«Нечестивый город»

Чарльз Дж. Финней Нечестивый город

Впервые я встретился с Виком Руизом в месте, весьма отдаленном, – на краю обширной пустоши, которая окружает Флореат Го-Ли.

После двадцати одного года суровой экономии, двух финансовых крахов в период Депрессии – одного в самом начале и другого в конце – после выплаты бесчисленных налогов на войны, дефицит и предметы роскоши, я все же умудрился скопить достаточно денег, чтобы совершить кругосветное путешествие на авиалайнере; такое путешествие было в то время моей самой заветной мечтой.

Самолет пролетел половину того, что ему следовало пролететь, потом у него оторвалось крыло, и мы упали. Кроме меня на борту находились двадцать три пассажира; все они погибли. Я осмотрел их карманы, багаж, сейф самолета и собрал все деньги, которые там обнаружил. Потом я съел сэндвич, приготовленный стюардессой перед самой аварией, и, взяв принадлежавший пилоту пистолет с кобурой и поясом, сошел на землю. Я понятия не имел, где нахожусь.

Вик Руиз стоял среди цветущих лилий, по колено утопая в их зарослях. Он поманил меня и показал лилию, которую только что нарисовал.

– Сударь, – торжественно заявил он, – перед вами то, что прежде считалось недостижимым.

– Вы полагаете, вам удалось превзойти природу? – спросил я.

– Да, сударь, – ответил он, – удалось. Взгляните на эти пурпурные крапинки и на эти крупные кремовые мазки. Не правда ли, своеобразный эффект? Разумеется, я неизмеримо превзошел природу.

У меня не было особого желания вступать в дискуссию, и потому я просто сказал;

– Да, очевидно вы правы. Эффект в самом деле своеобразный.

После этого я спросил его, где мы находимся. Он отвечал, что мы в чертовой дюжине миль от большого города, и в свою очередь поинтересовался, чем я занимаюсь здесь в столь ранний час.

Я рассказал ему о том, как покинул свой родной Абалон (Штат Аризона) и стал единственным пассажиром, уцелевшим после авиакатастрофы; потом спросил, не согласится ли он проводить меня до большого города, где я мог бы выяснить кое-что насчет оставшейся части моего кругосветного путешествия.

– Нет, сударь, – возразил он, – я не могу этого сделать. Мне нельзя возвращаться в город. Я навеки изгнан со всех его улиц и площадей, из всех домов и магазинов.

– Почему? – спросил я.

– Долги, сударь, – ответил Вик Руиз. – Меня изгнали за долги. Члены Коммерческой Ассоциации побили меня камнями и выкинули за пределы города. Они предали меня анафеме и вычеркнули мое имя из Книги Кредита.

– Вот как? Это плохо, – заметил я. – И ваше изгнание окончательно?

– Да, сударь, – кивнул он. – То есть пока я не заплачу. Но, ей-богу, скорее я буду до конца жизни питаться прахом, кузнечиками и муравьиными яйцами, чем заплачу им хоть одну драхму. Ведь они предоставили мне кредит, сударь; они предлагали свои товары совершенно бесплатно; они рекомендовали меня друг другу, ловко подсовывали мне товары по сниженным ценам, соблазняли меня сияющими рекламами и свидетельствами известных людей; они глумились над моим стремлением к бережливости, смеялись, когда я говорил, что такие вещи мне не по карману, и заставляли меня покупать и покупать помимо моей воли и потом, когда я не смог заплатить, они забрали все обратно, побили меня камнями и изгнали из города.

И тогда я встал на колени, сударь, и стал молиться. Я поклялся никогда ничего им не платить и свято соблюдаю свой обет, потому что мои принципы не позволяют мне его нарушить. К тому же у меня нет денег.

Я вспомнил о своих плодотворных поисках в разбитом самолете и с гордостью сказал:

– А у меня есть деньги.

– Сколько? – осведомился Вик Руиз.

– Точно не знаю, – признался я. – Еще не считал.

Тогда Руиз предложил мне сесть и без лишней суеты пересчитать их, поскольку здравый смысл требует, чтобы человек точно знал, какой суммой располагает. Поэтому мы сели среди цветущих лилий и стали считать мои деньги. Их оказалось всего семь тысяч шестьсот пятьдесят четыре драхмы 1 и тридцать два пфеннига.

Вин Руиз взглянул на меня с подозрением.

– Сударь, тут целое состояние. Как оно вам досталось? – и он стал ждать ответа.

Я объяснил, что часть денег достал из карманов и багажа мертвых пассажиров, а другую – из сейфа самолета.

– Было бы преступлением уйти и оставить все эти деньги там, – заметил я.

Немного подумав, Вик согласился.

– Да, сударь, вы правы. Это было бы преступлением. Я ненавижу деньги, сударь. Я ненавижу их больше, чем голод и холод. Но вы все-таки правы; преступно оставлять лежащие деньги. Теперь слушайте, сударь. У меня созрело решение. Мы возьмем ваши деньги, пойдем в город и заплатим мои долги. Конечно, они велики, но на них уйдет меньше половины этой суммы. Мы заплатим долги и отпразднуем ваше прибытие в здешние края, и когда Вик Руиз празднует, сударь, – неважно по какому случаю – пробуждаются все языческие боги, дремлющие на Олимпе, потому что они уже знают: затевается новая вакханалия. Идемте же, сударь! Не будем терять ни минуты.

– Позвольте, господин Руиз, – возразил я. – Но ведь вы, кажется, дали обет никогда ничего не платить вашим кредиторам. Кроме того, эти деньги…

– Сударь! – прервал меня Руиз. – Обет, который я дал по поводу моих долгов, буквально гласил так: я не заплачу ни одного пфеннига до тех пор, пока деньги сами не упадут ко мне с небес. Такая возможность казалась мне совершенно немыслимой, и я сказал вам, сударь, что никогда не заплачу. Но теперь деньги буквально упали с небес; это поистине чудесное знамение, дарованное свыше. Я не могу пренебречь им, сударь. Идемте же немедля. У нас впереди долгий путь и немало дел.

– Но позвольте, господин Руиз, – снова возразил я. – У меня другие планы относительно этой суммы. В конце концов я довольно бедный человек, а такие деньги дают определенную свободу, которая прежде оставалась для меня недосягаемой. Я могу приобрести пожизненную ренту и зажить припеваючи, могу открыть какое-нибудь собственное дело – все что угодно. Во всяком случае, господин Руиз, мне бы не хотелось, чтобы эти деньги были истрачены столь нелепым способом, который вы предлагаете. Нет, мне бы совсем не хотелось.

Вик Руиз снова сел в цветущие лилии и, подняв указательный палец, предостерегающе покачал им перед моим носом.

– Сударь, теперь я вижу, вы принадлежите к числу тех легкомысленных людей, которые почитают лишь одно божество, имя которому – золото. Вы готовы пожертвовать всей вашей жизнью в угоду этому отвратительному божеству. Но я, кроме того, заметил в вас и благородные чувства: они проявились в первых ваших словах, которые мне довелось услышать. И потому я намерен спасти вас от катастрофы. Мои принципы не позволяют мне поступить иначе.

Послушайте, что я вам скажу, сударь! У меня когда-то был дед, который поклонялся тому же божеству, что и вы, и мой отец следовал вере деда. Так же поступали моя мать, мои тетки, дядья и кузены – все, с кем я был связан узами кровного родства. И такое поклонение, сударь, едва не погубило всю мою жизнь. И поныне еще не зарубцевались глубокие раны.

У моего деда были деньги – много денег. Он поклонялся этой мерзости и заставил поклоняться всех нас. Как ему это удалось? О, очень просто, сударь! Стоило ему лишь пригрозить, что он не оставит нам свои деньги после смерти – и мы все пали ниц и стали им поклоняться. Этот порочный старец любил мучить людей и заставлял их пресмыкаться перед ним. Обычно он сначала грозил, а потом именем своих денег приказывал нам делать одно и запрещал делать другое. И мы повиновались в трепете и благоговении перед его деньгами. Все мое детство и всю юность меня преследовал этот бич. Я был подвижным и озорным ребенком. Но мои родители знали, как со мной справиться. Когда я начинал шалить, они кричали: «Прекрати сейчас же, ради Бога, а то твой дедушка узнает и вычеркнет нас из своего завещания!» Поверьте, сударь, такого увещевания оказывалось достаточно, чтобы заставить меня содрогнуться и съежиться от страха, потому что для всех членов нашей семьи не было ничего ужасней, чем лишиться огромного наследства деда.

Ибо мы почитали эти деньги превыше всего – понимаете ли вы, сударь? – и все наши помышления устремлялись к тому, чтобы после смерти старика овладеть ими.

В один прекрасный день он, наконец, умер. Но незадолго до того некая смазливая особа под видом секретаря втерлась к нему в доверие и овладела его сердцем – как оказалось, она мечтала о деньгах не меньше, чем мы, а, может, даже и больше, если такое возможно, – и она нянчилась с ним, возбуждая его дряхлую плоть, и на короткое время заставляла его забыть о том, что он умирающий старик. И вот он умер и завещал всю огромную кучу денег смазливой особе, а нам не оставил и жалкого пфеннига.

От этого удара умерли все пять моих дядьев, и семь теток сошли с ума. Шестеро двоюродных братьев покончили жизнь самоубийством, а у остальных жены потребовали развода. Моему отцу удалось как-то пережить катастрофу, вероятно, благодаря философскому складу ума. Но когда я увидел, какие потери понесло наше семейство из-за поклонения деньгам, я воспылал к ним ненавистью, сударь, какую питаю и поныне и буду питать до конца моих дней.

Я хочу уберечь вас, сударь, от подобного кошмара. Я не допущу, чтобы ваша жизнь была разрушена из-за ничтожного средства товарообмена. Мы возьмем эти деньги, сударь, и поступим с ними так, как они заслуживают. Часть мы потратим на уплату моих долгов: нет более презрительного обращения с деньгами. А остальные – прокутим. Что же еще с ними делать? Копить? Вкладывать? Нет! Мы небрежно отшвырнем их прочь, и пусть они достаются кому угодно.

Я все еще не совсем проникся его идеей и спросил:

– Хорошо, но зачем разбрасывать их в том самом городе, откуда вас изгнали? В конце концов есть и другие города, которые мне тоже хотелось бы посмотреть. По правде говоря, я не прочь разбросать деньги в разных городах.

– Как?! – вскричал Вик Руиз. – Другие города после этого? Да вы просто не в своем уме, сударь! Вы сами не понимаете, что говорите! У вас лихорадка!

– У меня нет никакой лихорадки, – возразил я. – Что тут за город? Как он называется? Я чужестранец и ничего не знаю.

Вик Руиз взглянул на меня как священник, внезапно узнавший, что его собеседник никогда не слыхал о Боге.

– Это Хейлар-Вей, сударь, – произнес он тихо. – Хейлар-Вей, царь всех городов мира. Это сам Хейлар-Вей, сударь. Так вы идете?

Про Хейлар-Вей я уже кое-что слышал и не стал больше спорить. Мы взяли деньги и, покинув цветущие лилии, зашагали по обширной пустоши.

Впереди, не менее чем в пяти милях от нас, на горизонте показались какие-то немногочисленные возвышения, и я спросил Руиза, не виднеются ли там очертания Хейлар-Вея.

– Нет, сударь, – отвечал он. – Это не что иное, как стойбище чиам-минов. Хейлар-Вей пока скрыт от нас из-за кривизны земной поверхности.

Я поинтересовался, кто такие чиам-мины.

– Племя кочевников, сударь, – пояснил Руиз. – Каждый год они спускаются со своих зимовий в Манвэльских горах, встают лагерем в том месте, где вы видите возвышения, и собирают кротовую траву, которая произрастает тут в изобилии. Они используют ее в качестве слабительного, когда зимуют высоко в горах, потому что там почти ничего не растет, а запоры – одно из их основных бедствий.

– Это очень интересный народ, – продолжал Руиз, – и они умеют готовить удивительный напиток, называемый «щелаком». Мы пройдем через их стойбище, сударь, и купим по бутылке. В Хейлар-Вее можно будет купить еще, если вам понравится; он там продается во всех барах. Я уже очень давно не пил щелака. К тому же чиам-мины – мои старые друзья.

– Вы пьете? – поинтересовался я.

Вик Руиз посмотрел на меня в упор.

– Нет, сударь, – заявил он решительно. – Я могу пить, а могу и не пить. Все зависит от моего желания. К примеру, я употребляю спиртное в радостные часы, чтобы они стали еще радостнее, или в часы скорби, чтобы смягчить боль.

Иногда мне кажется, что спиртное улучшает мой аппетит, и тогда я тоже его принимаю. Кроме того, оно помогает уснуть, когда меня мучает бессонница. Но я не пьяница, сударь, могу пить или не пить – как мне заблагорассудится.

Щелак, который варят чиам-мины, – удивительный и приятный напиток. Думаю, он вам придется по душе. Полагаю, они приготовят бараньи отбивные, мы сможем закусить. Чиам-мины – мои старые-старые друзья, сударь. Я знаю их язык, и они уважают меня.

– По правде говоря, – сказал я, – перед тем, как покинуть самолет, я съел сэндвич и потому не испытываю сильного голода. Но мне будет приятно познакомиться с вашими друзьями чиам-минами, и я всегда с удовольствием пробую новые напитки. Чиам-мины гостеприимны?

– Да, сударь, гостеприимны. Чиам-мины – соль земли. У них много своеобразных обычаев. Они владеют многими сокровенными тайнами. Например, у них есть Белая Богиня, которой они поклоняются. Правда я ни разу ее не видел. Вероятно, это что-то вроде статуи. И еще у них есть таинственное животное Лайя, которому они будто бы приносят в жертву коз, петухов и прочую живность. Чиам-мины – кочевой народ и не признают никакой власти, кроме своего джифа. Некоторые ученые считают их одним из исчезнувших колен Израиля, но пока никому не удалось это доказать.

Так мы шли по бескрайней пустоши, и Вик Руиз занимал меня удивительными рассказами о чиам-минак, а их стойбище все приближалось. Наконец стали видны отдельные строения; округлые шатры, обмазанные глиной; по словам Руиза, чиам-мины называли их «джурками».

Мы смело вступили во впадения чиам-минов, поскольку Вик Руиз был их старым добрым другом, к тому же у нас были деньги.

На траве, между джурками, играли маленькие чиам-мины, пузатые краснокожие звереныши, с ног до головы поросшие длинными рыжими волосами. Они играли с маленькими копьями, протыкая ими долговязую человекообразную фигуру, сооруженную из травы и шкур. Один из них незаметно подкрался, вонзил свое копье в бедро Вика Руиза и, радостно смеясь, бросился наутек. Остальные тоже засмеялись и убежали.

– Чингратта сауза, – процедил Руиз, потирая свое бедро. – Соуни шо-е ренди майза! – продолжал он ругаться на верскамитском наречии, которое, очевидно, соответствовало данной ситуации лучше, чем какое-либо другое. – Проклятый чертенок! Чингратта сауза мейзи! Но я должен проявить спартанскую выдержку. Иначе взрослые могут подумать, будто я какой-нибудь слабак. Но надеюсь, вы догадываетесь, с каким удовольствием я бы отделал этого юнца кавалерийской плетью, смоченной скипидаром.

Я выразил надежду, что наконечник копья не отравлен.

– О, конечно, – заверил Руиз, морщась от боли. – Такого не может быть, сударь. Просто детские шалости. Юные чиам-мины обожают всякие проказы. Когда бы я ни пришел – всегда сыграют со мной какую-нибудь шутку.

Потом из джурки вышла группа взрослых; все они, как мне показалось, смотрели на нас весьма недоброжелательно. Взрослые оказались такими же краснокожими и волосатыми, как дети, только, конечно, крупнее.

Руиз замахал обеими руками, радостно восклицая:

– Ска, ска, ска! Вауди цунгио! Ска!

Повернувшись ко мне, он пояснил, что его слова означают: «Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, друзья мои, здравствуйте!»

Однако самый большой из чиам-минов выступил вперед и, указывая на дорогу, по которой мы пришли в стойбище, отрывисто произнес:

– Локе!

Мне показалось, что нам предлагают покинуть территорию стойбища, и я поделился своими мыслями с Руизом.

– Так и есть, – согласился Руиз. – То, что вы слышали, буквально означает: «Убирайтесь к чертовой матери!» И, честно говоря, сударь, это мне не нравится. В первый раз меня прогоняют из селения чиам-минов, и это мне совсем не нравится. Но теперь, кажется, я знаю, что делать.

И Руиз достал из кармана пачку драхм и показал большому чиам-мину.

– Гуул, – сказал Вик Руиз. – Така, така гуул. Гелна зулла зе, вауди пунгио. – И он сунул с десяток драхм в огромный кулак чиам-мина.

– Я подкупил его, – шепнул он мне. – Я сказал, что у нас есть деньги, и я даю их ему, потому что он наш друг. Теперь посмотрим, как изменится его поведение.

Действительно, поведение большого чиам-мина резко изменилось. С радостным удивлением глядя на драхмы, он пробормотал:

– Гуул? Гуул, э? – Потом он весьма учтиво обратился к Вику Руизу. – Зе вуллас ео шемма?

– Вауди пунгио, – ответил Руиз, – аллум витта щелак. Зу зелюмс щелак. – И пояснил мне: – Чиам-мин спросил, чего мы хотим, и я сказал, что мы хотим купить два зелюма щелака. Зелюмы бывают большие и малые. Мы будем покупать большие зелюмы.

– Ум, – ухмыльнулся большой чиам-мин. – Щелак, э? Штоола векна мууди.

Вик Руиз повернулся ко мне с торжествующим видом.

– Посмотрите, как мне удалось все устроить, сударь! С помощью небольшой взятки я подавляю его агрессивные помыслы. Затем делаю следующий шаг и пробуждаю его коммерческий инстинкт. Теперь он только и думает, как продать нам свой щелак. Деньги, сударь, это надежный ключ к сердцу дикаря. Взяточничество и коммерция принадлежат к числу фундаментальных инстинктов чиам-минов, как и всех прочих народов. Пойдемте с ним, сударь. Теперь мы в полной безопасности.

И мы пошли за большим чиам-мином. Он привел нас к длинной низкой джурке и велел войти. Внутри были скамейки и табуреты; на скамейках сидели чиам-мины, а на табуретах стояли зелюмы со щелаком. Вероятно, здесь обычно довольствовались малыми зелюмами, и, когда мы с Руизом получили по большому зелюму каждый, я услышал, как чиам-мины по соседству с нами забормотали; «Уммм. Та вуллас уо таке гуул», что в интерпретации Руиза означало: «Хммм, похоже, у этих ребят есть деньги».

После первого же глотка я обнаружил, что щелак чиам-минов превосходный и весьма приятный напиток. Это была жидкость темно-зеленого цвета, в которой мерцали маленькие золотистые стрелки. Когда она попадала в глотку, возникало ощущение, будто золотистые стрелки вонзались в стенки пищеварительной трубки. Кроме того, хотя первый глоток щелака иногда обжигал и как бы немного сжимал глотку, после второго жжение прекращалось, а последующие глотки устраняли все необычные ощущения в горле. Мы покончили с двумя большими зелюмами и заказали у кравчего чиам-минов еще два. После первых двух стаканов у меня возникло такое ощущение, будто Руиз готовится сообщить нечто весьма важное или трудно выразить мое, поскольку он хранил глубокое молчание, что было для него совершенно не характерно, к тому же он беспрестанно барабанил пальцами по табурету, словно пытаясь подобрать слова, наиболее точно передававшие суть волновавшей его проблемы.

Наконец он сделал основательный глоток щелака и, ободрившись таким образом, поведал мне свою тайну.

– Сударь, – начал он, – прежде чем мы с вами двинемся дальше, я должен сообщить вам одну вещь: сегодня утром я проснулся и понял, что настал мой последний день. У меня появилось сильное предчувствие скорой насильственной смерти, и оно уже переросло в глубокую уверенность. Эта смерть представляется мне совершенно неизбежной, но у меня нет печальных и мрачных мыслей. Однако – и вот в чем суть, сударь – прежде чем наступит конец, я бы хотел, чтобы этот день стал настоящим праздником экстаза, чтобы он был насыщен самыми яркими, самыми волнующими событиями. Я уже говорил о празднестве, и оно будет здесь вполне уместно. Я говорил о вакханалии, сударь, но имел в виду вакханалию духа в той же мере, что и вакханалию тела. Мне хотелось бы покинуть этот мир, воздавая хвалу жизни и восклицая: «Слава, слава тебе! Ты добра и прекрасна!» Подобно Фаусту я хочу окликнуть ускользающее мгновение; «О, задержись, ты так прекрасно!» И, по-моему, есть всего один способ оправдать эти слова; нужно наполнить последние оставшиеся часы моего существования всей той красотой и радостью, которых я до сих пор был лишен.

И сегодня, сударь, решится важнейший вопрос; смогу ли я воспеть жизнь, стоя на пороге смерти. Итак, сударь, если вам угодно составить мне компанию – так сказать, сопроводить в последний путь, – ради Всевышнего, сообщите мне об этом: я не мог бы и помышлять о лучшем спутнике. Но если вы предпочитаете действовать самостоятельно и независимо от кого бы то ни было, скажите мне, я не обижусь. Я пойму и даже одобрю ваше решение.

– Господин Руиз, вы говорите серьезно? – спросил я.

– Да, сударь, – ответил он, – совершенно серьезно.

– Ну что ж, тогда я иду с вами, – сказал я. И мы пожали друг другу руки и наполнили наши стаканы. Потом снаружи внезапно послышался резкий возглас, вероятно означавший какую-то команду; все чиам-мины, сидевшие в большой джурке, быстро допили свой щелак и поспешили к выходу.

– Похоже, что-то случилось, сударь, – заметил Вик Руиз, – чиам-минам совсем не свойственно столь торопливое поглощение напитков. Пойдемте и посмотрим, что там происходит. Мне бы не хотелось, чтобы вы пропустили здесь что-нибудь важное.

И мы вышли. Мимо нас двигалась длинная процессия чиам-минов. Они потрясали своими копьями и пели низкими голосами нечто невнятное. Процессия огибала джурки, направляясь к самой большой из них, которая была просто огромной и находилась в дальнем конце стойбища.

– Пойдемте, сударь, посмотрим, – предложил Руиз. Я заметил, что, поскольку чиам-мины не пригласили нас, они едва ли одобрят нашу любознательность. Судя по всему, процессия носила религиозный характер, и ее участники, очевидно, предпочитали скрывать свои священные ритуалы от посторонних взоров.

Но Вик Руиз напомнил мне о своей старой дружбе с чиам-минами и заверил меня, что кочевникам будет приятно показать нам свои обряды, если, конечно, это действительно обряды.

– Пойдемте же, – сказал он.

И я пошел. Мы направились к большой джурке, в которой скрылась вся процессия. Вход был закрыт шелковым клапаном. Руиз осторожно взялся за край ткани и отвернул его немного в сторону, чтобы мы могли заглянуть внутрь.

Чиам-мины поклонялись своей Белой Богине. Руиз уже упоминал о ней, когда мы шли через пустошь, и на основании его слов я представлял себе Белую Богиню в виде некой статуи. Но не статую увидели мы в огромной джурке. Это была ослепительной красоты женщина, и ее белоснежная фигура освещала темное помещение. Она стояла на пьедестале, бесподобная в своей наготе, слегка прикрываясь ладонью за неимением фигового листка. В восхищении рассматривая ее перламутровое тело, я обнаружил в нем лишь одно несовершенство – сероватое родимое пятно посреди бедра. Чиам-мины простерлись перед ней ниц и стонали, как мог бы застонать каждый перед такой прелестью.

– Мильядьябло флоренцент! – в невольном изумлении воскликнул Вик Руиз.

Последствия этой простодушной верскамитской фразы оказались весьма неприятными, поскольку она привлекла внимание поклонявшихся чиам-минов. Они обернулись и увидели, что мы разглядываем их Белую Богиню.

В ту же минуту по меньшей мере десять копьеносцев схватили нас и, обращаясь с нами без малейшей учтивости, повели к джурке джифа всех чиам-минов. Нас бросили к его ногам и заставили лежать ничком, пока копьеносцы излагали своему повелителю историю нашего преступления.

Вик Руиз несколько раз пытался подняться и опровергнуть их обвинения, но они с помощью своих копий заставляли его снова прижаться к земле; время от времени меня тоже покалывали острыми наконечниками.

Джиф чиам-минов, человек гигантского роста и могучего телосложения, судя по всему, не любил долгих разговоров. Он приказал копьеносцам замолчать и спросил:

– Ва? Снугги ва? Сунд ной туи тален? – Ему ответил толстый копьеносец:

– Месси со е! – гневно воскликнул он.

– Стилли? – осведомился джиф. – Стилли ор таф?

– Стуук! – возбужденно закричали все копьеносцы.

– Ум, – сказал джиф. Потом он встал и поднял руку. – Физл. Бурп. Валува роул симфип. Чисси на ной тан де Лайя.

– Чингратта майза совьявинта! – задыхаясь от негодования, проговорил Вик Руиз. И я спросил его, о чем тут говорилось.

– Сударь, – прошептал он, – нас привлекли к суду и признали виновными. Джиф приказал бросить нас Лайе.

– Да что это за штука? – поинтересовался я

– Не знаю, сударь, – признался Руиз. – Но, по-моему, что-то страшное.

– Черт побери! – возмутился я. – Но ведь мы не совершили никакого преступления. И даже если совершили, почему нам не дали возможности оправдаться?

– У чиам-минов это не принято, сударь, – пояснил Руиз. – Наше преступление состоит в том, что мы смотрели на Белую Богиню. Мы осквернили ее своими взорами, потому что, глядя на нее, питали нечистые мысли. Я, по крайней мере, питал; думаю, что и вы, сударь, тоже. Во всяком случае, это и есть то преступление, в котором нас обвиняют, а оно считается у чиам-минов страшным злодеянием. Теперь нас без всяких проволочек доставят к Лайе. Ей-богу, сударь, сегодня утром я проснулся с предчувствием скорой насильственной смерти, но в моем предчувствии не было ни малейшего намека на что-либо подобное. К тому же я вовлек в эту историю и вас, сударь. Вы должны сказать, что прощаете меня, иначе предстоящая смерть будет просто невыносимой.

По правде говоря, я не мог решить, стоит мне прощать его или нет. Он так уверенно утверждал, будто является старым добрым другом чиам-минов, и восхвалял их традиционное гостеприимство – и вот теперь мы лежали на земле, и нас кололи этими проклятыми копьями, а в ближайшем будущем нам предстояла встреча с какой-то жуткой Лайей. Нет, мне совсем не хотелось прощать Вика Руиза.

По приказу джифа копьеносцы взяли нас за руки и за ноги и вынесли из его чертога. Все остальные чиам-мины уже собрались вокруг джурки предводителя, чтобы узнать, какое решение он вынес по нашему делу. Услышав, что мы будем немедленно брошены к Лайе, они пришли в чрезвычайное возбуждение.

– Физл роул де Лайя! – визжали они. – О, физл роул де лумпиг Лайя!

И чиам-мины пустились в дикий пляс, подпрыгивая, выделывая всевозможные курбеты и принимая устрашающие позы.

Копьеносцы поволокли нас с Виком Руизом дальше и наконец доставили на большую арену, находившуюся очевидно за пределами самого стойбища.

– Прежде, чем мы навек расстанемся, – шепнул мне Руиз, – я бы хотел обратить ваше внимание на эту арену. Она очень древняя; чиам-мины построили ее много веков назад и восстанавливают каждый год, когда приходят сюда, чтобы разбить лагерь и собрать кротовой травы, археологи из Хейлар-Вея считают, что это самая древняя грязевая постройка в мире, сударь.

– За всю жизнь не видел ничего гнусней, – отозвался я.

Арена представляла собой неправильную кольцевую стену, сложенную из необожженных кирпичей, которые скреплялись грязевым раствором. Двери и какие-либо другие отверстия отсутствовали. Внутрь можно было попасть лишь по приставленным к стене лестницам. По одной из них, самой широкой, копьеносцы спустили нас и бросили на землю. Потом стали появляться остальные чиам-мины. Они рассаживались по краю стены, свесив ноги вниз, кричали и швыряли в нас комьями грязи.

Мы сидели на земле, потирая ушибы и ссадины, а вокруг нас валялись кости, в основном с остатками протухшего мяса. Я узнал останки панды, гиены и капибары, но были и еще какие-то крупные кости, которые мне не удалось определить, и я указал на них Руизу.

– Это, очевидно, останки льва, – объявил он.

– Значит, Лайя убила льва? – спросил я.

– Да, сударь, похоже на то. Я никогда ее не видел, но, судя по слухам, Лайя чрезвычайно свирепая и сильная тварь. Несомненно, так оно и есть, если она способна убивать львов.

– Да, это несомненно, – согласился я, – и, судя по всему, очень скоро нам предстоит помериться силами с Лайей.

– Увы, сударь, боюсь, вы правы. О Господи, какой отвратительный и жалкий конец. – И Руиз вздохнул.

Между тем на арене произошло некоторое волнение. Мы взглянули наверх и увидели, что джиф чиам-минов занимает свое почетное место – небольшое возвышение на стене, сооруженное из дополнительных кирпичей.

Вик Руиз поднялся, медленно прошел к краю арены и остановился напротив трона джифа. Он вскинул правую руку на манер фашистского приветствия и воскликнул:

– Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!

Старый джиф кивнул и сделал ответный жест.

– Бурпла рууп, – произнес он благосклонно.

Затем произошло новое оживление, и мы увидели копьеносцев, которые тянули на веревках что-то весьма тяжелое. Наконец им удалось затащить на стену свой груз – клетку с Лайей.

Чиам-мины завизжали от восторга.

– Физл роул де лумпиг Лайя, – вопили они. – О Физл роул де Лайя!

Копьеносцы спустили клетку со стены. Когда она достигла земли, один из них дернул за веревку, и дверь раскрылась. Лайя вышла из клетки.

– Веннччи челна вейта! – воскликнул Вик Руиз, употребив ради такого случая самое ужасное из всех верскамитских ругательств.

У Лайи были когти ящера и панцирь черепахи. Голова ее, размером с пивную бочку, напоминала голову змеи, вооруженную челюстями акулы. Лайя высунула и тут же втянула длинный язык, понюхала воздух и, учуяв нас, зарычала. С минуту она беспокойно топталась на месте, потом встала на задние лапы и, поглядывая на нас через плечо, принялась точить свои когти о кирпичи стены.

Я смотрел на нее, словно завороженный, и думал о кордитовых зарядах и фугасных бомбах. Потом внезапно я кое-что вспомнил. Под пальто у меня по-прежнему находился большой автоматический пистолет, который я взял в самолете у погибшего пилота. Пистолет лежал в кобуре, пристегнутой к поясу, я достал его, поднес к губам и поцеловал красивый вороненый ствол.

Вик Руиз восхищенно присвистнул:

– О, чародей: Как вам удалось совершить такое чудо?

Но я сказал только:

– Посторонитесь, чтобы я мог с помощью могучей силы науки развеять этот суеверный кошмар.

И я зарядил мой чудесный пистолет пулями весом в двести тридцать гран, развивающими скорость восемьсот футов в секунду.

Лайя стала приближаться к нам, ступая твердо и уверенно. Чиам-мины визжали и плясали на стенах: они кричали ей что-то, словно желая предостеречь ее от моего оружия. Но Лайя только подняла заднюю ногу и с презрительным видом осквернила груду костей; потом зашипела на меня и принялась яростно чесаться.

– Поди сюда, инкуб, – закричал я, – поди сюда! – Лайя опустила голову и двинулась вперед. Вик Руиз встал за моей спиной.

Я взял пистолет обеими руками.

– Стреляйте ради Всевышнего! – взмолился Руиз.

Я прицелился между глаз Лайи и нажал на курок. Подобно раскату грома прозвучал выстрел, и я понял, что не промахнулся. Лайя остановилась и задрожала всем телом. Я выстрелил ей в голову еще два раза и размозжил ее череп. Лайя издохла.

Чиам-мины умолкли.

– Теперь стреляйте в джифа, – скомандовал Руиз. – В брюхо – в самые кишки – чтоб он прочувствовал! Сбросьте его с этой проклятой стены, сударь. Давайте отомстим! О Господи Иисусе, давайте же отомстим!

Я выстрелил в джифа и промахнулся; он проворно спрыгнул со стены. Тогда я принялся яростно стрелять в оставшихся копьеносцев и, кажется, попал в одного, но они тоже разбежались. Потом в моем славном пистолете кончились патроны; я еще раз поцеловал его и почтительно положил на землю рядом с Лайей.

Мы покинули арену, воспользовавшись веревками, с помощью которых копьеносцы опускали клетку с Лайей.

– Ей-богу, сударь, – сказал Руиз, – это спасение даровано нам самим небом. Я чувствую, что должен преклонить колени и воздать хвалу автору, который счел неуместным закончить мою историю на этой гнусной арене.

И он действительно собирался встать на колени и сотворить молитвы; но я поднял его и посоветовал воздержаться от восхваления автора. По крайней мере до тех пор, пока мы основательно не удалимся от этого поселения, чтобы можно было помолиться в более спокойной обстановке. Разум возобладал; мы поспешили прочь. Но по пути Вик Руиз все же бормотал свою благодарственную молитву.

Чиам-мины не пытались задержать нас, когда мы покидали их владения. Они не решались стрелять в нас из своих луков, и мы уходили все дальше и дальше. Несомненно, эти люди были изумлены и напуганы. Своими кощунственными взорами мы осквернили их Белую Богиню и убили Лайю с помощью ужасного, хотя и маленького, оружия. В их сердцах поселился суеверный страх перед нашей силой. Мы просто заворожили их, и они так и остались завороженными.

Постепенно Вик Руиз оставил свои восхваления и принялся строить планы на ближайшее будущее. Он заявил, что испытывает волчий голод, и сказал;

– Теперь, сударь, мы должны остановиться в одном из пригородов Хейлар-Вея и закусить, прежде чем вступим в сам город. В пригородах встречается много превосходных ресторанов: правда, моя пищеварительная система порядком расстроилась из-за тех неприятностей, которые нам пришлось пережить час назад, но теперь все прошло, и мой желудок требует достойного наполнения. Поэтому, сударь, мы остановимся в первом подходящем месте и пообедаем. Пригороды Хейлар-Вея славятся тонкой кухней, а все шеф-повара в пригородных ресторанах – мои старые добрые друзья. Они всегда проявляют особое усердие, когда видят меня за столом. Я закажу такие кушанья, сударь, что вы пальчики оближете.

Я спросил Руиза, не избавился ли он от предчувствий скорой насильственной смерти так же, как от расстройства пищеварительной системы.

– Да, сударь, – ответил он, – судя по всему, я от него избавился. Но мое предчувствие, несомненно, имело достаточно веские основания: нет нужды говорить вам о том, что мы, вероятно, единственные, кому удалось спастись от Лайи. Едва ли справедливо обвинять мое предчувствие в том, что оно упустило из виду этот славный пистолет. Но в результате мое сознание словно избавилось от сорока свирепых скорпионов; и я обещаю вам, сударь; мы отпразднуем это освобождение самым достойным образом. Мы устроим вакханалию, сверкающую тысячами граней.

– А будет ли она существенно отличаться от той вакханалии, которую мы собирались устроить, когда вы еще были убеждены в своей скорой насильственной смерти? – спросил я.

Руиз поджал губы и задумался.

– Нет, сударь, – сказал он наконец, – честно говоря, я думаю, они не будут различаться. Ведь с вакханалиями дело обстоит так же, как со спиртным. Спиртное, которое я принимаю, чтобы облегчить мои скорбные часы, ничем не отличается от спиртного, которое я принимаю, чтобы сделать более радостными мои счастливые минуты. И вакханалия, предназначенная для празднования моего последнего дня, вполне подойдет для приятного известия о том, что сегодняшний день для меня не последний. Конечно, на первый взгляд это может показаться не совсем логичным, но так или иначе, поспешим: чем раньше мы достигнем пригородов, тем раньше пообедаем.

И в скором времени, поскольку мы шагали со скоростью около четырех миль в час, впереди показался один из пригородов. Мы несколько умерили свой шаг и оказались прямо на главном проспекте – главной дороге, которая, проходя по пустоши, представляла собой обыкновенную ослиную тропу, но теперь в черте города превратилась в довольно сносную улицу.

По сторонам все чаще стали попадаться яркие вывески. Многие из них висели над дверями кафе и ресторанов. Мы направились к одному из таких заведений, которое не отличалось ни чрезмерной роскошью, ни особым убожеством; Руиз заявил, что здесь превосходная кухня, и мы зашли и сели возле ширмы; стол был накрыт грубой коричневой скатертью.

Когда мы входили, хозяин шепнул что-то официанту. Затем официант подошел к нам и коротко сообщил, что сегодня полаются лишь очень дорогие блюда.

Вик Руиз рассвирепел. Сначала он выругался по-верскамитетски:

– Эйста карруда вейта! – Потом он заорал на официанта так громко, что даже прохожие на улице стали останавливаться и заглядывать внутрь: – Бесстыжий разносчик объедков! Грязный засаленный лакей! Безмозглый проливатель супов! С чего ты взял, будто нас интересует цена этой жалкой стряпни? Я вижу, ты принял нас за бродяг! Ты, кажется, думаешь, что мы закажем еду, а потом откажемся платить? Ты, очевидно, вообразил, будто у нас нет денег! Ха-ха, деньги! – И тут Руиз достал из кармана пальто сорок или пятьдесят драхм и стал трясти ими перед носом официанта.

– Ты видишь? – продолжал он кричать, срываясь на визг. – И это только малая часть! У нас еще миллионы! Миллионы, болван! Знаешь, что я сделаю; я сейчас же пойду в банк, выкуплю закладные вашей убогой забегаловки, и вы лишитесь всех прав на нее. Тогда я вернусь и вышвырну вас отсюда, а потом сожгу этот грязный вертеп и плюну на пепел. Дорогие блюда! Черт побери!

Подошел хозяин и принялся успокаивать Руиза. Я заметил, однако, что хозяин не пошевелился, пока не увидел пачку драхм. Но когда он подошел, на его лице уже была слащавая улыбка, и вся фигура выражала подобострастие и смирение. Руиз, увидев, что ему удалось добиться своего, перестал кричать и потребовал меню. Официант тут же принес нам одну карту на двоих. В ней значилось:

Картофель крастный вореный

Баранья одбевная

Лук маладой зиленый

Петчинь гуся с рысью

Перог с Фарелью

Салад ис крыветков

Фесташки тушеные

Зимлиника со стлифками

– Черт возьми, сударь, – сказал мне Руиз. – Вы видели когда-нибудь такую дрянную еду? – И, повернувшись к официанту, спросил:

– Не хотите ли вы сказать, что у вас больше ничего нет?

– Извините, сударь, больше ничего, – ответил официант.

Руиз тяжело вздохнул.

– Ладно, – сказал он наконец, – принесите нам все это, и поживей.

Официант уже отходил от нашего столика, но Руиз окликнул его:

– Эй, вернись!

Официант нервно вздрогнул, обернулся и снова подошел к нам.

– Да, сударь?

– Принеси-ка нам два зелюма щелака, – потребовал Руиз. – Мы выпьем его, пока будем жрать эту дрянную еду. И позаботьтесь, чтобы зелюмы были запечатаны, как следует. Я не удивлюсь, если окажется, что в вашем чертовом кабаке разбавляют шелак.

– Большие или малые зелюмы?

– Конечно, большие! – Потом Руиз повернулся ко мне: – Эти отвратительные забегаловки с их глупой бездарной прислугой – сущее проклятие пригородов, сударь.

– Вероятно, следовало с самого начала подкупить этих людей, так же как чиам-минов, – заметил я. – Тогда они, наверное, были бы поучтивее.

– Да, сударь, так мне и следовало поступить, – согласился Руиз. – Обитателей пригородов всегда отличало преклонение перед деньгами. Эти несчастные поистине были бы достойны сострадания, не будь они столь несносными. Но подождите только, сударь, когда мы доберемся до Хейлар-Вея. Там обслуживание в ресторанах безупречно, а кушанья бесподобны.

– Вас хорошо знают в крупных ресторанах Хейлар-Вея? – спросил я.

– Да, сударь, – ответил Руиз, – меня знают. Я у них завсегдатай. Их персонал надоедает мне своей услужливостью, когда я обедаю, потому что они знают меня, как строгого ценителя хорошей кухни. Стоит мне сказать друзьям, что в таком-то месте можно недурно пообедать, и мои друзья собираются там целыми толпами. Да, сударь, в Хейлар-Вее вам скажут; нет ничего важнее для репутации ресторана, чем личное свидетельство Вика Руиза. И более того, сударь… а, кстати, вот и наш шелак!

Руиз выхватил зелюмы из рук официанта и тщательно осмотрел их горлышки, желая убедиться, как он объяснил мне, в том, что хозяин или кто-нибудь из его сатрапов не вскрыл сосуды и не разбавил их содержимое.

– В таких второсортных ресторанах это делается постоянно, – добавил он. – Один мой добрый друг в Хейлар-Вее любит повторять: «Покажите мне владельца пригородного ресторана, и я покажу вам мошенника, вора и отравителя». И, ей-богу, сударь, мой старый добрый друг прав! Возможно, он ошибается во многом другом, но когда речь идет о пороках пригородных ресторанов, ему, несомненно можно верить.

Убедившись, что все запечатано как следует, Руиз вернул зелюмы официанту и велел открыть их и наполнить наши стаканы. Отметив недостаточную степень охлаждения напитка, Руиз признал, однако, что, обедая в пригороде, не следует быть чересчур щепетильными; здесь приходится довольствоваться второсортными кушаньями и второсортным обслуживанием, и бессмысленно рассчитывать на лучшее.

После этого мы некоторое время сидели молча и пили. Потом, когда мы налили по третьему стакану, дверь ресторана открылась, и вошел молодой, простодушный на вид человек. Из кармана у него торчал рулон бумаги. Молодой человек подошел к стойке и купил конфет. Руиз пристально посмотрел на него, побарабанил пальцами по столу и, наконец, окликнул молодого человека. Юноша робко подошел к нашему столу.

– Сударь, – довольно благосклонно обратился к нему Руиз. – Я полагаю, вы – журналист?

Юноша смущенно улыбнулся и признался в том, что он действительно работает в газете.

– А чем вы занимаетесь здесь? – поинтересовался Руиз.

Молодой человек объяснил, что работает в газете, которая называется «Тандштикерцайтунг», и здесь его участок.

– Ну, что ж, это интересно, – заметил Руиз. – Это очень интересно, сударь. Я уверен, в здешних краях происходит множество интереснейших событий.

Однако молодой человек ответил, что, к сожалению, дело обстоит далеко не так; пригороды испытывают острую нехватку новостей; приходится писать о курице, которая снесла яйцо с двумя желтками, или о том, как в реке поднялся уровень воды, и люди опасаются, как бы не размыло подходы к мосту.

– Но ведь здесь должны встречаться выдающиеся личности, у которых полезно было бы взять интервью, – возразил Руиз.

Но молодой человек сказал, что у всех выдающихся личностей в пригороде брали интервью сотни раз. И читателям до смерти надоело читать о них и об их мнениях по тому или иному поводу. Во всяком случае, как сказал молодой человек, тут не приходится рассчитывать на приличные новости.

– Сударь, – резко перебил его Руиз, – мне понравилось ваше лицо и ваши манеры. И я решил предложить вам самую свежую сенсационную новость. Она будет вполне достойна вашего имени, если вы изложите ее должным образом.

Молодой человек поинтересовался, в чем она состоит, правда, как я заметил, без чрезмерного энтузиазма.

– Вы видите этого человека? – И Руиз указал на меня большим пальцем.

Молодой человек кивнул.

– Разрешите вам представить, сударь, – сказал Руиз. – Это капитан Бач Малахайд, известный авиатор из Абалона. Он совершает кругосветное путешествие, сударь, и когда капитан Бач Малахайд летит вокруг света, это настоящая новость.

Молодой человек очевидно думал так же, потому что тут же приготовил бумагу и карандаш, явно собираясь забросать меня вопросами. Но ему не удалось задать ни одного из них, поскольку говорил только Руиз.

– Главная цель визита капитана Малахайда – посещение загадочного племени кочевников, известных нам, как чиам-мины. Узнав, что я являюсь старым и добрым другом чиам-минов – мое имя Вик Руиз, сударь, – капитан обратился ко мне и попросил устроил ему встречу с кочевниками. Я согласился и лично встретить капитана на краю пустоши вблизи стойбища чиам-минов. Затем мы прошли на территорию стойбища и нанесли визит их джифу. Капитан Малахайд выразил джифу восхищение его племенем от имени народа Абалона, питающего глубокий интерес к истории чиам-минов. После этого джиф приказал устроить большой пир, и мы с капитаном Малахайдом сидели рядом с джифом и пользовались его гостеприимством. Я старый друг чиам-минов, сударь, поэтому они едва не выворачивались наизнанку, чтобы угодить нам. И, наконец, сударь, – торжественно заключил Руиз, – визит капитана Малахайда столь взволновал чиам-минов, что они позволили нам взглянуть на свою Белую Богиню и показали нам свою Лайю.

Эта информация произвела необычайное впечатление на молодого журналиста, и он принялся настойчиво расспрашивать Руиза о Белой Богине и о Лайе, поскольку, как он сказал, мы – единственные цивилизованные люди, которые их видели.

– Разумеется, мы единственные, – согласился Руиз, – но мы не можем злоупотреблять доверием чиам-минов. То, что они показали нам, представляет собой их глубочайшую, веками хранимую тайну. И как католический священник не может даже помыслить о том, чтобы разгласить тайну исповеди, так и мы не можем рассказать об увиденном.

Но молодой журналист продолжал просить, он сказал жалобным тоном, что, если бы ему удалось получить описание Белой Богини и Лайи, это дало бы большой толчок его карьере, потому что такое не удавалось еще ни одному журналисту, а редактор, несомненно, повысил бы ему жалованье. И молодой журналист умолял ради его карьеры сообщить ему хотя бы что-нибудь.

Руиза налил себе еще щелака и погрузился в глубокие размышления. Наконец он сказал:

– Хорошо, сударь, я расскажу вам кое-что и, надеюсь, чиам-мины не будут на меня в обиде. Вы можете сослаться на меня, сударь, и предложить читателям такую информацию: Белая Богиня – это необычайно красивая женщина, и у нее есть всего один небольшой изъян – весьма любопытная родинка, которую, собственно говоря, и нельзя назвать изъяном, поскольку она лишь придает красоте Богини дополнительную пикантность, и что касается Лайи… Хм, как вам сказать, сударь… Ну да, опишите ее таким образом: «Отвечая на этот вопрос, Вик Руиз сказал: „Лайя, сударь? О, Лайя – интересное животное, необычайно интересное. Но оно не является неуязвимым, сударь, отнюдь не является“».

Молодой человек все записал, хотя, похоже, полученные сведения его разочаровали, и он сказал, что надеялся узнать от нас больше, ведь могла бы получиться такая чудесная статья.

Но Руиз был непреклонен.

– Ни слова более, сударь. Боюсь, я и так сообщил слишком много. Теперь ваша задача позаботиться, чтобы все это было опубликовано в следующем номере, пока нас не разыскали репортеры из крупных газет Хейлар-Вея.

Юноша заверил нас, что обо всем позаботится: до набора осталось еще тридцать минут. Потом он спросил, не известно ли нам что-нибудь о следах гигантского тигра, недавно обнаруженных в предместьях Хейлар-Вея.

– Следы тигра, сударь? – удивился Руиз. – Что за чепуха?

– Вовсе не чепуха, – возразил молодой человек. – Следы видели многие, и один из штатных фотографов «Тандштикерцайтунг» уже сфотографировал их. Вероятно, животное пришло из джунглей Бурят Го-Ли – там водятся тигры, – но следы, оставленные этим зверем, столь огромны, что люди забеспокоились. Во всяком случае, редактор велел быть постоянно начеку; тут могла бы получиться чудесная статья.

Руиз с жалостью посмотрел на молодого журналиста.

– Нет, сударь, мы не встречали никаких тигров и не видели никаких тигриных следов. Но мы видели Лайю, сударь, и, клянусь вам, после Лайи любые тигры кажутся нам с капитаном Малахайдом чем-то вроде маленьких медвежат. Можете процитировать эти слова в вашей газете.

Но юноша сказал, что он ничего толком не знает ни о том, ни о другом. Он просто спросил – только и всего, и теперь ему нужно идти, чтобы успеть поместить свою информацию в ближайший номер. И мы обменялись с журналистом рукопожатиями и больше никогда его не встречали. Потом принесли обед, мы съели его и выпили еще два больших зелюма щелака.

Оплачивая счет, Руиз устроил сцену, заявив, что кушанья были ужасны, обслуживание безобразно, а щелак нестерпимо теплый. Владелец ресторана, как мог, успокоил его и поспешил проводить нас к выходу, нервно хихикая и слегка похлопывая то меня, то Руиза по спине. Как мне показалось, ему не очень хотелось, чтобы мы стали завсегдатаями его заведения.

Я поделился своим впечатлением с Виком Руизом.

– Черт возьми, сударь, – сказал на это Руиз, – что из того? Разумеется, нам совершенно незачем возвращаться сюда. Немного терпения, и вы увидите превосходные большие рестораны. По сравнению с ними здешние забегаловки покажутся вам просто помойками. Пойдемте, сударь. Пора показать вам настоящий город.

И я пошел с ним. Вскоре мы миновали пригород, и, свернув за угол, увидели впереди Хейлар-Вей.

Он весь раскинулся перед нами, потому что мы стояли на его главной улице – она называлась Калле Гранде. Это была самая широкая улица в мире – от одного тротуара до другого – не меньше версты – и ее покрывал превосходный серый асфальт, который не отражал и не поглощал света. Мы стояли и смотрели на эту огромную серую улицу. По обеим ее сторонам высились гигантские черные здания. На вершинах остроконечных крыш и башен развевались белые флаги. Над улицей, домами и флагами нависал бледно-голубой свод неба. И там, где, по-видимому, заканчивалась Калле Гранде, и дома на ее противоположных сторонах словно сходились у горизонта, виднелся мираж – удивительное отражение города на небе. Здесь было два Хейлар-Вея; один грубый и тяжелый, лежавший на земле, и другой – легкий и воздушный, благодаря какому-то волшебству паривший высоко в небе.

– Удивительно, – заметил Вик Руиз. – Всякий раз, когда я вхожу в город с этой стороны, у меня возникает потребность преклонить колени и помолиться каким-нибудь богам, чтобы Хейлар-Вей всегда оставался таким, каков он есть. Это самый красивый город на свете, сударь, и мысль о его гибели или даже перестройке для меня невыносима. Взгляните, как все искусно сложено: камень к камню, и каждый камень растворяется в общем ансамбле. Город, который мы видим, – не просто случайное скопление зданий, но чудесно сочлененное единство, совершенная гармония, подобная пейзажу великого художника. Взгляните в дальний конец Калле Гранде, сударь, и обратите внимание на мираж. Его называют Грезами Хейлар-Вея! Как будто город постоянно мечтает о еще большей красоте, и подобно Нарциссу, смотрится в зеркало небес и наслаждается своим отражением – миражом, который поистине прекрасней даже самого Хейлар-Вея. Люди построили красивый город на земле, но город превзошел своих создателей и возвел на небесах нечто еще более чудесное: Грезы Хейлар-Вея, сударь, мираж бесподобной красоты.

Мы еще некоторое время стояли на краю города, вглядываясь в его недра. Потом Руиз вспомнил о своих долгах и торжественно заявил, что мы сейчас же пойдем и покончим с этими низкими делами.

– И тогда они вернут мне ключи от города; они отменят анафему, которой предали меня и восстановят мое имя в великой Книге Кредита. Пойдемте, сударь. Мы сейчас сядем в трамвай.

Я пошел с ним, и мы сели в превосходный обтекаемой формы, многомоторный, снабженный амортизаторами трамвай, который помчал нас по Калле Гранде со скоростью девяносто миль в час. Здания по обеим сторонам Калле Гранде становились все выше и шире, и минут через сорок, когда мы наконец достигли Первого Делового Района, дома утратили всякое сходство с архитектурными сооружениями, превратившись в какие-то огромные черные горы.

Мы вышли на первой трамвайной остановке Первого Делового Района и стали переходить на южную сторону Калле Гранде по пешеходному туннелю. На это ушло не меньше получаса, потому что нам пришлось двигаться в густой толпе других пешеходов, которым также хотелось попасть на южную сторону. В конце концов мы все же выбрались на свежий воздух, и Руиз направился к грандиозному зданию-горе, которое имело по меньшей мере четверть мили в основании и насчитывало семьсот этажей. В недрах чудовищного здания мы долго поднимались в лифтах и на эскалаторах. Время от времени Руиз останавливался, чтобы убедиться в правильности выбранного маршрута и найти подходящий ориентир, когда нам предстояло пройти по какому-нибудь огромному коридору пешком. Потом мы оказались в обширном зале, заставленном письменными столами и телефонными кабинами. Вдоль двух противоположных стен зала тянулись многочисленные окошки, за которыми сидели служащие, и с потолка свешивалась большая светящаяся вывеска:

ХЕЙЛАР-ВЕЙСКИЙ

КРЕДИТНО-РАСЧЕТНЫЙ ЦЕНТР

Все счета оплачивайте здесь

Это была знакомая обстановка, по крайней мере, для Руиза; он уверенно направился к одному из окошек и обратился к сидевшей за ним девушке:

– Будьте любезны, барышня, принесите мне счет Вика Руиза.

Девушка вышла и вскоре вернулась с длинным расчерченным листом, на котором перечислялись все долги Руиза; к листу были также подколоты всевозможные расписки, подписанные им в разное время. Кроме того, помимо общей суммы долга, Руизу следовало уплатить значительные проценты.

Внимание Руиза прежде всего привлекли проценты, и он оскорбленным тоном громко и решительно заявил:

– Нет, так не пойдет, барышня. Это уже слишком! Я пришел оплатить свои долги, а не какие-то там проценты. Позовите управляющего, барышня. Мы с ним быстро поймем друг друга, ей-богу!

Девушка пожала плечами и позвонила по местному телефону; мы подождали еще немного, потом пришел управляющий. Должно быть, управляющий знал Руиза, во всяком случае, едва завидев его, сразу заявил:

– Послушайте, у меня нет времени, и я не намерен вас выслушивать. Если хотите платить, платите. Если не хотите, не платите: я вызову полицию, и вас выставят отсюда, как в прошлый раз. Платите или не платите, как вам будет угодно. Только не надо ничего говорить. Я не собираюсь вступать с вами в пререкания.

Руиз был так возмущен, что не мог говорить. Он швырнул на конторку требуемое количество драхм – а оно оказалось весьма значительным, – схватил свои счета, после того, как девушка поставила на них штампы «уплачено», и, подхватив меня под руку, поспешно повел прочь из Кредитно-Расчетного Центра и из огромного здания. За все это время он не произнес ни слова и продолжал молчать, пока мы не заняли место за столиком в ближайшем питейном заведении, заказав два больших зелюма щелака. Тогда он воскликнул:

– Пейте скорее, сударь! Нельзя терять ни минуты! Пейте!

Я спросил, в чем дело.

– Сударь, нам нужно немедленно идти в Суд! Прежде чем минует этот час, я должен возбудить дело против Кредитно-Расчетного Центра, его управляющего и той барышни.

Я спросил, на каком основании он собирается возбуждать дело.

– Ростовщичество, сударь! Они пожалеют о том дне, когда у них возникла мысль содрать с Вика Руиза все эти проценты! Вы только взгляните! – Он протянул мне проштампованную ведомость. – Насчитали десять процентов в день. Явное ростовщичество, сударь, и против него существует закон. Я подвергся дискриминации. Они рассчитывали на мою неосведомленность, думали, что мне не удастся разобраться в их махинациях. Но я сразу обращусь в Суд. Я этого так не оставлю. Вы будете моим свидетелем. Пейте же, сударь! – И Руиз поднял свой большой зелюм и осушил его до дна. Я сделал то же. И мы пошли.

Руиз решил, что до здания Суда слишком далеко, а трамвай будет идти слишком долго. Поэтому мы остановили восемнадцатицилиндровое такси обтекаемой формы, с дизельным двигателем, и помчались по Калле Гранде со скоростью сто семьдесят миль в час. Минут через тридцать пять мы подъехали к зданию Муниципального Суда, расположенному во Втором Деловом Районе, и, пока Руиз спорил с водителем о плате за проезд, я успел осмотреть здание Суда снаружи.

Оно напоминало великолепный греческий храм, и его парадные двери были оклеены извещениями о лишении прав выкупа заложенного имущества, принудительной продаже с торгов, решениями по бракоразводным делам, отписками лиц, просрочивших уплату налогов на собственность, извещениями о гражданских делах, постановлениями о возбуждении процессов, а также объявлениями о награде за помощь в поимке различных преступников с их фотографиями в фас и в профиль и описанием характерных примет вплоть до особенностей отпечатков пальцев.

Руиз, закончив свой спор с водителем такси, подбежал ко мне, крича:

– Идемте, сударь! Идемте! Нельзя терять ни минуты!

– Черт возьми, господин Руиз, – возразил я, – у нас полно времени. Вы вполне можете изложить ваше дело в прокуратуре, не совершая предварительно забег на сто ярдов.

– Черт возьми, сударь! Вы не поняли! Речь идет не о моей тяжбе с Расчетным Центром; с ней можно подождать и несколько дней. Но я только что узнал: в Уголовном Суде слушается дело чернокожего по обвинению в изнасиловании и убийстве. Это процесс века, сударь; мы не должны его пропустить. Данный случай станет важнейшим прецедентом в анналах хейлар-вейской юриспруденции. В прежние времена толпа линчевала чернокожего прежде, чем его успевали доставить в суд. Теперь в нашей судебной истории произошло нечто совершенно новое, и сюда съехались самые видные юристы со всего Фпореата-Го-Ли. Пойдемте же, сударь!

И я пошел с ним. Руиз галопом мчался по коридорам к большому залу Уголовного Суда, но прежде чем мы попали туда, путь нам преградили трое судебных приставов с дубинками. Один из них держал фотографию Руиза, и на обратной стороне фотографии было написано, что Руиз официально изгнан из Хейлар-Вея, и тот, кто встретит его в черте города, должен незамедлительно известить соответствующую организацию.

Приставы очень обрадовались, опознав Руиза; они уже предвкушали награду за его задержание от Кредитно-Расчетного Центра; однако Руиз вырвался из их рук, достал свои проштампованные счета и сунул их под нос стражам порядка.

– А теперь, черт возьми, – заявил он, – уберите ваши грязные корявые руки, болваны вы этакие, или я живо подам на вас жалобу за незаконный арест. И еще, будьте добры, порвите эту гнусную карточку.

Увидев счета, приставы сразу умерили свой пыл, а угроза Руиза подать жалобу, весьма их устрашила. И они стали извиняться. Руиз отчитывал их строго, но не долго, потому что очень спешил, и мы вновь устремились к залу Уголовного Суда, где на весах правосудия лежала жизнь чернокожего человека.

Перед входом в зал заседания нас внимательно осмотрели другие приставы. Они даже проверили содержимое карманов Руиза; но в конце концов нас пропустили. Зал кишел микрофонами, репортерами, камерами и телефонами; бесчисленные провода и кабели почти полностью скрыли статую Богини, которая стояла с завязанными глазами позади скамьи судей, держа в своих беспристрастных руках меч и весы. Как-никак шел процесс века; каждое произнесенное на нем слово передавалось всеми средствами связи во все уголки мира, и хотя в зале присутствовало всего несколько тысяч человек, весь род людской знал о происходящем.

Когда мы с Руизом сели на пол – поскольку свободных кресел не осталось, – присяжные временно покидали зал заседания, и юристы приглушенными монотонными голосами спорили о том, могут ли быть приняты судом те или иные доказательства. Старый судья дремал, положив руку под голову; наконец он все же принял решение (противоположное предыдущему), и присяжные вернулись на свои места.

Затем защитник объявил, что сейчас сам обвиняемый даст показания относительно своих действий. Все, кроме судьи, оживились.

Обвиняемый, чернокожий верзила с огромными белками глаз и курчавыми волосами, имел вид одержимого и вел себя так, будто его окружали какие-то призраки. Временами взгляд его блуждал по залу, словно пытаясь найти какую-то реальную осязаемую вещь, которая помогла бы ему избавиться от злых духов.

– Расскажите присяжным своими словами, как все произошло, – предложил ему адвокат.

Негр смущенно поерзал на месте и поскреб щеки большими черными лапами.

– Давай, давай! Говори! – зашептал защитник.

И большой чернокожий человек начал рассказ.

– Когда я встряхнул эту бутылку виски и поднес к свету, в ней как будто закипело, появились цепочки пузырьков, которые крутились и лопались. Как будто игривый янтарь растворился в этой живой жидкости. Очень хорошая вещь.

Обвинитель вскочил со своего места и крикнул:

– Протестую, вашчесть! Данные показания несущественны, не имеют непосредственного отношения к делу и могут оказать неподобающее влияние на присяжных. Обвинение просит вычеркнуть эти слова из протокола и сделать замечание обвиняемому. Да будет так угодно Суду!

Защитник вскочил со своего места и крикнул:

– Ничего подобного, вашчесть! Показания обвиняемого весьма существенны, имеют непосредственное отношение к делу и представляют собой основу для дальнейшего изложения. Защита просит, чтобы обвиняемому была предоставлена возможность продолжать дачу показаний. Да будет так угодно Суду!

Старый судья проснулся.

– Ну что еще? – проворчал он. – Что тут происходит, господа?

Обвинитель повторил свой протест, а защитник повторил свой контрпротест. Судья попросил, чтобы ему зачитали какие-нибудь законы, прежде чем он примет должное решение. Защитник и обвинитель поспешили к своим столам и приступили к судье с охапками фолиантов. В подтверждение своей правоты они принялись зачитывать акт за актом, прецедент за прецедентом и постановление за постановлением. Услышав о мнении Верховного Суда, зафиксированном четыреста лет назад в весьма похожей ситуации, судья принял некое решение, защитник с обвинителем пришли к какому-то соглашению, и чернокожему человеку позволили продолжать.

– Мограласки купил себе другую бутылку: потом мы с ним пришли по песчаным дюнам к пляжу, сели там на пригорке и стали пить за красоту луны. Мы пили за красоту луны, а она милостиво принимала наше поклонение и расстелила для нас сияющую дорожку над легкими волнами. И мы смеялись, говоря, что луна приветствует нас и зовет к себе в гости. Очень красивая была ночь, но мы скоро забыли про нее.

Обвинитель опять вскочил и закричал:

– Я снова протестую, вашчесть! История про луну глупа и не имеет отношения к делу. Обвинение просит Суд внушить обвиняемому, что он должен описать лишь обстоятельства совершения преступления, не отвлекаясь на бессмысленные рассуждения! Да будет так угодно Суду!

Защитник тоже вскочил и закричал:

– Не придавайте значения его словам, вашчесть! Обвиняемый создает основу для своих дальнейших показаний. Луна весьма существенна, вашчесть. Позвольте ему продолжать. Да будет так угодно Суду!

Старый судья проснулся, и, выслав из зала присяжных, стал подробно и тщательно расспрашивать обвинение и защиту о том, какие у них есть основания для удовлетворения или отклонения данного протеста. Он попросил прочесть ему какие-нибудь законы и приказал приставу удалить из зала зрителя, который слишком громко кашлял. Наконец он все же решил удовлетворить протест и, наклонившись вперед, объявил чернокожему строгий выговор. Затем присяжные снова были призваны в зал, и судья предупредил их, чтобы они ни коим образом не поддавались влиянию предыдущих слов обвиняемого; после чего негр продолжил свой рассказ.

– Стало совсем темно, когда мы увидели фонарь. Моргаласки первый его увидел. Фонарь горел очень далеко, за устьями двух рек и за скалой, на которой лежала разбитая лодка. Мы видели только маленький желтый огонек, но он все время мигал, и мы поняли, что перед ним движутся какие-то фигуры.

Обвинитель снова вскочил: на этот раз он заявил протест против утверждения обвиняемого о фигурах, двигавшихся перед фонарем. Обвинитель указал Суду на бессмысленность этого утверждения, поскольку, как признал сам обвиняемый, было очень темно, и потому он ничего не мог знать ни о каких фигурах. Обвинитель привел пример процесса 1788 года: Флореат Го-Ли против Иды Р. Наусланд, известной так же, как госпожа X. X. Хаусланд и занимавшейся торговлей дамскими шляпками. Апелляционный суд отменил решение низшего суда, где председательствующий принял показание свидетеля, который на перекрестном допросе утверждал, будто видел в окне то, о чем шла речь.

Этот пример произвел глубокое впечатление на старого судью, и он немедленно призвал присяжных не принимать во внимание показания обвиняемого о фонаре и отдал распоряжение стенографисту вычеркнуть из протокола все соответствующие материалы. Защитник, видя, что теряет свои позиции, едва не совершив оскорбление Суда, принялся отчаянно цитировать противоположные постановления из прошлых заседаний, и даже предложил выработать взаимоприемлемое соглашение с обвинением. Но Суд не пожелал его слушать, и чернокожий человек продолжил свой рассказ.

– Мы забыли про луну и про красоту и пошли к фонарю. На берегу первой реки мы оставили свою одежду; на берегу второй мы оставили свои пустые бутылки. У скалы, на которой лежала разбитая лодка, мы оставили только свои следы.

– Фонарь был привязан к шесту, воткнутому в песок. Вокруг него танцевали две девушки, а третья сидела на краю круга света и потихоньку наигрывала на каком-то струнном инструменте. Луна, мне кажется, была все еще красива, но мы забыли про нее.

Обвинитель тут же вскочил с места, крича:

– Я протестую, вашчесть! Я самршитным образом пртстую. Обвиняемый говорит, что ему «кажется». Я позволю себе спросить высокий Суд: интересует ли нас то, что обвиняемому кажется, или то, что он знает? Обвинение просит Суд вычеркнуть из протокола последнюю фразу обвиняемого. Обвинение просит Суд призвать присяжных оставить эту фразу без внимания. И обвинение также просит Суд еще раз объяснить обвиняемому, как следует давать показания. Да будет так угодно Суду!

Защитник вскочил с места. Держа в каждой руке по три книги, он принялся цитировать прецеденты, пока вся атмосфера в зале не насытилась юридическими терминами и формулировками. Старый судья проснулся и спросил недовольным тоном:

– Ну что там еще, господа?

Обвинитель повторил свой протест. Защитник еще раз прокричал свои контраргументы. Однако судья заявил:

– Ну что ж, полагаю, протест достаточно обоснован. Я удовлетворяю его. Господин стенографист, исключите из Протокола последнюю фразу обвиняемого и запишите, что я призываю присяжных не придавать значения этой фразе, дабы она ни в коей мере не повлияла на их решение. И пусть обвиняемый продолжает. Однако, слушайте меня, обвиняемый, отныне вы должны в своих показаниях придерживаться только фактов, не упоминая о том, что вам показалось.

И чернокожий человек снова заговорил:

– Воздух был насыщен экстазом. Влажный песок шелестел под их маленькими ножками, их изящные руки томились по неземной любви, а обнаженные теплые тела извивались и корчились от неведомого желания. Музыка звучала долгими мелодичными аккордами. Мы лежали на маленькой дюне и наблюдали за ними, нервозно разрывая ногами песок: я мог слышать, как колотится сердце Мограласки, и он, наверное, слышал, как бьется мое.

На этот раз протеста почему-то не последовало; чернокожий удивленно вытаращил глаза и продолжал:

– Потом с небес сошло безумие. Их танец превратился в подобие оргазма. Как будто они знали, что мы здесь, и хотели подразнить нас. Их тела сплелись, и они стали кататься по песку, целуясь и кусая друг друга за уши, шею и груди. Ночь совершенно лишилась разума. Их вздохи и стоны пробудили в нас дикие желания. Девушка, игравшая на струнном инструменте, смеялась, глядя на пируэты своих подруг; она заиграла что-то еще более безумное, и тогда их жесты и позы перестали быть просто подражанием; перед нашими горящими глазами рождалось чудо нового греха.

Тут защитник вскочил и потребовал вынесения вердикта о невиновности, основывая свое требование на каком-то малопонятном положении закона. Однако обвинение сумело показать Суду несостоятельность утверждения зашиты, и чернокожий продолжил свой рассказ.

– Моргаласки завопил, и мы бросились к ним. Но мы на своих косолапых ногах не могли быстро бежать по рыхлому песку. Девушки завизжали и пустились наутек. Мы, спотыкаясь, погнались за ними. Когда свет фонаря пропал из виду, мы увидели их впереди. Они неслись, как испуганные птицы, их тела бледно сияли при свете луны. Это была фантастическая гонка по бескрайнему пляжу. На следующий день я увидел, что мои ноги поранены мелкими раковинами, но в ту ночь мы бежали и бежали, и наши ноги ничего не чувствовали. Я опередил Моргаласки и почти настигал одну из девушек. Она задыхалась от быстрого бега, ее волосы развевались подобно савану. И в этот длинный влажный шелковистый саван я наконец вцепился обеими руками и повалил ее на землю.

Вероятно, негра снова стали одолевать призраки, потому что он прервал свой рассказ и закрыл лицо руками; мы видели, как его большие круглые плечи вздрагивают от сатанинской пляски овладевших его душой демонов. Но Суд строго потребовал, чтобы обвиняемый взял себя в руки, и чернокожий человек продолжил свой рассказ.

– Она кричала, вырывалась, царапалась, но Моргаласки помог мне удержать ее. Она притихла, когда увидела его лицо, только слабо застонала.

Потом Моргаласки нагнулся к ее бедру, и она издала такой страшный вопль, какого мне никогда не приходилось слышать. Моргаласки поднял голову, и я увидел, что он откусил кусок ее плоти. Кровь медленно стекала в песок. Крики девушки, наверное, достигли луны. Ее крики разрывали небеса, но я заставил ее умолкнуть. Как волк, я вцепился ей в глотку. В воздухе больше не было экстаза, осталось только безумие.

С неистовой яростью мы убивали ее и, как бешеные псы, терзали ее плоть. Луна была все так же прекрасна и расстилала для нас сияющую дорожку над пляшущими волнами. Но мы забыли про луну.

Потом мы нашли священника, и Моргаласки исповедался. Он исповедался священнику, и тот, ужаснувшись, сотворил молитву и наложил на него суровую епитимью. Поэтому Моргаласки теперь прощен. Но в моей одержимой демонами душе грех так и остался.

Адвокат снова поднялся и попросил вынести вердикт о невиновности, но Суд отклонил его просьбу.

– Теперь задавайте вопросы обвиняемому, – предложил защитник обвинителю.

Обвинитель встал, поджал губы и стал задавать чернокожему человеку всевозможные каверзные вопросы, заставив его повторить почти все показания по три-четыре раза; он встал прямо перед чернокожим, выкрикивая свои вопросы прямо ему в лицо и колотя кулаком по подлокотнику его кресла. В течение всего этого времени защитник то и дело вскакивал, протестуя против того или иного вопроса; и Суд иногда принимал его протесты, а иногда отклонял.

Защитник настаивал на внесение в протокол той или иной фразы, и так же поступал обвинитель. Старый судья дремал, восседая на своей шерстяной подушке, и ему приходилось объяснять все по десять или одиннадцать раз, прежде чем он решался принять или отклонить какое-либо обращение; присяжные скучали, и мы с Виком Руизом тоже. Наконец Руиз сказал:

– Черт с ними, сударь! Давайте уйдем отсюда!

Мы встали и вышли из зала заседаний, и приставы у входа опять обыскали Руиза.

Когда мы покинули зал Суда, я сказал Руизу, что, пожалуй, не прочь остаться и послушать окончательное решение присяжных. Но Руиз только усмехнулся.

– Вздор, сударь! Пусть даже мы узнаем вердикт присяжных, что толку? Если они признают его виновным, защитник немедленно потребует пересмотра дела. Если они признают его невиновным, обвинитель возбудит против него новое депо. В любом случае негр возвратится в свою камеру, и пройдут годы, прежде чем вопрос о его виновности или невиновности решится окончательно. Здесь, в Хейлар-Вее, нет ничего более эфемерного, чем решение судьи или вердикт присяжных.

Некоторое время мы стояли на улице, не зная, что делать дальше, но тут наше внимание привлекла приветливая вывеска заведения, расположенного прямо, так сказать, под сенью Муниципального Суда. Мы поспешили туда и сели за маленький столик. Владелец заведения подошел к нам и осведомился, что мы будем пить.

– Сударь, – ответил Руиз, – мы будем пить два больших зелюма щелака.

Бармен усмехнулся и, обращаясь к стоявшему у стойки приятелю, сказал ему что-то по поводу напитка чиам-минов.

Вик Руиз тут же возмутился.

– Сударь, я не согласен с вашим замечанием! Подите сюда и объясните, чем, по-вашему, плох щелак. Вы позволили себе смеяться над этим напитком, а мы собираемся его пить. Давайте выясним, что вы имеете против него.

Бармену вовсе не хотелось вступать в дискуссию; он попытался уклониться от вызова Руиза, говоря:

– Какая вам разница? Забудьте, да и дело с концом. – И принес нам два больших зелюма. Но Руиз был неумолим.

– Я настаиваю, сударь, чтобы вы объяснили, что вы имеете против щелака.

Бармен пожал плечами и подмигнул своему приятелю.

– По правде говоря, сам я его никогда не пью. Но были тут как-то две дамочки, уже поздно вечером – обе пьяные как черти в аду. Ну, сидят, делать им нечего, и тут черномазый пианист – кучерявый такой. Смотрели они, смотрели, да и надумали вымыть ему голову спиртным – вроде как шампунем. Ну, купили большой зелюм щелака – это, мол, будет самое подходящее – и устроили головомойку сукину сыну черномазому. Так вот; будь я проклят, если его чертова щетина не пожелтела как солома! Черномазый, конечно, на дыбы. Пришлось дать ему три драхмы, чтоб заткнулся. Вот и все, что я знаю про щелак. Если от него пожелтели волосы у черномазого, что будет с вашими кишками?

– Чепуха, – заявил Руиз. – Я в это не верю. – И повернувшись ко мне, конфиденциально сообщил: – Бармен пьян, сударь, и воображает, будто рассказал забавную историю. Разум бармена – самая низшая форма разума в мире. Давайте выпьем, сударь. Возьмем еще один зелюм.

Потом откуда-то выскочил чумазый хейларвейский мальчишка с пачкой газет под мышкой и закричал;

– Газета, господин! Купите газету! – Он пробежал мимо, помахав у нас под носом своими газетами. Неожиданно Руиз грохнул кулаком по столу, словно о чем-то вспомнив, и окликнул мальчишку:

– Что у тебя за газета, парень?

– «Тандштикерцайтунг», господин. Последний выпуск. Все о Ветеранах. Покупайте, господин!

Руиз бросил ему несколько монет и схватил газету. Он тщательно изучил первую страницу, потом стал листать остальные, очевидно, что-то ища.

– Ей-богу, сударь, ничего не понимаю, – пробормотал он наконец и принялся вторично просматривать газету. Но и на сей раз ему не удалось найти желаемое, тогда он отшвырнул газету и повел пространную обвинительную речь, направленную против всех газет вообще.

Я поинтересовался, что он хотел найти.

– Как же, сударь, – ответил он. – Ведь мы сегодня дали интервью молодому репортеру в пригороде. Ей-богу, сударь, оно должно было быть на первой странице. Но его вообще нет в газете. Очевидно, издатель «Тандштикерцайтунг» ничего не понимает в своем деле. Пора бы ему узнать, чего хочет публика от средств информации. Я напишу ему письмо, сударь, и не стану смягчать выражения. Бармен, будьте добры, ручку, чернила и бумагу.

Я взял «Тандштикерцайтунг» и стал внимательно ее изучать. В результате я обнаружил колонку, озаглавленную:

БАРАХОЛКА.

В колонке содержались материалы, собранные газетчиками в разных местах и оказавшиеся слишком незначительными, чтобы выделять их в отдельные статьи. Фактически колонка состояла из легкомысленных сплетен и пестрела именами. Почти в конце была помещена следующая информация:

«… ваш Барахольщик в Пригороде наткнулся на двух странных бродяг – один из них назвался „капитаном Малахайдом“, а другой „Виком Ризом“, – которые рассказали фантастическую и сентиментальную историю о своем посещении стойбища чиам-минов, где они обедали с джифом и имели возможность лицезреть Белую Богиню, а также Лайю. Оба бродяги приняли изрядную дозу изготовленного чиам-минами щелака, и сведения, которые они пожелали сообщить о сокровенных тайнах кочевников, не добавили ничего нового к уже известным фактам. Очевидно, источником упомянутой истории послужил скорее выпитый бродягами напиток, нежели их общение с чиам-минами».

Я показал это Руизу. Он прочел, швырнул газету на пол и встал.

– Это клевета, сударь! Бессовестное искажение фактов! Взгляните только, как они написали мое имя! Да еще в кавычках! Похоже, они приняли меня за какого-нибудь ирландца! Ей-богу, сударь, на этот раз они зашли слишком далеко. Мы сейчас же возбудим против них дело! Эта газета будет платить, платить и платить. Узнают они, где раки зимуют. Пойдемте, сударь! Нельзя терять ни минуты. Мы должны вернуться в здание Суда.

Но я выразил решительный и достаточно энергичный протест, заявив, что сейчас уже слишком поздно затевать процесс; вероятно, в эту самую минуту здание Суда закрывается, и даже, проникнув туда, мы не найдем никого, кроме швейцара и уборщиц, которые, конечно, ничем не смогут нам помочь. Чтобы подкрепить свою точку зрения, я подозвал бармена и заказал еще два больших зелюма щелака.

Руиз нехотя смирился, но заметил, что его глубоко огорчил мой отказ. Ему принесли ручку, чернила и бумагу, и вскоре справившись со своей скорбью, он снова сел за стол и принялся составлять жалобу на «Тандштикерцайтунг». Жалоба получилась у него в форме резолюции, никогда в жизни я не видел столько «в виду того, что» и «в то время как». Оставив Руиза с его сочинением, я занялся щелаком и газетой.

Всю первую страницу занимал материал о некой организации, именуемой «Совет Ветеранов». Заголовок гласил, что Ветераны предъявили ультиматум Муниципальному совету Хейлар-Вея. Жирным шрифтом сообщалось о вероятном обострении ситуации. Однако содержание самой статьи было совершенно невразумительным – или показалось таким мне, чужестранцу, не знавшему подоплеки событий. Во всяком случае, я не мог понять, почему ситуация грозит обострением, и обратился за разъяснениями к Руизу.

– Ветераны? – Он покачал головой. – Это бывшие солдаты, сударь. Они хотят получить огромную кучу денег сверх того, что мы им уже заплатили, когда они воевали за нас. Еще один пример поклонения деньгам, сударь. Эти Ветераны поклоняются им необычайно рьяно и даже создали огромную организацию с единственной целью – добыть побольше денег. Ветераны ни о чем другом не думают, сударь, кроме того, как бы выкачать из нас побольше денег. Ей-богу, сударь, вы, может быть, не поверите, но они устраивают митинги каждый вечер в течение двадцати девяти лет, и на этих митингах говорят только о том, как лучше вытянуть из нас деньги. Честное слово, сударь, даже мой дед и мои тетки с дядьями не поклонялись золотому тельцу так рьяно, как Ветераны. Они превратили свою любовь к деньгам в политический вопрос. И теперь, если какой-нибудь кандидат на государственный пост хочет, чтобы Ветераны за него проголосовали, он должен тысячу и один раз подтвердить их право на получение дополнительной суммы и обещать, в случае своего избрания, приложить все силы для выполнения их требований.

– А от каких врагов они вас защитили? – спросил я.

– По правде говоря, сударь, я уже точно не помню, признался Руиз. – Была какая-то война, но до сих пор лучшие в мире умы не могут решить, от чего она случилась, и кто в этом виноват. Мне всегда казалось, что она началась сама собой: подоспело время, и она грянула. Во всяком случае мы наняли Ветеранов, чтобы они сражались за нас. В те дни все кругом повторяли, что они должны то ли отбить чье-то нападение, то ли завоевать что-то для нас – я теперь уже забыл. В общем, глупость, как ее ни называй. Война закончилась вроде как бы вничью. Ветераны вернулись домой и в тот же вечер завопили, требуя денег. С тех пор они и вопят, не переставая, все двадцать девять лет.

– Вы не участвовали в войне? – спросил я.

– Нет, сударь, не участвовал. Я был тогда слишком юн. Но позже мне пришлось дорого заплатить за это.

– Каким образом?

– Видите ли, сударь, – принялся объяснять Руиз. – После войны возник культ Ветеранов, и тот, кто не был Ветераном, стал никем. Никакой работы, если ты не Ветеран, никакого кредита в магазинах, если ты не Ветеран, никакого освобождения от налогов, если ты не Ветеран. Они были героями, понимаете, сударь? И нам, остальным, приходилось довольствоваться второстепенной ролью. Особенно тяжело доставалось тем, кто по молодости лет не смог стать Ветераном, но вынужден был конкурировать с ними в гражданской жизни. И, ей-богу, сударь, чем больше люди делали для них, чем больше усиливалась дискриминация в их пользу, тем больше Ветераны жалели себя и тем громче вопили, требуя денег. Но теперь они слишком обнаглели. Неизвестно, чем все это кончится. Что там про это пишут в газете?

– Здесь говорится, что кризис может наступить в любую минуту – весьма вероятно сегодня вечером. И еще упоминается какая-то «Вышвыризация».

– Вышвыризация? – переспросил Руиз. – Да, это план, разработанный одним из наших блестящих молодых политиков для решения проблемы Ветеранов. Прекрасный в своей простоте план. Он произвел весьма благоприятное впечатление на столь многих, что его автор, наверное, станет нашим следующим премьером. Вкратце Вышвыризация предусматривает арест всех Ветеранов и выдворение их из страны. Так сказать, полная депортация.

– Довольно сурово, – заметил я.

– Сурово? – удивился Руиз. – Что вы, это максимум мягкости! Я скажу вам так, сударь, не знаю, как обстоят дела у вас в Абалоне, но, если бы вы прожили двадцать девять пет в Хейлар-Вее и каждый вечер слышали вопли Ветеранов, вы бы тоже согласились, что план необычайно мягок.

– Но поддерживает ли его народ, господин Руиз?

– Да, сударь, поддерживает. Месяц назад один из самых популярных журналов провел опрос общественного мнения; они попросили читателей прислать ответ на единственный вопрос: «Согласны ли вы с планом Вышвыризации и поддержите ли вы его в том случае, если для его осуществления потребуется применение физической силы?» И как показал подсчет голосов, лишь семь миллионов человек не согласны с планом Вышвыризации, в то время как двадцать три миллиона его поддерживают. И журнал указывает, что семь миллионов противников плана – это сами Ветераны или их родственники, словом, все, кто надеется поживиться за счет новых дотаций Ветеранам.

– Все же мера довольно суровая, – повторил я и снова углубился в чтение «Тандштикерцайтунг».

На второй странице газеты говорилось, что серьезную тревогу вызывают поступающие сообщения о следах огромного тигра, которые теперь каждое утро появляются в окрестностях города. На третьей странице пять колонок посвящались той же теме, и приводились фотография следов, сделанная штатным фотографом «Тандштикерцайтунг». Они выглядели, как обычные тигриные, но отличались чудовищными размерами: для сравнения фотограф уговорил какого-то ребенка лечь на отпечаток лапы, и ширина следа оказалась равной росту ребенка. Кроме того, следы необычайно глубоко вдавились в асфальт – столь велик был вес зверя.

В статье говорилось также, что от одного вида следов тигра многие жители тех районов приходят в состояние, граничащее с истерией. Я поделился этой информацией с Руизом.

– Вздор! – заявил он. – Теперь люди вообще слишком легко приходят в состояние истерии. Следы тигра в нашем городе! Вздор!

– Однако, – возразил я, – речь идет не об обычном тигре, господин Руиз. Вы видели снимки его следов?

– Нет, сударь, не видел.

Тогда я показал ему фотографии, и он стал их рассматривать.

– Ей-богу, сударь, – согласился он наконец, – действительно, такие следы могла оставить только огромная зверюга. Только это не бурятголийский тигр. Я видел их в зоопарке, они гораздо мельче, и этот уж, конечно, всем тиграм тигр. Интересно, зачем он сюда пожаловал?

Я не имел ни малейшего понятия о целях визита гигантского тигра в Хейпар-Вей и продолжал чтение, а Руиз погрузился в размышления, что не помешало ему заказать еще два больших зелюма щелака. Когда их принесли, он наполнил наши стаканы и некоторое время молча пил, потом внезапно грохнул кулаком по стопу.

– Я все понял, сударь! – объявил он.

– О чем вы?

– О миссии огромного тигра. Она ужасна, сударь. Существует единственная логически возможная причина появления такого чудовища в данном месте и в данное время. Ей-богу, сударь, это страшно!

– В чем дело? Что за миссия?

Руиз многозначительно поднял указательный палец.

– Есть древняя забытая легенда, сударь, которая возникла еще в период закладки города. В ней говорится, что придет день, и агнец покинет Хейлар-Вей, а на его место явится тигр. Думаю, именно это и произошло.

– Агнец? – удивился я. – Тигр? Я ничего не понимаю, господин Руиз.

– Агнец, сударь, – медленно произнес Вик Руиз, – это милость Господня, и тигр – это Господний гнев. Нам нужно идти, сударь. Нельзя терять ни минуты.

И он осушил свой стакан до дна, я сделал то же, после чего мы поспешно покинули заведение. Но лишь когда мы сели в такси сверхобтекаемой формы с двадцатичетырехцилиндровым дизельным двигателем и помчались по Калле Гранде со скоростью сто семьдесят две мили в час, Руиз сообщил мне, почему мы так спешим.

– Мы должны, не откладывая, начать нашу вакханалию, сударь. У меня снова появилось предчувствие внезапной насильственной смерти. Как вы помните, сегодня утром мы планировали устроить праздник, чтобы я мог, покидая этот мир, воздать хвалу жизни и, подобно Фаусту, воскликнуть: «Остановись, мгновение! Ты прекрасно!» Потом, когда необходимость в этом отпала, мы решили отпраздновать мое избавление от такой необходимости. Но теперь явилось новое ужасное знамение. Мы должны, не теряя больше времени, перейти к вакханалии. Боюсь, уже и так слишком поздно.

– О, у нас еще полно времени, – подбодрил я его. – Ночь только начинается. К тому же вакханалии иногда оказываются довольно утомительными, и люди испытывают настоящее облегчение, если по какой-то причине все неожиданно заканчивается.

– Это так, сударь, – согласился Руиз, – но, с другой стороны, нам не следует рисковать, и мы не должны зря терять время; когда тигр явит свою ярость, может оказаться слишком поздно для осуществления наших намерений.

И Руиз взял переговорное устройство и стал кричать водителю такси:

– Быстрее! Быстрее!

– А куда мы едем? – осведомился я.

– Сударь, мы едем за девушками. Без них мы не сможем устроить подлинную вакханалию.

– Да, – согласился я, – вы правы. И все же, господин Руиз, почему бы не устроить просто веселый праздник, не придавая ему какого-то особого смысла? Мне нравятся и щелак, и девушки, и я не прочь смешать то и другое и устроить грандиозный разгул. Но я не вижу особого смысла в том, чтобы приурочивать такую программу к заверению одного кризиса, или к началу другого.

– Вы правы в том, что касается вас, сударь, – сказал Руиз, – но вы забываете о моем предчувствии. Оно постоянно подгоняет меня и заставляет действовать так, а не иначе. Если бы не оно, я вполне удовлетворился бы заурядным вечером. Но теперь нам действительно необходимо спешить, сударь, я непременно должен испытать огромную радость прежде, чем встречу свою внезапную насильственную смерть.

– Ну, ладно, – согласился я, потом спросил: – Можно ли считать весь выпитый нами щелак своего рода причастием?

– Да, сударь, – отвечал Руиз, – думаю, мы можем так считать с полным основанием. И нам понадобится еще больше щелака, прежде чем свершится неотвратимое.

– Разумеется, – кивнул я. – И все же, господин Руиз, давайте вернемся к вопросу о тигре. Ведь вы, я полагаю, не из тех, кто склонен верить в старые легенды?

– Сударь, – спокойно ответил Руиз, – Гнев Господень – не легенда.

– Конечно, никоим образом, – согласился я. – Но этот тигр… ведь вы не станете утверждать, будто какой-то тигр, пусть даже огромный, способен разрушить этот чудовищный прекрасный и нечестивый город.

– Сударь, – возразил Руиз, – я очень хорошо помню, что случилось с двумя другими городами. Они были известны как Города Долины 1.

– Да, я, помнится, тоже читал о них. Но в той истории не упоминалось ни о каких тиграх.

– Их разрушил Гнев Господний, сударь. И я убежден, что этот тигр – одно из проявлений этого гнева.

Тогда я спросил, ходит ли он в церковь, чтобы петь гимны и возносить молитвы этому разрушителю больших городов.

– Нет, сударь, – ответил Вик Руиз. – Я не хожу в церковь. Я почитаю мужественных богов Греции и Африки. Я не поклоняюсь этому разрушителю, но я боюсь его. И к тому же, у меня есть предчувствие. Нам нужно поспешить с вакханалией.

С этим я не мог не согласиться и спросил Руиза о девушках, которые должны были стать нашими спутницами.

– Они превосходны, – отвечал Руиз. – Достаточно опытны, чтобы удержаться от глупостей, и в то же время достаточно молоды и полны жизнерадостного веселья. Конечно, над ними тяготеет проклятье всех женщин: поклонение деньгам. Но в Хейлар-Вее с таким явлением сталкиваешься на каждом шагу. Думаю, девушки вам понравятся, сударь, и вы получите удовольствие от общения с ними. Вас восхитят их непринужденные манеры и простодушное щебетанье. С ними легко общаться, их легко развлечь и легко уговорить. Превосходные девушки.

– Я вижу, вы любите женщин.

– Как вам сказать, сударь, и да, и нет. Где-то в глубинах моей души живет монах, и он без конца вздыхает о той чистой земле, куда никогда не ступала нога женщины. Но кроме души, у меня еще есть тело; и, надо признаться, сударь, я обнаружил, что зов моей плоти гораздо сильнее зова моей души. Надеюсь, когда-нибудь эта ситуация изменится. То есть, я думаю, что надеюсь. Но пока я не пытаюсь спорить с моей плотью. Конечно, в этом нет ничего хорошего. Я даю ей все, чего она только попросит, и, мне кажется, в один прекрасный момент я смогу удовлетворить ее ненасытный аппетит.

Продолжая мчаться по Калле Гранде, мы достигли Третьего Делового Района. Тут послышался оглушительный скрип тормозов, и мы ощутили запах горелой резины. Такси остановилось. Мы открыли непроницаемое и непробиваемое окно и выглянули наружу, стараясь установить причину остановки. Впереди, перегородив всю Калле Гранде от одного тротуара до другого, двигалась огромная, растянувшаяся, по меньшей мере, на версту процессия, участники которой несли транспаранты, распевали песни и выкрикивали лозунги. Пустотой, одиночеством и отчаянием веяло от этой процессии, потому что, как я заметил, вся она состояла из людей преклонного возраста, некоторые едва ковыляли, и у всех глаза горели безумным огнем.

Я спросил у Вика Руиза, кто эти сумасшедшие старцы.

– Сударь, – ответил он, – то, на что вы теперь с изумлением взираете, именуется Союзом Престарелых. А теперь попробуйте угадать, ради чего они создали свою организацию.

– Деньги, – догадался я.

– Сударь, вы сегодня необычайно проницательны. Конечно же, деньги. Деньги. Деньги – это все. Деньги – первый принцип. Деньги – великий перводвигатель. Деньги – божество сынов и дочерей Хейлар-Вея. Да, вы совершенно правы. Эти пожилые люди объединились, чтобы получить деньги. Они требуют пенсий, по двести драхм в месяц на человека, и теперь еще одна загадка, сударь; на основании чего они требуют себе пенсий?

– Трудно сказать.

– Конечно, на основании своего возраста, сударь, чего же еще? Они никогда не были героями. Они ничего не совершили, только выполняли распоряжения других, более способных. Они просто заполняли Хейлар-Вей и всегда были лишь обузой для города, и теперь эти люди требуют пенсий. Они объединились в огромную организацию, постоянно устраивают митинги, пишут в газеты, угрожают политическим деятелям: они тратят свои жалкие сбережения, надеясь сорвать хороший куш, подписывают миллионы воззваний, и не знают ни минуты покоя. Посмотрите, сударь, как они бредут нетвердой походкой по многолюдной улице; и уже на пороге смерти из их глоток вырывается последний душераздирающий вопль; «Дайте денег! О, дайте нам денег!» Боже, они даже придумали свою философию.

– Философию?

– Да, сударь. Философию. Они утверждают, что получив свои пенсии, тут же начнут их тратить, и мы, более молодые люди, должны будем работать как шальные, чтобы удовлетворить их потребности.. Такая бешеная работа приведет город к неслыханному процветанию и избавит нас от безработицы. Мы даем им деньги на приобретение продуктов нашего труда; а они радостно и беззаботно тратят эти деньги, чтобы мы всегда были при деле.

– Скверная история. И власти не предпринимают никаких мер?

– Видите ли, сударь, тот самый молодой политик, о котором я вам уже говорил, разработал план для решения этой проблемы. План получил название «Взашеификация» и предусматривает арест всех престарелых и выдворение их за пределы города. Многие высказались в пользу плана Взашеификации, сударь. Они утверждают, что проблема престарелых не имеет другого решения, и молодой политик, автор плана Взашеификации, достоин возглавить кабинет министров.

– План «Взашеификации» очень похож на план Вышвыризации, – заметил я.

– Да, – подтвердил Руиз, – у них есть общие черты. Оба плана очень хороши. Я их полностью поддерживаю.

– Но поддерживают ли жители Хейлар-Вея план Взашеификации? – поинтересовался я.

– О, конечно. Несколько месяцев назад один из крупнейших еженедельников провел опрос общественного мнения по этой проблеме, и, когда голоса были подсчитаны, выяснилось, что лишь семь миллионов человек несогласны с планом, тогда как двадцать три миллиона его поддерживают. Специалисты проанализировали результаты голосования и убедительно показали, что семь миллионов противников плана – это члены Союза Престарелых и их ближайшие родственники.

Мы сидели в такси и долго, долго ждали, пока Союз перейдет Калле Гранде. Я обнаружил, что в нашей машине есть радиоприемник, и от нечего делать стал крутить ручки.

Сначала слышались только шум, треск и визг, потом я уловил обрывок какой-то мелодии и крутанул более решительно. В ту же секунду из приемника полилась красивая, звучная и энергичная речь, в каждое слово произносилось четко и с самой убедительной искренностью. «Лжец и предатель! – вешал чудесный голос. – Негодяй и мошенник! Злодей и развратник! Ублюдок и сукин сын!..»

Я вопросительно посмотрел на Вика Руиза.

– Это один из хейларвейских проповедников перечисляет недостатки какого-то политического деятеля, – пояснил он.

– Он, кажется, не стесняется в выражениях, – заметил я.

– Нисколько не стесняется, – согласился Руиз. – Покрутите еще, сударь, и попробуйте поймать органную музыку. Примерно в это время иногда передают Баха вместе с рекламой туалетной бумаги, – я только забыл, по каким дням.

Я снова взялся за ручки и через минуту действительно наткнулся на финал фуги ля минор. Дут-ди – да, – звучала фуга. – Дут-да, дут-да, дут-да-ди-да-а! – Но она вскоре прервалась, и началась реклама.

– О, выключите эту гадость! – воскликнул Руиз, и я удовлетворил его просьбу.

Потом процессия Союза Престарелых закончила наконец переход улицы, и дорога освободилась. Водитель завел мотор, включил максимальную передачу, и мы снова неслись на скорости сто семьдесят две мили в час.

Но не проехали мы и двадцати минут, как водитель опять резко нажал на тормоза, мы опять почувствовали запах горелой резины, и машина остановилась. В очередной раз мы выглянули из окна, и в очередной раз Калле Гранде пересекала огромная процессия, растянувшаяся по меньшей мере на версту от одного тротуара до другого. Участники процессии несли факелы, рекламные щиты и транспаранты; они беспрерывно пели и выкрикивали лозунги.

Я снова вопросительно взглянул на Вика Руиза.

– Сударь, перед вами Национальная Федерация Безработных, – сказал Руиз.

– Они хотят денег? – спросил я.

– О Господи, конечно!

– Они проводят митинги, произносят речи, угрожают политикам, распространяют листовки, пишут в газеты, готовят заговоры и устраивают марши?

– Да, сударь, именно так они поступают.

– И существует план решения этой проблемы?

– Да, сударь, существует.

– Его разработал тот самый молодой политик?

– Да, сударь, именно он.

– Как называется этот план, господин Руиз?

– Он называется Ultima Ratio Regum 1, сударь.

– И он предполагает арест и выселение Безработных?

– Нет, сударь, он предполагает их истребление.

– И семь миллионов человек выступают против этого плана, а двадцать три миллиона поддерживают его?

– Совершенно верно, сударь.

– Послушайте, господин Руиз, я не очень силен в математике, не могли бы вы разъяснить мне эту ситуацию: семь миллионов человек выступают за то, чтобы дать деньги Ветеранам, еще семь миллионов – за то, чтобы дать деньги Престарелым, и еще семь миллионов – за то, чтобы дать деньги Безработным. В каждом случае двадцать три миллиона выступают против. Сколько же всего человек получается, господин Руиз?

– Не знаю, сударь, – признался он. – Я знаю только одно: мы должны поторопиться с нашей вакханалией.

– Почему?

– Потому что тигр рыщет по Хейлар-Вею.

– Ладно, – согласился я, вытягивая ноги и откидываясь на спинку сиденья. – Это мне вполне подходит. В конце концов я всего лишь гость в вашем городе, меня не интересуют проблемы ваших Престарелых, Безработных и Ветеранов. И какое мне дело до тигра, который тут рыщет? Он не имеет ко мне ни малейшего отношения. Меня интересует одно: хорошо провести сегодняшний вечер. Я всего лишь случайный странник, посторонний, и хочу только развлечься. Давайте же поспешим с нашей вакханалией!

И я взял переговорное устройство и крикнул водителю:

– Скорее! Скорее!

Потом, вспомнив кое-что из своего личного опыта, я сказал своему спутнику:

– Вакханалия или развлечение, что, собственно говоря, одно и то же, имеет некоторые общие черты во всем мире. Главные его компоненты – вино и женщины. Я не в силах передать вам, господин Руиз, как дивны были упоенные вином женщины Абалона – моей маленькой родины, – и как весело я там проводил время. Если этот огромный, чудовищный, нечестивый город подарит мне более яркие впечатления – тогда это поистине волшебный город.

Потом я снова стал расспрашивать Руиза про девушек, к которым мы ехали, и он начал мне про них рассказывать.

– Одну из них зовут госпожа Шмаль, а другую – госпожа Швакхаммер. Вам лучше будет сопровождать госпожу Шмаль. С ней вы, вероятно, быстрее сойдетесь. Она неиссякаемый источник веселья, может поддерживать приятную непринужденную беседу и на людях ведет себя весьма благоразумно. В то же время в приватной обстановке, например, в запертом номере гостиницы, она столь же нежна и страстна, как ее подруга, во всяком случае, гораздо выше среднего уровня, потому что у нее богатый опыт. Уверяю вас, сударь, с госпожой Шмаль вы проведете чудесную незабываемую вакханалию.

– Да, да, – кивнул я. – Но как она выглядит?

– Сударь, госпожа Шмаль весьма привлекательна. У нее есть плоть. Очень много плоти. Ее плоти хватило бы на троих, сударь, и сегодня вечером она вся будет в вашем распоряжении.

– А госпожа Швакхаммер? – поинтересовался я.

– Госпожа Швакхаммер немного кокетка, – признался Руиз. – Госпожа Швакхаммер весьма непостоянна, и ей трудно сохранять верность одному человеку более одной ночи. Но мне кажется, сударь, что меня привлекает в ней именно кокетство: так хочется покорить ее своенравное сердце! Многие пытались решить эту волнующую проблему. Но госпожа Швакхаммер к тому же интересный и приятный собеседник. Вас приведут в восторг ее остроумные замечания и бесчисленные каламбуры. Правда, иногда ее речь находят грубоватой и даже непристойной. Но на самом деле она просто никогда не расстается со своим спасительным чувством юмора. Думаю, она вам тоже понравится. Это весьма одаренная девушка.

Некоторое время мы ехали молча. Такси мчалось уже по Седьмому Жилому Району, а я думал о госпоже Шмаль и госпоже Швакхаммер и, признаться, без особого энтузиазма, хотя еще не видел этих дам. Конечно, их характеры, описанные Руизом, представлялись мне вполне подходящими, но я опасался, что их физические данные могут не оправдать моих надежд, и для меня физические данные девушки всегда значили гораздо больше, чем умение вести интересную беседу или произносить каламбуры.

Пока я размышлял о достоинствах и недостатках наших партнерш в предстоящей вакханалии, машина снова остановилась, и это произошло так неожиданно, что мы с Руизом сначала полетели на пол, а потом снова оказались на своих сиденьях. Руиз страшно выругался по-верскамитски, а потом еще на каком-то древнегерманском диалекте. Мы выглянули в окно, желая узнать, какая процессия перегородила путь на этот раз.

Но никакой процессии мы не увидели: произошло ужасное столкновение сорока или пятидесяти многоцилиндровых, обтекаемых автомобилей; все они, вероятно, мчались со скоростью не менее двухсот миль в час.

Повсюду были полицейские, кареты скорой помощи, а также доктора, медсестры и интерны. Многочисленные репортеры брали интервью у очевидцев и потерпевших и старались запечатлеть наиболее яркие сцены катастрофы. Возле каждого пострадавшего автомобиля суетились по шесть-семь представителей страховых фирм и по девять-десять адвокатов. Вокруг собралась огромная толпа зевак; Калле Гранде оказалась совершенно запруженной от одного тротуара до другого, хотя они отстояли друг от друга по меньшей мере на версту. Наш водитель заглушил мотор и даже отключил счетчик; он сказал, что придется ждать, пока затор не рассосется. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы отъехать назад, потому что за нами на протяжении десяти-пятнадцати миль вплотную друг к другу стояли другие машины.

Мы с Руизом вышли из такси, чтобы размять ноги, и увидели неподалеку передвижное заведение, состоявшее из грузовика с двумя прицепами. Владельцы заведения сумели подогнать его к месту происшествия, открыли борта прицепов и начали торговлю. Мы с Руизом сразу подошли туда и взяли себе два зелюма щелака.

Потом мы стали бродить среди толпы, осматривая трупы и останавливаясь возле тех разбитых машин, которые собирались фотографировать репортеры. Руиз дал показания полиции о том, как все произошло, оказал услуги в качестве свидетеля нескольким представителям страховых компаний, а также нескольким адвокатам, которые проворно выискивали себе клиентов среди тех, кто попал в катастрофу, но остался в живых и теперь надеялся добиться возмещения убытков. В конце концов Руиз ввязался в ожесточенный спор с кинохроникером. Кинохроникер был очень рассержен; едва он развернул свою аппаратуру, как подошел Руиз, схватил микрофон и принялся излагать свою собственную версию происшествия. Тогда я оставил Руиза выяснять отношения с кинохроникером и стал гулять один.

Она стояла в центре небольшого завихрения людского потока, и, едва взглянув туда, я не мог больше видеть ничего, кроме нее, в этом безумном хаосе.

На ней были полуботинки, слегка спущенные гольфы, шорты, словно для игры в теннис. И еще рубашка с высоко закатанными рукавами и открытым воротом. Длинные волосы рассыпались по плечам и… О! Как она была хороша! Она казалась немного испуганной, немного утомленной и немного удивленной. Но ее замешательство возникло, судя по всему, отнюдь не из-за инцидента на Калле Гранде: оно словно исходило откуда-то изнутри, из той загадочной области души, где часто зарождалось и мое замешательство.

Я устремился к ней, чтобы увидеть ее вблизи, полюбоваться ее красотой, вдохнуть ее очарования, чтобы восхититься и мысленно преклониться перед ней, сказать ей смелые слова, завоевать ее симпатию, прикоснуться к ней, обнять и поцеловать. Я устремился к ней, потому что хотел рассмотреть ее руки, ее чудесные стройные ноги и зачесанные назад волосы, мне хотелось взглянуть на ее шею, губы, глаза. Я устремился к ней, надеясь, что в общей суматохе смогу незаметно коснуться ее, хотя бы провести пальцами по ее руке. Я устремился к ней, потому что котел быть рядом, погрузиться в ее ауру, погрузиться так глубоко, чтобы унести с собой ее частицу и потом иногда видеть во сне эту дивную красоту. Я устремился к ней…

Но подошел Вик Руиз и сказал:

– Пойдемте, пойдемте, сударь! Полиция уже расчистила дорогу. Водитель включил счетчик и заводит мотор. Мы можем екать дальше. Пойдемте же. Допивайте ваш щелак. Нам нужно вернуть стаканы.

И я увидел в своей руке стакан с остатками щелака, и этот стакан я держал, направляясь к прекрасной незнакомке.

Когда мы снова сели в такси, я спросил Руиза, заметил ли он девушку, стоявшую в центре небольшого завихрения людского потока.

– Эту тощую, как скелет? – переспросил Руиз.

– Кажется, да, – подтвердил я.

– Да, сударь, я ее заметил. Нескладный, еще неоперившийся птенец. Самый глупый возраст – ей едва ли больше двадцати девяти. Никакой плоти. И, очевидно, также никакого опыта. Подобные особы не должны вас интересовать, сударь. Ей-богу, еще немного терпения, и вы увидите госпожу Шмаль. Вот где настоящая женщина, сударь! Не какой-нибудь мешок с костями. И без всяких визгов: «Не трогайте меня, не распускайте руки!»

– Вы знаток женщин? – спросил я.

– Да, сударь, думаю это так, – ответил Руиз. – Но я приобрел свои знания лишь после многочисленных экспериментов. Поспешные опрометчивые решения не для Вика Руиза. Во всяком случае, когда дело касается женщин. Поймите меня правильно, сударь: я не утверждаю, будто понимаю их. Но я ясно понимаю, что мне в них нравится, а что нет, и стараюсь получить первое и избежать последнего. Иногда мне это удается, но не всегда.

– А где живут женщины, к которым мы едем? – спросил я.

– Они живут в одном из домов на Калле Гранде в Одиннадцатом Жилом Районе – это примерно в сорока двух милях отсюда. Мы доедем туда минут за десять-пятнадцать, если больше не будет дорожных пробок.

Действительно, ехать оказалось совсем не долго. Мы миновали район за районом, дома становились все беднее, грязнее и безобразнее по мере удаления от главных деловых кварталов. Руиз велел водителю двигаться медленнее, поскольку мы уже подъезжали. Водитель снизил скорость до семидесяти миль в час, и Руиз высунул голову из окна, высматривая нужный дом. Наконец он его увидел и закричал:

– Остановитесь! Остановитесь, черт возьми! – Машина подъехала к тротуару и остановилась напротив парадной многоквартирного дома, в котором, как сказал Руиз, сверив номер по какой-то бумажке, жили наши будущие спутницы.

Уплатив водителю монументальную сумму, запечатленную на счетчике, Руиз кивнул мне:

– Пойдемте, сударь. – И мы вошли в дом.

Очутившись в приемной, мы с некоторой неуверенностью подошли к столу, за которым под цветастым торшером сидела некая матрона и читала историю о настоящей любви в толстом журнале. Руиз откашлялся и попросил связать его с квартирой госпожи Швакхаммер. Однако, взглянув на нас, матрона, вместо того, чтобы выполнить его просьбу, почему-то вскрикнула и нажала кнопку. В ту же минуту появился охранник, схватил нас обоих за шиворот и повернулся к матроне, ожидая дальнейших указаний.

– Выкинь их отсюда, Генри, – распорядилась матрона. – Это просто пьяные бродяги. Выкинь их.

– Вепьта велпа васта! – прорычал Руиз по-верскамитски. – Мы, во-первых, не бродяги, а во-вторых, не пьяные! И к тому же мы знаем, как управляться с вашим братом. Мы знаем, что нужно сделать, чтобы вы присмирели, стали униженно извиняться, пытались смягчить наш гнев и удовлетворить все наши желания!

Он сунул руку в карман своего рваного пальто, достал тридцать серебряных драхм и вручил их охраннику, говоря:

– Вот, сударь, ваша доля, теперь отпустите нас. – Потом он подошел к матроне и опустил ей за корсаж сорок серебряных драхм, говоря; – Вот, мадам! Это ваша доля! А теперь, будьте добры, соедините меня с апартаментами госпожи Швакхаммер!

И, клянусь небом, охранник немедленно удалился, считая свои драхмы, а матрона занялась своими, и она соединила Вика Руиза с апартаментами госпожи Швакхаммер. Потом она обернулась ко мне и стала униженно извиняться, как предсказывал Руиз; она пробормотала что-то о мерах предосторожности, которые совершенно необходимы в таком большом замечательном доме.

Я прошел и сел на диван, пока Руиз громко говорил по телефону, договариваясь с женщинами по поводу нашей вакханалии. Наконец он повесил трубку и сел рядом со мной, сказав, что все в порядке: девицы спустятся как только немного приведут себя в порядок. Нам оставалось лишь немного подождать.

Мы стали ждать, и тут внезапно в приемной оказался оборванный чумазый мальчишка и закричал:

– Газета, господин! Купите газету!

Я увидел, что он продает последний выпуск «Тандштикерцайтунг» и, бросив ему несколько монет, взял один экземпляр.

Вся седьмая страница газеты была посвящена автомобильной катастрофе на Калле Гранде, свидетелями которой мы оказались. В заголовке утверждалось, что этот несчастный случай – самый крупный за последний месяц: рекорд во всех отношениях. В статье сообщалось о трехстах тридцати трех убитых и раненых.

– Еще красноречивее о масштабах катастрофы говорили многочисленные фотографии. На четырех из них я обнаружил нас с Руизом.

Во всех случаях мы выглядели как жертвы катастрофы; и, рассматривая снимки, я почувствовал, что здешняя матрона, возможно, имела кое-какие основания усомниться в нашей респектабельности. На двух фотографиях Руиз держал в руке большой зелюм щелака, на одной из остальных меня запечатлели в тот момент, когда я припал к своему стакану. И на всех снимках мы выглядели по меньшей мере странно.

Помимо объявлений, остальная часть газеты посвящалась в основном важным проблемам Хейлар-Вея, таким как забастовки, убийства, самоубийства, политика, благотворительность, преступность, налоги и так далее. Я заглянул на первую страницу; в передовой говорилось, что, чем скорее будут приведены в действие планы Вышвыризации, Взашеификации и Ultima Ratio, тем лучше будет для Хейлар-Вея. Как утверждала передовица, если Хейлар-Вей не исторгнет из себя паразитов и вымогателей, эта нечисть пожрет Хейлар-Вей. Автор статьи вопрошал, доколе горожане будут ждать милости от Безработных, Престарелых и Ветеранов, тянуть время и идти на всевозможные компромиссы, вместо того, чтобы действовать, как положено настоящим мужчинам.

Была статья и о тигре. Во время большой катастрофы на Калле Гранде тигр якобы напал на одно из веселых заведений на краю города, которое называлось «Приют всех народов». Зверь разрушил стены и изгнал обитателей дома, огласив окрестности чудовищным ревом.

Я прочел эту статью Руизу и заметил, что, по-видимому, тигр уклоняется от решительных действий.

– Скорее, он точит когти, сударь, – возразил Руиз, – подождите немного, скоро он перейдет к делу. – И Руиз поинтересовался, нет ли в газете кроссворда.

Я вырвал часть последней страницы и отдал ему. Руиз попросил у матроны карандаш и занялся кроссвордом, время от времени спрашивая у меня слово из трех букв, означавшее вид морского ежа, или слово из семи букв, означавшее скорбь. В перерывах между угадыванием слов я продолжал читать про тигра и Вышвыризацию.

Потом мне попалась небольшая статья о суде над чернокожим, обвинявшемся в изнасиловании и убийстве. После долгого размышления присяжные объявили Суду свое решение: одна половина членов жюри считает чернокожего виновным, а другая – невиновным, но все присяжные согласны в том, что его следует повесить. Приводилось также интервью со старшиной присяжных.

По его словам, гораздо лучше было бы линчевать этих черномазых сразу, чем устраивать подобные процессы, которые оказываются лишь пустой тратой времени и денег и никогда ничего не решают по-настоящему. Напротив, старый добрый суд Линча благополучно решал все проблемы и давал его участникам ощущение выполненного долга.

В другой маленькой заметке сообщалось, что адвокат чернокожего получил от Суда постановление, предписывающее родственникам подсудимого передать все его движимое и недвижимое имущество в распоряжение адвоката в качестве части его гонорара.

Вик Руиз ушел с головой в свой кроссворд; матрона подошла и тоже заинтересовалась этой забавой – настолько, что даже не обратила внимания на телефон, который долго звонил у нее на столе – и они оба стали задавать мне вопросы. Когда я называл какое-нибудь слово, Руиз вписывал его, но тут же вычеркивал, стараясь придумать что-нибудь другое. Он заполнил весь кроссворд, за исключением семи или восьми слов, когда пришел лифт с девяносто девятого этажа, и из него, слегка взвизгнув, выпорхнули девицы.

Они нетерпеливо подбежали к столу матроны и опять тихонько взвизгнули. Завидев их, матрона сразу бросила кроссворд. Одна из девиц, которая была ниже ростом, хихикнула и спросила у матроны:

– Ой, а где же тот господин, который хотел нас видеть? У него был такой ин-ти-ресный голос по телефону! Только не говорите мне, что он удрал! Хи-хи-хи!

Матрона ухмыльнулась в ответ;

– Что ты, кузина! Ты же знаешь, господа никогда от вас не убегают. Здесь вас ждут два господина! Познакомься-ка с ними, моя кошечка! Хи-хи-хи!

С этими словами матрона указала девицам на нас, и надо было видеть, как вытянулись их лица, хотя девицы находились еще довольно далеко от нас. Вик Руиз подтолкнул меня, и мы встали.

Девицы были крупными и обладали немалым количеством плоти, как выражался Руиз. Одна из них уступала другой в росте, но по обилию плоти едва ли не превосходила свою подругу. Маленькая предстала перед нами в черном платье, а большая – в розовом. Большая была своего рода брюнеткой, а маленькая – натуральной блондинкой. У маленькой натуральные белокурые волосы скреплялись черной заколкой, а у большой черные волосы украшала белая заколка. Большие толстые руки обеих девиц были унизаны многочисленными браслетами. У маленькой – натуральной блондинки – плечи, шею и спину усеивали крупные веснушки размером с небольшой штат на средней географической карте. Большая – которая была на голову выше – тоже имела веснушки, только маленькие и темные – в отличие от больших рыжих натуральной блондинки; веснушки большой покрывали все ее лицо и руки вплоть до вторых или третьих суставов пальцев. У маленькой, натуральной блондинки, было широкое неумное крестьянское лицо; остроносая физиономия большой тоже не отличалась особой одухотворенностью. Но у большой брюнетки была лукавинка в одном глазу, а маленькая натуральная блондинка беспрерывно хихикала. И блондинка старалась скрыть свои веснушки с помощью какой-то пудры, в то время как брюнетка, казалось, гордилась своими и стремилась выставить их на всеобщее обозрение.

– Вот и господа, кузина, – хихикнула матрона и, продолжая хихикать, поспешно удалилась к своему столу. Вик Руиз заговорил первым.

– Дорогая госпожа Швакхаммер и дорогая госпожа Шмаль, сударыни, – начал он, – позвольте мне представиться без дальнейших церемоний. По существу, мы уже знакомы. Я уверен, что наш общий друг Харви рассказал вам обо мне, так же, как рассказал мне все о вас, сударыни, и дал мне ваш адрес. Хе, хе, хе. Итак, госпожа Шмаль и госпожа Швакхаммер, я – господин Руиз, а это мой старый дорогой друг капитан Бач Малахайд, известный авиатор из Абалона. Он совершенно неожиданно посетил меня, буквально свалившись с неба – капитан совершает кругосветный полет – и предложил весело провести этот вечер здесь, в Хейлар-Вее, где вечера созданы затем, чтобы их весело проводить. И, конечно, я тут же подумал о вас, сударыни, вспомнив все, что мне говорил Харви, хе, хе, хе, и вот мы здесь и готовы унести вас и осыпать розами. Моя дорогая госпожа Шмаль и моя дорогая госпожа Швакхаммер.

Внимание натуральной блондинки привлекли большие дыры в моем старом дешевом пальто и мои брюки, до колен забрызганные грязью, в то время как брюнетка разглядывала старую поношенную шляпу Руиза и его рваное пальто с оторванным карманом и без воротника. Потом они обе уставились на изношенные грязные полуботинки Руиза с прорезями для мозолей.

Но Руиз действовал быстро и проворно как кошка – в таких ситуациях на него всегда можно было положиться, – и прежде чем девицы успели произнести хоть слово в ответ на его речь, сунул каждой за корсаж по двадцать драхм.

Тогда большая брюнетка заулыбалась и сказала:

– О! Харви такая душка! Конечно, он наговорил про вас целую кучу, господин Руиз: и мы так боялись, что не успеем с вами встретиться, прежде чем уедем в Париж. А вы как поживаете, капитан Малахайд? Для нас большая честь – это уж точно. Меня зовут госпожа Швакхаммер, а ее – госпожа Шмаль. Хи-хи! – Хи-хи-хи! – отозвалась госпожа Шмаль.

Я поклонился. Потом матрона крикнула с другого конца комнаты;

– Кузина, дорогая, можно тебя на минуточку? Хи-хи!

Натуральная блондинка извинилась и, покинув нас, некоторое время беседовала с матроной. Вернувшись, она передала нам содержание беседы: матрона сказала, что госпожа Швакхаммер задолжала ей за квартиру, и по ее, матроны, мнению, порядочные девушки не отправляются на увеселительную прогулку, не уплатив свои долги.

Руиз с видом человека, обнаружившего в своем яблоке червя, спросил, о какой сумме идет речь? Девицы застенчиво прошептали ему на ухо, и Руиз, вручив госпоже Швакхаммер деньги, велел ей пойти заплатить и, ради Бога, получить расписку. Но госпожа Шмаль жалобным тоном сообщила, что всякий раз, уплачивая квартирную плату, они преподносят матроне в подарок сигаретную коробку, наполненную деньгами, потому что матрона, бедненькая душечка, работает на бессердечных людей, которым принадлежит дом, и не получает никаких денег за свою работу, довольствуясь лишь бесплатным жильем – крошечной комнатой.

Тогда Руиз дал им еще некоторое количество драхм, чтобы наполнить коробку из-под сигарет, и девицы направились к матроне, а мы с Руизом пока остались на своих местах.

– Чингратта мейза! – проворчал Руиз. – Неужели мы какие-нибудь простаки, которых можно обирать как угодно? Я бы посоветовал вам, капитан Малахайд, получить с девиц сполна за те деньги, которые нам пришлось выложить. Не удовлетворяйтесь одним поцелуем, сударь, дайте им понять, что поцелуй для вас сущий пустяк. Придерживайтесь этого метода, сударь. И лучше, если вы дадите мне еще денег. Боюсь, девицы выманят у вас все до последнего гроша. Предоставьте сегодня расплачиваться мне, сударь, потому что я знаю, когда сказать «нет».

И я дал ему еще тысячу драхм. Потом девицы вернулись, и мы вышли из дома и вызвали такси.

Некоторое время мы стояли у подъезда, обмениваясь лишь короткими фразами, потому что были еще мало знакомы, и тут подъехало такси, довольно старомодная машина с восемнадцатицилиндровым двигателем и газолиновым зажиганием, способная развивать скорость не более ста миль в час и не отличавшаяся особой обтекаемостью формы. Но у нее было два салона, и это нас прельстило. Госпожа Шмаль и я сели в один салон, а Вик Руиз с госпожой Швакхаммер – в другой.

Руиз опустил окошко между нашими салонами и спросил, не хотим ли мы сначала съездить в ресторан и пообедать. Я не ощущал особого голода, но госпожа Шмаль недвусмысленно высказалась в пользу обеда и назвала ресторан, который желала посетить. Тогда Руиз поднял окно, и мы почувствовали, как машина набирает скорость и, подав звуковой сигнал, выезжает на автостраду.

Госпожа Шмаль сказала, что хочет устроиться поудобнее, потому что путь предстоит долгий; она сняла свои туфли, расстегнула бюстгальтер, положила ноги на перегородку и прислонилась ко мне. Я обнял ее, и наши губы встретились. Некоторое время мы обменивались поцелуями, потом она немного отстранилась и велела мне рассказать все о себе и о том, как я проводил время в Хейлар-Вее.

Я сказал, что прибыл только сегодня утром, но уже успел посетить чиам-минов – весьма любопытный народ, имеющий своеобразные традиции; пообедать в предместье и дать там интервью корреспонденту «Тандштикерцайтунг»; посетить Суд, где решалась судьба чернокожего, обвинявшегося в убийстве и изнасиловании. Потом я добавил, что познакомился с напитком чиам-минов – щелаком и нашел его довольно приятным.

После этого госпожа Шмаль села ко мне на колени и захохотала так, как, наверное, смеются гиены. Я осведомился о причине ее веселья.

– Был тут у нас один случай, хи-хи, мы с душечкой Швакхаммер, хи-хи-хи однажды вечером зашли в какое-то очень вульгарное место – просто так из любопытства, – и бедненькая госпожа Швакхаммер выпила чуть-чуть лишнего, а там был негр-пианист; госпожа Швакхаммер как увидела его курчавые волосы, так и решила вымыть ему голову спиртным – вроде как шампунем, – и мы купили бутылку этого ужасного щелака и выпили ему на голову. этакая началась потеха – вы себе не представляете, капитан Малахайд; ой, он так вопил и корчился, а бармен пригрозил вызвать полицию, и бедненькая госпожа Швакхаммер разбила бутылку щелака о голову черномазого. Собралась такая толпа – в общем, было ужасно забавно.

– И волосы негра пожелтели? – спросил я.

– Да, по-моему, пожелтели, – согласилась госпожа Шмаль. – Этот щелак такой противный.

Потом мы на некоторое время прекратили серьезные разговоры и, прижавшись друг к другу, шептали только нежные бессмыслицы. Неожиданно наше занятие прервалось, и госпожа Шмаль заявила:

– Послушай, дорогой, это совсем не то место, про которое я говорила. – И она открыла окошко, чтобы выяснить, где мы находимся.

– Может, мы остановились перед какой-нибудь процессией, – предположил я.

– Но, дорогой, нам не нужно останавливаться перед процессией, – возразила госпожа Шмаль, – нам нужно в ресторан. Мы хотим есть.

Она была права, по крайней мере, наполовину, и я не стал возражать. Руиз открыл дверь и сообщил, что мы приехали.

– Ничего подобного, – заявила госпожа Шмаль. – Нам еще надо ехать много миль!

Но госпожа Швакхаммер, высунувшись из-за спины Руиза, сказала, что это она велела остановиться здесь, потому что в этом месте гораздо лучше, чем в том, которое выбрала госпожа Шмаль.

Однако новая идея ни в малейшей степени не вдохновила госпожу Шмаль, и она отнюдь не собиралась скрывать свое мнение. Тогда я вышел из машины, и мы с Виком Руизом некоторое время стояли в стороне, пока девицы спорили и выясняли отношения.

– Как у вас дела, сударь? – спросил Руиз.

– Неплохо, – ответил я, – несколько поцелуев и, так сказать, ознакомительных жестов. Правда, будь она немного помоложе и посимпатичней, я бы получил больше удовольствия.

– Сударь, похоже, вам нужно принять еще щелака. Щелак укрепит вашу мужскую силу, да и мою, очевидно, тоже.

– Да, – согласился я, – вероятно, вы правы. Едва ли эта девица нравилась бы мне даже наполовину меньше, чем сейчас, если бы не щелак. Пока он кипит и пенится во мне, я способен испытывать влечение к любой женщине.

– Сударь, – заметил Руиз, – в ваших словах недостает рыцарского духа.

– Увы, – согласился я, – но зато в них достаточно правды.

К тому времени девицы закончили свой спор, и толпа зевак, привлеченных их криками, начала расходиться. Девицы помирились и подошли к нам, держась за руки. Они сказали, что в конце концов выбрали третий ресторан, который находится неподалеку, и что нам нужно немедленно отправиться туда. Мы с Руизом похвалили их за компромисс, потом все снова сели в такси и поехали дальше. Через полчаса мы добрались до места.

Швейцар ресторана не хотел пропускать девиц, и Руизу пришлось его подкупить. Потом швейцар отказался пропустить нас с Руизом, и Руиз опять вынужден был дать ему взятку. После этого мы все благополучно проникли внутрь и заняли места в просторной кабине. Госпожа Швакхаммер ваяла графинчик для уксуса и громко постучала им по сахарнице, желая привлечь внимание официантки. Наконец официантка явилась – худощавая особа с застывшим на лице беспокойным выражением; ее плечи были, по крайней мере, на семь дюймов шире бедер. Руиз заказал по четыре порции бараньих отбивных, молодого зеленого лука и вареного красного картофеля.

– Вроде у нас нет ничего такого, господин, – пробормотала официантка.

– Ей-богу, барышня, лучше будет, если все это у вас найдется, – предостерег Руиз. – Поспешите-ка и разыщите. И еще мы хотим суп, вы поняли меня? Говяжий бульон, в котором достаточно риса и перловки. И еще мы хотим большое блюдо крекеров и много-много масла, чтобы намазывать их, и пока наш заказ готовится, принесите нам четыре зелюма щелака. Четыре больших зелюма.

Потом к нам подошел буфетчик и сказал, что мы не должны так шуметь, потому что другие посетители жалуются, и довольно строго посмотрел на нас с Руизом и еще более строго – на наших девиц. Однако Руиз сразу понял, зачем пришел буфетчик, и дал ему десять драхм, после чего нас оставили в покое.

Официантка с беспокойным лицом принесла щелак, и наши спутницы сразу заявили, что терпеть не могут эту бормотуху и ни за что не станут ее пить. Но Руиз налил каждой из девиц по стакану и уговорил их попробовать. Госпожа Шмаль сделала один глоток, потом госпожа Швакхаммер тоже сделала один глоток. После этого первого глотка у них стало жечь в горле, и они стали кашлять и икать, однако последующие глотки умерили жжение, кашель прекратился, икота – отчасти тоже; в конце концов девицы опустошили свои зелюмы раньше, чем мы с Руизом. Внезапно появился оборванный чумазый мальчишка, крича:

– Газета, господин! Купите газету!

Я бросил ему мелочь и взял один экземпляр. Это был последний выпуск «Тандштикерцайтунг». Руиз сразу спросил, нет ли там кроссворда; я вырвал и дал ему часть последней страницы, где содержались также ответы на предыдущий кроссворд, и Руиз принялся внимательно их изучать, надеясь вспомнить, какие слова ему удалось угадать, а какие – нет.

Первая страница газеты пестрела сенсационными заголовками о последних злодеяниях тигра. Сообщалось, что огромный взбесившийся зверь лютует в пригородах, прыгает через дома, крушит мосты и умерщвляет людей. Пригородная полиция попыталась применить против него автоматы, но это оружие оказалось не более эффективным в борьбе против тигра, чем духовые ружья против слона. Чудовище убивало полицейских так же, как оно убивало граждан, не разбирая правого и неправого, и с дикой яростью. Как далее сообщалось в газете, масса любопытных устремилась к месту происшествия на своих автомобилях, в результате на дорогах произошло множество столкновений. Шеф хейларвейской дорожной полиции опубликовал обращение ко всем жителям с просьбой, ради Бога, ездить поосторожнее, поскольку количество аварий со смертельным исходом в этом году уже в три раза превысило прошлогодний показатель, несмотря на тот факт, что в городе начинается неделя безопасного движения.

Я показал материалы о тигре Вику Руизу. Он кивнул:

– Да, сударь, я вам говорил. К счастью, мы вовремя успели начать. И все же тигр будет здесь уже нынешней ночью. Но я уверен – не раньше, чем эта ночь даст нам все, что мы хотим от нее получить. – И он ущипнул госпожу Швакхаммер, которая притворно возмутилась и захихикала.

Девицам тоже захотелось прочитать про тигра, и я показал им газету. Однако эта информация вызвала у них лишь недоумение, и, когда я попытался объяснить им, какое значение имеет пришествие тигра, Руиз коснулся моей ноги и покачал головой, очевидно, желая сказать, что некоторые вещи объяснять не стоит.

В газете было много новостей и о Ветеранах. Они устроили путч, захватили городской арсенал и вооружились. По сообщениям очень хорошо информированных источников, Ветераны собрались направиться в Городское Казначейство и разграбить его. Другие, не менее информированные источники, намекали на существование секретного соглашения между Престарелыми и Безработными: таким образом, в случае захвата Казначейства Ветеранами, им пришлось бы сражаться против двух других организаций.

Я прочел все это Руизу.

– Скверно, сударь, очень скверно, – вздохнул он, а потом спросил: – Сударь… км… э-э… какое слово из тринадцати букв означает отчаяние?

– Безнадежность, – ответил я и стал читать дальше. Мне попалась небольшая статья, где приводились слова какого-то бизнесмена о том, что налогоплательщикам следовало бы также создать свою организацию и, если понадобится, с оружием в руках положить конец безобразиям, творящимся в Хейлар-Вее. Я прочел Руизу и это.

– Ей-богу, этот человек прав, – заявил он. – Лучше не скажешь. Как его имя?

– Некий мистер Эдисон, – прочел я.

– Хммм, – сказал Руиз. – Никогда не слышал о нем. И все же он прав. Мда… а какое слово из восьми букв означает слабоумие?

– Глупость.

– Нет, не подходит.

Он глубоко задумался и принялся грызть карандаш, взятый напрокат у матроны в доме, где жили девицы. Я опять стал читать про тигра, но странные хныкающие звуки заставили меня оторваться от газеты: обе девицы рыдали.

Как выяснилось после наших беспокойных расспросов, девицы были оскорблены в лучших чувствах, потому что Руиз уткнулся в свой чертов кроссворд, а я уткнулся в своего чертова тигра. Мы оставили спутниц без всякого внимания, а люди уже смотрят и смеются; какого же дьявола мы пригласили дам, если газета нам важнее их общества.

Тогда Руиз смял свой кроссворд, а я швырнул газету на пол; мы заказали еще щелака; тут как раз заиграл оркестр, и мы все встали и пошли танцевать. Пока мы танцевали, скользя по гладкому полу ресторана под звуки какого-то приятного старинного венского вальса среди множества других пар, худощавая беспокойная официантка принесла нам суп. Поэтому мы прервали танец, сели за стол и занялись едой.

Едва мы закончили с супом, как официантка принесла нам остальные заказанные блюда; Руиз был так удивлен и обрадован быстрым обслуживанием, что дал ей одну драхму, вызвав слабое подобие улыбки на ее бледных щеках. Госпожа Шмаль и госпожа Швакхаммер не стали есть молодой зеленый лук, опасаясь, что у них будет пахнуть изо рта, поэтому Руиз съел лук госпожи Швакхаммер, а я – лук госпожи Шмаль. Кроме того, госпожа Шмаль съела лишь одну свою отбивную: вторая досталась Руизу, он съел также две вареные красные картофелины госпожи Швакхаммер и все оставленное ею масло.

Мы сидели, держа в руках стаканы щелака, и ждали пирога, когда в ресторан вошла она. И снова один лишь взгляд – и во всем этом бедламе я уже не видел ничего, кроме нее. На ней было длинное белое платье из какой-то полупрозрачной ткани, и, когда она встала против света, я разглядел очертания самых чудесных на свете форм. Ее длинные волосы рассыпались по плечам, а на изящных руках и стройных ногах она не носила ни дешевых украшений, ни драгоценностей. И на лице выражалось все то же замешательство.

Я посмотрел на нее и совершенно бессознательно, но довольно громко, произнес:

– В том грубом и горьком фарсе, что зовется моей жизнью, я ищу лишь один час тишины и простоты.

– Крыша поехала, – прокомментировала госпожа Шмаль.

– Да нет, он просто пьян, сестричка! – возразила госпожа Швакхаммер.

А Руиз поспешно подлил мне щелака.

Но я улыбнулся и, извинившись, заверил их, что все в порядке; просто мое подсознание иногда причиняет мне кое-какие неприятности. Эту старую ироническую болезнь я подхватил в Абалоне, но она не более серьезна, чем обычная простуда: беспричинное беспокойство, легкая нервозность – вот и все.

Потом официантка с беспокойным лицом принесла наш пирог, и мы снова принялись за еду.

Не успели мы съесть и половины пирога, как она прошла совсем близко мимо нашей кабины, и мы перестали есть и уставились на нее.

Госпожа Шмаль отложила свой нож.

– Ты глянь-ка, – обратилась она к своей подруге. – Неужто она?

– Кто же еще, милочка, – ответила госпожа Швакхаммер.

– О ком вы, сударыни? – поинтересовался Вик Руиз.

– О ком! – воскликнула госпожа Швакхаммер. – Что с вами, господин Руиз? Это же Франческа Шеферд! Теперь вы поняли, о ком?

– Хммм… э-э… да. Конечно, мадам.

– И не постыдилась явиться в общественное место! – возмутилась госпожа Шмаль.

– Откуда у нее стыд, милочка, – усмехнулась госпожа Швакхаммер.

– Д в чем ее преступление? – робко спросил я.

– Как? – взвизгнула госпожа Шмаль. – Вы не слышали?

– Нет, мадам.

– Как? – взвизгнула госпожа Швакхаммер.

– Капитан Малахайд прибыл только сегодня утром, – вступился за меня Руиз.

– Расскажите же ему, господин Руиз, – потребовала госпожа Швакхаммер, – я просто не могу говорить про такие вещи.

– Эммм, – сказал Руиз. – Но, мне кажется, мадам, вы могли бы рассказать гораздо лучше меня. И не беспокойтесь, капитан не будет шокирован.

– Ну уж нет! – возразила госпожа Шмаль. – Еще как будет. Расскажи-ка ему, дорогая.

Госпожа Швакхаммер нагнулась ко мне.

– Капитан Малахайд, – торжественным тоном и с трудом произнося слова, начала она. – Ее отец, Александро Шеферд был президентом банка и наложил на себя руки.

– Ну и что? Какое это имеет значение? – спросил я.

– Ой! – простонала госпожа Швакхаммер и лишилась чувств. Вик Руиз и госпожа Шмаль принялись возвращать ее к жизни: когда она пришла в себя, Руиз посадил ее к себе на колени и стал утешать, в то время как госпожа Шмаль укоряла меня за выходку:

– Вам бы надо знать, капитан Малахайд, что у нашей бедненькой душечки, госпожи Швакхаммер, очень нервная и чувствительная натура, она не может вынести таких тяжких потрясений, и я попросила бы вас впредь следить за своими словами в ее присутствии.

Я возразил, заявив, что вовсе не имел намерения шокировать госпожу Швакхаммер, и что мне по-прежнему непонятно, почему самоубийство отца Франчески Шеферд должно вызывать такое отрицательное отношение к ней.

– О, капитан Малахайд! – произнесла госпожа Шмаль дрожащим скорбным голосом. – Ведь наша бедненькая душечка, госпожа Швакхаммер, держала все свои сбережения в банке Шеферда, и когда Шеферд наложил на себя руки, все бросились в банк, а бедненькая милочка, госпожа Швакхаммер, опоздала, и ей не досталось ни пфеннига: она потеряла все. И теперь вы понимаете, что от одного вида этой отвратительной, бесстыжей женщины у госпожи Швакхаммер может начаться истерика, и она даже может слечь в постель.

Теперь, конечно, все разъяснилось. Я встал и извинился перед госпожой Швакхаммер за нанесенное ей оскорбление. Ведь я не имел ни малейшего представления о том, как ужасно с ней обошлись; но теперь, когда я все узнал, мне понятны ее горькие чувства. И я поцеловал руку госпоже Швакхаммер и еще раз призвал ее простить и забыть обиду; что было, то быльем поросло.

Она простила меня, и мы заказали еще щелака. Потом мы сидели и вели дружескую беседу. Время от времени оркестр начинал играть что-то новое, и мы отставляли зелюмы со щелаком, вставали и шли танцевать. Я ничего не понимал в танцах и был вынужден импровизировать. Госпожа Шмаль громко возмущалась моим неумением.

– Следите за моими движениями, капитан Малахайд, – требовала она, – черт возьми, следите за моими движениями! Когда в очередной раз музыка умолкла, и мы вернулись к столу, она уделила этому вопросу еще большее внимание, в частности, сказав:

– Ну вы даете, капитан Малахайд, это ж надо так танцевать! У меня все ноги в синяках. И вообще, что за странная манера танцевать в пальто, застегнутом на все пуговицы?

Я не знал, как ответить, мне стыдно было признаться, что под пальто у меня ничего нет, кроме брюк и грязной майки, но Вик Руиз спас положение.

– Мадам, не стоит строго судить капитана Малахайда за такую мелочь, как неумение танцевать. Ведь капитан прибыл из Абалона, мадам, а единственный танец абалонцев – танец урожая, подобный танцам животных в разгар периода спаривания; дикий, полубессознательный, полный скрытой ярости и подавленного вожделения; в основе своей языческий, ритуальный танец, его движения возникают из глубин души; молчаливый крик, тайная мольба, сдавленный стон, невольный жест и надежда. Этот танец, мадам, в своей пантомиме являет все животные чувства, скрытые в человеке; в момент наивысшего экстаза участники танца способны увидеть тени грядущих событий. Поэтому не стоит удивляться и осуждать капитана за то, что он танцует в пальто. Что касается меня, мадам, то я скажу так: «Превосходно, капитан Малахайд! Вы танцевали превосходно, сударь!»

Объяснения Руиза оказали должное воздействие на госпожу Шмаль; она успокоилась и даже пожелала танцевать снова. Но я отказался, сославшись на легкую головную боль. У меня не было ни малейшего желания признаваться госпоже Шмаль в том, что, танцуя с ней, я постоянно думал о Франческе Шеферд.

Руиз случайно взглянул на пол и увидел выброшенную мной газету. В самом углу рваной страницы он прочел репертуар одного из хейларвейских театров.

– Ей-богу, это место уже начинает нам надоедать, – заявил Руиз. – Я предлагаю посетить театр и посмотреть хорошую пьесу, и потом займемся чем-нибудь другим. Я по горло сыт звуковым кинематографом, радиоинсценировками, теледрамами и прочими видами консервированных развлечений. Пойдемте лучше в театр и посмотрим настоящую пьесу. Газета, которая лежит на полу, утверждает, что театр еще открыт; мы должны посетить его, пока телерадиотресту не удалось получить постановление о его закрытии.

Девицы стали возражать и капризничать. Руизу пришлось долго уговаривать их, но в конце концов они согласились, когда мы с Руизом пообещали, что, если пьеса им не понравится, мы сразу же уйдем из театра и отправимся в какое-нибудь ночное кабаре.

Мы покинули кабину, и девицы отправились в дамскую комнату, а мы с Руизом пошли к кассиру, чтобы уплатить по счету; счет оказался весьма значительным, и когда Руиз заплатил, мне пришлось пополнить его запасы драхм. Потом подошел буфетчик и потребовал, чтобы Руиз заплатил также за стаканы, разбитые девицами; кроме того, буфетчик заявил, что госпожа Шмаль похитила шесть вилок, которые спрятала у себя в сумочке, и что Руиз должен заплатить и за них. Расплачиваясь, Руиз поделился с кассиром и буфетчиком своим мнением об их ресторане, об обслуживании, клиентах, качестве блюд и оркестра; когда девицы вновь присоединились к нам, Руиз окончательно поссорился с администрацией ресторана, и они сказали Руизу, чтобы он больше никогда сюда не приходил, а Руиз сказал, что он не придет сюда, даже если ему заплатят. После этого мы вышли из ресторана, сели в такси и поехали в театр.

На сей раз нам досталась машина новейшей модели, имеющая форму слезинки и двадцатичетырехцилиндровый дизельный мотор; эта штука могла развивать скорость в девяносто девять миль в час на одном автоматическом стартере без зажигания. Однако у нее был только один салон, и нам всем пришлось устроиться на заднем сиденье. Впрочем, там оказалось достаточно удобно, и мы остались вполне довольны поездкой. Госпожа Шмаль открыла свою сумочку, достала оттуда губную помалу с зеркалом и принялась прихорашиваться. Неожиданно машину тряхнуло, и из сумки госпожи Шмаль вывалились полдюжины вилок, которые она похитила в ресторане, и четыре ложки, пропажу которых буфетчик не заметил.

– Хи-хи, сестричка! Сувениры! Хи-хи! – госпожа Швакхаммер погрозила ей пальцем: – Ах ты, проказница! Опять за свое. Когда-нибудь ты попадешься, запомни мои слова! Хи-хи! Правда, она попадется, господин Руиз?

– Это очень дурная привычка, – двусмысленно ответил Руиз.

Я покрутил ручку приемника и поймал четвертьчасовой обзор «Тандштикерцайтунг». Диктор весьма выразительно рассказывал о тигре, который уничтожает все на своем пути. Какие-то люди спрятались в подземном переходе, но тигр учуял их, разрушил подземный переход, и когда люди стали выбегать из-под обломков, безжалостно убивал их ударами лапы. Национальная гвардия, которой Муниципалитет Хейлар-Вея поручил сразиться с чудовищем, пока не могла привести в боевую готовность устаревшую артиллерию: выражалась надежда, что они убьют тигра, как только будут устранены неисправности.

– Они никогда не убьют этого тигра, – сказал Руиз.

– Что за чушь передают по радио! – возмутилась госпожа Швакхаммер. – Никогда такого не слыхала. Тигр в нашем городе! Какая ерунда!

– Это на самом деле не тигр, – возразил я.

– И что же тогда? – спросила госпожа Шмаль.

– Руиз говорит, что это Гнев Божий.

Девицы тут же обиделись на нас, решив, что мы богохульствуем. Они потребовали, чтобы мы больше не прикасались к ним, и не сменили гнев на милость до конца нашей поездки.

Во время этого угрюмого затишья в нашей, до того весьма оживленной, беседе я получил возможность более тщательно осмотреть странную сыпь на коже госпожи Швакхаммер. Это были довольно неприятные на вид прыщи и гнойники, рассеянные в основном по лицу. И хотя мне нередко доводилось видеть всевозможные кожные расстройства, и какая-нибудь легкая сыпь не могла произвести на меня впечатления, на сей раз, надо признать, я ощутил явное отвращение.

На некоторое время нас задержала очередная катастрофа на Калле Гранде: четыре автобуса, полные экскурсантов, желавших своими глазами увидеть место, где бушевал тигр, столкнулись с четырьмя другими автобусами, возвращавшимися оттуда. Все пассажиры тут же погибли, но расторопная полиция быстро расчистила проезжую часть от трупов, и мы вскоре смогли продолжить путь. Когда наш водитель такси выжал максимальную скорость, мы преодолели оставшиеся до театра пятьдесят миль не более чем за пять минут.

Как только мы пришли в театр, девицы немедленно отправились в дамскую комнату, а мы с Руизом пошли в кассу, чтобы купить билеты. Кассирша оказалась довольно хорошенькой девушкой с длинными черными волосами и огненно красными губами, между которыми, кажется, свободно прошел бы бильярдный шар. Ее ногти отличались такой же ярко-красной окраской, что и губы, только имели по краям черные полоски. Она была довольно приятной, веселой собеседницей, и мы болтали с ней до тех пор, пока наши девицы не вернулись из дамской комнаты.

Тогда мы неохотно прервали нашу беседу с хорошенькой кассиршей – поскольку дело дошло до того, что мы уже начали делать ей весьма непристойные предложения – и вместе с госпожой Шмаль и госпожой Швакхаммер прошли в зрительный зал. Девицы наотрез отказались сидеть на тех местах, которые выбрали мы с Руизом, и нам пришлось пересесть на другие. Возникшие было инциденты с администрацией Руиз быстро уладил с помощью взятки. Это была самая маленькая взятка, которую пришлось заплатить Руизу в тот вечер, и воодушевленный такой удачей, он купил девицам шоколад у какого-то худого флегматичного разносчика.

На полу среди окурков и апельсиновых корок валялась газета; Руиз подобрал ее, оторвал себе кроссворд, а остальное протянул мне. Я начал читать напечатанное на первой странице длинное обращение редакции к захватившим арсенал и вооружившимся Ветеранам с просьбой не наносить городу непоправимого ущерба, но я не добрался и до половины статьи, когда подняли занавес, и пьеса началась.

На низкой широкой тумбе стоит Рассказчик. Вокруг него возлежит Хор, а несколько в стороне – Полухор. Рассказчик облачен в желтые одежды: лицо у него бледное и худое, как у аскета. Он говорит высоким, почти визгливым голосом офицера британской армии. Народ, к которому обращается Рассказчик, с рассеянным видом неспеша двигается по сцене взад и вперед, не обращая внимания на его слова. Иногда небольшая группа людей начинает прислушиваться: реже слушает большинство.

Рассказчик: Мой рассказ об одной языческой стране. Так же как и нашу, ее терзают семь грехов и украшают семь добродетелей. Но в отличие от нашей страны, грехи там не всегда смертные, а добродетели не всегда ведут к блаженству. Я предлагаю вам взглянуть на жизнь одного из обитателей той языческой страны. Извлеките же, какую сможете, выгоду из моей скудной зарисовки. Имя той страны – Скато.

Хор: Зажжем же свечи в честь ужасного духа очевидности. Ибо нам даже скучно упоминать о том, что Скато – лишь анаграмма слова «тоска». Это не языческая страна. Все происходит здесь и прямо сейчас.

Полухор: Пусть продолжает.

Рассказчик: Имя того человека Стинго.

Полухор: О, придумай ему имя получше.

Хор: Вполне приличное имя. Продолжай свою историю.

Рассказчик: Стинго посвятил свою жизнь теории и практике счастья. Он гонялся за счастьем, как собака за зайцем. Преследуя счастье, Стинго покинул свою родную деревню, обошел весь мир и благополучно вернулся обратно. Но нашел он счастье или нет, я не могу сказать. Потому что он был уже очень-очень старым, когда я с ним познакомился, а старикам, как известно, сильно изменяет память. Но в свое время он испытал кое-какие радости: воспоминания о некоторых совершенных им грехах еще согревали его дряхлое сердце. И вдохновленный этой теплотой, он начинал рассказывать о светловолосой девушке из Санта Диа Роза или о темноволосой девушке из Монте Корпус Дульче, которой он в течение шести месяцев приносил подарки и пел серенады, чтобы соблазнить ее брата.

Хор: Но зачем соблазнять мужчину?

Полухор: Это был не мужчина, а кудрявый белокурый мальчик.

Хор: О!..

Рассказчик: Стинго не устраивало счастье, которое доступно капусте или хрену. Для Стинго счастье означало экстаз, не больше и не меньше. И он долго думал над этой проблемой и наконец пришел к выводу, что экстаз может скрываться лишь в трех вещах: в религии, искусстве и любви.

Хор: Тут что-то глубокое или просто банальность?

Полухор: Он предпочел бы, чтобы вы считали это чем-то глубоким.

Рассказчик: Сначала Стинго попробовал религию. Он поступил в духовную семинарию и стал изучать религию Хаан. Он был способным учеником, и вскоре ему открылись все тайны Хаана. Он узнал о том, что Хаан есть целая вселенная, и этот мир лишь частица Хаана: он также узнал о том, как Хаан вознаграждает тех, кто в него верует, и как наказывает неверующих; о том, что пути Хаана кажутся ложными и непостижимыми, но на самом деле они поразительно просты и разумны, если только взглянуть на них с точки зрения самого Хаана; о том, что цель Хаана начертана на звездном небе; о том, что по движению и взаимоположению небесных тел можно узнать волю Хаана; о том, что Хаан позволяет народам жить лишь определенное время, а потом уничтожает их и экспериментирует с новыми поколениями; о том, как после долгого периода послушничества и ученичества, пройдя тысячи суровых испытаний, можно наконец обрести благоволение Хаана и стать одним из его посвященных в вечном братстве, стать вечно юным, дважды в месяц получать женщин, постоянно жить в прекрасном саду и весело взирать на бесплодные усилия людей в сей скорби.

И когда Стинго узнал достаточно подобных ошеломляющих тайн, Патриарх Хаана призвал его и благословил, и возложил ему руки на бедра и плечи, поцеловал его глаза, поставил ему напротив сердца священное клеймо Хаана, посвятил в духовный сан, вложил в руку наводящий ужас Жезл Хаана и послал проповедовать миру. Юный Стинго покинул семинарию, неся в сердце своем Слово и стремление к экстазу.

Хор: О, мы не понимаем, зачем эти поцелуи, клеймо на груди, прикосновения к бедрам и плечам. Мы не понимаем их назначения, но у нас возникают подозрения, и мы не можем одобрить такое.

Полухор: Ладно, оставим это.

Рассказчик: Стинго отправился в Монте Корпус Дульче. Люди, жившие там, были хаанитами, но не имели священника. Они построили для него красивый уютный храм из зеленого камня и внутри, в дальнем конце, повесили вечный символ Хаана. Под ним находился небольшой помост, на который всходил Стинго, чтобы проповедовать Слово.

Стинго был отменным проповедником. Особое красноречие он проявлял при описании хаанова рая и – быть может, даже еще большее – при описании хаанова ада. Однако, что касается более абстрактных проблем учения – например, вопроса о том, какую собственно выгоду получает Хаан от поклонения жителей Монте Корпус Дульче; или о том, почему Хаан никак не прореагировал на последние семь молитв о ниспослании дождя, – тут красноречие оставляло Стинго, и слова его теряли убедительность. Но ему удавалось выходить из положения, ссылаясь на двусмысленные высказывания о непостижимости путей Хаана.

Так миновал год, и Стинго подверг самому тщательному рассмотрению каждый час минувшего года и с беспокойством обнаружил, что в нем не было даже крошечного мига экстаза. Несомненно, все это он мог объяснить с точки зрения непостижимости Хаана, но время неслось с удручающей скоростью, и можно ли требовать от человека, чтобы он без конца сидел и ждал, пока непостижимое божество удосужится проявить немного справедливости. Стинго сорвал с себя ризу священника, вывел священный знак на груди, выбросил наводящий ужас Жезл, заколотил двери храма и отправился в предместья Монте Корпус Дульче, надеясь обрасти экстаз в искусстве.

Полухор: О, пропустите искусство и начните прямо с любви!

Хор: Нет. Сначала мы хотим послушать об искусстве.

Рассказчик: Итак, в Монте Корпус Дульче существовал лишь один вид искусства: гончарное. Художник Монте Корпус Дульче сидел в своей мастерской. Перед ним был круг, слева – куча глины, справа – кувшин с маслом. Ученик художника усердно нажимал на педаль, и колесо крутилось как бешеное. Мастер смачивал руку маслом и на бешено вращавшийся круг бросал ком глины. Умелыми пальцами он гладил глину, и она загадочным образом превращалась в симметричный вращающийся горшок. Иногда изящно удлиненный, иногда широкий и приземистый, словно брюхо толстяка. В Монте Корпус Дульче рассказывали, будто у мастера-гончара была молодая красивая жена, и однажды он привел ее в мастерскую и велел ей снять с себя все одежды. Так она стояла обнаженная перед ним и его учеником, а он делал кувшины, повторявшие все очертания ее прекрасного тела.

Но тут художник превзошел самого себя. Никогда прежде он не достигал такого мастерства. Созданные им кувшины оказались даже прекрасней, чем его жена. И он почувствовал к ним страстную всепоглощающую любовь, и уже не мог продать их и расстаться с ними. Поэтому он хранил свои кувшины в особом потайном месте и каждый день часами любовался их формой и с благоговением прикасался к ним. Вся любовь, которую художник питал к своей жене, перешла на эти кувшины, а жену он совсем оставил. Она стала увядать и вскоре умерла от тоски, в то время как он поклонялся своим спрятанным в тайнике горшкам, поглощенный восторгом творца.

Полухор: Чушь.

Хор: Это нам не понятно. По правде говоря, мы ничего сами не создавали, и все это нам не понятно.

Рассказчик: К подобному восторгу и стремился Стинго в своей погоне за счастьем. Со всем пылом души обратился он к гончарному искусству, приобрел мастерскую, круг, глину, ученика и приступил к своему второму искушению. Сначала он находил его забавным и гордился грубыми кривыми сосудами, созданными его неумелыми руками. Но потом работа стала казаться ему утомительной. У него болела спина. Голова постоянно кружилась. Кожа на руках воспалилась.

Наконец Стинго сдался. Он выбросил глину, вылил масло, разбил круг и прогнал ученика. «В этом деле, – сказал он, – счастье дается лишь мастеру, и у меня нет ни сноровки, ни терпения, чтобы стать мастером. Значит, искусство мне не подходит так же, как и религия. Остается любовь. Поистине не требуется ни божественного вдохновения, ни многолетней практики, чтобы испытать экстаз в объятиях женщины».

Полухор: Нам уже становится интереснее – так что пропусти несколько абзацев и переходи к самой сути.

Рассказчик: Пропускаю. В таверне Стинго спросил виноторговца, где можно найти женщину. Виноторговец ответил, что есть много мест, но Черный Эли ничем не хуже всех остальных. И Стинго направился туда.

Двор был залит ослепительным солнечным светом. В тепловатом фонтане большие черные змеи охлаждали свои свернутые кольцами тела. В тени под деревом две сумасшедшие девицы с бледными и лишенными выражения лицами мучили больную собаку.

Маленький негритенок шел, шатаясь под тяжестью большого кувшина. Кувшин соскользнул с его плеча и разбился на мелкие кусочки. Мальчик заплакал. Во двор прибежал бледнолицый человек с плеткой и принялся молча и безжалостно хлестать мальчика. Это был Черный Эли, рабовладелец.

Оба хора: Продолжай! Продолжай!

Рассказчик: Бледнолицый человек увидел Стинго и спросил: «Чем могу быть вам полезен?»

«Мне нужна женщина», – ответил Стинго.

«Давайте зайдем», – предложил бледнолицый.

Они зашли в дом и сели на белую скамью в просторном и необычайно чистом помещении, перед ними взад и вперед прохаживались девушки.

У Черного Эли было много девушек. Одни – как слоновая кость, другие – как черное дерево, третьи – как медь и четвертые – как золото. Некоторые также отличались прозрачной бледностью.

Стинг задумался.

«Вот эта», – сказал он наконец.

Она повела его в свою комнату. Воздух там был насыщен ароматом цветов, а постель была теплая и мягкая – ужасно мягкая – и покрытая мягкими теплыми, ужасно теплыми покрывалами.

Полухор: Но те губы целовали сотни мужчин. Ту плоть желали и получали люди всех наций. Сколько плодов сорвано и животных убито, чтобы насытить это прекрасное тело. Сколько соткано шелка, чтобы одеть его. Сколько масла надавлено, чтобы умастить его. Песни пелись во славу его. И золото было добыто, чтобы купить его.

Рассказчик: Да. Те губы целовали сотни мужчин. Это было неистовое безумное опьянение, какого не могут дать ни религия, ни искусство. Здесь был весь экстаз, который есть в мире.

Полухор: Песнь любви. Песнь страсти и любви. Песнь жизни.

Дождь падает на зеленые травы. Пыльца разносится ветром. Рыбы поднимаются по реке. Жимолость источает благоухание в лунную ночь. Паук пожирает паука. Жабы квакают в пруду. О песнь, песнь жизни…

Люди собираются вокруг Рассказчика. Они идут, наступая на протестующих членов Хора. На их лицах тревога и замешательство.

Люди: Что он имеет в виду? Что он имеет в виду?

Полухор: Что вы занервничали? Это всего лишь символы.

Люди: Но Стинго действительно нашел счастье?

Хор: Он взял напрокат женщину.

Рассказчик: Он жил в стране Скато. Он был очень-очень стар, когда я встретил его; он обошел весь мир и вернулся обратно. Удалось ли ему найти счастье, я не могу сказать. Старикам часто изменяет память. Страна Скато весьма необычна.

Хор: Да, да, мы знаем: семь грехов и семь добродетелей, которые не имеют особого значения и ни к чему не приводят.

Люди: Но ты должен был дать нам свое наставление. Ты должен был чему-то научить нас.

Рассказчик: Я рассказал вам пустую легкомысленную историю.

Люди: Нет! Нет! Ты высмеял честность и трудолюбие, сказав, что счастье заключается лишь в вожделении. Ты хотел обмануть и развратить нас. Такие мысли очень опасны.

Полухор: Ладно, тогда забудьте про мысли и расходитесь по домам. Зажгите свечи и помолитесь, и завтра трудитесь усерднее, чем прежде.

Люди: Нет! Мы слышали безнравственную и лживую теорию, и мы опровергнем ее!

Люди хватают камни и начинают швырять их в Рассказчика и членов обоих Хоров.

Рассказчик: Скорее! За мной!

Камни летят подобно кометам.

Оба Хора: Куда?

Рассказчик: Обратно в страну Скато.

(Занавес опускается над всеобщим хаосом.)

Госпожа Шмаль тут же встала со своего места и заявила госпоже Швакхаммер, Руизу и мне, что такой глупой пьесы ей не приходилось видеть за всю свою жизнь, и она просто не может понять, как ей удалось выдержать так долго, но если ее немедленно не уведут отсюда, она найдет дорогу и сама.

Руиз попросил ее сесть на место, поскольку мы посмотрели только первое действие. Но она категорически отказалась и в конце концов по настоянию зрителей, занимавших соседние места, и нескольких представителей администрации мы встали и покинули зал. Госпожа Швакхаммер снова отправилась в дамскую комнату, а мы с Руизом пошли в кассу, чтобы еще немного поболтать с хорошенькой кассиршей, при этом госпожа Шмаль стояла в стороне с очень сердитым видом.

Однако довольно скоро госпожа Швакхаммер вернулась и обнаружила, что госпожа Шмаль одиноко дуется в углу, в то время как мы с Руизом развлекаемся беседой с кассиршей. Госпожа Швакхаммер сразу же подошла к госпоже Шмаль и стала ее утешать, позволив ей поплакать на своем плече; потом они обе подошли к нам с Руизом и принялись бранить нас на чем свет стоит. Покончив с этим, они обратили свой гнев на кассиршу и обозвали ее всеми существующими бранными словами, добавив кое-какие свежеизобретенные. Но кассирша оказалась не из тех девушек, которые безропотно терпят подобное обращение: она обрушила на госпожу Шмаль и госпожу Швакхаммер самые ужасные словосочетания, которые я когда-либо слышал из уст такой хорошенькой девушки. К тому времени вокруг нас образовалась довольно густая толпа, но госпожа Шмаль предложила кассирше выйти из своего укрытия и повторить свои словосочетания. К нашему изумлению, девушка именно так и поступила, несмотря на то, что госпожа Шмаль выглядела довольно внушительно даже по сравнению со своей подругой. Затем госпожа Шмаль отбросила в сторону свою шляпку, сумочку, перчатки и прочие вещи, бросилась на кассиршу и вцепилась ей в волосы, стараясь вырвать их с корнем. Но у кассирши были молодые жилистые руки с широкими ладонями и, по-мужски сжав кулаки, она принялась наносить госпоже Шмаль мощные удары в ухо, в глаз, в челюсть. При этом она издавала устрашающий воинственный клич, и толпа зрителей стала еще гуще. В конце концов юные силы кассирши одержали верх над неистовой яростью госпожи Шмаль. Наша спутница была сбита с ног, и ее слабые попытки подняться не увенчались успехом.

Госпожа Швакхаммер встала перед кассиршей и заорала на нее:

– Ах ты, бесстыжая сука! Тебе ни за что не удалось бы это, если бы бедненькая душка госпожа Шмаль была трезвой! Она убила бы тебя! Она разорвала бы тебя на куски и содрала бы с тебя твои грязные тряпки!

Однако один из мужчин, стоявший в толпе зрителей, ухмыльнулся и возразил:

– Черта с два! Ничего бы ей не удалось. Я уже видел раньше, как дерется эта девчонка. И пьяных, и трезвых – всяких уделывала.

Затем явился блюститель закона и арестовал госпожу Шмаль, и Руизу пришлось основательно подкупить блюстителя, чтобы высвободить ее из сетей закона. Кроме того, чтобы удовлетворить закон, Руиз подписал поручительство, в котором говорилось, что госпожа Шмаль на следующий день явится в суд и даст ответ на выдвигаемое против нее обвинение. После этого по совету блюстителя закона мы взяли такси и уехали прочь.

Обе девицы пребывали в истерическом состоянии. Мы с Руизом пытались успокоить их как могли, но положительный эффект дал лишь один способ, который заключался в том, чтобы давать им драхмы через каждые несколько минут. Мне пришлось дать госпоже Шмаль шестьдесят две драхмы, прежде чем она прекратила визжать и делать попытки выброситься из окна такси, а Руизу пришлось дать госпоже Швакхаммер, по крайней мере, семьдесят драхм, прежде чем она перестала делать то же.

Когда они немного успокоились, Руиз предложил отправиться в какой-нибудь ресторанчик на крыше, слегка перекусить, взять еще щелака, а потом немного потанцевать, полюбоваться звездным небом и послушать музыку; он заметил, что спокойная обстановка пойдет нам на пользу после этого ужасного скандала в театре.

Девицы заявили, что им теперь все равно, куда ехать и чем заниматься; мы с Руизом навеки погубили их репутацию, потому что мы обманщики, пьяницы и свиньи: пригласили девушек только затем, чтобы воспользоваться их невинностью и сделать жертвами своей похоти.

Мы направились к шестисотэтажному зданию, на крыше которого, окутанный кучевыми облаками, находился ресторан; скоростной лифт устремил нас к зениту.

Дав взятки швейцару и метрдотелям, чтобы войти в ресторан, мы выбрали себе столик у края крыши, и, когда к нам подошел официант, Руиз заказал бараньи отбивные, молодой зеленый лук и вареный красный картофель на четверых, а также четыре больших зелюма щелака.

В то время как Руиз разливал щелак по стаканам, возле нашего столика неожиданно появился оборванный чумазый мальчишка, крича;

– Газета, господин! Купите газету!

Я бросил ему несколько монет и взял один экземпляр. Газета оказалась последним выпуском «Тандштикерцайтунг», и новости на первой полосе были довольно скверными.

Ветераны, вооружившись до зубов в захваченном ими Арсенале, предприняли штурм Городского Казначейства, убили охранников, вышибли дверь и захватили все ящики с деньгами. Узнав об акции Ветеранов, Союз Престарелых и Национальная Федерация Безработных объединили свои силы и отчаянно атаковали Ветеранов. Престарелые атаковали с юга, а Безработные – с северо-востока. Таким образом, Ветераны теперь сражались на два фронта, стараясь удержать захваченные деньги.

Едва я прочел это, как кто-то поблизости включил радио. Корреспондент передавал сообщение на ту же тему. Под яростным натиском Престарелых Ветераны начали сдавать свои позиции. Однако ряды Безработных оказались сильно расстроены из-за разногласий по поводу предстоящего дележа денег, которые будут отняты у Ветеранов; и хотя Безработные сражались вместе с Престарелыми против Ветеранов, они также сражались и друг с другом. Корреспондент утверждал, что своими глазами наблюдает поле боя и, по его мнению, в настоящий момент наиболее организованной и боеспособной силой являются Престарелые. В подтверждение своей точки зрения корреспондент привел конкретный пример: десять Безработных набросились на двух Ветеранов и отобрали у них семь драхм, но тут же подверглись еще более яростному нападению двадцати Престарелых и лишились своей добычи.

Далее сообщалось о том, что целый район Хейлар-Вея охвачен беспорядками. Честные добропорядочные граждане опасаются за свою жизнь, и время от времени можно видеть, как многие из них стремятся перебраться в более спокойные районы, захватив с собой жалкие остатки своего имущества. Корреспондент призвал слушателей не отходить от своих приемников и ждать новых сообщений с линии фронта; потом сообщил, что слышанное нами передается в эфир благодаря любезности фирмы Скрамунвельдер. «Молодые дамы получают большое удовольствие, пользуясь гигиеническими тампонами фирмы Скрамунвельдер», – закончил корреспондент.

– Ну и дела! – прокомментировала госпожа Швакхаммер. – В последнее время по радио такое передают – хоть не слушай.

Госпожа Шмаль беспокойно ерзала на месте, и, когда госпожа Швакхаммер закончила свой комментарий, стала шептать ей что-то на ухо.

– Конечно, дорогая! – сказала госпожа Швакхаммер, и они обе встали. Когда они выходили из кабины, госпожа Швакхаммер нагнулась и шепнула нам с Руизом:

– У бедненькой душечки такие слабые почки, хи-хи. Но мы сию минуту вернемся.

– Все в порядке, мадам, – заверил ее Руиз и налил себе и мне еще щелака.

Когда девицы оказались за пределами слышимости, я сказал:

– Господин Руиз, мне кажется, у нас нет никакого прогресса.

– Что вы имеете в виду, сударь?

– Видите ли, по-моему, мы все время движемся по кругу, нисколько не приближаясь к нашей главной цели. Ведь вы сами, господин Руиз, утверждали, что эта ночь будет посвящена вакханалии.

– Именно так, сударь, – согласился Руиз.

– Возможно, у нас с вами разные представления о смысле слова «вакханалия», – продолжал я. – Однако, с моей точки зрения, мы еще весьма далеки от того, что можно было бы назвать вакханалией; во всяком случае, мы едва ли чего-нибудь достигнем на этой чертовой крыше.

– О! Так вот что вас беспокоит. Но как вы понимаете, подобные вещи требуют полготовки. Тут нельзя бросаться очертя голову, нужно постепенно подготовить почву.

– Со всем этим нельзя не согласиться, но, по стандартам Абалона, которые известны мне лучше всего, мы подготовили почву, по меньшей мере, для дюжины вакханалий. И если уж речь зашла о подготовке, позвольте рассказать вам одну вещь, господин Руиз; я знаю неподалеку от Абалона один клуб, члены которого гордятся тем, что не пользуются даже поцелуями в качестве подготовки.

– Это поразительно, сударь. Я просто не могу поверить.

– Тем не менее, дело обстоит именно так. Я неоднократно беседовал с этими людьми и каждый раз слышал один и тот же рассказ. Член клуба сажает свою избранницу в автомобиль, быстро накачивает ее спиртным и, не проронив ни слова, отвозит в какое-нибудь удаленное безлюдное место. Потом он резко оборачивается к ней и говорит: «Ну?»

– Сударь, это же варварство! – возмутился Руиз. – Это просто преступление.

– Мне и самому так казалось, – признался я, – но после всех наших сегодняшних проволочек я начинаю думать, что подобные методы имеют свои преимущества. По правде говоря, господин Руиз, я уже сомневаюсь в успехе.

Руиз задумался.

– Да, сударь, – признал он наконец, – похоже, настало время более решительных действий. Когда девицы вернутся, мы посмотрим, что тут можно предпринять.

И тут же они обе явились перед нами.

– Хи-хи, кузина, – усмехнулась госпожа Шмаль, – ты когда-нибудь видела такие хмурые серьезные физиономии? Хи-хи. Конечно, опять обсуждают что-то очень важное. Может, нам лучше уйти?

– Нет, нет, – поспешно возразил Руиз. – Ни в коем случае! Займите ваши места и послушайте. Мы тут с капитаном решили, что нам будет гораздо удобнее в прекрасном просторном номере капитана, где нет такого безобразного столпотворения. Там будет спокойно, и мы сможем заказать целую ванну щелака.

– Мне и здесь очень удобно, господин Руиз, – заявила госпожа Швакхаммер. – И тебе удобно, дорогая?

– Очень удобно, – резко ответила госпожа Шмаль.

Потом принесли наш заказ, и девицы с мрачным видом принялись за еду.

После недолгой внутренней борьбы Руиз вздохнул и, смирившись, тоже стал есть. Но у меня аппетит пропал начисто. Я погрузился в размышления и, чтобы скрыть свое состояние, тыкал вилкой в картофель и ножом в баранью отбивную. В душе моей начало зарождаться предчувствие – не насильственной смерти, как у Руиза, но тщетности всех наших усилий и полного краха всех наших замыслов.

Когда я сидел так, глубоко задумавшись, и ничего не ел, только тыкал своим прибором в тарелку, госпожа Шмаль вдруг свирепо зашипела:

– Кузина, взгляни, неужели это опять она?

Госпожа Швакхаммер взглянула – мы с Руизом тоже – и презрительно усмехнулась:

– Да, дорогая, это она.

Франческа Шеферд была в белых брюках и в мягко мерцающей серой блузке с черным воротником и такими же манжетами. Она шла среди толпы посетителей этого заоблачного заведения, и на ее лице сохранялись следы отчаяния и замешательства.

Мое бессознательное вновь начало терроризировать меня. Я попытался отвязаться от него, весело болтая с девицами, обмениваясь каламбурами с Руизом и основательно налегая на щелак. Но несмотря на все эти испытанные средства, хронический недуг не отпускал меня, и я приходил в ужас при мысли о том, что именно здесь – в заоблачном убежище, где звучит музыка и не смолкают веселые шутки, где лица сияют радостью, и вся обстановка позволяет забыть о завтрашнем дне, – мой душевный недуг вновь овладеет мной и отнимет все силы.

Я сидел и дрожал, зная по опыту, приобретенному в Абалоне, сколь ужасны могут быть такие приступы. Долгое время я был не в силах прикоснуться к щелаку и к молодому зеленому луку, принесенному официантом. Мне оставалось только сидеть и с беспокойством следить за симптомами; я то уверял себя, что приступ прошел, то с содроганием обнаруживал, что это была лишь временная передышка.

И в тот самый момент, когда Вик Руиз потянулся за моим молодым зеленым луком, к которому я так и не притронулся, мое подсознательное наконец прорвалось наружу с такой бешеной силой, что я едва не слетел со стула. Голосом, неслышным никому, кроме меня (но я-то не мог слышать ничего иного) оно возопило:

«Это говорит твоя душа, несчастный! Вот идет Франческа Шеферд. Поверни голову и взгляни на Франческу: как она изящна, как волнуется при ходьбе ее грудь под искристо-серой блузкой. Представь себе, как она стоит по колено в воде или среди цветущих лилий, представь ее тело в ярких лучах солнца или в бледном сиянии луны, представь, как она смеется, сидя на дереве, как гладит своими тонкими пальцами густую шерсть огромного добродушного пса, как стоит обнаженная перед зеркалом, как зачарованно смотрит на запретный плод, как подставляет свои губы другим губам, и теперь взгляни на себя и на своих спутников».

Неожиданно я встал, и мои спутники с изумлением и тревогой услышали мое заявление:

– Жалкие однообразные события, до сих пор составлявшие весь мой жизненный опыт, больше не удовлетворяют меня. В грубом и горьком фарсе, именуемом моей жизнью, я ищу лишь один час тишины и простоты.

Только божествам, которые оказывают сомнительное покровительство усталым людям, известно, что еще я мог сказать или сделать в тот момент, если бы не один инцидент, загнавший мое подсознательное обратно в ту темную глубину, из которой оно явилось.

Инцидент состоял в том, что к нашему столу подошли два верзилы и, не обратив ни малейшего внимания на нас с Руизом, пригласили наших девиц на танец. Девицы согласились, точно так же проигнорировав нас с Руизом.

Когда они ушли танцевать, я спросил у Руиза, неужели так принято в Хейлар-Вее.

– Сударь, – ответил он, – это у нас не принято и не считается хорошим тоном, но, к сожалению, случается на танцах едва ли не каждый вечер. Мы немного подождем, и если эти болваны после танца приведут девиц обратно, мы не будем поднимать шум. Но, если они посадят девиц за свой стол, поведут их в бар или каким-нибудь другим способом попытаются нас одурачить, тогда нам придется подраться с ними.

Я спросил, ради чего мы должны с ними драться.

– Ради нашей чести, сударь. Это же очевидно.

Я сказал, что у меня сегодня нет настроения драться ради своей чести, и, если те два верзилы заберут у нас девиц, мы должны быть только благодарны им.

– Черт возьми, сударь! – удивился Руиз. – Я вас не понимаю, и что же, по-вашему, мы будем делать весь остаток ночи?

– Можно найти других девиц, – предложил я. Но Руиз не желал и слышать ни о чем подобном. Он настаивал на драке и, заказав еще щелака, в течение последних нескольких минут посвящал меня в искусство нанесений неотразимых ударов кулаками.

Он основательно углубился в этот предмет, не упуская мельчайших подробностей. Когда он наконец закончил, мы оглянулись и увидели, что танец уже закончился, а наши девицы сидят рядом с двумя верзилами в баре. Верзила побольше обнимал госпожу Шмаль, а верзила поменьше целовал госпожу Швакхаммер.

– Сударь, мы будем драться, – твердо заявил Руиз.

– Черта с два я буду драться из-за этих старых потаскух, – не менее твердо заявил я. И остался сидеть, а он встал.

– Да, сударь, я непременно буду драться, – повторил Руиз. – Моя честь поставлена на карту. Вы видели, как он поцеловал ее? Вы видели, как она ухмылялась? Да, сударь, я буду драться и немедленно! Ей-богу, меня просто переполняет негодование. Пойдемте же, сударь! Ваша честь оскорблена!

– Черт с ней, – сказал я.

Руиз на секунду задумался, потом кивнул:

– Прекрасно, сударь. Я никогда не спорю с человеком о его чести, это его личное дело. Не деритесь, если вам угодно. Но, по крайней мере, вы могли бы пойти со мной в качестве секунданта, не так ли?

И я пошел с ним в качестве секунданта; сначала мы зашли в мужскую комнату, чтобы привести Руиза в должную форму. Он вынул свою вставную челюсть и велел мне спрятать ее в карман, опасаясь, как бы она не раскололась от случайно пропущенного удара. Потом он спустил брюки, и мы укрепили его бандаж, чтобы при резком движении не выпала грыжа. Для защиты рук при нанесении мощных ударов он взял мои старые перчатки, давно лишившиеся пальцев. Наконец он вручил мне свои очки, чтобы они не разбились. После этого, близоруко щурясь и мигая, он направился в бар и приступил к поединку.

Руиз подошел к верзиле поменьше, тому, который целовал госпожу Швакхаммер, и сказал:

– Господин Сукин Сын, какого черта вы пытаетесь увести мою девицу?

Верзила поменьше ответил:

– Кто это меня так называет? Ну-ка, попроси прощения.

Но Руиз не стал просить прощения, и схватка началась. Она продолжалась недолго. Руиз потерпел сокрушительное поражение. Когда он лежал на полу бара, а его противник стоял над ним и, тыкая в него ботинком, предлагал подняться и продолжить поединок, я вспомнил высказывание госпожи Швакхаммер по поводу поражения госпожи Шмаль в схватке с кассиршей и сказал:

– Тебе не удалось бы это, парень, если бы господин Руиз был трезв.

Но верзила побольше ухмыльнулся:

– Черта с два! Еще как удалось бы! – И они ушли, смеясь и уводя наших девиц.

Я помог Руизу подняться.

– Ей-богу, сударь, – простонал он, – боюсь, из меня сделали отбивную.

– Все не так плохо, – попытался я утешить его.

– Нет, сударь, именно так, – возразил он, – но скажите мне только одно: удалось ли мне нанести хотя бы один стоящий удар этому негодяю?

Я, не моргнув глазом, сообщил, что, по моим точным подсчетам, таких ударов было четыре. Это весьма ободрило его, он позволил мне отвести его в мужскую комнату, где мы могли восстановить то, что еще было восстановимо.

По пути я спросил Руиза, ощущает ли он, что его честь хоть сколько-нибудь удовлетворена.

– Да, сударь, – ответил он, – ощущаю. Моя честь вполне удовлетворена. И теперь весь остаток ночи она не станет требовать от моего тела никаких жертв и героических поступков.

В покойной тишине туалета мы вставили на место искусственную челюсть, и Руиз лишь немного пожаловался на боль, которую она причинила его разбитым деснам. Потом я взял бумажное полотенце и тщательно стер кровь и грязь с лица Руиза. Мы снова спустили его брюки и осмотрели грыжу. Она оказалась в полном порядке; тогда мы немного распустили бандаж, чтобы Руизу было удобно сидеть. Он вернул мне перчатки, а я отдал ему очки. После этого, если не считать разбитых губ и синяков под глазами, Руиз выглядел так, словно и не участвовал ни в какой драке.

Мы вернулись к своему столику и заказали еще щелака, поскольку иначе, по словам Руиза, могли потерять свое лицо в глазах толпы. Я заметил, что в конце концов мы довольно удачно отделались от девиц.

– Сударь, – ответил он, – я не хочу о них говорить. Такое со мной случается впервые в жизни и, хотя я дрался с новым спутником госпожи Швакхаммер, на самом деле моя ярость была обращена на нее. Но теперь эта ярость совершенно улеглась, и я ощущаю только глубокое прозрение. Полагаю, сударь, и с вами прежде не случалось ничего подобного.

Но я сказал, что для меня этот случай не первый и даже, увы, не второй, и посетовал на автора, которому как будто доставляло удовольствие, если я, согласно сюжету, приводил девушку в такое место, где нас уже поджидал некий тип с хищными наклонностями. И я рассказал Руизу типичный случай, произошедший еще в Абалоне, когда на свой последний доллар 1 я привел одну девушку в скромное заведение, чтобы покормить ее – поскольку она жаловалась на голод, – но, даже не доев свой пирог, она извинилась, подошла к какому-то мужчине и стала с ним беседовать, а через минуту они покинули заведение; я успел лишь увидеть, как она садится в его старый автомобиль, а он поддерживает ее, одновременно поглаживая под мышками, и она самым бесстыдным образом улыбается.

Я добавил, что после подобных потрясений меня всегда тянет напиться.

– Вы правы, сударь, – подтвердил Руиз, – подобные потрясения имеют именно такой эффект. Бутылка приносит утешение, сударь, и я никогда не откажусь от нее. – В подтверждение своих слов он заказал еще два больших зелюма щелака.

Некоторое время мы молча утешались; потом Руиз грохнул кулаком по столу и воскликнул:

– Допивайте скорее, сударь! Нельзя терять ни минуты!

Однако прежде чем допить свой щелак, я потребовал от Руиза четкого изложения его планов.

– Сударь, – ответил он, – мы пойдем в Дом! Нам следовало поступить так сразу, вместо того, чтобы терять время с этими дрянными шлюхами. В Доме всегда получаешь то, за что платишь; там подход деловой; все просто, как в мясной лавке. И к тому же вполне удовлетворительного качества. Допивайте же, сударь, и пойдемте.

Я осушил свой стакан, и мы покинули заоблачное заведение, спустились в лифте на землю, вышли из огромного шестисотэтажного здания и снова оказались на Калле Гранде.

В небе сияли огни, между ними летали самолеты. Калле Гранде превратилась в целую преисподнюю огней, каждый из которых что-то рекламировал. Из всех раскрытых окон неслись звуки радио. Дорожный шум на скоростных линиях был ужасен. Скрип и скрежет разрывали барабанные перепонки. К тому же вдали слышались звуки выстрелов. По мнению Руиза это Ветераны, засевшие в Городском Казначействе, отражали массированные атаки Престарелых и Безработных.

– Сударь, давайте пройдем до Дома пешком, – предложил Руиз, – неплохо бы немного размять ноги, а то мы сегодня только и делаем, что сидим. Я уверен, где-то поблизости должен быть Дом. В этом районе их предостаточно, потому что тут находится крупный университет – вон он в конце переулка.

И мы зашагали по Калле Гранде, утопая в водовороте света и хаосе шума. Вскоре перед нами выросло огромное здание, которое стояло немного в стороне от проезжей части и было окружено стальной стеной. Я спросил Руиза, что это за здание.

– Это Фонд Леопольда Остриола, сударь. Леопольду Остриолу сто семьдесят семь лет, он самый богатый человек Флореата Го-Ли, и это здание, Фонд Леопольда Остриола, представляет собой памятник его страху.

– Чего же он боится?

– Смерти, сударь.

Я спросил, неужели можно избежать смерти даже в таком потрясающем здании.

– Ей-богу, сударь, ему это удается, – ответил Руиз. – Когда Остриол впервые почувствовал страх, он построил свой замок, оснастил его самым современным медицинским оборудованием, собрал все известные врачам лекарства и пригласил самых больших специалистов из всех областей медицины. Потом он поселился здесь и приказал людям, которых нанял, поддерживать в нем жизнь. И, ей-богу, они так и делают!

– И давно он тут живет?

– Семьдесят девять лет. Доктора соорудили что-то вроде стеклянного ящика с трубами; они поместили старину Леопольда в этот ящик, и ничто не может туда проникнуть без их тщательнейшего исследования, и ничто, даже душа старины Леопольда, не выскользнет оттуда без их дозволения. Он просидел в стеклянном ящике уже больше семи десятилетий и вполне уверен в своем бессмертии, так же как и те доктора, которые ухаживают за ним. Эти доктора – ловкие черти: со своими метаболическими машинами они буквально творят чудеса. Через одну трубку кормят старика, через другую отсасывают все, что он выделяет, через третью – подают ему воздух. Они постоянно просвечивают его рентгеном, и как только специальный дежурный замечает признаки изнашивания какой-нибудь ткани, Леопольда тут же оперируют в его стеклянном ящике и заменяют старую ткань новой. Раз в неделю публике позволяют взглянуть на старика, и однажды я тоже воспользовался этой возможностью. На вид он уже мало похож на человеческое существо; скорее напоминает большой бифштекс, утыканный разными трубками. И все же он жив – тут не может быть никаких сомнений.

– Но почему доктора так возятся с ним?

– Черт возьми, сударь, конечно же, из-за его денег. Неужели вы думаете, что хейларвейские доктора уделили бы ему хотя бы минуту внимания, не будь у него денег? Но он все прекрасно устроил: пока они поддерживают в нем жизнь, им платят огромную зарплату и сверх того – премии. Но как только он умрет, все зарплаты и премии немедленно прекратятся, и состояние до последнего пфеннига пойдет на строительство грандиозного надгробья, которое увековечит память о Леопольде.

– Но ведь с помощью этого оборудования доктора могли бы что-нибудь сделать для страдающего человечества?

– Они сделали, сударь! Это не подлежит никакому сомнению. Например, в прошлом году они провели самую грандиозную операцию века и воскресили человека из мертвых.

– И долго он был мертвым? – спросил я недоверчиво.

– Он был мертвым в течение десяти лет, сударь, – ответил Руиз. – И воскрешение можно считать истинным во всех отношениях. Он шел по леднику, провалился в трещину и замерз; все знали об этом, потому что его тело можно было видеть сквозь лед. И место довольно известное – Лорелчанский ледник в Мунвельских горах, неподалеку от тех высокогорных лугов, где зимуют чиам-мины.

Когда он спустился вместе с ледником достаточно низко, люди хотели достать его и похоронить как полагается. Но доктора из Фонда Остриола попросили пока не трогать этого человека, чтобы они могли усовершенствовать аппаратуру и попробовать вернуть его к жизни. Тогда вышло постановление, строго-настрого запрещавшее трогать замерзшего, и доктора принялись за работу. Наконец им удалось усовершенствовать свою технику, и настал великий день. Они разморозили беднягу, накачали его мощными стимуляторами, сделали ему массаж сердца с помощью специального аппарата, подключили к искусственному дыханию и сделали еще много всего – в общем, в результате он ожил.

– И он еще жив? – спросил я.

– Нет, сударь, – ответил Руиз. – Он погиб в автомобильной катастрофе через несколько недель после своего воскрешения. Его разорвало на множество кусков, и доктора сочли вторичное воскрешение нецелесообразным. Но за эти несколько недель он успел наговорить немало ужасных вещей.

– Ужасных вещей?

– Видите ли, сударь, он был мертв в течение десяти лет и несомненно являлся крупнейшим авторитетом в вопросах смерти. И первым делом он заявил, что ни Царства Небесного, ни Ада нет; есть только сон без сновидений. Можете себе представить, сударь, как реагировало духовенство Хейлар-Вея. Но, кроме того, эти откровения самым пагубным образом подействовали на народ. Количество самоубийств достигло угрожающих масштабов, потому что многие люди с меланхолическими наклонностями возлагали все надежды на Рай, где могли бы получить воздаяние за свои страдания в этой жизни. Никто не мог избавиться от депрессии. Тогда все святые отцы объединились и, образовав мощное лобби, добились принятия законопроекта, согласно которому считалось серьезным преступлением обсуждать данную тему, особенно по радио. Такая мера оказалась благотворной, хотя, конечно, разговоры продолжались еще долго. Во всяком случае, когда воскресший опять погиб, все вздохнули с облегчением. Потом даже началась кампания в поддержку закона, который запрещал бы врачам воскрешать мертвых.

– Ну а как же насчет тигра, господин Руиз? Тигра, который разорвет Хейлар-Вей на куски. Вы утверждаете, что это Гнев Божий – нет ли тут противоречия?

– Противоречие тут только кажущееся, сударь, – возразил Руиз и, желая переменить тему, добавил: – Дом должен быть где-то поблизости. Давайте спросим у полисмена. Он-то знает лучше всех.

Я усомнился, стоит ли спрашивать о таких вещах у блюстителя закона.

Но Руиз заверил меня, что все в порядке: полицейские Хейлар-Вея славятся своей любезностью.

И мы подошли к полисмену и спросили у него, где здесь поблизости находится Дом.

– Вон там, ребята, – показал он, – первая парадная за углом, двадцать четвертый этаж, заведение мадам Лили. Она занимает целый этаж. Только скажите старой крысе, что это Майк дал адрес. Не пожалеете – местечко лучшее в городе.

Кажется, впервые за все время моего пребывания в Хейлар-Вее со мной так любезно говорил посторонний человек. Я сказал об этом полицейскому. Он осклабился с явным удовольствием. Я дал ему десять драхм и спросил, как выглядят девицы мадам Лили.

– По-разному, – ответил полисмен, – одни – как слоновая кость, другие – как черное дерево, третьи – как медь и четвертые – как золото. Есть также и такие, которые отличаются прозрачной бледностью.

– Вот как? – оживился Руиз. – Тогда пойдемте, капитан Малахайд, нельзя терять ни минуты.

Мы свернули за угол, нашли лифт и поднялись на двадцать четвертый этаж. В небольшой уютной приемной мы встретили мадам Лили и сказали ей, что нас направил к ней Майк.

– Да-да, – кивнула мадам Лили. Она предложила нам сесть на диван и крикнула: – Девочки, заходите.

Мы сидели на диване, словно на трибуне, и девицы парадом проходили мимо нас. Но они сразу заметили синяки под глазами Руиза и мое жалкое старое пальто и поглядывали на нас едва ли не с презрением.

Руиз выбрал маленькую толстушку, а я – тонкую и стройную барышню. Они хотели отвести нас к себе в комнаты, но Руиз сказал:

– Нет-нет, барышни. Мы с капитаном Малахайдом хотели бы сначала устроить маленькую вечеринку – чтобы лучше узнать друг друга. Пойдемте в какую-нибудь одну комнату, закусим и закажем щелака. Там мы сможем спокойно посидеть, расслабиться, побеседовать и так далее – а остальное уже потом.

Девицы ответили, что им все равно, лишь бы мы сначала заплатили. Тогда мы заплатили, и девицы привели нас в небольшую уютную комнату. Руиз и маленькая толстушка сели в большое пышное кресло, а мы с худощавой барышней устроились, полулежа на кровати. Потом человек с цветной кожей принес нам щелака и пообещал скоро принести бараньи отбивные и молодой зеленый лук. Мы молча выпили. То есть пили только мы с Руизом, девицы отказались прикасаться к щелаку и безмолвно сидели со скучающими лицами.

Молчание стало угнетать Руиза; он начал нервничать. Оглядевшись по сторонам, он обнаружил на туалетном столике какой-то журнал и принялся его листать.

Я спросил худощавую барышню, много ли она читает.

– Ни черта, – коротко ответила она.

Руиз издал торжествующий возглас и протянул мне журнал.

– Ей-богу, сударь, – воскликнул он, – здесь есть рассказ одного моего друга. Его имя Стиллиборн. Я знал, что он пишет, но когда мы с ним встречались в последний раз, у него были проблемы с издательствами. Насколько я знаю, это его первая публикация.

– Я знаю одного парня, который пишет в газете, – сообщила толстушка.

– Нет, барышня, – покачал головой Руиз, – в газетах может писать любой болван. Нужно быть настоящим мастером слова, чтобы писать, как этот человек. Не прочитать ли мне его рассказ вслух, как вы полагаете, капитан Малахайд? Я уверен, барышни с удовольствием послушают. Он необычайно остроумен и, к тому же, довольно пикантен. Вам обязательно понравится.

Девицы сказали, пусть читает, нам все равно. И я тоже сказал «читайте».

Руиз поправил очки, отыскал наилучшее расстояние между глазами и страницей и, водя пальцем по строчкам, чтобы не потерять нужное место, принялся читать нерешительным, лишенным выражения голосом.

«Жил-был в поленнице негритенок. Маленький негритенок в большой поленнице. Поленница состояла из вязовых поленьев. В ней было холодно. Холодно, неуютно и голодно. В щелях между поленьями дремали тараканы и зимовали оцепеневшие ящерицы. Дождь поливал поленницу. Снег сыпался на нее. Когда подошла зима, поленница стала убывать. Потому что добрая хозяйка пекла в печи бисквиты. А также пироги и пышные пончики. И еще она готовила свиные ножки и печеный картофель. Кому мог не понравится суп, приготовленный на дровах из этой поленницы? Кому не хотелось погреться у камина, в котором пылали чурки из этой поленницы? Однако в поленнице жил негритенок. Продрогший. Озлобленный. Голодный. И он мечтал отомстить. Слушайте, слушайте, о, слушайте же историю об одиноком существе – она происходит в наши дни и касается нас всех…»

Руиз остановился и с благоговейным видом поднял взгляд от журнала, подобно тому, как маститый пианист поднимает взгляд от своего инструмента в самой середине исполнения классического этюда.

– Черт возьми, сударь! – воскликнул он. – Какое великолепное начало!

Потом он заметил, что его девица – толстушка – заснула, а моя девица – худощавая – потихоньку включила радио и слушает, прижав его к одному уху, а другое заткнула пальцем, чтобы не слышать чтеца. Руиз зашвырнул журнал в другой конец комнаты, разбив пустой круглый аквариум.

– Карра скульта мата ракка! Почему же вы, черт побери, не сказали, что вам скучно меня слушать? Господи, а я-то тут стараюсь как последний идиот! Наконец-то нашел себе достойное занятие.

Девицы сели, зевая и потягиваясь.

– А что случилось? – спросили они.

– Что случилось? – взвизгнул Руиз. – Да кое-что случилось, благодаря вам! Теперь я знаю, что значит метать бисер перед свиньями!

Девицы на это очень сильно обиделись и принялись бранить Руиза, старательно выбирая наиболее выразительные существительные, прилагательные, глаголы и наречия из лексикона хейларвейских проституток. Это была блестящая и впечатляющая сцена; я лежал на кровати и завороженно слушал.

Худощавая девица – моя – отличалась особой виртуозностью и, когда ее риторика достигла елизаветинских масштабов, я ощутил необычайно сильное влечение к ней и обнял ее за плечи, жадно стремясь прижаться губами к велеречивым устам. Но она освободилась и продолжала свою тираду, я же довольствовался тем, что целовал ее затылок, замирая от восторга.

Руиз попытался что-то ответить девицам, но явно уступал им как по богатству лексикона, так и по сочности употребляемых выражений. Похоже, девицы нанесли ему в своем роде столь же сокрушительное поражение, как верзила поменьше в ресторане на крыше.

Наконец Руиз сдался. Он встал и накинул на плечи свое пальто.

– Мой вечер испорчен, – тихо сказал он, – и испорчен сегодня уже второй раз. Это мне совсем не нравится, но я больше не буду возмущаться. Капитан Малахайд, я ухожу. Вы можете остаться или пойти со мной – как вам будет угодно.

В глубине души мне хотелось остаться. Надо признаться, худощавая девица вдруг стала казаться мне ужасно привлекательной. Но у Руиза был такой жалкий и несчастный вид, что я не мог этого вынести. Потрепанное пальто висело на нем как грязная мокрая тряпка, большие пальцы ног торчали из рваных ботинок; разбитые губы распухли; нет, я не мог бросить его в столь горький час.

– Я иду с вами, – сказал я.

И я оттолкнул от себя худощавую девицу, встал с кровати, и мы с Руизом покинули заведение мадам Лили.

Когда мы снова оказались на шумной ночной улице, я предложил прибегнуть к бутылке – великому утешителю.

– Да, сударь, вы правы, – согласился Руиз. Мы нашли небольшой скромный кабачок, сели за стол, покрытый грязной скатертью, и заказали два больших зелюма щелака. На стене висела табличка, гласившая:

ЛИЦА МОЛОЖЕ ДВАДЦАТИ ОДНОГО ГОДА

ЗДЕСЬ НЕ ОБСЛУЖИВАЮТСЯ

Мы сидели, пили шелак и молчали. Тоска и отчаяние наполняли наши сердца. Наконец, в очередной раз наполнив свой стакан, я поднял его и объявил:

– Обращаюсь к тебе, быстротечное мгновение: «О, задержись, ты так прекрасно!»

– Будьте здоровы, сударь, – кивнул Вик Руиз, также подняв стакан.

Мы еще немного помолчали, потом я спросил:

– Господин Руиз, сохранилось ли еще ваше предчувствие?

– Да, сударь, оно сохранилось.

– Честно говоря, мне кажется, что, несмотря на все виды удовольствий, с которыми мы сталкивались в нашей вакханалии, вы не сочтете уместным оставить этот мир, восхваляя красоту и совершенство жизни.

– Да, сударь, – согласился он, – теперь я ясно вижу, что не смогу умереть с хвалебной песней на устах. Мне остается одно: оставить этот мир, проклиная его последними словами. Я должен как можно скорее подобрать самые сильные и самые горькие выражения для моей последней реплики. Вы хороший знаток ругательств, капитан Малахайд. Придумайте для меня что-нибудь побезобразней.

Я видел, что он говорит совершенно серьезно, и решил его немного подбодрить:

– Все-таки вы не можете знать точно, сбудется ли ваше предчувствие. Пока что факты говорят скорее против. Во всяком случае, у вас несомненно осталось еще несколько часов. И среди них вполне может оказаться ваш звездный миг. Стоит ли судить о будущем, основываясь лишь на неудачном прошлом. Не спешите увенчать свое чело тяжким венцом отчаяния.

– Сударь, – отвечал Руиз, – я должен признаться, что теперь даже не имею понятия, каким мог бы быть мой звездный миг. Я проиграл, сударь, так же как и вы. Очевидно, мы принадлежим к проигравшему поколению, и наша участь еще печальней, чем у детей Израилевых: нет даже воронов, чтобы выклевать наши глаза. Мне кажется, сама Природа каким-то таинственным и ужасным образом обрекла меня на поражение. В отчаянии мы изо всех сил пытаемся отомстить ей своими жалкими ничтожными грехами. Мы как червяки, которые извиваются, когда на них наступили, и тщетно пытаются кого-то укусить; но, в конце концов, кусают лишь себя.

Пока он говорил, из глубин моего подсознательного явился образ Франчески Шеферд. И этот образ до того ободрил меня, что я вновь поднял свой стакан и заявил:

– А я оптимист. Я думаю, в мире и в жизни все же есть красота. И мне кажется, некоторая часть ее – и довольно изрядная – отмерена и приготовлена специально для меня. Когда-нибудь я обязательно найду ее.

– Сударь, – возразил Руиз, – вы, конечно, можете позволить себе оптимизм. Вас не терзает никакое предчувствие. Ваши надежды еще ничем не омрачены.

Я хлебнул еще немного щелака и вновь увидел чудесный образ Франчески.

– Солнце, луна и звезды, – продолжал я, – изливают на меня свой благословенный свет. Но они изливают его и еще на кого-то. И я найду ее, я научусь петь для нее, и все мерзости уплывут в прошлое и будут забыты, когда я склоню свою усталую, но счастливую голову на ее прекрасную юную грудь и обрету радость и покой, которые так долго от меня ускользали.

Руиз хотел что-то сказать по поводу моего заявления, но тут бармен включил радиоприемник, и комментарий Руиза утонул в оглушительном шуме атмосферных помех. Послышался голос радиокорреспондента, сообщавшего последние новости.

Корреспондент сказал, что находится со своим микрофоном в Тридцать Пятом Жилом и Малом Деловом Районе и ведет репортаж о злодеяниях тигра, в программе, финансируемой фирмой «Плотцглюдер – консервированные сыры». Правда, сам корреспондент не видел тигра, но имел возможность беседовать с очевидцами. Кроме того, именно в этом районе зверь разрушил почти все здания и убил сотни людей.

– А теперь послушаем Иону Рэндолфа, плотника, который своими глазами видел катастрофу, но спасся от тигра, спрятавшись в канализационной трубе.

– Ну, такой зверюги я еще не видел, – начал Иона Рэндолф. – В общем, я сразу побежал. Глазищи у него – прямо как фары. И ревет как черт… э-э… прощу прощения, вырвалось. Как хватит своей лапищей – и полдома нет. Ну, люди побежали – да что толку. Он их всех перебил. Я вот только и остался.

– Благодарю вас, господин Рэндолф, благодарю вас! Спасибо вам за ваш красочный рассказ! Да, дорогие радиослушатели, господин Рэндолф прав! С того места, откуда мы ведем наш репортаж, хорошо видны здания, подвергшиеся нападению тигра, и, поверьте мне, они выглядят так, будто здесь недавно прошел ураган! Люди собирают свои пожитки и покидают этот район города. С минуты на минуту ожидается прибытие Национальной Гвардии, которая должна предотвратить грабежи и охранять покинутую собственность, пока тигр не будет изгнан!.. Вот, кажется, подъезжает большой грузовик… Я вижу его фары на Калле Гранде… Слышен рев мотора… Очевидно, это уже Национальная Гвардия… Значит, теперь люди смогут вздохнуть спокойно… Хм, одну минуту!.. Похоже, это не грузовик… Фары слишком велики… Что же это, черт побери!.. Господин Рэндолф! Подождите, господин Рэндолф! О Боже, это тигр!.. О Господи…

Послышался жуткий рев, и радиоприемник умолк.

Вик Руиз заказал еще два стакана щелака.

– Сударь, – сказал он, – я предлагаю сидеть здесь и пить, пока не придет тигр. По-моему, нет смысла бежать и спасаться.

– Может, он сюда и не доберется, – предположил я, – мне кажется, мы очень далеко от Тридцать Пятого Жилого и Малого Делового Районов.

– Далеко, – согласился Руиз, – только что значит расстояние для Господнего Гнева.

На это я не смог ничего ответить.

Потом дверь резко распахнулась, и в кабачок вошел бедно одетый довольно сурового вида человек. Он сразу заметил нас с Руизом и спросил:

– Вы оба Безработные, не так ли?

– Сударь, – ответил Руиз, – мы не занимаемся никакой работой, если вы это имеете в виду.

– Конечно, я имею в виду это! – воскликнул незнакомец. – А теперь немедленно отправляйтесь в Приют и доложите о себе коменданту Блику. Чертовы Ветераны применили против нас пулемет; полегла чуть ли не целая фаланга наших; нам срочно нужно подкрепление. Вы тут накачиваетесь щелаком, а ваши товарищи погибают в окопах у Городского Казначейства.

– Товарищи! – возмутился Руиз. – Вы хотите сказать, что у нас есть товарищи в Национальной Федерации Безработных? Сударь, ей-богу, это оскорбление! Как вы могли вообразить, будто мы имеем какое-то отношение к вашей безумной затее? Выкиньте немедленно из головы подобные мысли!

Человек с суровым лицом был явно ошеломлен. Он снова оглядел наши костюмы и пробормотал:

– Так у вас что, нет нашего удостоверения?

– Нет, сударь, клянусь, нет, – ответил Руиз.

– Значит, вы против нас! – Тон незнакомца стал явно угрожающим.

– Сударь, мы не против вас и не против ваших врагов. Мы просто два самых нейтральных человека в Хейлар-Вее, и нам абсолютно ни до чего нет дела. Мы не участвуем в той перепалке из-за городской Казны, которую вы и ваши друзья затеяли с Престарелыми и Ветеранами.

– Да, черт возьми, мы сражаемся! – воскликнул человек с суровым лицом. – И это не какая-нибудь «перепалка»! Это война не на жизнь, а на смерть! Мы сражаемся за то, что принадлежит нам по праву, за честный дележ, за свое право на жизнь! И вот что я тебе скажу, вшивый пьянчуга! Тот, кто не с нами – тот против нас, и мы его не забудем. Вы считаете себя нейтралами, но сейчас не может быть такой вещи, как нейтралитет. Сегодня нам пришлось немного отступить, но, клянусь, мы вернем утраченные позиции и вознаградим тех, кто стоял в наших рядах, и позаботимся о тех, кто был против нас. Нейтралы! Никогда не слышал такой чепухи!

И бедно одетый человек с суровым лицом вышел, громко хлопнув дверью.

Но едва она закрылась, как тут же стремительно распахнулась, и в кабачок большими шагами вошел человек в своеобразной военной форме. Он не стал попусту тратить время и, завидев нас, тут же принялся браниться:

– Какого черта вы сидите тут и пьянствуете в такую ночь! Немедленно отправляйтесь в свою казарму и приступайте к службе! Вы что, не знаете, что Престарелые и Безработные окружили нас! Отправляйтесь сейчас же в казарму и скажите интенданту, чтобы выдал вам оружие – или я вас отдам под трибунал!

– Сударь, – сказал в ответ Руиз, – пойдите домой и помолитесь своему Создателю, чтобы Он впредь избавил вас от подобных глупых выходок. Мы не имеем чести принадлежать к вашей чудесной Организации Ветеранов.

– Что? – изумился военный. – Вы хотите сказать, что вы не бывшие солдаты?

– Нет, сударь, мы не бывшие солдаты, – ответил Руиз.

Человек в военной форме выхватил пистолет и штык.

– Ах, вот оно что? Парочка Безработных? Небось, шпионы, а? Подрывные элементы?

– Ей-богу, мы не Безработные, господин сержант – полковник – фельдмаршал! – И Руиз показал военному человеку пачку драхм. – Как, по-вашему, может быть такое у Безработных?

При виде драхм военный несколько умерил свой пыл; они, по крайней мере, убедили его в том, что мы не Безработные, но его подозрения не развеялись, и, угрожая нам своим пистолетом, он потребовал, чтобы мы немедленно признались, на чьей стороне воюем.

– Сударь, – сказал ему Руиз, – вам, вероятно, будет небезынтересно узнать, что мы не воюем ни на чьей стороне. Мы ни за вас и ни за ваших врагов. Мы нейтралы и молимся лишь о том, чтобы вы нашли свое место, как мы нашли свое.

Военный неохотно спрятал пистолет. Но прежде чем уйти, он прочел нам небольшую лекцию.

– Все же вы подозрительные типы, – заявил он. – Советую вам быть поосторожней. В Хейлар-Вее больше нет такой вещи, как нейтралитет. Вам придется встать на чью-то сторону. Вы поняли меня? Никуда вам от этого не деться. Так что подумайте хорошенько, и я скажу кое-кому, чтобы приглядели за вами. – И он вышел, громко хлопнув дверью.

Но едва закрывшись, она тут же распахнулась вновь; на этот раз в кабачке появилась какая-то сердитая старуха. Она сразу направилась к нашему столу, погрозила нам пальцем и принялась браниться.

– Какого дьявола вы торчите здесь и сосете щелак, в то время, как Ветераны и Безработные готовы нас уничтожить? Почему вы не заняли свое место в окопах перед Казначейством? Ох уж эти мужчины! Бесстыжие бездельники! Все женщины нашего города сражаются, не щадя ни сил, ни самой жизни, а вы тут пьянствуете! О Боже, если мы сегодня победим, то только благодаря женщинам, которые не побоялись принести себя в жертву нашему делу!

– Прекрасно сказано, мадам, – похвалил Руиз. – И я не сомневаюсь в искренности ваших слов. Но мы не принадлежим к числу членов Союза Престарелых и, к сожалению, не можем пойти к Казначейству и помочь вам завоевать деньги, к которым вы стремитесь всей душой.

Старуха онемела лишь на какую-то долю секунды.

– Ах, вот оно что! – гневно воскликнула она. – Значит, вы шпионы Ветеранов! Как же я сразу не догадалась.

– Мадам, мы не Ветераны, – возразил Руиз, – взгляните, разве мы похожи на солдат?

Пожилая дама пригляделась к нам: мы явно не были похожи на солдат.

– Теперь я поняла, – прошипела она, – вы Безработные! Гнусные негодяи! О Боже, почему я не взяла с собой ружье!

Руиз достал несколько драхм и, показав их старухе, заставил ее отказаться от мысли, будто мы принадлежим к числу Безработных. Но и это ее не удовлетворило. Она обошла вокруг нашего стола, словно принюхиваясь к нам. Внезапно она отшатнулась от нас, словно мы были прокаженными, и зловещим голосом вещуньи забормотала:

– Теперь я знаю, кто вы такие! Это ясно как божий день: Но вас мы тоже ненавидим! Будьте вы прокляты! – И, продолжая бормотать, она скрылась в ночном мраке.

– За кого же она нас приняла? – спросил я Руиза.

– Сударь, – ответил он, – я понятия не имею. Потом мы сидели и пили, глубоко погрузившись в свои мысли. Я, помнится, уныло размышлял о скоротечном, неумолимом времени и о тех странных путях, которыми без конца блуждает человек. Звук приближающихся шагов прервал наше занятие. Подняв глаза, мы увидели приближавшегося к нам бармена. Не осталось и следа от той неприязни и подозрительности, с которой он встретил нас в своем заведении; теперь на его лице светилась дружелюбная улыбка. Он подошел к нам, взял нас обоих за руки и, прижав их к своей груди, воскликнул:

– Товарищи! Ах, товарищи!

Вик Руиз высвободил свою руку, я сделал то же. Руиз спросил:

– Сударь, что это значит?

– О, товарищ, – радостно забормотал владелец кабачка, это значит, что я наконец распознал вас! Когда вы пришли в мое заведение, я сразу почувствовал: это люди необычные, только никак не мог понять, кто же вы такие. Я все время наблюдал за вами, но только последние слова этой презренной старухи из Союза Престарелых помогли мне разглядеть ваше истинное лицо.

– Сударь, о чем вы толкуете? – удивился Руиз.

– Ах, вы, мои милые хитрецы, – засиял бармен. – Я не виню вас за скрытность; но можете быть уверены, я никому не открою вашу тайну.

– Сударь, – заявил Руиз, – я требую прямого ответа. За кого вы нас принимаете? Извольте высказаться определенно!

Бармен встретил это требование с восторгом.

– Ха, ха, ха! Ах, вы такие-сякие! За кого я вас принимаю? Друзья мои, как бы вы ни маскировали свой внешний вид и свою речь, я все равно узнал вас. Вы члены великого, но, к сожалению, дезорганизованного братства Почтенных Добропорядочных Налогоплательщиков!

– Как?! – изумился Руиз.

– А вот так! – радостно засмеялся восторженный бармен. – Вы не Безработные, не Ветераны и не Престарелые, следовательно, вы должны быть Почетными Добропорядочными Налогоплательщиками! Таков неоспоримый вывод! Друзья, о друзья мои! Идемте! Нельзя терять ни минуты!

И он подбежал к задней двери своего заведения, настойчиво призывая нас за собой.

– Господин Руиз, мы действительно являемся теми, кем назвал нас этот человек? – спросил я.

– Ей-богу, сударь, – вздохнул Руиз, – приходится признать, что он прав. Ведь мы уважаем себя и потому нас вполне можно считать почтенными; мы также в некотором смысле люди добропорядочные. И к тому же всякий раз, когда мы тратим одну драхму, две трети ее уходит на налоги. Позвольте же мне посоветовать вам, сударь, отныне действовать с оглядкой. Ситуация чревата неожиданностями, и мы можем оказаться в очень неприятной истории. Тем не менее, думаю, нам лучше последовать за этим человеком и узнать его намерения. Мы не сможем защитить себя должным образом, не имея представления о своем противнике. Пойдемте, сударь.

И мы встали и пошли в заднюю дверь заведения вслед за его владельцем.

Не знаю, как Вик Руиз, а я шел с какой-то смутной надеждой, словно мне предстояло пережить величайший переломный момент моей жизни. И следуя за Руизом и барменом, я нервозно теребил третью пуговицу своего пальто и столь же нервозно кусал нижнюю губу.

Дверь вела в небольшое помещение. Там стояли столы с напитками и кресла. В креслах сидели люди и потягивали напитки, вполголоса обмениваясь серьезными внушительными замечаниями. Людей здесь было немного, и все они были одеты довольно прилично. Едва взглянув на уверенные, честные и гордые лица присутствующих, я понял, что они все как один добропорядочные граждане. Увидев нас с Руизом, они стали проявлять явные признаки беспокойства. Однако бармен поспешил их успокоить:

– Товарищи, – воскликнул он с воодушевлением, – вот еще двое наших. Им пришлось замаскироваться, потому что сегодня их жизнь неоднократно подвергалась опасности. Но они стремятся присоединиться к нам и готовы положить свои жизни ради нашего великого дела.

– Сударь, – возразил Руиз, – вы чересчур торопитесь. Мы вовсе не готовы ни к чему подобному.

Это заявление вызвало заметное волнение среди граждан; некоторые из них с угрожающим видом приподнялись со своих мест, и из дальнего конца комнаты послышались весьма резкие реплики.

– Это же просто бездельники!

– Конечно! Настоящие бродяги!

– И к тому же, наверное, воры!

– Вон их отсюда!

Бармен на некоторое время растерялся. Но не Вик Руиз.

– Черт возьми, господа, – сказал он, – я предоставлю вам возможность немедленно и воочию убедиться в том, что мы с капитаном Малахайдом кто угодно, только не бродяги!

И Руиз сунул руку в карман, достал проштампованные квитанции, которые ему выдали в Кредитно-Расчетном Центре, и показал гражданам.

– А теперь, господа, – продолжал Руиз, торжественно возвысив голос, – пусть кто-нибудь из вас скажет, где он встречал бродягу с такими документами!

Вид этих проштампованных бумажек произвел на граждан немедленное и глубокое впечатление. Один из них, сидевший близко к нам, в самой учтивой форме попросил разрешения ознакомиться с квитанциями. После быстрого, но подробного осмотра он в изумлении воскликнул:

– Господа, клянусь, на каждом счете стоит штамп «уплачено» и сегодняшняя дата!

После этого граждане, устыдившись своего поведения и своих инсинуаций в наш адрес, казалось, не знали, как загладить свою вину. Они придвинули нам кресла, поставили перед нами полные стаканы и представили своему председателю, господину Эдисону. Владелец бара в радостном возбуждении бродил между отдельными группами граждан и повторял:

– Я же говорил, они настоящие!

Посовещавшись в углу с несколькими наиболее именитыми гражданами, председатель, господин Эдисон, попросил тишины, и все разговоры прекратились. Господин Эдисон сказал:

– Господин Руиз, нет нужды напоминать вам, какое значение имеет для нас эта ночь; если мы не предпримем быстрых и эффективных мер, все, что мы построили, будет разрушено, и все, чему мы привержены, утратит свою ценность. Но я хотел бы сообщить вам о цели нашего сегодняшнего собрания: мы хотим перестроить наши ряды, чтобы дать отпор грозящим нам силам. Когда вы вошли, мы как раз завершили нашу реорганизацию. Фактически, господин Руиз, вы уже присутствуете на заседании Совета Уполномоченных Представителей ассоциации Добропорядочных Налогоплательщиков. И от имени этой ассоциации я имею честь сделать вам и вашему спутнику, капитану Малахайду, официальное и искреннее предложение присоединиться к нам и посвятить ваши силы и вашу энергию общему делу. (Продолжительные аплодисменты.)

У Руиза был ошеломленный вид, но он все же кое-как поднялся; впервые за все время нашего знакомства я видел, что мой спутник утратил свое красноречие.

– Ей-богу, сударь, – наконец проговорил он, – вы представить себе не можете, как мне трудно дать вам подобающий ответ. До сих пор, если кто-либо из вас, господа, обращался ко мне, это всегда происходило в такой ситуации, где я представал в самом неблагоприятном свете. И мой ответ тогда неизменно диктовался скорбью и раздражением. К таким чувствам я привык гораздо больше, чем к тем, которые овладевают мной теперь. Как бы мне выразиться, сударь?.. Вы предлагаете мне стать одним из вас… вы протягиваете мне руку дружбы… и… О! Я принимаю ее, сударь! Ей-богу, принимаю! И делаю это с такой радостью, которую нельзя передать словами. Вы оказали мне столь высокую честь, и я не в силах более сдерживать свои чувства.

И Вик Руиз сел, всхлипывая как ребенок.

– А вы, капитан Малахайд? – обратился ко мне председатель, господин Эдисон.

Я встал.

– Господа, – начал я, – так же, как и господин Руиз, я ошеломлен вашим предложением. Но не могу его принять. Я всего лишь гость в Хейлар-Вее и, конечно, восхищаюсь его красотой и всем прочим, но мне бы не хотелось вмешиваться в здешние конфликты и беспорядки. До сих пор я был здесь посторонним наблюдателем и надеюсь им остаться. Но уверяю вас, господа, что я, как никто другой, сознаю ту высокую честь, которую вы оказали мне вашим предложением.

Руиз к тому времени уже справился со своими чувствами и воскликнул;

– Черт возьми, капитан Малахайд, неужели теперь вы собираетесь покинуть меня, сударь? После всего, что мы пережили вместе?

– Считайте так, если вам угодно, – ответил я, – но я не пойду с вами дальше. Я здесь гость, нейтральный человек, и не стану ни на чью сторону. Ни на сторону Налогоплательщиков, ни на сторону их врагов. Я чужой, посторонний и не примыкаю ни к одной из сторон, не пытаюсь никого осуждать. Но вы встали на одну из сторон, господин Руиз; вы отказались от своей индивидуальной свободы и вступили в определенную организацию. Мне кажется, это вы покидаете меня. Во всяком случае, наши пути расходятся. Я не могу идти с вами.

И я с негодованием покинул помещение, где сидели Вик Руиз и члены Совета Представителей. Никто не пытался задержать меня или применить ко мне насилие. Я направился прямо к нашему столику и вылил в свой стакан все, что осталось в двух наших больших зелюмах щелака.

Я сидел за столом перед Великим Утешителем, а в голове моей рождались и умирали мрачные и горькие мысли. Я попытался вызвать в воображении образ Франчески Шеферд, чтобы ее волшебная красота помогла мне избавиться от пут реальности. Но видение не явилось, и мрачные мысли продолжали рождаться и умирать, и снова рождаться.

Потом из помещения, где заседал Совет, появился Руиз с необычайно сияющим лицом. Кажется, он уже забыл, что мы расстались с ним в ссоре, потому что, увидев меня, тут же воскликнул:

– Ей-богу, сударь, никогда в жизни я не был так горл и счастлив! За пять минут я получил больше признания, чем за всю предыдущую жизнь. Реорганизация Налогоплательщиков окончательно совершилась. Мне поручили командовать батальоном, и через десять минут я отправляюсь сражаться за экономию, трудолюбие и деловую сноровку. Теперь, сударь, я могу убедить их позволить вам сопровождать меня. Сейчас им позарез нужна живая сила для штурмовых отрядов, и они не будут заострять внимание на том, что формально вы не являетесь гражданином города. Кроме того, я пользуюсь большим авторитетом, и они будут рады протянуть руку человеку, которого я рекомендую. Так что пойдемте со мной, сударь.

– Черта с два, – спокойно ответил я.

– Да вы же просто не представляете себе, что значит присоединиться к ним! Вот, взгляните! Они объявили меня почтенным гражданином и вручили удостоверяющий это знак. Взгляните!

И он показал мне знак, который ему дали, бело-голубой с золотым кантиком и надписью, гласившей, что обладатель сего является вполне почтенным гражданином.

– Господин Руиз, – сказал я с раздражением, – мне нет никакого дела до всех этих знаков. Я все равно пойду своим собственным путем, куда бы он меня ни привел.

Руиз был обижен; я видел по его лицу, как он обижен.

– Мы вместе начинали, столько пережили вместе. Вы сопровождали меня в трудные минуты поражения и отчаяния. Но теперь, когда впервые наступил мой подлинный триумф, вы покидаете меня без всяких разумных причин и с ехидной насмешкой на устах.

– Я не могу идти с вами, – упрямо заявил я.

– А я не могу повернуть назад, потому что, видите ли, я нашел путь к тому счастливому моменту чудесной красоты и восторга. Мне теперь открылось значение моего утраченного предчувствия. Но я не испытываю страха. Я победил свою судьбу.

– Чепуха, – возразил я. – Во всяком случае, если это так, мы больше не нужны друг другу. Желаю достичь наивысшего счастья в ваш звездный миг, господин Руиз.

– Сударь, – ответил Руиз, – я со своей стороны от всей души желаю вам удачи.

– Спасибо, несомненно, она мне понадобится.

Смущенно улыбаясь, мы пожали друг другу руки, и Вик Руиз вернулся к членам Совета и своей новой респектабельности; а я ушел в темную ночь.

Сначала мне пришло на ум вернуться в заведение мадам Лили и провести остаток ночи там. Но я вспомнил, как девицы смеялись над Руизом и надо мной, и тут же передумал. Тогда я решил найти другой кабачок и взять еще щелака.

Я медленно брел по Калле Гранде, ни о чем не думая, и в голове у меня звучала печальная песня Ричарда Мидлтона:

Нет сил ни смеяться, ни плакать Над миром, который утрачен. Любовь, на небе твоем, Дай мне уснуть тихим сном, Покуда мой час не настал.

Я шел и шел по Калле Гранде, монотонно повторяя этот стих. Потом до моего сознания внезапно дошло, что на Калле Гранде образовалась чудовищная пробка. У перекрестка, по меньшей мере, сотня полицейских направляли прибывающие машины на объездные пути. Я спросил у стоявшего на тротуаре прохожего, в чем причина такой задержки.

– Все из-за тигра, – ответил он, – чертова тварь сейчас бесится милях в четырех отсюда. Ну а люди, понятное дело, хотят посмотреть. В общем, народу скопилось столько, что забили всю улицу. Районах в шести – это уж точно.

Я спросил его, почему все хотят увидеть тигра.

– Черт возьми, ведь он же везде ломает дома и убивает людей. Такое не каждый день увидишь. Всем хочется взглянуть своими глазами. Я бы тоже не прочь там побывать.

Я заметил, что, возможно, тигр в конце концов доберется и сюда, и все смогут его увидеть.

– Да куда ему через эту чертову пробку, – махнул рукой мой собеседник.

На это я не знал, что ответить и, повернувшись, пошел в обратную сторону. Вскоре мне попался на глаза еще один кабачок, и я направился туда. Едва я успел войти, как ко мне подбежал чумазый мальчишка, крича:

– Газета, господин! Купите газету!

Я бросил ему несколько монет и взял газету. На первой странице – а это был последний номер «Тандштикерцайтунг» – в глаза бросалась большая фотография Руиза; статья под ней имела такой заголовок:

ПОЛКОВНИК ВИК РУИЗ ПОВЕДЕТ ГРАЖДАНСКОЕ

ОПОЛЧЕНИЕ НА БОРЬБУ С ВРАГАМИ ГОРОДА

План «Ultima Ratio Regum» должен быть

приведен в исполнение немедленно

Статья в основном состояла из высказываний Руиза: репортер взял у него интервью, и Руиз, воспользовавшись случаем, дал волю своему красноречию. «Почтенные Добропорядочные Налогоплательщики, – заявил он, – до последнего момента терпели бесчинства Престарелых, Ветеранов и Безработных, но теперь настало время взять власть в свои руки и установить законный порядок. Планы Вышвыризации и Взашеификации в настоящей ситуации представляются чересчур идеалистичными: решено воспользоваться планом „Ultima Ratio Regum“ по отношению ко всем трем воюющим группировкам». В газете сообщалось, что Руиз намеревался прежде отвоевать Городскую Казну, а затем приступить к выполнению плана «Ultima Ratio Regum» Руиз предсказывал скорую победу.

Я швырнул газету на пол, подивившись тому, как быстро Руизу удалось приобрести не только звание почтенного гражданина, но еще и боевую славу. И я подошел к стойке и заказал большой зелюм щелака.

– Выпьете здесь или возьмете с собой? – спросил бармен.

Я начал объяснять, что предпочитаю выпить здесь в тишине и покое, но потом отменил заказ. Потому что, сунув руку в карман, я обнаружил, что у меня больше нет денег; последние монеты ушли на приобретение «Тандштикерцайтунг».

Я спросил у бармена, где в этом городе можно переночевать человеку, у которого нет денег.

– Тут есть парк. Со скамеек вас сгонят, но в кустах сможете устроиться.

Я спросил, где находится парк.

– Пройдете шесть кварталов по Калле Гранде, потом свернете направо и еще мили три. В общем, неблизко.

Я пошел в парк.

Пройдя пять кварталов по Калле Гранде, я вдруг подумал о том, что утром мне, наверное, захочется выпить. Оглядевшись по сторонам, я увидел какую-то пару у входа в отель и подошел к ним.

– Прошу прощения, сударь, – сказал я, – и вы, мадам, простите меня. Мне очень неловко обращаться к вам, и я ни за что бы этого не сделал, если бы не столь тяжелые обстоятельства. Но дело в том, что у меня нет ни гроша, и я голоден; быть может, дадите мне немного денег, чтобы я купил себе сэндвич и чашку кофе?

– Проваливай, – ответил мужчина.

Тогда я прошел еще один сквер и повернул направо к парку.

Издали доносились звуки интенсивной перестрелки. Я решил, что это Руиз вступил в бой с Престарелыми, Безработными и бывшими солдатами. Похоже, сражение было грандиозным; мне припомнились те волнующие дни, когда несколько лет назад революционер Эскобар осадил один из пограничных городов недалеко от Абалона. Тогда я тоже был в роли постороннего наблюдателя, не испытывая ни симпатий, ни ненависти к той или иной стороне.

Я прошел, вероятно, мили две, и звуки выстрелов не ослабевали. Неожиданно откуда-то выскочил оборванный чумазый мальчишка, крича:

– Газета, господин! Купите газету!

У меня больше не осталось монет, чтобы бросить ему, и я просто выхватил у него газету, а когда он потребовал платы, принял угрожающий вид и обратил его в бегство. Моя добыча оказалась последним номером «Тандштикерцайтунг», содержавшим самые свежие новости с фронта. Заголовок на первой полосе гласил:

ВИК РУИЗ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО СИТУАЦИЯ КОНТРОЛИРУЕТСЯ.

В газете сообщалось, что, подвергшись атаке войск Руиза, Престарелые и Безработные уладили между собой все спорные вопросы и поспешно вступили в переговоры с Ветеранами; в результате эти три организации сформировали коалицию в отчаянной попытке удержать Городское Казначейство. Лидеры коалиции утверждали, что войскам Руиза нанесен «серьезный урон». По их словам против Налогоплательщиков весьма эффективно применяются гранаты и пулеметы, и так будет продолжаться, пока Руиз не капитулирует.

Между тем, Руиз был совершенно уверен в успехе. «Судя по всему, – заявил он, – наша цель скоро будет достигнута. Некоторое снижение интенсивности наших атак вызвано желанием закрепить достигнутое, а отнюдь не ослаблением наших сил. Наши войска штурмуют левое крыло здания Казначейства и в любой момент могут ворваться внутрь. Смешанный отряд, состоящий из Престарелых и Безработных, пытался совершить вылазку, но был немедленно обращен в бегство и понес тяжелые потери. Позиции противника становятся все более уязвимыми, в то время как нами постоянно укрепляются. Ситуация контролируется полностью. В любой момент мы ожидаем победы по всей линии фронта».

Далее в газете говорилось, что вокруг театра военных действий возведены баррикады из мешков с песком для защиты зрителей от шальных пуль. Дворники соседних домов были арестованы за то, что вели огонь с крыш. В районе боевых действий объявлено военное положение. Руиз предпринял особые чрезвычайные меры для сохранения запасов продовольствия, предотвращения роста цен и утаивания продуктов. Силам коалиции пришлось оставить ряд важных объектов, и они понесли тяжелые потери в снаряжении и боеприпасах. Флаг Налогоплательщиков развевается над всеми важнейшими зданиями в районе, способствуя воодушевлению и усилению организованности граждан.

«План Ultima Ratio Regum, – утверждал Руиз в каком-то другом интервью, – осуществляется вполне успешно».

Я удивился, как ему удается одновременно так много говорить и так много воевать, и, швырнув газету в канаву, продолжил свой путь.

Наконец я добрался до парка. Он был словно огромный сказочный лес в самом центре города. Ворота оказались закрытыми, но я кое-как перелез через ограду и пошел, раздвигая кусты, по мокрой от росы траве.

Сначала я попал в зоосад. Звери беспокойно метались в клетках и сверкали на меня глазами. Они выли, хрюкали, стонали или свистели. В террариуме мое внимание привлекли два спаривавшихся толстых водяных ужа. Они до того раздулись, что больше напоминали свиней, чем змей. Время от времени самка громко шипела, и я вздрагивал, потому что терпеть не могу змеиного шипения, так же как сов и черепах. Служитель уже дал змеям корм – маленьких утят, которые испуганно забились в угол, в то время как пресмыкающиеся занимались своей змеиной любовью.

Я пошел дальше, осмотрел панду, бонго, динго и шелезуба. Потом я увидел выпь, гиену, капибару, дикобраза и кабана. И еще я прошел мимо большого резуса и белохвостого оленя. После этого я перешел к хищникам из семейства кошачьих и увидел льва, пантеру, оцелота, барса и ягуара.

Потом я наконец нашел его, остановился у клетки и стал смотреть. Он поднялся и пошел ко мне, шел он спокойно и не зарычал.

Тигр, о тигр, светло горящий В глубине полночной чащи! Кем задуман огневой Соразмерный образ твой? Неужели та же сила, Та же мощная ладонь И ягненка сотворила, И тебя, ночной огонь? Тигр, о тигр, светло горящий В глубине полночной чащи! Чьей бессмертною рукой Создан грозный образ твой?

Он подошел спокойно и не зарычал; он стоял передо мной такой изящный, ужасно сильный и смотрел на меня. Но в его горящих глазах я не заметил ни гнева, ни ярости. И я отошел от тигра, не устрашившись.

Я пошел прочь от всех этих беспокойно кричавших зверей. Вскоре мне удалось найти небольшую довольно приятную на вид ложбинку под тремя большими кленами. «Здесь будет моя постель, – сказал я себе. – Этот парк – мой сад, и я найду здесь все, что нужно для удобства. И буду спать на ложе из роз, как какой-нибудь фараон. Я буду спать среди роз на зеленом ложе и под зеленым одеялом».

Я очистил свое зеленое ложе от камней и палок и отправился на поиски цветов для подушки и одеяла. Я нашел лилии и сорвал их. Потом нашел розы, ромашки и колокольчики и тоже сорвал их. Я перебрал собранные цветы, выбрал из них самые лучшие и устлал ими мое зеленое ложе.

После этого я почувствовал жажду, сходил к идиллическому фонтанчику и напился прозрачной воды. Я был очень утомлен и молился о том, чтобы ко мне пришел приятный и ласковый сон. Возвращаясь к своему зеленому ложу, я сочинил небольшую молитву, которая мне очень понравилась.

Блаженны радость и покой. Блаженны вино, обед и сон. Блаженны вино, обед, любовь и снова сон. Господи, в великой милости Твоей Даруй мне всего этого побольше. Аминь.

И я вернулся к моему зеленому ложу, но обнаружил, что оно уже занято; кто-то лежал, свернувшись на моих листьях и цветах. Моему возмущению не было границ.

– Убирайся, – заорал я. – Убирайся к чертовой матери! Надо же быть таким негодяем, чтобы украсть у нищего его постель! – И я стал проклинать незнакомца, лежащего на моем зеленом ложе из листьев и цветов. Я проклял его именами Вилдада Савхеянина, Елифаза Феманитянина и Софара Наамитянина. Столь велик был мой гнев, что я призвал богов земли явить огнедышащий вулкан, дабы я мог бросить в его бездонное жерло этого захватчика постелей.

Тогда неясная фигура, лежавшая среди листьев и цветов, повернулась и приподнялась, и мне захотелось откусить себе язык.

– Я имел в виду совсем другое, – прошептал я.

– Мне было негде спать, – сказала Франческа Шеферд. – Я не знала, что это ваша постель. Извините, я сейчас уйду.

И она поднялась и хотела уйти, но я схватил ее за руку.

– Нет! – воскликнул я. – Вы не можете уйти. Сюжет требует, чтобы я удержал вас. Вы символ всего прекрасного, нежного и доброго, символ всего того, чего нет в сюжете. Что толку в сюжете, если в нем нет красоты и простоты? Вы должны остаться, Франческа. Здесь, на ложе из листьев, на лоне Матери-Природы, вы должны дать мне покой, надежду и радость: вы должны успокоить мою боль и утолить мою жажду.

– Здесь? С вами? Лучше уж в клетке с тигром. О! Отпустите меня!

Я не хотел ее отпускать. Я пытался исторгнуть из ее страха, замешательства и отвращения мой час тишины и простоты. Но она даже не сопротивлялась: она только заплакала.

Я посмотрел на ее слезы, слезы усталой худенькой девушки, слезы, которые превращали ее в безобразную деву скорби. И я убрал руки, потому что мое прикосновение причинило ей боль, сделало ее несчастной и некрасивой. Я убрал от нее руки и пошел прочь.

О смерти Руиза мне рассказали те люди, которые выдворяли меня из Хейлар-Вея за бродяжничество.

Он добыл себе славу на поле брани: к рассвету ему удалось одержать полную победу над коалицией. Все уста славили его имя. Он стал главным героем Хейлар-Вея.

В честь победы был устроен грандиозный парад на Калле Гранде. На всех домах развевались флаги. Воздух сотрясало громогласное «ура» ликующей толпы.

Хайль Вик Руиз! Вива Руиз! Банзай Руиз! – раздавалось вновь и вновь.

Потом послышался страшный шум, и торжественное шествие остановилось: женщины упали в обморок, потому что впереди стоял тигр; он был так огромен, что, казалось, перекрывал всю Калле Гранде от одного тротуара до другого. Появление его в центре города было совершенно необъяснимо, никто не мог сказать, откуда он взялся.

Вик Руиз призвал людей к спокойствию и попросил их разойтись. Потом он приказал своим солдатам нагрузить военный грузовик взрывчаткой и сам сел за руль.

Тигр смотрел на Руиза, мотая хвостом и урча.

Говорят, в этот момент Руиз взглянул на небо, словно обращаясь к некому Существу, и сказал: «Сударь, хотя вы отнимаете у меня жизнь, я все равно восхваляю Вас и заявляю, что жизнь моя была прекрасна». И Руиз оглянулся и посмотрел на людей, которые назвали его своим героем и спасителем; он посмотрел на людей, которым подарил славный час удивительной красоты и странной радости. И мне сказали, что он схватился обеими руками за пустоту, словно желая удержать это быстротечное мгновенье и прошептал: «О, задержись, ты так прекрасно!»

Потом он на полной скорости поехал на тигра. Произошел гигантский взрыв, от обоих ничего не осталось. Руиз как бы принес себя в жертву.

И меня спросили, кто такой Руиз, откуда он, чем занимался. «Вы были его другом, – сказали мне эти люди. – Вы много пережили вместе с ним. Расскажите нам о Вике Руизе».

Но мне нечего было сказать, кроме того, что он был хорошим человеком.

Реклама на сайте