«Медный страж»

Александр Прозоров Медный страж

Предисловие автора

Среди пустынь и пересохших степей Азии и Ближнего Востока то тут, то там вздымаются руины древних городов: полуобвалившиеся кирпичные стены, ямы безводных арыков и колодцев. Каменные остовы торчат кое-где и в безлесой истоптанной Европе, напоминая современникам о величии сгинувших во тьме времени народов. Но редко удастся заметить что-либо подобное среди густой тайги, что зеленеет на бескрайних просторах Сибири, приуральских равнинах, да и на самом Урале. Леса быстро поглощают оставленные жителями улицы и площади, засыпают валежником рвы и колодцы, дожди превращают деревянные дома и крепости в груды перегноя, который тут же прорастает молодой зеленью. Пройдет два-три столетия, и забредший в бывшее городище охотник и не догадается, переваливая очередной взгорок, что одолевает неприступную твердыню, шагает по оживленному некогда торгу.

Обитателям здешних мест ни к чему было тесать камень или обжигать кирпич: вокруг в достатке векового леса — строй, не хочу. А дерево — материал недолговечный. Коли огонь его вмиг пеплом не обернет, так все едино гнильца сожрет потихонечку. Перестал человек следить — за пару десятилетий крытого дранкой дома не станет. Только холмик на месте избы да ямка как напоминание о погребе. Оттого и кажется, что просторы таежные испокон веков стояли пустыми и безжизненными, а цивилизация развивалась где-то в другом мире: на юге, на востоке, на западе.

Однако вот что говорят об этом историки:

«…во второй половине нашего века археологам удалось развернуть практически по всей территории Приуралья, Горного Урала и Зауралья планомерные массированные разведки и раскопы… Результатом… стало раскрытие совершенно неожиданно нового мира, того мира, который создали предки уральских народов в эпохи бронзы (конец третьего тысячелетия до нашей эры — восьмой век до новой эры), железа (седьмой век до новой эры — девятый век новой эры), раннего Средневековья (десятый — тринадцатый века новой эры). И главной его приметой стала развитая сеть городов…»

«…На участке всего-то протяженностью в 8–9 километров обнаружены довольно хорошо реконструируемые остатки 60 городищ и многих сотен тяготеющих к ним поселений…»

«Уже около пяти тысяч лет назад на Южном Урале, в Прикамье и в Зауралье сформировались, как утверждает археолог Е. Н. Черных, самостоятельные металлургические центры, опирающиеся на собственное сырье и топливо… Горняки, люди тяжелой профессии, уже тогда поедали неимоверное количество мяса — с раскопа площадью всего 64 квадратных метра собрано около 50 тысяч различных костей животных».[1]

«В Челябинской области, на реке Большая Караганка, обнаружено городище синташтинского типа возрастом предположительно около пяти тысяч лет. Населяло его, по различным оценкам, от двух до трех тысяч человек. После выработки находящегося рядом месторождения медной руды (Воровская яма) селение было подожжено жителями одновременно с четырех сторон и оставлено».

В могильниках найдены воины с оружием, которое позднее назовут вооружением катафрактариев, первые в истории человечества колесницы, в болотах — древние настилы идущих неведомо куда дорог, в городищах — уникальные, не имеющие аналогов в мире плавильные печи, совмещенные с колодцами.

Все это вместе взятое означает одно: в те самые времена, когда зарабатывали свою славу магрибские колдуны и закладывали основы Каббалы вавилонские мудрецы, среди сибирских лесов тоже возникали и исчезали великие цивилизации — со своими ремеслами, со своими верованиями и искусствами, со своими богами и тайными знаниями.

Засим я начинаю мое почти правдивое повествование…

Проклятие торка

Поземка струилась под брюхо коней снежными струйками, словно река на песчаном мелководье. На лошадиных мордах, на шерсти возле ноздрей нарос серебристый иней; порывы ветра иногда пробивались сквозь густой лисий мех и касались прохладой потной шеи. Наверное, в степи было холодно. Точнее Олег определить не мог, поскольку термометров в здешней Руси еще не изобрели, да и нужды в них особой не испытывали, а сам он никакого мороза не чувствовал. Какой мороз, если под пластинчатую бриганту поверх голубой атласной рубахи надет войлочный поддоспешник в полтора пальца толщиной, сам бархатный доспех щедро подстеган ватой, да еще на него овчинный тулуп накинут. На ногах — меховые штаны из сшитого мехом внутрь каракуля, выпущенные поверх мягких, войлочных, с кожаными подошвами чуней, на голове — волчий треух, подаренный месяц назад радостным селянином, сыну которого ведун в плату за ночлег заговорил «волчанку». Олегу Середину было так тепло, что он даже рукавицы сунул в карман тощей чересседельной сумки и придерживал заледеневшее ратовище рогатины голой ладонью.

— Пожалуй, ниже минус десяти, — негромко решил ведун. — Будь теплее, я бы и шапку скинул.

Шапку снять хотелось — голова раскалывалась после вчерашнего княжеского пира и просила прохладного компресса, рассола, кваса или, на худой конец, укропной воды. Но в суровых походных условиях излишеств воинам не полагалось: только кислое греческое вино и хмельной русский мед. И, как оказалось, смешивать эти напитки не стоило.

Олег стащил шапку, тряхнул головой, впуская свежий воздух под корни волос… Ох, надо, надо обриться наголо, как все бояре ходят. Не придется о гигиене заботиться, пока в дальних походах баню устроить невозможно, расчесываться ни к чему, никакие насекомые никогда не заведутся. Да и ветру лысину подставить опосля хмельной ночи куда как приятнее.

Морозец начал ощутимо покусывать мочки ушей еще до того, как холод успел остудить макушку, и ведун, вздохнув, напялил треух обратно: похмелье проходит быстро, а вот обморожение — годами.

— Глянь, боярин, — неожиданно окликнул его Будута. — Не иначе, дозор поганых будет.

Олег перевел взгляд в указанном направлении и действительно разглядел у горизонта несколько черных точек. Откуда в зимней степи возьмутся черные точки? Прав холоп княжеский, торки это, конные дозоры. Тоже вокруг лагеря своего глаза и уши распускают, местоположение ратей муромских проверяют.

— Молодец, — вслух похвалил паренька Середин. — Первым углядел.

Кто-то из дружинников хмыкнул: дескать, давно уж ворога заприметили, токмо языком молоть не стали, — однако ведун пропустил этот намек мимо ушей. Ну и что, что полтора десятка опытных воинов уже не один поход за плечами имеют и опыт ратный, а он всего лишь гость княжеский? Назначил князь Гавриил его старшим — значит, прав будет тот, кто ему первым доложится, а не сам с усам зоркостью гордится.

Точки далеко справа неожиданно превратились в крохотные фигурки всадников — видать, чужой дозор поднялся на взгорок и стал виден целиком, а не высовывался кончиками пик и меховыми шапками. Тоже полтора десятка воинов.

— И-и, эх… — Опять, не дожидаясь приказа, дружинники начали скидывать шапки и цеплять поверх мягких округлых тафий островерхие шлемы. Оно и понятно — какой же русский, врага заметив, не повеселится, удаль молодецкую не покажет, в драке не разомнется?

Однако Олег принимать решение не торопился. В конце концов, дозоры не для того рассылаются, чтобы в мелких стычках ратников терять, а дабы князю весть о враге доставить, внезапного нападения не допустить, чужие силы разведать. Зачем же сечу затевать? Ничего она в ходе войны многомесячной не изменит…

А если честно — ну никак не хотелось ведуну с больной головой столь шумное и тряское дело затевать. И без того плохо.

Увы — торки тоже зачем-то захотели опробовать крепость своих копий на русских щитах и перешли в галоп. Они стремительно приближались, то проваливаясь в выемки между пологими степными холмиками, то внезапно вырастали в полный рост, чтобы опять укрыться в низинку.

— Ну же, воевода! — опять подал голос один из дружинников.

— Не нукай, не запряг! — огрызнулся Олег. — Не видишь, сами скачут? Чего нам коней попусту утомлять? Прискачут ближе, тогда и вдарим. А коли ноги затекли, так слезай и пешим побегай. Времени маленько еще есть.

Среди воинов пробежал смешок, и ведун понял, что принял правильное решение.

— Будута, ну-ка, назад отступи, — продолжил Олег. — У тебя брони нет, только тегиляй да шапка бумажная. Нечего тебе под пики лезть, последним ввяжешься. А вы, мужики, рогатины да щиты с петель снимайте.

— Сам-то тоже без брони, боярин… — обиженно огрызнулся парень.

— Давай-давай, делай что сказано, — повысил голос Середин. — Моя броня — не твоя забота. Успеешь еще живот за землю русскую сложить.

— Ты бы и вправду, боярин, — кашлянул рыжебородый дружинник, — назад отступил. Мы в железе, нам первым бить сподручнее.

— Ништо, не пропаду, — вскинул подбородок Олег. — За чужие спины прятаться не привык.

Мысленно он в который раз поблагодарил киевского князя Владимира за царский подарок — чешуйчатую броню, крытую сверху драгоценным бархатом. По виду бриганта казалась всего лишь дорогим нарядом, хотя являла собой доспех, мало уступающий самой прочной кольчуге. Для врагов — сюрприз неприятный, для друзей — лишний повод храбростью ведуна восхититься. Впрочем, секрета своего Середин не собирался открывать никому. Тайна дорогого доспеха — основной залог его надежности.

— Смотри, боярин, — покачал головой дружинник. — У торков копья не игрушечные.

— Коли что, на меня вали, — отмахнулся ведун, вынул рогатину из петли и перехватил ее поудобнее, выше по древку. — Дескать, я так приказал. Ну, братья мои, не посрамим земли русской!

До врага оставалось от силы метров триста — самое время разогнать свежих скакунов, да и вдарить с разгона по подлому врагу.

— Ул-ла!!! — завопили торки.

— Ур-ра-а-а-а!!! — дружно ответили ратники, опуская рогатины.

Двести метров, сто… Несколько мгновений скачки — и дозоры столкнулись.

Олегу достался уже пожилой, судя по морщинистой коже и седым усам, степняк. Ведун отбил щитом вражеское копье вверх, но и противник смог отбросить его рогатину в сторону. Почти ничья… Но прежде чем они успели разъехаться, торк, уже понимая, что удар отбит, опустил щит — Середин бросил копье, сжал кулак и впечатал его поганому в подбородок, тут же невольно вскрикнув от боли: на скорости почти шестьдесят километров в час удары незащищенной рукой даром не проходят.

Впереди на него летел другой поганый: молодой, бездоспешный, если не считать стеганого халата и широкого ремня с медными наклепками. Олег вскинул щит почти горизонтально, чтобы трехгранный наконечник вражеского копья не вонзился в древесину, толкнул пику степняка вверх, пригнулся, подныривая под нее и удерживая щит на уровне груди — они с пареньком разъезжались левыми плечами, и железная окантовка тяжелого деревянного диска врезалась торку под мышку, проминая одежду и ломая ребра. Несчастный жалобно вскрикнул, выпучив от неожиданности глаза, и медленно повалился с седла.

Впереди открылась чистая степь: дозоры разъехались. Олег потянул поводья, больше зажимая левый, развернулся, положил правую руку на рукоять сабли, но сжать ее не смог: отбитые пальцы не слушались. Рядом вытягивали оружие, придерживая горячащихся коней, десять дружинников…

— Нет, девять, — наскоро пересчитал своих ведун. Еще двое, Будута и рыжебородый, крутились пешими, выискивая врага остриями мечей.

Торков пешими оказалось тоже двое, причем один еще копошился в снегу возле своего мертвого скакуна, то ли ища потерянное оружие, то ли пытаясь вытянуть зажатую ногу. А вот верхом после скоротечной сшибки степняков осталось всего трое.

— Ул-ла!!! — размахивая саблями, кинулись в самоубийственную атаку поганые.

Дружинники ринулись навстречу, Олег же своего коня придержал: тут и без него все было ясно.

В последний миг перед сшибкой степняки внезапно прыснули в стороны. Ратники по инерции пронеслись прямо, а пока разворачивались — торки успели умчаться почти на полверсты. Середин понял, что один из пеших степняков исчез — ведун и не заметил, как его подхватили товарищи и посадили на круп одного из скакунов.

— Трусы!!! — заорал вслед княжеский холоп. — Курицы мокрые! Мыши степные! Идите сюда, я вас сталью угощу!!!

Остатки разгромленного дозора продолжали уноситься прочь. Впрочем, окажись ратная удача на стороне поганых, русские, скорее всего, повели бы себя точно так же. Почетно — кто спорит! — не дрогнуть перед напором вражеским, грудью кончину свою принять, до последнего мига с ворогом сражаясь. Да только кто тогда весть князю отнесет о степняках замеченных, о числе их и судьбе товарищей своих? Дозор — не крепостная стража. Иные у него цели и законы свои.

Дружинники гоняться за быстрыми степняками не стали — этак недолго в одиночку на крупную засаду налететь. Они кинулись ловить растерянно топчущихся вокруг лошадей, что лишились седоков.

— Не жилец. — Рыжебородый остановился возле копошащегося торка, размашисто перекрестился и милосердным ударом прекратил его мучения. Потом отошел к распластанному неподалеку своему товарищу, перевернул на спину, наклонился ухом к губам, чуть подождал, опять перекрестился, закрыл ему глаза. Двинулся к следующему. По пути попался степняк, еще скребущий пальцами мерзлую землю — воин мимоходом вогнал клинок ему в затылок.

Ведун отвернулся. Он уже научился соблюдать законы мира, в который его закинуло из рафинированного двадцать первого века, научился сам поступать согласно этим законам — но привыкнуть к ним все равно никак не мог.

Степь продолжала невозмутимо подметать наст поземкой, заравнивая следы ног и копыт, присыпая дымящуюся на морозе кровь, закапывая просыпанный из чьей-то сумки ячмень.

— Гляди, живой! Ладно ты его, боярин, приложил… — Это радостный, как перед колядками, Будута заматывал руки за спину пожилому торку. Тому самому, что получил от ведуна нокаут и, похоже, еще не пришел в себя.

Олег попытался сжать и разжать пальцы правой руки — кисть не подчинилась. Середин недовольно поморщился, достал из чересседельной сумки рукавицу, натянул на отбитую конечность. Переломов как будто нет. Значит, дней за пять кисть отойдет, будет как новенькая. Главное — не отморозить, пока чувствительность потеряна.

— Ну, боярин, ну ты богатырь. Зараз двух коней на копье взял и полонянина одного.

— Одного скакуна себе возьми, второго, вон, дружиннику отдай. Не пешими же вам бегать, — приказал ведун. — Ты, Будута, возьми в повод коней, на которых раненых посадили. Вертайся к рати, доложись воеводе Дубовею о разъезде поганом, с коим мы столкнулись, о сшибке. Пусть настороже будет. Прощупывают они нас, прощупывают.

— А ты как же, боярин? Вон, вижу, руку прячешь.

— Меня до сумерек в дозор послали, — отрезал Олег, подбирая поводья. — Как сменят, тогда и вернусь.

— За коня благодарствую, — подал голос рыжебородый, — ан погоди маненько, боярин. Пусть холоп и почивших, и добычу возьмет. К чему она нам на службе?

Ведун посмотрел на Будуту, кивнул. Коли с уважением, боярином называют — стало быть, признали. Не грех и самому уважение к чужому мнению проявить. Тем паче, что надолго дружинники не задержат, за четверть часа управятся. Середин подъехал к оглушенному торку, что только начал шевелиться, уже связанный и лишенный оружия, халата и сапог, посмотрел на пленного сверху вниз.

— Незнатного он рода, боярин, — сообщил, увязывая тюки из потников, рыжебородый. — Доспех старый, подгнил местами. Упряжь простецкая. Десятник разве, да и то вряд ли. Не станут за него выкуп платить. Зарезать — меньше хлопот будет.

— Пока жив — может, князь али воевода расспросить его о чем захотят, — пожал плечами ведун. — Пусть холоп к дружине отвезет. Зарезать никогда не поздно.

Когда Середин увидел пленника в следующий раз, тот оказался обнажен совершенно, лицо приобрело густой багровый оттенок, ноги были обуглены до колен, руки превращены в мочало, а спина — в мясной фарш. Ведун негромко крякнул, прошел мимо, перешагнув холодное кострище, расстегнул левой рукой пояс и скинул оружие у войлочной стенки походного княжеского шатра.

— Боярин Велеслав на день ангела своего пригласил. Святого то есть, — словоохотливо сообщил Будута. — От и нет никого. Пируют.

— Велеслав — значит славящий Велеса, скотьего бога, — прищурился ведун. — Значит, сегодня день Велеса?

— Велеса? — запнулся холоп. — Не, не христианский это святой… А, Велеслав — мирское имя боярина будет. А после крещения он другое принял. Ага-рий, кажется…

— А этого кто разукрасил? — кивнул на пленника Середин.

— Князь молвил: «Чего жалеть нехристя дикого», — пожал плечами Будута. — От и спрошали его каты без снисхождения. Где рать поганая, каким числом, каковы помыслы хана торкского? Как к твердыням торкским идти сподручнее…

— Сказал? — полюбопытствовал ведун, присев рядом с запытанным степняком.

— Кто ж его знает? Я, боярин, харчеваться к котлам бегал.

— Ты… — неожиданно приоткрыл заплывшие глаза торк. — Будь ты проклят, сын блудливого шакала. Пусть ноги твои никогда не знают покоя, а душа пристанища. Пусть находят тебя враги в самых ласковых руках и безлюдных пустынях. Пусть семя твое никогда не прольется в лоно женщины, пусть…

Пленник закашлялся кровью.

— Не нравится в полоне быть? — поинтересовался Олег. — А знаешь ты, торк недобитый, что сородичи твои почти две сотни моих сотоварищей по походу прошлогоднему, сонным зельем опоив, в рабство караханидам продали?

— Русские и должны быть рабами, — скривил губы торк. — Так вам на роду написано; на нас работать, пока мы баб ваших брюхатим.

— Ну коли так, то вам на роду написано сгинуть всем до последнего, чтобы и на племя не осталось, — наклонился к самому уху пленника Олег. — Мы перебьем всех мужей от мала до велика и скормим свиньям, продадим мальчиков византийцам для гаремов, а женщин — вонючим латинянам и бриттам для ночных утех, засыплем колодцы, запашем требища, дабы и имени рода вашего в веках не осталось. Вот так аукнутся вам рабы русские, степняк. Коли добрыми соседями жить не умеете, будете соседями мертвыми. С нынешней зимы и до скончания веков. Ты меня слышишь, недобиток?

— Проклинаю… — опять захрипел торк. — Рабом тебе жить, рабом… — выдохнул он и затих.

— Проклятие мертвеца… — как снег побелел Будута. — Как же теперь будет?

— Никак, — выпрямился Олег. — Выкинь его из шатра и забудь. Не тебя ведь прокляли, чего трясешься? Лучше воды мне горячей найди и горчицы. Руки совсем не чувствую.

— Я про се князю Муромскому сказывал, — торопливо сообщил холоп. — Князь Гавриил повелел кланяться, завтра на пир звал да при мне отцу Амбросию наказал за здравие твое, боярин Олег, до утра молиться…

— Неуч ты, Будута, — усмехнулся ведун. — Нечто не знаешь, что молитвы без распаривания пользы не приносят? Давай, шевелись, пощипай княжеские закрома. Чай, не убудет от провозвестника христианского…

Олег скинул налатник и принялся расстегивать на боку крючки бриганты.

В этот раз с походом ему, можно сказать, повезло. Хотя началось все с крайне неудачного путешествия за Черниговским кладом. Тайну схрона князя Черного, как выяснилось, знало немало народа, и к реке Смородине вышло больше двух сотен ратных людей со своими боярами, да еще и с посланниками храма Сварога с острова Руян. Почти всех их и продал, опоив сонным зельем, торкам боявшийся конкурентов князь Рюрик. Не тот, знаменитый, а его тезка из Муромских краев.

Самой великой подлостью был даже не захват в полон: в руки ворога попадают многие из честных воинов, — а то, что дружинников, как простой скот, продали в дальние земли, лишив их возможности освободиться, дать за себя победителям выкуп. Именно за это попрание всех норм человечности и нравственности шел сейчас мстить Муромский князь. Можно иногда победить русского витязя, захватить его, держать в неволе. Нельзя лишать его права на освобождение, права сообщить о своей беде родичам и откупиться от беды. Никогда не лишали такого права своих врагов русские князья — и того же требовали от соседей.

Как ни старались предатель и его товарищи, но запродать пленников так далеко, чтобы ни один не вернулся, не удалось. Жрец Святовита, Олег и еще несколько человек выбрались на родные земли, горя жаждой мести, и той же осенью князь Рюрик отправился под родовым вымпелом с золотым соколом на белом фоне через Калинов мост, за которым с нетерпением ждали его многие почившие враги.

Отомстить торкам родичи обиженных призвали Муромского князя. Многие из пропавших пришли из его земель, рядом с его рубежами оказались владения Рюрика, в его вотчине проживали и главные свидетели: боярыня Верея и сам ведун, задержавшийся у нее в гостях почти на месяц.

Впрочем, главным аргументом оказался священный христианский крест. Как и большинство искренних новообращенных, князь Гавриил горел желанием нести свою веру язычникам, и дикие торки подходили для поднятия его славы как никто другой: родичей средь русских князей у них почти нет, никто не заступится, да еще подлостью невиданной степняки сами поставили себя вне закона. Руби — не хочу, никто слова поперек не скажет, совестью не попрекнет.

Для Олега же основной удачей стало то, что князь Муромский помнил его. Помнил свое приглашение и помощь ведуна в разгроме хазар. Оттого в детинце разместили Середина со всем уважением, потчевали только за княжеским столом, дали в прислужники курчавого веснушчатого холопа лет шестнадцати — поджарого, как гончий пес, и вечно голодного, как коккер-спаниель, — а в походе отвели крыло в богатом княжеском шатре. Не единоличные хоромы, разумеется, а вместе с еще двумя десятками избранных бояр и гридней — но и то уважение. В снегу, завернувшись в шкуру, ночевать не пришлось.

Попики княжеские, коих увязалось с ратью аж пятеро, поглядывали на странного боярина, никогда не крестящегося, не молящегося перед едой и вроде не гнушающегося магией, с подозрением. Но Олег оставался тем самым человеком, что вместе со святым Каримандитом боролся с нечистью и сохранил его последнюю волю, который вместе с князем Владимиром принял от Византийского престола крещение и рассказал о нем во многих землях, в том числе и в Муроме. И потому ведуна предпочитали не задевать.

— Ну, чего стоишь? — поторопил холопа Олег, снова набрасывая на плечи налатник. В палатке хоть ветра и нет, а холодрыга — как снаружи. — Давай, шевели коленками.

— А кулеш горячий не подойдет? — предложил Будута. — Аккурат перед вечерней зарей для дружины варили…

— Мне руку распарить, олух, — вздохнул Середин. — Что же я ее — в кулеше стану греть?

— А че? Он горячий будет, как и надобно.

— Зачем продукт портить, Будута? Куда ее потом девать, кашу с горчицей?

— А я и съем, — охотно согласился холоп. — Нести?

— Воду! — повторил ведун. — И горчицу. Гляди, разозлишь — превращу в лягушку.

— Какая же лягушка зимой, боярин?

— Ты будешь первой. Где моя сумка?

— Да несу я, несу, — попятился холоп и выскочил за полог.

Припоминая слова заговора на исцеление костей, Олег еще раз внимательно осмотрел поврежденную кисть. Уж очень много в ней косточек, хрящей и сухожилий. Зачастую про перелом узнаешь, только когда он зарос давно, а тебе снимок руки понадобился. Хотя тут до ближайшего рентгена еще веков десять топать…

— Есть! — радостно заскочил в палатку Будута с дымящимся кожаным мешком в руках. — У кашеваров набрал! Они аккурат мясо закладывать сбирались. И заместо горчицы я с них перцу вытребовал для княжьего гостя. О, целую горсть дали!

— Олух ты, — беззлобно вздохнул Середин. — Мне же не суп варить, а руку парить. Ладно, давай. Обойдусь перцем.

Он растер несколько шариков перца между пальцами, кинул в горячую воду, немного подождал, чтобы он намок и утонул, помешал мизинцем, затем медленно погрузил руку в ведерко. Торопливо забормотал:

— Встану я, Олег, до заката и пойду, где ветра богато. В чисто поле, во широко раздолье. В чистом поле, в широком раздолье лежит белый камень Ла-тырь. Под тем белым камнем лежит мертвый богатырь. Не болят у него суставы, не щиплют щеки, не ломит кости. Разбужу я богатыря мертвого, покажу ему боли горькие. Ой ты, богатырь черный, богатырь вечный, не болят у тебя суставы, не щиплют щеки, не ломит кости. Так бы и у меня, Олега земного, не болело — в день при солнце, ночью при месяце, на утренней заре, на вечерней заре, на всяк день, на всяк час, на всякое время. Тем моим словам ключ и замок…

— Чародействуешь? — шепотом поинтересовался Будута.

— Пятерню грею, — поморщился в ответ ведун. — Жилы расширяются, кровь быстрее течет, раньше исцеление наступает. Огонь лучше разожги. А то стемнело уж, ничего не видно. И продых в потолке откинуть не забудь, задохнемся.

— Нешто я не понимаю! — обиделся холоп и побежал на улицу дергать нужные веревки. Да так и пропал.

Прогрев руку до ощутимой красноты, Олег спрятал кисть назад в рукавицу. Есть все равно не хотелось, поэтому он нащупал сверток со своей походной шкурой, размотал ее, потом закрутился, уткнувшись носом в густой медвежий мех, и отключился до того момента, когда его вытряхнули из дремы истошные вопли:

— Торки! Торки! Торки!!!

Мигом откатившись от стенки, Олег вскочил, схватился за саблю, щит… И охнул: клинок выскользнул из слабых пальцев. Ведун тихо выругался, в общей толпе выбежал из палатки.

Дозоры сработали безупречно: вражеская рать еще только нарастала на горизонте, а упрежденные дружинники уже стояли наготове — пусть и не совсем одетые, но с оружием в руках.

— Колчаны, колчаны несите! — слышались со всех сторон выкрики бояр.

Послышался тихий шелест, и у ног ведуна из утоптанного снега внезапно выросло древко с белым тройным оперением. Потом что-то гулко застучало по приготовленным для княжеского очага чурбакам. Олег вскинул щит над головой, а шелест падающих стрел, нарастая, превратился в непрерывный зловещий шепот. Слева впереди кто-то болезненно вскрикнул. Еще кто-то ругнулся за спиной. Верные своей излюбленной тактике, степняки стремительно проносились вдоль вражеского лагеря, забрасывая незваных гостей тучами стрел. Но столкнулись они на этот раз не с медлительной греческой пехотой или неуклюжими персами, а с теми, кто и сам с детства любил пострелять из лука воробьев, а в седло садился раньше, нежели толком начинал ходить. Дружинники, бояре, приближенные княжеские богатыри опустошали колчаны со стремительностью станковых пулеметов, успевая выпустить две стрелы еще до того, как первая долетала до цели. Особой точности не требовалось — по плотной конной лаве промахнуться трудно, и было видно, как то тут, то там катятся по снегу выбитые из строя всадники.

Русской рати доставалось куда как меньше: лошадей для дружины конюхи подвести еще не успели — скакуны паслись почти в двух верстах за лагерем, — а дружинники для стрелы цель неудобная: в шлемах, в кольчугах, в колонтарях. В отличие от Середина, снимать на ночь доспех почти никому в голову не пришло. Так что стреле разве сдуру в руку незащищенную оставалось ткнуться или ногу через штанину порезать. Как ни крути, а основная цель для лучников — кони.

Показалось — всего минута прошла, а атака уже закончилась. Бояре, тяжело дыша, опустили луки. Холопы принялись торопливо собирать вражеские стрелы — авось, сгодятся. Многие ратники устремились к бьющимся на снегу вражеским коням: кто из торков ранен остался — добить, кто мертв — обобрать. Стрелы собрать, опять же. Да и сами кони — парное мясо. Не поленишься — вечером наваристый бульон в котле забулькает, либо хороший окорок на вертеле над огнем удастся запечь.

Впрочем, среди степняков потерь тоже почти не было — с полсотни пеших поганых, взмахивая полами халатов, убегали в степь. За многими возвращались товарищи, подхватывая на коня и сажая за спину. Никто не стрелял — колчаны на время опустели. Враги только переругивались издалека, предлагали помериться мечами, поминали родственников и животных. Но до прямой стычки дело не дошло.

— Не война, а конобойня какая-то, — вздохнул ведун, опуская щит. — Кто сражается — мы или лошади?

— Не скажи, боярин, — ответил какой-то дружинник. — Десятка три-четыре поганых мы повыбили

— А лошадей — не меньше трехсот, — кивнул в степь Олег. — Эх, нет на вас зеленых человечков.

— Луговых, что ли? — не понял бородатый воин.

— Их самых. Пойду, оденусь. А то, чегой-то, не травень на улице.

Больше всего в здешних войнах Олег жалел именно лошадей. Люди хоть понимали, на что идут, ради чего жизнями рискуют и муку принимают. Коняги же несчастные просто теряли животы по преданности своей людям и беззащитной доверчивости. Причем на каждого воина их погибало с десяток, не менее.

Впрочем, заботы ведуна тут не понимал никто, да и не мог понимать. Мясо здешние обитатели не привыкли покупать в магазине, да и кожу ради поделок разных тоже чаще всего сами добывали. А после того, как несколько раз собственноручно зарежешь на дворе милую ласковую скотинку, освежуешь да стушишь на зиму ее теплый бочок, поставишь в погребок в обвязанных промасленными тряпицами глиняных крынках — поневоле относиться к братьям меньшим начнешь как к ходячим консервам, с бонусом в виде мягкой шкурки и костей для поделок. С какой бы любовью ни относился дружинник к своему боевому коню, ратному товарищу и спасителю в жестоких сечах — а сожрет, чуть что не так, и не поморщится.

— Вертай, Радо, к пологу, завязки заледенели! — услышал перекличку прислуги Олег и заторопился назад в шатер.

Нужно было успеть одеться, схватить оставшееся оружие и прочие вещи до того, как княжеские холопы свернут хозяйскую палатку и отправят вперед, к новой стоянке. В головном отряде, известное дело, завсегда кашевары и наместники идут — чтобы к приходу основных сил успеть костры запалить, ужин сытный сварить, шатры и палатки для князя и бояр богатых поставить, очаги внутри запалить. Не в холодный же снег родовитым воинам спать ложиться!

Пока холопы сворачивали войлочные стены и складывали решетки каркаса, ведун только-только успел влезть в бриганту, с трудом застегнув здоровой рукой крючки, накинул налатник, скатал шкуру.

— Тута я, боярин, — наконец показался холоп, ведущий в поводу серединских коней. — А че, сеча без меня случилась? Глянь, стрелы торчат повсюду…

— Сам понимаешь, — пожал плечами Олег. — Углядели торки, что главный богатырь земли русской Будута великий к табуну за конями поскакал, да и решили удачу попытать, пока не так страшно.

— А че, — сдвинул овчинную шапку на затылок паренек. — Я бы не осрамился, святым Панкратием клянусь!

— Это кто такой? — поинтересовался ведун, отступая от шкуры. — Кинь узел чалому на холку, мне одной рукой несподручно.

— Болит, стало быть, боярин? Не помогли чары бесовские?

— Коли не чары, совсем бы отвалилась, — вяло возразил Олег. — Так что за святой, которым ты клялся?

— Ну, хороший святой будет, — заюлил холоп. — Бога славил, людям добрым помогал…

— И чем помогал?

— Всяко разно… Ну, батюшка наш, отец Панкрат, зазря бы имени такого не взял бы, боярин? Оно всяко ясно.

— Ясно, — согласился Олег, наблюдая как Будута увязывает сумки. — Стало быть, попом своим клянешься. Что ж, тоже неплохо. Тот, кому за тебя ответить — завсегда рядом.

— Нешто ты, боярин, меж святым и батюшкой разницы не понимаешь? — вроде даже обиделся паренек. — Святой — он ведь за ложь и покарать может. Оттого ими и клянутся…

Будута затянул подпруги и подвел ведуну гнедую. Середин уже привычным движением поднялся в седло, подобрал поводья. Хорошо все-таки холопа своего иметь. Все и увяжет, и заседлает, и лошадей из общего табуна приведет. Знай только подбородок держи повыше да щеки гордо надувай, дабы на прочих бояр походить.

— Ну чего застрял, блаженный, — весело прикрикнул на холопа ведун. — Айда, шевелись. Княжескую свиту нагонять надобно.

Рать уходила вперед, оставляя за собой обширный вытоптанный участок зимней степи с оспинами кострищ, ровными черными кругами вокруг них, да редкими кровавыми пятнами большей частью от зарезанных на ужин скакунов — кто-то из коней захромал, кто-то отек ногами, кто-то замучился коликами. Мертвое тело запытанного пленного торка покоилось на полпути между оставленной стоянкой и длинной полосой из красных пятен, конских костяков, полуголых человеческих тел — итогом утренней стремительной атаки. По другую сторону лагеря остался еще один след отдыха рати — разрытый местами до травы снег, россыпи коричневых катышей, кострища конюхов: здесь паслись кони муромской дружины. Лошадь — она ведь не мотоцикл, не машина и не танк; ее на ночь не заглушишь и рядом с палаткой не оставишь, у нее тоже свои естественные надобности имеются, которым среди многотысячного лагеря не место.

Дружина уходила дальше, разбросав в стороны стремительные дозоры, выпустив на много верст вперед головной полк, готовый либо встретить врага и связать боем до подхода главных сил, либо разбить новый лагерь, сэкономив для отдыха дружины лишний час. Уходила, вытянувшись в две широкие колонны по обе стороны от обоза со съестными припасами и фуражом, лубками, с запасенным в огромных мешках целительным болотным мхом, с сотнями щитов, что трескаются, расползаются на ремнях, разлетаются в щепы чуть не после каждой стычки.

Свой обтянутый тонкой яловой кожей и расписанный пятью мальтийскими крестами — символами всех сторон света — деревянный диск ведун не зря оковал по краю толстой железной полосой. Тяжело и дорого — но и хватало такого щита на добрый десяток стычек. Для одинокого путника, что не может менять оружие по пять раз за схватку — аргумент немаловажный.

— То-о-рки!!!

— Проклятие! — Олег, который на этот раз был не одиночкой сам по себе, а шел в составе общего войска, схватился за саблю и тут же скривился от боли. Нет, сегодня он явно не боец. Только щитом прикрываться и способен.

— Я тут, боярин! — моментально встрепенулся Будута. — Звал, боярин?

— Толку с тебя…

Глядя на накатывающуюся с востока темную массу, ведун не спеша снял с луки седла щит и поставил краем на колено, прикрывая тело и конскую шею. Справа и слева защелкали тетивы, навстречу степнякам взмыли, исчеркивая небо тонкими штрихами, тысячи стел. Почти сразу навстречу вспорхнули тысячи их сестер. Олег вскинул щит над головой — и почти сразу в него дважды ударили граненые наконечники, острые жала которых выглянули с внутренней стороны почти на ширину пальца. Кому-то по ту сторону обоза повезло меньше, и он, хрипло вскрикнув, сполз с седла на землю. Впереди, жалобно заржав, понеслась лошадь, еще одна рядом забилась на месте, высоко вскидывая задние ноги. Сидевший на ней дружинник после третьего скачка вылетел через голову скакуна. Слева пегая лошадка просто тихо упала на землю, придавив ногу не ожидавшему такого всаднику. Воин отчаянно ругался, взмахивая тугим двугорбым луком — то ли от бессилия, то ли от боли.

— Ур-ра-а-а! Ур-а-а!!! — От воинской колонны оторвались две плотные массы сотни по три широкоплечих богатырей и не использующих луки варягов, ринулись степнякам навстречу, опустив рогатины и склонив головы к конским шеям. Олег на миг охнул, поразившись отважному безумству, но тут же сообразил: все стрелы торки уже выпустили по воинской колонне, и теперь остановить копейный удар способны только такой же встречной атакой. А степняки, известно, прямой сечи побаиваются.

Так и есть — черная плотная лава отвернула, уносясь обратно в степь и оставляя под копыта кованой рати около полусотни своих лишившихся скакунов товарищей. Некоторые пешие торки разворачивались, вскидывали щиты, над которыми выглядывали блестящие кончики мечей, некоторые с криками предсмертного ужаса пытались убежать от откормленных русских скакунов — участь и тех, и других была одинакова. Конные сотни промчались, не сбрасывая хода ни на шаг, и после них осталось лишь кровавое бездыханное месиво.

— Похоже, счет опять не в пользу торков, — подвел приблизительный итог Середин. — Наши раненые и безлошадные остаются при нас, а поганых добивают поголовно. Это не считая стрел, что тоже нам достаются. Ладно, посмотрим, что дальше будет. Сейчас они припасы стрел у своих обозов пополнят да снова появятся.

— Не появятся, боярин! — гордо вскинулся Будута, разглядывая рассеченный стрелой от пояса до самого низа подол тегиляя. — Вона, как мы им дали! До света ныне бояться будут!

Олег только хмыкнул в ответ — и оказался прав. До сумерек торки налетали еще три раза, теряя скакунов и людей, расстреливая десятки тысяч стрел, спасаясь от встречных атак, причем не всегда успешно. Два-три десятка коней с перекинутыми через седла мертвыми степняками дружинники все-таки привели. Но все, чего смогли добиться поганые — это задержать движение колонны на полчаса-час, пока пешие воины меняли раненых или убитых коней на свежих из заводного табуна.

Тем не менее, вместо традиционного пира князь Гавриил созвал вечером военный совет, состоящий, впрочем, из завсегдатаев всех пиршеств: воевода Дубовей, трое попов с постными лицами, трое любимых княжеских богатырей, молчаливых, но одним своим видом способных усмирить самого ярого задиру, десяток родовитых бояр — за каждым из них стояло не меньше сотни вооруженных холопов, — пятеро дружинных тысяцких и два десятка сотников. Воеводу и нескольких сотников Олег еще помнил после прошлого своего приезда в Муром, но остальных не знал, а потому предпочел помалкивать, присев за спинами воинов на чурбачок недалеко от входа в шатер. Кроме него, в походных княжеских хоромах сидели только двое: сам князь на резном складном табурете да птица Сирин на его родовом вымпеле. Впрочем, ныне при дворе птицу сию предпочитали называть Фениксом.

— Рубить надобно нехристей! — горячо доказывал князю молодой, с еще только пробивающейся бородкой воин. Судя по тяжелой золотой цепи на шее, нескольким массивным перстням и кровавому бархатному подбою бобровой епанчи — боярин не из последних. — Ныне каждый узреть мог: ако цыплята от коршуна, поганые от нас разбегались, ако неразумные овцы пред клыками волчьими, падали! Гнать их надобно, обрушиться дланью господней, да и побить всех единым махом, дабы и помыслить не могли противиться воле твоей, княже. Одолеем торков в горячей сече — славу себе добудем великую, а тебе, князь Муромский, победу.

— Где ты их в степи-то сыщешь, боярин Александр? — недоверчиво покачал головой воевода. — Они ведь — как ветер. Вроде и рядом он завсегда, да ни в жизть не поймаешь.

— За день четыре раза торки обернулись. Стало быть, и лагерь их недалече, час пути на рысях, не более. Дай мне пару тысяч, княже, и я тебе до вечера привезу голову их хана и весь обоз походный…

— Да не лагерь там, а сани со стрелами, — не выдержав, вмешался Олег. — Бросят степняки сани эти не жалеючи, и гоняйся за ними неведомо где. Неужели непонятно: заманивают они нас, с пути сбить хотят, заставляют в догонялки бесполезные играть…

Середин поспешно встал, пока его не попрекнули столь грубой невежливостью.

— А, это ты, боярин? — вскинул голову князь. — Как же, как же, поминали тебя намедни за службу честную. Так каково мнение твое о набегах торкских?

— Я с тобой не ради славы ратной пошел, княже, — придвинулся ближе ведун, раздвигая сотников плечом, — а ради мести. Мести за сотни товарищей моих, что обманом в рабство были проданы. Коли на рать торкскую повернешь — разбегутся они, трусость степняков всем известна. Славу получишь, князь, да ничего более. Опять разбойничать торки станут, кровушку русскую проливать, холопов твоих в неволю угонять. Не славу искать нужно, а логово народца поганого. Выжечь его начисто, как язву гнилую, и дело с концом. Донесли ведь люди торговые, где торки город свой прячут. Вот на него идти и надобно! Захотят остановить: пусть на пути встают, грудью заслоняют. А стрелы пускать любой сайгак может, не след на это внимания обращать.

— Не русское это дело — с бабами да детьми воевать! — возмутился боярин. — Нашему духу потребно в чистом поле с силой воинской схлестнуться, а не к чужим сундукам тащиться, от вызовов ратных хоронясь.

— Вестимо, боярину Александру ведомо, что я токмо левой рукой ныне биться способен, — спокойно произнес Олег, — коли он прилюдно трусливой нерусью меня называть отваживается. Однако же с подобным молокососом я и одной левой управлюсь, коли князь спор божьим судом разрешить дозволит.

— Я ради такого дела клятву принесу правую руку в споре нашем не применять! — заносчиво выкрикнул юный боярин.

— Нет в том нужды, — неожиданно пригладил широкую бороду воевода. — Пока гость наш немощен, я за него в суде божьем выступить готов.

— Прости, Дубовей, — возразил один из богатырей, имени которого ведун даже не знал, — но твое дело — полки водить. Спор же за ведуна Олега я готов разрешить.

Молодой боярин побелел, как зимняя степь, и, кажется, даже сглотнул. Похоже, он не знал, что именно Олег Середин три года назад спас Муром от хазар, найдя тайный лагерь разбойников, а потому заступников у него в здешней дружине хватало.

— Оставьте, други, — взмахнул рукой князь Гавриил. — Ныне у нас один враг. Вот против него мечи и точите. Свар в дружине своей я не потерплю! Однако же, боярин Олег, откель проведал ты о том, кто тайну логова поганого мне открыл?

— Случайно угадал, княже, — низко склонил голову Середин, пряча от здешнего правителя улыбку.

Тоже, секрет Полишенеля — кто главный шпион в чужих землях, кто тайные дороги разведывает и каждое кочевье с лотком торговым всунется? Купцы, естественно, кто же еще! Они и товары продаю' и секреты чужие, и свои тайны по сходной цене сдать могут. А главное — никуда от них не денешься. Знаешь, что шпионят, а никуда не денешься. Без торговли ни одна страна долго жить не может, и казна без людей торговых скудеет.

— Впрочем, сие ныне не важно, — вполне разумно потер подбородок князь. — Главное, ведомо нам, где торки в зимние месяцы отсиживаются, куда баб своих на время набегов прячут. Так куда коней справим, други? В логово поганое — баб вязать — аль в поле, для честной сечи, потехи кровавой? Ты ка мыслишь, отец Серафим? Какой совет мне дашь в имя Господа нашего, Иисуса Христа?

Воины замерли, ожидая ответа далекого от ратного дела старца. Тот, одетый, несмотря на холод, суконную, грубого плетения рясу, погладил черный маслянистый посох, пожевал губами, отчего длинная седая борода затряслась, и свистящим шепотом изрек:

— Мыслю я, княже… Славы своей в поле чистом искать и кровь лить неведомо где — есть гордыня пустая и богопротивная. Не о славе мыслить тебе надлежит, а о единоверцах своих, что в тяжкой неволе у нехристей в застенках таятся, что токмо на божью помощь в молитвах своих уповают. К ним иди княже. В логово поганое, к капищам языческим. О благе ближних своих помни, княже, а не о своей гордыне. Ее сколько ни тешь, все мало…

— Да будет так! — поднялся с походного трона Муромский князь, широко перекрестился, поклонился собравшимся воинам. — Не своей славы ищем, а ради покоя земли русской и к славе христовой труды свои кладем. К логову степному далее шагаем. Сече с торками по нашему почину не бывать!

— Это верно! Правильно, в берлоге медведя бить надобно, а не по чаще за ним бегать. Нешто мы собаки — на каждого пустобреха кидаться? Гнездо разорим, и воронья не станет… — По рядам собравшихся мужчин пронесся вздох облегчения. Теперь, когда вопрос был решен, и для всех наступило время определенности, избранный путь казался самым верным и разумным.

— Эй, Стефан, — крикнул князь, падая обратно на трон. — Что гостей моих голодными держишь? Истомились все с дороги да с трудов. Нечто кашевары угощения наварить не успели? Неси!

Тут же появились холопы в овчинных зипунах с желтым шнуром, сноровисто раскатали на плотно утоптанный воинами снег толстую, в три пальца, войлочную кошму, поверх начали бросать короткошерстные розовые с сине-зеленым рисунком ковры. Гости, поначалу отпрянувшие к стенкам, вернулись к середине, начали рассаживаться от очага к трону.

— Боярин Олег, — подманил ведуна князь. — Холоп, коего я к тебе приставил, вечор уверял, голыми руками ты поганого в полон захватил да двух еще поразил до смерти?

— Почти что так и было, княже, — кивнул Середин. — Токмо после подвига сего у меня рука так отбита, что и сабли поднять не могу.

— Однако, — покачал головой муромский правитель. — Немало богатырей на службе моей побывало, но такого я ни про кого еще не слышал. Как же тебе это удалось?

— Легко, — скромно ответил Олег. — Первого на скаку аккурат в челюсть прямым уложил, второго окантовкой щита поймал, третьего… Третьего не помню. Со страху, видать, помер, все это увидев.

— Молодец! — от души расхохотался князь. — Слухи про тебя ходят всякие, и в плечах твоих косой сажени не наберется, но воин ты, вижу, добрый. От ворога не бежишь, удача тебя любит… Иди на службу ко мне, боярин. Платой не обижу, поместье дам на землях урожайных, тысяцким зараз поставлю. Воеводой, помню, ты мне ужо послужил, не испугался.

— Да надолго не хватило меня, княже. Прости, но скитание, видать, на роду мне написано. Не дал Бог ни дома, ни двора, ни жены с детишками. Нам ли, смертным, супротив его воли идти?

Ведун специально намекнул новообращенному князю на единого бога, и правитель отступил, не стал гневаться на строптивого гостя:

— Гляди, боярин. Попросишься — поздно будет.

— Ужель не возьмешь, коли проситься начну, княже? — преувеличенно удивился Середин.

И муромский правитель махнул рукой:

— Ты прав, боярин, возьму. Ладно, броди. Как утомишься, приходи. При моей дружине завсегда место найдется. — Князь пошарил у себя на поясе, отцепил небольшой мешочек, протянул ведуну. — Вот, держи, калика перехожий. Полонянина твоего я вечор ради дела общего опросил с пристрастием. Подозреваю, ныне он ни на что более не годен.

Олег молча кивнул, сунул кошель за пазуху.

— И о руке своей не грусти. Коли Бог торкское логово захватить поможет, равную долю со всеми дружинниками получишь.

Середин опять с достоинством кивнул, но благодарить не стал.

— Не хмурься, боярин, — поднял золотой кубок с самоцветами князь. — Ну да, долю я тебе не боярскую, а ратную определил. Так ведь ты холопов с собой в поход не привел, сотню под руку брать отказываешься. Откуда более?

К этому времени холопы успели развернуть длинное шелковое полотнище, заменяющее стол, поставить на него кувшины с вином и с медом, разнести деревянные и серебряные блюда с вареными половинками цыплят. Перед князем Гавриилом двое слуг водрузили опричное блюдо с копченой осетриной, нарезанной крупными кусками. Муромский правитель потянул верхний, передал ведуну:

— Вот, отпробуй угощения с моего стола, боярин Олег, да оставь грусть свою снаружи.

Это уже была честь. Опричное угощение, в отличие от всего прочего, что каждый желающий мог брать, сколько душа попросит, ставилось хозяину дома, и тот оделял им отдельно тех, кого желал, в знак особого уважения, почтения, выражения благодарности. Получив из рук Гавриила этот кусок, Олег переходил из «общей массы» княжеского окружения, многих из которого правитель и вовсе не знал, а привечал лишь ради рода или вежливости, в число особо отмеченных друзей. Личных друзей.

— А давайте, други… — Ведун потянулся к поставленной перед ним деревянной, покрытой черным лаком чаше, но ближний холоп с ловкостью опытного иллюзиониста ухитрился подменить ее серебряным кубком. — Давайте, други за князя нашего Гавриила корцы наши поднимем. Князю, что первым веру Христову на Руси принял, меч в ее защиту поднять решился, что главным заступником для слабых стал и судьей честным для обиженных. Слава!

— Слава, слава!!! — с готовностью подхватили гости, отирая бороды и усы от куриного жира, чтобы тут же обмочить главное мужское украшение вином или медом.

Олег осушил свой кубок, поморщился — холопы, оказывается, наполнили его вином. Потом махнул рукой: ему-то чего беспокоиться? Это боярам к своим шатрам возвращаться надобно, сотникам к отрядам уходить. А у него место здесь, в шатре. Как устанет — к стенке отползет да в шкуру завернется. И все дела. Главное — мед с вином не мешать…

На этот раз он сам наполнил свой кубок, неторопливо разделал жирную, сочную осетрину, оставив на ломте хлеба хребет и куски румяной шкуры, потянулся за половиной курицы, но передумал, взял из чаши несколько соленых огурцов. Кивнул сидящему напротив священнику, истребляющему курятину:

— Разве не пост сегодня, батюшка? Бог мясным потчеваться не запрещает?

— Бог милостив, — смачно обгрыз хрящик слуга Христов. — Путников, людей на службе ратной, а также недужных от поста освобождает. Так что кушай, сын мой, не смущайся.

Олег недовольно поморщился, признавая, что попик его таки «умыл», съел еще огурец, запил полным кубком вина и ухватил куриную полть, пока блюдо окончательно не опустело. Однако не успел он запустить зубы в чуть теплое мясо, как сзади послышался шорох, и в самом ухе прозвучал вкрадчивый шепот Будуты:

— Боярин, боярин, тебя дружинники кличут, что намедни в дозор с тобой ходили. При мечах явились…

— А как еще они в походе явиться могут? — Ведун положил курятину на хлеб, выпил вино и, чуть привстав, поклонился князю: — Дозволь отлучиться ненадолго? Сказывают, надобность во мне появилась.

— Смотри, — притворно погрозил ему пальцем муромский правитель. — Мне на службу не пошел. Коли кому другому согласишься пособлять — обижусь.

А может, и не притворно, может, вполне серьезно предупреждал. Олег согласно кивнул и начал пробираться к выходу.

На холодном ветру его поджидал рыжебородый дружинник и один из его товарищей. Утерев рукавицей усы, бородач кашлянул, чуть поклонился:

— Здрав будь, боярин. Мы тут с сотоварищи с дуваном посидели. Так мы порешили серебро, у торков мертвых взятое, раненым отдать да женке Повислава отвезть. Им с добром возиться несподручно. Посему из прочей добычи тебе, как старшему, две доли отвели. По раскладу конь и снаряжение воинское причитается. Вот…

Дружинник кивнул товарищу, и тот подвел ближе лошадь, которую держал в поводу.

Вот он, один из главных поводов к большинству войн: добыча! Чтобы купить доброго коня, крестьянину здешнему года два работать надобно, а то и все три. Клинок добротный раза в три дороже обойдется. Еще упряжь, набор поясной, броня, пусть и простенькая, стеганая, лук роговой… За все вместе — целую жизнь копить понадобится. А тут: минутная стычка — и ты стал богачом. И хотя все знают, что в походах случаются потери, что из десятка зачастую один, а то и двое в чужой земле лежать остаются, что иногда рати поражение терпят и можно самому в чужой полон попасть — но каждый надеется, что погибнет другой, а разбогатеет — именно он; что проигрывают сражения без него — а он обязательно окажется в числе победителей. Потому-то, что ни поколение, приходят в княжеские дружины добровольцы из ремесленных слобод, бросают пашни крестьянские дети и продаются в холопы, потому с готовностью платят кровью за свои поместья бояре, по первому княжескому призыву поднимаясь в седло. Добыча! Несколько месяцев риска — и мошна набита серебром и златом, в хозяйстве трудятся послушные невольники, в опочивальне дожидаются ласковые девственницы… Разве устоит перед таким соблазном хоть один мужчина, способный носить оружие?

«Вот почему все так обрадовались, когда князь решил на торкский город идти! — внезапно вспомнил ведун. — В чистом поле, в кровавой сече, кроме славы и ран, ничего не получишь. Лошади, доспехи, обоз — это копейки. Вот город — цель достойная. За высокими стенами твердыни всегда можно взять настоящую добычу».

Рыжебородый опять кашлянул, и Олег спохватился, взял у дружинника поводья скакуна:

— Благодарю за уважение, други. Спорить не стану, раненым серебро важнее. Правильно решили.

— Уж не обессудь, что на дуван не звали, боярин, — обрадовался рыжебородый. — Нам в шатер княжеский так просто не заглянуть.

— Ничего, — отмахнулся ведун. — Знаю, вы люди честные. Иных в дружине муромской не бывает.

Воины, опустив головы, коротко переглянулись, и Олег понял, что его в чем-то все-таки обманули. То ли утаили часть добычи, то ли всучили то, чего прочим негодным показалось. Однако затевать свару из-за рухляди ему не хотелось. Тем более, шел он в поход не за добычей, а за местью. И все-таки…

— Вы крещеные? — неожиданно спросил ведун.

— Да, — кивнул рыжебородый.

— Князь Гавриил иных в дружину более не берет, — добавил второй.

— Это здорово. — Середин неторопливо размотал тряпицу на левом запястье, продемонстрировал серебряный крестик, после чего зачерпнул снега, сжал в кулаке и вогнал сверху крест:

— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа. В святых землях, на христовых тропах стоят горы Сиенские. Подножие их от жары течет, вершины их от холода каменеют. Лежит снег на Сиенских горах. Для ветра пыль, для ратника русского снег, для стали вражеской лед толстый, лед непробиваемый. Не взять люда этого ни стреле поганой, ни мечу каленому, ни копью быстрому. Отныне, присно и вовеки веков… — С последними словами Олег поймал падающие из кулака капельки талой воды, начертал на лбах дружинников маленькие крестики. — Вот, мужики. Лоб маленько пощиплет, но это нормально. Отныне вы для оружия неуязвимы станете, коли его не христианин держит. Только сильно на заговор не полагайтесь, никогда не знаешь, с кем в бою столкнешься. Можете остальным с десятка своего сказать, я и для них защитный заговор сотворю. Ну прощайте, мужики. Будута, коня в табун отведи. Нечего ему тут делать.

Олег развернулся и, довольный собой, вошел обратно под полог княжеского шатра. Заговор дружинникам, само собой, поможет, но и совесть их погрызет изрядно, коли и вправду обманули. Тех, кто добро тебе творит, обманывать ох как тяжело. Если ты не погань какая, конечно.

Вернувшись на свое место рядом с князем, Середин понял, что главные события пира прошли мимо него. На опричном блюде осталось всего два сиротливых кусочка осетрины, прочие подносы тоже опустели, часть кувшинов откровенно лежали на боку. Пока ведун доедал свою курицу, прозвучали еще две здравицы за князя и его детей, после чего бояре и сотники начали расходиться. С воеводой, ближними товарищами и богатырями муромский правитель опрокинул еще по чаше стоячего меда — ведун волей-неволей вынужден был нарушить зарок и смешать-таки вино с медом, — после чего холопы пошли вдоль стен тушить масляные светильники.

В скупом свете очага богатыри стали укладываться вокруг княжьего полога, Середин отступил к противоположной стене, выискивая сверток со своей шкурой.

— Отвел, боярин. — В полумраке Олег скорее угадал, нежели узнал Будуту. — Добро в обозе скинул, зарок взял, что не спутают, коня табунщикам отвел. Добрый конь, ей-богу, боярин…

Холоп на миг исчез в сумраке, а когда появился вновь, во рту у него уже похрустывала какая-ю косточка.

— Славхруобехрулось, — чавкнул он. — Р-рам-м… И скакун с ням-ням, тсюп-тсюп…

— Прожуй сперва, — повысил на него голос Олег, но вспомнил, что холопам никакой доли от добычи не полагается. Коли сам себя кому-то в неволю продал, то и прибыток хозяину принадлежал, а не рабу, пусть и добровольному. Разумеется, того, что холоп в сече с врага снимал или при разорении селения ухватывал, у него никто не забирал — но в дележах его никогда в расчет не принимали. Вот и страдает бедолага, чужое добро пересчитывая.

Ведун сунул руку за пазуху, нащупал подаренный князем кошель, вытянул из него несколько монет — так, чтобы на них попал свет углей. Так и есть, серебро! Не балует княже верных слуг своих, не балует.

— Ты чего, боярин? — насторожившись, разом проглотил все, что было во рту, холоп.

— На вот, выпей за мое здоровье, как в Муром вернешься, — пересыпал монеты ему в ладонь Олег. — За службу, так сказать, храбрую. Только шкуру мою сперва найди. Куда сунул?

— Сей миг будет, боярин, — засуетился холоп. — По правую руку лежала… А, вот она… Вот, укладывайся, боярин. Сладких тебе снов…

Урсула

Ушибленная рука упрямо не желала набирать силу. Пальцы хотя и слушались, сжимаясь и разжимаясь на рукояти сабли, но клинок не удерживали — оружие выворачивалось из кулака, как из кома сырой глины. Волей-неволей, из участника похода Олег стал в нем простым зрителем.

Два дня подряд торки волнами накатывали на муромскую ратную колонну, без счета осыпая ее стрелами. Дружина отвечала столь же обильным смертоносным дождем и лихими наскоками кованой конницы. Потери с обеих сторон исчислялись уже сотнями, коней никто уже не торопился свежевать на мясо — убоины хватало с избытком, не сожрать.

Середин начал опасаться, что война идет на истощение табунов и закончится лишь тогда, когда люди пойдут пешком, но к полудню третьего дня впереди внезапно открылось обширное городище, размерами мало уступающее той же Рязани. Вот только стены «подкачали»: хотя земляной вал и возвышался на высоту пятиэтажного дома, поблескивая толстым ледяным панцирем на склонах, но укрепление по гребню его шло чахлое — обычный частокол.

Видать, с лесом в здешних краях было тяжеловато. Хотя рощи среди степной равнины войску на пути все-таки попадались. Но, видать, либо лес был плохой, либо берегли его торки для некой иной нужды. Ворота находились на высоте примерно середины вала — к ним вела насыпь, обрывающаяся на расстоянии примерно двадцати метров. Судя по свежим следам, последний участок перекрывался длинным помостом, который горожане просто разобрали и хозяйственно унесли внутрь, рассчитывая восстановить после войны. Сами ворота тоже покрывала ледяная корка, причем жители еще продолжали лить воду из бойниц над ними.

Сгоряча воины первых сотен с ходу попытались забраться на вал — но, естественно, скатились, как с детской горки, осыпаемые одновременно оскорблениями, насмешками и редкими пока еще стрелами. Дружинники отошли, громко обещая скоро вернуться и отрезать насмешникам языки. Потерь среди них не оказалось: осажденные еще не взялись за воинское дело всерьез. Как, впрочем, и муромцы.

Два дня ушло на обустройство лагеря. За неимением других строительных материалов, стены были выстроены из телег и саней, составленных вплотную одни к другим, возле трех выходов расположилась стража по две сотни мечей в каждой. Хотя, конечно, главную защиту составляли не они, а уходящие каждое утро, в полдень и вечером дозоры, что обязаны заметить врага на дальних подступах и упредить главные силы. Ведь тот же табун с лошадьми походными стеной не обнесешь — его только увести можно, коли вовремя про беду узнаешь.

Палаток и юрт в лагере прибавилось почти втрое.

Оказалось, что многие бояре — из тех, что победнее, — и даже дружинники тоже везли с собой походные дома, просто не теряли время на их сборку при каждом привале. Запылали костры: пришлые чужаки чахлые торкские рощи не жалели, сводили под корень на дрова и прочие нужды. Например — вязали из веток объемистые, в два человеческих торса, фашины. На это занятие ушел еще день — а там начался уже собственно приступ.

На рассвете, когда князь еще только вскинул руки, давая холопам возможность затянуть узлы колонтаря с наведенным на пластины чернением, за пределами шатра дружно взвыли десятки труб. Олег, пользуясь тем, что при особе правителя никаких обязанностей у него нет, выскользнул наружу и увидел, как сразу с двух сторон к городу мчатся сотни воинов с перекинутыми за спину щитами, сжимающих в руках не мечи или лестницы, а вязанки с хворостом.

Сверху посыпались стрелы — со стороны русских войск, из-за поставленных на ребро щитов, начали отвечать муромские стрелки. Их было намного меньше, чем степных, но зато все — отборные мастера. Лук ведь каков? Чем сильнее стрелок, чем тверже его рука — тем дальше и точнее стрела летит. Посему хоть торки и били сверху вниз, но большого преимущества перед врагами не получали.

Впрочем, сколько степняков удалось выбить за несколько часов схватки — Олег не видел. Поди угадай за толстым тыном! Главное, что среди нападающих потерь было меньше полусотни дружинников, да и те — легко раненные. На пути к валу воина прикрывал толстый пук ветвей, на обратной дороге — повешенный сзади щит. Так что простой мишенью муромцы отнюдь не были.

Вскоре после полудня справа и слева от ворот города выросли груды хвороста высотой в два человеческих роста.

— Во имя Господа нашего, — широко перекрестившись, дал отмашку князь Гавриил, и к кучам хвороста просвистели по десятку стрел с подожженной паклей возле наконечника.

После этого русские отступили от города на безопасное расстояние — чтобы стрелы не доставали. На стенах же слышались тревожные крики, потом вниз покатились переброшенные через тын крупные камни, неопрятные глыбы непонятно чего, снежные комья.

— Льдом забрасывают, — негромко пояснил воевода Дубовей.

От груд хвороста послышалось злобное шипение, языки пламени утонули в клубах густого белого пара. Изменить люди ничего не могли, поэтому оставалось только ждать. Минут десять-двадцать все оставалось затянуто белой пеленой, а когда она наконец рассеялась, стало ясно, что торки на сей раз победили: вместо жарких костров у нападающих получились жалкие, кое-как чадящие кучи, полузакопанные глиной и снегом.

Не скрывая разочарования, дружинники потянулись в лагерь, и утешением было только то, что никаких оскорблений защитники им в спины не кричали. Видать, и сами выдохлись изрядно.

Уныние, казалось, распространилось на всех — вечером князь даже не устроил обычного пира. Но, как после выяснилось, он просто был крайне занят.

Ночью громкие крики и алые отблески на пологе заставили Середина вскочить, опоясаться саблей. Княжеский шатер был совершенно пуст, а когда ведун выскочил наружу, то увидел, как под стеной города полыхает огромный, выбрасывающий языки пламени до самого частокола, костер. Сверху в него что-то падало, текло, но бесполезно — такое пламя уже так легко не затушишь. Торки проспали свой город: успокоив их неудачей дневных штурмов, муромский князь, как оказалось, смог подготовить и провести удачное нападение в ночной темноте.

Защитники города орали, словно им подпаливали пятки, и крики были слышны даже в лагере; они валили через частокол мерзлую землю и заготовленный заранее лед — муромцы подносили и метали в пламя бревна, чурбаки, легкие поленья, наколотые для лагерных очагов. Никто не стрелял: в темноте врага все одно не разглядеть — пляшущие, то проседающие до земли, то взметывающиеся до небес языки пламени тут не помощники. В них скорее духов и призраков углядишь, нежели человека. Война шла за огонь — и тут русская рать одерживала безусловную победу.

Гигантский костер опал только к рассвету, а угли прогорели и вовсе после полудня. К этому времени дружинники успели соорудить из тонких бревен щиты со множеством кожаных петель с внутренней стороны, снаружи обили их кожей, которую обильно полили водой и забросали поверх снегом. Едва подостыли угли у стен, воины ринулись вперед по раскаленной, пышущей жаром земле. И опять из-за тына покатились на них камни, бревна, ледяные глыбы, полетели стрелы — совершенно бесполезные против несущих толстые щиты муромцев.

К вечеру, несмотря на старания защитников города, ратники выставили в два слоя сколоченные из бревен щиты, подперли их кривыми столбами из изобильно растущей в ближней рощице черемухи и накидали сверху снега, в котором с бессильным шипением тонули падающие сверху горящие смоляные бочонки и кипы сена.

Работы не прекращались и ночью — утром любой желающий мог увидеть груды земли, что успели добыть розмыслы из оттаявшего вала. Люди работали споро, сменяясь каждые два часа под прикрытием обычных дощатых щитов. Торки обильно засыпали каждую смену стрелами, но смогли подранить только двух ратников. Да и то лишь поцарапали — порошком из растертых цветков ноготка засыпать и забыть.

В середине дня над городом взметнулись черные клубы, что бывают лишь от больших охапок перегнившей старой соломы, брошенных в огонь.

«Сигнал! Это сигнал!» — сообразил ведун, соображая, куда бежать и кого упреждать о неминуемой опасности. Однако христианское воинство поняло все и без его подсказки. Запели в лагере трубы, заспешили на тревожный призыв дружинники, холопы и бояре, и лишь Середин со своей некстати зашибленной рукой опять остался всего только зрителем в центре театрального зала.

Хотя нет — не зрителем и даже не болельщиком. Ведь от исхода жесточайшей сечи, что возникнет на следующий день между торками и муромской дружиной, зависит и его судьба. Разгромят пришельцев степняки — и вместе с прочими ранеными, старыми советчиками, увязавшимися за ратью продажными девками и фенями его порубят с восторженными криками победители либо продадут в неволю каким-нибудь персам или арабам. Одолеют муромцы — и судьба разбойничьего степного племени окажется решена навсегда…

Он нервничал, хватался слабой рукой за клинок, метался меж юрт и палаток по лагерю — но даже примерно не представлял, что творится всего лишь в версте на восход от города — там, куда по призыву примчавшегося на взмыленном коне гонца ушли русские полки. Лишь пение труб, лязг железа, громкие вопли ярости и боли, возвращающиеся ежеминутно окровавленные воины — все вместе взятое доказывало, что битва разразилась не на жизнь, а на смерть, пощады никто не просит и никто ее не намерен дарить…

— Бегут… — Эту весть привез тяжело раненный, престарелый витязь, въехавший в лагерь на посеченном коне и буквально упавший на руки Олега.

Середин поначалу даже не поверил, что ему сказали правду, и лишь много позже сообразил: тот, кто здоров или даже легко ранен, назад с таким сообщением не поскачет — вместе со всеми будет гнать и добивать разгромленного врага.

И только глубокой ночью веселые, счастливые, орущие всякие несуразицы дружинники подтвердили радостное сообщение. Во тьме врага стало невозможно разглядеть даже в упор, и потому большинство ратников повернули усталых коней назад, к лагерю.

— Ну и дали мы им, боярин! — захлебываясь от восторга, рассказывал вечером раскрасневшийся, словно после бочонка хмельного меда, Будута. Они, поганые, обойти город, видать, собрались. Туда, к закату ратью шли. Да воевода наш, Дубовей, недаром хлеб княжеский ест. Как повел всех прямо на поганых, как повел! Те поначалу утечь, как всегда, собрались. Но, видать, помутнение некое на них спустилося. Развернулись разом, да сразу с трех сторон на нас с пиками и навалились! Я помыслил, задавят меня вусмерть. Со всех сторон крики, лязг, топоры мелькают, рогатины ломаются. Веришь — головы и куски рук, еще шевелящиеся, надо мной пролетали! Дружина княжеская вперед шла, аки медведь через собачью стаю. Вся земля кровью напитана, аж снег стаял! Поганых столько нарублено — копыто коню поставить некуда! И дрогнули торки, прыснули в стороны, как грачи от камня брошенного. И мы пошли, пошли все дружно, навалились со всей силушкой за землю русскую, за веру христианскую! Я сам, самолично двух поганых срубил. Как дам рогатиной — и насквозь!..

Растирая предательницу-руку, не пустившую его в общий строй, Олег сделал поправку на то, что поставленный в легком вооружении в задние ряды строя холоп наверняка ничего не видел, и, полагаясь на свой опыт пребывания в этом жестоком мире, смог примерно восстановить картину битвы.

Степняки, начиная решительную битву, скорее всего, использовали свой любимый прием: притворным отступлением заманить врага в засаду, внезапно навалиться со всех сторон, посеять панику, а потом добить убегающих пришельцев, прижать их к пока еще неприступным городским стенам, вырезать всех до последнего… Потому и «навалились сразу с трех сторон» — это была попытка окружения. Правда, муромская дружина оказалась слишком велика, и охватить ее полностью не удалось — иначе не разговаривал бы он сейчас с Будутой, лежал бы мальчишка в холодной степи, а вечно голодные вороны выклевывали его застывшие глаза. Но самое главное — русские не дрогнули, не побежали, боясь того, что тысячи степняков рубят их со всех сторон, а продолжили атаку. Конная рать, одетая в железо, набранная с пристрастием из тысяч желающих, годами тренированная в детинце опытными воеводами, уверенная в своей непобедимости и потому готовая рубиться с кем угодно и сколько угодно, на сытых, выращенных на овсе и ячмене конях сошлась с лихой толпой из призванных ханом пастухов, вооруженных тем, что каждый сумел найти сам или получил в наследство от дедов, на тощих лошадках, не знавших иной пищи, кроме травы — а зимой и ее добывавших через раз.

Да, конечно, легкая степная конница была страшной силой — когда налетала стремительно и нежданно, когда грабила оставленные без присмотра деревни и обозы, когда сметала малые заслоны и дозоры и исчезала неведомо куда, когда закидывала воинские колонны стрелами и легко отрывалась от преследования тяжело вооруженных врагов. Однако легкая стремительность хороша там, когда можно выматывать врага, не считаясь с многоверстными переходами, охватами и отступлениями. Когда же защищаешь свой дом, стремительность бесполезна. Можно только встать на его пороге с топором и рубиться, пока последний из разбойников не упадет с расколотым черепом. Торки защищали свой город. Они не могли бежать, они должны были умереть или перебить пришельцев. И они погибали — под ударами пудовых палиц и булатных мечей, затаптываемые шипастыми подковами, протыкаемые точными выпадами рогатин. Погибали — и мало чем могли ответить богатырям, чьи тела закрывались не стеганными конским волосом халатами или кожаными кирасами, а добротными кольчугами и зерцалами; не толстыми меховыми шапками, а островерхими ерихонками с позолоченными улыбающимися личинами. Конечно, среди кочевников хватало и тех, кто смог купить или украсть настоящий колонтарь или греческий ламинар, кого обучал ратному делу не скучающий дед, а умелый сотник, ставший лишним у шатра правителя — но в битве тысяч отдельные счастливчики особой роли не играют…

Муромская дружина, ведя за собой боярское ополчение и оружных холопов, успешно прорубилась через засадный торкский полк, разрезала силы поганых пополам, лишив общего управления, вышла степнякам за спины — и те, кто это заметил, поняли, что с минуты на минуту получат холодный клинок себе меж лопаток. Страх смерти для многих оказался сильнее чести — и они кинулись прочь, увлекая за собой малодушных и колеблющихся. Битва закончилась, превратившись в избиение тех, кто улепетывал медленнее своих товарищей.

Коли так — рассеявшиеся степняки будут бежать еще не один день, боясь преследования, не помышляя о сопротивлении, ища приюта у дальних родственников и друзей. Сохрани их хан собственную жизнь — вряд ли он сможет собрать больше десятой части своих нукеров, да и то еще очень не скоро. Это означало, что город обречен.

* * *

Подготовка к штурму заняла пять дней. К этому времени рука у Олега практически выздоровела, но участвовать в веселье, которого с нетерпением дожидалась муромская рать, он все равно не собирался. Не видел особой надобности.

Розмыслы, что до того дня таскали в подкоп только бревна на подпорки, неожиданно взялись за связки хвороста, перебрасывая их к прикрытому щитами входу с трудолюбием муравьев. Закончили работу они только поздней ночью, незадолго до рассвета, бросив подкоп все до единого, — а вскоре из-под щитов повалил дым, начали вылетать искры. Тревоги в лагере никто пока не объявлял, но дружинники и боярские ополченцы уже подтягивались к краю лагеря, проверяя, удобно ли висят на поясе меч и боевой топорик, легко ли выскальзывает кистень, хорошо ли затянуты ремни зерцал; замирали, опершись на уткнутые в землю щиты, и смотрели на сизый неопрятный дым, в котором лишь изредка помигивали зловещим алым светом языки пламени. Дым валил не только из входа в подкоп, но и еще из доброй полусотни продыхов саженей на сто в обе стороны от щитов.

Появился князь — пеший, в расшитых серебряными нитями красных сафьяновых сапогах, в подбитой соболем шубе. И хотя одет он был в кольчугу, а голову его украшал островерхий шелом, было ясно, что в сечу он сегодня не собирается. Воевода Дубовей обошелся вовсе без налатника, вместо сапог надел подбитые кожей валенки — однако не прихватил с собой щита и личины к шлему.

— Часа четыре столбам гореть, — сообщил князю воевода. — Вот-вот рухнут.

— Так долго? — удивился муромский правитель.

— Воздуха там нет совсем, оттого и долго, — пояснил старый воин. — Пора полки скликать да лучников ставить напротив тына. Хорошо, вылазки бояться не нужно. Торки сами мост разобрали да ворота залили. Самим и не выйти.

Дубовей кивнул кому-то позади, и спустя полминуты над лагерем низко запели трубы. Почти сразу им откликнулись рожки по ту сторону стены: город тоже готовился к схватке.

Ратники, облизывая губы, сбивались в общую кучу перед городским валом. Именно в кучу, а не в полки — ни о каком построении речи не шло. Лишь две полусотни бояр, за каждым из которых шел холоп с пучками запасных стрел, раздвинулись в стороны, заняв позиции по краям дымящейся земли. Обычного при войске конского фырканья и перетоптывания копыт слышно не было, и потому казалось, что подготовка к битве идет в неестественной, зловещей тишине.

Ожидание тянулось, как прилипшая к подошве смола, каждое мгновение казалось вечностью. «Вот, сейчас, сейчас» — эта общая мысль носилась над людьми, почти ощутимая, словно произнесенная вслух. И все равно — прорыв случился неожиданно.

Больше чем по двухсотсаженной длине вал вдруг выплюнул плотную тучу иссиня черного дыма, вслед которой тяжело выдохнул снопы искр. Послышался громкий хруст, как при переломе цельного дерева, верхушка вала качнулась вперед, пронеслась вперед, резко остановилась, ударившись. Через все еще целый частокол полетели заготовленные для отражения штурма копья, камни, связанные в объемные пуки стрелы. Кувыркнулись вниз, в дымящийся, искрящийся ад и несколько воинов, до конца не покинувших свой пост. Потом стало видно, как по валу в разные стороны потянулись трещины — он начал раскалываться, точно глиняный ком, стукнувшийся о прочный валун, и место подрыва окончательно скрыли пыль, дым, гарь, клубы невесть откуда появившегося пара.

— Ур-ра-а!!! — не дожидаясь команды, ринулись вперед ратники, сотня за сотней растворяясь в черно-серо-белой пелене.

Лучники наложили стрелы на тетиву — но никаких целей пока не видели. Грязное облако продолжало расползаться во все стороны и подниматься в высоту. Муромская рать чуть не в полном составе, исключая лучников и пять сотен ближней княжеской дружины, ушла в дым.

Наконец оттуда послышались крики, стук щитов, лязг железа: враги нашли друг друга и вступили в смертельный спор за право владеть городом. Шумы схватки то нарастали, то стихали полностью, то снова взрывались, неизменно смещаясь все дальше и дальше за вал — теперь уже бывший оборонительный вал.

Холодное зимнее солнце медленно поднималось над горизонтом, но его лучи все еще не могли пробить висящую над местом прорыва пелену. Хотя дым уже отлетел в сторону, а водяной пар рассеялся, пыльная завеса, сквозь которую еле просматривались края обвалившейся стены, продолжала колыхаться на месте, подпитываемая сизыми струйками, то тут, то там сочащимися меж земляными грудами. Видимость достаточная, чтобы не переломать ноги в ямах или не врезаться головой в торчащие бревна — но явно малая для прицельной стрельбы.

— Не пора ли и нам, княже? — наконец поинтересовался воевода у муромского правителя.

Князь Гавриил милостиво кивнул — Дубовей дал отмашку, и ближние сотни дружины медленно двинулись вперед.

За тыном возле осыпавшихся краев неожиданно возникло какое-то шевеление, защелкали луки — однако им немедленно ответили стрелки из боярских сотен. На каждого торка приходилось по пять-шесть русских лучников, и потому сопротивление защитников было подавлено практически мгновенно. Дружинники уже без особой опаски начали перебираться через земляные завалы, временами наступая на искалеченных поганых, а то перешагивая и своих товарищей.

— А-а-а!!! — Из-за вала на незваных гостей кинулись с копьями около десятка торков. Крайние дружинники заученно сомкнули щиты, приняли удар на них, подбили наконечники снизу вверх мечами, двинулись вперед. Поганые попятились, и двое из них тут же опрокинулись на земляных комьях, но вскочили, отбежали, выхватили мечи вместо оброненных копий, спрятались за товарищей.

Их соплеменники попытались повторить атаку, но опять напор копий был подбит вверх — только теперь двое муромцев, разорвав строй, ринулись вперед и моментально сразили двух беззащитных в ближней схватке копейщиков, схватились с теми, что уже держали мечи. Подступил сомкнутый строй остальных ратников, отогнал уцелевших торков — и те расступились, чтобы колоть нападающих с безопасного расстояния. Последовала новая копейная атака — один из дружинников опрокинулся назад, но остальные, откинув копья, совершили рывок вперед все одновременно, принимая врагов на мечи, и после короткой резни поганые оказались перебиты все до единого.

Откинувшийся назад дружинник тоже поднялся, отстегнул личину, скинул шлем. По лицу его обильно текла кровь. Воин пару раз стер ее рукой, а потом повернул назад к лагерю — с постоянно заливаемыми глазами много не навоюешь.

«Засыпать порошком из ноготков, сверху приложить мха да тряпицей замотать, — мысленно отметил ведун. — И то и то дезинфицирует, кровь останавливает. Но если без порошка, мох к ране прилипнет, снимать для перевязки больно будет. Впрочем, лекарей при рати своих хватает, разберутся…»

Уже в который раз за этот поход Олега кольнуло ощущение полной своей никчемности. Заговоров его никому не надо, лекарского опыта не надо. Ну ратным делом чуть не из милости заняться разрешили, дозор небольшой под руку дали — и то после первой же стычки увечным оказался. И чего увязался? Оттого что гость княжеский и относятся с уважением? Оттого что хотелось своими глазами увидеть, как торков за подлость минувшую накажут? Или привык, что везде и всюду на первых ролях оказывается? А здесь вот обошлись без него. Пропади совсем — никто бы и не заметил.

Больше никто на дружинников не наскакивал, и Дубовей вновь дал отмашку. Князь в окружении богатырей двинулся к завалам, над которыми наконец-то рассеялась пыль. Бояре опустили луки, спрятали их в колчаны, передали холопам. Оба отряда сомкнулись, начали пробираться вслед за муромским правителем.

— По всей видимости, это и означает в летописях: «Князь ступил в захваченный город», — пробормотал себе под нос ведун.

Из селения то тут, то там еще доносились крики, лязг оружия, чей-то протяжный болезненный вой — но если уж защитники не смогли удержать превосходящего врага у места прорыва, то на многочисленных улочках, неорганизованные, разрозненные, они и вовсе не имели никакой надежды. Скорее это отдельные жители пытались защитить свое добро, близких, скотину, не понимая, что сопротивляться поздно. Сопротивляться можно было, только объединившись в общие полки и насмерть встав на стенах или на баррикадах сразу за местом прорыва. Теперь оставалось только смириться и надеяться на милость победителя.

— Однако милости у победителей не снискать, — поморщился Середин, бредя по пустынному лагерю, в котором остались лишь увечные, стража да всякого рода ярыги, занимающиеся хозяйством и не берущие в руки оружия. — Милости не будет.

Он же сам не раз рассказывал всем о подлости и жадности торков, об их издевательствах и насилии. И о том, что такое племя на границах Руси жить более не должно.

Княжеского гостя тоскующий у полога дружинник пропустил без вопросов. В выстеленной коврами палатке правителя Олег, пользуясь отсутствием свидетелей, нашел возле княжеского трона кувшин с вином, припал к его горлышку, отпив сразу не меньше полулитра, зачерпнул горсть кураги, кинул в рот, выпил еще. Отошел к своей шкуре, сел на нее, привалившись к решетчатой стене, вновь вскинул кувшин ко рту и, решительно осушив его до самого дна, отбросил в сторону. Потом вытянулся во весь рост, завернулся в шкуру и закрыл глаза, дожидаясь, когда хмель избавит его от дурных мыслей. После некоторых стараний Середину удалось-таки заснуть, и поднялся снова он уже поздним вечером, разбуженный разудалыми криками гостей. Шатер был ярко залит светом нескольких десятков масляных ламп, пол был завален всевозможными яствами: сухофруктами, халвой, пастилой, жирными копчеными окороками, невесть откуда взявшимся виноградом. Причем большей частью угощения лежали без всякой посуды, просто на коврах, вперемежку с веселыми воинами, языки которых заплетались, но которые тем не менее то и дело требовали наполнить кубки и тут же их осушали, выкрикивая здравицы князю, боярам, русским мечам и богам. В пьяном угаре вместо Христа то и дело проскакивали имена Велеса и Сварога, но муромский правитель не обращал на это никакого внимания. Прислуживали гостям не холопы, а полностью обнаженные девушки, покрытые мурашками, посиневшие от холода.

Ведун выбрался из шкуры, прихватил одну из девиц за плечо:

— Огонь в очаге разведите, дуры, мороз на улице.

— Да! — Князь Гавриил изловчился и звонко хлопнул одну из пленниц по голой заднице. — Огонь разведите! Тут вам не город, холодновато будет!

Все дружно расхохотались над шуткой, видимо, означавшей то, что город пылает со всех сторон и в нем не замерзнешь.

— Ну ты и спать, боярин Олег, ну ты и спать! — доброжелательно покачал головой правитель. — Город пал, а ты и не заметил. Тебе волю дай, ты и Страшный суд проспишь!

Все опять расхохотались, словно столкнулись с самым искрометным юмором в истории. Середин ощутил острую потребность выпить — иначе с пьяными мужами общаться невозможно. Подобрав серебряную чашу, выпавшую из рук окончательно «уставшего» боярина, он протянул ее ближайшей пленнице, которая с готовностью наполнила сосуд белой пенистой жидкостью, и вскинул вверх:

— Да будет славен князь Муромский, победитель нехристей и защитник слабых!

— Буду, — согласно кивнул правитель, ответно приподнимая свой золотой кубок.

— Будет! — восторженно подхватили дружинники.

Середин опрокинул в себя чашу — и понял, что воины наливаются кумысом. Напиток-то не крепкий — это же сколько они его вобрали, чтобы так нахрюкаться?

— Славен я, конечно, буду, — скромно признал князь Гавриил, утирая покрытые пеной усы, — а вот ты, боярин, самое веселье уже проспал… — Он красноречиво потискал доливающую ему кумыс девушку за крупную грудь, запустил пальцы ей между ног. — Ладно, кто еще о детях моих позаботится, как не я? Давай, празднуй… — И правитель подтолкнул пленницу к нему.

Та поставила глиняную крынку возле трона, перешагнула ближних бояр, размела рукой просыпанный на ковер изюм и улеглась перед ведуном, разведя синие от холода ноги. И хотя девушка была симпатичная: широкобедрая, волоокая, с чуть смугловатой кожей и длинными волосами, сама сцена никакого вожделения у Середина как-то не вызвала. Да и вообще не привык он близко общаться с женщинами на публике.

— Прости, княже, — склонил голову Олег, — дозволь сперва освежиться выйти.

— Э-э, все у тебя не к месту случается, — разочарованно отмахнулся князь. — Вроде и воин славный, а победы все удачи не приносят. Меня держись, боярин. Со мной не пропадешь. Судьба отворачивается — так я о твоем благе поразмыслю…

Он опять прильнул к кубку. Ведун, сочтя его монолог за разрешение, отступил и поднырнул под полог палатки.

Снаружи творилось не менее бурное веселье, нежели в палатке. Крики женщин, разудалые песни мужчин, плач детей, громкие здравицы, стоны боли и страсти, храп завернувшихся в парчу или ковры воинов, разлитые кумыс и вино, рассыпанные сласти. Хнычущие дети, многие босые, в одних рубахах или штанишках, связанные длинными вереницами, зачастую вперемежку с полуголыми женщинами постарше. Сваленная кучами рухлядь, сундуки, брошенные в костры скамьи, рейки, куски колес. Голые молодые девицы, частью связанные для удобства победителей в хитрые позы — то с примотанными к щиколоткам запястьями, то со стянутыми за спиной локтями, — частью свободные, покорные, смирившиеся'со своей участью, понимающие, что бежать некуда: над городом поднимались многочисленные дымы, все еще слышались крики, стук, жалобное блеяние. Лучше всего одетыми оказались изможденные люди в драных портах и облезлых шкурах — видимо, освобожденные из рабства невольники, что теперь не упускали случая пнуть своих недавних хозяев, ударить палкой, надругаться над их дочерьми.

«Так нужно, — попытался убедить себя ведун, понимая, что на снегу в открытой степи из пленников до нового рассвета доживут не более трети. — Это необходимо. Логово торков должно быть уничтожено — иначе никогда не прекратятся их набеги на окраинные русские земли, на купеческие караваны, не перестанут степняки угонять в рабство русских детей и девушек. Так нужно. И если отцы этих детей, мужья этих женщин не желали своим близким подобной участи, думать нужно было раньше и не строить свое благополучие на чужом горе, на рабском труде, на грабеже и воровстве. Так нужно…»

Однако трудно убедить себя в праведности происходящего, когда рядом застывает на снегу голый ребенок, а в двух шагах насилуют его мать или сестру. Логика и чувства вступают в смертельную схватку, разрывая душу, а доводы разума говорят о том, что его одинокой жалости не хватит на тысячи пленников.

Развернувшись, Олег вошел обратно в княжеский шатер, грубо вырвал крынку с кумысом у одной из невольниц, крупными глотками осушил до дна, зачерпнул еще из открытой у опорного столба бочкн, опять выпил. Шагнул к жарко полыхающему очагу, присел рядом, протянув к огню ладони.

— Гляньте, как боярина жажда за пару мгновений обуяла, — довольно расхохотался муромский правитель. — Что, друг мой, освободил брюхо для нового угощения?

Олег требовательно отвел руку, и кто-то торопливо вложил в нее кубок.

— Славься, князь Муромский! — громко закричал ведун, заглушая рвущую душу тревогу. — Славься, отважная дружина его и бояре храбрые!

— Слава! — поддержали со всех сторон здравицу, зашипел наливаемый в чаши, кубки, ковкали, корцы и кружки кумыс.

— Славься, сила, славься, честь и справедливость русская!..

После нескольких тостов в голове зашумело, душевные муки поутихли, Олег включился в общее веселье, празднуя вместе с ратными товарищами нелегкую победу. А когда хмель и сон окончательно одолели его разум и он опять, отползя к стенке, стал закатываться в шкуру — рядом обнаружился кто-то мягкий и горячий, пахнущий парным молоком и можжевельником. Середин подмял это тихо попискивающее существо под себя, ворвался в него, как в крепость, и выплеснул всю свою усталость. А может, это был всего лишь сон — потому что, проснувшись утром, ведун никого рядом, кроме верной сабли, не обнаружил.

В палатке было тихо — если не считать редкого прерывистого всхрапывания одного из раскинувших руки бояр. После вчерашнего победного пира ныне отсыпалось всего около десятка воинов — видимо, свалившихся последними. Очаг догорал множеством углей, над которыми тихо приплясывали низкие синенькие огоньки. Пленниц видно не было, князя и воеводы — тоже.

Опоясавшись и накинув налатник, Олег вышел на воздух. Здесь, нагулявшись к утру, сотники и тысяцкие уже наводили порядок. Одевать пленников никто, естественно, не стал, но зато для них развели несколько костров. Голые девки по лагерю тоже пе шлялись. Ежели и были при ком из ратников, то сидели, завернувшись в епанчи или шкуры, — если их, конечно, не «кувыркали», прячась от мороза под потниками или попонами. Пьяных никто пока не будил, к службе не призывал — но первый азарт от победы уже подспал, и дружина разоряла город просто с хорошим настроением и некоей деловитостью. Остатки рухнувшего вала слегка подровняли в одном из мест, и по получившейся дороге выкатывались возки с туго набитыми мешками, с тюками тканей и рулонами ковров. Время от времени попадались и вереницы связанных пленников по пять-шесть человек. Видимо, тех, кто смог удачно спрятаться в день штурма, но попался на глаза при более внимательном обыске.

И опять — ничего никому от Середина не было нужно, никто его не искал, ничего не просил. Никакого дела, никакого места в боевом расписании. Лишний человек при рати. Уж лучше бы с Вереей в ее усадьбу вернулся. Так ведь нет — заскучал, на одном месте сидючи, в дорогу потянуло…

Олег выхватил саблю, пару раз рассек ею воздух, крутанул вправо-влево, остановил, быстрым движением кинул в ножны, Рука, конечно, еще побаливала, но слушалась. Еще недельку — и вовсе о давешнем ушибе можно забыть. Плюнуть, да и отъехать от рати обратно на Русь? Да ведь зимняя степь — не человек. С ней сабелькой не сразишься, от нее щитом не прикроешься. Закружит в пасмурном сумраке, заметет поземкой, запутает одинокого путника — никакая отвага не поможет.

— Пойти, что ли, кумыса еще черпануть? — задумчиво пробормотал он. — Ох, сопьюсь я с этими торками…

— Здрав будь, боярин, — перехватил его у самого порога рыжебородый дружинник. Его тяжелая длань покоилась на плече мелко дрожащей девчонки лет тринадцати в прозрачных газовых шароварчиках и в атласной курточке, завязанной на уровне нижних ребер. Еле наметившиеся крохотные груди, больше похожие на распухшие соски, выпирающие через сиреневую кожу тазовые кости, маленькие ступни с вовсе игрушечными пальчиками. При такой детской миниатюрности миндалевидные глаза возле острого носика казались невероятно большими. Один зеленый, другой синий. И спутавшиеся, грязные, но все равно яркие, золотисто-каштановые, длинные волосы.

— И тебе здоровья, десятник, — после короткой заминки вспомнил воина из дозора ведун.

— Помог твой заговор, боярин, — вздохнул рыжебородый, — помог. Дважды меня в сече недавней мечом достали, но чародейство твое уберегло. Не пробил меч поганый кольчуги, токмо епанчу порезал.

— И дальше помогать станет, — кивнул Середин. — Только не забывай: как с христианином столкнешься, только на себя надейся. Против христианского оружия эта магия не помогает.

— Эх, — крякнул рыжебородый, дернул ремень шелома, скинул его, оставшись в одной тафье, и низко поклонился: — Прости нас, боярин, сделай милость. Ты к нам со всем добром и помощью, а мы тебя обманули. Мутит душу нашу грех сей, каемся. Прощения просим, боярин. В сече той, что тебя поранило, сняли мы с поганых серебра и злата поболее, нежели признались. Не своей корысти ради, а ради друзей пораненных и вдовы Михайловой.

— За то гневаться не стану, — отмахнулся Олег. — Я же сразу сказал: им нужнее. Руки, голова на месте, мы еще добудем.

— И опять ты с добротой своей бередишь меня, боярин, — мотнул бритой головой дружинник. — Злого да жадного и обмануть не грех, а за тебя круг наш совестью мучится.

— Не мучайтесь, — вздохнул Середин. — Знал я все. Чувствовал. Так что не беспокойтесь. Согласен я на то, чтобы раненым и вдовам больше, чем живым, доставалось. Забудьте.

— Так ты знал… — Рыжебородый потупил взор и совершенно неожиданно покраснел. — И все едино заговор нам защитный дал?

— Отчего ж не дать? Общую землю, общий обычай защищаем…

— Значится, боярин, — решительно перебил его дружинник, — круг наш так решил, что грех свой пред тобой мы искупим. Князь повелел долю тебе общую дружинную счесть. Посему мы просили тебя, боярин, в наш десяток включить да при дележе девку тебе отвели. Молодуху девственную. Так, мыслим, мы с тобой за обман прошлый сочтемся и глаза при встрече сможем не отводить.

— Ерунда, я обиды не держу.

— А мы свою честь сохранить хотим, боярин, — решительно качнул головой рыжебородый. — Бери свою долю, боярин. Так круг по совести решил.

— Невольница молодая куда больше обычной доли ратной будет, десятник, — напомнил ведун. — За такую трех-четырех коней добрых дать могут, а то и больше. Серебром гривен пять отсыпать. Ужели с такого захудалого городишки доля столь крупная выйти может?

— Круг решил, — упрямо повторил дружинник.

— Мне подачек не надобно, — поморщился Середин. — Общая доля, так общая.

— Общую долю, всю вместе, мы и сочли.

— А мне… — начал было спорить Олег и резко осекся, услышав, как стучат зубы у пленницы.

Да, конечно, становиться рабовладельцем ему хотелось меньше всего. Да, он мог отбрыкаться от невольницы, оставить ее десятку дружинников, и сегодня же вечером, отметив еще раз перед сном свою победу, они пустят девчонку по кругу, развлекутся для лучшего сна и завернутся в плащи, шубы, потники, оставив ее на снегу приходить в себя после первого в своей жизни акта мужской любви. И кому от этого станет хорошо? Воинам, что забудут о развлечении уже к утру? Ему, не запятнавшему совести позором рабовладения? Или не сделавшейся невольницей малолетке? Спихнуть напасть легко и просто. Забыть — и никаких проблем. И его совесть чиста — он рабовладением не замарался. Но станет ли от этого легче маленькой рабыне?

— Вот нечистая сила! — выдохнул Олег. — Ладно, быть посему. С этого момента я у вас в должниках числиться стану, радуйтесь. Нужда возникнет — помогу без корысти. Приходите.

— То и ладно, — обрадовался рыжебородый, нахлобучивая шлем. — Благодарствую тебе, боярин. Прости, коли что не так. Не со зла мы.

Он толкнул невольницу вперед и торопливо пошел в сторону, делая вид, что так ему нужно, — хотя Олег прекрасно понимал, что воин опасался даже случайно задеть колдуна одеждой или оружием. Так всегда — заговорами пользуются, улыбаются, ласковые речи ведут, но в душе все равно боятся, а то и ненавидят.

Девчонка, похоже, вконец одуревшая от холода, осталась стоять, слегка покачиваясь вперед и назад, мелко вздрагивая и стуча зубами. Ведун ухватил ее за загривок, завел в палатку. Пленница еле волокла ноги и, чтобы она не затоптала спящих бояр, Олег поднял ее на руки, отнес к своей шкуре, закатал в мех и пошел искать бочонок с кумысом. Забродившего кобыльего молока нашлось всего ничего — пальца на три у донышка. Наклонив бочонок, Середин смог начерпать себе два полных ковша, выпил, немного подкрепив разум и силы, заел крепленый кефир тремя горстями приторно-сладкого изюма.

По княжескому шатру разносился мерный перестук — пленница, даже завернутая в шкуру, продолжала трястись от холода. Похоже, внутреннего тепла, чтобы согреться, ей не хватало.

— Вот, блин, будни рабовладельца, — сплюнул ведун, подгреб в очаге угли в кучу к середине, разделся, скинув и бриганту и поддослешлик, раскатал шкуру, содрал с невольницы ее клоунские газовые штанишки и курточку, прижал бедолагу к себе и закатался снова. Спустя пару минут девчонка перестала вибрировать, уткнулась носом в ямочку между ключицами ведуна и провалилась в сон. Еще через несколько минут заснул и сам Олег.

Будута появился только на третий день — с опухшими глазами и посиневшими губами, но довольный, как обожравшийся ворованной ветчиной кот. Вместо негнущегося, часто простеганного тегиляя на нем был такой же толстый и негнущийся стеганый ватный халат, но обитый сверху атласом. Под распахнутым воротом выглядывали сразу две шелковые рубахи, одна поверх другой. Добыча холопа: что по карманам успел распихать или на себя напялить — то его. И то если хозяин мелочиться не станет. Ибо холоп сам является собственностью — и телом, и душой, и всем своим барахлом.

— Ой, какая кралечка. — расплылся в улыбке паренек, увидев торчащую из-под края одеяла девичью голову. — Ну и как она, боярин?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Олег, выбираясь из шкуры. Пленница, сонно причмокнув, повернулась на спину, заелозила, укладываясь поудобнее. Ведун ее трогать не стал.

— На меч взял? — не без зависти вытянул голову Будута. — А мы тоже таких бабец наловили, прям как орешки лесные: смуглые, упитанные, крепкие..

Слушая его вполуха, Середин прошелся по княжескому шатру. Бояре, пока он спал, куда-то попропадали, очаг погас, бочонок с кумысом опустел, трофейные сласти оказались съедены.

— Японская сила, и пожрать человеку в приличном месте нечего!

— А то! — с готовностью отозвался холоп. — Кашевары, вестимо, тоже в город, за своей долей подались. Да и кому они нужны ныне? Народ у торков и скотины всякой набил, и погреба разорил. Жратвы всякой доброй навалом — чего кулеш жидкий хлебать, когда мясом брюхо набито? Таки… Ты чего, боярин? — запнулся он, ощутив на себе неподвижный взгляд Олега.

— Коли навалом, так пойди и принеси. Тебя для чего князь ко мне приставил?

— Э-э-э… — растерянно причмокнул холоп, пригладил рукой короткий ежик на голове. — Ну да… Сей же час, боярин, сделаем.

Надо признать, обернулся паренек всего за пару минут. Ведун еле успел обтереться снегом — за неимением иных санитарных средств, — а холоп уже приволок несколько треснувших вдоль досок, пару еще дымящихся головешек, дернул веревку клапана — из продыха у самого верха шатра почти сразу потянулся дымок. Когда Олег вернулся, над ярко полыхающим очагом на вертеле поворачивался румяный крупный окорок, похожий на говяжий. Холоп сидел рядом, одной рукой вращая рукоять, а другой поднося ко рту небольшую обжаренную тушку, похожую на поросячью.

— Надкусанная она была, боярин, — оправдался Будута. — Тебе греть постыдился.

— Кувшин тоже надкусанный? — кивнул ведун на крынку, из которой не забывал прихлебывать паренек.

— А я и тебе принес, боярин, — с готовностью показал холоп оловянный кувшин с низким развальцованным горлышком. — Они там дрыхнут уже все, им более не надо. — Он опять прихлебнул, сладко потянулся: — Глянь, боярин. Мы ныне одни в княжеских хоромах обитаем. Все наше. Где хочешь — спи, где хочешь — сиди, никто слова не скажет. Прямо как сами в теремах уродились, на медах выросли. Скажешь кому — не поверят.

У Середина появилось желание хорошенько дать Будуте в лоб — чтобы не слишком завоображался. Однако спросил он другое:

— А где правитель-то муромский?

— С дружиной, сказывают, в степь пошел. Остатние кочевья торкские добивать. Кажись, созрел окорок, боярин. Как мыслишь?

Ведун вынул нож, ткнул в мясо, потом срезал ломоть сверху и переправил в рот. Говядина пропеклась неплохо — совершенно несоленая, но переперченная сверх меры. Впрочем, это только сверху — и ведун оттяпал еще ломоть. А про князя мог бы и сам догадаться. Главное богатство степняков — это не лавки и шатры, а стада: отары, табуны. Глупо уйти из побежденного, беззащитного ханства и не забрать весь скот. Это для холопа добыча в две рубахи — радость. Князья берут дуван тысячами скакунов и десятками тысяч баранов.

Кстати, о добыче… Он отошел к шкуре, взялся за край, резко поднял, выкатив пленницу наружу:

— Продирай глаза, иди поешь.

Девчонка взвизгнула, но быстро пришла в себя, захлопала глазами, низко поклонилась Середину:

— Слушаю, господин.

— Иди сюда… — Ведун вернулся к очагу.

— Девка-то какая сочная… — причмокнул языком Будута. — Как камышинка стройная, как мышка бархатная. Ты с ней уже побаловал, боярин? Дай мне теперь повалять?

Тут уж Середин не выдержал, подкинул нож и, перехватив за кончик клинка, с замаху треснул оголовьем рукояти в лоб:

— За языком следи, холоп! Забыл, с кем разговариваешь?

— Прощения просим, боярин, — ничуть не смутился Будута, только потер ушибленное место. — Я токмо бы девицу повалил. Ласковая, небось, да тепленькая?

— Сдурел совсем? — перебросив нож рукоятью в ладонь, Олег срезал еще мяса, подобрал с ковра оловянный кувшин, прихлебнул вина. — Ребенок еще совсем, девочка. Не трогал я ее, отогреться только дал.

— Тоже верно, боярин, — с готовностью согласился холоп. — За девицу нетронутую, само собой, поболее заплатят, нежели за порченую. Токмо тут ее продавать нельзя, тут не заценят. Насытились все девками.

— На, — срезав новый ломоть, протянул его невольнице Середин. — Зовут-то тебя как?

— Урсула, господин, — двумя руками приняла угощение девочка и начала неторопливо его обкусывать. — Благодарю, господин.

— Ишь, какие штанишки шелковые. — вперился взглядом в низ ее живота Будута. Газовая ткань не скрывала от похотливого взгляда ровным счетом ничего. — Ханская дочка, небось?

— Невольница я, — покачала головой Урсула. — Сказывали, малой совсем меня торкам купцы северные продали.

— Врет, боярин! — с удовольствием сообщил ведуну Будута. Где же видано, чтобы невольницу одевали так да чистенькой она до стольких лет оставалась?

— Продать меня сбирались, как подрасту, — попыталась оправдаться пленница. — Танцевать в гареме учили, маслом натирали. Орехами по несколько дней кормили, чтобы кожа цвет красивый приняла и пахла вкусно…

Сейчас, когда пленница согрелась, ее кожа и вправду из синюшного приняла легкий коричневато-золотистый оттенок, удивительным образом гармонируя с ярким цветом волос. Да еще глаза разноцветные, невинная, обученная всяким соблазнительным хитростям. Пожалуй, такую можно было продать за немалую цену или преподнести в подарок любому правителю, не боясь обидеть его дешевизной подношения. Ох, промахнулись северные купцы, торкам ее оставив, явно промахнулись.

— Врет, боярин, врет, — продолжал талдычить свое холоп. — По-нашему бает, невольницей с севера называется. Замыслила за русскую рабыню сойти. Дабы в полон не гнали, а свободу дали, отпустили на все четыре стороны. Ханский она родич, зуб даю! Хитрая, змея…

— Я не хитрая, господин, — аккуратно доев мясо, опустилась на колени пленница и склонилась в земном поклоне. — Клянусь, я стану тебе верной рабыней, господин. Верной, послушной и ласковой.

— На Руси рабов нет, Урсула, — задумчиво возразил ведун. Клятва девочки его ничуть не удивила. Когда тебя в детстве продали в чужие руки, ты никогда не знал ни матери, ни отца, ни родного дома, когда даже твою недавнюю тюрьму пустили по ветру — никакой свободы не захочешь. Куда, ей, свободной, пойти? Ни одежды, ни еды, ни крыши над головой. Поневоле схватишься за первого встречного, который не бьет и кормит. — А ты побереги зубы, Будута. Не то с такими клятвами скоро деснами одними шамкать станешь.

— А я что? — пожал плечами холоп. — Я о твоем доходе заботился, боярин. Дабы обману не случилось. Коли клянется, что свободы не спросит, так и говорить не о чем. Без обману все. На, Урсула, отпей вина. Не то, гляжу, мурашки по тебе одна за другой вприпрыжку носятся…

Невольница вопросительно глянула на Олега. Ведун протянул ей оловянный кувшин, отрезал еще мяса, ломоть покрупнее:

— Давай, ешь, пей да обратно заворачивайся. Коли повезет, не простудишься после вчерашних гулянок.

— Дозволь, боярин, с просьбой обратиться, — решив, что гнев Олега окончательно прошел, кашлянул Будута.

— Чего же тебе надобно?

— Дозволь часть прибытка моего — халат, рубаху, сапоги яловые да кувшин серебряный — к тебе в узлы запрятать?

— И чего тебе это даст? — не понял Середин. — Я ведь в Муроме при детинце жить не намерен, рухлядь свою у меня навечно не спрячешь. Все едино забирать придется, да ключнику, князю — или кто там у вас за главного — показывать.

— Дык, — перешел на шепот холоп, — продам в Муроме, как возвернемся. А серебро спрятать проще. Авось, и пригодится.

— Ладно, прячь, коли своего узла не полагается, — согласился Олег, и Будута моментально выкатился из княжеского шатра.

Вот она, холопья доля. В поход наравне со всеми идет, а как доходы делить — так дружиннику доля положена, а холопу — нет. Обидно. Хотя, с другой стороны, не холопы, а дружина в каждой сече вперед стальным тараном идет, она постояршо тренировкой себя утруждает, она о своем оружии заботится. Да и не продают дружинники свою свободу за кошель серебра. Служить служат, да честь берегут.

Хотя — не ему судить. Может статься, не о чести, а о куске хлеба Будута думал, когда в холопы продавался. Может, родителей от правежа спасал, али сестре приданое дать хотел. Жизнь — штука хитрая. Нет в ней общих аршинов и одинаковых судеб.

— Не судите и не судимы будете, — вспомнил он древнюю житейскую мудрость.

— Это правда, что в твоей стране нет рабства? — вдруг послышался из свернутой шкуры девичий голосок.

— Правда, — кивнул Олег.

— Значит, там меня ни продать, ни купить?

— Можно, — вздохнул ведун.

— Как же так?

— Понимаешь, Урсула… В жизни человека всякое случается. Кто-то хочет распоряжаться собой сам, кто-то предпочитает переложить заботы на другого и жить на всем готовом. Кто-то оказался слишком самонадеян и не способен отдать долги. Случается всякое. Ты вот стала невольницей из-за войны, отвечаешь собой за былые преступления торков. Поэтому запретить рабство полностью все равно не получится. Но на Руси действует одно незыблемое правило: русская земля священна, и на ней не могут рождаться рабы. Каждый, кто родился на священной русской земле — рождается равным и свободным. Потом он может посулиться на легкое золото и продаться в холопы. Потом он может влезть в долги и стать ярыгой, пока не расплатится. Он может попасть в плен, стать невольником. Может взять в аренду землю и до последних дней сидеть крепостным, не сумев расплатиться за подъемные или собрать арендную плату. Но на Руси человек всегда рождается свободным. У раба ли, у крепостного, у ярыги и холопа — он рождается вольным, и никто не может его продать, убить, подарить, казнить без суда. И никто, кроме него самого, не смеет решать его судьбу. Все русские равны, и твои дети родятся такими же вольными и такими же равноправными, как княжеские дети, и могут стать кем угодно. Сам великий князь Владимир, креститель Киева — сын рабыни, и в иных землях с рождения и навсегда остался бы рабом. Только родившись на священной русской земле, раб может стать князем, муромский крепостной — боярином, ремесленник-кожемяка или сын попа — дружинниками. Этот обычай идет с древнейших времен, и даже вольный Новгород не смеет его нарушать. Хотя, как известно, со времен Эллады основой любой демократии является рабство. Насколько я помню, опустить Святую Русь на уровень рабской Европы посмели только Романовы аж в семнадцатом веке…[2] Спишь, что ли? Понятно. Русская история оказалась слишком сложна для неокрепшего разума…

* * *

Князь вернулся в лагерь поздно вечером, и в шатре опять разгорелся разудалый пир. Откуда ни возьмись появились и невольницы, и греческие вина с кумысом, и чистые ковры, и угощение: мясо, сласти, соления. Сотники и избранные дружинники пребывали в приподнятом состоянии — видать, в степь скатались не зря. Хотя по женским ласкам соскучились изрядно, что очень скоро испытали на себе юные пленницы. Урсула оказалась умницей, лежала в шкуре, не шевелясь и, наверное, даже не дыша. Потому обычная участь всех пленниц миновала ее и на этот раз.

Поутру муромский правитель опять умчался с большей частью дружины — но лагерь наконец встряхнулся от веселья и последовавшей за ним спячки, начал сворачиваться, грузиться на телеги, сани, арбы и прочие повозки и вскоре после полудня вытянулся в черную, толстую, обожравшуюся змею. Перегруженный добычей обоз оказался чуть ли не вчетверо больше того, с которым рать выходила из Мурома, а торкский город — молчаливый, холодный, потемневший — остался один, похожий на скорлупу разгрызенного ореха: хлеб из амбаров скормлен лошадям, добро из складов вывезено до нитки, жители частью перебиты, частью угнаны в неволю, дома разрушены и пожжены. Широкий пролом в земляном валу с тыном, а за ним — пустота.

Дубовей выискивал что-то в степи вместе с князем, за старшего в рати остался боярин Ясень, в Христе — Ануфрий. Его Олег не знал совсем, а потому и вовсе оказался на отшибе: на пиры не звали, в дозоры не посылали, мнением не интересовались. Княжеского шатра никто больше не ставил — нет князя-то! — и ведун, как простой дружинник, спал на снегу, завернувшись с невольницей в шкуру, а ел и вовсе вяленое мясо и сухари из своих припасов — харчеваться-то с общего котла он ни с кем не договаривался! Хорошо хоть, сумки на чалом мерине остались полны ячменя. Хватало в торбы и своим лошадям насыпать, и торкскому, трофейному, подкормиться.

Урсула ехала на торкском скакуне. Олег отдал ей свои мягкие войлочные сапоги, надев летние, яловые. Штаны же себе оставил меховые, а девчонку засунул в летние шаровары. На плечи ей накинул кожаный поддоспешник, взятый с торка стеганный конским волосом халат и свой треух. Выглядела она в таком наряде жутким страшилищем — но хоть не мерзла. Покачиваясь в седле и постоянно натыкаясь на нее взглядом, Середин прикидывал ее будущее и так и этак, но всяко получалось, что девчонку придется продать. Самым красивым жестом было бы, конечно, отпустить. Но это равносильно тому, что отвезти домашнего поросенка в дикий лес, да и выкинуть в кусты со словами: «Гуляй, мой хороший, и благодари меня за доброту. Я дарю тебе свободу». Волки скажут большое спасибо.

Куда она денется в большом незнакомом мире? Беззащитная, соблазнительная, ничего не знающая… Остается только продать. Продать в хорошие руки, как породистого котенка, и покончить с этой головной болью навсегда.

Жалко, конечно, расстаться с такой очаровашкой, что каждую ночь тихонько посапывает в ухо и забавно путается в штанах, на десять размеров больше ее собственных, — но куда она ему? Да еще соблазнительная, несмотря на столь ранний возраст… Верея прознает — на краю света ведуна найдет и печень выгрызет. Ни за что не оправдаешься.

Жизнь Олега — седло и дорога. Заработок — сабля да нежить али хворобы, что к людям вяжутся. Девице в таком мире места нет. Если нежить вместо него не сожрет — так сама обветрится, выгорит, и не станет куколки, на орешках выращенной, в танцах воспитанной. Дома у него нет, и заводить своего угла совершенно не тянет. А непорочной Урсула навечно не останется. Что же потом — еще и колыбельки в седлах раскачивать да пеленки меж лошадьми сушить? На болотах с криксами рубиться, глядя, как девица малых грудью кормит?

Нет, продать, только продать. Выручить десяток гривен серебром, да и вернуть ее в мир, где едят с золота, спят на шелках, думают лишь о ласках, а пыль дорожную видят лишь из высоких окон расписного терема. И не в Муроме, где победоносную рать наверняка уже ждут купцы с половины Европы и договариваются, до какого уровня цены сбить, — а отвезти девчонку подальше. Чтобы не для перепродажи ее торговые люди приглядывали, а для себя боярин или горожанин зажиточный возжелал.

Урсула чувствовала его взгляд, оглядывалась, смущенно улыбалась — мысли ведуна начинали путаться, он снова прикидывал так и этак, но суровая логика каждый раз приводила к одному и тому же результату: продать. Только продать! И чем скорее, тем лучше. Пока к душе не прикипела.

Самоцвет

До Мурома рать возвращалась почти два десятка дней. У Олега от долгой сухомятки во рту уже мозоль натерлась, а снег он ел с такой же легкостью, как когда-то и детстве леденцами похрустывал. Еще немного, и траву бы из-под снега, как лошади, копать и жрать научился бы. Но в один из дней обоз вдруг свернулся в кольцо задолго до рассвета, а дружинники вместо того, чтобы, расседлав коней, устало падать с ног и звать кашеваров, вдруг начали ровнять бороды, глядя на отражение в широких полированных мечах, чистить штаны, прятать налатники, натирать пластины колонтарей и зерцал, наводить блеск на кольчуги, менять валенки на сапоги.

Что это означало, Середин знал. Значит, до города осталось всего часа четыре пути, и рать готовится ступить на родные улицы во всем воем блеске и красоте, грозности и силе. Переночевать неподалеку, подняться на рассвете и войти в ворота не в сумерках, а около полудня, чтобы хватило времени и горожанам показаться, и с товарищами расстаться не спеша, и отпраздновать прибытие достойно.

Это могло случиться завтра. А могло и послезавтра. Или после-послезавтра. Киязь-то с дружиной к рати еще не присоединились. А кто же без князя домой вернуться рискнет?

Олег поднял голову, прищурился на закатное солнце. До сумерек оставалось еще часов шесть.

— Знаешь что, Будута, — решился он. — Кланяйся от меня князю, передай благодарности мои за гостеприимство, за дело великое, что сделал он, за товарищей моих отомстив. Кланяйся. А я поскачу.

— Как же так, боярин? — попытался остановить его холоп. — Едим уперед рати?

— Не бойся, в Муром заезжать не стану, никого не предупрежу. Внезапно войско ваше вернется, внезапно.

— Так к чему спешить тогда, боярин? — Уже спешившийся холоп удержал гнедую за уздцы. — Еще пиры будут, как вернемся, подарки князь станет раздавать, милости…

— Пусть словом добрым помянет, — ответил ведун. — А мне пора. Солнце, вон, что ни день, теплее становится, насты на холмах подтаивают. Еще пару дней, и зимники ручьями потекут, никуда до самого ледохода не доберешься. Поспешать надобно, поспешать.

— Куда же ты теперь, боярин Олег? — отпустил поводья холоп.

— В Углич поскачу. Там, мыслю, Урсуле хорошо будет.

— Это верно, боярин, — признал Будута. — Там за такую ладную девку хорошую цену дадут. Ну коли так, прости за все, в чем не угодил, не поминай лихом. Скатертью тебе дорога и Бог в помощь.

— И тебе того же…

Олег наконец-то пнул пятками коня и вырвался из лагеря через щель между еще не сдвинутыми арбами, ведя с собой в поводу сразу двух коней — груженного узлами чалого и рыжего торкского с укутанной в халат невольницей.

Верховой обознику не товарищ. Что телега за день прокатит — всадник, может, и за час промчится, коли кони свежие да есть, куда торопиться. Ведун не торопился — но тем не менее миновал Муром уже через час, обогнув его по колее, накатанной добытчиками льда из ближних деревень. Места здесь были знакомые, и Олег без труда определил уходящий к стольному граду Суздалю зимник.

Зимой путнику хорошо. Ни дождя не нужно бояться, ни распутицы. Дорога не петляет, огибая вязи, переползая через броды или мостки, долго тянясь вдоль широких плесов. Между крупными городами зимники прокладывают строго по прямой, поверх застывших болот и рек, через заснувшие на зиму поля. Лишь изредка вильнет он, обходя слишком глубокий овраг или крутой холм — и опять вытягивается, как тетива.

К мелким селениям, правда, что летом, что зимой одна дорога — реки. Ну да в мелкие городки Середин заглядывать и не собирался. А Углич — он, как и Новгород, Муром, Ладога, Руса, Суздаль, стоял на русской земле, казалось, вечно. Сказания местные этим городам несколько тысячелетий отводят, а как на самом деле — кто знает? Скорее меньше. А может, и больше. Слышал где-то на постоялом дворе Олег, что, сотворив шесть тысяч лет назад земной мир, именно в Угличе остановился отдохнуть великий Сварог. Потому что в Новгороде с него за отдых пожелали плату стрясти, а в Суздале обокрасть попытались.

Легенду сочинили, скорее всего, угличцы. У них с Суздалем с незапамятных времен тянулась черная вражда, часто переходящая в открытую войну. Именно в походах против Суздаля, сказывали, сложили свои головы два сына Угличского князя Всеволода. А после того, как третьего сына сожрала лихоманка, привязавшаяся к княжичу после охоты близ Улемской вязи, случилось невероятное: бесконечная война внезапно окончилась свадьбой старшего сына князя Суздальского и единственной дочери, последнего ребенка князя Угличского.

Неизвестно, принес ли счастье этот брак молодым людям, но средь простого люда обоих княжеств возникло что-то вроде эйфории. Ведь сын от этого брака становился в будущем наследником обоих столов, княжества сливались в одно — а потому любые войны между княжествами утрачивали всякий смысл. Посему простые смертные уверовали в вечный мир на все времена, начали выкапывать заныканные на черный день кубышки, развязывать кошели и строиться, открывать новые дела, распахивать земли, что раньше считались рискованными; забрасывали схроны и покупали добро, которое трудно утащить или спрятать в тревожный час. Чего бояться? Вечный мир впереди! К этому островку счастья и мчался ныне ведун, надеясь отдохнуть немного после похода, пристроить Урсулу при богатом доме, да и самому улучшить финансовые дела, раз уж появилась такая возможность.

— Не продавай меня, господин… — Олег вздрогнул: девочка словно прочитала его мысли. Хотя, конечно, разговоры его с холопом она слышала и, куда они скачут, догадывалась, — Не продавай, я буду ласковой и верной.

— Тебе чего, малышка, вяленое мясо с сухарями не надоело?

— Лучше вяленое мясо, чем кулаки и холод, господин. С тобой не страшно. Я не боюсь тебя, господин. Я хочу и дальше жить без страха.

— Ты и будешь жить без страха. В дом терпимости не отдам, не волнуйся. Хорошего хозяина выберу. С палатами каменными, одеждами шелковыми, и чтобы дом был полная чаша. Станешь как сыр в масле кататься. Спать на перинах, сидеть на соболях и орехи торкские, как отраву, вспоминать. Ты ведь, небось, с непривычки уже давно попочку свою о седло отбила?

— В шелках я уже жила, господин. В шелках и страхе. Танец неверно исполнишь — вниз головой на весь вечер вешали. Плохо мужчину приласкаешь — ноги на ночь в колодки забивали с подогнутыми пальцами.

— Мужчин ласкала? — не поверил своим ушам Олег.

— Конечно, господин. Меня много учили, как лучше всего доставить будущим хозяевам удовольствие. Не позволяли только девичество потерять. Я умею быть очень ласковой, господин. Ты не пожалеешь, коли оставишь меня при себе.

— Чур меня, — тряхнул головой ведун. — Ты только не хвастайся этим никому. А коли ласковой быть умеешь, так тебя любой хозяин на руках носить станет и баловать, как захочешь.

— Хозяева свое требуют, а не просят, господин. Лишь ты ничего не желаешь. Заботишься и не наказываешь.

— Ну что поделать, — пожал плечами Середин. — Диковат я для этого мира. Но ты напрасно думаешь, что я единственный хороший мужчина в этом мире. Тебе просто не везло. Будут и другие.

— Зачем мне другие, коли боги послали тебя? — удивилась Урсула. — Оставь меня, господин. И я сделаю так, что ты не пожалеешь об этом ни единую ночь.

— Не смущай меня, девочка, — покачал головой Олег. — Ты действительно хороша и нравишься мне. Но моя жизнь не для меня. О тебе же забочусь, малышка!

— Ты говорил, на русской земле каждый сам выбирает свою судьбу, господин.

— Тебе не повезло, — отрезал Олег. — За тебя буду думать я.

Разговор оборвался, и только топот копыт по сбитому в лед дорожному полотну разрывал вечернюю тишину. За ночлег ведун особо не волновался и оказался прав: через несколько верст впереди показался частокол на невысоком валу, под пустой смотровой площадкой вмерзли в сугроб широко распахнутые ворота.

— Видать, совсем народ расслабился от мирной жизни, — пробормотал себе под нос ведун и покрутил правой кистью. Рука больше не болела. Для нее война тоже осталась далеко позади. — Что же, тогда и нам спокойнее.

Ограды в четыре жерди поджали тракт до ширины в четыре сажени — только-только двум телегам разъехаться, матовые квадратики затянутых бычьим пузырем окон уже светились желтизной. Видать, экономить лампадное масло, а то и свечи, крестьяне не привыкли. Откуда-то неподалеку слышались звонкие частушки под нечто тренькающее, как балалайка. И правда, что землепашцу еще зимой делать, кроме как песни петь? Скоро снег стает — не до песен будет. Семь потов сойдет, пока к новой зиме хлебом, тушенкой да соленьями запасешься.

Нагнав какого-то туземца в длинном овчинном тулупе, ведун придержал коня и громко окликнул:

— Доброго тебе вечера, мил человек! Не подскажешь, постоялые дворы у вас в селении есть?

— У нас на Мыске токмо два срублено. — Человек обернулся и оказался голубоглазой девицей, завернувшейся в тулуп поверх ярко вышитого сатинового сарафана, ворот которого проглядывал на груди. — Как до россоха доедешь, то по правую руку Епифаневский будет, а по левую — Болотыгинский.

— А какой лучше?

— Коли меда выпить желаешь, то направо поворачивай, мил человек. Коли попариться хорошенько, то налево. Болотник о прошлом годе новую баню поставил. Ну а коли жена ладная да красивая нужна, то за мной поезжай, не ошибешься.

— Жена — это здорово, — усмехнулся ведун. — Да только отмыться сперва не мешает.

— Ой, не ошибись, добрый молодец, — кокетливо склонила голову девица. — Хорошая жена и попарить умеет, и медком отпоить, и спинку потереть.

— Жену бери, — заворочавшись в темном халате, неожиданно хриплым голосом посоветовала Урсула и, втянув голову, стрельнула из-под шапки одним глазом. — Котлы в яме пустые, сало в лампах кончилось.

— Мама!!! — взвизгнула девица и задала стрекача вдоль изгороди.

Урсула довольно захихикала.

— Зачем ты это сделала? — сердито оглянулся Олег. — Даже поговорить не дала.

— Ты ведь предупреждал, господин, — сдвинула на затылок треух сияющая невольница. — В твоей жизни спутницы не нужны.

— Моя жизнь — не твоя забота, — попытался придать строгость голосу ведун. — И вообще, не забывай, кто тут хозяин! Вот, навязалась на мою голову.

— Разреши мне искупить свою вину, господин, — вкрадчиво предложила пленница. — Сегодня же ночью.

— Еще и без сна хочешь оставить? Помолчи лучше.

— Ты захочешь, чтобы все прочие ночи стали такими же, господин.

— Мала ты еще такие разговоры вести, — впереди показался перекресток, и Олег повернул налево, в низинку. — Что учили, понятно. Да только ни разума, ни возраста добавить не могли. Так что перестань.

— Коли продашь — новый хозяин тоже ждать станет, господин?

— Деду старому продам. Ему вообще ничего не надо…

Они миновали очередную изгородь, и впереди показался добротный забор из плотно сбитых жердей. Рядом с воротами, распахнутыми несмотря на позднее время, висело било. Взяв колотуху, Олег несколько раз звонко стукнул по вогнутой доске и въехал во двор.

В нос тут же ударило запахом мясного варева, свежего сена, смолянистым березовым дымком. Сено было свалено огромной грудой у стены длинного сарая, в котором тяжело фыркала скотина — видать, новую травку привезли совсем недавно. Олег повернул к нему, спешился, ослабил подпругу. Истосковавшаяся по душистому ломкому сену гнедая тут же опустила голову и задвигала челюстями. Середин отпустил ремни также на чалом и трофейном коне, помог спуститься путающейся в халате Урсуле. Только после этого на крыльце дома появился дородный чернобородый мужик в коричневой рубахе из домотканого полотна, поверх которой была накинута каракулевая душегрейка. Полотняные же штаны подвязывала простенькая веревочка — но когда мужик сложил на животике ладони, на двух пальцах его гордо блеснули золотые перстни.

— Здрав будь, хозяин, — двинулся к нему Олег. — Гостей принимаешь?

— И тебе здоровия, добрый человек, — не стал отнекиваться Болотник. — Отчего не принять, коли горницы пустые есть? Ты ведь, вижу, заночевать замыслил? Али только перекусить и лошадей приютить, а сам на сеновале покемаришь?

— Борщ, баню, поросенка и комнату, — загибая пальцы перечислил ведун. — Хотя нет, не поросенка. Гуся — самого жирного, тушенного в кислой капусте с тертым яблоком и нарезанной мелкими кубиками репе. Можно прямо сейчас в печь ставить, пусть протомится подольше.

— У меня в светелках на ночь простыни обычно свежие кладутся, — глядя на Урсулу, сообщил хозяин.

Олег тоже оглянулся на невольницу. Одетая с головы до пят с чужого плеча, в изрядно засаленном и кое-где посеченном халате, с торчащими прядями засаленных волос, она больше всего походила на удачливую попрошайку, сумевшую разжиться чьим-то старым гардеробом. Потом представил со стороны себя: всю зиму немытого и нестриженого, спавшего одетым и завернувшимся в шкуру. Если бы не сабля на поясе и не щит у седла да не налатник, мятый и нечищеный, но не самый дешевый — могли и вовсе погнать, дабы приличных гостей не распугивали.

— Простыни свежие — это хорошо, — кивнул Олег. — Но в баню нам еще по полотенцу нужно. Сумки чересседельные ячменем или овсом пусть набьют, но лошадей сеном накормят. Зерном они уже отожрались, как бы колики не начались. А в комнату перину лучшую положи, соскучился я по мягкой постели. Да, и пар квасной сделай. Париться так париться. Потом сдачу отдашь…

Олег запустил руку в одну из сумок, достал золотой динар, что остался у него еще со времен побега из караханидского рабства, подкинул в воздух, а потом метнул Болотнику. Тот ловко поймал монету, оценил на вид, попробовал на зуб и, поняв, что гость платежеспособен, моментально повеселел:

— Свою перину отдам, гость дорогой. Как раз велел мальчишкам проветриться вынести. Сей миг, они тюки снимут и в светелку отнесут. — Он приоткрыл входную дверь, крикнул внутрь: — Эй, Люблин, Малюта! Сюда бегите! В угловую горницу сумы гостя нашего отнесите. Проходите, милые люди, отогрейтесь с дороги. Светелку гляньте. Коли не понравится, зовите, враз любую распахнем. Тыгой меня в детстве нарекли. Зовите, здесь я всегда…

Из избы появились вихрастые мальчуганы в кепочках и атласных рубахах, сноровисто принялись расседлывать коней, снимать узлы и сумки.

— Борщ-то есть? — напомнил Середин.

— Все, что пожелаете! Банька, кстати, протоплена. Недавно купцы помылись, счас девки пол и лавки моют. Чуток потерпите — и можно идти.

— Да, и еще ложка нужна. У девки моей нет, так что куплю какую-нибудь деревянную.

Внутри постоялый двор выглядел близнецом многих сотен таких же дворов, что стояли на разных дорогах и в портовых селениях. Обширная трапезная с проходом в кухню, закрытым пологом; лестница на второй этаж, где обустроены комнаты для гостей; множество оловянных масляных светильников на стенах, затянутые рыбьей кожей окна. Слюду в окнах на постоялом дворе ведун видел только раз — в Новгороде.

Столы у Болотника стояли не вдоль трапезной, во всю длину, а торцами к стенам. Получилось пятнадцать штук, из которых были заняты всего пять. За одним сидели румяные купцы — видать, только из бани; чуть дальше — парочка худосочных путников в простецких суконных кафтанах, за ними — одинокий попик, неторопливо разделывающий запеченного целиком поросенка. За четвертым столом устроилась шумная компания из четырех мужиков в дорогих рубахах, на столе у которых стояла рыба, три блюда с полурастерзанными курицами и медные кувшины, в которых обычно подают вино. В отдалении сидели еще два суровых купца — в тяжелых собольих шубах, с тафьями на бритых головах, они неспешно уписывали за обе щеки гречу с характерными прожилками тушенки, запивая желтоватым медом.

Появление Олега, а особенно Урсулы вызвало среди присутствующих недоуменные, презрительные взгляды, а со стороны шумной компании и вовсе надменный смех — но хозяин ловко отгородил их своей широкой спиной, уважительно проводил к дальнему столу, усадил спиной к прочему люду, и спустя минуту про новых гостей уже забыли.

Вскоре на столе появился горшок с пахнущим чесноком и луком, ярко-малиновым раскаленным борщом, подернутым янтарными пятнами жира, с белоснежной мозговой костью, неровный край которой слегка выступал над огненной поверхностью, стопка из длинных ломтей хлеба, деревянные миски. Огромным половником Олег собственноручно наполнил емкость невольницы, потом свою, вынул из кожаного чехольчика серебряную ложку и, откусив для начала мягкого ржаного хлеба, взялся за еду.

После суровой диеты последних дней наваристый борщ показался Середину верхом кулинарного искусства, и он не успокоился до тех пор, пока не опустошил горшок до последней капли и не высосал из кости всю ее коричневатую плоть, осоловев под конец, как от доброго бочонка пива. Урсула тоже не отставала от хозяина, хотя кости ей, естественно, не досталось. Под конец она лишь несколько раз облизала ложку и с какой-то душевной честностью произнесла:

— Я люблю тебя, господин.

— Первуша я, меня отец послал, — подошел к отвалившимся от стола гостям высокий и плечистый белобрысый парень. — Протоплена баня. Пойдемте, я покажу.

Баня находилась за постоялым двором — совсем новая, еще белая, с торчащим между бревнами бело-коричневым мхом. Обычный с виду четырехстенок, внутри она оказалась довольно хитрым сооружением. Прежде всего, миновав предбанник, Олег обнаружил, что печь стоит в углу. Нормальная, большая, с десятиведерным медным котлом и засыпанной угловатым гранитным щебнем каменкой. Только потом он сообразил, что у печи нет ни топки, ни трубы, и как все это согревается — непонятно. Видать, зная, что путники часто хотят помыться, Тыга Болотник разделил баню на несколько секций, причем так, чтобы топил ее служка снаружи, а не гости лишними хлопотами маялись.

На лавке стояли две крынки с пенистым квасом. Сделав по глотку из обоих, ведун плеснул из того, что показался кислее, на камни. Вверх поднялся пар с приторным хлебным ароматом. Олег привычно прихватил шайку, плеснул в нее холодной воды из бочки, кипятка из котла, облился, смочил приготовленную мочалку в щелоке, принялся неторопливо натирать тело, промачивать волосы. Слив первую грязь двумя шайками, он плеснул полкувшина кваса на каменку и полез наверх, на тонущий в белом хлебном пару верхний полок. В бане ведь как: сперва верхнюю грязь смой, потом парься, чтобы поры от жара расширились и из тела вторичную, нутряную грязь выперло. Вот тогда по второму кругу моешься и можешь вылезать, наслаждаться чистотой и слабостью после полученного удовольствия.

Урсуле он ничего не объяснял, но девчонка и сама поняла, что к чему: ополоснулась, помылась, снова ополоснулась, налила еще тазик, наклонила голову, долго отмачивала в нем волосы, потом наконец отжала их и закинула за спину.

— Кваску еще плесни, — попросил ее Олег. — Совсем пар осел.

Невольница кивнула, выплеснула па камни остатки кваса. Ведун опять погрузился в целебный горячий туман и услышал снизу четкое ритмичное прихлопывание. Несколько минут он полежал, пропитываясь теплом, потом все же не выдержал и, снедаемый любопытством, тихонько подул, разгоняя пар перед лицом.

Урсула танцевала. Ее бедра мелко подрагивали, вздымаясь то левой, то правой стороной, руки скользили по влажному телу — от коленей вверх, по бокам, гладкому смуглому животу, огибали и сжимали тонкими пальцами соски, которые то ли от жара, то ли от танца увеличились, стали казаться небольшими, но вполне женскими, упругими и соблазнительными. Ее ладони внезапно охватывали плечи, заставляли тело свернуться, как от приступа стыда — а потом плавно, медленно развернуться, раскрыться, как цветок, призывно отдаваясь жаждущему взгляду. Помимо своей воли Олег ощутил, как в нем нарастает желание, настоящая плотская страсть, понял, что девчонка околдовывает его, как сопливого мальчишку, — но оторваться от танца не мог.

Урсула несколько раз обернулась вокруг своей оси — только брызги слетели долгой струей с мокрых волос, — оказалась совсем рядом, и опять призывно задрожали ее бедра, заскользили ладони по тоскующему юному телу, жаждущему ласки, любви, жадной страсти. Мгновение — и пальцы уже прикоснулись к нему: легко пробежали по спине, ногам, лицо обожгло жарким дыханием. Невольница отступила, закружилась — а ее бедра продолжали подрагивать, призывая к себе, прося прикосновения, близости, хотя бы поцелуя!

Плоти ведупа стало тесно между распаренными досками и телом, Середин повернулся набок и тут же ощутил легкое, как дуновение ветерка, прикосновение к своему достоинству — а невольница уже стояла чуть в стороне, вскинув руки и поводя бедрами. Повернулась спиной, глянула на него через голову, скользнула ладонью вдоль тела. Ее волосы покатились через мужскую плоть, потом еще что-то обвило ее, потянуло. И нефритовый стержень, как называют его в стране за китайской стеной, на миг выбил из головы разум и потянулся за лаской, вынудив все тело спуститься вслед за ним на пол. Руки заставил обнять Урсулу за плечи, губы — впиться в ее рот жадным поцелуем, бедра — прижаться к ее бедрам. Плоть рвалась вперед — но в тесноте не могла найти врата наслаждения. Олег откинулся назад, оперся на нижний полок, отвел назад руки, ощутил там шайку невольницы с холодной водой, каким-то невероятным усилием смог вскинуть ее наверх и опрокинуть. От неожиданности девочка взвизгнула, заметалась по бане и замерла в дальнем углу, мелко дрожа.

Середин уронил шайку, тяжело перевел дух и посоветовал:

— Коли мерзнешь, пару пусти или воду разведи погорячее. А все остальное тебе еще рано.

Избавившись от наваждения, ведун стал осторожнее и на обнаженную невольницу старался больше не смотреть. Да и та после прохладного душа чуток подостыла и новой авантюры больше не затевала.

После помывки Олег влез в чистую синюю шелковую рубаху, благо осталась в запасе, невольнице же велел просто завернуться в полотенце, а невесомые газовые штанишки наскоро сполоснуть со щелоком.

— В комнате у печи повесим. Глядишь, до утра и просохнут.

Их возвращение в трапезную вызвало у всех минуту изумленной тишины. Распаренные купцы, нищие путники и даже доедающий поросенка попик вытаращились так, словно к ним на постоялый двор заглянула сама златокудрая Лада. В шумной компании у одного из мужиков даже куриная косточка изо рта выпала. Столь сильное впечатление вызвали, естественно, не мытая Олегова голова или чистая рубаха — а внезапное преображение нищенки-замарашки в стройную смуглянку с медными волосами, одетую к тому же в одно лишь льняное широкое полотенце.

— Эй, хозяин, или кто там вместо него! — крикнул Середин, усаживаясь обратно за стол. — Как наш заказ, дозрел?

С кухни выглянул один из мальчишек, скрылся назад, но уже через минуту выскочил из-за полога с длинным глиняным лотком, бухнул его на стол, обмахнул рушником:

— Меда хмельного, пива али вина принесть?

— Сбитеня горячего, — выдохнул ведун. — Хмельного добра везде хватает, а по нему соскучился.

— Сделаем, — кивнул мальчуган и умчался за полог.

А ведун снял крышку лотка, выпустив клубы кислого пара, разворошил темно-коричневую капусту, под которой скрывалась гусиная спинка.

— Ну, — кивнул он Урсуле. — Давай, зарывайся. Грех не оторваться после сухомятки.

Девчонка, получив разрешение, тут же зацепила и поволокла к себе птичью тушку. Неопытная степнячка не понимала, что самое вкусное в тушеном гусе — это не он сам, тощий, кожистый и костлявый, а именно капуста, в которую вытапливается самый жир и сок.

— Здрав будь, мил человек, — неожиданно подсел к столу рябой мужик из шумной компании. Пахло от него перегаром и дегтем. Небось, давно уже тешились угощением молодцы.

— И тебе доброй ночи, — кивнул в ответ ведун.

— Это точно, — обрадовался рябой, — ночь обещает быть доброй. Ты, как мы видим, человек ратный, с похода вертаешься. Ныне токмо отмылся. Небось, всю зиму в седле?

Олег промолчал, ожидая продолжения.

— А это, стало быть, полон твой… И вправду, не сестру же ты в поход с собой таскал? — Рябой довольно хихикнул своей шутке. — Слышь, служивый, дай с бабенкой побаловаться? Аккурат ночь ее поваляем, пока ты отдыхаешь. Мы заплатим, все чин-чинарем. От нее не убудет, тебе прибыток.

Урсула застыла, вперив взгляд Олегу чуть выше левого уха, словно увидела там призрака наяву. Рябой опять хихикнул, повернулся к компании и подмигнул.

— Нет, — кратко ответил Середин и зачерпнул капусты.

— Так по ру… — Только тут до мужика дошел смысл ответа, и он, уже успев привстать, грохнулся обратно на лавку. — Как нет? Почему нет? Да ты, видать, не понял, мил человек. Заплатим мы за баловство. Серебром заплатим.

— Нет.

— С каждого заплатим. А хошь — за ночь.

— Нет.

— Ну, ты… — Рябой чуть не сболтнул лишнего, но вовремя остановился, хоть и пьяный. Долго пялился на невольницу, потом выдал: — Эх, пропадай все синим пламенем! Пол гривны дам за ночь!

— Нет.

— Гривну!

— Нет.

— Эк ты торгуешься. Ладно, будь по-твоему. Гривну дам не за ночь, а повалять только.

— Ты слово «нет» понимаешь? — не выдержав, повысил голос ведун. — Дайте поесть спокойно.

Рябой наконец поднялся и утопал к своему столу. Но не успел Олег проглотить и трех ложек, как тот появился снова:

— Слушай, служивый. Круг так порешил, залог мы тебе за нее дадим. Коли попортим, сломаем что, зашибем али еще как сконфузимся, с залога долю снимешь. Али вовсе себе оставишь, мы люди честные.

— Нет.

— Две гривны за ночь! — повысил голос рябой. — Ты совесть-то поимей, служивый, куда более! Не убудет бабе от баловства. Ну так уважь людей, не порти доброго дня.

— Не твое, не хапай. — Олег чуть отодвинулся от стола и повернулся боком, чтобы саблю можно было выдернуть вверх, не зацепившись рукоятью за столешницу. Но тут на шум появился хозяин, закрутил головой, подскочил к столу: — Что не так, уважаемый? Никак холодец потек али петушок горячий?

— Да вот, ратный упертый, Тыга. Не хочет девки нам давать.

— Так найдем мы девок, гость дорогой, — попытался поднять его Болотник. — Эка невидаль — девки! Сколько пожелаешь, столько в светелку и подошлю.

— Я эту хочу!

— А человеку, что же, одному, холодному спать? Не просто ж так с собой возит.

— Не уважает он нас, Тыга. И серебро сулили, и залог — а не дает. Ему в прибыток, нам в удовольствие. Чего же еще с бабы взять?

В трапезной появился Первуша, моментально оценил обстановку, прихватил рябого под бок, вежливо, но твердо поднял и вместе с отцом повел к остальной компании.

— Красивая… — сдаваясь, пожаловался рябой.

— У меня краше найдутся, мил человек. Какую хошь, ту и получишь… — Болотник оставил пьяного на руках сына, вернулся к Середину: — Прощения просим. Загуляли ныне промысловики. Может, подать еще чего? Больно стол скудный. Стыдно мне, как хозяину.

— Вели лучше наверх угощение отнести, — поднялся Олег. — И тебе спокойнее, и мне не так противно. Там подкреплюсь.

— В горнице постелено все ужо, — обрадовался Болотник, что гость не стал раздувать скандал и требовать отступных. — Перинку лично проверял, простыни отбеленные…

Как ни странно, но в комнате наверху уже горел небольшой масляный светильник на сундуке, рядом лежали чересседельные сумки с вещами. Служка донес лоток, поставил рядом на стол пузатый кувшинчик со сбитенем, выскочил наружу.

— Скажи, господин, а две гривны — это много? — впервые за последний час подала голос Урсула.

— Ну двух коней добрых купить можно, — прикинул Олег.

— Спасибо…

Насчет перины хозяин и впрямь постарался. Толщиной больше метра, под весом человека она проминалась чуть не до пола, мягкая, словно облако. Доев почти всю капусту, ведун на всякий случай привалил сумками дверь и — опять же впервые за много месяцев — разделся, лег на чистое белье, провалился в мягкую постель. Невольница, словно случайно уронив полотенце, обнаженная подошла к лампе, затушила ее, потом просочилась под одеяло, прижалась к Олегу бархатной теплой кожей, скользнула ласковыми пальчиками по мужской груди, рукам, по расслабившейся было плоти…

— Ша! — тихо шепнул ведун, и она отступила.

* * *

Выбираться из теплой мягкой перины страшно не хотелось. Уже проснувшись, Олег крутился в ней почти час, наслаждаясь несказанным удобством, и время от времени цыкал на девочку, зачем-то пытавшуюся сделать это наслаждение еще более сильным. Но когда на улице начали ржать кони, стучать копыта разъезжающихся постояльцев, Середин понял: пора выбираться и им.

По лености спускаться вниз он не стал, растерзав на пару с невольницей остатки гуся, после чего оделся в дорогу, отдав дорогой налатник Урсуле, чтобы не выглядела такой уж нищей, а на себя накинул верную потрепанную косуху — не броскую, но поражающую здешних обитателей множеством блестящих молний, которые большинство принимало за заморские украшения.

То, что гость не стал завтракать, Болотника особо не удивило — большинство людей предпочитает набивать брюхо перед сном, а не в дорогу. Он отсчитал полсотни новгородских чешуек сдачи, сообщил, что собрал в дорогу двух запеченных цыплят и кусочек белорыбицы, проследил, как оседлали коней, и проводил ведуна со спутницей до ворот, пригласив заезжать еще.

Отдохнувшие в нормальных стойлах, наевшиеся подзабытого ароматного сена, кони без понуканий ходко пошли рысью, и вскоре селение Мысок осталось далеко позади. Солнце грело старательно, как весной, на зимнике то и дело попадались лужи, а потому даже в простенькой косухе было совсем не холодно. Единственное, что беспокоило ведуна — где-то через час после их выезда позади, на расстоянии около версты, показался небольшой верховой разъезд, который не отставал, но и не нагонял путников. На всякий случай Олег проверил, как выскакивает из кармана кигтень, выпустил петлю, чтобы при нужде одним движением завести в нее руку, перепоясался саблей поверх куртки — и на время выбросил странных преследователей из головы. Кто знает, может, просто попутчики?

Вскоре после полудня лошади устали, начали сбавлять шаг, да и под ложечкой засосало. Завидев рядом с дорогой в лесу утоптанную прогалину среди молодого березняка и ивовых кустов, Олег решил сделать дневку, Пока спешился, отпустил подпруги, пока навесил торбы на морды коней, а невольница нашла в сумках положенный Болотником припас — конный отряд как раз успел нагнать путников, свернуть на поляну следом. Это оказались те самые промысловики, что веселились накануне в трапезной.

Олег привычно оценил расклад: двое с мечами, двое и вовсе с топорами, все четверо без щитов. Ничего страшного — одним числом, без оружия много не навоюешь. Не спеша двинулся к гнедой, на которой висело его снаряжение.

— Доброго здоровья вам, всех благ и спокойного отдыха, — сбив с головы шапку, низко поклонился из седла все тот же рябой мужик. — Прощения мы хотим попросить у тебя, служивый, за вчерашнее.

— Меха мы вчерась сдали, мил человек, — спешиваясь, подхватил другой. — Вот и загуляли маненько. А хмель, известное дело, из взрослого мужа несмышленыша легко делает.

— Отдарились бы, да нечем ныне. — Рябой тоже спешился. — Посему просто просим нижайше: не держи зла на нас, не держи обиды. Прости за глупость хмельную.

Он низко, до земли поклонился.

— Да ладно, с кем не бывает, — немного успокаиваясь, ответил Олег.

— Ну коли обиды нет, поедем мы далее. Дружбы своей навязывать не станем…

Рябой, кашлянув, нахлобучил шапку, и ведун обнаружил, что его с двух сторон крепко схватили за руки. Пискнула Урсула — молодой промысловик в два прыжка нагнал ее и ухватил сзади, прижав рукой горло.

— Однако же и ты не прав, служивый, — довольно продолжил рябой. — Хорошим людям, землякам своим девки поганой пожалел. Неправильно это, нехорошо. Ты не бойся, вреда-убытка мы тебе чинить не станем. А невольницей попользуемся, больно ладная она у тебя. Может, и серебра отсыплем, коли постараться ей велишь. Ишь, глазищи-то какие…

Рябой прошел мимо к невольнице, окидывая ее жадным взглядом, раскрыл налатник, скинул на снег, содрал через верх слишком большой по размеру поддоспешник. Вместе с ним слетела куртяшка, и мужчина остановился, любуясь обнаженной грудью, соски на которой стали быстро набухать то ли от холода, то ли от стыда. Рябой попытался чуть-чуть их потискать, потом дернул на девице завязки штанов. Те, естественно, упали и…

— Гляньте, мужики! — громко хмыкнул он при виде газовых прозрачных шароварчиков. — Ну прямо зовет и напрашивается!

Промысловики, что удерживали Олега за запястье и около локтя, вперились в соблазнительный наряд, но хватки не ослабили. Рябой же, потискав Урсулу между ног сквозь штанишки, стянул и их, оставив пленницу совершенно голой. Быстро развязал свои шаровары, спустил, нетерпеливо прикрикнул на парня:

— Да опусти же ее, неудобно!

Олег резко отступил назад, отчего руки его неожиданно для пленителей сошлись, сцепил пальцы и сделал широкий оборот против часовой стрелки. Промысловик слева, справившись с неожиданным рывком, крепче сжал хватку, потянул его запястье и локоть к себе, а вот у правого руки оказались вывернуты за спину и пальцы разжались. Ведун тут же цапнул рукоять сабли, рванул, выворачивая вместе с ножнами лезвием вверх, и левый промысловик взвыл, видя, как у него отлетают руки. Правый успел только выпрямиться — клинок скользнул ему по горлу, легко вспарывая мягкую кожу.

Середин кинулся вперед, и все, что смог сделать рябой, стоявший на коленях со спущенными штанами и снятым ремнем, так это заорать и закрыть лицо руками. Но сталь легко рассекла их, войдя глубоко в череп, и ведун отступил, освобождая оружие.

Парень, отпустив невольницу, тоже отпрыгнул в сторону, вытянул меч и наклонился вперед, выставив его так, словно собирался драться на ножах. Олег вздохнул, повернулся к нему правым боком, встав в классическую фехтовальную позицию, сделал несколько выпадов, благо легкость сабельного клинка позволяла побаловаться, тем временем левую руку не спеша продел в петлю кистеня, засунул в карман, зажимая серебряный многогранник в кулак.

— Х-хо! — Он взмахнул саблей вправо и повернулся всем корпусом, словно собирался сделать что-то с той стороны. Парень «купился», повернул голову в ту сторону, а когда ощутил движение слева и развернулся, было поздно: выброшенный левой рукой грузик хлестко врезался ему в висок, проламывая кости.

Bce, схватка была окончена. На поле боя осталось три трупа и одна рука — первый из промысловиков с криками убегал через лес, вторая его конечность, по-видимому, оказалась только порезана. Схватка завершилась, азарт и напряжение спали, пришло время размышлений. А они подсказали, что влип ведун по самые уши. Влип крупно и необратимо.

— Проклятие! — Дурацкое воспитание двадцатого века, гласящее, что мужчина должен защищать женщину всегда и везде, что оправдания насильникам нет и быть не может, в очередной раз дало сбой. — Проклятие! Проклятие, проклятие, проклятие!

— Что случилось, господин? — Кое-как натянув одежды, подошла Урсула. — Почему ты ругаешься? Ведь ты победил!

— А ты, что, сама не видишь? Это же не тати, не грабители. Это обычные промысловики! Их масса людей знает, и никто никогда не поверит, что они на разбой пойти могли! Может, пошуметь, побаловать маленько. Но ведь не преступление же совершали!

— А как же… все это… — совсем запуталась девочка.

— А никак! Ты что, забыла, что ты вещь, имущество, говорящая игрушка? Что тебе цена — пятнадцать гривен в базарный день? А по «Русской Правде», так и вовсе пять гривен. И то, если убьют. А убивать тебя никто не собирался. Попортили бы немного — так откупились бы. За обиду да урон, потерю товарного вида больше гривны с них бы никто не спросил, не присудил. И все! А убийство свободного человека, по той же «Русской Правде» — это сорок гривен виры. Четыре трупа — сто шестьдесят гривен. Да столько во всем вашем городе было бы не набрать! Мне такие деньги как раз до дня рождения отрабатывать придется. Проклятие! Вот влип… И где была моя голова?

Девочка испуганно притихла. Олег, глядя на нее, тоже замолчал. Потом решительно махнул:

— Ладно, плевать. В конце концов, ты моя игрушка, а не каких-то перепившихся охотников. И если они пытались наложить на тебя свои грязные лапы, будем считать, что это был разбой. А с татями у нас разговор короткий: руки на одно дерево, кишки на другое. Нечего к чужому тянуться. — Он оглянулся на зимник. — Уводи коней от дороги, пока не проехал кто, не увидел. Ох-хо-хо, грехи мои тяжкие…

Ведун прихватил за шиворот рябого и потащил его к недалекому кустарнику, вдавил в снег, вернулся за парнем.

— А мне чего делать, господин? — Увести за поводья лошадей оказалось, разумеется, быстро и легко, так что Урсула обернулась за пару минут.

— Одежду на них обшарь, сумки. — Олег, тяжело дыша, зачерпнул снег и отер себе лицо. — Может, что интересное попадется. Волкам серебро ни к чему, а нам пригодится. Мародерничай, не стесняйся. Все едино я теперь…

Совесть, втравившая Середина в неприятности, успокаиваться не желала. Раньше она не считала Урсулу рабыней — теперь не считала убитых промысловиков разбойниками. Но разбираться с эмоциями не было времени, требовалось спасать свою шкуру от Закона.

Закрыв удивленные глаза первому из убитых мужиков, Олег подобрал отрубленную руку, отволок тело к остальным, забросал снегом.

— Как таять начнет, по зимнику все равно проезда не будет. Тут, судя по зарослям, болотина, — пояснил невольнице он. — А до новой зимы все в землю врастет, травой покроется, кустами замаскируется. Нам бы сейчас не попасться.

— Я понимаю, господин. — Девочка разворошила снег обратно, пошарила руками по трупу. После того, что всего месяц назад она пережила во время штурма, к крови и мертвецам она отнеслась на удивление спокойно. — Еще один кошель, господин. И меч ладный.

— Хорошо. Теперь в седло поднимайся, коней бери и в чащу двигайся.

— В чащу-то зачем, господин? Может, просто ускачем подальше?

— Там узнаешь… — Тратить время на объяснения ведун не хотел, в любое мгновение на дороге могли появиться путники. Хотя, конечно, кровь присыпана крупянистым и мокрым весенним снегом, отрубленные пальцы рябого втоптаны в наст. Издалека — прогалина как прогалина. Но вдруг кто-то захочет свернуть на дневку?

— Да не останавливайся ты! Вперед, вперед. Не потеряешься, по следам найду.

Проваливаясь выше колена в мокрый снег, Олег больше часа пробирался по следам коней, уже начав отчаиваться: а ну невольница, послушавшись приказа, будет скакать до самой темноты? К счастью, версты через две Урсула догадалась остановиться на поросшем вековыми соснами взгорке, притоптала там площадку и раскатала медвежью шкуру.

— Приляг, господин, отдохни, — услышал Олег заботливые слова, выйдя наконец-то к лошадям.

— Молодец… — Ведун упал на шкуру, переводя дух, и ему в голову вдруг пришла шальная мысль: а ведь невольница могла и скрыться. Уйти от него, пешего, верхом, и все. Деньги у нее есть, лошади тоже. А свобода с серебром в сумках — это совсем другое, нежели просто свобода. — Кстати, девочка. Сколько ты там добра с этих архаровцев взяла?

— Вот серебро, господин. — Урсула выложила на шкуру рядом с ним несколько мешочков. — Еще два меча взяли, четыре топора, ножи, капканы, пучки конского волоса, рубахи, портки теплые, платки, серьги, ожерелье бисерное…

Олег сграбастал мешки все вместе, взвесил в руке: килограмма три. Неплохо промысловики сезон провели, примерно пятнадцать гривен на четверых. Эти и вправду могли ради праздника девку за гривну себе позволить. А платки, серьги, ожерелье… Небось подарки женам да невестам везли. Будут теперь вдовы да девки слезы лить. И чего вас, идиотов, на чужие сладости потянуло?

— Убирай… — бросил серебро обратно на мех ведун, поднялся. — Посмотри хворост под соснами. Сучья, ветки с хвоей. Я пойду, бересты с деревьев надеру. Нам огонь нужен. Срочно.

Он кинул на снег отсеченную кисть руки. Урсула взвизгнула и отпрыгнула в сторону.

— Ты чего? — не понял Олег. — Только что трупы ощупывала, а теперь из-за куска мяса визжишь.

— Прости, господин, — перевела дух девочка. — Я не ожидала.

— Разговоры потом. Собирай хворост.

Бересту ведун не срезал, а обдирал торчащие на стволах лохмотья — березы всегда лезут, как лишайные собаки. Зато эти лохмотья были легкими и тонкими, как папиросная бумага. Ведуну даже не пришлось раздувать трут — береста полыхнула от первой же искры, только веточки успевай подсовывать.

— У них была какая-нибудь емкость?

— Кожаный котелок.

— Набей его снегом и подвесь над огнем. — Он положил руку на землю, начал сооружать рядом снежного человечка, но почти сразу спохватился: — Нет, техника гри-гри тут не подойдет. У меня есть его плоть, но нет имени.

— Что ты делаешь, господин?

— Подожди, дай подумать… Так, плоти сколько угодно… Ладно, попытаемся иначе… — Ведун подскочил к гнедой, откинул клапан чересседельной сумки, поднял крышку на туеске со снадобьями и травами, пошарил среди мешочков. — Так, ромашка для усиления чувствительности, зверобой на жизнь, летунец на зрение, подорожник, чтобы раны закрылись. Как вода?

— Я набивала полный котелок, господин… — виновато сообщила девочка: вода бурлила на самом дне

— Ничего, снег всегда так тает — пара глотков из целой горсти. Зато уже кипит. — Середин высыпал отобранные травы в воду, наклонился, добавил свое дыхание, нашептывая: — Стань, плоть земная, на ночь и рассвет, на запад и восток, на утро и вечер, и всякий час. Дохни воздухом земным, как я дышу, почуй себя, как с колыбели чуяла, узрей себя, как воду отпивая, закрой раны, как подорожник тропы выстилает.

Ведун решительно зачерпнул кипяток рукой, пронес над костром и плеснул на обрубок руки:

— Заклинаю тебя огнем! Заклинаю тебя ветром! — Второй ладонью он просто взмахнул в воздухе. — Заклинаю землей! — Кулак был всунут в снег, чтобы дотронуться до мерзлого грунта. — Заклинаю тебя водой. Ступай плоть, на закат и восход, на север и юг… — Олег выдернул из костра четыре дымящиеся веточки и поставил около руки, указывая направления. — Ступай вниз и вверх, на темень и свет. Ищи, плоть, Калинов мост, лови, плоть, жаворонка тяжелого, верни, плоть, свою душу!

— А-а-а!!! — в ужасе закричала Урсула, увидев, как скребнула снег мертвая рука.

И почти наверняка где-то в лесу взвыл от муки раненый промысловик, ощутив холод в отсеченной, отсутствующей руке. Олег облегченно перевел дух: первая часть заговора получилась. Теперь ему требовалась вода и немного крови. Он набил снег в закопченную мягкую кожаную сумочку, утрамбовал, добавил еще и придвинул к огню.

— Ты занимаешься черным колдовством, господин? — сипло поинтересовалась девочка.

— Нет колдовства черного и белого, малышка, — тихо ответил Олег. — Есть только знание, которое можно использовать на пользу или на вред. Этим вот наговором, — кивнул он на руку с подрагивающими пальцами, — этим заговором раненых да больных иной раз из самой Нави вытаскивать удавалось. Да вот пришлось и для иного дела использовать. Что-то уж совсем не везет мне последнее время. Не одно, так другое случается. На ровном месте да наперекосяк.

Снег в котелке потемнел, начал быстро проседать, утопая в мелко подрагивающей воде. Середин поднял отрубленную руку, отер место среза снегом, кинул порозовевшую массу в водицу, провел сверху рукой, наговаривая:

— Ты, вода, текла из-за гор, из-за вязей, из темной земли, из светлого родника. Хорсом согревалась, Луной красилась, травой накрывалась. Теки ныне по жилам тугим, по сердцу горячему. Что было кровью, пусть водой станет, что было водой, к плоти вернется. Теки, вода, по горячему сердцу, по тугим жилам, по сырой земле, по быстрым рекам к дальним океанам. Слово мое булат, зарок — ключ. Заклинаю кровью, и родом, и пламенем…

Ведун опять зачерпнул воды — на этот раз хотя бы не горячей, крестообразно опрыскал руку, быстро выдернул нож, срезал на одном из пальцев ноготь, кинул в огонь, принося ему жертву, и тут же залил костерок заговоренной водой. Поднялся:

— Уходим. Это место теперь долго нехорошим будет. Промысловик, даже мертвый, за рукой прийти может и вокруг будет бродить.

— А что ты сделал, господин?

— Рана у последнего из гостей наших тяжелая, но не смертельная. Перетянуть можно, заболтать, закрыть. Я же заговор сделал, чтобы рана отворилась, и кровотечение остановить было нельзя. Теперь он истечет кровью раньше, чем успеет найти помощь.

— А зачем?

— Так получается, малышка, что преступник я теперь. Ради своей маленькой игрушки четырех смертных живота лишил… — Олег вздохнул. — Сто шестьдесят гривен! Мне никак нельзя оставлять свидетелей, Урсула. Никак нельзя. Но теперь, надеюсь, про случившееся сболтнуть уже некому. Мертвы все четверо.

— Я свидетель, господин, — с некоторой даже гордостью сообщила девочка. — Я все видела.

— Но ведь ты никому не скажешь?

— Чтобы я никому не разболтала, господин, — обрадовавшись удачной мысли, ответила Урсула, — тебе нужно держать меня рядом с собой. Теперь ты никак не можешь меня продать!

Это был удар ниже пояса, ведун аж застонал. Опять потер лицо снегом. Помолчал, подбирая слова.

— Урсула, ты знаешь, что общего у тебя и драгоценного самоцвета?

— Нет, господин…

— Ты так же красива, так же дорога, и тобой точно так же хочется завладеть каждому, кто тебя видит.

Девочка неожиданно густо покраснела и опустила глаза.

— А знаешь, чем ты отличаешься от драгоценного самоцвета? Тебя нельзя засунуть в узел или спрятать за пазуху! Вспомни, что вчера было? Что сегодня случилось? Это будет твориться всегда, куда бы мы с тобой ни направились! Ты слишком дорогая игрушка для меня, понимаешь? Тебя будут желать отнять слишком многие. И, скорее всего, рано или поздно кто-то сможет это делать. Такому золотнику, как ты, место в сокровищнице, за крепкими стенами, за надежной стражей. Ты не для меня, Урсула. Прости. Тебя нужно продать. Так будет лучше и для тебя, и для меня. Ты меня понимаешь?

К удивлению ведуна, девочка мелко и часто закивала головой, хотя из глаза у нее выкатилась крупная слеза.

— Затягивай подпруги. Будем выбираться на тракт.

«Надо же, какой бред, — думал Середин, покачиваясь в седле. — Мне приходится стыдиться того, что я спас девочку от изнасилования, скрывать это от людей. Мне приходится уговаривать девушку, чтобы она согласилась выгодно продаться какому-нибудь старперу. Попытайся я высказать такие мысли дома, в двадцатом веке — тут же попал бы в психушку. А здесь сочтут полоумным, если я предложу неисправных должников не „головой“ в закуп, в рабство отдавать, а объявлять банкротом и считать свободным от оставшихся платежей. Или если предложу убийцу в тюрьму сажать вместо того, чтобы виру с него истребовать вплоть до передачи „головой“ в собственность пострадавших. Еще неизвестно, кстати, чей обычай мудрее. Почему невиновные должны много лет преступника за свой счет содержать, охранять, заботиться — вместо того, чтобы это он детей погибшего растил, жену его кормил, о родителях его заботился? Или откупался серебром, трудом своим собственным…»

Мысли ведуна невольно переползли на погибших промысловиков. Как же теперь жить с грехом таким?

Невинных людей ведь порешил. Как оправдаться, если разыщут, как следы замести, как с добром их поступить? Будь они татями придорожными, все ясно: бандита в яму, а добро его витязю честному переходит. В военном походе тоже обычай прост: победитель получает все. Право меча. А здесь? Бросить все, что люди честным трудом зарабатывали, дабы руки не марать, а лошадей зарезать и в лесу бросить? Тоже жалко, скотина-то безвинная. Себе оставить — нехорошо как-то. Неправильно это. Нечестно. Тяжелые думы совсем отвлекли его от дороги. Незадолго до сумерек они миновали небольшую деревеньку, которая защищалась от бед лишь низкорослыми Чурами, вырезанными на дубовых пнях. Боги прочно держались корнями за землю, глядя на зимник глубокими черными глазницами, а губы их темнели от жертвенной крови, что оставила длинные потоки на тщательно прорисованных бородах. Серебряный крест на запястье раскалился, предупреждая о присутствии магии, и так же быстро остыл, когда хранители деревенского покоя остались позади. Зимник обогнул широкое ровное поле — видать, озерцо или плес речной с ключами, что вытачивают подо льдом коварные промоины, — углубился в сосновый бор. Здесь, под кронами, на путников внезапно опустилась густая мгла. Всхрапнули лошади, осторожно тронула его за плечо Урсула:

— Господин, если мы собираемся скакать всю ночь, дозволь пересесть на другого коня? Воинское седло высокое и жесткое, а у разбойников они мягкие, кожей подбиты, низкие.

— Торопимся, чтобы ночей не спать. Сейчас из леса выйдем. Если впереди никакой деревеньки не покажется, разобьем лагерь.

Как оказалось, насчет «сейчас» ведун оказался слишком оптимистичен. Они проезжали версту за верстой, зимник тонул в непроглядной темноте, напоминая о своем присутствии только эхом от стука копыт.

— Все, останавливаемся, пока головой в дерево не врезались, — решил Середин и спешился первым.

Нашептал наговор на звериные чувства — и мир вокруг резко преобразился. Кошачье зрение прорисовало очертания деревьев, небольшого взгорка справа, из которого торчали вывороченные корни, несколько сломанных снегом молодых сосенок. Волчьи уши наполнили чащобу потайным мышиным попискиванием, поскрипыванием далеко вверху ветвей под порывами неощутимого внизу ветра, шелестом совиных крыльев. Кабаний нос предупредил о чем-то подкисшем далеко впереди, о легком запахе крови за спиной. Свежем, но совсем легком — может, соболь бурундучка какого сцапал или неосторожную пичужку. Горьковатого аромата волчьей шкуры, рысьего мускусного запаха Олег не почувствовал. Значит, бояться тут нечего. Медведи спят, лихоманки, нежить зимой тоже предпочитают в сугробах отлеживаться. Что еще опасного в лесу может встретиться? Человек разве лихой. Но тут еще неясно, кому кого стороной обходить спокойнее. И ведун взялся за топор, предложив девочке:

— Коней пока расседлай да торбы им привесь. Тут и летом травы не найти, не то что под снегом разрыть.

— Как их повесишь, не видно ни зги!

— Ну это дело поправимое… — Середин зашел ей за спину, положил ладонь на глаза, вкрадчиво зашептал в ухо привычное заклинание: — Стану не помолясь, выйду не благословясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, мышьей норой, собачьей тропой, окладным бревном. Выйду на широко поле, спущусь под круту гору, войду в темный лес. В лесу спит дед, в меха одет. Белки его укрывают, сойки его поят, кроты орешки приносят…

Закончив наговор, Олег убрал руку, и девочка тихо охнула:

— Да ты колдун!

— Надо же, заметила, — не смог сдержать усмешки Середин. — Расседлывай, я сейчас хвороста и дров принесу.

— Постой, господин, — схватила его за руку Урсула. — Скажи, каким богам ты молишься?

— Я мало молюсь, малышка, — пожал плечами Олег. — Я не молюсь богам, а чту их. Чту великого Сварога, породителя этого мира, предка всего русского народа. Чту Велеса, скотьего бога, приносящего нам богатство и смерть, потому что без смерти не рождается жизни. Чту Хорса, дарующего свет, чту Сречу, — ведун приложил руку к груди и почтительно поклонился, — Сречу, богиню ночи. Чту Триглаву, богиню земли, и Ладу, богиню любви. Чту Похвиста и Стрибога, повелителей стихий. Но превыше всего чту прекрасную Мару, красивейшую из богинь, хозяйку Нави, мира за Калиновым мостом, мира, куда уходят умершие.

— Ты посвятил себя ей и поэтому не желаешь меня касаться? — ревниво поинтересовалась Урсула.

— Нет, я восхищаюсь прекрасной Марой, я благодарен ей за милости, которые она мне оказывает. Но разве я достоин того, чтобы надеяться на ласки богини? Нет, малышка. Любви и ласки я ищу у живых женщин. Но Мару тоже невозможно не любить. Она неповторима, она красива, она восхитительна, она желанна несмотря ни на что.

— А какого она цвета?

— Что значит — какою цвета? — не понял Олег. — Боги обычно неотличимы от людей. Если ты расистка, то могу утешить: негров или краснокожих среди русских богов нет. Правда, есть собака, птица, дерево и кое-кто еще.

— Она каменная?

— Она богиня, Урсула. Боги не бывают ни каменными, ни железными, ни деревянными, хотя изображения их очень часто выковывают из железа, как Перуна, или вырезают из дерева.

— А кого делают из камня?

— Таких не помню, — пожал плечами ведун. — Бабу-Ягу, покровительницу маленьких детей и рожениц, из золота отлитую видел. А из камня — никого. Ступай к лошадям, девочка. Не то мы сегодня останемся без костра и ужина.

В густой чащобе валежника хватало с избытком — но он имеет дурную привычку быстро прогорать, и Олег разделал на четыре длинных толстых полена одну из обломанных сосенок. Когда весело заплясал костерок, над котором на вбитом крюке закачался медный Олегов котелок, а так и не съеденная днем курица была придвинута поближе к углям, ведун и девочка сели бок о бок, отдаваясь льющемуся на них теплу.

— Ты никогда меня не продашь, господин, — неожиданно сообщила невольница. — Я останусь с тобой до конца жизни.

Олег покосился на нее, задумчиво потер нос:

— И почему ты так решила, малышка?

— Мне предсказал это арабский мудрец еще четыре года назад.

— Да ну!

— Правда-правда, господин, — зябко передернула плечами девочка. — Он приходил к нам издалека, из-за греческих земель, из страны песков. Это все, что мне запомнилось. Он говорил со многими людьми, хвалил булгарскую веру. Хотя называл ее иначе и считал, что это вера их далекой страны.

— Это ислам, — пояснил Олег.

— Он называл ее иначе. Но те, кто согласился с ним, стали следовать булгарским обычаям и ходить в их святилище, что поставили невольники в нашем городе. Он показывал чудеса, предсказывал будущее. Он тоже был колдуном, но чародействовал очень странно. Он много-много крутился, пока не падал, и тогда у него появлялись верные ответы.

— Похоже, это суфий, — поправил угли ведун. — Я знаю эту магию. Они аскеты, превыше всего чтут любовь, слабоваты в мирских делах, но сильны в тайных чарах, предсказаниях, в духовном воздействии. Уверен, у твоего мага не имелось никакого добра, кроме посоха, деревянных сандалий и засаленного халата.

— Это так, господин, — согласилась Урсула. — Но когда о его чудесах прослышали во дворце, хан призвал его к себе. Колдун был и у нас, в гареме. Он в этом??? другой из жен. Потом увидел меня, подошел и долго гладил по голове, глядя в лицо. Потом сказал: «Какая красивая малышка. Жаль, что черный колдун принесет ее в жертву каменному зеленому богу. Но что поделать, бог любит женщин именно с разноцветными глазами».

— А что предсказал этот маг самому хану? — злорадно поинтересовался Олег.

— Всю правду, — не поняла его сарказма невольница. — Он предсказал ему четыре года процветания, особо легкую и большую прибыль на прошлое лето. А потом сказал, что дальше четырех лет он ничего не видит. Однако хану свою веру он хвалить не стал, а после того, как наскучил, сразу ушел из города.

— Я даже знаю, откуда эта большая прибыль прошлым летом взялась, — кивнул ведун. — А вот насколько она легкая, хан узнал нынче зимой.

— Когда я узнала, что ты колдун, господин, то поняла, что чародей говорил именно про тебя.

— Что я принесу тебя в жертву? — Середин повернул курицу к огню другим боком. — Что же ты не сбежала, если так думаешь?

— Не сразу вспомнила, — призналась девочка. — И разве от судьбы убежишь? С тобой спокойно. И ты еще не знаешь каменных богов. Значит, у меня есть еще очень много времени.

— У тебя будет долгая, сытая, спокойная жизнь, — сказал Олег. — Продам тебя в Угличе в богатый дом, с этого дня она и начнется. Никаких колдунов, никаких каменных истуканов. — Пообещать невольнице счастье у него язык не повернулся. — Да и вообще, не бывало никогда на Руси человеческих жертвоприношений, тут тебе не Рим. В Киеве пару лет назад попытались, так бунт случился.

— Ты не продашь меня, господин, — уверенно повторила Урсула. — Вот увидишь, не продашь!

Спорить с рабыней — глупее не придумаешь. Поэтому Олег промолчал, подтянул к себе цыпленка, разломил пополам, отдав часть девочке, кинул в закипевшую воду десяток плодов шиповника и скатанный в шарик засахарившийся мед — редкостный китайский чай был для него пока не по карману. Подкрепившись, они завернулись в шкуру. Девочка, сложив руки на груди, прижалась к тому, кто должен был принести ее в жертву какому-то неведомому богу, ткнулась носом в шею и почти сразу мерно засопела.

Боги, боги, за что вы так шутите с людьми?

* * *

Поутру Урсула без напоминаний оседлала лошадей. Благо со скакунами теперь проблем не было, себе она взяла гнедого с двумя белыми пятнами на правом боку, а трофейного оставила вовсе с непокрытой спиной, на которой обнаружились кровавые потертости. Деревянное седло с высокими луками, которые должны удерживать всадника при копейном ударе, перекочевало на чалого — себе девочка предпочла низенькое кожаное, заднюю луку на котором заменяла кожаная подушечка со множеством петелек, свисающих пышной бахромой, а переднюю — невысокий штырь, откровенно неприличного вида. Видать, юмор был такой у шорника.

Суздаль на широкой походной рыси они увидели немногим после полудня. Без привычных златоглавых куполов церквей и шпилей колоколен он казался каким-то приземистым и серым. Хотя шпили, конечно, имелись. Они венчали островерхими шатрами башни белокаменных стен, высились над монументальными, высотой с семиэтажный дом, воротами — строением, в тереме которого могла бы поместиться целиком крепость средних размеров типа Рши или Городца. Но не золотые, как в великокняжеском Киеве, а простенькие, дощатые, и только флажки над ними кто-то додумался сделать желтенькими. Не золотыми, разумеется, а из бронзы.

В город Олег заглядывать не собирался. Наскоро его не минуешь, вход платный — зачем? А вот роща из высоких неохватных дубов, раскинувших голые черные ветви, заставила его натянуть поводья. Там, за священными деревьями, под которые ныряла залитая лужами дорога, скрывалось местное святилище.

— Ох, красавцы… Придут сюда люди в рясах с крестом, разукрасят город церквями, и пойдете вы для них на стропила, что ни сноса, ни гниения не знают… — Он еще немного поколебался, потом решительно потянул правый повод и прямо через участок снежной целины поскакал к святилищу.

Здешнее молитвенное место отличалось от тех, что стояли в малых городах и селениях, разве что размерами: ровный круг имел диаметр не менее двухсот саженей — полторы сотни метров с изрядным гаком. В нем не было такой пышности, как в киевском, не сверкало злато, не курились без счета благовония, не увенчивали оконечья тына серебряные навершия. Здешнее святилище подавляло иным — древностью. Могучие столбы из лиственницы почернели, трещины в них забились новой землей, покрылись мхами, срослись в единое целое. И боги, что стояли внутри, тоже пугали своими лаконичными, грубыми, даже жестокими очертаниями. Не имели древние основатели Суздаля того искусства в резьбе, что современные мастера, да и времени у них не было на тщательную отработку идолов. Они лишь напомнили богам о том, что не отказались от них в здешних землях, что по-прежнему просят покровительства создателя мира, прадеда своего и иных сварожичей.

— Здесь подожди, — спешиваясь за полста шагов до распахнутых ворот, приказал невольнице ведун, приблизился к святилищу и…

И остановился на пороге, не решаясь приблизиться к богам с таким черным грузом на душе. Мимо пробегали туда и сюда горожане. Кто с лукошком яиц, кто с тканями, кто и вовсе с букетиком цветов, а Олег все стоял и стоял, не решаясь сдвинуться через порог. А потом прямо в слякоть опустился на колени.

Слух о странном посетителе, похоже, добрался до ушей кого-то из старших волхвов, и где-то через час перед ведуном, по ту сторону порога, остановился сухой старик с узкой седой бородой, в длинной суконной мантии и головном уборе, похожем на украшенное самоцветами золотое кольцо. В руках старец сжимал простой деревянный посох, пахнущий лавандой и увенчанный бронзовым шестигранным набалдашником. Волхв вытянул руку, запустил пальцы в волосы гостя, больно их сжал.

— Чую муку душевную, дитя мое. Вижу страдания, не раной телесной причиненные. Почему ты стоишь здесь, а не войдешь и не спросишь у богов облегчения?

— Я не могу, волхв, — поморщившись, ответил Олег. — Грех на мне, волхв. Грех страшный и несмываемый. Не по моей вине он случился, но на мою совесть камнем лег. Оттого не решаюсь я войти на землю святую, не смею богам в лицо глянуть.

— Гляди на них, не гляди, смертный, — боги видят все. Им ужо ведомо о грехе твоем. Жаль, мне о том поведать они не снизошли.

— Грех душегубства на мне, волхв, — облизнул горячие губы ведун. — Пошутить со мной вознамерились странники незнакомые. Вреда большого причинять не желали, малость ради похвальбы забрать. Малость — да мою. Они похвальбы ради, я же ради малости грошовой в споре сошлись, да и полегли странники все до единого.

— Так чего ты ищешь у порога богов, смертный, — убрал свою руку волхв и отступил на полшага в святилище. — Ищешь ты кары, спасения от кары, или прощения за кровь, понапрасну пролитую?

— Чужое добро, на меч не в споре ратном, не в суде божьем, и не с татя лесного полученное, руки мои жжет, волхв. Не корысти я в той ссоре искал, не хочу с чужих жизней наживы получать. Не нужно оно мне, но и бросать людьми в поте нажитое я не привык. Прошу тебя, волхв… Не ради искупления, милости ради. Дозволь добро это Велесу передать. Скотий бог мудр, он умеет обращаться с богатством. В его руках оно не принесет бед, не сохранит греха. Пусть примет бог мой тяжелый дар и милость свою распространит на людей прочих.

— Велико ли добро, что ты предлагаешь скотьему богу?

— Лошади, рухлядь всякая, пятнадцать гривен серебром.

— Пятнадцать гривен? — округлились глаза волхва. — Не каждый откажется от такого богатства по доброй воле. Вижу, ты искренен в своих словах, смертный. Мука душевная стала изрядной расплатой за грех. Да будет так. Я не стану вмешиваться в суд богов. Коли они пожелают, ты получишь достойную проступка кару. Я не стану привлекать смертных к тому, что остается скрытым от них. Я приму кровавый дар, дабы потом просить Велеса о милости к оступившемуся. Но я не стану обещать тебе его милости и снисхождения.

— Благодарю тебя, волхв. — Олег наконец решился подняться с колен. — Я не стану входить в святилище, дабы не осквернить его. — Он оглянулся, махнул рукой невольнице: — Сюда подъезжай. Отдай чужое.

Глаза девочки налились обидой, но перечить она не посмела, накинула поводья трех коней волхву на посох.

— Серебро где? — уточнил тот.

— На пегой, — ответила Урсула и резко дернула повод, отъезжая в сторону.

Старик прошел вдоль пегой кобылы, пощупал навьюченную сумку, обнаружил то, что искал, и удивленно приподнял брови:

— И правда много…

— Прощай, волхв. — Избавившись от изрядной части своей головной боли, ведун пошел к гнедой.

— На все воля богов, смертный, — не так уверенно покачал головой волхв.

— Надеюсь на их милость! — Середин легко взметнулся в седло, тряхнул поводьями, резко сдавил пятками живот кобылы — и та, разбрызгивая талую воду, с места перешла в галоп, унося ведуна подальше от святого места, словно спасая от кары богов.

Суд богов

Углич показался Олегу совсем не таким могучим, как Суздаль. И стены здесь стояли не белокаменные, а темно-коричневые, да к тому же надставленные сверху деревянными срубами и башнями, и ворота были всего лишь воротами, хотя и имели защитные башни и вздымались саженей на пять выше прочей стены. Зато Углич строился тут и там, за пределами старого города сгучали топоры, поднимались новые, сверкающие свежеокоренными стенами срубы в два-три жилья. А местами — так и каменные палаты мастера складывали, щедро обмазывая валуны известью с глиной, песком и яичными белками. Было понятно, что даже в самом худшем случае унести все это обратно никто не сможет. А значит — город начнет строить новую стену, внешнюю. Обживется в новых пределах и разом окажется вдвое больше Суздаля. Так что брак княжеских детей в любом случае уже принес немалую пользу.

В сам город ведун стремиться не стал — там, известное дело, постоялые дворы теснее, комнаты поменьше, а цены повыше. Предпочел завернуть в новый, как и все вокруг, постоялый двор на берегу еще совсем узенькой, только набирающей величие Волги. Баня у этого хозяина над длинной прямоугольной прорубью стояла, тем Середин и соблазнился. Давно уже он так не забавлялся — из парной да в прорубь. В горнице, куда отнес вещи гостей усталый работник, было действительно просторно и очень светло: стены, пол, потолок не успели закоптиться и обветриться; стол, скамьи да сундук будто сделаны только что — еще стружка в печи не сгорела. Окно оказалось сатиновое — из тряпицы, смоченной маслом, дабы свет лучше пропускало, а воздух задерживало. Правда, вместо перины на широкой кровати лежал пахнущий сеном тюфяк.

— Чем набивали? — потрогав его, поинтересовался ведун.

— Травка всякая, мяты и полыни завсегда добавляем да чабреца.

— Ладно, пойдет, — кивнул Олег. — Рыбки заливной нет у вас ныне? Соскучился я по таким яствам.

— Рыбка есть, мил человек, — задержался в дверях работник. — Да токмо поспешали бы вы, коли поснедать желаете спокойно. Работников округ немало. Как обедать сберутся, иной раз и лавки свободной не найти. А уж столы завсегда заняты.

— Ну я не работник, — возразил Середин, доставая из кошеля серебряную чешуйку и многозначительно подбрасывая в руке. — Я могу велеть и сюда еду принести. Ты мне лучше скажи, кто у вас в городе из купцов побогаче будет, основательнее. А хорошо бы, что и молодой оказался, горячий…

— Ну ты, мил человек, вопросы задаешь… — зачесал в затылке мужик. — Это же дело такое — пока молодость в башке не отгуляет, откель основательности взяться? Тут али молодой, али…

— А если молодой и богатый?

— Велизал Сатиновский. Как отца схоронил, за старшего в роду остался. Пять ладей в странствиях доход везут. Да сам, правда, гуляет, серебра не считая, — начал вспоминать работник. — У Рюрика Низовского двое сыновей дела разворачивают. Правда, пока под приглядом…

— А из тех, кто посолиднее?

— Словей Ратин самым солидным будет, старшиной его купцы который год на круг выбирают. В доверии он, в уважении у всех, в зажитке. Мокруша Баин недавно выбился, долго не везло с товарами. Солидный, но народ в нем покамест сумневается. Трувор Рязанский при деньгах. Дед его еще из Рязани к нам поселился, не заезжий. Да хватает купцов солидных, мил человек. И молодых хватает. Разных.

— Понятно. — Олег кинул ему монету. — А как найти дом старшины купеческого, который Словей?

— Коли через Речные ворота войти, — поймал серебро мужик, — то прямо по улице сажен двести. Дом у него каменный, в два жилья, окна слюдяные, крестом выложены… Да, дверь от ворот отдельно прорублена, в дом с улицы, не перепутать. Да токмо не станет он с тобой разговоры вести, мил человек. Солидный все же купец, зажиточный. Разве с собратьями своими да с боярами речи ведет, к князю на совет ходит.

— Меня примет, — пообещал Олег. — Я слово такое знаю…

Слово ведуна было совсем не заговорным, а самым простым, житейским. Через ворота, что выходили к причалам на Волге, Середин с Урсулой ступили в город, ведя в поводу навьюченного торкским снаряжением трофейного копя, и без труда нашли сложенный из крупных, грубо отесанных валунов двухэтажный дом старшины. Олег постучал в дубовую, проклепанную крупными медными шляпками дверь.

— Хозяин дома? — поинтересовался он, когда окошке на двери показались чьи-то глаза.

— А ты кем будешь, добрый человек?

— Передай хозяину, что ратник, с князем Mypoмским в зимний поход ходивший, желает добычу продать, да и прикупить кое-что, чего в простых лавка не выкладывают.

— Приказчик…

— Нет, приказчика не нужно, — покачал Середин пальцем перед глазком. — Доложи хозяину, не то другому купцу отправлюсь.

— Ладноть, обождите маленько.

Окошко затворилось.

— Ты околдовал его, господин? — страшным шепотом поинтересовалась Урсула. — Теперь он станет слушать тебя, аки верный раб?

— Очень надо, — хмыкнул ведун. — Просто в деле торговом знание на первом месте стоит. Коли князь Муромский разгромлен, его земли соседи тут же трепать станут. Там всякая рухлядь в цене упадет лошади подорожают, невольники, железо. Коли победил — стало быгь, степные товары в цене упадут. Кони, скот, ковры, невольники. Все то, что рать собой привезла да гостям торговым наскоро сбросит дабы в серебро превратить. Железо, шорные все штуки, хлеб подешевеют. А рухлядь дорожать начнет да строительные товары. Дабы с ценами, с товаром потребным хоть примерно определиться, умному купцу узнать важно, сколько какой добычи муромцы привезли, как сильно поганых потрепали, стоит ли набегов ответных ждать али наоборот, обескровлена степь, десяток лет вредить ничем не сможет…

Дверь скрипнула, отворяясь. Слуга в чистой полотняной рубахе и шерстяных шароварах, заправленных в ярко-синие яловые сапоги, низко поклонился:

— Батюшка Словей к столу звать изволит человека служивого. Трапезничает он ныне.

— Коня на двор заведи, — кинул ему поводья ведун и, кивнув Урсуле, вошел в дом. Тщательно оштукатуренную и расписанную диковинными зверьми и цветами, трапезную купеческого дома выстилали пунцовые ковры. Пурпурные бархатные покрывала лежали на деревянных лавках, на сундуках, на половине стола поверх подсктерника. На половине потому, что кушал могучий — косая сажень в плечах — чернобородый, румянощекий хозяин почему-то без семейства, в гордом одиночестве. Сидел он в кресле, на спинке которого лежала густо подбитая соболем, с бобровым воротником шуба, крытая опять же красным сукном, с длинными рукавами, яхонтовыми пуговицами и пришитыми на груди несколькими крупными рубинами.

Олег был знаком с подобными нарядами: совершенно неподъемные, весом в две добротные кольчуги, они служили не столько одеянием, сколько свидетельством богатства своего владельца, олицетворением его достоинства. А поскольку достоинство человек должен сохранять всегда, бояре, купцы и князья носили эти шубы и зимой, и летом в любую жару. К счастью, не постоянно, а только по торжественным случаям. Визит забредшего воина торжеством не считался, а потому купец остался в куньей ферязи без рукавов, темно-малиновой шелковой рубахе и войлочной тафье, опять же крытой алым бархатом. Положительно, Словей Ратин имел изрядную слабость ко всему красному.

— Горд принять у себя воина, живота ради земли русской не жалевшего, — сделал вид, что приподнялся, хозяин. — Присаживайся к моему столу, дозволь попотчевать, поделиться, чем милостивые боги снизошли к моему дому. Беляна! Сбитня поднеси гостю! Миски неси — не видишь, пусто на столе.

Румяная, как и сам хозяин, девица в сарафане кораллового цвета протянула Олегу ковш с пряным напитком. Ведун в несколько глотков осушил его, крякнул, перевернул, показывая, что не оставил ни капли, присел к столу, покосился на Урсулу, потом на купца.

— Гм, спутница у тебя… Ты садись, садись. Места на всех хватит.

— Внизу сядь, — указал на незастеленную часть стола ведун и пояснил для хозяина: — Невольница моя. На меч в походе взял.

Предупредить было нужно. Посадить рабыню за один стол с вольным, имеющим достоинство человеком — хуже оскорбления не придумать. Но «внизу стола» место не почетное, туда слуги допускаются. Главное, чтобы хозяин по незнанию как к человеку к ней не обратился. Потом все едино правда выплывет — и наживешь себе смертельного врага на пустом месте.

— Это на торков поход был? — моментально воспользовался удобным случаем свернуть на нужную тему купец. — Никак, завершился ужо? До нас вести сии еще не доходили.

— Рано еще, уважаемый Словей. Я так мыслю, рать токмо сегодня в Муром вошла. Князя в предполье ждали. Он с дружиной табуны захваченные и отары в стороне от обоза гнал…

— Да? — навострил уши купец. — Много взяли?

— С лихвой, — кивнул Олег, хорошо зная, о чем думает купеческий старшина.

Много скотины пригнать в город, где после зимы сена уже совсем, почитай, не осталось — бескормица будет. Продавать придется, и как можно быстрее. Цена на мясо и овец упадет ниже, чем на соленые огурцы. Не послать ли туда приказчиков с серебром, дабы скупили поболее да сюда пригнали? Ведь на каждой монете пять, а то и более заработать можно.

— Я так мыслю, хозяин, — продолжал ведун, — весь скот торкский собрали. Четыре дня дружина степь прочесывала.

— Что ты говоришь? — то ли притворно, то ли искренне удивился хозяин. — Так-таки рассыпались в дозоры малые и искали? И поганых не боялись? Ты мед-то пей, не брезгуй. Он у меня не вареный, стояночный. Цельный год в погребе томился, крепость набирал.

— Спасибо, хозяин, не откажусь, — кивнул Олег. — А бояться там ныне нечего. Разметали торков, как пыль веником. Теперь, мыслю, вовсе уж не оправятся, перестанут кровушку русскую пить…

Так, за расспросами, обед и тянулся. От пирогов к поросячьим ребрышкам, с сарацинской кашей тушенным, от ребрышек к щучьим щечкам, на чесночном отваре настоянным, от щек к щам кислым наваристым, от щей к гороховому супу с копченой зайчатиной, от супа к ухе из яблок.[3] Завершило пиршество, как водится, чуть подслащенное медом сыто. Довольный купец, наверняка уже прикинувший, как подаренные гостем нежданные сведения превратить в звонкие серебряные гривны, отстранился на спинку кресла и склонил голову, разглядывая невольницу:

— А что рабыня твоя в наряде таком странном? Калика не калика, мальчик не мальчик. Все с чужого плеча надето.

— С моего. — Олег плеснул из корчажки еще немного хмельного меда. — С тем и пришел, уважаемый. Продать я ее хочу. Одеть дорого и красиво, а потом продать. Во дворе у тебя конь стоит степной. На нем меч торкский, лук, нож, броня бумажная, еще кое-что по мелочи. Упряжь, само собой. Мыслю я, где-то две гривны все это стоить будет. Так отчего бы мне снаряжение воинское на женское не поменять?

Купец склонил голову, окинул замершую невольницу взглядом, кивнул и поднялся:

— Ну что же, служивый. Пойдем, глянем на твой товар.

Заботливые подворники скакуна хозяйского гостя расседлали, поставили у коновязи, насыпали сена. Без потника две кровавые полосы стертой впереди и за седлом шкуры оказались видны во всей красе.

— Уж не за него ли ты гривну серебра выручить хотел? — снисходительно усмехнулся Словей Ратин.

Он присел возле снаряжения, сложенного на припорошенную снегом солому, покачал деревянное седло с высокими луками, вытянул из ножен меч, вскинул, оценивая прямоту клинка, открыл саадак, провел пальцем по лаковому покрытию лука, покачал головой, выпрямился, пнул ногой халат:

— Ну что же, служивый. Конь, может, и хорош. Коли с недельку его токмо кормить, выезжать да чистить. Но ныне гривны он не стоит. Хлопоты — они тоже серебром оплачиваются. Меч дрянь, гнутый дважды. Небось, греческий. Либо с легионеров взят, либо куплен у персов по дешевке по пуду за гривну. Лук хорош… был. Вижу, дорогой, для доброго стрелка клеился. Но ныне вытерт, лак потрескался, подзоры от дождя мокнуть станут, у плечей натяжение разное случиться может. Халат в недобрый час слуге дать можно, дабы не сильно железа чужого боялся, но платить за него звонкой монетой никто не станет. Седло, упряжь у степняка, как всегда, справное. Да тоже не новое. В общем, тебе, как гостю моему и человеку служивому, гривна за все.

— Я же сказывал, уважаемый Словей, — покачал головой Олег. — Не продаю. Меняю.

— Зря упрямишься, служивый. Товарищи твои в Муроме это добро ныне по полушке за пуд продают.

— Но ведь я не в Муроме… — многозначительно улыбнулся Середин.

— Странно сие, служивый, — прищурился купец. — Отчего ты вдали от рати своей оказался? Почему князя со всеми не дождался?

— Так не дружинник я, купец. Не холоп, не боярин. Гостем княжеским в походе был. А как князю из-за лишней добычи не до меня стало, так и тронулся своим путем. К чему доброму хозяину обузой становиться?

— Гостем княжеским? — не поверил купеческий старшина. — За что же почет такой?

— Пару лет назад князю Гавриилу помог я хазар от города отогнать. Лагерь зачарованный нашел. Олегом меня звать, уважаемый, некоторые ведуном кличут. Может, и ты слухи про меня слышал.

— А не ты ли самоцветчика новгородского через проклятые вязи к Белоозеру провел? Он, сказывали, весь путь в беспамятстве провел, но ты и товар, и самого его все едино в целости доставил?

— Было дело, — кивнул Олег. — Жаль, двух телохранителей его не уберег. Сгинули от проклятия того василиска.

— Делота, а ну, в трапезную за медом хмельным сбегай и двумя корцами! — окликнул купец одного из подворников. Тот бросил вилы, которыми носил сено в хлев, кинулся к дому, а хозяин поворотился к Олегу: — Не ожидал, что своими глазами ведуна того самого узрею. Подивились мы из той сказки честности твоей, подивились.

— Спасибо на добром слове, Словей, — кивнул Середин. — Но разве ты своих клятв не держишь? А ворованные деньги счастья не приносят. Честное имя дороже.

— Это ты верно молвил, ведун, — согласился купец, глядя на Урсулу. — А скажи, Олег, зачем тебе маета лишняя? Продай рабыню за пять гривен, да и забудь про хомут сей.

— Зачем же за пять? — вскинул брови ведун. — Одеть ее покрасивее, украшения привесить, белки да зубы подчернить… Невольница обученная, танцовщица, невинна, как весенний бутон. За двадцать продам.

— Эк… — крякнул купец. — Двадцать… — Он опять глянул на девочку и признал: — Пожалуй, продашь. Но не сразу.

— Да я не спешу, — пожал плечами Середин. — Рабыня не рыба, за месяц не протухнет. А коли ты про меня слышал, уважаемый Словей, то знаешь, что я не токмо саблей махать умею. Могу порчу от людей, скота али товара отвести, удачу привлечь, лихоманок отогнать, нежить вывести, ежели мешаться где стала. Коли товара больше наберу, чем конь со снаряжением стоит, так отработаю излишек, не сбегу.

— Знаю, не сбежишь, — кивнул купеческий старшина. — Но цену лучше сразу хоть до пятнадцати гривен сбей. Не то месяцем торговли не обойдешься. Может статься, и по иным весям придется покататься.

— У меня вся жизнь — дорога…

Появился запыхавшийся подворник — в одной руке он держал небольшие серебряные корцы, украшенные по краю бело-сине-красной эмалью, в другой — деревянную баклажку.

— Убрали ужо в трапезной, батюшка наш, — сглотнул он. — Пришлось вниз бежать.

— Пускай… — Купец передал один ковшик гостю, другой взял себе, наполнил, вернул баклажку слуге: — Допей. Вижу, жажда мучит. А потом Гудима из лавки покличь.

— Благодарю, батюшка… — Подворник пошел куда-то в угол, на ходу прихлебывая из баклажки.

Хозяин повернулся к Олегу:

— Вот, стало быть, ты каков, ведун. Думалось мне, тебе весен тридцать, сорок. Ан ты юнец совсем, уж не обижайся. Юн, но честен и разумен не по годам. Давай за слово твердое выпьем, на котором все у нас на земле и держится.

— За слово твердое! — Они одновременно отлили по глотку меда в жертву богам и не спеша осушили корцы.

Гудим оказался крупным мужиком совершенно упырьего вида, и бархатный кафтан, поверх которого болтались две толстые золотые цепи, только усиливал это впечатление. Похоже, когда-то бедолага попал в пекло пожара, который начисто лишил его ушей, волос и превратил кожу в бесформенные бугры, а губы — в лохмотья, меж которыми поблескивали крепкие белые резцы. Только глаза смотрели спокойно и дружелюбно — в остальном же Гудим напоминал полусгнивший труп похороненного в хорошем костюме богатого боярина, который от скуки решил погулять.

— Это приказчик мой, — кивнул в сторону «упыря» купец. — Тоже честен, как себе верю. Он покажет, чем закрома мои богаты. А во что это выльется, потом сочтемся.

Он снова поклонился, вежливо извлек из руки ведуна корец и направился к дому.

— Чего хотели, гости дорогие? — хрипловато рыкнул Гудим.

— Да вот, конфетку из нее сделать, — указал на Урсулу Олег.

— Чего? — не понял приказчик.

— Одеть с ног до головы. Да так, чтобы глаз не отвести.

— Сей момент…

В лавке, что выходила со двора купеческого старшины на проезжую улицу, они провели часа два. Из всего, что предлагали трое служек, ведун отобрал теплые шаровары из греческой шерстяной ткани, плотной и мохнатой, как войлок — приказчик почему-то упорно называл их половецким балаком; греческий страфеон из плотной ткани, напоминающий очень большой, от шеи до пояса, матерчатый корсет; коты — полусапожки с красной суконной оторочкой и однорядку — этакий простенький плащ, подбитый дешевым на Руси горностаем.

Впервые с момента их встречи Урсула оказалась одета как девушка: по размеру, по силуэту, по-женски. Один из служек оценивающе защелкал языком, тут же получил от приказчика подзатыльник и спрятался за полог — но подглядывал из-за него в щелочку. Да у ведуна и у самого захолодело внутри от извечной мужской жадности: этакую красоту, да в чужие руки отдать. Себе, себе, только себе!

— Я смотрю, у тебя проколоты уши, рабыня? — стиснув зубы, выдавил он. — Гудим, серьги у вас есть?

— У Словея Ратина есть все! А ну, шантрапа, сундук окованный несите.

Из собранных украшений Олег выбрал тонкие продолговатые висюльки с рубинчиками — на стройной, почти хрупкой невольнице они смотрелись лучше всего.

— Да, это как раз то, что нужно. Пожалуй, Гудим, пойдем мы дальше товары посмотрим. Уж больно большое все у тебя из достойных одеяний. Может, еще у кого нужные вещи углядим.

— Кто же среди готового углядит? — недовольно буркнул приказчик. — Такая рухлядь токмо случайно попадается. Отрез брать надобно да шить для девицы на ее тело.

— Непривычно мне шить, Гудим. Хочу готовое и сразу…

На самом деле Олег хотел походить по лавкам, показать Урсулу тамошним приказчикам, дать расползтись слухам про ведуна, что продает красивую пленницу. Выждать, потом походить еще. Любопытство — великое дело. Наверняка многие купцы захотят посмотреть, прицениться. Двадцать гривен — цена изрядная, за такие деньги для перепродажи невольницу покупать никто не станет. И коли решится хозяин расстаться с подобной суммой — значит, Урсула ему действительно глянулась. Значит, не для разового баловства берет, а беречь будет, заботиться. Не выбросит, натешившись и поломав. Двадцать гривен — цена не для игрушки.

— Как скажешь, мил человек. На долг тебе записать, как Словей дозволил?

— А сколько там получается?

— Пятнадцать денег… Да серьги с самоцветами золотые. Полкуны получается.

— Это и писать ни к чему, — отмахнулся Олег, запуская руку в карман. — Сейчас отсчитаю..

— Не продавай меня, господин, — шепотом, чуть не плача, попросила девочка, когда они вышли из лавки на улицу.

— Давай не будем начинать все снова, малышка, — так же тихо ответил ведун. — Я ведь о тебе забочусь. О том, чтобы тебе было сытно, спокойно и безопасно. Найду хорошего хозяина, потом сама спасибо скажешь.

— Я не буду тебе в тягость, господин. Я буду в радость тебе.

Середин промолчал.

— Не хочу сытно, господин, — не унималась девчонка. — Хочу пыль, дорогу и тебя, господин. Я вымажу лицо сажей и набью на спину сена, чтобы казаться некрасивой и горбатой.

— Урсула, — остановился Олег. — Урсула, жизнь в притворном уродстве — это не жизнь. Ты будешь красивой, радостной, сытой. Поверь мне, девочка, я куда лучше знаю, что тебе нужно. Понятно? Я знаю лучше. Поэтому замолчи и не мешай. И так из-за тебя застрял тут, не знаю на сколько. И перестань тереть нос, а то он будет сизым, как слива. На такую точно никто не соблазнится.

* * *

Первый признак осторожной поклевки почудился Олегу на третий день. Началось с того, что вместо вечно хмурого работника постоялого двора с утра спозаранку к ним постучался малец лет девяти в очень большой, ниже колен, но атласной рубахе, в черном кожухе. Парнишка торопливо поклонился и без запинки, хотя и глотая звуки, выпалил заученно:

— Батшкапослышалыплатишготовое, приглас-мотреуиегоесть!

— Стоп! — вскинул руки ведун. — Ты кто таков?

— Даньша, Елага Скотин — отец мой. Батшкапо-слышалы…

— Стоп! Кто отец твой?

— Елага Скотин, купец низовский. Батюшка про-слы…

— Стоп! Товар, что ли, посмотреть зовет?

— Да, боярин, — резко поклонился малец.

— Теперь понял. Ты проводить к нему можешь?

— Да, боярин, — опять поклонился посыльный.

— Ступай вниз, обожди во дворе. Сейчас мы идем. — Олег повернулся к невольнице: — Эх, водки бы тебе налить для румянца. Но чего нет, того нет. Давай, одевайся аккуратненько, тряпье потуже обтяни, чтобы силуэт лучше различался. Улыбаться не забудь. И только ни слова! Вопрос решен. О тебе забочусь.

Дом Елаги Скотина разочаровывал с первого взгляда. Да, в два жилья — но бревенчатый. Да, в городе — но вытянутый длинной кишкой вдоль крепостной стены. Да, с высоким тыном и несколькими вместительными амбарами — но потемневшими от времени, местами подшившими, давно не ремонтированными. В общем, не для зажиточного купца дом. Видать, знавал хозяин лучшие времена, но не в последние годы.

Впрочем, лавка его от товара ломилась на зависть. Были здесь и жемчужники, и грешиевики, и понизи. Кружева франкские, платки китайские, бисер египетский, батик индийский. Ковры лежали высокими пачками, ткани — тюками. Несколько окованных железными уголками сундуков намекали на то, что найдутся у хозяина и куда более дорогие припасы. Однако среди этого изобилия Олег не увидел обещанного: готовой одежды, которую можно купить и сразу накинуть на плечи.

Даньша нырнул мимо скучающего без покупателей приказчика в глубь лавки, и, пока Середин оглядывался, появился сам хозяин: приказчики, подворники и прочие слуги в соболиных шубах обычно не щеголяют. Шуба тоже была не новая, крыта не сукном, а какой-то пестрядью. На пальцах — несколько крупных перстней. На голове — бобровая шапка, из-под которой выбивались смоляные пряди. На вид купцу казалось лет сорок. Или шестьдесят — поди разбери, когда курчавая борода почти все лицо закрывает! Морщин глубоких вокруг глаз нет. Пожалуй, все-таки не старик.

— Здрав будь, мил человек, — поклонился купец. — Не ты ли будешь ведун Олег?

— И тебе здоровья, хозяин, — ответил Середин. — Я это, не ошибся твой малец.

— Прослышал я, рабыня красная у тебя есть. И ты ее еще более украсить хочешь, потому как обучена она хитростям всяким. А на сие надобно у покупателя внимание обращать.

— И это верно, — переварив витиеватые фразы, согласился Олег.

— Очень хорошо. Потому как есть у меня товар, что ты ищешь.

— Вот как? — заинтересовался ведун. — И что я ищу?

Купец указал приказчику пальцем на один из сундуков, сдвинул тюки с тканями, освобождая место на прилавке, открыл ключом замок, поднял крышку, склонился над содержимым и почти сразу довольно выдохнул:

— Вот они!

Он вынул два серебряных браслета, на каждом из которых болталось на коротких, с вершок, цепочках сверкающие полировкой бубенчики.

— Что это?

— Она ведь у тебя танцует?

— Да.

— Один браслет вешается на ногу, другой на руку, и во время танца они начинают петь. Когда для танцовщицы кто-то играет — не слышно. Но когда она танцует для тебя одного… Они начинают петь.

Олег поднял один браслет, встряхнул. Послышался легкий стеклянный перезвон, словно от соприкосновения хрустальных фужеров. Приятный на слух, не очень громкий.

— Ты как думаешь? — оглянулся он на Урсулу. Невольница, как и было приказано, улыбнулась и не издала ни звука.

Олег снова тряхнул браслетами, прикинул их размер и кивнул:

— Пожалуй, куплю. Сколько ты за них спросишь, хозяин?

— Везли из дальних стран, через Персидское море, по Итилю чуть не половину лета, — начал'издалека купец.

— В Индии серебро дешевле. Ну плюс работа. Значит, на вес серебра получится?

— Две куны прошу, — урезал свою речь хозяин.

— Половину гривны за такую невесомую безделушку? Не больше одной.

— А работа, работа какая тонкая! Такой работы даже в Киеве не сыскать. Заморские мастера сталь ковать не умеют, но вот с серебром как срослись прямо. Не найдешь второй такой пары на Руси, един такую удачу словил.

— Ладно, — сдался ведун. — Полторы.

— Полторы, — подозрительно быстро согласился купец. — Ты, сказывали, на коня товар меняешь?

— Крупный поменяю, а мелочь и так заплачу… — В таком нищем доме Олег оставлять свою малышку не собирался, а потому канитель с обменом трофеев на украшения, с прочими доплатами и расчетами смысла не имела.

— Вот и хорошо. А теперь, мыслю, покупку отметить надо. Входи в дом, ведун Олег, отпробуй наш хлеб-соль, сделай милость.

И опять Середину почуялась некая странность. Да, конечно, сделки свои гости торговые нередко обмывают. Да так шумно, что стены трещат и крыши проседают. Но ведь не такую же мелочь?!

— Проходи, гость дорогой, — уже отступал в глубину лавки Елага Скотин. — Уж и стол накрыт, и пироги остывают.

— Ну ладно. — Рука непроизвольно погладила рукоять сабли. — Пойдем, Урсула, посмотрим, чем здесь покупателей потчуют.

Трапезная купца но убранству не сильно уступала комнате Словея Ратина. Вот только стены были не расписные, а рубленые, темно-коричневые, и потолок не сводчатый. А в остальном: и ковры на полах, и покрывала на скамьях, и скатерть цветастая поверх подскатерника, и множество маленьких радуг по всему помещению от вставленной в рамы слюды — все имелось. И даже больше: за столом выпрямив спины и положив руки на стол, восседали две женщины. Обе в шушунах из повалоки с рукавами до больших пальцев, обе упитанные и румяные. Но та, что постарше, сидела в кокошнике с бисерными разноцветными полосками — значит, замужем; а вторая красовалась в белом убрусе с жемчужюй понизью — девица.

«Надеюсь, меня продавать в мужья никто не собирается», — промелькнула у Олега дурная мысль.

— Это супруга моя, Велиша, — указал на старшую женщину хозяин. — А это доченька единственная Зорислава.

Женщины не шелохнулись, даже не кивнули. Словно на выданье сидели.

— Ну где тут у нас медок, — оглядел кувшины хозяин. — Ты присаживайся, гость дорогой, пробуй чем боги нас в милости своей награждают. Вот расстегаи с зайчатиной, пряженцы с вязигой, пироги с грибами и семгой красной…

Олег глазами указал невольнице на дальний край стола, сам сел ближе к хозяину, взялся за медный хоть и причудливо раскрашенный эмалью, кубок.

— Надолго ли в град наш стольный заехал, ведун Олег? — наполняя кубки, поинтересовался хозяин. — Чего делать здесь мыслишь?

— Да вот, невольницу хочу продать, — наверное, в сотый раз повторил Середин. — Как продам, так дальше и двинусь. А не продам — все едино двинусь. Что-то в последнее время я слишком много в городах застревать стал. А тут нежити, почитай, и нет совсем, выжили. Нечего тут при моем ремесле делать. Мне в чащи да деревни дальние надобно ехать. Там покамест всякое творится, сам порой не веришь. Прибытка не будет — так хоть развлечение на лето найду.

— До лета, стало быть, задержишься? До ледохода?

— К чему мне ледоход? — пожал ведун плечами. — Я не на ладье, я верхом версты русские считаю. Мыслю, через неделю дальше тронусь.

— К чему спешить-то, мил человек? Товар у тебя редкостный, дорогой. Такой с наскоку не продашь. Выждать надобно, подготовиться. А мы, коли надобно, подсобим. Советом, знакомыми. Ты пряженцы-то бери, угощайся…

Почти два часа Олег пытался понять, чем вызван столь живой интерес и доброжелательность к его скромной личности, но так до самого сыта ничего выведать не смог. Проводили их с Урсулой с почетом, через распахнутые ворота, перед порогом налили прощальный, «запорожский» корец. Олегу налили, естественно, не невольнице. Купец Елага при любой нужде звал за помощью обращаться, две его женщины скупо улыбались — и то достижение.

— Чертовщина какая-то, — подвел итог обеда Олег, когда они вышли за ворота. Косуха мелодично звякнула. Ведун сунул руку в карман, достал тряпицу с бубенчиками, усмехнулся: — Я уже и забыл про них. На, возьми. В горнице наденешь, хоть послушаем, как при танце звучат.

— Тоскливо, — подала голос невольница. — Слышала я такие в гареме. Туйдук и то не такой плаксивый.

И в этот миг Олегу в горло впилось острие рогатины. Ведун и внимания не обратил на небольшой дозор ратников, идущих навстречу от Волги. Оказалось, что зря. Сейчас они, разойдясь и опустив копья, жестко удерживали остриями пленника — причем наконечники, проколов ткань, впились в кожу.

— Он это, он! — радостно запрыгал незнакомый мальчишка на мокрой тропинке.

— Снимай меч, душегуб, — сурово потребовал один из воинов. — И не вздумай дернуться, не то до княжьего суда не доживешь.

«Ну вот и все…» — ощутил Олег неприятный холодок безнадежности. Он медленно расстегнул пряжку ремня, сложил его пополам и протянул поясной набор с оружием дружиннику. — «Нашли».

Ведун думал, что его засунут в поруб — но вместо этого ратный наряд вывел его на вечевую площадь, отмеченную тяжелым колоколом на «П»-образной дубовой подвеске. Спасибо, не эшафотом. Пожалуй, еще никогда Олег не радовался тому, что попал на Русь, а не в дикую послеримскую Европу, так искренне, как в эти минуты. Смертной казни «Русская правда» не предусматривала. Допрос с пристрастием, виру, право на месть — да. Но только не казнь.

Широкая, изрядно утоптанная площадь, за которой стояли скромные избы, примыкала к тротуару из дубовых плашек, что окружал коричневый каменный дом, представляющий собой правильный куб, крытый крестообразной крышей. Саженей десять высотой, он имел всего два этажа — с узкими бойницами в стенах первого и широкими стрельчатыми окнами на втором. Еще ведуна удивил выпирающий наружу из стены дымоход печи. Тепло на Руси обычно берегли, и дымоходы убирали внутрь, к центру дома. Хотя, кто знает: может, там святилище от стены до стены, и труба посередине нарушит всю духовную гармонию.

Связывать поставленного рядом с колоколом Олега ратники не стали — но копейные острия по-прежнему покалывали его кожу сквозь плотную косуху. Теперь, наверное, походившую на дуршлаг. Один из дружинников забежал в дом, очень быстро выскочил обратно:

— Воротила, на суд в вечевика бей. Дражко, со мной пойдем. И приглядывайте за татем, кабы не учудил!

Ратник в мисюрке вместо обычного для русских воинов шелома пригладил усы, словно пива пенного глотнул, отставил рогатину, взялся за свисающую с колокола веревку, потянул. Вечевик отозвался низким протяжным звоном. Ратник выждал, снова потянул. Потом еще. Бой получался не частый тревожный, не сполошный, а уверенный, неторопливый, как поступь не сомневающегося в своей мощи слоновьего вожака.

Из каменного дома вышли слуги, вынесли сбитый из брусьев щит, накрыли его ковром, затем притащили тяжелое деревянное кресло с высокой спинкой, которое поставили сверху. Торопливо обмели вениками тротуар.

С окрестных улиц начали подходить горожане. С интересом поглядывали они на выставленного у колокола арестанта, разбредались вдоль изб. Когда любопытствующего простого люда собралось тысячи три и по краям площади сделалось тесно, стали появляться бояре и горожане позажиточнее — с посохами, в тяжелых турских[4] шубах. Шли они степенным шагом, снисходительно раскланиваясь с простым людом и чуть спокойнее — друг с другом. Среди прочих Середин узнал Словея Ратина. Купеческий старшина на него даже не глянул и занял почетное место на дубовом тротуаре, в двух шагах от пустующего пока кресла.

Появился воевода караула — он и Дражко вели в поводу гнедую, чалого и вороного коня, на котором от Суздаля скакала невольница. Четвертого, как вспомнилось ведуну, он у старшины со двора так и не забрал. А тот не напомнил, не прислал. Дражко начал развьючивать лошадей, выкладывая на землю Олеговы сумки, узлы, припасы, раскатали шкуру. Воевода тем временем направился в дом. Народ оживился. Начало представления близилось.

— Эх-х… — Олег повел плечами, попытался размять руки, и наконечники рогатин впились в бока и спину еше жестче. Ведун даже крякнул: — Поаккуратнее!

Ратники лишь презрительно хмыкнули.

Собравшиеся горожане зашевелились, качнулись. Из высоких, в два человеческих роста, дверей каменного куба стремительным шагом вышел Угличский князь в легкой, как пух, и дорогой, как золото, епанче из кротовьих шкурок. Этот драгоценный наряд ни в каких дополнительных украшениях не нуждался, однако на плечах правителя княжества лежала золотая цепь из широких и плоских, как на окладне, колец. Вытянутое и розовое, словно сгоревшее на летнем солнце, лицо Всеволода заканчивалось коротенькой узкой вьющейся бородкой, длинные седые волосы перехватывала золотая тиара, украшенная синими и красными самоцветами.

— Волосы? — удивился ведун, глядя на князя, за которым еле поспевала его свита. — Я думал, волосы на Руси отпускают только в знак траура.

Но тут он вспомнил про сыновей князя и понял все. Для потерявшего наследников Всеволода вся жизнь превратилась в траур.

Правитель опустился в кресло, направив ножны меча под подлокотник, поддернул плащ, прикрыл им колени. Свита поспешно выстраивалась вокруг. Кряжистый мужлан справа, в похожей на плюшевую куртяшке поверх стеганого поддоспешника, в свободных кожаных штанах и яловых сапогах, с мечом не на поясе, а на перевязи — наверняка воевода. Тогда относительно молодой, лет тридцати, мужчина в опашне, казавшийся безрукой статуей, — это волхв. Слева — место для служителя богов. Остальные — ближние бояре. Все почему-то без шуб. То ли на охоту собирались, то ли пировал «узкий круг», в котором обходились без условностей. Этакая братчина при князе.

Князь вскинул унизанную перстнями длань, сложил пальцы, оставив поднятым только указательный, кивнул. Из толпы горожан выдвинулся бровастый бородач, ведя за собой плачущую женщину в простом платье из домовины, скинул шапку, поклонился:

— Меховая слобода челом тебе бьет, князь Всеволод. Справедливости просим и заступничества.

— О чем плач?

— Убили-и-и!!! — вырвавшись вперед, женщина упала на колени, уронила голову чуть не до земли: распущенные волосы упали в грязь. — Убили-и, князь-батюшка, до смерти убили-и-и!!!

Она вдруг вскочила, кинулась к Середину, застучала кулаками ему по груди, потом изловчилась и царапнула по лицу — если бы Олег не отпрянул, могла и глаз зацепить.

— Ты, ты убил, змея подколодная, душегуб проклятый, отродье поганое! Ты убил!!!

Ратники лениво выставили копья, ратовищами отодвинули женщину — она подпрыгивала, норовя дотянуться ногтями до ведуна, и громко выла.

— Сказывай, старшина, — пригладил бородку Всеволод, видимо, привычный к подобным истерикам.

Выборный от ремесленников-меховшиков прокашлялся, сделал шаг вперед, опять поклонился, но уже на все четыре стороны.

— Слушай, князюшка наш, заступник, слушай, люд честной! По осени от нашей слободы четверо промысловиков отъехали. Средь них два брата Родионовых, Родиона Кривого внуки. На порубежье с вотяками отправились, к лесам богатым, нетронутым. Ныне ужо вернуться должны были, однако же нет никого. А намедни на Новом дворе этот чужак остановился. — Палец старшины вытянулся в сторону ведуна. — Глянь, а у него мерин Родиона младшего. Приметный скакун, два пятна белых на правом боку. Того мерина все соседи знают, опознали. Он это! Посему помыслили мы, чужак с сотоварищи соседей наших на пути обратном смерти предали, а добро их и прибыток меж собой поделили. Оттого и дождаться мы промысловиков своих не можем. Татям, разбойникам лесным токмо и ведомо, где косточки их гниют. Справедливости просим, княже. Суда честного и виры с душегуба пойманного.

«Вот так ква, электрическая сила, — мысленно выругался Олег. — Почему же конь этот при мне остался? Ах да, у святилища Урсула на нем сидела. А я и внимания не обратил. Хотя нет, обратил. Значения не придал. Больно к месту лишний конь пришелся. Сто шестьдесят гривен за халявную лошадку… Нет, не вытянуть мне такой виры. Придется врать».

— Житомир мой, кровинушка моя, дитятко!!! — в голос завыла женщина.

В душе у Олега что-то дрогнуло, он прикусил губу, дернулся к ней — но укол рогатины быстро привел его в чувства и прочистил мозги. Все мы чьи-то дети. Но это еще не значит, что люди не должны отвечать за свои поступки. У промысловиков и у самих рыльце в пушку: нечего на чужое добро зариться. Пусть цена мелкого хулиганства оказалась слишком высокой — но не тяни руки к чужому, тогда их никто и не отрубит.

— Из каких земель будешь, человече? — повернул голову к нему Всеволод.

— Олегом меня кличут, княже, — склонил голову в коротком поклоне ведун. — Путь свой я начал из Новгорода, так с тех пор и скитаюсь.

— Больно сытым ты выглядишь для калики перехожего, — усмехнулся княжеский воевода. — Чем кормишься?

— С сабли кормлюсь, княже, — глядя на правителя ответил Олег. — Нежить с проклятых мест гоняю, порчу от домов отвожу, лихоманку извожу, когда получается.

— Обвинение слышал? — поинтересовался князь. — Чем отбрехиваться станешь?

— Четверо промысловиков, как я слышу, было. А я один. Нет у меня сотоварищей, чтобы на путников нападать, да и времени на лиходейство такое нет. Не мог я, княже, в лесу сидеть и добычу искать, потому как с князем Муромским этой зимой в поход на торков ходил.

Толпа горожан колыхнулась, двинулась немного вперед. Видать, дело оказалось не таким простым, как все думали поначалу, и теперь каждый старался расслышать подробности.

— Весть мы получили из Мурома, токмо четыре дня назад рать с победой в стены возвернулась, — ласково ответил Всеволод. — Мыслимо ли: рать четыре дня как возвратилась, а ты уж несколько дней как тут?

— О том и речь веду, княже, — повысил голос Олег. — Третье утро я тут всего встречаю. Из Мурома торопился долю свою здесь продать. В Муроме-то цены уж раз в десять, поди, упали. Посему путников по зимнику ловить да в лесу с сотоварищи уговариваться я никак не мог. Времени у меня на это не имелось.

— Слова ладные, — согласился Всеволод. — Да кто подтвердить их сможет?

— Дозволь слово молвить, княже! — выступив вперед, поклонился Словей Ратин.

— Говори, старшина, — указал на него пальцем угличский правитель.

— Слушай меня, княже, слушай люд честной. Третьего дня пришел ко мне этот гость. Привел на продажу коня ратного с седлом степным, со снаряжением воинским, по всему на торкское похожим, невольница при нем была, тоже пленница степная, недавняя. Даже приодеть ее служивый не успел. О походе князя Муромского рассказал он мне во всех подробностях. Посему свидетельствую пред людьми и богами: правду речет ведун. Ходил он в поход с муромцами и с ними же вернулся.

— А может, он специально степняцкое оружие подобрал? — вскинулся слободской выборный. — Дабы людям разум морочить.

— Ты ври, да не завирайся, старшина. — Воевода, признав в Олеге собрата по ремеслу, тут же встал на его сторону. — Где же ты за ради разум поморочить снаряжение степное соберешь? Да еще чтобы свежее, в сундуках не запылившееся, кровью пахнущее?

Толпа загалдела, причем, по тону, уже не требуя крови, а поддерживая обвиняемого. Даже ратники впервые за все время отвели копья и перестали колоть своего пленника. Однако выборный не сдавался:

— А конь-то наш, родионовский!

— Откель коня взял, служивый? — немного расслабившись, откинулся на спинку кресла князь.

— Вдвоем с невольницей на трех конях скакали, княже. Второго заводного не хватало. Минуя Суздаль, встретили на дороге мужика с конем оседланным. Вот этим как раз. Пешим шел, рыжебородый, в тулупе овчинном, в колпаке таком же. Я спросил, не продажный ли конь. Тот полгривны спросил. У меня было, я отдал да рабыню на коня посадил. У степного и без того спина стерта вся под потником.

— Aral — обрадовался выборный. — Где же это видано: на дороге, коня, да под седлом — на продажу ставят? Кто — неведомо, разыскать — никак. Врет служивый, как есть врет!

— И вправду странно, Олег из Новгорода, — согласился князь.

— Думал ли я, что сыск по сему делу возникнет? — пожал плечами Олег, мысленно молясь, чтобы никто не догадался расспросить Урсулу. Она ведь его вранья не слышала, повторить не сможет. — Обрадовался везению своему, коня взял да дальше помчался.

Всеволод задумчиво почесал себя по переносице, потом вскинул голову. У Олега все ухнулось внутри, но…

— Помнишь ли ты вещи детей своих, женщина?

— Конечно, княже.

— Выложите перед ней, что в узлах у служивого. Может, чего и опознает…

Использовать в интересах следствия вещь, пусть и говорящую, правителю в голову не пришло.

Несчастная мать, зачесав волосы, подошла к сумкам и узлам, принялась в них рыться. Над площадью повисла мертвая тишина. Один мешок, другой-Скрутка с тряпьем, чересседельные сумки… Наконец женщина поднялась, вытерла глаза:

— Нет, нет тут ничего нашего, батюшка-князь.

Над горожанами пронесся вздох, который Олег принял за вздох облегчения. Похоже, большинство сочувствовало именно ему.

— Я в затруднении, — громко признал Всеволод. — По всему, не мог воин сей душегубом оказаться. Однако же конь к нему сомнительно попал, тоже спору нет. Что скажете, бояре?

Свита сдвинулась, принялась что-то нашептывать.

— Да ты совсем обезумел, Кареслав! — вдруг громко возмутился воевода. — С похода воин вернулся, а ты его на дыбу вздернуть желаешь!

— То не я, то по «Правде Русской» положено! — ответил волхв. — Коли нет свидетелей по делу о душегубстве, то испытанию надлежит подвергнуть того, кто под подозрение попал.

— А отчего ты помыслил, что не имеется свидетелей? Не искал их никто пока, сыска не чинил.

— А вот это мысль верная, — неожиданно прервал их ссору Всеволод. — Сыска мы не учинили. Засим повелеваю… Отправить до Мурома из дружины двух гридней, а от слободы меховой снарядить четырех родичей промысловиков сгинувших. Спросы по дороге чинить повелеваю, приметы сгинувших смердов и лошадей их указывать. Может статься, и попали они кому на глаза. Понятна тебе воля моя, старшина?

— Понятна, княже, — склонил голову выборный.

— На рысях до Мурома три дня, — пригладил бороду Всеволод. — Коли с расспросами — то все десять выйдут. Да еще назад вертаться… Посему суд новый пусть через пятнадцать дней состоится. До утра сыск снарядите, слышишь, старшина? А ты, служивый… Поручителей у тебя, я так мыслю, нет. Посему время это ты у меня в порубе посидишь.

— Я за него поручусь, княже! — крикнули из толпы.

— Кто это? — не поверил Всеволод.

— Купец наш, Елага Скотин за гостя ручается, — узнал выкрикнувшего купеческий старшина.

— Коли поручается, то пускай, — поднялся с кресла князь. — Скроется — будет с кого за убыток спросить. Стража, отпустите служивого купцу под поручение. И добро ему отдайте, коли чужого там не нашли.

— Держи, служивый. — Опустив копье и похлопан Олега по плечу, один из ратников протянул ему поясной набор. — Как на поганых-то сходили?

— Поганых на наш век хватит, — ответил, опоясываясь, Середин. — Но торков среди них более нет.

— Добре! — довольно кивнул ратник. — На нас зла не держи. Бабы дуры. Увидела коня — и сразу в слезы. А то невдомек, что сынок и сам мерина продать мог. Иной раз в загул пойдешь, так ничего не считаешь. Нагуляется, глядишь, и вернется. Дело-то молодое.

От такого утешения в душе Олега что-то нехорошо провернулось. Промолчав, он пошел к скакунам укладывать и увязывать разворошенное добро.

— Видать, так складывается, у меня тебе придется маненько погостевать, — услышал он ласковый голос купца Скотина и выпрямился.

— За заступничество благодарю, уважаемый Елага. Однако же за что такая честь?

— Рази не должны люди помогать друг другу? — удивился купец. — Опять же, слыхивал я про странствия твои, ведун. Ты от суда не сбежишь.

— Не сбегу, — согласился Середин, забрасывая вьюки чалому на спину.

Связанному честным словом гостю и его невольнице Скотин отвел обширную горницу, внешней стеной упиравшуюся в городскую стену, а единственным небольшим оконцем выходившую во двор над хлевом. Впрочем, через слюдяные пластинки, вклеенные воском в причудливо изогнутый медный каркас, все равно нельзя было разглядеть ничего, кроме светлых голубых и белых разводов наверху и темных прямоугольников внизу. А распахивать створки было рановато. Весна потихоньку вступала в свои права — но еще не травень на улице.

Во время обильного ужина, щедро сдобренного медом и вином, Олег опять сидел напротив густо выбеленной мелом и нарумяненной поверх того хозяйской дочки. Сквозь слой побелки ни изъянов, ни достоинств девичьей красоты было не определить, но на глазок «красавице» стукнул годик пятнадцатый-шестнадцатый. Самое время замуж выдавать. На Руси только мужики в изрядном возрасте о семье думать начинают — когда уже и домом, и хозяйством обзаводятся, содержать жену могут. Девицам же под венец пора, когда молоды и красивы — детей нарожать, пока кровь с молоком, поднять их, чтобы по хозяйству сил хватало крутиться, пока помощники не подрастут.

«Уж не меня ли в женихи прочат? — От неожиданной мысли душа екнула еще глубже, чем в тот момент, когда ратники обвинили его в душегубстве. — Может, оттого и поручился за меня Елага?»

— Да уж, подросла кровинушка, — проследив его взгляд, кивнул купец. — Пора цветочку в мужниных руках распускаться, внуков нам с матерью дарить.

Сердце у Олега заколотилось. Он опустил взгляд, отчаянно придумывая, как отмазаться от нежданной чести. И ведь не сбежать из этого дома — он тут как под арестом!

— Да, пора. И жених достойный есть у меня на примете. Но о сем мы с тобой, ведун Олег, опосля поговорим.

За то время, что прошло до окончания обеда, в голове у Середина созрело множество доводов против возможного предложения. Начиная с того, что после суда он может быть выдан головой родичам пропавших промысловиков, и заканчивая тем, что он нищ, как степная крыса, а невеста — купеческая дочь.

Однако милость богов не оставила охотника за нежитью. Войдя в небольшую светелку терема, в которой хозяин устроил нечто вроде кабинета, Олег не поторопился заговорить первым, молча следил через оконце за въезжающими и выезжающими возками. А купец Скотин, обойдя высокий пюпитр с чернильницей и стянутыми нитью перьями, выглянул в окно, затем опустился на укрытый густым персидским ковром сундук, указал Олегу на тот, что стоял в углу.

— Есть у меня к тебе просьба малая, мил человек. Да что просьба — так, безделица.

Подобным образом о свадьбе дочери обычно не говорят, и ведун сразу приободрился.

— Уговорились мы о свадьбе детей наших с одним из купцов новгородских. Купцов знатных, видных. У детей его уже по две ладьи за товарами ходят. Породниться с ним и бояре бы за честь считали. Но старший сын, так получилось, все еще холостым ходит. Нехорошие слухи долго о нем сказывали, волхвы гибель предрекали. Однако же жив он и поныне, все предсказания презрев.

— Значит, крепкий парень, — облегченно кивнул Середин. — За таким будет, как за каменной стеной.

— Да, крепок и удачлив, коли злые духи управиться с ним не могут. Сговорились мы, по весне перед ледоходом он на смотрины сюда прибудет. Мыслю, со дня на день явится.

— Что же, коли повезет, то я его увижу. До суда княжеского мне еще больше десяти дней ждать.

— Ну тебе опасаться нечего, ведун Олег, твоя честность известна. Ты душегубства свершить не мог. А вот меня уж который месяц беспокойство гложет. Зориславу, кровиночку мою, в чужие руки отдаю. Болит сердце отцовское. О прошлом годе сыновья на ладье на острова бриттов холодным путем с товаром ушли, да по сей день никаких вестей от них нету. Теперь доченьку единственную от дома родного отрываю… — Купец скинул тафью, мотнул головой, пригладил волосы. — Дабы сердце отцовское успокоить, хотел бы я узнать, какой будет жених наш в душе своей, чист ли сердцем, честен али нутро у него гнилое, черное.

— Это мудро, — согласился Олег. — Только как это сделать?

— Как обычно, — даже удивился Елага. — Узнать надобно, каков он во хмелю будет. В трезвом виде человек завсегда сдержать себя умеет. Плохое скрыть, доброе выпятить. А коли подпоить его от души, тут он уж не сдерживается, во всей красе себя кажет. Буйный силу норовит показать, жадный капли добирает, щедрый угощать всех рвется. Подлый хитрит, добрый помощь обещает. Во хмелю токмо человек душу свою истинную и кажет. А душа, нутро человеческое так или иначе наружу вылезет. С ним, нутром, жене жить и придется.

— Верно, — рассмеялся Середин. — Я со своими заговорами и зельями иногда забываю, что существуют более простые пути.

— Посему просьба у меня к тебе, мил человек, — наконец перешел к сути дела хозяин. — Ты новгородец — он новгородец. Ты молод — он молод. Ты человек достойный, с князьями за одним столом сиживал, с тобой и мне, и ему знаться почетно. Напои гостя моего, когда на смотрины приедет. Напои, сколь в него влезет, а уж мы посмотрим, стоит ли честь принимать али лучше отказаться от жениха со всею вежливостью.

— Ну да, — поморщился ведун. — Это значит, и самому нахрюкаться по самое не хочу.

— А чего, дело молодое, — отмахнулся купец. — Кто же в ваши годы до исподнего не пропивался? Однако же ныне все мужи солидные, дела держат да полки водят. Вот коли я с женихом вдруг медов хмельных переберу али у меня в доме знакомцы гулящие окажутся — гости неладное подумать могут. Про меня, про дела мои, связи. А если гость молодой и достойный с женихом повеселятся — что же в этом стыдного?

«Ах, вот оно что, — наконец понял Середин, зачем он нужен купцу. — По уму, сыновья с женихом перепиться должны. Да нет их ныне. Сам купец пить много не может — солидность нужно сохранить. И связи требуется показать весомые, приличные. Гуляк всяких в дом не пригласишь. Вот Елага и выкрутился: у ведуна Олега репутация известная, его среди знакомых иметь почетно. А коли переберет ведун с женихом — так то „дело молодое“. Отчего и не перебрать на пиру-то?»

— Так что скажешь, мил человек? — с тревогой поинтересовался хозяин. — Погуляешь с гостем нашим?

— Ква. На халяву и уксус сладкий, — рассмеялся ведун. — На пиру повеселиться — служба невеликая. Запасай меда, проверим жениха вашего на прочность.

Свой разговор Елага завел очень вовремя — уже на следующий день Олега разбудили шум, крики, конское ржание. Ненадолго наступило затишье, а затем во дворе завопили, хлопая крыльями, куры, захлебнулся предсмертным визгом поросенок, забегала дворня, часто стуча дверьми амбаров.

— Что там, господин? — Урсула так же, как и ведун, из отведенной комнаты почти не выходила. До окончания суда она «по описи» числилась собственностью Олега, и продать ее Середин не мог.

— Не иначе, пир большой готовится, — отошел от окна ведун. — Гости долгожданные, видать, прибыли. С дороги, по обычаю, в баньку сходят, попарятся. А хозяева пока на стол соберут, родичей оповестят. Придется тебе сегодня тут посидеть. «Нижних» мест сегодня у стола не предвидится.

Он распустил узел тюка и полез за свежей шелковой рубашкой. Была у него красная, еще в Белоозере купил. Как раз праздничной считается. И штаны чистые хорошо бы надеть.

Вскоре по двору поползли запахи жаркого, перемешиваясь с кисловатым ароматом пирогов и густым паром рыбного варева. Где-то через час опять заскрипели ворота, загудели низкие голоса. Не сдержав любопытства, Олег отворил окно, высунулся во двор. За краем укрывающей хлев дранки он разглядел лошадь под расшитой цветным картулином попоной, еще одну под седлом. Чуть дальше стояли двое мужчин в турских негнущихся шубах. Дородная тетка обмахивала платком девицу в высоком венце, украшенном самоцветами, с жемчужной понизью, с височными золотыми кольцами, в монисте из золотых колечек вперемежку с цветными камнями — просто ожерельем эту кольчугу, спускающуюся до груди, назвать было нельзя. Вместо обычного русского сарафана девица облачилась в расшитое золотой нитью платье из китайской парчи. Тоже, кстати, тяжесть изрядная.

«Килограммов тридцать, на глазок, на невесту напялили, — прикинул ведун. — Дело явно идет к смотринам».

— Идут!!! — промчался через двор мальчонка лет десяти.

Невеста с теткой шарахнулась куда-то за сарай. А может, и в дом отступили — из-за хлева не видно. Мужчины, поворачиваясь, сдвинулись к стене, лошади неспешным шагом пошли вперед.

С дальнего конца двора появились трое высоких молодцев во влажных полотняных косоворотках, коротких подштанниках и лаптях, прошли к дому. Ведун мысленно отметил, что лошади от них не шарахнулись, чуждого духа не почуяли. Значит — люди, не нежить какая маскируется.

— Сейчас позовут… — Он закрыл окно, оправил перетянутую поясом с саблей рубаху. Подумал — и саблю снял. Все же на пир, а не на сечу собирается. Купцы — люди не ратные, мечей в обычное время не носят. Что же он станет, как белая ворона, оружием бряцать? Жалко, шубой никакой не обзавелся или цепью золотой. Придется чуть не голышом сидеть, без мехов и украшений.

— Боярин, батюшка Елага к столу тебя кличет! — постучал кто-то в дверь и тут же умчался, даже не убедившись, что его услышали. У всех имелась масса дел.

— Ну, Урсула, не поминай лихом, — опять оправил рубаху Олег. — Сегодня у меня тяжелый день предполагается.

В трапезной, несмотря на распахнутые окна, было душно, жарко, тесно. Солидные люди парились в шубах и шапках, однако в рубахе и простоволосый Олег оказался не один. Среди стоящих особняком молодцев таких было двое: один русый, другой брюнет, оба в синих рубахах, алых портах, перепоясаны широкими ремнями с костяными накладками, но без мечей. Третий, как и положено русскому, вместо волос носил тафью, шитую золотой нитью и жемчугом, и прел в пурпурном суконном кафтане, отороченном скромным горностаем. Пояса у него не имелось, на пальцах поблескивали перстни и даже одна печатка, с шеи свисала массивная золотая гривна, соединенная спереди короткой цепочкой, на которой поблескивал массивный сапфир. Голубые глаза, розовые щеки, небольшое, но вполне заметное брюшко… Лет двадцать, может, чуть больше. Несмотря на возраст, бородка и усы еще только начали пробиваться, придавая низу лица сероватый оттенок.

Парень повернул лицо навстречу вошедшему, замер. У Олега тоже возникло чувство чего-то знакомого, которое быстро превратилось в узнавание.

— Любовод?

— Ведун!

Они кинулись навстречу друг другу, стиснули в объятиях, закрутили, похлопывая по спине.

— Ты тут откуда?

— Да так, поручение одно имеется. А ты?

— Занесло…

Оба отступили, внимательно разглядывая друг друга.

— Ты, вижу, и вовсе заматерел, купец.

— Да и ты на калику не похож более, колдун бродячий. В шелках, в атласах.

— Ну не всем золотом блестеть…

— Не ожидал. Всякого в Угличе ждал, но такого… Отчего не приехал ко мне ни разу?!

— Не поверишь, три раза пытался. И каждый раз кувырком дорога ложилась, не добирался. Хорошо хоть, ты ко мне… Только как зимой-то? Лед на реках! Где ладья твоя?

— Две, ведун, две. Не поверишь, на Шексне перед волоком в ледостав попал. Всего несколько дней до дома не хватило. Пришлось в Белоозере зимовать. Часть товара там продал, часть по зимнику на санях до Новгорода отцу отправил. Да тут недалече. Я… — Любовод запнулся. — Я с поручением малым… А ладьи до Углича старый Коршун после ледохода приведет, аккурат по половодью. Вон, глянь, сын его, Ксандр. Тоже ужо кормчий умелый, — указал на русого голубоглазого молодца Любовод. — Да и боец неплохой. Кулаки с два моих каждый. — Купец наклонился к самому уху ведуна и шепнул: — Христианин…

Плечистый, как и новгородский купец, такой же высокий парень, несмотря на коряво-вавилонское имя, физиономию имел откровенно рязанскую, а потому Олег уточнил:

— Ксандр?

— Александром во Христе окрестили, — поправил молодец. — В честь святого Александра.

— Это какого — воина-великомученика или епископа-борца? — не преминул похвастаться эрудицией Середин.

— Александра Александрийского, — вскинул голову молодой кормчий.

— Язык сломаешь, — поморщился Любовод. — Лучше просто Ксандр. Опять же, и нежить лесная али колдуны городские имени не услышат, порчи не наведут. Я не про тебя, ведун.

— А хоть бы и про меня, — отмахнулся Олег. — Всякое творить приходилось, не обидчивый.

— Елага идет! — стрельнул глазами за плечо ведуна Любовод. — Ты смотри, со мной рядом садись. Тут, кроме как с тобой, и словом перемолвиться не с кем.

— Здравствуйте, гости дорогие, — поклонился на три стороны хозяин. — Благодарю, что дом мой вниманием своим почтили, уважили. К столу прошу, гости дорогие, откушать, чем богаты.

Прислуга споро вынесла блюда с пирогами, кувшины, братины, викии, выставила ближе к хозяину кубки, а ниже по столу — медные ковши, деревянные корцы и ковкали. Елага Скотин занял место во главе. На лавке по правую руку от него, потянув за собой Олега, уселся новгородский гость. Его спутники очутились по рангу далеко у окна, в самом низу стола. По левую поместились жена и дочка, и таким образом Любовод и Зорислава оказались практически напротив друг друга и тут же развели взгляды: невеста на отца, жених на своих товарищей.

Елага, пока рассаживались прочие гости, многозначительно приподняв брови, указал на низкую медницу — медную емкость, формой похожую на обычную крынку. Середин спохватился, вспомнив про обязанности, налил полные кубки себе и Любоводу: с таким другом и напиться не грех. Пироги хватать пока не стал — с них пиршество только начинается. А застолье обещало быть долгим.

Под пироги гости выпили за Макошь, покровительницу наполненных кошельков, и за Марцану, богиню прибытка, за Похвиста и Стрибога, столь важных для путешественников. А после здравицы Сварогу и Даждьбогу слуги — мальчишки лет десяти, две девицы в подвязанных под самой грудью сарафанах и две женщины в возрасте — вынесли блюда с целиком запеченными поросятами, стерлядью пуда на два, из раскрытой пасти которой торчала щука, а у щуки — золотистый карась с вареной луковицей. Опричным блюдом стал прямоугольный серебряный поднос, на котором лежали грудой подрумяненные куски говядины, залитые сверху густым мясным соусом. Емкости с вином и медом поменяли на полные, в том числе и отдельную медницу для жениха.

— Вот, прими от меня в знак уважения, дорогой Любовод, — наколов на нож кусок мяса, протянул его гостю Елага. — Купец ты молодой да успешный, про то мне известно. За три года с одной ладьи прибытку на две получил. И ладно бы только на саму ладью. Но ведь и на товары, дабы трюмы ее заполнить, серебра хватает!

По череде гостей прокатился одобрительный гул — это мастерство они понимали и ценили.

— Прими и ты в знак уважения, дорогой Олег-ведун. — Такого жеста Середин как-то не ожидал и в первый миг даже растерялся. Но быстро сообразил, выдернул свой ножик, сдернул мясо на ломоть хлеба. — Наслышаны мы про честность твою, про деяния разные, что во всех концах земли русской ты творил. За то тебе от меня поклон.

— Прими и ты в знак уважения, дорогой Касьян, брат мой двоюродный. Все мы знаем, как с Персии ты, что ни год, вдвое больше самоцветов тамошних да индийских везешь. Прими и ты…

Середин понял, что раздача опричного мяса превращена в банальную процедуру представления гостей, взялся за кубок, повернулся к старому товарищу… И обнаружил, что тот слушает хозяина с напряженным вниманием. Деловая часть банкета: будущий тесть демонстрирует свои связи. Дальний знакомый ведь по первому приглашению на пир не придет, у всех своих дел хватает.

Ведун пожал плечами, съел мясо. Потом притянул блюдо с поросенком и начал его неторопливо кромсать, перекладывая к себе ломтик за ломтиком. Деловой части хватило как раз на обе задние ноги и хвостик. И еще на изрядный ломоть стерляди. Когда были представлены все, один из гостей поднял корец за тех, кто в дороге, и за милость к ним богов. Затем заскучавший ведун предложил выпить за то, чтобы реки не пересыхали — и тост был принят на «ура». Чтобы ветра были попутными — опять на «ура». Третьего тоста он произнести не успел: Любовод вдруг поинтересовался у одного купца, не углубляли ли персы гавань в Реште, у другого — как ныне держится мол в Мерсине и отстроился ли город после пожара. Третьего озадачил вопросом о прошлогодней мене воска и сала на кружева, после чего поднялся, положил руку Середину на плечо:

— Прощения просим. Мыслю я, друг мой Олег покажет, где тут ветром свежим дыхнуть можно, и прочее.

Молодцы на конце стола тоже подпрыгнули и начали выбираться к дверям. Во дворе Олег попытался провести гостей к домику над выгребной ямой, но они остановились возле сваленного стожка сена и дружно рухнули в него.

— Да-а, — почесал нос Любовод. — Косточки они мне счас перемывают… Ксандр, может, слазишь, послушаешь?

— Куда лезть-то? — обвел рукой бревенчатую стену молодой кормчий. — Токмо хлев да окно с девицей.

— Девицу не трожь! — предупредил Олег. — Это моя невольница. Никому не дам, сам съем!

— Да ты никак спутницей обзавелся, бродяга? — задорно толкнул Олега в плечо новгородец. — Чем это она тебя проняла?

— На все воля богов, Любовод, — отмахнулся Середин. — В поход на торков я с муромцами ходил. Разнесли поганых в пух и прах, обобрали до нитки, а мне их добычи вот эта малышка досталась.

— А чего не скинул сразу, на серебро не поменял?

— Самому нравится. — Решив не вдаваться в подробности, отрезал ведун. — А ты чего тут закрутился? Елага, как я заметил, богатством особым не прославился.

— Отец дело замыслил расширить, в Угличе пару лавок заиметь. А зачем на пустом месте начинать, коли уже готовым попользоваться можно? Породнимся со Скотиным, станем через его прилавки добро сбывать. Что своих ладей он лишился, ведаем. Но лавки и приказчики при нем остались. А ладьи у нас с братьями есть, сгружать не успевают. Хотя батя мне как сказал? Поезжай, посмотри. Коли девка понравится — так бери, лавки отца ее и приданое в самую жилу придутся. А не ляжет на сердце — так и вертайся взад, сами на Углич выход найдем.

— И как девка тебе? — полюбопытствовал Середин.

— А чего, девка в теле, — довольно ответил купец. — Есть за что подержаться, где прижаться, погреться под одеялом. Крепкая вся из себя. Рожать без тягостей станет, не захворает. И воспитана в доме купеческом, хозяйство вести умеет.

— Экий ты, Любовод… — После пары литров коварного греческого вина у Олега появилось нездоровое желание поучить кого-нибудь уму-разуму. — Все у тебя токмо о суете. В теле — не в теле, красивая — не красивая. Как хозяйством занимается, как детей рожает. А о любви ты подумал? О душе, о страсти?

— Чего? — не понял новгородец.

— О душе, говорю, — вздохнул Середин. — Тебе ведь с ней остаток дней своих до самого гроба жить. Представляешь — еще лет пятьдесят в одном доме с женщиной обитать, с которой и поговорить не о чем, и обсудить чего невозможно. Которая слишком тупая и ничего не понимает или слишком умная и корчит из себя цацу рафинированную.

— Рафи… Чего?

— Ну характер-то совпадать должен. Не то не жизнь, а сплошная ругань получится.

— Когда мне с ней ругаться-то, ведун? — хмыкнул купец. — Я, пока лето, в пути, а как к зиме вернусь — по лавкам в отъезде. Коли из каждых десяти дней в году два вместе проведем, и то ладно.

— Нет, ты не прав, — замотал головой ведун. — Ну сам подумай, Любовод, вернулся ты из странствий своих, приключений пережил немало. Хочется рассказать кому, поделиться. Хочется, чтобы кто-то попереживал за тебя, восхитился. А жена половины слов вовсе не понимает, а про прочее — ее больше число яиц у несушек заботит, нежели то, как ты в шторм через рифы перескакивал. И так — при каждом возвращении.

— А ведь дело ведун молвит, — неожиданно поддержал Олега молодой кормчий. — Помню, пока отец в плавании, мать все себе места не находила. А как вернется, кидалась на шею, спрашивала, что и как, и пока отец рассказывал, охала и пугалась, а он смеялся и на руках носил. И льнули друг к другу, аки голубки. Мыслю, коли жене моей без разницы будет, как я плавал, с чем вернулся, так я себе другую лучше заведу. Чтобы боялась за меня, чтобы на руках носить хотелось. А хозяйство… Че хозяйство? Все едино я из похода больше привезу.

— Ишь, каковы… Ждала, кидалась, плакала, боялась… — поморщился Любовод. — А поди ты угадай, станет она такой душой любящей, как сказки рекут, али просто обязанность пред богами справлять будет?

— А не только на щеки румяные и понизь жемчужную смотреть надобно, — наклонился к нему ведун. — Поговорить надобно, за руки подержаться. Узнать, споетесь ли, как голубки, али сразу как кошка с собакой разлаетесь.

— Ну да, самый умный, — криво усмехнулся новгородец. — Кто же меня к ней подпустит до женитьбы-то? Мы, чай, не простые смерды, чтобы по стогам на поле кувыркаться. Пока не сговоримся, клятвы пред богами не дадим, нас наедине никто ни в жисть не оставит.

— Сложности придуманы специально для того, чтобы их преодолевать, — с умным видом выдал известную банальность Олег. — Зорислава ведь постоянно с матерью не сидит. С нею часто девка какая дворовая, а то и вовсе одна кукует. Девку можно либо соблазнить, либо подкупить. Пробраться к Зориславе в светелку, посидеть с ней, поговорить. Поцеловать, если получится. Остальное и после свадьбы сотворить можно, коли друг другу глянетесь.

— О чем же я с ней говорить стану? Я же вижу ее в первый раз!

— Да какая разница, Любовод? — отмахнулся ведун. — О погоде, о шелке, о лапте с качелями. Сперва скажешь, что ослеплен ее красотой, что у нее губки-кораллы, глаза, как сапфиры, брови, как горлатки соболиные. Ну похвали, в общем, красотой восхитись. Дескать, в душу запала. Ну и голос ее похвали, как у жаворонка. Спроси, есть ли у них тут, в Угличе, жаворонки. Скажи, что сам больше соловья любишь. Сидишь у куста жасмина — а он поет, невидимый. В пути дальнем соловья услышишь, дом вспоминается. Или про соболей спроси, часто ли попадаются. Это ведь без разницы все. Если глянулся ты девице, она любой разговор поддержит. Хоть про соловьев, хоть про то, как в тесте их запекать. А не глянулся — никакой разговор не склеится. И нужна тебе жизнь, когда дома словом не с кем перемолвиться? Когда миловаться на сторону бегать приходится?

— Быть посему! — решительно согласился жених. — Хозяйка она, может, и умелая, а со стряпухой отцовской я никогда общих слов не находил. Ксандр, ты первый закивал? Тебе и девку невестину соблазнять. Коли не получится, ты, Берислав, серебра ей посулить попробуй. Хочу с женой будущей наедине маненько поболтать. А мы, ведун, пойдем в трапезную. Хватит им меня обсуждать, пора мед пить да веселиться.

К возвращению жениха число гостей заметно поредело, однако Елага выглядел повеселевшим, а на щеках невесты, уткнувшейся взглядом в стерляжин плавник, румянец проступал даже через толстый слой косметики. Видать, родичи и друзья жениха одобрили, напутствия невесте дать успели.

Едва Любовод занял свое место, хозяин дома провозгласил тост за родителей. Все выпили, немного перекусили, после чего Олег, вспомнив свое обещание, предложил выпить за присутствующих. Потом за гостеприимный дом, потом за богатство этого дома, потом за его хозяина. Новгородский купец внезапно вспомнил про поход, из которого вернулся ведун, начал расспрашивать подробнее, и по ходу дела они выпили за русское оружие, за землю, за богов, за коней и князей. Причем за добрый десяток пили за каждого в отдельности.

Затем Любовод начал подговаривать Олега на участие в прибыльном походе — перейдя на шепот и опасливо поглядывая на оставшихся купцов. Осталось гостей, надо сказать, не много. Большая их часть и невеста с матерью ушли, а прочие, сбившись в компанию вокруг хозяина, что-то обсуждали, лишь изредка поглядывая на жениха и его друга. А потом…

Потом настало утро.

— Уй, электрическая сила… — перекатившись на бок, схватился за голову Олег. — Не иначе, самогон купец в вино подмешивает. Урсула, сейчас утро или еще вечер?

— Утро, господин.

— Значит, я уже должен был проспаться… Как я попал-то сюда?

— Ночью слуги принесли, господин.

— Раздели и уложили?

— Я раздела, господин.

— Спасибо, Урсула. С добрым утром. Ой, электрическая сила… — Ведун попытался сесть, и от резкого движения голова взорвалась острой болью. — Похоже, вечер прошел успешно. Укропной воды хочу. Много. Ты вчера хоть поела?

— Мне не хочется, господин.

— Врешь, конечно, полдня без еды — тут и жирный боров от голода взвоет, не то что хрупкая девочка.

— Меня за плохое исполнение по два дня без еды держали, только пить давали.

— Не хвастайся. — Осторожно встав, Середин притянул к себе рубаху. — Нет наказания страшнее похмелья. Вот, электрическая сила, все-таки залил рукава чем-то. Поищи другую в узлах, сделай милость.

— На сундуке лежит, господин. Я с вечера расправила, дабы складки разошлись.

— Умница, малышка. Ты просто сокровище… — Олег хотел добавить, что за такую сообразительную невольницу нужно не двадцать, а двадцать пять гривен просить, но вовремя прикусил язык. Девчонке подобная похвала могла и не понравиться. — Пойдем-ка со мной в трапезную. Может, я и найду что. Тебе — перекусить, мне — воды укропной.

В трапезной выяснилось, что подобных страждущих немало. После вчерашнего пира у купца Скотина засиделось гостей десять из угличских горожан, да и Любовод тоже успел подняться. Здесь уже был накрыт натуральный похмельный стол: соленые огурцы, кислые щи, квашеная капуста, в глиняных крынках стояли холодные квас и хмельной мед. Жестом отправив невольницу в низ стола, Олег налил себе полную баклажку кваса, выпил, налил снова, сел рядом с другом:

— Ты уже встал али еще не ложился?

— Не идет сон, ведун. Не идет. Не каждый день в жизни жениться приходится. Прав ты был намедни: ошибешься един раз, да всю жизнь остатнюю маяться придется. А эта малявка и есть твоя невольница? Чего тощую такую брал? Сбоку положишь — колоться будет, под себя подомнешь — сломается.

— Мал золотник, да дорог.

— Этот-то мешок с костями — золотник? Не смеши меня, друг. Я девок покраше по две штуки в поход беру команде баловаться. Таких коли купить, и взбунтоваться могут.

— А мне она нравится. Так что не развивай тему.

— Как скажешь, друг. Просто хотел тебе погорячее в подарок привезти. Одному, понятное дело, скучновато бывает. Ты насчет похода-то надумал? Хороший прибыток принести может. Сам-пять, а то и более. Коли пойдешь, возьму любым серебром в долю.

— Какой поход?

— Да ты чего, ведун? Али думал, я хмельной болтовней вечор занимался. Ты сам-то мне про торков правду сказывал?

— Еще бы! Вон, невольницу-то видишь? В том походе и взял.

— Значит, разнесли их в пыль?

— А то!

— Ну так сильно про то кричать не надо, — перейдя на шепот, наклонился к Олегу новгородец. — Вспомни, после того как Владимир хазар разгромил, на Волге неспокойно стало. Раньше каган путь торговый охранял, а ныне его нет, и киевские руки коротки, не дотягиваются. Оттого и баловали степняки последнее время. Что ни год, несколько ладей пропадало. Они, торки, грабили. Половецкие ханы и то токмо дань подорожную берут. А коли кто купца тронет — конями на части рвут. Торки же ловить да догола грабить любят. А самих купцов с людьми в неволю продают. Сиречь продавали. Теперича на станут…

Любовод плеснул себе меду, выпил, закусил щепотью квашеной капусты с рыжими прожилками моркови и пунцовыми клюковками.

— Я это к тому говорю, что народ торговый ныне по Итилю изрядным флотом ринется, цены упадут, прибытку на Хазарском море не сыщешь.

— Итиль — это Волга, Хазарское море — Каспийское, — перевел ведун. — Ты чего на степной говор перешел?

— Всяк по-своему кличет, — отмахнулся Любовод. — А море коли по-русски, то Персидское. Ты меня не сбивай. Ведомо многим, верстах в ста от Волги на восход еще река течет полноводная. Но коли уж на Итиле от торков спасу не было, то река эта вовсе через сердцевину их владений протекает. Понятное дело, не было по ней ходу никому и никогда. А выше, я так мыслю, неведомые земли, неведомые страны. Товары новые, не цененные до сего часа. Сколь захотим, столько серебра и спросим. Понимаешь? Никто там до нас не плавал! За многие века первый раз новый путь открылся. Причем про то покамест мало кто слыхал. А кто и слыхал — так ведь не каждый и купец. А кто купец — не каждый сообразит, не сразу ладьи в путь собрать успеет. Первыми станем, ведуи, понимаешь?

— Урал, — вспомнил ведун.

— Что «урал»? — не понял купец.

— У нас эту реку называют Урал. С Волгой по размеру она, конечно, не сравнится. Но полноводная и довольно длинная. На восток далеко уходит.

— Ну тогда ты мне просто необходим, ведун.

— Да я мало что про нее помню. Так, в общих чертах.

— Остальные и вовсе ничего не ведают. Так как, поплывешь?

— В общем, мысль интересная, — пожал плечами Олег. — Я бы, пожалуй, сплавал. Но тут одна закавыка имеется. Я, Любовод, под судом тут сижу.

— Под судом? — не поверил купец. — Это как?

— Князь Всеволод сыск ведет. Промысловиков у них тут четверо пропали.

— А ты тут при чем?

— Да понимаешь, — еще больше снизил голос Олег, — на мою невольницу четверо архаровцев глаз почему-то положили. Побаловаться им очень хотелось.

— Ну и?..

— Да не знаю я, что с ними случилось! — резко отодвинулся Середин. — Сгинули…

— Понял, не дурак, — расхохотался Любовод. — Не будет тебе девки в подарок. Когда суд-то?

— Да уж дней через семь.

— Успеешь. Ледоход со дня на день начнется, но пока лед сойдет, пока заторы все переломаются, дней десять пройдет. Да еще время надобно Коршуну старому ладьи сюда перевести. Так что, считай, дней двадцать. Успеешь.

— А если засудят? Виновным признают?

— Ну да, засудят! — рассмеялся, словно удачной шутке, купец. — Ты же колдун. Глаза отведешь, разум заморочишь, да и останешься невинным, аки овечка белая. Не желаешь в поход идти — так прямо и скажи. А за рабыню не беспокойся. Хочешь — продадим быстро, хочешь — в руках надежных оставим. А хочешь — с собой возьмешь, дабы не скучала. Я тебе на второй ладье каюту в полное владение отдам. Будешь плыть, как купец зажиточный. В совершенное свое удовольствие.

— Каюта, свежий воздух, неведомые страны… Это просто круиз какой-то. И за это я еще и деньги получу?

— Полную долю от вложенного.

— Уговорил. Коли суд выиграю, с тобой ухожу.

— А коли проиграешь, со мной удерешь! — довольно расхохотался Любовод и хлопнул его по плечу: — По рукам, колдун. С тобой, мыслю, дорога веселее будет. А то и перемолвиться толком не с кем. Надо токмо прикинуть, какие товары брать. Что там за племена обитают, чем богаты, чего им не хватает?

— Ну… — зачесал в затылке Олег. — Во-первых, помнится, леса там в верховьях густые, так что мехами их, скорее всего, не удивишь. Камней там должно быть много разных — Урал все-таки. Драгоценные, полудрагоценные, асбест. Больше с ходу не скажу. Специально теми местами не интересовался. Так, по верхам всякого нахватался.

— И на том спасибо, — задумчиво молвил купец. — Коли им меха ни к чему — может, у них цены пониже. Все едино через Хазарское море вертаться, можно и в персидские порты заскочить. Самоцветы — тоже неплохо. Индийские больно дороги. А тут, глядишь, собьем цены. А асбест — это что такое?

— Ткань каменная. С виду, коли хорошо сделана, на обычное полотно похожа, но в огне не горит совершенно. На асбестовых кружевах мясо над костром жарить можно, и никакого вреда им не будет. Даже не испачкаются — жир-то выгорит.

— А верно сие? — жадно блеснули глаза Любовода.

— Про асбест — ручаюсь. Что касается кружев — то уж какие руки с нитями работали. У иных и из шелка одна ветошь получается, и та плохая.

— Ведун, ты просто клад, — тихо заметил купец. — Коли князь в поруб посадит — украду.

Хлопнула дверь, в трапезную заглянул русый Ксандр.

— Хозяин, — ехидно ухмыльнулся он. — Дозволь словом наедине перемолвиться.

— Извини, ведун, — поднялся купец. — Отойду ненадолго.

Однако второй раз Олег увидел его уже поздно вечером, когда мир полностью ушел во власть Сречи, и только мерно коптящие масляные светильники удерживали возле себя небольшие круги желтоватого полумрака. Не постучавшись, Любовод ворвался в горницу, рыкнул на Урсулу:

— Пошла вон! — ухнулся на лавку рядом с Олегом. — Не спишь, ведун?

— Сплю, — хмыкнув на глупый вопрос, расстегнул пояс Середин. — Не видно, что ли?

— Ведун! Что за девка, ведун! Краше не видел никто. Она в светелке без красоты наведенной была — а все едино красна, ако заря алая! Руки, как пирожки, губы к ним так и тянутся. Щечки бархатные, губы, как малина, сладкие. Ой, Лада, ведун, как она красива! Словом с нею первым перемолвился — а как всю жизнь рядышком провел душа в душу. Она меня и без слов понимает, по взгляду мысль читает любую. Веришь, ведун, раз сошлись, ан не расстаться было, пока матушка ее не встревожилась, что Зорюшка моя к ужину выходить отказалась. Пришлось прятаться да уходить опосля. В шаге друг от друга сидим, а руки как сами навстречу друг другу тянутся. И говорим, и говорим, а глазами уж вместе соединилися!

— О чем говорили-то? — Олег едва не улыбнулся по-детски наивной влюбленности приятеля.

— О чем? — попытался вспомнить Любовод. — О соловьях вроде… Ох, ведун… — Купец порывисто обнял Середина. — Вовек тебе не забуду совета доброго. Знаю ныне, знаю, что за жену беру, нет более сомнения. К такой супружнице с любого конца света тянуть будет, ради нее любое море-окиян переплывешь, для нее главные сокровища сбережешь, к ногам бросишь. Чего ты молчишь, ведун? Скажи же что-нибудь!

— Чего тут сказать? — пожал плечами Олег. — Завидую. Такой страстью к жене воспылать — великое счастье. А то ведь бывает, в того влюбишься, к кому не только прикоснуться, кого даже видеть издалека изредка удается. Кто другому телом принадлежит, и никаких шансов у тебя нет. А тут… Твоя она, Любовод, твоя и никого более.

— Делать-то, делать что теперь?

— Спать ложиться, Любовод. Прошлая-то ночь бессонной прошла. А поутру я к Елаге схожу, разузнаю, что у него за настроение.

— Мыслишь, не по нраву мог прийтись?

— Мыслю, по нраву от начала и до последней минуты. Во хмелю не буянил, по бабам не рвался, а дело прибыльное обсуждал. Сам ухватистый, отец богат, дело у вас вырисовывается общее. Чего тут может быть не по нраву? Твоя будет Зорислава, твоя до последнего ноготка. Иди, спать ложись. Она к тебе во сне явится.

— Правду речешь, ведун?

— Правду, правду.

— Ну… Ну тогда я пошел! — Любовод еще раз обнял Олега, да так, что кости хрустнули, и заторопился из горницы.

* * *

Долгожданный ледоход стал для Углича поводом к новому празднеству. Народ вынес столы на улицу, перекрыв всякую возможность передвигаться по городу; все ели блины, густо поливая их янтарным тягучим медом; каждого прохожего чуть не силой волокли к столу и не отпускали, пока он не съест хотя бы пару блинов — в честь бога Хорса и в честь пришедшей весны. Хмельные напитки пили просто так, а после полудня настало время лихаческого соревнования — кто быстрее с берега на берег по льдинам перебежит. Желающих нашлось немало, причем никто, к удивлению Олега, не утонул. Правда, пятеро в воду все же провалились.

Победителя определял лично князь Всеволод, пришедший на берег со всей свитой. Трое бояр помоложе даже поучаствовали в гонках и не провалились — хотя особых достижений не выказали. Шустрее всех оказался вихрастый мальчуган, промчавшийся от берега до берега, словно посуху. Он и получил из рук правителя кинжал с узорчатыми ножнами.

Глядя на все это, Олег надеялся, что суд, который по срокам должен был состояться на следующий день, отложат — не то у людей настроение, чтобы расправы чинить. Но уже поутру к нему в горницу заглянул Елага, кивнул:

— Сбирайся, гость дорогой, до полудня подойти потребно. И ты, девка, одевайся. Коли за хозяином твоим вину найдут, добро его на виру отдавать придется. Словей Ратин коня твоего приведет, ведун Олег, за коим ты так и не явился, тутошное добро слуги увяжут.

— Прям в последний путь провожаете.

— Ты не думай, — смутился хозяин. — Я в честности твоей уверен. По-твоему обернется — приму с распростертыми объятиями. И горницу сию велю не убирать. Вертайся. И за помощь твою благодарен, и для Любовода новгородского, вижу, ты товарищ близкий. Всегда тебя видеть рады будем. Токмо ныне… По суду все в аккуратности делать потребно. Добро все не выложишь — неладное заподозрить могут. Сговор, укрывательство. Ни к чему.

Из ворот купца ведун выехал верхом, ведя в поводу двух лошадей — словно собрался в дальний путь, но на деле проехал всего полторы сотни саженей. Оторвавшись от Елаги, он оказался как бы один пред судом княжеским и народным. Урсула была не в счет, она по современным законам ничем не отличалась от прочих вьюков. Навстречу Середину примчался, ударив неожиданностью по ушам, звон угличского вечевика.

На площадь Олег явился одним из первых. Стража его почему-то не ждала, а потому ведун остался при сабле. Стараясь сохранять внешнее достоинство, он помог девочке спуститься на землю, отпустил подпруги лошадям, снял узлы, чтобы не томить без нужды чалого. Вскоре один из мальчишек купеческого старшины привел торкского скакуна. Олег развьючил и его, выложив вперед, перед тюками, трофейный меч, саадак, стеганый халат. Пусть все видят, что судить намерены воина, защитника земли их, а не случайного бродяжку.

Как и в прошлый раз, сперва на площадь подтянулся простой люд, потом явились знатные люди, а последним устремился в свое кресло князь.

— Люди твои где? — оглянулся он на воеводу.

— Здесь они.

Воевода приподнялся, махнул рукой. Протиснувшись меж знатными людьми, на площадь вышли четверо мужчин. Двое — в меховых беличьих плащах, накинутых поверх поддоспешников, широкие пояса оттягивались мечами. Еще один, хоть и безусый юнец, был облачен в подбитый горностаем опашень, а четвертый, убеленный сединой бородач, носил опрятный зипун, поверх которого на ремне болтались только небольшой нож и широкий кожаный чехол для ложки.

— Лютич? — узнал одного дружинника князь. — Добре, что тебя послали, ты муж разумный. Ну сказывай, как сыск провели, что видели, что узнали. Свидетелей дела нашего нашли?

— Нашли, княже, и изрядно. Проехали мы весь путь от Углича до Муромских врат и спрашивали во всех дворах постоялых, что на пути встретили, об служивом сем, а также о промысловиках наших. Обращались за советами к волхвам, молитвы Белбогу о помощи возносили, а также случайным людям, богами на наш путь посланными, те же вопросы задавали.

— Верю, дело свое делали честно, — кивнул Всеволод. — Сказывай, что нашли.

— В селении Мыске, что от Мурома в полудне пути, княже, нашли мы в постоялом дворе людей многих, что узнали и промысловиков наших, и служивого того. Приметная больно у него невольница, запомнили ее все. А прочих мужей по иным приметам помнили. Коней узнали, ремесло, откель родом они, слугам дворовым сказывали. А пуще всего запомнилось людям, что меж промысловиками нашими и путником с невольницей ссора случилась вечером в трапезной. Молвили, едва до драки с обидами не дошло, насилу разняли.

В толпе кто-то тихо охнул, произошло шевеление, вперед протиснулся выборный от меховой слободы, за ним опять всхлипывала женщина.

— Чего замолк, Лютич? — поинтересовался Всеволод.

— А еще, батюшка-князь, при мне и при родичах со слободы меховой показал хозяин двора постоялого, что промысловики наши с самым рассветом в путь тронулись, а служивый с невольницей лишь незадолго до полудня собрались. Посему при всей поспешности догнать их воин не мог. Промысловики налегке шли, с серебром токмо, а служивый без заводных и с вьюками.

— От оно каково, оказывается! — вскинул голову Всеволод. — Эй, старшина, как вовремя ты явился ныне. Слыхал, что сказывают? Бают люди, служивый наш с мужами вашими стакнуться мог, токмо коли они его на тракте караулили, а не иначе. Уж не их ли по делу разбойному ныне судить надобно, как мыслишь?

— Ведомо мне, княже, — спокойно ответил тот, — не наши мужи на чужих конях вернулись, а воин сей на их скакуне. Посему с них спрашивать пока не за что. А вот служивый пусть прибыток свой странный объяснит.

— Хорошо, старшина, спросим. Это все, что сыскали вы, Лютич?

— Нет, княже. Спрос вели мы и возле Суздаля. Там люди видели новым днем путника со многими оседланными лошадьми, что к святилищу скакал. А когда волхвов просили нас в деле сем просветить, то сказывали они, будто пришел к святилищу странник, покаялся в грехе страшном. Поклялся, что корысти на сем иметь не желал, а в знак смирения своего и раскаяния оставил в дар Велесу трех коней оседланных, пятнадцать гривен серебром и добра всякого при том. Выборники слободские до добра допущены были и опознали в нем вещи разные промысловиков наших, коней их и мечи.

Женщина внезапно для всех взвыла на одной протяжной ноте, рванула на себе волосы, забилась в истерике: теперь никаких шансов на возвращение ее детей не оставалось. Однако несчастную быстро оттеснили назад, и плач ее стал почти не слышен.

— Думается мне, старшина, ни о каком разбое с душегубством речи боле не идет, — подвел итог сыску Всеволод. — Не было корысти на том, с кем они в пути столкнулись. Видать, искали ссоры, да и нашли. Пятнадцать гривен с конями святилищу отдать! Однако на зело честного воина они набрели.

— С кем они ссору затевали, нам ныне ведомо, — возразил старшина. — Что там на тракте вдали от глаз людских случилось, я не знаю, княже, но знаю, что Марина Родионова с того дня не только без мужа, но без детей осталась. Кто теперь содержать ее станет? У Михайло старшего вдова и двое детей. Кто ее станет кормить, кто детей растить? Посему прошу у тебя, батюшка-князь, заступничества и справедливости. Пусть отныне служивый их на свой кошт берет. Его грех — его и тягло.

— Слыхал, служивый? — обратился к Олегу Всеволод. — Признаешь свой грех, берешь сирот на содержание?

Середин колебался всего секунду. Хотя вира ему ныне и не грозила, но признать вину означало публично расписаться в собственной лжи. Больше уже никогда веры не будет. А потому ведун решительно заявил:

— В покупке коня греха нет и быть не может. Пусть слобода сирот содержит, коли мужи ее разбоем промышляют.

— Не сговоритесь, стало быть, сами… — понимающе кивнул князь. — Желаете, чтобы я вместо вас решал. Я ведь решу, служивый… Хотя… Пятнадцать гривен и трех коней отдать, а одного из жадности оставить? На безумца ты не похож… Человек бывает либо жадным, либо честным. Но не то и другое вместе! Что скажешь? — повернулся правитель к воеводе.

— Мыслю я, княже, промысловики наши ссору нашли с кем-то из путников. Во время сечи один из коней без всадника ускакал. Его-то потом и подобрал прохожий случайный. Опосля ему серебро предложили, он и взял. Коли так, служивый наш в ссоре никак не замешан. Тот, кто промысловиков на меч взял, трех коней оставшихся переловил и в святилище отвел.

— Да, это разумно. На правду похоже. А ты что скажешь, волхв?

— Мыслю я, человек сей честен, но разумен. Ему требовался конь заводной, он его себе и оставил. А все прочее богам передал, дабы душу от греха очистить.

— Пятнадцать гривен отдать, а одну лошадь пожадничать? — громко хмыкнул воевода. — Человек бывает либо жадным, либо честным, княже. Но не то и другое вместе!

— Коли боги привели коня к этому смертному, значит, желали, чтобы кара была обращена именно за него, — отрезал волхв. — Не за этот грех, так за другой.

— Когда боги желают наказать человека, они обходятся без помощи нас, смертных.

— Тихо! — вскинул руки Всеволод. — Здесь суд творится, а не торговля идет базарная. А ты ответь мне точно, служивый: готов ли миром со слободой и родичами промысловиков уговориться?

— Нет, князь Угличский, — твердо ответил ведун. — Не о чем мне с ними договариваться.

— А ты, старшина слободской? Уверен ли ты в правоте своей? Не намерен ли обвинение свое отозвать?

— Нет, княже, — мотнул головой выборный. — За мною правда.

— Хорошо. Коли так, слушай мое решение, новгородец Олег, слобода меховая и весь люд угличский. Проведя по обвинению слободы супротив служивого, здесь стоящего, полный сыск, узнал я, что ссора между ним и промысловиками случилась недавняя. Посему был у новгородца Олега явный повод душегубство свершить, и конь одного из пропавших, в его руках оказавшийся, сие подтверждает. Но показал сыск сей и то, что не искал служивый ссоры и стараний для свершения душегубства никаких не прилагал. Конь же в руках его оказался путем странным, от прочего добра промысловиков сгинувших отдельно. И вижу я в деле сем столь много противоречий, что без прямого указания богов небесных верного ответа получить не могу. Воевода, вели принести служивому два щита, бо у него я токмо один вижу. Старшина! Я хочу видеть родича сгинувших безвестно Родионовых, дабы родич этот отдался на волю Белбога и помог нам принять решение верное.

Князь перевел дух, дожидаясь, пока будут выполнены его указания. Щиты для поединка дружинники вынесли почти сразу. С поисками родича погибшего вышла некоторая заминка, но вскоре из толпы кого-то вытолкали вперед.

— Три щита и меч родичу передайте, — распорядился Всеволод и повысил голос: — Слушайте меня, люди угличские! Сим назначаю божий суд по делу пропажи промысловиков из меховой слободы. Коли боги укажут на служивого как на татя и душегуба, надлежит ему выплатить виру по сорок гривен за каждого мертвого мужа! Коли сложит он живот свой на поединке, надлежит разделить его добро между семьями, а коли свыше сорока гривен окажется, то добро излишнее надлежит передать в городскую казну. Коли жив останется новгородец, то обязан он виру выплатить, а коли не сможет, то будет выдан семьям погибших головой вместе со всем добром, женой и детьми, ежели таковые имеются. Если же боги укажут на невиновность новгородца, будет он с того часа считаться невиновным, и со всякого, кто после того посмеет обвинять его, хулить, серебро спрашивать али иначе к душегубству причислять, указываю штрафовать на две гривны, одну в пользу служивого, другую в пользу княжеской казны. Все ли меня слышали? От примирения слобода и новгородец Олег уже отказались, посему решения сего менять я более не намерен. Воевода, начинай.

— Слушаю, княже, — кивнул воин и выступил вперед: — Слушайте меня! Здесь ныне божий суд творится, а не поединок кровавый. Мы желаем знак богов получить и ничего более. Понятно? Посему: коли кто из вас без трех щитов окажется, тот признан проигравшим суд будет. Коли кто из вас неспособным к продолжению боя окажется, признан будет проигравшим суд. Коли кто из вас побежит с поля, проигравшим суд будет считаться. Вы слышите меня? Упавшего, оружие утерявшего, щита лишившегося добивать не сметь! Сей поступок к простому душегубству приравнен будет и судим так же! Вы слышите меня?

Правила божьего суда за время скитаний Олег слышал не раз, а потому внимал вполуха, глядя на своего будущего противника. Худощавый мальчишка лет пятнадцати, в рубахе, выцветших штанах и кое-как сшитых поршнях, он побледнел как мел еще до начала поединка, хотя и подпрыгивал, покачивал тяжелым мечом, страшно шевелил нижней челюстью, явно пытаясь хоть как-то себя подбодрить.

— Что это за сикарака, воевода? — перебил он воина, указав на мальчишку саблей. — Вы хотите, чтобы я дрался с этим тараканом? Какой это, к лешему, суд! Я же убью его одним плевком и растирать не придется! Воевода, я воин, а не убийца детей! Дайте мне нормального противника, не превращайте в клоуна!

— Что он сказал?! — сжал подлокотники унизанными перстнями пальцами Всеволод. — Я не слышал воевода!

— Один миг, княже, — поклонился тот и крута нулся на месте: — Старшина! Кто этот котенок? Кого вы выставили на поединок?

— Племянник родионовский, Вторуша, — пожал тот плечами. — По «Правде» мстить токмо брат может, сын, двоюродный брат да племянник. Братья родионовские сгинули оба, сын малой совсем, двою родные братья на выселках. Токмо племянник здсь и имеется.

— Мы не месть затеваем, а суд божий! — повысил голос Середин. — На суд, по «Русской Правде», каждый имеет право выставить заступника. Вот пусть и выставляют!

Воевода оглянулся на князя. Всеволод приподнял брови, согласно кивнул.

— Староста, вы можете выставить вместо племянника заступника.

— Откуда заступник? У них на сапоги нормальные ныне денег нет, не то что на заступника. На все воля богов. Коли правда на стороне нашей, то и племянник малой душегуба одолеет.

— Проклятие! — Ведун полуприкрыл глаза. — Воевода, я воин, а не убийца. Ква! Пусть выставляют защитника, я заплачу ему сам!

Площадь дружно охнула, и даже князь громко крякнул в кресле:

— Ты намерен платить тому, кто станет сражаться супротив тебя, служивый? Да, вижу, честен ты избытком. Пожалуй, такой честный и вправду мог отвезти в святилище попавшие к нему неправедно пятнадцать гривен и чужих коней… Но такой правильный не оставил бы себе четвертого коня и не лгал бы на суде. Проклятие! Мне надоел этот суд и его путаница! Я хочу покончить с ним сегодня, покончить немедленно! Слушайте все! Своей волей назначаю плату заступнику в две гривны, кои обязан выплатить ему новгородец Олег, буде жив останется, или кои будут взысканы из добра его, коли он живота лишится. Но заступник сей обязан явиться немедленно. Считаю до трех. Эй, кто там у вечевика? Начинайте бить.

Над городом прокатился протяжный звон вечевого колокола, но еще до того, как в него ударили второй раз, от княжьего дома кто-то громко заревел, начал протискиваться вперед, и вскоре с дубового тротуара на площадь шагнул криво оскалившийся дружинник в распахнутой на груди плотной шерстяной рубахе в крупную клетку. Хотя, может, и не в рубахе, а в свитере скандинавском, напяленном на голое тело. То, что перед ним скандинав, Олег понял по крупной костяной букве «Т», что болталась на веревочке на груди у этого белокожего, волосатого, со встрепанной бородой мужика — молот Тора. Варяг, дитя северных фьордов.

Земля скандинавская всегда была богата лишь камнями да холодной соленой водой, а потому вечно нищие варяги торговали по всему свету единственным, что у них было — кровью, служа в разных дружинах от Холмогорской до Византийской включительно. Хотя, кто знает — может, они и в египетских, а то и карфагенских разборках участвовали. За горсть серебра они готовы были резать кого угодно и где угодно. За две — согласились бы оторвать бороду собственному богу. Две гривны для варяга — подарок судьбы, ради которого не страшно продать душу морскому дьяволу и навеки лишиться Валгаллы.

Скандинав, продавшийся в княжескую дружину, превышал Олега почти на две головы в росте и вдвое по ширине плеч, к тому же успел отожраться на русских харчах и имел вполне солидное брюшко — отчего стал более опасным. Чтобы такого прирезать, мало просто достать до тела саблей, нужно еще добраться сквозь жировую прокладку до внутренних органов.

— Это не поединок, Торос! — сурово предупредил его воевода. — Станешь добивать — самолично в болоте утоплю.

— Легкие деньги, — отмахнулся варяг, помахивая пудовым мечом, как легкой тростинкой. Вблизи оказалось, что он вовсе не скалился — у него была вспорота верхняя губа.

— Эй, племянник! Меч в дружину верни, а щиты заступнику оставь. Может, пригодятся…

— Ты беги, служивый, — предложил варяг. — Тогда калечить не стану.

— Тебе губу подрезали? Гляди, язык тоже укорочу, — пообещал Олег.

— Щит подбери, служивый, — посоветовал воевода. — Ну, готовы?

Ведун отошел, взял с земли щит. Сразу было понятно, что деревяшке достанется, поэтому первым он взял щит чужой, его не жалко.

— Готовы? — снова спросил воевода.

Скандинав вместо ответа стукнул клинком по щиту. Олег сделал то же самое.

— Да обратят на вас боги свое внимание! Сходитесь…

Торос тут же ринулся вперед, безо всякой грации и мастерства справа налево рубанул мечом, направляя его под совсем небольшим углом вниз. Дикарь наверняка учился драться топором на палубе: это там, коли сверху вниз промахнешься, острие так в палубе засядет, что сто раз проткнуть успеют, пока вытянешь.

Ш-шир-р… прошелестел клинок над головой. Олег выглянул из-за края щита, готовый начать встречную атаку, но в его щит ударила деревяшка варяга, и тут же — ш-шир-р… Скандинав успел снова размахнуться и ударить. Ш-шир-р… Трах!!! От третьего удара ведун пригнуться не успел, клинок врезался в щит и с потрясающей легкостью снес верхнюю треть.

— У-а!!! — торжествующе взревел варяг.

Олег поймал его взмах на умбон — от удара медяшка прогнулась, связанные ремнем доски полетели в стороны.

— Электрическая сила! — Середин отшвырнул рукоять с болтающимися на ней двумя щепками, отошел к своему месту, подобрал другой щит. Стукнул клинком по деревяшке, показывая, что готов к бою, и варяг тут же снова кинулся вперед.

Он бил тупо и однообразно, словно не сражался, а рубил дерево. Справа налево, справа налево, справа налево. Олег мог бы продемонстрировать ему десятки разнообразнейших приемов и ударов, мог бы показать настоящее мастерство — но проклятый варяг, пользуясь преимуществом в росте и в длине рук, просто не подпускал его к себе на опасную дистанцию. Взмах меча, потом он бьет вперед краем щита, отпихивая Олега, тем временем снова размахивается и бьет опять… Раз за разом — десять, пятнадцать, двадцать раз, пока ведун не допускает оплошности и — хрясь!!! От щита опять летят щепки. Хрясь!!!

— Електрическая сила! — Откинув деревянные лохмотья, ведуи поднял свой щит, остановился, глядя на скалящегося скандинава и лихорадочно пытаясь придумать хоть что-нибудь.

— Пять гривен на новгородца ставлю! — Олег узнал голос Любовода. Во дает купчина! Тут уже совсем рядом с Калиновым мостом ходишь, а он пари устраивает. Правда, на него все же ставит, не против. — Пять гривен! Серебро покажи… И тебе отвечу, коли покажешь. Пять! Пятнадцать… Есть пятнадцать, Елага Скотин поручится…

Ведун рассмеялся, стукнул саблей о щит, ринулся вперед. Ш-шир-р… Олег резко присел, подныривая вперед, торопясь проскочить варягу за голую спину — но тот неожиданно дернул меч назад обратным движением. Середин лишь в последний миг успел подпрыгнуть, перекувыркиваясь через смертоносную сталь, и грохнулся спиной оземь. Скандинав зарычал, устремился в атаку — Олег, привстав на колено, успел закрыться щитом. Сталь, выбивая искры, резанула по железу, ведун тут же отскочил, перебежал в сторону, вновь рванулся к противнику. Варяг, ошарашенный внезапным напором, чуть попятился.

— Сейчас ты сдохнешь, — пообещал ведун. — Закрутишься, как гусь на вертеле.

Олег развернулся лицом к знатным горожанам, отсалютовал саблей:

— Я могу убить его, княже?

Площадь в ужасе ахнула — ведун, пригибая голову, резко упал на колени… Ш-шир-р… И со всей силы ударил щитом назад и вверх. Там что-то деревянно хрустнуло, чмокнуло. Голова варяга с посиневшим лицом ткнулась рядом в землю, и уже потом он, сложившись пополам, завалился набок. Его губы пробормотали что-то похожее на «Ямочки…», после чего пальцы рук наконец разжались, отпуская оружие, и ладони сошлись внизу живота.

— Мамочка, — сглотнул ведун. — Извини, служивый, между ног я не метился. По бедру хотел попасть.

— Ямочки, — закатив глаза, повторил скандинав. Похоже, сейчас ему было не до светской беседы.

Площадь, наконец переварив внезапный поворот событий, взревела радостными криками. Дав горожанам проораться несколько минут, князь Всеволод вскинул руки и в наступившей тишине объявил:

— Боги ясно показали нам свою волю! На основании божьего суда объявляю новгородца Олега невиновным в душегубстве, любые прочие обвинения, связанные с пропажей промысловиков из меховой слободы, снимаю. Служивый этот отныне чист и честен пред богами и людьми!

Горожане опять зашумели, теперь уже расходясь, ведун выпрямился, спрятал в ножны саблю, кивнул Урсуле:

— Собирай вещи, малышка. Видать, никуда вам от меня не деться. Такова воля богов.

— Да, господин! — весело и звонко крикнула она, кинулась к лошадям.

Олег чувствовал себя действительно честным, очищенным от всякой скверны. Усталость после трудной схватки, прогулка по краю Смородины, ощущение близости смерти, эйфория победы заставили раствориться в прошлом воспоминания о зарытых в снег трупах, притупили уколы совести. Он прошел через судилище, он сразился за право на честное имя — и победил. Такова воля богов — он не должен расплачиваться за мимолетную дурость четырех промысловиков. Суд окончен. Все!

* * *

— Ну ты крохобор, — расхохотался ведун, чокаясь с купцом. — Ох, крохобор. Я уже, надо признать, Мару с ее чашей рядом углядел, а ты, знай, ставки делаешь. Думал, не слышал я ничего?

— Ну так тебя ужо вся площадь похоронила. Только и ждали, как голова по грязи запрыгает. Я и не утерпел. Я ведь знаю, что ты колдун и убить тебя нельзя. Думал, просто прикидываешься для правдоподобия. Еле ставки собрать успел. Пятнадцать гривен на пустом месте! За тебя, ведун.

Они выпили, и Олег покачал головой:

— Ничего себе на пустом месте! Ты сам на таком месте побегать не хотел бы?

— Так я ничего и не говорю! Тебе треть честно отдал. Все три гривны.

Еще два тяжелых мешочка с серебром Любовод уронил на площади рядом с варягом, презрительно хмыкнув:

— Держи, заступничек.

Скандинав, даром что стонал, сизый, как утопленник, но денежки под себя все равно подгреб.

— Давай за тебя выпьем, Любовод, — опять налил меду Олег. — Хватка у тебя что надо. Деньги буквально из ничего создаешь.

— Серебро — не знатность, из ничего не добудешь, — посерьезнел купец, отодвигая кубок. — Так как ты решил, друг, идешь со мной в новые земли?

— Иду, чего уж там, — махнул рукой ведун. — Надоело задницу седлом натирать. Хоть немного с комфортом попутешествую.

— А коли так, надобно тебе о доле своей в деле подумать. Ты пойми, ведун, ты мой друг, и я обманывать тебя, наживаться на тебе не хочу. Я все товары, припасы за свой счет могу снарядить. Но тут все как в споре: сколько поставил, столько прибыли и получишь. В новых землях, коли повезет, сам-пять обернуться можно. У тебя сейчас три гривны? Значит, пятнадцать вернуть можно. Неплохо, конечно, но иной боярин из воинского похода и поболее добудет. Вложишь десять — получишь полсотни. Столько с похода ни один боярин не вернет. Вложишь двадцать — вернешься с казной княжеской. Риск, конечно, есть… Но без риска, вон, кормчий плавает. Расходов никаких, но и прибытку — полгривны за сезон. А гребцы да рать судовая — и того меньше. У тебя серебра-то сейчас сколько?

— Без твоих трех еще гривны три-четыре наберу. А то и пять.

— Восемь? — прищурил один глаз Любовод. — Ну куда ни шло. На ладью не заработаешь, но шубу завести можно.

— Добычу я еще не спихнул. Еще гривну точно получу. А повезет, так и две.

— Сбывай все. Ты ведь доход ждать не остаешься, тебе бояться нечего. Коли добро пропадет, так ты вместе с ним сгинешь, нищенствовать не останешься. На все можно ставить. Так что выворачивав карманы, сбывай коней. Рабыня у тебя есть, тоже гривен за десять сдать можно.

— Я думал за двадцать продать…

— Так оно и лучше. Тридцать гривен наберешь на товары — вернешься богаче князя иного. Опять же, друг, сам-пять может и не повезти. Но при крупном закладе и сам-три хорошо в кошель ложится, уж вдвое и обычная ходка почти всегда отбивается. Так что думай, друг мой, думай. Можешь дружинником богатым вернуться, а можешь — князем. С какой ставки начнешь. А теперь извини, что не допил. В доме лампы гасят. Коли мамка от Зориславь ушла, она мне щелочку приоткроет — посидеть рядом перед сном.

Любовод довольно подмигнул, бесшумно выше; из трапезной и растворился в темноте. Олег остался один. Купец Скотин, хотя с успешным судом ведуна и поздравил, но пира по такому поводу закатывать не собирался. Давние друзья лишь посидели после ужина вдвоем, обмыв успех парой корцов хмельного меда, и все.

— Интересно, хозяин про жениховские визиты знает? — усмехнулся Середин. — Или считает, что доченька за прочными засовами сидит? Хотя какая разница, коли о свадьбе, считай, сговорились? Жених согласен, отец им доволен, а о прочих пустяках и сваты летом договорятся.

Пить в одиночку не хотелось. Олег задул медную лампу, похожую благодаря длинному носику с фитилем на заварочный чайник. Перебирая пальцами по стене коридора, отыскал лестницу, поднялся на второй этаж, нащупал дверь в горницу, вошел.

Лампа оказалась уже погашена. Найти ее во мраке, а уж тем более зажечь не представлялось возможным. Середин разделся на ощупь, забрался в постель, оказавшуюся пустой и холодной, — и вдруг услышал легкое позвякивание. Он повернул голову на звук и увидел, как у окна разгорается желтый круг, а в нем, мерно перебирая ногами, танцует Урсула. Она словно общалась сама с собой, думала, мечтала о чем-то, то мелко играя бедрами, то кружась в танце, то ласкала себе обнаженную грудь, извиваясь всем телом, подобно змее. Вскоре танец на месте сменился более широким, захватывающим всю комнату. Нагое тело то растворялось в темноте, то вдруг ярко освещалось, демонстрируя все свои прелести. Бедра старательно прятали самое сокровенное место, но как-то так получалось, что оно то и дело попадалось ведуну на глаза, порождая греховные желания, маня и зачаровывая.

Урсула танцевала уже совсем рядом, и когда она, кружась, наклонялась вперед, ее волосы скользили Олегу по ногам, задевая его достоинство, от таких шаловливых ласк быстро наливавшееся силой. Середин понимал, к чему опять ведет невольница, все собирался ее остановить — но никак не мог выбрать подходящего момента. Между тем по «нефритовому стрежню» скользили уже не волосы, а тонкие пальчики, пробегаясь то выше, то ниже, скользя по коже и тут же исчезая, чтобы тотчас появиться вновь.

Девочка танцевала, словно раздвоившись — одновременно маня близким гибким телом и нежно лаская мужскую плоть, заставляя ее достичь каменной твердости.

«Двадцать гривен…» — откуда-то выскочило в его голове.

Улучив момент, когда Урсула в своем танце повернулась к нему спиной, ведун положил ладони ей на талию, привлек чуть к себе и скользнул губами по позвоночнику вверх. Кожа невольницы пахла миндалем и имела привкус горького шоколада. Олег поцеловал ей сзади шею — справа, слева, наклонился чуть сильнее и поцеловал снова. Урсула мягко попыталась освободиться — видать, поведение ведуна не укладывалось в рамки «правильного танца». Но глупо сопротивляться тому, кого собираешься соблазнить, и девочке пришлось подчиниться.

Губы Олега нежно касались то края ее маленького ушка, то за ушком изнутри. Ладони медленно скользнули вперед на живот, потом поднялись наверх, прокрались по груди, коснувшись упругих сосочков каждым из пальцев, дошли до подбородка, мягко прокатились по шее, на которой упруго и часто бился пульс — словно у попавшей в силки птички. Похоже, рабыню много учили тому, как ласкать мужчин, но она совершенно не понимала, как быть, если ласкают ее саму.

Ведун опять наклонился вперед, целуя уже уголки глаз, щеки, края губ. Невольница зажмурилась, задышала глубоко и ровно. Тогда он опустил руки ниже, левую задержал на ее груди, словно случайно то и дело задевая сосок подушечками пальцев, а правой мягко провел вниз, уже не останавливаясь на талии, а пробираясь ниже, где в небольшом лесочке разгорался пожар. Очень осторожно коснулся влажных губ, начал тихонько поигрывать с ними — и Урсула взорвалась, забилась в резких судорогах, выгнулась дугой, чтобы потом сложиться снова и опять выгнуться. С губ ее сорвался вой, как от предсмертной муки, и она вдруг резко обмякла, повиснув в его руках подобно тряпке.

Олег осторожно положил ее на постель, прикрыл одеялом и шепнул на ушко:

— А для всего остального ты еще маленькая.

Середин подошел к окну, потушил спрятанную за сундук лампу, ткнулся лбом в холодное слюдяное окно. Его губы повторили:

— Двадцать гривен.

Увидит ли еще кто-нибудь в ней хрупкую малышку, которую важнее не сломать, чем получить что-то взамен? Богатый дом, хороший хозяин… Который решительно подомнет ее, чтобы ощутить власть над красивой собственностью, чтобы получить удовольствие, щедро оплаченное серебром. Узнает ли она, что такое восхищение и ласка, — или усвоит только покорность и почтение?

— О чем ты думаешь, господин? — тихо спросили с постели.

— Я гадаю о твоем будущем, Урсула.

— И какое будущее меня ждет?

— Ждет тебя, малышка, дальняя дорога, деревянная клетка да волосяной тюфяк.

— А тебя, господин?

— А меня мой хороший друг сочтет за законченного дурака. И будет прав. Не получится из меня хорошего купца. Впрочем, я и сам это всегда подозревал.

— Ты никогда не пожалеешь об этом, господин…

— О чем, Урсула?

— Я не знаю, господин. Но чувствую.

Ачмасский знак

Продажа лошадей, трофеев и части накопившегося добра принесла Олегу три гривны серебром. Тщательный осмотр карманов, сумок, мешочков и пересчет найденного серебра — еще пять гривен. Вместе с тремя, что удалось выиграть на ставке в божьем суде, получилось всего одиннадцать.

— Неплохо, совсем неплохо, — кивнул Любовод, поглядывая на переодетую в новую одежду Урсулу, но вслух ничего более не сказал. Возможно, долгие вечерние разговоры с невестой заставили купца глядеть на женщин несколько шире, нежели прежде. И он не счел своего товарища совсем уж законченным дураком. Просто немного удивился его выбору.

Дальнейшие дни друзей оказались плотно забиты делами. Изредка советуясь с ведуном, Любовод старательно закупал все, чем особо ценится русская земля и чего не найти в иных местах. От мехов он отказался, но сала, воска, пеньки, лосиных шкур, полотна закупил. Специально съездил в Суздаль, чтобы приобрести немалую партию великолепных суздальских клинков, уступающих разве только киевским мечам. Купил у кого-то нераспроданный за зиму бисер. Достались стекляшки, в преддверии новой навигации, за бесценок. Товар, конечно, не русский, арабский — но Любовод решил, что на востоке, еще дальше от арабских владений, цена на такое украшение должна оказаться выше. Перекупил в том же Суздале франкские кружева — чем дальше на восток, тем выше они должны цениться; взял резную слоновую кость из черной Африки, стальные иглы — в диких местах они ценятся куда выше золота, — жемчужные понизи и тюки бархата, и еще многое, многое другое, о чем Олегу и в голову не приходило.

С Волги сошел лед, начала подниматься вода — и в один из дней у изрядно просевших причалов закачались на воде две ладьи. К этому часу скотинские амбары на берегу были уже битком набиты запасенным товаром, и вместо отдыха морякам пришлось лихорадочно перегружать все это в трюмы кораблей, пока нарастающее половодье не утопило причалы, а заодно и склады со всем добром.

— В добрый путь вам, други мои, — за прощальным столом поднял кубок Елага Скотин. — Простите, коли что не так. Любы вы мне стали оба. И ты, новгородец ведун Олег, честностью и ратным умением весь град наш изумивший, и новгородец купец Любовод, славный разумением своим и ловкостью торговой. Где бы ни были вы, помните, что ворота двора моего для вас всегда открыты, что всегда вас тут накормят от души, спать положат, от беды защитят…

Смотрины смотринами, но ни о какой свадьбе хозяин не помянул. Сватовства еще не было — значит, и говорить не о чем. Так, слухи пустые… Но тут вдруг Любовод полез в кошель на поясе, достал тряпицу бархатную, развернул и протянул сидящей напротив девушке. На темно-зеленой ткани красновато блеснуло червонное золото.

— Прими дар от меня на прощание, красота ненаглядная, Зорюшка прекрасная. Не нашлось у меня дара, тебя достойного, но пусть хоть серьги эти тебе о добром молодце напомнят, как на реку вдруг глянешь вечерней порой. Я же о тебе, что ни день, что ни ночь, что ни закат, что ни рассвет завсегда помнить стану. Обещаю из странствий дальних такой подарок привезть, чтобы не стыдно показать тебе, красоте красной, радости невиданной. Дабы видели все и сказывали: токмо Зорислава сего достойна, а более никто.

— Благодарю тебя, сердешный мой, — приняв сверток, сжала его между ладонями девушка. — Обещаю тебе хранить подарок на сердце своем, пока ты в странствиях скитаешься, не показывать никому, а надеть токмо как парус твой на реке увижу, как ладья твоя у причалов отцовских закачается.

Родители откровенно опешили, не зная, как реагировать на столь нежданную сердечную близость. То ли радоваться за дочь свою, то ли возмущаться вопиющему нарушению заведенных порядков. А пока они думали, молодые протянули руки через стол и сплели пальцы.

— Жди меня, Зорюшка, — попросил купец. — Какие бы ветра ни дули, какие бы течения ни текли, вернусь я к тебе, зазнобушка моя сердечная. Вернусь и с собой увезу.

— Ни на кого более не гляну, друг сердешный. Ждать стану хоть до часа последнего, каженный день на реку приходить…

— Да что за молодежь ныне пошла! — наконец не выдержал хозяин. — Хоть бы благословения дождались родительского, прежде чем миловаться-то!

— Да езжайте наконец! — махнула набеленной ладонью Велиша. — А то сейчас расплачусь.

— И верно, пора, — понимая, что по своей воле молодой купец невесту не отпустит, взял его за руку Олег. — Ладьи ждут. Идем.

Земля уже вовсю дышала весной: набухшие почки деревьев лопались, выбрасывая липкие нежно-зеленые листочки; вдоль тропинок, у стен домов, на еще не застроенных лужайках стремительно набирала рост молодая трава. Набирала полноту и матушка-Волга, русская река, пока еще называемая кое-кем хазарским Итилем. Воды ее уже захлестывали высокий совсем недавно причал, на котором маялись несколько одетых в непромокаемые кожаные штаны и куртки моряков. Среди них Олег узнал только христианина Ксандра — тот беседовал с безбородым мужчиной, получившим когда-то серьезную травму, после которой шея его была согнута вперед под тупым углом, а голову приходилось, наоборот, закидывать назад, и вид получался — прямо ястреб, усевшийся на высокой ветке и свысока обозревающий окрестности.

«Александр Коршунов, — вспомнил ведун. — Сын старого Коршуна. Похоже, это и есть старый кормчий Любовода…»

Ладьи, несмотря на полную загрузку, все равно возвышались бортами над причалом на полтора человеческих роста. В длину они были примерно как сочлененный «Икарус», в ширину — вдвое больше. А уж сколько от палубы до киля — под водой не угадаешь. Сверху, с увешанного щитами носа, на подходящих Любовода с Серединым и семенящую сзади Урсулу с любопытством глазели лохматые, но в большинстве безбородые и безусые рожи. Варяги, опять варяги.

Хотя предсказанную волхвами жуткую кончину Любовод благополучно миновал еще года четыре назад, дурная слава смертника по-прежнему тянулась за молодым купцом. Потому новгородцы, дети купеческие, обитатели ближних селений наниматься к нему остерегались. Волей-неволей набирал к себе Любовод всякую шантрапу. Варягов, что не знали по молодости, куда еще можно пристроиться на обширной Руси, ратников с не менее дурной славой, чем у него самого, воинов, замеченных в трусости или вранье, моряков, не взятых другими из-за пьянства, вороватости или лености.

— Слушайте меня все! — громко рыкнул Любовод, разбрызгивая сапогами захлестывающие причал волны. — Это друг мой, сотоварищ и компаньон ведун Олег! С сего часа назначаю его старшим на Детке! Слушать его приказа всем, как моего собственного! Коршунов Ксандр с ним кормчим пойдет. Старшего Коршуна к себе забираю. Все, прощайтесь с землей-матушкой, кто еще не успел. Триглава вас теперь не скоро увидит. Готовьтесь к отходу.

Коршуновы переглянулись, разошлись. Спустя минут пять встретились на причале с вещмешками за спиной. Переглянулись и снова разошлись.

— Давай, друже, — одобрительно хлопнул Любовод по плечу ведуна. — Старайся не отставать да команде спуску не давай. Рвань эту в кулаке держать надобно. Малого с ними не бывает. Коли раз небольшого приказа ослушаются, потом и в важном деле взбунтоваться могут. Посему гноби до конца при любой мелочи. Учи повиноваться. Коли что — кричи мне, подсоблю. Ну, да пребудет с нами Похвист, Стрибог и великая Макошь, главная наша покровительница. Отплываем.

Сходни, лежащие на борту ладьи, больше напоминали лестницу. Олег пропустил Урсулу вперед, провел её до напоминающей небольшой сарай кормовой надстройки, подтолкнул внутрь. Сам подошел к борту, выглянул наружу.

Причал уже опустел, оставшиеся после гостей земляные отпечатки сапог смывали холодные волжские волны.

— Убрать сходни! Закрыть борт! — услышал Олег и тут же продублировал: — Убрать сходни! Закрыть борт!

Широкая доска с набитыми на нее поперечными планками поползла наверх, моряки споро примотали ее на крышку трюма. За борт вывесили два круглых, с сосковидными умбоиами щита.

— Отпустить концы!

— Отпустить концы! — эхом повторил ведун. Двое моряков — один на носу, другой на корме — смотали с выпирающих наружу окончаний шпангоутов толстые канаты, дернули ослабленные концы. Петли спрыгнули с причальных бревен, упали в воду. Моряки быстро их подтянули, смотав в бухту.

— Горислав, с веслом на нос! — Эту команду отдал уже не Любовод, и Олег повернул голову к Коршунову: — Давай, командуй. Это, как понимаю, твое дело.

— Малюта, с веслом на нос! — тут же скомандовал молодой кормчий. — Отталкивайся. Отбойники… Нет, отбойники пока не трогайте. Пусть помокнут, ничего с ними не сделается. Кто там еще… Легостай, Тютюня, на борт с веслами! Готовьтесь!

Торговые корабли медленно отползали от берега. Течение тут же подхватило судно Любовода, понесло его вниз — но оно же стало наваливать на причал ладью Олега.

— Ну же, упирайтесь! — повысил голос Ксандр. — Сил, что ли, совсем нет?

Грохнули дубовые отбойники, зажатые между бортом и причалом, корабль скрипнул, откатился на пару шагов.

— Ну, дружно все! — скомандовал кормчий. Моряки навалились, ладья пошла назад. Течение стало заворачивать корму, но Ксандр, казалось, ничего не замечал:

— Еще дружно! Еще!

Волга закрутила корабль — но он успел выкатиться за длину причала, проплыл мимо, продолжая вращение, и встал поперек реки. Кормчий навалился на весло, затормаживая величавый танец, вырвал его из воды, гребнул, потом еще. Судно плавно выправилось носом вниз по реке и покатилось вслед за первым по самой стремнине.

— Молодец, Детка, — выдохнул Ксандр.

— Детка — это название? — поинтересовался Середин. — А то судно тогда как называется?

— Мамкой, — усмехнулся кормчий. — Оно ведь первым уродилось. С его прибытков вторую ладью строили.

На Мамке медленно поползла вверх поперечина, наполнился боковым ветром парус с алым крестом, вписанным в круг Коловорота.

— Поднять парус! — скомандовал Олег.

— Хватит голосить, не на торгу, — неожиданно осадил его с насмешкой безволосый моряк в душегрейке на голое тело.

— Что ты сказал? — растерялся от неожиданности ведун.

— Кошельком своим командуй, — охотно посоветовал моряк, — а не ладьей. Коли загрузили тебя сюда, так хоть не мешайся.

— Что? — Олег вытянул руку, указывая бунтарю на горло. — Что ты сказал?

— Да ты еще и глухой, приятель? — расплылся в ухмылке моряк.

На шее его билась тугая жилка, и ведун начал мерно подрагивать пальцами, приноравливаясь к его пульсу.

— Че вытаращился, хозяйчик? Людей никогда не видел?

С разных сторон начали потихоньку подтягиваться моряки и варяги из судовой рати, оглаживающие рукояти мечей. Ксандр тоже молчал, ожидая, чем кончится ссора, и не думая поддержать друга своего хозяина.

— Че таращишься? — повторил вопрос лысый.

Олег не ответил, продолжая подрагивать пальцами, приноравливаться к ударам его сердца, сливаясь с этим ритмом в единое целое, — а потом резко сжал кулак.

Моряк ахнул, побледнел, бесшумно захлопал губами. Враз ослабевшие ноги подогнулись, уронили его на палубу.

— Ты что думал, смертный, я драться с тобой стану? — Олег сделал шаг вперед, нависая над несчастным. — Думал, уговаривать тебя примусь или шум всем на потеху поднимать? Еще слово вякнешь, смертный, — издохнешь, мяукнуть не успеешь ни разу. А Любоводу скажу, больной человечек попался. Не повезло.

Олег резко разжал пальцы над его лицом, и моряк смог наконец-то сделать вдох, тут же закашлявшись.

— Колдун… Колдун… — еле слышно пронеслось между моряками и судовой ратью, и команда стала разбредаться в стороны.

Ведун про себя усмехнулся. Мало понимая в магии, люди склонны преувеличивать ее могущество. Между тем для остановки чужого сердца необходимо на меньше полуминуты спокойствия и полной сосредоточенности. А нередко — и нескольких минут. Понятно, что в быстротечной схватке никто такого времени чародею не даст, придется ему, как и всем, полагаться только на быстроту клинка и ловкость… Но кто задумывается об этом, увидев проявление колдовской силы? Все просто боятся.

— Ты почему еще валяешься? — вслух сурово спросил Середин. — Бегом к веревке или сразу за борт прыгай. Я приказывал поднять парус.

Возникла небольшая заминка — моряки поглядывали то на Ксандра, то на Олега, то на поперечный брус.

«Похоже, приказы о постановке или снятии паруса должен отдавать только кормчий», — запоздало сообразил ведун.

Однако младший Коршунов не стал обострять спора и кивнул команде:

— Не слышали, что хозяин сказал? Поднять парус! Левый конец отпустить на три узла по ветру. Правый оставить. Поднимай!

Парус Детки тоже наполнился ветром, показав всему миру такой же вписанный в круг алый крест, но у второго корабля раздвоенные концы символа странничества выступали за пределы Коловорота.

За бортом зажурчала вода, корабль устремился в погоню за своим более старшим товарищем.

— Не буду мешать, — кивнул Ксандру Олег. — Коли что, зови.

Ведун прошел мимо опасливо прижавшихся к борту варягов и шагнул в капитанскую каюту.

Если ладья напоминала размерами два «Икаруса», то капитанская каюта — две автобусные кабины. Имея ширину не больше трех метров, а длину — не больше четырех, она оставляла место только для низкого топчана, двух сундуков у противоположной стены и еще одного — у стены за топчаном. В крышке сундука были проделаны выемки для чернильницы и перьев, а из стены выглядывали под углом вверх палочки для свитков. Самих свитков, чернильниц и бумаги на сундуке не имелось.

— Надеюсь, таможенных деклараций мне заполнять не потребуется, — негромко пробормотал Середин.

Окон не было — свет проникал через пропил под самой крышей. Отделки не предусматривалось — все было застелено коврами, оные висели и на стенах, поверх неструганых досок. Единственный свободный уголок занимала жаровня — но разводить огонь в столь скученном месте Олег ни за что бы не рискнул.

Однако Урсула в этой берлоге казалась счастливой до невероятности. Увидев ведуна, она взвизгнула, кинулась к нему и повисла на шее, прижавшись щекой:

— Я с тобой, господин! Я плыву с тобой! Я же говорила, что ты не сможешь меня продать!

— Не искушай меня, девочка, — предупредил Олег, хотя и понимал, что вопрос разрешился со всей невозвратной безнадежностью. — Причалов на реке еще много.

Причалов много, а выбор один. И кто она ему теперь? Подружка, сестра, дочка? Невольница непродажная… Ну, по крайней мере, не жена. И не претендует.

— Я постелю твою шкуру нам на постель?

Нам! На постель! Хотя — другой кровати конструкция берлоги не предусматривала.

— Стели, — махнул рукой ведун. — Стоять тут вдвоем тесно, может, хоть спать просторно будет. И да не оставят меня боги своей милостью — чем же все это закончится?

Он вышел обратно на палубу, оперся о борт рядом с кормчим. За прошедшие несколько минут быстрое течение унесло судно за излучину, город потерялся из виду, и возникло ощущение, что плывут они не в сердце Руси, среди самых обжитых земель, а где-то среди диких лесов, куда еще не ступала нога человека. Разлившаяся вода уже проникла глубоко под кроны, деревья поднимали свои неохватные стволы прямо из речных глубин. Ни тропинок, ни дорог. Только вода.

— Меня половодье один раз в дороге застало, — вспомнил ведун. — Отрезало на холмике, и две недели я там куковал. С голодухи чуть ячмень лошадиный не слопал.

— Бывает, — усмехнулся Коршунов-младший. — Меня однажды ледостав у острова перед Холмогорами подловил. Лед тонкий, человека не держит, но и ладью сквозь себя не пускает. Две недели ждали, пока затвердеет, чтобы на землю зимовать уйти. Меня тогда самого чуть не съели.

— Да, это серьезнее, — согласился ведун. — Это уже у Любовода?

— Нет, хозяин. К купцу меня о прошлом годе отец привел, как вторую ладью спустили. Его самого отец Любовода долго уламывал с сыном походить. На том ведь, сказывали, проклятие. Но как срок проклятия вышел, согласился батя. И понравилось зараз. Удачлив купец молодой. Оттого и меня к нему отец позвал…

— Волгу знаешь?

— Кто же ее не знает? Сегодня день пути к северу будет, а завтра на юг начнем поворачивать. Хотя, коли ветер попутный продержится, еще сегодня можем повернуть.

Ветер не стихал. Ладьи катились по водной глади, пуская в стороны невысокую волну, из-под носа Детки слышалось мерное журчание. Парус напористо выгибался, ни разу не хлопнув. На палубе тянулась такая же спокойная, мерная жизнь. Моряки, полтора десятка человек, сбившись ближе к корме, играли в кости. Судовая рать почти в четыре десятка мечей, полностью состоявшая из скандинавских наемников, точила клинки, разговаривала, пела протяжные песни, развлекалась с невольницами. Любовод по своему обыкновению купил на каждую команду по две девки, дабы мужи сильно по ласкам не тосковали и во время дорожных остановок глупостей не наворотили. Рабынями оказались европейки — белокожие, стройные, со скуластыми вытянутыми лицами. Блондинка, скорее, была жертвой бесконечной войны норманнов с саксами; другая, рыжеволосая, похожая на римлянку, могла действительно быть потомком разбойничьего народа, низвергнутого в руины доблестными соседями. Ныне Италия — не самое спокойное место. Ритмичные стоны женщин с удивительной точностью сливались со скандинавскими мотивами. Этакий гимн путешествующим викингам.

Еще до заката корабли выкатились на простор какого-то озера, но всего за пару часов прошли в виду берега до нового истока и опять втянулись в волжское русло. Начало темнеть.

На корабле Любовода заполоскался парус. Судно снизило ход, позволяя себя нагнать, с кормы закричали:

— Эй, ведун Олег! Ведом ли тебе человек Будута?

— Помню такого! — крикнул в ответ Середин. — А вам зачем?

— На стоянке ночной поговорим! — закричал сам купец.

— Зачем ночью стоять? — не понял Олег. — Время ведь уходит!

— Так ведь не видно пути! Налететь на отмель можно али на топляк какой!

— А мы лампу зажжем, вы на огонь и идите!

Некоторое время на Мамке молчали, потом купец решился:

— Понял, друг! Вперед идите! Мы следом!

Любовод поотстал на две сотни саженей, потом на его мачте опять поднялся парус.

— Здесь точно резких поворотов не будет? — переспросил кормчего Олег.

— До Ярославля быть не должно, — покачал головой Ксандр. — Но до него еще часов десять пути, коли повезет.

— Тогда оставь вместо себя кого-нибудь и иди отдыхать. Я на носу встану, чтобы опасность какую не прохлопать. Оттуда и буду командовать, коли что не так.

— Как скажешь, хозяин, — не стал спорить Коршунов-младший. — Токмо я еще не устал.

— Зато я в темноте видеть умею.

— А-а, — понимающе кивнул христианин и на всякий случай перекрестился. — Волостя, сюда иди! За меня до рассвета останешься. Хозяина слушай, не дури. Ну, милостью божьей, спокойной вам ночи.

— Фонарь зажгите, а то на Мамке нас не увидят, — напомнил ведун и стал пробираться вперед, перешагивая в быстро сгущающихся сумерках лежащие на палубе тела.

Добравшись до изогнувшегося над форштевнем, деревянного оскалившегося гуся, Олег пробормотал заговор на звериное чутье и в проступившей ясности первого кого увидел — это варяга без штанов, безо всякого смущения пользующего невольницу прямо у Середина под ногами. Хотя, какой может быть стыд, когда на открытой палубе небольшого, в общем, суденышка собрано почти шестьдесят человек и на всеобщем обозрении приходится делать все — от чистки зубов до справления естественных надобностей? Чего ожидать от рабынь, на каждую из которых приходится по тридцать мужиков? Как с ума не сошли от такой участи, и то непонятно.

Ничего не поделаешь, такова она — романтика дальних странствий в понятиях и нравах нынешних времен. Так и тропили люди пути из варяг в греки, открывали Персию и Египет, Британию и Печору. Да и Америку разведывали примерно тем же порядком.

Олег отпихнул варяга вместе с женщиной, присел на борт, опершись рукой на шершавую шею «гуся», глянул вперед.

— Эй, на корме! Левее чуток, к берегу уходим. Еще немного. Теперь прямо держи, на стремнине держимся.

Так и просидел ведун до рассвета, короткими командами помогая удерживать ладью на фарватере, не позволяя сбавить скорость.

Когда из-за горизонта наконец выползло солнце, Олег в первый миг подумал, что в темноте завел корабль не туда, в какое-то море — вода поблескивала от горизонта до горизонта. Но потом он заметил несколько сбившихся в кучу избенок, темнеющих над «морскими просторами», одинокий стог, россыпи раскидистых крон, торчащих из волн то тут, то там, полоски кустарника, обозначающие бывшие берега реки, и сообразил: половодье. Весна. Время, когда земля на Руси становится редкостью, у крылечек к коновязи гости привязывают лодки, а рыбу селяне ловят в сеть, поставленную поперек двора.

— Твоя доля, хозяин… — Подошедший приказчик, низкий и кряжистый, с правым боком, опущенным значительно ниже левого, протянул два ломтя хлеба, между которыми была всунута солонина, и деревянную миску с кислой капустой. Запивать это полагалось, видимо, тем, что течет за бортом.

— И на том спасибо. Александр Коршунов встал?

— У весла ужо…

— Тогда я пошел на боковую.

В каюте с постели подпрыгнула сонная Урсула:

— Где ты был, господин?

— Много будешь знать, малышка, скоро состаришься.

— А что там за женские голоса?

— Да ты, никак, ревновать собралась? — стянул с себя косуху и сапоги Олег. — Не перегибай палку, девочка. Она может разогнуться и больно ударить.

Он рухнул на топчан, на густую медвежью шкуру и закрыл глаза.

Так и потянулись дни его первого торгового похода. В светлое время Олег отсыпался, ночью занимал свое место на носу, выглядывая «кошачьим глазом» повороты, топляки, упавшие в реку деревья или выпирающие со дна камни. Благодаря этому ладьи скользили по Волге без вынужденных остановок на ночлег. Дневок тоже не делали — в половодье найти место для причаливания, разведения огня не так-то просто. А без костра и вовсе какой смысл останавливаться? Всухомятку и на борту перекусить можно.

Корабли, подгоняемые то попутным, то боковым ветром, постоянно обгоняли течение, но где-то на десятый день вода начала спадать, словно незаметно прокралась к морю некими обходными путями. Правда, по берегам тянулись уже не леса, а гладкая однообразная степь, дровами не богатая. Но однажды перед рассветом Волга довольно круто повернула влево — и вдруг рассыпалась на множество небольших речек и проток.

— Табань!!! — закричал Олег, наблюдая, как влево один за другим отворачивают все новые и новые рукава, пробивая в бескрайнем поле камышей узкие водяные тропинки. — Тормози, а то сейчас река вся пропадет, одни на мели останемся.

Волостя, ночной кормчий, засвистел в переливистый ивовый свисток, закричал:

— Парус! Парус спускайте!

Сонные моряки, поднимаясь со своих мест, побежали к веревкам, ухватились всё дружно, затопали ногами по палубе, опуская поперечный брус, и сразу заворачивая его, укладывая вдоль борта. Позади, на Мамке, тоже засвистели, забегали. Лишившись ветряного напора, ладьи чуть осели, зашелестели водяными бурунами.

— Эй, на Детке! — Любовод, спросонок выскочивший в одной рубахе, оперся руками на борт, наклонился вперед. — Что случилось?!

— Не знаю, куда поворачивать! — заорал в ответ ведун. — Вон сколько ответвлений.

— Уже? — зачесал в затылке купец. — Десять ден всего. Быстро… Поднимай Ксандра, пусть к рулю встает. Ахтубой пойдем. Она хоть извилистей и уже, да спокойнее. На Итиле балуют иногда, я слыхивал… Отдыхай, друг. Ныне помочь не сможешь, в этом лабиринте без кормчего не разберешься.

— Другой бы спорить стал, а я — пожалуйста, — зевнул Середин и отправился спать.

Однако спать до бесконечности невозможно. На второй день незадолго до полудня ведун опять вышел на палубу, встал рядом с кормчим, наблюдая за медленно проплывающими по сторонам камышовыми просторами, среди которых громко плескались какие-то чудища, над которыми носились черные стаи уток и длинноносых бакланов. Время от времени в стене камышей появлялись расщелины, вбок уходила очередная протока.[5]

— Как ты тут ориентируешься, Ксандр? По-моему, все вокруг одинаково.

Вместо ответа Коршунов указал куда-то в сторону. Олег пригляделся в указанном направлении и различил далеко над самым горизонтом зеленые холмики.

— Горы, что ли?

— Кроны древесные. Островов тут много мелких, разных. По ним и видно, куда плывем

— Наизусть все помнишь?

— На то и кормчий на ладье, хозяин.

— Понятно… Долго нам еще до моря?

— Дня три. Островок у нас есть приметный, с удобной стоянкой. Отдохнем на нем, по земле походим напоследок, поедим горячего, да и двинемся на простор-то. От него до моря аккурат полдня останется.

— Ладно, подождем острова…

Между тем река, что ни день, становилась все уже, камыши с легким бумажным шелестом терлись о борта кораблей, и попытка спустить весла наверняка бы закончилась крахом. К счастью, суда обходились только течением и парусом — но на ночь неизменно бросали якоря, чтобы не засесть на мели в потемках.

К середине второго дня протока сомкнулась почти вплотную — камыши уже не терлись о борта, а ложились под форштевень, то и дело жестко шкрябая по днищу. Русло реки угадывалось лишь по узенькому, метра в два, ручейку. Единственное, что утешало Середина, — так то, что растет камыш на глубинах до двух, а то и до трех метров, а значит, по сторонам от путников все-таки не мель, а вода довольно глубокая, а еще то, что плывут здесь кормчие не в первый раз и путь должны знать.

Совершенно неожиданно камышовая стена оборвалась, и впереди открылся обширный, не меньше трехсот саженей в ширину, разлив. Судно Любовода покатилось вправо, опустило парус, выпростало в стороны весла. Детка проскочила мимо, однако Ксандр навалился на руль, тоже заворачивая ладью.

Олег увидел на краю разлива вытянутый островок, густо поросший кленами, дубами, осиной. Но выше всего, естественно, забросили свои ветки поджарые пирамидальные тополя. Оба окончания острова тонули в камышовых зарослях, но со стороны разлива ширина зарослей составляла от силы метров пять. Значит, глубина здесь подступала совсем близко к суше.

— Парус спустить! — приказал кормчий. — Укладывайте да увязывайте, как бы ветром ночным не разметало.

Моряки споро опустили поперечный брус поверх крышки трюма, прихватили к ней несколькими толстыми ремнями. Ладья тем временем продолжала катиться вперед, готовая протаранить берег на изрядном ходу.

— Волынец, Боброк, Боголюб! Раздевайтесь, вам ныне купаться…

Трое моряков быстро поскидывали одежду, оставшись совершенно голыми, взяли в руки веревочные концы, встали на носу. Ладья на хорошей скорости вломилась в камыш. Коршунов, словно спохватившись, навалился на руль, пытаясь повернуть судно, но не успел: сперва тяжело затрещали камыши, потом дрогнул весь корпус, пошел вверх. Под килем заскрипело дно, по оба борта вода закипела от вырвавшихся пузырьков гнилостного газа. Трое моряков, как бы потеряв равновесие, вылетели наружу, но споро пробились через оставшуюся полоску в пару саженей на берег, отбежали и принялись крепить веревки к стволам деревьев.

Ладья Любовода тем временем совершала и вовсе непонятные маневры. Войдя на несколько метров в камыши, она сбросила в воду десяток человек — голых, но с копьями. Стоя по грудь в воде, бедолаги начали принимать что-то темное, тянущееся за отплывающей Мамкой.

— Чего они делают? — не понял ведун.

— Бредень выбрасывают.

— Какой бредень? Его же через камыши не протащишь!

— Малюта, Легостай, Тютюня! С вас костер. Остальные давайте — борт очистить, сходни на берег. Раздевайтесь, успеете отогреться. Рать судовая, к вам тоже относится. Кто не рыбачит, днем без обеда останется! Шевелись, а то отлежали бока, скоро к доскам прирастете!

Угроза подействовала — варяги зашевелились, начали раздеваться и, взяв мечи, выбираться за борт. Скандинавы, как известно, даже дома до ветру без клинка не ходят.

Ладья Любовода тем временем прошла вдоль камышей саженей тридцать, снова сунула нос в камыши и высадила еще одну группу голых копейщиков. Двое из них двинулись через заросли к первому отряду, что-то расправляя в воде. Команда с Детки направилась в их сторону по суше и остановилась на краю острова.

Застучали топоры — это оставленные моряки валили засохшую на корню и успевшую подгнить с южной стороны осину в полтора обхвата. Скоро дерево затрещало, повалилось, обламывая ветки соседних кленов. У Олега вдруг возникла мысль, что клены и дубы сами по себе здесь, вдали от лесов, вырасти не могли. Наверняка путешественники высадили, чтобы пару раз в году было где валежника собрать, костерок развести, отдохнуть с дороги.

Тут вдруг на мысу послышался дружный вопль: скандинавы, размахивая мечами, ринулись в атаку на камыши. Вздымая тучи брызг, они врубались в беззащитного врага, успешно наступая все глубже и глубже, пока не застряли в плотных рядах колышущегося недруга на глубине почти по горло. Однако своего они добились — во все стороны от отмели метнулись некие существа, путь которых отмечали трясущиеся камышовые кисточки. Голые копейшики, что стояли в нескольких саженях от остановившихся скандинавов, от резкого рывка вдруг полетели в воду, но быстро поднялись, завопили, принялись взмахивать рогатинами, сражаясь с кем-то невидимым.

Отчаянно бурлила вода, то и дело теряли равновесие моряки. В воздухе мелькали кисточки и корни вырываемого со дна камыша, босые пятки, головы, поблескивали наконечники. Со стороны казалось, что путники схватились насмерть как минимум с Лох-Несским чудовищем. Причем побеждали — гуща схватки неуклонно смещалась к берегу.

— Урсула, если хочешь размяться, другого шанса еще долго не будет, — постучал в стену каюты ведун и, мучимый любопытством, сбежал по сходне, двинулся на вытянутый край острова.

Схватка уже закончилось. Копейщики, взламывая камыши, волокли добычу на отмель. Олег увидел ребристую хребтину и в первый миг подумал: «Крокодил!». Но затем над водой высунулся высокий плавник. «Акула», — мелькнуло в голове у Середина. Но тут, после нового рывка бреднем, по камышам чиркнул вытянутый острый носик, и ведун наконец понял: это была белуга.

— Знатная белорыбица, — довольно кивнул стоящий рядом моряк. — Жалко, большая рыба ушла.

— Большая?..

Пойманная рыбка имела сажени четыре в длину. А если в метрах мерить — то все шесть, если не семь. Весу в ней было не меньше тонны. Может быть, даже и полторы. Монстр, размерами всего втрое уступающий ладье. Всплыви такой рядом с обычной надувной лодчонкой, подмигни спиннингисту глазом на полутораметровой голове — и сомнений в существовании гигантских водяных змеев у того уже не останется. Современные же рыбаки, разгоряченные схваткой и оттого забывшие выйти из реки, горячо обсуждали, как вторая, «настоящая» белорыбица прошла над бреднем, и ее едва кончиком рогатины зацепить успели.

Мамка Любовода тем временем, описав по заводи широкую дугу, пристроилась борт о борт к уткнувшейся в берег ладье. Молодой купец в атласной косоворотке и синих, атласных же штанах сошел на остров, добрался до мыса, глянул на добычу:

— Хорош плакаться, Важин. Мы рыбой не торгуем, а перекусить и этой хватит. Тяните ее на траву, да сами вылазьте, пока орган детородный не застудили. Кто потом моряков новых строгать будет? Костер горит, идите греться. Два бочонка с медом ради прощания с землей выставляю.

— Ур-а-а! — дружно заорали обе команды. — Слава Любоводу!!!

Одевшись, команды по двое, по трое разбрелись по острову — устав сидеть в корабельной тесноте, все стремились получить хоть какое-то ощущение простора. Общий пир свелся к тому, что любой желающий мог подойти к бочонку с выбитым донышком и зачерпнуть хмельного напитка. Рыбу тоже каждый готовил сам: отрезал от лежащей на боку туши сколько хотелось, солил-перчил, сколько считал нужным, обмазывал кусок глиной из ямы под корнями дуба и бросал в жаркий костер — тоже на срок, который сам же выбирал.

Олег пить не стал — не хотелось чего-то. Он отрезал по тонкому, в два пальца, ломтю рыбной плоти себе и Урсуле. Не из скромности, а чтобы быстрее пропеклось. Щедро посыпал солью с перцем, передал невольнице, чтобы обмазала глиной. Сам сел рядом с другом на расстеленный неподалеку от огня ворсистый ковер.

Тот чуть потеснился, протянул глиняную баклажку:

— От, отпробуй. Вино яблочное. Не знаю, как грекам, но мне это куда боле, нежели виноградное, нравится. Кисленькое, жажду хорошо утоляет, коли с водой развести. Лихоманку, сказывали, гонит.

— Спасибо, — принял простенькую флягу ведун, сделал пару глотков. — И вправду неплохо.

— Да, ноне мы быстро по Итилю скатились. Мыслю так, со всей Руси первыми пришли. Прочие токмо ден через десять появятся. Им по ночам плыть не получится. Темные ночи-то.

— Надеюсь, эта гонка хоть какую-то отдачу принесет?

— Должна. Лишние десять дней, лишние версты, что до холодов пройти успеем. Ты как мыслишь — этой осенью возвертаться али после зимовки?

— А мне все равно. Все мое со мной. Где я есть, там у меня и дом родной. Хоть здесь, хоть в чаще лесной.

— От и я мыслю… Торопиться али нет? Зараз товару набрать — продешевить можно. Но обернешься быстрее — на Руси с нового товара прибыток все едино быть должен. А не спешить — дальше уйти можно, разобраться без спешки… Ладно, с этим на месте разберемся. Я вот что вспомнил. Пристал к нам человек в Угличе. На тебя ссылался. Вроде как знакомец твой. — Любовод привстал, закрутил головой: — Коршун, приживалка наш где?

— Мед только что пил. За рыбой, небось, отправился… А вон он, топает.

Середин повернул голову в указанном направлении и замер от изумления: к костру, прихлопывая поверхность глиняного кома размером с человеческую голову, подходил Будута собственной персоной, в черных полотняных штанах, коротких сапожках и ярко-синей шелковой рубахе, взятой в разоренном городе торков.

— Вот так ква…

— О, боярин, — встретившись взглядом с Олегом, обрадовался паренек. — Я так и помыслил, здеся ты будешь…

И он ловко, словно запуская шар кегельбана, закатил глиняный комок под бревна костра.

— Ты откуда тут взялся?

— Дык, боярин, ты же сам сказывал, что в Углич направишься. Я, как момент улучил, туда же убег.

— Что значит «убег»? — холодно поинтересовался Середин.

— В Угличе спрошать начал, а тама токмо про суд все и сказывали. Указали, будто ты в женихи к купцу Скотину заделался да с его племяшом с Новгорода на торг в Персию сбираешься, товар закупаешь. Я на пристань побег да на ладью забрался, на кою люди указали. Мыслил, там тебя застать.

— Пришел с города, забрался, уселся с людьми, к кошту зараз пристроился в равной доле, — вмешался в рассказ Любовод. — Кормчий и решил, что я его в команду взял. Держался больно уверенно. А как я пришел да разрешилось все — на тебя сослался. Я кричал, коли помнишь. Ты признал, что ведаешь про такого…

— Что значит «убег»? — повторил свой вопрос ведун.

— Дык, боярин… — забеспокоился паренек. — Мы ведь так в походе поладили… А в детинце муромском то коней выводи, дабы не застоялись, то кожи мни, то яму чисти, то мостовую выскребай. А кормят токмо кашей, да рыбой вареной. Да баранина раз в седмицу перепадает… Ну я и вспомнил, как ты серебра мне давал подобру, что дуван кое-какой у тебя в узлах остался. Истинный ты боярин, тебе служить… Ась?

— Это проклятие какое-то на мою голову свалилось, — потер виски Олег. — Проклятие есть, а не чувствую. Подурнел, что ли? Не успел с одной тяжбой разделаться, уж другая сама на шею лезет.

— Ты ведь, вестимо, извечно в делах ратных, боярин. А в делах таковых я могу, сам ведаешь…

— Свяжите этого паразита да в трюм бросьте, — поморщился Олег. — И пасть чем-нибудь заткните, слышать его не могу.

— Как же ж так, боярин? — не понял холоп. — Я ведь к тебе шел.

— А ты думал, я краденое добро собирать намерен? Беглых холопов укрывать?! — взорвался Олег. — Где ты на мне подпись «тать» углядел, уродец?!

— Не нравится мне у Муромского князя…

— Не нравится?! Вот, смотри… — Олег сцапал за загривок не вовремя подошедшую Урсулу, выдвинул вперед: — Это она про «нравится» говорить может, на свободу пытаться сбежать, она. Ее на меч в чужой земле взяли. Против силы увели. А ты, скотина, ты сам свою свободу до века за серебро звонкое продал! Сам в верности клялся и прибыток пропивал. Ты серебро, за службу твою наперед заплаченное, князю вернул, паскуда? Ты за кров, ученье, кормежку с ним расплатился? Чего же ты теперь ко мне явился, зараза? Хочешь, чтобы я за твои художества отвечал, от князя отмазывал, вместо тебя помои позорные на себя принял?.. Извини, малышка, не хотел тебе больно делать.

— Ну, положим, связать и затычку сунуть я ему смогу, — усмехнулся Любовод. — Токмо в трюмах свободного места нет, это я тебе точно ручаюсь.

— Ну пусть тогда на палубе валяется, — отмахнулся Середин. — Холоп это беглый Муромского князя. Вернуть надобно, раз споймали.

— Беглый холоп? — Купец скривился, как от зубной боли. — Да, нехорошо получается. Однако же вертаться из-за него нам никак не с руки. Вона, сколько верст отмахали.

— На обратном пути можно для сыску передать, — предложил Олег.

— Сдохнет за столько месяцев, — пожал плечами купец. — Не стану же я его за просто так кормить.

— А ну слухи дойдут, что ты княжьего холопа поймал да уморил до смерти?

— Да, тоже нехорошо, — согласился Любовод и понизил голос: — А давай его утопим к лешему, и вся недолга? Скажем, по нужде малой пошел да за борт свалился. Морское дело такое, всякое бывает. Лежал неловко, да волной смыло. Мы его не укрывали, вернуть сбирались, да незадача вышла. А что на ладью попал, так пусть князь за холопами лучше следит, мы ему не сторожа.

Будута глянул на купца, на ведуна, осторожно пошел в сторону.

— Ты куда? — цыкнул на него Олег.

— Винца выпью напоследок… Дабы тонуть не так страшно было.

Моряки, прислушивавшиеся к разговору, захохотали. Любовод тоже ухмыльнулся, опустил голову, потер нос:

— Вот засранец. Все едино тонуть — так чего продукт-то переводишь? А знаешь, ведун, давай его здесь оставим? Воды вдосталь, рыбы наловит. А на обратном пути подберем… Коли до зимы воротимся…

— Лучше сразу утопите! — взмолился холоп. — Чего голодом и холодом зазря томить-то? Я быстро, рыбку сейчас скушаю, да и топите. Чего уж, коли так поворотилось? Я вина глотну маненько? Горло совсем пересохло.

— Из реки пей, не на море! — рыкнул Любовод, однако остановить Будуту не успел. Тот зачерпнул ковш меда и быстро высосал, заглатывая большими глотками.

Моряки опять захохотали.

— Топить княжьего холопа не жалко, но коли до сыска дойдет, за убыток виру насчитать могут. Нехорошо, — смилостивился Любовод. — Однако же и кормить его на свой кошт я не намерен. Либо тут оставим, либо пусть не в веревках отдыхает, а наравне со всеми работает.

— Я буду! — радостно завопил Будута. — Я такой — как возьмусь, так честно усе делаю! Слава Любоводу-купцу!

И он тут же осушил еще ковш — новгородец только брови успел поднять от удивления.

— Ты же видишь, он беглый, — предупредил Олег. — А ну опять утечет али случится что?

— Ксандр, к себе на борт беглого забери, — усмехнулся Любовод. — Пусть ведун Олег за ним приглядывает, коли уж о княжьем добре так печется. Все слышали? — оглянулся он. — По нужде холопа княжьего на кошт принимаем, дабы опосля хозяину в целости вернуть! Коли сыск на кого наткнется по возвращении, о том не забудьте… А случится с ним что — тут уж вина не наша будет. Ветра в море сильные, волны высокие. На все воля богов. Отойди от бочки! Можешь больше не бояться, не утопим.

— Я тебя, купец, отныне, как отца родного, слушать стану, преданным рабом буду… Интересно, запеклась ужо рыбка-то?

— Гляньте, какая лялька у нового хозяина. Мы тут маемся с затасканными невольницами, а у него еще нерастянутая есть.

Олег как-то и не понял, что говорят именно о нем и Урсуле. Лишь когда девочка прижалась к его плечу, Середин обратил внимание все на того же неугомонного безволосого моряка.

— Надо бы по справедливости на круг ее поставить, а, мужики? На одной ладье плывем — стало быть, все у нас поровну.

— Да ты перегрелся, милок, — поджал губу ведун. — Прыгни-ка в воду, охладись.

— Красива, сказываю, девка, — осклабился безволосый. — Прямо зависть берет.

— Ты меня плохо слышал? — Олег вытянул в его сторону руку, дрогнул пальцами.

— Э, ты чего, колдун? — попятился безволосый. — Ты чего? Пошутил я, пошутил малехо…

— А я нет, — сообщил Середин, не сводя с него указательного пальца. — Остынь.

— И е-е-ех! — мотнул головой безволосый, разбежался и, поджав ноги, с воем сиганул через камыши.

— Вижу, с командой ты язык общий нашел, — кивнул Любовод. — Стало быть, за Детку можно не беспокоиться. Тогда и в море идти не страшно. Коли раскидает нас, не пропадете. Да, упредить хотел. Ежели действительно раскидает, то на реке этой встретимся, верстах в двух выше устья. В непогоду лучше подальше от моря быть. А коли и там проток много, то костер сырой жгите. Да сами посматривайте, чтобы наш углядеть. Коршунову сильно не доверяй, он те места еще хуже тебя знает. Ежели решишь, что становиться али уходить надобно, то требуй, чтоб сполнял. И дозоры выстави обязательно! Мало ли чего там, со степняками. В низовье всегда в море от них уйти можно. В общем, при любом сомнении вперед двигайся, и я так же стану. Иначе далеко пройти не получится.

— Так и сделаю, не беспокойся, — кивнул Олег.

— Да будут боги милостивы к путникам и ищущим, ведун. — Любовод отлил глоток вина в пользу богов, а остальное торопливо допил. — Как там моя Зорислава? Может, не стоило никуда ходить в этом сезоне? Там ужо сваты, небось, на пороге. По осени могли бы свадьбу сыграть. Я бы ее в свой дом привел, в объятиях сжал крепко-крепко. Моя бы она тогда стала, точно моя.

— Может, успеем вернуться до осени-то?

— Ох, ведун, хорошо тебе. Все твое всегда с тобой. Мое сердечко в Угличе, а ты свою радость вон, с собой увез.

Урсула от таких слов расцвела, вскочила и побежала к огню выковыривать глину с запекшейся рыбой, вернулась, упала на ковер на колени, протянула усыпанные пеплом комки:

— Угощайся, господин.

— Двадцать гривен! — покачал головой Любовод. — От двадцати гривен отказаться! Любому понятно, сердце тут откушено изрядно. Любовь коварна. Иной раз рабыня краше княгини кажется.

Купец задумчиво покрутил в руке баклажку, махнул рукой, пошел к бочонку и зачерпнул себе кошт простого вареного меда. Видать, хотел залить им сердечную рану.

Белорыбица, приготовленная даже таким немудреным способом, оказалась необычайно вкусна. Ароматна, рассыпчата, сочна и жирна одновременно. Уписав свои небольшие кусочки, Олег отправил невольницу отрезать пару ломтей поболее, потом еще раз. Перед вечерней зарей они раскололи последние куски — размерами с футбольный мяч — и истребили полностью, опьянев от сытости не хуже, чем от вина. Впрочем, навеселе были все вокруг — и Олег, как ни хотелось ему поспать на свежем воздухе, поднялся:

— Айда в каюту. Не стоит искушать ближних своих. Они могут оказаться слишком слабы.

Минутой спустя они вошли в капитанскую каморку и… Обнаружили там на постели развалившегося Бутуту.

— У тебя тут уютно, боярин, — похвалил он, хлопая ладонью по медвежьей шкуре. — Знакомая штучка. Раз уж я при тебе оказался, боярин, будь уверен…

— У вас тут, что, солнечный удар у всех случился? — изумился Олег.

— Любовод ведь к тебе меня приставил, бо… Бо…

Не дав холопу договорить, ведун прихватил его за шиворот, выволок наружу и сильным пинком отправил за борт. Постучал рукой об руку и удовлетворенно кивнул:

— Любовод прав. На море бывают такие коварные волны… Ох, чую я, добром это путешествие не кончится.

* * *

К утру от гигантской рыбины осталась только голова с хребтиной и сваленные кучей кишки с еще какими-то внутренними органами. Поначалу Олег глазам не поверил — как всего сто двадцать человек за раз этакое чудовище одолели. Однако вспомнил, как вчера на пару с тощей девчонкой под настроение, да соскучившись по горячему, да под винцо «уговорил» килограммов десять, и понял, что чуда не было. Ну покушали люди разок от пуза — не каждый же день!

С рассветом, когда костер на берегу стал всего лишь черным пятном в две сажени диаметром, а моряки доглодали последние косточки, Любовод дал команду грузиться на ладьи. Мамка, подобрав веревки, отошла от судна христианнейшего Александра без особых хлопот. Олегу было интересно, как станет выкручиваться Коршунов-младший, вчера надежно влетевший на мель. Но и здесь все оказалось просто до банальности.

— Команде на корму! — рявкнул кормчий, заняв свое место.

Судовая рать и моряки дружно кинулись за капитанский сарайчик, корма просела в воду, нос приподнялся — и ладья сама медленно поползла на глубину. Ксандр несколько раз гребнул, поворачивая нос вниз по течению, рявкнул:

— Поднять парус!

Поперечный брус медленно пополз наверх, под напором ветра поворачивая немного в сторону от русла и утягивая нос корабля, но кормчий подтянул весло к себе, накинул на него веревочную петлю. Вода вокруг руля забурлила, но корабль выправился и с хорошей скоростью вписался в неширокий створ Ахтубы, текущей из залива дальше на юг.

И опять моряки, глазея в небеса, развалились на укрывающей крышку трюма парусине, варяги начали под неспешные напевы щупать клинки, новые невольницы, обмененные с Мамкой на старых, застонали в привычных позах. Однако уже примерно через час что-то невесомо изменилось. Над камышами повеяло свежестью, вместо привычных уток стремительно промчалась череда белокрылых чаек, навстречу ладье неведомо откуда появились полуметровые волны с шелестящими бурунами.

— Это то, что я думаю? — негромко поинтересовался Олег.

Ксандр Коршунов молча улыбнулся. Сглазить, что ли, боялся? Так море — не девка, ответом не сглазишь.

Ахтуба плавно повернула влево — и ведун увидел впереди, за коричневым камышовым полем, темную полосу, подпирающую под светло-голубым небом горизонт. На первой ладье переливисто засвистели, замахали руками. Коршунов вытянул из-под куртки висящий на ремешке ивовый свисток, подал ответный сигнал.

— Что происходит? — не понял ведун.

— Парус, — указал на море кормчий. Действительно, за камышовыми кисточками то и дело мелькало светлое пятно.

— Ну и что?

— Это не наши, не русские. Рано нашим тут появляться. Да и эти, наверное, не ждут… — На губах у кормчего появилась злорадная улыбка.

— Если не наши, то кто?

— Хазарские рыбаки быть могут. Коли так, то ладно. Но они в море уходить не станут. Булгары еще могут быть. Поганые купцы. Тоже мехами и клинками торгуют, однако же цену сбивают изрядно и уговариваться не хотят. Веры они общей с халифатом, меж собой стакнуться норовят. А может, ачмасцы. Эти дальше по морю обитают. Мимо их портов, сказывают, ходить близко не стоит. В Волгу зачем-то заглядывают. В портах Муромском и Ярославском их как-то видели, в Булгарию соваться пытаются. А зачем? Там наша торговля. Разбойники, в общем. Тати.

Особой логики в ответе ведун не заметил — но сильно и не вникал.

Версты три Ахтуба текла вдоль побережья, словно дразня морем путешественников, потом вдруг повернула и, прорезав широкий песчаный пляж, растворилась в Каспии.

— Судовой рати на весла! — вдруг скомандовал Ксандр. — Весла на воду! Малюта, ритм давай!

Ладья плавно поворачивала на запад под острым углом к берегу.

— Ты куда, нам же на восток? — удивился ведун, но увидел, как Мамка, торопливо взмахивая веслами, устремилась туда же.

Засидевшиеся без дела варяги гребли хватко, умело — это мастерство у скандинавов в крови. Как русский боярин чуть с колыбели — всадник, так и скандинав — гребец. Их даже учить не надо. Ладьи, подгоняемые одновременно и веслами, и парусами, мчались вперед подобно птицам, едва не выпрыгивая на гребни волн. Пара часов — и впереди над горизонтом появился белый треугольник.

— В море уходят, — отметил кормчий. — Значит, не рыбаки. Слушай меня! Смена на веслах! Судовой рати отдых, брони надеть, щиты приготовить. Малюта, ритм стучи! И-и… р-раз! И-и… раз!

— Так кто это? — кивнул вперед Олег. — Булгары? Ачмасцы? Может, персы?

— Какая разница? Не наши!

На пузатом, зарывающемся носом в волну одномачтовом кораблике с двумя косыми парусами погоню заметили, тоже выпростали весла — но их оказалось всего четыре против шести пар на любой из ладей, а потому с каждым из гребков расстояние сокращалось на несколько саженей.

— У тебя щит-то есть, хозяин? — облизнувшись, поинтересовался Ксандр.

— Сейчас… — Олег забежал в каюту, схватил бриганту, накинул на плечи, застегнул на боку крючки, подцепил щит и, выскакивая, погрозил Урсуле пальцем: — Смотри, не высовывайся!

Несущиеся с максимальной скоростью корабли уже ушли из пределов видимости берега. Взаимная принадлежность сближающихся торговцев больше никого не интересовала. Здесь имел силу только один закон — закон моря. Свидетелем остается победитель. Между судами осталось триста шагов… Двести…

— Щиты готовьте! — выкрикнул Ксандр, и тут же в воздухе замелькали стремительные штрихи, послышался ритмичный перестук.

Олег вскинул щит, пережидая первую волну обстрела, потом сдвинул, открывая обзор. Из палубы, бортов, из щитов судовой рати, которая прикрывала и себя, и гребцов, торчало несколько десятков стрел, но пострадавших, кажется, не имелось.

— Мы же не на лошадях, — презрительно сплюнул кормчий. — Нас этим не возьмешь. Приказчик, хватит прятаться! Тут все нужны! Хватай ведро, облей парус.

Ведром на ладье называли кожаный мешок с длинными ушками, к которым крепилась веревка. Поскольку довереный человек купца на призыв не откликнулся, Олег бросил щит, пробежал и…

— Ква! — Он повернулся боком и надел ведро на голову, спасаясь от новой волны штрихов, но теперь уже огненных.

Стрелы опять забарабанили по палубе, щитам, бортам, две явственно чиркнули по бриганте, но не пробили. Ведун опустил ведро — и увидел пляшущие тут и там огоньки, которые затаптывались варягами, еще два взбирались по парусу.

— Ква! — Он швырнул ведро за борт, рванул наверх и резким движением взмахнул, накрывая сверкающим потоком сразу обе расползающиеся дыры.

— Ква!!! — Именно таким криком отозвались гребцы, на головы которых скатилась с паруса выплеснутая вода.

— Еще! Еще лей! — заорал от руля Ксандр. Ведун послушно зачерпнул и метнул на туго натянутую ткань еще несколько ведер, стараясь вымочить всю тряпку, потом затушил огонь, разгорающийся на крыше сарайчика, выплеснул два ведра на палубу между гребцами. За работой про стрелы забылось, но боги хранили Середина, и из двух последовавших волн огненных стрел на него не попало ни одной.

— Готовьс-сь!!!

Олег распрямился и понял, что погоня окончена — ладья накатилась носом на борт иноземца, и вперед, на чужую палубу тут же перескочили несколько варягов. Нос покатился обратно.

— Ты чего, Ксандр?! — заорал Олег, выдергивая саблю. — Наших бьют! Сближайся!

— Да пошел ты… — тяжело выдохнул кормчий, наваливаясь на весло.

Ладья опять накатилась на корабль, ударилась, и опять вперед прыгнули пятеро варягов. Ведун передернул плечами, снял с борта судна щит — его личный остался на корме — и пошел вперед. Внизу живота возник и растекся по телу озноб страха, густо перемешанного с азартом. И сейчас важно было не то, ради чего он намерен драться на этот раз, а то, удастся ли ему справиться с этим страхом или страх победит его.

Нос накатился на корабль в третий раз.

— Наших бьют!!! — Середин прыгнул вперед, увидел, что падает на выставленные копья, толкнул щит вниз, наваливаясь на жала им, а не телом, рухнул на палубу, плашмя рубанул копейщиков по ногам, вскочил, расставил сапоги, стараясь не поскользнуться в кровавых лужах. На корме корабля пятерка скандинавов успешно теснила к борту трех отчаянно отмахивающихся ятаганами, смуглых остролицых арабов, чуть ближе, ничуть не смущаясь, один на один рубился варяг с иссиня-черным мавром в цветастой чалме. Под ногами у них, рассыпая угли, каталась жаровня. Угли шипели в крови, но пахло все равно паленым мясом. У мачты, прижавшись к ней спиной, стоял в распахнутой до пупа рубахе, болтающейся над широким кушаком, круглолицый моряк с саблей, перед которым распласталось трое скандинавов.

— Поговорим? — предложил ему Олег. Моряк хмыкнул, сделал шаг, присел, подбирая варяжский щит. Ведун ринулся вперед, увидел выброшенный навстречу клинок, отбил его щитом, налетел на чужой, ударил саблей вниз, в выпирающий кончик красной бархатной туфли. Противник вскрикнул от боли и неожиданности, а Олег, пользуясь его заминкой, провернулся и размаху рубанул саблей ему под основание затылка. Голова отделилась от позвоночника и на лоскуте кожи повисла перед грудью. Тело споткнулось, осело на варягов. Середин опустил оружие, и почти сразу через борт перемахнула еще пятерка из судовой рати. Однако схватка уже закончилась; против пятерки на корме остался только один боец, мавр хрипел под бортом, а остальные трое защитников корабля ползали с подрезанными ногами.

— Вот он, мир чистогана, — переведя дух, ведун вытер саблю о кушак мертвого моряка. — С кем дрались — неизвестно, но добыча явно есть.

Сейчас его больше всего беспокоила пропавшая жаровня. Откуда-то явственно припахивало дымком, но самого дыма видно не было.

Боец на корме еще продолжал отмахиваться от откровенно веселящихся варягов, а победители уже начали осваиваться на захваченной посудине. Раненых быстро и без лишней жестокости покидали за борт, ладыо подтянули и увязали борт к борту, благо слабое волнение позволяло, варяги начали сбивать крепление крышки трюма. Кто-то полез в небольшую носовую надстройку, и оттуда послышался истошный женский визг, довольный мужской смех. Наверное, это были женщины для команды — точно такие же, как покупал своим людям Любовод. А может, и нет — какая разница?

Олег перевалился через борт на ладью и пошел в свою каюту. Он не мог изменить законов этого времени. Но мог хотя бы не участвовать в их исполнении.

— Ты не ранен, господин? — Урсула, стоя на топчане на коленях, помогла ему избавиться от бриганты и тут же, не останавливаясь, принялась стаскивать рубаху.

— Я знаю, им сейчас не до тебя. — Девочка скинула с себя одежду. — А я дам тебе отдых, облегчение. Я же вижу, ты на себя не похож.

— Тебе не надоело меня соблазнять? Рано еще заниматься такими играми, малышка. Ты еще слишком маленькая.

— Я и не думаю тебя соблазнить, господин… — Она вытянулась во весь рост у стены и вдруг перекатилась, оказавшись совсем рядом, прижалась к его ноге. — Я прошу у тебя милости, господин. Подари мне немного ласки… Только ласки. Ты же можешь, я знаю.

— Ласки? — Ведун присел рядом, провел кончиками пальцев от ямочки между ее ключицами вниз, между маленьких грудей, через солнечное сплетение, живот, ямочку пупка и дальше, разведя пальцы через маленькие черные кудряшки, скользнул вниз по внутренней поверхности бедер. Улыбнулся ее разочарованию, легонько прикоснулся к соскам, положил ладонь на живот, повел ею через бок за спину. Гибкое тело отозвалось, выгнулось, само нашло бедром его ладонь. Урсула, зажмурившись, повернулась на бок, высунула меж губ кончик языка, по-кошачьи скребнула ладошками по шкуре, опять откинулась на спину и согнула колени, чуть разведя их в стороны. Олег не поддался на столь откровенное приглашение, тихонько поцеловал колени, а пальцами провел ей за ушком и вниз, к подбородку.

Невольница оказалась права — тревоги отпустили его. Как ни силен в человеке рассудок, сколь ни важны духовные муки — но природа всегда оказывается сильнее.

Хлопнула дверь — девочка пискнула, мгновенно переместившись под шкуру, а Любовод рассмеялся:

— Ну что я сказывал? Это ж какова зазноба, коли на меч двух таких ладных невольниц взял, а он вместо них все со старой воркует?

— Я не старая! — возмущенно пискнула из-под одеяла Урсула, но купец не обратил на нее внимания. — Идем, ведун. Там твоя команда тобой уже вовсю перед моими варягами хвастается. Я-то поотстал, тяжеловата Мамка на ход стала. Так, получается, ты один все разрешил. И стрелы тушил, и за борт прыгал, и с лиходеем ачмасским сразился, и половину команды разбойничьей порешил.

По поводу «разбойничьей команды» Олег предпочел промолчать, а вот от подвигов открестился:

— Одного только красиво порешил. Прочих лишь подранил.

— Так идем, мужи на тебя глянуть хотят… — Любовод обнял его за плечо, вывел из каюты, и палуба тут же взорвалась приветственными криками. — Вот он, други мои! Он, добрый молодец. Все вы знаете: как первый день на море пройдет, таковым и поход весь будет. Так вот, други. Первый день принес нам вино! Женщин! Клинки! Серебро! Товар! Победу! Гибель ачмасского разбойника! Так пусть под этим Ачмасским знаком и пройдет наш новый поход! Ура!

— А-а-а!!! — радостно завопили команды обеих ладей.

Любовод хлебнул из своего ковша, передал его Олегу. Ведун тоже выпил, а купец тем временем прошептал ему в ухо:

— По обычаю, что на меч взято, делится пополам меж хозяевами и командой. Так что половина наша. Ты их перегрузить все отправь. А то горит ачмасец. Огонь меж переборками ушел, в любой момент полыхнуть может.

— За вас, други! — поднял ковш Середин. — Чтобы пить нам, не перепить. А чтобы пить, мужики, давайте все добро с этого баркаса к себе перенесем. Зря, что ли, кровь проливали?

— И верно! — начали спохватываться многие из моряков. — Перетаскивать добро надобно. А то на дно уйдет — останемся, как дураки, с пустыми руками.

Полувыпитые корцы и кубки были отставлены, варяги полезли обратно на борт захваченного корабля, начали перекидывать на ладью бочонки, тюки, сундуки, мешки. Моряки с привычной торопливостью увязывали все это вдоль бортов. Ладья заметно проседала, и Олег надеялся, что разгрузка идет на оба судна — для одного корабля груза казалось слишком мною.

Работа длилась часа два, и в конце ее ачмасский парусник вырос бортами метра на полтора выше ладьи. Команда опять разобрала емкости с вином, а к Олегу подошли двое варягов:

— Дозволь обычай исполнить, хозяин?

— Какой? — Ведун шарил руками по надстройке, никак не находя свой ковш.

— Четверо побратимов наших полегло на палубе чужой…

— А-а… — Олег махнул рукой на вино и выпрямился перед представителями судовой рати. — И чего же вы желаете, други?

— Тризны достойной, хозяин. Нет в море дров, не сложить хорошего погребального костра. А корабль этот…

— Разрешаю, делайте, как положено, — понял все на полуслове Олег.

— Благодарим, хозяин.

Варяги полезли обратно на захваченный корабль. Как готовили они друзей в последний путь — видно из-за бортов не было, но вернулись скандинавы без мечей, щитов и шлемов. Тут же они перерубили веревки, и суда начали расходиться. Варяги тем временем вынесли из капитанской каюты жаровню, разожгли. Обмотали несколько стрел возле наконечников смоченной в масле паклей. Пятеро воинов взяли луки, подожгли стрелы в жаровне и одновременно пустили их в безмятежно покачивающийся корабль. Одна вошла в борт, и над ней начала пучиться смола, чернеть доска. Остальные упали куда-то на палубу. На них Олег особо не рассчитывал, помня, сколько пролилось туда крови — но именно изнутри, от передней надстройки и полыхнул корабль, за считанные минуты превратившись в факел.

Как утонуло судно, они не увидели — теперь ладьи, пусть и не спеша, уходили прямо на восток.

— …хорошие приметы, хороший хозяин, милость богов — что еще нужно для удачного похода? — взмахнул кубком один из моряков, и Середин придвинулся поближе:

— Будута? Ну давай, сказывай. Как рубился, чем занимался?

— Дык, это, боярин… Я, значится, туда. А борта туда. Они, значится, так, так…

Довольные растерянностью паренька, мужики заржали, а к Олегу подступил все тот же безволосый моряк:

— Я вот, хозяин, вина тебе принес. Дабы обиды не помнились. Чтобы ладно у нас все впредь было. Выпьем?

— Ну коли так, — принял от него ковш ведун, — то выпьем. Зовут-то тебя как?

— Твердятой зовут, хозяин… — Безволосый ласково улыбался, но глазки его бегали, в одну точку не смотрели. На ковш — в сторону, на Олега — в сторону, на руку — в сторону. Моряк я честный, справный. А что на язык изредка глуповат, так исправлюсь. Стараюсь… Так выпьем?

— Выпьем.

Олег вскинул ковш, изображая, что хлещет напиток со всех сил, но на деле сделал лишь пару маленьких глотков — чтобы кадык двигался, — растер вино по небу языком. Было в вине что-то чуть горьковатое, полынное. Знакомое…

Пустырник! Универсальное успокаивающее. Этот безволосый его, что, усыпить хочет? Пустырник не лучшее средство, но в большом количестве, да с вином… Опять народ на «невинные шутки» потянуло? Одни невольниц насилуют — рабыне от этого ничего не сделается, а мужики потом вместе посмеются. Другие хозяина усыпляют — от сна вреда никакого, а пока спит, можно учудить чего и вместе потом посмеяться. Весело…

— Однако добра сколько взяли, — отвел в сторону руку с ковшом Олег. — Теперь, похоже, спать вовсе стоя придется.

— Да, изрядно, хозяин, — оглянулся Твердята, и ведун в тот же миг одним поворотом кисти наклонил ковш, выплескивая его содержимое. Потом поднес к губам, опрокинул в рот, крякнул, отер свои тонкие усики:

— Хорошо! Знатное вино везли разбойники.

— Еще принести, хозяин?

— Неси, сегодня можно.

Пока моряк бегал, Олег перешел чуть в сторону, оперся спиной о борт. Теперь, когда ведун, сделав вид, что отпил несколько глотков, отвел в сторону руку, корец повис и вовсе над морем.

— Ты сам-то откуда будешь, Твердята?

— Новгородские мы. Пока мал был, по Ильменю плавал, а ныне, от, в иные земли хожу.

— Понятно… — Олег, глядя на кормчего, прищурился. Моряк повернул голову в ту же сторону, и вино немедленно полетело за борт. Ведун поднес пустой ковш к губам, опрокинул, зевнул: — Чего-то разморило меня сегодня. Пойду.

В каюте было уже совсем сумрачно. И пусто. Олег запер дверь на задвижку, провел рукой по топчану, нащупал под шкурой тонкое тельце.

— Ты чего прячешься, малышка?

— Тут… Чужие сюда приходили, господин…

— Не бойся, это варяги, скандинавы. Они совсем не страшные, когда на твоей стороне.

— Уже вечер, господин? Ты пришел ко мне спать?

— Вообще-то да. Но сперва мне нужно кое над чем подумать…

Середин расстегнул пояс, вытащил из ножен кинжал, а все остальное с грохотом положил на пол. Пару раз стукнул ладонью по топчану, потом отступил к двери, присел рядом с задвижкой и приготовился к ожиданию.

Ждать пришлось недолго — у пьяных моряков терпение кончилось раньше. В щель между дверью и косяком просунулось лезвие ножа, поддело задвижку, чуть сместилось, приоткрывая ее, снова опустилось, поддело… После десятка таких маленьких движений задвижка оказалась открыта полностью, дверь бесшумно отворилась, внутрь, пригнувшись, стал проникать человек — Олег, тоже осторожно, поднес к его горлу кинжал и тихонечко уколол:

— Не спится?

— Нет, хозяин… То есть да, хозяин… — захрипел моряк, боясь шелохнуться.

— Как ты думаешь, Твердята, я образованный человек?

— Да, хозяин… Конечно же, хозяин…

— Так вот, ты ошибаешься. Я полнейший неуч и считать умею только до трех. Один был после отхода от Углича. Два на острове на Ахтубе. А сейчас сколько?

— Не нужно считать, хозяин.. — сглотнул моряк. — Я все понял, хозяин… Больше не повторится, хозяин…

— Смотри, Твердята… — Олег ослабил нажим, и моряк отпрянул обратно.

За стенкой громким шепотом рассмеялись, начали обсуждать случившееся, отпускать насмешки. Похоже, только что был предотвращен настоящий антихозяйский заговор.

— Господин… — позвала с постели Урсула. — Ты все время говоришь, что я маленькая. Скажи, а если бы ты спал и им удалось влезть, я стала бы уже достаточно большой?

— Но ведь они не влезли, — закрыл задвижку ведун.

Легкая добыча

Насколько помнил Олег из школьного курса географии, Урал впадал в Каспий примерно на двести, двести пятьдесят километров восточнее Волги. Любоводу он сказал — сто пятьдесят верст, и купец, уже привыкший полагаться на своего друга, повелел ладьям всю ночь идти под парусами, выиграв таким образом еще день пути. Дно северного окончания Хазарского-Персидского-Каспийского моря неглубокое, но ровное, рифов нет, и потому новгородец никаких особых бед не опасался. Чай не река — при неожиданном повороте в обрывистый берег не влетишь, среди деревьев на излучине не застрянешь. Отмели, правда, среди волн гуляют. Но днище на них не разобьешь, а сниматься с мелководья команды умеют. Сколько раз во время путешествий к подобным берегам причаливать приходилось!

Однако ночью корабли двигались все же вдали от берега, и только с первыми утренними лучами повернули на север, чтобы потом пойти вдоль побережья на безопасном удалении в три-четыре версты. Берег колыхался камышовыми просторами, лишь изредка разрываемыми протяжной песчаной косой или усыпанным лилиями болотцем.

Ветер дул с севера, так что кормчему приходилось прикладывать немало стараний, чтобы удержать ладью на нужном курсе. И парус увязали под углом примерно в сорок пять градусов к курсу, и рулевое весло, прихваченное самой короткой петлей, выгибалось в воде слева от борта, бурля глубокими водоворотами, но не давая ветру повернуть судно на юг, на привычный маршрут, которым, что ни весна, уходят многие тысячи ладей с мехами, салом, полотном, клинками, бронями, воском, привозя обратно шелка, самоцветы, восточные сласти, индийские слябы, медную чеканку. Пожалуй, только недавняя добыча помогала кораблям устоять перед неутомимой стихией. Сильно перегруженные, ладьи сидели корпусами глубоко в воде, и сорвать их на боковое скольжение было совсем, совсем непросто.

— Мыслю, верст сто прошли, — щурясь на жаркое южное солнце, сообщил Ксандр. — Ты же колдун, хозяин. Вызвал бы дождь. А то упарились мы все.

— Зачем он тебе? Люди все вымокнут. Спрятаться-то негде

— Ерунда. Парусину над палубой натянут.

— Да ну, — отмахнулся ведун. — Пеленой все затянет, устья не заметим. Давай лучше вызову, когда в реку войдем.

— Э-э, нет, — покачал головой Коршунов. — Весь валежник намокнет — как костер развести? Опять одними сухарями с капустой питаться? Это в море все равно, тут в любую погоду на солонине сидишь.

— Гляди, устье! — Среди камышей промелькнула широкая чистая брешь.

— Парус долой!!! — выкрикнул кормчий, скидывая петлю с кормового весла, и судно тут же начало заворачивать носом в море. — Шевелись, малохольные, потом самим веслами работать придется. Балку вниз, но пока не крепите. Малюта, команду на весла!

Ладья начала было весело разгоняться, но упавший парус ослабил ее ход, и она продолжила пологий поворот, поворачиваясь уже носом к замеченному проходу. Инерция еще сохранялась, и судно медленно двигалось к берегу.

— Весла на воду! Поспешать не надо, дно здешнее нам не ведомо. Малюта, двух человек с веслами на нос!

В этот раз судно не мчалось под ударами весел, а кралось, словно заметившая неосторожного мышонка кошка. Вторая ладья, тоже спустившая парус, отставала саженей на триста, а потому нагоняла Детку довольно смело, отмелей не опасалась. Чистый проход между камышами приближался, за ним соблазнительно маячил водный простор.

— Что за электрическая сила? — Ведун потер запястье, на котором стремительно нагревался примотанный тряпицей крестик. Это означало близкое присутствие некой нехристианской магии. — Давненько я ничего подобного не ощущал. Пожалуй, что с прошлой осени.

— Чего не ощущал? — не понял Коршунов.

— Ты вперед смотри, кормчий, не отвлекайся, — посоветовал Олег. — Могут случиться сюрпризы.

— Да нет, русло, вроде, ровное, гладкое. Берега вон, песчаные… О, боги! Табань! Хозяин, как же это? Я сам видел, сам…

Уходящее вперед речное русло, дрогнув, растворилось в камышах, и глубоко сидящая ладья оказалась в центре мелководного затончика, поросшего лилиями и кувшинками. Вода меж плавающих листьев была прозрачна, как воздух, и любой желающий мог разглядеть дно на глубине метра в полтора. И это при осадке ладьи метра в три, не меньше!

— Как же, — растерянно перекрестился Ксандр. — Как же мы так засели-то? Как выбираться станем? Это ж разгружать надобно, выносить, стаскивать…

— Помолчи, — оборвал его ведун, вглядываясь в воду. — Как попали, так и выберемся. Хотела бы нежить болотная нас сожрать, уже бы в трясину засасывала.

Вторая ладья вспенила воду веслами, словно только сейчас заметила странное изменение вокруг, и закачалась саженях в пяти справа. И почти сразу Середин заметил мелькнувшие под листьями длинные золотистые волосы, светлую кожу. По поверхности пробежала волна, закачавшая сочные зеленые кувшинки, замерла. Поднимаясь из глубины, прорисовались между листьями голубые глаза, острый носик. Чуть ниже — крупный розовый сосок на непривычной уже для Олега крупной груди. Обитательница заводи моргнула, снова ушла в глубину. На запястье болезненно запульсировал крест.

— И что дальше? — недоуменно пожал плечами ведун. — Давно людей не видела, заскучала?

Вокруг ничего не менялось. Олег взял у кормчего с груди свисток, дунул в него, помахал рукой Любоводу:

— Ты тут никого не знаешь, друг?

Купец недоуменно развел руками.

— Уверен? Никаких дел у тебя тут не имелось?

Любовод развел руки еще шире.

— А если подумать?

Олег ни разу не слышал, чтобы купец хоть где=то, хоть один раз упомянул про свою мать. Скорее всего, Любовод скрывал от людей, что он сын русалки, и кричать об этом во весь голос, с ладьи на ладью было бы нехорошо. Однако ведун был уверен, что «в гости» здешние красотки зазвали именно родича, а не кого-то еще. Во всяком случае, лично его так вежливо болотницы, навки, водяные и прочая нечисть к себе не приглашали. Обычно обходились по-простецки — промоиной подо льдом или топким окном среди вязей.

Новгородец опять замотал головой.

— Ну и что теперь делать? — Ведун почесал в затылке, вздохнул и начал раздеваться.

— Ты чего, хозяин? — забеспокоился кормчий.

— А что, вместо меня хочешь? — поинтересовался Олег, стаскивая порты.

— Нечисто тут, прости Господи, — перекрестился Коршунов.

— Вот то-то и оно.

Ведун вскочил на борт, коротко оглядел кувшинки под ногами, высмотрел прогалинку и, поджав ноги, «бомбочкой» скакнул туда.

Вода обняла холодом — неприятным, но вполне терпимым. Ноги коснулись вязкого ила, и Олег, чтобы не взбаламутить воду, заработал ногами, плывя под овальными листьями на глубине полуметра. Очертания окружающих предметов стали расплывчатыми, мягкими. Стебли казались поросшими ворсистым мхом, еще не дотянувшиеся до поверхности бутоны цветов — похожими на ватные шарики.

Ведун вынырнул, набрал воздуха, погрузился снова и чуть не столкнулся лицом к лицу со здешней хозяйкой. По извечной привычке холодной водной нежити, красотка потянулась губами к его горячим губам, но Середин извернулся, всплыл, сделал пару гребков в сторону ладьи. Коли что, можно помощи попросить — чтобы веревку бросили или весло протянули. Русалки — они такие, могут за ногу дернуть, чтобы погрузился, и держать, пока не сдашься на милость мерзлявой любовницы. Или жены. Да только семьи с русалками, люди сказывают, счастливыми не бывают. Уж лучше подкидыша от нее воспитать.

В шаге от ладьи ведун опять нырнул. Русалка, оказывается, все это время плыла рядом, прямо под ним. Она скользнула вперед, под борт, гибко извернулась. Олег вопросительно дернул подбородком, хозяйка заводи указала на соседнюю ладью, протянула руку. Середин дал ей свою — и тут же оказался рядом с Мамкой, вмиг преодолев десяток саженей. Вынырнул.

— Любовод, искупаться не хочешь? Вода теплая, место спокойное.

— Спасибо, друг, но не надо. Когда я с тобой в прошлый раз купался, мы ладью две седмицы найти не могли. Не пойду. Мне возле Ильменя больше в воде нравится.

— Не примешь, значит, приглашения?

— Не до того ныне, друг. Не хочу.

Олег недовольно фыркнул, нырнул, отрицательно покачал головой. Русалка возмущенно закрутилась, забила руками. Ведун, пожав плечами, повторил отказ. Хозяйка заводи ухнулась вертикально вниз, бросив его одного. Середину осталось только лечь на спину и не спеша поплыть к Детке, надеясь, что нежить хотя бы мешать не станет, когда гости начнут выбираться назад в море.

Тут по его спине от затылка к копчику скользнула холодная ладонь. От неожиданности ведун дернулся, хлебнул воды, влетел под листья — но холодная рука не дотопила его, а подтолкнула вверх, подождала, пока он отдышится. Потом, когда Олег перевернулся на живот, русалка протянула ему какой-то зеленоватый камушек и махнула в сторону судна Любовода, подволокла Середина туда, снова указала на Мамку.

— Да понял я, понял! — фыркнул ведун, вырываясь, всплывая наверх и хватая ртом воздух. — До чего все тетки занудливы — хоть живые, хоть утопленницы.

Холодная рука подпихнула его к борту корабля, и Олег застучал по нему кулаком:

— Эй, наверху! Веревку бросьте!

— Чего, накупался? — хмыкнул, выглядывая наружу, Коршун. — Ладьи перепутал?

Однако веревка с частыми узлами в воду все-таки выпала. Олег, зажав посылку в зубах, забрался наверх, перевалился через борт, перехватил передачу в ладонь и, не глядя по сторонам, зашлепал мокрыми босыми ногами в сарайчик на корме.

У Любовода в капитанской каюте оказалось куда уютней, нежели у Середина. Уголок за тюфяком, укрытым персидским ковром с ворсом в ладонь высотой, занимала библиотека — судя по количеству свитков на вбитых в стену штырях. А может, то было собрание навигационных карт и лоций — книги на Руси чаще делали все-таки в переплетах. В свитки скатывалось то, что делалось от руки для узкого пользования — грамоты, письма, договора, уложения. Записал человек для себя приметы какого-то пути да свернул, на штырек повесил. Решил поделиться с кем знанием — тот переписал и тоже — на штырек.

Напротив топчана стояли точно такие же сундуки, что и на Детке, но угол вокруг жаровни был обит медными листами, потолок — войлочной кошмой, которая уходила и на стены, так что никаких досок из-под ковров не выглядывало. На стене висели два меча — один вместе с поясным набором, другой сам по себе, просто с ножнами. Но некая пустота все-таки ощущалось. Не хватало хранительницы уюта. Женщины.

Купец закрыл за другом дверь, налил в ковш немного меда, протянул Олегу:

— На, согрейся. Чего случилось-то?

— Похоже, это предназначено для тебя…

Ведун сам впервые смог рассмотреть, что именно дала ему русалка. Кусочек зеленого камня, похожего на малахит, размером в половину ладони. По eо поверхности, смешиваясь с камнем, как бы сплавляясь с ним на глубину двух миллиметров, шли причудливые переплетающиеся линии. Олег покрутил кусочек перед глазами, ничего не разглядел, кинул на топчан и взялся за ковш.

— Похоже на края каких-то рун. — Купец наклонился за подарком, протянул руку и тут же отпрянул: — Ой, зараза, колется!

— Хозяин, хозяин! — По палубе простучали чьи-то ноги, дверь распахнулась: — Хозяин, нас в море опять выносит.

— Вот и хорошо, теперь иди, — отмахнулся Любовод.

— Это не подарок колется, — допив мед, поставил ковш на сундук ведун. — Это к русалке известие дошло, что посылка по назначению доставлена. Твоя она, друже. Уж не знаю, от кого и зачем. Может, от матери передачка? Или русалка в тебе кровную родню почуяла и решила сокровищем поделиться, которое руки сильно жжет?

— Или от напасти какой избавиться…

— Но передали тебе, не первому встречному путнику.

— Здесь мать не позовешь, далеко она, — посетовал Любовод. — Я с тобой спорить не стану, может, сия штукенция и дорога зело. Однако же дорогой и чаша бывает золотая с каменьями, и яд редкостный, в еде и питье неощутимый. Чего нам дали-то? Отраву али сокровище? Может, назад кинуть, пока не поздно?

Он осторожно потрогал камушек пальцем, взял, вышел на палубу. Олег двинулся следом и громко хмыкнул: невесть откуда взявшееся течение уже вынесло глубоко сидящие ладьи из мелкого заливчика далеко в море.

— Да-а… — потянул купец. — Особо не разбросаешься.

— А может, это вовсе и не тебе подарок? — негромко произнес Середин. — Может, матери твоей из здешних краев посылка? Узнали тебя, да и решили отправить с оказией. Со мной надо было купаться. Глядишь, и расспросил бы сам, что к чему.

— Ладно, сберегу пока, — решил Любовод. — Места много не занимает, а ценность, видать, немалая. Простые побрякушки просто так на дне валяются. И злато, и самоцветы. Что-то в сем камне есть. Однако же надобно на Детку свистнуть. Может, хоть одежду твою перекинут. А то, что ты голый на солнце да на ветру.

— Будем проще, — подмигнул товарищу Олег. — Мне уже все равно…

Он подпрыгнул, поджал ноги и с громким всплеском рухнул за борт. На Мамке закричали, высыпали к борту, послышался протяжный свист. Однако на Детке и без того заметили своего хозяина — ладья чуть вильнула, поворачивая нос прямо на него, за борт выпала веревка. Спустя несколько минут ведун ухватился за нее и споро поднялся на борт, заслужив одобрительные возгласы от команды.

— Силен ты, хозяин, — высказал общее мнение от руля Ксандр, — посередь моря за борт скакать. А ну мимо бы проскочили? Поди угляди потом голову человеческую среди волн. Голова маленькая, волны высокие. Так и остался бы тут один навеки.

— Ерунда, — встряхнулся ведун и начал одеваться. — Я слово знаю, догнал бы.

— Ну тогда тебе проще… — признал кормчий.

* * *

Новый разрыв среди камышовых зарослей путники заметили только на следующий день. По странному стечению обстоятельств, это случилось как раз на сто пятидесятой версте от устья Ахтубы, а потому оба корабля уверенно повернули в раскрывшийся лиман. Беспокоился по поводу возможных отмелей и затонов только Середин, имевший в школе по географии слабую троечку — но она, родимая, вытянула и в этот раз. Поросший камышами лиман потихоньку сужался верста за верстой, но не заканчивался тупиком или россыпью мелких ручейков, и вскоре стало ясно, что ладьи плывут против течения по широкой, саженей в сто пятьдесят, реке с относительно крутыми берегами. Камышам поначалу отводилась полоска в полста шагов у каждого берега, потом в десять шагов, а потом прибрежные заросли пропали вовсе, и берег обрывался в глубину почти отвесно — хоть швартуйся к нему как к причалу.

Для невольниц настала пора отдыха. Против течения, да еще и против ветра суда шли на веслах. Гребли все, моряки начинали работу с утра, а затем в две смены садилась судовая рать. К полудню снова наступало время моряков, а потом — снова скандинавов. Все мужи выкладывались на работе честно, а потому, сменившись, падали пластом, постепенно приходя в себя. К женщинам их, может, и тянуло — да только сил не оставалось почти ни у кого. Скорость же движения получалась до обидного крохотной: версты две в час — что-то около пятидесяти в день после напряженной работы от рассвета до заката.

По берегам тянулась, покачивая высоким ковылем, степь, из которой в воду время от времени вылетали в реку сухие шарики перекати-поле, похожие на скелеты дохлых футбольных мячей. И пейзаж этот не менялся час за часом, день за днем…

На четвертые сутки члены команды перестали даже разговаривать. Они гребли, падали, снова гребли, словно превратились в зомби, ничего не знающих и не понимающих, и способных только на очень простые, однообразные действия. Невольницы отсыпались, отлеживались и спустя некоторое время с их стороны даже послышались смешки. Теперь Олег начал понимать, почему во времена так называемого Монгольского ига имеется так много фактов разграбления ушкуйниками городов Золотой Орды, степных кочевий и крепостей во время регулярных, раз в два-три года, походов в Персию — но нет подобных фактов при возвращении их в Новгород, Руссу и Смоленск. Просто назад русские ребята возвращались по Волге против течения! Тут уже не до сражений…

Шестой день принес потрясающее зрелище: оба берега реки оказались сплошь усыпаны костями — человеческими и лошадиными скелетами, — ломаными мечами, обломками щитов, пробитыми шлемами и рваными, словно ветхая ткань, кольчугами. Видать, именно здесь, на скованном льдом Урале, и случилась зимой решительная битва муромцев с торками. Русские своих раненых и павших забрали, а вот о павших степняках позаботиться оказалось некому.

— Прими, Господи, души убиенных детей твоих, — перекрестился кормчий, и больше никто из путников никак не отреагировал на жутковатое место. Глянули через борт, и все. Даже любопытство не блеснуло ни в чьих глазах.

На восьмой день подул западный ветер. Увы, наполнить паруса он не мог — на речном извилистом русле не было места для маневра, чтобы удержать корабли от скольжения при резких порывах. К тому же изгибы Урала время от времени поворачивали суда носом на закат. Однако ветер принес свежесть, прохладу, и люди заработали веселее. А потом случилось чудо: река плавно, по многокилометровой дуге начала поворачивать на восток. Убедившись, что это не просто небольшая излучина, кормчие практически одновременно приказали поднять паруса. Поперечные балки взмыли вверх, мачты скрипнули, принимая на себя нагрузку, и команды с облегчением втянули весла на борт. Долгий ли, короткий — но отдых они получили. Ради такого случая Любовод разрешил выбить донышки еще у двух винных бочонков, увеличил в полтора раза порции — и вскоре над обоими суднами послышался мерный храп. Бодрствовать остались только кормчие, купец со своим компаньоном, да враз погрустневшие невольницы.

Стрибог оказался милостив к путникам — западный ветер продолжал дуть и на второй день после поворота реки на восток, и на третий. По сторонам от Урала все так же тянулась степь, которая лишь изредка вздыбливалась пологими, поросшими травой холмами. Однажды из-за такого холма примчался конный дозор в два десятка копий. Одетые, несмотря на жару, в островерхие меховые шапки и длинные стеганые халаты, они несколько верст скакали вдоль реки, наблюдая за коротким торговым караваном. Олег все ждал, что сейчас послышатся требования пристать к берегу, заплатить подорожный сбор — но степняки куда вернее оценили соотношение сил и внезапно отвернули, осадив коней. Действительно, стоит ли требовать того, чего не сможешь получить? Как остановить плывущие по стремнине корабли? Дерево не боится луков — а ответные стрелы быстро повышибают коней из-под седел. Да и причаль ладьи с почти сотней вооруженных людей… Как бы самим дани гостям платить не пришлось.

Начиная с пятого дня пути, к реке начали подступать небольшие рощицы. Дубравы и, к удивлению Олега, березняки. А он-то привык считать березу северным деревом!

Возле одного из лесков Любовод приказал причаливать. По два десятка воинов судовой рати с каждой из ладей облачились в броню, взяли копья и заняли позиции неподалеку от места привала. «Заняли позиции» означало, что они развалились в траве, положив оружие под рукой, и занялись игрой в кости, готовые при первом сигнале тревоги вскочить и сомкнуть боевой строй. Опасностей не предполагалось — но в степи опытный купец предпочитал перестраховаться.

Моряки же, раздевшись, взяли свой старый добрый бредень и прошлись но обе стороны от отмели, за которой отдыхали ладьи. Мелкую рыбу и двух буйных полутораметровых щук побросали обратно в реку, оставив на ужин только трех сазанов по пуду веса в каждом и одинокого осетренка ростом с человека. Конечно, расти ему еще и расти — но уж больно вкусен, бедолага! Сазанов порубили на крупные куски и некоторое время вываривали в медных казанах — по одному с ладьи. Осетра же, пересыпав солью с перцем, завернули в мокрую конскую шкуру и прикопали под костром. Пища простая, но для людей, соскучившихся по горячему, показалась слаще меда.

— Каждый бы день так баловался, — признал Любовод, — но тогда нам в жизни никуда не добраться! Собрать барахло на ладьи — и отчаливаем. Переночуем на стремнине. Береженого и змея не жалит. А утром паруса поднимем, и вперед.

Еще два дня, перекусывая сухарями и солониной, запивая ее сильно разведенной вином забортной водой, путники вспоминали того, запеченного целиком, осетра. А рощи по берегам все чаще смыкались. То и дело разбавлялись они тополями, ивой, лещиной, и вот уже степь стала напоминать жалкие полянки, что остаются среди лесов после стремительных летних палов. Возле длинного песчаного мыса, по которому удобно ходить рыбакам, Любовод опять разрешил долгую стоянку. На этот раз, если не считать слизкого четырехсаженного сома, никто в бредень не попался, и для разнообразия моряки оставили на ужин полтора десятка окуньков, среди которых самый крупный не превышал четырех кило, и нескольких лещей немногим их больше.

— С утра на веслах идти придется, — присаживаясь рядом с Олегом, сказал купец, раскалывая глиняный комок с запеченным внутри окунем. — Деревья ветер крадут, от паруса проку мало. Как по-твоему, река так на восток и будет тянуться али к северу повернет?

— Повернет, — уверенно кивнул Олег. — Но вот когда, не скажу. Помню только в общих чертах.

— Это хорошо. Видишь, селений никаких не встречается? Это оттого, что степь рядом. Ты ведь этих разбойников знаешь. Хоть торки, хоть половцы, хоть печенеги, хоть еще кто — все одинаковы. Сами работать не умеют, все на чужое зарятся, да невольников средь нормальных людей наловить норовят. Оттого рядом со степью люди не живут. А кто и живет, много нажить не успевает. Не получится с ними торга. Дальше, в глубь лесов плыть надобно…

И снова настало утро, а с ним — все тот же путь. Весла не торопясь били темную воду, ладьи, держась друг от друга в десяти саженях, величаво двигались вперед. Река среди лесов неожиданно растеклась, стала шире и спокойнее. Подниматься по ней можно было без надрыва, работая веслами в половину силы.

Когда солнце стало подбираться к зениту, в груди у Олега екнуло от радости: он увидел впереди, на левом берегу, огромный мшистый валун, белое нутро которого проглядывало наружу только в нескольких местах. Чуть дальше из земли выпирали еще с десяток каменистых уступов. Это означало, что рельеф местности начинает меняться, из равнинного превращаясь в горный. Однако вслух ведун ничего не сказал, не желая будоражить людей раньше времени.

Новая излучина обнаружила впереди заросшую лесом горушку, которая не обратила на себя внимания путников, но заставила чаще биться сердце Середина. Похоже, он не ошибся, и неведомая торговым людям река действительно вывела их к Уральским горам…

— Смотрите, смотрите! — вскочил один из моряков.

— Что там, Трувор?

Варяги повернулись вперед, и брошенные весла вспенили темную речную воду. Впереди, на невысоком каменном уступе, сидела золотая женщина с распущенными волосами. Одной рукой она опиралась на рукоять воткнутого в землю меча, другой — протягивала к реке чашу.

— Золото… — зашептались меж собой гребцы, без команды схватились за весла, навалились на них, и спустя несколько минут напряженной борьбы с течением нос ладьи приткнулся к берегу, в травянистый откос в полсажени высотой. Путники высыпали на сушу, разминая усталые руки и спины, побежали наверх.

— Бронза! — разочарованно покачал головой Трувор. — Гляньте, здесь жилье какое-то…

Неподалеку от скульптуры под кронами деревьев стояла крытая дранкой изба-пятистенок. Путники повернули к ней, а Любовод и ведун остановились перед бронзовой женщиной.

— Оставь зло, всяк сюда входящий, ибо по воле великого Раджафа стражи покарают каждого, кто таит вражду землям каимовским… — прочитал купец руны под скульптурой. — Пугают. Те, у кого нет силы, любят пышные угрозы.

— Пусто! — крикнул от избы Трувор. — Похоже, застава была когда-то, да ныне оставлена. Ушли люди, брошено порубежье.

— Не брошено, — тихо возразил Олег. — Бронза за несколько лет зеленью покрывается, а эта чистенькая, как только отлита. Ее постоянно чистят, Любовод. Но в пограничной страже эта страна почему-то не нуждается…

— Видел я и незеленеющую бронзу, — возразил купец. — Сказывают, люди за китайской стеной бронзовые штыри, что в честь правителя своего ставят, таким воском хитрым мажут, что не страшна им никакая зелень и никакая вода.

— Ты думаешь, мы в Китае?

— Нет, конечно же. За китайскую стену через пустыню караваном месяц пути. А по эту сторону тамошние люди не ходят. Боятся. Чистенькие они все, и дома у них чистенькие, и дороги. Не могут в диких землях обитать.

Олег подошел к статуе, провел по металлу ладонью, но никакого покрытия не заметил. Не скользила по нему кожа, и сальности никакой не ощущалось.

— Степняки, ведун, степняки, — напомнил Любовод. — Они — как чума или засуха. Вроде и нет ничего, а беда в воздухе витает, жить тяжело, опасность каженный день кожей ощущается. Слишком часто, слишком близко начинают появляться — и уходят люди.

— Уходят, — согласился Олег. — В степь, с мечами.

— Ну не всем же русскими рождаться, — пожал плечами купец. — Иные не на степняков идут, а от степи убегают. Вот и здесь была застава, да брошена. Те же торки, может статься, разухабились, навещать порубежные земли часто стали. Как прознают народцы местные, что нет более беды— назад вернутся.

Эх, жалко, не взять штуку эту на ладью. Перегружены больно. Да и трюм провалиться может. Рази на обратном пути попробовать? Сама не убежит, прохожий не унесет, тяжеловата. Степняки на куски не порубят, не до того им ныне. Ладно, оставим пока. Эй, люд новгородский! На ладьи вертайтесь, дальше двигаемся! Коли такие памятники умельцы здешние льют, стало быть, и иных диковинных товаров у них найдется.

Через несколько минут торговые суда отвалили от берега и продолжили борьбу с течением реки. А еще спустя четыре часа подошли к водяной развилке — с левой, северной стороны в Урал впадала полноводная река, шириной едва ли на треть уступавшая основному потоку. На Мамке гребцы засушили весла, и купец, перегнувшись через борт, окликнул Олега:

— Куда плывем, ведун?

— Не спрашивай! — вскинул руки Середин. — Дальше ничего не знаю.

— И-и-и-ех! — зачесал в затылке Любовод. — Ладно, чем дальше от степи, тем богаче люди. Да еще и река коням дорогу загородит. Эй, Коршуны! На север поворачиваем, на север!

— Левый борт, два гребка! — скомандовал Ксандр сидящей на веслах смене скандинавов. — А теперь все дружно — и-и-и-р-раз!

Начавшая было скатываться вниз по течению, ладья стала поворачивать носом к берегу, однако рванулась вперед, еще раз и, еле слышно чиркнув килем по песчаной косе, вошла в новый водный поток, окаймляемый вековыми лиственницами. Откуда-то налетела комариная стая — но ветер, пусть и слишком слабый для паруса, тут же смел ее обратно в чащобу. Варягов быстро сменили на скамьях моряки, и судно, даже не потеряв скорости, двинулось дальше. Кормчий отвел его ближе к берегу — там течение слабее, грести легче, — и левый борт теперь скользил но кувшинкам, опрокидывал в воду остроконечные бутоны лилий. До леса казалось рукой подать — Олег разглядывал неохватные сосны, кедры, гибкий орешник. Но среди деревьев то и дело выступали камни, скалы, а то и целые утесы по двадцать-тридцать метров высотой.

— Нет здесь людей поблизости, сразу видно, — сказал ему Ксандр. — Нехоженые земли, дикие.

До вечера они двигались вдоль относительно ровной земли — выше крон деревьев ничего не поднималось. Но утром нового дня по левую руку вдруг открылся настоящий горный хребет — могучий массив, уходящий ввысь чуть не на версту, так что деревья на вершинах тонули в облаках. Даже река, казалось, испугалась этого зрелища и резко повернула к восходу.

— Суши весла! — распорядился Ксандр. Варяги, привыкшие верить кормчему больше, чем самому себе, мгновенно замерли. Коршунов тоже молчал, вскинув подбородок и медленно поворачивая головой.

— Что у вас?! Ведун?! — окликнули с Мамки.

— Вроде дымком повеяло…

— Дым чуем! — громко отозвался Олег.

— Суши весла! К берегу! — немедленно приказал Любовод.

— К правому, — шмыгнув носом, добавил Ксандр. — Я не я, оттуда повеяло.

— Судовую рать в броню оденьте, — кинул через плечо Любовод, когда ладьи легли носами на мелкую гальку и были привязаны к деревьям. — Но пока пусть при кораблях остается. А с нами токмо Трувор, Малюта и… И Твердята пойдут. Коли что, не подведите, Коршуны. При первом шуме на помощь поспешайте.

Перед людьми возвышался поросший травой холмик. Травяной холм среди леса — Олег и сам сразу заподозрил, что без людей тут не обошлось.

— За оружие особо не хватайтесь, — предупредил купец. — Мы торговать приехали, а не морды бить. Ну да поможет нам Макошь. Пошли.

Гости начали подниматься и почти сразу наткнулись на тропку, что вела вокруг холма вверх. Свернули на нее и вскоре увидели ровные ряды грядок, засеянных морковью, репой и капустой. Серебряный крестик предупреждающе кольнул Олега в руку. Ведун схватился за запястье, закрутил головой, но ничего опасного либо просто магического не заметил. Возделанный огород, выкорчеванный и выкошенный на триста метров от холма участок. Все красиво и опрятно. Только что-то тут не то…

— Здесь они! — ускорил шаг безволосый Твердята. — Вот и берлога…

Они вышли почти на самую вершину холма с плоской вершиной. Здесь была большая утоптанная площадка, на которой валялись несколько влажных бочонков, на натянутой между столбиками веревке вялились отборные килограммовые окушки, под ними, в мелкой бадейке, дожидались очереди на просушку плотвички. И опять поразила Олега какая-то неестественная странность…

— Мухи! Смотри, Любовод, возле рыбы нет ни одной мухи, хотя обычно они в таких местах стаями вьются. И огороды внизу от диких зверей никак не огорожены, чтобы потравы не случилось…

— А, ерунда. Ветром мух сдувает. А на огород звери не сунутся, тут же человеком пахнет.

Подобную глупость мог ляпнуть только новгородский купец — человек, проведший половину жизни в центре города, в котором обитает чуть ли не четверть всего населения Европы, а другую половину — на палубе корабля, вдали от пашен и лесов. В Новгороде, само собой, из диких зверей только кошки случаются, да и те от человека бегут. Не видел Любовод, как кабан посевы в двух шагах от селянина травит и ничуть не беспокоится, как волк, нагло поблескивая глазами, выходит зимней ночью к костру погреться, а росомаха норовит кусок сыра прямо изо рта у «венца природы» вырвать.

— Огороды, Любовод, потому так и названы, что их огора…

— Ты глянь, землянка. — Купец приоткрыл дощатую крышку, заглянул в темноту под ней. — Я же говорил, рядом со степью торговли не будет. Они вон вообще в ямах живут и таранькой питаются. Надо дальше плыть, на север. Жалко, хозяева испугались и удрали. Спросить про здешние земли не у кого. Поплыли дальше. Одну яму нашли — глядишь, и другую встретим.

— Идем. — Потирая руку, которую жег раскаленный крестик, Олег задумчиво смотрел на крышку землянки. Крышку на двух железных петлях. Последний раз он видел похожие только в далеком двадцатом веке. Хотя нет, последний раз — в Киеве, на дверях княжеских палат. В других местах петли делали кожаные, деревянные, вешали створки на сучках, ставили на подпятники. Но железных петель он не видел — слишком дороги. Так откуда они взялись здесь, на входе в нищую землянку? И кстати, доски стоят денег. Доски в лесу не растут, их нужно долго и нудно выпиливать пилой вдоль толстых стволов. Поэтому дверцы в сараи, баньки и прочие подсобные помещения обычно сбивают из тонких жердей.

— Ты идешь, ведун?

— Да, конечно, иду.

Новый холмик с землянкой они встретили уже через пару часов, но опять обнаружили только лаз куда-то в темноту, возделанный огородик и сушеную рыбу. Люди успели сбежать.

Больше до самой темноты никаких жилищ найти не удалось, однако ночевать Любовод приказал на ладьях, встав на якоря на самой стремнине и выставив дозорных. Там, где хотя бы вдалеке обитают люди, всегда найдутся желающие вырезать сонных гостей.

Тем не менее время Сречи прошло без происшествий, и новым утром гребцы благополучно опустили весла на воду. Несколько часов пути — и справа от путников леса исчезли, сменившись обширными болотами, а слева выросли горные отроги, местами подступающие к самой воде. Река облизывала гранитные скалы волнами и, к неудовольствию купца, постепенно уходила к югу.

— Никак, пожар впереди, — себе под нос буркнул Ксандр. Токмо этого нам на пути не хватает.

Впереди, где-то у самого горизонта, к небу поднимался столб сиреневато-черного дыма. Однако река продолжала уходить к югу, и кормчий приободрился:

— Милостив Господь, не выдаст слугу своего…

Но была ночь, был день, и в конце его русло реки внезапно повернуло точно под дым. А на новое утро ладьи впервые встретили на реке лодки — небольшие плоскодонки, на которых везли вверх по течению кипы сена, повизгивающих поросят, груды крупных свекл с не успевшей подвять ботвой. Хозяева самых мелких лодочек, искоса поглядывая на вспарывающих гладь реки многотонных монстров, торопливо выбирали рыбу из садков, вершей и прочих снастей. Крупной рыбки Олег не заметил ни разу — видать, подвывели.

— Морякам на весла, — громким шепотом приказал Ксандр. — Судовой рати надеть брони и не высовываться. Копий не поднимать, над щитами не маячить.

Очередная, бесчисленная по счету, излучина — и впереди открылось примыкающее к реке обширное поле, посреди которого возвышался холм метров пятнадцати высотой, правильной округлой формы и с плоской вершиной. Как раз от вершины, сразу из нескольких десятков мест, и поднимались вверх черные дымы.

Причалов на берегу хватало с избытком — но все они были слишком маленькими, рассчитанными на лодки, а не корабли, поэтому Любовод предпочел встать у берега в свободном от строений месте. Следом за ним носом в траву уткнулась и Детка. Справа и слева от пришельцев десятки людей занимались повседневными делами: выгружали с лодок мешки, обсыпанное солью мясо, кувшины, складывали в плоскодонки продолговатые сундуки, закатывали камни. Нельзя сказать, чтобы незнакомцев не заметили воьсе — но рядом с ними не появилось ни единого любопытного, ни одного зеваки.

— Что-то баб совсем не видно, — добавил к наблюдениям Олега Любовод. — Малюту с собой возьмем. И Ксандра. У него вид добродушный, но внушительный. Остальным не высовываться! Странное тут место. Как бы чего местные не подумали.

Четверо путников, перепоясанные мечами, в атласных рубахах и меховых налатниках, дабы произвести хорошее впечатление, в высоких начищенных сапогах вышли на дорожку и пристроились за местным мужиком, везущим на тачке тщательно переломанные кости, среди которых узнавались суставчики и хребтинки мелких зверьков вроде кролика или кошки, следом за ним дошли до холма, поднялись по пологой дорожке наверх. Там местный остановился возле одного из множества люков, сыпанул содержимое тележки вниз и, невозмутимо обогнув пришельцев, побежал в обратную сторону.

— Свят, свят, — обмахнулся Ксандр. — Тут что-то нечисто.

— Да чисто, — потер запястье Олег. — Колдовством пока не пахнет.

Он заглянул в люк, куда высыпали кости, тут же отпрянул от нестерпимой вони, подошел к другому и тоже шарахнулся, но на этот раз от жара. В третьем люке обнаружилась лестница.

— Ты бы перекрестился, Коршунов, — предложил Олег и полез вниз. Навстречу пахнуло теплом, дымом, какой-то кислинкой. Лестница уперлась в стену, повернула и пошла дальше вниз, на глубину примерно в три человеческих роста, где возле похожей на перевернутую воронку глиняной печи возились три человека.

— Друг, ты глянь, — прикоснулся к плечу ведуна Любовод.

Середин повернул голову и увидел подвешенное на балках прямоугольное зеркало, в котором отражалась противоположная лестница. Служило оно, разумеется, для разглядывания ступенек — откуда-то сверху на зеркало попадал свет, перебрасывался на то, что висело на стене ниже, и уже нижнее ярко освещало пол пещеры.

— Ты видел еще где такое чудо? Коли таких в ладью нагрузить, не сам пять, сам пятьдесят расторговаться можно.

— Можно… — Олег спустился до пола, остановился неподалеку от печи.

Мастера, как и все в этом городе, на гостей только покосились, и больше никаких чувств не проявили. Прямо зомби одни кругом!

— Вы кто такие, что вам нужно? — окликнул их с лестницы какой-то усач, одетый в кожаные, грубо выделанные штаны и такую же куртку.

— Ну наконец, хоть кто-то разговаривать умеет! — обрадовался Любовод. — Торговую площадь мы ищем, базар, лавки, купцов.

— У нас нет торговых площадей, лавок и купцов, — сурово отрезал усач.

— Как же вы так живете-то? — опешил Любовод.

— А правитель какой-нибудь есть в вашем селении? — спросил Олег.

— Есть, но не здесь. Поднимайтесь за мной.

Усач вывел их обратно на вершину холма, отвел с тропы на поросший неприхотливым подорожником пятачок, указал в центр:

— Перило видите? Люк за ним. Там все правители наши и сидят… — При этом усач криво, с некоторым презрением, усмехнулся и полез вниз.

— Зело странное место сие, — перекрестился Ксандр и поправил меч на боку. — Не иначе, в преисподнюю заплыли. Костями бесов подземных кормят, сами в норах, ако кроты, обитают, взгляд у всех нечеловеческий. Слова не скажут, не остановятся. Зачарованы словом диаволовым, не иначе.

— Торгов в городе нет, лавок нет, купцов нет, — добавил Любовод. — Как же живут они здесь? Пойдемте к правителям здешним — может, у них чего узнать получится.

Гости двинулись дальше, в указанном направлении. Олег же крутил головой, не в силах отделаться от ощущения, что все это он уже где-то видел. Город, в котором люди, как заколдованные, от своих тачек и печей не отрываются, где нет детей, лавок, магазинов, рынка. Город, в котором жилища без окон и удобств, но с печами или бункерами в каждом строении, город, в котором десятки труб дымят сырым черным дымом, и ни одна — легким древесным дымком, перемешанным со сладким запахом свежего хлеба… В нескольких шагах от перил крестик на запястье вдруг начал быстро наливаться жаром, и Олег остановился:

— Табань, Любовод, здесь нам делать нечего.

— Отчего, друг?

— Ни с кем ты тут ни о чем не договоришься, никому ничего не продашь. Это вообще не город. Это фабрика, завод. Тут, наверное, рудник какой-нибудь рядом, вот и перерабатывают на месте. А поскольку много вони и грязи, живут мастера не здесь. Их жены, дети и дома в стороне. Там и торг должен быть.

Олег усмехнулся — но уже своей недогадливости. «Зомби», «колдовство», «преисподняя». Тут несколько сот человек трудятся, у каждого своя работа. На конвейере у какого-нибудь Форда тоже особо от станка не отойдешь, пусть хоть инопланетяне на крышу цеха опустятся.

— Это вроде как кузнец или кожевенник из города в слободу трудиться идут, чтобы пожара али вони у дома не допустить? — зачесал в затылке купец.

— Вот именно, — кивнул Олег. — У кузнеца в слободе ты еще можешь нож какой купить, но только не продать. Отрезы, мясо, хлеб у него жена на базаре покупает.

Любовод потоптался на месте, огляделся еще раз, махнул рукой:

— А и верно! В таком месте люди никак жить не могут. Больно темное оно. А ты, — поворотился он к кормчему, — «преисподняя, преисподняя». Слобода это здешняя, выселки.

— Дык, кости всякие тележками возят…

— А костяные накладки у варягов на ремнях тебя не смущают? — поинтересовался ведун.

Ксандр Коршунов, внезапно оказавшийся крайним в случившихся непонятках, неожиданно густо покраснел, что красна девица, и буркнул себе под нос:

— Ну и не пойду больше.

Путники развернулись, двинулись в обратную сторону. По тропе навстречу, толкая телегу с блестящими черными комьями, торопился мужичок в тонко выделанной кожаной рубахе, покрытой разноцветными пятнами.

— Постой, мил человек, — вскинул руку Олег. — Не подскажешь, как до торга ближнего нам добраться? А то нездешние мы.

— А пешие вы, али конные? — Мужик опустил тележку, отер пот со лба.

— На лодках.

— Ну так вверх по реке до уступа парного. — Мужик вскинул руку, растопырив пальцы в виде буквы «V». — За ним, у Покровителя, торг и дозволен. Токмо он лишь через три дня начнется, как дни отдыха придут.

Работник подхватил ручки телеги и бодро побежал дальше. Теперь, когда пелена непонимания спала, он казался самым обычным человечным трудягой. Да и все остальное вокруг не представлялось таинственным и колдовским.

— Интересно, что за дни отдыха у них начнутся? — заинтересовался Любовод. — Коли праздники, то торг богатым должен случиться.

— Когда Бог создавал Землю, — нравоучительно сообщил Ксандр, — то он потратил на сие семь дней, из которых шесть трудился, а седьмой отдыхал. Оттого людям обычай остался в седмицу день последний молитве предаваться, от работы любой устранясь.

— Землю шестьдесят пять веков тому назад создал великий Сварог, смешав небо и воду, — отмахнулся купец.

— Или Кронос, отец богов, отпустив Ариев с горы мира, — добавил от себя Олег и повернулся к опытному моряку, на помощь которого так часто полагался кормчий: — А ты как считаешь, Малюта?

— Я смотрю, людей тут сотни три, — ответил чернобородый широкоплечий муж, — а стражи никакой нет вовсе. Ни у берега, ни при городе. Ни копейщиков, ни мечников, ни еще кого. Совсем беззащитный город-то…

— Видать, нечего тут местным беречь, — пожал плечами Любовод. — Слобода — она и есть слобода. Как ворог подходит, жгут ее просто, да за стенами запираются. Айда на ладьи. К торгу поплывем. Там наше место.

Еще почти полный день ладьи поднимались вверх против течения, изредка обгоняемые юркими плоскодонками, прежде чем на левом берегу встретился втрое возвышающийся над соснами, раздвоенный скальный уступ, словно расколотый пополам гигантским топором. А спустя версту, уже по правую руку, путники увидели обширное ноле, поросшее только клевером и низкой осокой. В сотне саженей от берега стояла уже знакомая торговым гостям женщина из желтого металла, левой рукой опираясь на меч, а в правой держа перед собой чашу из темно-красной меди.

— Пусто как, — покачал головой Любовод. — Однако трава вытоптана. Немало людей сюда временами наведывается. Коршун, к косе песчаной правь, там нам выгружаться проще будет. Надобно зараз место на берегу занять, лагерь разбить. Знаю я, как в диких местах все решается. Кто первым прибыл, тот и прав.

Ведун, выбравшись на берег, направился к статуе, внимательно осмотрел, несмотря на боль от раскалившегося крестика. Черты лица женщины почти в точности повторяли те, что были у первой встреченной бронзовой красотки. Тот же меч — но совсем другая чаша. Эта не составляла со скульптурой единое целое и, похоже, просто лежала на металлических пальцах.

— Оставь хитрость, всяк сюда входящий, ибо по воле великого Раджафа стражи покарают каждого, кто несет обман детям каимовским, — прочитал руны на постаменте подошедший купец. — Похожая баба, верно? Непонятно токмо, отчего ее именем мужским называют, Покровителем. Глянь, там далее еще холм стоит. И плоский из себя, и люди вокруг крутятся. Как считаешь, слобода это али селение такое? Может, возьмешь десяток варягов да разведать сходишь?

— Схожу, — согласился Олег. — Только варягов брать не стану. Они видом своим туземцев только распугают. Урсулу возьму. Человек с девочкой доверие вызывает. Может, и вправду чего интересного узнаю.

— Ничего себе — девочка! Рожать ей давно пора да малых деток нянчить… То есть коли что, мы зараз с помощью прибежим, не сумлевайся.

Невольница, измаявшаяся в четырех стенах, с радостью отправилась с Серединым, по дороге рвала ромашки, крутилась в траве и излучала такую предельную безмятежность, что ведун и сам расслабился, забыл про саблю на поясе и постоянно колющий запястье крест. Шел себе, подставляя лицо ветру и солнцу, не глядя по сторонам, — и сам не заметил, как очутился возле поросшего одуванчиками крутого вала города.

Жители, что в большинстве своем несли к городу тяжелые корзинки или охапки зеленой травы, а то и просто, казалось, прогуливались, на пришельца особого внимания не обратили. На этот раз Олег облачился в простецкую полотняную косоворотку, похожую на рубахи горожан, и Урсула — в венке, в вышитой серебром короткой войлочной курточке и ярко-синих шароварах — привлекала к себе куда больше взглядов.

Пользуясь всеобщим покоем, ведун вышел на тропинку, поднялся на то ли холм, то ли город и замер, пораженный невиданным зрелищем: по обе стороны от тропинки полыхали яркими красками цветочные клумбы. Слева покачивалась ярко-синяя живокость, справа — усыпанный мелкими бутонами низкорослый шиповник. Еще дальше колыхались гладиолусы, крупные декоративные колокольчики, малиновые маки. Клумбы шли по всему верху холма ровными прямоугольниками, прерываемые то полосками высокого ковыля, то меркантильными грядочками редиса.

— Что это, господин? — испуганно прижавшись к Олегу, прошептала невольница. — Зачем?

— Чего ты испугалась, малышка? — усмехнулся ведун. — Это просто красота. Красота нужна просто потому, что… В общем, нужна.

Он пошел между клумбами, иногда касаясь цветов руками, над некоторыми наклоняясь и нюхая бутоны. На какой-то миг ему вовсе почудилось, что он в выходной день гуляет по ботаническому саду, восхищаясь многообразию природы и мастерству цветоводов…

— Дяденька, ты страж? — Вопрос задала девочка лет пяти, ростом не выше бело-сизых флоксов, среди которых она стояла.

— Нет, милая, я просто прохожий, — старательно улыбнулся ей Олег.

— Тогда зачем тебе это? — Она указала на саблю.

— Это такой ножик для дальних странствий, милая. Иногда нужно порезать о-очень большие куски.

— Не приставай к дяденьке, Даринка. — Откуда-то из-под цветов, словно волшебница на театральной сцене, появилась женщина лет двадцати пяти в длинном коричневом платье, опушенным понизу белкой, обняла девочку. — Дяденька иноземец. Им очень страшно жить, и они всегда ходят с мечами, как стражи.

— Не всегда, — возразил Олег. — Просто в дальнем пути без них бывает… тяжеловато. Не дадите воды напиться уставшему путнику? А то до реки далеко, а знакомых у нас тут нет.

Женщина немного поколебалась, потом кивнула и — погрузилась в цветы.

— Как ты относишься к подземельям, Урсула? — передернул плечами ведун и шагнул мимо девочки в цветы, к откинутой дощатой крышке.

Машинально он отметил тщательно промазанные чем-то желтым щели, железные петли и то, что слой земли и дерна, судя по окантовке люка, составляет в толщину не меньше полуметра, после чего начал спускаться по лестнице в прохладную глубину. На глубине метров трех находилась комната с полом из плотно пригнанных досок. Без изысков: узкий, ничем не прикрытый топчан в локоть шириной, на стене — однотонная ткань, похожая на люш, кувшин с цветами на столике, под которым валялось несколько пар обуви: сапоги, низкие сапожки, сандалии с деревянной подошвой, шерстяные мягкие тапочки. Правда, на обе стороны уводили двери куда-то еще. От стены ярко светило наклоненное вниз зеркало.

— А откуда здесь свет? — поинтересовался Олег. — Я наверху никаких окон не видел.

— Милостью Раджафа, — кратко и непонятно пояснила хозяйка.

— А крыша, — указал на бревна над головой ведун. — Крыша не течет? В дождь, например.

— Цветы все выпивают. А лишнее в стены уходит. Они ведь из земли. — И женщина стала спускаться в следующий люк.

Здесь было уже совсем холодно, как в погребе, стоял мягкий полумрак. У дальней стены, метрах в трех, завидев людей, заблеяли в загончике козы, рядом с ними лежали кучей клубни свеклы. Судя по земляному полу, они спустились на самый низ, однако в центре имелся еще люк. Наверное, колодец.[6]

— Тут холодно, господин, — пожаловалась сверху невольница. — Я дальше не пойду.

— Кто она? — моментально насторожилась женщина.

— Непослушная девчонка, — ответил Олег.

— Кем она тебе приходится, путник?

Попытка уклониться от ответа не удалась.

— Не жена и не сестра, если тебя интересует именно это, — менее дружелюбным тоном ответил ведун. — Мы прибыли издалека, пришли с миром и хотели бы встретиться с кем-нибудь из здешних правителей. У вас в селении кто за старшего? С ним можно встретиться?

— Вы добрались вдвоем?

— Нет, наши корабли стоят за полем, на реке. Остальные путники остались там.

— В центре есть туктон Раджафа, к нему можно обратиться самому и услышать волю. Либо к каимовским знакам, что в домах старого Йымкона или По-веста.

Женщина спохватилась, открыла бочонок, зачерпнула из него ковшом, подала корец гостю. Олег отпил несколько глотков, закашлялся. Напиток напоминал чайный гриб — чуть сладковатый, чуть газированный, чуть кислый, но был таким холодным, что зубы заныли. Сделав небольшую передышку, угощение он все-таки допил — из вежливости. Как положено по русскому обычаю, перевернул, стряхивая последнюю каплю в жертву богам и одновременно показывая, что ничего не осталось.

— Спасибо за угощение, хозяйка, — вернул он ковш.

— Теперь идем к туктону, — решительно заявила женщина. — Идем!

— Пошли. — Ведун не стал протестовать против возможности узнать еще что-то о селении.

Они поднялись на самый верх, на цветочную крышу города, прошли по узким тропкам между клумбами в самый центр, спустились в люк под позолоченную крышку. Не станут же туземцы делать люк из настоящего золота! Здесь помещение больше походило на колодец диаметром в пять шагов с кирпичной стеной, в которую и были вмурованы тупени спиралевидной лестницы. Никаких зеркал тут не имелось, но снизу шел мягкий аквамариновый свет. Откуда — ведун так и не понял. Казалось, его рождал сам воздух. По накалу креста было понятно, что тут все пропитано магией с невероятной плотностью, поэтому удивляться не стоило.

— Вот он, туктон, — указала женщина на гранитный шар в половину человеческого роста, что лежал внизу колодца. — Говори, что ты хотел получить от Раджафа и каимовского народа?

— Мы… — Глядя на камень, попытался сказать что-нибудь толковое Олег. — Мы пришли издалека. Мы пришли с миром. Мы хотим торговать с этими землями, чтобы оба наших народа получали от этого выгоду… В общем, купцы мы из Руси. Ладно, завтра, говорят, торг большой будет. Там и разберемся подробнее.

Он повернулся было к лестнице, но женщина внезапно перекрыла ему дорогу:

— По законам Раджафа, все люди равны пред землей и небом. Тому зароком слово его и стража медная. Девочка, отныне ты не обязана слушать этого дикаря. Ты свободна, можешь идти, куда хочешь!

— Законы Раджафа нам не указ! — звонким голосом крикнула в ответ Урсула. — Это мой господин! Я останусь с ним.

— Да не бойся же ты, — попыталась перейти на ласковый тон туземка. — Он больше не сможет ничего тебе сделать. Если он попытается тебя удержать, его покарают стражи великого Раджафа.

— Смотри, как бы тебя не покарали! — Невольница вцепилась Олегу в руку. — Идем, господин. Они тут все злые, злые!

* * *

— Чего выведал? — встретил Любовод своего друга на границе лагеря: торговые гости ограничили пространство перед ладьями, натянув под углом два куска парусины, получив одновременно и стены от ветра, и навес от солнца или дождя, выкатили на берег несколько бочонков, развели костер — над огнем грелись многоведерные казаны.

— Селение семей на пятьдесят-шестьдесят. Так что человек триста-четыреста там обитает. Живут в землянках. Скотину мелкую держат, огородничеством занимаются. Ткани я видел, зеркала, обувь, хорошо выделанную. Мужчин мало. Наверное, на работах. Охраны тоже никакой, ни одного человека с оружием. Поклоняются какому-то Раджафу, молятся каменному шару с его именем, обращаются к нему с просьбами, пугают друг друга его стражами. Вроде все.

— Ладно, завтра торг все покажет. Отдыхайте… О боги, что это?

Олег оглянулся и увидел, как в сгущающихся сумерках нал медной чашей богини заплясал аквамариновый огонек. Постепенно разгораясь, он превратился в яркий шар, свет которого вырывал из ночной темноты лицо медной женщины и ее сжимающую рукоять меча руку.

* * *

Торг начал просыпаться еще в темноте, задолго до утренней зари. С поляны, слабо освещенной аквамариновым шаром статуи, слышалось пофыркивание скота, деревянный скрип, стуки и негромкие препирательства. Крест ведуна то и дело наливался огнем, отмечая проплывающие лодки. Шорох вытаскиваемых на берег плоскодонок слышался каждую минуту, и если никто не налетел впотьмах на борт ладьи, так только благодаря небольшому костерку, что поддерживали выставленные купцом дозорные.

Слабые лучи рассвета показали уже порядком заполненное поле. Местами телеги и степняцкие арбы стояли вплотную, забросив оглобли друг на друга и выставляя на всеобщее обозрение груды корнеплодов, тюки тканей, россыпи кувшинов, горшков и крынок, косы, седла, разукрашенные бубенцами уздечки, груды шкур, разноцветные бусы и платки.

Между тем с разных сторон все прибывали и прибывали повозки, подходили путники с заплечными мешками. Да что там возки и путники! Олег собственными глазами увидел три промчавшиеся колесницы с шипами на осях, что были распряжены и втиснуты в торговый ряд между меховым прилавком и гладкими, безворсыми коврами, больше напоминающими раскрашенную кошму.

— Коршун, Малюта, — встрепенулся Любовод. — Ступайте, место ищите! Не то останемся на отшибе, никто и не найдет опосля. По паре бочонков с вином возьмите да по тюку полотна. Пусть ратники судовые отнести подсобят. Ныне главное — место забить, а там посмотрим, что уперед выставлять. Так, ведун… Ты приглядывай, а я по рядам пробегусь, гляну, чем богаты торговцы местные.

— Ясно… Ксандр, давай-ка выставим бочонки, что на палубах принайтованы, вот сюда, между навесами парусиновыми. И на ладьях свободнее станет, и место огородим, и как прилавки использовать потом можно будет.

— Прости, хозяин, но по торговой части я не мастак. Коли на воде, то я командую, а так…

— Понял, — кивнул Олег, окинул взглядом стоянку: — Твердята! Вот ты мне и нужен. Будешь пока за старшего. Разгрузку начинайте.

Вернулся купец через час, когда солнце начало заметно пригревать, а прибытие новых продавцов почти прекратилось. Настроение у него было бодрое, кончики пальцев мелко подрагивали:

— Верно ты сказывал, ведун, мехов здесь в избытке. Прицениться я пробовал, да все в кольцах цену называют, а что за кольцо — непонятно. Ткани разные есть. Полотно без прибытка сдавать придется — тут и льняных, и конопляных тканей изрядно. Сало тоже видел, хоть и не много, мед свой у многих стоит и хмельной, и бортнический. Однако вина не видел ни разу, может и уйти. Клинков на торгу нет никаких — от на них, я мыслю, и оторвемся. Клинки суздальские хороши, никто спорить не рискнет. И прихватил я их изрядно. А каменная посуда у здешних мастеров хороша, ой хороша. Взять надобно поболе. К стеклу князья и бояре привычны уж, а такого я и сам не видывал. Ты уж опустошил, вижу, трюмы. Это хорошо, надобно к Малюте и Коршуну товары отнесть.

— Я пойду, тоже осмотрюсь? — спросился Олег.

— Конечно, друг. Может, и ты чего интересного приглядишь, ведун.

— Будута, ты куда?

— Тюки на торг отнести велено… — опустил на траву увязанное полотно холоп. — А че, боярин?

— Со мной пойдешь, — приказал Середин. — Извини, Любовод, но есть тут один нюанс… Не хочу на этих землях его одного оставлять. Как бы князю Муромскому урона не нанести.

— Ладно, пусть идет… — не стал спорить купец. — Легостай, прихвати тюк, за мной понесешь.

Разумеется, на обход торговых рядов Урсула увязалась с Олегом. То ее из каюты днями не выманить было, а тут — как чувствовала, спозаранку выбралась воздухом подышать. Будута семенил сзади, с хрустом уминая подгоревшую корку леща, из-за которой кусок жареной рыбы остался вечером недоеденным.

Торг, как и положено, равномерно гудел из-за споров сотен людей по всему полю. Как известно, продать каждый желал подороже, купить — подешевле. Зазывалы расхваливали свои товары, потерявшиеся друзья выкрикивали друг друга, оглушительно орали козы и гуси, хрюкали молочные поросята, степенно гудели пожилые быки. Олег, крепко взяв за руку девчонку, шагал по рядам, не видя пока ничего интересного. Груды конских и коровьих шкур выше человека высотой, жужжащие в деревянных коробах ульи да бочонки с кедровыми орешками его как-то не интересовали. В одном месте Середин остановился перед сундуками, на которых стояли вырезанные из камня поделки: бокалы из яшмы и оникса, малахитовые кубки и шкатулки, золотистые розы, отлитые из бронзы и насаженные на выгнутый каменный стебель. Это было красиво — но пока что покупать добро Олегу было не на что, все свое серебро он вложил в общее с Любоводом дело.

Ведун двинулся дальше, вдоль груды покрытых квадратиками и прямоугольниками горшков, как руку его вдруг кольнуло жаром. Он остановился, глядя на повозку с приподнятым полотняным верхом. Внутри, поджав ноги, сидела тетка в темном платке и темно-коричневом платье, связанном из грубо спряденной шерсти. Перед ней на полу лежали каменные, из серого гранита, шарики размером с кулак, стояли небольшие бронзовые изображения все той же женщины с мечом и чашей, на натянутой бечеве висели ремешки с волчьими и рысьими зубами, керамическими безделушками в виде колец, шариков, крестиков, птичек, собак, небольших окольцованных решеточек. Серебряные диски и крестики разного размера со вписанной в середину свастикой — символом вечности.

Привязанный к запястью, освященный в Князь-Владимирском соборе крест запульсировал, словно крича: «Берегись, колдовство!», — и ведун сделал шаг ближе.

— А вот амулеты! — оживилась тетка. — От гнуса, от мух, от потравы, от дикого зверя.

— Помогает? — недоверчиво спросил Олег, и тетка обидчиво отпрянула:

— А как же! Не на вечность, конечно. Но коли три клыка таких по краям огорода воткнешь, до новой весны ни един дикий зверь черты перейти не сможет. От гнуса и мух токмо у меня все в земле каимовской закупаются. Никто ни разу не жаловался. А вот защитный оберег… — Она взяла круг с решеточкой. — Для отвода глаз хорош, коли в порубежье отправляешься. Наденешь — и не видит тебя никто цельный час. Потом, однако, другой надобно надевать, кончается.

— А камни зачем?

— Это не камни, это туктоны, освященные прикосновением самого великого Раджафа. Ими можно говорить с ним, ими он может слышать… — Тетка понизила голос: — А еще они в темноте светятся, вышивать рядом можно. Покровитель вот есть. Удачу в дом привлекает.

— Почему ты ее мужским именем называешь? Это же явно женщина!

— Великого Раджафа нельзя изображать, — опять понизила голос торговка. — Его взгляд даже в камне жгет простых смертных насквозь. Посему высекать положено его дочь старшую, плоть от плоти, кровь от крови.

— Какое же он покровительство дает? От недругов спасает, от беды бережет али еще как?

— Коли от пустого семени спастись желаешь — оберег небесный брать надобно. Плотью великого Раджафа освящен. У меня сестрица в городе его убирается, она вот носит — увечье отводит, смерть водную, божью жертву, потерю денежную, поломки в вещах всяких. Проверено не раз людьми многими. Вот эти, малые, пятьдесят четыре беды отводят, те, что с крестом — семьдесят две, а большие, с кругом, сто сорок четыре. Бери, мил человек, бери. Себе не хочешь, жене возьми. У нее, вон, глаза разные, ей нужно.

— С чего ты взяла, будто это моя жена?

— Ну, мил человек, — как на шутку, отмахнулась рукой торговка. — То же каждому видно, что линии жизни у вас, что нити в веревочке, вместе сплетены. Отсель и до самой кончины общей.

— Купи… — моментально вцепилась Урсула ему в руку тонкими острыми пальчиками. — Хоть одну купи.

— Сколько же оберег твой стоит, чародейка?

— Да за пять колечек любой малый отдам. А те, что беды отводят, в десять, одиннадцать и пятнадцать колец ценятся.

Олег, у которого если что и завалялось, то разве пара монет, пожал плечами:

— Какие такие колечки?

— А вот такие… — Торговка чуть приподнялась, сунула руку под юбку и вытащила нитку с нанизанными на нее разноцветными бисеринками. — Ты, никак, чужеземец из краев зело дальних, коли не знаешь?

— Эти? — удивился Середин. — Ну, этого добра у нас на ладье должно быть изрядно. Сейчас вернемся.

Любовод, как он помнил, мешочки бисера с собой для торга брал. Олег быстрым шагом добрался до кораблей, где под прикрытием навесов отсыпалась большая часть судовой рати — без поясов с оружием, но подложив под спины добрые крепкие щиты. Кособокий приказчик стоял за прилавком, и ведун подманил его к себе:

— Бисер есть?

— Как же не быть, — кивнул он. — Девки это баловство любят.

— Отсыпь мне горсть.

— Дык, хозяин, — не понял тот. — Коли берешь — мешочек брать надобно.

— Мешок не надо. Надо десятка два.

— Как скажешь, хозяин, — покачал головой приказчик, полез куда-то вниз, потом поднялся с полотняным мешком, развязал, запустил туда пальцы и отсыпал Олегу в ладонь несколько щепоток.

— Спасибо. Ну пойдем, малышка, посмотрим, на сколько этого для тебя хватит.

Увидев бисер, торговка оживилась, отсчитала себе десять штук, потом одну из стекляшек лизнула языком, набрала полную грудь воздуха и на долгом протяжном выдохе завопила:

— Рятуй-й-йте-е-е-е!!!

Будута, подпрыгнув, кинулся наутек — но кто-то подставил ему подножку, добрые люди кинулись на упавшего паренька и быстро его скрутили. Олег с Урсулой, вины за собой не чувствуя, никуда не побежали, и потому их никто не тронул.

— Ратуйте!!! — продолжала вопить тетка. — Кольца поддельные суют. Помогите!

Но вскоре через собравшихся зевак вперед протиснулся гладко выбритый мужчина, кудри которого перехватывал кожаный ремешок с височными кольцами — небольшими, из обожженной глазурованной глины. На кольцах была выдавлена свастика, и, видимо, поэтому страж порядка считал возможным обходиться без оружия. На перехватывающей рубаху с алой вышивкой пеньковой веревке не болталось даже привычной ложки — в чехольчике или без.

— Случилось чего? — поинтересовался мужчина.

— Вот, кольца поддельные суют! — Тетка протянула ему бисерину. — Утопить их надобно, дабы другим неповадно было.

Олег от подобной угрозы не ощутил почему-то даже беспокойства. С саблей среди безоружной толпы он чувствовал себя, как волк в крольчатнике.

Страж порядка попробовал бисерину языком, сплюнул:

— Не каимовское кольцо. Кто сбывал? Этот?

Будута отчаянно замотал головой, тетка тоже начала тыкать пальцем па Олега.

— Чужеземцы мы, мил человек, законов ваших не ведаем. Спросила дура эта плату бисером, мы им и заплатили.

— Каким еще «бисером»? — поморщился мужчина. — Вот кольцо обычное, а вот то, чем ты платить собирался.

Олег взял две одинаковые с виду бисеринки. Прикоснулся языком к одной, потом к другой. Первая слегка покалывала язык, словно полуторавольтовая батарейка. Вторая была никакой. Даже не холодной.

— Вины тут за нами нет, мил человек, — вернул обе стекляшки ведун. — Кто же знал, что у вас бисер такой необычный? Нам показали, какую плату хотят…

— То мы сию минуту прознаем, — повернулся мужчина. — За мной идите.

В сопровождении толпы любопытных Олег и Урсула дошли до бронзовой статуи — Будуту добрые люди доволокли. Здесь страж порядка повернулся:

— Становись под Покровителя.

Олег, потерев испуганно заполыхавшее запястье, сделал шаг и замер, медленно опустив руку на рукоять сабли. Вокруг воцарилась тишина. Потом кто-то, кашлянув, прошептал:

— Медная…

Ведун поднял глаза вверх. Да, дочка великого Раджафа держала в руках медную чашу. Неужели раньше никто не замечал?

— Выходи, — махнул ему страж порядка и указал на девушку: — Теперь ты вставай.

Невольница заняла место под чашей, потопталась, отодвинулась в сторону.

— Теперь этого ставьте, — махнул рукой на холопа мужчина.

Заботливые руки придали Будуте вертикальное положение, толкнули к скульптуре… Толпа охнула — у всех на глазах красная, как осенний лист клена, чаша стремительно начала приобретать желтоватый отлив, пока не превратилась в чистое золото.

— Торговка где? — прихватив холопа за ворот, закричал страж порядка. — Сюда смотри! Этот тебе кольца поддельные совал?

— Да нет, что же я, ослепла совсем? Вон тот давал, с мечом разбойничьим.

— Ладно, ступай отсель, — вздохнул мужчина. — Слушайте меня, вы двое. Покровитель умысла злого у вас не заметил, вины не почуял. Посему вас отпускаю. Осторожнее с деньгами впредь будьте. А ты, плюгавый жулик, нечто нехорошее задумал да свершить не успел. Посему топить тебя пока не за что, и ты еще раз подумать можешь. Вот и думай, коли шкура дорога. Пошел вон!

— К ладье пошел, — негромко уточнил ведун и сжал невольнице ладонь. — А тебе, малышка, не повезло. Нет у нас нужных колец. Да и не тянет меня больше к этой скандалистке.

— И меня, — довольно улыбнулась девушка. — Зато я теперь знаю, что мы никогда не расстанемся, господин.

«Девочка! — поймал себя на неожиданном изменении мыслей ведун. — Девочка, а не девушка! Рано ей еще об этом думать. В ее возрасте на Руси еще не всякая девица замуж выйти успевает…».

И он начал решительно проталкиваться через толпы покупателей к берегу.

Неожиданное приключение заняло немало времени — Любовод, как оказалось, уже успел изрядно расторговаться. С берега пропали все бочонки с вином, многие тюки тканей, больше половины бочек с салом. Время от времени к кривобокому приказчику подходили потные моряки, передавали приказы купца, подхватывали то мешок, то бочонок и уходили обратно в плотную толпу, чтобы вскоре вернуться снова.

— На борт полезай, — дал холопу подзатыльник Олег. Присел на берегу, зачерпнул воды, умылся, вернулся к навесам: — Помощь нужна?

— Пока нет, хозяин, — вздохнул приказчик. — Видишь, не берут тут ничего. Токмо Любовод на бойком месте расторговывается.

— Коли кто кольцами захочет расплачиваться, на язык пробуй. Настоящие покалывают, как иголочкой. Все прочие — поддельные.

— Сделаю, хозяин.

Новгородский купец вернулся только во второй половине дня, весь красный, как после парной, с неестественно прямой спиной. Страшными глазами указал на свою ладью. Ведун понимающе кивнул, поднялся по сходням вслед за ним, вошел в каюту, затворил за собой дверь. Любовод сделал глубокий выдох и вытянул из-под косоворотки что-то плоское, красноватое, длиной в полметра, а шириной сантиметров сорок. Какой-то лист медной жести.

— Вот! — Торжествующе перевернув лист, купец кинул его на топчан, и Олег невольно присвистнул, чуть приподнял лист, тряхнул, уронил снова.

Это было зеркало! Но не стеклянное, а… Середин даже не знал, как это называется. Нечто, нанесенное на медную основу; отражающее все, как обычное зеркало, без искажений, ярко и глубоко — но небьющееся, гибкое, легкое.

— А, друг? Я его, драгоценное, Зориславе отвезу. Пусть на себя любуется, краса моя ненаглядная. Хоть его, единственное… — Купец открыл сундук, расстелил кусок бархата, поместил зеркало сверху, старательно укутал, разровнял складки, опустил крышку и сел сверху: — Беда у нас, друг мой, беда. Прогораем.

— Как же это? — не поверил своим ушам Олег. — Я же вижу, товары уходят, мужики таскать не успевают!

— Важно не то, сколько продать, важно — почем. Сало, полотно, да тут все дешевле выходит, нежели у нас, на Руси! Сбываю, дабы назад не везти, с немалым убытком отдаю. Меха, правда, тоже дешевые, да на них прибытку особого не получишь. Ими каждый торг ведет, сильно серебро вложенное не отобьешь. Вино, ради редкости его в здешних краях, хорошо ушло да ковры персидские. Мыслю я, как деньги сберу здешние, посуду редкостную каменную на все скупить. Перед вечерней зарей подойду, цену, мыслю, хорошо сбить получится. Кто же захочет, не расторговавшись, вертаться? Но беды-то главных у нас, друже, две. Клинки брать никто не желает, ни единого не продал. А в них-то я, ведун, основное серебро и вложил. А еще — зеркала чудные здесь никто не продает. Расспрашиваешь — на Раджафа ссылаются как один. У бога здешнего можно взять, стало быть, и ни у кого более. Я, ведун, зеркал на Русь повозил немало. И франкские, и римские, и греческие. Кто серебро полирует, кто сталь добрую, кто медь красную. Ан мутные они все, как через кисею на себя смотришь. А эти… Ну что за зеркала! Краше, нежели наяву, кажешься! Ради таких любая девка с себя все, что скажешь, снимет.

— В каком смысле? — насторожился Середин.

— Ну хоть гривну, хоть перстни, хоть серьги — ничего не пожалеет, — не понял его удивления Любовод.

— А это откуда взял? — кивнул на сундук Олег.

— Купец один тайно на бисер весь сменял.

— Он же его как поддельные колечки пустит!

— То не моя печаль, — отмахнулся Любовод. — Не я же пускаю! Не мой и грех. Вот такие у меня вести… Ладно, пойду, сало попытаюсь отдать. Места много занимает, а цена тут — как за треть на Руси. Ох-хо-хо… Макошь, величайшая из богинь, куда же ты смотришь?

Когда солнце склонилось к закату, торговцы стали торопливо отъезжать. Кто легко укатывал на пустых возках, кто, не менее довольный, возвращался с полными арбами добра, выменянного на свой товар. Моряки тоже начали сворачиваться: сносить на берег окованные сундуки, что-то грузили обратно в трюмы, что-то оставляли до хозяйского указа. Любовод появился уже в полной темноте, но на чужой телеге, запряженной волами. В первый миг показалось, что она нагружена сеном, но незнакомые мальчишки начали споро вынимать из него берестяные короба и выставлять неподалеку от кострища. Купец заглядывал в каждую, наскоро убеждаясь, что обману с товаром нет, напоследок напомнил помощникам:

— Сено свалить не забудьте!

Те легко вывернули наружу объемистый, но легкий груз, запрыгнули на телегу и неспешно укатили, поскрипывая несмазанным колесом.

— Груз, считай, золотой, — предупредил моряков Любовод. — Золотой и хрупкий. Треть цены в нем — ваша, за вино ачмасское выкупленная. На Мамку к передней стенке укладывайте. И сперва сено на дно накидайте! — Купец подошел к костру, уселся в траву: — Ног вовсе не чую… Снедь есть какая в лагере?

Приказчик налил в деревянную миску мясной похлебки, сваренной из сушеного мяса, принес, дал хозяину в руки. Пододвинул полотняный мешок с сухарями.

— Чего, рыбы не половить было? — недовольно буркнул купец.

— Ты же знаешь, хозяин, в разных землях нравы разные, — виновато оправдался приказчик. — А ну за ловлю откуп платить положено? Мы уж опосля, вдали от глаз брюхо потешим.

Любовод вынул из украшенного золотыми наклепками чехольчика ложку, принялся хлебать варево и, лишь доев последнюю каплю и облизав столовый прибор, сообщил:

— Неладно здесь, други. Наш товар не в цене, свой интересный товар местные от нас прячут, не продают. Оттого выручки у нас никакой нет, и вида на нее еще меньше. Мехов, что за полцены впихивают, я брать не хочу, на них не наваримся, а зеркала свои прозрачные здешние мастера токмо для себя творят. Мало того. Хоть трюмы у нас и пусты более чем наполовину, ан в казне прибытку, считай, нет вовсе. Три четверти серебра в сталь вложена, в клинки да рогатины, что во всех концах света ценятся. А здесь, как по уговору, ни единого брать никто не захотел. Ни купцы солидные, с коими знакомство свел, ни покупатели обычные, что на торг приходили. Как мыслите, что делать ныне надобно?

— Оставь, хозяин, чего там, — ответил за всех Малюта, кидая в огонь подобранные с земли травинки. — Коли в такую даль забрались, надобно до конца пройти, прибыток отыскать, земли посмотреть. В походе мы недолго, назад никто не просится. Лучше поздно в шелках вернуться, чем рано в рубище. Верно говорю?

— Верно, верно! — отозвались несколько моряков и варягов.

— Посему дальше нас веди, Любовод, — подвел итог Малюта. — Верим.

Собрав нераспроданный товар и задраив трюмы, команды переночевали на краю торгового поля, изредка поглядывая на непривычно яркий аквамариновый шар и золотое лицо дочери великого Раджафа, а поутру уселись за весла и двинулись дальше вглубь неведомых земель.

Первый день прошел совершенно впустую. Как это нередко бывает, река разлилась в пологой низинке, превратив ее в болото, и, кроме комаров, за не???

Но уже утром второго дня за излучиной реки открылось поле с пасущимся на нем коровьим стадом. В полуверсте от берега стоял холм, почти правильной круглой формы с плоской вершиной, сплошь заросшей яркими цветами.

— Ты, ведун, среди нас самый опытный, — с усмешкой заметил Любовод, — тебе и идти. Хочешь — с невольницей, хочешь — с варягами. Я на тебя надеюсь.

В этот раз Олег чувствовал себя более уверенно — но толку это принесло мало. Остановив волокущего за рога козу, взлохмаченного старика, ведун попытался выяснить, кто в городище за старшего, но опять услышал знакомую мутотень про туктоны, Раджафа и просьбы, которые тот обязательно услышит. Отпустив старого жителя, Олег перехватил женщину помоложе, но в ответ на предложение поговорить про товары та сразу замахала руками, ссылаясь на недавний торг, что случился совсем рядом. Так и вернулись ведун с Урсулой без всякого толка.

— Может, и вправду на торгу потратились? — пожал плечами Любовод, выслушав отчет. — Ладно, давайте дальше двинемся. В следующий раз я сам с тобой отправлюсь…

Этот следующий раз случился в полдень нового дня. Будута углядел холм с плоской вершиной, когда ладьи едва не ушли в новый поворот, приняв поле за обычную естественную прогалину. Но городище было — просто стояло верстах в трех, сливаясь с зелеными горными отрогами на горизонте.

— Тебе доверяю, Коршун, — кивнул своему кормчему купец. — Не оставь нас по возвращении без горячей рыбки. А мы с другом моим пока пойдем мозоли новые зарабатывать. Что же они норы свои так далеко от воды роют?

Идти, продираясь через высокую траву, пришлось почти два часа — только потом торговые гости наткнулись на утоптанную дорожку, что привела их к самому селению. Поднявшись на стену, они сразу наткнулись на двух женщин, что, переговариваясь, пропалывали цветочные заросли на соседних прямоугольных клумбах.

— День добрый, красавицы! — радостно поклонился им Любовод. — Мы к вам с вестью доброй, радостной. Товар у нас на ладьях есть редкостный, а ради вас мы готовы его за малую цену отдать.

— Нам-то, наверное, ни к чему, — выпрямилась та, что ковырялась с флоксами. — Может, Тидерий чего знает? Постойте, я вас проведу.

Купец бросил на Олега торжествующий взгляд, и они вместе двинулись за женщиной. Та провела их мимо двух клумб и указала на открытый люк:

— Он там быть должен. Сегодня не выбирался.

Путники полезли вниз — Любовод на несколько секунд замер возле сияющего на стене зеркала, скрипнул зубами — и почти тут же расплылся в улыбке:

— Ты ли будешь уважаемый Тидерий? — спросил он седого старика, что сидел на скамье, опустив ноги в оловянный тазик с водой. От воды явственно припахивало горчицей.

— Болят, болят ноги, — закивал тот.

— Ты, сказывают, в здешнем городе за старшего?

— Нет старше никого, нет, — согласился старик. — Седьмой десяток идет, куда же больше?

Любовод почесал в затылке, поднял глаза на Олега, пожал плечами. Спросил:

— Так ты в здешнем селении вопросы решаешь? Ну, там, купить чего надо, продать, стены укрепить?

— Крепит, это бывает, крепит, — признал Тидерий.

— Великие боги, — вскинул глаза к потолку купец, — не надо ныне надо мной шутить. Я и так в убытке!

— А коли надобно, так я у туктона завсегда спрошу! — решительно взмахнул кулаком старик. — Ничего не боюсь! Я свое пожил, могу и правду сказать!

— Скажи правду, кто у вас за старшего, — попросил Любовод. — Должен же быть в поселке наместник, князь, тиун, посадник, боярин, голова, староста? Хоть кто-то?

— Я ныне самый старший, — уверенно повторил Тидерий. — Я с туктоном завсегда говорю. Спрашиваю, коли надобно что. Слушаю, коли великий Раджаф снисходит своей милостью.

— Продай зеркало, старик? — резко изменил тактику купец. — Продай, заплачу по-царски.

— Как можно, — резко дернулся старик, и вода расплескалась на доски. — Это дар великого Раджафа, благословившего семью и этот дом! Без милости Раджафа нет дома, нет семьи. Как продать его зеркало?

— Тогда купи. Купи нож.

— Вы посланцы Раджафа?

— Мы посланцы богов, уважаемый Тидерий, — плохо скрывая раздражение, ответил купец. — Привезли ценный товар. Ты его купишь?

— Привезли на торг? Так ведь он токмо через сем ден будет!

— Мы привезли товар сюда, отдадим за полцены! Купишь?

— Я спрошу туктон, добрые люди. Он даст верный ответ.

— Туктон — это каменный шар в центре города, — сообщил Олег. — К нему обращаются за советами. Говорят, он все слышит и передает великому Рад-жафу.

— Раджаф ответит, — добавил старик. — И я узнаю, можно ли купить вне торга…

— Ты даже не спросил, что именно! — рявкнул Любовод и взбежал по лестнице наверх.

Когда ведун поднялся следом, купец уже опять разговаривал с женщинами:

— У вас есть кто-то, кто может позаботиться о городе? Старик ничего не понимает, а я с важным товаром могу ведь и уплыть! Прямо сейчас уплыть и не вернуться.

— Можно обратиться к туктону, — предложила все та же, с флоксами. — Коли это важно, он ответит и без старого Тидерия.

— Что-нибудь еще, друг? — поинтересовался Олег.

Купец сплюнул и сбежал вниз по склону.

— Как же они так живут? — рычал он себе под нос. — Ни стражи, ни старших, ни тиунов. Случись что — как беду решать станут?

— Видать, веками жизнь отлажена, — пожал плечами Олег. — Ничего не меняется, ничего решать не надо. Получается, и старший ни к чему. Только хлеб на него зря переводить.

— А ну пожар случится? Тогда что — к камню ихнему с вопросами бегать?

— Не преувеличивай, Любовод, — усмехнулся ведун. — Когда пожар полыхнет, так и у нас на Руси без старших обходятся. Тиунов по деревням ставят, дабы дань княжескую верно сбирать. Если с данью само решаться станет, то любая деревня и без тиуна жить припеваючи станет. И не заметит, что старшего не стало.

— Как же без дани-то?

— Легко. Назвать князя великим богом, которому десятину нужно давать, не то помрешь, поставить камни молитвенные, чтобы не забывали, — и готово. Каждый сам десятину отсчитает и привезет. Особливо, если еще и стражами всевидящими припугнуть.

— Хорошо, что ты не князь, ведун, — наконец-то засмеялся купец. — Больно хитрый. Намучились бы мы с тобой…

На стоянке друзей ждала щучка, завернутая в мяту и запеченная на углях, но даже такое изысканное угощение не смогло улучшить настроение купца. Наскоро проглотив рыбу, он приказал отчаливать. Суда, мерно взмахивая веслами, двинулись выше по мало-помалу сужающейся реке и ближе к вечеру привязались к берегу на полверсты ниже нового холма, поднявшегося на небольшом взгорке прямо над водой.

— Ладно, друг, ты уже нагулялся, — сжалился над Серединым купец. — А я еще раз удачи попытаю. Трувор, Диун, Велеслав — со мной. Рожи пострашнее корчить станете и ножнами всех задевать. Может, хоть это кого расшевелит.

Четверо путников поднялись на взгорок, на холм, потолкались наверху, вскоре спустились в один из люков. Примерно через полчаса выбрались, пересекли селение и спустились в другой. Над рекой начали сгущаться сумерки, по воде редкими лохмотьями пополз туман. Ксандр, наблюдая за городом, внезапно хлопнул в ладоши, выпрямился:

— Чего-то холодно сегодня, мужики. Все едино, никуда впотьмах не тронемся. Давайте хоть костерок запалим.

Моряки и судовая рать зашевелились, выбросили на траву сходни, спустились. В лесочке на скалах застучали топоры, и уже через четверть часа ночную темноту разорвал свет костра. Приказчик выдал куль сушеного мяса — рыбу все равно ловить было поздно, — шмат сала, немного вяленой репы и лука, мешочек перловки. В котле забурлила похлебка, над рекой поползли запахи, по соблазнительности далеко превосходящие вкусовые качества кулеша. К нему и вышли четверо переговорщиков, что отправлялись в селение.

— Это страна ненормальных, — с горечью высказался Любовод, усаживаясь рядом с Олегом. — Никто ни за что не отвечает, ничего не решает. Все только молятся.

— Зато девки там ладные. Да, Диун? — переглянулись моряки, потом вместе повернулись к варягу: — Как мыслишь, Велеслав? Получше наших невольниц затюканных?

— Товар у них есть отменный. Зеркала, кои наш хозяин так хвалит, в каждой землянке висят. А стражи вовсе никакой.

— Подождите, други, — вскинул голову Любовод. — Мы пришли сюда с миром. Мы приплыли, чтобы торговать!

— А что делать, коли они торговать не хотят? — решительно заявил Трувор. — Ты как считаешь, Волынец? А ты, Боброк?

Оба моряка, к которым обращался Трувор, поднялись и молча перешли к нему за спину.

— Малюта? Легостай? Тютюня?

— Мы сюда не веслами махать приехали, хозяин, — рассудительно произнес старший после кормчего моряк. — Мы сюда за товарами пришли. И платить за него сбирались честно. И сталь привезли, и полотно, и прочее добро. Что же делать, коли нам товар продать честно не хотят? Не пустыми же возвертаться?

— Урсула, ну-ка давай на борт и в каморку, — тихо приказал невольнице Олег.

— А ты чего скажешь, новый хозяин? — поднялся от костра Твердята и двинулся к товарищам. — С нами пойдешь али у бабенки своей греться останешься?

— Нехорошее дело затеваете, мужики, — покачал головой ведун. — Не нужно этого. Люди ведь здесь живут тихие, невинные. Женщины, дети. За что же вы их?

— Мы тоже невинные, — хмыкнул Твердята. — Да токмо и нам детишек кормить надобно. Товары из дальних земель привозить. Ты же товарец сам покупать ходил. А, хозяин?

— Будута, назад! На рее повешу! — негромко приказал Середин поднявшемуся было холопу. Тот, даже не зная, что такое рея, упал обратно на задницу и деловито потянулся ложкой к котлу.

— А вы как решите, варяги? — Трувор оглянулся на Велеслава. — Чего твои молчат?

— А чего кричать? — пожал плечами скандинав. — Мы не новгородцы, на вечах орать не приучены. Но, по нашему обычаю, любая битва лучше мирной скупки. Укажи мечом — зараз и пойдем. Токмо шлемы наденем.

— За всех слово даешь?

— За всех, — уверенно подтвердил Велеслав.

— Малюта, — вздохнул Трувор. — Ты скажешь али Диуна пошлем?

— А сам чего не хочешь? Хотя ладно, стой. Я скажу…

Моряк вышел к костру, низко поклонился Любоводу:

— Здрав будь, хозяин. Прости, коли что не так. Ты знаешь, мы тебя уважаем. Слова твоего слушаемся крепко. Однако же в походы ходим мы не лясы точить, а прибыток в семью привозить. Трюмы в ладьях наших полными быть должны, тогда и животы полны будут. Обычай ты знаешь. Что на меч взято — половина твоя, половина команды. Коли тебе твоя половина не дорога, то круг от своей отказываться не намерен. Порешили мы взять товар для торговли обратной. Серебром не получилось, стало быть, мечом будем брать. Вот…

Моряк отступил, растер пятерней волосы, обернулся:

— Готовьтесь, брони надевайте, щиты снимайте с бортов. Люки там прочные, нам тараны понадобятся. Трувор, Диун. Ваше слово первым было, вам и сосну для тарана валить. Велеслав, своих сбирай, они у тебя тоже без броней…

От Любовода ни согласия, ни даже ответа не требовалось. Команда решила брать товар силой и, по обычаю, имела право на такое решение. Купец обладал на своей ладье большой властью. Он мог посылать людей в шторм, в битву, просто на смерть. Мог повелевать судьбами и здоровьем. Не мог он покуситься только на одно, самое святое — на долю команды в тяжелом походе. Запретить взять то, что само просится в руки, — было выше его власти.

Ведун опустил ладонь на рукоять клинка, сжал… Отпустил, опять сжал, мотнул головой и взялся за ложку. Он испытывал только одно чувство — чувство полного бессилия. Свое время, свои законы. Не будешь же драться против своих! Да и не управишься в одиночку-то… Оставалось только смотреть в огонь и хлебать кулеш, повернувшись к городищу спиной.

В лесу послышался хруст, быстро перешедший в нарастающий треск — дерево с гулким стуком рухнуло на землю. После короткой паузы стук топоров стал чаще — створ разделывали на куски, к которым, в глубокие пазы, привязывали палки, что будут заменять рукояти.

Середин, не выдержав, оглянулся на город. Там было тихо — ни огонька, ни шевеления. Люди безмятежно спали, не ожидая никаких неприятностей, строя планы на далекое будущее, мечтая и занимаясь любовью.

— После такого дорога для торга нам сюда закрыта будет, — перехватив его взгляд, посетовал Любовод. — А с другой стороны, Малюта прав: они и не торгуют! — Он привстал на месте, закричал: — Кормчего хоть одного оставьте, мало ли что!

В лесу настало затишье. Варяги и моряки, гости торговые, осторожно выбирались по скалам, неся на локтях согнутых рук целых три тарана — сосновые чурки диаметром чуть меньше метра и метра по три длиной каждая. Сырые чурки, тяжелые — каждую вшестером тянуть приходится. Остальные члены команды ринулись к кораблям. Кто натягивал кольчугу, оставленную на время работы — тяжесть все же изрядная, лишний пуд железа на плечах, — кто нахлобучивал на голову шлем, кто просто сдергивал с борта ладьи щит и торопился догнать своих товарищей.

Метров за сто от городища люди прибавили скорость и с разбега взобрались на шестиметровую земляную стену, чуть задержавшись на гребне. Ведун даже подумал, что сейчас чурбаки перевесят, и варяги вместе с таранами ухнутся вниз — но «торговцы», медленно вытаптывая цветы, двинулись по верхушке, расползаясь в стороны. Остановились. Неподъемные бревна поднялись вертикально, видимо, зависая над закрытыми люками, а потом все три одновременно рухнули вниз. Послышался треск, радостные вопли. Тараны закачались — привязанные палки не дали им провалиться в люки — и один за другим отвалились в стороны. Олег явственно представил, как, сжимая обнаженные мечи, варяги судовой рати и моряки, подбадривая себя грозными воплями, один за другим прыгают в проломы, чтобы зарубить каждого, кто попытается подняться им навстречу, не разбирая в горячке и темноте, кто это окажется — мужчина с мечом, старик с клюкой или мать с ребенком.

Будута заелозил, жалобно посмотрел на ведуна.

— Сиди, сиди, — посоветовал Олег. — Без тебя обойдутся. Тебе все едино не доля в добыче, а поруб в Муроме положен.

— Хоть бы факелы взяли, — пробормотал купец. — Не видно же в землянках ни зги!

Зашуршала трава, из темноты вышел Александр Коршунов, сплюнул в траву, вытянулся рядом с Любоводом:

— Дернула же тебя за язык нелегкая, хозяин. Меня погнали, батю оставили. Там же и биться не с кем! Ни стражи, ни оружия. Легкая добыча.

— И правильно сделали, — сурово отрезал купец. — Добыча, конечно, легкая. А коли вы впотьмах с лестницы на пару кувыркнетесь, кто ладьи назад поведет? Кто еще все повороты, заводи и перекаты наизусть помнит? Мне по глупости али случайности малой на Ахтубе заблудиться не хочется.

В городе было подозрительно тихо — никто не кричал, не плакал, не звал на помощь. Видать, земляные стены гасили все звуки. Глупо. Этак может случиться, что в одной землянке хозяевам животы вспарывают, а в соседней люди спать спокойно продолжают, очереди своей дожидаясь.

— Пусти, хозяин, — заскулил Будута. — Я выкуп для князя Муромского насобираю.

— Не насобираешь. Доля только членам команды положена. Коли Любовод тебе долю выделит — значит, беглого холопа на службу брал. Ему это надо, себя под сыск подводить?

— Ну хоть повеселиться напоследок?

Над холмом наконец пронесся истошный женский вой, оборвавшийся хриплым вскриком, потом громко заорал мужчина. Похоже, что от боли.

— Сиди, там и без тебя сейчас весело.

Криков стало больше — но они потонули в нарастающих задорных выкриках, смехе, стуке мечей о щиты. Тараны один за другим опять поднялись вертикально, ухнулись вниз. И вновь с веселыми прибаутками и залихватским свистом торговые гости попрыгали в проломы.

На востоке начало светать. Олег с удивлением сообразил, что все это время он хоть и неясно, но происходящее на холме видел — и в то же время не мог разглядеть пенька в полусотне саженей от костра. Вероятно, в пределах селения имелась некая слабая подсветка. Может, здесь в центральном колодце тоже лежит каменный туктон, распространяя во все стороны аквамариновое сияние? Чем дальше, тем свечение слабее — но его хватает, чтобы лбом на стены не натыкаться.

Однако сейчас было не лучшее время для проверки подобных теорий, и ведун усилием воли отвернулся от города, стараясь отрешиться от нарастающего шума. На некоторое время это удалось, но вскоре к костру начали подтягиваться веселые торговцы, бросая на траву то кошму, то какие-то мешки, то тряпье:

— Это как, надо кому, Любовод? Брать?

Купец оживился, отошел от затухающего костра, перетряхивая вещи:

— Так, ковер войлочный… Эти, пожалуй, пойдут. На подстилки и для тепла в щели забить завсегда купят. Берите, коли сильно не залиты и не засалены. Можно и без рисунка — постелить в избе под половик сойдет. Рубахи полотняные… Кому их, поношенные, спихнешь? Только коли новое. Обувка хорошая… Ну сильно ношеную брать не надо, а обычную за треть цены хоть в Новгороде сдадим. Это что? Зерно? Сам не понимаешь, что не довезем, заплесневеет? Я ради пары медяков продыхи выкладывать не намерен. А это что? Вроде как глина, а зуб волчий торчит.

— Оберег это чей-то, — не выдержав, поднялся Олег. — И сила в нем есть, я чувствую.

— Какая же сила, коли от нас не уберегла? — рассмеялся купец и откинул безделушку в сторону.

— Так она не от людей, от дикого зверя… — попытался возразить ведун, но Любовод о находке уже забыл.

— Плошки, кружки — токмо место лишнее в трюме забивать. Найдете из камня али иного необычного материала — то берите. Прочее — в мусор.

— Сюда глянь, Любовод! — От городища быстрым шагом шел Твердята, таща за косу крепенькую босую девицу лет шестнадцати со связанными за спиной руками. Одета она была в одну исподнюю рубаху — как вытащили из постели, так и осталась. Но похвастаться безволосый моряк собирался не пленницей, а медной пластиной, что держал в левой руке: — Глянь, чего я со ступеньки снизу сдернул!

Это было зеркало! Одно из тех, что заставляли купца нервничать и ругаться, жаждать и разочаровываться.

— Что же ты делаешь, олух! Как тащишь! Ты же его поцарапаешь! — Любовод с осторожностью принял находку. — Хоть бы завернул во что!

— Завернуть? — Твердята огляделся, ухватил девицу за ворот, рванул вниз, раздирая рубаху, протянул полотно купцу: — Вот!

Пленница закрутила плечами, тщетно пытаясь как-то прикрыть наготу. Любовод старательно укутал зеркало в тряпицу, отложил отдельно. Подступил к девице, ухватил за грудь. Та округлила глаза, заметалась, не издавая почему-то ни звука. Моряк хмыкнул, отпустил косу и резко толкнул ее в лоб. Пленница отступила на пару шагов, оступилась и рухнула на спину, извиваясь, но не в силах подняться. Купец присел рядом, опять потискал грудь, запустил ладонь между ног, погружая в запретные врата, сжал пальцами щеки, вынудив открыть рот, осмотрел зубы. Он отнюдь не тискал невольницу — он ее оценивал. Вытер руку о траву, поднялся:

— Крепкая деваха. Ладная, здоровая, сильная. Красива собой. Меньше пяти гривен по всякому стоить не будет. А на хорошем торгу и за десять уйдет. Что скажешь, друг, товар живой повезем? Хлопот с ним много, в халифат заходить придется, но и прибыток неплохой выйдет.

Душа ведуна опять задрожала, словно кто-то вытягивал ее на свет за живую жилу. Ловить рабов, везти на продажу… И совесть ворочается, и ругаться начнешь — не поймут. Нормальное дело: коли попался чужак в неволю — так чего его не продать? Если сказать «нет!», Любовод, может, и согласится с компаньоном, не станет лишними хлопотами заморачиваться. Но что потом? Не зарежут ли эту девицу за ненадобностью, не кинут ли в кучу прочего мусора? Законы войны и торговли имеют с моралью очень мало общего…

— Ты опытнее будешь, друг, тебе и решать, — выдавил из себя ведун. — А я пойду, посплю. Все же ночь выдалась бессонная.

Середин поднялся на Детку, вошел в капитанский сарайчик — и Урсула тут же ткнулась ему головой в живот:

— Я так соскучилась, господин. Мне все время снились кошмары. Торки снились. Снился чародей неведомый с одним глазом зеленым, а другим голубым. Кровь снилась. Будто лежу я в гареме, а она округ постели течет. И так много, так глубоко, что не сойти, потому как утонуть можно… А что за крики там, господин? Почто ты меня прочь отослал?

— Торг там идет, малышка, — погладил ее по волосам Олег. — Очень шумный и неприятный.

— Что ты со мной, как с маленькой, говоришь?! — отпихнувшись, отпрянула она к стенке. — Я же поняла, вы город здешний разграбить решили, раз добром ничего купить не можете! Новую невольницу, верно, уже присмотрел? Хотя нет, кровью от тебя не пахнет… Правда, не присмотрел?

— Отстань, спать хочу. — Олег стянул сапоги, скинул через голову косоворотку, развязал узел портков…

Сзади его обняла за плечи невольница, прикоснулась губами к мочке уха:

— Все равно ты мой будешь, господин. Я знаю. И чародейка так сказала, и судьба такая моя.

Невольница… Олег поморщился, решительно тряхнул головой: нечего психовать, у каждого времени свои законы. И не ему из далекого двадцатого века осуждать здешние нравы. Они, может, пленников в рабство и продают — но не закапывают во рвы население целых городов, чтобы не мешалось, не жгут ковровыми бомбардировками и атомными бомбами миллионы женщин и детей без всякой цели — просто чтобы попугать противника своими возможностями. Не травят чумными блохами и крысами, не заливают напалмом и дефолиантами тех, кого не могут победить. Так что запереться ему следует со своей моралью в каютке и не пентюкать. Представителю двадцатого века о чистой совести лучше не поминать.

Проснулся Олег незадолго до заката — как раз когда обе команды уснули полным составом, обнимая найденные в селении бочонки с медом, голых девок или мешки с каким-то особо понравившимся добром. Пленницы и детишки большей частью плакали, связанные спина к спине мужчины скрипели зубами и ругались. Одна девчушка лет восьми трясла распятую на земле между колышками обнаженную женщину и жалобно скулила:

— Мама, когда придут стражи?! Ма, ну, когда придут стражи? Мамочка, когда придут стражи?

Женщина безвольно трясла головой, но время от времени отвечала:

— Они придут, золотко, придут. Раджаф все слышит, все знает. Он пришлет стражей, и они покарают разбойников.

Вера в высшую справедливость — последнее прибежище побежденных.

— Вы все умрете! — зашипел пойманный совершенно голым, в одном сапоге, туземец. — Вы погибнете страшной смертью! Раджаф покарает вас, подонки!

— Никто не вечен, — философски ответил Олег. — Но не должен выкрикивать угрозы тот, кто остался жив, когда его дом разорили. Ты почему не защищал свою семью? Если ты не готов умереть за своих близких, значит, твои женщины будут рожать детей другим мужчинам.

— Раджаф убьет вас всех! Он уже идет! Он рядом! — истерически забился пленник.

— Стать рабом — это участь каждого, кто надеется на чужую защиту, а не на свой меч, — покачал головой Середин. — Смирись. Тем, кто надеется на бога, нужно учиться смирению. Боги любят смиренных… Но помогают только сражающимся.

— Хватать безоружных легко, подонки, — выдохнул мужчина. — Ничего, ты тоже в веревках посидишь, придет и твоя очередь…

— Вольно ли вам было жить без опаски? Мы предлагали вам купить клинки. Еще вчера. Вчера вы предпочли миролюбие, а сегодня оказались на цепи. Ты думаешь, нашлись бы желающие грабить твой дом, если бы вместо плача ожидали наткнуться на пики? А в путах я уже побывал. Всего год назад. И знаешь, оказалось, что меня проще убить, чем сделать рабом. Боги — они такие. Они помогают дерущимся и утешают смиренных. Поэтому я здесь, а не там. Когда тебя продадут караханидам, раб, и отправят работать в поле, ты можешь убить своего хозяина и попытаться пробиться к свободе. И тогда я первый пожму твою руку и сочту равным человеку. А сейчас — заткнись, раб, я хочу посидеть в тишине. Заткнись или получишь плетей.

— Раджаф придет, — закрыв глаза, себе под нос забубнил невольник. — Раджаф придет, его стража уже в пути.

Олег не стал наказывать несчастного. Кто его знает, может, среди этих женщин, что пугливо съеживаются от одного мужского взгляда, что прошли через грубые руки нескольких чужих полупьяных самцов, есть его дочери или жена. Может, он был почтенным, уважаемым человеком. Кто знает? Но что поделать, если «сраму не имут» только мертвые. Боишься защищаться, боишься испытать боль или умереть — терпи.

Пройдя по лагерю, ведун подобрал в одном месте свиной окорок, в другом — бурдюк хмельного меда. В городе имелись богатые припасы, и при всем разгуле команды не могли истребить их все. Сходил в лес, наломал сухих еловых веток, кинул на угли. Когда огонь разгорелся, добавил сучья от сваленной сосны, подтащил верхушку. Сырое дерево горело дымно и неохотно, но долго.

Перекусив, Олег отнес копченый бараний бок и немного меда Урсуле, вернулся, немного поколол дров, расстелил возле кострища в три слоя войлочную кошму, кинул сверху красно-зеленый ковер — когда еще всего без счета брать можно, — и вытянулся во весь рост, щурясь на пламя, но старательно поводя по сторонам ушами. Что делать, раз уж он оказался единственным сторожем?

Моряки зашевелились еще поздним вечером, но вели себя не самым внятным образом: кто начинал горланить песни, запивая их вином, кто лез в реку, чтобы потом, мокрому, свернуться калачиком чуть не в самом костре, кто взбирался на невольницу и засыпал снова, прямо на ней, так и не доведя начатого дела до конца. Хорошо, что в эти моменты их не видели жены или дети, которые наверняка гордились своими красивыми и отважными папами. Многие колобродили и ночью, ища бочонки с медом для опохмелки, — и тут же падали снова, заставляя стонать девиц, чавкая мясом и чищеными кедровыми орешками. Только на рассвете многие начали вести себя более-менее разумно, подбирая оружие, присаживаясь к костру, отпиваясь речной водой или обмываясь ею целиком. Большинство, перекусив и выпив кто чего, потянулись к разоренному городищу. Как всегда, после снятых первым заходом сливок всегда находится что-то еще. Нужно только поискать внимательнее, прощупать щелочки, копнуть в мягких местах.

И действительно, вскоре один из моряков притянул еще скрутку из совсем новых, с ярким рисунком ковров, другой завертел над головой большими серебряными чашами, третий пригнал пару хнычущих детишек, не догадавшихся ночью удрать в лес.

Пахнуло маслянистым прогорклым дымом. Поначалу Олег не обратил на это внимания, греша на костер с сырыми поленьями, но потом увидел дымок почти у самой середины холма. За считанные минуты из тонкой струйки дым превратился в толстый столб, наружу вырвался сноп огня в десяток саженей высотой, тут же осел, и пламя начало разбегаться в стороны. Клумбы с цветами стали проваливаться куда-то вниз, подпрыгивали и кувыркались в воздухе крышки люков, быстро увядала трав на внешних склонах. До последней минуты моряки и варяги пытались спасти еще хоть что-нибудь, но в итоге вынуждены были разбегаться, схватив наугад что придется. Самым лихим оказался Диун, вырвавший из пламени подпаленную с двух сторон ступеньку лестницы.

— За зеркало принял, — растерянно оправдывался потом он перед друзьями.

Городище злобно заревело, превращаясь в дым и пепел, выбрасывая вверх клочки тканей, кожи, бересты, и это зрелище заставило даже невольников прекратить свой плач и причитание.

— Мать моя Макошь! — громко поразился Любовод, выбравшийся после отдыха из каюты, да так и замерший с кулаком возле непротертого глаза. — Как же так?

— Ква, — пожал плечами Олег. — Кто-то что-то опрокинул, кто-то что-то не потушил. А то ты не знаешь, как во время штурма бывает?

— Зеркала-то, зеркала все вынесли?

— Кажись, все, хозяин, — ответил Трувор. — Да ладно, самое ценное уже в трюме. Рабов надо загружать да дальше трогаться. Путь дальний, городов много. Место еще понадобится, чего зараз битком ладьи набивать?

Не в пример обычному, корабли готовили к отплытию несколько часов. Чтобы поместить рабов, пришлось перекладывать практически весь груз. Нужно было все сделать так, чтобы живой товар, во-первых, не перепортил обычный своими выделениями, во-вторых, чтобы он не смог напакостить сознательно, поломав что-нибудь, до чего доберутся его ноги или зубы. И наконец — он не должен вырваться на свободу, перепилив, например, веревку об острые, как взгляд кречета, суздальские клинки.

Наконец трюмы разделили старой парусиной и сетью бредня, грызть которую желающие могли месяцами, невольников завели на ладьи и заставили спрыгнуть вниз, задраили крышки. Середин некогда на своем опыте убедился, что нет более надежного средства от побега и бунта, нежели полная темнота. Суда отошли от берега, иа котором еще чадило разоренное селение, и легко покатились по течению — вниз, вниз, вниз! По пути, ведущему к родным причалам, родным землям. По пути, на большей части которого весла понадобятся только для того, чтобы корабли лучше слушались руля.

Плыть по течению оказалось, естественно, куда быстрее, и прогалину перед следующим городом суда достигли еще до темноты. Команды предпочли потратить ночь на отдых и вышли в путь лишь перед самым рассветом. Тянуть они не могли — чуть опоздай, и большая часть людей разойдется на работы, в лес за ягодами и грибами, по иной нужде. А живая добыча — одна из самых дорогих в любом селении от края земли и до края. Опять же, мужи, вернувшись к разоренным очагам, могут в дружину соединиться и месть затеять, преследование начать. Зачем? Лучше их теплыми в постелях повязать да потом и продать вместе с детьми и женушками.

На ладьях, не считая обитателей трюмов, опять остались только хозяева — Любовод с ведуном, также Урсула, Будута, которого Олег никуда не отпустил, да грустный Коршунов-младший.

— Тебя-то за что, Ксандр? — сочувствующе спросил Середин.

— Батю моряки с Мамки за старшего на круг выбрали. Стало быть, он ведет. А я, как второй кормчий, берегусь.

В этот раз штурм и разорение далекого городка показались Олегу совсем не страшными, ненастоящими. Крохотные человечки напоминали игрушечных, никаких звуков не доносилось, крови и вытоптанных клумб и вовсе было не разглядеть. Так, забавная игра марионеток, затеявших беготню на крохотной сцене.

Команды не возвращались назад полных три дня, не допустив на этот раз пожара и вычищая захваченный город со старательностью медведя, что обнаружил кладовую таежного бурундучка. Длинная колонна усталых людей появилась только ввечеру четвертых суток. Самыми усталыми были не столько полупьяные моряки и варяги, сколько пленники, нагруженные, как вьючные лошади. Торговые гости заставили их самих тащить собственное добро на корабли победителей. А кто-то нашел забавным раздеть невольниц догола и превратить их исподние рубахи в мешки для всякого барахла.

Поскольку отплывать было все равно уже поздно, команды затеяли новый пир, заставив танцевать на нем молодых невольниц под песни, которые не пели, а скорее завывали их отцы и мужья. Любовод долго расспрашивал пленных про старика Тидерия, но никто его не видел — сгинул старшой где-то во время штурма. А варяги взахлеб веселились по поводу того, что на этот раз даже тараны не понадобились. Они просто стучали в люки — и им открывали!

Утром корабли совершили новый стремительный бросок и уткнулись в берег напротив стоящего в полуверсте города. Команды выгрузились и прямо среди бела дня, не взяв на этот раз мечи и не надев брони, решительно двинулись вперед. Сопротивления никто не ожидал, а захватывать новых невольников никто особо не стремился — трюмы ладей и так были забиты пленниками, как у шхуны, везущей негров на плантации в Америку. Но и отпускать красивых девок никто не собирался: взбежав на холм, варяги тут же начали опрокидывать и вязать растерявшихся селянок. Моряки прыгали в люки, имея простой приказ: брать зеркала! Все остальное — как получится,

Однако стремительным набег все равно не получился. Ни варяги, ни моряки не могли просто так бросить ковры и меха, не побаловаться хмельным медом и не перекусить свежей бужениной, не заловить и не опрокинуть визжащей девки. А посему к вечеру все вылилось в обычный пьяный пир на корабельной стоянке — с кострами, обжиранием, пьянством и весельем.

Хотя в штурме Олег, как обычно, участия не принимал, но отказываться от корца янтарного напитка смысла не видел, да и голодать из принципа тоже не собирался. После нескольких ковкалей его потянуло в лесочек, который заменяли тут прибрежные ивовые заросли. Из кустов он и услышал тревожные и радостные крики, ругань, злобный вой.

Ведун начал продираться к лагерю и увидел, как варяги рубятся с одиноким воином, одетым в золоченый доспех. Сильно Олег не встревожился, поскольку в мастерстве и смелости скандинавов был уверен, а боец пусть и на две головы выше самого крупного из моряков, а под тяжелой кирасой, да с медными поножами, налокотниками, в медной личине и массивном шлеме выдохнуться должен был довольно быстро. Вот только меч у воина был непривычным — полуторным, в добрую сажень длиной. Таким обычно двумя руками работают. А воин пользовался только одной. В другой была зажата палица.

— Страж пришел! — размазывая слезы, кричали голые невольницы. — Страж Раджафа!

— Один против ста? — криво усмехнулся их восторгу Середин. — Забьют сейчас, как мамонта.

Однако пока все происходило с точностью до наоборот. Боголюб, отбив в сторону массивный клинок воина, потерял равновесие — и палица тут же опустилась ему промеж лопаток. Легостай промахнулся в выпаде — его живот тут же пронзил вражеский меч, и бывалый моряк упал на колени в быстро растекающуюся кровавую лужу.

«Мужики-то без броней!» — запоздало сообразил Олег и рванулся вперед. Торговцы не торговцы, разбойники не разбойники — но это были его товарищи, и терять их ведун не собирался.

Сверкающий золотыми доспехами воин огромным мечом рассек на уровне пояса Трувора и Диуна, но Велеслав успел увернуться, бросил копье, выхватил свой клинок, встретил на него новый удар. Звякнул металл — и оружие варяга отлетело на несколько шагов, вонзившись в землю. Велеслав отпрыгнул, подобрал возле кострища чей-то щит, заслонился — вражеский воин взмахнул своей громадиной, и деревянная «капелька» разлетелась в щепы.

Олег увидел рогатину, приставленную Диуном к вычурному греческому щиту, ринулся вперед, подхватил ее с травы, сцапал левой рукой рукоять вырезанного из легчайшего тополя диска. Не останавливая разбега, со всей силы взмахнул копьем. Острие наконечника шло точно в середину спины, и на миг ведун испытал волну облегчения: после такого удара не выживают. Прямого удара рогатины, которой с разгона нетрудно пробить стену избы, не способна выдержать ни кольчуга, ни пластинчатый бахтерец, ни уж тем более — неуклюжая кираса.

Громкий хруст — закаленная новгородская сталь брызнула осколками, оставив на спине врага лишь небольшую оспину. Воин развернулся, и теперь Олег испугался по-настоящему. В прорезях шлема не было отблеска человеческих глаз. Под медной броней таилась лишь мертвая чернота.

— Ква… — уронил ратовище ведун и потянул из ножен саблю.

Со спины на стража кинулся варяг: Велеслав обеими руками вскинул копье с киевским граненым наконечником, ударил, вкладывая всю свою немалую силу. Воин, не поворачивая головы, отмахнулся палицей — копье переломилось, словно пересохшая тростинка, а варяг опрокинулся от неожиданности лицом вниз. Палица взметнулась…

— Сдохни!!! — кинулся, спасая его, в безумную атаку ведун.

Страж отбил своим стальным монстром его сабельку, обратным ударом попытался перерубить Олега пополам — но ведун, ожидая подобного, упал вперед, оттолкнулся от скользкой кровавой травы обеими руками, поднялся и тут же выкинул саблю вперед. Ее кончик вошел точно в глазницу личины!!!

— А-а-а-а… — По клинку в руку ударил ледяной, нестерпимый холод, который мгновенно распространился по телу, заставив скрутиться в судороге внутренности и остановиться сердце. Последним теплым огоньком моргнул огонек сознания и потух.

* * *

— Господин! Господин!!!

Олег застонал, приоткрыл глаза и понял, что его куда-то волокут. Причем — за ноги.

— Электрическая сила…

— Господин! — Ноги стукнулись о землю, за щеки схватились мокрые руки, а затем не менее слюнявые губы принялись целовать его лицо. — Господин! Ты жив!

— Ква, — ответил ведун, еще не очень понимая, на каком свете находится. — Урсула?

Он поднял руку и понял, что в ней мертвой судорогой зажата сабля. Неподалеку вразнобой кричали:

— Слава Раджафу! Страж, страж! Убей их, убей! Слава великому Раджафу!

— Ты жив, господин?

— Беги, малышка, — решительно отстранил невольницу Олег, поднялся на ноги.

Злобно орали, конечно же, пленники из города, оставленные без присмотра. Вокруг костров, среди изломанных бочонков и объедков от пира валялись в разных позах мертвые тела. Проклятый медный воин продолжал напирать на торговых гостей. К счастью, ведомые своими боевыми инстинктами и какой-то тягой к смерти на ристалище, варяги не побежали, а сомкнули щиты и с упрямством бессмертных встречали стража проклятого Раджафа на острия рогатин. Вреда копья воину не причиняли, но и приблизиться не давали, упираясь в золоченую грудь. Страж, размахивая мечом и палицей, ломал копья одно за другим, но пока еще судовая рать держалась.

— Морякам — на корабли!!! — во всю глотку заорал ведун. — Все веревки — на нос! Судовой рати — к причалу отступать! Ксандр, Любовод, Коршун! На борт, на борт уходите! Держись, варяги, мы вас вытянем! Моряки, на весла! Мужики, уходим, уходим!

Услышав наконец внятные команды, быстро протрезвевшие люди побежали по сходням, занимая свои места. Олег сам еле успел запрыгнуть на борт, как ладьи качнулись от веса надавивших на корму людей, начали отползать. Моряки кинулись к веслам, ударили продолговатыми лопастями по воде. Расстояние между берегом и судами стало потихоньку увеличиваться. А медный страж тем временем уже успел переломать копья и теперь стремительно превращал прочные варяжские щиты в занозистые лохмотья.

— Судовая рать, к реке, бегом! За веревки хватайтесь!

Скандинавы все вдруг развернулись и кинулись от воина прочь, с разбега влетая в воду и ловя выброшенные с носов концы. Они волочились за ладьями, отфыркиваясь от бьющих в лицо волн, постепенно подтягивались по узлам там, где таковые имелись.

Олег оперся о шею носового оскаленного гуся ногой, начал подтягивать веревку, помогая варягам одному за другим перевалиться через борт. Потом потянул другую. На третьей оказался только один северянин.

— Молодцы, молодцы, ребята! — похлопывая их по спинам, прошел от одного к другому Олег. — Ваши боги могут гордиться такими детьми!

Как и большинство русских людей, варягов он недолюбливал, считая продажными шкурами, готовыми за рубль зарезать родного брата — но нынешняя отвага откровенно поразила ведуна. Если они всегда в бою такие — то понятно, почему русские князья нанимают их с такой готовностью. Пускай врут, воруют, пьянствуют и воняют. Главное — чтобы дрались.

Теперь, оторвавшись от странного врага, можно было перевести дух.

— Урсула! — оглядел палубу ведун. — Урсула, ты где?

— Я здесь, господин, — приоткрыв дверцу кормового сарайчика, выглянула невольница.

— Хорошо, кто еще… — Олег пошел вдоль скамей, пересчитывая моряков по головам. Получалось, с берега удалось уйти десяти морякам и восемнадцати воинам судовой рати. Однако изрядно медный воин порезвился.

Ведун привычно потер запястье. Он не помнил, грелся крестик во время боя или нет — разве в горячке на это внимание обратишь? Скорее, грелся. Это все колдовство, неведомое ему колдовство. За купцами охотился не человек — люди после удара саблей в глаз обычно умирают. А этот… Этот своим прикосновением чуть сам не убил.

— Эй, друже! — окликнул Любовод со своей ладьи. — Как у тебя?

— У меня двадцать восемь мужей осталось.

— Тридцать. Малюта и Тютюня ко мне заскочили. А из моих тридцать пять уцелело… Что делать-то станем?

— Я думаю, друг мой, мы и так получили куда больше, чем хотели, — покачал головой ведун. — Людей, конечно, жалко… Но нужно уходить. Уходить домой.

— Это верно, — согласился Любовод, — погибших не вернуть. Подумаем о живых. Разворачиваемся?

Ладьи, уходя от берега, рванулись не вниз, а вверх по течению.

— Давай подождем. Рановато пока мимо стоянки нашей плыть. Пусть народ разойдется, успокоится чуток. Воин назад уберется… Не знаю уж, откуда он взялся.

— Это верно, — кивнул купец. — Поднимемся немного и переждем.

Над рекой надолго повисло молчание — люди приходили в себя после пережитого кошмара. Весла, уныло поскрипывая в уключинах, мерно вспенивали речную воду. Корабли миновали длинную каменистую отмель, обогнули излучину и…

— Хозяин! — вытянул руку Ксандр.

Однако, почуяв неладное, повскакивали все — и увидели, что впереди, на подступающем к самой воде утесе, стоит медный воин, удерживая в одной руке саженный меч, а в другом — пудовую палицу.

— Что же теперь будет-то? — Перекрестившись, кормчий вытянул и поцеловал нательный крестик.

— Ничего, — передернул плечами Олег. — Против течения он нас нагнал, а вот по течению мы вдвое быстрее помчимся. Отстанет. Разворачивай!

— Табань! — Коршунов-младший навалился на руль. — Правый борт, два гребка вперед! Нажмите, мужики! Уйдем!

Детка, развернувшись практически на месте, промчалась мимо второй ладьи, а спустя минуту старый Коршун в точности повторил маневр своего сына.

— Нажмите мужики, нажмите!

Варяги из судовой рати, переглянувшись, заняли свободные лавки, тоже выпростали весла и навалились в общем ритме. Скорость получалась очень даже неплохая — как у верхового на рысях, километров двадцать. Так что шанс уйти у путешественников имелся. Если бы не одно крайне неприятное обстоятельство: невозмутимое солнце начинало потихоньку скатываться к закату.

— Все города, что мы встретили, находились на правом берегу? — не столько спросил, сколько напомнил Ксандру ведун.

Кормчий кивнул.

— Значит, как стемнеет, остановимся у левого. Ночью тут разгоняться я не рискну. Вон, сколько скал по берегам. В воде тоже камней хватает. Наскочим, и тогда точно конец. Нас здесь, мне кажется, совсем не любят.

— Я понял, хозяин.

До темноты миновать ограбленный город они не успели и пристали к левому берегу, пристроив ладьи по обе стороны от огромного гранитного валуна, выпирающего далеко в реку. Выбросили за борт осиновые отбойники, стянули ладьи веревками. Получился очень даже удобный причал. Борта кораблей закрыли камень от волн, он подсох, и варяги, пошарив среди растущих на камнях деревьев, развели небольшой костерок. Не столько для тепла, сколько для света. Заснуть после случившегося почти никто не мог — все напряженно вглядывались в темноту, прислушивались к плеску воды и шорохам среди камней.

— Я так испугалась, так испугалась… — Урсула отказалась остаться в каюте и сейчас сидела на камне, крепко вцепившись Середину в руку и положив голову ему на плечо. — Я так испугалась за тебя, господин. Я думала, господин… Думала…

Ведун не отвечал, и потихоньку язык девочки начал заплетаться. Она села поудобнее. Раз, другой сползла головой хозяину на колени и вскоре тихонько засопела, лежа на боку.

Усталость брала свое — после полуночи большинство путников, да и сам Олег, начали клевать носом. Середину приснился огромный кузнечный горн. Он пытался взять из него заготовку, но все промахивался, попадая рукой в огонь. Пока вдруг прямо из углей не вытянулась рука и не ухватила его за запястье:

— Иди сюда, ты мой!

Олег дернул головой, просыпаясь, схватился за запястье: крестик был если не раскаленным, то очень горячим. Ведун, толкнув девочку, вскочил на ноги и закрутился, прислушиваясь. Ничего… Однако тепло возле кисти продолжало нарастать.

— По воде бесшумно не подойдешь, — пробормотал он. — Вода все равно урчать станет… — И закричал: — Вставай! Все на ладьи! На ладьи! Скорее! Уходим!

Он перетолкнул через борт полусонную невольницу, прыгнул сам и, выдернув саблю, рубанул причальную веревку:

— Да скорее же! Все сюда!

На скалах что-то затрещало, вниз покатились камни, и на валун, прямо в костер, спрыгнул медный страж. Взмахом меча он достал до спины уже вскочившего на борт Боброка, палицей огрел варяга с другой стороны, но на судно запрыгнуть не попытался, провожая его пустым взглядом черных глазниц. Развернулся и, грохоча камнями, растворился в темноте. Вскоре сверху послышался пронзительный, совершенно нечеловеческий визг.

— Кто-то остался… — сглотнул Ксандр.

— Вперед смотри, — посоветовал Олег. — Не то все останемся. Левее правь, там стремнина. Будем надеяться, камней нет.

— Эй, ведун, — окликнули Олега с другой ладьи. — Чего делать-то станем? Этот… медный который… не отстает. И с берега на берег скачет. Что делать? Ты ведь колдовать обучен, так придумай чего!

— Обожди, Любовод, есть одна мыслишка… Только время нужно, чтобы ею воспользоваться. Часа два. И несколько охотников в помощь.

— На два часа, мыслю, мы его обгоним, на течении-то. Ты соображай, ведун, соображай. На тебя одна надежа.

Плыть в темноте по незнакомой каменистой реке было рискованно даже при «кошачьем глазе» — но иного выхода не оставалось. Зато, когда стало светать, медного преследователя не было видно ни на одном, ни на другом берегу. Городище они тоже, судя по всему, миновали — берега стали низкими и топкими.

— К берегу правь! — решил Олег. — Так что, кто пойдет со мной медного стража истреблять?

Вызвались Твердята, Волынец и еще трое варягов. Олег выбрал среди деревьев ровную березку в обхват диаметром, хлопнул ладонью по коре:

— Валите и на чурбаки в полсажени длиной пилите. А те на дощечки в палец толщиной раскалывайте. Ты же, Ксандр, и ты, Любовод, плывите вперед. Далее, как я помню, болотина. Вот посреди ее и вставайте. Страж, я так понимаю, позади идет и на нас первых наткнется. Ну а там… как получится. Любовод, вы рабов-то наловленных хоть покормили? А то помрут, пока мы тут со всякими тварями сражаемся. И воды им налейте.

— Да уж не забудем, не беспокойся, — отмахнулся Любовод, поднимаясь на Мамку. — У меня товар не пропадет.

Ладьи отвалили от берега и медленно покатились вниз по течению, вскоре скрывшись за излучиной. Охотники же остались ждать.

— Смотрите, — поворошил Олег груду получившихся досок длиной по метру каждая и шириной сантиметров сорока. — Выбираем две одинаковые. Делаем по две дырки примерно посередине. Продеваем ремешки, чтобы обвязать вокруг подошвы. Передний ремешок — за голень, задний — над стопой. На лыжах когда-нибудь ходили?

— Какие же это лыжи, хозяин? — возмутился Твердята. — На лыжах носки должны быть загнуты, дабы в наст не зарываться!

— А где ты снег видишь, родной? — не выдержал Олег. — Делай, как показываю, и уж постарайся. От этих палок твоя жизнь скоро зависеть будет.

Охотники взялись за работу — проковыряли ножами отверстия, вдели ремешки, примерили получившиеся штуковины по ноге, потом сняли и положили рядом с собой, готовые схватить при первой необходимости. Теперь оставалось только ждать.

— С невольниками в Персию плыть придется, — вздохнул Твердята. — Али в султанат. Так до зимы не обернемся, там тепла придется ждать. Зато доля нынче ладная на каждого вырисовывается. Я так посчитал — токмо рабов по три на каждого. Ну все пополам, само собой, делится. Но ведь и еще прибыток всякий был. Зеркала, ачмарец этот, прочая рухлядь. Тут гривен по десять каждому набегает. А, Волынец?

— Ты опять все не пропей, счетчик, — посоветовал моряк.

— Не, теперича не пропью, — уверенно замотал головой Твердята. — Перво-наперво гривну матери отдам, пусть порадуется богатству на старости лет. Она меня сколько раз из грязи вытаскивала, отмывала, подкармливала. А коли, тьфу-тьфу, опять меня нелегкая на кривой кобыле объедет, так хоть выручать без разора станет. Опосля дом куплю. Не в Новгороде, там за такое серебро рази столб для гвоздя купишь. На выселках куплю, на Волхове. Со двором, с огородом. Опосля к Люборосе стану подковки подбивать. Она страсть любила надо мной посмеяться, да и подмогала иногда. Сам понимаешь, когда баба над тобой пошутить любит, стало быть, дышит неровно. Смотрит да смотрит. Да внимание обратить хочет. Любороса баба красивая… Да хваткая, у нее не забалуешь. Она мне пить не даст. Я и сам не хочу, да так выходит.

— Не успеешь все за зиму, — покачал головой Волынец. — А по весне, коли помнишь, завсегда лед уходит. И купцы ладьи на воду спускают. Серебро, я так понимаю, ты уже потратил. Стало быть, опять пора с Любоводом реки тропить.

— Как потратил, когда? — удивился Твердята.

— Сам считай, — ухмыльнулся моряк. — Гривну матери. Семь гривен за дом. Плохой ведь ты покупать не станешь? Гривну — Люборосе на подарки всякие, да на угощения, да на подковы, что сам хочешь.

— Подожди, — забеспокоился Твердята. — Почему гривну? Почему…

— Идет… — оборвал их мечты о будущем Олег, погладив свое запястье. — Рядом уже.

Ведун встал, вглядываясь в заросли рябины. Но треск послышался намного левее, в орешнике, и в лучах солнца красновато блеснула медь.

— Так чего делать-то ныне, хозяин? — с тревогой спросил Волынец.

— Глупый вопрос, — подобрал Олег с земли доски с ремешками. — Драпать, конечно.

Он повернулся и первым бросился бежать. Мгновением спустя следом припустили остальные охотники. Середин пытался выдерживать средний ритм, чтобы не запыхаться раньше времени и внимательно смотреть под ноги. В получившейся ситуации подвернуть ногу — гарантированная смерть. Как он помнил, на пути сюда река и поросшее травой болото сближались. Вниз по течению они расходятся. Значит, впереди должна быть топь.

И действительно, вскоре среди деревьев показались просветы, вековые сосны и березы сменились низкой порослью. Крест между тем потихоньку остывал — медный страж двигался заметно медленнее людей. Правда, у него имелись некоторые преимущества. Он явно никогда не спал, не уставал, не останавливался поесть или попить. Так что в средней скорости его показатели получались неоспоримо выше. На длинной дистанции живому существу его не обогнать.

Олег, снизив шаг, вышел на колышущийся травяной дерн, кинул на него досочки, быстро подвязал к ногам и совсем уж медленно двинулся дальше. Варяги и моряки обогнали его на первых же саженях, и их пришлось осаживать:

— Эй, не разгоняйтесь, мужики. Если сбежим от стража, он опять погонится за ладьями.

— А че, лучше, когда он нам в спину дышит, хозяин? — хмыкнул Твердята.

— Само собой, — кивнул Олег. — Тогда он пойдет за нами.

— Ты чего, хозяин? Решил нас этому монстру скормить?

— А ты под ноги себе, Твердята, не смотрел? Там что?

— Трава, болото.

— Вот именно. Эта каша под нами и то качается. А мы легкие и на лыжах. Как, по-твоему, что здесь будет с ходячей бронзовой болванкой?

— А-а-а… — Лицо моряка расцвело пониманием. — Буль-буль ему будет. Эй, пугало огородное, ты где? Мы тебя ждем!

Страж отстал от них всего минут на десять. Очень скоро березки затрещали, ложась ему под ноги, позолоченная медь замелькала среди кустиков. Больше всего ведун опасался, что воин остановится на краю болота, — но тот пошел. Сделал несколько шагов, провалился по колено. Замер. Потом решительно сделал еще десяток шагов, разбрызгивая торф и тину, погрузился немногим ниже пояса, опять встал.

Олег кашлянул, люди от греха отошли на десяток саженей.

Воин продвинулся чуть меньше — по ухнулся по пояс и, словно в задумчивости, встал.

— Эй, ты, чудо жестяное! — весело проорал Твердята. — Где ты шляешься, где девок держишь? Всяких баб я за эти дни перемял, да бронзовой ни одной. Скажи, где жена живет? Я и к тебе наведаюсь!

Страж вдруг взмахнул рукой, метнул палицу. Послышался жирный чавкающий всплеск, заколыхалась травяная корка, закрывая место разрыва, и Твердяты не стало.

— Медная болванка с чувством собственного достоинства, — пробормотал Олег. — Это что-то новое.

Он кивнул Волынцу и варягам, они все вместе начали отступать. Медный страж двинулся следом, с каждым шагом уходя все глубже, и спустя несколько минут исчез вовсе.

— И да пребудет сия бездна твоим вечным упокоением, — с облегчением произнес Середин. — Вот и все. Давайте выбираться.

Людей он повел не назад, а дальше по колышущейся трясине. Где-то через полверсты он увидели впереди мачты ожидающих кораблей, и спустя час им на глубоко проседающую даже под лыжами травяную корку бросили спасительные веревочные концы.

Ладьи скатились вниз вдоль всего болота, не останавливаясь, миновали городище-фабрику и только верст на десять ниже причалили к левому берегу. Впервые за последние дни людям не нужно было ничего бояться, впервые они могли спокойно выспаться и отдохнуть. Любовод даже приказал открыть крышки трюмов, чтобы невольники тоже могли подышать свежим воздухом и полюбоваться синим небом — все здоровее будут.

Моряки извлекли на свет бредень, прошлись с ним по водорослям, колышущимся меж камней, и каким-то чудом зацепили севрюжку килограммов на сорок и такую же щуку. Щуку, правда, выпустили — все почему-то были уверены, что ее мясо будет жестким, а севрюжку сварили, честно разделив на порции.

— А ведь я тебе жизнь спасла, господин, — внезапно вспомнила Урсула, обсасывая рыбий позвонок. — Теперь ты должен исполнить любое мое желание.

— Разве я гном — желания исполнять? — усмехнулся Олег.

— А кто такой гном?

— Это такой ма-а-аленький человечек, — опустил руку до земли ведун, — у которого много-много золота… — Он поднял руку ввысь.

— Хан, что ли?

Рыбаки прыснули, давясь ухой. Середин, скривившись, махнул рукой:

— Хорошо, пусть будет хан. Так какое у тебя желание? Хочешь, я отпущу тебя на свободу?

— Нет, это должно быть не твое, а мое желание.

— И какое оно?

— Потом скажу, — гордо поднялась невольница, выбросила позвонок и пошла на ладью.

— Ты лучше не спрашивай, хозяин, — посоветовал Волынец.

— И не напоминай, — добавил Малюта.

— И ночевать у меня оставайся, — закончил Любовод.

— Кто, говоришь, чей хозяин? — зевнул Коршун-старший, и все засмеялись.

— Ну вас, — отмахнулся Середин. — До утра сама забудет.

— И будет милостива… — Это уже высказался Ксандр.

— Завтра любовное снадобье в воду подмешаю, — пообещал Олег, поднимаясь с камня. — Вот тогда и посмотрим, кто последним смеется.

Угрозы моряков оказались напрасны: к возвращению господина невольница уже мирно спала, забравшись под шкуру и свернувшись так, что одна занимала весь топчан. Олегу пришлось сильно постараться, чтобы пристроиться рядом и не разбудить девчушку.

Утром тронулись без него. Когда ведун вышел на палубу, мимо уже проплывали сосны, скалы, прибрежные валуны.

— До Урала еще не добрались? — поинтересовался он.

— Пока не видно, — пожал плечами Ксандр. — Путь новый, приметы глаза еще не набили. Но я так мыслю, вниз до Хазарского моря ден за двадцать дойдем. Течение здесь сильное, несет быстро.

— Ничего странного не видел? — Олег почувствовал, как крестик на руке начал нагреваться.

— Река как река. У нас на Обонежской пятине[7] такие же…

С правого берега в воду, сверкнув золотым доспехом, врезался медный воин — только волны во все стороны пошли.

— Утопился? — вскинул брови не успевший испугаться кормчий.

В этот миг ладья Любовода чуть подпрыгнула, закачалась из стороны в сторону, от нее вниз понесло щепы и куски досок.

— Веревки за борт! — кинулся вперед, на нос Олег. — Прыгайте! Прыгайте в воду, мы подхватим! Любовод, прыгай!

Купец прыгнул, засеменив в воздухе ногами, тут же поймал веревку, начал подтягиваться к Детке. Следом принялись прыгать другие моряки, варяги. Несколько человек команде Олега удалось подхватить — но вокруг большинства начали расплываться кровавые пятна.

— Весла на воду! — выдохнул Середин. — Весла на воду. Мы можем только на скорость рассчитывать, мужики, и больше ни на что.

— Ты же клялся, что утопил его, ведун! — скидывая мокрую одежду, взвыл Любовод. — Корабль! Целый корабль с товаром! Где он теперь?

— Сам видишь. Не тонет, оказывается, болванка медная. Прошел, паразит, сквозь болото. Не завяз.

— Отец, отец мой где? — пробежал по палубе Ксандр, наклонился наружу: — Батя!!! Батя, ты где?!

— Волынец, к рулю встань, — отвернулся Олег. — Удирать надобно, удирать. Коли этот страж и вправду защитник, утонуть Мамке не даст, на ней люди местные. Как там их… каимовские. Пока на отмель выпихнет, время потеряет. Молитесь, мужики, богам и радуницам своим. Может, оторвемся.

Уговаривать людей не требовалось. Разбившись на две смены, не считаясь с тем, кто ратник, а кто моряк, они гребли и гребли изо всех сил день, ночь, еще день… А потом элементарно выдохлись, уже не имея сил ворочать тяжелыми веслами. Устал Олег, почти не спавший третью ночь подряд, устал Волынец, который двое суток бессменно стоял у руля; Ксандр все это время провел на носу, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону. И случилось неизбежное — в сумерках кормчий не рассчитал длины галечной косы перед очередной излучиной, и ладья на всем ходу вылетела на мель.

— Ничего, снимем, — устало махнул рукой Любовод. — Не впервой. Только рассвета подождем. Не видно же ни зги.

Никакой охраны на ночь путники не выставили — вымотанные до предела, они провалились в тревожный сон, на некоторое время забыв о безопасности. Страх пришел только утром, когда отдых вернул ясный разум в головы торговых гостей.

— Сниматься надо, пока не догнали. — Купец пробежался вдоль борта, заглядывая вниз, стараясь в первых утренних лучах различить, насколько глубоко засело судно. Смог ли что-либо рассмотреть, непопятно. Олег, во всяком случае, в мельтешении ярких отблесков и красно-бело-черных камушков ничего разглядеть не сумел. — Волынец! Ты промахнулся, тебе и слово первое.

Моряк вздохнул, разделся, поцеловал свисающий на груди костяной кружок со вписанной туда шестиконечной свастикой — знак Хорса, — намотал на руку веревочный конец и сиганул в реку. Течение тут же пронесло его вниз, конец натянулся.

— Глубоко! — принялся подтягиваться обратно моряк. — Дна не достать! Слабо сидим. Слабо. Можно сползти.

— На весла, мужики! На весла! — обрадовался Любовод. — Давайте разом!

Разобравшись по лавкам по двое, путники налегли на весла, выгребая против хода. Вода забурлила, запенилась — но корабль даже не шелохнулся.

— Проклятие! — Купец подбежал к Ксандру, уселся перед ним, отвел его руки от головы, заглянул в глаза: — Давай, поднимайся, Коршунов. Ну же, вставай! Мне жалко твоего отца, нам всем жалко. Но жизнь продолжается. Ты же кормчий, Ксандр! Ты мой лучший кормчий! Так давай, вытаскивай нас отсюда! Ну, поднимайся! У тебя, что, дед или прадед дома в постели уснули? Так и отец в пути к роду ушел, и ты в волнах сгинешь. Ты потомственный кормчий, Ксандр. Так вставай и делай свое дело, наконец!

— Невольников за борт сбрось.

— Чего? — опешил Любовод.

— Невольников за борт выкини. Ладья всплывет, да с мели и снимется.

— А собирать их кто потом будет? Они же враз по кустам да скалам окрестным разбегутся!

— Это верно, не соберешь, — согласился Коршунов. — Но ладью вызволишь.

— Да ты в уме ли, кормчий? Я одно судно уж потерял! Мне ныне с одного обе ладьи отбивать надобно, откуп семьям моряков сгинувших платить, а ты меня последнего товара лишить хочешь! Так снимай, с грузом.

Ксандр наконец-то поднялся, выглянул наружу с левого борта, потом с правого.

— Ладно. Раскачать попробуем. Команда вся зараз к левому борту пусть сбирается. Опосля к правому побежим, потом к левому опять, и снова к правому. Токмо вместе все, как един. Ну, начали!

Люди заметались из стороны в сторону, с разгону налетая то на один борт, то на другой. Корабль и вправду тихонько заворочался с боку на бок, как спящий у пляжа кит — но ничего более не произошло.

— Невольников отпускать придется, хозяин, — после полусотни таких бросков поморщился кормчий.

— Не позволю! — решительно рубанул воздух Любовод. — Разорить меня хочешь? Сами лучше прыгнем. Нас тут, почитай, четыре десятка душ.

— Что ты молвишь, хозяин? У нас в трюмах сто пятьдесят сотен пудов! Что нашей Детке две сотни пудов, кои в наших брюхах наберутся? Она и не привстанет! Опять же, коли все выпрыгнут, кто супротив течения выгребать станет? Сама ведь ладья вверх не пойдет. Нет, хозяин, невольников придется отпирать.

— Не дам!

Над палубой повисла тишина.

— А что, если пытаться канал вперед прокопать? — кашлянул Олег. — Дно галечное, не песок. Течением обратно намывать не станет.

Волынец тут же подобрал с палубы еще мокрый веревочный конец и протянул ведуну.

— Ладно, посмотрим. — Середин разделся, обвязался вокруг пояса и скакнул наружу.

Вода была относительно теплая и прозрачная. Он набрал воздуха, нырнул, проплыл к носу. Дно состояло из окатанных камушков размером по два кулака. Раскидать их, пожалуй, было бы можно. Вот только времени это сколько займет? Вылетая на косу, ладья, подобно бульдозеру, нагребла перед собой вал из гальки по всей ширине корпуса на высоту не меньше полуметра.

Ведун всплыл, забрался на борт, отвязал веревку.

— Там работы на неделю, не меньше.

— Ксандр, — повернулся к кормчему Любовод. — Делай, что хочешь, а с косы нас снимай. И немедля! А невольников я не отпущу, и не думай!

Коршунов опять прошелся по кораблю, заглянул вниз, покосился на русло реки, послюнявил палец, поднял над собой. Махнул рукой:

— Ладно, раздевайтесь все. Прыгать сейчас станете.

— Я раздеваться не буду! — пискнула Урсула.

— А ты запрись и не мешайся, — посоветовал ей Ксандр.

Невольница ушла в надстройку на корме, а команда принялась скидывать одежду. Когда люди обнажились, кормчий еще раз послюнил и выставил кверху палец, угадывая направление ветра, кивнул:

— Балку поперечную освободите. Правый край на пять узлов подвяжите. Поднять парус!

Олег вместе со всеми взялся за канат, вздергивая балку на самую верхотуру мачты. Волынец торопливо закрепил его конец за специальный штырь. Полотно заполоскало, наполнилось. Мачта с протяжным скрипом начала изгибаться.

— За борт все!!! — заорал Ксандр, взявшись за руль.

Люди, кто хватаясь за концы, а кто и просто так, посыпались в воду. Ладья чуть приподнялась, качнулась, потом под напором бокового ветра стала медленно укладываться на правый борт, кренясь все сильнее и сильнее. Послышался оглушительный треск, в воду начали слетать никак не закрепленные, а просто надетые на палки вдоль борта щиты. Показалось мокрое черное днище, все покрытое, словно волосами, длинными тонкими водорослями. Однако при этом киль корабля выдернулся из гальки. На гладком борту судно с жалобным скрипом заскользило по косе к глубине, разворачиваясь кормой вперед, а палубой к людям. Остановилось, наскочив на какое-то возвышение, качнулось на волне, снова поползло.

— Па-арус! — услышали все истошный крик кормчего. — Парус спускайте!!!

Моряки, подтягиваясь за концы, поплыли к кораблю — а тот опять подпрыгнул на каком-то препятствии, затрещал. Кормовой сарайчик внезапно сдвинулся с места, пополз по палубе и, ударившись о борт, разлетелся на доски вперемешку с тряпьем и сундуками.

— Урсула!

Олег отпустил веревку, стремительными саженками доплыл до этого мусора, сцапал барахтающуюся девицу за волосы, рванул к себе, перевернул на спину и подхватил левой рукой под подбородок, высовывая ее лицо на воздух. Правой подгреб к какому-то сундуку, поймал его за рукоять на боку, подтянулся, оторвал от своего запястья пальцы девушки, положил их на ручку сундука. Невольница быстро подобралась к деревянному ящику и закачалась сбоку, тяжело дыша. Ведун, оплыв сундук, взялся за вторую ручку и принялся толкать его перед собой к другому берегу.

Ладья за это время окончательно сползла с мели и резко выпрямилась, встав на ровный киль. Ветер кинул судно к противоположному берегу, но Ксандр управился, проскочил между камнями и аккуратно положил парус на крону березы. Моряки и варяги судовой рати залезали на палубу, разбирали веревки оснастки, отпускали узлы — и вскоре поперечная балка, ломая ветви дерева, поползла вниз. Когда ведун и перепуганная девушка выбрались на ладью, все уже было окончено: парус увязан, балка возвращена в нормальное положение.

— Ну ты молодцом, Ксандр! — нервно похохатывая, потирал руки купец. — Управился, глянь! Управился. Сказывал же я, ты — лучший.

Олег натянул порты и рубаху, опоясался, думая, во что переодеть мокрую невольницу — все барахло, вся одежда его и Урсулы уже мчались по течению к далекому Каспийскому морю. Вдобавок крест опять начал согревать его запястье.

— Любовод, не пора ли нам уходить отсюда? — громко предложил он.

— Да, и правда, — забеспокоился купец. — Давно пора. Ксандр, отплывай.

— Весла на воду, — негромко скомандовал кормчий. — Два гребка назад всем.

Ладья, выбираясь между камнями на стремнину, попятилась от берега, повернулась носом вниз по течению. Между тем, жар от креста уже стал нестерпимым, и, проламываясь через низкорослый ельник, на свет вышел медный страж.

— Весла вперед! — закричал Ксандр. — Быстро! И-и, р-раз, и-и, р-раз! Жмите, мужики!

Страж с ходу врезался в воду, подняв перед собой пенистую волну, погрузился с головой — только по поверхности побежала в стороны тонкая рябь. Ладья же в это время плавно катилась по излучине, обходя отмель.

— Вот он!

Воин поднялся из воды на другом берегу, в несколько шагов пересек узкую косу и опять начал погружаться.

— Гребите! — Кормчий навалился на рулевое весло, отводя судно как можно дальше к противоположному берегу. — Успеем? Коли назад повернуть, точно поймает. Окажемся в излучине, как в ловушке.

С этой стороны отмели русло оказалось поглубже, никаких следов от идущего в глубине стража на поверхности не проглядывало.

— Да где же он?! — зло зарычал мечущийся на носу Любовод.

Слева впереди вдруг послышался тонкий свист — это вспорол поверхность воды кончик стального меча. Снизу послышался стук, показавшийся вначале совсем не страшным, — но он тут же перешел в треск, и в трюме одновременно взвыли от ужаса почти сотня людей.

— Пробоина, Ксандр!

— Чего кричишь? Это не я!

Новый стук, новый треск — кормчий, скрипнув зубами, толкнул руль от себя, выворачивая еще ближе к правому берегу, со стремнины к спасительному мелководью. Но тут клинок снова вырос из шипящего буруна и одним широким движением переломал четыре из шести весел левого борта. Гребцы от резкого удара полетели со скамеек, ладья начала заворачиваться поперек реки.

— Табань! — крикнул Ксандр и тут же сам растянулся на палубе. Поднялся, растерянно взирая на оставшийся в руках обломок руля. Поднял глаза на Олега: — Все…

Медленно вращаясь, тонущая, неуправляемая ладья каким-то чудом проскочила новый поворот реки, скользнув у самого среза и задев свисающие ветви ивы, пересекла русло и на изрядной скорости налетела на валуны правого берега. Жалобно стеная, начали лопаться доски, люди от рывка полетели с ног. Хорошо хоть, скорость течения была пешеходная, и резкая остановка никого сильно покалечить не могла. Внизу продолжали выть от страха погружающиеся в воду невольники, но команде было не до них.

— На берег прыгай! — Отпустив Урсулу, Олег подскочил к крышке трюма, рубанул по узлам крепежа, поднатужился, сдвинул немного в сторону деревянный щит, кинул вниз несколько ближних веревок.

— Я с тобой, господин! — повисла на руке девица.

— Уходим, пока не догнали…

Ведун кинулся к борту, рассчитывая перескочить на камни, — но навстречу с безумными глазами уже мчались люди, успевшие спрыгнуть раньше. По пятам их преследовал мокрый, обвешанный водорослями, медный воин, опуская смертоносный меч на спину то одному, то другому моряку.

— Проклятие! — Середин подцепил с палубы доску, оставшуюся от разломанной капитанской каюты, кинул в реку, схватил невольницу за талию и прыгнул следом. Урсула забарахалась, но Олег в два гребка догнал доску, толкнул ее девушке, а когда та забралась сверху, потащил за собой.

Спустя несколько мгновений в воду посыпались и остальные члены команды, пытаясь спастись от кровожадного монстра. Медный воин ворвался следом. И хотя по суше он передвигался медленнее бегущего человека, все же плыли люди медленнее, нежели он шел по дну. Путь стража то и дело отмечали вскрики. То один, то другой человек обмякал и скатывался по течению в расплывающемся кровавом облачке.

На левый берег выбрались всего восемь путников. Кроме Олега с невольницей, выплыл купец, Ксандр, несчастный Будута, зачем-то решивший прокатиться с ведуном, а также Малюта, Волынец и Тютюня.

— Бежим, не догонит! — крикнул Середин, увлекая за собой девчонку. Остальные тоже вроде потрусили следом, но Тютюня замешкался на мокрой траве. Вода за ним вздыбилась, выпуская из себя медного монстра, сверкнул меч, обрушиваясь на его спину. — Быстрее же!

Не разбирая дороги, перепрыгивая корни и камни, люди мчались прочь. Где-то через полчаса остановился, привалившись грудью к молодой березке, Волынец:

— Все, больше не могу. Не могу… — Он сполз по стволу и закрыл глаза, ожидая, когда для него наступит вечный отдых.

Остальные побежали дальше, но уже через несколько минут на землю упала Урсула:

— Не могу… Не могу больше… — заплакала она. — Пусть лучше убивает!

— Значит, все. — Олег отпустил ее руку, на прощание скользнув своими пальцами по ее тоненьким, словно игрушечным, пальчикам, повернулся, повел плечами, разминая мышцы, и вытянул саблю. — Ну что же, Мара. Пора нам с тобой увидеться еще раз. Ты уже давно обещаешь дать мне испить из своей чаши. Теперь, кажется, пора.

Смирившись с неизбежным, остановились и остальные моряки. Бегай не бегай, от смерти не убежишь. Так чего понапрасну ноги бить?

Вдалеке вскрикнул и захрипел Волынец. Послышался мерный хруст.

— Идет!

«Как же тебя прибить, чушка неживая? — с неожиданно холодной расчетливостью подумал ведун. — Может, попытаться на кусочки расчленить? И живи тогда, сколько хочешь, коли получится. Пожалуй, стоит попробовать. Начну с плечевого сустава».

Будута вдруг упал на колени, сложился пополам, уткнувшись лицом в колени, и однотонно заскулил.

Ведун покачал головой и медленно провел пальцами по краешку клинка, проверяя заточку. Местами на сабле имелись щербины — но ничего, должна была еще неплохо послужить.

Страж двигался прямо на него, словно не замечая. Олег разглядел под плечом медного воина темную щель и сделал выпад, метясь в нее. Тот резко опустил руку, прижимая локоть к телу, а потом взмахнул мечом слева направо, словно отмахиваясь от назойливого комара. Ведун отскочил, сделал новый выпад, но до врага не достал, отступил еще на шаг, спрятался за березку.

К сожалению, воин, хоть и медный, не лупить поперек дерева догадался — а то меч-то мог и застрять! Он сделал красивый прямой выпад справа от ствола. Олег высунулся слева, выбрасывая клинок как можно дальше, вогнал его в щель под блестящим плечом и провернул, надеясь сломать какой-нибудь механизм или испортить что-то еще. Отпрянул от подступающего врага и… Клинок застрял!

Как нередко бывает в схватке, мимолетная задержка оказалась решающей. Пока ведун дергал саблю, левая рука стража метнулась вперед и сжала его горло. По телу тут же пополз мертвенный холод, в задыхающемся мозгу стремительно замелькали кровавые видения: падающие с разрубленными головами мужчины, кричащие женщины, хлещущая из горла темная жижа, распластанные дети, падающие юноши, выпученные глаза, распоротые животы. Во всем этом адском месиве то и дело мелькали веселые бородатые и бритые лица, почти все из которых казались знакомыми. Волынец, Диун, Твердята, Малюта, варяги…

Рука разжалась, дав Олегу глоток воздуха. Ведун, бессильно падая, увидел, как Малюту накалывают на меч, словно рака на нож, вздымают в воздух, так что моряк под собственным весом соскальзывает до рукояти, а потом небрежно стряхивают в сторону.

Любовод, заметавшись, подхватил какой-то сук и выпрямился, готовый принять смерть с честью, а не как приведенный на бойню хряк. И тут… Медный страж испуганно замер, отступил. Потом развернулся и зашагал прочь.

Купец со своим суком стоял в растерянности минуты три, потом еще примерно столько же разглядывал обычную с виду деревяху.

— Господин, ты жив?! — рухнула на Олега Урсула. — Ты цел, господин?

— Куда целее, чем ожидал… — прохрипел ведун, с трудом проталкивая слова через мятое и словно слипшееся горло.

— Ты это видел? — ошарашенно воскликнул Любовод. — Ты это видел, Ксандр? Ведун, ты видел? Я прогнал его! Я прогнал его! Он убежал!

— Господин, ты цел! — Урсула так крепко прижала голову Середина к груди, что позвонки треснули еще раз, и Олег вскрикнул от боли.

— Ведун, он испугался деревянной палки! Он убежал. Может, это упырь? Кровосос ночной? Али оборотень?

— Ничего он не испугался, друг… Пусти, малышка, если хочешь оставить живым. Он ничего не испугался, Любовод. Он просто сделал все, что хотел. Ну как, теперь ты понял, почему на рубежах этой земли не нужна стража? Помнишь, что было написано в ногах бронзовой статуи, которую мы встретили первой?

— «Оставь зло, всяк сюда входящий, ибо по воле великого Раджафа стражи покарают каждого, кто таит вражду землям каимовским», — по памяти повторил купец. — Значит, стражи действительно существуют?

— Кто бы говорил, — горько рассмеялся Олег. — Есть, и их слава охраняет здешние рубежи куда надежнее крепостей и дозоров. Соседи знают, что если напасть на этих… каимовцев, то в ответ придет бессмертный медный воин, который станет преследовать убийц днем и ночью, пройдет сквозь леса и болота, не будет знать ни сна, ни отдыха, пока не настигнет и не уничтожит разбойников. Так что степняков тут никто не боится. Если они сюда и заглядывали, то вели себя всегда, как паиньки.

— Но ведь нас он не убил!

— Как ты не понимаешь, Любовод! В самой страшной угрозе нет смысла, если про нее неизвестно врагу. Поэтому нельзя убивать всех разбойников. Кто-то должен сообщить остальным об опасности. Он пощадил нас, чтобы мы могли вернуться и рассказать всем подельникам, друзьям и знакомым: каимовцев грабить нельзя! Там есть неотвратимый мститель! Когда эта тварь держала меня, я почувствовал… Я понял, что ему ведомо все, что происходило в разоренных городах. Он пощадил только тех, на ком нет крови. Дополнительная воспитательная мера, если хочешь.

— Значит, он больше не появится, боярин? — поднял голову от коленей холоп.

— Нет, не появится, Будута. Мы отпущены. Можем уходить домой.

— Не, боярин, для начала надо бы чего-нибудь перекусить. С самого утра ведь не емши, а?

Боги Урала

Как глупо это ни звучало, но холоп был прав — живым людям нужна еда. К счастью, на поясе и у купца, и у ведуна, и у кормчего нашлось по огниву. Урсулу и холопа Олег отправил собирать грибы, сам вместе с Ксандром, подобрав мечи Малюты и Волынца, пошел рубить сухостоины, а Любовод остался разводить костер из ближайшего валежника.

Несмотря на середину лета, в нетронутой тайге холопу удалось быстро набрать полный подол рубахи лисичек и боровиков. Вот Урсула вернулась с поганками — в грибах она оказалась несведуща. Обжарив добычу на веточках, путники совершили не менее важное дело. Вынеся нарубленные Олегом и Ксандром стволы на пустынную каменистую осыпь, они положили сверху тела двух своих товарищей и зажгли поминальный костер.

— Тризны достойной по вам справить не получается, други, — поклонился до земли Любовод. — Но клянусь, вспомним вас еще не раз. И помянем с честью.

— Хорошие вы были люди, друзья мои, — вздохнул Коршунов. — Таких не забывают.

— Счастлив я, други, что знакомство с вами свел, — добавил Олег. — Не забуду.

— Вот такая у нас жизнь купеческая, ведун, — посетовал Любовод. — Почитай, два дня назад богаче князей киевских были, а ныне нищи, как холопья блоха. Ныне, я так понимаю, уж ничего не отобьется. Ни твоя доля, ни моя. И про добычу забыть лучше насовсем. Токмо порты да рубаха — вот и все мое ныне богатство. — Купец потер шею, на которой с самой их встречи и до сего дня болталась соединенная на концах цепочкой золотая гривна. — Что ныне делать, куда податься, и не знаю вовсе. Мыслю я, зря нас страж медный отпустил. Мертвому жить проще. У мертвого забот нету.

— Я так думаю, — пожал плечами ведун, — нагулялись мы здесь досыта. Надобно назад, на Русь возвращаться. Серебро что? Вчера было, сегодня нет, завтра опять появится. Руки и голова целы, а все остальное опять заработаем. Впервой, что ли? Пока нежить на свете обитает да лихоманка к людям пристает, я с голода не помру и вам не дам. С тремя мечами татей бояться нечего, а медные чудища на Руси не живут. Не пропадем. Давай возвращаться.

— Как? — развел руками купец. — Нету больше у меня ладей. Ни гребцов нет, ни паруса.

— Зато у тебя есть самый лучший кормчий. Забыл?

— Что толку в подкове без лошади?

— Да очнись же ты, друг! — покачал головой Середин. — Лес вокруг. Топоров у нас нет, но мечами тоже управиться не трудно. Сделаем плот, на него и погрузимся. Нам ведь против течения грести не надо. Река сама понесет. А, Ксандр?

— До Хазарского моря ден за двадцать дойдем, — кивнул кормчий.

— А ведь верно! — встрепенулся Любовод. — Там на Волгу выйдем, а по ней ладей русских немало в обе стороны ходит. Выручат, на Русь отвезут. Тем паче, у нас рабыня есть, двадцать гривен стоит. Всегда продать можно.

— Ты лучше про гривну свою вспомни, — посоветовал Олег. — Вот ее и считай.

— Да брось ты, друг, — махнул рукой купец. — Пошутил я, пошутил. Вот только гвоздей у нас нет. И веревок.

— Ерунда, — поднялся Середин. — При нужде почти все заменяется ивовыми ветвями. Глаза боятся, руки делают. Пошли.

Возле потопленной стражем ладьи наверняка должны были еще оставаться освободившиеся невольники. И почти наверняка они не разделяли прагматичности медного воина относительно того, кого стоит карать, а кого отпустить. Поэтому моряки двинулись не к реке, а сперва прошли вдалеке от нее вниз по течению, и лишь через пару верст свернули к руслу. Прошагали еще немного вперед в поисках отмели, на которой предстояло собрать новое судно.

Замышленный Олегом простенький плотик из трех-четырех связанных вместе бревен после корректировки кормчего превратился в сложное двухслойное (иначе вода по палубе гулять будет), двухвесельное (иначе рулить невозможно) сооружение длиной в пять саженей, в три сажени шириной, с шалашом от дождя и выдвижным килем совершенно непонятной ведуну конструкции для устойчивости. Соответственно и строительство вместо одного дня заняло целых пять. Причем если с деревом никаких проблем не возникло (свалили две ближайшие к берегу сосны, разрубили на бревна, скатили на гальку и все — сырая древесина тоже в воде не тонет, так чего лишнюю мороку разводить? — то вот с ивой возникла неожиданная напряженность. Канаты из прутьев сплетались в пять-шесть жил, ветки уходили в дело стремительно, а на большое судно и канатов требовалось много. Когда Олег видел прибрежные ивовые заросли с борта ладьи — они казались нескончаемыми. Но на деле кустарник оказался растущим относительно редко, а годных в работу ветвей в нем имелось мало. Изведя ближние заросли в первые два дня, ведун теперь уходил на поиски нужного материала за несколько верст, а один раз добрел до самой разбитой ладьи. Людей здесь видно не было, а потому он разделся и переплыл на противоположный берег.

Корабль лежал там, где его оставили. В наполовину раскрытом трюме плескалась вода. Доходила она человеку где-то до пояса, мертвых тел видно не было, а потому совесть ведуна несколько успокоилась. Веревок, к сожалению, на ладье не осталось — местные крохоборы, уходя, уволокли все, вплоть до старой парусины. Груз в трюме, впрочем, остался на месте — пропитавшаяся водой старая кошма, полинявшие ковры да размокшая старая обувь вряд ли представляли собой какую-то ценность.

Побродив еще немного по окрестным валунам и ничего больше не отыскав, ведун переплыл обратно — и обнаружил сидящую рядом с его вещами довольную Урсулу.

— Ты тут откуда, малышка?

— Я собирала грибы, господин… — Девочка дождалась, пока он оденется, и решительно взяла его за руку: — Пойдем.

— Куда?

— Идем, я нашла чудесное место…

Урсула потянула его за собой сквозь густой рябинник с изрядно поеденными листьями, мимо ровной череды кленов, прямо в заросли лещины. Орешник неожиданно оборвался ровной каменной площадкой, покрытой паутинкой трещин, из которых испуганно выглядывала крохотная травка. По ту сторону кустарника пространство закрывали с трех сторон близко подступающие скалы, поросшие сизоватым мхом.

— Правда, здесь здорово, господин! — закружилась невольница. — Здесь так хорошо!

На площадке и вправду было приятно: безветренно, невероятно тихо и тепло — теплее, чем в лесу. Во всяком случае, Олег после купания мерзнуть сразу перестал. Но что самое странное — в этой лакуне тихого воздуха не кружили злобные лесные комары, не жужжали мухи. Стрекотал кузнечик — и то не здесь, а за стеной кустарника.

Крестик на запястье слегка нагрелся. Но лишь слегка, поэтому Олег сильно не обеспокоился. За последнее время он встретил слишком много магии, чтобы удивиться еще одной чародейской отметке.

— Тебе здесь нравится, господин? — подкравшись сзади, спросила невольница.

— Да, — признался ведун.

— А ты помнишь, — зашла с другой стороны Урсула, — что ты должен исполнить мое желание?

— Это почему?

— Я спасла твою жизнь, господин! — возмутилась девочка. — Теперь ты должен исполнить мое желание!

— А ты забыла, что в последний день на ладье я тоже спас твою жизнь? Значит, ты тоже должна исполнить мое желание. Два желания взаимно уничтожаются.

— Нет, господин! — недовольно топнула ножкой Урсула. — Ты все равно должен выполнить мое желание! А потом я исполню твое.

— Хорошо, — улыбнулся Середин. — Говори, чего тебе хочется?

Урсула остановилась перед ним, расстегнула крючки курточки, кинула ее вниз, дернула завязку шаровар, уронила свои легенькие штанишки.

— Я понял, — кивнул Середин, — ты хочешь искупаться?

— Нет, — не приняла шутки рабыня, приблизилась к нему, едва не коснувшись его груди своими сосками, вскинула голову. — Нет, я хочу совсем другого…

— Перестань, — вздохнул ведун. — Ты еще слишком маленькая.

— А чтобы умереть, я не маленькая, господин? Все время я то чуть не умираю сама, то почти теряю тебя, господин. А вдруг мне перестанет везти, и я так и не узнаю, почему мужчины теряют разум из-за женщин, а женщины лишают себя жизни без мужчин… — Она стояла совсем рядом, жар ее тела ощущался Середины м даже сквозь ткань рубахи, а дыхание окутывало лицо колдовской страстью. — Я хочу узнать это от тебя, господин. Узнать от твоих ласковых рук, господин, от твоих губ, из твоих слов. Хочу узнать сейчас, а не тогда, когда меня схватят, как мешок овса, и поволокут на всеобщую похоть. Таково мое желание, господин. Боги берегут нас слишком долго. Разве можно столько испытывать их терпение?

— Ты зря боишься, малышка. Теперь у нас все будет хорошо. Завтра мы спустим плот и уплывем отсюда в тихую спокойную Русь. Больше ничего не случится.

— А я не желаю больше рисковать! Я хочу стать женщиной здесь и сейчас. Стать твоей женщиной!

«Великий Сварог, породитель наш, — вдруг мелькнуло у Олега в голове. — Кажется, совращение малолетних — это единственное преступление, которое я еще не совершал в этом году! Ей же еще шестнадцати нет. Или есть?»

— Есть, — ответила невольница.

— Ты прекрасна, как весна, и желанна, как глоток воды в летний полдень, малышка, — наклонился к ее лицу Середин. — Но от таких желаний случаются маленькие человечки. Выдержишь ли ты их рост в себе, моя тростинка, не сломаешься ли? Сможешь ли посвятить им жизнь?

— В этих человечках будет наша с тобой плоть и кровь, господин, — ловила она глазами его взгляд. — Если мы умрем, то не исчезнем, они останутся вместо нас. Когда они появятся, господин, — ее ладонь скользнула Олегу на затылок, потянула его к себе, — мы обретем бессмертие. Разве ты не хочешь стать бессмертным, человек?

Их губы наконец сомкнулись, и ведун, забыв про рассудок, крепко обхватил ее плечи, оторвался от розового ротика, начал целовать глаза, плечи, шею, подбородок, чтобы потом опять прильнуть к сладким, как мед, горячим, как огонь, пьянящим, как церковный кагор, губам.

— Тебе же жарко, господин, — напомнила, улучив миг свободы, невольница.

— Да, жарко, — спохватился ведун, отпустил ее, скинул рубаху, стащил, не развязывая узла, штаны вместе с сапогами. Попытался схватить рабыню — она рассмеялась, чуть отбежала. Позволила догнать себя, прикоснуться рукой, снова отбежала — но оказалась прижата к поросшей мхом скале и смирилась, сдалась поцелуям, ладоням, вскинула лицо, зажмурив глаза и счастливо смеясь.

Олег, готовый взорваться от желания, от бешеного нетерпения и страсти, чуть не вдавил ее в камень — но в последний миг вспомнил, что имеет дело с нетронутым цветком, скрутил нетерпение внутри себя в тугой жгут и, мысленно разрывая жертву в куски, опустился перед ней на колени, скользя губами по соскам, по холодному бархатистому животу, чуть подул в кудри под ним, провел по бедрам ладонями.

Урсула, жалобно заскулив, осела вниз, раскрываясь перед ним горячим бутоном розы, отдаваясь ему в руки всей своей красотой, невинностью, желанием. И он не ворвался — он слился с ней в единое целое, наслаждаясь ее телом и даря ей сладость жизни, приближая миг, поднимающий человека по силе любви и чувства на уровень богов, радуясь с ней одной радостью, пьянея от общего с ней безумия, которое закружило, взорвалось общим огнем и общей слабостью…

— Как хорошо… — прошептала невольница спустя несколько минут, все еще обнимая его своими неожиданно сильными руками. — Как хорошо… А в гареме меня этим пугали. Говорили, что, когда это случится, мне нужно будет терпеть, говорить ласковые слова и улыбаться.

— Открою тебе маленькую тайну, — пригладил ее брови Олег. — Ты совсем не улыбалась. Наверное, забыла?

— Я исправлюсь, господин. — Урсула виновато ткнулась носом ему в шею.

— Подожди, — спохватился Олег. — Ты только что говорила, что из-за этого теряют разум и кончают собой, а теперь утверждаешь, что тебя этим пугали. Как это так?

— Всегда пугали, господин, — кивнула невольница. — Но ведь я слышала легенды о любви. И я сама видела, как после штурма мужчины кидаются на женщин. Теперь я понимаю, почему. Им становится так же хорошо, как мне сейчас?

— Нет, Урсула, даже близко ничего похожего нет.

— Тогда почему они это делают?

— Потому что схватить куда проще, чем вырастить. Они хватают то, что доступно, и получают от этого облегчение. Не так часто можно встретить женщину, перед которой открываешься не только телом и душой. Не так легко решиться и раскрыться перед кем-то до конца. Когда у тебя нет единственной, нет разницы между тем, кого уговорил на близость там или кого принудил силой здесь. Когда у тебя нет единственной, то кажется, что, чем больше похватаешь, тем счастливее становишься. Именно поэтому про одних слагают легенды, а другие просто имеют друг друга.

— Про меня расскажут легенду, господин, — наконец оторвалась от него Урсула и приподнялась, опершись одной рукой о землю, а другой проведя пальчиками ему по груди. — А ты, господин? Я ни разу не видела, чтобы ты кого-то хватал… И в степи, и здесь, у земляных городов. Значит, у тебя есть единственная?

Ведун немного помолчал, а потом сказал то, что она хотела услышать:

— Теперь — да.

— Мяу-у… — перекатилась через него женщина, вскочила, закружилась по площадке: — Великие боги, как хорошо! Великие боги, спасибо вам, что вы создали меня, что сделали меня женщиной, что подарили мне господина! Я люблю вас, боги!!!

Она вдруг повернулась, присела на корточки:

— У меня есть подарок для тебя, господин. Там, в лесочке, течет ручей, и вдоль него полным-полно кустов ивы. Идем, я покажу! — Она метнулась с площадки.

— Малышка, а одеваться ты больше не собираешься?

— Ой, совсем забыла! — Урсула подбежала к своим пожиткам, принялась одеваться.

Олег тоже взялся за одежду, неторопливо облачился, с большим сожалением расставаясь с остатками блаженной слабости. Направился было за невольницей, но у орешника остановился, не в силах совладать с ощущением тяжелого взгляда, упертого в спину. Оглянулся.

У дальней скалы — там, где столь активно обнимались они с Урсулой, мох оказался содран, и под ним проблескивала полировкой какая-то зелень.

Олег подошел ближе, присел, прикоснулся рукой к умело обработанному малахиту сочного изумрудно-зеленого цвета. Поднялся, смахнул рукой мох еще в нескольких местах.

То был какой-то истукан высотой в полтора человеческих роста. Вырезанный из цельного куска малахита, он каким-то образом оказался вмурован в известняковую скалу, выступая из нее всего на пару сантиметров.

— Зеленый бог… — В памяти засвербило от чего-то знакомого, связанного с этим понятием. Но наслоения из событий последних дней никак не давали выбраться нужной информации наружу.

— Ты где, господин?!

— Иду, малышка! — Олег махнул рукой на беспокойство и пошел к орешнику.

Мало ли почему он вспомнил этого малахитового красавца? Может, в музее в детстве видел или в справочнике каком встречал. Урал богат на малахитовые чудеса, и рассеяны они будут вскоре по всему свету. Какая сейчас-то разница? Все равно завтра днем они спустят плот, заберутся на него и отправятся домой, на другую половину континента.

— А местечко тут правда хорошее, — вслух отметил он. — Уходить не хочется. Надо до отплытия еще разок привести сюда Урсулу. Ведь она, помнится, тоже должна выполнить любое мое желание.

Примечания

1

Л. Сонин. «Древние государства уральских народов».

(обратно)

2

Отмена правила о личной свободе каждого рожденного на русской земле произошла при царе Алексее Михайловиче Романове в 1619 году путем принятия Земским собором нового Соборного уложения, вводившего крепостничество европейскою образца. Это привело к многочисленным бунтам, из которых наиболее известны восстание под руководством Стеньки Разина и Московский бунт 1662 года. В церкви произошел так называемый Никоновский раскол.

(обратно)

3

Ухой на Руси назывался раньше не суп из рыбы, а любой суп, сваренный не из мяса. Например, компот.

(обратно)

4

Турские — это не место изготовления, а название тех самых парадно-выходных шуб, что носились для престижа, а не по погоде.

(обратно)

5

Для знатоков Ахтубинской поймы автор считает нужным напомнить, что несколько веков назад уровень Каспийского моря, а вместе с тем и впадающих в него рек, находился на десятки метров выше, чем сейчас.

(обратно)

6

Желающие разобраться со строением древних сибирских городов подробнее могут обратиться к материалам раскопок городищ возле горы Аркаим в Челябинской области.

(обратно)

7

Ныне территория Карелии.

(обратно)

Оглавление

Предисловие автора

Проклятие торка

Урсула

Самоцвет

Суд богов

Ачмасский знак

Легкая добыча

Боги Урала . . . . . . . .

Реклама на сайте