Максу. Тот пристегнул болт к киверу с дополнительными зарядами, расположенному параллельно стволу.

— Странно, что мы так долго живы! Что-то у ведьмариков явно не то происходит… — сказал Ул хмуро. — Вопли какие-то доносятся, стреляют редковато.

— А почему та, с трубкой, новый шар не пришлет? — спросила Наста.

— Она и этот-то едва удерживает! Небось сейчас у нее мозг как на костре выгорает! Только она под псиосом и ей по барабаниусу! — жалости в голосе у Ула не было ни малейшей.

Внезапно стена, к которой они сидели спиной, дрогнула, и по ней прошла длинная трещина. От следующего удара вылетел большой кусок штукатурки и, кувыркаясь, запрыгал по полу, задевая нити. Нити лопались, источая зловоние. Запах болота усилился. Рину снова стали посещать прозрения вроде того, что Сашка ее не любит, Наста — классическая гадина, Ул наступил на ее шапку и так далее.

— Из соседнего пы-подъезда! Пробивают х-ход! — прошептал Макс и осторожно стал ворочать арбалетом, перенацеливая его на быстро образующийся пролом.

Ул тоже взял шнеппер и, положив его себе на колено, ждал. Его левая свободная от шнеппера рука поглаживала отполированную ручку саперки. Перезарядиться он не успеет, это уж точно.

Стена крошилась легко, как печенье. Хрущевки — особое пространство. Снаружи они довольно прочны, но изнутри сотворены наспех, с осознанием глубинного единства человеческой природы и того, что людям по большому счету нечего скрывать друг от друга. Кому интересно, как сосед Вася через три подъезда дергает в туалете шнурок, одновременно ухитряясь ругаться с женой? У всех жены, у всех шнурки, у всех настроения — все мы заперты в своем человечестве.

Еще два-три сильных удара — и сквозь стену пробился злой носик топора. Застрял и сердито зашевелился, кроша кирпич. В образовавшуюся брешь кто-то предупреждающе свистнул, а еще секунду спустя просунулось лицо в белом серебре бороды. Макс опустил арбалет.

— Это Ры-ры… не н-надо! Родион это! — крикнул он, перескакивая через слово, чтобы обмануть свое заикание.

Да, это был Родион. Щетина на его запавших щеках казалась седой. Рина не сразу поняла, что это налипшая штукатурка. Вот и разгадка белой бороды!

Еще пара минут — и в стене образовался проход, достаточный для того, чтобы выбраться. К Дане и Насте пробиться было невозможно: мешали пульсирующие нити. Пришлось бросать доски из настила, чтобы образовать проход. Лопнувшие нити усилили болотную вонь, и Рина только чудом никого не покусала.

— Лезем по одному! — велел Родион.

Выбравшись из пролома следом за Улом и Ярой, Рина обнаружила рядом с ногами Родиона еще одну пару ног. Ноги принадлежали худенькой девушке с не самыми добрыми глазами. К боковому карману ее куртки было пристегнуто матовое стеклышко на цепочке. Девушка поигрывала им, обкручивая вокруг пальца. Над ее верхней губой стояла точка родинки. «Здесь природа закончила свою работу, и вот точка — знак завершения!» — подумалось Рине.

— Юля! — представил Родион. — Без нее я бы сюда не попал!

Худенькая девушка недовольно дернула головой. Она и так помнила, что ее зовут Юля. Степенью же осведомленности прочих о своем имени не интересовалась.

Макс поставил свой арбалет на предохранитель и, забросив его за спину, извлек Данин шнеппер. В тесном переплетении коридоров от него было больше пользы.

— Берсерки г-где? — заикнулся он.

— Да, в общем, везде… — равнодушно отозвался Родион. — Юля жизнь мне спасла. Толкнула кое-кого под руку.

Рина увидела, что лоб у Родиона ободран скользящим ударом.

— Я не хотела никого спасать. В другой раз сама тебя прикончу! — буркнула Юля.

Где-то рядом зазвонил телефон. Вздрогнув, Родион сунул руку в карман. На ладони у него вздрагивал темный смартфон. Видимо, доставая, Родион случайно нажал на прием, потому что из трубки полился жизнерадостный женский голос:

— Павлик, ты меня слышишь?.. Это мама! Тебе Алена не может дозвониться, чтобы ты Лешу из школы забрал!

Родион боком придвинулся к окну и, положив трубку на подоконник, отошел. На телефон он теперь глядел с ужасом, точно это была змея. Трубка продолжала хлопотать. Теперь она требовала, чтобы Павлик не покупал хлеб в том же магазине, что и в прошлый раз. Он оказался неудачным и почти вдвое дороже.

— Чтоб я сдох! Никогда не поднимайте трубки мертвецов, — сквозь зубы сказал Родион.

— А зачем ты его вообще… — начал Витяра.

— Он на меня с топором бросился. Думаешь, у меня было время заменить стальной шарик на пнуф?

— А телефон?

— Не сообразил, как выключить, а оставлять на теле было опасно. Не сомневайся: крысить вещи у покойников не в моих правилах!

Они уже уходили, когда в квартире, которую они покинули через пробитую стену, что-то глухо лопнуло. Стены дома задрожали.

— Берики снесли дверь. Теперь лучше немного подвигать конечностями, — сказал Ул и первым выглянул на площадку.

Рина шла следом за Улом и Даней, невольно сравнивая их и приходя к выводу, что, изготавливая Даню, природа увлекалась больше размерами, с Улом же, забросив всякое изящество, сконцентрировалась на прочности. Зародись у какого-нибудь художника желание нарисовать помещика Собакевича в молодые годы, лучшего натурщика, чем Ул, он бы не нашел.

Прислушиваясь, они спускались по лестнице. Обошлось без новых перестрелок, разве что Наста поймала остаточную магию, напущенную кем-то из ведьм в квартиру на втором этаже. Под влиянием магии Наста влюбилась в Витяру, не встретила взаимности и долго рыдала толстым голосом. Ее утешали. На ходу съев шоколадку, которая нашлась у запасливого Ула, Наста утихомирилась и, панибратски вытерев нос о плечо Витяры, стала прежней циничной особой.

Подъездная дверь, ведущая на улицу, оказалась заколочена. Кроме того, перед дверью, надежно перегораживая ее, лежал раздувшийся бегемот, при близком рассмотрении оказавшийся сгоревшим диваном.

Не пытаясь выйти во двор, Родион обогнул выступ перил и, наклонившись, потому что потолок давал сильный скос, протиснулся в крошечную дверку, которая вполне могла оказаться проходом для альтернативных гномов. Оказалось, что ведет гномья дверь во вполне гномье место — в подвал.

Подвал тянулся под всем домом. На бетонном полу лежали два мертвых берсерка. Один все еще держал разряженный арбалет. Другой, кажется, пытался бежать, но не успел пролезть в узкое оконце. Между ними, сомкнув обгоревшие крылья, бродила огромная бабочка и изредка запускала то одному, то другому берсерку в голову свой хоботок. Неподвижные тела берсерков вздрагивали, точно получали электрический разряд.

Заметив шныров, бабочка расправила крылья с уцелевшими жилками-перемычками и деловито направилась к ним. Больше всего ее привлекала похожая на облетевший одуванчик голова Насты. Скрученный хоботок бабочки начал неспешно разворачиваться.

— От ты дуся! Мои мысли — мой нектар! — воскликнул Витяра.

Макс выстрелил в бабочку пнуфом, и она исчезла в ослепительной вспышке.

В стороне от берсерков, за серыми рулонами утеплителя кто-то лежал. Сашка услышал слабый стон. Держа наготове шнеппер, он приблизился и понял, что это Фиа. Ее губы были искусаны до крови.

— Не трогай ее! Она тебя ногтем царапнет — и ты умер! — издали крикнула Яра, однако Сашка уже сидел на корточках рядом с Фиа и, просунув ей под затылок ладонь, приподнимал ее голову.

Фиа открыла глаза, несколько секунд непонимающе смотрела на него, а потом губы ее дрогнули и она слабо улыбнулась.

— Он тебя выбрал! — прошептала она.

— Кто «он»?

— Мне будет трудно скрыть это от Белдо. Его невозможно обмануть. Но я это сделаю.

Фиа закрыла глаза. Ее голова откинулась на руке у Сашки.

— Я не умру. Иди! Все так плохо, что это даже хорошо.

— Почему хорошо?

— Не могу объяснить… чувствую. Иди!

Сашка неуверенно поднялся. Он ничего не понимал. Да и некогда было понимать. Юля стояла у стены, на которой кто-то подробно процарапал гвоздем дверь. Рисунок был почти детский, однако какие-то мелкие детали подсказывали, что рисовал все же не ребенок. В руке у Юли покачивалось матовое стеклышко, которое она решительно приложила к левому глазу.

— Все прижались друг к другу! А ты возьми меня за пояс! Ручками! — велела она Максу.

— З-зачем? — заикнулся Макс.

— Для нежности! — сказала Юля голосом судьи, выносящего смертный приговор.

Шныры выстроились цепочкой.

— Шагаем на счет «пять»! — сказала Юля и сразу же произнесла: — Пять!

Нарисованная дверь не открылась. Она прорвалась точно бумага. На миг Рина ощутила кожей лица царапающую жесткость стены. От ужаса она едва не выпустила талию стоящей впереди Насты, и спасло ее лишь то, что Сашка, обхвативший ее руками за пояс, шагнул вперед и вбросил ее куда-то.

Рина покатилась по полу. Сразу же вскочила и приготовилась заорать на Сашку, но не заорала, потому что обнаружила, что на нее с удивлением смотрят человек десять. Они находились в длинном переходе на красную ветку метро рядом с девушкой, игравшей на скрипке. Рядом тявкали и кувыркались в коробке три электрических песика. Один из песиков дошел до края коробки и умер: у него закончилась батарейка.

Нацарапанная за спиной девушки дверь настолько хорошо вписывалась в рисунок мрамора, что понять, что это дверь, можно было только прищурившись и нарушив фокусность зрения.

Глава восьмая Междусобойчик

Никто так яростно не убивает, не уничтожает, не затаптывает какую-либо идею, как человек, который некоторое время ей служил, а потом ее предал.

Хуже всего, когда плохой человек учит хорошему. В плохом человеке рано или поздно разочаровываешься, а вместе с ним разочаровываешься и в хорошем.

Кавалерия

Это было странное место. Три улицы и одни трамвайные пути сходились и отбрасывали два хилых отростка, один из которых шел к метро, а другой вливался в напряженную движением улицу запада Москвы. Чуть в стороне вольготно раскинулся новый дом со стилизованными пушками у входа, из которых летом вился виноград, а весной проступал из-под снега заботливо прикопанный мелкий мусор. С другой стороны две семиэтажки застенчиво прижимались одна к другой ободранными боками. Во дворах желтели башенки спортивного городка, густо усиженного голубями. За птицами гонялся целеустремленный карапуз с лопатой и пытался хоть кого-то огреть. Голуби лениво разлетались.

В одной из семиэтажек расположилась стоматологическая поликлиника. За синеватыми окнами шла напряженная зубодробительная работа. В соседней семиэтажке весь первый этаж был заклеен красными плакатами «СДАЕТСЯ!». Ветер хлопал жестяной рекламой «ПОДАРОК ЖЕНЭ! СКИДКИ 200 ПРОЦЭНТОВ!». Реклама была пристегнута велосипедным замком от честных людей.

Пока случайный прохожий напряженно скрещивал жадность со здравым смыслом и вспоминал, есть ли у него вообще жена, на глаза ему попадалась совсем старая и ободранная вывеска «ПОГРЕБОК». Вывеска эта до того въелась в стену дома, что, кажется, ее и покрасили с ней вместе. Правее вывески в полуподвал уходили ступени. Вот только сегодня спуститься по ним было суждено далеко не каждому.

Рядом стояло несколько дорогих машин, у которых, как овечки, паслись охранники. Чем ближе к ступеням, тем мрачнее были лица телохранителей и тем более странные предметы держали они в руках. Что-то такое зачехленное, довольно громоздкое.

Шедший по улице парень двадцати трех лет, представлявший себя французским принцем на алжирском престоле, поднес руку к шляпе с плюмажем, о которой все почему-то думали, что это облезлая лыжная шапка. Охранники в ответ качнули таинственными чехлами. Миражистов они узнавали сразу и относились к ним терпимо. Чего с них взять, кроме телефона «Нокиа» с треснутым экраном и новых шнурков от старых ботинок?

Миражист оторвал руку от полей шляпы, милостиво улыбнулся и прошествовал дальше. Один из охранников, испытав смутное шевеление души, попытался догнать его и сунуть в карман денег. Миражист вспыхнул, отшвырнул деньги, и рука его метнулась к бедру, где в невидимых ножнах таилась незримая миру шпага. Алжирские принцы французских кровей милостыни не берут!

Смущенный охранник вернулся на свой пост, а наследник пустынь и муж сотен прекрасных бедуинок через слякоть улицы направился в сторону метро «Октябрьское Поле». Он опаздывал на урок по химии, которую преподавал двоечникам.

Ступени, которые сегодня охранялись с такой тщательностью, вели к тяжелой двери с окошком. Дверь открывалась в прокуренный зал, где корню языка сразу становилось горько. Тяжелые бордовые шторы, искусственные цветы, решетчатые полки бара с множеством бутылок. За стойкой стоял сам хозяин — молодой, похожий на суслика мужчина, который, по слухам, уморил своей жадностью эля. Все повара и официанты были отпущены. На кухне колдовали Млада и Влада.

За маленьким столиком сидели Гай и главы всех трех фортов. Гай ничего не ел, а к бокалу даже не притронулся. То, что шнырам удалось использовать прыгун и улизнуть, волновало Гая мало. Новые четверки есть новые четверки, чего от них ждать. Хотя Гай, конечно, не упустил случая кольнуть по этому случаю Белдо и Тилля.

Тилль, сильно растолстевший за зиму, жаловался на одышку. И разумеется, виноваты во всем были шныры и нервная работа, а не непрерывное обжорство. При этом Тилль ухитрялся следить глазами за Младой, которая несла большое блюдо с пловом. Долбушин чертил что-то в блокнотике. Белдо выпил чаю с коньяком, зарумянился и теперь притворялся пьянее, чем он есть. Ушки его багровели, нос был похож на спелую ягоду. Изредка Белдо всхлипывал и говорил:

— Как я сморщен любовью! Как я тесен сам себе!

Но эти теснота и сморщенность не мешали ему булавкой колоть в руку убиравшую со стола Владу, на которую старичок сегодня был за что-то обижен. Влада терпела. Она уже отыгралась, накапав ему в чай вонючей водички из пригоревшей сковородки.

— Дионисий, вы уверены, что это был именно череп? Может, какой-то другой уникум? — внезапно спросил Гай.

Белдо перестал морщиться любовью и с готовностью закивал:

— Да, я клянусь! У одного из тех шныров, что сбежали! Я почувствовал это первым, но, чтобы узнать больше, привлек одного из своих ясновидящих. Прекрасный, талантливый сотрудник и замечательный человек!

— Он умер. Вы же говорили, Белдо, что мозг вытек у него из ушей? Или вы принципиально не отзываетесь о мертвых плохо? — напомнил Долбушин.

Дионисий Тигранович в ужасе замахал ручками:

— Ну да! Да! Ну зачем говорить об этом за столом? Влада, помой чашку и принеси мне другой чай! У этого странный привкус! Думаю, Альберт испортил его своим скепсисом! Вода — я всегда это говорил — притягивает негативные эмоции!

Влада послушно взяла чашку и, облизывая исколотую булавкой руку, направилась в сторону уборной. Она решила, что чашку можно помыть и туалетным ершиком. Попутно Влада размышляла о ясновидящем. Действительно, неплохой был парень, из нового набора, но совсем слабенький. Видя его услужливость, Белдо потребовал от него слишком многого. Эльбы пошли навстречу, и парень не рассчитал свои силы. Зато про череп он рассказал им очень много. Одного он не успел сказать — кто из шныров владеет им теперь. Мозг потек из ушей, а глаза сварились и стали как яичный белок.

— Да он и сам, может, ничего не знает! Шныр этот! — донесся до Влады плаксивый голос Белдо. Похоже, Гай взялся за ее шефа всерьез.

Владе захотелось подслушать, она стала поворачиваться и налетела на Младу. У той с подноса слетело несколько тарелок. Млада так разозлилась, что еда на тарелках протухла прежде, чем они разбились.

— Слепая! Смотри куда идешь! — зашипела она.

— А мне наплевать! — задорно отозвалась Влада.

— А мне чихать, что тебе наплевать!

— А мне наплевать, что тебе чихать, что мне наплевать!.. Кстати, я тебя отравила!

— Чем? — заинтересовалась Млада.

— Ядом кобры!

— Да всегда пожалуйста! Он на меня не действует!

— Знаю. Поэтому я отравила тебя ядом кобры, которую укусила гюрза, а гюрзу ужалил скорпион, а скорпиона я накормила красненькими леденцами, на которые у тебя аллергия!

Чувствуя, как щеки ее покрываются сыпью, Млада рванулась к зеркалу.

— С меня две подлянки и одна мелкая гадость! А леденцы ты покусала сама!.. Я знаю! — прохрипела она.

В кухню заглянул хозяин «Погребка» и с тоской уставился на разбитые тарелки. В каждом зрачке у него сидел жадный гномик и считал денежки.

— Девочки! — тоскливо сказал он. — Там надо горячее подавать! Клиенты же кушать хотят!

Сверля друг друга глазами, Млада и Влада вернулись в зал.

Гай говорил. Рядом с ним было страшно стоять. Его голос казался спокойным, но звенел как стекло.

— Митяй Желтоглазый доставил из-за Второй Гряды самородок! Из-за Второй Гряды, подчеркиваю! Как он нырнул туда, не знает никто! Нести его через болото он не решился и там же, на двушке, отлил из него семь уникумов. Самый сильный уникум — череп. На него ушли все части самородка, оставшиеся после предыдущих шести.

— Но откуда… — начал Белдо.

— Он показывал мне этот самородок! Там, на двушке!.. Я ВИДЕЛ ЕГО ЦЕЛЫМ! Он был такой тусклый, с примесями, но когда его перекладывали, вспыхивал как огонь. Митяй мог к нему прикасаться, и делал это довольно легко. Я — нет. Тогда я и возненавидел Митяя! Почему ему дано, а мне нет? Почему?!

Главы фортов слушали затаив дыхание. Запахло паленой пластмассой. Это под взглядом Гая плавился стаканчик с салфетками. Гай подозрительно принюхивался, не понимая, в чем дело. Первым сообразил Белдо. Мило улыбаясь, схватил стаканчик и быстро передал Владе, чтобы убрала.

Ничтожное событие со стаканчиком прервало поток откровенности Гая. Он отвернулся и замолчал. Тилль досадливо крякнул. Возникла пауза, в течении которой Долбушин продолжать чертить в блокноте, Белдо катал шарики из хлеба, а Тилль ковырял вилкой принесенный Младой кусок мяса и то подносил его к ноздрям, то подозрительно смотрел на ведьму, сохранявшую королевское спокойствие.

Наконец Гай заговорил снова, но уже не стеклянным голосом, а самым обычным, сухим и деловитым:

— Замысел черепа был прост. Всего лишь транспортный уникум. Доставлять с двушки любое количество закладок, не сливаясь с ними. Болото попросту не будет знать, что находится внутри черепа, поскольку он для них непроницаем. Они могут воздействовать только на сознание его носителя, поскольку череп все-таки уникум полного растворения.

— Но болото будет догадываться! — сказал Долбушин.

— Разумеется, Альберт! Но знать и догадываться — разные вещи. Когда вы видите инкассаторскую машину, вы догадываетесь, что внутри не сливовое варенье. Но сколько там денег? Сто тысяч? Сто миллионов? А может, она пуста и тихо-мирно едет на заправку? Этого вы не знаете, а потому не будете нападать на нее, что вы, возможно бы, сделали, если бы вам было известно, что она везет, допустим, самый крупный алмаз.

— Она его не везет! — улыбаясь, сказал Долбушин. — Самый крупный алмаз находится у…

— Да знаю я его! — отмахнулся Гай. — Вы ему хоть хлеба иногда покупайте, своему хранителю! В прошлый раз он воровал еду прямо с тарелок и рассовывал ее по карманам.

— Все предусмотрено. У него в карманах пакеты. А для напитков он носит термос, — сказал Долбушин. — А хлеб ему покупать бесполезно! Если хлеб окажется в целой упаковке, он будет стараться его перепродать! Деньги тоже давать бесполезно: он положит их в банк под проценты…

— У вас в форте одни психи, — брезгливо сказал Тилль.

— А у вас одно мясо! — сказал Долбушин. — И вообще, психи — это не у меня. Психи и шизики — это…

— Можете не продолжать, Альберт! — старушечьим голоском пискнул Белдо. — И не думайте, что я добрый. У меня есть карандашик для записи обид.

Гай наклонился вперед. Стул скрипнул. Главы фортов притихли.

— Пусть все лишние уйдут! — приказал Гай.

— Млада, Влада! Кшш-кшш! — засуетился Белдо.

Млада с Владой, толкая друг друга, бросились к дверям кухни.

— Думаете, они не подслушают? Хорошая ведьма слышит звук работающего телевизора в квартире на девятом этаже, — сказал Долбушин.

Губки Белдо выразили так много снисходительности, что на губках она не уместилась и переползла на аккуратные розовые ушки бывшего балетного деятеля.

— И этот человек будет учить меня продавать семечки? Если я говорю, что нас никто не услышит, так оно и будет! — Он сыпанул на стол соли и пальцем начертил на ней знак, похожий на мертвого жука. Соль вокруг него пожелтела и спеклась.

— Мысль Митяя была проста, — продолжил Гай. — Тот, с кем слился череп, может втягивать разные закладки простым прикосновением к камню. В любом количестве проносить их через болото и доставлять в ШНыр. Или в любое другое место.

Последние слова Гай особенно выделил голосом.

— А забрать череп нельзя? — спросил Тилль, толстым пальцем ковыряясь в зубочистках.

— Нет. Уникум растворен в том шныре, которому он достался.

— А если шныр умрет?

— Бессмертия череп не гарантирует, — сказал Гай, внимательно глядя на него. — Разумеется, если шныр умрет, череп в нем не останется.

Тилль опустил глаза и загрустил.

— Но я не советую вам его убивать! И пытаться забрать череп себе тоже не советую.

— Нет-нет! — торопливо сказал Тилль. — Я и не…

— Вашу любовь к уникумам мы оставим за скобками. Исправление вашей нравственности тоже не входит в мои задачи! — прервал его Гай. — Я просто по-дружески вас предупреждаю. Даже если вы застрелите хозяина черепа, вам, Тилль, его не удержать. Череп требует совершенно особенных качеств. Если в человеке их нет, то, слившись с этим уникумом, он подпишет себе смертный приговор. Именно поэтому на пути черепа всегда столько трупов. Надо признать, у Митяя было своеобразное чувство юмора. Интересно, он специально придал уникуму такую форму?

Тилль медленно поднял глаза.

— И кто возьмет череп? — спросил он.

— Я, — просто сказал Гай. — Если окажусь рядом в момент смерти теперешнего владельца. Впрочем, я могу уступить череп и вам, Ингвар, и вам, Альберт, и даже вам, Дионисий! Но результат предопределен. Земля получит еще одно тело, а ваши форты — новых глав.

Трое мужчин пристально смотрели на Гая. В тишине было слышно, как на кухне хозяин сметает осколки тарелок и ссыпает их в ведро. Первым поверил глава финансового форта. Последним — бывший старший топорник.

— Я не буду пытаться завладеть черепом, — сказал Долбушин. — Но зачем он вам, Гай? Вам же не нырнуть на двушку! Какие закладки вы собираетесь накапливать и куда проносить?

— Никакие и никуда! — сказал Гай. — У черепа есть еще одно свойство. Это самый сильный уникум. Он способен собрать вместе все семь уникумов, пребывающих в нашем мире!

Тилль тревожно уставился на кабанью голову. Теперь его начали терзать опасения совсем иного рода.

— Не жалейте, Ингвар! Если взять все уникумы и сплавить их вместе, то за этот слиток эльбы дадут все знания мертвого мира! А это и бессмертие, и телекинез, и перезапись информации из мозга в новые тела, и все что угодно! Коллекционирование отдельных уникумов утратит всякий смысл! Это не просто власть над миром — это вообще все! — хватая его за руку, зашептал Белдо.

Тилль возбужденно засопел, разглядывая кабанью голову, с которой ему, возможно, предстояло расстаться. Стоит ли верить Гаю и Белдо? Кажется, да, стоит.

Тилль был глуп, но глупостью особой — приспосабливающейся, зоркой, очень чуткой к перемене обстоятельств. И потому его глупость служила ему надежнее, чем многим иным их ум. Сколько было у форта берсерков умных руководителей — и где они все? А Тилль есть, был и будет.

— Значит, ищем череп? — прохрипел он.

— Разумеется, — сказал Гай. — Альберт! Мне не нравится выражение вашего лица! Финансовый форт будет помогать нам в поисках?

— Само собой, — кивнул Долбушин. — Но меня грызет одна мыслишка. Я же коммерсант. Когда за какую-то вещь платят дорого, у меня всегда возникает вопрос: а почему? Не отмахнут ли мне голову тем мечом, который у меня же и приобретут?

— А я думал, вы волнуетесь о дочери. Вдруг уникум у нее? Ведь, если я не ошибаюсь, и она там была? — участливо уточнил Гай.

Глава девятая Подснежник

— Ах, какой отсюда вид! Здесь рождается вдохновение!

— Вдохновение — чудо былиин! — рождает не природа, а чувство удивления. Засунь творческого человека на Северный полюс, у него и там попрет… Так что кончай нюхать дерево, слезай с него и пошли обедать!

Ул и Яра

В пегасне их было четверо: Ул, Афанасий, Кузепыч и Меркурий. Сугубо мужская компания. Правда, где-то в дальнем углу бродила бессонная Штопочка. Незаметно доставала из мешка с опилками бутылку, отхлебывала, морщась, глотала, а затем дышала на циферблат часов и протирала их рукавом. Часы были дедовы, командирские, полученные за войну в Корее, где американцы потеряли вертолет, а дедушка Штопочки — две гранаты и пулеметную обойму.

— Боевые ведьмы Белдо обнаглели! Хорошо бы объединиться с ве́ндами и устроить им день стоматолога! — сказал Ул.

— Ведьмы сильнее вендов, — заявил Афанасий.

Меркурий, чинивший старое седло, отложил шило.

— Все сильнее. Ве́ндов. Но ве́нды бьют всех. Не только шаманщиков, — сказал Меркурий.

Кузепыч чистил лежащий у него на коленях обрез. Услышав слова Меркурия, он положил затвор обреза на промасленную тряпку и посмотрел на свою клешню, подписанную татуировкой «КУЛАК».

— Ясный пень! Кулак летит быстрее заклинания. А нападают они всегда первые!

— С вендами лучше не иметь дела. Они не за шныров. Они сами по себе! — упрямо сказал Афанасий.

Как-то его поймали два венда, и в ШНыр он вернулся с короткой спортивной стрижкой. Правда, аккуратной ее назвать было трудно. Сложно достичь совершенства, когда стрижешь в лесу садовыми ножницами. Последними от вендов пострадали Вовчик и Рузя, когда на прошлой неделе отправились в Копытово за продуктами. Вовчик вернулся, держась за живот. Его заставили съесть две банки зеленого горошка и куриный паштет. Рузя, умявший три банки горошка и палку колбасы, напротив, выглядел очень довольным.

— К шнырам венды относятся еще прилично, — сказал Ул.

Он, когда видел вендов, всегда спокойно шел им навстречу, и у него никогда — ну просто ни разу в жизни! — не возникало с ними проблем.

Афанасий вскипел:

— Отрезать волосы — это, по-твоему, прилично? А как они меня при этом назвали, знаешь?

— Поэт? — предположил Ул.

Спохватившийся Афанасий торопливо подтвердил, что да, так все и было.

— Все равно я против союза! — заявил Афанасий и, точно устраивая голосование, вскинул вверх сразу обе руки. — Венды сами по себе. Им философия мешает с кем-либо объединяться! Мы тоже сами по себе!

— Какая там у вендов философия? — удивился Ул. — Отжался двести раз на кулаках, подрался с тремя членами организации, которые заведомо сильнее тебя, и все — ты венд. Так что, приглашаем вендов разбираться с фортом Белдо?

Все уставились на Меркурия. Когда дело касалось планирования акций возмездия, последнее слово было за ним. Даже не за Кавалерией.

— С вендами мы связываться. Не будем. За бесплатный союз всегда платят. Изменой идеалам, — сказал Меркурий и, взяв шило, вернулся к починке седла.

Кузепыч загрустил и, пуская якорные пни, удалился вместе со своим обрезом.

— А с белдосиками чего делать? — с тоской спросил Ул.

Меркурий протянул руку:

— Подай-ка мне ту жестяную банку!

— Зачем?

— Чтобы она. У меня. Была.

Банка оказалась из-под чая, но очень старая. Облупленная барышня танцевала на спине у хорошо сохранившегося слона. В банке Меркурий хранил всевозможные мелочи, нужные ему для работы по коже: всякие обрезки, ножики разных форм, заклепки, тюбики с клеем.

Все это Меркурий вытряхнул себе на колени и достал пузырек с широким горлышком и резиновой пробкой. Внутри были какие-то высохшие водоросли. Афанасий потянулся к пузырьку, но Меркурий кольнул его в палец шилом:

— Подснежник. Открывать. Нельзя.

Подснежниками шныры называли небольшие атакующие закладки.

— Подложите это. Под крыльцо Белдо. Пробку выдерните издали. Близко. Не соваться.

— Взорвется? — спросил Афанасий, держа во рту уколотый палец.

— Нет. Это будет. Небольшая месть. Но приятная, — ответил Меркурий, голосом отсекая все вопросы.

Заложить подснежник вызвался Ул. С ним собрался пойти Афанасий, но Ул заявил, что возьмет с собой Яру. Когда утром он пришел к ней, Яра двигала мебель.

— У тебя инстинкт свивания гнезда! — сказал Ул.

— Только меня из этого гнезда могут в любой момент вышибить! — мгновенно ответила Яра.

Ул сел на подоконник. Уже много дней они старательно избегали этой темы. Она была как завонявшая рыба, которая лежит в холодильнике в закрытой кастрюле. И выбросить надо, и крышку поднимать не хочется.

Яра подошла и лбом ткнулась ему в плечо:

— Прости!

— Все будет хорошо, — сказал Ул.

— Все будет так, как должно быть. А хорошо или плохо, мы поймем после. Больно — это не всегда плохо, а приятно — это не всегда хорошо, — ответила Яра.

В Москву они не особенно спешили. Позавтракали, побывали в пегасне. Ул почистил Азу, Яра заглянула к Гульденку, и потом только отправились на электричку. У входа в Зеленый Лабиринт Кавалерия вполголоса спорила о чем-то с Владом Ганичем. Заметно было, что она им очень недовольна.

— Мне один вопрос не дает покоя. Почему Ганича фонтан подпускает ближе, чем остальных? — сказала Яра, когда они шли полем.

— Мы же обсуждали это. Мы — чудо былиин! — хорошие, — отозвался Ул.

— И? — ревниво спросила Яра.

Ул усмехнулся. В каких-то вещах мужской мозг всегда мыслит четче.

— Вот видишь, ты не протестовала, что ты хорошая. Мы, может, скромничаем иногда, что мы такие несовершенные, сволочи последние, но все равно втайне знаем, что мы хорошие. А Ганич знает, что он гад. Но гад, который зачем-то сидит в ШНыре и многого себя лишает. Я не удивлюсь, если через пару лет Ганич и Фреда обгонят всех остальных. И за Первую Гряду будут нырять.

— Ты серьезно?

— А почему нет? Возьмут да и нырнут. Они не ковыряются в пупке и не размышляют, почему у них, таких золотых, до сих пор не выросли крылья.

В Москве они сразу отправились на «Комсомольскую», где Улу нужно было проверить одну из зарядных закладок. На площади у трех вокзалов гомонили таксисты. Один из них, приняв Ула за приезжего, предложил за тысячу рублей доставить его с Ленинградского на Казанский.

— А от Казанского до Ярославского — две? — спросил Ул.

Щедрый таксист вызвался доставить за полторы и очень огорчился, когда Ул и Яра пошли к метро.

— Сам виноват, что тебя пытаются надуть. Ты похож на бурята! — сказала Яра.

— Это в дедушку, — ответил Ул.

— Ты же говорил, что он калмык.

— Калмык — другой дедушка.

— А бабушки кто?

— А бабушки — захваченные ими русские пленницы. Кстати, обе были захвачены очень удачно. Одна в киевском университете, другая с московской пропиской. Только непонятно, кому в результате повезло больше. Характер у бабушек оказался не сахар. Дедушки начинали разуваться даже не в коридоре, а за триста метров до дома.

— Правильно. Чего грязь в дом тащить? — согласилась Яра.

К дому Белдо они отправились пешком вдоль Садового кольца. В небе уже жила весна. Солнце плескалось в окнах. Рекламные тумбы шелушились старыми афишами. Ул отрывал от них куски и высматривал названия прошлогодних фильмов.

По совсем уже сухому тротуару вышагивал пятилетний карапуз. За ним, точно живой щенок, прыгала пластиковая бутылка на веревочке. Тут же, вдоль кольца, не смущаясь выхлопными газами, совершала пробежку красивая ухоженная пара. У обоих на шеях были золотые круглые украшения, похожие на собачьи медали. Медали прыгали в такт бегу — очень синхронно. Так же синхронно муж и жена улыбались друг другу. Яра подумала, что они оба психи, но психи приятные. Ей бы тоже хотелось бежать так с Улом, и чтобы их ребенок тащил за собой пластиковую бутылку.

На одной из тумб оказалась свежая афиша. Яре захотелось в театр, и она стала требовать у Ула, чтобы он ее сводил. Ул в ответ стал ржать, зажимая себе рот шапкой.

— Чего ты радуешься?

— Я хотел назвать сумму, которую мне нужно заплатить, чтобы я пошел в театр!

— Лучше купи мне билет!

— Я куплю его из той суммы, которую мне заплатят, чтобы я пошел в театр.

Яра попыталась рассердиться на Ула, но у нее не оказалось на это времени. Они уже почти подошли к дому Белдо. Здесь Ул ненадолго оставил Яру в парфюмерном магазине, а сам надел яркую строительную жилетку, нахлобучил захваченную с собой каску и, уверенно подойдя к подъезду, стал разглядывать ступени. Одна их них была закреплена хуже прочих и согласилась сдвинуться, когда Ул немного помог ей львом. Под ступеньку Ул заложил пузырек с подснежником и, вернув ступеньку на место, сдернул крышку заранее привязанной леской.

Мамы, выпасавшие на детской площадке свое потомство, поглядывали на деятельность Ула с беспокойством. Опасаясь, что они все расскажут Белдо, Ул подошел к ним. Спокойно приподнял одного из малышей под мышки и, оттащив немного в сторону, поставил на землю.

— Что, еще не огородили? Поосторожнее тут ходите!

Мамаши тревожно таращились на рыжую жилетку Ула.

— Слышали когда-нибудь, что Москва находится на месте древнего моря? Так вот, море снова поднимается! Каждую минуту можно провалиться, особенно в вашем дворе, — предупредил Ул.

— И что нам делать?

— Оставайтесь здесь и предупреждайте других, чтобы не ходили!

— А дети?

— А дети пусть бегают! Они легкие, глубоко не провалятся, — разрешил Ул и ушел, уверенный, что мамаши не скоро вспомнят про ступеньку Белдо.

Яра ждала его в магазинчике. Она успела уже перенюхать все мыло и купила себе крем для рук.

— Чего так долго? Я думала, тебя убили. Встретил кого-нибудь?

— Угу. Ведьму, убивающую взглядом.

— Ты с ней поздоровался?

Ул отправил палец бродить в левой ноздре.

— А то как же! Она умерла от счастья, но ее откачали… Ладно, шутка! Не было там никого. Я с народом общался.

— И как?

— Нормально! В Москве можно делать все что угодно, если ты в строительном жилете. А у меня еще и каска есть!

Покинув магазинчик, Ул и Яра поднялись на крышу соседнего дома, откуда в бинокль хорошо просматривался подъезд главы магического форта.

Дионисий Тигранович, которому накануне продуло в машине шею, объявил себя больным. Он сидел дома, кутался в песцовую шубу и обижался на весь мир. Млада и Влада боялись к нему сунуться и вместо себя подсылали Птаха. Своего водителя Белдо считал безнадежно нечутким и по этой причине скандалов ему не устраивал. Разве что изредка швырял в него чашку или тарелку, но скорее как исключение, потому что был жмот и посуду берег.

За час до того, как Ул заложил под ступеньку подснежник, к Белдо без приглашения заявилась Рая Великанова, вечно голодная студентка ветеринарного техникума, которая все, к чему прикоснется, превращала в шоколад. С собой Рая захватила одну из своих подруг, тихую большеглазую девушку, которая очень быстро ела печеньки и никакими другими талантами отмечена не была.

Влада и Млада пустили девушек в квартиру с некоторым злорадством, убежденные, что старичок их насмерть сглазит. В прошлый раз Рая, гладя его попугайчика, превратила птицу в шоколадку, а вечером Дионисий Тигранович, страдая от старческого голода и угрызений совести, слопал бедную птичку и поклялся отомстить.

Однако Белдо, отчасти назло Младе и Владе, попугайчика простил и принял Раю и ее подругу очень хорошо. Он шутил, умилялся, кормил их с ложечки паштетом, рисовал на салфетках их портреты, но при этом запрещал Рае снимать перчатки. Он знал, что когда у человека всего один дар, то этот дар глобальный и противостоять ему не может даже глава форта, пользующийся поддержкой эльбов.

— Раечка! Ты наше секретное оружие! — развеселившись, сказал Дионисий Тигранович. — В комнату войдут двое, а выйдет один! И никаких следов!

— Я мужчин не ем! Даже не уговаривайте! — кокетливым басом прогудела Рая и с треском разгрызла чайную ложку, которая от прикосновений к ее губам превратилась в шоколад.

В разгар разговора в комнату боком протолкнулся нечуткий Птах, подосланный Младой и Владой, и деревянным голосом поинтересовался:

— Трупы когда вывозить будем?

Дионисий Тигранович как хорек оскалился на него через стол, а через секунду и сам Птах, увидев живую и здоровую Раю, в изумлении разинул рот. Возникла тягостная пауза. Первым опомнился Белдо.

— Он хотел сказать «трубы»! — пояснил Дионисий Тигранович, и все с облегчением заулыбались.

Рая и ее подруга ушли незадолго до появления во дворе Ула. Белдо к тому времени опять начал чудить. Он оживил свою песцовую шубу и натравил ее на Птаха, который, будучи человеком ко всему привычным, заперся в ванной и дразнил взбешенную шубу, подсовывая под дверь носочки из стирки и магазинные чеки, которые шуба разрывала в клочья.

Белдо это вскоре надоело. Щелчком пальцев он прикончил шубу и послал Младу в магазин. Вскоре Ул, не отрывавший глаз от бинокля, увидел, как Млада возвращается с прозрачной сумкой, в которой лежат две банки кабачковой икры.

— Вот оно! — прошептал он и схватил Яру за руку.

Млада дошла до подъезда, остановилась, задумалась, напряженно о чем-то вспоминая, поднесла ко лбу палец и опять деловито повернула к магазину.

— И все? И это подснежник? — разочаровался Ул, ожидавший чего-то более зрелищного.

Через пять минут Млада появилась вновь.

— И как? — спросила Яра. — Изменилось что-нибудь?

— Да нет, — отозвался Ул. — Только кабачковой икры вроде больше стало. Четыре банки.

— Зачем так много?

— Не знаю. Может, они маски из нее делают?

Млада дошла до крыльца, потопталась и опять деловито свернула к магазину. Некоторое время спустя она вернулась уже с восемью банками икры, стучавшими по ее коленям.

— Теперь уже не маски. Теперь уже ванну можно делать, — сказал Ул.

Когда банок стало шестнадцать, из окна Младу увидела Влада. Выбежала в накинутом пальто и домашних тапочках и кинулась ее ловить. Ул видел в бинокль, как Млада и Влада о чем-то спорят и Влада крутит у виска пальцем. Потом Влада вырвала из рук у Млады сумку и потащила банки к крыльцу. Дойдя до крыльца, она наклонилась и подозрительно потрогала ступеньку рукой.

— Эх! Догадалась! Сейчас найдет! — в волнении прошептал Ул, подкручивая колесико бинокля.

Но Влада искать ничего не стала. Вместо этого она аккуратно поставила банки рядом с крыльцом и засеменила за Младой. Вернулись они уже вдвоем, таща новые банки.

— Тридцать две, — сказал Ул, не считая. — Значит, на очереди шестьдесят четыре. Потом сто двадцать восемь и так далее. А какой тут магазин?

— В смысле?

— Ну, обычный или супермаркет?

— Кажется, обычный. Но и супермаркет тут недалеко.

— А-а… Ну, тогда долго еще ходить! В супермаркетах запасы большие.

— Закладка все удваивает?

— Похоже на то. Подснежник склеротического удвоения. Жаль, Белдо не послал своих тетушек за чем-нибудь громоздким. Есть такая замечательная вещь — двадцатикилограммовые блины от штанги.

Ул был не прочь позабавиться еще, но Яра замерзла стоять на крыше. Она утащила Ула бродить по городу, и он накормил ее куриными окорочками. Она съела пять штук, после чего заявила, что они для нее слишком острые и что она сейчас будет дышать огнем.

— А ела зачем?

— Это он ел! — сказала Яра и, ябедничая, показала на живот.

— Хорошая отговорка! Вчера он в меня стаканами кидался, сегодня острое ест. Ты его хоть математике учи! — предложил Ул.

— Ни за что! Я ему стихи буду читать.

— А я ему саперку подарю.

Яра засмеялась:

— Ему? А если девочка будет?

Ул подготовился и к такому варианту:

— Тогда саперку с бантиком на ручке.

— Это если она будет шныркой! — буркнула Яра.

Ул был настроен оптимистичнее. Он сказал, что, даже если не будет, саперка всегда пригодится.

— В песочнице траншеи копать! И вообще, хорошо, что мы еще из-за фамилии не спорим, а то всякое бывает. — Яра знала, о чем говорила. Было у нее двое знакомых. У него фамилия Палкин, у нее — Палочкина. Они очень нравились друг другу, но фамилии отчего-то приводили их в бешенство.

— Да чтоб я была какой-то Палкиной!

— А я чтоб был каким-то Палочкиным! Никогда!

— Ломов!

— Дубинкина!

— Деревяшкин!

Все это обычно происходило при Яре. Она вздыхала и говорила:

— О величина любви! О притягивающая сила бодания, сближающая столь чугунные лбы!

Перед тем как возвращаться в ШНыр, будущие родители заехали к сестре Яры. Яра видела сестру редко и порой вообще забывала, что у нее есть сестра. Зато сестра помнила о Яре постоянно, и всякий раз, оказываясь дома, Яра обнаруживала, что сестра выбросила что-нибудь из ее вещей.

«Ну тебе же это не нужно!» — говорила она. «А ты меня спросила?» — возмущалась Яра. «Если бы я тебя спросила, ты бы стала жмотиться. А зачем жмотиться, когда тебе это не нужно?»

В этот раз Яра обнаружила, что сестра избавилась от ее письменного стола. Он был такой огромный, что Яра была убеждена, что сестре его никогда не одолеть.

— Ну и где мой стол? — спросила Яра, созерцая пустое место, начавшее уже заполняться всяким бродячим хламом.

— Лучше спроси, где мой муж! — кисло отозвалась сестра.

— И где?

— Он меня бросил, когда я в три часа ночи заставила его выкинуть твой стол!

— А зачем в три часа ночи?

— Такие вещи только в три часа ночи и делаются! Потом уже настроения нет! — отрезала сестра и ушла, оставив Ула и Яру сидеть с племянником.

Ул, тренируясь быть отцом, задвинул малышу такую сказку, что сам толком не понял, чем она закончилась. Кажется, Кощей Бессмертный убил Ивана с Василисой, после чего разбил яйцо, взял иглу и ушел в Москву работать в будке «Кожремонта» на «Алексеевской».

Сестра отпрашивалась на десять минут, но вернулась через пять часов. Ул с Ярой сдали ей племянника относительно здоровым (карапуз прищемил себе дверью палец, когда Ул учил его играть в спецназ) и отправились в Капотню, где у шныров был железный вагончик с наглухо заваренными окнами. На вагончике было написано «РЕМОНТ ЧАСОВ», однако часы там не чинили. Если бы кто-то взломал металлическую дверь, то нашел бы отсыревшую сумку из-под противогаза с зарядной закладкой внутри. Поискав чуть тщательнее, он обнаружил бы тяжелый арбалет, все металлические части которого съела ржавчина. Еще в вагончике была отличная железная печка, докрасна разогревавшаяся с двух больших досок. Ул давно собирался перенести ее в ШНыр, но руки пока не доходили.

Когда Ул и Яра, отогревшись, вышли из вагончика, был уже вечер. Пока Ул закрывал замок, Яра смотрела на город. Солнце скрылось. Москва лежала в тумане. Вид у города был безрадостный. Яре казалось, что границы стираются и их мир постепенно становится болотом. Неужели ведьмари не понимают, что, взращивая в себе или в своих инкубаторах элей, они все больше заболачивают наш мир? Да нет, понимают, конечно, но считают, что до окончательного разрушения мира они не доживут, а что будет потом, когда граница рухнет, их мало волнует.

Яра приуныла, но тут за соседним домом что-то плеснуло радостным светом, отразившимся во всех обращенных в ту сторону окнах. Точно лопнул в небе бесшумный салют. Туман не рассеялся, но как-то ослабел, поблек. Шум города стерся, дымы из труб повеселели.

Несколько мгновений Яра недоумевала, не понимая, что это. А потом поняла. Кавалерия в Зеленом Лабиринте «отпускает» принесенные на этой неделе закладки, и одна из закладок пришла сюда, в Москву, и досталась тому, кому должна была достаться. И теперь в этом месте всегда будет происходить что-то хорошее, сопровождающее всякий шаг обновленного человека, который получил свою собственную, только для него созданную закладку. Неуклонно, день за днем. И сюда болото не сунется. А значит, нужно просто нырять на двушку, носить закладки, и дальше будь что будет. Еще повоюем!

Ул наконец справился с дверью, взял Яру за руку, и они пошли к метро.

Глава десятая Личный транспорт небесного водолаза

Каждый человек делает такое добро, которое считает добром. И такое зло, которое считает наименьшим возможным в данной ситуации злом. Учитывая громадный разброс в оценках и тягу к самооправданию, получается просто невероятных масштабов бардак.

Из дневника невернувшегося шныра

Рина шла кормить Гавра, когда рядом затормозила неприметная машина с заляпанными снегом номерами. Кто-то выскочил и, обхватив ее сзади руками, затащил в салон. Хлопнула дверца, щелкнули блокируемые замки, и машина рванулась с места. В первую секунду Рина растерялась, но решила дорого продать свою жизнь. Рванувшись, боднула кого-то и схватилась за нерпь, собираясь прибегнуть ко льву и, вырвав с мясом дверцу, выпрыгнуть на ходу, но в этот миг кто-то жалобно произнес:

— Ты что, больная, что ли? Зачем же знакомых калечить?

Рина узнала Гамова. Одетый в синий пуховичок и опумпоненную шапочку, он походил на учащегося компьютерного колледжа, прибывшего на олимпиаду по сборке компьютеров с завязанными глазами. Правда, шапочка наверняка была какая-нибудь уникальная, за десять тысяч евро, изготовленная лично руками знаменитого парижского модельера, а пумпон пришивала не меньше чем английская королева. Пуховичок же Гамову состряпали в Швеции, потому что, по его мнению, в России не умеют вшивать молнии.

Рина хотела ответить, что калечить знакомых, которые хватают ее сзади, не только не вредно, но даже полезно, но тут ее взгляд случайно упал на водителя, и челюсть застыла в самом нижнем положении. Это был Долбушин, счастливый, как пенсионер, выигравший кофемолку.

— Ты жива! Жива!

— Я-то жива! А ты что здесь делаешь? — строго спросила Рина, все еще кипевшая от досады.

Долбушин ответил, что хотел ее увидеть.

— Вместе с этим? — Рина кивнула на Гамова. — А он откуда взялся? Пятачки собирал на МКАДе?

— Ничего я не собирал! — завопил Гамов.

Долбушин объяснил, что с этим он столкнулся у Белдо, когда приехал вправлять мозги старичку, позволившему Рине участвовать в проверке сводных четверок. Дионисий Тигранович ему не открыл и разговаривал через дверь умирающим голосом.

— Совсем спятил! — брезгливо сказал Долбушин. — Крыльцо разломано! Повсюду кабачковая икра, банки разбитые.

Едва не сломав о его дверь ручку зонта, глава финансового форта спускался по лестнице, а навстречу ему как раз поднимался Гамов, тоже явившийся объясняться с Белдо. После короткой перепалки, едва не приведшей сразу к двум жертвам («скрипач, поэт и гимнаст» отлично стрелял, да и глава финансового форта был не кролик), Гамов с Долбушиным с удивлением осознали, что они союзники и даже в своем роде являются членами общества ринолюбов.

Перед тем как вместе сесть в машину, оба члена общества разом задрали головы. В окне мячиком прыгал обиженный Дионисий Тигранович, плевал в форточку и пытался запустить в них банкой кабачковой икры. Догадываясь, что банок у него много, Долбушин с Гамовым поспешили уехать. И вот они уже на дороге перед Копытово — ждут, пока появится Рина.

— Как вы вообще узнали про сводные четверки? Ну, и что я там была? — спросила Рина.

— Разве это скроешь? — удивился Гамов. — Кое-кто из берсерков решил подзаработать чуток левого псиоса.

По обледеневшей дороге Долбушин доехал до шоссе. Теперь, когда обоим ринолюбам было ясно, что с Риной все в порядке, глава форта и Гамов начинали явно тяготиться друг другом. Их невольный союз нарушался. Так как за рулем был все же Долбушин, совершенству во всех отношениях пришлось заявить о своем настойчивом желании прокатиться на электричке. Когда он вылезал из машины, Рина решила попросить Гамова об услуге:

— Слушай, ты же знаешь, где мы Гавра прячем? Покорми его!

— Чем?

— Вот кастрюля. Чудо, что я ее не потеряла, когда вы меня хватали! — Рина на секунду приоткрыла крышку.

Гамов стал немедленно задыхаться и зажимать нос:

— Что это?

— Да ничего. Рыбка подгорела.

— Это не рыбка!

— А, ну да… У Суповны морозильная камера потекла. Так мы поверх рыбы положили немного тухлой курятины! Покормишь?

Долбушин тронул машину. Дверцу Рине пришлось захлопывать на ходу. Напоследок она глянула в заднее стекло. Гамов стоял с кастрюлькой, держа ее двумя руками, и печально смотрел им вслед.

— И чего ты на него набросился? — спросила Рина у отца.

— Он на тебя постоянно смотрел.

— А он должен был на тебя смотреть? — парировала Рина. — Нет, я все понимаю! Всякому мужчине неприятно, когда ухаживают за его дочерью. Это все равно что ухаживают за ним.

Глава финансового форта вцепился в руль. Машина вильнула.

— Расслабься! — сказала Рина. — Гамов мне не нравится. Он слишком красивый. Чтобы я его полюбила, ему должны сломать нос. Или… гм… его должен покусать крокодил, чтобы на лице появилось двенадцать швов.

— Ну, крокодила мы где-нибудь найдем! — пообещал Долбушин.

— И еще он должен перебраться в ШНыр и… хм… немного переименоваться.

— И как его будут звать?

— Сашка, — не задумываясь, ответила Рина.

Долбушин, успевший выехать на шоссе, перестроился так резко, что ехавшая рядом машина нервно засигналила.

— Ничего себе езда! Ты нас чуть не угробил! Ты права получал или тебе их подарили?

— Не груби!

— Сам виноват! Ты был не прав, когда в детстве баловал меня и позволял мне на тебя орать! Ты должен был меня постоянно одергивать!

— Давай я дам тебе по голове прямо сейчас! — предложил Долбушин.

— Поздно! Я уже сформировавшаяся личность! — возразила Рина. — А ты, кстати, типичный сухарь! У тебя на лице написано, что кроме кровных уз, соединяющих дочь с отцом, ценность имеют только сухари и патроны!

Долбушин съехал на обочину и остановился. Рина поняла, что обидела его. Странно, что отец вообще воспринимал ее всерьез. Она же девушка! К людям противоположного пола люди всегда относятся снисходительнее. Почти всякий отец легко простит дочери истерику с визгом, но сын даже за малейший хрюк не в кассу получит по лбу. Уж про свой-то пол мы все знаем, тут нас цирком не обманешь.

— Здесь разворот! — сказал Долбушин, не глядя на Рину. — Могу вернуть тебя в ШНыр.

Рина вскинула на него глаза. Она чувствовала грань, когда шутка может перейти в ссору.

— Прости! — сказала она.

— За что «прости»?

— За все. Я иногда думаю об этом. По отношению к своим родителям мы эгоистичные свиньи. Это искупается тем, что наши дети тоже будут по отношению к нам свиньями. Типа ты на кого-то похрюкал, на тебя кто-то похрюкал, и вся цепочка тянется в бесконечность.

Долбушин, как практик, не любил философии:

— Так едем в ШНыр?

Рина мгновение поколебалась:

— Нет. В ШНыр еще успеется. Можешь похитить меня в Москву! Сашке я позвоню, чтобы меня не ждали и не волновались.

— Какой еще Сашка? Друг? — быстро спросил Долбушин.

— Не враг же. Представь, я буду звонить всем врагам и просить их не ждать меня и не волноваться.

— Лучше делать это после двенадцати ночи. Тогда до утра они точно не заснут! — со знанием дела посоветовал Долбушин.

Через две минуты они вновь обогнали ту машину, которая им уже сигналила. И опять отец Рины перестроился, и у водителя появился шанс понервничать.

— Ты его специально дразнишь, — сказала Рина.

— Нет. Он сам себя дразнит своим психопатическим устроением, — оспорил Долбушин, думая о чем-то своем. На сегодня у него была назначена встреча форта, и он не представлял, куда теперь денет Рину.

— Поедешь со мной! Только шныровскую куртку придется снять, чтобы не дразнить народ.

— А ты не боишься, что я там нашпионю? — заинтересовалась Рина.

— В моем форте нашпионить невозможно. Даже самую простую информацию я получаю по трое суток. Если ты сумеешь нашпионить быстрее, можешь возглавить форт вместо меня!

В Москве они сперва заехали к Долбушину. Первым, кого встретила Рина в квартире, был Андрей. В пальцах висевшей на перевязи руки он держал смерзшуюся в камень пачку пельменей. Увидев шефа с дочкой, Андрей смутился и стал прятать пельмени, но понял, что это глупо, и остановился.

— О! — сказал он. — А я тут… Аня! Сколько тебе штук пельменей?

— Первый раз вижу, чтобы пельмени считали штуками!

— А чем?

— Ну, не знаю. «Много» — «мало». На худой конец, пачками. И я не Аня!

— Да-да, — сказал Андрей поспешно. — Катя!

— Кто?! Я что, похожа на Катю?

Андрей, вконец запутавшись, замолк и стоял, угрюмо, как окруженный собаками медведь, ворочая головой.

— Рина она, — сказал Долбушин.

— О! Каждое слово в десятку! — одобрила Рина и пошла в комнату переодеваться.

С прежними ее вещами было что-то не так. Она вывалила их из шкафа на кровать и, хмыкая, долго разглядывала. Как это можно было носить? Вот это что, например, за джинсы? Они же в обтяг, толком ногу не задрать, в седло полезешь — треснут, а на заднем кармане пластиковые вставки. Нырнешь с таким чудом на двушку — пластик потечет, и будет весело. И где потайной карман для ножа? Куда его вообще спрятать в обтягивающих джинсах, где каждый пятак в кармане кажется тележным колесом?

С блузками и свитерами было еще веселее. Похоже, они предназначались лишь для того, чтобы от машины добежать до подъезда. Опять же состав у них такой, что моль от голода подохнет. Рина сама себе удивилась, что каждую вещь рассматривает с этой точки зрения. Чуть ли не всякую заклепку замечает и крохотную, со спичечную головку, пуговку. А как иначе, когда даже несчастные часики с мягким браслетом, забытые на руке, отдираются на двушке с куском кожи!

Рина разглядывала свои прежние вещи и удивлялась их великому множеству. Зачем ей все это надо было? Что она с этим делала? Ведь каждая тряпка требует хотя бы секунды в день, чтобы куда-то ее переложить или просто убрать с дороги. Она как крот рылась в горе вещей, небрежно отбрасывая их в сторону, и вспоминала Витяру.

Витяра был человек порыва. Раз решив что-то для себя, он начинал это немедленно воплощать. Поэтому никто не удивился, когда однажды из окна вылетела и воткнулась в сугроб кровать. Это означало, что впредь Витяра собирается спать на полу. Еще через два дня в том же сугробе оказалась и прочая мебель. Витяра, уверенно шедший по пути минимализма, больше в ней не нуждался.

— Вон! Все вон! — вскрикивал он, выбрасывая в окно все, что зачерпывал его взгляд и нашаривали руки. — Сколько в жизни ненужного барахла! Человеку нужны просто-навсего зубная щетка, нож, ложка, миска, кастрюля, спальник, немного одежды и компьютер! И пластилин! При желании даже и этот список можно сократить! Например, готовить в железной миске, а кастрюлю вычеркнуть!

— Нож, ложку и миску тоже можно вычеркнуть, потому что есть Суповна! — ехидно заявил Влад Ганич, шаставший под окном с тележкой и быстро грузивший на нее все вещи. Запасливому Ганичу пришло в голову, что их можно спрятать, а потом за умеренное вознаграждение вернуть тому же Витяре, когда тот наиграется в минимализм.

Рина переоделась, накинула шныровскую куртку на приоткрытую дверцу шкафа и вышла к Долбушину.

— Нерпь и шнеппер оставь! Они не пригодятся! — сказал глава форта не оборачиваясь.

— Откуда ты знаешь, что я их взяла? — удивилась Рина.

— Интуиция. Я сам был шныром. Ходил со шнеппером даже в душ. И не снимал нерпь.

— А теперь ходишь в душ с зонтом! — брякнула Рина. Истина «промолчишь — за умную сойдешь» как-то плохо просачивалась в ее мозг.

Спина Долбушина окаменела. Однако Рину больше занимало лицо Андрея, прилагавшего огромные усилия, чтобы не расхохотаться.

— Поехали! — сказал Долбушин и шагами командора направился к лифту.

У машины их уже ждала Лиана Григорьева, чтобы ехать с ними на встречу форта. Она сидела на капоте и дышала себе на руки.

— Ого, кого я вижу! Шныровские родственники!.. Кстати, я замерзла! — капризно сообщила она.

— Так зашла бы в дом! — сказал Долбушин.

— Тогда я не смогла бы пожаловаться, что замерзла. Женщине выгодно, чтобы перед ней все были виноваты. Ради этого женщина готова перенести все возможные лишения.

Они сели в машину. Лиана сразу стала требовать включить «тепу», и Долбушин прочитал ей лекцию о принципах работы автомобильной системы обогрева.

— Да отлично я знаю, как все работает! Просто хотела получить авторитетное мужское объяснение со всей этой снисходительностью к моей дурости и закатыванием глаз. Кстати, я не хвасталась? Мне дадут миллиард! Взаймы на восемь секунд. Завтра с девяти ноль-ноль до восьми секунд десятого, — сказала Лиана.

— И что ты с ним успеешь сделать?

— Попытаюсь войти в рейтинг как самая красивая женщина-миллиардер, в одночасье утратившая свое состояние! Меня будут жалеть, присылать розы и конфеты в подарок. Миллиардеры очень чувствительные люди… Ну, может, успею сделать фотосессию!

— Я рассмотрел бы вариант, чтобы просто украсть этот миллиард! Переведи его быстренько на Каймановы острова на нужды местной революции, — зевнув, сказал Долбушин.

— Так вы разрешаете? — обрадовалась Лиана. — Вообще-то это ваш миллиард! Я у вас планировала занять!

Долбушин закашлялся.

— Я тоже хочу денег! Я на них пегасню перестрою! Переложу крышу, сделаю отопление, туалет нормальный… — сказала Рина.

Они уже ехали. Долбушин притормозил, пропуская поворачивающий грузовик, и серьезно посмотрел на нее.

— Я бы дал. А что? Наняли бы лучших специалистов, развели бы втрое больше пегов. Ограда мешает? Пегов можно разводить и вне ограды. Прекрасные условия, сильные тренеры! Если мало шныров, взяли бы специалистов по пчелам, чтобы они увеличили продуктивность улья. Больше пчел — больше новых шныров. Ныряли бы в три смены — никаких нападений с нашей стороны, разумеется. Ребята Тилля следили бы за порядком в небе. Закладки бы делили по честной схеме. Пятьдесят процентов — нашим трем фортам, пятьдесят — ШНыру. Помогайте хоть всем сироткам подряд — проблем нет.

Рина смотрела на Долбушина и не понимала, издевается он или нет. Что-то в его голосе было промежуточное. Он будто и не смеялся, но одновременно и сам себе не верил.

— Нет, — сказала Рина.

— Что «нет»? Кавалерия не согласится?

— Не от нее зависит. Просто это невозможно. Двушка перестанет пускать… Или… ну или мы сольемся с вами. — Рина, обычно не испытывавшая недостатка в словах, теперь нашаривала их.

— Ты это точно знаешь?

— Нет. Но я чувствую, что так будет, — сказала Рина.

Долбушин хмыкнул и включил поворотник.

— Знаю. Можешь не объяснять. В том-то и проблема. Так что придется вам без новой крыши и отопления.

— Все равно не понимаю! Неужели отсутствие нормального туалета делает людей лучше? — сердито сказала Рина.

Долбушин пожал плечами:

— Когда я учился в ШНыре, я задавался теми же вопросами. Но однажды понял, что горка вниз потому и горка, что если уж покатился, то не остановишься. Вначале докажешь себе, что нужна нормальная ванная. Потом — что жить впятером в одной комнате плохо, потому что все орут и не высыпаешься. Потом перестанешь вставать в четыре утра, потому что можно встать и в шесть. Пеги за два часа от голода не сдохнут. Но, позволив себе встать в шесть, очень скоро не встанешь и в восемь… Потом, возвращаясь из нырка, увидишь в зеркале свое лицо и поймешь, что большего урода тебе видеть не приходилось. Какой смысл гробить себя, чтобы какая-то слепая старуха за полчаса до смерти увидела засиженный мухами потолок? Где логика? И все: едва ты так подумал — ШНыр для тебя потерян. А кто потерял ШНыр, не найдет уже больше ничего!!!

Долбушин вел машину не так, как утром, а медленно и осторожно, но почему-то в этой осторожности чувствовалось раздражение.

— Ты странно рассуждаешь для ведьмаря! — ощущая волнение, сказала Рина.

— А ты для шнырки подозрительно любишь теплые туалеты! Все, приехали!

Глава форта припарковался перед новым офисным центром. Охранник у входа кинулся было объяснять, что здесь машину бросать нельзя, но узнал Долбушина и Лиану и, притихнув, побежал вперед, распахивая им двери.

— Постарайся больше молчать! — шепнула Рине Лиана.

— Они же все равно знают, кто я!

— Вот потому и молчи. Промолчишь — за умную сойдешь. Я, например, зашкаливающе умна, но чтобы перестать болтать, ума все равно не хватает! — шепнула Лиана.

Они поднялись на лифте, провели магнитной карточкой, свернули в служебный коридор и оказались перед красивой дверью. К двери была прискотчена бумажка:

«Меня сейчас нет на месте. Если знаете мой телефон, позвоните.

Если знаете, когда я приду, не звоните, потому что зачем меня дергать, я все равно раньше времени не приду.

Если вы не знаете, кто я и зачем вам нужно мне звонить, можете спокойно проходить мимо».

— Мой кабинет! Но нам не сюда! — сказала Лиана и повела их дальше.

Вскоре они вошли в маленький зал с мягкими креслами. Видимо, не так давно здесь шел личностный тренинг. На доске висел лозунг «ТЫ ЛУЗЕР, НО МЫ ТОБОЙ ГОРДИМСЯ!», в проходе валялись мокрые салфетки и рваные фотокарточки, и все это вместе окутывал гипнотический запах любимых духов Млады и Влады.

— Опять вороны? Кто их сюда пустил? — недовольно спросил Долбушин.

Лиана привстала на цыпочки и, выбирая виноватого, ткнула пальчиком в пространство, хотя ясно было, что разрешение дала именно она.

— Они милые… просто к ним надо привыкнуть! — сказала она.

Пока Долбушин ей выговаривал, к Рине подошла рыхлая женщина в пестром платке и стала за локоток оттаскивать ее в сторонку. К счастью, Лиана вовремя спохватилась и, сделав крупный шаг, оказалась между женщиной и ее добычей.

— Люблю весну! Людей так и тянет трогать друг друга, хотя некоторым за эти дела отрывают руки! — жизнерадостно сказала она.

Женщина в пестром платке неохотно выпустила локоть Рины и посмотрела на Лиану взглядом кошки, у которой отняли полупридушенную птицу.

— Знакомься! Цыганка бабушка Лена. Ездила на поезде от Джанкоя до Симферополя, а твой родственник ее зачем-то подобрал. Тянет его на приключения! Хотя она скорее по форту Белдо, — представила Лиана и отошла, чтобы с кем-то поздороваться.

Пользуясь моментом, рыхлая женщина бочком придвинулась к Рине, взмахнула перед ее лицом рукой и, что-то поймав в ладонь, зажала в кулаке.

— Дай хоть что-то. Хоть рубль. Я твою беду в руку поймала! — быстро сказала она.

Подумав, что, отдав мелочь, она не обеднеет, Рина трусливо сунула ей железную двушку.

— В сумку бросай! Не могу деньги брать — людям помогаю! Обет у меня! — велела цыганка, кивая на висевший у нее на запястье пакет.

Рина бросила монету и хотела уйти, но цыганка свободной рукой сгребла ее за рукав, и ладонь Рины оказалась заточенной в пакете.

— Мало дала. Большая беда будет! Кулак разожму — беду отпущу! — предупредила бабушка Лена звенящим шепотом.

Подчиняясь взгляду цыганки, Рина торопливо бросила в пакет все деньги, что были у нее с собой.

— Сережки снимай! — приказала цыганка. — Злая беда мне руку ест! До кости проела! Отпущу — совсем изгрызет!

Рина потянулась к сережкам, но в последний момент догадалась окликнуть Лиану. Та, сжалившись, фыркнула, подошла к цыганке и что-то ей шепнула. Бабушка Лена недоверчиво взглянула на нее, забеспокоилась и стала торопливо возвращать Рине все, что у нее взяла. Причем, забыв об обете не прикасаться к деньгам, доставала их не только из пакета, но и из карманов.

— Тут много! — сказала Рина.

— Бери! Для хорошего человека ничего не жалко! — сказала бабушка Лена и, выдернув из рук у Рины свой пакет, торопливо зачапала в толпу.

— Минутку, девушка! — негромко окликнула ее Лиана.

Бабушка Лена как-то прознала, что речь идет о ней, и остановилась.

— Сережки снимай! — приказала Лиана.

— Это не мои. Не надо! — взмолилась Рина.

— Надо, — жестко сказала Лиана. — Большая беда в зонтике сидит! Сердитая беда! Махнет зонтик — голова с плеч!

— Не надо! — взмолилась Рина. — Не нужны они мне! Я их выброшу!

Цыганка торопливо юркнула в толпу.

— Напрасно ты ее пожалела! — сказала Лиана. — Не все люди ценят хорошее отношение. Ну ладно, мир-дружба! Идем!

Пока Лиана грабила бедную цыганку, Долбушин куда-то ушел, и дальше сквозь толпу они пробирались уже вдвоем. У маленького столика стоял лысоватый, очень замотанный дядька и куском копченой колбасы грустно сковыривал с бутербродов красную икру.

— А хлебушек кушать? — ласково спросила у него Лиана.

Лысоватый дядька застеснялся, изобразил на лице занятость и, на ходу докушивая колбаску, куда-то улизнул. На его брюках сзади были следы высохшей грязи.

— Бедняга, — сказала Лиана. — Живет с женой и тещей в однушке в Капотне. А теща у него помешана на правильном питании. Утром — вареная морковка, днем — морковка в супе, вечером — сырая морковка с кружками свеклы… А жена назло матери питается только пшеницей. Утром проросшей, в обед в супе, а на ужин, подозреваю, просто клюет зернышки. Бедный мужик отрывается только на работе, где ему скармливают все, что не прокисло в холодильнике со дня рождения главбуха.

— А дар у него есть? — спросила Рина, привыкшая, что в форт Долбушина просто так не попадают.

— Еще какой! Он угадывает картины, которые через сто лет признают шедеврами. Сейчас на ней разве что сыр не режут, а через сто лет люди будут толкаться локтями, чтобы увидеть ее в музее.

Рина вспомнила кислое лицо поедателя икры.

— Так почему же он не рад? — озадачилась она.

— А чему радоваться-то? Сто лет он не проживет, никакой выгоды не получит. Это раз. А два: он вообще не любит картины. Он любит кулинарные шоу.

Рина ничего не понимала:

— С таким вкусом к живописи?

— Да кто тебе сказал, что у него есть вкус? У него просто дар такой!

Лиану сзади кто-то толкнул. Она отодвинулась, пропуская представительного, прекрасного, как Адонис, мужчину. Адонис почти летел, в испуге округляя глаза. За ним гналась маленькая женщина и, маскируя оскал под улыбку, толкала его кулаком в спину. Мужчине было не столько больно, сколько неудобно, и его убегающее лицо становилось все вежливее, все приятнее.

— По телевизору его никогда не видела? Между прочим, целый министр! — похвасталась Лиана.

— А почему тогда…

— …жена дерется? А ты что, не в курсе? На преуспевающих чиновников всегда орут жены. Во-первых, они рано женятся. Во-вторых, часто на девушках повышенной громкости. В-третьих, на них орут на работе, пока они проходят все ступени. А когда он станет министром, жене уже трудно отучиться от прежних привычек. Травить же жену просроченными сырками не всегда удобно — в конце концов, она его человеком сделала.

Лиану кто-то окликнул, и, извинившись перед Риной, она удалилась, перепоручив ее старушке Алле Игоревне, которая играла в карты лучше всех в мире. Алла Игоревна приветливо погладила Рину по плечу чубуком фарфоровой трубки.

В ожидании, когда начнется встреча форта, Алла Игоревна читала «Идиота» Достоевского, старомодно и смешно завернутого в газетку.

— Нравится? — спросила Рина.

— Да. Но не думаю, что становлюсь от этого лучше. Человек может читать любые книги, говорить любые умные вещи — и поступать крайне глупо. Или нести полную ахинею — и оказаться способным на поступок. Поэтому нас можно вообще не слушать. Пока слова не равны чувству, а чувство — истинному желанию, они бессильны.

Рина хмыкнула. Алла Игоревна начинала ей нравиться.

— И часто вы заседаете? — спросила Рина.

— Не особо. Сегодня в форт должны принять нового члена… Вот его! Не смотри туда, а то он не отстанет! Белдо его брать отказался, так пришлось нам! Он хромой на всю голову! — сказала Алла Игоревна, глядя в сторону, чтобы новый член форта не заподозрил, что речь идет о нем.

— Почему он тогда не в дурдоме?

— Не завидую я тому дурдому. Ну все! Ты на него посмотрела! Теперь он точно к нам подойдет!

Алла Игоревна угадала. К ним уже бежал высокий человек в грязноватом белом свитере. Сверху он был лысый, а по бокам головы курчавый.

— Варе́нько мое фамилие. Повелитель заточенного воздуха! — представился он, прижимая руку к груди.

— Это как? — спросила Рина.

— Ну, сколько пластиковых бутылок, пузырьков, банок с завинченными крышками выброшено на помойку? Миллиарды! И гнить будут четыреста лет. И в каждой заточен воздух, который никуда не денется, потому что бутылка закрыта. Так вот, я — его повелитель!

Человечек взмахнул рукой. Послышались шипящий звук и чей-то вопль. По залу как ракета промчалась двухлитровая бутылка с газировкой и, врезавшись в стену, завертелась на полу.

— Не обязательно, чтобы бутылка была выброшена! Отнюдь нет! В полных бутылках воздуха тоже достаточно! И я тоже его повелитель! — самодовольно поведал Варенько и с видом триумфатора устремился к Альберту Долбушину.

Лиана Григорьева позвонила в серебряный колокольчик. Суета стала утихать, и по мере того, как она утихала, Варенько все больше и больше преисполнялся величия. Казалось, что весь находящийся в его теле заточенный воздух сейчас нагреется и он оторвется от пола.

Но в тот торжественный момент, когда Лиана, зачитывая повестку, добралась до вопроса с принятием в форт Варенько, что-то произошло. Усмиренный колокольчиком зал закипел, как встревоженный улей. Варенько, имевший печальный опыт с фортом Белдо, принял все на свой счет, и волна его обиды прокатилась по залу. Стартовали еще две бутылки, одна из которых подбила глаз воинственной супруге министра. Не успел умолкнуть ее негодующий вопль, как у кого-то в сумочке взорвался пузырек с перекисью водорода.

Возможно, Варенько буянил бы и дальше, но Лиана шепнула ему что-то успокаивающее, мизинчиком показав на Долбушина. Рядом с главой форта подпрыгивал маленький человечек, пытаясь пригнуть его к себе и говорить на ухо.

— Ну… сейчас начнутся интриги! Еще не хватало, чтобы мне шнеппер выдали! Я до сих пор не умею его заряжать! — недовольно сказала Алла Игоревна.

Представив себе старушку со шнеппером, Рина невольно засмеялась.

— А чего все забегали? Почему вам шнеппер должны выдать? — спросила она.

Алла Игоревна указала чубуком трубки на человечка рядом с Долбушиным:

— Наш шпион у Белдо! Значит, разнюхал что-то важное, раз не дождался конца заседания. А вон тот вот — шпион Тилля у нас!.. — Алла Игоревна ткнула трубкой в мужчину приятной наружности, который, мягко улыбаясь и поминутно прося прощения за беспокойство, бочком выбирался из зала. — Заодно шпионит немного и на Гая. Но на Гая шпионить трудно: он обычно от эльбов все узнает.

— Целых два шпиона! — воскликнула Рина.

Алле Игоревне польстило ее удивление:

— Да разве это все? Эх, детка!

Трубочка старушки пошарила в толпе и выцелила грустного вида женщину, которая считала языком мелкие таблеточки и, глотая каждую, всякий раз закатывала глаза, точно молясь люстре.

— А эта вот — шпионка Белдо у нас!

— А она почему никуда не мчится?

— Зачем впустую бегать? Она понимает, что раз от Дионисия шпион прибежал, значит, Дионисий и без того все знает! Есть еще и другой шпион Белдо, но его сегодня не видно. Будет потом врать, что застрял в пробке, хотя у меня такое подозрение, что пробка у него была винная.

Рина ничего не понимала.

— Все знают, что это шпионы, и ничего с ними не делают? — усомнилась она.

Алла Игоревна щелкнула ногтем по трубочке:

— А зачем? Этих перебьешь — новых пришлют, и злее прежних. Смертельная опасность формирует особый характер. Опять же со злости и нашим шпионам навредят. А так от безнаказанности шпион со временем успокаивается, добреет, что-то человеческое в нем проявляется! Можно ему иногда сказать: «Ну не стыдно тебе все время шпионить? Иди, что ли, хоть за картошечкой сходи!»

— И что? Идет?

— Бывает, что и идет! — мирно признала Алла Игоревна.

Человечек перестал шептать Долбушину и застыл, ожидая награды. Он так и лучился от счастья. Видимо, известие, которое он принес, действительно было важным.

Долбушин кивнул Лиане, чтобы она отблагодарила шпиона, а сам подозвал к себе Рину и быстро пошел куда-то. Рина едва успевала за ним, прямым и негнущимся, и думала, что все это очень глупо. Бестолково потыкавшись в двери, глава форта наконец отыскал маленькую комнатку без окон.

— Прости меня! Я должен идти. Планы изменились!

— Что случилось?.. А, ну да! Мне нельзя говорить: я же шныр! — вкрадчиво сказала Рина.

Комнатка без окон оказалась гримеркой. Расчески, зеркала, пульверизаторы. Долбушин взял со стола пузатую баночку с какой-то жидкостью и приложил ее ко лбу, чтобы охладиться. Рина смотрела на отца с интересом. Банка работала как лупа. Она укрупнила все черты отца, сделала их утрированными, явными, и то, что было скрыто, вылезло наружу.

— Ты «зуб», — убежденно сказала Рина.

Долбушин оторвал банку от лба. Напрягся. Рине стало смешно. Вечно он прикидывает, обижаться ему или нет.

— Кто я?

— Типичный такой работник офиса. У «зубов» очень твердая эмаль и очень мягкая ранимая внутренность. Вообще все, что снаружи колючее, внутри мягкое, детское и беззащитное. Морской еж, например, тоже «зуб»…

— Я тебя не понимаю!

Рина махнула рукой, великодушно прощая ему непонимание:

— Еще бы! Всегда мучительно слушать, как работает родительский мозг! Так что за секрет принес шпион? Удалось ему выяснить, куда Дионисий Тигранович прячет свою пудреницу?

Долбушин сдвинул брови, соображая, откуда его дочь знает, из какого форта шпион.

— Не могу сказать. Секреты моего форта — это секреты моего форта. Моя задача — сохранить тебя, а не облегчить жизнь Кавалерии… Ты до ШНыра доедешь? У тебя деньги есть?

Рина ответила, что денег полно. Недавно она ограбила цыганку. Долбушин поскреб пальцем подбородок и признал, что для начала это неплохо. Внезапно он шагнул к Рине и прежде, чем она поняла, зачем он это сделал, быстро и неловко поцеловал ее между скулой и виском. Рина запоздало дернулась и вытерла место поцелуя рукавом.

Долбушин невесело усмехнулся:

— Тебе вызвать такси?

Рина молча показала ему пылающего сирина на нерпи.

— Личный транспорт небесного водолаза? Ну, желаю не размазаться! — сказал отец.

Глава одиннадцатая Хрустальная балерина

Человек — странное существо. Он постоянно просчитывает других людей. Что кому сказать, о чем умолчать. Один текст произносит вслух, другой про себя. Часто ему и нечего как будто скрывать, и мыслей никаких задних нет, а все равно коррекция продолжается. И мне это жутко не нравится. Я хочу быть цельным и единым, без этого вонючего суфлера в душе.

Из дневника невернувшвгося шныра

Gulia (22.45). Прощай! Это мое последнее сообщение! Больше я никогда тебе не отвечу! Я твоя хрустальная балерина! Я разбита вдребезги! Я пишу это, а слезы заливают клавиатуру. Не звони мне, не пиши! Я тебя ненавижу, я умерла для тебя! Наши отношения себя исчерпали! Не смей даже думать обо мне! Слышишь, я тебе запрещаю! На месте тебя в моей груди черная дыра! Прощай навеки, ты, бывший когда-то всем в моей жизни!

Afanass (22.48). Что ты делаешь завтра в два часа дня?

Gulia (22.49). А почему ты спросил?

Gulia (22.53). Аууу!

Gulia (22.59). Я теперь умру от любопытства.

Gulia (23.00). Не молчи!

Gulia (23.10). Ты что, уснул, что ли?

Gulia (23.12). Ты вообще мое сообщение читал?

Gulia (23.59). Мерзавец! Я тебя бросила! Вычеркнула из жизни!!!!!!!!

Gulia (00.00). Не существует

Gulia (00.01). тебя

Gulia (00.02). больше

Gulia (00.02). для меня. См. мою запись от 22.45! Она в силе!

Afanass (00.02). Жаль. А я встретиться хотел.

Gulia (00.02). КОГДА?! Ты врешь!

Gulia (00.02). Ты всегда врешь.

Gulia (00.02). Ты опять опоздаешь на полчаса.

Gulia (00.02). ГДЕ?!

Afanass (00.09). Я тебе позвоню.

Gulia (00.09). Когда?

Gulia (00.11). Знаешь, у меня такое ощущение возникает, что мне одной это надо!!! Ладно, спокойной ночи! Только попытайся не позвонить! Я тебя убью!

Выключая лампу, Афанасий случайно посмотрел на нее и, ослепленный, закрыл глаза. В зрачках пылали огненные подковы электрической спирали. Оставив аську в другом окне, он открыл файл, где у него был дневник. События он туда записывал редко, а чаще сваливал всякие случайные мысли. Даже без дат, что делало дневник похожим на незаконченный, да толком и не начатый, роман. Мысли в дневнике группировались по определенным темам и имели подзаголовки.

Женщины, мысли Афанасия

Женщины делятся на две группы: первая нуждается в контроле, вторая изо всех сил пытается доказать, что в контроле не нуждается.

Во многих красивых женщинах есть что-то глупое и самодовольное, что лопатой убивает красоту.

Женщина — это не полная, а половинчатая сущность. Ее основа — помощь, любовь и служение. Чтобы ей стать полной сущностью, она должна слиться с мужем, с ребенком или с некоей идеей. Только тогда семя получит землю, на которой способно произрасти.

Лучший способ понять женщину — вообще ее не понимать.

Равноправие мужчин и женщин унижает не мужчин, а женщин.

Как только женщина начинает стричься, она обречена. Она никогда не сможет остановиться.

Порой я думаю: почему мужчины женятся на фуриях, а женщины ищут себе красноглазых психопатов? Видимо, люди скрыто хотят, чтобы контролирующий фактор был где-то вне их. Так им спокойнее.

Диалог с Гулей

Я: Ты хоть сама поняла что сказала?

ОНА: Я не обязана понимать что говорю! Я женщина! Каждая моя вторая мысль гениальна, но при этом я совершенно не осознаю ее смысла!

Сейчас, не перечитывая всего предыдущего, Афанасий быстро допечатал фразу:

«Женщина — зеркало, которое ищет, что ему отразить. Если не находит, затягивается паутиной».

Сохранив изменения и больше не заглядывая в аську, худощавый длинноволосый принц перебрался на гамак, поджал колени к груди и, ощущая себя эмбрионом в животике у мамочки, уснул.

Во сне Афанасию было грустно. Видимо, Гуля писала ему по аське, что ее сердце изрезано осколками разбитой любви. Потом настроение у Гули изменилось, видимо она съела пару пирожных, и Афанасий долго смеялся во сне. До того долго смеялся, что Родион слез со своего гамака, подошел и с чисто мужской заботой вложил ему в открытый рот лежащий на полу носок.

Родион временно жил в ШНыре. Возвращаться в Москву теперь, когда понесшие потери берсерки пылали жаждой мести, было безумием. Правда, Родион, чтобы сохранить лицо, такое количество раз повторил, что ненавидит ШНыр и не собирается здесь оставаться, что девица Штопочка, проходя мимо него в столовой, всякий раз зажимала нос и притворялась, что от Родиона воняет. И Родион это терпел, потому что Штопочка есть Штопочка. Ее можно застрелить, но уговорить ее не зажимать нос, когда ей того хочется, нереально.

Кавалерия не убеждала Родиона остаться. Вообще все старшие — Кавалерия, Меркурий, Кузепыч, Суповна — отнеслись к появлению Родиона в ШНыре без малейшего удивления, будто в последний раз видели его накануне вечером. Кивок, улыбка — и все. Один только Вадюша хмурил лоб, скрещивал на груди руки и вел себя как какой-нибудь курортный Грушницкий.

* * *

Утром Афанасию нужно было идти в нырок, который он откладывал так давно, что его отговоркам уже не верили. И это было особенно тоскливо: смотреть, как друзья торопливо соглашаются и опускают глаза, не дослушав твою ложь даже до середины, причем соглашаются там, где со всяким другим спорили бы с пеной у рта.

Ну, это старшие шныры так. У средних же шныров, которые прежде смотрели на Афанасия снизу вверх, во взглядах теперь сквозило легкое превосходство, отличающее действующих шныров от шныров недействующих. Правда, пока это превосходство не исчезнет, дальше Первой Гряды не нырнешь, но на то они и средние шныры, чтобы пока об этом не знать.

После своего ведьмарского брака, когда их с Гулей ладони прошили скользкой зеленой нитью, Афанасий не нырял ни разу. Он боялся. То, что он почувствует во время нырка, ощутит и Гуля, а значит, и подселенный к ней эль. А что будет потом, не знает никто. Афанасий не исключал, что где-нибудь в болоте он заберется с ногами на седло и скакнет в трясину, потому что Гуле захочется заключить с кем-нибудь пари или ее посетит какой-либо иной, более масштабный глюк.

Афанасий сунул в сумку шнеппер, пристегнул саперку и отправился в пегасню, втайне убежденный, что в последний момент передумает и вернется. Это было глупо: собираться, чтобы потом не нырнуть. Однако Афанасию так было проще. Пока ты идешь, ты думаешь, что еще сможешь перебороть себя, и тогда совесть не так тебя грызет.

По коридорам ШНыра Афанасий шел петлями, используя те лестницы и проходы, которыми реже пользовались. Таким образом он избегал случайных поручений, которые шныры обожают давать друг другу в любое время суток. Бывало, и до пегасни не дойдешь, а поручений тебе надают столько, что и в памяти не удержишь.

Себя Афанасий знал. Он по мягкости на все соглашался, только чтобы на него не давили и не повторяли сто раз одно и то же. Но потом понимал, что выполнить это не сможет, и нарушал обещание. Его отлавливали с воплями: «Мы же на тебя надеялись!» — промывали мозг и считали человеком необязательным. Афанасия это ужасно злило. Почему-то Родиона, который говорил всем «нет» и ничего ни для кого не делал, все уважали, а он, кому-то все-таки иногда помогавший, имел лишь бесконечные неприятности.

Под конец Афанасий, как человек бесхребетный, выработал свою собственную тактику. Он не говорил никому «нет» открыто, а лавировал между сильными, сталкивая их интересы. Например, Кузепыча посещала блестящая идея покрасить стены первого этажа и он поручал это Афанасию, поскольку другие, разумеется, отбояривались. Афанасий шел к Кавалерии и говорил: «Хочу предупредить, что завтра я буду красить! Начну с вашего кабинета. Вонь, конечно, три дня будет жуткая, все цветы у вас погибнут, зато все у вас тут будет такое приятное, серое. А дверь я сделаю цвета баклажанной икры».

Кавалерия содрогалась. Серый цвет она ненавидела до лютости. Почти так же сильно, как и цвет баклажанной икры.

«Чья это идея? Твоя?» — тихо спрашивала она. «Нет». — «А чья?» — «Не могу сказать. Хоть зарежьте — не могу! Получится, что я доношу на Кузепыча!» — с негодованием отзывался Афанасий.

Кавалерия мчалась к Кузепычу, и занудная работа срывалась, хотя Афанасий изо всех сил делал вид, что так и рвется красить и даже кисточку у него приходилось отбирать силой.

«Я обещал все покрасить, и покрашу! — вопил он. — И, кстати, Кузепыч, ты Суповну не видел?»

Кузепыч, смертельно боявшийся Суповну, тихо серел.

«А чего такое?» — спрашивал он. «Да ничего. Я сказал Суповне, что мы с тобой собираемся покрасить все кастрюли изнутри, и она теперь тебя ищет! Видимо, хочет цвет выбрать».

Афанасий был почти уверен, что из ШНыра выскользнет, никого не встретив, но вдруг услышал плеск воды и понял, что кто-то, заработав штрафные дежурства, моет дальнюю лестницу. Возвращаться было глупо, и Афанасий пошел вперед. Спустившись на десяток ступеней, он увидел Насту и кухонную Надю. Наста убирала, засучив рукава до локтя. Решительно окунала тряпку в ведро и яростно отжимала ее. Кухонная же Надя не делала вообще ничего. Ныла и подзуживала Насту против Оксы:

— Зачем ты лестницу до первого этажа вымыла? Этот пролет Окса мыть должна! Давай ее теперь снова запачкаем!

Наста прекратила работу, выпрямилась и начала соображать. До этого она и не задумывалась, что делала что-то за кого-то.

— А, ну и ладно! Вымыла и вымыла! — заявила она.

— Как «ну и ладно»? А в другой раз она лестницу вообще мыть откажется! — вознегодовала Надя.

— Почему?

— Да потому что скажет: в прошлый раз ты ее мыла — вот и сейчас мой!

Наста с грохотом швырнула ведро под ноги Афанасию и отправилась разбираться с Оксой, которая, скорее всего, еще даже спала. Надя брезгливо перешагнула через лужу с грязной водой, уселась на подоконник и сложила на коленях ручки. Она была довольна. И справедливость восторжествовала, и работать не пришлось.

— Привет! — радостно обратилась Надя к Афанасию. — В нырок?

— Да.

— Ну, ни болота тебе, ни закладки!

Афанасий мрачно поблагодарил, разглядывая залитые водой брюки. Теперь они обледенеют и действительно не будет ни болота, ни закладки.

Афанасий толкнул дверь и вышел на улицу. На полдороге, на небольшом пригорке, он остановился и стал смотреть на темную массу леса, окружавшую изрезанные оврагами бока ШНыра. Вскоре он услышал скрип снега. От пегасни навстречу ему двигался Меркурий. Пропуская его, Афанасий отшагнул в снег. Меркурий, не обходя его, остановился и стал смотреть в ту же сторону, что и Афанасий. Кажется, недавно у него снова шла из носа кровь, потому что к одному из усов прилип засохший ватный комок бурого цвета. Афанасий застенчиво показал на него, и Меркурий пальцем стряхнул его в снег.

— Ныряешь, — спросил он, как всегда, без вопросительной интонации.

Афанасий осторожно подтвердил, соображая, что скажет, если смалодушничает и Меркурий через полчаса встретит его в столовой.

— Ты смотрел на лес. Я думал. Ты вспомнил. О замурованном эльбе, — сказал Меркурий. — Когда-то один шныр. Взрастил в себе. Эльба.

Афанасий торопливо сказал, что это невозможно. Ограда бы не пропустила. Меркурий не стал спорить. Он даже головы не повернул: как смотрел на лес, так и продолжал.

— Говорят, пропустила. Какое-то время. Шныр обманывал. Себя. Но однажды почувствовал. Что он раб эльба. И никогда не сможет. Освободиться. Шныр вернулся и замуровал себя. Где-то в этом. Лесу.

Эту историю Афанасий слышал впервые.

— Замуровал? Как он это сделал?

— Выкопал землянку. Взял некоторое количество. Пищи, воды. Оставил проход. Для воздуха. Его друг положил сверху. Каменную плиту. Засыпал землей. Скрыл все следы. Ушел. Шныр никак не мог. Выбраться. И эльб тоже.

— И чем все закончилось? Шныр умер? Или друг приносил еду?

— Не знаю. Но, говорят, эльб и сейчас там. Что-то мешает ему. Погибнуть. А близость ограды ШНыра заставляет его. Страдать.

Афанасий сглотнул, пытаясь понять, как много Меркурий Сергеевич знает. И зачем вообще затеял этот разговор.

— А где именно шныр себя замуровал?

Меркурий пожал плечами. Обвел серьезным лицом заснеженные деревья. Афанасий внезапно осознал, как огромен окружавший их лес. А когда-то был еще больше.

В сыроватом, пахнущем весной воздухе жила тишина. Присвистывала низовыми ветрами, качала ветками кустарников, пела из Зеленого Лабиринта случайно залетевшей птицей. Испугавшись этой тишины, которую Меркурий переносил много легче, Афанасий спросил, где берут таких друзей. Вопрос был глупый, ибо замуровывающие друзья были Афанасию скорее опасны.

— Где-то. Берут, — ответил Меркурий и продолжил совсем о другом: — Никаких особых чудес. Нет. Все открыто. Каждый сам выбирает. Как далеко он нырнет.

Меркурий повернулся и, наклонившись вперед, пошел к ШНыру. Скрипел снег. Огромные, как корабли, валенки удалялись по тропинке. Афанасий не выдержал. Побежал по тропинке, увяз в снегу, но, все же обогнав валенки, преградил им дорогу:

— Постойте! Зачем вы рассказали мне о замурованном?

— Это. Легенда.

Афанасий не поверил:

— Неправда! Вы догадались! И что мне делать, если ко мне прицепился эль? Засунуть себя в землянку? Похоронить живьем?

— Зачем. Хоронить, — удивился Меркурий. — Ныряй. Ты же шныр.

— Нырять?! Но если в болоте эль что-то почувствует…

— В болоте. Полно элей. Еще одним. Их не удивишь, — отрубил Меркурий.

— Но это мой эль! Через одну девушку. Мы с ней одно, и эль, значит, общий!

— Чушь.

— Что чушь? Я чувствую, как он шевелится в ней, а это все равно что во мне! Я думаю, он видит моими глазами! Шпионит в ШНыре через меня! — выпалил Афанасий, испытывая радость, что может выговорить все, что неделями гнило в нем.

Меркурий заглянул в глаза Афанасию, точно желая получше отпечататься в памяти следящего эля.

— Белдо тебе. Наплел. Все это, — произнес он утвердительно, точно лукавый старичок оставил в зрачках у Афанасия визитную карточку.

— Белдо, — подтвердил Афанасий.

— Чушь. Ничего эль. Не видит. Он тупая личинка. Пожирает ее разум и силы. И с каждым днем становится. Сильнее. Если хочешь спасти девушку, ныряй. И не бойся его. Он сам. Тебя. Боится.

— Кто меня боится? Эль? — не поверил Афанасий.

— Они все боятся. Кто не боится. Тот не пугает. Иди — и ныряй! — отрезал Меркурий.

И это был практически единственный случай за всю историю ШНыра, когда Меркурий Сергеевич произнес что-либо с восклицательной интонацией. А в следующую секунду Афанасия развернули за плечи и легонько подтолкнули к пегасне.

И Афанасий пошел. Поначалу он был преисполнен мужества, но чем дальше отходил от Меркурия, тем меньше оставалось в нем решимости. Теперь ему казалось, что он непременно залипнет в болоте, Меркурий — старый маньяк и все на свете идиотизм. И зачем он разоткровенничался? И перед кем? Присохшая ватка на усах — ха! Герой! Сам пускай ныряет!

Афанасий стал оборачиваться, собираясь сердито взглянуть в спину Меркурию, но встречная ветка дала ему подзатыльник, сбив с него шапку. Афанасий от злости сломал ее. Ветка была уже гибкая, наполненная силой весенней жизни, с зеленым ободком на сломе и набухшими почками. Афанасий смотрел на нее, жалобно повисшую на полоске коры, и кусал губы.

Синяя закладка, которую давно уже ждали от него, предназначалась для парня, уже много месяцев боявшегося выходить из дома. Отправляясь утром в университет (он учился на третьем курсе тишайшего философского факультета), он до боли сжимал в ладони газовый баллончик и бесконечно прокручивал в голове отработанный на мешке прямой правой. Мешок висел в коридоре, всем мешал и, когда его задевали, обидчиво отплевывался опилками.

Бедняга довел себя до запущенного психоза. Он ненавидел и боялся всех подряд. Консьержку, которая не могла его запомнить, хотя он жил в подъезде с десяти лет. Контролера в троллейбусе, который мог проверить у него проездной. С проездным все было в порядке — но мало ли что придет в голову человеку, избравшему сомнительную профессию, связанную с проверкой чужих билетов? Недоученному философу мерещилось, что каждый идущий ему навстречу мужчина набросит ему на шею удавку, а всякая шумная компания собралась с единственной целью: избить третьекурсника, который недавно в работе по Канту сделал смелое допущение, что Кант читал Платона в неудачном немецком переводе.

«А вот плевать мне на тебя! Все равно ведь не найду! Никогда синюю с первого раза не нашныришь!» — подумал Афанасий и удивленно остановился.

По этой проскочившей у него мысли «не найду!» он определил, что уже переступил свой страх, и это преисполнило его радостью.

* * *

Афанасий должен был нырять на Белом Танце. Широкогрудый и мощный мерин в нырках был безотказен, а в полете настолько плавен, что на нем можно было дремать как на диване. Его огромные крылья красотой уступали лишь крыльям Икара. Да-да, единственное крыло Икара было так прекрасно, что многие забывали, что второго у него нет, и признавали превосходство крыльев Икара над крыльями остальных пегов.

Но, увы, сам Белый Танец совершенства своих крыльев не ценил и полетами интересовался мало. В жизни у него была одна ценность — еда. И как все без исключения люди (и животные), имеющие одну ценность или один дар, Белый Танец достиг в направлении этой ценности исключительных высот. Сочетая в себе несочетаемое, он являлся одновременно и гурманом, и обжорой. Получив утреннюю порцию сена, Танец зарывался в него мордой и бесконечно долго обонял. Ну просто жеманная барышня, которой подарили цветочек. Затем — не менее долго — выбирал губами отдельные травинки и жевал их медленно, с чувством, с толком, с расстановкой.

По мере того как первые травинки достигали желудка, у Белого Танца пробуждался зверский аппетит, и обжора в нем настолько побеждал гурмана, что остаток корма он проглатывал в один момент и начинал просовывать морду в проход и попрошайничать. В такие минуты он был способен сожрать все что угодно, даже кепку или промасленную тряпку, выдернутую из кармана у Кузепыча, а однажды сожрал живого воробья. Это произошло так неожиданно, что никто ничего не понял и только Макс клялся, что не врет, и показывал перья. Ему не верили, но Макс орал с такой убежденностью и так размахивал ручищами, что это сочли правдой, потому что иначе он сокрушил бы пегасню.

В пегасне Афанасий сразу направился к деннику Белого Танца. Тот внимательно посмотрел на его пустые руки и решил Афанасию не радоваться. А то еще порадуешься забесплатно и в следующий раз сухари с сахаром только во сне увидишь.

— Умный! Главное в жизни что? Хавчик! — одобрил Макар, чистивший свою светло-серую кобылку Грозу.

Макар чистил Грозу так часто и достигал такого невероятного результата, что шутили, будто после его чистки муха, пробежав по спине кобылки, оставит жирный след от лапок. Как-то он даже к крыльям полез со скребком, за что получил от Меркурия нагоняй. Летные перья молодых, едва вставших на крыло пегов повредить очень просто. Максимум, что разрешено, — протирать их теплой водой и губкой. Да и то без усердия.

Рядом с Грозой Макар всегда бывал другой — смягчившийся, с сияющими глазами. В обычных же условиях Макара мало кто мог вынести. Он хвастался, дерзил и чуть что зыркал на всех, как мировая революция на классовых врагов.

Видя, как Макар трясется над Грозой, Яра как-то посоветовала: «А ты ее поцелуй!» «Зачем?» — не понял Макар. «Про царевну-лягушку читал? Вдруг и твоя Гроза в кого-нибудь превратится?» — «В Юлю, которая может перелезть через трехметровый забор, не расплескав кофе из пластикового стаканчика!» — брякнула Рина, знавшая, что Макар бегает в город встречаться с ней, и даже не совсем безуспешно, потому что однажды он явился с фонарем под глазом и следами помады на щеке.

Макар на мгновение застыл, а потом разорался и бросил в Рину ведро, из чего она заключила, что какая-то доля истины в ее словах есть. Хотя эту Юлю она видела до того всего один раз, когда та вместе с Родионом вытащила их от берсерков. Особа решительная, хотя решительность можно было проявлять и менее активно.

Афанасий оседлал Белого Танца и вывел его во двор. Мерин взглядом мечтателя посмотрел на небо, где сквозь хмурые тучи проступала единственная звезда, крупно шагнул, как бы мечтая сразу взлететь и снести все преграды на пути к этой звезде, а потом вдруг остановился, развернулся, вздохнул и потащился в пегасню. Его осенила мысль, что можно своровать немного сена у Ланы или Бинта, не отличавшихся драчливым нравом.

Но, увы, Белому Танцу суждено было совершать великие дела. Афанасий прикрикнул на него, заставил протащиться три круга, проскакать, а затем поднял пега на крыло. Громадные крылья распахнулись. Танец взлетел легко, без усилия, но даже в полете грустно косился на пегасню, где стояли другие счастливые пеги, не занятые спасением человечества.

Постепенно Танец начал получать удовольствие от полета и потащил как буксир. Довольно быстро они набрали нужную высоту. Афанасий знал, что уже достаточно, но все равно откладывал момент нырка. Он заставлял Белого Танца подниматься медленно и придерживал его, когда тот ускорялся. Это раздражало пега, и, выражая недовольство, он загребал в полете передними ногами, точно пытался скакать по воздуху.

Наконец Афанасий оказался на такой высоте, что одеревенел. Он почувствовал, что, если сейчас щелкнуть по его куртке ногтем, она отзовется глухим звуком, точно покрытый льдом барабан. С седлом и брюками произошло то же самое. Влага превратилась в тонкий лед, и Афанасий заскользил, предательски кренясь на одну сторону. Поняв, что слишком увлекся, набирая высоту, он отдал Белому Танцу команду на нырок. Пег только этого и ждал. Он сложил крылья, и к земле они понеслись быстрее пули.

В эти секунды, когда Афанасий держался в обледеневшем седле только потому, что пег все равно падал в ту же сторону, куда и он упал бы, свалившись с него, Гуле вздумалось проснуться. Проснулась она оттого, что Афанасий замерз, и Гуля, как сообщающийся сосуд, тоже ощутила волчий холод. И, естественно, как всякого проснувшегося ее посетила мысль, что она несчастнейший человек на свете. Вставать с постели, чтобы натянуть на себя свитер, Гуле было лень. Искать дополнительное одеяло — тоже. Она лежала в кровати, мерзла и размышляла, что вот ее никто не любит, за окном темно и жизнь дрянь. Стоило бы утопиться в чашке с кофе, но до кухни еще надо дотащиться. С горя Гуля заплакала крупными слезами, и Афанасий, отзываясь ей, тоже заплакал.

Он падал с огромной высоты, наблюдая, как приближается земля, стучал от холода зубами, и слезы на его щеках превращались в лед. Афанасию было очень-очень себя жалко. Он бы разбился, потому что от слез был как пьяный, но, на его счастье, Гуле пришло в голову проверить, ответил Афанасий на ее последнее сообщение или нет.

Гуля включила монитор (компьютер она безжалостно держала в «бессонном» режиме), и — о небо! — серая утренняя жизнь наполнилась красками.

Afanass (04.49). тмн

И больше ничего. Всего три буквы, и даже не заглавные, потому что «заглавность» требует от печатающего дополнительных усилий. Надо хоть вяло, но пошевелить левой ручкой, нажимая на дополнительную клавишу. Но какие это были буквы! «Тмн» на их языке означало «ты мне нужна!». И эти три буквы сейчас спасли жизнь тому, кто отшлепывал их спросонья, без всяких дополнительных эмоций и ощущения чьей-то там нужности. Просто Афанасию пришло с утра в голову взглянуть на компьютер, и, видя, что у Гули сообщений много, а у него совсем ничего нет, он напечатал это, чтобы она потом его не грызла.

Гулино краткое счастье мгновенно перелилось в Афанасия. В трехстах метрах от земли он перестал плакать, проглотил одну из ставших льдинками слезинок, вздумавшую замерзнуть у него на губе, и, наполнившись уверенностью в себе, прижался грудью к шее пега.

Белый Танец начал уже становиться плотным, в то время как мир вокруг них ощутимо выцветал. Краткая вспышка, толчок — и вот они в дряблом мирке перед болотом. Афанасий надеялся, что Гулиной радости ему хватит, чтобы проскочить тоннель, но ошибся. На трети пути к «стоку» Гулю посетила мысль, что «тмн» Афанасий собирался послать не ей, а какой-то другой девице, из другого часового пояса, и просто не туда щелкнул мышкой. Зачем он вообще встал в 4.49, как не для того, чтобы потрепаться с девицей? Он же прекрасно знает, что сама Гуля в 4.49 еще спит, как спят все нормальные люди, не вступающие в переписку с девицами из Якутска, Владивостока, Сахалина, Камчатки и прочими подозрительными особами, которые специально вскакивают на шесть-восемь часов раньше всего московского человечества, чтобы увести у Гули ее неверного принца?

Остановить Белого Танца было нереально. Если он потеряет драгоценную скорость, через болото им не прорваться. Афанасий ткнулся лицом в гриву Танца и закусил ее зубами. Ему мерещилось, что он, прижавшись носом к стеклу, смотрит в барабан стиральной машины. Вот светленькой майкой, похожей на чайку, носится суетливая Гуля со всеми ее настроениями. Вот тяжело, как мокрые джинсы, плюхается мысль, что все потеряно. Вот легонькими кокетливыми носочками прыгают Белдо, Млада и Влада.

Никогда в жизни ему не нырялось так тяжело. Афанасий и плакал, и смеялся, и мычал, дергая головой с закушенной во рту гривой. Он пытался дышать сквозь нее, пропуская воздух маленькими порциями как сквозь фильтр. Но все равно надышался, и начался полный бред. То ему чудилось, что его распиливают тупой пилой и ноги уже отпилили, они куда-то упали и непонятно, как он вообще сидит в седле. Потом стало чудиться, что он глиняный и пег сейчас разобьет его на кусочки. Это так возмутило Афанасия, что он попытался шарахнуть пега ногой по крылу, но его остановила мысль, что раз нога глиняная, то она сейчас отвалится. Пока он путался в этом бреду, мокрое крыло пега хлестнуло его по лицу, и, очнувшись, Афанасий опять уткнулся в гриву.

Хуже всего, что весь этот ужас переживала теперь и Гуля. Афанасий и не видя видел, как она катается сейчас по полу, бодает лбом ковер и хрипит, боясь кричать громко, чтобы не услышала мама.

Дышать! Просто дышать! Ни о чем не думать!

Эта мысль его и спасла. В какой-то момент Афанасий сказал себе, что сейчас сделает сто вдохов, а потом разожмет руки и позволит себе свалиться с седла. Просто сто вдохов. Первых двадцать вдохов ему казалось, что он пьет раскаленное стекло. К тридцатому или сороковому стало чуть полегче. К пятидесятому Афанасий понял, что Гуля уже не лежит на ковре, а встала на четвереньки. К шестьдесят пятому он осознал, что может дышать уже не только ртом, но и носом. Еще через десять или пятнадцать вдохов осторожно оторвал голову от гривы — и увидел, что навстречу ему точно через огромное окно льется неясный свет.

Двушка. На взмокших боках пега таяла слизь.

— Девяносто пять! — вслух сказал Афанасий и громко засмеялся.

И где-то далеко Гуля тоже засмеялась так же громко, как и он. Ее мама осторожно просунула голову в комнату и увидела, что дочь стоит на полу на четвереньках, раскачивается и хохочет.

— Тебе кашку сварить? — спросила мама.

— Манную! — ответила Гуля и, боднув табуретку лбом, расхохоталась, потому что табуретка упала.

Мама вздохнула и отправилась варить кашку, потому что, когда у тебя дочь в определенном возрасте, все, что ты можешь — это варить кашки. Со временем дочь вырастет, совершит все предопределенные ей ошибки и будет варить кашки своей дочери, а та своей, и так — пока лесенка не уйдет в бесконечность.

Обычно пеги на двушке держались над соснами, а тут Белому Танцу вздумалось набрать высоту. Едва ли он сделал это для того, чтобы показать Афанасию двушку. Просто резвился в восходящих воздушных течениях, которых здесь было особенно много.

Белый Танец поднялся так высоко, что Афанасий, оказавшийся выше Первой Гряды, хотя еще и не достигший ее, смог заглянуть в Межгрядье. Увидел шерстяные низкие горы, похожие на складки кожи шарпея. Совсем вдали, перед Второй Грядой, вершины которой скрывались за тучами, дыбились острые очертания снежных сопок.

Афанасий испытал краткий зашкаливающий восторг, сменившийся тоской. Он сам не понимал причину своей тоски. Ему стало жарко, нудно и плохо. Он рванул на груди шныровскую куртку, физически ощущая, как в груди шевелится эль. Афанасий понимал, что эля там быть не может и он у Гули, но одновременно чувствовал его в себе и что элю плохо оттого, что они на двушке. Эль корчился, и вместе с ним корчило и Афанасия. Он даже стал малодушно разворачивать Танца, но пег упрямился, не понимая, чего от него хотят.

Его била мелкая дрожь. Танец, видя, что ему не мешают лететь куда он хочет, забрал не к прииску, а туда, где с крутых склонов Первой Гряды, бурля, сбегала горная река. Огибая скалы, река причудливо петляла, ныряя в сосновый лес. Перед лесом она, точно спохватившись, делала резкий поворот и, мелея, широко разливалась. Танец, пользуясь данной ему седоком свободой, опустился в реку, подняв тучу брызг. Довольный, он ржал, фыркал и бил крыльями по воде.

Дно у реки было твердым. Частично отталкиваясь от него, частично вплавь, Афанасий добрался до берега и вывел Танца, который сразу стал смешно отряхиваться. Афанасию же и на берегу было жарко, точно он не купался в холодной реке, а только что выполз из парилки.

О том, чтобы искать синюю закладку, и речи не шло. Афанасий начал слепо нашаривать саперку, но понял, что ищет ее не на том боку. Мозг замкнуло. Любая элементарная задача казалась почти невыполнимой.

Афанасий смотрел на противоположный берег реки, находившийся от него, быть может, всего в двадцати метрах, и ясно осознавал, что если доберется туда, то эль не выдержит близости гряды, пусть даже и не Второй, а Первой, и погибнет.

Афанасий чувствовал, как личинка мечется внутри у Гули, причиняя ей боль, которая отзывалась и в нем, и знал, что все, что сейчас нужно — это пересечь реку. Но это был шаг навстречу невероятному жару. И Афанасий пожалел себя. Отшагнул назад, на какой-то, быть может, сантиметр, но это было уже отступление. Он разрешил себе убегать и дальше пятился и пятился, испытывая перед рекой и Первой Грядой физический, до тошноты, ужас, какой испытывает человек, которому велели выхватить из огня раскаленный брусок металла.

Что-то уперлось ему между лопаток, причиняя боль. В ярости он оглянулся, готовый дать отпор тому, кто мешал ему бежать. За ним стояла красноватая молодая сосна и всем тонким стволом, всеми ветвями и иголками, даже чешуйками коры тянулась к гряде и к тому, что было за грядой.

Афанасий опомнился. Он смотрел на сосну, в которую всего секунду назад ему хотелось вцепиться зубами, и гнев медленно остывал в нем. Он шагнул к сосне и, уткнувшись в нее лбом, всхлипнул.

— Ты лучше меня! Ты туда хочешь, а я… — шепнул он и скорчился от боли, передавшейся ему через Гулю. Бедная Гуля! Что сейчас испытывала она! Испуганная личинка жгла ее и терзала.

И ведь старикашка Белдо знал, что так будет, когда сшивал их руки зеленой нитью. Еще слезки пускал, гадина: «Настоящая любовь! Умрете в один день!»

Афанасий разозлился, а у человека слабого злость — это часто дверь в поступок. Он бросился к Танцу и, подпрыгнув, животом перевалился через седло. Сесть он уже не смог, потому что эль сразу настиг его новой волной боли, ужаса и тошноты.

— Пошел! Пошел же! Иди в реку! — крикнул Афанасий и ударил Танца по боку ладонью.

Мерин несколько удивился. Положение всадника было нестандартным, но все же хлопок ладони чем-то напомнил шенкель. И, помешкав, Танец все же шагнул с берега в реку. Оказавшись передними ногами в воде, мерин опустил морду и стал жадно пить. Разгоряченным пегам пить нельзя. Афанасий колотил его ладонью — но что такое ладонь для такой туши? Афанасия охватило отчаяние.

— Пошел! — снова крикнул он и укусил мокрый бок Танца. Толком у него ничего не получилось, он лишь забил себе шерстью рот и едва не задохнулся.

Все же мерин недовольно дернул боком и, прислушиваясь к своим ощущениям, оторвал морду от воды. Потом сделал еще шаг, и еще. Афанасий понял, что его что-то привлекло на противоположном берегу, и затаился, боясь, что этот интерес погаснет. Он даже примерно понял, что именно заинтересовало Танца — крошечные пятнышки цветов, отсюда казавшихся пухом с сияющими точками.

«Мне страшно!» — подумал Афанасий.

Тихо плача и скуля, он как тряпка болтался в седле Танца и позволял нести себя через реку. Танец медленно брел по мелководью. Афанасий ощущал, как ходят его лопатки и подрагивает седло. Потом мерин зашел глубже, где уже не доставал дна, и поплыл. Афанасий оказался под водой. Быстрое течение играло его волосами. Изредка он задирал голову, чтобы дышать, и ничего другого уже не знал и ни о чем не думал. Ни о Гуле, ни о двушке, ни о себе. Он весь сжался до размеров своей муки, до крошечного такого огонька.

У противоположного берега на Афанасия нахлынули еще две волны боли, последняя из которых была особенно острой. Его скорчило и резкой мышечной судорогой перебросило через седло вперед головой. Афанасий заскользил, стараясь удержаться чем угодно — ногтями, зубами, коленями, но не удержался и соскользнул. Он был уверен, что утонет, потому что плыть сейчас не мог, но не утонул. Он лежал на спине, на мелководье, в полуметре от берега, и смотрел в небо.

Внутри у него был покой. Он чувствовал, что эль умер. Его дряблое тело неведомым образом распалось, рассосалось… Гуля свободна. На миг Афанасий увидел лицо Гули. Она лежала на ковре у себя в комнате, привалившись боком к двери, чтобы не могла войти рвущаяся снаружи мама. Лежала и, как он в небо, смотрела на потолок, где нежно желтело пятно от протекших соседей. И ей было хорошо.

Танец вышел на берег, нежно склонился над цветами, точно желая полюбоваться ими, и… сожрал самый красивый цветок. В нем опять проснулся гурман.

Глава двенадцатая Ремонт любви и кораблей

Корабли тонут не сразу. Вначале дают мелкую течь. И люди хамеют не сразу — вначале позволяют себе робкие хамские вылазки. И любовь исчезает не сразу — вначале где-то возникает мелкая поломка. Поэтому нужно ремонтировать любовь при первой трещине, или ремонт выйдет очень дорогим.

Кавалерия

Из нырка Афанасий вернулся пустым. Он хотел поскорее увидеть Гулю, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. В Москву он отправился вместе с Улом. Улу поручили проверить зарядную закладку на «Краснопресненской». «Зарядка», спрятанная в ограде зоопарка, разладилась и барахлила. На прошлой неделе вместо того, чтобы наполнить энергией нерпь Рузи, она окончательно ее разрядила. Хотя Рузя — это Рузя. Недаром про него говорили, что он способен сломать даже то, что сломать вообще нереально, например цельносварную кувалду.

В Москву Ул с Афанасием ехали на электричке. Был тот час дня, когда в город составы идут полупустыми. Напротив них помещался дядечка в модной шапочке «халти», на которой сбоку болтался забытый ценник. По непонятной причине Ул и Афанасий показались ему достойными доверия, и он стал ругать свою жену. Говорил, что у нее не все дома. Она способна пойти на пять минут в аптеку за зеленкой и вернуться домой через неделю, потому что по дороге в аптеку ей придет в голову, что зеленка делается в Перми и там она, значит, дешевле. По этой причине ее супруг совсем издергался, не зная, какая гениальная мысль осенит его благоверную в следующую секунду и где она в результате этой мысли окажется.

Ул с Афанасием слушали с интересом. Один примерял на место этой жены Яру, а другой — Гулю. Улу не верилось, что Яра будет так бегать, а вот Афанасий испытывал беспокойство, хотя, конечно, шапочка «халти» могла и преувеличить. Например, из рассказа шапочки следовало, что как жена она еще терпима. Умела ставить чайник и знала, что картошка при разрезании не должна быть синей и иметь цветные прожилки.

Когда мужик замолчал, Афанасий в утешение рассказал ему историю о парне, которого бросила девушка. Парень уехал за город и скорее для самоуспокоения, чем по призванию, устроился гравировать таблички на кладбище. И вот года два спустя бывшая девушка приехала хоронить дальнего родственника, вышла из автобуса и чудом не получила разрыв сердца. Перед ней тянулся целый рекламный ряд — лучшие работы гранитной мастерской. Кресты, надгробия, плиты — многие десятки самых реалистичных образцов. И на каждом памятнике были ее фотография, фамилия и имя.

За пару станций до конечной дядька вышел. Афанасий смотрел, как он, чем-то похожий на упитанного кенгуру, упрыгивает по перрону.

— Толстый он… На Ганича чем-то похож.

Ул с ним не согласился:

— Ганич не толстый. У него под свитером сумка-напузник. Он тырит туда чайные ложки, зубочистки, сырки из магазина.

— Клептоман?

— Борец с монополиями. Все магазины и кафе принадлежат монополиям. А Ганич с ними борется.

— Он же жмот!

— А кто мешает жмоту быть борцом с монополиями? Это тот вариант, когда одной сигаретой убиваешь сразу двух лошадей. Все, приехали!

Вскоре они были на «Краснопресненской» и занялись закладкой. Ул работал с азартом, закусив нижнюю губу. Раскручивал ржавую проволоку, которой невзрачная, похожая на серый камень закладка крепилась к столбу ограды. Афанасий переминался с ноги на ногу, ныл и мерз. Ул терпел его до момента, пока плоскогубцами не прихватил себе палец.

Надо отдать Улу должное, вопить он не стал. Посмотрел на палец, потом на Афанасия и почти ласково сказал:

— А не поехал бы ты, Афоня! Далеко и по делам!

— А как же помощь? — обрадованно заволновался Афанасий.

— Ты мне уже помог. А нервы я себе и сам помотаю.

— А если на тебя нападут?

— Я скину тебе месагу с того света. Все, вали!.. Да не обиделся я, не обиделся, чудо былиин!

Афанасий воспользовался разрешением и отправился к Гуле. По дороге он думал про Ула, что тот хотя и лучший, конечно, друг, но трудоголик и маньяк, опасный для нормальных людей, не обладающих его энергией. Сильным людям слабых не понять. Афанасию вспомнился поход на выживание, который они устроили как-то, когда были средними шнырами. Ул тогда тащил огромную армейскую медицинскую палатку с колышками, которую солдаты вообще-то возят на грузовиках. Ноги Ула проваливались в снег почти по колено.

— Помочь ему надо. Не могу я так! — страдая, прошептал Рузя.

Вовчик, шипя, придержал его за локоть:

— Не вздумай! Убью! Пусть тащит!

— Почему?

— Он нас угробит. Двадцать километров пройдет без привала — и не устанет. А с этой штуковиной авось загоним его.

И они действительно его загнали, но не раньше, чем тот же Рузя повалился лицом в снег, и Улу пришлось тащить еще и Рузю, поскольку Вовчик заявил, что у него грыжа, а Афанасий бестолково суетился, предлагая вызвать вертолет МЧС.

* * *

Афанасий поехал на встречу с Гулей. С «Краснопресненской» он перешел на «Баррикадную» и здесь, остановившись в переходе, чтобы завязать шнурок, стал свидетелем кое-чего интересного. По переходу шел явный миражист — юный, радостный, рассеянный. Казалось, на его лицо падают соленые океанские брызги, а сам он стоит на мостике пиратского корабля. Толкотни перехода он не замечал: для миражистов она несущественна.

Наперехват миражисту двигались два бритых шаманщика в разноцветных бусах. Они догоняли его сзади, прицеливаясь, чтобы подхватить его под локти. Тот, что шел слева, незаметно, как удавку, вытягивал из кармана зомбирующие бусы. Шаманщики обожали захватывать миражистов, пополняя ими свои ряды.

Афанасий, которого никто не видел, потянулся к нерпи, но вмешаться не успел. Откуда-то вынырнул худощавый паренек в неприметной куртке и лыжной шапке, натянутой на самые брови. Он просто двигался навстречу шаманщикам, ни на кого из них не глядя. Два резких удара — и оба шаманщика, не успев даже удивиться, нырнули в задумчивость нокаута. Миражист проследовал дальше, так ничего и не заметив. Парень в лыжной шапке рывком натянул на голову капюшон, нырнул в толпу и скрылся. Все произошло в одно мгновение.

— Заклинание летит две секунды, сглаз — три секунды, а кулак — три удара в секунду! — прошептал Афанасий. Это был девиз вендов.

С Гулей Афанасий пересекся в торговом центре, где верхний этаж занимали кафешки. Гуля встречалась с подругой Зарой, с которой познакомилась на курсах по изготовлению кукол. Едва увидев друг друга, Гуля и Зара ощутили зашкаливающую родственность душ, сразу кинулись болтать — и болтали так неостановимо, что со второго занятия их прогнали, хотя курсы были платные, с которых вылететь почти нереально.

Зара отличалась какой-то необычной, мультяшной красотой. Глаза размером с блюдце и крошечный, склонный к говорливости рот, куда с трудом входила чайная ложка. Гуля обожала Зару. Ей можно было рассказывать любые секреты, даже если ты кого-то убил, — Зара ничего не запоминала и вообще слышала только то, что говорила сама. Увидев Афанасия, Гуля расцеловалась с Зарой (во время поцелуя между их щеками легко можно было просунуть ладонь) и, простившись с ней, перепорхнула к Афанасию.

— Ты опоздал, негодяй! — закричала она, повисая у него на шее.

Афанасий вовремя успел завалить центр тяжести назад, чтобы не опрокинуться с ней вместе на ближайший столик. Любимые девушки, к сожалению, весят примерно столько же, сколько и нелюбимые. Просто носят их с бо́льшим энтузиазмом.

— Опоздал? А во сколько мы договаривались?

Этого Гуля не помнила, и Афанасий резонно возразил, что в таком случае он и не опоздал.

— Ну и как утро прошло? — спросил он, отстраняясь, чтобы увидеть ее лицо.

Гуля потащила Афанасия к столику, к которому невинно пристраивался интеллигентный бомжик, охотящийся за недоеденной едой.

— Эй! Видал, что делают?! Простите, но это наше!

Бомжик отпустил поднос и с достоинством удалился, сказав напоследок, что собственность — зло и принадлежит нам в большей степени то, от чего мы отказались.

— Угу. Только от выпивки ты, кажется, никогда не отказывался!.. Не, ну обнаглели! Из-под носа рвут! — буркнула Гуля и, догнав бомжика, сунула ему гамбургер. Успокаивалась она так же мгновенно, как и приходила в бешенство.

— Ты спрашивал про утро. Паршиво мне было утром. Думала, сдохну. Мать перепугала. Не буду больше такие фильмы смотреть! — сказала она, вернувшись.

На легкомысленном лице Гули мелькнули страх и озабоченность — тень той муки, которую боялся увидеть Афанасий. Но долго в страхе Гуля пребывать не смогла и сразу же вспомнила, что вчера выиграла пари. Поспорила с продавщицей, что в запечатанном йогурте окажется живой тарантул. Так десять человек сбежалось смотреть. Гуля даже не думала, что в маленьких магазинчиках столько всякого разного народа.

— И знаешь, что самое смешное? Я до этого понятия не имела, как выглядит тарантул. Только слово слышала.

Афанасий улыбнулся очень искренне и одновременно поймал себя на том, что искренности в его улыбке чуть меньше, чем он действительно показал. Он вечно ловил себя на наигрыше. Чувствовал себя человеком, в котором во всякой сердечной сцене, даже когда он абсолютно искренен, живет все просчитывающий режиссер, прикидывающий впечатление от своих слов и их последствия и делающий легкие, неуловимые для других корректировки, которых ему потом стыдно, потому что все-таки это были корректировки. И еще Афанасий недавно обнаружил, что самая большая ошибка умных людей — втайне считать остальных людей дураками. Афанасий тоже был умный и тоже вечно наступал на эти грабли. Он не понимал, что у каждого человека, даже не очень начитанного, даже очень простого, в сердце есть четкий радар, распознающий ложь и отношение. Он может сработать не сразу, а отсроченно, допустим на другой день, когда будешь проигрывать ситуацию в памяти, но сработает обязательно. И тогда ты потеряешь разом все.

Где-то в середине рассказа о тарантуле Гуля забыла, о чем говорила, мысль ее переключилась и лоб пересекла морщинка:

— А, да! Ты слышал про остров?

— Про какой?

— Девушка одна рассказала, из форта Долбушина… Болтушка ужасная!

— Больше, чем ты?

Гуля бросила в Афанасия пластиковой ложечкой:

— Противный! В общем, где-то есть остров, на котором тело навсегда остается молодым и прекрасным, а вот душа скукоживается и умирает. И так хорошо на этом острове, так весело, что люди не решаются его покинуть и остаются там навсегда. Если же когда-то они покинут этот остров, то превратятся в прах.

— И где этот остров? Где-нибудь в Океании? — с сомнением спросил Афанасий.

— Нет, где-то в России. То ли на Волге, то ли в Белом море. Он даже на картах есть. Просто никто не знает, что он ТАКОЙ. Думают, там закрытая военная часть или еще чего. Служба безопасности у них хорошо работает. За триста-то лет научились.

— За триста лет?

— Ну да. Остров со времен первошныров. То ли закладку туда кто притащил, то ли что. Как ты думаешь, это правда? Та девушка клялась, что правда.

Афанасий неосторожно выжал в кофе кетчуп и огорченно уставился на стаканчик. Затем успокоил себя тем, что кетчуп лежит на дне. И будет там лежать, если не взбалтывать. И вообще, чего не видно, того нет. Кто сказал, что, пока кофе готовили, в него не роняли чего-нибудь похуже кетчупа? Какую-нибудь холерную бактерию, безнадежно влюбленную в чумного микроба?

— Я узнаю про остров у наших, — пообещал он, про себя считая это полной чушью.

Гуля кивнула и внезапно спросила, знает ли Афанасий Сашку. Афанасий отозвался, что всякий русский человек знает хотя бы одного Сашку. Подойди к любому человеку на улице, спроси у него, знает ли он Сашку, и…

— Не занудствуй! Это ваш Сашка, шныровский, которого Фиа знает…

Афанасия втайне раздражало, что Гуле так много известно о ШНыре. Он вроде особо и не распространялся, а она сама собрала всю картину из множества оговорок, реплик, оценок и умолчаний. Девушки умеют из трех мух собрать слона, да еще так собрать, что останется несколько кусков на суп.

Гуля поплевала на салфеточку и вытерла Афанасию подбородок. Потом стала вытирать еще и губы, но он отдернулся.

— Ты запачкался! У тебя крошечки! Плохой мальчик!

— Я тебя когда-нибудь убью! — пригрозил Афанасий.

Гуля всплеснула ручками:

— Ой! Ты не мог бы повторить? Поскрипи, пожалуйста, еще зубками! Ты такой миленький, когда это говоришь! Такой грозненький!.. Можно я тебя на телефончик запишу?

От записи на телефончик Афанасий отказался. Он знал, что Гуля способна поставить это на звонок и умилять «грозненьким принцем» всех своих подруг.

— Так тебе интересно про Фиа? — спросила Гуля.

Афанасий благоразумно ответил, что нет. Он был в курсе, что лучший способ выведать что-либо у Гули — именно об этом ее и не расспрашивать. Тогда любая информация выльется сама под давлением естественной болтливости.

— Фиа — новая любимица Дионисия Тиграновича. Млада и Влада ее люто ненавидят, но и побаиваются! А то мало ли. Она представит кресло, а у кресла окажутся зубы и пищеварительный аппарат.

— А ты с Фиа дружишь?

— Я — да! — гордо сказала Гуля. — Вчера вечером мы с ней были на Болотной.

— У памятника маньякам, что ли?

— Да, в доме с круглыми углами. Там раздавали новые дары. Ну знаешь — лбом прикоснуться к оплавленному слитку.

— И много получило?

— Ну, не знаю… человек сто! Просто натуральная толкучка! Один прямо под ногами у всех лез на четвереньках.

«Сто новых инкубаторов… И так чуть ли не каждый месяц. Так их никогда не победишь», — с грустью подумал Афанасий.

Гуля оглянулась и, придвинувшись к нему, зашептала:

— Фиа очень интересует этот ваш Сашка… Она много лет его не видела, а тут вдруг снова встретились. Там дикая история была, как в романе. Мост через бурную реку, какие-то уголовники и Сашка, как тигр, бросающийся в бой.

— Он что, в ясельной группе тогда был? — заинтересовался Афанасий.

— Почему в ясельной?

— Ну, раз они много лет не виделись… Ты сама сказала. Герой из ясельной группы спасает девушку от уголовников.

Гуля замахала руками:

— Я тебя ненавижу! Ты не только ревнючка, но и циник! Любить, конечно, должны только тебя! Если какая-нибудь девушка влюбляется в кого-нибудь другого, он, конечно, или ясельник, или уголовник… Ой! Да положи ты этот кетчуп! Ты опять им весь…

— Не трогай салфетку! Положи салфетку, кому сказал! — предупредил Афанасий голосом шерифа, который советует ковбою не тянуться к кобуре.

— Ну, хочешь быть замазюкой — будь им! Ну, короче, говорим мы с Фиа, а тут… Нет, прости, не могу сказать. Это дикий секрет!

Афанасий зевнул:

— А, ну да… само собой!

Гуля недоверчиво уставилась на него, но Афанасия, кажется, волновала лишь блестящая упаковка от кетчупа, краем которой он чистил себе ногти.

— Тебе что, не интересно? Наплевать на то, что появился новый уникум? — обиделась Гуля.

— Новых уникумов появиться не может.

— Новый, старый — не в том суть. Белдо с Гаем шептались о чем-то в углу. Шепчутся, а вокруг охранники торчат как елки. Фиа воображала мух и подсылала к ним, а мухи — тупые такие! — летели не пойми куда и дохли. Тогда я поспорила с Фиа, что узнаю, о чем они секретничают.

— И узнала? — неосторожно спросил Афанасий.

Это было ошибкой. Гуля мгновенно замолчала и, мучая его, целую минуту копалась в вазочке с печеньками, выбирая из них то, к которому у нее сердце ляжет. Принцип работы ее сердца Афанасий так и не постиг, поскольку все печеньки были абсолютно одинаковые.

— В общем, я поняла, что был какой-то Митя Желтоносый… Что, правильно я говорю? — Гуля с торжеством уставилась на Афанасия.

— Митя Желтоносый — это да. Фигура, — согласился тот.

Гуля уловила в его голосе подвох и забеспокоилась:

— Ну, ты сам истории своего ШНыра не знаешь! Я же тебе из головы Гая все говорю! Короче, этот Желтоносый создал череп со стрелой. Бывает, шныра посылают за чем-то одним, а он находит что-то другое. Бывает же?

Афанасий не заметил, как откусил кусок пластиковой вилки. Только это и помогло ему таинственно промолчать.

— Что делал шныр до этого момента? Искал дальше. А найденную закладку где-нибудь заныкивал, авось пригодится. А в следующий раз — бац! — опять находил что-нибудь другое. В общем, со временем у каждого шныра накапливалась куча неиспользованных закладок. И вот этот Желтоносый Митя создал уникум, который позволял выносить с двушки много закладок сразу, причем таких, за которыми тебя не посылали!

Афанасий культурно сплюнул вилку в салфеточку:

— Нельзя так. В болоте застрянешь!

— Создатель уникума это предусмотрел. Череп растворялся в своем хозяине, и тот мог пронести сразу много закладок, втягивая их в себя!

— То есть без камней тащил? Позволял закладке слиться с собой? — недоверчиво воскликнул Афанасий.

— Не знаю. Тебе виднее.

— Это нереально! Если бы он с ними слился, потом не смог бы отыграть назад! Вот смотри! Сейчас они отдельно, а сейчас вместе! Как их разделишь? — Афанасий схватил кока-колу Гули и выплеснул ее себе в кофе.

— Надеюсь, ты не собираешься это пить? А то мало ли какие вкусы у вас, у принцев, — с беспокойством уточнила Гуля. — Ну, в общем, Желтоносый создал такой уникум и пользовался им, как и всеми остальными уникумами, кстати, тоже… Некоторые он, правда, раздаривал. Он просто как я. Я тоже все раздариваю. Хочешь, я подарю тебе что-нибудь?

— Новый телефон и маленькую девочку, похожую на тебя, — сказал Афанасий.

Он знал, что если попросит у Гули телефон, так сказать, всухомятку, без второго пункта, то она обидится. Теперь же Гуля пришла в восторг и принялась бросать в Афанасия всевозможными продуктами.

— После исчезновения Желтоносого череп поменял кучу хозяев, но все они погибли. Владеть им может не каждый. Потом он на время исчез и теперь снова оказался у кого-то из шныров.

— У кого?

— Белдо не знает. Точнее, подозревает сразу нескольких шныров, которых он недавно видел. Об этом они и говорили с Гаем… Ну все, идем! Я хочу пригласить тебя в кино.

Из-за пробок они не стали ловить такси и поехали на метро. Разумеется, наличием проездного Гуля себя не обременяла и смело пошла прямо на турникет.

— Спорим, что он меня и так пропустит? — весело шепнула она Афанасию.

Через мгновение Афанасий услышал, как турникет хлопнул и испуганная Гуля, сама себе не веря, отскочила назад.

— Ты же со мной поспорил? Да? — задыхаясь, спросила она и вновь метнулась на штурм турникета.

И опять он захлопнулся. Гуля как сумасшедшая раз за разом бросалась на штурм. Афанасий поспешно приложил свой проездной, чтобы она наконец могла пройти. Проскочив перед носом у полицейского, смотрящего на них с большой озадаченностью, они взбежали на эскалатор.

— Нет, ты видел? У меня не получилось! Первый раз такое! — выдохнула Гуля.

— Ничего не выйдет. Он мертв, — тихо сказал Афанасий.

— Кто?

— Тот, кто давал тебе дар, умер. Ты свободна! — Афанасий предпочел не произносить слово «эль».

Он был убежден, что Гуля закатит истерику, потому что она ужасно гордилась своим даром. Но женщины — существа малопредсказуемые. Они могут скулить и заморачиваться из-за какой-нибудь ерунды, вроде пятнышка на юбке или прожженной скатерти, но глобальные удары судьбы держат отлично.

— И что теперь будет? — спросила Гуля испуганно.

И тут Афанасий применил магию. Да-да, магию. Потому что слова «Я тебя люблю! Все будет отлично!» обладают явно выраженным магическим эффектом.

На этом хотелось бы и завершить главу, но, к сожалению, уже через несколько дней, в следующую их встречу, Афанасий обнаружил, что дар к Гуле вернулся. Она опять выигрывала все споры. На вопрос же, почему так происходит, отвечала сумбурно и отводила глаза. Афанасий понял, что произошло. Она прикоснулась лбом к оплавленному слитку и вселила в себя нового эля.

Афанасий даже сумел ощутить этого эля, ставшего теперь их общим. Совсем маленький, не разобравшийся еще в этом мире, но уже очень злой. Крошечная, еще не гибкая и даже глупая точка ненависти, проявляющая себя пока только сильным раздражением. Новый эль будет расти, причем расти быстрее прежнего эля, потому что внутри у Гули уже есть пустота, прогрызенная его предшественником. И как всякая пустота, она требует заполнения.

Афанасия охватила глухая тоска. Он вспомнил затаенную насмешку в глазах Дионисия Тиграновича, с которой тот смотрел на него, когда им сшивали руки. Старичок все знал наперед и не боялся, что Афанасий убьет эля. Ну убьет и убьет, в болоте элей много, а Белдо не был гуманистом. Иначе не сковал бы Гулю и Афанасия неразрывной цепью.

Они зашли в книжный магазин. Афанасий поглядывал на довольную Гулю, которая, поспорив с продавцом, что знает «Одиссею» Гомера, шпарила ее наизусть, и думал, что причины вселения элей не в природе элей, а в самом человеке, охваченном страстью. Кто захочет, имея дар и ощутив его возможности, жить потом обычной жизнью?

Потом они гуляли. Гуля смеялась, плакала от смеха и не от смеха, лезла на парапет набережной, споря, что не упадет, а с ней вместе поневоле смеялся, плакал и лез на парапет и сам Афанасий. Потом они успокоились, забились в беседку, и Гуля задала самый женский вопрос на свете:

— Ты меня любишь?

— Ага. По романтическому варианту, — хмуро подтвердил Афанасий.

— Это как?

— Когда просто любишь, не предлагая никакой программы и очень приблизительно зная, что ждет впереди. Практический вариант был бы другой. Я бы подошел к тебе и сказал: «Меня зовут Петя. Мне 24 года. Я вешу 82 кг. Мой рост 186 см. Я работаю там-то и имею такие-то перспективы. У меня есть столько-то рублей на банковской карте и машина «Форд» с пробегом 92 тысячи км. Тебя зовут Соня. Тебе 22 года. Твой рост 170 см и вес 59 кг. Ты оканчиваешь университет в следующем году. С высокой долей вероятности ты сохранишь красоту и здоровье еще примерно 20 лет».

— По-моему, неплохо. Все ясно и понятно, — отепленным голосом сказала Гуля.

— Да. Но не предусмотрены многие варианты. Когда ты знаешь, что квартиру ты купишь в тридцать лет, первого ребенка родишь в тридцать два, а второго в сорок, то однажды тебе на голову упадет кирпич, потому что кто-то на небе захочет намекнуть тебе, что не ты все решаешь.

Откуда-то выскочила лохматая собака и, зарычав на Гулю, попыталась укусить ее за пятку. Афанасий замахал на собаку руками, и укус достался ему.

— Молодец! Повел себя как настоящий мужчина! — одобрила Гуля, после того как орущий Афанасий, стреляя в убегающего пса пнуфом, промахнулся и отправил в Арктику аппарат, продающий шоколадки.

Афанасий посмотрел на нее без восторга. Почему-то только хрупкие девушки знают, как должен вести себя настоящий мужчина. А если в ответ сказать им: «А ты повела себя как настоящая женщина!» — они обижаются.

Глава тринадцатая Напарник

Самые большие потери друзей происходят при недоразумениях. Когда кто-то думает, что ты что-то сказал или сделал, а ты злишься, что он может думать о тебе плохо, и действительно становишься плохим, и трещина — изначально несуществующая — становится все глубже. А мы никому не приносим столько зла, как человеку, которого однажды обидели, потом попытались простить, но что-то пошло не так и мы на него озлобились.

Из дневника невернувшегося шныра

Кирюша бегал по комнате, заламывал руки и восклицал:

— Меня презирали — я презирал! Меня отталкивали — я научился мстить! Меня оскорбляли — я таил обиду! В меня вонзали штопор ненависти — я отвечал…

Остальные обитатели комнаты мирно лежали на кроватях и слушали.

— Чего он завелся? — шепотом спросил Даня.

— У него носки шерстяные кто-то спер, — так же шепотом ответил Сашка и зачем-то посмотрел на Макара.

Даня понимающе кивнул. Он никак не мог дозвониться бабушке и поздравить ее с днем рождения.

— Моя бабушка — технически одаренная! Она научилась ставить телефон на виброзвонок. Но при этом никогда его не отключает и потом плачется, что ей никто не звонит.

— Заткнись свой рот! Утихни свое молчи! Я страдаю, а ты лезешь со своей бабкой! — завизжал Кирюша.

В недовольном состоянии он легко позволял себе истерики. Кирюша даже и девушкам хамил, причем как-то на равных, без ощущения своего пола. И девушки озадаченно замолкали, потому что девушка всегда умеет отличить, когда ей хамит парень, а когда — вторая такая же замаскированная тетенька.

Не встретив понимания, Кирюша ушел искать сочувствия у Лены, а Сашка, повернув голову, долго и задумчиво смотрел на Даню. У него были на него кое-какие планы.

Слух о том, что Сашка нашел алую закладку, быстро распространился по школе. Старшие шныры при встрече одобрительно похлопывали его по плечу, а средние смотрели с завистью и как бы вскользь узнавали, где именно он шастал. Якутский пег Сахар шел теперь нарасхват. Меркурий даже вынужден был предупредить кое-кого, что выматывать пега ежедневными нырками нельзя.

Сашка часто вспоминал о закладках, оставшихся под камнем на двушке. Хорошо бы нырнуть и вытащить их — но с кем? Он помнил, что в последний раз выбрался из лаза чудом, и теперь не решался лезть туда без страховки. Кого-то нужно с собой взять, причем не девушку, потому что у девушки может не хватить сил его вытащить. Но кого тогда? Кирилла? Разболтает. Макара? От него никогда не знаешь, чего ожидать. Может совершить подвиг, а через пять минут подложить свинью.

Лучше всех подходил Даня, начавший нырять на двушку не так давно, но, что удивительно, нырявший пока вполне благополучно. Болото Даня проходил гладко. Эльбы не знали, какой ключик к нему подобрать. То ли философский трактат подложить, то ли пригласить Даню в лекторий, чтобы он объяснил, что такое hyppopotomonstrosesquippedaliop-рhobia[1].

В ШНыре не поощряют парных нырков. Исключение составляет только вариант «инструктор + новичок». Обычные же нырки вдвоем чреваты многими опасностями. Двух шныров проще заметить и перехватить. Конкурирующие пеги могут повредить друг другу крылья, некстати начав выяснять отношения, или, того хуже, летящий первым пег застрянет в тоннеле и тогда в него обязательно врежется другой. Да и эльбы не упустят шанс вызвать у шныров взаимную ненависть. Есть и другие варианты, родственные лишь своей неутешительностью.

Сашка дождался дня, когда у них с Даней наложилось расписание нырков, и отправился в пегасню. Снег уже начинал таять, и весь парк представлял собой поле с синими провалами следов, в которых, как в колодцах, стояла вода. Прыгая по кирпичам и доскам, Сашка благополучно добрался до развилки, где одна дорожка вела к воротам, а другая сворачивала к пегасне.

На развилке стоял Горшеня и смотрел на Сашку. Бараний тулуп был распахнут. Поблескивало громадное медное брюхо-котел. Глаза-пуговицы таращились на Сашку очень торжественно. Казалось, Горшеня — часовой под невидимым знаменем, которое трепещет на ветру у него над головой. Видя, что дорогу ему уступать не собираются, Сашка остановился и стал прикидывать, не безопаснее ли обойти Горшеню по глубокому снегу. А то еще сожрет, а искать начнут не раньше вечера. Сейчас весна, в брюхе сидеть холодно, а на улице народу мало: ори не ори — никто не услышит.

Сашка шагнул в снег и стал пробираться к пегасне. Метров через двадцать он обернулся. Горшеня, не покидая развилки, смотрел на него все с той же торжественностью. Убедившись, что его не преследуют, Сашка сделал еще несколько шагов и… провалился по пояс.

Слишком поздно он вспомнил, что здесь овражек, который зимой заваливает до самых краев. Горшеня, прекрасно знавший парк, переиграл его очень красиво: просто поставил себя, как шахматного ферзя, в самой важной центральной клетке. Делать нечего, пришлось возвращаться на тропинку. Не прокапывать же снежные тоннели.

Перед тем как приблизиться к Горшене, Сашка подобрал длинную жердь. Он прикинул: если Горшеня будет его глотать, он вцепится в жердь руками и в рот его будет не протолкнуть.

Горшеня с пониманием посмотрел на жердь.

— Гуляешь? — спросил он.

Сашка ответил, что гуляет. Они помолчали. Горшеня сохранял ту же важность. Потом протянул руку и потрогал Сашкино плечо. Легко потрогал, но Сашка ощутил, что силы в этой жерди столько, что она смогла бы вбить его в снег как гвоздь.

— Хочешь нести? — спросил Горшеня. — Неси! Но будь осторожен! Горшеня тебя любит, но защитить не сможет!

Горшеня отодвинулся, и Сашка, теряясь в догадках, пошел в пегасню. Там он застал Даню, который топтался рядом с Макаром, подозревая, что тот украл у него скребок, чтобы почистить Грозу.

— Отдай, а! Мне в нырок идти! — повторял Даня уныло.

— Докажи! — орал Макар, колотя себя в грудь. — Он у тебя подписан? Все, отвали! Это мой!

— Вон твой сломанный валяется!

— Где валяется? Ничего не валяется! — Макар торопливо пнул что-то под кормушку. — Уйди, длинный! Еще раз подойдешь — врежу!

Что-то высчитывая, Даня посмотрел на совковую лопату в своих руках:

— Это навряд ли. С учетом рычага этой лопаты и длины моих рук я могу не опасаться физического воздействия!

Макар оценивающе покосился на лопату, на баскетбольного Даню и предпочел перевести физический конфликт в вербальный:

— Ничего я тебе не дам! Ты псих!

— «Ты псих!» Предложение простое, по интонации восклицательное. Двусоставное, нераспространенное, составное именное сказуемое. Глагол «есть» подразумевается, но отсутствует. Стилистически окрашено, но окрашено куце, вяленько так, без изобретательности, без полета… — мгновенно отозвался Даня. — А вообще, то же самое, про психа, говорила мне бабушка, когда я учил Вергилия по латыни, а нам звонила учительница и жаловалась, что я отказываюсь писать сочинение по «Муму».

Макар угрюмо кивнул. Он догадывался, почему Даня не хотел писать про Муму. Всем известно, что Муму была оборотнем и загрызла Герасима. Сведения эти он почерпнул от Рины, которой доставляло удовольствие пересказывать ему русскую классику с небольшими вкраплениями отсебятины.

По проходу пегасни бегал Витяра, хлопал себя ладонями по бокам, дергал за красные уши-баранки и издавал похожие на ржание звуки. Пеги в денниках волновались и поглядывали на него с беспокойством.

— Чего на него нашло? — поинтересовался Сашка.

— У «от ты дуси» очередная идея фикс. Чтобы пеги тебя уважали, надо, чтобы они считали тебя не человеком, а лошадью-вожаком. То есть фыркать, кусаться и лягаться. Я вчера ночью заглянул в конюшню, а он тут бегает и ржет, — объяснил Даня.

— И что ты сделал?

Даня смущенно кашлянул:

— Не угадаешь! Тоже с ним побегал-поржал! За компашку!

К радости Сашки, на совместный нырок Даня согласился быстро, хотя и поворчал, что не положено.

— А тебя за какой закладкой послали? — спросил Сашка.

— За красной. Девушка там одна не ходит.

— С ногами что-то?

— Не, с ногами у нее как у страуса. И ходит, и бегает. Но, насколько я понимаю проблему, она не умеет ходить в заданном направлении. Только в своем собственном. Ее даже за хлебом не пошлешь. Она вернется через месяц, и не с хлебом, а с селедкой, а попутно еще выйдет в какой-нибудь замуж… В общем, я не вникаю! Послали и послали!

Сегодня Даня нырял на Афродите, молодой нервной кобыле, которая вечно во что-то влюблялась. Ее влюбленность была особого свойства, не связанная с приумножением рода пегов. Влюбившись, Афродита ходила за предметом своей страсти по пятам и постоянно его нюхала. В настоящий момент она была влюблена в шныровскую куртку Дани. Почему именно в нее, никто не знал, потому что на прошлой неделе она была влюблена в боксерский мешок Макса, висевший слева от ворот. Стояла рядом с ним часами, нюхала и успокоилась только тогда, когда разодрала его зубами и просыпала все опилки. Понюхав опилки, Афродита пришла к выводу, что предмет ее любви самый что ни на есть нестоящий, и, разочаровавшись, перевлюбилась в куртку Дани.

Вынужденный подбирать пега, который беспроблемно ладил бы с Афродитой, Сашка выбрал Гульду, мать Гульденка. Гульда, конечно, имела ряд собственных заскоков, например любила, неожиданно падая на колени, выбрасывать седока из седла, но в целом ее заскоки не совпадали с заскоками Афродиты и получалась гармония.

Пока они седлали, Макар ходил рядом и ныл, выпрашивая денег в долг, чтобы сходить в Копытово. Сашка давно заметил, что Макар способен повторять одно и то же десятки и сотни раз. Такой детский, но действенный способ, отработанный, видимо, еще на бабушке. Если долго повторять одно и то же, человек рано или поздно сдастся, потому что воля человека имеет суточные колебания, а повторение ее ужасно размывает. Чтобы отделаться от Макара, Сашка сунул руку в карман, желая показать, что там ничего нет, и, к своему удивлению, выгреб приличную горсть мелочи. Нечего делать, пришлось отдавать. Современную мелочь стали делать с примесью, расплавится еще при нырке.

— Когда вернешь? — спросил он.

Макар честно вытаращил глаза и пообещал вернуть завтра, с самого утра. Сашка хмыкнул. Он знал, что завтра у Макара никогда не наступает.

— Странно. Почему Ганичу отдают деньги, а нам с тобой нет? Ганич что, круче? — спросил Даня, когда они выводили кобыл из пегасни.

— Ганич — это Ганич. Он бы и мелочь из карманов не забыл выгрести! — сказал Сашка.

— Ну и ладно! Ignoscito saepe alteri, nunquam tibi[2], — миролюбиво отозвался Даня и не то сел в седло Афродиты, не то перешагнул через Афродиту. Во всяком случае, со стороны это выглядело именно так.

Самое удивительное, что Афродита после этого смогла взлететь, причем довольно резво. Сашка на Гульде даже отстал от нее. В воздухе Афродита некоторое время бестолково порыскала, отыскивая, во что бы еще влюбиться, но решила не изменять Даниной куртке и успокоенно стала набирать высоту.

Небо было ясное, весеннее. Над Копытово Сашка заметил боевую двойку берсерков. Еще одна боевая двойка, разделившись, медленно огибала ШНыр со стороны шоссе. Гиелы, раскинув крылья, парили в восходящих потоках теплого воздуха и явно наслаждались выглянувшим солнцем.

Глава четырнадцатая Пузырек из-под перекиси

Как омерзителен Иуда! Потому что предатель. А ведь были, наверное, палачи, которые кожу с людей живьем сдирали. И все их забыли.

Из дневника невернувшегося шныра

В день, когда Сашка с Даней собрались в парный нырок, Рина отправилась с утра в свою прежнюю поликлинику рядом с домом Мамаси. Ей нужна была справка в бассейн, открывшийся в коттеджном поселке по ту сторону шоссе.

С ней вместе в электричке ехала Фреда, которая всю дорогу доставала по телефону свою маму. Мама почему-то называла Фреду Людой. Фреда же вела себя так, словно сама была мамой своей мамы. Опекала ее, во всем ее подозревала и то и дело произносила строгим голосом: «Это не забудь! То сделай! Сколько раз тебе говорила!»

Наконец у Фреды закончились деньги на телефоне, и она была временно оставлена без руководства. Фреда извлекла из сумочки какую-то книгу и, закутав ее в шарф, чтобы Рина не видела названия, уткнулась в нее. Рина решила, что это любовный роман или опять «Учебник стерв», но потом ей удалось подглядеть, что это Шуман, «Мир камня», одна из настольных книг шныров.

«1. Элементы: алмаз, висмут, графит, золото, медь, мышьяк, платина, сера, серебро.

2. Сульфиды: антимонит, аргентит, арсенопирит, аурипигмент, блеклая руда, борнит, бурнонит, галенит, киноварь, кобальтин, ковеллин, красная серебряная руда, леллингит, марказит, молибденит, никелин, пентландит, пирит, пирротин, реальгар, станнин, сфалерит, халькозин, халькопирит, хлоантит.

3. Галогениды: атакамит, галит, карналлит, криолит, сильвин, флюорит.

4. Оксиды и гидроксиды: анатаз, браунит, вольфрамит, гаусманнит, гематит, гетит, гиббсит, диаспор, ильменит, касситерит, кварц, корунд, куприт, лимонит, магнетит, манганит, опал, пиролюзит, псиломелан, рутил, урановая смола (настуран), франклинит, хризоберилл, хромит, цинкит.

5. Нитраты, карбонаты, бораты: азурит, анкерит, арагонит, борацит, витерит, гидроцинкит, доломит, кальцит, магнезит, малахит, родохрозит, сидерит, смитсонит, стронцианит, церуссит.

6. Сульфаты, хроматы, молибдаты, вольфраматы: ангидрит, англезит, барит, вольфрамит, вульфенит, гипс, крокоит, молибденит, целестин, шеелит».

— Ты это читаешь? — поразилась Рина.

— Это ТЫ читаешь! Я это знаю наизусть. Еще вопросы есть? — сердито отозвалась Фреда и захлопнула книгу перед ее носом.

С Фредой они расстались на вокзале. Фреда поехала куда-то представлять оригиналы документов (она в очередной раз грозилась, что в мае уйдет из ШНыра и будет куда-то поступать), а Рина отправилась в поликлинику.

В регистратуре сидела крепкая женщина с голосом таким сиплым и гулким, что даже склонные к истерикам мамочки притихали и выстраивались в очередь. О себе Рина узнала много нового. В частности, что в поликлинике она не числится и ее карты нет. Рассердившись, Рина позвонила Долбушину и пожаловалась. Тот попросил пять минут времени, после чего оказалось, что в поликлинике Рина все-таки числится, правда знает об этом почему-то только руководитель здравоохранения г. Москвы. Видимо, он и взял ее карту, чтобы разукрасить ее на досуге фломастерами, но забыл вернуть.

Справку Рине вынесли на такой блестящей штучке, в которой ЛОР хранит свои инструменты. Из справки Рина узнала, что здоровье у нее замечательное и любой бассейн заранее умирает от восторга обрести ее в своих водах.

— Это что, все? А анализы сдать? — удивилась Рина.

От ее анализов в поликлинике деликатно отказались, сказав, что у хорошего человека и анализы всегда хорошие. Соображая, как называется этот вид иронии, Рина вышла на улицу. Ночью прошел сильный дождь, а под утро ударил мороз. Столбы, провода, козырьки — все покрылось ледяными сосульками. Деревья стояли в ледяных панцирях, закованные до самой мелкой веточки. В полдень пригрело солнце, и все вдруг посыпалось, загремело, зазвенело. Ветер раскачивал деревья и провода, и сосульки трескучими легкими копьями осыпали Рину, ломаясь о ее шныровскую куртку.

Рина порадовалась, что рядом нет Сашки. Он бы бросался защищать ее от всякой сосульки. Рядом притормозила древняя, бахромой подгнившая машина, на передней дверце которой было написано «Новая». Рина даже стала подозревать водителя в чувстве юмора, но потом разобралась, что это дверь от совсем другой машины, с авторазборки. И «Новая» — это часть названия какой-то фирмы. А потом затемненное стекло машины отъехало, и Рина увидела Лиану Григорьеву.

— До метро подвезти? Рыдвана не пугайся. Я сама его боюсь. Сегодня купила и завтра продам… Ужасно достают эти шпики Тилля!

Рина села.

— Со справкой все в порядке?.. Меня прислал твой папа. Он договорился с бассейном. Они пустят в воду твоего любимого утенка! И никаких посетителей, кроме тебя, не будет, только назови время! — насмешливо сказала Лиана.

— Какого утенка? — тупо спросила Рина.

— Когда тебе было три года, ты купалась только с желтым утенком, и вот папа подумал, что тебе будет приятно, если…

От негодования Рина едва не выскочила на дорогу, и ее удержало только нетерпеливое ожидание цирка в глазах у Лианы.

— Передать папе, чтобы он меньше думал? — подсказала Лиана.

— ДА!

— Отлично. Больше ничего? Никаких указаний? Мыслей? Советов?

— НЕТ!

Лиана кивнула:

— Умница! Ты чем-то похожа на меня. Правда, не такая красивая, чуткая и добрая.

— И скромная!

— Упомянутого качества в списке не значилось. Это твое добавление. В любом случае спасибо, мне приятно! — поблагодарила Лиана. — Еще бы я отметила свою интуицию! Я не говорила, что у меня потрясающая интуиция? Смотрю на некоторых девушек, и ужасно хочется сказать: «Детка! Ты неправильно умна, под неправильным каким-то углом! Тебе всего мало, ты ничем не наедаешься и вечно ищешь чего-нибудь эдакого, эпатажного, протестного. Твой ум приведет тебя к тому, что ты рассоришься с родителями, людьми, всем миром и закончишь участием в благотворительности по стерилизации бездомных кошек». Но я, разумеется, этого не озвучиваю. Вместо этого я говорю: «Хотите булочку?» Кстати, шоколадку хочешь?

Рина напряглась:

— Это намек такой?

— Да какой намек? Просто у меня есть шоколадка. Мне ее не жалко! — отозвалась Лиана, и по этой фразе Рина определила, что как раз очень даже жалко. Иногда человек щедр в крупных вещах, но жалеет какой-нибудь мелочи: кекса или шариковой ручки. Такое бывает сплошь и рядом. Душа прикипает к предметам неравномерно, по шероховатости своей фактуры.

Лиана вела машину и изредка озабоченно посматривала в зеркальце:

— Вот они, родненькие мои! Соскучились по мамочке!

— Слежка? — спросила Рина.

— Желтый «Ситроен» видишь?

— Нет. Белую машину вижу.

— Белая сама по себе. Они одну пропускают и цепляются уже за ней. Я их как облупленных знаю. Один такой носатый, а с ним всегда грустный крепыш. Романтик, воспитанный на чистом маргарине. Ездят за мной, а потом капают Тиллю, как я провела свой прекрасный и насыщенный день. Главное, чтобы они тебя не увидели.

— Почему?

— Там что-то крупное заварилось. Все берсерки едут в Копытово. Наш форт и форт Белдо ободрали как липку. Всех бросили на усиление четверок. Меня и то хотели в Копытово послать, еле отговорилась, что в Москве тоже надо кого-то оставить!

— Зачем в Копытово? Чего они там забыли?

От прямого ответа Лиана уклонилась:

— Есть причины. В общем, чего хотят эльбы, того хочет Гай. Чего хочет Гай, того хотим мы все. Псиос на дороге не валяется.

— Отец тоже в Копытово?

— Именно! — подтвердила Лиана. — Должен же кто-то представлять интересы форта! А то Тилль так накомандует, что наших бедолаг первыми погонят на шнепперы шныров, а мордовороты Тилля и ведьмы Белдо будут отсиживаться за их спинами.

— Думаешь, будет атака на ШНыр?

Лиана хмыкнула:

— Штурмовать ограду они, конечно, не рискнут. А там уж насколько дурости хватит! Твой папа велел мне удерживать тебя как можно дальше от ШНыра. Во всяком случае, в ближайшие сутки. Только я с трудом представляю каким образом. Хочешь посмотреть книжки с картинками?

— Нет.

— Этого я и боялась. Придется вставлять тебе спички в глаза и усаживать смотреть мультики.

— Что им нужно в ШНыре? — спросила Рина.

— В ШНыре, видимо, ничего. Если вы, конечно, не собираетесь подарить главную закладку… А вообще-то Гаю нужен не ШНыр, а вполне определенный предмет.

Лиана снова повернула, выводя желтый «Ситроен» на чистую воду. Теперь он ехал прямо за ними, приклеившись к их бамперу. Лиана заставила Рину отстегнуть ремень и сползти чуть ли не на пол в надежде, что ее не заметят.

— Лучше тебе им не попадаться! Схватят и отведут к Тиллю. Шпикам тоже нужно отчитываться о проделанной работе.

— Зачем я Тиллю?

— Выгода прямая! — жестко отрезала Лиана. — Он будет шантажировать твоего отца, выманивая его из Копытово. А тот, конечно, все бросит, и закончится все тем, что наш форт понесет самые большие потери!

Желтый «Ситроен» стал перестраиваться, обходя их слева. Улица была пустынной. По обеим сторонам тянулись бесконечные заборы. Рина почувствовала несильный толчок в заднюю часть их машины.

— Нет! Ну это хамство! — сказала Лиана.

Рина схватилась за шнеппер, но он был заряжен пнуфом. Стрелять бесполезно. Всю машину пнуф никуда не отправит — слишком тяжелая. Максимум «Ситроен» останется без лобового стекла.

Лиана попыталась ускориться, но машина берсерков была резвее. Их дряхлый драндулет догоняли и таранили, требуя остановиться. Один раз их так сильно занесло, что они едва не вылетели на тротуар. Лиана с трудом выровняла автомобиль.

— Дай сюда мою сумочку! Расстегни ее! Пачку денег видишь? Попробуем русский народный способ — конфетка для жмота, — сказала она.

Рина достала пачку денег. Она была новая, запечатанная. Купюры самые крупные.

— И дальше что?

— А дальше вот! Давайте, мальчики, за работу! Они у меня прикормленные!

Продолжая вести машину, Лиана надорвала связывающие пачку бумажные ленты и выбросила деньги в окно. Разлетевшиеся купюры облепили желтый автомобиль, заскользили по его крыше.

— Апорт! — приказала Лиана. — Ну что, остановились?

— Нет, — сказала Рина, быстро выглядывая. — Даже не притормозили.

Она уже жалела, что не сунула деньги себе в карман. ШНыру бы они пригодились.

— Это плохо, — озабоченно сказала Лиана. — Всегда срабатывало. Значит, заметили тебя и надеются получить от Тилля больше.

— А больше денег у тебя нет?

— Откуда? Я скромная работающая женщина. Наличными беру с собой только на булавки.

Их машину снова толкнули, пытаясь прижать к обочине.

— Ну вот опять! — простонала Лиана. — Ну сколько можно!

Рина шарила по карманам. Ага, вот он, шныровский подарок на Восьмую Марту, она же Марта намбер эйт! Два пузырька из-под перекиси, соединенных скотчем. В одном — вода с примесью глины. В другом — несколько нитей слизи. Воду Сашка взял на двушке, а слизь снял со своей куртки, когда вышел из болота.

«Главное, чтобы оба пузырька не разбились сразу! Или чтобы ты была подальше, когда это произойдет! Не прыгай в транспорте, не падай и все такое!» — предупредил Сашка, когда дарил их Рине.

Рина, разумеется, сразу заинтересовалась, что будет. Этого Сашка не знал. Он только слышал, что Ул при нем сказал Максу, что он не такой псих, чтобы смешивать воду из озерца у Первой Гряды, куда смывает глину со скал, со слизью из болота и потом таскать это с собой.

«А ты, конечно, такой псих?»

Сашка застенчиво улыбнулся:

«Я же в подарок любимой девушке!»

И вот теперь подарок пригодился.

— Открой стекло! — велела Рина, с коленями вскакивая на сиденье. Какой смысл прятаться, когда тебя уже нашли?

— Сама открой. Думаешь, у такого рыдвана всюду автоматика? Что это, перекись? Ты бы еще йод с зеленкой смешала! — проворчала Лиана, бросив взгляд на сохранившиеся на пузырьках этикетки.

Рина торопливо завертела ручку:

— Оторвись от них!

— Зачем?

— Хотя бы немного! Скорее!

Лиана вдавила газ в пол, выжимая из машины невозможное. Видя, что им удалось оторваться, Рина высунулась и с силой бросила пузырьки. Они врезались в центр лобового стекла «Ситроена». Ничего особенного не произошло, и Рина догадалась, что излишне щедро намотанный скотч помешал пузырькам разбиться сразу. Может, они только треснули или разбился лишь один? Скользнув по стеклу, пузырьки безобидно скатились в решетчатый зазор над крышкой капота.

Рина нетерпеливо дернула рукав, высвобождая застрявшую нерпь. Шпики тоже, как видно, сообразили, что пузырьки легко можно взорвать русалкой. Качнули дворниками, пытаясь избавиться от подарочка, а когда не получилось, один из шпиков высунул через боковое стекло руку, нашарил пузырьки и отбросил их на асфальт.

Рина так и не поняла, что помогло: ее русалка или повторный удар пузырьков о твердую поверхность. Взрыв был абсолютно бесшумным. Больше он походил на хлопок лопнувшей лампочки. В асфальте образовался многометровый пролом, из которого хлынула горячая вода. Видимо, где-то рассекло трубу.

Автомобиль Лианы тугим толчком воздуха пронесло вперед, завертело, но он остался на дороге. «Ситроену» повезло меньше. Он взлетел и шлепнулся на крышу трансформаторной будки. Рина увидела, как из разбитой машины торопливо выбрались двое мужчин. Был ли один из них носатым, она разглядеть не смогла, но второго уверенно можно было назвать маргариновым крепышом. И еще Рина заметила, как у «Ситроена» распахнулась задняя дверь, но из нее никто не вылез.

Лиана довезла Рину до метро. Выпуская ее, вышла сама и стала разглядывать вмятины.

— Уф! Я чуть не умерла от ужаса! Как-то сегодня не так повернуты созвездия! Больше не подвожу никого по вторникам! — заявила она.

— Сегодня среда, — поправила Рина.

— И по средам тоже! Вселенная лишилась лучшего таксиста. И поручения твоего папы тоже не выполняю!

Рина спустилась в переход. Отчего-то ей было тревожно. Она часто оглядывалась, но ничего необычного не замечала. На экскалаторе она почувствовала, что ее рюкзак стал легче, и обнаружила, что шнеппер исчез. Решив, что забыла его в машине у Лианы, она схватилась за телефон, но поняла, что исчез и телефон. А тут еще что-то непонятное стало происходить с рукой. Рина уставилась на нерпь и увидела, как шнурки, точно живые змеи, сами собой выскальзывают из дырочек.

Она попыталась вцепиться в нерпь и удержать ее, но вцепилась в свою руку. Нерпь исчезла. Забыв, что она на экскалаторе, Рина кинулась бежать вначале вверх, потом вниз. Люди смотрели на нее как на безумную. Опомнившись, Рина позволила движущейся лестнице вынести себя на платформу.

Здесь, почти уже у поезда, кто-то твердо взял ее под локоть и оттащил туда, где две колонны были перегорожены железным барьером. Рина рванулась. Ее не отпустили. Повернув голову, она впервые увидела державшую ее руку. Вполне обычная, красненькая, заусенцы, обкусанные ногти, следы пластыря на мизинце. Рука продолжилась, перешла в коричневую с двойной строчкой куртку и завершилась человеком. Рина узнала Дениса. Он то пропадал, то появлялся, и тогда лицо его рябило, точно изображение в неисправном телевизоре.

— Ты пойдешь со мной, и я не причиню тебе вреда! — сказал Денис.

Голос у него звучал неестественно: то ускорялся, то застывал. Рина догадалась, в чем дело: Денис старался говорить медленно, чтобы она могла его слышать, но, так как он существовал в другом времени, у него плохо получалось рассчитать.

— Не пойду я никуда! Отпусти! — Рина попыталась оттолкнуть его, но Денис, исчезнув, возник чуть левее.

— Пойдешь! И будешь делать что я говорю! Понятно тебе?

— Ой, как страшно! А команды дрожать не было?

Рина уже сообразила, что силой Денис ее не утащит. Она тяжелая, он же не богатырь. Даже если оглушит — не утащит. И он это прекрасно понимает.

— Тогда я дождусь берсерков! — пригрозил Денис. Он рассердился, заспешил, и слова слиплись в кашу.

— Они не знают, где мы.

— Узнают.

В свободной руке Дениса сам собой возник телефон. Казалось, он достал его из воздуха, но до уха так и не донес. Рина ощутила, что Денису хочется оправдываться. Доказать, что он не сволочь. Видимо, это входит в программу всех сволочей.

— Я оказался в той машине случайно! Мной должны были усилить другую четверку, — сказал он.

— Где ты видел четверку? Их двое.

— Белдо все напутал! Шпиков вообще не надо было усиливать. Но оказалось кстати, да? — криво улыбаясь, спросил Денис. — Они вообще не знают, что я тебя поймал! Они очень медлительные! Один там только ничего…

— Носатый? — спросила Рина.

Денис не ответил. Он озабоченно смотрел то на Рину, то на свою мерцающую — то пропадавшую, то появляющуюся — руку. Рина ясно понимала, что Денис ее не отпустит. Что бы он ни говорил, как бы ни кривлялся, каким бы пушистым сам себе ни казался, не отпустит, и все. Цель этой болтовни — оправдаться перед самим собой. Искупить у себя право на подлость.

Рине стало жаль его. Выглядел Денис лет на тридцать — одутловатый, опухший, под глазами желтоватые подковы. Совсем не похож на ту бодрую фотографию, которая до сих пор зачем-то висела в коридоре ШНыра.

— Уходи ты от этих ведьмарей. Плохо тебе у них! — сказала она.

Пальцы Дениса сжались, и Рине стало больно.

— А, жалеешь меня! Да, мне плохо! — заорал он, смазывая звуки. — Да, я старею! Да, ускоряюсь и не могу остановиться!.. Если так пойдет, через год или два я сдохну! Но кто виноват? Кто послал меня на двушку? Кто заставил взять закладку?

— Взял ты ее сам.

— Да! Но они могли предположить, что я не готов к нырку? Зачем ко мне вообще прилетала пчела? Жил бы себе и жил!

— Но раз пчела прилетала, значит, ты мог…

— ДА! У меня сильная воля! Но двушка же знала, что я не выдержу! Зачем было тащить меня на эти страдания, если она заранее видела, что я сломаюсь? Зачем пчела?

— Разреши мне уйти! Отпусти меня! Пожалуйста! — резко сказала Рина.

Конечно Денис этого не сделает, но он хотя бы перестанет кривляться и себя накручивать. Денис на мгновение задумался и качнул головой:

— Нет, не отпущу. Я…

Внезапно он замолчал и посмотрел на свои пальцы. Пальцы тряслись, ногти посинели. Спеша и ошибаясь, Денис заторопился звонить, но телефон выскользнул у него из рук.

— Начинается… опять это… никуда не уходи… сейчас я… — произнес он медленным, неправдоподобно растянутым голосом.

— Что с тобой?

Не отвечая, Денис глупо и жалко улыбнулся, повернулся к Рине спиной, расхлябанно, как ватная кукла, шагнул к краю платформы и вдруг застыл с распахнутым ртом и протянутой вперед рукой. В тоннеле загрохотало. Предупреждающе загудел поезд. Рина поняла, что Денис стоит за белой линией и его сейчас ударит по виску зеркалом. Но он же увернется. Он же очень быстрый.

Денис продолжал крениться вперед. Еще немного — и…

— Эй! Ты чего? Свалишься под колеса!

Не зная, зачем она ему помогает, Рина прыгнула, сгребла Дениса за шиворот, отволокла на скамейку и прислонила спиной к стене. Денис сидел как каменный. Не шевелился и едва ли ее видел. Рина торопливо сдернула с его плеча сумку. Видимо, ее нерпь и шнеппер внутри. Для карманов они слишком массивные.

Постепенно щеки Дениса розовели. Он задышал часто и быстро. Торопясь, Рина шагнула в поезд. Двери закрылись. Из отъезжавшего вагона она видела, как Денис начинает медленно шевелиться и слепо шарить рукой, точно ища кого-то. Рина торопливо протолкалась к дальней стенке, прячась за спины пассажиров.

Глава пятнадцатая Лист папоротника

Человек не свободен от того, что мысль о расставании с чем-либо принимается им с крайней болью. Ну, допустим, мне скажут, что я никогда в жизни больше не буду есть жареную рыбу. Я отнесусь к этому с досадой, но досада будет легкой. Значит, зависимости от жареной рыбы у меня нет. Но лишите меня кофе — и я забегаю по потолку. Значит, я его раб.

И так во всем. Кто-то не может отказаться от сигареты, кто-то — от лени, кто-то — от поездок, денег, телесных удовольствий или бесконечных развлечений, и это как всаженный в грудь крюк, дергая за который нас ведут куда угодно.

Из дневника невернувшегося шныра

Сашке не нравилось, что боевых двоек больше обычного и охрана неба усилена. Он понимал, что если они с Даней видят берсерков, то берсерки, имеющие отличные бинокли, видят их тем более. Однако гиелы продолжали парить и греться, позволяя пегам набирать высоту.

Наконец они поднялись так высоко, что гиел стало не различить. Сашка оглянулся на Даню и, сложив пальцы утиным клювом, показал вниз. Отозвавшись на смещение центра тяжести, Гульда с силой взмахнула крыльями и сложила их. Дальше Сашкиной задачей было удержаться в седле. Все же, на мгновение повернув голову, он успел заметить, что и Даня ныряет. Они ускорялись. Все смазывалось, мелькало. Как за щитами, Сашка прятался за крыльями пега, которые были отведены назад, чтобы с них соскальзывал ветер.

А потом земля приблизилась, но еще раньше, чем они врезались в нее, границы мира расступились, пропуская их. Окунувшись в дряблую обманчивость Межмирья, Сашка не узнал болота. Оно было не цвета мясной накипи, а темно-фиолетовое, с белесыми прожилками. Что-то бурлило, на поверхность пробивались и лопались пузыри. Вокруг «раковины» все кипело и хлюпало. Вход в нее казался меньше обычного. Сашку даже сомнение взяло, не застрянут ли они.

Метрах в десяти от себя он увидел Даню. При ином давлении голос у него звучал пискляво. Смутившись своего голоса, Даня замолк, и Сашка так и не услышал его рассуждений, о чем не пожалел, потому что чем больше рассуждаешь, тем меньше остается отваги лететь.

Одним словом, ВПЕРЕД! Давай, милая, погнали!

Не позволяя Гульде усомниться, Сашка направил ее в «раковину», и умница Гульда послушалась. Афродита начала колебаться, но увидела на Сашке такую же куртку и помчалась за ним, желая прояснить, нельзя ли влюбиться и в нее тоже.

Два всадника нырнули в клокочущую воронку «раковины». Сашка едва успел глубоко вдохнуть. На куртке у него повисли клочья пены. Вокруг все клубилось, мелькало. Обычно за клокочущей и плюющейся «раковиной» начинался спокойный тоннель, где в мутной неподвижности тянули свои нити прильнувшие к стенкам эльбы, однако сегодня все было не так. Стенки тоннеля вздрагивали и ходили ходуном как живые. Тоннель казался огромным сокращающимся кишечником.

Крылья пегов не успевали отбивать все паутинки, со всех сторон атакующие их всадников. Сашка оказался не готов к таким яростным атакам. Забыв, что этого ни в коем случае нельзя делать, он кричал, задыхался от ярости, и чем сильнее он кричал и чем больше задыхался, тем больше болотной гнили оказывалось у него в легких. Начались галлюцинации. Это была какая-то вереница снов, когда, выходя из одного кошмара, сразу проваливаешься в следующий. Сашка старался ничему не верить, ни на что не обращать внимания, но у него не получалось, потому что его не просто били, а знали, куда бить! Стоило сосредоточиться на самой незначительной вещи — и сразу же вокруг нее выстраивали целую вселенную ужаса и подозрительности.

— Иди к нам! Наш мир умер, умрет и ваш-ш-ш! Но мы захватим рабов и будем повелевать ими веч-ч-ччно! Отдай нам то, что у тебя, и станешь одним из нас-с!

— Ни за что!

— Ваш-ш-ш мир гниет. Закладки, которые вы носите, только продлевают его агонию. Мы щедро наградим тебя, только иди к нам!

Сашка не знал что отвечать. Его собственные мысли уже почти не принадлежали ему. Постепенно страх и мрак настолько заполнили его, что ему хотелось только одного: разжать руки, расслабить колени и позволить телу безвольно соскользнуть в болото. Возможно, он так бы и сделал, но, опомнившись, подставил лицо под поднимавшееся крыло Гульды.

Влажное, болотом пахнущее крыло ударило Сашку по щеке. Он очнулся и понял, что едва не потерял все. Главное, чего от него добивались эльбы, — чтобы он бросил повод и перестал сопротивляться. Человек в шторм управляет большой лодкой, которую бьет волнами. И вот ему внушают, что от его усилий ничего не зависит, зачем держать руль, когда лодку просто швыряет из стороны в сторону. Он бросает руль — и в следующую секунду лодку переворачивает. И только исчезая в пучине, он понимает, что лодкой все-таки управлял и погиб только потому, что струсил.

Ты еще будешь наш-ш-ш-ш-ш-ш!

Сашка не запомнил момента, когда его выбросило из болота. Он просто понял, что летит уже по двушке, а с ним вместе летит Даня. На куртке Дани стремительно таяла пена болота, которой он был заплеван с головы и до ног.

— Нет, ну они там все перебесились! Ксенофонт все-таки Equus asinus! Типичный такой Equus asinus! — убежденно сказал Даня.

— Кто?

— Ну дикий осел он, а не философ! Он утверждал, что Сократ говорил, что врагам нужно причинять больше зла, чем сделали бы враги. Но я-то помню цитату Платона! Платон говорил, что Сократ учил прощать людям и обиды, и боль, и всякое зло, какое бы они ни причинили.

В голосе Дани не было ни малейшего удивления, что он встретил в болоте философа Ксенофонта и что тот вступил с ним в беседу. Сашку же поразило другое: там, где ему мерещатся ужасы, другим, оказывается, является Ксенофонт.

— Как-то ты больно легко от эльбов отбиваешься! — сказал Сашка.

Даня скромно улыбнулся:

— Есть такое дело. Я обнаружил, что чаще всего эльбы меня обманывают, когда я мыслю эмоционально. И я воюю с ними развернутыми суждениями.

— Чем?

— Надо сделать что-то неприятное, а они сразу орут: «Не хочу! Не могу!» Раньше я думал, что это мое «не хочу!», и уступал. А при развернутой мысли я говорю себе: «Да, я не хочу этого делать, но почему? Даня, сформулируй причину!» И сразу понимаю, что мне лень, я трушу, я устал, мне себя жалко, я хочу спрятать голову в песок. Тут мой мозг уже видит, что аргумент гнилой, и я назло эльбам делаю все наперекор.

Внизу мелькали сосны. Сообразив, что Гульда и Афродита летят в привычное им место Прииска, куда сегодня как раз и не нужно, Сашка попытался повернуть Гульду. Это оказалось непросто. Кобыла озадачилась и, озадачившись, заупрямилась. Она повела себя как правильная домохозяйка, которая привыкла готовить на завтрак овсяную кашу, а от нее потребовали утку с брусникой. Сашка похлопал ее по шее и кое-как убедил послушаться. Про Гульду говорили, что она самая женственная кобыла ШНыра и реакции у нее совершенно как у девушки. Она точно так же дулась, фыркала, тянула шею и смешно прощала обиду за яблоко или кусок сахара, которые схватывала с ладони как бы нехотя, чтобы не подумали, что она рада.

Впереди показалась Первая Гряда. Еще не подлетев к ней, Сашка ощутил растерянность. Он понял, что у него нет точных ориентиров. В прошлый раз его принес сюда Сахар, а он даже не запомнил дороги: тот же лес внизу, те же склоненные сосны, точно причесанные невидимым гребешком. Перед Сашкой тянулась бесконечная гряда. Нагромождение камней, скал, гранитных пальцев, глинистых вкраплений.

Что ему делать? Искать старые раскопы? Но они здесь повсюду. Сколько шныров перебывало здесь за сотни лет, и все копали и искали, переносили живые искры этого мира в свой мир, обновляя, исцеляя его, мешая ему, протухнув, разделить судьбу болота.

Гряда постепенно приближалась. С седла пега представлялось, что можно протянуть руку и потрогать скалы. Но Сашка знал, что это обманчиво. Лететь еще долго. И где они сейчас? Правее нужного места? Левее? Если поиски затянутся, время нырка истечет и придется вернуться ни с чем.

Сашка потянул повод Гульды в одну сторону, потом, передумав, в другую. Кобыла раздраженно дернула ухом. И снова в ней проглянула женщина, говорящая: «Ты вначале определись, чего хочешь сам, сформулируй свои желания, а потом уже загружай меня своим обществом!»

Наконец они долетели до гряды. Сашка то снижался, то заставлял пега набирать высоту, надеясь, что с высоты узнать будет проще. Какие же одинаковые эти скалы!

— Любопытная эстетика хаоса в полотне развернутого пространства! Но все же нельзя ли достичь консенсуса в отношении наших целеустановок в рамках общей программы передвижений? Мне вообще-то красную закладку искать! — сказал Даня, вынужденный повторять за Сашкой все его непонятные движения. Афродите это тоже не нравилось, но, как существо, влюбленное в Данину куртку, она пока все ему прощала.

Сашка что-то промычал. Его мычание Дане не понравилось.

— Стоп! Так мы заблудились, что ли? — заподозрил он.

Сашка хотел сознаться, что так оно и есть, но внезапно его левую руку обожгло. Он увидел, что фигурки ярки до ослепительности, а на том месте нерпи, где никаких фигурок прежде не было, теперь пылает череп. У Сашки перехватило дыхание. Он коснулся черепа пальцами и с изумлением их отдернул. Напугало его даже не прикосновение, а то, что никакого прикосновения не было! Черепа словно не существовало. Глаз его видел, причем объемно, но пальцы гладили лишь шершавую кожу нерпи.

На Сашку смотрели пустые глазницы. Зажатая в зубах стрела была направлена вперед и влево. Пока Сашка смотрел на нее, стрела повернулась еще сильнее. Проверяя, Сашка потянул повод Гульды, и наконечник стрелы торопливо дернулся, продолжая показывать туда же, куда и раньше.

«Как стрелка компаса! Но разве здесь есть полюс?» — подумал Сашка.

Сердце ускорилось, заспешило, и несколько секунд спустя Сашка уже летел по стрелке. Даня послушно следовал за ним на Афродите. Прошло десять минут. Пятнадцать. Сашка, жадно вглядывающийся в скалы, начинал уже сомневаться, как вдруг стрелка дернулась, но уже не в сторону, а вниз. Теперь она показывала сквозь нерпь и сквозь Сашкину руку. При этом никакой боли Сашка не испытывал.

Снижались они кругами. Пеги очень берегут ноги и складывают крылья только при нырках. Здесь же нырком не пахло, и Гульда с Афродитой осторожничали. Все это время стрела четко держала направление. Скалы по-прежнему казались Сашке не слишком похожими, и лишь в самом конце, когда Гульда все-таки села и угол зрения стал привычным, Сашка убедился, что перед ним тот раскоп, откуда, как поплавок, торчал круп Сахара.

Привязанная Гульда сразу потянулась пастись. Афродита некоторое время размышляла, что она любит больше, Данину куртку или свежую траву, и с некоторым сомнением, но все же выбрала траву. Спрыгнув в раскоп, Сашка заглянул в темный проход под камнем:

— Хочу проверить лаз!

— Длинный?

— Метров пятьдесят. Потом тупик.

Даня сразу воодушевился:

— Это можно! Предлагаешь, чтобы мы лезли вдвоем?

Представив, что Даня как пробка застревает в тоннеле, Сашка замотал головой:

— Ни в коем случае! Ты будешь поддерживать со мной связь через кентавра. Если мой лев разрядится, передашь мне свою нерпь.

— Как я ее передам?

Сашка, все продумавший заранее, достал из кармана смотанную бечевку. Толстая леска была бы надежнее, но на двушку ее не пронесешь.

— Вот. Если будет нужно, подцепишь нерпь к бечевке и я ее втяну.

Даня рассеянно кивнул. Он уже ходил сверху, делая огромные шаги, что-то высчитывал и изредка забегал с противоположной стороны, чтобы посмотреть, в какую сторону ведет лаз. Потом достал саперку и стал что-то чертить на земле.

— Ты меня страховать-то собираешься?

— Не беспокойся! Просто у меня есть гениальная мысль, и я ее гениально думаю! Кстати, чего ты через кентавр-то орешь? Я и так тебя пока неплохо слышу! — отозвался Даня.

Вбив в край раскопа колышек, Сашка привязал к нему один конец бечевки, а другой закрепил к ботинку. Затем без воодушевления стал протискиваться. Он полз, пока свет, пробивавшийся в лаз, не стал крошечным, как искра. Тогда он связался по кентавру с Даней. Даня отозвался сразу, с какой-то подозрительной готовностью. Шныр, который пыхтит в раскопе с саперкой, чаще всего не так приветлив. Таким ласковым голосом обычно говорят мультяшные коты, когда закладывают динамит под собачью будку. Нет, Даня явно что-то химичил.

Когда сидишь в сыром тоннеле, в голову невольно лезут бредовые мысли. И Сашка связался с Даней во второй раз:

— Как у тебя дела?

— Думаешь, успели измениться? Прекрасно! — мгновенно сказал Даня, точно всю жизнь ждал этого вопроса.

— В каком смысле «прекрасно»? — напрягся Сашка.

— А в каком смысле «дела»? — ответил Даня, и связь с ним загадочно пропала.

В этот раз Сашка перемещался не так медленно, как в прошлый. Все же появился опыт. Но все равно устал и в кровь истер локоть, пока ноги его наконец не уперлись в стену тоннеля. Сашка перевернулся на бок, поморщившись, оперся о содранный локоть и осветил русалкой нишу с закладками.

Сегодня камни показались ему не такими, как он представлял их себе все эти дни. Воображение — великая преобразующая сила. Увидишь что-то, что тебя поразит, потом долго об этом вспоминаешь, а когда увидишь вновь, все оказывается не так. Умноженная на мечту, любая вещь меняется.

Сашка поднес нерпь, и закладки вспыхнули, отзываясь в камнях. Сашка смотрел на них и думал, какую возьмет сегодня. Алую закладку? А может, все же одну из синих? К закладке-перу Сашка благоразумно не прикасался. Он помнил, как в прошлый раз едва не слился с ней. Решил проверить две другие: похожий на улитку скрученный лист папоротника и ножку гриба.

Гриб оказался закладкой терпения и воли. Ее дрожащий свет едва дополз Сашке до середины пальца, а Сашка уже ощутил, что смог бы пересидеть в засаде матерого снайпера, выложить из рассыпающихся спичек метровую колокольню или выучить любой мертвый язык.

Сейчас этого терпения с лихвой хватило, чтобы отдернуть палец и позволить синему сиянию стечь в ножку гриба. Убедившись в этом, Сашка потянулся к соседней закладке, но внезапно увидел, как ножка гриба покидает камень и по воздуху плывет к черепу. Сашка замахал рукой, пытаясь стряхнуть ее, но это ни к чему не привело. Закладка прикоснулась к черепу на нерпи и бесследно втянулась. Сашка схватился за нерпь, но ощутил лишь шершавость теплой кожи.

Несколько минут Сашка провел в напряжении, пытаясь определить, слился он с закладкой или нет. Ощущения были противоречивые. Воля, как всегда, давала бравурные ответы. Встать в четыре утра на пробежку до Копытово — запросто! Обливаться ледяной водой — прекрасная идея! Выучить латынь, чтобы удивить Рину? Лучшая мысль за последние пять минут! Однако у Сашки уже хватало опыта, чтобы отличить то, что он действительно сделает, от простого трепа. Если человек уверен, что мог бы переплыть океан в бельевом тазике, но не готов прямо сейчас встать со стула и вымыть сковороду, в которой уже двое суток гниет куриный жир, значит у него что-то не то с реальной оценкой своих возможностей.

Оставив в покое врущую волю, Сашка переключился на исследование терпения и понял, что уж его-то точно больше не стало. Это успокоило Сашку. Так вот зачем нужен череп! Проносить закладки, не сливаясь с ними! Уже смелее он потянулся к перу. Коснулся его и, ощутив растворяющую радость успешности, усмехнулся. Ну давай, подразни меня! Затем, как и раньше, отдернул палец.

Как и в случае с первой закладкой, перо вытекло из камня, и втянулось в череп на Сашкиной нерпи и одновременно в его руку. И опять после короткого страха Сашка разобрался, что не слился с закладкой. Уникум, к которому он не мог даже прикоснуться, защитил его. Перо было в нем, в Сашке, но одновременно и отдельно.

Решив ничего не оставлять в тайнике, Сашка втянул алую закладку, втянул две синие вишни и потянулся к похожему на улитку молодому папоротнику. Коснуться его Сашка не успел. Послышался звук с усилием отодвигаемой плиты. Брызнул яркий свет. Пока Сашка ослепленно моргал, сверху преспокойно просунулась длинная рука, пошарила и, взяв камень с закладкой, вытащила его на поверхность. Затем другая длинная рука, явно изготовленная природой в комплекте с первой, извлекла наружу и самого Сашку. Это оказалось несложно, поскольку тоннель, оказывается, почти вышел на поверхность.

— Ага, тайничок первошныров! Так я и думал!

— Как ты догадался? — Сашка определил Даню скорее по впечатляющей вертикальности фигуры.

— Элементарно! В простую нору ты повторно не полез бы.

— А вход как ты нашел?

— Логика! Первошныры, конечно, энтузиасты, но не маньяки. Ползать всякий раз по тоннелю они бы не стали. А если завалит? Вот я и искал что-нибудь совсем простое! Плиту, валун… Между прочим, палец вот содрал!

Желая продемонстрировать Сашке содранный палец, Даня поднял правую руку и издал короткий удивленный вопль. Его рука выше локтя была охвачена синим сиянием. Поняв, чем был тот камень, который он взял, Даня в ужасе завопил и, размахнувшись, отбросил его далеко от себя.

Потом стал прыгать, высоко задирая колени, вертеться на месте и, точно человек в горящей одежде, размахивать рукой. Однако чем больше усилий он прилагал, чтобы стряхнуть закладку, тем выше поднималось сияние. От середины бицепса оно распространилось на плечо. Им была охвачена даже толстая кожа шныровской куртки. Наступил самый страшный момент. Сияние закладки то откатывалось немного назад, но вновь поднималось к плечу, перекидываясь на ключицу.

— Я не хочу с тобой сливаться! Уйди от меня! — вопил Даня, свободной рукой колотя себя по куртке.

Сашка почти сразу понял, что, отшвырнув камень, Даня совершил величайшую глупость. Это была глупость того масштаба, на которую способны только гении. Камень можно отбрасывать, только пока закладка еще внутри. Когда же она покинула камень, выпускать его нельзя, потому что закладке некуда будет стечь и она поневоле растворится в человеке.

— Что ты наделал?! — закричал он, сгребая Даню за ворот. — Зачем ты его бросил?

— Это из-за тебя! — в глазах у Дани застыл бараний ужас. Он вырвался и, размахивая руками как мельница, стал наступать на Сашку, наконец отыскав, на ком можно сорваться. Поиск виноватых — самый популярный способ разгрузки психики в стрессовых условиях.

Отбросив паникующего Даню, Сашка метнулся на поиски камня, но камней вокруг было великое множество. Как найти нужный? Наудачу сгреб несколько примерно подходящих по размеру и, подбежав к Дане, стал всовывать их ему в руки. Бесполезно! Даня их сразу отшвыривал. Ему мерещилось, что Сашка дает ему новые закладки.

Даня все еще прыгал как безумный, не замечая, что рукав его куртки уже бледнеет. Слишком поздно. Синее пламя, добравшись до шеи, спешило теперь захватить сердце. А потом иссякла и последняя струйка. Даня несколько раз вхолостую взмахнул руками и, задыхаясь, с болезненной улыбкой осел на землю.

— Ну вот я и слился! Финита ля комедиа! Зачем я взял этот камень?! Я ведь даже и не посмотрел на него!

Некоторое время Даня что-то кричал, а затем, ослабев в крике, откинулся на спину и уставился на небо. В глазах у него плыли облака, но сами глаза были уже не бараньи, а успокоенные.

— Я смогу вернуться в ШНыр? — безнадежно спросил он.

— Надеюсь, что да. Ты же не хотел ее брать, — отозвался Сашка.

Даня кисло посмотрел на него:

— Хотел, не хотел! Если бы все было так просто! Договорился с кем-нибудь, тебя взяли на двушку, оглушили и, пока ты без сознания, заправили закладками по самые уши. А потом ты пришел в себя и как ни в чем не бывало вернулся в ШНыр! Идеальный вариант для какого-нибудь молоденького Дионисия Тиграновича!

Даня перевернулся на живот и уткнулся лбом в плоский серый камень. Довольно долго он лежал неподвижно, а потом Сашка различил тихое горячее бормотание:

— Объясни мне! Я не знаю, для чего я нужен, но для чего-то же я нужен? Не может такого быть, что человек живет без цели: стареет, умирает — и нет его. Это что, все? Посадить дерево, из которого сделают ящики и зубочистки? Построить дом, который через сто лет снесут? Родить сына, который тоже когда-нибудь умрет? Я чувствую, что есть какая-то цель, мысль, идея, ради которой все совершается! Но где она, в чем она? А вот теперь меня и с двушки прогнали!

Сашка так и не понял, говорил ли Даня с ним, сам с собой или с кем-то еще, но какой-то ответ Даня все-таки получил. По его телу словно прошли две волны — жара и прохлады. Кожа куртки чуть покраснела, а потом на несколько мгновений покрылась быстро растаявшей изморозью.

Даня затих, с минуту лежал неподвижно, а потом оперся на руки и сел.

— Только что она говорила со мной! — сообщил он бодро.

— Кто? Закладка?

— Да.

— Прямо словами?

— Нет, конечно. Не словами. Это хорошая закладка. Дает только то, чего тебе не хватает в конкретный момент, и ровно столько, сколько не хватает. При этом она самопополняется за счет тех, кто тебя любит, но только если любящий тебя человек готов с этим расстаться.

— Это как? — не понял Сашка.

Прежний Даня стал бы объяснять очень сложно, играя в гения и толпу. Этот же терпеливо сказал, что вот человеку кажется, что он такой голодный, что съел бы кита, а на самом деле ему вполне хватит и вчерашнего риса и что этот рис исчезнет из холодильника у какого-нибудь его приятеля.

— Ну, холодный рис — это ерунда, — сказал Сашка.

— Я же не спорю. Я сказал: с чем человек готов без жалости расстаться. В варианте приятеля это обычно и есть вчерашний рис.

Сашка до конца не понимал:

— Ну погоди! Допустим, я считаю, что мне нужна машина. Значит, закладка даст мне машину?

— Да. Но хотеть ты будешь новый «Форд», а какая-нибудь тетя из Саратова подарит тебе двадцатилетнюю «Мазду».

— А побочные эффекты? — спросил Сашка.

— Про побочные ничего не знаю. Хотя есть тут одна вещь. Закладка сообщила, что исполнила заветное желание моего детства!

— Какое?

— А я даже не знаю, — Даня застенчиво улыбнулся. — Смешно? У человека исполняют заветное желание, а он даже не помнит, о чем он мечтал! Надеюсь, не о том, чтобы у меня голова стала как глобус?

Даня махнул рукой и направился к Афродите. Отвязал ее и, проверив подпруги, забрался в седло. Летели они молча. Небо постепенно серело. Высокие здоровые сосны мельчали, истончались. Все больше попадалось засохших или больных деревьев. Они приближались к границе миров.

Сашка боялся думать о болоте. Как он пройдет его с кучей закладок, если в прошлый раз было так тяжело? Решив не рисковать, он уткнулся лбом в гриву Гульды и обхватил ее шею двумя руками.

Просто не отпускать, и все. Не разжимать рук, и будь что будет.

— Ты первый! — крикнул он Дане.

— Почему я?

— Если я застряну, то и ты не пролетишь.

Даня услышал Сашку по-своему и нашел повод обидеться.

— Ну да. Я-то теперь не застряну! — сказал он и полетел первым.

В болоте Сашка не открывал глаз, но это помогало не так уж сильно. То ему чудилось, что его руки превратились в огненные струи и надо их срочно тушить. То — что его обманули, подменили пега и пересадили на холодный лошадиный труп, а настоящая Гульда сейчас улетает. Надо срочно перескочить к ней в седло или будет поздно! Сашка хотел уже повернуть голову, чтобы хотя бы посмотреть на эту улетающую Гульду, но для этого надо было разжать руки, а он помнил, что делать этого никак нельзя.

Тогда, чтобы спасти разум, Сашка просто стал считать. Числа превращались в Гаев, в Тиллей, в зонтики Долбушина, в арбалетные болты и топоры. В какой-то момент Сашке почудилось, что Гульда врезалась в толстую нить, которую не смогла порвать, и застряла в болоте. Сашка увидел себя залипшим, точно вплавленным в стекло. Лицо его искажено мукой, он не может моргнуть, а совсем близко, всего в каком-то метре, пролетают все новые и новые шныры. Этот образ был настолько страшным, что Сашка, поверив в его реальность, едва не вылетел из седла. К счастью, это было уже на окраине болота. Наваждение отхлынуло, и Сашка, очнувшись, сумел вцепиться Гульде в гриву и усидеть.

Когда они вынырнули, в небе между Копытово и ШНыром шел бой. В гуще берсерков носилась Штопочка на Звере и, раскручивая бич, хлестала по мордам огрызающихся гиел. Прикрывая Штопочку, на Митридате метался Родион. Перезаряжался и стрелял сразу из двух шнепперов. Здесь же Сашка увидел и Меркурия на Аскольде.

Заметив Сашку и Даню, один из берсерков закричал и стал разворачивать гиелу, но забыл про скромную девицу Штопочку. Бич обвил его шею, а последующий рывок Зверя выбросил берсерка из седла.

Сашка хотел с ходу вступить в сражение, но Меркурий с такой яростью замахал на него рукой, что Сашка понял, что весь бой ведется только ради того, чтобы отвлечь от них ведьмарей. Сашка послушался и полетел к ШНыру. Перед самым ШНыром, почти уже у ворот, Даня посадил Афродиту на луг и спрыгнул к седла.

Сашка на Гульде последовал его примеру. Тревожно задрал голову, проверяя далеко ли берсерки.

— Держи! Отдашь там, на пегасне… — Даня сунул Сашке повод. — Погоди! Дай я куртку стащу, а то Афродита за мной полетит!

Даня снял шныровскую куртку, расшнуровал нерпь, грустно воткнул в снег саперку и, увязая в сугробах, побрел к шоссе. Он шел и трясся от холода. Его влажный свитер седел на глазах, покрываясь инеем.

— Ты куда? Погоди, может, ограда тебя и пропустит! — Сашка стоял с двумя лошадьми и не мог кинуться следом. Даня остановился. Повернулся к Сашке. Он дрожал, и улыбка его дрожала. Но все-таки это была улыбка.

— Не могу. Прости!.. Кстати, я вспомнил свое самое сильное детское желание! Я хотел стать призраком!

— Кем?

— Призраком. Меня в школе обижали, и я думал, что вот я буду призраком и меня не смогут схватить. Но чтобы все это отменялось, если мне захочется побыть материальным. В детстве всегда предусматриваешь все варианты.

Глава шестнадцатая Куртка с серым пятном

— Гомо сапиенс подразделяется на гомо хищникус и гомо дуракус!

— И ты, разумеется, считаешь, что гомо хищникус — это ты? А мне вот кажется, что ты гомо дуракус!

— Почему?!

— Практика показывает. Всякий гомо дуракус считает себя гомо хищникусом.

— А который не считает?

— А который не считает — тот и не дурак вовсе! Никакого противоречия!

Яра и Ганич (диалог во время уборки в пегасне)

Когда Сашка, полуживой и обледеневший, ввел в пегасню сразу Гульду и Афродиту, там были почти все средние и младшие шныры. К нему сразу повернулось множество лиц. Сашке не хотелось ни с кем разговаривать. Ему было паршиво. Он молча сунул повод Афродиты в руку Насте, а сам быстро завел в денник Гульду. Он стоял в деннике, дышал, оттаивал, и вместе с ним оттаивали все переживания. Позаботившись о Гульде, Сашка уже выходил из пегасни, когда услышал короткий удивленный возглас, и понял, что Наста, снимая с Афродиты седло, заметила наброшенную на него шныровскую куртку Дани.

«Вначале скажу Кавалерии!» — подумал Сашка и, безошибочно догадываясь, что сейчас произойдет, рванул по тропинке. Он уже скрылся за деревьями, когда ворота распахнулись и из пегасни стали выскакивать первые ищущие его шныры.

Разбрызгивая воду, Сашка несся по тропинке. Местами на ней лежал лед, и на поворотах он скользил по нему, втыкаясь руками в снег и утешая себя тем, что тот, кто бежит за ним, сейчас тоже падает. Невесть с чего разогревшиеся фигурки нерпи шипели, когда на них попадала вода. Внезапно Сашка увидел впереди чью-то спину. Казалось, если немного поднажать, можно легко ее коснуться. Не понимая, кто мог его обогнать, Сашка притормозил, на миг закрыл лицо рукой, чтобы его не узнали, когда же оторвал руку, никакой спины впереди уже не было.

Сашка в изумлении остановился, потом снова побежал, запоздало припоминая, что спина была в шныровской куртке с серым пятном в районе левой лопатки. Такое же пятно было и на его куртке! Вот уж совпадение. Но размышлять об этом сейчас было не время.

Не обнаружив Кавалерию в ее кабинете, Сашка заметался в фойе, налетая на огромную деревянную кадку с китайской розой, в которую девица Штопочка имела привычку закапывать окурки в надежде, что они когда-нибудь прорастут. Для ускорения же прорастания Штопочка еще регулярно и поплевывала в кадку. Роза, однако, все прощала и, не замечая мелких неприятностей, цвела почти круглогодично.

Встретив кухонную Надю, еще ничего не знавшую про Даню, Сашка выяснил, что Кавалерия в комнате у Суповны. К Суповне Сашка прежде соваться не решался. Ее жилище представлялось ему чем-то вроде берлоги медведя. Чтобы попасть к Суповне, предстояло протиснуться по тесному коридорчику, где громоздились торфяные горшочки для рассады и стояли поломанные стулья. Суповна считала себя любительницей порядка и даже фанатичной его поклонницей, но порядка вокруг нее не было, а царил невероятный бардак. Она никогда ничего не выбрасывала, и все ее свободное время уходило на битву со старыми вещами, которые не пригодились ей в предыдущие двадцать лет, но которых без сомнения ждало великое будущее.

Еще из коридора Сашка услышал пение. Голос поднимался, дрожал грустью, затихал и вновь вспыхивал. Он напоминал живой огонек свечи, когда защищаешь его ладонью, спасая от ветра. Сашка невольно остановился, чтобы не прерывать пения, и, затаив дыхание, слушал.

Наконец песня погасла. Сашка постучался и просунул в комнату голову. Он увидел Суповну и понял, что пела она. Лицо у Суповны было смягчившимся, глаза сияли, в них еще продолжалась только что смолкшая песня. Правда, лишь до момента, пока Сашка, протискиваясь, не задел пирамиду старых ведер и они, рухнув, не завалили весь коридор. Тут уже Суповна мгновенно стала прежней Суповной, принялась выталкивать Сашку и орать.

Чей-то голос остановил ее. Сашка увидел Кавалерию. Поджав ноги, она сидела на кресле и зашивала носок.

— Я понимаю, что сейчас никто ничего не чинит. Но все равно в штопанье есть что-то успокаивающее! — сказала она Сашке, вопросительно поглядывая на него.

Сашка придерживался принципа, что все плохое лучше сказать сразу. И вину лучше взять на себя. Людей чаще злит не сам проступок, а попытки оправдаться.

Самым тяжелым для Сашки было то, что Суповна никуда не ушла, а осталась в комнате. Он слушал ее грузные шаги, и ему чудилось, что на его голову сейчас опустится скамья из цельного дуба. А шишек после таких ударов, как говорил Ул, не остается.

— Даня правильно сделал, что ушел? Ограда бы его впустила? — спросил Сашка.

Кавалерия покачала головой.

— Но он же не хотел с ней сливаться!

— Оттого, что яд выпит по ошибке, он не станет вишневым компотом.

— Но это хорошая закладка!

— Да что ты мелешь! А какие закладки плохие-то? Просто чужое не надо брать! — прокричала Суповна. Голос у нее был грубым и негнущимся. Не верилось, что это она недавно пела.

Кавалерия кашлянула. Суповна вышла в коридор и принялась громыхать ведрами.

— И та первая, алая, тоже была из тайника? — внезапно спросила Кавалерия.

— Да.

Упоминать об этом было особенно стыдно. Сашка обрушился в собственных глазах и опустел, как городская площадь, с которой только что убрали памятник.

Кавалерия укоризненно цокнула языком:

— Тебе не приходило в голову, что все эти закладки, которые ты пронес через болото, несвоевременны? Ну, кроме, возможно, алых.

— Но тот первошныр…

— Тот первошныр оставил их на двушке.

Чтобы не смотреть в глаза Кавалерии, Сашка подошел к окну. Совсем близко на подтаявшей лужайке стоял Горшеня. Его глиняная голова была обращена в их сторону.

— Ты можешь вернуть те закладки, которые принес? — озабоченно спросила Кавалерия.

— Вам?

— Мне или каменному фонтану.

Сашка посмотрел на нерпь. Череп на ней больше не проступал. Там, где он видел его в прошлый раз, теперь была только кожа.

— Я не знаю как.

— Ты их хотя бы чувствуешь?

Сашка старательно прислушался к себе:

— Нет.

Кавалерия медленно кивнула, не отрывая от него взгляда:

— Ну что ж, иди! Что я еще могу сказать? Спасибо, что не струсил и признался.

— Мне оставаться? Меня не отчисляют?

— Нет. Видел, что творится в Копытово? ШНыр в осаде.

— А уникум? Может, его как-то отдать? — безнадежно спросил Сашка.

— Отдать можно любой уникум, кроме этого. А он выбрал тебя.

Глава семнадцатая Черные дни

Страх всегда убивает больше борьбы. Пока армия не бросает щитов и не размыкает строя, уничтожить ее практически невозможно, либо она уходит в небо с такой славой, что враг обычно уже не лезет к этому народу.

Меркурий

Потянулись дни осады ШНыра. Нырять невозможно. Небо блокировали боевые двойки гиел: носа не высунешь. С продуктами туго. Никаких копытовских магазинчиков. Только картошка, крупы, тушенка и прочие долгоиграющие запасы. Вдоль забора бродили озлобленные топорники Тилля, а ночами, чтобы не мерзнуть, жгли доски в железных бочках. Ведьмы Дионисия Тиграновича ночевали в автобусе с молдавскими номерами, который стоял на выезде из Копытово. Жадный Белдо нанял самый дешевый автобус. Удобств в нем не было, и ведьмы ходили в туалет при бензоколонке. Один раз психованный охранник попытался их не пустить, и рот у него сам собой зашился цыганской иглой. Хрипя от ужаса, охранник метнулся за помповым ружьем, но оно превратилось в расплавленный металл прямо у него в руках. Больше боевых ведьм не тревожили, и они мирно стояли в очереди в свой туалетик.

Уютнее всего устроились долбушинцы. Глава форта снял им корпус санатория «Заря». Это был уцелевший островок социализма, где на желтоватых тарелках подавалось пюре с котлетами, а на каждый столик ставили огромный чайник с отбитой эмалью. Шлепая пятками резиновых тапок, долбушинцы вечерами ходили друг к другу в гости или, накапав в чай рому, хором распевали «Катюшу», «Есть на Волге утес» и «По долинам и по взгорьям». При этом они старались не оглядываться на окна, за которыми маячили перекошенные от зависти физиономии берсерков и белые укоризненные личики ведьм. Долбушинцы задергивали шторы, но лица ведьм ухитрялись просачиваться и сквозь них, что очень отравляло хоровое пение.

Родион и Штопочка поначалу отваживались на вылазки, но окоченевшие на дежурстве берсерки кипели такой лютой злобой, что от вылазок пришлось отказаться. И без того уже люди Тилля, мстя шнырам за обстрел пнуфами, перебили всех кошек, которых смогли поймать за оградой. Суповна, которая раньше кричала, что передушит надоедливых котов, прорыдала весь вечер и приготовила на ужин такую пересоленную кашу, что ее никто не смог есть.

Фреда в эти дни была повсюду: и в пегасне, и в шныровских подвалах, и в кладовке, где в одиночку перебрала мешок с подмоченным рисом, и даже в медпункте, где лежал единственный пока шныровский раненый. Это был Рузя, в разгар боя с ведьмарями укушенный бездомной собакой, на которую он случайно сел. При этом, будучи безусловно полезной и даже незаменимой, Фреда не забывала произносить следующие фразы: «Это не моя обязанность!», «Я слагаю с себя всякую ответственность!», «А ну-ка все переделайте, или я ни за что не отвечаю!»

— Стоп! — сказала Рина, имевшая цепкую память. — А разве ты за что-то отвечаешь? Ты же сказала, что сложила ответственность!

— А она опять ее взяла! — наябедничала Лара. Она тоже не теряла время даром. Чтобы поддержать в шнырах боевой дух, Лара наклеила накладные ногти и покрасила их в цвета флага первошныров. Правда, теперь она ничего не могла делать, зато это было очень патриотично.

Даня не возвращался, связи с ним не было. Где он, никто не знал, а звонить ему домой не рисковали. Боялись, что он попал к ведьмарям, но опять же чтобы утверждать это, нужны были факты.

Сашка по-прежнему представления не имел, как ему вернуть втянутые черепом закладки. А расстаться с ними было давно пора. С Сашкой начинали происходить непонятные вещи. За завтраком он вдруг понял, что у него две правые и две левые руки. Сашка растерялся, вместо ложки вцепился в тарелку и опрокинул ее себе на колени. В следующий раз Сашка стал двоиться в пегасне, когда, пытаясь сесть в седло, обнаружил, что оно уже кем-то занято. Все это длилось какое-то мгновение. Он увидел только очертания фигуры, после чего и сам уже оказался в седле.

Как-то вечером Сашку и еще двух дежурных отправили разгребать мокрый снег вокруг котельной и перетаскивать уголь, если что-то найдется под снегом, в одно место. Ситуация складывалась непростая. Топить нечем, да еще котел забарахлил. Изредка дверь котельной распахивалась. Оттуда вместе с дымом вываливался покрытый копотью Кузепыч и просил почесать ему то спину, то шею. Сам он этого сделать не мог, поскольку руки его по локоть были в смазке. Кузепычу чесали спину, он, вставая на колени, окунал голову в подтаявший снег и вновь отправлялся доламывать котел.

Вместе с Сашкой трудились Вовчик и Гоша. После получаса вялой работы Гоша заявил, что он наступил на гвоздь, и отправился сдаваться в медпункт. Сашка с Вовчиком остались вдвоем. Вовчик еще минут десять покидал снег, после чего воткнул лопату в сугроб и тоже засобирался.

— А ты куда?

— А я ему не верю. Он даже не хромал. Пойду выясню, дошел он до медпункта или нет! — сказал Вовчик и умчался.

Сашка некоторое время подождал, но никто не вернулся. Видимо, Гоша умер от столбняка, а Вовчик его оплакивал. Поняв, что предстоит работать одному, Сашка хотел выдернуть из сугроба лопату Вовчика, которая была удобнее его собственной. Но тут дверь в котельную распахнулась, и высунулся Кузепыч.

— А ключ ты мне не тот принес! — заявил он.

— Какой ключ? — растерялся Сашка.

— Я ж говорил: те, что в изоленте, они, якорный пень, все разболтанные! Да не, не надо ничего! Я справился! — Кузепыч неуклюже повернулся, как пробирающийся между камней краб.

Сашка предложил почесать ему спину.

— Забыл? Ты мне только что почесал! — удивился Кузепыч и опять скрылся в дыму.

Сашка, ошеломленно глядящий ему вслед, услышал звук скребущей по асфальту лопаты. Он заглянул за угол и увидел фигуру в шныровской куртке.

— Вовчик? — окликнул Сашка, хотя уже видел, что это не Вовчик.

Человек обернулся. Сашка узнал того, кто до дикости раздражал его на любом любительском видео, чей голос был ему омерзителен, когда он слышал его в записи, и лицо которого, тщательно отыскиваемое на всех фотографиях, всегда получалось исключительно плохо. В общем, самого противного и одновременно самого любимого человека на земле. То есть самого себя.

Сашка вспомнил двойную ягоду, которую череп вытянул из камня.

— Привет! — сказал человек.

— Привет! — ошеломленно отозвался Сашка. Он отметил, что двойник ведет себя более естественно и менее напряженно.

Не желая признавать этого, Сашка решительно — а слишком большая решительность — это косвенный признак нерешительности — протянул ему руку. Двойник протянул ему свою. В момент соприкосновения Сашкину руку ужалило во внутреннюю часть локтя, как это было однажды в детстве, когда он схватился за оголенный провод телевизора. Сашка рванулся и, не устояв, упал в сугроб. Когда он вскочил, двойника перед ним не было. Лопата Вовчика валялась на снегу.

«Он исчез? Или я исчез?» — подумал Сашка, не решаясь ее поднять.

Но одно Сашка успел почувствовать несомненно: прикоснувшаяся к нему рука не была рукой призрака. Материальная, настоящая, живая рука. Сашка назвал своего двойника Сашка-1, он же Сашка-Уно, он же просто Уно. В конце концов прижилось именно это последнее имя.

Уно появился и на следующий день. Утром он в пегасне помогал Меркурию лечить Бинту разбитое копыто. Вечером дал фофан Макару, который закрыл Кирюшу в туалете для девочек. Сашка этого не видел, но ему сказали, что он это сделал, и он догадался, что это был Уно.

Про Уно Сашка не рассказывал никому. Даже Рине. Рина сообщила ему сама, из чего Сашка заключил, что ее встреча с Уно уже состоялась.

— Ты был очень мил сегодня днем. Обручальное кольцо из моркови — это супер. Правда, я его случайно съела! — Рина потерлась щекой о его куртку.

— Из моркови? — с недоумением переспросил Сашка.

— Ну да. Сделаешь мне еще?

Сашка пообещал. Обнимая Рину, чтобы она не видела его лица, он вспоминал, что идея про обручальное кольцо из моркови приходила ему и самому, но он почему-то не довел ее до конца. А Уно довел. Все-таки одна синяя ягода опережала в пульсации другую, и, похоже, эта была ягода Уно.

* * *

Продолжающаяся осада делала жизнь ШНыра все сложнее. Речь о выживании пока не шла, о голоде тоже, хотя Макс и мечтал, как он съест Бинта, и каждый день на ушко сообщал об этом самому Бинту. Самым скверным было то, что без новых закладок их мир обеднялся, накапливая усталость и поломки, псиос же ведьмарям продолжал поступать. В эти дни эльбы были даже, кажется, щедрее обычного. Получить череп и собрать все уникумы воедино — очень большая ставка.

Телепортации были блокированы. Ведьмари поставили где-то рассеиватель, создававший большой разброс. Ночами Сашку мучили кошмары. Сашка понимал, что это закладки, которые он до сих пор не вернул, прорываются к нему сквозь ослабленную сном волю. Череп сдерживал их, но с каждой следующей ночью все слабее. Сашка ощущал гнев уникума. Уникум — простая сущность и решает проблемы просто. Если не можешь владеть мной, умри и отдай меня другому.

Если Сашка был до сих пор жив, то лишь потому, что ножка гриба, несущая бесконечное терпение, тормозила разрушительный эгоизм крошечного пера. Но это не могло продолжаться долго.

Как-то, допоздна задержавшись в пегасне, Сашка ненароком подслушал разговор Кавалерии и Меркурия. Они шли по проходу и негромко беседовали.

— На что. Рассчитывают. Ведьмари. С этой осадой, — сказал Меркурий.

— Как на что? Мешают нам нырять! — ответила Кавалерия.

— Одного этого. Мало.

— Надеются, им вынесут уникум?

— Слишком наивно. Уморить нас голодом. Тоже наивно. Должна быть другая. Причина.

Сашка постоянно размышлял об этих словах Меркурия, но до правильного ответа додумался опять же не он, а Уно. Утром Сашка обнаружил у себя под подушкой лист в клетку, на котором его собственным почерком — странно было читать записку от самого себя! — было написано:

«Привет!

Я, кажется, понял, зачем эта осада. Гаю важно удержать нас в ШНыре. Любой ценой. Гай знает, что здесь избавиться от закладок нельзя, и ждет, пока череп разрушит нас с тобой. А потом Гай его перехватит.

Вот такие вот дела!

Я (ты, мы и т. д.)

З.Ы. Ну, может, это и не так, но это единственная версия, которая приходит мне в голову.

З.Ы.1. Ужасно тупо, но одновременно интересно писать письмо самому себе. Не дуешься за морковь? По-моему, мы хорошо пнули Гамова. Он смог бы додуматься только до кольца с бриллиантом, но никак не до морковного!»

Глава восемнадцатая Пастух и его жена

Человек может услышать и принять лишь ту мысль, отзвуки которой уже звучали прежде в его душе.

Йозеф Эметс

Едва выдалась свободная минута, Сашка отправился в шныровскую библиотеку. За минувшую зиму она сильно разрослась, поскольку в декабре Кузепыч со свойственной ему запасливостью всосал списанную библиотеку воинской части. Кузепыч вообще имел привычку брать все, что ему предлагают: книги так книги, гвозди так гвозди, старые рамы от теплиц так старые рамы. Даже если вещь вообще никак не нужна была Кузепычу, он все равно ее «кузепил» — просто на всякий случай. Вещи чувствовали это и стекались к Кузепычу со всех сторон.

В библиотеке Сашка застал Рину. Рина ходила между полками и выбирала книгу, а вместе с ней выбирала и настроение, потому что каждая книга несет в себе свое настроение навеки запечатанным, точно в невидимом сосуде.

— Было бы здорово собрать счастье всех книг в коробочку! — радостно заявила она Сашке.

— Зачем? — не понял он.

— Ну как? Открываешь коробочку, а там счастье! Понимаешь, да?

Сашка понимал, но сейчас ему больше хотелось поговорить с Вадюшей. Дождавшись, пока Рина выберет себе настроение и уйдет, Сашка отыскал его в читальном зале.

Стараясь не дышать пылью от рассыпающейся бумаги, Вадюша разбирал хозяйственные записи семнадцатого века. К его свитеру булавкой была приколота большая кремовая роза. На Сашку Вадюша покосился настороженно: он не забыл еще, как стаскивал его со стола, вырывая тетрадь Рины.

— Красиво, — сказал Сашка, кивая на розу.

Вадюша самодовольно усмехнулся.

— Да вот, поклонница одна подарила… тайная… — небрежно уронил он.

Сашка уважительно присвистнул, хотя утром случайно видел, как Вадюша с секатором идет в Зеленый Лабиринт, где таких роз предостаточно.

— Вы же историю ШНыра хорошо знаете? — спросил Сашка.

Вадюша скромно потупился. Он мог бы ответить на вопрос, кто из шныров 2 августа 1801 года сломал себе зуб. При условии, конечно, что это было где-нибудь записано.

— А ШНыр всегда был здесь? Ну, мог он быть не в ШНыре?

Вадюша посмотрел на Сашку с такой снисходительностью, что она почти граничила с хамством:

— Конкретизируй!

— Ну, вот есть ограда, есть охраняющая главная закладка — это ШНыр. А могло вне ограды находиться что-то важное? Не сейчас, а давно? — торопливо уточнил Сашка.

Вопрос не насторожил Вадюшу. При всех своих тараканах он был далек от подозрительности и житейского любопытства. Он, как ученый, осознавал только задокументированные факты. То есть, если где-то в книге было написано «горе», он понимал, что это действительно горе, а не морковный салат. Если же, к примеру, кто-то плакал, Вадюша никак не связывал этого с горем, поскольку историко-архивная характеристика факта пока отсутствовала.

— Далеко или недалеко? — уточнил Вадюша. — Далеко, конечно, много что было! Всякие точки «Запад», «Север», «Юг».

— А недалеко?

Вадюша понюхал розу:

— А недалеко Копытово! Чего далеко ходить?

— Копытово? А разве оно не новое?

— Здрасьте-подвинься! У первошныров в Копытово была кузня!

— Кузня?

— Ну да… А ты думал, первошныры подковы и гвозди по Интернету заказывали? Митяй Желтоглазый, кстати, часто там работал. Он хороший кузнец был.

— И кузня уцелела? — спросил Сашка.

— Частично. Знаешь барак у автобазы, который никак не снесут?

— Длинный такой?

Вадюша важно поведал, что когда-то в бараке жили бригады, ударно воздвигавшие игольный завод — между прочим, стройка была общесоюзного значения, потому что, если нет иголок, солдатам будет нечем пришивать пуговицы и, кроме того, не будет спиц и рыболовных крючков. По частным квартирам рабочих не слишком хотели селить, и они наспех отстроили себе барак. Так вот его дальняя стена — бывшая стена кузни.

Сообщив это, Вадюша потерял к Сашке интерес и уткнулся в бумаги. Все-таки Сашка был для него слишком живой и исторически незначимый. Сашка уже уходил, когда Вадюша неосторожно подул на деревянный сундук, хранивший в своем вместительном чреве взлохмаченные бумажки хозяйственного архива. Пыль попала в нос. Вадюша в три приема зачерпнул воздух и страстно изогнулся гибкой спинкой.

— А-а-а-апч!!! А сейчас к этой стене и близко не сунешься. Ведьмарей вокруг просто толпа. Проклятая аллергия! А-а-а-АПЧ!!!

* * *

В тот же день в фотоаппарате Рины, которая имела привычку щелкать все подряд, Сашка ухитрился отыскать снимок барака. Вот он, двухэтажный, длинный, со внешними лестницами. Окна второго этажа забиты досками. Сквозь крышу проросли березки. Какая стена была бывшей кузней, Сашка так и не разобрался. Да и что он рассчитывал увидеть на фотографии? Табличку «МЕСТО ДЛЯ ТАЙНОГО РАССТАВАНИЯ С ЗАКЛАДКАМИ» и рядом горящий медью оркестр?

Вечером Кузепыч, всегда искавший добровольцев, послал Сашку проверить дальнюю часть ограды ШНыра, выходящую на овраг. Ограда поддерживалась главной закладкой, и ей ничего не грозило, но забором управляли те же физические законы, что и всеми заборами в мире. Весной, когда овраг наполнялся водой, бетонное основание подмывалось и, бывало, забор накренялся и падал.

Было уже темно. Деревья стояли в синем подтаявшем снегу. Вокруг стволов темнели углубления, полные воды. Сашка забрался на сосну. Увидел горб холма — там, снаружи, за оврагом. На вершине золотой запятой плясал огонь. У огня он разглядел три или четыре фигуры.

Сашка спустился и пошел вдоль ограды, увязая в снегу. Шорох заставил его оглянуться. За ним, повторяя каждое его движение, след в след крался Горшеня. Когда Сашка остановился, остановился и Горшеня. Сашка постоял, надеясь, что Горшеня уйдет, но гигант только таращился на него, и опять Сашка пошел вдоль забора в сопровождении своего странного пажа.

Вскоре они оказались там, где забор выходил на ручей и овраг. Опасения Кузепыча не подтвердились: забор стоял. Упала лишь одна из секций. Сашка видел ее торчащее из земли основание. Еще издали в проломе ограды Сашка заметил тень, вот только не знал, человек ли это или, может, что-то другое. Держа ладонь на рукояти шнеппера, Сашка осторожно приблизился. С другой стороны ограды кто-то стоял, скрестив на груди руки, и, не переступая той черты, которая могла стоить ему жизни, заглядывал внутрь.

— Эй! — окликнул Сашка, готовый нырять в снег и стрелять.

Человек не отозвался, но махнул ему рукой. Видя, что в его руке нет оружия, Сашка осторожно приблизился и узнал Гамова. За спиной у него висел тяжелый арбалет, но зачехленный. Едва ли им можно было быстро воспользоваться. Сашке Гамов кивнул, но довольно небрежно, даже не поздоровался. Рядом с Гамовым стояла невысокая девушка в коротком, как у аэродромных механиков, полушубке и жаловалась, что она хочет рисовать, но у нее мерзнут пальцы.

Когда Сашка подошел, девушка обернулась и издала короткое удивленное восклицание. Он узнал ее, это была Фиа.

— О, привет! Как здорово, что ты жива! — радостно воскликнул Сашка.

— Вы знакомы? — ревниво удивился Гамов.

Сашка заверил его, что знакомы, и в свою очередь поинтересовался, что Гамов делает у забора. Гамов успокоил его, что ничего не делает. Просто торчит. Выгнали его на работу, он и ждет, либо пока оцепление снимут, либо пока начальство передохнет.

— Не слишком ты любишь свое начальство! — сказал Сашка.

— Поторчи тут вместо меня и люби!

От любви к начальству Гамова Сашка воздержался.

— Ты же был в бегах?

— Отбегался. Амнистия вышла, — кисло ответил Гамов.

Голос у него был простуженный. Еще недавно он уютно грипповал, валялся на диванчике и, смотря по телевизору автогонки, закусывал антибиотики консервированными помидорами. А потом в дверь постучали и трое до зубов вооруженных берсерков призвали Гамова на антишныровский фронт.

— А отказаться было нельзя?

Гамов усмехнулся:

— Они знали, кого посылать.

Сашка оглянулся и обнаружил, что Горшеня исчез. Или, возможно, слился с деревьями. В любом случае Сашку больше устраивала мысль, что Горшеня за ним больше не следит. Шагом в противоположную сторону он вышел за ограду и настороженно огляделся. Кроме Гамова и Фиа, он никого не увидел. Горящая бочка на холме отсюда была еле заметна. Огонь двоился в наполненном водой овраге, и непонятно было, где он настоящий, а где отражение.

— Вы без берсерков?

— Увы. В полном одиночестве, — подтвердил Гамов. — Берсерки испугались рыбки.

— Какой рыбки?

— Здесь было так холодно прошлой ночью. Берсерк еще курящий попался — совсем нас задымил. Стоишь мерзнешь, слушаешь, как он тебя достает, да еще и курево нюхаешь. Я попросил Фиа вообразить рыбку. Просто как лекарство от тоски.

— Это была маленькая печальная рыбка, светящаяся в темноте. Мы смотрели на нее, и нам становилось веселее, — сказала Фиа.

— Но у рыбки оказался маленький недостаток… — уточнил Гамов. — Обнаружилось, что она пожирает стокилограммового берсерка за полторы минуты. А ее чешую не взять даже разрывным наконечником. Вы не слышали криков?

Криков Сашка не слышал. Его больше интересовало, как берсерк очутился в воде.

— Да уж не купаться пошел. Рыба, оказывается, еще и ядом плюется. Поднимается к поверхности и брызгает в глаза отравленной струйкой.

Сашка с тревогой оглянулся на овраг.

— Не волнуйся! — успокоил его Гамов. — Рыбки больше нет. Фиа вообразила небольшую ящерицу, которая сожрала ту рыбку.

Сашка представил себе небольшую ящерицу, которая способна одолеть светящуюся рыбку, которая питается стокилограммовыми берсерками.

— И где ящерица?

Гамов грустно поведал, что и с ящерицей возникли сложности. Она где-то тут плавает, и поэтому берсерки сюда не приходят. Сашка задрал голову. В залитых луной тучах мелькала боевая двойка ведьмарей. Крайняя гиела летела у незримой границы ШНыра. Сашка поразился отваге или безумию берсерка: малейшая ошибка — и они с гиелой погибнут. Но всадник откидывался в седле, послушная гиела отклоняла полет, и они проходили как по лезвию бритвы.

— Лучшие у Гая! Меняют их каждые два часа, — сказал Гамов.

— А ты почему без гиелы?

Гамов ответил, что не собирается рисковать Алем. У этих ослов — тут он, наплевав на секретность, ткнул пальцем в лесок между Копытово и бензоколонкой — на двенадцать гиел три кормушки и всего один фургон для обогрева. Клеток нет, ничего нет. Гиелы ярятся, бросаются друг на друга. Одну уже пришлось пристрелить: ей сломали крыло. Кости же крыльев у гиел, как у птиц, трубчатые, не срастаются.

Сашка посмотрел вдоль ограды ШНыра, туда, где за лесом лежал поселок. А что, если… Другой такой возможности не представится!

— Пропу́стите меня? Я туда и обратно! — быстро спросил он.

Гамов почесал нос указательным пальцем перчатки. Перчатка была, конечно, во всех отношениях гамовская. Ею можно было выбить нож и не порезаться.

— В Копытово, что ли? Вообще-то не положено! Но так и быть, топай, только меня не выдавай, что я тебя пропустил! Но учти: там полно патрулей.

— Разберусь, — ответил Сашка.

Гамов, пожав плечами, показал ему на овраг. Мол, переплывай, и вперед. Никто не держит. В движении своего соперника Сашка уловил нетерпение. Гамов был совсем не прочь остаться единственным поклонником Рины в мире живых.

В воду Сашка, конечно, не полез, а, чутко прислушиваясь к шорохам, пошел по насыпи вдоль оврага, отыскивая место, где можно переправиться. Кто-то, нагнав его, коснулся плеча. Сашка увидел Фиа. Гамов недовольно смотрел ей вслед, но удерживать не пытался.

— Я с тобой!

— А берсерки тебя не хватятся? — спросил Сашка.

— Они меня боятся. Считают, что у меня не все дома. Ты же так не думаешь? — Фиа остро взглянула на Сашку.

Сашка хотел заверить ее, что более здорового человека он не встречал, но вовремя сообразил, что это будет звучать как издевка, и просто мотнул головой. Фиа успокоенно кивнула и, взяв Сашку за рукав, потянула его в овраг:

— Идем! Здесь притоплена пара бревен, сможем переправиться!

Лезть в холодную воду Сашке не хотелось:

— Да ну. Скоро мостик.

— А за мостиком — четверка берсерков и арбалет на треноге. Его вчера весь день устанавливали. Гамов разве не сказал? — удивилась Фиа.

В оправдание Гамову Сашка вспомнил, что тот предлагал ему переправиться через овраг вплавь. А что он не послушал — это уже его сложности.

— Ты давно знаешь Гамова? — спросил Сашка.

— Не слишком. Раньше я считала, что он самовлюбленный индюк. А теперь вижу, что он заботливый! Увидел, что я мерзну, шапку мне мигом достал и это вот… — Фиа ущипнула за рукав свой летный полушубок. — Правда, мне неприятно, что Гамов под всех подстраивается.

— Подстраивается? Он? — недоверчиво спросил Сашка.

— Да. Ему важно всем нравиться. С берсерком он был один, со мной — другой, с тобой — третий. Его так много, что он никакой. Он сам предает себя.

— А ты не предаешь?

— Я — нет. — Фиа так это сказала, что Сашка ей сразу поверил. Фиа — всегда Фиа. Еще он подумал, что она могла бы стать миражисткой. Что-то в ней было такое миражистское, не идущее на компромиссы.

Над притопленными бревнами ходила темная вода с синеватым изломанным льдом. Сашка присел и вытащил кусок льда: он был тонок и прозрачен. Сашка поднес его к лицу Фиа, и она вдруг показалась ему загадочной и прекрасной, как древний портрет в полумраке галереи. И тогда Сашка провел по льду пальцами, точно пальцы могли ощутить выпуклости масла.

— Зачем ты это сделал? — с волнением спросила Фиа.

— Я ничего не делал! — сказал Сашка.

— Но зачем-то ты же сделал это ничего? — уточнила Фиа.

Осторожно ступая по притопленным бревнам, они добрались до середины оврага. Фиа поскользнулась и издала короткий возглас, далеко разнесшийся над водой. Их услышали. Кустарник затрещал. Кто-то яростно пробивался сквозь него в их сторону.

— А ну, кто там? Стой! — донесся хриплый, прерываемый бегом голос.

Возвращаться, чтобы укрыться за забором ШНыра, было уже поздно. Вперед, только вперед! Рванув Фиа за руку, Сашка прыгнул на топкий берег, упал на колени, вскочил, и они, петляя, помчались по лесу. Что-то мелькало сзади и справа. В темноте свистели. Наудачу выпущенный болт сбил кору с сосны в трех шагах от Сашки. Еще два болта пролетели выше, цепляя тесные ветви. Сообразив, что берсерки определяют направление их бега по треску кустарника и движениям вершин молодого подлеска, Сашка стал петлять, стараясь двигаться там, где деревья росли не так тесно. Это сработало. Больше по ним не стреляли, но свист стал ближе и резче.

Дремлющий лес оживал. Впереди взлетела осветительная ракета и, лопнув, повисла в воздухе. Дожидаясь, когда ракета погаснет, Сашка и Фиа присели у корней упавшей сосны. Из своего убежища Сашка видел, как по краю поляны пробежали двое берсерков и скрылись в зарослях. Спустя минуту в ту же сторону проскочили еще двое преследователей — кажется, их сбил с толку треск ветвей после первой пары берсерков. Теперь хочешь не хочешь — приходилось отступать к шоссе. От короткой дороги на Копытово они отрезаны.

— Пошли! — прошептал Сашка и потащил Фиа туда, где лес сбегал с холма, а между редеющими деревьями плоско лежало поле. Сашка знал, что впереди будет болотце с торчащими из него черными сосенками, а сразу за болотцем — высокая насыпь дороги.

Постепенно лес затихал. Лопнула еще одна ракета, но где-то уже далеко. Сашка обрадовался, что берсерки взяли ложный след. Он уже озабоченно размышлял, как им перейти затопленное место, как вдруг впереди мелькнула быстро приближающаяся тень.

Все происходило в пугающей тишине. Берсерк несся на Сашку без единого крика, высоко выпрыгивая из снега. Он был легкий, совсем не грузный. Шапку с его головы сорвало ветвями, над белевшим овалом лица темнели короткие волосы. Он бежал стремительно, но Сашка воспринимал все так четко, что эта стремительность растягивалась в бесконечность. Казалось, мозг его так и печатает кадры. Арбалет был у берсерка за спиной. Он не тянулся за ним и бежал с топориком, готовя его к короткому резкому удару. Опомнившись, Сашка вырвал из кармана шнеппер, вскинул его, нажал на курок. Шнеппер не выстрелил. Когда Сашка понял, что все дело в предохранителе, берсерк был уже совсем близко. Захлебываясь ужасом и уже чувствуя на лбу место, куда ударит топорик, Сашка сдернул шнеппер с предохранителя и, инстинктивно упав на спину, выстрелил.

По локтю, которым Сашка закрывал лицо, что-то небольно скользнуло и, отклонившись, упало в снег. Сашка, с закрытыми глазами ожидавший добивающего удара, осторожно приоткрыл глаза. Следы берсерка обрывались в полуметре. Казалось, кто-то огромный просто выдернул его из следов, и все — нет! Пошарив в снегу, Сашка достал то, что, падая, оцарапало его локоть. Это был топорик, старинный, с выступом для пробивания нагрудников и шлемов. Топорик спокойно лежал в Сашкиной руке. Прирученный, мирный. Не верилось, что еще пять секунд назад им собирались просадить Сашке череп.

«Век шестнадцатый! — наудачу определил Сашка. — М-да, дрова им явно не рубили!»

Брать с собой топорик берсерка он не стал, но и бросать его в снегу было жаль, все-таки завидный трофей, и, приметив место, Сашка сунул его под сосновые корни, забросав раскисшими листьями и поверх листьев снегом.

Сашку била дрожь. Он понимал, что спасся чудом. Фиа наклонилась, трогая пальцем шнурки, превратившиеся в куски льда.

— Нам далеко идти? А то у меня ноги мокрые, — сказала она.

Сашка хорошо представлял себе местность. Вот шоссе с разделительным газоном. Вот бензоколонка. Вот ответвление дороги к Копытово. А вот тут «пьяная дорога», которую сейчас совсем развезло. Грязь такая, что всюду валяются куски рваных тросов — следы исправления самонадеянности джипарей.

— Не очень. Километров восемь… от силы девять…

— Ско-олько?

— А что, много?

— Для шныра, может, и мало. А для нормального человека — вешалка! — заявила Фиа.

— Может, тебе вернуться? — предложил Сашка.

Фиа упрямо мотнула головой:

— Нет! Ты меня когда-то спас, и я тебя не оставлю!

— Это был пустяк.

— Прошли годы. Пустяк вырос и стал большой услугой! — решительно сказала Фиа.

Они вышли к болотцу под насыпью и удачно переправились через него по старым шинам, которые кто-то набросал цепочкой от самого шоссе. Луна скрылась за тучами, и это было кстати. Иначе их легко обнаружили бы с гиел. В темноте они медленно тащились вдоль шоссе. Временами ночь вспарывали фары. Сашка и Фиа шли мимо строительных вагончиков, окруженных сцепленными дорожными барьерами. Вагончики охранял покрытый сосульками пес. Рядом с ним на веревке висела телогрейка и, точно приглашая, махала рукавами.

Раньше, чем Сашка успел понять, что Фиа задумала, она перемахнула ограду и бесстрашно подошла к псу. Тот зарычал, но она успокаивающе поговорила с ним и, не имея с собой никакой еды, предложила ему снег из ладони. Пес понюхал снег, вежливо прихватил его молодыми зубами, уронил и отошел в сторону.

Фиа сдернула с веревки телогрейку и вернулась к Сашке:

— Надевай!

— Зачем?

— Не собираешься же ты идти в Копытово в шныровской куртке? Тебя сразу убьют!

Сашка послушно натянул телогрейку поверх куртки. К счастью, размер позволил.

— Я теперь как истукан. И не повернусь толком, — пожаловался он.

Фиа улыбнулась. Она только что похитила ватные штаны, висевшие там же, где и телогрейка, и теперь надевала их.

— Ну мы и красавцы! Лесной человек и его жена идут покупать две по ноль пять! — сказала она.

— Почему «лесной человек»?

— Вот она, мужская логика! Каждый слышит свое. Девушка спросила бы: «Почему жена?» А пьяница: «А почему только две»? Ну, идем!

Примерно через километр очередные фары, выхватившие их из темноты, замедлились. Остановившаяся машина просигналила. Сашка с Фиа осторожно приблизились. Из машины на них смотрело круглое улыбающееся лицо.

— Куда?

Сашка с Фиа переглянулись, совещаясь. На ведьмаря обладатель круглого лица походил мало. Просто дядечка, спешащий сделать доброе дело и заработать на небе пару очков.

— В Копытово.

— Это где?

— От развилки направо. Километра три вам лишних, — ответил Сашка.

Дядечка взвесил доброе дело и три лишних километра, и доброе дело перевесило. Правда, на его лице все же отразилось некое сомнение, и Сашка понял, что если бы километров было пять, то они легко могли бы оказаться тяжелее доброго дела.

— Ну садитесь! Осторожно, у меня там сзади продукты!

От развилки до Копытово фары дважды выхватывали из темноты небольшие группы людей, провожавшие взглядами их автомобиль, и один раз — желтый микроавтобус, в салоне которого горел свет. И всякий раз Фиа быстро касалась Сашкиного плеча, и он ощущал ее напряженные пальцы. Наконец они въехали в Копытово.

— Нам сюда! — Сашка показал на писательский дом, куда Вовчик с Оксой водили ослика Фантома. Им было, конечно, дальше, но высаживаться на автобусной площади Сашка не рискнул. Машина остановилась.

— Спасибо вам огромное! — сказал Сашка, проверяя, нет ли поблизости ведьмарей.

— Ну, вылезайте, что ли, раз приехали! Мрачное какое-то это ваше Копытово! Люди странные слоняются… — сочувственно сказал дядечка и искоса взглянул на спидометр, проверяя километраж своего доброго дела.

Глава девятнадцатая Кузня первошныров

Погани бо, Закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своих, не ограбляют, не обадят, не поклеплют, не украдут, не зарятся чужого; всяк поганый своего брата не продаст; но кого в них постигнет беда, то искупят его и на промысл дадут ему… а мы творимся, вернии, во имя Божие крещены есмы и заповеди его слышащее, всегда неправды есмы исполнены и зависти, немилосердья; братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаем; обадами, завистью, аще бы можно снели друг друга, но вся Бог боронит…

Серапион Владимирский

Ночью Сашка сделал пару попыток пробраться к старому бараку, но натыкался на патрули берсерков. Под конец он окончательно продрог и вернулся туда, где оставил Фиа. Она сидела в подъезде у батареи, и на ее лице было блаженство.

— Я же говорила: не получится. Иди грейся! — сказала она.

Сашка прижался к батарее и закрыл глаза. Вскоре где-то рядом хлопнула дверь и мимо них, шаркая тапочками, прошел немолодой мужчина, стриженный ежиком, с морской наколкой на плече.

— Ты ли это, Александер? — сказал он, щурясь на Сашку и ничуть не удивляясь, что тот сидит на полу. — А меня вот за чайником послали. И где осел?

— Нет осла, — ответил Сашка, удивляясь, что его узнали. Потом вспомнил, что однажды, когда Вовчик вывихнул ногу, он приводил сюда Фантома.

Посланный за чайником укоризненно цокнул языком:

— Гром и ужас! Все ждут вдохновения, а он без осла! Народ тебе не простит!

— В следующий раз буду с ослом, — пообещал Сашка.

— Ловлю на слове! — Поднявшись ступенек на пять, мужчина обернулся и виновато сказал: — В гости не приглашаю! Там понаехали сценаристы-сериальщики и залегли на кухне спать. В коридоре тоже двое дрыхнут, но это прозаики, народ привычный. Ботинок под щеку, половичком укрылись — и в гости к Морфею!

— Да ерунда, мы и тут посидим! — сказал Сашка, после чего морская наколка успокоенно удалилась.

— Кто это? — шепотом спросила Фиа.

— Драматург. Для театра пишет.

— И хорошо пишет?

Сашка ответил, что не знает, не читал.

— А что за ослик?

Сашка объяснил. Попутно он представил, что бы случилось, если бы Фиа погладила ослика. Ее и так зашкаливает от фантазий, а уж с Фантомом-то…

— Нет! Я бы от него на сто шагов отбежала. Мне и своего воображения хватает! — резко оборвала его Фиа.

Сашка перезарядил шнеппер последним оставшимся пнуфом. Вылазка в Копытово была неподготовленная, и он ничем не успел запастись. В какой-то момент, когда он доставал пнуф, ему показалось, что правая рука у него теряет контур, точно он смотрит на нее в голографические очки. Сашка догадался, что скоро опять появится Уно. За эти дни он уже изучил, как все начинается. Вначале двоится рука, сама себя опережая в движении. Потом тень отрывается, приобретает объем, и вот он — Уно, материальнее всякой материи.

«Нет! — мысленно воспротивился Сашка. — Нет! Не сейчас!»

И Уно послушался. Не появился. Но все равно Сашка знал, что он рядом. Фиа следила, как он возится со шнеппером. Потом спросила, какие у Сашки планы.

Планы у Сашки были простые: дождаться утра. Часов в восемь-девять Копытово всегда оживляется, автобусная площадь наполняется народом. Подъезжают маршрутки, старушки спешат в магазины и сберкассу, служащие — на работу, школьники — в школу. Если когда-то и можно затеряться и проскочить к бывшему бараку незамеченным, то только в это время.

— Ну хорошо! Проскочил! А дальше? — спросила Фиа.

Сашка не ответил, потому что и сам не знал, что дальше. Это было самое уязвимое место его плана. Спать он не собирался, но все равно незаметно уснул и проснулся, только когда двери тех квартир, которые не были заселены литераторами, захлопали и подъезд наполнился недовольными утренними людьми. Эти утренние люди не имели отношения ни к драматургии, ни к ословодству — и Фиа с Сашкой были мигом изгнаны с легким неприятным скандалом.

Обиженная Фиа представила зеленую муху, откладывающую динамитные яйца, но муха зарулила куда-то не туда, и пару минут спустя на окраине Копытово со страшным грохотом взорвался мусорный бак. Видимо, динамитная муха полетела туда как к месту, максимально для себя родственному.

Фиа и Сашка отправились на автобусную площадь. Сашка был не в телогрейке дорожников, а в куртке, которую практичная Фиа выпросила у драматурга с обещанием вернуть. Хитрый же драматург одолжил не свою куртку, а куртку своего приятеля-сценариста. Сценарист был мужчина масштабный не только в плане дарования. В его куртке легко можно было заблудиться. Кроме того, карманы до того были забиты мелочью, что нельзя было докопаться до дна. Где-то в мелочи купались билетики на электричку и аккуратно заточенные половинки карандашиков.

Натянув на голову капюшон, Сашка шагал рядом с Фиа, локтем ощущая прижатый к телу шнеппер. По центральной улице, ведущей через автобусную площадь к поселковому правлению, прохаживался крепкий пузатый мужчина с пегой бородкой. При ходьбе он высоко задирал голову, а руки держал немного назад, точно самолетные крылья. Должно быть, этот пегобородый был кем-то важным, поскольку его сопровождала большая толпа. В этой толпе, послушной каждому его движению, было нечто странное. Сашка не мог понять что, пока Фиа ему не объяснила:

— Это ж Сократий! Не бойся, он все равно на тебя внимания не обратит!

— Какой Сократий?

— Из форта Долбушина Сократий! У него дар оживления манекенов! Заставляет их говорить и делать что он захочет.

— Но это же шиза!

— Почему шиза? Зато он все время окружен красивыми женщинами и хорошо одетыми мужчинами. Все женщины в него поголовно влюблены, а мужчины дрожат и распадаются на куски, стоит ему сдвинуть брови.

— Но это ж манекены!

— Ну, к этому привыкнуть проще, чем к одиночеству, — отозвалась Фиа и, подбежав, поздоровалась с Сократием. Пегобородый пасмурно посмотрел на нее и не отозвался. Кто была Фиа в сравнении с его манекенами? И стоило ли признанием факта знакомства с ней ронять себя в их глазах?

Сашка с интересом созерцал площадь, не совсем ее узнавая. С прошлого раза на ней появился новый магазинчик, занявший бывший деревянный сруб «Копытоблпечати». К магазинчику выстроилась извилистая очередь, к которой то и дело прирастали выскакивающие из автобусов люди, прочие же магазины на площади были глухо закрыты. В болтавшихся на их дверях замках было что-то злобно-завистливое.

— Чего это они? — озадачился Сашка.

— А ты не знал? Старушенция одна открыла, тоже долбушинская. Покупаешь у нее что-нибудь, а она тебе отсчитывает сдачу средневековыми золотыми монетами!

— Она же так разорится!

— Вряд ли. Я у нее всегда покупаю. Есть только одна хитрость, не вся очередь ее знает! Многие по десять раз стоят, прежде чем до них доходит! — Фиа понизила голос до шепота. — Золотые монеты старушенция только за кефир дает, потому что считает, что он дико полезен.

— На ее месте я бы заставлял выпивать кефир в ее присутствии! Причем литра по два! — сказал Сашка, заметивший, как появившийся из магазинчика мужчина выбросил что-то в мусорку и опять деловито пристроился в конец очереди.

Фиа засмеялась. Продолжая смеяться, она притянула к себе Сашку и быстро сказала:

— Не оборачивайся!

— Что?

— Не смотри назад! Стой как стоишь!

Сашка, наверное, ослушался бы, но Фиа обхватила его за шею, буквально вжав его лицо себе в плечо. А еще через мгновение рядом возник Дионисий Белдо:

— Здравствуй, птичка! А мы тебя вспоминали! Ведь правда же, Младочка?

Старичок держал в руке крышку от термоса, в которую одна из его «ворон» наливала чай.

— Никого я не вспоминала! У меня склероз! Не дергайте рукой, я вас обожгу! — недовольно огрызнулась Млада.

— Ах, ревнует! Ревнует! — в восторге воскликнул Белдо. — Вообрази, Фиа, Тилль в кои-то веки лично обошел посты и устроил мне скандал, узнав, что ты отправилась в Копытово! И там еще с берсерком нехорошая история вышла, кто-то его немножко обглодал.

И Белдо засмеялся, очень довольный.

— Она сама не знала, что так будет! Талантливый поступок, совершенный по глупости, таковым не является! — завистливо сказала Млада.

— Ах, Младочка! По утрам ты такая язвительная! Теперь я понимаю, почему у меня болит желудок!

Стоя к Белдо спиной, Сашка до боли сжимал холодную рукоять шнеппера. Шнеппер был нацелен точно в грудь старичку — Сашка определял это по источнику голоса. Он бы выстрелил — слишком уж заманчиво было отправить Белдо в арктическую экспедицию, — но Фиа цепко держала его за шею, а стрелять пнуфом через куртку означало отправиться в Арктику самому.

Щебеча, Белдо с интересом вглядывался в Сашкину спину. Его маленький красный носик непрерывно ерзал:

— А кто это у нас тут? Потерпевший?

— Почему «потерпевший»? — напряглась Фиа.

— А чего ты его держишь как раненого?

— Это мой молодой человек!

Услышав про молодого человека, Дионисий Тигранович в таком восторге взмахнул ручками, что расплескал чай:

— Так это ради него ты бросила стратегически важный пост, психующего Тилля и простуженного Гамова?

— РАДИ НЕГО!

— Ах-ах! Как я тебя понимаю! Живописные копытовские улицы, цветущие каштаны, девушки, продающие фиалки, — истинный Монмартр для влюбленных! Ты нас не познакомишь?

Голос Белдо звучал так убедительно-вдохновенно, что Фиа невольно огляделась в поисках цветущих каштанов или, на худой конец, девушек, продающих фиалки. Но единственной, кого хоть как-то можно было соотнести с цветами, была костлявая ведьма, сидевшая на остановке и без вреда для себя пожиравшая кактус. В форте Белдо она считалась одной из самых опасных по части роковых запуков, но запуки могла сотворить не раньше, чем съест три-четыре килограмма кактусов, на что у нее редко когда хватало аппетита.

Сашка, вжатый носом в плечо Фиа, ощущал себя очень глупо. Дионисий Тигранович, Млада и Влада, как три хорька, бегали вокруг, пытаясь заглянуть ему в лицо. Возможно, старичок и ушел бы с ни с чем, поскольку в Копытово сейчас было столько разнородных магий, что это перебивало собственное его чутье, но тут тело Сашки опять надумало утрачивать контуры.

Глазки Белдо стали круглыми, как ноли в написании дошкольника.

— Любовь-любовь! — пропел он и, вытянув пальчик, взвизгнул: — Взять его! Ее не трогать! Она мне нужна!

Далее на площади сама собой срежессировалась и сыгралась некрасивая сцена. Упомянутая некрасивая сцена составилась из следующей череды скандальных происшествий.

Первое. Млада поцарапала Сашке лицо.

Второе. Влада повисла у него на спине, ухитрившись до локтей стянуть безразмерную писательскую куртку, что очень сковало его движения.

Третье. Белдо плюнул в Сашку змеиным плевком африканских колдунов, но в спешке промазал и только опалил Сашке ухо. Постепенно набирая силу, плевок по дуге облетел площадь и до смрадной вони прожег покрышку автобуса.

Четвертое. Птах схватил Фиа и, перебросив ее через плечо, быстро куда-то побежал.

Пятое. Рукоятью шнеппера Сашка двинул прямо в ерзающий нос Белдо, что стало причиной перелома в войне. Старичок издал горестный крик и, держась за нос, художественно обрушился на руки Млады и Влады. Ведьмы потащили его к микроавтобусу.

Сашка метнулся было за Птахом, но наперерез ему уже неслись два берсерка, а за ними отрядом наступали манекены под предводительством Сократия, который, как мудрый полководец, предпочитал полководить из-за спин.

Отступая, Сашка перекатился через забор школы, срезал через площадку и перемахнул сразу к автобазе. Здесь он надеялся отсидеться за гаражами, но его заметила гиела и спикировала сверху прямо на крышу. Когда рядом клацнули гиельи зубы, Сашка выскочил и метнулся к бараку. По дороге он споткнулся и сильно ободрал лицо. Гиела уже мчалась по гаражным крышам, сбрасывая лапами снег. Ее прыжки мешали берсерку прицелиться.

В бараке Сашку не ждали. Шум с улицы сюда еще не проник. В просторном холле, где несколько десятилетий назад на поселковых дискотеках местные парни утюжили пришлых ценителей копытовских девиц, два боевых мага пытались заставить вареную курицу снести яйцо. Безголовая бройлерная курица сопротивлялась и, пытаясь взлететь, прыгала на окорочках. Чуть в стороне немолодой берсерк, один из лучших стрелков Тилля, с двух шагов бил в ведьму поочередно из полудесятка арбалетов, разложенных в ряд на стойке бывшего гардероба. Пыхтел, старался, целился.

— Перелет! Недолет! Вжик! Вот такусенькая пролетела! — дразнилась ведьма, кокетливо отмахиваясь от болтов засохшей гвоздикой. Судя по тому, что остальные маги не вмешивались, опасное шоу затеялось по ее инициативе. Ведьмы Белдо никогда не упускали случая доказать берсеркам Тилля свое превосходство.

Когда у него остался последний заряженный арбалет, раздавленный неудачами берсерк промокнул платком лоб и, с каким-то глубинным озарением посмотрев на ведьму, выстрелил в ее плясавшую на стене нечеткую тень.

Ведьма упала.

— Догадался! Тебе отомстят! — прохрипела она.

Воспользовавшись тем, что внимание всех было приковано к ведьме, Сашка успел проскочить в коридор. Он был длинный, во весь барак, со множеством выходящих в него комнат. Сашка был уже в коридоре, когда в холл ворвалась разгоряченная гиела. Берсерк, не успевший соскочить с ее спины, врезался лбом в притолоку и вылетел из седла. Гиела заметалась по холлу. Боевые маги, прячась за стойкой, отвлекали ее ожившей курицей.

В поисках убежища пронесшись по коридору, Сашка оказался в дальнем его конце, где теснился сваленный хлам. Растолкав отсыревшие столы, по спинкам панцирных кроватей он прорвался в последнее помещение, где раньше была кладовка.

Захлопнув дверь, Сашка забаррикадировал ее мебелью. Никаких окон. Потолок с плесенью, след от отодранного электрического провода. На глухой стене — отвисшие пузырями обои. В углу — шкаф.

В коридоре уже хлопали двери. Сашка определил, что в барак подтянулись сводные четверки и ищут его. Собираясь дорого продать свою жизнь, он бесшумно, чтобы не упрощать врагам поиски, перевернул один из столов и, выставив из-за него шнеппер, прицелился. Спохватившись, проверил, снят ли предохранитель. Потом стащил с себя чужую безразмерную куртку, чтобы остаться в своей, шныровской.

— А стол — это как щит? Думаешь, не прострелят? — сочувственно поинтересовался кто-то.

От неожиданности Сашка едва не выстрелил. Рядом с ним на корточках сидел Уно. Сашка с отчетливой безошибочностью ощутил, как сросшиеся черешки синих ягод рванулись в разные стороны. Одна ягода осталась у Сашки, другая скользнула в Уно, разделив то, что было некогда единым.

Больше Уно не исчезнет. Он такой же отдельный, как любой из двух близнецов. Его жизнь принадлежит только ему. И так ли теперь важно, кто появился на свет первым? Единственное их отличие — уникум, который остался у Сашки. Значит, Уно ведьмарям не нужен.

И Уно это понимал. Сашка видел это по его глазам. В такие секунды люди прочитывают друг друга без слов.

Где-то рядом вышибли дверь. Слышно было, как берсерки, топая, разбегаются по пустой комнате. Потом кто-то пнул тяжелым ботинком мешавший ему шкаф. И — тишина. Странная, зловещая.

«Догадались!» — понял Сашка.

Уно повернулся и посмотрел на Сашку за мгновение до того, как сам Сашка сделал то же самое. Обоим было ясно, что берсерки сейчас ворвутся и убьют обоих. Единственный шанс — кому-то выбежать им навстречу. Второго искать не будут, потому что знают, что в дом забежал один.

Все длилось секунду или две, не больше. Это было краткое и страшное мгновение выбора. Сашка ощутил, как сложно принести себя в жертву и как сложно уступить жизнь кому-то еще, пусть даже самому себе.

— Береги Рину! — прошептал Уно и, ободряюще толкнув его кулаком в плечо, выскочил в коридор, притворив за собой дверь.

Все случилось быстро. У Уно даже не было шнеппера. Послышался крик. Кажется, Уно ухитрился запустить в кого-то стулом. Заныли панцирные сетки. Шкаф треснул и с гнилым звуком рассыпался, задетый боевым топором. Затем Сашка услышал несколько раз повторившийся звук, который ни с чем невозможно спутать. Так срабатывает тетива мощного арбалета.

— Готов! — услышал Сашка.

Прильнув к трещине в двери, он увидел что-то темное, неподвижное, что не могло быть живым человеком. Потом к тем фигурам, что уже загромождали узкий коридор, присоединились еще несколько. Сашка узнал голос Тилля:

— Это он?

— Да, — отозвался другой голосок, который, по крайней своей гибкости, мог принадлежать только Белдо.

— Где уникум?

— Откуда я знаю? Не трогайте меня, у меня нос болит! Это ваша вина… Ваши люди его застрелили! Я предупреждал, что надо позвать Гая, а потом уже атаковать!

— А-а! Виноватого нашел?! Я тебя сейчас самого предупрежу! — прошипел Тилль и начал животом теснить хрупкого Дионисия Тиграновича к стене. Но тот с неожиданной силой оттолкнул его и резво засеменил к выходу, прикрываемый Младой и Владой, которые, расставив руки, не подпускали к нему Тилля.

Глава форта берсерков остановился, несколько секунд постоял в задумчивости и, махнув своим людям рукой, засеменил вслед за Белдо, понимая, что надо спешить, пока его не очернили перед Гаем.

Сашке было все равно. Ему казалось, что это он лежит там мертвый, утыканный болтами, а то, что осталось, — какой-то совсем незначительный, жалкий обмылок человека. Он вспомнил улыбку Уно. Уно был лучше. Сообразительнее. Благороднее. Он всегда опережал Сашку на шаг. Опередил он его и теперь, подарив ему жизнь.

Внезапно Сашка вспомнил, что он у дальней стены барака. Шагнув к ней, он отодрал пузырящиеся влажные обои. Под обоями оказались еще одни обои, а под ними уже газеты. С газетами пришлось воевать всерьез, пока наконец под наспех наляпанной штукатуркой не обнажилась старая кладка.

Волнуясь, Сашка прикоснулся к ней нерпью. Ничего не произошло. Просто влажные холодные камни. Не веря себе, Сашка упрямо водил по ним нерпью, царапая фигурки. Потом ударил в стену кулаком и заплакал злыми, досадливыми, быстро высыхающими слезами, прочерчивающими на грязном лице короткие дорожки.

Вытирая слезы, он случайно посмотрел на нерпь и увидел череп. Стрела в его зубах показывала вниз, под ноги. Сашка стал последовательно отдирать линолеум, потом осыпавшийся паркет и все, что под ним. Череп пылал все ярче, подгоняя его, давая силы. Сашка не замечал ни того, что нож отлетел от ручки, ни того даже, что теперь он роет, держа в руках лезвие. Потом и лезвие сломалось, а пол между тем был едва вскрыт.

Другого выхода не было. Сашка отступил на метр и выстрелил пнуфом. Когда вспышка погасла, Сашка не поверил своей удаче. В полу зиял пролом, ведущий в темные недра подвала. Сашка спрыгнул и почти сразу на стене, примерно на глубине метра под полом, увидел углубление, повторявшее форму черепа.

Он шагнул и коснулся его нерпью. Закладки, спеша, рванулись, отыскивая себе место в этом мире. Это было очень больно. Сашка упал и дальше уже ничего не помнил. Из его жизни выпало много часов, когда он лежал без чувств и не видел ни суетящихся снаружи ведьмарей, грузящихся в машины, ни мелькания гиел над крышей, ни ледяной злобы подъехавшего к бараку и сразу умчавшегося Гая. Возможно, это и спасло ему жизнь.

Когда он очнулся, то понял, что находится на дороге и куда-то идет. Потом узнал место. Он двигался от Копытово к ШНыру и уже различал полоску ограды. Впереди на дороге стоял Горшеня, казавшийся отсюда маленьким, и смотрел в его сторону.

Конец

Примечания

1

Патологическая боязнь произнесения длинных слов.

(обратно)

2

Другим прощай часто, себе — никогда (лат.). Публий Сир.

(обратно)

Оглавление

Вместо эпилога

Глава первая Якутский пег

Глава вторая Трагедия паучка и торжество комарика

Глава третья «Нас трое»

Глава четвертая Маршрутная магия

Глава пятая Лиса Алиса и кот Базилио

Глава шестая Сводные четверки

Глава седьмая Синий дым

Глава восьмая Междусобойчик

Глава девятая Подснежник

Глава десятая Личный транспорт небесного водолаза

Глава одиннадцатая Хрустальная балерина

Глава двенадцатая Ремонт любви и кораблей

Глава тринадцатая Напарник

Глава четырнадцатая Пузырек из-под перекиси

Глава пятнадцатая Лист папоротника

Глава шестнадцатая Куртка с серым пятном

Глава семнадцатая Черные дни

Глава восемнадцатая Пастух и его жена

Глава девятнадцатая Кузня первошныров Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg