Александр Белаш, Людмила Белаш Огонь повсюду
Возрождаться тяжело
Возрождаться тяжело, особенно в первый раз. Вначале не понимаешь, что снова жив; не понимаешь даже, что дышишь и слышишь; не понимаешь обращенных к тебе слов. Лишь когда чье-то ласковое прикосновение умерит твою боль, когда по твоему слепому движению и стону поймут, что ты хочешь пить, и дадут тебе воды, когда начнешь осознавать близкие бессмысленные звуки как знаки заботы, которая всегда рядом, — тогда открывается первая лазейка из замкнутого наглухо мира одиночества и страдания в огромный, яркий и шумный мир. Здесь тебя поджидает Большая Боль — настоящая, осознанная до дна души, до мгновенной судороги ужаса, до обрыва дыхания, не успевшего стать криком, потому что, как ни сдерживай пробуждающуюся память, однажды ты вспомнишь свою смерть и поймешь, что потерял вместе с прошлой жизнью.
Но это придет не сразу.
Само возрождение запоминается плохо, глухо, как далекий смутный сон. Темнота. Тупые толчки боли расширяющегося, еще бесформенного нового тела. Нестерпимая жажда, утоляемая жадным питьем. Зуд кожи, слишком тонкой, слишком нежной, не поспевающей за ростом тела; хочется разорвать на себе кожу, но нет рук — и тело корчится; но тебя касается дружеская рука с пригоршней мази, потом из тела, как корни и ветви, выдвигаются ноги и руки, на лице распускаются цветы глаз… Жмурясь и морщась от режущего света, ты с опасливым недоумением изучаешь себя, бессознательно соизмеряешь усилия тела с движениями странных отростков перед глазами; ты впервые видишь своих благодетелей — и пугаешься их, а затем быстро к ним привыкаешь, и память кожи подсказывает: да, это они поили и утешали тебя в пору слепоты.
Возрождение течет быстрее первого рождения; ты не учишься всему заново, а вспоминаешь и, сам изумляясь, стремительно осваиваешь речь, мышление, навыки; все ближе твое прошлое — твой ум уже достаточно окреп, чтобы открыть его. Однажды ты сам спрашиваешь у тех, кто тебя выхаживал:
— Кто я?
Имена тех, кто вернул мне жизнь, я узнал раньше, чем свое собственное — оно совсем выгорело, дотла. Мне пришлось назваться самому, чтобы не быть безымянным, и жить так, пока я не нашел свое настоящее имя.
Их звали Вереск и Клен. Вереск, как все Верески, мелкий и худощавый, а Клен высокий, стройный, с кроной-короной вьющихся пышных волос; еще Клен носил залихватские усы, будто гусар.
Они не торопили меня узнать свое прошлое. Я совсем освоился у них — сперва нерешительно, а затем уверенно взял на себя хлопоты по хозяйству. К их приходу еда была всегда готова, а в доме царила чистота; меня хвалили, хлопали по плечу и не отговаривали, когда я наводил себе седьмую порцию крепкого кофе (а чашками им служили вместительные жестяные кружки) с таким количеством сахара, что после осы роились над посудной мойкой. Кофе я взбалтывал не из одной любви к его терпкой крепости, а чтобы достойно проводить очередной четырехэтажный сэндвич.
Но спросил я иначе: «Как меня зовут?», а не «Кто я?»
А то все «ты» да «ты», «дружище» или «парень».
Вереск принялся лепить маску из шоколадной фольги. Клен закурил, внимательно глядя на меня, будто не я от него, а он от меня чего-то ждал. Наконец он сказал:
— Ты помнишь пожар?
Пожар?.. До той секунды я не знал этого слова, но сейчас оно начало жить во мне — так возникает и быстро расплывается на скатерти черное пятно пролитого кофе. Жар — это было знакомо: жар — то горячее и опасное, что пляшет в печи, что вспыхивает на спичке. А по-жар… По-топ — это когда все и вся заливает вода, по-гром — когда ненависть крушит все вокруг себя, по-боище — когда ярость бушует среди людей, по-ветрие — когда никому не укрыться от ветра смертной порчи… тогда по-жар — что-то страшное, когда жар — со всех сторон.
Едва цепочка мыслей привела меня к смыслу пожара, как я все вспомнил; наверное, это стало заметно: Клен затушил сигарету, но поздно — вьющийся над столом слоеный дым и тление последних крошек табака так намекнули моим ноздрям о прошлом, что я замер, раздавленный ударом из глубины проснувшейся памяти.
Огонь! Ревущий, сплошной, наступающий с треском, а между клиньев огня — удушливый дым, крик и кашель! Мой кашель, мой крик!..
— Что это? Что это было?! — со всхлипом вырвалось у меня; я прижал кулаки к глазам, будто хотел протереть их от едкого дыма.
Клен резко схватил меня за запястья:
— Вспоминай! Ну! Ты должен вспомнить!..
Оттолкнув его, я вскочил, бросился в ванную, открыл оба крана на полную мощность и подставил лицо под тугую струю, чтобы вода лилась по мне, много воды!..
Кажется, я плакал — лежа в ванне, в мокрой одежде. Вереск, вертя в пальцах готовую маску — мятое лицо с большими пустыми глазницами, уродливым носом и разинутым ртом-воплем, — стоял, подпирая дверной косяк.
— Он ничего не вспомнит. Ему было слишком больно тогда… ведь так, парень?
Да, да, да, кивал я, не находя слов, потому что понял — тогда было не просто больно и даже не слишком больно; тогда была моя смерть.
— Попробуй вспомнить, — уже мягко, просительно взял меня за руки Клен. — Как начался пожар, с чего? Кто был с тобой рядом до пожара, о чем вы говорили?..
— Нет, — помотал я головой, — я ничего… не помню. Только огонь. Я… умер тогда?
— Да, — тихо произнес Клен. — Почти умер. Почти весь…
— Вот здесь, — показал он прямоугольник на схеме. Черная рамка прямоугольника была грубо, с нажимом заштрихована красным. — Вид сверху. Узнаешь это место?
— Нет.
— Ну, не важно — я свожу тебя туда; может, хоть на местности ты определишься. Вот это — река… в общем, почти ручей, но зовут эту водяную жилку рекой. Здесь, на левом берегу, — элитный жилой массив, на правом — пепелище.
— Хуже, чем пепелище, — пробурчал Вереск, — мертвое место. Выжжено злым огнем.
Я вопросительно взглянул на него, еще испытывая дрожь после прикосновения к горящей памяти. Вереск пожал плечами:
— Что-то вроде напалма. Он горит даже в воде. Там и земля превратилась в пепел.
— А я?
— Ты — другое дело. Твои останки нашли снаружи от зоны огня, на границе полного сгорания. То ли ты вырвался оттуда, то ли кинулся помочь, но вовремя отскочил…
Хотя говорил Вереск чаще всего четкими, короткими фразами, в его словах мне почудилось подозрение. Он подозревает в чем-то меня?.. меня, у кого даже тень мысли о пожаре вызывает озноб?..
— Вот тут — загвоздка, — взял слово Клен, выводивший на схеме жирные знаки вопроса. — Не известно, ни кто ты такой, ни откуда ты взялся — ни-че-го… Все, кто мог знать тебя до пожара, погибли. Имя свое ты не помнишь, а твоя внешность — боюсь, она стала иной…
Я посмотрел на себя в зеркало. Жгучий брюнет. Слово-то какое — жгучий… Брюнет после обработки огнем. Вдобавок еще и смуглый. Опаленный солнцем — опять что-то огненное в названии. Глаза, будто угли. И я понимаю, что этот, в зеркале, — не я. Огарок, головешка…
— Мы надеялись, что ты вспомнишь, когда дозреешь, — вставил Вереск. — Теперь надежды нет.
— Остается заклинание, — поправил его Клен. — Ты сам должен его прочитать, иначе оно не сработает… действует оно только раз в жизни.
— А… что это даст?
— Правду, — отрезал Вереск. — Может, откроется не вся правда, а только часть. Или намек. Но что-то обязательно должно всплыть.
Текст, вскрывающий память, выглядел смешно — десяток блеклых машинописных строк; литеры у машинки шли вразнобой, как расшатанные зубы — «а» выскакивало выше строки, «и» проваливалось ниже. Смысла в тексте не было вовсе: просто набор странных слов, чья вычурность нарастала от строки к строке, словно ребенок забавлялся, выдумывая слова все чудней и чудней: «Ранта деваджа тахмиликонта рантали деварджатари тахмиликонтаридаи…» я старательно прочитал эту абракадабру, с замиранием сердца ожидая прихода чего-то властного и чувствуя себя дураком, которого забавы ради заставили заняться чепухой. Но Вереск и Клен смотрели на меня очень серьезно.
— Я ничего не чувствую, — сознался я с досадой, выждав минут пять.
— Оно придет, — не то утешил, не то обнадежил Клен, пока Вереск хмуро помалкивал.
Остаток дня мне казалось, что я обманул их; разговоры не клеились, даже самые добрые слова звучали натянуто. Спать я лег с таким грузом сомнений на душе, что долго не мог уснуть — давила неясная вина, свербели оставшиеся без ответа вопросы, и еще — в ночь я отправлялся совсем не тем, кем вошел в утро. Еще до обеда я был самим собой, теперь же я был неизвестно кто, потерявший имя, сменивший лицо, замешанный в смертельном деле о пожаре. Никто не сказал этого вслух, но я понимал их молчание — Вереск и Клен разыскивают поджигателя, а я был последним и единственным, чье участие в пожаре было очевидным — и очень подозрительным. Как я мог оправдаться? Уйти из дома в их отсутствие, даже не сказав «прощайте»? Тогда бы они точно уверились, что я виноват и сбежал от стыда и страха. Но разве можно наказывать меня после того, как я умер и родился вновь?..
Наконец меня сморил сон.
Во сне
Во сне я был другим — выше ростом, сильнее в движениях; лица своего я не видел, и никто не произносил моего имени.
И еще — во сне я мог больше, чем наяву. Я чувствовал чужое волнение; я видел не только происходящее, но и то, что Другие хотели сделать или делали невидимо для всех.
Я оказался на трибуне. Место было незнакомое — под открытым небом сцена вроде помоста, а рядом — возвышающиеся ступенями ряды скамей, где сидели зрители. На помосте под медленную, тягучую музыку танцевали четыре девушки; трудно понять, кого они изображали — птиц, или колдуний, или то и другое вместе. С распущенными волосами, в черных трико, поверх которых были оплечья и юбки из черных клиньев, похожих на лохмотья или оперенье, они плавно переступали, то вчетвером, то попарно, сплетались, изгибались, замысловато поводя руками, — и это молчаливое действо под звуки флейты и мерные гулкие удары барабана завораживало, оцепеняло. Впечатление усиливали лица танцовщиц, набеленные и неподвижные, и звуки кастаньет, подчеркивающие щелчком каждый шаг. Одна из них («Новенькая», — говорили о ней в рядах) была с чистым лицом и, в отличие от других — черноволосых, — рыжая. Как-то рядом со мной оказался Клен:
— Следи внимательней, смотри.
Я насторожился. Мрачноватый танец, стоны флейты — это и без его слов заставляло напрячься в тревожном ожидании. Я начал пристально рассматривать лица зрителей, но они, какие-то серые в массе своей, тут же выпадали из памяти, сливались в нечто бесформенное, безглазое, усредненное. Никто не замечал меня. Наконец я почуял, откуда исходит опасность — от высокого старика в переднем ряду. Седой, одетый не по годам модно, с дряблым бритым лицом, он впился глазами в сцену, точнее, в рыженькую танцовщицу, и вел ее взглядом, точно прицелом. Вдруг он разделился — тело осталось сидеть в той же устремленной позе, а полупрозрачный двойник рванулся к помосту, вспрыгнул на него и, схватив рыжую, запрокинул ей голову и впился в шею. Похоже, кроме меня, никто не понял, что произошло, — все увидели только, как она, вскрикнув, пошатнулась и вскинула руки к горлу, словно хотела сорвать с себя удавку. Глаза девушки выражали ужас, тело напряглось, пытаясь удержать равновесие. Партнерши смешались, танец оборвался, музыка нелепо смолкла.
Я почувствовал ее боль как свою и, не раздумывая, выбросил вперед правую руку в отработанном (когда успел заучить?) жесте — плечо на одной линии с предплечьем, ладонь вскинута, пальцы расставлены и скрючены, как когти. Я на расстоянии вцепился в двойника — в мозг, в сердце, в душу; двойник отпрянул. Извиваясь, он взмахивал руками, пытаясь освободиться, но тщетно — я держал его цепко, вложив в свое движение всю ненависть, толчками подступавшую изнутри, и всю волю, на которую был способен; я овладел двойником, как марионеткой, словно не было пространства, разделявшего нас, — и замерший на скамье старик хрипло завопил, вскинулся, судорожно повел глазами по взволнованным рядам, нашел меня — но я сжал холодную жизнь двойника в кулаке, стиснул покрепче. Старик обмяк, не в силах сложить руку в отражающий жест; его ноги вытянулись, глаза косили врозь, с губ потекла слюна — а девушка на помосте справилась с удушьем, подруги подхватили ее и свели по ступеням наземь. Теперь внимание смятенных зрителей соединилось на нас — на мне, вытянувшем перед собой сжатую руку, и на старике, корчившемся со стоном в первом ряду.
— Колдуны! — раздался крик среди недоуменного гомона. Зрители, и не думавшие прийти на помощь рыжей девчонке, вскочили как один, но старику досталось всего несколько ударов — он был слишком жалок, чтобы принять на себя всю их ненависть, — а вот на меня накинулись всерьез. Я успел движением пальцев сломать его душу, как вафлю, прежде чем перейти к обороне; несколько щадящих жестов расчистили мне путь к заднику трибуны — я спрыгнул и побежал, заметив краем глаза, что и Клен не бездействует — валит самых рьяных, прыгнувших вслед за мной.
Он нагнал меня в овраге, на узкой дороге между заросшим склоном и высокими заборами; убедившись, что нас никто не преследует, я, тяжело дыша, перешел на шаг. Идущий рядом Клен положил руку мне на плечо:
— Отлично, парень! Начало вспомнилось — полдела уже сделано.
— А ты… как оказался тут?
— Заклинание прочитано при мне — значит, и я в него вошел. — Похоже, для Клена в этом не было ничего загадочного.
— Здесь все как настоящее, — поежился я, запахивая куртку. — Они могли убить меня?
— Вполне, — серьезно кивнул Клен, — потому что наш сон — не воспоминание, а часть жизни. А ты, оказывается, был умелым колдуном, парень! Знаешь, кого сломал? Самого Пьяницу! Чертов выродок сгубил душ тридцать и так мастерски таился, что мы отчаялись его выследить. На том представлении никого из наших не было, мы в догадках терялись — кто это сделал? Теперь я знаю — ты.
— Не понимаю, как у меня получилось, — словно жалуясь, сказал я. — Точно само собой…
— И понимать нечего, — Клен отмахнулся, — к тебе вернулось искусство.
— Но… ты веришь, что поджог устроил не я?
— Не знаю. — Остановившись, Клен заставил остановиться и меня; мы оказались лицом к лицу. — Пока ясно одно: ты показал свою силу рядом с тем местом, которое потом стало пепелищем. Я знаю день, когда сдох Пьяница; между ним и пожаром — чуть меньше двух месяцев. За два месяца могло случиться все, что угодно, — даже предательство…
— И я должен доказать обратное?
— Да, именно так. Больше некому.
Некоторое время мы шли вместе, спускаясь по овражной дороге в долину.
— Это здесь?.. — почти уверенный, я окинул глазами простор, затянутый вуалью тумана или…
…или дыма.
— Верно; вспомни мою схему.
Из дымки проступали темные силуэты домов, неровные купы деревьев — как будто отступал потоп, обнажая залитое прежде водой. Клен замедлил шаги:
— Сюда я не могу. Почувствуй этот дым…
Я вдохнул глубже — с опаской, чтобы не втянуть в себя лишнего, — и понял, почему Клен не может войти в эту часть сна. Это была смерть, разлитая в воздухе. Долина была наполнена смертью, как чаша; предупредительная дымка не исчезала — лишь всасывалась в окоченевший грунт, приоткрывая мне — и только мне — остановившуюся картину прошлого.
Наверное, во мне проснулось очень многое из того, чем я владел раньше, иначе я бы не осмелился ступить на землю, где даже время умерло. То, что здесь обитает, не принадлежит больше времени — это как клочья газет без дат или вещи, в темноте кажущиеся не тем, что они есть на самом деле.
Не дать обмануть себя, правильно понять увиденное — вот вторая заповедь дерзкого, входящего в потусторонний мир.
А первая — не бояться. Трус обречен. Заживо переживая смертные муки, он останется живым в царстве мертвых без надежды уйти.
Странно: приближаясь к мостику через ту крохотную речушку, я думал о рыжей девчонке, которую чуть не заел Пьяница, — кто она? Как оказалась в обществе трех белоликих кукол, танцующих любовь без страсти?..
— Без имени, — не спросил, а равнодушно встретил меня бесплотный голос у моста. Я даже не стал искать взглядом говорящего — чутье подсказывало, что у него нет ни лица, ни тела.
— Угольщик, — вырвалось первое, что пришло на ум; похоже, новое имя понравилось здешней силе, и я понял, что вход разрешен.
Речушка делала изгиб выше моста (удивительно — вода не утратила способности течь) и вверх по течению разделяла жилой и сгоревший берега; я шел там, где росли деревья и стояли уютные коттеджи; глаза цветов за решетками оград были сомкнуты в вечном сне — ни ветерка, ни звука, ни движения вокруг. Впрочем, пройдя вдоль строя загородок, я заметил, как кто-то поднялся, разогнувшись от земли, — над аккуратной шеренгой кустов белым шаром проплыла коротко остриженная седая голова в очках, с мясистым загривком; подойдя ближе, я увидел рослого, грузного мужчину в синем комбинезоне, с большими садовыми ножницами в руках. Он строго и недоверчиво оглядывал меня сквозь линзы.
— Мое почтение. — Как младший, я приветствовал его первым, слегка кивнув.
— Очень приятно. — Он едва заметно качнул головой, а ножницы в его руках хищно повели браншами. — Юноша, не поленитесь ответить на один простой вопрос: как вы оказались в нашем районе?..
Подвох был очевиден, но я не собирался раскрываться перед этим пузаном, как ребенок. Если он тут спокойно садовничает — это неспроста; обычный человек не способен на такое…
— Я сплю и вижу вас во сне, — ответил я рассеянно.
Очкастый садовник смягчился, хотя глаза его остались жесткими.
— Ну что ж, пожалуйста. Но я считаю своим долгом предостеречь: это плохой сон. Я бы даже сказал — кошмарный. Некоторые случайные посетители так и не проснулись отсюда… Просыпайтесь скорей — искренне вам желаю, юноша!
— Нет, не хочу. — Я покачал головой и огляделся. — Тут так интересно!..
— Может быть, вам помочь? — Он поднял и с намеком раскрыл пошире ножницы.
— Спасибо, не надо — я еще посмотрю… А вам тут как — не жутко?
— Видите ли, — он оперся локтями о верх ограды, держа ножницы нацеленными остриями на меня, — годы не только старят тело, но изменяют сны. Прежде мне снились девушки, всякие приключения, а теперь — только мой сад, притом в скверную погоду… Но — надо примиряться с реальностью, принимать все таким, как оно есть, и, видя кошмары, учиться находить в них прелесть. Вы мне симпатичны, юноша, — если снова уснете сюда и застанете меня, то заходите без церемоний. Честно сказать, мне нравится ваш интерес к ужасным снам и ваше хладнокровие.
«Ложь, ложь, — мерцало в потайном углу сознания, — и тем хуже ложь, что ложь наполовину! Он и врет, и не врет сразу; он почему-то любит этот сон и всякий раз возвращается сюда — зачем? Что он тут стережет? Почему наполнил сон затмением смерти?..»
— За речкой, — показал он ножницами, — найдете много забавного. Вы ведь любитель сильных ощущений, не так ли? Вас привлекает мороз по коже?
— Я… очень признателен! — Взгляд, брошенный в направлении ножниц, упал на какие-то руины, теряющиеся в густой дымке. — Сейчас же и схожу.
— Испугаетесь — кричите, не стесняйтесь. На то ведь и кошмар, чтобы кричать, верно?..
Пробравшись через кустарник, я ступил в воду; речка оказалась мне по колено. Несколько раз в черной воде что-то касалось моих ног, будто ощупывая, и я сдерживался, чтобы не вернуться назад к садовнику. Нет, пусть он поверит, что я люблю смаковать страх!
Место, отмеченное на схеме Клена черным прямоугольником, не было здесь выжжено в пепел; стылый дым словно сгущался вокруг старого пожарища, оберегая его от любопытных глаз и сохраняя в неприкосновенности. Мягкий хруст угля под ногами отозвался во мне холодком неизбежного кощунства — я шел по костям.
Прямоугольник был когда-то домом, большим деревянным домом вроде барака; среди торчащих из пожарища черных столбов не было водопроводных труб — да, верно, одноэтажный барак.
Там, где мои ступни приминали золу, раньше цвела дружная, шумная жизнь. Я видел расплавленные трупы кукол с помутневшими стекляшками голубых глаз, остовы детских колясок в спекшейся коросте пластика, осколки посуды, скорченные обложки книг. Дым веял над скорбным местом, а я, одолевая желание рухнуть и зарыться лицом в прах, кусал губы — здесь лежит разгадка моей тайны, а я не могу понять! Как я оказался тут в день сплошного огня? Почему я не сгорел весь, без остатка? Кто виноват в этом?.. Пепел молчал, тайна оставалась тайной.
Не крик, а тень, слабое эхо крика едва донеслось до меня со стороны реки; я замер, пытаясь разобрать прозвучавшее слово — но оно уже растаяло, растворилось в дыму. Но это было именно слово! Вырвавшийся из-под гнета проблеск связной речи, частичка смысла — кто там кричал? кому?..
Я оглянулся — и увидел…
Смерть не гримасничает, ей это не к лицу. Она ставит точку, командует «стоп» — и живое застывает. Все остальное, что кажется страшным, безобразным — гниение, распад, — к смерти не относится, это уже иная жизнь, жизнь мертвого во власти времени. До поры живое сопротивляется, изменяясь помалу, но стоит перейти грань — и время полностью овладевает плотью, и плоть начинает жить по законам секундной стрелки. Обратного пути нет.
Так я думал до этой встречи.
Но оказалось, что и смерть может оглянуться. Обычно она возглавляет шествие, не оборачиваясь из сострадания, чтоб нам веселее жилось; но в особых случаях она может кинуть взгляд через плечо: «А хороша ли я?»
Это был призрак, беглец из смерти; оттуда не убегают, но те, в ком по воле судьбы сохранилось какое-то желание, какая-то страсть или боль, какой-то неисполненный долг, порой выглядывают из окон уходящего поезда и что-то неслышно кричат нам на прощание.
Обугленная фигура шла безмолвно, словно медленно плыла в белом клубящемся тумане, становясь все ближе и ближе; я видел, как со сгибов осыпаются черные чешуйки. Волос на голове не было, ямами зияли глазницы; неровно обгоревший нос обнажал несуразно большие щели ноздрей, а рот… рта нет, если выгорели щеки. Наверное, если бы это шло прямо на меня, я закричал бы, теряя рассудок, но оно прошло мимо. Когда я, стряхнув оцепенение, оглянулся — услышал одно слово, произнесенное шепотом в сознании, где-то прямо в мозгу:
— Молчи.
И я понял, что давешний крик из-за реки означал то же самое.
Молчи
— Молчи? — переспросил Клен, разминая сигарету. — Звучит приказом, а? Вереск, твое мнение?
— Кое-что прояснилось, — спокойно отозвался тот. — Некоторые детали были известны раньше, но эти две встречи весьма любопытны.
Любопытны! Ему бы их пережить!..
— Во-первых, Жасмин. — Вереск начал загибать пальцы, но тут я не выдержал:
— Сначала объясни, о чем говоришь!
— Не о чем, а о ком, — поправил Вереск. — О том дяденьке с садовыми ножницами. Увидеть его во сне — словно топор или бензопилу. Тебя не потянуло сделать ему вот так?.. — Чтобы «пять ударов в одном» не достались никому из нас, Вереск выбросил руку со скрюченными пальцами в пустой угол.
— Нет, он не угрожал. Но устроить подлость — это он может!..
— Может! — фыркнул Клен. — Еще как может!.. А тебе не показалось странным, что этот тип живет прямо напротив пожарища?
— Мне, — я уже и язвить научился, — было подозрительно, что он вообще там оказался.
— Разумно. — Вереск лукаво прищурился. — Говори дальше, Угольщик.
— Он не тот, за кого себя выдает. Не садовод на покое.
— Так, так…
— Ему зачем-то надо быть во сне. Обязательно.
— Из тебя выйдет классный расследователь, — с легкой насмешкой одобрил Вереск. — Напрягись-ка и вдумайся: кто может бывать там, когда захочет?
— Он… колдун? — неуверенно вымолвил я.
— Вот с этого и надо было начинать. — Удовлетворенный ответом, Вереск откинулся на спинку стула и сгреб со стола заготовленный лист фольги.
— Он большой, — Клен сделал ударение на слове «большой», — колдун среди людей. Специализируется на зловредительстве и, в частности, на порче.
— А между тем, — Вереск сосредоточился на новой маске, — лет двадцать назад это был мелкий муниципальный секретарь. Сперва он использовал свой дар для продвижения по службе, но скоро забросил карьеру, стал колдовать на заказ. Теперь его соседи — судья и прокурор, а сам он — уважаемый человек.
— Душа общества и желанный гость. — Клен скривился.
— Внешне — да, — Вереск поднял глаза, — но чаще предпочитает блистать своим отсутствием. Любит, чтобы люди сами приходили к нему. Поодиночке.
— И тайком, — вставил Клен.
— И дрожа мелкой дрожью, — добавил Вереск. — Он много знает о своих соседях, и многие ему обязаны за… бескорыстную помощь. Влиятельным людям очень кстати бывает чья-нибудь смерть или болезнь, а рассчитаться с ним, если цена не назначена, очень сложно.
— Его не пытались убить? — серьезно, без всякой личной заинтересованности спросил я.
— Трижды, насколько нам известно; причем один раз колдовским путем — наняли какого-то… вроде Пьяницы. Все попытки были безуспешны.
— А Жасмин после каждого покушения рассказывал об очередной новинке в своей коллекции жутких диковин. Наконец с ним смирились как с неизбежным и даже полезным злом. — Усы Клена презрительно изогнулись. — Порой мне кажется, что этим господам жить невмоготу без ужаса — такого, знаешь, ручного ужаса, который можно науськать на других или спускать с цепи в комендантский час. Им даже Пьяница был нужен в роли пугала — там, где бродит полуденный упырь, люди доверчиво жмутся к властям.
— Но ведь есть законы против колдовства… — начал я.
Расследователи дружно, негромко, но как-то особенно обидно засмеялись.
— Старайся запоминать факты с первого раза, — менторски заметил Вереск. — Повторяю: он живет между судьей и прокурором. Оба — лучшие его друзья и не дадут его в обиду, пока он соблюдает светские приличия. Чуть оплошал, хватил лишку — законы сработают, как капкан. Или закажут забойщика из такого глубокого загробья, что даже Жасмин против него не вытянет.
— Жасмин — а почему Жасмин? Разве он из наших?
— Он так из подлости назвался, — пояснил Клен, — чтобы никто в толк не взял, можно его убить или нет. Но с нашими не соприкасался — только по людям работал. И вот…
— Доказательств нет, — одернул его Вереск, — одни подозрения. Подозрения — и Угольщик.
Очень приятно, когда о тебе говорят в третьем лице и по имени, словно ты уже умер или стоишь в строю солдат.
— Можно, я спрошу? — подал я голос, будто пай-мальчик.
.— Изволь. — Вереск кивнул.
— Сколько наших там жило?
Они переглянулись, потом уставились на меня.
— Семьдесят два человека, — медленно и как-то осторожно ответил Клен.
— Вы как-нибудь связаны с этим домом?
— Лично мы — нет, — ответил Вереск, принимая на себя роль лица под допросом. — Мы живем довольно далеко от тех мест, работы у нас хватает. Оттуда не было никаких тревожных сигналов.
— Кроме, — покосился на коллегу Клен, — жалоб на обычные притеснения. Всегда найдется кто-нибудь, чтобы сказать: «Под корень!» — или: «Пошел ты на пилораму!» Пяток непримиримых с вечными петициями о вырубке и расчистке. Намеки с ухмылкой о каких-то там планах застройки…
— Я не об этом. Ты говорил про два месяца между Пьяницей и пожаром. Неужели за эти два месяца не было ни вести о пропаже… о моей пропаже, ни новостей о появлении неизвестного молодого колдуна?
— Уже проверено. — Вереск, не прекращавший ваять из фольги, выдавил на маске впадины для глаз. — Ни одна община не заявляла об исчезновении человека с твоими данными.
— А если дело с Пьяницей было моим первым?
— Похоже на то — мастер свалил бы его, оставшись незамеченным.
— Если так, тогда и в пропавших должен упоминаться просто парень.
— А? — Клен локтем толкнул Вереска.
— Что это меняет в розыске? Остается тот же список из десяти-пятнадцати имен. Рассылать твой нынешний портрет — пустая затея. Вспоминай — или останешься Угольщиком.
— Тогда второе, — не сдавался я, — известия из общины о пришедшем колдуне.
— Мы изучили данные за семь-восемь месяцев до катастрофы. — Вереск сказал, как отпечатал литерами по листу. — Никаких зацепок, тем более колдунов. Вполне объяснимо: люди боятся. Стоит похвастать, что у них есть или воспитывается колдун-защитник, тотчас начнутся санкции. Тихая, размеренная жизнь будет уничтожена навсегда. Вот и держат язык за зубами.
— Я бы вернулся к приказу «Молчи», — напомнил Клен, терпеливо ждавший, пока я изучу все тупики ситуации. — Соображай, Угольщик. Выжми из себя, что можешь…
Упершись локтями в стол, я прижал пальцы к вискам. Зрительный образ, во сне объемный и четкий, наяву казался ускользающей тенью, зато пережитые чувства стали яркими и сильными; было в них нечто, что трудно выражается в словах. И смысл, смысл — в чем был смысл слова из сгоревших губ?..
— Первая версия, — глухо начал я, глядя в стол, — наваждение Жасмина. Ложный призрак для испуга.
— Возражаю, — поднял руку Клен. — Входное заклинание читал ты, Угольщик. Даже в пересекающихся снах Жасмин не может извратить смысл явленного тебе. У него… скажем, постоянный пропуск, а ты шел на откровение и был как свеча для мотыльков. Он мог усилить эффект соприкосновения, но не вовсе изменить смысл.
— Присоединяюсь, — кивнул Вереск. — Дальше.
— Вторая версия. — Кажется, мой голос стал совсем шорохом. — Видение настоящее. Меня предупреждают или просят, чтоб я не разглашал… что-то, чего я еще не знаю. И это — кто-то из погибших при пожаре.
— …который знал тебя и знает, что даже после смерти, — Вереск отложил готовую маску, — ты в состоянии вспомнить нечто опасное. Опасное для кого? Поджигателя или заказчика — будем считать их третьими лицами — в расчет не берем. К ним никто из погибших нежных чувств питать не может и защищать их не стал бы. Значит, может пострадать либо душа погибшего — либо ты, Угольщик.
— Слишком много «либо». — Клен поморщился. — Давай проще, Вереск!
Они не встречались глазами и не смотрели на меня. Явно слышалось, что может угрожать безымянной душе или мне, безымянному, — позор разоблачения.
— Нет, — пристукнул я ладонью по столу, упреждая новое логическое сплетение, — тут вообще без «либо». После всего я и без предупреждения глухо молчал бы, даже если бы за мной что-то было, — разве не так?
— Значит, остается одно, — кивнул довольный Вереск. — Призрак просил сохранить его тайну…
— Выходит, ты, Угольщик, был знаком с поджигателем? — Клен посмотрел на меня с явным любопытством.
— Думаешь, я тотчас наплюю на просьбу призрака, как только вспомню?
— Не в том дело. — Взгляд Клена стал еще внимательней. — Просто я вижу, как ты берешь дело на себя и оставляешь нам роль наблюдателей… Понимаешь, за что ты взялся отвечать в одиночку?
— Призраки, — спокойно отметил Вереск, — так же эгоистичны, как и люди. Только корысть у них другая, не в деньгах. Например, они очень озабочены своим добрым именем в посмертии. Призрак может внушить ложное чувство долга, обязать, связать клятвами…
— Разве я отказываюсь работать с вами? — Чего я не хотел, так это остаться без поддержки.
— Можно было бы сказать: «Мальчик, мы тебя без присмотра не оставим», — но это будет неправдой. — За невозмутимостью Вереска скрывалось что угодно. — Мы с Кленом уже примелькались в тех местах. Если мы появимся вновь, причастные к пожару будут выжидать, чтоб не выдать себя неосторожным словом или действием. Поэтому будет лучше, если на место отправишься ты — чужой, никому не известный парень. Настороженность по отношению к чужим иная, чем к расследователям.
— Хотя, честно сказать, не по душе мне это, — вздохнул Клен. — Ты отправляешься неподготовленным, с нулевой наработкой, и мы сами тебя к этому подстрекаем…
— Здравствуйте, мы расчувствовались! На пенсию пора! — Вереск отвесил ему поклон, а мне сказал: — Не слушай его, Угольщик. Он хочет показать, как ему сейчас неловко. А на самом деле рад-радешенек, запуская тебя в работу.
— Не надо разговоров, люди. — Я скривился, пока Клен возмущенно гудел что-то в усы. — Никакая это не работа! Тайна — моя; я должен ее разгадать — и только я. Хочу узнать свое имя, найти родных…
— Ошибаешься, Угольщик, — покачал головой Клен. — Это и есть наша работа — распутывать чужие тайны, как свои. Гляди, не вляпайся после дела в новую тайну — тогда ты совсем пропал…
— Нам, — Вереск улыбнулся, прищурив один глаз, — очень нужен колдун. Так что — гори, но дотла не сгорай.
Мне эти слова не понравились, и я перевел беседу на другое:
— Положим, я найду заказчика поджога — что тогда?
— Тогда обращаешься к нам. — Вереск, как никто способный на мгновенные перемены, тотчас стал деловит и сух. — Мы проверим факты и вызовем палача.
— А если эти факты ведут к имени поджигателя? Мне сказано — «Молчи».
— Тогда… — Вереск взглядом попросил у Клена поддержки.
— Можно, — согласился тот. — Парень правду ищет; он ее умеет видеть.
— Визитку я не дам — опасно. Запомни телефон — 558–124. Позовешь Мухобойку, скажешь, кто, где и в чем виновен. Только наверняка. Чтобы потом никаких «Я ошибся».
Наяву
Наяву я увидел пожарище через сутки, когда решил поехать за разгадкой.
Уже на вокзале Клен вдруг загорелся идеей снабдить меня парой крепких заклинаний, но Вереск быстро его урезонил — после таких громобойных заклятий можно сворачивать расследование и улепетывать без надежды на возвращение.
— Никакого оружия, — наставлял меня Вереск. — Никаких поспешных действий. Никаких заклинаний. Помни, что рядом будет находиться мастер порчи и вредительства — Жасмин, готовый поймать тебя на любой оплошности. Смотри, слушай, запоминай, задавай с невинным видом самые дурацкие вопросы. Обдумывай потом, в одиночестве. Старайся использовать каждую ночь для входа в сон — или напрашивайся на приглашение. Ты уже отметился как любитель кошмаров — используй это.
Денег они смогли выделить немного — сами сидели на мели. Именно поэтому был выбран поезд — по железной дороге пусть с пересадками, но дешевле, чем междугородным автобусом. Расстались мы с приходом электрички — с быстрыми сильными рукопожатиями и последними советами: «Если что — сразу звони, лучше из автомата на окраине», «Узнаешь свое имя — не связывайся сам с родней, сообщи нам, мы это уладим».
Потом была дорога — шумная, со стуком колес по стыкам рельсов, с аккордеоном и угощением вином от компании гуляк-попутчиков, с гаснущим солнцем и сперва синевой, а затем и сплошной чернотой за окном, где медленными метеорами пролетают станционные фонари; с холодным и пустым ночным вокзалом, где в зале на массивных скамьях мучительно спали и ерзали ожидающие, где я жевал вялый хот-дог, а в ногах терлась толстая вокзальная кошка. В рассветном тумане подошел к перрону желтый дизельный поезд, снова я оказался у окна, за которым проплывали залитые туманом поля. Я успел согреться, подремать часок-другой, еще раз пересесть — и незадолго до обеда вышел на нужной станции.
Чистый, чинный, опрятный городок в темной липовой зелени. Вначале я прошел по нему, чтоб сориентироваться. Город как город, люди как люди. На меня едва обращали внимание, даже когда я сворачивал в узкие проулки, запоминая их расположение и возможный путь ухода от погони. Когда я спрашивал — где здесь гостиница? где больница? — мне объясняли подробно и вежливо, хотя слегка помятый вид выдавал во мне путешественника без определенных целей, пусть не бродягу, но шалопая. Пару раз доброхоты говорили мне, как пройти к молодежному центру, где ночуют туристы, студенты и прочие рассеянные странники.
Я озирался, я старался вспомнить — но память не возвращалась. Наконец я спросил: где театр под открытым небом? Оказалось, в городском парке.
Театр был пуст, но — я сразу узнал его! Это именно тот помост, те ступени рядов! Легкая дрожь пробежала по телу. Даже голова закружилась от внезапно накатившего чувства узнавания. До этого я готов был поклясться, что никогда не был в этом городке, не видел его домов, улиц, — и вдруг этот театр, возникший из ночного кошмара. Явь и сон перехлестнулись, перепутались в моей голове и в моей жизни. Что мне снилось, а что было в действительности, что я по-настоящему помню, а что являлось мне в миражах сознания — и что еще явится? По мере того как я оглядывался и привыкал к месту, театр становился более реальным, спокойным и переставал быть жуткой Декорацией. Зрение прояснилось, постепенно я успокоился.
Парковый служитель в голубой робе уличным пылесосом Убирал с дорожек палую листву; я заговорил с ним:
— Привет! Сегодня нет концерта?
— Будет в воскресенье, — отозвался он, выключив мотор и разыскивая по карманам сигареты. — Культовые песни и медитанцы — как раз для таких, как ты. Приходи. Только никаких наркотиков, договорились?
— А эти… — я так искренне «забыл», что пауза получилась совсем правдивой, — четыре девушки в масках… видел их на майском празднике.
— А-а, «Грации», — кивнул он. — Да, они тоже будут. Ловкие девчонки.
Я угостился у него сигаретой, хотя курить не хотелось — просто для поддержания разговора.
— А рыженькая — она уже оправилась от порчи?
— Гитта?.. Вполне. Я учился с ее отцом в одной школе, — не без гордости пояснил он свою осведомленность; хороший случай похвастать знакомством — пусть даже шапочным — с танцовщицей, едва не ставшей жертвой упыря, о которой сообщали в местных газетах и по телевидению. — Она даже в больнице почти не лежала — неделю какую-нибудь, а после ее отчитали от наваждения.
Боюсь, он неправильно понял мою улыбку — где ему было понять!.. Но этот след никуда не вел — Гитте некогда было замечать приметы паренька, вставшего из рядов, когда ей стало плохо. Приметы знает полиция, допросившая потом свидетелей, а туда мне идти совсем некстати.
Тело Пьяницы наверняка побывало на экспертизе у государственных колдунов. И Гитту обязательно должны были обследовать. Власти знают, что именно Пьяница был нападавшим, а неизвестный второй — то есть я — помешал ему. Но сто против одного, что они промолчали об этом. Практическое колдовство без патента и надзора властей запрещено законом. А за убийство путем колдовства мне полагается… нет, мне уже ничего не полагается, потому что прежний я умер. Если только меня не поймают в образе Угольщика и не сверят мои данные с отметинами на поганой душе Пьяницы.
Важно другое: Гитта жива-здорова. Не потому важно, что это приятно, а потому, что не ее призрак явился мне во сне. Душа Гитты — в теле, а тело — свободно; она будет танцевать в воскресенье. Успокойся, Угольщик; затуши окурок о подметку, кинь его в пасть пылесоса и иди дальше.
Я отправился старой дорогой — по оврагу, между кустистым склоном и заборами, — и вскоре мне открылась та долина.
Освещенная предзакатным солнцем, она выглядела мирно, даже чуточку сказочно — кажется, именно в такой долине должны стоять пряничные домики гномов. Но здесь жили Жасмин, судья и прокурор.
А на другом берегу, напротив притворно скромных в простоте своей безупречной престижности коттеджей — черно-серое огнище, выжженный пустырь, обросший по краям робким и чахлым бурьяном. Конец моей прошлой жизни и начало новой.
Устав от чужбины, люди возвращаются к своим корням — на родину, к родным, к роднику, из которого вытекли на солнечный свет. Я возвращался в смерть, туда, где из ясности первого бытия сквозь огонь вошел в черную тайну. Черт! Я передернул плечами, стряхивая налетевшую мысль — мысль о том, что мое прошлое лежит по ту сторону смерти и, чтобы узнать его, надо вновь…
Найти коттедж Жасмина было нетрудно — здесь он был в точности таким же, как во сне. Вновь меня на долю секунды охватило чувство нереальности происходящего. Я словно входил в собственный сон — в мир слов без звуков, неестественного пространства, в мир зыбкого марева, где ничему не удивляешься, что бы ни случилось. Глухо, редко залаял за плотной посадкой жимолости большой пес, пока я давил на кнопку звонка у входа. Наконец на крыльце появился хозяин — большой, тяжелый, при этом, казалось, всегда готовый к быстрому хищному движению. Он закрыл своим телом дверной проем и поднял голову.
— Что тебе нужно? — громко спросил он. — Убирайся!
— Мы с вами знакомы! — крикнул я в ответ с улыбкой. — Мы с вами виделись позавчера, помните?
Глаз за очками на таком расстоянии не было видно, но я чувствовал, как он внимательно вглядывается — не только зрачками, но и тем зрением, которое есть у колдунов; я сам мог раскрыть в себе этот темно-лиловый цветок с огнистой сердцевиной, но не смел — наши проникающие взгляды могли столкнуться над клумбами. Тогда останется уповать лишь на приемы отражения и быстроту ног — а Жасмин был очень, очень силен.
— А! Это вы, юноша! — Выпуклые красно-сизые губы Жасмина сложились в задушевную улыбку. — Как же, помню! Заходите, не смущайтесь. — Дистанционный замок калитки щелкнул, и рычаг, похожий на отломленную ногу огромного кузнечика, открыл мне путь.
В ограде было чисто, как в операционной, — на дорожках камешек к камешку, на газонах травинка к травинке, цветы на клумбах выглядели восковыми, как в том мертвом сне. Пес — голова его пришлась мне по пояс — стоял как вкопанный, молча и враждебно разглядывая меня.
— Добро пожаловать! — Жасмин пропустил меня вперед, в прихожую. — Как вы сумели добраться сюда наяву?
— С трудом, — уклонился я от прямого ответа, осматриваясь, будто котенок в новом помещении. Дом изнутри был светлым и просторным, но каким-то нежилым — такое впечатление, что Жасмин сам только что вошел сюда после двух-трех месяцев отсутствия. — Мне повезло, что я проснулся сразу, — многое запомнилось…
— Да-да! — Обходя меня крутом, словно удачно купленную мебель, Жасмин потер ладони. — Проснулись в холодном поту, а?.. Признайтесь откровенно — какие могут быть секреты между смакователями снов? Ну? Чем вас встретили за рекой?.. Вы, вероятно, не ужинали — пожалуйста, не откажитесь разделить ужин. Кико!
Вошел паренек младше меня, почти мальчик — его появление в этом бесшумном доме было столь неожиданным, что я невольно вздрогнул. Вы бы тоже вздрогнули, если бы стоявшее десяток лет на одном месте кресло вдруг деловито затопало из столовой в спальню на кривых деревянных ножках. Длинные волосы, подстриженные по одной линии и уложенные на прямой пробор, делали его похожим на девчонку; он был бледен, лицо равнодушное и полусонное, руки расслабленно опущены.
— Кико, голубчик, ужин на двоих. Вы любите кофе? Кофе на ночь — это, скажу я вам, нечто удивительное! Сердце бьется, трудно засыпать, а что потом снится!..
— Обожаю кофе, — кивнул я. — Вообще я многое пробовал, чтобы сны были сильнее.
— А вот это зря! Зря, юноша! Искусственные стимуляторы — для дилетантов. Профессионалы — если вы хотите стать профессионалом — признают лишь натуральные средства.
— Кофе, господин? — поющим голосом уточнил Кико.
— Да, покрепче. Мы будем полуночничать. — Жасмин улыбнулся. — Пора бы нам познакомиться…
— Угольщик, — наклонил я голову. Нет ничего лучше, чем сказать правду, — люди часто ждут подвоха, а такие, как Жасмин, ждут его всегда. Поэтому расследователь не ошибется, сказав правду там, где должна прозвучать ложь.
— О, великолепно! Угольщик! Карбонарий! — прищелкнул пальцами Жасмин. — Так представляются люди, знающие себе цену!.. Любите баловство с огнем — я угадал?
— Да. — Это признание в моих устах звучало странно, если не сказать — отвратительно, но произнес я его без усилий — почему-то вопрос Жасмина не показался мне глумливым, а собственный ответ — вымученным.
— Я могу называть вас Уголек? Не по какой-то прихоти, просто по праву старика… Да? Очень рад и благодарен… А мое прозвание — Жасмин. Пожалуйте в столовую.
В интерьере Жасмин предпочитал ретро — старинные люстры, старинные портьеры, обои с повторяющимся рисунком пышных цветочных ваз, резная мебель из темного дерева, расписные тарелки на особых полочках; все это стоило больших денег и имело какой-то музейный вид. В такой обстановке легко вообразить себе чопорного лакея в седых бакенбардах и белых перчатках, прислуживающего господину за столом по всем правилам этикета — но нам прислуживал бледный Кико. Кофе. Сливки. Сахар в серебряной вазочке. Домашние вафли. Вафли я поедал без опаски — если бы Жасмин хотел окормить меня порченой едой, он бы отлучился на кухню, а вафли имели бы характерный привкус. (Клен дал мне пожевать для пробы порченый сыр, который следовало не проглотить, а выплюнуть.) Плюс к тому я был голоден после блужданий по городку и сигарет натощак.
— Ну-с, ну-с, — поощрял меня Жасмин, — расскажите, где вам удалось побывать и что увидеть. Подразните меня, Уголек.
— Поначалу, — принялся спокойно врать я, отпив кофе, — надежной методики у меня не было. Я пробовал, ошибался, снова пробовал…
— О, все начинают с ошибок!..
— …потом стало получаться. Я понял, что главное — испытать сильное чувство и сохранить его до ухода в сон; тогда есть шанс вернуться туда.
— Да, да! Именно! Вы на верном пути, юноша. Чем вы пользовались наяву?
— Фильмы, — будто извиняясь за такую банальность, сказал я, виновато понизив голос. — Особенно документальный — «Лики смерти».
— Не могу одобрить, — покачал головой Жасмин. — Начинать следует с малого. Сильные средства определят… как бы вернее сказать… высокий уровень чувства, после них другие, не менее интересные, но не столь сильные средства могут оставить вас равнодушным. Лучше всего начинать с себя, с плодов своего воображения, с детских страхов например. Темная комната ночью — сколько в ней таинственного! Или — пустой дом, достаточно жуткое место. Наконец, подвал! Вы пробовали среди ночи сойти в собственный подвал, не зажигая света, только со свечой в руке? Затем понаблюдать за приездом по вызову полиции или «Скорой помощи»; не приближаясь к месту происшествия и не смешиваясь с зеваками, вы можете представить, какие находки ожидают медиков и полицейских… Представить зримо, ярко, осязаемо — и ни в коем случае не разочаровывать себя, не подглядывать и не пытаться узнать правду! То, что лежит, закрытое простыней, на носилках, — тайна, загадка, подарок судьбы и повод для самых ужасных фантазий.
— А, да! — встрепенулся я. — Пробовал! В соседнем доме умерла одинокая женщина и…
— …и это обнаружили не сразу? Только по запаху? Или по тому, как выла собака? — с лукавой улыбкой прищурился Жасмин.
— Да; я боялся подойти близко. Мы с ребятами глядели из-за ограды и шептались; никто не решался повысить голос.
— Вы поступили правильно. — Жасмин важно кивнул. — Дом с покойником, в который страшно войти, — едва ли не лучший экспонат коллекции кошмаров, которую мы накапливаем в душе; этот дом должен оставаться неприкосновенным, чтобы его очарование хранилось, как бабочка на игле под стеклом. Более высокий трепет может подарить лишь незаконное проникновение ночью в склеп… Ну, а самое шикарное, что коллекционер может себе позволить, это…
— …самому создать экспонат? — порывисто спросил я наугад.
— О, нет, нет. — Усмехаясь, он предостерегающе покачал пальцем. — Просто иметь экспонаты в своем доме.
Дверь, ведущая вниз
Дверь, ведущая вниз, в подземный этаж, находилась в заднем коридоре дома — где кладовки, подсобки и вход в гараж. Скругленный по углам железный щит двери, плитой выступающий над рамой, крепился к ней массивными петлями, плотно герметизированный по периметру резиновым жгутом; кроме обычной, на двери были две большие поворотные рукоятки по обеим сторонам — на уровне средних клиновых запоров, и четыре запора на углах щита. Не зная ни моря, ни кораблей, я решил, что именно такие двери должны быть на кораблях — особо прочные, непроницаемые. Остальные двери в доме Жасмина были обычными, а эта наводила на мысли о тюрьме, темнице, склепе или кабине, где люди в защитных костюмах работают с ядами или чем-то радиоактивным. И то, как Жасмин тщательно и неторопливо снаряжался, чтобы войти в эту дверь, выглядело ритуалом, упусти хоть жест из которого — и запертое за дверью тебя ударит.
Резиновые перчатки — не садовые, а хирургические. Зачем-то стек с плоской кожаной петлей на конце и плетеным креплением на рукояти, чтобы случайно не уронить. Сосредоточенный взгляд исподлобья, поверх очков. Стек в правой РУке, наготове; левая поворачивает рукоятки, и тупые железные клыки клиньев освобождают дверь… Невольно я постарался оказаться позади Жасмина. Чего я ждал? Чего боялся? Не знаю.
За дверью было темно и тихо; виднелись лишь ступеньки вниз.
— Уголек, — тихо произнес Жасмин, не оборачиваясь, — вы первый из посторонних, кто входит в мой музей по приглашению. Цените оказанную вам честь. Лучше, если вы будете помалкивать; говорить буду я. Ничего не трогайте руками, даже не тянитесь. Не делайте резких движений. Держитесь ближе ко мне. Вы все поняли?
И вновь я поразился его сходству с Вереском. Не внешнему — они были как небо и земля, — а четкой постановке фраз. Должно быть, это навык людей, знающих свое дело и привыкших командовать.
Изнутри дверь оказалась гладким металлическим щитом. Кико остался у раскрытой двери — молчаливый, равнодушный, странный мальчик, в котором все накрепко заперто и замуровано.
«Запугивает — или сам не может войти сюда иначе?» — думал я, спускаясь по ступеням. В темноте Жасмин нашел на ощупь выключатель, щелкнул — и вход в подвал слабо осветился красным, как фотолаборатория. Оно — там, внизу — боится белого света?..
Наши шаги глухо отдавались в красноватой полутьме под низким потолком. Можно было ждать чего-то вроде «лабиринта ужасов» в луна-парке с муляжами зомби и удавленников, но — ничего похожего. Красный огонь горел вдали, за угловатыми стеллажами, над каким-то столом вроде верстака, а рядом с фонарем на полках кровяными бликами отсвечивали склянки и инструменты.
Оно — на стеллажах? Я пригляделся. Полки между вертикальными стойками вдоль прохода не были пусты — вот перчатка, но не спавшаяся, а будто наполненная распухшей кистью руки; вот свернувшаяся кольцами черная веревка; вон мятая соломенная шляпа на безглазой голове манекена…
— Вы ждали чего-то другого, — произнес Жасмин. — Тут есть и другое, по вашему вкусу. Вон там, в застекленных шкафах. Подойдите туда, но не вплотную.
Стекло шкафов сильно отсвечивало в свете лампы; мне поневоле пришлось приблизить лицо и…
Я отшатнулся. Бурый комок в кубическом сосуде пошевелился, быстро расправился и резко всплыл, будто сквозь густое масло.
— Интересная штуковина… — прошептал я, наблюдая за движениями живой слизи. Жасмин, стоявший у «верстака», тихо усмехнулся:
— Я купил это у одного моряка. Трудно сказать, что оно собой представляет, но погоду предсказывает лучше, чем метеорологи или государственные колдуны. — В последних словах скользнуло явное пренебрежение. — Э, Уголек, не глядите на него слишком долго!..
Оторвав взгляд от шевелящейся массы (она как раз распласталась по стеклу с моей стороны и показывала мне какие-то присоски), я перевел глаза на другие экспонаты. Под колпаком на тарелке — большое насекомое, похожее на богомола, влипшее в смолистую массу и с натугой выдирающее из нее ножки. Дохлый ощипанный цыпленок — замазка по краям колпака уже засохла и потрескалась, а он выглядит свежо, будто умер совсем недавно…
Странный музей, странные экспонаты. Такое и впрямь может присниться — потому что странное и непонятное. Вещи самые обыкновенные — цыпленок, шляпа, эта черная веревка, — но атмосфера коллекции делает их особыми, загадочными. Вот — запыленный телевизор; почему он здесь стоит? Причем не старинный телевизор, которому место в музее электронной техники, а современный, новый… что будет, если включить его в сеть? Вот и розетка… Рядом с некоторыми экспонатами — запечатанные в прозрачный пластик сертификаты, например — «Птенец курицы. Видимость жизни придана с художественной целью. Некромант Альберт Гейер. Региональный Институт паранормальных исследований». Официальное, разрешенное колдовство — не придерешься. Это дорого стоит и ограничено массой скрупулезных правил, но состоятельный, вроде Жасмина, человек может позволить себе обзавестись такой «игрушкой». Хорошо хоть из уважения к мертвым запрещено изготовление рабочих-зомби, но слухи о таких рабочих иногда бывают. И Кико выглядит странно, но он — живой.
Интересно, участвовал ли Альберт Гейер из регионального ИПИ в экспертизе трупа Пьяницы? Связан ли некромант с
Жасмином? Что он мог сообщить Жасмину частным образом?..
Определенно, кто-то из ИПИ был и при расследовании дела о пожаре. Кто? Какие выводы колдун вписал в полицейский документ? Ах, у нас полная секретность относительно этого… черт бы побрал такую секретность. Давал ли колдун показания под присягой? Принял ли судья во внимание рапорт колдуна? Не тот ли судья, что живет по соседству с Жасмином? Тот самый. Об этом мы до усталости толковали с Кленом и Вереском, но никаких выводов не сделали. Опротестовать результаты экспертизы можно, лишь имея веские основания. А я — если докопаюсь до истины — не смогу их огласить. Дело глухое и темное, как этот подвал.
— Насмотрелись? У вас будет время подумать. Теперь пожалуйте ко мне. — Жасмин перекладывал что-то с тупым стуком на «верстаке». — Взгляните сюда…
Я взглянул — и не знаю, каким усилием воли сдержался. У него в руках…
…была заготовка для деревянной куклы, вернее — статуэтки в две ладони высотой. Обожженная деревяшка, едва не головня, на которой резцом грубо намечены руки, ноги, голова, даже кое-какие черты лица — пустые ямки глаз, впадина вместо носа, одеревеневший в стоне рот…
Мой призрак.
Уменьшенная копия, слабое подобие.
— Это только начало, — гордо заметил Жасмин. — После резца я думаю воспользоваться выжигателем, чтобы сохранить фактуру. Фигурка должна выглядеть сожженной. По-вашему, красиво?
— Страшно, — еле вымолвил я.
— О! Верно сказано, Уголек! Чувствуете, какой болью иссушено дерево?.. — Он радостно вскинул брови. — Страх и страдание! Это памятка о пожаре, который случился за рекой. Когда полиция сняла оцепление, я — ночью, конечно, — прошел на пепелище и взял то, что осталось от конструкций дома. Некоторые обломки оказались негодными, а этот более или менее уцелел…
Там и земля превратилась в пепел, — вернулись ко мне слова Вереска. — Злой огонь.
Он лжет. Он верит, что я — чужой, нездешний, и поэтому лжет не смущаясь. Он не мог ничего унести с пожарища — потому что там ничего не осталось! Я лежал где-то в стороне…
На границе полного сгорания, — напомнил Вереск.
Я был там, я был там один — но взял он не меня.
Тогда кого?
Остается одно: он взял останки того, чье тело не сгорает дотла.
Зажигательная смесь, съедающая все неугасимым огнем — скажем, по рецептуре «Холокост» или «Ге-Хинном», — может пощадить лишь специально подготовленное тело. Негорючая пропитка — или колдовская обработка.
Зачем ему этот остаток тела? Чтобы любоваться? О да, вполне в его духе! Но это не объясняет всего. Молчи — просил призрак, а Вереск сказал: корысть у них другая, не в деньгах.
Душа связана, скреплена, спаяна колдовством с остатком тела. Это явно сделано нарочно — чтобы душа вечно испытывала страх разоблачения и являлась призраком ко всем, кто вздумает раскрыть тайну. Расчет на жалость, на нашу жалость, на то, что мы из сострадания не посмеем назвать виновника, смолчим. Иначе… что — иначе? Случайная находка на пожарище. Полицейские не все просеяли, не все нашли. Некромант Альберт Гейер допросит душу, судья постановит, что нет смысла возрождать человека, убившего семьдесят других, — и статуэтку подвергнут плазменной кремации. Полная смерть — и позор. «По данным дополнительного расследования, виновником гибели семидесяти человек является…» — и тотчас же, обвалом — в газетах, в новостях, в шумных комментариях… новая ненависть одних — и новый, горший, напрасный стыд других за свое естество. Все продумано.
— Оно… похоже на женщину, — заметил я, чтобы мое молчание не было подозрительно долгим. — Грудь, бедра…
— Нравится? — бросил на меня ласковый, понимающий взгляд Жасмин. — А вдумайтесь, почему?
— М-м-м… — Я смешался. — Может быть… мужчины — они агрессивней. Солдаты, полицейские, пожарные — чаще всего мужчины. Они чаще гибнут… насильственным путем. Это… ну, как бы естественно, да?
— Так; вы мыслите правильно, — кивком ободрил Жасмин. — Дальше!
— А женщины — нежные, красивые. — Я сглотнул невольно подступивший к горлу ком. Раньше я был знаком с тем, что стало статуэткой в музее Жасмина, но теперь не мог узнать. — Они — ну, словно образец красоты и нежности. Если с ними что-нибудь случается, их жалеешь больше…
— Сильнее, — поправил Жасмин. — Вы правы, Уголек, — именно так. Пронизывающая жалость! Ради этого стоит пройтись в будний день по кладбищу и поискать могилы девушек; почувствовать, как подступают слезы… — Достав свободной рукой носовой платок, он вытер глаза под очками. — Видите, даже мысль об этом может растрогать. Поэтому я решил придать статуэтке внешность девушки, сгоревшей девушки…
Наверное, в этот момент я мог напасть на него, наброситься, убить. Но не злость владела мной, а холодный азарт шахматиста, молчаливое и сдержанное нетерпение вора, в темноте подбирающего к замку отмычку за отмычкой. Спокойнее, Угольщик. Нельзя ошибиться. Впечатление обманчиво. Он мог получить материал для статуэтки от судьи, от полицейских, чем-либо обязанных ему, — здесь многие знают о его «коллекции». Он вообще может врать с начала до конца — если уверил себя, что эта деревяшка как-то связана с пожаром. Я должен расследовать, пока не узнаю истину.
— В моем сне, — продолжал растроганный Жасмин, — есть слепок этой фигурки; он бродит за рекой.
Нет, не обманешь. Мой сон — особый, я сам его накликал. Мой сон правдив, а ты — врешь, думая, что говоришь с ценителем кошмаров.
«Угольщик, сколько можно обманывать себя? — говорило во мне что-то. — Смотри: твой сон, затем эта статуэтка, все совпадает. Если поджигатель был околдован, Жасмину позарез нужна душа для шантажа. Раскрыв связь поджигателя с Жасмином, ты вынудишь его пойти на разоблачение, причем судья с некромантом скажут лишь половину правды — и душа, заточенная в обгоревшем дереве, погибнет опозоренной. Позвони Мухобойке. Расскажи ей. Пусть она убьет Жасмина».
— Можно подержать? — попросил я, возбужденно глядя на вещь в его руке.
— Пожалуйста, друг мой!
Твердое сухое дерево легло в мою ладонь. Жасмин наблюдал — он хотел насытиться, он ждал, что мои глаза загорятся еще ярче или — что я зашмыгаю носом, стану водить по выпуклостям статуэтки пальцем. Под таким пристальным вниманием я не посмел раскрывать свой лиловый цветок и доверился осязанию.
«Отзовись, — просил я статуэтку мысленно, — дай знак!»
Она потеплела; где-то внутри я почувствовал мерцающий огонек.
Этого не должно быть. Будь она просто мертвым деревом — бессмысленным, бездушным, — этого бы не случилось никогда!
Она меня помнила.
Она, когда-то знавшая меня и мое подлинное имя.
На большее я пока не мог надеяться — и, вздохнув, возвратил статуэтку Жасмину; тот принял ее с улыбкой:
— Хороша, не правда ли?
— Она будет еще лучше, когда вы закончите работу, — улыбнулся я в ответ как можно искренней.
— Обязательно! Только ради этого и стараюсь. Когда она будет готова, я непременно приглашу вас; мы установим ее на удобное для обзора место и будем рассуждать. А теперь вернемся в дом.
Я должен увидеться с ней один на один. Хватит ли у меня сил разговорить ее? Надо попытаться. Но как?.. Сегодня Жасмин не позволит, это очевидно. Похоже, каждая мелочь на полках подвала — навсегда, без права выноса. Ждать, пока он не спеша придаст ей форму, вызывающую жалость?..
Мы шли к лестнице; я замедлил шаги и обернулся, собираясь спросить, скоро ли смогу вновь посетить музей — ведь здесь так много интересного! — когда темнота в углу с шорохом задвигалась и издала мычащий, низкий, угрожающий звук. Жасмин развернулся с неожиданным проворством и рявкнул, подняв стек:
— Сидеть!!! Место!
Затихающе урча, темнота улеглась и вновь стала недвижима.
— Это сторож, — успокоил меня гостеприимный хозяин. — На него тоже есть сертификат.
Ночь приближается
— Ночь приближается, мой юный друг. — Жасмин подавил сладкий зевок, жмуря глаза под линзами очков. — Нас обоих ждут дивные сны… Увы, я не могу изменить своим правилам и пригласить вас переночевать; мы еще недостаточно знакомы. У вас есть в городе друзья, родня?..
— Нет, — честно помотал я головой. — Я собирался пойти в молодежный центр…
— Разумно, — одобрил Жасмин, — весьма разумно. Но встреча была мне приятна; я чувствую себя обязанным — и хочу предложить более достойный ночлег, нежели в этом… центре. У меня есть добрый приятель — молодой, неженатый человек; он полуночник, ваш визит не будет для него помехой. Место для сна в его доме найдется получше, чем даже в моем. Он разносторонне развит; предложите ему хорошую беседу — он не станет отмалчиваться. Скажите, что вы от Жасмина, и он примет вас. Это недалеко — улица Инженерная, седьмой дом. До встречи! — помахал он с улыбкой, когда я вышел за калитку.
Помахав в ответ и уже уходя, я заметил, как Кико подает хозяину сигарету, а тот берет, не глядя.
Вышел я уже в ночь, быстро, по-осеннему спустившуюся на город.
Восточная, черно-синяя часть неба поблескивала робкими звездами, а на западе между полосками тихих плоских облаков еще синел последний свет заката. Город засыпал — и без того нечастые на его улицах машины пропали совсем, редко-редко встречались прохожие, да приглушенно бухала танцевальная музыка в барах, мимо которых я шел; улицы холодно освещали бело-голубые фонари. На одном из перекрестков у тротуара стоял полицейский автомобиль — и кокарда на фуражке слабо блеснула, когда патрульный поглядел в мою сторону.
О нет, не тревожьтесь, сержант. Вы же видите — идет какой-то паренек; походка у него прямая — он не пьян и не нанюхался; он не спешит, не озирается и не торопится быстрее миновать вашу зону обзора. Более того, он сам готов подойти к вам с вопросом:
— Добрый вечер! Скажите, как пройти на Инженерную, семь?
Стекло в дверце машины опустилось. Полицейский выглянул, внимательно посмотрел на меня из-под черного лакового козырька фуражки — твердое, скуластое, гладко выбритое лицо, нос с горбинкой; рука в никелированном браслете указала направление:
— Отсюда два квартала и налево, сразу будет этот дом. Парень, а у тебя есть документы?
Начинается… Впрочем, никакой нормальный дом Жасмин и не мог рекомендовать. У колдунов — тем более таких — не бывает добрых приятелей. У них лишь вольные и подневольные пособники.
— Да, пожалуйста.
Сержант сунул мою карточку в прорезь определителя под приборной доской. Пока машина жевала информацию и сверялась с памятью удаленной компьютерной базы, я осторожно прощупал сидящих в машине — пара амулетов легального изготовления, пара нелегальных, сами — чистые на колдовство. А проверить меня вот так же быстро они не сумеют.
Документики Вереск мне достал что надо — на них сломаются и столичные криминалисты.
— Извини за беспокойство, — вернул карточку сержант. — Все в порядке. А… тебе действительно надо идти по этому адресу ночью? Может, лучше утром?
— Нет, мне назначена встреча.
Кажется, я вырос в глазах сержанта.
— О-о, тогда другое дело. Удачи!
Инженерная, семь. Особнячок стандартной постройки, похуже, чем у Жасмина. Ни собаки, ни зеленой ограды. Чахлые цветы на клумбе, как на надгробном холмике. Ну, еще бы — ведь на табличке выгравировано: «Альберт Гейер, государственный эксперт».
Тут и собаки никакой не надо. А вот домофон — обязателен; такой человек не станет выходить из дома по звонку от ворот.
— Кто вы? — неприязненно спросила коробочка у входа. — Назовитесь.
«Мы — свои люди, — подмигнул я домофону, — мы зовемся не по именам! В нашем кругу это не принято…»
— Меня зовут Угольщик, добрый вечер. Я от Жасмина, господин Гейер.
Коробочка щелкнула и умолкла — будто человек на том конце провода поспешил прервать связь, пока не вырвалось нечто вроде: «О, ч-черт!..»
Меня не ждали. Я — сюрприз от Жасмина.
Улыбка некроманта была слишком сладкой, чтобы в нее верить. Рад он мне, как же… Конечно, я могу у него переночевать, о чем речь! Кофе? Сейчас будет кофе! Присаживайся, Угольщик, будь как дома…
Он боялся меня — меня, безымянного с самозваным прозвищем, тощего и смуглого юнца в дешевой куртке, брюках с сезонной распродажи и туфлях «желтого» пошива. Губы его резиново улыбались, как у маски в кукольном телесериале, а маленькие глаза буравили меня, пытаясь просверлить насквозь. Худой и сутулый, в нарочито престижном домашнем халате — типичный колдунишка-неудачник, с первых детских штучек выданный столь же боязливыми родителями властям, обученный в закрытом интернате, выбравший самую несложную, но внешне таинственную некромантию. Вереск называл казенных некромантов — «падальщики».
А кто я? Посланец страшного Жасмина. Неизвестное, новое лицо в обойме садовника. Жасмин пошутил, послав меня сюда без предупреждения; уж такие шуточки у колдунов — только мало кто этим шуткам радуется, кроме них самих.
— Хочешь, посмотри пока телевизор. Я скоро.
Рискнет он подсыпать что-нибудь в кофе или нет? Вряд ли. Побоится.
Я молча кивнул и бухнулся в удобное мягкое кресло; взял пульт — что там у нас по ящику? Недалеко уже полночь с выступлением президента. Клен и Вереск не включали ящик в полночь — чтобы экран не вклинивался в нашу дружескую атмосферу, не разбивал наше маленькое единство на трех выпученных видиотов. Но я защищен. Можно поиграть с президентом в гляделки.
— Зови меня Фонарь, — оправившись, панибратски предложил Альберт, располагая кофе на журнальном столике. — Послушай, Угольщик, ты как-то скверно выглядишь — может, доспишь?..
Еще бы не скверно. Прошлую ночь, считай, без сна, весь день по городу, ужин у Жасмина и подвал. И то, что в подвале.
— Помучаюсь немного, — отозвался я сквозь зубы. — Хочу заснуть — как провалиться. Я был в музее у Жасмина.
— А! — понимающе кивнул Фонарь, в его голосе послышался оттенок не боязни — уважения. Наверное, и впрямь большая честь — войти за железную дверь в доме садовника. — Там есть и мои работы.
— Я заметил. Сторож тоже твой?
— Да. — Улыбочка Фонаря стала гордой. — Причем легальная работа. Гарантия — пять лет.
Только вот так, среди своих, можно узнать, что часть легальной нежити оживлена в обход закона. Газеты бы до хрипа верещали, получи они такие сведения, — но перед репортерами Фонарь будет молчать.
А Жасмин, значит, лицензии не имеет — иначе бы он смело мастерил игрушки для себя. Абсолютный нелегал под крылышком судьи и прокурора. Вот вам и «строгий контроль закона над паранормальными явлениями». Действительно, куда строже…
— Мне кукла-деревяшка понравилась. — Красиво закурив, я откинулся на пышную спинку кресла. — Получше сторожа будет. Страшная вещь.
Фонарь не обиделся; даже скрытой обиды в голосе не прозвучало — скорее почтение:
— Работа мастера! Материал взят с подлинного пепелища — он показывал? Там, за рекой? Там была община этих буратино — очень приличные ребята, — и вдруг…
Глядя на него с веселым любопытством, я замер, боясь пропустить хоть оттенок, хоть какой-то намек в голосе — вдруг он выдаст нечто о пожаре?..
Фонарь развел руками с гримасой недоумения:
— …Ба-бах! Словно огненный шар. Их общежитие лопнуло. Даже подойти нельзя, такой пожар. Пожарные прибыли через семь минут, но тушить было некого. Только мертвое дерево местами устояло.
— Емкость с бензином рванула? — предположил я.
— Сжиженный помойный газ, — уточнил Фонарь. — Большой баллон. Они ведь чокнулись на натуральном и природном; им привозили эту гадость с метан-тэнков. Запаслись на свою голову…
Версию о взрыве баллона с метаном я не только слышал, но и читал — Вереск показывал мне вырезки из «Хроники катастроф». Неосторожное обращение с горючим. Неисправная электропроводка и прочее. Бедные буратины! И бедные читатели, которым эту версию скормили. Кто-то обмолвился, что метан не дает такого горения, но его быстро замолчали. К чему споры и раздоры?
— С моей точки зрения, — болтал Фонарь, довольный, что нашел интересную нам обоим тему, — такое пожарище неперспективно. Из пепла ничего не воссоздашь. Только очень большой, — он выделил это слово голосом, — специалист может найти в предметах — в мебели, деталях интерьера, бытовых вещах — запечатленную боль, мысли, взгляды и выделить их в живом виде. Жаль, это не годится для расследования…
— Но годится для работы, — гнусно улыбнулся я, и Фонарь понимающе рассмеялся:
— Еще как!.. Надеюсь увидеть куклу в завершенном виде.
Мы принялись приятельски болтать о нежити, об искусственных существах, о призраках десяти категорий; мне с прошлой жизни многое было известно — да и, честно сказать, увлеченный парень моих лет теоретически знает все это по открытым публикациям. Колдовства как такового мы не касались — практикующим колдунам неприличны праздные беседы об Искусстве, и я, не раскрываясь, мог казаться сведущим.
Дошло и до господина президента — о нем вспомнили без четверти двенадцать, под гулкий удар напольных часов. Тут мы могли громко говорить все, о чем простые граждане говорят украдкой или намеками. Кому же, в самом деле, как не нам гордиться тем, что наш человек встал во главе государства! Мало ли как его называют помощники и высокие гости — для нас он Повелитель Дождя. Весьма средний колдун, но с небесной водой работает неплохо, погоду может в одночасье испортить. Главный предвыборный лозунг его был: «При мне поля зазеленеют!»
Фонарь переключил ящик на первый канал — почти сразу пошли чарующие заклинательные титры, психомузыка и знаки погружения в транс. Некоторые с этого балдеют, нарочно смотрят президента вместо выпивки; нам же такие заморочки безвредны. После нагрузки появился Сам — немигающие глаза, медленный глухой голос… если ты попался на музыку, загрузился, «поплыл» — слышится нечто мудрое, возвышенное, а если проскочил вводный транс, слышишь: «Анн гианн кэа… Каинн маа-ланн…» Дешевый трюк гипнотизеров, но усилители передающих станций и охват по всей стране раздувают его до уровня всесильного колдовства.
«Где же ты был со своим дождем, сволочь, когда они горели?..» — думал я, стараясь не моргать — глаза в глаза с этим, на экране. — «Гасить огонь — мое призвание», да? Только гасить ты и можешь! Морочь дураков, а меня не погасить, ты понял?
Нет, без толку. Его взглядом не возьмешь — у него семь степеней защиты и столичный головной ИПИ в помощниках. Ему пять раз на дню подзаряжают ауру, чтоб не потухла. Можно только проверить себя — как ты, крепок ли против профессионалов из столицы? Многие наши в регионах балуются этим на манер гимнастики.
Фонарь сосредоточен; замер, сузив застывшие глаза. Он хочет туда, к кормилу власти. Все хотят туда. Как пить дать, он уверен, что не будет лишним в аварийной группе элитарных некромантов, которые, случись чего, сделают тело президента шевелящимся и говорящим, чтобы тело дотянуло до ближайших выборов. А может, и возьмут его, чем черт не шутит… Он умеет бояться старших и сильных; это главное достоинство мелкой сошки.
Интересно, как его зовет Жасмин? Фонарик? Фонарик, посвети-ка сюда…
— Крут! — однозначно тряхнул головой Фонарь, когда президент сгинул с экрана и пошли знаки выхода из транса. — Но можно было и пострашней сценарий написать…
— Что они в страхе понимают? — фыркнул я. — Ни намеков, ничего… Даже я бы написал сценарий лучше, а уж Жасмин…
— Он ничего не просил передать? — Как бы невзначай Фонарь осмелился проникнуть в мою скрытность.
— Нет. — Я зевнул. — Я по уши набрался — музей, потом господин Дождь… Пора баиньки.
— Таблетку? — спросил он, как знаток знатока; с таблетками сны ярче. Я покачал головой:
— Это для простых ребят. Учитель говорит, сон должен быть естественным…
Поревнуй, Фонарь! Ты, с дипломом и лицензией, ходишь у него в пособниках, а я — зову Учителем!..
— Ну, Угольщик, приятных сновидений! — с кислинкой улыбнулся он. — Как говорится, закрывайте глазки и смотрите сказки.
Люди и призраки
Люди и призраки живут в разных мирах. Иногда эти миры соприкасаются, и открывается проход. Глупо думать, что призракам легко посещать нас — для этого призрак должен быть сильным или очень целеустремленным. Людям тоже непросто уйти в запредел по своей воле: можно преодолеть грань между мирами силой — если ты большой колдун, можно перекликаться с призраками, не переходя ее, — если ты медиум, а можно использовать промежуточную зону сна — но беда в том, что не мы повелеваем сном. Сон овладевает нами и влечет нас, как ветер — опавший лист. Лишь колдун может подчинить себе силу сна и управлять ею. Вереск говорил, что целый отдел столичного ИПИ работал над проблемой поиска преступников в пространстве сна.
Располагался я ко сну — как к вооруженной акции готовился. Надо правильно лечь, сосредоточиться, выждать, пока все вокруг стихнет. Фонарь некоторое время шастал по дому, но наконец и он угомонился. Четко представив себе вход, я начал одними губами говорить заклинание; важно произнести его с точностью до звука, иначе тебя выкинет неизвестно куда.
Меня предупреждали, что будет неприятно, но не сказали — насколько. Я загремел, как человек, упавший в шахту лифта, — жутко, темно и тесно, и непреодолимая сила тянет вниз. Меня швыряло по бесплотным коридорам — то будто трубам, то будто штрекам, — пока я не влетел в ливень и не растянулся на мостовой в кипящей от дождя луже.
Неужели — президент?! Или просто я ждал от него подлости — и встретился с ожидаемым?
Темно, темно. По заклинанию правды я попал в тусклый, но день — теперь была глухая, штормовая ночь. Ветер хлестал густым дождем, раскачивал деревья и трепал тенты летних кафе; фонари гремели на столбах в порывах ветра, вывески раскачивались и искрили замыканиями. Встав на ноги, я едва успел отпрыгнуть от несущегося без огней автомобиля. Черт! Какой сегодня мерзкий сон в этом городе!..
Чувствуя, что быстро промокаю, захлебываясь от хлещущих по лицу струй, я метнулся к ближайшему дому — укрыться под навесом. В ярко освещенном окне был виден чей-то ужас — школьный класс, за партами — серые ученики-тени; мальчик, боязливо озираясь, пытается пристроить на доске учебный плакат, а тот выскальзывает из рук, и чудовищный учитель медленно разевает беззубый рот: «Что ты возишься? сядь на место! сядь на место!»
Хм… не мой ли кошмар? Нет, до души не достает. Мне не страшно — только жалко мальчугана.
Пока я размышлял, глядя в окно, дождь утих, и в улицу, клубясь, стал вливаться плотный туман — как ядовитый дым химической атаки. Значит, все-таки президент. Услышал по обратной связи оскорбление от колдуна — и испортил всем здесь сны.
А, пусть его злится. Главное, чтобы туман и дождь не разладили сон до полного сумбура, в котором не разберешься.
Миновав сгоревшую полицейскую машину со следами пуль и выбитыми стеклами, я рысцой побежал сквозь туман к молодежному центру; мысли многих вертятся вокруг этого здания — значит, и во сне они должны туда стремиться. Глухой ритм музыки и потусторонние цветные вспышки дискотеки были различимы издалека — вот он, центр.
Никаких билетов, никаких вышибал на входе — это же сон, где можно и дозволено все. На открытой террасе — неторопливая, как в замедленном кино, драка; кто-то сидит, свесив Ноги из окна второго этажа, и плачет. Какой-то парень прислонился плечом к столбу въездных ворот; сигарета во рту потухла и размокла от дождя.
— Привет! Ты знаешь Гитту, Гитту из «Граций»?
— Гитту?.. — бормочет он, не отводя глаз от здания. — А, знаю. Рыжая такая.
— Она здесь?
— Не видел… А ты откуда?
— От Фонаря.
— Скотина твой Фонарь. — Лицо парня из рассеянного стало злобным. — Он меня допрашивал по постановлению суда: докапывался, почему я наглотался таблеток, будто и так не ясно. А ты что с собой сделал?
— Облился бензином и прикурил, — ответил я почти правду.
— Не хило, — с уважением кивнул парень. — Больно было?
— Жуть как. Меня до сих пор корежит. А вообще-то я из дома сбежал, поэтому я — неопознанный. Даже имя свое не помню; зову себя Угольщик.
— А я — Механик, — протянул он для рукопожатия мокрую, холодную руку. — Слышь, Угольщик, — меня туда не пускают; может, ты пройдешь? Там танцует девчонка Марианна — вызови, а?.. Такая худенькая, крашенная под блондинку.
— Если увижу — обязательно, — пообещал я.
Внутри был медленный танец в плывущих бликах зеркального шара. Ни одного знакомого лица. Что значит — память выжжена! Помню только Гитту, только Гитту. Вдруг ее нет? Что тогда делать? Ждать воскресенья?..
Но мне повезло — я увидел Гитту в уголке, раздраженно беседующей с рослым, немолодым уже мужчиной — стильно прикинутый, он был строен и держался с непринужденной легкостью, как это бывает у людей, уверенно владеющих телом.
— …говорю вам — не хочу! Не хочу, и все. У меня дурное предчувствие. И дождь — видели, какой дождь? Бертран, пожалуйста, выключите меня один раз из состава…
— Нет, Гитта, не могу, — настаивал Бертран. — Тебя ждут, хотят видеть; если ты не выйдешь в воскресенье, пойдут слухи.
Ты ценишь свою репутацию?.. Девочка, танцы — не игра, не просто увлечение, это вся жизнь.
— Прошлый раз он на меня смотрел, — упрямилась она. — Я боюсь, когда так смотрят! Все время вспоминаю и боюсь. А вдруг мне снова станет плохо…
— Этого никогда больше не будет; это не повторится.
— А он все равно смотрит и смотрит! — Голос ее звенел, словно она сдерживала слезы. — Он служит у садовника с реки! Бертран, ну вы же знаете кого-то!.. Сходите, попросите — пусть он больше не ходит на мои выступления! Что ему нужно?!
— М-м-м… — Бертран заметно смутился. — Возможно, ты ему нравишься. Ведь ты красивая…
— Я не хочу ему нравиться! Вы видели его глаза? Ведь я сказала в полиции, что знать не знаю колдуна, который на празднике… почему меня преследуют?
— Я побеседую… — Бертран замялся. — Выясню… Гитта, девочка, ты должна понять: в мире не все так просто, как хотелось бы…
— Ну и что? Поэтому я должна уехать на край света?! Я уже думала об этом, да! Закончу где-нибудь учебу и устроюсь в школу танца!..
Наконец Бертрану наскучило коситься на меня и надоело самое мое присутствие неподалеку, и он повернулся ко мне:
— Что вам нужно, юноша?
— Гитту, на пару слов, — нагловато заявил я, сунув руки в карманы промокшей куртки. Она взглянула с боязливым недоверием, сжав губы и переплетя пальцы.
— Ты хочешь говорить с ним? — посмотрел учитель танцев на ученицу.
— Он непохож на… того. — Гитта быстро пожала плечами. — Можно.
— Хорошо. Я буду рядом — там, — показал Бертран и, еще раз смерив меня взглядом, отошел, будто поплыл, ровно и прямо держа голову.
— Ну, чего тебе? — поинтересовалась она.
— У ворот Механик ждет Марианну, — коротко сказал я. — Поможешь ее найти?
— Гос-споди, только-то? — вздохнула она с облегчением. — Мари! Мари, иди сюда!
Да, в точности такая, как сказал самоубийца.
— Привет, а это кто? — подпрыгнула она к нам.
— Дружок Механика; он пришел, ждет тебя.
— А ну его! Подальше. Он вроде живой, а на деле мертвый, противно как-то. Скажи ему, что меня нет, ладно? — Марианна подмигнула. — И приходи танцевать. Ты симпатичный, знаешь?
— Воображала, — тихо бросила ей вслед Гитта. — Она умерла первая, а он — вслед за ней, понял? Ее в ванной током ударило, гадище такое, скрутки кругом; а он думает, это он виноват, от великой любви, — вот и войти не может. Сам себя не пускает. У тебя все? Тогда свободен. Извини, парень, у меня серьезный разговор с Бертраном и…
— У меня серьезнее, — перебил я. — Старика, который душил тебя, уложил я.
— Ты?.. — Она растерялась, даже рот приоткрыла. — Нет… врешь!!!
— Не думай, что я хочу поближе познакомиться, — сделал я предупредительный жест. — Я не хвастун. Я сделал это плохо, меня заметили. Меня до сих пор ищут, поэтому и за тобой следят. Я ведь связан с тобой колдовством; они знают, что… молодой, поэтому вернусь посмотреть на свою работу. Но я пришел не за этим.
— Слушай, спасибо… Ой, не то! — Она крепко стиснула пальцы, у нее вырвался нервный смешок. — Не соображу никак… Это правда ты?
— Правда я. Но ты не бойся ничего — садовник у реки просто следит, не приду ли я, не отражусь ли в твоих глазах. Тут он проиграл — мы встретились там, где он не ждал. Можно теперь поговорить с тобой?
— Конечно! — Она заулыбалась чуть смущенно.
— А Бертран?
— А, не обращай внимания.
— Зря ты так думаешь. Ты говорила — извини, я подслушал, — что он знаком с кем-то… кто может попросить за тебя. Это слухи или правда?
— Отец мне сказал, — Понизив голос, Гитта поманила меня в тень. — Но я сама в курсе, что Бертран вхож к… важным людям; ну, ты понял, да? Он танцует для них, когда они устраивают встречи. Он… — Гитта осеклась, будто спохватилась.
— Говори, — настоял я, почти прижав ее к стене.
— Пусти меня! — Она стала вырываться. — Не тронь!.. Я ничего не знаю! У вас война колдунов, да? А я тут при чем?!
— Вспомни — за рекой сгорел дом. — Я отцепил ее пальцы, впившиеся мне в рукав. — Семьдесят два человека погибли; я был семьдесят третьим, но уцелел. Я должен знать все об этом городе с его чертовыми тайнами.
— Но Бертран… — Она всхлипнула. — Бертран в этом не замешан! Он хороший. Он только…
— Что — только?
— Он… — Гитта попыталась собраться, чтоб голос не дрожал. — Водит танцовщиц к тем людям. А я — рыжая, я некрасивая, меня туда не водят.
Рыжая! Ну, конечно — с рыжими не так-то просто! Рыжие сильней боятся боли, у них слабое здоровье, но они менее восприимчивы к чарам обольщения. Бертран чудо какой хороший — сводит судью и прокурора с танцовщицами, а Жасмин или Фонарь их околдовывают для удобства.
Жасмин не испытывает жалости к рыжей, веснушчатой Гитте. И теперь он посылает Кико на ее выступления. Чтобы глядел, не отрываясь, выводил из себя, истязал воспоминанием о пережитом страхе, доводил до слез, до мольбы о пощаде. Ах, как изящно! Без чар, без колдовства превратить жизнь в ожидание кошмара. А Бертран уполномочен — или холуйским чутьем догадался, что Гипу надо уговорами, посулами или угрозами гнать на сцену, под прицел кукольных глаз. И следить: не вернется ли парнишка-колдун, не почувствует ли ее страх, не станет ли искать источник страха…
— Они скоро отвяжутся, — неуверенно пообещал я. — Скажи, после майских праздников… в городе появился какой-нибудь новый парень?
— Нет, не помню. На майские было много ребят…
— Этот не уехал после; он остался. Водился с буратино. Может, кто-нибудь незнакомый стал приходить на дискотеку? Вспомни! Какой он был, как его звали?
— Да… был какой-то. — Гитта наморщила лоб. — Такой…
улыбался одними губами. Я две недели была в клинике, потом в санатории; увидела его, когда вернулась и первый раз пришла в центр… девчонки вытащили, у меня была депрессия. Несколько раз встречала с одной буратинкой…
— Как его звали?
Еще одно усилие — и ко мне вернется имя!
— Крис… кажется, Крис.
Крис. Только бы сейчас не шибануло в голову. Только бы сразу не начать вспоминать все обвалом. Это не главное; этого я не забуду, пока важней другое.
— А буратинка, с которой он гулял? Она из тех, что погибли?
— Да, да — она тоже… ее звали Ракита.
Открытая память
Открытая память ударила по мне как жар из топки. Я — Крис! Крис-Кипарис из рода Вильдер! Зачем я не сказал родителям, что начал колдовать? Зачем вместо этого я удрал из дома?..
Ракита. Да, именно так.
Наверное, вспышка памяти так отразилась на моем лице, что Гитта испугалась:
— Эй… что с тобой?
— Ничего, — прохрипел я, опустив лицо, — пройдет… сейчас…
Но она поняла. Во сне многое понятно без объяснений.
— О, это… кто гулял с ней… ты, да?
Она спросила, заранее зная ответ.
Был май, была зеленая весна. Сок, неслышно вскипая, струился под кожей, сияли наши глаза, сплетались ветви наших рук. Мы были бедные влюбленные — бедно одетые, бедно живущие, но кто в любви помнит о бедности?
Она встретила меня у реки:
— Ты от кого бежишь?
— Не знаю, — выдохнул я.
— Тебе надо спрятаться? — с тревогой заглянула она мне за спину, думая увидеть погоню. — Пойдем в наш дом. Люди зовут меня Рита, наши — Ракита, а тебя?
Я все ей рассказал за сотню шагов — и что колдун, и что беглец, и что натворил у открытой сцены. Было ясно — она не выдаст. В ее глазах цвела весна и отражался я — больше чем первый встречный, больше чем собрат и «в доску свой», как наши говорят. Она прикусила губу, размышляя.
— Пока поживешь у нас, ладно? Старшие решат, как быть… думаю, надо обождать, пока суматоха уляжется. А родным можешь написать, что жив, здоров и у друзей, чтоб не беспокоились напрасно, — и послать письмо без обратного адреса, из другого города, не отсюда.
Мы вошли в дом-коммуну вместе, еще не держась за руки. Но скоро, очень скоро мы прикоснулись друг к другу.
Мой секрет узнали только трое вожаков общины; для прочих я был парень из тех бродяг, что ищут по свету свой сад и свою рощу. Меня приняли так же легко, как приняли бы всякого другого — не приглядываясь, не проверяя, кто такой и откуда. Обычай жить рощей несложен — люби и защищай природу, живи и давай жить другим, помогай — и помогут тебе.
Они и построились на необжитом берегу реки, чтоб не навязывать городу свое присутствие. В таких нешумных, мирных городах власти обычно идут нам навстречу — община гарантирует чистоту, порядок и старательный уход за парковыми насаждениями. Зеленый мир привычен этим городам, они воспринимают общинников как нечто естественное. Где гремят и дымят заводы, где город испражняется в реку, где гарь пропитывает и листву, и легкие — там идет зеленая война; деревья там растут в бетонных ямах, в муфтах железных решеток, и город со скрежетом сжимает крохи зелени, попавшие в его бездушный механизм. Странное дело: люди, посеревшие от городского смрада, издерганные до полубезумия, тоскующие по лугам и рощам, видят в нас угрозу своему искусственному благополучию, а в муниципалитетах заседают, рассуждая, сколько квадратных дециметров травы и кубических — чистого воздуха можно выделить на одного жителя. Ничего общего — все поделено. Всяк росток знай свой горшок! Колдун-буратино, распустивший во всю стену небоскреба дикий виноград, — преступник. Мой последний подвиг в родном городе… я уже трясся в электричке, когда муниципальные рабочие сдирали со стены вольную зелень.
Это я тоже рассказал Раките. Сочувствуя, она подсказала: если совсем невмоготу, можно ускорять рост саженцев в оранжерее.
— А мы всем скажем, что дали новую подкормку!
Так мне нашлась посильная работа для общины. Это не бросалось в глаза; отдав оранжерею нам на откуп, власти интересовались только тем, сколько саженцев передано отделу озеленения.
Мы пропадали там целыми днями; мы возились вдвоем в теплой духоте, мы говорили обо всем на свете — и находили друг в друге все больше общего. Тревога, вызванная явлением колдунов на празднике, быстро улеглась, и мы решились сделать вылазку вдвоем на дискотеку; многие наши туда ходили.
А я еще почти не танцевал, обняв девушку за талию, — ну, раз пять-шесть на вечеринках в школе. Но тогда я боялся чувствовать девушек руками.
И мы пришли сюда, где сейчас туман, гнетущая беседа Гитты и Бертрана, призраки и драка на террасе. Тогда все было иначе — было тесно, весело; даже в тесноте и шумной толчее мы видели только друг друга. Куда-то пропала моя откровенность, куда-то ушла ее бойкость; мы всматривались друг в друга, вслушивались в голоса, с удивлением и скрытым восторгом находя, что мы — живые, не бесплотные. Я набирался смелости заговорить с ней… по-новому, как-то иначе, другими словами…
…Гитта вывела меня из оцепенения, вскрикнув:
— Крис, там что-то случилось!
Я очнулся. От входа на дискотеку веяло угрозой — словно холод ворвался сюда, предвещая приход чего-то страшного. Раздавались громкие, злые, еще неразборчивые голоса, затем грянул выстрел.
— Крис, это он! Я боюсь! — закричала Гитта, пытаясь спрятаться за меня.
Я повернулся к залу. Публика вяло заинтересовалась шумом и выстрелом у входа; беседующий с кем-то Бертран едва оглянулся через плечо.
Вошел Кико — да, тот самый Кико, бледный, равнодушный. Теперь его глаза были скрыты каким-то приплюснутым биноклем, прилаженным к лицу на манер очков; в правой руке он держал наготове «беретту», в левой — круглую банку в сетчатой оплетке, как мне показалось — стеклянную. Он не спеша обвел зал взглядом бинокля — и, конечно, сразу заметил меня.
Жасмин быстро среагировал на вспышку памяти в пространстве сна; возможно, даже что-то сумел прочитать — так или иначе, он сразу послал своего слугу на перехват. На уничтожение.
Теперь он уверен, что колдун, спасший Гитту, вернулся. Не знаю, что он там решил о вспышке памяти, с чем ее сопоставил, — надеюсь, колдовской прибор на лице Кико выявляет только магию. А если он поймет, что паренек на майском празднике и приятель Ракиты — одно лицо?.. Это нетрудно такому опытному специалисту, особенно если…
…он видел нас вместе!!!
Да, в оранжерее.
Я приподнимаюсь, сидя на корточках, и снова вижу, как медленно и страшно, в совершенной тишине, плывет над зеленью голова — воздушный шар с круглыми стеклянными глазами.
Это тяжелое лицо, нависшее над саженцами! Эти грузные белые руки, тянущиеся к росткам! Этот взгляд!..
— Пожалуйста, осторожнее, — попросила Ракита, — не сомните их.
— О, нет, барышня, — вязким, тягучим голосом ответил он, переводя испытующий взгляд с нее на меня и обратно. — Я не затем касаюсь их, чтобы помять. Они нужны мне живыми.
— Вы хотите купить?
— Или обменять. У меня в саду есть редкие цветы. Я вижу, У вас они растут быстрее, чем в открытом грунте…
— Это Жасмин, — прошептала Ракита, провожая его глазами. — Ой, как-то нехорошо получилось… Крис, ты думать, он не почуял? Говорят… он умеет колдовать. Но это только слухи…
— Чепуха; он не колдун, — ответил я беспечно.
Дорого же я заплатил за легкомыслие!
А сейчас я не мог даже отскочить в сторону, даже шевельнуться — я прикрывал собой Гитту.
Пускай во сне, где все не по-настоящему. Но как неощутимая болезнь дает знать о себе во снах, так и рана, нанесенная во сне, даст знать о себе наяву. Еще как даст!
Кико, убедившись, что он нашел нас, прицелился и открыл огонь. Один патрон он потратил в ссоре у входа, осталось четырнадцать — или пятнадцать, если был патрон в стволе.
Меня вместе с Гиттой откинуло к стене; я постарался удержаться на ногах. Если он знал, в кого стрелял, то мог лишь удержать меня, не дать уйти, чтобы уверенно распорядиться своей банкой. Пули одна за другой впивались в грудь, в живот, расщепляя мое тело, а я пытался сложить пальцы для удара «вдребезги»; может быть, он угадал это — и уже замахнулся банкой, но тут она лопнула в его руке.
Смесь, вспыхнув, потекла жидким огнем на шею, разлилась по туловищу. В мгновение ока спокойный убийца превратился в пляшущего огненного человечка; мягкий шорох огня не был слышен в его отчаянном вопле.
Гори, красавчик! Ты так славно вошел сюда — будто в кино, ты любовался собой, наслаждался чужим страхом. Хозяин научил тебя упиваться безнаказанным злом, он дал тебе банку и спросил: «Хочешь посмотреть, как буратино сгорает живьем? Торопись, пока он не проснулся!» Если глаза твои еще не лопнули — погляди на себя в зеркало; зрелище ничем не хуже!
— Бежим! — потянул я Гитту за рукав; она уверенно держалась на ногах. Мы рванули вдвоем через запасной ход, в зале галдящая публика бегала, как детвора вокруг костра, — а в середине корчился на полу черный червь в пылающем коконе.
Жасмин учел и этот вариант — сквозь туман к дискотеке съезжались полицейские машины. Мутно-белый луч прожектора полоснул по нам, поймал нас — и мне осталось только пойти на пробуждение, сразу, вдвоем. Не важно, если Гитта вскинется с постели в крике, в холодном поту; это лучше, чем оказаться в руках полиции во сне — она и наяву-то не слишком вежлива с задержанными, а здесь, не задумываясь, перейдет к допросу третьей степени.
Никакой дремы, никакой сонливости — я мыслил ясно, едва открыв глаза. На часах — полтретьего ночи. Дождь часто стучит по подоконнику — вы уже здесь, господин президент? Загляните-ка обратно в сон — там горит один милый мальчик, который может вам пригодиться; он великолепный камердинер, наверняка певец и уже подающий надежды киллер. Во всяком случае, он очень, очень послушный и милый — такие вам нужны. А для непослушных у вас есть «беретта» и смесь «Холокост». Вы и во сне человека придушить не постесняетесь, словно какой-нибудь Пьяница.
Недолго же мне довелось быть засекреченным. Но и выяснил я много — спасибо Гитте!
Пьяница и Гитта… что-то в этом есть, только не пойму, что именно. Своенравная ученица Бертрана… Талантливая, непокорная и — рыжая, что особенно обидно для любителей юной очарованной красы. Пытались ли ее привлечь к танцам в узком кругу? Она об этом не упоминала — даже во сне человек скрывает некоторые подробности. Не случилось ли чего-нибудь такого перед майским выступлением? Как знать, как знать… Заеденную упырем — не до смерти, всего лишь до беспамятства, — необходимо уложить в больницу, оздоровить магическим путем, а после… убавится гордость, уменьшится стыд, и готова девичья версия Кико.
О другом надо думать! Пока Жасмин прослушивает сон, цока извлекает из сна своего убийцу и приводит его в чувство, пока поймет, что Гитта и неизвестный парень проснулись (ха! пусть попробуют допросить Механика, знающего мое имя, — он теперь свободен от чар и может смачно их послать!), пока позвонит Фонарю и вежливо, очень вежливо попросит присмотреть за ночлежником — за это время мне надо исчезнуть.
Жасмин, раскрой свой внутренний цветок! Напрягись, выслеживая в городе молодого колдуна! Плюйся, чертыхайся, топочи ногами — или хмурься, наливаясь желчью! Ты ждал меня — но прозевал момент, совсем чуть-чуть — и теперь не представляешь, какой удар я могу нанести и откуда. Ты можешь зарыть деревянную куклу, залить ее бетоном в фундамент, отвезти далеко-далеко — но я держал ее в руках, я вспомнил ее имя, и я найду ее, во что бы то ни стало, и узнаю всю правду. А уничтожить куклу ты не сможешь — ведь ты так любишь держать в своих крепких пальцах медленно умирающих от страха и тоски. Когда еще ты сможешь обрести такую куклу!
Мне осталось выяснить немногое. Самую малость.
Я знаю, что ты знаешь обо мне. Рассыпанные бусины событий по одной нанизаны на нить. Майский бой у сцены — свидетели указывают, что колдун-убийца очень молод. Встреча в оранжерее — ты отследил его, этого колдуненка, поймал на чарованье саженцев, приметил его буратинку. Но сам ты не можешь донести на него официально. Ты — колдун без лицензии, работающий тайком…
Нет, почему же. Донос может сделать любой порядочный и честный гражданин. Многие помогли полиции, указывая ей на подозрительных людей, — немало негодяев поймано благодаря такой наводке. Но ты не донес.
А Ракита подожгла коммуну — и все погибли.
Значит, важно то, что случилось у нас перед смертью.
Наша внезапная и непонятная размолвка.
Я помню — за неделю до пожара… да, не раньше. Тогда мы были почти всегда вместе, старались и на час не расставаться, потому что друг без друга нам было невыносимо.
Потом…
Она вдруг охладела. Стали короче разговоры, реже прикосновения; она избегала глядеть мне в глаза. Я, как дурак, докапывался до нее с расспросами, выклянчивал какого-то признания, хотел понять — в чем виноват? чем обидел? В ответ — «Нет. Ничего. Плохо себя чувствую. Мне нездоровится. Пожалуйста, не приставай, ладно?»
Пару раз замечал, что она плакала, но почему — ответа я не добился и мучился от этого.
Последним был тот день, когда она шла от моста к коммуне, а я, встревоженный ее отсутствием под вечер, шел искать ее — и встретился с ней. Она несла что-то, завернутое в плотную бумагу. Она не захотела разговаривать.
Надо спешить
Надо спешить, пока Жасмин не опередил меня. Бежать сразу по нескольким дорогам.
Первое — выбраться из дома Фонаря. Звонок Жасмина должен быть с минуты на минуту; если я задержусь, придется пробиваться колдовским путем, а это уже повод к вызову полиции и группы захвата из ИПИ. Агрессивный колдун в доме государственного эксперта! Это вам не хулиганские штучки с диким виноградом. Сам факт колдовства у Фонаря мало что значит — сержант наверняка меня запомнил, а запись с регистрационной карточки есть в базе данных «Текущая проверка документов». Донос о подозрении в колдовстве — и с утра будет развернут поиск. Фоторобот состряпают к обеду, а пока раздадут патрулям — станут просто просеивать весь молодняк, задерживать ребят без документов, перекроют выход и выезд из города. Большая охота! Охота на колдуна по наводке мирного садовника Жасмина.
Второе — оружие. Очень нужно, раз эти сразу принялись стрелять. С людьми я еще совладаю, но Жасмин и спецназ ИПИ мне вряд ли по зубам. Вереск из принципа не носил оружия, Клен — тоже; вооружена одна Мухобойка — по роду занятий. Вызвонить ее сюда? Долгая волынка, и потом — могут сцапать на въезде, в условиях облавы-то… Или она — немолодая? Может, ей запрещено передавать оружие другим. Значит, вариант отпадает. Тряхнуть Фонаря? Очень ему нужно иметь оружие, с его-то мрачной славой некроманта…
Третье — Гитта. Жасмин давно следил за ней…
Как же так? Однозначно выходит, что он ждал меня! Ясно — даже он не может в буре огня отследить одну отдельно взятую смерть. Он понял это потом. Он не мог день и ночь караулить у пожарища, или его не сразу пустили туда, а новость о гибели общины буратин уже пошла в утренних передачах и газетах. Клен с Вереском кинулись на разведку и первыми взяли ту головню, которой стал я.
Ну, спасибо, мужики. Еще раз спасибо. А то быть бы мне второй деревянной куклой на полочке в подвале. И стояли бы мы в сантиметре друг от друга, молча глядя и страдая, а Жасмин, любуясь нами, пил бы минералку и приговаривал президентские лозунги: «Вода — это жизнь! Вам нужна вода!»
Стоп, стоп. Ракиту он нашел уверенно, по крайней мере — опознал в горелом дереве. А на мне обломился.
Попробуем представить. Поздний вечер. Пожар. Через семь минут — приезд пожарных. Тушение заняло — с развертыванием техники — примерно час, учитывая, что поджог был сделан специальной смесью. В результате пожарище залито химической пеной и водой; полы прогорели насквозь, и все, что уцелело в доме, рухнуло под пол. Лужи, грязь и тому подобная слякоть. Полиция оцепила место катастрофы. Жасмин следит за пожарными через бинокль, затем звонит прокурору: «Не позволите ли, милейший, мне пройти за оцепление? Чистое любопытство…» Ночью его пропускают — тайно, когда репортеры схлынули. Он ищет дерево…
…зачарованное им.
То, что отмечено его чарами, он сразу узнает, как только увидит!
Он рыщет, роется, копается в грязи, покрытой слоем слипшейся пены, — где этот второй, колдовавший в оранжерее? И все не то, все не то — он не там ищет! Я — на краю пожарища, затоптанный пожарными, вдавленный в грязь колесами огненно-красных машин. Он не чует меня, ведь я не зачарован. Он бесится, но он не может приказать полиции собрать и плазмой сжечь все останки; это нарушит процедуру расследования. Он не может и сообщить в органы правопорядка, что среди буратин был колдун, — обо всех таких находках, даже подозрениях докладывают в головной ИПИ, а он боится подставляться колдунам столицы.
А Клен и Вереск находят меня нашей магией. Они умеют.
Важно то, что Ракита не была ни больна, ни обижена на меня. Она была…
Нет, это нужно доказать.
А Гитту надо вывести из-под удара. Кико через колдовской прибор видел ее стоящей со мной, Жасмин отметил вспышку открытой памяти — он не успокоится, будет выведывать, о чем был разговор. Тут ему — простор. И готово, асфальтовый каток пошел, подминая людей одного за другим.
Все это я думал, второпях одеваясь и прислушиваясь, не зазвучит ли в доме зуммер телефона.
Пока нет, пока нет…
Колдовство в нашей стране запрещено законом, колдовство объявлено преступлением против воли и души, но странное дело — все колдуны состоят в государственном аппарате, и президент наш — тоже колдун. Я полностью лишен свободы — либо я предаюсь властям (а нет — так меня сдадут), либо некромантам. Почему меня заранее лишили права быть тем, кто я есть? Почему они хотят вырвать, вытоптать, уничтожить тот огненный цветок, который растет в моей душе? Почему убили мое счастье и желание творить добро?.. Я могу только служить штатным пристебаем Повелителя Дождя, по двадцать раз в месяц расписываясь в своей лояльности и принося одну присягу верности за другой, — или уйти в мир за рекой, в мертвый сад, утолять тайные прихоти мелких начальников, которые, как известно, лютей самой чумы. И когда я наберусь дряни и гадости по самые уши, когда я узнаю всю изнанку души этих мерзавцев — меня оставят в покое, до поры до времени. Почему им непременно нужно вывалять в грязи любое самое светлое и чистое чувство? Почему здесь всегда идет дождь? Я не дам погасить огненный цветок своей души. Без огня нет души!
Я выскочил в коридор. Где его спальня? Внутренний глаз открылся, стены стали полупрозрачными. Ух ты! А оберегов-то, оберегов! И пентаграммы нарисованы! И сигнализации до черта! Никак господин некромант побаивается своих клиентов типа Механика!.. Ага, вот и он. Спит сном праведника. Заказал заклинанием сон с танцовщицами — и блаженствует. Извини, Фонарь, придется твой сон нарушить!..
— А? — Он привстает. — Угольщик? Что случилось?..
Он не сразу понял, что моя рука сложена для удара «пять в одном»; к такому «с добрым утром!» он не был готов. Ни заблокироваться, ни поставить щит.
— Ты что?!
— Оружие! — Мне много чего хотелось сказать, но только киношные злодеи перед выстрелом в героя два часа нудно излагают свой план захвата мира. — Оружие, быстро!
— А… там, в сейфе…
— Распакуй! И смотри — никаких лишних слов и движений!
Не глядя на мои дрожащие от напряжения пальцы, Фонарь стал медленно выписывать в воздухе фигуру распаковки; на последнем движении я услышал, как спали охранительные чары с сейфа и со слабым звуком раскрылась дверца. Я ударил — слабо, сблизив пальцы в щепоть, — Фонарь со стоном отвалился в забытьи на подушку. Ничего, не околеет; вон сколько на нем наговорено — от простуды, от язвы, от инфаркта и паралича.
Оружие было штатное, арсенала ИПИ; я знал его лишь по картинкам — но как-нибудь справлюсь, в себя-то не выстрелю. Тяжелое, неудобное, оно оттягивало брючный ремень вниз и предательски оттопыривало застегнутую куртку.
Едва я сделал шаг к двери, как зазвонил телефон.
— Алло, Угольщик слушает.
Пауза. Он сопоставляет факты, думает.
— А, привет. — В мрачном голосе Жасмина не было и тени былой вежливости. — Мальчик мой, зачем ты так?.. Ты догадываешься, что тебе конец?
— Мне не впервой, дяденька. Как-нибудь стерплю.
— Ты так решительно настроен?
— А что мне терять?
— Впрочем, есть один выход. — Голос его смягчился. — Один-единственный. Пока никто, кроме меня, не знает, кто ты. И не узнает, если ты прекратишь свою… работу. Ты же понимаешь, Уголек, что не сможешь раскрутить историю с пожаром. Если ты расскажешь все полиции, твою подружку ждет позор и кремация. Некроманты в два счета и — заметь — достоверно, путем независимой комиссионной экспертизы докажут, что она не была околдована и действовала в ясном сознании.
Вот это фокус. Нет, ему нельзя верить, ни единому слову.
— Врете, дяденька. Она не могла…
Он тихо засмеялся.
— Наивный юноша… Колдовство — это Искусство, а не инструмент. Я не признаю никакой грубости, никакой насильной ломки колдовскими средствами. Все было сделано по-человечески, легко и просто. Угадай с трех раз — как?
— Сказали, что меня разоблачите? — выпалил я, ощупывая оружие под курткой.
— Отлично, мой мальчик! Но это лишь часть разгадки. Думай, думай — ты умный паренек, ты должен догадаться…
Я застрял. Не околдована. Запугана. Но пойти на самоубийство, сжечь всю коммуну?.. Она могла убедить меня бежать, скрыться — и пусть я стал бы настоящим перекати-полем, но меня бы не нашли!..
— Сдаюсь. — Я решил не тешить Жасмина молчанием.
— Твоя искренность мне нравится. — Голос его зазвучал отечески серьезно. — Послушай, я хочу предложить… Ты очень перспективен, а я никак не подыщу толкового ученика. Ты зол…
Это еще мягко сказано!
— …и хочешь меня убить. Я понимаю твои чувства, они прекрасны. Если ты станешь моим учеником, я научу тебя многому… очень многому, таким приемам, о которых ты даже не подозреваешь. Ты ведь убил одного человека — если к нему не прибавился и Фонарь…
— Нет, я его отключил.
— Похвальная осторожность… так вот — обещаю обучить тебя всему, что дает власть над плотью и душой. Ты уже знаешь, как это приятно — держать чью-то жизнь в сжатых пальцах. Ты повторишь это не раз, пока не возьмешься за меня. Разве тебе не хочется быть сильным, не ведающим запретов?.. Подумай. У тебя есть время до захода солнца. Чтобы ты не ушел от ответа, я блокирую город. Конечно, люди ИПИ тоже приедут. Надеюсь, ты поведешь себя умно и не станешь стрелять. А на закате я жду тебя в своем доме — без оружия, разумеется.
— А если я не приду?
— Тогда я сожгу куклу, а тебя изловят. Мне будет очень жаль ее сжигать, она такая милая и несчастная, но… без нее все твои показания не стоят ломаного гроша. Ты пойдешь под суд за убийство Пьяницы, а что делают с колдунами-убийцами, Тебе известно.
Хорошо хоть Гитта теперь в безопасности. Ему нечего узнавать от нее. Или… нет, все же следует поговорить с ней — Обязательно.
— Я понял. — В тот миг голос изменил мне, и, боюсь, Жасмин, к радости своей, услышал мою обреченность.
— Жду тебя, Уголек. Уверен, мы поладим. Будем вместе работать в музее и… вообще тебя ждет интереснейшая учеба. В завершение я, возможно, позволю тебе возродить Ракиту.
Не попрощавшись, Жасмин повесил трубку.
Ловил его — попался сам. Вереск, наверное, голову мне оторвал бы, сумей он угадать, чем кончится расследование.
Торопыга, хвастун, глупая тетеря — вот кто я. В ученики, ха! А полицейскую засаду в доме не хотите ли?.. И самая манящая приманка — возродить Ракшу. Под конец, когда он позволит мне убить себя.
Разве я не хочу, чтоб она ожила?
Страшно хочу, впору закричать: «Да! хочу!»
Но только если я приду к нему с повинной. Если буду пить с ним кофе и принимать сигареты от любезного Кико.
И — теперь уж точно — никаких шансов разоблачить его как организатора пожара. Значит, семьдесят две жизни останутся неотмщенными.
Что я могу еще сделать?
От рассвета до заката — мало времени, слишком мало. Мухобойка не успеет… да и не могу я ее вызвать. Последняя разгадка будет ответом на мое согласие стать учеником, а согласие скрепляется колдовскими клятвами, которые нельзя нарушить. Что я скажу ей? Виноват Жасмин, а пронесла бомбу в коммуну Ракита сама, без понуканий? Пока я не выяснил все точно — вызывать ее нельзя.
Фонарь начал шевелиться, выходя из обморока; я поспешил уйти, огибая капканы оберегов и пентаграмм, скрытых под ковровыми дорожками.
Нельзя безнаказанно общаться с тем миром. Нельзя спокойно говорить с ними, беседовать у камина и пить кофе. Раз соприкоснувшись, ты уже становишься другим, измененным. Нельзя их слушать; не верьте ни единому их слову. Бедная Ракита — она думала, что можно договориться с Жасмином… Да легче договориться с гадюкой подколодной, чем с этой гадиной! Куда ей, чистой наивной девочке, тягаться с его темной властью. Они наивных ломают, как вафлю. Встретился — и пропал. Навеки. Плачь от боли и стыда, блуждая обугленным призраком у серой реки, без надежды на спасение. Страшная кара. Вот и я туда же. Влип. Каждый, кто вступает на ту территорию, начинает играть по их правилам и жить по их законам. Но вам меня не сломить. Есть сила превыше морока и обмана. Сила души, ее огонь.
Под дождем, моросящим в тумане, противно ждать рассвета, но и звонить так рано — значит привлекать к звонку излишнее внимание. Я прятался в городском парке, под трибуной театра, прислушиваясь, не донесется ли сквозь шорох капель полицейская сирена. Пару сигарет я стрельнул — опять-таки у какого-то уборщика, который в плаще с капюшоном отгребал мокрый мусор метлой к коляске с жестяным баком.
— Погодка, а? Президент разбушевался… — подмигнул он мне, весело и с хмельком ухмыляясь. — Что, у девчонки засиделся?..
Звонить пришлось из уличного автомата, прижавшись к стене под колпаком навеса.
— Танцевальная группа «Грации»? — переспросила сонная женщина из справочного бюро. — Студия молодежного центра, телефон 251–652.
— Гитта? — уточнили у меня, когда я набрал указанный номер. — Вы имеете в виду Бригитту Андерсен?
— Да; она такая… рыжая.
— Это — главная примета? — со смехом ответили в трубке. — Что ты хочешь сказать? Гитта — это я. Та самая, рыжая.
— Я друг Механика. Помнишь, как ты проснулась сегодня?
Она примолкла, потом прошептала — наверняка отвернувшись и прикрыв рот с микрофоном ладонью:
— Так ты… не покойник?
— Пока нет. Нам надо встретиться, срочно. Лучше всего у тебя в студии; сейчас это самое безопасное место в городе.
— Ладно. Приходи. Спросишь на вахте, меня вызовут.
Постоянно идти задворками не удалось; когда я переходил улицу, натянув воротник выше ушей, я заметил черный фургон без окон, медленно выруливающий за поворот у светофора. На бортах фургона серебряно-белым была отпечатана чаша над скрещенными жезлами.
Машина ИПИ.
Это правда
— Это правда — то, что ты сказал? — тихо спросила Гитта.
Мы сидели с ней на подоконнике в одном из дальних, непрохожих коридоров молодежного центра — там, где хранилась аппаратура для концертов, а вечерами репетировали музыканты. Здесь было сухо, холодно и гулко — лишь издали доносились звуки ритмичной музыки и чей-то резкий голос, задававший такт упражнениям. За окном в туманной мути лил нудный, совсем осенний дождь; мне было неуютно в насквозь промокшей куртке, а она, похоже, зябла в тонком сценическом костюме.
— Да; пойми, я не могу сказать больше, иначе у близких мне людей будут большие неприятности.
— Но это все… ужасно. — Она потерла пальцами виски. — Я уеду отсюда.
— Есть еще одно — Бертран…
— Не будем о Бертране. — Она соскочила с подоконника. — Он мой учитель как-никак.
— Он паскуда, — безжалостно сказал я. — Ты не попала в его обойму только потому, что рыжая. Еще неизвестно, зачем тебя укусил Пьяница.
Лицо ее стало жалобным, каким-то детским; она не хотела возвращаться наяву к этой истории — страх был рядом, за окном, он плыл в тумане, грозя ежеминутно выдавить стекло и обхватить ее холодным давящим объятием.
— Как это — зачем?.. Крис, не путай меня, не надо! Замолчи об этом!..
— Вы все боитесь, — спрыгнул на пол и я, — вы только притворяетесь, что вам хорошо и весело. Думаешь, мне охота быть бродягой, да? А я ношусь по задворкам, как пес, и связываюсь со всякой сволочью! Я тебе скажу почему. Они убили мою девчонку. Они всех сожгли — может, им место под стройку понадобилось, и они это место расчистили — огнем! Как лес — под пашню. Вчера лишними оказались буратины — завтра лишними станете вы. А вы боитесь и от страха любите — всех этих бертранов, некромантов и прочих. Думаете, если их любить и делать вид, что ничего не происходит, все обойдется, да? Как бы не так.
— Да, мне плевать! — закричала Гитта, наступая со сжатыми кулаками. — Я буду жить и танцевать, ты понял?! Те, кто ходят с Бертраном, — это их собачье дело! Пусть танцуют, а меня оставят в покое! Мне уже тошно от всего, от колдунов, черт бы их побрал, но я не хочу, не хочу в это впутываться! Я получу свой диплом, уеду!.. Пропадите вы пропадом…
Слезы брызнули из ее глаз едва не струйками; разревевшись, она обмякла, я неловко поймал ее в свои руки.
— Крис, я совсем одна… я рыжая, рыжая… Они завидуют: «Тебя не околдуют, ты счастливая»… ходят, как дураки… девки наши, стервы — сами бегут на свист… теперь и ты… что они сделают с тобой? Тебя убьют?
— Ничего, — ответил я со злобным холодком. — Им колдуны нужны. Не для ИПИ, так для Жасмина. Увидишь, я вернусь, буду снимать девочек Бертрана — одну за другой. Потом они хвалиться будут: «Ах, я с Угольщиком!..»
— Ты… в самом деле? — подняла она испуганные мокрые глаза. — Крис…
— Я пошутил.
— Нет, так не шутят!
— Правда пошутил. Гитта, мне все равно каюк — что так, что эдак. Если я вернусь… лучше не подходи ко мне близко, хорошо?
Она кивнула.
— Они наверняка придут к тебе, будут выспрашивать. Говори только про Пьяницу, а про пожар — ни слова. Это дело мертвое. Но своим запусти как сплетню; вы все тусуетесь, встречаетесь друг с другом — пусть расходится по школам, по лицеям. Больше я ничего не могу придумать, чтобы насолить им. И не спрашивай меня — я ничего не расскажу. Ну, прибавь еще, что я врезал некроманту Гейеру и что он трус — он покойников боится, которых допрашивает.
— Да? — Ее смешок сквозь слезы прозвучал как кашель.
— Точно. Вообще не бойтесь этой своры. Днем они врут, а ночью гадят под себя от страха. Они и твоим слезам, если бы видели, обрадовались бы. Их власть — в тумане и дожде, когда крутом сырость, грязь и в двух шагах ничего не видно.
— Я хочу куда-нибудь, — вздохнув, Гитта прижалась ко Мне, словно попросилась под защиту, — все равно куда, но чтоб сухо и тепло, чтобы все время солнце… Видишь, как мокро и грязно? Я на улицу силой себя волоку — в школу ли, сюда ли… Включишь иногда грельник, ноги к нему придвинешь — и ни-ку-да идти не хочется. С тобой бывает так?
— А вы соберитесь, зажгите огонь. Они, похоже, боятся огня. «Гасить огонь — мое призвание» — помнишь чье? Или костер разведите…
— Ага, и сразу дождь польет, — невесело улыбнулась она, отогреваясь в моих руках.
— Ну вот, сразу и «польет», — я в ответ тоже изобразил улыбку, — сразу ты боишься…
— Разводить огонь на улицах, на площадях и в других местах общественного пользования запрещается, — оттопырив губы по-президентски, пробубнила она; мы вместе прыснули — до того было похоже.
— Ну, двоих-троих я знаю, кто не прочь костер зажечь, — задумчиво прибавила она. — Попробую, а…
— Гитта! — ударил нас оклик из входа в коридор; великолепный танцовщик Бертран, весь иссиня-черный с искоркой и в обтяжку, выразительно постукивал по стеклу наручных часов. — Ты слишком долго отдыхаешь, девочка. А кто этот гость из-под дождя? — Он нахмурился, словно пытался что-то вспомнить.
— Отвали, дядя, — нагло процедил я, — у нас свидание.
— Хм… ты сам уйдешь или тебя с лестницы спустить? — Гибкой походкой Бертран направился ко мне; конечно, я — хлюпик и переросток, меня можно и с лестницы…
Оружие ИПИ — не пистолет, но выглядит внушительно. Бертран осекся на ходу и замер в напряженной позе.
— Парень, ты как-то по-крупному нарываешься…
Узнал. Как пить дать узнал.
Большим пальцем я активировал оружие — уф-ф-ф… сработало! — и открутил колесико мощности до синего свечения. Внимание, ИПИ! Навострите уши и щупальца! Сейчас все ваши слухачи запоют от счастья!
Нет, им такого подарка не будет. Жасмин предупредил — не стрелять. Неужели он в самом деле хочет заполучить меня…
Они нужны мне живыми.
Разумеется, живьем. Он не какой-нибудь падальщик Фонарь. Ему скучно властвовать над мертвой плотью. Он радуется, когда живые служат ему и кланяются.
— Крис, не надо… — еле слышно шепнула Гитта.
— Ты уходишь пешком или остаешься лежа? — спросил я Бертрана.
— Я ухожу, — мирно кивнул он с самой искренней ненавистью в глазах.
О-о, как хотелось по нему вмазать — и не на синем уровне, а на белом!
Я сдержался.
Зато, открыв внутренний глаз, я нашел коробку, где сходятся провода телефонов, — и стукнул ее своим желанием; вышло и сильно, и неметко — боковой волной задело Гитту, как пощечиной. Коробка внутри превратилась в мертвый хаос порванных контактов.
— Ухты!..
— Все, я пошел, мне пора.
— Удачи, Крис. — Поцелуй коснулся моей щеки легким теплым дуновением. — Я буду за тебя молиться.
Может быть, у них получится, может быть. А все-таки здорово, что я тогда пришел на праздник!
Оружие я оставил включенным; пусть рядом с людьми из ИПИ это небезопасно, зато не придется тратить время в острой ситуации.
Дождь стих, будто выжидая, а туман усилился; машины ездили по улицам с горящими фарами. Я отслеживал синие вспышки полицейских мигалок — еще не хватало, чтоб меня загребли под проверку документов. Обошлось — часть времени я просидел в забегаловке, без аппетита жуя остывшие сосиски с жареной картошкой и запивая чаем.
Определенно они выйдут на Гитту. Но она уже в курсе, о чем можно говорить. Главное, чтоб не боялась.
А что делать мне?
Я знал, что мне делать. Похоже, я знал с самого начала, но — как Гитта об атаке на майском празднике — не хотел Даже думать об этом. Чтобы с каждым новым приливом мысли не прибавлялось в сердце страха: если дать полную волю страху. он выжмет из души последние крохи решимости.
Мне все равно отсюда не уйти. Ни живым, ни мертвым. Живой и согласный на сделку — я стану другим, настолько Другим, что впору не смотреться в зеркало. Мертвый — я попаду скорее всего в руки некромантов из ИПИ, и они не отпустят мою душу, пока не выбьют из нее всю необходимую информацию.
Я вызвал их — стыдно сказать, но никуда не денешься — в одноместной кабинке туалета той забегаловки. Долго было извлекать из тайной памяти и читать все сто сорок три слова, да чтоб никто не стал ко мне ломиться, доставая: «Ты что тут засиделся, парень?»
Маленькие, огненно-яркие и нестерпимо горячие — по обряду их следует держать на ладонях. Ожогов они не оставляют, пока не скажешь им «Огонь!», но могут сильно обжечь, если ты вызвал их зря, пустой забавы ради. Но люди Искусства ничего зря делать не должны.
— Что? что? почему? — попискивали саламандры, искря и перебегая по пальцам.
— Я хочу огня.
— Сколько огня ты хочешь, человек?
— До смерти.
— До чьей?
— До моей. Вы возьмете себе все, что будет вокруг, — кроме той вещи, в которой есть душа; это маленькая деревянная статуэтка. Вы отнесете ее туда, куда я подумаю.
— Хорошо! хорошо! — закивали они плоскими головками с огнистыми глазами. — Жизнь — хорошая плата, берем! Договор свят, мы выполним!
— Ты, придурок, — ударил кто-то кулаком в дверь, — ты там что, наркоту куришь?
— Сейчас! — огрызнулся я, отпуская саламандр с ладоней в запредел. Верзила, стучавший в кабинку, был плотно налит пивом; его не хватило даже на пять-шесть новых слов брани.
Солнце заходит
Солнце заходит. Последнее солнце в жизни. Хочется насмотреться на людей, на город, на деревья, хочется позвонить своим и попрощаться — но все оно как-то некстати, не ко времени, и думается: «А!.. потом!»
Вот только «потом» не будет. Работа такая — даже умирать приходится по-деловому, в спешке.
Жасмин не пошел на обман — ждет с распростертыми объятиями:
— Уголек, ты сделал верный шаг! Рад видеть тебя. Готов беседовать откровенно; мы оба хотим этого, верно?
Я киваю. Странно он смотрится перед смертью — веселый, жизнерадостный, довольный как слон; так вот посмотришь на кого — и не подумаешь, что ему осталось жить чуть-чуть.
— Хочешь разгадку? О, пожалуйста, ничего скрывать не стану! Я убедил твою подружку, что вещь, которую я даю ей, — не бомба. О бомбе даже разговора не было! Я ей внушил, что это — средство против колдунов, как таблетка против комаров, которая вставляется в розетку. Магическим был только взрыватель — он сработал в доме и пометил ближайшую жертву. Вот и все!.. Она — послушай! — стремилась к тебе и мучилась оттого, что надо расстаться. Видя ее терзания, я сам едва не плакал… Но если бы она не приняла мои условия — представляешь, какой бы удар ждал коммуну? Полиция, расследование, аресты — полный крах и позор. Кико, нам с Угольком — кофе! Самый крепкий кофе, какой можешь сварить.
Ракита, неопалимая моя купина! Сейчас мы встретимся — на миг, не дольше. Надеюсь, мы успеем взглянуть в глаза друг другу. Ты ни в чем не виновата, ты ничего не ведала. Ты достаточно страдала — хватит. Я был причиной твоей беды, я и расплачусь за все. Обвинить тебя будет некому.
Из огня в огонь — какой короткий путь! Как мало мне досталось… Но теперь я знаю — ты меня не разлюбила, ты горевала обо мне. И я — сейчас как никогда — люблю тебя.
Возродись, побывай здесь, подружись вновь с Гиттой, помоги ей уехать в солнечный край. Или нет: помоги прогнать дождь и туман. Помоги как умеешь. Потому что огонь — в нас. Огонь не бывает без дров; мы — пища огня. Грош нам цена, если мы отсыреем и сгнием под этим дождем, не дав и язычка пламени.
— Ты хочешь сказать что-то? — участливо заглядывает мне в лицо Жасмин.
— Да, — с изумленьем слышу я свои последние слова. — Огонь!!!
Они появляются сразу везде — маленькие, юркие, горящие; они бегут по потолку, по шторам, по стенам и оставляют за собой сливающиеся огненные следы. Жасмин, сразу все поняв, ревет от ярости, мечет в них заклинания, но зря — вызванные на смерть, они не знают пощады, их не погасишь.
Ты! Здравствуй — и прощай! Я вижу твою улыбку. Не плачь — это потом, когда-нибудь, когда ты возродишься.
Пламя охватывает мою кожу. Кожа лопается и горит. Так больно, что вам не понять, но я молчу — я гляжу, как бьется на полу отвратительная туша, правившая здесь силой страха и мрака. Он вскакивает, скачет как паяц, рвется в дверь, но пламя тянется к нему и лижет, лижет, лижет.
Ты не уйдешь, Жасмин, — огонь повсюду!
Да будет пожар!
Комментарии к книге «Огонь повсюду», Александр Маркович Белаш
Всего 0 комментариев