«Тьма внешняя»

Владимир Лещенко Тьма внешняя

Авторы жанра НФ о книге

Сложное, многоплановое произведение сочетающее элементы фантастического триллера и исторического романа с элементами фентези…

Мрачный колорит эпохи, картины ужасающих бедствий создают фон, на котором бушуют страсти и льется кровь.

Алексей Калугин

Прочла роман с большим удовольствием. Очень советую прочесть его любителям приключений, хорошей фантастики, и всего героического и таинственного

Мария Симонова

Прочёл не отрываясь. Давно уже не попадалось такой интересной книги…

Алекс Орлов

КНИГА ПЕРВАЯ. КОРОЛЕВА ЗЕМЛИ

Пролог

Земля. Конец февраля 1347года от Рождества Христова.

Священная Римская Империя, местность неподалеку от границы с Французским королевством.

* * *

…Ох, чует мое сердце, надо такую жизнь быстренько заканчивать, не то болтаться мне в петле – известное дело, сколько веревочке не виться… Да и надоело; и Гансу, козлу старому, подставляйся, и Якоб туда же норовит, даром что нужны ему вроде и не бабы, а совсем наоборот! Уходить надо. И вообще завязывать с большими дорогами.

Того что припрятано, хватит надолго, если не транжирить попусту. Уберусь отсюда подальше, в места, где никто и не слыхал про меня; найду, глядишь, себе какого никакого мужа, корчму открою. Давно пора, сколько раз уж себе слово давала! И ведь подворачивались же случаи! Тот купец ганзейский, что жениться на мне обещал, ведь не врал, похоже. И надо ж мне было навести на него Рутгера Паленого! А обиднее всего, что Паленый и расплатиться со мной не успел: повязали сердешного в тот же день. Или взять хоть ту графскую вдовушку из Вестфалии. Крепко я ее зацепила должно быть: с собой звала, озолотить обещала. И щедрая: пять монет за первую ночь отвалила! А ласковая – никакого мужика после не захочешь, честное слово. Кто мешал тогда с ней уехать? Так нет же – польстилась на ожерелье! Да она его, может быть, через месяц-другой сама бы мне отдала, а так еще и из города бежать пришлось. Да, одно слово, дурой я была изрядной, но теперь уж все. Баста!

Ладно, день прошел, и слава Богу, а утром, на свежую голову все обдумаю как следует. Свалю отсюда, не будь я Катарина Безродная!

* * *

…Хрональный уровень 29, ствол 2748-991, главная ветвь 98, ответвление 81, основная планета, Центральный материк, регион 234, пространственная локализация в соответствии с абсолютной шкалой координат– 1000 и 245,4. При стандартной проверке в ходе обзорного наблюдения зафиксирован источник К– излучения. Активность слабая, спорадическая. Мощность 0,09 единиц в пике; 0, 004 постоянная. Источник: пол – женский, возраст – в пределах 1 цикла, тип ментальной деятельности 3бис. Общий биофизический индекс 0,9. В нейрограмме явственно фиксируется наличие 7 подсистемы (неактивированна). В пси-поле присутствует алая составляющая.

Резюме: объект может представлять интерес для дела Хранителей.

* * *

Мидр. Континент Аэлла, Атх. Эра Второго Поколения,

598 цикл, 977 день, утро.

…Двое, одетые в одинаковые синие туники и черные брюки, заправленные в короткие серебристые сапоги, молча склонились над мерцающим разноцветными бликами прозрачным шаром.

– Да, ты прав, – наконец произнес тот, кто выглядел старше (хотя можно ли говорить о возрасте почти бессмертных существ?). – Ты прав, это и впрямь великое дарование. Я, конечно, не сомневался в тебе, Таргиз, но такого, признаться, не мог предположить. Да, не столь уж многие из известных мне Хранителей могут похвастаться подобными способностями.

Он вновь пристально всмотрелся в шар, в глубине которого, среди серых и буроватых полос переливались зеленые и ярко– синие тонкие прожилки.

– Но, Тьма Внешняя, как же они задавлены, как загрязнен спектр!

– Трудно было предполагать иное, Наставник, – негромко, словно оправдываясь, ответил Таргиз.

– Да, конечно, я понимаю, – тот, кого назвали Наставником, опустился в кресло. – В подобном месте, и в подобное время… Мановение руки – и стена прямо перед ним обратилась в экран, на котором загорелось трехмерное переплетение замысловато изогнутых линий множества цветов и оттенков. И он, и Таргиз некоторое время изучали переливчатый рисунок

– Какие силы – просто поверить невозможно! И сколько времени уйдет на расчистку! Она, скорее всего, не проживет столько…

– Кто она такая? – спросил вдруг он, обернувшись к Таргизу.

– Она? Она преступница, Наставник. Живет тем, что отбирает средства к существованию у других людей, часто при этом убивает их.

– Тогда она тем более не проживет необходимого времени. Боюсь, как бы твоя находка не оказалась бесполезной, ведь из подобного континуума мы не сможем даже извлечь ее отражение в Мидр.

– Я думаю, Наставник Зоргорн, – осторожно начал Таргиз, – нам следует избрать совершенно противоположное решение. Если невозможно использовать то, что существует, то, быть может, можно создать нечто новое?

– Ты не хуже меня должен знать, что это невозможно: в мирах подобного рода на трансформацию уходит слишком много Сомы, при том, что результат далеко не всегда удовлетворителен. Кроме того, в половине случаев трансформативное копирование заканчивается гибелью объекта. Нет, забудь об этом, никто не даст нам необходимых ресурсов на таких условиях.

– Это не потребует таких больших затрат, как тебе кажется, Наставник, – в голосе Таргиза прозвучал оттенок затаенного торжества. – В данном случае можно применить иной способ. Если вместо прямой трансформации осуществить перемещение ментальной составляющей на другой носитель, пусть даже и с частичной его трансформацией, то Сомы уйдет совсем немного. Не потребуется даже пробивать осевой канал – хватит обычного спирального. Как раз сейчас рядом с ней почти постоянно находятся два человека – именно то, что нам нужно.

Зоргорн, с напряженным вниманием слушавший своего ученика, прервал его нетерпеливым жестом

– У тебя есть уже план воздействия на данный мир? Хотя бы в общих чертах?

– Нет еще, но некоторые соображения имеются.

– Тогда не мешкай, принимайся за работу немедленно. Как только ты закончишь, я немедленно доложу Высшим. Иди, а я еще понаблюдаю…

* * *

Странные дела со мной творятся. Как будто кто-то следит за мной все время, и днем и ночью. Плохо…Слыхала я от бывалых людей, что вот так ума лишаются; случалось, своих лучших друзей ни за что резали. И не нравится мне, как Ганс последние дни себя ведет. Что-то он определенно замышляет… Нет, надо уходить, чем скорее, тем лучше…

* * *

Перешагнув высокий, сияющий золотом порог, они оказались в обширном помещении со стенами цвета матового сапфира. Оба – и Зоргорн, и Таргиз одновременно склонились в церемониальном поклоне. Тот, кто их ждал, коротко кивнул, отвечая на приветствие. Внешне он не выглядел старым, не старше Зоргорна, но, тем не менее, от него исходила аура, глубокой, почти запредельной древности. Так мог бы выглядеть спустившийся на Землю бог.

– Я ознакомился с предложенным тобой планом, Таргиз, – начал он. – План твой хотя и не безупречен, но неплох, тем более, что подобный способ – единственный для получения Сомы из миров этого типа. Я не хочу обнадеживать тебя – вероятность неудачи достаточно велика. Ты, однако, хорошо поработал – прими похвалу от моего лица и от лица всех равных мне, – Таргиз вновь склонился в глубоком поклоне. – Прими и ты, Зоргорн, похвалу за столь способного ученика, – уста Высшего медленно роняли ставшие привычными за тысячи лет неизменные ритуальные фразы. – У меня, однако, имеется один вопрос к тебе, Таргиз: почему ты решил избрать для первичного воздействия Францию? Мне кажется, ты недостаточно обосновал свой выбор.

Таргиз вновь поклонился, досадуя про себя за столь очевидное упущение.

– Дело в том, Высший, что я уже достаточно долго являюсь куратором этого мира. И именно во Франции, по моему убеждению, сложилась наиболее благоприятная для нашего воздействия ситуация. Государственная власть достаточно слаба, среди правящего слоя нет прочного единства, а значительные массы населения весьма недовольны своим положением. С другой стороны. Франция является наиболее сильным государством этой части планеты, а кроме того, именно там располагается административный центр господствующей религии. Таким образом, установив над ней контроль…

– Достаточно. Я понял тебя и вполне удовлетворен твоим объяснением. Я одобряю представленный план. Сома будет выделена в ближайшее время. Я так же освобождаю тебя от обязанностей куратора в отношении всех подведомственных миров на весь период операции. Иди и приступай немедленно.

Так судьба еще одной планеты переменилась по воле властителей Мидра.

Часть первая. СТЯГ С ЕДИНОРОГОМ.

Да восстанешь ты из праха и взором своим повергнешь в

Бездну всех, дерзнувших заступить тебе путь!

Надпись на древнеегипетской гробнице.

Интерлюдия

* * *

Информационно-логический блок № 38765-ата-609 – Серый.

Оперативная справка относительно плана мероприятий, предусмотренных к осуществлению, в порядке основной деятельности Хранителей.

Разработан куратором Таргизом и утвержден волей Высших.

Место осуществления. Хронально – пространственный континуум второго порядка, координаты – 56421 сектор, 578 ветвь, ответвление 42-ХД, хрональный уровень 329, причина возникновения – хронофлуктуация; длительность – нулевая; дистанция прогностического отражения – один солнечный год, протяженность обратной координаты времени – равна периоду существования континуума(98 солнечных лет на данный момент времени). Категория континуума по 1 критерию – вторая. Плотность точек перехода – 78,5 на сектор. Цивилизация от 1 до 7 дотехнологического уровня. Соответствие основной исторической последовательности: от 0 до 0,97 по регионам; в области социоструктуры– 1, повсеместно. Численность населения приблизительно 500 миллионов особей.

Пространственная локализация: Центральный материк, регион 234 по основному каталогу (Западная Европа).

Социальная локализация: сообщество 6 дотехнологического уровня, типа 8А.

Непосредственная цель: Создание фактотума.

Объекты воздействия.

Объект 0. Источник. Возраст– 24 солнечных года – приблизительно 128 красных единиц времени (1 цикл). Пол – женский. Имя собственное – Катарина. Общий биофизический индекс-0,91. Индекс ментальной составляющей -0,95; физиологической составляющей-0,97 от эталонной нормы. Необходимый коэффициент нейротрансгрессии-1,638. Необходимые затраты: Сома: разделение и перенос-244400 единиц, закрепление – 74650, стабилизация-8110. Прочие энергозатраты 100000.

Вспомогательные объекты:

Объект 1. Носитель. Возраст– 26 солнечных лет – 138 красных единицы времени(1 цикл). Пол мужской. Индекс ментальной составляющей-0,7. Необходимые для деструкции затраты Сомы-2896 единиц, прочих энергоресурсов 5080 единиц. Индекс физиологической составляющей-0,97, ментальной составляющей-0,87 эталонной нормы. Необходимые для преобразования затраты Сомы-198720 единиц, прочие энергозатраты 65701 единица. Дополнительная информация: в ментальной составляющей объекта отмечается инверсия 5 составляющей 7 регистра. Коэффициент инверсии-0, 8.

Объект 2. Исполнитель. Возраст-44 солнечных года. приблизительно 233 красных единиц времени(II цикл). Пол – мужской. Индекс ментальной составляющей-0,9; физиологической-0,9 от эталонной нормы. Длительность пси-воздействия 11 синих единиц времени (7,8 солнечных суток) Необходимые затраты Сомы 400 единиц, прочие 0.

Осуществление возлагается на Хранителя Таргиза, Наставника – Хранителя Зоргорна и приданных им Хранителей-операторов Эста Хе, Марию Тер-Акопян и Хранителя-комавента Эорана Кхамдориса.

* * *

В полутьме, вокруг возвышавшегося на многоугольном постаменте черного параллелепипеда, стояли четыре человека. Трое мужчин в одеяниях касты Хранителей и женщина в длинном черном платье. На их лицах, под маской равнодушного спокойствия, проглядывало напряженное ожидание.

Вот один из них, казавшийся старше прочих, словно услышав безмолвный приказ, коротко взмахнул обеими руками. На одной из граней засветилось несколько огоньков. Вспыхнул один экран, за ним второй, третий. Пульт управления быстро оживал.

…Наблюдаемые характеристики объекта 0 удовлетворительные. Состав импульсов – соответствует базовым нормативным показателям. Прохождение импульсов через первичные каналы – без помех. Первичная подготовка объекта 0 и объекта Вспомогательный I (Носитель) силами объекта Вспомогательный II (Исполнитель) завершена успешна. Объект Вспомогательный II – выведен из операции в связи с отсутствием необходимости в его функционировании и нейтрализован. Отключить первичную связь?

Несколько экранов пульта мигнули, их залило ровным синим светом. Своим иным, внутренним зрением Хранитель увидел, как рвется паутина первичной связи, чтобы не помешать предстоящему.

Первичная связь отключена, контакт с Носителем потерян.

Приступить к подготовке пробоя канала?

Машина задавала вопросы, и они – один за другим, отвечали, подтверждая правильность команд. То не было простой данью стародавнему обычаю, пришедшему из тех незапамятных времен, когда еще не было мыслящих машин. Слишком часто и на Мидре, и в иных мирах люди терпели поражения, именно потому, что слишком надеялись на созданную их руками и умом технику.

Далеко внизу под их ногами, в подземельях колоссального дворца сверхчувствительные поисковые сенсоры систем наведения нашаривали ничтожно слабый источник К-излучения; мозг человеческого существа, отличающийся от сотен миллионов себе подобных.

Эффекторы включены в цепь. Совмещение близко к 1. Расхождение отсутствует.

За тысячи километров отсюда открылись силовые заслонки в хранилищах Сомы, и невидимые потоки устремились по путепроводам к гудящим от напряжения накопителям излучателей. Повинуясь машинным командам стремительно набрали мощность реакторы, замелькали цифры на счетчиках распределительных узлов…

Совмещение – единица. Вероятность ошибки – 0,051. Подтвердить начало активной фазы.

Запуск.

Конические рыльца эффекторов окутались облаком яркого света, из которого спустя долю мгновения вырвалась ярко-голубая стрела, чтобы унестись сквозь толщу времени и пространства. Таргиз почти физически ощутил, как рвется под ее напором аморфный хаос межреальности, как стремительно тает заключенная в сияющем копье Сома, разбрызгивая вокруг себя гигаватты впустую растрачиваемой мощи. Вот поток Сомы, утратив за краткие мгновения девяносто девять сотых своей силы, достиг цели и расплескался в разные стороны. Миг – еще два человеческих разума оказались в их полной власти…

…Контакт с Источником восстановлен. Контакт с Носителем произведен.

Подтвердить начало фазы переноса.

Муть на мониторах светлела, и цепочки изменчивых символов уже не прыгали туда-сюда а медленно текли, строка за строкой, и все так же мертвый голос мыслящей машины повторял цифры и слова…

…Подготовка окончена. Операционные объекты 0 и Вспомогательный I – к трансформации готовы.

В глубине экрана заклубился подсвеченный голубым туман. Из его матовой мглы выплывали замысловатые символы. Зеленые, голубые, бурые и ярко алые, они беспорядочно танцевали, словно снежинки в круговерти метели. Лишь очень опытный глаз мог различить что-либо в этой кажущейся бессмыслице. Глаза стоявших у пульта были именно таковы, и это беспорядочное мельтешение говорило им многое. Причин для тревоги пока не было, процесс проходил как будто нормально, но ни Таргиз, ни его Наставник, ни те, кто помогал им, не позволяли себе расслабиться ни на миг.

Начиналась самая ответственная часть процесса. Все внимание их обратилось на главный экран, где разгоралось алое свечение, собравшееся затем в безупречно правильный круг.

…Первичная деструкция Носителя проходит в соответствии с графиком. Амплитуда вибраций основных полей – 45,046; скелетных – 56,741; вторичных – 1238. Сеть кластерных ячеек сформирована.

Степень аморфности биомассы близка к оптимальной…

Все новые и новые потоки энергий вливались в пробитый канал, разрушая содержимое мозга Носителя, проникая в каждую клетку его тела, изменяя и рисунок хромосом, уничтожая лишнее, добавляя нужное…

Тут уже бессильны были машины, тут как и в древние времена, на первое место выходили дарования Демиургов – то, что обычные люди назвали бы магией или божественной силой. Ибо без них – без людей, способных усилием мысли и воли влиять на косную материю, бесполезны были все хитроумные изобретения, сделанные т4ут, на этой планете, на десятках других, и ныне поставленные на службу Мидру.

Экран засиял почти нестерпимым светом, его залило изумрудное сияние, смывая алый блеск, через мгновение сменившееся густо фиолетовым, чистого спектрального оттенка. За ними пришла зыбкая, неуловимо темнеющая синева, прозрачно голубая вверху, постепенно переходящая сначала в глубокую, как темный сапфир, а потом, внизу экранного поля, в бархатно-черную.

Ментальная матрица объекта 0 захвачена, удержание прочное. Физиологическая матрица объекта 0 захвачена, удержание прочное. Базовый информационный пакет введен.

Подтвердить начало переноса матриц.

…Свистящий писк сигнала тревоги разорвал тишину. Словно невидимая рука смела мгновенно поблекшие знаки, и в белом мареве проступило изображение, напоминающее угольно – черного паука с десятками лап. Кончики их налились алым, и через миг вся картина приобрела цвет свежей крови. Еще терция – и бледное зеленоватое свечение заполнило экран, стремительно густея, наливаясь темно – изумрудным.

…Внимание! В структуре шестой составляющей физиологической матрицы, в области, ответственной за первичное поддержание жизнедеятельности, возникла аномальная пульсация, близкая к критическому значению. Необходимо срочное вмешательство операторов, в противном случае возможна цепная реакция в структуре матрицы, вплоть до полного разрушения.

Руки всех четверых, как по команде, метнулись к пульту, и он ответил на их приближение яркой вспышкой…

Разгоравшийся свет стремительно менял оттенки: темно– фиолетовый, темно– синий, ярко– голубой, зеленый, медовый, охристо-красноватый, густой оранжевый, багровый. В глубине что-то мерцало, пульсировало, словно билось гигантское сердце огненного дракона.

Колебания стабилизированы. Негативные изменения локализованы. Приступить к формированию дублирующего элементара?

Многоцветные вспышки сменяли друг друга в стремительном темпе, и в такт многоцветному мерцанию подымались и опускались руки Хранителей.

Ритм многоцветного танца укорачивался, вспышки становились все реже и тусклее. Сотворение той, кто должна будет стать орудием их воли шло к концу…

Глава 1

* * *

.…ОТКРЫВАЮ ГЛАЗА. Я ЛЕЖУ НАВЗНИЧЬ, НА ЗЕЛЕНОЙ, ТОЛЬКО ЧТО ПРОКЛЮНУВШЕЙСЯ ТРАВЕ. НАДО МНОЮ ЯРКО-СИНЕЕ НЕБО. ПРИПОДНЯВШИСЬ, ОСМАТРИВАЮСЬ: МЕСТО ВРОДЕ НЕЗНАКОМОЕ. ЧТО Я ЗДЕСЬ ДЕЛАЮ? И КАК Я СЮДА ПОПАЛА? НИЧЕГО НЕ ПОМНЮ; НЕ СРАЗУ ВСПОМИНАЮ ДАЖЕ, КАК МЕНЯ ЗОВУТ. ОТКУДА ЭТА СТРАННАЯ, НИ НА ЧТО НЕ ПОХОЖАЯ ТУПАЯ БОЛЬ ВО ВСЕМ ТЕЛЕ? И В ГОЛОВЕ СЛОВНО НЕ МОЗГИ А КИСЕЛЬ КАКОЙ-ТО! ПОЧЕМУ НА МНЕ МУЖСКАЯ ОДЕЖДА? ЭТО Ж ВРОДЕ ТРЯПЬЕ НАШЕГО ЯКОБА. ПОЧЕМУ Я ВСЯ В ЭТОЙ ВОНЮЧЕЙ ПОЛУЗАСОХШЕЙ СЛИЗИ, КАК БУДТО В БОЛОТЕ НОЧЕВАЛА? И КУДА, НАКОНЕЦ, ПОДЕВАЛИСЬ ГАНС С ЯКОБОМ?? СО МНОЮ ЧТО-ТО НЕ ЛАДНО, ОПРЕДЕЛЕННО НЕ ЛАДНО; ЧТО-ТО С ГОЛОВОЙ… НЕ БЫЛО НИКОГДА НИЧЕГО ПОХОЖЕГО, ДАЖЕ ПОСЛЕ КАКОЙ УГОДНО ПОПОЙКИ… И ЕЩЕ ЭТО ЧУВСТВО: БУДТО БЫ Я ЗАБЫЛА ЧТО-ТО ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ, Я ЧТО-ТО ДОЛЖНА СДЕЛАТЬ… ЛАДНО, ХВАТИТ, ВСПОМИНАТЬ БУДЕМ ПОТОМ. СПЕРВА НАДО РАЗДОБЫТЬ НОРМАЛЬНУЮ ОДЕЖДУ ДА СМЫТЬ С СЕБЯ ЭТУ ГРЯЗЬ. КАК ВОТ ТОЛЬКО ДОБУДЕШЬ ОДЕЖКУ-ТО? СКАЗАТЬ, ЧТО НА РАЗБОЙНИКОВ В ЛЕСУ НАТКНУЛАСЬ, ОНИ МЕНЯ СНАСИЛЬНИЧАЛИ, ДОГОЛА РАЗДЕЛИ, А Я ОТ НИХ СБЕЖАЛА, И ВОТ ЭТИ ВЕЩИ ПРИХВАТИЛА? ВЕЩИ… РАНЬШЕ БЫ Я СКАЗАЛА – БАРАХЛО. И В САМОМ ДЕЛЕ СО МНОЮ ЧТО-ТО НЕ ТАК. КАКАЯ-ТО Я НЕ ТАКАЯ… И ГОВОРЮ, И ДУМАЮ НЕ ТАК, КАК РАНЬШЕ. И ЕЩЕ ЭТО ЧУВСТВО: СЛОВНО Я – ЭТО И НЕ СОВСЕМ Я, А… НЕ ЗНАЮ ДАЖЕ КТО. И СЛОВ ТАКИХ НЕТ НИ В ОДНОМ ЯЗЫКЕ. СТОП! А ПОЧЕМУ НИ В ОДНОМ, С ЧЕГО Я ВЗЯЛА?! И СЛОВА ЭТИ НЕ МОИ, ТОЧНО НЕ МОИ; Я И НЕ ЗНАЛА ТАКИХ. О ГОСПОДИ! ДА РАЗВЕ РАНЬШЕ СТАЛА БЫ Я ВООБЩЕ ДУМАТЬ: КАК Я ГОВОРЮ, И ЧТО ЗА МЫСЛИ У МЕНЯ В ГОЛОВЕ! ТАК, НАДО УПОКОИТЬСЯ; СНАЧАЛА ОДЕЖДА, ДА И ПОЕСТЬ (РАНЬШЕ Я СКАЗАЛА БЫ – ПОЖРАТЬ) НЕ МЕШАЕТ. И ВПРЯМЬ В БРЮХЕ ПУСТО, КАК У НИЩЕГО В КОТОМКЕ. ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?? ПОЖАЛУЙ, ПРО РАЗБОЙНИКОВ ГОВОРИТЬ НЕ СТОИТ: ЕЩЕ ВСПОЛОШАТСЯ, НАЧНУТ РАССПРАШИВАТЬ, ЧЕГО ДОБРОГО – СТРАЖУ КЛИКНУТ. А МОЖЕТ И НЕ НАДО ГОВОРИТЬ НИЧЕГО, А ПРОСТО ДОЙТИ ДО ПЕРВОГО ПОСТОЯЛОГО ДВОРА, ШМЫГНУТЬ К ХОЗЯИНУ ДА И РАЗДВИНУТЬ НОГИ? НЕТ, ПОЖАЛУЙ: В ТАКОЙ ОДЕЖДЕ ДАЛЕКО НЕ УЙДЕШЬ. ЧЕРТ ВОЗЬМИ! А ВЕДЬ СО МНОЙ И В САМОМ ДЕЛЕ ЗДОРОВО НЕЛАДНО: ПОДУМАЛА – КАКИМ МЕСТОМ ЛУЧШЕ ОДЕЖДУ ЗАРАБОТАТЬ, И НИКАКИХ МЫСЛЕЙ ПРИЯТНЫХ НЕ ВОЗНИКЛО. А ВЕДЬ МНЕ ВСЕГДА БЛИЗОСТЬ С МУЖЧИНАМИ НРАВИЛАСЬ! БЛИЗОСТЬ… – СЛОВО-ТО КАКОЕ! ОХ, ЧУЕТ МОЕ СЕРДЦЕ… ЛАДНО, ЧТО ЭТО Я ЛЕЖУ И ВОДУ В СТУПЕ ТОЛКУ-ВСТАВАТЬ НАДО ДА ИДТИ ХОТЬ КУДА-НИБУДЬ. ПОТОМ РАЗБЕРУСЬ – ЧТО И КАК…

* * *

Информационно-логический блок № 8111-као-004-Белый.

Оперативный отчет о состоянии фактотума на данный момент (13 оранжевых единиц времени, 29 солнечных часов с окончания трансформативного воздействия).

Полная контрольная проверка окончена. Информация о состоянии фактотума: физиологические характеристики 0,75 – 0,85 от нормы, характеристики ментальных составляющих соответствуют расчетным.

Распределение модулятивных рядов в синей и алой части спектра свидетельствует о повышенной частотности в сравнении со стандартной моделью. Психоэмоциональное состояние пониженное, в спектре преобладание серых и коричневых фракций, имеет место значительная тревожность и растерянность. Адаптивная способность незначительно ниже нормы. Способность к суггестивному воздействию-0,45 от расчетной. Состояние первой сигнальной системы – соответствует норме. Состояние второй сигнальной системы – соответствует норме. Состояние третьей сигнальной системы – соответствует норме.

Предварительные данные свидетельствуют о том, что трансформация завершилась удовлетворительно.

Резюме: фактотум может быть задействован незамедлительно. Рекомендации: задействовать объект в режиме частичной ретрансляции.

* * *

Не отрываясь, смотрел Зоргорн, как существо, созданное ими, делает первые шаги. Запасов Сомы, истраченных на него вполне хватило бы, чтобы обратить воду любого из морей Мидра в твердь или начисто изменить ландшафт одного из девяти материков.

…Какие же великие силы повинуются им и как страшна может быть ошибка владеющих подобными силами!

Таргиз был занят более прозаическими размышлениями.

Фактотум уже вполне в состоянии действовать самостоятельно, и это прекрасно. Однако она еще не осознала себя в новом качестве, несмотря даже на глубокую реморализацию и начавший действовать базовый информационный пакет. В ней еще слишком много от прежней Катарины Безродной, поэтому давать ей волю пока не следует. Повременим пока давать ей волю.

* * *

…А ВОТ И ЖИЛЬЕ. ДЕРЕВНЯ НА ВИД ТАК СЕБЕ, ДВОРОВ СТО. ЗАМКА РЯДОМ НЕТ – ХОРОШО, СОВСЕМ ХОРОШО. ЛЮДЕЙ НА УЛИЦАХ НЕ ВИДАТЬ.ТОЖЕ НЕПЛОХО. НАДО ПОТОРОПИТЬСЯ, ЛУЧШЕ ЕСЛИ НЕ УВИДИТ НИКТО. ВОН ТОТ ДВОР, ПОХОЖЕ, ТО, ЧТО НАДО: БЕДНОВАТЫЙ, НО НЕ СОВСЕМ УЖ НИЩЕНСКИЙ. А КАЖДЫЙ ЗНАЕТ: БЕДНЯК СКОРЕЕ ПОДАСТ ПРОСЯЩЕМУ, ЧЕМ КУРКУЛЬ КАКОЙ. МИМО МЕНЯ ПРОБЕГАЮТ ДВОЕ МАЛЬЧИШЕК – НЕ УСПЕЛА РАЗГЛЯДЕТЬ, ОТКУДА ОНИ ВЫСКОЧИЛИ; ТЫЧУТ В МЕНЯ ПАЛЬЦАМИ, ЧТО-ТО КРИЧАТ. ЭГЕ!! ДА ОНИ, КАЖИСЬ, ПО-ФРАНЦУЗСКИ ВОПЯТ? Я, ВЫХОДИТ, ВО ФРАНЦИИ, ЧТО ЛИ? ТАК ВЕДЬ ДО ГРАНИЦЫ БЫЛО НЕБЛИЗКО. И ЧТО СТРАННО – Я ВЕДЬ ФРАНЦУЗСКИЙ ЗНАЛА, КОНЕЧНО, ТАК ВЕДЬ ОТ СИЛЫ ПОЛСОТНИ СЛОВ, А ВСЕ ЧТО ОНИ СЕЙЧАС ВЕРЕЩАТ – ОЧЕНЬ ДАЖЕ ХОРОШО ПОНИМАЮ. ДА ЗА ТАКИЕ СЛОВА! ОХ, ПОПАЛИСЬ БЫ МНЕ ЭТИ ЩЕНКИ РАНЬШЕ!! ВХОЖУ ВО ДВОР, ТОЛКНУВ ЕЛЕ ДЕРЖАЩУЮСЯ КАЛИТКУ. НАВСТРЕЧУ МНЕ ИЗ ДОМА ВЫХОДИТ БЕДНО ОДЕТАЯ ЖЕНЩИНА. СКАЗАТЬ ЕЙ ПРО РАЗБОЙНИКОВ? ИЛИ ЧТО ПОКА КУПАЛАСЬ, ОДЕЖДУ УКРАЛИ, А ЭТУ БРОСИЛИ.?… ЧТО, ЧТО Я ГОВОРЮ?! НЕТ, ЭТО НЕ Я! СЛОВНО КТО-ТО ЧУЖОЙ ШЕВЕЛИТ МОИМ ЯЗЫКОМ, ЗАСТАВЛЯЕТ ОТКРЫВАТЬСЯ МОИ ГУБЫ, И Я НЕ МОГУ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ ЕМУ… ЧТО-ТО О ВОЛЕ ГОСПОДА, О СПРАВЕДЛИВОСТИ, ОБ ИСТИНЕ, О ГРЕХАХ, О ЦАРСТВЕ БОЖЬЕМ НА ЗЕМЛЕ… ГОВОРЮ, ГОВОРЮ, А ДВОР МЕЖ ТЕМ ВСЕ БОЛЬШЕ НАПОЛНЯЕТСЯ ЛЮДЬМИ…

* * *

Королевство Французское. Графство Шампань. Вокулер.

Первые числа марта 1347года.

В это ясное мартовское утро Гийом Ивер был явно не в духе. Сказать по правде, вокулерского коменданта злила каждая мелочь. Рыбная похлебка, поданная женой на завтрак, казалась прокисшей и пересоленной; вино разбавленным; грязь на улицах особенно непролазной, а ухажер дочери, явившийся с визитом с утра пораньше… При последней мысли коменданта буквально взорвало: «Как же, жениться он хочет! Небось, только одно на уме – поскорее затащить Хелен в темный угол, да завернуть ей юбки!». Баронский пащенок! Ему бы только поскорее всунуть девке между ног и без разницы: что дочка поденщика, что любимое дитя поседевшего на королевской службе человека! Комендант громко произнес по адресу своего предполагаемого зятя – шевалье де Альми, несколько слов, услыхав которые тот, не раздумывая, схватился бы за меч.

Впрочем, он тут же пожалел о собственной несдержанности, ибо на лице вынырнувшего из узкого переулка аббата Жоржа отразилось брезгливое неудовольствие. «Вот и монаха встретил; все одно к одному». Нет, определенно сегодняшний ранний вызов к бальи[1] ничего хорошего не сулил.

– Здравствуйте, святой отец, – слегка поклонившись, поприветствовал он клирика, пытавшегося обойти обширную навозную лужу. – Здравствуйте, сын мой, – бросил тот в ответ. С его круглой физиономии не сходила брезгливая мина; правда, непонятно было, относится ли она к брани Ивера, или к луже, куда все-таки угодила его обутая в войлочный башмак нога. – Сын мой, а вы не к бальи идете?

Комендант остановился, слегка огорошенный.

– Ээ, святой отец, как вы догадались?

– Дело в том, что я сам иду к нему же; мне передали, что он хочет видеть меня по важному и не терпящему отлагательства делу, вот я и подумал, видя вас идущим в ту же сторону… А что могло случиться, вы не знаете?

– Нет, святой отец, ума не приложу.

В сопровождении монаха комендант перешел городскую площадь, в этот час еще пустую и безлюдную, обрамленную с трех сторон запертыми лавками, верхние этажи которых служили жильем хозяевам. Ускорив шаги, они направились к дому бальи. Ивер поприветствовал стоявшего у ворот стражника, тот отсалютовал в ответ взмахом алебарды.

– Слушай, приятель, – спросил он, пока отец Жорж оправлял одеяние, – ты не знаешь, зачем мессир Антуан меня вызвал?

– Не знаю, мэтр Гийом. Хотя, может, из-за позавчерашнего: слыхали, должно быть – неподалеку от границы опять двух купцов ограбили.

Уже войдя в ворота, комендант вдруг задумался: а почему, собственно, здесь стоит стражник? Раньше такого вроде не водилось… Слуга торопливо провел их по лестнице наверх, в кабинет бальи.

При взгляде на его хмурое озабоченное лицо комендант понял, что опасения были небеспочвенны.

– Вот почему я позвал вас, уважаемые, – сразу взял быка за рога Антуан де Камдье, когда после обмена приветствиями вошедшие уселись напротив него на длинной скамье. – В бальяже бунт.

– Бунт?! – в один голос переспросили доминиканец и комендант.

– Да бунт и, скажу вам, бунт прескверный. Начать с того, что его возглавила какая-то баба, взявшаяся вообще непонятно откуда. Но это, само собой, не главное. Бунт начался дня два-три назад, а взято уже два замка. Всех дворян, даже женщин и грудных детей, зверски убили. Так же растерзали нескольких священников, пытавшихся увещевать мужиков.

Отец Жорж издал звук, напоминающий сдавленный стон, рот его приоткрылся.

– Два замка? – озадачено пробормотал Гийом Ивер.

– Да, Буи и Сен-Жерар де Энни.

– Сен-Жерар?!

Комендант даже привстал: услышанное заставило его на миг забыть обо всем. Даже тревожное, мучительное ощущение, возникшее в его душе, как только он услышал слова бальи о бунте, отступило куда-то.

– Сен-Жерар?? – повторил он. – Быть не может!!

Замок Буи, как ему было известно, представлял собой довольно плохонькое сооружение с одной полуразвалившейся башенкой, низкими стенами, что не ремонтировались уже лет тридцать, и не имел даже приличного рва. Хотя и его взять с ходу необученной толпе было бы весьма непросто. Но Сен – Жерар? Цитадель графов де Энни с ее восемью башнями, донжоном высотой в полтораста футов, двойным кольцом несокрушимых стен, глубоким рвом, огромными запасами… Крепость, которую даже небольшой гарнизон способен удержать против неизмеримо более сильного противника(что и случалось не единожды)…

– Как такое могло случиться?? – выдохнул Ивер.

– Бальи почему-то оглянулся на доминиканца, лицо которого пошло красными пятнами.

– Не знаю. Я сам не очень понял. Какая-то хитрость, вроде бы… Но самое плохое даже не то, что они взяли замок.

– Святой отец, – понизив голос обратился бальи к настоятелю. – Эта баба проповедует крестьянам чистейшую ересь. И люди, наслушавшись ее, покидают свои дома и толпами идут за нею. Вы понимаете, чем это пахнет?? Впрочем, вы сами все услышите.

Бальи позвонил в колокольчик, что-то вполголоса приказал заглянувшему в приоткрывшуюся дверь слуге. Спустя полминуты в комнату вошел, втянув голову в согбенные плечи, маленький худой человечек. Лицо его было исцарапано вдоль и поперек, на скуле красовался набухший кровью огромный синяк. Украшавшая его голову свежевыбритая тонзура, пересеченная крест накрест свежими следами бича, и длинное черное одеяние, когда-то щегольское, а сейчас разодранное и заляпанное засохшей тиной и грязью, выдавали в нем служителя церкви. Был он еще молод, не достиг еще, пожалуй, тридцати, и седая прядь в черных волосах выглядела странно и жутко. Он остановился у порога, переводя маленькие черные глазки то на бальи, то на отца Жоржа, то на коменданта. Больше всего он напоминал сейчас испуганную мышь, осторожно выглядывающую из своей норки. Да, несомненно, человек этот был очень сильно напуган. И нечасто приходилось видеть Гийому Иверу за свою жизнь людей, переживших столь сильный страх.

– Садись, – коротко приказал бальи. Торопливо закивав, тот опустился на стоявший в углу табурет.

– Повтори вот для них, – рука бальи указала в сторону аббата и коменданта, – все, что ты уже рассказал мне.

– Зовут меня, мме-мессиры… – каждое слово давалось ему с видимым трудом – Пьер К – кене. – Я, с позволения вашей милости… кх-х, буду причетник в церкви замка С– сен – кхе-кхе-йе… – горло человечка издало что-то вроде хриплого кваканья, и он замолк, хватая ртом воздух. С досадой хмыкнув, бальи извлек из под стола флягу и протянул причетнику. Тот с жадностью принялся хлебать вино, однако бальи тут же отобрал сосуд, не позволив слишком долго наслаждаться живительной влагой. Отдышавшись и вытерев дрожащей рукой губы, человечек, собравшись с силами, вновь начал говорить…

…Утром вчерашнего дня на главном донжоне замка Сен-Жерар де Энни затрубили тревогу. Вместе с прочими обитателями замка поднялся на стены и встревоженный Пьер Кене. С первого же взгляда было ясно, что в графских владениях имеет место бунт. Ибо что еще могла означать движущаяся в их сторону толпа в тысячу с лишним человек, о намерениях которых недвусмысленно говорили вилы, топоры и суковатые дубины в их руках. В замке оставалось только шесть десятков солдат: большая часть гарнизона была отправлена графом в его владения, лежавшие на границе с Фландрией, где опять было неспокойно. Само собой, котлов со смолой и кипятком на стенах Сен-Жерар тоже не было, а метательные машины еще прошлой осенью были разобраны и заботливо укрыты от непогоды в подземельях. Однако, хотя обитатели замка и почувствовали себя не очень уютно, страха ни у кого не возникло. Ведь Сен-Жерар всегда считался непреступным, а под стенами его сейчас собралось всего-навсего жалкое мужичье.

Меж тем толпа приблизилась уже настолько, что можно было различить землистые, грязные лица тех, кто явился штурмовать крепость, о которую в прошлую войну обломало зубы отборное воинство герцога Лотарингского. Высунувшись из бойницы старший сын графа, двадцатидвухлетний Арно де Энни(сам граф лежал тяжело больной), грозно осведомился: что им здесь надо, и приказал, чтобы они немедля убирались прочь, предварительно связав и выдав зачинщиков, иначе висеть им всем на стенах вниз головой. И тут же получил стрелу в щель забрала.

Через мгновение на стены обрушился настоящий ливень смерти. И лучники, прятавшиеся до времени среди толпы, оказались на удивление меткими. Стрелы и арбалетные болты влетали во множестве в бойницы, почти не давая возможности вести ответную стрельбу. Вскоре почти половина защитников, среди которой оказались и все командиры, были убиты и ранены. Но этого причетник уже не видел, поскольку был среди тех, кто унес прочь смертельно раненого юношу и все оставшееся время провел вместе с замковым кюре, который пытался утешить как мог, графиню и ее дочерей, рыдавших возле метавшегося в агонии тела их сына и брата. Поэтому сам он не видел того, что произошло потом, и узнал об этом только из разговоров мятежников. А случилось вот что. Пока оставшиеся без командиров солдаты почти все собрались на западной стене, часть нападавших скрытно подобралась с другой стороны, быстро навела через ров наплавной мост из принесенных с собой бочек, бревен и досок, после чего были закинуты на стену веревки с крючьями. Должно быть, часовые выставленные с той стороны, были перебиты стрелами или случилось еще что – нибудь, но это осталось Пьеру неведомо. Взобравшись наверх, нападавшие легко преодолели второй пояс стен и после краткой яростной схватки, в которой пали почти все защитники, открыли ворота и опустили мост. Ревущая толпа оборванцев ворвалась в замок. Никаких подробностей этого боя причетник так же сообщить не мог – увидя бунтовщиков во дворе замка, он, совершенно потеряв голову от ужаса, принялся метаться, как заяц, по залам и коридорам, среди такой же напуганной, ничего не понимающей челяди.

Комендант невольно потряс головой. Странное, назойливое ощущение того, что все происходящее сейчас уже было с ним когда-то, путало мысли и мешало вникнуть в суть того, что говорил Пьер Кене.

Нервная речь причетника словно уплывала куда-то, отдалялась, как будто он говорил о чем-то незначительном и не имеющем касательства к нему.

Сделав усилие, он заставил себя вновь сосредоточиться на рассказе Кене.

Его, вместе с мажордомом и еще несколькими старшими слугами, схватили, вытащили во двор, немилосердно колотя и, скрутив, швырнули на землю. После этого о них на какое-то время забыли. По всему двору валялись раздетые изрубленные тела защитников, и собаки слизывали текущую из ран кровь. Здесь же, у галереи, под охраной мужиков с вилами сгрудилось полтора десятка связанных как куры, израненных пленных.

Тем временем, мятежники учинили во взятом замке какой-то безумный шабаш. Они резали гобелены и ковры, сдирали со стен драгоценные занавеси и кусками их обматывали грязные босые ноги. Они крушили и ломали резную мебель, били стеклянную посуду, дубинами разнесли в пыль витражи, привезенные из Венеции – предмет гордости хозяев. Многие справляли нужду прямо на инкрустированный деревянный пол. Казалось, бунтовщики стремятся даже не грабить, а разрушать. Во дворе возникла драка из-за золотой и серебряной утвари замковой часовни – ее рубили на мелкие куски топорами.

Отец Жорж, по ходу рассказа становившийся белее и белее, истово перекрестился.

От мужчин не отставали и женщины. Целая толпа галдящих баб окружила выкинутые на радость им из окон сундуки, где хранились дорогие платья, и казалось, вилланки вот-вот вцепятся друг другу в волосы, не в силах поделить господские тряпки.

Мимо него проволокли кричавших и плачущих хозяйку замка и ее дочерей. За ними тащили жестоко избитых, почти голых графа – он уже еле дышал, вместе с младшими сыновьями. «Пусть посмотрят!» – гоготали мужики. А какая-то женщина вцепилась графу в окровавленную бороду с воплем: «Будет тебе, ублюдок, право первой ночи!».

Отовсюду слышались вопли насилуемой прислуги, пьяные выкрики и песни: новые хозяева Сен-Жерар принялись опустошать его обширные винные погреба. Вновь вспыхнула драка, на этот раз за лошадей и коров, стоявших в хлевах Сен – Жерар, но дюжина крепких мужчин с тяжелыми палицами быстро восстановила порядок, проломив кому-то череп. С донжона сбросили кюре и нескольких приставов; потом подняли на вилы управляющего (в тот момент Пьер Кене решил, что пришел и его смертный час). Но самое страшное ожидало его впереди.

– Клянусь вам, клянусь, – жалобно бормотал причетник. Я…я не смогу про это рассказать как должно… Это надо было слышать и видеть…

Гомон сборища вдруг затих, как по мановению руки чародея, и в наступившей тишине послышался стук копыт. Во двор Сен-Жерар де Энни въехала на белоснежной лошади молодая, необыкновенно красивая женщина, одетая в длинное белое платье. Голова ее была непокрыта, и распущенные волосы цвета темного золота ниспадали на плечи.

Все кто был во дворе, опустились разом на колени, протянув к ней руки… Слушая сбивчивый, местами невнятный рассказ причетника, комендант лихорадочно пытался понять: в чем же дело, что его так мучает? Откуда это чувство, что он не понял, упустил нечто важное?

Конечно, все сейчас услышанное было само по себе странно и невероятно. Но все же не настолько, чтобы смутить его, повидавшего и не такое. И, главное, почему ему все время кажется, что подобное уже было с ним когда-то? Предчувствие надвигающейся катастрофы на миг стало почти непереносимым, и он еле сдержался от крепкого словца, которым привык успокаивать нервы.

Глядя на окаменевшие лица коменданта и служителя церкви, де Камдье подумал о том, что всего два часа назад, первый раз выслушав излияния трясущегося от страха коротышки, уже был близок к тому, чтобы принять того за умалишенного. Но когда он уже почти в этом уверился, прибежал один из охранявших городские ворота стражников, сообщивший, что к воротам прискакал человек из замка Буи, твердящий, что сегодняшней ночью он взят взбунтовавшимися крепостными, ведомыми какой-то женщиной, а все его обитатели перебиты. Из его плеча торчал обломок стрелы, красноречиво подтверждавший истинность его слов, а значит, и рассказа Пьера Кене.

– Они приветствовали ее как – простите, святой отец – как посланницу самого господа Бога, они рыдали… Лица у них были… А когда она начала говорить… Они… как будто сама Дева Мария… – всхлипнул причетник, не в силах больше вымолвить ни слова: его горло перекрыл тяжелый комок, зубы отстукивали барабанную дробь. В это мгновение он вспоминал ее голос, голос от которого замирало сердце и холодела душа, голос необыкновенно красивый, свободно льющийся, чистый и высокий. Голос, в котором звучали все соблазны ада… или рая? Голос, наполненный неимоверной, непредставимой силой… Состояние его в эту минуту неведомым образом передалось слушателям. Ни один из них, кстати, ни разу за время рассказа не перебил говорившего.

У коменданта знакомо и нехорошо шевельнулось в груди. Недоброе предчувствие ощутимо укололо сердце. Что-то во всем этом было не так, определенно не так.

Он встряхнул головой, отгоняя это пренеприятное ощущение.

«Что это со мной? Что-то вроде знакомое. Заболел я что ли?»

– Она, – кое как справившись с собой продолжил причетник, – изрекала хулу на короля, на рыцарство, на церковь, говоря, что они все служат Антихристу, предались ему всей душой и ведут христиан к гибели…

И они, став на колени, поклялись, что пойдут за ней, куда угодно, и не опустят оружия пока… пока… не смею повторить это… пока она не сядет на трон, а все ее враги не погибнут… – причетник умолк, слезы полились из глаз. Слишком много страшного случилось за этот день, тем более для него – мирного человека, всю свою жизнь прожившего в тишине, покое и сытости под крылом богатых и могущественных людей, пересидевшего войны и смуты за неприступными стенами, даже ни разу не взявшего в руки оружия.

Несмотря на все его мольбы о пощаде, все слова о том, что он никому из них не делал зла, его, избив и отхлестав кнутом, швырнули в колодец. Должно быть, после всего, что с ним случилось, Господь сжалился над ним. Он не утонул, не потерял сознания и не захлебнулся, хотя, падая, несколько раз сильно ударился головой о каменную кладку, и воды в колодце, по счастью, оказалось лишь по грудь. Сброшенные следом за ним несколько увесистых булыжников также не причинили ему вреда. И, наконец – воистину промысел Божий: именно в этот колодец выходил подземный ход, один из трех имевшихся в замке. Как на пределе сил втянул готовое уже расстаться с душой тело в узкую щель хода, как в непроглядном мраке, отпирал засовы выходившей на глинистый обрыв двери, замаскированной под корягу (когда-то, этот ход показал ему погибший на его глазах жуткой смертью кюре), он почти не помнил. Затем он чудом – воистину чудом, потому что толком и ездить верхом не умел – поймал бродившего поблизости мула, сбежавшего из разоренных замковых конюшен. Потом – сколько прошло времени причетник не имеет представления, но солнце уже заходило – животное сбросило его и, еле живой, он побрел куда глаза глядят. Он шел всю ночь и под утро рухнул совершенно без сил у ворот Вокулера…

…Комендант вдруг почувствовал, как по всему телу разливается ледяной холод.

Он внезапно понял, что означает это неотвязное чувство, вспомнил, почему знакома ему эта пульсирующая боль за левым ухом. Дневной свет стремительно заволокла мутная багрово красная дымка.

Совсем как тогда под Байонной… Нет, сейчас гораздо сильней… Насколько же сильнее!! Неужели смерть?! Проклятое бабкино наследство!

…Волна боли, словно чья-то тяжкая лапа сдавила голову, разламывая череп. В глазах потемнело. Тело вмиг налилось свинцом, и кровь, тяжело проталкиваемая сердцем по жилам, словно обратилась в вязкую ртуть.

…О, черт, как же жжет затылок, словно в череп вонзился раскаленный железный прут!

– Эй, приятель! Что такое? – голос бальи долетал до него, как из-за каменной стены. На тебе лица нет!

Крепкая рука встряхнула его за плечо

– Прошу прощения мессир де Камдье – что-то… нездоровиться мне, – собственные слова доносились до него как в бреду. – Должно быть, простыл.

Мгла перед его взором рассеивалась. По лицу обильно струился холодный пот, казавшийся густым и липким, внизу живота еще тошнотворно шевелился тяжелый комок, но боль понемногу уходила.

– В общем, так, – заявил бальи после того как за причетником из Сен-Жерара затворилась дверь, – Этот мятеж надо раздавить немедленно, иначе все может кончиться, – он запнулся, с неудовольствием глядя на впавшего, похоже, в полную прострацию аббата, бормотавшего что-то невнятное о колдовстве и кознях нечистого, – очень плохо.

– Вы, святой отец, обдумайте что следует сделать.

– Нужно немедленно известить епископа, – тут же откликнулся поп.

– А ты, почтенный Ивер, поднимай гарнизон: он должен быть готов выступить в любую минуту.

– Что? – спросил комендант, изо всех сил пытавшийся взять себя в руки.

– Ты что, не слушаешь меня?! – резко повернулся в его сторону бальи.

– Нет, мессир, я только хотел спросить… – ээ – весь гарнизон или…

Что за вопросы? – Камдье даже не скрывал недовольства. В конце концов, – кто здесь комендант – ты или я?

Действуй, одним словом, и не мешкай.

* * *

Назвав, в сердцах, претендента на руку своей дочери пащенком, старый вояка погрешил против истины, и надо сказать преизрядно. Шевалье Филипп де Альми происходил от вполне законного, хотя и уже третьего по счету брака своего отца, барона де Альми, сира Граньяна. То обстоятельство, что покойный барон был человеком весьма небогатым, равно как и то, что Филипп был четвертым по счету его отпрыском только мужского пола, а к тому же у него имелось еще шесть сестер, и определило его судьбу. Уже в шестнадцать лет он покинул ветхий кров родового замка и отравился искать счастья. За пять лет, прошедших с того дня он успел поучаствовать в двух больших войнах, быть посвященным в рыцари, получить две раны и посидеть в тюрьме за избиение королевского чиновника.

Ошибался почтенный воин и относительно намерений шевалье. Безусловно, пышные прелести юной золотоволосой красавицы Хелен занимали немалое место в его голове. Но на этот раз Филипп был по настоящему влюблен, и влюблен настолько, что лишь ее видел своей женой. Однако от того, чтобы немедленно сделать ей предложение, его удерживали некие весьма существенные обстоятельства. Смущало его вовсе не простое происхождение избранницы – это-то как раз мало его беспокоило: не он первый, не он последний. Все дело было в том, что шевалье страдал тем трудноизлечимым недугом, коим страдало множество знатных, равно как и не знатных людей: у него совершенно не было денег.

Семейство его по понятным причинам помочь не могло, богатых родственников, даже дальних, не имелось, а барон де Боле, у которого служил шевалье, сам сидел по уши в долгах.

Стыдно сказать – даже на приличную свадьбу денег не сыскать; ему и продать-то нечего. Даже доспехи, которые он носит, – и те не его собственные, а одолжены сюзереном. Да и сколько за эту ржавь выручишь? Десять золотых – и то хорошо. Есть, правда, еще конь, которого он выиграл прошлым летом в кости у проезжего рыцаря. За него давали, не торгуясь, двести ливров, только Филипп не расстанется со Шмелем и за две тысячи.

А на что он будет жить с молодой женой? Неужели придется поселиться приживалом у тестя? Одна только мысль об этом причиняла Филиппу истинные муки. Или вернуться в родной дом? Старший брат, конечно, не прогонит, но что его там ожидает? Бедность, жидкая похлебка на обед и ужин; скандалы с ростовщиками, ежедневное брюзжание матери – вот уж у кого происхождение Хелен вызовет истерику… Нет, такая жизнь не для него.

Поневоле тут позавидуешь папаше Гийому: и жалованье худо-бедно, а получает, и добычи должно быть прикопил. Что за жизнь – хоть в монастырь уходи! И почему бы Хелен не оказаться дочерью богатого купца?!

Его невеселые мысли не могло разогнать даже то, что только сегодняшним утром ему украдкой от отца, удалось-таки перемолвится парой словечек с Хелен, и назначить ей свидание в церкви, в шестом часу вечера.

Размышления шевалье де Альми, которым тот предавался в корчме у городских ворот, за кружкой яблочного вина, были прерваны появлением корпорала[2] из замка Боле, с повелением срочно явиться на службу. По выражению лица старого Барнабе шевалье понял, что дела плохи. Быстро допив сидр, и швырнув на стол монету – предпоследнюю между прочим, он вышел вон.

* * *

Информационно-логический блок № 8111-као-004 – Белый.

Дополнительная информация, затребованная ответственными исполнителями, о состоянии фактотума. Ретранслируемый сигнал развернут частично. Коэффициент развертки -2 стандартные единицы. Радиус первичного воздействия – 30 стадий. Отмечена спорадическая инверсия 7 и 8 подсистем в 4 регистре, значение 20 единиц вниз от оптимума в пике. Активностные характеристики носителя – в норме; реакция двойника полностью адекватна; сцепление – общее 0,97, внутриментальное-0, 91. Фрактальность 0, 0177 (в пределах Н-константы). Пропускная емкость дубль – канала 0,2 от необходимого значения. Хрональная энтропия при межфазовом переходе отсутствует. Начато формирование основного ретранслирущего блок – канала.

* * *

Комендант вышел за ворота дома бальи и, пройдя не больше двадцати шагов, остановился – силы совершенно оставили его.

Страха не было. Вместо него на дне души колыхалась мутная тоска, мешая собраться с мыслями. Без удивления он почувствовал, как дрожат руки. Взгляд его упал на виселицу, возвышавшуюся на площади над помостом из неструганных досок.

«Не долго же ей пустовать», – отрешенно подумал Гийом, и, собравшись с силами, побрел куда глаза глядят.

Вот значит оно как…

Он вдруг явственно вспомнил свою бабку, старую бретонку Иможен, рано увядшую, хоть и с явными следами былой красоты, на дне черных глубоко запавших глаз которой прятался тщательно таимый неизбывный испуг. Вспомнил, как однажды еще будучи совсем маленьким, увидел, как она достала откуда-то из тайника старинные амулеты, покрытые непонятными письменами и ни на что не похожими, но нагонявшими невнятную жуть изображениями, и шептала над ними что-то на своем языке.

Вспомнил и слова деда, когда он будучи в сильном подпитии, повздорил из-за чего-то с матерью, и обозвал ее, а заодно и явившегося на шум своего старшего сына, дядьку Эжена, проклятым ведьминым отродьем. После чего добавил, что он, должно быть, погубил свою душу, связавшись с язычницей. Дед потом наорал на маленького Гийома, когда тот, мучимый любопытством, простодушно спросил, почему это он обзывал бабушку язычницей и ведьмой, ведь она верит в бога и часто ходит в церковь?

«Никогда! – рычал дед, тряся потерявшего дар речи Гийома за шиворот, – никогда не мог сказать я о своей добродетельной и богобоязненной жене такой гадости! Ты просто по малолетству не понял ничего, вот и лезет в голову всякая чушь!». Дед размахивал кулаками над головой плачущего внука, обещал выпороть нещадно, если еще хоть раз что-то подобное услышит, а в глазах его был все тот же страх. Много позже Ивер поймет причину его.

И вспомнил он еще разговор с бабкой, перед тем как в восемнадцать лет первый раз ушел на войну. Когда уже все изрядно набрались на проводах, она, к тому времени уже дряхлая, согнутая годами, с трудом передвигавшая ноги старуха, отозвала его в сторону и поведала что, быть может, ему, ее младшему внуку, седьмому по счету(почему-то она несколько раз упомянула об этом), перейдет от нее, через поколение, дар предчувствия опасности. Она, не обращая внимания, на скептическую ухмылку подвыпившего юнца, подробно описало чувство возникающее при этом, добавив, что предупредит оно лишь о смертельной угрозе и укажет, даст почувствовать путь к спасению, и что ощутив нечто подобное, он должен не зевать, а бежать прочь со всех ног. Он с пьяной насмешкой спросил тогда: помог ли этот дар ей самой хоть раз? Старая Иможен вдруг со злостью, и неподдельной обидой в голосе заявила, что помог, и не только ей, но и ему – молодому дураку. Потому что не родился бы он на свет, кабы не почуяла она тогда, в четырнадцать лет, приближение неизбежной мучительной смерти да не бежала прочь из дому, куда глаза глядят – гореть бы ей вместе с матерью, отцом, братом, да младшими сестрами на костре святой инквизиции. При последних словах она, сплюнув, выругалась по-бретонски. Ивер был тогда настолько удивлен услышанным, что забыл спросить – почему она тогда не предупредила родных…

Он, конечно, ошибся, не поговорив с ней и не выяснив все уже тогда, легкомысленно отложив все это до своего возвращения. Потому что старуха умерла ровно через месяц. Как потом не без суеверного страха узнал комендант, именно в тот день, когда во дворе взятого штурмом кастильского замка, он впервые получил это страшное, сводящее с ума предупреждение, и в последний миг инстинктивно метнулся в сторону, а туда, где он только что стоял, рухнула горящая балка…

…Гийом Ивер поднял голову. Перед ним была распахнутая настежь дверь трактира его приятеля Жака Дале. Он вошел. Народу почти не было. Хозяин оторвал глаза от стойки и, с некоторым удивлением: тот был здесь нечастым гостем, уставился на своего знакомого.

– Подай вина, Жак, – пробормотал комендант. – Похмелиться надо бы, малость перебрал вчера, – зачем-то соврал он, выуживая непослушными пальцами несколько су из кошелька на поясе.

– То-то я смотрю, Гийом, ты грустный, как на собственных поминках, – понимающе кивнул трактирщик. Он отвернулся, чтобы нацедить вина из дубовой бочки, и поэтому не увидел, как побледнел его друг при последних словах.

– Что слышно в народе? – спросил комендант, осушив объемистую кружку вина, вкуса которого почти не почувствовал.

– А что говорят? Разное говорят… Не дожидаясь просьбы, Жак вторично наполнил посудину. Жалуются люди, само собой: налоги дерут, съестное дорожает… Ну, да когда легко-то было? – добавил он, словно оправдываясь. И, неожиданно наклонившись к уху коменданта, полушепотом спросил:

– Случилось чего? Или война опять?

– Да нет, Жак, что ты… Это я так, просто… – Вот что, – поспешил он сменить тему. Я перекушу, пожалуй, чего-нибудь.

Жак кивнул.

– А чего будешь есть?

– Да все равно, – бросил Гийом, направляясь в чистый угол к пустующему столу. Посмотрев внимательно ему вслед, трактирщик пожал плечами. Молоденькая, весьма миловидная и пухленькая служанка поставила перед комендантом большой глиняный кувшин с красным вином, миску с густой гороховой похлебкой, блюдо с тушеной рыбой и пучком зелени и полкаравая ржаного хлеба.

Он почти не взглянул на еду, зато проводил глазами округлый, весьма аппетитный задик девушки.

«Может быть попробовать эту штучку? – вдруг подумал он, – Наверняка ведь не откажет». За свою жизнь он знал не так уж много женщин. Продажными девками брезговал, а на войне… Мать воспитала в нем уважение к женской чести и почти никогда, за исключением нескольких случаев он не пользовался во взятых городах и деревнях извечным правом победителя и не брал женщин силой… Над ним из-за этого смеялись другие солдаты, называя то монашком, то евнухом, пока однажды, кто-то, прошедшийся на счет мужских достоинств его отца, не свел близкое знакомство с его кулаками.

Отец… Колесный мастер Анри Ивер, умерший когда Гийому было восемь лет, добряк, не любивший войну и отшлепавший сына, когда тот заявил отцу, что хочет стать солдатом.

А он сам сейчас почти на десять лет старше, чем был его отец, когда отдал Богу душу!

И что за мысли лезут ему в голову?

Комендант вгрызся в каравай, вспомнил, что не прочел молитву перед едой, но только махнул рукой.

В харчевню входили люди, о чем-то весело переговаривались, звенели серебром, щипали служанок – те в ответ взвизгивали нарочито громко. Многие узнавали коменданта, приветствовали его, тот кивал, односложно отвечая. Кувшин меж тем быстро пустел. Он опрокидывал кружку за кружкой, и незаметно показалось дно в кувшине, а затем и во втором. И уходила куда-то тяжесть, что владела душой, и забывалось то, что наполняло сердце мраком.

…С какого-то момента он перестал осознавать и помнить, что происходит с ним. Память сохранила только отдельные картины, словно выхваченные из темноты вспышками молнии.

…На коленях его сидит та самая служанка. Играя глазками, она тянет сидр из кружки, поднесенной ей Ивером, в то время как другая его рука шарит у нее под подолом. Вот уже служанка, висит у него на шее, что-то жарко шепча ему в ухо, а от стола отступает другая ее товарка, с округлившимися глазами, прикрывая дрожащими руками разорванную до пупа блузку.

…Его приятель Жак с угодливо – испуганным лицом пятится прочь; позади него столпились посетители, чьи лица мешает различить эта проклятая дымка. При этом, в руке Гийом зачем-то держит обнаженный меч.

Это было последнее, что сохранилось в его памяти…

* * *

Вокулер. Четыре дня спустя.

Закатное солнце, бившее в окно, бросало оранжевые отсветы на стены, листы бумаги на столе, на осунувшееся, небритое лицо Антуана де Камдье. Бальи сидел, обхватив голову руками, весь уйдя в тягостные мысли.

Господи, ну почему этому надо было случиться именно в его бальяже, за что ему такое наказание?! Ведь в округе не было особой нищеты в сравнении с соседями, и дворяне особо не лютовали, и прево.[3]

не так чтобы лихоимствовали. Здешний народ, конечно, подкосила война с империей, но то было уже пять лет назад.

Как все таки скверно получилось! С самого начала все пошло вкривь и вкось. Часа через полтора после ухода отца Жоржа и коменданта к нему явился весьма взволнованный городской эшвен[4] Симон Павель и сообщил, что среди жителей Вокулера пошли разговоры о появлении в Лотарингии сына покойного короля Людовика Х, вовсе не умершего будто во младенчестве, как было объявлено три десятка лет назад, а спрятанного верными слугами отца, дабы избежать козней врагов. И теперь принц собирает войско, желая вернуть себе корону. В двух словах поведав эшвену о разыгравшемся бунте и наказав немедленно сообщать любые подозрительные известия, бальи принялся лихорадочно обдумывать: не связан ли как-то бунт с этим, сулящим возможно еще большие неприятности, слухом, и – чем черт не шутит – не происки ли все это давнего врага: императора Карла Богемского.[5]

Попутно он пожалел о том, что так опрометчиво рассказал о бунте известному своей болтливостью Павелю и, как оказалось, пожалел напрасно. Явившийся с докладом городской сержант[6] сообщил, что в одном из трех вокулерских кабаков вспыхнула драка между завсегдатаями и приехавшими на рынок крестьянами. Стража палками разогнала пьяных буянов, но при этом кто-то из разбегавшихся в разные стороны мужиков выкрикнул, что недалеко пришествие избавительницы и что скоро вот ужо всех стражников и приставов развесят за срамные места. Из этого бальи с грустью заключил, что слухи о бунте успели просочиться в город. Гоня прочь недобрые предчувствия, бальи кликнул писца и принялся составлять донесение сенешалю[7] Шампани.

От этого занятия его оторвал явившийся к нему собственной персоной отец Жорж. Пыхтя и отдуваясь, он поведал, что почти у самых ворот аббатства его остановил, надо полагать, уже окончательно выживший из ума дряхлый старик и простодушно спросил: знает ли святой отец, что на землю спустилась сама Мария Магдалина, чтобы спасти Францию? На истерический выкрик настоятеля – от кого тот слышал эту чудовищную ересь? – старец спокойно ответил, что так говорят жители его деревни, а им об этом сказал человек, видевший посланницу небес воочию.

В довершение всего беда пришла оттуда откуда ее меньше всего ожидали. Вскоре после того как пробило три часа пополудни, ему доложили что его хочет видеть лейтенант вокулерского гарнизона. Тот сообщил, что комендант Ивер на службе не появлялся, а слухи в городе ходят весьма тревожные.

После не слишком долгих поисков доблестного Гийома Ивера обнаружили в чулане заведения Жака Болвана, где он валялся, упившись хуже, чем тамплиер, в обнимку с почти голой девкой, вылакавшей не меньше его самого. Как следовало из путанных объяснений кабатчика, его старый добрый знакомый явился к нему с утра в весьма скверном расположении духа, потребовал вина, потом еще и еще, потом принялся глотать вино, как воду, а потом схватил попавшуюся под руку служанку, силком влил в нее кувшин сидра и поволок в кладовую, в чем хозяин не решился ему перечить, поскольку тот при этом размахивал оружием и выкрикивал угрозы, от которых стыла в жилах кровь. Бесчувственного коменданта перенесли в кордегардию, пытались отлить холодной водой, совали под нос лук и чеснок – все было напрасно. Взбешенный выходкой коменданта де Камдье сгоряча хотел бросить его, так и не пришедшего в себя, в тюремный подвал. Но вовремя одумался, ибо Гийом Ивер был, как – никак, весьма опытным воином и заменить его было некем. Отложив разбирательство до лучших времен, бальи волей неволей должен был пока взять командование крепостью на себя. Он приказал лейтенанту удвоить дозоры на стенах, усилить стражу всех четырех городских ворот и выслать отряд конных к замку Сен – Жерар со строжайшим приказом не ввязываться в ни в какие стычки, а только внимательно разведать обстановку и вернуться до темноты. Одновременно ко всем окрестным дворянам были отправлены люди с предупреждением об опасности. Гонец с сообщением о происшедшем был послан и в Реймс – столицу графства.

После того, как эти неотложные дела были закончены, бальи принялся обдумывать предстоящие военные действия. Первоначально он склонялся к тому, чтобы, оставив в Вокулере минимум солдат и вооружив горожан, стремительным броском настичь мятежников и, не дав им опомниться, разбить, пока те еще не умножились в числе настолько, что против них придется посылать настоящее войско. Но быстро понял, что лучшего способа погубить себя, чем выступать в поход, не зная ни сил врага, ни точного его местонахождения, ни даже – что он из себя представляет, придумать нельзя. Кроме того, имевшиеся в его распоряжении солдаты остались, по крайней мере сейчас, без командира, а сам Антуан де Камдье последний раз выходил на поле битвы пятнадцать лет назад – как раз тогда ядро арагонской катапульты перебило ему обе ноги. К тому же было небезопасно оставлять город без защитников. Его десятифутовой толщины стены, правда, казались вполне надежными, но стены замка де Энни тоже были таковы…

Ближе к вечеру возвратились отряженные в разведку солдаты.

Добравшись до замка, они увидели распахнутые настежь ворота, а на виселице возле ворот – изуродованные тела несчастных де Энни и их приближенных.

Замок как будто был пуст, но внутрь, опасаясь засады, разведчики не решились войти. Они так же сообщили, что в двух деревнях, попавшихся им на пути, не оказалось жителей. Только в одной им встретилась древняя старуха, осыпавшая их бранью.

Напоследок командовавший разведчиками солдат сказал, что на донжоне висел какой-то странный синий флаг с непонятным изображением.

Невольно обернувшись, бальи посмотрел туда, где на лавке валялась хоугвь, сорванная сегодня дозорным разъездом со шпиля придорожной часовни в двух лье от города. Небольшой прямоугольник синего холста был украшен довольно искусной аппликацией, изображавшей одетую в белое платье женщину, оседлавшую скачущего единорога. В руке она сжимала пику, наконечник которой заменял язык пламени. Еще раз оглядев штандарт мятежников, де Камдье молча пожал плечами.

…Следующее утро не принесло ничего нового, за исключением того, что к бальи явился с объяснениями проспавшийся, наконец, Гийом Ивер.

Бес попутал – ничего более вразумительного де Камдье не услышал от него. Бальи ограничился тем, что сурово отчитал незадачливого выпивоху.

Ближе к полудню со стен Вокулера было замечено два больших дымных облака, недвусмысленно свидетельствовавших о пожарах. В той стороне как раз располагались небольших два замка, и бальи имел веские основания предполагать, что горят не взбунтовавшиеся деревни, вразумляемые господами. Немного погодя, над горизонтом поднялся еще один черный столб, причем совсем в другой стороне. Это было совсем нехорошо, потому что бунтовщики при всем желании не могли пройти такое расстояние за столь короткое время. Стало быть, их уже так много, что их предводительница, или кто там начальствует в действительности, уже имеет возможность разделить свое воинство на несколько отрядов. Тем временем под защиту городских стен стали стекаться дворяне с семьями – те, кто не рассчитывал отсидеться за стенами своих усадеб (кое-кому пришлось прорываться с боем), прево и чиновники, и лица духовного звания. В городе появились так же самые богатые торговцы, и несколько семей проживавших в округе евреев. А к вечеру столбы дыма, возникая один за другим, уже окружили Вокулер с трех сторон. Правда, это горели жилища уже оставленные бежавшими шевалье, и некоторые замки, как сообщили присланные оттуда гонцы, отбили нападавших с немалым уроном для черни.

…Все эти первые три дня де Камдье ожидал появления врага у городских ворот. Ждал без особой боязни – ошибки, погубившей защитников Сен-Жерар он, дай Бог, не допустил бы и продержал бы вилланов под стенами сколько угодно, а дней через десять, самое большее, они бы сами начали разбегаться. Но те не торопились, что было необычно для крестьянских возмущений, когда всем скопом идут напролом, и это тоже томило его душу смутными опасениями. А вчерашним вечером, глядя с городской стены на взявшие в кольцо Вокулер зарева, мессир Антуан неожиданно почувствовал настоящий страх.

Тяжело поднявшись, он прошелся по комнате, хромая на обе ноги, с застарелой досадой поглядел на стоявший в углу посох.

Черт возьми!! Полыхни какой угодно жестокий бунт, поднимись разом пол-бальяжа и явись под городские стены, это было бы, в общем, понятно. Но сейчас…

Первоначально единственную угрозу он видел в еретических проповедях той, что возглавила мужиков. Но теперь он все чаще думал, что и это далеко не все. Он каким – то образом предчувствовал, что происходящее – много опаснее, чем может показаться, хоть и не мог понять, в чем же дело. Вот взять хотя бы то, как они взяли Сен – Жерар де Энни. Аббат говорил о колдовстве и кознях нечистого. Но что-то не приходилось слышать ему о колдовстве, которое помогло бы захватить даже плохонькую крепость. Скорее уж грубая оплошность защитников, оставшихся без офицеров.

Но все равно, что-то тут неладно.

Бальи вспомнил недавний визит отца Жоржа. На аббата было жалко смотреть. Человек, известный своим жизнелюбием, обжора и ценитель тонких вин, страстный охотник, державший большую псарню и дюжину соколов, регулярно брюхативший своих крестьянок, (не говоря уже о том, что в его доме постоянно жили две экономки), за эти дни разительно переменился, постарев и как будто даже похудев. Он служил по три обедни ежедневно, читал сумбурные проповеди; по его приказу монахи укрепляли стены обители. Сам святой отец сидел почти безвылазно в монастыре, если и покидал его, то не иначе как под охраной трех – четырех вооруженных слуг. К сегодняшнему дню под его опекой оказалось несколько десятков странствующих монахов и деревенских кюре, бежавших от своих собственных прихожан. Иные из них побывали на волосок от смерти, и при этом не самой легкой. Надо полагать, их рассказы не могли улучшить настроение святого отца. Окольными путями бальи узнал, что тот написал паническое письмо архиепископу.

…За окнами послышался конский топот, и через несколько мгновений воздух сотрясла громкая замысловатая брань. Бальи досадливо крякнул. Явился барон Роже де Боле, чьи владения примыкали к Вокулеру, знатностью и древностью рода превосходивший всех окрестных дворян.

Правда, от многих поколений высокородных предков, сколь храбрых, столь и расточительных и недалеких, ему досталось не очень много не самой лучшей земли и обветшалый замок. Остались так же и долги – единственное, что нынешний барон приумножил. Наделенный в полной мере фамильной глупостью семейства де Боле, Роже, однако, был способным командиром, что доказывал не раз; а его дружина, состоявшая из отчаянных рубак, готовых в огонь и воду за своим господином, не знала равных себе. Именно поэтому бальи и сделал его своей правой рукой. Вернее сказать, сам барон сделал себя ей, прибыв третьего дня со своими людьми в Вокулер и заявив, что становится под начало бальи, желая помочь в истреблении поганой черни. Правда, пока что де Камдье не имел случая испытать, каков Роже де Боле в деле. Зато нарочитая грубость и высокомерная фамильярность барона по отношению к нему – простому, нетитулованному дворянину, даже не рыцарю, весьма раздражала бальи.

Гремя волочившимся по ступеням мечом, в комнату ввалился барон. Здоровенный, тучный, почти квадратный, он напоминал дикого кабана на двух ногах.

– Удача, дружище! – рявкнул он с порога. – Удача, клянусь ляжками святой Клариссы! К моему замку посмел приблизиться отряд в полсотни, без малого, этих свиней. Половину мы перерезали сразу, а оставшихся развесили на деревьях, как свинячьи туши. – Ха-ха-ха!! – барону, должно быть, сравнение это казалось необыкновенно остроумным и веселым.

– Что, всех? – спросил, не скрывая неудовольствия де Камдье.

– Как можно, дружище, помню я твою просьбу, – все приказы барон упорно именовал просьбами. – Привез я тебе ихнего вожака, живого и невредимого; выгляни в окно – увидишь.

Глянув во двор, де Камдье увидел, как люди барона снимают с седла человека, увязанного, как тюк с овсом.

– Скрутили его, как барашка, хоть сразу на вертел сажай!

«Вот и первая победа», – подумал про себя бальи. Особой радости он почему-то не почувствовал.

Однако, представлялся удобный случай выяснить все об этом бунте от одного из тех, кто стоял во главе его. Пленного следовало немедленно допросить. И, кстати, нужно было послать за аббатом Жоржем: как-никак здесь замешана ересь… Внезапно Антуан де Камдье кое о чем вспомнил, и к тому моменту, как запыхавшийся настоятель переступил порог его дома, в его голове уже созрел некий план…

* * *

…Солнце пригревало почти по-летнему. Радостно зеленела распустившаяся листва деревьев, радостно сияло светлое голубое небо, радостно прыгала по недавно проклюнувшейся изумрудной травке, весело чирикая, серенькая птичка. Впервые за многие годы комендант обратил внимание на красоту окружающего его мира. Сколько ему еще осталось любоваться ею? Вдыхать свежий весенний воздух, ступать по остро пахнущей, мягкой земле? Неужели он обречен совсем скоро покинуть этот мир, такой прекрасный в своем пробуждении к новой жизни?

Он тяжело поднялся со скамьи у входа в кордегардию. Неподалеку несколько солдат и горожан, упираясь спиной и грудью в веревочные лямки, втаскивали на стену бочку со смолой.

Город готовился к обороне. В его стенах он прожил последние десять лет. Тут его дом – первый настоящий дом за многие годы. На городском кладбище похоронены два его сына, умершие младенцами. Отсюда он уходил в походы, и его он защищал в последнюю войну.

Пять лет назад, во время осады, вот на этой самой стене, у вон того выщербленного зубца, лезущий на стену немец рассек ему протазаном щеку.

А в день третьего штурма, когда в перерыве между атаками Гийом спустился со стены, к нему подбежала Софи, держа на руках младшую дочку. Хелен, с помертвевшим лицом, шепча молитвы, стояла рядом, вцепившись обеими руками в мать. Он сначала не понял что она кричит ему, а когда расслышал, что она просит убить ее и детей, только чтобы живыми не попасть в руки озверевших ландскнехтов, то даже не нашел в себе сил выругаться…

Из своих почти сорока лет Ивер, двадцать два отдал солдатской службе. Он участвовал во взятии шестнадцати городов и обороне четырнадцати. Он был на шести больших войнах, не считая мелких пограничных стычек. Он уже давно потерял счет боям, в которых ему случалось сражаться (он и вправду не смог бы точно вспомнить их число). Давно уже, кажется, должен был свыкнуться, сжиться с мыслью о смерти; да он и сам думал что так и есть. Почти уж не осталось никого из тех, кто начинал с ним службу под орифламмой.[8]

А сколько раз он мог расстаться с жизнью, сколько раз смерть уже заглядывала ему в лицо? Костлявая была знакома ему во всех видах: от рыцарской пики и алебарды пехотинца, от каменного ядра бомбарды, от расплавленного свинца, льющегося со стен, от стрелы и меча, от голода в осажденных городах. Он, вроде бы, должен уже давно разучиться бояться, а вот поди ж ты…

Выходит, судьба хранила его все эти годы, чтоб он погиб, сражаясь с какими-то бунтовщиками, о которых через год и думать забудут?? Нет, Гийом Ивер не был трусом. Но, Господи, как же ему хотелось жить! Он, наверное, только сейчас впервые, быть может, за всю свою жизнь, по настоящему стал понимать, как прекрасен окружающий его мир, удивительной красоты которого он не видел доселе. Почему же ему суждено умереть именно сейчас, этой радостной молодой весной? Весной, когда все зовет к жизни! Такая глухая безнадежность, такая обессиливающая тоска глодала его душу с того самого дня, когда он получил неведомо от кого – от кого именно, задумываться не хотелось – то страшное предупреждение.

Помниться, бабка говорила, что когда придет смертельная опасность, он почует, откуда исходит угроза, и поймет как ее избежать… Так и было дважды в его жизни.

Но сейчас опасность была со всех сторон, и непонятно было, что делать и где искать пути к спасению. По всему выходило, что и впрямь он доживает последние дни. Бежать из города, стать презренным дезертиром, обречь себя на участь изгоя, а жену и детей на позор? Нет, это не для него. Да и потом – ведь и это не обещает спасения.

Сначала комендант пытался хоть как-то отвлечься от мысли о неизбежном конце, уходя с головой в дела. Но это оказалось бесполезно: стоило лишь на миг оторваться, как проклятая была уже тут как тут.

Так, должно быть, чувствует себя приговоренный, из окна своей тюрьмы взирающий на возводимый для него эшафот. Так искусный врач обнаруживает у себя несомненные признаки неизлечимой болезни. Так осознает неизбежный конец старый, опытный воин, получивший смертельную рану.

И уже не первый раз приходило ему в голову: «Скорей бы уже»…

* * *

– Как там поживает наша подопечная? – Таргиз с неудовольствием обернулся к неслышно вошедшей Марии Тер – Акопян.

– Связь устойчивая, самочувствие превосходное, успешно исцелила уже десятка четыре больных и раненных. Правда, вынуждена много есть, но это скоро пройдет, – сухо отрапортовал он.

– А какова численность ее сторонников?

– Посмотри сама, – ответил Хранитель. Не время было сейчас вести пустые разговоры. Для нее, старого опытного оператора, это не первый и, может быть, даже не сто первый эпизод. Но для Таргиза это самая первая планета, которую он должен поставить на службу Мидру.

Так уже бывало не раз. Они находили или создавали себе помощника, покорного их воле, вели его к власти, после чего возникала единая религия, с человеческими жертвоприношениями, или с торжественными казнями у храмов, выстроенных в местах, где можно было пронзить ткань мироздания и получить доступ к Соме. В более развитых мирах, если они подходили им, приходилось идти другим путем, и тогда вдруг изобретались устройства, дающие чудесные исцеления или возникала политическая система, порождающая войны и все те же массовые казни. Результат всегда был один – еще немного Сомы поступало в распоряжении Хранителей и Демиургов Мидра.

Не обращая внимания на Марию, продолжавшую наблюдать за ним со спокойной улыбкой, Таргиз вновь погрузился в изучение диаграмм, мелькавших на экране.

Все шло как нельзя лучше. Структура ментальной составляющей развивалась и усложнялась ежедневно. Пока что ее поле может охватить лишь небольшую территорию. Но уже совсем скоро оно будет простираться на десятки миль вокруг, сотни тысяч людей будут действовать в интересах Мидра сами того не подозревая. Нити суггестивного влияния протянутся от нее очень далеко, во многие города и страны, незаметно подчиняя нужных людей воле Таргиза и его сподвижников. Настанет время, и двойнику станет доступно влияние на событийные цепи, а потом и управление стохастическими процессами в событийном континууме. Тогда вмешательство Хранителей сведется только к контролю и постановке самых общих задач.

Но это будет еще нескоро, очень нескоро. А пока что даже небольшая мелочь, одно неудачное стечение обстоятельств, случайная стрела в конце концов, могут погубить все дело. Поэтому именно сейчас надо быть особенно внимательным, не позволяя себе расслабиться.

* * *

…По узкой винтовой лестнице они спустились в полуподвал с маленьким окошком под низким потолком. Пленник оказался молодым, лет чуть за двадцать пять крестьянином, одетым в добротную домотканую куртку и грубые башмаки свиной кожи. Он был надежно скручен толстой веревкой по рукам и ногам, а глубокий порез на шее и кровь на разбитом лице, свидетельствовали, что взят он был не без боя. Он не выглядел испуганным, не поклонился ни аббату, ни бальи, даже не опустил глаза, как обычно делали крестьяне перед господами. А между тем в подвале, кроме двух стражников, присутствовал еще и палач, с равнодушным видом помешивавший длинными щипцами угли в жаровне.

– Кто ты такой? – начал бальи допрос.

– Человек, – просто и с достоинством ответил пленный. Барон громко фыркнул.

– Хорошо, а как тебя зовут? – бальи решил пропустить мимо ушей странный ответ простолюдина.

– Морис Дубле, – произнес после короткого раздумья тот.

– Ты крепостной?

– Свободный, – в голосе пленного прозвучала гордость.

– Выкупился или от рождения?

– От рождения – отец выкупился. Дед всю жизнь деньги копил, да так и не успел, в рабстве умер.

Краем глаза де Камдье различил на лице Роже гримасу, недвусмысленно говорившую: что это ты, любезнейший, время теряешь; кликни-ка лучше палача.

– Тогда я тем более не понимаю, что ты делаешь среди бунтовщиков? Ты вроде умный человек, должен знать и понимать, что победить они не могут, – старался как можно безразличие говорить бальи. Да и что тебе в этих холопах? Они, предположим, хотят свободы, ну а ты?

– Тебе не понять этого, шевалье, – перебил его Морис Дубле, и в его голосе была непонятная горечь. – Светлая Дева сказала правду, что вы не можете даже понять ваших преступлений и грехов. Может, если бы ты увидел ее, услышал ее слова, ты бы понял – почему я с ней. Да нет, где вам!

В подвале повисла напряженная тишина. На лице отца Жоржа отразилось боязливое изумление, а что до барона, то, несомненно, только присутствие духовного лица удерживало его от того, чтобы не разразиться потоком брани. Бальи тоже был в немалой растерянности. Слова этого крестьянина уж слишком сильно отличались от того, что он ожидал услышать. Дело было даже не в том, как уверенно держался этот простолюдин, и даже не в том, что именно он говорил, хотя и это тоже… Было в нем еще что-то такое, с чем, и бальи мог в этом поклясться, он раньше не сталкивался. И де Камдье вновь ощутил впившийся в сердце укол непонятной тревоги.

– Послушай, – он вновь попытался взять инициативу в свои руки, – Светлая там дева, или еще какая, но ты же должен знать – ни во Франции, ни в других королевствах не было такого, чтобы бунтовщики побеждали. Бывало и так, что они входили в Париж, а все равно заканчивали на виселицах и кольях.

– Сейчас с нами Светлая Дева, посланная нам самим Богом, с нами ее сила, и она делает нас непобедимыми, – спокойно ответил крестьянин. Да ты и сам знаешь, как легко мы взяли ваши неприступные замки.

– Ну хорошо, – вновь повторил бальи. – Но все– таки объясни: за что лично ты дрался? «Что-то я не то говорю», – промелькнуло у него в голове.

– За божью справедливость, – прямо глядя де Камдье в глаза, ответил Морис Дубле. Вы забрали себе все блага земли, дарованные Богом всем поровну – рыбу в реках, дичь лесную и полевую, сами леса и саму землю! Вы взяли у нас все – нашу свободу, наших девушек, власть над нашей жизнью и смертью! Вы все, помыкающие нами, как скотиной – графы, бароны, дворяне, король с его слугами – вы как клещи на теле людей. И пришло время очистить от вас землю, – закончил он.

В его словах не чувствовалось даже особой ненависти, да и в самом деле, – можно ли всерьез ненавидеть клещей? Было некое превосходство, даже нет, не превосходство – искренняя вера, знание чего-то, им недоступного изначально, того, что делало их, его судей, заведомо ниже его. Да он словно сочувствовал им! «Тебе не понять…»

А как он все это говорит – прямо как проповедь в церкви читает.

Предположим даже, что этот мужик просто повторяет сейчас услышанное от этой таинственной предводительницы; самому ему, конечно, до всего этого не додуматься. Но тогда дело еще хуже, чем казалось ему вначале: всего за несколько дней внушить такую веру!

– «Ничего не получится, Дьявол с ними со всеми!» – подумал бальи, ощутив навалившуюся невесть откуда усталость.

– Сын мой, – отец Жорж решил, что раз светская власть пасует, то самое время вступить в дело духовной. Подумай о том, что ты совершаешь великий грех, – наставительно начал он. Этот мир устроен так, как того хочет Господь, коего ты здесь всуе поминал. Промысел божий не всем понятен. Есть три сословия – кормящие, молящиеся и обороняющие их вооруженной рукой. Бог возложил на каждое из них свой крест: на людей духовного сана молиться за мир и отпускать грехи; рыцарству сражаться за веру и королевство; простым людям– трудом своим кормить их. Да простит меня Бог, но то же самое мы увидим даже и у сарацинов, и у язычников до рождества Христова.

– Сын мой, подумай, – эта жизнь только краткий миг пред жизнью вечной, – аббат давно уже не был столь красноречив, пожалуй, то была одна из лучших его проповедей за последнее время. Грехи, которыми ты отяготил свою душу, могут быть прощены. Ты говорил о силе, коей будто бы обладает ваша предводительница. Но если и так, сила эта не от Господа нашего, а от Сатаны ибо…

Закончить свою мысль настоятелю не удалось

– А таких как ты, церковный боров, надо приканчивать первыми! – заорал, стараясь изо всех сил высвободиться из своих пут, бунтовщик. Всех до единого, всю вашу породу!! – Именно вы хуже всех, – вы обманываете людей, вы губите ложной верой их души, заставляете их покорятся насильникам! – Морис Дубле бешено извивался, повиснув на руках двух дюжих солдат. Он тщетно пытался дотянуться до замершего в испуге приора, воздевшего руку для крестного знамения. Побагровевший барон тянул меч из ножен.

Несколько секунд бальи пребывал в напряженных раздумьях. Нет, ничего не выйдет. Жаль.

– Морис Дубле, – произнес он, – Властью данной мне государем нашим, королем франков Карлом, приговариваю тебя, как злодея короны и бунтовщика, к повешению. Ты будешь казнен через час. Если желаешь, то я распоряжусь, чтобы прислали священника.

– Спасибо, не надо, – отрывисто бросил узник. Я уже приготовился к смерти, – лицо его было на удивление спокойно.

Де Камдье явственно почувствовал – это не пустая бравада. Он действительно не страшился смерти и был готов к ней. На мгновение бальи почувствовал что-то похожее на уважение к этому крестьянину.

Повернувшись, бальи молча направился к двери. За ним потянулись остальные. Последним вышел приор, в полной прострации повторявший полушепотом: – Ересь и колдовство… Ересь и колдовство…

– И чего ты, дружище Антуан, выслушивал так долго, как этот выб…к, мелет своим поганым языком черте что? – спросил барон, когда за ними закрылась дверь кабинета бальи. А надо же, как они ее называют – Све-етлая Дева! – ты подумай! Хорошо бы проверить: какая-такая она дева! Роже загоготал.

– Я подумал, – ответил бальи, подавляя в себе раздражение, – что если эту чертовку, которую они поставили над собой, прикончить, то вся шайка разбежится в три дня. Есть у меня на примете ловкий человек. Хоть и старый уже, а из арбалета на четырех сотнях шагов оленю в голову попадет…

– Это Гасконец, что ли?

Бальи кивнул в знак согласия

– Знаю, как же. Веревка по этому браконьеру плачет!

– Я и прикинул: проведи его этот Дубле к лагерю мятежников, и дело сделано.

– Ишь ты! Неплохо придумано, поцелуй сам себя в зад! Так за чем же дело стало? Надо было пытать его, пока не согласился бы, и все тут.

Де Камдье махнул рукой.

– Он бы орал на дыбе хвалу своей деве и обзывал при этом нас по всякому. А если бы и сломался, так только когда уже стал бы не годен ни на что. Или, того хуже, на засаду навел. Видывал я таких упертых.

– Хм, – барон подкрутил ус, – А ведь верно: смерд отлично держался. Пожалуй, в другое время я бы взял такого молодца в свое войско; не задумываясь взял бы. А как он на монаха-то! Не иначе, кюре его невесту попортил!

– Значит, повесить его, говоришь? – вдруг совсем другим тоном спросил барон, ухмыльнувшись в ответ на утвердительный кивок. А ведь, как ни крути, он мой пленник. Нехорошо распоряжаться чужой добычей. Барон высунулся в окно:

– Эй, там! Позвать ко мне Большого Эктора!

Вошел громадный, почти упирающийся макушкой в потолок, звероватого вида громила – конюший барона.

– Вот что, Эктор; возьми в подвале того вонючего козла, которого мы привезли, и вздерни его на площади. Можешь взять кого-нибудь в помощь.

– Справлюсь и сам, господин, – не изменившись в лице, ответил Большой Эктор и вышел прочь, по-медвежьи переваливаясь. Пожалуй, столь же спокойно он выслушал бы приказ повесить хоть даже и самого бальи.

– Слушай, дружище, а чего ты мрачный такой? – спросил де Боле. Не изволь беспокоиться: неделя, ну две, и приволоку я тебе эту светлую девку на аркане. Мои людишки уже расползлись по округе и вовсю ее ищут. Ха! Только имей в виду – сразу я ее тебе не отдам; я, знаешь, люблю норовистых мужичек. Когда она под тобой как дикая кошка бьется… – барон мечтательно вздохнул. – Да хватит киснуть! Эка невидаль – да сколько этих бунтов было, хоть и на нашей памяти.

– Мне кажется, все не так просто, – произнес де Камдье. – Определенно творится что-то неладное. Повидал я не один бунт, и не разу не было ничего похожего.

– Чего ничего? Бунт, он и есть бунт. Что баба во главе? – так бывало уже такое. И в Италии, да и у наших буколов.[9] Сам-то я еще не видел, мал был, но папаша мой порассказал, как он этих бешеных девок дюжинами по деревьям развешивал. А лет восемь назад, помню, в Оверни тоже объявился один такой. Говорил, что послан самим Михаилом – Архангелом повести праведных на битву с Антихристом. К нему даже один рыцарь – не иначе, совсем чокнутый, примкнул. Ну и что? Я со своими четырьмя сотнями его две тысячи разметал – и ворона каркнуть не успела. И накрыли мы его, когда тот собирался улизнуть с пятью тысячами награбленных ливров.

– Нет, тут другое, – повторил бальи, правда, несколько менее уверенно.

– Да что другое?! Объясни!

– Если бы я знал! – с непонятной тоской произнес де Камдье.

– Нет, приятель, не нравишься ты мне, – озабоченно произнес де Боле. А хочешь, – оживился он – девчонку тебе пришлю? Хорошая девчонка, пятнадцать лет всего. Племянница моя, между прочим – наплодил же бастардов папаша! Жена твоя, я слыхал, с семейством в паломничество отправилась, так пользуйся случаем! – барон выразительно щелкнул пальцами.

– Нет, не надо, – пробормотал бальи в ответ, испытывая почти непреодолимое желание: послать щедрого барона ко всем чертям, сколько их ни есть в Аду.

Еще через три дня.

На главной площади Вокулера выстроилось небольшое войско. Семь с лишком сотен пехоты и полторы сотни конных воинов были готовы к выступлению. После многодневной игры в кошки-мышки таинственная Светлая Дева объявилась неожиданно всего в нескольких милях от города и открыто расположилась лагерем неподалеку от покинутой усадьбы. С ней пришло примерно три тысячи. Хоть и подозревая подвох, Антуан де Камдье принял решение напасть первым. И теперь он с балкона собственного дома наблюдал за последними приготовлениями к походу. Вдоль строя арбалетчиков и пикинеров суетились младшие командиры, отдавая последние распоряжения. На правом фланге восседал на гнедом меринке нахохлившийся Гийом Ивер. Не похоже было, чтобы предстоящее дело вызывало у него особую радость, не преминул отметить бальи. Зато Роже де Боле, возглавляющий дворянскую конницу, сиял в предвкушении славной забавы. Сгрудившиеся вокруг него всадники были одеты в разномастные доспехи, среди которых попадались сохранившиеся чуть ли не со времени Первого крестового похода. Надраенные речным песком, они тускло сияли при свете этого пасмурного утра. Яркими пятнами выделялись гербы на щитах. Из толпы зевак доносились редкие всхлипы родных.

Барон громко рассмеялся в ответ на чью-то шутку. Глядя на него, Антуан де Камдье пожалел о своих криво сросшихся ногах. Ну да ладно, авось справится; хоть и дурень его милость изрядный, но не первый раз воюет. Бальи взмахнул рукой – в ответ один из всадников громко затрубил в рог. Колонна тронулась в путь.

* * *

Внимание! Угроза существованию фактотума!

Степень третья, опосредованная. Время осуществления – в пределах четырех белых единиц. Источник угрозы – структурное подразделение местных вооруженных сил численностью не менее восьмисот человек. Рекомендации – вывод двойника из опасной зоны либо нейтрализация угрозы имеющимся в его распоряжении вооруженным контингентом в сочетании с максимально возможной активизацией собственных защитных средств.

* * *

На экране высветилась рельефная карта местности, где совсем скоро исполнительнице их воли предстояло дать свой первый настоящий бой.

Розовый прямоугольник, рядом с которым мерцала ярко красная точка – местоположение фактотума и подчиненных ему войск. Медленно ползущая по направлению к ним с юго-востока зеленоватая змейка – королевские солдаты. Таргиз сосредоточился. Сейчас, когда защитные механизмы двойника еще далеко не задействованы на полную мощность, вероятность его случайной гибели весьма велика.

Именно поэтому следовало максимально обезопасить Катарину даже ценой гибели всех ее сторонников на данный момент.

Если она спасется, то через несколько дней сможет без особого труда собрать столько же, если не больше.

Однако ж, начинать дело с поражения все-таки весьма нежелательно.

Он послал запрос в информаторий. Некоторое время внимательно читал возникающие на боковом экране строки ответа. Затем отдал распоряжение машинам переслать фактотуму сообщение.

* * *

…Пройдя по чудом уцелевшему, не растащенному строителями замков куску старой римской дороги, они остановились. Именно здесь, за низенькими холмами их, как подтвердили загодя посланные разведчики, и ожидал противник.

Рыцарский отряд въехал на пологий взгорок. В первый момент Роже де Боле не понял, что перед ним искомые мятежники. Внизу, в сотне туазов, на лугу выстроилось настоящее войско. Идеально ровный, словно вычерченный на земле рукой архитектора, поблескивающий сталью полумесяц. «Не меньше четырех тысяч с лишком», – определил на глаз де Боле.

– Святой осел! – выругался барон, – их тут бес знает сколько! Пусть десять тысяч дьяволов заберут меня!

Он с глухой тревогой оглядывал ровные ряды врагов. Бунтовщики не рвались вперед при виде рыцарей, не кидались в схватку очертя голову, с воплями размахивая дрекольем, как это бывало обычно. Они стояли абсолютно неподвижно, как бы приглашая первыми напасть на них. Одно это могло насторожить. Да, пожалуй, бальи был не так уж не прав. Тут дело и впрямь нечисто!

Барон, как уже говорилось, был довольно глуп, но только не в том, что касалось войны. И поэтому сейчас, когда дворянский гонор требовал немедля мчаться во всю прыть вперед, рубить и топтать на скаку грязных мужланов, здравый смысл подсказывал: постоять и подумать. Его люди замерли позади, ожидая приказаний.

– Что-то не очень нравится мне, как они стоят, – вполголоса пробормотал кто-то из них, должно быть – самый умный.

Не обращая внимания на шепот за спиной, Роже напряженно вглядывался во вражеские ряды, про себя поминая задницу Вельзевула, причинное место Марии Магдалины, невинность папы Григория и тому подобные, столь же благочестивые материи.

Строй напоминал арабский – нарочито слабая середина, напрашивающаяся на удар, и два изогнутых крутой дугой сильных крыла, готовых охватить, сдавить мертвой хваткой втянувшегося в бой врага.

«Неужели сама додумалась? Да нет, быть не может, чтобы баба…»

Он еще раз оглядел напоминающий натянутый лук строй. Да, именно так строили свои полки мавры в Испании. Но кто же ее надоумил??

Барон хищно усмехнулся: там, кажется, откуда-то взялся бывалый вояка? Ну что ж, сейчас он увидит, что Роже де Боле тоже не дурак! Должно быть, он знать не знает, что барон не раз и не два крошил самонадеянных мусульман, воображавших, что их хитроумные построения что-то значат в сравнении с истинной доблестью и храбростью.

– Позвать ко мне этого… командира пехотинцев – скомандовал он, не оборачиваясь.

* * *

– Спорное решение… – критически поделился своими мыслями Кхамдорис, внимательно изучая схему боевых порядков. – Двойная ловушка без сколь-нибудь длительной подготовки согласованных действий, на одном суггестивном управлении… Конечно, при прочих равных условиях это вполне могло бы сработать, но… Осторожность – прежде всего. Не попусти Тьма потерять фактотум.

Его озабоченность была вполне понятна Таргизу.

Она – тот инструмент, посредством которого они единственно и могут не только видеть и знать все, происходящее в этом мире, но и определять его судьбу.

– В самом деле, будь предельно осторожен, не подставляй ее без нужды под стрелы, – сухо бросила Мария Тер-Акопян. Физиологическая составляющая пока еще не в том состоянии, чтобы обеспечить регенерацию после достаточно тяжелого ранения

– Если я уберу ее подальше, то не смогу достать нападающих.

– Да, верно, – Мария задумчиво почесала нос. – Ну, попробуй, может быть так, без суггестии. По-моему, вполне получится. Или поставь защиту.

– Сгорит ответственный фрактал, так что потом не реконструируешь, только и всего. А если, как ты предлагаешь, отказаться от ментального воздействия, то ее люди просто побегут. Не время еще для таких экспериментов.

– Ну ладно, – волновой оператор опустилась в кресло. Придется рискнуть.

– Свет Смерти! – подал голос напряженно следящий за показаниями сканера Эст Хе. Там, кажется, сенситив!

– Где?! – Таргиз и Мария тревожно переглянулись.

– У королевских… Да еще, вдобавок, и активированный. Только этого не хватало!

– Сильный?

– Да нет, через несколько секунд ответил Эст – так себе. Одна десятая от стандартной силы для данной категории континуумов…Так-так, направленность узко векториальная, прогностическая, третья группа, низшие регистры фиолетового спектра…

– Пожалуй, опасности не представляет, – пробормотала Тер-Акопян, успокаиваясь. Ну что ж, начнем, благословясь.

* * *

…И вновь неведомая сила вливается в меня. Точно такое же чувство, как тогда, когда я стояла на замковой площади перед коленопреклоненными соратниками, среди крови и мертвых тел… Сила переполняет всю меня, давая мне чувство грядущей неизбежной победы, изгоняя прочь из души страх перед закованными в сталь врагами… Их всех ждет смерть! И я чувствую исходящий от их толпы затаенный страх, они тоже предчувствуют свой конец, хотя и не понимают этого…

* * *

– Ты, приятель, – зычно обратился барон к подъехавшему Гийому Иверу, – со своими солдатами начнешь первым. – Ударишь по правому крылу. Перестреляй этих скотов побольше, прежде чем сойдетесь врукопашную. Ну а мы, – он указал на беспорядочно столпившихся рыцарей – начнем попозже и атакуем левое. И если после этого они не побегут как зайцы, то пусть меня, – он расхохотался, – проткнут в двадцати местах сразу.

…С того момента, как за ним закрылись городские ворота, Гийом Ивер все время отгонял кошмарное воспоминание – такие же тяжелые, окованные железом ворота, захлопнувшиеся вслед за загнанными в городской собор жителями Гренобля, – женщинами, детьми, стариками, ранеными. Собор, который через несколько минут будет подожжен с четырех сторон хохочущими пьяными солдатами, среди которых был и он, тогда еще простой лучник девятнадцати лет от роду. Всю дорогу он старался не думать о предстоящем бое; старался вообще ни о чем не думать. В голову лезла всякая всячина – зацветающие деревья вдоль дороги, порванная и грубо зашитая подпруга седла – не оборвалась бы вновь, жена, что провожая его, вдруг разрыдалась, кинувшись ему на грудь.

Затем на глаза ему попался Филипп де Альми гордо восседавший на своем, редкостной золотисто-гнедой масти жеребце, и Ивер подумал, что было бы неплохо, случись бунтовщикам прикончить его. И тут же перекрестился – великий грех желать гибели своему соратнику, кто бы он ни был.

За последние дни мучительная тоска и неприятное колющее ощущение в затылке не то чтобы угасли, но сделались привычными, он даже, можно сказать, притерпелся к ним.

Но сейчас, почти не вслушиваясь в слова де Боле, он вновь с ужасом ожидал, что окружающее вдруг утонет в стеклянисто блестящей дымке, а голову пронзит знакомая боль.

Барон, проводивший его взглядом, увидел, как комендант спрыгнув с коня, и не глядя бросив поводья одному из увязавшихся за ними горожан, направился к сгрудившимся у подножья холма солдатам.

…Семьсот пар кованных башмаков одновременно ударили в землю. Пехотинцы двинулись на врага. Впереди копейщики, держащие длинные пики наперевес, за ними алебардисты, позади – четыре шеренги стрелков.

Боль за ухом, возникшая следом за разговором с бароном, не отпускала, но и вроде бы не усиливалась. «Может еще обойдется все», – промелькнуло в голове у Ивера.

Комендант шел, тяжело переставляя ноги, точно налитые свинцом. Так бывает в кошмарном сне, когда за тобой гонится неведомый ужас, а ты не в силах убежать. «Может обойдется, – мысленно твердил он. – Господи, помоги, не дай умереть без покаяния!»

Воинству, неведомым образом, передались чувства командира. Люди сбивались с ноги, невольно замедляя шаг, строй растягивался, извиваясь. Он, даже не оборачиваясь, знал это, слыша, как вразнобой топочут позади грубые, подбитые железом подошвы. Многие невнятно бормотали молитвы…

С пригорка хорошо было виден солдатский строй, ползущий навстречу не двинувшимся с места бунтовщикам.

– Что это с ними? Чего они ползут, как мухи по коровьей лепешке?! – в досаде выругался барон.

…Вот уже враги были в досягаемости их выстрелов. Немеющим языком Гийом Ивер отдал команду. Заскрипели натягиваемые воротки, защелкали первые стрелы.

В строю мятежников упали первые убитые; потом еще и еще. Солдаты стреляли не слишком метко, но чтобы промахнуться на такой дистанции по неподвижной цели, нужно было сильно постараться. Руки работали независимо от головы: с усилием повернуть девять раз рукоять, вытащить короткий тяжелый штырь, вложить в гнездо… арбалет к плечу, палец жмет на спусковую планку… Кто-то упал… Или это не его выстрел?

Со стороны мятежников прилетало на удивление мало стрел.

«Почему? – незамутненным краем сознания удивился Гийом. Нас ведь так легко перебить…» Нужно было, не теряя времени и не дожидаясь, пока враг опомнится, упорядочить стрельбу, а затем рвануться вперед и сойтись с бунтовщиками лицом к лицу, пустив в дело алебарды, мечи и боевые топоры. Мужики наверняка не выдержат и обратятся в бегство, они ж непривычные, они умеют только покорствовать, да гнуть спину…Но странная истома прочно овладела комендантом, и он был не в силах ничего сделать.

«Пора!! – решил барон. Черт с ними!»

– Вперед, пош-шел! – он хлестнул жеребца плетью. Переходя с рыси на быстрый галоп, наставляя пики, верховые устремились за де Боле, на скаку выстраиваясь в подобие тупой подковы.

Двести шагов… Земля летит из под копыт. Сто пятьдесят шагов… Сто двадцать… Краем глаза барон зафиксировал топчущуюся на месте в нерешительности пехоту, тем не менее старательно прореживающую стрелами по-прежнему недвижимый строй бунтовщиков.

– Почему они не контратакуют?? – пробормотал Ивер, вгоняя очередной болт в серую человеческую массу.

Сто шагов… В душе храброго барона вдруг возникло непреодолимое почти желание развернуть коня и мчаться прочь, наддавая изо всех сил шпорами.

Пятьдесят… Ему уже видны накидки из козьих шкур, утыканные стрелами бесформенные щиты, кое-как сплетенные из лозы, загорелые лица под рваными колпаками и шапками длинных грязных волос. На лицах этих написана непреклонная решимость не отступать

Тридцать! Вот сейчас они врубятся в эту ощетинившуюся дрянными самодельными копьями толпу и, почти не сбавив ходу промчатся сквозь нее, оставляя за собой ковер из мертвых и хрипящих в агонии тел.

Двадцать!

Где-то позади поредевшего темно – серого строя коротко пропела труба. «Конец!!» – ударило набатом в мозг коменданта. Качнувшись, вся масса мятежников, разом подалась назад…

Ааа!!! – завыл, заревел барон, и этот крик смертельного ужаса подхватило почти полторы сотни глоток. Там, где только что стояли люди, высился лес забитых в землю кольев, вил и отточенных до бритвенной остроты кос. Всей тяжестью де Боле повис на поводьях, но слишком малое расстояние осталось до смертоносного железа, чтобы разогнавшийся тысячефунтовый жеребец успел остановиться. Спина коня ушла куда-то вниз, страшная сила вырвала барона из седла, небо и земля несколько раз поменялись местами. Боль, нечеловеческая боль кровавым облаком застлала взор. Затем на Роже де Боле рухнула всей тяжестью конская туша…

…Остолбенев, глядел капитан на гибнущую конницу. Вопли умирающих, лязг доспехов, крики лошадей – назвать эти звуки ржанием не поворачивался язык… Лишь немногие сумели каким-то чудом задержать коней и теперь удирали прочь во весь опор. И в этот миг воздух наполнило слитное гудение тетив – бунтовщики наконец-то ответили по настоящему. Добрая четверть бывших под началом коменданта рухнула наземь. Вопли раненых слышались со всех сторон. Гийом пришел в себя. Страх по-прежнему не уходил, но непонятное оцепенение пропало, и боль в затылке и позвоночнике, напоследок вспыхнув, тоже отпустила. Он увидел, как из ближнего леска вылетают одетые в брони всадники. По их посадке было видно, что это непрофессиональные воины, но какое это значение имело теперь!

Бежать!! Но прежде чем эта мысль оформилась в голове, его люди уже ринулись прочь бросая оружие, топча моливших о помощи раненых. Не пробежали они и десятка шагов, как в спины им ударил второй залп…

…Он несся, задыхаясь, среди других таких же, охваченных паническим ужасом людей, а сзади их неумолимо настигал конский топот.

Вот всадник поравнялся с бегущим рядом с ним молодым солдатом, все еще прижимавшим к груди бесполезный арбалет, взмахнул кистенем… Стальной, усеянный острыми зубьями шар на длинной цепи обрушился на спину парню, разрывая кольчугу, ломая ребра, дробя позвоночник. Брызнула кровь.

А за спиной коменданта уже слышался храп лошади, жаркое дыхание коснулось его затылка.

Обернувшись, Гийом увидел занесенную над собой секиру в руках полуголого всадника. Инстинктивно он попытался заслониться от стремительно падающего лезвия рукой, но не успел.

…С каким-то странным удивлением: почему он совершенно не чувствует боли, Гийом Ивер увидел раздробленную бело-розовую кость ключицы, опадающее на глазах сизое легкое… Затем из рассеченного плеча хлынул красный фонтан. Земля покатилась ему навстречу, дневной свет померк.

Перед его взором встали алые маки в золотистой пшенице у стен родного городка, крошечная дочка, весело щебечущая на его руках, юное, освещенное ласковой улыбкой лицо жены… Затем все поглотил мрак, и лишь далекий глухой гул звучал в его сознании еще некоторое время.

* * *

…Прильнув к шее коня, Филипп де Альми летел вперед, к спасительным стенам города. Он бросил пику; меч, который он так и не успел обнажить, подпрыгивая, колотил его по бедру.

Только одна мысль владела им – спасти жизнь любой ценой! В эти минуты он был трусом и не стыдился этого.

…Он видел, стараясь изо всех сил сдержать несущегося вперед коня, как умирают в муках его товарищи по оружию, как, взревев, отступившие враги кинулись вперед, добивать еще живых. Ему несказанно повезло – он задержал коня всего в паре туазов от кольев.

Рванув удила, он развернул Шмеля, что есть силы ударил шпорами. Скакун взвился от жгучей боли, но всадник усидел, сдавив рассеченные до крови бока и, огрев коня плетью, погнал его прочь с поля битвы, ставшего в мгновение ока полем смерти. В тот миг уцелевшие всадники совершенно забыли о гибнущей пехоте, не сделав даже попытки помочь ей.

Они мчались как бешеные, а за их спинами слышался нарастающий топот копыт и вопли преследователей.

Им удалось оторваться от погони. Все решило то, что рыцари спасали свои жизни, а гнавшиеся за ними хотели только настигнуть нескольких разгромленных врагов. Шмель, которого он холил и лелеял, которого кормил отборным овсом, даже если приходилось отдавать за него последние медяки, не подвел.

Когда впереди показался городской вал и знакомая корчма у ворот, он едва не потерял сознание от жгучей радости – спасен. Но тут же молнией блеснуло: «Хелен!». Он пришпорил уже начавшего уставать коня. Возле барбакана стояли люди, тревожно вглядывавшиеся в даль; он даже не обратил на них внимание.

Филипп первым подлетел к распахнутым воротам. Мелькнули испуганно недоумевающие лица охранявших их – и вот он уже в городе.

Немало людей собралось на площади перед воротами. Галдя, они кинулись к нему, но он, едва не сбив кого – то, помчался к заветному домику, предоставив рассказывать о случившемся тем, кто бежал следом за ним.

Только одна мысль – о Хелен, о том, что ее надо спасать, билась в его голове.

Из под копыт Шмеля била грязь, разлетались, квохча, куры.

Натянув поводья, он остановился у домика под некрашеной тесовой крышей.

От крыльца к нему бежала Хелен. С недоумением взирала она на покрытого пылью всадника на взмыленном коне.

– Что случилось, Филипп?!

– Нас разбили, – выдохнул он. – Надо бежать!

– К-как разбили? – пробормотала Хелен полушепотом. – А отец?

Де Альми почувствовал, что не сможет сейчас сказать, что ее отец наверняка погиб.

– Твой отец… Я не видел его, – невпопад ответил Филипп. – Хелен – надо бежать! – повторил он.

На колокольне запоздало ударили в набат.

– Да ты что, рехнулся?! Да отец, как вернется, проклянет меня, если узнает, что я сбежала с тобой! И как я брошу мать и сестру?

«Она ничего не поняла!» Филипп едва не завыл от злой досады: как объяснить ей, безмозглой клуше, что Вокулер, оставшийся без защитников, неизбежно станет добычей бешеного мужичья, которое уж точно не пройдет мимо пухленькой и аппетитной дочки начальника гарнизона?!

– Да ты…

Лопнул ремень, и висевший на седле щит с грохотом упал на землю.

– … твою мать!! – выругался де Альми.

Хелен повернулась, намереваясь захлопнуть за собой калитку.

Позже Филипп долго не мог понять: что ударило ему в голову тогда? Но в тот момент он не думал вообще ни о чем, словно им руководила чья-то чужая воля.

Ухватив за воротник блузы, он одним рывком втащил Хелен в седло и,

перекинув через спину коня, наддал шпорами.

Ошеломленная девушка начала кричать и вырываться, только когда они уже проскакали переулок и помчались по главной улице Вокулера, ведущей к воротам.

Но руки Филиппа крепко держали ее, а удары кулачков не могли повредить ему, закованному в доспехи, пусть и плохонькие.

«Только бы не заперли ворота» – повторял он про себя, соображая, что надежд на это мало.

Но ему вновь повезло – ворота были все еще открыты, должно быть охранявшие их надеялись, что не все погибли. На предвратной площади люди собрались вокруг нескольких всадников, совершенно не обращая внимание на происходящее вокруг.

Стражник, пытавшийся загородить ему путь, испуганно отскочил в сторону и только что-то крикнул вслед, когда копыта Шмеля уже прогрохотали по подъемному мосту.

Глава 2

Я пытаюсь понять, что происходит со мной, и не могу. Как случилось, что я оказалась во главе бунтовщиков, почему они слепо идут за мной, беспрекословно повинуются мне?

Словно неведомый грозный могучий вихрь подхватил меня и понес куда-то; поставил во главе огромного войска, сокрушающего неприступные крепости и непобедимых рыцарей…

Но я так до сих пор и не знаю – зачем все это надо, и кому я служу? Почему я вспоминаю то, чего не знала никогда, и знать не могла? Почему я всегда знаю, что надо делать? Откуда идет это мое знание? Мне точно известно, как надо расставлять свои войска, чтобы наверняка выиграть бой и что будет делать враг; случается, я вспоминаю, что у осажденной крепости есть забытый всеми подземный ход, и он обязательно обнаружится там, где указала я. И я могу предчувствовать опасность, которой еще нет, которая видится мне зыбкой, размытой тенью, где-то там, впереди.

Я пытаюсь все это понять, но не могу ни на йоту(а еще недавно я

не знала этого слова) приблизиться к разгадке.

Я знаю, что я Катарина Безродная, которую иначе не звали

никогда. Я знаю, что я человек из плоти и крови, не бледный призрак и не привидение. Когда я рассекла себе руку кинжалом, то рана затянулась буквально на глазах, но из нее текла горячая и соленая кровь, которая быстро свернулась и побурела. Мое лоно кровоточит в установленные дни, а мужская плоть по прежнему дает мне наслаждение. Я обнаружила, что, если нужно, могу подолгу обходиться без еды и воды, но чувствую голод и жажду, я перестала боятся холода, я могу бежать почти вровень с лошадью, не уставая, и сон мне почти не нужен.

Но это все не главное. Когда я говорю с людьми, то чувствую в душе, словно какой-то всепобеждающий огонь, переполняющую меня огромную силу, изливающуюся на окружающих.

Я не могу передать всего, что я чувствую, словами; это – как сон, яркий и одновременно пугающий. Словно в этом сне я дышу, живу, разговариваю, проповедую людям то, о чем даже ни разу не задумывалась до того утра, когда пробудилась от странного забытья, отдаю им приказы и отвечаю на их вопросы, не зная откуда берутся в моей памяти ответы. Но сон этот как будто не про меня, а про кого-то другого…

Иногда мне и впрямь кажется что я – уже не я, ведь прежде я была совсем иной… и во мне нынешней почти нет того, что было сущностью меня прежней. Лишь глядя в зеркало я вижу свой прежний облик, и одно это убеждает меня, что я – это я…

* * *

Нечто темное, жуткое, чужое и чуждое, незаметно вторгалось в мир людей. Оно не имело видимого облика или запаха, его нельзя было услышать или попробовать на вкус. Неосязаемое, неуловимое, необъяснимое словами, оно тем не менее давало о себе знать. Оно проявляло себя в глухих беспокойных предчувствиях, захватывавших все больше и больше людей, в кошмарных снах, заставлявших детей с криком пробуждаться по ночам, в смутных, но угрожающих пророчествах кликуш и бесноватых, в тревожных видениях, что посещали немногих избранных, владеющих необычными способностями. Оно протянуло свои невидимые щупальца далеко за пределы небольшого выступа громадного материка, гордо именуемого христианским миром, за моря, океаны и горные хребты, незаметно меняя предначертанный ход событий. Вспыхивали неожиданные мятежи, вроде бы без особых причин затевались войны, делались туманные и зловещие предсказания, почему-то сбывавшиеся.

Перемены коснулись и природных явлений. Где-то слегка изменили свой путь воздушные течения, вдруг, в теплое время года, совершенно неожиданно выпадал снег, засуха поражала прежде плодородные области, а над безлюдными пустынями выпадали бесполезные дожди. Звери тоже испытывали непонятное беспокойство, иногда словно даже сходя с ума, что не укрывалось от человеческого взгляда, и не могло не вызывать смутной тревоги.

Мудрецы из иных времен и миров назвали бы происходящее «искажение реальности». В данном месте и времени ни в одном языке даже не было подобных слов. Но, тем не менее то, что они обозначали, не могло остаться незамеченным.

И все больше людей испытывали неизъяснимый страх перед будущим. Что-то страшное надвигалось на пока что еще ничего не подозревающее человечество, обитавшее на одной из бесконечного множества подобных ей планет в мириадах параллельных вселенных.

* * *

Начало апреля. Орлеан.

Из-за окон дворца доносился цокот копыт, грохот колес подъезжающих карет, окрики возничих и слуг. Гости продолжали съезжаться, и все новые и новые посетители, облаченные в богатые одежды, входили в ярко освещенный зал.

Лица духовного звания, дворяне, богатые купцы, городские нобили.

Мажордом, уже слегка охрипнув, выкрикивал имена и титулы.

– Мэтр Шарль Леруа – виконт-майор[10] Орлеана.

– Мессир Тристан де Гревенн – граф, сеньор Вилфранш.

– Мессир Готье де Рети – смотритель королевских лесов и вод герцогства Орлеанского.

– Мэтр Жером ле Орийак – протонотарий[11] Иль-де-Франса.

– Мессир Эдуард Моро – аббат монастыря Святого Франциска.

– Баронесса Марселина де Ферран.

Архиепископ Сомюрский Леон де Иверни задавал пир, желая отметить таким образом годовщину своего рукоположения. Граф Бертран де Граммон, сир Онси, бывший в числе приглашенных, в ожидании начала торжества прохаживался по обширному главному залу дворца. Хотя траур по жене еще не окончился, он все же принял приглашение архиепископа, боясь нанести обиду клирику, приходившемуся, вдобавок, графу дальним родственником.

Кроме того, двор его преподобия успел прославиться блеском и утонченностью, мало в чем уступающей королевским.

Прежний архиепископ – преподобный Робэр, маленький хрупкий старичок, занял свою должность не столько благодаря склонностям и стремлению, сколько благодаря улыбке Фортуны. Больше всего на свете он боялся вызвать чем-нибудь неудовольствие Святого Престола, и каждый приезд папского легата повергал его в священный ужас.

Не меньший трепет вызывала в нем, впрочем, и королевская власть; хоть нынешнего государя нельзя было сравнить с его грозным отцом, но он так же без излишнего пиетета относился к церкви.

Все это, а так же преклонные года и болезни, привели к тому, что деятельность почтенного старца свелась, в итоге, лишь к отправлению самых торжественных обрядов, а дела епархии не без выгоды для себя, разумеется, велись его ловкими помощниками. Занимавший ныне сей высокий пост преподобный Леон сумел быстро придать архиепископской митре должный блеск.

На устраиваемых им пирах демонстрировали свое высокое искусство знаменитые менестрели, чтецы, поэты и философы. Астрологов и алхимиков при его дворе было немногим меньше, чем служителей церкви. Впрочем, любители менее утонченных забав так же не имели оснований жаловаться. В резиденции его преподобия не менее часто можно было встретить весьма остроумных шутов, фокусников и, не в последнюю очередь – не слишком строгих с мужчинами красавиц – танцовщиц и певиц из Италии, Кипра, земель Восточного Рима. Архиепископ и сам, по примеру многих церковнослужителей, не чуждавшийся радостей земных, был снисходителен к человеческим слабостям.

Зал все больше заполнялся людьми, шум голосов звучал все громче.

В ожидании начала пира гости могли выбирать развлечения по своему вкусу. Молодые дамы и их кавалеры слушали пение провансальского трубадура: изящного томного юноши в красной шелковой тунике и щегольски заломленном берете. Другие обступили старого барона де Краона – одного из последних доживших до сего дня крестоносцев, чудом уцелевшего героя Сен– Жан– де– Акр.[12] Иные же просто беседовали, прогуливаясь по двое – по трое. Одна такая компания остановилась неподалеку от де Граммона, в одиночестве рассматривавшего мозаику, недавно законченную специально приглашенными из Неаполя мастерами, изображавшую пленение Людовика Святого. Трое, одного из которых, рыцаря де Суни, граф неплохо знал, обсуждали события происходившие далеко от французских границ. – Старый Ираклий вроде бы собирался просватать свою правнучку за Пьера Кипрского, – говорил сановито выглядевший немолодой чернобородый мужчина, судя по одежде – богатый горожанин. По крайней мере, об этом говорили в Никее, перед тем, как я отплыл.

– Его правнучке лет, должно быть, уже немало, – рассмеялся третий участник беседы, лицо которого тоже показалось Бертрану знакомым. Ведь Ираклий Палеолог сидит на троне дольше чем мы оба, мэтр Рене, прожили на свете. Ему, думаю, уже больше ста.

– Ну, что вы, шевалье, – с улыбкой заступился де Суни за византийского самодержца. Ираклию еще и девяноста нет. Его отец отвоевал у наших рыцарей Константинополь, если я не ошибаюсь за два… нет – за три года до того, как он появился на свет.

– Сколько бы лет ей ни было, я не нахожу, что Ираклий – такой уж завидный родственник для кого бы то ни было, тем более для кипрского короля, – продолжил неизвестный шевалье.

– Нет, отчего же, – вновь вступил в разговор тот, кого назвали мэтр Рене. Как – никак, в этом случае король имеет все шансы занять константинопольский трон. Кроме того, как я слышал, в молодости император был достойным воином. Когда он воссел на престол, его владения простирались немного далее крепостных стен Константинополя, а сейчас ему принадлежит почти половина Малой Азии. Он выгнал де ля Рошей из Афин и турок тоже изрядно пощипал.

– Тут я с вами не соглашусь, – пробасил де Суни, задетый, должно быть, за живое рассуждениями неблагородного о воинской чести. Не спорю, он удачливый полководец, но рыцарства в нем нет ни капли. Все победы ему приносила хитрость и изворотливость. Да и вообще воевал не как христианин, а как сарацинский язычник: он не гнушался даже подкупать вражеских военачальников. Я не говорю уже о том, что он изрядно труслив. Под Смирной, помню…

Троица удалилась, граф за ними не последовал: дела Константинопольской Империи его совершенно не занимали. Особенно на фоне событий, уже почти два месяца разыгрывающихся на севере Франции.

Кстати, именно на эту тему беседовал с двумя дамами не первой молодости только что вернувшийся из Артуа клирик из свиты архиепископа.

Как раз сейчас он рассказывал о происшествии, приключившийся с ними по дороге. На ночлег они остановились в небольшом аббатстве Сент-Юан, прославившемся чудотворными мощами сразу нескольких святых, но не обладавшим стенами достаточной крепости.

Ночью к воротам обители прибежал крестьянин из принадлежавшего монастырю села, с паническим сообщением, что совсем неподалеку расположилась конница бунтовщиков. Страх мгновенно охватил всех его обитателей – и святых братьев, и путников с монастырского постоялого двора.

Вооружившись кто чем мог, они собрались в трапезной, но думали больше не об обороне, а о неизбежной скорой смерти. Всю ночь они провели без сна, читая молитвы и ежеминутно ожидая нападения злодеев. А приор, должно быть совсем потеряв голову, почему-то вообразил, что его обязательно сварят живьем, и даже хотел приказать продырявить большой медный котел, стоявший в монастырской поварне. Таким образом он намеревался помешать бунтовщикам, которые неизбежно возьмут монастырь, осуществить это намерение.

Когда рассвело, оказалось, что за банду всадников приняли стадо быков, которых торговцы скотом перегоняли в Париж.

Но вот по залу прокатился приветственный гул – перед гостями появился сам архиепископ Леон. Он моментально оказался в центре всеобщего внимания.

Весь облик его был полон достоинства, проистекавшего из осознания своей значимости.

Его высокая дородная фигура величаво плыла среди толпы гостей.

Облачен он был в сутану из темно-фиолетового бархата, отороченную золотой вышивкой. На груди висел крест, в центре которого сиял крупный золотистый топаз.

– Рад видеть вас, – обратился хозяин к собравшимся. – Рад, что вы почтили своим посещением меня – недостойного слугу господнего. Хочу надеяться, что вас привело сюда не только уважение к моему сану, но и к тому, что удалось мне сделать в этот год в меру слабых моих человеческих сил.

К сожалению, сегодняшнее торжество омрачают печальные события, что имеют место быть в нашем королевстве.

– Но, мессиры, – возвысил голос архиепископ. Вспомните, сколько подобных возмущений случалось на нашей с вами памяти, и до нас, да и, увы, после нас наверняка случится.

Речь преподобного Леона все больше напоминала проповедь: должно быть он увлекся. Впрочем, послушать его было одно удовольствие: те, кто льстя сравнивали его слог с творениями Иоанна Златоуста, не так уж сильно грешили против истины.

– Вспомните хотя бы происшедшее без малого сто лет назад, – продолжил он с таким выражением, словно слушатели лично могли застать упомянутые времена. Вспомните, мессиры: какой-то венгр явился ко двору, обманул королеву Бланку, и с ее согласия принялся собирать крестовый поход из простолюдинов. Кстати, как и сейчас, он проповедовал, что знатные отвергнуты Богом за спесь и безверие, – на лицах кое у кого из присутствующих промелькнуло выражение неудовольствия при этих словах.

И этот нечестивец тоже ссылался на волю Богоматери: ничто не ново под Луной, как видите. И что же – ему дали полную свободу, вместо того чтобы немедленно сжечь! Он собрал армию из всякого сброда в пятьдесят знамен. Священники, которых они поставили над собой, открыто проповедовали безбожную ересь, разбой и разврат. Невозможно перечислить совершенные ими злодеяния – я читал сообщения о них в архивах капитула и, клянусь, не смогу повторить все это.[13]

– А что творилось еще на глазах ныне присутствующих здесь во время мятежа буколов в царствование покойного короля Филиппа V, да почиет он в мире?!

– Ереси, – он оседлал своего любимого конька, – ереси, к великому несчастью множатся по прежнему. Дьявол, дети мои, не дремлет.

– Впрочем, увы, – развел руками архиепископ. Ведь простолюдины – добыча для него весьма легкая. Истинной, глубокой верой могут похвастаться немногие из них – слишком много грубых суеверий гнездится в их душах! Они верят, к примеру, что души некрещеных младенцев вселяются в голубей, что мертвецы в могилах едят свою плоть и даже хрюкают, как свиньи.

В деревнях по праздникам перед церквами все еще закалывают животных, будто на языческом жертвоприношении. Да вы сами, наверное, знаете, что творится во время этих праздников, как они чтут святых и мучеников. Бесстыдные пляски, попойки с обжорством, сквернословием и разнузданной похотью – настоящие оргии!

Архиепископ махнул рукой.

– А впрочем, что долго говорить, – архиепископ махнул рукой. – Вы слышали когда-нибудь о святом Гинефоре Домбском?

Видимо, никому из присутствующих имя это не было знакомо,

– Так вот, – он патетически воздел руки. – Под этим именем темные люди почитают собаку!

– Собаку?! Как, собаку?? – послышались изумленные восклицания. Епископ сокрушенно вздохнул.

– Увы, чему же после этого удивляться?! А что до нынешнего возмущения… Воистину знамение Господне, что столь богохульный и еретический бунт возглавила женщина – Radex Maloroum![14] Прошу прощения у присутствующих дам. – Бунтовщики называют ее Светлая Дева, – продолжил епископ. Между прочим, Дева – одно из имен языческой богини Дианы. А ведь именно Диана считается покровительницей ведьм.

– По латыни ее имя звучит как Люцивиргиниа, – похвалился кто-то из присутствующих своими познаниями,

– Верно Люцивиргиниа – почти что дочь Люцифера.

– Дьяволица, – уточнил барон де Краон, не зная, конечно, что данному им только что прозвищу суждено быть вписанным в историю.

– Вы удивительно остроумны, мессир, – улыбнулся архиепископ. И весьма точно определили суть того, что она творит.

Но тут под сводами зала прозвучали голоса труб, и мажордом пригласил присутствующих к столу.

Кухня архиепископа заслуженно славилась далеко за пределами Орлеана и, по словам знатоков, вполне могла соперничать с королевской. А на этот раз повара поистине превзошли самих себя, постаравшись на славу. Оленьи окорока и седла в шафранном соусе, кабаны с приправой из трюфелей, пироги, начиненные ежевикой, финиками, зайчатиной, и замысловатые торты с винной подливой.

На больших серебряных блюдах миловидные прислужницы подавали розовую нежнейшую лососину и отварную форель. Вторая перемена состояла из золотистых, подрумяненных куропаток и фазанов. Истекая нежным жиром, они горками лежали на больших тарелках разноцветной итальянской майолики.

Однако же лучшим украшением стола были зажаренные в соусе с пряностями горлицы, коих откармливали на голубятне архиепископа зерном, размоченным в молоке. Гости не заставили себя упрашивать отведать все это.

За столом велись обычные разговоры, слышанные им уже не один раз. Об охоте и о качествах охотничьих собак, которыми гости хвастались друг перед другом, словно в них была их заслуга, пересказывались столичные и местные сплетни.

К тому моменту, когда слуги начали разносить десерт – сваренные в меду цукаты на серебряных блюдах тонкой чеканки, аккуратно разрезанные на дольки дыни, лишь недавно появившиеся во Франции, и миндальные пирожные – де Граммон уже начал слегка сожалеть о том, что решил посетить высокое собрание. Тем более, что от всего съеденного у него уже началась изжога.

* * *

Информационно-логический блок С-7890-Коричневый.

Оперативный отчет. Адресаты – Хранитель– Наставник Зоргорн, Хранитель-Куратор Таргиз, Хранители – операторы Эст Хе и Мария Тер – Акопян, Хранитель – комавент Эоран Кхамдорис. Высшим – без ограничений.

В соответствии с проводимым планом воздействия в данном континууме, используя дополнительно сформированные к настоящему моменту каналы, продолжается осуществление суггестивного воздействия, направленного на дальнейшую стимуляцию деструктивной активности социума. При этом имеют место незначительные спорадические побочные эффекты в виде:

1. Апатии и снижения положительной активности в ряде территориальных конгломератов зоны первичного воздействия

2. Активизации отдельных индивидуумов и малых групп религиозного и квазимагического характера.

Данные эффекты не могут оказать заметного отрицательного влияния на развитие плана воздействия.

Внимание! В популяции имеется значительное число субъектов, невосприимчивых к дистанционному суггестивному воздействию. Часть из них так же не восприимчива к прямому воздействию в зоне непосредственной дислокации фактотума.

Рекомендации – усилить идеологическую составляющую программы воздействия на социум.

* * *

Свой день Наставник – Хранитель Зоргорн всегда начинал с обхода части дворца Атх, занимаемой подведомственным ему управляющим узлом.

Особой необходимости в этом не было, но традиция есть традиция. Точно так же, как по традиции, освещенной множеством циклов, которую на его памяти не нарушал ни один Высший, доклады им полагалось выслушивать лично, а не с помощью голографической связи, или, упаси Тьма Внешняя, через селектор.

В главном рабочем зале за пультами, в одиночестве колдовал младший оператор Эст Хе, взявший на себя текущие дела секции, ранее целиком курируемого Таргизом.

Зоргорн постоял, молча наблюдая за ним. Неотрывно уставившись на экран, тот следил, как одна за другой возникали и пропадали схемы, отображавшие потоки энергий, пронизавших по воле обитателей Мидра межпространственный хаос. На большом экране, занимавшем всю стену, разноцветными бликами сияла карта контролируемой отсюда части Метавселенной.

…Бесчисленные ряды мирозданий; ветвящееся огромное древо, неизмеримое и бесконечное. Бесконечная цепь бесконечных вселенных… И все они вместе – меньше ничтожнейшей пылинки рядом с тем, что еще неведомо им. Сидящий за пультом обладает могуществом, что превосходит могущество любого из богов, выдуманных людьми. Стоит ему только захотеть и лишь чуть-чуть вмешаться в ход уже случившихся событий в каком-нибудь континууме – и ветвь расщепится – возникнет новая Вселенная. С Землей – с ее океанами, горами, людьми, с Солнечной системой. Со звездами, туманностями, квазарами и галактиками, с мириадами неведомых разумных существ в ее бесконечных глубинах. Может быть, случится и так, что новая ветвь уйдет и в прошлое, к Египту и Атлантиде, к обитателям пещер, к динозаврам, ревущим среди громадных болот… К первичному океану и несущемуся среди облаков космической пыли раскаленному каменному шару и еще дальше, соприкасаясь с породившим ее мирозданием только в одной, бесконечно малой временной точке, измеряемой долями кашт – том неуловимом мгновении, когда она зародилась. И все это не сон и не мираж и будет существовать вечно, даже после того, как исчезнет Мир (если такое когда-нибудь произойдет). Во власти Эста совершить великое чудо, а он даже не задумывается над этим.

Эст Хе наконец поднял глаза от экрана; встал, приветствуя старшего.

– В операционном поле без изменений; на контролируемом участке Древа образовалось два новых ответвления, – доложил Зоргорну оператор. – На 29 и 17 ветвях. В первом случае это хрональная флуктуация, а во втором внешнее воздействие. – Вот как? – Зоргорн бросил мимолетный взгляд на экран, где среди серых и синих линий короткими ярко розовыми отростками были изображены новорожденные континуумы.

– Да, Наставник, – подтвердил оператор – удалось даже установить, что воздействие осуществлено выходцами из континуума 456 уровня 34 ветви.

– Они уже додумались до передвижений во времени? Мне, признаться, казалось, что этому уровню рано еще.

– Да я сам удивился; они открыли, как выяснилось, совершенно новый способ, что-то связанное с электромагнитной формацией Единого поля. – Наши ученые уже подробно изучают этот вопрос, говорят даже Высших это заинтересовало.

– Ну, что ж, – вздохнул Зоргорн, раз они додумались до машины времени, то следует ожидать возникновения еще не одного континуума. Следовательно, возможно у нас прибавится работы… и Сомы.

Покинув операторскую, он спустился на нижний ярус, в это время почти безлюдный.

Множество залов с излучающими мягкое сияние полупрозрачными колоннами выстраивались анфиладой перед ним.

Стены одного из них украшали восьмиугольные и овальные экраны, в глубине которых проплывали, сменяя друг друга, картины жизни множества планет, именуемых их жителями различно на разных языках, но всегда одинаково по сути – Земля.

В свое время подобные залы были задуманы как дублирующие для основных операторских комплексов Хранителей, но теперь чаще всего сюда приходили понаблюдать за жизнью иных вселенных. Вот и сейчас перед одним из экранов расположился в раскладном кресле молодой демиург. На экране проплывала панорама большого города, застроенного зданиями, напоминавшими ступенчатые пирамиды огромной высоты. В небе, вровень с их верхушками, неспешно пролетали неуклюжие воздушные корабли, видом своим напоминавшие катамараны, а на заднем плане можно было разглядеть синюю полоску моря с точками судов на горизонте.

Каждый из обитателей Мира мог выбрать развлечения по своему вкусу. К их услугам были книги, написанные во всех известных мирах, созданные в них фильмы и театральные спектакли, все когда – либо происходившие спортивные состязания. Иные наполняли свой досуг почти одним только общением с противоположным полом, зачастую предпочитая выбирать из числа Свободных. Занятие не такое уж легкое, поскольку те побаивались хозяев Мидра, а какое– либо принуждение запрещалось обычаями, более строгими, чем законы. Другие, как вот этот демиург, отдавали свободное время наблюдению за жизнью в сотнях тысяч континуумов. Многие погружались в управляемые сны – старинное искусство, на которое Высшие смотрели почему-то искоса, или проводили целые дни на охоте за населяющими Мидр животными. Были те, кто не хотел знать ничего иного, кроме разнообразных игр, изобретенных в разное время и на разных планетах.

Нынешний Ученик Зоргорна был равнодушен ко всему этому. Он был из тех, кто отдыхал лишь потому, что это было необходимо. Таргиз был суровым трудоголиком. Он не нарушал установленных правил жизни и тратил на отдых не меньше положенного времени. Но и только. Смыслом его жизни была его работа, и то, что не было ею, принималось им лишь постольку, поскольку не мешало ей. Невольно Зоргорн задумался о нем. В самом деле, Таргизу многое дано, пожалуй, он самый способный из всех тех, чьим наставником он когда либо был.

Он не был самым лучшим создателем каналов, не самым лучшим оператором, хотя чисто операторские способности были отменными, его математические построения и программы не были верхом совершенства, даже реакция его была похуже, чем у иных. И вместе с тем в нем было что-то неуловимое, что отличало его от всех других, и благодаря чему все удавалось ему наилучшим образом. Можно ли было сказать, что он просто удачлив?

Не потому ли Высшие так внимательно наблюдают за ним?

* * *

Де Граммон выглянул в окно, в тысячный, наверное, раз оглядывая свой замок.

На огромном дворе – от стены до стены почти сотня туазов, кипела жизнь,

Все необходимое для существования нескольких сотен человек в течение как минимум полугода было заключено в этих стенах. Подвалы Шато-Онси хранили провиант на многие месяцы осады.

Вдоль стен выстроились домики замковых слуг с небольшими огородиками и курятниками возле каждого; из общественного хлева доносилось мычание коров. Слышалось кудахтанье кур, гогот гусей. С другой стороны тянулись конюшни и псарни.

Над кузницей поднимался дымок, время от времени в неподвижном воздухе слышался звон молота.

По зеленой траве, что покрывала двор, гонял на аркане необъезженного жеребца Аллейн – его младший конюший, принятый на службу сын деревенского шорника. Пожалуй, из парня выйдет толк.

Вот уже не первый год граф большую часть жизни проводил в этих стенах. Здесь, в парадном зале, он разбирал тяжбы своих подданных, судил нарушителей законов божеских и человеческих. Здесь обучал воинов своей дружины. Здесь принимал нечастых гостей. Здесь сыграли, одну за другой, свадьбы его дочери, чтобы уже на следующий день покинуть родной кров.

Внизу, прямо под окном, рос сад, обнесенный выложенной из булыжного камня оградой, где росли серебристые тисы и розовые кусты. Стоит только прикрыть глаза, и он увидит, свою, ныне покойную супругу, Изабель, прогуливающуюся среди роз, в руках у нее корзинка с любимой кошкой.

Опустившись в кресло, обитое синим бархатом и отороченное шелковой бахромой, де Граммон вернулся к своим размышлениям о нынешнем положении Франции. О состоянии королевства он судил здраво и беспристрастно, не закрывая глаза на пороки и неурядицы. Скудные урожаи и холодные зимы, чиновники, беззастенчиво набивавшие карманы, бароны сеявшие смуту, стремясь выколотить у короля все новые привилегии и вольности; грызня могущественных кланов высшей знати, подрывающая власть… Двор с его бесконечными охотами, дрязгами и интригами. Высшая знать, основное занятие которой травля кабанов и оленей да пиршества с драками, ссорами и хмельным разгулом, в конце которых благородные сеньоры валяются под столами как упившиеся мужланы, а благородных дворянок заваливают прямо на столах.

Победоносные восстания (привычно победоносные) во Фландрии, две неудачных и бессмысленных войны со Священной Римской Империей, на стороне которой в последний раз так некстати выступил Арагон. Мелкие крестовые походы – несостоявшиеся, почти состоявшиеся, бесславно завершившиеся в самом начале, но одинаково разорительные, и все это под разговоры о большом походе, что раз и навсегда должен утвердить Святую землю за христианами, в реальность которого уже не верил почти никто.

Все это так, глупо отрицать. Именно поэтому он сам несколько лет назад добровольно удалился от двора. Уж лучше разбирать споры между собственными арендаторами и пересчитывать доходы от имений, нежели с головой погружаться в весьма дурно пахнущие тонкости политики.

Но, при всем этом Франция оставалась самым могущественным и богатым государством христианского мира, и не только его. Слава Богу, ему было с чем сравнивать.

Он вспомнил Италию, где был дважды. Города, где под фальшивой позолотой прятались язвы убожества и нищеты, где квартал шел на квартал, а чужаку на соседней улицы могли просто так воткнуть кинжал меж ребер. Толпы щуплых крикливых торгашей и ремесленников, облаченных в лохмотья, на которые не позарился бы иной парижский бродяга. Зловонные кучи отбросов, наподобие баррикад перегораживающие узкие кривые улочки. Склепы цезарей разграбленные дочиста века назад; древние мраморные гробницы, источавшие невыносимый смрад: уже многие поколения здешних жителей использовали их как отхожие места. Просторные площади, на которых разместилась бы небольшая крепость, и где среди развороченных мраморных плит паслись тощие коровы и драные козы. Величественные когда-то храмы, превращенные ныне в загоны для свиней.

Вспомнились ему возвышающиеся над жалкими лачугами стены замков городских сеньоров, огражденные рвами и ощетинившиеся катапультами вовсе не из пустого бахвальства: шла бесконечная война всех против всех, война, где давно потерялись все понятия о рыцарской чести и благородстве.

Англия, где он тоже побывал – бедный остров, страна полуголодных земледельцев и пастухов, в стольном городе которой, холодном сыром Лондоне, свиней было не меньше чем жителей.

Германия, гордо именуемая Священной Римской Империей, разделенная на сотни крохотных княжеств. Там любой барон-разбойник, в сравнении с которыми самый разнузданный французский дворянин покажется ангельски кротким созданием, мог безнаказанно плевать на императора и, случалось, просто от скуки творил с имевшими несчастье оказаться в его власти такое, за что француза колесовали бы. Во всяком случае, могли бы колесовать.

Нынешние бунтовщики, конечно, не знают всего этого, не имеют представления, что простолюдины в других королевствах существуют куда хуже их. Они воображают, что спалив десяток другой замков и разграбив еще полсотни, они тут же заживут не хуже господ.

А ведь даже крепостным во Франции живется лучше, чем свободным вилланам в Лотарингии или Фландрии, откуда и в удачные годы они бегут во владения французского короля и готовы на любую работу, чтобы с голоду не сдохнуть. Они могут отдыхать по воскресеньям и во все праздники, а по субботам работать полдня, получая оплату за целый день, в то время как в других землях люди трудятся, не разгибаясь, все дни, получая вместо оплаты розги и тумаки.

Где им это все понять? А значит, придется опять вразумлять их огнем и мечом.

Поднявшись, граф подошел к стене покоя, где на дорогих персидских и сирийских коврах было развешано оружие, лучшее из принадлежавшего ему.

Всю историю славных деяний его семьи можно было проследить по этому собранию. Вот широкий тяжелый меч еще со скругленным острием, предназначенный для того чтобы рубить, но не колоть. Это было оружие его далеких прапрадедов, сделанное грубо, но на совесть, и прослужившее верой и правдой не одному поколению. Им сражались при Меровингах, в эпоху бревенчатых замков и «ленивых королей».

Вот тот длинный двуручный меч был освящен почти три века назад его далеким предком, ушедшим в самый первый крестовый поход, в иерусалимском храме. Вот другой меч – короткий саксонский, добытый другим его предком под Гастингсом, где он бился среди рыцарей Вильгельма Завоевателя. По семейной легенде, чтобы взять этот меч, ему пришлось разжать окоченевшую ладонь самого короля Гарольда. А этот кривой тонкий клинок, покрытый вчеканенными в темную сталь серебряными арабскими письменами – память о третьем крестовом походе. Он принадлежал египетскому принцу, сраженному на поединке его прадедом.

Матово черный, с золотистым отливом меч был выкован для его двоюродного деда, командора ордена рыцарей Храма, эдесским кузнецом – невольником из обломков вражеского оружия, захваченного во многих боях. Им можно было разрубить любой доспех, и знатоки говорили, что ему нет цены. Да и как, в самом деле можно оценить оружие, что спасет тебе жизнь в бою? А вот этот странный меч – длинный, чуть изогнутый, в резных ножнах, покрытых красным лаком, с наборной деревянной рукоятью, из пластин плотного тяжелого дерева, увенчанной навершием в виде отполированного до зеркального блеска нефритового шара, инкрустированного золотыми драконами, привез его дядя, брат отца, Мишель де Граммон. Он, еще юным, попал в плен к неверным, бежал, скитался по востоку шестнадцать лет, прежде чем сумел вернуться на родину. Этот меч, да еще неизлечимая болезнь, от которой он и умер спустя неполный год после возвращения – единственное, что он привез из своих скитаний. Бертран не очень хорошо помнил дядю: ему было десять лет, когда тот ушел в лучший мир.

Он почти ничего не рассказал о том, где побывал, и что видел, в своих странствиях, лишь упомянув, что дошел до Индии и острова Тапробана, и даже более дальних краев. Но иногда странная, многозначительная грусть возникала на его отмеченном печатью преждевременной старости лице, когда в его присутствии священник начинал рассуждать о Боге, или же менестрель – распевать песни о дальних краях, заселенных одноглазыми и крылатыми людьми.

Взор графа остановился на висевшей в центре ковра двулезвийной секире – франциске.

Обычная ничем не украшенная секира на простом ясеневом древке. То была родовая реликвия де Граммонов. Никто не мог сказать, сколько лет назад рука их предка впервые коснулась ее, но говорили, что это случилось задолго до рождения Карла Великого. На сером металле уже сильно сточенного лезвия можно было различить следы стершихся знаков забытого уже бог весть как давно франкского рунического алфавита. Может, то было имя кузнеца? Или заклятье, призывающее на помощь владельцу неведомых языческих богов или духов? Странным образом сталь, из которой она была откована, не уступала лучшей нынешней. Была ли то случайная удача мастера или же просто, как и в случае с тамплиерским мечом, было перековано чужеземное оружие?

С этой секирой было связано старое предание, гласившее, что в самой тяжелой битве, которую будет однажды вести отпрыск семьи графов, она, когда уже не будет надежды спастись, спасет ему жизнь.

Бертран постоял, вглядываясь в блики света на клинках. Мысли его от дел государственных перешли к семейным. Давно уже не было вестей от старшей дочери. Как же она далеко, в другой стране, во владениях сардинского короля. Видит Бог, он нашел ей и ее сестре хороших мужей…

Как она там, часто ли вспоминает об отце? Впрочем, ведь и он сам нечасто вспоминает о них, хотя искренне любит. И мысли его о другом: любимая жена не оставила ему сына.

Пройдет еще пятнадцать-двадцать лет, вряд ли больше, и его тело обретет вечный покой в семейном склепе, а гербовая печать будет разбита. Кто унаследует его титул и владения, кто поднимет флаг его цветов: лилового и серого? Или щит с гербом де Граммонов опустят в могилу вместе с ним! Ведь он еще не стар, ему только тридцать восемь лет…

Не рано ли он стал задумываться о новой женитьбе, ведь с кончины Изабель еще и полугода не прошло?

На пороге возник камердинер.

– Мессир Бертран, – сообщил он с поклоном, – к вам гонец из Парижа. Он протянул господину свитки.

Де Граммон развернул первое письмо, скрепленное печатью с королевскими лилиями.

То был приказ коннетабля, отданный от имени короля, явиться в Париж, взяв с собой своих лучших солдат. Второе послание было от его двоюродного брата Людовика де Мервье, благодаря женитьбе на дочери могущественного королевского кузена графа Филиппа Валуа весьма высоко поднявшегося, ныне герцога Сентского и вице-канцлера Франции.

В нем без обиняков говорилось, что положение много хуже того, что казалось вначале и что мятежники вот– вот могут начать угрожать столице. Некоторое время де Граммон сидел, коснувшись ладонью нахмуренного лба.

– Скажи, пусть накормят гонца, – наконец обратился он к безмолвно стоявшему у входа в ожидании приказов камердинеру. И пусть ко мне пришлют моего лейтенанта.[15]

* * *

Шампань. Почти одновременно с вышеописанным.

Некто, оставшийся безымянным.

Когда в дверь каморки, где он отсыпался, кто-то постучал, он не заподозрил ничего – он ведь договорился с хозяйкой, чтобы она устроила ему какую-нибудь шлюшку почище да потолще. За порогом и впрямь стояла молодая женщина – одна из кухарок постоялого двора. Потупясь, она сообщила, что госпожа прислала ее услужить постояльцу. Рубашка на ее груди была весьма соблазнительно развязана, открывая взору то, что положено прикрывать, и глаз его невольно задержался на вырезе. Только поэтому он слишком поздно заметил метнувшиеся из-за спины гостьи силуэты.

Он рванулся в сторону, но опоздал на мгновение, и на голову ему опустилась короткая дубинка.

Хотя удар и не вышиб из него дух, но напрочь лишил способности сопротивляться.

Только поэтому четверым стражникам удалось без потерь повалить его на пол, скрутить за спиной кисти рук и набросить на шею петлю. Покончив с этим делом, они принялись обшаривать его жилище, перетряхивая вещи и заглядывая во все углы. Девица тем временем, торопливо запахнув корсаж, убежала вниз, и стук ее сабо по ступеням отзывался в его раскалывающейся от боли голове топотом исполинских копыт.

Подождав, пока он немного придет в себя, их командир, судя по одежде – мелкий шевалье, опрокинул ему на голову кувшин воды.

Затем его грубо подняли на ноги и вытолкали на лестницу. Должно быть, стражи были предупреждены, с кем имеют дело: натянутая веревка в руке офицера больно врезалась в шею, а в спину упирались острия протазана и кинжала.

Пока его вели вниз, он напряженно размышлял: где именно он совершил ошибку и на чем прокололся?

Тот рыцарь, которого подстрелил у входа в церковь, где он должен был обвенчаться? Племяннику, заплатившему за этот выстрел полста золотых, не нравилось, что еще не старый дядюшка может обзавестись наследником, и тогда прощай замок и земли… Или еврей – ростовщик из Ангулема, в дом которого он вошел как-то ночью полгода назад вместе с двумя случайными дружками, а вышел один, унося с собой тяжелый сундучок, оставив за собой четыре трупа – хозяина, его жены и сообщников? А может быть, дело в той девчонке в простом холщовом платьице, с которой он позабавился, встретив ее в лесу? Ну кто ж знал, что это окажется дочка местного барона, вздумавшая, переодевшись в ряднину, бегать на свидания к сыну соседа, с которым у ее папочки была родовая вражда??

Когда его поволокли к черному ходу, он впервые заподозрил неладное.

Ведь пойманного вора и убийцу положено вести на виду у всех, дабы всякий знал, что стража бдит и добропорядочный буржуа может спать спокойно; чтобы прохожие могли насладиться зрелищем скрученного душегуба, порадоваться унижению злого разбойника. И почему командует схватившими его не кто-нибудь, а офицер-дворянин?

Когда же его затолкали в небольшой дормез, приткнувшийся к калитке заднего двора, удивление его превысило все пределы. Сидевший на козлах человек что-то крикнув, хлестнул лошадей.

И почти сразу один из конвоиров надвинул ему на глаза толстый войлочный колпак.

…Повозка, подпрыгивая на ухабах мостовой, поворачивала туда-сюда: то ли возница нарочно кружит по городу, стремясь запутать невольного седока, то ли и впрямь до места непросто добраться.

Стараясь не обращать внимания на боль в еще гудящей от удара голове, он напряженно пытался понять: что все это может значить? Во всяком случае, вряд ли его везут в тюрьму, и это было само по себе хорошо. Если конечно, не иметь в виду, что кто-то из обиженных решил рассчитаться с ним сам, не обращаясь к королевскому правосудию. При этой мысли он не на шутку испугался.

…Возок остановился, с него сорвали колпак и выпихнули в открытую дверь.

Он находился на заднем дворе какого-то большого отеля – какого, он не мог припомнить, хотя знал все более-менее богатые дома Реймса – в иных даже побывал тайно от хозяев.

По въевшейся в плоть и кровь привычке, он принялся машинально прикидывать: на какой высоте находятся незарешеченные окна и где удобнее перебраться через ограду, но увесистый тычок в спину оторвал его от этого увлекательного занятия.

Его подвели к небольшой неприметной двери, глубоко утопающей в побеленной стене. Офицер отворил ее, пленника грубо толкнули – мол, проходи.

По узкой и темной лестнице его повели наверх. При этом обнаженная сталь по – прежнему упиралась ему в спину.

Конвоиры впихнули его в узкое помещении с побеленными стенами и небольшим полукруглым окном, забранном толстыми прутьями. За столом у окна сидел грузный краснолицый человек в дорогом платье, позади него пристроились еще двое.

Жестом краснолицый отослал стражников прочь. Офицер что-то хотел сказать, но, глянув на жесткое лицо хозяина, промолчал и, поклонившись, вышел вон. Они остались вчетвером: кроме него и хозяина тут был тощий, как сушеная рыба, священник в сутане тонкого добротного сукна и еще один – жилистый гибкий человек неопределенного возраста, на поясе которого болтался длинный кинжал. Ему было достаточно лишь мельком посмотреть в его сторону, чтобы понять – перед ним собрат по ремеслу.

Взгляды их на миг скрестились, и в глазах телохранителя он явственно прочел предупредительно насмешливое: «Не вздумай…»

Краснолицый назвал себя. Он удивился и даже слегка оробел: сенешалей и графов среди его знакомых пока что не было.

Затем, время от времени искоса поглядывая на лежащий перед ним пергамент, хозяин назвал его имя, затем кличку, затем другую, под которой знали его в Лондоне, третью, которой звали его в парижском Дворе Чудес.[16]

После этого начал перечислять его делишки. При упоминании об очередном преступлении клирик укоризненно качал головой, нервно поигрывая тяжелым наперсным крестом.

Ни ростовщика, ни рыцаря, ни девчонки в этом списке не имелось, но и того, что было поименовано, с избытком хватало, чтобы обеспечить ему конопляный шарф, любезно завязанный рукой палача.

А потом ему предложили работу. В первый миг с его языка едва не слетели слова отказа, сопровождаемые бранью, но он вовремя вспомнил, где находится.

…Он вспоминал все это, лежа у маленького слухового оконца на низком пропахшем пылью и мышами и заляпанном голубиным пометом чердаке. Перед ним лежал взведенный арбалет, изготовленный по его особому заказу лучшим лондонским мастером. С минуты на минуту в конце переулка должна была появиться та, которую он должен был убить… За пазухой лежал тугой кошель, полный монет – хватит на небольшой домик где-нибудь в предместье или на полгода развеселой жизни.

Кроме этого, было твердое обещание, что на его прошлое закроют глаза. На некоторое время, во всяком случае.

Его чутких ушей хищника коснулся гомон приближающейся толпы. Он поудобнее перехватил самострел, снаряженный сегодня не обычным болтом, а толстой, специальной выделки стрелой, наконечник которой был заранее смазан ядом, который дал ему тощий клирик. Склянку с его остатками он тоже сберег – на будущее.

В конце улицы послышался шум приближающегося множества людей, и все посторонние мысли мигом вылетели из его головы. Вот из-за угла появилась толпа, во главе которой шла женщина в белом.

Привычно он поймал ее в прорезь прицельной планки, несколько секунд потратил на то, чтобы убрать некстати возникшую дрожь в руках («Старею!») и, задержав дыхание, нажал на курок. Щелкнув, самострел толкнул его в плечо, и белая фигурка, переломившись в поясе, упала наземь. Мельком он успел удивиться – как все просто оказалось…

Арбалет исчез в грязном мешке. По совести надо бы его бросить, но уж слишком хороша работа и не вдруг найдешь второго такого умельца, да и жалко потраченных золотых. Теперь быстро вниз по скрипучей темной лестнице, выходившей в узкий тупичок между двумя старыми домами…

Шаркающей походкой, еле волоча ноги он поплелся по извилистому грязному переулку в сторону, противоположную той, откуда слышались крики.

Никому в голову не придет, что этот старый босоногий нищий, хромой и согбенный, с грязной седой бородой (он почти два часа потратил на то, чтобы покрасить ее должным образом) и ветхой котомкой за плечами и есть убийца повелительницы бунтовщиков. Вот сейчас, проскочив между ветхими домами, он окажется на улице, что ведет к воротам, и спустя меньше чем полчаса покинет этот город, оставив позади разъяренное сборище, что будет переворачивать его кверху дном в поисках виновника своего несчастья.

…Сверху на него упала сеть. Сильный рывок опрокинул его, он попытался встать на четвереньки, в первые мгновения еще не понимая, что случилось. А со всех сторон на него уже навалились множество тел, придавливая всей тяжестью к земле… Тупой конец пики с силой ударил его в подвздошье, заставив бессильно хватать ртом воздух. Нога в деревянном башмаке отпихнула вывалившийся из его ладони нож…

Его обступило с дюжину вооруженных людей.

Один из них победно затрубил в рог, из-за домов ответили другие. Потом ему связали руки, заломив их назад до хруста, спутали ноги, не вынимая из сети, и поволокли куда-то прямо по мостовой.

Тащили его довольно долго. Затем разрезали опутывающие его конопляные шнуры и поставили на колени перед молчавшей человеческой стеной.

На перед ним на земле лежала молодая женщина. Та самая, в белом одеянии. Рыжеватые волосы разметались по грязи, на губах пузырилась кровавая пена. Тело ее сотрясали судороги, широко раскинутые ноги в белых сапогах скребли грязь. Было ясно, что она вот-вот испустит дух. Сквозь прореху на платье проглядывал металл кольчуги. Тщетная предосторожность: на таком расстоянии не спас бы и кованый нагрудник. Он обвел глазами лица людей и сознание того, что он все – таки сделал дело, вдруг наполнило его душу неким мстительным удовольствием. Выплюнув забившую рот грязь, он попытался улыбнуться.

Но что это?! Из-за спин собравшихся появилась и остановилась рядом с бившимся в конвульсиях телом другая… Он понял сразу – вот это и есть та, которую он должен был прикончить.

На ней тоже было белое платье и белые сапоги тонкой замши; сияющее золото волос падало на плечи. Даже лица их были чем-то похожи.

Похожи?! Он еле удержался, чтобы не рассмеяться. Что может быть общего у самой обычной, не примечательной ничем бабенки, в которую только что всадил отравленную стрелу, и этой, которую он узнал бы теперь среди десятков тысяч…

Глупец! Кого он пытался убить – посланницу Божию!

Не обращая на него внимания, она склонилась над лежащей, коснулась ладонью покрытого смертным потом лба… И девушка вдруг открыла глаза и, через силу улыбнувшись ей, что-то прошептала. Та по-матерински улыбнулась в ответ.

Жестом она подозвала кого-то из приближенных, вполголоса бросила пару слов. Тот исчез за спинами толпы. Затем, подойдя на несколько шагов, посмотрела в его глаза, и ни ненависти, ни злобы не было во взоре. В нем он явственно прочел – «Умри с миром». И взор этот проник в самую глубину его темной души, наполнив ее неведомым ему доселе просветлением и покоем. С этим чувством он и прожил оставшиеся несколько секунд своего земного бытия. Потом удар меча отделил его голову от тела…

* * *

Париж. Примерно те же дни.

Серые угрюмые стены замка Тампль за последние полвека повидали немало хозяев. Еще на памяти кое-кого из ныне живущих стариков над его башнями гордо развевался черный с белыми полосами Босеан – стяг Ордена рыцарей Храма Соломонова. Именно отсюда, из главных ворот, четыре десятка лет назад вывели на костер их последнего Великого Магистра. Замок служил убежищем для вдовствующих королев и тюрьмой для высокородных преступников, побывал в залоге у ломбардских ростовщиков. Последние же несколько лет он стоял пустой и заброшенный, отданный в удел мышам и паукам, и только сейчас, с началом небывалого возмущения черни, опять стал тем, для чего и предназначался: крепостью и казармой. В Тампль были собраны отряды парижской стражи вместе с остатками войск, отступивших из охваченных мятежом провинций. Кроме того, под его крышей поселилось и немалое число рыцарей с вооруженными слугами: те, которым не хватило места в отелях своих сюзеренов. Сюда же в одну из башен временно перебрался королевский прево Парижа, которому было вручено командование столичным гарнизоном.

Обширные замковые дворы вновь заполнил топот сотен солдатских ног и отрывистые звуки воинских команд, в оружейных и кузницах застучали молоты.

Распахнув скрипнувшую ржавыми петлями дверь, капитан отряда парижской стражи Жорж Кер спустился по выщербленным ступеням, ведущим в кордегардию. Сняв шлем и расстегнув кафтан, он тяжело опустился на широкую скамью. Можно было немного отдохнуть.

Обучение отданных под его команду восьми десятков провинциальных бестолковых увальней отнимало преизрядно сил.

Он был один, правда, из-за неплотно прикрытой двери раздавались приглушенные голоса двух человек. Капитан прислушался. Беседовали стражники из его отряда. Недавно принятый в стражу пикардиец Рауль Майе, злой, не по северному горячий парень, в очередной раз рассказывал старому Мишелю Борю историю о том, как его сестра спуталась с бродячим монахом, забеременела и сбежала с ним неизвестно куда. Главное же, она прихватила почти две сотни ливров, что скопил их отец, приказчик у торговца солониной, в надежде открыть собственную лавку. Старика хватил удар, от которого тот меньше чем через месяц и умер.

– С-сука блудливая, – с пьяными слезами в голосе выговаривал Рауль. – Двадцать лет отец копил! Потом кровавым обливался, жилы надрывал, а она… Сука! Вот как перед Богом клянусь: встречу – убью на месте! И ее, и выродка ее поганого!!

– Ну не рви ты себе душу, дружище, – добродушно бурчал в ответ толстяк Борю. Не надо, чего уж теперь… Лучше-ка выпьем, тут осталось еще чуть… Подумаешь, эка невидаль – монах обрюхатил девку. Вот ежели бы, скажем, девка обрюхатила монаха!

Голоса за дверью стали тише, чуть слышно забулькала жидкость. Следовало бы конечно войти и приструнить забывшихся подчиненных, но за годы службы Жорж Кер научился на многое закрывать глаза. Быть может, именно поэтому он и сидит на своей нынешней должности?

Должности…

Надо же – в молодости он душу положить был готов ради чинов, из кожи вон лез. И вот дослужился – капитан. Казалось бы – чего еще надо? Кто из тех, кого он знал по службе, устроился лучше него? Был вот Гийом Ивер – ну да что теперь о нем говорить… Еще Виктор Реми по кличке Пол-Уха, командовавший дружиной богатого шателена,[17] так он вроде бы умер года три назад. Не иначе – от обжорства.

По совести говоря, и впрямь ему роптать грех. Жив – здоров, не калека. Были веселые денечки на войнах. Была добыча и немалая, взятая с бою. Правда, почти вся она протекла меж пальцами, как вода, но это уж сам виноват. В капитаны стрелков вышел, а теперь вот капитан не в не какой-нибудь, а в парижской страже. Жалование двадцать ливров в год – не шутка! Не у всякого дворянина столько выходит. Да и от людей монета хоть и не так щедро, как хочется, да капает. И любая девка бесплатно приласкает – другой бы за одно это удавился бы! Дом опять же – хоть и не свой собственный, а получше, чем у многих. Чего еще надо? И все равно – тоска. Жизнь, почитай, прожил, а словно и не жил. Единственная отдушина: Мари и детишки. Да теперь вот еще этот бунт, будь он неладен! Ночью вместо того, чтобы спать, как и положено честному человеку, рыскай по улицам, будто волк какой, словно на тебе не лиловый кафтан дневной парижской стражи, а темно – серое одеяние ночной! Днем же, вместо отдыха, дрессируй деревенских ослов, которых рыцари притащили с собой в город.

Капитану вспомнился тот день, вернее утро, когда он впервые услыхал о мятеже. Он как раз тогда вернулся вместе с патрулем из какого-то грязного кабака неподалеку от ворот Бильи. Незадолго до полуночи туда ворвалась шайка оборванцев с завязанными тряпками лицами, вооруженных ножами и палками. Они избили и ограбили засидевшихся допоздна в заведении завсегдатаев – те, впрочем, были пьяны настолько, что не смогли оказать даже слабого сопротивления. Само собой, они забрали всю выручку и, вдобавок, развлеклись с женой и племянницей хозяина. Сам хозяин, кинувшийся на незваных гостей с топором, лежал сейчас с распоротым брюхом, и над ним хлопотал цирюльник.

Кабак – он никак не мог вспомнить его название – являл собой не очень веселое, хоть и ставшее давно привычным зрелище. Битая посуда на замызганном, грязном полу, прокопченный до черноты потолок, опрокинутые столы и скамьи. Ограбленные посетители, протрезвев, зло матерились, хозяин лежал на лавке и тихо стонал, его дебелая супруга трясла перед самым носом стражников разодранной юбкой, племянница жалобно всхлипывала за дверью. В кабак набились прослышавшие о ночном происшествии соседи, начались обычные в таких случаях сетования на то, что стража службу несет скверно, а кормится за счет их податей, да еще мзду с них же получить не забывает. Досталось и обоим прево, и бездельникам эшвенам, и главному судье, и начальнику стражи, и почему-то – епископу Парижскому. И вот, явившись на Гревскую площадь, к вышеупомянутому начальнику стражи, чтобы доложить о случившемся, он краем уха услышал, как какой-то человек рассказывает стоявшим у входа в ратушу солдатам, что неподалеку от границы с Лотарингией вспыхнул бунт. А возглавляет его сумасшедшая баба, объявившая себя не то наместницей Бога на земле, не то святой Клотильдой, восставшей из могилы. Он только усмехнулся тогда, услыхав подобную чушь.

И вот теперь эта сумасшедшая – жутко подумать – стоит со своим войском едва ли не в каких-то трех дневных переходах от стен Парижа…

* * *

Потолок и стены погруженного в приятный полумрак зала украшали изображения, похожие на росписи дворцов древнего Крита. Голубоватые осьминоги, светло – коричневые дельфины, многовесельные корабли. Были и совершенно незнакомые минойцам сюжеты – полуженщина-полудракон, нежно обнимающая хрупкого юношу, почти мальчика; человек – осьминог, сражающийся с существом, похожим на ихтиозавра. Убранство комнаты дополняли несколько столиков и кресло из темно-зеленого блестящего камня. И весьма странно, даже чужеродно, смотрелся в этом пропитанном древностью интерьере небольшой модульный пульт, сияющий мноцветием экранов. Изображения пробудили в душе Таргиза странное чувство, похожее на смутные воспоминания, словно он когда-то давно видел нечто похожее. Быть может, некогда он жил там, откуда происходил прообраз этого интерьера. Впрочем, это не важно.

Как и большинство жителей Мидра, он ни в малейшей степени не отождествлял себя с человеком, Отражением которого являлся. Только несколько слов, застрявших на дне памяти, значение которых было не очень понятно ему самому, какие-то смутные, расплывчатые образы, что временами появлялись перед его внутренним взором, да еще внешний облик. При желании он, конечно, мог бы вспомнить все, но зачем жителю Мидра чьи-то чужие воспоминания? Какая разница, кто был тот, который, быть может, на данный момент, не родился еще на своей планете, а быть может, мертв уже невесть сколько эпох. Дикарь, великий король, мудрец или висельник – какая разница ему, Таргизу, жителю Мидра, втайне почитаемого очень многими его обитателями за первоначальный мир, первоисток всей бесконечной совокупности планет, именуемых их жителями одинаково на всех языках– Земля? Ему, познавшему эту бесконечность, насколько вообще возможно познать ее.

Стремящееся к бесконечности число континуумов, непрерывно порождающих все новые и новые вселенные. Лишь ничтожная часть их была владением Мидра, и лишь ничтожная часть этих владений была вверена попечению Таргиза.

Его миры… Такие огромные и, в сущности, такие малые перед бесконечностью. Он наизусть знал названия стран и материков на десятках языков, звучавших на протяжении десятков эпох. Он помнил деяния разнообразных правителей, пророков и военачальников, зачастую давно забытых обитателями стран, где они жили, лучше всякого богослова разбирался в тонкостях догматов сотен и тысяч верований и лучше любого дипломата– в бесчисленном множестве больших и малых споров между державами, иным из которых еще нескоро предстоит возникнуть. Безошибочно мог предсказать, как будет развиваться тот или иной мир из числа тех, где будущего не существовало. И благодаря всему этому мог безошибочно выбрать момент, когда достаточно лишь неуловимо слабого воздействия, еле заметного изменения, чтобы события потекли в нужном для Мира направлении – том, что даст Миру еще немного Сомы. Вот и сейчас он занимается именно этим.

Фактотум пока прекрасно справляется со своей задачей. Но он всего лишь инструмент, не более. Самая важная часть работы лежит на нем, Таргизе, и тех, кто работает вместе с ним.

Им предстоит незаметно нащупать сознание конкретных людей, войти в него и столь же незаметно повернуть их мысли в нужном направлении. Побудить их тратить драгоценное время на пустые и бессмысленные споры; заставить вдруг закипеть гневом сердца прежде покорных и послушных. Наконец, просто усыпить в нужный момент стражу, стерегущую ворота. За короткое время предстояло разобраться в самых глубинах хитросплетений психики и характера людей, в сущности, бесконечно далеких от него в их подчас даже неосознанных желаниях и настроениях. И все это следовало осуществить так, чтобы даже тени подозрения не возникло ни у кого из них; они должны свято верить, что это их мысли, их желания. Хотя если и найдутся те, кто почует чужую волю, они все равно не смогут ничего понять и помешать. Против опыта тысячелетий и могущественной техники экзорцизмы бессильны.

* * *

Длинный рычаг франдиболы,[18] освобожденный ударом молотка из захватов, со звоном ударил по опорной балке, так что кирпич у графа под ногами ощутимо вздрогнул; стофунтовый гладко обтесанный валун поднял далеко от городской стены столб пыли.

– Туазов сто пятьдесят будет, – довольно крякнул старший плотник. – В самый раз!

– А не оборвется? – де Граммон с сомнением потрогал слишком тонкий на его взгляд ременной жгут, удерживающий плечо рычага на сколоченной из дуба станине.

– А чего ж ему обрываться, мессир? Шкура добрая, воловья, самая свежая, выделки мэтра Жерве с Дубильной улицы; вон в самом Сен – Дени колокол уж второй год на таких же висит, и ничего.

– Ну ладно, тебе виднее. Можешь идти, мастер.

Оставшись в одиночестве, де Граммон перегнулся через парапет, посмотрел еще раз туда, где упал камень, затем окинул взглядом тянущиеся справа и слева от него крепостные стены, стягивающие город со всех сторон, подобно боевому панцирному поясу. На соседней башне, как ласточкиными гнездами обвешанной лесами, мастеровые торопливо чинили коническую крышу.

Увиденным остался бы доволен всякий, кто хоть немного понимал толк в войне. Стены, воздвигнутые вокруг Парижа еще при отце Людовика Святого, прадеда нынешнего короля, Филиппе – Августе, уже давно успели покрыться лишайниками, а кое-где даже порасти травой и деревцами. Но это были хорошие крепкие стены доброй кирпичной кладки, с потернами и потайными ходами, с толстыми высокими зубцами и контрэскарпами. К тому же они были окружены довольно глубоким рвом, заполненным водой почти доверху. Недавно надстроенные над башнями двухэтажные казематы недобро взирали на мир своими крестообразными бойницами. Если враг все же приблизится к стенам, то оттуда на него обрушится смертоносный дождь каменных и глиняных ядер и картечь из сорока бомбард. Замечательные стены, нечего сказать. Такие же крепкие и неприступные, как и в десятках взятых Ею городов.

…Отсюда, с Турнельской башни, графу хорошо был виден весь Париж.

Высокие, склонившиеся друг к другу дома в три – четыре этажа с остроконечными крышами, с дворами-колодцами, лабиринты узких извилистых улиц, заполненные пестрой суетящейся толпой, площади, на которых бурлило многолюдье рынков, широкие мосты, густо застроенные домами – настоящие маленькие кварталы. На реке стояли большие суда со спущенными парусами. Корабли эти пришли из многих стран, и теперь неожиданно разразившаяся смута задержала их, заставив опустеть причалы и портовые склады, где прежде, как муравьи, суетились грузчики, таская туда сюда тюки с товарами.

Шпили и колокольни церквей, рыжая чешуя черепичных крыш и солома кровель бедных лачуг, светло-серая громада Нотр-Дам-де Пари. Величественный Лувр с его почти двумя десятками вычурных стройных башенок по величине превосходил небольшой городок. Левее его возвышались купола Дворца Правосудия. Правильными многоугольниками то тут, то там выделялись отели,[19] принадлежавшие знатнейшим родам королевства, каждый со своими огородами, птичниками, трапезными, рыбными садками, конюшнями, кузницами, винными погребами и хлебопекарнями – всем, что нужно для жизни сотен населявших их людей, окруженные ухоженными садами, виноградниками, парками с ажурными галереями и беседками. Были даже зверинцы, чьи обитатели – дикие быки, медведи и привезенные из-за моря львы, предназначались для охоты и рыцарских единоборств, в последнее время вошедших в моду на турнирах.

К городским стенам жались предместья – Сен-Жермен, Сен-Антуан и еще дюжина. Иные из них сами были подобны городам, включавшим в себя множество аббатств, дворянских особняков; с пышными ярмарками и знаменитой далеко за рубежами Франции Монфоконской виселицей.

На противоположном берегу Сены в рассеивающемся утреннем тумане виднелись башни университетского квартала с его четырьмя десятками коллежей, в которых проживали и учились студенты из всех христианских земель.

Город, насчитывавший больше трехсот тысяч жителей, совсем не изменился за четыре года отсутствия де Граммона. Он жил своей обычной жизнью. Простолюдины много работали, отдыхая – изрядно пили, а напившись – зло дрались. Парни и девушки женились и выходили замуж, а частенько не дожидались благословения кюре, дабы исполнить библейскую заповедь – плодиться и размножаться. Вельможи пытались заниматься государственными делами, а купцы подсчитывали барыши, в Университете доктора и профессора были заняты учеными спорами. В своих лабораториях алхимики пытались сварить золото, а ночной люд добывал сей металл куда более действенными и простыми способами.

На улицах столицы величайшего из христианских королевств можно было встретить гостей буквально изо всех концов земли, даже путешественников из таинственной Гренландии и Новгорода.

Крестьяне в изобилии доставляли на городские торжища съестные припасы-яйца, сыр, молоко; во всю действовал знаменитый свиной рынок. В дорогих мясных лавках любители свежей дичи могли купить в любом количестве ланей, косуль, перепелов и фазанов. В рыбных рядах глаз радовали осетры, форель, большие зеркальные карпы, устрицы, замечательные провансальские омары и не слишком уступавшие им в размерах речные раки. Виноторговцы по – прежнему могли предложить удовлетворяющие самый тонкий и взыскательный вкус вина со всего света – кипрские, греческие, арагонские, итальянские, рейнские, не говоря уже о девяноста восьми сортах французских. Зеленщики предлагали тимьян, майоран, драгоценные кардамон и мускатный орех, заморские финики и миндаль, шедший на вес золота перец.

В галантерейных лавках продавались ковры из Сирии и Персии – гератские, тебризские, мешхедские, в ворсе которых нога утопала по щиколотку, ковры с Кипра и из Византии, необыкновенные шелковые ковры из лежащего где-то на краю света Китая. Тут же лежали меха – от бесценных русских и татарских соболей и горностаев, до кошачьих шкурок для бедняков, обладательницы которых еще недавно с мяуканьем шныряли под ногами прохожих на столичных улицах.

У ювелиров можно было купить великолепные драгоценности, а трактирах – отведать блюда, способные удовлетворить любого гурмана.

Вовсю действовал Мост Менял, где из рук в руки переходили монеты едва ли не со всего ведомого мира, а на площади перед Сорбонной бойко торговали книгами, среди которых были романы о рыцарях Круглого Стола, Гаргантюа и Амадисе Галльском, поэмы, часословы, описания далеких неведомых стран, истории о колдунах, демонах и нечистой силе и многое другое. Из-под полы можно было достать даже запрещенные и еретические книги, которые должны были сжечь уже много десятков лет назад, да все никак не могли.

Что же касается более низменных утех, то к услугам их искателей был целый квартал веселых домов, в которых могли предложить девицу на любой вкус. Француженки – от черноволосых смуглых гасконок до пышных белокожих нормандок, утонченные итальянки, немки из Фландрии и Лотарингии, гречанки, мавританские рабыни. Поклонникам других, совсем уж запретных развлечений могли за соответствующую мзду указать тайные притоны, где под женскими платьями таились томные мальчики с подведенными глазами и нарумяненными щеками. В этих делах столице Франции тоже не было равных.

Одним словом Париж оставался Парижем.

Все шло так, словно и не полыхал уже совсем недалеко от его стен неслыханный мятеж, участники которого были заклеймены с церковных амвонов как неверующие негодяи, святотатственные грабители, мерзостные ублюдки, богохульники, чудовища, вырвавшиеся из адской бездны.

Как будто и в помине не было Светлой Девы.

Но она была. Бунт, во главе которого она стояла, распространялся по стране все шире и шире, он то полз змеей, то шагал семимильными шагами, как сказочный великан. Огромной подковой охватывали с севера поглощенные им земли Среднюю Францию и Париж, протянувшись от границ Бургундии и Священной Римской Империи, до берегов Па-де-Кале, захватив большую часть Шампани.

В руках мятежников уже оказались Бовези, Суассон, Байе, они обложили со всех сторон Реймс и вот-вот должны были взять в кольцо Руан. Они отжимали все дальше к морю нормандские отряды и даже успели проникнуть в пределы Бретонского герцогства. Часть городов добровольно приняла сторону мятежников, хотя другие сохранили верность королю, с большим или меньшим успехом отбиваясь от штурмов, надо сказать, весьма толково проводившихся.

Странная, невероятная удачливость этой женщины, даже подлинное имя которой оставалось неизвестным, не могла не поражать. В отличие от вожаков всех предшествующих смут она, кажется, знала, чего добивалась, всерьез надеясь овладеть всей страной. Она смогла объединить под своей рукой разрозненные толпы, повести их за собой, заставить их беспрекословно повиноваться и согласованно действовать. Как ей это удалось было непонятно, и голоса о кознях нечистого слышались все чаще, в особенности после сражения под Амьеном. Тогда наспех собранные под командованием герцога Нормандского – пустоголового Жана Валуа, рыцарские ополчения Пикардии и Артуа, почему-то рассчитывая, что простолюдины разбегутся, как то бывало прежде, при одном виде панцирных всадников, ринулись в атаку напролом. Почти сразу они влезли в болото и без малого все полегли под топорами и дубинами вчерашних сервов.

Те, кто видел ее, или по крайней мере, утверждал что видел, а среди них даже вернувшиеся невредимыми королевские лазутчики, утверждали, что у нее ужасный, наполненный неведомой силой взор. Он приводил в трепет отъявленных храбрецов, а пленные выдавали все тайны, стоило ей только внимательно посмотреть им в глаза. Уже не раз на нее организовывали покушения, но каждый раз дело заканчивалось поимкой и казнью наемных убийц.

Ходили разговоры, что она, перед тем, как двинуть куда-то свое воинство, тайно осматривает будущий театр военных действий, то переодеваясь юношей, то выдавая себя за торговку, монашку или паломницу. Другие заходили еще дальше и заявляли, что при этом она становится невидимой и даже превращается в волчицу. Рассказывали даже, что один из ее дозорных ночью выпустил стрелу в замеченную возле лагеря мятежников редкостную белую волчицу, а наутро Светлая Дева появилась перед войсками с перевязанной рукой. А иные божились, что ее видели одновременно в разных местах.

Голова готова была пойти кругом от всех этих бредовых россказней, почитаемых, однако, многими святой истиной.

Прошло чуть больше двух месяцев, а под ее синим стягом собралось не меньше восьмидесяти тысяч человек.

Армия Светлой Девы вбирала в себя разоренных ремесленников и беглых монахов, бродяг и тайных еретиков, солдат разгромленных гарнизонов и дружинников из разрушенных замков, воров и разбойников всех мастей.

Но все это было каплей в море неисчислимых крестьянских толп. Они были ее главной силой и резервом. Те, кто раньше вызывал лишь насмешку, неуклюжие и неотесанные, такие беспомощные за околицами своих сирых и убогих деревень. Те, кто привык раньше гнуть спину перед любым, стоящим хоть чуть выше его. Те, кто прежде покорно терпел голод, плеть и колодки, те, кого многие ставили на одну доску со скотиной.

И вот вдруг, они словно по воле злого колдуна, осознали свою силу, осознали, что их сто против одного врага. И стали почти непобедимыми.

Как песчаные острова в этом штормовом море, исчезали бесследно крепости и рыцарские замки и, хотя никто и не произносил этого вслух, уже начали приниматься меры на случай возможной осады столицы.

В Лувре и Ситэ с утра до вечера шли споры – что следует предпринять и как действовать. Одни утверждали одно, другие – совершенно противоположное, и нередко весьма здравые предложения отвергались только потому, что высказывал их представитель соперничающего клана.

Совет пэров тоже раскололся. Одни требовали немедленно собрать войско и всей силой ударить по бунтовщикам, другие столь же настойчиво доказывали, что нельзя бросить столицу королевства без защиты, и нужно напротив сосредоточить все силы в Париже, ибо он то и есть главная цель Девы. А кое-кто вообще предлагал повременить, говоря, что мужичье вот-вот окончательно погрязнет в грабежах и бесчинствах, разбредется, кто куда, и бунт угаснет сам собой, как это бывало и прежде. Мнение это разделяли многие и, к удивлению графа, в их числе был и сам коннетабль[20] Франции Рауль де Бриенн. Правда, слава Богу, мятеж в последнее время и впрямь распространялся далеко не так быстро, как вначале, когда за месяц с небольшим три провинции стали вотчиной Дьяволицы, но чувствовалось, что это медлительность хищного зверя перед прыжком.

Между тем собранные в Париже рыцари маялись от безделья в ожидании решения высшей власти. Пьяные уже с утра, увешанные оружием, несмотря на наступившую жару напяливавшие на себя доспехи, они только и делали, что бродили по харчевням и винным лавкам, да не вылезали из веселых домов.

Они затевали драки с горожанами, с королевскими стрелками и между собой, вспоминая какие-то старые счеты, приставали к горожанкам и даже знатным дамам, не давали прохода и монахиням.

А в народе и что хуже – среди солдат уже поползли разговоры, что должно быть, Господь Бог и впрямь за что-то прогневался на бедную Францию, что знать окончательно потеряла разум, что у попов на уме одно – набивать мошну да распутничать, а Христос-де как-нибудь сам обойдется.

И, наконец – что проклятие тамплиеров догнало-таки последнего сына Железного Короля.

Одним словом, дух защитников города оставлял желать лучшего. А были еще десятки и десятки тысяч бедняков, чью дневную пищу составлял ломоть черствого хлеба, да миска мучной похлебки, заправленной луком. На чьей стороне, если дойдет до худшего, окажутся они? Ведь было хорошо известно, что не одна крепость пала перед Светлой Девой, потому что в спину защитникам били ее тайные пособники. Нет, не дальнобойность катапульт и не сухость пороха беспокоили графа.

– Мессир Бертран! – граф обернулся. По лестнице поднимался его оруженосец, Дени Суастр.

– Да, сейчас.

Предстояло еще много дел.

* * *

Вечер того же дня.

Трактир под названием «Завещание поросенка» стоял неподалеку от одного из самых больших парижских рынков. Вывеска его изображала лежащего на блюде аппетитно подрумянившегося поросенка, державшего в зубах свиток с упомянутым завещанием. Свиток украшала солидная красная печать, вид коей свидетельствовал, что покойный был отнюдь не последним в своей породе и даже, быть может, состоял в свите какого – нибудь свинского монарха.

За двустворчатой дверью располагался обширный сводчатый зал, вмещающий больше сотни человек. Несмотря на поздний вечер, трактир был переполнен, так что яблоку негде было упасть.

Сквозь плывущий в воздухе чад висевших на стенах факелов можно было разглядеть тесно сидящий за столами самый разношерстный люд. Матросы с задержанных войной кораблей, всякие темные личности с оружием и без, солдаты, возчики, мелкие рыночные торговцы и, конечно, святые братья. За стойкой стояла пышнотелая, еще не старая жена хозяина, ухитряясь одновременно болтать с полудюжиной нетвердо стоявших на ногах посетителей, похотливо пожиравших ее глазами, и еще отдавать указания поварам, трудившимся в поте лица за полуоткрытой кухонной дверью.

Трактир был разделен на две половины – одна для простого народа, другая для гостей поважнее.

Но в этот поздний час на это уже никто, похоже, внимания не обращал. Публика вперемешку сидела за длинными дощатыми столами, занятая исключительно поглощением яств и напитков, обилием и отменным качеством которых всегда славился «Завещание поросенка».

Гости, шатаясь, бродили между столами, подсаживаясь то к одной, то к другой компании. Почти все присутствующие были изрядно пьяны, и у каждого третьего сидела на коленях девица, чей крикливый наряд и крашенные в соломенный цвет волосы безошибочно изобличали ее профессию.

Время от времени присутствующие музыканты принимались нестройно наигрывать какую-то мелодию, и в такт музыке опухший от многодневного пьянства рыцарь пытался что-то отплясывать у стойки, бренча кольчугой.

Кто-то мирно спал, безразличный ко всему на свете, кто-то мычал песни, в которых три четверти слов нельзя было произнести в присутствии порядочных женщин. Непорядочные же весело подпевали разудалыми хмельными голосами. По углам с божбой и азартными выкриками резались в кости, булькала, вливаясь в глотки, хмельная влага. Из-за дверей комнат на галерее второго этажа тоже слышался пьяный хохот и женское повизгивание.

Вдрызг пьяный трувер, пытаясь перекрыть гул голосов, гнусавил несчетный куплет длинной и совершенно непристойной баллады, посвященной королеве Марго и ее любовникам.

Собравшихся вовсе не беспокоило то, что близится полночь – в числе немногих парижских увеселительных заведений «Завещание поросенка» имел привилегию не запирать двери от заутрени до заутрени. Привилегия эта, надо сказать, недешево обходилась владельцу – почтенному мэтру Рено.

Именно сюда, в «Завещание поросенка», и явился Жорж Кер в сопровождении дюжины стражников. Хоть было и тесно, но появившийся как из-под земли хозяин заведения нашел для дорогих гостей место за столом, шепнув что-то на ухо мгновенно испарившейся четверке подозрительных типов. А на столе тут же появилось доброе вино и закуска. Капитану, как почетному гостю, поставили исходящее паром жаркое из молодого гуся. Борю утянул с подноса пробегавшей мимо служанки тарелку с медовыми вафлями, до которых был большой охотник, при этом не забыв хлопнуть девицу по заду.

На стражу почти никто не обратил внимания; вооруженные люди за последнее время стали привычны в Париже.

Наслаждаясь даровым (вернее «взятым в долг») угощением, Кер внимательно оглядывал окружающую публику, вслушивался в долетающие до него обрывки разговоров. Просто так, на всякий случай. Мало ли…

Вот девица, хохоча, отбивается от дородного купчика, пытающегося стянуть с ее плеч расшнурованное платье. Вот другая, шатаясь, пытается взобраться на стол, всерьез собираясь сплясать на нем. К ней тянулись руки собутыльников – то ли с намерением стащить ее обратно, то ли наоборот – помочь.

Прямо напротив него пировала компания из нескольких солдат и здоровенных громил, судя по торчавшим из-за пояса кинжалам и клевцам – охранников купеческого каравана.

– Вот, – хлопнул себя по груди вояка в пробитой на животе, и грубо зачиненной кольчуге. – Вчера купил ладанку с молитвой святому Меркурию, пять франков отдал. Гадальщик божился, что от любого оружия спасет – хоть от меча, хоть от стрелы.

– В душу, в кровь, в потроха всех святых! – рассмеялся его собутыльник. – Хочу я на тебя посмотреть, кум, как эта ладанка тебе поможет, если я сейчас тебя тресну по голове топором!

– А вот послушайте, братья, что я вам расскажу, – взял слово еще молодой, долговязый охранник, судя по одежде и выговору– уроженец Лотарингии. – Мой знакомый колдун… Ну, что уставился? – фыркнул он на прислушивающегося к их разговору францисканца в засаленной рясе. – У нас в Арденнах колдунов побольше, чем кой – где монахов…Так вот, он мне расс… рассказал, – язык его уже начал заплетаться – что кровь девицы, ну когда ее первый раз порвут… Так вот – если ею смочить тряпку и носить с собой, так она от ран спасает. Талисман то есть. Так вот высмотрел как-то раз я в лесу пастушечку лет тринадцати, свеженькая, невинная, что твой ягненочек. Ну, зажал я ей ротик, чтоб не пищала, сволок в кусты, и что же ты думаешь… Последние его слова потонули в громовом хохоте. – Вот и верь этим бабам, – закончил под общий смех долговязый.

Впрочем, хватало и более благопристойной публики.

Вислоусый прасол в пыльном плаще рассказывал о странном гуле, будто бы доносившемся из-под земли неподалеку от Бапома, и о том, что вскоре там появилась просека из высохших деревьев, как будто кто-то подсек им снизу корни. Один из сидевших поблизости скандинавов по этому случаю поведал на ломанном французском о гигантском мохнатом кроте с длинными клыками, что, по рассказам бывалых людей, живет под землей где-то далеко на севере, за Лапландией. Но большинство сошлось на том, что это не иначе, как адские силы (а кому еще жить под землей!) стараются пробить себе дорогу на свет Божий. Тощий лысый человек, судя по измазанным в чернилах пальцам – писец или нотарий, сообщил, что в городке Омаль состоялся суд над петухом, обвиненным в связи с Сатаной. Главная вина его состояла в том, что петух снес яйцо. Хотя первоначально инквизиция предположила, что птица всего лишь была мелким прислужником властелина Ада, но позже в ходе допроса с пристрастием выяснилось, что петух состоял так же и в плотской связи с нечистым духом, результатом которой и явилось злосчастное яйцо. Хотя рассказчик осторожно предположил, что бедную птицу оклеветали, тем не менее приговор был весьма суров – сжечь и петуха, и яйцо. Это тоже было сочтено не слишком добрым предзнаменованием.

Вступивший в разговор монах – траппист поведал, в свою очередь, что братья одной из овернских обителей его ордена видели пролетающего дракона.

– Все это сказки! – уверенно заявил дремавший дотоле аквитанский стрелок, герб на груди которого нельзя было разобрать из-за залившего его вина. – Никаких драконов нет.

– Драконы есть, – уверенно возразил северянин.

– Кто это тебе сказал?

– Да я сам его видел!

– Аа, – протянул его собеседник, – и сколько же ты выпил перед этим?

– Говорю тебе, я был трезв! Когда у нас в Скегге закладывали новую шахту на медном руднике, то отрыли целый скелет дракона. Я своими руками его пощупал. Кости у него прямо каменные, череп – величиной с кабана! А зубы вот такие, что твой кинжал! – скандинав показал, какие именно зубы были у дракона.

– И что же вы с ним сделали? – вопрос был задан юным студентом. Ради столь интересного разговора он оторвался от миски с бобовой похлебкой.

– Да отец Пауль все брызгал, брызгал на него святой водой, хотели даже сжечь на всякий случай. Но в конце концов надумали отправить в Гамбург, к тамошнему архиепископу. Так барка с ним налетела на камни в шхерах и… – швед сделал красноречивый жест, указывающий на дальнейшую судьбу неудачливого судна.

– Подумаешь – скелет! – не сдавался упрямый южанин. Вот я помню, у нас в Бордо, еще при англичанах, какой-то матрос показывал за деньги сушеную русалку. Так оказалось, что он ее сам смастерил из свиной шкуры да акульего хвоста!

– Говорю тебе – настоящий дракон! – взвился скандинав. – Сам отец Пауль сказал! Или я вру по– твоему?!

Он грозно надвинулся на аквитанца, и тот уже схватился за рукоять ножа. Однако общими усилиями окружающих начавшуюся ссору удалось прекратить. Через несколько минут оба уже мирно попивали вино, похлопывая друг друга по плечу.

– Пошла прочь, шлюха!! – истошно заорал вдруг кто-то, перекрывая гомон пьяного сборища. Все разом обернулись на крик. На секунду повисла тишина, запнулся даже трувер, как раз перешедший к описанию того, что проделывал с задницей Ее Величества очередной любовник. Молодая женщина в дорогом платье пыталась увести из-за стола пьяного шевалье.

– Гнусная авиньонская потаскуха! – вновь завопил он, вырываясь. Кардинальская подстилка! Я поднял тебя из грязи, сделал тебя своей законной женой, дал тебе имя, а ты по-прежнему готова валяться с первым попавшимся! Дрянь! Скажи, какой мне от тебя прок?! Что-то ты не торопишься родить мне хотя бы дочь. Интересно, почему это?! Должно, твое нутро все испорчено! Признавайся, сколько раз ты вытравляла плод, а?! – орал, исходя от ярости слюной мужчина. Чтоб ты сдохла, бесплодная тварь!

Видимо, последние слова задели женщину за живое.

– Вот значит как?! Но ты ведь знал, кто я такая, когда женился на мне, я не скрывала ничего, не обманывала тебя. Но ты мною не побрезговал, потому что у меня были деньги, много денег, а у тебя – ничего кроме твоего титула, ты был нищим и сидел по уши в долгах! Ты, наверное, забыл, – продолжила она, – что, если б не я и не мое золото, тебя бы вышвырнули из твоего дома и ты по миру бы пошел! В канаве бы подох! – голос ее сорвался на крик. Моим золотом ты не побрезговал! И моим телом, телом грязной шлюхи, ты не брезговал, да и сейчас не брезгуешь! И надо еще разобраться, кто из нас не может зачать ребенка: служанок ты кроешь будто бугай по весне, а что-то я не слыхала ни об одном твоем бастарде!

– Ах, ты…! – вскочив, шевалье бросился на свою жену, но тут же хорошая затрещина швырнула его на пол. Присутствующие загоготали. Он попытался подняться – обутая в дорогой башмачок нога врезалась ему под ребра. Женщина принялась наотмашь хлестать своего благоверного, приговаривая:

– Это тебе за грязную шлюху, это за мою камеристку, а это за мой жемчуг, который ты проиграл в кости своим дружкам!

Стоя на четвереньках, шевалье залился горькими слезами – силой и умением драться благородную даму, кем бы она там не была раньше, Бог не обидел. Дюжий слуга, стоявший за ее спиной, еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.

Публика, смеясь и отпуская непристойные шуточки, наблюдала за бесплатным представлением.

Капитан уловил вопрос в глазах Рауля, но не двинулся с места. За семь лет службы в парижской страже (а до того, за его спиной было больше десяти лет солдатчины) он повидал достаточно, чтобы не придавать значения подобным сценам. Да и вообще – не дело постороннему вмешиваться в семейные дрязги.

Вдобавок вид униженного, жалкого дворянчика, доставил ему некое мстительное удовольствие.

Дело в том, что Жорж Кер в глубине души сильно недолюбливал рыцарство. Нет, он был верным подданным короля, чтил власть и, разумеется, вовсе не желал победы грязному сброду. Его неприязнь к высшему сословию имела чисто личные корни.

Во время подавления последнего мятежа знати в Артуа капитан, тогда еще совсем молодой солдат, служивший в легкой коннице, сумел захватить в плен одного из самых знатных и богатых дворян провинции – барона де Лалэ. По правде говоря, никакой особой его заслуги в этом не было. Спасаясь с поля боя, барон, ко всему прочему потерявший меч, не разбирая дороги, мчался через лес. Жорж Кер скакал за ним следом, прикидывая: успеет ли он снять лук и выпустить хоть одну стрелу, прежде чем добрый ирландский жеребец скроется за деревьями. Но ему повезло: пытаясь перескочить ручей, конь барона зацепился задними ногами за корягу и рухнул в воду, подняв целый фонтан брызг. При этом он сломал себе спину, сам же де Лалэ вылетел из седла и со всего маху врезался головой в дерево. К счастью, на ней красовался добрый шлем, сделанный руками флорентийских оружейников, иначе Жоржу осталось бы только снять доспехи с мертвеца. Но барон был только оглушен и смирно лежал пластом, пока весьма довольный солдат вязал его запасной подпругой.

Потом он прирезал несчастное животное, привел в чувство пленника, окунув его голову в холодную воду ручья, и повел в расположении королевских войск. Снятые седло и упряжь он навьючил на барона, резонно рассудив, что, коль скоро это его имущество, то ему и таскать его.

По мере того, как к благородному сеньору возвращалась способность здраво рассуждать, он все больше и больше понимал ужас своего положения. Ведь в отличие от многих других он не мог рассчитывать на милость королевского правосудия. Помимо активного участия в бунте за ним числилось убийство двух прево и королевского сержанта. Кроме того, он был отлучен от церкви за то, что ограбил храм, избил священника, переломав бедняге ребра, и швырнул наземь святые дары. Вдобавок, уже во время сражения, он тяжело ранил любимого племянника тогдашнего коннетабля, так что с уверенностью можно было сказать, что незадачливого бунтовщика ожидала плаха или виселица. Поэтому он принялся уговаривать Жоржа отпустить его, обещая щедро отблагодарить, когда с помощью оставшихся при дворе друзей, ему удастся выхлопотать прощение. Он обещал поочередно – дом в городе, десять арпанов лучшей земли в своих поместьях на выбор, тысячу ливров и, наконец, видимо от полнейшего отчаяния – дворянство.

Кер был наслышан, что де Лалэ – лжец и клятвопреступник, каких мало. Но ему было только восемнадцать лет, обещания звучали уж слишком заманчиво, а кроме того, вознаграждение за голову барона (и на это не преминул указать ему пленник) было мизерным. Поэтому, подумав немного, Кер перерезал ремень, которым шевалье был привязан к коню, и отпустил того на все четыре стороны. Седло и упряжь он тем же вечером продал за полцены маркитанту, а деньги немедля спустил в обществе веселых девок и их «мамаши», еще вполне складной бабенки.

Де Лалэ и впрямь довольно скоро сумел получить королевскую милость – похоже в самом деле у него нашлись влиятельные заступники. А вскоре после этого Жорж Кер явился в его парижский отель за обещанным вознаграждением. Его сразу же впустили. Увидав с улыбкой направляющегося к нему барона, он наивно подумал что тот, должно быть, весьма рад увидеть своего спасителя. Он еще продолжал так ду мать, когда кулак гостеприимного хозяина обрушился на его челюсть, выбив сразу полдюжины зубов. Затем четверо слуг отволокли его, все еще не очухавшегося от удара на конюшню, беспощадно выпороли и вышвырнули за ворота со спущенными штанами. Напоследок барон крикнул ему, высунувшись из окна, что по справедливости следовало бы взыскать с него за погибшего по его вине коня, но, зная, что ничтожному жалкому смерду за всю жизнь не заработать и половины тех денег, он великодушно прощает его, за что тот должен быть ему благодарен до конца жизни.

Допив вино, капитан поднялся. Пора было продолжить обход ночных парижских улиц. Завтрашним вечером они зайдут уже в другой трактир – в «Бычью голову» к Антуану Дубине, в «Три Молотка» Мари Шарло или в заведение Бетси Англичанки. Там ему и его людям тоже нальют и подадут поесть «в долг» а, может статься, найдется и прелестница, которая согласится «побеседовать» с кем-нибудь из них полчасика в каморке наверху. А послезавтра настанет очередь другого отряда патрулировать ночные улицы, и можно будет вернуться на какое-то время к своему обычному делу – трясти торгашей на рынках, да караулить городские ворота. А там, глядишь, кончится смута…

У дверей он задержался и еще раз окинул суровым взглядом полутемный зал. Просто для порядка, дабы люди видели – стража тут не за тем, чтобы задаром напиться и набить брюхо. Все было спокойно. Осрамившегося шевалье жена давно уволокла домой, скандинав и аквитанец продолжали о чем-то вяло спорить. Может быть, и о драконах.

Пропустив вперед своих людей, он вышел последним. Переговариваясь вполголоса, позвякивая оружием, они двинулись по темной улице. Дома стояли неосвещенные и молчаливые, словно жители давным-давно покинули их. Только изредка из невидимой щели пробивался тусклый лучик.

Кер представил себе, как за плотно закрытыми ставнями хозяйки моют посуду, пересказывая услышанные за день новости и сплетни, а хозяева пересчитывают монеты, заработанные за день, припрятывая полновесные, откладывая истертые и обрезанные, чтобы побыстрей сбыть их с рук.

Тускло горела, воняя смолой, пара факелов, нахально прихваченных его подчиненными при выходе из трактира. Борю время от времени высоко поднимал помятый фонарь, затянутый бычьим пузырем, чтобы не угодить в какую-нибудь яму или не споткнуться.

Они прошли мимо дворца герцога Бургундского, цветные стекла в окнах которого, затянутые в свинцовые переплеты, бросали на мостовую разноцветные блики. Оттуда слышались веселые переливы виолана и лютни – герцог устраивал сегодня для своих друзей ужин с танцами.

Солдаты в плащах с зеленым бургундским крестом, охранявшие отель, подчеркнуто не заметили проходящих мимо стражников. Кер разглядел, как один из его людей, украдкой согнув руку в локте, сделал в их сторону непристойный жест.

Дворец остался позади, и по левую сторону потянулись ряды мясного рынка, в насмешку прозванного горожанами – Кошачий.

Затем вновь пошли темные фасады домов улицы Монкосей. Над головами было глубокое темно-синее небо, где сверкали хрустальные песчинки звезд. Было очень тихо, ничто, казалось, не тревожило спокойствия ночи. Такая ночь – подходящее время для благостных размышлений. Правда улицы столицы Франции в полночь – не самое лучшее место для них. Опасное это место – ночные парижские улицы. Но только не для него, Жоржа Кера, и его ребят. В каждом из них он уверен, как в себе самом – от самого старшего, Мишеля Борю, до самого молодого – Рауля Майе по прозвищу Пикардиец, угрюмого силача, способного с одного удара высадить плечом дверь, и однажды в одиночку разделавшегося с тремя грабителями. Их знают и отчаянные буяны, и самые законченные прощелыги из числа ночного люда, так что вряд ли кто-нибудь без крайней нужды решит заступить им дорогу.

Шаги их громким эхом отдавались в тишине улиц. Парижские острословы шутили, что патрульные стараются можно больше шуметь, чтобы заранее предупредить о своем приближении и избежать возможных осложнений. Жорж Кер обижался, когда слышал такое – ну не красться же им, в самом деле, как жалкому ворью?

Похоже, сегодняшняя ночь обещает быть спокойной. Если не подпалят богатый дом или лавку, чтобы, пользуясь суматохой, растащить добро, не попробуют взломать лабаз или пьяные солдаты не порежут друг друга…

Истошный женский крик разорвал полночную тьму. Жорж замер на месте. Рука сама собой изготовилась выхватить меч из ножен.

Он знал, что среди его соратников есть и такие, кто не слишком торопится, услышав зов о помощи. Их он всегда презирал.

Крик повторился. Если слух не обманывал капитана, то кричали неподалеку, через две улицы, где начинались пустыри – место, пользовавшееся нехорошей славой.

– Туда! – бросил он, устремившись к ближайшему переулку.

Впереди бежал Кер, рядом с ним тяжело бухал сапожищами Рауль, держащий факел. Вот крик, сдавленный – как бывает, когда пытаются заткнуть рот, прозвучал совсем близко.

Навстречу им метнулась сгорбленная тень.

– Вот он!! Стой!!

Мгновенно рассыпавшись цепью, стражники перегородили улочку.

Разошедшийся от избытка усердия Борю пихнул сапогом в живот попытавшегося развернуться человека, а кто-то из его людей упер в грудь упавшего на колени ночного бродяги клинок.

– Попался – не уйдешь теперь! – злорадно рявкнул Рауль.

– Ммм… – только и промычал тот в ответ.

Жорж поднес к лицу схваченного фонарь.

Проклятье! На них глядела искаженная страхом, перекошенная физиономия немолодого толстяка в приличном кафтане.

– Мессиры, пощадите! – пискнул он.

Сплюнув, капитан выругался от души.

– Какого черта ты шляешься тут по ночам! – рявкнул на него Борю

– По девкам таскался, чего ж еще, – поддакнул кто-то.

– Ты тут не видел никого? – быстро спросил Кер.

– Никого не было, ваша милость, – видя, что перед ним не грабители, а стражники, буржуа перестал трястись.

– Вперед, – скомандовал Кер – За мной!

Стражники устремились за ним, оставив позади незадачливого гуляку.

Топот дюжины пар подкованных сапог эхом отлетал от заборов и темных фасадов.

Они выскочили на пустырь, на противоположной стороне которого возвышались руины нескольких заброшенных домов. На фоне подсвеченного восходящей Луной неба как клыки торчали трубы каминов и балки.

Никого. Или жертве удалось спастись или ее, заткнув рот, уволокли куда-нибудь в трущобы на потеху молодцам из Двора чудес. Только к завтрашнему утру несчастная, истерзанная и в разорванной одежде вернется домой, а если не повезет, то ее нагое мертвое тело примут воды Сены.

Капитан в злой досаде сплюнул. Соваться в эти развалины теперь, ночью, когда и днем-то, случается, в таких местах исчезают вооруженные караулы…

– Ну, пошли что ли, – бросил он озирающим пустырь подчиненным.

Вернувшись на Монкосей, они миновали еще несколько переулков, затем свернули на улицу Персе.

Впереди, за поворотом на Круа-де-Труа, послышался шум. Не дожидаясь приказа, стражники ускорили шаги. Через минуту Кер уже безошибочно различил звуки самого настоящего погрома.

Не меньше двух десятков человек колотили палками о ставни, сопровождая это занятие громкими воплями и браню. К мужским голосам примешивались два женских. Первый – хриплый и пропитой голос давней обитательницы квартала Виль – де – Амур,[21] второй – писклявый, еще девчоночий.

Шум и выкрики продвигались в их сторону.

Послышался треск разбиваемой камнем черепичной крыши.

Впереди не бандиты, а кто – то, не считающий нужным скрываться.

Это могут быть рыцари («мда, только этого не хватало») гарнизонные солдаты («ну с этими то страже не впервой иметь дело») или…

Однажды вечером — Извилист мысли путь, Пришла идея: висельнице вдуть,

– донесся залихватский голос.

Кер сплюнул. Все ясно – впереди были школяры. Придется подраться.

Студенты причиняли страже – хоть дневной, хоть ночной, хлопот немногим меньше, чем воры и бродяги. Одних и тех же драчунов и буянов иногда по двадцать раз приходилось таскать в тюрьму, да все без особого толку.

Судили их епископ и ректор, а они были весьма снисходительны к проделкам своих подопечных.

– Е… ее – тяжелая езда:

Качается п… туда – сюда,

– продолжал голосить невидимый за поворотом певец.

Пришлось е… ее, подпрыгивая в такт,

– нестройно подхватили слова одной из любимых студенческих песен сразу дюжина голосов.

– Клянусь Цирцеей – вечно все не так!!

– Эй, стража идет – почивайте с миром! – выкрикнул Борю, приложив ладони ко рту.

– Эй, школяры идут – прочь с дороги, кому жизнь дорога! – донеслось в ответ из-за угла. За этим последовал издевательских гогот.

Позади него кто-то шумно вздохнул, кто-то вполголоса выругался, должно быть вспоминая синяки и шишки, полученные в стычках с буйными недорослями.

– Давай вперед, ребята, покажем соплякам, что такое парижская стража! – бросил Кер, не оглядываясь. – Только не ухайдакайте никого – бейте древками.

Пикардиец, осклабившись, сорвал с пояса плетку, которую предпочитал любому оружию. Сыромятный ремень с гудением рассек воздух.

– Не хватайся за плеть, – осадил его капитан – выхлестнешь не дай Бог кому глаз – греха не оберешься, объясняйся после с епископским судом…

«Веселенькая же выдалась ночка!» – промелькнуло у него.

* * *

Покидая «Завещание поросенка», Жорж Кер, конечно, не обратил внимание на высокого смуглого бородача, сидевшего в углу, который, поглощая солянку, время от времени улыбался каким-то своим мыслям.

А случись запомнить его – подивился бы неисповедимости путей провидения.

Глава 4

* * *

В начале месяца мая Светлая Дева, собрав достаточные по ее мнению силы, решила, наконец, двинуться в решающее наступление. Подчиненные ей армии начали стягиваться в направлении Парижа. Как это часто бывает, несмотря на упорную подготовку и долгое ожидание, враг застал обороняющихся врасплох, и выступившие навстречу ей под началом маршала Жана, графа де Клермона и герцога Афинского войска были куда меньше по числу, чем можно было ожидать.

Сам маршал, однако, этим обстоятельством вовсе не был обеспокоен.

По его глубокому убеждению, все предыдущие победы мятежников объяснялись исключительно попущением Божьим, да еще малочисленностью королевских воинов.

По пути к нему присоединялись отряды дворян северных провинций, но они не слишком заметно увеличили численность его армии.

На четвертый день они вышли к среднему течению Авра, неподалеку от городка Верней.

В оказавшейся на их пути прибрежной деревне остались только полдюжины немощных стариков.

Все прочие бежали на тот берег, страшась расправ – де Клермон выжег начисто несколько селений, встретившихся на пути, в которых, по мнению маршала, замышляли бунт. При этом беглецы потопили паром и увели почти все лодки, кроме десятка дырявых посудин.

Собравшиеся в маршальском шатре выслушали доклад одного из лейтенантов, посвященный тому, что удалось узнать разведчикам.

Предположительно, им противостояло около тридцати тысяч человек.

Сейчас они расположились на другом берегу, неподалеку от реки, став лагерем.

Остановившись кто где, они разожгли костры и отдыхают; но не сегодня – завтра намеренны переправляться через Авр.

Нападения они не ожидают, но внезапно ударить на них не получится. Ближайший брод через хотя и неширокую, но глубокую речку в двух часах конного пути отсюда, и возле него выставлены дозоры – единственное, чем мятежники озаботились. Позади противостоящего войска, в двух – трех днях пути стояло больше пятидесяти тысяч мятежников. Именно с ними и находилась их предводительница. Захваченные разведчиками мужики и не думали скрывать, что вся эта масса людей идет осаждать столицу королевства.

– Что будем делать? – спросил барон де Госсе, правая рука де Клермона, когда лейтенант закончил доклад. – У нас всего шесть знамен,[22] не наберется и четырех сотен копий. Есть еще пехота, но, правду сказать, обучена она немногим лучше, чем те холопы, против которых мы идем. Думаю, надо дождаться начала переправы, и атаковать их именно в этот момент.

Затем по очереди высказались и остальные капитаны.

В общем, они соглашались с бароном, упирая на недостаточность сведений о враге и необходимости разбить его малой кровью.

Наконец поднялся маршал Жан.

– Прежде всего необходимо переправиться на другой берег, и не где-нибудь, а именно здесь, – начал он не допускающим возражений тоном.

Рыцари недоуменно переглянулись.

– Для этого, – невозмутимо продолжил де Клермон, – пусть ваши люди – те, кто умеет держать в руках топор, срубят плоты, а из них мы соорудим наплавной мост. Так в свое время поступил Ираклий Византийский перед битвой за Пирей. Переправившись, мы разделимся на две части, после чего идем навстречу бунтовщикам и атакуем. Действуем как обычно. Первая линия проламывает боевые порядки, не останавливаясь, затем разворачивается и вновь бьет уже с тылу, навстречу второй. Бунтовщики попадут между нашими рыцарями, как между молотом и наковальней.

– Но ведь тогда, мессир, в тылу у нас окажется река, – неуверенно протянул кто то.

Де Клермон резко обернулся в его сторону.

– Вы что: собираетесь отступать?

Вскоре в небольшой рощице неподалеку застучало множество топоров, затрещали растаскиваемые на доски и бревна убогие халупы, наиболее рьяные взялись даже за деревья в крестьянских садах.

Не прошло и двух часов, как наскоро починенные рыбачьи плоскодонки с натугой поволокли через реку связанные цепями и обозной упряжью плоты.

Вскоре оба берега были соединены и началась переправа.

Кони спотыкались, попадая копытом в щели между стволами, вода заливала колышущиеся бревна, но, против ожидания, переправа прошла благополучно, если не считать утонувшего конюшего.

На другом берегу рыцари разбились на два больших отряда, или по старому говоря – «крепости». Первый возглавил норманн Сигурд де Байе, лишь вчера присоединившийся к армии герцога, второй – де Госсе. После этого они тронулись в путь.

Но не прошло и нескольких минут, как передовые разъезды буквально нос к носу столкнулись с быстро идущими навстречу им бунтовщиками – должно быть разведчики все же у тех имелись. Вскоре противники уже стояли друг против друга.

Выстроившись без всякого порядка, сплошной массой – кое-где можно было насчитать до двух десятков рядов, бунтовщики изготовились к обороне. Вооружены были они самодельными пиками и неуклюжими рогатинами, но больше всего было неизменных вил, цепов и кос.

На левом фланге гарцевало несколько сотен конницы – вооруженной, но без панцирей.

– Вот, значит, каково хваленное войско этой чертовой ведьмы, – пожал плечами де Клермон. – Никчемное сборище черни, полагающей, что раз они сбились в одну кучу, то теперь им сам Господь Бог не страшен! Атакуйте незамедлительно!

Через минуту земля содрогнулась от одновременного удара тысяч копыт. Это Сигурд де Байе повел своих людей на врага. За спинами всадников развевались белые и пурпурные плащи.

При виде быстро приближающейся конной лавы, передовые отряды неприятеля сомкнув ряды, подняли оружие.

Навстречу атакующим засвистели стрелы, но почти все они или пронеслись над головами, или пролетели мимо, только слегка ранив нескольких рыцарей, да убив десятка два коней.

Вот противники сшиблись, и сразу стало ясно, что дела бунтовщиков плохи.

Доспешные всадники мозжили булавами головы беспомощно суетившихся, почти безоружных мужиков, ударами мечей ломали и рубили жерди с привязанными к ним ножами и серпами. Обученные кони топтали упавших врагов, тщетно пытавшихся закрыть голову руками.

Острия самодельных копий и косы беспомощно скользили по панцирям, отскакивали от щитов, и державшие их в руках падали замертво, истекая кровью.

Необученный сброд, как и предполагал маршал, не сумел сдержать натиск закованных в железо всадников.

Разметав бунтовщиков, рыцари помчались вперед.

Они проскакали довольно далеко, и не без труда капитанам удалось развернуть их, вошедших в раж и рубивших направо и налево вражеских пехотинцев, прикрывавших тылы.

Рассыпавшаяся по равнине конница теперь помчалась обратно, охватывая мятежников, как загонщики – волчью стаю. Одновременно на дрогнувшее войско обрушились конные рыцари второй крепости.

Герцог Афинский только что не потирал руки от удовольствия. Его замысел полностью удался. Даже отсюда было видно, как быстро распространялась паника в рядах врага. Бегущие не давали более стойким сплотится для отражения атаки, увлекали их за собой. Сейчас пехотинцы довершат дело, и те немногие смерды, кто сегодня уцелеет, навсегда забудут самую мысль о том, чтобы противиться господам.

Тем временем дело шло к завершению.

Какая-то часть черни бежала прочь, надеясь уйти от верховых. Другие, сжатые с обеих сторон вооруженными до зубов врагами, падали на землю, моля о пощаде. Только небольшой отряд, вооруженный лучше остальной массы, сплотившийся вокруг всадника в доспехах, не дрогнул и не растерялся. Сомкнув ряды, они храбро отбивали наскакивавших на них рыцарей, косами рубили ноги коней, бывшие среди них лучники метко пускали стрелы. Один из опрометчиво сунувшихся вперед шевалье упал с расколотой ударом моргенштерна головой.

– Там, кажется, ихний предводитель, – бросил де Клермон. – Его надо взять живым, остальных перебейте, – приказ был обращен к командиру конных арбалетчиков. Тот поскакал в сторону своих, и уже через несколько минут в упорно отбивающихся мятежников полетели смертоносные кованные стержни. После этого последователи Дьяволицы окончательно обратились в бегство.

Разгоряченные боем шевалье продолжали уничтожать удирающих в панике врагов.

– Пусть уймутся, – распорядился де Клермон, глядя на это истребление. Иначе мы останемся без пленных – надо же и палачам оставить работу.

Подошедшая пехота, повинуясь неохотно отданным приказам командиров, вязала пленных – таких же простолюдинов, как они сами.

К маршалу начали съезжаться с докладами подчиненные, не скрывавшие удивления.

«Это и есть те самые грозные мятежники, которые взяли множество замков и перебили столько дворян?» – явственно читалось в их глазах.

– Я же говорил – правильного боя им не выдержать, – презрительно пожав плечами, бросил герцог.

На лугу тем временем уже суетились обозники и пехотинцы, занятые сбором скудных трофеев. Кое-кто, не брезгуя, раздевал мертвецов.

Привели человека, командовавшего мятежниками. То был еще молодой мужчина, одетый в дорогой толедский панцирь.

– Ну, что скажешь? – насмешливо обратился герцог к нему.

– Сегодня ты победил, знатный выродок, но только не забудь – с нами не было Светлой Девы, – бросил тот в ответ, глядя прямо ему в глаза.

Затем плюнул сквозь выбитые зубы, метя в лицо де Клермону, но кровавая слюна долетела только до сапога маршала.

– На легкую смерть напрашиваешься или оскорбить думал? – поморщился тот. Не будет тебе легкой смерти, а свинья благородного человека оскорбить не может. Кстати, почему на тебе эти доспехи? Разве виллану пристало их носить?

Снимите с него панцирь и сколотите хорошую клетку – в ней я повезу его в Париж.

Сказав это, Клермон направился к своему шатру, всем своим видом показывая, что дальнейшее его не волнует.

…Итоги сражения приятно удивили даже тех, кто ни капли в победе не сомневался.

Не менее десяти тысяч простолюдинов остались лежать на поле боя, и примерно четверть от этого числа оказалась в плену. Потери оказались ничтожны – десять рыцарей, дюжины две всадников неблагородных сословий и сотня пехотинцев. Раненые в основном отделались царапинами.

Победители даже не стали утруждать себя ловлей проигравших разбежавшихся во множестве по окрестностям.

Тяжело раненных пленников добили. Тех, кто мог идти сам, поставили между двумя здоровыми. Затем всех выстроили шеренгами и прикрутили к длинным канатам, привязанным к телегам.

После того как королевское войско переправилось обратно, сотни две пехотинцев под присмотром нескольких рыцарей занялась другим делом.

Разобрав мост, они наскоро установили на плотах виселицы, вниз головой развесили на них мертвецов, в изобилии валявшихся на поле битвы, и пустили вниз по реке.

* * *

Под почти непрерывный звон множества колоколов Париж встречал вернувшихся с поля боя победителей. Взбунтовавшаяся чернь, чьи передовые разъезды уже появлялись в виду парижских стен, вновь отошла на север, к опрометчиво оставленному в тылу Руану. Все единодушно восприняли это как знак уже недалекого конца смуты. Поздравляя друг друга, вельможи держали пари, что еще до осени голова Дьяволицы ляжет на плаху.

И пусть потерпела поражение не она сама, а ее подручные, пусть далеко не все ее силы были разбиты у этой, раньше никому почти неведомой реки – люди, пережившие не один бунт, хорошо знали: достаточно быдлу хоть раз потерпеть поражение, и ему конец. Стоит катящему колесу притормозить даже на мгновение, оно неизбежно упадет.

Знать торжествовала, но и простолюдины тоже не остались в стороне. Были ли это неожиданно пробудившиеся верноподданнические чувства или же просто низшие сословия решили воспользоваться подходящим случаем, чтобы напиться?

Веселье выплеснулось на парижские улицы. Хмельные солдаты – каждый из них чувствовал себя героем, слуги, отпущенные хозяевами погулять, горожане и всякий сомнительный сброд до полуночи шатались по городу. Толпы людей, горланя песни, бродили по улицам, отплясывали сарабанду на перекрестках. Город охватила радостная суматоха.

На казнь привезенных в столицу бунтовщиков пришло смотреть едва ли не полгорода. И каждый взмах топора, каждый вопль распинаемого на колесе или обдираемого заживо приветствовали одобрительными выкриками.

Дома, даже небогатые, были украшены полотнищами с королевскими лилиями, или гербами владельцев; тысячи женщин ежедневно собирали в лугах за предместьями цветы, чтобы усыпать ими улицы.

Даже погода благоприятствовала веселью: после многих ненастных дней ярко светило солнце. У дверей трактиров и харчевен во множестве валялись сизоносые пьяницы, публичные девицы готовы были бесплатно угождать бравым воякам, форменным образом гоняясь за ними, да и многие порядочные женщины не отставали от них. Продавцы хмельных напитков получили возможность изрядно набить свою мошну, иные продали столько, сколько до того – не во всякий месяц.

Для народного гуляния знатные хозяева многих отелей открыли их сады и парки, где было приготовлено угощение и выставлены вина из дворцовых погребов.

На площадях, на больших кострах жарили свиные и воловьи туши, обильно поливая их маслом и уксусом и посыпая солью.

Разноголосый гомон допоздна стоял на улицах Парижа. Гуляния продолжались всю ночь при свете множества горящих факелов и плошек со смолой. Радостные песни и музыка, пляски, выступления циркачей, жонглеров и кулачных бойцов, ярмарочные балаганы, море выпивки… Уже очень давно столица королевства Франкского так не веселилась.

Память о происходившем тогда сохранилась очень надолго, и даже все то, чему было суждено случиться совсем скоро, не смогло до конца стереть ее. Но и в те дни полные пустых надежд и бессмысленной радости, многие чувствовали за всем этим буйным весельем нечто зловещее и вымученное, словно некая тень уже упала на мир.

* * *

Срочное сообщение! Информационно – логический блок 34 – а– 11 Алый.

При вводе в действие основного передающего канала, произошла инверсия полярности излучения. Одновременно по неизвестной причине произошла самофокусировка вторичного пучка и его перемещение в район 3456,7 и 5679 (населенный пункт Париж), что сорвало намеченные в порядке осуществления принятого плана мероприятия по ликвидации живой силы армии существующих властей. Данное обстоятельство повлекло за собой уничтожение значительной части вооруженных сил, находящихся в распоряжении фактотума, что в свою очередь значительно затруднит дальнейшую реализацию мероприятий, предусмотренных принятым планом действий, в части, касающейся установление контроля над территорией Франции. Так же возможны различные побочные эффекты. Наиболее вероятно общее повышение социальной активности и необусловленные эйфорические настроения в среде местного населения с перспективой устойчивого перехода части его на сторону ныне существующей власти. Немедленное отключение эффекторов может повлечь спонтанное разрушение канала, а при неблагоприятных обстоятельствах – дестабилизацию всей системы ретрансляции и приема.

Рекомендации: постепенное снижение мощности передачи и перевод данного канала в режим консервации.

* * *

Таргиз еще раз посмотрел на высветившиеся на мониторе цифры. Пятьсот с лишним тысяч только обычных энергоединиц… Затем посмотрел на сидящего слева от него Кхамдориса, предававшегося своей варварской привычке пускать дым, и на углубившегося в вычисления Наставника. Ментальная схема перед ним пестрела синими и серыми пятнами на розовом фоне. Нда, повреждения затронули почти двадцать процентов…

План, до сего дня осуществлявшийся без помех, впервые дал сбой; и весьма заметный. Расчет на то, что удастся полностью уничтожить королевскую армию уже в самом начале, в одном решающем сражении, не оправдался.

И вот результат – несмотря на непрерывно поддерживаемую связь фактотума с военачальниками и на самые подробные инструкции, мятежники были стерты в порошок. В отсутствие своей повелительницы они сразу теряли всю свою храбрость и силу. Его опрометчивая попытка форсировать события привела к прямо противоположному результату. Надеясь, что и без их непосредственной помощи фактотум справится с заданием он, несмотря на предупреждения, решил ничего не менять после того, как обнаружились неполадки в передающих системах. Теперь придется вносить заметные коррективы во всю дальнейшую программу действий.

Как, однако, неудачно вышло с этим вторичным пучком!

Кхамдорис предупреждал, что это преждевременно, но Таргиз предпочел отмахнуться от его сомнений. И вот печальный итог – сформированный в межпространстве дополнительный отражатель оказался нестабильным, и для устранения последствий его «таяния» им пришлось задействовать собственные силы фактотума. Полностью разрушились одиннадцать фракталов, из которых один недублированный. И это не считая потраченной Сомы и обычных ресурсов! Следовало, конечно, как рекомендовали в один голос Мария и Эст Хе, перенести начало основной фазы операции на более поздний срок, но что теперь говорить… Армия, собранная фактотумом, уменьшилась почти наполовину только за один день не считая того, что это сильнейший удар по ее авторитету. А каких усилий стоило внушить этому маршалу мысль повернуть обратно? К тому же возможные эффекты в столице…

– Ну что ж, было бы глупо думать, что все будет идти гладко, – резюмировал, закончив расчеты, Зоргорн, переводя взгляд со своего ученика на нервно курившего Кхамдориса. – Не следует придавать этому такое уж большое значение. Через месяц или через год – особой разницы нет – в отличии от землян временем мы располагаем.

* * *

Весенний ветерок врывался в стрельчатые окна дворца, колыхал портьеры из тончайшего розового муслина и золотистого щелка.

Сегодня король Франции задавал пир по случаю победы.

В главном чертоге Лувра, отведенном для торжества, собрался весь цвет французской знати. В глазах рябило от ярких бархатных сюркотов, расшитых золотом, башмаков дорогого сафьяна с нелепо загнутыми вверх носами и плащей с длинными, отороченными бобром рукавами. На дамах были высокие рогатые шапки, платья из атласа и парчи, украшенные, несмотря на почти летнее тепло, куницами и драгоценными русскими соболями, на фоне черного меха которых особенно ярко белели обнаженные плечи. Низкие, туго стянутые корсажи не могли скрыть рвущиеся наружу груди. В воздухе разносился тихий мелодичный перезвон множества украшений, словно сотен маленьких серебряных колокольчиков. Убранство зала было под стать пирующим: полированные малахитовые колонны, чьи капители были увенчаны бронзовыми фризами, многоцветные мозаики, столы благородного ореха и кипариса.

На белоснежных скатертях дамасского щелка и тонкого фландрского полотна блестели чеканные столовые приборы, украшенные финифтью и инкрустациями, а под ноги собравшимся были брошены дорогие восточные ковры. Музыканты, сидящие на галереях за расписными ширмами, услаждали слух пирующих приятными мелодиями.

Во главе длинного стола, уставленного массивными золотыми и серебряными блюдами с разнообразными кушаньями и сосудами венецианского стекла, восседал сам монарх. По правую руку от него, там где должна была находиться королева (она не присутствовала из-за болезни), сидела баронесса де Монфор, в недавнем прошлом дочь хозяина постоялого двора из Бигора, приглянувшаяся старому развратнику – барону Леону де Монфору, что был старше ее в три раза. Своими буйными ласками она свела

барона в могилу менее чем за год, и злые языки пророчили ту же судьбу и Карлу.

На ней было полупрозрачное одеяние из тончайших кипрских шелков самых изысканных оттенков, сквозь которые можно было разглядеть ее почти обнаженное, за исключением узкой полоски ткани на пышных бедрах, тело. Голову ее украшал высокий тюрбан, на шее густо – красным огнем сияло бесценное ожерелье индийских карбункулов.

Де Граммон ел молча, время от времени бросая взгляд туда, где сидел Карл IV. Самый могущественный государь Европы, владыка, равных к которому по силе и богатству в христианском мире не было, да и за его пределами, пожалуй, трудно сыскать.

Давно умерли его братья и дядья, умерла от яда в лондонском Тауэре сестра Изабелла; умирали племянники и племянницы, бывшие моложе его дочерей. Умирали, один за другим, его давние враги – германский император, арагонский и неаполитанский государи, Эдуард Английский. Умерла половина тех, кто присутствовал на его коронации. А Карл словно бы даже и не старился; в свои больше чем пятьдесят он бы вполне мог сойти за старшего брата сидевшей рядом с ним двадцатилетней красавицы, чьи тонкие пальчики брали сейчас виноград с его блюда.

Даже на фоне роскошных одеяний гостей наряд короля выделялся своим богатством. Расшитое золотыми геральдическими лилиями одеяние синего бархата, подбитое горностаем, украшали два ряда янтарных пуговиц. На шее висела массивная золотая цепь, украшенная большим розовым рубином в обрамлении изумрудов чистой воды.

На пальцах Карла IV поблескивали самоцветы перстней, среди которых выделялся отбрасывающий ярко-голубые лучи сапфир-астерикс, величиной с голубиное яйцо.

Единственный из присутствующих, он явился на пир при оружии – на его широком поясе из тончайших золотых нитей, украшенном бледно – лиловыми аметистами и розовыми жемчужинами, висел короткий меч с усыпанной мелкими бриллиантами рукоятью. Даже сейчас обгладывающий ножку каплуна король казался погруженным в раздумья о государственных делах – настолько вошла в его плоть и кровь привычка придавать лицу глубокомысленное выражение. Пожалуй несколько портил впечатление высокий парчовый колпак, нелепо сидевший на его голове и придававший королю сходство с шутом.

Карл IV Французский. Карл Красивый. Карл Красавчик. Карл Простоватый. Карл Дурачок.

Последний прямой потомок Капетингов.

Неудачливый отец четырех дочерей, в надежде обзавестись наследником женившийся в третий раз на принцессе, годящейся ему не в дочери даже – во внучки.

Коронованный простофиля, которого в молодости родственники в глаза называли глупым гусенком; неспособный к государственным делам, вздорный упрямый и мстительный: бледная тень своего великого отца – Железного Короля.

Его сюзерен, с которым он связан нерушимой присягой и за которого отдаст жизнь, если придется.

* * *

Париж. Спустя несколько недель после сражения при Вернее.

Людовик, герцог Сентский граф де Мервье, пэр Франции, вице-канцлер королевства, а с недавних пор еще и маршал, изучал скопившиеся за месяц с небольшим доклады и донесения с мест. И то, что в них содержалось, не могло не навести на мрачные раздумья.

Когда, после того как почти тридцать тысяч шедших к Парижу мужиков, вооруженных косами и дубьем, потерпели жестокое поражение, а двигавшиеся следом основные силы Дьяволицы отползли обратно к северу, все, не исключая и его, вздохнули с облегчением. Коль скоро мятежники не решились идти на столицу, стало быть, уже чувствуют свою слабость и уже недалек тот час, когда пожар пойдет на убыль, как это бывало не раз.

Еще один бунт черни в бесконечной череде ему подобных, вспышка бессмысленной ярости скота, сбросившего на краткий миг ярмо, чтобы вновь покорно продеть в него шею. Не самый даже опасный из происходивших на его памяти. Теперь же все чаще герцогу казалось, что и в этом поражении и отступлении был какой-то непонятный и жуткий смысл и вот-вот неизбежно случится непоправимое.

Между тем время шло, а никаких признаков скорого конца смуты, или растерянности в рядах врага не было. По-прежнему бежали из северных и западных областей дворяне, прево со сборщиками податей и откупщики, ростовщики и прелаты. Светлая Дева, овладев большей частью севера королевства, вновь начала потихоньку прощупывать соседние провинции. Из Артуа, Пикардии, от границ Иль-де-Франса поступали сообщения о стычках с ее людьми. Зачастую сеньоры брали верх, но это почему-то не внушало герцогу особого оптимизма. В конных схватках мятежники стали все чаще использовать совсем новый прием: на всадника набрасывали аркан или сеть на длинном ремне и стаскивали его с седла. Ему уже приходилось слышать о таком, похожий способ использовали турки; но в христианских странах ничего подобного пока не бывало. Еще более тревожили достоверные сообщения, что мятежники при осаде нескольких крепостей применили пороховые мины. То ли им удалось захватить некоторое количество пороха, то ли они научились делать его сами. Правда, слава Богу, бомбард у них пока не было, но Людовик не сомневался, что при острой нужде найдутся умельцы, которые смогут их отлить. Но наихудшим во всем происходящем было не это

Сообщения с мест были полны непонятными и потому пугающими известиями, хотя, на первый взгляд, ничего особо страшного не происходило.

Вдруг почти одновременно по всему королевству прокатился слух о некоей чудовищной ереси, многочисленные тайные приверженцы которой заполонили буквально всю Францию, причем никак не связывая эту ересь с мятежниками. Никто не мог толком объяснить, что это за ересь. Упоминалось лишь, что на своих сборищах они едят мертвечину и творят непотребства, о которых невозможно говорить вслух. Не было поймано ни одного живого еретика, хотя несколько человек были растерзаны толпой по обвинению в принадлежности к их числу.

Слух этот угас так же быстро и внезапно как возник, но только для того, чтобы уступить место новым. На этот раз речь шла о великой войне, что должна вскоре разразиться, правда, никто с точностью не называл – с кем предстоит воевать.

На юге ожидали нашествия сарацин из-за моря. В других местах говорили о том, что далеко на востоке объявился неведомый доселе неисчислимый жестокий народ, истребляющий на своем пути все, подобно тучам саранчи, и что совсем скоро он обрушится на мир. Образованные люди вспоминали в связи с этим события вековой давности, когда нахлынувшие вдруг из бескрайних азиатских далей орды монголов сокрушили Русь, Польшу, Венгерское королевство. Ржание их диких коней уже слышали германские и хорватские города, и не так уж далеко оставалось им до французских границ, но к счастью вскоре они опять откатились обратно в свои пустыни.

Потом отовсюду стали поступать известия о зловещих знамениях и происшествиях. В Бретонском герцогстве в лесах видели черных призрачных всадников, вооруженных мечами, полыхающими синим мертвенным пламенем. Там же, в Бретани, был замечен громадный – ростом больше любого быка, вепрь, изрыгающий из ноздрей и рта серный дым. В Бургундии людей приводили в ужас многотысячные полчища змей, переползавших с места на место. Потоки ядовитых тварей иногда на много часов перегораживали дороги; крестьяне не отваживались выходить в поле. В Пуату были замечены летящие по воздуху гробы, а на гасконских кладбищах ночами будто бы слышались голоса мертвецов, распевающих хором.

Жители Арманьяка стали свидетелями, как на вечерней заре в облаках появилась огромная фигура в черных доспехах с обнаженным мечом в руках, затем у ее ног – стоявшая на коленях юная девушка, в мольбе протягивающая руки к великану. Он взмахнул мечом, после чего видение исчезло. Как всегда, мнения по поводу этого разделились. Одни предположили, что видение предвещает скорый конец Девы, другие качали головами, и некстати вспоминали, что христианскую церковь тоже иногда изображали в виде женщины.

Из Оверни сообщали о птицах, кричавших человеческими голосами, о неожиданно увядших виноградниках, о подземном гуле и дрожи земли. Из Лиона пришел слух, что у некоей блудницы родился урод с рогом на лбу и огненно – красными глазами и тут же принялся изрекать жуткие пророчества о приближающихся бедствиях и чуть ли не гибели мира, а потом исчез, растаяв облаком зловонного дыма. Там же, неподалеку, на свет появился теленок с человеческой головой, пророчествующий о наступлении последних времен. Близ Орлеана только что погребенный покойник ухитрился выбраться из могилы и принялся шататься по деревне, отчего все ее жители немедля сбежали в лес. Из Бордо пришло известие о встреченных в болотах устья Гаронны исполинских червях, слепых, но зато с громадной зубастой пастью. Из Вьенна сообщили о появлении там огненного змея. Этот змей, плюясь дымным пламенем, с треском и свистом пролетел над городом среди бела дня и приземлился в лесу с грохотом, от которого можно было оглохнуть. Когда наиболее смелые обыватели во главе с местным кюре, вооружившимся крестом, в котором была заключена частичка мощей святого Губерта, отправились к месту его падения, они обнаружили, что змей уже успел бесследно исчезнуть, оставив после себя несколько десятков поваленных обгорелых деревьев, следы от удара огромных когтей на земле, да несколько больших кусков горячего железа, по виду – не иначе только что вышедшего из адских кузниц. После обряда изгнания бесов их с пением молитв бросили в реку.

Повсеместно и словно неоткуда появилось много волков. Эти звери, всегда причинявшие немало неприятностей, в последние месяцы особенно осмелели.

В Берри, Мене, Бретани, волки только за полтора месяца погубили почти пять сотен человек и разорвали Бог весть сколько скотины.

Волки среди бела дня забегали в деревни и предместья, каким-то чудом ухитряясь проникать и на улицы городов.

В Туре огромный, ростом с доброго теленка волк ворвался в собор во время воскресной мессы и принялся убивать направо и налево. Он загрыз двенадцать человек, ранил вдвое больше, едва не перегрыз горло настоятелю и рухнул замертво возле алтаря. Многие прихожане видели, что за волком следовал призрак козлоногого монаха.

Страх перед этими зверьми побудил служить особые литургии о защите людей и стад от волков, а власть светскую – провести большие облавы, на которые, несмотря на неспокойное время, пришлось отвлечь даже солдат.

Правда, из Сента, из его герцогства, не сообщали пока о каких-либо жутких происшествиях и тем более угрожающих признаках народного волнения в его собственных владениях, но герцог предполагал, что это не от излишней преданности власти французского короля а, напротив, от того, что обитатели Сентонжа еще не привыкли считать себя его подданными. К тому же от его домена до занятых мятежниками земель весьма далеко.

Как всегда и повсюду при каждом значительном несчастье появилось немало желающих порассуждать о наступлении последних времен. И если прежде на таких почти не обращали внимания, то теперь они немедля собирали вокруг себя трясущихся от страха слушателей.

Дальше началось еще худшее. Непонятная тревога внезапно охватывала население обширных местностей. Горожане толпами собирались на площадях, бросая повседневные дела, и ждали неизвестно чего. Жители деревень, вооружившись, кто чем мог, сбивались в отряды, готовясь отразить нападение неведомого врага. Доходило до того, что прево переставали собирать подати, а кюре – отправлять службы. Затем по нескольким южным городам прокатилась волна беспорядков. Как это случалось не раз в годину бедствий, люди обратили свой гнев на евреев. В двух случаях еврейские гетто были уничтожены полностью. Их обитателей убивали с особенной жестокостью: забивали насмерть кнутами, вешали вниз головой, живьем рубили на куски и зарывали в землю. Заодно были сожжены и лепрозории: как и в прошлые годы прокаженных объявили отравителями. Тех несчастных, кому удавалось выскочить из огня, приканчивали стрелами. С трудом удалось властям прекратить беспорядки, до того как безумие распространилось слишком широко и не вспыхнул новый мятеж. При этом заводилами во многих случаях оказывались какие-то подозрительные бродяги, утверждавшие, что день гнева Божьего и суда над грешниками уже близок. Ни одного из них, к сожалению, не удалось поймать, и герцог был склонен подозревать в них лазутчиков Светлой Девы.

Наконец это поветрие дошло и до самого Парижа: не далее как вчера взвинченная проповедью подобного безумца едва не растерзала стражников, пытавшихся его арестовать.

* * *

…Как определил сразу опытный глаз капитана, на площади собралось не меньше полутора тысяч человек. Из окон окружающих ее домов высовывалось множество голов. Слышалось хлопанье открываемых ставен – все новые и новые люди торопились узнать, что происходит. Кое-кто уже вылез на крыши. На возвышающемся в центре площади помосте, в обычное время предназначавшемся для глашатаев и потешавших горожан фигляров, сейчас стоял и что-то громогласно изрекал высокий худой старик в монашеском рубище. Его длинную седую бороду и отросшие волосы трепал ветер, отчего он казался еще старше, чем был.

…Братья во Христе, – донеслось до стражников, – братья и сестры!! Только слепой не видит, что Господь ныне отвратил от нас лик свой! Близятся времена скорби и плача, и великие несчастья вот– вот обрушатся на Францию.

– Но не Бог хочет этого, и не роптать надо нам за ниспосланные испытания – сами мы повинны во всем!! Ибо переполнилась чаша гнева Создателя, переполнилась чаша земных грехов, несправедливостей и злодейств! Покайтесь!!! Покайтесь!!! Ибо лишь покаяние ваше может еще спасти мир, и без того ставший вотчиной Отца Лжи и Зла!

Монах закашлялся, схватившись за грудь, но справился с собой и продолжил

– Не надейтесь, что называющие себя служителями божьими отвратят от вас бедствия молитвами своими, ибо давно уж пала Церковь Христова. Не Господу она служит, а врагам его, пусть и не зная о том. Священнослужители больше не служат Господу, предаются блуду и ростовщичеству. Монастыри стали прибежищем содомского разврата, а торгаши и менялы хозяйничают в храмах. Тот же, кто именует себя христианским королем, ослеплен гордыней, слепы и его приближенные…

«Оскорбление величества!», – промелькнуло у капитана.

– Какой-то сумасшедший, – зло пробормотал кто-то из стражников. – Что-то много их развелось.

Жорж Кер встряхнул головой, не зная, что делать. Следовало бы, конечно, арестовать проклятого болтуна, но ведь чего доброго это сборище кинется отбивать его! Может, послать за подкреплением?

– Горе тебе, бедная Франция!! – капитан невольно вздрогнул от этого крика – Горе тебе, весь христианский мир!! Поле созрело, и пожнут его пламенные мечи! Я знаю, что меня ждет смерть, но даже если бы хотел – не смог бы молчать. Слово Божье горит в моей душе неугасимым огнем, и если я не выскажу его – оно сожжет меня. – О, Франция, готовься и молись, ибо твой конец будет ужасен!! – словно воочию видя картину грядущих смерти и разрушения, он закрыл лицо руками. Голос его, хриплый и срывающийся, зазвучал вдруг почти как трубный глас архангела.

– Бич войны и мятежа смениться бичом голода, глад смениться мором, войны будут следовать за войнами, смерть будет следовать за смертью.

– Горе, горе вам всем, люди!! Станете вы как трава под косой, как саранча, брошенная в печь огненную!! Небо уже светит кровавым заревом там, откуда идет в мир Денница – Падший Ангел. От голоса его содрогнется земля, а от пламенного дыхания люди падут на землю, корчась в муках!

– И под сенью крыл его войдут в мир воинства демонские и людские, ибо открыты врата, и кто закроет их?! Как горный обвал сметет он мир сей, и будете вы молить о смерти!!

Я вижу ужасные беды, вижу гибель Франции, муки и смерть народа.

Города будут стоять пустые и разрушенные, а деревни мертвые и безлюдные, и не слышно будет в них свиста пастуха и песен жнеца. Нетопыри и вороны поселятся в домах ваших, и змеи угнездятся в них. И падут все народы и будут пленены…

Собравшиеся слушали жуткие пророчества в угрюмом молчании, лишь изредка всхлипывали женщины.

– Но я вижу и страшнейшее, – голос монаха вновь поднялся до крика. Не только Земля станет владением Князя Тьмы, но и небеса!!!

И капитан почувствовал вдруг, как при этих словах страх ледяными мурашками пробежал по его спине.

– Я вижу, вижу, как торжествуют демоны Преисподней, как рушатся стены чертогов Царствия Небесного! – Вижу, как адские черви пожирают кущи садов господних! Вижу слезы на глазах Спасителя нашего… – он, запрокинув голову, воздел руки к синеве неба.

Растрепанный нищий упал на колени, что-то жалобно забормотал, простирая к старцу руки. Его примеру последовал кое кто еще.

Скосив глаза, потрясенный капитан увидел смертельно бледное лицо старого богохульника Борю, истово крестящегося, увидел, как медленно опускается на колени кто-то из его людей. Проклятье! Но это ж всего-навсего безумец!

Только тут он заметил, что на площадь въехало человек двадцать пять-тридцать верховых латников, сопровождавших крытую повозку. Остановившись, они, должно быть, пытались сообразить, что тут происходит. Отряд возглавляли два всадника. Первый – широкоплечий здоровяк в вороненой кольчуге, за спиной которого оруженосец держал копье с вымпелом какого-то маркиза. Вторым был не кто иной, как начальник городской стражи Робэр де Дорну собственной персоной. И именно он в данный момент направлялся в сторону Жоржа Кера.

При виде его пылающего гневом лица Кер моментально забыл о начавшем вновь призывать к покаянию и предвещать гибель мира проповеднике.

– Ты что же это… тебя, и…, твою мать…, и всю родню до седьмого колена!! – употребленные только что мессиром Робэром слова были из разряда тех, которые даже самый грубый солдат произносит хорошо, если пару раз в год. Почему позволяешь этому еретику, этому прихвостню Дьяволицы мутить народ?? А ну живо – взять его!

Капитан было открыл рот, пытаясь что-то объяснить.

– Не болтать! Взять его, я сказал! Ну, живо! Чего стоишь, осел, или ждешь, пока тебе уши оборвут?

Кер оглянулся на своих подчиненных – под взглядом налитых кровью глаз начальника они стояли по стойке смирно, перехватив алебарды поудобнее.

– Покайтесь, братья, – со слезами в голосе произнес старик, Пошатываясь, он сошел с помоста, тяжело опустился на грязные ступеньки.

– За мной, – коротко скомандовал Кер, поправив висевший на поясе меч. Лучше чем кто-либо он понимал, как бывает страшна толпа, и понимал: случись что, и его три десятка, даже вместе с конниками маркиза, сомнут в миг. Но выбирать не приходилось – ему ли не знать, что пытаться что-то объяснять впавшему в бешенство де Дорну бесполезно.

Народ нехотя расступался перед ними, замешкавшихся солдаты отпихивали рукоятями алебард. Они шли, словно в живом коридоре. В угрюмом молчании человеческая стена отодвигалась, все дальше прогибаясь, никто не проронил ни слова. Никто не швырял в спину бранных слов, не грозил кулаками… Но глаза людей ясно говорили об участи, которую они желают стражникам. Быстро они дошли до помоста; несколько женщин, пытавшихся увести монаха, бросились врассыпную. Повинуясь приказу капитана, два стражника подняли на ноги по – прежнему безучастного ко всему старика и, заломив руки за спину, сноровисто скрутили их сыромятным ремнем. Толпа загудела, но с места не сдвинулась.

Они уже почти вышли из гущи народа, когда дорогу им загородила небогато, но опрятно одетая пожилая женщина в белоснежном чепце и чистом фартуке.

– Конечно же, – спокойным, без всякого выражения голосом произнесла она, глядя прямо в глаза капитану. – Конечно, очень просто и легко справиться с безоружным слабым монахом. Это ведь не рыцарь, не оруженосец, не разбойник… Какая хорошая служба у тебя – воевать со стариками да мальчишками!

– Уйди с дороги, тетка, – грубо оборвал ее капитан. – Не мешай.

«Еще одна чокнутая», – подумал он про себя, глядя на ее бледное, равнодушное лицо и неподвижные глаза.

Разумеется, ни он, ни кто-нибудь из его людей не мог знать, что перед ними – весьма уважаемая и любимая в этом квартале повивальная бабка, которая помогла появиться на свет многим из стоящих сейчас на площади. Точно так же не могли они знать того, что единственный сын этой одинокой вдовы, шестнадцатилетний юноша, две недели назад был без всякого повода зверски зарублен пьяным шевалье.

Дальнейшее еще не один день вспоминалось потом капитану, заставляя просыпаться среди ночи с бьющимся сердцем. После этих его слов стоявший рядом Рауль, вполголоса выругавшись, шагнул вперед и грубо отпихнул старую женщину, так что она еле удержалась на ногах. Спокойно поправив сбившийся от толчка чепец, старуха, ни слова не говоря, плюнула в лицо стражнику.

– Ах ты старая ехидна!! – взревел Рауль. Должно быть, в этот миг вся давно угнездившееся в его душе злоба обиженного на весь мир человека, уже давно искавшая выхода, вырвалась наружу. Капитан не успел перехватить его руку – сверкнув на солнце, стремительно взлетело вверх лезвие алебарды и, прочертив в воздухе серебристую дугу, опустилось на плечо горожанки. Любовно наточенная и выправленная на бычьем ремне до бритвенной остроты сталь легко рассекла хрупкое тело наискось, от ключицы до бедра, развалив женщину буквально пополам.

С глухим стуком верхняя половина упала наземь, а ноги с куском туловища еще какое-то мгновение стояли. Затем колени медленно, словно в страшном сне, подогнулись, и жуткий обрубок рухнул у самых сапог Жоржа Кера в лужу исходящей паром кровавой грязи. В ноздри ему ударил густой запах крови, смешанный с вонью распоротых кишок.

Единый вздох ужаса и гнева вырвался разом из тысячи грудей, и капитан, с запоздалым страхом сообразив, что сейчас начнется, рванул меч из ножен.

Еще какие-то мгновения в воздухе висела неправдоподобно-жуткая тишина, а затем вся площадь взорвалась криком

– Они убили старую Жанну!!

– Убийцы! Смерть им!

– Тетя Жанна!! Убийцы!

– Королевские свиньи! Падаль! Режь их! Бей, убивай!

И перекрывая все это – истошный, полный безумной ярости и торжества крик, словно вопль пытаемого и казнимого, получившего вдруг возможность вцепится в глотку своим палачам

– Да прославится Светлая Дева!!!

Они мгновенно оказались в кольце искаженных ненавистью лиц, воздетых вверх сжатых кулаков, оскаленных орущих ртов… Площадь, минуту назад неправдоподобно тихая, бурлила и клокотала, как штормовой прибой. В криках сливались ярость, гнев и боль.

…Их всех спасло то, что должно было, казалось, погубить: толпа, навалилась на них вся разом, только мешая друг другу в попытках добраться до стражников, и тем подарила им несколько секунд, за которые они успели изготовиться к обороне. Отхлынув на миг, многоголовый рычащий зверь, неукротимый и страшный, вновь ринулся вперед, встретив на этот раз блеск смертоносного металла.

– Прорываемся к улице! – выкрикнул капитан, вгоняя острие меча в оскаленный, гнилозубый рот рвущегося к нему оборванца.

Сидевший на облучке попытался развернуть телегу, но не успел проехать и пяти шагов, как был окружен разъяренными людьми. В суматохе кто-то обрезал постромки, и запряженные в фургон лошади, с испуганным ржанием унеслись в переулок.

Какой-то здоровяк, яростно размахивающий ножом, кинулся на всадников, знаменщик ловко подставил пику, и через секунду тот оказался насажен на острие. Вымпел окрасился кровью.

Краем глаза он увидел, как маркиз, привстав на стременах, поднимает над головой двуручный меч, как лошадь вынесла латника, опрометчиво сунувшегося вперед, и теперь одной рукой зажимавшего окровавленное плечо, из людского водоворота.

Дальше времени смотреть по сторонам уже не было, нужно было заботиться только о том, как спасти шкуру. Вот какой-то парень отбил дубовым поленом алебарду Борю. Ловко поднырнув под лезвие, он обеими руками перехватил древко алебарды и попытался ударить Борю в пах ногой. Тот со всей силой потянул оружие на себя, а затем резко рванул вперед. Нападавший с распоротым животом упал под ноги толпе. Чья-то рука схватили его за сапог. Вырвавшись, капитан опустил на нее подбитый железом каблук. Хруст костей был слышен даже сквозь яростные вопли. Он даже не успел заметить, как одного из стражников, кажется Малыша Руссе, выдернули из строя как морковь из грядки, увидел только, как он уже каким-то чудом вырвался обратно. Кровь текла по его лицу, кровь была на его тесаке.

Толпа топталась на месте, яростно рвущиеся вперед люди только мешали друг другу. Десятки их уже, не удержавшись на ногах, рухнули на мостовую, тщетно пытались подняться, увлекая других за собой. Вопли раненых и растоптанных сливались с проклятиями и криками ненависти.

Оттесненные к глухой стене, всадники ощетинились сталью мечей и секир, и толпа держалась на расстоянии, но в руках у многих уже появились увесистые булыжники. Через несколько секунд послышался грохот камней о металл доспехов. В ответ полетели стрелы, раздались крики пронзенных смертоносными наконечниками. Из окна верхнего этажа дома выпала пораженная шальной стрелой женщина.

Тем кто находился в повозке, пришлось отбиваться от лезущих в нее со всех сторон людей. Хотя уже не один из наглецов валялся на земле с размозженной головой, было ясно, что дела отбивающихся плохи. Ревущий, как бык, кузнец в прожженном фартуке, вцепившись в колесо и покраснев от натуги, пытался опрокинуть телегу. С треском сорвали половину рогожного навеса, заодно едва не стащив пытавшегося удержать его возницу. Затем из повозки вылетел небольшой бочонок, над которым вилась струйка дыма, и рухнул в самую гущу людей.

Шар рыжего огня вспух там, где он упал, выплюнув в небеса черное облако, В лицо капитану ударил плотный горячий воздух, пахнуло серой и кислой горечью.

Железный грохот, эхом отражаясь от домов, запрыгал по площади, забив плотной ватой уши капитана, сливаясь с вырвавшимся из множества ртов воплем панического ужаса.

Тысячная толпа вмиг забыла о своей силе и многочисленности, забыла, что врагов только несколько дюжин и растерзать их – дело двух-трех минут. Лишь одна мысль – спасти свою жизнь безраздельно завладела людьми. Неодолимый кровожадный зверь перестал существовать. Все разом кинулись прочь с площади, сбивая друг друга с ног, топча упавших, давясь насмерть в узких переулках… Всадники устремились за ними, вминая копытами коней в мостовую упавших и беспощадно рубя отстающих. Только яростный окрик барона остановил их.

Не прошло и двух минут, как площадь была пуста. Впрочем, не совсем. На земле остались лежать вповалку множество мертвых тел.

Иные были настолько изуродованы, что с трудом можно верилось, что совсем недавно это было живым человеком. Некоторые были странно плоскими, словно раскатанные скалкой. Там, где взорвался бочонок, вокруг неглубокой воронки как будто кто-то разбросал крупно нарубленное мясо. Сероватый дым медленно таял в воздухе.

Десятки раненых громко стонали, взывая о помощи.

Совсем неподалеку от них по окровавленному булыжнику полз мальчик лет тринадцати, бессильно волоча ноги и тихонько, как щенок, подвывая.

Машинально Жорж Кер поискал тело Рауля. Его невольно замутило при виде того, во что он превратилось. Опознать пикардийца можно было лишь благодаря кольчуге.

Он поспешил опустить глаза себе под ноги, глядя на истоптанные останки старой Жанны.

Прихрамывая, к нему подбежал Робэр де Дорну. Лоб пересекала глубокая царапина, на скуле наливался лиловым кровоподтек.

– Где он?! – рявкнул де Дорну, свирепо вращая глазами.

– Кто? – не понял капитан.

Кто?!! – завопил де Дорну, хватая Кера за грудки, – Издеваешься еще?? Где этот твой рубака, отвеча-ай!! Он принялся бешено трясти стражника, так что голова того моталась из стороны в сторону. Когда, придя в себя, он отпустил Жоржа, тот молча указал на то, что осталось от виновника всего случившегося.

– Кроме него все живы? – спросил начальник стражи, остывая. Кер только кивнул в ответ; судорога запоздалого страха перехватила горло. Если бы не тот храбрец, да не его порох, они бы все лежали вот так.

Капитан оглянулся. Люди маркиза, не обращая внимания на окружающее, спешившись, обступили что-то, лежавшее на земле возле полуразбитого фургона.

На заботливо разостланном на мостовой плаще недвижимо распростерся человек, благодаря которому они избежали участи быть растерзанными. Не надо было быть лекарем, чтобы понять: он мертв.

Лица у него не было, вместо него было кровавое месиво, из которого торчали осколки костей. Выбитый взрывом из мостовой камень размозжил ему череп.

– Эх, дьявол и тысяча дьяволов, ну как же это так вышло, прости Господи! – выдохнул маркиз, стаскивая шлем. Все прочие тоже обнажили головы, отдавая последние почести тому, кто спас им жизнь.

– Это же надо – сколько крепостей взял, на четырех войнах цел остался, ни одной царапины, а вот поди ж ты… На собственной мине! Лучший мастер во всей Франции… Пушку мог отлить, без чертежа… Эх, Пьер, ну что же ты так… неловко. И где я теперь найду такого… – невпопад бормотал рыцарь, и голос его как-то странно срывался. Опустившись на колени перед мертвым телом, он закрыл лицо лежавшего полой плаща. В углах его глаз предательски блеснула слеза. Только сейчас капитан обратил внимание на герб, вышитый на плаще убитого – точно такой же как на вымпеле маркиза, только наискось перечеркнутый красной полосой.[23]

Маркиз повернулся, посмотрел на Жоржа Кера, за спиной которого столпились остальные стражники.

– А ты что уставился? – зло бросил он. – Пошел отсюда вон!

Жорж молча отошел, за ним потянулись остальные. На площади уже суетились высыпавшие из домов жители, хлопоча над раненными. Кто-то рыдал у трупов родных. Неприметный человечек перебегал между телами, торопливо склоняясь над ними, шарил по ним руками, словно желая удостовериться, что они мертвы. Один из стражников, не дожидаясь приказа, двинулся в его сторону, положив руку на висевшую на поясе сыромятную плеть, но тот, заметив его, со всех ног бросился бежать.

– Мэтр Кер, – обратился к капитану Борю. – Что с этим будем делать? – он указал на лежащего на земле связанного старика. Как только на них набросилась толпа, Борю оглушил его, чтоб не сбежал, воспользовавшись суматохой, и сейчас тот начал уже приходить в себя.

– В Пти-Шатле оттащим, – буркнул капитан. Пусть теперь палачам проповедует. И с чувством добавил: – Коз-зёл старый!

* * *

– Мессир, – подняв голову от бумаг, герцог увидел своего секретаря, осторожно заглядывавшего в приоткрытую дверь. – Мессир, – с некоторым недоумением Людовик Сентский понял, что Андре чем-то явно смущен.

– Вас желает видеть какой-то человек, говорит, что по очень важному делу.

– Что там еще за человек? – заинтересовался герцог.

– Он не назвал себя, – секретарь нервно поигрывал висевшей на поясе серебряной чернильницей. Но утверждает, что дело очень важное, что оно касается судьбы королевства. Людовик не преминул отметить необычную робость своего старого слуги, давно уже без тени подобострастия привыкшего говорить с богатыми и знатными.

– Как он хоть выглядит?

Мэтр Андре как-то слишком торопливо пожал плечами.

– Не знаю даже, мессир, что сказать, – впервые за много лет службы у герцога секретарь откровенно замялся, – но это очень странный человек.

…Вошедший был довольно высок и худощав, на нем было темно-синее одеяние и длинный черный плащ дорогого сукна. В руках он держал круглую шапочку с наушниками, которые обычно носили ученые люди. На поясе висел короткий широкий кинжал.

Смуглая кожа, темные волосы, тонкий крючковатый нос выдавали в нем южанина, среди далеких предков которого наверняка имелся какой-нибудь мавр.

Он казался молодым, не больше тридцати лет, но что-то в выражении его лица, украшенного короткой черной бородкой, в быстром, исподлобья, взгляде угольно – черных глаз безошибочно выдавало в нем человека пожившего и много повидавшего, а так же, что неприятно кольнуло герцога – сильного и не привыкшего без крайней нужды гнуть спину перед кем бы то ни было. Секретарь не зря выглядел смущенным: похоже это был и в самом деле не совсем обычный человек.

– Позвольте мне, мессир герцог, поприветствовать вас, – преувеличенно церемонно отдал поклон посетитель.

– Ты не назвал себя, уважаемый, – сухо бросил Людовик.

– О, прошу вашего прощения – меня зовут Артюр Мальери, родом я из Марселя, я лекарь, маг и астролог.

«Он еще и анжуец, вдобавок. Только анжуйского предсказателя мне не хватало сейчас!»[24]

Людовик вздохнул, не считая нужным скрыть недовольную гримасу. Должно быть сейчас ему представят очередной гороскоп, предсказывающий великие бедствия, вместе со множеством советов, как их избежать.

– Я, как уже сказал, изучил многие тайные науки и, кроме всех прочих магических наук, я овладел и искусством теургии[25] и тавматургии; и при удаче, да не покажется это вам, мессир, пустой похвальбой, я могу попытаться изменить предначертания судьбы.

– Иными словами, ты хочешь сказать, что ты колдун? – оборвал его герцог, чувствуя нарастающее раздражение и желание поскорее выслушать шарлатана, и, выставив его, вернуться к делам. – И что у тебя ко мне за дело?

Гость помедлил несколько секунд, а затем произнес:

– Дело в том, мессир Сентский, что я знаю как убить именуемую Светлой Девой и тем самым покончить с бунтом, принесшим столько несчастий королевству. И я могу это сделать.

Сказать, что герцог был удивлен услышанным – значит погрешить против истины. Пожалуй, вернее было бы, что он был слишком удивлен, чтобы удивится по настоящему.

– И как ты собираешься это сделать? – после довольно долгой паузы спросил де Мервье.

– Между миром небес и нашим подлунным миром, в морской пучине, в просторах воздуха, на земле и под землей, в огне и холоде, обитает великое множество духов, не все они служат злу или добру. Эти духи обладают большой силой, они, как и мы, обуреваемы страстями, и есть способы привлечь их и подчинить своей власти. С их помощью можно совершить и то, что может показаться невозможным, – таинственный гость словно повторял заранее заученную фразу. И если привлечь их на свою сторону, то можно достичь очень многого…

– Желаешь сразится с бесовским наваждением силою демонов? – вновь оборвал его Людовик.

– Мессир, – маг, казалось был всерьез обижен – Вы заблуждаетесь, уверяю вас. Я добрый христианин, что может подтвердить вот эта грамота, данная мне покойным кардиналом Джованни Орсини.

Он протянул герцогу свиток, извлеченный из складок одеяния. Действительно, стоявший перед ним человек рекомендовался, как весьма сведущий в астрологии, алхимии и магии, и при этом, что больше всего поразило герцога, добрый католик, оказавший немалые услуги Апостольской Церкви. Он несколько раз пробежал глазами пергамент, подозрительно осмотрел печать. Нет, вздор, – никакой самый отчаянный проходимец не осмелился бы явится к нему с поддельной кардинальской грамотой, даже если выдавший ее и мертв. Хотя – кто знает… Но что, интересно, ему здесь нужно и кто вообще он такой, этот Артюр Мальери? Может быть он из тех, кого именуют добрыми колдунами? – напряженно размышлял герцог. Ха – добрый колдун![26] Надо ж было отцам-доминиканцам выдумать этакое! На память невольно пришли слова из Библии: «А колдуна и ворожеи не оставляй в живых, ибо мерзок перед Господом всякий творящий сие».

– Я все-таки не очень понимаю тебя, уважаемый – зачем тебе это нужно? Ты ведь провансалец, что тебе до нашего королевства и короля?

– На то есть еще одна важная причина: ни кардинал Орсини, ни, увы, даже сам папа не могли дать мне того, что я рассчитываю получить во Франции, – ответил тот.

– И что же это такое? – заинтересовался герцог.

– Дворянство, мессир.

– Дворянство??

– А что так удивляет вас, мессир? Разве мало было шевалье из буржуа, или даже из крестьян?

– В том то и дело, что их было немного, – возразил ему герцог. – А кроме того, они получали свои титулы за доблесть на поле битвы и верную службу трону: а не за дела, приличествующие не тому, кто претендует называться благородным человеком, а наемному убийце, – глядя прямо в глаза чернокнижнику, закончил Людовик Сентский.

– Может быть, то, что хочу сделать я, вы бы сочли для себя зазорным. Но неужели кровь тысяч дворян, жизнь их детей и честь их жен, неужели спокойствие в королевстве не стоят такой цены? – тут же ответил ему мэтр Артюр, словно бы заранее знал, что скажет герцог

Людовик погрузился в размышления. В самом деле: ведь этот человек не так уж не прав.

Странное чувство непонятного доверия к этому подозрительному типу вдруг возникло у него. Он, однако, осуждающе покачал головой.

– Ты любезнейший, говоришь так, словно голова Дьяволицы уже у тебя в мешке, – недовольно заметил он.

– Тогда бы я пошел прямо к королю, – с легкой улыбкой ответил гость.

Герцог вновь задумался.

– А почему ты обратился именно ко мне? – наконец задал он вопрос.

– Видите ли, сир, мой бывший патрон– кардинал Орсини, когда речь заходила о делах французского королевства, которое он, надо сказать, весьма не жаловал, упоминал о вас как о человеке, который печется о государственных делах больше, чем о собственных. И который всегда держит данное слово, – многозначительно закончил он,

– Ну ладно, – Людовик чувствовал, что разговор с этим странным типом все больше превращается в некое состязание и победа в нем явно клонится не на его сторону. – А как ты думаешь получить дворянство?

«Почему я не спрашиваю – как именно он намерен уничтожить эту Светлую Деву?» – промелькнула у него мысль.

– Все очень просто, сир. Вы великий вассал[27] короля, вы член Королевского Совета и Совета пэров, равных вам по знатности наберется очень немного в королевстве. А ордонанс короля Людовика, по которому вы сами можете создавать себе вассалов, свободно распоряжаясь своими землями, еще никто не отменял.

У вас в герцогстве, – невозмутимо продолжил Артюр, – есть феод Куронье, лежащий в двадцати лье от Сента, неподалеку от старого римского моста через реку. Приносит что-то около двух сотен ливров в год. Немного земли, две деревни, виноградники и небольшой, но крепкий замок. Не так давно у вас по поводу его был спор с аббатством, а теперь им управляет ваш приказчик. Я бы хотел получить его.

«Все знает! – с невольным уважением отметил про себя Людовик Сентский, с трудом припоминая, что это за Куронье. Хоть сейчас грамоту выписывай!»

– Хорошо. Предположим, я готов дать тебе дворянство, если ты ее убьешь, – выделил Людовик де Мервье последние слова. – И только ради этого ты готов рискнуть головой?

«Да что я такое несу! Многие бы отцу родному глотку перерезали за рыцарские шпоры!»

– Разве вы сомневаетесь, что я верный сын матери нашей – церкви? – заявил мэтр Артюр. – Светлую Деву считают опасной еретичкой и ведьмой, одержимой бесом, а раз так, то способствовать уничтожению ее – святой долг каждого христианина.

При этих словах герцог, внимательно посмотревший гостю в глаза, вдруг почувствовал какую-то глубоко скрытую фальшь в словах этого человека, да и во всем его поведении. Но, одновременно, как это было ни странно, он так же и почувствовал, что все, что этот чернокнижник говорил, было истинной правдой. Было в нем что-то, что он не мог понять, что внушало глубокое доверие и, одновременно, смутную тревогу.

– Дорого же все-таки ты ценишь свои услуги, – герцог не смог избавится от искушения уязвить гостя побольнее. – Пожалуй, я бы мог поискать человека и за меньшую цену.

Мэтр Артюр пожал плечами.

– Немало ловких людей расстались с жизнью, даже не приблизившись к ней как следует. Кое о чем это говорит. Не так ли?

– Ну а все-таки, как ты думаешь это сделать? – не без колебаний повторил вопрос герцог.

– Мессир желает, чтобы я продемонстрировал свое искусство? – тоном базарного фокусника спросил мэтр Артюр. И исчез.

С недоумением воззрился де Мервье на то место, где только что находился колдун. Там никого не было.

Людовик вскочил, почуяв в груди нехороший холодок, обежал глазами Комнату, но проклятый некромант словно растворился бесследно в воздухе. А может – именно так и было?! Невольно он положил руку на эфес шпаги. За его спиной послышалось деликатное покашливание. Мэтр Артюр стоял как ни в чем не бывало у окна с ничего не выражающим лицом. Но ведь только что его там не было!! Да и вообще не было здесь, де Мервье мог поклясться в том! Сентский сеньор не был трусом, но мысль о том, что рядом с ним находится настоящий колдун, умеющий без труда становиться невидимым (и наверняка много чего поопасней), заставила его испытать неподдельный страх. Мелькнула мысль: а не позвать ли стражу и не сдать ли чертова мага вместе с его кардинальской грамотой инквизиторам? Но ее тут же сменила другая, совсем уж малодушная – а что если гость угадает его намерение и прикончит его, а после незаметно уйдет?

«Да ведь ему все это время ничего не стоило убить меня!»

Сделав над собой усилие, герцог вновь взглянул прямо в глаза мэтру Артюру Мальери – первому настоящему колдуну, которого встретил в своей жизни.

«Стало быть он не врет, и прикончить Дьяволицу ему нетрудно, пусть она хоть даже и ведьма.» – мысль эта неожиданно четко оформилась в его мозгу.

А в самом деле, чем он рискует? Если колдуну удастся то, что он задумал, то пожалуй, дворянство не будет чрезмерно большой наградой, ведь без вожака мужичье раздавят в две недели, самое большее… Тогда и он, герцог Сентский, в накладе не останется: кому как не ему достанутся королевские милости и слава усмирителя опаснейшей смуты.

Так, так, – лихорадочно соображал герцог. Конечно, найдутся в Совете те, кто попытается оттеснить его от заслуженного успеха. Надо будет убедить короля, чтобы его поставили во главе войск, которые пошлют добивать мятеж. Кто-то, конечно, может сказать, что прибегать к помощи колдовства недостойно рыцарской чести, но война то идет не с равным противником, а с поднявшимся на дыбы быдлом. А если, – он злорадно усмехнулся про себя, – этот колдун и свернет себе шею– кто в проигрыше кроме него самого?

Но все же странно, однако: не прошло и получаса, как он видит этого человека, и уже готов поверить ему…

– Когда ты готов отправиться? – задал вопрос Людовик Сентский.

– Хоть завтра, – коротко ответил мэтр Артюр.

– Что тебе нужно?

– Немного… Совсем немного, мессир. Мне потребуется один, а еще лучше два ловких и бывалых человека – надо еще ведь добраться до места. Кроме этого мне понадобятся деньги – ливров пятнадцать-двадцать, лучше мелкой серебряной монетой, и лошади: достаточно крепкие, но невидные, чтобы не привлекать внимания.

– Это все?

– Нет, – Артур усмехнулся одними уголками губ, – еще самое главное.

– Вы, Ваше Высочество, – он впервые назвал герцога этим еще редко употребляемым титулом, – должны выписать мне дворянскую грамоту и грамоту на владение Куронье. По положенной форме и с вашей печатью.

– Тебе что, выходит, недостаточно моего честного слова?

– О, нет, что вы, – почтительно, даже слишком уж почтительно, поклонившись, поспешил ответить мэтр Артюр. – Просто… Я ведь могу и погибнуть. И я хотел бы знать, что умру дворянином.

– Хорошо, – после короткой паузы ответил де Мервье, приняв наконец решение и при этом почувствовав странное облегчение. Ты получишь все, что просишь. Явишься послезавтра утром.

…Когда дверь за странным посетителем затворилась, де Мервье потер виски, отгоняя вдруг нахлынувшую головную боль.

* * *

…Голоса… Во сне я стала слышать неведомые голоса. Но то не голоса обычных людей, которые слышались мне прежде в сновидениях, а нечто совсем иное. Мой слабый дух воспринимает его как голос, человеку не принадлежащий – холодный, сильный и непреклонный. Голосов иногда бывает несколько, иногда один единственный… Они говорят мне что-то важное, чего-то требуют от меня, но, проснувшись, я не могу вспомнить этого, как ни стараюсь. Даже в самых глубоких снах я не вижу тех, кто говорит со мной, и даже не представляю – кто это может быть. Ничего, кроме смутных искаженных образов и тьмы. Единственное, что я чувствую наверняка – это властную, неумолимую волю, которая неотступно следит за мной и направляет мою жизнь. Высшие силы избрали меня для своих неведомых целей, и избежать предначертанного ими я не смогу.

* * *

Ля-Фер. Графство Артуа.

С верхней площадки главной надвратной башни Филипп де Альми наблюдал за обложившей город чернью.

Осмелев за последние дни, враг кое – где придвинул свои порядки к стенам Ля-Фер на расстояние, чуть превышающее дальность полета стрелы. Пахло гарью: в тупой злобе осаждающие три дня назад спалили предместья, когда окончательно стало ясно, что город с налету не взять. Проскакало десятка два всадников – что-то новое, раньше конницы в их лагере заметно не было.

Насколько он мог разглядеть, бунтовщики были заняты делом – сколачивали из досок большие щиты-мантелеты, ставили их на тележные колеса и вязали штурмовые лестницы. Поодаль сотни полторы бунтовщиков тренировались с уже готовыми лестницами, быстро приставляя их к закопченным стенам церквушки и взбираясь наверх. Они и не думали скрывать свои намерения.

Ветер приносил обрывки песен, но расстояние не позволяло разобрать слова.

Все почти так же, как вчера и позавчера.

Некогда мощная цитадель, последний раз Ля-Фер пережил осаду пятьдесят лет назад. Крепость и сегодня могла успешно обороняться от десятикратно превосходящих сил, а до того, как алхимики, не иначе по адскому наущению изобрели порох, была почти неприступна. Даже при нынешнем слабом гарнизоне взять ее было весьма затруднительно.

Семь башен, построенных еще на фундаментах римского форта, высокий, пусть и несколько оплывший вал, только недавно углубленный ров, куртины серого гранита с навесом из мореного дуба, обитого медью, способного противостоять огню, и с надежно защищенными амбразурами. Сводчатые, тоже еще римской кладки, подвалы, хранили съестные припасы, которых должно было хватить надолго, даже принимая во внимание беглецов, заполонивших город. Двадцать четыре камнемета готовы были засыпать тяжелыми булыжниками нападавших. На двух угловых башнях были установлены пушки, и пороха для них было вполне достаточно. Одним словом, крепость имела все, что нужно для обороны, за исключением одного – солдат. Даже поставив в строй горожан, командовавший обороной шевалье Антуан дю Шантрель с трудом набрал людей на две смены караулов. И осаждавшие прекрасно знали это.

Мятежники уже дважды за последние одиннадцать дней ходили на приступ. Первый раз они пытались ворваться в ворота под видом прорывающегося подкрепления, но их уловка была без труда разгадана.

Происшедший три дня назад второй штурм был подготовлен куда как основательней. Заранее заготовленными фашинами осаждающим удалось завалить в трех местах ров и приставить к стене длинные лестницы. Они яростно кидались на стены, и некоторым удалось даже взобраться на бастионы но, к счастью, их очень быстро отогнали камнями, смолой и кипятком.

В тинистой воде рва до сих пор плавали обваренные утопленники, и вороны, усевшись на них, клевали мертвечину. Поминутно раздавалось довольное карканье.

Филипп спустился вниз, миновав кордегардию, на пороге которой сидели, о чем-то вполголоса беседуя, латники с красным от недосыпания глазами.

Возле крепостной стены под наскоро сооруженными навесами расположились крестьяне с окрестных ферм – пощады от разнузданных бунтовщиков не было никому. Слышался детский плач, легкая перебранка. В разноголосицу мычала и блеяла скотина, которую бедолаги успели увести с собой.

Со стороны арсенала раздавался грохот и лязг – каменщики без устали тесали каменные ядра для бомбард и катапульт, там же кузнецы, колотя по наковальням, рубили собранное по всему городу железо на картечь.

Он прошел мимо старинного, еще римского склепа, на трещиноватых мраморных плитах которого можно было рассмотреть полустертые изображения сатиров и нимф. Из-за дверей тянуло сладковатым запахом тления – туда сносили трупы. Правда, их было, слава Иисусу, немного – за все время осады город потерял меньше шести десятков человек, среди которых было только двое рыцарей.

Путь его лежал к монастырскому подворью, под гостеприимным кровом которого нашла прибежище его спутница.

Привратник равнодушно кивнул рыцарю – он уже знал его. Во дворе немолодая толстая монахиня раздавала беженцам жидкую похлебку, разливая ее из чугунного котла.

Филипп поднялся по ступенькам крыльца. За дверью лежали и сидели на полу человек тридцать. Тихонько всхлипывали дети, стонал в забытьи раненый.

Он нашел Хелен в самом дальнем углу, где несколько женщин рвали холст на бинты и щипали корпию.

– Хелен! – начал он, – я хочу поговорить с тобой…

– Я уже говорила вам, рыцарь де Альми, что не могу выйти за вас замуж, – нарочито равнодушно произнесла девушка, подняв глаза от куска полотна.

– Кости Христовы! – вспылил он. – Меня, может быть, завтра убьют!

– Я не могу стать твоей женой, – повторила Хелен. По лицу ее было видно, что ее душу раздирают противоречивые чувства.

– Ты из-за отца? – устало спросил Филипп. Хелен кивнула. – Я видел своими глазами, как он погиб, я ничем не смог бы помочь…

– Ты говорил тогда, что не видел, как он умер, и вообще не видел его, – негромко произнесла Хелен, всхлипнув. Филипп в очередной раз проклял себя за невольную ложь.

– А моя мать и сестра? – продолжила она, вытерев тыльной стороной ладони покрасневшие глаза.

– Я бы все равно не успел, – пробормотал Филипп, отводя взгляд.

Что он еще мог сказать? Что едва ли не половина жителей Вокулера была вырезана взявшими город мужиками, или погибла в огне, после того, как случайная стрела со стены легко ранила Дьяволицу в руку? Что бальи поджарили заживо на главной площади, а все городские колодцы доверху забили трупами? Что если бы не он, она была бы наверняка давно мертва?

Но Хелен знает это сама – случайно вырвавшийся из города Симон Павель месяц назад рассказывал все это в ее присутствии.

– Вот что, демуазель! Я, знаешь, красиво говорить не умею… – решительно начал он, и опять запнулся. – Ну, короче, ты и сама должна понимать…

– Оставь меня в покое! Мне жить не хочется! – разрыдалась девушка, спрятав лицо в подол.

– Клянусь копытами Дьявола! – пробормотал Филипп любимую поговорку покойного де Боле, сжав до боли кулаки.

– Я попросила бы вас, рыцарь, не упоминать в этом месте имя мессира Сатаны! – услышал он за своей спиной.

Высокая монахиня в сбившемся набок белом чепце укоризненно смотрела на него.

– Постыдились бы: бедная девочка столько пережила, она потеряла родных, а вы так с ней обращаетесь!

– Не она одна пережила, – буркнул он поворачиваясь к выходу.

Меньше всего ему хотелось сейчас спорить с кем-нибудь, а тем более – с опекавшей Хелен настоятельницей бенедиктинок – матерью Агатой Святых Даров.

Не попрощавшись, он ушел прочь. На душе было скверно.

С того самого дня, когда он силой увез девушку из обреченного городка, словно какая-то невидимая стена стала между ними. Она не кричала на него, как это было в первые часы, после того, как он в изнеможении сполз со взмыленного коня, не требовала вернуть ее обратно, не звала на его голову кары небесные…

Она не пыталась спорить, когда он что-то делал, иногда даже утвердительно отвечала на вопрос – любит ли она его.

Но потом вдруг, заливаясь слезами, принималась обвинять его в трусости и гибели отца, твердя, что лучше бы ей остаться в Вокулере и разделить участь родных.

«Может еще живы они», – пытался он утешить Хелен в таких случаях, сам в это не веря. Он не знал, что стало с его собственными родными – с матерью, братьями и младшими сестрами, с племянниками. В Турени пока все было более – менее спокойно. Более-менее…

В дороге он иногда рассказывал ей о своем родном крае, который не видел уже шесть лет, о его скалистых плато, поросших невысоким сосняком и розовым вереском, о форели, живущей в его быстрых ручьях…

Хелен слушала его, даже задавала вопросы, но было видно, что это ее мало трогает. Филипп предлагал ей обвенчаться, но она вдруг уперлась, заявив, что никогда не пойдет на это без благословения родителей – в гибель отца, она, кажется, так до конца и не поверила – или хотя бы до тех пор, пока не увидит их могил.

При первой возможности, как только они достигли безопасных мест, Филипп хотел было оставить Хелен в монастыре, но она, несмотря на клятвенные заверения, что он при первой возможности вернется за ней, и невзирая на всю свою внешнюю холодность к нему, вдруг взмолилась не бросать ее, заливаясь слезами и даже стала на колени перед ним. Не помогли никакие уговоры. А буквально на следующий день им всем пришлось спешно уходить – мятежники настигли их и здесь.

Последовали новые скитания по опасным дорогам, затем де Альми присоединился к таким же, бежавшим с севера рыцарям, горящим желанием драться, а его спутница – к следовавшим за ними членам семей.

Их отряд не поспел к Вернею. После известия о победе, они все перепились на радостях, даже Хелен словно бы излечилась от тоски и отчаяния.

Но радость была недолгой.

Затем они отступал вместе с разбитыми войсками герцога Нормандского и беженцами.

Во время ночной скачки Шмель сломал себе спину, и Филипп со слезами отвернулся, когда солдат ударом топора пресек жизнь не раз спасавшего его коня.

В итоге он оказался в Ля-Фер. Он вовсе не собирался надолго задерживаться тут, он только хотел оставить Хелен в здешнем женском монастыре – до этих краев, как ему представлялось, бунт не докатится. Но не тут то было. Не успел он сообщить Хелен, что, даже если она изойдет слезами, ей придется дожидаться его возвращениями за надежными стенами обители, враги, как всегда неожиданно, подступили к городу. Не могло быть и речи, чтобы оставить девушку в монастыре – святые сестры сами едва успели укрыться в крепости.

Волей – неволей Филипп присоединился к гарнизону.

Сил попытаться отбить чернь не было, даже сделать вылазку при столь мизерном числе защитников было бы бессмысленным самоубийством.

Оставалось беспомощно наблюдать, как враг не спеша берет Ля-Фер в кольцо, и ждать приступа.

Филипп вздрогнул: над крепостью зазвучал голос рога.

Он бегом бросился к башне, в число защитников которой входил, и где дневал и ночевал. У входа уже оказался Шантрель, сопровождаемый несколькими стрелками и командиром ополченцев. Они быстро поднялись наверх, где дозорный, надрываясь, трубил в рог.

В лагере врага наблюдалось непонятное оживление. Вскоре, правда, оно улеглось, и капитан, фыркнув, уже хотел уйти прочь.

«Белый флаг!» – послышался чей то крик. Действительно, со стороны осаждающих к ним двигалась группа в полдюжины человек, над которыми развевалась привязанная к протазану белая тряпка.

Вперед вышли двое. Первый – высокий, толстый, заросший бородой до глаз, в кольчуге доходящей до колен и начищенной так, что слепила глаза.

Второй – маленький, тощий человечек, с острым, каким-то крысиным личиком, облаченный в парчовый камзол. Поверх камзола был накинут длинный, сшитый из больших кусков разноцветного шелка плащ, волочившийся по земле.

Не доходя до стены шагов пятьдесят, оба остановились, и между ними возник короткий, но бурный спор. При этом мозгляк – должно быть, именно он был главным в этой паре, буквально набрасывался на бородатого.

После чего они продолжили путь, при этом толстяк уныло плелся позади гордо выпятившего грудь коротышки.

Вот они подошли почти вплотную к валу. Крысомордый сложил ладони трубой.

– Я протонотарий провинции Артуа Клод Фламини, слуга госпожи нашей Светлой Девы, – голос у карлика был неожиданно густой и звучный. Я хочу говорить с начальником гарнизона!

– Я начальник гарнизона, шевалье дю Шантрель! Чего тебе надо? – перегнулся через парапет капитан.

– Склонитесь перед волей великой владычицы нашей! – провозгласил мозгляк. Сдайте крепость.

Среди защитников пробежал смешок.

– Светлая Дева, посланница Господня, обещает всем свою милость! Вы уйдете отсюда с оружием куда угодно, вас не будут преследовать. А кто пожелает – сможет вступить в ее непобедимое богоносное воинство.

«Очень им нужен этот городишко, – подумал про себя Филипп. Похоже, мы им здорово поперек глотки стали!»

– Никогда я не сдамся этой вашей поганой потаскухе! – взревел дю Шантрель. – Cunnis la cannis![28] Убирайся к Дьяволу, скотина, если тебе больше нечего сказать!

Ожидали проклятий, угроз, но ничего этого не последовало. Развернувшись, посланник Девы резво побежал прочь, за ним припустился здоровяк.

Кто-то из стоявших на стене вооруженных горожан издевательски засвистел им вслед, другой выкрикнул похабное словечко.

– Может, пристрелить их обоих? – спросил стоящий рядом солдат, примеряясь натянуть арбалет.

– Не надо. Хоть и простолюдины, а все же парламентеры, – процедил Шантрель.

Да и потом – бесполезно. – Готовьтесь к штурму, – решительно бросил он, поправляя шлем, и, развернувшись, резво сбежал вниз – отдавать распоряжения.

Филипп остался – уходить ему было некуда. Ведь именно эту башню он должен был защищать в числе других бойцов.

Он только спустился в нижний каземат, где уже собралось полтора десятка солдат и ополченцев.

…Спустя несколько минут Ля-Фер уже напоминал разворошенный муравейник.

Отовсюду слышались топот сапог, звон оружия, туда-сюда бегали люди.

По главной улице прошла колонна горожан числом около ста, одетых в извлеченные с чердаков и из сундуков доспехи и вооруженных алебардами, топорами и наскоро выкованными в городских кузницах пиками.

Среди них то тут, то там мелькали монашеские одеяния – по воле местного настоятеля все братья знакомые с военным делом, были поставлены в строй.

Люди тащили к стенам бревна и охапки поленьев, подтаскивали бочки со смолой. Десятка полтора женщин, выстроившись цепочкой на лестнице, поднимали на стену дрова и камни.

Из переулка появилось новое подразделение городских обывателей с луками и арбалетами.

За ними семенили оба городских цирюльника – уже совсем седые старики, сопровождаемые подмастерьями, несшими инструменты и чистое полотно. С десяток немолодых монахов громко пели молитвы, подбадривая осажденных. Когда начнется бой, они будут заниматься ранеными и провожать в последний путь тех, кому цирюльничье искусство будет уже без надобности.

…Штурм Ля-Фер начался спустя два часа.

* * *

…Зоргорн в одиночестве прогуливался по одной из террас, находившихся на самой вершине восьмиугольной двадцатитрехьярусной башни южного крыла дворца. Весь уйдя в себя, он размышлял над тем, что волновало его уже очень давно.

«Мы, увы, слишком мало знаем. И, что многократно хуже, все меньше обращаем внимание на то, чего не знаем, и все более упиваемся тем, как много знаем. Может быть, нам просто не хочется обращать внимание на то, что нам непонятно? Это уязвляет нас; нам неприятно, что есть нечто, недоступное нашему разуму… Тем более, что кажется, будто это какие-то почти незаметные мелочи, а значит, и обращать внимания на них не стоит. Зачем это нам, если наше могущество и так велико, как никогда.»

…Да, они обладают великим могуществом. Даже если взорвется их Солнце, Мир не пострадает ни в малейшей степени, ибо на пути космического огня тут же будет воздвигнут непреодолимый барьер.

Но ведь и Первое Поколение тоже обладало неслыханным могуществом и колоссальными познаниями. Но настал день, и оказалось, что это все бессильно спасти их.

«Не случится ли так, что однажды наше Поколение тоже столкнется с чем-то, против чего окажется безоружным? И произойдет это именно потому, что когда-то мы прошли мимо какой-нибудь досадно непонятной мелочи…»

А сколь же многое неизвестно им!

Почему на одни миры удается воздействовать довольно легко, а в других все их попытки словно останавливает невидимая рука? Почему при воздействии на прошлое одних миров возникающие ответвления не имеют будущего, в других вытягиваются сразу на всю длину бесконечного существования, а в третьих – даже уходят в прошлое. Почему в некоторых мирах ткань времени остается неизменной при любых обстоятельствах, а в других, случается, целые тысячелетия исчезают бесследно, заменяясь совершенно иным течением событий? И куда исчезают они? Уходят в неведомые, недоступные измерения либо просто уничтожаются, дематериализуясь? Откуда возникли загадочные континуумы, которые могли возникнуть только в результате постороннего вмешательства. Но кто мог совершить это? Ведь иные из таких ответвлений насчитывают едва ли не миллиард лет.

Почему, наконец, будущее и прошлое их собственной планеты, недоступно им? Вернее прошлое доступно, они даже могут посещать его с помощью машин времени… Но стоит им удалится в минувшее даже на ничтожную кашту, и перед ними предстает Мидр, каким он был до прихода Самого Первого. Чудовища, сражающиеся друг с другом, развалины городов, заливаемые нахлынувшими из пустыни водами моря, немногочисленные люди, в страхе мечущиеся, не понимающие, что происходит с ними…

«Как бы долго не существовал Мидр, нам никогда не понять всех законов, управляющих жизнью Вселенной», – вспомнил он слова своего Наставника, услышанные в незапамятные уже времена своего обучения премудрости Хранителя. Но, по крайней мере, тогда к этому стремились.

«…Ведомо ли тебе, чьи руки сложили Крауан-Сирак? Знаешь ли, кто восседал на троне из Лабиринта? Можешь ли пробить Стену в Эргдуре?

Дерзнешь ли стать против Тьмы Внешней?…». Теперь мало кто вспоминает слова из Торгурских Свитков, которые, по легенде, Дух Мудрости сказал верховному владыке Зиждителей, когда тот слишком возгордился.

Перед ними бездна бездн, наполненная бесчисленными, не имеющими края вселенными, протянувшимися в бесконечность времен. И все это – лишь ничтожная часть Мироздания, великого и непознаваемого, вечного и неизмеримого, абсолютно бесконечного, перед которым даже боги, если бы они и в самом деле где-то существовали, были бы так же ничтожны, как и любой другой разум, включая самих обитателей Мидра. Зоргорн невольно почувствовал холодок при мысли об этом. Может быть он ошибается, и в самом деле мудрость в том, чтобы признать ограниченность своего разума и не пытаться достичь недостижимого?

Вздохнув, Зоргорн обратил свой взор к ночному небу. Там, на фоне гигантской туманности, подсвеченной изнутри красноватыми огнями сверхновых, сияло две луны. Одна – хорошо знакомая серебристая– давняя гостья на небосводе Мидра. Вокруг нее глаз легко различал призрачный ореол– атмосфера, возникшая три недели назад, еще не рассеялась. Однажды, очень давно, еще до того, как его нынешний ученик появился здесь, на вечном спутнике Мидра вдруг возникло целое море. Настоящее море с водорослями невиданного сине-багряного цвета, разнообразными рыбами, странными ящерами, дышавшими жабрами, необыкновенными головоногими моллюсками, которых не было обнаружено ни в одном из известных континуумов. Двое суток существовало оно, окутывая паром и туманом лунный диск, затем исчезло, оставив после себя иссушенные космическим жаром тела обитателей на покрытых налетом соли камнях. Так и осталось неведомым: было ли оно принесено сюда пространственной интерференцией с 3емли, или же из неведомого континуума, где на Луне есть вода и жизнь?

Это кажется невозможным, но ведь им известна лишь крошечная часть совокупности миров.

Второй спутник, лишь недавно возникший– узкий тускло-серый серпик. Где-то есть мир, в котором, светят две луны. А ведь такой мир и в самом деле есть…

Внезапно на Хранителя нахлынули воспоминания, давние, казалось навсегда погребенные на дне души. Он так давно не возвращался к ним, потому что они всегда вызывали у него неизбывную, глухую тоску – о другой давней жизни…

Перед глазами Зоргорна так явственно, словно он покинул его только что, встали картины его родного мира (да, родного, хотя он бесповоротно принадлежит Мидру). Там тоже на ночном небе сияли две луны. А как красива была двойная лунная дорожка на черном зеркале морских вод! Перед взором Зоргорна, ярко и отчетливо, словно он покинул тот мир только что, возникли белоснежные ступенчатые здания, сбегавшие по склонам невысоких гор к океанскому побережью, цветущий остров, окруженный жемчужной каймой прибоя, увиденный с высоты птичьего полета; он услышал смех меднокожей красавицы с яркими фиалковыми глазами, дарившей ему свою любовь… Как ее звали? Затем он увидел свою лабораторию мага – ведь тамон был магом, истинным магом, наделенным даром оставаясь в своей телесной оболочке странствовать из одной вселенной в другую – даром, навечно и безвозвратно отнятым у него Миром… «Все же интересно – остался ли жив в своем мире тот Зоргорн после своего рискованного опыта, в результате которого я попал сюда? И если да – то кто из нас настоящий, а кто – иллюзия?» Мысль эта вызвала у Зоргорна печальную улыбку. Уже не в первый раз приходила ему мысль об иллюзорности всего, что окружало его. Иллюзией, состоящей из переплетенных, наложившихся друг на друга полей и завихрений вакуума, была вода, которую они пили; еда, украшавшая их столы; воздух, которым они дышали…

Однако, стоит любому из них, почти бессмертных, лишиться вдруг этого иллюзорного воздуха на несколько минут, и он будет мертв, так же как был бы мертв любой обычный человек. Человек, который, в сущности, тоже состоит из видоизмененной пустоты.

Великая Пустота. Абсолютное Ничто. Тьма Внешняя. Та самая Первооснова, которой строили храмы Первоначальные, одинаковая во всем бесконечном мироздании. Но, видимо, все – таки не совсем одинакова, если в иных мирах есть нечто, несмотря на все усилия непостижимое для них, могущественных обитателей Мидра, и что они вынуждены забирать оттуда, чтобы жить.

Узнай каким – нибудь невероятным чудом обитатели иных миров об их существовании, они бы сочли их чудовищами из страшных сказок, пьющими кровь живых существ, чтобы продлить свою потустороннюю мертвую жизнь. Впрочем, нет. Они наверное сочли бы их некими злобными богами, врагами всего живого, богами-дьяволами. А они всего только люди, и единственная их вина в том, что они очень боятся смерти, потому что больше всего страшится небытия именно тот, кто может жить вечно…

Зоргорн в последний раз внимательно посмотрел в небо. Пора было вернуться к делам, к делу, которым он вместе с учеником занимался уже давно. Повинуясь его мысленному приказу плиты стены раздвинулись, открывая проход вглубь пирамиды…

Часть вторая. ТЬМА ПРОТИВ ТЬМЫ

Глава 6

* * *

С некоторых пор меня все чаще посещают странные видения. Иные из них смутны, как миражи в пустыне (я никогда не была в пустыне и не видела миражей, но знаю, что это именно так). Иные отчетливы как то, что видишь наяву. Часто я вижу огромные дворцы размером больше города, прекрасные сады и луга, чудесные леса. Людей я замечаю очень редко и всегда издали. Иногда я вижу жизнь каких то удивительных земель и стран, причем вижу ее глазами других людей. Я мало что помню из этих видений, еще меньше понимаю. Но я твердо знаю– все это где-то есть.

А бывает, мне представляется что-то совсем невероятное: сияющие, многоцветные шары, висящие в черной пустоте, наполненной холодными огоньками. И я знаю, (откуда?!) что это миры – подобие того, в котором я живу.

* * *

Нормандия, местность примерно в пятнадцати лье от Руана.

Начало мая

Ехавший впереди Оливье вдруг остановился, резко дернув поводья. На лесной тропинке возле трупа коня было распростерто тело нагого юноши. Во лбу чернела маленькая аккуратная дыра, пробитая арбалетным шкворнем. Кер по старой привычке прикинул, откуда примерно его могли выпустить. Похоже, стреляли почти в упор. Тревожно оглядываясь по сторонам, все трое двинулись вперед. Шагах в двадцати глазам их предстал скорчившийся на окровавленной траве седоголовый дородный мужчина. Ему перерезали горло уже после того, как нанесли смертельные раны в живот и голову. Нападавшие не побрезговали стащить с него окровавленную одежду, только разрубленная почти пополам шапка была брошена рядом. Позади, на обломанных ветвях кустарника подлеска, висело несколько клочьев холста. Под ними лежал втоптанный в грязь чепец сурового полотна. Тут же валялся женский башмачок из дорогого сафьяна. Невдалеке в зарослях Оливье наткнулся на третий труп, судя по скромной одежке, на которую не позарились нападавшие – слуга убитых. Затылок его был размозжен сильным ударом. Бедолага наверное пытался спастись бегством, когда его настигли. Все трое тревожно оглядывали обступившую их чащу леса, руки невольно сами тянулись к оружию.

– Давно они здесь? – обеспокоено спросил Артюр. – День, два от силы, не больше, – ответил Оливье. На такой-то жаре…

Картина была ясна как божий день. Маленькая группка бежавших от мятежа: двое дворян, похоже отец и сын, их слуга, и две женщины, видимо госпожа и служанка (вряд ли простой чепец носила хозяйка щегольского башмачка) – случайно наткнулась на людей Дьяволицы. Мужчин убили, добро забрали, а женщин уволокли с собой.

Это была не первая находка такого рода, встреченная ими за время пути.

Попадались сожженные и разрушенные дворянские дома и хутора, а раз или два – большие деревни, на пепелищах которых рылись несчастные погорельцы. Было непонятно – чьих это рук дело, но кто бы то ни был, встреча с ними не сулила ничего хорошего путникам. Последнее подтверждали болтающиеся на ветвях трупы, над которыми успели потрудиться вороны. Встречались и обугленные руины замков – следы недавнего наступления бунтовщиков.

– Надо бы похоронить их… – как-то неуверенно произнес лучник.

– Времени нет. Да и вырыть могилу нечем, – сухо заявил Артюр. – Авось мертвые не обидятся на нас.

– И впрямь, должно быть, конец света уже близок, – вздохнув, промолвил Оливье, когда они отъехали от жуткого места. – Все приметы сходятся: брат восстал на брата, нечестивцы побеждают праведников… Точно говорю – иссякает терпение Господа Бога…

– О конце света темные люди говорили уже не раз, при каждом бедствии, – возразил ему чернокнижник. – И, между прочим, с чего ты взял, что терпение божье может иссякнуть? Разве тебе, да и кому-нибудь другому могут быть ведомы его пределы? Ты слишком легковесно рассуждаешь о господнем промысле, а это грех, – наставительно произнес мэтр Артюр. У тебя могут быть из-за этого неприятности на том свете; возможно, ты даже попадешь в Ад. Простодушное лицо лучника выразило неподдельный испуг, и он принялся креститься. Колдун же отвернулся, как показалось капитану, пряча в бороде издевательскую усмешку.

Часа через полтора узкая ненаезженная тропинка вывела их из чащи. Вспугнув стайку мирно пасущихся косуль, они выехали на обширную всхолмленную равнину с несколькими молодыми рощицами. После короткого совещания, решено было сделать привал.

Вынув из седельной сумы холстинный узелок, капитан извлек оттуда каравай хлеба, головку сыра, несколько луковиц, достал кожаную флягу с вином и честно разделил все это на троих. Может, стоило бы поберечь провизию – во время последней переправы вброд Оливье ухитрился утопить остатки взятых в дорогу припасов, но до Руана был уже менее одного дня пути. Закончив трапезу, все трое расположились на отдых, расстелив плащи на траве. Тишину полдня не нарушали даже голоса птиц, только изредка всхрапывали расседланные кони, пасущиеся неподалеку.

Что, интересно, – подумал капитан, вдыхая напоенный смолистым духом и ароматом трав воздух, – сейчас поделывают его подчиненные, для которых его услали с важным поручением в один из мелких городов в Берри? Сидят в кордегардии, уминая наваристую похлебку, или же маршируют по двору Тампля, и коротышка Руссе уже затягивает любимую песню парижского гарнизона: «Был у нашего аббата жирный зад…»?

После сытной еды клонило в сон: несколько ночей, проведенных под открытым небом, давали о себе знать. Последний раз они ночевали под кровлей четыре дня назад, воспользовавшись гостеприимством хозяина небольшого хутора, лежащего как раз на той зыбкой границе, где власть короля сошла на нет, а власть Светлой Девы пока не установилась.

Хозяин – уже сильно немолодой, лет за пятьдесят мужик, с откровенной опаской косился на вооруженных людей, тем более, что мужчин на хуторе не оказалось – его зятья и сыновья, кроме самого младшего, худосочного мальчишки лет десяти, были на дальних вырубках. Наверное поэтому он только и делал что жаловался на бедность и расстройство дел, да ругал последними словами предводительницу мятежа, а заодно и тех дураков, что пошли – смех сказать, за какой-то сумасшедшей бабой. Ведь ясно, что рыцари рано или поздно все равно возьмут верх, и тогда уж воздадут сполна за все, что те натворили, при этом, само собой, не разбирая правых и виноватых.

Впрочем, похоже его больше беспокоил урон, нанесенный гостями его запасам а так же не полезут ли они, выждав удобного момента, под юбки его дочерям и невесткам.

И не зря беспокоился. Проснувшись на рассвете, Кер заметил, как из овина, где заночевал чернокнижник, украдкой выбралась средняя дочь старика – ядреная грудастая блондинка лет шестнадцати, в которой ясно давала о себе знать кровь викингов. Капитан еще удивился – когда это мэтр Артюр успел с ней сговориться, ведь все время он был на виду?

Ну да это не его дело, тем более, что, судя по выражению лица, та осталась вполне довольна. Капитан покосился на безмятежно дремлющего мэтра Артюра. Тот растянулся на разостланном плаще, надвинув обтрепанную шляпу на глаза и не забыв положить под голову свой мешок. Их спутник весьма ревностно относился к этому мешку, хотя ничего особенного, как уже убедился Кер, в нем не было. Кроме узла с одеждой там были футляр с хирургическими инструментами, с дюжину флаконов и маленьких бутылочек, плотно закрытых и даже запечатанных смоляными пробками, точно так же запечатанная деревянная фляга, колода гадальных карт, и старая, почерневшая от времени деревянная же чаша. Вот и все. Кроме этого была книга, которую мэтр Артюр иногда внимательно читал. Однажды, когда хозяин, оставив ее открытой, отлучился на несколько минут, Кер заглянул в нее: как-никак, он был обучен грамоте. Тонкие пергаментные страницы покрывали непривычно угловатые, изломанные латинские буквы. Они складывались в слова совершено неизвестного капитану языка, не похожего ни на латынь, ни на французский. Время от времени в тексте встречались строчки каких то тщательно выписанных красными чернилами знаков, напоминавших нормандские руны. Страницы украшали изящные буквицы и затейливые виньетки. Капитан пригляделся к их узору. Картинки, в которые они складывались, были настолько непристойны и омерзительны, что Кер невольно вздрогнул и поспешил отодвинуться от толстого фолианта подальше. Да, по всему видать и впрямь Артюр – доподлинный колдун.

Невольно он коснулся рукой висящей на шее освященной ладанки– оберега внутри которой лежали долька чеснока и сухой цветок клевера – средство, как всякому известно, незаменимое против оборотней, колдунов и чертей.

Неделю назад он как обычно в шестом часу поутру явился на службу.

Встретивший его капитан ночного дозора, старый Жюль ле Тарки, завел разговор о происшествии, случившемся вчерашним вечером.

Двое приказчиков с льняного рынка, между прочим давние приятели, уже запирая лавки, стоявшие бок о бок, повздорили из-за какого-то пустяка.

Кажется, речь зашла о девице, которую один увел у другого, или о чем то еще в этом роде. Ссора быстро перешла в драку, в ходе которой один схватился за бердыш, а другой – за меч – бастард, который прятал под прилавком.

К счастью, до прибытия патруля они не успели поубивать друг друга и даже серьезно ранить, хотя прежде чем вести их в тюрьму, пришлось сперва доставить их к цирюльнику. Теперь оба сидели в подвале Тампля, предусмотрительно рассаженные по разным камерам, имея прекрасную возможность поразмыслить о своей несдержанности.

– И что за времена пошли!! – вздохнул ле Тарки, закончив свой рассказ.

– Каждый таскает оружие, даже мужики в город без ножа или топора не едут.

Третьего дня своими глазами видел в Мулен-Руж, как мукомол среди бела дня по улице с арбалетом шлялся. Что за времена! – сокрушенно повторил он. Скоро из дому нельзя будет и днем выйти. Черт те что творится!

Он бы еще долго жаловался на жизнь и наступившие тяжелые времена, но тут в дверях кордегардии появился человек с сержантским жезлом, одетый в камзол с гербом Сентонжа.

Спросив, кто тут Жорж Кер, он передал личный приказ не кого – нибудь, а вице-канцлера и маршала Людовика Сентского – незамедлительно явиться в его распоряжение. Когда встревоженный Жорж, перебирая в уме – чем он мог вызвать неудовольствие столь высокой особы, задал вопрос: зачем? – то получил довольно высокомерный ответ, что не его, сержанта, дело, доискиваться до замыслов господина. Со все той же высокомерной миной, типичной для слуг знатных людей, искренне считающих, что положение их хозяев распространяется и на их, сержант удалился.

Отдав необходимые распоряжения Борю, капитан отправился на подворье герцога, гадая, что может означать этот вызов. Несколько лет назад, во время приснопамятной Аквитанской кампании, он был одним из лейтенантов в хоругви Людовика, тогда еще просто графа де Мервье, и был у него, помнится, на хорошем счету. Но неужели, столь высоко взлетев, тот еще помнит одного из своих солдат.

Вполуха выслушав приветствия, Людовик Сентский сразу же принялся расспрашивать его о давней службе в Нормандии. Выяснив у Кера, весьма обрадованного тем, что бывших начальник не имеет к нему претензий, что тот неплохо помнит эти края, а в Руане прослужил неполных два года, герцог на некоторое время глубоко задумался.

– Значит так, – наконец заговорил он, и по его тону капитан понял, что герцог перешел к сути дела. Я намерен дать тебе одно важное и небезопасное поручение. – Ты должен будешь проводить в расположение бунтовщиков; да, прямо туда, где остановилась сама Дьяволица… одного человека, – при этих словах лицо Людовика Сентского приобрело какое-то странное выражение.

– Идет он туда для…одним словом, для важного дела, о котором он скажет сам, когда доберетесь до места, если сочтет нужным. На все время пути ты должен будешь выполнять все его распоряжения, как если бы их отдавал сам коннетабль Франции. Ну а награда, в случае удачи, будет весьма высокой.

– А для начала, – в подставленную ладонь Кера лег увесистый мешочек, – тут пятнадцать ливров.

Машинально капитан спрятал золото за пазуху.

– Вы выходите уже завтра, так что у тебя есть один день, чтобы приготовиться.

– А моя служба? – ошарашено пробормотал капитан, отнюдь не испытывающий желания идти куда бы то ни было, а в особенности туда, куда его посылал герцог.

– Это я улажу, – махнул рукой Людовик Сентский, словно речь шла о ничего не значащей мелочи. – С тобой пойдет еще один человек, из моих, но старшим я назначаю тебя.

– И вот еще что… – на лице герцога возникло вновь это странное выражение. Он, конечно добрый католик, и верный королевский слуга. Но ты должен будешь за ним присмотреть…

Капитану сразу стало очень неуютно от этих слов.

– Осмелюсь спросить – за чем именно мне смотреть?

– Ни за чем тебе смотреть не надо, – вдруг холодно бросил де Мервье. – Я хочу сказать – береги его как зеницу ока. Можешь идти; завтра ты явишься в шестом часу, прямо ко мне.

С приказом не поспоришь, даже если это приказ корпорала, а не то что владетельного герцога и маршала. А раз так, то и зря себя изводить нечего. Придя к такому выводу капитан направился домой.

Мари хлопотала у очага, поджаривая рагу из кролика. Без слез и жалоб выслушала она сообщение мужа о предстоящей отлучке(куда и зачем направляется он ей не сказал). Было, однако, заметно, что тревога рвет ей сердце, и даже полученное золото ее не обрадовало.

Наскоро поев, он спустился в кладовую, где среди кадушек с овощами, капустой и солониной, мешками с углем, в широком плоском сундучке хранилось оружие, приобретенное им разными путями за время службы.

Он остановил свой выбор на легкой и прочной фламандской кольчуге и толедском кинжале. Кольчугу Кер добыл на последней войне в разгромленном обозе какого – то германского рыцаря, а кинжал в свое время забрал у главаря шайки наваррских разбойников Анри Труляля за час до того, как вздернуть его на суку. На обушке клинка стояло клеймо знаменитого мастера, и Кер мог бы выручить очень неплохие деньги, продав его. Он так и собирался сделать, но потом ему вдруг расхотелось расставаться с этим великолепным оружием. И не прогадал: этот кинжал, которым запросто можно было пробить кольчужный хауберк, не раз его выручал. Неплохо было бы взять еще и лук, но хорошего боевого лука у капитана стражи на данный момент не имелось, а арбалет не очень-то годится для тех коротких, стремительных схваток, которые им, в случае чего, предстояли в пути (тьфу-тьфу, сохрани Господи!).

Той ночью Кер постарался быть с женой особенно нежным – как знать, надолго ли они расстаются, и вообще – увидятся ли когда – нибудь.

Когда он шагнул за порог, Мари вдруг всхлипнула, но Слава Богу, быстро справилась с собой. Ну да ей простительно, за столько лет спокойной жизни могла и отвыкнуть.

Попрощавшись с женой и поцеловав детей, он отправился в отель герцога Сентского. Там его ожидала приятная встреча – герцог решил послать вместе с ним Оливье Руйо, с которым капитан когда-то служил и которого знал по прошлым делам как доброго вояку.

Тот уже был готов к походу. У пояса висел боевой топор – чекан, из за голенища сапога выглядывала рукоять ножа, за спиной торчал боевой лук со спущенной тетивой. Что особенно порадовало Кера, с собой его спутник тащил два полных колчана стрел.

Затем слуга с гербами Сента и Мервье на ливрее проводил их прямо в покои герцога.

Людовик представил им высокого чернобородого молодца, окинувшего их пронзительным взглядом прищуренных глаз, сообщив, что это мэтр Артюр, которого они и должны сопровождать. После чего приказал немедленно выезжать. В герцогской конюшне они взяли коней – их странный спутник показал себя сведущим человеком, выбрав неказистых на вид, но зато отменно выносливых лошадок, после чего, приторочив к седлам заранее приготовленные людьми герцога вьюки с провизией на дорогу, быстро покинули Париж.

Неподалеку от ворот им попалась похоронная процессия. Монахи в коричневых рясах несли гроб с телом костистого длинного старика. За ними тащились родственники.

– Кого хоронят? – машинально осведомился капитан у зеваки. Ответ весьма удивил его. В последний путь провожали не кого – нибудь, а одного из девяти парижских присяжных палачей, да при том – самого известного и опытного из них, Жако ле Бефа, по прозвищу «Людоед», еще третьего дня отдавшего концы. А он и не знал! Хоть Жорж Кер и был не слишком суеверен, но подобную встречу нельзя было считать сулящей добро. Оливье долго крестился.

…Вот уже семь дней они в дороге. Почти неделю делят они хлеб с этим подозрительным и не очень-то приятным человеком, оказавшимся, как выяснилось, ни кем иным, как самым настоящим чернокнижником.

Правда, надо отдать ему должное, Артюр был вежлив с ними, дал Оливье несколько дельных советов, как избавиться от одолевшей его ломоты в костях.

На привалах он не избегал черной работы, не брезгуя сам чистил свою лошадь или таскал хворост для костра. А когда Оливье подстрелил дикого поросенка, маг взялся его приготовить, и жаркое, надо сказать, получилось превкусное. Он охотно рассказывал о своих странствиях по самым разным землям. По его словам, за свою не столь уж долгую жизнь он побывал едва ли не во всех частях известного мира. Артюр изъездил владения европейских государей – от Кастилии и Лиссабона до языческой Литвы и дикой Валахии, плавал в Ирландию и Исландию – как он сам прозрачно намекал, в поисках древней языческой мудрости и колдовских книг. Побывал он и на Кипре, и в землях Восточного Рима. Но в этих его рассказах, да и вообще во всем поведении, был все же некий оттенок скрытого высокомерия: высокомерия умника, сверху вниз взирающего на неучей и простаков, которых легко одурачить. О своем ремесле он подробно заговаривать избегал, а когда Кер осторожно попытался завести об этом беседу, сделал вид, что не понял его слов.

Так же не заговаривал чернокнижник о деле, предстоящем им в стане Девы. Он только вскользь упомянул, что по прибытии им надо будет для начала присоединиться к ее воинству, а там видно будет…

Он вовсе не избегал наезженных дорог и людных мест, как это должен был бы, на взгляд Кера, делать идущий с тайной миссией. При этом колдун весьма подробно расспрашивал всех встречавшихся на пути о происходящем в северных землях. Три дня назад они встретили обоз, сопровождаемый десятком солдат. От них путники узнали, что без сопротивления пал Руан – немногочисленный гарнизон во главе с племянником герцога под покровом темноты оставил его, не дожидаясь, пока бунтовщики блокируют город. После этого Артюр сообщил спутникам, что они идут в Руан.

Время от времени, капитан принимался размышлять: зачем все-таки послали этого человека в логово мятежников? Шпионить? Непохоже. Шпион должен быть серым и незаметным, не выделяясь в людской массе ни лицом, ни одеждой, ни повадками. Или его послали затеять тайные переговоры с кем-то из приближенных Дьяволицы? А может… капитан даже поперхнулся – он должен будет навести порчу на предводительницу бунта?!

Тут Керу пришло на память случившееся с ними на исходе второго дня пути.

Их кони мирно трусили по заброшенной лесной дороге, когда из зарослей выскочило пятеро вооруженных оборванцев и, подбадривая себя громкими криками, устремились к ним. Капитан до сих пор не мог понять – что заставило напасть лихих людей, обычно избегавших драки, если они не имели хотя бы двукратного превосходства.

Колдун замешкался на несколько мгновений, и этого хватило, чтобы упустить время для отступления.

Оливье выхватил из-за спины снаряженный лук и вложил стрелу, но натянуть тетиву не успел – подбежавший разбойник рванул коня под уздцы с такой силой, что животное поднялось на дыбы, и лучник не удержался в седле. Но уже в следующую секунду он вскочил на ноги и схватился с нападавшим, встретив его рогатину своим топором. Мэтр Артюр проворно спрыгнул с коня и бросился в лес. Головорез, уже приготовившийся вонзить в него рапиру, устремился за ним, с устрашающими воплями размахивая своим оружием. Происходящее Кер зафиксировал краем глаза: все его внимание поглотил бандит, что бежал прямо на него, азартно потрясая пикой, которой всерьез намеревался проткнуть капитана. Возблагодарив Бога за то, что на нем надета кольчуга, Кер выхватил оружие и изготовился к схватке.

Навершие пики скользнуло по его боку, но не Кер почти не заметил этого, посылая коня вперед…

…Копье длиннее меча, но меч в умелых руках куда как более быстр. Нападавший понял это, наверное, только тогда, когда лезвие вошло ему сверху вниз в грудь. В то же мгновение, когда его бездыханное тело рухнуло наземь, на Жоржа налетел его товарищ, последний из шайки – уже седой бородач, вооруженный дагой. Но, увидя окровавленный меч, он тут же обратился в бегство, чтобы через несколько шагов встретить своей головой чекан Оливье, уже успевшего разделаться со своим противником. Все закончилось очень быстро.

Лишь мертвые тела на земле, да распоротый кафтан у него на боку, сквозь прореху которого виднелись разорванные звенья хваленного фламандского доспеха, напоминали о происшедшем несколько мгновений назад. «Вот черт, еще бы на ладонь левее, и прощай капитан Кер!»

Он помянул черным словом оружейника – неумеху. И тут вспомнил об Артюре.

Они переглянулись с Оливье и без слов бросились к зарослям, где скрылись Артюр и его преследователь.

Из лесу не доносилось ни единого звука, и это говорило само за себя. Со страхом Кер уже представлял, как явится перед гневные очи Людовика Сентского с докладом, что его человека, зарезал какой-то разбойник.

Через два десятка шагов они в радостном изумлении остановились.

Мэтр Артюр со сложенными на груди руками спокойно стоял, опершись спиной о ствол ясеня. У его сапог раскинув руки навзничь лежал «лесной работничек». Из зарослей орешника выглядывала рукоять далеко отлетевшей рапиры.

Когда Кер подошел вплотную, то удивился еще больше.

Не так уж много мест на человеческом теле, поразив которое клинком можно убить противника мгновенно.

Одно из них – горло сразу под нижней челюстью. И именно там торчал кинжал Артюра. Эта рана до сих пор не выходила из головы капитана. Чтобы нанести такой удар, нужна твердая рука и верный глаз; а самое главное – как их спутник смог проделать это с человеком, вооруженным рапирой? Нет, не хотел бы он числить мэтра Артюра среди своих врагов.

Хмыкнув при этой мысли, вновь Кер посмотрел туда, где расположился Артюр, и обнаружил, что тот уже поднялся и направляется в сторону недалекой стены леса.

…Взяв деревянную чашу, до того заботливо хранившуюся в его мешке, Мальери не оглядываясь, нырнул в гущу подлеска. Путь его лежал к родничку, замеченному им неподалеку, среди почти непроходимых кустов орешника.

У воды он расположился на глубоко ушедшем в землю плоском валуне, зачерпнул из родника и осторожно поставил полную до краев чашу рядом с собой на камень. Для таинства гадания, ради которого он сюда явился, было рано – солнце еще не перевалило за полдень.

Чтобы скоротать время, он извлек из-за обшлага полукафтана маленький невзрачный стилет и принялся в очередной раз разглядывать его.

Его рукоять из черного дерева в позеленевших медных узорах украшал маленький двуглавый орел. Византийское изделие…

Именно на это оружие, вышедшее из рук неведомого константинопольского оружейника, и сильно смахивающее на игрушку, да еще на свои способности и возлагал Артюр Мальери надежду на успех.

Кинжальчик этот обладал одним секретом. Достаточно было с силой надавить на орла, и скрытая в рукояти пружина дамасской стали, распрямившись, вытолкнет лезвие в смертоносный полет. На шести туазах оно пронзало доску толщиной в два пальца. Правда, чтобы поставить его на место, нужно было налечь на рукоять всем телом. Но дело было не только в этом.

Вдоль лезвия были прорезаны глубокие канавки. Совсем скоро их заполнит черное смолистое вещество – яд, купленный им в свое время почти за полсотни золотых дукатов. Перед самым выходом он проверил его действие на соседской кошке, слегка уколов ее иглой, конец которой был чуть-чуть смазан зельем. Она сдохла через полминуты. Не было не визга, ни мучительных конвульсий – животное просто уложило голову на лапки и затихло.

Такая же участь вскоре ждет и предводительницу мятежников.

При этом стоящие рядом увидят, что выстрелил один из его сопровождающих.

Суматоха и паника, которую он еще и усугубит, позволит ему беспрепятственно покинуть место убийства. В последний день перед выходом герцог все же попытался выяснить у него: что именно он собирается делать? Но Артюру удалось отделаться невразумительными рассуждениями о том, что демоны могут стать вершителями справедливости и воли Господа, и еще что-то о взаимной коньюнкции Юпитера и Марса, благоприятствующей этому.

И вот сейчас ему предстояло выяснить – какие опасности подстерегают его на выбранном пути и как их избежать.

Ни гадальные карты – таро, ни гадальные кости-тессеры, выточенные из берцовой кости казненного отцеубийцы, ни астромантия, требовавшая почти недостижимой точности вычислений, тут не годились. Оставался единственный способ – гадание на зеркалах, но к нему прибегать почему-то не хотелось.

Просто тот, кто обращается к этому гаданию, зачастую сам отдает себя во власть судьбе и уже не в силах избегнуть предначертанного.

* * *

…В одиннадцать лет, вскоре после того как отец – небогатый марсельский фармацевт, научил его бегло читать по латыни, Артюр Мальери прочел хранившийся в скриптории одного из городских монастырей ветхий свиток «Епископских заветов». И более всего поразили его слова о еретиках, верующих в то, что, кроме Бога единого и истинного, существуют иные божественные и могущественные силы. Именно тогда он и уверовал в эти неведомые силы всей своей детской душой, уверовал сразу и на всю жизнь. С ранней юности искал Артюр ключи к тайному знанию, которое даст ему силу, что вознесет его над прочими людьми на головокружительную высоту.

Но до этого было еще далеко, а пока он должен был обучаться аптекарскому делу и долгие часы проводить в молитвах – его мачеха была весьма набожна. Родную мать он почти не помнил, ибо она умерла, когда Артюру было три года.

Когда ему исполнилось пятнадцать, отец умер, и ровно через сорок дней он покинул родной дом и родной город.

Следующие годы были годами напряженных исканий.

…Он читал чудом уцелевшие запретные книги и беседовал со знатоками тайных наук, бывал на колдовских шабашах, сам не раз служил обедню святого Секария,[29] ночами бродил среди безмолвных друидических кромлехов и лапландских менгиров, сложенных в незапамятные времена.

Он постигал смысл наговоров и заклинаний деревенских колдунов и ведьм в лесных медвежьих углах, куда еще не дотянулись лапы инквизиции. В одиночку он посещал глухие места, пользующиеся дурной славой, о которых отваживались говорить только шепотом. Он побывал во многих странах на севере и юге, изучал магию и медицину в Александрии и алхимию в Валенсии.

Учился предсказывать свое и чужое будущее по снам у шотландского монаха, у хромого неаполитанского фокусника учился угадывать подлинные чувства и намерения человека по еле заметному движению лица.

У дряхлой сицилийской знахарки, любовником дочери которой был, сумел выманить рецепт приготовления любовного зелья, воспламеняющую кровь, рождающего безумную страсть, заставляющую забыть страх и стыд.

Всякое случалось на этом пути. Память услужливо извлекала из своих глубин эпизоды этой таинственной, зачастую опасной и одновременно притягательной жизни.

Ему шестнадцать лет. При свете ущербной Луны, повинуясь воле своего первого наставника в магических науках, он прокрадывается к виселице и, вдыхая смрад разлагающегося тела и вздрагивая от скрипа веревки, ищет в земле корень колдовской мандрагоры, сок которой позволяет видеть духов и обрести над ними власть.[30]

Вот он в Болонье в компании студентов – медиков, темной ночью выкапывает из могил свежих покойников, дабы вскрыв их, проникнуть в тайны человеческого тела. А вот он, уже в Тулузе, вместе с приятелем-алхимиком пытается приготовить целебный бальзам из все тех же мертвецов.

Вот он в комнатке, освещенной свечой, укрепленной меж двумя бычьими рогами, прикрепленными к пожелтевшему человеческому черепу– любимому украшению другого его наставника – неаполитанца, позже избежавшему костра только потому, что палач переусердствует и сломает на дыбе старику позвоночник. Старец рассказывает ему, что истоки рода человеческого – в неведомом, что были времена, когда на небе еще не было Луны и что мир не был никем создан, а существовал всегда.

Вот, в компании таких же как он, ступивших на темный путь магии водит хороводы, вокруг самодельного алтаря, на котором водружен потемневший от времени козлоголовый идол.

…Вот полянка в глубине дремучего саксонского леса. Он ведет в поводу коня, к седлу которого приторочены клетки с кошками, а в седле сидит юная девушка, почти девочка. Они разводят костер, произнося обращенные к полной луне заклятья. Девушка (ее зовут Эмма, но у нее есть и другое, тайное имя, которое она ему так и не открыла) бросает в костер пригоршню какого-то порошка, отчего полянку заполняет дурманящий, приторно сладкий дымок, а пламя приобретает сиреневый оттенок. Потом она выхватывает из клетки извивающуюся кошку, насаживает ее живьем на вертел и сует в костер. Потом еще и еще. Он спокоен – тагейрм, конечно, жуткий обряд, но, если он удастся, то даст власть над могучими демонами. Чад горелого мяса смешивается с дурманящим запахом ведьмовских снадобий, а истошный визг – с хриплыми заклинаниями, срывающимися с губ Эммы.

Потом когда над лесом занялась заря, а инфернальный костер обратился в груду тлеющих углей, молодая ведьмочка, утерев пот с испачканного сажей лица, вдруг с улыбкой шагнула к нему, на ходу стягивая через голову платье… Ее разные – как и положено колдунье, глаза – один карий, другой желто – зеленый, призывно смотрят на него.

Потом она притворно вздыхала, говоря что из-за этого обряд тагейрма мог произойти не так, как надо, но по мнению Артюра, все прошло как нельзя лучше.

Из своих поисков, длящихся вот уже почти полтора десятилетия, он вынес гораздо больше разочарований, нежели находок. Зловещие места по большей части оказывались просто выдумкой суеверных тупиц, в пещерах не было никого страшнее летучих мышей, а из книг хорошо если десятая часть содержала в себе хоть какой-то смысл. Демоны упорно не желали являться на его зов, несмотря на принесенных в жертву кошек и самые жуткие заклинания. Оставалось попробовать приманить их некрещеным младенцем, но к этому времени Артюр уже пришел к отдающему ересью выводу, что потусторонние силы не нуждаются в подобных лакомствах.

Он давно уже утратил окрылявшую его когда-то надежду, что сможет быстро отыскать нечто такое, что мгновенно вознесет его на вершину мира. Для обретения могущества требовалось отыскать иной путь, и тут неожиданно судьба вновь оказалась к нему весьма благосклонной.

…Зачатки этого таланта он обнаружил у себя еще в отрочестве.

Однажды, когда ему только исполнилось двенадцать лет, отец взял его с собой на рынок, за какими-то целебными травами. Впереди их ослика, загораживая собой почти половину узенькой улочки, важно шествовал грузный, низкорослый мужчина, тащивший под мышками две большие корзины со сладкими фигами. Артюр представил вдруг, как этот толстяк спотыкается на ровном месте и падает, растянувшись во весь рост. Он так явственно увидел это, что не сразу понял причину взрыва замысловатой итальянской ругани, и только подняв глаза удивленно уставился на неуклюже поднимающегося с земли коротышку. Рассыпавшиеся во все стороны фиги мгновенно расхватали вездесущие мальчишки.

Позже ему не раз удавалось проделывать нечто подобное, но ни для чего другого это странное умение, о котором он чуть не поведал на исповеди священнику, не годилось. Пока однажды не произошла встреча, все изменившая.

В то время он жил в Генуе, где состоял подручным у известного алхимика, постигая тайны этой науки. Увлекла его вовсе не мысль получить золото из свинца, а мечта об эликсире жизни. Он довольно быстро понял, что ничего не добьется на этом поприще, и уже собирался покинуть город.

Но как-то раз, бредя по улице, он вдруг встретил странный, наполненный непонятной силой взгляд, заставивший его остановиться. Взгляд, так удививший его, принадлежал еще молодой женщине, прогуливавшейся в сопровождении дюжего слуги и на редкость уродливой старой дуэньи.

Заметив внимательно разглядывающего ее Артюра, она буквально впилась в него взглядом, и теперь ему почудилась в нем скрытая угроза. Но все равно он не опустил глаза. Взор итальянки вдруг полыхнул недобрым огнем, и ему на какой – то миг захотелось бежать прочь. Артюру пришлось напрячь все силы, чтобы подавить это подступившее вдруг ощущение грозной опасности.

Женщина первая опустила глаза, и на ее лице возникло выражение глубокой задумчивости. Затем она вдруг улыбнулась и, повернувшись, быстро пошла прочь. Через полминуты она уже скрылась в толпе.

А на следующий день на пороге дома, где он жил, появилась уже знакомая дуэнья. Она принесла записку, в которой его приглашали прийти сегодняшним вечером в дом вдовы Джованини, на улице Сан – Пьетро. Так он познакомился с Анжелой, этой удивительной женщиной, дочерью богатого торговца и вдовой знатного дворянина.

Он стал ее любовником, и – одновременно – учеником. Ему было двадцать три, ей – тридцать пять. Своими способностями в искусстве любовных утех Анжела могла заткнуть за пояс любую куртизанку, но вместе с тем она обладала незаурядным умом, а ее познаниям в тайных науках мог бы позавидовать любой из тех колдунов, что приходилась встречать Артюру. Именно она научила его правильно использовать свой дар; и посвятила в тайну особых упражнений, с помощью которых он мог совершенствоваться в своем великом умении. Кроме того, она подарила ему рецепт приготовления особой микстуры, благодаря которой его сила могла, правда, только на короткое время, многократно возрастать.

Его дар действовал не на всех, а на тех, кто был подвержен внушению, воздействовал по разному. Однако, у четырех из пяти человек он мог начисто стереть из память какое-нибудь событие(например, заставить отдать деньги, а потом забыть о них, словно их и не было никогда), склонить к угодному ему решению, пробудить в женщине любовную страсть… С одними это было просто, других приходилось исподволь наводить на нужную мысль, а потом осторожно закреплять ее. Случалось, правда, что попытки применить это умение приводили к большим неприятностям. Стоило незаметно перенапрячься – и расплата, в виде сводящих с ума головных болей, против которых были бессильны любые лекарства, не заставляла себя ждать.

Кроме того опасность подстерегала и с другой стороны. Родственники обольщенной им купеческой вдовы (весьма небедной да, к тому же, красивой и молодой), золотом которой он рассчитывал завладеть с помощью женитьбы, обвинили его в колдовстве. Ему пришлось бежать из того паршивого тосканского городишки, спасаясь от внимания инквизиторов.

…Разумеется, он ничего об этом не рассказывал даже немногим собратьям по темному искусству. И уж тем более двум ничего не смыслящим болванам, сопровождавшим его сейчас, единственное предназначение которых – умереть, когда это потребуется, чтобы уцелел он. Интересно: кому из них Людовик Сентский поручил в случае чего всадить ему нож под лопатку? Скорее уж тому бородатому высокому крепышу с цепким взглядом. Второй – как его там – Оливье, выглядит дурак дураком. Правда, все может быть как раз наоборот, и он только прикидывается простачком. В любом случае это не удастся – Артюр догадается о его намерениях заранее.

Колдун усмехнулся вспомнив, каким недоумевающе глупым стало лицо гнавшегося за ним мужлана, уже предвкушавшего, как вонзит сталь в спину удирающего труса, когда бежавший впереди Артюр вдруг растворился в воздухе. И каким ужасом наполнились его глаза, когда бесследно сгинувший враг вдруг возник в двух шагах от него, а неведомая сила вмиг парализовала все члены.

…В итоге, после всех странствий, судьба забросила Артюра в Авиньон, где он и решил на некоторое время обосноваться.

Он понимал, разумеется, что попытка зарабатывать деньги с помощью колдовства будет (во всяком случае на первых порах) стоить ему смерти на костре. Чтобы добыть хлеб насущный, ему пришлось вспомнить отцовское ремесло. Довольно быстро его снадобья приобрели известность, и к нему стали обращаться лучшие лекари Авиньона.

А по ночам в заднюю дверь его дома украдкой проскальзывали другие посетители. Те, кому требовались иные, запретные травы и декокты. За них он, без разговоров, требовал столько, сколько его отец не всегда зарабатывал за год, и в немалой степени поэтому его средства считались особенно действенными.

Очень скоро большую часть его ночных посетителей составили женщины. Куртизанки, а то и жены знати и богачей, некстати забеременевшие в отсутствие супруга. Те, кто был недоволен холодностью и равнодушием мужчины или, наоборот, не знал, куда деваться от вызывающих отвращение ласк. Те, кто во что бы то ни стало хотели стать женой какого-нибудь гордеца и готовы был прибегнуть хоть к помощи Князя Тьмы, и те, кто хотел отвадить мужа от ненавистной соперницы.

Многие из них оказывались в его постели – кто-то повинуясь его магнетической силе, но большинство почти без всяких стараний с его стороны. Им, наверное, было любопытно узнать: какова любовь колдуна. Довольно скоро он приобрел заслуженную славу, сумев при этом не привлечь к себе внимание властей светских и церковных. И не столь уж удивительно, что вскоре, по рекомендации одной из клиенток, его взял к себе на службу не кто-нибудь, а именитый князь церкви – почти всемогущий кардинал Джованни Орсини. Стареющему священнослужителю нужен был человек, хорошо разбирающийся в средствах, укрепляющих мужскую силу.

Однако, очень скоро – когда его патрон понял, что ему можно доверять, Мальери стали давать и другие, куда более щекотливые и опасные поручения. К тому времени Артюр, как он думал сам, напрочь лишился всяких иллюзий относительно человеческого рода вообще и властителей, будь они светские или духовные, в особенности. Но и он был поражен, когда вплотную соприкоснулся с церковным миром. Все, что он знал до того о нравах клира, было мелочью в сравнении с изнанкой видимых глазу пороков. Подручные кардинала скупали в бедных кварталах еще не созревших девочек, а когда хозяину они надоедали, их выкидывали прочь за порог. Орсини приобретал и дочерей у бедных итальянских дворян – их привозили ему со всего полуострова. Он не пропускал в своих поездках ни одного женского монастыря, отдавая предпочтение совсем юным послушницам. При этом, он еще развлекался и с мальчиками, для чего подбирал себе немалый штат миловидных пажей.

К Орсини нередко приезжал его брат – тоже кардинал, приезжали другие члены его клана и сообщники из числа клира. Тогда за закрытыми дверьми устраивались оргии, на которые не допускали даже его, но о происходившем там маг без труда мог догадаться. Когда кардинал говорил о своих врагах – таких же высших иерархах церкви, как и он, в его голосе и в выражении лица явственно сквозила такая ненависть, что Артюр даже всерьез задумывался – действительно ли служит Христу его хозяин или, быть может, кому-то другому? С течением времени сомнения только укреплялись.

Однажды, сидя в кабинете кардинала, он зашифровывал послание одному из его клевретов (среди многочисленных умений, которыми к тому времени Артюр овладел, было и искусство тайнописи) и случайно наткнулся на секретный шкафчик, который хозяин, видимо, забыл запереть. Внутри он обнаружил кипу доносов, присланных его патрону за последние годы. Письма были буквально со всей Европы – от Ирландии до стоящей на границе сарматских лесов Мазовии, хотя больше всего было посланий из Франции и итальянских государств. Бегло просмотрев их, чернокнижник был глубоко изумлен.

В основном это были доносы священников на своих прихожан, повествующие о грехах, открытых им на исповеди. В лежащих перед ним бумагах и пергаментных свитках подробно, даже со вкусом, описывались грехи богатых купцов, ростовщиков и бургомистров, грехи дворян и принцев крови. Признания в убийствах родных, в сожительстве с сестрами и дочерьми, в заговорах и государственной измене, в чернокнижье и содомии.

Тут были и доносы священнослужителей друг на друга, все с теми же обвинениями, звучавшими, надо сказать, весьма правдоподобно. Правда, в дополнение те обвиняли ближних еще и в ереси. Хватало посланий и от мирян: слуги доносили на господ, вассалы на сюзеренов, мужья на жен, жены на мужей и дети на отцов.

Особенно примечательны были рассказы о нравах италийского духовенства. Пиры с гладиаторскими боями, для которых использовались выкупленные с галер преступники и рабы – магометане; с возлияниями в честь древних языческих богов, были почти обычным делом. При этом открыто восхвалялся так же и Сатана – ибо он неустанно поставлял церкви жаждущих раскаяния грешников, не жалеющих денег за индульгенцию. В сравнении с этим подделка вышеупомянутых индульгенций, торговля фальшивыми святынями и присвоение церковной десятины, о чем доносили в каждом втором письме, выглядели безобидными проделками. Кое-что из этих бумаг князь церкви позже показывал ему и сам, когда требовался его совет как знатока магии. Как потом обмолвился сам кардинал, знание грехов сильных мира сего позволяет ему держать многих из них на ниточках, словно кукловоду – марионеток.

Кардинал платил огромные деньги за волосы, якобы принадлежавшие тем, на кого он собирался наслать порчу и полотенца со следами их крови (на самом деле, Артюр покупал все это за несколько дукатов у базарных цирюльников). Священнослужитель не гнушался лично участвовать в изготовлении восковых фигурок, которые потом сладострастно пронзал иглами. Во время колдовских обрядов он стоял рядом с Мальери и давал ему указания. В бесполезности подобных способов Артюр убедился еще в начале своей карьеры, но, разумеется, не спорил – выйдет себе дороже. Однажды, он получил от Орсини довольно странное задание – добыть белую мышь. Не считая, кардинал отсыпал Артюру пригоршню полновесных золотых монет, но потребовал, чтобы мышь была доставлена как можно скорее. Задача была не из легких – крысоловы, к которым он обратился, в один голос твердили, что белые мыши и крысы попадаются куда реже, чем белые вороны. Артюр даже подумывал о том, чтобы покрасить обычную мышь, но сразу же отказался, опасаясь разоблачения. Мышь в конце концов ему добыли, хотя пришлось отдать почти все золото, полученное от кардинала.

Две недели мышку откармливали освященными облатками, поили церковным вином, после чего в полнолуние кардинал лично окрестил зверька, привязав ему на шею прядь человеческих волос и дав ему имя, настолько громкое, что колдун сразу же предпочел его забыть. Затем он лично принес мышь в жертву по всем правилам черной мессы. Присутствовавший при этом Мальери не знал: то ли смеяться про себя, то ли молиться. Потом кардинал снисходительно объяснил ему, старавшемуся придать лицу испуганное выражение, смысл случившегося. За душой принесенного в жертву непременно явится посланец Ада, а поскольку у мыши души не имеется, то он заберет душу того, чье имя она получила.

То, что околдовываемые упорно не желали умирать, кардинала вовсе не смущало: рано или поздно, говорил он, заклятья подействуют, и его враги испустят дух в мучениях.

Все это и многое другое, заставляло Артюра все чаще задумываться о своей дальнейшей судьбе: известно, что посвященные в тайны сильных мира сего, редко умирают своей смертью. Кроме того, положение конфидента даже столь высокой особы его устраивало все меньше. Он хотел свободы и возможности располагать собой, как заблагорассудится. Он всерьез начал подумывать о том, чтобы незаметно исчезнуть, представив при этом дело так, чтобы окружающие считали, будто он переселился в лучший мир. Однако, случай решил все за него: кардинал Орсини скоропостижно умер во сне. Одни говорили, что от злоупотребления афродизиями, другие шептались, что его отравил подкупленный виночерпий. Насколько мог судить сам Артюр, у кардинала просто остановилось сердце, что и неудивительно, учитывая его весьма почтенный возраст – грешнику в мантии было уже под шестьдесят.

Без особого сожаления покинул он папскую столицу, на этот раз, решив попытать счастья в Париже.

А вскоре после прибытия он впервые услышал о странном мятеже и его еще более странной предводительнице и понял, что происходящее имеет связь с потусторонними силами. Его укрепило в этой мысли непонятное, хотя и тщательно скрываемое беспокойство, овладевшее теми немногими из известных ему адептов тайных наук, которые действительно что-то знали и умели. И тут чутье и подсказало ему – именно здесь он может найти свой шанс. А Артюр привык уже доверять своим предчувствиям…

Тогда и возник в его голове этот сумасшедший по дерзости план, в успех которого – услышь о нем из чужих уст – не поверил бы ни на минуту, но который властно заворожил его, как завораживает человека, стоящего на краю пропасти, ее смертельная глубина.

Теперь осталось совсем немного до того, как ему предстоит на деле проверить правильность задуманного. И что бы не предсказало гадание – он не отступит.

Если все пройдет, как было задумано, то него будет титул, защищающий от любопытства и произвола властей светских и церковных. Будет свобода от необходимости добывать хлеб насущный, тратя время и силы. У него будет и лаборатория, где он сможет спокойно, без посторонних глаз, заняться кое какими изысканиями.

А в ленных владениях наверняка найдутся красивые девушки, готовые без сопротивления угодить доброму господину. А он будет добрым господином и семь шкур с подданных драть не станет.

Можно будет вновь попробовать соблазнить знатную и богатую вдову, а еще лучше сироту. Почему бы и нет? Но все это потом…

Сейчас ему предстояло одно хотя и небезопасное, но совсем не сложное дело: оказаться вместе со своими спутниками на расстоянии чуть меньше сотни футов от Светлой Девы, прикрывшись магическим щитом незаметно извлечь из рукава стилет и после того, как дело будет сделано, оставаясь невидимым бежать прочь, предоставив этим двоим самим разбираться с разъяренными бунтовщиками.

Если же он в чем – нибудь ошибся… Думать об этом смысла не было.

Впрочем, вовсе не детали предстоящего, не в первый уже раз тщательно продуманные и выверенные вызывали его беспокойство.

И даже не то, исполнит ли Его Высочество герцог Сентский свое обещание. В последнем-то он как раз был уверен – не тот он человек, чтобы отказаться от рыцарского слова, да и то, что успел ему внушить во время их встречи Артюр, должно сыграть свою роль…

Нет, совершенно иные мысли беспокоили его уже не первый день. Да, пока все шло хорошо, но все-таки уже не впервые ощущал он смутную тревогу. И дело тут было не в картах, столько раз лгавших, не в гороскопах, туманно суливших угрозу. Совсем другое тревожило его.

Что, если Светлая Дева, кем бы она не была в действительности – не просто удачливая мятежница, которой до поры благоприятствует судьба, и даже не ведьма, обладающая даром подчинять себе людей, подобным тому, что был у него самого? Что, если она и впрямь – орудие Того (все равно – кого), кому возносил когда-то он сам молитвы на шабашах и кого под разными именами тайно чтили многие люди?

Однако, как бы там ни было, отступать было уже поздно. Да и слишком многое он узнал за прошедшие годы, чтобы слепо верить в то, о чем с одинаковым страхом говорили и святые книги, и самые зловещие гримуары. И потом… Мысль, что, быть может, ему придется столкнуться с силой, неизмеримо превышающей его собственную, вызывала у него некое азартное любопытство. Ведь разве не случалось слабому побеждать сильнейшего? Нужно только выбрать момент и нанести единственный удар в самое незащищенное место. И удача сама упадет в руки.

Постепенно, отбрасывая посторонние мысли, он сосредоточивался на серебристом кружке воды в чаше. Мир вокруг затягивала бледная дымка…

* * *

Информационно-логический блок АС-9008 – Голубой.

Ответственным исполнителям.

Зафиксировано возмущение в инсайт-поле. Приблизительные координаты – 9765 и 3287,34, точка, находящаяся в непосредственной близости от места дислокации фактотума. Мощность – 1,03 от порогового минимума. Направленность потока внимания – фактотум. Характеристики потока – немодулированный, веерно – рассеянный, зеркально-образующий. Спектральная окраска – фиолетовая, спорадически до синей. Длительность – 2 белых единицы времени. Анализ имеющихся данных позволяет идентифицировать его как человеческую особь предположительно мужского пола с повышенными сенситивными и квазимагическими способностями первого типа. Возможно наличие угрозы осуществляемым мероприятиям и, в частности, непосредственно фактотума. Рекомендации – активизация его защитных средств и усиление стандартных мер безопасности.

* * *

– Выходит, не всех колдунов еще сожгли, – пробормотал себе под нос Зоргорн. – Мне, конечно, приходило в голову, что рано или поздно они могут обратиться за помощью к паранормам, но что-то уж слишком быстро это произошло.

– Простите, почтенный Наставник, что произошло? – Кхамдорис, погруженный в собственные мысли, не слишком внимательно вслушивался в слова старшего Хранителя.

– Я имею ввиду, комавент, – уж слишком быстро они заподозрили постороннее вмешательство.

– Наставник, вы же знаете, что это за цивилизация. Им же всюду мерещится нечистая сила, на Дьявола они списывают все, мало-мальски выходящее за пределы их весьма ограниченного ума. Да они же его только что у себя под кроватью не ищут! – закончил он свою мысль, как ему казалось очень остроумной фразой. Да и потом, кто вам сказал, что этот ведьмак связан как-то с тамошними власть предержащими? Вполне может оказаться, что это – одиночка, пытающийся уяснить суть происходящего для самого себя.

– Все же необходимо принять кое – какие меры. Для начала расширить район сканирования инсайт-поля, задействовав дополнительные емкости каналов.

– Не думаю, чтобы это представляло какую-либо опасность, – уверенно заявил Кхамдорис.

Зоргорн не ответил ничего. По его сосредоточенному лицу было понятно, что он отдает мысленные команды исполнительным системам.

* * *

Когда туман перед глазами рассеялся, Мальери увидел перед собой колеблющееся зеркальце воды. И вздрогнул: на краткое мгновение оттуда на него глянул скалящийся человеческий череп…

Глава 7

* * *

…Помимо работы Хранителя, не столь уж многое вызывало интерес у Таргиза. В этом списке дворец Атх занимал едва ли не первое место. Впервые увидев его много циклов назад, он сразу влюбился в это удивительное, невероятное творение рук и разума. Арочные переходы, уходящие в синеву небес башни: ступенчатые и прямые как иглы, обвитые спиралями пандусов и гладкие, подобно стеклу. Отвесные стены колоссальной высоты и громадные угольно черные здания без единого отверстия сменялись светлыми ажурными постройками, сверкающими тысячами больших зеркальных окон. Каменные и металлические громады с узкими, глухими внутренними двориками чередовались с обширными парками, в которых соседствовали самые разнообразные породы деревьев.

Все это тянулось до горизонта, занимая площадь, едва ли не большую, чем крупный город на какой-нибудь из высокоразвитых из планет. Любой из городов того мира, на котором ныне было сосредоточенно все внимание Таргиза, не один, не два и даже не десять раз поместился бы внутри него. Нужно было потратить многие годы на то, чтобы осмотреть хоть малую его часть.

Закончив работу, Таргиз часто отправлялся блуждать по залам и бесконечным коридорам, не преследуя никакой конкретной цели, погружаясь в размышления или просто созерцая окружающее. Каждый раз в своих прогулках, он открывал что-нибудь новое.

Коридоры прихотливо изгибались, то завиваясь серпантином, то идя ломанным зигзагом. Временами проходы полого уходили вверх, чтобы так же плавно спуститься. Каменные плиты, устилавшие пол залов и коридоров, покрывали затейливые арабески и мозаики. Ему встречались залы треугольные, квадратные, пяти – семи– девяти – двенадцатиугольные, круглые и овальные, то идущие бесконечными анфиладами, то соединенные друг с другом узкими переходами, освещенные светильниками самых удивительных форм, или туманным пламенем, мерцающим в глубине полупрозрачных, или матовых стен. Встречались очень странные, с десятками входов и выходов, помещения неожиданной формы, стены которых сходились под невероятными углами, высокие залы, чьи стены уходили вверх, теряясь во мраке. Иные представляли собой копии дворцовых интерьеров с самых разнообразных планет, часть их даже была знакома Таргизу. На его пути оказывались запертые невесть сколько лет назад двери, на многих были начертаны совершенно незнакомые Хранителю символы. Другие были распахнуты настежь, словно приглашая войти. Таргиз переступил высокий малахитовый порог одной из них. Росписи на стенах обширного зала изображали странных существ, стартующие космические корабли, планеты, обращающиеся вокруг разноцветных звезд. Должно быть, создатели этой части дворца Атх позаимствовали эти покои с одного из тех ответвлений, обитатели которых достигли других звезд. Арки проходов были украшены необычного вида камнем: полупрозрачным, сине-зеленым с льдистым отблеском, пронизанным тончайшими солнечно-золотистыми прожилками. Наверное, его тоже привезли с неведомых планет. Таргиз перешел в следующий зал, имевший форму пятиконечной звезды, где сюжеты были совершенно иными. Мозаичные панно, выложенные из грубо отшлифованных самоцветов и блеклой смальты, представляли сцены из жизни каких-то богов или героев. Почти обнаженные женщины и мужчины, стоя на облаках, метали копья с наконечниками в виде синих молний. Каменными топорами они крушили горы, бывшие по колено этим гигантам. Поражаемые их оружием, падали с неба на землю уродливые, отвратительные существа, похожие одновременно на жабу, червя и летучую мышь. В некоторых местах камни мозаики уже успели осыпаться, и было видно, что к стене их крепили расплавленным свинцом. Кое-где стены покрывали мелкие странных очертаний знаки. За дверьми следующего помещения его встретили яркие фрески, изображавшие фантастических животных. Многоногий мохнатый дракон, сражающийся с быком; обезьяны высотой два-три человеческих роста дубинами избивающие разбегающихся прочь людей; какие-то закованные в чешую создания, переползающие между грудами костей.

Однажды в одной из комнат подземных этажей, в противоположном конце дворца, Таргиз наткнулся на меч, лежавший на яшмовом столе. Необычной волнистой формы лезвие, каких ему ни разу не приходилось видеть, было выковано из зеркально блестящей, отливающей зеленью стали, его украшали узоры из прихотливо сплетенных квадратов, шестиугольников, ломанных линий и многолучевых звезд. Рукоять была из черного камня, покрытого иероглифами, вид которых наводил на мысли о каких то мрачных тайнах. Откуда он тут взялся? Кому принадлежал? Кто и зачем перенес его сюда? Еще одна загадка. Одна из многих.

Дворец Атх существовал с незапамятных времен. Большая его часть существовала еще в эпоху Первого Поколения, а самые старые постройки относились, как говорили, к еще более ранним временам. По какой-то непонятной причине он уцелел, когда после космической катастрофы, Мидр вернулся к первичному хаосу. Это было тем более удивительно, что никаких, даже небольших, хранилищ Сомы не имелось ни в самом дворце, ни поблизости. Впрочем, это была не единственная загадка, которую хранили стены Атх. Иногда, не так уж редко, путь ему преграждали плиты прозрачного материала, словно вросшие в стены. Случалось, что такие же плиты перекрывали вход в комнаты и залы. За ними скрывались, как можно было увидеть, в большинстве случаев заброшенные помещения, пустые и безжизненные, куда давным-давно никто не входил. Встречались залы, выглядевшие так, словно их покинули вчера. На рабочих столах в беспорядке лежали приборы и инструменты; казалось, их хозяева отлучились на минуту, да так и не вернулись. Попадались вычислительны комплексы и даже мыслящие машины, отключенные, с разобщенными модулями; какие-то установки непонятного назначения. Иные из них словно стали жертвами безумца – до того они были изуродованы, а рядом валялись обломки мебели и покореженные инструменты, бывшие, несомненно, орудиями разрушения. В некоторых помещениях словно бушевало высокотемпературное пламя.

Как-то, очень давно, Таргиз попробовал расспросить об этом Зоргорна, и тот, нахмурившись, ответил, что среди тайн дворца Атх есть немало таких, которые скрыты по воле Высших для блага Мидра и живущих в нем, поэтому пытаться их разгадать неразумно. После этих слов Таргиз интуитивно почувствовал, что его Наставник знает гораздо больше, чем может сказать. Возможно, он сам когда-то был причастен к подобным тайнам.

* * *

Следующий день. Руан.

С невысокого холма открывался великолепный вид на Руан.

Именно его, как гласила молва, Дева избрала своей временной столицей.

По левую руку от них несла к морю свои воды Сена.

Прежде заполненная судами гавань была пуста. Одиноко торчала из воды мачта галеры, да чернел на берегу остов сожженного парома.

Состоялся краткий совет, на котором маг, ставший в последние несколько часов особенно серьезным, распределил обязанности. Следовало выяснить, что творится сейчас в Руане и прежде всего: когда Дьяволица прибудет в город и надолго ли задержится? Задачу эту Артюр возложил на Кера. Капитан не возражал, тем более что у него был свой резон – лет шесть назад он знал в Руане одну гостеприимную еще совсем не старую вдовушку и был не прочь попытаться возобновить знакомство, которое могло оказаться полезным во всех отношениях. Сам маг, в компании с Оливье, намеревался осмотреть город, лично оценив обстановку.

После окончания разговора маг тронул коня, и все трое, мелкой рысцой двинулись к городу.

Пропустив перед собой овечье стадо, они в толпе прочих стремящихся попасть в город прошли через распахнутые настежь ворота. Цепи, на которых был подвешен мост, были расклепаны, и их концы свисали в заросший ряской ров. Свежие выбоины на граните стен и обугленные обломки тарана во рву, напоминали о почти месячной давности штурме.

Охранявшие вход десяток оборванцев с алебардами и гизармами, не обратили на них никакого внимания. Похоже, они стояли тут исключительно для проформы.

Миновав темный душный тоннель надвратной башни, они оказались в городе.

За свою жизнь Артюру не разу не довелось побывать в Руане, и теперь он с любопытством оглядывался вокруг.

Сразу за воротами начиналась та часть города, где после случившегося полтора десятка лет большого пожара селились состоятельные буржуа – оружейники, суконщики, ювелиры… Вокруг стояли дома красного кирпича в два, а то и в три этажа, с резными деревянными коньками и крышами, крытыми крашенным охрой тесом, или рыжей черепицей. Улицы, по которым лежал их путь, были вымощены булыжным камнем, что и в Париже не часто встречалось. Лавки украшали яркие вывески.

На переполненном постоялом дворе они оставили коней. И хозяева, и постояльцы, сплошь небогатые торговцы, были мрачны, подавленны и явно обеспокоенные своей участью, равно как и участью своего добра. Хотя, надо сказать, как Кер уже успел выяснить, взявшие город войска, повинуясь приказу Светлой Девы, пока воздерживались от повальных грабежей. Как понял из разговоров Кер, повелительница мужиков, ненавидя знать, считала купцов полезными людьми.

После того как кони и скудный груз были пристроены, они разделились. Кер отправился в одну сторону, маг в обществе Оливье – в противоположную. Встреча была назначена вечером, тут же. Напоследок Артюр, как показалось Жоржу, не без некоторых колебаний, передал ему довольно увесистый кошелек, при этом посоветовав не особо транжирить его содержимое. Кер довольно быстро отыскал улицу Сен – Мартен, где жила его старая знакомая. Ни ее, ни ее жилища он не обнаружил; на его месте возвышался недостроенный дом, судя по виду принадлежавший какому-то богачу. От соседей он узнал, что вдова Лионель уже полгода как переехала, выгодно продав свой дом, в противоположный конец Руана. Узнал он и то, что незадолго до этого она выдала дочь замуж и теперь живет одна. Весело насвистывая, Кер отправился вниз по улице, прикидывая, как побыстрее добраться до нового места жительства своей старой знакомой, когда его окликнули. Капитан обернулся в ту сторону. В следующий миг он забыл и веселой вдове, и вообще обо всем на свете. На противоположной стороне узкого переулка стоял и тоже внимательно смотрел на него его старый знакомец, Альбер Жуви, лучник, лет пять назад уволенный за беспробудное пьянство. Его грязную бархатную шапку украшала белая повязка воина Дьяволицы.

«Вот незадача… – промелькнуло у капитана – что же делать??»

– Дружище Жорж, какая встреча! – распахнув объятия, кинулся к нему бывший сослуживец. Вот дела – и ты с нами! Это ж сколько лет мы не виделись, а?! – он с силой хлопнул его по плечу. Нет, по такому случаю надо выпить! – Пойдем, пойдем, – он потащил растеряно улыбающегося Кера за собой – тут как раз неподалеку подходящее местечко…

– Так я слыхал, Жорж, ты вроде даже до капитана стражи дослужился? Альбер пододвинул к себе полупустой кувшин и впился зубами в бок вареной репе. Они сидели в полуподвале кабачка, куда бывший лучник затащил своего знакомого. Несколько серебряных монет, извлеченных из кошелька Артюра, возымели волшебное действие, и слуга, клявшийся что для уважаемых гостей, у него не найдется ничего крепче колодезной воды, уже через пять минут принес отменно крепкого пива и закуску.

– Было такое дело, – стараясь придать голосу как можно большую злость, подтвердил капитан. – Выгнали меня.

– Да ну?! И что ж ты натворил?

– Эх, дружище, помнишь ту историю, ну, как я барона де Лале в плен взял? Я рассказывал тебе…

– Как же, помню, – рассмеялся Альбер. Ну и чего?

– Так достал он меня. Не забыл скотина, как я его землю есть заставил!

– И давно тебя погнали?

– Вот уже два года.

Про себя капитан молился, чтобы его старый знакомый не вздумал слишком дотошно расспрашивать его. Оставалось благодарить Бога, что его бывший соратник никогда не отличался умом и проницательностью.

– И как ты жил? – участливо осведомился Альбер.

– Да как… Нанимался в охрану к купцам, даже в Англию с ними плавать случалось. С голоду конечно не помирал, но, сам понимаешь, каждый су считать приходилось.

– Понятное дело, – Жуви хмыкнул – Купец, он за грош удавится. Я ведь этим делом тоже пробавлялся. Ну да мне полегче – я человек вольный… Как твое семейство поживает? Не боязно их бросать было?

Капитан мысленно перевел дух. Начался обычный разговор за жизнь.

Он принялся вспоминать эпизоды их совместной службы, пускался в пространные рассуждения о бабах, громко хохотал в ответ на незамысловатые шутки собеседника, мечтая дождаться того момента, когда его так некстати объявившийся приятель напьется, и можно будет незаметно уйти…

– Значит, ты хочешь вступить в наше войско? – через час бормотал осоловевший от выпитого, но к великому сожалению капитана, не утративший здравого рассудка Альбер. – Ну, так давай я тебя прямо сейчас и отведу. По пути он принялся рассказывать капитану историю, происшедшую на его глазах. Подосланный к Деве герцогом Нормандским наемный убийца сам явился к ней и, став на колени, покаялся в задуманном. Его хотели тут же растерзать, но Светлая Дева не позволила, и вместо этого приказала зачислить его в войско. Жилища, мимо которых лежал их путь, были украшены разноцветными полотнищами в честь победителей. Даже на убогих лачугах можно было увидеть какие-то ветхие выцветшие тряпки.

На перекрестке им пришлось остановиться – по улице шла колонна вооруженных людей. Большей частью то были крестьяне, обутые в деревянные башмаки, вооруженные вилами, самодельными копьями, суковатыми дубинами, рогатинами. Кое у кого за спиной торчали насаженные на длинные древки крючья. Редко кто имел настоящее оружие, да и то, в основном, старые мечи с выщербленными клинками и тяжелые, неудобные секиры, невесть сколько лет валявшиеся в арсеналах захолустных замков. Многие шли с женами и детьми, даже таща за собой скотину.

– А знамя наше водит Арно Беспощадный, – бубнил Альбер. Оо, скажу тебе – это вояка! Правая рука Светлой Девы, не кто-нибудь! Мы с тобой перед ним как цыплята. А моего капитана зовут Пьер Адвокатник…

– Адвокатник? Гм, странное у него прозвище, – Жорж решил поддержать разговор.

– Хочешь, дружище, знать почему мы его так зовем? Да просто все – как возьмем мы город какой, так он всех адвокатов и нотариев, каких поймать сможет – вешает. А жен их и дочек, сам понимаешь – нам на потеху! – Альбер загоготал как жеребец.

– А чего это он адвокатов так невзлюбил?

– О, тут такая история с ним приключилась: было время – жил Пьер на юге, в Ландах, и держал там харчевню. Ну и солью ворованной приторговывал. Загребли его стражники, а заодно и старшего его, само собой, в тюрьму. Жена нашла адвоката – тоже еще дура! А адвокат ему и говорит, мол, если дать судье ливров сто пятьдесят, тот тебя отмажет, все на дружков твоих свалит. Ну, Пьер, сдуру, – так прямо и говорит, что бес его тогда попутал, сказал тому про тайник, где он деньги прячет, триста ливров там было. Кер уже догадался, что произошло потом.

– Ну, адвокат, само собой, денежки все себе забрал, а Пьер со старшим сыном угодили на галеры. Жена с горя померла, младший сын на работе надорвался, дочки, сам понимаешь, на улицу пошли хлеб добывать…Сам то Пьер с каторги бежал, а сынок его под кнутом так и помер. – Так что сам понимаешь, дружище, адвокатов ему, стало быть, любить не за что, да и короля, величество наше – тоже, – закончил Альбер.

Пока они шли по прихотливо изгибающимся улицам, его спутник продолжал бубнить что-то о том, какая великая владычица Светлая Дева и какая честь служить ей, с насмешкой рассказывал про какого-то священника, которого они сперва хотели убить, но потом пощадили и отправили в обоз – выполнять самую черную работу. Капитан слушал его вполуха, раздумывая, как ему выпутаться из этой истории.

Они оказались возле большого особняка, еще совсем недавно принадлежавшего какому-то знатному обитателю Руана. Разграбление его, разумеется, начался не сию минуту, но внутри еще оставалось немало добра, привлекавшего желающих поживиться. Компания степенных горожан, покраснев от натуги выволакивала на улицу дорогую мебель, а когда кто-то из прохожих попытался стянуть у них инкрустированную слоновой костью скамеечку, на него дружно замахнулись бердышами. Тут же две темные личности, с так хорошо знакомым Керу хитрым и бесшабашным выражением лиц и поблескивающих глаз вытаскивали через окно объемистый сундук. Протолкавшись сквозь толпу, они свернули сначала в один переулок, потом в другой и, наконец, вышли на площадь перед главным городским собором – Нотр – Дам-де-Руа, где разместилось командование взявших Руан бунтовщиков.

Площадь была заполнена народом. Люди перебегали туда-сюда, размахивали руками, при этом галдя так, что из-за шума ничего нельзя было расслышать. У коновязи было не протолкнуться от лошадей, ряды повозок перегораживали площадь не хуже вагенбурга.[31] Тут же, прямо под ногами толпы расположились городские нищие, с воплями взывающие о милосердии, выставив грязные культи и гноящиеся язвы, и наметанный глаз стражника сразу определил, что почти все они – искусная подделка, дабы вызвать людскую жалость. На пепелище на месте дворца епископа рылись человек тридцать горожан. Они поднялись по ступеням на паперть, при этом Альбер оступился, и едва не увлек капитана за собой. Тут какая-то, надо полагать, лишившаяся последнего ума, старуха, упала перед ними на колени, и принялась лобызать сапоги его приятеля, называя его спасителем и благодетелем. По опухшему лицу текли слезы.

Их моментально окружила хохочущая толпа.

– Ты посмотри, Дровосек, какая славная невеста у парня!

– Вот так красотка! А ну-ка поцелуй ее!

– Зачем ты испортил невинную девушку?

– Да еще жениться отказывается, ха, ха!

– Матье, это не твоя ли прабабушка?!

– Гы-гы-гы!

Соленые шуточки и подначки сыпались со всех сторон, пока Альбер, с бранью отдирал от себя старую каргу.

Наконец освободившись, Альбер, а с ним и капитан вошли в распахнутые двери Нотр-Дам-де-Руа.

На полу храма, усыпанном обломками иконостаса и кусками разбитых статуй святых, сидели и лежали бунтовщики; их собралось тут не меньше трех тысяч. Завывал орган, на котором пытался играть пьяненький мужичонка, одетый в доспехи с золотой гравировкой. У подножия ведущей на верхние этажи лестницы мореного дуба, плиты пола были взломаны; снизу, из ямы, доносился лязг заступов и брань.

– Ищут спрятанные епископом сокровища, – пояснил с многозначительной миной Альбер.

В поисках начальства они заглянули в алтарь, где в куче сваленных на пол шелковых и парчовых облачений рылась босоногая женщина лет тридцати, одетая в бархатное платье явно с чужого плеча.

Время от времени Альбер принимался расспрашивать у окружающих, не видали ли они Пьера Адвокатника, но от него только отмахивались. Сам Жорж Кер между тем прикидывал – как бы ему отделаться от некстати подвернувшегося знакомого. Наконец, его спутник заметил ввалившихся в собор человек пятнадцать, нагруженных едой, и кувшинами, среди которых, должно быть были его знакомые. Он моментально потерял интерес к Керу.

– Ладно, приятель, чай, ты сам дорогу найдешь. Счастливо тебе! И он устремился к веселой компании.

«Чтоб ты люпену на обед попался!», – подумал про себя капитан, глядя в спину удалявшемуся бунтовщику.

Выждав несколько минут, он двинулся к выходу из собора, но тут его ожидало разочарование – буйно веселящаяся компания, к которой примкнул его старый знакомый, расположилась как раз неподалеку от дверей. Раздосадованный Кер вернулся вглубь собора, рассчитывая отыскать другую дверь. Он поднялся на хоры, несколько раз перешагивая через мирно дремлющих пьяниц, в поисках выхода прошел по галерее в самый дальний угол архитрава, поблуждал по верхним ярусам величественного здания. Храм, построенный более трехсот лет назад, скрывал в гранитной толще стен тайные ходы, каморки, кельи. Поминутно из полумрака появлялись люди и тут же исчезали в темных переходах. Чертыхаясь, он спустился вниз и, наконец, нашел дорогу. Едва не наступив на спавших в обнимку совсем юную девушку и парня, из расстегнувшейся сумы которого вывалилась пригоршня драгоценных камней, золотые и серебряные пряжки и медальоны, капитан через маленькую дверь выбрался на задний двор собора.

Неподалеку от ворот, у длинного кирпичного флигеля стояли, лениво переминаясь с ноги на ногу, человек шесть, одетых в кожаные куртки с нашитыми металлическими пластинами. Они как будто не обратили на него внимания, и Кер решил проскользнуть мимо них к боковой калитке. Но он просчитался.

– Что надо? – недобро осведомился один из них, судя по тону и выражению лица – старший. – Чего это ты тут гуляешь? – Мне это… я начальство ищу, – пробормотал капитан, всем своим видом изображая смирение.

– А, ну проходи, – милостиво разрешил тот.

Однако другой оказался настроен не столь благодушно.

– Это какое же начальство? – недоверчиво уставился он на Кера. – И зачем? Что-то я тебя, братец, не припомню.

– Мне нужен Арно Беспощадный, – сказал капитан первое, что пришло в голову, надеясь, что это имя благотворно подействует на караульных.

Они недоуменно переглянулись.

– Жак, проводи его, – бросил наконец старший. Его товарищ открыл дверь флигеля, пропуская капитана вперед.

На секунду Кер почувствовал страх. «Вот уж попал, так попал, – пронеслось в голове. Пальцем в небо, а мордой в говно». Он чуть замешкался, и Жак, положив ему на плечо ладонь, легонько подтолкнул вперед.

За столом в небольшой комнате сидели два человека, чью беседу они прервал своим появлением. Один – немолодой уже низенький горожанин, другой – высокий, широкоплечий, неопределенного возраста, с сединой в темных волосах, глубоко запавшими глазами и угрюмо сдвинутыми бровями. Несмотря на жару, он был в кожаной куртке с въевшейся смазкой от долго носимой брони. Оба с неудовольствием воззрились на вошедших.

– Прощенья просим, уважаемые, – этот человек говорит, что ему нужно к Арно Беспощадному.

– Ну я буду Арно Беспощадный, – с легким удивлением в голосе ответил высокий. Что тебе, человече?

– Хочу сражаться за Светлую Деву… то есть вступить в ее непобедимое войско, – севшим голосом пробормотал Кер. Тот, кто назвался Арно Беспощадным, недоуменно фыркнул.

– Ну, так и вступай, я что – не пускаю тебя? Подойди к любому из наших старших, тебя и примут.

– А чего ты умеешь делать? – вступил в разговор буржуа. Если оружейник или там кузнец, – к себе заберу.

– Я не кузнец, уважаемый, я бывший капитан королевских лучников, – словно его тянули за язык, вымолвил Жорж Кер, успев подумать, что отрезает себе путь к отступлению. Стражник за его спиной тихо охнул.

– Эге… – только и сказал коротышка, приподнимаясь.

– И кто может подтвердить твои слова? – с неожиданной заинтересованностью спросил Арно Беспощадный.

– Альбер Жуви, – прежняя твердость вернулась в голос капитана, – мой старый товарищ. Он сейчас десятником у Пьера Адвокатника.

– Ну и каким ветром тебя к нам занесло? Или король совсем жалование платить перестал? – рассмеялся коротышка. Слышь, Арно, этак скоро к нам и коннетабль прибежит, не будь я оружейный мастер!

– Погоди, Ги, – остановил его собеседник, – пусть и впрямь объяснит, почему пришел к нам, а мы послушаем. Он кивнул караульному, и тот поспешил захлопнуть за собой дверь. – Ты присаживайся, добрый человек, – в последних словах сквозила явная ирония, – присаживайся: в ногах правды нет.

Чувствуя, как предательски холодеет в груди, капитан, под немигающим взглядом Беспощадного, опустился на скамью.

Подумал, что если сейчас ошибется хоть самую малость, то, скорее всего, до вечера не доживет. Мелькнула и тут же пропала мерзкая мыслишка: что, если сейчас во всем признаться и сдать своих спутников – авось помилуют…

– История моя, мессиры… – он поперхнулся, осознав неуместность этого обращения здесь, среди бунтовщиков, на что, впрочем, сами бунтовщики внимания не обратили, – история моя вот какая…

Второй раз за этот день он рассказал историю своего давнего знакомства с бароном де Лале. Его слушали не перебивая, и капитан чувствовал, что каждое его слово внимательно изучается и взвешивается.

…И вот – было это два года назад, проверяю я караулы в Ситэ, – сглотнув давивший горло комок, перешел Жорж Кер к самой ответственной части повествования, которую лихорадочно продумывал в течении всего этого разговора. И представьте, носом к носу сталкиваюсь с этим бароном. Раздобрел, что твой боров, весь в золоте. Я его и не узнал сразу. А он меня узнал. Ну и началось…«Как стоишь?! Почему у тебя меч тупой да ржавый?! Да почему твои люди одеты, как бродяги – воруешь не иначе!» И так каждый день почти… Специально случая искал, чтобы помучить меня! – Припомнил, одним словом, он мне и плен, и веревку.

Короче, выгнали меня через два месяца, не выплатив жалования. Но мало того – я еще и оказался с женой и детьми на улице – дом-то у меня был казенный. – Скот!! – погрозил Жорж кулаком в пространство. Во рту его было сухо, как в пустом колодце, предательская испарина выступила на спине. «Не поверят! Я сам бы не поверил!»

– Так, выходит, если б не это, ты бы сейчас королю верой и правдой служил, и с нами воевал? – сухо спросил стоявший у окна оружейник.

– Я тоже мог служить королю, – негромко произнес Арно Беспощадный. Как знать – и ты тоже мог бы. Кузнец что-то буркнул себе под нос, но ничего не возразил.

– Ну и куда же ты его думаешь определить? – он сказал это так, словно бы Кера тут и не было.

– К лучникам, куда ж еще? Грех было бы не использовать такого, не каждый же день королевские капитаны к нам попадают.

– Так ты что, вместо Жюсса его поставить хочешь?.

– Нет, конечно, Ги, что ты – Жюсс ведь с самого начала с нами. А вот в лейтенанты к нему – в самый раз будет.

– Мэтр Ги, – в дверь просунулась чья-то лохматая голова – Там ребята бомбарду испорченную привезли, вы бы посмотрели, а? Кузнец поднялся.

– Пойдем, приятель, покажу заодно, где лучники стоят.

– Нет, – не оборачиваясь, вдруг сухо бросил через плечо Арно Беспощадный, – пусть пока останется, я тут еще поговорю с ним.

* * *

Лепестки дверной диафрагмы с шелестом разъехались в стороны, пропуская Зоргорна в его апартаменты.

Стены их украшали панели розового и эбенового дерева с перламутровыми и золотыми инкрустациями. Между ними висели декоративные занавеси из блестящих тканей, радужно переливающихся в свете трех льющих мягкий, розовый свет шарообразных светильников в филигранно выточенных серебряных оправах.

Убранство скупо меблированной комнаты дополняли картины, выполненные яркими эмалями на металлических пластинах в человеческий рост, изображавшие цветы и разноцветных бабочек.

Значительную часть кабинета занимал рабочий стол овальной формы, со множеством ящичков и шкафчиков, терминалом универсального селектора и аппаратурой прямой телепатической связи с мыслящими машинами.

Над ним на стене висела большая голограмма, изображавшая город, расчерченный узкими каналами с зеленой водой, застроенный высокими многоугольными зданиями неправильной формы из красного и серого камня. По мостам, переброшенным над каналами на разной высоте катилась пестрая, ярко одетая толпа, а над зеркально блестящими вычурными крышами парили воздушные шары.

За двустворчатыми дверьми располагалась его библиотека.

На ее полках стояли вперемешку толстые фолианты, спрятанные в металлические и деревянные футляры свитки, книги в ярких блестящих обложках, ветхие рассыпающиеся тома. Все это было скопировано для него Демиургами во многих мирах. Хотя обитатели Мидра уже давно фиксировали всю нужную им информацию на кристаллических носителях, тем не менее, у старинного способа оставалось немало поклонников.

Что до языков, на которых они были написаны, то овладеть любой известной речью можно было, при желании, за полчаса и безо всяких усилий.

Впрочем, сейчас книги не интересовали его.

Активировав терминал, он набрал код одного из хранилищ информации.

Сейчас, в часы предназначенные для отдыха, он мог посвятить себя давнему увлечению.

Большую часть свободного времени Зоргорн отдавал изучению уникальных цивилизаций.

Как известно каждому обитателю Мидра (это входит еще в курс первичного обучения), абсолютное большинство цивилизаций, даже принадлежащих к весьма отдаленным друг от друга историческим последовательностям, тем не менее схожи в основных чертах и проходимом ими за время существования пути.

Однако случалось, что по каким то причинам природного или социокультурного свойства развитие отдельного человеческого сообщества на какой-либо из планет шло совершенно особым путем.

Вот и сейчас, устроившись за столом, он вызвал из хранилища материалы, посвященные одному из таких миров.

В этом континууме основная планета совершенно не походила на Землю. Сама ветвь существовала чуть больше миллиарда лет, и ее развитие пошло совершенно другим путем, нежели предусматривался стандартной эволюционной последовательностью.

Пять шестых планеты покрывал океан. Из четырех имеющихся материков три самых больших лежали в полярных областях – один на юге и два на севере и были скованны километровым ледяным панцирем уже не первую сотню миллионов лет. Четвертый, величиной примерно с Австралию, располагался в средних широтах Южного полушарья. Только он, да еще разбросанные там и сям среди бескрайнего моря мелкие острова и были пригодны для обитания человека.

Океанские просторы принадлежали огромным, покрытым ядовитой слизью морским земноводным, электрическим гидрам (разряд самых крупных вполне мог бы убить небольшого кита) химерам, предки которых исчезли в земных морях еще в силурийском периоде, больше полумиллиарда лет назад, и другим, совершенно невообразимым существам. Сушу поделили между собой небольшие рептилии, происходившие от самых первых динозавров, и яйцекладущие млекопитающие, которые, в отсутствии конкурентов, развились во множество форм размерами от полевой мыши до крупного медведя и бизона. Среди них были и несколько крылатых видов, занявших на этой странной планете нишу отсутствующих птиц.

В подобном мире, естественно, не мог возникнуть человек, однако все же люди давно обжили этот мир, проникнув сюда в незапамятные времена по одному из случайно образовавшихся на короткое время межпространственных переходов.

Их потомки, пройдя обычный для всех миров путь, научились возделывать злаки и приручать животных, затем сменили камень на медь и бронзу.

Земля, на которой они жили, была не слишком гостеприимной. Климат северной части материка был сухой и жаркий, раз в десять-пятнадцать лет приходила жестокая засуха, которую переживало иногда меньше половины земледельцев. На юге вдоль почти всего побережья тянулись безводные пустыни.

Лишь между двумя горными хребтами, орошаемый текущими с них реками, расположился благодатный край – колыбель здешней цивилизации.

Море было для них враждебной, чужой и чуждой стихией. Именно оно посылало на землю ураганы и сметающие все гигантские волны – цунами. Именно оттуда приходили источающие смертоносный яд отвратительные твари, пожирающие целые деревни, именно там обитали чудовища, один вид которых заставлял трястись в страхе самых храбрых. Неудивительно, что на протяжении почти всей своей истории окружающий их со всех сторон океан считался обиталищем враждебных богов – владык вековечного зла, ждущих своего часа, чтобы поглотить ненавистную им сушу, истребив род человеческий без следа. Во всех здешних легендах и мифах, повествующих о конце света, мир должен был погибнуть во вселенском потопе. И очень долго в их космогонии господствовала идея, что мир – это огромный остров, плавающий в бездонном и бесконечном океане, где-то в неизмеримой дали переходящем в небо. Мореплавание оказалось под запретом на многие века.

Довольно скоро – через какую-нибудь тысячу лет, после того как здешние обитатели научились ковать железо, большая часть материка стала единой империей.

Объединенные единой волей люди орошали засушливые степи и осушали соленые мангровые болота крайнего юга. От горных отрогов в пустыни протянулись подземные кяризы, чтобы пройти иные из которых человеку требовалось несколько дней. Сооружались города, посреди которых возвышались величественные храмы, высеченные из целых скал.

Текли века. Цари, поэты, мудрецы, бунтари, великие художники и ученые сменяли друг друга. Развивались ремесла, росли умения.

Люди плодились и размножались, число их непрерывно возрастало, пока, наконец, вдруг не оказалось, что на всех не хватает земли и хлеба.

Через какое-то время голод и нехватка самого необходимого вызвали бунты. Их подавляли, но они вспыхивали вновь.

Императоры издавали жестокие законы, призванные сократить число едоков, солдаты врывались в села и города, истребляя «лишних» детей, убивая ставших бесполезными стариков, а заодно и всех, кто пытался им в этом помешать.

Но людей становилось все больше. Истощалась почва, пастбища превращались в пустыни, голод приходил все чаще. Во взбунтовавшихся провинциях поголовно истреблялось население, и на очищенные земли устремлялся поток переселенцев, но уже через два-три поколения голод становился там столь же частым гостем, как и в других местах.

Отчаяние и безысходность порождали ереси поклонников зла и тьмы. Приверженцы их утверждали: в океане людей ждут благодатные, незаселенные земли, и стоит только почтить морских богов обильными жертвоприношениями, и те откроют людям путь к ним. Еретиков объявляли вне закона, по одному только подозрению в принадлежности к ним было предано лютой смерти бессчетное число людей, но их ряды все не убывали. Случалось, им удавалось захватить власть, и тогда тысячи и тысячи мужчин, женщин и детей под пение молитв и заклинаний сбрасывались в море. Но боги оставались глухи…

Потрясения подтачивали власть, полководцы свергали императоров, чтобы самим в свою очередь быть свергнутыми подчиненными. Не успевал новоявленный правитель воссесть на залитый кровью предшественника трон, как его настигала смерть от яда, кинжала или удавки тайного убийцы – душителя.

Бунты множились, и наставал момент, когда власть уже не могла сдержать их.

Государство рушилось, опустошительные войны прокатывались по материку от края до края, оставляя после себя пепел и развалины.

Целые города и области вымирали подчистую, и человеческое мясо становилось самой доступной пищей.

Только когда оставался в живых один из десяти, тогда кошмар прекращался, и начинался новый цикл. Так происходило не раз и не два.

Но все же мысль человеческая не стояла на месте, и пусть по крупицам, но копились знания. Что-то сохранялось в памяти уцелевших, что-то было записано в книгах, сохранившихся в древних подземельях, в храмовых тайниках и монастырях.

Нехватка земли побудила, наконец, преодолеть извечный страх перед океаном. Первые настоящие корабли спустили на воду в третьей империи, и с тех пор каждый год они уходили все дальше и дальше от ее берегов. Возвращался один из десяти, редко – редко привозя весть об открытой земле.

Сражаясь с гигантскими акулами и тритонами, иной из которых мог без особого труда перекусить пополам их утлые суденышки, мореплаватели добрались, плывя от одного острова к другому, сперва до южного, а позже и до северных полярных материков. Увы – вожделенная земля оказалась непригодной для жизни. Лишь на свободном ото льда побережье южного материка, и то спустя тысячу с лишнем лет, в эпоху пятой империи, были заложены рудники и построены каторжные лагеря. Истощалась не только земля, но и недра.

Так, наверное, и двигалось бы человечество по бесконечному кругу, если бы не невероятный подарок судьбы.

К тому времени уже шестая по счету всемирная империя завершала свой путь.

Она оказалась самой высокоразвитой из всех существовавших.

Здешние мастера уже додумались до примитивных паровых машин, были у них и запускаемые с катапульт летательные аппараты, созданные по образу и подобию здешних крылатых хищников, – они не очень хорошо летали и еще хуже приземлялись. Пожалуй, самым удивительным местным изобретением был электрический телеграф – ток для его работы давали посаженные в специальные бассейны морские твари.

Что же касается селекционных и агрономических достижений этой эпохи, то им могли бы позавидовать многие, куда более развитые цивилизации.

Но все это разумеется не могло спасти империю – численность населения, несмотря на все усилия властей, уже почти вплотную подошла к роковому пределу, и в ближайшие полвека должна была с неизбежностью разразиться катастрофа.

И вот совершенно случайно в почти недоступной долине, в горах на севере обжитого материка, рудознатцы обнаружили великое чудо – стабильный и достаточно широкий проход в параллельный мир. То оказался мир, подобный Земле, но за одним важным исключением. Мир этот населяли разумные термиты. Их цивилизация, к тому времени насчитывала более двухсот миллионов лет. Она, разумеется, не имела ничего общего с человеческой: насекомые не занимались наукой, не размышляли о смысле жизни, не выплавляли сталь и не строили машин. Тем не менее, это была настоящая цивилизация, основу которой составляли большие ассоциации нескольких десятков тысяч семей – своего рода государств. Большая часть поверхность планеты уже не первый миллион лет была ими освоена, почти все прочие виды были давно истреблены ими либо вытеснены в непригодные для разумных насекомых области.

К неудовольствию Зоргорна, ему так и не удалось с точностью выяснить: как именно объяснили жрецы и ученые этой планеты свою невероятную находку. Зато по достоинству оценили открывшиеся перед ними возможности тамошние владыки.

Были мобилизованы все силы, и в короткий срок были построены десятки тысяч боевых машин. Порох еще не был им известен, однако голь на выдумку хитра, и в качестве оружия были использованы огнеметы, в которых струя сырой нефти выбрасывалась силою перегретого пара.

Что могли не знавшие ни металла, ни огня, пусть и мыслящие насекомые, могли противопоставить людям? К термитнику, без труда прокладывая дорогу сквозь тщетно пытающихся преградить ей путь обитателей, подъезжала боевая машина, своей тяжестью сокрушала хрупкое глиняное сооружение, после чего выжигала огнем все, что уцелело.

Война длилась уже пятнадцать лет, и люди уже овладели большей частью материка, соответствующего в других континуумах Северной Америке (именно туда выходил межпространственный тоннель) Не было сомнений, что через один – два века вся планета окажется в их власти, а бывшие хозяева, и то в лучшем случае, уцелеют лишь в тех районах на которые человек не позарится. Точно так же, когда-то, сами термиты изгнали в холодные районы и на недоступные острова других гигантских насекомых и только-только появившихся земноводных.

Два мира пересеклись, и один поглотит другой, как это неизбежно случалось почти всякий раз, когда соединялись континуумы.

Континуум этот не обращал на себя слишком пристального внимания исследователей, хотя и служил своего рода учебным пособием для начинающих Хранителей.

Немало учеников Зоргорна писало работы по здешней цивилизации.

А исследование нынешнего – Таргиза, посвященное ремиссии отрицательных социальных процессов в период XVI династии третьей империи, даже была включена в Реестр научных трудов.

Почему-то именно эта цивилизация едва ли не больше всех прочих привлекала внимание Зоргорна.

Дело было не только в ее своеобразной социальной структуре или в прихотливых зигзагах истории человеческого сообщества по капризу судьбы развивавшегося в таком неприютном и, в сущности, чуждом для человека мире.

Быть может, он его просто полюбил. Какая странная мысль – полюбить чужой, по большому счету не особо привлекательный мир, да еще тому, кому никогда не суждено увидеть его своими глазами.

Вслед за этим, на ум ему пришло нечто совсем другое, с предыдущей мыслью не связанное. Как было бы великолепно, окажись в их силах пробить такой же проход в любой из обычных миров. Хотя бы в этот самый, напрягающий все силы в борьбе с муравьиной расой, такой скудный и малонаселенный в сравнении с другими.

Даже той Сомы, что бесцельно рассеивается, теряется в пустоте, после смерти живущих там, за один год с избытком хватило бы Миру на долгие циклы…

Но что проку мечтать о несбыточном и немыслимом? Это так же невозможно,

как и раскрыть великую тайну Достигших…

* * *

…Бог не дал мне детей. Наверное, я повредила себе что-то во чреве за те годы, когда ложилась со всяким, кто мог заплатить. Но, быть может, давшие мне Силу вернут мне и способность рожать? Ведь, раз их воля такова, что я должна стать королевой всего мира, то должна же я буду оставить кому-то свой трон после смерти? Хорошо, если б это была моя дочь…

* * *

Глава 8

– Значит, говоришь, обидели тебя? Кстати, можешь звать меня просто – Арно. Беспощадный, упруго поднявшись, прошелся взад-вперед по тесной комнатенке.

– И ты, узнав о Светлой Деве, уверовал в то, что она послана спасти народ, и решил сражаться на ее стороне? И ты, стало быть, веришь, что король – сын Дьявола, а дворяне и попы – его слуги, как говорят наши люди? – Он испытующе и сурово взглянул в лицо капитану.

– Не знаю… люди зря не скажут, конечно… Жорж Кер запнулся.

– Понятно, – вздохнул его собеседник. – Выходит, ты просто хочешь отомстить?

– Конечно же хочу! – Кер обрадовался возможности выкрутиться из опасного положения. – Да сам посуди, почтенный Арно! Я два десятка лет, без малого, служил верой и правдой этому королю, чтоб он сгорел! – вырвалось у разошедшегося капитана. И меня вышвырнули вон со службы, как щенка! Выгнали вместе с женой и детьми из дому! И пусть я и впрямь был бы виноват, ну ладно…

– Да… – протянул Арно. Кого ни спросишь – всех обидели. Того кнутом отходили, другого податями зажали, этого со службы выгнали и денег не заплатили, – его лицо вдруг отразило глубокое презрение.

«Неужели все-таки почуял что-то?» – с неподдельным страхом подумал капитан.

– Извини, конечно, – он покачал головой, я ведь понимаю – у кого что болит… А теперь послушай, как обидели меня. Почти год меня держал в темнице своего замка человек, которого я дважды спас от верной смерти. Как дикого зверя, прикованного к стене, без надежды выйти даже после смерти – мне сказали, что когда я сдохну, меня зароют тут, как падаль. В моей тюрьме было одно единственное окошко под самым потолком, и солнечный свет проникал туда только на час. Меня кормили помоями, а тюремщик, издеваясь, мочился мне в лицо. А до этого… До этого у меня отняли все, лучник. На его лице застыла маска ярости и горя.

– Все, ты слышишь! Честное имя, ту, которую я любил, дитя, которое должно было у нее родиться… Осталась одна месть! Некоторое время он сидел в молчании, не отводя наводящий жуть взгляд от Кера.

– Ладно, ступай, – бросил он наконец. – Не надо было бы тебя сразу в лейтенанты, так ведь некого… Найдешь улицу Лудильщиков, там, в новом дворце герцога и стоят лучники. Скажи Гасконцу, что я тебя прислал. И завтра же принимайся за дело.

…Только отойдя за полквартала, капитан облегченно вздохнул.

Чувствовал он себя так же паскудно, как два года назад, когда, охотясь за Толстопузым Жако, со своими ребятами вломился в дорогой бордель, и вытряхнул из постелей визжащих девиц нескольких человек, оказавшихся епископом и аббатами, прибывшими в Париж на диспут по случаю какой-то папской энциклики. Сперва напуганный епископ принялся совать ему золотые, а потом разразился площадной бранью, грозя перетрусившему капитану всеми мыслимыми карами. Но тогда он мог лишиться разве что капитанского значка, а сейчас дело шло о его голове.

Ну ладно, все хорошо, что хорошо кончается. Даже лучше, чем хотелось: он зачислен в войско к Дьяволице и вдобавок на хорошую должность. Мэтр Артюр должен быть доволен.

«Интересно, – подумал он вдруг, – а если бы и впрямь со мной так поступили, как я перед этим Арно распинался, – пошел бы я за Дьяволицей? А кто его знает. Хотя, пожалуй, что и нет.»

Спросив дорогу до улицы Лудильщиков, Кер направился к новому месту своей службы. Вокруг него царила атмосфера богатой ярмарки или большого праздника. Буквально всех окружающих захватила в плен какая-то веселая суматоха: хором ревели песни, громко смеялись, о чем-то спорили. Хмельная бабенка под одобрительные возгласы лихо отплясывала на опрокинутой бочке бесстыдно задирая юбки, из ее разорванного корсажа выпрыгивали мечущиеся груди. Какого-то проигравшегося в кости толстяка со смехом секли тетивой от лука по заголенному заду; два повара громко бранились из-за того, кому резать быка, а предмет их спора мирно пожевывал сено. Народ явно радовался тому, что отныне находится под рукой новоявленной владычицы Франции. Путь его лежал через самый большой городской рынок. Там его глазам предстало довольно веселое зрелище – народ, видимо уже вполне опьянившись свободой и безнаказанностью, принялся громить торговые ряды. Торговцев, пытавшихся защитить свое добро, били палками. Из стоявших поблизости харчевен выносили еду и выпивку и тут же поглощали их под горестно-равнодушными взглядами хозяев. У лавки менялы вспыхнула драка – не могли поделить деньги; сам владелец валялся здесь же, зажимая руками рану на животе.

Капитан не без труда пробирался по запруженным отрядами улицам. Дева строго запретила своим людям занимать дома простолюдинов, так что многие из пришедших в Руан разместились в набитых до отказа церквах и часовнях, во дворцах и домах знати и бежавших состоятельных горожан.

Но большая часть ее ратников в итоге оказалась на улице, под телегами, под рыночными навесами и натянутыми на шесты рогожами или просто под открытым небом, постелив солому. Вокруг чадивших костров сидели вперемешку женщины и мужчины, матери, не стыдясь, кормили грудью младенцев, а у колодцев уже выстроились очереди с разнокалиберными сосудами. Под ногами то и дело чавкало и скользило. Вонь смущала даже ко всему привычного капитана.

«Ну и ну! – пронеслось в голове у старого служаки – И как их при таком порядке еще не раздавили?? И ведь побеждают же! Ну ничего, я в них вколочу… Они еще узнают у меня, что такое служба!» – бормотал про себя Жорж Кер, не замечая, что уже невольно причисляет себя к бунтовщикам.

Над людскими головами торчали стяги на длинных древках, воткнутых в землю. Чаще всего это были просто неровно обрезанные куски синей ткани. Дева на них больше всего напоминала ожившее огородное пугало, а благородное геральдическое животное королей и императоров – какую-то бледно-серую однорогую корову.

Свернув в узкий переулок, больше всего походивший на щель, он двинулся извилистым грязным проходом между тесно сгрудившимися домишками, благоухающим ароматом отхожих мест и хлевов.

Шагов через двести дорогу Керу преградила необъятная свинья, разлегшаяся в луже. Он не удержался, чтобы не пнуть ее сапогом; та в ответ недовольно всхрюкнула, но с места не сдвинулась. Высунувшаяся из-за ограды растрепанная старая женщина принялась визгливо браниться, что, мол, налезло в город всяких прощелыг, которые так и норовят обидеть бедных людей и их скотину, но вот она ужо пожалуется Светлой Деве, и тогда он узнает…

Оставив позади вопящую старуху, Кер направился туда, где над островерхими кровлями вздымались стены бывшего герцогского дворца. Именно там и располагалась искомая улица.

Уже возле дворца ему пришлось вновь остановиться, чтобы пропустить необычную кавалькаду из полутора десятков всадников.

Во главе ее на гнедом жеребце ехала женщина. Рыжие волосы ее были собраны в толстую косу, в которую была вплетена широкая синего атласа лента с приколотыми к ней золотыми украшениями. Непокрытую голову охватывала диадема тонкой работы с крупными серыми жемчужинами. На шее висела тяжелая золотая цепь, спускавшаяся на начищенный до зеркального блеска панцирный нагрудник. На ней было длинное платье зеленого бархата, из-под которого выглядывали сапоги дорогой кордовской кожи с золотыми шпорами. Короткий меч на бедре довершал ее убранство. В числе сопровождающих ее было и несколько женщин, при оружии и в доспехах.

Будь на месте Жоржа Кера кто-то более начитанный, он наверняка сравнил бы всадницу с королевой амазонок из рыцарского романа.

Но капитану, не обремененному книжной премудростью, показалось, что она смахивает на вырядившуюся шлюху.

При ее приближении люди, расположившиеся у дворцового фасада, низко поклонились. Не обращая на них внимания, женщина ловко спрыгнула с седла и скрылась за дверью.

Во рту капитана враз пересохло, когда он вдруг догадался, кто это может быть.

– Это она… Дева?? – спросил он сидевшего на телеге босого парня лет шестнадцати с двумя кинжалами за поясом.

– Ну ты сказал, добрый человек! – с нескрываемой насмешкой ответил тот. – Это Арлетт из Арраса – слыхал про такую небось?

Разумеется, Кер слышал о бывшей содержательнице борделя, командовавшей у Девы целым знаменем, и не раз громившей в пух и прах рыцарские дружины.

– Дева! – продолжил его юный собеседник, – Да разве ж она такая? Да если б ты Светлую Деву увидел, ты до сих пор бы на коленях стоял! Я когда ее увидел – только один раз это было… – он замолчал, не в силах выразить словами распиравшие его грудь чувства к повелительнице. Эх, – ну тебе говорить, дядя – как послужишь ей с мое – узнаешь! – он вновь рассмеялся.

– Щенок ты, – непритворно обиделся капитан, – да ты еще пешком под стол ходил, а я двумя сотнями командовал!

– Двумя сотнями это кого же – свиней или баранов? – гоготнув, спросил вышедший из-за телеги мужик, небрежно поигрывавший увесистым шестопером.

– Да нет, – хохотнул сопляк, – бери выше, не иначе волов: ишь какой гордый!

Сочтя за лучшее не вступать в конфликт, Жорж Кер отошел прочь, сохраняя достоинство.

* * *

В то время, как те, о ком было рассказано выше, входили в ворота столицы Нормандии, а Людовик де Мервье размышлял, как извлечь из того, что им предстоит, наибольшую выгоду, в одном из парижских подземелий встретились люди, которых так же весьма беспокоило все происходящее. Они спустились сюда через замаскированный люк в чуланчике книжной лавки, принадлежащей одному из них.

…Кроме Парижа, стоящего на земле, был еще один Париж – подземный.

Подвалы соборов и церквушек, отелей и замков, сторожевых башен старинных крепостных стен, забытые подземелья снесенных или сгоревших в многочисленных пожарах домов и складов, заброшенные тайные ходы, когда – то прорытые не то для обороны, не то еще для чего-то, погреба, пещеры, промытые водой…

Римские каменоломни и древняя канализация, убежища первых христиан и последних язычников, крипты, где галло-римляне прятались от франков и франки – от норманнов.

Тут можно было наткнуться на забитые доверху костями склепы времен Хильдерика и Людовика Толстого, покинутые винные погреба с заросшими плесенью бочками, языческие гробницы-колумбарии, еще хранящие хрупкие гипсовые и стеклянные урны с пеплом тысячелетней давности.

Возрастом и размерами парижские катакомбы могли поспорить с катакомбами Рима и Константинополя. Они росли все тринадцать столетий существования столицы. Их бесконечные коридоры и галереи уходили Бог весть на сколько ярусов вглубь земной тверди. Они охватывали город и предместья, проходили под улицами и площадями, под Лувром и аббатством Сен-Дени, под Дворцом Правосудия и Двором Чудес, под рынками, тюрьмами и особняками, даже под Сеной, оканчиваясь далеко за стенами города.

Как поговаривали, были люди, прекрасно знавшие эти подземелья и способные пройти по ним куда угодно, хоть и в королевский дворец.

Их отнорки вели к колодцам и к потайным дверям в подвалах домов и отелей, выходили где-нибудь на пустырях, маскируясь в неприметных ямах, заросших бурьяном.

В этих запутанных лабиринтах можно было легко скрыться от преследования, ибо стража не спускалась сюда. Но слишком многие опасности подстерегали здесь человека. На нижних ярусах, залитых зловонной водой, можно было легко задохнуться в спертом воздухе, тут очень просто было заблудиться – достаточно погаснуть факелу, и человек оставался навсегда замурованным во мраке. Не раз и не два отважившиеся спуститься вниз натыкались на скелеты тех, кому не повезло. Кроме того, о подземельях ходила зловещая молва, населявшая их то летучими мышами-оборотнями, то огненными призраками и привидениями, и даже бесами, будто бы прорывшими к ним ходы от самой Преисподней.

Несмотря на все это, подземный город вовсе не был покинут людьми. Одни его галереи облюбовали воры и грабители – и кто знает, сколько предсмертных криков и напрасных молений о пощаде они слышали?

Другие избрали своим приютом нищие и бездомные: тут же их и хоронили товарищи по несчастью. Какие-то были приспособлены обывателями под склады; по некоторым ловкие торговцы доставляли в Париж товар, минуя заставы, или проносили мимо загребущих рук портовых досмотрщиков привезенные на кораблях грузы.

Не было лучшего способа сохранить тайну, чем доверить ее этим подземельям.

И вот в одном из их закоулков и собрались те, о ком пойдет рассказ.

Чувствовалось, что помещение это очень старое.

Низкий арочный свод, опирающийся на массивные четырехугольные колонны, пол, выложенный истертыми и потрескавшимися плитами мрамора.

Быть может, оно было сложено еще руками римлян.

Тут было, против ожидания, достаточно сухо и тепло, воздух тоже был довольно чистый. В углу находился выложенный из старинного кирпича колодец, чьи стены, толщиной более фута, возвышались над полом примерно на столько же. Поверх него лежала железная решетка, позволявшая убедиться, что колодец уходит в темную глубину на десятки туазов.

Несколько толстых свечей белого воска разгоняли тьму. При их свете на низком своде было можно разглядеть какие – то замазанные известью изображения.

В нишах стен стояли сосуды из глины и мутного зеленого стекла, из-под неплотно прикрытых крышек которых шли острые запахи. На большом столе, изрезанном и закопченном, в беспорядке лежало великое множество разнообразных инструментов, алхимических приспособлений, связки каких-то трав и кореньев, позеленевшая бронзовая клепсидра и несколько зеркал разной формы и размера. Приоткрытая дверь шкафа позволяла увидеть дюжины две книг, видимо, самых ценных приобретений хозяина. На полу были вычерчены мелом полустершиеся письмена – вперемешку арабские, иудейские, латинские, греческие; замысловатые знаки, вписанные в круги и пентаграммы

Кроме люка в потолке, задвинутого сейчас деревянной крышкой, тут был еще один вход, закрытый основательной дверью из толстых ореховых досок, давно уже не отпиравшейся.

Четыре человека собрались сейчас в этом подземелье.

Первый – хозяин книжной лавки, прямо под которой находился этот зал – близоруко щурившийся пожилой толстяк, напоминавший безобидного хомяка. Немногие, близко его знавшие, могли лишний раз убедиться, как обманчива бывает внешность.

Второй – еще не старый человек с мягкими чертами лица в черном облачении и тщательно выбритой тонзурой.

Это был приор небольшого парижского аббатства Святого Мартина, магистр канонического права, которого частенько можно было увидеть в архиве капитула, изучающим старинные дела о колдовстве.

Третий – шателен Эмери де Виль, высокий, лет тридцати, одетый в отороченный вытертой белкой сюркот. Все знали его как алхимика – неудачника.

На четвертом, как и на канонике, была монашеская сутана, низко надвинутый капюшон которой почти скрывал лицо. Но манеры его подсказывали, что облачение святого брата он носит не по праву.

Эти люди давно и неплохо знали друг друга. Не пойманные, под разными именами фигурировали они во многих процессах и, случись выплыть на свет Божий хотя бы некоторым их делишкам, не миновать бы им костра, или, в виде особой милости, да и то при условии полного раскаяния – виселицы. Многие странные происшествия, темные дела и внезапные смерти прояснились бы, окажись эти четверо в умелых руках заплечных дел мастера.

Но едва ли не впервые собрались эти четверо в одном месте и в одно время, презрев обычную конспирацию, благодаря которой и были живы до сих пор.

В молчании они расселись в стоявшие тут деревянные кресла.

– Как ваши успехи, мессир? – начал разговор лавочник, обратившись к приору.

– Увы, сын мой, по-прежнему ни крупинки золота. Только пепел да все те же слитки похожие на дрянное стекло.

– По-моему, мы собрались тут не для того, чтобы обсуждать поиски философского камня, – прозвучал скрипучий голос лжемонаха.

Лавочник предпочел промолчать. Приор внимательно посмотрел на человека в сутане и тоже промолчал. Неведомо было, в самом ли деле он, чье настоящее имя было им неизвестно – командор таящихся от людских глаз последних храмовников, хранитель магического наследия ордена. Но в том, что касалось тайных знаний, он мог потягаться с ними вместе взятыми, а обиды прощал не лучше, чем любой из королей.

– Вам что-нибудь удалось выяснить, брат? – обратился между тем тот к де Вилю.

– К сожалению, нет, – с легким акцентом, изобличавшим в нем уроженца Франш-Конте, ответил тот. Некоторое время я даже подозревал, что все это – дело рук ваших братьев по Ордену.

– Я вначале и сам так думал, – сообщил его собеседник.

– Я тоже не понимаю, что происходит, – заявил каноник. Могу только сказать, что ничего подобного мне не приходилось видеть. Творится и впрямь что-то неладное. Нигде ничего похожего не описано. Стало особенно много бесноватых, а от знакомого инквизитора (при этих словах лавочник непроизвольно поморщился) я узнал, что пытаемые колдуны теперь часто не просят пощады, а грозят скорым возмездием.

– А не может ли это и в самом деле быть приходом… Антихриста? – выдавил из себя лавочник. Его тон и выражение лица дали слушателям понять, что эта мысль очень беспокоит его.

– Странно это слышать от вас, уважаемый, – пренебрежительная усмешка скривила губы священнослужителя. Такие мысли простительны глупым кумушкам, но вы…

– А что говорит королевский астролог? – донеслось из-под капюшона сутаны,

– ведь вы вхожи к нему?

– Что может сказать этот невежда? – пожал плечами приор святого Мартина. Как всякий профан напускает туману, но с тем расчетом, чтобы понравиться хозяину.

– А все-таки? – настойчиво спросил тот.

– То же, что обычно говорят: Луна в секстиле с Марсом, Меркурий и Марс в угрожающей связи с Луной.

– Луна в секстиле с Марсом… Действительно – зловещее сочетание, – пробормотал лавочник.

– Я вот думаю, не следует ли попробовать погадать на человеческих внутренностях? – изрек именующий себя магистром.

Лица троих его собеседников приобрели озабоченное выражение.

– Не очень-то это нам помогло прошлый раз, – буркнул де Виль.

– Гадать следует на печени девственницы, вошедшей уже в брачный возраст, и умершей ненасильственной смертью. А тогда это была совращенная и утопившаяся в колодце монахиня. – Кстати, – это уже к лавочнику, – вы не пробовали обратиться к духам? Ведь вы, кажется, из нас наиболее сильны в этих материях?

– Я уже пытался воззвать к Габориму…[32] – начал книготорговец.

Пламя свечей дружно качнулось при последнем слове, должно быть от налетевшего откуда-то сквозняка.

Все четверо замерли, нервно переглянувшись

– Тише, мэтр, не надо упоминать подобных имен вслух, особенно здесь, – свистящим шепотом сообщил храмовник. – Как-никак тут было святилище… —

он замолк, многозначительно приложив палец к губам.

Они еще долго вели свой разговор, полный недомолвок и многочисленных намеков, внимательно глядя в глаза друг другу. Успели догореть свечи, и на две трети сгорели зажженные им на смену. Только тогда они покинули подземный зал, чтобы больше уже никогда не встретиться.

Никто из них, разумеется, даже близко не смог подобраться к отгадке тайны того, что творилось сейчас в их мире. Лишь многие десятилетия спустя единственный из них, кто уцелеет в уже недалекой буре, будучи глубоким старцем прочтет книгу немецкого епископа. В ней клирик упомянет о возможности сотворения Богом других миров, подобных Земле.[33]

И тогда он вдруг задумается… Но догадка его будет слишком смутной и неопределенной.

* * *

– Ну что, брат Жорж, – крякнул командир стрелков, разливая по стаканам терпко пахнущую жидкость. – Причастимся?!

Хотя из погребка небольшого церковного подворья давно уже было вынесено все вино, однако тут осталось еще немало того, на что грабители не позарились: настойки из одуванчиков, бузины и даже медовая брага.

– Так что, выпьем напоследок за то, чтобы вздернуть твоего барона вверх ногами на воротах его отеля – ну самое, позднее, к осени!

– Так он подох уже, – сообщил капитан, на этот раз говоря чистую правду.

– Ну выпьем, тогда, за то, чтобы жариться ему в Аду на самой горячей сковороде! За это, разумеется, стоило выпить.

– На, закуси, – он пододвинул Жоржу ломоть копченой оленины и, словно спохватившись, торопливо вынув из-за пазухи маленькую золоченую коробочку. Открыв ее, щедро посыпал мясо перцем.

– Да ты чего?! – у капитана изумленно поползли вверх брови

– А что такого, брат?

– Он же в цену золота!

– Ну и что? – невозмутимо ответил его собутыльник. – У меня в мешке его полтора фунта. Ешь, не обижай старика.

Жюсс оказался маленьким, седым уже гасконцем. Левая рука его, на которой не хватало двух пальцев, плохо разгибалась, и он время от времени закладывал ее за отворот кафтана.

Узнав, кто перед ним и зачем его прислали, он вовсе не удивился, но весьма обрадовался. Со вниманием выслушав придуманную капитаном историю (тот уже в третий раз за сегодняшний день рассказывал ее), Жюсс тут же принялся многословно, как это и было принято в его краях, рассказывать о себе, время от времени сбиваясь на свой малопонятный капитану язык. Во время разговора он время от времени прикладывался к стакану и заставлял Кера делать то же самое.

Был Гасконец так же, как и Жорж, королевским лучником, правда на службе не французского, а английского монарха. Во время последней войны за Аквитанию Жюсс состоял корпоралом в войске герцога Кентского, наместника Гиени. Капитан тоже участвовал в той достопамятной войне, так что им обоим нашлось что вспомнить.

После того, как англичан разбили, Жюсс остался не у дел, да еще вдобавок с искалеченной ударом боевого цепа рукой. Дом его сгорел, все деньги, скопленные за четверть века службы, пропали. Ни семьи, ни даже близких родственников Жюсс не имел, на службу немолодого калеку никто брать, само собой, не хотел, и несколько лет бедняга перебивался, чем Бог пошлет. Приходилось даже просить милостыню. Начало мятежа застало его в Шампани, где он, чтобы не умереть с голоду, промышлял браконьерством.

– Однажды от смерти чудом ушел, – вспоминал гасконец, – егеря с собаками меня травили, чуть-чуть не разорвали.

К мятежу он присоединился, не задумываясь, одним из первых. При воспоминании о том, как впервые увидел Дьяволицу, он, не стыдясь, прослезился.

Теперь под его началом было почти полторы тысячи лучников и арбалетчиков.

Между делом, по ходу их беседы, в трапезной появлялись подчиненные Жюсса (между прочим, отныне и Кера) за распоряжениями. Гасконец коротко представлял им Кера, те приветствовали его, либо по привычке кланяясь, либо фамильярно похлопывая по плечу. Никто не задавал вопросов, даже не выказывал особого изумления, словно королевские капитаны приходили к ним ежедневно. Затем Жюсс вытащил его на улицу и повел показывать расположение отряда. На ходу он непрерывно тараторил, объясняя Жоржу его будущие обязанности.

– Прежде всего, брат, людей обучать надо. Храбрости нашим не занимать, а вот умения мало. Если б не Дева, да не Божья помощь – смяли бы нас королевские псы. В отряде, поверишь ли, двое из трех вообще лук или арбалет только сейчас впервые в руки взяли, а настоящих солдат раз-два и обчелся. Да и какие это солдаты, – жестикулируя, распространялся гасконец. – Никто, как следует, поправку на ветер взять не может! Поверишь ли, десятками браконьеры командуют, вроде меня!

Капитан хотел было уже упомянуть о двух своих спутниках, но что-то в последний момент удержало его. В самом деле, гораздо менее подозрительным будет, если он постарается пристроить их в войско мятежников позже и каждого порознь, не афишируя своего знакомства с ними. Вместо этого он рассказал о встрече с Арлетт Арасской, не скрывая своего глубокого удивления ее успехами.

– Ба! – усмехнулся гасконец. – Да у нее четыре с лишним сотни девок воюют. Увидишь сам – стрелы пускать научились не хуже нас с тобой. До чего дошло – уж и мужиков к себе не подпускают, хоть кое-кто и был… – он рассмеялся, сопроводив смех недвусмысленным жестом, – шлюхами базарными.

– Как хочешь, Жюсс, а по мне бабам на войне не место, – заявил уязвленный услышанным капитан. Хоть даже она будь какая ни есть храбрая да умелая, а баба – она и есть баба!

– Вот так храбрец объявился! – послышался у них за спиной высокий голос.

Кер обернулся. Несомненно, перед ним была одна из тех самых четырех сотен женщин, состоявших под началом бывшей хозяйки веселого дома. Это же подтвердил и Жюсс. Как-то странно переменившись в лице, он отвел глаза, пробормотав себе под нос что-то вроде: «А вот и их командирша».

Он, пожалуй принял бы ее за невысокого юношу, если бы не голос, да еще не ладонь, лежавшая на поясе, белая и узкая, хоть и сильная, несомненно принадлежавшая женщине.

На ней была легкая, тонкого плетения кольчуга, доходившая до середины бедер, мужские штаны в обтяжку и короткие сапоги с загнутыми носками. На поясе висел длинный охотничий кинжал, а за спиной – боевой лук со снятой тетивой. Но не это все было главное, не на это обратил внимание капитан прежде всего.

Голову женщины скрывало что-то вроде колпака или капюшона серого полотна спускавшегося до плеч и закрывающего лицо и шею – похожую одежду носили вроде бы женщины неверных в Магрибе и Египте.

Сквозь небольшую прямоугольную прорезь были видны синие молодые глаза и молочно – белая кожа лба и переносицы. Лишь по этому признаку, да еще пряди светлых слегка вьющихся волос, выбивавшейся из под нижнего края маски, можно было догадаться, что стоящая перед ним еще молода: лет двадцати трех – двадцати четырех.

Что-то было в ней такое, из-за чего подвыпивший капитан проглотил ядреное солдатское словечко, готовое сорваться с языка.

– Это, хм, мой новый лейтенант, – как-то не слишком уверенно произнес Жюсс. – Ты из королевских, храбрец-молодец? – сухо спросила незнакомка. Ее речь выдавала в ней чужеземку, но было непонятно – какому народу мог принадлежать этот странный свистящий акцент? Капитан молча кивнул. – Сейчас увидим, какой ты храбрый… Медленно, словно нехотя, женщина начала стягивать с головы колпак. Краем глаза Кер заметил, как Жюсс подался назад, зажмурив глаза…

…В своей жизни капитан Кер повидал немало страшных вещей, и хоть и не принадлежал к той породе бывалых людей, что любят к месту и не к месту похвалиться своей неустрашимостью, все же не думал, что может так испугаться. Потому что лицо, что было скрыто полотняной маской, не было человеческим. Казалось, на него взирает кошмарный демон, попущением божьим обретший плоть и кровь. Серовато– бурый, неживой цвет изрытой рубцами и шрамами кожи. Белесый высохший хрящ на месте вырванного носа, отсеченные уши, рот с напрочь срезанными губами кривящийся в какой-то жуткой усмешке. И нежная кожа лба вместе с васильковыми чистыми глазами только усиливала кошмарное впечатление.

Лишь несколько прядей длинных волос росли на голой коже черепа, сплошь покрытой страшными бугристыми шрамами от ожогов. Такие следы оставляет горящая смола или кипящее масло.

Должно быть, лицо Жоржа Кера сильно изменилось, потому что женщина рассмеялась – не дай Бог никому увидеть подобное. Капитан со страхом и отвращением заметил, как в глубине изуродованного рта шевелиться язык, напоминавший сизого слизня.

– Неохота снимать кольчугу, а то бы я показала тебе, место, где раньше росли мои груди. И то, другое – до которого вы, мужики, большие охотники. Там, правда, все криво срослось, так что оно не такое соблазнительное, как было раньше…

Натянув колпак, лучница, не оглядываясь, ушла прочь.

– Кто ж это ее так? – спросил Кер, вытирая пот со лба.

– Она из-под Брюгге, – тихо ответил Жюсс. Только она из всего предместья и осталась жива. – Слыхал, поди, что там творилось, когда ваши последнее восстание давили?

Капитан не только слышал, но и видел все это своими глазами, но предпочел промолчать.

– А ты крепок, брат Жорж, – похвалил его гасконец. Я вот до сих пор привыкнуть не могу. Иные вообще в обморок падают по первому разу.

Так, беседуя о том – о сем, они вошли под своды дворца герцога Нормандского, который занимали лучники Гасконца. В залах и коридорах прямо на полу расположились бойцы. Многие спали, не обращая внимание на окружающий шум. Жюсс показал ему небольшую угловую комнатку на втором этаже с одним окном – то ли жилище прислуги, то ли кладовку, объяснив, что она станет его жилищем. Все ее убранство составлял рассохшийся шкаф с одной дверцей, узкая монашеская кровать, колченогий стол и табурет.

Оставшись один, капитан уселся на кровать и глубоко задумался – так ли уж хорошо, что он попал в число бунтовщиков? Да, это, конечно, может изрядно помочь, но ведь Артюр так ничего и не сообщил о своих планах. Что если у него были совершенно другие намерения относительно его, Жоржа Кера? Что если его присутствие будет колдуну необходимо, а он теперь связан своей новой должностью? Конечно, с другой стороны, у него не было выхода… И надо ж было помянуть этого Арно Беспощадного! Вот уж, не приведи Господи, ввязываться во все эти тайные дела! Чтобы отвлечься, Кер решил пересчитать содержимое отданного ему колдуном кошелька. Денег оказалось довольно много. Среди су разнообразной чеканки, талеров из немецких земель и кастильских мараведисов, было несколько золотых флоринов и дукатов, пара французских золотых экю с короной и агнцем и даже истертый имперский солид, которые перестали чеканить уже невесть сколько лет назад. От этого увлекательного занятия его оторвало внезапное появление на пороге Жюсса – Кер едва успел спрятать мешочек за пазуху. Обветренное лицо командира лучилось радостью.

– Вставай, друг, пошли!

– Что стряслось? – встревожено спросил Жорж.

– Да не беспокойся; ох, счастье-то какое! – Сама Светлая Дева в город прибывает, в нашем дворце желает остановиться!

– Здесь?! – капитан вскочил.

– Ох, ну конечно же! Или ты думаешь, чего это я тут бегаю?! Вот счастье-то!

Следующие полчаса были заполнены муравьиной суетой. Половина лучников убежала встречать повелительницу, другие просто бессмысленно метались в разные стороны, выражая свою радость громкими криками. Жюсс бегал туда-сюда, таская Кера за собой, и требовал, чтобы все немедленно очистили дворец.

– Все собрались у Парижских ворот, не протолкнуться! – просунувшись в дверь, сообщил какой-то парень, в помятой каске. Вскочив, Жюсс унесся куда-то. Кер уже совсем было собрался покинуть отель, но тут вспомнил, что оставил в каморке плащ. Мимо него торопливо пробегали последние мятежники, таща за руки и за ноги своих мертвецки пьяных товарищей. Когда капитан, забрав плащ, вышел за порог, дворец поразил его своей тишиной. Гулкий звук его шагов особенно громко отдавался в пустых коридорах. Все убежали прочь, и никто не проверил: не остался ли кто – нибудь внутри. Непорядок, ну да что с мужиков сиволапых взять? С улицы донесся нарастающий гул.

…Потом, даже много времени спустя он не смог объяснить себе – что заставило его тогда, вместо того, чтобы как можно быстрее покинуть это место, вернуться в комнатенку и прильнуть к окну. Площадь перед герцогским отелем в один момент до отказа заполнила огромная толпа. Горожане, крестьяне, мятежники – все вперемешку ожидали появления своей госпожи.

– Она уже здесь! – возбужденно выкрикнул кто то. – Хвала Богу Вышнему!! Спасительница!! – вразнобой подхватил народ. Слышался гул, как от растревоженного улья. Невозможно было разобрать отдельных слов, но Керу показалось, что толпа распевала какой-то приветственный гимн. Среди людского моря, окруженная немногочисленными всадниками, плыла небогатого вида карета, запряженная четверкой лошадей. Тысячеголосый крик взлетел над площадью, истошный крик надежды и радости.

– Дева!! Дева!! Спасительница!! Многие плакали от счастья, падали на колени, молитвенно простирая руки.

– Матерь наша!! Веди нас!! Веди!!! Спасительница!

Отскочив от окна, он быстро выскочил прочь из комнатенки, пересек коридор и, намереваясь побыстрее убраться из отеля, от греха подальше, вышел на галерею, огибающую замкнутый квадрат внутреннего дворика. Осмотревшись, он замер на пороге. Как оказалось, Кер был не единственный, кто не покинул отель. У самых перил стоял человек, неотрывно смотревший во двор. Возможно, этот мятежник желал поближе увидеть свою госпожу или же просто почему-либо замешкался, как и сам Жорж, а может он все это время дрых где нибудь в закутке. Он не обернулся, должно быть, даже не услышав шагов Кера. Длинные волосы цвета воронова крыла, спускались на плечи, обтянутые серым кафтаном – точно таким же, как у капитана. На плече висел лук и полный стрел колчан. Больше на галереях и во дворе не было никого. Ни один силуэт не мелькнул в окнах. Похоже, во всем дворце их осталось двое…Распахнулись ворота, впуская возок, спрыгнувшие с козел два панцирника тут же закрыли их. Кер замер: из возка вышла женщина в белом длинном одеянии и неторопливо пошла по разостланным коврам к распахнутой двери. Капитан, ощутив холод между лопаток, понял: «Она». До боли сощурившись, он смотрел на предводительницу мятежа, стараясь не упустить ни единой мелочи. Не видя издали ее лица, он тем не менее почувствовал, что она очень хороша собой, да что говорить – необыкновенно красива. Ее волосы светились темным золотом, движения были так грациозны, что у капитана еще сильней забилось сердце. Белое простое платье, из-под которого выглядывали носки белых же башмаков, узкий голубой поясок на талии. Никаких украшений на ней не было, точно так же, как не было видно ничего похожего на оружие. Она что-то спокойно говорила шедшим позади нее на два-три шага приближенным, среди которых Кер заметил и уже виденную им Арлетт. Какая-то неведомая, необычная, иная сила явственно чувствовалась в ней. Сила, непохожая на ту, к которой привык капитан. Он понял сейчас, что имел ввиду тот парень…

Она остановилась всего шагах в пятидесяти от него. Будь у него сейчас добрый лук или арбалет…

Лук?! У капитана невольно перехватило дыхание, сердце усиленно забилось. Это что же получается? Выходит он запросто может… Нет, слишком опасно…А вдруг получится? Ведь сейчас ее охрана наверняка расслабилась, и ничего не опасается. Жгучая волна прокатилась по всему телу, наполняя мышцы азартной силой. Он впился глазами в широкую спину стоящего впереди мятежника. Тот, похоже, при виде Дьяволицы совершенно забыл обо всем вокруг, впав в настоящий экстаз. Так, осторожно зайти сзади, прячась от глаз тех, кто во дворе, за спиной лучника… Нож под лопатку – этот и пикнуть не успеет. Затем, не дав телу упасть, сорвать с перевязи лук, на ощупь вложить стрелу (ну это то нам просто) одним движением натянуть тетиву, и уже через мгновение Дьяволица будет лежать на камнях двора с пробитым сердцем… Нет, лучше в живот – лук ему незнакомый, не пристрелянный, в живот целиться удобнее, а рана почти наверняка означает смерть… Лук конечно не боевой, а охотничий, ну да и такой сойдет. А уж промашки капитан не даст – недаром ему случалось в свое время, на пари, стрелой убивать сидевшую в десяти шагах муху. Рука капитана осторожно легла на кинжал, висевший на поясе.

* * *

Внимание! Угроза существованию фактотума! Степень реальности 0,6. Категория опасности 1 и 2. Время осуществления не ранее 200 секунд. Источники опасности: Категория 1 – 1 вооруженная человеческая особь мужского пола, снабженная метательным оружием с радиусом действия примерно 0,54 стадии и холодным оружием пригодным для поражения при непосредственном контакте. Дистанция между двойником и источником опасности – 0,22 стадии. Локализация: в зоне прямой видимости на территории сооружения, где находится фактотум. Защитные меры – защита фактотума силами обоймы прикрытия, сенситивное демобилизующее воздействие на источник, установка телекинетической защиты и оперативная ликвидация источника опасности.

* * *

…Остановившись вдруг как вкопанная, женщина резко обернулась в его сторону. Капитан замер, обратившись в камень. «Неужели почуяла?!» Потом в лицо ему как будто ударил ледяной ветер, наполнивший вмиг все его существо его мертвящим холодом. В воздухе вокруг нее возникла легкая рябь…или это помутилось в глазах от вдруг подступившего к горлу ужаса??!

* * *

Вот опять… Чувство смертельной опасности, образ направленной в сердце стрелы! И в следующий миг-знание о моих врагах, как это уже бывало. Их трое… один затаился на галерее собора с луком, а двое других еще где-то поблизости… Я напрягаю все силы, стараясь дотянуться до своего убийцы, там, на деревянной галерее под зеленой черепицей, одновременно подзывая охрану… Угроза исчезает… Внутренним зрением я вижу как сквозь туман их лица и приметы, место, где они находятся… полушепотом отдаю приказы своим людям…

* * *

…Категория 3. Два источника.

Источник 1. человеческая особь мужского пола, вооружение комбинированное, пригодно как для поражения при непосредственном контакте, так и на дистанции до 0,1 стадии. Опосредованная связь с источником опасности 1 категории. Время осуществления – неопределенное.

Внимание: источник обладает паранормальными способностями в степени, приближающейся к максимально возможным в континуумах данного типа.

Источник 2. Человеческая особь мужского пола, снабженная метательным оружием, имеющим дистанцию поражения приблизительно 1,45 стадии, и холодным оружием пригодным для поражения при непосредственном контакте.

Опосредованная связь с источником опасности 1 категории.

Вероятность, что все фигуранты задействованы в рамках единой программы действий – 0,9. Есть основание предполагать наличие активного противодействия со стороны властной иерархии территории.

Рекомендации: скорейшая ликвидация источников опасности.

* * *

…Весь дрожа, Кер отступил в глубь галереи, чувствуя, как ледяной пот струится по телу и от страха темнеет в глазах, проскользнул в дверь и сломя голову побежал по коридору. Скатившись вниз по винтовой лестнице угловой башни, он яростно рванул входную дверь – раз, другой. Та даже не шелохнулась – должно быть была заперта снаружи. Он едва удержался от того, чтобы не начать колотить в нее кулаками, или рубить мечом толстые липовые доски. Секунду-другую помедлив, он стремглав кинулся вверх по узким истертым ступенькам, к замеченному им ранее узкому окошку, навалился всей тяжестью тела, чувствуя, как хрустит под напором его плеча сосновый переплет и слюдяные чешуйки, и вывалился захламленный дворик. Не переводя дух, он подбежал к высокой каменной ограде, подскочив, ухватился за гребень стены, рывком подтянул тело вверх и буквально перелетел через забор. Приземлившись на четвереньки, он вскочил и как бешенный помчался по безлюдному переулку прочь, спотыкаясь, падая, вновь вскакивая, ежесекундно ожидая услышать за спиной яростный топот погони.

…Только за пару улиц от отеля он остановился, тяжело дыша. Оглядевшись, он увидел, что стоит возле покосившегося домика, с небольшим садиком, судя по выбитым окнам и сорванной с петель двери – необитаемого. Перебравшись через поваленный плетень, он ввалился в сад, состоявший из нескольких чахлых яблонь и груш, вбежал в дом и в изнеможении опустился на грязный пол. Ни на что другое сил больше не оставалось. Его бросало то в жар, то в озноб, сердце бешено колотилось, одежду – хоть выжимай. Навалилась усталость и изнурение, словно после целого дня перехода в полном снаряжении. Болели ушибы, полученные при падении, только теперь он обнаружил, что во время бегства потерял плащ. Смертельно хотелось пить, но кожаную флягу он раздавил, наверное, когда выбивал окно или падал. «Ведьма! Как пить дать ведьма! Почуяла таки! Или померещилось? Нет, точно почуяла!» – лезли в голову бессвязные мысли. Он вновь покрылся испариной при воспоминании о жутких мгновениях, когда его коснулась потусторонняя сила. На миг ему показалось, что когда она повернулась в его сторону, лицо ее на мгновение стало точной копией ужасного лика безымянной фландрской лучницы. Тупая, незнакомая раньше боль под левой лопаткой заставила его поморщиться.

Нет уж, пусть со всеми этими делами мэтр Артюр разбирается, или как там его по настоящему зовут. Его то авось черти не ухватят!

Спустя некоторое время, мимо домишки прошествовала возбужденно гомонящая толпа, но было непонятно – то ли это разыскивают неудачливого убийцу, то ли это просто веселящийся народ.

Лишь часа через два напряжение понемногу отпустило его, и он рискнул выбраться из своего убежища. Как бы там ни было, прежде всего он предупредит Артюра, расскажет ему все. Если кто-то в этом разберется, так это только он. Тут же ему пришло в голову, что лучше всего им троим бежать из города, и чем скорее – тем лучше. Пусть его не могли разглядеть (хотя с колдуньи, черт ее дери, всего станется), но наверняка убийц станут искать и, пожалуй, прошерстят весь Руан… Да, именно это он бы посоветовал мэтру.

Он решительно направился к постоялому двору, где его, может быть, уже ждали спутники. Вскоре Кер выбрался на людные улицы, и вновь окунулся в гудящий водоворот толпы. Теперь он уже почти ничем не отличался он наводнивших город воинов Светлой Девы – грязная, в прорехах и приставшем мусоре одежда, запыленное лицо. По прежнему хотелось пить. У огромной бочки с выбитым дном стоял веселый старик с черпаком и раздавал вино всем желающим. Кер бесцеремонно протолкался к нему. Тот налил ему прямо в подставленные ковшом ладони, и капитан осушил напиток единым духом. Вино было горьковато – кислое, слабое и почти не утоляло жажды. Вертящаяся тут же нетрезвая девица повисла у него на шее, впившись мокрыми губами в его губы, но он, стряхнув ее, продолжил путь.

Выйдя на площадь, капитан остановился как вкопанный. В ее центре располагался добротный эшафот с виселицей. Вместо плахи на нем возвышались два высоких кола с изогнувшимися в предсмертных судорогах телами, виселица тоже не пустовала – кто-то болтался на ней вниз головой. Хоть казнь и произошла, судя по всему, совсем недавно, народ уже почти весь разошелся.

Вначале капитан не понял, почему это зрелище заставило его остановиться. Казнь – обычное дело, тем более, что ему много раз случалось по долгу службы присутствовать при том, как людей вешали, жгли, колесовали, четвертовали или закапывали в землю живьем. А однажды даже пришлось замещать палача, когда по приговору суда в Сене топили шайку малолетних убийц и грабителей. Разве только то, что этот эшафот – первый, увиденный им в столице королевы бунтовщиков?. Потом вдруг нехорошее предчувствие проникло в его душу. Словно притягиваемый неведомой силой, капитан зашагал к жуткому сооружению.

…Ветерок медленно покачивал висевшее кверху ногами тело того самого лучника. Узнать его можно было только по длинным черным волосам, сейчас пропитавшимся кровью, да кафтану. Двое других были его спутники. С них была сорвана вся одежда, у Оливье из вытекших от удара бича глазниц стекали по изуродованному лицу струйки крови. Он, похоже, умер сразу – палачи перестарались, и кол пронзил тело насквозь, выйдя из-под лопатки. Маг, кажется, тоже успел покинуть сию юдоль слез.

Не в силах сдвинуться с места, капитан неотрывно смотрел на своих товарищей еще несколько часов назад живых и невредимых, чувствуя как ледяная волна поднимается по ногам к сердцу. Внезапно булькающий хрип вырвался из груди колдуна, он медленно приподнял голову. Веки его дрогнув, приподнялись, мутный взор, исполненный непредставимой муки, вонзился в душу капитану. От ужаса Кер едва не лишился сознания – ему показалось, что этот оживший мертвец сейчас спрыгнет с кола и вцепиться ему в горло.

– Передай им… – с натугой выдохнул мэтр Артюр, каким-то чудом сумевший узнать капитана. Передай – приходит конец всему… Звезды солгали… должно быть, сместились основы мира, – прошептали разбитые, почерневшие губы…Все тщетно… Я видел Великого Хозяина… Он уже здесь…[34] Голова его вновь упала на грудь, хрип оборвался…

Это стало последней каплей. Мучительная тошнота подкатила к горлу Кера, мгла затмила взор. «Помираю!» – жалобно пискнул кто-то внутри него.

Когда рассеялся туман перед глазами, он обнаружил, что стоит, привалившись спиной к эшафоту, извергнув из себя все съеденное и выпитое в этот день.

…Экий ты малохольный, братец, – похлопывая его по плечу, сообщил охранявший место казни седобородый крестьянин с охотничьим копьем, в лихо заломленном красном колпаке. – Мой младший – ему одиннадцать только, а когда господского щенка свежевали – сам помогать вызвался, а ты? А еще меч нацепил! Эх, чего с тебя взять, одно слово – городской!

Глава 8

Париж. Две недели спустя.

Под сводами тронного зала Лувра стоял неумолчный гул голосов.

Бароны и высшие сановники, пэры Франции, члены Королевского Совета, военачальники, родственники короля, прелаты в лиловых епископских и разноцветных монашеских сутанах, среди которых выделялся своей красной мантией папский легат – кардинал Джованни дель Мори. Немногочисленная бургундская знать держалась особняком, как цыплята вокруг наседки собравшись вокруг своего сюзерена – герцога Эда.

Все собрались, чтобы обсудить, уже в который раз и наконец попытаться разрешить все тот же вопрос – что делать, чтобы прекратить грозящий поколебать основы государства мятеж.

Собственно говоря, обсуждали только один вопрос – двинуть ли войска на север немедля или выждать, пока бунт начнет терять силу. Надо сказать, по– прежнему у многих обитателей южной и средней Франции не было особого желания класть головы в драках с мужиками за благополучие северных собратьев-дворян. Кое-кто из них даже с усмешкой предлагал – раз нормандские рыцари настолько ослабли, что сами не могут справиться с собственными холопами, то им нужно подождать до осени, когда простолюдины волей неволей вернутся в родные села, чтобы убрать урожай и не сдохнуть зимой с голоду. Исходя из каких то своих не очень понятных соображений, король счел нужным пригласить и иноземных гостей – князя-архиепископа Трирского, проездом оказавшегося в Париже, послов Тосканы, Венеции, Генуи и Кастилии.

Пришел и королевский прокурор Этьен Бове, за которым старый писец нес объемистый мешок с бумагами – не иначе, подробный список преступлений, совершенных бунтовщиками. Среди дворян выделялся своими огненно рыжими волосами и длинными усами сэр Эндрю Брюс, граф Горн, маршал и старый знакомый Бертрана. Родственник шотландского короля, в молодости он покинул родину после провала дворцового переворота, в котором играл не последнюю роль. Он оказался сначала в Ирландии, где как раз вспыхнуло очередное восстание против англичан. Незадолго до того, как войска баронессы Морриган – самозванной королевы острова, были окончательно разбиты, он успел перебежать на службу к Эдуарду II Английскому, затем попал во Францию, где сумел снискать немалые монаршьи милости.

На возвышении, где в другие дни стоял трон, сейчас было поставлено простое курульное кресло, предназначавшееся для короля французского.

Рядом с ним устроились только канцлер де Бурбон и один из вице-канцлеров – архиепископ Реймский. Даже ближайшие родственники и приближенные разместились на наскоро расставленных скамьях.

Строго говоря, обсуждение уже началось – собравшиеся вовсю обменивались мнением, как всегда, с пеной у рта отстаивая противоположные точки зрения.

– Нужно дождаться, пока они всем скопом пойдут на Париж, и одним ударом с ними покончить, – утверждал Жан де Клермон.

– А если мы потерпим поражение? – обеспокоено спросил герцог Алансонский. Мы не можем так рисковать, поражение может слишком дорого стоить.

– Все ее победы одержаны с помощью хитрости и коварства – бросил в ответ маршал. Но, может быть, вы забыли, как месяц назад я во главе десяти тысяч в пух и прах расколотил почти сорок? – Если забыли, то можете полюбоваться на их головы, выставленные на Монфоконе. Если бы у меня было чуть побольше людей, я бы уже тогда двинулся бы на север и сейчас там была бы и голова Дьяволицы! – герцог Афинский словно забыл, что сам отдал приказ повернуть обратно после победоносного сражения под Вернеем, ибо почему-то счел, что рекомая Дьяволица окончательно повержена.

– Беда наших рыцарей, – вещал тем временем Эндрю Брюс – что они слишком надеются на конницу и думают, что против нее пехота бессильна. А между тем пехоте случалось бивать рыцарей даже и на нашей памяти. Взять хотя бы фландрские дела; ведь многие здесь были под Касселем…

– Уж вы то, мессир Анри, лучше, чем кто другой должны знать, что под Касселем все как раз решила конница, – оборвал его раздосадованный маршал Клермон.

Бертран усмехнулся про себя. Под Касселем сэр Брюс сражался на стороне восставших ткачей и сукновалов, командуя отрядом английских и шотландских дворян, присланных им в помощь королем Эдуардом, окончательно к тому времени рассорившимся со своим французским кузеном. И именно они неожиданным ударом расстроили атаку королевского войска, которая вполне могла принести победу французскому оружию.

Брюс даже усом не повел в ответ на прозрачный намек.

– Мы слишком уж презираем врага, – вновь повторил он. Я считаю, что против Дьяволицы нужна пехота, а ее у нас не так много. Следовало бы нанять восемь-десять тысяч генуэзцев. Швейцарцы присутствующего среди нас мессира Бургундского тоже неплохи и мало чем им уступят, – при последних словах, герцог Эд гордо кивнул. На худой конец можно было бы ссадить с коней часть рыцарей и их людей. Тогда мы получим превосходную тяжелую пехоту, с которой бунтовщики тягаться не смогут.

Кое-кто из присутствующих недовольно зашумел, возмутившись подобным, с их точки зрения кощунственным предложением.

Вот-вот могла начаться обычная перебранка, без которой почти никогда не обходилось собрание знати. Но тут как раз первый камергер объявил о появлении монарха. Стоило Карлу ступить на порог, как шум затих сам собой, и Большой Совет открылся.

Со вступительным словом поднялся старый канцлер – хромоногий Людовик де Бурбон.

– Мы собрались здесь, – напыщенно произнес канцлер, для того, чтобы…

«Мы собрались здесь уже не в первый раз, – де Граммон обвел взглядом зал – А будет ли толк?». Со времени битвы на Авре Дьяволица как будто забыла об остальной Франции, можно было подумать, что она удовольствовалась захваченными землями. Произошло, правда, несколько крупных стычек, в которых мятежники потерпели поражение, но они этого словно и не заметили. Самая последняя из них произошла буквально на днях.

Среди сидящих вблизи короля вельмож, граф поискал глазами двоюродного брата. Людовик Сентский сидел в задумчивости, положив руку на эфес длинной шпаги, украшенный драгоценной лиможской эмалью. В данный момент герцог остановил взгляд на сидящих рядом городском прево Парижа Этьене Марселе – дородном мужчине лет сорока, и ректоре Сорбонны, присутствовавшим здесь не в своем обычном качестве ученого наставника, а как один из главных столичных нобилей.

Их постные лица напомнили Людовику о неприятных событиях, случившихся на днях. Тогда как раз он, неожиданно для себя, оказался в роли правителя королевства: король и канцлер были в Венсенском замке, ибо Карлу вздумалось поохотиться на оленей.

Не успели еще прозвонить три часа, как к нему примчался человек от королевского прево Жана де Милона, чтобы сообщить нечто действительно из ряда вон выходящее.

Ранним утром два десятка изрядно подгулявших школяров из Сорбонны в компании примкнувших к ним нескольких бродяг и потаскух, встретили на одной из парижских улиц небольшой кортеж графини де Дре, урожденной дю Плесси-Бельер, вдовы сенешаля Нормандии, погибшего три месяца тому. Пьяные школяры остановили кортеж, проломили голову оруженосцу, пытавшемуся защитить госпожу, разогнали слуг, потом выволокли графиню и ее камеристку из портшеза, затащили на задний двор трактира «Сырная голова», сорвали одежду и изнасиловали. Дворяне возмущены и бряцают оружием, требуя мести. Выслушав гонца, Людовик вскочил в седло и помчался в сопровождении только одного телохранителя в ратушу.

По прибытии он застал там главного судью Шатле, еще пару судейских рангом пониже, епископа Парижского с ректором Сорбонны и начальника стражи. Было тут и несколько провинциальных аббатов из числа тех, кто привел в город свои дружины. Злой, как черт, королевский прево Парижа излагал прево купеческому суть происшедшего

– Так, так… – зловеще процедил, выслушав де Милона, Этьен Марсель, и выражение его лица было таково, словно он только что узнал о скором наступлении конца света. – И эти чернильные душонки туда – же!

– Все-таки, быть может, это были не студенты? – с сомнением покачал головой ректор. Ему, конечно, была хорошо известна склонность его подопечных к буйству и разгульной жизни, но поднять руку на знатную даму?

Начальник стражи добавил, что уже отдал приказ о поимке негодяев, но поскольку на университетской стороне он почти не имеет власти, то тут должен помочь ректор или епископ. Де Милон на это заявил, что на вольности и привилегии ему наплевать и он хоть сейчас пошлет туда сотню солдат, а епископ тут же обратился к аббатам, что им следует выделить для ареста своих людей и доставить насильников прямо в епископский суд, дабы не пострадал авторитет церкви. Ректор в свою очередь вспомнил, что неизвестно, кого арестовывать, а хватать кого попало он позволить не может.

Назревал скандал, но тут ворвался запыхавшийся сержант и сообщил, что взбудораженные случившимся рыцари собираются перед ратушей на Гревской площади.

Впавшие в бешенство дворяне требовали немедленно найти и казнить виновных. Раздавались призывы штурмом взять Университет и повесить всех его обитателей. Вышедшего увещевать их епископа Парижского встретили бранью и свистом. Не помогли ни заверения в том, что власти незамедлительно во всем разберутся, и напоминание, что добрая половина студентов – отпрыски благородных семей. Рыцари осыпали почтенного божьего служителя оскорблениями, в которых мессир Сатана и различные части его тела упоминались через слово. Сборище уже были готово в полном составе двинуться на Сорбонну, когда на выручку епископу появился Этьен Марсель. Он сильно недолюбливал Его Преосвященство, но на этот раз в нем заговорила солидарность парижанина.

Однако прево сделал ошибку, с самого начала взяв неверный тон в разговоре с разгоряченными яростью и вином дворянами. Он обвинил собравшихся в том, что они затевают смуту, и заявил, что начинать наводить порядок надо с них, напомнив, что только на прошлой неделе двое горожан были убиты дворянами в пустячных ссорах и по их милости ни одна парижанка не может быть спокойна за свою честь.

Толпа пришла в неистовство и тут же вознамерилась вздернуть почтенного прево, объявив его укрывателем насильников, пособником бунтовщиков, и врагом знатных людей. Его вместе с несколькими подвернувшимися под руку чиновниками ратуши и сержантами схватили и связали. Между шевалье немедленно разгорелся нешуточный спор – одни стояли за то, чтобы всех пленников без затей вздернуть тут же на Гревской площади, другие хотели сделать это перед окнами Лувра, а некоторые, не желая ограничиваться петлей, предлагали развести костер.

Но еще раньше видя, что дело принимает нешуточный оборот, Людовик Сентский распорядился поднимать солдат. И в тот самый момент, когда собравшиеся уже пришли к соглашению относительно вида казни, из двух боковых улочек появились стрелки со взведенными арбалетами. Струхнувший Жан де Милон пригнал всех кого было можно, сняв даже караулы в Лувре. Одновременно с тыла подошли вооруженные горожане, впереди которых вышагивал отряд мясников с Большой Бойни, вооруженных огромными топорами. Так отреагировали буржуа на известие о намерении повесить их прево. Оказавшись между двух огней, дворяне волей – неволей были вынуждены отпустить схваченных (даже костюм прево не успел особенно пострадать) и разойтись, удовольствовавшись обещаниями – найти и наказать виновных (кстати, так до сей поры и не выполненном, несмотря на старания ректора). Уже после того как все кончилось, Людовику донесли, что обитатели Университетской стороны, узнав о намерении дворян на них напасть, принялись лихорадочно вооружаться и строить баррикады, и к ним на помощь подошли дружины нескольких духовных феодалов. К воротам Сорбонны приволокли даже орудие, непонятно откуда взявшееся в этой обители учености.

Таким образом Париж едва избежал бунта всех трех сословий одновременно, а Людовик Сентский удостоился похвалы от короля за решительные действия.

Раздумья его перешли к делам другого свойства.

Явившийся к нему две недели назад колдун исчез, как в воду канул, не подавая о себе вестей, хотя уже должен был давно добраться до Руана. Вместе с ним бесследно исчезло и двое солдат, не самых худших, надо отметить.

Или их каким-то образом разоблачили, или же они погибли на нынешних опасных дорогах, а может случилось еще что-то – не столь уж важно.

У него даже невольно закралось подозрение: что, если все это представление с туманными обещаниями помощи потусторонних сил и кардинальской грамотой было затеяно из-за трех десятков ливров?

Все же странная вышла история с этим типом. Явись к нему любой другой и потребуй дворянство, да еще землю, пообещав взамен покончить со Светлой Девой, он, пожалуй, приказал бы вышвырнуть его за дверь.

Правда, опять же, никогда раньше положение не было столь серьезным. Нет, дело того стоило. Но как легко все– таки этому Артюру удалось получить все, что он хотел! Странно…

Ну да какое это значение имеет теперь? Грех обращения к колдуну замолят монахи, которым он пожертвует несколько золотых, а дворянский патент с его печатью, скорее всего, гниет в нормандской земле, вместе с телом ловкого пройдохи.

Бурбон закончил речь. Ожидалось, что после канцлера слово возьмет коннетабль, но его опередили. По рядам сидящих прошелся удивленный шепоток – поднялся и, выйдя из рядов, стал напротив королевского трона архиепископ Лангрский, один из членов Совета Пэров.

– Сир, – начал он, – мне тяжко говорить, но я должен сказать это вслух. – В нашем королевстве творится чудовищное, неслыханное преступление, злодеяние, слишком страшное, чтобы говорить о нем вслух, но о котором не сказать нельзя! Только сегодня утром я получил известия из Амьена, от священника, который бежал из города, дабы спасти свою жизнь. Бунтовщики, захватившие Амьен, совершили неслыханное святотатство. Взяв город, они, предводительствуемые членами какой-то бесовской секты, ворвались в часовню Евангелиста Иоанна, – медленно, с расстановкой ронял слова архиепископ и от его голоса у собравшихся бежали мурашки. Череп апостола Иоанна был выдран из раки, лишен своей золотой с изумрудами и сапфирами оправы. Его, пиная ногами, гоняли по дороге, после чего с пением богохульных молитв он был брошен в канаву.

По залу прокатился единый вздох, в котором смешались разом ярость и негодование. Многие невольно привстали с мест, потрясенные невероятным даже после всего сделанного мятежниками святотатством. А епископ продолжал говорить, словно читая с кафедры проповедь. Он гневно вещал об ужасных преступлениях против церкви и короны, преступлениях, оскверняющих само имя Божье, совершенных обезумевшими толпами. О том, как несчастных христовых слуг, словно во времена язычников подвергают жестоким мукам – поджаривают на медленном огне, распинают на крестах, топят в реках целыми монастырями, связанных, бросают на растерзание собакам и голодным свиньям… Все это конечно, было известно присутствующим и раньше, но в устах архиепископа это звучало как великое откровение.

– Богомерзкие еретики! – гремел архиепископ, – кощунственно провозглашающие себя воинами Божьими, творящие бесстыдный блуд чаще, чем благочестивый монах молитву!! Одним смрадным дыханием своим они заражают мир, как гниющая падаль!! Нечестивейшая и богохульнейшая ересь, затмевающая любую из ересей! – Но мало, мало всего этого!! – почти закричал он – Они объявили свою предводительницу, эту предтечу Антихриста, эту дочь греха и проклятия, подобную отродью змеи и скорпиона, владычицей всего мира и наместницей Господа нашего на Земле! Эти смердящие псы, эти взбесившиеся еретики! – епископ задыхался. Достаточно было бы даже и того, что бунт этот уже превосходит все, что было когда либо в королевстве Французском!…Достаточно было бы этого всего! Но то, что они провозглашают свою предводительницу, эту воистину блудницу вавилонскую, посланницей Божьей, пришедшей чтобы править всем миром…

– Дьявольские прислужники, одержимые демонами из самых глубин Ада!! Нет казни в мире, которой она бы заслуживала, нет и нет!! Колесо, четвертование, костер – все это только малая часть того, что следовало бы совершить над нею!

Архиепископ явно забыл о том, где находится, и о том, зачем он здесь. На него снизошло священное безумие. Карл IV с явным беспокойством, даже с каким-то испугом, словно бы именно его каким-то образом касались слова о четвертовании и костре, оглядывал своих приближенных.

– Но я вижу, как вместо того, чтобы обрушиться на нечестивцев со всей силой, наше рыцарство благодушествует и тратит время на пустые разговоры и рассуждения. Доколе же это будет длиться, вопрошаю я?!

Казалось, не найдется никого, кто решится нарушить воцарившуюся тишину. Однако, такой человек нашелся. Со своего места поднялся давний неприятель Пьера Лангрского, другой член Совета Пэров – епископ Бовэзский Поль ле Кок.

– Что ж, Ваше Величество, и вы, мессиры, – важно произнес клирик. – Хотя здесь и не богословский диспут, а военный совет, все же я хотел бы прояснить кое-что, дабы ничто не смущало умы и сердца присутствующих, и не мешало им трезво оценить обстоятельства дела. – Ересь? – продолжал архиепископ – вне всякого сомнения имеет место и ересь. Не спорю, она сейчас кажется многим самой опасной по сравнению с минувшими ересями, но разве не казались столь же опасными и они в свое время? Но даже если и так, то это – лишь одна из множества ересей. Или вы думаете, что мало тайных еретиков даже и среди знати? (Несколько возмущенных возгласов в зале.) Что катары, альбигойцы, вальденсы и прочие раскольники Лангедока окончательно повержены, что с ними покончено? Как бы не так!

– Разве не ересь вела два десятка лет назад буколов? Они ведь тоже не щадили ни храмов ни монастырей, ни слуг господних, как это должен помнить досточтимый архиепископ Лангрский!

Кое кто из сидящих в зале ухмыльнулся, а сам каноник побагровел от еле сдерживаемого гнева. Ходили упорные слухи, что, когда в царствование Филиппа V «пастухи» захватили аббатство, в котором обретался он – тогда еще молодой послушник, то, кроме всего прочего, они еще и использовали будущего пэра – епископа таким образом, каким обычно используют женщин в захваченных городах.

– Их армия тоже, случалось, громила королевские войска, даже вошла в Париж и взяла в осаду королевский дворец. – И где они теперь? Ересь вела их, она же и привела их к концу. Бесы, вошедшие в стадо свиней, низвергли его в пропасть! – И я утверждаю, – невозмутимо продолжал священнослужитель, – что было бы противно интересам церкви и короны, если мы, затмив себе рассудок, начнем поступать вопреки ему, страшась выдуманных опасностей. То, что произошло в Амьене, и впрямь великое святотатство, и Господь, несомненно, достойно покарает виновников. Но…

– Безмозглый болтун! – закричал, не выдержав, архиепископ Лангрский. – Трухлявый пень, обряженный в митру!

Повисло удивленное молчание. Теперь уже епископ Лангрский покраснел от ярости. Присутствующие, все как один, обратили взгляды в сторону короля, но Карл IV тоже явно не знал, что делать. Давненько уже не случалось, чтобы кто-то, а тем более столь высокопоставленные особы, принимались в таком тоне выяснять отношения в его присутствии.

– Послушайте, святые отцы! – потеряв терпение, поднялся Рауль де Бриенн, не дожидаясь, пока король разрешит ему говорить. – Сейчас мы и в самом деле не на богословском диспуте в университете. Сейчас мы обсуждаем, что нам делать. И постыдитесь – духовные лица, а ведете себя как базарные торговки! Явно оскорбленный последним высказыванием, архиепископ Бовэзский сел, сложив руки на груди.

Архиепископ Лангрский остался стоять, высокий и прямой, как древко пики.

– Государь, и вы все, мессиры, – глухо заговорил он. Не медлите, молю вас! Или же – не смею сказать, какие бедствия могут обрушиться на вас и на все королевство. Всякое милосердие, всякое снисхождение к этим пособникам Сатаны, всякое промедление сейчас – есть преступление перед Богом.

Сказав это, он медленно двинулся к своему месту. После архиепископа выступил еще кто-то, потом другой, но Бертран де Граммон уже почти не слушал, что они говорят. Странное ощущение вдруг овладело им. Словно он наблюдает за каким-то балаганным представлением, в котором жалкие фигляры разыгрывают пэров и военачальников, при этом постепенно забывая – кто они такие на самом деле, и всерьез воображая себя герцогами и баронами. На душе у него вдруг стало пусто и тяжело…

* * *

Те же дни и почти то же место.

Багровое от недостатка воздуха пламя двух факелов в железных гнездах было бессильно полностью разогнать мрак подвальной камеры главной парижской тюрьмы Пти-Шатле. На широкой скамье в ее середине, с которой свисали широкие ремни, недвижно распростерлась человеческая фигура.

Возле нее на грубых козлах были разложены разнообразные инструменты заплечных дел мастера, рядом чадила жаровня, из которой высовывались клещи и железные прутья.

У сырой осклизлой стены на табурете восседал палач. Был он немолод и его морщинистое небритое лицо, подсвеченное багровым отсветом гаснущих углей в жаровне явственно выражало усталость и привычную, равнодушную скуку.

Юный писарь с красными после бессонной ночи глазами, в которых застыл испуг – он сегодня впервые оказался свидетелем пыточного действа шумно вздохнул, отложив так и оставшийся сегодня чистым лист пергамента. Рядом с ним, за изрезанным дубовым столом, нахохлившись, дремал судейский чиновник. Перед ними горело две свечи в позеленевшем бронзовом подсвечнике, но и они были бессильны изгнать из подвала тьму.

За дверью послышались шаги, и в камеру вошел один из помощников прокурора при парижском суде.

– Ну, что там наш еретик и смутьян? Сказал что-нибудь?

– Нет, не признался и сообщников не назвал, – буркнул открывший глаза судейский.

«Может, и впрямь не было их?» – подумал он про себя.

– Почти месяц все твердит одно – исполняет волю Христа. Как жив-то еще до сих пор!

Палач при этих словах поправил красный колпак и вздохнул. Старик и впрямь жил очень долго. На памяти заплечных дел мастера мало кто из приводимых в этот подвал жил столько времени, даже из тех, кто был куда моложе и крепче.

Правда, к старикашке из опасений, что он испустит дух раньше времени, не применяли пока особо мучительных пыток. Ни «испанского сапога», ни кобылы, ни «четок правды»: почему-то умники из Дворца Правосудия решили, что старый хрыч должен много знать. Впрочем, палач тоже свое дело знал и мог обычным кнутом добиться у любого признания в чем угодно – а потом лекарю приходилось прилагать усилия, чтобы обработанный дожил до казни. Но этот высохший, костистый старец не доставил тюремному цирюльнику слишком много хлопот. Даже сейчас он вполне бы смог на своих ногах дойти до эшафота. Нет, пожалуй на его памяти такого еще не бывало. А, надо сказать, ремеслом своим палач занимался с тринадцати лет. Именно в этом возрасте отец впервые привел его в такой же подвал и сунул в руки щипцы – точно так же, как в свое время дед приставил к дыбе отца.

Наверное, и впрямь дело тут не обошлось без нечистой силы.

С лавки вдруг донесся хриплый стон. Все мгновенно повернулись к лежащему навзничь заключенному, невольно прислушиваясь.

– Участь ваша решена вами же, – прозвучал тихий, слабый голос. – Сняты печати, и нет нужды трубить ангелу. Гибель… Гибель ждет все и всех! – чувствовалось, что в эти слова вкладываются последние силы.

– Мене… Текел… Ферес…

* * *

Сегодня я увидела во сне карту с названиями разных мест… Мне сообщили, что в этих местах должны стоять храмы. Храмы Того, чью волю я творю здесь…

* * *

Мидр. Окрестности Атх.

…Если ты помнишь, не так давно мы обсуждали некоторые аспекты влияния определенного рода научных открытий на развитие человеческих сообществ. Таргиз кивнул в знак согласия.

– Так вот, – продолжил Зоргорн, – как ты знаешь, число континуумов неизмеримо велико, быть может, как полагают некоторые ученые, даже и бесконечно. Кроме того, число их непрерывно увеличивается. Но, собственно, речь не об этом. Рано или поздно, обитатели большинства миров открывают для себя этот факт. Случается, они обнаруживают проходы между мирами, некогда созданные иными, давно исчезнувшими великими цивилизациями или же естественным образом возникшие; есть миры, где таковые, почему-то встречаются весьма часто. Или же, наконец, они открывают способ создавать их самим – с помощью техники… или магии.

– И что происходит тогда? – спросил Таргиз.

– Каждая цивилизация воспринимает это открытие по-разному. 3ачастую на это не обращают особого внимания – так же как, в сущности, на большинство открытий. Но бывает и по иному. Когда соседствующие миры не слишком развиты, их часто пытаются покорить с оружием в руках и, если удача благоприятствует, то это у них получается. Иногда такой цивилизации удается подчинить себе не один мир, и они расползаются по десяткам планет, как тараканы…

Таргиз не сразу вспомнил, что такое тараканы.

– Иногда это приводит к закату цивилизации завоевателей. Самое забавное, – легкая улыбка тронула губы Зоргорна, – когда такой народ натыкается на тех, чья сила превосходит их собственную силу. Тогда все вполне может повториться в обратном порядке. А случается и так, что знания об иных мирах тщательно скрываются в узком кругу посвященных. И я не могу сказать, что это так уж неразумно.

Зоргорн умолк. Опершись о бордюр, ограждающий террасу, он поглядел вниз. Неподалеку от стен дворца, среди глинистых обрывов и песчаных осыпей, поросших кое-где чахлым кустарником с синей корой, возвышался ржавый остов гигантского радара. Возник он здесь уже очень давно, занесенный неведомо откуда во время особо мощной флуктуации, да так и остался стоять. Материя в их мире несравненно меньше подвержена разрушительному действию времени, но рано или поздно оно берет свое. Не так долго уже осталось стоять тут ему.

Наставник глубоко задумался, и Таргиз не решался потревожить его. Он глядел на закат, туда, где в зеленоватое небо вонзали свои ледяные вершины Багряные горы. Горы, хранившие одну из великих тайн Мидра. Жуткий Кауран – Сирак.

– Таргиз, – вдруг спросил его Зоргорн – Что ты знаешь об эльфах?

Про себя удивившись, Таргиз начал:

– Эльфами именуется вымышленная раса разумных существ, упоминающаяся в легендах и мифах народов проживающих в ответвлениях с 2345 по 112345. Отличающиеся физическим совершенством и долголетием двуполые гуманоиды, в основном схожие с людьми, обладающие обширными познаниями в колдовстве и магии, зачастую недружелюбно или враждебно настроенные к человеческой расе. Предположительно представление об эльфах восходит к…

– Достаточно, – произнес Зоргорн. Я не собирался экзаменовать тебя по фольклору подведомственных обществ. Я хотел узнать: что бы ты интересно сказал, если бы эльфы или кто-то им подобный, существовали в действительности?

– Но тогда, Наставник, мы бы знали об этом хотя бы потому, что они рано или поздно появились бы в нашем мире… и на них можно было бы посмотреть в зоопарке, – усмехнувшись, закончил он, с легким недоумением подумав: к чему Наставник задал этот вопрос?

* * *

Ля-Фер. Середина мая.

Арман дю Шантрель сидел в мансарде дома прево, бежавшего еще до того, как вокруг Ля-Фер замкнулось кольцо врагов, а случилось это уже больше шести недель назад.

Больше полутора месяцев город был полностью отрезан от внешнего мира. Было неизвестно – то ли бунтовщикам принадлежит вся провинция, то ли один только их город и держат в осаде? Продолжается ли возмущение черни или идет на убыль? По Ля-Феру бродили самые разные слухи о событиях, происходящих в королевстве, слухи смутные и противоречивые. Было непонятно, откуда они берутся, но с течением времени все больше народу верило им.

Хуже всего было то, что невозможно было подать весть о себе.

С призывом о помощи было отправлено под покровом ночи несколько тайных посланцев. Тело одного из них, изуродованное настолько, что на него не могли смотреть без содрогания даже бывалые воины, было тем же утром брошено у самых валов. Об остальных не было ни слуху, ни духу.

Жители города часами простаивали на стенах, в надежде увидеть приближающуюся подмогу. Но надежды эти каждый раз оказывались тщетными. Слабым духом невольно приходило в голову, что все королевство уже попало в руки мятежников и только их город еще держится.

Провизии пока хватало, что особенно радовало командующего крепостью. Он переживший осаду Страсбурга, вздрагивал по сию пору, вспоминая, как в конце ее за крысу платили столько же, сколько в мирное время – за барана, а люди стали бояться ходить поодиночке и без оружия, чтобы не стать жертвой охотников за человечиной.

Пришлось, правда, зарезать почти весь скот, который было нечем кормить, но, слава Богу, соли оказалось в достатке и, по крайней мере солонины должно было хватить надолго. Колодцы тоже были полны. Зато город начал испытывать нехватку топлива для очагов и кузниц. Комендант отдал приказ ломать на дрова ветхие дома, но очаги все чаще приходилось высушенным топить навозом и старыми костями.

Куда хуже было то, что, хотя Ля-Фер больше и не штурмовали, гарнизон сократился на треть против первоначального. Стоило появиться на стенах человеку в латах и каске, как с той стороны начинали лететь десятки стрел и болтов. Они очень редко находили цель, но все же находили. Осажденные, разумеется, в долгу не оставались, но для гарнизона потеря даже одного человека была тяжелее, чем для их врагов – десятка Хотя осаждающие заметно уменьшились в числе – за последние недели они все чаще целыми отрядами уходили куда – то, но все равно их было много больше, чем насчитывал гарнизон.

Ночами вражеские стрелки подбирались поближе к стенам и пускали по городу стрелы с горящей куделью. Правда особого вреда они не причиняли, спалив только три дома, но теперь горожане лишились и без того неспокойного ночного сна.

В последние дни, осмелев, бунтовщики подходили к стенам Ля-Фер и осыпали защитников города бранью и оскорблениями, а шлюхи из их лагеря, приплясывая, поворачивались к городу спиной и задирали подолы.

«Как бы там ни было, – думал шевалье дю Шантрель, – нужно слать нового гонца. Без помощи нам не продержаться».

Пока еще большинство горожан было готово защищать свой город, но, как достоверно знал капитан, вечерами у скудно тлеющих очагов уже заводили разговоры, что плетью обуха не перешибешь. Что будет, если люди решат, что город надо сдать? Останется одно – уходить, прорываясь с боем, ибо Ля-Фер не удержать, если жители не будут на их стороне. Но в самом деле – почему до сих пор в окрестностях города не появилось даже намека на королевскую армию. Или дела и впрямь так плохи, что властям не до них?

Он глянул на сидевших тут же аббата де Фьези, членов городского совета и командовавшего ополченцами Николя Барри – в прошлом солдата, а ныне суконщика. Они тоже молчали, лица их выражали угрюмую сосредоточенность. Говорить особо было не о чем, все было известно.

– Итак… – начал он. Закончить ему было не суждено – в этот самый момент в залу вбежал запыхавшийся солдат, с рассеченной кисти которого капала кровь:

– Ворота! – только и прохрипел он – Они уже в городе!

Из его торопливого рассказа стало ясно, что несколько десятков человек ночью скрытно подобрались под самые стены крепости и затаились во рву. Дождавшись момента, когда караульные зачем-то открыли потерну (а, может быть, их впустил предатель), они ворвались в башню, перебили немногочисленную охрану у южных ворот и захватили их. Он говорил что-то еще, но его уже не слушали.

– А, чтоб вас всех!!! – выкрикнул Шантрель в отчаянии, выбегая наружу. Остальные высыпали следом. Навстречу им по улочке уже бежали солдаты, на ходу завязывая ремни на доспехах и вытаскивая мечи. Ударил набат.

…Бой кипел всюду. И на улицах, и на стенах, и под ними шла яростная схватка. Ряды защитников таяли, а через ворота в крепость вливались все новые враги. Вспыхнули первые пожары.

К счастью, ворвавшиеся в Ля-Фер отряды растекались в лабиринте городских улиц и переулков, рассеивались и, лишившись единого командования начинали топтаться на месте.

Многие предались любимому занятию всякого бунтовщика – насилию и мародерству. Горожане били им в спину, обливали их кипятком, сбрасывали на них камни и тяжелую утварь с верхних этажей. Только поэтому немногочисленные защитники города сумели организовать хоть какое-то сопротивление и даже оттеснить противника. Арман дю Шантрель даже загорелся надеждой, что удастся отрезать мужиков от ворот и поднять мост.

…Филипп в очередной раз достал пробегающего мимо врага скользящим ударом, и прыгнув в сторону, обрушил меч на следующего.

Сквозь заливающий глаза пот он видел Барреля и аббата, отбивающимися чуть ли не от десятка врагов одновременно. Впереди друг на друга валились хрипящие в предсмертных муках и уже мертвые. Там сражался капитан Шантрель; его длинный меч безошибочно разил врагов, заставляя более осторожных бежать прочь.

Он пропустил удар в спину, потом еще один, чувствуя, как прогибается железо и болью отзывается куда менее прочная плоть под ним.

Справа от него высокий солдат ловко орудовал пикой, насаживая на нее лезущих вперед противников, как повар – поросят на вертел. Но вот кто-то из его противников оказался ловчее – перерубив древко, он ударом длинного эстока выпустил бедолаге кишки наружу. Ревя от боли, солдат рухнул на землю и тут же попал под ноги нападающим.

Человек в драном и грязном кафтане дорогой материи кинулся на сражающегося рядом с рыцарем пожилого буржуа, что-то нечленораздельно ревя и размахивая окровавленным чеканом. Но, против ожидания, ему достался умелый противник. Не дожидаясь удара, ополченец быстро уклонился влево, клинок в его руке взметнулся, отхватывая напрочь руку, державшую топор. Через несколько секунд вопящего мятежника, тщетно пытавшегося зажать ладонью хлещущую из раны кровь, прикончил вонзившийся под лопатку арбалетный шкворень.

Наконец, не выдержав, мятежники отхлынули прочь, отступив в переулки. Появилась возможность слегка перевести дух.

Доспехи капитана были разрублены в нескольких местах, и капли крови стекали по смятой стали. К нему подбежал какой-то немолодой шевалье без шлема, задыхающийся от усталости.

– Отступаем, капитан! – хрипло закричал рыцарь. – Нас и половины не осталось, а их до черта – не удержим город!

– Куда отступаем? – зло отозвался Шантрель, – из города не вырваться! – Посекут в чистом поле, как зайцев на травле. Отходим к цитадели – там, на крайний случай, есть подземный ход. «Если у его выхода нас уже не ждут» – подумал он про себя.

Над городом повисла серая дымная мгла.

… В ворота яростно молотили чем-то тяжелым. Чем привлекла бунтовщиков не особо выделявшаяся среди окрестных строений усадьба монастырского подворья, было непонятно, но ее ограду осадили, точно крысы – круг овечьего сыра, не меньше полусотни человек.

Штурмующие выкрикивали угрозы и проклятия, сообщая, что они сделают с защитниками, когда доберутся до них. Настойчиво лезли на стену, окружающую дом, переваливались через гребень, прыгали вниз, во двор, и падали, обливаясь кровью – обороняющиеся тоже не дремали. Во двор высыпали даже женщины – кто-то оттаскивал раненых в дом, кто – то помогал перезаряжать самострелы или просто кидал камни во врагов. Но долго это продлиться не могло.

Вот сразу десятку нападавших удалось перемахнуть ограду. Половина из них почти сразу рухнули под ударами защитников, но возникшая заминка дала возможность перебраться через забор новым бойцам Дьяволицы.

Атакующие заполнили двор, сминая немногочисленных вилланов и монахов-бенедиктинцев. Те отчаянно защищались, но силы были неравны.

– Бегите! – крикнул кто-то остолбенело стоявшим на крыльце женщинам, перед тем как пасть на землю с размозженной головой.

– От судьбы не убежишь, – спокойно пробормотала Агата, поднимая с земли короткий меч.

За ней последовало еще несколько монахинь, и Хелен совсем без удивления узрела, как низенькая, неуклюжая сестра Анна проколола пикой бунтовщика, чтобы сразу умереть с расколотой дубиной головой.

И именно в этот момент кому-то из мятежников удалось, наконец, сбить болт, запирающий ворота. С торжествующим скрежетом створки распахнулись.

– Все в дом! – только и успела, срывающимся криком скомандовать аббатиса, полоснув поперек лица кромкой лезвия размахивающего кистенем мужика.

…Хелен влетела в дверь последней – сразу за ее спиной вошел в пазы засов. Тут же она почти без сил опустилась на глиняный пол. Сердце бешено колотилось, руки дрожали.

В залу набилось человек двадцать. Среди них не было ни одного солдата, если не считать нескольких смертельно раненых. Единственными мужчинами были два подростка лет тринадцати, со смесью страха и удали на лицах они стискивали рукояти кинжалов.

Крики и шум схватки во дворе оборвались, после этого в дверь сильно ударили пару раз. Но ее можно было сломать, только изрубив начисто или высадив вместе с косяком.

– Ну, что? – услыхала Хелен голос за дверью. – Давай ломай, чего стоим?!

– Дык ведь дверь-то какая! Не сладить! Через окна надо бы, аль через крышу…

– Ага, ты глянь, что за ставни – под стать двери здешней.

– Ты в окно, а тебя на рогатину.

– Да там одни бабы остались, почитай…

– Бабы! Видал, что эти бабы с Лео сделали?

– Эй, там – тащите огня!

– Точно! Поджарим сучек живьем! – раздался возбужденный визг.

– Да зачем же? – прорычал кто-то в ответ. Выкурим их, как пчел из дупла. Пусть лучше сдохнут на наших х…!

Некоторое время во дворе держалась зловещая тишина, затем под потолком заклубился дым – осаждавшие подпалили камышовую крышу. Хотя влажный после недавних дождей тростник горел плохо, зато дым давал едкий и черный.

Девчушка с закопченным, залитым слезами лицом, всхлипнув, уткнулась в подол аббатисе.

– Не бойся, дочка! – вдруг с неожиданной нежностью произнесла монахиня, погладив ее по спутанным волосам. Не надо бояться. Ты будешь в раю. Там тебя ждут мама с отцом…

Между тем, по двери замолотили топором, так что с потолка посыпалась труха. Видно, кому-то не терпелось добраться до женского тела.

С ужасом смотрели несчастные, как отлетают щепки.

– Лучше сами откройте! – вслед за этим ревом послышался злобный смех.

Вот уже с треском выбили обломок доски, и в отверстие стал виден голый мускулистый торс, лоснящийся от пота.

Словно во сне, Хелен подобрала лук, выпавший из рук стонущего в агонии солдата.

До этого мгновения она ни разу не держала в руках боевого оружия. Отец незамедлительно высек бы ее, увидев смертоносное железо в ее руках. Но когда ее ладонь сомкнулась на отшлифованном дереве, у нее возникло чувство чего-то знакомого, чего-то, уже происходившего с ней когда-то.

Она подняла показавшийся неожиданно тяжелым лук на уровень груди, вложила стрелу, потянула тетиву на себя. Плетенная воловья жила больно врезалась в пальцы, но Хелен, покраснев от натуги, довела тетиву до груди. Уставив наконечник стрелы в дыру, Хелен отпустила из последних сил удерживаемую тетиву.

Распрямившийся тис с силой в шестьдесят пять фунтов вогнал закаленную сталь острия в человеческое мясо. Короткий, резко оборвавшийся вскрик дал знать, что выстрел был смертельным. Как во сне она взяла вторую стрелу, и закашлялась – удушливый бурый чад рвал легкие.

Позади распахнулась дверь. Все обернулись – в проеме стоял молодой послушник в обгорелой сутане, зажимая рукой окровавленное плечо.

– Давайте за мной! – прошептал он. Уйдем задами, они все собрались во дворе…

Никто не сказал ни слова, не закричал, не взвизгнул. Хелен замешкалась лишь на мгновение – чтобы вытащить из ножен на поясе у уже затихшего стрелка кинжал.

Пробежав по задымленным комнатам, они выскочили на задний дворик и через незаметную калитку выбежали в переулок.

Ноги как будто сами несли их прочь от мучительной смерти и позора, что хуже ее.

Спасший их всех юноша скрылся куда-то или отстал; перед этим от успел забрать у девушки лук.

Метавшиеся по дымным улицам люди – жители и бунтовщики – не обращали на них внимания. Но долго это продолжаться не могло.

Навстречу им из дыма выскочил косматый бородач, размахивавший длинным ножом. При виде стайки беспомощных женщин, он плотоядно зарычал. Мать Агата кинулась ему наперерез, поднимая оружие, но тот, неожиданно ловко отскочил в сторону и нанес меткий удар ей в шею.

С рассеченным горлом аббатиса упала наземь. Рванувшись вперед, Хелен, не помня себя, всадила клинок в спину убийцы. Тот обернулся, занося тесак для ответного удара, но глаза его уже подернулись смертной поволокой, и он рухнул на тело матери Агаты.

И только тогда женщины завизжали. Хелен вдруг стало нехорошо, земля зашаталась под ногами. Но тут из переулка донесся шум приближающийся схватки и, забыв обо всем, она побежала прочь, куда глаза глядят, за ней устремились остальные.

В дыму они теряли друг друга, отовсюду неслись крики, лязг оружия.

Кто-то сзади обхватил ее, сдавив железной хваткой. Грубая ладонь зажала ей рот, одновременно другая полезла ей за пазуху.

Изо всех сил она впилась в мешающую ей дышать руку. Хватка ослабла на миг, и ей удалось вырваться.

Высокий малый в овчиной безрукавке вновь ухватил ее за платье, подтянул к себе, пытаясь перехватить руки. Она вцепилась ему в лицо ногтями, стремясь попасть в глаза. Взревев, он схватил ее за горло, и в его взгляде девушка прочла свой приговор.

Но выскочившая откуда-то сбоку Мадлен – та самая, что совсем недавно рыдала на груди аббатисы, нахлобучила ему на голову жаровню с горящими углями.

Они рванулись вперед не оглядываясь, а позади слышался сдавленный вой заживо жарящегося человека.

Огонь стремительно распространялся, все новые и новые дома вспыхивали вокруг. Дым обжигал горло, слепил глаза, искры садились на волосы и платье. Отовсюду слышались крики людей, детский плачь, лязг оружия, треск рушащихся стен, смешиваясь в адскую какофонию. Обгоняя ее, бежали горожане, солдаты, женщины с детьми.

Она не помнила, как вместе с другими охваченными страхом и отчаянием людьми, добралась до цитадели.

На площади перед ней выстроилось хоть и небольшое, но самое настоящее войско, впереди которого возвышалась могучая фигура их капитана. Среди воинов Хелен увидела живого и здорового Филиппа.

А в следующую секунду загрохотали копыта.

Неизвестно, где до этого момента прятали осаждающие кавалерию, но теперь, видно, решили, что самое время ввести ее в дело.

В город через захваченные ворота въехало около двухсот всадников. Они без труда прорвались сквозь малочисленных защитников, еще дравшихся на улицах, и помчались туда, где собирал последние силы Шантрель, еще рассчитывавший отбить ворота.

…Ярость и отчаяние исказили лицо капитана Армана. Последняя надежда на успех исчезала на глазах. И не было уже возможности ни перекрыть атакующим путь, ни увести собранные с таким трудом силы из-под удара.

Кавалеристы вылетели на площадь.

Слитно щелкнули отпущенные тетивы луков и арбалетов. Рухнули бьющиеся в предсмертных судорогах кони, давя вылетевших из седла всадников и случайно оказавшихся на пути пеших бунтовщиков, – редкая стрела прошла мимо цели. Но уцелевшие не отступили, а яростно ринулись вперед, на врага. Многие были сражены новыми меткими выстрелами, но оставшиеся пронеслись не задержавшись, по телам мертвых и еще живых и врезались в самую середину строя королевских солдат.

У входа в замок закипела яростная схватка. Не обращая внимание на погибающих справа и слева от них товарищей, бунтовщики оголтело лезли вперед. Отведенные за спины пехоты, стрелки истребили большую часть всадников, а оставшихся заставили бежать прочь, но дело было сделано – слишком много солдат полегло в схватке с ними.

Против дю Шантреля оказалось сразу четверо. Было видно как трудно ему отбиваться – хотя нападающие дрались неумело, но они были свежие, а шевалье дрался с самого утра.

Филипп бросился на выручку, за ним устремились несколько сражавшихся рядом.

Его меч взмыл вверх и опустился на голову ближайшего врага, брызнув серым и красным. «Мечом по голове старайся бить плашмя, а то застрянет в черепе, так что не вытащишь после», – промелькнул в голове давний совет отца.

Потом их оттеснили в ворота, и схватка закипела с новой силой.

…Медленно последние защитники города пятились вглубь замкового двора.

Их осталось всего семь или восемь десятков, но они держали строй, не давая нападавшим окончательно овладеть цитаделью. Несколько уцелевших лучников из-за их спин расстреливали мятежников, и уже не первый десяток раненных и мертвых упал под ноги толпе ревущих мужиков. И под прикрытием обороняющихся большому числу людей удалось уйти в донжон городского замка.

Дыхание с хрипом рвалось из горла Филиппа де Альми, багровая мгла застилала глаза. Сапоги скользили на окровавленных булыжниках.

Он не думал о том, чтобы спасти жизнь, не думал вообще ни о чем – все его чувства, все его внимание, само его существо сосредоточились на острие клинка. Он рубил и колол, в голове было только одно – сражаться, пока не убьют.

Последнее, что сохранила его память, был какой-то особо рьяный бунтовщик, и по его ловким движениям Филипп понял, что перед ним кто-то из профессиональных вояк – бывший солдат, стражник, или дружинник сеньора.

И инстинктом такого же профессионального вояки Филипп почуял – куда будет направлен удар. Он своим клинком перехватил движение его меча – точно такого же, как у него самого, развернулся и вложил всю оставшуюся силу в один выпад, вгоняя острие в бок врагу.

И тут сзади на него обрушился удар палицы…

…Очнулся он от боли. Голова раскалывалась, словно ее зажали в тиски, левую руку как будто жег огонь. Над ним был низкий и неровный каменный потолок подземелья. Он лежал на импровизированных носилках, наскоро сооруженных из нескольких обломанных копий и чьего-то плаща. Слышался негромкий плач, разговоры, искажаемые пещерным эхом.

Его сил хватило лишь на то, чтобы поблагодарить неведомого мастера, ковавшего когда-то его шлем. Старая броня все-таки выдержала удар; зря, выходит, он так часто ругал ее.

Потом над ним склонилось лицо Хелен с дорожками слез, слюдянисто поблескивающих в рыжих отсветах факела. Филипп попытался улыбнуться. Кажется, это плохо получилось у него – всхлипнув, Хелен отвернулась.

Затем, справившись с собой, положила ему на лоб смоченную водой тряпку…

Спастись удалось немногим больше чем полутора сотням человек, из которых было только два десятка солдат, изможденных и получивших не по одной ране. Об участи остальных оставалось только молиться. С той стороны остались и дю Шантрель, до последней минуты сдерживавший атакующих в узком проходе, и Баррель, и аббат, уже раненый в грудь, все-таки успевший отворить потайную дверь в замковой часовне.

Все кто уцелел собрались тут, в обширной пещере. Когда-то, в незапамятные годы, по ней протекала подземная речка. Ныне о ней напоминали только песок и галька на дне давно высохшего потока.

Именно сюда выходил пробитый еще в римские времена подземный ход, по которому еще легионеры заходили в тыл осаждавшим форт непокорным галлам.

Как открыть секретный отнорок, знал только аббат и его помощник, точно так же, как только им одним было известно: где именно выход на поверхность. Пещеры эти тянулись на много лье вдоль реки, и можно было не опасаться, что враги обнаружат его. Не грозило уцелевшим и что враги взломают закрывающую вход каменную плиту. Старшина городских кузнецов мэтр Дени своей кувалдой, которой за минуту до этого разносил головы бунтовщикам, обрушил свод подземного хода, надежно завалив дверь. Но и сам не спасся от падающих сверху камней.

Филипп приподнялся на носилках, сделав попытку встать на ноги. Боль внутри черепа бросила его обратно, окружающее заволокла дымка. Тусклый свет факелов померк и расплылся. В полуобмороке он только почувствовал, как его осторожно подняли и понесли куда-то.

…Вереница людей двинулась по подземелью, навстречу неизвестности.

* * *

Информационно-логический блок ПА-7133 – Белый. Оперативный отчет о поступлении Сомы. Высшим(для ознакомления)За период, с момента начала мероприятий в континууме хронального уровня 29, ствол 2748—9991, главная ветвь 98, ответвление 81, (основная планета), поступило на приемники 376 единиц Сомы. Затрачено: на поддержание каналов – 72 единицы. На пополнение собственных ресурсов фактотума – 102 единицы. На оперативные мероприятия – 160. Передано в хранилища 130 единиц. Полученные результаты соответствуют прогнозируемым.

Часть четвертая. ОГОНЬ И МЕЧ

Глава 9

…В конце мая случилось то, о чем почти никто не думал, но чего, как выяснилось, нужно было опасаться больше всего. Оставив север королевства на растерзание своим подручным: всем этим Паленым Жакам, Арлетт Аррасским и Веселым Убийцам, Светлая Дева с отборным войском совершила молниеносный бросок на юг. Туда, где народ не забыл, пусть и минуло со времени Альбигойских войн почти столетие, ни разрушенных и сожженных дотла крестоносцами сел и городов, ни десятков тысяч костров инквизиции.

Меньше чем за две недели пали Кастр, неприступный Каркассон, Нарбонн, Альби… Наконец, без боя распахнула перед Девой ворота Тулуза Пламенем восстаний занялась Овернь. Мятежники появились на границах Гиени и Прованса, отдельные отряды были замечены даже в окрестностях Авиньона, о чем в паническом письме сообщил королю папа Климент IV.

Стало ясно, что ни на угасание бунта, ни, тем более, на подавление его разрозненными силами надежды больше не остается. Точно так же все облеченные властью наконец-то поняли – если не раздавить бунт сейчас, то он раздавит их всех, не оставив даже следа. Едва ли когда-либо еще за многие годы войско собиралось по воле монарха столь быстро и охотно. Почти все рыцарство Франции – все, кто еще не был убит или осажден в своих замках, собрались под стенами Парижа. И уже вскоре король Карл IV распустил перед полками красно золотую орифламму. Он лично пожелал возглавить этот поход против собственных подданных.

…То поднимая облака удушающей пыли, то увязая в грязи после проливных дождей, огромной железной змеей ползло к югу королевское войско.

Шли благородные шевалье во главе своих копий, шли солдаты ордонансных рот,[35] вперемешку с наспех набранными по городам и весям ополченцами, шли брабантские наемники и союзные отряды из Меца и Лотарингии. Шли, сверкая драгоценными доспехами, знатнейшие люди королевства и какие-то оборванцы в помятых шлемах и прохудившихся кольчугах, но зато вовсю кичащиеся перед каждым встречным своим сомнительным дворянством.

Двигался походный королевский двор под началом дворцового прево: повара, виночерпии, конюхи, егеря, – всего больше двух сотен человек. Мало чем ему уступали дворы знатнейших военачальников, отправившиеся на войну со своими пажами слугами, и любовницами. За ними катились тысячи повозок, нагруженные солониной, мешками с мукой, бочонками с вином и сидром, порохом и разобранными катапультами. А следом двигалось множество всяческого люду: мелкие торговцы, акробаты и жонглеры, цирюльники-костоправы, странствующие монахи, продажные девицы, ежевечерне устраивавшие драки из-за выгодных клиентов – в общем, весь тот сброд, который следует за любой армией, как шакалы за львом.

Коннице приходилось равняться по пехоте, той – по обозам, одни отряды не могли идти так же быстро, как другие, и чем дольше двигалась колонна, тем сильнее растягивалась. Гонцы как угорелые носились от одного до другого ее конца, подгоняя отстающих и передавая приказы. Случалось, пока они скакали взад – вперед, распоряжения успевали отменить. Переправы превращались в настоящий ад: задние напирали на передних, отряды врезались друг в друга, перемешиваясь, массы людей, коней, телег, скапливались у бродов и мостов. Все попытки навести порядок только вконец запутывали дело. Воздух сотрясала яростная брань, лошади лягались, в драке кусали друг друга, а иногда и седоков.

При приближении передовых отрядов крестьяне разбегались кто куда, стараясь подальше спрятаться, угоняя скот и унося из закромов небогатые запасы. Горожанам приходилось куда хуже – запереть перед королем ворота они не могли. Приходилось почтенным буржуа перебираться в чуланы и на чердаки, освобождая место для знатных постояльцев. С бедняками вообще не церемонились: их просто вышвыривали вон из лачуг. Но этого мало: жители подвергались настоящему грабежу, не очень отличавшемуся от того, какой происходит во взятых вражеских городах. Именем короля отбирались свежие лошади и волы, в лучшем случае взамен давались больные или охромевшие животные. Подчистую выгребался фураж и сено, беспощадно истреблялись куры, гуси, утки и поросята. И, конечно, девушкам и молодым женщинам лучше было не показываться на улице. Под покровом ночи происходили разбои и грабежи и немалую лепту внесли в них следовавшие за войском воры и разбойники, не упускавшие, как всегда, удобного случая половить рыбку в мутной воде. Нескольких пойманных на месте преступления колесовали, но положение не улучшилось.

Случалось, переночевав в опустевшем селении, поутру его поджигали, хотя и имелся строгий приказ, запрещавший подобное. Дворянские усадьбы и замки так же не избегли общей участи. Иногда хозяева сами выкатывали во двор бочки, выставляли еду и, пируя вместе с незваными гостями, равнодушно взирали на истребление своего имущества.

Из-за хороших водопоев, удобных мест на ночлегах, да и вообще по малейшему поводу почти каждый день вспыхивали ссоры между людьми разных сеньоров и провинций. Ссоры эти, сопровождавшиеся угрозами и оскорблениями, не раз переходили в рукопашные схватки и, в свою очередь, в стычки между их офицерами. Не раз уже приходилось разнимать лезущих друг на друга с кулаками рыцарей и баронов. Не будь королевского указа, запретившего поединки на время похода под страхом смерти без различия правых и виноватых (его перед самым выступлением буквально вырвал у Карла сам Рауль де Бриенн), немалая часть войска осталась бы вообще без командиров.

Что до самого монарха, то он совершенно устранился от дел, ни во что не вмешиваясь, ничем не интересуясь и даже запретив докучать себе всякими, по его словам, пустяками. Похоже, Карл уже успел не раз пожалеть, что потащился на эту войну, которая не обещала никому из участников ни славы, ни, тем более, богатой добычи. В долине Вьенны к ним присоединились десять тысяч бургундцев и пять тысяч швейцарцев вместе с войском, собранным в южных провинциях. Неразбериха еще больше усилилась. В довершение всего армии стал угрожать недостаток продовольствия. Большой обоз из Гиени, который должен был прислать тамошний великий сенешаль вместе с сильным подкреплением, не прибыл. Вместо него появился гонец с письмом, где говорилось, что помощь прислана не будет, ибо близ Бержерака объявились многочисленные толпы бунтовщиков, во главе с каким-то бывшим капитаном генуэзских кондотьеров. Прочтя послание, Рауль де Бриенн в ярости истоптал его ногами, а что до брани, которую он при этом изрыгал, то она сделала бы честь любому тамплиеру.

В конце первой недели похода трагически и нелепо оборвалась жизнь первого камергера и маршала Матье де Три.

Случилось так, что один шедших в хвосте армии сборных отрядов, над которыми начальствовал какой-то мелкий нормандский барон, вынужденный бежать из своих владений, а потому злой на весь мир и топивший свою злобу в вине, натолкнулся как-то вечером на маленький бродячий цирк.

Пара-тройка жоглеров и клоунов, кулачный боец, фокусник, дочь хозяина – наездница и акробатка, и дрессировщик со своими зверьми, самым грозным из которых был молодой арденнский медведь.

Судьба цирка была решена мгновенно. Лошади и фургоны, как и все скудное добро были конфискованы, медведь угодил на вертел (не иначе, барон спьяну вообразил себя сэром Галахадом-охотником), а мужчины, попытавшиеся защитить свое имущество, жестоко избиты кнутом. Худшая участь ожидала пятнадцатилетнюю дочь хозяина – единственную в труппе женщину – ее, заломив за спину руки, уволокли в шатер барона.

Несчастный отец, не помня себя от горя, бросился бежать, куда глаза глядят…

На свою беду ему повстречался де Три, объезжавший остановившиеся на ночь войска. Циркач кинулся ему в ноги, умоляя спасти девочку.

Отцовское горе, должно быть, тронуло очерствевшее сердце старика, и тот, во главе дюжины приближенных, отправился вразумлять барона – разбойника.

Он успел произнести лишь несколько слов, когда упившийся до положения риз сеньор выхватил меч и одним ударом отсек голову старого маршала…

По мере приближения к цели отобранные по приказу коннетабля из числа самых ловких и бывалых вояк разведчики, сведенные в особый отряд, все чаще отправлялись в Лангедок. Иные из них доходили до самой Тулузы, и тех из них, кому удавалось вернуться живым и невредимым, принимал в своем шатре лично Рауль де Бриенн. Вести, принесенные ими, были довольно странными. Неподалеку от Тулузы мятежники соорудили настоящий город, обнеся его со всех сторон земляным валом и частоколом из заостренных бревен. Именно там и расположилась со всем своим воинством Светлая Дева. Это удивляло: неужели при приближении королевской армии она думает запершись в нем попытаться пересидеть осаду? Но в этом случае гораздо умней было бы укрыться за стенами Тулузы…

Со всех сторон к ней шли, вооружившись кто чем может, люди и нагруженные припасами обозы, добровольно снаряженные крестьянами Лангедока. А ведь перед этим они пережили несколько неурожайных лет подряд! Так что ни в людях, ни в съестном для них недостатка мятежники пока не испытывали.

Среди солдат, тем временем, ползли многочисленные слухи, один мрачней другого. Говорили, что армия Светлой Девы так велика, что даже она сама не знает точного ее числа. Что весь этот бунт – результат заговора мусульманских владык Гранады и Магриба, которые руками мятежников хотят погубить Францию. И все их победы – это дело тайно присутствующих среди них мавританских военачальников. Нашлись даже те, кто своими глазами видели в рядах врагов людей, похожих на неверных.

Понижая голос до шепота, сообщали еще более страшные вещи. Что будто бы среди тайных союзников Дьяволицы не кто-нибудь, а сам герцог Бургундский, с ее помощью мечтающий захватить престол, и его войска в решающий момент сражения обрушатся на ничего не подозревающих французов. Последний слух почему-то распространился весьма широко, причем не только в солдатских палатках, но и, что гораздо хуже, в шатрах рыцарей.

Ходили и другие слухи – хоть и не столь невероятные, но от этого не становившиеся более приятными.

Якобы по приказу Девы ремесленниками Тулузы изготовлено великое множество огромных арбалетов, чьи стрелы пробивают насквозь на тысяче шагов латника, одетого в лучшую миланскую броню. Или, что собранные со всех южных провинций алхимики и аптекари трудятся день и ночь, не покладая рук, изготовляя порох и другое огненное оружие.

Последнее, как будто подтверждали и разведчики – по их словам, над лагерем бунтовщиков иногда виден столб рыжего, едко пахнущего дыма.

Так или иначе, все прониклись мыслью, что драка предстоит нешуточная, и исход ее еще отнюдь не предрешен.

Шли дни, и по мере приближения к Лангедоку, удвоенные и утроенные разъезды тщательно проверяли все укромные долины и леса на пути следования – не затаился ли где-нибудь коварный враг?

Так же тщательно охранялись и тылы, хотя это и было весьма затруднительно, учитывая насколько была растянута армия. Но никого, кроме спешно спасающихся бегством крестьян, дозорные не встречали. Дезертирство все росло. Уже не так много оставалось копий, откуда не сбежало про одному – два человека. Хотя их по прежнему ловили и вешали, бегство почти не уменьшалось.

Но несмотря ни на что, армия двигалась вперед оставляя позади пепелища, разоренные города и веси, изнасилованных женщин, испорченных девушек, загаженные, смердящие стоянки, виселицы, дохлых лошадей. Позади оставались уже Шартр, Орлеан, Тур, Лимож… И все ближе становилась Тулуза, возле которой стояло воинство той, которую, не смущаясь, именовали Дьяволицей даже самые богобоязненные монахи.

Часть пятая. ЖЕЛЕЗО И КРОВЬ

30 июня. Графство Тулуза.

Вместе с другими военачальниками де Граммон вышел из шатра коннетабля. Впереди всех важно выступал в окружении лейтенантов Эд Бургундский, облаченный в сияющие сплошной позолотой доспехи. Только что окончился военный совет, видимо последний перед генеральным сражением.

Отсюда, с возвышенности, где возвышался пурпурно – синий королевский шатер, рядом с которым стояли шатры его приближенных, открывалось весьма пестрое зрелище. Многоцветные палатки рыцарей с пестрыми флагами у входа, солдатские шалаши, навесы из шкур и дерюги, какие-то халупы из остатков разломанных повозок, коновязи и загоны, дым от сотен и сотен костров… Доносился неумолчный гомон этого сборища, насчитывавшего не менее шести десятков тысяч только вооруженных людей, не считая прочего сброда.

…Минул уже четвертый день, как королевская армия остановилось всего в нескольких лье от занятой мятежниками Тулузы и расположилась тут, почти вплотную к дугообразной гряде высоких обрывистых холмов. По замыслу коннетабля, они должны послужить надежной защитой от столь любимого мятежниками ночного нападения. Лежащая перед холмами обширная пустошь была почти ровной, лишь в нескольких местах ее пересекали трещины оврагов и балок. Именно этой равнине и предстояло, если будет на то божья воля, стать местом решающей битвы.

Весь первый день войска обустраивались на новом месте, ежечасно страшась нападения.

С тылу лагерь был прикрыт двумя линиями обозных телег, поставленных набок, и невысокими земляными валами, ощетинившимися острыми кольями, концы которых были обожжены на костре.

Оставшиеся неиспользованными повозки сгрудились в левом углу огромного лагеря. Там же разместились и все, кто сопровождал армию, и тут же начала действовать настоящая ярмарка, где можно было за звонкую монету получить всевозможные блага, включая и весьма предосудительные.

Разведчики непрерывно шныряли вокруг лагеря Девы, вступая в мелкие стычки с ее людьми. Уже появились первые пленные, которыми, после краткого допроса с пристрастием, украсили воздвигнутую в середине королевского лагеря виселицу. Из показаний пленных и сообщений разведчиков следовало, что Дьяволица собирается в ближайшие дни дать рыцарям решительный бой. Сперва коннетабль даже подумывал взять неожиданным маневром бунтовщиков в осаду и уморить голодом, но в конце концов отказался от этой мысли. Все должно было решить поле. Пока же ограничились тем, что разослали в разные стороны несколько сотен легкой конницы – перехватывать предназначенные врагам обозы.

Второй день противостояния не был отмечен ничем за исключением одного: именно в этот день государь Франции первый и последний раз лично вмешался в ход войны. По его приказу в расположение мятежников отправились королевский сержант и герольд. С собой они везли послание, в котором Карл IV приказывал сложить оружие и разойтись по домам, обещая в этом случае «простить их великие прегрешения». Вожакам «богомерзкого бунта», за исключением предводительницы, было так же обещано, именем короля, полное помилование.

Через несколько часов к передовым постам армии вышел облезлый хромой осел, к спине которого были привязаны два раздетых обезглавленных трупа. Срубленные головы посланцев монарха лежали в мешке, болтавшемся на шее животины, а нераспечатанный свиток был аккуратно вставлен в зад герольду.

А сегодня на только что закончившемся совете коннетабль изложил собравшимся план сражения. Надо признать, составляя его, Рауль де Бриенн проявил весь свой незаурядный ум и постарался извлечь уроки из прошлых поражений. Предполагалось, что тяжелая дворянская кавалерия будет разделена на три корпуса – основной и два резервных. Пехота, напротив, будет собранна в один кулак и пойдет в бой под единым командованием.

Коннетабль не намеревался нападать первым, а хотел дождаться, пока воинство бунтовщиков первым атакует королевскую армию. Именно в этом маневре и состояла основа замысла де Бриенна, на нее он и возлагал надежду на успех. И тогда он навяжет мятежникам встречный бой, не дав им возможности закрепиться и выставить столь любимые ими рогатки против всадников. Впрочем, на этот случай имелись пороховые мины и некоторое количество пушек.

Первыми в схватку должна были вступить конные лучники и арбалетчики. Их задача – атаковать левое крыло наступающих и, не затевая рукопашной схватки, постараться выпустить как можно больше стрел в не защищенных броней мужиков. Это должно было расстроить их ряды, а при удаче – вообще сломать строй. По сигналу легкая конница должна была отступить, при этом попытавшись увлечь мятежников за собой, а затем зайти к ним в тыл, осыпая стрелами их арьергард и стараясь произвести как можно большую панику. Затем в дело должны вступить главные силы, атакующие по фронту, за ними одновременно устремляется пехота, которая скует левый фланг нападавших, не позволив им провести свой любимый маневр – обход с тыла, и наконец, по сигналу на другой фланг обрушивается резерв. Бронированная кавалерия первым же ударом должна будет рассечь армию Дьяволицы надвое, а пехота – довершить дело, опрокинув растерявшихся бунтовщиков. Нескольких последовательных ударов нарастающей силы, необученные, не закаленные в серьезных боях вилланы, разумеется, не выдержат и побегут.

Обратившихся в бегство мятежников будут преследовать без отдыха и поголовно истреблять, не щадя никого, в то время как отряд особо отобранной кавалерии займется поиском и ловлей Дьяволицы.

Безоговорочно веря в победу или, быть может, стремясь вселить эту веру в подчиненных, Рауль де Бриенн вкратце сообщил, что собирается делать после того, как все будет кончено. Дав людям краткий отдых и оставив некоторое их количество для очистки Лангедока, армия быстрым маршем двинется в северные провинции, чтобы еще до наступления осенней распутицы раздавить последние очаги мятежа. В заключение, чтобы пресечь любые возможные возражения, коннетабль сообщил, что план этот доложен королю и им одобрен.

После был брошен жребий: кто какое место займет в предстоящей битве и под чьим началом будет сражаться. Пехоту поручили Эндрю Брюсу, поскольку никто из французских сеньоров никогда не водил в бой сколь-нибудь большого ее количества, а он еще в Шотландии одержал немало побед, командуя именно пешими воинами. Бертран де Граммон вошел в число тех, кто оказался в резерве, которым командовал герцог Шарль Алансонский. Нельзя сказать, что это его очень обрадовало: он сильно недолюбливал герцога. Но спорить было бесполезно, да и глупо. Напоследок де Бриенн распорядился объявить еще одну королевскую волю: того, кто захватит Дьяволицу, ожидает награда сто ливров за мертвую и тысяча за живую. Сверх того, крепостной получит свободу, а простолюдин может рассчитывать на дворянство.

Уже в сумерках граф, как обычно, обошел расположение своего знамени. У входа в палатки сидели его солдаты. Кто-то ел гороховую похлебку с салом, разливая ее прямо в шлемы, другие беседовали, перебрасываясь грубоватыми шутками, или играли в кости. Жители его графства, его подданные: вилланы, свободные арендаторы, издавна жившие на принадлежавших его роду землях, горожане двух его ленных городов. При появлении сеньора они торопливо вставали, он вполуха выслушивал приветствия, отвечая взмахом руки. «Очень многие из них окончат жизнь именно здесь», – подумал де Граммон. Может быть, и он тоже… Тяжкие предчувствия уже не первый день томили его душу. Сможем ли мы победить Ее, кто бы она ни была?» Ему хотелось в это верить, хотелось надеяться, что Бог еще не совсем отвернулся от Франции. Впрочем, что толку терзать себя подобными мыслями: завтра, самое позднее послезавтра, состоится решающая битва, и тогда все станет ясно… так или иначе.

* * *

Те же дни. Окрестности Тулузы. Лагерь Светлой Девы.

Огромная красная Луна висела невысоко над горизонтом, освещая палатки из козьих и лошадиных шкур, лоскутные шатры, где куски дорогой ткани соседствовали с мешковиной. Лунный свет сливался с отсветами множества костров, сидящие рядом с которыми хлебали ставшее уже привычным варево – густую кашу из ржаной муки с жаренным луком и бараньим салом.

Лагерь был похож на огромный город, живущий своей, хаотичной и беспорядочной жизнью. Ею никто не управлял, не пытался устанавливать какие-то общие правила – как это было принято у мятежников, все катилось словно само собой. Люди пели, водили хороводы, веселились до глубокой ночи, отсыпаясь днем.

От недалеких костров до Кера долетали обрывки разговоров:

…Так пока ты один раз секирой махнешь, он тебя три раза мечом ткнет.

– Нет, братья, я топор больше уважаю – привычней все-таки. Опять же – врежешь им со всего маху, так панцирь как орех треснет…

…А барониху на кол посадили, и поделом – незачем было беременных девок пороть, лучше бы мужа своего – кобеля этакого, посекла…

…А вот что я вам скажу – в Париже, говорят, сто с лишним женских монастырей будет. Эх, и повеселимся же! Там, наверное, и монашки не простые, а сплошь из знатных. Тело, должно, у них нежное, – говоривший сделал долгую пазу, предвкушая будущее наслаждение, – как белый хлеб!

Капитан бросил взгляд на запад. Там в ночном небе тоже подрагивало бледное зарево тысяч огней. Королевская армия стояла совсем близко.

Не сегодня – завтра оба войска должны были сойтись в смертельной битве, после которой уцелеть может только кто-то один.

…С того дня, когда страшная и необъяснимая гибель настигла его спутников, Жорж Кер чувствовал себя так, словно спал не просыпаясь, видя при этом какой-то кошмарный сон.

Должно быть, у каждого человека есть свой предел, после которого ломаются даже самые стойкие. В тот день он перешел этот предел – слишком много случилось всего за несколько часов.

Уйдя с площади, он не бежал прочь из Руана, как подсказывал ему здравый смысл.

Ему казалось, что его уже ищут по всему городу, а страже на воротах отдан приказ – схватить его. Он подумал было отыскать свою знакомую вдовушку и укрыться у нее, но тут же в страхе отбрасывал эту мысль, убежденный, что она немедленно выдаст его бунтовщикам. Он даже – воистину, страх затмил тогда его разум – собирался отправиться к Беспощадному и во всем покаяться! Несколько часов он кружил по улицам Руана, не зная что делать, и время от времени читая про себя все молитвы, которые только мог вспомнить.

Вспоминая тот день, Кер каждый раз проклинал тогдашнюю свою трусость. Ведь яснее ясного, что никто бы не стал искать его – зачем, ведь вся троица неудачливых убийц мертва?

К вечеру, так и не решившись ни на что, он решил положиться на волю Божью и вернулся на улицу Лудильщиков.

Уже на следующий день, он приступил к своим обязанностям в отряде лучников хоругви Арно Беспощадного.

Боязнь разоблачения смешивался теперь еще и с чувством вины – он, верный солдат короля, служит теперь, пусть и не за совесть, а за страх предводительнице бунтовщиков и еретичке.

Подумав, он, однако, нашел выход.

Девять десятых времени он посвящал тренировке в меткости стрельбы.

По своему немалому опыту, он знал, что для того, чтобы научиться более-менее точно пускать стрелы, нужно не меньше года, не говоря уже о том, что в бою нет времени долго целиться.

В его дела не вмешивался никто. Жюсс все свалил на него, день-деньской проводя время в обществе кувшина с хмельной влагой. Арно Беспощадный тоже не говорил по этому поводу ничего, даже хвалил за старание.

Воинство его, как и предупреждал Гасконец, оставляло желать много лучшего, далеко не все не то чтобы могли взять поправку на боковой ветер, или конский бег, но даже как следует натянуть тетиву. Иные вообще предпочитали не снимать ее, так всюду и ходили с приведенными в боевое положение луками за спиной, а потом еще удивлялись – почему стрелы вдруг так недалеко летят.

Луки у них были по большей части неважные, все больше самоделки с тетивой из сырых жил. Впрочем, и из такого можно было, при удаче, пробить среднего качества доспех на полста шагах.

Правда у одного из его солдат был замечательный во всех отношениях мощный лук, посылавший стрелу много дальше тех, к каким привык Кер. Лук этот с двойным изгибом дуги и накладками из толстого шлифованного рога, украшенными замысловатым орнаментом, был намертво склеен из множества полос дерева и кости и обтянут вощенным бычьим пузырем.

На вопрос: откуда у него такой, его хозяин рассказал, что забрал его, когда громили замок его господина, а откуда он взялся у того – понятия не имеет, а теперь спросить не у кого, поскольку самого сеньора запихнули в сундук и выбросили из окна башни.

(Капитан, а тем более нынешний хозяин оружия, должно быть изрядно бы удивились, узнав, что это настоящий монгольский лук – один из тех, что за сто с лишним лет до того сделали воинов Чингисхана властелинами половины мира.)

Через несколько дней Кер уже вполне освоился здесь. Как-то так получилось, что он почти сразу стал для солдат Дьяволицы своим. Да и, правду сказать, эти люди ничем не отличались от тех, кем он командовал, во время всех тех войн, в которых участвовал.

По вечерам он сидел с ними у костров, рассказывал им случаи из своего солдатского житья-бытья или выслушивал немудрящие повести об их жизни или те страшные истории, которые так любит послушать на ночь глядя простой народ. Старательно поддакивал когда в разговорах начинали восхвалять Светлую Деву, и громче всех выражал восхищение ею.

Народ под его началом оказался самый разный. Больше всего, само собой, было крестьян, и далеко не все из них были тупой деревенщиной, наоборот – попадались люди по-своему весьма умные и рассудительные.

Были тут и горожане – в основном подмастерья и поденщики, горстка вчерашних солдат, дворня сеньоров, дружинники, лесники и егеря. Как-то Жюсс указал ему на мирно беседующих старого и молодого лучников и между прочим упомянул, что, будучи баронским лесничим, старший вместе с двумя подручными поймал охотящегося в господском лесу отца младшего и на месте расправился с ним, разорвав его между двумя согнутыми деревьями.

– Вот оно как, – сказал гасконец порядком оторопевшему капитану, – правда Девы все очистит, все зло прошлое!

Нельзя сказать, что абсолютно все они были фанатичными сторонниками Дьяволицы, хотя таких тоже было немало. По большей части эти люди жили своей обычной жизнью, больше думая не о ежедневно поминаемой «Божьей справедливости» и не о том, чтобы сложить свои головы за Светлую Деву, а о том, как бы посытнее пообедать и улизнуть от своей очереди чистить отхожие места или стоять ночную стражу. Крепостные, и те, случалось, в разговорах с ним жалели своих господ, говоря, что если б те не сопротивлялись посланнице Господа Бога, то, пожалуй, кое– кого из них можно было бы и пощадить.

И с какого-то момента он вдруг с испугом начал ощущать, как эти люди, бунтовщики и враги Бога и короля, становятся для него тоже своими.

Он гнал от себя это чувство, но оно не думало покидать его. Больше того, странные мысли начали все чаще приходить в голову.

Вот он, Жорж Кер – человек, послуживший короне немало лет. Он не раз и не два водил в бой сотни человек, ему случалось оборонять крепости и замки, справляясь не хуже всяких там благородных. Даже больше. Кто удержал замок Авентур против тысячи с лишним англичан с двумя сотнями и без единого дворянина – потому что все они сложили головы в дурацкой вылазке? И если уж на то пошло – чьи молодцы подстрелили маркграфа Карла Верденского, тем самым наполовину предопределив победу под Страсбургом? Но, тем не менее, на каждой войне любой нищий шевалье, у которого под началом десяток оборванцев, считал себя вправе помыкать им как хотел.

Если по справедливости, то он уже давно должен был получить золотые рыцарские шпоры. А что же в итоге? На склоне лет он вынужден довольствоваться должностью начальника отряда стражи, ловить воров, рискуя получить нож под лопатку, разнимать дерущихся базарных кумушек, при этом ожидая, что они обе вцепятся тебе в бороду, да следить за тем, чтобы не выливали из окон помои. Так может быть в том, что говорит и делает Светлая Дева, пусть она там и ведьма, и в самом деле есть какая-то справедливость? Мысли эти вызывали у него откровенный страх, но Жорж ничего не мог с ними поделать. И все чаще он ловил себя на том, что он – как ни крути, а уже один из них, такой же, как и все они, и что, пока одна его половина размышляет о бегстве и хранит верность королю и Богу, другая живет и действует, как действовал бы Жорж Долговязый, несправедливо выгнанный со службы королевский капитан, переметнувшийся к Дьяволице.

Незаметно для себя Кер забрел почти в самый центр лагеря. Тут, за бревенчатой оградой, было жилище самой Светлой Девы и ее немногочисленных слуг. Здесь же находилась Площадь Совета, где возвышался бывший постоялый двор, ныне превращенный в подобие комендатуры лагеря. Там день-деньской толклись большие и малые начальники, обсуждая текущие дела. Во время таких обсуждений шуму было много, а толку мало – как это обычно и бывает.

Он подошел к большому костру, на котором жарился целый бык. Вокруг костра расположились едва ли не все более-менее заметные командиры мятежников. Это тоже был своего рода обычай, подобный братской трапезе у монахов.

Старшие сидели рядом с младшими, ничуть не чинясь, то обсуждая военные дела, то переходя к разговорам о делах житейских. Кер тоже сел немного в стороне, и ближайший к нему человек, поздоровавшись, подал ему кусок мяса на кинжале. В ответ Кер молча протянул ему свою флягу, где еще оставалось немного сидра.

– Истинно говорит Дева, братья, – с жаром говорил кто-то из присутствующих тут. – Все церкви запроданы попами Сатане! Помню, как-то в Лавиньи наши подпалили собор святой Женевьевы. Так клянусь, сам видел – как дым то пошел, изо всех окон дьяволята и полезли… Мелкие, с крыльями, навроде как у летучих мышей, и пищат – аж в ушах звенит! А как крыша рухнула, вылетел самый главный. Вот с таким рогом во лбу и хвост в две сажени! Крест честной, сам видел!

– Не знаю, не знаю, – с сомнением отвечал ему другой голос, обстоятельный, с явственным нормандским акцентом, – то был Ингольф Ле Камбре, бывший деревенский нотарий, ныне командовавший знаменем Десницы Божьей. – Может, и живут где бесы, только вот мои ребята рассказывали, что, когда разбивали в Амьенском соборе раку с мощами, то внутри никакой нечисти не водилось, а только пыль, грязь, паутина, дохлые крысы, да один череп собачий…

Кер не удивился и не ужаснулся. Он уже давно отвык ужасаться чему бы то ни было.

– О чем думаешь, Пьер? – донеслось с другой стороны.

– О чем думаю? – задумчиво произнес хрипловатый голос. – Вот побьем мы и всех знатных, и попов, и короля – и какая тогда жизнь настанет?

Капитан узнал говорившего.

То был Пьер Рябой, командовавший одним из пяти знамен, с которыми Дева выступила в поход на юг.

Насколько мог понять капитан, он был еретиком, причем принадлежал к весьма странной ереси. Время от времени он изрекал такое, по сравнению с чем даже проповеди Светлой Девы (он теперь даже мысленно страшился назвать ее Дьяволицей) казались вершиной благочестия.

Например, что Христос и Сатана равны по своей силе, и что оба они – дети другого, еще более великого Бога.

Рябой умел складно говорить, словно прежде был не мужиком, а монахом.

На спине его были следы кнута, а толстый синий шрам, наискось опоясывающий шею, мог поведать о виселице, с которой его обладатель сорвался за несколько мгновений до того, как петля сломала бы ему позвонки. В свое знамя он отбирал исключительно крестьян, ибо считал, что только труд землепашца угоден Господу, а все остальное – от лукавого.

При всем том, как ни странно, в его воинстве поддерживались настоящий воинский порядок и железная дисциплина.

За обнаруженное золото секли кнутом – оно считалось дьявольским металлом и источником порока, а за грабежи у простолюдинов, будь то селянин или городской житель, карали особенно жестоко, хотя и другие подобного тоже не одобряли.

Пьер был единственным, кто посматривал на капитана с нескрываемой неприязнью, впрочем, не пытаясь как-то повредить ему.

– А ты-то сам как думаешь насчет этого, Рябой?

– Да что я, – произнес Пьер и некоторое время помолчал. – Я думаю, надо разойтись по своим деревням да и землю пахать, трудиться как Господом завещано. А если кто влезет к нам из соседних королишек – собраться да знатно встретить. Вот хочется послушать, что народ думает.

– Надо будет в другие земли пойти воевать: тамошние короли нас в покое не оставят, – заявил кто-то.

– Пусть сунутся только! – подхватило сразу несколько голосов.

– Нет, что же это, – не унимался первый. – Своих гадов повыведем, а других пощадим? Пусть и дальше из честных христиан кровь сосут? Да и попы опять же – разве Дьявол им позволит нас не трогать?!

– Это что ж, одну войну закончим, и сразу другую начнем?! Ну нет уж!

– А если Светлая Дева прикажет?

– Ну разве что она…

– А пусть Беспощадный скажет, он у нас вроде как самый умный, – бросил кто-то.

– Точно – давай, Арно! Эй, тихо там – Беспощадный говорить будет!

– Ну что вам, братья, сказать? После победы Светлая Дева, наша госпожа, станет нашей королевой; это ясно.

– Само собой, – поддакнули собравшиеся.

– Ну и будут как и везде – три сословья. Те, кто воюет, те, кто служит Богу, и те, кто их кормит и одевает.

– Подожди, – Пьер Рябой был явно удивлен услышанным. – Это что же, и попы будут, и рыцари, так?

– Ну да.

– А откуда ж им взяться, если мы их под корень вырежем?

– Откуда? – в голосе Арно Керу послышалась затаенная насмешка. – Да из нас же. Лучших воинов наша королева сделает рыцарями, а тех, кто проповедует Ее слово – пастырями и епископами или как там они будут называться…

Собравшиеся ответили на слова Беспощадного дружным хохотом.

– Ну, сказанул! Это я, значит, буду рыцарем?!

– Чур, я граф!

– Ха-ха! Граф Одноухий, сир Большого Свинарника! А герб уже себе придумал?

– Конечно: навозная куча с вилами!

– Это что, и подати опять будут, и повинности?

– А право первой ночи? Эх, хорошо бы!

– Да зачем тебе право первой ночи: ты и так, почитай, всех девок в нашей деревне испортил!

Вновь последовал многоголосый гогот.

– Слушай, а ведь верно, – бросил вполголоса один из сидевших поблизости от Кера своему соседу, – ты вспомни, Малыша Ферри: сопляк, мальчишка, беглый послушник монастырский, ни на что не годился, как кобылам в обозе хвосты крутить. А какой важный да толстый стал с тех пор, как его писцом при главном проповеднике сделали!

– Погоди-погоди, – повысил голос Пьер, похоже, не разделяющий веселого настроения соратников. – Что-то ты не то говоришь, друг Арно. Я ведь слыхал уже такое – про это нам всю жизнь церковные крысы да господа в уши дудели. Это не иначе кровь твоя дворянская знать о себе дает, вот ты и хочешь все по старому поворотить, – медленно, с расстановкой произнес он.

Повисла тишина. Худшего оскорбления придумать было нельзя, и все напряженно ждали, чем ответит Беспощадный.

– Это ты, дружище, что-то не то говоришь, – наконец ответил бывший рыцарь, и в его голосе клокотала ярость. Дворянства меня сам король уже давно лишил, а насчет крови – так ведь как знать, кто был твой настоящий отец!

Вновь стало тихо.

Поднявшись, капитан зашагал прочь, не дожидаясь, чем закончится столкновение.

Возле одного из костров, мимо которого он проходил, в кругу одобрительно хлопавших зрителей вертелись, колотя в бубны, три обнаженные плясуньи; их тела в отсветах пламени казались отлитыми из темной бронзы. Зрелище, ставшее почти обычным здесь. Немало женщин пристало к ним и помимо воительниц Безносой. Проститутки, хотя тут на особый заработок рассчитывать не могли, просто искательницы приключений, жены, последовавшие за мужьями, подружки, увязавшиеся за милыми, и бабы, уведенные из родных мест насильно, хотя это строго запрещалось. Впрочем, уже через несколько дней они ничем не отличались от обычных обозных шлюх.

Кроме женщин появились и торговцы. Казалось бы, поживится тут, в войске бедняков, вроде им было и нечем. Ан нет – эти хитроумные жулики и тут не упускали свою выгоду. Они скупали добычу, меняли золотые побрякушки и барахло на вино, оружие и доспехи. И не знавшие настоящей цены драгоценностям темные простолюдины легко расставались с ними.

Кроме этого, в лагерь во множестве набились всякие проповедники-еретики. Прежде всего это были катарские жрецы-колдуны (вроде ведь еще лет сто тому их вчистую пожгли, а вот теперь снова как мыши расплодились!). День-деньской они, тряся длинными бородами, читали свои проповеди на почти непонятном здешнем наречии. Хотя они и собирали немалое число слушателей, справедливости ради следовало сказать, что большинство бунтовщиков смотрели на них косо, а кто-то даже заявлял, что Дева и впрямь святая, ибо только святая в своей безграничной доброте может терпеть таких еретиков.

Поежившись от ночной прохлады, Кер остановился у входа в землянку, бывшую его пристанищем. Изнутри доносились смех и возня. Если слух его не обманывал, Аньес – разбитная пикинерша из числа воительниц Безносой, особа, весьма известная и примечательная, развлекала сразу двоих парней из его отряда. Или они развлекали ее – это как посмотреть. Чертова баба не нашла ничего лучше, как забраться в его жилище. Как будто для своих забав не могла найти другого места!

– Был у нашего аббата жирный зад… – затянул невдалеке кто-то.

И нестройный хор грубых сиплых голосов подхватил:

– Ну и жопа, ну и жопа! Ха-ха-ха, ха-ха-ха!!

Жорж мрачно уставился на багровую луну.

Быть может, именно сейчас, в нескольких лье отсюда, у такого же костра сидят ребята из его отряда и тоже распевают про жирного аббата, или «Жюли-Раскрывашку»

…Оставалось благодарить Создателя за то, что предводительницу мятежа он видел за все это время только один раз. Ему пришлось присутствовать на большой проповеди в Руане. Он почти ничего не разбирал из того, что она говорила, только слова об истинной вере, божьей правде, священниках, обманывающих верующих по наущению Вельзевула…

Всю проповедь он простоял, обливаясь потом от непонятного страха и чувствуя предательскую дрожь в коленях.

Той же ночью ему приснился кошмар, почти ничем от яви не отличавшийся. Он стоит в строю мятежников, а Дьяволица объезжает свои полки. Вот она, поравнявшись с ним, чуть дольше чем на других останавливает на нем свой взгляд. Ноги его задрожали, а дыхание перехватило – он догадался вдруг, что она все знает. Он рухнул на колени, пытаясь молить о пощаде, но горло его издало только жалкий писк. Остановившись, Дева указала на него, что-то выкрикнув на непонятном языке металлическим звенящим голосом. Его тут же схватили собственные солдаты и поволокли куда-то… Кер тогда проснулся от собственного вопля, переполошив чуть ли не всех соседей.

Кошмары потом посещали его не один раз, и он пробуждался в холодном поту, а после долго лежал без сна, мучимый страхом и дурными предчувствиями.

Всякий раз при мысли о ней он испытывал страх, с которым ничего не мог поделать, как ни старался. Страх, от которого холодели руки и сжимало сердце. Стоило вспомнить тот миг, когда жуткий ледяной огонь ее глаз ожег его душу… нет, не надо думать об этом. От одного воспоминания можно поседеть.

Он предполагал, что гибель его спутников, каким-то непостижимым образом связана с его попыткой убить эту жуткую женщину, и это не улучшало его настроения. Страх не оставлял его, и тот же страх удерживал его от бегства, сковывая волю.

Не раз он задумывал побег, но всегда в последний момент не хватало решимости. Кроме того, лейтенант в отряде больше чем в две тысячи человек был постоянно на виду. Будь он простым лучником, незаметно исчезнуть было бы несравненно проще. Временами он чувствовал себя загнанным зверем, но поделать с собой ничего не мог, продолжая плыть по течению, положившись всецело на удачу.

И черт же подсунул тогда ему Альбера Жуви! Слава Богу, хоть с его старым знакомым не возникло больше проблем – на третий день отряд Пьера Адвокатника ушел к Амьену, где, говорят, весь полег костьми.

…Так продолжалось почти две недели. На исходе второй Дева вдруг неожиданно для всех вызвала к себе командиров лучших своих знамен и объявила, что они идут в южные провинции. На сборы было отведено лишь несколько часов.

Затем был стремительный марш, почти без привалов и остановок, с короткими ночлегами то в поле под открытым небом, то на еще теплых пепелищах усадеб. Они не тратили время на штурм замков, даже если их можно было бы взять без особых усилий, не обращали внимания на депутации от городов, лежавших чуть в стороне от их пути, которые предлагали кров и отдых в своих стенах. Создавалось впечатление, что она настойчиво стремится к некоей известной ей одной цели. Кто говорил, что идут они на Авиньон, кто вообще утверждал, что их войско неведомым образом попадет в Святую Землю, изгонит неверных, а Дева сядет на престол в освобожденном Иерусалиме, став императрицей всех христиан.

Каждый день к ним приходили все новые и новые пополнения. Люди попадались самые разные – от монахов, сорвавших с себя рясу, до настоящих дикарей, выбравшихся из каких-то глухих лесных трущоб. Они были косматы как звери, одеты в безрукавки из свалявшихся овчин на голое тело и не выпускали из рук дубины. Говор их можно было понять с трудом, а глаза, случалось, вспыхивали таким огнем, что старому вояке становилось не по себе. Всех их наскоро обучали прямо в походе а, если их было слишком много, Дьяволица собирала их в отряды и распускала в разные стороны – устанавливать свою власть. Столь большое число добровольцев порядком удивляло Кера.

Ну понятно, что привело сюда вчерашних крепостных или задавленных податями вилланов-арендаторов. С такими, как Беспощадный тоже вроде все ясно. История оруженосца шампанского барона, полюбившего без памяти крепостную девушку из монастыря Святого Ле, переходила из уст в уста.

На просьбу продать ее, приор, смеясь, предложил самому Арно стать крепостным. Он сбежал с ней, после того как она призналась, что беременна. Люди каноника вместе с людьми поспешившего помочь соседу барона настигли их, и в завязавшейся схватке Арно срубил трех человек, прежде чем его скрутили. На следующее утро несчастная была повешена у ворот монастыря, а сам Арно брошен в подземелье, откуда его в самом начале бунта освободили люди Девы.

Но кой черт понес к мятежникам хоть главного оружейника Девы – Ги Лемана, у которого в Нанте был дом в два этажа, а зарабатывал он в год почти столько, сколько сам Жорж Кер – чуть ли не за десять лет? Да и Арлетт Арраская вряд ли бедствовала – с ее то заведением. А ведь не одни они такие; среди его подчиненных были и сыновья купцов, бежавшие из родительского дома, чтобы присоединиться к смутьянам.

Женщин, к слову, пришло столько, что отряд Безносой был развернут в знамя, получившее имя Марии Магдалины. Это изумляло его едва ли не больше всего остального.

Как-то он даже осведомился у Аньес, как раз в это время получившей под начало десяток новеньких: не тяжело ли ей на войне и не страшно ли убивать?

– А чего тут такого? – простодушно пожала плечами она. – Вот когда я сено убирала, то вилами ворочала получше мужа. А пика – она полегче вил будет. А насчет того, что кровь лить… Так, поверишь ли, Долговязый, свинку или теленка иной раз резать жальче, чем человека!

Наконец в один из дней предводительница приказала остановиться неподалеку от Тулузы, (мысль занять город, высказанную кем-то из ее военачальников, она решительно отвергла).

Буквально за один день и одну ночь был вырыт ров и насыпан вал вокруг лагеря, где непрерывно шло обучение новых тысяч новобранцев.

Две сотни человек кипятили смолу, под руководством запуганных алхимиков составляли какие-то зловонные смеси, которые в прямо снятых с огня котлах уносили за сооруженную в центре стана мятежников высокую ограду. Плотники сколачивали катапульты – вроде бы на случай, если враг решит напасть на лагерь.

Кроме того, поговаривали, что прибившиеся к войску Девы ведьмы варили зелья, которое должно было придать людям неустрашимость и безумную отвагу и удвоить силу коней.

Четыре дня назад, неожиданно для себя Кер из лейтенанта стал капитаном вновь сформированного лучного знамени, словно в насмешку и кощунство названного – знаменем святого Себастьяна.[36]

Теперь побег стал еще труднее – почти постоянно за ним таскался кто-то из подчиненных, у которых все время находилось какое– нибудь дело к нему.

А за день до его назначения в окрестностях Тулузы появилась королевская армия.

Особо никто не испугался, даже особого внимания на это как будто не обратили. Вскорости было объявлено, что в ближайшие дни произойдет битва.

Окружающие его в победе не сомневались, даже были уверенны, что она достанется малой кровью. Кер так не думал, он как раз был уверен в обратном.

Прежде им доводилось, конечно, одерживать победы в незначительных стычках, наваливаясь всем скопом на немногочисленных рыцарей. Но большого сражения Дьяволице не выдержать, этот ясно – вспомнить хоть Авр…

Хотя Дева и не делилась своими планами ни с кем, кроме трех-четырех наиболее приближенных, но давеча Арно Беспощадный глухо обмолвился, что предстоит сражаться с кавалерией в чистом поле.

После этого капитан окончательно уверился, что скоро настанет конец всему этому.

Любой, прослуживший хоть год, знает: есть только один способ, при котором пешие могут рассчитывать на успех в схватке с всадниками.

Нужно вооружиться длинными пиками, огородиться траншеями и насыпями, нарыть побольше волчьих ям, набросать подметных каракулей, окружить себя рогатками, а еще лучше – отточенными толстыми кольями, между которыми посадить кюмюйе: смертников – ножовщиков, что будут подсекать коням сухожилия. А иначе…

Кер хорошо помнил, что осталось от полка генуэзской пехоты, лучшей в христианском мире, после атаки неаполитанских рыцарей; на его глазах во Фландрии конница графа Геннегау истребила меньше чем за час десять тысяч человек.

То же самое случится и здесь, только покойников будет не в пример больше. Похоже, Светлая Дева надеялась на луки, но Кер на своем опыте испытал тщетность подобных надежд. За время, нужное всаднику, чтобы проскакать расстояние, на котором стрелы пробивают доспех, даже очень хороший лучник может выпустить от силы две стрелы.

Будь среди без малого ста тысяч человек, собравшихся в лагере Дьяволицы, хотя бы четверть стрелков, можно было бы рассчитывать на победу, заплатив тремя за одного. Но их набиралась едва ли одна десятая.

А значит, именно тут, неподалеку от стольного града графов Тулузких, и суждено кончиться бунту.

Нужно было бежать, и бежать до того, как мятеж будет раздавлен – ведь и дураку понятно, что никто из замешанных в нем не может надеяться ни на что, кроме виселицы.

Проще всего было, конечно, перебежать в остановившуюся всего в лиге королевскую армию. Но там обязательно спросят – как бывший капитан парижской стражи оказался среди последователей Дьяволицы? Даже при большом везении ему уж точно не быть капитаном, а то и простым стражником.

Значит, единственное, что остается – пробираться на север, в Париж, а там явиться к начальству и рассказать о гибели спутников, заодно придумав историю о собственном чудесном спасении. Лучше всего пойти к самому герцогу Сентскому: тому наверняка будет не до того, чтобы разбираться с каким-то там капитаном стражи.

Из землянки выбрались два темных силуэта и, не заметив его, скрылись во мраке. За ними появилась, шумно дыша, Аньес.

– Приласкать тебя, солдатик?

Кер фыркнул в ответ.

– А, это ты, Долговязый. Тогда прощенья прошу.

– Тебе что, и двоих мало?

– Мало, – констатировала воительница. Порода уж моя такая. Из-за чего меня муж колотил, пока не помер – гуляла я от него. А разве я виновата? – Порода такая – повторила она. Жорж ухмыльнулся. Крупная, ширококостная, с толстой шеей и тяжелыми кулаками, Аньес не производила впечатления женщины, которую можно безнаказанно колотить кому – либо.

Она торопливо ушла прочь, не иначе – искать новых развлечений.

Спать не хотелось. Кер уселся на пороге своего обиталища, вытянув ноги. Сплюнул, подумав об Аньес.

«Приласкать ее! Нужна ты мне, кобыла бесстыжая! Если на то пошло, есть и получше тебя!»

И верно: Иветта и впрямь была и моложе, и куда красивей. Эта молчаливая девушка с большими печальными глазами еще в Руане как-то подошла к нему и попросила научить как следует обращаться с оружием.

Кер, скептически пожал плечами, но согласился, хотя двигало им вовсе не желание пополнить армию смутьянов еще одним умелым бойцом, а надежда поближе познакомиться с девчонкой.

Против ожидания, дело пошло. Она старательно училась у него стрелять из арбалета и владеть коротким мечом, проявляя завидную настойчивость, молча терпя боль пропущенных ударов, не жалуясь ни на что. Она даже выучилась всего за три дня метко бросать ножи, попадая за десять шагов в мишень, величиной с кулак.

Девушка эта была довольно странная и необычная. Она резко выделялась среди подчиненных Безносой – как на подбор здоровенных, горластых девах. Невысокая, хрупкая на вид, с тонкими чертами лица, она не была похожа ни на крестьянку, даже из зажиточной семьи, ни на горожанку. Скорее уж на дворянское дитя.

Ничего о ее прошлом ему, как и никому другому, известно не было. Но иногда ему почему-то становилось не по себе от ее спокойных – слишком уж спокойных глаз и ровного голоса. Он догадывался, что с ней случилось нечто страшное. Однажды он задал ей вопрос – каким ветром ее занесло к Светлой Деве. Она ответила взглядом, переполненным такой невыносимой болью, что Кер зарекся вообще спрашивать у нее о чем бы то ни было.

На пятый день их знакомства, когда под вечер Иветта в очередной раз пришла на занятие, он увлек девушку в свою комнатенку и торопливо овладел ею. Она не пыталась сопротивляться, даже, как ему показалось, охотно отвечала на его грубоватые ласки. Но после молча встала и, приведя в порядок одежду, ушла не обернувшись. И хотя с тех пор она оставалась у него почти каждую ночь, Кер так и не услышал ни одного нежного слова, на которые обычно не скупятся даже публичные женщины.

С удивлением он увидел ее среди тех, кто двинулся на юг, но еще больше удивился узнав, что ее хотели оставить в Нормандии, но она буквально на коленях вымолила у Безносой разрешение идти вместе со всеми. На привалах она, как и раньше, несмотря на усталость, приходила к нему брать уроки фехтования и стрельбы, а ночами – платила за них.

Он представил тонкое тело Иветты, с изломанными руками и ногами, распятое на колесе. Жаль будет девку… Ну да если подумать, то судьбу она выбрала сама.

Что же до него, то он тоже выбрал. Не позднее, чем послезавтра, он покинет обреченное воинство Дьяволицы. Лучше всего уходить днем, когда гораздо проще незаметно ускользнуть, затерявшись среди множества входящих в лагерь и выходящих из него. Правда, заранее приготовленный мешок с провизией на дорогу весьма тощ, но это как раз поправимо – разве не висит на его поясе кошель с серебром колдуна?

* * *

…Этой ночью мне приснился очень странный сон. Он был очень яркий и живой, совсем неотличимый от обычной жизни. Сначала я увидела какие-то необычные коридоры – узкие, неправильной формы, с очень высокими потолками. Нигде нет ни факелов, ни окон, но свет все же откуда-то исходит. Я как будто иду по этим коридорам, но пола под ногами не чувствую. Затем передо мной открылся большой круглый зал, перегороженный пополам занавесом из полупрозрачной меняющей цвет ткани, на которой появляются, и исчезают причудливые знаки. На стенных панелях горели множество разноцветных огоньков. Приглядевшись, я поняла, что этот занавес соткан из света. Вдруг все исчезло, и моим глазам предстало удивительное зрелище. С высоты птичьего полета я увидела обширную, обжитую людьми страну. То снижаясь, то поднимаясь ввысь, я парила над большими деревнями, окруженными густыми садами и виноградниками, подо мною золотились поля, но то была не пшеница, а какой-то непонятный злак. Среди невысоких гор лежали небольшие городки и замки без оборонительных стен и башен. Я пролетела над скалистым плато, которое пересекали глубокие отвесные ущелья. Затем словно некая сила притянула меня, я снизилась над узким каменистым островом, омываемым порожистой рекой.

Я плавно опустилась на площадку, вымощенную правильными шестигранными плитами из красного гранита. Шероховатый камень покрывал мягкий мох, из трещин росли искривленные маленькие деревца. Мох покрывал и выстроившиеся двумя концентрическими кольцами каменные колонны. В центре их возвышался высеченный из зеленого камня постамент, увенчанный черным металлическим диском. Поодаль, среди зарослей жестколистого кустарника, возвышались выстроившиеся правильным восьмиугольником грубо отесанные каменные глыбы, поверх которых лежали, как балки перекрытий, такие же. Некоторые из них были повалены и разбиты как будто ударами огромного молота. От сооружения до сих пор веяло силой, почти исчезнувшей от времени, но явственно дававшей знать о себе. Тишину нарушали только свист ветра и плеск воды.

Что-то недоброе, даже зловещее почудилось мне в этом давно оставленном людьми месте. Тут я с изумлением обнаружила, что у меня есть тело. Камень холодил мои босые ноги, а ветерок с реки шевелил волосы. На мне было короткое платье из серого рядна. Я поспешила к берегу, склонилась к воде… и не узнала своего отражения. На меня смотрело совсем незнакомое худое лицо, в обрамлении коротко обрезанных черных волос, принадлежавшее женщине лет сорока.

Тут все исчезло. Я в неуловимое мгновение перенеслась внутрь какого-то здания, только на это раз я попала не в странные коридоры или зал с призрачным занавесом. Я увидела перед собой внутренние помещения храма. То, что это было святилище неведомого бога, я поняла сразу, хоть он и не походил на знакомые мне.

…Вокруг не было ни души. Меня обступили массивные, грубо вырубленные из камня колонны, поддерживающие арочный свод, украшенные излучавшими тусклый свет желтыми кристаллами.

Прямо передо мной, на грубо отесанном обломке черного гранита, лежал череп. Он был выточен из единого куска горного хрусталя или чего-то похожего на него. Я попыталась осмотреться и со страхом увидела, что вновь не имею тела. Внезапно в алмазной глубине черепа вспыхнули радужные блики, и в освещенное светом от колонн пространство неслышно вошли две женщины. На них не было почти никакой одежды, кроме куска ткани на бедрах. В руках они держали небольшие светильники, стекла в которых заменяло множество разноцветных прозрачных камней. Такие же искрящиеся камни в тончайших, почти невидимых оправах в изобилии украшали их почти нагие тела. Они поставили лампы на постамент, на котором лежал зловещий предмет. Потом в молчании опустились на колени перед черепом, склонили головы, положив руки на него.

Они стояли совсем близко от меня, так, что я могла бы коснуться их, протянув руку, будь у меня сейчас руки. Одна из них была совсем юная девушка с длинными пепельными волосами и глазами цвета морской волны, с гибким мускулистым телом. Вторая сразу, с первых же мгновений, как я увидела ее, показалась мне необычной, хоть я и не поняла, в чем тут дело.

Невысокая, широкая в кости, с длинными руками, ногти на которых были позолочены, и сосками цвета темного пурпура, она вроде ничем не отличалась от обычной женщины. Разве что странные черты лица с раскосыми глазами…

И лишь когда она приподнялась, я все поняла. И содрогнулась.

Зрачки ее янтарных, хищно поблескивающих глаз, были вертикальными, как у кошки… или змеи. После этого я пробудилась.

Больше я не смогла уснуть и вышла на крыльцо своего нынешнего жилища подышать воздухом. Я переполошила задремавших охранников – они кинулись ко мне, и жестом руки я отослала их. Потом я долго стояла, глядя туда, где расположилась моя армия. От множества горевших среди ночного мрака костров равнина казалась похожей на ночное звездное небо. Совсем скоро эти люди принесут мне победу. Победу, которая, как я точно знаю, будет лишь одной в бесконечной цепи битв и побед, предстоящих мне.

Страха или сомнения давно уже нет. Есть уверенность. Мне с точностью известно, как будут действовать мои противники и как должна действовать я, где будут стоять королевские войска, кто, как и когда пойдет в атаку, и куда я должна направить главный удар, чтобы уничтожить моих врагов… Нет, не моих – Тех, чью волю я творю.

* * *

Таргиз поудобнее устроился в кресле. По обе стороны от него сидели Эст Хе и Кхамдорис. Сегодня они возьмут на себя второстепенные вопросы управления происходящим. При подготовке сегодняшней операции он особенно подробно изучал причины прошлых неудач и выяснил, что в девяти случаях из десяти то было случайное стечение неблагоприятных обстоятельств, внезапно возникавшее, а оттого втройне опасное.

Например, однажды, штаб, куда прибыл накануне решающего сражения фактотум, был по ошибке обстрелян собственной артиллерией. В другом случае противник неожиданно вывел на поле боя почти тысячу боевых слонов, и хотя их вожатым удалось внушить панический ужас, тем уже не удалось повернуть охваченных яростью животных…

Поэтому он постарался проявить максимальную осторожность. Не без некоторых колебаний – возможности фактотума еще не достигли полной силы, он решил, что необходимо будет задействовать на полную мощность его способности. Учитель Зоргорн не одобрил бы этого, но Авр блестяще показал, что без поддержки бунтовщики обречены даже при многократном превосходстве.

А теперь противник сам сделает все, чтобы потерпеть поражение. Причем почти без усилий с его стороны. Достаточно было немного подтолкнуть их в нужном направлении. Жаль будет уничтожать этих людей – с ними было так легко работать. Как просто удалось внушить им мысль: дать генеральное сражение на юге, уведя основные силы из центральных районов, где они могли бы рассчитывать на лояльность и помощь части местного населения.

Поздно, конечно, рассуждать, но, может быть, следовало продумать варианты, когда руководство осталось бы в живых?

Впрочем, сейчас эти рассуждения уже не имели смысла. Пора было преступать.

При мысли о предстоящем погружении он, как всегда, на мгновение ощутил глубоко затаенный страх, от которого, несмотря на все старания, так и не смог избавиться.

Собравшись, Таргиз взял с пульта блестящий сотнями металлических усиков-антенн шлем и решительно водрузил его на голову. Через миг он оказался поглощен непроглядной тьмой, утратив зрение, слух, осязание, лишившись всех человеческих чувств. Сколько длилось это состояние, он был бессилен определить, ибо ощущение времени ему тоже изменило. Потом он вдруг ощутил свой разум единым с разумом мыслящей машины. Это чувство нельзя было передать словами, как невозможно было внятно описать формулами процессы внутри этих плазменно-энергетических сгустков. Таргиз обрел возможность смотреть на мир тысячью глаз, к человеческим чувствам прибавились еще и нечеловеческие, для которых даже в языке Мидра не находилось слов.

Он ощущал проходящие через него множественные информационные потоки: изменения, вносимые фактотумом в инсайт-поле позволяли охватывать все происходящее в радиусе многих километров вокруг него, в его протяжении в пространстве и времени.

Веер вероятностных возможностей, схемы значимых действий, способных изменить реальность в благоприятном направлении, карты – схемы передвижения отрядов и даже отдельных всадников и пехотинцев. Время в измененном состоянии текло совершенно по иному, нежели в реальности, и он мог, при необходимости, менять его субъективное течение.

Хранитель видел десятки огоньков – спектральные характеристики психоэмоционального состояния военачальников.

Он только подумал, и к ним протянулись серебристые пунктиры линий связи и контроля. Таргиз старался разобраться в огромном числе равновероятных возможностей и решений и выбрать наилучшие. Это умение интуитивно определять наиболее оптимальные варианты было одним из непременных качеств хранителя. Далеко вверху – если понятия «верх» и «низ» были применимы здесь – переливался многоцветным радужным сиянием, испуская концентрические волны света, мерцающий огненный шар – отображение фактотума в виртуальной реальности, созданной для него мыслящими машинами.

Все было готово…

* * *

3 июля.

С возвышенности, где расположился резерв, хорошо был виден надвигающийся враг. Граф ощутил легкий холодок: ему ни разу за свою жизнь не приходилось видеть столь многочисленных полчищ. Множество дымков поднималось над этой слитной человеческой массой. Тревога де Граммона усилилась – что еще за гадость приготовила им Дьяволица?

Над идущей в бой в угрюмом молчании толпой вздымались черепа и целые скелеты, прибитые к высоким шестам, длинные полотнища черного цвета, на которых была грубо намалевана Смерть, грозно размахнувшаяся косой. Кое – где мелькали штандарты городов. Но больше всего было ставших уже давно привычными синих штандартов с восседавшей на единороге женщиной. «Блудница на звере», – как выразился какой-то остроумный богослов. Мятежники неуклонно приближались. Бертран испытал некоторое облегчение: того, чего он опасался, не случилось. Впереди наступающих не волокли рогаток, и в передовых шеренгах не маячили длинные пики. Приделанные вертикально к древкам остро отточенные косы, щиты, сбитые из досок, самодельные пики – вот и все почти. Изредка мелькнет трофейная алебарда или секира. Доспехов тоже почти не было видно. Среди моря голов возвышались грубо сколоченные метательные машины, издали напоминающие не то диковинные орудия пытки, не то виселицы.

Засмотревшись, де Граммон проглядел момент, когда с гиканьем, свистом и улюлюканьем вылетела из-за холмов легкая конница и устремилась на мятежников. Битва, позже названная Битвой Судного Дня, началась. На левое крыло наступающих обрушился ливень стрел. По всей массе вражеского войска прошло волнообразное движение, над головами поднялись неуклюжие самодельные щиты. Какое-то время воинство Дьяволицы еще ползло вперед, не обращая внимания ни на вертящихся перед ними всадников, ни на потери. Новая волна конницы хлынула из – за холмов на поле, и бунтовщики стали замедлять движение и, наконец, остановились. Правый фланг начал было заходить на всадников сбоку, но, видимо, там вовремя сообразили, что быстро окажутся под ударом стоящих на холме рыцарей. Строй быстро выровнялся, подавшись назад. «Сейчас самое время пустить пехоту», – подумал граф.

Похоже, тот, кто командовал битвой, счел, первую часть плана выполненной.

Над холмами запели трубы, и легкая конница отхлынула прочь. На поле битвы выходили главные силы. Почти пятнадцать тысяч тяжелой панцирной кавалерии сверкая начищенными до блеска доспехами, взяли разбег своего неостановимого, всесокрушающего движения.

От конского топота ощутимо задрожала земля, шелковые полотнища стягов и вымпелов развевал набегающий поток воздуха, стена копий казалась стремительно мчащимся лесом.

Под отчаянный гром барабанов ряды вражеской пехоты вдруг все разом подались назад. В первый момент де Граммону показалось, что они вот-вот побегут. Отступили, однако, далеко не все – первые шеренги остались на месте; вокруг метательных машин как муравьи засуетились люди.

Стало понятно, что означают струи дыма над ордой бунтовщиков – вперед торопливо выкатывались толкаемые вручную телеги, на которых горели большие жаровни. Над ними висели железные корзины, доверху наполненные чем-то.

Проклятье!! Де Граммон вспомнил, что при осаде крепостей бунтовщики использовали горшки с кипящей смолой, к которым привязывали горящую ветошь.

Заскрипели натягиваемые рычаги катапульт, завертелись в руках у тысяч пращников ремни с вложенными в них снятыми с огня сосудами – и на скачущих рыцарей обрушился град огненных снарядов.

Горе тому, в кого попадал такой! Коптящее пламя тут же охватывало его с ног до головы, обращая и лошадь, и всадника в живой факел, принося мучительную и скорую смерть. Но и нескольких капель вязкого огненного киселя, попавших на одежду или конскую попону хватало, чтобы набегающий поток воздуха в несколько мгновений раздул страшный костер. Обезумевшие от боли кони сбрасывали седоков; те, воя, катались по земле, тщетно пытаясь сбить пламя, попадали под копыта…

Даже здесь, почти в четверти лье, явственно были слышны крики заживо сгоравших людей и истошное конское ржание.

Но слишком много рыцарей вышло сегодня в бой, слишком близко подпустили их мятежники. Горящая смола оказалась бессильна остановить их, как не могли остановить их прадедов горящая нефть арабов и византийские огнеметы. А мученическая смерть товарищей только придала им силы и ярости. Стремительно промчались они мимо сотен чадящих горелой плотью костров, втоптали в землю пытавшихся слабо сопротивляться пращников и прислугу баллист и всей массой врубились в неподвижную гущу вражеской пехоты. Первые ее ряды мгновенно легли, как трава под косой.

Рыцари все глубже вклинивались в пятившихся мятежников. Взлетали вверх топоры и мечи, отбивая неумело подставленные короткие пики. Кидающиеся под ноги коням подростки пытались вспороть животы скакунам – и иногда им это удавалось прежде, чем сталь обрывала их жизнь.

Мятежники гибли тысячами под ударами рубивших и коловших направо и налево рыцарей, они отползали назад, устилая свой путь сплошным ковром окровавленных тел. Но они не бежали, опрокидывая и топча друг друга, в безумной панике, как это должно было неизбежно случиться.

…И в этот миг странное ощущение возникло в душе де Граммона. Словно кто-то громадный, невероятно могучий, довольно усмехнулся, потирая руки, при виде того, как захлопнулась ловушка, куда жертва сама сунула голову.

…На поле битвы повалила королевская пехота. Она шла сомкнутым строем, выставив вперед пики; передние ряды сомкнули щиты. Позади шли шеренги лучников, обученных стрелять поверх голов.

Он еще успел заметить, как часть легкой конницы рысью направляется в обход схватки, стремясь зайти бунтовщиками в тыл, когда вновь прозвучали фанфары, подавая сигнал к атаке.

Пришло время вступить в бой резерву – то есть им.

Те, кто хоть раз выходил на поле битвы, знают, что самое трудное – это стоять неподвижно и ждать, когда на твоих глазах льется кровь и падают мертвыми твои товарищи.

И вот теперь именно им было суждено нанести решающий удар, который добьет раненного зверя.

Почти мгновенно его отряд оказался в самом центре сражения. Впереди мчался окруженный толпой телохранителей герцог Алансонский, потом он потерял его из виду – было не до того.

Пика сломалось в первые же минуты, кто-то – кажется старший конюший, на скаку перебросил графу свою.

Кровь стекала по лезвию его меча, кровью были забрызганы доспехи и попона, а врагов все не убывало.

…Вот навстречу ему несется человек, размахивающий тяжелым кистенем на длинной цепи, на голове его – помятый рыцарский шлем.

«Болван! Зачем тебе шлем, когда других доспехов нет?!» – промелькнуло в голове графа, когда он легким касанием острия меча рассек тому подключичную вену. Еще мгновение – и падающий обладатель шлема остался далеко позади.

Вот высокий бородач чья голова обмотана красным платком, яростно рубящийся двуручным рыцарским мечом – всадник, опрометчиво попытавшийся достать его, был разрублен буквально до седла. «Вот это удар! Впервые вижу, чтобы пеший конного вот так развалил!» – промелькнуло в голове Бертрана в момент, когда острие его пики вонзилось в прикрытый дрянной кольчугой бок гиганта. Ясеневое древко легко выдержало удар, опрокинувший бунтовщика наземь, но откуда-то сбоку на него обрушился мясницкий топор, насаженный на длинную рукоять. С сухим треском дерево переломилось – а через мгновение ловкий секироносец лишился головы, напрочь снесенной мечом Дени.

Какой-то рыцарь отчаянно пытается стряхнуть с копья сразу три наколотых на него тела в то время, как человек десять, вертясь с разных сторон, как борзые вокруг медведя, пытаются накинуть на него арканы.

Вот другой обрушивает со всего маху булаву на неумело подставленный щит седого, кряжистого бунтовщика, и тот, не сдержав удара, падает.

…Крупная, мясистая баба, ловко принявшая на пику всадника…

Женщина с разряженным арбалетом, на голову которой он опустил меч… Рыцарь, стоящий у тела убитого коня, отмахивается топором от обступивших его врагов… Копошащаяся на земле бесформенная куча людей, из под которой торчат ноги в сапогах с позолоченными шпорами…

…Потом вдруг де Граммон, словно очнувшись, обнаружил, что перед ним больше нет никого. Только тогда он огляделся, переводя дыхание. Он вместе со своим «копьем» оказался на противоположном конце поля сражения. Бой здесь уже закончился. Землю покрывали человеческие тела, потерявшие седоков кони бродили меж ними, осторожно переступая через мертвецов.

Шагах в тридцати от графа била копытами издыхавшая с распоротым брюхом лошадь. Позади, там, где кипело сражение, висело густое облако пыли, закрывшее чуть не весь горизонт. Оттуда доносились приглушенные звуки боя. В ближний лесок убегали какие-то люди. Поодаль малочисленные группки рыцарей рубились с отчаянно отбивавшимися, ощетинившимися пиками пешцами. Де Граммон пересчитал своих. Не хватало двух; серьезно ранен не был никто. Суастр, морщась, перетягивал белой тряпкой располосованную правую руку, одновременно пытаясь приладить разрубленный кольчужный рукав. Еще у двоих кони мало на что годились из-за рваных ран на ногах. Попоны, доспехи, конская шерсть и упряжь – все было обильно окроплено кровью.

Не вытирая меча, он вбил его в ножны.

– Всем туда! – выкрикнул он, указывая на клубящийся прах.

* * *

…Что-то всплыло в памяти, словно какой-то неясный отблеск, а затем далекое и смутное воспоминание вдруг встало перед глазами Таргиза. Он, сжимая в руках древко тяжелого копья с наконечником темной бронзы, стоит рядом с точно такими же, как он, воинами, а на них стеной стремительно надвигается визжащий черный вал вражеской конницы. Но это длилось только неуловимое мгновение: тренированная воля Хранителя отогнала постороннюю мысль. Через несколько мгновений Таргиз уже забыл о ней, всецело поглощенный происходящим на поле боя, вернее, его отражением в многомерности астрала… Все шло к успешному завершению, но расслабляться было нельзя.

* * *

…И они увидели то, что было скрыто от них облаком пыли. Одного взгляда де Граммону хватило, чтобы понять – битва полностью проиграна.

Войско было обращено в бесформенную толпу, бессмысленно топчущуюся на месте.

В изрубленных латах, с обломанными пиками, сдавленные, сжатые со всех сторон серой человеческой массой они были беспомощны и бессильны.

Тысячи вил, протазанов, бердышей, упертых в землю, преграждали рыцарям путь со всех сторон.

И не было места, чтобы взять разгон, да и невозможно было уже заставить испуганных уставших коней, броситься на стальной частокол. Мятежники не пытались вступать с сеньорами в схватку. Это вовсе и не было нужно им. Лучники и арбалетчики с расстояния в сорок-пятьдесят шагов, когда не спасали никакие доспехи, беспрепятственно били на выбор беспомощно топтавшихся всадников. Каждое мгновение десятки их падали наземь. Несколько разрозненных дружин с разных сторон пытались пробить окружение. Тщетно. Когда закованные в сталь наездники таранили человеческую стену, мятежники вовсе не кидались, очертя голову, под шестопер или секиру. Они ловко расступаясь перед ними, метали под ноги коням толстые жерди, и те падали, ломая ноги и спины. На всадников набрасывали арканы, стаскивали их с седел крючьями и приканчивали рыцарей, неуклюжих в своих тяжелых панцирях, как перевернутые черепахи. Слышались лязгающие удары, вопли забиваемых окованными железом дубинами людей.

Забыв обо всем, де Граммон потрясенно взирал на происходящее, не в силах понять, как могло случиться, что сильнейшее в мире войско оказалось разгромлено за столь короткое время. Лишь много позже из рассказов уцелевших узнает граф, как рвавшиеся вперед рыцари, обманутые фальшивым отступлением, были неожиданно окружены подошедшими толпами мятежников, как увяз в человеческом мясе разогнавшийся рыцарский клин, как сомкнулись за их спиной, отрезая путь к отступлению, крылья словно и не уменьшившегося в числе войска Дьяволицы.

– Где же пехота?! – в отчаянии возопил Суастр. Только удар пехоты мог еще спасти положение. Она оказалась совсем в другой стороне, и последние ряды ее, среди которых метался на своем огненно-рыжем жеребце Эндрю Брюс, в полном беспорядке отступали за холмы. Из последних сил они отбивались от наседающих на них воинов Девы в добротных доспехах, таившихся до времени за спинами первой волны наступавших. Их было не меньше десяти тысяч.

Бертран де Граммон не смог сдержать стон отчаяния. От поля боя (нет, уже не боя – обычной бойни), его людей отделял овраг. Да и чем они могли помочь? Разве что погибнуть с честью…

На его глазах косматый бретонец в три прыжка нагнал пытавшегося уползти от него на четвереньках герцога Бургундского и зарубил его топором.

– Мессир, смотрите!!! – в крике солдата прозвучал неподдельный ужас.

Граф обернулся. И тут ему по настоящему стало страшно. К холму, над которым развевались королевские штандарты мчалось во весь опор не меньше тысячи невесть откуда взявшихся всадников в рыцарском облачении и на одетых в броню конях. Летевший впереди всех человек в черных доспехах сжимал в руках древко ненавистного синего штандарта.

Наперерез устремилось несколько сот всадников – личное знамя коннетабля. Но атакующие прошли сквозь рыхлый строй, даже не сбавив ход. Вот они уже у подножья холма, и с неправдоподобной прытью подниматься по склону.

Ни единого рыцаря не выехало навстречу атакующим, лишь на вершине холма выстроилась редкая цепь арбалетчиков. Слишком редкая, чтобы с их помощью можно было сдержать вражеский напор. Липкое, расслабляющее бессилие, от сознания невозможности помешать тому, что сейчас произойдет, навалилась на де Граммона.

– Смотрите, смотрите – король!!

Из лилового шатра появилась казавшаяся крошечной фигура в пурпурно – алом одеянии. Ее окружали другие, среди которых можно было различить яростно жестикулирующего коннетабля. Вот королю подвели коня…

Но в этот миг железный поток, сметая последних защитников, выплеснулся на гребень холма. Через несколько секунд поднятая пыль скрыла происходящее, но за мгновение до того все успели увидеть как рухнула орифламма.

«Все… – как-то очень спокойно подумал де Граммон. – Пришел конец Французскому королевству.»

Со стороны гибнущего войска донесся тысячеголосый вопль ужаса и отчаяния, тут же заглушенный торжествующим ревом врагов. Заметались, кидаясь в безнадежные атаки, дворяне, но кольцо, сжавшее их, даже не дрогнуло. Да они, скорее всего, искали не победы, а благородной смерти… Без удивления увидел граф, как многие спешиваются, срывают шлемы, и протягивают товарищам обнаженные мечи, указывая на свои шеи…

Кое-кто сам бросался на клинок. Граф скользнул взглядом по смертельно бледным лицам обступивших его. С каким-то странным удивлением обнаружил он, что Суастр медленно тянет из ножен мизерекордию. И еще один за ним… Де Граммон почувствовал, что и его рука, как будто сама собой легла на рукоять стилета.

«Теперь уже все равно… Грех, конечно, но Бог милостив…», – промелькнуло у него, и эта неправдоподобная и вместе с тем обыденная мысль отрезвила его.

– Уходим!!! – рявкнул он, не узнавая собственного голоса и, наддав шпорами, развернул коня.

Глава 10

Середина июля 1347 года.

Герцогство Бретонское.

Даже среди редкостно разнообразных владений французской короны эта земля выделялась своей необычностью.

Ее обрывистые меловые берега, где в мачтовых соснах гудел ветер, а высокий вереск таинственно шелестел, словно шептал о чем-то хранили, казалось, некую тайну.

Должно быть, и впрямь было в ней нечто, такое же таинственное, странное и загадочное, как древние менгиры, поставленные неведомо кем в незапамятные времена; как язык населяющих ее людей; как сами эти люди, упрямо таящие под внешней покорностью и равнодушием глухое недоброжелательство к пришлым.

Как второе, пришедшее из седой старины, очень редко произносимое вслух, почти запретное имя этой страны – Арморика.[37]

Странные существа, жившие тут еще в незапамятном прошлом, еще встречались будто бы среди ее лесистых холмов и долин, и тот, кому посчастливится, мог увидеть их танцы в полнолуние у глядящих в небо мегалитов.

Находились люди, видевшие, как прекрасные корриганы[38] выходили из своих подземных жилищ, чтобы своим пением соблазнять одиноких прохожих. Их сестры – морские девы выходили ночами на берега, ища любви смертных, а изредка, на сушу, на свою старую родину возвращались жители лежащего под толщей вод славного города Ис, скрывшегося во глубине по воле могучих морских демонов.

Говорили, что в самых глухих уголках лесной чащобы и только в ночь весеннего равноденствия можно было увидеть эльфов, покинувших на краткое время свою страну, отделенную от нашего мира непроницаемой для смертных завесой. Ночами открывались двери Анаона – таинственной волшебной страны и обиталища ушедших поколений, и его обитатели навещали родные места. Можно было услышать и о манящих голосах, иногда доносящихся из зарослей, и о свежих кострищах, что находили на голых вершинах каменистых холмов; наконец о странных звуках и песнопениях, которые будто бы изредка слышались из – под земли, о молитвах, возносимых звездам и молодой Луне и приношениях духам ночи, родников и земли, оставляемых на лесных алтарях.

Трудно, очень трудно было бы отделить правду от вымысла в этих слухах, да и далеко не всякому удалось бы разговорить здешнего жителя.

Обитатели холмов и долов предпочитали угрюмо отмалчиваться, если посторонние их пытались слишком настойчиво расспрашивать, да и мало кто из пришельцев понимал чужой язык.

Иногда до властей духовных и светских доходили глухие известия о тайных нечестивых сборищах в новолуние у заброшенных лесных алтарей, на пустошах и перекрестках дорог, о жертвоприношениях Князю Мира Сего и черной магии. Но они не придавали им большого значения. Быть может и потому еще, что случалось, слишком любопытные чужаки исчезали, бесследно растворяясь среди темных долин этого лесного края.

Среди всех прочих волшебных мест бретонской земли этот лес почитался местом едва ли не самым таинственным, древние, темные поверья окружали его чащи. Поговаривали даже, что этот лес – не что иное как сам Броселиан, и по сию пору в его глубине стоит зачарованный дворец волшебника Мерлина и что именно здесь погребен великий король Артур.

В самом здешнем воздухе словно было что-то, невольно заставлявшее задуматься над вопросом – принадлежит ли человеку этот кусок тверди земной или же у него есть иные, неизмеримо более древние хозяева?

Говорили еще, что это самый первый лес мира и что он был старым еще до того, как под его полог ступил первый человек. Множество леденящих душу историй о колдовстве, силах тьмы, зловещих предзнаменованиях, связанных с его безлюдными чащами рассказывали местные жители, когда по вечерам собирались у очагов. И даже о вещах еще более страшных и невероятных, например, что раз в год, в канун Вальпургиевой ночи, на эту землю является сам Дьявол, некогда именно сюда сброшенный с небес Иеговой.

А кюре и монахи из окрестных монастырей только крестились при упоминании о нем. Люди же простые неохотно говорили иногда о ровных кругах ядреных ярко– красных больших мухоморов, о странных следах, время от времени попадающихся здесь – не звериных, но и на человеческие непохожих; и о не менее странных людях, которых будто бы видели на глухих лесных тропинках. На поросших вереском и дроком вершинах крутых, высоких холмов, у позабытых дольменов нередко находили свежие следы костров, но кто разжигал их – было неведомо. Еще говорили изредка…

Впрочем, мало ли о чем шушукаются темные люди в своих убогих хижинах?

* * *

…Обширная прогалина, со всех сторон окруженная столетними буками и дубами, была заполнена народом Глубокая ночная тьма не позволяла определить их число точно, но должно быть, сюда пришли тысячи. Ни узкий серпик молодого месяца, ни редкие факелы не могли рассеять первозданный мрак. Отблески их высвечивали на мгновение то посконную рубаху, то городской кафтан, то металл кольчуги.

… Собравшиеся вдруг застыли в благоговейном молчании: на вершине древнего менгира появился человек в длинном белом одеянии с белоснежной бородой до колен. Был он очень старый, даже темнота глубокой ночи не могла скрыть этой глубокой дряхлости. Сколько ему было лет? Сто? Сто пятьдесят? Двести? А может, он был ровесник этих древних камней, этой глухо шепчущейся под ночным ветром дубравы?

– Братья!! – голос его прозвучал неожиданно молодо и сильно. – Благо вам, пришедшим сюда – тем, кто сохранил до этого счастливого дня веру в истинных богов своего народа, кто верил, что этот день настанет, кто не боялся мучительной смерти за нашу веру. Вспомним и тех, кто принял ее и не отрекся от создавших нас когда-то! Вспомним всех их, – яростная ненависть зазвучала в его голосе, – ибо уже недалек час великого возмездия!

– Было время, когда народ наш был велик и могущественен, а земля его простиралась от моря до моря. Вера его была мудра и свята. Служители наших богов познавали мир, и тайны его служили людям. Друиды врачевали людей, давали советы правителям, останавливали распри, предвидели грядущие бедствия и находили пути избегнуть их. Во дни бедствий они обращались к божествам, знали, как умилостивить их жертвой, и те смягчали свой гнев. А люди нашего языка жили свободно и не страшились никаких врагов. Так было многие века. Но пришло тяжкое время – народ наш попал и здесь, и за морем под вражеское иго, а рабы чужеземного Христа лживыми словами и посулами вечной жизни отвратили многих от веры их предков.

Они стали убивать тех, кто не хотел поклоняться кресту и распятому на нем, силой заставляя принимать их веру, отрекаясь от наших богов. И что же дали взамен?? Что дал нам их лживый лукавы Христос?? Ваша земля, люди Арморики, в руках чужеземцев, вас обратили в их рабов, рабов Христа и его священников. Они забирали все, что есть у вас, но этого им было мало – они заставляли вас сражаться и умирать за них…

Глухой ропот негодования пронесся над молча внимавшей дотоле толпой при последних словах старого друида.

– Христиане поносили нашу веру за кровь, что проливалась на ее алтарях! – продолжил он. – А скольких людей погубили они во имя своего лживого бога, который будто бы и милосерден, и добр?!

– Но наши боги не забыли о детях своих – пришло время, после веков испытаний возродиться вновь нашей истинной вере, и нашему народу – Великая Избавительница повергла в прах войско христиан! Смерть настигла франкского властелина и всех его рыцарей, поработивших вас когда-то, и рухнула их держава! Всюду истребляет она слуг Распятого, и бессилен он им помочь, и бегут они в страхе, спасая жизнь!

Приходит время нашим богам вернуться к нам! Кончаются века тяжких испытаний – народ вернет себе свободу, уйдут в небытие чужеземные демоны: ангелы и святые. Вновь воздвигнуться храмы истинной веры, вновь запылает священный огонь на алтарях, а церкви упадут и не восстанут больше.

– Истинные боги – боги нашей земли и нашего народа! – воззвал старец. Услышьте нас! Ты, Таранис – властитель неба! Ты, Эйсус – повелитель мечей! Ты, Эпона – всадница! Ты, солнцеликий Беленос! – яростно выкрикивал он имена, которые уже скоро как тысячу лет почти никто не осмеливался произнести вслух. Дайте нам силу победить!! Слава вам!!

– Слава!!! – подхватили тысячи мужских, женских, детских голосов. Жажда крови, ненависть и угроза слышалась в этом ревущем нестройном крике…

* * *

Париж. 13 июля.

Изможденный гонец в покрытом грязью и пылью плаще сполз с седла у ворот Лувра. Стража не хотела его пускать, загораживая дорогу древками пик, но человек этот был настойчив и все твердил сорванным, осипшим голосом, что у него важное известие и что ему нужно срочно увидеть канцлера или еще кого-нибудь из Совета.

Вид его не внушал доверия, да и стража не очень хорошо понимала его южный говор, и только после долгих препирательств караульные согласились вызвать начальника.

…Столица, как и вся сохранившая верность суверену Франция, напряженно ждала известий из Лангедока. Но известия от короля все не приходили, были только слухи – то мрачные, то радостные.

А совсем недавно Париж был взбудоражен таинственными событиями.

В последние недели на улицах города появилось необыкновенно много крыс – даже старейшина цеха крысоловов, девяностолетний Жан Дуль, не помнил такого их числа. Среди них встречались уже старые, совсем седые, величиной с добрую кошку. Кто-то из ночных гуляк даже клялся и божился, что видел как стая хвостатый тварей несла на своих спинах крысу в человеческий рост с семью головами, все четырнадцать глаз которой полыхали багровым огнем – сказочного Крысиного Короля.

А однажды поутру, улицы Парижа оказались буквально запружены потоками крыс. Целеустремленно, не обращая внимания на охваченных страхом горожан, на собак, яростно пожиравших серых грызунов, на кошек и свиней, не отстававших от них, на груды лакомых отбросов, они двигались к Сене. Распугав истошно визжавших прачек, крысы серым ковром покрыли берега, а затем все дружно пошли в воду…[39]

Не один день потом рыбаки с омерзением вытряхивали из сетей раздувшиеся тушки.

Кюре поспешили объявить, что так же как эти нечистые создания, сгинет и мятежная чернь, но большинству это происшествие почему-то казалось весьма зловещим, хотя об исчезновении прожорливых тварей никто не сожалел.

Впрочем, канцлера и собравшихся в его кабинете сановников, занимали сейчас вовсе не суеверные россказни или странные происшествия – от них, все последние месяцы, и так шла кругом голова. Вещи куда более приземленные и неприятные волновали их.

Хотя Париж и вздохнул свободнее, после того как множество разнузданных дворян покинули его стены, однако оставшиеся в городе солдаты вместе с тремя тысячами вояк, нанятых в немецких землях по совету Эндрю Брюса, вели себя не многим лучше.

Чтобы предупредить возможное недовольство с их стороны, им было выплачено повышенное жалование за два месяца. Они просадили его за неделю, отметив радостное событие пьянками и драками с поножовщиной. Затем солдаты начали грабить прохожих и разносить кабаки.

Только вчера, в Сент-Антуанском предместье пьяные ландскнехты разгромили лавку золотых дел мастера, а когда тот попытался с мечом в руках защитить свое добро, они обезоружили его, выволокли во двор и перерезали горло, на той самой колоде, на которой кухарка рубила голову курам.

Впрочем, горожане тоже не проявляли чрезмерного благонравия. Не далее, как позавчера, компания кузнецов встретила нескольких возвращающихся с цеховой пирушки столяров и безо всякого повода принялась зверски избивать их. На крики несчастных прибежали их товарищи, бражничавшие в ближайшем трактире, и завязалась драка. С обеих сторон к дерущимся прибывали подкрепления, в ход пошли поленья и вывороченные из мостовой камни, откуда-то появилось оружие. Когда на место побоища прибыла стража, на земле уже валялось почти два десятка убитых и жестоко искалеченных.

Вялое обсуждение вышеперечисленного прервало появление на пороге коменданта Лувра, сообщившего, что явился какой-то человек, утверждающий, что привез важное послание от короля.

– Впустите его, – распорядился канцлер…Вошедший был как будто молод, хотя усталое осунувшееся лицо, на котором чернели глубоко запавшие глаза, не позволяло сказать точно. Лоб пересекал извилистый рубец, еще совсем свежий. Одежда, на которой под слоем пыли можно было разглядеть подозрительные темные пятна, была разодрана в нескольких местах.

Он слегка пошатывался, нетвердо стоя на подгибающихся ногах. Не обращая внимания на присутствующих сановников, он тяжело опустился на скамью у стены.

– Кто вы такой? – подозрительно спросил канцлер. – Что еще там за послание вы привезли?

– У меня нет послания, – голос его звучал глухо, и в нем не чувствовалось ничего, кроме одной только бесконечной усталости. Холодом повеяло от этих слов на присутствующих, словно совсем рядом распахнулась вдруг дверь в зимнюю полночь. Я скакал почти без отдыха семь дней, чтобы привезти вам весть о том, чему вы не поверите…

– Да что случилось, наконец?! – подскочил к нему де Милон.

– Поражение, мессиры, полное поражение! – выдохнул рыцарь и в наступившей мертвой тишине все ощутили подступивший к самому сердцу страх, увидев слезы на его глазах.

– Позвольте, позвольте, как поражение?? – залопотал Бурбон, в момент лишившийся всей своей важности. – Что, бунтовщиков не удалось разбить, король отступил?

Рыцарь вдруг всхлипнул.

– Да нет же, нет, о Господи, нет!!

Хотя собравшиеся поняли, что означают эти слова, но в какой-то нелепой надежде на чудо никто не решался задать роковой вопрос.

– Его величество, вы хотите сказать… – выдавил наконец из себя епископ Бовэзский, чье лицо вмиг пошло красными пятнами.

– Да, да, – уже не сдерживая рыданий проговорил гонец. – Он…он погиб на моих глазах… Войско полностью истреблено…

Не прошло и получаса, как в зале собрались почти все знатные обитатели Лувра. Иные твердили что этого не может быть и это какая-то чудовищная ошибка, другие сгрудившись подле вестника несчастья, пытались выяснить подробности случившегося. Кто-то, не стыдясь, плакал.

– Горе нам!! Что с нами будет?! – О, что же с нами со всеми будет? – стенал, заламывая руки, аббат Сен – Дени.

Вошел епископ Лангрский и молча остановился в дверях. По выражению его лица было видно, что он уже осведомлен о случившемся. Но ни страха, ни растерянности не было в его лице – только суровая скорбь и решимость. Ни единого слова не сорвалось с его плотно сжатых губ. Он просто стоял и смотрел. Но одного этого взгляда хватало, чтобы люди, всецело поглощенные ошеломляюще-страшным известием, умолкнув, обратили лица в его сторону. – Что вы намеренны делать? – весь вздрагивая, наконец задал ему вопрос епископ Парижа, словно ища у собрата защиты.

– Я отправляюсь в Авиньон сегодня же, – холодно ответил епископ Пьер. Думаю, что сумею убедить папу в том, в чем, к сожалению, не удалось убедить короля Карла, – он перекрестился – и других, что ныне, должно быть, уже в царствии небесном.

– Вы, – обратился он сурово к перебиравшему четки епископу Бовэзскому, – упражнялись в острословии, когда речь шла о судьбах королевства. А прислушайся вы тогда к голосу разума, поддержи меня, и, может быть, все было бы иначе. И кто знает – что еще за бедствия нас ждут?

– Ах, мессир, что еще может быть хуже уже случившегося, чего еще нам прикажете бояться? Разве что смерти? – чуть не плача, перебил его кто-то из присутствующих.

– Я боюсь не за свою жизнь, – сурово ответил епископ Лангрский. – Все мы в руках Бога нашего, и смерть государя, по которому я искренне скорблю, да простите вы меня, сын мой, это еще не конец мира. Я был верным подданным его, но прежде всего я слуга Божий. И говорю вам – никогда, быть может, еще Сатана не был так близок к тому, чтобы сокрушить святую церковь, нежели чем сейчас!

* * *

…Париж затих, словно не в силах оправиться от невероятного известия. В церквах служили бесконечные панихиды по погибшим, а фигуры в траурных одеяниях встречались едва ли не на каждом шагу. Немногие вернувшиеся с поля битвы избегали говорить о том, почему едва ли не сильнейшее в мире войско – нет, не потерпело сколь угодно сокрушительное поражение, а было просто-напросто уничтожено. Еле живые от усталости, на таких же измученных лошадях, они тихо въезжали в город и старались как можно реже попадаться людям на глаза.

Ежедневно к городским воротам прибывали вереницы беженцев всех сословий, надеявшихся укрыться за стенами Парижа. Вид этих бледных от усталости и пережитого людей, внушал горожанам смутный, липкий страх. И почти никто уже не злорадствовал, видя дворянок в грязных и рваных платьях, несущих на спинах плачущих детей, жалких растерянных клириков, или дородных людей в одеждах богатых буржуа, бестолково таскающих с места на место узлы с жалким скарбом – всем, что им удалось спасти.

Каждому было ясно, что близятся страшные времена. Из уст в уста передавалась фраза одного из вожаков черни, Пьера Рябого, что города – эти язвы на лике мира божьего, должны быть снесены до последнего камешка.

Итальянские, скандинавские, испанские и немецкие торговцы торопливо сворачивали дела и уезжали. Кое-кто из французских купцов тоже начал готовится к бегству за пределы королевства или, по крайней мере, отправлять свои семьи подальше.

В довершение всего окрестные крестьяне почти совсем перестали привозить на продажу хлеб, а лавочники тут же начали придерживать продовольствие.

Над столицей замаячил костлявый призрак голода.

Из разных уголков королевства доходили с беглецами и редкими торговцами, слухи о неубранном урожае, гибнущем на полях, о схватках меж сторонниками Дьяволицы, разделившимися на враждебные партии, о безбожных колдовских церемониях, открыто устраиваемых уже среди бела дня.

Сообщения эти заставляли сердца сжиматься от ужаса, и все больше людей соглашалось с тем, что на этот раз и в самом деле пришествие Антихриста уже близко.

Но наверняка никто ничего не знал, так же как по прежнему не приходило никаких известий с юга, о том, что намеренны делать дальше мятежники.

Тяжкая неизвестность овладела всеми. Люди не только не представляли, что будет с ними дальше, но даже не отваживались что либо предположить. По крайней мере вслух.

Только спустя несколько дней после известия о гибели короля вместе со всей армией власти, словно спохватившись, напомнили о своем существовании. На площадях и в церквах был зачитан манифест Королевского совета, где все случившееся было кратко и скомкано объявлено испытанием и карой, ниспосланной небесами, и выражалась уверенность в конечном падении бунтовщиков.

В Париже, как и во всех еще не занятых Девой городах, было введено осадное положение. Ворота запирались еще засветло, кабаки и прочие веселые заведения было велено закрывать еще раньше, а после наступления темноты всем, будь то буржуа или дворянин, воспрещалось выходить на улицу без крайней нужды. То ли в благодаря этому, то ли выжидая, чем все кончится, парижские и пришлые ночные работнички притихли, хотя и не совсем прекратили делать свое дело.

Зато резко возросло число мелких краж.

Пышным цветом расцвела и проституция. К ранее промышлявшим девкам прибавилось немалое число прежде порядочных женщин из числа беженок, лишенных средств к существованию. И, правду сказать, спрос на подобные услуги заметно возрос. Если одни проводили время в молитвах и каялись в грехах, то не меньшее число людей хотело прожить последние оставшиеся спокойные дни в удовольствиях и веселье.

Чтобы разместить беженцев, власти решили занять пустующие дворянские особняки, тем более, что многим хозяевам они уже все равно не понадобятся.

Среди прочих отелей беглецам был отдан и красивейший дворец неаполитанского короля, хозяин которого не появлялся в Париже уже который год.

Город лихорадочно готовился к обороне: теперь появления Дьяволицы под стенами ждали со дня на день. Этьен Марсель развил бурную деятельность. Под его руководством мобилизованные бродяги и поденщики углубляли рвы и подновляли валы. Из способных носить оружие горожан сколачивались все новые и новые отряды.

Жан де Милон тоже не дремал. Приготовления к тяготам осады и к уличным боям шли полным ходом. На всех пяти мостах через Сену под угрюмыми взглядами хозяев сносились дома и лавки и наскоро воздвигались защитные каменные стены. Знаменитый Мост Менял тоже не избег этой участи, тем более, что его обитатели в большинстве уже покинули столицу.

Улицы и переулки перегораживали рогатки и баррикады из бревен. Тут же наваливались целые валы просмоленной щепы – прорвавшегося врага должен был встретить огонь.

В окруженном надежнейшей неусыпной стражей Ситэ остатки знати тщетно пытались уже который день найти выход из безвыходного и, как уже многим казалось, безнадежного положения.

…Сегодня, второй раз после катастрофы под Тулузой, здесь собрался Королевский Совет. Без короля, и даже без регента, ибо почти все взрослые мужчины рода Капетингов полегли на поле боя.

В мрачном молчании сидели собравшиеся. Дух отупляющего бессилия витал сейчас в Зале Совета, словно в насмешку законченном ровно в тот день, когда Карл, по чьему повелению он строился, отправился в свой последний поход. У этих людей было вроде бы все для того чтобы властвовать и сражаться. В их распоряжении была французская казна: главный хранитель сокровищ сам по своей воле отдал им ключи. У них было все еще многочисленное войско. Немало городов и земель сохраняли им верность, еще много людей готовы были умереть под их знаменами… Но что с того? Был ли вообще смысл сопротивляться ходу судьбы? Не сам ли Бог оставил их?

«Неужели настал конец всему?» – можно было прочесть на осунувшихся лицах. Место во главе длинного стола осталось незанятым; никто не решился сесть на место короля, словно над ним тяготело проклятье. Справа от него бессменно сидел канцлер Людовик Бурбон, напротив него – граф де Фуа, взявший на себя обязанности коннетабля.

Только что гонец привез вести из Лиона. Город без всякого сражения перешел под власть Дьяволицы. Не было ничего похожего на штурм, более того – никаких отрядов мятежников даже поблизости не было. Просто какой-то человек забрался на ярмарочный помост и принялся выкрикивать, что Господь явил волю свою, уничтожив короля-злодея, и что законная повелительница Франции – Светлая Дева. Все, кто оказался на площади, включая и стражников, подхватили этот крик; толпа, разрастаясь с каждой минутой, потекла к ратуше.

Нескольких эшвенов, попытавшихся возражать, выволокли на площадь и забросали камнями, и трясущийся от страха прево зачитал, запинаясь, акт о переходе города под руку Светлой Девы.

Выслушав доклад о случившемся, присутствующие принялись обсуждать положение.

Епископ Парижа высказался в том смысле, что в строй необходимо поставить всех способных держать оружие духовных лиц – священников, монахов, и на что он больше всего упирал – студентов Университета. Ректор Сорбонны против ожидания, легко согласился, правда добавив, что на нужды борьбы с обуянной ересью чернью не грех бы потратить часть церковных денег, и епископ Парижский тоже признал его правоту.

Вице-коннетабль вспомнил, что не так давно через Париж в Страсбург было отправлено полтора десятка пушек генуэзской работы, и не худо бы послать людей, чтобы выкупить их у герцога Лотарингии за любую цену.

– Постойте… Что это там творится? – встревожено спросил вдруг епископ Лангрский. За дверями зала послышался приближающийся топот множества ног, лязг оружия, громкие крики… Все вскочили. Одна и та же мысль одновременно вспыхнула в головах всех собравшихся: мятежники уже здесь, стража предала, пришел смертный час. Епископ протянул трясущуюся руку с распятием к дверям. Де Фуа, смачно выругавшись, выхватил меч. Кое-кто последовал его примеру, готовясь дорого продать свою жизнь.

Массивные, мореного дуба створки резных дверей мгновенно, словно не весили ничего, распахнулись от тяжелого удара, и в зал ворвался молодой рыцарь командовавший сегодня охраной, в сопровождении полутора десятков радостно галдящих латников. Он совершенно не обратил внимания ни на испуганные и удивленные взгляды, обращенные на него, ни на обнаженное оружие в руках коннетабля.

– Спасены, мессиры! Франция спасена! – вскричал шевалье. Только что прибыли двое дворян и оруженосец, бежавшие из лагеря бунтовщиков, – он запнулся, словно собираясь с силами.

– Дьяволица при смерти!! – наконец, выдохнул он.

Кто-то охнув, сполз на пол…

* * *

…Та, которой одни поклонялись почти как божеству, а другие ненавидели черной всепоглощающей ненавистью, и на самом деле была больна, и дни ее, похоже, были сочтены.

Большую часть дня она лежала неподвижно, едва дыша, и не раз не два сидевшим у ее ложа казалось, что она уже покинула этот свет. Временами на нее накатывал страшный жар, а однажды, когда ей вдруг стало особенно плохо, все ее тело покрыла серая зловонная слизь.

Никто не мог не только определить причину болезни, но даже припомнить подобной хвори. Кто-то говорил о яде, кто-то о лихорадке, произошедшей от переутомления и тягот войны, а кто-то, шепотом и только между теми, кому доверял, как самому себе – о Божьей каре. Ее пытались лечить медики, обучавшиеся в университетах – одного, посмевшего заявить, что болезнь неизлечима, тут же забили насмерть. Знахари поили ее своими сомнительными варевами; ведьмы читали над ней заклинания; приволокли даже невесть как оказавшегося здесь врача – мавра. Все было напрасно.

В редкие часы, когда сознание и разум возвращалось к ней, она не отвечала на вопросы, не интересовалась ничем, даже почти не говорила. Она словно уже была в ином мире, возвращаясь на землю только на краткое время. Ее не волновало ни начавшееся брожение в рядах ее соратников, ни увеличивающееся буквально с каждым часом число беглецов, ни воспрявший духом враг. И отчаяние потихоньку, неслышной змеей вползало в сердца даже самых стойких.

* * *

Я не знаю, что со мной творится… Мне говорят, что я больна, очнувшись, я вижу у своей постели лекарей с испуганными, озабоченными лицами. Позади них – мои соратники. Я чувствую их страх за мою жизнь и страх лекарей. Я знаю и без расспросов, что их пообещали умертвить жуткой смертью, если мой дух покинет тело. Но я совсем не боюсь смерти: ведь обо мне заботится высшая сила. Я даже не чувствую боли, вообще ничего, кроме сильной слабости… В забытьи я тоже почти ничего не вижу, лишь изредка я попадаю в какое-то сине-лиловое абсолютно пустое пространство, пронизанное проблесками ярко желтых, гигантских искр… Но иногда я вижу беспросветную мертвую тьму, не просто темноту, а тьму – полный мрак, совершенную пустоту, полное и абсолютное Ничто. Это страшнее, чем сама смерть.

* * *

– Ты надеюсь, выяснил наконец, что случилось?

– Полностью нет, Наставник, но у меня есть некоторые обоснованные предположения…

– Тогда поторопись, – сообщил Зоргорн. Поторопись, ибо Высшие уже проявляют недовольство тобой… и мной, кстати, тоже. Ты сам должен понимать, что осуществление нашего плана оказалось под угрозой.

Не говоря уже о том, что приостановлены все намеченные мероприятия, двойник сейчас практически беззащитен – сенситивная и прогностическая функции полностью парализованы, а регенеративные способности ее теперь еще хуже, чем у обычного человека. Один удар кинжала – и все!

– Я докладывал Высшим, – начал оправдываться Таргиз. – Я указывал на нежелательность перегрузки двойника; еще перед Тулузой я обращал внимание на то, что плотность четырех из девяти скелетных полей на опасном пределе…

– Я знаю это, – мягко остановил его Зоргорн, – и не обвиняю тебя. У Высших, конечно, были свои резоны настаивать на форсировании событий, для них на первом месте – бесперебойное поступление Сомы. Итак, сколько по-твоему потребуется для полного восстановления функций?

– С точностью сказать не могу, – Зоргорн при этих словах, еле заметно нахмурился. – Часть структур при интенсивной подпитке может быть восстановлена в течении двадцати – двадцати пяти дней, но базовые элементары потребуют куда более серьезного предварительного изучения. Кроме того, поврежден сектор, ответственный за контроль общего состояния. Процент и распределение повреждений кластерных ячеек нам неизвестен. Приходится действовать вслепую. Одним словом, боюсь, до нового генерального сражения мы в любом случае не успеем.

– Ну, что ж… Зоргорн задумчиво положил ладонь на пульсирующий серо-зеленым светом шар. – Придется искать другой путь…

* * *

Как не похоже было это заседание Королевского Совета на то, что проходило в этом зале совсем недавно! И следа не осталось от былой равнодушной обреченности и глухого отчаяния.

В ожидании начала все весьма оживленно переговаривались.

– Ей и впрямь скоро конец, – говорил настоятелю Сен-Дени сидящий рядом виконт. – Мои люди поймали в лесу под Шартром четыре с лишним десятка бунтовщиков, сбежавших из-под Тулузы и собиравшихся явиться с повинной. А с собой они приволокли какого-то еретика. По их словам, он был важной птицей в ихнем войске

– И как же вы поступили с ними? – с брезгливой гримасой спросил аббат. – Еретика я приказал колесовать, а остальных с пятью стражниками отправил в свои земли.

– Следовало бы их всех вздернуть, – заявил сидевший рядом пикардийский барон.

– Еще чего! У меня в поместьях и так работать некому! Те, что с этой Девой не ушли, поразбежались кто куда…

– Так вы полагаете, бунт и в самом деле скоро прекратится? – вопрошал сидевший на другом конце стола епископ Бовэзский своего соседа – недавно назначенного маршалом молодого де Три.

– Думаю, что в тот день, когда она умрет. Недавно вернувшиеся разведчики – им удалось мельком увидеть Дьяволицу, говорят, что она почти не приходит в сознание, не ест и не пьет, и стала вообще похожа на несвежий труп.

– Ну должно же было это все когда-нибудь кончиться! – задумчиво произнес епископ. Я всегда знал, что Господь не попустит…

– Итак, мессиры, – начал коннетабль. Буду краток. Думаю, нам не следует ждать, пока эта самая Светлая Дева отправиться в преисподнюю. Прежде всего, нужно покончить с бунтовщиками на севере. Там сейчас много разрозненных шаек, единого предводителя нет. Простолюдины разбрелись по домам, стараются убрать оставшийся хлеб, делят землю – кое-где уже деревня идет против деревни. Так что там можно обойтись малыми силами.

– Теперь, что касается южных провинций: необходимо будет пообещать кое-кому из вожаков помилование, и тогда…

– Простите, мессир, – перебил его аббат Сен-Дени – вы хотите сказать, что нам нужно пощадить этих людей?! После всего, что они сотворили? После того, как от их рук пал наш государь?

– Слишком много пролилось благородной крови, святой отец, – зло бросил коннетабль, – чтобы уцелевшие гибли только ради того, чтобы дюжина – другая главарей угодила на виселицу. И потом – я не говорю что их обязательно надо оставить в живых. Можете потом сжечь их как еретиков. На пороге возник канцлер.

– Господа, – срывающимся от волнения голосом заговорил де Бурбон. Только что я получил известие необыкновенной важности. Все присутствующие затаили дыхание.

– Неужели сдохла??! – пробормотал кто-то.

– Папа объявил крестовый поход против еретиков. Все бунтовщики отлучены от церкви. Разосланы письма ко всем королям. Всех, кто может призывают идти сражаться за христианскую веру. Уже начало собираться войско. К Авиньону уже начали прибывать тосканские и кастильские рыцари. – Мессир коннетабль, – закончил он взволнованно. Соберите всех кого можно, всех надежных людей, кто способен держать копье и натягивать арбалет. Пошлите в провинции приказ – пусть рыцари бросают замки, отправляют семьи в Париж и идут к Авиньону. Быть может, это наша последняя надежда.

* * *

Сегодня, в забытьи мне привиделось новое, небывалое, страшное оружие. Я увидела его во всех подробностях, даже самые мелкие детали, а спокойный ровный голос объяснял, как следует его изготовлять и как им пользоваться. Очнувшись, я собралась с силами, и приказала созвать всех мастеров, которые есть в моем войске. Когда они явились, то пали на колени, славя мое выздоровление. Наверное, я действительно начинаю выздоравливать. Не могли же высшие силы, которым я служу, позволить мне умереть…

* * *

Глава 11.

15 сентября 1346 года.

Область Святого Града Авиньона

Прошло так немного времени, а мне чудится, что все это случилось десятилетия назад. Коленопреклоненные люди на деревенской площади, славящие пришествие избавительницы – я даже не совсем понимаю, что они говорят обо мне…Белое платье, сшитое для меня из алтарного покрывала сельской церквушки… Другое, скроенное господской портнихой из отреза белоснежного шелка, найденного в сундуке хозяев. Ощущение радости от великолепно сделанного дела, когда первый взятый мною замок – ничтожная крепостёнка, на которую я бы сейчас и внимания не обратила, рушится, охваченный пламенем… Первая выигранная битва… Первое ощущение присутствия моих неведомых по сию пору владык… Как же все это было давно!

А сегодня мне предстоит окончательно сломить хребет моим врагам.

* * *

В это ясное, по-летнему жаркое сентябрьское утро, здесь, в прекрасной прованской долине, выстроились друг против друга две армии.

Быть может, с сотворения мира не встречались на поле битвы два столь несхожих войска.

… Людовик де Мервье, герцог Сентский, вице – коннетабль Франции, командующий французскими крестоносцами, оглядывал ряды тех, с кем сегодня предстоит сразиться его рыцарям и еще множеству других воинов, что явились сюда по зову церкви и долга. Прямо напротив него, в центре, под белыми полотнищами с головой трехрогого быка и оранжевой змеей стояли бретонцы-язычники. Перед их рядами, вокруг вознесенных на высоких постаментах идолов, водили хороводы люди в длинных одеждах – друиды. Рядом с арморикцами, пестрым скопищем толпились баски, что спустились с пиренейских круч, повинуясь воле своих старейшин и колдунов. Их вовсе не смущало то, что придется сражаться с собственными соплеменниками из Наварры и испанских королевств. На левом крыле вражеского войска расположились катарские хоругви. Герцог невольно ощутил глухой гнев. Эти еретики, чье воскресшее вдруг лжеучение лицемерно запрещает проливать кровь, составляли сегодня почти половину армии Дьяволицы и, как достоверно было известно, три четверти противостоявшей крестоносцам кавалерии.

По слухам, даже кое – кто из дворян Лангедока осквернил свои гербы и по велению ересиархов присоединился ней. Взгляд герцога скользнул по правому крылу противостоящего войска. Там под синими выгоревшими полотнищами расположились те, кто принес Светлой Деве победу под Тулузой, лучшая часть ее солдат, многие из которых бились на ее стороне с самого начала мятежа.

Людовик посмотрел на дымы, поднимающиеся за спиной врага.

Бесполезные ухищрения: вражеские катапульты будут разбиты огнем ста с лишним пушек до того, как успеют выпустить первые снаряды.

И поймать в одну и ту же ловушку второй раз рыцарей не удастся: мощный резерв будет наготове и не даст окружить атакующих.

Видит Бог, сегодня Дьяволица пожалеет, что не умерла…

Затем, повернувшись, он обратил свой взор на тех, кому предстояло в этот день, вместе с ним защитить веру и Богом установленный порядок, кому предстояло развеять бесовский морок.

Сердце его невольно наполнилось радостью, потому что крестоносцев даже на первый взгляд было куда больше, нежели бунтовщиков.

В центре, на острие главного удара, стояли пришедшие сюда под его началом французские рыцари, сведенные в семь знамен.

Меньше четверти от того, что было полгода назад.

Пусть так, но зато они будут биться, как никто другой – их будет вести на битву месть и, видит Бог, им есть за что мстить. Почти у каждого из них погиб отец, брат, сын, у многих жены, сестры и дочери приняли мучительный страшный конец и позор, тысячекратно горший чем смерть.

Правое крыло составляли войска из земель Священной Римской Империи.

Всего двадцать тысяч всадников привел с собой император Карл, которого папа назначил командующим этим крестовым походом. Может быть, самым важным из всех, когда-либо происходивших.

Впереди конницы выстроилась пехота – отборные ландскнехты из Лотарингии и Баварии. На левом крыле выстроились посланцы южных стран. Ближе всех к магистру расположились гордые идальго Кастилии, Арагона и Леона в своих красно-желтых плащах. Они первыми откликнулись на призыв главы церкви, явившись почти все.

Чуть дальше позиции занимали итальянцы, которыми командовал сын неаполитанского короля. Рядом с ними выстроились семнадцать с лишним

тысяч вооруженных служителей церкви – монахов и кюре, предводительствуемые епископом Амьена. Тут же стояли английские конные лучники в зеленых кафтанах. Их длинные луки, метавшие стрелы за три сотни шагов, были готовы к бою, к седлам были приторочены секиры и тяжелые дубовые молотки – оружие, которое может показаться смешным тому, кто не видел: что можно таким сделать с человеком. Замыкали строй венгерские и хорватские всадники и легкая конница боснийских наемников – стратиотов. Тут же расположились немногочисленные посланцы польских и чешских земель – слишком поздно дошло на восточную окраину христианского мира известие о походе. Конницу прикрывала генуэзская пехота и швейцарцы вместе с уцелевшими французами. Даже византийский базилевс успел прислать почти тысячу солдат.

Людовик оглянулся. Позади него столпились знатнейшие люди Европы. Среди рыцарских шлемов с плюмажами белым пятном выделялась папская тиара.

Все глаза были устремлены на Карла IV Богемского. Можно было начинать битву.

Император поднял руку в латной перчатке, подавая сигнал и, повинуясь его жесту, десятки трубачей набрали побольше воздуха, готовясь трубить атаку. Не успели…

Единый вздох вырвался разом из тысяч и тысяч грудей, и следом за ним над станом крестоносцев взлетел оглушающий вопль безумного, отчаянного ужаса. Маршал почуял, как челюсть его безвольно обвисает, а волосы под шлемом шевелятся. Предательская слабость растеклась снизу живота по всему телу, он чудом удержался в седле. Ему показалось что земля и в самом деле разверзлась и Ад вырвался наружу.

Из-за спин врагов в небо взмыли и поплыли в сторону крестоносцев десятки громадных тварей самого отвратительного и устрашающего вида.

Обгоняя их, стремительно скользили по воздуху, набирая высоту, ширококрылые, когтистые нетопыри. За каждым тянулся густой дымный шлейф. Словно обезумев, первые шеренги рванулись назад, смешивая строй, вмиг закружился людской водоворот. Всадники заметались, пытаясь удержать напуганных коней, и вот уже конница сминает пехоту…

Не прошло и минуты, а войска уже не существовало. Жалкое человеческое стадо, обреченное на заклание и тщетно пытающееся спастись бегством, видел герцог сейчас перед собой.

Сражение, не начавшись, уже было проиграно бесповоротно. Но это было только начало конца. В первых рядах неподвижно стоявшего врага как по волшебству возникли непонятного вида сооружения на тележных колесах. Миг – и к испуганно мечущемуся человечьему скопищу, только что бывшему храбрейшей и лучшей в мире армией, понеслись сотни огненных стрел. «Летучий огонь»![40]

Прошло еще несколько мгновений, и среди отползающей назад в панике массы всадников и пеших, встали вихри бешено крутящегося багрового пламени. Вновь взлетел к небу тысячеголосый крик ужаса и боли, чтобы больше уже не смолкнуть; вторя ему, летел над равниной грохот множества взрывов. Нет, то не был обычный «летучий огонь» – тот, с которым ему приходилось сталкиваться раньше – просто потешный фейерверк перед тем, что он видит сейчас…

И одновременно над головами воинов Христа появились первые из крылатых порождений преисподней. И там, где пролетали они, люди падали, будто срезанные невидимым серпом. Вот от парящих в воздухе силуэтов отделились какие-то предметы, стремительно падая вниз. И там, где они достигали земли, вновь гремели взрывы…

…Словно обратившись в камень, смотрел он на невиданное зрелище – прямо на него катилось целое море бегущих.

Вся масса почти в сто тысяч человек не помнила уже ни о чем, движимая одним лишь слепым желанием спастись любой ценой. Кавалерия топтала оказавшихся на пути пехотинцев, артиллеристы бежали прочь от так и не сделавших ни единого выстрела орудий, а впереди всех, отчаянно хлеща скакунов, летела легкая конница.

Вновь прогремел гром, на этот раз – в небе. На месте одного из крылатых страшилищ, круживших над полем боя, расплывалось густое бурое облако, вниз сыпались какие-то ошметки. Еще один такой же нетопырь, летевший рядом, смятый и изуродованный, стремительно падал. Не долетев до земли футов сто, он рассыпался, и из его обломков вывалилась казавшаяся крошечной человеческая фигурка, смешно дрыгавшая руками и ногами… Но еще до этого Людовик Сентский каким-то образом догадался, что перед ним не крылатые демоны или иные живые существа, а поднятые неведомым ухищрением в небо изделия человеческих рук.

Но к чему эта запоздалая догадка, ведь все равно уже ничего не изменить… У подножия холма пробегали последние из крестоносцев.

Вражеская пехота медленно шла вперед, а с обеих флангов заходили кавалеристы Дьяволицы, которых было гораздо больше, чем казалось ему вначале.

«Вот и все…», – подумал герцог. Тяжкое безразличие бесповоротно завладело его душой. Слишком уж быстро и страшно все произошло, чтобы плакать или ужасаться по настоящему.

На холме рядом с ним уже не было никого; император, семь королей, дюжина герцогов и великих герцогов, папа, прелаты и все остальные, рангом пониже, неслись прочь во всю прыть, спасая свои жизни. Что ж, может быть их жизни имеют еще какую-то ценность, хотя бы для них самих. Но ему, графу де Мервье и владетельному герцогу Сентонжа, смысла дальше жить нет, коль скоро обречен на гибель мир. Он поднял глаза к небу. Летающие машины беспорядочно кружились, снижаясь, и явно стремились сесть в тылу у мятежников. Один из нетопырей вдруг завалился на бок и стремительно пошел к земле. Вот он рухнул туазах в ста от него маленькой кучкой мусора.

Драконы и змеи по-прежнему неторопливо, как облака плыли в вышине, но и они теряли высоту. Запоздалая усмешка тронула губы герцога. Помниться, лет двадцать назад в каком-то итальянском городке на его глазах сожгли портного, сделавшего из холста и ивовых прутьев крылья, на которых он сумел перелететь через городскую стену. Крылья тоже сожгли, предварительно окропив святой водой…

От уже недалекой массы наступающих отделилось семь или восемь всадников, резво поскакавших к холму, где он стоял.

Де Мервье почувствовал к этим людям почти благодарность. По крайней мере он сможет умереть, как воин.

Наставляя копье и подняв щит к забралу, Людовик, герцог Сентский и граф де Мервье, вице – канцлер и маршал все еще существующего Франкского королевства, дворянин в двадцати поколениях, светский брат Ордена рыцарей Святого Иоанна устремился в бой – последний в своей жизни.

* * *

Мир. Континент Аэлла. Атх. Эра Второго Поколения.

598 цикл, 1289 день.

Высший принял их, сидя в простом деревянном кресле, кроме которого, в маленьком прямоугольном зале не было ничего. За его спиной, на экране, занимавшем всю стену, в черной пустоте, среди звезд висел спутник системы раннего оповещения, покрытый множеством отростков-датчиков и оттого напоминавший морского ежа.

Если в опасной близости от Мира взорвется сверхновая, планета окажется заблаговременно извещена при помощи нуль-пространственной связи и гораздо раньше, чем смертоносные излучения достигнут ее поверхности, на их пути будет воздвигнут непроницаемый барьер поляризованного вакуума.

Непосвященному могло бы показаться в первый момент, что позади Высшего нет ничего, кроме космической пустоты. На противоположной стене в залитом перламутровом огнем пространстве плыл черный гладкий шар – такой же спутник, предназначенный для слежения за Солнцем. В их нестабильной Вселенной даже от родной звезды можно было всего ожидать.

Высший с благосклонно-равнодушным видом выслушал сначала доклад Таргиза, затем Зоргорна, не проронив ни слова и не задав ни единого вопроса. Некоторое время он о чем-то размышлял, словно забыв о стоящих перед ним подчиненных.

Наконец он спросил Таргиза: по-прежнему ли он уверен в правильности плана и не следует ли прямо сейчас двинуть находящиеся в распоряжении фактотума войска в Италию.

– Я думаю, Высший, что это было бы сейчас крайне нецелесообразно, —

чуть склонившись, ответил Таргиз. – Численность населения на полуострове сравнительно невелика, а точек перехода немного. Кроме того, перемещение больших масс войск через Альпы будет весьма затруднительно.

– Значит, ты продолжаешь считать, что Италию, как и восток Европы следует оставить на потом?

– Как и предусматривает принятый план действий, Высший.

– Хорошо, оставим это. Однако меня беспокоят вопросы более общего характера. Дело в том, что этот двойник вообще ведет себя не так как другие. Его степень автономности выше расчетной почти в два раза, а некоторые внутренние процессы ставят меня в тупик.

С некоторым недоумением Таргиз спросил себя – что за причина заставляет столь высокую особу интересоваться такими подробностями?

– Думаю, Высший, это несущественно. – Главное то, что данный фактотум уже обеспечивает бесперебойное поступление Сомы.

– Возможно, ты и прав, да и в конце концов, не я, а ты отвечаешь за успех осуществляемого. Можете идти, – Высший тяжело поднялся.

…По моему, он нами недоволен, – заявил Таргиз, когда они уже спустились на свой уровень.

– Высшие вообще редко бывают довольны чем-то. Таково уж их свойство, – ответил его собеседник. Если когда-нибудь ты станешь Высшим, ты тоже будешь недоволен своим бывшим Наставником.

Таргиз промолчал в ответ на эту странную шутку Зоргорна.

* * *

4 октября 1347 года. Герцогство Аквитанское.

Бордо.

…Мутящая сознание боль понемногу отпустила, став почти терпимой. Правда, каждое движение отзывалось жгучей волной по всему телу, но это уже ненадолго… Держась обеими руками за каменный парапет, Бертран де Граммон осторожно поднялся на ноги, едва не поскользнувшись при этом в луже собственной крови, растекшейся на выщербленных плитах. Отсюда, с центральной башни аббатства Сен-Анри, можно было без труда разглядеть весь Бордо. Город, где ему суждено умереть.

Множество домов полыхало, исходя струями сизого и черно – смоляного дыма, по улицам метались жители, стремившиеся отстоять свое добро от огня, бестолково носились взад-вперед всадники. Кое-где еще дрались в окружении последние защитники города, но большая часть его была в руках мятежников, вовсю разносивших лавки и зажиточные дома, тащивших за волосы истошно орущих женщин, на ходу сдирая с них одежду.

На середине Гаронны качались корабли, торопливо ставившие паруса, к ним спешило множество рыбачьих баркасов, забитых людьми. С берега суденышки осыпали стрелами

Де Граммон облизнул бескровные губы. По крайней мере хоть кто-то из его товарищей спасется. Быть может, они доживут до лучших времен, если те, как хочется верить, все же наступят.

… Яркое пламя взметнулось над тесовой кровлей городского рынка

«Что, интересно, там так хорошо горит: дрова или сено?», – подумал граф, бессильно опускаясь на каменный пол. Мельком он подивился неуместности этой мысли.

Гулкий удар эхом пронесся внутри башни, за ним еще и еще.

Приподнявшись (боль снова напомнила о себе), де Граммон осторожно выглянул в амбразуру. С десяток человек, притащив откуда-то бревно, колотили им в дверь башни. Весьма глупо с их стороны: ее – сбитую из дубовых брусьев в человеческую руку и окованную добрым железом, сокрушит разве что настоящий таран.

Граф усмехнулся. Эти скоты должно быть, весьма злы на него. Еще бы – его путь сюда можно вполне проследить по их трупам.

Память его вернулась к первым дням после Тулузы, наполненным тяжелым беспросветным отчаянием, которое бессильны были разогнать и вино, и азарт яростных коротких схваток на всем пути сквозь Лангедок, охваченный новой катарской смутой. Пути на запад, к морю, где, как говорили, собирается новая армия.

Его «копье» шло к Бордо вместе с другими уцелевшими, вбирая в себя разрозненные жалкие группки рыцарей – остатки уничтоженной армии. По двое, по трое, зачастую без коней, а то и без оружия с кое– как перевязанными ранами и погасшими взглядами.

Спустя десять дней они вступили в город, где не было уже никакой власти: сенешаль, узнав о гибели короля, под покровом ночи бежал морем в неизвестном направлении, погрузив на корабль все золото и серебро, до которого только смог добраться.

Но даже самое глубокое горе не может длиться вечно, и даже после самого тяжелого поражения неизбежно приходит желание вновь бороться и побеждать.

Постепенно возрождалась надежда в опаленных отчаянием людских душах – большая часть французской земли по прежнему сохраняла верность пусть и погибшему государю, еще держались многие города и замки.

Они укрепляли городские стены, сколачивали новые отряды, обучали приходивших к ним добровольцев, пусть немногочисленных, но являвшихся ежедневно. Шарль Алансонский, взявший на себя обязанности коменданта, рассылал гонцов, стремясь собрать как можно больше людей.

Затем пришло окрылившее сердца известие о призыве святейшего папы.

Кружным путем через испанские земли, минуя враждебные земли юга, все кто мог отправились к Авиньону.

Бертрана не было в их числе – открылась одна из старых ран.

И вновь потянулись дни, полные тревожного, мучительного ожидания, когда надежда и вера сменялись безнадежными предчувствиями.

А потом пришла весть об ужасной судьбе, что постигла крестовый поход, о гибели лучших рыцарей Европы и, наконец, самое страшное известие – что сам папа в руках еретиков и Авиньон предан огню. Этим чудовищным известиям немыслимо было верить. Тем более, сопровождались они совсем уж бредовыми россказнями о драконах, метавших с неба начиненные порохом снаряды, и громовых стрелах, уничтожающих все в десятке шагов вокруг.

Но потом, когда в Бордо появились первые беглецы из-под святого града, все это оказалось страшной правдой.

…И вновь потянулись дни, наполненные одним только ожиданием конца.

Наконец у стен города появился враг. Не сама Дьяволица – всего лишь кто-то из ее подручных, чье имя они слышали впервые.

На военном совете командиры разрозненных отрядов единодушно согласились, что защищать город нет смысла. Было решено сесть на суда и отплыть в Арагон, Англию, или Нормандию – чтобы продолжить борьбу.

Но они опоздали – той же ночью городская чернь вместе с частью гарнизона открыла ворота врагу.

Долгие часы шел бой, когда немногочисленные заслоны прикрывали садящихся на корабли товарищей, отбивая натиск врагов, яростно лезущих вперед, словно их подгонял сам Сатана.

В схватках на узких улицах припортовых кварталов он потерял всех своих людей. Тело последнего из них – его оруженосца Дени Суастра, лежит сейчас внизу, у подножия винтовой лестницы, со стрелой в горле.

Взгляд графа упал на валявшуюся рядом секиру, вернее на то, что осталось от нее. Одно из лезвий было напрочь снесено, другое раскололось по диагонали, обломившись вместе с половинкой обуха. Оружие, пронесенное его предками через сотни лет и сотни сражений, не раз дарившее смерть аварам и саксам, кельтам и норманнам, грекам и арабам, оружие, еще, быть может, успевшее напиться крови последних римских легионеров, было мертво.

А совсем скоро умрет и его хозяин, последний в роду, чью жизнь оно как и гласило предсказание, сегодня спасло, приняв на себя удар двуручного меча, и оказавшийся роковым для древней стали.

Из распахнутого люка поднялся легкий дымок. Похоже, потерпев неудачу с дверью, его решили поджарить живьем. Бертран вновь посмотрел вниз. Так и есть: наскоро разведя во дворе костер, осаждающие принялись кидать горящие поленья в крохотное слуховое оконце у самой земли.

«Что они делают?! – с отстраненной тревогой подумал де Граммон. – Там же по…»

…Оглушительный грохот потряс гибнущий в огне и крови Бордо. Ввысь взмыли балки стропил, камни, человеческие тела. Обгоняя их, унеслось в прозрачное синее небо рыжее, дымное пламя. Затем остов башни, срезанной взрывом наполовину, треснул по всей длине и осыпался вниз бесформенной грудой камня.

* * *

7 октября. Средняя Шампань.

– Папа, папа, я хочу есть!

– Потерпи немножко, Жан, скоро уже…

– Но я устал, я больше не могу! – канюча, повторял ребенок.

Не обращая внимания на плач сынишки, Жорж Кер поправил меч и продолжил толкать тележку, на которой разместились дочери. Старшая с обмотанной тряпкой вывихнутой ногой сидела, нахохлившись, как воробушек зимой, сжимая в грязных ручонках тряпичную куклу. Рядом, на тощих узлах прикорнула младшая. Слава Богу, что есть эта тележка, иначе что бы он делал?!

– Папа, папа, я сейчас умру, я не могу идти! – вновь заголосил Жан.

В досаде Кер хотел дать ему подзатыльник, но только махнул рукой.

– Давай, я его понесу, – предложила молчавшая дотоле спутница.

– Ты уже несла, хватит с него! – буркнул Кер. Иветта молча пожала плечами.

… Мимо них проследовала молодая пара. Исхудавшая юная женщина, чьи длинные густые волосы посерели от пыли, неловко сидела в седле, водруженном на спину худой старой клячи, которую вел в поводу бородатый парень в кольчужной куртке.

– Потерпи, Хелен, еще дня три от силы, и будем в Германии, – приговаривал он.

– Сил уже нет терпеть, Филипп… – еле слышно отвечала девушка.

Завистливым взглядом бывший капитан проводил путников.

«Тоже мне – сил нет у нее терпеть! А ведь не свои ноги бьет, между прочим. Вон, Ив от самого Парижа пешком прошла и не жалуется, небось! Погоди, не сегодня завтра падет твоя коняга – и что тогда?»

Сколько уже дней они бредут вот так, среди толп беженцев, на восток, в Лотарингию?

Путь их пролегал через разоренные мятежом земли Шампани и Орлеана.

Люди брели по дороге, волоча за собой убогий скарб, неся на руках детей, ведя измученную скотину.

В этой толпе все перемешалось: знатные в дорогих одеяниях, монахи и монашки, горожане и даже крестьяне и бродяги оборванцы, которым победа Девы не сулила как будто ничего плохого. И под слоем пыли уже нельзя было разглядеть – кто господин, кто слуга. На лицах не было ничего, кроме бесконечной усталости и отчаяния.

Они шли, а справа, и слева, и позади в небо поднимались столбы густого дыма. Там кто-то жег деревни. По бокам тракта валялись опрокинутые брошенные телеги и фургоны, разбросанное барахло, на которое уже никто не зарился – даже золото сейчас потеряло свою ценность, и за золотую брошь нельзя было купить ни козу, ни хотя бы курицу.

На привалах почти не разговаривали, тишину нарушал только плач голодных детей, да крики спящих, которых мучили кошмары от пережитого. И после каждой ночёвки на земле оставались неподвижные остывшие тела. Умерших даже не забрасывали землей.

…Известие о полном разгроме королевской армии догнало Кера, когда он был в дороге уже дней шесть. Оно так его потрясло, что целых двое суток он безвылазно сидел в полуразвалившейся халупе на заброшенной пасеке, не зная, что ему делать дальше и, временами, проклиная себя за опрометчивое решение. Но, как бы там ни было, возвращаться к Светлой Деве было уже поздно, и он продолжил путь к родному дому, даже не зная, что станет делать, когда вернется.

Путь его по стране, погружающейся в хаос и безначалие, оказался долгим и кружным. Приходилось то обходить вновь и вновь вспыхивающие очаги мятежа, то прятаться от рубящих направо и налево рыцарей. Он брел лесными тропами в подозрительных компаниях, пристраивался к караванам, плыл по реке на переполненной барке, отдав за проезд последние оставшиеся у него деньги. Он делил ночлег и хлеб с мужиками и пил с ними за полную победу Светлой. Две недели он просидел, каждое утро ожидая, что его на всякий случай повесят, в тюрьме крошечного городка на юге Иль-де-Франса, куда его упрятал как подозрительного бродягу местный прево. К счастью, его узнал один из прежних сослуживцев. Вернув оружие, его вытолкали за ворота – городок и так был переполнен отступившими из Пикардии войсками.

…До Парижа он добрался спустя неделю после того, как стало известно о гибели крестоносцев.

У распахнутых никем не охраняемых Нормандских ворот он первый раз наткнулся на мертвые тела: старик, задравший к небу окровавленную седую бороду, и юная девушка, почти ребенок, вцепившаяся окоченевшими пальцами в завернутый подол… В двух десятках шагов лежали навзничь два маленьких мальчика с размозженными головами – видно их убили, когда те пытались спастись бегством. При мысли, что, быть может, вот так же лежат в грязи его жена и дети, уставившись в небо остекленевшими глазами, боль и ярость заполнили его душу.

В пустом разграбленном доме он нашел забившихся в подпол испуганных голодных детей, с ужасом взиравших на его косматую бороду и лохмотья, на все его вопросы отвечавших только плачем. Потом он тщетно пытался выяснить у не менее перепуганных соседей – где его жена. Они смогли только рассказать, что накануне случившейся несколько дней назад большой резни между ополченцами и наемниками, она отправилась навестить родню в предместье Монмартр.

Пока Кер отчаянно метался по городу, пытался выяснить хоть что-то о судьбе Мари, в Париже вновь начались уличные бои, и он понял – надо бежать, иначе и он, и дети погибнут вместе с этим городом, на который, должно быть прогневался Господь…

Погрузив в найденную возле недостроенной церкви тележку скудные остатки имущества, без всяких угрызений совести прихватив кое-какое добро из оставленных хозяевами домов, и посадив поверх него детей, он вышел из Турнельских ворот вместе с толпой таких же бедолаг. Вечернее небо позади них уже было подсвечено багровыми отсветами пожаров.

Тут он и встретил Иветту. Измученная, босая, в разодранной одежде, со следами побоев на лице и кинжалом за поясом, на котором засохла кровь, она подошла к его тележке, и сорванным голосом назвала его имя. Затем молча взяла за руку пугливо прижавшуюся к ней младшую девочку и пошла рядом. С тех пор уже почти две недели они идут вместе…

Кер не спрашивал, почему она покинула победоносное войско своей

прежней повелительницы и что пережила до того, как они встретились. Да и вообще за все это время они вряд ли перемолвились сотней слов. Ночами они лежали обнявшись, согревая друг друга – ни на что большее не хватало уже сил, да и не думалось об этом…

…С ними поравнялся еле держащийся на ногах старец, одетый в рваное рубище. Сквозь дыры в нем на пергаментно-сухой грязной коже явственно виднелись отметины кнута и раскаленного железа.

Он что-то бормотал, мелко тряся головой. Жорж Кер невольно прислушался.

– Воцаряется ересь и безбожие, церковь пала, умолкают уже последние голоса праведников, ликует Сатана и не будет Армагеддона, ибо не найдется воинов, готовых стать против врагов господних. И будет война длиться семижды по семь лет, а потом еще столько же, и будет мор и глад, и уцелеет один из десяти, и будут молить о смерти они, ибо муки нестерпимые примут. И бесы воцарятся на земле, и будут дань с людей собирать, но не хлебом и златом, а кровью и телом их и детей их…

При последних словах Ирен – старшая дочь, испуганно повернулась к отцу, словно прося защиты.

– Шел бы ты отсюда, – с усталой злостью бросил Кер старику, – и без тебя тут…

– Трава станет черная, реки потекут горькие, оборотни выйдут из лесов и начнут пожирать людей, – монотонно бормотал тот, словно бы не слыша обращенных к нему слов. Кер не удержался, чтобы не выругаться вполголоса, и ускорил шаг, оставляя дряхлого безумца позади.

– Города будут стоять пустые и разрушенные, а деревни мертвые и безлюдные… – донеслись до него последние слова жутких пророчеств.

«Уже стоят», – подумал Кер.

Он пошел еще быстрее, таща за собой тихонько хнычущего сына. Скорей бы уж вечер, чтобы забыться тяжелым, без сновидений, сном, и ничего вокруг не видеть и не слышать.

Эпилог

…Среди свежих руин возвышался храм – один из многих, что начали возводить по воле великой Владычицы во всех подвластных ей землях. По широкой дороге, ведущей к нему, медленно двигалась нескончаемая вереница людей. Короли, графы, знатные бароны, капитаны, простые солдаты, вчерашние крестьяне и горожане, монахи, священники, аббаты, епископы…

Со скрученными за спиной руками, в окровавленных лохмотьях, обессилевшие от голода и издевательств, раздавленные всем, что случилось с ними, что пережили они в тот день и после… И неизбежный близкий конец виделся им долгожданным избавлением. Идущих с бранью подгоняли ударами пик выстроившиеся вдоль дороги стражи, пинками поднимали упавших, при этом грубо похохатывая. Но внимательно приглядевшись, можно было уловить в глазах многих конвоиров тщательно таимый страх.

Впереди всех, поддерживаемый юным послушником, шагал седой старец в покрытой грязью и пылью белой сутане. Единственный из всех он не был связан.

Вот голова процессии вступила на широкий храмовый двор. На нем рядами были расставлены плахи, возле каждой стоял человек с остро отточенным топором. В центре двора возвышался помост, застланный красным сукном. С него торопливо спустился высокий человек, державший на плече длинный меч. Грубо оттолкнув послушника, он с силой поволок старца за собой по ступенькам. Из толпы послышались сдавленные рыдания.

…Перекрестив своего палача, папа Климент IV опустился на колени перед белевшей свежим деревом колодой.

* * *

Внимание! Для информационно-логического блока – «Красный»117-а-11-01. Высшим – для ознакомления.

В связи с успешным осуществлением мероприятий класса 1.0 присвоить континууму 56421 сектора, 578 ветви, уровня 347, ответвления 42 – хд, хрональный уровень 29, основная планета, код СН-1123, и внести его в реестр источников Сомы в раздел № 102 под соответствующим номером.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.

КНИГА ВТОРАЯ. ГОД ГНЕВА

Ночь непроглядная, глухая,

Ночь ледяная, словно смерть,

Земли истерзанная твердь,

Кипящей кровью истекает,

Среди руин, во мгле зловещей,

Безглазым демоном войны,

Знамена смерти взнесены,

И хищно меч о меч скрежещет…

Христо Смирненский.

Пролог. СКАЗАНИЕ О МИДРЕ.

Сочинено в 133 цикл Эры Второго Поколения Демиургом Яросветом Тьмутараканским. В 456 цикле включено в список литературы, рекомендованной для обучения новоприбывших.

…Внимайте же словам сим, в которых – история Мира, что отныне ваш родной дом.

Прежде, неведомое и неизмеримое протяжение времени, был Мидр иным. Не существовало в нем ничего устойчивого, непрерывно менялся и перерождался он. Происходило так, ибо лик Мидра подобно волшебному зеркалу отражал облики тысяч и тысяч неведомых подобий праматери нашей Земли во всех вселенных, из которых слагается мироздание.

Такова же и вся Вселенная, где обращается он вокруг светила, и нет в ней ничего постоянного и неизменного…

Почему именно таков Мидр и как именно происходит это чудо – осталось неведомо до сей поры. Но дошло до нас древнее верование, что именно наша Вселенная, Вселенная, к которой принадлежит Мидр, и была самой первой, от которой, как колос от зерна, и произошли все иные. И что именно в этой Вселенной обитал неизмеримые эоны времени назад Творец… Так ли это или нет – мы уже не узнаем ответа. Ведомо лишь, что Мидр был таким, каков он есть, изначально и долгие эпохи был подвержен непрерывным изменениям, что возникали и исчезали за единую кашту времени, иногда существуя десятилетия, а иногда не просуществовав и мига.

На месте извергавшихся вулканов назавтра возникали полные чистейшей воды озера. Там, где вчера зеленели леса, через краткое время вздымались к небу горные цепи, сменявшиеся в мгновение ока вечными льдами, которые тоже бесследно исчезали в свой черед… Волны морей плескались там, где только что ветер перевивал пески бескрайних пустынь… Рядом с прекрасными городами высоких цивилизаций в болотах копошились отвратительные твари и дикие племена справляли свои первобытные обряды…

Самые разные живые существа появлялись и пропадали, иногда не успев прожить и того времени, что нужно для единого вздоха. Были среди них и люди, но никто не знает и уже не узнает никогда ничего о них, ибо ни единого их следа не мог сохранить лик Мидра, еще не ставшего Мидром. Можно лишь представить, как в тоске и страхе, не понимая, что происходит вокруг, проводили они отмеренный им Судьбой срок и бесследно исчезали, не успев даже осознать своей гибели. Напрасно приходили они из Тьмы Внешней и уходили во Тьму Внешнюю, и длилось так неведомо сколько времени…

Но вот появился Он, Самый Первый, Неведомый. Тот, кто обладал чудесным даром: способностью воздействовать на изменчивую материю Мидра, противостоять могучим силам хаоса и разрушения. Мы не знаем о Нем ничего, нам неведомо обладал ли Он этим даром изначально, принеся его из своего мира, или же обрел его только здесь, но мы знаем главное – Он жил и стал Предтечей всех нас.

Мы можем лишь представить, как в одиночестве бродил он по сотрясаемой бесконечными изменениями планете, которой еще не скоро предстояло стать Мидром, как постигал законы, управляющие жизнью на ней, как, должно быть, тосковал по своему прежнему дому… Сперва его сил хватало, наверное, только для того, чтобы обезопасить себя, но с течением времени они возрастали, а потом он сумел развить дар подчинять себе материю в других встретившихся ему людях или, быть может, отыскал подобных себе.

…Мы ничего не знаем о Самом Первом. Почти так же мало знаем мы о Первоначальных – тех, кто продолжил дело его, дело творения Мидра из Хаоса. Мы даже не знаем, где на Мидре были их первые поселения, но, может быть, то были Багряные горы, где найдены следы самых древних городов. Сохранились лишь обрывки легенд, записанные в позднейших летописях, где повествуется об их жизни, о том как боролись они с колеблющимся мирозданием, с хищными чудовищами и неразумными людьми, которых пытались спасти и которые видели в них злобных демонов ужасной планеты… Именно они осознали, что то множество самых разных миров, память о которых сохранилась в их душах – не бред помраченного сознания, но реальность, и научились наблюдать за ними с помощью неведомых нам способов.

Могущество обитателей Мидра росло, и в свой срок Первоначальные сменились Зиждителями. О них тоже известно очень мало, хотя и больше, чем о тех, кого они сменили.

Известно, что они поклонялись множеству богов, но даже имена большинства из них забыты ныне безвозвратно, чтили Предтечу и очень любили вспоминать о мирах, где жили прежде, записывая то, что знали о них в книги и на магические кристаллы – почти ничего из этих записей не дошло до нас. Но именно Зиждители открыли Сому, хотя не сумели осознать ее происхождение и источник и в полной мере оценить значение и смысл своего открытия, но поняли, что именно она – основа существования Мидра.

Зиждители не были единой цивилизацией, то была длинная их цепь, где последующие принимали знания и дух предыдущих. Не все из них ведомы нам хотя бы по названию и времени существования. Но мы объединяем их одним именем, потому что именно благодаря им Мидр стал таким, каков он есть.

Прошли тысячи, десятки тысяч солнечных лет, прежде чем наступило время, когда наш Мидр обрел, наконец, устойчивость. Не раз и не два хаос возвращал себе утраченное, оставляя людям только маленькие островки бытия, но настал день, и он был повержен, как казалось, навечно. С этого дня начинается отчет существования Первого Поколения. Люди этой цивилизации именовали себя иначе, и в переводе с древнего языка слово это означало – Достигшие. Имя это взяли они себе потому что как им казалось, достигли высшего могущества, и время их будет длиться вечно.

От их долгой наполненной великими деяниями жизни осталось очень немного. Можно было бы рассказать о миллиардах людей, населявших тогда Мидр, об огромных городах и чудесных дворцах, о ныне забытых именах великих мудрецов, философов и творцов. Были среди них создатели снов не просто равных, но превосходящих по своей реальности и волшебной глубине жизнь, и иллюзий, от жизни неотличимых. Были музыканты, создававшие музыку, с которой может соперничать только великая музыка мироздания. Были творцы высших гармоний, для которых нет слов в нынешнем языке, и знатоки иных, ныне неведомых нам искусств.

Но труден был бы рассказ о жизни этого Поколения, потому что слишком сильно отличалась она от той, что живем мы, и невозможно даже самому стойкому не опечалиться судьбою его, ибо невыразимо прекрасен был созданный ими мир. Быть может, именно поэтому ждал его столь страшный конец, быть может, не напрасно говорят в тысячах и тысячах миров о том, что боги завистливы и ревнивы? Ведь слишком мало мы знаем о законах, что правят Вселенной…

Как было сказано, они именовали себя Достигшими – в знак того, что нет ничего на Мидре, что им было неподвластно. Они уверовали, что труд и борьба навечно остались в прошлом, и отныне вся их жизнь будет бесконечным великим праздником. Но настал день, день названный потом Днем Света Смерти. Внезапно взорвалась ближайшая к Мидру звезда, и смертоносные лучи обрушились с небес, выжигая все живое… И среди бесчисленного множества того, что умело Первое Поколение, не нашлось ничего, что могло бы спасти им жизнь…

Минуло лишь несколько дней, а девять десятых жителей Мидра было уже мертво и, как говорят хроники, едва ли не больше, чем убийственное излучение, губило их сознание собственного бессилия перед надвигающимся концом. И тогда пришло новое бедствие, окончательно уничтожившее даже тень надежды на спасение еще остававшихся в живых и самой цивилизации Достигших.

Основой могущества их были некие магические талисманы, кристаллы, выраженные великим искусством, плод высочайшего ума и мастерства, которые снабжали их Сомой, неведомым ныне способом извлекая ее из косной материи других вселенных. И вот, под воздействием неведомых ли излучений сверхновой, или же из-за тщетных попыток немногих уцелевших Достигших остановить катастрофу, все они взорвались, высвободив накопленную Сому, прокатившуюся всесокрушающей волной по лику планеты…

С исчезновением Достигших Мидр вновь погрузился в первичный хаос как до появления Самого Первого с той лишь разницей, что люди и животные являлись сюда, чтобы в мучениях погибнуть, поражаемые радиацией раньше, чем вечно меняющаяся материя поглотит их. И только огненный глаз принесшей Мидру гибель звезды ночью и днем смотрел с небес на пустынные пространства…

Но в двух подземных городах – в пещерах Багряных гор и на острове Дйоори в Южном Океане – продолжали бороться последние уцелевшие. Каменная толща укрыла их от радиации, а от пагубных изменений мироздания защитили огромные запасы Сомы, бывшие в их распоряжении. Триста солнечных лет минуло, пока угасли смертоносные лучи, а звезда обратилась в туманность, которой вышедшие на поверхность дали имя – Туманность Скорби. Вновь потянулись года наполненные борьбой со стихиями, повелевавшими материей Мира, перед которыми было бессильно даже всемогущее время, пожираемое ими. Прежде всего люди попытались воссоздать магические кристаллы, питавшие Сомой прежний Мидр. Но все их усилия оказались тщетными – выращенные заново, они не работали. Были тому причиной некие не видимые глазу изменения, происшедшие во Вселенной после катастрофы, погубившей Достигших а, быть может, просто вместе с ними погибло и необходимое для этого умение, так и остается неизвестным по сию пору.

Однако три сотни лет заточения не прошли даром, и люди, давшие начало Второму, ныне живущему, поколению, открыли в своих исканиях неисчерпаемый источник Сомы, ибо каждый человек в иных мирах носит в себе частицу ее, освобождаемую смертью его тела. Кто впервые обнаружил это и кто впервые пробил каналы, по которым Сома потекла в Мидр – имена их сокрыты, ибо уже в то время соблюдался хранимый поныне обычай – великое деяние считается совершённым всем Поколением, а не одним человеком. Но разве важны имена? Важно ли какое имя носил Самый Первый? Важно лишь то, что он был и дал начало нашему миру.

…Эпоха Второго Поколения – того, к которому принадлежите и вы, читающие эти строки, длится еще очень недолго в сравнении с веками Предтеч и Зиждителей, с тысячами циклов Первого Поколения, с временами других, которые, может быть, жили здесь.

Но она продлится вечно, пока пребудет мироздание, если мы, принадлежащие к нему, будем помнить прошлое и будем готовы во всеоружии встретить неведомое будущее.

Будем же мудрее тех, кто был до нас, ибо за нами – и их мудрость…

* * *

…Имя мое Катарина. Это все, что я знаю о себе достоверно. Да, я помню многое. Помню маленькую девчонку, выпрашивающую корку хлеба у дверей грязной харчевни. Помню ту же девчонку немного постарше, бессильно распростертую под довольно хрюкающим двуногим скотом. Помню ее же, уже молодую женщину, ворующую, убивающую, спавшую ради денег с мужчинами и женщинами… Но она – не я. Я когда-то была ею. Была. Очень давно. Или не была?

Быть может я – дух из неведомых сфер бытия, за какие-то прегрешения низвергнутый на 3емлю и вошедший в тело Катарины Безродной; дух, у которого в наказание отняли память о прежней жизни? Тогда понятно это преследующее меня чувство, что где-то там, далеко, осталась часть меня, и эти удивительные видения тоже… И еще какие-то другие воспоминания, похожие на давний, почти позабытый сон…

* * *

Глава 1

Норвежское королевство. Осло.

Середина октября 1348 года.

Серые волны били в выложенные из каменных обломков причалы, захлестывали пропитанные солью деревянные настилы, тяжело раскачивали пришвартованные корабли. Пожалуй, никогда со времен основания гавань Осло не видела такого их числа. Широкие кряжистые когги ганзейских городов, круглые и низкобортные суда, пришедшие из Англии и Ирландии, французские нефы, датские и шведские кнорры, изящные, с лебедиными носами, и высокой, подобной башне, кормой, словно вышедшие из-под рук краснодеревщика, генуэзские, пизанские, венецианские. Среди этого скопища взгляд кардинала выделил вернувшиеся несколько дней назад корабли принца Хокона. Ему все же удалось задуманное.. Джованни дель Мори, кардинал курии (бывшей курии – грустно уточнил он про себя), легат его святейшества в германских диоцезах, отошел от раскрытого окна, вернувшись к заваленному бумагами столу. Сверху лежала очередная просьба рассудить спор между духовными лицами. В Осло на сорок с небольшим тысяч христианских душ два кардинала, два архиепископа, пять епископов… одних аббатов три десятка…В просторной комнате небольшого особняка, ставшего последним из многих его временных жилищ, кардинал был один. Его секретарь Франческо опять захворал: он никак не мог привыкнуть к здешнему климату. Дель Мори опустился в кресло, отодвинув бумаги; расстелил перед собой карту Европы. Тяжело вздохнув, он принялся размышлять о превратностях судьбы.

Затем он принялся просматривать лежащие на столе бумаги, пробегая глазами, откладывая иные в сторону. То была летопись гибели мира, в котором он прожил свою жизнь.

Воистину – страшный год остался позади! Именно в эти дни год назад упали стяги крестоносцев, и глава святой церкви первым взошел на эшафот. Многим казалось тогда, что все самое страшное случилось и ничего хуже уже не произойдет, просто не может произойти. Иные же робко надеялись: если люди чем-то прогневили Творца и происходящее – его кара за грехи, то наказание уже свершилось, ибо о подобных бедствиях раньше и помыслить было невозможно! Но – увы!

Тщетны упования человеческие перед предначертаниями Господними, кои вписаны в свиток небес огненными письменами!

Адский кошмар лишь сделал недолгую передышку перед тем, как снова взять мир в осаду.

…После авиньонского поражения Франция окончательно рухнула к ногам бунтовщиков. Отряды Светлой Девы, именуемой теперь ее сторонниками просто Владычицей, рассыпались по стране, добивая последние очаги сопротивления, сжигая монастыри и превращая церкви в стойла для конницы. Города обречённо распахивали ворота, впуская на свои улицы опьяненные победой толпы.

В Эг-Морте на площадь, куда согнали всех жителей, были выставлены все запасы вина, после чего людей заставили пить за здравие Владычицы. Тех, кто отказывался, или просто не мог осушить ковш, тут же, со смехом, топили в бочках и чанах. В Орлеане в городской собор согнали тысячу двести самых богатых жителей и насмерть забили палками и камнями. Говорят, кровь на полу собора стояла на дюйм, ручьями стекая на паперть.

В самом Париже сразу после известия о поражении оставшиеся в городе наемные войска взбунтовались, перебив пытавшихся остановить их командиров. Они принялись убивать и грабить, врывались в дома,

уводили женщин, устраивали стычки, не поделив добычу. Прево Этьен Марсель поднял городское ополчение, учинившее настоящую резню наемников, а заодно и всех, кто имел несчастье не понравиться парижскому плебсу.

Марсель даже провозгласил в Париже республику по примеру Фландрии, но был убит собственными соратниками. После этого исчезла всякая власть, и прекраснейший и величественнейший в мире город разделил участь всех иных городов, доставшихся в добычу озверевшей черни.

Наступил полный хаос, и уже непонятно было – за что и на чьей стороне дерутся люди. На одной улице лилась кровь и творилось разнузданное бесстыдство, а на соседней собравшиеся в храме молили Бога о прощении, готовясь к переходу в Царство Небесное.

Ужасна оказалась судьба пытавшихся найти убежище в стенах Сен – Дени дворянских вдов и сирот, монахов и священнослужителей, всех тех, кто не мог держать оружие, среди которых была королева и наследные принцессы. Предатель провел бунтовщиков тайным ходом, и нельзя без содрогания думать о том, что пережили несчастные перед смертью.

Жизнь человеческая стала дешевле медяка. Могли убить сводя старые счеты из-за пустяковой ссоры и просто за косой взгляд. Искали скрывающихся дворян: прикончить могли всякого, кто не походил на бедняка. Выпущенные из тюрем грабители и убийцы не упускали случая внести свою лепту в кровавое безумие. Со всех сторон к городу стекались целыми тысячами, как стервятники на падаль, искатели легкой добычи. В городе не осталось ни одной церквушки, ни одного богатого и даже просто приличного дома, где бы не побывали злобные погромщики. Но даже когда было разграблено все, что только можно, безумная вакханалия продолжалась…

На улицах Парижа вспыхивали настоящие сражения: пришельцы штурмовали защищаемые жителями кварталы и устраивали меж собой побоища, стремясь отнять уже награбленное.

Город поджигали четыре или пять раз: только в первом пожаре сгорело три тысячи домов. Пламя пожрало университет с его богатейшей библиотекой, архивы королевского дворца и епископства. Все любовно собираемые многие века жемчужины духа погибли. Франкские летописи и хроники еще римских времен, творения мудрецов древности и отцов церкви, сочинения поэтов и философов, старинные акты – все стало пеплом. Огнем были начисто истреблены еще уцелевшие склады продовольствия. По охваченному пожаром городу метались обезумевшие толпы, множество людей сгорело или задохнулось в дыму. Не меньшее число горожан погибло, когда, прижатые пламенем к Сене, пытались переплыть реку.

Уцелевшие в ужасе бежали прочь из города куда глаза глядят.

И только после всего этого в Париж явились войска Дьяволицы, чтобы принять под ее руку почерневшие развалины и золу. К тому времени во всем королевстве не осталось места не подпавшего под власть бунтовщиков, которым никто не смел больше сопротивляться, хотя последние замки пали только к зиме…

* * *

Информационно-логический блок А-3489 – Синий.

Обзорные данные по континууму хронального уровня 29, ствол 2748—9991, главная ветвь 98, ответвление 81 (основная планета).

Предпринятые ранее меры результатов не дали. Сохраняется без изменений тенденция к трансформации алгоритма действий, предусмотренных базовой программой. Индивидуальное восприятие оперативной обстановки существенно отличается от оптимального. Управляющие и контрольные команды не фиксируются и не исполняются. Эффективное моделирование причинно-следственного фона и управление событийными последовательностями невозможно.

Динамика развития процессов в социумах прогнозированию не поддается. Действия фактотума не способствуют осуществлению предусмотренных программой целей. Мер по стабилизации положения не принимается. Ситуация может выйти из под контроля. Вероятность негативного развития событий исходя из имеющихся данных составляет 0,68. Возможный коэффициент искажений – 0,76 в течении трех солнечных лет с полной утратой предсказуемости в дальнейшем. Вероятность автокорректировки близка к нулю.

Рекомендации – активизация мероприятий по восстановлению управляемости фактотума.

* * *

Мидр. Континент Аэлла, Атх. Эра Второго Поколения,

598 цикл, 1547 день.

В огромном зале их было только двое. Приданные им ранее операторы были отозваны, как было сказано, в связи с временным отсутствием необходимости за исключением Кхамдориса, сегодня решившего использовать отведенное ему для отдыха время.

Перед старшим из Хранителей на столе стоял небольшой шестигранник из блестящего материала, похожего на стекло, к которому вела тонкая как паутина синяя нить, скрывающаяся где-то в недрах пульта. Время от времени в его глубине светились странные туманные блики. Неожиданно на передней грани вспыхнула синеватым светом вращающаяся спираль, а на боковых заплясали серебристые искры. Затем спираль погасла, сменившись замысловатым иероглифом. Зоргорн поднялся, ощутив глубокую усталость.

Еще одна попытка оказалась тщетной; древний инструмент ученых магов с давно исчезнувшего материка оказался бессилен перед загадкой. Ну, почти бессилен.

Он мельком бросил взгляд на карту операционной зоны, неярко переливавшуюся на настенной панели-экране.

Оранжевая легкая дымка клубилась над большей частью Европы, над Ближним Востоком и Средиземным морем. Еще совсем недавно она была гораздо гуще. То тут, то там ослепительно вспыхивали оранжевые и красные точки. Сома продолжала поступать. Все еще продолжала…

Сбылось предсказанное Высшим еще в то время, когда задуманный его учеником план был, казалось, близок к полному и окончательному успеху.

Фактотум и в самом деле повел себя слишком самостоятельно.

В один прекрасный день он перестал им подчиняться. Нет, он не стал сносить пункты сбора Сомы или возвращать власть прежним правителям, как это случалось на его памяти.

Просто все их команды перестали доходить до нее, словно растворяясь в пустоте. Они по-прежнему получали подробную информацию о происходящем через ее сенсорную систему, по-прежнему знали все о психофизическом состоянии фактотума, даже время от времени могли косвенно влиять на него. Но приказам фактотум больше не повиновался.

Дальше – больше. Вместо продуманной и основательной деятельности по установлению твердой власти на подчиненных территориях – полная самоустраненность от происходящего и равнодушие к чему бы то ни было. Вместо создания рационального экономического порядка все брошено на самотек, и как следствие этого, тотальное разорение всего и вся. Вместо простой и ясной религиозной доктрины, на составление и шлифовку которой Таргиз в свое время затратил немало сил и времени – мешанина, сильно смахивающая на бред безумца. Неудивительно, что в образовавшийся вакуум хлынули невесть какие секты; причем о существовании многих из них в подконтрольном мире его ученик – и это в глубине души немало уязвляло того – даже и не подозревал. И эта совершенно бессмысленная война с десятками сражений вдали от точек…

Он невольно поежился, представив, какое колоссальное количество Сомы бессмысленно рассеялось в пространстве

Все попытки установить, в чем дело, оказались безуспешными.

Выяснить, что конкретно разладилось в бесконечно сложном механизме их создания не удалось, а что до причин, то мысли его нет– нет, да и касались вещей, лежащих вне сферы рационального.

Впрочем, с этими соображениями к Высшим не пойдешь.

Приходиться довольствоваться маловразумительными наукообразными объяснениями.

– Не понимаю, что происходит, – Таргиз тоже оторвался от работы и откинулся в кресле. – Какую систему исчисления не применяй, результирующие формулы расшифровке не поддаются. Это выглядит так, как будто кластеры вообще слились, исчезнув, а регистры стали абсолютно недоступны. Но ведь этого не может быть. Не понимаю, Наставник, – повторил он, удрученно разведя руками.

– Я могу только строить предположения, – после паузы ответил Зоргорн. – Мне начинает казаться, что причина не в каких-либо повреждениях, а наоборот, в слишком хорошем функционировании, – и, уловив недоумение во взгляде ученика, пояснил. – Наше изделие оказалось настолько совершенным и настолько… нетипичным, что с какого-то момента начало блокировать цепи управления, реагируя на наши воздействия как на любые другие помехи.

Таргиз был изумлен.

– Ты хочешь сказать, – начал он, не заметив, как проглотил всегдашнее – Наставник, – что она стремится освободиться от нашей власти?!

– Нет, я так не считаю. Речь идет пока только о чисто автоматических действиях. Просто защитные механизмы оказались слишком совершенны, даже для нас.

– Ее способности оказались столь велики?

– Да и, боюсь, они еще только пробуждаются: сейчас, во всяком случае, функционируют все каналы, связывающие ее с нами. По крайней мере, мы сохраняем возможность хоть какого-то контроля через вторичное воздействие. Однако невозможно предсказать, как все пойдет дальше.

– Но, по крайней мере, она действует в заданном нами направлении…

– Да. Пока да. Но, – Зоргорн усмехнулся уголками губ, – боюсь, что это будет продолжаться недолго. Понимаешь, дело в том, что пока что она действует, еще скорее по инерции. Из того, что мы ей внушили при формировании, что-то осознанно и усвоено ею довольно хорошо, что-то хуже, а многое, без чего план не осуществится, лежит в ее памяти мертвым грузом. Совершенно неизвестно, как она интерпретирует и применит эти знания, случись ей вспомнить все. Не говоря уже о том, что ей удалось извлечь при проникновении в наши информсети. Зоргорн вновь замолчал, несколько мгновений изучая карту, затем

продолжил: – И чем дольше будет длиться ее власть, тем чаще она сама будет искать ответы на встающие перед ней вопросы, все дальше уходя от того, что в нее вложили мы. Может статься, уже довольно скоро ее действия могут вызвать результаты, противоположные тем, каких мы добиваемся…И кто бы мог подумать, что девчонка из разбойничьей шайки окажется способна на такое?

– Ее способности… – повторил Зоргорн. Ты знаешь, ведь я только сейчас обратил внимание: они в чем-то сродни тем, которые характерны для обитателей миров, где действуют законы магической физики. – Я теперь думаю – не совершили ли мы изначально ошибку, дав ей при трансформации способности к самостоятельному пси – воздействию? Может, следовало ограничиться тем, чтобы сделать ее исключительно ретранслятором? «И кто бы мог подумать, что таится в дикарке из отсталого мира?» – про себя вздохнул он. – Впрочем, бессмысленно сожалеть о прошлом. Взгляни: я тут кое– что обнаружил. Обрати-ка внимание вот на этот элементар. Третья лидирующая частота имеет своеобразный градиент.

– Да, любопытно, – оживился Таргиз. И впрямь превышение стандарта на двадцать пунктов. Пожалуй, если войти с ней в резонанс и одновременно рассчитать соответствующую структуру сигнала, то связь, возможно, будет разблокирована, а если бы еще удалось подобрать совместимый фрайтрон…

Таргиз вновь углубился в работу, не отрывая глаз от мерцающего прозрачного шара.

Уже не первая попытка за несколько прошедших месяцев – незаметно для себя Зоргорн воспользовался архаичной мерой времени.

Вначале им казалось, что это небольшое недоразумение, и вскоре управляемость восстановится сама собой. Но шло время, а этого не происходило. Обычные методы результатов тоже не дали.

Эксперты не смогли ничего предложить, и даже ничего толком, не поняли. И только когда было зафиксировано проникновение, только тогда они впервые осознали, что столкнулись с чем-то совершенно новым.

Но даже тогда они, да и никто не придал должного значения этому происшествию, хотя одно оно должно было привлечь внимание всех специалистов. Исследованием этого феномена занималась только одна группа, почти не продвинувшаяся вперед.

Высшие тоже молчали, как будто не придавая всему происходившему значения. Словно бы они не читали его рапортов и не выслушивали доклады лично. Это, признаться, озадачивало его не меньше загадочного поведения фактотума.

И вот теперь это странное повеление его ученику. Высшие ничего не делают просто так – в этом он имел возможность убедиться.

* * *

…В тот год зима наступила очень рано и была на удивление холодной. Снег выпал не сразу, и мороз истребил скудные озимые. Урожай предыдущего лета наполовину погиб. Холод и голод принялись косить тех, кого пощадила война.

Люди пекли лепешки из коры, выкапывали из-под глубокого снега траву. Ели собак, крыс, ворон; разрывали смерзшуюся землю в поисках кротов и червей. Подошедшие к людским жилищам осмелевшие волчьи стаи вскоре бежали обратно в глухие дебри, чтобы самим не стать добычей. Целые селения и даже города вымирали до последнего человека. Толпы людей бросали все и брели куда глаза глядят в тщетной надежде добраться до более благодатных краев. Они тысячами замерзали на дорогах; тысячами гибли от рук разбойников, число которых все бедствия несказанно увеличили…

Там, где положение было лучше, их встречали с оружием в руках местные жители, не желавшие делится скудным куском, ибо это обрекло бы их самих на голодную смерть. Немерянное число несчастных было казнено на площадях перед дьявольскими храмами по обвинению в кражах и грабежах.

Появились случаи людоедства. Их становилось все больше и больше. Сначала сведенные голодом с ума поедали тела умерших, затем принялись за живых. Вскоре уже никто не удивлялся, находя вываренные кости ребенка или человеческие останки, искромсанные мясницким топором.

После Рождества ударили сильнейшие морозы, каких не помнили даже старики.

Холода поразили всю Европу. Балтийское и Немецкое моря замерзли, и из Дании в Швецию можно было добраться пешком, а здесь, в Норвегии, лед сковал фиорды почти двухфутовым панцирем. Столетние деревья трескались от холода, а на севере даже железо становилось хрупким.

Все переживали эту зиму тяжело, но только во Франции она обернулась столь губительным бедствием. Метель заметала обгорелые остовы замков и сирые деревни, погребая под снежным саваном вместе с мертвыми еще цеплявшихся за жизнь. Те, кто вырвался из ада на земле, которым стало Французское королевство, говорили, что зиму переживет меньше половины людей.

Но все это мало беспокоило ту, которая на следующий день после того, как был казнен последний пленный крестоносец, под одобрительные крики толпы своих сторонников вновь заявила, что по воле Бога должна завоевать весь мир. Радостно ревущая толпа тут же провозгласила ее королевой Земли.

…После победы над крестоносцами Светлая Дева двинулась не на юг, как боялись итальянцы, а в сравнительно мало разоренную Бургундию, где и провела зиму, почти не стараясь установить в остальной Франции хоть какую-то власть

Тем временем, христианский мир, отойдя от первого потрясения, уже без особого страха наблюдал за агонией Франции. Кое-кто даже откровенно злорадствовал. Император Священной Римской Империи Карл Богемский, один из немногих спасшихся из-под Авиньона государей, всерьез строил планы завоевания Франции, на первый взгляд резонно полагая, что то, чего не удалось королевским рыцарям и крестоносцам, сделают с мятежниками холод и голод. К слову сказать, именно немецких крестоносцев погибло меньше всего.

Фландрские нобили не скрывали, что гибель извечного угнетателя их вовсе не огорчает. Правда, когда в их богатый край хлынули голодные, вооруженные до зубов толпы, поддержанные местной чернью, радость их весьма поубавилась.

Италия, еще недавно трепетавшая в ожидании перехода через Альпы полчищ под синими знаменами, теперь не без самодовольства взирала на север. Благо, именно в Риме нашелся человек – ученый доминиканец фра Анджело, раскрывший секрет летающих «чудовищ», принесших победу Деве.

Армия герцога Миланского – молодого Барнабе Висконти, без особого труда разбила вторгшегося в Прованс полководца мятежников Симона Бовези, попутно подавив в зародыше начавшийся мятеж местных последователей Владычицы. Гвельфы и гиббелины продолжали резать друг друга, а князья – враждовать из-за клочков земли. Многие из числа духовенства заявляли, что великий грех убийства римского папы и перенесения святого престола из Рима не мог не остаться неотмщенным.[41]

Во Флоренции, в стенах сеньории, произносились речи о том, что Бог достойно покарал Великую Блудницу-Францию и сокрушил Авиньон – этот новый Вавилон. В Риме пятеро кардиналов затеяли выборы нового главы церкви, но так как каждый мечтал занять это место, все кончилось ничем.

Одним словом, все забыли о страшной угрозе, по-прежнему нависавшей над миром, владык духовных и светских беспокоили лишь исключительно их амбиции и личная выгода…

Взгляд кардинала невольно остановился на стопе бумаг, украшенных разнокалиберными яркими печатями на золотых шнурках. То была переписка между собой европейских монархов. Они чего-то требовали друг от друга; явно без особого желания обсуждали возможность нового крестового похода, оспаривали друг у друга права на земли гибнущей Франции, отмахивались от предупреждений наиболее прозорливых из своего числа. Большинства из них уже не было в живых, так же как не существовало ныне и королевств, чьи гербы украшали цветной воск печатей.

Между тем, грозные знамения следовали одно за другим. В небе над многими странами каждую ночь можно было видеть настоящие дожди из падающих звезд, по мнению стариков предвещающие новую войну. Не раз и не два небеса озарялись багровыми сполохами невиданного в Европе северного сияния. Кроме того, из разных мест сообщали о появлявшихся на небе горящих городах, огромных всадниках, сражениях, огненных драконах и орлах с мечами в когтях.

Жители Любека видели в облаках плачущую Богоматерь. Не раз в ночном небе появлялись две или даже три Луны, а над Шотландией в одну из зимних ночей загорелось одновременно целых пять.

Но не только горние выси предвещали бедствия. Земная твердь тоже не была спокойна. В Италии во многих местах тряслась земля, покрываясь трещинами огромной глубины, из которых шли удушливые серные пары. Некоторые смельчаки спускались в эти трещины: иные из них могли сравниться шириной с городской улицей, и говорили, что из бездонных провалов до них доносились странные звуки, очень похожие на крики и стоны грешных душ, терзаемых в Преисподней.

Во всех этих сообщениях трудно было отделить правду от вымысла или заблуждений, но тень, упавшая на мир, ясно давала знать о себе.

…Той зимой начало поднимать голову язычество. И не только там где власть духовная и светская была уничтожена. Все чаще приходили из разных стран известия о тайных сборищах, где вспоминают казалось напрочь забытых языческих богов. Честно говоря, многие клирики не обратили на это должного внимания, ибо гораздо больше беспокоило их то, что воспряли духом поклонники Дьявола. Ведьмы и ведьмаки с удвоенным рвением принялись служить Нечистому, ночами оскверняя храмы и творя свои богохульные обряды. Некоторые из них даже не особенно таились, заявляя, что время их полного торжества уже недалеко. И даже известия об обращении части басков к своей прежней вере и о том, что на севере упрямые дикие финны дружно, точно заслышав голос с неба, отрекаются от Христа, возвращаясь к вере предков, воздвигают алтари отвратных финских богов Юмалы и Перголы, не произвели должного впечатления.

Весьма оживились и всякого рода еретики, все эти пикарты, вальденсы, лолларды и прочие, хоронившиеся до сей поры от глаз инквизиции. И это происходило даже в странах, ранее не подверженных духовной заразе.

Многие, прежде бывшие добрыми католиками, теперь разуверились в могуществе церкви, потерпевшей столь страшное поражение.

Именно тогда наиболее прозорливые и начали догадываться: все случившееся – не просто бунт, пусть сколь угодно удачный и разрушительный. Нет – колебались сами основы мироздания…

* * *

Когда мне случается обращаться к моим сподвижникам или к толпе ждущих моего слова, я уже не ощущаю того, что прежде. Сила моих владык больше не ведет меня. Я говорю те же слова, что и раньше, но теперь говорю их я сама, теперь мне самой принадлежит сила, которой я одаривала коленопреклоненную толпу, и мне, а не Им, предназначена безумная любовь и преданность, светящаяся в глазах людей, и их приветственные крики. Теперь мне одной вручали они безграничную власть над своими телами и душами, жизнью и смертью. Что это?! Неужели высшие силы оставили меня?? А быть может, напротив, возлюбили еще больше, и теперь я не просто их орудие, и мне дарована часть их мощи??

* * *

Глава 2

Кардинал вновь посмотрел в окно на покачивающиеся на мелкой волне корабли, вернувшиеся из неведомого далека. Затем перевел взгляд на лежащий поверх бумаг нераспечатанный свиток – послание принца Хокона.

Тогда, в мае, когда этот невероятный поход за море только готовился, он почти не придал ему значения.

Он только-только прибыл в Осло, еще не вполне отойдя от потрясения после разразившейся в германских землях катастрофы. В памяти его были еще слишком свежи дни Лейпцигской битвы, когда он, поднятый среди ночи с постели, босой и в одной сорочке, вместе со стенающим и плачущим клиром спасался бегством от прорвавшейся конницы Дьяволицы.

Вдобавок его положение здесь было довольно двусмысленным. Местный епископ встретил его не очень-то приветливо и сразу заявил, что, хотя и уважает его сан, но вмешательства в свои дела не допустит. На место главы норвежской церкви он рукоположен самим папой и будет исполнять свои обязанности в это тяжкое время, руководствуясь лишь церковными законами и совестью христианина, до тех пор, пока вновь избранный великий понтифик не соблаговолит освободить его от должности.

Решительный нрав епископа Томаса был хорошо известен кардиналу. Еще находясь в Германии, он слышал, как тот упрятал в монастырскую тюрьму доминиканского аббата, пригрозившего костром за ересь одному приходскому священнику, сказавшему, что недостойное духовенство отдало мир во власть Сатаны.

Кроме того, за несколько дней до этого пришло весьма опечалившее кардинала Джованни известие. Близ Скагеррака пираты взяли на абордаж три судна, доверху нагруженные церковными ценностями из Дании и Шлезвигского герцогства. Кроме этого, на них находилась и часть датской казны. Столь огромная добыча превзошла все ожидания морских разбойников, и они проявили не свойственное им великодушие: отпустили всех пленников на одном из освобожденных от драгоценного груза кораблей на все четыре стороны. Только один человек: епископ Брюжский Адам, был повешен на грот-мачте. Единственной жертвой пиратов оказался ближайший друг кардинала, с которым его многое связывало, человек большой души и истинный христианин.

Неудивительно, что весть о возвращении корабля, пропавшего еще в прошлом году, и будто бы открывшего по ту сторону океана какие-то земли, совершенно не привлекло его внимания. Так же как и слух, что в эти неведомые земли принц Хокон собирается отправить настоящую флотилию. Правда, в тот день Джованни дель Мори привело в порт именно желание повидаться с Хоконом, но совершенно по другому поводу. Он собирался просить принца, ведавшего, как он знал, военным флотом, выделить несколько кораблей для защиты от корсаров судов с беженцами, идущих из Германии.

…Порт встретил кардинала суетой и гамом. Над причалами висел неистребимый запах рыбы и дегтя. Десятки людей катили бочки, волокли рогожные тюки, толклись между сложенных на пристани грузов.

У одного из причалов в ряд выстроились пришвартованные кормой когги.

С некоторым недоумением кардинал увидел на их палубах женщин.

Возле вытащенного на пристань баркаса он нашел, наконец, принца. Окруженный маленькой свитой, он о чем-то беседовал с немолодым густобородым мужчиной в простой кожаной куртке.

При виде кардинала Хокон, знаком приказав старику подождать, поспешил навстречу.

Изложив, после обмена приветствиями, свою просьбу, Джованни дель Мори к своему удивлению узнал, что она запоздала: со вчерашнего дня принц уже не командует королевским флотом. Но гораздо больше изумила кардинала причина этого. Он даже переспросил, опасаясь, что, быть может, неверно понял далекую от совершенства латынь собеседника.

– Да, Ваше Преосвященство, я отплываю вместе со своими людьми; мы идем в Винланд, – подтвердил недрогнувшим голосом Хокон.

– В Винланд?? – в глубочайшем замешательстве повторил кардинал. – Я, помнится, читал об этом, но всегда думал, что это легенда, и не более того.

– Нет, Ваше Преосвященство, это не сказка и не легенда, это истинная правда!

И он с жаром, присущим молодости, принялся рассказывать. Дело обстояло следующим образом.

Прошлой осенью тогдашний норвежский король, отец Хокона, отправил в подвластную ему Исландию несколько кораблей – за воинами для армии.

Один из кораблей, которым командовал капитан Бьерн, из-за поломки мачты был вынужден задержаться, и последние суда флотилии ушли без него. Затем сильный ветер на несколько дней запер его в бухте Рейкьявика. Именно это и стало причиной того, что на обратном пути корабль был застигнут осенними штормами. Две недели, борясь с противными ветрами и волнами, они пытались пробиться к норвежским берегам. Бьерн уже решил вернуться в Исландию, чтобы там перезимовать, но налетевший ураган подхватил их и понес к западу. Под ударами валов трещали борта, шквал срывал паруса. Это продолжалось шесть дней, и моряки уже начали терять надежду на спасение.

Затем шторм, к счастью, стих, но они попали в полосу сильных западных ветров. Оставалось только положиться на волю провидения и попытаться успеть до зимы добраться до Гренландии.

Спустя четыре недели на горизонте показались окутанные туманом берега… Но это была явно не Гренландия – их снесло гораздо южнее.

Высадившись, они обнаружили, что земля эта покрыта лесом и зелеными лугами. Тогда и вспомнили мореплаватели старинные саги, повествующие о таинственном Винланде – стране, что лежит дальше гренландских берегов, в которую ходил когда-то Лейф Счастливый.

Они решили перезимовать здесь, чтобы весной отплыть к родным берегам. Наскоро срубили дом и сарай для корабля и занялись охотой, чтобы сделать запасы на зиму. И вот тогда-то они сделали самое удивительное открытие. Во время одной охотничьей вылазки они встретили людей.

– Там живут люди?! – перебил Хокона кардинал, весь подавшись вперед. Новость настолько его поразила, что он на миг забыл обо всем прочем.

– Да, Ваше Преосвященство, – подтвердил принц. Они, как рассказывал мне Бьерн, похожи на гренландских скрелингеров или наших лапландцев.

– Они… язычники? – зачем-то спросил кардинал. – Впрочем, да, конечно… Он сам бы не смог, пожалуй, объяснить, почему известие о том, что на лежащей за тысячи лиг земле живут какие-то идолопоклонники, так его взволновало. Он даже не особенно прислушивался к тому, что дальше говорил Хокон, повторяя про себя: – «Там живут люди».

– Они совсем дикие, – продолжал меж тем его собеседник. Не разводят скот и не пашут землю, не знают железа. Людям Бьерна удалось освоить их язык и завязать с ними дружбу. А когда на тех напало соседнее племя, наши воины обратили его в бегство…

От местных жителей Бьерн узнал, что они пристали к большому острову величиной чуть не с половину Норвегии. Поблизости от него лежит несколько островов поменьше, а дальше – обширная земля, может быть, целый материк.

– Впрочем, обо всем этом трудно рассказать в двух словах – лучше, Ваше Преосвященство, я пришлю вам описание этого путешествия, которое составил плывший с ними священник, отец Маркус. Или, если хотите – его самого.

Переведя дыхание, Хокон продолжил:

– Корабли, которые вы видите – их тридцать – это только передовой отряд. Я надеюсь, что нам удастся закрепиться в новых землях, и тогда за нами последуют все, кто захочет. Думаю, их будет немало: по словам людей Бьерна, почва там плодороднее, чем у нас, скот можно пасти круглый год, а море несказанно изобилует рыбой. И вполголоса добавил:

– Я боюсь, Ваше Преосвященство, что творящееся в христианском мире сейчас – это надолго.

– Значит вы, сын мой, слава Богу, не думаете, как некоторые, что приближается конец мира?

– Нет. Я не силен в богословии, но думаю, что еще не время для Страшного Суда. Конечно, все в руце Божьей, но тогда тем более бессмысленно гадать о чем либо. Мне кажется, – Хокон на несколько мгновений задумался, – сейчас происходит то же, что и тысячу лет назад, когда погибал Рим.

«Если бы каждый из вас имел такую веру», – прошептал Джованни дель Мори про себя слова Христа.

Весьма удивленный всем услышанным, он покинул порт, взяв с принца обещание прислать священника, плававшего в таинственную землю за морем.

У самых ворот, запирающих вход на причалы, путь кардиналу преградил высокий светлобородый высокий норманн лет тридцати, с мужественным, обветренным лицом. На груди его кафтана красовался вышитый черный ворон. Человек поклонился в пояс Джованни дель Мори.

– Я приветствую кардинала, великого жреца распятого бога, – странным голосом произнес он. – Меня зовут Роальд Свиррсоон, ярл Торстейна. Я тот, кого вы, христиане, называете язычниками. Я отвергаю веру иудеев и молюсь Одину и детям его. Скажи, какую казнь ты считаешь достойной для меня?

Кардинал содрогнулся, но даже не от одного этого признания. Слишком уж не вязались с мужественным обликом говорившего его вымученно-насмешливый тон и ухмылка.

Но не это было главное. Глаза его смотрели так, словно за минуту до того в них заглянул сам владыка преисподней – столько затаенного страха и страдания таилось в них.

– Да смилуется над тобой Господь, сын мой! – пробормотал кардинал, мелко перекрестил норвежца и торопливо ушел прочь. Писец, сержант и оба телохранителя едва за ним поспевали…

Он вспомнил об этом дне, когда спустя несколько дней отправился во дворец, чтобы представится норвежскому монарху.

Кардинал впервые видел короля Олафа II, хотя слышал о нем достаточно. Он был еще молод, но лицо его носило неизгладимый отпечаток глубокой усталости.

Именно он должен был вести в бой норвежских крестоносцев, но перед самой отправкой войска сломал ногу, неудачно упав с коня.

Он принял бразды правления из рук своего отца еще при его жизни: старого короля при известии о гибели старшего сына разбил паралич, и он несколько месяцев лежал неподвижно, безмолвно угасая.

На вопрос Джованни дель Мори король довольно сухо ответил, что хорошо осведомлен о намерениях Хокона и все делается с его согласия. – И вы, Ваше Величество, отпускаете своего брата в опасное плавание неведомо куда?! – изумился кардинал. – И это в нынешнее время, когда в вашем королевстве, быть может, совсем скоро на счету будет каждый, способный сражаться?

– Что вам сказать, Ваше Преосвященство, – ответил король. Вы правы, конечно, то что затеял мой брат – весьма опасное и тяжелое дело. Поверьте, если Хокон погибнет, мне будет очень горько. Он ведь был любимцем отца да и всей нашей семьи. Но скажите, как я могу запретить ему? Корабли, на которых он плывет, люди идущие с ним – все это из его владений и владений его единомышленников, силой он за собой никого не тащит.

– Но вы могли бы удержать здесь его самого…

– Нет, – решительно и твердо ответил король, даже, как показалось его собеседнику, с некоторым вызовом. Он свободный человек, а значит волен поступать, как хочет. А кроме того… – Олаф сделал паузу, словно не зная, следует ли высказывать свои затаенные мысли, – быть может его и впрямь ведет божий промысел? Может, именно сейчас, в годину бедствий, и суждено нам открыть новые земли и распространить на язычников свет истинной веры? – Как знать… – вновь задумчиво повторил Олаф II.

Кардинал был поражен словами короля.

Он вспомнил молодое, окаймленное светлой бородой лицо принца Хокона, дышавшее силой и непреклонной волей, вспомнил других людей, с которыми ему приходилось встречаться за время пребывания здесь, на северной окраине Ойкумены.

Как непохожи были эти суровые, мужественные люди, на жителей других христианских стран, утративших от перенесенных бедствий присутствие духа и здравый взгляд на происходящее!

Однако, тут же вспомнил он и о другой встрече.

– Вы тут упомянули, ваше величество, о язычниках а, между тем, язычники есть и в вашем королевстве.

Норвежский государь, казалось, не удивился словам дель Мори. Он как будто ждал, что разговор пойдет о чем-то подобном.

– Я знаю это, ваше преосвященство. Как знаю и то, что нельзя именовать их настоящими язычниками. Да, сейчас многие темные люди поколебались в вере. Не судите меня, но я приказал не преследовать этих заблудших. Ведь если даже казнить их, то души их этим не спасти, совсем наоборот, они окажутся в Аду.

Со временем, я уверен в этом, эти люди, покаявшись, вернуться к Христу: ведь народ наш привержен церкви уже больше трех столетий. – Епископ Томас согласен со мной в этом, – добавил он, явно стремясь сослаться в этом скользком вопросе на авторитет видного клирика.

– Но ведь язычники есть не только среди, как вы сказали, темных людей, – не сдавался кардинал. И знать тоже оказалась подвержена этому, как вы совершенно правильно говорите, пагубному заблуждению. Время ли сейчас христианам, тем более столь большому их числу отправляться куда-то за море?

– О ком вы говорите? – насторожившись, спросил Олаф.

Кардинал назвал имя встреченного им в порту ярла.

– Он сам подошел ко мне и, не стыдясь, сообщил, что отрекся от христианства, – добавил он, думая поразить этим короля.

– Вот оно что, – голос его собеседника наполнился глубокой печалью. Прошу вас, Ваше Преосвященство, не судить строго этого человека, тем более, что пережитое им могло помутить разум любого.

Я знал ярла Торстейна раньше. Не было храбрее воина среди норвежских рыцарей и, клянусь вам, нечасто приходилось мне встречать людей со столь искренней верой.

Он сражался под Авиньоном; вы же знаете, из наших не уцелел почти никто… Ярл чудом остался жив: тяжело раненый, скрывался среди мертвых. На его глазах нечестивцы глумились над папой; он видел, как бросают в огонь святыни – дерево креста Господня, плащаницу Христову, Евангелие, написанное самим апостолом Лукой… – голос Олафа дрогнул. – Не судите его строго, Ваше Преосвященство, – повторил он.

– Бог ему судья! – ответил кардинал, чувствуя, как слезы подступили к глазам. Вы правы. Невозможно быть строгим к тем, чей дух не выдержал ужасов нынешних дней. Не хуже же эти заблудшие тех, кто именует себя христианами, идя за Дьяволицей.

* * *

Мидр. Континент Аэлла. Эра Второго Поколения.

598 цикл, 1407 день.

– Что она вытворяет?? – уже не первый раз за сегодняшний день устало и недоумевающе пробормотал главный историк ответвления. Откуда вообще эти дикие суеверия, многобожие какое-то… С какой стати она им покровительствует? Ведь на этом этапе она должна была приложить все силы к религиозной консолидации…

– Возможно, это влияние советников из числа язычников? – предположил его помощник.

– В программе изначально предусмотрена опция, отсекающая идеи противоречащие базовым положениям, от кого бы они не исходили, – сообщил Хикари Ишира, один из лучших среди Хранителей знатоков систем информационного обеспечения.

– А вы посмотрите на это, – вмешалась Елена Тымяну, комавент секции прогностики. – Вся вероятностная линия искажена настолько, что сколь-нибудь достоверное предвидение невозможно даже на три месяца вперед. А вторичные событийные волны вообще невозможно просчитать.

Зоргорн вздохнул. Обсуждение постепенно переходило в обычный научный спор, которых Наставник за свою необычайно долгую жизнь видел уже более чем достаточно – от споров о природе богов до обсуждения результатов космических экспедиций.

Зал, в котором они собрались, был посвящен Книге Сестер. То был единственный предмет из незапамятной эпохи Первоначальных, дошедший до нынешних дней. То бы свиток платиновой фольги, покрытой золотыми иероглифами. Только благодаря позднейшему переводу было известно его содержание. Речь в нем шла о культе некоей великой богини или, вернее божества, поскольку ему были присущи различные ипостаси, в том числе мужские и даже звериные. То был небольшой, отрывок неведомого религиозного трактата, содержавший в основном указания, как надо кормить священных животных, как и какие жертвы приносить в определенных случаях. В центре круглого зала на мраморной колонне была водружена копия Книги (подлинник хранился в Зале Священных Сокровищ Главного Дома Высших, на другом материке). Стены же покрывали сюжеты, навеянные ею создававшим зал мастерам, среди которых были как Демиурги, так и Хранители. Были тут и нагие женщины зрелых форм, танцующие в полутемном храме перед колоссальной статуей божества, и животные, ему посвященные: художники не поскупились на фантазию, и на их картинах ожили самые фантастические существа. В центре композиции была картина, названная автором «Воплощение», представлявшая собой сцену соития кентавра и юной девушки на фоне дремучего леса. Картина эта вызвала в свое время немало споров, но нельзя было не восхититься тем великим искусством, с каким она была выполнена.

За большим круглым столом, изготовленным из единой глыбы дымчатого топаза, собрались сейчас человек сорок – добрая треть всех немногочисленных ученых экспертов, работающих в Атх. Перед ними на блестящей поверхности вспыхивали и гасли голографические экраны; отличавшиеся особым консерватизмом разложили рядом с собой стопки распечаток.

В данный момент большая часть присутствующих втягивалась в спор, суть которого сводилась к следующему – продолжает ли фактотум действовать в русле, предусмотренном вложенными в него программными положениями – и тогда происходящее лишь временный сбой поведенческих программ.

Либо все обстоит гораздо хуже, и трансформация ментальной составляющей привела к полному вырождению ответственных фракталов.

Наставник припомнил, с какой неохотой Таргиз согласился с предложением Кхамдориса – пригласить для консультации знатоков из научной группы. Объяснял он свое мнение тем, что эффективность помощи с их стороны была всегда невысока.

Впрочем, Таргиз, сидевший с ним рядом, кажется, весьма заинтересованно вслушивался в разговоры специалистов.

– Послушай, Таргиз, я вот подумал, – обратился к нему сидевший слева Эст Хе, – может, дело тут не в нарушении каких-либо функций? Может быть дефект был изначально заложен в ней самой? То есть я хочу сказать – в матрице Источника? И кстати, – есть ли у нас абсолютная уверенность, что базовая поведенческая программа была так уж безупречна? В конце концов, различные нюансы могу быть неоднозначно интерпретированы. Это ведь тоже могло оказать влияние…

– Базовая программа составлялась на основе реальных исторических последовательностей на сходных ветвях, – вступил в разговор Кхамдорис, до того молчавший. – Это стандартная практика. И кстати, программа была одобрена Высшими.

– Высшие это еще не боги, – как бы в раздумье произнес Зоргорн, заставив невольно прислушаться всех, кто сидел рядом.

«Впрочем, значения это уже не имеет. Боюсь, Таргиз был прав, и от экспертов толку не будет. Если кто – то и сможет здесь помочь, то это не ученые, а инструменталисты. Возможно, им удастся взломать защиту.»

* * *

Кто они, кто же они такие, мои неведомые повелители, господа или, быть может, братья? Кто такая я сама?? Почему я не могу понять и объяснить всего что знаю (ах, как много всего я знаю!)?

Я ищу ответ, и не нахожу, и не смогу найти, наверное, никогда. Я давно уже не слышу голосов, только иногда, на грани слуха и сознания я улавливаю какие-то отзвуки, похожие на них. И нет больше чувства необходимости исполнять неведомый долг. Почему? Чего ждут от меня Те? Или я выполнила то, что от меня требовалось и теперь больше не нужна, и уже бесполезно ждать приказов и помощи? А может быть, я получила свободу, и теперь вольна делать что хочу, решать все сама?

Но что мне делать одной?! Что мне делать, как управлять всем тем, чем я владею благодаря Им? И что я могу без Них?

Ночью я подолгу лежу без сна – мне теперь очень трудно заснуть, и в снах я редко вижу другие земли, думаю о том, что случилось со мной, пытаюсь достучаться до Них. И медленно погружаюсь в глухое мучительное забытье. Вокруг меня вязкая тьма, в голове какие-то смутные мысли, обрывки воспоминаний и странных образов. И еще там появляется что-то огромное, живое и неживое одновременно. Это и во мне, и там, очень далеко… Нет, не могу думать об этом – становится страшно. Лучше не пытаться проникнуть за эту завесу…

* * *

…В тревогах и боязливом ожидании миновала зима. Незадолго до Пасхи разнеслась весть, что войско Дьяволицы готово выступить. Известие это вновь заставило трепетать Италию, а испанские государи принялись спешно собирать армии, дабы наглухо запереть пиренейские ущелья. Тогда все еще полагали, что с ней можно бороться обычной воинской силой; а два страшных поражения – какая-то чудовищная случайность.

И на этот раз, как и раньше, Дева совершила то, чего от нее никто не ожидал. Она выступила в поход, но не на беззащитный юг, а на восток. Против, как тогда казалось, вполне готовой к обороне Священной Римской Империи. И случилось это гораздо раньше ожидаемого срока, в марте, когда еще не растаял весь снег.

…Видит Бог, никто не думал, что кошмар вырвавшегося на волю ада, происшедший в несчастной Франции, может повториться. Но он был превзойден. Возле Мюнхена армию Владычицы встретило императорское войско. У императора Карла IV, курфюрста Богемского, было почти в полтора раза больше людей, с ним было двадцать тысяч считавшихся непобедимыми рыцарей Тевтонского Ордена. У него были те самые, наполняемые горячим воздухом мешки, обратившие в бегство крестоносцев, у него был даже дальнобойный «летучий огонь», в том числе и приспособленный для стрельбы по летунам (какой-то шустрый ландскнехт умудрился утащить из-под Авиньона неразорвавшуюся ракету).

У Девы не было ничего такого, даже обычная артиллерия по ее приказу осталась в Дижоне. И, тем не менее, в этом сражении она одержала верх. Разгром был воистину неслыханный – вряд ли половина сражавшихся под имперским орлом уцелела, успев спастись бегством. Полуголодная, изнуренная долгим безостановочным маршем напрямик через горы и заснеженные леса армия Светлой Девы просто истребила непобедимое доселе германское рыцарство, хоть и потеряла при этом три четверти. И это, пожалуй, было пострашнее, чем бесовские чары и неведомое оружие.

И начались Сто дней Дьявола. Через Баварию, Саксонию, Тюрингию, растекаясь в разные стороны, как прорвавший плотину поток, стремительно покатилось, разрастаясь с каждым днем, ее войско, отмечая свой путь кровавыми заревами пожарищ. Позади оставались руины и пепел, и всякого, кто осмеливался не покориться ей, ждала неизбежная быстрая смерть.

Пройдя с боями за сорок дней всю Германию насквозь, краем задев Богемию и Австрию, Дьяволица вломилась в Польшу. Под Краковом погибло едва не сто с лишним тысяч шляхтичей и прусских рыцарей – остатки еще недавно могущественного ордена, собранные по опустевшим комтуриям и командорствам Великим Магистром Вильгельмом фон Книпероде. Словно ради того, чтобы лишний раз доказать, что мир перевернулся с ног на голову, на стороне Дьяволицы сражались в этой битве пятнадцать тысяч женщин, собранные в конные и пешие полки.

На Висле мятежники стояли некоторое время, словно не зная, куда двинуться. Вновь возникла тень надежды на недалекое окончание терзающего мир кошмара.

Многие ждали, что они пойдут дальше на восток – на Литву, на русских схизматиков, на татар и исчезнут в неведомых земных далях, как исчезли грозившие когда-то миру гунны и монголы. Или на юг, против Венгрии, Болгарии, Византии и неизбежно столкнуться с турками и сарацинами.

Но вместо этого Дева неожиданно повернула назад, бросив большую часть армии на произвол судьбы. При этом она пренебрегла путем, который выбрал бы любой стратег – через незатронутые войной северные германские земли. Взяв с собою лишь самых верных сторонников, она прошла через еще дымящийся юг рухнувшей Империи, и вскоре снова объявилась в Бургундии, сумев собрать по пути внушительное войско. Не задерживаясь, она двинулась к берегам Ла-Манша и высадилась в Англии.

Королевский флот получил приказ выйти ей навстречу, но матросы взбунтовались, крича, что их посылают на верную смерть, убили пытавшихся помешать им рыцарей и капитанов, сожгли корабли, после чего разбежались кто куда. Прошло совсем немного времени, и вся Британия оказалась под ее властью. Повторилось все, что происходило и раньше, с той только разницей, что добрая половина Уэльса и даже часть Ирландии вернулись к язычеству.

О судьбе английского короля известий не было. Он то ли был убит в мелкой стычек, то ли судно, на котором он пытался покинуть родину, погибло на рифах у Оркнейских островов.

Однако и на Британских островах она не задержалась. Вновь посадив свое воинство на корабли, она отплыла к северу и через несколько дней высадилась в Шлезвиге, двинувшись к датским границам. Разоренная длящейся к тому времени уже больше восьми лет смутой, Дания рухнула в несколько дней. Король с семьей и приближенными попытался бежать в Швецию морем, но был перехвачен фризскими пиратами, заключившими с Девой союз, и голова несчастного Вольдемара VI украсила бушприт флагманского корабля морских разбойников. Из Дании мятежники в середине августа переправились в Швецию. Но их предводительницы с ними уже не было – как и весной, она неожиданно бросила все и вернулась в Англию. По слухам, именно там она почему-то собралась основать свою столицу.

* * *

Сегодня ночью я увидела, наконец, мир, с которым я, как понимаю теперь, связана неразрывной цепью.

…Сначала я очутилась в огромной темной пещере гораздо обширней любой городской площади, уходившей далеко во тьму. Она вся была заставлена кубическими и прямоугольными ящиками, отлитыми из черного стекла, или чего-то похожего на него. В глубине некоторых мерцали и двигались голубые и оранжевые искры, словно там порхали огненные мотыльки. Множество огоньков перебегало туда-сюда по черным зеркалам, складываясь в какие-то замысловатые сочетания, и мне на секунду показалось, будто они что-то хотят сказать мне своим танцем, о чем-то предупредить…или поприветствовать меня.

3атем я вдруг сразу перенеслась в большой зал со стенами цвета самого чистого и прозрачного сапфира, как будто сложенных из застывшего света. В прямоугольном окне прямо напротив на голубоватом фоне горели узоры из разноцветного пламени, а в другом в черной пустоте плыл сине – зеленый шар. Я догадалась, что это какой-нибудь мир, увиденный с высоты в тысячу раз выше, чем может подняться птица.

Прямо в воздухе, на бледных прозрачных полотнищах вспыхивали и гасли замысловатые фигуры и странные знаки, не похожие на известные мне цифры и буквы. Такие же фигуры и знаки возникали в черных и сияющих окнах на стенах. На ящиках и плитах под ними вспыхивали и гасли яркие огни, временами раздавался какой-то писк, а изредка слышались фразы на непонятном, но вместе с тем не совсем незнакомым языке. Никого не было рядом. То ли хозяева этого места отлучились куда-то, то ли все это могло делать свое, непонятное мне дело и без них.

Вдруг в зал вошел мужчина – я невольно испугалась, что он увидит меня. Он выглядел как обычный человек, точно так же, как любой из живущих на Земле, и даже был молод и достаточно красив… Но я почувствовала в нем нечто такое, для чего не найти слов, но что я ощутила так же явственно, как чувствуют тепло огня или холод снега…

Он был чем-то озабочен и встревожен, это было видно по его лицу. Потом появился еще один человек, выглядевший старше, что-то сказал первому – я не услышала голоса, хотя раньше в своих странствиях я иногда слышала звуки. Потом все исчезло, и я попала еще куда-то. Там не было ничего, кроме багрового и зеленого света, прочерченного бесшумными черными молниями. Что-то словно вошло в мой разум, как будто прохладная вода влилась в него… Потом я проснулась.

Куда странствовала моя душа, отделившись от тела? Что это был за мир? Это не Ад – преисподняя не может быть такой. Значит, это Рай?

Тогда кто эти существа? Ангелы? Святые? Ни один, ни второй не походили на ангелов, но кто ведает, каков их истинный облик? Или это неведомые людям духи, служащие Тем, кто меня послал на Землю?

* * *

Мидр. Континент Аэлла, Атх. Эра Второго

Поколения, 598 цикл, 1470 день.

Сообщение информационно – логического блока Р-9098-Оранжевый.

Персоналу секции 123-И (Хранителю-Куратору Таргизу, и Хранителю-Наставнику Зоргорну – лично).

Внимание! Происшествие невыясненного происхождения.

Обнаружены признаки несанкционированного проникновения в память мыслящих машин секции и операционно-вычислительного комплекса №4449-ФЛ.

Терминал – не установлен. Тип терминала – не установлен. Локализация – не установлена.

Примечание: расширение на 20% превышает максимальное для когда– либо использовавшихся терминалов.

Возможные варианты – информация отсутствует. Не исключена ошибочная интерпретация имеющихся данных.

Рекомендации: всесторонняя проверка систем.

* * *

– Ты в этом уверен?? – встревожено спросил Зоргорн.

– Я проверил все записи контрольных модулей; не может быть сомнений – двойник задействовал связь помимо нас.

– Почему же ты не заблокировал возможные частоты? Впрочем, конечно, такого мы предусмотреть не могли, ты не виноват

– Это еще не все, – как показалось Зоргорну не без колебаний промолвил Таргиз. Ноограммы не позволяют, правда, говорить об этом с абсолютной определенностью… но не исключено, что она каким-то образом проникла в основную память и даже кое – что извлекла оттуда.

– Бред!! – Зоргорн вдруг порывисто поднялся из кресла. Таргиз невольно вздрогнул: пожалуй, ни разу не видел он Наставника таким взволнованным и даже (нет, невозможно) напуганным.

– Бред, – уже спокойнее повторил Зоргорн, это противоречило бы всему, что мы знаем о двойниках, да и о межфазовом переходе тоже. Каналы монополярны, как следует из правила симметрии.

– Но записи показаний регистрационных сенсоров новой следящей системы – а я не могу не верить им, свидетельствуют, что проникновение все же произошло.

Глядя на себя словно со стороны, Таргиз удивился, как легко и просто возразил он Наставнику, о чем еще недавно и думать не мог.

– Это невозможно, – повторил Зоргорн. Невозможно!

Секунду Таргиз колебался, но затем все же сказал то, что должен был сказать.

– Я полагаю, что связь осуществлялась уже очень давно.

– А почему сканирование этого не показало?

– Все очень просто. Следящие системы не были настроены на фиксацию того, чего не было никогда, и быть не могло. Необходимо тщательно проверить все имеющиеся записи, быть может, удастся найти другое объяснение.

* * *

Сообщение особой срочности. Всем операторам – Хранителям, свободным от исполнения обязанностей, вне зависимости от непосредственной подчиненности. Под персональную ответственность Хранителя-Наставника Зоргорна.

Немедленно приступить к всесторонней проверке данных, находящихся в информационно-логическом блоке А-Е476553-Белый. Полученные данные подлежит немедленной передаче в распоряжение Куратора-Хранителя Таргиза, Хранителя-Наставника Зоргорна и приданных им лиц.

Контроль за исполнением возлагается на комавентов секций и направлений.

* * *

Глава 3

Кардинал вздохнул, чувствуя, как сердце его мучительно сжалось Он был весьма образованным человеком даже для священнослужителя своего ранга. Незадолго до войны он начал работу над обширным трудом, посвященным истории ересей и борьбы с ними церкви. Ему приходилось бывать в библиотеках Константинополя и Никеи, не говоря уже о том что, он был допущен в святая святых: архивы авиньонской курии и Ватикана. Ему случалось держать в руках книги, лишь чудом избежавшие костра еще во времена папы Григория VII. (Впрочем, кажется, эта ошибка уже исправлена самой жизнью…)

И вот уже в который раз он задавал себе вопрос: как все, что произошло, могло произойти, и что делать теперь, если что-то еще можно сделать? И не находил ответа, смутно чувствуя, что все его знания и ум бессильны помочь ему.

То, что происходило на его глазах, настолько противоречило всем его представлениям о смысле истории, о мире, да что там – о самой сущности божественного провидения, что уже не первый раз он ловил себя на том, что готов возроптать на Господа. Да и разве можно ли было не отчаяться, не опустить руки?? Все, что было создано почти за тысячу лет, со времен императора Константина, то величественное здание Церкви Христовой, в основание которого легли кости тысяч и тысяч безвестных мучеников, ныне лежит в руинах. Святые алтари повержены, и мерзостные, оскорбляющие само имя Божье обряды справляют в оскверненных храмах слуги Дщери Дьявола. Словно бы и не было многих веков христианства, возникли, выйдя из тайных лесных и горных логовищ, служители древних злобных языческих богов-демонов; вновь обагрила жертвенная людская кровь дольмены и кромлехи… Откуда-то возникли сотни, тысячи ересиархов, поведших за собой темные толпы, а хвала Князю Тьмы во многих местах воздавалась открыто. Кардинал долгое время позволял себе усомниться в справедливости изрядного числа приговоров Святой Инквизиции, да и в самих ее методах. Ведь хорошо известно, что человек, если палач постарается, признается не только в том, что делал, но и чего не делал. Но, Бог свидетель, теперь он готов был раскаяться в тех своих сомнениях: ведь, как ясно теперь, слугам господним противостояли не люди, пусть сколь угодно погрязшие в грехах, а изощренный и коварный враг, не зря носивший титул Отца Лжи.

…Не только люди воевали друг с другом. Сама природа тоже, казалось, ополчилась на них. Тяжелая засуха поразила Богемию и Австрию, проливные дожди с градом, губившие урожай, прошли в Италии; жестокие бури (и это летом!) – в благодатной Адриатике.

Повсеместно участившие ураганы и шторма не позволяли рыбакам надолго выходить в море, потопив немало их суденышек. Кроме того, у норвежских берегов мореходы встречали поднявшихся на поверхность кракенов. Те, правда, вели себя спокойно, ни разу не пытаясь нападать на корабли, но одного вида этих многоруких чудовищ было достаточно, чтобы наполнить сердца бесстрашных северян суеверным ужасом.

Однако вовсе не чудовища и не буйство стихий вызывали наибольший страх мореплавателей.

Из-за полыхавшей великой войны и гибели многих королевств, торговля почти совсем угасла. Прекратились знаменитые ганзейские ярмарки, где фландрское полотно соседствовало с английской шерстью, а французские вина – с египетской пшеницей и русскими мехами и медом. В опустошенных странах людям стало не до пряностей и дорогих восточных тканей, никого уже не интересовали ароматные итальянские маслины и янтарный кипрский изюм. Привычного дела лишились не только сотни и сотни купцов, но и большое число простых людей, кормившихся с морской торговли – от грузчиков и поденщиков, до капитанов и корабельных мастеров.

Зато необыкновенно расцвело пиратство. На Фризских островах в море выходило почти все мужское население: от седобородых старцев до четырнадцатилетних мальчишек. Дошло до того, что – неслыханное прежде дело – примеру мужей и отцов стали следовать жены и дочери, выходя в море на разбой вместе с мужчинами. Говорят, появились даже пиратские суда, где команды состояли целиком из женщин.

Разбойников не смущало отсутствие богатой добычи. Они разоряли до нитки беззащитные прибрежные селения, отбирая последнее, устраивали побоища друг с другом из-за награбленного. Захваченных пленников они частенько продавали мусульманским работорговцам, следом за которыми в европейские воды пожаловали и мавританские морские разбойники.

По слухам, их тайно призвала Дева для вящего истребления христиан, но скорее всего, они, чувствуя полную безнаказанность, просто слетелись, как стервятники на падаль. Их эскадры вышли в Атлантический океан, терзая и без того опустошенные Англию и Ирландию. Они проникали в Балтийское море и доходили даже до Исландии. Их флотилии атаковали Италию сразу с двух сторон – алжирцы и тунисцы с запада, а египтяне – с востока. Сицилия и Сардиния подвергались почти непрерывным их нападениям, так что множество людей в отчаянии покидали прибрежные селения, надеясь укрыться в горах.

Но свой самый страшный удар поклонники Аллаха нанесли совсем другом месте. Их жертвой стал обескровленный Иберийский полуостров, чьи лучшие и храбрейшие сыны полегли под Авиньоном. В то время, как Дева крушила Священную Римскую Империю, войска марокканского и алжирского эмиров неожиданно переправились в Гранаду. Сто пятьдесят тысяч свирепых и беспощадных всадников-мавров неудержимо ринулись на север, уничтожая все на своем пути. Они не брали пленных, не щадили девушек и молодых женщин, столь высоко обычно ценившихся арабами. Они убивали даже собак и домашнюю птицу, сжигали посевы и сады… Было ясно, что мусульмане решили воспользоваться благоприятной ситуацией и вновь утвердить, теперь уже навечно, свое господство в испанских землях. А для этого следовало уничтожить главное препятствие – неукротимые и непокорные христианские народы, которые никогда не смирились бы с господством неверных. Стоявшие у Пиренеев войска спешно уходили к югу разрозненными отрядами и гибли под ударами противника, многократно превосходящего их числом. Через Гибралтар переправлялись все новые и новые массы арабов и берберов, чьи вожди уже поделили заранее меж собой земли еще не завоеванных королевств. И некому было помочь истекающим кровью испанским рыцарям.

Война шла не только в испанских или немецких землях. Жестокие междоусобицы охватили Италию. Составляющие ее небольшие и совсем крошечные государства продолжали враждовать друг с другом, и все попытки неаполитанского и сардинского королей остановить вражду и объединиться для отражения угрозы с севера ни к чему не привели. Воспользовавшись смутой в Неаполитанском королевстве, герцог Барнабе Висконти с армией в тридцать тысяч человек, состоявшей в основном из всякого сброда, бежавшего в его владения из Франции, захватил Прованс. Потом он огнем и мечом прошелся по ломбардским землям, после чего штурмом овладел Флоренцией, дочиста разграбил ее, разрушил стены и, уходя, приказал поджечь город.

Прекраснейший в мире город – Флоренция, с ее широкими прямыми улицами, великолепными дворцами, фонтанами и множеством чудесно украшенных церквей, с кварталами ремесленников, чьи изделия высоко ценились от Упсалы до Каира, была беспощадно предана огню. В грандиозном пожаре погибли десятки тысяч человек. Трагедия эта не могла не потрясти даже после всего, что случилось.

Оживилась даже дряхлая Восточная Римская Империя. Ее правитель, почти столетний базилевс Ираклий, похоже, всерьез готовился к войне с Венецией, решив, что пришла пора вернуть утраченные уже века назад земли и величие. Когда известия об этом достигли Дворца Дожей, его обитатели лишь иронически усмехнулись. И напрасно, как выяснилось совсем скоро.

Тем временем Ольгерд, могущественный литовский король-язычник, обрушился на полумертвую Польшу, захватив Люблин и Белосток, заодно выгнав из Львова союзника поляков – галицкого короля Болеслава, сына мазовецкого князя, бежавшего при его приближении на юг своих владений. Одновременно, брат Ольгерда – Кейстут вторгся в земли тевтонских рыцарей, круша города и крепости. Сам Кейстут не скрывал, что его цель – добить ненавистный орден, а всех немцев и христиан сбросить в море.

Смута вспыхнула и на востоке немецких земель. На этот раз восстали уже, казалось, безвозвратно онемеченные и окатоличенные, начавшие забывать свой язык славяне-венеды. Запылали оставшиеся без защиты дворянские замки, тела немецких бюргеров и бауэров в изобилии украшали деревья в поморских и приэльбских лесах. В возродившихся языческих капищах перед идолами четырехликого Святовида и Морены пролилась жертвенная кровь. В изобилии оказалось у венедов и хорошее оружие, и опытные в военном деле вожди. Следует отметить, что в донесениях из тех мест, о причастности ко всему этому Светлой Девы ничего не говорилось, зато вовсю кивали на того же Ольгерда.

Тем временем война, разгоравшаяся между Восточным Римом и Венецией, с самого начала пошла не так, как все ожидали. Византия одерживала одну победу за другой. Не прошло и месяца, как пали Кандия, Эвбея и почти все острова Ионического архипелага. Во многих случаях кондотьеры сдавали их без боя, предварительно перерезав немногочисленных венецианских солдат. На снаряжение войска и на подкуп жадных иноземных наемников, служивших венецианцам, пошла перелитая утварь константинопольских церквей. В короткий срок византийский флот завоевал господство в Эгейском море. Вышедшие в море главные силы флота венецианцев с двадцатью тысячами отборного войска, совершенно неожиданно стали жертвой бурь неслыханной силы, какой не помнили местные старожилы. Десятки кораблей разбились о скалы Далмации, оставшиеся были захвачены славянскими пиратами. Кроме этого, на стороне греков против Венеции выступила Генуэзская республика, кипрский король Пьер, преследовавший в этой войне свои, весьма далеко идущие цели и, наконец, рыцари-госпитальеры с Родоса. К ним охотно присоединились располагавшие сильным флотом Дубровник и 3адар, имевшие веские основания ненавидеть «Жемчужину Адриатики». Вскоре жители вчерашней владычицы морей со страхом увидели вражеские паруса совсем недалеко от своих бастионов. С севера на венецианские владения наступал эрцгерцог Австрийский Фердинанд Габсбург, с запада – Барнабе Висконти, мечтавший объединить под своей властью Италию, а с востока– венгры и хорваты, заключившие союз с константинопольским императором. Вскоре Венеция оказалась обложена не только с моря, но и с суши. Спешно достраиваемые на верфях боевые галеры были сожжены вражескими лазутчиками, неведомо как пробравшимися в тщательно охраняемый порт. Обо всем этом подробно сообщал кардиналу в письме, приор венецианской обители ордена доминиканцев, фра Джордано, с которым кардинал был в свое время неплохо знаком. В конце послания он робко осведомлялся: не может ли кардинал хоть как-то повлиять на монарха Кипра и особенно на госпитальеров, чтобы побудить их разорвать союз с императором-схизматиком. Эта просьба почтенного монаха заставила Джованни дель Мори грустно усмехнуться. Что он может сделать?? Разве что написать послание, которое наверняка не дойдет, а если и дойдет, то не заставит иоаннитов и генуэзцев отказаться от борьбы с давним врагом, и тем более не повлияет на Пьера I Лузиньяна, которому ныне грезится константинопольский престол. Впрочем, для несчастных венецианцев забрезжила надежда. Умер, не оставив наследников, болгарский царь Панайот, и знать, проведя несколько недель в спорах и ругани, едва не перешедших в резню, решила вручить корону сыну его покойной сестры – сербскому государю Душану. Он сразу же принялся собирать войско против Византии, и той, судя по всему придется несладко, тем более, что почти все ее силы выставлены против Венецианской республики.

* * *

…Неведомая сила подняла меня и, накинув на плечи легкое покрывало, я вышла прямо на площадь, миновав изумленную стражу. Ливень бешено хлестал меня по лицу. Молнии били в землю совсем рядом, а черные тучи были так тяжелы, что, казалось, сейчас должны рухнуть на землю… Вот молния ударила у моих ног, и грохот почти лишил меня слуха. Но я уже чувствовала, чувствовала это… Я дотянулась до тех, кто не давал о себе знать уже так долго… Он совсем рядом! Он сейчас появится здесь! Новая молния… И еще целый сноп их вокруг меня… Из оплавленных дыр в камнях площади валит синеватый дым. Следившие за мной с почтительного расстояния люди падают ниц. Мне совсем не страшно – что может случится со мною, особенно теперь?! Явись, явись мне, кто бы ТЫ ни был, приди и возьми меня, невесту твою! Дай увидеть хотя бы твой лик!… Я словно очнулась… Что за странные слова я говорила только что? Я не понимаю их, никогда и не слышала такого языка. Вся площадь полна распростершихся на земле и коленопреклоненных людей. Мое покрывало, соскользнув с плеч, мокрой тряпкой лежит у ног. Гроза уходит, солнце начинает проглядывать из-за туч…

* * *

Мидр. Континент Аэлла, Атх. Эра Второго Поколения.

598 цикл, 1473 день.

– К сожалению, ты был прав, она действительно получила доступ к нашей информации, – Зоргорн со вздохом отключил последний модуль вычислителя и стер с экрана подборку сообщений от других Хранителей.

– Не поверил бы, несмотря на все данные… Если бы в эпизоде с грозой она не говорила на нашем языке, Светом Смерти клянусь, не поверил бы. Теперь понятно, что означали тогда эти необычные импульсы в пятом слое. По всей вероятности, подобные проникновения действительно имели место и раньше, но они просто не фиксировались ни стандартным тестированием, ни системами безопасности. Фактотум ограничивался пассивным считыванием текущей и оперативной информации и не пытался сканировать основную базу данных.

– Я заблокировал все незадействованные каналы и установил фильтры везде, где только можно, – отрапортовал Таргиз, – теперь путей для проникновения не остается.

– Боюсь, Таргиз, не было бы поздно. Ей вполне могло стать известно и кто такие мы, и все наши планы… и даже – что представляет собой она сама.

– Конечно, – продолжил Зоргорн, – вряд ли она способна понять хотя бы десятую часть того, что могла извлечь из памяти мыслящих машин… Кстати, так и не удалось выяснить, в какие именно блоки она ухитрилась залезть, и это печалит меня едва ли не больше всего. Но если она поймет, то весь план рухнет. Ее нынешних сил и способностей вполне хватит, чтобы отказаться повиноваться нашим командам даже после того, как контроль будет восстановлен.

– Но как такое могло вообще произойти, Наставник?

– Ну, то, что она с легкостью проникла в модули, в принципе можно понять, ведь их структура, в общем, подобна ментальной составляющей. Но каналы? Это действительно считалось невозможным, в соответствии со всеми теориями межфазового перехода, постулировавшими монополярность каналов. Так что не казнись – тебе не в чем обвинять себя. – Ты помнишь, Таргиз, – после паузы продолжил Зоргорн, – помнишь, я говорил тебе, что ее способности сродни характерным для магических миров; кому, как не мне, знать это: я сам происхожу из такого. Видимо, это и сыграло основную роль – ведь там иногда встречается такое, что невозможно объяснить даже с учетом всех свойств этих континуумов…Да, я вот только сейчас подумал: именно такие способности должны были быть у Самого Первого…

* * *

Глава 4

…Воистину, мир сходил с ума.

Но судьба вновь и вновь, всякий раз, когда казалось – вот перейден предел всех возможных несчастий и хуже уже не будет, опрокидывала эту призрачную надежду, замешанную на слезах и отчаянии.

Вместе с иноземными завоевателями в Европу пришел еще один беспощадный и на этот раз действительно не знающий поражения враг. Чума. И опять, как это было уже нераз, предшествующие бедствия показались не такими уж и страшными перед этой гостьей, напомнившей о себе после почти восьми веков. Первые ее случаи были замечены еще в декабре в Италии и на Сицилии, затем сообщения о заразе стали поступать из Восточного Рима.

Но уже менее чем через пять месяцев она охватила почти всю Европу – от Лиссабона до Кенигсберга. Говорили, что она зародилась в неведомом Китае, где истребила почти всех людей, а по пути в Европу выкосила треть населения нехристианских земель.

Человек начинал испытывать слабость и озноб, на теле возникали черные опухоли или кровавые язвы. Больных терзало удушье, судороги и сильные боли, как от рук невидимых палачей, и через три-четыре дня жертва испускала дух. Часто людей начинал терзать мучительный, выжигающий легкие кашель, от которого они умирали за один день.

Выживал, может быть, один из сотни заболевших. Как лесной пожар, чума перебрасывалась из страны в страну, из города в город. Зараза истребляла всех без разбора – сильных и слабых, мужчин и женщин, детей и старцев. Она равно поражала опустошенные войной страны и те, которые до сих пор избегли обрушившихся на землю несчастий. Черная смерть одинаково косила и обитателей многолюдных городов Тосканы и Прованса, и редких уцелевших где-нибудь в нормандском или саксонском захолустье.

Умирали крестьяне, застигнутые болезнью прямо за плугом, ремесленники в мастерских, монахи за молитвой и солдаты, готовящиеся к битве. Умирали дети, цепляясь за коченеющий труп матери.

Франция, Италия, Каталония, Германия – все покорилось чуме. Перед этим врагом оказалась бессильна даже сама Светлая Дева: ее люди гибли точно так же, как и все прочие. Все попытки лечить больных кончались лишь тем, что зараза поражала и самих врачей. Чуму не могли остановить ни стены замков, городов и монастырей, за которыми иные тщетно надеялись найти спасение, ни море – чума проникала и на острова, истребляя их жителей до последнего человека, как это случилось на Гебридах.

Не помогали и кордоны, спешно выставленные на границах кое кем из сохранивших еще власть государей.

Уничтожали кошек, свиней, собак, объявив их нечистыми животными, разносящими заразу. Жгли серу, ароматические травы и можжевельник. Пытались отогнать поветрие жгучим дымом драгоценных пряностей. Совершали молебны, давали обеты, изгоняли демонов… Но все было тщетно. Любые ухищрения оказывались бесполезными.

Оставалось одно спасение – бежать, и толпы людей, бросив все, бежали, куда глаза глядят, еще сильнее распространяя болезнь. По волнам носились корабли с мертвыми командами и пассажирами, пытавшимися найти спасение в еще не затронутых болезнью краях. Во многих поселениях перед беглецами запирали ворота или встречали стрелами и картечью. Иногда беглецы брали города в настоящую осаду в стремлении найти убежище штурмовали городские стены, заполняя рвы своими телами.

…Случалось, болезнь поражала людей внезапно, прямо на улице или за работой, и несчастный, лишь час-другой назад чувствовавший себя вполне здоровым, падал на землю.

Улицы и площади иных городов были усеяны трупами, и некоторые, впав в отчаяние, заранее сами рыли себе могилы и проводили подле них дни и ночи, в ожидании конца, пока на их глазах бродячие собаки обгладывали тела их близких. Ужасы войны и чумы, ощущение неизбежной всеобщей смерти лишали здравого рассудка и мужества даже самых сильных и твердых. Люди целыми толпами бродили по улицам, стеная и заламывая руки. Иногда, обнаружив у себя первые признаки болезни, несчастные совершали самоубийства, а кое-кто не дожидался и этого. В некоторых местностях жители, уверовавши в то, что чума не окончится, пока не уничтожит всех людей до единого, в погребальных саванах ложились в могильные ямы и с пением молитв сами засыпали себя землей. Иные же – несомненно, по наущению Дьявола – почувствовав заразу в себе, старались как можно дольше не подавать вида и передать болезнь как можно большему числу ближних.

Говорили об околдованном хлебе и зараженных колодцах. Одновременно истребляли евреев и прокаженных – их объявили отравителями и разносчиками заразы. Жгли колдунов и ведьм безо всякого суда и разбирательства. Какой-нибудь безумец мог указать на любого, и несчастного тут же тащили на костер, сложенный десятками добровольных помощников. Подобно кроликам, расплодились продавцы разных чудодейственных амулетов и шарлатаны, предлагающие якобы спасающие от чумы снадобья. И люди отдавали обманщикам последние деньги в слепой надежде спастись.

Страх перед Божьей карой уже не мог сдержать никого, а светская власть в охваченных мором землях исчезала очень быстро. Преступники безнаказанно грабили опустевшие дома, а иные под покровом ночи рылись на кладбищах, снимая с мертвых тел украшения и дорогие одежды. Поймав, таких злодеев с перебитыми руками и ногами швыряли в кощунственно раскопанную им могилу. Впрочем, Господь достойно карал сих нечестивцев: они умирали одними из первых.

В других ощущение близкого конца порождало неслыханную жажду наслаждений. Насилие, кровосмешение и самый гнусный и скотский разврат стали обычным делом. Пьяницы устраивали пиршества в разоренных винных погребах, хозяева которых махнули рукой на свое добро. Даже самые порядочные прежде женщины и монахини предавались безудержному распутству. Во многих итальянских городах устраивались пышные карнавалы и маскарады, во время которых люди пытались забыться под музыку, пение и пляски. Стоны умирающих сливались с пьяным смехом и веселыми песнями.

Случалось, какой-нибудь фигляр или зритель, внезапно, среди этого веселья вдруг ощущал ледяной озноб и удушье, и падал с синюшным лицом, исходя пеной.

Но все попытки немногих, сохранивших благочестие, говорить о смирении и покаянии встречались грубыми насмешками. Оставалось лишь взывать к милосердию Господнему для несчастных, не ведающих, что творят.

К величайшему сожалению, духовенство тоже не осталось в стороне от этого безумия. Разумеется, среди слуг божьих было много таких, которые с честью продолжал исполнять свой долг перед Творцом и паствой. Они причащали и утешали умирающих, которых выбрасывали из домов ожесточившиеся до крайности ближние, старались облегчить по возможности их страдания, поддерживали твердость духа в живых.

Но было немало и впавших в отчаяние, забывших обо всем или даже подражавших мирянам в их грехах.

Где-то чума уже унесла каждого второго, где-то – каждого пятого или десятого, как здесь, во владениях норвежского короля. Но проникла она во все земли.

В Неаполе и Падуе и Риме умер каждый третий, – бывали дни, когда в Вечном Городе умирало по тысяче человек; в Каталонии уцелело меньше половины. Сколько умерло во Франции и немецких землях, точно было сказать невозможно, но целые области полностью обезлюдели; по словам вырвавшихся оттуда, можно было скакать целые дни мимо пустых селений и мертвых городов и не встретить ни души. Не раз приходилось слышать, что этот мор послан Богом, дабы, подобно потопу, смести с лика земного погрязший в чудовищных преступлениях род людской.[42]

Однако, если чума и была карой небесной, то людей она, во всяком случае, не вразумила. Не прекратилась ни одна из войн, даже напротив, словно бы вместе с чумой на землю пришла зараза какой-то уже беспредельно сатанинской злобы, жажды кровопролития и всеобщего разрушения. Люди сбивались в шайки иногда по несколько сот человек, в которых вчерашний рыцарь становился под начало бывшего мятежника, а вчерашний священник с охотой занимал место палача.

Они грабили уцелевшие деревни и города, жестоко убивали попавших к ним в руки, устраивали побоища друг с другом, даже поджигали леса, в которых пытались спрятаться от них несчастные. Не меньше зла творили окончательно вышедшие из чьего бы то ни было повиновения остатки гарнизонов Светлой Девы, разбросанные по всей Европе и забытые своей повелительницей. Эти разнузданные сборища потерявших человеческий облик убийц бессмысленно кочевали куда глаза глядят, уничтожая все на своем пути.

А ведь были и обычные разбойничьи шайки, куда вливались даже прежде честные люди – чтобы вернуть себе отнятое добро, поквитаться за обиды, или просто добыть кусок хлеба.

Но словно было мало всего этого! Вслед за чумой горячий аравийский ветер принес из-за Средиземного моря еще одно страшное бедствие – неисчислимые тучи саранчи. Двигаясь, как и чума, с юга на север, ее полчища дочиста выедали то немногое, что взошло на скудно засеянных полях, что не сожгла засуха и не выбил град. Стало ясно, что после Войны и Чумы свою жатву предстоит собрать и Царю-Голоду.

«Се бысть наказание Божье за грехи великие и святотатства неимоверные, людьми сотворенные!» – возглашали в уцелевших церквах сохранившие головы священники. Оставалось только признать правоту этих слов.

Ощутив боль в сердце – с некоторых пор она все чаще посещала его, Джованни дель Мори устало откинулся в кресле, поднял глаза от бумаг и пергаментов. Он словно воочию увидел недавно еще цветущие земли, ныне зачумленные, опустошенные, где только пировали крылатые пожиратели падали, а в полумертвых городах пощаженные мором люди волокли крючьями в огонь трупы, вперемешку с еще цепляющимися за жизнь.

Уцелевшие, как встарь, в темные века варварских нашествий, забивались в глубь дремучих лесов, где по ночам у редких костров полубезумные пророки вещали о конце света или же заклинали древних богов и бесов колдуны.

Даже если произойдет чудо, и Великий Мятеж кончится уже завтра, сколько еще лет пройдет, прежде чем христианский мир залечит свои раны? Десятилетия? Или, может быть, века?

… Чем больше проходило времени, тем меньше становилось писем и надежных свидетельств. Их заменяли слухи, принесенные беглецами и случайными путниками. Слухи, вызывающие саркастический смех и леденящий ужас, бредовые и до жути похожие на правду, рождающие робкую надежду или еще глубже повергающие в отчаяние. Говорили, что Дьяволица собирает армию из одних только язычников и поклонников Сатаны, чтобы окончательно истребить христианские народы; что мавры готовятся перейти Пиренеи с тремястами тысячами всадников, чтобы совершить то, чему почти семь столетий назад помешал Карл Мартелл, что чудом спасшийся папа Климент IV объявился в Константинополе…

И, казалось, уже не было возможности отделить правду от лжи.

К тому времени о приближении последних времен стали говорить уже не только невежественные простолюдины, но и облеченные высоким саном служители церкви. И, как это бывало не раз, клирики погрузились в долгие, бесконечные споры, забыв обо всем, словно обрадовавшись еще одной возможности поразить друг друга ученостью и остротой ума. Посвященные этим спорам послания и акты составляли едва ли не добрую половину в собрании Джованни дель Мори.

Спорившие тут же разбились на два лагеря. Одни утверждали, что, видимо, Господь в неисповедимости путей своих, счел нынешнее время наилучшим для Страшного Суда и, следовательно, недалек день, когда небо свернется, как свиток и ангелы вострубят… Что же касается Светлой Девы, то она, несомненно, Антихрист, явившийся в облике женщины, что со стороны Дьявола было несомненно логично: ведь именно через первую женщину пришел в мир грех.

Другие строго держались священного писания, заявляя, что, коль скоро указанные в нем перед Концом Света события не наступили, то и говорить не о чем. При этом они не забывали укорить оппонентов словами из Святого Писания, сказанными Иисусом апостолам: «О временах и сроках говорить нет нужды, ибо день тот придет, яко тать в нощи».

Спорившие выстраивали длинные цепочки затейливых аргументов, постепенно уводивших их в область сугубо отвлеченных понятий, в которых они, в конце концов запутывались сами, исписывали целые страницы толкованиями какого-нибудь одного слова в Библии, находили возможность собирать провинциальные соборы, чтобы принять осуждающую того или иного богослова буллу…

А между тем рушились храмы, горели монастыри, на развалинах воздвигались языческие алтари и приносились жертвы Князю Тьмы. И в то время, когда аббаты и ученые доктора теологии отчаянно спорили: что означает какая-нибудь фраза из блаженного Августина или Тертуллиана, множество безвестных христиан умирали в мучениях за отказ принять безбожную веру. Но едва ли не наихудшим было то, что подобные разговоры ослабляли силу духа верующих в еще уцелевших государствах.

«Так много зла и грехов творится ныне, что – видимое дело, близится конец света» – говорили они.

Впрочем, как он может осуждать кого бы то ни было, если и сам часто почти готов был в это поверить?

Напрягая весь свой ум, кардинал уже, наверное, в тысячный раз обдумывая известное ему, стараясь не упустить ни единой мелочи, подобно тому, как мастер складывает из кусочков цветной смальты затейливую мозаику, пытался найти хоть какой-то ответ, понять, что происходит? Пытался… и не мог.

…Он пододвинул к себе разбухшую сумку с бумагами. Здесь у него было собрано все то, в общем немногое, что было известно о той, которую звали Светлой Девой, Дьяволицей, Владычицей, Великой Блудницей Вавилонской, а часто просто – «Она». Уже не впервые обращался он к этим записям, всякий раз мучительно размышляя над тем, что творится вокруг.

Никому не было с точностью ведомо, кто она такая и кем была до того, как стала во главе безумных толп, готовых разрушить мир, в какой стране, деревне, или городе увидела свет. Больше всего было здесь записей слышанного от якобы заслуживающих доверия людей или просто все тех же слухов.

В ней поочередно узнавали то беглую монахиню из Геттингена, приговоренную за распутство к вечному заточению, то дочь герцога Вестфальского, бесследно исчезнувшую десять лет назад, то гречанку из Пирея, то еврейку из Константинополя, то мавританскую рабыню – любовницу венецианского корсара, то вдову ирландского купца, обезглавленного за перепродажу краденой церковной утвари…

На глаза ему попалась запись рассказа одной пророчицы из английского захолустья, что Светлая Дева – дочь самого Сатаны и повешенной за детоубийство женщины, которую он воскресил своей силой и которая вновь умерла в минуту появления дочери на свет, после чего стая демонов уволокла ее душу в Ад.

Кардинал поспешил отложить в сторону эти листы, где, как он был уверен нет и крупицы правды. Гораздо больше его сейчас интересовали сведения о том, что она делала и как себя вела во время последних полутора лет, с тех пор, как ее имя стало известным.

Именно они могли дать ответ на хотя бы некоторые из мучивших его вопросов и, быть может, подсказали бы как противостоять злу. Перед ним легла стопа бумаг, где описывалась ее обыденная жизнь, привычки, поступки.

Перед людьми она всегда появлялась в одном и том же простом белом платье, и с непокрытой головой, с распущенными по плечам золотисто-рыжими волосами. Она не носила никаких драгоценностей, даже, в свое время, отказалась принять корону, преподнесенную ей в дар страсбургскими ювелирами. Так же ни разу не одевала эта повелительница величайших армий доспехи и не брала в руки никакого оружия. Она могла не спать помногу дней, а обычно ей хватало одного-двух часов сна в сутки. Вообще, она отличалась исключительной выносливостью. Во время похода через Альпы, она, по словам очевидцев, шла во главе войска, пешая, при этом не отставая от конницы, все в том же белом платье, не обращая внимания на глубокий снег и ледяной ветер. И только, уступая многочисленным мольбам соратников, она согласилась накинуть на плечи полушубок.

Обычно она мало ела и совсем не пила хмельных напитков. Правда, изредка она устраивала пиры, где, вместе с присутствующими, отдавала дань изысканным яствам. Что до иных плотских слабостей, то молодые красивые мужчины были нередкими гостями на ее ложе. Она ничуть не пыталась это скрыть, даже напротив – один из тезисов проповедуемой ею (надо отметить достаточно непоследовательной и сумбурной) ереси гласил – коль скоро человек есть образ и подобие божье, то и все, что заложено в его природе, свято. Говорили, что, когда похоть особенно одолевает ее она будто бы, призывает к себе десятки мужчин и отдается им всю ночь без перерыва.

Кроме того, молва приписывала ей противоестественную склонность к своему полу; поговаривали, что якобы она тайно возит за собой множество прекрасных юных девушек из самых знатных родов, собранных во всех завоеванных землях. Но это, скорее всего, были только слухи.

Мельком пролистав эти бумаги, кардинал тоже отложил их в сторону и обратился к описанию того, как она вела свои войны.

Казалось, сам Антихрист шел впереди ее войск. Людей охватывало какое-то сатанинское безумие. Случалось, все способные держать оружие устремлялись за ней, в селах и городах оставались немощные старики да младенцы. Даже женщины уходили с ней, бросив детей. Все верили, что она – Светлая Дева и в самом деле посланница Бога, а те немногие, что позволяли себе усомнится в святости этой женщины, предавались казни. Города и замки зачастую сдавались без боя, все духовные лица умерщвлялись самими местными жителями, не дожидаясь ее приказов. Так же точно уничтожались все знатные и перед смертью над несчастными творили чудовищные надругательства. Лишь считанных недель ее пребывания в Ирландии, издревле славившейся католическим благочестием, хватило, чтобы из небытия возродилась вера убийц-друидов. Конечно, немало зла творилось и там, где проходили ее капитаны, но как им было далеко до своей госпожи! Не кто иная, как «именуемая Светлой Девой» была средоточием и виной чудовищной бури, причиной того, что мелкая заурядная смута переросла в бунт против самого Творца.

У кардинала уже давно возникали смутные аналогии с роем и пчелиной маткой. Но, во всяком случае, если она и обладала неведомой силой, то наделить ею сподвижников не могла. Если обладала…

Кардинал глубоко задумался. Да, конечно, проще всего объяснить ее успехи дьявольской силой, подаренной ею Адом. Но все же… Чем этот бунт отличается от множества других, кроме своей победоносности? Разве так уж сильно превзошел он по жестокости происходившие прежде? Разве не были еретиками альбигойцы, французские «пастухи» и итальянские вальденсы? Разве в прежние года бунтовщики щадили дворян? Разве, наконец, не случалось им одерживать победы, заставлявшие трепетать от страха власти светские и духовные? И не берут ли грех на душу те из служителей церкви, кто говорит о пришествии последних дней мира? Ведь и нашествие вандалов и Аттилы казалось римским христианам преддверием конца света? Ведь не напрасно говорит Экклезиаст: «Давлеет дневи злоба его»

…В который уж раз кардинал давал себе слово не предаваться бессмысленным мудрствования там, где только силы небесные могут знать ответ. Но всякий раз, погружаясь в раздумья о происходящем и уже происшедшем в мире он вновь и вновь возвращался к этому, главному вопросу, как четки, перебирая уже многократно повторенные до него аргументы. Душевные муки и глухое отчаяние, которые он испытывал при мыслях о нынешних временах, не могли заглушить голос разума. И разум подсказывал Джованни дель Мори что есть некоторые обстоятельства, мешающие видеть в ней орудие Владыки Преисподней.

Колдовство? Но сражавшиеся на ее стороне не были адскими демонами, или инкубами; то были обычные смертные люди из плоти и крови. Предположим, их заставляет слепо идти на смерть черная магия… Но почему тогда перед этой магией оказались бессильны даже величайшие чудотворные святыни?

И разве оружие, которое применила она под Авиньоном, содержит хоть толику колдовства? Не более, чем изделие необычайно острого человеческого ума и искусных рук. Ни адского пламени, ни серного дыма, ни железной саранчи, терзающей людей, столь красочно описанных в Апокалипсисе, в ее подчинении не было.

Оставалось горько сожалеть о том, что неведомый изобретатель бесповоротно погубил душу, поставив свои творения на службу силам зла, хотя мог бы сослужить великую службу христианской вере и христианскому оружию.

Но это было не все. Было еще кое-что, как будто незамеченное большинством пытавшихся осмыслить происходящее.

По всему получалось, что она вовсе и не стремилась как будто создать что-то похожее на свое королевство, как должен бы был поступить любой мятежник, хоть даже и посланец Князя Мира Сего. Сокрушив все и вся, истребив знать и священников, а так же всех, кто осмеливался сопротивляться, она уходила дальше, предоставляя попавшие под ее власть земли своей судьбе. Единственное, о чем она хоть как-то заботилась, были храмы, которые в изобилии возводились тут и там. Но когда в Германии и Польше после ее ухода множество этих богомерзких капищ были уничтожены воинами – христианами, она никак не прореагировала. Не было сделано даже одной попытки их восстановить. Но в чем же тогда ее конечная цель? Неужели только в одном всеобщем разрушении?

…Из груды свитков выпало несколько скрепленных между собой листков шелковой арабской бумаги. Кардинал поднял их. Это оказался портрет Дьяволицы вместе с описанием ее примет, сделанный чуть больше года назад по памяти случайно видевшим ее художником. Портрет, как и приметы, предназначался для французских королевских сыщиков, дабы облегчить их поиски после того, как мятеж будет разгромлен. Красивое узкое лицо с изящно очерченными губами, спокойное и полное достоинства. Обычное лицо обычной женщины.

Быть может, подумал вдруг кардинал, прежде он видел его когда-нибудь под косынкой простолюдинки или дворянским чепцом…

Джованни дель Мори с удивлением обнаружил, что сейчас впервые подумал о ней, как о живом человеке. Не как о Дьяволице, Дочери Нечистого, каре, посланной людям за неведомые грехи. Не как о смертельном враге всего святого для него, не как о повелительнице неслыханного в истории бунта черни. Как об обычной женщине…

Какие мысли таятся в этой изящной головке? Ведает ли она, что творит, или же безумна? Чего хочет и чего добивается, в конце концов? Или она и впрямь только телесная оболочка, вместилище злобного демона?

* * *

Мидр. Континент Аэлла, Атх. Эра Второго Поколения,

598 цикл, 1548 день, утро.

Далеко внизу проплывали, сменяя друг друга, ландшафты Мидра. Фиолетовые в заходящем солнце воды морей, синие озера, красные пески побережий. Под крылом аэра оставались затянутые нежной дымкой невысокие горы, поросшие соснами с багряной хвоей, изумрудно-зеленые леса, чьи обширные поляны покрывали прекрасные цветы, или нежный ковер длинного мягкого мха, населенные удивительными животными и птицами. Он пересекал пустыни, радовавшие глаз зрелищем высоких дюн розового, иссиня-голубого и серебристого песка.

Позади остались острова Деметры с их цветущими лугами и лесами из удивительных деревьев, в огромных цветах которых гнездились стаи радужных колибри со шмеля величиной.

Что и говорить – жившие в этом мире сумели сделать его не только удобным для жизни, но и красивым. Но Таргиза не трогало это великолепие, давно ставшее привычным. Да и никогда особо не привлекала его земная красота, даже красота Мидра, которому он служил.

Он не обратил внимание ни на величественные секвойные леса гор Хуб, ни ярко зеленые холмы и долины Ристийских равнин и даже красивые особой, угрюмой красотой скалы побережья Залива Радуги, о черные клыки которых разбивался неумолчный прибой, оставили его равнодушным.

На горизонте, слева от него появились очертания стен и башен одного из городов Свободных.

Занесенные в разное время в Мидр пространственными флуктуациями или извлеченные из других измерений, оказавшиеся непригодными к полезным для Мидра делам – искусству Демиурга или Хранителя, существовали, предоставленные сами себе, что было правильно и мудро. Не в силах до конца понять, что с ними случилось, они продолжали цепляться за привычные, ставшие теперь бессмысленными формы жизни: объединялись в общины и цехи, даже в партии, выбирали какие-то советы и старейшин или еще как-то организовывали власть; справляли обряды всевозможных религий или даже выдумывали новые культы.

Хозяев Мидра они сторонились, стараясь как можно реже соприкасаться с пугающе могущественными существами, в которых, кажется, не видели людей, подобных себе. При встрече с ними Таргиз не раз замечал плохо скрытый страх, хотя ни у кого из его собратьев и в мыслях никогда не было причинять им вред. Как он знал, были среди Хранителей и Демиургов те, кто втайне завидовал жизни Свободных. Он не мог понять этого. Ему она казалась сродни существованию пингвинов, обитавших на крайнем юге Мидра, на ледяных полях Океана Ночи. Они ныряли и плавали в поисках рыбы – но ее не было в тех холодных темных водах, да и не нужна была им еда. Они устраивали брачные танцы под луной и спаривались, но не могли отложить яиц…

Бессмертные – в тех краях континуум был особенно стабилен – бродили они среди ледяных торосов, бессмысленно галдя в тишине вечной полярной ночи в течение тысяч и тысяч лет и, наверное, давно бы сошли с ума от подобного существования, будь у них хоть капля его.

Наконец аэр достиг цели: прямо под ним возникли зеркальные пирамиды и черные раструбы хранилища Сомы. Одного из многих, что разбросаны по всему Мидру. Заходя на посадку, Таргиз в очередной раз не преминул удивиться величине сооружений. А ведь это только малая часть комплекса – неизмеримо больший объем занимают упрятанные в глубину сооружения. Только один раз до сего дня Таргиз бывал в энергохранилище – в святая святых Мидра старались не пускать без крайней нужды никого, кто не входил бы в число немногих избранных, обслуживающих его. Однако он на всю жизнь запомнил вереницы рубиново красных огней, пробегающих по граням гигантских машин, чья сложность была не очень понятна самим создателям; громадные вырубленные в материковой скале еще в незапамятные времена залы, в центре которых излучали слабый свет призрачные сферы-сгустки Сомы, удерживаемые полями чудовищной мощности. До сих пор помнил он то почти физическое ощущение колоссальных сил, дремлющих здесь, и неожиданный испуг, охвативший его при виде фейерверка разноцветного пламени, ударившего из ближайшего к нему шара, когда высвобожденная Сома подавалась наверх, для каких-то нужд Мидра. Сейчас, однако, целью его был не само хранилище. По воле Высших ему покажут то, о чем он пока только слышал. А это значит, что его длящееся уже очень долго ученичество, приближается к концу.

У каменного куба высотой примерно в два человеческих роста его встретил длиннобородый человек в парадном одеянии Демиурга, уже почти вышедшем из употребления. Они обменялись приветственными фразами, и бородач жестом пригласил его за собой. Невидимая до того на гладко полированной стене куба дверь бесшумно распахнулась.

Вслед за сопровождающим он прошел в небольшую квадратную комнату с блестящим, гладко отполированным полом. В его центре стояла прямоугольная колонка по пояс человеку с узкой щелью на скосе верхней грани. Таргиз знал, что сейчас из невидимых в сумраке отверстий на него смотрят кристаллические головки боевых лазеров, но не испытывал и тени страха. Только мелькнула мысль о нелепости этих архаичных мер предосторожности.

Его спутник, меж тем вставил в щель колонки радужно переливающуюся пластинку. Пол под их ногами дрогнул и плавно пошел вниз.

…Подъемная платформа стремительно проваливалась, скользя по овальной формы шахте. Внизу их ждала маленькая самоходная тележка, на которой двоим можно было разместиться только стоя.

Они проехали мимо огромных пультов, с высвеченными на них рядами быстро меняющихся знаков, регистрирующих значение основных констант пространства-времени. Здесь, в непосредственной близости от столь огромных масс Сомы, необходимо было очень внимательно следить за состоянием континуума – сюрпризы Мидра проявлялись тут с особенной силой.

Назад убегали уходящие вверх ярусы многоуровневых коллекторов, пирамиды и кубические призмы серого и сине-зеленого цветов, чьи вершины терялись во тьме, тускло отливающие золотом гигантские диски энергопередающих порталов, антрацитово поблескивающие колонны, запирающие диафрагмы приемных шахт… Кристаллы генераторов стабилизирующих полей издавали равномерное гудение.

Кар подъехал к серебряным воротам. Створки их бесшумно разъехались.

– Дальше мы пойдем пешком, – сообщил провожатый.

Пройдя коротким коридором, они вошли в длинный низкий зал.

– Сейчас ты увидишь то, что должен увидеть, ибо таков обычай и воля Высших, – сурово и торжественно прозвучал голос приведшего его сюда.

Взору Таргиза предстал уходящий в полумрак ряд прозрачных саркофагов, внутри которых неподвижно лежали нагие человеческие тела.

Но это не были мертвецы. Таргиз находился сейчас в тюрьме – единственной на планете, в которой отбывали свой срок те, кто чем-то провинился перед Мидром.

– Они… видят нас? – почему-то шепотом спросил Таргиз.

– Не все, – последовал ответ. Зрение – слишком большая ценность, и не всякий достоин его сохранить. Но рассудок и память сохраняют все. Ведь сошедший с ума – это тоже своего рода беглец. А никому из них бежать позволено быть не может.

– За что они здесь? – задал Хранитель вопрос, хотя и знал ответ.

– Тяжесть деяния каждого велика, и никто из них не был осужден без вины и оснований, – вновь прозвучала ритуальная фраза.

Вот этот, – движением руки он указал на ближайший к ним саркофаг, – в свое время слишком вольно обращался со вверенной ему Сомой, нарушил баланс сдерживающих полей и в итоге довел дело до взрыва хранилища. Разрушение континуума погубило тогда целый город на восточной оконечности Иркана – Хранители не успели переключить резервные емкости.

Они переходили от одной гробницы к другой.

– По вине вот того на планете, которую он курировал, произошла война с применением атомного оружия. Сейчас, спустя триста лет, там немногим более миллиона жителей, а ведь мир был весьма многообещающий.

– Этот же просто тайком присваивал Сому, но дело не дошло, к счастью, до опасных последствий. Вон тот… Впрочем, он-то как раз имеет некоторые шансы выйти отсюда – не столь уж велико преступление, им совершенное – он всего только по недосмотру провалил операцию.

Медленно ровным голосом перечислял он деяния, приведшие сюда тех, кто недвижно лежит в этом склепе для погребенных заживо и будет лежать до тех пор, пока Высшие не сочтут, что они искупили свою вину, вольную или невольную.

В молчании смотритель единственной тюрьмы Мидра проводил его к лифту, так же молча поднялись они наверх и попрощались без слов, кивнув друг другу.

Только когда хрупкий на вид каплевидный короткокрылый аппарат оставил далеко позади неприметный каменный куб, Таргиз задумался об увиденном. Почему ему показали то, что обычно ученики видят только по завершении обучения? Ведь до посвящения в полноправные Хранители еще не близко…

Или это предупреждение? Таргиз поспешил отогнать эту мысль.

* * *

Вновь, как и вчера и позавчера Джованни дель Мори, кардинал и легат, сидел за столом, заваленным бумагами, задумчиво перебирая их, пробегая глазами, откладывал иные в сторону. То была летопись гибели мира, в котором он прожил свою жизнь.

Сейчас его внимание привлекли письма, пришедшие в последний месяц – полтора. На первый взгляд из них следовало, что разразившаяся над миром буря начинает постепенно успокаиваться, но кардинал чувствовал, что это лишь иллюзия и самообман. Подобные потрясения, начавшись, не могут прекратиться в один-два года.

Венгерское королевство терзали внезапно вспыхнувшие смуты. В Испании мавры, в яростной битве отброшенные от Толедо, откатились за Тахо; однако, по – прежнему удерживали Лиссабон и Мадрид. Флот тунисского султана захватил Мальорку и Ибицу, но обломал зубы о Сардинию. Дела мусульман шли неважно: разгорались войны между Египтом, Сирией и турками. По достоверным сведениям там объявилось множество сект, именующих друг друга еретиками, и вновь подняли голову асассины. Выходит, Сатана не столь уж благосклонен к извечным врагам христианства?

Византийский флот, окончательно превратившийся в разбойничий, в котором великий дука Кирилл Палеолог ничего уже не решал, а всем заправляли иоаннит Вернер фон Крапп и хорватский флибустьер Вукан Муха, окончательно ограбив и разорив все побережье северной Италии, ушел зимовать на Итаку. Еще раньше сняла осаду Венеции, так ничего и не добившись, армия герцога Висконти. Тем временем в Константинополе шли переговоры о свадьбе правнучки императора Ираклия и сына царя сербского и болгарского и – ни много ни мало – объединении Восточного Рима и южных славян под единым скипетром. Кое-где в Европе начали появляться самозваные графы и бароны – бывшие разбойники, засевшие в наспех подлатанных замках. Находились и такие, кто объявлял себя чудесно спасшимися королями, на худой конец – принцами. Вновь прошел слух, что римский папа жив и скрывается где-то в Боснии. Пираты Северного, Немецкого и Балтийского морей, создававшие, случалось, целые пиратские государства на воде по пятьдесят-сто кораблей, в последнее время притихли: то ли обожрались, наконец, добычей до отвала, то ли просто попрятались в гаванях в преддверии осенних штормов. На юге Швеции по-прежнему стояли остатки армии Дьяволицы во главе с одним из ее полководцев, Урквартом Маасом, показавшим себя на диво толковым правителем и неплохим военачальником. На крайнем востоке Новгород и Псков осаждали Нарву и Дерпт, а Кейстут лениво выжигал последние орденские города. Гамбург при поддержке жителей острова Борнхольм отбил нападение разрозненных отрядов кого-то из последователей Светлой Девы. Чума еще продолжала косить людей, хотя мор уже угас сам собой, докатившись до мест, полностью опустошенных голодом и войной. Больше того, чума, вместе с толпами пленников вернулась туда, откуда пришла, и теперь вновь успешно делала свое дело в землях арабов. В последние недели произошло еще одно событие, раньше небывалое. На побережье Норвегии и Исландии выбросилось множество китов, животные словно сходили с ума целыми стадами, сотни и сотни их гибли на радость прибрежным жителям, лисам и воронам. Три дня назад стадо в полста голов выбросилось неподалеку от Осло, и рев умирающих на камнях фиорда гигантов долго оглашал город.

Единственным лучиком света было письмо, прибывшее на одном из кораблей, вернувшихся с другого края океана. Его прислал кардиналу сам принц Хокон. В нем кратко говорилось о том, что на берегах неведомого Винланда уже воздвигнуты стены поселка, названного Христианборгом, что посеян первый хлеб, а в только что построенной церкви в день написания письма совершено первое венчание. Упоминалось в нем о стычках с язычниками – скрелингерами, неизменно завершавшихся победой христиан и о первых обращенных в истинную веру из числа дикарей. В заключении принц говорил о своих планах и о том, что на следующий год в новые земли должно прийти не меньше ста кораблей… Что ж, дай Бог удачи ему и его делу!

Никаких новостей о Деве по-прежнему не было.

Единственное за последние полтора месяца сообщение, прибыло несколько дней назад окольными путями через Фарерские острова от одного из людей, посланных в Англию королем Олафом. Он писал, что видел, будучи в Кенте, где стояла с самыми верными сподвижниками Светлая Дева, избравшая местом жительства бывший кафедральный собор. В город прибывало немалое число паломников едва ли не со всей Европы и даже иноземные купцы, затеряться среди которых было не так уж сложно. Донесение было коротким. В нем рассказывалось, что в день прибытия его в Кент разразилась сильнейшая гроза, и, как говорили жители, Дьяволица вышла, почти нагая, на площадь перед собором и, простерев к небу руки, выкрикивала на неведомом, показавшемся ему даже нелюдском языке, молитвы или проклятия. Слыша звуки ее голоса, люди падали на колени и бились в рыданиях а молнии били рядом с нею в землю, не причиняя ей вреда. Заканчивалось письмо словами о бессмысленности всякой борьбы и близости Страшного Суда.

Еще один безумный слух в бесконечной череде подобных ему…

…Донесения соглядатаев, сбивчивые рассказы беженцев, обстоятельные письма настоятелей уцелевших монастырей, рапорты военачальников, за спокойно-равнодушными словами которых чувствовалась усталая обреченность.

В их строках на латыни и еще на дюжине языков, было одно и то же, всегда одно и то же: голод, резня, смерть, святотатство, ересь… голод… резня… ересь… смерть. Казалось, мозг его уже не в силах выдержать этой ужасной и вместе с тем ставшей уже какой-то привычной и обыденной безнадежности. Сколько пережил христианский мир такого, о чем нельзя было даже и помыслить еще после Тулузы… Даже после Авиньона!

Опять и опять мысли его возвращались все к одному и тому же: что все– таки происходит в мире, какие силы потрясли до основ самое существо его? Какие бездны зла отверзлись и в чьих руках оказались ключи от них?

Кардинал пытался найти ответ, перечитывая все написанное отцами церкви о конце света. Он искал его в забытых апокрифах и трактатах древних мудрецов, в откровениях святых и полубредовых предсказаниях самозваных прорицателей, которые по его просьбе отыскивали для него везде, где только можно. Не раз перелистывая ветхие, изъеденные временем и мышами пергаментные листы, он надеялся, что перед ним вот-вот забрезжит истина, но всякий раз надежда оказывалась тщетной. Он неопровержимо осознавал, что даже не в силах приблизиться к ответу.

Все, что случилось с миром за этот неполный год, могло кого угодно лишить последней надежды. Да полно! На что, в самом деле, можно было надеяться? Только на Божественную милость. Или Христос должен снова придти, чтобы второй раз умереть за грехи мира? Но достаточно ли будет его смерти, (Господи, прости и помилуй!) чтобы искупить грехи нынешнего времени? Ведь за последние полтора года их было совершено едва ли не больше, нежели за все прошедшие с сотворения мира тысячелетия!

Кардинал раскрыл книгу, которую по его просьбе прислали из королевской библиотеки.

То было хорошо знакомое ему сочинение епископа Ориденция, написанное вскоре после падения Рима. И вот сейчас кардинал перечитывал строки, написанные почти девять столетий назад, чувствуя, как слезы подступают к глазам.

«…Смотри, сколь внезапно смерть осенила весь мир. С какой силой война обрушилась на народы… Те, кто устоял перед силой, пали от голода и мора… всюду гибель, страдания, пожарища, руины и скорбь. Лишь дым остался от Галлии, сгоревшей во всеобщем пожаре…». Все верно. Лишь дым остался от Франции и Арагона, от Польши, Флоренции, Священной Римской Империи и Англии…

Или правы были еретики-манихеи, и мир, свершив некий долгий круг, вернулся к своему началу, чтобы вновь повторить то, что уже было когда-то? И что будет дальше, что ждет мир? Неужели вернется варварство и хаос, и дикие темные люди будут с недоумением и опаской разглядывать руины соборов и дворцов, думая, что это все – дело рук неведомых великанов.

А что будет с христианской церковью?? Неужели и она погибнет, отдав людские души во власть ереси и язычества?? И этого тоже хочет Господь?!

Но почему?!

И вдруг леденящий ужас, запредельный, непереносимый, перед которым померкли все страхи, кои способен представить себе человек, словно преодолев некую преграду, хлынул в душу Джованни дель Мори…

Что, если там, в горних высях, уже произошла та, предсказанная издревле, битва Тьмы и Света??

Что, если… если Люцифер одержал в ней победу?!!

Ведь он… он тоже сын Творца, и больше всех других был одарен силой его…

Нет, нет!! Это невозможно, немыслимо!!

– «Господи, прости меня, прости мне мое кощунство… Прости мне сомнения мои! – ловя воздух побелевшими губами шептал кардинал, чувствуя, как сердце наливается свинцовой тяжестью. – Господи, вразуми мя, ибо есьм ничтожный, недостойный слуга твой. Укрепи дух мой, дай знак, что не оставил меня и паству мою…». Но не было знака, а чудовищное знание (да, теперь он осознал и понял все!) заполняло его разум, не оставляя места для сомнений и надежды.

Вот и ответ на вопрос, терзавший его столько времени… Ждать было нечего, надеяться не на что. Господи, как это страшно – потерять надежду! Верни ее, укрепи раба твоего!

Как все просто, оказывается! Не будет ни четырех всадников Апокалипсиса, и трубы архангелов не вострубят, и звезда Полынь не падет на воды. Не надо ждать конца света, ибо он уже случился, пусть этого никто не заметил и не осознал!

Все происходящее ныне – и есть конец света!!

И конец этот тем ужасней, что будет длиться бесконечно. Ночь опустилась над миром, ночь, полная неизбывных страданий и мук. Ночь, которая не кончится уже никогда. Годы, века, тысячелетия… Ни одна земля, ни один народ, ни один человек не избегнут своей судьбы в царстве Владыки 3ла, вечном и непреходящем.

…Он шептал слова молитв, но уже не слышал их.

Обеими руками он схватился за ворот сутаны, который вдруг стал необычайно тесным. Боль разрасталась внутри сердца, заполняя все его существо.

Невидимые руки хватали его за горло, сдавливая его, лишая дыхания, выжимая из него жизнь.

Из горла его рвался крик… но так только казалось ему – на самом деле, голос его в эту минуту был не громче мышиного писка.

Сердце терзала жестокая боль, гасящая сознание, разливающаяся по всему телу…

На краткий миг слуха Джованни дель Мори коснулись звуки невыразимо прекрасного – ангельского? – пения, потом ему почудилось, что впереди словно бы распахнулась дверь во тьму и стремительный поток повлек его к ней.

Дверь все ближе и ближе, и вот он рухнул в бесконечную черную пустоту, бездну без конца и края…туда, где не было страданий и мук…

…Явившийся час спустя секретарь с криком бросился бежать, созывая людей. Сидевший за столом труп, уставившийся остекленевшими глазами в пространство, выражением белого лика ни капли не напоминал кардинала.

Окостеневшие пальцы намертво вцепились в столешницу, а в широко открытых, сохранивших блеск глазах, стоял жуткий потусторонний ужас, познать подлинную глубину которого к счастью, не было дано никому.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ.

КНИГА ТРЕТЬЯ. ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА

Пролог

…Окончилась еще одна зима и наступила весна. Весна 1349 года от Рождества Христова по календарю, принятому на совсем небольшой части планеты. Одной из неизмеримого множества планет своей Вселенной, и одной из столь же необъятного числа своих двойников во Вселенных иных.

Пошел третий год с той поры, когда чужая воля резко и страшно повернула обычное течение жизни. Ныне эта сила, о присутствии которых интуитивно догадывались самые прозорливые, пусть и не понимая истинной сути происходящего, не то, чтобы покинула подлунный мир, но стала малозаметной. То ли и в самом деле готовясь иссякнуть окончательно, то ли просто отдыхая перед новым наступлением.

Но, как бы там ни было, как и за сотни и тысячи лет до того, одно время года так же неотвратимо сменило другое.

Природе были безразличны все бесконечные человеческие распри, птиц и зверей совсем не волновали людские споры и ссоры.

Да и люди – те, кто уцелел, искренне веселились, отдавая дань тем немногочисленным радостям, кои еще оставила им жизнь.

Жизнь, вдруг обратившаяся в кошмар снова, пусть медленно, пусть не везде, но возвращалась на круги своя, будто русло реки, пересыхающее к лету, но осенью опять становящееся полноводным. Конечно, говорить о приходе «Последних времен» не перестали, но даже и в последние времена люди остаются людьми, и им тоже надо есть и пить, и любовь соединяет сердца, не спрашивая – грядет ли гибель мира, или нет…

Да, уцелели немногие – где-то половина, где-то одна десятая от прежнего числа. Но жизнь продолжалась словно и не колебались совсем недавно основы ее.

Игрались свадьбы – где языческие, где христианские, с искренней радостью встречались незабытые праздники. Люди находили в себе силы веселиться, растить детей и строить планы на будущее.

Там, где еще существовали государства, короли и знать так же как и раньше устраивали пышные приемы, интриговали, случалось, и воевали.

Кое – где в глуши крестьяне по привычке везли дань владельцам уцелевших замков, а те, хотя и не столь сурово как прежде, но судили тех за прегрешения.

На Итаке и в Дубровнике пираты смолили борта кораблей, готовясь вновь сразиться с Венецией. В обветшалом константинопольском дворце девяностолетний император Ираклий пытался найти способ удержать за собой власть, далеко, по ту сторону Атлантического океана прошла первая борозда на дотоле не знавшей плуга земле.

Как бы там ни было, жизнь продолжалась, несмотря ни на что, просто потому что должна была продолжаться.

И может статься, именно она – безличная, но всепобеждающая сила извечного потока бытия, сопротивляющегося любым попыткам самовластно определять ее течение, теперь в очередной раз перетасовала карты, чуть-чуть изменив две судьбы.

Иначе как могло случиться, что на постоялом дворе в самом сердце разоренной Богемии, вдруг встретились именно эти два человека?

Часть ПЕРВАЯ. ВСТРЕЧА НА БОГЕМСКОЙ ДОРОГЕ

Глава 1

1349 год, первые числа апреля. Южная Богемия.

Тяжелые тучи ползли низко над землей, цепляясь, казалось, за вершины деревьев. Изредка, в их разрывах, показывалась ущербная Луна, мертвенно бледная, как лик покойника, и ее серо – свинцовый зловещий свет, на краткое время проливался на поросшие лесом невысокие горы и холмистые равнины. Холмы в промозглой мутной тишине казались исполинскими тушами древних животных, то ли мертвых, то ли просто мирно и покойно спящих еще со времен, что были до Потопа. Временами небеса заливали яркие сполохи дальних молний и лишь потом, где-то за окоемом невидимого горизонта раздавались бурные звонкие раскаты весеннего грома.

Этим промозглым, ветреным вечером ранней весны, на ветхом постоялом дворе, затерянном среди лесов южной Богемии, собралась компания довольно необычная, даже по меркам нынешнего неспокойного времени.

Отсветы пляшущего в очаге пламени падали на лица собравшихся. Тусклый его отсвет не мог совладать с полутьмой, копившейся по углам.

У самого очага сидел пожилой, грузный человек в широкополой шляпе и синем коротком кафтане. Глаза его, устремленные на стоящий рядом с ним, на скамье ковш с остатками пива, были преисполнены тоски. Время от времени он принимался отпихивать, изрядно пьяную женщину, не оставлявшую попыток забраться к нему на колени. Женщина была еще молода и миловидна, но бурно проведенная жизнь уже оставила на ее лице заметный след. Ранние морщинки вокруг глаз, грубо накрашенное лицо, спутанные свалявшиеся волосы… А слова, время от времени срывавшиеся с ее губок, также говорили об отнюдь не монастырском воспитании. Впрочем, как знать – может быть, в недавнее время, она как раз и воспитывалась при монастыре? Ныне в это смутное, неспокойное время уже сложно было отличить святош от разбойников, нищих от вчерашних богатеев, а солдаты, случалось, более походили на странствующих юродивых.

В углу, зажав между коленями боевой топор на длинной рукояти, сидел молодой крестьянин – по виду чех.

Он явно чувствовал себя здесь не слишком уверенно, время от времени беспокойно посматривая то на четверку пирующих, то на оборванца, спящего поблизости от него, на грязном полу.

Еще один мужчина с длинным лошадиным лицом типичного пруссака, в одеянии, скроенном из монашеской сутаны, из-под которой выглядывала длинная медная кольчуга, стоял привалившись к стене, у двери, ведущей на заброшенную ныне кухню. Он тоже был весьма пьян.

У входа сидел еще один из гостей – крепкий, кряжистый в лосином камзоле и задубевшем от грязи плаще, из-под полы которого выглядывала рукоять короткого меча. Присыпанные сединой космы выбивались из-под войлочной шляпы. Густая пегая борода покрывала его лицо почти до глаз, но даже она не мешала видеть широкий, почти в палец, шрам, идущий наискось от виска к подбородку.

На особицу, на лавке, расположились два венгерских дворянина. Один – статный мужчина, гибкий и высокий, с обветренным лицом, в кожаной куртке, с нашитыми металлическими пластинами, другой, лет семнадцати юноша в длинном плаще, когда-то красном, а теперь потерявшем свой первоначальный цвет из за въевшейся в него пыли и глинистых разводов.

Их спутник, молодой человек, лет двадцати двух от силы, не снявший круглой шапки с беличьим околышем, похоже, не был мадьяром. Лица всех троих покрывала застарелая щетина, яснее ясного говорившая, что люди эти давно в пути и путь этот был очень нелегок.

Еще несколько человек пристроившись кто где, спали, безразличные к окружающему, крепким сном очень усталых людей. Людей, которым ни до чего не было дела.

На закопченном потолке низкого полутемного зала плясали тускловатые отсветы очага, висевший над дверью, в железном поставце факел тоже не столько давал свет, сколько чадил. На лицах собравшихся лежала печать какой – то молчаливой сосредоточенности, время от времени они бросали друг на друга настороженные взгляды. Никто не пытался заговорить первым.

…Отрешенно глядя в огонь, Матвей погрузился в воспоминания, как измученный пловец, не в силах уже сопротивляться, погружается на дно.

Перед его глазами вставал, как живой, дед – сутулый, высокий старец с белой бородой, в ярко – красном кафтане опирается на украшенный золотом резной посох. Мать – такая как он ее запомнил, еще молодая, и рядом отец…

Теперь совсем скоро увидит он родной дом. Обнимет дядю и старого Векшу, ставшего ему вместо отца. Увидит Зою – свою нареченную, и не только ее…

Сколько уж раз давал себе зарок не вспоминать, вытащить занозу из сердца, ан нет… Не отпускает дочка лесной вещуньи, хоть и все слова давно уже были сказаны…

Ладно, как бы там ни было, но он свободен. Пусть мадьярский король владеет (вернее – делает вид, что владеет) землей, на которой он живет, и он должен ему служить.[43] Но теперь его никто не посмеет упрекнуть в пренебрежении этим долгом, да и не до галицких земель сейчас уграм.

Скрипнула дверь; все как по команде повернули головы ко входной двери, а руки сами собой потянулись к оружию. Но это оказался всего лишь хозяин постоялого двора, сильно немолодой уже чех. В руках он нес бочонок, где что-то булькало. Поставил его на стол перед четверкой, с усталой усмешкой принял монету.

Затем он тяжело взгромоздился на скамью неподалеку от Матвея. Русин[44] некоторое время разглядывал его, и первым заговорил, – просто захотелось с кем-то поговорить.

– Как это ты почтенный хозяин, не боишься один, в этой глуши – в такое – то время?

Чех не пошевелился, словно не услышал вопроса и Матвей уже хотел его повторить, когда хозяин разлепил губы.

– А чего мне бояться, господин рыцарь, – в голосе его не слышалось ничего, кроме все той же неизбывной усталости. – Жена и младшие сынки умерли от чумы, дочерей сгубили прохожие разбойники, двое старших сыновей ушли с королевским войском и до сей поры ни слуху ни духу… Что мне терять? Убьют разве что… Умирать, конечно, не хочется, да ведь… – старик устало махнул рукой, – все туда попадем.

– А кто ты, господин, будешь? – чуть погодя спросил хозяин. – Ты говоришь по-немецки не как мадьяр – я знаю как они говорят, а ни на серба, ни на валаха не похож.

– Я русин, – ответил Матвей.

– Русин? – переспросил хозяин.

– Да, сын боярина из львовской земли.

– Вот уж кого встречать не приходилось, – пробормотал хозяин, – хотя и не особо далеко ваши края. – Бывали у меня до войны гостями и немцы со всех ихних земель, и венгры, и даже греки с венецианцами. Русин значит… А как ты, господин, очутился здесь, коль это не тайна?.

– Отчего же тайна, – пожал плечами Матвей, радуясь возможности поделиться пережитым – Король послал нас, – он кивнул головой, указывая на дремавших венгров, – против миланского герцога в Тироль.

– Что, только вас троих? – сострил кто – то из торговцев, уже давно прислушивавшийся к их разговору.

Матвей бросил на него такой взгляд, что купец съежился и сразу замолчал, делая вид, что увлечен трапезой.

– Две тысячи нас было, – не слишком охотно продолжил Матвей, – почти две – поправился он. В Гарце на нас напали люди Дьяволицы. Мы шли в походном строю, в четыре ряда, доспехов почти никто и не надел. А воевода наш – царство ему небесное – ни по бокам дозоров не пустил, ни вперед никого не послал.

– Ну и дальше что было?

– Ударили нас с двух сторон, сразу, конные лучники… Первыми выбили воевод и сотников, и пошло…

– Кроме вас уцелел кто-нибудь? – спросила одна из темных личностей.

– Может и уцелел, только вот недосуг было оглядываться вокруг, – бросил Матвей.

– Небось, бежали, словно от Вельзевула? В словах немца не было издевки, а лишь сарказм.

– Ты, почтенный, был бы не лучше, – зло огрызнулся Матвей.

– Ну конечно, – продолжал меж тем немец, пропустив мимо ушей замечание. – Тот, кто дерется с ее холопами, тот просто по зубам получает. А кто с ней самой на поле боя сходится, так уж никому рассказать про то не может.

После этих слов он ловко запустил обглоданную кость в очаг. Звук его голоса заставил дремавшего до того мужчину со шрамом открыть глаза, он обвел взглядом помещение и людей… Глаза его на несколько секунд остановились на Матвее, и что – то дрогнуло в его лице. Но, может быть, то были всего лишь тени от колеблющегося пламени?

Тем временем женщина привстала с лавки и, пошатываясь на нетвердых ногах, обратилась к хозяину:

– Эй, добрый человек! Не поджаришь ли ты немножко мясца для честной замужней женщины, давшей во славу святой Магдалины обет воздержания на год? – она призывно поиграла глазками.

– Где я возьму его тебе, – буркнул в ответ хозяин, – вон последнее доедают, – он кивнул в сторону смачно чавкающей в углу четверки. – Вот ляжку твою разве поджарить? Способность шутить он, как видно, до конца не утратил.

Среди присутствующих пробежал смешок, а женщина, махнув рукой, вновь опустилась на лавку и тут же задремала, прильнув к широкой спине своего соседа.

По мере того, как согревались тела и опустошались кувшины и фляги, постепенно завязывались разговоры между оказавшимися тут по вине случая путниками.

– Габсбурги – таки отбились, – цедил черноволосый. – Не те мятежники, уже не те, что раньше. Помяните мое слово – лет через десять и вспоминать об этой чертовой бабе не будут.

Темные личности оказались, по их собственным словам, небогатыми торговцами, пытавшимися, пользуясь установившимся затишьем, доставить, о поручению старейшин своего городка, кое – какой товар из старых запасов в Южную Германию, и обменять его на нужное городским жителям. Но тут как раз началась эта заваруха под Зальцбургом, и…

– Говорил я ратманам – не надо, не выйдет из этого ничего, – твердил с кислой миной один из купцов, унылого вида лужичанин, – выгода небольшая, а потерять можно всё. А они – «Товар нужен, товар, без квасцов и железа городу не жить». Ну и наше вам, – он взметнул рукой, – ни товара, ни соли, ни сукна…

– Да Бог с ним, с товаром, Зигмунд, – буркнул до того молчавший пожилой толстяк, похоже, старший из них – Главное: живы остались. Да и то сказать, не случись этой драчки у Зальцбурга…

– Граф наш собрался идти на серебряные рудники, – рассказывал проснувшемуся оборванцу чех. – В прошлом месяце обоз с четырьмя без малого сотнями фунтов серебра захватил, теперь вот всё забрать хочет. А я что – нанялся ему башку под стрелы подставлять? Тем серебром он уж точно со мной не поделиться!

– Ишь ты – четыре сотни фунтов – это ж сколько в кронах будет? – заинтересованно произнес самый молодой из торговцев.

– Как бы не дожить нам, что серебро без надобности будет, а что угодно отдашь за черствую корку, – неожиданно трезвым голосом процедил молчавший дотоле толстяк, успевший посадить девицу на колени (видать, решил, что чему быть того не миновать).

– Как у франков, – уточнил кто – то.

– Что у франков, – вымолвил вполголоса хозяин, – вон, в Померании, говорят, уже всех детей поели…

Протрезвевший к тому времени рыцарь – монах, или монах – рыцарь (а может быть, не рыцарь и не монах) и один из четверки завели громкий спор об устройстве того света, причем последний проявил недюжинные познания в демонологии.

– Глава Ада – король Люцифер, – методично объяснял один из четверки, – за ним – Асмодей, Зебаот, Вельзевул, Апполион… После него – обычные бесы. Далее идут вервольфы, ундины, валькирии, гули, лесные и горные гномы, эльфы, еще ниже – наиболее угодные Дьяволу, из числа продавших ему душу…

– Вздор! – монах ударил кулаком по лавке, – вздор и ересь!! Говорю вам – Сатана – император Ада! При нем состоит его свита: казначеи, канцлеры, секретари – Астарот, Пифон, Бегемот… Дальше идут шесть адских королей – Велиал, Асмодей… затем тринадцать герцогов…

Венгры с любопытством наблюдали за готовыми вцепиться друг в друга доморощенными богословами. А хозяин с невеселой улыбкой пожал плечами.

– И о чем только люди спорят? – обратился он к Матвею. – Помню, пару недель назад тоже вышел спор у проезжих, – из – за индульгенций – действуют ли они после того как папы не стало, или нет. Так без малого не порубили друг друга…

Матвей промолчал в ответ. И впрямь, спор о титулах, которые положены Падшему Ангелу казался ему нелепым. Но уж не ему встревать в эти бесконечные богословские споры, столь любимые латинянами…

– Вздор и ересь, ересь, за которую костра мало! – ревел немец в ответ на очередные аргументы оппонента. – Твой Альфред Больштадский пишет так, как будто сам побывал в аду, куда он несомненно попал за свои бредни!

С тоскливым чувством Матвей поднялся, и шагнул к двери.

– Пойду проведаю коней, – бросил он Дьёрдю, вопросительно на него посмотревшему.

Спустя несколько минут после его ухода, когда внимание присутствующих было полностью поглощено разгоревшемуся с новой силой спору об устройстве Преисподней, человек со шрамом тоже вышел во двор, на ходу демонстративно поправляя узел кушака.

…Матвей высыпал в кормушку остатки овса из седельных сумок. Без зазрения совести добавил несколько пучков соломы из соседних яслей, предназначенной унылому мерину одного из торговцев. Ничего, перебьется. Своего коня надо беречь, а не чужого, а Огневой ведь, как – никак, жизнь ему спас. Да и не случиться ничего с этим одром.

Он не услышал скрипа двери, не услышал за свистом ветра и шорохом тростниковой кровли под его порывами и поступи чужих шагов, и когда за спиной раздался голос, Матвей невольно замер. Рука тотчас начала нащупывать на поясе оружие.

– Ну, здравствуй, Матвей! Вот значит, и довелось нам свидеться – хоть и не чаял и не желал…

Матвей чересчур резко обернулся, пристально уставившись в дверной проем. У входа, стоял опершись о косяк, и смотрел на него человек со шрамом, тот что весь вечер сидел молча в своем углу. Никогда прежде – Матвей мог бы поклясться чем угодно – не видел он этого лица. Мышцы напряглись, под ложечкой неприятно засосало. Судя по внешности и по повадкам, этот странный незнакомец пришел сюда отнюдь не с дружескими намерениями.

– Я не видел тебя никогда, – продолжил меж тем говоривший, чем весьма ошарашил Матвея, – но сразу узнал: ты очень похож на своего отца.

Матвей прикидывал – то ли приказать нахалу объясниться, то ли сперва вытащить меч. Человек со шрамом будто и не заметил его волнений, добродушно усмехнулся.

– Ах да, я и забыл… Я Владислав… Владислав-Лях.[45] Ты слыхал наверное? Был когда – то у твоего деда такой холоп.

…Как будто шестопер со всего маху опустился на темя русина!

Пролетели какие-то мгновения, когда в голове его пронесся яростный вихрь, затем он обнаружил, что его правая ладонь уже изо всех сил стискивает эфес, готовясь в любую секунду вырвать оружие из ножен.

Владислав-Лях! Тот самый взятый дедом в его последнем походе польский пленник. Вор, убийца, беглец, надругавшийся над его родной теткой, едва не наложившей на себя после этого руки, пытавшийся умертвить отца и деда! Кровный враг его рода, его кровный враг, стоял перед ним!

Матвей дрожал от бешенства, злости, и… беспомощности. Он не понимал, что с ним, почему он медлит обнажить верный клинок? Что останавливает его, что мешает сейчас же изрубить на куски мерзкую тварь?

– Хорошо, то ты не хватаешься за меч, витязь, то пришлось бы тебе тогда, долго его искать… в навозе.

Не дождавшись от Матвея вразумительного ответа, человек со шрамом продолжил:

– Да, я Владислав, тот самый пленник и раб твоего деда, определенный в конюхи к твоему отцу, и виновный только в том, что у него не было довольно серебра на выкуп, а боярину Даниле было приятно видеть настоящего рыцаря и поганого латинца своим слугой

Застарелая злоба переполняла его хриплый голос.

– Но твою тетку я не насиловал. Тогда я этого еще не смог бы… Я приходил к ней по ее зову, каждую ночь – да! Она сама, о доброй воле сошлась со мной! Она была очень стыдлива, хотя и весьма любвеобильна, – глумливая ухмылка исказила его губы. – И не смогла, конечно, сознаться своему отцу в грехе. Гораздо легче было ей, когда меня застали с ней, обречь холопа на смерть. Что, интересно, приготовил для меня тогда витязь Данила Матвеевич – кол, костер, или яму с медведем? Ты, случаем, не знаешь? Но сперва, конечно, оскопление – как же без этого?

Не в силах вымолвить ни слова, Матвей стоял, растерянно шаря глазами. Злоба, ненависть исчезла, испарилась в один миг: раз и нет ее. На смену им пришла какая-то детская растерянность и опустошенность. Он взглянул в лицо Владислава, чувствуя, нет – зная каким-то неведомым образом, что тот не лжет сейчас…

Сломанный несколько раз нос, разорванный, косо сросшийся рот, глубокие шрамы, избороздившие обветренное, побуревшее лицо. Говорили, он был красавец… очень давно видать это было.

– Да, – словно угадав его мысли, бросил Владислав, – теперь твоя тетка меня бы совсем не узнала…

– Тетя Марфа умерла, – это были первые слова, сказанные Матвеем с момента, когда он увидел Владислава.

– Я знаю, – тихо ответил тот. – Как – то мне встретился человек из вашей округи.

– Ты любил ее? – вопрос сорвался с языка Матвея сам собой. Он тотчас покраснел, прикусив губу. Нет, не стоило этого говорить. И уж меньше всего он хотел знать ответ на свой вопрос, ибо догадывался, что именно он услышит.

– Я? – Владислав глухо рассмеялся. – Я готов был бежать от нее, как от чумы! Но она пообещала, что скажет отцу, что я домогался ее. Иосифа Прекрасного из меня не получилось. Да, еще она обещала, что со временем уговорит твоего деда отпустить меня на волю… Но это дела прошлые. То, что было потом, куда важнее. Ты, как я вижу, сделался воином мадьярского короля?

– Да, – согласился Матвей. Но теперь возвращаюсь домой.

– И тебе довелось сразиться с Дьяволицей? – вдруг совсем другим тоном спросил Владислав.

– С ее воеводами, – уточнил русин.

– Да слышал. А знаешь ли ты, молодой витязь, что всему этому причина? Всему, что творишь в мире божьем? Откуда эта Дьяволица взялась? Ничего такого не было, ни знамений никаких, ни знаков свыше, а потом вдруг раз – и нате вам: Дьяволица!

Владислав заговорил совсем другим голосом. Спокойный, нарочито размеренный тон вдруг сменили отрывистые тяжело падающие, как железная поступь слова. В глазах поляка словно сверкнул бесовский огонек, лицо странно перекосилось, шрам налился темной кровью

Матвея вдруг охватил непонятный, невесть откуда взявшийся страх – лицо Владислава сейчас могло испугать кого угодно. Черная безнадежность, смертная тоска, осознание своей обреченности: лицо приготовлено к казни и одновременно в нем было еще то, чему нет названия, но что было страшнее всего остального.

– Я! Я, я, я! – выкрикнул он, будто молот опустился на наковальню. – Я всему причина! Я освободил Сатану! Я открыл дорогу в мир Хозяину Преисподней, – он ударил себя в грудь.

«Безумец, – подумал Матвей, – их сейчас полно»

– Ты думаешь… Я знаю, ты думаешь – старый Владислав рехнулся? А?

В его голосе прозвучала бесконечная горечь. – Хотел бы я рехнуться. Слушай же, Матвей, слушай историю пришествия Дьявола в мир. Но сначала послушай, что было со мною после того как я бежал из поруба, убив сторожа и уведя лучшего коня с конюшни боярина Данилы Матвеевича.

Я вернулся к себе в Силезию, и обнаружил, что мой замок в руинах, а земли захватил сосед, кстати, мой родич. Я явился к нему, потребовать свое назад – тоже еще, дурень – и не успел я раскрыть рта, как меня схватили его кнехты, и швырнули в подвал.

Я вновь бежал, прирезав хозяина… Не буду говорить, как мне это удалось, и как все было дальше… Коротко – я стал разбойником. Да, представь себе – разбойником. Я грабил и убивал без малого два десятка лет. Грабил во Франции, в Немецкой Империи, в Италии и Чехии. Ходил за Дунай и в Далмацию, бывал в Константинополе, и тоже грабил. Грабил на море венецианских и сарацинских купцов, вместе с крестоносцами грабил Александрию и Антиохию. Я был удачлив – ни клейма, как видишь, ни отрубленных рук, ни даже особо опасных ран. Семь раз я бежал из тюрем, один раз – считай что из-под виселицы. Через мои руки прошло столько золота, что хватило бы, наверно, купить замок и зажить как знатному господину… Перепробовал я женщин таких и сяких – и дворянок, и баронесс, и мужичек.

Попав в Италию, я решил попробовать изменить свою жизнь, и поступил в войско герцога Висконти – не того, который сейчас, а его дяди…

За те два года я увидел столько злодейств, грабежей, убийств, чем за всю предыдущую…да и последующую жизнь до последних времен. Я видел целые улицы, вымощенные отрубленными головами – мужскими, женскими, детскими вперемешку; деревни по сотне домов, сожженные вместе с жителями; младенцев, зажаренных на вертелах…

Это было не по мне, и я ушел из кондотьеров, и вновь занялся прежним ремеслом, – продолжил Владислав, с каждым словом убыстряя свою речь.

Он уже явно не мог остановиться, найдя человека, которому мог до конца выговориться. Благо, Матвей, хоть и кривился от презрения, но все-таки слушал его.

– Уже подумывал, чтобы осесть где-нибудь в глуши, открыть харчевню, как иные мои собратья по ремеслу. Да… открыть харчевню! – хохотнул он.

Матвей невольно подался назад. На мгновение показалось что вот-вот с Владиславом случится истерика. Смутное предчувствие чего-то страшного все сильнее овладевало им, и словно завороженный, он продолжал недвижно стоять, опустив руки. Даже если бы Владислав сейчас вдруг бросился на него, выхватив свой меч, ряд ли русин сумел бы дать ему должный отпор.

Владислав вдруг замолчал. Тишину, нарушало лишь пофыркивание коней и скрип двери, терзаемой порывами ночного ветра. Матвей бросил косой взгляд на силезца. На лице того вновь появилось застарелое тупое отчаяние.

– Не раз и не два, говорю, я пытался изменить свою жизнь, но всякий раз… Должно быть сам Дьявол мешал мне покончить с большими дорогами. И я знаю теперь – почему. Но всё это теперь уже не важно. А важно вот что! – Владислав перешел на полушепот, заставляя Матвея невольно напрягать слух.

– А важно вот что… Последние шесть лет я скитался по западным немецким землям – по Лимбургу, Мецу, Лотарингии. Там я и встретил Дьяволицу…

От этих слов ледяным холодом зимней ночи повеяло вдруг на Матвея, хотя он еще не понял – о ком это сказано.

– Впрочем, тогда ее еще звали Катарина Безродная, и была она шлюхой и воровкой. Достаточно будет, если я скажу, что она не знала ни отца, ни матери и выросла среди таких, как я. Я сразу заметил, то она отличалась от обычных женщин – тех, что состояли в воровских шайках. Они, сколько я их видел, очень редко брались за оружие, даже самые прожженные. Заманить в засаду, навести на добычу, увести кошель, пока любовник спит, подсыпать дурман в пиво – это всегда. А она… она была совсем другой; она стреляла из арбалета лучше многих, кидала ножи, шпагой даже могла махать. Не очень, правда, ловко, но не в этом дело. И еще в ней была какая-то особенная злоба, злоба на весь мир, ненавидела она всех, даже собственных товарищей. Помню как-то, сильно пьяная, она рассказала про то, как в шестнадцать лет она убивала вместе с другими разбойниками, захваченных путников, чтобы те не донесли и не опознали их, и как утопила в реке четверых маленьких детей на глазах у матери. И было еще кое-что: она могла снять головную боль наложив руки, могла заговаривать кровь, могла без труда успокоить сторожевого пса, чтобы он не лаял и не бросался… Лошади тоже слушались одного ее слова. Она была… необычной… Мы сошлись с ней… Я знал многих женщин, но никогда не видел такой бесстыжей и развратной, как Катарина. Она знала, что это грех, знала – и наслаждалась этим грехом, и плевала на бога и на черта…

Матвей сглотнул скопившуюся во рту слюну: почему – то расхотелось плевать – хотя еще несколько мгновений назад он как раз намеревался плюнуть в лицо собеседника, и выхватить клинок.

– Я сам грешник! – взвизгнул Владислав, – иначе бы Сатана не победил бы меня. Но Катарина могла бы превзойти кого хочешь!! Он перевел дух, затем, взяв себя в руки, продолжил. – Потом мы ушли из шайки – я и она, и еще один, Якоб его звали… Якоб Содомик – ему нужны были только мальчишки. Мы устраивали засады на дорогах, дожидались, пока проедет одинокий всадник – или двое-трое. Она выходила на дорогу к ним и просила разрешения хотя бы пойти рядом, держась за стремя, говорила, что заблудилась. Четверо из пяти сразу предлагали ей сесть на круп коня или впереди себя или даже немедля пытались оттащить ее в придорожные кусты, а то и задрать подол прямо на дороге. В любом случае в ход шел кинжал. А мы с Якобом снимали оставшихся – если они были, из арбалета: сразу же как они останавливались, мы брали их на прицел… Затем сразу уходили прочь. Тела прятали где-нибудь подальше, обычно зарывали в лесу, на добытых конях пережигали клейма… Вот так и жили – и неплохо жили! – усмешка скривила рот.

А потом… вот тут-то и начинается самое главное.

Я вдруг, и с того ни с сего решил убить их обоих, и Катарину, и Якоба, забрать себе всю добычу – ее накопилось немало к тому времени. А ведь прежде я так не поступал! С каждым днем эта мысль мучила меня все сильнее, не давала покоя. Теперь-то я понимаю, о-о, теперь я понимаю… И еще эта головная боль – словно кто-то совал пальцы в мозги! – выкрикнул он вдруг, и Матвей увидел две слезинки, блеснувшие в свете факела.

– И вот я стал готовиться к их убийству. Я выбрал не нож и не стрелу, а яд… Всю жизнь я презирал яды… И еще одно: я знаю, как приготовить дюжину ядов, хоть никогда, говорю, не пользовался ими. Но тот яд, который я тогда сварил, – его рецепт подсказал мне, должно быть, сам Сатана, во всяком случае, я не смог потом вспомнить, откуда я его знаю. Мне всего-навсего надо было смешать какие-то совершенно безобидные травки, но получилось такое зелье – любой отравитель не пожалел бы золотишка за рецепт! О-о, как они умирали, хуже, чем на костре: там это бывает быстро, а здесь длилось несколько часов, почти всю ночь. Они не могли подняться – яд обездвижил их, они могли лишь громко кричать, хотя это им не могло помочь: дело было в очень глухом месте. Но клянусь тебе – если бы только кто и был, он бы бежал со всех ног, решив, что здесь бесы должно быть справляют свадьбу – так они вопили.

А знаешь, что в это время делал я? Почему я не прирезал их, чтобы не мучались? Я стоял неподвижно, и ничего не мог сделать, и тоже не мог пошевелиться! Я как будто окаменел… Даже пальцем двинуть не мог… Знаешь, у сарацин есть такая казнь – человеку перерезают все сухожилия, подсекают мышцы на спине, и человек не может пошевелиться, может только ползти как червяк…

Потом… я не помню, что было потом. Я просто закрыл глаза, когда открыл их, было уже утро. Она лежала там мертвая… нет, ты слушай, она была мертвая, как… как самый мертвый из мертвецов. Не дай Боже никому видеть, какое у нее было лицо!

А Якоб сгинул без следа… словно провалился. Не знаю, куда он подевался, и не хочу даже думать. Но тогда я почему-то не особо обеспокоился этим – все мои мысли были, как убраться отсюда подальше. Потом я выкопал могилу на старом болоте, зарыл в ней Катарину Безродную, забрал золото, даже одежду снял с нее, и ушел прочь.

Матвея, все время, пока он слушал этот жуткий, сбивчивый рассказ, бросало то в холод, то в жар.

«Ну конечно. Конечно же, он рехнулся! – повторял про себя, пытаясь отогнать нехороший, липкий страх, – Рассказывает про какую-то умершую бабу…»

– Совсем скоро, – продолжал между тем Владислав, – я услышал о какой-то войне за истинную веру и справедливость, царство Божье на Земле, которую будто бы ведет боговдохновенная Дева! Дева! – почти выкрикнул он с истерическим смешком. Да она отдалась за пол – талера любому! А за золотой – последнему шелудивому псу! И я отправился туда, надеясь, так уже не раз делал, погреть руки на чужом пожаре… Мне и в самом деле удалось кое-что поиметь… В Тулузе я и увидел Ее, – он расхохотался. – Да, да, ее!

– Кого? – помертвевшими вдруг губами спросил Матвей.

– Ее – Катарину Безродную! Разбойничью подстилку – Катарину– Светлую Деву! Ту, что побеждала королей и рыцарей, ту, что умерла от яда, поднесенного вот этими руками, – шагнув вперед, он протянул к Матвею свои грубые ладони.

Русин непроизвольно отшатнулся, будто бы Владислав сжимал в ладони руках извивающуюся гадюку.

– Но может быть ты ошибся, может, она просто похожа, такое бывает. Может быть, это ее сестра… ты же не знал… – выдавил из себя Матвей, чувствуя, как предательская слабость разливается по телу.

– Ха! Ха! Ха! Похожа? Я стоял в двух шагах от нее. Она прошла мимо, не узнав меня. А я вот узнал, хорошо ее узнал, увидал родинку на ее щеке, увидел шрам на шее – вот здесь, – он провел по горлу ребром ладони. – Сколько раз я целовал этот шрам… Я увидел след от ожога на ее груди… О-о, если бы ты мог знать, что я почувствовал в этот миг!! Ты думаешь, я испугался?! Нет! Я почувствовал кое-что другое, похуже! То был жар от пламени Ада!!! – Владислав в этом месте перешел на зловещий шепот. – Сила, страшная сила подчиняла людей так что они сами не понимали, не чувствовали ничего. Я понял, кто она, уже тогда, и сила ее перестала на меня действовать! Она дочь Дьявола, и в ней Его сила! – не сдержавшись, Владислав застонал.

Матвей неуверенно переступал с ноги на ногу, уже помысливая, как бы лучше удрать от этого обезумевшего ляха.

– Может быть, – неуверенно пробормотал он, – тебе показалось?

– Показалось? – вновь почти выкрикнул Владислав, так что кони испуганно всхрапнули. – Показалось, ты говоришь?! Слушай, ты еще не знаешь самого страшного. Потом, после того, как я бежал из Тулузы, мне столько раз это самое приходило в голову. И я решил проверить, не ошибаюсь ли я в самом деле… Я нашел то место и разрыл могилу. Она лежит там, где я ее закопал! Понимаешь, витязь, – лежит там! Та, которую я видел живой и здоровой, та, которая победила крестоносцев и прирезала папу как куренка. Она все это время лежала в могиле. Ха-ха-ха, смех да и только… Там она лежит до сих пор, да!

Матвей облегченно вздохнул. Нет, все-таки силезец определенно спятил. Только что сказал, что видел мертвое тело этой своей Катарины, но уверен, что она жива! Сумасшедший, иначе его и не назовешь. Бесы помутили его разум!

– Лежит там, как святые мощи, словно только вчера умерла. Я подумал еще, что надо бы сжечь падаль… Так вот, самое плохое было даже не все то, что я сказал тебе только что! Ее нельзя было ни сжечь, ни разрубить, ни вообще коснуться, вот так! Вокруг нее было что-то, что не давало притронуться к ней. Ты можешь представить, что я почувствовал, когда мой меч ударился о воздух так, что из под него брызнули искры?! Можешь??

В конюшне вновь наступила тишина, даже лошади как будто перестали жевать.

– Должно быть хочешь знать, что было потом? Потом… Потом я скитался по всем королевствам, как голодный волк… Я проходил мимо полей сражений, где тела лежали грудами чуть не вровень с городскими стенами, а от вороньего грая можно было оглохнуть. Я видел как в Мюнхене на главной площади, в здоровенном котле заживо сварили баварского короля, вместе со всей семьей. Я голодал, я жрал дохлых лошадей и обшаривал мешки мертвецов из-за сухарей и червивой солонины. Я замерзал в Альпах, когда прятался от остатков бургундского войска и швейцарских ратников. Я едва спасся во время пожара Флоренции. Я видел беженцев из Испании, на коленях моливших о корке хлеба, продававших своих детей алжирским работорговцам, чтобы прокормить остальных. Я видел целые страны, опустошенные чумой, целые мертвые селения и города… Видел людей, которых застала смерть: смердов, вповалку валявшихся на деревенских улицах, торговцев в лавках… монахов… Да, да – целые монастыри из мертвецов! И всё время, всё время я знал – это дело моих рук… Я молился – и Бог меня не слышал. Я пытался рассказать об этом другим людям – от меня бежали, считая сумасшедшим. Но я не сумасшедший, нет, нет, не подумай! Я пытался было внушить себе, что всё это и впрямь мой бред… Тогда и в самом деле почувствовал, что схожу с ума…

– Ну, что ты на меня уставился? – вдруг заорал Владислав. Прикончить думаешь? Не получится, не выйдет!… Я не дам себя убить! Я не хочу умирать – потому что там, после смерти, меня ждет…

– Ты… ты мог бы сказать… мятежникам, – невпопад вымолвил Матвей, пытаясь проглотить ком в горле. Зубы его непроизвольно скрежетнули, выбив короткую дробь.

– Убеждать людей, поклонявшихся ей как самому Иисусу Христу, что она кукла, сделанная Дьяволом? Владислав захохотал, как одержимый. – Да меня бы растерзали на месте, как делают со всеми, кто пытается идти против, кто не поддался бесовской силе. Они же не знали…

Распахнулась дверь, и в тускло освещенном квадрате появилась высокая фигура.

– Эй, Матьяш, что нужно от тебя этому швабскому свинопасу?

– Все хорошо, Дьердь, просто встретил старого знакомого, – не задумываясь, бросил тот, и даже прежде трудно дававшиеся ему угорские слова прозвучали на удивление четко – как будто с малолетства говорил на этом языке.

На мгновение он встретился глазами с Владиславом. Силезец, что – то

пробормотав, развернулся и вышел прочь.

Дьердь подошел к Матвею, хлопнул по плечу.

– Пошли. Мы уже волноваться начали: вышел лошадей кормить и пропал – словно съели…

Когда они вошли, в нос ударил аромат мяса, чеснока, обильно сдобренный перегаром и кислым вином. Вдохнув после ночной свежести тяжелый густой воздух, Матвей чихнул, не удержавшись.

Люди вкушали нехитрую похлебку, гвалт не прекратился, но притих, да и настроение улучшилось.

Немец в сутане и кольчуге мирно выпивал с купцами, добродушно похлопывая по плечу своего недавнего оппонента в религиозном споре. К ним присоединился и хозяин постоялого двора, решивший, должно быть, хоть немного развеять тоску. Все уже были пьяны. Из-за двери раздавались женские стоны и довольное уханье мужчины.

– Кто это все – таки был? – вновь спросил Дьёрдь, недовольно покусывая свисавший до подбородка ус.

– Старый знакомый, я же сказал, – уклончиво ответил Матвей. – Он служил когда-то у моего деда.

– Ну и рожа! – буркнул венгр, тотчас теряя интерес к теме. – Ты с ним поосторожнее – мало кто когда у кого служил? Не ровен час…

Матвей растерянно кивнул. Теперь, после всего, что он услышал от Владислава, ему больше не хотелось ни спать, ни есть, ни пить.

Словно тяжелая железная шапка сдавливала его голову, и шум развеселившихся постояльцев казался особо непереносимым и мучительным. Ах, и черт его понес в конюшню!

* * *

Информационно-логический блок ЮП-763-С.

Текущая информация о положении в континууме 29 уровня ствола 2748-991 главная ветвь 98 ответвление 81, основная планета, он же источник Сомы № СН-1123, раздел № 102 Реестра.

Предусмотренные планом мероприятия заморожены (см. сообщение информационно – логического блока АН-123709-КУ от 23 дня 599 цикла Э.В.П. и резолюцию Высших от 44 дня 599 цикла Э.В.П.). Состояние фактотума – стабильное, однако наблюдается тенденция к ухудшению. Стандартные мероприятия по восстановлению связи и управления проводятся в автоматическом режиме.

* * *

Мидр. Континент Аэлла. Атх.

599 цикл Эры Второго Поколения, 139 день.

Зоргорн сосредоточенно глядел в испещренный разноцветными линиями шар, и лицо его с каждым мгновением становилось мрачнее тучи.

– Боюсь что это то не просто разновременность прохождения сигналов, это – сознательное их торможение, – молвил он неуверенно.

Таргиз невольно вскинул брови. Он уже не раз видел Наставника растерянным, но привыкнуть к этому все еще не мог.

– Ты полагаешь, Наставник, что она сознательно пытается уничтожить связующие формации? Что она осознала, что представляет из себя? Но если так, то она легко сможет блокировать любые наши действия.

Уж если фактотум научился управлять собственными В-полями, то… дальнейшее очевидно. Таргиз развел руками.

– Не знаю, – после долгой паузы, задумчиво произнес Зоргорн. – Быть может, тут задействованы какие либо неизвестные нам механизмы саморегуляции структур, ответственных за поддержание жизнедеятельности объекта. Но какая же сильная организация подсознания – несмотря на все эти стрессы, и на те варварские способы, каким она их пытается гасить, деструктивное воздействие на психику объекта минимальное.

Наставник снова погрузился в изучение хаотически мелькающих линий.

Все по-прежнему, уже ставшее привычным непонятное состояние фактотума, полная невозможность управления процессами. Скрепя сердце, Зоргорну пришлось представить Высшим график приостановления осуществления плана воздействия, а Высшие равнодушно, как ему показалось, утвердили его. Всю зиму и часть осени фактотум находился в каком-то полулатентном состоянии, почти не действуя, не покидая свою столицу среди корнуэльских холмов. Все их мероприятия, ставшие рутинными, одинаково заканчивались все тем же результатом – ничем. Ни малейшего отклика. Она вроде бы даже пыталась управлять своей огромной державой, рассылала указания в провинции, издавала законы. Иные из ее решений были абсурдны, иные – весьма толковы, но ни одно ни на йоту не способствовала осуществлению стоящих перед ними целей. И вот, с недавних пор, они стали отмечать некие непонятные изменения. Сначала в подсознании – в регистрах ментальной матрицы, ответственных за прогностику, а теперь и в эмоциональных блоках.

Вновь им предстоял просмотр записей контрольной аппаратуры, в поисках хоть малейшего намека на причину происшедшего с их детищем. Работа, которую нельзя было поручить ни одной, самой умной машине, потому что ни одна машина не может найти то, чего нет в ее памяти. Машина – только машина.

Зоргорн понуро опустил голову. Он уже не впервые чувствовал, как все, на что он так надеялся, начинает рушится, подобно песчаному замку, размытому водой.

* * *

Глава 2

Матвей не мог уснуть, хоть его тело настоятельно требовало отдыха. Пытаясь успокоиться, он ворочался с боку на бок, под старой попоной, заменявшей ему одеяло.

Мысли Матвея прыгали из стороны в сторону, как сухой горох в стручке… Что значил весь этот жуткий рассказ старого врага его семьи? Всего лишь горячечный бред сумасшедшего, чей разум не выдержал пережитого кошмара? Кто знает, то еще встретилось ему в скитаниях, кроме тех ужасов, о которых он рассказал… А может он обезумел от пыток, которым его подвергли, взяв его в плен, люди этой Дьяволицы?

Но все же – какое странное безумие!

Легче всего было бы не поверить ни единому слову из рассказа разбойника. Матвей и не поверил бы, начни Владислав говорить о рогатых и косматых демонах, с длинными клыками и крыльями летучих мышей, о серном запахе, и ведьмах слетевшихся на шабаш, чтобы приветствовать Дочь Дьявола… Но его рассказ был так странен и невероятен, так непонятен…

Конечно, Владислав вор и убийца, закоренелый душегуб, опозоривший разбоем свое рыцарское достоинство (последнее было в глазах Матвея едва ли не самым худшим его грехом). Можно ли такому верить? Но, с другой стороны, зачем ему лгать? Чего он хотел добиться своей ложью? И потом, ведь он сам первый начал этот разговор, сам подошел к Матвею, не будучи узнан…

А что если и впрямь он не лжет, и Дьявол действительно овладел им, чтобы тот помог ему превратить эту Катарину в свое орудие… Неужели человек этот выпустил в мир чудовищное бедствие?… Но тогда, – почему бы Дьяволу не вселиться прямо в нее? Зачем ему помощь какого-то ляха?

Что за мысли лезут ему в голову?!

Он дернулся, как от удара плетью. Что с ним? Неужели и правда поверил в истинность слов разбойника.

Внезапно русин покрылся ледяной испариной. Он вдруг представил себя на его месте, представил, как бы он жил, изо дня в день, наблюдая кровавый кошмар, творящийся на его глазах, и знал, что причина его – он сам. Неужели этот человек и впрямь виновен в случившемся?! Но может быть, и вправду только святые могут противостоять Дьяволу?

Неотвязная мысль вдруг возникла в его голове: ведь, отец и дед его тоже виновны, если подумать, что Владислав стал таким. И тетка Марфа… если Владислав не лжет. Выходит, то они виновны, виновны быть может сильнее остальных в переменах, случившихся с Владиславом? От этой простой мысли у Матвея перехватило дыхание. Но если так, раз отец его и дед умерли, выходит, именно Матвей должен дать ответ за их грехи?

Матвей невольно схватился за голову. Сердце, бьющееся и трепещущее, рвалось из груди, норовя если не вскочить наружу, так уж по крайней мере, сломать пару-другую ребер. Мысли – самые разные – неотступно терзали мозг, но ни одна не могла дать ему чего – то, похожего на покой.

Как ведь просто уехать с товарищами утром и забыть бред свихнувшегося старого разбойника! Просто уехать, как и намеревался, благо рядом есть верные друзья.

Но почему, почему он не может этого сделать? Что-то внутри противилось, рьяно противилось этой мысли.

В изнеможении Матвей закрыл глаза – кажется дремота взяла свое, пусть и ненадолго.

А вновь когда поднял веки – еле-еле не заорал в удивлении.

Прямо напротив него сидел Карел.

В свете каганца его лицо казалось белым, при этом чуть отливая странным серебром – как полированный камень в свете луны. Но глаза смотревшие с этого «лунного» лика на Матвея тем не менее были вполне живыми.

– Карел?? Ты как тут? – только и смог произнести Матвей. – С тобой все хорошо?

– Со мной все хорошо, другарь, – тихо кивнул пражский лекарь. – А вот с миром Божьем не так чтобы? Ты ведь это сам видел?

– Верно все ты говоришь… Матвей все еще пребывал в растерянности.

Как его уже полузабытый друг оказался тут? Почему он не видел его вечером среди гостей постоялого двора? Не ночью же он сюда прибыл – кто ж в здравом уме бродит по ночным дорогам, а тем более сейчас?

Или… Жутковатые мысли зашевелились в голове русина, и он уже было подумал протянуть руку к нежданному пришельцу. Карел только усмехнулся уголками губ, и двинувшаяся было десница витязя замерла.

– Не затем я пришел, друг русин, чтобы разговаривать долгие разговоры, – сообщил чех. Я только хочу сказать, что ты можешь помочь…

– Кому?? Почему-то русин решил, что помощь нужна Карелу.

– Всем, – пожал лекарь плечами. Христианам, язычникам, своей земле; себе, если повезет…

– Прости, друг, не пойму тебя, – помотал Матвей головой. Что делать-то надо?

– Мир божий спасать, друг. Я ведь для того и явился – не так-то просто это было сделать… Помнишь, наш последний разговор?

Если взят то, чем Она была раньше, и свести с нынешним, да еще прочесть то, что я тебе дал, – и все кончится…

Матвей вновь проснулся. Тени от Луны (ветер очистил, наконец, небеса), почти не двинулись.

Ну и сон! Воистину, прав был отец Никодим – не верь снам?

Сон??? И впрямь поверишь, что явился к нему спасенный им когда-то чешский лекарь, и дал непонятный совет.

Про что он говорил? То чем Она была раньше. Единственное что понятно – про кого сказано. Откуда ж знать – кем она была раньше? Никто не знает и того – кто она сейчас, а тут… Хотя… И тут Матвея как громом поразило.

Труп!…

Владислав что-то говорил про труп той колдуньи… Что он вроде бы нетленный. Вздор, конечно: нетленными могут быть только мощи святых, к которым ходят на поклонение. Да, Владислав что-то такое говорил о мощах… И что меч отскакивает от нее. Вот чушь – то! Или нет, не от нее, а вообще от воздуха. Не может быть! Хотя…

Сонную одурь, как порывом ветра, сдуло с Матвея. Подскочив, он сел на своем ложе и долгие-долгие минуты обдумывал внезапную, как удар молнии, мысль, без остатка заполнившую мозг. Все что надо, это просто изобличить Дьяволицу, явить миру ее настоящий облик! Если Владислав действительно не сошел с ума, тогда это более чем возможно! Русин осенил себя крестным знамением. Тотчас, будто по велению свыше, где-то в небесах зарокотало. Матвей почувствовал, как замерло, остановилось сердце. Гром, просто, весенний гром!

Но Карел?? Неужели молодой чародей сумел своим темным искусством провидеть эту встречу?? И вот сейчас явился (откуда??) чтобы предупредить и указать путь?

Матвей поднялся со своего ложа, стараясь не разбудить прикорнувших с двух сторон Дёрдя и Михая, и направился вглубь дома. Он перешагнул через спавших в обнимку женщину и одного из купцов. Быстро прошмыгнул мимо мирно сопящего шваба, осторожно открыл дверь.

Хозяин, сидевший у двери с алебардой в руках, даже не проснулся, и Матвей еще подумал мельком, что ловкие разбойники запросто могли бы перерезать всем им глотки во сне, буде у них возникло бы желание наведаться сегодня ночью на этот двор. Плохо охраняет постоялый двор хозяин, из рук вон плохо.

На улице покрапывал мелкий дождь. Ветер, неугомонный и порывистый, трепал волосы, норовя забраться под одежду и выдуть все тепло, скопившееся за время бессонной ночи. Матвей быстро пробежал, даже не успев толком намокнуть, только что забрызгал грязью штаны и сапоги. Хотя какой там грязью… Сколько прибавилось столько и убавилось.

Все еще хотелось развернуться, забыть про глупый рассказ спятившего ляха и вернуться назад, в дом, к Михаю и Дьердю. Но нет, если уж решился, надо идти. Решения принимаются один раз, и изменять своим решениям, все равно что изменить самому себе, собственной чести и совести. Так учил его дед и отец – пока были живы.

В конюшне было достаточно тепло и сухо. Тихонько похрапывали лошади, неуверенно переступая на месте с ноги на ногу. В сене возились мыши, их не было видно, но шорох был едва ли громче лошадиного храпа.

«Их тут что – целое стадо?» – совсем некстати подумал Матвей, пробираясь вглубь конюшни.

Владислав лежал на сене с открытыми глазами, словно ждал русина. Увидев Матвея косо улыбнулся, так что лицо его в свете проглянувшей Луны стало похоже на лик Нечистого с росписи в усадебной церквушке.

Русин невольно отшатнулся, но тут же постарался придать максимальную твердость взору. Негоже перед кем бы то ни было показывать свою слабость.

– Ну, зачем пришел? – тихо спросил силезец.

Матвей собрался с силами и выпалил, единым духом.

– Ты вот говорил, что… ну, когда ты видел… ну ее… уже потом, после, на тебя ее колдовство перестало действовать, потому что ты знал, кто она…

– Ну, говорил, – меланхолично ответил Владислав.

– И ее труп, он сохранился в целости и до сих пор…

– Должно быть так, на моей памяти мертвецы из могил еще не убегали, – теперь в словах Владислава прозвучала некая заинтересованность.

– А если я скажу, что знаю, как с ней справиться, и уничтожить колдовство, ты… согласишься мне помочь?

Владислав подскочил как ужаленный.

– Ты хочешь… неужели ты способен…но как??! – выдохнул Владислав невпопад, уже стоя на ногах.

– А ты отведешь меня туда? – ответил Матвей вопросом на вопрос.

– Ну, да, – скомкано молвил Владислав. И в этот миг безумная, невероятная на взгляд любого разумного человека мысль, отыскать и вырыть из безымянной могилы сохранившееся чудом нетленное тело, привезти его в лагерь Дьяволицы и изобличить дьявольского оборотня – показалась им обоим и в самом деле легкой и простой. Лишь на мгновение, но и этого мгновения вполне хватило для принятия того, единственного решения, от которого ни отказаться, ни бросить на полпути, ни назад повернуть.

– Я готов, – тихо сказал Владислав, но слова эти прозвучали для Матвея как удар набата. И словно отвечая ему, черное небо на горизонте рваной дугой пересекла ярко-белая зарница. Но говори – что ты задумал?!

– Я расскажу тебе, позже, это, долго рассказывать и объяснять. – Но это – особое колдовство, чародейство. Белое чародейство, – торопливо добавил русин.

Несколько секунд силезец стоял, мучительно раздумывая, потом кивнул, не спрашивая не о чем.

– Тогда едем прямо сейчас, – бросил Матвей уверенно, и Владислав

вздрогнул – и сколько силы и твердости прозвучало в его голосе.

– Да, ты прав, – прямо сейчас. Нет, лучше дождаться рассвета.

– Подожди, а… – вихрем пронеслась мысль о Дьёрде и Михае. В самом деле: два привычных ко всему, опытных и бесстрашных воина были бы весьма кстати. Что он им объяснит, что скажет? Даже объясниться с ним как следует не сумеет, на своем-то угорском… Ну Дьёрдь еще мог бы понять – может быть, но Михай, с его вспышками бешеного гнева и прямо сказать – недюжим умом… Пожалуй, услышь он что-то подобное – выхватил бы тут же палаш – и прощай лях Владислав. Хотя – Владислав тоже ведь не самый слабый боец, так что неизвестно – кто выйдет живым…

Матвей завертел головой пытаясь отогнать вставшую перед взором картинку. Нет, это не то. Смутно Матвей почувствовал, что именно вдвоем они смогут сделать это. И только от них зависит успех, будет их двое или еще двадцать.

– Ты правильно решил, – кивнул Владислав, как будто прочитав его мысли.

Матвей уверенно и решительно закивал в ответ. Потому, что в глубине души страшился этой несомненной правильности своего решения. Слишком уж быстро и хорошо все сошлось. Слишком. Будто кто-то специально вложил им в руки путеводную нить. Кто-то посильнее, чем обычная судьба.

Выходили из конюшни стараясь поменьше шуметь. Сначала Матвей вывел своего Огневого – гнедого жеребца карабахских кровей, потомка взятого дедом в бою с ордынцами коня. Вслед за ним Владислав вывел из стойла свою неприметную серую кобылку с пегой челкой и черными бабками. Молча они седлали коней. «Только бы угорцы не проснулись», – подумал Матвей про себя… Что он им скажет, если что? Что этот человек, бывший разбойник и беглец, знает как победить Светлую Деву, потому как в некотором роде он и есть виновник ее появления? Они пожалуй примут его за сумасшедшего. (А что, если и в правду так?) А после того, как Матвей скажет, что намерен ему в этом помочь не чем иным, как чародейством и волхованием подумают, чего доброго, что их спутник тоже рехнулся.

Он поймал себя на мысли, что уже воспринимает этот поход неведомо куда, с более чем сомнительным спутником, как нечто само собой разумеющееся. Странная все-таки это уверенность, не простая…

– Тихо, – вдруг молвил Владислав и затаился. Матвей последовал его примеру, видя, как отворяется дверь харчевни хозяин, зевая, вышел на порог.

– Наверное, услышал шум? – предположил Матвей.

– Да какой там шум, – усмехнулся поляк. – Гляди.

Чех, покряхтывая, встал лицом к забору. До слуха путников донесся тихое, едва слышное журчание.

Неожиданно мысль пришла Матвею ему в голову. «Так будет лучше, – решил русин. – По крайней мере, родные будут знать». – Он смело вышел из укрытия и направился к уже успевшему облегчиться хозяину харчевни.

– Эй, – окликнул он чеха. Подойди.

Толстяк с опаской подошел, готовый ко всему, но уловив выражение лица знакомца, успокоился.

– Чего желает русский рыцарь? – молвил он чуть склонив голову.

– Я сейчас ухожу. Ухожу на правое дело, которое… я должен закончить… Ты передай моим друзьям – пусть не ищут меня, не надо… Я иду, – он запнулся, не зная как сказать, – я иду по своей воле, и… воле Господа Иисуса. И пусть скажут родным, что со мною все хорошо.

Чех странно посмотрел на Матвея, будто что-то решал для себя, потом улыбнулся, как-то странно улыбнулся, уголками губ и сказал.

– Хорошо, витязь, я передам.

И когда спутники водрузившись на коней, быстро поскакали прочь, хозяин постоялого двора еще долго смотрел им вослед. Вспоминая, как не слишком давно вот так уходили его сыны.

– Не знаю уж, куда ты идешь, рус, но буду за тебя молиться, – тихо прошептал чех, подняв глаза в пустоту мрачно-серого утреннего неба.

…Они уже час ехали по пустынной дороге, оставив далеко позади безымянный постоялый двор. Матвей время от времени оглядывался назад, еще понимая, но смутно чувствуя, что вместе с этим постоялым двором ушла вся прошлая жизнь.

То что было, осталось позади, и родные, и край, где прожил всю жизнь, и дом, где его ждут… Суждено ли ему увидеть их когда-нибудь?

Этого русин не знал. Вернее, почти знал ответ, и боялся признаться в этом самому себе. Но смутно чувствовал, может, даже не в силах выразить это словами: когда жизнью человека начинает управлять рок, заканчивается это всегда плачевно. Волею Бога избранный, обречен на мученическую смерть… Матвей отогнал от себя дурные мысли, и даже усмехнулся про себя: дескать тоже еще мученика нашел.

А в самом деле, должно, быть, смешно и нелепо выглядит со стороны они оба. Один – спятивший разбойник, решивший, что погубил мир, другой вояка, уже считающий себя великим воителем Господа Иисуса, желающий сей мир спасти!

Вот уж ратники Божии подобрались, курам на смех…

Он взглянул в небеса. Небо очистившееся от туч, с каждым мгновением становилось все ярче и ярче. Наступал рассвет.

* * *

…Я помню свою мать в некрашеном гробу, помню непрестанное чувство голода, помню, как отдавалась грязным подонкам, чтобы получить ночлег, и миску прокисшей похлебки. Холод и голод, побои и издевательства – ни за что, просто так. Помню разбойничьи ватаги, где служила утехой для всех, одновременно, приманкой для жертв. Помню как я убивала, как убивали меня… Но все это я помню как сквозь сон… Нет – как помнят сон, где ты – это не ты, или нет… Мне кажется временами, что я уже давным-давно живу во сне, хотя знаю, что не бывает таких похожих на явь снов… Опять не могу подобрать слов. В прошедшие дни, тогда мне это приходило в голову, я боялась, что вот сейчас проснусь, и вновь увижу себя, прежнюю Катарину Безродную, обреченную прожить короткую жизнь среди разбойников и воров, и умереть на колесе или в петле.

Но с некоторых пор я все чаще думаю – не лучшая ли это судьба, в сравнении с тем, что может быть, ждет меня впереди? Во власти тех сил, которые избрали меня, сделать со мной что угодно… И предчувствия мои не говорят ни о чем хорошем.

…Прежде, когда такие думы одолевали меня, я пыталась напиваться, но я ведь почти не пьянею, сколько бы не выпила, да и хмельное не приносит мне радости. Потом лечилась тем, что звала к себе дюжину здоровых, молодых парней, и отдавалась им с ночи до утра, а потом лежала без сил, совершенно опустошенная. Теперь только проклятое мавританское зелье дает мне короткое забвение, но и это, боюсь, продлиться недолго.

* * *

Глава 3

Северо-западная окраина Богемии, предгорья Татр. Несколько дней спустя.

Два всадника, укутанные суконными плащами – один неприметным серым, грубо вытканным, другой – красным, с меховым подбоем, ехали заросшей лесной дорогой. Негромкий стук копыт далеко разносился в неподвижном вечернем воздухе, напоенном ароматами свежей травы и сырости. Уже сгустились сумерки, по небу неспешно двигались лохматые облака, подсвеченные заходящим солнцем.

Подходила к концу первая неделя их странствий. Прошло уже больше, чем пять дней! Пять дней и ночей с той минуты, когда они выехали из скособоченных врат корчмы и двинулись в неведомый путь.

Упоительный восторг и непреклонная вера в успех уже успели окончательно смениться в душе Матвея трезвым осознанием всей тяжести предстоящих испытаний. Впереди тяжкая трудная дорога, по разоренной земле, через опустошенные и мертвые края, где двум путникам, даже весьма бывалым (Матвей, не без оснований причитая себя к таковым) и хорошо вооруженным, уцелеть будет весьма непросто.

Им предстояло пройти этот путь почти через весь огромный континент, как выражаются ученые люди, найти и вырыть из безымянной могилы тело Катарины Безродной, доставить его в неприкосновенности в лагерь той… того… – Матвей не мог подобрать слова для обозначения дьявольского подменыша, властвующего сейчас почти над всем христианским миром, показать мертвеца Ее приверженцам… А перед этим сделать то, чему обучил его Карел, его мимолетный товарищ с которым он так странно познакомился, и который столь таинственно исчез.

Дальше думать не хотелось, ибо за следующим препятствием уже не виделось дороги обратно. Матвей начал замечать, что все чаще оглядывается назад… Куда уже нет возврата.

Первый день они ехали почти без остановок, делая лишь короткие привалы, чтобы покормить и напоить коней и утолить голод самим. Они почти не говорили. Матвею, конечно, хотелось о многом спросить, но он не решался начать беседу первым, а его спутник угрюмо отмалчивался.

Чувствовал Матвей и еще кое-что, и это было весьма сложное, и противоречивое ощущение. Почти сразу оказалось так, что старшим среди них двоих оказался Владислав. Нет, ничего подобного не заявлял, даже, вроде как и не пытался особо командовать. Все получалось словно само собой. Матвей, конечно понимал, что его неожиданный спутник, как несравненно более опытный, и должен стоять во главе похода.

Но все же какая-то внутренняя неудовлетворенность не отпускала его и, как ни старался Матвей, но никак не мог от нее избавиться. Должно быть, чувствуя настороженность своего товарища, Владислав в первые два дня больше отмалчивался, затевая разговор лишь тогда, когда считал это необходимым.

На первом же привале Владислав, критически осмотрев внешний вид своего спутника, полуприказал-полупосоветовал одеть доспехи под кафтан. На вопрос – зачем? – последовал краткий ответ:

– Твоя кольчуга слишком хороша, чтобы открыто носить ее. Сейчас могут убить и за гораздо меньшее. Не надо вводить ближнего в искушение – мало ли кто попадется нам по дороге. Хватит и того что у нас слишком хорошие кони. Затем Владислав извлек из большой котомки, свисавшей с луки седла, аккуратно завернутый в вощеный пергамент арбалет и спросил, умеет ли Матвей стрелять из него…

Матвей в ответ пожал плечами и пробурчал полупрезрительное «нет».

– А из лука? – вновь задал Владислав вопрос.

– В детстве умел, теперь – не знаю. Давно не пускал стрелы.

– Да, конечно. Я по себе знаю – шляхтичи такое оружие не уважают, – пожал Владислав плечами.

– Но всё равно же у нас лука нет, – с глухим раздражением возразил русин…

– Всё равно, – меланхолично согласился силезец.

– А языки ты какие знаешь? Вопрос сперва удивил Матвея.

– Ну, по-алемански могу немного…

– А латынь? – поинтересовался Владислав.

– Нет. Два десятка слов разве. Отец как-то нанял монаха бродячего, чтобы обучать меня, но быстро выгнал, когда он меня в латинский раскол перекрестить захотел… Матвей осекся, вспомнив, что говорит с приверженцем именно этой веры. Но Владислав лишь саркастически ухмыльнулся, в ответ на столь неуважительное высказывание о его религии.

– А еще что-нибудь знаешь?

– По-венгерски говорю…

– Значит, ты умнее меня. Я пробовал как-то давно научиться мадьярскому, да ни слова не запомнил. Может, ты и грамоту знаешь?

– Только русскую, – молвил тот, сосредоточенно ковыряя землю острым носком сапога темно синей кожи.

– Ладно, – одобрительно молвил силезец, – Это хорошо, что ты германскую речь понимаешь; идти-то нам придется как раз через немецкие земли… Черте что там творится, – озабоченно протянул Владислав.

Путь продолжался.

Они по прежнему почти не говорили. Владислав, должно быть, думал о чем – то своем, а Матвей… Матвей напряженно вспоминал, снова и снова то, что давало ему надежду на победу в предстоящей схватке с силами Врага Рода Людского., что давало ему надежду одолеть адский кошмар.

…Случилось это на третий месяц его пребывания в Буде. Он уже обвыкся тут, узкие извилистые улицы и готические соборы уже не задевали его взор непривычным, так отличным от городов его родной земли обликом, а латинский крыж на церквах не вызывал желания сплюнуть.

Он уже освоил сотню с лишним слов на языке заносчивых мадьяр, и поднаторел в немецком. Успел подраться на саблях с половцем, высказавшимся насчет русской храбрости, и победил – обезоруженный куманин, хваставший, что его предком был хан, разоривший Киев, был вынужден просить прощения.[46]

Но здешняя жизнь не переставала еще изумлять его.

Теснота, в которой рядом с дворцом какого-нибудь магната торчали крошечные грязные хижины, забитый, падающий на колени перед господами нищий простой люд в лохмотьях – не холопы, а вроде как и свободные.

Харчевни и кабаки, открытые всю ночь, откуда от темна до темна слышались вопли пьяниц, нестройные песни и смех продажных женщин, которые у него дома таились по заулкам и задворкам.

Наблюдать эту жизнь было и странно, и интересно.

И вот, прогуливаясь уже в предзакатные часы по старому городу, в одном из узких переулков, где и двоим-то непросто разойтись, очи его узрили нечто, заставившее вмиг напрячься.

Двое головорезов в рванье, приставили к груди и горлу длинного худого парня в лекарской шапочке острия устрашающего вида кинжалов. Третий, державший нож в зубах, снимал с него пояс с кошельком.

Собственно говоря, русину Матвею были безразличны шалости венгерских лихих людей.

Но боярин Матвей Олексич, воин в девяти коленах, которого с раннего детства учили, в чем состоит долг знатного человека, не мог пройти мимо.

Засвистев (бить в спины даже разбойников он счел бы зазорным) Матвей обнажил меч, устремился в переулок.

Обернувшись, все трое уже в следующую секунду быстрее ветра рванулись прочь.

Позже он узнал в чем дело. Благодаря недавно купленному красному суконному плащу его приняли за мадьярского дворянина, а с этими потомками Атиллы грабители предпочитали не связываться даже с пьяными.

Но тогда он даже с каким – то сожалением проводил взглядом удирающих выродков. То, что враг бежал, не приняв боя русин, уже успевший усвоить кое-какие местные привычки, готов был воспринять едва ли не как личное оскорбление.

Матвей перевел взгляд на жертву грабителей.

Пошатываясь, тот все еще стоял, привалившись к стене, держась за живот, куда его, должно быть, двинули покушавшиеся на его добро.

– Вы спасли мне жизнь, благородный витязь, – пробормотал, поклонившись, спасенный. Венгерская речь его звучала с сильным акцентом. – Не будь вас, они бы забрали мой кошелек и одежду, а меня наверное зарезали бы как барана, – он провел рукой по шее, где медленно наливался каплями крови след от лезвия ножа, слишком плотно прижатого к коже. Не знаю даже, как вас отблагодарить…

– Не стоит оно благодарности, – покровительственно бросил Матвей, – я даже мог бы меча не обнажать: этих крыс я бы пинками разогнал.

Тут он если и преувеличил, то не сильно – среди умений старинной боевой науки, преподанной ему одноглазым Журом – бывшим сотником дедовой дружины, было и искусство боя безоружного с оружным.

– Если вам, или кому-то из тех, кто вам дорог понадобиться искусный лекарь, то я с радостью приду на помощь, – сообщил спасенный уже по-русски.

– Как ты догадался? – Матвей был глубоко изумлен, хотя и обрадован одновременно.

– Просто, ты, уважаемый, говоришь по-угорски, как обычно говорят люди славянского племени, а на твоем поясе русский меч, – чуть поклонившись, пояснил спасенный.

Так Матвей познакомился с Карелом Франчеком, врачом и алхимиком, как и русин, совсем недавно прибывшим в стольный град королей Венгрии.

Он уступил его настойчивой просьбе, согласившись стать его гостем, и прошелся с ним к его недалекому дому, тем более что разбойники могли оставаться где-то поблизости.

Делать ему все равно было нечего, и потом – за все это время он впервые встретил человека, прилично говорящего на его родном языке.

Обитал его новый знакомый на почти такой же улочке, где едва не стал жертвой грабителей, в небольшом – в три окошка домике под плоской черепичной крышей.

Низенькая квадратная комнатка, облицованная изъеденными червями дубовыми панелями, была одновременно жилищем и рабочим местом хозяина.

Усадив гостя за чистый стол, чех вышел на пять минут, сославшись на то, что ему нужно предупредить служанку, живущую в соседнем домишке.

В его отсутствие Матвей с любопытством и некоторым недоумением озирал место, где оказался.

Замысловатый змеевик, выполненный из свинцовой трубы, не иначе в подтверждение названия украшенный на выходе разинутой драконьей пастью. Перегонные кубы. Вытяжной колпак тронутого ярью медного листа над небольшой печью, сделанной целиком из обожженной глины, как большая корчага. Какие-то непонятные предметы на столах и подоконнике. А на полках было очень много книг – штук двадцать тридцать, если не тридцать.

Вернувшись, Карел принялся рассказывать о себе.

По его словам, он был младшим сыном бедного судетского рыцаря, не имевшего ничего, кроме благородного звания и клочка земли. Посему, у него было лишь два пути – либо вступить в духовное сословие, либо податься в наемники: сколько таких бродяг – перекати-поле с дворянскими гербами скитается из страны в страну, за не очень большую плату подставляя голову под чужой меч.

Карел однако, выбрал третий путь, став служителем, как тут говорили, свободных искусств, вернее одного из них – медицины.

Посреди разговора появилась служанка, принеся на оловянном подносе кувшин с вином, и тарелку с горячими колбасками.

Вино оказалось отменным – не уступавшим тому, которым потчевали во дворце и у богатых вельмож.

Надо полагать, Карел был действительно искусным врачевателем, раз его услуги оплачивались так дорого, чтобы он мог покупать подобный, как выразился сам хозяин – «божественный» напиток.

Потом как – то незаметно их беседа снова возобновила свое течение.

Лекарь принялся рассказывать о ставшей ему второй родиной Праге – Златой Праге, нежданно-негаданно оказавшейся столицей Империи, городе, где мирно уживались и славяне с немцами, в других местах жестоко рвавшие друг другу глотки, и христиане с евреями.

О годах учебы в университете, недавно основанном, но уже прославившемся на всю Европу, равного Сорбонне – ныне, увы, безвозвратно погибшей.

О странах и городах, где побывал.

Послушать Карела, тем более тут, на чужбине, где любой звук родной речи звучит музыкой, было одно удовольствие.

Ушел русин от гостеприимного хозяина уже под вечер, твердо считая своего «крестника» другом.

За их не очень многочисленные встречи и беседы, Матвей узнал столь многое, сколь и необычное.

О Константинопольском царстве Карел, никогда в Византии не бывавший, знал куда больше, нежели даже афонский инок, бывший монастырский архискрибанос, один из учивших Матвея грамоте и прочим наукам.

Он рассказал, – и Матвей изумился до глубины души, что каких – то четыре века назад, чехами и моравами правил русский князь Олег – сын того самого Олега, что повесил щит на врата Царьграда, и брат княгини Ольги – первой, принесшей христову веру в русские земли (причем – это уж было вовсе неслыханным, – вера эта была по его словам как раз еретического западного обряда).[47]

Матвей представил лицо преподобного Никодима – того самого монаха – при этих словах, а заодно уж – и при упоминании об олеговом щите, который тот считал лишь глупой выдумкой киевских монахов – а в византийских хронографах ничего подобного не писали, стало быть и не было такого.[48]

И князь этот принял королевский титул задолго до того, как Даниила Романовича римский первосвященник сделал королем русским.

Рассказал он о государстве женщин-воительниц в Моравии – тоже всего четыре века назад, столицей которой была крепость Девин, которым правила Власта – родная сестра основательницы державы чехов Любуши.[49] А продолжали они род свой, подобно паучихам – выбирали самых пригожих и сильных пленников, и ложились с ними, чародейными травами делая так, что зачинались только девочки, после чего убивали бедняг.

Этот рассказ изумило Матвея едва ли не больше всего услышанного – в былинах его родных краев говорилось о поленицах: женщинах, взявших в руки оружие, но то былины… И потом – как это может быть: целое войско женщин?? И разве может баба основать державу? Чудные люди эти чехи, одно слово…

А Карел продолжал поражать его, утверждая, что славяне строили города и имели собственные страны еще до Рождества Христова, причем обильно цитировал греческих и римских писателей и мудрецов, о которых прежние наставники Матвея только упоминали.

Потом их беседы приобрели несколько иное направление.

Так, как – то его приятель рассказал, что некоторые ученые люди утверждают, что мир существует вовсе не шесть тысяч лет, как гласит Библия, а был всегда, точно так же, как всегда был Бог.

При этом – что самое удивительное с точки зрения русина, – этих мудрецов не сожгли и не заточили в тюрьму, и даже позволили им и дальше преподавать в университетах. Хотя и объявили их мысли, (каковыми они на взгляд Матвея несомненно и были), еретическими и греховными.

Невольно он вспомнил все того же отца Никодима, перед поездкой сюда заклинавшего его не вступать ни в какие споры о вере, потому что – де за высказывание о римском католичестве, которое покажется попам неуважительным, могут запросто отправить на костер.

С течением времени их беседы становились еще более отвлеченными, касаясь истории совсем уж древней, тайн звездного неба, тайн бессмертия и смерти…

Матвею далеко не все было понятно в его речах, хотя, время от времени он ловил себя на том, что о сущности многих, внешне заумных и сложных вещей он начинает интуитивно догадываться.

Матвей чувствовал, что перед ним – необычный, в чем-то резко отличающийся от всех, кого он встречал раньше. В нем было нечто, выделявшее его в той не очень уж малой плеяде умных людей – священнослужителей римской и греческой веры, писцов, знатных государственных мужей, с которыми жизнь сталкивала его.

Может быть, это было то, что следовало бы назвать мудростью?

Хотя конечно странно называть мудрецом человека, едва перешагнувшего за двадцать пять лет.

Их самая важная беседа произошла во время встречи, ставшей, по воле судьбы, последней.

Разговор этот странно начался и, будь Матвей более склонен к анализу происходящего с ним, он бы несказанно удивился подобному стечению обстоятельств.

Как-то, на столе у шкафчика орехового дерева, который его друг всегда держал закрытым, Матвей обнаружил, видимо, забытый хозяином цветной рисунок на листе пергамента.

Рисунок этот изображал странное существо. Странное и страшное. Тело у него было человеческое, вернее – подобное человеческому. Но вместо головы было что-то, напомнившее Матвею морского восьминогого полипа, которых видел в «Бестиарии» отца Никодима – книге, про всяких дивных чудишь и гадов.

За его спиной трепетали крылья, похожие на крылья летучей мыши, а тело было покрыто крупной змеиной чешуей.

Сидело оно на троне, сложенном из гигантских костей в какой – то пещере.

Что интересно, рядом с ним был такой же трон, только пустой.

Тут он заметил, что хозяин подошел к нему сзади, и с тревогой смотрит на картинку в его руках.

– Это что – трон для жены этого страховидла? – с довольно глупой улыбкой спросил Матвей, протягивая пергамент Карелу.

Помрачнев, Карел спрятал рисунок за резной дверцей шкафа.

– Этот лист – единственный, уцелевший из книги, сожженной на костре, – сообщил он. Она повествовала о нижних мирах, – тех, которые еще не преисподняя, но и не наш.

– То есть как? – не понял Матвей.

– В этой книге было вообще много странного, – продолжил Карел, словно невзначай проигнорировав вопрос. Он нервно прошелся по комнате и, будь Матвей немного проницательней, он бы сообразил, что его знакомый лихорадочно соображает – как бы отвлечь русина от его находки.

– Человек, который ее писал, прочел за свою жизнь много книг о тайнах мира – и латинских и сарацинских и греческих с еврейскими…

Например, он нашел в одной венгерской хронике, о том, как двести лет назад стражей был пойман человек, говоривший на непонятном языке, в странной одежде, а при нем был свиток с непонятными письменами. И одновременно, на его груди был крест.

Когда он немного обучился языку, то начал утверждать, что родом он из Аварского каганата, который исчез за несколько веков до того. А вот по его словам, он благополучно существовал до тех пор.[50]

Ничто так и не понял тогда, в чем тут дело, и все списали на дьявольское наваждение. Беднягу хотели даже сжечь, но всего-навсего продержали в церковной тюрьме три года. А вот написавший книгу предположил… Предположил странную вещь…

– Ты знаешь, кто такие авары? – вдруг спросил Карел Матвея, и – опять таки, будь Матвей более внимателен, он бы обратил внимание на то, как обрадовался его собеседник возможности уклониться от скользкой темы. – В ваших летописях и сказаниях их называют обры. У вас, кажется, говорят до сих пор – «Погибаша, яко обры».

У меня вообще много таких странных вещей, – продолжал рассказывать удивленному Матвею Карел, – необыкновенных, скажу тебе, витязь, вещей.

– Вот смотри, – палец его, в разноцветных пятнах от алхимических жидкостей ткнул в стоящий на полке с книгами отполированный кусок черного блестящего камня, вставленный в оправу из потемневшего рога. – Эту вещь я купил в Италии. Это зеркало, при взгляде в которое, если смотреть в него слишком долго, можно увидеть странные видения. Или не видения.

Или вот взгляни на это, – рука Карела легла на громоздкий механизм, напоминающий поставленную торчмя шкатулку, сквозь полуоткрытые дверцы которой виднелись замысловатые пружины и детали. Эти часы собрал один немецкий мастер, два года назад, для одного бургграфа. Когда их завели, в доме стали якобы происходить странные вещи. Скисало молоко, мыши плодились словно бы вдвое быстрее, а молодое вино слишком быстро стало выдержанным.

Он мне отдал их, в придачу к плате за одну услугу, о которой я умолчу.

Эти часы стоят. Я что-то не решаюсь их завести, но когда-нибудь займусь этим.

У меня есть свиток, где описан способ приготовления одного порошка.

Если этот порошок бросить в огонь, то вдыхающий получившийся дым лишиться мужества и воли, будь он хоть воин с железным сердцем.

А если съесть немного другого снадобья, рецепт которого так же записан в нем, разведенного в воде или вине, то первое зелье не подействует.

В них не почти никакой магии – это лишь смесь трав и минералов, – пояснил оторопевшему Матвею Карел.

Изготавливать это средство еще моего деда научил пленный монгол. Именно с помощью чего-то подобного монголы очень часто брали верх. Например, именно так они сокрушили под Легницей рыцарское войско князя Генриха.

И это только немногое из тех тайн, что пришли к нам с Востока. Можно отлить из бронзы трубу, звуки которой вселят страх в сердца врага, а твоих воинов преисполнят ярости.[51]

А можно… – Карел задумался на миг, словно прикидывая – надо ли это говорить, – можно, например, заставить рабов выпустить кровь из больной сапом лошади, развести ее водой, потом пусть те же рабы смочат этой водой губы других лошадей. Потом этих коней надо пустить во вражеские табуны. И через неделю – другую, самое большее – через месяц, твой враг останется без конницы.

– Бесовские затеи, – бросил Матвей, возмущенный столь бесчестными способами вести войну.

Карел только кротко улыбнулся в ответ, помолчав. Потом улыбнулся уголками рта.

– Что правда, то правда, ведь мор может перейти на твоих собственных коней, да и на людей. – Кстати, подумай вот о чем, – продолжил он, – раз уж ты помянул бесов. Если бесы – создания Божьи, то, быть может, у Господа были свои резоны, когда он позволил им отпасть? А если бесы – творение Дьявола, то получается, что Дьявол почти также могуч как Бог, раз может творить живое?

Матвей хотел было возмутиться подобным высказыванием, но тут же подумал, что пусть латинянин сам улаживает свои дела с Господом. Уж не ему, православному, вмешиваться.

– А ты, наверное, полагаешь, витязь, что бесы – это и в самом деле те уродливые карлики с рожками и копытцами, которых рисуют на стенах храмов? Между тем, отцы церкви, писали еще почти тысячу лет назад, что страшный и отвратительный вид демонов есть лишь метафора (что это такое, Матвей так и не понял) их истинного духовного содержания. Но само по себе Зло безвидно и бесформенно, хотя может представать в различном облике. Разве слышал ты, например, о бесах, которые ходили среди людей, имея их облик, смущая их? Матвей припомнил, что действительно в святом писании что-то такое было сказано.

Алхимик вновь надолго молчал.

– Книга «Некрономикон» зовет их Старейшими, – наконец сообщил он. Так же их именует. Можно называть их демонами. Или бесами, как мы привыкли. Но это не те демоны, которые, по мысли темных крестьян ведьмы насылают на скот, и не те, что заставляют беситься коней ночами в стойлах.

Среди них есть и такие, которые обладают свободой, не подчиняясь ни Творцу, ни Отпавшему. Сила их воистину велика, и человеку почти невозможно сладить с ней…

– Искушение может побороть молитва и пост, – произнес Матвей слышанное от отца Никодима, наставлявшего его перед поездкой в католическую Венгрию.

– Если они бы искушали людей одними лишь похотливыми видениями, и чревоугодием – неужели ты думаешь, что было бы мало праведников? – спросил, пожав плечами Карел. – Я знал одного человека… очень далеко отсюда, в Авиньоне. Он мечтал овладеть знаниями, как повелевать этими существами. И вот однажды он рассказал… – впрочем, это не важно, и тебе, витязь, неинтересно. Вот послушай лучше…

Карел снял с полки книгу в потрескавшемся от старости переплете черной кожи.

«…Страшись разбудить тех, кто сильнее тебя, тех, против кого нет у тебя оружия, ибо разбуженные, потребуют они у тебя платы, а не получив – возьмут то, что захотят! – начал он читать глухим проникновенным голосом.

– Страшись, когда падет на тебя взгляд Господина иных сфер, из тех, что не в воле Неба и не во власти Инферно… Карел произносил эти жуткие фразы по-русски, почти без акцента, и Матвею поневоле становилось не по себе…Как орел, взмывший ввысь, из бездонного неба будет он смотреть на тебя, а ты не увидишь его. Как призрачный дым, или дуновение ветра, будет он рядом, а ты не узнаешь о нем. Как болезнь, что до времени гнездиться в теле незаметно, как яд, что убивает не сразу, но в срок, поразит он тебя, и будет поздно, когда ощутишь ты на горле своем лапы его.

Отравленное жало войдет в плоть твою, а будешь думать – недуг…

Почуешь ты дух его, и смрад его, но не поймешь – откуда. И смерть придет, а за ней и то, что хуже ее, ибо будет твоя душа в Его власти, на веки вечные…»

Лицо Карела вдруг приобрело выражение твердое и решительное, словно он увидел нечто, глубоко поразившее его.

Он обернулся к Матвею, отложив книгу.

– Слушай же, витязь из сарматских земель,[52] открою тебе тайну одного обряда.

Он даст тебе власть над любым из них, над обитателем Ада, или над духом стихии, над странными существами, живущими в лесах, водах, ибо они, хоть и имеют тело, все же связанны с надмирными силами. Он не подчинит их тебе, и не заставит дать ответ на вопросы, но изгонит их туда, откуда пришли, во тьму внешнюю, которая дальше звезд. – Посмотри, – он протянул все еще оторопевшему Матвею маленькую ладанку. Оно записано здесь, на куске пергамента, что спрятан внутри. Всего шесть слов, четыре фигуры, и девять знаков. Карел улыбнулся.

– Наверное, он тебе не пригодиться никогда, но лучше иметь что-то, нежели его не иметь…

Это была их последняя встреча.

Через два дня он заглянул на эту улочку, но обнаружил только пустой домик, чья дверь была грубо сбита с петель.

Словоохотливые соседи объяснили Матвею, что тут произошло. Из их простонародной грубой речи, произносимой скороговоркой, Матвей с пятого на десятое понял только то, что его друг чем-то не угодил властям, а заодно и церковникам.

За ним прислали стражей, но в его домике те уже не обнаружили ничего, кроме ненужного хлама. Как Карел сумел незаметно исчезнуть, и кто его предупредил – осталось неизвестным, и соседи единодушно были убеждены, что тут, не иначе не обошлось без нечистой силы.

Вскоре начал воевать и король венгерский, и он тоже отправился на эту войну, хотя мог бы и избежать этого. Но пошел, повинуясь воле главы посольства, и зову души – он ведь родился, чтобы быть воином… И за всем этим он почти забыл своего мимолетного товарища.

И вот теперь, похоже, пришло время пустить в ход последний дар странного чеха.

… Странно, но за весь день им не встретилось ни одного живого человека, ни разу они не увидели даже признаков жилья (не считая пары сожженных дотла хуторов). Только под вечер попалась на глаза маленькая деревня – десяток заброшенных домишек, сложенная из нетесаных валунов часовенка.

Дверь ее с натугой открылась, обозначившись в закатном свете пятном непроглядной тьмы. Изнутри пахло сыростью и тленом, пару раз даже словно донесся какой то подозрительный шорох. Матвей первым нырнул в проем, постоял, ожидая пока глаза привыкнут к темноте, а потом отступил, повернув к спутнику побледневшее лицо.

– Что там? – быстро спросил Владислав.

– Мертвец!

– Что? – Владислав заглянул через плечо Матвея. – Свежий? – он был явно встревожен.

– Нет. Один костяк, даже вроде и не пахнет.

– Так чего же бояться? – бывший разбойник, отодвинув русина, вошел внутрь.

Матвей последовал за ним, не без опаски, осторожно оглядываясь по сторонам.

Что и говорить, здешнее убранство походило весьма мало на приличествующее святому месту – пусть и неправой веры.

Стены часовни покосились, по углам росли бледные грибы на тонких ножках. Привалившись к стене, вытянув белые костяные ноги в высоких кожаных сапогах, лежал скелет. Из-за забрала проржавевшего шлема скалились белые зубы. Кожаный панцирь, осыпавшимися стальными пластинами, висел клочьями. Рядом валялся щит с потемневшим гербом.

С трудом можно было различить зеленый и красный цвета венгерские короны. Рыцарь.

– Ты случайно герб не узнаешь? – спросил Владислав, машинально обшаривая взором лохмотья и кости: не блеснет ли где золото…

– Белый единорог и кубок… Нет, не встречал…

– А настоящий единорог вовсе не такой, – заметил Владислав, когда они вышли на улицу, с тем чтобы поискать другое место для ночлега. – Этот похож на какого-то жирного осла, у которого на морде рог приделали. Настоящий единорог серый, страховидный, и по размеру больше любого быка…

– Ты видел единорогов??

Матвей в детстве слышавший сказки об Индрик-звере, был убежден, что единороги – это глупая выдумка.[53]

– Угу, – ответил Владислав, задумавшись о чем-то своем. – Помниться, у кипрского короля в зверинце был один…

До ночи они успели очистить один из домиков от всякого хлама, разломать на дрова ветхую мебель, и развести костер в остатках разломанной непонятно кем и для чего печи. Владислав что-то буркнув исчез за домами, и пошел в сторону леса, и через час вернулся, неся на плечах тушу косули.

На недоуменный взгляд Матвея он лишь хитро улыбнулся.

Вскоре они сидели под крышей, вкушая блаженный отдых. Над костром жарилась косуля, и капли жира стекая, вспыхивали на углях. Владислав сосредоточенно резал сочащуюся кровью печенку, собираясь запечь ее в золе.

За этот вечер бывший разбойник не произнес больше ни слова. А Матвей не шибко пытался его разговорить. Так и улегся спать, не ожидая от спутника ни каких объяснений и бесед. Пришли было тягостные мысли о предстоящем походе неизвестно куда, но Матвей не был склонен предаваться терзаниям из за будущих опасностей, и быстро забылся сном.

В путь они тронулись рано утром, когда солнце еще не успело выползти из-за горизонта.

Будя русина, силезец усмехался:

– Кто рано встает, тому бог подает!

– Ммм… – бурчал в ответ Матвей.

Он, хотя проспал всю ночь без перерыва, совершенно не выспался и чувствовал себя усталым и разбитым. Силезец, однако же, был настойчив и русину пришлось подниматься.

Теперь они ехали не спеша, дабы не загнать коней. Впереди простирались невысокие кустарники. Далее за ними тянулись холмистые предгорья где-то на полдня конного пути. Над ними возвышались громады горного хребта, покрытого хвойными лесами. Зябко дул холодный пронизывающий ветер, пахло свежей травой и весенними цветами.

– Теперь не так легко нам с тобой будет. Этот лес так просто не пройдешь. Дня два на него потратим, и то хорошо, – Владислав отнял ладонь от глаз.

– Самые разбойные места, – процедил Матвей, подозрительно оглядываясь.

Владислав помотал головой.

– В таких местах разбойная братия как раз редко обретается. Ни дорог, ни жилья, купцы здесь не ходили. Кормиться нечем… Вот если в Трансильвании, или, к примеру, в Бескидах. А здесь… Пожалуй, мы с тобой сейчас первые люди здесь за черте сколько времени.

Матвей промолчал, мельком подивившись странной ситуации. Еще несколько дней назад, он предвкушал возвращение домой. А сегодня он едет с разбойником, и старым врагом его семьи, куда – то, для дела совершенно небывалого и невероятного. Он собирается прибегнуть к колдовству – делу греховному во всяком случае. Он беседует с разбойником о тонкостях разбойничьего ремесла…

Некоторое время Матвей колебался, но все же задал вопрос, сильно занимавший его все эти дни.

– Владислав, я хочу знать… ведь ты был, как говорят у вас, латинян, опоясанным рыцарем, пусть бедным и незнатным. Как же ты стал разбойником и грабителем, точно беглый холоп? (мельком он подумал, что его собеседник некоторым образом и есть беглый холоп).

Тот поднял голову, криво ухмыляясь, словно давно ждал этого вопроса.

– Нет, ты не подумай, что я… – Матвей запнулся.

– Значит, ты хочешь знать, как я стал разбойником, – не обращая внимания на слова русина, с расстановкой произнес Владислав. – А известно ли тебе, витязь, что рыцари и есть худшие из разбойников? Я видел сам, как в Италии они сбивались в шайки – все эти бароны, дворяне, оруженосцы грабили путников на дорогах, разоряли церкви и похищали монахинь. Убивали несчастных женщин, после того, как надругаются над ними, или продавали их в рабство. Жестоко пытали священников, пытавшихся их усовестить. А во Франции – сколько знатных сеньоров собирали вокруг себя грабителей и убийц и всякий сброд – давали им убежище в своих замках, а те делились с ними добычей. А кто считал, сколько бывает рыцарей среди мусульманских пиратов? – И, вообще, – гневная искра вдруг сверкнула в его очах, – больше всего греха и злодейств, и зла, творили как раз знатные. Уж ты мне поверь!

Не то чтобы Матвей считал людей своего сословия безгрешными, но ему никогда бы не пришло в голову (разве только в сильном запале) сравнить боярина или даже венгерского ишпана[54] с грабителем с большой дороги. Слова силезца возмутили его до глубины души. Но тут он вспомнил, то перед ним, несмотря ни на что, как никак, опоясанный рыцарь. Рыцарь, имеющий право судить равных себе… И он не знал, что и как сказать Владиславу в ответ. На этом и закончился этот странный разговор, где разбойник обличал других разбойников.

В следующий час дорогу им преградила неширокая речка, с хотя и быстрым, но все же не слишком, течением. Берега не были крутыми, потому спутники легко подобрались к реке не слезая с коней.

– Вода, наверное, холодная, – молвил Матвей, скептически поглядывая на мелкие водовороты с белой пеной.

– Лучше места не придумаешь, – отсек Владислав, – здесь и одежду постираем и сами помоемся – когда еще случай будет?

Быстро раздевшись, он крякнул, и вошел в воду, с наслаждением рассекая ее. Владислав без труда переплыл речку (а течение-то здесь не слабое – отметил Матвей – крепок еще бродяга), и вернулся обратно.

Матвей, бросив взгляд на выходящего из воды спутника, невольно изумился количеству шрамов на теле Владислава. Вся бурная жизнь поляка была написана на его теле. На поросшей поседелым волосом груди силезца были вытатуированы две скрещенные сабли с замысловатыми арабскими письменами. Спину пересекало множество длинных узких шрамов – следы от плетей. Может быть и от тех, которыми угощали непокорного пленника на конюшне его деда. Несколько маленьких квадратных шрамов – там, куда когда-то ударили стрелы. Но, больше всего Матвея удивил зад спутника.

Слева, вместо положенной каждому потомку Адама и Евы округлости, в продолжение спины была плоская бугристая поверхность, представлявшая один сплошной шрам. «Его что же – на раскаленную сковородку посадили??» – спросил себя русин.

– Что это ты так уставился мне пониже спины, словно я молоденькая служаночка в заведении? – подозрительно спросил Владислав. – Аа, понимаю… Это память о Тунисе. Ждали мы как – то караван, в пустыне неподалеку от моря, и меня укусил в задницу бешеный шакал: уж и не знаю, как он умудрился бесшумно подобраться к нам. Он подыхал – пена изо рта так и текла. Я уже хотел просить нашего атамана отпустить меня в Джербу, к францисканцам, чтоб хоть умереть по-христиански.

Но старый Рашид решил по другому. Не успел я и пикнуть, как меня растянули между воткнутых в землю пик, спустили штаны, потом он подождал, пока на костре раскалят мою собственную саблю, и одним ударом смахнул мне изрядный кусок дупы почти начисто, а потом еще прижег рану каленным железом. Чтоб я не орал, рот мне заткнули моей же чалмой.

Рашид в молодости учился в Гранаде на лекаря, – добавил Владислав.

– Я бы скорее умер, чем это! – пробормотал Матвей, которого невольно пробрала дрожь от бесхитростного рассказа спутника.

Владислав некоторое время молчал, одеваясь.

– Не говори зря, друже, – когда придет время, ты вытерпишь и не такое, я кое-что понимаю в людях, – наконец произнес он.

Молча Матвей окунулся в реку, пока спутник раскладывал их одеяния на прибрежных камнях на просушку. Почему-то последние слова Владислава зацепили его…

Они продолжили путь.

С неожиданной завистью Матвей бросил взгляд на Владислава. Тот бывал во многих землях, даже названий которых он можно сказать, и не слышал. Жил на Кипре, далеком и загадочном острове в южных морях, омывающих греческие земли, про который сам русин только и знал, что раньше он принадлежал константинопольскому императору, а сейчас – латинянам, правда, не преследующим истинно верующих. И еще – что с Кипра привозят дорогое золотистое вино. Видел там живых единорогов и еще много всяких других удивительных вещей.

– Владислав, – начал он, – расскажи мне про Кипр. А тебе зачем? – хмуро бросил спутник, – Не время сейчас особо пустые разговоры вести. Знаешь, очень многие попали до срока на тот свет, потому что болтали, когда не надо, вместо того, чтобы держать ухо востро.

Матвей встревожено оглядел подходящий к самой дороге лес, но отсутствие чьих бы то ни было следов на заросшей пыльной ленте ее, его успокоило.

– Рассказал бы уж, – бросил он, – я туда ведь точно никогда не попаду.

Матвей не заметил, что фраза эта, применительно к тому, что им предстояло, прозвучала довольно двусмысленно.

– Ну, что тебе рассказать… – хмыкнул силезец. – Добывают там хорошую красную медь, которая лучше всех для колоколов. Правит на Кипре король Петр из рода Лузиньянов, под началом которого я воевал с сарацинами и брал Александрию. Этот род происходит от феи Мелузины. Фея – это наподобие наших вил или русалок, – пояснил Владислав внимательно слушавшему спутнику.[55]

Потом надолго замолчал, как он это любил делать.

– А еще на Кипре у меня родилась дочь, – пробормотал он, наконец, еле слышно, как бы не обращаясь ни к кому.

Матвей оторопело уставился на него.

– Сейчас она, если жива, уже взрослая, уже, может быть, замужем, – печально продолжил он. – Живет где-то такая Флоринда ди Каори, и не знает, что ее отец – польский дворянин.

Матвей ждал продолжения разговора, но его спутник погрузился в отрешенное молчание под перестук копыт.

Он вспоминал то, чему исполнилось уже полтора десятка лет.

Они встретились случайно, в порту – Лионелла ди Каори, жена капитана галеры – итальянца на королевской службе, пришедшая встречать корабль мужа, и он – полусотник абордажной команды с другой галеры. Галеры лихих далматских корсаров, нанятых здешним монархом за небольшую плату, и право безнаказанно грабить всех, кого тот сочтет своими врагами. Прежде всего – венецианцев и сарацинов.

Он так и не понял до сих пор – за что она его полюбила, что такого разглядела в нем? Почему эта тихая скромная юная женщина, случайно перекинувшись с ним парой слов, словно забыв – зачем пришла сюда, продолжила их беседу, через несколько часов завершившуюся в комнатке одной из подозрительных припортовых гостиниц…

Что привлекло ее – утонченную, умную итальянку в нем – плохо говорившем на ее языке простом кондотьере?

Но потом, вспоминая те дни, думал, что это была единственная настоящая любовь в его жизни.

Память сохранила короткие встречи и наполненные страстью ночи, ее тихие нежные ласки, мечтательную улыбку на тонких губах.

В их последнюю встречу она, уже прощаясь, прошептала ему на ухо, что носит под сердцем ребенка, и уверена – что это его дитя…

Именно об Лионелле вспоминал он в их последнем бою, когда палуба «Ночной Кобылицы» уходила у него из под ног, в последнем бою; когда жидкое пламя пожирало ее борта, а капитан Владо, изрыгая брань и богохульства на голову всех святых и Мадонны, швырял за борт золотые кубки и украшения, чтобы они не достались врагу.

Именно память о ней помогала ему, когда он вертел весло другой пиратской

галеры, сменив палубу на скамью гребца-раба.

Он ведь и вернулся на Кипр после освобождения, только ради нее.

И узнал, что его возлюбленная умерла от лихорадки, и капитан ди Каори, овдовев, вернулся в Калабрию, увезя с собой годовалую дочь…

Ночевать на этот раз пришлось прямо в лесу. Привязав коней к дереву, Владислав и Матвей, не разводя огня, наломали на ощупь, исколов руки, еловых лап и легли, зарывшись в них. Оставалось надеяться на Бога, что к месту их ночлега не выйдут какие-нибудь приблудные волки.

* * *

Информационный блок №23478 – Тау-Ф-1001. Сообщение.

Пятая составляющая проявляет тенденцию к нарастанию стохастических колебаний. Плотность внешних контуров главных скелетных полей снижается. Имеет место явные нарушения взаимодействия биополя носителя, и ментальной составляющей. Предпринятые управляющим модулем попытки коррекции состояния фактотума, с использованием энергетических каналов, результата не дали.

* * *

Мидр. Континент Аэлла. Атх.

599 цикл Эры Второго Поколения, 165 день.

– В некоторых фракталах частотность превосходит предельно допустимую чуть ли не в двое! – Таргиз оторвавшись от экрана, умолкнул, внимательно посмотрел на Зоргорна. – Боюсь, ближайшее время все регистры, ответственные за обратную связь будут окончательно заблокированы.

Они находились в широком и низком помещении, напоминавшем отрезок перегороженного с двух сторон тоннеля, стены которого были выложены разноцветными панелями, мерцавшими холодноватым светом. Оранжевые, лиловые, красные блики ложились на их лица, отражались в глазах; непосвященный мог бы принять их за демонических существ – прежних хозяев Мидра, из почти забытых легенд Первоначальных. Маленький пульт, деланный в пол демонстрировал на единственном экране диаграмму стандарт – контроля состояния фактотума.

Таргиз невольно дернулся, когда один из чеканных барельефов, украшавших стену, изображавший двухголовую змею в момент пожирания крохотного в сравнении с нею воина в доспехах, бесшумно опустился вниз.

Прибыл один из приданных им в помощь – Кхамдорис.

Он подошел к исследователям, чуть поклонился Наставнику. Зоргорн ответил вежливым кивком.

Таргиз ощутил нешуточную обиду. Этот тип как будто и не замечал его, словно Хранителя Таргиза тут и не было.

– Нестабильность второстепенных составляющих, – хмыкнул Кхамдорис, глядя на экран. – Если это будет продолжаться еще какое-то время, что тогда произойдет?

– Ты знаешь это не хуже меня, – вымолвил Зоргорн. – Если второстепенные составляющие разбалансируются, то в какой то момент все матрично-волновое поле потеряет устойчивость, просто исчезнет. Объект перейдет в состояние инертной протоплазмы. Все что мы сумели достичь в этом мире, погибнет безвозвратно.

– Не совсем: останется религия, введенная ею, останутся храмы… поправил Кхамдорис. – Сома еще продолжительное время будет продолжать поступать, пусть и не в прежних количествах. Но по большому счету ты, уважаемый Наставник, разумеется, прав.

– Как ты не можешь понять, – с горечью молвил Зоргорн, – Подумай, что станет с религией, и с храмами, если фактотум сейчас перестанет существовать, да еще подобным образом?

– Все еще только началось… – Эоран был, как будто, всерьез опечален перспективами утраты источника Сомы.

– Да, – вступил Таргиз в разговор, больше для того, чтобы показать заносчивому комавенту свое присутствие. – Просуществуй она не двести, хотя бы лет десять от силы… Мы бы наверняка имели в своем распоряжении если не всю, то большую часть этой планеты. Хотя, думаю, что в чем-то уважаемый Кхамдорис прав, и даже в худшем случае далеко не все будет потерянно.

Кхамдорис подозрительно посмотрел на Таргиза, взгляды их пересеклись и комавент первым отвел глаза. Кхамдорис сохранил привычки своего родного мира, где одним из принципов общественного бытия было держаться подальше от тех, на кого может обрушиться начальственный гнев. Не очень хороший признак.

– Инерция развития человеческих сообществ, слишком велика, вы это должны понимать, как кураторы… – вздохнул Зоргорн.

– Я даже думаю в связи со всем этим – не сделали ли вы ошибки в самом начале? – саркастически молвил Кхамдорис с ударением на «вы». Все это время он краем глаза косился на Таргиза. Тот сделал вид, что не заметил едкой реплики, пропустил укол мимо ушей и Наставник. Была возможность постепенного реформатирования сознания. Создать малый канал, подпитывать ее энергетический баланс, замедлить до предела старение… Провести положительную реморализацию, и постепенно расчищать ментальность. Подремонтировать организм – пусть не двести, но лет пятьдесят бы прожила…

– Это бы заняло годы, скорее всего – десятилетия, – заявил Таргиз, бросая ответный взгляд-удар в сторону Кхамдориса, – она бы не прожила столько. Высшие одобрили наш план, и нам не в чем себя упрекнуть.

– Думать надо не о том, в чем можно будет упрекнуть себя, а о том, в чем нас могут упрекнуть Высшие, – бросил комавент. А что до именно этого мира, – после короткой паузы, вновь заговорил Кхамдорис, обращаясь теперь подчеркнуто к одному Зоргорну, – то я бы вообще начал совершенно с другого. Я бы попытался активизировать… ну, хотя бы ацтеков. Не обязательно даже и искать среди них пригодного для полного преобразования. Нашли бы слабого сенситива – это не столь большая редкость, вложили бы ему необходимую информацию, н научил бы ацтеков делать порох, стальное оружие, потом – лиха беда начало, что-нибудь посерьезнее… Да в конце концов, можно было бы задействовать для этого и нынешнего фактотума. Уровень мореплавания, как я говорил, вполне это позволяет, да, к тому же, жители материка верят в белых богов…

– Ничего бы не получилось, – хмуро ответил Зоргорн. – За полтораста лет они бы ничего не успели достигнуть. Дикарь остается дикарем, вооружи его чем угодно. Испанцам потребовалось бы несколько больше времени, на их покорение, вот и все. А всего верней, то они успели бы до того, перебить друг друга этим оружием в своих священных войнах.

– Не уверен в твоей правоте, уважаемый Наставник, – заметил Кхамдорис в ответ. Кстати, думаю что вряд ли, данном континууме, испанцы теперь откроют Западный материк, уж больно значительные разрушения социума имеют место.

– Верно, не откроют, – согласился Таргиз, – Испания и Португалия лежат в руинах. Лет двести им придется изгонять мусульман обратно в Африку, не говоря уже о том, то это, вполне возможно, не удастся. Кстати, Америку уже открыли.

– Америку? – фыркнул Кхамдорис.

– Ну, да, так в некоторых подведомственных мне ответвлениях, именуют Западный континент, – пояснил Таргиз. Странно что ты не слышал об этом, уважаемый Эоран.

Кхамдорис бросил на Таргиза полный неприкрытого раздражения взгляд.

– Да, припоминаю, – выдавил он из себя. – Так кто же ее открыл?

– Скандинавы. Они уже создали несколько поселений, на ее северо-восточном побережье. Впрочем, то лежит за пределами интересующей нас темы… Я вот тут набросал одну схему, которая, как мне кажется, позволит усилить проникающую мощность почти на одну треть…

И все трое, на мгновение забыв про все остальное, склонились над широким серым экраном визора.

Глава 4

Высокие Татры. Пять дней спустя.

– Красота! – произнес силезец, озираясь.

Впереди простиралась живописная, казалось, нетронутая человеческим вниманием, природа.

– Да уж, – не стал возражать Матвей.

Под ногами был рыжий песчаник, и известняк. Вгрызаясь корнями в могучие скалы, вверх, в синее небо клонящегося к закату дня возносились двухохватные сосны, чьи далекие кроны могли показаться зелеными облаками. С дерева на дерево грациозно перепархивали (иначе и не скажешь) черно рыжие горные белки. Лепое Урочище – так называлось это место – вполне оправдывало свое имя. Отсюда им предстояло начать переход через горы. Объяснявший дорогу мужичонка из крошечного – пять дворов, хутора клялся, что в этом, самом узком месте горы можно пересечь за два, а при удаче и за один день, если только не сбиться с дороги и выйти точно к Пегой Свинье – приметной горе, от которой и начинается ущелье, именуемое Холодным, по которому проходит короткий и удобный путь.

– Красиво все-таки, – повторил силезец.

– Уж здесь-то разбойников пруд пруди, – пробормотал Матвей, подозрительно озираясь.

Владислав пожал плечами, невесело усмехнувшись.

– Что-то тебе в каждом лесу разбойничья рать мерещится! Уж говорил тебе – их тут и прежде не было!

Все же, путники насторожились, и дальше двигались, поминутно вглядываясь в окружающие заросли. Вдруг да выскочит какой заплутавший искатель удачи, а то, не дай Бог, еще и стрелу засадит из укрытия.

Буковые и дубовые перелески сменились темными горными ельниками, а они, в свою очередь уступили место низким кустарникам и пышным лугам – полонинам. Матвей ехал хмурый, сосредоточенный. Силезец поглядывал на спутника, криво усмехался, не теряя бдительности. Несколько раз они натыкались на свежие следы серн и оленей, но на предложение Матвея остановиться и поохотиться, Владислав лишь мотал головой.

– Не будем тратить время, – говорил он, щурясь, глядя на припекающее солнце, – погода испортится – застрянем тут.

Путники перевалили через очередную гряду. Вниз сбегали ступенчатые террасы лугов, за ними лежал сплошной ковер светлолесья с редкими и неровными, будто выстриженными неумелым цирюльником, пятнышками полян. Синей сапфирной лентой поблескивала прихотливо извивавшаяся речушка, простирающая свои воды далеко внизу.

Спуск в долину занял не так уж много времени. Воздух здесь был сырой и холодный, пахло прелой хвоей.

– Вперед, – устало молвил Владислав устремляя взор на вершину противоположного склона. – Не спать, витязь! И вновь начался подъем.

Пологий склон становился все круче, так что где-то на полпути пришлось спешиться. Путники поднимались всё выше, колоннады сосен, искривленных ветрами, чьи ветви переплелись в вышине, вновь сменились угрюмым ельником.

Толстый слой мхов, устланный сухими иглами, пружинил под ногами. Матвей прикусил губу – густой ельник отчего-то нагонял глухую тоску.

Когда, наконец, кончился хвойный лес, Матвей вздохнул с облегчением. Но спустя некоторое время пожалел об этом. Здесь на открытом месте, сквозили, зарываясь под одежду потоки холодного ветра. Пару раз они переходили вброд быстрые горные ручьи, серебряными змеями скользившие по камням. Приходилось быть особо осторожными – стремительное течение могло запросто сбить с ног.

Вскоре пришлось в очередной раз спешиться и вести коней за собой. По узкой каменистой тропе перебираясь через осыпи, и обходя загораживавшие ее валуны, они медленно поднимались наверх. Ельники становились все ниже, ниже, переплетался колючим густым кустарником, изломанным горными ветрами.

Хотя Матвею и не в диковину было лазать по горам: он, как-никак вырос в горном краю, но и он начал ощущать усталость. Солнце между тем опускалось всё ниже, и вот туман уже пошел клубиться меж стволов.

Наконец склон остался позади. Перед путниками открылось уходившее на несколько сотен шагов вперед, заросшее мхом и редкой травой плоская вершина гребня.

«Сейчас спустимся вниз, и всё», – облегченно подумалось русину. Однако его ждало разочарование.

Немного ниже кромки гребня простиралось обширное, поросшее лесами, усеянное острыми утесами, и изрезанное узкими ущельями, плато. На его противоположном конце вновь поднимались горы. Над тающим в сумраке плато, нависала высокая гора с острой, косо срезанной вершиной. На ее сером известковом склоне выделялись пятна выходов более темной породы.

– Она самая – Пегая Свинья, – удовлетворенно молвил Владислав. – Надо бы левее чуть взять, тогда как раз вышли бы к Холодному ущелью… Ну, да ладно, глупо было думать, что хребет можно перейти в полдня. Спустимся сейчас вниз, хоть не на голых камнях заночуем.

Матвей, ежась под колючими порывами ветра, поглядел на пламенеющий в полнеба закат и не сказал ничего. Мысль о ночевке на голых камнях его не радовала, но и перспектива устроиться спать в сыром темном лесу тоже не грела.

Спускались они куда быстрее, чем поднимались. Даже кони, будто почуяв, что внизу их ждет долгожданный отдых, прибавили ходу, порываясь поскакать вниз по склону, так что их приходилось придерживать.

Матвей вдруг остановился, дернув Огневого за узду, с прищуром вгляделся в полумрак котловины. В одном месте ему почудилась струйка дыма, он даже прижал ладонь к глазам, но то ли она уже растаяла, то ли ему просто померещилось.

– Что такое? – недовольно буркнул силезец.

– Посмотри, Владислав. Может, показалось, но вон там вроде дым.

Владислав прищурился, поглаживая бороду. Глаза стали двумя узенькими щелочками, за которыми цепко и насторожено поблескивали зрачки.

– Вряд ли здесь кто-то встретится нам, – высказался он наконец. – Тут и раньше жилье редко попадалось. А уж теперь…

Тотчас послал кобылку аллюром, молвив не очень-то доброжелательно.

– Нечего торчать тут, вот будем внизу – тогда и отдыхать будем.

Матвей ничего не говоря, пустил Огневого следом. В конце концов, его спутнику может, и впрямь виднее.

Стемнело очень быстро. Только что, казалось, солнце светлым золотом озаряет мир, и вдруг уже их окружает серая сумеречная мгла.

Вскоре, над покрытыми черным лесом горами взошла отливающая медью луна, и в ее свете кроваво блеснул ручей. За ним снова густые старые ели, неприветливо грузно свесившие мохнатые ветви.

– Сюда, – молвил Владислав и русин двинулся следом.

Среди зарослей ельника они обнаружили узкую неглубокую пещерку, почти сухую и чистую, и принялись устраиваться на ночлег на мягком мху, покрывая ее каменный пол.

– Ну вот, по крайней мере не под открытым небом, – довольно бросил Владислав, укладывая на землю срубленные еловые ветви. И выспимся, и не замерзнем.

Матвей устало хмыкнул в ответ. Он был настроен менее радужно – пещера не казалась особо уютной. А случись какому-нибудь загулявшему медведю забрести в гости – тогда делать? Не очень-то ловко от косолапого мечом отмахиваться.

– Пойду хворосту соберу, – сообщил силезец и исчез в темном проеме.

Русин посидел немного, чувствуя, как глаза сами собой закрываются, и мутная дремота неторопливо затягивала рассудок. Он уже почти заснул, когда в пещеру ворвалось нечто темное, и шумное. Матвей взвился, хватаясь за эфес. Владислав выразительно уставился на него, вытащившего уже меч до половины.

– Тихо ты! – прошептал он. – Не шуми… – Силезец был явно чем-то обеспокоен.

– Что случилось? – уже спокойно вымолвил русин, пряча сталь обратно в ножны.

– Похоже, мы здесь не одни, – ответил поляк. – Пошли за мной, проверим, что тут за такие соседи объявились.

Буквально в пятидесяти шагах от пещеры стоял небольшой деревянный дом. Покосившийся от времени, глубоко ушедший в каменистую почву, он все же выглядел довольно крепким и внушительным, будучи собран из цельных толстых бревен, почерневших от времени. Оба путника остановились в нерешительности. И Матвей, и тем более Владислав, прекрасно знали, кто может скрываться за убогими стенами подобных домиков в лесной чащобе.

Сделав знак спутнику не двигаться, Владислав неслышно подобрался к крохотному оконцу, затем облегченно махнул рукой – мол, бояться нечего. В этот момент конь Матвея негромко всхрапнул. Русин бросился успокаивать Огневого, но коню что – то явно не нравилось, он только сильнее распалился.

– Ладно, уймись, – в полголоса буркнул Владислав, – нет смысла таиться.

И решительно постучал в дверь.

Сначала за дверью было тихо. Потом громко заскрипели половицы и послышалось старческое кряхтение.

– Кого там нечистый несет? – послышался из-за двери надтреснутый старушечий голос. Сказано это было по-немецки, но на каком-то малопонятном диалекте, так что Матвей едва понял о чем идет речь.

– Пусти нас переночевать, добрая женщина. Мы путники, заблудились в горах… – Владислав старался придать голосу как можно большую доброжелательность.

– Шли бы вы, люди добрые, мимо, – старушечий голос был напрочь лишен всякой доброжелательности. – Тут как раз село недалече. Или в лесу ночуйте, тут волков нет.

– Открывай давай, а то сейчас сами откроем! – рявкнул вдруг Владислав, так что Матвей невольно вздрогнул, а с еловой ветки взвилась, хлопая крыльями, потревоженная ворона.

Прошло еще несколько секунд, и внутри убогого жилища послышался шорох, брякнул сброшенный с крюка засов. Владислав резко пихнул приоткрывшуюся дверь от себя, одновременно уходя вбок, и, убедившись что за ней никто не караулит с дубиной наготове, не здороваясь, переступил порог, Матвей последовал за ним.

На пороге остановился, удивленно осматривая странноватое убранство дома, вернее будет сказать – берлоги. С первого взгляда он понял, что попал в избушку колдуньи… Да и кто еще мог жить в подобном диком и глухом месте?

Как раз подходящее пристанище для ведунов и ведьм.

Стены, полки, даже потолок были увешаны пучками сушащихся трав. В топившемся по черному очаге полыхал огонь, на котором в щербатом горшке булькало покрытое грязно-серой пеной варево. Потолок покрывала осевшая на нем за многие годы жирная копоть.

Половину хижины, не считая дымившего очага и полок с утварью, занимала широкая лежанка, застеленная лысой от времени коровьей шкурой. Стол в середине комнаты был грязный, с какими-то плохо замытыми бурыми пятнами, неприятно напоминавшими кровь.

Русин подозрительно оглянулся, шаря подозрительным и опасливым взглядом по жилищу. Черной кошки, совы, или ворона, необходимых, как известно, всякому колдуну, не было. Зато, приглядевшись, Матвей заметил в углу нечто другое, пожалуй что и похуже. В сплетенной из лозняка большой клетке на подстилке из волглой травы восседала громадная жаба – раза в два больше обычной, да еще какая-то бледная (не иначе – от старости) будто свежий утопленник.

Матвея передернуло от отвращения. И он мог бы поклясться, что заметившая это старуха довольно улыбнулась. А жаба, будто почувствовав присутствие чужаков недовольно каркнула совсем даже не по жабьи, и вылупила бессмысленные глазищи. Русин перекрестился, краем глаза заметив саркастический взгляд Владислава.

От старухи изрядно воняло, словно она не мылась целый год. Да и выглядела она, подстать закоренелой ведьме. Длинные, нечесаные волосы – редкие и сальные – неопределенного, пегого цвета, неровными прядками спадали на согбенные плечи, лицо ее было похоже на степную почву во время засухи, все сморщенное, высохшее, пропаханное уродливыми бороздами.

Кожа свисала со щек смятым желтым пергаментом. На этом лике совсем уж гнусно выглядел длинный и крючковатый, со вдавленным на переносице хрящом нос, и провалившийся беззубый рот.

Матвей невольно отвел взор, вновь, внутренне поежившись, огляделся. Место, где им предстояло провести эту ночь, вызывало брезгливость не только у русина, несколько последних месяцев жившего при королевском дворе в Буде, но даже у видавшего виды силезца.

– Ты вот что, бабка, – заявил Владислав, бесцеремонно устраиваясь на лежанке, сразу после того как хозяйка, что-то бормоча под нос, заперла на тяжелый, грубой ковки крюк входную дверь, – а подай-ка ты нам пожрать, что у тебя есть. Да побольше, мы проголодались, – зычным басом требовал он.

Старуха злобно скривилась. Но видно сообразив, что незваные гости, злись не злись, никуда не исчезнут, а вот обидеть в случае чего смогут ох как круто, молча кивнув, ушла за ивовую перегородку, где должно быть, хранились ее запасы… Владислав, встав, последовал за ней.

– Еще подашь вяленую мертвечину, с тебя станется! – гоготнул он.

С философским спокойствием на лице старуха поставила на грязном столе закупоренный жбан с пивом, кусок старого копченого сала и полкаравая грубого землистого хлеба.

– Всё, что есть, гости дорогие, – пробормотала она. Маленькие блестящие глаза злобно сверкнули из-под кустистых, похожих на кабанью щетину, бровей.

Матвей присел в уголке, не зная, как себя вести и старательно гася некое сочувствие к хозяйке. Обстановка этого дома, да еще замечание Владиславу о мертвечине отбили у него всякий аппетит, да и трапеза на столе не выглядела слишком привлекательно.

А силезцу видать, все нипочем – довольно отломил кусок хлеба, накромсал сала и, показывая волчий аппетит начал методично уминать. На злобные взгляды хозяйки отвечал полуоскалом-полуулыбкой, не переставая жевать.

– Вот чего я не пойму, и никогда не разумел этого, бабуся, – наконец, утолив первый голод, высказался Владислав, довольно погладив живот. – Ведь сколько вас, ведьм, не жгли, а всё не убавляется! Да и что еще удивительно: сколько помню, на костер тащили-то все больше молоденьких, а ведьмы – старухи, как на подбор. И откуда, интересно, вы беретесь? Или и впрямь черт вас из-под хвоста выбрасывает? Матвей, в краях которого упомянутый способ борьбы с колдунами был весьма мало распространен, только пожал про себя плечами.

Бабка, всплеснула руками, обескуражено вздохнула.

– Ах… что вы говорите про бедную старушку! Сам здешний священник пользовался, по милости своей, моими травами.

– Да ну, – нарочито изумился Владислав. – И зачем же? Дядюшку богатого на тот свет спровадить надо было, или девку приворожить? – он, не дождавшись ответа, загоготал, при этом меняясь буквально на глазах.

Вокруг Владислава словно сгустилась аура темной и жестокой силы. Плечи его налились свинцовой тяжестью, жилы, оплетавшие толстые запястья, угрожающе набухли. Запавшие глаза, казавшиеся черными провалами прямо и глухо смотрели из под мохнатых бровей.

Должно быть, именно таким был его товарищ, в годы расцвета своей карьеры грабителя с большой дороги.

Со смутной тревогой русин подумал, что в рукопашной схватке, не особенно много бы было шансов у него, устоять против силезца…

– Эх, добрый человек, – внезапно совсем другим тоном проскрипела старуха. – Каждый добывает серебро так, как умеет. И ты, – она противно хихикнула, – небось тоже не просто так по лесу ночью шатаешься?

– Хм… серебро… И на что оно тебе? Никак, на гроб дубовый копишь? – не растерялся Владислав.

– Она, должно быть, думает, что за деньги в аду напиться можно, – мрачно проговорил Матвей из своего угла. Старуха с некоторым изумлением покосилась на него. Похоже, она сперва сочла его кем-то вроде сторожевого пса при строгом хозяине, которому самой природой разговаривать не положено.

И вдруг вновь тихо, и как-то особенно мерзко, захихикала

– И вовсе нет, гости дорогие, оно мне для другого надобно. Я, добрые люди, хоть и стара уже, но каюсь, люблю мужскую плоть, и в соседнем селе как раз живет парень, который за серебряную монету готов доставить старушке такое маленькое удовольствие.

Матвея уже в который раз за вечер передернуло от отвращения.

– Попадись этот твой ухажер мне, я бы ему за этакое урезал бы срам, вместе с яйцами, под корень, – сообщил Владислав, сплюнув в очаг.

Та в ответ широко осклабилась, обнажив гнилые черные зубы.

Владислав меж тем продолжал разговор.

– Вот, например, зачем тебе эта травка? – Привстав, он снял со стены пучок невзрачных стебельков. – Скажешь, крыс морить? Или, думаешь, я не знаю, что это такое?

– Не только крыс, – гаденько усмехнулась старуха, – не только… Можно крыс, а можно и… и гостей незваных…

В этот момент из угла противно квакнуло. Путники дернулись как под кнутом, и тотчас уставились на огромную жабу.

– А это что за уродство? – вопросил Владислав. Он словно только сейчас заметил ее, и теперь изучал ее с нескрываемым отвращением и вместе с тем с любопытством.

– Это моя помощница, можно сказать. Лучше всякой кошечки, а какая ласковая! – пробормотала старуха. Я ее Агатой зову. Не обижай ее, добрый человек!

Старуха подковыляла к клетке, приоткрыв дверцу, погладила ее по уродливой, в огромных бородавках, голове. Жаба утробно квакнула, закатив вылупленные глаза.

Владислав нехорошо усмехнулся. Если бы Матвей увидел сейчас его глаза, то мгновенно бы прочел по ним все дальнейшие действия силезца. Но тот стоял как раз к нему спиной, загораживая от Матвея почти всю хижину.

– Стало быть, твою жабку зовут Агата? Добро… – тихо произнес он.

Матвей не сразу сообразил, что произошло. Рука его товарища стремительно метнулась к поясу, гибко взлетела вверх, подобно змее, и сразу же вперед. Блеснул в полете нож. Хозяйка, все с той же ухмылкой на губах, завалилась на спину.

Матвей еще непонимающе взирал на простершееся на земляном полу тело, когда Владислав, быстро перепрыгнув через труп, схватил клетку с жабой и швырнул в огонь. Раздался короткий, мяукающий крик, хижину наполнил чад паленого мяса. Тут только Матвей вышел из оцепенения.

– Ты что?!… – запоздало крикнул он, невольно хватаясь за рукоять меча.

Обернувшись, Владислав удивленно воззрился на русина.

– Тебе что, жалко это бесово отродье? Что бы было бы лучше, если бы она перерезала нам глотки во сне, или отравила? Я-то сразу понял что это за гадина.

Матвей вновь опустился на табурет. Безусловно, мерзкая карга заслужила свой конец, но мысль об убийстве беспомощной старухи вызывала у него отвращение. Владислав, вглядевшись в лицо спутника, умерил свой пыл.

– Ну что ты, друг Матвей, успокойся, – сказав он почти дружелюбно. – Одной тварью меньше на свете. Давай лучше посмотрим, что у нее в сундуках. Глядишь, не все серебро старая на блуд потратила!

…Матвей с отвращением отверг предложение Владислава поучаствовать в получении старухиного наследства, как не без здорового цинизма определил это занятие силезец. Сидя на табурете он наблюдал как тот принялся беспорядочно выкидывать вещи из сундука. На пол летели юбки из добротного сукна – синего и красного, белые сорочки и чепцы с шелковыми лентами.

– Пригодится, – приговаривал Владислав, откладывая в сторону то новые сафьяновые сапожки, то отрез красного сукна. – Обменяем, если что.

Встряхнув, с недоумением долго разглядывал подвенечное платье.

– Не иначе помолодеть собиралась, – буркнул он себе под нос. И где она интересно талеры хранила…

– Смотри-ка, – он показал Матвею медальон из бледного золота с каким-то полустертым изображением. Приглядевшись, Матвей различил человеческую голову, увенчанную козьими рогами, а по краям следы какой-то надписи, вроде латинскими буквами.

– Откуда это у нее? – несказанно удивился Матвей.

Теперь уже пришел черед ляха изумиться.

– Ты это раньше видел?

– Пришлось как-то. Тот чернокнижник… рассказывал про какой-то Знак Козла, их вроде находят иногда в старинных римских могилах…

Тайник нашелся в стенке сундука, но к разочарованию разбойника талеров или иных монет там не нашлось.

В нем оказались колдовские причиндалы старухи. Зеленые и черные свечи, какие-то каменные флаконы, крепко завязанные узелки…

– А бабка-то была не простая! – протянул Владислав, взвешивая на ладони ветхую растрепанную книгу без переплета, на первой странице которой был грубо нарисован ворон, держащий в когтях человеческий череп, в окружении летучих мышей. Должно быть, за эту старую чертовку с нас половина грехов спишется на том свете.

Фолиант полетел в очаг…

* * *

Высшие силы наверное навсегда оставили меня. Уже очень давно я не слышу голосов, и даже не чувствую их присутствия. Ни рядом, ни даже далеко. Лишь иногда, где то на грани воспаленного, истерзанного сознания я ощущаю нечто странное, как будто похожее на него, но и только. И прежних прекрасных снов я тоже не вижу. Только гудящая бескрайняя бездна, в которой я плыву, плыву по течению, не зная, что ждет впереди.

Может быть, впереди водопад, который беспощадно разобьет меня о камни, не оставив даже моей души, хотя бы для вечных мук…

Могу ли я хотя бы надеяться? Кто знает…

* * *

Глава 5

Покинули дом ведьмы утром. Солнце только-только успело осветить холодновато синее, затянутое розоватой дымкой небо, когда путники оседлав лошадей двинулись в путь. Владислав был спокоен и умиротворен, как никогда. Временами, на его отстраненном лице мелькала странноватая гримаса, больше всего похожая на улыбку. Матвею же было не до спокойствия. Всю ночь он не мог заснуть, ощущая присутствие мертвой старухи, хотя, выпотрошив сундук, Владислав, ворча, выволок труп старой ведьмы в лес, где завалил его в пещере ветвями. Русин никак не мог прийти в себя. Всю ночь ему снилась старуха с уродливым волчьим оскалом, держащая в руках его собственный меч, крадущаяся к его постели, с намерением перерезать горло… Он очнулся в холодном поту и больше заснуть не пытался, просто тихо сидел и глядел на беспечно посапывающего силезца… Признаться, это его удивило – как – никак, это не первая виденная им смерть, не говоря уже о том, что не одного человека он сам отправил на тот свет. Кстати, Владислав объяснил – что представляла из себя жаба. По его словам, вернее, по мнению умников из инквизиции, подобные твари есть не что иное, как чертенята низшего сорта, которых Сатана приставляет к ведьмам, для помощи и надзора.

Матвей кивнул, хотя не очень в это поверил: что-то ни разу православные священники не говорили ему насчет чего-то подобного. Да и Карел, – большой дока в демонской породе тоже умолчал про такое.

Время перевалило уже за полдень, когда они вновь начали подъем в гору. Вновь перед ними возвышался, как две капли воды похожий на тот, с которого они недавно спустились, изломанный известковый склон, покрытый уже ставшим привычным темнеющим еловым лесом. Правда, слава Богу, он был не таким густым, и деревья были куда ниже прежних.

Здесь Владислав остановился, подозрительно оглядел склон, и недовольно молвил.

– Все, отъездились. Дальше опять придется пешком.

Матвей согласно кивнул. С некоторого времени он привык доверять мнению спутника. Они спешились. Каменистый склон круто уходил вверх, там и сям на нем возвышались огромные валуны, полускрытые кустарником, и разросшимся орляком. Они пересекли бурный ручей, продрались сквозь густой орешник.

Чертыхаясь вполголоса, Владислав перебрался через груду каменных обломков, густо перевитых плющом. С трудом им удалось перевести лошадей на эту сторону. Нарочно что ли все это навалили? Они вступили в лес из невысоких каменных дубов и вязов. Матвей чуть не наступил на белку, что-то искавшую на земле, и она, негодующе зацокав, взлетела по стволу сухой березы вверх.

Владислав усмехнулся.

– Не время сейчас на белок охотиться, витязь.

Русин обиженно пожал плечами в ответ, не удостоив шутку спутника комментариями. Лес закончился так же неожиданно, как и начался. Вскоре перед ними лежала холмистая долина, покрытая не очень густым лесом. Тут же виднелись луга и засеянные поля, а чуть дальше – дымки селений. Много ниже и левее них, на луговине белела овечья отара, словно спустившееся на землю облако.

– Кажется пришли, – сообщил Владислав, – правда, как здешний народ нас встретит?

Ниже шагов на полста, среди невысокой сочной травы бил холодный кристально чистый ключ. Вода с журчанием вытекала из подземного источника, рассыпаясь водопадом брызг, уже неторопливо растекалась окрест.

Матвей, направил Огневого в сторону родника. Кобылка Владислав неспешно затрусила следом, как всегда спокойная, и ко всему окружающему равнодушная.

Тяжело дыша, конь Матвея опустил взмыленную морду в родник. Подскочив, Владислав, грубо схватившись за узду, оттащил его от воды.

– Не знаешь что ли – коню треба остыть! Следи за лошадьми, – продолжил укоризненно он, – не ровен час подохнут: где новых возьмем?

Вскоре небо затянули облачные гряды, хлынул дождь. Холодные крупные капли неумолимо стучали по голове, умудряясь забираться под одежду, и даже кони недовольно фыркали. Им такая погода была не по душе.

Потом облака рассеялись, как не бывало, вновь засияло солнце.

Они ехали молча, кони их тихо ступали по мягкой от дождя земле. Слева тянулась гряда лесистых холмов. Под копытами коней лежала изрядно заросшая проселочная дорога, на которой, однако, были заметны следы людей и животных.

Им попалось давно сожженное селение. Обугленные бревна, закопченные камни очагов, окружающие их мертвые черные пеньки садов. Позади тянулись поросшие бурьяном и черным лесом уже не первый год оставшиеся незасеянными поля.

Из лесу появилось, поднимая пыль и издавая многоголосое хрюканье стадо свиней голов в полста. Его сопровождали два пастуха – грязный оборванный парнишка лет десяти и седобородый согбенный крестьянин, тащивший на спине вязанку хвороста.

– Здравствуйте, люди добрые, – молвил Владислав, демонстративно отведя руку от эфеса меча (в случае чего, он всяко успеет его выхватить). – Куда путь держите?

– Да живем мы здесь, – невесело молвил старик, похоже, готовый ко всему, включая и неприятные сюрпризы, могущие последовать со стороны двух вооруженных всадников. – Живем вот, потихоньку. За поясом старика был небольшой топорик, у мальчишки из-за пазухи выглянула рукоять ножа. Но это, само собой, никуда не годилось против мечей. Живем, – повторил старик. А вот какое лихо вас в эти края загнало, понять не могу.

Владислав нахмурился.

– Лихо не лихо, но занесло все же…

Старик тихонько засмеялся.

– Не серчай, молодец. Мы люди мирные… а то вон, мальчонку-то перепугали до смерти. Давайте лучше, отведайте, что Бог послал, да пойдемте к нам.

– За угощение спасибо. – Мы со вчерашнего вечера… – с прищуром посмотрел на Владислава, который-то как раз и набил себе с вечера брюхо, – с вечера ничего не ели.

Старик неторопливо, с медлительностью старой черепахи, извлек из прохудившейся, котомки ломоть черного хлеба, вынул головку чеснока, соль и творог в чистой тряпице.

– Чем Бог послал, – крякнул старик, добродушно улыбаясь.

Когда из седельных сум появились остатки провизии, и копченое на костре мясо косули, недоверие в глазах старца сменилось уважением.

– Тихо у вас здесь, – молвил Владислав с нескрываемым удовольствием пережевывая жесткий хлеб, – война, я так понял, вас не затронула?

Старик согласно кивнул, довольно глянув в сторону мальчишки, впившегося в косулятину.

– Есть такое дело. Да, Хенрик меня зовут, добрые люди.

– А меня Ганс, – хлопнул себя в грудь Владислав. А это Матвей.

Старик только кивнул.

Про себя русин слегка удивился – с чего это спутник не назвал свое настоящее имя, но потом махнул рукой – пусть его…

Потушив костер, двинулись в село, где жил Хенрик. По дороге Владислав принялся исподволь расспрашивать старца об обстановке в этих краях: старик, надо сказать, оказался весьма словоохотливым собеседником.

Край этот, по словам Хенрика, война и в самом деле зацепила лишь слегка. В самом начале через них прошло несколько отрядов, направлявшихся в Германию, против Дьяволицы, – и все. Чума – что могло объясняться только ни чем иным, как чудом Господним, – сюда не добралась. Урожай прошлого года удалось убрать почти без помех, так что голод их миновал, хоть люди и не роскошествовали.

Жили они тут почти год без всякой власти. До войны эти земли принадлежали Священной Римской Империи, являясь леном богемской короны. Но ныне до этого затерянного среди гор и лесов уголка не было дела ни выясняющим меж собой отношения мечами и секирами наследникам Карла Богемского, ни тем более кому-то в опустошенной Германии. Набеги врагов, будь то сторонники Светлой Девы, или воины недалекого Венгерского королевства, их не тревожили. Что до разбойничьих шаек, в других краях, подчас бывших хозяевами, то этих мест они старались избегать, ибо здешний люд, вооружившийся кто чем мог, рьяно отстаивал содержимое своих амбаров и честь своих жен и дочерей.

О том что происходит по ту сторону гор, они особого представления не имели, все их знания были почерпнуты из довольно-таки жутковатых рассказов странников, изредка перебиравшихся через хребты. По их словам, на немецких равнинах в большинстве мест на полях растет один чертополох, города и села разрушены, а жизнь потерять можно раз десять на дню. И Хенрику было совершенно непонятно, зачем его гости собираются идти туда, да еще именно этой дорогой. Что до него, то он бы предложил проезжим поселиться здесь, потому как такого спокойного места теперь уже вряд ли сыскать. Матвей хотел спросить – что тот имел в виду, говоря о дороге, но тут Владислав, указав на торчащие над деревьями руины, спросил – что тут было раньше.

Хенрик тут же принялся по стариковски подробно рассказывать их историю, радуясь еще одной возможности поговорить с проезжими людьми.

Прежде тут стоял замок единственного на всю округу настоящего дворянина и, одновременно ее владельца – барона фон Бибердорфа. Два с лишнем года назад, во время охоты, он повстречал в лесу ослепительной красоты девушку с длинными рыжими как огонь волосами. Он тут же воспылал к ней безумной страстью, без памяти влюбившись в нее. И это стало для него, и для множества других людей великим несчастьем, ибо она была самой настоящей ведьмой, продавшей душу дьяволу и получившей от него большую силу. Барон поселил ее в своем замке, одел ее в дорогие одеяния, подарил ей драгоценности, что принадлежали его матери, он сажал ее за свой стол, рядом с собой, на то место, где должна сидеть законная супруга. Более того, он не раз предлагал ей выйти за него замуж, но она этого не хотела, как всякая подданная Вельзевула, ненавидя христианство и церковь. Она всячески отговаривалась, и ей, не без труда, удалось убедить его погодить со свадьбой немного времени. Замковый каноник, подозревавший, что тут дело неладно и осуждавший барона за прелюбодеяние, вскоре умер, надо полагать не без участия злодейки. На его место бароном был взят по совету любовницы-колдуньи некий монах, разумеется оказавшийся, как и она, приверженцем адских сил. Но это было еще не все. Перед смертью священник успел написать письмо дядюшке барона, и тот немедленно отправился к своему племяннику, чтобы убедить его расстаться с любовницей. Но недалеко от замка на него, ехавшего только с одним оруженосцем, напала волчья стая и растерзала в клочья – само собой и здесь не обошлось без колдовства. Затем неведомо как Катарине (а именно так звали ведьму) удалось свернуть потерявшего к тому времени совершенно голову от любви к ней барона на путь служения Сатане. Вместе они летали на шабаш, где молодой фон Бибердорф дал клятву в верности князю Тьмы и скрепил ее подписью в черной книге собственной кровью, а заодно – поцеловав в задницу самого Дьявола, как это и принято у слуг нечистого (так, во всяком случае, уверяла замковая челядь). В короткий срок барона возненавидел прежде любивший его, как отца, за доброту окрестный народ, ибо он превратился в настоящее чудовище. Не проходило, буквально, и месяца, чтобы он не повесил кого-нибудь по вздорному и неправдоподобному обвинению, а подати возросли чуть не втрое.

Дальше – больше. Ночами колдунья вместе с бароном носилась в небе на черном козле, с гиканьем и завыванием, при звуках которых иные слабые духом, едва не лишались чувств. Стоило только сгуститься темноте, и люди, запирались на все запоры, твердя молитвы, и не смея высунуть носа на улицу. Колдовскими зельями она удесятеряла мужскую силу барона, и иногда целые дни напролет, они проводили, предаваясь чудовищному разврату, в котором принуждали участвовать и других мужчин и женщин из числа замковых слуг. Как говорят, несколько молоденьких девушек, не выдержав надругательств, наложили на себя руки. Но и этого было мало колдунье. Она напускала на деревни и посевы полчища крыс, по ее злой воле в окрестных лесах появилось множество ядовитых гадов. От одного ее взгляда младенцы умирали во чреве матерей, а здоровые мужики бились в припадках, пуская пену изо рта. Наконец, оба они стали превращаться в волков и, отводя людям глаза, проникали в дома крестьян – и ночью и днем, похищали маленьких детей, и пожирали их, или уносили в замок, где приносили в жертву нечистой силе, или приготовляли из их тел своих дьявольских снадобий… Наконец, когда вспыхнувшая в прошлом году в Империи война с Девой достигла здешних краев, крестьяне, потеряв всякое терпение, собрались со всей округи и пошли на приступ замка. Стража сама открыла им ворота, но ни барона ни проклятой ведьмы внутри не оказалось.

Вместе с ними исчезло и все более-менее ценное. Недосчитались заодно и нескольких слуг, которых злодейка особо приблизила к себе, и священника. Поэтому волей-неволей пришлось ограничиться грабежом замка и его поджогом.

Матвей, выслушав рассказ, на какую – то секунду вдруг подумал – не могла ли «эта» Катарина, иметь какое-то отношение к «той». Но эта смутная мысль так и пропала, чуть только возникнув.

Долго ли, коротко – путники вышли к небольшому селу, где проживал Хенрик с родней. Это была одно из полутора десятков человеческих поселений, в этой межгорной котловине.

На пороге небогатого, но чисто выбеленного домика, их встретила молодая, полненькая женщина – как выяснилось, племянница Хенрика, полгода назад овдовевшая: ее мужа-лесоруба придавило деревом.

По скромному жилью начали расползаться пряные, будоражащие желудок запахи жареного мяса. Вскоре, сидя за столом, чего не было уже давно, они ели поджаренную на углях курицу, заедая супом из ее же головы и крыльев.

Расщедрившийся хозяин даже выставил на стол кувшин с рябиновым вином, которое Владислав закусывал луковицей, грызя ее как яблоко.

Время от времени в убогое, но чистое жилище старика наведывались соседи – посмотреть на пришельцев, и поспрашивать о происходящем в мире.

Они отвечали довольно односложно, пересказывая известные им слухи.

Потом еще немного поговорили с Хенриком о местной жизни, об охоте, видах на урожай, (говорил в основном Владислав).

– Хорошо у тебя, Хенрик, – сообщил поляк, – так бы и остался жить.

– А чего, – невозмутимо заявил старец, – и оставайтесь! Вижу, вы люди бывалые, повоевали, должно быть немало, а нам защитники не помешали бы – не ровен час, всякое случиться может… Серебра у нас, конечно, маловато, но кормить будем до сыта.

– Все может быть, – протянул Владислав. – Может и останемся. Но сейчас дела у нас неотложные. Обет. Пока не выполним, нет нам успокоения…

– Обет – дело серьезное, – согласился старик, – обеты нарушать нельзя: Господь обидится.

Матвей про себя подумал, что старик ни капли не поверил ни в какие обеты, и только и думает, должно быть – не угрожают ли незваные гости безопасности его, и домочадцев?

Что же до силезца, то его волновало только одно – могут ли местные обитатели, попытаться прирезать их сонных, ради коней и добра?

Прикинув так и сяк, он решил, что здешний народ, не испорченный слишком тяжелой жизнью, пожалуй делать этого не станет…

Спать они, однако, улеглись не в доме, а в сарае с дырявой крышей, на охапке прелой соломы, отговорившись привычкой и нежеланием расслабляться, поскольку путь их лежит далеко. Сюда же на ночь они поставили своих коней.

Матвей лежал и смотрел через пролом в крыше на звезды. Он уже и мечтать забыл провести ночь так, в тишине и спокойствии, имея какую – никакую, но все же крышу над головой и охапку соломы под боком. Но сон не шел. Нечто очень приятное занимало сейчас его мысли, и он раздумывал, как поступить…

Не спал пока и Владислав… Почему-то он раздумывал о том, какой могла бы быть его жизнь, не попади он тогда в плен к деду Матвея. Он чаще всего представлял себя аббатом. И впрямь, постригись он в монахи, как советовал ему дядя, то сейчас, наверное, был бы настоятелем не самой худшей обители. Каждый день, облачившись в сутану из тонкого сукна, обходил бы он обитель, распекал бы келарей и экономов за расточительное отношение к монастырскому добру, накладывал бы на провинившихся епитимьи, судил бы дела живущих на монастырских землях… Или, что вернее, был бы на том свете, убитый во время войны с Дьяволицей, как сотни и тысячи ксендзов и монахов из польских земель… И был бы сейчас в царствии небесном. Впрочем – кто знает, как все могло бы быть?

Он сам не заметил, как погрузился в сон.

* * *

Те, кто избрал меня, дав мне свою силу! Почему оставляете верную рабу свою, почему перестали вести ее? Или больше уже не нуждаетесь во мне? Но если так – почему не даете мне покоя, даже пусть и покоя смерти?

Я не смею желать большего!

Ведь, с каждым часом, с каждым прожитым мгновением становится лишь хуже… Хотя я думала, что хуже быть уже не может.

Видения вновь посещают меня, но лучше бы им не возвращаться! Я опять вижу тот, же, другой мир, но совсем не так, как раньше. Какие-то смутные образы, обрывки непонятных картин, и потусторонних пейзажей… потом что-то огромное, несоизмеримо живое и неживое одновременно. Оно где-то там, и одновременно во мне… Оно выпивает мои силы, растворяя в себе… Оно становится частью меня и мной… Нет, не оно! Я становлюсь частью его! Я так не хочу! Не хочу…Не хочу…

* * *

…Надсадно завизжали разом, все восемь колес, каждое – почти в два человеческих роста высотой, и громадная, почти квадратная штурмовая башня, медленно набирая ход, покатилась вперед, туда где под утренним солнцем краснели черепичные крыши осажденного города. Издали могло показаться, что это черная граненая скала сошла с места, и сейчас, повинуясь колдовской силе, идет к городским стенам, чтобы смять, разметать их кирпичи всей тяжестью своего каменного тела. Владислав стоял на самой верхней площадке башни, в числе тех, кому предстояло первыми сойтись с врагом в честном бою. Дух захватывало от вида, открывавшегося с высоты почти восемьдесят футов. Цепь протянувшихся до горизонта гор, белые и зеленые холмы, крошечные беленые домишки, изящные колокольни и башенки Лукко дель Джорджо, поля и оливковые рощи. Домики вдали казались игрушками, вышедшими из под рук искусного мастера, горы виделись особенно четко на фоне густо синего утреннего неба, а стены городка, который им совсем скоро предстояло взять – совсем невысокими и легко преодолимыми.

Несущее в своем чреве почти тридцать пять десятков воинов осадное орудие все ближе продвигалось к стенам Лукко дель Джоджо. Слышалось хлопанье бичей, взмыкивание волов, напряженное дыхание, вырывавшееся разом из сотни грудей сидевших в нижнем этаже, когда они дружно тянули за ремни, что вращали колеса.

Рассекая утренний воздух, примчался со стороны крепости

увесистый камень, отскочил от обитой свежими бычьими шкурами бревенчатой стены. Следом прилетел второй – башня даже не вздрогнула. Метательные машины были бессильны против великанши. Чуть погодя воздух наполнился свистом десятков стрел, несущих горящую просмоленную паклю. Они почти сразу бессильно гасли, вонзившись в сырую кожу.

Вновь заработали вражеские катапульты, и о стену башни разбилось полдюжины больших глиняных сосудов. Вспыхнуло оранжевое жаркое пламя, заклубился зловонный, режущий глаза дым. В распоряжении защитников этого тосканского городишки, оказывается, был запрещенный церковью греческий огонь! Впрочем, и на этот случай имелось действенное средство. Через узкие, неразличимые для врага амбразуры обильно полилась из козьих мехов разбавленная уксусом вода, легко гася уже грозившую поджечь осадную башню тягучую, жарко полыхавшую жидкость. Грозное сооружение все ближе продвигалось к цели, и уже каких-нибудь футов двести отделяли его от не очень высоких кирпичных стен и заранее засыпанного рва. Стоявший рядом с силезцем лейтенант кондотьеров, Антуан Коле, с хищной усмешкой на безусом лице извлек меч из ножен. Над зубцами стены вдруг блеснул огонь и взлетело черное облако… В следующий миг башня содрогнулась от страшного удара. Треск ломающихся бревен слился с воплями людей, но все перекрыл, короткий, заложивший уши удар грома. Еле удержавшийся на ногах Владислав еще ничего не сообразив, протянул руку растянувшемуся во весь рост на помосте оруженосцу, когда второй удар обрушился на резко сбавившую ход башню. Содрогнувшись до основания, она замерла на месте. С треском оборвался, повиснув на лязгнувших цепях, штурмовой мост. Замычали испуганные быки, загомонили, загалдели разом на полудюжине языков воины на нижних ярусах, послышались стоны раненых. Кто-то дико орал, что ему оторвало ногу, и он сейчас умрет. Владислав глянул вниз; в стене башни зиял пролом, словно пробитый огромным кулаком. В него мог бы пройти даже не согнувшись, самый высокий человек. В ту же секунду что-то влетело туда, и прямо в лицо Владиславу рванулся клубок огня – он едва успел отпрянуть, при этом чуть не сбив с ног Коле. Жуткий крик мучительной боли рванулся разом из десятков глоток, вместе с жирным дымом взмывая к небесам: меткости того, кто стоял у прицельного квадранта баллисты можно было позавидовать.

Ошалело заметались вокруг силезца рыцари и солдаты, не соображая что делать: они были приучены сражаться против мечей и копий, а не против неугасимого огня и страшного, непонятного оружия…

Нет, разумеется, многие из них, и в их числе сам Владислав слышали не раз о дьявольской выдумке итальянцев: бронзовых и железных трубах, что с ужасной силой мечут при помощи пороха каменные ядра. Но сейчас даже не все знавшие об этом оружии, сообразили, что простив них в ход пущено именно оно.

Вновь ударил рукотворный гром. С хрустом подломилось сразу два колеса. Башня сильно качнулась, так что третье колесо, слетело с оси. Вершина ее описала широкий круг, стряхнув, как лошадь небрежно стряхивает надоевших мух, добрую треть из тех, кто стоял на боевой площадке. Владислава с размаху швырнуло грудью на парапет, так что потемнело в глазах. Он даже не успел испугался, увидев как промелькнуло в воздухе, тело нелепо растопырившего руки Антуана, успев только заметить полное недоумения выражение лица товарища… Кричали люди, жалобно мычали быки в нижнем этаже туры, а Владислав, стоя на перекосившихся досках настила, пытался сообразить как спастись, если путь вниз отрезан разгоревшимся вмиг пожаром.

Он еще отчаянно прикидывал: можно ли попробовать потушить огонь, когда четвертый выстрел бомбарды прикончил башню. Крепко сбитые толстыми кованными гвоздями стволы столетних сосен, разъехались, словно жерди, связанные гнилой веревкой, и могучее осадное орудие разом обрушилось вниз, погребая под собой не успевших спастись. Он полетел вниз, вместе с обломками и орущими людьми, потом зацепился за что-то, и повис на полуразвалившемся основании туры. Пролетевшее бревно ударило, разорвав кольчугу, его под ребра, ломая их, сминая легкое… Багровые круги перед глазами затмили на несколько секунд белый свет, но он хорошо видел множество мертвецов, лежащих вокруг того, что только что было грозной военной машиной, видел, как корчатся внизу тяжело раненные и обожженные, как отчаянно спасаются бегством, падая под градом стрел немногие уцелевшие… И даже сквозь рев волов, треск разгоравшегося огня, стоны умирающих были слышны торжествующие крики долетавшие со стен Лукко дель Джорджо. Горящая смола пролилась за воротник кольчуги, заставив его закричать…Тяжелая дубовая плаха скользящим ударом обрушилась сверху на его голову, смяв и расколов шлем. Адская боль затуманила разум, глаза залила кровь, но он успел еще с ужасом увидеть, как по его нагруднику стекает белый мозг… Затем сознание покинуло его…

Владислав проснулся. Помотав головой, отогнал кошмарное видение.

Посмотрел туда, где устроился Матвей.

Там не было никого. Только примятая солома, и брошенный поверх нее плащ.

Силезец вспомнил многозначительные взгляды, которые бросала на его спутника Агнета. Вдовица, похоже, будет сегодня утешена, – ну да жизнь есть жизнь. Улыбнулся только: ну, ловок, шельма!

Силезец вышел на воздух.

Из за леса медленно выплывала медно красная луна. Костер потух, и только алые огоньки последних головешек бродили в остывающей золе. Чем слабее становились отсветы костра, тем гуще становилась окружающая тьма.

Ледяная крошка звезд в черном небе, и тусклый отсвет месяца не могли ее разогнать. Даже наоборот, делали ее еще более враждебной и зловещей. Лунное сияние нагоняло дурные мысли и мутную тоску.

Ночь подходила к концу…

Давненько же не снился ему этот сон, возвращавший его на двадцать восемь лет назад, на первую его войну. Да, все так и было, только конец был иным. Огонь потух, не успев добраться до него.

Он не был раздавлен бревном, пролетевшем буквально в долях дюйма от него, не разбился, упав с высоты четыре туаза, и не был заживо погребен под обломками башни. А заляпавшие доспехи мозги принадлежали какому-то безвестному бедолаге. Но последовавшие часы, были едва ли не самыми страшными в его жизни.

Солнце, поднимаясь все выше, немилосердно жгло, нестерпимо раскалив его щегольские вороненые доспехи, жуткой болью отзывалась, при малейшем движении сломанная рука. Из груды бревен внизу, доносились сдавленные стоны и мольбы несчастных, которым Бог не послал мгновенную смерть. Над их телами с басовитым гудением вились тучи жирных мух, как будто восхищенно распевая, радуясь столь знатной поживе.

Раскачиваясь как паяц на веревочке, в трех человеческих ростах над землей, Владислав ждал помощи. Сперва от своих, потом хоть от кого-нибудь. Тщетно: за весь день никто даже не приблизился к страшным останкам. Соленый пот разъедал обожженную спину, нестерпимо хотелось пить; превозмогая боль он дотянулся до фляги, но оказалось что пробка вылетела а вино вытекло. Так он и провисел весь день, показавшийся ему бесконечно долгим, с омерзением созерцая зеленых мух, пасшихся на его, покрытых запекшейся кровью и мозгами доспехах.

Наконец, наступил вечер, за ним ночь. Стоны и проклятья, погребенных заживо под обломками становились все реже, глуше, потом стихли совсем. Когда темнота окутала землю, Владислав с трудом разглядел сверху крадущиеся к останкам башни тени. То были мародеры. Вполголоса бормоча ругательства, они, не зажигая огня вслепую разгребали обломки, выволакивали мертвецов, сдирали с них доспехи и оружие. Раза два слышались стоны, стихавшие после того как блестел при свете узкого серпика проглядывавшей в ночных облаках Луны, заносимый для удара кинжал. Владислав затаив дыхание, висел прямо над головами ублюдков, страшась хоть малейшим движением выдать себя: с них бы сталось прикончить его из арбалета, в надежде поживиться его. Затем они куда то ушли, согнувшись под тяжестью добычи.

Утром со стороны мантуанцев, его нанимателей, явилось десятка три солдат, чтобы забрать тела погибших (как потом узнал Владислав, напуганное ужасным оружием командование, поспешило заключить перемирие.) С немалым изумлением обнаружили они живого силезца, у которого оставались еще силы встретить их отборными ругательствами.

Им и в голову не могло придти, что после такого мог выжить хоть один человек.

Как узнал впоследствии Владислав, на уничтожение осадной башни, осажденные истратили последний оставшийся у них порох.

Да, как давно это все было…

Так, вспоминая и размышляя о предстоящем, и просидел Владислав на пороге амбара, до самого рассвета.

С утра собрались рано. Оседлали коней, попрощались с хозяином и двинулись в путь, провожаемые взглядами сельчан, и одним, слегка затуманенным грустью – Агнешкиным.

Места, через которые они собирались идти, доброй славой отнюдь не пользовались. Напротив, по слухам, горный лес, прозванный Старым, был давно облюбован нечистой силой.

Именно неподалеку от этого леса здешний барон и встретил ведьму Катарину, а кое-кто утверждал, что там она и скрывается после побега из взятого штурмом замка. Именно тут, мол, волки-оборотни и справляют на залитых луной глухих полянах, в канун Дня Всех Святых свои волчьи свадьбы: ведь только в это время, как известно всякому, они могут продлить свой нечестивый род. Над лысой вершиной Пустой горы водили свои ночные хороводы крылатые нетопыри-бурхуны, а летавшие на шабаш ведьмы облюбовали ее для отдыха. Поговаривали, что когда-то, один из мадьярских вождей, живший больше пяти сотен лет тому, еще до принятия венграми христианства, возвращаясь из набега, зарыл в этом лесу тридцать телег награбленного золота, а чтобы клад никто не раскопал, принес в жертву своим богам множество пленников. Вождь погиб, так и не воспользовавшись кладом, а случайно забредший на то место человек, и по сию пору становиться добычей злобных демонов – так велика власть древнего заклятия.

Вообще же, если верить всем легендам, кладов в этом зловещем лесу было спрятано немало. Рассказывали, что уже очень давно, один из пытавшихся их отыскать, спустился в одну пещеру, вход в которую он обнаружил на месте вывороченной грозой старой сосны. Стоило пройти ему несколько сотен шагов, как раздалось страшное хрипение и сип, а стены пещеры затряслись, и быстро стали сжиматься. Бедолага едва успел унести оттуда ноги. Люди долго судили-рядили что это может быть, говорили даже, что не иначе как та пещера была ноздрей огромного дракона, что спит уже тысячу, а то и больше лет. Однако так ничего вразумительного в голову им так и не пришло, тем более, что второй раз вход в злополучную пещеру так и не отыскался.

Встречали тут и призраков, и леших, глумливо хохотавших вслед припозднившимся путникам с вершин деревьев, и каких то карликов, и даже человечьи черепа, будто бы, бегавшие по лесным тропинкам на длинных, паучьих ножках. А деревенский кузнец Зденек клялся и божился, что видел там как раз в тот год когда появилась Светлая Дева, самого Дикого Охотника со своей страшной свитой.

Пустая гора получила имя из-за в изобилии пронизывающих ее толщу пещер, причем кое кто утверждал, что они тянуться на множество дневных переходов во все стороны, и доходят едва ли не до моря. На горе этой в давние времена было сразу несколько языческих капищ, весьма почитаемых идолопоклонниками, и даже после крещения простоявших довольно долго. Если верить древним преданиям, именно тут старые волхвы учили своих преемников всей своей богопротивной премудрости, и посвящали в служение, а колдуны собирались на свои радения.

Упоминались в этой связи, конечно и пещеры, и рассуждения о целых подземных городах, куда ушли последние язычники, и где ныне обитают лишь их неприкаянные души, были отнюдь не самыми жуткими. Правда по большей части, россказни эти исходили от людей, которые сами ничего подобного не видели, но что было известно точно – в этом лесу, случалось, пропадали отправившиеся по ягоды и грибы дети, и скот. Хотя виной тому могли быть и обычные волки или медведи.

Что во всем этом истина, а что – досужие вымыслы, сказать с точностью никто не брался, но дурная слава этих мест заставляла избегать их не только купцов, в прежние времена без крайней нужды старавшихся избегать лесных дорог (те, кто этим пренебрегал, иногда бесследно исчезали), но, что похоже, подтверждало что дело и впрямь нечисто – и разбойников. Вчера Агнешка рассказала о случившемся на ее памяти, всего лет пять назад, когда тут попытались обосноваться какие-то пришлые лихие люди, вроде бы даже из самой Валахии. Вскоре, на лесной опушке, пастухи обнаружили одного из них – здоровенного, громадной силы и роста молодого мужичину, увешанного оружием. Голова и борода его стали белыми как снег от пережитого неведомого ужаса, лишившего его в одночасье и речи и разума. Он только что-то бессмысленно лопотал, время от времени закрывая лицо руками.

Как бы там ни было, все сходилось на том, что Старый лес – место недоброе, и лучше держаться от него подальше.

По еле заметной тропинке они въехали в Старый лес. Пока ничего страшного Матвей не замечал. Среди невысоких сосен и елей попадались покрытые нежной весенней листвой осины и березы. На нечасто попадавшихся лужайках росли яркие цветы. Встречались и следы человека, и домашней скотины.

Один раз из под копыт коня Владислава взлетела куропатка.

– Ах, черт! – ругнулся он, – ужин упустили!

– Не к ночи, не к ночи, – пробормотал Матвей, украдкой перекрестившись.

Лес становился все глуше, мрачнее.

Ветер шумел в ветвях сосен и буков, старые деревья тяжело скрипели. Тогда казалось, будто по лесу бредет нечто невообразимо огромное и злое. Остальное дорисовывала богатая фантазия и, несомненно, страх.

– Тяжело стало идти, – молвил силезец, когда уже не в первый раз им пришлось огибать поваленное старое дерево, – Так точно завязнем здесь.

Лес был совсем дикий и, временами, почти непроходимый. Под копытами коней лежал сплошной ковер из прелых листьев, хвои, трухлявых стволов, поросших густым мхом. Путаница ежевичных кустов и папоротника окаймляла редкие полянки.

Быстро темнело, золотистые пятна пробивавшегося сквозь полог леса заката только усиливали темноту, сгустившуюся под деревьями.

– Ночь скоро, – тихо прошептал Матвей, – в такое время только и жди нечисть разную…

– Не знаю, может, здесь и водиться какая-нибудь нечисть, – Владислав почесал затылок, – Только скажу тебе вот что. Случалось мне забираться в места и поглуше, и с очень дурной славой, и ничего такого вроде не попадалось…

– Тут остановимся, – сообщил Владислав спустя пять минут, выехав на небольшую полянку. Ты собери тут костер, а я проверю, что тут вокруг.

Он скрылся за деревьями.

Оставшись один, Матвей сразу почувствовал себя весьма неуверенно.

Красный закат тлел где-то на горизонте, за деревьями, почти не давая света.

Вышедшая из облаков почти полная низкая Луна словно бы сделала лесной мрак еще более зловещим. Ее мертвенный свинцовый свет только сгустил черные тени. Между сосновыми и еловыми ветвями колыхались белая дымка тумана.

Вскоре солнце и вовсе скрылось, и на лес свалилась черная, как смола, ночь. Но не долго она довлела над миром. Яркие звезды засияли на небе россыпью только что выбитых талеров. Сумрачный свет луны, воцарившейся на небе, заливал обступившие его черные деревья.

Владислав все не появлялся, и Матвей начал не на шутку тревожиться, прислушиваясь к лесным шорохам.

Внезапно сердце его тревожно сжалось.

Как будто… Человек, высокий и худой, стоял у дерева, прижимаясь к стволу.

Нет это тень. Одна из многих.

Но вот одна из теней двинулась к нему. Матвей похолодел. Шепча молитвы, он схватился за меч. Но тень так же бесследно исчезла, как и возникла. Наверное, он принял за движение игру лунных отсветов.

– Тьфу, мерещится! – буркнул русин.

Да в следующую секунду так и застыл, не в силах сдвинуться с места.

Всю свою не очень долгую жизнь Матвей совершенно справедливо считал себя храбрым человеком, и, по молодости лет не очень-то страшился смерти… Но то, что он увидел, лишило его в мановение ока и всего его немалого мужества, и даже мысли о сопротивлении. Кошмарные, непредставимо чудовищные твари, словно извергнутые ночным сумраком, немо обступили его. Прямо напротив него стоял огромного роста, намного выше любого, даже самого высокого человека, уродливый обезьяноподобный козел. Рядом с ним стоял некто, одетый в подобие монашеской сутаны из гнилой рогожи, из-под низко надвинутого капюшона которой виднелся смутно белеющий череп. В руках «оно» держало косу.

Сбоку к Матвею заходило существо, могущее быть только восставшим из могилы мертвецом, распространявшим вокруг себя запах разрытой земли и гнили. Из провала рта свисал длинный, сочащийся гнусной слизью язык, слегка фосфоресцирующий в темноте. При свете луны можно было различить торчащие из гниющей плоти кости. Перебивая запах псины, тухлого мяса и еще чего-то не менее мерзкого, в воздухе явственно чувствовался серный дымок. Глаза гигантского козла горели тусклым, мертвенным, нелюдским светом, подобному тем огням, что горят над болотами и кладбищами.

Эти полные багрового огня глаза буквально парализовали Матвея, и рука его, вскинутая было для крестного знамения, безвольно упала. Все кончено, он погиб. Сатана послал своих слуг, дабы уничтожить жалких смертных, пытавшихся помешать его делам… Владислава они уже растерзали. Теперь его очередь.

– Господи, прости мя и помилуй! – обреченно пробормотал Матвей.

Черный козел (или сам Дьявол?), загоготав, указал дланью, в которой был зажат кривой меч, прямо на Матвея. Твари ответили утробным воем. Русин обратился в кусок трепещущего живого студня.

Сейчас клыки вурдалаков сомкнутся на его горле, и он рухнет, залитый кровью. И не было сил даже закрыть глаза, чтобы не видеть свою смерть.

Козел вдруг крикнул человечьим голосом, и то был крик боли и недоумения. Из его широкой груди торчало лезвие рогатины.

– Весело у вас тут! – проревел знакомый голос. – Никак с ярмарки, из балагана уродов сбежали и заблудились?!

Козел лишь бессильно заскулил, нелепо дергая когтистыми лапами. Не прошло и мгновения, как та же рогатина воткнулась в шею двуногому волку, просадив ее насквозь. Тяжело захрипев, волк рухнул на упавшее за секунду до того на землю тело рогатого урода.

Явно не ожидавшие отпора с тыла, адские существа пришли в себя только после того, как та же участь постигла тварь в саване с косой, причем чмокающий звук стали, входящей в живую плоть, свидетельствовал, что оная тварь состояла отнюдь не из одних костей.

Пришедшие наконец в себя твари, закричав в разноголосицу и завыв, скопом кинулись на Владислава. Метнув рогатину, как копье, в ближайшую к нему жуткую образину, Владислав мгновенным движением выхватил меч и одним броском оказался позади нападавших. И прежде чем те успели, мешая друг другу, развернуться в его сторону, двое из них уже рухнули на землю со смертельными ранами.

Против силезца осталось еще двое: бледные призраки в болотно-зеленых одеяниях, однако они, выкрикнув несколько весьма человеческих слов, которые, по поверьям, должны как раз отгонять подобные создания, кинулись бежать в разные стороны, тут же исчезнув во мраке.

Тяжело дыша, Владислав оперся на рогатину, выдернутую из груди мертвеца (теперь уже дважды мертвеца, наверное).

– Ей, надо же! – он вытер струившийся со лба пот, – косу прихватил, еще бы котел со смолой…

Матвей стоял, пошатываясь, и зубы его неудержимо выбивали крупную дробь. Ком в горле не давал выдавить не слова.

– Ээ, что ты, что ты, – Владислав поднялся, взял спутника за плечи, сильно встряхнул. – Неужто испугался? Это ж ряженые. На вот, выпей, – он сорвал с пояса флягу.

– Ты…ты жив, Владислав, – бессвязно забормотал Матвей, – сквозь все еще сдавливающий грудь стальной обруч, – Сла-ава Богу, ты жив!!

Потом Матвей, не сдерживаясь, разрыдался, осознав наконец все. Лужица у его ног исходила паром.

– Да посмотри, – Владислав наклонился к мертвецу и потянул за одеяние. Ветхая ткань порвалась, и в руках Владислава оказался кусок савана с изображенными на нем черепами и костями скелета, – всего-то. А вот, – он пнул ногой сумку, из нее выкатились куски гнилого мяса, – для запаха.

– У того, с рогами… глаза светятся, – пробормотал Матвей, тщетно пытаясь подавить рыдания.

– Не вспоминай, а то совсем раскиснешь, – прикрикнул силезец. – Всего и дел-то – два красных стеклышка, да свечка внутри.

Схватив страшилище за рога, он с силой рванул на себя. Косматая шкура сошла с него, как перчатка. Перед ним лежал здоровенный кряжистый мужик с короткой густой бородкой.

…Рыдания продолжали душить Матвея, и чем дальше уходил ужас перед мнимыми бесами, тем сильнее рвали его сердце обида и стыд.

Владислав поднял с земли кривой выщербленный ятаган.

– Вроде египетский, надо ж, и откуда взял, – буркнул он, засовывая оружие за пояс. – Пошли быстрее.

Матвей словно не слышал обращенных к нему слов, пытаясь справиться с неудержимо текущими слезами.

– Ну что ты, – ласково приговаривал Владислав. Он еще не заметил лужу.

Рыдания продолжали душить русина.

– Да что ты визжишь, как будто шило тебе в дупу загнали! – взревел вдруг силезец, потеряв терпение, – Двое сбежали, что если они других приведут? Ну, пошли живо! – он рывком поволок Матвея прочь.

У дерева оба их коня переминались с ноги на ногу, у их копыт валялся труп в обычной человеческой одежде.

– Быстрей уходим, штаны потом переоденешь.

…Путники гнали лошадей так быстро, насколько это можно было в глухом ночном лесу. Владислав насторожено поглядывал по сторонам, Матвея все еще трясло.

– На счастье, я сперва услыхал их разговор, а уж потом всё увидел… – бурчал Владислав. – Они решили, что ты один, а второй конь – заводной… Вообще – то, я так понял, что они выскочили на нас случайно. Да и вообще, они ломились через лес, словно табун чертей! И как ты их не услышал! – силезец весело рассмеялся. Нет, а все-таки хорошо, черти, придумали! – ведь это каким богохульником надо быть, и вообще… Сколько лет на большой дороге работал, а ведь не додумался до такого, – с оттенком уважения произнес он. Как просто: если и успеет кто сбежать, так ведь точно ума лишится! Да и кто поверит? Да… А может быть… все рассказы о нечистой силе вот от такого и идут? А?

И он вновь негромко засмеялся.

* * *

Мидр. Континент Аэлла. Атх.

599 цикл Эры Второго Поколения, 189 день.

– Где-то имеется источник возмущений. Характеристика сигнала: постоянный ровный, не очень интенсивный, точечный. По всей вероятности единственный. Так полагает уважаемый Хикари Ишира. А он редко, очень редко ошибается…

Наставник прошелся из угла в угол, поднял усталый взор на Таргиза. – Постоянный, ровный источник возмущения – повторил Зоргорн. – Ты знаешь, я всегда доверял мнению Хикари, как лучшему аналитику, но в данном случае я убежден, Хикари – сан ошибается, потому… – он помедлил – потому что такие источники просто не могут появиться в данном месте и в данное время. Теоретически мысленный контакт с ней мог бы установить достаточно мощный сенситив. Но на практике это потребовало бы слишком много совершенно фантастических допущений. Кроме того, совершенно невероятно, чтобы какой угодно сенситив смог настолько подавить волевые качества фактотума.

– Но тем не менее, результат налицо. Что будем делать?

– Что касается меня, – вступил в разговор Эст Хе, – я понимаю прекрасно, что свернув операцию мы понесли бы значительный ущерб в будущем. Если бы это зависело от меня, я бы отдал распоряжение закольцевать на нее всю получаемую Сому; даже воспользовался бы резервами. Было неясно – искренне ли он так думает, или ему сейчас просто хочется поддержать Наставника.

– Это не мне решать, – тяжело вздохнул Зоргорн, – я не Высший. Как бы то ни было, если не удастся предъявить реальных доказательств, что она вновь может стать управляемой, то всему конец…

Таргиз только теперь осознал все значение произнесенных вслух слов. И ему стало вдруг очень неуютно здесь, в этом залитом холодноватым светом круглом зале.

– Мои обязанности заставляют меня отлучиться, – бросил Таргиз, и повернулся к дверям, за которыми его ждал извилистый коридор операционного уровня.

На некоторое время он остановился у входа в один из рабочих залов. На противоположной стене сияла, переливаясь ровным зеленым светом, карта полушарий планеты. Одной из множества Земель среди бесконечного числа похожих и непохожих на нее; одной из тех, что доступны им.

Экран мигнул, и на месте прежнего изображения возникло иное, напоминающее разлохмаченный клубок.

Тысячи и тысячи тонких нитей разной длинны, отходящих друг от друга. Иные из них имели ярко розовый цвет, другие – синий, или бледно голубой. В некотором количестве присутствовал и зеленый цвет. Но больше всего было серых и черных. Розовые обозначали миры, ставшие источниками Сомы, оттенки синего – те, откуда приток живительной субстанции происходил только от случая к случаю, зеленые – те, откуда это было можно сделать.

Сома… Хлеб, вода, кровь Мидра, основа его существования… Иссякни вдруг ее поток, – Таргиз поежился от этой мысли, – и всем им предстоит скорый и мучительный конец…

Сидевший в мягком серебристом кресле перед экранами человек не глядел на экран, весь поглощенный происходящим на летящей перед ним доске для игры в амарунг.

Одна из разноцветных фигурок, висевших над ней, переместилась… Его невидимый партнер находился, может быть, за соседней стеной, а может – на другом конце Мира. Но ему было все равно. А если потребуется вдруг вмешательство оператора, следящие за потоком Сомы «модули» немедленно подадут сигнал.

Все как всегда, ничего не происходит. Всего лишь мелкий сбой в отлаженном механизме. Но грозящий обернуться для одного из повелителей Вселенной катастрофой.

Часть третья. ДОБРЫЙ БОГ ЛЮЦИФЕР

Глава 6

Середина июля. Средняя Швабия.

Когда-то на этом месте стоял город. Ныне же их взорам предстали одни лишь безмолвные руины. Деревянные дома предместий начисто сгорели, на пепелищах, поросших бурьяном, торчали только камни печей и фундаментов. Лишь кое-где виднелись недоглоданные огнем дубовые балки стропил.

Городская стена выглядела так, как будто целая толпа разъяренных великанов молотила по ней дубинами; в глубоких трещинах уже проросли молодые деревца. На месте надвратной башни возвышалась гора обломков, из-под которой выглядывали изуродованные, смятые железные ворота, так и оставшиеся нераскрытыми.

– Что здесь такое случилось, хотел бы я знать, – пробормотал Матвей, спрыгивая с седла.

– Да, верно, – поскреб бороду Владислав. – Этак и бомбарда не разделает…

– Что это за город, не знаешь?

Владислав подозрительно озирал тянувшиеся по обе стороны узкой улицы развалины.

– Кто ж его знает? Раньше я не бывал тут, а спросить не у кого…

Вскоре развалины обступили их со всех сторон.

Некогда бывший шумным и цветущим, город ныне являл собой лишь жалкие груды камней и выгоревших напрочь жилищ. Теперь это был не более чем покинутый, давно оставленный всем живым и дышащим могильник. Могильник, где даже все погребенные мертвецы обратились в прах.

Высокая трава поднялась на улицах, бесформенные груды кирпича и глыбы камня, некогда бывших человеческим жильем, выглядели так, как будто городу этому исполнилась уже тысяча лет.

Русин шел, не выпуская рукоять меча.

…Хотя Матвею уже приходилось еще до начала их с Владиславом странствия видеть жуткие следы войны в Северной Богемии и Австрии, но то, что предстало его глазам в Германии, могло повергнуть в смертную тоску кого угодно.

Прежде богатые и густо населенные, эти земли ныне являли настоящую пустыню, словно сам Антихрист прошел тут со своим рогатым и копытным воинством. По два, а то и по три раза в день взору их представали руины городов, где жалко копошились немногие уцелевшие, а спаленных деревень, окруженных заросшими сорняком полями, невозможно было и упомнить.

Сожженные и разваленные мосты (их почему – то уничтожали с особым тщанием), заставляли тратить помногу времени на поиск брода, а несколько раз – переправляться вплавь.

Несколько раз им пришлось заплатить за проезд через брод – какие-то вооруженные до зубов обиралы (во всяком случае – явно не коронные мытники, имеющие гербовую грамоту на сбор пошлины) взимали дань с желающих переправиться на тот берег, и надо сказать, их кошели заметно похудели.

Пару раз на них нападали из засад, явно намереваясь не только ограбить, но и убить, однако разбойники были пешими, и кони выносили их. Одного, почти схватившегося за стремя, силезец убил в упор из арбалета.

Несколько дней они шли вместе с табором спасавшихся бегством откуда – то с окраин Мекленбурга беженцев. Те уносили ноги от восставших славян, беспощадно истребляющих всех, говоривших на немецкой речи – бодричей и лютичей. Со страхом рассказывали беглецы об ужасных язычниках, приносивших сердца пленников к подножию своих идолов. Как показалось Матвею, Владислав отнюдь не горел сочувствием к случайным спутникам.

Матвей видел голодных бродяг, ловивших ворон себе в пищу, выслушивал в редких уцелевших селениях сбивчивые рассказы о бандах людоедов, терзающих целые округи.

День ото дня они шли к западу германскими дорогами и перед собой видели одно и тоже. Сожженные дотла дома, разгромленные церкви, обугленные пеньки садов. Все обильно поросло бурьяном, густо покрывшим бренные останки человеческих жилищ. Бывало, терновник и дрок росли так густо на совсем недавно возделанных землях, что лошади не без труда продирались сквозь зеленую стену, высотой человеку до плеч.

Смерть царила повсюду. Казалось, это был ее самый большой и долгий пир, который обречен теперь длиться целую вечность. И мало кто пережил этот жуткий праздник Старухи с Косой. Праздник, который, должно быть, лишь чудом не унес с собой все живое, и даже самый след всего, что было создано руками мыслящих тварей.

И не скажешь, что здесь когда-то – неполный год назад жили, веселились, горевали, и просто существовали люди. Что стало с ними теперь? Наверное ничего. Точнее, их просто не стало. И если деяния рук человеческих хоть как-то выдавали себя – пусть обломками, руинами или чем-то подобным, то от самих людей не осталось и следа. Вернее, то, что осталось, уже мало походило на род человеческий. Все повторялось. Из раза в раз город сменялся городом, деревня деревней. Вернее – руины руинами. Путники проехали Кельн с возвышающейся почерневшей громадой собора, который не удалось уничтожить ни огнем, ни порохом и где сейчас жило всего несколько сот человек. Матвей, слыхавший, что прежде это был могущественный и богатейший имперский город, качал головой, а Владислав, прежде бывавший здесь, угрюмо отмалчивался, глядя на все это.

Время от времени им попадались еще совсем свежие места боев, с еще не успевшими разложиться трупами. Кто с кем здесь воевал, было непонятно. Говорили разное.

Однажды они наткнулись на изрубленные тела четырех человек, прикончивших друг друга из-за мешка муки – один из них так и умер, вцепившись в ветхую рогожу, так что с трудом удалось разжать мертвые пальцы клинком.

– До чего порой доводит человеческая жадность, – только и вымолвил тогда Владислав.

В каком-то не слишком пострадавшем городке, на грязном постоялом дворе к ним подошли несколько громил, и их вожак нагло осведомился: не продадут ли уважаемые путники им коней, назвав при этом какую-то смехотворно ничтожную сумму. При этом он деловито поглаживал рукоять висевшего на поясе чекана. Владислав в ответ сказал ему несколько слов на странно искаженном немецком[56], так что Матвей, уже порядком поднаторевший в этом языке, ничего не смог понять. Гнусная ухмылка тут же сошла с лица вожака, и он, угодливо поклонившись, убрался прочь вместе со своей шайкой.

…Путники добрались до Майнца. Город представлял из себя вполне жалкое зрелище, но избежал, как и окрестности, участи многих других. Невредимыми остались и трактиры с постоялыми дворами.

Тут они решили передохнуть (вернее, так решил Владислав).

Выбранный ими кабак явно знавал и лучшие времена. На стене у двери, можно было хорошо различить рубленные следы секир или алебард, на каменном полу – след костра. Но посетители были, и немало; видно и еда кое-какая имелась в округе, и деньги водились у здешних жителей.

Их встретил трактирщик с ухватками висельника, тем не менее довольно вежливо осведомившийся – чего они желают.

– Жрать хочется, – Владислав с наглой миной похлопал себя по животу, – уже брюхо подводит. Так что, стало быть, не зли нас, а быстрее неси, чем вы там травите гостей!

(Вообще, как заметил русин, в землях латинян чем наглее держишься, тем больше тебя уважают, и никакого вежества между простыми людинами и теми, кто выше быть не может).

– А что изволите кушать?

– Всего и побольше! – рявкнул Владислав.

Лях бросил на стол два серебряных гроша. У трактирщика тут же загорелись глаза.

После более-менее сытного ужина, состоявшего из жилистой дикой утки, и овощной похлебки, в которой эта утка варилась (Владислав проворчал, что прежде за эти деньги можно было купить чуть ли не свинью с поросятами), хозяин подвел к ним бедно одетую девушку с изможденным лицом.

– Господа! – высокопарно произнес он, – Не хотите ли всего за полталера отведать прелестей настоящей герцогини?

Несчастная вдруг кинулась на трактирщика, пытаясь выцарапать глаза.

– Негодяй! – кричала она, – Будь мой отец жив, тебя, мерзкого ублюдка посадили бы на кол, заживо сожгли за одно только прикосновение ко мне!!

Потом выкрикнула еще что – то о загубленных братьях и женихе.

Ударом кулака повалив ее на пол, хозяин завернул ей подол, и тут же принялся остервенело насиловать ее, под одобрительные выкрики и подначки собравшихся.

Силезец не успел уследить за компаньоном, лишь схватил воздух, где секунду назад сидел Матвей. Через какое-то мгновение русин опустил свой меч на шею трактирщика.

– Сдохни, падаль! – выкрикнул он, воздев кверху окровавленное острие.

На Матвея бросились сразу человек шесть, и тут бы и окончился его путь, если бы клинок в руке Владислава, описав немыслимую дугу, не снес самому смелому, уже поднимавшему над головой ржавый топор, кисти обеих рук. Остальные, как шакалы, отпрянули прочь, и тут с тылу на тех набросились другие, дотоле жавшиеся к стенах. Должно быть, холуи здешнего хозяина успели нажить себе врагов.

Владиславу пришлось сперва вступить в настоящую схватку с Матвеем, всерьез настроенным продолжить драку, а потом бежать со всех ног из заведения, где вспыхнула настоящая резня всех со всеми. Последним, что поляк видел, покидая ставший таким негостеприимным трактир, был одноглазый верзила, сладострастно кромсающий бердышем опрокинутого на стол противника.

Уже за воротами города Матвей обругал Владислава за то, что тот не дал ему вытащить девушку, а Владислав Матвея – за то что встрял не в свои дела, и вполне возможно – повесил им на хвост дружков трактирщика.

– Забыл, зачем мы идем? – рявкнул он напоследок. Дела поважнее есть, чем девок всяких выручать. К любому городу подойди, да в ров загляни – там таких валяется черте сколько!

Майнц оказался последним, хоть сколь-нибудь пригодным для жизни местом. Дальше они шли не ночуя под крышей, и даже огонь разжигали только днем, чтобы не привлекать внимания. Тем более, что им пару раз встречались следы расправы с теми, кто этим правилом решил пренебречь. День ото дня настроение путников становилось все мрачнее.

На четвертую ночь после Майнца, к месту, где они остановились на ночлег, и только-только закончили приводить в порядок лошадей, вышел человек.

В последних отсветах заката его вполне можно было принять за восставшего из гроба мертвеца. Худой, с туго обтянутым бледной кожей лицом, глубоко ввалившимися глазами, в каких-то невообразимых отрепьях.

Даже тяжелый дух, который бродяга распространял вокруг себя, отдавал разрытой могилой.

В руках он, однако, крепко сжимал арбалет, совсем даже новый, немногим хуже генуэзского, который при его появлении невольно нашарил Владислав. Он не был взведен, но стрела была вставлена в зажим. Именно стрела, а не обычный болт. Длинная, тяжелая, с игольчатым граненым наконечником: кольчугу пройдет как нож масло, а человека без доспехов пронзит насквозь, изорвав в клочья все внутренности.

– Не бойтесь, я плохого ничего не сделаю, – странно улыбнулся гость, присаживаясь рядом. Просто хотел спросить – не найдется ли у вас хлебушка, добрые люди?

В его голосе было что-то такое, заставившее Матвея, ощутившего непонятный трепет под ложечкой, торопливо развязать мешок, и протянуть человеку пригоршню сухарей – предпоследнюю, оставшуюся у них.

– Вот спасибо, сколько времени хлеба не ел…

Он принялся грызть сухари, и хруст их в ночной тишине казался треском разгрызаемых хищником костей.

– Хорошие у вас кони, – произнес он, когда доел сухари и, помотав головой, отказался от протянутого Владиславом куска кабаньего окорока. Хорошие… – повторил он. Гладкие, назаморенные… Стерегите их хорошенько, а то знаете, найдутся на них охотники всякие. Конина, знаете ли, все ж лучше человечины будет…

С этими словами он встал и ушел в темноту, а двое путников почти всю ночь просидели, не сомкнув глаз, прислушиваясь к каждому шороху…

Иногда, в пути, Владислав принимался глухо распевать разбойничьи песни. Но не залихватские, как можно было бы ожидать, а заунывно-печальные: про обручение с Костлявой Невестой, пляску с Пеньковой Тетушкой, про заплечных дел мастера и его друга Старину Байля[57], с которыми бедному разбойнику вот-вот предстоит свести последнее знакомство, о загубленной зазря молодости, и тому подобном. От этих песен Матвею становилось совсем кисло, но он отмалчивался, никак не выражая своего чувства.

…Все в мире когда-нибудь кончается. Кончились и развалины. Взгляду их открылся унылый серый пустырь. На нем, служившем когда-то главной площадью, на сложенной из кирпича добротной, основательной виселице, прежде, должно быть, бывшей гордостью здешних бюргеров, на ржавых цепях, вверх ногами болталось с десяток полурассыпавшихся скелетов, подвешенных за ребра на крюки. Черепа их скалились внизу из высокой крапивы.

– Пожалуй, на ночевку мы остановимся в этой церквушке, – Владислав указал на то, что раньше было городским собором.

– В церкви? Матвей, хотя им и приходилось ночевать в бывших святых местах, ощутил некоторую неловкость. Хоть и латинской веры храм, а все же…

– Ну, да, – не в первый же раз, да и все равно ее сто раз осквернили.

– Знаешь, друг Владислав, не хотелось бы мне вообще останавливаться в этом городе, – заявил Матвей в ответ. – Это очень плохое место. Сколько здесь непогребенных осталось…

Невольно он взглянул туда, где у виселицы щипали траву их кони.

– Что до меня, – заявил Владислав, – то я вообще заночевал бы на здешнем кладбище, да жаль там коней негде укрыть.

– На кладбище? Переночевать? – дернулся Матвей.

– Ну, да! Если в этих местах есть лихие люди, то на кладбище они сунутся в последнюю очередь, – пояснил Владислав. – Ты, кажется, убедился уже, что людей надо бояться больше, чем нечистой силы… – добавил он угрюмо.

При воспоминании о пережитых минутах позорного страха Матвей помрачнел… Глухое раздражение против некстати напомнившего ему об этом спутника, на краткий миг возникло в его душе.

Вскоре, как того и следовало ожидать, путников стала мучить жажда, да и лошадей следовало напоить.

Владислав отправился на поиски воды и, обшарив окрестные развалины, наткнулся на прикрытый ветхой крышкой колодец.

– Хоть в чем – то удача нам, – вздохнул Владислав и, поднатужившись, сдвинул крышку с колодца. В нос ударило густое застарелое зловоние. Под зелено-бурой водой смутно белели человеческие кости… Силезец перекрестился, а потом зло выругался, поминая и бога и черта.

– Ну, что? – спросил его Матвей, когда силезец вернулся.

– Нет там воды, усох колодец, – бросил в ответ Владислав. – Не зря говорят, должно быть, что если откуда-то уходят люди, то и колодцы высыхают.

– Искать надо, – вздохнул русин.

Они шатались по развалинам еще какое-то время, пока, наконец, не обнаружили еще один, к счастью не запакощенный, и не пересохший.

Они напились сами и напоили коней. Владислав, как ни в чем не бывало, ухмыльнулся, хлопнув Матвея по плечу.

– Ничего, друг витязь. Прошли мы, если прикинуть, больше половины дороги до места…

Тот помрачнел, в очередной раз осознав – зачем, собственно они идут.

За ежедневными хлопотами и тревогами пути, цель не то чтобы забывалась, но уходила куда-то вдаль, на задний план сознания, и это, как ни странно, заметно облегчало жизнь.

Чтобы развеять мрачное настроение, и развлечь спутника, Владислав принялся рассказывать историю, свидетелем которой стал в молодости, когда в течение полугода был прикован к веслу на тунисской галере.

Команда ее была, естественно, магометанами, но особой ревности в вере Владислав среди них не заметил. Они вовсю дули вино, при случае охотно заедая его свининой, а когда они, чем-то раздосадованные принимались браниться и богохульствовать, мешая Христа с Аллахом, Эблиса с Дьяволом, а Джебраила с Девой Марией и святым Николаем, то не отличавшемуся никогда особым благочестием силезцу становилось не по себе. Вообще же, как впрочем и полагается людям подобного сорта, превыше всего они ставили барыш, и не делая разницы в разбое между единоверцами и «гяурами», продавали пленных христиан мусульманским торговцам, а мусульман – вездесущим генуэзцам, и венецианцам.

Командовал ими, надо сказать, не магрибинец, а перс – Абу Али Хайр-эд-Дин Аббасс, по прозвищу Кара-Бас, что на османском наречии означает – Черная Голова. Этот человек и его команда наводила ужас на все калабрийское побережье, и именем Кара – Баса матери пугали непослушных детей. Несмотря на грозную славу это был маленький толстенький человечек, вовсе не страшного вида – в далеком прошлом, говорят, хозяин балагана марионеток.

Самой примечательной частью его облика была большая, пышная борода, выкрашенная в огненно-рыжий цвет, и спускавшаяся почти до колен.

Кара-Бас тщательно заботился о своей бороде, и даже держал на галере особого слугу, единственной обязанностью которого было каждое утро расчесывать бороду господина. И вот однажды с главным украшением пирата приключилось несчастье: борода его каким-то образом приклеилась к просмоленному канату, да еще, вдобавок, глубоко запуталась в разлохмаченных нитях. Все попытки освободить злосчастную бороду оказались напрасны, и капитану ничего не осталось, как со слезами отсечь дамасским клинком почти половину ее… Один матрос позволил себе чуть-чуть усмехнуться при этом зрелище. Впавший в дикую ярость пират тут же приказал привязать того к мачте, после чего отсек ему уши тем самым кинжалом которым только что укоротил бороду, и приказал носить их на шее, привязав на шнурок, в назидание всем прочим.

– Тише… – поднял руку Матвей.

Силезец прислушался, замерев. Из-за развалин смутно доносились человеческие голоса. Их обладатели явно приближались, к тому месту, где расположились путники.

Кто может обитать здесь, в давно оставленном жизнью и принадлежащем смерти месте?

Мысль о пробудившихся от вечного сна мертвецах бросила русина в дрожь, но он усилием воли загнал ее внутрь, поспешно перекрестившись.

«Накаркал!», – зло подумал Матвей про себя.

– Их трое-четверо, не более, – шепнул Владислав, стараясь скрыть беспокойство. Отобьемся, если что, – он положил перед собой взведенный арбалет.

Голоса стихли. С минуту они лежали неподвижно, прислушиваясь; затем из-за рухнувших останков высокой часовни, послышался старческий кашель и шорох шагов. На перекрестке появились двое. Это были заросший бородой сгорбленный старичок в рваной монашеской сутане и поддерживавшая его под руку, бедно одетая молодая девушка.

– Тьфу, чтоб тебе провалиться в дупу дьяволу, – тихо выругался Владислав, утирая выступивший на лбу пот… – Скоро меня и мышь испугает.

Силезец уверенно поднялся. За ним встал и Матвей.

– Эй вы, – крикнул Владислав. – Кто такие? Идите сюда!

Старик бессильно опустил и без того согбенные плечи. Девушка же принялась дрожащими руками развязывать тесемки на платье.

– Прошу вас, добрые разбойники, не убивайте нас! – заговорила она срывающимся голосом, – Возьмите меня и делайте что хотите, но не убивайте, у нас нет ничего…

Владислав опустил арбалет.

– Мы не разбойники, – буркнул он, словно даже и оскорбленный. (Хотя, чего уж там оскорбляться). Не бойтесь. А ты платье – то завяжи, дева…

…Старого монаха звали Петер (брат Петер, – уточнила его спутница), а девушку – Гертруда. Монах был из расположенного поблизости от городка, называвшегося Фогельштадт аббатства Святого Януария. Гертруда была крепостной, принадлежащей этому аббатству. Кажется, они были единственными уцелевшими его обитателями.

После того, как они, не без опаски взиравшие на двух здоровых и вооруженных мужчин, поели копченой свинины, предложенной им Матвеем, а старый Петер еще и хлебнул вина, и выслушали легенду о дяде и племяннике, подхваченных водоворотом войны, их подозрения немного рассеялись.

История монахи и девушки была не очень длинной, но достаточно страшной. В конце лета прошлого года уже давно полыхавшая вовсю война докатилась и до этих мест. Сюда пришли один из капитанов Дьяволицы, и с ним рыцарь фон Эшбах, хозяин замка милях в десяти отсюда и его дружина.

– Он уже давно был безумен, и кажется ненавидел весь мир, – пояснил старик, – поэтому, наверное, и пошел за этими отродьями.

Стены монастыря показались аббату ненадежными, и он приказал братьям покинуть обитель, забрав с собой святыни, запасы продовольствия и все мало-мальски ценное. Эвакуация очень быстро превратилась в беспорядочное бегство.

Вскорости, когда конница фон Эшбаха неожиданно подошла к стенам городка, в монастыре оставалось еще дюжины две монахов и несколько крестьян, занятых вывозом последнего добра. Гертруда была в их числе.

Когда с колокольни истошно заорали о приближении врага и началась паника, она вспомнила вдруг о лежащем в монастырской больнице отце Петере.

– Я уже готовился вручить Господу свою бессмертную душу, – вступил в этом месте в разговор он. – Воистину, по святому писанию – «Врачу, исцелися сам»… – произнес старик с грустной улыбкой. Как выяснилось, он был единственным лекарем аббатства.

– Я не могла его бросить, – продолжила Гертруда, – Он столько добра сделал крестьянам, всегда являлся по первому зову, не беря за лечение ничего… Он и меня лечил и мать мою… И как его собственные братья могли оставить старца на верную смерть?

– Не суди их, дочь моя их слишком строго – опять вступил старик в разговор, – царствие им небесное, они уже давно дали отчет Господу в своих делах…

Гертруда бросилась к готовившимся удрать монахам, чтобы они забрали отца Петера с собой, но страх был так велик, что когда она попыталась остановить повозку, ее просто столкнули на землю, и она едва не угодила под колеса.

Раньше, чем нападавшие ворвались в стены аббатства, Гертруде удалось укрыться вместе со стариком в каком-то закутке. К счастью, налетчики, мельком осмотрев монастырь и убедившись, что все более-менее ценное вывезено, убрались прочь, предварительно изрубив топорами алтарь, осквернив церковь и переломав и разбив все, что только было можно. Уходя, они напоследок подпалили монастырь но, к счастью, пожар быстро потух. Кое-как приведя в чувство монаха, Гертруда буквально на себе выволокла его из переставших служить защитой стен аббатства. Им удалось укрыться в лесу, прежде чем к монастырю подошли главные силы мятежников, не оставивших от него буквально камня на камне в своей бессмысленной злобе.

Они забились в самую чащобу, откуда не выходили несколько недель, питаясь чем Бог послал. А Господь не сильно баловал своих верных чад. Бывало, питались и травой, и корой древесной. Если повезет, грибы или ягоды, да и тех в такое время днем с огнем не сыщешь.

Девушка даже отравилась, и монах долго лечил ее, травами и кореньями, ибо ничего другого в лесу и не было. Как они выжили, одному Богу известно.

О том, что происходило в городе, они узнали с чужих слов. Наскоро разорив окрестности, мятежники осадили стены Фогельштадта. Военачальники Дьяволицы предложили сдаться, грозя предать в противном случае всех горожан жуткой смерти. Те, предводительствуемые епископом, полагаясь на крепость стен, отказались. Осада длилась ровно три дня. На четвертый, поутру, как только взошло солнце, западная стена была взорвана порохом, при помощи с удивительной быстротой вырытого подкопа. Ворвавшиеся в город предали его огню и мечу. Горожане стойко защищались, но, в конце концов, полегли почти все, при этом уничтожив и многих врагов. Погиб и капитан Дьяволицы, и фон Эшбах со всеми своими людьми.

А для выздоровевшего Петера и его спутницы наступили тяжелые дни. Как только брат Петер смог ходить, они бежали, прочь подальше от руин, дышавших смертью. Они чудом избежали смерти от рук рыскавших по окрестностям мародеров – остатков воинства Светлой Девы. Несколько месяцев скитались они по окрестным лесам, бродили по разоренным селам. Брат Петер лечил людей и скотину, зачастую получая, вместо платы, пинки и плети. Гертруда батрачила за корку хлеба.

Наступила осень, потом зима. Они едва не замерзли скитаясь по холодным лесам, ночуя в кое как сложенных шалашах. Они выпрашивали крохи еды у крестьян, их гнали с порога, как прокаженных. В людях не осталось ничего святого, все цеплялись за собственные жизни и никому не было дело до жизней чужих.

– Но я не сужу этих людей, им, почитай, самим нечего есть было, – перекрестившись, промолвила Гертруда.

Не скрывая, она с холодной горечью упомянула о том, какую плату с нее требовали иногда за миску объедков… Выжили они только чудом. Возможно, сам Бог помог им в этом.

Весной стало полегче. Люди подобрели, да и урожая, можно сказать, почти хватало на сильно уменьшившихся в числе селян. Те, кто раньше гнал их палками и бранью, стали звать отца Петера крестить детей и провожать в последний путь умерших. Как оказалось, во всей округе, не осталось кроме него людей духовного звания. Он по-прежнему жил в лесной хижине, вместе с Гертрудой, хоть, и устав ордена, монахом которого Петер состоял, запрещал, без крайней нужды, даже разговаривать с женщинами. Но по нынешним временам, это, наверное, не очень большой грех…

Старик поднял усталые больные глаза, еще раз окинув взглядом путников.

– Добрые люди, – обратился он вдруг к ним, – Я вижу что вы не разбойники и не воры, а честные путники… Матвей невольно скосил глаза на Владислава, но тот и бровью не повел. – И потому решил просить вас о помощи в самом богоугодном деянии. Перед самым нападением отец эконом приказал сложить в подвале трапезной оставшиеся припасы и несколько дюжин мешков с семенами рожи и ячменя. Их так как и не вывезли, не успели… Кроме того в суматохе там оказалась некоторая часть нашей библиотеки и кое-что из утвари. Когда нечестивцы подожгли обитель, то трапезная рухнула… Да… Пожалуй, она была самым старым зданием у нас, ее заложили… дайте припомнить, да… в 999 году от Рождества Христова. Как раз все ждали конец света, и над бывшим тогда во главе обители настоятелем все смеялись… Ох, вы уж простите старика за болтливый язык. Там святые книги, кое-что из церковного облачения… Я бы смог тогда по настоящему отправлять службы, даже мессы… Так вот люди добрые, я подумал… Недавно в одном селении неподалеку побывали грабители и отобрали все и семена для посева. Если бы удалось достать те мешки, мы бы обрадовали тех несчастных. Я думал привести к развалинам их, но там остались только вдовы и дети. А вы, – торопливо добавил он, – возьмете с собой съестных припасов, сколько можете увезти…

– Там уже сгнило все, должно быть, – пробормотал Владислав, – Год почти прошел…

– Вовсе нет, – заявила Гертруда, – у нас был очень хороший сухой подвал, там щели и стенах зачеканены свинцом. А вся солонина и копчения хранились в леднике.

– Да, да, дочь моя, – закивал старик, – я и запамятовал, его пожертвовал маркграф фон Баль со своих рудников.

– Ну, что же, уговорили, – бросил Владислав, даже как – то просияв, – Пойдем, Матвей, пособим бедным людям.

Миновав напрочь снесенные ворота, ржавчина на которых цветом неприятно напоминала запекшуюся кровь, они покинули городские стены в направлении, противоположном тому, каким пришли, и шагом двинулись в сторону леса. Туда, где над деревьями еле виднелись верхушки колоколен монастыря.

Девушка шла, держась за стремя Огневого. Время от времени, ее плечо касалось колена Матвея, и от этого прикосновения у него волосы вставали дыбом… и не только волосы. Что и говорить, женщин у Матвея не было уже очень давно. Забытые в тяжелом пути чувства давали о себе знать. Гертруда меж тем, радуясь возможности поговорить с живым человеком, вспоминала, свою жизнь до Войны.

– Ах, добрые люди, если бы вы знали, каким хорошим был наш монастырь, – вполголоса щебетала она. – Аббат наш был очень добрый. Пороли у нас редко, а в колодки посадили только один раз на моей памяти. И подати брали небольшие – кроме оброка еще одну треть урожая, если он был богатый, а в плохие годы еще меньше. А какие чудесные праздники были у нас! Мы собирали цветы в лесу и несли в церковь целыми охапками. А потом разыгрывали представления из Святого Писания…

– Да, – вступил в разговор шедший поодаль старик. – А как чудесно звучал наш орган… Они разбили его тараном…

Владислав вдруг ощутил сдавившую ему сердце глухую тоску. Эта бедная девушка, вчерашняя холопка, пожалуй, что прожила жизнь более счастливую, чем он. У нее по крайней мере есть что вспомнить хорошего из той прожитой до войны жизни. А что может вспомнить он? Лесные логовища и тюрьмы в десятке королевств? Распутных девок, даривших ему свои продажные ласки, зарезанных и ограбленных им людей, изнасилованных женщин? Своих дружков, товарищей по разбою, клявшихся ему в дружбе до гроба а потом продававших его? Кого он любил и кто любил его? Никто не только не прольет слезу, а просто не вздохнет, узнав о его смерти…

Владислав моча сглотнул застрявший в горле комок. Что сам он сможет вспомнить, когда будет умирать?

…А вспоминать он будет Катарину Безродную…

Владислав давно отвык думать о себе как о виновнике всего происшедшего в мире кошмара. Иначе он давно сошел бы с ума. Да и в самом деле, если вдуматься, он был лишь слепым орудием Сатаны, одним из орудий.

Так топор палача мог бы думать о срубленных им головах, обрети он вдруг такую возможность. Хотя, был ли он топором или же все-таки палачом? Ответ на него не знал пожалуй никто. Кроме разве самого Дьявола. Или…

– Вот и пришли… – слова старика оторвали Владислава от грустных мыслей.

На краю заросшего поля виднелись руины монастыря. Все заросло бурьяном и мхом, плющ обвил некогда высокие стены, теперь осыпавшиеся грудами кирпичей. Словно бы не год с небольшим назад рухнули эти стены, а целые века. От монастыря мало что осталось. Уже хорошо знакомый путникам дух смерти, пропитал все вокруг.

Они остановились у того, что раньше было главным входом, где путь им преградила груда кирпича и трухлявого дерева от перекрытий. Несколько выбеленных непогодой костяков лежали тут же, высокая трава проросла сквозь ребра и глазницы.

– Лошади дальше не пройдут, – сделал вывод Матвей, – Тут придется оставить.

…Мелкие обломки и желтый, звенящий при ударе кирпич раскидали довольно быстро. Гертруда и старик вовсю помогали им. Однако, когда пришел черед больших камней, от них, в особенности от Петера, стало мало толку.

– Еще немного осталось, – подбадривал всех, работавший за троих Владислав.

Наконец, подсунув под самый большой из заваливших вход камней ясеневую слегу, найденную тут же, они сдвинули его в сторону. Впереди открылась невысокая ниша, в глубине которой виднелась обитая железом дверь, украшенная пудовым, порыжевшим от ржи замком.

Презрительно хмыкнув, Владислав вытащил стилет и склонился над замком. После минутной возни, сопровождавшейся скрипом железа, дужка замка бессильно отвалилась. Дверь распахнулась, и из черного проема потянуло затхлым сухим холодком. Ряд истертых ступенек круто уходил вниз.

Гертруда побежала первой.

– Не бойтесь! – весело крикнула она.

Спустившись вниз, они оказались в обширном подвале. Здесь и впрямь было сухо и чисто, и даже не так темно – солнце светило прямо в дверной проем. В дальнем углу высился штабель мешков.

– Это здесь что ли ледник? – Владислав ткнул в люк в полу с бронзовым кольцом. Он взялся за кольцо, вделанное в крышку люка, вырезанную из цельного дубового комля. Сдвинуть его в сторону оказалось не под силу и весьма еще не слабому силезцу.

– А ну-ка, Матвей, подсоби, – молвил Владислав, поплевав на руки.

Но и им двоим это не удалось. Кряхтя и отдуваясь они, уже вчетвером дернули несчастную крышку. Наконец, она заскрипела и поддалась, медленно уступая. Взорам путников открылся узкий лаз с деревянной винтовой лестницей, откуда ударила настоящая зимняя стужа.

Запалив наскоро сделанные факелы, они спустились вниз, ежась и кряхтя. Спускались долго, тут было футов тридцать, не меньше.

– Вот это да! – восхитился Владислав.

На пересыпанном чистым песком ноздреватом льду стояли в ряд крепкие бочонки. На крюках болтались копченые туши. Их здесь было и впрямь немало, хватило бы на сотню ландскнехтов, на время, достаточное для того, чтобы пройти маршем отсюда до Рейна. По нынешним временам – неоценимое сокровище.

«Это ж сколько успели-то вывезти, если это всего лишь остаток? – прикинул Владислав. Богато жил монастырь…»

Он отрезал кусок от ближайшей туши, пожевал. Мясо, хоть и было не слишком свежим, все-таки сохранилось неплохо, то же касалось и бочек с солониной и шпигом. Дрожа от холода, они выбрались из ледника.

Брат Петер стоял на коленях перед распахнутым резным сундуком.

Пока они лазили в подземелье, в маленькой кладовой монах обнаружил то, за чем явился сюда.

– Книги, слава Богу, целы, – повернувшись к ним, благоговейно произнес он. Главное – Библия! Я ведь, признаться, не очень силен в Священном Писании. Стар я, стар, поверите ли – латынь уже забывать начал… Стар уже стал, – повторил он. Да и в прошлые годы, каюсь, не особо уделял внимания святым книгам. И то сказать, дел у меня было много… больные и страждущие отнимали у меня столько времени… Но не отказывать же им?!

Старик перебирал книги, любовно гладил кожаные переплеты, что-то бормоча себе под нос, стирая с корешков пыль. Он, казалось, забыл обо всем. Владислав, несколько неожиданно для Матвея, присел на корточки рядом с сундуком.

– Да… «Чудеса Святой Девы Марии», «Посрамление Симона-Волхва», «Житие Людовика Святого», «Геста Романум». Ого, Овидий… хм, Петроний… и Лукиан тут же – надо ж, в монастырской библиотеке. Я и забыл, что такие книги существуют на свете.

«А ведь за них можно было получить неплохие деньжата, в свое-то время, – подумал он про себя, – Помню, в Брюгге за Евангелие двадцать ливров выручил… Правда, с золотыми застежками».

Матвею эти имена ничего не говорили, но он тоже, заинтересовавшись, вытащил наугад одну из отложенных отцом Петером инкунабул.

Текст ее был написан на латыни, на которой он знал ровно два десятка слов, да к тому же еще и коряво изломанной немецкой готикой. Зато в ней было много великолепных рисунков, выполненных яркими, живыми красками. Правда, сюжеты их были весьма мрачными. Трупы в могилах, пожираемые червями; бесы, терзающие в Аду грешников; причем орудия пыток были выписаны с особым тщанием и сделали бы честь любой инквизиции. Были там и сцены Страшного Суда, и какие-то чудовища: полудраконы-полумедведи, громадными лапами топчущие крошечные в сравнении с ними домики и спасающихся бегством людей.

Особенно поразила Матвея одна картина. На зеленой, покрытой цветами лужайке, в хороводе плясали служители церкви в пышных облачениях, рыцари, богато одетые горожане, крестьяне, дети, женщины. Об руку с каждым танцевал скелет. Страшные костяные лики черепов усмехались – неведомому художнику каким-то образом удалось передать это выражение: совсем даже и не злого, а наоборот – добродушного удовольствия, в то время как на лицах людей были неподдельный ужас и безнадежное страдание. Скелеты уводили их в своем танце куда-то за пределы изображения. Туда, откуда уже не было возврата.

«Точь-в-точь как сейчас», – подумал вдруг Матвей, и вспомнил еще странные рисунки Карела.

…Оставив Владислава вместе с монахом перебирать книги, Матвей вышел во двор, на горячее солнце. Он побродил среди руин надворных построек.

Воздух был напоен ароматами разогретой солнцем травы и чем-то еще, сладко упоительным. Матвей невольно вспомнил родной дом.

Вдруг его окликнул женский голос. Русин оглянулся. То была Гертруда.

– Посмотрите, рыцарь, как красиво! – молвила она.

Девушка сидела на большом камне неподалеку от арки ворот, и смотрела в небо. Матвей подсел рядом.

– Красиво, – согласился Матвей.

И правда, облачка, белые, как хлопья снега, ползли по небу, лениво, неторопливо. Они чем-то напоминали стадо белых ягнят на синем лужке – пушистые, кудрявые, разве что не блеяли. Надо же такое придумать – синяя лужайка! Разве бывает синяя трава?

Невзначай (он мог бы поклясться что невзначай) рука его легла на бедро девушки. Она резко отодвинулась, испуганно поглядев на Матвея.

Совсем рядом он увидел ее лицо – исхудавшее, обветренное, испуганные, как у олененка глаза, полураскрытые губы…

Это было последней каплей. Будто бесы вселились в Матвея, да сразу из всей преисподней. Разум затуманился, кровь прилила к чреслам. Он снял пояс, потянул через голову кольчугу.

Девушка дернулась в сторону, но не успела. Руки Матвея точно сами собой обхватили тонкий стан Гертруды. Он с силой притянул тихонько охнувшую девушку к себе. Она принялась отпихивать его, шепча: «Прошу, рыцарь, не надо, вы не такой…»

– Не надо! – повторяла она, отталкивая его, упершись ладонями в живот, когда его руки скользнули ей за пазуху. Серая ветхая ткань платья треснула, обнажив маленькую грудь. Пальцы Матвея поймали два упругих яблочка, сжав набухшие соски. Сильным рывком он задрал на ней платье.

– Не надо рыцарь, – уже обреченно прошептала она, когда Матвей, тяжело дыша, повалил ее на траву. Девушка сдавленно вскрикнула, обхватывая его шею…

Она молча принимала его ласки. Ни стона, ни страстного шепота, ни единого лишнего движения. Только когда он входил в нее слишком сильно, она тихонько вздыхала. Когда он пытался поцеловать Гертруду в губы, она старательно уклонялась, подставляя шею, и только под конец подарила ему долгий поцелуй.

Тихонько застонав, она вздохнула и обмякла.

Матвей лежал без сил на траве. Он снова смотрел в небо. Под спиной был камень, больно врезавшийся в тело, но он не спешил отодвинуться, или убрать его. Словно бы вся усталость и напряжение, накопившиеся за месяцы странствий, выплеснулось в едином порыве. Теперь он лежал усталый, почти бездыханный, не в силах подняться.

Кони тихо всхрапывали, не обращая внимания на людей.

А девушка сидя рядом с ним, и так же равнодушно и умиротворенно смотрела в небо. И молчала. Ее огрубевшие пальцы ласково погладили Матвея по щеке.

– А как тебя зовут? – негромко спросила она…и добавила, спустя короткую паузу, – Рыцарь…

– Матвей, – не знаю как по вашему, – не без труда подбирая слова ответил он.

– Матеус, наверное. Это чтобы узнать, как назвать дитя, если будет.

Гертруда, печально улыбнувшись, погладила его по взъерошенным волосам.

– Матвей, где ты там пропал?! Живо сюда! – донесся хриплый бас бывшего разбойника.

Торопливо вскочив, Матвей быстрым шагом направился обратно, пробираясь меж грудами камня.

У выхода из подвала стояли продрогшие Владислав и Петер. Старик сгибался под тяжестью мешка с книгами, лях сидел на большом куле, из прорех которого просыпались струйки отборного зерна.

– Теперь надо бы в ту деревню съездить, – бормотал он, – Чем быстрее, тем лучше…

На русина он внимания почти не обратил.

Зато от силезца не укрылось ни горящее невольным смущением лицо, ни блестящие глаза, ни явный беспорядок в одежде.

– Вижу, даром времени не теряем, друже?

Матвей промолчал в ответ, и вдруг доброжелательно улыбнулся Владиславу.

Затем демонстративно отвернулся, разглядывая вынырнувшего с новой порцией книг старца.

Силезец не стал продолжать разговор. Пусть его повеселиться. В конце концов, уж кому, как не ему не понимать, что вернуться живым из этой передряги вряд ли удастся. Себя он давно уже похоронил, делая все это, лишь для того чтобы искупить грехи перед Богом и еще, может быть, перед своей совестью. Много зла принес он, конечно в мир, да одна радость – час искупления с каждым днем все ближе.

А вот Матвея всякий раз было немножко жаль…

Тонкий девичий крик, мгновенно оборвавшийся, долетел до них со стороны монастырских ворот. Старик, всплеснув руками, выронил книгу. Рука Матвея инстинктивно рванулась к поясу… Он похолодел – меча не было. Он ведь снял его, когда был с Гертрудой! Но замешательство длилось только краткое мгновение. Выхватив кинжал – хоть это осталось, Матвей метнулся к воротам, за ним устремился Владислав. Следом, семеня и размахивая посохом, побежал и брат Петер.

У ворот обители глазам их предстала следующая картина: худой мужик волок к своей лошади отчаянно вырывающуюся Гертруду, затыкая ей рот. Другой – коротышка в зеленой шляпе – рылся в мешке Владислава. Еще один с умилением разглядывал, вертя в руках, меч Матвея, ножны которого, по хозяйски успел прицепить к поясу. Еще двое тянули под уздцы лошадей путников. Но если смирная кобыла Владислава покорно шла за своим похитителем, то норовистый Огневой брыкался, рвался из рук, и тащившему его разбойнику приходилось думать, как бы не угодить под удар копыт. При их появлении, коротышка бросил мешок и побежал прочь. Другой поднял меч, но как – то нерешительно, явно не стремился атаковать первым.

– Убью!! – зарычал Матвей почти по-звериному, кидаясь вперед.

Занося кинжал, он устремился на врага. Если тот думает, что срубит Матвея его собственным мечом, то он жестоко ошибается – он ведь не знает, что кинжал можно метнуть, и очень метко. А уж вернув меч…

Но дело повернулось по иному. Хотя разбойников было пятеро против двоих, но даже при таком соотношении сил они вовсе не горели желанием вступить в драку с хозяевами столь неожиданно доставшейся им добычи. Их предводитель – крепыш с голым черепом, покрытым плохо зажившими шрамами, гарцевавший поодаль, что-то хрипло выкрикнув, ударил своего коня плетью. Тащивший Гертруду наотмашь ударил ее в поддых и, перекинув обмякшую девушку через плечо, понесся туда, где стояла его кляча.

Пытавшиеся увести прочь лошадей, бросив поводья, вскочили в седла. Огневой едва не сбросил наглеца, но тот выхватил из-за пояса нож и уколол в шею плясавшего под ним скакуна. По гнедой шкуре заструилась кровь, и конь, заржав от боли, рванул вперед, враз обогнав кобылу Владислава, на которой, позади седока взгромоздился и новый хозяин меча (которым был, если верить преданию, в свое время сражен какой-то из сыновей самого Батыя).

Ярость едва не разорвала Матвею сердце, и он слишком поздно заметил, что разбойник в зеленой шляпе целится из лука прямо русину в лицо. Прежде чем он успел уклониться, позади коротко щелкнул арбалет, и лучник, схватившись за сердце, упал. Стрела вонзилась в землю, в десятке шагов от Матвея.

Разбойники между тем во всю мчались к лесу. Они вскачь пронеслись через болотце, подняв тучу грязных брызг и топча редкий камыш.

– Матвей, помоги! – Владислав, с натугой, покраснев, пытался натянуть арбалет. Подскочив к нему, русин одним нечеловеческим рывком взвел натяжной механизм, его спутник выхватил из-за пазухи шкворень и с выкриком – Проклятье, последний! – вставил его в гнездо. Разбойники были уже шагах в двухстах, край леса был уже недалеко. Прижав к плечу приклад, Владислав несколько секунд, затаив дыхание целился в спину главаря.

Но в миг, когда он нажал спусковую планку, на линию огня неожиданно выскочил другой бандит. Прицел был взят верно. Конвульсивно дернувшись, тот повис в седле, но скакавший позади всех на лошади Владислава разбойник сноровисто подхватил под уздцы сбавившего было ход коня и хлестнул его плетью.

Матвей зарычал, и бросился к лесу вслед за разбойниками. Владислав, ругаясь, ринулся следом. У самого леса Огневой поднялся на дыбы, и Гертруда, слетев со спины, рухнула прямо под копыта. Матвей замер, словно оглушенный.

Через секунду кавалькада скрылась за деревьями.

– Господи, Гертруда! – выдавил старый Петер, бессильно опускаясь на колени. Девочка моя… Вскочив, он побежал к зарослям. Матвей было рванулся за ним.

– Куда? Железные пальцы впились ему в локоть. – Не ровен час пустят из лесу стрелу – поминай как звали!

Они подошли к поверженному врагу. Убитый Владиславом разбойник лежал ничком в выгоревшей траве, широко раскинув руки. Маленького роста, какой-то тщедушный, в драной, грязной суконной куртке на голое тело и грубых башмаках свиной кожи на деревянной подошве, он выглядел совсем не страшным. Дурацкая зеленая шляпа отлетела шагов на пять.

На спине под лопаткой алела маленькая аккуратная дыра. И лук у него был небольшой, самодельный, подходящий, скорее для охоты на зайцев или уток.

– Насквозь просадил! – констатировал со вздохом Владислав. – Болт теперь улетел черт – те куда. Ищи теперь. Думал, хоть один останется…

Владислав, перевернул убитого на спину. Он был молод, вряд ли старше Матвея. Заросшее грязной щетиной хоречье лицо не выражало ничего. Должно быть, он так и не понял, что убит.

Силезец вытряхнул содержимое убогой котомки. Маленький нож, гусиные перья для стрел, кресало с несколькими кремнями и трут, завязанные с кусок бычьего пузыря, связка черных сухарей и пара головок чеснока. В маленьком кошеле было четыре серебряных талера, серебряная же цепочка и колечко – явно женское. Вот и все.

Едкая горечь переполняла его душу. Он потерял коня, доспехи, меч, которым владели его отец, дед и прадед (при мысли об этом витязь только что не завыл в бессильной ярости). Пропали запасы еды, одежда, деньги.

– Да, это ж надо такому случиться, – невесело усмехнулся Владислав, рассовав по карманам кафтана небогатую добычу, – сколько я в своей жизни коней увел, а у меня вот в первый раз…

«В старое время эти козлы вонючие Гансу Битому бы сапоги лизали»– подумал силезец про себя. А вслух продолжил:

– А коней-то наших они пожалуй что и съедят.

– Съедят??

– Точно. Определенно на мясо пойдут. Это раньше от конины нос воротили, а сейчас… Если уж людей едят…

При мысли о том, что его любимец Огневой попадет в котел грязным двуногим свиньям, Матвей не сдержался, пнул труп сапогом.

– Твоего-то может быть и оставят: больно хорош, а вот мою Ворону точно сожрут, – промолвил Владислав, видя реакцию спутника.

И тут, отвернувшись от своего товарища, перебиравшего жалкие трофеи, Матвей глядел туда, где брат Петер неподвижно сидел возле тела единственно дорогого ему человека.

И Матвей устыдился этих мыслей.

Ощущая странную пустоту в душе, Матвей подошел к замершему над телом девушки старику. При виде Гертруды, у русина сильно сжалось сердце. Она лежала на траве нелепой, изломанной куклой, из раздробленного копытом виска стекала кровь. Широко открытые голубые глаза, еще не затуманенные смертью, удивленно смотрели в небо. Совсем как тогда, всего лишь полчаса назад… но нет, лучше не думать об этом!

Старый монах отрешенно перебирал четки, иногда поглаживая несчастную по спутанным волосам. Казалось – окликни его во весь голос – не отзовется; словно уже не здесь.

– Пойдем, – прошептал на ухо русину подошедший сзади Владислав, потянув за рукав. – Мы тут уже ничем не поможем.

И добавил, ни к кому не обращаясь:

– Вот как оно бывает: не попадись они нам на глаза – и наши кони были бы при нас, и девчонка жива…

Глава 7

* * *

Информационно-логический блок ПЕ-994-Ц.

Текущая информация о положении в континууме 29 уровня ствола 2748-991 главная ветвь 98 ответвление 81, основная планета, он же источник Сомы № СН-1123, раздел № 102 Реестра.

Вектор развития процессов в социумах, затронутых плановыми мероприятиями – без изменений, по сравнению с предыдущим обзором. Изменение реальности продолжается.

Состояние фактотума – стабильное, однако, наблюдается ряд явлений, могущих свидетельствовать о его возможном ухудшении.

Рекомендации – активизировать меры по восстановлению управляемости.

* * *

…Это был жуткий сон, сон во сне. Мне казалось, что я стараюсь пробудиться, но всякий раз оказывалось, что я оказываюсь в очередном сне. Как будто я стараюсь выйти из какого-то дьявольского лабиринта, но стоит мне отворить очередную дверь, как за ней открываются новые и новые, и этому нет конца… Слуги мне сказали, что утром, когда они вошли ко мне, я сидела на постели, с невидящим взглядом и перекошенным лицом, и тихонько плакала, раскачиваясь из стороны в сторону…

* * *

Мир. Континент Аэлла. Атх.

599 цикл Эры Второго Поколения, 204 день.

…Под высокими сводами пещеры пронесся негромкий, басовитый звон, как будто лопнула где-то туго натянутая струна.

Схлопнулся последний канал прямой связи.

– И что же теперь? – повернувшись к Наставнику, невесело спросил Таргиз.

Зоргорн пожал плечами.

– Ну, что ж, – он старался говорить уверенно, но нотки сомнения проскальзывали в его голосе, – теперь задействуем на полную нагрузку спиральные трассы… в крайнем случае, остаются еще энергетические… они тоже годятся.

Таргиз не преминул отметить, что лицо Зоргорна, хотя и по прежнему моложавое, заметно постарело за эти дни. Неужели всему виной эти странные неудачи с двойником? Да и о каких энергетических трассах он говорит? Это же смешно. За такие проекты даже браться не стоит… передавать информацию через энергетические трассы – уму непостижимо. Потеря сигналов – девяносто шесть процентов…

Присев на низкую каменную скамеечку, Наставник принялся сосредоточенно разглядывать сплошь усыпанные друзами горного хрусталя стены пещеры, вернее, одного из множества тысяч рабочих залов дворца Атх. Над его головой были тысячи метров скалы, и сотни уровней нижних этажей дворца, не считая тех десятков и сотен, что были пробиты в километровой толщины кристаллитовом фундаменте, созданного неизвестно кем, еще быть может, до Первоначальных.

У стены возвышалась длинная, дугообразная колоннада, материал которой напоминал окаменевший свет множества чистейших оттенков – от прозрачного розового, до густо фиолетового. Приглядевшись, можно было заметить почти неразличимую в полумраке стоявшую в отдалении от них прозрачную колонну тоньше, и выше прочих. Время от времени по ней пробегали темно красные искры. О ней смутно было известно, припомнил, что это какой-то инструмент одной из предшествующих цивилизаций, каким-то чудом уцелевший. У Зоргорна она вызывала куда более определенные ассоциации. Он находил ее похожей на одну из Магических Арф Багура, но имел веские причины промолчать об этом.

Он бросил взгляд на ученика, колдующего над аппаратурой, специально смонтированной в этом особом месте по его личной просьбе, и с разрешения Высших. Не стоит расстраивать его, лучше уж держать свои соображения, мало – помалу переходящие в уверенность, при себе.

Следует подумать о будущем.

Где грань между случайностью, неблагоприятным стечением обстоятельств, и ошибкой? Между ошибкой и небрежностью? Между небрежностью и небрежением долгом?

И где проведут ее Высшие, которым доведется решать их судьбу, если (или, не будем лукавить перед самим собой – когда), неудача станет очевидной?

Ведь разве не случалось, что Высшие сурово карали одних за то, что сходило с рук другим? Или Высшие обладают какой-то иной логикой, и им в самом деле безошибочно ведомо – что во благо Мидру, а что во вред, и то, что сегодня – преступление, грозящее основам их существование, завтра – просто досадная мелочь, не более того?

А может быть в подобных действиях как раз и нет никакой особой логики, и просто власть предержащим, как и везде, требуется создать впечатление, что они – то как раз и обладают некоей высочайшей мудростью, что им ведомы безошибочные пути ко благу?

Ведь…уже не впервые за его долгую жизнь пришло в голову Зоргорну, в сущности, ниоткуда не следует необходимость существования Высших, так же как не следует и то, что без них Мидр погибнет…

И в самом деле – много ли раз встречались ему проявления той самой великой мудрости Высших?

Пусть он готов согласиться, что эксперименты его давних товарищей с аурентитом, или с «белой силой» действительно угрожали многими бедствиями. Но чем и кому угрожали его исторические изыскания в архивах? Или археологические раскопки Нгомбо?

И если угрожали – почему не объяснить причину и суть этой угрозы?

Что все – таки руководило выносившими запрет?

Так же как неизвестно с чем связано ограничение, наложенное на исследование некоторых (между прочим, довольно многочисленных) континуумов.

Хотя в отношении почти таких же – изучай, сколько душе угодно!

Откуда эта глубочайшая тайна, за которой явно скрывается тщательно скрываемый страх, окружающая многие из миров, в которых живут те, кого нельзя считать обычными людьми? Хотя информация о разумных муравьях, пчелах и ящерах вполне открытая.

Или дело просто в том, что их нет среди живущих в Мире?

А в самом деле, почему именно их нет, если на их планету попадали существа и куда более редкие?

В свое время, очень давно, Зоргорн надеялся, что, когда-нибудь, став Высшим, он узнает все. Потом исчезла и эта надежда.

Теперь, уходит надежда, что этого сможет достичь и Таргиз.

* * *

Конец июля. Шварцвальд.

Сверху, с невидимого отсюда неба сыпалась мелкая водяная пыль. В неглубокой ямке, у корней старого засохшего дуба, дымил, стреляя угольками, небольшой костер. Перед ним, угрюмо нахохлившись, сидел Владислав с обнаженным мечом на коленях, протянув озябшие ладони к огню.

Рядом с ним, на заботливо разостланном плаще, в забытьи лежал Матвей.

– Скоро ли мы пойдем дальше? – вдруг спросил он, облизнув запекшиеся губы.

– Куда? Ты ведь на ногах не стоишь!

– Все в порядке, друг Владислав, я могу идти… Вот только отдохну немного…

Его лихорадочно блестевшие глаза вновь закрылись, на лбу выступила испарина…

«Он умрет, если не поест и не согреется. Эти леса его доконают» – отрешенно подумал Владислав, подбросив еловые ветви в дающий слишком мало тепла костерок.

С того случая в монастыре у мертвого ныне Фогельштадта, похоже, кончилась полоса относительного везения. Коней им добыть больше так и не удалось. В попадавшихся им на пути деревушках уже давно пахали на тощих коровенках да на совсем уже еле живых старых клячах. Да и драться за них с голодными злыми мужиками, имея два меча, охотничий лук с несколькими стрелами да арбалет без боеприпасов, было бы самоубийством. Затем они углубились в леса, и человеческое жилье стало попадаться все реже и реже. В последнем из лесных хуторов на них напали.

Чем уж не угодили они его единственным обитателям – двум тощим, обросшим, как медведи, мужикам и уже немолодой женщине, осталось неизвестным. Владислав, однако, предполагал (не делясь подобными мыслями с Матвеем), что хуторяне просто собирались сожрать их. Всё могло кончиться весьма скверно – черт дернул их положить на землю оружие при появлении хозяев, в знак мирных намерений.

Их обоих спас Матвей. На развороте он ловко вырвал вилы у одного из мужиков, раскроил ему череп ударом их массивной рукояти, тут же насадив на ржавые зубья бабу. Бросившегося бежать второго мужика прикончил Владислав, метнув ему в спину нож.

Потом они вступили в совсем безлюдную дикую местность. Владислав решил идти напрямик через Шварцвальд, но должно быть память подвела бывшего разбойника, и они заплутали.

Шварцвальд. Чащи, куда не проникают солнечные лучи. Скалистые невысокие горы, с узкими обрывистыми долинами. Горные озерца, и болота в долинах. Дикие, непролазные чащи с серебристыми от старости стволами, ветвями, согнувшимися под тяжестью лишайников, мхи, густые как овечья шерсть, высокие папоротники. В таких местах живут, как гласит молва, лесные духи с эльфами и феями. Места действительно весьма для них подходящие. Во всяком случае кабанов, величиной с полугодовалого бычка, и стада оленей в полсотни голов ему попадались.

Их путь пролегал дикими темными чащобами, где приходилось пробираться через высокие буреломы, меж тронутыми плесенью и поросшими лишайниками стволами столетних елей. Уже очень, очень давно не приходилось забредать Владиславу в столь глухие, угрюмые, зловещие места.

Бог весть сколько лет назад здесь последний раз ступала нога человека (если вообще ступала). Уже не один раз силезцу начинало казаться, что за ними наблюдают весьма недружелюбные и как будто даже нечеловеческие глаза. В один из дней они влезли в трясину, откуда еле выбрались, утопив последние остатки припасов, взятые в монастыре.

Весь оставшийся путь они питались дичью, которую удавалось подстрелить, да еще нечасто встречавшимися грибами, съедобной травой и кореньями. Вскоре от такой еды у них начало подводить животы.

Лес вокруг был становился все более диким и пугающим. Могучие деревья в два – три обхвата переплетали над их головами сучья толщиной в человеческое тело, так что свет едва пробивался сюда. Жутковатая тишина, лишь изредка нарушаемая криком птицы или шумом ветра в ветвях, стояла в сумрачном зеленом царстве.

Старый лес по сравнению с этой чащей мог бы, пожалуй, показаться ухоженным парком при богатом замке. Порой силезцу начинало казаться, что они окончательно заблудились и теперь кружат на одном месте. Настолько однообразны были все эти трухлявые буреломы, обросшие бородами лишайников вековые стволы, густой вереск и папоротник на полянах. Временами же он почти не сомневался, что чувствует на своей спине чей-то весьма недобрый и как будто даже нечеловеческий взгляд.

Они натыкались на заброшенные и покинутые людьми уже невесть сколько лет назад лесные хутора – заросли почти поглотили остатки убогих жилищ. Пару раз им попадались языческие алтари – каменные плиты, с почти начисто стершимися, уже неразличимыми изображениями, поросшие мхом и глубоко ушедшие в землю.

Однажды Владислав обнаружил недалеко от места их ночлега след огромного раздвоенного копыта. Выглядел он довольно зловеще, и хотя Владислав догадывался, что скорее всего след оставлен одним из последних германских туров, неприятный холодок с души не исчез.

Хуже всего было то, что Владислав не представлял совершенно, где они могут находиться.

Как он хорошо знал, шварцвальдские чащи спускаются вниз, в Лотарангию, где смыкаются с арденнскими лесами, так что путники могли вполне и блуждать по эту сторону гор, и быть уже недалеко от французских земель. Кроме того – стоит им слишком уклониться к югу, как придется либо возвращаться назад и идти по равнине, вдоль Шварцвальда, либо огибать едва ли не половину срединной Германии.

Они шли уже больше десяти дней.

Потом Матвей неожиданно заболел. Просто однажды утром он поднялся с жестоким жаром и головной болью.

Скоро он еле передвигался. Но тем не менее он продолжал идти, не обращая внимания на предложения Владислава остановиться передохнуть. Горько сожалел Владислав, что не был настойчив тогда. Болезнь выпивала из его спутника последние силы, и он уже с трудом таскал ноги. Наконец, настал этот день, когда он не смог подняться.

Темно-серый филин бесшумно взмыл из ближних кустов и, сделав круг над землей, скрылся в лесном сумраке. Силезец поглядел вверх. Вот уже несколько дней подряд моросил нудный промозглый дождь, почти не переставая. Сырость пропитала всё вокруг, забиралась под одежду, растекалась по телу противным ознобом, отзывалась тупой болью в старых ранах и ломаных костях. Что ему делать, если Матвей умрет? Как он сможет пройти в одиночку этот путь, на который сам себя обрек и который почти невозможно пройти?

Сумеет ли он хотя бы приблизиться к цели? Господи Иисусе!! Вот он и подумал о своем спутнике как об уже мертвом. Сердце его сжалось. Он только сейчас почувствовал, как дорог стал ему этот совсем еще молодой парень… Вернувший ему надежду спасти свою многогрешную душу…

Тоскливые размышления Владислава были прерваны самым неожиданным образом. Из-за обступивших поляну деревьев бесшумно возникли вооруженные люди.

Владислав еще только положил ладонь на рукоять мизерекордии, когда в грудь его уже смотрели оголовки полдюжины стрел, а в спину уперлись, больно уколов, сразу два копья.

– Не бойся нас, путник, – беззлобно сообщил ему стоявший напротив высокий бородач в черном плаще, украшенном белыми многолучевыми звездами, из-под которого виднелся засаленный кафтан дорогой материи, расшитый серебром и золотыми галунами. – Вам не причинят вреда, если вы, конечно, не слуги проклятого Иешоуа.

– Нет, конечно, добрый человек, – выдавил из себя Владислав, впервые слышавший это имя.

– Я младший коронный рыцарь[58] Альфред, – напыщенно заявил бородатый. Для тебя – господин Альфред.

«Что же это за люди?!» – напряженно думал Владислав, оглядывая обступивших его воинов. Кроме «господина коронного рыцаря» здесь были еще невысокий человек, одетый почему-то в праздничный швабский костюм и точно такой же, как у того, черный плащ; явный горожанин, по виду мелкий лавочник или ремесленник; трое тех, чьи манеры и облик выдавали бывших ландскнехтов. Остальные несомненно были вчерашними крестьянами, лишь недавно взявшими оружие в руки.

Шляпу шваба украшали заткнутые за атласную ленту фазаньи перья: на голове одного из крестьян был самодельный шлем из дерева, окованного медью, с приделанными по бокам бычьими рогами.

Один из пришельцев, тем временем наклонился над Матвеев, запустил ему руку за ворот.

– Креста нет! – сообщил он вполголоса, ни к кому не обращаясь.

Шваб, тем временем, бегло осмотрел лежащие тут же вещи путников, повертел в руках арбалет, восхищенно цокнув языком, потянул тетиву и как бы ни в чем ни бывало перебросил славное изделие генуэзских мастеров через плечо. Меч силезца удостоился мимолетного презрительного кивка и был передан кому-то из подчиненных.

– Так что же вы такие и что делаете во владениях нашего преславного императора? – вдруг грозно спросил он.

Прежде, чем мозг успел осмыслить услышанное, безошибочный инстинкт старого травленого зверя, не раз ходившего рядом со смертью, подсказал Владиславу, что делать и как вести себя.

– Добрые люди! – выдохнул он, вставая на колени. – Не губите нас. Мы ни в чем перед вами не провинились. Мы с моим двоюродным племянником бежали из Штирии, там всё разорено, голод… На наш обоз напали… мы едва спаслись… Его свалила болотная лихорадка… Помогите! Не без удивления Владислав почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы, – так хорошо он вошел в роль…

Тут все это время стоявший молча Альбрехт вдруг наморщил лоб – некая мысль внезапно посетила его.

– Ты на войне был когда-нибудь? – осведомился он, оборвав на полуслове излияния Владислава

– Приходилось, ваша милость, – с готовностью ответил Владислав. – Четыре года я воевал в Италии, в войске…

– Хорошо, очень хорошо, – прервал его «рыцарь». – А твой племянник? Впрочем ладно… Вы поедете с нами, – не допускающим возражений тоном заявил он.

Владислав всем своим видом изобразил смирение.

Шваб (похоже, он был в отряде вторым человеком), сунув два пальца в рот, переливчато засвистел. Заржала неподалеку лошадь, и через несколько секунд раздался точно такой же, разве еще более залихватский свист… Ведя в поводу коней, на поляну вышли еще десятка два людей, так что на ней враз стало тесно.

Среди пришельцев оказалась одна женщина, вернее сказать девушка, совсем юная, лет восемнадцати на вид. Сказать по правде, именно она-то и не понравилась Владиславу более всего. Дело было не в том, что она была одета в мужскую одежду – зеленый кожаный камзол и широкие штаны, заправленные в высокие сапоги со шпорами. И даже не в том, что на боку у нее, как и у всех остальных, висел меч, а за спиной – лук.

Едва ли не худшим во всем этом было то, как она выглядела.

Хрупкая на вид, худенькая, как тростинка, с тонкими чертами лица и синими глазами, трогательно глядевшими из-под длинных ресниц, она казалась воплощением ангельской невинности.

И ни торчавший из-за пояса внушительных размеров зазубренный тесак, ни красный платок, по пиратски повязанный вокруг головы, ни шрам на верхней губе, оставленный несомненно стальным острием (уж в чем в чем, а в шрамах он разбирался), не могли развеять этого впечатления.

Это еще больше встревожило Владислава, чем если бы перед ним оказалась какая-нибудь здоровенная бой-девка, скалящая в наглой ухмылке выбитые зубы. В самом тихом омуте водятся, как известно, самые опасные черти. И тем меньше оснований ожидать чего-то хорошего от встречи с людьми, среди которых есть подобная особа…

Подталкиваемый в спину копьями Владислав поднялся на ноги.

Девица небрежно обыскала его, сорвала с пояса пустые ножны, вытащила из-за голенища кинжал. Стилет, спрятанный на груди, вместе с узелком, где был старухин медальон, цепочка с кольцом, и несколько серебряных монет, она не нашла.

Тем временем еще двое, довольно бесцеремонно подхватив Матвея под мышки и за ноги, перекинули его, как куль, не забыв при этом обезоружить, через спину мышастого мерина. Затем на мерина предложили сесть и Владиславу, недвусмысленно подтолкнув под лопатку тупой стороной копья.

Пока они ехали постепенно редеющим лесом, Владислав не переставал напряженно размышлять над переменой их участи, делая при этом вид, что всецело поглощен тем, как бы его спутник, так и не пришедший в сознание, не упал с коняги. И чем больше он думал, тем меньше ему всё это нравилось.

Император, нежданно-негаданно объявившийся в здешних краях, какие-то коронные рыцари, этот, как его, Иехогуа… что ли? Да еще девка… Только однажды ему приходилось сталкиваться с кем-то похожим на нее, и воспоминания эти не могли улучшить его настроение.

Скорее всего, пришел к выводу силезец, их везут к какому-нибудь типу, захватившему власть в округе и вообразившему невесть что о себе. Что, если по прибытию на место их бросят в темницу или просто вздернут на всякий случай? И в мирное-то время, в этих землях любой барон творил, что ему вздумается. Бежать? Но как бросить Матвея, да и как быстро не беги, а стрела все одно быстрее…

Надеясь выяснить что-либо, Владислав внимательно прислушивался к долетавшим до него разговорам взявших его в плен.

Рыцарь Альбрехт и шваб обсуждали сравнительные достоинства различных видов холодного оружия. Первый стоял за алебарду, поскольку раны, ей наносимые, почти всегда смертельны, а редкий доспех выдержит ее удар; второй возражал, что искусный боец с мечом всегда возьмет верх над вооруженным топором, благодаря лучшей подвижности клинка. При этом, в доказательство своих слов, они приводили различные эпизоды, в которых участвовали сами или о которых слышали когда-либо.

Горожанин время от времени принимался откровенно заигрывать с девушкой, та отвечала ему солеными шуточками. Прочие же, насколько мог разобрать Владислав, вели глубокомысленные беседы о бабах и пиве или что-то напевали.

С пленниками никто не пытался заговорить или спросить их о чем-нибудь. Во всем этом чувствовалось этакое снисходительное пренебрежение, словно подобрали случайно валявшуюся в лесу тряпку, а не людей. Впрочем, черт его знает, может быть у них вообще порядок такой – хватать весь прохожий люд, и тащить его к себе?

Когда часа через полтора кавалькада выехала из лесу, силезец так ничего и не узнал о том, в чьих руках теперь они находятся.

Зато Владислав узрил кое-что, его удивившее – впереди поднимались стены и башни небольшого городка.

На пространстве меж ними и лесом располагалось множество человеческих жилищ – скопищами и поодиночке. Везде, в немалом числе, сновали люди.

Неподалеку от городских стен стояло какое-то сооружение из бревен и тесаного камня крытое листами полированной меди. К нему примыкало поросшее зеленой травой обширное пустое пространство с несколькими кострищами. На краю его лежал большой плоский гранитный камень.

Всадники меж тем уверенно направились туда, где сгрудилось пять или шесть слепленных на живую нитку землянок. Из одной из них выскочил седобородый согбенный старец и с удивительной для своего возраста прытью подбежал к ним. Старик услужливо принял поводья из рук спрыгнувшего с коня Альбрехта, протянул ему глиняный кувшин. Тот принялся жадно пить, запрокинув голову и обливаясь густым темным пивом.

– Вот что, Петер, – заявил коронный рыцарь, утолив жажду. – Устрой-ка вот этих людей, – он ткнул пальцем туда, где стоял, спокойно прядая ушами, мерин Владислава. Это новенькие… Да в хорошую землянку, один из них, того и гляди, душу богу отдаст.

В отведенной им землянке оказалось довольно чисто и как ни странно сухо. На устланном горбылем полу валялась охапка свежей ячменной соломы. Больше ничего, кроме грубо сложенного из камней и глины очага с земляным дымоходом и пары обрубков бревен, там не было.

Владислав с Петером уложили на солому открывшего на несколько секунд глаза Матвея. Потом старик ушел и вскоре, вернувшись с вязанкой хвороста, принял разжигать очаг.

– Добрый человек, – обратился к нему Владислав. – Объясни ты мне, куда это мы попали.

– А тебе разве рыцарь Альбрехт не объяснил? Ты сейчас попал в Гросслёйхтенбург,[59] столицу великого императора Ирода I, наместника на земле бога нашего Люцифера.

Ноги у Владислава подкосились, сердце сжали железные когти.

* * *

Информационно-логический блок ЭИ-2340-Дол.

В полиментальном комплексе фактотума наблюдаются деструктивные изменения. Усиливаются эмоции черной части спектра, в особенности немотивированный страх. Данное явление периодически оказывает доминирующее влияние на рассудочную деятельность объекта. Внешний источник воздействия не фиксируется. Тщательная проверка всех блоков и элементаров повреждений не выявила. Дифференциалы скелетных полей – без изменений. Статические напряжения – в пределах нормы. Шестой и двадцать второй каналы не трассируются. Вышеперечисленные процессы по имеющейся на данный момент информации, не могут оказать заметного отрицательного влияния на функционирование объекта, однако делают невозможным осуществление с его помощью положительные трансформации происходящих в социуме процессов.

* * *

– Как ты сказал… э-э… почтенный Петер? – пробормотал Владислав, подавляя отчаянное, почти нестерпимое, желание бежать со всех ног куда глаза глядят.

– Да я и сам не особенно всё это понимаю. Я всю жизнь думал, что есть Бог, а есть Дьявол. А оказывается Дьявол и Сатана, то есть он не дьявол, – запнулся Клаус, – это и есть вроде как настоящий бог, создавший землю и людей… А бывший бог – Иешоуа то есть… Его Люцифер победил, а мы теперь должны ему поклоняться – ведь он теперь наш Господь… Вот так…

На морщинистом добром лице Петера застыло напряженное выражение – наверняка его бесхитростный ум не привык размышлять о столь высоких вещах.

– Завтра как раз субботняя проповедь – ты всё сам услышишь и узнаешь.

Владислав, уже более-менее успокоившись, решил прекратить расспросы. Как бы то ни было, следовало прежде всего позаботиться о друге, а обо всем остальном будем думать потом.

– Послушай, добрый человек, мой племянник, ты видишь, здорово болен. Есть тут лекарь какой-нибудь?

Старик с готовностью закивал.

– Лекари тут найдутся, но вот что я тебе скажу – тут неподалеку живет ведьма, она хоть кого поставит на ноги в один день.

– Ведьма? – с некоторым беспокойством спросил Владислав.

– Самая настоящая, гильдейская, ты не сомневайся… Да я ее сейчас позову.

И старец, вновь суетливо закивав ему, вышел прочь.

Присев на чурбан у стола, Владислав, поглядывая время от времени на разметавшегося в жару Матвея, принялся обдумывать услышанное. Сказать, что он был потрясен, значит не сказать ничего. Подкинула судьба веселенькую встречу. Слуги Сатаны, вот уж подфартило!

Словно злой рок привел их прямиком в обиталище дьяволопоклонников.

– Черт и тысяча чертей… да… царство Бога-Люцифера, нечего сказать, – бормотал он себе под нос. И ведь не было этого шайзе, когда я год тому назад поблизости отсюда был. Эх, надо же… вот попал так попал… А тут еще эта ведьма! Еще почует что, не приведи Бог!

В том, что ведьма может почувствовать в них врагов Дьявола, он почти не сомневался. Но зачем все-таки их с Матвеем приволокли сюда? Помнится, этот Альбрехт спрашивал, воевал ли он. Видимо, он хочет забрать их в войско этого самозванного царька. Кто их знает, может здесь платят за каждого нового солдата, как венецианским вербовщикам? Почему тогда их не допросили, даже просто не поинтересовались, кто они такие? Наконец, почему их поселили в почти пустом, давно заброшенном, по всему видеть, лагере? Чертовщина! А чему еще быть во владениях нечистого?

У входа в землянку появился Петер в сопровождении обещанной ведьмы. Против ожидания, это была вовсе не старая, лет тридцати с небольшим, хорошо одетая женщина.

Подобрав многочисленные юбки, она спустилась вниз по кривым ступенькам и, не обращая внимания на опасливо косившегося на нее Владислава, занялась Матвеем. Расстегнув кафтан и ворот рубахи, она выслушала сердце, посидела с минуту, закусив губу, с рукой, положенной на лоб русина. Затем из принесенной с собой корзинки извлекла узелок. В нем оказалась пригоршня каких-то крупно нарубленных корешков, смешанных с сухими листьями.

– Сваришь это на слабом огне, снимешь сразу как кипеть начнет… – бросила она Владиславу, – и напоишь его… сейчас и вечером. Еще можешь купить на рынке заячьей капусты. Будет совсем хорошо… Есть чем заплатить? Есть – плати, а нет – я пошла, не впервой, сотворю добро и бесплатно…

Решив, что сейчас лучше не скупиться, Владислав вытащил из-за пазухи тряпку и извлек из нее серебряный талер, один из трех оставшихся у него. Равнодушно оглядев истертый серебряный кругляш, женщина опустила его в висевший на поясе кошель и вышла вон.

– Повезло твоему родичу, – бросила она уже открыв дверь, – Еще бы дней пять, и даже наша старшая помочь бы не смогла.

Ничего не говоря, силезец вышел прочь из землянки. Владислав шел меж разбросанных там землянок, глинобитных домиков, бревенчатых лачуг. Взгляд его отмечал и целые улицы, застроенные добротными деревянными домами, крытыми черепицей и тёсом, за крепкими оградами.

По тропинкам, пролегшим меж домами и кварталами, сновали по своим делам люди, ничуть не напоминавшие слуг зла или одержимых бесами. Они, пожалуй, ничем не отличались от виденных им во множестве других городов и земель. Между домами бегали дети.

Несколько раз навстречу ему попадались, заставляя каждый раз сжиматься сердце, мужчины и женщины в длинных одеяниях и высоких шапках черного и красного цвета, усыпанных многолучевыми звездами и пентаграммами. То были, как без подсказки понял Владислав, служители здешнего культа.

У очень многих жителей при себе имелось оружие, что говорило о том, что культ Дьявола, как и следовало ожидать, весьма воинственен. На глаза ему попался отряд из нескольких десятков деревенского вида людей разного возраста, которых беспощадно муштровал седоголовый человек, в таком же черном плаще, как у Альбрехта.

Имелось тут и регулярное войско. Мимо него проследовала колонна вооруженных до зубов пехотинцев в кольчугах и шлемах, сопровождаемых полусотней конных. Позади четверка цугом запряженных лошадей волокла какое-то огнеметное приспособление, с раструбом в виде бронзовой головы дракона, широко распахнувшего пасть.

Из всего этого Владислав заключил, что здешний «император», кто бы он ни был, вовсе не дурак и свою выгоду понимает.

Пользуясь хаосом, творящимся вокруг, он стремится захватить как можно больше земли и как можно шире распространить свою веру.

«Этак он и впрямь в императоры вылезет, чтоб его черти уволокли!»

Среди вояк он заметил и с полдюжины вооруженных баб. Одна из них, – длинная и костлявая особа, в широких кожаных штанах и камзоле на голое тело, скрепленном на груди лишь двумя роговыми пуговицами, поймав его взгляд, скорчила презрительно-злую гримасу, яснее ясного говорившую: «Чего уставился? Топай-ка ты отсюда, да поживее».

Навстречу ему двигалось что-то похожее на крестный ход. Около двух сотен человек, изрядно пьяные, дудели в рожки и трубы, били в бубны, что-то нестройно распевая. Впереди высокий мужчина и босоногая девица с распущенными волосами и полуголой грудью несли доску, на которой был намалеван портрет молодого человека, из глаз которого вылетали молнии. Время от времени толпа принималась выкрикивать хвалу истинному спасителю – сыну Люцифера.

Немного дальше ему попалась еще одна компания приверженцев новой (или старой, как мир) веры.

Крестьяне весело водили хоровод вокруг врытого в землю бревна, увенчанного грубо вырезанной рогатой головой. Рядом, в яме на цепи, сидел медведь. Их подвыпивший предводитель тут же объяснил Владиславу, что они собираются зарезать этого медвежонка во славу Люцифера, а мясо съесть и запить пивом вот из той маленькой бочки. Его корявый палец указал на стоявший поодаль чан ведер на сорок.

В стольном городе Диавола, царил, по всему видать, весьма жизнерадостный дух. Зазывалы громко нахваливали достоинства блюд, приготовляемых в трактирах, и продаваемого в них совершенно не разбавленного пива; приглашали желающих посетить замечательные бани, а также дома, где добрые девушки одарят всех, у кого есть немного денег, своей лаской и вниманием.

С трех сторон столицу императора-бесопоклонника окружал густой лес, довольно мало попорченный, если учесть, что он рос рядом с городом, а лесники, сурово каравшие за каждую сломанную березку исчезли, как их и не было. С четвертой стороны город был огражден невысоким земляным валом и полосой баррикад, сложенных из суковатых бревен, лежащих зубьями вверх, старых борон, грудами лежащих обломков старого дерева и кирпича, – должно быть, остатками снесенных домов предместья. Подойдя поближе, Владислав увидел среди них немало разбитых надгробий – должно быть, христианское кладбище не внушало местным жителям ни малейшего уважения.

Возле городского вала расположились обширные торговые ряды. Здесь продавали и обменивали всё – от окороков и оружия до конских седел, кусков парчи и живых поросят. Не первой молодости толстуха продавал плетенный из золотых нитей пояс, с несколькими крупными изумрудами, вделанными в ажурную пряжку, а горбатый коротышка важного вида торговал мечами, валявшимися прямо на земле, как связка хвороста.

У Владислава глаза разгорелись, когда он увидел двух крепеньких лошадок, которых держал под уздцы вооруженный усаженной гвоздями дубиной человек. Подойдя к нему, Владислав узнал, что лошадей он не продает. Но если у доброго человека есть хорошая молочная корова, то он готов их обменять.

Деньги, кажется, здесь были не в особом ходу.

Расхаживая меж торгующими, Владислав зорко оглядывался вокруг, стараясь не упустить любую мелочь. От него не укрылось изрядное количество крестьян, привезших на продажу разнообразную снедь. А раз им было что продавать, то и жилось здесь не так уж плохо.

Поклонники Нечистого, как бы там ни было, обжились тут неплохо. Построили целый город, когда вокруг война… Видать только слуги Дьявола и живут сейчас хорошо и вольготно.

Вслушиваясь в долетавшие до его ушей обрывки разговоров, подмечая любую мелочь, когда представлялся удобный случай, Владислав довольно скоро составил представление о месте, где волею судьбы и рыцаря Альбрехта оказался.

Это и впрямь было настоящее государство. Кроме Гросслёйхтенбурга в его состав входили обширные плодородные земли, со множеством почти не затронутых войной деревень, и леса, изобилующие дичью, еще три городка, а также рудники (правда, не очень богатые), где добывали серебро, железо и медь. Как и положено государству, были здесь свои дворяне-рыцари, свои чиновники, стражники, ландскнехты, выборные ратманы. Были тут гильдии и цеха со своими уставами, собраниями, старейшинами. Пекари, кузнецы, плотники, торговцы, портные и еще две невиданные ранее гильдии – колдунов и ведьм. Как назывался этот город раньше, Владислав не узнал, да и не особо этим интересовался. Ныне доступа за городские стены не было. Там проживал сам император Ирод, его приближенные и высшие жрецы Сатаны, да еще отборные солдаты. Кроме того, Гросслёйхтенбург служил местом хранения запасов и императорской казны

Выложив половину оставшегося серебра, силезец купил указанные ведьмой целебные травы, бараний бок, аппетитно пахнущий окорок, увесистый мешочек гороха и три десятка реп. Завернув все это в свой плащ…

Увлеченный людским потоком, он вступил в храм, еле удержавшись, чтобы не перекреститься по привычке. Взгляд его сразу же остановился на расписанном яркими красками иконостасе. Центральная картина изображала самого Люцифера. Художник, чья манера изобличала в нем бывшего иконописца, изобразил его в виде смуглого, как мавр, чернобородого мужчину с грозным ликом. Одет он был в вороненые доспехи и королевскую мантию, затканную золотом. Голову его венчала высокая, как епископская митра, корона, усыпанная огромным количеством драгоценных камней. Должно быть, эта необычная корона должна была, по замыслу живописца, символизировать господство Духа Света над всей землей.

На левой стороне триптиха толпа радостно размахивающих руками людей прибивала к креслу человека с лицом злодея. Неподалеку стоял все тот же Люцифер, уже без короны и мантии. Рядом с ним были изображены худосочный еврей в длинном хитоне – несомненно Иуда, и Понтий Пилат, в римском шлеме и отчего-то в костюме зажиточного бюргера. Оба они приходились чуть выше пояса своему господину. У ног его сидел красивый юноша – истинный Спаситель.

Наконец, третья, последняя, представляла будущее (надо полагать, уже недалекое) торжество Сатаны.

Его воинство штурмовало небеса.

Почти голые люди с обмотанными рогожей чреслами, вооруженные двузубыми вилами и факелами (рисовальщик не смог отрешиться от привычной манеры изображать грешников), предводительствуемые ангелами тьмы, били превосходящим всякое воображение тараном, габаритами смахивающим на положенную набок колокольню, в вот-вот уже готовые рухнуть врата Рая. Из-за стен его выглядывали искаженные ужасом лица святых и праведников. Сам Князь Мидра Сего, восседая на парящем над сражением золотом драконе, огненным мечом указывал воинствам своим путь.

Картины эти представляли собой, несомненно, образец совершеннейшего богохульства, и Владислав мысленно пожелал переметнувшемуся богомазу поскорей угодить в преисподнее царство своего нынешнего хозяина.

Вспомнив о друге, Владислав заторопился.

Он вернулся в землянку. Матвей крепко спал, ровно дыша. Жар, как казалось, стал меньше. Щеки чуть порозовели. Ведьма, кажется, не обманывала, зелье подействовало. Владислав раздул угли в очаге, сварил похлебку из гороха и баранины. Немного поев, он принялся готовить лекарство для Матвея из принесенных трав. Под вечер появился Клаус, принес засохший сыр, вялую зелень, и пол каравая серого хлеба, посидел немного, судача о том о сем, и ушел.

По крайней мере, их тут покормили. Впрочем, и смертников перед казнью положено кормить.

В заботах о друге, да еще в невеселых – одна другой тяжелее – думах минул остаток дня.

Поутру Владислава разбудил взволнованный Петер.

– Скорее, – заторопил он, – проповедь уже вот-вот начинается!

Силезец быстро оделся и, убедившись, что, хоть Матвей не вышел из забытья, но выглядел получше, чем вчера, последовал за суетящимся стариком.

На поле возле храма Сатаны собралось, наверное, почти все население Гросслёйхтенбурга – пять или шесть тысяч.

Рядом с храмом, почти примыкая к нему, возвышался сооруженный за ночь, покрытый яркими тканями помост, в полтора человеческих роста. Камень тоже накрывало белое полотнище, а на дальнем краю поля был сложен высокий костер, возле которого наготове стояли служители с факелами.

Слышались шумные возгласы, собравшиеся весело судачили между собой. Затем из боковых дверей храма торжественно выступила вереница людей, тащивших на плечах барабаны, длинные, чуть ли не в два человеческих роста, трубы и литавры.

Гул толпы вдруг резко оборвался – на помост начали подниматься люди. Гудение труб и раскатистый треск барабанов оглашали неподвижный воздух.

– Приветствуйте же, – закричал невидимый глашатай басом, – Приветствуйте же святого государя нашего, императора, наместника Бога на Земле!

Владислав стоял в первых рядах и ясно мог разглядеть вышедшего из-за спин своих приближенных человека. В глубине души он был уверен, что перед ними предстанет худой изможденный старик в рубище, с горящими безумными огнем глазами, напоминающий поднявшегося из могилы мертвеца.

Как не походил здешний владыка на этот образ!

Низенький, толстощекий и упитанный, с короткими ножками и изрядной лысиной, он напоминал скорее какого-нибудь монастырского эконома или богатого трактирщика, с благостной улыбкой встречающего гостей у дверей своего заведения. Ничего инфернального, демонического не было в нем. Даже черная борода, спускавшаяся на грудь (именно с нее, должно быть, писали бороду Люцифера на здешних иконах) не могла изменить этого впечатления.

И стоявшие позади него люди также ничем не напоминали отъявленных злодеев, продавшихся Сатане. Богато, но безвкусно одетые, картинно опиравшиеся на позолоченные посохи и эфесы мечей, с напряженно самодовольными лицами: ни дать, ни взять – мелкопоместные дворянчики, случайно оказавшиеся на торжественном приеме в королевском дворце.

– Дети мои! – воскликнул «император», подняв вверх левую руку, – Приветствую и благословляю всех вас, во имя великого творца Мира, Князя Неба и Света, владыки земли и людей! Голос его был неожиданно звучный и сильный, но слышалась в нем вместе с тем какая-то приторная елейность.

– В эту славную субботу, день, любимый Им, засвидетельствуем же ему свою любовь и верность! Пусть те, кто впервые стоит рядом с нами и впервые слышит слово отца нашего, раскроют сердца учению истинного бога, пусть и те, кто уже верует в него, внимают моим словам и укрепляются в вере своей, видя свет истины…

Радость великая нисходит на сердце мое, когда вижу я вас, пришедших поклониться и послужить Отцу Нашему, воздать хвалу ему, по неизреченной милости которого мы живем в мире его. И пусть возрадуется он, глядя из чертогов своих на нас!

– Некогда был я слеп, и не видел света Его, служил врагу Его, хулил и проклинал Его, – в голосе Ирода прорывались искренние слезы, – считал его врагом людей. – Но пришел день, и открылась мне истина, и узрел я лик его; и снизошла на меня благодать его. Слушайте же то, что открылось мне, что знают многие из вас, но что надо повторять и дважды и трижды – ибо это есть свет божьей истины.

Земля, небо, звезды, луна, солнце, люди и все-все в мире сотворены были Богом нашим Люцифером, имеющим многие имена.

От этих слов мурашки побежали по спине Владислава.

– Велик он и благ, а царство его простирается от дна морей до звезд. Слушайте же то, что открыл мне отец наш и что знают уже многие из стоящих тут. Внимайте божественной истине.

«Император» перевел дух.

– Создал он младших богов, в помощь себе, и ангелов, и духов лесных, водяных, горных и иных, дабы следили они за порядком в мире его. Сотворил он людей, дабы жили они в мире его, и радовались жизни сей, вознося хвалу творцу. Одарил он их многими благами, дал им разум, дабы постигали они красоту мира, дал им любовь между женщиной и мужчиной, дабы наслаждались они ею, плодились и размножались, и еще много даров получили они от него…

Но появился из тьмы внешней, – ярость зазвучала в голосе проповедника, – злобный демон, порождение мрака и хаоса – Иешоуа. И возненавидел он этот прекрасный мир, и творца его, ибо сам был неспособен на подобное совершенство, и захотел разрушить его… Сами служители Иешоуа говорили вам, что мир наш ждет конец, по воле их господина, а спасутся лишь верные слуги его.

В толпе исторически взвизгнула какая-то женщина.

– Послал он в мир, – гримаса ненависти исказила лицо говорившего, – своего сына, дабы ложью и чудесами фальшивыми отвратил он род человеческий от творца его. Но не поверили люди и казнили того злой смертью…

Однако же оставил он после себя многих приверженцев, и распространили они веру в злобного Иехоуа, говоря, что он – истинный бог, а Светоносный Творец – демон зла. И удалось им отравить многие умы, и стало так, что перешла к ним, попущением Великого отца нашего, власть во многих землях… И пролилась кровь приверженцев истинной веры.

«Что… что он говорит?! – билась одна-единственная мысль в голове Владислава. – Дьявол сотворил мир?! Это даже не ересь… это безумие… Он рехнулся!»

Казалось, вот-вот небо рухнет на землю, не выдержав подобного кощунства.

– Но тщетны были все старания злобного… Не смог поколебать он величие истинного господа, как не в силах он замутить истинный свет Солнца. Там, далеко на севере, на высокой горе под Полярной звездой восседает он в блеске и славе на троне своем, и правит миром, окруженный лучшими детьми своими. И смеется он над Иешоуа и поклоняющимися ему, ибо малой частью мира владеют они.

Взоры всех окружающих были неотрывно устремлены на вещавшего с высоты своего амвона безумного пророка. Стоявший рядом с Владиславом здоровенный дядька в кольчужной безрукавке, разинув слюнявый рот, закатил в экстазе глаза.

Все без исключения внимали его голосу. С каждой секундой мягкость и елей уходили из его голоса. Медным набатом гремел он, взлетая над толпой. И Владислав вдруг почувствовал, как от звука его голоса ледяные мурашки бегут по его спине, как начинает кружиться голова. Дьявольский голос проникал до глубины его закаленной в семи огнях и водах души, словно пригибая его к земле…

Только один раз в жизни испытывал он что-то подобное – в тот день, когда увидел Ее…

И именно это воспоминание вернуло ему твердость, заставило сопротивляться силе падавших, как камни, слов чудовищной проповеди.

– Но в милости своей, решил он наконец освободить детей своих от власти Творца Зла, и самого его изгнать вновь туда, откуда явился тот. И пришло нынешнее время, и рухнули храмы демона, и рассеялись верующие в него. И близко уже полное торжество, и будет проклятый враг людской и божий ввергнут во тьму внешнюю, откуда пришел, и предан мукам вечным!

– А теперь, братья мои в Господе нашем, повторим же молитву Отцу нашему, поклянемся же вновь и вновь в верности ему…

– О ты, – запел речитативом проповедник, – Творец мира и податель жизни, кладезь мудрости и святости, Люцифер – Митра – Один – Ормузд – Ариман – Бафомет – Юпитер – отец людей, богов, и духов. Предаюсь тебе телом и душой, отрекаюсь от Врага твоего Иешоуа, и от орудия его – христианской церкви, и клянусь, что буду служить тебе всеми силами, истреблять христианских жрецов и богомерзкие святыни их…

Древний, темный ужас, что, казалось, старше самой земли, все нарастал, поднимался в душе разбойника…

– И клянусь служить тебе жизнью всей, которую ты даровал нам, – звучал голос Ирода, – клянусь пройти всю землю, утверждая веку в тебя…

Слова его почти заглушал гомон тысяч голосов, вразнобой повторявших слова клятвы.

Владислав шевелил губами, бормоча что-то невнятное, повторяя про себя слова полузабытых молитв. Ему было очень страшно…

– Слава Люциферу – вышнему богу! Хвала ему! Хвала ему! Да прославится князь Света! – в разноголосицу принялась завывать толпа, беснуясь и приплясывая. – Услышь же наши молитвы, дай нам блага твои, помоги истребить врагов твоих и наших, да сгорят они огнем неугасимым! Светоносный Творец!!! Воздадим хвалу! Хвала! Хвала! Не кто иной как Он! Близка уже победа! Поклоняемся тебе!

Трубы яростно ревели, а барабаны, казалось, сотрясают землю. Торжество и злая радость звучали в их голосах. Музыка резко оборвалась.

– А сейчас… – голос Ирода звучал уже гораздо тише… – Сейчас, во имя бога нашего, будет пролита кровь женщины, предавшейся служению Иешоуа и пытавшейся совратить людей от истинной веры.

С камня сдернули покрывало. На гладкой плите алтаря была распята крепко привязанная за руки и за ноги молоденькая девушка, чье тело было еле прикрыто кусками разорванного платья.

Загремели литавры, забили барабаны… Под их звуки распахнулись двери храма.

Из них вышла высокая чернокожая женщина. Из одежды на ней был только кусок ярко-алой материи, прикрывающий бедра, несколько массивных, ниспадающих на грудь золотых ожерелий, да маленькие, тоже ярко-красные, сапожки.

Вздох изумления, смешанного с благоговейным испугом, пронесся над замершей в молчании толпой.

Самому Владиславу уже приходилось видеть живых негров в своих скитаниях, и если он чему-то и удивился, так только тому, как темнокожая попала в эти края.

Она шла к алтарю, совершенно не стесняясь своей наготы, спокойно и уверенно, легкой, танцующей, даже какой-то беззаботной походкой, и ярко накрашенные кончики грудей подрагивали в такт ее шагам. Вот она остановилась у камня с неподвижной беспомощной жертвой, распростершейся на нем. В руке ее появился небольшой, тускло блеснувший на солнце треугольный нож.

– Иди же, заблудшая душа… – возгласил, вновь воздев руки к небу, стоявший на помосте. – Иди к отцу нашему, и да будет с тобой мое благословение. Пусть он смилостивится над тобой и простит, как прощаем мы.

Неторопливым, каким-то обыденным движением черная жрица перерезала горло несчастной, так и не издавшей ни звука… Яркая красная струя хлынула на камень…

Новый вздох пролетел над головами. Позади Владислава кого-то вывернуло наизнанку.

Ирод вдруг как-то обмяк, сгорбился, сразу став меньше ростом. Вялым движением руки он благословил свою паству и, повернувшись, ушел. Его приближенные последовали за ним.

Толпа начала расходиться, не обращая внимания на то, как одетые в кожаные балахоны люди сняли с алтаря мертвое тело и поволокли его на украшенных зеленью носилках к разгорающемуся костру.

Проходя мимо храма, Владислав задержался. Глазам его предстало небезынтересное зрелище. В простенке между помостом и храмом мылась, совершенно не стесняясь посторонних взоров, черная жрица. Девочка лет двенадцати лила ей на спину и голову воду из ковша, и та стекала на зеленую траву, почернев от сажи.

«Она крашеная, стало быть» – отметил про себя механически Владислав.

Другая, постарше, державшая красное платье, что-то сказала, жрица рассмеялась в ответ, блеснув белыми зубами на покрытом черными потеками лице, ласково потрепала ее по щеке, словно бы и не она только что хладнокровно зарезала почти такую же, как эта девчонка.

По дороге к землянке Владислав наткнулся еще на одно сборище. В небольшой роще, у разбитого когда-то молнией камня, под охраной нескольких воинов с копьями стояли юноша и девушка лет шестнадцати, весьма друг на друга похожие, без малейшего намека на одежду. Они явно чувствовали себя не очень уверенно под взглядами ухмыляющейся толпы. У парня к голове были привязаны маленькие оленьи рожки, девушка держала в руке лук. Как выяснилось, это были брат и сестра, изображавшие бракосочетание Дианы и Цернунноса.[60]

Несколько молодых прислужниц, под руководством жреца с большим серебряным пентаклем на груди, готовили ложе из цветков асфоделий, на котором совсем скоро и должна быть завершиться брачная церемония, к вящему удовольствию присутствующих…

Уже вечером, измучась каким-то тоскливым ожиданием, он решил выйти, и проветриться, благо другу стало лучше, пусть он и не очнулся. Но, по крайности, его забытье уже почти перешло в нормальный сон.

Городище преобразилось. Владислав шел, проталкиваясь временами сквозь толпу. Языки во множестве разведенных костров взвивались к начавшему темнеть небу, выплевывая мириады ярких искр. Вокруг них плясали люди, распевая песни. Серый, подсвеченный оранжевыми сполохами дым стлался по земле.

– Сюда! Сюда!

Чьи-то руки подхватили, потащили к огню. В ушах стоял только многоголосый гомон и треск дров в костре. Владислав оглянуться не успел, как попал в веселый хоровод. За ним втянулись две женщины и совсем молодой парень.

Хоровод, втягивая в себя все новых и новых участников, змеился меж кострами. Сумасшедший дикий танец меньше всего походил теперь на хоровод. Визг, вопли, пыль летящая из под ног.

Женщины хохотали и кричали, мужики ржали как жеребцы на случке, все с визгом подпрыгивали, держась за руки. Какая то девушка со смехом схватив Владислава за руки, увлекла его в танец. Потом передала его другой…

От третьей он уклонился, и ее тут же схватил за талию вынырнувший из мрака человек, и уволок не обращая внимания на слабое сопротивление. Владислав, ловко увернулся еще от одной прелестницы пробежавшей мимо него, и врезавшейся в веселую компанию, радостно заоравшую при этом.

Силезец, отбежал в сторону и опять побрел к землянке. Теперь он старался избегать костров, укрываясь в вечерней тени, так как почти возле каждого образовалось подобное столпотворение.

Что и говорить, субботнее празднество было в самом разгаре. На вынесенных из домов лавках, на разостланных шкурах, прямо на траве сидели и лежали люди. Пили из кадушек и кувшинов хмельные напитки, жевали зажаренное тут же на огне мясо дичи и свиней. Отовсюду слышались веселые выкрики, непристойное пение, женский смех, переходящий временами в визг…

Двое в безрукавках из овчины мехом внутрь, с ножами за поясом, волокли куда-то слабо упирающуюся совсем молоденькую девчушку, еле державшуюся на ногах от выпитого. Окружающие явно не теряли даром времени, наслаждаясь благами земными, посланными им добрым богом Люцифером.

Доносились нестройные песни, слышался женский смех, временами переходивший в веселый довольный визг и стон. Но Владислав шел мимо, напряженно раздумывая.

«Уходить отсюда надо как можно скорее. Даже если придется идти пешком и без оружия», – думал Владислав. – Завтра-послезавтра – самое позднее. А если именно завтра за нами придут, и потребуют какой-нибудь дьявольской присяги, когда надо будет плюнуть на крест, или богохульствовать? Или их раскусили, и придут сегодня ночью? Зрелище залитого алой кровью алтарного камня встало перед глазами. Сейчас самое время уйти, когда всем им не до них. Но Матвей… Или рискнуть, и попытаться утащить его на себе… Уходить без коней и припасов, без оружия, имея на руках полумертвого товарища? Проклятье… еще хотя бы пару дней!

Глава 8

* * *

Комавенту секции А-329, от Хранителя Таргиза.

Прошу предоставить мне личное время, в размере пяти стандартных суток.

Не возражаю.

Комавент Мария Тер-Акопян.

* * *

Мидр. Континент Ирган. Полуостров Оссир.

599 цикл Эры Второго Поколения, 241 день.

Таргиз лежал на серой пушистой шкуре саблезубого тигра, мелкими глотками смакуя вино из серебряного бокала тонкой работы.

Выглядел он божественно, превосходно. Здесь, на Мидре, таких, наверное, и не делали, как вряд ли на этой планете были вышиты ковры столь дивной красоты, которые сейчас украшали стены комнаты.

У Мидра нет ничего своего. И они тоже – чужие.

Эти мысли, с некоторых пор все чаще смущающие его прежде безупречно холодный ум, быстро рассеялись, едва он вдохнул аромат цветов. Их здесь было несметное количество. Везде вдоль стен в огромных керамических вазах стояли разнообразные, источающие наидиковиннейшие ароматы цветы. Все перемешалось здесь: и упоительный сладковато-медовый аромат роз, и тонкий, едва различимый запах пионов, высокие, белые, приносящие упоительно – пьянящий восторг лилии и еще сотни других, не менее экзотических и прекрасных.

Пол покрывали шелковые ковры самых нежных оттенков: от густо фиолетового, до тонких переливчатых оттенков розового и нежно зеленого. Некоторые ковры представляли из себя целые вышитые картины, которыми просто нельзя было не любоваться. На резных полочках стояли раскрытые ларцы с украшениями: хозяйка обожала драгоценности, не только извлекала их из всевозможных миров, но даже заказывала их у ювелиров, живших в поселениях Свободных…

В конце концов, он может себе позволить отдых – почти два солнечных года без перерыва он посвятил работе, причем самой тяжелой и кропотливой из всех, которыми ему приходилось заниматься прежде.

Тем более, что на отдыхе настоял тот, кто входит в число правящих Мидром.

От мыслей его отвлек легкий порыв ветра, ворвавшийся через открывающуюся дверь. Гохриз ленно повернул голову, томно улыбнулся.

В комнату вошла Сакарра. Она была совершенно обнажена, так, что взору открывались безупречные формы точеного тела. Лишь грудь и низ живота прикрывали гирлянды из пышных цветов, дразня и маня.

Густые каштановые волосы спадали до плеч, в глазах, огромных и бездонных плескалась магма желания. На лице ее бродила лукавая, развратная улыбка, полные губы манили к себе, заставляли бурлить кровь. Цветные блики солнца, падавшие сквозь замысловатый витраж играли на ее смуглой коже, перетекая по мере того, как она с ленивой грацией приближалась, с широких безупречных плеч на стройные ноги. Что и говорить, она была столь прекрасна, каковой только могла быть женщина.

Он знал ее историю. В прежней жизни она была старшей наложницей одного из храмовых чиновников второстепенного бога, в государстве название которого он запамятовал. Было это где-то в альтурском, или брагуйском ответвлениях.

Чиновник прожил не очень долгую жизнь, умер во время очередной опустошительной войны от голода. И воскрес на Мидре, поскольку, он сам того, само собой, и не подозревал, обладал талантом Демиурга. Спустя два цикла он – тогда без пяти минут Высший, добился разрешения извлечь из своего континуума одну из своих наложниц. Конечно он не ожидал, чем обернется для него старая любовь.

Спустя не так уж много времени, совершенно неожиданно обнаружилось нечто удивительное: обыкновенная, не очень казалось бы умная женщина, между прочим проверенная до того не раз, имела, оказывается, изрядные способности. В короткий срок, она стала едва ли не лучшим волновым оператором.

Потом ее перевели в секцию Контроля, где она в свой черед достигла степени комавента группы, а после – и секции.

И пришел день, когда бывшая рабыня вошла в число Высших.

– Разве ты здесь, чтобы лежать и пить сок? – саркастически молвила Сакарра, остановившись у ложа, – Или все-таки займешься делом? Глаза ее горели откровенным желанием, совершенно свободным от всех условностей высокой цивилизации.

Таргиз улыбнулся. Как бы там ни было, в душе она оставалась все той же жительницей диковатого примитивного мирка, купленной когда-то на невольничьем рынке, и всю прежнюю жизнь считавшей Землю плоской, а небо – твердым. Но вместе с тем она была Высшим – именно так, ведь для высших несущественна разница между мужчиной и женщиной. «Высшие – те, чья мудрость и умение достойны того, чтобы вести Мидр вперед…»

Ну что ж, раз мудрость Высшего женского пола подсказывает ему, что следует затащить в постель одного из обычных Хранителей, то кто такой этот Хранитель, чтобы сомневаться в ней?

Он расслабился, дав влечению одурманить себя. Все прочее могло подождать… Ведь он, и впрямь в основе своей, все-таки – человек, и ничто животное ему не чуждо…

А потом все исчезло. И лишь звонкий, как колокольчик голосок Саккары раздавался в комнате отдыха:

– Ах, ну не надо так грубо – я всего лишь хрупкая женщина…

* * *

Там же, тогда же.

Материк Ирган был совершенно непохож на Аэллу. Впервые оказавшись здесь когда-то, уже очень давно, Зоргорн весьма и весьма удивился здешней жизни, и тому, как не схожа она с той, к которой он успел к тому времени привыкнуть. Но сегодня он смотрел окрест спокойным, даже слегка равнодушным взглядом, тем более, что мысли его были заняты делами.

Все тот же треклятый континуум с взбесившимся фактотумом не отпускал его, теперь уже, наверное и во сне. Даже Таргиз, с его непреклонной сосредоточенностью и то не выдержал.

Впрочем, не в одном Таргизе тут дело…

Зоргорн двинулся через парк, поневоле оглядываясь по сторонам.

Если на их родном континенте жители предпочитали дикую, не тронутую людьми природу, то здешние обитатели как раз напротив – окультуренную и украшенную.

Лужайки, словно прочерченные циркулем, среди светлых лесов, аленькие хрустальные озерца, поросшие лотосами, и белоснежными лилиями.

Изысканные и нежные цветы – нежно-голубые, синие, розовые, алые на клумбах, между которыми проходили дорожки усыпанные разноцветной галькой.

Фауна, представленная в ирганских садах и парках была невероятно разнообразна. Здесь обитали животные, собранные со всех вселенных. Кого здесь только не было: пещерные медведи, саблезубые тигры, карликовые слоники, мегатерии и игуанодоны бродили по тропинкам, совершенно не беспокоя друг друга и людей – об этом заранее позаботились, вмонтировав в мозг каждой хищной твари маленький чип, блокирующий всякую агрессивность.

Зоргорн медленно прошел по тропинке, с обоих сторон окруженной аккуратно подстриженными карликовыми деревцами, чьи ярко зеленые листья тянулись вертикально к солнцу.

Замок, изящный и тонкий, выплыл из зарослей плавно и неторопливо, словно только что сошел из под рук гениального художника. Замысловатой асимметричной формы, он всем своим внешним видом, казалось, опровергал все реально существующие законы архитектуры. Тонкие, изящные башенки, удивительно изогнутые у основания упирались остроконечными пиками в небо, галереи и переходы поражали своей неповторимостью и сложностью. Конические и многогранные кровли были увенчаны флюгерами, кованными из черной бронзы, казавшиеся произведениями ювелиров.

По устланной розовыми камешками дорожке, между клумбами, покрытыми узором, составленным из множества цветов, бродили ручные лани и пестрые павлины.

Неторопливо поднявшись по мраморным ступеням, Наставник шагнул в широко распахнутые двери. Оказавшийся бы здесь впервые ахнул бы от удивления, сколь бесподобно было внутреннее убранство замка. Дивной чеканки панно из серебра и бронзы, изящные канделябры, украшенные радугой безупречно подобранных самоцветов, ковры и парчовые гардины окружали его. Стены и потолок были отделаны пластинами перламутрово переливающегося матового камня, за которыми сияли невидимые светильники. В нишах стен стояли разнообразные, зачастую довольно гротескные скульптуры. Зоргорн остановил взгляд на одной из них, показавшейся ему самой необычной. То была статуя из зеленоватого золота, изображавшая существо с торсом мускулистого мужчины, ярко выраженными признаками пола и напряженными мышцами. Руки, готовые вцепиться и терзать чужую плоть, свисали ниже колен, за спиной были сложены огромные крылья, но не птичьи, а скорее летучей мыши или ящера.

Голова представляла собой нечто среднее между змеиной и львиной, а оскаленные клыки могли навести страх на кого угодно. Завершал картину драконий хвост, украшенный гребнем, обвивавшийся вокруг ног скульптуры. Статуя производила весьма отвратительное впечатление и, вместе с тем, не могла не восхищать мастерством исполнения. Почему-то казалось (и это еще боле усиливало зловещее впечатление) что это не фетиш, не идол, измышленный больным воображением, а нечто такое, что неведомый скульптор видел своими глазами.

Зоргорн еще долго бродил по замку, равнодушно обозревая древние статуи, коллекции оружия и украшений, картины и книги извлеченные из сотен миров. Читала ли их та, которая сейчас где-то в этом парке в одном из домиков развлекается с его учеником?

Факт оставался фактом, а Высший остается Высшим. Зоргорн же никогда им не станет, и этим сказано все. Теперь уж не важно, почему. И не играет роли, что кто-то в прошлом был великим магом, а другой – потрошителем древних гробниц, казненный за святотатство, еще кто-то – девицей для удовольствий в гареме.

Должно быть, он стареет. Тело жителей Мидра времени не подвластно, но душа… Наверное, не так уж далеко время, когда он ощутит усталость от жизни, и лишь страх перед неведомым посмертием удержит его от того, чтобы в один из дней поднять в небо аэр, бросив последний взгляд на Мидр сверху вниз, и взмыть в межпланетную пустоту, туда, где стихии Мидра сотрут его, обратив в ничто…

Быстро, будто подгоняемый чем-то, он вышел из замка и направился вдоль по широкой, вымощенной гранитными плитами дороге вверх, к холмам, где оставил аэр.

С них открывался вид на равнину, на которой, среди деревьев там и сям возвышались удивительные, непохожие друг на друга жилища ирганских Демиургов и Хранителей, совершенно непохожие на урбанизированные поселения Аэллы.

По пути ему встречались высокие, все в белых брызгах и маленьких радугах водопады, прыгающие со ступенчатых гранитных уступов. В чаще на склонах били хрустальные ключи, с холодной, ломившей зубы водой, обложенные окатанными камешками.

Брызги воды летели во все стороны, со звонким шелестом исчезая где-то в низине. Капли влаги были похожи на маленькие драгоценные камни, будто разлетающиеся в стороны из под точильного камня неумелого ювелира.

Зоргорн вздохнул и зашагал прочь от миниатюрного водопада. Таргиз не так глуп, чтобы не понимать – случись что, связь с женщиной из числа Высших ему не поможет.

А если не понимает и на что-то надеется… Что ж: даже самый лучший Наставник не в силах передать свой ум.

* * *

…Горячий ветер, несущий сжигающую глаза красную пыль с эргов, утих. Бескрайнее песчаное море великой пустыни, чьи волны-барханы, возвышавшиеся над его головой, как горы, вновь успокоилось. Как красиво оно сейчас, в эти утренние часы, когда лучи беспощадного светила еще так обманчиво ласковы и нежны! Какой чистой, глубокой синевы небо над гранями песчаных дюн!

Но Владислав знал, что пройдет еще немного времени, и всё вокруг будет залито беспощадным солнечным огнем, небо выгорит, побелев, а горизонт скроет колышущееся марево, подобное полупрозрачным одеяниям восточных танцовщиц.

Тысячи и тысячи лет сияло солнце над этим мертвым миром, выжигая всякую жизнь из сухих, как пепел самого Ада песков, из глинистых мертвых равнин, усыпанных крупным щебнем, странно похожим на окаменевшие цветы…

Когда-то, может быть до потопа, как говорил отдавший им карту звездочет, здесь был цветущий, благодатный рай; росли пышные леса, текли полноводные реки, чьи высохшие русла и доныне не в силах скрыть всепобеждающий песок. Быть может, это и впрямь было так: Владислав сам видел рисунки на скале, где неведомый живописец изобразил невиданных животных, и странных людей. Но это уже не важно. Для него сейчас важно только одно.

Он должен был умереть, и неизбежная смерть ждать себя не заставит. Лишь один день и одну ночь может прожить человек в этом песчаном аду, лишившись тени и воды. Следующим вечером он будет уже мертв, а вскоре его кости, мертвые и сухие скроет песок, как скрыл он мертвые и сухие руины неведомых городов, стоявших тут когда то…

Он был один, а вокруг него была Сахара. Бескрайний песчаный океан, где бесследно исчезали караваны в тысячи верблюдов и тысячи людей. Целый мир, куда как больше Европы, больший чем Средиземное море, с которым может сравниться разве что Туманный океан, омывающий край материка, где он родился.

Мир, названия мест которого звучат как имена древних демонов – Аххагар, Атакор, Танесфурт, Хоггар, Аханат. Названия, пришедшие из такой глубины веков, что даже тень подлинного их значение стерлась.

Мир, по которому, как верят жители оазисов ночами проезжает сам Хозяин Преисподней, верхом на скелете исполинского верблюда.

Он был один. И рядом нет ни караванщика Махмуда, ни длиннобородого Федаллы, ни Анжелло Джилли – никого из тех, кто, как и он, отправится вглубь бескрайних песков к покинутым уже одному Иблису сколько ведомо золотым рудникам. И Матвея тоже нет рядом с ним.

…Но если он умрет, что же будет с Матвеем?

…Владислав вздрогнул, пробуждаясь от тяжелого забытья, в котором вернулся на полтора десятка лет назад, и в этот момент громко скрипнула дверь землянки. Он повернулся в ее сторону – остатки сна вмиг исчезли, и сердца его коснулось нехорошее предчувствие. К нему пожаловала гостья. Это была та самая девчонка, которую он видел среди тех, кто привез их с Матвеем сюда.

– Здравствуй… – она спокойно и чуть насмешливо смотрела ему в глаза.

– Здравствуй… фройлян, – как можно более вежлив ответил Владислав на приветствие.

«Зачем она явилась?» – Владислав был не такого высокого мнения о себе, чтобы предположить, что девица просто не нашла себе никого лучше на ночь.

Чуть покосившись на лежавшего с закрытыми глазами Матвея, она уселась на чурбак и непринужденно закинула ногу на ногу.

– Не узнаешь меня – Ганс Битый?

«Спокойно… ничего такого не случилось…» – приказал Владислав себе, чувствуя, как противные мурашки побежали по всему телу. И впрямь, ничего не случилось – мало ли людей встречалось ему на большой дороге?

«Но кто же она такая? Дьявол, не припомню!»

– Не узнаёшь, – констатировала девица, капризно кривя губки. – Ну, еще бы, таких, как я, у тебя целый табун наверняка перебывал. А я вот до сих пор помню, как ты меня на сеновале, на чердаке у мамаши Ханны наяривал, аж все места трещали.

– Тильда? – неуверенно произнес Владислав.

– Верно, Матильда меня звать, – гостья была неподдельно рада, что ее признали. – Вспомнил, значит, как чуть до крови мне зад не порвал?

– Ну, уж об этом, Тильди, ты бы помолчала, – он нервно усмехнулся. – Твою девственность я бы захотел, у тебя бы не отнял: чего давно нет, того и не взять. А был я у тебя не вторым, и не сто вторым, уж признайся, я-то это сразу почувствовал… Да и заплатил я в тот раз тебе, помнится, не скупо.

– Так «мамаша» все равно все отобрала, ни пфеннига не оставила. Уж очень она тогда разозлилась: пока ты со мной занимался, она самолично твои мешки проверила, думала, ты с добычей, а ты пустой оказался. А насчет девственности, то ты и впрямь не первый был. Первым был за два года до того один аббат; мне тогда четырнадцатый шел. Вез он тогда, – Матильда сладко потянулась, – золотой ковчежец с рубинами да французскими золотыми под тысячу. Не один, конечно, с ним слуг шестеро – все при мечах, и в доспехах даже.

– Только вот… – она самодовольно улыбнулась, – только вот когда человек с бабой, он обо всем забывает, и о том, что в вино много чего могут подсыпать. Ну, а утром, когда они отвалили, с ними коробейник увязался: мол с оружными людьми идти спокойнее. А как они уснули… – она замолчала, спокойно глядя на силезца. – Ханна даже мне один золотой тогда уделила от щедрот…

– Веселые дела творились у твоей «мамаши»! А я и подумать ничего такого не мог, хоть бывал там не раз, – бросил Владислав с искренним удивлением, ставя горшок с остывшей похлебкой на раздутые угли. – Есть будешь?

– Вот потому-то она и дожила до своих лет, что даже такие как ты ни о чем не знали… – гостья с явным презрением проигнорировала предложение разделить трапезу.

Силезец украдкой размял затекшие мышцы. Не заговаривает ли эта девица ему зубы?

– Говори, зачем пришла, – бросил он.

– Поговорить с тобой охота. Ты первый черт знает за сколько времени из

старых знакомх, кого я увидела… А ты, должно, подумал невесть чего? Небось застоялся-то жеребчик? – она ткнула пальцем ему ниже пояса.

«Играет со мной, как пить дать, – подумал силезец. Как кошак с мышаком! – Но зачем?»

– Как ты жил все это время?

– Да как жил… – Владислав старался говорить как можно более уверенно. – Как война эта началась, сама знаешь, работы совсем не стало. Болтался туда-сюда… Вот думал в Италию податься…

– Вот и я так же. Постоялый двор наш спалили ландскнехты, ну и «мамашу» вместе с ним. Меня увез ихний капитан, потом в кости одному дворянчику проиграл. При нем жила почти год – приглянулась я ему. Мальчик у меня от него родился, да помер на третий день, – что-то похожее на печаль отразилось на ее лице. – Да может оно и к лучшему было… Потом еще к одному капитану наемников попала. Пошли веселые деньки. Ублажать приходилось почти весь отряд, в очередь… Все было, что говорить, – она махнула рукой. – Научилась стрелять из лука, скакать на лошади, даже на мечах… Потом к третьему капитану…

– Это к Альбрехту, что ли? – сорвался с губ Владислава вопрос.

– Дался тебе этот Альбрехт, – раздраженно ответила Матильда. – Можно подумать, ревнуешь. Альбрехт тогда еще в ратуше перышком чиркал…

– А где, кстати, он сейчас?

– За Маас отправился, с ним почти все наши… В Хохштайне люди Фаербарда наконец порезали друг друга, почитай под корень. Теперь самое время те земли и замок под себя подгрести. Туда, вместе с нашими, десяток проповедников отправились, и викарий.

– Давно ты здесь? – воспользовавшись случаем, Владислав решил подробнее разузнать о королевстве сатанистов.

– Уже скоро год, почти с самого начала.

– А какая тут жизнь?

– Это как понять?

– Ну… вообще.

– Хорошая жизнь, хорошая, Ганс, – Матильда встала, прошлась по землянке взад вперед. – Такой теперь, наверное, и нет нигде. Скажу тебе – у нас за побег вешают, так вот за все время, пока я тут, ни разу никого не вздернули. Понимаешь? Никто не пытался дать тягу. Это к нам бегут, приходят отовсюду.

Здесь ты всегда поешь досыта, оденут-обуют. Жалование платят – император монету свою чеканить начал. Двух жен иметь можно, – она усмехнулась, – жаль двух мужей нельзя… Вот хоть меня возьми – ну кто я такая была? – продолжила она. – Девка продажная, подстилка. Если что у мамаши Ханны бы открылось – меня бы вздернули, а она бы откупилась, все бы на меня, да на других таких как я свалила. Даже почти все, что я добывала, – отнимала, из милости у нее жила.

– А сейчас у меня самой две дюжина в подчинении – попробуй кто из них мне поперек стать, может и палок отведать.

– А как тебе вера здешняя?

– Я так и знала, что ты про это спросишь, – ухмыльнулась девчонка. Не сомневайся, Ирод все правильно говорит! Ты вот подумай – где был христианский бог, когда Дева папу и всех крестоносцев резала, как баранов? Да и раньше. Ты не смотри, я не дура, хоть и читать не умею, мне один студент из Гейдельберга, какой-то родич Ханны, еще до того все объяснил про Бога и про Дьявола, я все еще тогда поняла, что попы сами ничего не знают, а нас учат…

– Студент, говоришь? И где ж он тебе все объяснил, на сеновале что ли? – неуклюже пошутил силезец, старясь скрыть разочарование. Мелькнувшая было надежда на ее помощь, уже давно улетучилась. Дело императора Ирода давно уже стало ее делом. Да и с чего ей помогать им?

– Не… – отмахнулась Матильда, – он в кровати это делать любил. – А это кто такой с тобой? – она словно впервые обратила внимание на Матвея. Ее загорелая ладонь провела по покрытой грязной щетиной щеке.

– Хорошенький мальчик, – в этом «мальчик», сказанном девчонкой, которой не было и восемнадцати, о мужчине старше ее года на три, сквозило явное презрение. – Будешь говорить, что племяш твой?

– Правда, Матильда, родич он мне, – бросил бывший разбойник. «По Адаму» – добавил он про себя.

– Ладно, родич – так родич… Он мечом махать умеет? – осведомилась девушка

– Да уж получше тебя, – с вымученной веселостью бросил Владислав.

– Ох, Гансик, не грубил бы ты! Вот поставят тебя под мою команду, побегаешь у меня!

И тем же тоном бросила в сторону Матвея:

– Давай, дружок, не притворяйся, я вижу, что ты не спишь.

Матвей открыл глаза, с видимым трудом повернул голову к ней, разлепил ссохшиеся губы.

– А зачем ты меч за спиной носишь? – спросил он вдруг на довольно неплохом немецком.

Брови Тильды приподнялись в легком удивлении.

– Это чтобы его такие вот как ты не украли. А хороший вояка, сразу про оружие спросил! – похвалила она.

Развить эту тему ей так и не удалось…

Глухие частые удары послышались снаружи. Кто-то отчаянно колотил изо всех сил в большой барабан. Через секунду, казалось, весь город взорвался гулом и грохотом. Неподалеку сразу несколько человек протяжно закричали. Матильда упруго вскочила. Сейчас любому стало бы ясно, зачем она носит оружие за спиной – ее ладонь стремительно скользнула за плечо, и сталь клинка сверкнула у нее в руке. Пригнув с места, как дикая кошка, она взлетела сразу на верхнюю ступеньку лестницы, рывком распахнула дверь и тут же, зашипев, отскочила. С тупым стуком в дверной косяк вонзилась стрела.

«Нападение! Кто-то треплет дьяволопоклонников, черт их дери! Не оставил нас Бог! Самое время…»

Он подскочил к Матвею, грубо потряс.

– Подымайся! Подымайся, если жить хочешь!

И – вот чудо – Матвей спрыгнул с ложа, и пусть шатаясь, но сделал несколько шагов к двери.

– Куда, – прошипела, поднимая клинок, Матильда, о которой Владислав забыл, но которая не забыла о них, и как-то разгадала намерения старого знакомого. – А ну живо назад! Сбежать? Не выйдет, дружочек!

Силезец не думал ни о чем в тот миг, преодолевая разделяющие их шаги. Руки его сработали раньше, чем разум. Одна рука поднырнула под подбородок девчонки, и резко рванула влево и вверх, а вторая с силой надавила на спину, чуть повыше лопаток.

Хитрый прием, которому его долго и безуспешно учил желтолицый и невысокий человек, невесть какими ветрами занесенный на палубу галеры родосских корсаров со своих почти сказочных островов на восходе, получился сейчас, спусти почти два десятка лет, на удивление хорошо, почти сам собой.

Он еще только-только понял, что случилось, а тело Матильды уже мешком сползало на ступеньки. Меч выпал из вмиг ослабевшей руки. Она плавно осела, а Владислав уже подхватил меч, чья рукоять еще хранила тепло ее ладони.

Он выскочил на верхнюю ступеньку лестницы, распахнул дверь, инстинктивно пригибаясь. Стрела с треском вонзилась в неструганные доски.

«Они бьют на свет!»– догадался Владислав. Мысль эту он додумывал, сбрасывая ударом ноги стоявший на очаге горшок. Бурлящая похлебка залила огонь, и землянка вмиг погрузилась во тьму.

Споткнувшись о девичье тело, он выволок Матвея наружу, буквально за шиворот. На мгновение он оглянулся. Матильда лежала на ступеньках, шея ее была вывернута почти под прямым углом.

В отсветах разгоравшегося пожара, ее лицо выглядело совсем по-детски беззащитным, и недоумевающе обиженным. В памяти силезца на миг возникло точно такое же, детское и обиженное, лицо мертвой Гертруды. Столь разные в жизни после смерти они стали так похожи… Но ни тени жалости не ощутил старый разбойник, да и не было на это времени. Быстро наклонившись, он вытащил из ножен, висевших на поясе девушки тесак, сунул его за голенище, и, подхватив Матвея за плечи, устремился вперед.

Десятки летучих огней проносились в ночном небе – нападавшие пустили в ход зажигательные стрелы. Крики, лязг оружия, топот копыт… На стенах крепости ярко горели кипы просмоленной пакли. Мимо силезца во мраке проносились всадники.

– Что происходит? – тяжело прохрипел Матвей.

– А пес его знает, – буркнул силезец, – война какая-то.

Грохот множества барабанов, и рев труб сливался с многоголосыми воплями и свистом стрел.

Картина боя стала ему ясна уже через полминуты. Стольный град дьяволопоклонников был атакован целой ордой всадников, незаметно подошедших со стороны леса. То ли им без шума удалось снять охранение, то ли его вообще не выставили…

Умаявшиеся за время празднества подданные Ирода уснули вповалку кто где, и теперь беспорядочно метались, истребляемые беспощадными врагами. Мимо, проносились всадники, на их доспехах и плащах во тьме смутно белели кресты. Слышался многоголосый клич – «Иисус!!»

Один, проскакав мимо, чуть не снес голову Владиславу. Силезец увернулся, кинувшись на землю.

Проскакал конь, волоча в стремени мертвое тело. В рыжих отсветах пожара Владислав увидал всадника. На узде его коня повис, отчаянно вереща, человек, еще несколько метались вокруг с пиками и рогатинами. Раскатисто завывали рога, заглушая крики людей, лязг оружия, стук копыт и ржание… Со стены города, освещенной десятком гигантских факелов, бабахнула пушка, блеснув багряной молнией.

Вот рядом с ним остановился, приплясывая, конь, в седле которого сидел, запрокинувшись назад, мертвец.

– А ну-ка, посторонись! – Владислав уверенно скинул истекающий кровью из пробитого пикой горла труп, и взгромоздил на его место Матвея. Потом запрыгнул на круп и сам. Конь осел на задние ноги под тяжестью двух седоков. Взбрыкнул, пытаясь освободиться от ноши. Владислав ударил его рукоятью меча по шее, в известное ему место. Всхрапнув, конь тотчас же понесся галопом.

Матвей чуть было не соскользнул на землю, но Владислав успел поймать зубами его рукав и удержал. Сдавив бока коня, он вновь с силой ударил его раскрытой ладонью между ушей. Животное, привыкшее носить на себе всадника в сотне фунтов железа рванулось с места в карьер.

Кто-то попытался загородить ему путь – он, привстав на стременах, рубанул с оттягом, в полную силу, кого – все равно.

Ему вдруг почудилось, что все это уже когда-то с ним было. Нет, не показалось, – это было с ним, и не раз… Вновь он мчался куда-то сквозь ночь, а позади гремел бой; как это было уже десятки и сотни раз, вновь рубил пытавшихся стать у него на дороге… Ветер свистел в ушах, кровь стучала в висках, и не надо было думать ни о чем. Только крепче сжимать узду, надеясь, что добрый конь вынесет, не сбросит с седла…

Мчащийся во весь опор скакун влетел в непроглядный лесной мрак…

* * *

Информационно-логический блок ЮН-2340-Ч. Сообщение для персонала секции 123-И. Хранителю-Куратору Таргизу, и Хранителю-Наставнику Зоргорну – лично.

Осуществляемые в автоматическом режиме, в соответствии с заданием от мероприятия по восстановлению управляемости фактотума, результатов не дали.

Деструктивные изменения в полиментальном комплексе продолжаются.

Наблюдается сокращение цикличности периодов господства отрицательной доминанты рассудочной деятельности, и усиление эмоций черной части спектра, и сдвижка их характеристик в сторону более насыщенной части шкалы.

Каналы с восьмого по двадцать девятый – не трассируются. Каналы шестой, двадцать второй, и тридцатый – полностью прекратили существование.

При дальнейшем развитии наблюдаемых процессов возможно нарушение базовых ментальных, а в перспективе – и физиологических функций фактотума.

Рекомендации – осуществить повторную всестороннюю проверку состояния фактотума, с целью выяснения причин происходящих изменений, и на основании ее результатов разработать меры по стабилизации ситуации.

Рекомендации 2. Принимая во внимание особое мнение Хранителя-Эксперта Хикари Иширы, и его ссылку на события в континууме 34781, 471 ветви, уровня 301, ответвления 1000-кк, хронального уровня 21, Основная планета (см. информационно-логический блок К-234 – ДАР-23С) рассмотреть возможность организованного противодействия со стороны обитателей данного континуума, с использованием сенситивных способностей.

Особая Рекомендация. В соответствии с принятыми в Мире законами и обычаями, сложившиеся на данный момент обстоятельства позволяют ответственным исполнителям плана воздействия на континуум 56421 сектора, 578 ветви, уровня 347, ответвления 42 – хд, хронального уровня 29, основная планета, код СН-1123 ходатайствовать перед Высшими о прекращении реализации плана, не навлекая на себя нареканий и порицания.

В связи с вышеизложенным предлагается ответственным исполнителям, в лице Хранителя – Куратора Таргиза, и Хранителя – Наставника Зоргорна, рассмотреть возможность подачи такового ходатайства.

* * *

– Ну вот, дожили, – буркнул совсем по стариковски Зоргорн. Машина будет учить меня жить!

Про себя же подумал, что, пожалуй, сейчас как раз наступил в его жизни момент, когда недурно прислушаться к совету искусственного интеллекта. Тем более, что хотя мертвая материя и не сравниться никогда с человеческим разумом, но все таки в линейно-логической обработке данных их машинам равных нет, пожалуй, во всей вселенной. Так что не следовало бы вот так сразу сбрасывать со счета результаты, полученные сумматорами тенденций…

Он посмотрел на Таргиза, равнодушно созерцавшего на своем экране сообщение блока.

Нет, он не отступит. Во всяком случае, так должно быть, если конечно Наставник действительно знает своего ученика. Тем более, не может отступить он. Просто не может, и все. Так что предоставим событиям течь своим чередом.

И, в соответствии с правилами и законами займемся отработкой версий, предложенных машиной.

Итак – что вообще это может быть? Ну, попытку некоей третьей силы подчинить себе фактотум, можно смело отбросить. И ссылки Хикари – сана на те события, тут просто неуместны – там была цивилизация третьего порядка, как никак.

Будь это мир Левой Руки, он, пожалуй, мог бы заподозрить какие-нибудь специфические манипуляции с бренными останками Носителя (если не принимать во внимание то, что они, – сто против одного, не уцелели). Но в данном месте законы магической физики практически не действуют.

Стало быть, это можно исключить…

Какая-то смутная, неоформившаяся мысль возникла в сознании Зоргорна; возникла и почти сразу пропала.

Все же интересно – связаны ли предыдущие странности фактотума с нынешним положением? Все может быть. Пожалуй, тут бы весьма пригодились знания и опыт Марии Тер-Акопян. Ходатайствовать, что ли, о ее возвращении в группу?

Ладно, это надо будет еще обдумать. Потом. А пока продолжим работу.

Глава 9

…Сознание возвращалось мучительно долго, все время куда-то ускользая.

Всякий раз Владислав пытался удержать его, очнувшись, но как ни старался открыть глаза, ничего вокруг не видел. Но мало-помалу все же пришел в себя.

…Их настигли на рассвете. Конь выдохся, хрипел, как тяжелораненый, с оскаленной морды срывались клочья пены. Галопом, да еще двух седоков на себе выдержать… Владислав дивился, как животина не пала еще раньше, когда продирались через дремучий лес где в высокой траве прятались упавшие деревья и промоины. Матвей был жив, и даже в сознании. Он даже иногда отпускал напряженные шутки, пусть и время от времени постанывал.

Слава Богу, во всяком случае его спутник не отдал Богу душу, во время этой безумной гонки по лесу. На их пути ни разу не оказалось вооруженных людей, и ни одна стрела – ни то что не попала – даже не чиркнула рядом. Видать, сама длань Господня вела путников через чащу.

Но если так, то почему Бог оставил их именно теперь? Он совсем было уже собрался остановить запаленную лошадь, как за спиной послышался топот сразу нескольких всадников, и крики, которыми те понукали скакунов. Владислав вновь послал коня в галоп.

И почти сразу ноги измученного животного подломились и оба всадника слетели наземь. Вскакивая, преодолевая острую боль в боку (Пся крев! Кажется рёбра!), силезец увидел натянутую между двумя деревьями веревку. Он еще заметил рванувшиеся из за кустов фигуры, и даже успел потянуться за мечом Матильды. Но тут на его голову обрушился тяжелый удар. Сквозь нахлынувшую темноту он еще расслышал какие-то крики и гневные возгласы над головой. А потом разум сокрыла пелена глухого всепобеждающего забытья и он провалился в него, как грешник, рухнувший на самое дно преисподней. «Только бы Матвей не убился!» – была его последняя мысль.

Но вот, кажется, сознание вернулось к нему окончательно. Мучительно саднило в боку. Падение с лошади было отнюдь не мягким. Дышится тяжело – да, определенно сломано как минимум одно ребро. В голове, по которой здорово съездили, отдается тупой болью каждое неловкое движение, и тошнота временами подступает к горлу.

Но почему вокруг так темно?

Или…неужто его ослепили?!

При этой мысли он еле-еле не взвыл от ужаса. Владислав, морщась от боли поднял руку, ощупал лицо. Глаза, слава Богу, на месте. Кое-как приведя мысли в порядок, он принялся на ощупь изучать место, куда угодил.

Довольно скоро выяснилось, что он лежал на сыром дощатом полу, и спертый душный воздух неопровержимо свидетельствовал, что это подземелье.

Должно быть, он где-то в погребе, или подвале. А где же Матвей? Что с ним? Они же были вместе прежде чем… Прежде чем слуги Люцифера вновь пленили их. Но слуги ли Люцифера? У тех и своих забот хватало, отбивались от кого-то. Знать бы – от кого? Кто теперь их пленитель? И где, черт подери Матвей? Неужели погиб?

Страх вновь охватил Владислава.

Жив ли он, этот отважный русин, или лежит где-нибудь, как падаль, и вороны уже выклевывают его помутневшие глаза?

– Матвей?! – бросил Владислав в пустоту.

В ответ где-то рядом раздался стон.

– Жив, витязь! – воскликнул силезец радостно. – Жив, Матка-Боска и матка бесова!!

– Жив, как будто, – тихо послышалось в ответ. – Где мы?

– Да матка бесова его знает где, – ответил Владислав. – Одно знаю, пока еще живы.

Поляк медленно поднялся – боль отозвалась взрывом цветных искр перед глазами.

– Странно, не связали даже…

Он осторожно прошелся, держась за сырые стены неровного камня, пытаясь хотя бы определить размеры их тюрьмы. Семь шагов в любую сторону – стена. Напротив, чуть подальше – то же самое. Хоромы тесноватые. А вот и выступающие наличники. Здесь дверь.

– Кто бы вы ни были, откройте! – он забарабанил кулаками по склизлым доскам; каждый удар отдавался в боку и голове.

Хозяева узилища не спешили порадовать гостей своим присутствием. Лишь спустя время раздалось недовольное бормотание и кто-то по ту сторону проворчал

– Кому еще не сидится спокойно? Ты что ли, предавшийся, Нечистому? – раздалось из-за двери. – Сиди себе до суда. Суд у нас скорый – вздернут на виселице и всего делов. Умрешь, стало быть, без пролития крови. Ты и дружок твой; смотри только как бы не кончился раньше.

Судя по акценту, говоривший был откуда – то с северо-западных земель недоброй памяти Немецкого рейха: какой-нибудь франконец или, может, вестфольдинг.

– Постой, а вы-то кто? – удивился поляк.

– Мы – в голосе стража послышалась явная гордость – мы слуги великого герцога Константина, милостью божьей владыки этих земель, защитника веры и искоренителя всяческого зла! Всякий враг истинной апостольской церкви – враг ему, и нет ему иной участи, кроме смерти! Мы нещадно уничтожаем дьяволопоклонников, и прочих… – охранник, не иначе, цитировавший наизусть проповедь ротного капеллана, крякнул, запнувшись, – что-то я разговорился с собой, бесово отродье.

– Постой, я не дьяволопоклонник! – закричал было Владислав, но за дверью раздался лишь хриплый кашель, или, скорее, издевательский смех.

Затем послышались удаляющиеся шаги.

– Что происходит? Где мы? – не унимался Матвей.

Владислав вкратце описал спутнику все замечательные приключения, свалившиеся на их головы за последние два дня.

– И что ж это? – молвил Матвей после рассказа спутника. Это получается, теперь нас латиняне… то есть христиане повесить хотят?

– Да хоть сарацины – все одно…

Владислав горько усмехнулся. И впрямь, чудны дела твои, Господи! Слуги Люцифера, обогрели, накормили, даже Матвея подлечили. Единоверцы же, не выслушав, сунули в подвал. Даже сена на пол не положили, бросили пленников на голые доски: дескать все одно вам скоро сдохнуть.

Так и просидели они немало времени в ожидании хоть каких-нибудь событий. В темноте время тянется целую вечность. Конечно, они разговаривали, но говорить особо было не о чем. Ни Матвей, ни Владислав особой жажды общения не испытывали. А выбраться… Способа спасения силезец пока не находил, несмотря на свой богатый опыт общения с тюрьмами и тюремщиками. Оставалось ждать. Пока они так или иначе выйдут отсюда. А там уже поглядим.

Несколько ли часов прошло, день ли – неизвестно, но дверь заскрипев, отворилась. В проем ударил сноп света. Владислав зажмурил заслезившиеся глаза, привыкшие к темноте.

– Поднимайтесь, – похоже говорил все тот же стражник, что и раньше. – Вас уже осудили и приговор вынесли. Будете повешены в числе прочих…это…как его… слуг врат адовых.

Его грубо схватили за шиворот, и вытолкнули наружу. Матвея тащили следом, как мешок: он, кажется, совсем ослаб.

Первые секунды Владислав не видел почти ничего – глаза болели и слезились. Лишь потом он различил, где находится. Их держали в подвале давно сгоревшего дома – не крестьянского, правда а, похоже, бывшей господской усадьбы

Оглядевшись, Владислав нашел, что они оказались в походном военном лагере – палатки, шатры, шалаши. Судя по всему, хозяева расположились тут недавно, и долго оставаться не намеревались. Люди – почти одни мужчин, при оружии. На них были белые (в основном грязные) короткие плащи, на спинах которых был обведен черной краской восьмиконечный крест с дубовыми ветками – не иначе: герб «искоренителя зла». Вот еще монарх на этих землях – может, такой же герцог (и скорее всего что так) как Ирод, прости Господи – император.

Насколько, впрочем он успел различить, вооружены они были далеко не столь хорошо, да и внешний вид большинства оставлял желать лучшего. Похоже, они тут испытывали проблемы с провиантом.

Несколько лучше выглядели монахи в добротных рясах – все крепкие мужчины, таскавшие на поясах мечи и палицы. Вполне возможно, одной из них его угостили по затылку… На всякий случай Владислав попытался высмотреть, где стоят лошади, но как оказалось, конницы в этом лагере не было.

То ли те, кто напал на бесопоклонников, явились из другого лагеря этого герцога, то ли просто до сих пор не вернулись.

Кроме Матвея с Владиславом, стражники гнали в ту же сторону еще дюжину человек. Может, силезец видел их на улицах Гросслёйхтенбурга, а может, то были просто сторонние люди, прихваченные в религиозном раже белыми братьями. Бородатый полуголый мужик, жестоко избитый, с заплывшим кровоподтеками лицом, но идет прямо. Следом еще четверо – на вид обычные крестьяне, в ужасе озирающиеся вокруг, несколько раненных, в покрытых кровью изрубленных стеганых подкольчужниках, и две женщины. Одна – совсем старуха, скрюченная, в засаленном коричневом балахоне, с морщинистой коричневой кожей – на вид почти родная сестра пришибленной им горной ведьмы. Вторая – неопределенного возраста, в разодранном в клочья платье, с равнодушно-серым лицом, шла обреченно опустившая руки, и пошатываясь из стороны в сторону. Нетрудно было догадаться, что, в отличии от всех других, ее не держали в подвале – скорее уж, время перед казнью она провела в обществе доблестных воителей.

Они вышли к дальнему концу прогалины. Глазам Владислава предстала свежесрубленная балка, прикрепленная между двумя здоровенными, в три обхвата дубами. С нее свисали уже подготовленные веревки. Пять, нет шесть.

Под ней стояло нечто вроде широкой скамьи на длинных ножках.

«Вот и конец пришел, – почти без страха подумал силезец. От бесовского воинства ушли, а христиане, стало быть, повесят? А может, сам Бог сам решил за нас? Может, неугодно ему, чтобы мы сделали дело? Наказует человеков через нее, а мы идем, получается против?»

Ругнув себя черным словом, за неуместный богословский спор с самим собой, Владислав прикинул шансы к спасению. Его ведут не особо надзирая, даже не связали. Понятно, почему не связали. Вон, лучники с арбалетчиками вокруг насторожено смотрят на обреченных, да и прочего народа, вокруг, как мух на кухне. Только и ждут, как стрелу выпустить в слугу сатанинского. Ну, если сейчас схватить стражника – вот, хотя бы того, что горделиво задрав нос, шествует слева, оглушив, прикрыться им как щитом, а потом к тому арбалетчику справа, хватая Матвея… Нет, не успевает. Пока доберется до него, будет уже утыкан стрелами, как еж. Да и не будут они, чувствуется, жалеть своего, а на таком расстоянии стрела проткнет их обоих. А если…

Виселица была совсем уже рядом. Крепкая веревка, такая выдержит еще десятерых после Владислава.

И говорить этим что-либо бесполезно. Они слушать не станут, а если и выслушают, так только для того, чтобы посмеяться, или напоследок отходить плетью.

Рядом с орудием казни стоял длинный стол, застланный красным сукном.

За ним сидело несколько человек – толстый монах, тип в кафтане с тем же самым крестом в венке на груди – только на этот раз не нарисованным, а вышитым – видимо представлявший тут особу «герцога Константина» и еще несколько. Все по форме – обычный для земель уже сгинувшей империи герихт[61] с шеффенами и отирающимся здесь же палачом: чтобы не тратить время на исполнение высоких приговоров. Сколько раз он стоял перед точно таким же!

– Покайтесь грешники! – яростно закричал монах – видно он-то и был судья, – Покайтесь, прежде чем предстанете перед Судией Вышним!

– Каемся, каемся, – пробурчал стоящий рядом чернобородый (только сейчас Владиславу бросилось в глаза, что борода у него – точь-в-точь, как у Ирода. Владислав невольно встретился взглядом с ним, тот в ответ странно посмотрел на силезца, и подмигнул. Или показалось?

– А почему, святой отец, нас не сжигают, како положено нечестивцев богомерзких? – спросил вдруг чернобородый, обращаясь к распорядителю казни.

Монах, или кто там он был, задохнулся от ярости, даже побагровев.

За него ответил один из его помощников – одутловатый, невысокий, с медной чернильницей у пояса – секретарь, или писарь.

– Казнь огнем, губя плоть, очищает душу от грехов телесными мучениями. – Вы же, предавшиеся врагу Господа нашего, спасения недостойны. В Преисподней вам хватит огня до Страшного суда! – он с презрением сплюнул.

– До Страшно-ого? – нарочито удивленно протянул тот. А почему обычного-то суда не было? – продолжал между тем ерничать бородач, – Положено ведь выслушать грешников, поспрашивать… Дыбой там, клещами…

На этот раз его никто не удостоил вниманием.

Приговоренных разделили на две партии. В первой оказались крестьяне и обе женщины.

Несчастная в изодранном платье не смогла подняться, и ее, как куль с зерном втащили на неуклюжее подобие эшафота двое палачей – паренек лет пятнадцати с топором за поясом, и юркий мужичок в подряснике.

– Да простит Господь-бог наш Иисус грехи ваши, как мы прощаем вам,

– произнес успокоившись более-менее, монах, – вверьте себя его милосердию, ибо лишь оно одно, безграничное, вас ныне спасти может. Отрекитесь от нечестивого бесовства и неслыханной мерзости, пока вы еще в мире сем.

Старуха, вдруг, набрав полную грудь воздуха, выкрикнула черное злое богохульство, длинное и замысловатое, услышав которое прежде, силезец бы всенепременно перекрестился. Старший палач, готовившийся уже набросить на морщинистую шею петлю, занес кулак для удара.

…И в этот момент громыхнуло так, что заложило уши. Можно было бы подумать, что небо ответило громом на брань старухи, но короткий, рвущий слух свист, крики, и упавшие тела вокруг подсказали, что сие – дело рук человека.

– Слава Сатане!! – взревел бородач, ловко разбрасывая стражников. Откуда только силы взялись – лишь несколько ударов сердца спустя он уже завладел мечом одного стража. Двое вооруженных монахов, уже почти настигших его, тотчас свалились наземь, держась за распоротые животы.

Он ринулся к столу, но судейских уже и след простыл – Владислав даже не заметил – когда успели исчезнуть.

Снова ударил гром. И опять начали валиться на землю люди, и на белых одеяниях новоявленных крестоносцев герцога Константина расцвели ярко красные пятна.

Несомненно, в ход пошло огнестрельное оружие. Да не ручные пищали, бьющие пулями с лесной орех, а настоящие орудия, которые волокут по три лошади самое меньшее. И которые, во всяком случае, никак не удалось бы незаметно протащить по лесу.

«Пушки?! Но откуда они тут?» – недоуменно подумал про себя Владислав повалив бестолково топчущегося вокруг стражника – того самого, что всего минуту назад гордо вышагивал среди жалких, обреченных на смерть «чертепоклонников», вмиг обезоружил – тот как заяц ринулся прочь, как только древко протазана выскользнуло из ослабевших рук труса.

Отогнав замахом копья кинувшегося было на него с топориком юного палача (все прочие охранники, вмиг забыв о пленниках, последовали примеру судей) силезец подхватил под руки русина, потащил в сторону.

– Теперь им не до нас, слава тебе Господи, Езус-Мария! Главное выбраться, а там уж разберемся! – бормотал Владислав, волоча на себе полубесчувственного Матвея, посекундно оглядываясь туда, где над деревьями поднимался густой серый дым.

Из леса тем временем во множестве выбегали вооруженные люди, гнавшие перед собой редкую цепочку уже не помышляющих об обороне герцогских воинов. Похоже, весь гонор и храбрость слетела с тех, словно бы ее и не было.

Навстречу атакующим, наскоро построившись неровным клином, устремились лучше вооруженные воины, среди которых было немало монахов.

Вновь выстрел – на этот раз стреляла одна пушка. Но и его хватило, чтобы прорубить изрядную просеку в плотно сбитом строю.

Но следом за первым отрядом устремились воспрявшие духом солдаты, панику среди которых командирам таки удалось прекратить – нескольких непонятливых проткнули пиками.

Над прогалиной засвистели стрелы, нападавшие тоже начали падать. Затем обе стороны сошлись в рукопашной.

Все смешалось, и в завязавшемся бою уже никому не было дела до человека, одной рукой сжимавшего копье, а другой поддерживающего полубесчувственное тело товарища.

К Владиславу подбежал какой-то тип в круглой шапке с болтающимися ушами, и драном кафтане, не понять кто – дьяволопоклонник или воин герцога, крутящий над головой меч.

– Ты чего – своих не узнаешь?! – рявкнул на него силезец, первое что пришло в голову, при этом выставив вперед пику.

Тот, выругавшись сквозь зубы, метнулся в сторону, за ним устремились еще трое, последовавших было за ним.

Схватка продолжалась недолго. Хотя, то тут, то там христианам, во главе с монахами удавалось было потеснить приверженцев Сатаны, но лишь на краткое время.

Нападающих все прибывало, и совсем скоро они смяли и опрокинули своих врагов. Те вновь попытались было засев за деревьями, затеять перестрелку, но быстро обратились в бегство.

Лесная опушка заполнилась довольно гудящими люциферитами.

Никто не преследовал удирающих. Дьяволопоклонники тут же принялись по хозяйски грабить лагерь своих врагов.

На двух чудом спасшихся людей пока не обращали внимания, и силезец даже понадеялся, что сможет незаметно ускользнуть с места боя. Как выяснилось, напрасно.

– О, кого я вижу! – к Владиславу направлялся чернобородый мужик – тот самый, с которым Владислав едва не повис на одной виселице. К этому времени он успел обрядиться в снятый с кого-то из пленных или мертвых добротный суконный плащ. Позади него переминались два человека, глядевших на него с обожанием. – Я видел, как ты дрался, приятель, – он хлопнул Владислава по плечу. Молодец! Меня Иуда зовут, – сообщил чернобородый. Раньше Карл звали, а теперь взял имя в честь лучшего слуги Великого Господина нашего. Капитан императорского войска. А ты из какого отряда, брат?

– У Альбрехта служим, – ответил силезец.

– У Альбрехта Рыжего?

– Да вроде, второго дня он не был рыжим, – пожал плечами Владислав.

– А, у Жабы! – хлопнул его по плечу бородатый, – Так это вас он в лесу подобрал? Ясно. А повезло вам, – бросил он. Порезали отряд Жабы, как есть всех порезали. Эти же белые крестоносцы, чтоб им позеленеть! Вообще-то про них мы давно слышали, – доверительно сообщил он Владиславу, – но прежде они почти не высовывались. А сейчас чего-то осмелели.

– Ну ничего, мы их быстро отправим – во тьму внешнюю. Так что, теперь вам самая прямая дорога, в мой отряд. Тебе сразу десяток дам. Не боись: Бог…то есть господь Люцифер не выдаст, – бросил Иуда-Карл напоследок, – свинья не съест, – он дружески хлопнул Владислава по плечу, и отошел.

Раненных люциферитов, и даже тела убитых погрузили в телеги, захваченные у братьев. Вместе с ними Владислав пристроил и Матвея, который уже не стоял на ногах после всего перенесенного.

Вслед за повозкой побрел и Владислав, положив на плечо копье.

На окраине леса он увидел оружие, принесшее солдатам Ирода победу.

На земле лежали установленные на рогульках бревна в два человеческих роста, недавно срубленные и грубо ободранные от коры. С некоторых даже свисали лохмотья лыка. Небрежно откованные железные полосы обвивали их, а в торцах чернели круглые отверстия.

Возле них стояло несколько человек в кожаных, прожженных во многих местах куртках, и таких же кожаных колпаках. Кисло пахло серой.

Это были явно те самые пушки, которыми на его глазах в пух и прах разнесли новоявленных крестоносцев, только вот раньше что-то не приходилось слышать ему, чтобы артиллерийские орудия можно было сделать из дерева. Хитро придумано – оценил затею бывший кондотьер. И много легче обычных, и можно сделать прямо на месте, за пару часов самое большее. А главное – таких штук можно наделать хоть сотню, если не тысячу – вон, в лесу деревьев сколько! Разве что – выстрелить из них можно от силы пару-тройку раз…

Да, и в самом деле, как говорили у Матвея на родине: наставляет Бог слепца а черт – кузнеца. И оружейника – сугубо.

Когда они покидали разгромленный лагерь, в телегу, где лежал Матвей, зло швырнули несколько связанных пленных – то были сплошь монахи.

Обреченно потащившийся вместе с обозом опять в Гросслейхтенбург, откуда так стремился сбежать, силезец, несмотря ни на что, искренне сочувствовал их судьбе.

Часть третья. ОКОНЧАНИЕ ПУТИ.

Глава 10

Мидр. Южный океан. Остров Дйоори.

599 цикл Эры Второго Поколения, 277 день.

Машина Таргиза оставила позади пенную береговую линию Дйоори. Закрывая горизонт, перед ним вздымалось самое величественное сооружение из всех воздвигнутых Вторым Поколением. Дом Высших. Центр Мидра, его мозг, его святыня, его средоточие.

Это не был дворец в полном смысле слова, – просто огромная гора, отесанная машинами и потоками Сомы, и принявшая форму усеченной призмы.

Целая гора, изрытая как муравейник коридорами, залами, анфиладами больших и малых помещений, которые в нижних ярусах, глубоко у оснований горы, переходили в огромные природные пещеры с гладко отполированным блестящим полом. Весь Атх мог бы многократно поместиться внутри. Большая часть подземелий была девственно пуста, и собственно, создана про запас, на всякий случай.

Где-то здесь, в глубине был один из двух подземных городов, переживших наступление Света Смерти – Шаатарш-Арг.

Был – потому что, окончательно покинув его, пережившие катастрофу уничтожили его без остатка, дабы ничто не напоминало им долгих лет, проведенных в убежище, ставшем тюрьмой.

Спустившись по длинной наклонной потерне с площадки, где сел его аэр,

Таргиз вступил наполненный мягким, жемчужно серым светом овальный холл, в который выходило с десяток дверей больших лифтов. Нефритовые, с золотой инкрустацией ворота, в обеих концах его были настежь распахнуты.

Эти несколько залов были, в свое время, чем-то вроде сокровищницы, а быть может и музея. В стоящих вдоль стен витринах, чьи толстые крышки были выточены из гигантских кристаллов горного хрусталя, прозрачного как вода, в гнездах из полированного дерева были разложены тысячи золотых украшений Глаз Таргиза различал предметы, принадлежащие хорошо известным культурам многих планет, другие были едва знакомы Хранителю, но больше всего было совершено неведомы ему. Он даже остановился на несколько секунд, чтобы полюбоваться прихотливым узором металлических кружев, и многоцветным блеском мириадов огней в бриллиантах и изумрудах. По внешнему виду хранилища невозможно было сказать: создано ли оно уже в Мире, либо перенесено сюда оттуда, где людям стали доступны путешествия в иные континуумы.

Но он почти не задержался, хотя был в Доме второй раз в жизни.

Ему предстояла встреча с Наставником, и личный доклад у курировавшего их проект Высшего.

…Зоргорн в одиночестве прогуливался на кольцевой галерее, у ворот, ведущих в зал, где их должен был принять тот, кто вызвал их с учеником.

Таргиз еще не появлялся – в соответствии с обычаями, вызванный к Высшим должен являться точно в назначенное время. Сам Зоргорн мог позволить себе маленькое отступление от общепринятого – незаметная слабость, которую мог себе позволить человек, потерпевший в свое время поражение, и добровольно отказавшийся от борьбы.

На плавно загибающейся великанским кольцом стене огромными самоцветами были выложены письмена.

Строки складывались в слова, посвященные какому-то из некогда совершенных деяний.

«В цикл… Эры Второго Поколения… По воле Высших… ибо это идет на благо Мира и всех живущих в нем…» Древние слова; древние плиты; древние церемонии. Древняя, застывшая цивилизация, созданная горсткой уцелевших после исполинской катастрофы. Не самых лучших, не самых умных, а просто тех, кому повезло. Цивилизация, впитавшая в себя осколки множества культур, сложенные вместе – без порядка и смысла.

Когда им было необходимо что то, они не могли создавать это сами, а вынуждены были брать это в готовом виде – от Сомы, до тонких вин… У них не было иного выхода, и они пополняли свои ряды извлеченными из других континуумов людьми. Ради их же блага они стирали их память, но невозможно было стереть то, что было глубинной основой личности. Их цивилизация такова, какова есть, и то, что было неизбежным следствием, стало ныне неотъемлемой ее чертой.

Их чуть больше миллиона. Есть еще десять миллионов Свободных, но они не в счет. Миллион тех, кто повелевает вселенными.

И вселенные эти непрерывно увеличивались в числе, разветвляясь и множась. В одних отличия от породившего их мироздания были практически незаметны, в других буквально все разительно переменялось. Потомок жалкого бедняка и бродяги, благополучно умершего от голода или ножа в десятках прочих континуумов, становился сокрушителем, казалось бы, вечных империй, и созидателем новых, или творцом обгоняющих свою эпоху на века открытий. Поднимается со смертного одра, казалось бы обреченный царь-завоеватель, или никому неизвестный простолюдин, чей далекий потомок убьет в одной из множества войн, о которой вскоре забудут, далекого предка великого полководца или еще кого-то, чьи деяния должны были бы изменить жизнь людей. Где-то, за тысячи километров по иному подул ветерок, и вот уже зарождается нежданный ураган, затапливая целые страны, или отправляя на дно непобедимые флоты – и вот уже чужие корабли атакуют ставшие вмиг беззащитными берега…

Астероид, что должен был, по всем законам небесной механики, благополучно миновать планету, (и миновавший ее во всех иных мирах), вдруг, захваченный ее тяготением рушился на Землю, неся с собой гибель цивилизации и возвращение жалких остатков рода человеческого назад, к каменным топорам и пещерам.

Они видели как возникают и исчезают великие державы, и впадают в ничтожество древние высокие цивилизации. Как сходятся в смертельных битвах народы, а после, долгие века самые мудрые не могут понять – из-за чего. Как уходят на дно океана острова и материки, как извергающиеся вулканы заливают лавой целые страны, как возвращаются звездолеты к обращенным в мертвые пустыни неразумными обитателями планетам – при их старте мирным и цветущим.

И часто, тем или иным способом, они получали дань с этих миров

В одних они брали только то, что уже никому не принадлежало. В других могли только слегка направить события в нужную для них сторону. Наконец, были миры, полностью подчиненные их воле. Но в любом случае приток Сомы был ничтожен…

Зоргорн облокотился на гранитный бордюр, ограждающий кольцевую галерею, проходившую почти в двух сотнях человеческих ростов над полом, теряющимся в полумраке.

Там, впереди, в матовом свете редких светильных кристаллов, вмурованных в стены, возвышалось колоссальное яйцевидное тело черного цвета – космолет «Сын бури».

Зоргорн долго смотрел на гигантскую скалу звездного корабля, чей нос почти достигал купола зала.

С того времени, когда этот исполин поднялся в небо, прошло немало циклов, но все перипетии споров вокруг проекта «Стрела» Наставник помнил очень хорошо.

Многие, очень многие были против, говоря – и совершенно справедливо – об огромных затратах Сомы, об опасностях, грозящих кораблю в бесконечном пространстве с совершенно непредсказуемыми свойствами. Наконец – и это было самое серьезное возражение – утверждали, что никаких, представляющих практический, или хотя бы научный интерес данных, даже в случае успеха получено не будет, ибо информацию об иных звездных системах гораздо проще получить из нормальных континуумов.

Высшие раскололись надвое, и все – таки, сторонники проекта одержали верх, пусть и с перевесом в несколько голосов.

С технической точки зрения затея никакой сложности как будто не представляла: к услугам Мидра были все известные конструкции звездолетов – от термоядерных фотонных исполинов восемнадцатого века Хиджры, до гиперпространственных, конца двадцать первого века, созданных разумом объединенного коммунистического человечества.

Любую из них можно было скопировать в материале в течение нескольких белых единиц времени.

Но почти непреодолимым было препятствие иного рода – ведь, выйдя из стабилизированного пространства родной планеты, корабль оказывался практически сразу обреченным на гибель.

Ученым пришлось потратить немало времени, чтобы разработать хранилища для Сомы на все долгое время полета, которые были бы способны нести космические корабли.

Из десяти стартовавших кораблей вернулся только один, после чего скептики восторжествовали, и проект «Стрела» был заморожен…На одном из космолетов, что не вернулись, была и та, которую он любил.

В момент, когда из дверей неслышно поднявшегося на галерею гравилифта вышел, обменявшись приветствием с Наставником, Таргиз, вход в зал, закрытый бронзовой плитой, распахнулся, и ровный женский голос из невидимых динамиков пригласил их войти.

Они оказались в большом семиугольном зале на верхнем этаже дворца, высокий потолок которого был сложен из плит прозрачного камня. Здесь были разбиты изысканные цветники, отделенные друг от друга шпалерами искусно подстриженных кустов, и карликовых деревьев в гранитных чашах. Почти в самом центре расстилалась обширная лужайка в форме идеального семигранника. Ее украшал изящный мраморный фонтан, изображавший какое то, стоявшее на задних лапах фантастическое существо. Из его рта вытекала тоненькая струйка воды, исчезавшая в миниатюрном гроте, забранном золотой решеткой. Это было, пожалуй, единственное место во всем дворце, да и не только в нем, куда допускались Свободные. Именно из их – и только их числа набирались садовники для Сада Покоя – так именовалось это место.

Именно тут, на мраморной скамье их ожидал Высший.

В окне за его спиной – величиной сравнимого с воротами любой земной крепости, была видна испещренная крупными и мелкими провалами и воронками поверхность плато, под сине-лиловатым предзакатным небом. Над иззубренными скалами низко висело оранжевое солнце. Вдали ярко блестели контуры каких-то металлических сооружений, по направлению к которым вела блестящая, черная, дорога петлявшая среди острозубых яшмовых скал, отсвечивающих в лучах светила багровым и ярко– алым.

Опять, как и год назад, и в третий раз, Таргиз излагал все, что и так, должно было быть известно собеседнику, все что было связано с первой его самостоятельной работой на благо Мидра.

Так же молча выслушал его Высший, не перебив его, и не побеспокоив Зоргорна.

Затем в тишине прозвучал его ровный, даже с каким-то доброжелательным оттенком голос.

– Я бы хотел выслушать твое мнение, Хранитель Таргиз, о причинах столь досадной задержки, и путях ее устранения.

– Я действительно ничего не понимаю, – произнес Таргиз с нехорошим чувством. Даже догадок, способных пролить свет на проблему, я не могу предложить вниманию Высших. Ничего подобного никогда не происходило ни с одним фактотумом, насколько мне известно.

– Возможно, дело в том, – поддержал его Зоргорн, – что мы имеем дело с неким чрезвычайно редким процессом, и случаи использования их были слишком немногочисленны, чтобы набрать достаточную статистику, статистику. – да и, потом, никто не занимался всерьез теоретическими вопросами их существования, – поддержал его Зоргорн. – А о процессах, происходящих в первичных полях, да еще на квантовом уровне, вообще ничего не известно.

– Вы правы, – произнес хозяин, выдержав традиционную долгую паузу, чем никогда не пренебрегали Высшие в беседах с подчиненными. – Матрично-волновые структуры и все, что с ними связано, – одно из самых темных мест во всем, чем приходиться заниматься нам, Хранителям. Однако, – в его голосе прорезался металл, – перед нами стоят сейчас чисто практические вопросы, а именно – как восстановить хотя бы частичный контроль над объектом. А между тем, насколько мне известно, количество поступающей Сомы, да и ее качество, неуклонно, хоть и медленно, снижаются. И всё больше ее приходится тратить на подпитку объекта. Конечно, уважаемые, – обнадеживающе добавил он, переводя взгляд с Таргиза на Хиэрпа и обратно, – мое мнение осталось неизменным – когда сохраняется хоть малейшая надежда на восстановление нормального хода Плана, не следует скупиться. Если встанет вопрос о закольцевании системы, то мне, пожалуй, удастся отстоять на Собрании свою точку зрения. Но если потребуется выделение резервов со стороны, то боюсь, мне будет непросто убедить других равных мне.

Высший поднялся, и не прощаясь, вышел. А Таргиз и Зоргорн еще какое-то время сидели перед пустой скамьей, избегая смотреть друг на друга. Зоргорн был особенно печален. Надежд на помощь бывшего ученика, ныне – одного из тех, кто определяет судьбу Мидра, не оставалось.

* * *

Вот, опять этот страх! Он появился совсем недавно, и сперва я даже не обратила на него внимания. Но он приходит все чаще и чаще, становится все сильнее. А главное – я не могу понять, как это бывало всегда – откуда он, и что мне угрожает… И против него не помогает ни крепкое вино, которое я вливала в себя ведрами, ни мужчины, сколько бы их не принимала в себя моя плоть, ни даже серое сарацинское зелье, дающее людям сладкое забвение… Я чувствую себя обреченной. И эта обреченность лишь сильнее губит меня, разрывает в клочья мою душу…

Ах, если бы не этот, ставший почти непрерывным липкий страх, изматывающий и неотступный! От него можно укрыться только в коротком ночном сне, где меня поджидает То… Иногда я становлюсь похожей на прежнюю себя (себя ли?) Я думаю и чувствую так же, как и раньше, до этих последних месяцев. Я вновь бодра, и неутомима, вновь могу дать ответ на любой вопрос, вновь, с легкостью повелеваю тысячами и тысячами, что идут со мной в этот поход, цели и назначения которого не в силах понять я сама. Но такое бывает все реже, и даже в эти часы я не могу уже освободиться от страха. Не того, другого – страха, перед тем мгновением, когда страх вновь вернется…

Но больше всего меня страшит иное. Все чаще я впадаю в забытье, и непонятно кто в мое отсутствие моими устами отдает приказы. Вот и сейчас, забывшись в Британии, я очнулась уже на французской земле, куда, по моей (моей!!?) воле переправилась армия. Уже семь дней назад.

* * *

Середина августа. Бывшие имперские земли, неподалеку от границы бывшего Французского королевства.

В корчме, что стоял сразу за воротами города Лан, бывшего архиепископства Меца, медленно, с достоинством, вкушали поданную им пищу два человека. Сейчас они были единственными, кто посетил заведение почтенного хозяина – метра Ансельма.

То были Матвей и Владислав, оказавшиеся здесь по чистой случайности. С тех пор, как они вырвались из града Люцифера, прошло уже довольно много времени.

– И что за жизнь теперь, уважаемые путники? – мерно, с расстановкой звучал в почти пустом зале голос. – Ведь в это лето постояльцев из других земель по пальцам перечесть можно. А до Войны… Сколько к нам купцов за тем же вином приезжали! Ведь вина у нас не хуже бургундских и рейнских, а теперь? Тяжко говорить – виноград повырубили еще позапрошлой зимой на дрова, а что осталось – от холода погибло; а сколько лет надо, чтобы хороший виноград вырастить? Да еще через нас же торговый путь на север шел, из Франции шафран везли, и соль, и шерсть. А наши краски? Почитай полгорода этим кормилось… Эх!

Матвей хотя и понимал французскую речь с пятого на десятое, хорошо знал, о чем говорил их гостеприимный хозяин – мэтр Ансельм, ибо вот уже почти месяц выслушивал он сетования его на разорившую всех и вся войну, на дороговизну и на скудость урожаев и обилие лихих людей, на прекращение торговли и вырубленные на топливо виноградники.

– Ну и долго мы еще будем ждать здесь неизвестно чего? – спросил Матвей, после того как дверь убогой комнатенки закрылась у них за спиной.

– Ты думаешь, что будет очень просто переплыть море, везя с собой еще и мертвеца? Я уж о прочем не говорю.

– А если… – начал было Матвей, и тут же замолк, по всему видно, не зная что сказать. Владислав тоже не блистал красноречием, лишь угрюмо изучая ножны меча, лежащего на коленях.

Вот уже месяц без малого, как они пришли в этот город, видя в нем лишь краткую остановку в пути. Здесь их и застал слух: Святая Дева собирает новое войско, чтобы переплыть из Англии на континент. Это было возможностью достичь цели без лишних препятствий, в виде нового путешествия по опасным дорогам, и необходимости переправляться морем в Британию. Пусть и сомнительной, но все же…

И вот они остановились здесь, в землях бывшего архиепископства, последний сюзерен которого пал под Авиньоном.

Голод и чума не слишком опустошили эти края, удовольствовались одной третью. Война тоже быстро затихла. После того, как были разгромлены сначала французские рыцари, а после и крестоносцы, к стенам города подошли войска Девы.

Городские нобили, не то впав в полную прострацию от всего происшедшего, не то наоборот, трезво все взвесив и осознав, что сопротивление бессмысленно, сами отворили ворота войску великой мятежницы. Поэтому и особых зверств не было, ограничились резней не успевших попрятаться священников и монахов, ну и само собой немногих оставшихся в городе дворян. Конечно, были и грабежи, и пользование горожанками – какая же война без этого? Но даже сопротивлявшихся убивали редко. Стукнут дубиной, или ударят плашмя мечом, чтобы лежал смирно, пока победители вознаграждают себя по своему извечному праву твоим добром и женой. Так уж устроена жизнь. И говорить о справедливости не приходится. Сильный всегда прав.

В полумиле от города стоял «Храм Истинной Веры», при котором раньше состоял небольшой отряд, следивший, чтобы колья на площади перед ним не пустовали. Но уже к концу осени прошлого года отряд этот как-то незаметно растаял, служитель культа тоже исчез куда-то, и лишь изредка к полуразвалившемуся сооружению родные приводили кого-нибудь из безнадежно больных, в расчете на чудесное исцеление.

Город кое-как пережил трудные времена. Многие их уцелевших бюргеров разбрелись кто куда; кто-то вернулся в деревню, и принялся крестьянствовать, кто-то пристал к одному из многочисленных отрядов, проходивших через город за это время, а кто-то решил попытать счастья в разбое.

Но по-прежнему изрядное число людей проживало за кирпичными стенами. На хороших землях, поблизости от города, выращивали хлеб, на лугах у реки мычали коровы. По воскресеньям на площади перед ратушей действовала ярмарка, где горожане и крестьяне обменивали зерно, овощи и зелень на хорошие топоры, лемехи, ножи, конскую упряжь и не в последнюю очередь – на арбалеты, хорошие луки и алебарды, которые кузнецы ковали тут же, на глазах покупателей. Уцелевший чудом кюре соборовал умерших и крестил новорожденных и даже пробовал учить детей грамоте.

Казалось, жизнь возвращается в привычную колею. Казалось…

…Из гнездилища Ирода они выбрались спустя семь дней после своего чудесного спасения из рук – смех и страх сказать – истинных христиан.

Просто дождались, когда пастухи, выгнавшие в ночное коней, напьются бражки, и уведя двух самых лучших кобыл – пригодились умения Владислава, рванули прочь куда глаза глядят, прямо через чащу.

На третий день они наткнулись на покинутое давным-давно строение из черных стволов мореного дуба – судя по всему, на охотничий домик какого-то из бывших хозяев округи. Тут пала, не выдержав скачки через труднопроходимые дебри одна лошадь, и заболела, съев какую – то болотную траву вторая.

А на следующий день вернулась болезнь Матвея, только-только отпустившая его.

На этот раз Владислав почти поверил, что тот отдаст Богу душу.

Русин лежал в забытьи, только изредка приходя в сознание. В бреду ему мерещились какие-то мохнатые гнусные твари; они то терзали его грудь железными когтями на лесной опушке в немецких горах, то пытали, прикованного к стене в каком-то подвале, сменяя друг друга. То к нему на постель садилась прекрасная женщина, подставляя губы для поцелуя, но когда ее лицо оказывалось совсем рядом, она вдруг обращалась в рогатого и клыкастого дьявола. Владислав не находил себе места, пока наконец не вспомнил об одном старом способе, не попоил друга кровью свежеубитого зайца. Бредовые видения сменились долгим, непонятным забытьем, когда Владиславу чудилось, временами, что душа уже покидает тело спутника. Временами Матвей просыпался, и тогда Владиславу казалось, что друг его попросту сошел с ума. Лишь странная надежда заставляла его быть рядом. Несколько дней Матвей провалялся в бреду. Его по прежнему душили мерзкие кошмары, заставлявшие его то кричать, то жалобно молиться. И Владислав вздрагивал, когда по отдельным выкрикиваемым в забытьи угрозам догадывался – что именно видит его друг. Потом русин вдруг очнулся. И зашелся таким кашлем, что казалось, все внутренности вылетят наружу. Владислав, не зная что предпринять, снова принялся за лечение заячьей кровью. Матвея выворачивало наизнанку с желчью, но Владислав повторял процедуру, и вскоре русин вновь открыл глаза. На девятый день жар спал, и Матвей окончательно пошел на поправку. – Матвей все еще неважно себя чувствовал, но сразу же принялся спрашивать Владислава, когда же они продолжат путь. Но Владислав заявил, что они не сдвинутся с места, пока тот окончательно не выздоровеет. На это ушло еще две недели, а еще спустя восемь дней они оказались тут. И тут их ушей достиг смутный и неопределенный слушок, что Дьяволица собирается вернуться на континент.

Они задержались, тем более, что дальше дороги пока не было – впереди разыгралась очередная война между двумя большими ватагами сброда, одну из которых возглавлял некто, именующий себя графом.

Что и говорить, Матвей тяготился вынужденным бездельем, и не раз уже задавал Владиславу вопрос, сколько времени они еще проведут здесь, и тот всякий раз отвечал ему довольно раздраженно, что если судьба посылает им такую удачу, что не придется добираться до цели через море, то не следует искушать Бога.

Матвей честно пытался чем-то себя занять: звенел по утрам мечами с Владиславом, или с хозяйским слугой – сухощавым мрачным парнем, бывшим ландскнехтом; пытался даже учить французскую речь, но дальше трех десятков слов дело так и не пошло.

Изо дня в день Матвей наблюдал жизнь этого города.

Город угнетал Матвея. Угнетал своей какой-то ветхостью, исходящей от него непонятной, необъяснимой тоской.

Хотя он и не особо старался вникнуть в эту жизнь, но все равно не мог не заметить, не ощутить той тягостной, мрачной атмосферы всеобщего упадка, и угрюмой подавленности, чего-то схожего с тяжким похмельем, тянущимся уже очень долго. Казалось, окружающие его люди жили не ради чего-то, не ради даже того, чтобы просто жить, а словно по привычке, безразличные ко всему. Так, наверное, живет в своей убогой лачуге какая-нибудь древняя старуха, чудом уцелевшая после мора, похоронившая всю свою семью, проводившая в последний путь мужа, детей, внуков… И теперь вот она целыми днями сидит на пороге скудного жилища, беззвучно шевеля бескровными губами, вспоминает свое сгинувшее прошлое да шьет саван, в который некому уже будет обрядить ее.

Именно сейчас, когда не надо было тратить все силы на преодоление препятствий и опасностей, он с особенной силой ощущал эту странную опустошенность человеческих душ – словно разрушилась сама основа бытия.

Лишь в стане дьяволопоклонников, в самом сердце злодейства, этого не чувствовалось. Напротив, там-то как раз люди казались целеустремленными и весьма довольными жизнью. Словно бы сам Князь Мира Сего, в благодарность за верную службу, укрепил и возродил их дух… А ведь тут коса война прошла, можно сказать, вполсилы. Были места, где дело обстояло гораздо хуже!

Всего этого, конечно, Матвей не мог понять, но смутное чувство чего-то, что подсекло сами корни человеческой жизни, не оставляло его.

К счастью, он не мог оформить в ясную мысль это свое чувство, да и вообще не слишком задумывался об этом, иначе бы, пожалуй, по настоящему возненавидел бы своего товарища.

Сам бывший разбойник, напротив, много размышлял в эти дни обо всем, что пережил он и пережил мир. Сейчас у Владислава было много свободного времени, которое он почти целиком посвящал раздумьям. Он не питал надежду на то, что даже при самой немыслимой удаче они останутся в живых. Матвей, наверное, этого не понимает. Или понимает, но, как и сам Владислав, научился отгонять мысли о неизбежном конце.

Не грех ли настойчивая мысль, что удастся им исполнить задуманное – и Господь очистит его от чудовищного, пусть и невольного греха.

А, быть может, – все чаще посещала его отдающая кощунством мысль, – все труды напрасны, и это бедствие, в образе Светлой Девы, пришло и вправду, как пришло в голову ему у эшафота, и как кое-кто из встреченных ими говорил вслух, с Господнего попущения – дабы покарать непокорных, погрязших в распутстве, грехе и лицемерии людишек?

Разве не говорили мудрые люди задолго до начала этой великой смуты о конце грешного мира?

Тогда зачем Владислав пытается что-то изменить? Не сделает ли он еще хуже?

Не погубит ли он этим свою душу окончательно и бесповоротно? Впрочем нет. Одним грехом больше, одним меньше, для него теперь уж значения не имеет… Или имеет? Или, как учил его духовник, важно не деяние, но намерение?

Не сказано ли в святом писании – «Тщащийся спасти душу погубит ее, а погубивший – спасет?»

Не должно ли ему, оставив надежду на милость, со смирением принять то, к чему приговорит его Вышний Судия? Тысячи лет мук в Чистилище, или пламя Ада? А может быть он будет обращен в нового Агасфера и обречен вечно бродить по земле, искупая свой грех, до Страшного Суда – столько, сколько отмерит своему миру Создатель?

А что было бы, не вступи он тогда в войско Дьяволицы? Да просто окажись он в тот день в отлучке? Проедь Матвей мимо того постоялого двора, выбери с товарищами другую дорогу? Или, быть может, это не слепой случай, не бессмысленное стечение обстоятельств? И правы те, кто говорит, что и волос не упадет с головы человека без воли Божьей? Может, и впрямь длань Господа привела его тогда на ступени тулузского собора, а Матвея – к нему?

И если и впрямь все было предопределено еще до дня Творения? И именно через него должен был прийти в мир Дьявол, чтобы именно ему, после, низвергнуть Его обратно? Быть может, только он мог победить его, а любой другой лишь выпустить?

Почувствовав, что его заносит на весьма отвлеченные и все более теряющие смысл темы, отдающие к тому же ересью, Владислав принялся размышлять о другом.

Он представил себе, как могла бы сложиться его жизнь, если б его лошадь тогда, двадцать лет назад, не подвернула ногу и он, в итоге, не оказался бы в плену у деда Матвея – боярина Данилы. Но эти мысли, так часто приходящие к нему, тоже были лишены всякого смысла. То что было – прошло. Изменить прошедшее в силах разве что Бог. Что уж говорить о нем, жалком человечишке, лишившемся даже имени. Что может изменить он?

Владислав вздохнул. В конце концов, всякий человек должен когда-нибудь умереть. И ему ли так бояться смерти, который прожил много дольше многих обычных людей, пережившему очень многих своих сверстников, хотя случаев расстаться с жизнью у него было более чем достаточно?

Задумывался он и о том, что, покинув этот мир, узрит своими глазами то, что скрывается за завесой смерти. То о чем спорили величайшие мудрецы, не иначе как с самого сотворения мира. А вдруг там не окажется ничего? Но, может оно и к лучшему? Забвение – это ведь тоже не так уж и плохо…

Иногда он завидовал Матвею – не тому, конечно, что не он когда-то поднес Катарине Безродной отравленное вино. Нет, это был бы воистину великий грех… Его яростной, беззаветной вере, пусть это и не та вера, не римская, в истинности которой он, несмотря ни на что, ни разу не усомнился за всю свою жизнь. Даже его относительному невежеству в сравнении с ним, учившемся в монастыре, а потом странствовавшим по миру, – воистину, во многия мудрости – многия печали.

…Каждый день, одев на всякий случай, под кафтан кольчугу, Владислав шел на рыночную площадь, выслушивал, о чем говорили люди, беседовал с изредка приплывавшими на лодках торговцами да просто со странниками, пришедшими издалека.

В город, пусть не по-многу, но приходили новые люди, и даже торговцы. Они приносили известия – смутные, или точные.

Моровое поветрие, было угасшее, вновь появилось в южных городах. Неаполь покинули крысы, как когда-то – Париж. В Риме опять затеяли выборы нового папы – чего добьются – неизвестно. В германских лесах будто бы видели кортеж чудом спасшегося императора, странствующего в сопровождении малой свиты, и ищущего верных. На опушках лесов и околицах сел начали находить разодранные и объеденные тела. То ли волки и одичавшие псы, то ли оборотни, то ли обезумевшие от голода люди, утратившие рассудок.

И вот наступил день, когда изрядно уставшие от отдыха и безделья, путники собрались в дорогу – пришло известие о том, что светлая Дева высадилась во Франции, и движется в их сторону.

* * *

Страх пожирает меня, как антонов огонь – живую плоть. Раньше, я всегда чувствовала опасность, откуда бы она не исходила, знала, что она собой представляет, и как с ней бороться… Я чувствовала черные мысли подосланных ко мне убийц, охотничью злобу засевшего в развалинах взятого замка арбалетчика яд, подмешанный в пищу… Я догадывалась об измене, зревшей в голове приближенного, на вид вполне благонадежного, и о хитрости врага на поле битвы. Я чувствовала в себе Силу, почти божественную!

Но сейчас… И что хуже всего – я не чувствую никакой опасности ниоткуда. Ее нет, но она везде! Страх все заглушает. Это нельзя сравнить ни с чем, это повсюду… и оно с каждым днем и часом все ближе! Смертельная, страшная угроза надвигается на меня со всех сторон! Я догадываюсь, что меня ожидает нечто невероятно страшное, и я схожу с ума при одной мысли, что это может быть… Или, это сам Дьявол вышел из своего обиталища, и идет сюда, чтобы меня уничтожить? Ночами, я взываю к тем, кто так долго незримо был рядом со мной. Но нет ответа. Узнаю ли я правду о них, и о себе, хотя бы и после смерти?

* * *

Информационно-логический блок ПУ – 8903 – Ы.

Характеристики основных энергообменных каналов свидетельствуют о дефектах в реализации управляющих программ. – Дифференциалы скелетных полей соответствуют нестабильному состоянию системы. Частотное значение колебаний фракталов всех диапазонов – 1,06 нормы (1,02 критических значений). Активность составляющих – критическая, или близкая к ней. – Внешний источник воздействия – не установлен. Рекомендации: продолжать мероприятия по восстановлению управляемости фактотума.

* * *

Мидр. Континент Аэлла. Атх.

599 цикл Эры Второго Поколения, 291 день.

– Она совершенно вышла из под нашего контроля! – бессильно уронив руки вдоль тела, выдохнул Таргиз. – Даже спиральные каналы практически перекрыты, а энергетические могут работать только на голую транспортировку.

Зоргорн в глубине души почти ужаснулся. Еще никогда он не видел своего ученика таким потерянным и жалким. Впрочем, неудивительно. Чего стоит хотя бы последняя попытка, когда был без толку сожжен весь чрезвычайный резерв могла бы доконать кого угодно. Драгоценной Сомы, потраченной тогда, хватило бы, наверное, на десяток фактотумов, а толку – чуть. Даже становится смешно – на жалкие четверо суток отключили основное сознание, и несмотря на это, на блокировку всей защиты, не удалось даже на короткое время установить управляющий канал. Все чего добились – случайно запустили вспомогательную личность, одну из резервных копий, упрятанную глубоко в памяти фактотума.

– Продолжай попытки! – сурово распорядился Зоргорн. – Не раскисай, продолжай во что бы то ни стало.

Пусть он уже и сам не верил в положительный исход, но сдаваться просто так было невозможно.

– Необходимо проверить все цепи коммутации; детальный контроль всех сопряжений, всех фракталов, каких бы энергозатрат это не стоило! Хотя бы весь лимит, – бросил Таргиз, тяжело вздохнув, словно бы забыв, что уже не раз лично проделывал это.

– Дело, похоже не в цепях, – печально пробормотал Зоргорн. – Проверь голограмму – не изменилась ли пространственная плотность.

Таргиз непроизвольно повернулся в его сторону.

– То есть, Наставник, ты хочешь сказать, что уже началось перерождение? Но ведь это невозможно… Этому должно предшествовать падение частоты в…

– Ни один фактотум не вел себя подобным образом, – оборвал его Зоргорн. – При данных обстоятельствах, я готов ожидать всего чего угодно.

Зоргорн тяжело вздохнул. Неужели, все же – перерождение? Худшее, чем может закончиться операция подобного рода, означающее, что данный мир почти наверняка, если и не навсегда, то очень надолго теряет всякое значение, в качестве источника Сомы. Иногда, по неизвестной причине, фактотум превращается в обычное биологическое существо. Но при этом вся матрично-волновая составляющая, не исчезает, а словно бы выносится из обычного пространства, в своего рода, хронально-пространственный «карман», связанный с бывшим носителем (да нет, он давным-давно сгнил) и с самим фактотумом.

Все сверхчеловеческие способности, не только не исчезают, но даже усиливаются. Одновременно, в межпространстве образуется, своего рода отражение бывшего фактотума, замыкающее на себя все старые, и вновь возникающие каналы, связанные с точками перехода. Хотя практически вся Сома при этом теряется, оставшейся с излишком хватает, на то, чтобы фактотум, мог существовать, в принципе, сколь угодно долго. И, что хуже всего – все блокирующие подпрограммы исчезают, и фактотум осознает, что он такое. И очень редко преисполняется благодарности к своим творцам.

По счастью, этого, практически, никогда не происходит – дают о себе знать фундаментальные сбои, в воспроизводящих программах полей матрично– волновой составляющей, возникшие при перерождении. Но сейчас… Сейчас, похоже, это все-таки случилось. Впрочем, достоверно это будет известно не раньше чем через четверть солнечного года. Всего лишь жалкая отсрочка неизбежного, не более… После ее непонятного и бессмысленного рывка обратно на континент – словно что-то позвало ее в путь, все должно было быть ясно…

– Я даже не могу понять, какой именно из блоков генерирует эти импульсы! – Таргиз, казалось, вот-вот застонет. Тьма знает, что за вибрации…

– Ты можешь перечислить хотя бы приблизительно классы задействованных элементаров? – Зоргорн был сама невозмутимость. Он был в любом случае обязан держать себя в руках.

– Все без исключения, хотя и в разной степени.

«Можно подумать, Наставник, ты сам этого не видишь. Все перед тобой на экране!» – с неожиданным раздражением подумал куратор.

Зоргорн, меж тем, спокойно поколдовал над шаром прямой связи, и на боковом торце вспомогательного модуля, засветилась переливчатая диаграмма, пульсирующая в такт сердцебиению объекта.

– Страх… Какой силы страх, ты подумай… Она бы давно сошла бы от него с ума, если бы с фактотумом это могло бы случиться.

– При такой разбалансировке полей можно ожидать чего угодно, – заявил Таргиз.

Зоргорн еще раз вгляделся в мерцающие изображения на экранах, потом вдруг резко поднялся

– Боюсь, мой мальчик, мы больше уже ничего не сможем сделать.

На душе Зоргорна вдруг стало необъяснимо горько. Итак, они потерпели полное поражение. Теперь остается уповать лишь на удачу. Но о какой удаче может идти речь на Мидре, который, по самой своей природе отрицает данную категорию?

* * *

29 августа 1349 года.

Тридцать миль от границ бывшего графства Шампань.

Сидя на облучке мерно трясущейся повозки, Матвей перебирал в памяти пройденный за эти четыре месяца путь.

Сейчас, когда лишь несколько часов отделяет их от того, зачем они отправились в дорогу, он чувствовал с особой силой, как он устал.

Он словно стал старше лет на десять, пройдя этот, оказавшийся таким опасным и длинным, путь. Позади остались то пыльные, то грязные извилистые дороги, руины городов и пепелища деревень, заросшие бурьяном поля, непроходимые буреломы и скалистые кручи…

Ночлеги в забытых домах вдоль заросших дорог, в развалинах старинных церквей, и когда-то блиставших роскошью замков и дворцов.

Дремучие дебри и болота, и не менее дикие люди…

Люди – отчаявшиеся, и вроде бы довольные жизнью, верующие в Иисуса, хоть и всяк на свой лад, и служащие Дьяволу, ждущие кто Конца Света, кто наступления Царства Божьего на земле, а кто смерти, как избавления. Потаскухи, монахи, крестьяне, горожане, разбойники, воины… Женщины, лишившиеся мужей и женихов, и голодными глазами смотревшие на любого мужчину. Схватки, зачастую неизвестно с кем, когда смерть стояла уже совсем рядом. Ночи, когда приходилось ложиться спать, кладя рядом с собой обнаженный меч, вздрагивая от каждого шороха. (Однажды пришлось даже заночевать на ветвях высокого дерева, крепко привязавшись ремнями к стволу, а неподалеку перекликалась волчья стая. Это было, когда они третий раз лишились коней).

…Версты, лиги, мили, лье…

Слишком много развалин и праха на пути, слишком много потерянных зазря жизней.

Только год назад он беззаботно жил в доме деда, еще живого тогда, готовясь к поездке в стольный град венгерского короля, не озабоченный ничем, кроме своей любви, больше телесной чем истинной, глубокой. Жил, не думая ни о чем, не представляя совершенно себе ни то, что происходит в мире, ни то, что ждет его. Каким глупым мальчишкой был этот юноша, в котором, пожалуй, нелегко было бы признать нынешнего Матвея! И даже грозные известия с запада, из Франции, казавшейся тогда какой-то сказочной страной, о победоносном бунте возглавляемого не то блаженной, не то ведьмой, совершенно не беспокоили. Ведь это так далеко, почти на краю света!

Матвей вдруг с особой силой ощутил, как же сильно он устал. Он словно стал старше на много лет.

Сейчас на его родине вечера особенно бодрят прохладой, а небольшие горные озера так красиво отражают осеннее ночное небо с мириадами звезд. Но где-то позади, за немерянной длины дорогами и множеством тяжких дней, иные из которых могли быть смело зачтены за год, остались его родной край, его дом, люди, которых он любил. Рассказы стариков, еще помнящих поклонение древним богам – отцу людей Сварогу, его жене Макоши, Даждьбогу и владыке Нижних Миров – страшному Симарглу. Совсем скоро уже в горных лесах его родных Карпат затрубят олени и туры, справляя свою звериную любовь, а в полумраке черных ельников на пожелтевшую траву ляжет искристый иней. По эту пору играют свадьбы. И он бы взял в жены Зою Юрьевну, дочь соседа и побратима его отца, боярина Векшы – красавицу, как раз достигшую четырнадцатой весны.

Он подумал об этом, и забыл. Потом он вспомнил Светляну, эту странную, необычную юную женщину, колдунью, которую он когда – то (целый год тому!) любил. Он пожелал ей счастья. И тоже изгнал из памяти мысли о ней.

Что все что было, то было. Сейчас надо было готовиться, и думать о другом.

В обмен на коня Матвея они раздобыли в наполовину обезлюдевшей деревне старую, но крепкую телегу, на хороших дубовых осях, и вместительный, на совесть сколоченный ларь.

– Вот теперь мы готовы, – молвил весело Владислав. Но в глазах силезца Матвей прочел обреченность.

Было холодно. Туман висел в бледном предутреннем свете меж стволов берез. На траву уже опадала роса, крупными серебряными каплями скатываясь по стеблям. Путники ежились, теплее кутались в истрепанную одежду. На всякий случай, они решили идти пешком, ведя коня под уздцы.

Они наткнулись на развалившийся здоровенный дольмен. Матвей подумал о великанах, сложивших его в незапамятные времена.

Владислав заявил, что это алтарь давно забытых языческих богов. Матвей невольно перекрестился.

Они продолжили путь, потом Владислав распорядился оставить коней и телегу, потому что дальше они бы не прошли.

Когда-то, в незапамятные времена, тут простирались обширные болота. Хотя нынче почти все трясины и пересохли, кое-где опасные омуты все еще грозили серьезными неприятностями неосторожным путникам. Матвей потянул носом – резко пахло торфом, тиной и сырой землей. Так и должно пахнуть здесь…

Они долго брели среди высокой, достигавшей плеч травы. Под ногами, время от времени хлюпала вода. Матвей чувствовал, как холодная жижа начинает протекать в прохудившийся сапог.

Где-то вдалеке ухнула выпь. Матвей дернулся, поскользнулся на осоке и упал прямо на задницу, под одобрительный смех силезца.

Почти заросшая дорога вывела их к реке, через которую был перекинут полуразвалившийся деревянный мост. Медленно пересекли они шаткое, готовое вот-вот рухнуть сооружение.

Звезд высыпало море. Даже сквозь туман они были видны. И Млечный путь искристой тропой проступил теперь ясно, как никогда.

Полная Луна как будто недобро косилась с высоты на двух путников. Словно бы она знала, зачем эти двое здесь добрались, и не желала им успеха.

Поросшая низким кустарником и вереском равнина уходила под лунными лучами далеко к горизонту.

– Скверно… всё как на ладони, да еще луна… – Нас увидят сразу же. Если только тут есть кому увидеть.

Они двинулись по краю леса, и еще через полчаса примерно, свернули в чащу.

Они прошли совсем немного, когда силезец вдруг остановился, подозрительно огляделся.

– Здесь! – Владислав вонзил острие заступа в сухую торфянистую землю, покрытую мхом.

– Ты не ошибся? – спросил Матвей, сбрасывая с плеч мешок.

– Я был тут дважды, – мрачно усмехнулся Владислав, – и оба раза мне очень трудно забыть.

Несколько секунд Матвей смотрел на неприметный холмик, словно стараясь увидеть, что там, под ним.

Теперь, когда все, казалось было таким ясным и реальным, Матвея вдруг пронял холодок неуверенности. Сомнения, о которых в дни странствий он забывал, занятый лишь собственным выживанием, теперь навалились на него всем скопом, не давая опомниться.

А что если Владислав просто сумасшедший? И там, под землей, ничего нет? При этой мысли он вдруг с особой силой почувствовал тяжкую свинцовую усталость.

Если это так, даже прикончить Владислава у него не хватит сил. Да это было бы убийство ни в чем не повинного человека, несчастного безумца. Что если раскопав могилу, они найдут сгнивший бесформенный труп? Что если могилу успехи разрыть звери, оставив им обглоданные кости? Возникла и еще одна – не очень приятная мысль.

– Владислав, а вот скажи… Ты ведь говорил, что колдовство с тебя спало, когда ты увидел труп… – спросил Матвей. А вообще колдовство… оно какое? – в голосе Матвея слышалась явная неуверенность.

– Это бесполезно говорить… нет таких слов. Нельзя объяснить словами некоторые вещи, – ответил силезец. И после долгого молчания добавил: Ты сам это почувствуешь, если что… Или не почувствуешь. Но ведь ты вроде сам собирался колдовать? И ты уверен, что ее колдовство пропадет совсем, когда ты все сделаешь? И сама она тоже пропадет…

– Сперва надо добраться, – бросил Матвей, а потом пробормотал несколько неуверенно, – Ну не всемогущая же она, в самом деле…

– Ну, начали, что ли витязь, – глаза Владислава сверкнули огнем, – давай! Или ты боишься? Потом вдруг решительно отодвинул русина в сторону, и взмахнул заступом.

С остервенением он принялся выбрасывать из все углубляющейся ямы сырую землю. Шло время, и груда пахнущей сыростью и торфом земли все росла. Потом железо заступа глухо зазвенело, словно бы наткнулось на плиту могильного склепа. Силезец стоял к спутнику спиной, и поэтому тот не видел, как при этих звуках лицо Владислава исказила гримаса мучительной боли.

– Есть, – тихо прошептал Владислав.

Матвей, пересилив секундную робость, глянул вниз. В яме лежала девушка. Тело ее в лунном свете было как живое. Нагая, она разметалась на земляном ложе, и казалось, что она просто спит. Лунный свет серебряными отсветами ложился на ее казавшиеся темными волосы, развратно ласкал ее бледно-меловую кожу.

И Матвей со стыдом и отвращением к себе ощутил сладкую тяжесть желания внизу живота. Уже два месяца с лишним он не прикасался к женщине.

– Нравится? – хрипло пробормотал он, должно быть поняв, о чем думает Матвей. – Да, она была красивой сучкой…

Рывком Владислав поднял тело из могилы. Голова ее откинулась, как у спящей, рыжеватые волосы повисли почти до земли.

Матвей невольно вздрогнул – их пряди, прежде закрывавшие лицо, упали вниз, и он увидел прекрасное лицо с точеными чертами, но искаженное гримасой воистину дьявольской злобы и бессильной ненависти, казалось – ко всему миру. Вокруг пышной гривы в воздухе мелькнул и пропал непонятный льдистый отблеск. Он вспомнил, что рассказывал Владислав о ее смерти.

Но это было лишь досадной мелочью, в сравнении с тем, что он увидел потом. Тело ее не касалось рук, вися в воздухе как будто на невидимых опорах.

Словно ее тело было залито внутрь оболочки из прозрачного как воздух стекла, как непонятным чудом оказавшиеся внутри прусского янтаря насекомые. И при этом тело оставалось гибким и… живым. Противоестественно живым. Одна из рук ее, прижатая к груди, соскользнула вниз, мягко закачавшись, как у заснувшей. Дьявольская оболочка словно была второй кожей мертвого (??) тела.

И тогда Матвей на несколько мгновений почуял то, для чего не подобрать слов, ибо оно не принадлежало миру людей. То, что писатели и поэты позднейших времен назовут дыханием запредельной бездны, или веянием первичного хаоса, или еще как-нибудь в этом роде. След совершившегося здесь, в этом месте, чего-то сугубо чуждого миру сему, пришедшего из неведомых сфер бытия…

И ему даже показалось, что он различает некую призрачную ленту, уходящую от головы мертвой женщины, но не вверх, в ночное небо, и не вниз, под землю, а куда-то вглубь… Матвей отступил на несколько шагов, вмиг покрывшись липкой испариной, но не горячей, а ледяной.

После того, как жуткие мощи были уложены в ларь, они долго молились

опустившись на колени, и про себя. И каждый по своему…

«Только ты, Господи, можешь нам помочь» – подумал Владислав, поднимаясь с колен. – Хотя может быть даже это не в твоей власти».

– Надо, я думаю, повторять молитвы в мыслях все время… – неуверенно проговорил Матвей.

– Да, конечно, – кивнул Владислав.

«Папе, правда, это не помогло, но вреда точно не будет» – отметил поляк про себя. Началась самая трудная часть их пути. Самая трудная – и последняя.

* * *

…То, что так долго терзало меня, уже совсем близко! Я чувствую, что от него нет спасения… Оно уже совсем рядом, уже внутри меня. Страх пронизывает все мое существо, повелевает мною… Откуда-то из кошмарных, неведомых глубин запредельного мрака, одна мысль о которых уже способна лишить рассудка, упала на меня тень неизбежной гибели… Я давно уже покончила бы со всем своей рукой, если бы не еще больший страх – что это не кончится и после…

* * *

Информационно-логический блок ЁР– 0021-Б.

В полиментальном комплексе фактотума фиксируется нарастание структурных помех. Возмущения основного поля объекта, приближаются к значениям, при которых может наступить полная деструкция. Меры по блокированию колебаний вторичных полей результатов не дали. Характеристики источника помех установить возможным не представляется. Поиск с применением аналоговой системы результатов не дал. Рекомендации: продолжение мероприятий по стабилизации объекта.

* * *

Глава 11

6 сентября 1349 года. Лотарингия.

Когда они свернули, наконец, на дорогу, по которой всего сутки назад прошла Светлая Дева, молодой русин вдруг явственно осознал – в конце пути их ждет почти неизбежная смерть.

– Постарайся думать о чем-нибудь другом, – Владислав словно прочел его мысли

– О чем? – Матвей непонимающе посмотрел на спутника.

– Все равно о чем, – Владислав вновь замолчал. – О том, что тебе приятно было бы вспомнить…

Матвей вздохнул. Прав был, конечно, Владислав. Только вспоминать и осталось.

Человек, не имеющий будущего, обречен жить прошлым…

Дорога, по которой они двигались, между тем становилась все более многолюдной и оживленной. Вот проследовала мимо длинная вереница возов с сеном; сидевшие на козлах парни весело болтали о чем-то, перебрасывались шуточками, другие, не стесняясь, тискали сидевших рядом худосочных девок.

Путники обогнали десятка полтора молодых и не очень людей с длинными бородами в белых одеждах, с высокими, вырезанными из белого дерева посохами, увешанных крестами, заключенными в круг. Никому из них, разумеется, не доводилось видеть друидов, поэтому Владислав и Матвей одновременно решили, что перед ними, должно быть, священники какой-нибудь секты из числа приверженцев Девы.

Довольно долго они простояли на обочине, пропуская войско. Похоже, это был один из приотставших арьергардных отрядов, набранный Девой в Англии. Черноволосые, смуглые валлийские горцы пели свои дикие песни, сильно смахивающие на волчье завывание, и, вторя им, голоногие шотландцы в клетчатых юбках одобрительно колотили по щитам обнаженными клайморами. Замыкали шествие английские охотники с длинными луками за плечами, несмотря на почти летнее тепло, не снявшие своих толстых суконных курток с капюшонами.

Они продолжили путь. Скрипели тележные оси, погромыхивали на ухабах доски кузова, глухо постукивали копыта меринка, а они молчали, отрешенно думая каждый о своем. По обе стороны дороги можно было заметить расположившихся то тут, то там по десять – пятнадцать человек вояк, вроде бы наблюдающих за порядком на дороге.

Никто из них, однако, не окликал их, не требовал грамоту или подорожную, видимо, груженая повозка с двумя седоками, не привлекала ничьего внимания. Никому не было интересно, что они везут в лагерь их владычицы. Едет человек – значит надо ему, значит по делу. Или дозорная служба у Дьяволицы велась из рук вон плохо, или что более вероятно, ее воеводы уверились в своей силе настолько, что вообще не видят в ней нужды.

Владислав оглянулся на обтянутый кожей сундук.

«Еще протухнет до срока» – подумал он некстати, и вдруг расхохотался.

Матвей испуганно подскочил на месте.

– Ничего, брат Матвей, это я так, вспомнил кое-что, – поспешил успокоить Владислав подозрительно глядевшего на него витязя.

В глубине души он понимал, что это прорвалось в нем напряженное ожидание конца. Но еще пугало другое. Что если Сатана приготовил ловушку под самый конец, чтобы мучительней было поражение? Владислав утер пот, выступивший на лбу при этой мысли. Будь что будет, они сделали что могли.

Матвей тоже чувствовал себя из рук вон плохо. Он явственно ощущал давящее присутствие чего-то непонятного, бесконечно чужого и чуждого окружающему миру. Нет, не злоба, не угроза, но какая-то равнодушная мощь.

Это было гораздо сильнее, чем тогда, у могилы… Нечто потустороннее, нечеловеческое было как бы разлито в окружающем воздухе. То, от чего отталкивалась всеми силами душа Матвея, но что, как будто даже, не было лишено и притягательных сторон.

Это и впрямь нельзя было сравнить ни с чем, и даже внятно описать. Но вместе с тем это и не было нечто совсем уж незнакомое… Как будто он встретился с чем-то давно забытым и теперь мучительно пытался вспомнить.

Стараясь отогнать нарастающую тяжесть, он принялся оглядывать пейзаж по обе стороны дороги. Уже убранные поля, обширные пустоши, далекое марево на самом горизонте.

– Ты тоже чуешь? – хрипло каркнул вдруг дотоле молчавший Владислав, и Матвей поразился – таким спокойным, равнодушным был его голос. – Ничего, скоро уже все… – он оборвал фразу, и подобие улыбки появилось на его изуродованном лице.

Матвей опять, в который раз, с тревогой подумал – настолько ли сильным окажется его колдовство, и в который раз попросил за него у Бога прощения. Несколько часов назад, в придорожной рощице он совершил его, начертав углем на гранях сундука символы, и произнеся слова. Оставалось завершить обряд, произнеся одно единственное слово, которое он избегал произносить даже вслух. Полузапретное имя Бога, которое, как упомянул Карел, по убеждению каббалистов, будучи правильно произнесенным, или в сочетании с магическими фигурами, может двигать горные хребты и сотрясать землю.

Мимо проходили, отползая назад, поля, на которых копошились малочисленные жнецы, леса, чуть тронутые осенней желтизной. Путники миновали остатки покинутой, должно быть еще в начале войны убогой хижины, со слепыми провалами крохотных окошек, и остатками гнилой соломы на крыше. Далее, полого вниз уходила равнина; по обе стороны дороги время от времени попадались уже тронутые желтизной маленькие рощицы. Дорога, по которой они двигались, становилась все более многолюдной и шумной. Их обогнала вереница возов, сидевшие на них парни весело болтали о чем-то, перебрасывались шуточками.

Дорога в очередной раз повернула, и их взорам открылся храм. Один из бесчисленного множества сооруженных по воле Владычицы на пространстве от Вислы до Шотландии. Довольно аляповатое сооружение из тесаного камня – не иначе взятого из какой-нибудь разрушенной церкви.

На кольях сидело несколько трупов; должно быть «врагов Бога», а на площади перед выходом – несколько больных и умирающих, принесенных сюда родными, в надежде на чудесное исцеление.

Владислав вдруг ясно ощутил невероятное, нереальное затишье. Пелена напряженности вдруг спала, и какое-то необычное спокойствие снизошло на них обоих. Скорая неизбежная гибель никак не могла занять подобающее вроде бы ей место в их мыслях.

Как хорошо знакомо было Владиславу это чувство, всегда приходившее перед чем-то тяжелым и опасным. Сборы в дальний поход, последние часы перед решающим боем, выход в разбойничий набег…

Люди говорят о чем-то постороннем, пускаются в длинные разговоры, натянуто шутят и предаются воспоминаниям, но мыслями они уже там… Сколько таких вот часов и минут было у него – и не упомнишь.

Теперь это уже в последний раз.

Мысль о скорой и неизбежной смерти не вызывала в его душе ничего, кроме глухой печали. Странно думать, что вот этот старый мерин проживет еще, наверное, многие годы. И, даже, вот этот воробей, что вспорхнул с дороги из под его копыт, переживет Владислава и Матвея.

Ему осталось прожить несколько часов – о чем, интересно, следует думать ему?

Он принялся вспоминать места, где когда-то бывал. Изобильные восточные базары, пестрые, как тамошние одеяния. Сожженные солнцем сизые степи Таврии, где на курганах возвышались грозные в своей грубой мощи неведомо кем высеченные статуи, и поднимавшиеся в жгуче синее небо генуэзские башни Кафы и Каллиеры… Золотые просторы великой африканской пустыни, над которыми поет свою тысячелетнюю песню ветер, а с древних развалин усмехаются загадочные изображения. Пронизанные солнцем светлые леса кипрских гор, и безбрежную сине-зеленую даль Средиземного моря с россыпью изумрудных и серых пятен – островов.

«А получается, что все поколения его предков от Адама, жили именно для этого дня?» – вдруг совсем невпопад подумал он.

Владислав снова усмехнулся, вторя своим запоздалым надоедливым мыслям. Да, пожалуй из него вышел бы неплохой аббат…

– Ну, что, друг Матвей, готовься, – ободряюще молвил силезец.

«А ведь аббат действительно бы вышел из меня неплохой…»

Владислав понимал, что Матвей просто не может поверить в неизбежность гибели, как не верил и он сам в молодые годы, не верил даже тогда, когда в последнем бою из пробитой стрелой руки выпал меч, и над его головой взвился тяжелый боевой молот в руках рослого чеха.

Он подумал было: что если предложить Матвею перед самым въездом в лагерь покинуть его. Ведь в конце концов Владислав идет искупать СВОЙ грех. Он скосил глаза на русина. Лицо того было суровым и сосредоточенным. Нет, пусть все идет как идет, может быть Господь поможет им спастись… Лучше вообще не думать о том, что их ждет, такие мысли только ослабляют дух.

По мере приближения к лагерю Владычицы, мысли их уходили все дальше от того, что им предстоит через короткое время.

И вот они миновали два врытых в землю бревна, с украшенной зелеными ветками перекладиной между ними. Миновав эти импровизированные ворота, где не было никакой стражи, они оказались там, куда так стремились все эти месяцы, и где им предстояло закончить свои земные дни.

Так обыденно и незаметно они достигли цели. Въезжая в лагерь Девы, каждый из них думал о своем, и мысли их тоже были на удивление обыденными.

Матвей прикидывал, что сторожевая служба в войске Дьяволицы поставлена все-таки скверно, и что у венгерского короля, да и любого из русских бояр человек, пропустивший в лагерь повозку без досмотра, самое меньшее отведал бы плетей.

Владислав же прикидывал, сколько во время оно он смог бы выручить за штаны красного сукна с золотыми бляшками, что были на растянувшемся на земле у ворот полуголом толстяке.

Картина, представшая перед ними, в общем не представляла собой ничего особенного.

Шатры из когда-то дорогих тканей, крытые повозки, напомнившие Владиславу степные кибитки, виденные им в киммерийской земле, неуклюжие дома на больших колесах, наспех вырытые землянки – именно так выглядел стан Девы.

Владислав вздохнул, перекрестился. – Цель их пути была достигнута.

Безумный план, задуманный внуком и сыном его злейших врагов, план, в успех которого сам он до конца не верил в глубине души, увенчался успехом.

Они попали прямиком в обиталище той, что стала с его помощью орудием Князя Тьмы и Врага Рода Людского.

И что же теперь? Что делать им? Призывать людей к покаянию, кричать о дьявольском наваждении, указывая на тело настоящей Катарины Безродной? Или…

Владислава даже бросило в жар от внезапно вспыхнувшей, как молния, мысли, сулящей надежду… что они привезли тело настоящей Светлой Девы, погубленной врагами, а их ведет посланница злых сил…

Владислав лихорадочно обдумывал все это, моля Бога, чтобы Матвей не выкинул чего-нибудь раньше времени.

…Матвей затравленно озирался, оглядывая уже начавшую собираться вокруг них гудящую толпу… Вот цель их достигнута, они здесь, в самом сердце дьявольского кошмара, в логовище Антихриста. И что же теперь?

Что он скажет эти людям? И есть ли еще в мире слова, способные убедить этих людей… верящих в нее, как в Бога, если уже не видящих Его в ней?

Он оглянулся еще раз на ларь, с которого они заранее сняли крышку, накрыв его грубой тканью. На обтянутой кожей поверхности сундука виднелись знаки, скопированные им с пергамента, которых дал ему когда – то давно (меньше года назад) Карел. Он уже совсем было приготовился произнести последнее слово, но губы его онемели, а язык словно каким-то недобрым чудом оказался парализован.

Толпа росла с каждой секундой, и гул ее становился все громче.

Владислав уже выстраивал в уме первые фразы своей речи, стараясь подобрать всем понятные слова… Матвей с нарастающим отчаянием оглядывал хмурые лица стоявших вокруг.

Внезапно во всем происходящем что-то изменилось. Та сила, то неведомое, к чему уже успел привыкнуть Матвей, разрослись до невероятных размеров и угасли.

Словно какая-то волна пробежала по толпе, и та, словно сама собой, раздвинулась, образовав широкий коридор с живыми стенами.

Владислав ощутил уносящее его куда-то головокружение, и вдруг почувствовал, что душа его отделяется от тела. Он словно увидел все окружающее откуда-то сверху – гигантскую толпу, обступившую телегу, запряженную каурой лошадкой, двух неряшливо одетых людей рядом с ней и идущую к ним медленно переступавшую босыми ногами по затоптанной траве молодую женщину в белом.

Рука Владислава потянулась к висевшему под плащом арбалету, и он увидел, как один из тех двоих старается что-то нащупать под одеждой. Ладонь его обхватила ложе, и пальцы неуверенно коснулись спусковой планки.

Но разве можно убить ту, которая мертва уже не первый год??!

«Надо было бы освятить стрелы» – где-то на краю сознания промелькнула запоздалая мысль.

…С сундука, шелестя, упала дерюга.

* * *

Я чувствую властный, непреодолимый приказ, повелевающий мне выйти прочь из шатра. Я не хочу идти, но неведомая сила поднимает меня, и ведет… Я слышу, как пытается докричаться до меня голос… но не понимаю, чего он хочет, да это и неважно уже. Вот я встаю с ложа, столкнув с него задремавшего в истоме парня… Вот натягиваю платье… Вот начинаю отодвигать рукой занавесь…

* * *

А потом…

Матвей увидел ЕЁ.

Перед ними на ярко-зеленой траве, под лучами утреннего солнца, стояла самая прекрасная в мире женщина в длинном белом платье, чьи изящные узкие босые ступни, казалось, едва касались земли. Длинные волосы цвета темного червонного золота были распущены и свободно ниспадали на открытые плечи.

Ослепительная, невозможная красота… К ним было обращено невыразимо прекрасное лицо, прекрасней любого образа, который может явиться человеку каким угодно в самом чудесном сне.

Ее нельзя было не любить, и ей нельзя было не повиноваться, ибо она была олицетворением и сутью всего, что есть в низкой земной жизни прекрасного и святого. Она знала ответы на все возможные вопросы, она ведала все истины. Служение ей само было блаженством, не требующим награды.

Но что это с ним, что мучает его так? Ах, да, надо что-то сделать. Снять тряпье вон с того большого ящика. Вроде бы тот человек в сером плаще, со шрамом, говорил что это как-то с ней связано. С нею…

* * *

Давящая, тяжелая тишина зависла над огромной толпой. Её мертвое тело лежало на ложе из мха и рогожи.

ОНА живая, из плоти и крови, стояла в нескольких шагах от повозки.

Её мутные, остекленевшие глаза неотрывно смотрели в небо.

ЕЁ прекраснейшие в мире синие глаза неотрывно смотрели на мертвое телотой, что они вытащили из лесной могилы. И от одного этого можно было подвинуться рассудком.

* * *

Не хочу, не могу идти, мне нельзя!!! Но иду… Вот я уже вышла из своего шатра, вот стража в ужасе падает ниц передо мной. Но все это не важно… Неведомая, властная сила, пробуждает меня из того полубреда, в который я была погружена уже Бог знает сколько дней… Я чувствую, понимаю что сейчас получу ответы на все вопросы – судьба моя свершилась…

Я иду туда, где стоит эта старая повозка…

Я чувствую, как распадается на части мое, еще живое тело, как умирают разум и душа, как я перестаю быть… и все равно иду… иду… иду туда, где…

Я поняла все!! Я теперь все помню и понимаю… Но я не хочу… не хочу!!! НЕ ХОЧУ!!!

НЕТ!!! НЕТ!!! НЕ-ЕЕЕЕЕ-Т!!!

……………………………………………………………………………………………………………

… ……………………………………………………………………………………………………

* * *

А потом… у Матвея больше не было сил радоваться, торжествовать, страшиться, удивляться, молиться… Он просто стоял, как будто окаменев, даже когда толпа, издав одновременно жуткий вопль, пришла в движение. В следующее мгновение он увидел, что прямо в лицо ему смотрел ствол ручницы. Бабахнул выстрел – Матвей даже не успел испугаться. Что-то обожгло висок, он пошатнулся и мгновенно был сбит на землю. Оглушенный скользнувшей по черепу пулей, он еще пытался подняться, но тщетно. Десятки ног топтали его, он еще какое-то время сопротивлялся неизбежному, прикрыв голову правой рукой. Он еще слышал гневные вопли и растерянные крики, но вскоре все стихло и пучина мрака поглотила его…

……………………………………………………………………………………………………………

… ……………………………………………………………………………………………………

* * *

…Погасли экраны, полыхнув черным напоследок, и шар, просияв красным сполохом, засветился серым ровным светом. Таргиз продолжал спокойно сидеть в кресле, не ощущая ничего, кроме отрешенной пустоты в голове. На заднем плане сознания мелькали обрывки графиков и формул.

…Все правильно… остаточные поля первичного носителя… консервирующий эффект псевдобиотического воздействия трансформирующих элементаров… вектор взаимодействия… безопасная дистанция… И все странности фактотума тоже стали понятны…

Но все это уже не имело никакого смысла, и его уже никоим образом не касалось. Он сидел и ждал. Ждал, когда вновь вспыхнут экраны, и его глаза встретят гневный взор кого-то из Высших.

Интересно, что все таки чувствует приговоренный к погребению при жизни? Впрочем, скоро он это узнает…

* * *

Жуткая боль терзала тело. Владислав очнулся. Некоторое время он лежал неподвижно. Все тело нестерпимо болело. Он приподнялся, оглянулся.

Левая рука его намертво сжимала ложе так и не разрядившегося арбалета. Правая… Он несколько секунд глядел на кровавую мешанину костяных осколков и рваной плоти бывшую совсем недавно его ладонью. Больше не держать ему меча… ну да ладно.

Он огляделся. Вокруг лежали десятки, сотни мертвых тел, растоптанных в безумной свалке. Повсюду можно было увидеть красные, бесформенные груды, только изредка сохранившие подобия человеческих тел.

Да, он хорошо помнил – как все произошло. Как вдруг начало стремительно таять, расплываясь, обращаясь в отвратительную слизь тело «той», как протяжно закричал кто-то, и крик его был подхвачен сразу множеством голосов, как подскочил к все еще неподвижно стоявшему Матвею какой-то старик с пищалью… Как подхватил и понес прочь Владислава людской поток, как вспыхнули сразу во многих местах яростные, бессмысленные схватки…

Еле сдержав стон, силезец поднялся на ноги. Поодаль, на истоптанной земле валялась опрокинутая, и разбитая телега, у которой осталось только одно колесо. На нем болтались, как какая-то кошмарная кудель на прялке, человечьи кишки.

Он посмотрел туда, где стояла Светлая Дева. Тщетно. С трудом ему удалось различить кусок белой ткани, торчащий из земли.

Вот и сбылось то, о чем он столько времени думал, о чем мечтал как о несбыточном счастье. Следовало, наверное, пасть на колени, и славить Бога, или кричать от радости, или просто заплакать, на худой конец… Но не было радости, даже слез не было. Просто, он оплатил тяжкий, страшный, почти неоплатный долг, вот и все. Желать больше было нечего, стремиться не к чему… Да и жить – незачем. Оставалось лишь ждать конца…

«Милостив Господь, сподобил не умереть без покаяния» – вспомнил Владислав слова, услышанные им когда то. Их произнес его дядя перед самой кончиной. Сколько лет назад это было… А вот теперь он тоже может повторить их, хотя скорее всего умрет без исповеди и священника…

В ушах его зазвучал непонятный многоголосый гул. Звуки доносились до него словно издалека, поэтому он вначале решил, что это шумит у него в голове. Но он ошибался…

Множество людей понуро сидящих, стоявших на коленях, лежащих ниц. Все они плакали. В центре этого скопища, на высоком помосте лежало что-то белое. Он не сразу догадался, что это может быть. И только потом понял все… Странная, нелепая и неуместная сейчас мысль возникла в его раскалывающейся от боли голове. Все эти люди – мужчины, дети, старики и женщины, рыдают вовсе не над мертвым телом не своей госпожи и повелительницы – той, что сотрясала мир и рушила царства.

Они плачут над трупом умершей когда-то от его руки Катарины Безродной, воровки и потаскухи. Это перед ней они стоят на коленях, это ей они отдают великие почести. Они кланяются праху шлюхи, которую всего три года назад любой из них мог бы получить за один серебряный!

Та, что лежит сейчас на дощатом помосте, была всего лишь убийцей и распутницей… Невеликие грехи, прямо скажем, в нынешнее-то время!

А кто он сам?

Кто он – великий грешник, чья вина непрощаема, обреченный гореть в Аду, или же на смертном пороге встретит его апостол Петр, отворяющий двери Царства Небесного?

Кривясь от боли, он перевязал то, что осталось от правой руки, и побрел прочь, даже не глядя – куда. Хромая, и пошатываясь из стороны в сторону, он шел мимо лежащих, сидящий, стоящих и коленопреклоненных, плачущих навзрыд людей. Мужчин, детей, стариков, женщин… Он смотрел на них с совсем неожиданными жалостью и с состраданием, на которое, думал, он уже не способен. «Прости им Боже, ибо не ведают что творят!» – шептали его разбитые губы.

Больше ничего не оставалось для него в этом мире. Только смерть. Оставалось лишь надеяться, что она не заставит себя дожидаться слишком долго.

Эпилог

Январь 1350 года. Швейцарские Альпы.

Утром этого холодного зимнего дня, дозорный, стоявший на посту на надвратной башне монастыря Святого Бернара, что издревле стоял среди альпийских вершин, увидел, как из недалекого леска появился человек, и направился прямо к стенам обители.

Он шел неторопливо, прихрамывая на правую ногу и издалека даже могло показаться, что он просто прогуливается. Но что это за прогулка по обледенелым горам?

Дозорный задумался, обеспокоено вглядываясь. Кто же это мог быть? Он был старым солдатом, пережил, не считая последней, три войны, и знал, что мирные путники, появляющиеся у стен крепости, запросто могут оказаться лазутчиками, подосланными врагами, или просто мародерами и разбойничьими шайками.

Тем более сейчас, когда, несмотря на смерть Дьяволицы покой не пришел на измученные земли Европы. Не далее как месяц назад на соседнюю деревню напал отряд головорезов и, не явись их дружина на выручку – быть ее жителям поголовно убитыми.

Но, когда незнакомец подошел поближе, и солдат разглядел его в подробностях, то успокоился, и одновременно изумился. Это был глубокий старик, облаченный в невероятные лохмотья, развеваемые морозным ветром. Белые как снег, седые космы спускались на широкие когда-то, а ныне согбенные плечи. Такая же белая борода ниспадала на грудь. Он явно проделал неблизкий путь, и тем более было непонятно, как такой старый человек сумел это сделать. В левой руке он держал корявый посох. Правой не было почти до локтя, ее обрубок был обмотан каким-то грязным тряпьем. За его спиной не было ни мешка, ни котомки, зато на поясе, слева, висел тяжелый боевой топор, и стражник почему-то подумал, что именно этим топором была отхвачена правая рука старца.

Дозорный оповестил стоящих внизу и перед странным незнакомцем распахнули калитку.

– Зачем ты пришел к нам, добрый человек? – молвил стражник, все еще подозрительно оглядывая того.

– Отпустить грехи, – тихо молвил старец.

– И откуда ты идешь?

– Из Лотарингии, – ответил гость, пошатнувшись. Только теперь страж понял, что старик еле держится на ногах.

Выглянувший из – за спины дозорного монах всплеснул руками.

– Но зачем тебе было идти так далеко? Неужели уж и церквей-то ближе не осталось?

Незнакомец ничего не ответил, только сожженные морозом губы тронула какая – то странная умиротворенная улыбка, так не вязавшаяся с лихорадочным блеском глаз, от которого стражнику – человеку, надо сказать, бывалому, стало несколько не по себе.

Гостя впустили.

Стоило ему переступить порог калитки, как он тяжело упал на снег. Второй стражник и охающий монах, оказавшийся поблизости, подхватили его, и понесли в привратницкую.

Спешно вызванный брат-лекарь осмотрел гостя, только удрученно вздохнул, глядя на почерневшие, отмороженные ноги, и истекающую гноем культю, и покинул помещение.

Явился брат Арнольд, один из старших исповедников. Его оторвали от трапезы, и он был не вполне этим доволен, хотя и не подавал виду – монаху подобает смирение. Впрочем, увидев того, к кому его вызвали, он смягчился. Старик и впрямь вот-вот отдаст Богу душу.

Здесь в помещении было тихо и тепло. На стенах горели факелы, распространяя запах смолы.

– Итак сын мой?… – начал брат Арнольд.

– Я хочу исповедоваться, святой отец, – повторил старик.

– Я слушаю тебя.

– Мое мирское имя – Владислав, – начал старик. В крещении – Марк…

…На глазах изумленных стражей дверь резко распахнулась и монах, с перекошенным от ужаса лицом и трясущимися губами, стрелой вылетел из привратницкой, и мелкой рысцой побежал в направлении покоев настоятеля.

– Интересно, кто это такой к нам пожаловал? – недоуменно спросил молодой кнехт, проводив брата Арнольда взглядом. – Должно быть, и впрямь великий грешник.

– Да кто ж его знает? – пожал старший плечами. Может статься, что и грешник. Все одно – человек.

КОНЕЦ.

1996—2000 – 2006 г.

Москва – Харьков – Москва.

Примечания

1. МИДР.

Мидр. Мир представляет собой планету – аналог Земли в пространственно – временном континууме особого рода, главной отличительной чертой которого является то, что в нем непрерывно происходят изменения, отражающие, как в зеркале, предметы и явления, существующие, или существовавшие в других континуумах на Земле(вернее «Землях»)По самой своей природе Мидр должен непрерывно изменяться, и все цивилизации, существовавшие когда либо на Мидре, основывались на умении контролировать эти изменения.

Социальная структура Мидра достаточно необычна, и практически не имеет аналогов. Вообще говоря, как в сфере официально установленных правил и принципов управления, так и в области неформальных отношений, она имеет куда больше общего с иерархией в экипаже корабля или структурой управления производством, нежели с общественными системами.

Высшие – правящая элита Мидра.

Демиурги – второе сословие, составляющее цивилизацию Второго Поколения.

В обязанности входит создание материальных объектов, как с использованием управляемых трансформаций, так и традиционными методами, вроде садоводства, или токарного дела. Относительно немногочисленны.

Достигшие (подразумевается – пределов возможного), они же Первое Поколение – наиболее развитая и могущественная цивилизация из числа когда либо существовавших на Мидре, создавшие утонченную гедонистическую культуру. Цивилизация Достигших была уничтожена космической катастрофой, вызванной взрывом сверхновой.

Зиждители – древняя цивилизация, или ряд цивилизаций, предшествовавших Первому Поколению. Название получили по большому числу оставленных ими сооружений, некоторые из которых пережили даже уничтожившую Первое Поколение катастрофу.

Кашта – единица времени. Применялась в индийской философии, для обозначения крайне малого отрезка времени, откуда и заимствована Вторым Поколением.

Комавент. Должность в среде Хранителей и Демиургов, совмещающая в себе функции контроля и надзора за деятельностью рядовых членов сословий.

Отражение – специфический термин науки и техники Мидра – информационная матрица того или иного материального объекта, с помощью которой его можно воссоздать на Мидре, а так же сам воссозданный таким образом объект. Работа с отражениями – основной метод деятельности Демиургов.

Первоначальные – наиболее ранняя из известных цивилизаций Мидра. Ряд исследователей истории планеты вообще считает ее вымыслом.

Самый Первый. Он же Неведомый Праотец, он же Предтеча Живущих, он же Основоположник Разума. Легендарный прародитель человечества Мидра, своего рода тамошний Адам.

Свободные – часть населения Мидра, появившаяся в нем в результате случайных пространственно – временных флуктуаций, или те из извлеченных в Мидр, отражений кто, вопреки ожиданиям, оказался непригоден к деятельности Хранителя, или Демиурга. Численностью многократно превосходят Второе Поколение, но никакого влияния на дела цивилизации не оказывают, будучи предоставлены сами себе.

Тьма Внешняя. По представлениям древних обитателей Мидра, некая абсолютная первооснова Вселенной, первичный хаос, из которого складывается все сущее, так же божество этой первоосновы. К описываемому времени употребляется исключительно как риторическая фигура речи.

Уровень цивилизации.

Историческая наука Мидра подразделяет все нетехнические цивилизации на 7 дотехнологических уровней – от нижнего палеолита, до средневековых Индии и Китая (Европа до XV века, между прочим, достигла только 6 уровня).

Технические цивилизации подразделяются на 3 уровня. Первый – цивилизации, использующие в своей технике и технологии силы природы (паровые машины, двигатели внутреннего сгорания, летательные аппараты тяжелее воздуха, электричество) Цивилизации второго уровня используют силы, непосредственно в окружающей среде не наблюдающиеся: атомная и термоядерная энергия, компьютерная техника, контроль над пространством-временем, и т. п. Наконец, цивилизации третьего уровня, соединяют в своей деятельности магию и науку. Такие цивилизации крайне редки.

Цикл. Единица времени, аналогичная земному году но не совпадающая с ним, связанная с обращением всех планет системы Мидра вокруг Солнца, представляющая отрезок времени от одного парада планет, до другого, причем из – за того, что время в нестабильной вселенной Мидра течет с различной скоростью, один цикл может заметно отличаться от другого.

Кроме того, существуют более мелкие единицы времени, обозначаемые цветами (символика цвета играет большую роль в культуре Второго Поколения) – от белой, до фиолетовой. Вообще же исчисление времени на Мидре заметно отличается от известного нам.

Сома (пишется с большой буквы) – имеется в виду особый вид энергии, имеющий жизненно важное значение для цивилизации Мидра, используемый для контроля изменений в нем.

Хранители – одно из двух сословий – каст, на которые подразделяется Второе Поколение, самое многочисленное. В обязанности входит стабилизация континуума Мидра, и получение Сомы, необходимой для этого.

Фактотум, – искусственно созданное квазибиологическое существо, являющееся исполнителем воли обитателей Мидра в иных континуумах.

2. ИСТОРИЧЕСКИЕ ЛИЦА, УПОМЯНУТЫЕ В РОМАНЕ.

Хотя действие происходит в варианте реальности, заметно отличающемся от нашего (не было Столетней войны, Византия – достаточно сильная страна) тем не менее, наряду с вымышленными героями, в романе упомянуты и действуют и реальные исторические лица.

Рауль де Бриенн, граф де Эй. Коннетабль Франции в 1326-1346годах. В реальности был случайно убит на турнире.

Королева Марго – имеется в виду не знаменитая супруга Генриха IV, а жена Людовика X, осужденная за супружескую измену и, как предполагают, убитая в тюрьме по приказу мужа. Речь в упомянутой балладе (реально существующей) идет именно о ней.

Эдуард (Эд), герцог Бургундии, двоюродный брат (и одновременно – двоюродный дядя) правящего монарха. Чтобы кратко охарактеризовать его, достаточно двух слов – самовлюбленный болван.

Жан де Клермон – историческое лицо, маршал Франции. В реальности – погиб при Креси. Носил титул герцога Афинского, к описываемому времени давно не имевший реального содержания, сохранившись со времен Четвертого крестового похода, когда была разгромлена Византия. (В разное время титул этот переходил к представителям различных знатных семейств Франции.)

Карл IV, король Франции с 1322 года, младший сын Филиппа IV Красивого, в реальности скончался в 1328 году. И в самом деле не отличался большим государственным умом и качествами правителя.

Висконти Барнабе – великий герцог миланский с 1344 года. Удачливый полководец, отличавшийся крайней жестокостью. В реальности был свергнут с престола племянником и умерщвлен голодом в тюрьме.

Папа Климент VI – в реальности был главой католической церкви с 1342 по 1352 годы.

Примечания

1

Бальи – глава административно – судебного округа, на который подразделялись провинции – бальяжа. Как правило – мелкий незнатный дворянин.

(обратно)

2

Корпорал – нечто вроде ефрейтора.

(обратно)

3

Прево 1. Руководитель наиболее мелкой административно – территориальной единицы во Франции – превотажа, или королевский наместник в городе. 2. Выборный глава городской общины.

(обратно)

4

Эшвен – член городской управы.

(обратно)

5

Имеется в виду Карл IV, король Богемии, император Священной Римской Империи с 1342 года.

(обратно)

6

Сержант – в средние века во Франции – чиновник низшего ранга.

(обратно)

7

Сенешаль – правитель провинции, представляющий на ее территории королевскую власть.

(обратно)

8

Орифламма – военное знамя королей Франции, представлявшее собой алое полотнище, вытканное золотом.

(обратно)

9

Буколы («пастухи») – название участников стихийного массового движения 20-х годов XIV века во Франции и на Севере Италии. Им даже удалось на короткое время войти в Париж и осадить королевский дворец. В числе их предводителе действительно были и женщины.

(обратно)

10

Виконт-майор – мэр крупного города.

(обратно)

11

Протонотарий – должность, примерно соответствующая начальнику канцелярии провинции.

(обратно)

12

Сен-Жан-де-Акр (Акка), город-крепость в нынешнем Ливане, последний оплот крестоносцев, захваченный арабами в 1291 году. Взятие его принято считать моментом окончания эпохи крестовых походов.

(обратно)

13

События, действительно происходившие в 1251 году.

(обратно)

14

Radex Malorom – корень(первопричина)греха – распространенный взгляд на женщину в богословии того времени. Ср. «Молот ведьм»: «Женщина – это химера…она горька, как смерть, как дьявол…»

(обратно)

15

Лейтенант – в описываемое время под этим термином понималось не воинское звание(таковых, в современном понятии в Европе не было) а должность помощника офицера или военачальника.

(обратно)

16

Отель.

(обратно)

17

Шателен – нетитулованный дворянин, владелец небольшого замка или поместья.

(обратно)

18

Франдибола – метательная машина, приводимая в действие массой груза, закрепленного к короткому плечу рычага.

(обратно)

19

Отель. В описываемое время под этим словом понимался дворец или особняк знатного человека

(обратно)

20

Коннетабль – главнокомандующий вооруженными силами королевства(примерно соответствует нынешнему военному министру). Весьма высокая должность, поскольку даже король не мог отдать приказ войскам без согласия коннетабля. В этом случае монарх должен был предварительно его сместить.

(обратно)

21

Виль – де – Амур – полуофициальное название нескольких улиц, неподалеку от Нотр-Дам-де-Пари, где была сосредоточенна большая часть парижских публичных домов.

(обратно)

22

Знамя – высшее воинское подразделение в европейских армиях описываемого времени (старофранцузское le ban). Знамя делилось на «копья» каждым из которых командовал рядовой рыцарь («бакалавр»). Численность копья могла доходить до пятидесяти человек, хотя обычно редко превышала десяток-другой. Общая численность знамени составляла от 500 до 3000 человек (примерно 30—50 «копий») В состав знамени входили исключительно конные воины, а пехоте отводилось второстепенная роль, она использовалась главным образом для гарнизонной службы, и при штурме крепостей.

(обратно)

23

Красная полоса, перечеркивающая слева направо герб (по геральдической терминологии «балка») являлась отличительным признаком внебрачного потомка дворянского рода.

(обратно)

24

До XVI века графство Прованс, столицей которого был Марсель, являлось частью Неаполитанского королевства, включавшего в себя так же юг Италии и Сицилию, и управлявшегося Анжуйской династией – побочной ветвью дома Капетингов.

(обратно)

25

Теургия – раздел магии, будто бы дающий возможность изменить неблагоприятную предопределенность грядущих событий.

(обратно)

26

Добрый колдун. Термин канонического права, обозначающий лицо, причастное к занятиям магией, но не связанное с нечистой силой. Это, однако, не мешало инквизиции вовсю отправлять их на костер.

(обратно)

27

Великий вассал. Дворянин высшего ранга, (как правило герцог или граф, реже барон), являющийся вассалом непосредственно короля, и обладающий рядом привилегий в сравнении с обычным дворянином.

(обратно)

28

Cunnis la cаnnis.(искаж. церк. лат.) Непечатная брань (искаж. средневековая латынь)

(обратно)

29

Обедня Святого Секария (Сихария) – разновидность Черной мессы.

(обратно)

30

По средневековым преданиям, мандрагора вырастала под виселицей.

(обратно)

31

Вагенбург – полевое укрепление, сооружавшееся из поставленных в круг повозок, соединенных цепями.

(обратно)

32

Габорим – в соответствии со средневековой демонологией – высший демон, повелитель огня.

(обратно)

33

Вопреки общераспространенному мнению, идеи о множественности обитаемых миров высказывались задолго до Джордано Бруно. Например, еще в первой половине XV их проповедовал в своих трудах кардинал Николас Кузанский; подобной же точки зрения еще раньше придерживались последователи еретического религиозно – философского течения аверроизма.

(обратно)

34

Великий Хозяин (лат. Grean Meаtr) – одно из имен Дьявола в средневековом фольклоре и демонологии.

(обратно)

35

«Ордонансные роты»– подразделения регулярной пехоты, первые в Европе, созданные в соответствии с указом (ордонансом) короля Филиппа IV в начале XIV в.

(обратно)

36

По церковному преданию, святой Себастьян – римский воин, за приверженность христианству расстрелянный из луков, и то, что отряд лучников получил его имя, человеку средних веков действительно могло показаться весьма двусмысленным.

(обратно)

37

Арморика (по названию галльского племени армориков): первоначальное, сохранившееся с римских времен наименование Бретани.

(обратно)

38

Корриганы – оборотни из кельтской мифологии, существа, в чем то подобные русалкам, и способные принимать облик красивых девушек.

(обратно)

39

Случаи массовых исходов, и даже коллективных самоубийств крыс в городах и местностях, на которые вскоре должны были обрушиться какие-нибудь бедствия, вроде осады или голода, наблюдались не раз. Последний такой случай отмечен в Ленинграде, в конце августа 1941 года, незадолго до начала блокады. Не исключено, что в данном случае мы имеем дело с примитивными механизмами экстрасенсорного восприятия информации из будущего, свойственными ряду живых существ.

(обратно)

40

Летучий огонь (ignis volatilis) – примитивное ракетное оружие, изобретенное византийцами, известное с Х III века. Из за ненадежности, малой убойной силы и дороговизны не получило широкого распространения.

(обратно)

41

Римский папа Бонифаций VIII скончался в результате побоев и издевательств пленивших его наемников французского короля Филиппа IV Красивого, хотя строго говоря, смерть великого понтифика не являлась целью монарха. После этого папский престол был на несколько десятков лет перенесен в Авиньон (т. н. «авиньонское пленение пап»).

(обратно)

42

Эпидемия чумы 1347-49 годов уничтожила порядка трети населения Европы, при том, что львиная доля жертв пришлась на первый год. Учитывая, что континент в данном варианте развития был охвачен войной, жертвы могли быть куда значительней. Вообще, большинство бедствий описанных во второй книге, действительно происходила в Европе в XIV в. пусть и не в таких масштабах, и за более длительное время.

(обратно)

43

Венгерское королевство издавна претендовало на земли Юго-Западной Руси, и во второй половине XIV века владело значительной их частью на протяжении нескольких лет.

(обратно)

44

Русин. Это слово, ныне редко употребляющееся, и обозначающее исключительно жителей Закарпатья, когда – то распространялось на всех жителей южных русских земель, в то время как обитателей северных (Смоленской, Новгородской, Псковской) например в «Русской правде» именовали словенами.

(обратно)

45

Лях. Это слово встречается еще в летописях XIII века.

(обратно)

46

После разгрома в конце 30 г. г XIII века монголами основных сил половцев, часть их бежала на территорию Венгерского королевства. Существующая в настоящее время венгерская этнографическая группа палоци – их отдаленные потомки. Кумане, или команы – самоназвание половцев.

(обратно)

47

Олег Олегович занял трон Моравии в 940 году. Таким образом, он был первым из двух русских князей, получивших королевский титул (вторым стал в 1257 году Даниил Галицкий) Автор в данном случае придерживается достаточно широко распространенной версии, что княгиня Ольга была дочерью летописного Вещего Олега. Сообщения о том, что Ольга придерживалась именно западного варианта христианства фигурирует в ряде позднейших источников, и прямо не подтверждается, однако ряд косвенных доказательств имеет место.

(обратно)

48

Византийские хроники действительно не упоминают ни словом о столь неприятном для самолюбия греков событии, как победа Олега, но у нас нет оснований в данном случае подозревать летописца Нестора во лжи.

(обратно)

49

Существование государства чешских амазонок является бесспорным, хотя и малоизвестным историческим фактом, упомянутым, в частности, в сочинении Павла Дьякона «История лангобардов». Любуша – национальная героиня чешского народа, которой приписывают основание первого племенного союза чехов (прим. VIII—IX века).

(обратно)

50

Аварский каганат – государство на юге Восточной Европы созданное аварами (летописными обрами), союзом кочевых племен различного происхождения, главным образом тюрок. Существовало в VI—VIII веках нашей эры. Уничтожено империей Каролингов.

(обратно)

51

Упоминание о дыме, вызывающем страх, и трубах, звуки которых обращали людей в бегство, находившихся на вооружении монгольской армии, содержаться в ряде летописей. С известной поправкой на вполне возможное преувеличение, укажем, что нечто подобное было в действительности, если учесть, что с завоеванием Китая и Средней Азии на службу к монгольским ханам попало немало специалистов самых разных отраслей, включая алхимиков, магов и лекарей.

(обратно)

52

В средние века в Западной Европе была весьма распространена теория, по которой славянские народы являются потомками сарматов – индоевропейских племен живших в Северном Причерноморье с III века до н. э. по III век н. э.

(обратно)

53

Индрик – зверь – название единорога в русском фольклоре.

(обратно)

54

Ишпан – представитель высшей венгерской знати, властитель комитата (графства)

(обратно)

55

Легенда о происхождении французского королевского и герцогского рода Лузиньянов от феи Мелузины, имела, фактически, полуофициальный статус, наподобие того, как многие знатные скандинавы, и после принятия христианства выводили свою родословную от бога Одина (т. н. Инглинги).

(обратно)

56

Имеется в виду «ротвельш» – «профессиональный» язык преступного элемента и социальных низов в немецких землях, первые упоминания о котором относятся к XII веку. К нему восходит ряд слов и выражений современного уголовного жаргона.

(обратно)

57

Старина Байль (Der alter Beil) название топора палача, принятое в ротвельш.

(обратно)

58

Коронный рыцарь – мелкий дворянин, являющийся непосредственно вассалом монарха.

(обратно)

59

Дословно название столицы дьяволопоклонников можно перевести как «Град Великого Света».

(обратно)

60

Диана – богиня Луны, покровительница охоты и колдовства в римском пантеоне. Цернуннос, или Кернун, он же Рогатый бог – галльский бог лесов. Чтобы читатель глубже осознал весь идиотизм предстоящего обряда, ему следует представить, что какой-нибудь из современных сектантов устроил символическое бракосочетание славянского Перуна с индийской богиней Кали.

(обратно)

61

Герихт – суд (нем). Состоял из судьи и заседателей – шеффенов.

(обратно)

Оглавление

Авторы жанра НФ о книге

КНИГА ПЕРВАЯ. КОРОЛЕВА ЗЕМЛИ

  Пролог

  Часть первая. СТЯГ С ЕДИНОРОГОМ.

    Интерлюдия

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 4

  Часть вторая. ТЬМА ПРОТИВ ТЬМЫ

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 8

  Часть четвертая. ОГОНЬ И МЕЧ

    Глава 9

  Часть пятая. ЖЕЛЕЗО И КРОВЬ

    Глава 10

    Глава 11.

  Эпилог

КНИГА ВТОРАЯ. ГОД ГНЕВА

  Пролог. СКАЗАНИЕ О МИДРЕ.

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

КНИГА ТРЕТЬЯ. ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА

  Пролог

  Часть ПЕРВАЯ. ВСТРЕЧА НА БОГЕМСКОЙ ДОРОГЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Часть третья. ДОБРЫЙ БОГ ЛЮЦИФЕР

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть третья. ОКОНЧАНИЕ ПУТИ.

    Глава 10

    Глава 11

  Эпилог

Примечания

Реклама на сайте