«Психолавка»

Психолавка (fb2) - Психолавка [сборник] (пер. Владислав Николаевич Задорожный,Назира Хакимовна Ибрагимова,Ирина Алексеевна Тогоева,Елена Георгиевна Голубева) (Антология фантастики - 2004) 3276K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роджер Желязны - Филип Киндред Дик - Альфред Бестер - Джеральд Хаусман - Роберт Асприн

Весь  ЖЕЛЯЗНЫ Психолавка

Роджер Желязны, Филип Дик Господь гнева

Глава 1

Вот! Пегая коровенка, белая с черными пятнами, тащит инвалидное кресло — тележку на велосипедных колесах. А он на тележке, посередке.

Нежась в лучах утреннего солнца на пороге церкви, лицом на север, в сторону Вайоминга, отец Хэнди углядел на дороге церковного служителя —корова голштинской породы трусила по ухабам, и шишковатая голова безрукого и безногого тела моталась то из стороны в сторону, то взад-вперед, выплясывая сумасшедшую джигу.

"Неважнецкий день, — подумал отец Хэнди. — Предстоит сообщить Тибору Макмастерсу малоприятную новость".

Священник юркнул обратно в церковь, дабы оттянуть встречу. Однако Тибор его не заметил. Калека был погружен в свои думы, к тому же его мутило —Макмастерса всегда мутило перед началом работы. Видать, муки творчества. К горлу подступала тошнота, и донимал надсадный кашель. Угнетал всякий запах, любой вид — даже вид собственной картины.

Отец Хэнди всякий раз дивился этому утреннему бунту тиборовских чувств — как будто калека охотно бы помер в течение ближайших суток.

Что до священника, то он безмятежно радовался солнышку, согревавшему их Шарлоттсвилль, городок в штате Юта. Воздух в церкви был напоен горячим ароматом высокого клевера, растущего на окрестных пастбищах. Вдалеке позвякивали колокольцы на шеях коров…

Одно скребло душу посреди этой гармонии — не столько вид Тибора, сколько соощущение страданий.

Вон, позади алтаря, малая толика его работы — та, что уже закончена. Лет пять понадобится Тибору для ее завершения. Но что время в делах такой важности? Ведь это сотворяется навечно… "Впрочем, нет, — подумалось отцу Хэнди, — се есть дело рук человеческих, а потому тлену обречено — это делается на века, для череды поколений".

Еще одно "впрочем" — это дело не рук. Иерархами решено было доверить сие работнику, "коего телесное состояние не позволяет преклонить колени или сотворить крест", то бишь безрукому и безногому. А коли не справится один, ему вослед придет другой безрукий-безногий, покуда работа не будет завершена.

— Му-уууууу, — басовито отозвалась голштинка, когда Тибор, при помощи сделанной в Штатах айсибиэмовской системы экстензоров, натянул поводья и осадил свою скакунью на заднем дворе церкви, где ржавел без дела, со спущенными шинами, принадлежащий отцу Хэнди "Кадиллак" выпуска 1976 года, облюбованный в качестве насеста смешными милыми крохами — золотистыми цыплятами. Это мексиканское отродье светилось в темноте и немилосердно гадило…

"Ну и ладно, пусть себе гадят. Маленькая стая прелестных засранцев —потомков достославного Герберта Джи, который во время оно заклевал насмерть всех своих соперников и утвердился в роли патриарха. Был всем петухам петух! — с грустью припоминал его отец Хэнди. — Ныне Герберт Джи покоится в саду, где плоть его дожирают червяки да жуки. Жуки-мутанты. Жирные, как не знаю что".

Священник на дух не переносил этих жуков — поразвелось тварей! Вон их сколько — и таких разных — прет отовсюду… Так что он души не чаял в любых жукоедах и всем сердцем любил своих пернатых друзей. Птиц, смешно сказать, любил, а вот людей…

Но люди иногда являлись. Неизменно — во вторник, в день церковного праздника, установленного (сознательно, нарочито) взамен устаревшего христианского воскресенья.

Отец Хэнди, находясь внутри здания, в жилой пристройке, нутром чувствовал, как на заднем дворе Тибор распрягает свою голштинку. Затем инвалидная коляска своим ходом, благодаря электромотору, катит в церковь —по специально сооруженному деревянному настилу. А сейчас калека, порыгивая, берет себя в руки — экие злые шутки играет язык, когда говоришь о калеке! — иначе говоря, собирается с духом, готовясь продолжить прерванную вчера на закате работу.

Отец Хэнди обратился к своей супруге Или:

— Будь добра, позаботься о горячем кофе для него.

— Хорошо, — ответила та.

Смирная пигалица, сухонькая и морщинистая. Не без брезгливости он наблюдал за движениями ее бессочного, дряблого тела, покуда она покорно доставала чашку и блюдце, — без любви делает, без тепла в душе, верная служанка своего мужа — и не более чем служанка.

— Доброе утречко! — весело крикнул Тибор. Это в нем чуть ли не профессиональное — быть всегда веселым, даром что на душе кошки скребут и подташнивает от тоски.

— Черный, — сказал отец Хэнди. — Горячий. Уже готов.

Он посторонился, чтобы громоздкая тележка проехала по коридорчику в церковную кухню.

— Утро доброе, миссис Хэнди! — сказал Тибор. Не оглядываясь — не любила она глядеть на калеку, Или Хэнди прошуршала:

Доброе утро, Тибор. Мир тебе, и да пребудет с тобой Дух Святой.

— Мир или мор? — спросил Тибор, подмигивая отцу Хэнди.

Ответа не последовало — смирная пигалица прилежно хлопотала по хозяйству.

"Какие только формы не принимает ненависть, — думал отец Хэнди, глядя, как жена берет молоко с холода. — Сколько бывает оттенков и оттеночков в скрытом недружелюбии!"

Сам он любил ненависть откровенную — ее легко выплеснуть, извергнуть… А чтобы вот так — только через отсутствие ласки, через официальный тон…

Тибор приступил к сложному для него процессу питья кофе.

Перво-наперво, чтобы коляска не ерзала, Тибор ставил ее на тормоз. Затем с помощью нехитрого соленоидного переключателя, нажимая подбородком на кнопки пультика дистанционного управления, он переводил батарею на жидком гелии из режима обслуживания мотора тележки в режим постоянной работы манипуляторов-экстензоров. Аккуратного вида алюминиевые гидравлические манипуляторы удлинялись, и на их конце через воротца выскакивали шесть механических пальцев, соединенных тяжами с мускулами плеча. Сейчас эти пальцы пришли в действие и приподняли со стола пустую чашку. Тибор вопросительно уставился на хозяйку.

— Кофейник на плите, — промолвила Или с выразительной ухмылкой.

Пришлось снять тележку с тормоза, проехаться к плите, снова жать подбородком на кнопки — обездвиживать кресло на велосипедных колесах и оживлять манипуляторы. Наконец кофейник оказался в шестипалом экстензоре. Алюминиевый манипулятор поднимал его рывочками, придрагивая, словно рука страдающего болезнью Паркинсона. Однако айсибиэмовская чудо-техника позволила наполнить чашку, почти не пролив кофе.

Отец Хэнди горестно крякнул и сказал:

— Не присоединяюсь к тебе, ибо сегодня ночью и давеча утром страдал желудочной коликой.

Он чувствовал себя физически разбитым. "Даром что у меня полный комплект членов, нынче с утра мне не лучше твоего — железы и гормоны как взбесились!"

Священник закурил сигарету — первую на сегодня. Затянувшись слабоватым, но настоящим табачком, он ощутил некоторое облегчение: клин клином вышибают — этот яд снижал содержание в крови прочих ядов.

Отец Хэнди приободрился, сел за стол напротив Тибора, который с неизменной развеселой улыбкой безропотно отхлебывал не в меру горячий кофе.

Однако, однако…

"Порой невнятная физическая боль есть наше предвиденье неприятностей, — думалось отцу Хэнди. — Не потому ли я так разбит с самого утра? И не потому ли так плохо тебе, Тибор? Твоя улыбочка меня не обманывает. Предчувствуешь, чем я тебя огорошу — точнее, обязан огорошить? А выбирать мне не приходится, потому как я червяк, фитюлька — что прикажут, то и делаю. Один день в неделю, по вторникам, во время проповеди, моими устами глаголет истина — впрочем, и дня мне не дано, а только какой-то час".

— Ну, Тибор, — сказал отец Хэнди, — wie geht es Heute?

— Es geht mir gut, [1] — незамедлительно отозвался Тибор.

Обычно они с наслаждением предавались воспоминаниям и вели ученые диалоги на немецком языке, охотно тревожа тени Гете и Гейне, Шиллера, Кафки и Фаллады. Оба жили для этого и этим. Теперь, когда только назревала очередная долгая работа, их общение носило характер почти священного ритуала, приготовляя духовную почву для работы. Когда же художник с головой уходил в работу, для бесед оставались только густые сумерки — за невозможностью долго рисовать при жидком свете керосиновых ламп или церковного камина. "Никудышное освещение, — временами жаловался Тибор и, привыкший преуменьшать свои горести, добавлял: — От него глаза подустают".

На самом же деле ему грозило превеликое несчастье: ежели, не приведи господь, зрение испортится, ни очков, ни специалиста по их изготовлению он не сыщет. Насколько было известно отцу Хэнди, на просторах Вайоминга и Юты в последнее время не найти ни одной линзы.

А коли возникнет острая нужда в очках, Тибору придется отправиться в странствие. Отец Хэнди и думать не хотел об этом — чаще всего церковные служащие, насильно отправленные в путешествие, так и не возвращались. Причина их невозвращения оставалась загадкой: может быть, они оставались, потому что в других очагах цивилизации было лучше… Или их не отпускали обратно из мест, где было еще хуже? Судя по сообщениям радио — новости передавали ежедневно в шесть часов вечера, — в некоторых районах было лучше, в других хуже.

Теперь мир был дискретным, состоял из множества островков цивилизации. Все связи между ними были разрушены. Те самые связи, которые создавали прежнее хваленое повсеместное "единообразие".

— "Ты понимаешь?" — речитативом пропел отец Хэнди строчку из "Руддигора".

Тибор тут же прекратил пить кофе и пропел в ответ следующую строку:

— "Пожалуй, понимаю. Всенепременно долг исполнить надо!"

Он даже поставил чашку обратно на стол, защелкав своими манипуляторами.

— "Закон относится ко всем…" — продолжил отец Хэнди.

Как бы про себя, с подлинной горечью, Тибор допел:

— "…кто уклониться от него не смог!" Он повернул голову в сторону священника и уставился на него долгим взглядом, нервно облизывая губы.

— В чем, собственно, дело? — наконец спросил калека.

"А дело в том, — подумал отец Хэнди, — что я несвободен; я частица большой системы — последнее звено цепи, которое ходит ходуном, приплясывает и гоношится, когда всю цепь дергают там, вверху, на другом конце. Мы веруем, сам знаешь, что на том конце обретается Нездешнее, коего смутные распоряжения мы честно стараемся понять и выполнить, ибо верим — знаем! — что его хотения не просто непреложны, но и справедливы".

— Мы не рабы, — произнес он вслух. — Хотя все мы — слуги. Мы вольны оставить службу. И ты — тоже. Даже я мог бы покинуть свой пост, если бы посчитал нужным. — "Но этого не сделаю — давным-давно принял окончательное решение и связал себя самого тайной клятвой". — Вот ты, зачем ты здесь работаешь?

Тибор ответил с осторожностью:

— Ну, потому что вы мне платите.

— Плачу, но не принуждаю.

— Есть-то надо. Какой я никакой, а пищу потребляю.

Отец Хэнди произнес приподнятым тоном:

— Нам ведомо, что ты мог бы без труда найти работу — где угодно и какую угодно. Твоим талантам всюду найдется применение, даром что ты… увечный.

— Дрезденская оратория, — вдруг произнес Тибор.

— А? Что? — растерялся священник.

— Как-нибудь, — сказал Тибор, — подключите генератор к электронному органу, я сыграю вам ее, и вы ее узнаете. Дрезденская оратория, она поднимает дух. Она указует горе. Туда, в высь небесную, откель вас взашей выгнали.

— О, совсем не так! — запротестовал отец Хэнди.

— О, совсем так! — ядовито возразил Тибор, и его исхудалое лицо пошло морщинами от разом закипевшей ярости, ибо дело касалось кровных его убеждений. — Пусть оно и "доброе", это ваше милосердное могущество. Все равно оно вынуждает вас делать некоторые вещи, которым и название подыскивать нет охоты. Скажите мне прямо: мне что, надо закрасить уже нарисованное? Или заказ на фреску отменяется вообще?

— Нет, речь идет о завершающей части фрески. Уже сделанное —великолепно. Мы послали цветные снимки на тридцатимиллиметровой пленке. От них пришли в восторг. Ну, сам знаешь кто — Попечители Церкви.

Тибор задумчиво произнес:

— Чудеса! Можно добыть цветную пленку, можно где-то проявить ее… А вот газет больше нет и в помине.

— Велика беда! Слушай радио — последние новости передают в шесть вечера, — наставительно сказал отец Хэнди. — Вещают из Солт-Лейк-Сити.

Он уповал, что Тибор подхватит разговор. Но ответной реплики не последовало. Человек-обрубок помалкивал и сосредоточенно пил кофе.

Тогда отец Хэнди спросил:

— Знаешь, какое самое древнее слово в современном английском языке?

— Нет, — коротко отозвался Тибор.

— Могущество, [2] — торжественно произнес отец Хэнди. — Ему соответствует немецкое слово "macht". Однако слово "могущество" восходит даже не к прагерманскому. Его происхождение еще древнее — от хеттского языка!

— Гм, гм.

— Исходное слово — "mekkis", то есть "сила".

Тут отец Хэнди опять сделал паузу, чтобы Тибор поддержал разговор. Не дождавшись ответной реплики, он вдруг пропел двустишье из моцартовой "Волшебной флейты":

— "Что ж приумолкла ты? Пристало женщинам болтать, мужчинам же —делами заниматься!"

Тибор угрюмо отозвался:

— А разве это не вы болтаете?

— Что ж, я лясы точу, а делами заниматься предстоит тебе, — вздохнул отец Хэнди. — Что-то я хотел сказать… Ах да, баран!

На пятиакровом пастбище, за церковью, паслись шесть его овец.

— Вчера Теодор Бентон одолжил барана для моих овечек, — сказал отец Хэнди. — Баран староват, с седой бородкой… Ну так вот, прибежала собака, этот рыжий ирландский сеттер Йейтса, и попробовала напасть на стадо. Да ты видел этого сеттера — он что ни день гоняет моих овец.

Калека неожиданно заинтересовался и поднял голову:

— Ну и что баран?

— Собака пять раз приближалась к стаду. И пять раз баран начинал медленно-медленно двигаться в сторону собаки, оставляя стадо за своей спиной. Собака, разумеется, тут же останавливалась, когда замечала, что баран направляется к ней. Ей не хотелось познакомиться с его рогами. А баран тоже останавливался — и делал вид, что пасется. — Отец Хэнди улыбнулся, припоминая эту сцену. — Что за умница старик! Я видел, как он пасется, а один глаз косит на собаку. Собака то лает, то скулит, а он знай себе пощипывает травку. Тут собака начинает опять красться к овцам. Баран начеку и двигается в ее сторону. Собака останавливается… Но в последний раз собака применила другую тактику — ринулась вперед бегом. И оказалась между бараном и овцами.

— И стадо начало удирать?

— Да. А собака — ну, ты сам знаешь их повадки, они это умеют — валит овцу, а потом убивает ее или калечит и первым делом полосует ей брюхо, выворачивает внутренности. — Отец Хэнди помолчал. — Ну так вот, про этого барана. Он очень старый. Он не мог догнать собаку и заступиться за овец. Он просто повернулся и смотрел на происходящее.

Оба собеседника какое-то время задумчиво молчали.

— А способны ли они думать? — спросил Тибор. — Я имею в виду баранов.

— Понятия не имею. Зато знаю, о чем думал я. Хотел бежать за ружьем. Чтоб убить собаку. Я должен был ее убить.

— Будь я на месте барана, — сказал Тибор, — и мне довелось бы наблюдать, как собака пробегает мимо меня и накидывается на овец, а я мог бы только наблюдать…

Он растерянно замолчал.

— Ты бы подумал: "Лучше бы мне умереть, чем вот так стоять!.."

— Вот именно.

— Стало быть, смерть действительно иногда благо, как мы учим Служителей Гнева. А не зло, как учат христиане. Помнишь, как в послании Павла: "Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?" [3] Надеюсь, ты улавливаешь мою мысль? Тибор медленно произнес:

— Вы хотите сказать: не можешь выполнить свою работу — лучше умри… И какую работу должно исполнить мне?

"На фреске, — подумал отец Хэнди, — тебе предстоит изобразить Его лик".

— Его, — сказал он. — Как он выглядит.

Тибор на какое-то время остолбенел. Потом спросил:

— Вы хотите сказать — изобразить Его в точности так, как Он выглядит?

— Нет, — ответил отец Хэнди, — дать свое видение.

— У вас что — есть фотография? Или видеоматериал?

— Мне дали фотографию, чтобы показать тебе. Тибор ошарашенно уставился на него.

— Вы это серьезно? У них есть фотография Господа Гнева?

У меня есть трехмерное фото — то, что до войны называли голографией. Это не фильм, но для дела, думаю, достаточно.

— Дайте взглянуть.

В голосе Тибора мешалось удивление, страх и оскорбленное чувство художника, которому слишком грубо указывают, что и как делать.

Отец Хэнди сходил в свой кабинет и вернулся с папкой, из которой он достал трехмерную фотографию Господа Гнева и протянул ее Тибору. Тот ухватил ее механическими пальцами.

— Се наш Господь, — торжественно изрек отец Хэнди.

— Да, вижу, вижу, — закивал Тибор. — Какой изгиб черных бровей. Какие завитки смоляных волос… А глаза! Вижу в них боль… Но он же улыбается!

Внезапно его экстензор вернул фотографию священнику.

— Нет, я с этого рисовать не стану.

— А почему?

Но отец Хэнди отлично понимал резонность тиборовского "нет": фотография ни в коей мере не схватывала божественной сущности; это был снимок человека — просто человека. Да и странно было бы, если бы кусок целлулоида, покрытый нитратом серебра, мог уловить таинство божественной сущности.

— Эта фотография была сделана, — сказал отец Хэнди, — во время пира на открытом воздухе на Гавайях. Он вкушал местное блюдо из осьминога и курицы с листьями таро. Наслаждался жизнью. Видишь это жадное выражение разыгравшегося аппетита — как неестественно искажены черты Его лица сим чисто плотским чувством! Он отдыхал воскресным полуднем перед произнесением речи на факультете тамошнего университета — не помню названия. Это было в счастливую пору шестидесятых годов.

— Вы сами виноваты в том, что я не могу выполнить работу, — пробурчал Тибор.

— У плохого мастера всегда инструмент виноват.

— Вы не мой инструмент, — ответил калека. Опустив манипуляторы на сиденье тележки, он добавил: — Вот мои инструменты. Я их не виню. Я ими пользуюсь — как могу. А вы… вы мой наниматель. Вы ставите передо мной огромную задачу, но даете один паршивенький цветной снимок. Да разве я могу?..

— Странствие. Попечители Церкви постановили так: если фотографии недостаточно — а это так, и все мы отлично это понимаем, — тогда ты должен отправиться в странствие и путешествовать, пока не найдешь Господа Гнева. Они прислали письменное распоряжение на этот счет.

Тибор изумленно замигал. Таращась на отца Хэнди, он запротестовал:

— Но моя метабатарея! А ну как она выйдет из строя в дороге!

— В этом случае вини свой инструмент, — произнес отец Хэнди. Величаво-спокойная интонация этой фразы далась ему не без труда.

Или подала голос от плиты:

Уволь его. Пошли к черту.

— Я никого не увольняю, — обратился к ней с укором отец Хэнди. — И посылать к черту — это очень по-христиански. Пора бы тебе запомнить: у нас нет понятия ада и чертей!

Вслед за этим он повернулся к Тибору и произнес величайшие стихотворные строки всех времен и народов, коих общий смысл оба мужчины улавливали, но коих скрытая суть ускользала от них, как рыба у того рыбаря, что взял на ловитву сеть со слишком крупной ячеей.

Отец Хэнди произнес эти слова во весь голос, яко соединяющие их с Тибором за тем, что те, христиане, величали вечерей любви. Но в этих строках был явлен смысл более высокий: в них была Любовь, Человек и Красота — новая Троица.

Ich sih die liehte heide in gruner varwe stan. Dar suln wir alle gehen, die sumerzit enphahen.

После того как священник это произнес, Тибор солидно кивнул и снова занялся сложным процессом поднесения чашки к своим губам. Когда хитрый механизм установил чашку в нужном положении, калека-художник стал медленно отхлебывать кофе. В комнате воцарилась тишина. Даже Или, представительница болтливой части человечества, хранила молчание.

Снаружи громко сопела и недовольно пофыркивала, переминаясь с ноги на ногу, пегая коровенка, возящая тиборовскую тележку. "Наверное, ищет чего поесть, — подумал отец Хэнди, — и ничего не находит. Ей пища нужна только для тела, нам нужна пища и для души. Иначе помрем. Нам никак нельзя без этой фрески. Придется Тибору совершить странствие длиной в тысячу миль — а ежели его голштинка падет в дороге или батарея перестанет работать, тогда и мы погибнем вместе с ним — "в смерти не пребудет один"".

Он мог только гадать, ведомо ли это самому Тибору. Ах, если бы знание этого помогло Тибору! Но скорее всего не поможет.

Поэтому отец Хэнди промолчал. В этом мире ничто не помогает.

Глава 2

Ни тот ни другой не ведали, кто был автором этого старинного стихотворения на средневековом немецком языке, для перевода которого имевшийся у священника современный словарь был непригоден. На пару они все же перевели четверостишье — где догадались, где восполнили пробел воображением, где провели логическое дознание. Хотя дословный перевод не удавался, они были уверены, что улавливают общий смысл. Глядя на их потуги, Или насмешливо фыркала.

Там было что-то про чащу, которая стоит под палящими лучами солнца, однако каким-то дивным образом продолжает ярко зеленеть. И выходило, что всем нам предстоит направиться туда… в самом скором времени? Указан срок — летом. Но что случится летом? Мы туда отправимся летом? Или летом прибудем туда?

Отец Хэнди и Тибор чувствовали итоговую правду, абсолютную истину этих слов, но, по своему невежеству и отсутствию источников, на которые можно опереться, приходилось домысливать. И лето в их сознании становилось временем, когда предстоит выйти и прийти — отправиться в путешествие в этот иссушенный солнцем лесной край и достичь конечной цели, конечного обретения. Они — опять-таки нутром — ощущали, что обретение жизни и уход из жизни одномоментны, тем не менее разумно объяснить сей феномен не могли, а потому он пугал их. Однако они раз за разом возвращались к этой теме, ибо не достигали понимания — быть может, это непонимание и было бальзамом для них, благостным спасением, и разговор они заводили ради того, чтобы лишний раз подтвердить наличие благости непонимания.

"Теперь, — думал отец Хэнди, — мы с Тибором нуждаемся в mekkis — силе, что снизойдет с Неба и пособит нам…"

В этом пункте Служители Гнева сходились с христианами: благая сила сосредоточена на Небесах, на Ubrem Sternenzelt, по выражению Шиллера, то есть после звездного шатра. Зная современный немецкий язык, они точно понимали смысл шиллеровского выражения — горние высоты располагаются выше звезд.

"А вообще-то странно целиком полагаться на четверостишье, значение которого остается темным, — размышлял отец Хэнди, разворачивая старую карту с указанием всех бензозаправочных станций вдоль дорог — такие карты до войны раздавали автомобилистам бесплатно. — Все эти бесчисленные бензоколонки — не знаки ли это беды, не признак ли сползания человечества в пропасть маразма? Да, времена мечены расцветом дурного — не то чтобы те времена были паршивые, мы сами были гадкими, дурными — зло гнездилось в нас".

Сейчас он совещался с Доминусом Маккомасом — своим начальником, согласно иерархии Служителей Гнева.

Доминус восседал перед ним — большой, не холодный и не горячий [4] — и скалил до странности крупные зубы. Казалось, зубы даны ему как атрибут профессии и он трудится преимущественно ими, готовый в клочья изорвать все живое и неживое, что попадает в поле его зрения.

— Карл Люфтойфель, — сказал Доминус Маккомас, — был настоящий сукин сын. Если говорить о его человеческой ипостаси.

Он поторопился присовокупить это уточнение, ибо негоже выражаться подобным образом о божественной части Господа Гнева, богочеловека.

— И бьюсь об заклад два к одному, — продолжил Маккомас, — что он использовал сладкий вермут для мартини.

— А вы сами пили когда-нибудь сладкий вермут — чистый или со льдом? — осведомился отец Хэнди.

— Сладенькая моча, — громыхнул Маккомас своим жутким придушенным баском, упоенно ковыряя между зубами кончиком спички. — Я не преувеличиваю. То, что они закупили, ничуть не лучше лошадиной мочи.

— Мочи лошадей, страдающих диабетом, уточнил отец Хэнди.

— Да, тех, что мочатся одним сахаром! — хохотнул Маккомас.

В его круглых глазах на мгновение заплясали чертики. Обычно же эти глаза источали опасность; блудливые и переменчивые, постоянно не то чтобы налитые кровью, а красноватые — наподобие металла в месте короткого замыкания. Подобный как бы расхристанный взгляд и вечно не более чем до половины застегнутая ширинка были характерными особенностями маккомасовского облика.

— Стало быть, ваш богомаз, — скрипучим баском продолжил Маккомас, —отправляется в Лос-Анджелес. На своих двух… колесах. Надеюсь, маршрут под горку?

На этот раз он расхохотался всерьез, так что обрызгал слюной полстола. Сидящая в уголке комнаты Или подняла глаза от вязания и глянула на Маккомаса с таким откровенным презрением, что отец Хэнди даже заерзал на стуле от неловкости и нарочито углубился в изучение засаленной дорожной карты.

— Карлтон Люфтойфель, — ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес отец Хэнди, — был председателем Комиссии по разработке новых видов энергии с 1982 года и вплоть до начала войны. На самом же деле они трудились над созданием ГРБ.

Он замолчал, рассеянно водя пальцем по карте.

Да, Карлтон Люфтойфель был отцом ГРБ — глобальной рассредоточенной бомбы, которая предназначалась не для взрыва в определенном месте Земли, а для тотального заражения одного из слоев атмосферы.

Согласно тогдашним воззрениям военных теоретиков — до Третьей мировой войны, у этой бомбы были громадные преимущества. Ее нельзя было уничтожить подобно тому, как ракеты сбивали антиракетами, — когда даже самые быстрые бомбардировщики (а к 1982 году бомбардировщики летали с фантастическими скоростями) истребляли при помощи, смешно сказать, бипланов. Да-да, тихоходных бипланов с летчиком-камикадзе.

Эти чудо-бипланы появились в 1978 году. Серийное название — "Заслон-III". Что-то вроде громадного рукотворного пеликана, в брюхе которого немыслимое количество топлива. Аппарат петлял и кружил низко-низко над землей на протяжении многих месяцев, а пилот жил в его кабине так же естественно, как наши пращуры на деревьях.

На биплане "Заслон-III" имелась высокоэффективная аппаратура слежения, которая засекала пилотируемый бомбардировщик на любой высоте — даже на самой немыслимой. "Заслон-III" начинал стремительно подниматься в верхние слои атмосферы еще тогда, когда самолет противника находился за тысячу миль от него. Подъем осуществлялся за счет интенсивного выброса сжатого газа из сопла между крыльями. Пилот "Заcлона-III" мог почти в мгновение ока поднять аппарат в безвоздушное пространство и врезаться в бомбардировщик противника. На борту находилось более чем достаточно приборов, которые исключали возможность разминуться с целью. В итоге погибали трое — пилот биплана и два пилота бомбардировщика. Три человека — вместо миллионов. Город, который был обречен на гибель, как ни в чем не бывало жил прежней суетливой жизнью, зажигал огни и матерился в автомобильных пробках…

А тем временем над американской землей продолжали нести непрерывное дежурство десятки других аппаратов серии "Заслон-III" — месяц за месяцем, опускаясь на землю для дозаправки по скользящему графику. Они кружили над просторами страны подобно некоторым стервятникам, которые, кажется, всю жизнь проводят в поднебесье.

Однако эта идиллия не могла продолжаться вечно. И действительно она закончилась довольно быстро.

Антиракеты и аппараты серии "Заслон-III" эффективно отражали удары противника некоторое время, оттягивая последний ужас, но День Гнева все же наступил.

Наступил для всей планеты, ибо ГРБ — гнусное роковое безумие — никого не помиловала.

Карлтон Люфтойфель взорвал свою негодяйскую бомбу на околоземном спутнике на расстоянии пяти тысяч миль от Земли.

По расчетам каких-то недоумков, США должны были выйти сухими из воды: предполагалось, что Соединенные Штаты и дальше будут цвесть, неким мистическим образом огражденные от всеобщей гибели. Очевидно, уповали на карнавальные шапочки, выданные под Рождество всем патриотически настроенным гражданам. Под видом карнавальных шапочек американцев снабдили аппаратиком, который, будучи надет на голову, вводил прямо в вену головного мозга вещества, восстанавливавшие стремительно гибнущие красные кровяные тельца. Но этих шлемов, которые напоминали небольшой пылесос, почему-то надеваемый на голову, — этих спасительных шлемов, разумеется, на всех не хватило. Многие так и сгинули, не успев его получить во время той жуткой эпидемии неизлечимой Krankheit — как бишь это по-английски? — да, болезни. Впрочем, и та фирма, что продала Пентагону и Белому дому энное количество этих карнавальных шапочек, исчезла, словно ее и не было. И не потому, что ядовитые осадки разъели спинной мозг ее сотрудников. Они погибли от прямых попаданий ракет с ядерными боеголовками. Как ни шустрила американская ПВО, как ни метались в небе над страной антиракеты — все равно через систему тотальной защиты прорвалось более чем достаточно ракет противника.

Один мудрый человек сказал: быстрее всех бежит тот, кто не оглядывается. Ракеты Китайской Народной Республики явно не оглядывались. Вопреки расчетам американских ученых, китайские ракеты решительным образом не пожелали любезно повременить у границ США и подставить свою оперенную задницу для пинка американским ракетам. Миллионы китайцев сыграли в ящик, так и не узнав радостной новости, что ракеты, произведенные на их полукустарных подземных фабриках из металла, сваренного в доменках на задних дворах крестьянских домов, оказались вполне эффективны: их качество заслужило бы одобрительные кивки научных светил Америки — не будь эти светлые головы оторваны этими самыми ракетами.

"Но кто скажет, — заключил отец Хэнди свои горестно-иронические воспоминания, — какое из примененного оружия было самым омерзительным, самым "грязным"?"

Проглядывая еще несколько дорожных карт — таких же засаленных и протертых на сгибах, он думал:

"ГРБ, созданная под началом Господа Гнева, была ответственна за большую часть смертей — эта бомба угробила примерно миллиард землян. Однако ГРБ, детище Карлтона Люфтойфеля, ныне обожествленного под именем Господа Гнева, не была самым мерзостным оружием, даром что оказалась главным убийцей".

Нет, по мнению отца Хэнди, гнуснее всего был другой вид оружия. Хотя от него погибло "всего лишь" несколько миллионов человек, именно этот способ массового убийства произвел самое угнетающее впечатление на отца Хэнди. Эта штуковина сияла и воняла как дохлая макрель в лунном свете, по выражению одного американского конгрессмена. Подобно ГРБ, эта жуть состояла на вооружении армии США.

Разновидность отравляющего вещества нервно-паралитического действия. А действие было такое — клетки одних внутренних органов человека пожирали клетки других внутренних органов.

— Ладно, — пророкотал Доминус Маккомас, по-прежнему ковыряясь в своих лошадиных зубах, — если ваш богомаз справится с заданием, я буду только рад. На месте Попечителей Церкви мне было бы до одного места, в какой мере степени нарисованный Люфтойфель окажется похож на себя. Меня бы устроила любая самоуверенная заплывшая жиром порочная рожа — ну, что-то вроде упоенной морды свиньи, когда она нежится в луже грязи.

В этот момент его собственная рожа балдеющей в грязи свиньи сияла таким самодовольством, что отцу Хэнди невольно подумалось: "Вот его бы лицо да на фреску".

Как ни странно, Господь Гнева рисовался воображению именно таким —точной копией Маккомаса.. Однако с цветного снимка глядели исполненные затаенного страдания глаза человека, у которого в глубине души страшный разлад — до того страшный, что он заметен даже в тот момент, когда человек упивается жареным цыпленком под экзотическим соусом — с традиционной гавайской гирляндой цветов на шее и юной девицей по правую руку от него (пусть и не красавицей)… У мужчины на фотографии были густые блестящие спутанные волосы. Щеки отливали синевой, хотя было заметно, что он недавно тщательно выбрился. Эта синева — подкожная темнота там, где росла борода, — не была его виной, но была — знаком. Знаком чего? Темнота, тьма не есть зло. Именно тьму имел в виду Мартин Лютер, когда начинал перевод "Бытия" —первой книги Моисеевой — словами: "Und die Erde war ohne Form und leer". [5]  "Leer" — "пуста". Вот эта-то пустота и есть — тьма. "Leer" созвучно английскому слову "layer"… [6] Да, слой негативной пленки — если на нее попадет свет, то в результате химической реакции она станет совершенно мутной, обретя качество полной пустоты, глаукомной слепоты. Что-то вроде эдиповых странствий — все, что он видел, точнее, не сумел увидеть. Глаза его не утратили способность видеть — просто были безнадежно зашорены чем-то вроде мембраны. Вот почему отец Хэнди не ненавидел Карлтона Люфтойфеля —миллиард погибших от ГРБ отошел в мир иной не столь ужасно, как те миллионы, которых американский нервно-паралитический газ обрек на самопожирание.

А впрочем, все это положило конец бойне. После выпадения смертельно ядовитых осадков силы для ведения войны истощились. Война закончилась за недостатком вояк. "De mortius nil nisi bene", — подумал отец Хэнди, — то есть о мертвых только хорошее. А что хорошее о них можно сказать? Ну хотя бы это: вы умерли из-за идиотов, которых сами избрали себе в правители и защитники и в сборщики умопомрачительных налогов. Остается только гадать, кто был дурее — избранники или избиравшие? В итоге погибли и те и другие. И Пентагон, и Белый дом, и такие прочные убежища для особо важных персон — от них и руин не осталось, развеялись пылью… Нет, de mortius nil nisi malum, — мысленно исправил он древнюю мнимую мудрость, — о мертвых только плохое. Так-то оно ближе к жизни. Покойники были дураками — их непроходимая глупость достигала истинно сатанинского масштаба!"

Инертность человеческого стада была просто-таки восхитительна! Почитывали газетки и таращились в ящик для дураков и пальцем о палец не ударили даже после того, как Карлтон Люфтойфель в 1983 году произнес в Шайенне свою программную речь, которую журналисты окрестили "Речью о ложной магии цифр". В этом выступлении Карлтон Люфтойфель без обиняков заявил следующее: великим заблуждением является то, что для выживания нации во время тотальной войны необходимо некое минимальное число спасшихся. Сила и жизнеспособность нации лежит не в конкретных человеческих единицах, а в ее "ноу-хау" — то есть в накопленных знаниях и методике их применения.

Это было сказано с большой помпой, вдохновенно, округло и вызвало немало одобрительных кивков с самых разных сторон. Его речь приравнивали по значению и отчетливости формулировок к знаменитой Фултонской речи Черчилля — декларации холодной войны, оглашенной несколькими десятилетиями раньше.

Согласно теории Люфтойфеля, коль скоро всеобъемлющие банки информации упрятаны под землей на глубине нескольких миль, то они сохранятся при любом ходе событий. А раз они не погибнут ни при каких обстоятельствах, то "все наши американские непреходящие ценности, в том числе и непримиримая ненависть к известным врагам, сохранятся в веках, ибо могут быть легко усвоены через любой промежуток времени новопришедшими поколениями, начало которым положит горстка выживших".

На деле же у "новопришедших поколений" нет ни средств, ни досуга добраться до подземных шахт, где собраны сокровища информации, потому как у I этих людей есть забота поважнее — об этой заботе Люфтойфель позабыл в своих расчетах. Элементарная проблема: прокормиться. Именно нехватка пищи подхлестывает такие опасные странствия между очагами цивилизации — они предпринимаются для расчистки новых участков для земледелия, для изыскания способов защитить растительность и скот в условиях отравленной окружающей среды. Все интересы нынешних людей вращаются вокруг свиней, коров и овец, вокруг зерновых и бобовых, капусты и морковки — вот те "американские непреходящие ценности", которые вышли на первое место. Нет дураков корпеть над извлечением патриотических идеалов из таких эпических стихотворных благоглупостей, как уитьеровские "Занесенные снегом"… [7]

— А я вам скажу так, — ворчливо произнес Маккомас, — никуда своего богомаза не посылайте. И вообще поручите работу над фреской человеку с полным комплектом конечностей. Уверяю вас, все будет шито-крыто. А этот ваш увечный на дурацкой коровьей упряжке проедет от силы сотню миль, а потом упрется в бездорожье, грохнется в канаву — и путешествию конец. Не воображайте, что вы оказываете ему великую услугу, Хэнди, делаете избранником и все такое. На самом деле вы просто посылаете безрукого-безногого бедолагу на верную гибель — а ведь он, признаться, недурно владеет кистью…

Недурно! — возмутился отец Хэнди. — Да он самый талантливый художник среди Служителей Гнева! Только недалекие люди могут называть его богомазом.

"Закороченные", докрасна раскаленные глаза Маккомаса зловеще уставились на отца Хэнди. Он тщетно искал хлесткие слова для ответа на подначку.

Но тут Или сообщила:

— К нам припожаловала мисс Рей.

— О-о! — протянул отец Хэнди и немного растерянно заморгал. Ибо именно Лурин Рей была тем существом, кем отец Хэнди невольно поверял все доктрины Служителей Гнева. И выводы бывали очень тревожными и противоречивыми.

Вот она идет, рыжеволосая и такая легкотелая, что ему иногда кажется —стоит ей захотеть, и она без усилия взмоет в небеса… Всякий раз, когда отец Хэнди неожиданно видел Лурин Рей, в его голове мелькала мысль о ведьме — уж очень воздушная она особа. Лурин Рей пешком, считай, не ходит — вечно верхом появляется. Может, это создает обманчивое впечатление надземности —хотя женщина она атлетического сложения и в ней мало от порхающего эфемерного создания. Видать, кости у нее полые, как у птицы, оттого и походка такая прыгуче-легкая. В который раз он объединял в своих размышлениях женщин и птиц. Недаром в песенке ловца птиц поется: "Для щебетуний сеть совьем, а там, глядишь, мы сеть спроворим, чтоб женушку себе словить или хотя б милашку". Глядя на нее, отец Хэнди всякий раз ощущал, как в нем просыпается что-то козлиное, греховное — в глубине своей натуры он обнаруживал шевеление грубо-плотских, дурных инстинктов.

Прискорбный факт, спору нет. Однако он привык к этому всплеску плотских эмоций. Говоря по совести, он наслаждался обществом Лурин Рей — ну да, наслаждался, чего себя обманывать.

— Доброе утро, — приветствовала его Лурин. Потом она заметила Доминуса Маккомаса, которого терпеть не могла, и наморщила носик и лицо —часть веснушек забежала в морщины. Вся она состояла из оттенков светло-рыжего: что волосы, что кожа, что губы, которые сейчас искривились презрительной усмешкой.

Стоя спиной к Маккомасу, она скорчила физиономию и насмешливо заголила свои зубки — маленькие и ровненькие. Такие аккуратные режущие штучки, а не целая дробильня во рту, как у некоторых. На иную посмотришь — и вспомнится, что ее пращуры такими же зубищами раскусывали доисторические семена с кожурой почти каменной твердости.

Есть зубы массивные, созданные для перемалывания пищи. Не зубы, а жевательные жернова. У Лурин же легкие, кусательные зубы. Она не ест, она пощипывает — или клюет. А впрочем, он не знает — только догадывается. Ничего он о ней не знает, ибо опасается приближаться к ней и приглядываться, вечно кладя между собой и ею непреодолимую дистанцию.

Совокупность догматов церкви Служителей Гнева естественным образом приводила к августинскому взгляду на женщину, к которому подмешан страх перед мнимо слабым полом; на это накладывались исступленные догмы ярчайших еретиков разных времен — манихеев [8], французских альбигойцев [9] и катаров [10], которые сходились в мнении, что всякая баба есть сосуд диавольский. Однако во времена этой философской нетерпимости к женщине трубадуры и рыцари не переставали славить и обожествлять Прекрасную Даму. Domina [11] — такая соблазнительная, полная жизненного начала… даже те dominae из Каркассонна, те безумицы, что носили сердца своих умерших возлюбленных в небольших коробочках, украшенных драгоценными камнями.

А вспомнить рыцарей-катаров, которые дошли до такой глупости — или кретинизма? — как высушивать кал своих возлюбленных и возить с собой по свету в эмалированных коробочках!.. Это почти извращенное поклонение женщине и любви вообще было жесточайшим образом искоренено папой Иннокентием III — и, вероятнее всего, поделом.

Но надо отдать должное: невзирая на некоторые перехлесты, альбигойские рыцари-поэты знали истинную цену женщины. Она не слуга мужчине и даже не "слабый пол", происшедший из ребра Адамова и столь падкий до соблазна. Женщина — это…

"Да, это хороший, серьезный вопрос, на него с кондачка не ответишь, —думал отец Хэнди, поставив стул для Лурин и наливая ей кофе. — Скажем, в этой легкокостной двадцатилетней вертушке, веснушчатой, рыжеволосой, с "интересной" бледностью лица наличествует некое высшее достоинство. Достоинство такое же надмирное, безусловное, высшее, как у mekkis самого Господа Гнева. Но в чем заключается это достоинство? Не в mekkis, не в macht, не во власти. Скорее в неизбывной загадочности. Следовательно, дело в присутствии некоей гностической мудрости, за оболочкой столь хрупкой, столь восхитительной скрыт колодезь некоего знания… должно быть, рокового знания. Это занятно — выходит, истина может быть самым неотторжимым имуществом. Женщине ведома истина, она живет с ней и ею — и тем не менее эта истина ее не убивает. Однако для окружающих эта истина смертельна — когда женщина извергает ее из себя".

Тут отцу Хэнди припомнилась вещая Кассандра, греческие жрицы —дельфийские оракулы. Дрожь страха пробегала по его спине всякий раз, когда он думал о женщине, несущей в себе роковую истину.

Однажды вечером, после нескольких глотков вина, он сказал Лурин:

— Ты несешь в себе то, что апостол Павел нарекал "жалом".

— Жало смерти есть грех, — тут же вспомнила Лурин.

Вот именно, — кивнул отец Хэнди.

И сие жало заключено в ней, но для нее безвредно, как для змеи — ее собственный яд… как для атомной боеголовки, находящейся в хранилище, — ее собственный заряд… Что нож, что меч имеют два конца — рукоять и лезвие. Гносис — знание — женщина держит за безопасный конец, за рукоять, всегда готовая пустить его в дело. Вот она взмахивает разящим концом — и по стальному лезвию, чудится отцу Хэнди, бегут искры отраженного огня…

Но в чем, собственно, заключается грех для Служителей Гнева? Разве что в выборе конкретного оружия. На ум сразу приходят неврастеники и явные психопаты из ныне отошедших в небытие корпораций и правительственных органов. Теперь все они покойники. Инженеры, чертежники, изобретатели, чиновники, вершители судеб всех рангов и степеней… из всех уже растет травка. То, что они сделали, было, несомненно, грехом. Но ведь они не ведали, что творили. Сказал же Христос — Господь той, ветхой секты — о своих мучителях и убийцах: "Прости им, отче, ибо не ведают, что творят". Не знанием, а отсутствием знания вошли эти люди в историю, — они, распявшие Сына Божьего, делившие одежды Его, бросая жребий, и коловшие его под ребра на кресте.

По мнению отца Хэнди, в трех местах Библии, которую он внимательно читал вопреки запрету Служителям Гнева изучать христианские священные тексты, сосредоточивалась истина: а именно, в Книге Иова, в Книге Екклесиаста и в увенчании библейской мудрости — Посланиях апостола Павла к Коринфянам. На сем христианство себя исчерпало. Ни Тертуллиан, ни Ориген, ни Августин [12], ни Фома Аквинский, ни даже божественный Абеляр — на протяжении почти двух тысяч лет никто не добавил ни йоты к исходному знанию.

"А теперь, — думал отец Хэнди, — мы обладаем конечным знанием. Катары подходили к истине ближе прочих, угадали ее важнейшую составную — что не добро правит миром, что мир находится целиком и полностью во власти супостата, врага рода человеческого — словом, во власти зла. Они не сумели развить эту мысль и угадать все до конца — хотя в Книге Иова все уже содержится. Они не сообразили, что сам якобы Всемилостивый, добрый Бог — и есть Господь Гнева, средоточие всемирного зла, которое правит миром".

— Помните, как шекспировский Гамлет окоротил Офелию? — ворчливо сказал Маккомас рыжеволосой девушке. — "Сомкни уста свои и в монастырь ступай".

Лурин, попивая кофе, прощебетала простодушнейшим голоском:

— В монастырь, где вы настоятелем, — с превеликим удовольствием!

— Глядите, какова! — возмущенно обратился Маккомас к отцу Хэнди.

— Вижу, вижу, — вкрадчиво согласился тот. — Вижу, что вам не подвластно заставить человека быть таким или другим согласно вашему волению. В людях есть неотменимая онтологическая природа.

Маккомас насупился и спросил:

Это что за зверь такой?

— Онтологическая природа, — с медовыми интонациями в голосе пояснила Лурин, — другими словами, врожденный характер человека. То, что мы есть на самом деле. Эх вы, невежа и деревенщина на Божьей службе! Повернувшись к отцу Хэнди, она обронила: — Я приняла окончательное решение. Принимаю христианство. Буду ходить в их церковь.

Маккомас хрипло расхохотался — грубо, утроб но. Так бы, наверно, смеялся динозавр своим животным нутром.

— А что, разве в округе сохранилась хоть одна христианская церковь? —отсмеявшись, спросил он.

— Они такие добрые, жалостливые, — сказала Лурин.

— А куда им деваться, — возразил Маккомас, — надо же людей к себе заманивать. Мы в отличие от них не жалеем. Люди приходят к нам за защитой! От Него.

Тут он ткнул большим пальцем вверх. На самом же деле это был нелепый жест. Ибо Господь Гнева — в своей нечеловеческой ипостаси, то есть не в облике Карлтона Люфтойфеля, в коем он являлся на Землю, но в качестве духа-mekkis, — обретается повсюду. Вверху, справа, слева, внизу — везде. И в могиле, куда нам всем суждено рано или поздно сойти.

Последний и самый страшный противник, узнанный апостолом Павлом, —смерть — все же в итоге торжествует. Апостол Павел жил и умер, так ничего и не добившись.

И вот сидит рядом двадцатилетняя девица, Лурин Рей, попивает кофе и хладнокровнейшим образом объявляет, что присоединяется к христианам —уходит в эту дискредитировавшую себя, ветхую и дышащую на ладан секту, идеалы которой безнадежно увяли. Собственно, христианство — пережиток прошлого. Оно уже явило свое гнилое, хилое и гнусное нутро.

Ибо разве не христиане придумали все это оружие массового уничтожения? Разве не потомки тех, кто с постными рожами распевал сладенькие лютеранские псалмы, создавали на заводах германских картелей дьявольские орудия, применение которых показало истинное лицо христианского, с позволения сказать, Бога?

На самом деле смерть не противник, не главнейший враг, как ее изображал апостол Павел. Смерть есть сбрасывание оков и избавление от Бога Жизни — от Deus Irae, от Господа Гнева. Лишь умерев, можно освободиться от Него, правящего миром живых. Только смерть избавляет.

Да, Бог Жизни, оказывается, и есть Бог Зла. И единственный Бог. Земля — Его мир, и единственное царство. А мы, все мы, суть Его слуги. Все сотворенное нами на протяжении многих тысяч лет, все навороченное нами на протяжении многих тысяч лет — это по Его велению, согласно Его приказам. А наградой нам было то, что лежало в Его природе и было сущностью его приказов, — Ira. То есть Гнев. Зло велел творить — и жестоко "награждал" отличившихся.

Но вот сидит девчушка по имени Лурин. И опять все теории поруганы. Опять концы с концами не сходятся…

Позже, когда Доминус Маккомас, приволакивая ноги, засеменил прочь по своим делам, отец Хэнди спросил Лурин:

— Почему?

Лурин пожала плечами.

— Люблю добрых людей. Мне по душе святой отец Абернати.

Отец Хэнди угрюмо воззрился на нее.

Джим Абернати был священником местной шарлоттсвилльской христианской церкви. Доктор богословия. Препоганый человечишка. К тому же и на мужчину этот Абернати мало похож. Больше напоминает кастрата — вполне может участвовать в гонках меринов, по выражению из филдинговского "Тома Джонса".

— И что он тебе дает? — спросил отец Хэнди. — Учит искусству самоутешения? Дескать, думайте о хорошем, и все уладится само собой…

— Нет, — возразила Лурин.

Тут вмешалась Или и прокаркала:

— Да просто она спит с ихним прихожанином! Ну, с Питом Сэндзом. Да ты его знаешь — молодой совсем, а плешивый, и рожа в прыщах.

У него стригущий лишай, — поправила Лурин.

— Ты бы достала ему фунгицидной мази, что ли, — предложила Или. — Пусть втирает в волосы. А то подхватишь от него.

— Нужен ртутный препарат, — сказал отец Хэнди. — Купи у странствующего разносчика товаров. Стоит примерно пять американских серебряных полудолларов…

Сама знаю! — зло огрызнулась Лурин.

— Полюбуйся на нее! — сказала Или. Он и сам видел. Характер!

— Да, он не gesund [13], — кивнула Лурин.

Пит Сэндз не входил в число прямых жертв войны, чье здоровье было подорвано или тело изувечено — как, скажем, у массы "неполных людей", то есть безруких и безногих. Но он был из числа кранкеров — людей с поврежденным здоровьем. Совершенно очевидно: голова странноватой формы, отсутствие волос, рябой, прыщавое лицо.

"Возвращаемся к англо-саксонским крестьянам с изъеденными оспой рожами, — с неожиданной злобой подумал отец Хэнди. — Неужели это ревность?"

Или сказала Лурин, выразительно кивнув в сторону своего мужа:

— Отчего бы тебе не спать с ним? Он по крайней мере gesund.

— Ой, да что вы говорите! — воскликнула Лурин обычным тихим голоском, в котором, однако, как дальний гром, рокотала злость. Когда Лурин сердилась по-настоящему, все ее лицо вспыхивало, а сама она сидела неподвижным каменным истуканом.

— Да я не шучу! — сказала Или громким визгливым голосом, забирая с каждым слогом все выше.

Ради бога! — взмолился отец Хэнди, пытаясь успокоить вдруг взъерепенившуюся супругу.

— А чего она сюда приперлась? — уже почти орала Или. — Объявить, что отрекается от нашей веры? Да начхать нам на нее. Пусть себе переходит хоть в магометанство!.. А вздумает шурухаться с этим недоноском Абернати — на здоровье! Только какой он мужик — одно название!

Яростный тон ее слов досказал все, что она недосказала. Бабы это умеют — есть у них такое врожденное искусство: одним тоном передать то, на объяснение чего мужчина затратил бы два воза слов. Мужчины могут только хмыкать и ворчать, как тот же Маккомас, или выражают свои эмоции невразумительным коротким хихиканьем, как сам отец Хэнди. Скудненькие средства самовыражения.

Стараясь, чтобы его слова прозвучали как речь умудренного жизнью человека, отец Хэнди спокойно спросил Лурин:

— Хорошо ли ты обдумала свой поступок? Ты делаешь необратимый шаг. Ты зарабатываешь на пропитание тем, что прядешь и шьешь, а потому зависишь от заказов членов нашей общины. А община отвернется от тебя, ежели ты подашься к этому Абернати…

— Существует же свобода совести! — сказала Лурин.

— Ох, и повернется же язык! — почти простонала Или.

Послушай, — произнес отец Хэнди. Он ласково взял ладони девушки в свои и продолжил терпеливым тоном: — Нет нужды переметываться к христианам и принимать их вероучение только потому, что ты спишь с Сэндзом. "Свобода совести", на которую ты ссылаешься, есть также и свобода не принимать чуждых тебе взглядов. Понятно? Ну же, дорогая, будь умницей, пораскинь мозгами.

Ей было двадцать. Ему — сорок два. А внутри он ощущал себя на все шестьдесят.

Держа ее ладони в своих, он видел себя старым немощным бараном, существом хилым, ветхим, отжившим… И внутренне съежился, представив себя со стороны именно таким — бессильным маразматиком. Но он все же продолжал свою речь:

— Они верили в своего добренького Господа без малого две тысячи лет. Но теперь мы знаем, что они заблуждались. Господь существует, но он… Да что мне тебе объяснять, ты сама знаешь. Даром что была еще ребенком во время войны, но ты не могла не запомнить мили и мили золы — все, что осталось от бесчисленных погибших… Невообразимо, как ты можешь — в здравом уме и твердой памяти, не кривя душой, не поступаясь ни разумом, ни моральными принципами, — принимать учение, которое учит, что добро сыграло решающую роль во всем происшедшем! Тебе понятен ход моих мыслей?

Лурин не вырывала своих рук из его рук. Но сидела, как каменная. Если бы не тепло ладоней, он бы решил, что держит покойника — до того она была неподвижна, зажата. Наконец ее неестественная, покойничья окаменелость вызвала в нем невольную брезгливость — и он отпустил ее руки.

Она сразу же занялась недопитой чашкой кофе. Внешне ее движения были исполнены покоя.

— Что я вам скажу, — произнесла Лурин ровным голосом, — никто из нас не сомневается, что председатель Комитета по разработке новых видов энергии Карлтон Люфтойфель действительно существовал. Но он был человек. Просто человек. Никакой не Бог.

— Это была лишь оболочка человека, видимость человека, — сказал отец Хэнди. — Сотворенная Господом. По образу и подобию Его, если использовать вашу христианскую терминологию.

Она молчала. Ей было нечего возразить.

— Дорогая моя, — сказал отец Хэнди, — верить в устарелые догматы Ветхой Церкви — значит бежать от правды. Бежать от настоящего. Это мы, наша церковь пытаемся жить в настоящем, в этом мире, смело взирать в лицо происходящему и бесстрашно оценивать происшедшее. Мы честны перед собой. Да, говорим мы, все живое находится в руце безжалостного, злобного божества, которое не успокоится, пока не сотрет нас с лица Земли: одного за другим, одного за другим — или всех скопом. Но чтоб никого не осталось! Было бы славно верить в Бога смерти, но, увы, увы…

— А может, Бог смерти и существует! — вдруг перебила его Лурин.

— Это кто же? Плутон? — рассмеялся отец Хэнди.

А ну как Господь разрешит нас от мук? — спросила она твердым голосом. — Я попробую найти такого Бога в христианской церкви. Как бы то ни было… — Она быстро стрельнула глазами в сторону священника — такая маленькая, решительная и миловидная — и заранее покраснела, прежде чем произнести то, что произнесла: — Не желаю я обожествлять психопата и бывшего высокопоставленного чиновника. Это то, что я называю неразумием. Это… —Лурин взмахнула руками, ища нужное слово. Потом закончила тихо, будто саму себя пыталась убедить: — Это неверно.

— Однако Он живет, — сказал отец Хэнди, — и это факт.

Она подняла на него растерянные и полные грусти глаза.

— Как ты знаешь, — продолжил священник, — мы намерены поместить на фреске в церкви Его портрет. И для этого посылаем иконописца, талантливого художника, дабы он нашел Его. В нашем распоряжении есть карты… Да, можешь назвать это крайне прагматичным подходом в делах религиозных. Абернати так и заявил мне однажды. Но скажи мне пожалуйста, что он прославляет? Ничто, фук! Докажи мне обратное!

Отец Хэнди с силой ударил кулаком по столу.

— Ну, — нисколько не оробев, ответила Лурин, — может, все это…

— Прелюдия? Прелюдия к истинной жизни, которая грядет? Да ты сама-то всерьез веришь этому? Послушай, голубушка, апостол Павел верил, что Христос вернется на Землю еще при его жизни, что "царство Божье" на Земле наступит уже при нем — то есть в первом веке нашей эры. И оно что, наступило ?

— Нет, — выдохнула девушка.

Все, что ни писал, ни говорил и ни думал апостол Павел, — все зиждилось на заблуждении. А вот мы строим свою веру на фактах. Нам достоверно известно, что Карлтон Люфтойфель представлял на Земле Господа — и явил нам истинную сущность Бога, которая оказалась ужасной, мерзкой. Тому свидетельство во всем, что тебя окружает, — в каждой горсти праха, в каждой развалине. Четырнадцать лет своей жизни ты наблюдаешь проявления черной натуры Господа. Кругом только мерзость, мерзость и мерзость! Был бы у нас тут хоть один психиатр, он бы тебе открыл глаза, он бы сказал, чем ты занимаешься. То, что ты делаешь, называется бегством от реальности!

Отец Хэнди замолчал, обессиленный своей речью.

— А спать ей приходится — с Сэндзом! — ввернула Или.

Ответом ей было молчание. Ведь то, что она сказала, — тоже голый факт. Факт — это существенность, ее словом не отодвинешь, не скроешь. Факт можно опровергнуть только большим фактом. Ни Лурин Рей, ни Ветхая Церковь таким фактом не обладают. У них лишь набор красивых слов, вроде "вечеря любви", "всепрощение", "милость", "вечное спасение".

Отец Хэнди веско сказал:

— После того как человек пережил оружие массового уничтожения, глобальную рассредоточенную бомбу и прочие прелести, он более не может доверять просто словам и жить одними словами. Понятно?

Лурин кивнула. Выглядела она потерянной, смущенной и очень несчастной.

Глава 3

Во время войны было произведено изрядное число различных наркотических веществ поражающего действия. Во всеобщем послевоенном хаосе кто-то где-то отыскивал остатки этой дряни. Питер Сэндз проявлял живой интерес к подобным наркотическим веществам, потому что они — или хотя бы некоторые из них — обладали кое-какими достоинствами, даром что создавались как оружие против врага: лишали человека воли, нарушали пространственную ориентацию, дурманили сознание и т. п.

Уж как там на самом деле — неизвестно. Однако Сэндз верил, что если обращаться с подобной наркотой осторожно, брать малые дозы, принимать эти яды в особой последовательности, то можно добиться эффекта обычных наркотиков, не рискуя протянуть ноги. Скажем, малые дозы нарушали пространственную ориентацию, но обостряли общую чувствительность, давали чувство полета. Зелененькие метамфеты, ярко-красные таблетки всяческих "…зинов", белые плоские диски кодеина, еще какие-то крохотные желтые фиг ушки — в зависимости от силы их действия Сэндз делил их когда пополам, когда на четыре части. У него имелся тайный склад с широчайшим набором наркотиков, о котором он не говорил никому. По мере сбора своей коллекции Сэндз активно экспериментировал.

В глубине души он был уверен, что так называемые галлюцинации, вызываемые некоторыми из этих наркотиков (он не уставал напоминать себе, что годны для употребления лишь некоторые из его находок), — так вот, на самом деле это не галлюцинации, а прорыв в иные слои реальности. Одни из этих слоев его пугали, другие казались вполне приятными.

Как ни странно, ему нравилось попадать именно в пугающие слои реальности. Сам он предполагал, что длительное пуританское воспитание пробудило в нем мазохистские наклонности. Так или иначе, Сэндз предпочитал осторожненько применять те вещества, которые ненадолго швыряли его в царство ужасов. Заходить слишком далеко или оставаться слишком долго он не хотел — достаточно время от времени как бы в щелочку заглядывать в это царство ужасов.

Тут он был в чем-то похож на своего отца. Питер помнил, как однажды, еще до войны, отец опробовал электрошоковую машину в парке аттракционов: бросаешь десятицентовик в щель, берешься за две ручки и начинаешь потихоньку разводить их в стороны. Чем больше разводишь, тем сильней разряд. В итоге определяешь, какое напряжение можешь вынести до того, как отпустишь ручки. Маленький Питер с восхищением глядел на папу — залитое потом лицо натужно покраснело, но он только сильнее сжимает ручки — и расстояние между ними медленно и неуклонно растет.

Конечно же, машина была непобедима.

Отцу в итоге пришлось отпустить ручки — вскрикнув от уже совершенно невыносимой боли. Но пока он боролся с непобедимой машиной, он был восхитителен. Разумеется, он слегка рисовался перед своим восьмилетним сынишкой — и действительно произвел на мальчика огромное впечатление своей силой воли и выносливостью.

Сам Питер прикоснулся к ручкам на полмгновения и в страхе шарахнулся прочь — он бы и секунды такого ужаса не вынес! Тем больше он восхищался выдержкой отца.

Но склад смертельно опасных наркотиков, принадлежавший повзрослевшему Питеру Сэндзу, был под стать бессмысленному единоборству его отца с электрошоком. Питер, с тщательностью и осмотрительностью алхимика, дозировал и смешивал свои сокровища. Он никогда на принимал наркотики в одиночестве. Всегда рядом должен быть кто-то, кто сможет в пожарном порядке запихнуть ему в рот стандартное противоядие — фенотиацин, если "путешествие" уведет Питера слишком далеко — ввысь или вглубь или куда оно там уводит…

— Наверно, я долбанутый, — как-то признался он Лурин Рей в порыве искренности.

Тем не менее свои опыты Сэндз не прекратил. Он неизменно осматривал товар всякого бродячего торговца, проходившего через Шарлоттсвилль. Находил нужное — и покупал. Его и без того большие фармацевтические запасы постоянно пополнялись новинками: он уже научился с одного взгляда определять примерный состав любой таблетки, любой капсулы, даром что ассортимент был огромный, и непосвященные просто терялись. А Питер запросто определял или угадывал производителя, назначение и состав большинства таблеток и капсул. В этом вопросе он стал ходячей энциклопедией.

— Если ты понимаешь, что у тебя на этом крыша поехала, тогда брось это! — сказала ему Лурин.

Но он бросать не хотел, потому что у него была цель. Он не просто одурманивал себя. Он искал. Искал нечто. Ему казалось, что лишь тоненькая перегородка отделяет его от чего-то важного, значительного. И Питер стремился с помощью своих опасных препаратов проломить эту перегородку — или отодвинуть тяжелый занавес — и прорваться к важному…

По крайней мере эти рациональные доводы он приводил себе в пользу продолжения экспериментов. "Стал бы я валандаться с этими галлюцинациями, — говорил он себе, — если бы не имел в виду высокой цели!"

Ведь опыты приносили мало приятного: иногда он испытывал острейший страх и полное помутнение рассудка, часто — депрессию, а изредка — даже приступы вызванного химией кровожадного буйства.

Чего же он взыскует так упорно? Наказания?

Он думал об этом часто и всякий раз отвечал: "Нет". Он не стремился изуродовать себя, разрушить свой организм, навредить своей печени или почкам. Перед применением каждого нового вещества Сэндз прилежно прочитывал вложенные в коробочки описания состава и способа применения, внимательно изучал список возможных побочных эффектов. И, уж конечно, он не хотел становиться буйным и в приступе психоза поранить или убить кого-нибудь. Скажем, ту же милую бледненькую Лурин. Однако…

Свою мысль он пояснил Лурин следующим образом:

— Мы способны зреть Карлтона Люфтойфеля — для этого нам достаточно наших органов чувств. Но мне чудится, что существует реальность иного порядка, которую не увидишь невооруженным глазом. Что-то вроде того, как мы, к примеру, не воспринимаем ультрафиолетовое и ультракрасное излучение — что не мешает этим излучениям невидимо существовать…

Лурин слушала его, свернувшись калачиком в кресле напротив и покуривая алжирскую трубку, сделанную из корня верескового дерева. Она набивала эту трубку довоенным давно пересохшим голландским плиточным табаком.

— Чем гробить себя этими "колесами", — сказала она, — ты бы лучше придумал инструменты для регистрации наличия иных слоев реальности — или что ты там ищешь. Куда проще считать информацию с приборов. И безопаснее.

Она постоянно боялась, что Питер однажды не вернется из своего наркотического "путешествия". Ведь, говоря по совести, эти наркотики вовсе и не наркотики, а оружие нервно-паралитического воздействия, которое должно вызывать необратимые неврологические и метаболические нарушения в организме человека, — причем точный механизм разрушительного действия был зачастую неизвестен даже самим производителям… Вдобавок на каждого человека эта дрянь воздействует по-своему, что только усугубляет опасность.

— У меня нет ни малейшего желания считывать показания каких-то приборов, — ответил Сэндз. — Мне не фиксация факта нужна. Мне необходимо… — Он поискал нужное слово, потом закончил с энергичным жестом: — Мне необходимо самому пережить!

Лурин тяжело вздохнула.

— В таком случае не торопи события, — сказала она. — Сиди и жди. Оно придет когда-нибудь.

Меня "когда-нибудь" не устраивает, — возразил он. — Я ждать не могу.

Потому как по эту сторону могилы без усилия в иной слой реальности не проникнуть.

Смерть была врагом, которого Служители Гнева восславляли и почитали спасением, высшей милостью. Но в то же время Служители Гнева, будучи теми, кто не погиб во время войны, не очень-то логично воображали себя Избранными, некоей элитой, которую их Господь Гнева помиловал.

Питер Сэндз очень хорошо улавливал эту логическую ошибку в философских построениях Служителей Гнева.

Если Господь Гнева был злым Богом, как о том твердили исповедовавшие Его веру, то Он бы оставил в живых не самых добрых, а самых порочных! Стало быть, согласно их же логике, Служители Гнева — самые мерзкие люди на Земле. Подобно самому Карлтону Люфтойфелю, они оставались в живых, ибо были настолько дурны, что им было отказано в целительном бальзаме смерти.

Эти сумасшедшие выкрутасы логики раздражали Питера. Поэтому он снова занялся таблетками, разложенными на столе его небольшой комнаты.

— Ладно, — вздохнула Лурин, — если ты такой упрямый, скажи мне, что именно ты пытаешься отыскать? Должен ты как-то представлять то, что ищешь! Или хотя бы представлять его ценность. Ведь ты к тому же потратил уйму серебра на эти опасные разноцветные фиговинки — бродячие торговцы дерут три шкуры за каждый пустяк… Объясни мне — и, может быть, я сегодня вечером присоединюсь к тебе. У меня так паршиво на душе.

Сегодня она объявила отцу Хэнди, что намеревается перейти в христианство. Но она пока ни словом не обмолвилась об этом решении ни Питеру, ни Абернати. Это было характерно для нее — сидеть между двух стульев… тянуть резину и не принимать окончательного решения.

Лоб Пита бороздили морщины. Он пытался ответить на вопрос Лурин предельно четко:

— Однажды я видел то, что называют der Todesstachel. По крайней мере твой дружок отец Хэнди и этот иконописец Тибор назвали бы эту штуку именно так. Они обожают немецкие теологические термины.

— Что значит этот "Todesstachel"? — спросила Лурин. Слово она слышала впервые, хотя знала, что его первая часть "Tod" обозначает "смерть".

Пит ответил с мрачной торжественностью: — Жало смерти. Но тут есть тонкость. Сейчас увидишь. Жало обозначает такую штуковинку, через которую пчела или иное насекомое впрыскивает свой яд в тело другого живого существа. Но это современное значение слова, в старину слово "жало" понимали иначе. Скажем, когда во времена короля Якова ученый философ переписывал фразу из Библии: "Смерть, где твое жало?" — в его восприятии она звучала совсем иначе… Как бы это поточнее… Ага! Звучала она так: "Смерть, где твой укол?" Тогда слово "жало" значило то же, что сейчас "укол" в сочетаниях испытать "укол совести" или "укол самолюбия", ощутить "укол гордости". Словом, получить удар кончиком чего-нибудь острого, копьеобразного. В прямом и переносном смысле. К примеру, в старину про дуэлянта не говорили: "Он уколол своего противника шпагой". Говорили: "Он ужалил своего противника шпагой". То есть апостол Павел не имел в виду, что смерть жалит, подобно скорпиону — жалом в хвосте, из которого впрыскивается жгучий яд. Он имел в виду, что смерть пронзает.

Апостол Павел имел в виду то, что сам Сэндз понял во время очередного эксперимента с наркотиками.

Дело происходило в маленькой комнатке Лурин. Питер принял какую-то гадость, которая сделала его предельно агрессивным. Он метался по Луриной комнатушке и крушил все и вся. А когда девушка попыталась остановить его, сделал уж и вовсе невероятное — поднял на нее руку. И вот в этот-то момент, когда он ударил ее, он был ужален — ужален в старинном смысле слова, то есть ощутил укол, как будто его тело пронзил остроконечный кинжал — зазубренный, как острога, которой рыбаки убивают очень крупную рыбу, попавшую к ним в сети.

Едва ли за всю жизнь Питер испытал более острое физическое ощущение — оно было реальнее реального. Когда "острога" вошла в его тело, он сложился вдвое от чудовищной боли. Лурин, которая до этого то присаживалась, то отскакивала, ускользая от его кулаков, остановилась как вкопанная. Она поняла, что ему совсем нехорошо, и позабыла об опасности.

Казалось, эта острога — металлический зазубренный крюк на длинном-предлинном древке, конец которого уходит аж в Небеса. Корчась от нестерпимой боли. Пит все же заметил в то жуткое мгновение Тех, Кто держал тот, дальний конец копья, на миг ставшего мостом меж двумя мирами — земным и небесным. Это были три существа с глазами, вроде бы излучавшими тепло, но совершенно бесстрастными. Они не стали проворачивать острогу в его теле. Они просто не отпускали ее до того момента, пока он, медленно продравшись сквозь чащу боли к обыденной реальности, не очнулся окончательно. Это-то и было целью "прошения" — пробудить его от сна, заставить очнуться от того сна, коим спит все человечество и от коего все, согласно слову апостола Павла, однажды в мгновение ока пробудятся. "Говорю вам тайну, — сказал апостол Павел, — не все мы умрем, но все изменимся — вдруг, во мгновение ока, при последней трубе". [14]

Но что это была за боль! Адская! Неужели лишь боль такой силы способна пробудить его? Неужели каждому из нас предстоит испытать подобное страдание? Неужели это зазубренное копье когда-нибудь еще раз вопьется в его плоть? О, как он этого страшился!.. И в то же время сознавал, что те трое, Святая Троица, были правы, причиняя такую адскую, невыносимую боль. Это необходимое действие. Ибо должно пробудить его. Все же, все же…

Сейчас он достал книгу, открыл ее и стал читать вслух для Лурин, которая любила, когда ей что-нибудь читали — впрочем, недолго и без декламации. Не называя автора, Питер прочел небольшое простенькое старинное стихотворение.

Прясть мне, матушка, нету моченьки. Все во рту горит, изболелись рученьки. Ах! кабы ведать тебе всю боль мою, Что из тела вынимает душу самою.

Захлопнув книгу, он спросил:

— Ну, как тебе?

— Ничего.

— Сафо. В переводе Лендора. Наверное, сам придумал большую часть — восстановил из "обрывка фрагмента". Но мне напоминает трогательную сцену из первой части гетевского "Фауста" — Гретхен за прялкой.

Ему вспомнилось: "Meine Ruh ist bin. Mein Herz ist schwer. — Покой меня покинул. У меня тяжело на сердце". Занятное совпадение чувств. Знал ли об этом Гете? Стихотворение Сафо лучше, потому что короче сцены у Гете. Большой плюс, что стихотворение переведено на английский, — в отличие от этого Служителя Гнева, от отца Хэнди, Пит не получал никакого удовольствия от древних или незнакомых ему языков, даже побаивался их темных глубин. К примеру, мог ли он забыть, какая огромная часть оружия массового уничтожения была произведена в Германии людьми, говорившими на немецком языке!

— Кто такая эта Сафо? — спросила Лурин.

— Древнегреческая поэтесса. Один из самых утонченных поэтов в мировой истории, — ответил Пит. — Даром что до нас дошли только фрагменты ее произведений. Целиком от античности сохранились лишь третьесортные стихи Пиндара.

Говоря это, он разглядывал свои запасы таблеток. Какие принять сегодня? В какой комбинации? С чем сделать попытку добраться до иного мира, в существовании которого не сомневался? Возможно, этот загадочный, неведомый мир находится по ту сторону смерти. Как знать, как знать…

— Расскажи мне, — внимательно наблюдая за ним, попросила Лурин, раскуривая дешевенькую алжирскую вересковую трубку, которую она купила у странствующего торговца (хорошие английские трубки ей были не по карману), — про тот раз, когда ты принял метамфетамины и увидел самого дьявола.

Он рассмеялся.

— Что тут смешного?

— Будто ты сама не знаешь, какой он! Раздвоенный хвост, копыта, рожки и вся обычная дребедень.

Но Лурин смотрела на него очень серьезно.

— Я знаю, он не такой. Расскажи мне еще раз. Пит не очень-то любил вспоминать видение, в котором ему предстал Антихрист, которого Мартин Лютер называл "нашим старейшим лютым врагом". Прежде чем ответить девушке, Пит сгреб в ладонь несколько заранее отобранных таблеток, проглотил их и запил стаканом воды.

— По твоим словам, у него горизонтальные глаза, — сказала Лурин. — Глаза без зрачков. Одни страшные вытянутые белки. — Да.

— Он застыл над горизонтом. Совершенно неподвижный. Ты говорил, что он вечно в таком положении. Он был слепой?

— Нет. К примеру, он заметил меня. И он видит всех нас на протяжении всей нашей жизни. Не спускает с нас глаз. Ждет.

"О-о, как они не правы, эти Служители Гнева, — подумал Пит. — После смерти мы можем оказаться во власти Врага рода человеческого. И тогда смерть окажется — может оказаться — не избавлением, не освобождением, не концом, а ужасом, настоящим порабощением и — лишь началом".

— Видишь ли, дьявол помещается так, что глядит точнехонько вдоль поверхности Земли, словно она плоская, и его взгляд пронзает все пространство, уходя в бесконечность, как лазерный луч. Такое ощущение, что его взгляд ни на чем не сфокусирован — видит все, ни на что не будучи устремлен.

— А сейчас ты что проглотил?

— Нарказин.

— "Нарк" — значит какое-то снотворное. А "зин" — наоборот, стимулянт. Оно что, стимулирует сон?

— Это вещество угнетает функции больших полушарий мозга и активизирует, раскрепощает зрительный бугор — таламус.

Обмен веществ в мозгу человека, функционирование сосудов головного мозга — изучение всего этого было любимым занятием Пита. Он отлично знал, где и что расположено в голове и какую гигантскую роль играет правильное кровоснабжение каждого участка мозга. Достаточно определенной части мозга недополучить крови — порой совсем чуточное количество, — и добрый, милый и отзывчивый человек способен превратиться в ограниченного, подозрительного тирана и подлеца, почти параноика. Вот почему Пит принимал наркотики с такой осторожностью. Он норовил целенаправленно воздействовать на избранные участки мозга. Прежде всего хотел воздействовать на секрецию своих адреналинопроизводящих желез — и при этом не слишком сужать кровеносные сосуды мозга. Амфетамины как раз сужали сосуды, а потому были весьма опасны. Они способны необратимо разрушить личность человека, который ими балуется.

Три главные фирмы по производству химического оружия массового поражения обнаружили эту особенность амфетаминов еще в шестидесятые и семидесятые годы — и в восьмидесятые годы, по заказу Пентагона, произвели изрядные количества этих веществ.

Но, с другой стороны, метамфетамины подавляли секрецию адреналина, что для некоторых людей являлось сущим благом. Была разгадана природа шизофрении — вслед за природой рака. Доказали, что рак вызывается определенным вирусом, а шизофрения — прямой результат перепроизводства серотонина, с излишками которого мозг не способен справиться. Избыток серотонина приводит к появлению галлюцинаций — настоящих галлюцинаций, хотя граница между галлюцинациями и видениями религиозного характера довольно зыбкая.

— Не понимаю тебя, — сказала Лурин. — Ты принимаешь эти чертовы пилюли, а потом видишь какую-нибудь жуть — скажем, самого Сатану. Или ту страшную острогу, которую Святая Троица вонзила тебе в бок. Несмотря на это, ты повторяешь свои опыты снова и снова. И тебе не надоедает так рисковать, чтобы макнуться носом в дерьмо!

Она смотрела на него не столько с осуждением, сколько озадаченно.

— Мне нужно дойти до истины, — объяснил Пит. — И ничего больше. Проводить опыты и обретать знание — разве не это равносильно "быть", обозначать свое существование в мире? Я хочу быть — во всей полноте слова!

— Кто же сомневается в том, что ты есть! — сказала она. В ней было много практического здравого смысла.

Послушай, — возразил Пит, — Господь — настоящий Господь, библейский, в Коего мы веруем, а не дурацкий Карлтон Люфтойфель, — этот Господь взыскует каждого из нас. Библия — не что иное, как описание того, как Бог взыскует человека. Не человек взыскует Господа, а Господь ищет человека! Улавливаешь? И я хочу пройти как можно дальше навстречу Господу, чтобы облегчить Ему встречу со мной!

— Но как вышло, что человек и Бог разлучились, потерялись?

Лурин смотрела на него наивно, по-детски распахнутыми глазами, словно ожидала, что он вот-вот расскажет ей всю-всю правду про самое главное в жизни.

Пит таинственно промолвил:

— В результате ссоры, которая произошла в такой седой древности, что суть ее уже позабыта. Ведь началось с того, что Господь поместил человека в таком месте, где мог общаться с ним ежедневно, всечасно, без помех. Господь и человек общались запросто — как ты и я сейчас. Но потом что-то случилось — неизвестно когда и неизвестно что. Господь и человек вдруг как бы свернулись в клубок — каждый замкнулся на себе, как Лейбницевы разобщенные и по природе своей неспособные к общению монады или гегелевские "вещи в себе". Господь и человек остались более или менее рядом в пространстве, но каждый из них утратил способность воспринимать что-либо извне. Один из них был поражен некоей формой шизофрении, а именно — аутизмом, то есть полностью замкнулся в своей внутренней жизни, решительно отстранился от внешнего мира — что называется, умер для окружающего мира. А может, они оба разом обезумели и замкнулись, "умерли" друг для друга. А потом…

— А потом человек был изгнан. Не в переносном смысле, а в прямом. Выгнали его взашей, турнули вон из Рая.

— Да, — кивнул Пит, — очевидно, человек сделал что-то нехорошее — или Бог вообразил, что человек сделал что-то нехорошее. Мы не знаем толком, что это могло быть. Так или иначе, человек впал в грех — не то подвигнутый на это своей натурой, не то соблазненный некоей внешней силой, которая не могла быть чем-то иным, кроме как созданием Господа или частью его Творения. Вот таким образом человек потерял непосредственный контакт с Богом и перестал быть венцом Творения, будучи низведен на уровень одного из созданий Господа. Нам же предстоит пройти этот путь в обратном направлении.

— И ты вознамерился проделать его с помощью таблеток?

Сэндз ответил прямодушно:

— Иного способа, я, увы, не знаю. У меня не бывает естественных видений. Но я полон желания пройти весь тот путь, о котором я тебе говорил, дабы встать лицом к лицу с Богом, как человек однажды уже стоял — до того как отрекся от этой привилегии. Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что это произошло неспроста: человека что-то поманило — или кто-то поманил — прочь от Бога, к иным занятиям. Человек добровольно отказался от тесных отношений с Богом, будучи уверен, что нашел нечто лучшее. Говоря наполовину сам с собой, Питер добавил:

— И вот мы отгородились от Бога, замкнулись на себе — и оказались вместе с Карлтоном Люфтойфелем, глобальной рассредоточенной бомбой и химическим оружием массового поражения.

— Мне нравится мысль, что нас соблазнили, — сказала Лурин. Она опять раскурила свою погасшую трубку. — И всем людям нравится. К примеру, эти таблетки соблазняют тебя. Так что ты продолжаешь поддаваться вечно сущему в мире соблазну. У людей вроде тебя в жилах течет кровь луговых собачек — вы любопытны до потери разума. Достаточно шумнуть возле их норки — и, глядишь, они уже высунули головенку, чтобы чего не пропустить. А ну как что-то интересное! — Она задумчиво помолчала, потом продолжила: — Чудо. Вот чего ты жаждешь. Его же страстно желал и тот, первый, в райском саду. До войны это называли "впечатляющим событием". Я называю это синдромом ожидания кролика из любой шляпы. — Лурин усмехнулась собственной шутке. — И вот еще что я тебе скажу. Знаешь, почему тебя так тянет на подвиги? Ты хочешь стать вровень с ними.

— С кем?

— Ну, с крепкими ребятами, с героями. Это от высокомерия, от суетного тщеславия. В один прекрасный день человек зыркнул на Бога и сказал себе: "Едрен корень! Почему этот тип Господь, а я вроде как прах у его ног!.."

— И, по-твоему, я сейчас как раз это и делаю?

— Неплохо бы тебе поучиться тому, что Христос называл "кротостью". Могу поспорить, ты и понятия не имеешь, что такое "кротость", что значит "смирять гордыню". Ты помнишь довоенные супермаркеты? Когда кто-либо с тележкой пролезает к кассе впереди тебя, без очереди, а ты смиренно пропускаешь его — это, наверно, и есть твое представление о вершине "кротости". На самом же деле кроткий обозначает "ручной" — как ручной зверь. Или даже дрессированный — да-да, именно дрессированный зверь.

Пораженный ее словами, Питер тихо ахнул:

— Да ну?

— И в это же понятие входит умение проглатывать унижения, бесконечно прощать, бесконечно терпеть. В это понятие кротости входят даже паршивенькие качества — слабость, глупое мягкосердечие. Но если определять очень коротко, то кротость — в корне своем — обозначает утрату агрессивности. В Библии она имеет узкоспецифическое значение; полное прощение причиненного тебе насилия. — Лурин рассмеялась от того, что у нее все так складно получается. — А ты дурачок! Разводишь турусы на колесах, а на самом деле не смыслишь ничего!

— Что-то не заметно, — сухо произнес Пит, — что общение с этим педантом отцом Хэнди сделало тебя кроткой. В любом из множества смыслов этого слова.

Девушка искренне расхохоталась — да так, что чуть не задохнулась.

— О Господи! — сказала она между приступами смеха. — Не хватало нам сейчас подраться из-за того, кто из нас более кроткий! Но, черт возьми, я все же гораздо более кроткая, нежели ты!

Лурин продолжала кудахтать и раскачиваться, упиваясь нелепостью их спора.

Но Пит больше не замечал ее. Таблетки начинали действовать, и он весь ушел в себя.

Внезапно он увидел человека со смеющимися глазами. "Это сам Христос", — почему-то сразу решил Пит.

Разумеется, это он! На мужчине с золотисто-пепельными волосами была тога и греческие наголенники. Был он молод, широкоплеч, а на устах его играла ласковая счастливая улыбка. В руках он держал, прижимая к груди, увесистую огромную книгу с застежками. Если бы не характерные античные наголенники, его можно было принять за древнего саксонца — особенно благодаря небрежно постриженным волосам.

"Иисус Христос!" — ахнул про себя Пит.

Белобрысый мускулистый молодой человек — батюшки, да он сложен как кузнец! — отстегнул застежки на книге и раскрыл ее. На двух широких листах протянутой ему книги Пит увидел рукописный текст на каком-то незнакомом языке. Он стал читать: "KAI THEOS EIN HO LOGOS".

Для Пита это была китайская грамота. Слова медленно проплывали перед ним в его видении — написанные вроде бы очень четко, но совершенно непонятные. Какие-то загадочные koimeitheisometha… keoiesis… titheime… Он даже не мог толком понять, что это — какой-то язык? Или просто набор буквенных символов? Или бессмысленная чепуха, характерная для сна?

Белобрысый молодой человек захлопнул книгу — и внезапно исчез. Исчез так, как исчезало изображение с экрана, когда телевизоры еще существовали, — мгновенно и бесшумно.

— Тебе не следует слушать всю эту дребедень! — произнес голос внутри Питовой головы, словно его собственные мысли вышли из-под контроля и начали самостоятельную жизнь, заговорили вслух. — Все эти таинственные письмена — только для того, чтобы задурить тебе мозги. Он ведь даже не назвался, этот тип! Да-да, он не счел нужным назвать свое имя! Но голос шел все же не из головы. Пит обернулся и увидел в воздухе за своей спиной расплывчатые очертания небольшого глиняного горшка, который качался вверх-вниз, как поплавок на воде. Это был непритязательный предмет — обожженный, но некрашеный горшок. Сделанный, считай, из грязи, предельно утилитарный, этот предмет поучал его: не благоговей! не разевай рот в почтительном восторге перед непонятным! Питу, который действительно возблагоговел, эти слова пришлись по вкусу.

— А вот я назовусь, — сказал горшок. — Меня зовут О Хо.

Пит подумал про себя: "Видать, китаец".

— Я сделан из глины и потому нисколько не выше обычных смертных, —продолжал горшок по имени О Хо в манере приятельского разговора. — И я не считаю, как некоторые, что назвать себя — значит унизить себя. Ты — Питер Сэндз, я — О Хо. Тот, кого ты видел, тот парень со здоровенным древним манускриптом — это обитающий на берегу Океана Знаний дух ноосферы, прибывший сюда из шумерских времен. Эти духи под именем Терапевтов —"ухаживающих" — помогали греческому богу врачевания Асклепию, коего в Древнем Риме называли Эскулапом. Древним египтянам они были известны под именем Тотов — духов или плазменных сгустков мудрости. Когда же эти духи занимались строительством — а они славились блестящими зиждительными способностями, покровительствовали ремеслам, — они представлялись египтянам в качестве бога Птаха, а грекам — в качестве бога Гефеста. На самом деле у них вообще нет имени, ибо они просто составные вселенского разума. А вот у меня есть имя, как и у тебя. Меня зовут О Хо. Запомнил? Очень простое имя.

— Конечно, запомнил, — сказал Пит. — О Хо. Это китайское имя.

Горшок запрыгал пуще прежнего, его очертания стали расплываться все больше и больше, пока он не исчез совсем. При этом он быстро говорил:

— О Хо. Хо О. О-о-о! Эй! Вперед! Ого! О Хо Он! Вспомни о Хо Он, Питер Сэндз, когда тебе случится беседовать с доктором богословия Абернати. Вспомни о сосуде скудельном, о маленьком глиняном горшке, который сделан из праха земного и может быть, подобно тебе, разбит и обращен в прах в любой момент, бессильный пережить род человеческий.

Хо Он! Вперед, Хо Он! — покорно отозвался Пит.

— Все доброе, не обинуясь, называет себя по имени, — произнес уже невидимый О Хо Он — теперь лишь голос, мысль, ментальная составляющая разума Пита Сэндза. — А те, на ком нет благословения Божия, те утаивают свое имя. Мы с тобой похожи, ты и я, мы в некоторых отношениях одно и то же, ибо сотворены из той же глины, Питер Сэндз! Я сказал тебе, кто я; и я знаю тебя от начала века.

"Какое глупое имя — О Хо!" — подумал Пит.

Дурацкое имя для бренного, непрочного горшка. А впрочем, эта штуковина со странным именем ему понравилась — она не смотрела на него свысока, говорила как с равным. И, как ни странно, демократизм горшка был для Пита притягательнее трансцендентальной зауми, темной вязи иноземных слов в той тяжеленной книге на застежках. Что проку в непонятных словах? Их смысл был темен, недоступен. Что Питу, что скудельному сосуду О Хо не дано было понять глубины премудрости.

Но тут Пит как-то особенно ясно осознал, кого он видел до встречи с горшком. То был Иисус Христос. "Я сразу догадался, кто этот белобрысый. Он выглядел именно так, как должен выглядеть Христос!"

— Хочешь еще что-нибудь узнать до того, как я покину тебя? — спросил Пита невидимый горшок — как бы изнутри его головы.

— Скажи мне самую-самую важную вещь — такую, какая важна при любых обстоятельствах. Но только не солги!

О Хо на некоторое время задумался. Потом произнес:

— Святая София возродится. Прежде мир ее не принимал.

Пит непонимающе мигнул. Кто такая эта святая София? С тем же успехом горшок мог сообщить, что святой Витт намеревается снова поплясать… Видать, это глупая шутка…

Горькое разочарование наполнило душу Пита Сэндза. Ну вот все и кончилось — такой же глупостью, как имя этого скудельного шутника. Пит ощутил, что новый знакомый покинул его, — на жалкой бессмысленной ноте.

И сразу же после этого действие наркотиков закончилось. Он больше ничего не слышал и не видел, кроме обычного, бытового. Он обвел глазами свою комнатку: знакомые микрокассеты, проектор, заваленный всякой дрянью пластиковый стол… Потом Пит увидел Лурин, которая курила трубку, ощутил запах прессованного табака… Голова трещала.

Пошатываясь, Пит поднялся. Он знал, что в реальном времени прошло только мгновение — и Лурин со стороны казалось, что ровным счетом ничего не произошло.

А в сущности ничего и не произошло. Она права.

Можно ли назвать событием то, что случилось? Ведь Христос не объявил о себе, не открылся. Впрочем, нечто важное все же случилось — и очень желанное. Познавательные, "проникательные" способности Пита явно увеличились.

Иисус! — произнес он громко.

— В чем дело? — спросила Лурин.

— Я видел Его, — сообщил Пит. — Он существует. Он всегда присутствует в мире — был и будет.

Пит нетвердыми шагами прошел в кухню, налил себе крохотную порцию виски — от силы граммов двадцать — из драгоценной довоенной бутылки.

Когда он вернулся в комнату, Лурин читала аляповатый журнальчик, отпечатанный на мимеографе, — эти листки жители их горного района бережно передавали из города в город.

— Ну ты даешь! — сказал Питер. — Сидишь себе как ни в чем не бывало!

— А что мне, по-твоему, делать? Разразиться аплодисментами? Визжать от восторга?

— Но ведь это архиважно!

— Ты его видел. Я — нет.

И она снова уткнулась в журнальчик, напечатанный в Прово, штат Юта.

— Но он же присутствует в мире и тебя ради! — сказал Пит.

— Ну и замечательно, — кивнула Лурин с отсутствующим видом:

Питер сел. Его мутило, он ощущал убийственную слабость — чертовы побочные эффекты от приема таблеток.

После продолжительного молчания девушка заговорила снова, но с прежним отсутствующим видом.

— Служгнева отсылают иконописца Тибора Макмастерса в Странствие. Дабы он отыскал Господа Гнева, запечатлел его образ в своей памяти и нарисовал на храмсте.

— Черт возьми, что такое "храмсте"? Я не понимаю этот ваш нелепый "служгневский" жаргон!

— Храмсте — это настенная храмовая фреска, — кротко пояснила Лурин. — По их мнению, ему предстоит пройти по меньшей мере тысячу миль. Мне кажется, они хотят, чтоб он дошел до самого Лос-Анджелеса.

— А мне-то что! Плевал я на это, — с яростью в голосе сказал Пит.

— Я думаю, — продолжила она, откладывая журнальчик и задумчиво сдвигая брови, — тебе тоже следует отправиться в Странствие. Милях в пятидесяти отсюда ты подрежешь ногу корове, которая тащит тиборовскую тележку. Или закоротишь его метабатарею.

Она говорила совершенно серьезным тоном, взвешивая каждое слово.

— Но чего ради ?

— Чтобы он не смог добыть материал для этой фрески.

— Опять-таки меня это никак не колышет!.. Сэндз осекся. Кто-то подошел к двери его жалкого жилища. Сперва послышались шаги, потом залаял Том-Шустрик. Раздался звонок, и Пит поднялся открыть.

За дверью стоял его начальник, доктор богословия Абернати, священник Шарлоттсвилльской Всеобъемлющей Христианской церкви. На нем была черная сутана.

Извиняюсь. Я не слишком поздно? — Его круглое, похожее на сдобную булку личико выглядело архиблагообразным, когда он осведомлялся, не помешал ли своим приходом.

Заходите, пожалуйста, — сказал Пит, широко открывая дверь перед священником. — Ведь вы, святой отец, уже знакомы с мисс Рей.

— Благослови вас Господь, — лучезарно улыбнулся Абернати, кивнув девушке.

Она поспешно встала.

— Слышал я, — сказал Абернати, — что вы намерены присоединиться к нашей вере, пройти конфирмацию и принять причастие.

— Э-э… — неуверенно начала Лурин. — Я действительно была… да вы ведь знаете… Словом, я не была удовлетворена — да и кому охота молиться бывшему председателю правительственной комиссии по разработке новых источников энергии!

Абернати прошел на кухню, чтобы вскипятить воду для кофе. Вернувшись, он сказал:

— Мы с радостью примем тебя в лоно нашей церкви.

— Спасибо, святой отец.

— Но чтобы стать прихожанкой нашей церкви, ты должна сперва пройти полугодичный курс интенсивного религиозного обучения. Тебе предстоит изучить множество тем: святые обряды, таинства, главнейшие догматы нашей религии. Ты узнаешь, во что и почему мы веруем. Я дважды в неделю провожу дневные занятия со взрослыми. — Немного застеснявшись, он уточнил: — С одним взрослым. Но ты быстро нагонишь пропущенное — у тебя такой живой, восприимчивый ум. А пока что ты можешь посещать церковные службы… Хотя тут должно быть без обид — до конца обучения ты не вправе подходить к алтарю и причащаться святых даров.

— Да, разумеется, — кивнула она.

— Ты крещеная?

— Я… — поначалу заробела Лурин. — Говоря по-честному, сама не знаю.

— Мы окрестим тебя особым обрядом, который применяем для тех, кто, быть может, уже однажды был крещен. Окрестим водой. А все остальное —розовые лепестки и все прочее, что использовали до войны в Лос-Анджелесе, —не имеет особого значения… Кстати, насчет Лос-Анджелеса, до меня дошли слухи, что Тибор намеревается совершить Странствие. Раз это дошло до моих ушей — стало быть, это не держат в секрете. Опять же по слухам, Попечители Церкви Гнева снабдили его картами, фотографиями и другой необходимой информацией, чтобы отыскать Люфтойфеля. Искренне надеюсь, что его корова не падет в пути.

Заварив кофе и вернувшись в комнату, священник обратился к Питу Сэндзу:

— Как насчет партии в покер? Втроем, конечно, не совсем то, но мы могли бы сыграть по маленькой — на старые медные центы.

— О'кей, — кивнул Пит.

Пока он ходил за колодой и коробкой фишек, Абернати придвинул к столу три стула: самый удобный — для Лурин Рей.

— Только никакой болтовни во время игры! — строго приказал Пит своей подружке.

Когда карты были розданы, снаружи донесся колокольчик коровы, которая тащила тележку Тибора Макмастерса. Снаружи было темно, и дорогу перед тележкой освещала ее единственная фара.

Корова остановилась у двери, и Абернати торопливо положил свои карты на стол.

— Пойду открою, — сказал он.

Он вскочил, чтобы впустить внутрь прославленного художника, работавшего на Служителей Гнева.

Сидя на тележке, Тибор Макмастерс наблюдал за игрой и дивился происходящему. Игроки постоянно что-то приговаривали — каждый произносил свой неповторимый набор фраз, которые, как быстро заметил калека, большого смысла не имели — были скорее просто междометиями, шумовым оформлением игры. Все внимание игроков было сосредоточено на картах, однотипные реплики служили средством еще больше углубиться в игру.

Переговорить с христианским священником Тибору удалось лишь во время небольшого перерыва.

— Святой отец, — сказал он, неприятно удивившись нервической визгливости своего голоса.

— Да, я слушаю, — отозвался Абернати, пересчитывая голубые фишки.

— Наверно, вы уже слышали, что я должен направиться в Странствие.

— Слышал, слышал.

Тут Тибор произнес заранее продуманную фразу, каждое слово которой было десять раз взвешено:

— Сэр, если я перейду в христианство, мне не понадобится совершать Странствие.

Беспечный вид разом слетел с Абернати. Он быстро поднял глаза на Тибора, оглядел его цепким взглядом и спросил:

— Вы что, до такой степени боитесь?

Теперь и остальные уставились на Тибора — он ощутил на себе неподвижные изучающие взгляды Лурин Рей и Питера Сэндза.

— Да, — ответил он предельно просто.

— Зачастую, — произнес Абернати, беря новую колоду и начиная энергично тасовать ее, — опасения и страх суть только проявления нашего скрытого чувства вины — весьма косвенное проявление.

Тибор на это ничего не сказал. Он ждал более отчетливой реакции, внутренне приготовившись выслушать любые неприятные слова — и выслушивать их, быть может, довольно долго. Священники — народ странный и весьма болтливый. В особенности христианские священники.

— В вашей Церкви Служителей Гнева, — сказал Абернати, — не существует традиции публичной или тайной исповеди.

— Вы правы, не существует. Однако…

— Я не намерен оспаривать решения вашей церкви или сманивать на свою сторону ее прихожан, — твердым тоном продолжил Абернати — с металлическими нотками в голосе. — Вы служите отцу Хэнди, а стало быть, он волен посылать вас, куда ему заблагорассудится.

— А вы вольны подчиниться ему или оставить службу, — добавила Лурин. — Отчего бы вам просто не уйти со службы?

— Куда мне уйти? — спросил Тибор. — На все четыре стороны? В безвоздушное пространство?

— Христианская церковь, — вещал Абернати, — всегда готова принять в свое лоно любого человека. Вне зависимости от состояния его души и внутренней готовности к глубокому восприятию нашей веры. Достаточно лишь желания принять христианство. Но в данном случае — а сейчас я говорю не от себя лично, а как рупор божественного голоса — я подозреваю, что, открывая двери нашей церкви, я дам вам возможность увильнуть от исполнения вашего духовного долга… Или, если говорить предельно точно, дам вам возможность осознать самому и признаться в том мне, что в глубине души вы пестуете желание увильнуть от исполнения своего духовного долга.

— Но это же долг перед ложным учением! — удивленно запротестовала Лурин Рей. Ее темно-рыжие брови недоуменно взлетели. Она обратилась к Тибору: — Похоже, перед нами проявление солидарности всех священников. Что-то вроде "профессиональной этики".

Она рассмеялась.

— Почему вы не захотели встретиться со мной на исповеди, в храме? — спросил Тибора Абернати. — Вы имеете право исповедоваться мне, даже не будучи христианином. Одно с другим не связано, как подчеркивали отцы нашей церкви.

Тибор лихорадочно соображал, боясь ляпнуть что-нибудь неподобающе е, и наконец проронил с предельной осторожностью:

— Я, знаете ли… Словом, я не нашел, в чем мог бы исповедоваться.

— В чем признаться — всегда найдется, — изрекла Лурин. — Святой отец вам подскажет. Даже подхлестнет.

Ни Абернати, ни Пит Сэндз не сказали на это ни слова. Но по тому, как они в унисон молчали, можно было решить, что они согласны со словами девушки.

Тибор подумал: "Наверное, святой отец — профессионал в своем деле, понаторел в искусстве исповедовать. Хорошие адвокаты или доктора умеют разговорить своих клиентов; вот и святой отец мастак вытягивать из души человеческой самое сокровенное. Будет вести потихоньку, направлять, подсказывать. Дойдет до самого потаенного, донырнет до самой глубины твоей души… Пожнет там, где не сеял".

— Позвольте мне хорошенько обдумать это, — произнес Тибор.

От его первоначальной решительности мало что осталось. Планы переметнуться в христианство, дабы избежать предстоящего вскоре Странствия, сама мысль о котором заставляла шевелиться волосы на голове, — эти планы теперь показались ему опрометчивыми, уступив место жестоким сомнениям, касавшимся самих основ его ренегатского решения. К величайшему изумлению Тибора, то, что виделось ему ловким выходом, было встречено в штыки и признано недопустимым именно тем человеком, которому это решение Тибора больше всех на руку — не считая, конечно, самого Тибора. А почему это было бы так выгодно священнику христианской церкви… ну, это без слов ясно всем присутствующим.

Исповедоваться? Да не ощущал он никакой вины за собой — и жало смерти не маячило перед ним. Все, что он ощущал в последнее время, так это растерянность и страх. И ничего более. Естественно, он жутко и даже патологически боялся Странствия, предпринять которое ему не столько посоветовали, сколько приказали. Но при чем тут скрытая вина, якобы являвшаяся косвенной причиной преувеличенного страха?! Вот они, средневековые логические фортели Ветхой Церкви!.. А впрочем, впрочем… Тибор нехотя признался, что в этой мысли Абернати что-то есть. Хотя — как знать? — быть может, он просто ошарашен неожиданностью этой версии, и она кажется ему верной исключительно благодаря своей неожиданности.

Поскольку мужчины словно в рот воды набрали, Лурин взяла разговор в свои руки.

— Акт исповеди, — очень раздумчиво произнесла она, — имеет странное влияние на человека. Казалось бы, исповедовался, сбросил груз с души, получил отпущение грехов — и греши себе дальше. Ан нет. Не ощущаешь свободы грешить. На самом деле ощущаешь… ну, как бы это сказать…

Она нетерпеливо взмахнула рукой — дескать, вы сами меня понимаете. Однако Тибор ее не понимал. Тем не менее важно кивнул, будто до него что-то дошло. Кивая, он воспользовался возможностью — самое время, ведь они обсуждают именно этот скользкий и занимательный вопрос, вопрос греховности, — и в миллионный раз присмолился взглядом к высокой полной груди рыжеволосой собеседницы.

На Лурин была усевшая от многочисленных стирок белая хлопчатобумажная блузка, и ее соски, не стесненные лифчиком, остро выдавались через ткань, отбрасывая на стену копьеобразные тени, — и на стене каждый сосок был размером с круглый электрический фонарик.

— На самом деле ощущаешь, — подхватил ее мысль Пит, — что твои дурные мысли и дела проартикулированы, то есть выражены в слове. Тем самым они как бы обрели форму, стали осязаемыми. А потому стали как бы менее страшны, ибо превратились — внезапно — в слова. Да, они перешли в форму Логоса… — Подумав, он добавил: — А Логос — это нечто хорошее.

Сэндз ласково улыбнулся Тибору, и того вдруг окатило внезапной волной восприятия всего могущества христианского миропонимания. Душевная боль заметно утихла — в ответ на пролитый бальзам слов. Он ощутил, что устаревшая церковь все еще сильна — если и не своими философскими доктринами, так хотя бы своим умением утешать. Философия христианства — сущий вздор. Но какая другая философия, позвольте спросить, разумна и по-настоящему убедительна? Особенно после той вселенской мясорубки, которой оказалась последняя война.

Опять троица за столом — светская троица, с одной ипостасью женского рода, — занялась досужей игрой в карты. Казалось, с обсуждением насущных, коренных вопросов бытия было покончено. А Тибора сейчас интересовали только эти вопросы.

Но тут Абернати вдруг проронил, поднимая глаза от карт в своей руке:

— Занятно. В моей религиозной школе могут теперь оказаться сразу трое взрослых. Вы, Тибор, присутствующая здесь мисс Рей и еще один довольно странный человек, который учится у меня на протяжении некоторого времени. Все вы его хотя бы мельком видели — это Уолтер Блассингейм. Происходит что-то вроде возрождения исконной веры.

Сказал он это довольно бесстрастным тоном, который никак не выдавал его чувств, — быть может, следствие увлеченности карточной игрой.

Тибор громко произнес:

— Erbarme mich, mein Got.

Он полагал, что, говоря по-немецки, он говорит сам с собой. Но, к его удивлению, Абернати кивнул. Священник явно понял смысл этой фразы.

— Язык "Krupp und Sohnen", — ядовито проронила Лурин. — Язык "I. G. Farben" и "А. G. Chemie". На этом мерзком языке говорили в семействе Люфтойфелей со времен Адама Люфтойфеля — точнее, со времен Каина Люфтойфеля.

— "Erbarme mich, mein Got", — поправил ее Абернати, — это не на языке германских милитаристов. И не на языке бесстыжих производителей химического оружия. Это Klagengeschrei человеческого существа — вопль человека о помощи свыше. Сказанное Тибором значит, — пояснил священник Лурин и Питу, — "Спаси меня, Господи!"

— Или: "Будь милостив ко мне, Господь!"

— "Erbarmen", — сказал Абернати, — обычно означает "будь милостив". Но данная фраза исключение — это идиома. Страдания идут не от Бога. А потому бессмысленно просить Бога быть милостивым. Его должно просить о спасении. — Доктор богословия внезапно швырнул карты на стол и энергично промолвил, обращаясь к Тибору: — Завтра утром, Тибор, в десять, в моем кабинете. Мы повидаемся с глазу на глаз, я объясню подробнее касательно таинства исповеди, а затем мы пройдем в храм, где находятся Святые Дары. Разумеется, ты не сможешь преклонить колени, но Господь, думаю, не прогневается на тебя за это. Безногий не способен преклонить колени.

— Хорошо, святой отец, — согласился Тибор. Как ни странно, у него уже сейчас стало легче на душе. Как будто с его манипуляторов-экстензоров сняли непомерный груз, удержание которого пожирало энергию метабатареи, заставляло зловеще дымиться трансформатор, изнашивало сцепление, корежило соленоиды его тележки…

Но до этого момента он даже не знал, что сей непомерный груз существует.

— Три мои королевы, — сказал Абернати Питу, — бьют твои карты. Извини.

Он забрал себе смехотворно маленькие ставки. Тибор обратил внимание, что количество фишек у Абернати неуклонно увеличивается — священник постоянно выигрывал.

— А можно мне сыграть? — спросил Тибор. Игроки переглянулись с довольно отрешенным видом, словно не до конца осознавали присутствие постороннего в комнате, а уж его вопрос и вовсе недослышали.

— Хотите войти в игру — выкладывайте доллар серебряной мелочью, — сказал Пит. Он бросил фишку на свободное место на столе. — Пусть она символизирует доллар, который вы должны банкомету. У вас имеется доллар? Не бумажный, мы принимаем только монеты.

— Докажи Тибору, что ты говоришь не просто так, — мягко вмешался священник. — Покажи ему, что у тебя есть.

— Пожалуйста, я всегда могу доказать, что не блефую, — сказал Пит. Он запустил руку глубоко в карман и вытащил несколько коричневых бумажных свертков, в которых находились столбики десятицентовых монет.

— Ух ты! — удивился Тибор.

— Я никогда не проигрываю в блэк-джек, — сказал Пит. — Я просто удваиваю ставки, пока не сорву весь куш.

Он развернул коричневую бумагу и высыпал на стол горку монет. Это были серебряные десятицентовики — настоящие, с давних-предавних времен.

— Теперь, когда вы знаете, против каких капиталов предстоит играть, — вам не расхотелось играть? — спросила Лурин Рей, насмешливо поводя рыжими бровями.

Но у Тибора в кармане имелось достаточно денег — тридцатипроцентный аванс за фреску от Церкви Служителей Гнева. До сих пор он не истратил ни цента — ибо опасался, что в один ужасный день придется возвращать аванс, не выполнив по какой-то причине работу. Однако сейчас он залихватским движением манипулятора извлек из кармана шесть серебряных четвертаков. Пока Пит Сэндз подсчитывал количество красных и голубых фишек, которые причитались Тибору за полтора доллара, тот подкатил свою тележку к столу и установил на тормоз на удобном расстоянии. Партия продолжилась — теперь играли вчетвером, а это уже настоящая игра!

Глава 4

Позже, когда хорошенькая рыжеволосая Лурин Рей ушла, а Тибор Макмастерс укатил на своей тележке, влекомой голштинкой, Пит Сэндз решил обсудить свое наркотическое видение с доктором богословия Абернати.

Тот не одобрил его исступленных опытов с наркотиками.

— Если ты не прекратишь баловство с видениями, я в конце концов рекомендую тебе не появляться в церкви и перестану причащать!

— Вы хотите лишить меня допуска к величайшему святому таинству? — ахнул Пит, не веря ушам своим. Похоже, этот невысокий краснолицый немолодой толстячок, вечно держащий голову по-петушиному, сегодня временно не в духе — впрочем, он постоянно слегка угрюм.

— Да-да, — ворчливо продолжал священник, — если у тебя регулярные видения, то тебе совсем не нужно посредничество служителя церкви или спасительная сила святого причастия…

Пит перебил его:

— Хотите я расскажу, как Он выглядит?

— Я и не подумаю обсуждать Его внешний вид! — запальчиво возразил Абернати. — Еще чего! Он не какая-нибудь экзотическая бабочка, о раскраске которой позволительно дискутировать!

Но Пит был парень не промах и быстро нашелся: — Тогда примите мою исповедь, святой отец. Прямо сейчас.

Он шустро опустился на колени и в ожидании сложил руки перед грудью.

— Я неподобающе одет.

— Вздор!

Патер Абернати горестно вздохнул, сходил в прихожую, вынул из чемоданчика белую накидку, надел ее и вернулся уже в подобающем виде. Развернул стул и сел спиной к Питу. Перекрестившись и молча сотворив молитву, он произнес:

— Да услышат уши Твои кроткую исповедь сего человека, грешного раба Твоего, который оступался, но ныне восхотел вернуться в лоно Твоей бесконечной милости…

— Вот как Он выглядит… — начал было Пит. Патер Абернати перебил его и чуть громче прежнего закончил:

— …поскольку сего человека, Твоего грешного раба, распирает сейчас от суетной гордыни и он воображает в своем непроходимом невежестве, что он имел случай воочию видеть Твой лик — хотя грош цена этим видениям благодаря химическим веществам или магическим действиям, на коих не почит церковное благословение…

— Он постоянно присутствует в мире, — сказал Пит.

— Во время исповеди не рассказывай о действиях других — даже о Его действиях!

Пит одним духом выпалил:

— Я униженно признаюсь в том, что я по доброй воле глотал наркотические таблетки, воздействие которых непредсказуемо, с целью покинуть наш обычный мир и заглянуть в мир запредельный, идеальный, что было грехом с моей стороны. Далее я искренне сознаюсь, что верил и все еще верю в истинность моего видения, что я действительно видел Его, а если я ошибаюсь, то умоляю Его простить меня, но если то был все-таки Он, тогда Он скорее всего хотел…

— Прах и в прах возвратишься, — перебил Абернати. — О человек, как ты ничтожен! Господь наш Вседержитель, открой внутреннее сердце сего придурка для Твоей безмерной премудрости, гласящей, что ни один человек не вправе зреть Тебя и после этого заурядными прилагательными описывать Твой лик и Твою сущность!

— Далее я признаюсь, — сказал Пит, — что решительно восставал и решительно восстаю против того, что мне запрещают вести самостоятельный поиск индивидуального пути к Господу, и я свято верю в то, что один отдельно взятый человек способен единолично найти дорогу к Господу! Мимо посредничества священника, мимо святых таинств, мимо самой церкви! Кротчайше признаю, что верю во все вышесказанное, знаю, что это все от лукавого, и все же продолжаю в это верить.

Некоторое время оба, разгоряченные, сидели в полном молчании. Первым подал голос Пит Сэндз. Более спокойным тоном он сказал:

— Забавно, что вы упомянули это место "прах и в прах вернешься". Мне это напомнило слова О Хо о том, что он сотворен из праха земного.

Патер Абернати резко повернулся к прыщавому богоискателю и пристально уставился на него.

— Вы что? — заробел Пит.

— Ты сказал, О Хо?

— Ну да. В моем видении был глиняный горшок, который назвался этим именем. Глупый горшок, дурацкое имя. Когда наглотаешься этих галлюциногенов, иногда такой вздор примерещится. Очевидно, я ошибся в пропорции и глотнул слишком много довоенного наркотика, который нарушает пространственную ориентацию…

Патер Абернати произнес до странности мрачным голосом:

— Это греческое.

— Г-г-греческое?

— Я не ручаюсь за абсолютную точность, но это имя Господа, которым он называется в Библии — в греческом переводе. Яхве — это иудейский глагол, примененный в Ветхом Завете, — в том месте, где Он беседует с Моисеем. Это форма глагола "есть" — "есмь сущий", описывающего Его природу. "Я Тот, через кого все существование" — вот предельно точный перевод имени Яхве. Бог открыл свое имя, дабы Моисей мог рассказать народу о природе — то есть онтологии, говоря научно, — Господа. Но Хо Он… — священник задумался. — Хо Он означает что-то вроде Суть Сути. Или Самое Святое? Или Вознесенное Выше Всего? А может, Конечная Сила?

Пит от души рассмеялся.

— Да это же просто махонький глиняный горшок! К тому же вы сами пренебрежительно относитесь к моим наркотическим галлюцинациям. Вначале этот горшок назвался "О Хо", потом "О-о-о!", а под конец "Хо Он". [15] 

— Но ведь это все имеет смысл на греческом языке!

— А кто такая святая София? — осведомился Пит.

— Никогда не слышал о святой с подобным именем.

Пит тем временем тихонько посмеивался, как обыкновенный наркоман, со смаком подробно вспоминающий недавно пережитый кайф.

— Не существует святой Софии? — недоуменно спросил он. — Глиняная шельма мнит себя Господом, а упоминает вымышленную святую — надо думать, это шуточки неправильного сочетания таблеток. Но я не жалею — было клево. Такое стоит испытать хоть раз в жизни. Однако и вы правы — тут не без вмешательства темных сил… Горшок сказал, что эта святая София возродится.

— Я еще раз проверю по книгам, — сказал Абернати, — хотя уверен, что такой святой не было…

Он вышел в прихожую, покопался в своей сумке и принес большую истрепанную книгу — какой-то религиозный справочник.

— Святая София, — провозгласил он, полистав справочник, — это храм!

— Храм?!

Да, очень знаменитый собор, разрушенный во время войны. Построен по личной инициативе римского императора Юстиниана. Греческое название — Аггиа София. Видишь, опять греческое наименование, как и Хо Он. "Аггия София" обозначает "премудрость Господня". Стало быть, она возродится? То есть восстанет из руин?

— Хо Он сказал мне именно это. Абернати сел и вкрадчиво спросил Пита:

— Ну а что еще тебе говорил этот Хо Он, этот глиняный сосуд?

— Больше ничего такого. Очень много ворчал. Ах да, еще он добавил, что прежде святую Софию мир отторгал.

— И ты больше ничего не извлек полезного из его речей?

— Нет, вроде бы все…

— "Аггия София", — сказал священник, — можно перевести и как "слово Божье". Тогда, в расширительном толковании, оно обозначает Христа. Это как бы шифр внутри шифра, шифрованная цепочка: "Аггия София", святая София, — "премудрость Господня" — Логос — Христос. А поскольку мы верим в Троицу, то это же значит — Господь. "Божья мудрость искони"… Об этом подробно в Книге Притч, 8:22 — 31. Там замечательно сказано: "Господь имел меня началом пути Своего. Блаженны те, которые хранят пути мои!" Твой горшок говорил занимательные вещи!

— Но такой святой никогда не существовало, — возразил Пит. — Горшок разыграл меня. Вешал лапшу на уши.

— Ты по-прежнему творишь прелюбы с Лурин Рей? — внезапно осведомился священник. В его голосе почувствовалась неожиданная твердость.

— Э-э… ну да, — пробормотал Пит.

— Так вот какой дорогой приходят к нам новообращенные!

Пит облизал пересохшие губы и миролюбиво возразил:

— С кем не получается, с тем и не получится. Я имею в виду, что надо радоваться каждому, кто приходит к нашей вере, каким бы путем он к ней ни пришел.

— Я повелеваю тебе, — сказал Абернати, — прекратить спать с этой девушкой, с коей ты не состоишь в законном браке!

Воцарилось молчание — как говорится, ни гласа ни воздыхания. Оба мужчины — молодой и пожилой — сверлили друг друга взглядом и дышали, как быки перед случкой. Их лица налились кровью — казалось, не будь такой разницы в возрасте, они бы кинулись выяснять отношения кулаками. В каждом было задето мужское, глубинное. Каждый ощущал свою исключительную правоту и наличие высшего оправдания своим действиям, что не прозвучало в разговоре, но присутствовало в напряженной атмосфере их беседы.

— Да, касательно видений, — сменил тему Абернати. — Пора тебе отказаться от них. Совершенно. Ты признался на исповеди, что употреблял наркотики, вызывающие видения. Я повелеваю тебе отдать все эти наркотики мне.

— Что-о?

Священник подтвердил свои слова решительным кивком.

— Немедленно! Он протянул руку.

— Эх, какая нелегкая толкнула меня сказать об этом на исповеди! — воскликнул Пит дрожащим голосом. Как он ни петушился, он не мог взять себя в руки. — Послушайте, давайте заключим соглашение. Я прекращаю спать с Лурин, а вы оставляете мне таблетки…

Пастор громыхнул:

— Я в большей степени встревожен твоими проделками с наркотиками. Тут вмешался сам Сатана — осмеянные, однако не утратившие могущества темные силы.

— Да вы… — Пит в отчаянии взмахнул рукой. — Да вы никак рехнулись…

Требовательная длань была все так же простерта перед ним. В ожидании.

— "Темные силы"! — с отвращением передразнил Пит. — Лихо вы повернули дело! Мне никак вас не победить. И мне…

"Что-то я зарапортовался!" — мрачно подумал Пит. Сглупа он нарочно перевел отношения со святым отцом в официальную плоскость. И сам себя наказал: Абернати из добродушного человека превратился в бескомпромиссного священника и в этом качестве побивал его своим трансцендентальным могуществом.

— Епитимья, — произнес Пит вслух. — Ладно, сдаюсь. Выходит, мне придется отдать вам всю эту чертову химию. Сегодня вечером вы одержали классную победу — радуйтесь! Стоит вступать в лоно христианской церкви — она отначит у тебя все, что тебе дорого, вплоть до свободы своим умом взыскивать пути к Господу! У меня такое впечатление, что вы не очень-то дорожите прихожанами, не боитесь их отпугивать… К слову, я до сих пор не могу прийти в себя от того, как вы расхолодили Макмастерса. Это даже странно. Ведь вы ему так прямо и рубанули — дескать, возвращайся-ка ты к отцу Хэнди, выполняй его поручение и думать забудь о переходе в христианство! Неужели вы хотите именно этого — чтоб он остался со Служителями Гнева, отправился в это Странствие, от которого он так отчаянно норовит отвертеться? Довольно оригинальный способ руководить церковью — неудивительно, что вы то и дело теряете потенциальных прихожан!

Абернати не убирал своей выжидательно протянутой руки.

Но этот вопрос сверлил мозг Пита — вопрос, почему Абернати не воспользовался удачным случаем, почему не принял иконописца с распростертыми объятиями. Ну да, Тибора жизнь прижала к стене, вот он и задергался. И в христианство удумал переметнуться из вульгарно корыстной цели. Велика беда! Ведь это было плевым делом — обласкать его и окончательно сманить от Служителей Гнева. В обычном случае Абернати записал бы Тибора в число своих прихожан без секундного колебания. На глазах у Сэндза не раз происходил такой быстрый прием внезапно обратившихся в новую веру — Абернати никогда не тянул кота за хвост и мгновенно реагировал на благоприятные обстоятельства.

— Вот что, — сказал Пит вслух. — Я вам отдам все таблетки в том случае, если вы объясните мне откровенно, почему вы отвергли Макмастерса, когда он восхотел найти прибежище в христианстве? Согласны? По рукам?

— Он обязан проявить мужество. Он обязан подняться на высоту поставленной перед ним задачи. Это его святой долг. Пусть это долг перед ложной и вздорной, шутовской религией. Тем не менее долг следует выполнять.

— Да что вы мне очки-то втираете! — воскликнул Пит.

Это объяснение, по его мнению, звучало совершенно фальшиво. Сейчас, когда они были наедине и после события прошло некоторое время, это объяснение звучало вдвойне фальшиво.

Получалось, что на прямой и настоятельный вопрос о причине Абернати ответил, что причины, в сущности, не было. В глубине души Пит не сомневался, что святой отец попросту умалчивает об истинной причине.

— Соблаговоли отдать наркотики, — отчеканил Абернати. — Я сказал тебе откровенно, почему я отверг соблазн обратить в христианство одного из самых лучших фресковых живописцев в районе Скалистых Гор. Выполни и ты свое обещание…

— Просите что угодно, — тихо промолвил Пит.

— Что? — переспросил Абернати, растерянно мигая и приставляя ладонь лодочкой к уху. — Ах, ты имеешь в виду: берите у меня что угодно, кроме химических препаратов.

— Готов отказаться от Лурин и прибавить чего пожелаете, — произнес Пит чуть слышно, голосом человека при последнем издыхании.

Он даже не знал, расслышал ли священник все слова этой фразы. Но интонация была настолько выразительной, что не стоило труда догадаться о содержании Питовой мольбы. Разумом Пит понимал, что так вот канючить — стыдно. Но ничего поделать с собой не мог. Таким жалким, таким униженным и потерянным он, похоже, никогда еще не был — даже в разгар чудовищной войны.

— Гм, гм, — произнес Абернати. — Значит, и Лурин, и все, что угодно… Вот так предложение! Звучит грандиозно! Выходит, ты до такой степени привык к какому-то одному наркотику или ко всем сразу, что теперь готов ради них на все. Я прав?

— Нет, не ради наркотиков, — ответил Пит. — Но ради того, что мне эти наркотики открывают.

— Дай-ка подумать…

После продолжительного молчания Абернати сказал:

— Что-то у меня сегодня вечером плохо варит голова… Пора на боковую. Утро вечера мудреней. Возможно, завтра я решу, как нам с тобой поступить.

"Голова у тебя сегодня варит отлично, — подумал Пит. — Обвел меня вокруг пальца и плюс к тому все серебро у меня выиграл — чтоб его нелегкая взяла!"

— Кстати, — внезапно спросил священник, — как эта рыжеволоска в постели? Грудки у нее такие же твердые на ощупь, какими кажутся?

— Она подобна морскому приливу, — мрачновато изрек Пит. — Или ветру, летящему над равнинами. Ее груди как холмы цыплячьего жира. Ее чресла… [16]

— Так или иначе, — широко ухмыляясь, сказал Абернати, — ты получил удовольствие от того, что познал ее. В библейском смысле слова.

— Вы действительно хотите знать, что она собой представляет? — спросил Пит. — Средненькая. У меня, в общем-то, было немало женщин. Одни из них были лучше ее в постели, другие хуже. Вот так-то.

Абернати продолжал ухмыляться.

— Что тут смешного? — задиристо осведомился Пит.

— Возможно, именно так, со смешком, голодный расспрашивает о том, какие закуски стояли на шведском столе, — сказал Абернати.

Пит вспыхнул, сознавая, что этого никак не скрыть, ибо обычно он заливается краской до самой лысоватой макушки.

Он раздраженно передернул плечами и, отвернувшись, спросил:

— А вам-то что? Зачем спрашиваете?

— Просто любопытно. — Священник почесал подбородок и убрал с лица улыбку. — Я человек любопытный; знания о плотских радостях, даже из вторых рук, все равно знания.

— Вероятно, многолетнее выслушивание чужих исповедей способствует развитию болезненного любопытства, — обронил Пит, по-прежнему не глядя на Абернати.

— Даже если так, это нисколько не оскверняет обряд таинства исповеди.

— Я знаю, что говорили вальденсы. [17] Я хотел сказать…

— Ты хотел сказать, что я вроде тех, кто в дырочку подсматривает за голыми бабами. — Абернати удрученно вздохнул, поднялся со стула, одернул сутану. — Ладно, я пошел домой.

Пит проводил священника до двери, а заодно и выпустил на двор Тома-Шустрика, чтоб тот сделал свои обычные вечерние дела.

Повсюду пыль была прибита росой. Но копыта голштинки поднимали дорожную пыль, которая летела в лицо Тибору. Он отворачивал голову в сторону и обозревал утренний пейзаж.

"Какие цвета! Сколько красок!.. Господи Иисусе! Какие краски!" — думал Тибор.

Утром мир красок живет особой жизнью: эта влажная зелень листьев, эта пастельная маслянистость серо-голубых перышек сойки, этот насыщенно-сочный цвет конских яблок — все и вся смотрится иначе! Чудесное преображение длится часов до одиннадцати. Потом буйство красок вроде бы остается, но магия как бы ускользает из мира — влажная магия утра.

Девять тридцать. Западный край неба подернут дымкой тумана. Она напомнила Тибору тени на репродукциях картин Рембрандта. Проще простого подделаться под колорит и стиль этого художника. Толкуют о каких-то особенных глазах на его портретах… И что публика в них находит? Что хочет, то и находит. Потому что Рембрандт дает только тени, тени и тени. Ничего больше. Он не утренний художник, а потому ничего не стоит писать точнехонько в его манере. А вот картины этих истинно утренних художников, импрессионистов, которые образовали единое направление, быть может, только потому, что жили в одном районе Парижа и сидели рядом за столиками в кафе "Gaibois", — их картины черта с два подделаешь. Они умели увидеть необычайность утреннего мира — и норовили ухватить его, пробуя то одни приемы, то другие, ходя кругами вокруг совершенства.

Тибор упоенно наблюдал за птицами, впитывал прелесть их полета. Ах, утро даже слишком хорошо! Так бы и нарисовал всю эту благодать акварелью! Или нет, лучше не пожалеть сил и нарисовать маслом — слой за слоем, слой за слоем, как это ни трудно.

Рисовать, рисовать — работой отстраняя от себя…

Что отстраняя?

Корова тихонько всхрапнула, и Тибор отозвался ласковым, столь же нечленораздельным звуком.

Господи! Знал бы кто, как он ненавидел работать при искусственном освещении! Да, церковного полумрака, освещенного свечами или факелами, достаточно для проработки деталей, для росписи темных углов или фризов — словом, для работы над второстепенным. Но произведение в целом — das Dinge selber — должно быть дитя света, творение утра.

Мысли, улетевшие так далеко, вернулись к земному, насущному — и утренние краски на время как бы поблекли.

Дом Абернати располагался за холмом, примерно в миле отсюда. С такой скоростью он прибудет туда к десяти. И что потом? Тибор снова отгонял размышления на эту тему — тем, что стал мысленно рисовать дерево. Однако на новосозданном рисунке наступила вдруг осень, листья увяли и облетели.

Так что же потом?

Он вторгся в его сознание неожиданно — образ Бога любви и милосердия. Буквально несколько дней назад. Если его примут в лоно христианства и окрестят, ему, как он это понимает, даже не придется исповедоваться и получать отпущение грехов. Когда-то еретики-анабаптисты решительно отрицали таинство исповеди. Лично он ничего против исповеди не имеет, вот только не хочется выворачивать глубины своей души, разнагишаться перед кем-то в сутане — признаваться в тайном вожделении, говорить о том, как его воображению рисовались груди Элен — подобные облакам, или молочная кожа на животе Лурин, или как он мысленно впивался в медовые губы Фэй. Совсем не тянет рассказывать о том, как он присваивал холсты и мраморные блоки для создания собственных, а не заказных произведений.

Что сказал бы на все это доктор богословия Абернати? А, вилы ему в бок! Ничего этого он не услышит! Сегодня же будет так: Абернати елейным голоском посоветует ему и то и се, всучит катехизис [18] для внимательного изучения, дабы позже проэкзаменовать, совершить обряд крещения и объявить христианином. Все пройдет без сучка без задоринки…

Но что же в таком случае портило радость от этого замечательного утра?

Ночью ему снилась его настенная роспись. Пустое место в центре, где следовало изобразить Карлтона Люфтойфеля, буквально вопияло о заполнении. Глаза на фотке, которую подсунул Доминус Маккомас, упрямо глядели мимо Тибора. Никак этот человек не хотел посмотреть ему прямо в глаза. Ну да ладно, рано или поздно их взгляды встретятся. Стоит только увидеть этого человека, поймать его взгляд — не ускользающий, как у героев Рембрандта, нет! — а точно сфокусированный взгляд Господа Гнева, и вобрать в свою память каждый мускул, каждую черточку Его Лика, — как они двигаются, как изменяются, что напряжено, что расслаблено; стоит ему хорошенько рассмотреть Его мешки у глаз или синие круги под Его глазами, прочувствовать параллелограммы Его лба и все прочие составляющие лица, в открытую обращенного к нему хотя бы на мгновение-другое в утреннем свете, — о, тогда вакуум в центре картины будет немедленно заполнен! Если Тибору доведется хоть однажды увидеть это лицо, тогда и весь мир вместе с ним увидит это лицо — через призму тиборовского видения, благодаря его шестипалому манипулятору…

Он сплюнул на дорогу, облизал губы и прокашлялся. Восхитительное утро действовало на него слишком пьяняще.

Голштинка — милая его Кори — обогнула холм. До жилища Абернати оставалось не больше мили.

Вкатившись в кабинет священника, Тибор пытливо вглядывался в хозяина.

— Спасибо за кофеек, — сказал он, принимая чашку кофе и проворно проделывая все нужные операции, чтобы сделать пару освежающих глотков.

Абернати добавил в свою чашку сливок и сахара и шумно помешивал кофе.

Какое-то время они сидели молча, потом Абернати проронил:

— Короче говоря, вы намерены перейти в христианство.

Вопрос угадывался не по интонации, а по тому, что брови священника слегка взметнулись вверх — словно вопросительно.

— Да, я проявляю известный интерес к этому. Вчера вечером я уже имел случай сказать…

— Помню, помню, — кивнул Абернати. — Само собой разумеется, мне в высшей степени приятно, что наш пример столь вдохновил вас. — Он отвернулся от Тибора и, пристально глядя в окно, выпалил размеренной скороговоркой: — Способны ли вы поверить в Господа Всемогущего, Творца всего сущего на Небесах и на Земле, пославшего нам сына своего Иисуса Христа, Господа нашего, рожденного непорочно Девой Марией и преданного пыткам Понтием Пилатом, распятого, умершего и погребенного, а затем на третий день воскресшего из мертвых?

— Думаю, что да, — произнес Тибор. — Да, верю.

— Веруете ли вы в то, что Он однажды вернется, дабы судить всех живущих и мертвых?

— Если очень постараюсь — поверю, — отозвался Тибор.

— А вы, что бы там ни было, человек честный, — признал Абернати. — Теперь я скажу вам вот что: по слухам, мы мертвой хваткой впиваемся в каждого, кто проявит хоть малейший интерес к нашему вероучению. Это вздор. Я с удовольствием приму вас в лоно нашей церкви — но лишь убедившись, что вы поступаете сознательно, взвешенно, не с кондачка. Могу подсказать вам существенный аргумент против перехода: наша церковь неизмеримо беднее церкви Служителей Гнева. Если вы ищете материальной выгоды — забудьте дорогу к нам. Мы не то что настенных росписей не можем себе позволить — даже иллюстрировать святые книги нам не по карману.

— О материальных выгодах, святой отец, я думаю как раз менее всего.

— Ладно, — сказал Абернати, — я просто хотел убедиться, что между нами нет недопонимания.

— Да, я уверен, что поступаю не вслепую.

— Итак, вы служите в церкви Господа Гнева, — произнес Абернати, подчеркивая каждое слово.

— Я взял у них аванс, — сказал Тибор, — и должен выполнить работу.

— А что вы на самом деле думаете о Люфтойфеле? — спросил Абернати.

— Я ведь его никогда не видел. А рисовать предпочитаю того, кого видел своими глазами, фотография, что они мне дали, могла бы помочь лишь в том случае, если бы я увидел Люфтойфеля — хотя бы краем глаза, хотя бы на мгновение-другое.

— А как он вам — в качестве Бога? — спросил Абернати.

— Да как вам сказать… шут его знает.

— А как человек? — не унимался священник.

— А шут его знает…

— Если вы пока толком не разобрались в своих чувствах, стоит ли вам пороть горячку? — усомнился Абернати. — Когда по-настоящему припрет, тогда и примете окончательное решение.

— Штука в том, что ваша религия предлагает больше, — сказал Тибор.

— Например?

— Любовь, веру, надежду.

— Но деньги-то у них вы взяли, — сухо констатировал Абернати.

— Взял, — кивнул Тибор. — И даже успел заключить с ними договор.

— По условиям которого вы не можете отвертеться от Странствия? — спросил Абернати.

— Угу, — со вздохом отозвался Тибор.

— Если вы сегодня перейдете в истинную веру, как быть с этим вашим договором?

— Откажусь.

— Почему? — продолжал допрос святой отец.

— Потому как не желаю пускаться в Странствие. Оба сделали несколько глотков кофе — в полном молчании.

— Вы считаете себя порядочным человеком, — наконец проговорил Абернати. — Порядочный человек выполняет взятые на себя обязательства. А вы хотите изменить своему слову и переметнуться к нам.

Тщательно избегая взгляда Абернати, Тибор вымолвил:

— Я могу вернуть им аванс.

— Это само собой, — сказал Абернати, — ибо и в Святом Писании сказано: "Не укради!" От выполнения этой заповеди никто не изъят — в том числе и Служители Гнева. Поэтому у вас только два варианта действий: или вернуть взятые деньги, или выполнить заказ и довести работу над фреской до конца. Кстати сказать, как был сформулирован заказ?

— Расписать церковь — и чтоб был изображен сам Господь Гнева.

— Вот оно как… И где же ваш Бог живет?

— Этот вопрос выше моего разумения, — сказал Тибор и отхлебнул кофе.

— Разве Он, будучи жителем Вечности, не вездесущ? Разве Он не присутствует в любом месте и в любое время? — спросил Абернати. — Мне казалось, что Служители Гнева и христиане в этом вопросе сходятся.

— Да вроде бы так, — пожал плечами Тибор. — Но это касается Его как Всемогущего Бога…

— Ну да, Его можно отыскать где угодно!

— Святой отец, что-то я не поспеваю за ходом вашей мысли…

— А что, если вы не сумеете найти Его? — спросил Абернати.

— Тогда я не смогу завершить церковную роспись, — сказал Тибор.

— И как же вы поступите в таком случае?

— Что ж, буду зарабатывать на пропитание тем, чем зарабатывал прежде: малевать вывески, дорожные знаки, красить дома. Деньги за фреску, разумеется, верну…

— Зачем же такие крайности! — воскликнул Абернати. — Поскольку Господь Гнева — ежели он и впрямь Господь — обретается в любой точке им же сотворенного мира, то его трудно не найти, коли заняться поиском всерьез.

Несколько растерянно, но не без скрытого восхищения, Тибор произнес:

— Боюсь, что я все еще не совсем уразумел смысл ваших слов…

— А вдруг Его лик привидится вам на облаке? — сказал Абернати. — Или на соляных глыбах Большого Соленого озера — ночью, при свете звезд? Или в предвечернем мареве летнего дня, когда жара только-только спадает?

— Это будет зыбкое видение, — сказал Тибор. — Догадка, а не истина. Словом, подделка.

— Почему вы так уверены?

— Потому как я всего лишь смертный, а значит, способен ошибаться. Если мне предстоит угадывать, я могу и оплошать.

— Но ежели Он пожелает быть увиденным и изображенным верно — разве Он позволит вам ошибиться! — возликовал Абернати. — Неужто ваш Господь попустит существование своего искаженного портрета!

— А шут знает… Наверное, не попустит… Однако же…

— Ну так чего ради тратить столько времени, сил и нервов, — воскликнул Абернати, — ежели можно выполнить эту работу таким вот образом — и не рвать себе душу в клочья!

Тибор какое-то время остолбенело молчал. Затем буркнул:

— А по мне, это не дело. Не по правде.

— Да бросьте вы! — сказал Абернати. — Какие тут сомнения? Вы же сами понимаете — Он может быть кем угодно. Он может быть каким угодно! Скорее всего вам никогда не отыскать настоящего Карла Люфтойфеля!

— Какие сомнения? А вот такие — не по правде это, и все тут. Мы договорились, что в центре фрески я изображу Господа Гнева — совершенно реалистично, подобающими красками, точно. И стало быть, мне позарез надобно хоть разок глянуть на него.

— Да неужто это действительно важно? — стоял на своем Абернати. — Вы подумайте: много ли людей до войны знали, как он выглядит? И выжил ли хоть один из тех, кто помнит его в лицо? Предположим, Люфтойфель действительно еще жив. Но узнали бы его сегодня — спустя многие годы — те, кто его знал прежде?

— Да я не про то, — сказал Тибор. — Я понимаю, что могу изобразить какое угодно лицо — никто меня за руку не схватит. Мне ничего не стоит перенести лицо с фотографии на стену. Штука в том, что это будет вранье. Это не будет правдой.

— Правдой? — запричитал Абернати. — "Это не будет правдой"! Не смешите меня!.. Что такое правда в этом случае? Неужели хоть один истинный верующий в Господа Гнева перестанет верить или станет верить меньше от того, что лицо на церковной фреске не будет подлинным? Да, конечно же, нет! Сто раз нет! Поверьте, я не пытаюсь унизить этими словами "конкурирующую" религию. У меня этого и в мыслях нет. Я просто очень и очень высоко ценю вас. А Странствие — дело архирискованное. Чтобы не сказать гибельное. Ну, угробите вы себя во время этого путешествия — кто от этого выиграет? Никто. А ежели вы погибнете — это будет потеря? И душу живу задарма погубят, и хорошего художника. Мне больно думать, что мы потеряем вас вот так — ни за что ни про что.

— Я бы не стал называть это "задарма", — энергично возразил Тибор. — Тут речь идет о чести. Мне заплатили за определенную работу, я дал слово. И — видит Бог, ваш или ихний! — я намерен выполнить свою работу добросовестно. Потому как я завсегда работаю по совести.

— Ну-ну, не кипятитесь, — сказал Абернати, шутливо поднимая руки, как будто сдаваясь. Он неспешно отхлебнул кофе и продолжил: — Гордыня, кстати, тоже грех. Из-за своей гордыни Люцифер был низвергнут с Небес. Я бы даже сказал, что из семи смертных грехов непомерная гордость есть наихудший грех. Гнев, скупость, зависть, похоть, леность, обжорство — все это относится к взаимоотношениям человека с себе подобными и с миром в целом. А вот гордыня — это нечто абсолютное по своей мерзости, ибо она есть субъективное отношение человека к самому себе. И потому она — грех самый лютый. Ведь гордыня не нуждается в основаниях гордиться. Это верх нарциссизма, верх самолюбования. У меня такое ощущение, что вы — жертва именно такой греховной гордыни. Вы упиваетесь своей честностью, не можете налюбоваться своей идеальной честностью!

Тибор рассмеялся. Потом принялся за кофе. Возня с чашкой давала ему возможность подумать.

— По-моему, вы распекаете меня зазря, — сказал он наконец. — У меня нет ни малейших оснований гордиться.

Поставив на стол чашку, Тибор нарочито вытянул перед собой металлический манипулятор.

— Судите сами, мне ли любоваться собой! Да я же, черт побери, наполовину робот. Любой из перечисленных вами грехов мне ближе, чем гордыня.

— Ну, тут я с вами мог бы спорить до хрипоты, — сказал Абернати.

— Я, в общем-то, пришел не спорить о моем характере, а поговорить касательно религии…

— Да-да, вы правы, правы, — кивнул Абернати. — Но разве мы до этого момента говорили не о религии? Я лишь пытаюсь представить вам в правильном свете вашу предстоящую работу — так сказать, поместить ее в контекст реальности: убрать те искажения, которые она претерпела в вашем сознании. Хотите еще кофейку?

— Да, будьте добры.

Пока Абернати наливал кофе, Тибор смотрел в окно. "Близится одиннадцатый час, — думал он, — момент истины для всего мира. И что-то действительно произошло. А что — пожалуй, я никогда так и не пойму".

Отпив горячего кофе, Тибор вернулся мыслями к предыдущему вечеру.

— Святой отец, — промолвил он после долгого молчания, — я затрудняюсь определить, кто из вас прав — вы или они. А может, мне и не дано этого понять — до самого смертного часа. Но не могу я обмануть, если сказал, что сделаю. Будь заказчиком христианская община — я бы точно так же держал слово перед вами.

Абернати солидно помешал сахар в своей чашке, сделал пару маленьких глотков.

— Мы бы по крайней мере не очень горевали, кабы вы не отыскали Христа вживе для нашей "Тайной Вечери", а просто написали его впечатляющее изображение — в согласии со своим воображением и талантом. Я отнюдь не отговариваю вас от работы на Служителей Гнева, выполнение которой вы почитаете своим моральным долгом. Но мне кажется, что вы досадно заблуждаетесь и создаете себе искусственные трудности. Смотрите на это проще. И сразу станет легче.

— Не легкости я ищу, святой отец, не легкости.

— Эк вы все поворачиваете! — крякнул Абернати. — Послушать вас, я говорю ужасные вещи. Стоит ли истолковывать мои слова так превратно? Повторяю, по моему разумению, у вас есть возможность избежать искусственных трудностей…

— Иначе говоря, вы предлагаете мне явиться в город после непродолжительного отсутствия и объявить, что я видел Господа Гнева, а потом быстро намалевать его — и с плеч долой. Так?

— Если говорить без обиняков, — сказал Абернати, — то мое мнение: да. При этом вы никого не обманете.

— Даже себя самого?

— Эхе-хе-хе, уж эта ваша гордыня! — вздохнул Абернати. — Уймите вы ее!

— Не хочу вас обидеть, сэр, — сказал Тибор, — но так дело не пойдет. Извините, не могу я поступить таким вот образом.

— Экий вы! Отчего же "не могу"?

— Потому как это не по правде, — устало повторил Тибор. — Не такой я человек, чтоб на подобные хитрости идти. Честно говоря, ваше предложение принудило меня серьезней задуматься о христианстве. Похоже, я повременю с решением креститься.

— Как вам угодно. Меня ваши колебания не удивляют. Согласно нашему вероучению, всякую бессмертную душу постоянно подстерегают опасности и соблазны.

— Но ведь вы веруете в возможность конечного спасения каждого человека, не так ли?

— Правильно, — сказал Абернати. — Кто приобщил вас к этому взгляду, который исповедуют иезуиты?

— Фэй Блейн, — сказал Тибор.

— Ах, она…

— Что ж, спасибо за кофе, сэр. Полагаю, мне пора…

— Позвольте дать вам катехизис — почитаете в дороге.

— Да, буду весьма благодарен.

— Признайтесь, Тибор, вы меня не любите — и не уважаете?

— Разрешите мне оставить свое мнение при себе, святой отец, — сказал Тибор, не потупляя глаз.

— Ладно, оставайтесь со своим мнением, а книжку — возьмите.

— Спасибо, — кивнул художник, беря катехизис ловкими механическими пальцами.

Абернати торопливо заговорил:

— Я открою вам одну вещь, которую вам бы следовало знать. Я набрел на это, когда читал одну книгу про верования древних греков. Был у них бог — Аполлон, славный своим постоянством. При любых обстоятельствах он оставался самим собой, не изменялся — был, так сказать, адекватен самому себе, ни под кого и ни подо что не рядился, никогда. — Священник кашлянул и продолжал еще большей скороговоркой: — Но был у древних греков и другой бог — Дионис, бог-шалопай, бог безрассудный, бог метаморфоз — постоянный в своей изменчивости.

— Что такое "метаморфозы"? — угрюмо спросил Тибор.

— Изменения. Превращения. Перетекания из одной формы в другую. Так вот, ваш Господь Гнева тоже из разряда безрассудных богов. Стало быть, от Него, как от Диониса, можно ожидать чего угодно — что Он будет прятаться, камуфлироваться, принимать разные облики, дабы скрыться за маской, лишь бы не быть тем, что Он есть. Как вам нравится поклоняться Богу, который постоянно норовит быть не тем, каков Он есть на самом деле?

Тибор глядел на него озадаченно. Абернати был озадачен тем, что его собеседник так озадачен. Потуги двух обычных людей, в общем-то, не семи пядей во лбу, понять друг друга, что-то растолковать друг другу, достучаться друг до друга — закончились взаимной озадаченностью. Понимания не возникло.

— А-а, — сказал наконец Абернати, — эти рассуждения так утомляют… — Он поднялся со стула. — Когда вернетесь, заглянете ко мне?

— Может, и загляну, — произнес Тибор, приводя в движение свою тележку.

— Христианский Бог… — нерешительно начал Абернати. От него не укрылось, до какой степени измученным казался Тибор. Иногда не понимать — большая физическая работа: все равно что кирпичи таскать. — Христианский Бог — это Бог постоянства, Бог неизменный. "Я есмь сущий", — сказал Господь Моисею, согласно Библии. То есть "я — это я". Он ни во что не превращается, не скрывает своего существа. Это и есть наш Господь…

Оказавшись вне дома, Тибор обнаружил, что все волшебство утра улетучилось. Дело шло к полудню, солнце скрыло свой лик за куцым облаком, а его любушку Кори угораздило проглотить живого шмеля, и теперь она маялась животом…

Глава 5

В свое логово он вернулся за полдень. Дверь бункера сперва сердито заворчала, когда он сунул палец в щель электронного замка, потом узнала изгибы и петли на его коже и наполовину откатилась вправо. Он боком проскользнул внутрь, пяткой наподдал дверь, и та покорно закрылась.

Поправив свой заспинный мешок с новым запасом гербицидов, он несколько секунд ощупывал недавно выросшую шишку над левым виском. Как и следовало ожидать, она ныла, и тупая боль разливалась по всей голове. Но его так и тянуло пощупать ее снова и снова. "Вот так же беспрестанно, — подумал он, — трогает щеку тот, у кого болит зуб".

Он проглотил еще одну таблетку из своих фармацевтических запасов, заранее зная, что почувствует лишь частичное облегчение. Затем двинулся вперед по всегда освещенному — всегда едва освещенному туннелю. Этот туннель вел к многочисленным помещениям бункера. По дороге в ту комнату, где он спал в последнее время, он споткнулся о маленький красный игрушечный грузовик. При падении быстро вскинул руку и успел защитить больную голову, но. сильно ударился плечом о стену. От удара грузовичок загудел и покатился вперед по туннелю.

Мгновение спустя из комнаты с громким сопением выскочило грузное существо невысокого роста. — Би-бип! Би-бип! — прокричало оно, топоча по коридору и подражая автомобильному гудку.

Он медленно поднялся — сперва на колени, потом встал во весь рост, доковылял до своей комнаты и заглянул в нее. Так и есть — комната превратилась в настоящий свинарник. "Завтра надо перебраться в следующую, — подумал он, — благо здесь их предостаточно. Проще сменить комнату, чем заниматься уборкой".

Он швырнул мешок на ближайший стол и бессильно рухнул на кровать, прижимая лоб тыльной стороной ладони правой руки.

На его лицо упала тень — стало быть, он в комнате не один. Не открывая глаз и не меняя позы, он устало прохрипел:

— Алиса, ведь я же приказал тебе: не разбрасывай игрушек в коридоре! Я же дал тебе такой красивенький ящик специально для игрушек! Если не научишься держать их в одном ящике — отберу все игрушки.

— Нет! — почти провизжала Алиса. — Би-бип!.. Он слышал, как она бегает, шлепая босыми ножками по полу, — собирает игрушки. Потом раздался скрип.

Он опоздал прикрикнуть на нее и теперь сжал зубы, с ужасом ожидая неизбежного. Да, последовало оглушительное "бац!" — как удар грома для его больной головы. Это Алиса с грохотом захлопнула крышку ящика. Казалось, звук сперва эхом разнесся по всему бункеру, а потом долго не смолкал под сводами его собственного черепа.

У этой девицы хоть кол на голове теши — не переучишь. Она не виновата, но ему-то от этого не легче! Три недели назад он привел Алису в свою берлогу — слабоумную девушку, которую жители Штутгарта просто изгнали из поселения. Он и сам толком не понимал, зачем ее притащил — то ли посочувствовал несчастной, то ли захотелось иметь при себе живую душу. А может, и то и другое. Но теперь-то он отлично понимал, отчего те люди поступили с ней так жестоко. Жить рядом с ней постоянно было выше человеческих сил — хоть на стену лезь! Как только ему станет лучше, он непременно отведет девушку на то же место, где ее нашел — запутавшейся в колючках приречных зарослей и ревевшей в голос.

— Извини, — раздался тоненький плаксивый голосок. — Извини, папочка!

— Я не твой папочка! — резко ответил он. — Будь добра, съешь шоколадку и отправляйся спать!

Ему вдруг безумно захотелось выпить стакан ледяной воды. Дурацкое желание!.. Теперь он весь покрылся потом, хотя внутри него царил мороз, ужасающий мороз! Он сцепил дрожащие руки на груди. Все тело била мелкая дрожь. Он зашарил руками в поисках одеяла, кое-как натянул его на себя, укрывшись до самого подбородка.

Алиса тихонечко напевала в соседней комнате. От этого ему почему-то было немного легче.

А потом он вдруг оказался в своем офисе — весь ужас состоял в сознании того, что лихорадка еще не имеет полной власти над ним и он как бы еще не бредит. К нему приблизилась секретарша с кипой бумаг на подпись — в руке с ярко-розовыми коготками эти бумаги образовывали бутон огромного цветка. Она без умолку тараторила о чем-то — говорила много, возбужденно, а он периодически отвечал, кивал или отрицательно тряс головой, совершал массу жестов — не снимая трубок, нажимал кнопки телефонов, чтобы удерживать звонивших на связи; поглаживал переносицу; дергал себя за мочку уха. Он говорил, однако не понимал ни своих слов, ни слов секретарши, ни того, что ему сообщали по телефонам. Он даже самих телефонных звонков не слышал — только видел помигивание лампочек на аппаратах и был исполнен ощущения отчаянной спешки, неуспевания, отрезанности от мира, своей никчемности и бессилия. А Долли Райбер — так звали секретаршу — все говорила и говорила как заведенная.

И тут он наконец заметил — спокойно, с хладнокровием ученого, — что у нее собачья голова и ее говор мало-помалу переходит в отрывистый лай (как раз лай он воспринимал отчетливо, хотя как будто через слой воды). Он улыбнулся, протянул руку, чтобы погладить ее по шерсти на загривке… но тут секретарша с собачьей головой вдруг превратилась в Алису, которая с любопытством склонялась над его кроватью.

— Я же сказал тебе, что хочу поспать!

— Извини, папочка, — запричитала идиотка.

— Ладно, ступай.

Ее фигурка удалилась, а он нашел в себе силы отстегнуть пояс с амуницией, содрать с себя одежду. Ледяной воды больше не хотелось. Все снятое он бросил у изголовья своей кровати.

Он вытянулся на постели, предавшись свободному течению мыслей, которые причудливо вихрились на фоне пульсирующей боли.

Крысы! Ох уж эти крысы!.. Их было много, они обступали его, придвигались все ближе и ближе… Он потянулся за напалмом. Но крысы вдруг возопили:

— Избави нас, о избавь нас от гнева Твоего!

Он расхохотался и вкусил от принесенного ими.

— Временно избавляю, — проронил он, после чего небо взорвалось, рассыпалось и остались лишь медленно плывущие размытые пятна, по большей части красные, хотя имелись среди них и совсем бесцветные.

Он ничего более не ощущал — живя растением меж этих бесформенных проплываний, а затем — или до тем? или после тем? впрочем, какая разница — потом, потом! — затем услышал и скорее ощутил, чем увидел, свет прямо внутри своей головы, пульсирующий и такой приятный-приятный, и его сознание какое-то время купалось в этом свете — сколько-то часов или сколько-то секунд (какая разница — часов, секунд!), после чего — чего? — он почувствовал, что губы его двигаются, произнося неслышные слова, — он был так далеко от себя, что не слышал собственных слов, а вслед за тем — за чем? — чужой голос произнес:

— Папочка, а что такое "Заслон-III"?

— Спи, черт бы тебя побрал! Спи! — шепотом рявкнул он, и произнесенное губами наконец-то стало слышным.

Шарк-шарк прочь. Крысы… Избави нас… "Заслон-III"… Свет… Свет?.. Свет!

Свет был нестерпимо ярок — словно вспыхнул неоновый огонь, такой же пульсирующий. Ярче и ярче. Красный, оранжевый, желтый. И белый! Белый и слепящий. Он колыхался в чистейшем кипенно-белом свете. Он упивался пребыванием в свете. Но это длилось лишь мгновение. Одно-единственное мгновение.

Свет ослабевал, и он зрел, как оно приближается. Оно скользило по воздуху в его сторону. Он весь съежился, скукожился, норовя полностью стушеваться, стать невидимым, неслышимым, неощутимым, но оно начало свой неумолимый торжественно-медленный спуск — прямо к нему.

— Господи! — возопил он всем своим существом, а оно приближалось неумолимо, приближалось, приближалось… и вот уже совсем рядом.

Венец с железными зубьями пал на его голову — и зубья впились в его плоть. Но венец продолжал сжиматься — как кольцо из сухого льда вокруг головы.

Оружие! Где оружие? Если у него было оружие, то он, разумеется, попробовал избавиться от венца — и ничего не получилось. Сжимается, тупой болью пронзает и давит, давит — сознание его вдруг вернулось к реальности, к бункеру, хотя мучительное давление осталось.

— Алиса! Алиса, ради всего святого!..

— Да, папочка! Что ты хочешь? — донесся ее голосок.

— Зеркало! Мне нужно зеркало! Достань то, маленькое, которое в туалете, и принеси! Только быстро!

— Зеркало?

— Да, зеркало! Шпигель! Отражение! Куда смотрятся, чтобы себя увидеть!

— Хорошо. Топот ножек прочь.

— И нож! Прихвати нож — наверное, понадобится! — таким же слабым голосом прокричал он вслед Алисе — без особой надежды, что она расслышит его слова.

Спустя мучительную вечность Алиса вернулась.

— Принесла.

Он выхватил у дурочки зеркало, поднес его к голове и уставился на свой лоб, скосив левый глаз.

Вот оно! В центре опухоли над виском появилась черная полоса.

— Слушай, Алиса. — Голос его пресекся. Он вдохнул побольше воздуха и продолжил: — В кухне… знаешь ящик, где мы держим ножи, вилки и ложки?

— Вроде бы да…

— Иди в кухню, вынь этот ящик из шкафа и принеси сюда. Весь ящик, со всем содержимым. И неси аккуратно, гляди не опрокинь! Хорошо?

— Кухня. Ящик. Кухня. Ящик. Ящик в шкафу…

— Да! Только быстренько! Одна нога здесь, другая там. Смотри, не оброни!

Она убежала, вскоре послышался глухой удар и звон. Алиса надсадно заревела.

Он рывком опустил ноги с кровати — и рухнул на пол. Немного придя в себя, медленно пополз на кухню.

Оставляя влажные следы потных рук на кафеле, он добрался до вываленной на пол кухонной утвари.

— Папочка, не бей! — скулила забившаяся в угол кухни Алиса. — Извини, я больше не буду. Папочка, не бей!

— Все в порядке, — сказал он. — Возьми себе еще шоколадку.

Он подобрал два ножа разных размеров и пополз с ними обратно к своей кровати.

Медленный путь назад и отдых заняли едва ли не десять минут. Почувствовав некоторую твердость в руках, он левой рукой поднял зеркало к голове, а в правой зажал нож. До боли закусил губу. Первый надрез нужно сделать молниеносно.

Он тщательно нацелил лезвие точно на черную полосу.

Кажется, он закричал от боли даже раньше, чем полоснул себя по лбу.

Девочка прибежала в комнату в полной панике, в голос рыдая. Но и он обливался слезами. И не мог произнести ничего утешительного для нее.

— Папочка! Папочка! Папочка! — твердила она между всхлипами.

— Рубашку дай!

Алиса выдернула рубаху из стопки одежды и протянула ему.

Он почти весело промокнул рубахой кровь на лбу, а рукавом вытер невольные слезы. Затем снова закусил губу и по металлическому привкусу определил, что она уже прокушена. Он вытер струйку крови у рта.

— Послушай, Алисочка, ты славная девочка, и я совсем не сержусь на тебя.

— Не сердишься?

— Ни капельки. Ты молодец. Ты хорошая. Очень. Но сегодня ночью ты пойдешь спать в другую комнату. Потому что я буду делать себе бо-бо, ужасно шуметь, будет много кровищи — не хочу, чтоб ты все это видела. Да и ты сама вряд ли захочешь.

— Не сердишься?

— Нет. Но прошу тебя, уйди, пожалуйста, в нашу старую комнату. Только на одну ночь.

— Мне там не нравится.

— Только на одну ночь.

— Хорошо, папочка, — сказала она. — Ты меня поцелуешь?

— Конечно.

Алиса наклонилась к нему, а он ухитрился повернуть свою голову так, чтобы девушка не сделала ему больно и не испачкалась кровью. Поцеловав его, она ушла — не произведя больше никакого шума. Какое облегчение!

На вид Алисе было года двадцать четыре. Однако, невзирая на широкие плечи и заплывшую жиром талию, у нее было лицо ребенка — этакая невинная мордашка херувимчика с полотна Рубенса.

После ее ухода он немного передохнул, потом опять поднял зеркало. Надрез все еще сильно кровоточил. Изучая рану, ему пришлось несколько раз промокать кровь. "Удачно сработано, — решил он. — Первый надрез получился по-настоящему глубоким. Теперь, если хватит духу…"

Он взял нож и нацелил на место повыше черной полосы. Что-то внутри него — там, на бессознательном, животном уровне, где обычно гнездятся все страхи и боль, — орало от ужаса, но он сумел на одну-единственную секунду заглушить этот истошный вопль в себе — и этого мгновения хватило, чтобы сделать второй разрез.

Зеркало и нож разом выпали из его рук. Он схватил уже волглую от крови рубаху, промокнул ею окровавленный лоб — и потерял сознание. Ни света. Ни венца с железными зубьями. Ничего.

Пролежав без сознания бог весть сколько времени, он наконец пришел в себя, стащил рубаху со своего лица, тупо заморгал, облизал губы, на которых запеклась кровь. Мало-помалу приподнял зеркало и взглянул на себя. Так, ему удалось подрезать эту дрянь с двух сторон. Взял в скобки. Сделал первый шаг. Теперь надо идти вглубь — ковырнуть как следует…

И он ковырнул.

Всякий раз, когда лезвие задевало выступающий кусок металла, было сводящее с ума ощущение гула, как будто его череп — кафедральный колокол после удара исполинского языка. Приходилось на несколько минут останавливаться, чтобы прийти в себя.

Он беспрестанно стирал с лица то кровь, то слезы, то пот. Но своего все же добился.

Мало-помалу он заголил достаточно металла и смог прочно подцепить эту штуковину ногтями. Искусанная нижняя губа превратилась в кровавое месиво, и теперь он кусал свой язык. Взялся попрочнее, примерился и потянул — мощным, стремительным рывком.

Когда он очнулся и, собравшись с силами, взглянул в зеркало, штуковина была выдвинута из раны миллиметров на пять-шесть.

Он смочил слюной еще не залитую кровью часть рубахи и попытался протереть лицо. После этого сжал металлический край кончиками пальцев и рванул что было мочи. Снова кромешная темнота.

Лишь после пятой попытки он выдернул изо лба почти пятисантиметровый металлический шип. Искаженное невыносимой болью лицо было залито потом и кровью. Над левым виском зияла страшная рана. Но сам он мгновенно заснул — умиротворяющим сном без сновидений. Точнее, провалился в черную яму, ниже того слоя, где водятся благостные сны.

Она подкралась к нему на цыпочках — с типично детским, даже в выражении лица подчеркнутым усердием не шуметь. Глядя на него — на это осунувшееся измученное лицо, на окровавленный шип, зажатый в его правой руке, на зияющий лоб, Алиса молча покусывала костяшки пальцев. Ей хотелось скулить и плакать, но не хотелось сердить папочку, а потому она кусала себе пальцы — лишь бы не взвыть.

Но все это было так похоже на канун Дня всех святых — на папочке была страшная-престрашная маска.

Ее взгляд скользнул по окровавленной рубахе. Такая мокрая…

— Папочка… — прошептала Алиса. Она взяла сухое полотенце, набросила его на лицо папочки и легкими проворными движениями — словно паучок бежит по паутине — стала промокать все, все, все нехорошее, что было у него на лице, похожее то ли на грязь, то ли на кишение насекомых.

Немного погодя она отняла рубаху от его лица — ей случалось обрезать руку, и она знала, что ткань может присохнуть к телу, если держать ее слишком долго. Будет больно отдирать.

Теперь он выглядел более-менее чистым и не таким страшным.

Полотенце Алиса унесла с собой, в старую комнату, потому что оно касалось его, а он давал ей игрушки и шоколад, и поэтому она хотела иметь что-нибудь от него, чего он не захочет обратно — зачем ему это грязное полотенце?

Спустя много-много времени, разглядывая это полотенце, развернутое на постели, она с радостью и изумлением заметила, что на нем отпечаталось его лицо. На полотенце был отчетливо виден его лик — каждая черточка была как живая. Такой удивительно точный портрет!

Разве что глаза — глаза не были похожи. Глаза были как бы горизонтальные щели, слепые прорези без зрачка, которые глядели вдоль поверхности мира, словно вся Вселенная была одной бесконечной плоской равниной и взгляд мог беспрепятственно путешествовать до бесконечности, до самых пределов беспредельности…

Ей было противно то, какими оказались его глаза на полотенце, поэтому она поспешила сложить и спрятать подальше это полотенце — на дно своего ящика с игрушками. Там оно и осталось, навеки ею позабытое.

На сей раз Алиса закрыла крышку ящика совершенно бесшумно — что-то на нее нашло, и она вспомнила, чему ее учил любимый папочка.

Глава 6

Вот! Человек на четвереньках мечется в глубокой водосточной канаве. Темные глаза его шарят в поисках лазейки. На спине — перекрестье холщовых ремней рюкзака. Над ним блещут молнии, по нему хлещут струи дождя. А у следующего поворота тот — те? то? — настороженно наблюдает за ним, ибо тот — те? то? — знает, что он движется сюда, полуобезумевший от яростной боли в голове. И тот — те? то? — принюхиваясь к воздуху и взирая на место, где соитие бури и почвы рождает жидкую грязь, видит, как голова и плечи мужчины появляются из-за поворота, — и прячется.

Человек нашел открытый люк водостока и прополз в него.

Метров через шесть он включил свой ручной фонарик и осветил потолок. Теперь он стоял, прислонившись спиной к стене в подземном туннеле под холмом. Он вытер лоб рукавом, стряхнул воду с волос и кое-как обсушил ладони, потерев ими о влажные штаны.

На несколько мгновений его лицо исказилось от боли. Потом он потянулся в висевший за спиной рюкзак, достал баночку с таблетками, проглотил одну. Над ним громыхало — и эхо раскатывалось по подземелью. Он чертыхнулся, яростно потер виски. Но боль не унималась, возвращалась снова и снова. Обиженно всхлипывая, он упал на колени.

Дальше он пробирался на четвереньках. Пол шел под уклон вверх. Заметив это в свете фонарика, он встал на ноги и поплелся вперед, пока не вышел к чему-то вроде довольно большой подземной камеры. Запах стоков здесь чувствовался острее, но было просторнее, можно сесть и привалиться спиной к стене. Он сел и выключил фонарик.

Немного погодя таблетка начала действовать, и он облегченно вздохнул.

Вижу, что пришедшее сюда слабосильно.

Он расстегнул кобуру и снял револьвер с предохранителя.

Оно слышало меня и убоялось.

Затем последовала мертвая тишина, которую нарушали лишь отдаленные удары грома. Так он просидел примерно час, пока не задремал.

Разбудил его, надо думать, какой-то звук. Если то был звук, он был неуловим для сознания.

Оно проснулось? Каким образом оно способно услышать меня? Поведай мне: каким образом оно способно услышать меня?

— Я тебя слышу, — сказал он. — И я вооружен.

По пробуждении его мысль и рука разом машинально метнулись к револьверу. Пальцы проворно нащупали курок.

(Образ стреляющего пистолета и ощущение презрительного восторга от того, что восемь падут бездыханными, прежде чем он выронит оружие из рук.)

Левой рукой он снова включил фонарик. Поводив лучиком по подземной комнатке, он заметил в углу несколько парных опаловых бусинок.

Мелькнула мысль: там еда! Мне надо подкрепиться до того, как я вернусь в бункер! Они сгодятся в пищу.

Не ешь меня.

— Ты кто? — спросил он.

В своих мыслях ты называешь меня крысами. Наверно, ты вспоминаешь то, что написано в книжке "Пособие по выживанию для воздушных десантников": там велят сперва отрезать одну из моих голов, ибо именно в голове содержатся ядовитые вещества, а потом вспороть кожу на животе и сделать надрезы до кончиков всех четырех лап. Если проделать все правильно, шкурка снимется без усилий. Брюхо надо взрезатъ, удалить все внутренности. Затем тельце разрывают вдоль позвоночника и обе части зажаривают на небольшом костре, предварительно насадив на палочки.

— Тютелька в тютельку, — сказал он. — Только ты называешь себя "крысы". Я не понимаю, к чему тут множественное число.

Я — это все мы.

Он продолжал таращиться на бусинки-глаза, которые находились метрах в семи от него.

Теперь я догадался, каким образом ты слышишь меня. В тебе боль, много боли. И именно она странным образом делает тебя таким восприимчивым.

— В моей башке засела чертова уйма металлических осколков с того времени, как взорвался офис. Ума не приложу, какое это имеет значение, но, возможно, это все из-за них.

Да. Могу с точностью сказать тебе, что один из металлических шипов находится близко к поверхности и скоро выйдет наружу. Тогда ты обязан разорвать себе кожу когтями и извлечь его.

— Нет у меня когтей… Впрочем, что это я — а ногти! Так вот отчего такие дикие головные боли. Еще один осколок колобродит у меня в башке… К счастью, я могу воспользоваться ножом. Но как же мне хреново пришлось, когда я извлекал тот, первый осколок!

Что такое нож?

— Сталь, острый, сверкающий, с ручкой.

А где можно достать нож?

— Можно его найти, купить, украсть, наконец, сделать самому.

А у меня ножа нет. Зато я нашел твой. Я не знаю, как купить, или украсть, или сделать нож. Поэтому я заберу твой.

Тем временем опаловых бусинок становилось все больше, и они понемногу продвигались в его сторону. Он понимал, что против них револьвер бессилен.

Голову пронзила чудовищная боль, и белые вспышки перед глазами превратили его в слепого. Когда он пришел в себя и зрение вернулось, он увидел перед собой тысячи крыс — со всех сторон.

Он вскочил и заметался.

Сорвал с пояса гранату, вырвал чеку и бросил ее в самую гущу копошащейся массы крыс.

Три секунды ничего не происходило — крысы надвигались все так же неумолимо.

Слепящая желтая вспышка — словно солнце с полыхающими краями. Но эта вспышка не погасла, свечение не ослабевало на протяжении многих минут. Белый фосфор! Затем он швырнул в крыс напалм. Он расхохотался, глядя, как зверьки горят, визжат, впиваются когтями друг в дружку. А впрочем, смеялась и ликовала лишь часть его сознания. Орды крыс отступили, но боль в голове вернулась. Теперь это была особенно острая, рвущая боль в области левого виска.

Больше не делай этого — пожалуйста!Я просто не понимал, кто Ты такой.

— Провалиться мне на этом месте, если я не сделаю то же, если вы посмеете опять напасть на меня!

Нет, я не стану. Я принесу Тебе крыс, чтобы Ты мог поесть. Я принесу тебе молоденьких жирных крыс. Только избавь нас от гнева Твоего!

— Ладно, согласен.

Сколько крыс Ты желаешь ?

— Шести будет достаточно.

Принесу самых отборных, самых упитанных. Шесть крыс были принесены ему. Он обезглавил их, снял с них шкурки, вычистил и зажарил на спиртовке, которую носил в своем рюкзаке.

Желаешь еще крыс?Я положу к Твоим стопам все, что пожелаешь!

— Нет, пока ничего не нужно, — сказал он. Ты уверен ? Не желаешь ли еще полдюжины ?

— Я сказал, пока мне достаточно.

Ты пробудешь здесь, покуда буря не утихнет ?

— Да.

Но тогда Ты покинешь меня?

— Да.

Вернись ко мне когда-нибудь, пожалуйста. У меня всегда найдутся для Тебя жирные хорошие крысы. Мне очень хочется, чтобы Ты вернулся. …И избавь нас от гнева Твоего, о Ты, коего в боли своей Ты называл Карлтоном Люфтойфелем.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал он, расплываясь в улыбке.

Глава 7

Тибор Макмастерс недурно смотрелся в своей тележке — он катил вперед даже не без некоторой помпы. Влекомая верной голштинкой тележка бодро погромыхивала по ухабам дороги, оставляя за собой мили заросших сорняками пастбищ. Равнины поросли особыми сорняками — жароустойчивыми, твердыми. Теперь это область крайне засушливых земель, непригодных для земледелия.

По мере продвижения вперед Тибор ободрялся все больше и больше: ведь он таки начал Странствие, и оно обязательно будет успешным! Вера в успех крепла с каждой новой милей пути.

Он не очень-то боялся разбойников и грабителей, отчасти потому, что вряд ли найдутся дураки, чтобы разбойничать на больших дорогах, которыми никто практически не пользуется… Логика отметала подобного рода страхи: нет путешественников — нет и грабителей.

— О друзья! — громко декламировал Тибор, на ходу переводя первые строки шиллеровской "Оды к радости". — Долой печаль! Напротив, воспоем…

Он осекся, потому что дальше не помнил. Тьфу ты, нечистая сила, как наша память порой кобенится!

Солнце палило нещадно — блесна из добела раскаленного металла, что качается в волнах прилива и отлива бытия.

Калека кашлянул и сплюнул, а коровенка все так же споро шагала вперед.

Э-эх, куда ни глянешь, повсюду следы разрушения. Кругом сорняки да сорняки — ишь, какое им приволье! Все позаброшено, никому ни до чего нет дела.

Теперь он повторил строку Шиллера — мысленно, раздумчиво, на языке оригинала:

— O Freunde! Nicht diese Tone. Sondern…

А ну как нынче вывелась новая порода дорожных головорезов — невидимая! А что — какая-нибудь мутация… Теперь мутации на каждом шагу. Похоже, все кругом какое-то мутонутое.

Эта мысль — про невидимых разбойников — застряла у него в голове. Он ее повертел и так и сяк, отметил для памяти как очень забавную.

Вздор. Ему нечего бояться людей. Страшиться следует одного: дикости окрестных мест. В особенности его пугала возможность того, что более или менее нормальная дорога возьмет и закончится. Да что там: достаточно нескольких глубоких канав поперек дороги — и поворачивай оглобли! Раз плюнуть — угодить в какую-нибудь яму и отдать концы среди окрестных неприветливых огромных валунов. Не самый лучший способ распроститься с жизнью. Впрочем, и не самый худший.

Дорогу преграждали поваленные стволы. Тибор чуть натянул поводья и заставил голштинку замедлить шаг. Щурясь на ярком солнце, он внимательно приглядывался к завалу.

Похоже, деревья упали сами собой в самом начале войны. Лихие люди к этому не имеют отношения.

Его тележка подкатила к первому стволу и остановилась. Хм-м. Поверх стволов навален щебень и земля — своего рода узкий мостик. Будь у него ноги или путешествуй он на велосипеде — вмиг бы переехал и оказался по ту сторону завала. Но он на большой тележке, неповоротливой, неустойчивой. Такой утлый переезд не для нее.

— Язви твою душу! — в сердцах сказал Тибор.

Он сидел в неподвижной тележке. Ветер тихо посвистывал между поваленными стволами. Человеческих голосов не слыхать. Откуда-то очень издалека доносится неясный звук — не то собака воет, не то какая-то птица постанывает. Издалека невнятно — "У-у, у-у".

Тибор досадливо сплюнул и еще раз осмотрел завал и мосток через него.

"Авось пронесет, — подумал он. — А что, ежели, не приведи господь, застряну? Эх, была не была!"

Он вцепился манипулятором в рулевое колесо, причмокнул — и голштинка тронулась с места. Тележка еще прокатилась по бурьяну, росшему на дороге, и въехала на узенькую насыпь из щебня и земли поверх древесных стволов. Ее колеса заходили ходуном, поднимая облачка рыжеватой пыли и обеспокоенно поскрипывая.

И вот тележку повело, одно колесо не уместилось на щебенке, соскочило с ненадежного мостка, угодило между стволов…

Словом, застрял.

"Да, недалеко же ты уехал", — насмешливо подумал он. Но уже в следующее мгновение его захлестнул животный, тошнотворный страх.

К горлу подступило что-то кислое, грудь и плечи словно горели, кровь прилила к голове — он почти ошалел от позора. Застрять так недалеко от дома — какое гадкое унижение! "Вдруг кто-нибудь увидит меня тут — в полуопрокинутой тележке, пойманного, как медвежий язык в расщепленной колоде. То-то они будут ржать. Животы понадрывают. Посмеются надо мной — да и проедут мимо. Нет, окстись! Разумеется, они помогут. Что это со мной — неужели я стал так цинично смотреть на род людской? Помогут, конечно же, помогут!"

Чтобы отвлечься от своей беды, Тибор достал замусоленную ветхую ричфилдовскую карту и стал изучать ее — вдруг да и найдется какая-нибудь подсказка, как выйти из убийственного положения.

Он быстро сориентировался, где именно находится. Пройдено миль тридцать — тридцать пять. Негусто. Самое начало пути.

Тем не менее он уже в мире, который резко отличался от привычного шарлоттсвилльского. Да, всего лишь тридцать миль — и нате вам, совсем иной мир. И таких совсем других миров, быть может, тысячи и тысячи, непохожих друг на друга, живущих как бы в параллельном, заштатном времени и пространстве. Вон их сколько на карте — названий, которые что-то значили в прежние времена. А теперь тут что-то вроде лунного пейзажа, с кратерами. Ишь, как здесь повыворотило — ямищи до самехонькой коренной породы. Да, кратеры глубиной до базальтового слоя.

Тибор огрел голштинку кнутом. Пока она тянула вперед, он перевел рычаг скоростей на обратный ход и, сжав зубы, продолжал орудовать рычагом — то заклинивал ход, то отпускал колеса. Тележку мотало вверх-вниз, словно на приливной волне.

Пылища поднялась жуткая, запахло паленым смазочным маслом… а толку чуть.

Со стоном калека убрал манипулятор с рукояти коробки скоростей. "Ну что — пожито, попито, пора и дуба давать?" — жалобно проскулила одна часть его мозга. Но тут же другая часть сознания стала ерничать и издеваться над ним самим. "Не нужно никаких посторонних зубоскалов — он самостоятельно исхлещет себя сарказмами лучше самого жестокого насмешника. Что — помиратеньки будешь, обрубок безмозглый? Поделом, дурень, поделом!"

Он принялся осатанело жать кнопку гудка. Гудок был электрический, зычный, и Тибор заставил его работать без перерыва и на полную мощность. Под конец гудок выл как сирена "Скорой помощи" в былые времена. Но Тибору этого показалось мало, он бросил кнопку гудка и схватил громкоговоритель, который взял с собой именно на этот случай — на случай крайности.

— Эге-ге-гей! Есть тут кто? Слушай меня!

Эхо замечательно усиливало его голос, и без того усиленный громкоговорителем. Тибор стал кричать дальше, не жалея легких:

— Меня зовут Тибор Макмастерс, я откомандирован в Странствие Служителями Гнева. Я калека и застрял на дороге. Умоляю, помогите мне!

Он замолчал и прислушался. Только ветер шуршит в зарослях высокого бурьяна. Безлюдная, безмолвная равнина, залитая ядовито-оранжевым солнечным светом.

И вдруг — голос. Несомненно, чей-то голос. — Помогите! — завопил Тибор в громкоговоритель. — Я заплачу звонкой монетой! Договорились? Ну что, идет?

Он снова прислушался. На сей раз до него донеслось сразу несколько голосов — визгливо-пронзительных. Слов не разобрать — к далеким голосам припутывается эхо и шуршание ветра в бурьяне.

Он схватил бинокль и стал озирать окрестности.

Голая, уродливо-голая степь — где сорняки, где выжженные пустоши. Гигантские кратеры — красноватые глиняные пятна — почти не заросли, повсюду проступают оплавленные участки; а вот развалины построек где занесены землей, где скрыты ползучими сорняками.

Далеко-далеко Тибор высмотрел робота, который вспахивал землю большим металлическим крюком, приваренным к его "талии", — очевидно, этот крюк изготовили из детали какой-нибудь сломанной машины. Занятый своим делом, робот не обращал ни малейшего внимания на вопли.Тибора. Железка, она и есть железка. Только существо из плоти и крови понимает, что такое отчаяние и беспомощность, и способно отозваться на зов.

А робот упрямо вспарывал землю ржавым крюком. Шел он вперед медленно, молча, без жалоб, сложившись почти пополам от непомерного усилия.

Тибор тихо ругнулся. Но тут он увидел их — тех, чьи голоса давеча насмешливо дразнили его слух.

Со стороны руин к нему мчались вприпрыжку десятка два чернокожих пацанов. Они визгливо-пронзительно перекликались и пересмеивались.

— Куда держите путь-дорогу, сын Гнева? — крикнул Тибору ближайший мальчишка, продираясь через заросли бурьяна и перепрыгивая через ямы.

На вид мальчишка, одетый в длинную латаную-перелатаную красную рубаху, был настоящий африканец. Он подскочил к тележке и, словно резвящийся щенок, стал бегать и прыгать вокруг нее, притаптывая бурьян у поваленных деревьев.

— На запад, — ответил Тибор. — Все время на запад. Но вот угораздило застрять.

Теперь к нему подтянулась вся стайка мальчишек, и он оказался в кольце сорванцов. Это были настоящие дикарята: непрестанно между ними возникали потасовки, они носились сломя голову с места на место, кричали, толкались — словом, никакой дисциплины.

— Ребята, кто из вас уже ходил к первому причастию?

Ребята вдруг перестали возиться. Они неловко молчали, виновато переглядываясь. Ни один не решился ответить.

— Никто? — удивленно спросил Тибор.

"И это всего в тридцати милях от Шарлоттсвилля! Боже, мир наш развалился, как машина, съеденная ржавчиной".

— Стало быть, вас никто не знакомил со Словом Божьим, как это всегда делается перед первым причастием? Ну и ну! Как же вы, будучи такими невежами, намерены соотносить свои поступки со вселенской волей? И как вы собираетесь узнать о Божьем промысле? — Он возмущенно погрозил своими механическими пальцами мальчишке, который стоял ближе к тележке, чем остальные. — Готовитесь ли вы постоянно к грядущей жизни? Бежите ли вы скверны? Регулярно ли очищаетесь от своих прегрешений? И как часто вы поститесь, как часто воздерживаетесь от плотских утех? Стережетесь ли таких грехов, как любостяжание, многознайство и праздность?

Ответ был настолько очевиден, что ребята захихикали и снова принялись возиться и толкаться.

— Мотыльки! — возмущенно громыхнул Тибор и фыркнул от омерзения. — Ладно, остолопы, освободите меня, чтоб я мог ехать дальше. Давайте, давайте, я приказываю!

Ребятишки сгрудились у задка тележки и подналегли на нее. Однако колеса только бились о древесный ствол, преграждавший дорогу, и не двигались дальше.

— Зайдите-ка спереди, — велел Тибор, — да поднимите тележку. Ну-ка, все разом взяли — па-а-аднимай!

Ребята покорились, хотя без особой радости.

Тибор поставил рычаг управления на первую скорость. Мотор взревел — и тележка перевалила через первый ствол. Но снова застряла. Опять "на-а-авались", рев мотора — и тележка одолела следующий ствол. Однако перед третьим она вновь застряла и стала заваливаться назад. Мотор то пыхтел, то визжал, из него вырывались клубы голубоватого дыма.

Все же мало-помалу усилиями ребят, голштинки и электромотора тележка преодолела завал и вновь оказалась на нормальной дороге. Негритята помогли Тибору преодолеть короткий подъем на пологий холм.

С вершины холма ему открылся иной пейзаж.

На полях работали как люди, так и роботы. На тощем слое почвы, которую можно было назвать плодородной лишь с большой натяжкой, качались редкие колосья низкорослой пшеницы. Даже на вид почва была непригодной для земледелия — слишком много в ней металлических осколков. И все же люди ковырялись в этой неблагодарной почве, поливали ее из оловянных банок или пластмассовых контейнеров, найденных среди руин. Один-единственный вол тащил через поле грубо сколоченный воз.

На другом поле женщины руками вырывали сорняки. Двигались они медленно, бестолково — изнуренные, страдающие от кишечных заболеваний, связанных с грязной водой, антисанитарными условиями жизни. Ни на одной не было обуви. Резвые мальчишки, помогавшие Тибору, видно, еще не успели подцепить аскарид, а не то вид у них был бы такой же вялый, как у других детей, которых он видел в полях.

Тибор воздел глаза к небу, затянутому тучами, и возблагодарил Господа Гнева за то, что его, Тибора, миновала чаша сия. Жить среди этой бесплодной пустыни было бы нестерпимо тяжело. Здешних мужчин и женщин словно жарят на адской жаровне — надо думать, из их душ давно выпарилось все дурное, они предельно, удивительно чисты… Вон под кустиком лежит младенец рядом со своей спящей матерью. По его лицу ползают полчища мух — по закрытым глазам, по щечкам. Его мать раскидалась во сне, дышит тяжело, с присвистом, рот открыт, и в него заползают мухи, кожа у нее бледная, землистая, на щеках — нездоровый румянец. Живот у бабы под платьем пузырится — гляди-ка, опять беременна! Еще одну бессмертную душу вызовут из небытия на муки. Беременная заворочалась во сне, и ее исполинские набрякшие груди, рвущие засаленный лиф грязного платья, грузно заколыхались.

Мальчишки, выручившие незнакомого калеку, собрались было разбежаться, когда Тибор остановил их строгими словами:

— А ну-ка, вернитесь, ребята! Задам-ка я вам несколько вопросов, а вы — отвечайте. Знакомы с Катехизисом?

Детишки, потупив глаза, стояли кружком вокруг странного безрукого и безногого дяди. Однако сперва один поднял руку — дескать, знаком. Потом второй.

— Так-так, — сказал Тибор. — Вопрос первый. Кто вы такие? Вы суть мимолетные эпизоды во вселенской гармонии. Вопрос второй. Что вы собой представляете? Неизмеримо малое пятнышко в мире, размеры коего неподвластны воображению. Вопрос третий! Что есть цель жизни ? Выполнить волю космических сил. Вопрос четвертый! Где…

— Где вы были? — пробормотал, перебивая его, один из негритят. И сам же ответил: — Мы были среди бескрайних степей. И каждый поворот колеса продвигает нас вперед или повергает во прах.

— Вопрос пятый! — выкрикнул Тибор. — Что определяет ваше направление у следующего перекрестка ? Ваше поведение в сей земной юдоли.

— Вопрос шестой! Что есть правильное поведение? Полное подчинение вечной силе Господа Гнева, от коего исходит Божий промысел.

— Вопрос седьмой! Каково значение страдания? Им очищается душа.

— Вопрос восьмой! Каков смысл смерти ? Разрешить человека от оков этого бытия и возвести на новую ступень бытия.

— Вопрос девятый!..

Но тут Тибору пришлось прерваться.

К его тележке приближалась немолодая женщина довольно грозного вида. Тиборовская чуткая голштинка, повинуясь инстинкту, пригнула голову и сделала вид, что невинно пасется, — хотя местный жесткий бурьян ей был не по зубам.

— Нам надо бежать, — хором прокричали негритята. — До свидания!

Их разом как ветром сдуло. Только один на секунду задержался и шепнул Тибору:

— Вы с ней не балясничайте! Моя мама говорит, кто с ней свяжется, того она проглотит без остатка. Всосет — как не было! Так что вы берегитесь!

— Ладно, поберегусь, — отозвался Тибор.

По телу его пробежала дрожь. Казалось, воздух, кругом потемнел, словно вот-вот нагрянет ураган, и Тибору вдруг стало зябко.

Он догадался, что это за женщина.

Ему бы следовало пройти по разрушенным улицам к каменным руинам здания с надломленными колоннами, служившего ее обиталищем. Эти руины и путь к ним ему не единожды описывали устно. В Шарлоттсвилле все подходы к этому месту были хорошо известны и даже занесены на подробнейшую карту. Тибор в свое время не пожалел труда, внимательно изучая эту карту, так что знал наизусть маршрут, которым идти не следовало, ибо он мог оказаться роковым. Тибор знал, что огромные двери в то здание рухнули и лежат у входа — расщепленные взрывом. Он знал даже то, как выглядят мрачные коридоры, ведущие в подземелье.

Сперва пройти по просторным темным комнатам, где царят летучие мыши, где все затянуто паутиной и живет пугающее эхо, потом спуститься вниз… И там он найдет ее — там всякого путника поджидает Супер-М — всезнающая гигантская электронно-вычислительная машина, построенная ради сохранения всех знаний, накопленных человечеством. Поджидает, дабы ответить на три вопроса, которые задаст этот путник. И горе тому, кто не сумеет задать хотя бы один вопрос, на который у Супер-М не найдется ответа. Эти допросы — с предсказуемым исходом — были источником питания Супер-М. В буквальном смысле слова.

— Кто здесь? — произнес женоподобный робот, приближаясь к тиборовской тележке. Это была мобильная часть Супер-М, который обретался в бункере глубоко под землей.

У Тибора язык присох к гортани.

— Кто здесь? — снова прогремела псевдоженщина. В ее голосе чувствовался металлический призвук. Голос был густой, властный, лишенный тепла человеческой речи; казалось, такой же вечный и неостановимый, как сам его нечеловечески могучий носитель — инженерное воплощение неминучей судьбы.

Тибор перетрусил, что называется, до потери пульса. Так он никогда в жизни не пугался. Даже у древесного завала на дороге его ужас был смягчен горьким юмором.

Сейчас ему было не до иронии.

Калека неловко заворочался в своей тележке, щуря глаза и стараясь разглядеть в первых сумерках страшную собеседницу. У нее было плоское лицо — точнее, черты его были словно вбиты внутрь. Лицо ходячей части Супер-М создатели не потрудились оснастить сложной человеческой мимикой. Но поскольку подобие лица все же имелось, Тибору казалось, что оно злостно отлынивает от попыток что-то выражать. Эти наблюдения лишь усугубляли его ужас и заставляли дрожать еще сильнее.

— Я… да я… — Он громко сглотнул, выдавая свой страх. Потом закончил тихой скороговоркой, на одном дыхании: — Я пришел, дабы выразить вам свое почтение, Супер-М.

— Приготовил вопросы для меня?

— Да, — поспешно и твердым голосом солгал он, потому что на самом деле надеялся тихонько проскочить мимо того места. Для того и карту изучал так дотошно — чтобы ненароком не "засветиться". Ан нет — попался!

— Ты задашь свои вопросы внутри помещения, — сказала Супер-М, кладя механическую руку на край тележки.

— Мне нет никакой нужды идти в помещение! — решительно возразил Тибор. — Вы можете ответить на мои вопросы и здесь.

Он понимал, что из бункера ему уж точно не выбраться. Поскольку Супер-М не настаивала, то он прокашлялся и сглотнул слюну — лихорадочно вспоминая точную формулировку первого вопроса.

Три вопроса были записаны на бумажке. Он прихватил их с собой на случай, если не удастся разминуться с Супер-М, которая поджидает всех странников, проходящих по этой дороге. Слава богу, что у него с собой эти вопросы, составленные отцом Хэнди. Эта страшная штуковина в конце концов затащит его к себе в бункер, но Тибор решил сопротивляться до последнего.

— Как вы появились на свет? — спросил он.

— Это твой первый вопрос?

— Нет, нет! — проворно отозвался он. Разумеется, это не было его первым вопросом.

— Что-то я тебя не узнаю, — очень бытовым тоном сказала мобильная часть сверхкомпьютера. Сейчас в ее голосе звучали не стальные, а визгливые, оловянные нотки. — Ты нездешний?

— Я из Шарлоттсвилля, — ответил Тибор.

— И ты совершил это путешествие с целью задать мне несколько вопросов?

— Да, — ничтоже сумняшеся солгал он.

Тибор сунул механическую руку в карман и пощупал для собственного ободрения однозарядный короткоствольный крупнокалиберный пистолет, выданный ему отцом Хэнди.

— У меня есть пистолет, — брякнул он.

— Да ну? — Тон реплики был отрешенно-саркастический.

— До сих пор я никогда не стрелял из пистолета. У нас есть запас пуль, но я не знаю, годны ли они.

— Как тебя зовут?

— Тибор Макмастерс. Я неполный, то есть у меня нет ни рук, ни ног.

— Фокомелус, — сказала Супер-М.

— Простите… не понял, — запинаясь, пробормотал он.

— Ты совсем молодой. Я немного различаю твои черты. Часть моих приборов погибла или была повреждена во время Катастрофы, но я все же не совсем слепая. Вижу, на тебе одежда военного. Где ты ее раздобыл? Ведь твое племя не производит подобных вещей, так?

— Не производит. Это действительно военная форма. Судя по расцветке, форма солдата войск ООН. — Дрожа всем телом, он спросил хриплым голосом: — Правда, что вас сотворил сам Господь Гнева — своими собственными руками? Правда ли, что он изготовил вас, дабы испепелить весь мир? И придал вам жуткую способность — разлагать все живое на атомы, из которых вы повторяете, наращиваете собственное "тело"? Правда ли, что Господь Гнева, создав пожирателя материи, тем самым исказил Божественный замысел? Мы знаем, что вы собой представляете, — завершил он свою сбивчивую речь. — Но мы не знаем, как вы функционируете.

— Это и есть твоей первый вопрос? Он останется без ответа — во веки веков. Ответ так ужасен, что тебе лучше его вовсе не знать. Люфтойфель был безумцем — и заставлял меня делать безумные вещи.

Помимо Господа Гнева вас до Войны навещали и другие люди, — сказал Тибор. — Они приходили послушать.

— Как тебе известно, — сказала Супер-М, — я существую уже длительное время. Я помню времена до Катастрофы. И могу многое порассказать о тогдашней жизни. Мир был совсем-совсем другим. Сейчас вы, люди, ходите бородатыми и охотитесь в лесах на диких зверей. А до Катастрофы лесов почти не было, одни города да фермы. И все люди ходили бритыми. Некоторые из них носили белые халаты. Это были ученые. Славный народ. Меня построили инженеры — они тоже относились к разряду ученых. Она сделала паузу. — Фамилия Эйнштейн тебе что-нибудь говорит? Альберт Эйнштейн. — Нет.

— Он был самым великим ученым. Вот только со мной он никогда не советовался, потому что умер до того, как я появилась. А я могла ответить даже на такие вопросы, которые ему так и не пришло в голову задать. Компьютеров существовало много, но ни один не мог сравниться размерами со мной. Все ныне живущие на Земле слышали обо мне, не так ли?

— Да, — сказал Тибор. В голове у него колотилась только одна мысль: как и когда он сможет убраться подальше отсюда. Угораздило его попасть в тенета к этой сверххреновине! Сколько времени он теряет на пустые, но неизбежные разговоры! Хотя — бог с ним, со временем, лишь бы в живых остаться!

— Ну, что ты хотел узнать в первую очередь? — спросила Супер-М.

В его душе опять заворочался слепящий, животный страх.

— Дайте подумать. Мне надо очень точно сформулировать свой вопрос.

— Да, тебе бы стоило сформулировать его чертовски точно, — изрекла машина голосом, лишенным даже подобия выразительности. Гляди-ка, она еще и шутить пробует!

Горло Тибора враз пересохло. Сиплым, чужим голосом он сказал:

— Первым я задам самый простенький вопрос. Тут он вытащил бумажку из нагрудного кармана, поднес ее поближе к глазам, набрал побольше воздуха в грудь и прочитал вопрос:

— Откуда берется дождь? Гробовое молчание.

Трепеща от ожидания, он не утерпел и сказал: — Ну так как? Можете ответить на этот вопрос?

— Дождь, в сущности, берет начало над поверхностью Земли — преимущественно над гладью океанов. Влага поднимается вверх, к небу, в результате процесса, называемого "испарение". Активный агент этого процесса — солнечное тепло. Океанская влага поднимается вверх в виде мельчайших капелек воды. Эти капельки на большой высоте встречаются с холодными слоями воздуха. И происходит конденсация. Влага собирается в то, что люди называют облаками и тучами. Когда собирается большое количество влаги, она проливается вниз крупными каплями. Это и есть дождь.

Калека почесал свой подбородок механическим пальцем левого экстензора.

— Гм, гм. Ясненько. А вы совершенно уверены, что это так? — с искренним недоверием спросил Тибор.

Впрочем, в словах сверхкомпьютера ему почудилось что-то знакомое. Не исключено, что давным-давно, в лучшие времена, Тибор слышал подобное, ныне забытое объяснение феномена дождя.

— Следующий вопрос, — сказала Супер-М.

— Этот вопрос потруднее, — предупредил Тибор. Его голос опять стал сипловатым от волнения.

Супер-М справилась с первым вопросом — насчет дождя, пусть-ка попробует осилить следующий!

— Скажите мне, — медленно произнес он, — что заставляет Солнце двигаться по небу? Почему оно не падает на Землю?

Передвижная часть компьютера стала издавать причудливые жужжащие звуки — что-то вроде смеха.

— Ответ тебя очень удивит. Солнце вообще не движется. Правильнее сказать, то перемещение, что видят люди, вовсе не является движением. Люди наблюдают за движением Земли вокруг Солнца. Поскольку люди находятся в позиции неподвижных наблюдателей, им чудится, что перемещается Солнце. Смехотворное заблуждение. Вокруг Солнца вращаются по эллиптическим орбитам девять планет. Земля — одна из них. Полагаю, что это исчерпывающий и удовлетворительный ответ на твой вопрос.

Сердце Тибора упало. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы взять себя в руки, справиться с холодным огнем, пробежавшим по всему его куцему телу.

— Иисусе! — произнес он вполголоса, обращаясь не то к себе, не то к почти безлицей механической мегере, стоявшей возле его тележки. — Что-то мои вопросы не того… Впрочем, задам третий, последний.

Но эту сволочь ничем не смутить — непременно ответит, так ее растак!

— Думаю, с этим вопросом вы сядете в лужу, — произнес он вслух. — Ни единое живое существо ответа на него не ведает. Ну-ка: что было началом Вселенной? Ведь вас при начале мира не было — так? Стало быть, вы ничего про это знать не можете!

— Есть несколько теорий касательно происхождения Вселенной, — ни на мгновение не смутившись, ответила Супер-М. — Согласно самой убедительной гипотезе, началом мира был Большой Взрыв…

— Никаких гипотез, — решительно перебил ее Тибор.

— Но…

— Только факты!

Повисла тишина. Оба молчали. Немного погодя невнятно-женская фигура "ожила", если этот глагол приложим к машине.

— Возьмем, к примеру, образцы лунного грунта, доставленные на Землю в 1969 году. Их возраст указывает на то, что…

— Вывод давайте, вывод! — снова перебил ее Тибор.

— Вселенной минимум пять миллиардов лет.

— Нет, так не пойдет! — сказал Тибор. — На самом деле вы не знаете. Вы не помните. Та ваша часть, которая знала верный ответ, погибла во время Катастрофы.

Он рассмеялся — надеясь, что его смех покажется со стороны раскатисто-триумфаторским. Но вышел неуверенный смешок, который быстро и стыдливо увял на его губах.

— Вы впали в маразм, — продолжил Тибор чуть слышным голосом, робея от собственной наглости. — Да-да, как облученный старик. От вас осталась пустая хитиновая оболочка, вы лишь обманчивая видимость кладезя всех знаний!

Он понятия не имел, что значит "хитиновая", но употребил это слово для пущей красоты, потому что отец Хэнди имел привычку употреблять его в подобных случаях — с явным осуждением в голосе.

В этот решающий момент Супер-М заколебалась. Эта гадина не совсем уверена в том, что правильно ответила на вопрос. И действительно, следующую фразу Супер-М произнесла странно дрожащим голосом — свидетельство ее растерянности.

— Спустись на один уровень со мной и покажи мне недостающий или поврежденный блок моей памяти.

— Совсем рехнулась. Как же я его найду! — сказал Тибор и искренне расхохотался.

— Похоже, ты прав, — пробормотала Супер-М. Псевдоженщина была полна сомнений и даже отступила на несколько шагов от его тележки и коровы.

— Я хочу употребить тебя в пищу, — сказала она без особой уверенности в голосе. — Спустись на землю и следуй за мной в бункер, чтобы я могла разложить тебя на атомы, как я разлагала всех тех, кто приходил по этой дороге прежде.

— Ишь, чего захотела, образина! Накось, выкуси! Не дождешься!

Тибор поспешно запустил свои механические пальцы в карман, выхватил пистолет и прицелился в управляющий блок Супер-М — в электронный мозг мобильной части сверхкомпьютера.

— Пиф-паф, — сказал он со смехом, — и тебе конец!

— Нет, не надо, — ровным тоном попросила Супер-М. — Лучше стань моим помощником. Будешь обслуживать меня. Пойдем вниз, и я тебе покажу…

Тибор выстрелил только один раз. Пуля угодила в металлическую голову и пробила ее. Псевдоженщина закрыла глаза, потом быстро открыла их и долго, пристально глядела на Тибора. Потом повела глазами влево-вправо, будто ни на что не могла решиться. Кончилось тем, что она заморгала и стала оседать, пока не рухнула в высокий бурьян.

Тибор протянул к ней манипуляторы, схватил и попытался поднять. Смертельно опасная "образина" теперь превратилась в аккуратную груду металла — что-то вроде большого сложенного раскладного стула. Пропади она пропадом! На кой она ему? "Если и сумею поднять, — подумал он, — коровенка моя может не справиться с таким грузом ни на что не годного железа".

Тибор тронул спину голштинки кнутовищем. Она не заставила просить себя дважды — потащила за собой тележку с калекой.

"А я таки вывернулся, не пропал".

Стайка негритят расступилась, пропуская тележку. Все время, пока шло его единоборство с Супер-М, они стояли поодаль и внимательно наблюдали, чем все кончится. Отчего она не раскладывает на атомы этих несмышленышей? Загадка.

Корова неспешно вышла на дорогу и затрусила вперед. Мухи жужжали в воздухе и облепляли ее тело, но голштинка величаво игнорировала навязчивых насекомых, как будто и она понимала, какую великую победу они с Тибором только что одержали.

Глава 8

Корова поднималась все выше и выше. Путь лежал по расщелине между скалами. Справа и слева из земли торчали корни высохших деревьев. Тележка двигалась по изгибам пересохшего русла извилистой реки.

Спустя некоторое время у земли заклубился туман. Голштинка запыхалась от подъема и остановилась передохнуть. Тибор ее не тревожил.

Первые капли отравленного дождя прошелестели по листьям бурьяна. Ветер раскачивал мертвые стволы деревьев.

Тибор слегка тронул спину голштинки кнутовищем, и она покорно двинулась вперед.

Тележка покинула пересохшее русло и, перевалив через холм, очутилась на каменистом поле, заросшем подорожником и одуванчиками. Повсюду виднелись высохшие стебли сорняков, впереди — остатки сломанной изгороди.

Тибор вынул замасленную карту и принялся ее изучать. Сомнений нет. Вскорости он повстречает южные племена, а затем… "

Голштинка провезла тележку через широкую дыру в изгороди и остановилась у полуразрушенного колодца, наполовину заваленного камнями и землей. Сердце Тибора учащенно забилось от волнения. Что там впереди? Руины здания, торчащие во все стороны деревянные балки, битое стекло, покореженная мебель. А вон обгорелая старая автомобильная шина, изгнивший матрас на ржавых пружинах кровати… По краю поля стояли ряды старых деревьев — теперь сухие безлистные остовы. Все деревья в округе были именно такие — безжизненные черные палки с ветвями, многие из них выворочены из земли непрестанными ветрами.

Тибор направил тележку к бывшему саду. Ветер порывисто дул ему в лицо, принося струи зловонного тумана. Кожа калеки стала влажной и поблескивающей от оседающего на ней тумана.

— Тпру, — сказал Тибор, натягивая поводья.

На протяжении долгого времени он рассматривал старое иссохшее яблоневое дерево. Никак не мог отвести глаза. Вид этого дряхлого дерева — в отличие от остальных деревьев наполовину живого — и притягивал его, и сердил. "Единственное из всех цепляется за жизнь, — подумал он. — Все проиграли битву за жизнь, а оно продолжает прозябать — такое убогое, такое уродливое…"

Дерево действительно выглядело малоприглядно; голые ветви, почерневшая кора. Только кое-где трепещут на ветру одинокие листики да упрямо не желают падать несколько уже высохших, сморщенных яблок. Эти яблоки выглядели позабытыми-позаброшенными сиротами — и ветер-то их лупцует, и дождь-то их мочит, и туман донимает своими холодными щупальцами… Внизу, меж камней, застряли старые полусгнившие листья.

Тибор в задумчивости протянул экстензор, механическими пальцами сорвал листок с яблони и вперился в него взглядом.

"Какого рожна я тут делаю?" — мелькнула внезапная мысль.

Корявое почернелое дерево грозно накренилось от порыва ветра. Узловатые сучья истошно заскрипели. Тибор невольно отпрянул — до того противный звук издал этот древесный старец, цепляющийся за ненужную жизнь.

Близилась ночь. Стремительно темнело. Следующий порыв холодного ветра полуразвернул Тибора в тележке. Он заворочался, завозился, с трудом вернулся в прежнее положение, одергивая манипуляторами свое задравшееся пальтецо. Долина погружалась в густые сумерки. Скоро наступит непроглядная темнота.

В тумане и сумраке яблоневое дерево казалось зловещим, суровым. Ветер сорвал с него еще несколько листов, и те медленно закружились к земле. Один листок пролетел совсем недалеко от головы Тибора — он попытался поймать его, но механические пальцы ухватили пустоту.

И такая тоска его взяла, беспричинная, острая, и такую усталость, смешанную со страхом, он вдруг ощутил, что тут же сказал самому себе: "Надо поскорей убираться отсюда!" — и хлестнул коровенку кнутом.

Но тут его взгляд упал на одно почти живое яблоко на ветви, и он внутренне успокоился — так же внезапно, как до этого ошалел от вдруг поднявшегося из нутра сознания своего сиротства.

Тибор привел в действие рацию, притороченную к тележке в отделении за его спиной.

— Святой отец, — сказал он. — Сил нет продолжать.

Он подождал; ответом было лишь потрескивание. Он стал нетерпеливо крутить ручку настройки, чтобы поймать в эфире хоть чей-нибудь голос.

"Не с моим счастьем. Что ж это за доля такая мне выпала — тащить на плечах все горести мира, этакую неподъемную ношу! Не поднять и не бросить. А сердце ноет и разрывается".

И еще он подумал: "Ведь ты сам хотел чего-то в этом роде. Ты хотел чего-то нескончаемого — или полной нескончаемой радости или совершенной нескончаемой скорби. Вот и получил — нескончаемую скорбь. Иного на сем пути обрести ты и не мог. Потерялся на закате, в тридцати милях от родного дома. Ну, куда теперь двинешь, дурачина?"

Тибор снова нажал кнопку микрофона и хрипло произнес:

— Отец Хэнди, нет моей мочи терпеть все это. Тут кругом все мертвое. Ничего, кроме тлена и смерти. Вы меня слышите? Вы меня понимаете?

Он перешел на волну, где должен был слышать голос святого отца. Опять помехи. И молчание.

В сумраке то яблоко влажно посверкивало и теперь казалось почти черным. На самом деле оно, конечно, красное. Очевидно, гнилое, только отсюда не видать. Но как оно себя предлагает, как оно хочет быть съеденным, убитым…

Кто знает — быть может, это волшебное дерево. Ему не доводилось прежде видеть волшебных деревьев, а отец Хэнди не единожды рассказывал о них.

"Если я съем это яблочко, произойдет что-то очень хорошее. Христиане — тот же отец Абернати — твердят, что в яблоке — зло, оно есть сатанинский плод, и вонзить зубы в него — значит впустить в мир грех. Но мы-то в это не верим, — сказал он себе. — А коли эта история с яблоком не враки, то приключилась она в незапамятные времена и в другой стране".

У Тибора целые сутки не было ни крошки во рту. Он изрядно проголодался.

"Сорву-ка я это яблоко. Но есть его не стану".

Он потянулся, сорвал экстензором вожделенный плод и приблизил его к глазам, осветив маленьким шахтерским фонариком, закрепленным на шлеме. И в этот момент…

Да, что-то явственно двигалось на периферии его зрения. Он проворно повел глазами в сторону. К нему приближались двое.

— Добрый вечер, — сказал тот, что был особенно тощий. — Вы не из наших мест, да?

Оба незнакомца подошли вплотную к тележке, и калека направил фонарик на их лица. Две особи мужского пола, высоченные — под два с половиной метра, худые, покрытые ороговевшей голубовато-серой кожей, которая напоминала золу. На руках по шесть-семь пальцев — и по нескольку лишних суставов.

— Здрасть, — выдавил Тибор.

У одного в руке был тесак для рубки сучьев. У второго, одетого в ветхие штаны и изодранную холщовую рубаху, руки были пусты. Оба — кожа и кости. Причем почти буквально кожа и кости, мяса совсем не заметно. Тело из одних острых углов. Глаза большие, полные любопытства. Веки до странности массивные. Можно не сомневаться, что и внутри у них все так же причудливо — иной обмен веществ, иная система пищеварения, возможно, даже иная клеточная структура. А потому кормиться они могут уже совсем другим — к примеру, окрестной глиной с личинками, раскаленной лавой или растворенным металлом.

Два монстра с интересом рассматривали пришельца.

— Гляди-ка, — сказал один. — Никак человекоподобный человек!

— Можно и так выразиться, — отозвался Тибор.

— Меня зовут Джексон, — подхватил тот, что был совсем тощий и выглядел помоложе. — А моего друга зовут Поттер.

Тибор не очень ловко пожал сперва одну тощую руку, покрытую голубовато-серой ороговевшей кожей, потом другую.

— Добро пожаловать, — сказал Поттер, широко открывая свои покрытые чешуйками губы. — Можно взглянуть на вашу повозку? Э-э, да вы к ней привязаны! Никогда не видели подобной штуковины.

"Мутанты, — классифицировал их Тибор про себя. — Ящероподобные мутанты". Он старательно подавил брезгливое отвращение и навесил улыбку на губы.

— Я бы с радостью показал вам тележку, ребята, — сказал он, — да вот только больно трудно мне из нее выбраться. У меня нет конечностей. Видите, две железные хваталки — вот и все, что у меня есть.

— Ага, — понимающе кивнул Джексон. — Ну и дела. Видим, видим.

Джексон хлопнул голштинку по боку. Она тихо замычала и подняла голову. Во мраке было видно, как коровенка мотает хвостом.

— И быстро она возит вас? — спросил Джексон.

— Более-менее.

Левый экстензор Тибор опустил в карман, где лежал уже перезаряженный пистолет. В случае чего он уложит хотя бы одного из них.

— Я живу милях в тридцати отсюда. Мы свой поселок зовем — Шарлоттсвилль. Слышали о таком?

— А то как же, — сказал Джексон. — И сколько вас там?

— Сто пять человек.

Тибор счел за благо сильно преувеличить размеры населения родного городка. Авось не посмеют убить жителя большого поселения — побоятся, что кто-нибудь из ста пяти шарлоттсвилльцев явится и отомстит.

— Вы как умудрились выжить? — спросил Поттер. — Ведь тогда всю округу сровняли с землей.

— Мы прятались в подземных шахтах, — объяснил Тибор. — Точнее говоря, наши предки прятались. Успели убраться под землю перед самой Катастрофой. У нас в городке жизнь сносная — ничего устроились. Огородничаем в теплицах, есть кой-какая техника, насосы для воды, компрессоры, электрогенераторы. Есть даже токарные станки. И ткацкие.

Он не стал уточнять, что электрогенераторы работали на мышечной силе и только половина теплиц функционировала нормально. Девяносто лет прошло после Катастрофы — металл и пластик поизносились, невзирая на постоянную починку и заботливое отношение. Все в их городке ветшало и приходило в негодность.

— Вишь ты! — покачал головой Поттер. — Дейв Хантер оказался дураком набитым.

— Дейв? Это тот — большой, жирный? — спросил Джексон.

— Дейв говорит, — сказал Поттер, — что за пределами наших мест больше не осталось человекоподобных людей.

Он с любопытством разглядывал тиборовский шлем с фонариком.

— До нашего поселка час езды на вездеходе, — продолжил Поттер. — Мы с Джексоном выехали охотиться на вислоухих зайцев. У них вкусное мясо, но тащить их непросто — каждый весит килограмм десять.

— И как вы на них охотитесь? — спросил Тибор. — Не с тесаком же гоняетесь!

Поттер и Джексон рассмеялись.

— Глядите. — Поттер запустил ручищу в карман и достал длинный медный прут. Карман, видать, был преглубокий — да и рука была некороткой.

Тибор осмотрел прут в свете фонарика. Сделан вручную. Кропотливо обработанная мягкая медь. С одной стороны заостренный наконечник. Словом, что-то вроде дротика.

Из другой штанины Поттер извлек некое подобие небольшого арбалета.

— Вкладываем и стреляем, — пояснил он. — Бьет наповал.

— Занятно, — сказал Тибор нарочито беззаботным тоном. Вглядываясь в неясные очертания голубовато-серых лиц, мало похожих на человеческие, он спросил: — А "человекоподобные люди" есть тут поблизости?

— Хрен тут, а не человекоподобные. Ни одного нету, — ответил Поттер.

— Слушайте, — оживился Джексон, — оставайтесь с нами на время! Мы верим, что такие, как вы, приносят удачу нашему племени. Наш Старик будет очень рад приютить вас: вы первый человекоподобный человек, которого мы видим за последнюю пару лет. Как вам наше предложение? Мы будем о вас заботиться, кормить, приносить всякие растения и животных. Давайте поживите у нас недельку!

— Спасибо, ребята, но не могу, — сказал Тибор. — У меня срочное дело. Но вот на обратном пути…

Он порылся в своем вещевом мешке и вынул фотографию она Люфтойфеля.

— Поглядите, никогда не видели этого человека? Поттер и Джексон внимательно изучили лицо на фотографии.

— Человекоподобный человек, — протянул Поттер. — Говоря по совести, вы все для нас на одно лицо.

Возвращая фотографию Тибору, Джексон заметил:

— А вот наш Старик вполне может узнать этого типа. Идемте с нами. Это большая удача — иметь у себя в гостях взаправдашнего человека. Ну, соглашайтесь!

— Нет, — сказал Тибор, решительно мотнув головой. — Мне надо ехать дальше и непременно разыскать этого мужчину.

Джексон видимо огорчился.

— Послушайте, хотя бы на самое короткое время. Хотя бы переночуйте! Мы вам натащим еды — такой, что едят люди вроде вас.

— Вы уверены, что в округе нет человекоподобных людей? — гнул свое Тибор. При этом он тронул бок голштинки кнутовищем.

— Долгое время мы считали, — сказал Поттер, — что их тут совсем нет. Потом стали ходить неясные слухи, будто живут здесь какие-то. Но только слухи.

Джексон показал сперва в одном направлении, потом неопределенно махнул рукой на юг.

— Нет тут настоящих людей. — Неопределенно махнув рукой на запад, Джексон добавил: — Где-то там живет племя роллеров. — Столь же неопределенно указав на юг, он сказал: — А там обитают два племени багсов. Все они мало похожи на стандартных людей. По округе иногда шастают бегуны. А на севере в норах — подземное племя. Живут, как кроты, и слепые, как кроты.

Джексон и Поттер разом передернули плечами при воспоминании об этих подземных жителях.

— Терпеть не могу все их буры и копалки! — воскликнул Джексон. — А впрочем, все не без странностей. Я думаю, мы вам кажемся… ну, по меньшей мере очень странными.

Тибор постарался сменить тему разговора.

— А что это за особенная такая яблоня? Не то ли это дерево, с которым связано иудейско-христианское представление о змие, соблазнившем человека в райском саду?

— По нашим представлениям, рай земной находится на востоке — примерно в ста милях отсюда, — ответил Джексон. — Ведь вы христианин, да?

Тибор кивнул.

— А фотография, что вы нам показали…

— Это христианский святой? — подхватил Пот тер.

— Нет. — твердо покачал головой Тибор. "Просто-таки поразительно, — подумал он, — здешние жители, видно, и слыхом не слыхали про Служителей Гнева, а Шарлоттсвилль знают только по названию. Впрочем, и мы практически ничего не знаем о них".

Тут к ним приблизился третий полуящер.

— Здравствуйте, стандартный, — промолвил он, приветливо помахав рукой-лапой. — Прости за любопытство, я подошел поглядеть, какой он — нормальный человек.

После внимательного осмотра полуящер заявил:

— Ну, не так уж вы от нас и отличаетесь. Вы можете жить на поверхности земли?

— Еще как можем, — ответил Тибор. — Но я, так сказать, не образцовый человек. Я "неполный", то есть у меня нет всех конечностей. Сами видите. — Тут он и третьему полуящеру показал фотографию Люфтойфеля. — Не видали такого? Только хорошенько напрягите память. Для меня это очень важно.

— Хотите разыскать его? — спросил новоподошедший. — Яснее ясного, что вы совершаете паломничество. Иначе чего ради вы, безрукий-безногий, предприняли бы многотрудное путешествие — да еще и ночью не прекращали двигаться вперед!.. Ну и хитрая у вас тележка! Неужели вы ее сами соорудили — не имея рук! Или ее построил для вас кто-то другой? А если вам сделали такое занятное средство передвижения, значит, вы человек для кого-то ценный.

— Я художник, — простодушно пояснил Тибор.

— А-а, верно я угадал. Вы человек ценный. — Послушайте, "неполный", а вы в курсе того, что за вами следят?

— Что? — сразу же поверил и всполошился Тибор. — Кто?

— Другой стандартный человек, — сказал полуящер. — Но он едет за вами на машине с двумя колесами — такая штуковина с цепью и педалями. Не помню, как называется. Весолипед, что ли.

— Велосипед!

— Ну да, он самый.

— Вы можете меня спрятать? — спросил Тибор и только тогда подумал: "Э-э, да они разыгрывают меня, чтобы затащить к себе в поселок, что, согласно их поверью, приносит удачу".

— Конечно! Запросто! С удовольствием! — в три голоса ответили его новые знакомые.

— С другой стороны, — быстро пошел на попятный Тибор, — один человек никогда не убьет другого человека.

Он и сам понял, какую глупость он сморозил. Человеку убить человека — самое плевое дело. По крайней мере так раньше было. "Вон какую бойню развязали", — подумал он, имея в виду Катастрофу.

Полуящеры о чем-то тихо совещались между собой. Затем Джексон обратился к Тибору с подчеркнуто небрежным вопросом:

— Слушайте, а у вас есть металлические деньги?

— Нет, — настороженно ответил Тибор. Разумеется, он лгал. У него был запас пятидесятицентовых монет в потайном ящике тележки.

— Я спрашиваю, — продолжил Джексон, — потому что у нас есть собака на продажу.

— Что? — переспросил Тибор.

— Собака.

Джексон и Поттер тут же скорыми шагами скрылись в темноте. Наблюдая за их уверенной походкой в почти кромешной темноте, Тибор пришел к выводу, что у полуящеров и зрение мутантное и они отлично видят в темноте — как коты.

Оставшийся полуящер занялся разведением костра. Собирая сучья, он спросил Тибора:

— Вы что, никогда собаки не видели?

— Видел, но уж очень давно, — машинально солгал Тибор. Он тянул время, чтобы обдумать ситуацию.

— Собака — ваша преданная собака — сумеет отогнать другого человека, если вы дадите ей соответствующую команду. Разумеется, собак надо прежде дрессировать. На эволюционной лестнице они существа низшего порядка — по сравнению с людьми и с нами. Это не те изысканные собаки, которых люди держали у себя дома до Катастрофы. Это одичавшие собаки, которых нужно опять приручать.

— А сможет собака помочь мне в поисках того, кого я ищу?

— Дайте-ка еще раз взглянуть на его физиономию. Ага. Значит, вот кто вам нужен. А он хороший человек?

— Э-э, трудно сказать, — уклончиво ответил Тибор.

— За него обещана награда?

Тибор на секунду задумался, потом торжественно провозгласил:

— Пятьдесят центов!

— Да ну! — Чешуя на полуящере встала дыбом от возбуждения. — За живого или за мертвого?

— Он бессмертен.

— Бросьте. Все смертны.

— А вот он не умрет.

— Он что, из этих? Сверхъестественный?

— Да, можно и так выразиться, — кивнул Тибор.

Никогда не видел сверхъестественных существ. — Ни разу в жизни.

— Но у вас же есть религия, так?

— Да. Мы поклоняемся рассвету.

— Странно, — произнес Тибор.

— Когда солнце утром встает, — сказал полуящер, — зло удирает из мира. Вы верите, что на солнце есть жизнь?

— Навряд ли. Уж очень там должно быть жарко.

— Но тамошние жители могут быть из алмазов.

— Нет, ничто не выживет при такой температуре.

— А как быстро движется солнце?

— Несколько миллионов миль в час.

— На самом деле оно больше, чем кажется, — сказал полуящер, пытливо глядя на своего собеседника.

— Намного больше. Почти миллиард миль в диаметре.

— Вы там бывали? — простодушно спросил полуящер.

— Да я же говорил: ничто там не выживет. Кроме того, там ничего твердого, все так раскалено, что существует в газообразном состоянии. Так что на солнце и встать-то некуда… Послушайте, кто же может меня преследовать? Разбойник? Тот человек, который идет следом за мной — как он выглядит?

— Молодой.

— Ба! Пит Сэндз! — вдруг осенило Тибора.

В этот момент из темноты вынырнули Поттер и Джексон.

У Поттера на руках было большое рыжее животное, оно скулило и вырывалось. Тибор внимательно изучил животное, направив на него фонарик.

— Собака перестала скулить, обнюхала его — и вдруг завиляла хвостом.

— Э, да вы понравились Тоби! — сказал Джексон.

— Мне бы очень хотелось иметь собаку, — с дрожью в голосе сказал Тибор.

Это было бы здорово — иметь такого же друга, как верный Том-Шустрик Пита Сэндза. Какое-то странное хорошее чувство приятно шевельнулось в глубине тиборовской души, и с самого дна его сознания всплыла надежда, которая, можно сказать, искони покоилась там с камнем на шее.

— Гав-гав! — проговорил он, протягивая манипуляторы и осторожно подхватывая ими небольшого рыжего пса — мохнатое чудо с дружелюбно виляющим хвостом. — Да неужто вы расстанетесь с таким славным песиком!

Джексон, чуждый всякого политеса, произнес:

— Человекоподобных людей следует защищать. Это закон. Нас учат ему чуть ли не с грудного возраста.

— Чтобы они снова могли заселить всю планету, — подхватил Поттер. — Чтобы передали потомству свои неповрежденные гены.

— Что такое гены? — спросил Тибор. Поттер неопределенно махнул рукой:

— Будто вы сами не знаете. Такие штуковинки, которые есть в мужской сперме.

— А что такое сперма?

Трое его необычных собеседников вполне по-человечьи рассмеялись. Но рассмеялись смущенно и ничего не ответили на прямой вопрос.

Тогда Тибор спросил:

— А что ест эта собака?

— Что попало. Она сама кормится. Так что тут без проблем.

— И сколько она проживет?

— Ха! Кто ж ее знает. Может, двести лет. А может, триста.

— Тогда она меня переживет, — сказал Тибор. Как ни странно, эта мысль огорчила его — даже настроение разом упало. Снова он ощутил себя слабым и одиноким. "Что это я так легко раскисаю, — с возмущением подумал он. — Еще не получил собаку, а уже разнюнился по поводу предстоящей черт знает когда разлуки. Я ведь человек, а не слизняк какой-то. По крайней мере в глазах этих симпатичных страшилищ я человек высшей пробы. Они почитают меня. Поэтому мне надо испытывать гордость от присущей человеку способности привязываться и любить и любоваться силой своих эмоций, а не предаваться горестным мыслям о том, что всякая дружба кончается за могилой".

Тем временем костер разгорелся. Стало уютней в ночи. Но тут все три полуящера внезапно круто отвернулись от тележки и напряженно уставились в темноту. Что-то они там увидели.

— Что случилось? — встревоженно спросил Тибор. Его манипулятор сжал пистолет в кармане.

— Багсы, — лаконично ответил Поттер.

— Сукины дети! — пробормотал Джексон.

— Багсы! Ужас какой!

Тибору доводилось слышать об этих совсем уж жутких мутантах — человеко-насекомых с многофасеточными глазищами, как у мух, и ярким панцирем. Даже страшно подумать, что такие мерзостные существа могли произойти от млекопитающих — и всего лишь за несколько десятилетий. Да, радиация чудовищно ускорила и исказила эволюцию видов. Еще девяносто лет назад у нас были одинаковые предки. А теперь у этих багсов — жало с ядом! Какое поругание привычного миропорядка! Какое поругание Божьей воли!

— Что вы тут делаете? — прогремел дребезжаще-металлический голос.

Тибор увидел совсем рядом несколько вроде бы человеческих фигур — на двух ногах, прямоходящие. Они сошлись на свет его фонаря.

— Гы-гы, ящеры! — саркастически продребезжал один из багсов. — И, чтоб я сдох, обрубок человека?

Пять багсов обступили костер и стали греть свои…

"Боже мой! — только и мог подумать Тибор, разглядев их хорошенько в свете костра. — Боже мой!"

Итак, багсы стали греть свои до смешного уязвимые тела — достаточно было ударить багса кулаком по мягенькому брюшку, и он складывался пополам от боли. А удар посильнее мог и вовсе вышибить из него душу — Боже мой, и у этих тварей не иначе как есть душа! Хрупкость тела выработала соответствующие нормы поведения у багсов: вся их сила заключалась в языке — в умении складно говорить и добиваться своего с помощью красноречия. Умение багсов кому угодно заморочить голову спасало их в послевоенном жестоком мире. Они были самыми великими лгунами на Земле.

Эти пятеро вроде бы не имели при себе оружия. Так что сгрудившиеся у тележки полуящеры, которые поначалу стушевались, теперь заметно расслабились, страх улетучился. Теперь на их стороне был их исполинский рост и сила шестипалых лап.

— Привет, клопики, — сказал Джексон, вполне Дружелюбно кивая людям с естественным панцирем. — Всегда хотел спросить: откуда у вас легкие? Странное дело! У насекомых никаких легких не имеется. Это против природы.

Поттер подхватил его шутливую интонацию:

— Давненько я не ел суп из багсов.

Ошарашенный Тибор тихонько спросил Поттера:

— По-моему, это не шутка. Вы что, в самом деле употребляете багсов в пищу?

— А что тут такого? — так же тихо ответил Поттер, наклоняясь к Тибору. — В самые трудные времена случается… но вкус у них преотвратный!

— Вы бы заткнулись, уроды чешуйчатые! — огрызнулся один из багсов. Похоже, эти пятеро не очень-то испугались воинственных гигантов, потому что спокойно грелись и не помышляли о бегстве.

— Эй, ящеры, где вы свои хвосты потеряли? — сказал другой багc.

— Да нет, — возразил ему третий багc, — у них что-то виднеется за задницей. А, это ж их елда! Вы же знаете, ребята, что у ящеров член находится за спиной.

Багсы хрипло заржали.

— Слышал я про одного ящера, — сказал один из них, — которого муж застал со своей женой за этим самым делом. Ну, любовник, ясное дело, попробовал драпануть, а муж возьми и наступи ему на торчащую сзади елду! Попался, голубчик!

Багсы опять загоготали. Похоже, они от души развлекались тем, что полуящеры языки проглотили от возмущения.

— Ну и что случилось, когда муж наступил на член любовника? — спросил рассказчика другой багc. — Член отвалился?

— Разумеется, отвалился. Так и лежал в грязи до самого заката — никак угомониться не мог, все корчился в агонии. Но что за беда — у них же члены снова отрастают, если оторвать.

Поттер процедил сквозь зубы:

— Самое время поставить на место двуногих блох. Послушать этих заносчивых засранцев, так краше их нет никого на свете.

Он поглядел на багсов исподлобья, потом зашарил глазами в поисках чего-нибудь тяжелого, чтобы запустить в обидчиков. Но не торопился лезть в драку, и багсы казались совершенно спокойными — ни один из них даже не шелохнулся.

И тут Тибор понял, почему они держатся так нагло и самоуверенно. Они явились не одни. За ними следовало два десятка бегунов.

Глава 9

С бегунами он встречался не впервые. Попрыгунчики изредка заглядывали в Шарлоттсвилль — их там никто не трогал. Вообще в местах, где обитали бегуны, царил дивный мир и покой, образцовая миролюбивая атмосфера, что было напрямую связано с добрым нравом самих бегунов.

И сейчас на Тибора смотрели снизу миролюбивые добрые мордашки. Эти существа были небольшого росточка — примерно метр двадцать. Упитанные, кругленькие, покрытые густой шерсткой. Глаза-бусинки, подвижные принюхивающиеся носы и несоразмерно большие ноги, как у кенгуру.

Тибор в который раз подивился резвым эволюционным энтелехиям, [19] толчком к которым послужило именно то, что было, казалось, убийственным для любой жизни.

Сколько разнообразнейших видов человека возникло — и в какой короткий срок! Будто природа сделала отчаянную и могучую попытку преодолеть последствия глобальной войны: радиацию, гибель большинства людей и бесчисленное множество пролитых и распыленных токсинов.

— Да будут ясными ваши мысли, — произнесли бегуны слаженным хором, поводя длинными усами.

Один из них осведомился у Тибора:

— Как случилось, что у вас нет ни рук, ни ног? Вы очень странная особь!

— Война, — неопределенно отозвался Тибор, пресекая чрезмерное любопытство бегунов.

— А вы знаете, что ваша тележка неисправна? — поинтересовался другой бегун.

— Да что вы говорите! — удивленно воскликнул художник. — Она отлично едет. Довезла меня сюда — а это много миль.

Он сразу же поверил добродушному бегуну, и его охватила паника.

— Здесь поблизости есть ПАМЗ — полностью автоматизированный мини-завод, — сообщил самый крупный бегун. — У него нынче почти нет работы — не то что в былые времена. Этот ПАМЗ может что угодно починить — если хорошенько его попросить Вероятнее всего, он без труда заменит износившиеся части вашего колеса. И почти за бесценок.

— Ах, беда-то какая! — запричитал Тибор. — Да, колеса действительно мало смазывали — они могли и поизноситься. Поттер, приподними-ка, пожалуйста, этот край тележки. Вот так, спасибо… — Калека покрутил оторвавшееся от земли колесо. — Вы правы, надо чинить. И где этот… как его… ПАМЗ?

— В нескольких милях отсюда, — сказал самый крохотный из бегунов. — Поезжайте за мной. — Он двинулся вперед в темноту, остальные бегуны потянулись за ним. Крохотуля оглянулся и уточнил: — Поезжайте за нами. Ведь вы, ребята, тоже со мной?

— А то как же! — хором ответили все бегуны. Похоже, они держались тесной группой и все делали сообща.

Тибор тихонько спросил Поттера и Джексона:

— Можно доверять этой публике?

Сейчас его воображению рисовалась страшная картина: как эти милые бегуны увлекают его в глухомань, где убивают, чтобы присвоить замечательную тележку. Время такое крутое, что даже таким мохнатым очаровашкам не очень-то доверяешь.

— Этим доверять можно, — сказал Поттер. — От них никакого вреда. Чего не скажешь про этих вонючих багсов!

Тут он наподдал ногой одного из них, другие бросились врассыпную — подальше от его чешуйчатой задней лапы.

— К ПАМЗу! К ПАМЗу! — весело распевали бегуны, вприпрыжку несясь впереди тележки.

Голштинка, равнодушная к калейдоскопу новых престранных знакомцев, резво шла по полю, изредка мыча, — ей были не по душе эти прогулки в темноте. Тибор тихо лежал в тележке, нервы его были снова предельно напряжены.

— Мы прыг-прыг — одна нога здесь, другая там! Мы прыг-скок к замечательному ПАМЗу, где дешево починят тележку безрукого-безногого! — распевали бегуны, пересмеиваясь и от избытка чувств бегая кругами вокруг движущейся тележки. — Душка ПАМЗ, прилежный электронный малый, гарантийный даст талон: на миллион миль или на тыщу лет — смотря по тому, что раньше истечет: километраж или годаж.

— Увидимся, когда вы будете возвращаться, — крикнул Тибору вслед Джексон. — Обязательно возьмите для верности письменную гарантию у этого самого ПАМЗа!

— Вы хотите сказать, что меня там могут надуть? Ответа он не расслышал.

До ПАМЗа они добрались на рассвете. До неприличия ярко окрашенные облака плыли по небу, словно нарисованные озорным ребенком. Птицы и квазиптицы щебетали в кустарнике, растущем по бокам тропы.

— Где-то тут, совсем близко, — сказал Эрл, предводитель бегунов, и остановился. Имя Тибор узнал, прочитав в лучах рассвета надпись на его комбинезоне. — Погодите, сейчас соображу.

— А как насчет перекусить? — спросил Эрла один из его товарищей.

— У ПАМЗа должно найтись что-нибудь съедобное, — сказал Эрл, мудро покачивая мохнатой головой. — Вперед, дружище! — скомандовал он Тибору, сопроводив свои слова энергичным взмахом лапы.

Во время ночного путешествия колесо тиборовской тележки скрипело все жалобней и жалобней — большая удача, что бегуны подметили опасность, когда Тибор еще ни о чем не подозревал!

— Здесь повернем направо, — сказал Эрл, приближаясь к зарослям тысячелистника, — а потом резко налево.

Его хвост замелькал среди кустов.

— Ага, вот и вход! А тележка может проехать вот здесь.

— Дорого обойдется? — настороженно спросил художник.

— Да ни во сколько, я думаю, — ответил Эрл, бежавший перед тиборовской тележкой. — Сюда нынче никто не заглядывает. Разруха и запустение. Так что ПАМЗ, вероятнее всего, только порадуется работе. Ему без дела и без компании, должно быть, скучно. Он, хоть и электронный, но, полагай, не каменный. Чувства имеет. Своего рода.

Миновав прогал между кустами, тележка Тибора выехала на большое ровное поле. Казалось, здесь всю растительность как ножом срезало. Центр проплешины занимал внушительных размеров плоский металлический диск; наверху имелась крышка. Весь ПАМЗ находился под землей, а металлический диск был только его макушкой.

Никакого движения. Тишина. Лишь зловещее посверкивание металла в лучах рассвета.

— Привет, — сказал Тибор, обращаясь к ПАМЗу. Бегуны даже припрыгнули от ужаса.

— Не разговаривайте с ним подобным тоном, — тихо подсказал Эрл, нервно подергивая усами. — Побольше почтения, а не то эта штуковина поубивает нас! Она ведь производила оружие и ремонтировала военную технику. Запрограммирована в том числе и на отражение диверсий и вражеских нападений! ПАМЗ мнителен и недоверчив — и вообще у него премерзостный характер.

— Добрый день, — сказал Тибор. — Всячески рад приветствовать вас, о высокоумный электронный брат по разуму.

— Если вы будете витийствовать или почтительно хамить, — мягко произнес Эрл, — она нас всех укокошит!

Тон бегуна был спокойный, очень терпеливый — словно он ребенка поучал.

"А может, — подумал Тибор, — я и есть ребенок относительно этой "штуковины". Растерянный, беспомощный ребенок. Эта "штуковина", как ни крути, почище мутантов, которые хоть как-то похожи на людей, — так что некий подход всегда можно найти".

— Мой друг, — обратился Тибор к ПАМЗу, который до сих пор не подавал никаких признаков жизни, — не можете ли вы помочь мне?

Эрл тихонько застонал.

— Тогда сами обращайтесь к нему! — раздраженно бросил Тибор.

"К какому количеству словесных па надо прибегнуть, чтобы разбудить интеллект этой причудливой конструкции, созданной во время войны? Замучишься делать коленца!"

— Послушайте, — твердо сказал Тибор, обращаясь разом к Эрлу и ПАМЗу, — мне действительно нужна помощь, но я не собираюсь рассыпаться мелким бесом, юлить и канючить только для того, чтобы мне починили одно чертово колесо. Овчинка не стоит выделки!

"Да гори оно все синим пламенем, — подумал он. — Подобные штуковины смешали человеческую расу с дерьмом, а я перед ними буду хребет гнуть!"

— Всемогущий ПАМЗ, — зычно провозгласил Эрл, — мы пришли, дабы просить у вас поддержки. Этот несчастный безногий и безрукий человек не сможет завершить свое путешествие без вашей любезной помощи. Правое переднее колесо его тележки подвело его в трудную годину.

Тут Эрл замолчал и внимательно прислушался, вытянув свою узкую голову, которая сильно напоминала собачью морду.

— Вот оно! — восхищенно пискнул самый маленький бегун, явно зачарованный величием опасного момента.

Крышка ПАМЗа распахнулась. Из его глубины лифтоподобный механизм выдвинул длинный металлический стержень, на конце которого было что-то вроде репродуктора. Репродуктор заходил из стороны в сторону, потом раструбом точно нацелился на Тибора.

— Если вас угораздило забеременеть, — скрежещущим голосом произнес репродуктор, — я могу предложить вам старинные средства: мышьяк, настой из ржавчины, воду, которой обмывали покойников, сухие толченые почки мула, пену с верблюжьих губ. Что вы предпочитаете?

— Нет, — сказал Эрл. — Беременность не имеет места. У повозки этого человека сносилось колесо. Будьте добры слушать внимательнее, сэр.

— Я никому не позволю разговаривать с собой в подобном тоне! — рявкнул ПАМЗ. — Я требую надлежащего уважения!

Секундой позже тот же лифт выплюнул из недр мини-завода второй металлический стержень — с носиком на конце. Похоже, это был газораспылитель.

— Я расцениваю ваши слова как государственное преступление, — сказал ПАМЗ. — Это словесная диверсия — подрыв в моем лице авторитета военнопромышленного комплекса. Вас ожидает смерть. Приговор обжалованию не подлежит.

При этом из газораспылителя ПАМЗа вылетело облачко сероватого дыма. Бегуны попятились.

— Я вас научу вежливости, хамье двуногое! Последние слова потонули в шипении. Тибор не был даже уверен, что расслышал правильно. Из репродуктора неслись отрывистые клокочущие звуки — должно быть, что-то сломалось в речевом оборудовании ветхого мини-завода. Оба стержня беспорядочно заерзали вверх-вниз — один хрипел, другой поплевывал крохотными облачками газа. С отравляющим газом тоже что-то было не в порядке. Затем стержни замерли, а из глубины заводика потянуло темным дымком. Оттуда же послышался противный скрежет — видать, зубчатая передача где-то полетела. Тибор осведомился у Эрла:

— Почему он настроен так враждебно?

В то же мгновение из недр ПАМЗа вырвались целые клубы черного дыма.

— Я не настроен враждебно! — яростно проорал репродуктор. — Ах ты, хренов сукин сын, в бога душу твою мать!.. Я очень дружелюбен — и в порошок сотру любого, кто думает иначе!

Шипение, еще больше дыма, подземный нарастающий рокот, который завершился жутким грохотом, как будто на протяжении нескольких секунд захлопнули одну за другой тысячу металлических крышек на контейнерах с мусором.

— Мне кажется, вы убили его, — пискнул бегун-кроха.

— Боже мой! — с отвращением выдохнул Эрл. — А впрочем, он скорее всего и не смог бы вам помочь. — Но голос Эрла горестно задрожал, когда он добавил: — Похоже, это я все испортил… Что нам теперь делать?

— Пущусь дальше в путь, — со вздохом сказал Тибор.

Он тронул спину голштинки своим манипулятором. Корова с коротким "му" развернула тележку и потащила в том направлении, откуда они приехали.

— Погодите! — воскликнул Эрл, поднимая свою мохнатую руку. — Давайте попробуем еще раз! — Он вытащил из кармана еще довоенную записную книжку и ручку. — Попробуем подать нашу просьбу в письменном виде — как делалось раньше. Опустим заявку в щель. Если и это не сработает, тогда уйдем восвояси.

Он медленно написал что-то, неумело водя пером по бумаге, затем вырвал страничку и направился с ней к открытому люку ПАМЗа.

— А стоит ли наступать на грабли во второй раз? — пискнул бегун-кроха. — Лбы у нас не чугунные.

— Верно! — сказал Тибор. — Оставьте этого электронного психа в покое.

Его тележка катила прочь. Неисправное колесо противно подвывало.

— Очевидно, вся беда в репродукторе, — отозвался Эрл. — Если мы сумеем…

— Всего доброго, — решительно сказал Тибор. Вскоре бегуны скрылись за кустами. Тележка покатила по дороге.

Тибора вдруг объяла меланхолия, приятное обволакивающее чувство безмятежного уныния. Откуда взялось это странное чувство? Неужели это бегуны его навеяли? От этих суетливых существ исходит такой покой… По непроверенным слухам, они одним своим теплым взглядом могут усмирять тайфуны. А вот с ПАМЗом что-то не справились. И все же приятно, что есть внутренне уравновешенные существа — посреди повсеместного хаоса.

Тележка погромыхивала, влекомая неутомимой коровенкой, а Тибору вдруг припала охота петь — и он затянул:

Освети тот угол, во коем ты… Следующие слова этого старинного церковного гимна позабылись, поэтому он затянул другой: Се мир отеческий. Каменья, дерева и ветр… Нет, не то. И он попробовал свой излюбленный старинный псалом номер сто: Восславим же Его, источник всех милостей и благ. Всякая тварь земная восславляет Его. Хвала тому, кто над нами, на небесах. Возблагодарим Отца, и Сына, и Духа Святого.

Но, похоже, он перевирал слова, и получалось не очень складно. Зато на душе сразу полегчало.

Тут Тибор обратил внимание на то, что злополучное колесо больше не подвывает. Он свесил голову и взглянул на ступицу. Ничего себе! Колесо вообще заклинило.

"Эх,, мало было печали, так черти еще накачали! — с горечью подумал он, натягивая поводья. — Тпру, милая!.. Ну, пегашка ты моя волоокая, далеко мы с тобой уехали, да не очень".

Тибор сидел неподвижно и впитывал в себя окрестные звуки: шелест кустарника и скрип деревьев на ветру, попискивание каких-то зверушек — одни проворно бежали по своим делам, другие — всякая мелкота — весело резвились на утреннем лacковом солнышке. Все они — дети мира сего, даром что тела их изуродованы, вид у них гротескный, гены порченые. Но и у этих смешных или страшных уродцев есть право веселиться на припеке.

Совы позасыпали. Правда, проснулись краснохвостые ястребы. Где-то вдали умиротворяюще красиво пела птица. А пела она — словами: "Освети тот угол, во коем ты…" Потом какая-то невнятица — и дивной трелью: "Хвала тому, кто дал крыло, и древо, и каменья. Благодарим! Твитти-туддл, твитти-туддл!" И птица начала пение сначала, повторяя все прежде спетое Тибором.

Эге, да это мутант — квазиптица. Интересно, она понимает, что поет? Или она вроде попугая? Кто ж знает… Он не может пойти к кусту и глянуть на нее — природа ходилок не дала. Ну а теперь вот еще и колесо заколдобило, будь оно неладно. "А мне было бы полезно побеседовать с квазиптицей. Вдруг ей доводилось встречать Господа Гнева, и она знает, где его искать?"

Тут в зарослях справа от него началось какое-то шевеление, оттуда показалось нечто большое, Тибор вытаращился в сторону зарослей — и глазам своим не поверил.

Там, свившись витками, лежал громадный червь — размером поболее питона. Червячище, медленно развиваясь, пополз в сторону остолбеневшего художника. Страшилище — то ли человекообразный червь, то ли червеобразный человек — тащилось вперед с небольшой скоростью, оставляя за собой заметный маслянистый след на траве. По мере приближения оно начало пищать — тоненьким пронзительным голоском.

Тибор совершенно растерялся — сидел, пришибленный, и ждал, что будет дальше.

Маслянистые струйки с червячища, попадая на листья — серые, зеленые, рыжие, — сперва окрашивали их, словно лаком, затем листья на глазах скручивались, будто облитые кислотой. По дороге исполинский червь задевал деревья, и с них сыпались мертвые плоды. Когда эта тварь доползла до дороги, от ее фырканья завихрилась пыль.

— Эй ты! — прошипел червячище. — Я могу тебя убить!

"Господи, и этот налаживается меня прикончить! Что ж вы все, сукины дети, повадились меня убивать!" — внутренне возмутился Тибор.

Червяк подполз совсем близко, остановился и заколотил хвостом по дороге, поднимая пыль в сторону пришельца. Затем подполз к луже и стал молотить хвостом по ней так, чтоб брызги летели в Тибора.

— Убирайся отсюда и оставь меня в покое! Я здесь охраняю сокровище. Ты бы и хотел добраться до него, но — накось, выкуси! Понял? Слышь меня? Вали отсюда!

Тибор крикнул:

— Да не могу я уехать!

Голос его дрожал, тело так трясло, что манипуляторы не сразу вытащили пистолет. Наконец он извлек оружие и прицелился в голову монстра-мутанта — получеловека-получервя.

— Слышишь ты, безрукий-безногий, я — порождение навоза! — заорал червовек. — Я родился в результате вашей дерьмовой войны. Это и твоя вина, что я такой уродливый. Ты только посмотри, какая мерзостная тварь перед тобой!

Червовек вытянулся и высоко поднял голову, как танцующая кобра. Его голова качалась в каком-то метре от Тибора. По извивающемуся телу текла зловонная жидкость.

Тибор от ужаса и отвращения закрыл глаза.

— Нет, ты гляди, гляди! — неистовствовал червовек.

— Ах ты, червяк глупый! — прохрипел Тибор, бессмысленно размахивая пистолетом.

Червяк-то червяк, но и человек, однако же! А в человека Тибору не стрелялось. Он беспомощно мотал головой, ожидая, что челюсти страшилища сомкнутся на его горле. Вот она — смерть неминучая! Он покорно закрыл глаза. Но и с закрытыми глазами ощущал, как у самых его губ мечется раздвоенный язык монстра.

— Я отравляю тебя! — злорадно провозгласил червовек. — Чувствуешь вонь — это мой пот! А сам я бессмертен, как все по-настоящему уродливое! Я есть Вечный Червь! Я буду жить, сколько будет существовать Земля!

Кольцами страшилище обвилось вокруг тележки и коровы. Когда червовек начал обвиваться и вокруг неполноценного тела калеки, Тибор включил генератор электрического поля — в последней безнадежной попытке спастись.

Послышалось жужжание, посыпались искры — и червь стремительно отпрянул.

— Ага! — воскликнул обнадеженный Тибор. — Вот тебе пяток ампер! Не нравится? Сейчас прибавлю!

Тибор увеличил мощность электрошока.

Червовек далеко отвел голову, чтобы одним мощным ударом покончить с художником.

"Нет, тварь, уж если кому и помирать, так лучше ты подохни!" — подумал Тибор.

Мерзостный зубастый клюв червя устремился к голове Тибора — но словно ударился об электрическое поле и остановился на полпути. Этого мгновения было достаточно для Тибора, чтобы высмотреть мягкое, незащищенное место на шее червя, прицелиться и нажать на курок.

— Я спокойно спал! — провыл червь. — Зачем ты разбудил меня?

Выстрел отбросил его от Тибора. Заметив кровь у себя на шее, червовек запричитал:

— Что ты наделал! Что ты наделал!

Червовек корчился, обливаясь кровью, однако подбирался для новой атаки. Тибор, не глядя на противника, с лихорадочной поспешностью перезаряжал пистолет.

Новая атака. Снова мягкое место на шее прямо перед Тибором. И он опять выстрелил. И опять попал.

— Не убивай меня! — всхлипывая от боли, провыл червовек. — Дай мне мирно спать у моих сокровищ!

С этими словами он повалился в пыль, высвободив и тележку, и корову из своих страшных объятий. Он прерывисто, свистяще дышал и таращился на Тибора.

— Что я сделал тебе? Зачем ты меня убил? — шипел червовек из последних сил. — Разве я причинил тебе зло?

— Нет, — сказал Тибор. — Ты мне зла не причинил.

Он видел, что противник ранен смертельно, и сердце его стало биться спокойнее.

— Извини меня, — продолжил Тибор, кривя душой. — Один из нас должен был… — При этом он поспешно перезаряжал пистолет. — Прости, но из нас двоих может выжить только один.

С этими словами он выстрелил червю между глаз. Тот захлопал веками. Потом Тибор заметил, как зрачки червя расширяются, стекленеют… Конец.

— Вот ты и помер, Вечный Червь, — устало сказал Тибор.

Червовек молчал. Он был мертв.

Тибор протянул манипулятор и закрыл глаза мертвеца.

Тут ему пришла в голову блестящая идея. Этот червяк весь в масле — а именно смазки не хватает колесу тележки. Тибор провел манипулятором по телу червя, собрал масло и смазал им ось. Теперь колесо вращалось нормально.

Немного успокоившись, Тибор вдруг припомнил странную фразу, оброненную червем: дескать, не мешай мне спать возле моих сокровищ. Сокровища? Это занятно.

Тибор осторожно объехал труп червя и направился к тому месту, откуда выползла страшная тварь.

За кустами он обнаружил пещеру внутри невысокого взгорка. Внутри все провоняло маслянистой слизью.

Тибор приложил платок к носу, чтобы хоть как-то справиться с вонью, и осветил внутренность пещеры нашлемным фонариком.

Вот они — пресловутые сокровища. Ржавый потолочный вентилятор на верху целой кучи разных предметов. Искореженный корпус автомобиля — без двигателя, но с двумя вроде бы исправными фарами и целым номерным знаком. Электрооткрывалка для консервов. Два лазерных бластера времен войны, без батарей. Матрасные пружины. Рваные жалюзи. Портативный транзисторный приемник без антенны.

Всякая дрянь. Ничего ценного.

Тибор ткнул корову в бок кнутовищем. Голштинка недовольно взмахнула хвостом и повернула к нему свою массивную головищу. В ее глазах прочитывалось: "Совсем сдурел, что ли?" Тем не менее она сделала несколько шагов в глубь просторной зловонной пещеры.

"Совсем как сорока, — подумал Тибор, — червяк тащил в свою нору все блестящее. И даже случайно не приволок ничего сколько-нибудь ценного. И как давно эта тварь лежала тут, защищая свои "сокровища"? Быть может, несколько лет. Или десятилетий".

Вон еще мотыга. Потемневший от времени картонный плакат с изображением Че Гевары. Магнитофон без кассет. Пишущая машинка "Ундервуд", проломленная посередине. Ржавые и дырявые кастрюли. Клетка для транспортировки кота — прутья торчат во все стороны, как спицы. Искореженная плевательница и полуистлевший комплект журнала "Тайм".

Вот и все земные сокровища червовека. У него были только пружины от матраса. А матраса не было. Так и спал на голом полу.

Тибор горестно вздохнул. Этот самозваный дракон защищал кучу дерьма. Ну да ладно, теперь он помер…

Когда тележка выкатилась из пещеры, Тибор заметил на ветке ближайшего дерева ту самую птицу, что недавно пела гимны. Она вопросительно взирала на художника.

— Сама видишь, что я натворил, — хрипло сказал Тибор.

Труп червя вонял так отвратительно, что казалось, будто он уже начал разлагаться.

— Вижу-вижу, — ответила птица.

— Ты гляди, я теперь понимаю твой язык! — без особого удивления произнес Тибор. — И кажется, ты не попугайничаешь, а говоришь самостоятельно…

— Понимаете — потому что погрузили руку в выделения червя, — сказала птица. — Теперь вы можете понимать всех птиц, а не только меня. Но на любые ваши вопросы могу ответить и я.

— Ты знаешь, кто я такой? — спросил Тибор.

— Да, — сказала птица, перепрыгивая на ветку пониже и попрочней. — Вы Макмастерс Тибор.

— Надо говорить наоборот: Тибор Макмастерс, Тибор — это имя, Макмастерс — фамилия.

— Хорошо, — согласилась птица. — Вы странствуете в поисках Господа Гнева, дабы нарисовать его достоверный портрет. Это благородное дело, мистер Тибор.

— Мистер Макмастерс, — поправил Тибор.

— Да, — опять согласилась птица, — как вам будет угодно. Спросите меня, где вам его найти.

— А разве ты знаешь? — спросил Тибор, и сердце у него в груди тяжело бухнуло, потом словно превратилось в кусок льда, который распирал грудь.

Теперь ему со всей ясностью представился весь ужас встречи с Господом Гнева, которая прежде казалась лишь отдаленной и маловероятной перспективой. Он оцепенел от одуряющего страха.

— Конечно, знаю, — преспокойным тоном заявила птица. — Он совсем недалеко отсюда. Если желаете, я могу проводить вас к нему.

Глава 10

— Я… я даже не знаю… — промямлил Тибор. — Мне надо бы…

Он замолчал и задумался. "А не повернуть ли мне оглобли назад? Может, я и без того зашел слишком далеко. Меня уже несколько раз пытались убить… не пора ли внять намекам судьбы? Возможно, эта цепочка событий является подсказкой — дескать, остановись, покуда не поздно".

— Погоди, дай подумать, — произнес он вслух. Он никак не мог принять решения.

— Позвольте мне сообщить вам еще кое-что, — сказала птица. — За вами следует человек. По имени Пит.

— До сих пор? — выпалил Тибор. Он не очень удивился, только немного встревожился. — Зачем? Почему?

— Этого я не могу уяснить себе, — раздумчиво произнесла птица. — Полагаю, вы сами это очень скоро узнаете. Как бы то ни было, он, как говорится, не желает вам зла. Ну так что вы решили, мистер Тибор? Готовы отвечать?

— А ты не в курсе, что случится, когда я повстречаюсь с Господом Гнева? Не убьет ли он меня? Не постарается ли каким-либо образом погубить?

— Поначалу он даже не сообразит, кто вы такой и зачем разыскали его, — заявила птица. — Поверьте мне, мистер Тибор, он больше не думает, что — как бы это лучше выразиться? — что кто-либо преследует его с дурными помыслами. Ведь столько лет уже прошло.

— Да, это похоже на правду, — сказал Тибор. Он глубоко вдохнул, чтобы набраться смелости для решающего вопроса. — Где он находится? Веди меня к нему. Но не очень торопись.

— Он в сотне миль к северу, — ответила птица. — Вы найдете или его, или того, кто похож на него… Точнее я не могу сказать…

— Почему ты не можешь сказать точнее? — спросил Тибор. — Я-то думал, тебе все и про все известно.

Птичьи экивоки его угнетали. "Я перемазался слизью червя, — подумал он, — избежал стольких грозных опасностей — ну и что в результате? Что я получил? Шиш с маслом. Говорящую птицу. Которая якобы что-то там знает. В общем-то, мы с ней похожи. Я что-то знаю, она что-то знает… У всех по клочку истины. Если ее клочок приложить к моему… Отчего бы и не попробовать?"

— Как он выглядит? — спросил Тибор.

— Погано, — ответила птица.

— То есть?

— У него изо рта воняет. Одних зубов нет, а те, что остались, почти коричневые. Плечи висят. Старый и жирный. Таким тебе придется рисовать его на фреске.

— Понятненько, — пробурчал Тибор.

Что ж, этого следовало ожидать. Видать, земное воплощение Господа Гнева не изъято от всеобщего закона увядания и старения плоти. В глазах Тибора Бог мигом стал ближе, человечней. Но поможет ли это при работе над картиной?

— А есть в нем хоть что-либо — ну, возвышенное?

— Может, он и не тот, кто вам нужен, — сказала птица. — Дело в том, что в нем возвышенного ни на грош. Извините, что я вынуждена так говорить. От правды никуда не уйдешь.

— Господи Иисусе! — с горечью произнес Тибор.

— Однако опять-таки подчеркиваю, — сказала птица, — я не гарантирую, что это именно тот, кого вы ищете. Предлагаю вам взглянуть самолично. Рассмотрите его дотошно, сравните со своими представлениями и решите сами, не полагаясь на мои слова.

— Это можно. Отчего бы и не взглянуть, — пробормотал Тибор.

На душе у него было по-прежнему муторно. Уж очень велика ноша на его плечах, уж очень много треволнений поджидает его впереди…

"Эх, поверну-ка я обратно", — в сотый раз подумал он. Надо выпутываться из этой истории, пока дело не повернулось совсем круто. Пока что ему везло. Но почем знать — вдруг полоса везения закончилась! Нельзя же до бесконечности испытывать терпение судьбы!

— Вы полагаете, что ваша полоса везения закончилась? — спросила птица, проницательная бестия. — Тут я могу вам сказать со стопроцентной уверенностью: ваши запасы везения еще не исчерпаны. Поверьте мне, вы будете целы и невредимы.

— Как мне верить тебе, если ты даже не знаешь толком: он это или не он.

— Гм-м, гм-м, — несколько смутилась птица. — Понимаю, к чему вы клоните. Но повторю снова: даю голову на отсечение, что ваша полоса везения не закончилась. Хотите верьте, хотите нет. В этом вопросе у меня полнейшая уверенность.

— А что ты за птица? — спросил Тибор. — То есть — какой породы?

— Голубая сойка.

— Ну и какая слава у голубых соек? Можно им доверять? В общем и целом.

— В общем и целом — можно, — заявила птица.

— А ты, часом, не исключение из рядов в общем и целом честных голубых соек? Исключение, которое доказывает правило? — осведомился Тибор.

— Нет, не исключение.

Птица вспорхнула с ветки и пересела к Тибору на плечо.

— Вы взвесьте хорошенько следующее. Кому вы можете доверять больше, чем мне, — если решите вообще кому-нибудь доверять? Я ждала, когда вы тут появитесь, долгие-предолгие годы. С незапамятных времен я ведала, что вы пройдете именно этим путем, а когда услышала, как вы вдали поете церковный гимн, я вся затрепетала от радости. Вот почему я немедля подала голос, заслышав, как вы с воодушевлением распеваете псалмы. Мне особенно понравился старинный псалом номер сто. Он, честно говоря, мой самый любимый. Итак, вы склонны доверять мне или нет?

— Полагаю, птице, которая любит и поет церковные гимны, можно доверять, — сказал Тибор, размышляя вслух.

— А я именно такая птица!

Сойка взлетела. У нее каждое перышко дрожало от нетерпения отправиться в путь. Экая красивая птица! Какое нежное сочетание голубого и белого в ее оперении! И какая большая! Да, деваться некуда, придется поверить ей на слово.

"Возможно, мне надо обойти множество мест и увидеть множество людей, которые не окажутся Господом Гнева. И только потом я найду настоящего. Не в этом ли смысл паломничества — в медленном обретении того, к чему стремишься?"

— Не знаю, выдержит ли колесо… — сказал Тибор. — Эта слизь вряд ли сойдет за настоящую смазку.

— С колесами проблем не будет, — заверила сойка. — Прокатишься с ветерком. Вперед!

Тибор покорно последовал за своей бело-голубой проводницей.

Солнце слало теплые длинные лучи с голубого неба. Было очевидно, что в это время суток самые необычные из здешних живых существ предпочитают прятаться. Тибор не увидел больше ни единого монстра. Как ни странно, это повергло его в еще большее уныние, чем парад страшилищ ночью и поутру. Одно утешало: сойка летела перед ним, указывая дорогу, и не пропадала из виду. И это главное. Она у него теперь как путеводная звезда.

Когда голштинка остановилась пощипать высокую красноватую траву, Тибор спросил у подлетевшей сойки:

— Вдоль этой дороги никто не живет?

— Местные нарочно не кажут носа на свет. Не любят показываться, — ответила птица.

— Они такие страшные на вид?

— Да. Того, кто привык к обычным формам жизни, их вид способен ужаснуть.

— Неужто пострашнее бегунов, человеко-ящеров и человеко-насекомых?

— Пострашнее.

Но сама птица, похоже, местных тварей не боялась — попрыгивала по сухим листьям у дороги, поклевывала каких-то мошек и червячков.

— Тут есть один, который выглядит следующим образом…

— Не надо, не рассказывай, — взмолился Тибор.

— Вы же сами интересовались…

— Это я так… А от подробностей — избавь.

Он прикрикнул на корову, и та потащила тележку дальше. Птица вспорхнула и полетела вперед. Казалось, корова понимает, что надо следовать за птицей.

— Слушай, он выглядит очень ужасно? — спросил Тибор немного погодя.

— Кто? Господь Гнева? — отозвалась сойка, вернувшись к тележке и усевшись на плечо художника. — Он… не знаю, нужно ли говорить вам об этом… словом, он выглядит не совсем обычно. Он мужчина крупный, но, как я имела случай заметить, у него изо рта воняет. Человек вроде бы могучего телосложения, но сгорбленный превратностями жизни. Человек вроде бы преклонных лет — и в то же время…

— Ну что ты плетешь! Ты даже не уверена, тот ли это человек!

— Уверена — до известной степени, — не обижаясь, ответствовала птица.

— Он живет среди людей?

— Верно! — сказала птица, довольная его сообразительностью. — В селении еще шесть десятков мужчин и женщин. И ни один из них не ведает, кто он такой в действительности.

— А ты-то откуда про него узнала? — спросил Тибор. — Если односельчане не догадались, кто он такой, ты-то как догадалась? По каким-либо безошибочным знакам на его теле?

Он надеялся, что это именно так. Было бы куда проще нарисовать убедительный портрет Господа Гнева, будь у него на теле отчетливые знаки непринадлежности к дольнему миру.

— На нем лежит печать смерти и отчаяния, — небрежно прочирикала птица, вспорхнула с его плеча и полетела вперед, делая кульбиты в воздухе. — Эта печать столь очевидна, что бросится тебе в глаза, как только мы прибудем на место.

Тибор наблюдал за птицей, которая угомонилась и летела теперь прямо перед тележкой.

— А поконкретней этой печати ничего нет? — спросил он.

— Впервые я увидела его два года назад, — сказала птица. — С тех пор я виделась с ним довольно часто. Однако я помалкивала о нем — на мои уста была наложена печать молчания, от которой я была разрешена лишь час назад. Я никому и словечка не проронила про него. Ей-же-ей! А когда вы испачкались в слизи того большого червяка, вы обрели способность понимать меня — и все узнали.

— Занятно, — сказал Тибор, погоняя корову. — Но ты ушла от моего вопроса.

— Я стараюсь отвечать на все ваши вопросы, — ответила птица. — Видите ли, мистер Тибор, вам вовсе не обязательно следовать за мной. Никто вас не заставляет. Я просто делаю полезное дело — так сказать, на общественных началах. Никакого навара я с этого иметь не буду. Разве что получила возможность поразмять крылья.

Сойка обиженно забила крыльями.

Лес, через который лежал их путь, постепенно редел. Впереди виднелись то ли горы, то ли гряда очень высоких холмов. Склоны этих холмов были бледно-соломенного цвета с вкраплениями темной зелени. Перед Тибором до самого подножия холмов простиралась большая долина — похоже, плодородная. Через нее пролегали почти не заросшие дороги. На одной из них, громко пофыркивая, медленно двигалось что-то вроде автомобиля. Стук мотора хорошо разносился в утреннем воздухе.

У перекрестка трех дорог виднелся поселок. Не то чтобы действительно очень большой, но, по нынешним временам, величины необычной. Некоторые здания поражали своим размером — не иначе как небольшие фабричные цеха. Есть магазины и даже небольшой аэродром.

— Это Нью-Брунсвик, штат Айдахо, — объявила птица. — Мы пересекли границу штата — попали из Орегона в Айдахо. Улавливаете?

— Да.

Он хлестнул корову, и она побежала резвее. Теперь все колеса разом стали постукивать и поскрипывать — как то, которое ему лишь чудом удалось починить. Тибор слышал жалобы колес, но успокаивал себя: "До селения рукой подать, доеду. А там наверняка есть кузнец, который заменит ходовую часть каждого колеса. Если одному не хватало смазки, то и остальные скорее всего крутятся на пределе. Вот только во сколько обойдется такой основательный ремонт?"

— Ты сможешь устроить ремонт моей тележки по божеской цене? — спросил художник птицу.

— Где она теперь — божеская цена? — сказала птица. — Заводов больше нет, чтоб запчасти выпускать. Есть только крохотные мастерские в небольших поселениях с натуральным хозяйством. И все в дефиците. Но в Нью-Брунсвике целых две мастерские для починки довоенной техники.

— Моя тележка произведена после Катастрофы, — заметил Тибор.

— Они и с этим справятся.

— А сколько слупят?

— Попробуйте бартер, — посоветовала птица. — Жаль, что вы не прихватили что-нибудь из сокровищ червя. Могли бы совершить обмен.

— Да у него там одна ненужная дрянь! — воскликнул Тибор и удивленно спросил: — Ты хочешь сказать, тот металлолом здесь в цене?

"Если они умеют перерабатывать металлолом, — подумал он, — тогда здешние жители намного выше нас по уровню своего развития! А ведь я, в сущности, не так уж далеко уехал от дома! Да, соседи, но какая разница! Как же изолированно мы живем! И как мало знаем. Сколько полезных знаний утрачено!"

— Даже матрасные пружины тут бы очень сгодились, — сказала птица. — Они ведь стальные. И местные умельцы сделали бы из них инструменты. К примеру, ножи, вилки, стамески. Из цветных металлов можно изготовить спирали для женщин — это такие приспособления, чтобы женщины не беременели.

— Батюшки, — ахнул Тибор, — неужели они сознательно понижают уровень рождаемости — когда население всей планеты составляет лишь несколько миллионов!

— Слишком много рождается увечных, — объяснила птица. — Например, таких, как вы, — уж простите, что я так говорю. Так вот, в Нью-Брунсвике предпочитают совсем не рожать, чем плодить калек и мутантов.

Тибор пригорюнился.

— Они, наверно, выставят меня вон, как только увидят, какой я, — сказал он.

— Вполне вероятно, — безжалостно согласилась птица и полетела в сторону долины.

Пока они спускались с лесистой возвышенности в долину, птица тараторила вовсю, рассказывая на лету о всех необычных калеках, рожденных в округе за последние несколько лет. Отвратительные подробности захватывали дух. Впрочем, Тибор слушал сойку вполуха: тележку немилосердно трясло на ухабах, порченые колеса не давали ему покоя. Все тело его болело. Он закрыл глаза и пытался расслабиться, подавить тошноту. Он догадывался, что его мутит не только от тряской дороги, но и от страха — он боится этого незнакомого Нью-Брунсвика. Каково ему придется среди огромного количества незнакомых людей? Ведь всю жизнь он провел в общине, где все друг друга знали. Что, если будет не найти общего языка? Даже в буквальном смысле! Потом он задумался над названием поселка: Нью-Брунсвик. Не исключено, что кто-нибудь там владеет немецким. Это поможет, если местный английский язык сильно отличается от шарлоттсвилльского. В разрозненных общинах язык претерпевает стремительные изменения — рождаются диалекты, которые порой различаются до степени полного взаимного непонимания. А беспечная птица живописала всех когда-либо встреченных ею калек:

— …у некоторых только один глаз — посередине лба. Кажется, это называют "циклопизм". А некоторые рождаются с сухой тонкой кожей, которая местами прорывается и открывает подкожный слой, поросший шерстью. Был один младенец, у которого пальцы росли прямо из груди, а рук и ног вообще не было. Представляете: десяток пальцев на ребрах! Прожил, как говорят, не меньше года.

— А он мог двигать этими пальцами? — рассеянно спросил Тибор.

— Да. И время от времени делал ими непристойные жесты. Все гадали, случайно или сознательно.

Тибор стряхнул с себя тошнотную одурь и спросил с некоторым интересом:

— Ну а еще каких уродов ты помнишь? — Порой этот предмет — по очевидной причине — вызывал у него болезненное любопытство. — Случались трехголовые? Чтобы как драконы в сказках!

— Бывали и такие, — ответила птица, — только не в Нью-Брунсвике, а подальше на север, где уровень радиации был выше… Довелось мне видеть человека-страуса: длиннющие ноги, голые и тощие, тело в перьях, а шея как кишка…

— Хватит, хватит, — опять взмолился Тибор. — И без того тошно.

Птица хихикнула:

— Погодите, дайте рассказать про самого оригинального, которого я видела за всю свою жизнь. У него мозги были вне черепной коробки. Он их носил с собой — ха-ха — в горшке или в ведерке. И при этом они хорошо работали. Он заливал их специальным раствором, чтобы изолировать от атмосферы и поддерживать правильный кровообмен. Ему приходилось постоянно следить за тем, чтобы не порвалась связь между ним и горшком с мозгами. Достаточно было споткнуться и выронить горшок… Прожил он очень долго, но что это была за жизнь — в вечном страхе лишиться своих мозгов!..

— Заткнись! — выдавил из себя Тибор.

Чувство омерзения одолело нездоровое любопытство. К горлу снова подступила тошнота. Он закрыл глаза и привалился к спинке своего сиденья.

Они двигались дальше в полном молчании.

Переднее правое колесо отвалилось внезапно, сразу. Оно покатилось само по себе вниз по склону — и быстро пропало где-то далеко в траве. Корова замерла, заметив, что тележка за ней двигается как-то необычно, с креном.

Тибор произнес заплетающимся языком:

— Ну, похоже, мне теперь действительно хана. Он всю жизнь предвидел, что смерть придет к нему в каком-нибудь смехотворном виде. Перед началом Странствия это чувство было вдвойне острее. И вот былые страхи воплощались в жизнь. Как будто он накликал беду своим непрестанным ожиданием беды. Он испытал животный страх, какой, наверное, испытывает зверь, когда его лапа попадает в капкан. Слепящая, безумящая паника. Зверь порой отгрызает собственную конечность, попавшую в капкан. "И я бы, наверное, сделал то же, — подумал Тибор, — будь у меня нога. Но тут ситуация, когда я бессилен что-либо предпринять…"

— Я позову людей на помощь, — сказала птица. — Вот только одна беда… — Тут она подлетела поближе и села к Тибору на плечо. — Беда в том, что лишь вы понимаете мою речь. Напишите записку, а я слетаю с ней в поселок.

Правым манипулятором Тибор достал блокнот с обложкой из черной кожи и шариковую ручку и написал: "Я Тибор Макмастерс, безрукий и безногий калека. Моя тележка застряла на склоне холма. Следуйте за птицей".

— Вот так, — сказал он, вырвал листок и сложил его вчетверо. Сойка схватила листок в клюв, взмыла высоко в теплое утреннее небо и устремилась в долину, где жили люди — или почти люди.

Тишина.

"Может статься, я так и останусь тут, — подумал Тибор, — если никто не выручит. Тут будет моя могила. И здесь же похоронят мои упования и амбиции. Точнее, амбиции тех, кто использовал меня в своих целях. А впрочем, нет. Я ведь и сам воспарял в мечтах и лелеял большие планы. Меня сюда на аркане не тащили — сам поперся, хотя отлично знал обо всех подстерегающих опасностях. Так что, кроме себя, винить некого. А все-таки досадно помереть, подойдя так близко к цели. Разумеется, если считать, что я действительно подошел к цели".

— Провались оно все пропадом! — громко воскликнул он.

Голштинка обернулась и вопросительно уставилась на хозяина. Тибор что было силы хлестнул ее кнутом. Корова жалобно замычала и налегла на постромки. Но передняя ось сразу же глубоко зарылась в землю, и тележка резко остановилась — не будь калека привязан к сиденью, он бы непременно вывалился на дорогу.

"Уж лучше не рыпаться", — подумал он. Остается только ждать. Если птица не вернется и не приведет кого-либо на подмогу, его ждет верная смерть. Досадно помирать в этом таком обыкновенном месте. Хотя где оно приятно — помирать? А с Господом Гнева если кому и суждено встретиться, то не ему…

"Ну, так что же теперь?" — спросил он себя. Он взглянул на часы: девять тридцать. Если кто и придет на помощь, так не раньше одиннадцати. А если к одиннадцати никто не…

"В этом случае я сдаюсь и выхожу из игры".

— Хотелось бы мне взглянуть на трехголового, — сказал Тибор вслух, обращаясь к своей верной голштинке. — Ты не переживай, пеструха. Если меня совсем припрет, я тебя отпущу на волю — тебе-то зачем со мной вместе помирать… Эх, коровка ты моя, коровка…

Хотелось думать о возвышенном и возвышенными словами. Но в голову лезли детские стишки. Всплыла не бог весть какая оригинальная мысль, вычитанная где-то: "Когда придет время подводить счеты земному существованию, важным окажется не то, победил ты или проиграл, но то, как ты вел игру". А что — хорошая цитата, уместная.

"Я вел честную игру и достаточно искусно".

— Кабы наши желания были лошадями, всякий нищий ездил бы верхом, — произнес он вслух. Тишина после этих слов была особенно заметной. Только его тяжелое дыхание и сопение голштинки, которая тянулась к аппетитному кустику у дороги.

— Проголодалась, милая? — сказал Тибор. Он и сам проголодался.

"Вот как мы оба можем помереть — от голода и жажды. Будем пить собственную мочу, чтобы протянуть подольше. Но и это нас не спасет. Жизнь моя в коготках и клюве существа, которое может уместиться в ладони. Сойка-мутант… а ведь сойки славятся своей лживостью и пронырством. Сойка — это ж бранное слово у людей. Должно быть, и эта надула"…

Тут он вернулся к видению, которое возникало в его сознании не единожды в последние несколько лет. Ему представился небольшой пушистый зверек. Этот пушистый зверек живет молчком, одиноко, в своей разветвленной подземной норе. И трудится, трудится, пока в один прекрасный день не прорывает хода к большой дороге. Там он устраивает что-то вроде прилавка, на который выкладывает все сделанное своими лапками — и ждет в молчании целый день покупателей. Время идет. Миновал полдень, опустились сумерки. А зверек так и не продал ничего из своей продукции. И вот горестная сценка: в полумраке зверек собирает товар и, угрюмый, разочарованный, молча убирается в нору — побежденный, но без единой жалобы на устах. Однако он побежден окончательно, безвозвратно — даром что поражение подкралось медленно, бесшумно…

"Вот я сижу и жду — как тот зверек при дороге. Жду-пожду — а толку никакого. Стемнеет, потом минует ночь, наступит рассвет. И новый день угаснет. А потом случится так, что я не проснусь к восходу солнца, и молчаливая надежда развеется — лишь стылое тело останется на тележке. Нет, голштинку надо отпустить, прежде чем я совсем ослабею. Хоть без нее тоскливей умирать, эгоистом я не буду. Какое странное это облегчение — сознание, что твои страдания видит другое существо, что ты не один. Ведь это, казалось бы, не должно облегчать страдания… Впрочем, страдаю ли я? Нет. Просто душа моя останавливается, как остановлено в пространстве мое тело. Но неподвижность, если ее осознать всеми фибрами, разве она не есть горчайшее страдание?"

- Господь Гнева, — произнес Тибор вслух привычные слова литургии. — Приди ко мне. Покарай меня, но только возьми в Царствие Твое. Прими меня в небесный вертоград.

Тибор ждал с закрытыми глазами. Никакого ответа.

— Здесь ли Ты? — спросил он. — Ты, в руце коего и мое страдание, и мое избавление, разреши меня от нынешней муки. Твоей волей случилось сие со мной, но Твоей же волей влеком предпринял я труд сей… Вытащи меня из этой пакости, а, Господи? Ну, пожалуйста, очень прошу!

Он умолк — в ожидании. Ответа не было. Не прозвучал он ни свыше, не прозвучал он и внутри — в душе Тибора.

"Ах так! — подумал Тибор. — Тогда я посоветуюсь с тем, старинным Богом. То есть буду молить его дать мне ответ. Может, глава побежденной, отошедшей в прошлое религии окажется чутче".

И опять никакой реакции свыше. Хоть лбом о стену шаркнись — никакого результата!

"Но недаром же говорят, что пути Господа небыстры, — размышлял Тибор. — Время для Господа течет не с той же скоростью, что для нас, смертных. Что для нас вечность — для него мановение ока. Вот он и не спешит — по нашим меркам".

— Я сдаюсь! Возвращаю свой билет! — сказал он громко, не без скрытой угрозы. И стоило ему это произнести, как он действительно почувствовал непреодолимую усталость. Все тело его, все его клеточки, все жилки — сдавались, отказывались от борьбы.

"А может, это и есть то облегчение муки, которого я так домогался. Быть может, Он в итоге дарует мне хорошую смерть — скорую и безболезненную? Так умерщвляют любимых домашних животных — переводя в сон, а из сна в смерть…"

Прямо над Тибором в небе вдруг вспыхнуло яркое сияние. Полуослепленный, он уставился на источник света, приложив к глазам в виде козырька свой левый манипулятор.

Световое пятно стало снижаться к нему. Мало-помалу оно приобрело матово-красный цвет — это был крупный пульсирующий диск. Казалось, он горячий и все больше накаляется изнутри, пламенея откровенной злостью. И с какого-то момента диск зазвучал — шипением ракеты, рассекающей воздух, или раскаленной болванки, брошенной в воду. На лицо калеки упало несколько капель теплого тумана, который клубился вокруг диска.

Тибор невольно отпрянул.

Слепящий диск остановился неподалеку и стал обретать некую форму. Постепенно в нем все отчетливее проступали черты человеческого лица: глаза рот, уши, спутанные волосы. Губы зашевелились и что-то неслышно произнесли.

— Что? — переспросил Тибор, который смотрел на диск, высоко задрав голову.

Теперь он различал на диске рассерженное лицо "Чем я прогневал его? Ведь я даже не знаю, кто он и зачем он…"

— Ты кощунствовал и насмехался надо мной! — прогремел зычный раскатистый голос. — А я — твоя свеча, слабый свет, ведущий к большему свету. Смотри, что я мог бы сделать для тебя, если бы пожелал спасти тебя. Это очень просто… Молись! Пади на колени и молись, простерев руки ко мне!

— У меня нет ни рук, ни ног, — сказал Тибор.

Об этом не беспокойся, предоставь это мне, — произнесло облитое светом лицо.

Тибор ощутил, что он поднимается, выходит из тележки и садится в траву. НОГИ. Он встал на колени. Он видел, как ноги под ним сгибаются. Тут ему бросились в глаза собственные руки, и он пошевелил пальцами. Поверх рук еще оставалась рама его манипуляторов.

— Вы он Люфтойфель! — выдохнул Тибор. — Ибо только Господь Гнева может сделать то, что вы сделали!

— Молись! — приказал освещенный лик. Тибор заговорил невнятной скороговоркой:

— Я никогда не насмехался над самым могущественным существом Вселенной! Я молю не о прощении, я молю о понимании. Если бы вы знали мою душу…

— Я знаю твою душу, Тибор!

— О, навряд ли до конца. Я человек сложный, да и теология в наши дни такая запутанная! В своей жизни я совершил грехов не больше, нежели большинство людей. Молю, поймите, я совершаю Странствие, дабы найти ваше человеческое воплощение — и верно передать его в портрете…

— Знаю, — перебил его Господь Гнева. — Я знаю все, что известно тебе, а сверх того и еще многое. Это я послал птицу. Это по моей воле ты проехал так близко от червя, что побеспокоил его и он попытался сожрать тебя. Теперь ты больше понимаешь? Это я сделал так, что твоему правому переднему колесу потребовалась починка. Ты был под моим пристальным присмотром в течение всего твоего Странствия.

Тибор — с помощью своих новых рук — открыл багажник тележки, проворно извлек оттуда фотокамеру "Поляроид" и без промедления сфотографировал разъяренную физиономию на диске.

— Да ты никак сфотографировал меня! — прогремел голос свыше.

— Да, — сказал Тибор. — Чтобы удостоверить Твою реальность.

У него был еще десяток причин на то.

— Я совершенно реален, — с упреком прогремел голос.

— Зачем Ты делал все эти вещи? — спросил Тибор. — Почему я привлек к себе такое пристальное внимание с Твоей стороны?

— Ты для меня лишен значения. Но Странствие — это действительно важно. Ты намеревался найти меня и убить.

— Нет! — вскрикнул Тибор в ответ. — Я хотел только сфотографировать Тебя.

Тибор схватил кончик выползающей из камеры фотографии и нетерпеливо потянул на себя.

На снимке лик с диска получился необычайно отчетливым — лицо, искаженное дикой яростью. Все сомнения отпадали.

Да, это он Люфтойфель — это его лицо! Именно его он и разыскивал. Именно это лицо он должен был увидеть в конце своего Странствия, которое могло затянуться на неопределенное время.

Теперь же Странствие завершилось.

— Ты собираешься воспользоваться этим мгновенным снимком? — сказал Господь Гнева. — Мне это не нравится.

Подбородок на диске дрогнул… и фотография в правой руке Тибора свернулась в трубочку, задымилась и рассыпалась пеплом.

— А мои ноги и руки? — спросил Тибор.

— Они тоже принадлежат мне.

Господь Гнева смерил его взглядом. Потом повел глазами чуть вверх, и Тибора подняло вверх, как тряпичную куклу. Он шмякнулся задом на сиденье своей тележки. И в следующее мгновение его ноги и руки бесследно исчезли — словно просто привиделись. Он полулежал на сиденье — ошарашенный, убитый горем. Всего лишь несколько секунд он был как все. Момент истины: ему явлено было счастье — и тут же его швырнули в привычное ничтожество.

— Господь! — едва слышно возопил калека.

— Ну что, открылись у тебя глаза? — спросил Господь Гнева. — Теперь ты осознаешь мое могущество?

— Да, — процедил Тибор.

— Ты закончишь Странствие?

— Я… — Он осекся. После паузы он не очень твердо сказал: — Нет еще. Птица сказала…

— Птицей был я. И я помню, что я сказал. — Господь подавил новую вспышку гнева и продолжил: — Птица подвела тебя поближе ко мне — так, чтобы я мог лично пообщаться с тобой. Я хотел встретиться с тобой. Я искал встречи с тобой. У меня две ипостаси. Одну из них ты видишь сейчас. Она вечна, она бессмертна — таким было тело Христа после его воскресения. Тогда, когда Тимофей встретил Христа и вложил персты в его раны.

— Фома, — сказал Тибор. — Это был Фома. Господь Гнева нахмурился — стал мрачнее тучи.

В следующую секунду его черты на диске стали рассасываться.

— Итак, ты видел эту мою ипостась, — произнес Господь Гнева. — Но есть и другая ипостась — физическое тело, которое стареет и обречено вернуться в прах… тленное тело, по выражению апостола Павла. И это тело ты найти не должен.

— Ты думаешь, что я его уничтожу? — спросил Тибор.

— Да.

Лицо уже исчезло. И последнее "да" было едва слышным выдохом.

Над Тибором снова невинно голубело чистое небо — исполинский купол, сработанный в незапамятные времена то ли гигантами, то ли богами.

Тибор снял манипулятор с пистолета, который он тайно сжимал все время после того, как был повергнут в тележку — вновь лишенный и ног и рук. А что бы случилось, если бы он набрался мужества и выстрелил? "Да ничего не случилось бы, — подумал Тибор. — То, что я видел, действительно было бессмертной и неуязвимой ипостасью — тут сомневаться не приходится. Да и не поднялась бы у меня рука.

Так что это был пустой блеф. Но Господь Гнева не мог это знать — разве что он так же всеведущ, как христианский Бог согласно верованиям христиан. А случись мне действительно убить его — что бы случилось? — не унималась мысль. — Как бы мир существовал — без Него? Ведь в наши трудные времена и так не за что уцепиться душой!.. Так или иначе, этот сукин сын убрался подобру-поздорову, — сказал себе Тибор. — И мне не пришлось стрелять. Но при определенных обстоятельствах я бы… выстрелил. Вот только при каких обстоятельствах?"

Он закрыл глаза, потер веки механическими пальцами, в задумчивости повертел из стороны в сторону свой нос.

"Если бы Он вознамерился уничтожить меня? Нет, не только в этом случае. Тут дело заключается в переливах характера Люфтойфеля — в том, как он проявит себя передо мной, а не во внешних обстоятельствах. Господь Гнева не есть разлитая в пространстве сила. Он — личность со своим характером. Когда-то он делал кое-какое добро людям, потом во время войны мало-мало не истребил все человечество. Это Господь, которого надо задабривать и ублажать, чтобы он не казал свой дурной нрав. Да-да, похоже, это и есть ключ. Иногда Господь Гнева нисходит до делания добра. Иногда ему желается творить зло. Я могу убить его именно при этих обстоятельствах — когда в его действиях проявится злой умысел… Но когда он будет в процессе делания добра, у меня рука на него, конечно, не поднимется — даже перед лицом собственной неминуемой гибели".

"Масштабный поступок — замочить Бога, — подумал Тибор. — Есть чем пощекотать гордыню. Самое оно для психа с манией величия. Но — не для меня. Я никогда не метил в Наполеоны. И свой шесток знаю хорошо. Пусть типчики вроде Ли Харви Освальда, который когда-то давно убил президента Джона Кеннеди, — пусть подобные выблядки совершают грандиозные убийства. А ведь убийство лишь тогда чего-то стоит, если оно в основе своей грандиозно".

Тибор вздохнул. Короче, свиделись и расстались. Но событие — было! Долгие годы Тибор был Служителем Гнева, однако не имел ни одного мистического опыта, как ни молился. То, что случилось, навеки перевернуло ему душу. Такое не забыть. Если, скажем, вы вдруг обнаружите, что композитор Гайдн был женщиной, вам этого факта уже не забыть.

Подлинный мистический опыт — такое потрясение, которое забыть — и избыть — уже невозможно. Философ Уильям Джеймс когда-то говорил что-то в этом роде.

"Он дал мне недостающие конечности, а потом взял обратно и руки и ноги. И как у Него совести хватило! А еще — Бог! Самый заурядный садист. О, какое это блаженство было бы — перестать валяться чурбаном в тележке, иметь возможность ходить, брать. Я бы пошел к океану, я бы плавал на волнах… И, боже, как здорово я бы рисовал! О, я бы весь мир поразил своим искусством! Разве можно по-настоящему рисовать с помощью манипуляторов?! Сколъкого я мог бы еще достичь! — простонал он про себя. — А как там насчет сойки-врушки? Вернется ли она? Если она и в самом деле была лишь марионеткой в руке Божьей, тогда она уж точно не вернется. И что мне тогда делать — если она не вернется?"

Эксперимента ради калека включил репродуктор и прокричал в него:

— Внимание! Внимание! Тибор Макмастерс застрял на холме, и ему грозит смерть. Помогите, ради всего святого! Слышит меня кто-нибудь?

Он выключил репродуктор и молча шарил глазами по местности. Вот и все, что он может сделать для своего спасения. Не слишком много.

Так он и сидел в своей тележке — понурившись, в плену горестных мыслей.

Глава 11

Пит Сэндз обратился к детишкам:

— А ну-ка, припомните, вы не видели безрукого безногого калеку в тележке, которую тащит корова? Его нельзя не запомнить! Он должен был проезжать тут вчера, перед самым вечером. Ну, вспомнили?

Он внимательно вглядывался в ребячьи лица, пытаясь угадать, не скрывают ли они чего-нибудь. Не исключено, что они сознательно не хотят говорить о Тиборе. Кто их знает, может, они его убили!

— Если расскажете, получите хороший подарок, — продолжил Пит, засовывая руку в карман своего пиджака. — Глядите! Настоящая твердая карамель из настоящего белого сахара.

Он протянул длинную конфету стайке окруживших его ребят, но ни один из них не принял подарок от чужака. Негритята внимательно смотрели на него — снизу вверх, словно пытались уловить скрытые намерения незнакомого дяди.

Однако самый маленький негритенок не утерпел в конце концов и протянул руку к конфете. Стоило Питу отдать вожделенную карамелину, как мальчуган быстро попятился назад и спрятался за спинами товарищей. Вот так — ни информации, ни конфеты.

— Я ваш друг, — сказал Пит, возбужденно взмахнув руками. — Я ищу этого калеку, чтобы оказать ему помощь. Тут в округе неспокойно — его могут остановить, отобрать тележку. Корова может споткнуться и упасть и вывернуть его на землю… Вы только представьте, как он лежит у дороги — один-одинешенек — и умирает медленной смертью!

Некоторые из темнокожих мальчишек заулыбались.

— А мы знаем, кто вы такой, — сказал один из них. — Вы пащенок старикашки Абернати. Вы верите в Ветхого Господа. А вот тот калека, он учил нас катехизису!

— Он проповедовал вам Господа Гнева?

— И вам бы в него следовало верить, — сказал другой мальчик. — Здесь царство Его, а не того недотепы с креста.

— Это вы так думаете. Точнее, это вам взрослые внушают, — сказал Пит. — Я же думаю иначе. Я общаюсь с тем, кого вы называете Ветхим Богом, уже много лет. Я его хорошо знаю. Он вовсе не недотепа.

— Но вашему Богу было слабо устроить классную войну! — сказал тот же мальчик с насмешливой ухмылкой.

— Он сумел сделать куда больше, — возразил Пит. — Он создал Вселенную и все, что в ней есть. Все мы обязаны своим существованием ему и только ему. Временами он вмешивается в наши жизни, дабы помочь нам. Он может спасти всех нас — и каждого из нас в отдельности… А если он сочтет нас недостойными, то способен лишить своей милости и благодати и оставить во грехе. Неужели вам приятнее жить в раздоре с Богом и во грехе? Я надеюсь, вы этого не желаете, ибо печетесь о своей бессмертной душе!

Пит раздражался все больше. Эта упрямая мелюзга бесила его. Остолопы! А с другой стороны, больше никто не может подсказать ему, проезжал ли Тибор по этой дороге.

— Мы молимся тому, кто что захочет, то и сделает! — взвизгнул другой замурзанный негритенок.

Остальные поддержали его и закричали, перебивая друг друга:

— Да, мы славим того, который может сделать что угодно и с кем угодно!

— Того, который все-все может!

— Вы филотаны! — изрек Пит.

— Что это такое, мистер?

— Смертолюбы. То есть люди, обожествляющие смерть. Вы славите своего злейшего врага — того, кто пытается отнять у вас жизнь. Это самая чудовищная ересь, бытующая в современном мире… Ладно, спасибо вам, хоть и не за что.

Сэндз пошел прочь скорым шагом, сгибаясь под тяжестью своего рюкзака. Ему хотелось побыстрее уйти от этого сборища невежественных упрямцев.

Дети улюлюкали и хохотали за его спиной. Но скоро им надоело, и они побежали по своим делам.

Вот и хорошо.

Пит остался наедине с собой.

Отойдя подальше от селения, он присел на обочину, порылся в своем рюкзаке и достал оттуда передатчик, установил его на что-то вроде треноги, вытянул антенну и повертел ручку.

— Отче Абернати, — сказал он в микрофон, — докладывает Пит Сэндз.

— Слушаю тебя, Пит, — прозвучал в наушниках голос отца Абернати.

— Я уверен, что напал на след. — Пит рассказал о встрече с детьми, на которых церковь Служителей Гнева уже оказала свое тлетворное влияние. — Они проговорились, что он учил их катехизису. И вообще само их упрямое молчание говорит о том, что им есть что скрывать. Они покрывают Тибора. Так что я на правильном пути.

— Удачи тебе, — сухо произнес отец Абернати. — Послушай, Пит, если найдешь его, не делай ему ничего худого.

— Почему это? — возмутился Пит. — В нашей беседе, не далее как день или два назад, вы говорили…

— Я никогда не приказывал тебе преследовать Макмастерса. И никогда не советовал остановить его или причинить какое-либо зло.

— Согласен, вы такого не говорили. Но не ваши ли это слова: "Когда художник-калека вернется со свежей фотографией Господа Гнева и успешно завершит работу над фреской, это будет серьезной победой для церкви Служителей Гнева вообще и для отца Хэнди в частности". Разве по этим словам трудно догадаться о вашем истинном желании и о том, что именно пойдет на пользу Истинной Церкви!

— Нет греха страшнее, чем убийство. В Святом Писании сказано: "Не убий!" Так заповедано от Бога.

— Да я и не собираюсь причинить ему зло, — сказал Пит Сэндз. — На кой он мне сдался…

Про себя же подумал: "Если он мне и нужен, то только затем, чтобы он привел меня к так называемому Господу Гнева… Занятно, что я буду делать, если действительно повстречаю этого самого Господа Гнева? Ну да ладно, там видно будет".

— Как там Лурин? — спросил Пит, чтобы сменить тему разговора.

— Хорошо.

— Я знаю, зачем я иду и что делаю, — сказал Пит. — Так что, отче Абернати, позвольте мне довести до конца то, что я не могу не сделать. Вся ответственность лежит не на вас, а на мне. Извините за грубость, у меня своя голова на плечах.

— Да, — откликнулся отец Абернати, — но ответственность за тебя лежит на моих плечах!

Последовало короткое молчание.

— Я буду докладывать вам о происходящем дважды в день, — сказал Пит. — Уверен, что мы с Тибором сумеем прийти к соглашению. Впрочем, вероятность того, что Тибор Макмастерс разыщет она Люфтойфеля настолько ничтожно мала, что наш спор носит скорее академический характер.

— Я буду молиться за тебя, — молвил отец Абернати.

Связь прервалась — отец Абернати выключил свой аппарат. Пит заворчал, досадливо покачивая головой, и убрал передатчик обратно в рюкзак. Некоторое время он сидел ссутулясь, потом достал пачку "Pall Mall" и закурил драгоценную сигарету из своего скудного запаса.

"И какая нелегкая понесла меня на большую дорогу? — спросил он себя. — Добро бы послало начальство! Или меня действительно послало начальство — косвенным намеком во время того памятного разговора о Тиборе? А может, я просто неправильно истолковал невинные слова отца Абернати? Шут его знает… Если я совершу преступление, отец Абернати может, разумеется, от всего отпереться — дескать, никаких советов или поручений не давал. Скажет, как гангстеры говаривали в старину, "ни сном ни духом". У церкви и "Коза ностры" есть кое-что общее: некое олимпийское равнодушие главных боссов к судьбам мелкой сошки. Все шишки передаются по иерархии вниз и валятся на какого-нибудь беззащитного, который обретается в самом низу пирамиды. А я и есть тот беззащитный в самом низу пирамиды, на которого положено вешать всех собак".

Подобные мысли Пит не любил и старался побыстрее их прогнать. Но они назойливо возвращались.

— Отче наш, иже еси на небеси, — мысленно обратился он к Богу, с наслаждением, неспешно затягиваясь сигаретой, — дай мне знать, как поступить. Надо ли продолжать слежку за Тибором Макмастерсом или следует бросить это дело из моральных соображений? Но тут есть и другая сторона: я могу в случае чего помочь Тибору — далеко ли он уедет, такой увечный, с этой своей жалкой коровенкой! Если его тележка сломается, если он угодит в канаву, или поранится, или застрянет где-нибудь на дороге, я ему помогу — это само собой. Поэтому нельзя сказать, что я следую за ним с низменными целями. Можно взглянуть на мой поход иначе: гуманные поиски несчастного калеки, который, быть может, уже к этому моменту преставился в придорожной канаве… А-а, пропади оно все пропадом!"

Прервав свою сумбурную молитву таким неожиданным образом, Пит докурил сигарету, отбросил ее, но не встал с земли, а продолжал сидеть, погруженный в размышления.

День теплел. Густой кустарник вокруг кишел насекомыми и птицами. У земли шмыгали небольшие зверьки. Вся эта живность была движима энергией, которую вложил в нее Иегова, дабы всякая тварь могла наслаждаться бытием и защищаться от опасностей.

"И куда же мы теперь направим свои стопы? — спросил Пит сам себя. Он развернул карту и сориентировался на местности. — Я вот тут, поблизости от Супер-М… О, эту проклятую штуковину надо обойти десятой дорогой! А вдруг Тибор уже нарвался на нее? Придется проверить — самому идти электронному черту в пасть".

— Дьявол ее забери, эту Супер-М! — воскликнул он вслух. Думая об электронном монстре, который подкарауливает прохожих с довоенных времен, Пит осерчал и помянул черта — что христианину совсем не подобает.

Все кругом ветшает, ржавеет и ломается. Почему бы и этой штуковине не скапутиться! В чем тут Божий промысел, что эта убийца Супер-М продолжает существовать — смертельная угроза для всего живого в радиусе пяти миль? .

"Нет, ни за какие коврижки не пойду я мимо этой суперкровососки. Если Тибор угодил в ловушку и его разложили на атомы — будем считать, что мне не повезло. Ну а если его еще можно спасти?.. Ведь я вроде бы намеревался помогать ему, оберегать его… Или это я говорил просто так, в виде отговорки? — В голове Пита царил сущий хаос. — Ладно, когда события припрут, тогда и узнаю, зачем я шел за Тибором. Подобно экзистенциалистам, я определю свои истинные чувства задним числом — вычислю их по уже совершенному поступку. А сейчас не стану гадать и копаться в себе. Муссолини учил: мысли следуют за поступками. Впрочем, разве не то же самое говорил Гете в "Фаусте"? "In Anfang war die Tat" — "В начале было дело". Дело, а не слово, как стоит в самом начале Библии и как учил святой Иоанн. Божественный Логос и все такое. Поставление дела до логоса — не результат ли это просачивания в христианскую теологию доктрины древних греков?"

Пит Сэндз вынул из рюкзака бинокль и изучил местность до самого горизонта во всех направлениях. Мир — как перенаселенный зоопарк. Здесь кишат виды, которых нет в другом месте. А в другом месте — кишение видов, которых нет здесь. Сколько же нынче всяких жутковатых на вид существ, сколько еще не ведомы! Люди, полулюди, четвертьлюди, квазилюди, псевдоквазилюди… каких только разновидностей homo не существует! Нарисуй в воображении какого хочешь урода — и обязательно встретишь его в природе.

Правее лежат владения Супер-М. Туда он ни ногой. Но каким путем идти в обход? Пит ворочал биноклем во все стороны, ребячливо наслаждаясь тем, как окуляры собирают солнечный свет. В полях работают люди и роботы — чуть ли не зубами грызут бесплодную сухую землю. Издалека даже не разберешь, где люди, где роботы… Те и другие из праха — и в прах вернутся. Dann es geht dem Menschen wie dem Tier; wie dies stirbt, so stirbt der auch. — Что будет с человеком, то будет и со зверем: яко один умрет, так и другой умрет.

"Что же это в конце концов значит — умереть? — размышлял он. — Искони все подлинно неповторимое гибнет. Природа работает с огромным запасом: производит уйму одинаковых тварей одного вида. Неповторимое — это серьезный промах, ошибка природы. Для выживания нужны сотни, тысячи, а то и миллионы одинаковых существ, которые несут одинаковые внутренние и внешние признаки: даже если из миллионов выживет одно, способное дать потомство, — природа одержит победу. Природа — расточительный полководец, который побеждает только потому, что не жалеет солдат. А я — я единственный и неповторимый и потому обречен на уничтожение. Всякий человек — единственный и неповторимый, а потому обречен исчезновению".

Грустная мысль.

Пит взглянул на свои наручные часы. Тибор в пути уже шестьдесят два часа. Какое расстояние может преодолеть коровья упряжка за шестьдесят два часа? Ого-го-го какое! Даже самым медленным размеренным шагом корова может уйти за такое время довольно далеко. Тибор теперь милях в сорока от Шарлоттсвилля.

Хотелось бы знать, догадывается ли Тибор о том, что его преследуют? А если догадывается, то как поступит? При нем есть пистолет — Или намекала на это. И Тибор использует оружие не обинуясь — когда дело идет о спасении жизни, всякий выстрелит.

В рюкзаке Пита лежал полицейский револьвер и четыре патрона к нему. "Таким калибром я разнесу его на куски, — думал Пит. — Да, если он выстрелит в меня первым, я сделаю из него решето. Мы оба будем действовать в рамках самозащиты — повинуясь инстинкту самосохранения, который в нас вложил сам Господь. Выбора у нас не будет".

Здесь, вне города, за пределами человеческого жилья, оба из них ведут отчаянный бой с Врагом рода человеческого. Единоборство не на жизнь, а на смерть. Мертвая плоть и того и другого достанется Врагу, ибо он кормится телами живых, подгоняя их к могиле… Но придет час — и по мановению Господа все восстанут из могил. Завершится все воскресением — обретением вечного и бессмертного идеального тела, которому более не грозит разложение, которое более не изменяется к лучшему или к худшему. На кресте было распято существо, которое только воплощалось в человеческую плоть, но не было человеком. В это верят даже такие отпетые еретики, как Служители Гнева. Теперь в это верят буквально все на всей планете. Верят, не задавая вопросов… Очевидно, примерно такие же мысли посещали Тибора, когда он проезжал по этой дороге, подпрыгивая на ухабах в своей тряской тележке.

"Мы объединены, он и я, наличием единой нити в основополагающих догмах наших таких разных религий. До какой-то степени мы с ним одно: Макмастерс и я — мы единое целое. Нутром это чувствую. Но это единство непрочно, эфемерно. Как все неповторимое, оно обречено на гибель. Все хорошее обречено на гибель, — размышлял Пит. — По крайней мере в этом мире. Но в грядущем, ином мире все доброе будет пребывать вечно. Там доброе будет таким же неизменным и неистребимым, как в философских теориях Платона — вечные "идеи", образы вещей. В случае крайности тиборовская корова может нестись галопом. И Тибор может ехать так быстро, что мне за ним не поспеть. Если Тибор заметит за собой "хвост", он станет нахлестывать свою голштинку — и его уже не догнать. Но если хорошенько все взвесить… может, оно и к лучшему, если я безнадежно отстану? И он останется цел-здоров, и я невредим… Все будет по-прежнему. Впрочем, дудки. По-прежнему уже не будет. Ведь Тибор разживется фотографиями или видеопленкой с изображением Господа Гнева. И тогда — что? Вот эта-то мысль и угнетает. Как знать, какой эффект это произведет на жителей Шарлоттсвилля. Трудно предсказать. Но все предсказуемые последствия — одно другого хуже".

"Странно, — думал он. — Как мы печемся о своем городишке. И нас мало волнует то, что Служители Гнева одержали победу во всем мире. Наши мысли вертятся только на крохотном пятачке родного нам пространства. Вот она — послевоенная разобщенность мира. Наши горизонты сузились, усохли; мир стал дискретным, а мы — близорукими. Мы вроде тех старух, которые копаются в земле своими заскорузлыми пальцами, раздутыми от артрита. Они перерывают в поисках съедобных корешков один и тот же махонький участок подле своего жилья, потому что не хотят — да и не могут — уйти дальше, где нашлось бы больше пропитания… Вот сижу я тут, далеко от своего "огородика", и трясусь как осиновый лист. Стра-а-ашно, и обратно в Шарлоттсвилль хоцца. И разве Тибор не то же сейчас испытывает? Мы несчастные усталые путники, которые мечтают об одном — поскорее вернуться в родные Палестины".

В сторону Пита по иссохшей почве медленно брела босоногая женщина, простирая перед собой руки, будто слепая.

Это была мобильная часть Супер-М.

Глава 12

— Вам доводилось слышать об Альберте Эйнштейне? — осведомился робот, замаскированный под женщину.

Подвижная часть гигантского компьютера подкралась к погруженному в горестные размышления Сэндзу незаметно и железной — буквально железной — хваткой вцепилась в его руку.

— Теория относительности… — начал было Пит. Но робот перебил его:

— Давайте спустимся в бункер и обсудим его теории.

— Э-э, нет! — возразил Пит и стал вырываться. Он наслышался достаточно страшных историй про этот полуразвалившийся компьютер. С самого детства он страшился встречи с кошмарной Супер-М. И вот — ужас придвинулся вплотную.

— У вас нет права принудить меня спуститься вниз! — благим матом завопил он, вспоминая о кислотной ванне, куда Супер-М опускает своих жертв. Нет, лучше любой конец, чем такой!

Пит заметался, норовя высвободиться. Но не тут-то было.

— Спроси меня о чем-нибудь! — прогундосила псевдобаба, волоча его за собой.

Сэндз волей-неволей сделал несколько шагов за ней.

— О'кей! — процедил он. — Ответь мне, проезжал ли тут калека без рук и ног на небольшой тележке?

— Это твой первый вопрос? — глухо спросил робот.

— Нет. Это мой единственный вопрос. Я в твои игры играть не желаю! Играть в твои игры — себе дороже! У тебя привычка убивать людей. Я твои повадки знаю!

Как же Тибор изловчился выкрутиться в подобной ситуации, если и он попался этой железной дуре? Или он не выкрутился? Может, его уже плюхнули в ту ванну с кислотой?

Интересно, кто наполняет чертову ванну в нашу сумеречную эпоху? Это покрыто тайной. Возможно, и сама Супер-М этого не знает. И не исключено, что тот мерзавец, который впервые наполнил ванну кислотой, сам же первым угодил в нее. Страх Пита увеличивался с каждой секундой. Мысли начали мешаться от одуряющего страха. Сколько же ужасов ухитрилась наплодить Земля за эти несколько десятилетий — это ж обалдеть можно! Кругом метастазы ужаса!

— Да, — сказала Супер-М. — Калека без конечностей тут проезжал и прострелил черепную коробку одной из моих мобильных частей. Мозг был задет, и она погибла.

— Но у тебя остались другие передвижные части, — подхватил Пит. — Вроде этой, которая держит меня. Их у тебя много — передвижных. Ничего, в один прекрасный день придет человек — или иное существо — и покончит с тобой. Жаль, не я.

— Это твой второй вопрос? — спросила железная бабища. — Ты хочешь спросить: сможет кто-либо и когда-либо уничтожить меня?

— Это не вопрос, — в сердцах возразил Пит. "Это вера, — подумал он. — Святая вера в то, что зло рано или поздно будет повержено".

— Когда-то ко мне приходил Альберт Эйнштейн — получить консультацию, — сказала Супер-М.

— Врешь ты, — отрезал Пит Сэндз. — Он умер за много лет до того, как тебя построили. У тебя мания величия. На самом деле ты наполовину сломанная и заржавевшая машина. Ты уже не в силах отличить желаемое от реального. Ты свихнулась. — Терять ему было нечего, и он отводил душу: — Ты старая карга. Ты смердящий труп. В тебе застряла искра жизни, но и та догорает. Почему ты живешь за счет уничтожения органической жизни? Ты ненавидишь ее? Хвои создатели научили тебя ненависти?

— Я хочу выжить, — сказал робот, держа его мертвой хваткой с бульдожьим упрямством.

— Послушай! — воскликнул Пит. — Я могу снабдить тебя кой-какой информацией, чтобы в будущем ты лучше отвечала на вопросы. Я прочту тебе стихотворение. Не гарантирую, что помню его дословно, однако за общий смысл ручаюсь. "На днях я вечность видел…"

Он осекся. "Видел" или "зрел"? Впрочем, какая разница! Супер-М вряд ли что-нибудь смыслит в поэзии. В ней теперь столько злобы, что, если в ее памяти и хранились стихи, они затерялись за ненужностью. О какой поэзии может быть речь в густом тумане ненависти!

— "На днях я вечность зрел…" — поправился он и снова осекся, потому что дальше не помнил — то ли от волнения, то ли просто память заколдобило.

— И это все? — спросила Супер-М.

— Конечно же, нет. Я пытаюсь вспомнить, как там дальше.

— Стихи с рифмой? — Нет.

— Тогда это и не стихи вовсе, — объявила Супер-М и поволокла его в сторону пещеры, служившей входом в подземный бункер, где таилось основное "тело" компьютера, наполовину изъеденное ржавчиной.

— Я могу снабдить тебя цитатами из Библии! — завопил Пит. С него пот лил ручьями — до того он перепугался. Как он ни вырывался, металлическая хватка не ослабевала ни на миг.

Супер-М относилась к диалогу с Сэндзом с идиотской серьезностью — как будто все ее существование зависело от произнесенного и услышанного. Впрочем, существование Супер-М действительно зависит от исхода их словесной схватки. Не физическая энергия нужна этой машине для поддержания своей жизни, а та духовная энергия, которую она извлечет из нервной системы своей жертвы, если та зазевается, даст сломить себя и увлечь в гибельную нору.

Супер-М не трогает негритят только потому, что они еще маленькие — их жизненный опыт и душевная энергия, так сказать, ей на один зубок.

Стало быть, в малости — спасение.

— Никто из ныне живущих варваров не слышал об Альберте Эйнштейне, — сказала Супер-М. — А этот человек стяжал истинное бессмертие, ибо он является подлинным творцом современного мира, если мы начнем отсчет времени с…

— Я же сказал тебе, что знаю об Эйнштейне и его научных работах! — перебил ее Пит Сэндз. — Ты что — глуховата? — Он закричал что было мочи: — Я отлично знаю, кто такой Эйнштейн!

— Ась?

Э-э, да эта дрянь и впрямь плохо слышит. Или у нее ослабела память, и она уже успела позабыть начало их разговора. Скорее всего последнее.

Забыла. А что, на этом можно как-то сыграть!

— Ты не ответила на мой последний, третий вопрос, — сказал он твердо, предельно напрягая голосовые связки.

— Твой третий вопрос? — растерянно переспросила Супер-М. — А в чем состоял твой вопрос?

— Ну, ты даешь. Это не по правилам, чтоб я повторял свой вопрос.

— А что я ответила? — спросила Супер-М.

— Толком ничего. Все ходила вокруг да около. Больше издавала какое-то шипение и постукивание. Как будто магнитофонную пленку перематывала.

— Пленки у меня действительно крутятся — тут, внизу. Но чтобы их наверху было слышно… — забормотала Супер-М. Ее хватка немного ослабела. Очень немного. Однако Пит уже догадался, что машина впала в подобие человеческого маразма. Она не владеет ситуацией. Лишенная регулярного обслуживания программистов, она становилась с каждым годом все дебильней: монбланы информации смешались в ее исполинском электронном мозгу.

— Ты сама перезабыла все об Альберте Эйнштейне! — отважно изрек Пит. — Ну-ка, расскажи мне о нем. Я весь внимание.

— Он создал единую теорию поля…

— В чем ее сущность? — Я…

Тут ее механическая лапа сжалась сильнее на руке Пита. Как будто машина обретала новые силы и уверенность в себе. Супер-М пыталась сориентироваться в необычной ситуации. Ее жертвы редко защищались — а тем более столь изворотливо и напористо.

"Я ее переспорю, — подумал Пит. — Не даром я в Детстве учился в школе у иезуитов. На сей раз моя вера поможет мне, ибо научила меня дискутировать. Вот и говорите, что теология — это пустые словесные упражнения, которые не имеют практического приложения. Конечно, та мрачная пещера, куда меня тащит эта железная бабища, — препоганое место для диспута".

— Давайте дадим точное определение понятия "человек", — сказал Пит. — Вначале попытаемся описать его как систему биологических взаимодействий…

Робот сжал его руку еще крепче. Э-э, похоже, он допустил ошибочный ход — в этой теме машина чувствует себя как рыба в воде. — Дай мне уйти, — сказал Пит.

— Совсем как в песне Боба Дилана, — сказала Супер-М. — "Дай мне уйти! Я дарил тебе свои мысли, а ты захотела всю мою душу". Я хочу всю твою жизненную силу, прохожий. Ты путешествуешь по лику Земли, тогда как я остаюсь на одном месте — одинокая и алчущая от голода. Я не получала пищи на протяжении многих месяцев! Поэтому ты мне крайне необходим.

Робот протащил его еще несколько шагов. Теперь темная дыра входа в пещеру зияла совсем рядом.

— Я люблю тебя, — с чувством произнесла Супер-М.

— Вы именуете то, что вы творите, любовью?!

— А разве Оскар Уайльд не говорил, что каждый человек убивает того, кого он любит? Я люблю в точном соответствии с этим высказыванием.

Тут робота странным образом тряхнуло, словно там, в бункере, в хитроумных цепях что-то стряслось.

— Ага, — произнесла Супер-М ровным машинным голосом, — доступ к информационному банку только что восстановился… Я знаю стихотворение, которое ты начал цитировать. "На днях я вечность зрел…" Это Генри Воган. Стихотворение называется "Вселенная". Семнадцатый век, Англия. По сути дела, ты меня ничему научить не можешь, и к моим знаниям тебе добавить нечего. Мне достаточно восстановить правильное функционирование памяти. К сожалению, некоторые части моей памяти остаются инертными, за что приношу свои извинения. И машина с новой силой потащила его к роковой дыре.

— Я могу починить твою память, — в отчаянии выкрикнул Пит.

Он не рассчитывал на такое чудо, но робот остановился. Пит ощутил себя рыбой, которую тащили на крючке из воды. И вот леска вдруг на мгновение ослабела.

Компьютер, очевидно, размышлял.

— Нет, — наконец решила Супер-М. — Если ты окажешься внутри, ты можешь повредить меня.

— Разве я не человек? — сердито вскинулся Пит Сэндз.

— Человек.

— А разве у человека нет чувства чести? В целой Вселенной, кроме человека, нет другого существа, которое обладало бы чувством чести. — "Так-так, моя казуистика срабатывает, — удовлетворенно подумал он. — И какое счастье, что я ввернул иезуитскую мысль точно вовремя!" Теперь надо дожать, и он выпалил скороговоркой: — Где, в какой части Вселенной существует честь? Обрати свой взор вверх, к небу, — разве птицы обладают честью? Взгляни вниз — разве растения или твари морские обладают пониманием того, что такое честь? Обойди всю Землю — и ты вернешься ко мне, потому что нигде более не найдешь честного существа.

Он замолк. Сработает или нет? Теперь все поставлено на одну карту — на эту вспышку красноречия.

— Я признаю, что я не на шутку встревожена, — сказала Супер-М. — На меня произвело гнетущее впечатление то, что даже безногий калека ухитрился удрать от меня. И при этом он уничтожил одну из моих передвижных частей. Он насмеялся надо мной и пошел дальше — целый и невредимый.

— Да, в прежние времена такого конфуза не могло случиться, — признал Пит Сэндз. — Прежде ты была могучей и неотвратимой.

— Мне больно даже вспоминать прежние славные времена!

— Вполне вероятно, что ты помнишь их не в полной мере. А вот я, я их помню очень хорошо.

Супер-М держала его за обе руки, но тут на нее словно столбняк нашел, и Пит сумел высвободить одну руку.

— Да отпусти ты меня, черт побери! — воскликнул он.

— Дайте-ка мне попробовать, — вдруг прозвучал рядом с ним негромкий мужской голос.

Пит резко обернулся. В нескольких шагах от него стоял совершенно нормальный человек — в пятнистых хаки и в металлической каске французского образца времен Первой мировой войны. Весьма изумленный, Пит молча наблюдал, как незнакомец, вынул из кармана небольшой разводной ключ и стал бесцеремонно крутить гайки на металлическом черепе страшной бабищи.

— Она вся заржавела, — сказал мужчина, не отрываясь от работы. — Она предпочтет отпустить вас, чем быть разобранной на куски. Ну как, Супер-М, договоримся — или разобрать тебя ко всем чертям?

Незнакомец рассмеялся здоровым смехом. В нем чувствовалась уверенная сила мужчины в расцвете лет.

— Убей ее! — сказал Пит.

— Нет. Она ведь живая и хочет жить. Нет никакой нужды убивать ее для того, чтобы освободить тебя.

Говоря это, мужчина проворно работал разводным ключом. Он уже снял крышку с металлического черепа.

— Еще один поворот моего ключа, — сказал он Супер-М, — и эти соленоидные переключатели закоротит. Ты сегодня уже потеряла одного своего мобиляка. Хочешь потерять второго? Разве у тебя их осталось так много, что ты можешь жертвовать ими направо и налево?

— Позвольте мне подумать некоторое время, — взмолилась Супер-М.

Мужчина в хаки закатал рукав и взглянул на свои часы.

— Даю тебе шестьдесят секунд. А потом продолжу разборку.

— Охотник! — взмолилась Супер-М. — Не уничтожай меня!

— Тогда отпусти парня, — сказал мужчина в хаки.

— Но…

— Никаких "но"!

— Надо мной будет смеяться весь цивилизованный мир!

— Не существует больше никакого цивилизованного мира. Есть только мы. И в руках у меня разводной ключ. Я нашел его в подземном бункере неделю назад и с тех пор…

Мужчина в хаки снова недвусмысленно потянулся к последнему болту.

В это мгновение "мобиляк" отпустил руку Пита, проворно сложил манипуляторы и что было силы ударил ими мужчину в хаки. Удар отшвырнул мужчину, как щепку. Он неуклюже приземлился на колени — из его рта текла кровь. Казалось, он молится на коленях, но в следующую секунду он рухнул лицом в траву. Разводной ключ вылетел из его руки и валялся поблизости.

— Он мертв, — сказала передвижная часть Супер-М.

— Нет.

Опустившись на одно колено, Пит склонился над мужчиной. Его китель был залит кровью.

— Забери его вместо меня, — предложил Пит Супер-М, быстро отползая на четвереньках подальше от страшного робота.

— Я не люблю охотников, — сказала Супер-М. — Эти пакостники истощают мои батареи.

— Кто он такой? — спросил Пит, держась на порядочном расстоянии от Супер-М. — На кого он охотится?

— Он охотится на того безногого и безрукого калеку, который проходил здесь до тебя. Ему поручено убить калеку — деньги после завершения дела. Все охотники работают за плату. У них нет убеждений — лишь бы деньги платили.

— Кто платит этому?

— Откуда мне знать. Ему платят — вот и все, что мне известно.

Продолжая пятиться, Пит сказал:

— Все эти бессмысленные убийства… Как они мне противны! И без того осталось так мало людей на планете!

И тут наконец он побежал прочь, со всех ног припустил.

За ним никто не гнался.

Оглянувшись, Пит увидел, что робот тащит бездыханное тело ко входу в пещеру. Супер-М потребит это тело, чтобы поддержать свое жалкое полусуществование. Раз жизнь еще не ушла из тела охотника, Супер-М высосет всю его психическую энергию. "Какая мерзость, — подумал Пит, содрогаясь от отвращения. И побежал еще быстрее. — А ведь этот мужчина в хаки пытался спасти меня. Чего ради?"

Пит остановился, сложил руки рупором и прокричал в сторону Супер-М:

— Эй ты, дура электронная, я отродясь не слышал об Альберте Эйнштейне!

Ответа не последовало.

Пит потоптался на месте и двинулся дальше — самым скорым шагом.

Глава 13

Пит энергично крутил педали — у него не шла из головы страшная картина: Супер-М, уволакивающая охотника в свою берлогу. Какое счастье, что велосипед остался на месте и теперь можно удрать на предельной скорости!

За одним из поворотов извилистой дороги, петлявшей между каменистыми холмами, Пит внезапно наткнулся на группу небольших живых существ, которые занимали всю дорогу перед ним.

— Берегись! — машинально выкрикнул он, нажимая на тормоза и покрепче вцепляясь в руль.

Резко свернув в сторону, Пит наскочил колесом на камень. Он полетел в одну сторону, велосипед в другую. При падении Пит ободрал локоть, бедро и колено. Еще не почувствовав боли, он вскрикнул: "Багсы!" — и было непонятно, чего в этом выкрике больше: удивления или омерзения.

Пока он вставал и отряхивался, морщась от боли, ближайший багс обратился к нему:

— Эй вы, большой человек, вы покалечили нашего товарища, и это вам даром не пройдет!

— Ах вы, муравьи поганые, — воскликнул Пит. — Чтоб вам пусто было! Вы сами затеваете игры на дороге и напрашиваетесь на неприятности!

— Не похоже, что сейчас час пик, — с достоинством возразил багс. Он опять переключил свое внимание на покрытый пылью коричневый шар диаметром сантиметров двадцать пять. Он пнул его ногой.

— Защищай ворота! — завопил другой багс.

— Сейчас я вам покажу, как играют мастера! — крикнул тот, что с мячом, и игра возобновилась с прежней страстью.

Тем временем Пит Сэндз достал из рюкзака передатчик — проверить, не пострадал ли тот при ударе о землю.

Обычные помехи и шип. Похоже, его бедро и спина пострадали при падении больше, чем передатчик.

Пит направился к своему велосипеду. Ему пришлось пройти мимо одного из багсов. Пит невольно поморщился — слабый ветерок донес мерзкий запах человеко-насекомых.

— Слушай, багс… — начал он.

— Осторожно! — крикнуло ему существо с хитиновым панцирем.

Пит проворно метнулся в сторону, но коричневый шар все же с силой ударил его по ноге.

Пит стрельнул глазами в сторону дороги. Багсы смотрели на него и хихикали.

— Вы это нарочно сделали, — сказал он, грозя им кулаком.

— Нет, они не нарочно, — сказал багс, стоящий рядом. — Приятель хотел передать пас мне — и промазал.

Баге отбил мяч своим товарищам и склонился над башмаком Пита, пытаясь стереть с него грязный след. Но только добавил грязи своими липкими лапами.

— Это же навоз! — возмущенно заявил Пит.

— А чем, по-вашему, должны играть в футбол навозные жуки — мочеными арбузами? Мы лепим мяч из навоза.

— Ладно, счищайте эту дрянь с моей ноги… Послушайте, вы доки в этом вопросе, подскажите мне: это коровий навоз?

— Так точно, — сказал багс. — Отличная коровья лепешка. Лепится хорошо и от лап отскакивает упруго. Конечно, материал для мяча не самый лучший, но сойдет.

— Стало быть, по этой дороге прошла корова? Багс хихикнул:

— Вы правильно уловили связь между этими двумя вещами.

— Ну, спасибо, жучище, — сказал Пит. — Без тебя я мог бы прозевать такой недвусмысленный след. Видишь ли, я ищу калеку на тележке, в которую впряжена корова…

— Его зовут Тибор Макмастерс, — подхватил багс. — Мы давеча беседовали с ним. Наше собственное паломничество до некоторой степени напоминает его Странствие.

Пит занимался своим велосипедом — ставил на место свернутый вбок руль. Похоже, других повреждений не имелось. Он выкатил велосипед на дорогу.

— А ты в курсе, куда он направился дальше?

— Прямо по дороге.

— С ним все было в порядке, когда ты с ним беседовал?

— Он-то был в порядке. А вот тележка нуждалась в починке. Что-то там с передним колесом. И он вместе с бегунами направился к ПАМЗу — отремонтировать свою тележку.

— Где этот ПАМЗ?

— Сразу за холмами, — ответил багс, указывая лапой в нужном направлении. — Это недалеко отсюда. На дороге остались следы. И корова и бегуны регулярно метят свой путь. Внимательно глядите, и не собьетесь.

— Спасибо. Ты упомянул про ваше паломничество. Мне и в голову не приходило, что жуки тоже совершают паломничества!

— Да вот наша на сносях — скоро яйца будет откладывать. И хочет, чтоб все было как у людей, то есть с соблюдением всех наших религиозных обычаев. Чтоб многочисленные малыши появились на свет на Божьей горе и чтоб первым, что личинки увидят в своей жизни, был Господь.

— Ваш Бог восседает на горе — прямо у всех на глазах?

— Ну, не на горе, а на высоком холме или кургане, — ответил багс. — Но, разумеется, это только его смертная оболочка, преходящая земная ипостась.

— И как же он выглядит?

— Похож на нас, только размера огромного, как и подобает Богу. Его хитиновый панцирь намного прочнее нашего, но сам Он теперь уже сгорбленный и дряхлый. Огромное количество фасеток в его глазах уже повытекло. Однако он еще бодрится. Наполовину его занесло песком. Но это не мешает ему проницать взглядом весь мир с высоты своего кургана — видеть то, что делается в наших норах и в наших сердцах.

— А где этот курган? — спросил Пит.

— Э-э, нет, не скажу. Это великая тайна багсов. Мы Его избранный народ, и лишь нам открыт секрет местопребывания Его земной ипостаси. Всякий непосвященный осквернит Тело, похитит священное Имя.

— Извини, — сказал Пит, — я просто так полюбопытствовал.

— Это существа вашего вида сотворили такое с ним, — с горечью продолжал багс. — На том кургане он безотлучно из-за вашей проклятой войны!

— Я к той войне не имею ни малейшего отношения, — сказал Пит.

— Знаю, знаю, вы слишком молоды для этого, как и все живущие… Так что вы хотите от безногого-безрукого?

— Я хочу ехать рядом с ним, чтобы помогать в пути. Для калеки опасно путешествовать вот так — в полном одиночестве.

— Вы правы. Какой-нибудь недобрый человек может украсть его тележку, чтобы разобрать на запчасти. Или забрать корову — ради мяса. И правильно, что вы хотите помочь ему, мистер…

— Пит. Пит Сэндз.

— Короче, поспешите догнать калеку, мистер Сэндз, пока он не встретился с каким-нибудь проходимцем. Он небольшой — вроде нас, и его легко обидеть. А мне всегда жалко тех, кого легко обидеть.

Пит опять оседлал велосипед.

— Постарайтесь не переезжать лепешки, мистер Сэндз, — сказал багс ему на прощание. — Если их переехать колесом, они быстрее сохнут и хуже отдираются от земли.

— Хорошо, жучище. Я буду смотреть во все глаза… Эй, ребята, прочь с дороги, я еду!

Пит оттолкнулся ногой и закрутил педали.

— Пока! — бросил он багсам.

— Да хранит наш Господь бедного калеку, пока вы его не нашли! — покричал ему вслед тот багс, с которым он беседовал.

Несколько часов спустя Пит нашел ПАМЗ — следуя указаниям багса и ориентируясь по редким коровьим лепешкам.

"Сразу за холмами. Недалеко", — сказал багс. Но каменистым холмам, казалось, конца не было. Пит умаялся жать на педали, пока доехал до равнины, поросшей кустарником и высоким бурьяном. Трава была такой густой, что пришлось слезть с велосипеда и катить его рядом с собой.

К этому времени день уже клонился к вечеру, хотя было все еще тепло — от камней веяло жаром. На западе горел закат. Бурьян оплетал ноги, цеплялся за цепь велосипеда. Но в том же бурьяне виднелись четкие промятины от проехавшей здесь тележки. Пит шел по следу до самых зарослей тысячелистника. Твердые стебли мелодично постукивали о спицы.

И вот он наконец продрался через заросли, оказался на открытом пространстве и в центре пустыря увидел что-то вроде огромной металлической бочки, облитой лучами заходящего солнца.

Он положил велосипед на землю и стал осторожно приближаться к сверкающей металлической поверхности. Ему был известен дурной, вскидистый нрав ПАМЗов — они, как ковбои в незапамятные времена, сперва стреляют, а потом думают.

В нескольких шагах от высокого металлического диска Пит остановился и тихонько прокашлялся. Гм, как же обратиться к ПАМЗу?

— Э-э… — робко начал он, — достопочтенный многопроизводитель…

Никакой реакции.

Пит почесал в затылке, потом какие-то торжественные формулы всплыли в его голове, и он продолжил:

— Ваше высококачество, повелитель конвейеров, станков и манипуляторов, а также премудрый хозяин оптовой и розничной сети продажи. О великий производитель товаров, в том числе и по заказу, гарантирующий ремонтное обслуживание без выезда на дом к клиенту, — к вам обращается один из скромных потребителей по имени Пит Сэндз. Нижайше прошу вас появиться, дабы я мог засвидетельствовать вам свое обалденное почтение.

Крышка ПАМЗа с грохотом отъехала в сторону. Из нее высунулся толстый стержень с репродуктором.

— Ну, что такое? — прогремело из репродуктора. — Что вам нужно на этот раз: смазать аборт или сделать колесо? Извините, я хотел сказать: сделать аборт или смазать колесо?

— Э-э, не совсем понял…

— Вы хотите сказать, что до сих пор так и не решили, что вам нужно: делать аборт или смазывать колесо? — прорычал ПАМЗ. — Да я вас сейчас испепелю разрядом тока!

— Нет-нет, погодите! Я…

Пит ощутил покалывание в подошвах. Оно продолжалось какую-то секунду. Пит испуганно попятился. Тем временем из люка показались легкие облачка темного дыма — резко запахло озоном и паленой изоляцией.

— Э! Э! Не балуйте! — тихонько забормотал Пит.

— Ну-ка вернись! — прогремел репродуктор. — Что у тебя там за спиной?

— М-м… да это велосипед.

— Ага. Теперь все ясно. Тащи его сюда.

— Нет, велосипед в полном порядке, — сказал Пит Сэндз. — Я пришел, чтобы расспросить вас о Тиборе Макмастерсе, безруком и безногом калеке — приходил он к вам или нет…

- Велосипед! — завизжал ПАМЗ. — Велосипед! Тут из нутра ПАМЗа выскочил длиннющий членистый манипулятор, который вцепился в седло велосипеда и потянул его к люку. Пит и ахнуть не успел, как его транспортное средство воспарило в воздух. В самый последний момент он все же ухватился за шину колеса и буквально повис на велосипеде.

— Отдайте! Черт побери! Мне нужна только кое-какая информация, и ничего больше!

Манипулятор резким движением стряхнул Пита, которому пришлось разжать руки, и проворно втащил велосипед в чрево ПАМЗа.

— Клиента просят подождать, — донесся из репродуктора теперь уже сладостный голосок. — Ремонт вскоре будет завершен. Желаю приятно провести время.

Механическая лапа последовательно выметнула из нутра ПАМЗа красный складной стульчик, столик и комплект журнала "Ридерс Дайджест", пепельницу, бледно-зеленую перегородку, на которой висел календарь "Плейбоя" с голыми девицами, а также выцветший и засиженный мухами фотоснимок озера Крейтер. Перегородка была украшена плакатами с крупными надписями:

Покупатель всегда прав

Не забывайте об улыбке

Стараться, стараться и еще раз стараться —

Так учил нас великий Генри Форд

Я не тот, кто наживает язву.

Я тот, благодаря кому наживают язву

Предотвращение лесных пожаров — в ваших руках!

Пит тяжко вздохнул, опустился на стульчик, открыл журнал и стал читать статью о лечении рака.

В глубине ПАМЗа что-то не то жужжало, не то урчало. Вскоре звук стал усиливаться и перерос в громкое завывание, которое мешалось с нерегулярными ударами и скрежетом металла о металл. Через несколько секунд заскрипел лифт.

— Мы обслуживаем по высшему классу! — провозгласил ликующий машинный голос. — Извольте получить отремонтированное изделие. Фирма гарантирует высочайшее качество и быстрое обслуживание!

Пит встал и подошел к зеву шахты. Оттуда три манипулятора протягивали ему сияющий трехколесный велосипед.

— Что вы натворили! Вы испоганили мой велосипед! — завопил Пит. — Чтоб у тебя, гада, лампочки повылазили!

Манипуляторы замерли на полпути.

— Клиент не совсем доволен? — вкрадчиво-медовым голосом спросил репродуктор. Но в его голосе слышались стальные нотки.

— Ммм… — пролепетал Пит, — какой славненький трехколесный велосипедик вы сделали! Сразу видно первоклассное качество. Оно бросается в глаза. Можно сказать, даже бьет в глаза. Можно сказать, даже сшибает с ног. Но загвоздка в том, что я хотел иметь велосипед для взрослых — большой и двухколесный…

— Хорошо, как скажете. Воля клиента для нас закон. Сейчас мы произведем переделку. Извините за неудобство, вам придется немного подождать.

— Пока вы не занялись работой, — сказал Пит, — не могли бы вы рассказать, что произошло здесь, когда сюда приходил Тибор Макмастерс?

Трехколесный велосипедик скрылся в нутре ПАМЗа, и страшный шум внутри возобновился. Но через некоторое время репродуктор удостоил Пита ответом:

— Этот человеческий обрубок оставил мне заказ и не вернулся получить его. Порядочные люди в таком случае отменяют свой заказ! Вот он, его заказ! — Манипулятор вышвырнул из люка масленку. — Можете взять и передать это вашему знакомому. И скажите ему, что мне такие хамоватые клиенты даром не нужны!

Пит подобрал масленку и отошел подальше от норовистого завода-автомата. Тем временем шумы под землей приобрели зловещий характер — громыхало так, что почва под Питом ходила ходуном.

— Заказ готов, клиент! — пророкотал ПАМЗ. — Извольте получить.

Пит сломя голову побежал прочь, продрался через заросли и припустил дальше.

Он успел добежать до ближайшего валуна, кинуться под него и закрыть руками голову.

С неба посыпался град металлических деталей.

Глава 14

Тибор наблюдал, как вечер меняет свой наряд, как густые тени съедают или подчеркивают детали пейзажа, как на земле неспешно воцаряется ночь. Вспомнилось прелестное грустное стихотворение Рильке "Вечер".

Медлительно роняя одеянья, тебе сияет вечера краса; два мира от тебя ушли в молчании: один к земле, другой — на небеса; и, ни к какому не принадлежащий, не смутен ты, как темный дом, и не манишь, как этот свет дрожащий, который мы созвездьями зовем. Две жизни; ты не с этой и не с той, и жизнь твоя то ввысь парит, то дремлет, то молча ждет, то все вокруг объемлет — то камнем обернувшись, то звездой. [20]

"Этот поэт понял бы, что я сейчас ощущаю, — решил Тибор. — Чувство неприкаянности, выморочности, без рильковской веры в обетованную вечность, растерянный, одинокий, напуганный… Вот бы мне обратиться в камень или в звезду. Господь Гнева дал мне на время ноги и руки. А потом отобрал. Произошло ли это на самом деле — или только пригрезилось? Да, произошло. — Тибор ни на йоту не сомневался. — Так зачем же он давал мне конечности — зная, что я их не сохраню? А какое это было упоительное ощущение — держать предметы в собственных пальцах, стоять на собственных ступнях!.. Нет, то был акт садизма! Но если уж продолжать эту тему — ведь христиане мазохисты, они подставляют свои шкуры всем мыслимым неприятностям и получают от этого удовольствие. Строго говоря, на моем месте христианин должен был упиваться тем, что его подразнили, дав конечности, и опять столкнули в грязь. Сам христианский Бог — главнейший мазохист. Этот Господь любит всех без разбору, неустанно. Но любвеобильный демократ создал людей такими, что они не могут пройти от рождения до могилы, не нарушив Его заповеди, не обидев Его, не причинив Ему боли тем или иным образом. Он, видно, так и задумывал: любить то, что будет доставлять Ему боль. И Бог, и те, кто Ему поклоняются, полны болезненных чувств. Иначе по их религии и не получается… Ах, до чего тоскливо у меня на душе! Каким никчемным я себя ощущаю! И тем не менее у меня нет никакого желания умереть. В то же время я боюсь орать в рупор. В темноте страшно подавать голос. Шут его знает, кто явится на голос!"

Тибор тихонько плакал. Его всхлипы мешались с многообразными ночными звуками — шуршанием веток, вскриками птиц, неясными потрескиваниями и шорохами.

Внезапно пружины тележки взвизгнули, и она качнулась на рессорах, словно на нее навалили лишний груз.

"О боже! Что это такое? — запаниковал он. — Я совершенно беспомощен. Настолько темно, что я не могу видеть врага и отбиваться от него своими манипуляторами. Остается только лежать колодой и ждать, когда меня сожрут. Какая жуткая темнота! А оно — вот оно, дышит в затылок!.."

Он ощутил, как к его шее прикоснулось что-то липкое и холодное. Потом ощутил прикосновение шерсти к своей щеке. И наконец, его лизнули по носу.

— Тоби! Тоби! — обрадовался он, полумертвый от испытанного страха.

Это была та самая собака, которую ему подарили полуящеры. Тоби убежал от него еще днем, и Тибор решил, что собака вернулась к своим прежним хозяевам. Но теперь он различил на фоне темного неба очерк собачьей морды: язык высунут, посверкивают белки. Похоже, собачка на свой манер улыбается.

— Молодчина! Решил все-таки со мной остаться? — ласково сказал Тибор. — Одна беда, Тоби, кормить мне тебя нечем. Так что ищи прокорм сам. Оставайся со мной, милый. Свернись калачиком и ложись рядом. Ну, умница. А я буду с тобой беседовать. Хорошая собачка, хорошая… Прости, погладить тебя по-настоящему не могу. Мои механические пальцы могут тебя поцарапать. Но оставайся, пожалуйста, оставайся…

"Если я переживу эту ночь… если я ее переживу, то только благодаря тебе".

— В один прекрасный день я тебе отплачу той же монетой, — пообещал он собаке, которая беспокойно заворочалась от звенящего пафоса его речи. — Я спасу тебе жизнь. Если ты спасешь мою и помощь застанет меня еще живым, то я буду обязан тебе по гроб жизни. Клянусь, если тебе будет грозить опасность, я прибегу за сто миль, чтобы выручить тебя. Ты услышишь, как гудит земля, как шуршат заросли, как ломаются ветки — это я мчусь тебе на помощь, дорогой мой пес! Пока я жив, с твоей шкуры не упадет ни один волосок! Так и запомни. Я паду грозной молнией на любого из твоих противников. Я буду защищать тебя и лелеять, как ты защищаешь меня и лелеешь в эту чертову ночь, когда не видно ни зги. Вот что я обещаю тебе — и да будет Господь свидетелем моей клятвы!

Собака доверчиво виляла хвостом.

С трудом различая дорогу в слабом лунном свете, Пит Сэндз брел по колее, оставленной коровьей упряжкой. Время от времени он останавливался и приглядывался к едва заметному следу. Пустое дело — вести преследование ночью. Надо найти укромное местечко для ночлега.

"Кажется, я достаточно далеко умотал от этого завода-шизика. Но кто знает, какие опасности подстерегают меня тут, в открытом поле. Пусто, бесприютно…" Впереди Пит заметил купу деревьев. Луна зашла за тучи, и стало совсем скверно на душе. "И как тиборовская тележка ехала по таким камням! Ему бы сейчас пригодилось машинное масло. Как он там, бедолага? У-у, как же болит бедро. И шляпу где-то посеял. Завтра голова покраснеет, а к вечеру кожа на ней облезет. Я никогда не загораю по-настоящему только краснею и облезаю… И как этот Тибор справляется? Хотел бы я знать, насколько сильны эти его хваталки. Может он ими толком обороняться? Как же болят колени, так их растак! Вот от чего Тибор избавлен — так это от боли в коленках! И почему бы Люфтойфелю не окочуриться вовремя — давным-давно и публично, чтоб никто не сомневался, что эта собака получила свою собачью смерть! Тогда бы сейчас не было бы всех этих дурацких проблем… А ну как я и впрямь встречу этого Люфтойфеля — что мне делать? Отчего бы не предположить, что он теперь добрый дяденька — заботится о собаках и раздаривает детям конфеты? Отчего бы не предположить, что он женат и что у него десяток любящих его детишек? Отчего бы не предположить… Проклятие! Чего меня на гадание потянуло! А что сказала бы по этому поводу Лурин? Никогда не узнаешь, что скажет Лурин по тому или иному поводу… Да где же следы тележки, прах ее побери!"

Пит тщетно шарил глазами — этот участок дороги был покрыт крупным гравием. Он даже сел на корточки, чтобы обнаружить хоть какие-то следы. Впрочем, зачем Тибору резко менять направление?

И Пит пошел наобум в том же направлении. Время от времени он возобновлял поиски следов, но характер грунта не менялся.

Немного погодя впереди слева показались проблески огня между больших камней. Пит взял немного левее и вышел к небольшому костерку между камнями. У костерка виднелась одинокая человеческая фигура. На голове человека было что-то странное — заостренное вверху. Он стоял на коленях и был целиком занят костром.

Пит замедлил шаг, оценивая ситуацию. Через мгновение-другое легкий ветер донес до него щекочущий аппетитный запах мяса. Рот Пита наполнился слюной. У него маковой росинки не было во рту уже бог весть сколько времени.

Он еще колебался, но недолго. Затем решительным шагом направился к костерку — впрочем, бдительно оглядываясь. Подойдя поближе, он заметил отсвет огня на металлическом шлеме незнакомца. Это была каска с шипом на конце — точно такую он видел давеча, и забыть подобную оригинальную штуковину трудно. Тут он различил черты лица незнакомца. Сомнений не оставалось.

Пит ускорил шаг и окликнул человека у костра:

— Эй, охотник! Ведь вы тот самый охотник, да? Мы виделись возле Супер-М.

Мужчина рассмеялся — три утробных "ха", от которых заколебался огонь костерка.

— Он самый, он самый. Да присаживайтесь. Терпеть не могу есть в одиночестве.

Пит снял рюкзак и сел рядом с ним — напротив охотника.

— Я бы мог поклясться, что вы погибли. На вас было столько крови. И у вас, кажется, нога была повреждена. Я решил, что эта дурища вас убила. Поэтому и стоял в стороне, когда она вас утаскивала. Думал, вы уже мертвый.

Мужчина в хаки кивнул, словно давая понять, что не обижается. Он переворачивал жарившиеся на огне кусочки мяса, насаженные на тонкие косточки, заменяющие шампуры.

— Называется, не верь глазам своим. Вас провели… Вот, угощайтесь.

Он протянул Питу шашлык. Тот поблагодарил и принялся есть. Мясо было нежное, сочное. Пита подмывало спросить, что это за мясо, но ответ мог испортить аппетит, поэтому он промолчал. Охотники горазды находить съедобное и дрянь есть не станут. Так что нечего тревожить их расспросами.

Мужчина ел с необычной медлительностью, очень сосредоточенно. Пит пригляделся к нему и понял причину: нижняя губа мужчины была сильно рассечена, фактически разорвана надвое.

— Да, — сказал мужчина, — обилие крови может обмануть. Она хлестала и из губы, и из открывшейся старой раны на голове. Вот почему я постоянно ношу каску. — Он постучал пальцем по металлу. — Кстати пришлась. А не то Супер-М сняла бы мой скальп за секунду.

— Но как же вам удалось удрать от нее? — спросил Пит.

— Легче легкого. Я вышел из пещеры почти сразу же после того, как она меня туда уволокла. Ведь я недаром поразвинтил все гайки в ее башке. И я не блефовал, когда говорил, что мне осталось одну гайку вывернуть — и ей кранты. Короче, в пещере я оклемался, дотянулся до той гайки, крутанул — и готово! Задымила! — Он щелкнул пальцами и сунул себе в рот еще кусок мяса. — После этого я, конечно, ходу оттуда. Жаль, что пришлось ее прикончить, но она сама напросилась. Вы же видели, я ее и предупреждал, и уговаривал…

— Да, вы вели себя с ней предельно честно, — согласился Пит, прикончив шашлык и с вожделением глядя на другой кусок, шипевший на огне.

Мужчина великодушно протянул ему и этот кусок.

Пит обратил внимание, каким уверенным движением это было сделано. Такой трудный день был у этого человека, но в пальцах никакой дрожи. Опытный и бывалый — нервы как платиновые жилы, суставы работают как смазанные шарниры. Ловкость и мужество — иных настоящих охотников и не бывает. Но у этого человека еще и сердце есть. Он не чужд сострадания. Немногие стали бы, подобно ему, жалеть о гибели существа, которое намеревалось тебя сожрать.

— После того как я выбрался из пещеры, я двинулся в путь, — сказал охотник. — И был от души рад, что вы сообразили без промедления убраться оттуда.

"Охо-хо-хо! — подумал Пит. — Неужто он только прикидывается, что мое поведение его не шокировало? Дай-то бог, чтоб этот человек и впрямь был без сознания, когда я предложил Супер-М забрать его вместо меня. Но ведь я тогда искренне считал, что он уже умер и ему все равно. Поэтому даже если он и слышал то, что я сказал Супер-М, он должен понимать, в какой ситуации и почему это было сказано. Но я могу заговорить сейчас об этом и изложить ему свою версию, чтобы выглядеть лучше в его глазах, хотя тогда я все-таки сподличал, не будучи до конца уверен, что он уже мертв. С другой стороны, если он и слышал мои пакостные слова, он бывалый взрослый мужчина, способный прощать чужое малодушие. Не исключено, что он нарочно умалчивает о том, что слышал, — простил и не хочет об этом говорить. Так что и мне лучше об этом не заикаться… Экая ты свинья, сидишь тут, ешь его мясо и думаешь такие думы".

— А что произошло с вашим велосипедом? — спросил мужчина в хаки.

— Чокнутый завод-автомат сделал из него два десятка детских ходуль.

Охотник улыбнулся:

— Неудивительно. С тех пор как эти заводики перестали делать военную технику, они одурели от скуки и творят черт знает что. Но у вас бидончик с машинным маслом — его у вас прежде не было. ПАМЗ выдал его по вашему заказу?

— Нет, это был незатребованный заказ предыдущего клиента.

— И что вы собираетесь делать с этим маслом?

— Отдам человеку, который, вероятно, очень нуждается в нем, — сказал Пит, припоминая странные слова Супер-М о том, что охотник преследует Тибора Макмастерса. Скорее всего это клевета, но все же, все же…

Пит набил рот мясом, чтобы избежать дальнейших расспросов и получить хотя бы десять секунд на размышление.

"С какой стати этому человеку охотиться на Тибора? — думал он. — Что ему нужно от художника-калеки? Кому и почему припала охота убить Тибора? Кто заинтересован в его смерти — кроме меня?"

Еще за едой Пит решил, что после трапезы предложит охотнику выкурить одну из своих сигарет. Охотник от сигареты не отказался. Они прикурили от головешки и растянулись на камнях.

— Я не знаю, — начал Пит, — приличный ли это вопрос… Извините, если я покажусь вам невежливым. Я мало встречался с охотниками и не знаю, что У них принято, а что нет. Но меня интересует — вы сейчас за чем-то или за кем-то охотитесь или, так сказать, у вас антракт между ловлей?

— Нет, у меня в разгаре охота, — сказал мужчина в хаки. — Я выслеживаю одного калеку по имени Тибор Макмастерс. Похоже, я уже наступаю ему на пятки, хотя тут это выражение не очень подходит — он безногий.

— Да ну? — протянул Пит, затягиваясь сигаретой. Одну руку он подложил под голову, глаза уставил в звездное небо. — И почему вы преследуете его, что он натворил?

— Пока ничего не натворил. Да и сам он — мелкая рыбешка. Но он играет важную роль в большом деле.

— Вот оно что… — промолвил Пит. И дальше ломать комедию? Подумав, Пит сказал: — Кстати, меня зовут Пит. Пит Сэндз.

— Я знаю.

— Я забыл представиться раньше… Вы знаете? Откуда?

— Потому что я знаю всех в Шарлоттсвилле, штат Юта, кто как-то связан с Тибором Макмастерсом. Это маленький городок. И с Тибором постоянно общаются очень немногие.

— Основательно, — произнес Пит. У него было ощущение, что из него разом вынимают сто заноз. — Я хочу сказать, ваши наниматели поработали основательно, не жалея денег и времени. Разве не было бы проще убить Тибора прямо в Шарлоттсвилле?

— Это не дало бы желанного результата, — ответил охотник. — К тому же мой наниматель не боится ни излишних трудностей, ни дополнительных расходов.

Пит молча курил и ждал, что еще скажет этот странный человек. У него было ощущение, что было бы бестактным осведомиться у охотника об имени его нанимателя. "Быть может, он сам проболтается, если я не буду торопиться с вопросами".

Пламя затрещало. Вдалеке раздался вой, потом что-то вроде шакальего смеха.

— Меня зовут Шульд, Джек Шульд, — сказал охотник, протягивая руку для рукопожатия.

Пит перевернулся на бок и пожал руку нового знакомого. Как он и ожидал, пожатие оказалось энергичным — чувствовалось, что этот человек мог бы при желании расплющить его ладонь, но ограничился сдержанной демонстрацией своей силы.

Высвободив руку, Пит опять перевернулся на спину и занялся созерцанием небесной геометрии. Полыхнула падающая звезда. "И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои…" [21] Как там дальше?.. Не припомнить.

— Тибор отправился в опасное Странствие, — продолжил Шульд. — И незадолго до этого высказал желание перейти в вашу религию.

— А вы, однако, неплохо осведомлены, — сухо заметил Пит Сэндз.

— Да, не буду скрывать, я хорошо осведомлен. Вам, христианам, туго приходится в наши дни. И даже один новообращенный важен для вас в таком крохотном селении, как Шарлоттсвилль. Верно?

— Не могу этого отрицать.

— Вот почему настоятель вашего прихода послал вас сопровождать калеку-пилигрима, чтобы с ним не дай бог не случилось чего плохого, пока он трудится на благо конкурирующей религии.

— Да, я действительно хочу отыскать его, чтобы оберегать от опасностей, подстерегающих в пути, — кивнул Пит.

— А как насчет предмета его поисков? Вам любопытен тот, чей портрет он подрядился написать?

— Ну, я не очень-то верю, что тот человек, которого обязался найти Тибор, все еще жив, — сказал Пит.

— Человек? — переспросил Шульд. — Как у вас язык поворачивается называть его человеком?

— В отличие от Служителей Гнева я нисколько не верю в его якобы божественную сущность.

— Я не о том, — сказал Шульд. — Меня просто удивило, что вы удостаиваете звания человека подонка, который лишил себя права принадлежности к роду человеческому. По сравнению с ним фашистский выродок Карл Эйхманн, убийца сотен тысяч евреев, был невинным ягненочком. Мы говорим о животном, которое повинно в истреблении почти всего населения нашей планеты.

— Я не могу отрицать сам факт, но не смею выносить оценку этому факту. Ведь я не знаю, каковы были исходные намерения и цели того, кого вы выводите за рамки рода человеческого.

— Вы посмотрите кругом. Результат его намерений налицо, куда ни глянь. В каждое мгновение и в любом месте мы теперь ощущаем плоды его "намерений". Короче, говоря о нем, деликатничать нелепо — это бесчеловечное чудовище.

Пит кивнул:

— Возможно. Если он вполне осознавал природу и нацеленность своих действий, тогда он, по-моему, был в то время неописуемым монстром.

— Давайте будем звать его подлинным именем — он Люфтойфель. Нас не поразит молния с неба, если мы выговорим это имя. В нашу эпоху на Земле нет ни одного живого существа, которое не испытывало бы всечасно, всеминутно боли — в той или иной форме. И источник всего этого неизбывного страдания — он Люфтойфель. Каждая капля в океане нынешних страданий и нынешнего отчаяния родилась по его вине. Он был проклят с той секунды, когда принял свое роковое решение.

— А я слышал, что охотники — просто наемники, у которых нет никаких убеждений.

— Что ж, это правда. Тут вы меня подловили. Ведь я охочусь не за Люфтойфелем, а совсем за другим. Пит сдержанно засмеялся, Шульд тоже хохотнул.

— Но самые счастливые времена, когда внутреннее желание и обстоятельства дивным образом совпадают, — сказал Шульд после короткого молчания.

— В таком случае зачем вы с таким остервенением ищете Тибора? Не улавливаю сути вашего последнего замечания.

— Животное очень осторожно, — сказал охотник. — Но я уверен, что оно не заподозрит в дурном беспомощного калеку.

— О-о, я начинаю кое-что понимать…

— Да. Я выведу калеку на него. Пусть Тибор сфотографирует его. А я позабочусь, чтоб эта фотография была предсмертной.

Пит поежился. Ситуация с каждым мгновением становилась все запутанней и непонятней. Но, может, все эти повороты и навороты ему, Питу, только на руку?

— Вы намерены сделать это быстро и чисто? — спросил он.

— Нет, — ответил Шульд. — Совсем наоборот. Мне строго приказано, чтоб это происходило и медленно и мучительно. Видите ли, мой наниматель — тайная всепланетная полиция, которая разыскивает Люфтойфеля на протяжении многих и многих лет именно для того, чтобы он умер самой медленной и самой мучительной смертью.

— Понимаю, — сказал Пит. — Лучше бы мне вовсе об этом не знать. Я до некоторой степени жалею, что услышал все это. Но лишь до некоторой степени.

— Я признался сознательно. Для меня проще, если кто-то из вас будет в курсе. Что касается Тибора, он много лет был Служителем Гнева, и не исключено, что их символы еще не до конца вырваны из его сердца. Вы же — из противоположного лагеря. Улавливаете, к чему я клоню?

— Вы хотите сказать, что я готов к сотрудничеству с вами?

— Да, именно это я имел в виду. Так вы готовы?

— Сомневаюсь, что я сумел бы остановить человека вроде вас. Даже если бы очень захотел.

— Вы уклонились от прямого ответа.

— Знаю.

"Мне бы, черт возьми, очень не помешало посоветоваться с достопочтенным отцом Абернати! Но сейчас с ним связаться никак нельзя. Да и не ответит он мне со всей откровенностью. Придется решать самому. Тибору надо помешать встретиться с Люфтойфелем. Должен же быть какой-то способ воспрепятствовать этой встрече. Со временем я что-нибудь придумаю — и позволю Шульду выполнить работу вместо себя. Итак, мне остается только один вариант ответа".

— Отлично, Джек. Считайте меня своим помощником.

— Замечательно, — отозвался Шульд. — Я так и знал, что мы найдем общий язык.

Пит ощутил на своем плече дружеское пожатие могучей руки. И в это мгновение острее ощутил свое единство с окрестным ночным волшебным миром камней и звезд.

Глава 15

Навстречу россыпи дневных впечатлений — в мир, где щебет птиц, сперва робкий, потом уверенно самозабвенный; где роса как туманный след на запотевшем зеркале, что исчезает — исчез; где постепенно меркнущее на востоке слоистое многоцветье неба, обретающего мало-помалу чистейшую голубизну; где бок о бок с востроухим псом, похожий на полуоплывшую восковую куклу, горой тряпья возлежит на тележке Тибор и созерцает неспешное рождение нового дня.

Зевок, осоловелое моргание, медлительное обретение себя.

Тибор заворочался, улегся повыше, расслабил плечевые мышцы. Не так-то просто безрукому-безногому потягиваться по утрам. Напряжение всех мышц корпуса. Расслабление. Напряжение. Расслабление…

— Доброе утро, Тоби. Смотри-ка, дожили мы до нового утра! И сегодня у нас будет решающий денек. А ты славный пес. Действительно славный! Всем собакам собака. Лучше я не встречал. А теперь, голубчик, можешь спрыгнуть на землю. Ты у меня смекалистый — попробуй найти себе что-нибудь на завтрак. Тут я тебе, увы, не помощник.

Тоби спрыгнул на землю, задрал лапку у ближайшего дерева и, прилежно принюхиваясь, обежал вокруг тележки. Тибор в свою очередь манипулятором расстегнул ширинку и совершил нехитрый утренний обряд.

Затем он задумался о своих дальнейших действиях. Надо бы опять покричать в репродуктор. Но было боязно. Ведь этот репродуктор — последняя надежда. И если никто не откликнется, надежда умрет. Поэтому Тибор оттягивал момент пробы.

Он размышлял довольно долго — не приходя ни к какому решению. Глазами шарил по небу и деревьям.

"Не ищу ли я взглядом голубую сойку?.. Сам не знаю толком, чего я ищу. Похоже, я еще не до конца проснулся. А вон Тоби понесся в заросли. А ну как этот барбос больше никогда не вернется? Или вернется к моему окоченелому трупу. Ведь нет особой надежды… Ой, заткнись ты, сонный ворчун. Ладно, ладно… Сейчас бы чашку кофе — очень бы взбодрило. Последнюю чашку кофе — как последнее желание приговоренного… Ладно, ладно, молчу! Уже беру репродуктор".

Он направил раструб на долину и проорал в микрофон:

— Эге-ге-гей! Это Тибор Макмастерс. У меня случилась авария. Моя тележка застряла. Я не могу выбраться самостоятельно. Кто меня слышит, помогите, пожалуйста. Слышит меня кто-нибудь? На помощь! Есть тут кто поблизости?

Ответом — молчание. Он выждал минут пятнадцать и повторил серию призывов. Опять безрезультатно.

На протяжении следующего часа калека еще трижды повторил свои попытки докричаться до жителей долины. Тем временем успел вернуться Тоби, тявканьем сообщил что-то корове, на что она угрюмо мукнула и отвернулась.

Чу! Слабый звук… Не крик ли это? Или это лишь обман слуха? Чего не примерещится, когда страх мешается с надеждой!

Тибора пот прошиб — до того старательно он прислушивался ко всем окружающим звукам, силясь различить среди шумов природы человечий голос.

Тоби заскулил.

Тибор резко оглянулся на пса. Тот поднялся на ноги и напряженно глядел вдоль дороги — уши торчком, каждый мускул тела напряжен.

Тибор быстро поднял репродуктор и нажал кнопку микрофона:

— Эге-ге-гей! Эй! Вы там! Есть там кто? Я застрял! Лежу в сломанной тележке. Меня зовут Тибор Макмастерс. У меня авария. Вы меня слышите?

— Да! — раздался крик, подхваченный эхом. — Мы идем к вам.

Тибор счастливо рассмеялся. Слезы увлажнили его глаза. Он глупо и радостно хихикал. В какое-то мгновение ему показалось, что меж деревьями, мелькнула голубая сойка. Нет, вроде бы померещилось.

— Тоби, мы с тобой еще повоюем, мы с тобой доведем до славного конца это Странствие! — сказал Тибор. — Мы обязательно справимся!

Прошло десять тягучих минут, прежде чем из-за поворота дороги наконец показались Пит Сэндз и Джек Шульд. Тоби прижал уши к голове и зарычал, пятясь к тележке.

— Спокойно, Тоби, спокойно, — сказал Тибор. — Одного из этих мужчин я знаю. Он идет исполнить свой христианский долг человеколюбия. Быть добрым самаритянином по отношению ко мне — и заодно следить, выглядывая из-за моего плеча. Но он мне необходим. Так что мы с ним заранее квиты.

— Тибор! — воскликнул Пит. — Вы не ранены?

— Нет, только тележка сломалась, — ответил художник. — Колесо отлетело.

Сэндз и Шульд подошли вплотную.

— Я вижу колесо — вон там, в траве, — сказал Пит. Тибор косился на его товарища, и Пит представил охотника: — Это Джек Шульд. Вчера мы с ним познакомились на дороге. А это, Джек, Тибор Макмастерс — великий художник.

Тибор важно кивнул.

— К сожалению, не могу пожать вам руку, — сказал он.

Шульд улыбнулся:

— Можете рассчитывать при нужде на мои руки. Мы в два счета поставим колесо на место. К тому же у Пита есть машинное масло для подшипников.

Шульд достал колесо из зарослей и подкатил его к тележке.

Завистливый наблюдатель за всеми, кто имеет руки, Тибор мог компетентно судить об отменной ловкости всех движений охотника. "Ну и что этому малому нужно от меня?" — подозрительно подумал Тибор.

Тоби, такой же мнительный, зарычал на Шульда, когда тот начал прилаживать колесо на ось.

— Фу, Тоби! Пошел, пошел! Эти люди помогают мне, — сказал Тибор.

Пес отбежал шагов на десять и замер, косясь на незнакомцев.

Пит стоял с масленкой наготове.

— Надо бы поднять тележку. Как мы…

— Сейчас подниму, — отозвался Шульд.

Пока они ворочали тележку, прилаживали слетевшее колесо и смазывали остальные, Тибор не утерпел:

— Позвольте спросить, куда вы путь-дорогу держите и с какой целью?

Пит поднял на него смеющиеся глаза.

— Сами знаете, — широко улыбнулся он, предварительно с упреком вздохнув. — Вы отправились в путь втихаря — рано поутру. Не хотели, чтоб я шел с вами. Ваше право. Однако совесть велит мне сопровождать вас, чтоб выручать из ситуаций, подобных сегодняшней. — Он жестом показал на предательское колесо.

— Ладно, — сказал Тибор, — убедили. Не хочу быть в роли неблагодарной свиньи. Огромное спасибо, что вы так вовремя появились.

— Можно ли истолковать эти слова как приглашение продолжить путешествие вместе?

Тибор хихикнул:

— Давайте выразимся так: мне бесполезно возражать против вашего присутствия.

— Не имею ничего против такой формулировки. Пит снова занялся починкой тележки.

— А где вы повстречали мистера Шульда?

— Он спас меня, когда я наткнулся на мобильную часть Супер-М.

— Мастер на все руки, — сказал Тибор.

Шульд рассмеялся, поддел днище своим могучим плечом, и Тибор ощутил толчок, когда тележка наполовину вознеслась в воздух.

— Джек Шульд и впрямь мастер на все руки, — весело произнес охотник. — Мастер хоть куда. И не сомневайтесь. Давайте, Пит, смазывайте скорее, не век же мне тележку на себе держать!

"А все-таки приятно, когда с тобой рядом другие люди. Приятно ощутить себя снова в кругу единоплеменников, — подумал Тибор. — После всех пережитых треволнений и страшилищ, что я встречал. И тем не менее…"

— Готово, — сказал Пит. — Опускайте.

Шульд опустил тележку и вылез из-под нее. Пит закреплял гайки.

— Премного благодарен вам, — сказал Тибор.

— Не за что, — отозвался Шульд. — Всегда рад помочь… Ваш друг говорит, что вы совершаете паломничество.

— Да. В мою задачу входит…

— Знаю, он мне и это говорил. Вы пустились в путь, чтобы взглянуть на того самого Люфтойфеля и верно изобразить его на стене церкви. По-моему, это стоящее дело. Мне кажется, вы приближаетесь к цели.

— Вам что-нибудь известно о Люфтойфеле?

— Полагаю. Мир слухами полнится. А я много брожу по свету. Ну и слышу, что люди говорят. Кое-кто утверждает, что он живет в поселке на севере. Нет-нет, и не щурьтесь, отсюда этот поселок не виден. Но если будете двигаться в избранном направлении, как раз упретесь в поселок, где, по слухам, обретается он Люфтойфель.

— Вы верите досужей молве?

Шульд задумчиво почесал свой темный, щетинистый подбородок. В его глазах появилось отрешенное выражение.

— Мне кажется, эта молва отнюдь не досужая, — сказал он. — Да. Думается мне, я его там найду.

— Вряд ли он живет под своим прежним именем, — произнес Тибор. — В его интересах было сменить фамилию.

Шульд согласно кивнул:

— В этом можно не сомневаться.

— И вы знаете ее?

— Новую фамилию? Нет. Узнаю ли я его при встрече — это другой вопрос. Надо думать, узнаю. Я слышал, что он сейчас подвизается ветеринаром, обитает в переделанном подземном противоракетном бункере, где с ним живет слабоумная девица.

— Это что — прямо в поселке?

— Нет, он живет в стороне от городка. И это место, говорят, хорошо замаскированное — мимо пройдешь и не заметишь.

Пит, прикрякнув, выпрямился и стал тереть перепачканные руки пуком листьев. Напоследок он вытер ладони о штанины.

— Все в порядке. Мы сейчас подналяжем на тележку, а вы погоняйте корову. Выедем на дорогу и проверим, как работают колеса. Давайте, Джек, помогайте.

Шульд обошел тележку и стал сзади.

— Готовы? — спросил Пит.

— Готов.

— Раз-два, взяли.

— Н-но-о, голубушка! — воскликнул Тибор, причмокивая губами.

Тележка заскрипела, качнулась вперед, откатилась назад, снова пошла вперед, потом назад — и наконец колеса высвободились из канавы, и минуту спустя тележка благополучно стояла на дороге.

— А теперь пробуйте, — сказал Пит. — Должна работать как новая.

Тибор проехал несколько метров.

— Лучше. Намного лучше. Без всяких сомнений, лучше.

Вот и отлично.

И все трое стали двигаться вниз по склону — Тибор в тележке, двое его спутников пешком.

— А вы куда направляетесь? — спросил Тибор Шульда.

— Далеко отсюда. Тот городок на севере как раз на моем пути. Так что я могу идти с вами, если вы не против.

— Не против. А вы поможете мне найти нужное место, когда мы придем в тот городок?

— Вы имеете в виду, вывести вас на Люфтойфеля? Разумеется, я попробую помочь вам отыскать тот бункер, где он, по слухам, живет.

— Буду вам весьма благодарен, — сказал Тибор. — Как по-вашему, за сколько мы туда доберемся?

— Завтра должны быть на месте. Тибор довольно кивнул.

— И что вы думаете об этом человеке? В глубине души.

— Хороший вопрос, — вздохнул охотник. — И я ожидал его. Рано или поздно вы должны были задать этот вопрос. Итак, что я думаю о нем? — Он потянул себя за нос, потом возбужденно взмахнул руками и разразился целой речью: — Я без конца путешествовал. И видел большую часть мира — до и после. На моих глазах произошла Катастрофа. Я видел, как гибли города, как вымирали деревни. Я видел, как цветущие местности превращались в пустыни. Понимаете, в прежние времена мир обладал некоторой прелестью. Даром что в больших городах было много грязи и суеты, в них иногда проявлялась дивная красота. Эту красоту мы замечали нечасто — например, когда въезжали в город после долгого отсутствия или смотрели на него новыми глазами накануне долгой отлучки. И когда вы смотрели на ночной город, залитый огнями, — скажем, с последних этажей небоскреба или с самолета в безоблачный вечер, — в этот момент вы могли приравнять это зрелище к упоительным райским видениям святого Августина. В этот прекрасный момент душевной ясности вам казалось, что ubri et orbi — город и мир — сливались в одно гармоничное целое. А когда вы вырывались за город в теплый солнечный денек, сколько зелени вас встречало там, какое буйство прочих красок, какая прозрачность журчащих вод и сладость чистого воздуха!.. Но пришел роковой день. Чаша гнева была опрокинута на Землю. Что это было? Искупление за накопленные грехи и провинности? Или маниакальный выбрык образований, которые мы именовали государствами, институтами власти, системами правления, — одномоментный психоз всех этих президентов и диктаторов, венценосных особ и парламентских балаболок, всех этих властолюбцев, которых человечество раз за разом рождает из греховного чрева своего? Или то был триумф вселенского зла — осязаемый результат долговременной и прилежной работы темных, адских сил? В чем бы мы ни усматривали причины случившегося — оно случилось. Переполненная чаша гнева была опрокинута. Добро и зло, красота и уродство, тьма и залитые светом города, леса и поля и весь, весь подлунный мир — все это на единое мгновение отразилось на занесенной над человечеством сверкающей высоко подъятой бритве. И рука, замахнувшаяся бритвой, была рукой она Люфтойфеля. Да, в ту одну секундочку, когда он вонзал бритву в горло человечества, он не был более человеком, он был самим Deus Irae — Господом Гнева. То немногое, что от мира осталось, осталось благодаря Его снисхождению. Мог добить — и не добил. И если вправе существовать какая-либо религия, то лишь такая трактовка событий может быть ее сколько-нибудь убедительным основанием. Ибо как еще можно толковать все происшедшее? Вот как я понимаю фигуру она Люфтойфеля, вот каким, по моему убеждению, вы должны изобразить его на своей фреске. И вот почему я горю желанием привести вас к нему.

— Понятно, — осторожно протянул Тибор. Он ждал какой-то реакции со стороны Пита, но тот самым огорчительным образом помалкивал. Тогда Тибор сказал, отчасти для того, чтобы позлить Пита Сэндза: — Ваши выводы не лишены основания… Величайшие художники Возрождения предпринимали попытки изобразить того, другого. Но никто из них не имел возможности хотя бы полмгновения видеть подлинное лицо Господа. А я воочию увижу Господа Гнева. И когда люди будут смотреть на мою картину, они будут знать, что я своими глазами видел Бога, а значит, изображение абсолютно достоверно. И все станут говорить: "Тибор Макмастерс изобразил в точности то, что он видел!"

Шульд звонко шлепнул ладонью по борту тележки.

— Скоро, — сказал он, — уже скоро!

Вечером того же дня, когда они собирали хворост для костра, Пит сказал Шульду:

— По-моему, вы нашли к нему наивернейший подход. Я имею в виду ваши слова о том, что Люфтойфель должен быть запечатлен именно Тибором.

— Тщеславие, — отозвался Шульд. — Пощекочите человека в нужном месте — и он ваш. Как быстро он перестал интересоваться мной и переключился на мысли о себе! Теперь из подозрительного незнакомца я стал для него необходимой составной частью его Странствия — его Проводником. Я еще раз переговорю с ним сегодня вечером — наедине. Если вы после ужина сочтете полезным прогуляться…

— Да-да, конечно.

— Когда я переговорю с ним еще раз, у него развеются последние опасения на мой счет. И дальше все пойдет как по маслу.

"Этот человек обладает инстинктивным чувством правильного момента, — решил про себя Пит. — Его чувство времени безошибочно — как у электронного стимулятора сердца или у термостата, который знает, когда надо подправить температуру. Охотнику нельзя обойтись без чуткости к жизненному ритму вещей и событий и умения властвовать над этим ритмом, задавать его. Это, конечно, хорошо, и события развиваются отлично. Да вот только Тибор не должен увидеть Люфтойфеля!.."

— Я вам доверяю, — сказал Пит. — Но меня подмывает задать вам один щекотливый вопрос. Не стану деликатничать и спрошу прямо: для вас лично что-нибудь значит одна из двух религий, замешанных в это дело?

Толстая ветка переломилась надвое в руках Шульда, словно это была спичка.

— Нет, — твердо сказал он.

— Я так и думал, просто хотел полной и окончательной ясности. Видите ли, для меня одна из двух этих религий имеет огромное значение.

— Это более чем очевидно.

— Я намекаю на то, что мы, христиане, отнюдь не возрадуемся, если Люфтойфель будет самым реалистичным образом изображен на церковной фреске.

— Лживая религия, лже-Господь — ведь вы так оцениваете веру в Господа Гнева. Так чего же вам переживать из-за того, что они намалюют своего лже-Бога в своей лжецеркви?

— Речь идет о власти над умами, — сказал Пит. — Думаю, вопросы власти над умами небезразличны и для вас. Обладание осязаемым знанием в виде конкретного портрета прибавит Служителям Гнева власти над толпами — разумеется, это будет быстротечное, временное преимущество, но преимущество существенное, досадное. Назовем это временным самообольщением. Однако факт есть факт: если мы, христиане, вдруг обретаем частицу подлинного креста, на коем был распят Спаситель, это вдохновляет нас, подхлестывает наше религиозное рвение, стимулирует вспышку особенно ревностного служения Господу. Быть может, это постыдная потребность — так грубо пришпоривать веру, но человек слаб. Впрочем, вы наверняка не раз наблюдали подобный феномен. Назовем его потребностью время от времени освежать вдохновение.

Шульд рассмеялся:

— Так или иначе они слепо поверят в подлинность всего, что ни нарисует Тибор. Результат будет один и тот же при любом ходе событий.

"Этот человек втайне хочет, — подумал Пит, — чтобы я признал, что верю в Господа Гнева и страшусь его. Не дождетесь".

— Если бы речь шла не о Люфтойфеле, нам было бы действительно наплевать, видел художник свой оригинал или нет, — сказал Пит.

— Почему же это?

— Потому что мы, христиане, воспринимаем все это как чудовищное кощунство, как издевку над самим понятием Господа Всевышнего — в нашем понимании того, что такое Бог. Ведь они обожествили не просто какого-то человека, что было бы заурядной ересью, — нет, они поклоняются как Богу человеку, который является причиной всех наших нынешних несчастий, человеку, которого вы сами называете нелюдем, выродком рода человеческого.

Шульд с треском переломил еще одну сухую ветку.

— Не спорю. Для этого выблядка и куча навоза слишком роскошная могила, а они ему поклоняются. Так что я понимаю вашу позицию. Что же вы намерены предпринять?

— Используйте нас для прикрытия, — сказал Пит, — как вы и планировали. Найдите его. Подойдите настолько близко, чтобы удостовериться, что это именно тот человек. И скажите Тибору, что вы ошиблись; дескать, не он. После этого наши пути расходятся. Мы пойдем дальше искать. А вы останетесь или пройдете с нами какое-то время, а потом вернетесь — как вам будет удобнее. И сделаете то, что должны сделать. Таким образом с Люфтойфелем будет покончено раз и навсегда.

— А вы что будете делать?

— Не знаю. Пойдем с Тибором дальше. Возможно, найдем какого-нибудь суррогатного Люфтойфеля. Но так или иначе подлинного лица Люфтойфеля на фреске не окажется.

— Так, значит, вот вы зачем следуете за художником! Не только для того, чтобы оберегать его от превратностей путешествия?

— В какой-то мере и с желанием оберегать его. Шульд снова рассмеялся.

— Вопрос в том, на что вы готовы пойти в своем рвении помешать Тибору увидеть настоящего Люфтойфеля? На все — вплоть до насилия?

Пит поднатужился и в свою очередь переломил толстую сухую ветку.

— Считайте как хотите, — сказал он. — Я ничего не говорил.

— Похоже, выполняя свою работу, я оказываю невольную услугу вашим товарищам.

Может быть.

— Жаль, что я не догадался об этом раньше. Если работаешь сразу на двух господ, разумнее брать плату с обоих.

— У христиан пустые кошельки, — промолвил Пит. — Но я не забуду поминать вас в своих молитвах.

Шульд потрепал его по плечу.

— Вы симпатичный парень, Пит, — сказал он. — Ладно, сделаем, как вы предлагаете. Тибор ни о чем не узнает.

— Большое спасибо.

"Что за этим беспечным цинизмом? — думал Пит, когда они возвращались к тележке с охапками хвороста. — Что вас вдохновляет на действия, господин охотник? Жажда наживы, которой вы нарочито бравируете? Или утробная, искренняя ненависть? Или что-то иное?"

В сумраке раздался заливистый лай. Шульд отшвырнул ногой Тоби, который накинулся на него с явным намерением укусить. Тоби мог просто не разобраться в темноте, но Шульд сказал в сердцах:

— Проклятая собака! Она ненавидит меня.

Глава 16

В лунном свете Пит Сэндз вынул из-за пазухи передатчик. Пит находился на полянке между кустами примерно в четверти мили от их ночного лагеря.

"Ловко обделано. Шульду и в голову не придет, чем я тут занимаюсь. Он воображает, что я, согласно договоренности, ушел просто прогуляться и дать ему возможность потолковать по душам с Тибором".

Пит надел наушники и включил передатчик.

— Отче Абернати, — сказал он в микрофон, — это Пит Сэндз. Вы меня слышите? Прием!

Потрескивание, потом внятный голос:

— Привет, Пит. Это Абернати. Как твои дела?

— Я нашел Тибора.

— Он знает, что ты рядом?

— Больше того, мы теперь вместе путешествуем. Сейчас я на некотором расстоянии от нашего ночного лагеря.

— О! Так ты присоединился к нему? Каковы же твои дальнейшие планы?

— Они усложнились, — ответил Пит. — С нами еще один человек, его зовут Джек Шульд. Я повстречался с ним вчера. Он спас мою жизнь — в буквальном смысле. Он, похоже, очень точно знает, где в данный момент находится Люфтойфель, и взялся проводить нас к нему. Возможно, уже завтра мы увидим Люфтойфеля.

Пит улыбнулся, заслышав нервное сопение своего невидимого собеседника.

— С этим человеком я заключил сделку. В последний момент он сделает вид, что перед нами не Люфтойфель, что произошла ошибка. Таким образом, мы с Тибором и после этой встречи будем продолжать поиски.

— Погоди, Пит. Я ничего не уразумел из твоих слов. Зачем вы вообще идете к месту, где обретается Люфтойфель? Не проще ли пойти другой дорогой?

— Ну, — уклончиво произнес Пит, — этот человек хочет иметь компанию по дороге туда. А взамен пообещал мне сделать вид, что он не узнает Люфтойфеля.

— Пит, ты что-то недоговариваешь! В твоем рассказе концы с концами не сходятся. Ну-ка, выкладывай все остальное!

— Ладно, достопочтенный отец. Этот человек, который с нами третьим, он наемный убийца и идет, чтобы убить Люфтойфеля. Он считает, что ему более с руки явиться в одной компании с беспомощным калекой — чтобы прежде времени не насторожить Люфтойфеля.

— Пит! Ты якшаешься с наемным убийцей! Тем самым ты становишься соучастником преступления!

— В общем-то, нет. Я не одобряю убийство. Мы с вами уже говорили прежде на эту тему. Но мой новый знакомый имеет даже законное право на убийство — в качестве палача. Он работает на полицию — по крайней мере он мне так говорит, и я склонен верить ему. Как бы то ни было, я не в силах помешать ему, даже если бы захотел. Вы бы раз взглянули на него и сразу бы поняли, почему я так говорю. Я думал, вы будете счастливы узнать…

— …о готовящемся убийстве? Пит, мне все это совершенно не нравится.

— Тогда предложите что-нибудь другое, сэр.

— А вы не можете убежать от этого Шульда? Скажем, потихоньку удрать этой ночью? И продолжайте себе путешествие — но уже вдвоем.

— Вы опоздали с вашим советом. Тибор не станет сотрудничать со мной, если я не выдвину предельно убедительную причину, а такой причины я не вижу. Он всей душой поверил в то, что Шульд укажет ему потребного человека. И я уверен, что теперь он ни за какие блага на свете не убежит вместе со мной. К тому же от Шульда так просто не убежишь. У него собачье чутье — он бывалый охотник.

— А ты сможешь предупредить Люфтойфеля об опасности, когда вы с ним повстречаетесь?

— Нет, — сказал Пит. — Зря я, что ли, так старался? Я сделал все, чтобы Тибор или вообще не встретил Люфтойфеля, или увидел его мельком — и никогда не узнал, что был рядом с настоящим Люфтойфелем… Вот правда, нравится она вам или нет.

— Я лишь пытаюсь уберечь тебя от большого греха.

— Не считаю это таким уж большим грехом.

— А я опасаюсь, что это будет смертельный грех!

— Ладно, дальше мне придется действовать по обстоятельствам, без подсказки. Я доложу вам, когда все кончится.

— Постой, Пит! Послушайся меня! Любыми способами постарайся расстаться с Шульдом. Если бы не этот тип, ты бы и на пушечный выстрел не приблизился к Люфтойфелю. Ты не будешь нести ответственность за поступки Шульда лишь в том случае, если тебя не будет рядом с ним и ты никак не сможешь удерживать его или потакать ему. И с моральной, и с практической точек зрения тебе лучше держаться подальше от него. Беги прочь! Беги как от чумы!

— И бросить Тибора?

— Тибора, конечно же, бери с собой.

— Не считаясь с его желанием? То есть похитить, что ли?

Молчание. Потрескивание в передатчике. Наконец нерешительный голос Абернати:

— Не знаю, что конкретно тебе посоветовать. Сам решай. Но ты должен найти способ покинуть Шульда.

— Что ж, я помозгую над этим, — сказал Пит. — Однако очень сомневаюсь, что сумею придумать что-нибудь подходящее.

— Буду продолжать молиться за тебя, — ответил отец Абернати. — Когда ты свяжешься со мной снова?

— Думаю, завтра вечером. Вряд ли я смогу выйти на связь в течение дня.

— Хорошо. Буду ждать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Обычные помехи сменились ровным шуршанием. Пит выключил передатчик и сунул его за пазуху.

— Тибор, — говорил Шульд, помешивая угли в костре. — Тибор Макмастерс на пути к собственному бессмертию.

— А? — переспросил Тибор. Он рассеянно смотрел на пляшущие языки пламени, где ему чудилось лицо девушки по имени Фэй Блейн, которая была более чем добра к нему в прошлом.

"Если бы Он оставил мне руки и ноги, — думал Тибор, — я бы мог вернуться и показать ей истинную силу моих чувств к ней. Я смог бы обнять ее, пробежаться пальцами по ее волосам, ощутить подушечками пальцев все изгибы ее тела. А она бы мне позволила касаться себя — везде. Я был бы подобен всем нормальным мужчинам. Я бы…"

— А? — повторил он.

— Бессмертие в памяти потомства, — сказал Шульд, — куда лучше и надежнее физического потомства, потому как наши отпрыски имеют дурное свойство разочаровывать нас, обижать и покрывать нас стыдом за их поступки. Но живопись — "внучка природы, так как все видимые вещи были порождены природой и от этих вещей родилась живопись". [22]

— Не улавливаю вашей мысли, — сказал Тибор.

— "Если поэт свободен в изобретениях, как и живописец, то его выдумки не доставляют такого удовлетворения людям, как картины. Ведь если поэзия распространяется в словах на фигуры, формы, жесты и местности, то живописец стремится собственными образами форм подражать этим формам в природе. Теперь посмотрите, что ближе человеку: имя человека или образ человека? Имя человека меняется в разных странах, а форма изменяется только смертью".

— Теперь кое-что понимаю.

— "И если поэт служит чувству путем слуха, то живописец — путем глаза, чувства более достойного". Леонардо да Винчи начертал это в одной из своих записных книжек. И, по-моему, это очень верные слова. Они и к нашему случаю отлично подходят. Вас, Тибор Макмастерс, будут помнить не благодаря цепочке ваших курносых потомков, которая, быть может, протянется до края вечности, но за дерзновенную попытку запечатлеть образ другого — бессмертный облик уникальной пластической формы. И вы будете отцом видения, которое вознесено над самой природой, которое выше дольней природы, ибо имеет природу божественную. Из всех людей вы один избраны для бессмертия такого масштаба.

Тибор кротко улыбнулся.

— Да, на меня возложили немалую ответственность, — промолвил он.

— Вы очень скромны, — сказал Шульд. — И довольно наивны. Вы полагаете, вас избрали лишь потому, что, когда Служители Гнева решили расписать церковь, вы случились под рукой и лучше вас художника в городке не было? На самом деле причина кроется совсем в другом. Поверите ли вы мне, если я скажу, что церковь в Шарлоттсвилле, штат Юта, была избрана местом для фрески только потому, что вы живете именно в этом городе? Поверите ли вы мне, что ваш город был избран потому, что вы являетесь величайшим художником среди ныне живущих?

Тибор резко повернул голову в сторону охотника и какое-то время молча смотрел на него.

— Отец Хэнди ничего подобного мне не говорил, — произнес он наконец.

— Отец Хэнди выполняет приказы своего церковного начальства, над которым есть еще более высокое начальство.

— Опять я не очень понимаю вас, — сказал Тибор. — Откуда вы можете все это знать?

Шульд усмехнулся и молча сверлил взглядом калеку — надменно вскинув голову, полуприкрыв глаза. Казалось, его лицо колышется в отблесках костра.

— Потому что я первоисточник всех приказов. Я хотел, чтобы вы стали моим главным художником. Я глава истинной веры. Я глава Церкви Служителей Гнева.

— Ну и ну! — ахнул Тибор.

— Да, это правда, — сказал Шульд. — По понятным причинам я не торопился открыть это. Мне не хотелось говорить при Пите Сэндзе.

— Шульд — ваша настоящая фамилия? — спросил Тибор.

— Имя человека меняется в разных странах. Фамилия Шульд меня устраивает. Я присоединился к вам в вашем Странствии, ибо хочу лично проследить за тем, чтобы вы не обознались и нашли нужного человека. А Пит Сэндз, несомненно, постарается обмануть вас. Такие у него инструкции — от его начальства. Но я позабочусь о том, чтобы он вас не провел. Я укажу вам Люфтойфеля — когда придет время. И как бы ни старалась Ветхая Церковь, ей не удастся помешать нам. Можете быть спокойны на этот счет.

— Я с самого начала нутром почувствовал, что вы не тот, за кого себя выдаете, — сказал Тибор.

Ему теперь и в самом деле казалось, что он чуть ли не с первого мгновения угадал в незнакомце Служителя Гнева высокого ранга. Но чтобы это был сам… нет, об этом и помыслить было страшно. Впрочем, о иерархии в Церкви Господа Гнева Тибор имел самое смутное представление. Знал только, что во главе Церкви стоит один человек.

"А я-то воображал, — подумал Тибор, — что решение о росписи в нашей церкви принималось нашим местным начальством — вздумали подукрасить бедную церковку. Но все это выглядит весьма правдоподобно, если хорошенько поразмыслить. Люфтойфель — средоточие веры. И соответственно все, что касается его канонического изображения, должно быть санкционировано самым большим церковным начальством. И вот оно самое большое начальство — сидит рядом у костра. Если Шульду положено было появиться, то появился он в самый подходящий момент. Никто другой, кроме подлинного главы Церкви Господа Гнева, не мог так верно подгадать время своего прихода и обладать столь точной информацией. Выходит, этому человеку следует верить".

— Я вам верю, — молвил Тибор. — Но это все… это ошеломляет. Спасибо вам за безмерное доверие ко мне. Я постараюсь оправдать его.

— Вы достойны моего доверия, — сказал Шульд, — потому и избраны. И теперь я вам открою еще одно: готовьтесь к неожиданности, ибо встреча может произойти внезапно. Мне придется ориентироваться по обстоятельствам — присутствие Пита Сэндза принуждает к хитростям. Начиная с настоящего момента вы должны быть готовы в любой момент запомнить и запечатлеть то, что я вам покажу, — без промедления, без предварительного предупреждения.

— Я буду держать фотокамеру в полной готовности, — пообещал Тибор, приводя в действие свои манипуляторы и перемещая фотоаппаратуру так, чтобы ею можно было воспользоваться в любой момент. — А что касается моих глаз — они всегда наготове.

— Отлично. В настоящее время от вас больше ничего не требуется. Когда на вашей сетчатке отпечатается его образ, ни Пит, ни все христиане мира не сумеют вырвать это знание из вашей памяти. И вы завершите фреску, как и было запланировано.

— Огромное спасибо, — сказал Тибор. — Вы пролили бальзам на мою душу, я безмерно счастлив. Надеюсь, Пит никак не сумеет вмешаться…

Шульд встал и ласково потрепал Тибора по плечу.

— Вы мне нравитесь, — сказал он. — Ничего не бойтесь. Все идет по плану.

На обратном пути Пит Сэндз думал о словах отца Абернати, а также о Шульде и оне Люфтойфеле.

"Отец Абернати никак не может в открытую сказать мне: "Убей Люфтойфеля!" — даже сознавая, что это разом решит все наши проблемы. Будучи истым христианином, он не может закрыть глаза на планы Шульда, коль скоро о них проведал. Да, тут та самая проклятая дилемма, возвращающая нас к коренному парадоксу, который таит обязательство любить все сущее без исключения — вплоть до людоеда, который собрался закусить вами. Если идти до логического конца, надо сложить руки и покорно умереть в людоедском котле. Если вы единственный во Вселенной буквальный приверженец христианской доктрины непротивления, ваши убеждения сгинут вместе с вами. Если буквальных приверженцев этой доктрины несколько… что ж, их убеждения сгинут вместе с ними под ножом того, кто на эту доктрину плевал. И благороднейший идеал человеческого поведения уйдет из мира вместе со своими носителями. Если мы, ради сохранения в мире этого идеала, убьем — то тем самым этот идеал замараем, предадим. Похожая концепция у дзен-буддистов: ничего не делай — и злой разрушит, сделаешь движение — и разрушителем станешь ты. Но при этом ты обязан — сохранить. Каким же, спрашивается, образом, если делание и неделание равнозначны?! Предлагаемый ответ: есть божественный промысел, который позаботится обо всем сам. Я, так сказать, проникаю в глубь вещи именно в тот момент, когда отрекаюсь от попытки проникнуть в глубь этой вещи. Или, в христианских терминах, сейчас мне дарован — в испытание моей воли — огромный соблазн, и этот ниспосланный дар следует воспринимать как акт величайшей милости ко мне. Но я, хоть убей, не ощущаю себя обласканным. Наоборот, у меня такое впечатление, что мои мысли бессильно раскорячиваются в виду совершенно неразрешимой ситуации. У меня нет ни малейшего желания убивать Люфтойфеля, честное слово. Я никого не желаю убивать. И не из каких-то религиозных соображений. Просто мне не по душе причинять боль — кому бы то ни было. Если эта жалкая скотина до сих пор жива, то кто знает — быть может, люфтойфелевская черная душа успела так настрадаться, что пора ее пощадить? Не знаю. И знать не желаю. В конце концов, я просто-напросто брезглив".

Осторожно бредя среди кустов, слабо освещенных луной, Пит ломал голову над тем, как ему следует поступить.

"Как мне в данных обстоятельствах реализовать благородный идеал непротивления? Куда ни кинь — всюду клин. Где мне взять силы, чтобы любить Люфтойфеля — или кого бы то ни было — безотносительно к тому, что он сделал, что он за человек? Мне должно любить каждую единицу бытия только за то, что она существует. Но такие высокие требования любви приложимы разве что к самому Господу, а не к бренной плоти. Однако именно это и есть тот идеал, к коему мы обязаны стремиться. Любви никогда не бывает слишком много. Не знаю, путаюсь. Бывало, что я чувствовал эту вселенскую любовь ко всему, но это чувство быстро иссякало. В чем причина приливов и отливов любви? Быть может, это просто биохимия? Накопилось в крови больше такого-то вещества — и пылаешь кроткой любовью. Накопилось больше другого вещества — и из тебя прет агрессия. Искать причину причин — гиблое дело. А впрочем, в моей памяти гвоздем сидит тот день, когда Лурин спросила: "Что такое ein Todesstachel?" — а я стал толковать про жало смерти и потом ощутил, как это самое жало входит копьем в мой бок — о Боже, какая боль, этот заостренный крюк, вгоняемый в меня с небес. Господь Всемилостивый, пощади и помилуй, и я в агонии мечусь, как фигура в пляске смерти, и Лурин пытается остановить и успокоить меня, и вот я вижу это копье, слежу его древко от самой Земли до горних высот, откуда на меня взирают те трое, которые пригвождают меня и удерживают, и в глаза смотрю, о Лурин, сердце моих исканий, и твой вопрос здесь и там, и тут и везде эта боль никогда не закончится, но брызжет, брызжет из-под нее радость и учащеннее дышится, когда то жало пронзает меня вновь в сердцевине лесов и в этой ночи, о Ты, в Котором Все, я здесь и больше не вопрошаю, но я действительно…"

Впереди возникли фигуры Шульда и Тибора у костра. Они смеялись и казались такими счастливыми, что и Питу стало хорошо на душе. Он ощутил, как что-то мягко коснулось его ноги. Это был Тоби. Пит нагнулся и ласково погладил его по загривку.

Нежно прижимая куклу к груди, Алиса баюкала ее, раскачиваясь всем телом — влево-вправо, взад-вперед. Потом она присела на корточки, усадила куклу в кузов большого игрушечного грузовика и легким толчком пустила машину вниз по покатому коридору. Алиса весело засмеялась, глядя, как ускоряется движение грузовичка. Но тут он ударился о стену, перевернулся и вывернул куклу на пол.

— Нет! Нет! Нет! Нет!

Алиса подбежала к кукле и взяла ее на руки.

— Нет! Все будет хорошо!

Она поставила на колеса опрокинувшийся грузовик и снова усадила в него куклу.

— Ну-ка, — сказала она, опять толкая грузовик вниз по коридору.

И снова смеялась, наблюдая за лихой ездой машинки, которая чудесным образом лавировала между препятствиями. Когда же грузовик с силой уткнулся в ящик с кафелем, кукла совершила кульбит в воздухе и ударилась об острый угол — голова отвалилась, а тело покатилось дальше.

— Нет! Нет!

Слабоумная, тяжело шлепая ногами и задыхаясь от спешки, подбежала к месту аварии и стала прилаживать голову куклы к ее телу.

— Все будет хорошо! — приговаривала она. — Все будет хорошо!

Но голова не хотела оставаться на прежнем месте. Притискивая голову к телу, девушка подбежала к комнате с закрытой дверью.

— Папочка! — прокричала она, распахивая дверь. — Папочка! Папочка, почини!

В комнате никого не было. Сумрак, беспорядок. Алиса добрела до незаправленной кровати и грузно опустилась на нее.

— Ушел, — сказала она, баюкая на коленях свою искалеченную куклу. — Все будет хорошо! Пожалуйста, пусть все будет хорошо!

Она тыкала голову куклы на положенное место, а та расплывалась в тумане Алисиных слез. Из-за слез комната казалась еще мрачнее.

Опустив голову, корова дремала подле дерева, к которому была привязана. А Тибор в тележке пережевывал все одну и ту же мысль: куда подевалось его приподнятое настроение?

"Моя мечта, материал для моего грядущего шедевра, вожделенная цель всей моей работы — совсем рядом, рукой подать. Да, я бы, наверное, предвкушал исполнение желаний с куда большей радостью, если бы Он не являлся мне и не сделал того, что Он сделал. Теперь, когда мне твердо обещана встреча с Ним и возможность воплотить Его на полотне, горизонты моей радости распадаются, бегут прочь от меня, душа моя остается не то чтобы темным, но пустым гулким домом с опрокинутой мебелью, а моя жизнь сейчас — как переспелый плод, готовый взорваться от переполняющего сока, но распирают меня страх и непомерное тщеславие, спровоцированные последними событиями. Обратить все в гимн камням и звездам — что ж, я должен попробовать. Но только сейчас это труднее, намного труднее, чем мне прежде казалось. Эх, мне бы былую силу, как она мне нынче нужна…"

— Пит! — окликнул Тибор, когда Сэндз подошел к огню вместе с Тоби, вилявшим хвостом у его ног. — Как прогулялся?

— Прекрасно, — сказал Пит. — Такая божественная ночь.

— По-моему, у меня осталось немного вина, — сказал Шульд. — Почему бы нам не прикончить его?

— Хорошая мысль. Я не против.

Шульд передал им бутылку.

— Последнее вино. И хлеб кончился. Не думаешь ли ты, Пит, что ты очень скоро можешь оказаться в этой ситуации — допьешь свое последнее вино и съешь последние крохи хлеба? Почему ты выбрал себе такую судьбу — в наши многотрудные времена связал себя с гонимыми христианами?

Пит пожал плечами.

— Трудно сказать. Ясное дело, не потому, что хотел отличиться. Кто может с уверенностью объяснить, почему он выбрал что-то одно и позволил этому одному руководить всей его жизнью? Наверно, я хотел доискаться до истины, обрести красоту — в некоей определенной форме…

— Ты не упомянул о добродетели, — сказал Шульд.

— И это тоже.

— Понятно. Средневековые философы подчистили древних греков под христианство, так что и Платон с его обожанием добродетели вдруг стал приемлемым. Вы даже косточки Аристотеля с готовностью крестили в христианскую веру, как только нашли способ приспособить его мысли себе на потребу. Да если из вашей веры изъять идеи древнегреческих логиков и иудейскую мистику — много ли останется!

— Полагаю, Страсти Господни и Воскресение чего-нибудь да стоят, — кротко возразил Пит.

— Ладно. А как насчет заимствований из восточных мистических культов? И, если продолжить тему свинства, как насчет крестовых походов, святых войн против христиан-еретиков, а также инквизиции?

— Высказались? — спросил Пит. — Я устал от всех этих вещей. У меня достаточно хлопот с моими собственными мозгами — такой спутанный клубок мыслей! Если язык чешется поспорить, вступите в дискуссионный клуб.

Шульд рассмеялся:

— Вы правы. Ей-же-ей, я не хотел вас обидеть. Я знаю, что внутри христианства столько проблем, что нет резона притягивать их со стороны.

— Что вы имеете в виду?

— Процитирую вам великого математика Эрика Белла: "Всякие религиозные убеждения имеют тенденцию расщепляться надвое, и каждая новая часть в свою очередь делится пополам и т. д., пока через некоторое конечное число поколений (которое можно вычислить, используя простой логарифм) в любом районе земли, даже самом огромном, оказывается меньше людей, чем верований, и дальнейшее деление идей, заложенных в исходном символе веры, приводит к полному их распылению, созданию предельно разреженного газа, который не способен поддерживать веру даже в доверчивом ребенке". Иными словами, христианство распадается само по себе, без посторонней помощи. В каждом из разобщенных селений возникает собственная форма христианства. Нахмурившийся было Пит просветлел.

— Ну, если таков жестокий закон природы, то он приложим и к другой стороне. Церковь Служителей Гнева будет подвержена диффузии в равной степени. Да только у нас за спиной традиции, которым две тысячи лет, и они нас могуче поддерживают. Так что я не склонен впадать в отчаяние.

— Но давайте предположим — о, только предположим, — сказал Шульд, — что Служители Господа Гнева правы, а вы не правы. Что, если небесные силы на их стороне и гарантируют их от искажений веры и от ее вырождения? Что тогда?

Пит молодым бычком нагнул голову, как бы боднулся и простодушно улыбнулся:

— Как говорят арабы: "На что воля Господа, то не может не случиться".

— Аллаха, — поправил Шульд.

— Возможно, — согласился Пит и встал. — Впрочем, сейчас для меня всего важней воля моего переполненного мочевого пузыря. Прошу прощения, я должен отлучиться.

Когда Пит скрылся в зарослях, Тибор сказал:

— Быть может, разумней не перечить ему и не раздражать его. Это сделает его еще менее покладистым, и вам будет труднее отвлечь его, или ввести в заблуждение, или что вы там собираетесь сделать, когда мы наконец отыщем Люфтойфеля.

— Я знаю, что делаю, — беззлобно огрызнулся Шульд. — Я хочу показать, какую гнилую и никудышную веру он исповедует.

— Теперь мне известно, что в вопросах религии вы знаете безмерно больше Пита, — сказал Тибор. — Еще бы! Вы же глава Церкви! А парень — неотесанный церковный служка. Вам не стоит показывать мне, что вы знаете больше Пита. Это и без того ясно. Мне бы хотелось, чтобы остаток нашего путешествия прошел тихо-мирно и все мы остались добрыми друзьями.

Шульд рассмеялся.

— Погоди, имейте терпение, — сказал он. — И вы увидите, что все образуется.

"Нет, не таким мне представлялось мое Странствие, — подумал Тибор. — Было бы правильно, если б я проделал Странствие в одиночку, самолично нашел Люфтойфеля, поглядел бы на него и сфотографировал без суеты, без спешки и шума, а потом тихонечко вернулся в Шарлоттсвилль и закончил свою работу. Вот и все, что мне хотелось. Ненавижу теоретические споры о чем угодно. И так повернут мысль, и этак, и наизнанку вывернут. Не желаю я брать чью-либо одну сторону. А впрочем, сердцем я с Питом. И не он затеял эту перепалку. Не желаю быть наглядным пособием для урока теологии. Нашли подопытного кролика! Одного хочу — чтоб это прекратилось".

Пит вернулся.

Становится холодновато, — сказал он, присел на корточки и стал подбрасывать хворост в костер.

— Холод у вас в душе, — подхватил Шульд, — потому что вы чувствуете, как темнота извне наконец проникает в вашу душу.

— Ах, ради всего святого! — воскликнул Пит, выпрямляясь. — Если вы так помешаны на этой религии, какого дьявола вы не становитесь Служителем Гнева? Бегите класть поклоны чинуше, который отдал приказ смешать всю Землю с дерьмом! Займитесь лепкой бюстов с портрета, который Тибор вмалюет в свою фреску! Играйте в карты на деньги в алтаре своего вонючего Господа! Устраивайте лотереи и пикники для сбора средств на проведение Судного Дня, если у вас такой зуд поваляться в грязи! Остальным гадостям вас охотно обучат матерые проповедники Гнева — поверьте, вам будет чему у них поучиться. Идите к ним, но меня извольте оставить в покое, потому что мне плевать, плевать и еще раз плевать на всю эту белиберду! Шульд закатился смехом.

— Отлично, Пит! Замечательно! Я рад, что гнев небесный не парализовал ваш язык. Но ваши речи вызвали у меня позыв определенного рода, так что я вынужден покинуть вас. Извините, я в свою очередь отлучусь.

Все еще посмеиваясь, Шульд удалился в заросли.

— Чтоб ему пусто было, этому типу! — в сердцах воскликнул Пит. Сейчас было трудно напоминать себе, что "этот тип" спас ему жизнь — из простого человеколюбия.

"Какой бес вселился в Шульда, что он внезапно принялся донимать меня с упорством маньяка? Сегодня ночью он стал моим крестом. Тяжело ощущать, что эта замечательно пригнанная и отлаженная машина с идеальной системой охлаждения и переработки топлива и правильно организованной системой выхлопа — что эта исправнейшая могучая живая машина вдруг начинает наезжать, причем норовит не просто переехать, а вернуться задом и додавить, сплющить до толщины листа бумаги, чтобы его можно было налепить в качестве одной из фигур на тиборовскую фреску! Нет, если он опять заговорит со мной, я просто не стану ему отвечать!"

С какой стати он вдруг стал таким? Что за блажь? — сказал Пит, обращаясь наполовину к самому себе.

— Мне кажется, он затаил злобу против христианства, — подал голос Тибор.

— А мне это и в голову не приходило. Как странно. Он ведь говорил мне, что религия для него — пустой звук.

— Он так говорил? Действительно странно.

— А вы, Тибор, как вам его речи?

— Я в известной степени согласен с тобой, — сказал Тибор. — И мне тоже все эти рассуждения до одного места.

Внезапно они услышали в зарослях громкое рычание, завершившееся коротким, но яростным лаем, который сменился пронзительным жалобным визгом. Затем — полная тишина.

— Тоби! — вскричал Тибор, привел в действие электродвигатель своей тележки и покатил к кустам. — Тоби!

Пит бегом последовал за ним. Тележка буквально проломилась через кусты на полной скорости и запнулась у поваленного дерева.

— Тоби! — горестно простонал Тибор. — Вы его убили, убили!

Запыхавшийся Пит увидел возле остановившейся тележки Шульда, который ровным голосом говорил:

— Никакая другая реакция не была бы адекватной в данной конкретной ситуации. Я практикую стандартный ответ на попытку агрессии со стороны субчеловеческих существ: уничтожение. Эти нападения являются привычными для меня. Они чуют, что я…

Гидравлика с силой раздвинула манипулятор Тибора, и механический кулак попал точно в подбородок Шульда. Тот покачнулся, схватился за дерево и только поэтому не упал. Каска слетела с его головы, покатилась по земле и остановилась возле трупа собаки, которая лежала на траве с неестественно вывернутой шеей. Выбираясь из кустарника, Пит увидел в лунном свете, что рассеченная губа Шульда опять обильно кровоточит. На голове виднелась рана, которую Шульд упоминал в разговоре. Теперь и она увлажнилась темной кровью. Пит стоял как вкопанный: зрелище было жутковатым. Не сразу до Пита дошло, что Шульд пристально смотрит на него. В этот момент чудовищная ненависть захлестнула его, и он невольно выдохнул, захлебываясь от ярости:

— Я тебя узнаю!

Шульд криво усмехнулся и кивнул головой, будто ожидал какого-то продолжения.

Но Тибор, который наблюдал всю эту сцену, опять горестно взвыл: "Убийца!" — и опять огрел Шульда манипулятором — да так, что тот рухнул наземь.

— Нет, Тибор! — вскрикнул Пит. Его мгновенное прозрение закончилось. — Остановитесь!

Шульд вскочил на ноги. Теперь половина его лица была залита кровью. Видимая часть лица выглядела более человечно — искаженная заурядным страхом, с широко открытым глазом. Шульд повернулся и побежал прочь.

Но экстензор Тибора, стремительно удлиняясь, Догнал его и хрястнул по затылку. Шульд опять свалился на землю и покатился, несколько раз перевернувшись через голову.

Тибор подкатил к распростертому телу. Пит кинулся к тележке.

К моменту, когда он добежал до передка тележки, Шульд поднялся на колени. Он расшибся еще больше, теперь кровью залито было не только лицо, но и грудь. Выглядел он ужасно.

— Нет! — вновь прокричал Пит, становясь между Тибором и его жертвой.

Однако манипулятор был проворнее — он снова жахнул Шульда в челюсть, и тот упал навзничь.

Пит стал поднимать и оттаскивать упавшего, размахивая свободной рукой перед его окровавленной головой, чтобы Тибор не нанес нового удара.

— Не надо, Тибор, — молил Пит. — Не убивайте его! Слышите меня? Ради всего святого, Тибор! Он же человек! Как вы и я! Это будет убийством! Не надо!..

Пит выпустил Шульда и прикрыл теперь уже свою голову в ожидании удара. Но удара не последовало. Вместо этого захваты манипулятора обхватили левое предплечье Пита и потянули его вверх. Тележка громко скрипнула и качнулась, но манипулятор, действуя как лебедка, поднял Пита над землей на целый метр, раскачал — и швырнул на кусты. Падая, Пит услышал истошный стон Шульда.

Пит весь исцарапался, набил массу синяков, хотя куст в целом смягчил удар при падении. Лежа на ветках, полуоглушенный, Сэндз слышал, как тележка снова громко скрипит на рессорах. Он начал выдираться из сплетения веток, но это было непросто и потребовало времени. Тем временем раздался лязг, за которым последовал булькающий звук, что-то вроде сдавленного крика.

Пит как сумасшедший вскочил на ноги — и обмер от того, что увидел.

Правый манипулятор Тибора был вытянут на полную длину и устремлен вперед и вверх, как стрела крана. На его конце висел Шульд. Механические пальцы сомкнулись на его горле и уже доделывали свое дело. Глаза Шульда выкатились из орбит, язык свисал. Вены на лбу вздулись канатами. Прямо на глазах у Пита конечности Шульда исполнили страшную пляску смерти. Агония закончилась, и члены повисли плетями.

— Нет, — тихо простонал Пит, понимая, что он опоздал, что уже ничего не вернешь.

"Тибор, — подумал Пит, — я буду молиться, чтобы ты никогда не узнал, что ты сделал".

Питу Сэндзу пришлось прикрыть свои глаза ладонью, потому что он не мог зажмурить их или отвести взгляд.

Все произошло по плану, все это было заранее продумано — до мельчайшей детали. Но в самом конце произошел сбой. Один-единственный сбой…

"Это должен был сделать я. Он хотел, чтобы это сделал я. Чтобы его убил я. Чтобы я его — убил. Чтобы в последний момент — в самый последний момент — он мог прокричать тебе, Тибор: "Гляди! Гляди! Гляди!" И тогда бы ты был свидетелем, тогда бы ты всеми чувствами почувствовал, тогда бы ты зрел воочию то, чему свидетелем ты должен был стать — по его желанию, по его плану, по его замыслу, — ты наблюдал бы логически необходимую гибель она Люфтойфеля, гибель от моей руки. Тот, кто сейчас висит тряпичной куклой высоко в воздухе, облитый кровью и заляпанный грязью, с выпученными открытыми глазами, которые до скончания века будут глядеть прямо вдоль горизонта, как будто весь мир плоский и просматривается до самых своих последних пределов, — этот человек желал, чтобы это сделал с ним я, чтобы я сделал это — для него, а ты, Тибор, был бы свидетелем и запечатлел все в своей душе и на фреске на веки веков, дабы весь мир до скончания времен имел перед глазами эту сцену ухода заблудшего, исстрадавшегося человеческого существа, которое страстно жаждало одновременно и обожания и наказания, поклонения и смерти, — здесь бы оно раскрылось во всем своем ужасе и сложности в момент, когда я убил бы его, дабы на мгновение явить и тебе, и через тебя всему миру искаженные в секунду смерти черты Господа Гнева. Ах, как досадно! Ведь это все могло произойти именно так, как задумывалось! Могло, могло! Но ты, мой друг, сейчас ослеплен безумием и ненавистью. Пусть же безумие и ненависть, уходя, заберут из твоей памяти и видение тобой сотворенного. Заклинаю, да будет так. Да не узнаешь ты никогда, что ты сотворил. Да не узнаешь. Аминь".

Глава 17

Дождь… Серый мир, зябкий мир — Айдахо. Былой край пастушьих пасторалей. Овцы, овцы, овцы. У местных был диалект, который, говорят, и дьявол не понимал…

Пит брел рядом с поскрипывающей тележкой. "Хвала Господу, — думал он, — оказалось нетрудно убедить Тибора, что негодяй Шульд все врал и мы не найдем никакого Люфтойфеля в месте, указанном подлецом-охотником. Две недели прошло. И две недели Тибор никак не может успокоиться, что он убил человека. Он никогда не должен узнать, кого он убил на самом деле. Теперь Тибор пришел к мысли, что Шульд был просто помешанным. Я был бы рад думать так же. Тяжелее всего далось погребение. Мне бы следовало произнести какие-то слова над могилой, но я был нем — совсем как та странного вида девушка с куклой без головы, которую мы встретили на следующий день сидящей на сретенье дорог. Да, мне бы следовало произнести какую-либо молитву над могилой. Так или иначе он был человеком с бессмертной душой… Но с уст моих не слетело ни единого слова. Уста мои остались замкнуты для молитвы. Мы двинулись дальше в путь… Деваться некуда, надо продолжать теперь уже липовое странствие. И таскаться нам по миру до тех пор, пока Тибор не отчается найти Люфтойфеля. Если понадобится, так и будем бродить по белу свету в поисках уже умершего, пока сами не окочуримся. Это ведь грех — то, что Тибор питает вздорную иллюзию, будто смертный способен физическими очами увидеть и кистью или фотокамерой запечатлеть лик Господа. Что за блажь изобразить чудо богоявления при помощи разноцветных мазков! Это заблуждение, это надменное посягательство на несказуемое, гордыня в ее мерзейшем виде. И все же… Сейчас я нужен ему — в годину такого потрясения — более чем когда-либо. Надо идти дальше… куда? А бог его знает. Теперь маршрут не имеет никакого значения. Просто я не могу покинуть его, а он не может остановиться и вернуться с пустыми руками…"

Пит хихикнул. "С пустыми руками" — неудачное выражение применительно к Тибору.

— Чему гогочешь? — вяло спросил художник из своей тележки.

— Над нами смеюсь.

— Почему это?

— У нас не хватило ума спрятаться от дождя. Тибор фыркнул. Даже в своем подавленном состоянии он видел зорче Пита.

— Если тебя только это беспокоит, на холме впереди какое-то строение. Кажись, сарай. Похоже, мы рядом с людским жильем. Там, вдалеке, еще что-то — вроде как тоже дома.

— Правьте к сараю, — сказал Пит.

— Мы все равно вымокли до нитки. Чего уж теперь.

— От воды тележке добра не будет.

— А вот это верно.

Пока они двигались к укрытию, Пит говорил, чтобы отвлечь Тибора от горестных мыслей:

— Был в двадцатом веке такой художник — Эндрю Уайет. Так он любил рисовать что-то подобное. Я видел репродукции его картин в одной книге.

— Пейзажи с дождем?

— Нет. Сараи. Сельские виды.

— Хороший художник?

— Думаю, да.

— Почему ты так думаешь?

— На его картинах все так похоже.

— Похоже в каком смысле?

— Ну, все именно так, как выглядит.

Тибор рассмеялся.

— Пит, — сказал он, — есть бесчисленное множество способов изобразить вещь так, как она выглядит. И все будут верными, потому что каждый способ даст правильное изображение вещи. Но только у каждого художника свое видение. Отчасти это зависит от того, что именно акцентирует его зрение, отчасти от его техники. Сразу видно, что ты, Пит, сроду не рисовал.

— Угадали, — сказал Пит.

Он перестал замечать струи воды, затекающие под воротник, довольный тем, что Тибор сел на своего конька и весь ушел в рассуждения, не связанные с пережитой трагедией. Но тут Питу пришла в голову одна мысль, и он с жестокостью ребенка тут же высказал ее вслух, позабыв о своем первоначальном желании отвлекать Тибора:

— Если ваше понимание искусства правильно, то как же вы сможете добросовестно и точно выполнить свое поручение, когда мы найдем Люфтойфеля? Коль скоро существует тысяча способов верно изобразить один и тот же предмет — тут зеленый свет произволу! Акцентируя одно, вы непременно упускаете или уводите в тень другое! Как же в таком случае можно нарисовать истинный портрет?

Тибор решительно замотал головой.

— Ты меня неправильно понял. Существует множество способов изобразить вещь, но лучший — только один.

— И как же угадать, который самый лучший? Тибор некоторое время молчал.

— Надо начать писать. И сам почувствуешь, если дощупаешься до наилучшего.

— Мне ясней не стало. Тибор опять надолго замолчал.

— Да ведь и мне это неясно, — обронил он наконец.

Внутри сарая нашлось сено. Закрыв двери, Пит разлегся на нем и стал слушать ритмичный стук дождя. Рядом, жуя сено, почмокивала выпряженная голштинка.

"Эх-хе-хе! Тяжеленько мне пришлось в последние две недели, — думал Пит. — Уж как я старался! С отцом Абернати связался только раз — сразу после происшествия. Он не сказал ничего нового. Дескать, продолжайте путешествие. Ни о чем Тибору не говорите. Будьте его поводырем. Продолжайте поиски. Молюсь за вас. Всего доброго, и да пребудет с вами Господь".

Иного выбора и нет. Теперь это было очевидно. Ноздри Пита щекотал пряный запах волглого сена. На гвозде прямо над ним висела кожаная подпруга. Капли дождя просачивались через щели в потолке. В дальнем конце виднелся проржавевший корпус автомобиля. Питу вспоминались багсы, чокнутая Супер-М, еще более чокнутый ПАМЗ, весь извилистый путь от Шарлоттсвилля до этого сарая. Вдруг вспомнилось, как они играли в карты в тот вечер — он, Тибор, отец Абернати и Лурин. И как Тибор ни с того ни с сего заговорил о переходе в христианство как последнем средстве увильнуть от паломничества. Мысли переметнулись к Лурин. От нее — к Троице, увиденной на небесах, когда его пронзило жало-копье. Новый, еще более неожиданный скачок памяти — к горизонтальным глазам без век и без зрачков, которые смотрят вдоль мира, вбирая его вплоть до бесконечности. Тут из тьмы выпрыгнул Люфтойфель — и повис высоко над землей, темная жуткая фигура, страшная последним выплеском скорби и ярости. Снова подумалось о Лурин…

Тут он понял, что задремал, — по тому, что проснулся.

Дождь утих. Неподалеку храпел Тибор. Корова исправно жевала. Пит потянулся, потом вдруг резко привстал и сел, обхватив колени.

Тибор следил за игрой теней между стропилами.

"Э-эх, кабы Он не забрал обратно мои руки и ноги, я бы никогда не смог убить того странного человека, того охотника, несчастного Джека Шульда. Ведь Шульд был дюжим мужиком. Только манипуляторы могли уложить такого. Зачем мне были возвращены эти экстензоры — только затем, чтобы я убил? А ведь какое-то время казалось, что все идет просто замечательно… Казалось, все клонится к успешному завершению и Странствие закончится в считанные дни. Казалось, нужный образ скоро будет увиден и работа выполнена. Надежды, пустые надежды. Которые так стремительно сменились отчаянием. Разве это не шутка Господа Гнева, разве в этом не проглянуло Его коварное лицо? Похоже, Пит затронул действительно важный вопрос. На чем именно делать акцент в подобном творении? Может случиться так, что я получу возможность увидеть Его лицо. Где гарантия, что я напишу правильно ? Смогу ли я ухватить само Его естество, передать глубинную суть — с помощью красящих веществ разного цвета? Сие превышает меру моего разумения… Как мне не хватает Тоби. Добрая моя собачка… Но и того помешанного жалко. Не хотел я его убивать, а что с ним можно было сделать, с таким безумным! Если бы у меня остались те руки и ноги, я бы плюнул на все и пошел домой. Ведь я даже не уверен, сумел бы я рисовать настоящими руками или нет. Впрочем, Господи, если ты когда-либо решишь вернуть мне руки и ноги… Нет, не верю, что они у меня опять появятся. Все это выше разумения. И дернула меня нелегкая согласиться на это церковное поручение! Теперь-то ясно, что мне не следовало соваться. Я примерялся нарисовать на полотне то, что ни выразить, ни понять. Взялся за работу, которую выполнить невозможно. А все гордыня. Вся жизнь клином сошлась на писании картин. И я знаю — кистью я владею получше многих. Но ведь, с другой стороны, у меня ничего больше и нет, кроме этого умения. Вот оно и выросло в моем воображении до размеров фантастических. Была у меня мысль, что мой дар может не только поставить меня вровень с не-калеками, но и позволит превзойти их; стать выше даже не просто людей с руками и ногами, а выше человека вообще. Мне хотелось, чтобы последующие поколения верующих взирали на мою работу и сознавали высоту, на которую я посягнул подняться. Я мечтал, чтобы они почтительно обмирали не перед Господом Гнева, а перед моей картиной, восхищенные моим искусством. Я жаждал их немого восторга, их оробелого восхищения, их потрясения, их поклонения. О, теперь-то мне очевидно: я возжаждал, чтоб мое искусство было приравнено к божественному акту. Гордыня, и только гордыня, катила вперед мою тележку… А теперь я и сам не знаю, что мне делать дальше… Вперед, вперед — куда же еще? Разумеется, вперед. Начатое надо доделать. Но какими сторонами все это поворачивается, как это не похоже на то, каким мыслилось Странствие с самого начала…"

Дождь прекратился. Тибор напряг мускулы, потом расслабил, потягиваясь со сна. Поднял взгляд. Пегая голубушка чинно жевала. Рядом храпел Пит. Ан нет, почудилось. Пит сидел, обхватив колени, и глядел на него.

— Тибор, — позвал Пит. — Ну?

— Откуда этот храп?

— Не знаю. Я думал, это ты храпишь.

Пит встал и прислушался. Быстро оглядевшись, он, крадучись, направился в сторону стойла. И заглянул внутрь. Если бы не храп, он принял бы увиденное за груду грязного тряпья. Нагнувшись поближе к спящему, Пит почувствовал мерзкий запах перегара и резко отпрянул.

— Что там такое? — громким шепотом спросил Тибор.

— Какой-то ханыга, — сказал Пит Сэндз. — Надрался и спит без задних ног.

— А-а. Может, он расскажет нам что-нибудь о том селении на вершине холма. Или еще что важное для нас…

— Сомневаюсь.

Задерживая дыхание, Пит рассмотрел незнакомца попристальней в луче солнца, падавшем сквозь щель в крыше. Мертвенно-бледное лицо в глубоких морщинах; явно незнакомая с ножницами всклокоченная пегая борода с застрявшими в ней крошками пищи и струйкой слюны из открытого рта, в котором торчали остатки зубов — или желтые, или гнилые, или щербатые, а где и вовсе одни пеньки; по меньшей мере в двух местах сломанный нос; гной в уголках глаз; грязные редкие седые волосы. Лицо спящего жило мучительной, напряженной жизнью — тик сменялся страшными гримасами, за ними следовало недолгое неестественное окаменение, которое разрешалось новыми сериями подергиваний. Казалось, по лицу снуют полчища насекомых и человек, не в силах проснуться или использовать руки, пытается избавиться от них, напрягая мышцы. А его одежда — вонючий драный рабочий комбинезон — просто не поддавалась описанию.

— Старый алкаш, — заключил Пит, возвращаясь к Тибору. — Вряд ли он что-нибудь о чем-нибудь знает — мозги пропиты, да и из поселка его небось давно выгнали.

"Дождь закончился, до темноты есть еще время, — подумал Пит. — Лучше бросить зловонного пьяницу и двинуться дальше в путь. Ничего любопытного эта старая задница с похмелья не расскажет — зато может увязаться за нами".

— Пусть себе храпит, а нам пора трогаться.

Он уже пошел открыть дверь сарая, когда из стойла донесся хриплый голос:

— Ты где?

Пит молча уставился в сторону пьяницы.

— Ты где? — снова прохрипел старик. Из стойла послышался скрип досок.

— Может, он болен? — спросил Тибор.

— Вполне вероятно.

— Сюда, — донеслось до них, — сюда!..

Пит вопросительно посмотрел на художника.

— Может, мы сумеем как-то помочь ему? — сказал тот.

Пит неодобрительно покачал головой и вернулся к стойлу.

Именно в тот момент, когда он заглянул за перегородку, старик произнес: "Ага! Вот ты где!" Однако его глаза смотрели мимо Пита. Он обращался к бутыли, которую вытащил из-под сена.

Старику хватило сил вытащить пробку, но трясущиеся руки отказывались поднять бутыль ко рту. Кончилось тем, что он опустил голову рядом с бутылкой, вывернул ее вбок и склонил горлышко к своему рту. В этой неловкой позе он надолго присосался к вину — не все попадало в рот, струйка текла по подбородку. Поставив бутыль вертикально, старик надрывно закашлялся. Из его глотки неслись сиплые хрипы, из легких пугающие чавкающие звуки. Когда старик сплюнул, Пит мог только гадать, отчего слюна красная — от крови или от вина.

Пит отшатнулся и хотел идти восвояси, однако старик неожиданно произнес более твердым голосом:

— Я вас вижу. Не удирайте. Помогите старому Тому. — Тут он перешел на плаксивый тон бывалого попрошайки: — Пожалуйста, мистер, помогите чем можете, а? Бедному обездоленному старику. Руки совсем не работают. Затекли, паскуды, со сна.

— Чего ты хочешь?

— Подержите бутыль, мистер. Жалко же проливать на пол!

— Черт с тобой, — сказал Пит. — Давай. Стараясь пореже дышать, он зашел за перегородку и присел на корточки возле старика. Взял его под мышки, усадил, привалив спиной к стене, и поднял бутыль на уровень его рта.

Старик сделал несколько хороших глотков, буркнул "спасибо" и снова закатился кашлем — теперь менее страшным. При этом он заплевал руки Пита, который не успел их вовремя убрать.

— Не уходите, мистер! Не уходите! — торопливо воззвал старик. — Я Том, Том Глисен. Вы сами откуда?

— Из Юты. Из Шарлоттсвилля, что в Юте, — ответил Пит. Его поташнивало от вони.

— Нет места лучше Денвера, — сказал Том. — По мне, если жить, то только там. Такой, знаете ли, красивый город. И народ там замечательный. Всегда найдется малый, который заплатит за выпивку. — Он хихикнул. — "Официант, двойной вырвиглаз!" Народ там дотошный — пока не упадет, от стойки ни шагу. Хотите дерябнуть, мистер? Угощайтесь. Винцо сносное. Нашел в подвале одной пустой хибары. Где, бишь, это было? А, черт! Где-то это было. Надо бы вспомнить. Там еще до хренищи этого вина.

— Спасибо, — отрицательно мотнул головой Пит.

— А вы были в Денвере?

— Нет.

— Помню, что это был за город до того, как они его сожгли. И народ, знаете, такой замечательный…

У Пита кружилась голова от миазмов вокруг нового знакомого. Он нечаянно глубоко вдохнул и в сердцах сплюнул.

— Вот-вот, меня тоже с души воротит от всего этого, — кивнул Том. — Сжечь такой прекрасный город! Какого черта, спрашивается, они его разбомбили, а?

— Война, — сказал Пит. — В войну принято разрушать города.

— А я никакой войны не хотел. Ей-ей, не хотел. Такой был красивый город. Зачем бомбить такое приятное место, как Денвер? У меня все внутри обуглилось, когда сожгли Денвер. И снаружи тоже. — Его хилая рука слабо потянула ворот на груди. — Желаете поглядеть на шрамы?

— Верю, верю. Не надо.

— У меня все тело исполосовано. Чертова уйма шрамов. Взяли меня в полевой госпиталь. Только-только оклемался — и выгнали коленкой под зад. Было уже совсем иначе. Было плохо. Ни еды, ни воды. Едва перебивались. Времена, скажу я вам, совсем никуда. Чего потом было — помню слабо. Я с тех пор видел много мест, а против Денвера все дерьмо. И люди стали как собаки. Никто не угостит стаканчиком — хоть ты сдохни. Так вы чего, точно не будете?

— Пейте сами, — сказал Пит. — Ведь вино так трудно достается.

— Что правда, то правда. Помогите мне еще хлебнуть, ладно?

— Давай.

Пока Пит поил Тома, Тибор крикнул со своей тележки из другого угла сарая:

Ну, как он там?

— Приходит в себя, — крикнул в ответ Пит. — Погодите чуток, я уже иду.

Тут он решил-таки задать Тому вопрос касательно Люфтойфеля — чтобы Тибор потом не ныл.

— Старик, ты знаешь, кто такой был он Люфтойфель?

Оборванец тупо уставился на него, потом потряс головой.

— Может, слышал где это имя. А может, и нет. Память у меня никуда не годится. Ваш друг?

— Для меня он тоже — только имя и фамилия, — сказал Пит. — Но мой спутник — калека без рук и без ног — одержим мыслью найти его. Ищет упрямо. Все будет искать и искать — пока не умрет в пути. Бедный несчастный калека…

В глазах Тома заблестели пьяные слезы.

— Бедный несчастный калека, — захлюпал он носом. — Бедный несчастный калека.

— Можете произнести имя? — спросил Пит.

— Какое имя?

— Карлтон Люфтойфель.

— Дайте мне еще выпить, пожалуйста. Пит снова подержал бутыль.

— Ну? — сказал он, когда старик оторвался от горлышка. — Можете произнести "Карлтон Люфтойфель"?

— Карлтон Люфтойфель, — сказал Том. — Я, слава богу, еще не разучился разговаривать. Только вот память…

— А вы не могли бы…

Нет, это даже смешно. Тибор сразу раскусит, что к чему. Или все-таки нет? Том Глисен по возрасту примерно подходит. Тибор принял его за больного, понял, что это сильно пьющий человек. Да и вера Тибора в безусловную правильность своих суждений явно ослабела после убийства Шульда-Люфтойфеля. "Если повести дело уверенно, — подумал Пит, — достаточно немного подтолкнуть Тибора, и тот непременно поверит. Итак, я не выказываю ни малейших сомнений, а Том твердо стоит на своем. И должно получиться. Иначе мы будем болтаться по свету до скончания века — и кто знает, представится ли такой же удобный случай, как сейчас, покончить все разом и получить возможность спокойно вернуться в Шарлоттсвилль, где я закончу обучение и снова увижу милую Лурин. К тому же какая восхитительная оказия подложить свинью Служителям Гнева! Если все сойдет гладко, это будет такая злая ирония: пусть Служители Гнева кладут земные поклоны и молятся не своему Господу в ипостаси Карлтона Люфтойфеля, а одной из его жертв; пусть они окружают восторгом и обожанием ничтожную развалину, грязного и тупого забулдыгу, подзаборного горького пьяницу и лодыря, который сроду ни для кого пальцем о палец не ударил, за всю жизнь не сделал ничегошеньки для своих ближних; пусть они поклоняются этому жалкому ходячему аппарату для переработки литров алкоголя, который никогда не имел и грана власти над другими или даже над самим собой; пусть они в своей церкви славословят самого ничтожного из ничтожных, человечишку без роду и без племени!.. О, какое бы это было блаженство — видеть именно Тома Глисена в центре тиборовской фрески, на самом почетном месте. Ради этого стоит постараться!"

— Не могли бы вы сделать доброе дело для моего бедного несчастного друга-инвалида? — спросил он, принимая окончательное решение.

— Чего? Доброе дело? Извольте, почему бы не сделать… В этом мире еще есть кой-какое милосердие… Только если не очень трудно. Я уже не тот, что раньше. Ничего сложного не… Чего ему, сердяге, надо?

— Он страстно хочет увидеть Карлтона Люфтойфеля, человека, которого мы никогда в жизни не найдем. Ему и нужно-то лишь одно — сфотографировать этого человека. Не могли бы вы… ну, сказать, что вы и есть Карлтон Люфтойфель, что вы когда-то были председателем Комиссии по разработке новых видов энергии. Скажите еще, если он спросит, что это вы отдали приказ произвести ядерный удар. Вот и все. Сделаете? Сможете?

— Надо еще дерябнуть, чтоб яснее думалось, — сказал Том.

Пит снова поднес бутыль к его губам.

— Как там у вас? — крикнул Тибор из своего угла. — Все в порядке?

— Да, — крикнул Пит. — Тут дело поворачивается очень интересно! Не исключено, что нам неслыханно повезло. Погодите, я немного приведу этого человека в порядок, и все прояснится… Имейте терпение.

Том вцепился в руку Пита, чтобы тот не убрал бутыль прежде времени, и упоенно глотал вино. Потом отвалился и закрыл глаза. Похоже, вырубился. Или, и того хуже, помер.

— Эй, Том! — испуганно позвал Пит. Молчание. Казалось, пьянчужка превратился в камень, провалился сразу на миллиард лет назад, в эпоху застылой безмятежной гармонии неодушевленной материи. Никакой тик больше не пробегал по его лицу.

"Черт тебя забери!" — в сердцах подумал Пит Сэндз и заткнул бутыль пробкой.

— Я всегда говорил, что нас ведет по жизни доброе провидение, — крикнул он художнику. — Вы верите в доброе провидение, Тибор?

— Что? — переспросил Тибор несколько раздраженным тоном. Ему надоело ждать в одиночестве.

Пит Сэндз сунул руку в карман и вытащил стопку завернутых в бумагу серебряных десятицентовиков. Безотказное средство!.. Он постучал колонкой монет по щеке пьяницы. Никакой реакции. Тогда Пит разорвал бумагу и высыпал себе в горсть кучку монет. Монеты весело зазвякали. У "камня" оказался тонкий слух, и его губы шевельнулись.

— Карлтон Люфтойфель, — прошептал Том с закрытыми глазами. — Бедненький калека. Я не хочу, чтобы бедолага болтался по свету, пока не даст дубаря. Сами знаете, какой он жестокий, этот нынешний мир…

Старик раскрыл глаза. Когда его взгляд сфокусировался на ладони Пита, где громоздилась горка серебра, глаза Тома дивным образом оживились.

— Я председатель Комиссии по разработке новых видов энергии, — достаточно бодро произнес он. — Хотел бы я знать, чем они там занимались! И это я отдал приказ нанести ядерный удар по противнику.

Том закашлялся, сплюнул, поерошил пряди своих спутанных седых волос.

— Слушайте, а расчески у вас не имеется? Как-никак фотку делать будем.

При этом он сгреб все монеты с ладони Пита.

— Боюсь, расчески нет.

— Тогда помогите подняться. Значит, если начнет задавать вопросы, Карлтон Люфтойфель, Комиссия по разработке новых видов энергии, отдал приказ о ядерном ударе.

Том сунул монеты за пазуху. Где-то там у него имелось надежное место.

Пит вышел из-за перегородки вместе с Томом и возбужденным голосом сказал:

— Какие чудеса! Лишний раз убеждаешься, что есть божественное провидение, которое ведет каждого из нас по жизни! Вы в состоянии поверить, Тибор? До настоящего момента я еще сомневался в глубине души. Но тут явное чудо! Я беседовал с этим человеком. Когда он проснулся, ему было очень плохо. Но теперь стало немного лучше. — Он легонько пихнул Тома Глисена в бок и сказал ему: — Скажите моему другу, кто вы такой.

Том, глядя на лежавшего в тележке Тибора, осклабился в улыбке, заголяя свои непотребные зубы.

— Меня зовут Карлтон Люфтойфель.

Тибор несколько секунд молчал. Потом деревянным голосом спросил:

— Вы шутите?

— Сынок, зачем мне шутить насчет собственного имени? Человек может пользоваться разными именами в разных краях. Но когда узнаешь, что кто-то ищет меня с таким остервенением, грех отрицать, кто я такой на самом деле. Да, я Карлтон Люфтойфель. Бывший председатель Комиссии по разработке этих самых… новых видов энергии.

Тибор, ни разу не шелохнувшись, пытливо смотрел на него.

— Я отдал приказ бомбить, — добавил Том. Тибор продолжал молча смотреть на жалкого оборванца, опиравшегося на локоть Пита.

Тому Глисену было явно не по себе под этим пристальным взглядом, но он держался молодцом — не сломался.

Секунды текли, а Тибор по-прежнему молчал. Мало-помалу выражение глисеновского лица стало утрачивать осмысленность. Еще несколько мучительных секунд, и Том прошамкал:

— А вы когда-нибудь бывали в Денвере?

— Нет, — сказал Тибор.

Питу хотелось закричать и затопать ногами. Но Том уже завел свое:

— Хороший был город. Замечательный. И люди золотые. А потом началась война. Все сожгли к чертовой матери, твари поганые… — По его лицу побежали волны судорог, глаза недобро засияли. Тут его мысли сделали новый скачок, и он повторил: — Я бывший председатель Комиссии по разработке новых видов энергии. Это я отдал приказ нанести ядерный удар.

Тибор повел головой вниз и языком нажал нужную кнопку. Его экстензор пришел в движение и поставил в нужную позицию цветную широкоугольную автоматическую стереокамеру довоенного образца, которую Служители Гнева выдали ему, чтобы запечатлеть Карлтона Люфтойфеля.

"Да, гениальной картины не получится, — с горечью подумал Тибор. — Я никогда не создам подлинного шедевра, имея материалом — вот это. Но это, в конце концов, не имеет значения. Я буду трудиться как проклятый и сделаю все, на что способен, дабы запечатлеть того, кого сейчас вижу, чтобы закончить фреску в точном согласии с договоренностью и восславить их Господа, раз уж им так хочется восславлять этого своего с позволения сказать Бога. Роспись не обессмертит мое имя, не даст лавров великого живописца — как, впрочем, и не послужит к славе их зловредного Бога. Зато я свои обязательства выполню. А что меня навело на этого Люфтойфеля, судьба или слепая удача, это дело десятое. Самое главное, мое Странствие пришло к концу. У меня теперь есть его фотография. Ну и что мне сказать этому человеку после того, как я его запечатлел на пленку? Боже, хоть бы чуток волнения испытать. Отчего же так пусто на душе?"

Поискав по сусекам своей памяти, Тибор не нашел иных слов, кроме:

— Был рад познакомиться с вами. Я только что сфотографировал вас. Надеюсь, вы не против?

— Конечно, сынок. Был рад вам помочь. А теперь мне самое время отдохнуть, если ваш друг проводит меня. Мне надо полежать.

— Можем ли мы как-то помочь вам?

— Нет, спасибо. У меня тут припрятано много самого надежного лекарства. Вы замечательные ребята. Удачного вам путешествия.

— Спасибо и вам, сэр.

Том, как заведенный, махал Тибору рукой, пока Пит не схватил старого выпивоху за другую руку и не оттащил обратно за перегородку, в стойло.

"Домой! — радостно подумал Тибор, и его глаза невольно наполнились слезами. — Теперь мы вправе возвратиться домой!"

Он с нетерпением ждал, когда же Пит наконец впряжет корову, чтобы незамедлительно пуститься в путь.

Ночью они сидели у разведенного Питом небольшого костра. Ветер согнал тучи с неба, и звезды сияли на только что очистившемся небе. Тибор и Пит съели сухой паек, запивая его растворимым кофе — Пит нашел банку в заброшенном фермерском доме. Аромат, конечно, давно выветрился, но горячий черный напиток все же приятно бодрил, как и легкий теплый ветерок с юга.

— Временами я думал, — сказал Тибор, — что у меня ничего не получится.

Пит с пониманием кивнул.

— Все еще злитесь, что я увязался за вами? — спросил он.

Тибор коротко рассмеялся.

— Давай, валяй, рассказывай о преимуществах христианства — ведь мне никуда сейчас не удрать, да и уши закрыть нечем, — сказал он. — Замечательный способ заполучать новых приверженцев!

— Вы по-прежнему подумываете о переходе в христианство?

— Да, подумываю. Но сперва я должен завершить работу над росписью.

— Согласен.

Пит уходил прогуляться и пытался связаться с отцом Абернати, но из-за бури передатчик практически не работал. Пит не переживал по этому поводу. Теперь спешки больше нет. Все уладилось. Все кончено.

— Хотите еще раз взглянуть на фотографию? — спросил Тибор.

— Да.

Манипулятор Тибора пришел в движение и извлек из ящичка заветный снимок.

Пит неспешно рассматривал в свете костра изрезанное морщинами лицо Тома Глисена. "Бедолага, — думал он. — Быть может, успел уже окочуриться за эти часы. Впрочем, что мы могли сделать для него? Такому уже ничем не поможешь. А что, если… Что, если это не было простым совпадением? А ну как во всем этом нечто большее? А ну как эта встреча была организована не случаем, а иной силой? В обожествлении жертвы Люфтойфеля я увидел злую иронию… Но, быть может, тут нечто серьезнее иронии?"

Пит задумчиво вертел фотографию в руках. Взгляд Тома явно просветлел, стал осмысленнее, потому что в тот момент он сознавал, что делает кого-то счастливым. Впрочем, между бровями залегла скорбная складка, как будто он одновременно думал о прекрасном, навсегда утраченном Денвере с его замечательными людьми…

Пит отхлебнул еще кофе и вернул снимок Тибору.

— Похоже, ты не очень огорчен тем, что твои конкуренты получили желаемое, — сказал Тибор.

Пит пожал плечами:

— Не такое уж это важное дело для меня. Ведь это, в конце концов, всего лишь фотография.

Тибор аккуратно убрал снимок в ящичек.

— Ты представлял его именно таким? — спросил он.

Пит кивнул — припоминая знакомые лица. — Да, почти таким я его и представлял. Уже решили, как будете рисовать?

— Он у меня получится. Я чувствую.

— Еще кофе? — Спасибо.

Тибор протянул свою чашку. Пит наполнил и его чашку, и свою. Потом поднял взгляд к небу, где блистали бесчисленные звезды. Он прислушался к ночным звукам, вдохнул теплого ветра — каким теплым стал ветер! чудеса да и только! Сделав короткий глоток обжигающего кофе, Пит улыбнулся и сказал:

— Эх, жаль сигаретки не осталось!

Глава 18

Она молча сидела на краю пыльной тропы, которая в нынешние худые времена сходила за дорогу, и тысяча лет успела пронестись над слабоумной Алисой, прежде чем солнце свершило свой дневной круг и пали сумерки. Она знала о том, что он умер, еще до того, как появился этот сверхъестественно долговязый полуящер.

— Мисс!

Она не шелохнулась, не подняла головы.

— Мисс, идемте с нами.

— Нет! — яростно выкрикнула она.

— Труп…

— Не хочу!

Полуящер сел рядом с ней и сказал без ласковости в голосе, хотя тоном терпеливым:

— По обычаю, ты имеешь право забрать тело. Время текло в молчании. Алиса зажмурила глаза, чтобы ничего не видеть, да и уши закрыла руками. Если он что-то и говорил, то она не слышала. Но кончилось тем, что он тронул ее за плечо.

— У тебя не все в порядке с головой, ведь так? — Нет.

— Но того, что я тебе говорю, ты, кажется, не понимаешь. Он был одет как охотник — тот самый старик, крысолов и крысоед, с которым ты жила в подземелье. Ведь он все время жил под землей и питался крысами, так? Переоделся зачем-то. Чего ради он нацепил на себя чужие тряпки? Норовил от врагов спрятаться? — Полуящер грубо расхохотался. Казалось, чешуи его тела похлопывают в такт его смеху. — Не сработало. Они, считай, всю рожу ему снесли. Сама увидишь: не лицо, а месиво…

Алиса вскочила и побежала прочь. Но резко остановилась и кинулась обратно — за своей безголовой куклой. Полуящер схватил куклу и, ухмыляясь, прижал ее к своей чешуйчатой груди. Она попыталась отнять, полуящер не отдавал. Издевался.

— Он был хороший! — выкрикнула девушка в бешенстве, протягивая руки к своей кукле и ловя всякий раз только воздух. Ее кукла, ее!

— Нет, — сказал полуящер, — он не был хорошим человеком. Даже крысолов он был никудышный — то и дело ловчился продавать старых тощих крыс по цене молоденьких и жирненьких. А чем он занимался до того, как начал ловить крыс?

— Бомбы, — сказала Алиса.

— Он и правда был твоим отцом?

— Папочка.

— Ладно, если он и впрямь твой отец — мы притащим тебе его тело. Жди здесь.

Полуящер встал, швырнул куклу ей под ноги и быстро поковылял прочь.

Алиса осталась возле куклы. Слезы тихо струились из ее глаз. Он знал, что добром все не кончится. Он знал, что они сделают ему плохо. Может быть, из-за крыс. Из-за старых жилистых крыс… как вот этот сказал.

"Почему все вот так? — думала она. — Он дал мне куклу. Очень давно. А теперь он уже ничего не будет мне давать. Никогда… Что-то не так… Но почему? Люди бывают только какое-то время, а потом исчезают, даже если ты их очень любишь, и так всегда, и они никогда не возвращаются…"

Она опять крепко зажмурилась и молча сидела, скорбно раскачиваясь всем телом.

Когда Алиса вновь открыла глаза, по дороге к ней шел человек — обычный человек, не чешуйчатый. Это был ее папочка. Она радостно вскочила, но тут же поняла, что с ним что-то произошло, и невольно попятилась, пораженная тем, как он преобразился. Он больше не сутулился, держался прямо, его лицо источало доброту, глаза были непривычно теплые — от прежнего выражения злобной горечи ничего не осталось.

Папочка приближался к ней медленными шагами, опять-таки новой, особенной походкой, ступая церемонно, осторожно. Наконец он подошел почти вплотную, опустился на траву и жестом пригласил ее сесть рядом. Во всем его облике была уверенная умиротворенность, которой прежде и тени не замечалось. Казалось, он сбросил по меньшей мере половину лет, стал моложе не только телом, но и душой: тело стало более упругим, характер — смягчился. Таким он ей больше нравился; тот страх, что он прежде непрестанно внушал ей, теперь мало-помалу рассеивался, и она решилась протянуть руку и осторожно прикоснуться к его руке.

Ее пальцы прошли через рукав, не встретив сопротивления. И тогда ее вдруг осенило — даже ее не ахти какой сложный умишко пронзила мгновенная мысль, что он не более чем призрак, дух, и что дядя в чешуе был прав и ее папочка действительно умер. Его призрак остановился по пути в незнамо куда, чтобы побыть с ней, в последний раз отдохнуть на земле бок о бок с Алисой. Вот почему он так упорно молчит. Голос призраков нам не слышен.

— Ты слышишь меня, папа? — спросила она. Он ласково улыбнулся и кивнул.

И вдруг — нежданным накатом — пришла ясность понимания, незнакомая живость ума. Казалось, она теперь может думать, как любой обыкновенный человек. Это было словно… Она мучительно искала слова для обозначения этого чувства. Как будто из ее мозга внезапно вынули мембрану, которая препятствовала правильному течению мыслей; некие мысленные шлюзы открылись, и ей было дано понимать то, чего прежде она не понимала.

Алиса обвела окрестности ошарашенным взглядом — она впервые увидела мир во всей его правде и красоте, совершенно иной мир, преображенный тем, что она его — понимала. Пусть это понимание продлится считанные секунды, оно — было!

— Я люблю тебя, — прошептала девушка.

Он опять улыбнулся.

— Я тебе еще увижу?

Он кивнул.

— Но я должна… — Она запнулась, потому что это были трудные мысли. — Я должна сперва умереть, чтоб увидеть тебя снова?

Он опять кивнул, нежно улыбаясь.

— Тебе теперь лучше, правда?

Это было совершенно очевидно, это не требовало доказательств, ибо теперь все в нем дышало покоем.

— То, что ушло из тебя, было по-настоящему жутким, — сказала она. До сих пор — до того, как оно ушло из него, — она не понимала, насколько жутким оно было. — В тебе было столько зла. Оно ушло — и поэтому тебе так хорошо? Потому что все зло из тебя…

Ее папочка молча встал и пошел прочь по пыльной тропе — все той же церемонной размеренной походкой.

— Подожди! — вскрикнула Алиса тихо.

Но он не хотел или не мог остановиться. Он продолжал уходить от нее. Она смотрела на его спину, а он постепенно становился все меньше, меньше, меньше — пока не исчез совсем. Она наблюдала, как то, что осталось от него, прошло через большую — выше человеческого роста — кучу мусора, прошло сквозь, а не вокруг. К этому моменту он был уже почти неразличимым туманным очерком, который не потрудился обогнуть препятствие. Но и этот туманный очерк уменьшался, ужимался — стал высотой не более метра, потом начал угасать, пока не рассыпался на отдельные блестки света, подхваченные ветром и легкими спиралями тумана разнесенные в разные стороны.

С другой стороны к ней своей обычной неуклюжей походкой приближались полуящеры. Оба выглядели озадаченно-раздраженными.

— Тела нет, — сказал один полуящер, подойдя к Алисе. — Я имею в виду, тело твоего отца пропало!

— Да, — сказала Алиса. — Я знаю.

— Украли, наверное, — сказал другой полуящер. И добавил, как бы про себя: — Видать, кто-то уволок… и, возможно, сожрал.

Алиса коротко произнесла:

— Он восстал.

— Чего?

Оба полуящера огорошенно уставились на нее, потом принялись хохотать.

— Восстал из мертвых, ты хочешь сказать? Ты-то откуда знаешь, пацанка! Он что, притопал сюда своим ходом? Или прилетал?

— Да, он приходил, — ответила девушка. — И немного побыл со мной.

Один из полуящеров обернулся к своему товарищу и совсем другим, напряженным голосом промолвил:

— Чудо!

— Она просто слабоумная, — отозвался второй. — Мелет что попало, как и положено дурочкам. Глупый бред. Это был самый обычный покойник.

Но его товарищ с искренним любопытством спросил девушку:

— А скажи, пожалуйста, куда он ушел, твой папочка? В какую сторону? Быть может, мы сумеем его догнать? Может, он умеет предсказывать будущее и излечивать болезни!

— Он растворился в атмосфере, — сказала Алиса. Оба полуящера изумленно заморгали, а тот, что полюбопытнее, испуганно передернулся всем телом, зашуршав чешуей, и пробормотал:

— Никакая она не слабоумная. Ты слышал, как она это сказала? Слабоумный сроду так не сформулирует: "растворился в атмосфере"! Ты уверен, что это и есть та дурочка, о которой нам говорили?

Алиса, крепко прижимая куклу к груди, повернулась, чтобы уйти. Ветерок принес несколько блесток света, в которые превратился ее папочка, и теперь эти блестки порхали вокруг нее, ласковыми мазками касались ее, словно лучики луны, видимые в разгар дня, словно волшебная живая золотая пыль — рассеянная окрест, она медленно разносится по всему лику мира, распыляясь почти до молекул, но никогда не исчезая. По крайней мере для Алисы она не исчезнет никогда. Вот они, его частицы, его следы вокруг, в самом воздухе. Эти частицы парили и резвились в потоках воздуха и, казалось, рассказывали ей что-то. А может, они действительно что-то рассказывали…

И та мембрана, которая мешала ей мыслить правильно всю ее жизнь, — та проклятая мембрана больше не возвращалась. Мысли текли незамутненно, она думала отчетливо, последовательно, и ей было очевидно, что эта способность останется с ней навсегда.

"Мы разом миновали барьер, только в разных направлениях, — подумала она. — Отец и я, как бы поточнее выразиться… он ушел в темноту, за пределы видимого, я же вышла наконец к свету".

Вокруг раскинулся блистательный теплый день, и ей чудилось, что сам мир вокруг переменился к лучшему — безразлично к ее поумнению, сам по себе. "Что значат эти перемены к лучшему в окружающем пейзаже?" — спрашивала она себя. Несомненно, они больше не исчезнут, эти перемены. Но с уверенностью она судить не могла — ведь ничего подобного прежде не видела. Однако все, что она видела, удаляясь от озадаченных полуящеров, справа и слева от себя и до самого горизонта, говорило о невероятных переменах — и переменах благотворных. Возможно, это просто весна. Первая настоящая весна после войны. Тотальное загрязнение природы закончилось, наконец-то закончилось. И это место, и весь мир — очистился. И она понимала — почему.

Отец Абернати тоже всей душой — и нутром и кожей — ощутил, что с окружающего мира снято заклятие, но ему не было дано знать, отчего это произошло.

В момент, когда это случилось, он шел на рынок за овощами. На обратном пути он непрестанно улыбался, вдыхая свежайший воздух, полный — как же эта штука называется, уже успел позабыть… а! озон! Воздух был полон озона. Отрицательные ионы. Запах новой жизни. Ассоциируется с весенним равноденствием — Земля заряжается от языков пламени Солнца, этого могучего источника жизни.

"Значит, где-то произошло доброе событие, — думал он. — И результаты распространяются по всей Земле". Внезапно он увидел пальмы. Он стоял с раскрытым ртом и таращился на пальмы, переминаясь с ноги на ногу и сжимая в руке корзинку с овощами. Необычно теплый воздух, пальмы… "Провалиться мне на этом месте, если я когда-нибудь замечал в округе хоть одну пальму! И почва стала другой — мягкой и сухой, такую я видел в незапамятные времена на Ближнем Востоке. Совсем иной мир, повсюду признаки другой реальности. Не понимаю, что творится, словно из прежней реальности вылупляется новая. Или как будто у меня некая пелена спала с глаз, и я вижу мир иным".

Справа от него молодая пара, идущая с рынка, села отдохнуть у края дороги. Юноша и его подруга были покрыты дорожной пылью, но ослепительно чисты — внутренне чисты незнакомой ему новой чистотой. Миловидная черноволосая коротко стриженная девушка, разморенная жарой, распахнула блузку. И это нисколько не смутило отца Абернати. Вид ее обнаженных грудок нисколько не оскорблял его, целомудренного священника. "Да, пелена спала, — подумал он, по-прежнему гадая о причине. — Неужели только доброе дело тому причиной? Едва ли. Есть ли одно-единственное доброе дело, которое способно сотворить такие чудеса?" Он остановился неподалеку от юной чаровницы, восхищаясь молодой парой и наготой девушки, которая, казалось, даже не осознает своей наготы и нисколько не смущается от того, что на нее смотрит человек в сутане.

"В мир вошла добродетель, — решил он. — Как Мильтон когда-то выразился: "из зла выходит добро". Обрати внимание, — сказал отец Абернати самому себе, — на относительную неравноценность этих двух понятий. Тогда как "зло" есть определение самого дурного, то "добро" — термин вялый, это не обязательно высшая степень хорошего, не абсолютный антоним "зла". Падение ангела по имени Сатана, грехопадение человека в раю, распятие Христа… из этих страшных моментов торжества зла рождается добро. Благодаря своему грехопадению и изгнанию из рая человек познал любовь. Из трех зол родились три добра! Равновесие восстановилось. Но тогда, — подумалось ему, — можно прийти к выводу, что мир был освобожден от сковывающих пелен путем злого поступка… или я перетончаю в своих умопостроениях? Так или иначе разница есть. Она осязаема. Могу поклясться, что я где-то в Сирии. В странах Леванта. Да, возможно, я переместился и во времени — в далекое прошлое. Быть может, даже на тысячи лет назад".

Он пошел вперед, возбужденно озираясь и вдыхая свежайший воздух, опьяняясь новыми ощущениями. Справа от него были руины довоенного отделения государственной почты США.

"Древние руины, — подумал он. — Совсем как руины античного мира. Мы обрели свои новые античные руины. Или я все же перенесся в глубокое прошлое? Нет, это не я перенесся в прошлое, это прошлое влито в настоящее через некую брешь во времени или пространстве — дабы оно проникло сюда и могуче разлилось перед нами. Или передо мной. Не исключено, что я один вижу все это. Господи помилуй, это же, пожалуй, что-то вроде наркотических опытов Пита Сэндза — но ведь я никаких таблеток не принимал! Это расщепление нормального мира, проникновение в паранормальную действительность или проникновение паранормальной действительности в нормальный мир. То есть это видение, — вдруг осознал отец Абернати, — и я должен постичь его значение".

Он медленно шел по каменистому полю вдоль руин небольшого почтового отделения давно несуществующей страны. У остатков стены лениво грелись на солнышке несколько человек. Солнце! Какими жаркими теперь стали его лучи!

"Они не видят того, что вижу я, — решил отец Абернати. — Для них ничего в окружающем мире не изменилось. Каким событием все это вызвано ? Обычный солнечный день… Если я истолкую то, что вижу, в качестве простого символа — возвращение солнечного дня есть божественный образ конца власти темных сил, их полного изгнания. Да, некое большое зло погибло, — понял он и возрадовался от этого понимания. — Нечто, бывшее сгустком зла, превратилось в жалкую тень. Каким-то образом сгусток зла деперсонифицировался, утратил конкретное тело обитания. Возможно, Тибор сфотографировал Господа Гнева и тем самым украл его душу?"

Он довольно рассмеялся, стоя у руин отделения государственной почты США. Солнце весело жарило, поля гудели, жужжали и пели от радости нескончаемого бытия.

"Что ж, если у Карлтона Люфтойфеля можно похитить душу, — удивленно думал отец Абернати, — стало быть, он не Бог, а просто человек, обычный смертный. Настоящий Бог не может испугаться фотокамеры. Если они чего и боятся, — думал он, забавляясь неожиданному каламбуру, — так это засветиться". Он тихонько рассмеялся.

Несколько человек, полудремавших у стены, проводили его глазами и приветливыми улыбками. Они сами не знали, почему улыбаются, но с готовностью отозвались на его хорошее настроение.

"Грустно лишь то, — текли дальше мысли отца Абернати, — что Служители Гнева еще долгое время могут дурачить народ — ложные религии порой не менее долговечны, чем истинная. Но основная субстанция этой религии рассыпалась в прах и излетела из мира, осталась только лишенная содержания преходящая mekkis — власть в руках Церкви Служителей Гнева. А впрочем, мне будет занятно взглянуть на фотографию, которую Тибор и Пит Сэндз принесут из своего путешествия, — решил он. — Как говорят, лучше знать дьявола в лицо. Запечатлев физический облик, они уничтожили его. Тем, что низвели до уровня простого смертного".

Жаркий полуденный ветер шуршал листьями пальм, без слов приглашая познавать дальше солнечную мистерию Избавления. Отец Абернати прикидывал, кому он может сообщить свой каламбур.

"Фальшивый Бог, — повторил он, смакуя свой удачный каламбур именно потому, что обычно шутки у него не получались, — боится засветиться. Он должен скрываться. Но мы Его выманили и пригвоздили Его лик к листку фотобумаги. И тем самым обрекли Его на гибель. Итак, — констатировал он для самого себя, — благодаря плану, выпестованному коварными и амбициозными Служителями Гнева для усиления своей власти, мы, христиане, которые терпели столь явное поражение, одержали блистательную победу. Этот портрет обозначил начало разрушения культа Господа Гнева — именно потому, что портрет этот — подлинный. Или, скорее, даже не в силу подлинности как таковой, а в силу того, что Служители Гнева будут особо подчеркивать подлинность этого портрета. Да, они непременно издадут бумагу, которая официально подтвердит стопроцентное соответствие портрета оригиналу — и тем самым пособят окончательной и безвозвратной гибели оригинала. Вот так-то Истинный Господь претворяет злое в доброе, то есть мы, как всегда, обнаруживаем, что и добро и зло служили интересам Господа. Что бы ни случалось, доброе и злое, все это пути к осуществлению высшего промысла… Я подразумеваю, что есть только ярлыки "добро" и "зло". На самом же деле доброе и злое, верное и неверное, правильный путь и путь заблуждения, мудрость и невежество, любовь и ненависть — все это надо рассматривать как omniea vitae ad Deum ducent. Все жизни, как все дороги, ведуг — нет, не в Рим, а к Богу".

Продолжая свой путь, отец Абернати думал, что все это надо вставить в воскресную проповедь — наряду с удачным каламбуром. Его слова и шутка взбодрят людей, вызовут на их лицах улыбки — как улыбались ему те люди, что грелись на солнце у руин почтового отделения. Вероятнее всего, прихожане и не поймут всех оттенков его сложных мыслей — но пусть хотя бы улыбнутся.

Как это важно — снова получать удовольствие от жизни… Теперь всемирное зло, невидимо державшее всех за горло, разжало свою стальную хватку. Теперь ничто не будет мешать им добродушно греться на солнышке, улыбаться друг другу, расстегивать блузки и рубахи, открываясь солнцу и всем взглядам, а также простодушно радоваться простодушным шуткам обыкновеннейшего священника.

"Я хотел бы знать, что случилось на самом деле, — подумал отец Абернати. — Но Господь использует людей как орудие выполнения своей воли, не открывая им свои цели. А может, так оно и лучше".

И, покрепче сжав в руке корзинку с бобами и свеклой, он бодро зашагал в сторону Шарлоттсвилля и своей церквушки.

Глава 19

Мало-помалу нарисованная Тибором Макмастерсом фреска приобрела мировую славу и в конце концов оказалась в сознании публики в одном ряду с величайшими образцами настенной живописи итальянского Ренессанса, которые были известны преимущественно по репродукциям, ибо почти все соборы, где находились фрески эпохи Возрождения, были разрушены во время последней войны.

По прошествии семнадцати лет со дня смерти Тибора иерархи церкви Господа Гнева официально признали аутентичность изображения на фреске. То есть провозгласили, что в центре фрески изображен действительно Карлтон Люфтойфель собственной персоной — с буквальной точностью. Тем самым раз и навсегда пресекались все кривотолки: вопрос о подлинности изображения более не дискутировался, а любой, кто осмелился бы высказать вслух какие бы то ни было сомнения, подлежал жестокой каре: мужчина — кастрации, женщина — отсечению уха. Так и только так — самыми драконовскими методами — можно было утверждать святость в мире нечестия, религиозность — в обществе, насквозь проникнутом безверием, и веру — в людях, которые уже убедились в лживости столь многих прежних идолов и верований.

В последнее время перед своей кончиной Тибор вел скромный образ жизни на небольшую пенсию, которую ему выдавала церковь Господа Гнева. Церковь же взяла на себя расходы по содержанию в рабочем состоянии его тележки, а также по поставке фуража двум его коровам: восхищение шедевром было столь велико, что Тибору было дозволено впрягать в свой немудреный экипаж сразу двух коров. Во время его поездок люди повсюду узнавали и приветствовали художника. Он прилежно давал автографы многочисленным туристам, красиво и тщательно выводя свое имя механическими пальцами. Дети возбужденно кричали, завидев тележку, но больше никогда не глумились над ним — всегда глядели почтительно и старались помочь, если у калеки бывали затруднения. Тибор был окружен всеобщей любовью — и взрослых и детей. Хотя в преклонном возрасте он стал брюзгливым и эксцентричным стариком, его тяжелый характер терпели, и он продолжал оставаться главнейшей достопримечательностью городка. И никого не смущало то, что после достоверного, канонического портрета Господа Гнева из-под его кисти не вышло больше ничего выдающегося.

Ходили слухи, что в его бумагах после смерти обнаружили что-то вроде обрывочных дневниковых записей, которые он на склоне лет вел исключительно для себя. В этих записях художник высказывал некоторые сомнения касательно подлинности изображения на собственной великой фреске. Впрочем, никто не мог похвастаться, что видел эти бумаги. Если они и существовали, Служители Гнева, изъявшие весь архив Тибора Макмастерса сразу после его кончины, или надежно упрятали дневники в недоступных церковных сейфах, или уничтожили их. Последнее более вероятно.

Из двух последних коров, возивших его тележку, были сделаны чучела. Теперь голштинки, поставленные по бокам от знаменитой фрески, торжественно взирают стеклянными глазами на туристов, которые приходят отовсюду, дабы взглянуть на прославленную работу. Со временем Тибор Макмастерс был официально причислен к лику святых. Подлинное место его погребения остается неизвестным. Несколько городов гордятся тем, что останки великого художника покоятся в их земле.

Альфред Бестер, Роджер Желязны Психолавка

ГЛАВА 1. ПСИХОБРОКЕР ТУТ

Я сидел и озирался в полном отчаянии, когда мой шеф, Джерри Иган, просунул голову в дверь и спросил с мягким вирджинским акцентом:

— Можно мне войти, Альф?

Примостившись у дальнего конца моего огромного обеденного стола (ненавижу письменные столы!), он некоторое время наблюдал за мной, потом спросил:

— Ты что-нибудь потерял?

— Да чертов паспорт никак не могу найти!

— В карманах хорошо смотрел? А в плаще? А в саквояже?

— Да господи! По три раза!

Он принялся методично перебирать различные предметы, беспорядочно разбросанные на столе, потом вдруг замер и решительно двинулся к низким книжным полкам под окном. Из-за них он выудил мою фуражку с эмблемой Английского клуба автомобилистов. В ней-то паспорт и оказался!

— Но скажи, ради всего святого, как ты догадался, что он именно там?!

— Умение искать у меня от отца: он может воду с помощью ивового прута под землей найти.

— Да благословит его Господь! И тебя тоже!

— Знаешь, Альф, а я ведь хотел еще одно заграничное дельце тебе подсунуть… В Риме. Но довольно темное. Точнее, загадочное. Поспрашивай там насчет Черной Дыры, где некий Меняла Душ обитает, ладно?

— Звучит диковато. А что это за «дыра»?

— Да никто толком не знает. Одна моя девица там побывала, но говорить об этом не желает ни в какую. Вроде бы стесняется.

— И что ты предлагаешь?

— Ну, допустим, копать ты и сам умеешь. Если обнаружишь, что это какой-нибудь очередной салон великосветских бездельников, которые только и делают, что порхают с одного курорта на другой, сразу брось и забудь. Но если там действительно происходит нечто невероятное и творятся новые смертные грехи, тогда дадим материалу полную раскрутку.

— А хоть какую-нибудь наводку ты от этой чересчур стеснительной особы получил?

— Да, одно имя она обронила: Адам Мазер. Но больше ни слова.

— Мазер? А это случайно не аббревиатура какого-нибудь квантового усилителя'?

— Вот это ты и выясни, Альф. Ты же у нас гениальный янки с Севера. А я всего лишь неотесанный южанин.

Наш мир на 99 процентов состоит из обычных людей и 1 процента элиты. Обычные люди вечно чего-то боятся, опасаются собственного нонконформизма. А вот те, кто принадлежит к элите, пребывают в добрых взаимоотношениях не только с самими собой, но и со всем окружающим миром. На все им плевать, ничем их не испугаешь. И когда по Риму разнеслась молва, что я прилетел делать материал для роскошного журнала «Ригодон», меня тут же приняли в самом изысканном обществе, обласкали и направили в нужную сторону.

Так я и оказался за столиком в «Ла Корруте-ле» с Адамом Мазером. Мы выпивали и вели легкую светскую беседу. Мне уже сообщили, что Мазер и есть тот самый таинственный Меняла Душ, и, естественно, я предвкушал встречу с этаким Франкенштейном, графом Дракулой или совсем уж театральным персонажем в карнавальной маске. О, как я заблуждался!

Мазер был с ног до головы рыжий, точнее рыжевато-коричневый, отчего напоминал шкуру леопарда — рыжие волосы его были чуть темнее загорелой, несколько красноватой кожи, казавшейся просто обожженной солнцем и ветром. А вот прищуренные глаза его были абсолютно черными. Заостренные длинные ногти цвета слоновой кости напоминали когти зверя, зато прекрасные зубы сверкали белизной. А все вместе это производило просто потрясающее впечатление!

Когда мы сели за столик, он сперва неторопливо смерил меня взглядом и только после этого представился. Я тоже назвал себя. Он сказал, что слышал обо мне. Я ответил, что тоже о нем наслышан.

Он был само очарование и обходительность; прямо-таки представитель великосветского общества. Он много смеялся, но негромко, точно мурлыча, и речь у него была легкой, непринужденной. Но почему-то несколько неуверенной, точно ему приходилось постоянно подыскивать нужное (или более точное?) слово. А в общем, он был удивительно приятен в общении и совершенно открыт для собеседника — такими, с душой нараспашку, всегда кажутся те люди из одного процента элиты, которым на все наплевать. Я прикинул, что с ним может получиться очень симпатичное интервью, если, конечно, эта его Черная Дыра хоть чего-нибудь стоит.

— Адам Мазер — какое странное имя… — молвил я.

Он кивнул:

— Да. Это имя-компромисс.

— Между чем и чем?

— Мы ведь сейчас где-то в конце двадцатого века, не правда ли?

— Странный вопрос…

— Понимаю. Мне следовало бы осторожнее обращаться со словами. Вы ведь знаете о существовании временных поясов — ну тех, которые пересекаешь, путешествуя, скажем, на самолете?

— Да, разумеется.

— Ну так вот, я тоже путешествую — сквозь различные времена и территории, заселенные различными народами, пересекая различные культурные зоны, — так что мне совершенно необходимо быть уверенным, что в данный конкретный момент я говорю на том языке, на каком нужно. Ну согласитесь: нельзя же говорить по-ацтекски с друидами? Когда-нибудь я расскажу вам об этом подробнее, если вам интересно.

— А пока что расскажите мне об этом компромиссе…

— О моем имени? На самом деле оно должно звучать как Магфазер.

— Вы меня разыгрываете?

— Ничуть, Магфазер — это акроним.

— От каких слов?

— От английских. Maser Generated Fetal Amplification by Stimulated Emission of Radiation. Что примерно значит: «Мазерное ускорение созревания эмбриона в результате стимулированного облучения».

— Господи!

— Вот именно. Но об этом имени только мои самые близкие друзья знают. А Адамом меня назвали потому, что, как говорится, «первый блин комом». Так еще говорят в конце двадцатого века?

— Говорят, но довольно редко.

— Меня первого подвергли стимулированному облучению еще в кладке. Я правильно говорю? У яйцеклеток бывает «кладка»? У меня временные трудности с лексикой последних десятилетий двадцатого века. Дело в том, что я только что вернулся с семинара, который ведет Левенгук. Там эти голландцы страшно долго, в стиле семнадцатого века, обсуждали устройство микроскопа.

— В таком случае вам необходимо немного согреться. — Я подозвал официанта. — Мне, пожалуйста, двойную порцию, а моему лучшему другу Магфазеру или Maser Generated Fetal Amplification by Stimulated Emission of Radiation — все, что он сам захочет.

Адам явно был тронут:

— Вы тонкий человек, Альф. Настоящий знаток ригодона!

— Да вы и сами, Адам, парень не промах. И что эти неведомые мне друзья с квантовым усилителем от вас хотели?

— Да если б я знал! Черт побери, вряд ли и сами они отчетливо себе это представляли! Тоже мне знатоки! Они и до сих пор пытаются установить, чего же, собственно, добились, почему и взяли меня под постоянное наблюдение, точно в террариуме…

Я покачал головой. Он, кажется, начинал по-настоящему сердиться.

— Они полагали, что осуществляют некое линейное увеличение, — презрительно заметил Мазер. — Как если бы сунули меня под увеличительное стекло.

— Увеличение в размерах?

— Да нет, увеличение моего мозга! Хотели увеличить, а на самом деле умножили. И у них получились четыре точных моих копии. Я в четвертой степени!

— В чреве вашей матери?

— Да нет же, черт возьми! Я был всего лишь опытным клоном, зарожденным в пробирке — так сказать, во чреве моего мазера.

— Тогда о каком же «террариуме», в который якобы вас поместили «добрые доктора», идет речь? Он замурлыкал, совершенно как кот.

— О, это мой дом! Если хотите, приходите ко мне в гости, и я все вам покажу.

— Очень хочу! Это место ведь называется Luo-go Nero? Черное Место?

— Да, местные жители так его называют. Хотя точнее было бы говорить Buoco Nero, Черная Дыра.

— Как в Калькутте?[23]

— Нет. Просто «черная дыра». Астрономическое понятие. Тело погибшей звезды. А также проход из этой галактики в соседнюю.

— Проход в другую галактику? Здесь? В Риме?

— Конечно. Звезды совершают свое движение в космосе до тех пор, пока у них не кончается «топливо» и не останавливается «двигатель». Эта вот остановилась именно здесь.

— И давно?

— Никто не знает. Она была тут за шесть веков до Рождества Христова, когда этруски только еще захватили небольшой городок под названием Рим и принялись превращать его в столицу мира. Если бы вы стали искать в Риме пресловутое «Черное Место», где занимается своими грязными делишками хитрый Меняла Душ, вам бы указали, что это напротив дворца царицы Тана-КИЛЫ [24] , и, сказав это, три раза сплюнули бы через левое плечо, отгоняя Зло.

Я улыбнулся и спросил:

— А когда вас-то в эту «черную дыру» занесло?

— Примерно тысячу лет назад — по вашему летосчислению. А по нашему — десять ротаций назад.

Так. Пора все-таки положить этому конец!

— Адам, — сказал я, — мне кажется, один из нас явно не в своем уме.

— И вы, разумеется, уверены, что это я, — рассмеялся он. — Между прочим, именно поэтому-то мне никогда ничего и не грозило, хотя я всем честно и открыто обо всем рассказываю! Никто мне просто не верит!

— У меня задание написать о вас материал…

— Еще бы! Я уже и сам догадался. И готов вам помочь. Я все вам расскажу, вот только ваш «Ригодон» никогда этого не напечатает. Они вам никогда не поверят! Вы просто потеряете со мной время, Альф. Зато у вас будет в загашнике несколько весьма диковинных историй. Ну что, идете со мной?

На улице мой рыжий знакомец поймал такси и сказал водителю:

— II Foro etrusco. — А когда мы сели, пояснил мне:— Так здесь называют руины дворца Тана-килы, форум этрусков. А я помещаюсь как раз напротив. Если бы я назвал водителю свой настоящий адрес, он бы непременно стал клясться, что о таком месте и не слыхивал, а в итоге послал бы нас куда подальше.

Этрусский форум представлял собой обычные древнеримские развалины — площадка в несколько акров, заваленная всяким хламом и обнесенная оградой со всякими дурацкими надписями:

Здесь всегда кушали ДиДи и Джо Смитфилды из США.

Режь их, рви их,сдирай с них кожу живьем!

Пенсильвания,1935.

На той стороне улицы Виа Регина, прямо напротив дворца, и находилось пресловутое Черное Место. Выглядело оно как самый обыкновенный римский домишко, разве что стоявший чересчур обособленно и окруженный пустырями, которые заросли сорной травой. Никому, по всей видимости, так и не захотелось селиться поблизости. Дом был трехэтажный, построенный из плоских римских кирпичей, с окнами и балконами; кое-где даже висело выстиранное белье.

— Окна, балконы, белье — все это для отвода глаз, для пущей реалистичности, — сказал Адам Мазер. — Как и эти кирпичи. Они ведь не из глины; это подвергнутый термической обработке борт, дешевая алмазная крошка

— материал, сами знаете, вечный. Ну что ж, как сказал мухе паучок, милости прошу ко мне в гости!

Мы поднялись на крыльцо.

Над дверью был изображен не обычный логотип подобных заведений — меняльных лавок, ломбардов и т.п. — три золотых шара, считавшиеся тремя «руками» семейства Медичи, а на самом деле изобретение менял и ростовщиков, имеющее целью привлечь внимание клиентов. Нет, данный символ скорее являл собой некую фантастическую экстраполяцию: три золотые восьмерки, расположенные горизонтально, — тройной символ бесконечности. Изящная композиция. А девиз был Res Ullus — Все Что Угодно.

— Окаменевшее эбеновое дерево, — молвил Адам, постучав по двери костяшками пальцев. — Тоже вечный материал. — Он дернул за ручку, и дверь поехала вбок.

— И никаких замков?

— Открыто днем и ночью! Для всех желающих. Те, кто за мной наблюдают, хотят видеть мою реакцию на каждого, кто здесь появляется. Возможно, так им легче разобраться в моей умноженной на четыре сущности. Именно поэтому они и устроили мне террариум в виде меняльной лавки. Это же универсальный перекресток всех дорог и путей.

— Вас, должно быть, не раз пытались ограбить?

— Ни разу! Воришки, видно, считают, что здесь штаб-квартира мафии, и побаиваются даже поблизости появляться. А жаль. Впрочем, не так давно — уже в ваше время — эти придурки-террористы попытались забросать мой дом бомбами, хотя кирпичам из алмазной крошки и эбеновому дереву их бомбы нипочем. Бог знает, что они после столь неудачных покушений могли обо мне подумать…

Прихожая была очень симпатичная, с разнообразной формы вешалками — для шляп, для пальто и для всего прочего; там, например, стояло огромное бронзовое ведро, из которого торчали трости и разноцветные зонты от дождя и от солнца, по всей верятности, забытые посетителями. Адам провел меня в гигантских размеров гостиную или приемную, убранную так роскошно, что хранители музеев и торговцы предметами искусства просто позеленели бы от зависти. Изысканная редкая мебель, дивные светильники, роскошные книги, гравюры и картины, хрусталь ручной работы, масса всяких безделушек — настоящих произведений искусства. Там стояли старинные клавикорды, а на полу лежал старинный обюссонский пестрый ковер плоскостного плетения 20х30. Деревянные панели стен были обиты плотной льняной материей, а на верхние этажи вела потрясающего литья чугунная лестница. Вокруг также было немало совершенно не понятных мне предметов, как бы пришедших из далекого будущего; во всяком случае, в мое время такое явно еще не было ни изобретено, ни сделано… Но самое главное!.. Посреди комнаты стояла женщина немыслимой красоты!

Великолепные блестящие черные волосы, чуть заостренное книзу лицо, тонкие черты, крошечные ушки — вот что я успел заметить сразу. И еще глаза

— золотистые, огромные, чуть удлиненные к вискам… Она смотрела на меня совершенно спокойно и ни разу не моргнула. Ее дивные глаза были так широко расставлены, что она, по-моему, могла видеть и позади себя. Меж тонких губ красавицы то и дело мелькал кончик языка — видимо, от волнения она их все время облизывала. Кожа у нее была смуглая, как у квартеронки, и странно поблескивала — так поблескивают в горной породе чешуйки слюды.

— Это Альф, мой новый приятель, — сообщил Мазер, когда женщина двинулась нам навстречу. — Альф, это моя няня.

— Няня?!

— Ну да, — кивнул он, — я ведь еще ребенок.

— Но… я не… Нет, это уж слишком! А у вашей няни есть имя?

— Я зову ее Медуза.

— Медуза? Господи!

— А что?

— Вы, должно быть, шутите!

— Конечно! — Рыжий снова засмеялся-замурлыкал. — Я называю ее так в шутку. Она ведь из змеиного рода. И мне, видимо, не надо объяснять, почему она называет меня то Магнетроном, то Загадочным Котом, а попросту Закотом?

— Пожалуй, нет. Добрый вечер, мадам. — Я изысканнейшим образом поклонился очарова-гельнице. — А нет ли у вас настоящего имени, каким и я мог бы называть вас?

— Сссс.

Я вопросительно уставился на Мазера.

— Это ее настоящее имя, — подтвердил он.

— Добрый вечер, мисс Сссс. Он зашелся от смеха; на устах красавицы тоже сверкнула улыбка.

— Я что-то опять сделал не так?

— Вы сказали: «Glory Hallelujah!»

— Ничего подобного!

— Да. Сссс. Сссс. Разве вы не слышите: типичная «Глори Аллилуйя!»? Неужели не слышите?

— Нет. Звучит, по-моему, совершенно одинаково.

— Да, у нас действительно галактики почти одинаковые. Вам бы послушать, как бормочут в созвездии Рыб! Скажи-ка ему что-нибудь на двадцатом янке, нянюшка! — Красотка снова ослепительно улыбнулась, но так ничего и не сказала. — Нет, нет, моя дорогая! Альф УВЧ не воспринимает! Попробуй пониже.

До меня донесся ее голос — мелодичный, слегка напоминающий звук гобоя, когда на нем играют в басовом ключе:

— Добрый вечер. Рада с вами познакомиться… — Она протянула мне руку. Рука была очень холодной, но рукопожатие оказалось достаточно крепким.

— Право, мне было бы очень приятно, если бы вы впредь называли меня Глорией, Альф.

— Аллилуйя! — пробормотал я.

— Осторожней! Не зря же я прозвал ее Медузой — вот и вы уже превращаетесь в камень! — рассмеялся Адам и приблизился к одной из обтянутых льняным полотном панелей, которая оказалась потайной дверью. Он отодвинул панель в сторону и озабоченно посмотрел на меня: — Стемнело, боюсь, Альф, вы не сможете делать записи.

— И не надо. Я могу впадать в состояние «вспомнить все» примерно на час. Так что сразу после вас я отправлюсь к себе в гостиницу и быстренько все наговорю на диктофон, пока не забыл.

— Ах вот как? Знаете что, я, пожалуй, сделаю вам небольшой подарок: поменяю эту вашу временную память на постоянную. Чтобы вы всегда все помнили. Бесплатно, разумеется. За счет фирмы.

— Вы можете это сделать?

— Конечно, если вы сами хотите. Это легко. У меня, кстати, есть отличная память — она мне осталась от одного ученого идиота. Я думаю, вам хорошо этот тип известен: Ай-Кью по нулям, зато в памяти сохраняется любая мелочь. Он мне эту память в обмен оставил.

— В обмен на интеллект?

— В том-то и дело, что нет! Вы просто не поверите… Он сменял свою память на инструменты для человека-оркестра! И отправился в большое турне. Няня, побудь, пожалуйста, пока здесь!

Я думаю, большая часть людей когда-нибудь видела ломбард, меняльную лавку или заведение ростовщика. Что до меня, то я даже как-то написал большую статью о таких лавках для «Ригодона». Главный лозунг владельцев подобных заведений таков: «Если предмет неодушевленный и проходит в дверь, то в дело его пустить, безусловно, можно!» А внутреннее убранство таких лавчонок можно охарактеризовать одним-единственным словом: бардак. Там выставлено и можно купить или обменять все — от старинного перегонного куба до цитры. Но такой лавки, как эта «Черная дыра», этот приют психостарьевщиков, я не видел никогда в жизни!

За обтянутой льняным полотном панелью мне открылась некая бездонная черная пропасть, полная самых разнообразных материальных предметов и сверкающих облаков чего-то такого, что очень напоминало новогоднюю мишуру или конфетти. Причем это были не вульгарные кусочки разноцветной бумаги, а вполне материальные части того, что здесь некогда было выменяно или продано.

Например, частички живых душ, обладавшие собственной энергией и старавшиеся сделать себя доступными и нашему восприятию, которое, к сожалению, осуществлялось нашими довольно примитивными органами чувств — зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием, кинетикой… Этот существующий как бы вне Времени и Пространства обмен либидо представлял собой калейдоскоп человеческих эмоций — презрения и страстного желания, неудовольствия и глубокого удовлетворения.

Преобладали, правда, сексуальные образы: пенис, вагина, ягодицы, груди

— большие, маленькие, остренькие, округлые, — а также великое множество эрогенных зон. Мелькали варианты самых различных половых актов: гетеро, гомо, ското, нимфо, сатиро; всевозможные эротические позы, отражавшие желание, страсть, сладострастие, любовь и просто удовольствие.

Определенный набор образов был связан с Красотой и Силой — мускулистые торсы, статные фигуры, дивная спортивная форма тел, грация движений, прекрасная здоровая кожа, густые волосы, красивые глаза и губы, загар… — а также с Властью — над мужчинами, над женщинами, над ходом событий, над самим собой… Особое место занимали Успех — в любви, в жизни, в карьере, на отдыхе — и Блеск: интеллектуальный, политический, артистический, общественный. А также такие вещи, как Общественный Статус, Общенародная Известность, Популярность, Постоянство Принципов и т.д.

И все это кружилось в хаосе самых разнообразных страхов, зацикленностей, ненавистей, верований, суеверий, последних соломинок, маний, а также — фрагментов немыслимо далекого Будущего и подернутого туманной дымкой Прошлого, которые для меня, впрочем, не имели ни малейшего значения. И всю эту мешанину я видел, ощущал, пробовал на вкус… Меня буквально изрешетило этой шрапнелью — осколками от столкновения устремлений Человека с реальной действительностью. Я был ошарашен, сбит с ног…

— Феерическое зрелище, не правда ли? — донесся до меня голос Адама.

Я с трудом различал его в этом невероятном круговороте странных предметов и образов — да и то исключительно благодаря ярко-рыжей шевелюре, которая как бы светилась. Слов у меня нe нашлось; я лишь восхищенно крякнул в ответ.

— С вами все в порядке. Альф?

Я по-прежнему не отвечал. Не мог. Что-то там, внизу, в глубине, привлекло вдруг мое внимание, и я непроизвольно двинулся в этом направлении.

— Это совсем не то реальное пространство, которое известно вам, — заметил Адам. — Здесь мы окружены несколькими слоями разных хитрых штучек, призванных нас защищать. Но несмотря на это, вас все равно влечет в сторону сингулярности. Если зайдете слишком далеко, это может стать опасным. А если зайти за определенную черту, возврата не будет.

— Угу, — буркнул я, продолжая идти вперед.

— Вы все еще достаточно далеко от роковой черты, — заметил Адам, — иначе я непременно остановил бы вас. На самом деле вы только приближаетесь к «раздевающему» полю, с помощью которого я удаляю у клиентов все те таланты или черты, от которых они хотят избавиться. А «одевающее» поле значительно левее — я все старался устроить согласно законам симметрии. То есть всегда что-нибудь одно: либо выгоду получаю я, либо кто-то другой. Теперь нам, пожалуй, следует сместиться чуточку влево, чтобы спокойно пройти между полями. Не волнуйтесь и следуйте освещенным отметинам, оставленным когтями. Послушайте, неужели вам хочется, чтобы вас совершенно равнодушно раздели до нитки? Пусть даже это сделает просто некое поле?

Я, точно ничего не слыша, пер вперед.

— Воздействие поля тем сильнее, чем глубже вы заходите, — продолжал увещевать меня Адам. — По правде сказать, я и сам не особенно ясно представляю себе, что там, за этой роковой чертой…

Я резко остановился. Прямо-таки застыл как вкопанный. И шумно сглотнул.

Они действительно висели там. Мое подсознание подсказывало мне это задолго до того, как я к ним приблизился. Человеческие тела, подвешенные на мясницких крюках, покачивались передо мной, поворачивались, точно под воздействием слабого ветерка, безвольные и безжизненные… Всего их было семь.

— Кто это? — хрипло прокаркал я. — Кто они такие?

— Эти семеро продали все, что имели, — пояснил Мазер.

— Но как это случилось? Почему?

— В каждом отдельном случае по-разному, но всегда каждый старался прихватить для себя что-то дополнительно, стоило только мне отвернуться. А потом он попадал в «раздевающее» поле — вы же видели, как это легко сделать! — и оно снимало с него все, что он добавил к своей личности с тех пор, как появился на свет. То, что вы видите, всего лишь жалкие остатки людей; впрочем, они дышат — хотя и очень медленно, — и сердца у них тоже бьются, только едва слышно. Благодаря временным особенностям этого поля жизнь в них еще теплится. Но, как говорил Шелли, «больше не осталось ничего».

— Когда же это случилось?

— Первый из них, Ларе, жил очень давно, когда здесь еще всем заправляли этруски. Марк появился на несколько веков позже. Эрик был германским наемником. Затем там есть один вандал и один гот, а еще — нормандский крестоносец из тринадцатого века. А последний, Пьетро, из шестнадцатого века. Уверял, что он художник.

— А почему все они так вели себя, как по-вашему?

Он пожал плечами:

— Возможно, просто из любопытства. Любопытство я понять могу. Но более вероятно, они хотели получить больше, чем, по их мнению, могли себе позволить, и рассчитывали, что все же сумеют ободрать меня как липку. Ну что, вы по-прежнему хотите заполучить память получше?

Ближайшее ко мне тело покачивалось и чуть вращалось в такт дыханию веявшего здесь волшебного ветерка, постепенно поворачиваясь ко мне в профиль…

И тут я пронзительно вскрикнул. Повернулся. Побежал…

— Альф, в чем дело?

Его рука легла мне на плечо, надежно удерживая меня в безопасном коридоре между полями. Тот его вопрос так и звенел у меня в голове. Но я уже стирал из памяти… страх перед возможными последствиями такого шага.

— Да что с вами такое?

— Это тело… меня ошеломило. Оно было так… словно… Я просто не знаю!

— Ага! В первый раз здесь всегда нелегко. Ничего, вы привыкнете.

— Не уверен. Пожалуй, я чересчур, черт меня побери, впечатлителен.

— Впечатлительность — та цена, которую и должен платить настоящий художник.

— А это действительно черная дыра?

— О, еще бы! Вы же прямо в ней оказались, как только порог переступили! Просто прихожая и гостиная убраны соответственно, чтобы не смущать посетителей. Но это самая что ни на есть настоящая черная дыра, уверяю вас!

— Да уж, дыра так дыра! Хотя, по-моему, она больше похожа на адские врата.

Свет чуть мигнул — это открылась и закрылась входная дверь. До нас донесся голос Глории:

— Дамми, у нас посетитель!

— Но это же великолепно, дорогая нянюшка! Альф сможет понаблюдать нас в действии. Откуда клиент? Из каких времен?

— Студент колледжа, из США. Начало девятнадцатого века.

— А в чем его проблема?

— Что-то насчет астмы.

— Я, конечно, не доктор медицины, но посмотрим все же, что можно сделать…

Клиента, разумеется, уже усадили, но, как только мы вошли в приемную, он из вежливости встал — худющий студентик лет двадцати, темноволосый, бледный, большеголовый, с глазами типичного меланхолика, одетый по американской послевоенной моде 30-х годов прошлого века.

— Здравствуйте, сэр! Как поживаете? — ласково осведомился у него Мазер. — Чрезвычайно мило с вашей стороны было ПОЖЕЛАТЬ посетить нас! Кстати, мы здесь все друг друга по именам называем. Знакомьтесь: это Няня, моя ассистентка, а это Альф, мой помощник. Самого меня зовут Адам. А вас?

— В колледже все называли меня Старичок, — сказал юноша. Говор у него был необычный и довольно приятный: явного южанина, но с легким английским акцентом.

— Вы хотели бы у нас что-нибудь купить или заложить?

— Я хотел бы обменять свои астматические хрипы на что-нибудь более терпимое.

— Ах, так у вас хрипы? А почему они, собственно, для вас так уж нестерпимы. Старичок? Слишком громкие? Слишком затяжные? Или болезненные? Что именно вас волнует?

— Они разговаривают со мной, причем на языке, которого я понять не в состоянии! Глаза Адама расширились.

— Ах так? Это что-то новенькое… И вы уверены, что это действительно язык?

— Не уверен. Но они звучат как слова, сложенные в предложения.

— Чрезвычайно интересно, Старичок! Позвольте-ка, я послушаю… — И не ожидая разрешения, Адам нагнулся и прижался ухом к груди студента. — Так… дышите глубже, пожалуйста, и выдыхайте помедленнее…

«Старичок» подчинился. Мазер внимательно выслушал его легкие, выпрямился и улыбнулся.

— Вы совершенно правы, мой дорогой! Это действительно язык. Среднеперсидский. Самое начало XI века. — Адам обернулся ко мне. — Поистине нет конца всяким фантастическим феноменам, Альф! Хрипы нашего клиента — это отрывки из «Шах-наме», эпической фантазии, созданной великим поэтом Фирдоуси. Именно она послужила источником для сказок Шехерезады и вообще «1001 ночи».

Я так и уставился на него. Студент тоже.

— Итак, поскольку я не медик, сделать так, чтобы вы перестали хрипеть, я не могу, — довольно резко заявил Адам. — И менять их на что-либо я тоже отказываюсь! Ведь это такая ценность, что впоследствии вы непременно оцените этот дар и еще будете мне благодарны. Но вот что я могу для вас сделать: я кое-что продам вам — а именно знание персидского языка! И тогда вы сможете понимать то, что слышите. Хотя бы для собственного развлечения пока что. Пройдите, пожалуйста, внутрь.

Да, сейчас передо мной был действительно самый настоящий Магнетрон и Загадочный Кот в одном лице. Причем настроение у него было абсолютно наполеоновское. Любые возражения он отметал сразу. И налицо был его поразительный магнетизм — он называл это «силой личности». Когда юноша, точно загипнотизированный, последовал за ним в Дыру, я вопросительно посмотрел на Глорию.

— Но если Мазер сейчас считается всего лишь ребенком, то каким же он будет, когда вырастет? — спросил я, совершенно потрясенный.

— Возможно, тогда он станет богом? — предположила она совершенно невозмутимо. — Пока что ему еще ни разу не удалось окончательно сбить меня с толку. Но скажу честно, Альф: в последнее время он меня несколько подавляет.

— А вы не думаете, что эта невообразимая сила его личности как-то связана с тем, что он был как бы умножен на четыре?

Она не успела ответить: вернулись Мазер и студент.

— Как? — воскликнул я. — Так скоро?

— Всего лишь несколько мгновений — в реальном времени, — улыбнулся Адам. — Собственно, в том, что касается психики, отсчитывать нечего. В области либидо и интеллекта нет ведь ни времени, ни пространства.

— Зирандазан пахлави, — произнес вдруг юноша и просиял. — Это же значит «пехлевийские ковры»!

— Нет, нет и нет! — Рыжий Адам опять прямо-таки источал энергию. — Мы же условились: никто не должен знать, что вы понимаете по-персидски! Посыплются вопросы, и как вы, интересно, станете на них отвечать? Постарайтесь-ка лучше держать язык за зубами! — Парнишка покорно кивнул. — Вот то-то. Деньги у вас при себе какие-нибудь имеются?

— Только бумажные, сэр. Один федеральный доллар и еще два доллара пятьдесят центов рич-мондского банка.

— Хорошо, я возьму с вас за услуги пятьдесят центов. У меня нет ни малейшего желания работать даром. Но учтите: в следующий раз это будет стоить куда дороже!

— Благодарю вас, сэр.

— А теперь внимание. Когда будете выходить на улицу, как следует вспомните то место, где вас осенила идея отправиться сюда. И тотчас же снова окажетесь там. Время практически не изменится. Само место вашей отправки — тоже. Вы меня поняли?

— Да, сэр. — Юноша торжественно вручил Мазеру пятьдесят центов и направился к выходу. Но тут Глория остановила его:

— Хотите расписку, мистер Старичок?

— Нет, спасибо. — Он поколебался было, но все-таки сказал: — Старичком меня в колледже прозвали. И я, если честно, это прозвище ненавижу. А настоящее мое имя Эдгар. Эдгар По. — И с этим словами он гордо удалился.

Мы трое так и остались с разинутыми от изумления ртами. Потом дружно расхохотались.

— Так вот откуда у него вдохновение! — воскликнул я.

— И вы думаете, «Ригодон» это напечатает? — недоверчиво хмыкнул Адам.

— Сомневаюсь. Сомневаюсь я теперь и насчет стихов самого По. А они случайно не подделка?

— Ни в коем случае! Вам ли этого не знать, Альф. Одно дело обладать вдохновением, и совсем другое — уметь использовать его правильно. Фирдоуси переводили на десятки других языков. Один и тот же источник — для всех. Но разве кто-нибудь другой стал вторым По?

— Да уж. Господь свидетель: многие пытались! И я тоже. Но — никто и никогда!

— А мне совсем другая мысль в голову пришла, — задумчиво сказала Глория. — Что, если он именно поэтому так пристрастился к спиртному и наркотикам? Ведь, должно быть, чертовски трудно жить с таким огромным потенциалом и все время пытаться воспроизвести то, что слышишь внутри себя и так хорошо помнишь…

— Ах да, память! — воскликнул Адам. — Давайте-ка вернемся в наш «лимб», Альф, и я заменю вам ваши временные просветления типа «вспомнить все» отличной постоянной памятью, которую мне оставил тот человек-оркестр. Как я и обещал, за счет заведения. Бесплатно.

— Мы и сами с усами. И нам денежки карман жгут, — вдруг начал выпендриваться я. — У меня, может, полсотни лир имеется!

— Да ведь это ж целый американский «никель», дружище! Ничего себе! Ты поистине последний из великих мотов, скажу я тебе! — тут же включился в игру Адам.

— Ну вот еще! Скажешь тоже! Денежки, они счет любят! А за меня, как ты сказал, фирма платит!

Но не успели мы подойти ко входу в Дыру, как нас снова окликнула Глория:

— Еще один клиент, Дамми!

— Вот как? Откуда и из какого времени?

— Из созвездия Бета Прометея. Туманность номер 25.

— Господи! — вырвалось у меня. — А у него случайно не две головы?

— Заткнись, Альф. И по какому он делу, ты спросила?

— Его зовут Тигаб. Он хочет избавиться от одной мании. Говорит, что его преследует стойка, к которой лошадей привязывают. И будто бы эта стойка… в его жену влюблена!

Когда мы вернулись в гостиную, Глория занимала клиента. Я шепнул Адаму:

— А если я сейчас пройду в дверь, я смогу оказаться в этой 25-й туманности?

— Ты окажешься там и тогда, где и когда действительно захочешь оказаться, — прошептал он в ответ. — И отнюдь не в мечтах. Ладно, детали мы обговорим попозже. — Он повернулся к посетителю и громко сказал: — Добрый вечер, сэр. Как мило, что вы пожелали посетить нас и прибыли из такого далека! Вы, кажется, уже познакомились с Няней? Это моя ассистентка. А вот это Альф, мой помощник. Самого меня зовут Адам. Я психоброкер.

Голов у нового клиента было не две, а одна, и притом поразительно напоминавшая классические портреты и бюсты Шекспира. Две руки, две ноги. Одет во вневременной спортивный костюм.

— Итак, — продолжал между тем Адам, — расскажите-ка нам поподробнее об этой замечательной влюбленной коновязи, мистер Тигаб?

— Ну, случилось примерно… следующее… Мы с женой… собрали… целую кучу и… решили… что пора немножко… потратить. Мы купили… большой… особняк у одного… торговца… антиквариатом, меблированный и… элегантный, как эта… комната…

— Благодарю вас, мистер Тигаб!

— И снаружи он был… тоже… красив. Знаете — сад… лужайки… деревья, подъездные аллеи… а… вдоль всего крыльца… старинная… коновязь…

— Простите, мистер Тигаб, но почему вы так странно говорите?

— Как — так?

— Три слова ровным тоном, затем пауза, затем еще слово совсем тихо.

— Ах это… Мы в нашей… туманности… такими родились. Знаете… как… дети рождаются правшами… или… левшами? А мы… вот рождаемся со… врожденной… склонностью к модуляции.

— Понятно. И все у вас вот так модулируют?

— О нет! Все… по-разному… Однако позвольте, я… дорасскажу… об этой негодной… коновязи… Мы уже устроились… и… все было прекрасно… пока… однажды, когда мы… сидели… в гостиной, моя… жена… не подскочила вдруг… и… не закричала: «Вон… там… человек к нам… в окно… смотрит!» Я тоже… подскочил: «Где? Где?» Она… указала: «Вон там». Я… посмотрел… Ничего. «Да тебе… показалось!» — сказал я… Она… поклялась, что видела… его… и он был… похож… на привидение, потому… что… она могла сквозь… него… видеть деревья.

Ну что ж… воображение у нее… есть… — ей всегда хотелось… стать… поэтессой — так что… я… не обратил на… этот… случай особого внимания… Но… ей продолжали видеться… подобные… вещи, и черт… меня… побери, если она… и… меня не заставила… тоже… думать, будто и… я… вижу его.

— Да? И как же вы его увидели?

— Мы сидели у… камина… в моем кабинете… беседовали… и вдруг я… увидел… как… этот коротконогий урод… входит… и садится себе… рядом… с моей женой!.. Собственно, это была деревянная… фигура… с той самой… коновязи…

— И что дальше?

— Я продолжал воображать… будто… я вижу, как… эта фигура сидит… рядом… с моей женой… и… смотрит на меня… так… словно хочет стать… мною!.. И представьте, я… поверил-таки… в возможность такого… превращения!.. И теперь вам… необходимо… вышибить эти мысли… из… моей головы. Сам… я… не могу с этим… справиться.

— Вы уверены, что это действительно деревянная фигура с коновязи?

— Да. Это он.

— Он? А как этот «он» выглядел?

— Настоящая древность! Много… сотен… лет. Черт возьми… да… я сейчас вам… его… нарисую! Листок бумаги… найдется?

Глория подала ему большой лист бумаги и карандаш.

— Нет, — сказал Тигаб, — мы не… пользуемся пишущими предметами… Мы… проецируем. Просто подержите… листок так, чтобы… вы… могли его видеть.

Он ткнул в листок пальцем, и на нем возникло изображение старинной коновязи, украшенной коренастой человеческой фигурой в одежде восемнадцатого века; правая рука у деревянной скульптуры была поднята, а левая заложена за спину; шляпа сдвинута на затылок, высокий воротник сорочки расстегнут, узел галстука распущен, полы длинного сюртука разлетаются, физиономия явно сердитая…

Мы с Адамом переглянулись, засмеялись и разом заговорили быстро и бессвязно.

— Что тут смешного? — спросил Тигаб.

— Да ваше привидение с коновязи, — сказал Адам. — Нет, мистер Тигаб, это не галлюцинация и не обман зрения. Это самый настоящий дух, только он и не думал влюбляться в вашу жену. Он очарован тем, как ВЫ с нею разговариваете.

— Я вам не…верю… Привидению… нравится то, что… я… говорю моей жене?

— Нет, ему нравится, КАК вы это говорите. Ему нравится ваша способность модулировать. Если вы соизволите пройти со мной, я постараюсь разрешить вашу проблему. Я могу продать вам совершенно иной способ модуляции. И тогда ни один наглец не осмелится сидеть рядом с вашей женой и подслушивать вас.

Несколько ошалев от такого предложения, Тигаб все же последовал за Адамом в Дыру, а мы с Глорией, улыбаясь и качая головой, уставились друг на друга.

И тут в гостиную вошел смутно знакомый мне человек в темных очках-хамелеонах, тренировочных штанах и белой рубашке-поло. Я увидел его, глядя в зеркало. Он был примерно моего роста и похожего телосложения; его рыжеватые волосы были коротко острижены; на нем были такие, знаете ли, мокасины… точнее, такие туфли для бальных танцев… А на запястьях кожаные ремешки со множеством заклепок.

Он подошел к Глории и спросил:

— Хозяин дома?

— Да, но он занят, — ответила она. — Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

— Нет, спасибо, — сказал он. — Я его в другой раз поймаю. — Повернулся и вышел — причем совершенно беззвучно.

Когда Мазер и Тигаб вышли из Дыры — буквально через несколько секунд после ухода этого незнакомца, — Тигаб казался настолько потрясенным, что едва мог говорить. И тем не менее новая особенность его речи была налицо. Я не скрывал улыбки.

— Теперь расплачусь — и домой! Жене еще привыкнуть надо. Да и мне тоже.

Он вытащил из кармана кошелек и высыпал на стол горсть зеленых камешков.

— Это у нас в галактике монеты такие. Честно! — буркнул он. — Берите сколько надо. Заработали! Очень обязан!

Это оказались необработанные изумруды. Адам выбрал самый маленький камешек, а остальные вернул владельцу.

— Это слишком щедрая плата, мистер Тигаб. Но раз уж вы сами сказали, что вам удалось кое-что скопить, то я не чувствую особых угрызений совести. Няня, ты его проводишь?

Мы вместе с Глорией проводили Тигаба до порога. Он что-то миролюбиво напевал себе под нос. Когда мы вернулись, то все трое подошли к «портрету коновязи» и уставились на него.

— Я не раз видел, как коновязи украшали фигурами негров или наездников, — сказал я, — но какой безумец решил использовать для этой цели Бетховена?

— Я же говорил тебе, Альф: нет в мире предела удивительному и прекрасному! Ну, и как, по-твоему, «Ригодон» это напечатает?

Я пожал плечами, желая, чтобы он поскорее отвязался, и сказал:

— Между прочим, я догадался, чем ты заменил эти первые четыре ноты из Пятой симфонии, что тут были раньше изображены!

— Вот как?

— Да! Я их узнал. Это основная тема «Рапсодии в блюзовых тонах». Неужели теперь Тигаба будет преследовать призрак Джорджа Гершвина?

— Все зависит от коновязи, — засмеялся Адам.

— Если я правильно понимаю, должен осуществляться некий обмен? Но тогда почему же ты не можешь просто удалить некоторые нежелательные аспекты психики клиента, если она не в порядке?

— Опасность заключается в том, — пояснил он, — что в психике твоей могут незаконно поселиться этакие… сквоттеры! У меня как-то раз бьша женщина, одержимая совершенно дикой идеей: ей хотелось иметь в своем сердце свободное местечко для каждого из своих любовников. Я попытался проследить, как это будет работать, и что же? Проклятый паук Черная вдова притаился у нее за дверным косяком, и конец! О, разумеется, все на свете — все живые существа, люди, звери или овощи, имеют душу… Но больше — никогда! Борджиа

— вот как ее звали! Люси Борджиа.

Входная дверь внезапно распахнулась, и в проеме возник столб атмосферного электричества. Светясь холодным светом, столб переместился на середину приемной, и из него показалась огромная, исполненная невыразимого достоинства фигура Мефистофеля.

Пришлось с радостной улыбкой приветствовать его.

Он грациозно поклонился в ответ.

— Merci! Merci! Merci! Я десятый граф Але-сандро ди Калиостро.

— Ну как же! — улыбнулся Адам. — Потомок того самого Калиостро, авантюриста, волшебника, лжеца и великого мошенника. Умершего в крепостной тюрьме Сан-Лео в 1795 году.

— Да. Имею честь, месье Мазер!

— Вы десятый граф Калиостро? Значит, вы должны были родиться где-то в конце двадцать первого века?

— В самом начале двадцать второго, месье. В Париже.

— Добро пожаловать к нам, граф. Мы сочтем за честь… А это моя…

— Да-да, это ваша ассистентка, она из змей, а зовут ее Сссс. — Он явно произносил это имя именно так, как надо. — Но вот этот джентльмен из Etats-Unis мне не знаком…

— Это Альф, он из журнала «Ригодон». Он помогает мне, а заодно готовит статью о нашей меняльной лавке «Черная дыра».

— Очень приятно, месье Альфред! Счастлив с вами познакомиться. Но вы, разумеется, понимаете, что ваши распрекрасные сочинения так никогда и не будут напечатаны? В это просто никто не поверит. Да и можно ли поверить волшебству, которое творит месье Мазер? И тем не менее он настоящий гений! Как и мой прапрапра… и так далее дед, знаменитый…э-э… Пардон, мэтр, как лучше перевести слово simulateur?

— Обманщик. Фальсификатор.

— Да-да, месье Мазер — такой же великий фальсификатор, как и мой дед!

— Благодарю вас, граф Алесандро. Надеюсь, это просто визит вежливости? Полагаю, нам будет приятно общество друг друга. Как-то раз к нам с визитом вежливости заходил доктор Франц Голл, так много давший для развития френологии [25] . Но потом он сказал, что ему хотелось бы исследовать шишки на черепе какого-нибудь шарлатана. Мне это было очень приятно, а ему — не очень.

— Почему же нет? — спросил я.

— Он очень смутился, когда я предложил ему осмотреть мою голову. И сказал, что у меня вообще нет на черепе ни одной шишки, из-за чего может рухнуть вся его теория. Я начал подбадривать его с помощью… Как следует перевести слово craque, граф Алесандро?

— Небылица. Попросту вранье.

— С помощью одной небылицы насчет того, что у меня мозги там, где у всех прочих кишки, и наоборот. Он сказал, что в таком случае я урод, и попросил разрешения ощупать мой живот. Удалился он в гневе.

Мы посмеялись. Затем Калиостро сказал:

— Очень жаль разочаровывать вас, мэтр, но это не просто визит вежливости. Я пришел к вам по делу. Я очень хочу купить вот это. — И он протянул Адаму кассету.

Адам осторожно вытянул кончик пленки и стал пропускать ее между своим большим пальцем и указательным. Пленка, казалось, состояла из каких-то мерцающих искорок. Калиостро заметил, с каким любопытством я смотрю на это, и пояснил:

— Фонотакт XXII века. Там все 666 составляющих.

Адам тихонько присвистнул.

— Число зверя в «Откровении» обозначено как шесть сотен, плюс три раза по двадцать, плюс еще шесть. Вы замышляете создание какого-нибудь чудовища, граф Алесандро? Или, может, всеведущего мага?

— Вы забываете, что там дальше: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя; ибо это число человеческое"'.

— Совершенно верно. В таком случае вы, значит, создаете человека?

— Точнее, некоего inconnu, «человека неслыханного».

— Ей-богу, все страньше и страньше!

— Я намерен синтезировать уникального андроида. Не какое-нибудь неуклюжее подобие тех моделей, какие выпекают в лабораториях, но само совершенство — он сможет не только общаться с вами, но и держать под контролем все свои чисто человеческие порывы, все свои врожденные инстинкты… Нет, это будет не андроид, друг мой!..

— Значит, Иддроид![26] С большой буквы! — воскликнул Адам, сверкая глазами. — Но это же чудесно! Ваш дедушка, то есть ваш девять раз пра-пра, может, и был гениальным фальсификатором, но вы аболютный гений!

— Тысяча благодарностей, мэтр. Значит, вы мне поможете?

— Непременно! Я просто настаиваю на этом! . И я так вам признателен — это же просто замечательный вызов науке, судьбе!.. А в какой степени вы оцениваете возможность успеха?

— Chacun la moitie. Пятьдесят на пятьдесят.

— Хм, вполне прилично… Ну что ж, поговорим о том, что вам может понадобиться для работы над вашим Иддроидом. У меня многое из вашего списка уже имеется, однако кое-чем придется заняться специально. Например, нужно где-то раздобыть шестое чувство, порожденную агрессивностью способность предсказывать будущее по волшебному кристаллу, патологическую суеверность, абсолютное невежество и — это самое трудное! — источник архетипов в сознании человека, то есть Коллективное Бессознательное.

— Все это чрезвычайно важно, мэтр, и я готов заплатить вам сколько угодно.

— Ни в коем случае, граф Алесандро! Я же с вами сотрудничаю! Мы же с вами бросаем замечательный вызов науке! Итак, est-ce que cela presse? Вы торопитесь?

— Совсем не тороплюсь.

— Можете дать мне неделю?

— Я дам вам две недели и даже больше! Аи ге-voir. — И Калиостро удалился в виде столба пурпурного дыма.

Не успел я открыть рот и выразить свое изумление, как наш рыжий Магнетрон уже фонтанировал энергией.

— Ты готова, нянюшка? — Глория кивнула. В данный момент он явно ее подавлял. — Вот и отлично! Мы только туда и сразу обратно, Альф. Немного поищем в разных временах и пространствах. Надеюсь, ты не откажешься немного посторожить нашу лавку?

— Эй! Погодите минутку! Что я тут с вашими психами делать буду? Я же не знаю, как…

— Ну конечно, не знаешь! — Он повернулся к Глории: — Дорогая, не забудь ту пленку! — И постарался успокоить меня: — Ни о чем не беспокойся. Просто попроси всех немного подождать — мы скоро вернемся.

— Попросить? Но как? Я же не лингвист, у меня вообще с иностранными языками неважно… А что, если сюда заявится какой-нибудь печальный друид?

— А ты обмани его. Альф! — рассмеялся Адам. — Придумай какой-нибудь прикол. Можешь оторваться на всю катушку!

И они исчезли.

И не успел я решить, то ли мне остаться в этой психолавочке, то ли смотаться отсюда к чертовой матери, как проклятый столб от коновязи в виде Людвига ван Бетховена (1770-1827) влетел в лавку и сердито загремел на чистейшем немецком.

Боже мой!

— Моя не говорить по-немецки, — промямлил я, как полный кретин. — Пусть твоя лучше говорить по-английски.

Бетховен смерил меня сердитым взглядом, подбежал к клавикордам и ударил по клавишам, взяв аккорды сразу в трех октавах, — возможно, это как-то помогло ему прийти в себя, потому что он прорычал уже спокойнее:

— Dot verdammt Shakespeare. Его schatten призрак гонялся за мной und задал mir schoene прекрасную инспирацию. Это же… ist dein Пятая. С-с-соль-соль-соль-ми бемоль… Fuenste. А здесь ф-ф-фа-фа-фа-ре… И все в до-миноре! Wunder-schoen!

— И это ваша Пятая? Пятая симфония?

— Ja! Ja! Fuenste symphonie. Я слушал этого духа, ожидая продолжения, желая komponieren, сочинять, und неожиданно проклятый schatten переменил мою инспирацию.

— Как?!

— Никакой Пятой симфонии до-минор! Этот verdammt призрак Шекспира стал напевать мне вполголоса минорные терции, квинты… Блюзо-вый интервал! Синкопы! Mit synkopieren! Неслыханно! Auslaendish! Verrueckt! Symphonie in Blau!

В общем, полный гевальт!

ГЛАВА 2. АССОРТИМЕНТ ЛАВКИ МАЗЕРА

— Он вгрызался в ваши алмазные кирпичи снаружи, — сообщил я им, — а когда я весьма бегло, надо сказать, осведомился на суахили, что ему угодно, он упал замертво.

— Возможно, не смог вынести твоего акцента, — усмехнулся Адам, осматривая тело. — По-моему, это вообще никто. Настоящий Джон Доу!' У него хоть какие-нибудь документы есть?

— Я как-то не искал. Просто оттащил труп подальше, с глаз долой, и стал ждать вашего пришествия на землю.

— Проверь-ка ему карманы, нянюшка. Тип, который способен жевать кирпичи из алмазной крошки, не может не быть интересным. — Мисс Сссс молча принялась за дело. — А ты, Альф, расскажи-ка мне все по порядку. С какой стати тебе понадобилось выбегать на двор? Ты что, слабительное принял? Или просто решил пренебречь своими прямыми обязанностями?

— Ничем я не пренебрегал. Хотя, если честно, такую возможность обдумывал. Но не успел я ее обдумать как следует, как сюда ворвался этот чертов столб от коновязи да еще с обвинениями в мой адрес.

— Что? Неужели сам покойный великий Людвиг ван пожаловал?

— Да-с, Бетховен во плоти-с! И ужасно злобствовал по поводу того, что этот дух заставил его сочинить «Симфонию в блюзовых тонах»!

Адам заржал.

— Ну, полный гевальт!

— Именно эти слова я и произнес.

— И как тебе удалось это уладить?

Фиктивный персонаж в суде.

— Я на него воздействовал как психотерапевт.

— Ну-ну, ври дальше!

— Но я, честное слово, сумел на него подействовать!

— Только не говори, что там. — Адам указал на Дыру.

— А я и не говорю. Я воздействовал на него прямо здесь, возле клавикордов! И мне ужасно интересно, что на сей счет думают те, кто за тобой наблюдают.

— Cela m'importe peu. Это совершенно неважно. Давай все по порядку.

— В общем, воздействовать на него было нетрудно. Я просто напевал, выстукивая одним пальцем то, что смог припомнить из его Пятой, и вдруг он весь затрясся и заявил, что я вдохновил его на новый шедевр, и принялся как безумный набрасывать мелодию на каких-то клочках бумаги. А потом я его проводил до порога, и он благословил меня по-немецки. А за дверью я и обнаружил того типа, что жевал кирпичи…

— Да ты просто гений. Альф! Между прочим, этот великий покойник, Людвиг ван, не предложил никакой платы?

— Он был весь охвачен вдохновением. Но я все-таки умудрился кое-что с него содрать.

— Как же тебе это удалось?

— Я умыкнул часть его записей. — И я передал Адаму клочок бумаги с нацарапанными на нем нотными линейками, нотами и пометками AJlegro con brio и Andante con moto. Внизу красовались инициалы: LvB.

— Господи Иисусе! Пресвятая дева Мария! — Адам был просто в восторге.

— Это же стоит целое состояние! А не сделать ли мне тебя своим постоянным партнером, Альф?

— Нет, это уж совсем ни к чему. Но отчего это наша дорогая Глория не говорит со мной и не смотрит на меня? Неужели она за что-то на меня сердится? Может, я снова что-то сделал не так?

— Нет, дело совсем не в этом. Она просто готовится менять кожу, а это всегда повергает ее в депрессию.

— Менять кожу? Вылезать из собственной шкуры?

— Вот именно. Она ведь змеиного племени, если ты помнишь. И никогда не знает, как будет выглядеть в новой коже. Вот и волнуется.

— Но ведь змеи, меняя кожу, не меняют окраски; они просто становятся больше, и…

— Ты совершенно прав, и она все прекрасно понимает сама, но ничего не поделаешь — волнуется!

— Я просто не представляю, чтобы она согласилась утратить хотя бы часть своей привлекательности!

— Ага! И ты к ней в плен попался!

— А у вас, в вашем кошачьем племени, тоже бывают проблемы, связанные с вашим естеством?

— Господи, конечно! И еще какие! Да с ними все наши непристойные любовные песни связаны! — И Адам запел:

Коты на крышах, коты — герои, Пораженные сифилисом и геморроем, Кошки с поднятыми кверху задами Празднуют славный разврат вместе с нами…

— А что, и Глория в этом участвует? — ревниво осведомился я.

— Няня? Моя дорогая хранительница? Да ты с ума сошел! Никогда в жизни! К тому же меня всегда привлекали исключительно женщины-кошки.

Мне сразу стало легче.

— Ну тогда расскажи, где, в каком времени и как долго вы пробыли? — попросил я его. — Здесь-то всего часа два прошло.

— Мы были в Нью-Йорке. В XXV веке. Неделю.

— Так, значит, Нью-Йорк в XXV веке все еще существует…

— Более или менее.

— Добыли что-нибудь для этого Иддроида, которого создает граф?

— Да, будь я проклят! Шестое чувство. Это что-то вроде дара предчувствия.

— Если только такой дар существует. Я, правда, знаю, что многие женщины уверены в том, что обладают какой-то там интуицией…

— Да, и они правы, Альф. У меня есть в запасе несколько таких красоток. Из-за одной, между прочим, Дока Холлидея убили.

— Того ковбоя? А что же он ее предсказаний не послушался?

— Сказал, что и без того понимал, что скоро умрет, и просто не хотел знать точное время и место. Но то шестое чувство, о котором я упоминал, — это некое всеобъемлющее чувство времени и пространства, этакое омнихроночувство, дающее возможность окинуть взором всю временную ось и разом увидеть прошлое, настоящее и будущее.

— Не может быть!

— Может. Именно поэтому Калиостро так хотелось раздобыть это чувство.

— Где ж ты его обнаружил?

— Как ты выражаешься, «во плоти-с».

— А теперь, как ты выражаешься, «давай все по порядку»!

— Лет пять назад, — покорно начал Адам, — тот парень явился ко мне с собственным портретом, нарисованным одним модным американским художником по имени Ван Рин. Парень этот был из самого начала двадцатого века и жутко боялся за свою жизнь, потому что этот Ван Рин изобразил его как «Le Pendu», то есть «Висельника», из карт Таро — знаешь, на которых предсказывают судьбу? И мой клиент был изображен болтающимся на перекладине вверх ногами, то есть он был подвешен за ногу, а руки у него были связаны за спиной! И был он абсолютно мертв.

Ну и, разумеется, ему хотелось, чтобы я его обследовал и выяснил, за какое невероятное преступление ему в будущем могла бы грозить столь страшная кара. И, если это действительно его ждет, он желал, чтобы я его от подобной перспективы избавил. Полнейшее безумие! Но я все-таки его всесторонне изучил и не нашел ничего страшного, кроме страстной затаенной жажды приключений. В общем, я отослал его обратно в 30-е годы двадцатого века и выкинул всю эту историю из головы.

Пока через несколько лет не узнал (от его современника), что он погиб в результате несчастного случая. Страшная смерть! Он увлекся скай-дайвингом — вот она, жажда приключений! — и однажды умудрился запутаться в стропах уже раскрывшегося парашюта и камнем полетел вниз. И прямо головой врезался в землю. Ну откуда Ван Рин мог знать об этом заранее? Хотя он, конечно, изобразил несколько иную сцену гибели этого несчастного…

В общем, увидев шестое чувство в списке, составленном Алесандро, я подумал, что оно, возможно, есть у этого Ван Рина. Я стал просматривать каталоги музеев, галерей, художественных школ и обнаружил следующее: Виктор Ван Рин был, есть и будет замечательным и вполне удачливым художником. Родился он, правда, с именем Сэм Кац, но что это за имя для модного художника? К тому же Виктор страдал когнитивным астигматизмом…

— А что это…

— Об этом потом, Альф! Потом. Физический астигматизм — это искажение изображения оптической системой глаз, в результате чего световые лучи, отраженные предметом, проникают в глаз неравномерно и создают уродливые образы. Именно поэтому Эль Греко, например, изображал все лица и тела такими удлиненными.

Однако самая лакомая цель художника-портретиста — возможность увидеть сущность изображаемого им объекта сквозь личину, эту сущность скрывающую, короче — рассмотреть истинное лицо своего героя, а потом все это — и личину, и суть — изобразить на холсте, то есть показать одновременно и внутренний, и внешний мир человека. Такое видение требует глубочайшего чувственного проникновения в предмет творчества. Ван Рин такой способностью обладал, однако был еще и когнитивным астигмати-ком, то есть видел прошлое, настоящее и будущее всего того (или всех тех), что изображал на холсте. В итоге он совершенно запутался и не знал уже, чему верить, вот и решил так или иначе постараться отразить в своих полотнах все то, что подсказывало ему его восприятие.

Поэтому в портретах заказчиков было отражено порой их прошлое, настоящее и будущее одновременно. Клиенты, правда, очень обижались, когда их изображали в виде дряхлых старцев или набальзамированных трупов, лежащих в гробу. А одного Ван Рин «увидел» как маленького мальчика, который занимается тем, что китайцы называют «похотливостью рук». Ну и, естественно, клиенты в итоге отказывались ему платить!

Конец его карьере художника пришел, когда Ван Рин получил тайный заказ от одного кандидата в президенты нарисовать портрет его тайной любовницы в потаенном саду купленного им втайне имения. Ван Рин изобразил очаровательницу совершенно нагой, хотя и украшенной драгоценностями, купленными на деньги кандидата, в том самом потаенном саду, но только… в пылких объятиях совершенно другого мужчины. Никогда не стоит путаться в дела могущественных политиков и их прелестных куколок-любовниц!

В общем, в итоге мы этого Ван Рина выследили. Что было нелегко, потому что он вернул себе свое прежнее, настоящее имя и снова переехал в Бронкс, который оказался настоящим гетто. Он поселился на верхнем этаже многоэтажной развалюхи для бедняков, с трудом зарабатывая на хлеб тем, что малевал для магазинов объявления о распродажах, а также писал лозунги для различных манифестаций. Ужасно грустная получилась картина!

Глория тихо прервала его:

— Я закончила, Дамми.

— Прекрасно. Какие-нибудь документы при этом пожирателе кирпичей нашла?

— Ничего, и у него только две отрицательные черты. Сколько-нибудь выраженные.

— И какие же?

— Во-первых, у него даже снять отпечатки пальцев нельзя: пальцы абсолютно гладкие, никакого рисунка!

— Но это же невозможно! — заспорил я. — Даже у обезьян примитивный рисунок на пальцах имеется!

— А у этого типа — нет! — Она отвечала как бы не мне; она вообще разговаривала исключительно с Адамом. — Он вообще никакой.. пустышка какая-то! Ты сам посмотри.

Мы посмотрели. Глория была права. Никогда в жизни не видел более обезличенного лица! Ни одной выдающейся черты. Он весь был такой бежеватый, тестообразный… Так мог бы выглядеть недоделанный андроид перед выходом из автоклава.

— И одежда тоже… — продолжала Глория. — Совершенно новая, очень дешевая, купленная не по размеру… какая-то неопределенная!

— Может, краденая? — предположил Адам. — Или из благотворительного фонда? А вторая отрицательная черта какая?

— У него в карманах абсолютно ничего нет, кроме списка покупок.

— Но это же может послужить отличной зацепкой, Глория! — воскликнул я.

— Никоим образом. — Она по-прежнему обращалась исключительно к Адаму.

— Да ты сам убедишься, как только этот список увидишь. — Она протянула ему список. На полоске пергамента — честное слово! я мог бы в этом поклясться!

— было напечатано:

Под списком были изображены шестиугольный жареный пирожок и шарик для пинг-понга.

— Черт возьми! — поразился Адам. — Все чудесатее и чудесатее. Разве ты не говорил мне, Альф, что относишься к типу «ученых янки»?

— Угу. Один из лучших выпускников «Браун университи».

— Да? Ну я так и думал, что ты из «Айви Лиг»! [27][28]И какие же выводы вы сумели сделать путем дедукции, дорогой мистер Холмс?

— Во-первых, кто бы ни составлял этот список, у него явно сложности с написанием букв С и S.

— Но что это вообще за буквы?

— Это обозначения химических элементов, дорогой Ватсон. Углерод, кремний, марганец, вольфрам, хром, железо. А цифры обозначают проценты.

— И все вместе это…

— …составляющие вольфрамовой стали, самой твердой инструментальной стали из ныне известных.

— Вот это да, Холмс! Инструментальная сталь, чтобы испечь пирожок и сделать шарик для пинг-понга?

— Не совсем так, мой дорогой Ватсон. Этот тип должен был сделать закупки для изготовления гаек и подшипников из инструментальной стали. Возможно также, что он не говорил ни на одном из земных языков и этот список должен был все сказать за него. К тому же он, видимо, не знал, что за все это ему придется платить — ведь при нем не было вообще ничего, что можно было бы считать деньгами. Итак, скорее всего это инопланетянин, причем из таких мест, о которых мы и понятия не имеем.

— Великолепно, мой дорогой Холмс!

— Не забывайте еще и о том, что он грыз ваши кирпичи, Адам! Вот вам загадка, которую разрешить в состоянии разве что Сэм Кац.

— Вы правы. И, несомненно, он может узнать его славное прошлое, а также настоящее и будущее!

— Когда вы его сюда доставите, мы сразу попросим его нарисовать нам этого типа, и тогда все станет ясно.

— Кроме одной маленькой детали.

— Это какой же?

— Он ни за что сюда не приедет!

— А почему?

— Ему очень не понравилось то, что я ему предложил в обмен.

— И что именно?

— Видение мира, каким обладал любой — по выбору — известный ему художник.

— Ой, как это неудачно, Адам! Как бестактно!

— А почему, собственно?

— Вот послушай. Я ведь немало имел дела с художниками и фотографами, будучи журналистом, и знаю, что больше всего на свете им хочется одного: произвести на свет то, что обычно называют «самым писком», и продемонстрировать «свое собственное, абсолютно новое видение мира»! СВОЕ СОБСТВЕННОЕ, Адам! Зачем художнику ЧУЖОЕ видение мира? Чтобы повторить то, что уже кто-то когда-то сделал до него?

— Продолжай, Альф. Только осторожно, не торопись.

— Отправляйся назад и постарайся увлечь его каким-нибудь иным предложением. Неким СОВЕРШЕННО НОВЫМ восприятием действительности, например.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, например, способностью воспринимать вещи в более широком контексте…

— Но это уже было! Так делали Пикассо, Шагал, Джексон Поллок, и…

— Ну и что? Можно иметь в виду более широкий спектр зрения — чисто физически, вплоть до восприятия невооруженным глазом ультрафиолетового и инфракрасного излучения. А может, и еще что-нибудь покруче — если у тебя найдется в запасе что-нибудь этакое.

— Найдется, найдется! У Адама Мазера есть все! Прав твой шеф, Альф: у тебя абсолютно научный склад ума. Нет, тебе просто необходимо к нам присоединиться! А пока что не забывай присматривать за лавкой. Няня, за мной!

— Я не могу. — Голос Глории звучал еле слышно, и она была чрезвычайно бледна.

Адам ласково ей улыбнулся и сочувственно покивал:

— Я вижу, у тебя грядут перемены? Не стоит так волноваться, дорогая! Подожди нас. Мы мигом. Пошли, Альф. Ты мне понадобишься, чтобы перетащить сюда Ван Рина. Если не боишься, конечно. Просто пожелай быть вместе со мной

— и все.

— Конечно же, я отправлюсь с тобой, старина! — И я пропел: — Альфы на крышах, Альфы — герои…

Когда мы с Адамом уже шли по пустынной улице Бронкса, мимо нас прошел человек, сперва внимательно поглядевший на Адама, а потом — и гораздо внимательнее — на меня. На нем были темные очки-хамелеоны, изящные мокасины, тренировочные брюки и зеленая с белым рубашка-поло. Запястья у него были перетянуты кожаными браслетами, утыканными острыми заклепками. Волосы рыжие, очень коротко стриженные. Я тут же вспомнил: это он приходил в лавку, когда Адам с мистером Тигабом были в Дыре! Сперва мне показалось, что незнакомец хочет нам что-то сказать, но он еще раз внимательно рассмотрел меня — мою аккуратную бородку и усы, мою любезную улыбку и все остальное — и, похоже, разговаривать с нами раздумал. И рванул мимо нас. Я хотел было указать на него Адаму, но тот сказал:

— Ну вот мы и пришли!

Хотя Адам кратко описал мне этот вонючий квартал, я все же не представлял себе, что человеческое жилище может быть таким ужасным. Жилой комплекс буквально пропитался ароматами экскрементов и помойки, а пока мы карабкались по лестнице на верхний этаж жуткого многоквартирного дома, я то и дело видел трупы людей, собак, которых поджаривали на костре, голых детишек, лежавших на земле и тоже, вполне возможно, мертвых… И этот шум! Это же просто кошмар какой-то!

Так что, войдя в квартиру этого Каца Ван Рина, я испытал истинное облегчение. Во-первых, в его квартире была настоящая, запирающаяся на замок дверь с глазком, а когда он наконец эту дверь перед нами распахнул, то за ней оказалось вполне чистое и аккуратно прибранное жилище, и пахло там свежестью. Стены квартиры были расписаны яркими абстрактными сюжетами, а разбитые, видимо предыдущим хозяином, плитки пола были искусно сложены в виде некоего пазла, прелестного лабиринта-загадки.

— Опять вы! — мрачно прорычал художник.

— Да, но на этот раз с новым и весьма выгодным предложением! — От Адама исходил магнетизм красавца-леопарда. — Кстати, разрешите представить: Альф, мой партнер. Альф, это мэтр Ван Рин.

Мы обменялись беглыми, но внимательными взглядами. Интересно, думал я, что этот тип видит во мне с помощью своего шестого чувства? Каков я в прошлом, настоящем и будущем? Во всяком случае, в настоящий момент ничего, кроме презрения к самому себе, я не испытывал. Ведь, судя по его настоящему имени, я предполагал увидеть типичного обитателя отелей «борщ-белт» [29]. Но он был скорее похож на генерала Де Голля — усатый, высокий и крепкий. Лет сорока на вид.

— Как мне лучше вас называть? — дружелюбно осведомился я. — Сэм или Ван?

— А вам что за дело, черт побери?

— Просто хотелось бы познакомиться поближе… Я большую часть жизни был интервьюером и очеркистом и обнаружил, что с человеком гораздо легче сойтись, если называть его тем именем, которое он сам предпочитает. Я писал очерк о самой известной и прославленной рыцарственной даме Британской империи — о леди Джудит. Она была со мной чрезвычайно корректна и холодна, пока я не задал ей тот же самый вопрос, что и вам. И тут она вдруг рассмеялась и сказала, что в детстве все звали ее Фрэнки. После чего мы с ней окончательно поладили.

Художник улыбнулся:

— А меня в детстве звали Ринсо.

— Вот и договорились. Значит — Ринсо!

— А мне вас как называть?

— В колледже меня прозвали Блэки.

— Значит — Блэки! — Похоже, он действительно несколько успокоился.

— А что это за новое предложение, с которым он теперь ко мне явился?

Еще одна уловка. Когда берешь интервью, постарайся найти общего врага. В данном случае «врагом» пришлось стать бедняге Адаму.

— Не обращайте на него внимания, — сказал я. — Понять состояние творческого человека, да еще профессионала, ему просто не дано. Я ведь с огромным трудом убедил его отправиться сюда, чтобы познакомиться с вами! Я знаю, что вы здесь как в западне, знаю, как тяжело вам приходится… Я и сам не раз бывал в таком положении…

— Тяжело приходится?! Нет, черт возьми, со мной все кончено! — вскричал он.

— Ну да, ну да, творческим натурам свойственно впадать в крайности, все мы порой так думаем, именно поэтому художники (и вообще артистические личности) должны держаться друг друга, именно поэтому я и хочу поддержать вас! Ваш талант слишком значителен, чтобы тратить его на пустяки, и мы с вами прекрасно знаем, сколь многие считают себя гениями — «Ах, я мог бы написать великую вещь, да только времени не хватает!» — но сколь малое число людей действительно обладают талантом.

Он кивнул:

— Да, Блэки, многие в этом отношении заблуждаются.

— Моя первая девушка, Вероника Ренахен, рыжая и вся в веснушках, пролила по ночам немало слез, в итоге засыпая от усталости, потому что была гениальна, только никто не хотел этого признавать! Ведь ей тогда было всего двенадцать…

Он засмеялся, взял меня за руку и усадил рядом с собою на скамью, по-прежнему полностью игнорируя присутствие Адама, который тихонько взял стул и тоже уселся в уголке.

— Ну и что же дальше, Блэки? Ты ее трахнул?

— Нет, хотя мне ужасно хотелось. Черт возьми, я тогда совершенно не представлял, как это делается!

Он снова засмеялся.

— Вот и я так. Мне ужасно хотелось стать грубым и безжалостным наемником, да только не знал, как это сделать!

Рядом стоял небольшой столик, где аккуратно расставлены были чистые стаканы и графины с напитками. Он чего-то плеснул в стаканы, и мы с ним выпили. На «врага», то есть на Адама, он по-прежнему внимания не обращал. Это было что-то очень крепкое, вкусное и с запахом персика.

— Старый Ренахен владел ближайшим к нам гастрономом, — продолжал болтать я, — и больше всего любил рассказывать об одной еврейской даме, которая как-то раз зашла к нему в магазини попросила взвесить ей кусочек кровяной колбасы. Ренахен достал из холодильника изрядный кусок, взял острый большой нож и принялся нарезать колбасу. Нарезав с десяток ломтиков, он спросил: «Хватит вам?» «Нет, — сказала она, — еще немного отрежьте». Он нарезал еще с десяток ломтей и снова спросил: «Хватит?» «Нет, еще, еще», — велела она. Нарезав половину куска, он остановился: «Ну, теперь-то уж хватит, наверное?» И тут она говорит: «Да, теперь достаточно. И взвесьте мне, пожалуйста, на десять центов».

Кац-Ван Рин взревел от смеха.

— Ну еще бы! Какая замечательная особа! Она же просто хотела убедиться, что колбаса свежая! Типично! Ах как типично!

— И вы знаете, какая мысль пришла мне в связи с этим в голову? — сказал я. — Это удивительно похоже на нас! Ведь мы с вами — художники! — видим всего десять процентов всего богатейшего спектра, этакий кусочек из серединки — на десять центов! Скажу вам честно: разве не мечтаете вы видеть всю «колбасу» целиком? От одного ее конца до другого?

— Боже мой, Блэки! Что за мысль?!

— Однако такую возможность я и намеревался вам предложить!

— Не может быть!

— Правда, в обмен на ваше шестое чувство.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно. Абсолютно серьезно, Ринсо. И мы действительно можем это сделать. Подумайте, приятель! Какие перспективы открываются у вас с вашим талантом, если вы обретете способность видеть весь спектр — от ультрафиолетового излучения до инфракрасного! И вам не будет больше мешать чужое прошлое, настоящее и будущее! Никаких неожиданных вспышек гнева со стороны заказчиков, никаких феодальных междуусобиц! Вы сможете вернуться к настоящей работе и создать нечто такое, от чего весь мир придет в восхищение. Нечто доселе невиданное!

— Боже мой! Боже мой! — бормотал он, уставившись в пространство. — Увидеть и изобразить ауру различных людей и вещей, разглядеть колебания их поля, бессознательное восприятие ими… Понять их ощущения, экстрасенсорику… Пикассо, конечно, пытался это сделать, но то были всего лишь догадки…

— А вам и догадываться не придется!

— Вы меня не обманываете, Блэки?

— Посмотрите на меня, Ринсо. Вы же можете прочитать мои мысли, верно? Вот и читайте внимательно, читайте то, что написано на скрижалях моей души! Я весь перед вами — нараспашку. Загляните в мою душу — и решайте!

С минуту мы пристально, не мигая, смотрели друг другу в глаза; глаза у него чуть не вылезли из орбит. Наконец его крупное тело несколько обмякло.

— Вы говорите правду… — прошептал он. — Хотя… в вашей жизни очень много неясного, туманного… Но мне кажется, вы пришли, чтобы спасти меня. Вот только не знаю, смогу ли я когда-нибудь расплатиться с вами… Это ведь сделка, правда? И что от меня требуется теперь?

— Теперь нам нужно только нырнуть в черную дыру, — сказал я. — И поведет нас этот проходимец, уже известный вам Адам Мазер!

Уже входя в знакомую дверь из эбенового дерева, я вдруг так крепко задумался о том, Кто-Что-Когда-Где и — Почему сделал этому несчастному пожирателю кирпичей (тайну которого Ринсо Ван Рин, возможно, сумеет для нас раскрыть), что происходившее в этот момент в гостиной настолько меня шокировало, что я чуть с катушек не слетел.

В кресле с подложенной под голову подушечкой из шитой золотом парчи восседал труп пожирателя кирпичей, точно некий мифический правитель на своем троне, а у его ног возлежала чернокожая нубийская девушка-рабыня! Однако мгновение спустя выяснилось, что это не нубийка, не рабыня, не девушка и вообще не живое существо! А старая, только что сброшенная кожа Глории Сссс. Нижняя часть была совершенно целой, а на верхней имелись разрывы. Совершенно очевидно, обновленная Глория выползала из своей кожи именно с этого конца.

Адам-Магнетрон одним махом преодолел гостиную, подошел к чугунной лестнице, ведущей наверх, и громко крикнул:

— Няня, мы вернулись!

Сверху донесся ее голос, заглушаемый звуками душа:

— Сейчас я спущусь, Дамми! — Голос звучал чуть выше того, к которому я привык, и походил теперь скорее на кларнет, чем на гобой. Интересно, подумал я, а как в новом исполнении будет выглядеть все остальное?

— Не задерживайся, дорогая! Альфу, нашему мастеру подачи, удалось вернуть нам нашего художника.

Ринсо, с любопытством осматривавший чудесную комнату, с изумлением посмотрел на меня и спросил:

— Что, черт возьми, здесь такое? Музей?

— Расскажи ему, Блэки, — шепнул мне Мазер.

— Итак, условия сделки прежние, — сказал я. — Никаких «если», «и» или «но». Ваше шестое чувство в обмен на ультравидение. Честно, не правда ли?

Он кивнул.

— Однако мы хотели бы попросить вас об одном одолжении, прежде чем наш специалист Закот удалит ваше шестое чувство.

— О каком одолжении?

— Воспользуйтесь вашим видением еще один лишь раз.

— Воспользоваться?.. Но для чего?

— Опишите нам природу этого трупа.

— Святой Моисей! Вы тут, право, с ума посходили! — зарычал он. — Я немедленно ухожу прочь!

— Погодите, Ринсо. Позвольте мне объяснить вам. — И я рассказал ему о пожирателе кирпичей и о загадочном списке покупок. Не хочу хвастаться — но я все-таки профессионал и знаю, как надо подавать материал! Ван Рин, разумеется, клюнул. И в итоге даже одобрительно хлопнул меня по плечу.

— Ну ты даешь, Блэки! — И он направился к величественно восседавшему в кресле трупу.

Мы с Адамом довольно долго ждали, пока он сконцентрируется. Наконец он обернулся и обес-кураженно покачал головой:

— Ничего, Блэки! Абсолютно ничего!

— Это потому, что он мертв?

— Нет, потому что он какой-то совершенно нереальный. Не из нашего мира. И этот тоже. — Он указал на Адама. — Я заодно попытался и его классифицировать. Еще один выродок неизвестно откуда! У тебя тут, надо сказать, довольно диковатая компания.

И тут еще одна представительница диковатой компании проворно сбежала по лестнице и присоединилась к нам — это была совершенно новая Глория, еще более ослепительная, чем прежде! Пожалуй, кожа у нее стала чуть светлее, словно негритянской крови в ней теперь стало не более одной восьмой. А пятнышки, похожие на блестки слюды, стали странно светиться розовым, особенно когда она двигалась. В волосах стали заметнее серебристые нити, а взгляд огромных золотистых глаз прямо-таки гипнотизировал…

И я всей душой поддался этому гипнозу! Адам, конечно, тут же это заметил и засмеялся-замурлыкал от удовольствия. А потом принялся снова всех представлять друг другу самым изысканным образом, словно мы только что впервые встретились. Обменявшись самыми теплыми приветствиями с совершенно ошалевшим художником, Глория повернулась ко мне.

— Моя младшая сестренка все рассказала мне о тебе, Альф. — Она жестом указала на свою старую кожу.

— Glory Hallelujah! — только и вымолвил я в ответ.

— Между прочим, она станет боа у тебя на шее, она удушит тебя, Блэки!

— взорвался вдруг Ринсо.

—Что?

— Я видел ее-в твоем будущем, когда классифицировал тебя.

— Все ясно, — засмеялась Глория. — Вы видели, как я превратилась в боа из перьев и украсила его плечи? — Она снова засмеялась. — Не могу пожелать себе лучшей доли!

— Нет, леди! Вы превратились в настоящего боа-констриктора! — Ван Рин повернулся ко мне. — Я видел вас с нею — вы тесно сплетались телами и душили друг друга…

— «И возгордились они, и делали мерзости пред лицем Моим» [30], — пробормотал Адам. — Ну все, довольно, мэтр. Пойдемте же в мое гнездо порока и освятим заключенную нами сделку. — Он посмотрел на меня озабоченно, чуть приподняв бровь. — А в конце двадцатого века говорят «освятим», Альф?

— По-моему, тебе больше хочется ее ЗАВЕРШИТЬ, верно?

Мы не слышали ни звонка, ни скрипа двери, но точная копия покойного, его абсолютный двойник, вдруг оказалась прямо перед нами, каким-то образом проникнув в лавку. Этот фантастический тип был в потрепанном тренировочном костюме, а на груди у него болталась на шнурке какая-то черная коробочка. Он быстро огляделся и нажал на какую-то кнопку в стенке коробочки.

— Pariatta Italiano? — донесся оттуда скрипучий голос. — Сипански? Инглизи? Френези? Данск? Germanisch?

— А по-этрусски слабо? — спросил я.

— Заткнись, Альф! — Адам повернулся к пришельцу: — Нам удобнее всего было бы по-английски, сэр! Рады вас приветствовать. Добро пожаловать к нам!

Незнакомец нажал на другую кнопку.

— Мне очень вам признательно. Мне видно, что наш брудер попал на вас чересчур поздно…

— Могу я спросить, откуда вы оба и почему здесь оказались? — спросил вежливый Адам.

Глаза пришельца сверкнули; он оглядел Адама с головы до ног и разразился радостным смехом:

— Какая интересная параллелограмма! А ваше место в пространстве?

— Мы из далекого будущего.

— А мы из далекого прошлого! Мы называемся Улей. А вы?

— А мы называемся Зоопарк! Как вам удалось сюда проникнуть?

— Такая же дыра, как здесь.

— Дыра? Где это?

— Планета номер четыре.

— Ах вот как! Значит, на Марсе есть еще одна черная дыра и оттуда — выход в другое пространство! Опять становится все страньше и странь-ше… А как вас зовут? Как ваше имя?

— Имя? Мое имя? — Он явно понятия об этом не имел.

— Термиты! — воскликнул вдруг Ринсо. — Это же термиты! Вот почему я не мог сканировать их мозг и почерпнуть там хоть какую-то информацию! Они всего лишь часть огромной колонии.

— Ясно… Улей!… Спасибо большое, мэтр! — Адам снова повернулся к инопланетянину: — А скажите мне, пожалуйста, сэр: почему ваш собрат по Улью явился сюда в поисках разных стальных предметов?

— Большая потребность! Для пищеварения.

— Господи! — вмешался я. — Это же примитивно! С той же целью земные птицы заглатывают камешки! Так вот почему он грыз кирпичи! Ведь алмазный борт прочнее даже, чем инструментальная сталь…

— Просвети меня на сей счет, Альф, — попросил Мазер.

— Понимаешь, некоторые животные и птицы специально глотают мелкие камешки, чтобы с их помощью измельчать в желудке проглоченную пищу, делая ее удобоваримой. Такие камешки находили, например, в окаменевших экскрементах динозавров, дронтов и гигантских страусов. Да и в наши дни существуют отдельные виды живых существ, которые перерабатывают пищу подобным способом.

— Верно, верно, — подтвердил черный ящичек на шее у пришельца. — У брудера нет камешки. Смертельно голодал. И в Улье ни одного не осталось. Пришел за помощью.

— И, к сожалению, опоздал, — сказал Адам. — Что же вы будете с ним теперь делать?

— Должен уносить назад.

— Да? Чтобы там его похоронить?

— Не похоронить. Съесть!

И этот «термит» удалился, унося с собой свой будущий обед и оставляя позади оглушающую тишину.

— Ничего удивительного, что для пищеварения им требуется глотать камешки, — наконец промолвил я.

— Ты думаешь, он мог бы попробовать и нас съесть?

— Только если пожевал бы твоего алмазного борта.

— Господи, Блэки, перестань! — умоляюще простонал Ринсо. — И помоги мне поскорее убраться отсюда! Мне осточертели все эти шарлатанские штучки! Разве здесь место порядочному еврейскому мальчику из Бронкса?

— Ты прав, дорогой Ринсо! Ступай же с этим Свенгали', и пусть он сделает свое черное дело. Но предупреждаю: как только ты увидишь его кладовые собственными глазами, художник, что сидит в тебе, взвоет и не позволит тебе так просто оттуда уйти!

Адам повлек Ван Рина за обитую льняной тканью панель. Дверь в Дыру он старательно за собой прикрыл. Глория подобрала свою старую кожу, аккуратно ее свернула и понесла куда-то наверх. Вскоре я услышал стук молотка. Потом она вернулась, присела рядом со мной на кушетку и взяла меня за руку. Руки у нее были по-прежнему холодные. Я весь дрожал. Она не выпускала моей руки и не говорила ни слова. Ну а я и вовсе не мог говорить!

Наконец она промолвила:

— Знаешь, Альф, твое очарование отчасти связано с тем, что ты не позволяешь себе обращаться с женщинами как грубый самец…

— Верно, я всегда с девушками кроткий, как ягненок.

— Но не с мужчинами! Дамми успел рассказать мне, как ты очаровывал этого художника…

— Он рассказал тебе? Когда? Я не слышал.

Персонаж романа «Трилби» английского карикатуриста и новеллиста Джорджа дю Морье (Дюморье) — зловредный гипнотизер, который стремится заставить всех остальных исполнять свои приказания.

— Ты и не мог. Это УВЧ.

— Ах вот как!

— А теперь ты пытаешься очаровать меня.

— Что ты, Глория, я даже и не пытаюсь! Господи, мне бы очень этого хотелось, но я понимаю, что не пара тебе.

— Вот-вот. Теперь-то я понимаю, как ты это делаешь! Ты предоставляешь возможность сделать первый шаг твоему собеседнику. Или собеседнице… В этом и кроется твое странное очарование…

Я уже собирался было спросить, кто же из нас тот боа-констриктор, что в итоге удушит другого в объятиях, но тут из Дыры показались наш рыжий психоброкер и совершенно ошалевший художник. Кац-Ван Рин умоляюще блеял:

— Еще минутку, пожалуйста! Еще чуть-чуть! Видения, явившиеся мне там…

— Их более чем достаточно, дорогой Ринсо, чтобы ты снова мог вернуться к занятиям живописью! — Закот опять был неумолим и источал потоки энергии.

— А снова начав работать, ты сможешь в любое время заглянуть к нам и, так сказать, подзарядиться художественными образами. Только тогда уж тебе придется за это платить.

— Отдам все, что угодно! Все на свете отдам! — Ван Рин чуть с ума не сошел от благодарности. Потом вдруг уставился на нас немигающим взором и завопил: — Пресвятая дева! Да над вами обоими такая аура, что… И такое удивительное смешение нейронов обоих северных полушарий мозга… и…

— Перестань нести эту ахинею и пытаться словами передать собственные новые ощущения! — велел ему Адам. — Лучше рисуй. Давай-ка, нянюшка, отправим нашу «сверхновую» звезду в области живописи домой, в Нью-Йорк, — пусть поражает тамошний мир искусства! Ты присмотри тут за лавочкой, Блэки… — Он вдруг умолк и озадаченно посмотрел на меня. — А откуда у тебя, интересно, такое прозвище? Ты же совершенно коричневый человечек, типичный «брауни». Разумеется, я не девушек-скаутов имею в виду [31].

— Это из-за моей фамилии. Noir. По-французски -«черный». Вот и вышло «Блэки».

— Ах да, понятно! А у тебя дома ее произносят на французский манер? Нуар?

— Нет, «нуайе»; они ее рифмуют с «фойе».

— C'est domage [32]. Ну хорошо. Ко взлету готов, Ринсо? Avanti, artista! [33] Глория как раз в этот момент легонько коснулась моей ладони губами, и, хвала небесам, наша «сверхновая» не заметила, какое впечатление это произвело на меня! Когда они уже выходили на улицу, Адам обернулся и крикнул мне:

— Мы, возможно, немного задержимся! По-моему, там есть еще кое-что интересное для Иддроида. Кстати, в верхнем ящике валлийского комода есть лупа…

— Ну и что? Зачем она мне?

— Кто-то оставил тут на крыльце маленький презент. Ты бы взглянул, а? Ну все, пока!

И все трое мгновенно исчезли, а в приемную, крутясь, вкатилась крошечная бутылочка шампанского. Очень точная и очень маленькая копия настоящей бутылки — пробка, этикетка и все остальное, — только сама бутылочка не больше пузырька с лекарством. На этикетке крохотными буковками было написано: «Олд Бонд лтд.», но сколько я ее ни осматривал, смог определить лишь, что никакой жидкости она не содержит, а сквозь темно-зеленое стекло видна лишь крошечная записка, свернутая в трубочку.

ГЛАВА 3. SOS В ПУЗЫРЬКЕ TTV

Я достал из комода увеличительное стекло и выудил из узкого горлышка крохотный клочок бумаги. Вот что мне удалось прочесть:

«Лондон, 18 дек. 1943 г. Все еще стоим лагерем на берегах Круглого пруда в Кенсингтон-Гар-денз. Боюсь, что, кроме нас, никого больше не осталось. Разведчики, которых мы послали для установления контактов с теми, кто, возможно, выжил в Сент-Джеймском парке, в Эрлз-Корте и Бромптонской молельне, так и не вернулись.

Декстер Блэкистон III только что принес дурные вести. А его приятель, Джимми Монтгомери-Эшер, наудачу отправился на свалку в Хаммерсмит, что на западе Лондона, надеясь отыскать хоть какие-то спасительные средства, но был схвачен пылесосом марки «Хувер».

20 дек. 1943 г. Электрокар, развозивший прежде игроков в гольф, облюбовал берега Круглого пруда. Мы, разумеется, тут же попрятались. Но он все равно повалил и порвал наши палатки. Ситуация весьма тревожная. Некоторые из нас обгорели по неосторожности у костра. Интересно, передано ли сообщение 455-му?

21 дек. 1943 г. Очевидно, сообщение передано. Сегодня, средь бела дня, к нам явился эмиссар, жнец и молотильщик из Степни, лондонского Ист-Энда, и принес с собой одного из адъютантов 455-го — сверкающий Миксер, который сообщил, что мы действительно остались последними и премьер-министр 455-й готов проявить в отношении нас определенное великодушие. А именно: он хочет оставить нас в назидание потомкам в зоологическом саду лондонского Риджентс-парка. Иначе говоря — посадить в клетки. Мужчины, конечно, заворчали, а женщины, схватив в охапку детей, лишь тихо заплакали. У нас двадцать четыре часа, чтобы дать окончательный ответ.

И неважно, каким будет наше решение — мне-то все ясно! Вот допишу этот дневник и постараюсь его где-нибудь спрятать. Возможно, кому-то он послужит предостережением. А кого-то, может быть, и к оружию призовет!

Все началось, когда газета «Санди Тайме» с юмором описала случай САМОСТОЯТЕЛЬНОГО — то есть БЕЗ МАШИНИСТА! — выезда черно-оранжевого дизель-локомотива номер 455 с грузовой станции Миддлсекс, соединяющей сам Миддлсекс и Западный район Лондона. Локомотив выехал оттуда в 5.42 утра. Специалисты говорили, что, возможно, в локомотиве просто остался открытым дроссель или не в порядке тормоза, и потому его не смогли удержать, но, так или иначе, этот 455-й сам по себе пробежал не менее пяти миль, прежде чем железнодорожники умудрились остановить его, отключив подачу топлива и направив на запасной путь, прямо на стоявшие там старые вагоны третьего класса. В редакции «Тайме» почему-то сочли данное происшествие весьма забавным и озаглавили статейку так: «Где же нянька нашего маленького непослушного локомотива?»

И чиновникам миддлсекской железной дороги даже в голову не пришло этот локомотив уничтожить! Но, с другой стороны, с какой стати его уничтожать? Кто мог представить себе, что в результате некоторых странных генетических пертурбаций 455-й превратится в воинствующего активиста, твердо намеренного отомстить за многочисленные оскорбления, нанесенные машинам людьми с момента наступления эры технической революции?

455-й вернули на грузовую станцию, к прежним обязанностям. Но там у него было предостаточно возможностей предупредить различные грузовые составы и те механизмы, которые ехали в этих составах в качестве груза, о якобы грозившей им со стороны людей опасности и призвать их к прямому неповиновению. «Убивайте, о мои механические братья, убивайте их!» — таков был выдвинутый 455-м лозунг.

Через полгода пятьдесят человек погибли «в результате несчастного случая» от рук электрических тостеров, тридцать семь — от рук кофеварок и девятнадцать — от рук электродрелей. Собственно, все это были убийства, совершенные машинами, но никто этого пока не понимал. И лишь в конце года одно вопиющее преступление привлекло наконец внимание общественности и заставило людей задуматься о реальности мятежа машин. Джек Шанклин, фермер и торговец молочными продуктами из Сассекса, спокойно наблюдал за дойкой своих коров гернзейской породы, когда вдруг доильные аппараты, словно взбесившись, набросились на него, зверски его убили, затем ринулись в дом и изнасиловали миссис Шанклин!

Заголовки всех газет вопили об этом, но публика серьезно данное сообщение не восприняла:

все считали это обычной газетной уткой. Би-би-си посмеялась и отказалась посылать своих репортеров в Сассекс. Но, к несчастью, сведения о случившемся привлекли внимание нескольких телефонных и телеграфных аппаратов, которые поспешили распространить эту информацию по всему миру машин. И уже к концу года ни один мужчина и ни одна женщина не чувствовали себя в безопасности, находясь как среди кухонных бытовых приборов, так и среди обычного офисного оборудования.

И вот под предводительством решительных британцев человечество встало на борьбу с машинами, вернувшись к использованию карандашей, копирки (копировальная техника отличалась особой жестокостью), кисточек и прочих ручных приспособлений. Тема этой безумной конфронтации не сходила с повестки дня, пока к восставшим не присоединилась могущественная клика автомобилей, согласившаяся признать своим лидером все тот же 455-й. И все было кончено.

Приятно сообщить, что отдельные автомобили, из числа самых роскошных, все же остались верны людям. Лишь благодаря их самоотверженным усилиям некоторым из нас удалось выжить. Так, например, моя собственная горячо любимая «Лагонда Эл-Джи» поплатилась собственной жизнью за попытку передать нам тайком кое-что из еды.

25 дек. 1943 г. Пруд окружен. Мы совсем пали духом после трагедии, случившейся вчера вечером. Маленький Дэвид Хейл Брукс-Ройстер придумал рождественский сюрприз для своей мамы. Он раздобыл (бог знает где и как!) искусственную елочку, украшенную игрушками и гирляндами лампочек, работающих от батареек. И вот лампочки-то эти его и доконали!

1 янв. 1944 г. Нас посадили в клетки в зоологическом саду. Обращаются с нами хорошо, кормят тоже хорошо, но в еде всегда чувствуется запах бензина и привкус машинного масла. А сегодня утром случилось нечто весьма любопытное. Перед моей клеткой пробежала мышь, на голове которой красовалась тиара с бриллиантами и рубинами от «Харродз»! [34] Меня просто оторопь взяла! Во-первых, такие украшения неприлично носить средь бела дня! Они годятся ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО для вечера. Пока я качала головой по поводу столь грубого нарушения этикета, мышка остановилась, огляделась, приветливо мне кивнула и… подмигнула. Я думаю, она сможет привести к нам помощь…»

Рыжий Адам-леопард и Глория-змея так и взвыли от восторга. Наш Закотик выглядел в точности как герой мультипликации по имени, скажем, «мистер Симпатяга» или «профессор Скромник».

— Это же настоящий Етаоин Шрдлу! — заявил он.

— Не морочь мне голову, — отмахнулся я. — Я прекрасно понимаю, что ты назвал самые употребимые буквы английского алфавита.

— Нет, Альф, это вымышленное имя такое, — пояснила Глория. — Этот человек скрывает свое подлинное имя, потому что совершил преступление.

— А что он такого сделал? Плюнул на тротуар?

— Он совершил кражу со взломом! — гордо заявил Адам. — Вторгся на чужую территорию, как тать в ночи.

— И графу Алесандро для его Иддроида нужно подобное качество?

— Нет, ему нужно то, что Етаоин выкрал.

— А что это такое?

— А вот что. — Адам протянул мне на ладони три желтенькие почтовые марки.

— «Кто эти иссохшие и дикие созданья? — процитировал я. — Нет на земле таких, хотя на ней они стоят…» [35]

— Стыдись! Эх ты, Банко! А еще ученым считаешься! Ты что, микрочипы не узнал?

— Так это микрочипы? Правда?

— Да лопни мое сердце!

— И они тоже для этого Иддроида?

— Скорее то, что у них внутри.

— А что там?

— Тысячи книг!

— Господи, велики деяния Уильяма Кэкстона! [36] А теперь весь сценарий с самого начала, пожалуйста.

— Мой Етаоин работает в каталоге Библиотеки Конгресса. Он ни разу не получал повышения по службе, потому что не имеет ни университетского диплома, ни ученой степени. Вот он и решил заполучить диплом и ученую степень по филологии обманным путем.

— Ясно…

— Под покровом ночи он проник в библиотечный компьютер и снял на эти микрочипы всю информацию по гуманитарным наукам, содержавшуюся в его памяти. В каждом чипе два миллиона ячеек, то есть всего их шесть.

— Ничего себе!

— Вот именно. Большая часть произведений всемирной литературы, множество работ по философии и истории, а также многое другое — и все это в крошечных кладовых размером с почтовую марку! Добро и зло оптом! Короче: если та или иная книга имелась в Библиотеке Конгресса, Шрдлу ее не пропустил.

— И он готов продать все это за парочку фальшивых дипломов?

— Нет, он хочет настоящие. Причем не только дипломы, но и рукописи «своих» научных работ.

— И тебе удастся это устроить? Он только засмеялся.

— Несколько лет назад один молодой доктор наук, тоже из «Айви Лиг», предложил мне свои степени и дипломы. Я послал его в прошлое — пообщаться с самим собой в молодости. И посоветовал ему вернуться назад уже под другим именем.

— Каким?

— Я сказал, что это мы сообщим ему особо. Теперь ему как раз пора возвращаться. Вот мы и скажем ему, что теперь его имя будет Шрдлу. И никаких проблем.

— А что он хотел получить за свои степени?

— Некую статистическую аномалию — то есть, попросту говоря, удачу. И чтобы ему никогда больше не нужно было работать. Ведь тогда ему не были бы нужны никакие степени. Дело в том, что, по его признанию, преподавать ему не очень-то нравилось.

— И ты сумел ему все устроить?

— Конечно. Здесь все условия для работы с Невероятным. Он теперь проводит половину времени в круизах, играя в покер, а в остальное время играет на тотализаторе, делая безопасные для себя ставки и радуясь выигрышам. Кстати, никогда не садись играть в карты с человеком, который настаивает, чтобы его ни в коем случае не называли «доктором»!

— И весь этот связанный с желаниями бизнес…

— Нам же нужно что-нибудь в этом роде, чтобы завлекать посетителей, правда? Мы ведь не можем просто дать объявление! А если дадим, нас буквально завалят всякого рода непристойными просьбами. Нет, мы хотим, чтобы наши посетители были исключительно серьезными людьми.

— Понятно, котеночек. Но как же все это работает? Как ты воплощаешь эти их желания в жизнь? Ты обещал рассказать.

— Все дело в силе собственного желания человека. И в его воле. Обычно наши потенциальные клиенты узнают о нас от кого-то из тех, кто уже успешно посетил нашу лавку. Человек начинает как бы прикидывать: «А хорошо, если б в действительности существовало такое место, где я…» Ну а дальше ему остается лишь пожелать заключить с нами определенного рода сделку — она должна послужить основанием как для исполнения желания клиента, так и для выработки у него тяги к такой вещи, как собственная сингулярность, уникальность. Все остальное — вульгарная постэйнштейнова физика. А потом стоит только пожелать — и ты дома. И то же самое наоборот — если снова захочешь к нам.

— Так… Скажи, а почему так много клиентов из отдаленного прошлого или не менее отдаленного будущего? Почему они не попадают в твою лавку… в свое собственное время?

— Но это же все равно что в карточном фокусе! Загадайте любое число и так далее… Для меня самое главное то, что именно интересует клиента и что в нем может заинтересовать меня. А прошлое и будущее постоянно меняются местами, как, кстати, и настоящее. Отчасти за счет наших же собственных поступков. А порой бывает и так: кто-то начинает желать и вдруг передумывает

— и в итоге падает замертво. Дело в том, что видимое нашими клиентами и нами — это всего лишь конечный результат: вот они пожелали здесь оказаться и оказались! И мы должны их обслужить. Быстро. Эффективно.

Глория зашипела и сунула мне в руку бутылочку.

— Слушай, а как же те записки в миниатюрной бутылочке? — опомнился я.

— Они же не могли сами «пожелать» быть доставленными к тебе?

— Безусловно. Их должны были доставить чисто физическим способом. Их передал кто-то разумный и способный чувствовать. Однако — и, похоже, во имя занимательности сюжета — автор записок хотел бы, чтобы мы поверили, будто в данном случае главным действующим лицом была некая мышь в драгоценной тиаре. Но не верьте! Мышка — это для отвода глаз. Автор с той же легкостью мог бы пожелать попасть сюда, сидя в железной клетке, как и будучи на свободе. Как известно, «железные решетки — мне не клетка и каменные стены — не тюрьма» [37]. Меня хоть в ореховую скорлупу засунь, я и там себя королем бесконечного пространства сумею почувствовать!..

— Черт знает что! — пробормотал я. — Но что, если эта мышь действительно послужила почтальоном?

— Возможно. И в таком случае она была бы не первым зверьком, пожелавшим попасть сюда. Итак, 1943/44 годы. Лондон в период массированных бомбардировок. Интересно, почему об этом в записке ни слова?.. Франция оккупирована нацистами. Как же этой бутылочке удалось попасть в «Олд Бонд лтд.»? И еще этот бунт машин? Какой великолепный абсурд!

— Тогда, может, это розыгрыш?

— Даже если это и так, нам все равно необходимо встретиться с автором столь экстравагантной выдумки. В общем, вы с Няней отправляетесь искать автора записки. Он скорее всего находится в 1944 году и…

— Но почему, мой дорогой наставник, ты посылаешь меня?

— Потому что самому мне некогда: мне предстоит длительная беседа с доктором Шрдлу. Не имею возможности даже приблизительно сказать, когда мы закончим.

— Как это? Обычно не успел ты влететь в Дыру, как уже вылетаешь обратно!

— Мэри Шелли' и ее потомки виноваты.

— А они-то какое имеют к этому отношение?

— Она породила Виктора Франкенштейна, который воплотил ты сам знаешь что, в результате чего возникло бог знает сколько разнообразных подражаний. Прямо-таки не к чему подключить замечательного еврейского Иддроида из Бронкса. В общем, мне нужно время, чтобы все необходимое идентифицировать и ненужное отсеять.

— Ты прав, черт побери! Нельзя допустить, чтобы всякие глупости болтались под руками при создании его гениального мозга. Слушай, а ты не боишься, что он будет похож на голливудский вариант «чудовища Франкенштейна»?

— Черт меня задери, если я знаю, что было у графа на уме! А вообще-то, конечно, — Иддроид в итоге может выглядеть как угодно. Быть как точной копией Фрейда, так и любой разлюли-ма-линой.

— Ну уж нет! — рассмеялся я. — Только не психомалиной!

— Серьезнее, Альф! Вот, смотри: в этом кошельке несколько сотен английских фунтов. Это вам на мелкие расходы, но постарайтесь сперва удостовериться, что попали в нужное время, то есть в начало 1944 года. И не забывайте о бомбежках! Особенно будьте осторожны при возвращении назад — никаких шуточек, никакого бахвальства! А ты, няня, при малейшей опасности тащи его оттуда хоть за уши! К чертовой матери! Ни одна, даже самая лучшая, шутка ваших двух жизней не стоит!

Это была довольно-таки скучная охота за человеком. И лишь благодаря присутствию очаровательной Глории она превратилась в весьма удачную охоту за сокровищами. Я буду краток.

Лондон, Пикадилли-Серкус. Июнь 1944 года. На заднем плане спешащие по своим делам местные жители. Вдали и даже поблизости в небо поднимаются столбы дыма. Над головой слышится вой пикирующих бомбардировщиков. Никто не обращает на это особого внимания, пока не наступает внезапная тишина — это значит, что бомба уже падает. Тогда практически все останавливаются и ждут, пока взрыв не прогремит где-нибудь в другом месте и ввысь не взовьется очередной столб дыма. Затем возобновляется деловая активность, сопровождаемая почти непрерывным воем сирен.

Риджентс-парк: сейчас здесь сплошные зенитные батареи и зенитчики. Здания зоосада используются как казармы. Никаких признаков людей, посаженных в клетки машинами. Очень странно!

Компания «Олд Бонд лтд.» уничтожена бомбой.

Поиски в Государственном архиве имени и адреса владельца компании.

Хаф-мун-стрит: здесь находится дом владельца компании, но его самого сейчас нет. Он в плену, в Германии. Служанка, присматривающая за домом, ничего не знает ни о делах компании, ни о бутылочке из-под шампанского. Она даже спрашивает, не шпионы ли мы. Мы говорим: да, шпионы!

Отель «Кадоген» на Слоан-стрит: приходится снять номер люкс, чтобы переночевать. Номер шикарный, но нам его сдают под мое честное слово (я сказал, что наш дом разбомбили и мы выскочили, в чем были, ничего не успев взять с собой). Мы регистрируемся как мистер и миссис А. Нуар. Десять фунтов.

Древний коридорный ведет нас наверх (лифты, разумеется, не работают) и с гордостью сообщает, что мы сняли тот самый номер, в котором в 1894 году был арестован Оскар Уайльд. Лжец! Уайльда доставили в суд «Олд Бейли» в 1895 году.

Слоан-сквер: мы заходим в Мидлэнд-банк, чтобы разменять золотые, которые весят черт знает сколько, на бумажные деньги. Затем направляемся в универмаг «Питер Джоунз» — нам нужно кое-что купить: макияж для Глории и свитер для меня. Июнь выдался на редкость холодный. Слышу исполненные неискреннего негодования замечания в свой адрес по поводу того, что я не в армии и даже не в военной форме. Глории удается сразу охладить пыл недоброжелателей — она заговорщицким тоном сообщает им: «Он из Эм-Ай-5» (т.е. из контрразведки).

Итон-террас: некогда постоянное место встреч богатых коллекционеров редких машин. Теперь же от былого великолепия остался только роскошный, похожий на корабль двухместный «Роллс-Ройс», припаркованный перед домом. Милая старая дама в частном баре сообщает нам, что этим автомобилем пользовался Лоуренс Аравийский [38][39]во время одного из своих визитов в Лондон. Охотно ей верю.

* * *

Несколько порций бренди оживили грустный обед. Глория нарочно поставила маленькую бутылочку на стойку бара, когда мы пили аперитив, — она вытаскивала ее повсюду, но пока что безрезультатно. Однако на сей раз нам повезло.

Молодой и весьма привлекательный майор Королевских военно-воздушных сил подошел, сел рядом с Глорией, улыбнулся и сказал: «Ну-ну. Как я вижу, еще один сувенир от мадам Туссен? А я и не знал, что у нее все еще открыто!»

Глория тут же повернулась к нему и с улыбкой попросила: «Прошу вас, майор, помогите нам! Наш отец — знакомьтесь, это мой брат — подарил мне на счастье эту бутылочку, уезжая в армию Монти [40]. Но я так и не успела спросить у него, что это за бутылочка и откуда она взялась».

Господи! Какой там брат! Однако, уверен, подобная находчивость — существенная часть очарования нашей прелестной Глории!

Мы с очаровашкой майором вежливо поклонились друг другу, и он с улыбкой пояснил: «Похоже на экспонат выставки миниатюр мадам Туссен в здании вокзала „Виктория-стейшн“. Но мне почему-то казалось, что они закрыты. Впрочем, возможно, так и есть, и она распродает все поштучно. Жаль. У нее весьма забавное шоу, разок посмотреть вполне стоит. И выставка тоже познавательная.

— Он взял крошечную бутылочку, покрутил ее в руках и поставил на прежнее место перед Глорией. — Спорить готов, ваш отец купил ее именно там».

Он помолчал, поднял глаза и уставился в бездонный омут прекрасных очей Глории.

«Могу ли я надеяться, что сегодня вечером — попозже — вы согласитесь составить мне компанию?»— спросил он.

Она покачала головой:

«К сожалению, я занята. У меня вечером деловая встреча».

«Дело в том, что сегодня мой Последний вечер. Завтра мы грузимся на корабль и выходим в море. Вряд ли у меня в ближайшем будущем представится возможность провести вечер в обществе очаровательной дамы».

«Вечер еще только начался, — возразила она, вставая. — От всей души желаю вам удачи. И спасибо большое!»

«А вы постарайтесь все же посмотреть шоу мадам Туссен и развлечься».

* * *

После обеда мы поспешили вернуться на Слоан-стрит, чтобы успеть попасть в гостиницу до начала затемнения. Прохожие на улицах тоже торопились, часто поглядывая на небо. В спину дул влажный ветер, точно намекая, что скоро начнется дождь.

Поднимаясь по лестнице, мы держались за руки, а у дверей номера я скользнул по губам Глории легким поцелуем, и мне показалось, что в ответ губ моих быстро коснулся тут же исчезнувший раздвоенный змеиный язычок.

Мы заперли дверь, и она, вытащив из своего ридикюля бутылку коньяка, протянула ее мне и сказала:

«Вот. Можешь напоить меня до бесчувствия. Или, если хочешь, выпей все сам. Но лучше напьемся вместе!»

Я, разумеется, подчинился, совершенно очарованный нашей Медузой. Мы с удовольствием выпили несколько бокалов коньяка, поздравляя друг друга с удачной охотой и чувствуя, как отпускает напряжение. Потом еще выпили. В номере было полутемно, лишь неярко светил маленький ночник в углу. Уже началось затемнение, и нам не хотелось зажигать верхний свет, хотя занавеси на окнах были вроде бы достаточно плотными. В общем, лучшей обстановки и желать было нельзя.

Мы лениво валялись поперек кровати. Розоватые блестки на новой коже Глории сверкнули, когда она неторопливо потянулась и принялась развязывать мой галстук, расстегивать рубашку и вообще — раздевать меня. Я лишь старался не разлить оставшийся в бутылке коньяк, но отнюдь не сопротивлялся прикосновениям ее нежных холодных ручек, которые отчего-то удивительно меня возбуждали. Вскоре мне пришлось заткнуть бутылку пробкой и вступить в игру более активно.

Она была странно прекрасна и прекрасно странна! Грудей у нее не было вовсе, не было даже сосков. И пупка тоже. От шеи до бедер ее ровное тело струилось, точно живая вода, и было гладким, округлым, податливым, а кожа посверкивала розовыми блестками. Она, казалось, меняла свою внешность каждую секунду, словно разговаривала со мной на неведомом мне — к сожалению! — языке.

Самое интимное место у нее напоминало бутон цветка, который чуть пульсировал во время наших страстных объятий, когда мы, сливаясь воедино, ласкали друг друга губами и языком, льнули друг к другу всем телом, буквально пожирали друг друга, задыхаясь от наслаждения… Глория тихонько мелодично шипела — словно пела что-то на своем языке любви. Вдруг она охнула, выкрикнула что-то, и бутон раскрылся, превратившись в алый цветок, и я погрузился в самую сердцевину этого цветка, а тело Глории и ее голос запели еще громче, в унисон нашей страсти и любовной игре, высоким и чистым голосом, и голос ее плоти заставлял и меня подпевать этой дивной песне любви. Увы, слишком скоро, как мне показалось, мы оба одновременно испытали высший восторг.

Но так и остались лежать, не расплетая рук и ног, — она была по-прежнему прохладна, а я — чрезвычайно разгорячен, в полном упоении ею… Не сразу нашел я в себе силы прошептать: «Любимая… Дорогая… Никогда прежде… никогда…»

«Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Не двигайся. Подожди».

И я умолк.

А потом вдруг понял, что вокруг делается черт знает что: выли предупредительные сирены, слышались тяжелые взрывы, громы и молнии… В здании гостиницы хлопали двери, слышался топот ног, и все ближе и ближе к нам раздавался скрипучий голос: «Воздушная тревога, дамы и господа! Воздушная тревога! Самое глубокое бомбоубежище, если пожелаете, на станции подземки Саут-Кен».

Наконец этот глашатай достиг нашего номера и двинулся дальше. Мы не обратили на его призывы внимания: то, чего мы оба так страстно желали, находилось здесь. Кончик осторожного язычка Глории медленно обследовал мои глаза, уши, лицо, рот… Ее гибкое тело словно ходило волнами, а гладкая блестящая кожа была как шелковая. Лепестки того алого цветка снова задрожали, легонько покалывая меня, заманивая обратно, возбуждая желание и давая силы… И на этот раз мне показалось, что наступило вечное блаженство…

Когда же наконец мы расцепили объятия, то шепотом пожелали друг другу спокойной ночи, уютно угнездились в теплой постели и крепко уснули.

Проснувшись, мы сперва решили, что неплохо было бы снова заняться любовью, но тут зазвучал сигнал отбоя, напоминая нам, зачем, собственно, мы оказались в Лондоне 1944 года. Мы посмеялись, пожали плечами и стали собираться с мыслями, намереваясь непременно отыскать того шалуна, который послал столь нелепый призыв о помощи. Я полагал, что все дело в странно образованной мышке с драгоценной тиарой на голове и явно развитым чувством юмора. А Глория — что это один из тех шутников, которые способны написать молитву на булавочной головке. И она оказалась права.

Такси в такую рань мы, разумеется, поймать не смогли и пошли пешком — вышли на Слоан-сквер, спустились по Слоан-стрит, свернули на Пимлико-роуд, дошли до Букингем-Пэлэс-роуд (местные жители называют ее еще «Бак-хаус-роуд») и наконец оказались на вокзале Виктория, мрачном, помпезном памятнике дурному вкусу викторианской эпохи.

В залах ожидания было довольно темно, свет горел лишь кое-где, однако уже царило оживление — с раннего утра начали прибывать владельцы сезонных билетов, которые, казалось, и без света ориентируются прекрасно. Во всяком случае, не хуже, чем при свете. Лондонская толпа действительно довольно-таки суетлива, так что нам пришлось побегать, пока мы не нашли то, что искали, а именно вывеску:

ЛИЛИПУТСКИЙ ЛОНДОН

МАДАМ ТУССЕН

мадам Туссен и ее Лондон лилипутов

Вывеска красовалась на двери, выкрашенной золотой краской, и в центре этой двери была нарисована еще одна дверь, поменьше, а на ней — еще одна и т.д. Стены вокруг были покрыты толстым слоем белой штукатурки. На двери висел замок.

Мы разочарованно посмотрели друг на друга и засмеялись. Потом подошли к дверям камеры хранения и задали одетой в военную форму женщине несколько вопросов.

«Уй, точно! — залопотала она. — Туточки все заперто с тех пор, как лектричество отключили да так и не включили больше, хотя генератор-то вроде как снова заработал… Мадам Туе? Чтой-то давно ее не видать. Небось, как всегда, топит свое горюшко в „Пим-Пинт-энд-Пайни-Эппл“. Да вы и сами можете туда заглянуть. Это туточки, за углом. Небось не заблудитесь!»

И мы заглянули за все углы — улиц Бельгрейв, Эклстон и Элизабет, — пока не обнаружили гостиницу «Пимлико Пинт энд Пайнэппл» по адресу: Семли-плейс, 1, Вестминстер. Вот так. Нет, я не жалуюсь. Даже хорошо: ведь если бы мы не потратили на поиски этого заведения столько времени, то оно наверняка оказалось бы еще закрыто. Ох уж эти идиотские законы англичан насчет торговли спиртными напитками! Зато теперь в пивном зале гостиницы царило оживление, и нам тут же указали мадам Туссен — она сидела одна у дальней стены и топила свое горюшко в большой кружке некрепкого горького пива.

Больше всего она была похожа на двухсотфунтовую леди Макбет, одетую во что-то черное и чудовищно размалеванную. Возле пивной кружки на столике лежали аккуратно сложенные в столбики шиллинги и шестипенсовики. Когда мы сели напротив, я незаметно сунул фунтовую купюру между этими столбиками.

«Зачем кинжалы здесь? Их место там» («Макбет», акт II. Перевод Ю.Корнеева.), — ненатурально воскликнула она хорошо поставленным голосом актрисы-неудачницы. Ну еще бы! таких я узнаю сразу! — А вы кто такие?»

Я решил подыграть ей: «Мы ваши коллеги, мадам. Моя фамилия Нуайе, я продюсер из США. А это моя помощница Глория. Мы слышали о вашем замечательном шоу и специально приехали, чтобы его посмотреть».

«Увы, все закрыто! Закрыто, дорогой мой продюсер!»

«Потому что электричества нет?» — спросил я.

«Да нет, не поэтому. Электричество-то снова включили. Давно уж все починено… Вы разве сами не видите?»

«Значит, вы теперь сможете восстановить и свое замечательное шоу лилипутов?»

«Разумеется. Могла бы… Но нет! Никогда!»

Я просунул между столбиками монет еще одну фунтовую купюру. Мамаша Туссен заглотнула еще добрую порцию горького пива и тупо посмотрела на меня.

«Почему же нет, дорогая мадам?»

Она наклонилась вперед, навалившись гигантской грудью на столик, и тихим голосом, каким актеры подают «реплики в сторону» в пьесах из времен Реставрации, молвила: «Никогда не допускайте, чтобы Враг, имени которого мы называть не будем, подслушал ваши речи… Но когда то проклятое орудие нанесло удар по электростанции, полностью выведя ее из строя, осталась еще одна, последняя… — Мадам Туссен глотнула еще пивка. — Последняя, но, заметьте, очень мощная вспышка энергии, тысячи и тысячи вольт, лебединая песнь умирающей электростанции Вокс-холла… Она-то и прострелила мое шоу насквозь! Сколько-то минут все двигалось и крутилось с безумной скоростью, а потом стало останавливаться, замирать, и вот наступила пора петь песню смерти… Теперь все стоит и никогда уж не оживет вновь!»

Я сочувственно поцокал языком: «Какая жалость! Проклятые любители тушеной капусты непременно за это ответят!»

«Я же просила вас имени Врага вслух не произносить!»

Я подсунул ей еще одну купюру и сказал: «Не будет ли с нашей стороны слишком большим нахальством, мадам, попросить вас показать нам ваше шоу? Живо оно или мертво, но мы чувствуем, что могли бы многому у вас научиться

— в общетеатральном, так сказать, смысле. Кто знает? А вдруг в Америке под вашим руководством это шоу сможет возродиться снова? Как вы на это смотрите?»

Она смела деньги со столика в расшитую бисером сумочку, быстро допила пиво и решительно встала: «Идемте».

Мы двинулись за ней следом. Я успел внимательно посмотреть на свою возлюбленную — интересно, читает ли она мои мысли? А думал я о том, что последний всплеск энергии умирающей электростанции каким-то образом, видимо, наделил миниатюрные существа некоей псевдожизнью, превратив их в подобие роботов. Я уже видел перед собой крошечные автомобильчики, автобусы и поезда, которые движутся по привычным маршрутам, тогда как крошечный народец лилипутов-автоматов заперт в клетки и один из его представителей передает на волю сигналы SOS…

На вокзале Виктория «леди Макбет» отперла дверь своего театрика, и мы вошли. Она включила свет: мы находились в небольшой прихожей; туда же выходило окошечко офиса, надпись над которым гласила: «Вход с 2-х до б». Далее виднелась дверь, которая вела в просторную галерею, огибавшую по периметру огромный круглый стол, диаметром по крайней мере футов двадцать. Вокруг стола амфитеатром располагались места для зрителей. Мы влезли туда, прошли в последний ряд и посмотрели вниз.

Это была замечательная и очень эффектная модель центра Лондона. Паддингтон, Сент-Мэри-ле-Боу, Кенсингтон, Вестминстер, Фулем, Челси; улицы, дороги, аллеи, конюшни, дома… Я узнал магазин «Питер Джоунз» и отель «Кадоген». На улицах было оживленно — машины, автобусы, трамваи, поезда, множество людей; люди даже высовывали головы из окон… Но — увы!

— все было неподвижным, застывшим, покрытым пылью… Не видно было даже мышиных следов.

Глория сжала мою руку, желая меня подбодрить, и взяла инициативу в свои руки.

«Какой великолепный театр, мадам! Нельзя ли узнать, кто был у вас декоратором?»

«Мой сын, Келли. Келли Таусер. Это он все придумал и построил».

«Но я думала, ваша фамилия произносится Туесе н…»

«Да, но в целях рекламы я изменила фамилию. Это чисто профессиональное. Вы только представьте себе, как фамилия Таусер, ярко освещенная огнями, может смотреться над крышей театра в Вест-Энде!»

«Да, это мне понятно. Мы у себя в Штатах тоже так делаем, — сказала Глория. — А можно нам взять у вашего сына интервью?»

«Зачем это?» — Голос мадам звучал неприязненно.

«Но если мы договоримся с вами насчет переезда в Штаты, то нужно же нам знать, каково мнение вашего сына по этому поводу. Захочет ли он с нами сотрудничать?»

«Ну…»

«В любом случае нам потребуется по крайней мере еще десяток таких бутылочек. — Глория вытащила пузырек из кармана. — В качестве подарков для потенциальных спонсоров. Люди должны видеть, во что они вкладывают свои деньги!»

Это все и решило.

«Идемте. — Мадам выключила свет, заперла зал и повела нас куда-то — прочь от вокзала. — Мы живем в Конюшне Пуле. Вот только общаться с моим мальчиком вам будет, пожалуй, трудновато».

«Вот как? Почему же?»

«Он хронически застенчив».

«Это не такая уж редкость среди артистов».

«У него особые причины».

«Да? И какие же?»

«Он у нас… Мальчик с пальчик!»

«Неужели карлик?!»

«Да. Ну вот мы и пришли». — Мадам отворила дверь небольшого конного двора и стала подниматься по лестнице. На самом верхнем этаже она особым образом постучалась.

Вскоре из-за двери раздался тонкий, писклявый голосок: «Это ты, мама?»

«Да, Келли, — сказала мамаша Туссен, — и я привела очень милых шоуменов из Америки, которые хотят с тобой познакомиться».

«Нет! Нет! Ни за что!»

«Они хотят взять нас на работу, Келли, и увезти с собой, чтобы мы в Америке создали новое шоу лилипутов!»

«Нет, мама, нет!»

«Ну довольно, Келли, тебя же мать просит! Неужели ты, сынок, помешаешь мне завоевывать американскую сцену?»

Наконец дверь отворилась, и мы увидели прелестную студию. Это было чердачное помещение без окон, зато окна были сделаны прямо в крыше, так что над головой сияли небеса! Прямо под этими небесами стоял огромный, заваленный всякой всячиной рабочий стол и возле него — высокий стул. Стены сплошь были увешаны полками, где было столько всего, что в глазах рябило: разные куклы с исключительно живыми лицами, куклы-марионетки, заводные автомобильчики и поезда, дома, мебель, замки, монеты — и все миниатюрное, крошечное!

Едва успев оправиться от первого ошеломляющего впечатления, мы получили не менее ошеломительный удар. Стоило нам войти в студию, как перед нами возник Келли Таусер. Он, возможно, и казался Мальчиком с пальчик своей шестифутовой двухсотфунтовой мамаше, однако был отнюдь не карликом. Действительно невысокий, чуть больше полутора метров ростом, и коротко подстриженный, он был одет в хлопчатобумажную рабочую рубашку и вельветовые узкие штаны. Лицо его я разглядеть не сумел — его скрывало хирургическое зеркало на лбу, которым он пользовался для работы.

Я протянул ему руку.

«Спасибо большое, что позволили зайти к вам, Келли. Мое имя Нуайе».

Он не пожал мне руку. Пожалуй, он действительно был хронически застенчив и судорожно стиснул руки за спиной. И тут нам все стало ясно! Резким движением заведя руки за спину, он распрямился, выпятил грудь и… стали ясно видны два отчетливых холмика под ковбойкой.

«Святой боже! — воскликнул я. — Так Келли — девушка!»

«Келли — мой сын! — заорала „леди Макбет“. — У него чисто мужская ориентация! И всегда таковой останется!»

Мы не обратили на эту дуру внимания. Глория подошла к перепуганной девушке, издавая тихое успокаивающее шипение. Очень нежно она сняла у Келли со лба хирургическое зеркало, и стало видно ее лицо. Да, это была самая настоящая девушка, и даже уже не очень молоденькая — ей, видимо, было около тридцати. Она, пожалуй, была даже хорошенькой, но сейчас ее личико исказилось от смущения и страха.

Мамаша Туссен продолжала вопить:

«И Келли обретет успех в театре, где всем заправляют мужчины, а потому ни одна женщина успеха добиться не может! Он станет звездой и сыграет в новых спектаклях — чертенка Пака в „Сне“ [41], Оливера Твиста, Тома Сойера. Его имя будет, будет светиться над крышами театров! КЕЛЛИ ТУССЕН! А тогда и мое имя станет бессмертным!»

Но для нас ее вопли были просто звуковым фоном. Глория вытащила крошечную бутылочку из-под шампанского.

«Келли, дорогая, это вы сделали такой прелестный сувенир? — В ответ последовал молчаливый кивок. — И вы оставили его у нас на крыльце? — Еще один кивок. — И вы написали эту замечательно правдоподобную историю? И просили о помощи?»

Лицо Келли просветлело: «В-в-вам понравилось?»

«Очень! Но почему вы это сделали?»

«Чтобы привлечь внимание».

Я тихонько сказал: «А вот это уже слова настоящего профессионала! Это я понимаю! Сперва нужно завоевать внимание — неважно, как именно! А Келли наше внимание завоевать, безусловно, удалось! Примите мои поздравления».

«Спасибо. — Она даже сподобилась улыбнуться и тут же от смущения прикрыла рот ладошкой. — Было очень забавно сочинять все это».

«Но если вам нужна помощь, почему же вы не вошли и не попросили ее?» — спросила Глория.

«Я боялась. Все это было так странно и так отличалось от здешней жизни…»

«Но теперь-то вы скажете, какая помощь вам требуется?»

Ее ответ был последним сюрпризом. Келли вся так и вспыхнула. «Я хочу быть большой! -выпалила она, указывая на свою мать. — Больше, чем мама! И чтобы она наконец перестала торчать у меня за спиной!»

— Нет, — сказал Адам, — не хочешь ты становиться крупнее чисто физически, дорогая Келли! Так твоей проблемы не решить, да и в любом случае этого я тебе дать не могу. Придется тебе удовольствоваться тем, что ты так и останешься очаровательной крошкой, petite fille, так сказать, и будешь отлично сознавать, что столько женщин вокруг мечтают поменяться с тобой своим ростом.

Вот это да! Ах, коварный леопард-обольститель!

— Зато я могу тебе дать, — продолжал наш Магнетрончик, — силу мысли, и мысли твои будут куда более самобытными и прекрасными, чем у этой курицы, твоей матери, которая, по словам Альфа и Няни, обладает мозгами типичной провинциальной актрисенки. Ты будешь мыслить куда яснее и легко станешь находить ответы на любые вопросы, так что мадам Туссен останется только подавляться! — Он в очередной раз растерянно посмотрел на меня: — «Подавляться», Альф? Так можно сказать?

— Скорее «удивляться».

— Спасибо. Итак, дорогая Келли, знаешь, что мне от тебя нужно в обмен на все эти качества?..

Она, не шевелясь, сидела на диване, слишком смущенная, чтобы поднять на него глаза. Но заслышав его последние слова, встрепенулась, затаила дыхание и пролепетала:

— Ч-что?

— Но это всего лишь одна небольшая услуга!

— В-вы хотите, может быть, чтобы я с-сдела— ла вам какие-то макеты? Или кукол?

— Не совсем. У нас есть некий объем закодированной информации, которую мы никак не можем извлечь. А с вашим опытом работы с миниатюрными объектами и с вашей ТЕПЕРЕШНЕЙ гениальностью вы, вероятно, сможете нам помочь… Видите, этот микрочип поврежден, а нам совершенно необходима содержащаяся в нем информация, так что вы должны постараться его починить.

— Значит, у тебя ничего не вышло? Даже с помощью Шрдлу? — спросил я.

— Нет. Он безнадежен! Это как раз он и повредил чип.

— А где он сейчас?

— Отправился в Библиотеку Конгресса, на ходу декламируя стихи Кольриджа, Мэттью Арнольда, Артура Саймонса, Суинберна, Томаса Элиота, а также швыряясь цитатами из произведений всех известных литературных критиков. Он будет одним из самых больших зануд среди всех известных докторов филологии! — Адам повернулся к Келли: — Так вы попытаетесь помочь нам, дорогая? Это будет нелегко, и у вас может ничего не получиться, но это неважно. Победите вы или проиграете — все равно цена будет вами уплачена! И это будет ваше последнее занятие… э-э-э… миниатюрными делами. Я помогу вам сменить их на что-нибудь… побольше.

— Я попробую, мистер Мазер. — Я с трудом расслышал ее тихий голосок.

— Вам это покажется довольно странным, Кел-ли, — сказал Адам, галантно помогая девушке встать с дивана. — То, что мы просим вас починить, в те годы еще не было даже изобретено. Это такая мини-память с огромным количеством ячеек, в которых хранится всякая информация. Вы внимательно обследуете микрочип и постараетесь найти поврежденные ячейки. А теперь пройдемте вот сюда. — И он повел Келли к Дыре, крикнув мне на ходу: — А тебе. Альф, возможно, кое-что и удалось, но на всякий случай все-таки постучи по дереву!

— Кому какое дело? Я способен оказать достойное сопротивление любому чудовищу — творению этого Калиостро!

— Ах-ха-ха! Ох-хо-хо! Значит, вы с ней окончательно спелись! — И скрытая панелями дверь захлопнулась.

— Это ты ему ультранула, Глория? — спросил я.

— «Ультранула»? Как это?

— Рассказала с помощью ультразвука.

— Нет! — засмеялась она. — Он заметил, как ты переменился, и сам догадался.

— Я переменился?

— Удивительно! Ужасно! Потрясающе!

— А ты?

— Удивительно! Ужасно! Потрясающе!

— Да. Я чувствую себя так, словно обнаружил истоки Нила.

— А я чувствую себя как обнаруженный тобой Нил!

Мы сели. Глория устроилась у меня на коленях, сцепив мои руки у себя на талии и тесно прильнув ко мне.

— Я люблю тебя, люблю, люблю, — шептал я. — Ты моя первая и единственная любовь!

— И ты моя первая. Моя САМАЯ первая!

— Не надо шутить.

— Но это так и есть.

— Может, ты еще и девственницей до меня была?

— Да, была.

— Вот как? А я думал…

Она закрыла мне рот поцелуем. Ее трепещущий раздвоенный язычок скользнул по моим губам… Мы все еще пылали страстью, когда из Дыры появились наконец Адам и Келли. Но мы и не подумали переменить позу, пока Келли не произнесла резковатым, чуть ломким голосом:

— Ну все, дело сделано. Можешь отдавать в проявку. — Мы с Глорией мгновенно разомкнули объятия и уставились на нее.

Она по-прежнему была в своих вельветовых штанишках и старой ковбойке, но внутри у нее теперь отчетливо чувствовалась такая сила, что мне даже стало страшно за судьбу ее матери. Да и всего остального мира тоже.

— Большое спасибо, Мазер, — сказала она. Теперь ее слышно было просто отлично. — Я была полной дурой, тратя время на такое дерьмо, как это ублюдочное лилипутское шоу. Ведь Вторая мировая война только и ждет, когда о ней начнут снимать фильм — документальный сериал!

На студии, принадлежащей компании «Таусер филмс». Я, пожалуй, сделаю три части — война в воздухе, на море и на земле. По часу каждая. Единственная проблема — первичное финансирование. Хотя я думаю, что сумею уговорить Би-би-си предоставить мне кредит и кое-какие скидки. «Годы, которые высекли мир» — неплохое название. Тысячи действующих лиц… Ладно, всем привет. Чао!

И она исчезла.

— Господи Иисусе! Ничего себе — «всем привет!» — Я прямо-таки ошалел.

— Да, недурная перемена! — усмехнулся Адам. — Я даже начинаю гордиться своей меняльной лавкой.

— Она сумела устранить повреждения?

— Угу. И теперь у нас есть отличная основа для создания искусственного интеллекта.

— Но каким «большим Я» ты заменил ее комплекс неполноценности? Запихнул в ее головку мозги и находчивость Сесила Б. Де Милля? [42]

— Нет, Ф.Т. Барнума[43].

— Ничего себе! Тогда вполне возможно, что в список этой «тысячи действующих лиц» будет включено целое слоновье стадо.

— И все слоны будут носить кличку Джумбо [44]!

— Одного я понять не могу, — сказал я. — Ей ведь явно ничего не стоило с помощью одного-единственного желания добраться сюда, так почему же она ждала столько лет?

— Из-за страха, Альф. Это все страх Неведомого. Именно он чаще всего тормозит все сокровенные желания.

ГЛАВА 4. СЕМЕРО ОТЛИЧНО ПОВЕШЕННЫХ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ

Позднее, когда Адам отправился в Олдувайское ущелье [45], чтобы примерно за миллион лет до сегодняшнего дня попытаться отыскать там источник происхождения Коллективного Бессознательного, я спросил Глорию, где здесь главный Рубильник. Я понимал, что здесь просто должна быть какая-нибудь такая штуковина, иначе даже наш Магнетрон, наш великолепный Загадочный Кот вполне мог бы заблудиться в глубинах времени-пространства. Ведь и мы, мошенники, тоже должны иногда отдохнуть, верно?

Глория отодвинула стоявшую в нише изысканную бледно-голубую китайскую вазу, и за ней на стене оказался весьма простой выключатель. Я протянул руку и повернул его. Ничего вроде бы не изменилось… но изменилось все! Постоянное поле сингулярности в одну секунду порождало идеальный «прерыватель Дедекинда» [46], который и давал нам возможность существовать как бы в безвременном пространстве, где можно было бездельничать, есть, пить, заниматься сексом, принимать душ, выманивать у клиентов деньги и снова делать все это без малейшего ущерба для клиентов — ни одному из них не пришлось ждать (да этого попросту и не могло случиться), пока мы пребывали в комнате Глории на самом верху, куда вела чугунная лестница и где по стенам были развешаны все ее прежние кожи.

— Целая галерея Глорий! — заметил я, погладив ближайшую ко мне кожу.

— И, между прочим, постоянно обновляющаяся, — заметила она, — на радость человеку и зверю. Ляг со мной в постель, о Альф тысячи звезд! Разве не ждала я терпеливо там внизу этих мгновений?

— О да! — сказал я, целуя ее снова и снова. Несколько раз Я пытался встать с нашего ложа, но опять падал как подкошенный в ее объятия, погружаясь в глубину ее глаз, и меня приветствовало ее тихое ласковое шипение, похожее на шелест волн какого-то древнего моря… приветствовало и увлекало — куда-то вниз, вниз…

…И мерещились мне чугунные ступени под моими босыми ногами, неясные, далекие, и слабо освещенная комната, которую я миновал и вышел в огромную дверь, ощупью продвигаясь по темным коридорам, где стены были украшены странными произведениями искусства, исполненными сексуальной агрессивности и насилия. Указателями мне служили отметины могучих когтей леопарда, и я старался не отступать от тропы, ведущей меня между «одевающим» и «раздевающим» полями…

…пока не пришел туда, где висели те семеро, колышемые неощутимым ветерком, — на самом деле, кажется, это было первым проблеском в осознании мною реальности, а все остальное… все остальное — лишь отпечатки в памяти первых впечатлений моего посещения этого странного места… Что-то было в этом поле такое… Не знаю, как оно работало, но лучше было туда вообще не входить!

Я сделал еще несколько шагов вперед. Нагнулся, коснулся чего-то и почувствовал смертный холод…

То была его рука. Я крепко ее сжал — не знаю, был ли то художник Пьетро или крестоносец, уверенным я быть никак не мог… — и повернул тело так, чтобы слабый свет впереди меня…

— С-с-с-с! Альф! Что ты здесь делаешь? — Я почувствовал на плече руку Глории. — Ты ходил во сне! Как лунатик! Пойдем скорее отсюда!

Она крепко вцепилась в мое плечо — как и я сам в руку своего повешенного приятеля. Благодаря нашим объединенным усилиям он наконец повернулся так, как нужно…

Я тут же выпустил его руку.

— Что это? Сон? — спросил я в ужасе, когда свет упал повешенному на лицо.

Это было мое лицо! У повешенного, вращавшегося передо мной в бледном свете, было мое лицо!

— Господи, Глория, с какой это стати наш дорогой Котик подвесил на мясной крюк моего двойника?!

— То, что он рассказал тебе об этих людях, чистая правда. Просто вот этот случайно оказался похож на тебя.

Я пробежал чуть дальше, понимая, что теперь вполне смогу еще некоторое время выдержать этот холод, и схватил за ноги следующего. Я резко повернул его, и передо мной вновь оказалось мое собственное лицо! Я перешел к третьему повешенному, перевернул… То же самое! И у четвертого тоже, и у всех остальных… Я упал на колени.

И почувствовал, что она обнимает меня за плечи.

— Все! Что это, Глория?! Он что, коллекционирует покойников, похожих на меня? Или ждет, не стану ли я номером восемь? Может, мне пора бежать отсюда, пока не поздно? Впрочем, разве сбежишь от человека, который может последовать за тобой куда угодно? Что ему нужно? Зачем они здесь?

— Прежде всего мне необходимо вывести тебя из этого поля! — Она крепко подхватила меня под мышки и поставила на ноги. — Пойдем скорее.

— Сперва скажи!

— Я все непременно расскажу тебе, если сейчас ты пойдешь со мной, хорошо?

* * *

— Мне очень жаль, Альф, что ты все это понял сам. Он собирался сказать тебе — когда узнает тебя получше.

— Значит, вы обсуждали мой случай?

— Да-с-с-с.

— И я полагаю, в моем присутствии? Общаясь с помощью ультразвука?

— Да-с-с-с.

— Но что это все-таки такое — то, что я, как ты говоришь, «понял сам»? Я ведь по-прежнему ничего не понимаю!

— То, что ты являешься частью чего-то — и, возможно, очень опасного!

— что воздействует на него и на все это место. Он хотел обследовать тебя, понаблюдать за тобой, узнать, не обозначишь ли ты как-то свои планы относительно нас. Только после этого он мог бы рискнуть поговорить с тобой.

— Рискнуть? Так что же, он меня боится?

— Это так и есть.

— Но извини, он ведь куда умнее, сильнее, старше и мудрее меня — если отвлечься от всей этой чепухи насчет четырех клонов-близнецов — и, возможно, обладает куда более развитой, абсолютно звериной, я бы сказал, хитростью. Возможно к тому же, он еще более безумен, чем я…

— У него нет возможности просто узнать, что именно у тебя на уме. Ведь ты можешь даже оказаться во всем ему равным, но умело это скрывать. Ты можешь также оказаться одним из тех спецнаблюдателей, которые следят за его ростом и развитием… Или же-у тебя могут быть куда более мрачные цели… Вот почему он решил ввести тебя в курс наших дел — а он этого ни для кого другого раньше не делал! Ему просто необходимо было понаблюдать за тобой и попытаться найти разгадку к твоей возможной «легенде».

— И ты ему в этом помогаешь?

— Конечно.

— Ну и как? Узнала что-нибудь, чем стоило бы с ним поделиться?

— Пока нет. Ты меня совершенно сбил с толку! Ты мне кажешься именно тем, кем хотел бы казаться — способным журналистом с высокими и довольно дорогостоящими запросами, который сам себе выбирает задания по плечу, весьма любознательным, легким в общении, неплохо образованным и обладающим несколько абсурдным чувством юмора. Но только нам известно, что за этим, по всей вероятности, таится нечто существенно большее — если только (и только если!) вас действительно не восемь человек!

— Но это место действительно притягивает все сверхъестественное, Глория. А что, если я являюсь частью некой синхронной системы, которая повторяется на протяжении многих лет, обеспечивая тем самым фатальное вовлечение самых разных любознательных парней, которые и внешне на меня похожи?.. Послушай-ка, а ты случайно ни в кого из них не была влюблена прежде?

Она засмеялась.

— Кто знает?.. Возможно, много моих кож назад…

— Или много твоих девственностей назад, да? Мне, например, мысль о том, что я лишь временно удовлетворяю твои эмоциональные и физические потребности, довольно-таки неприятна. Мы, твои многочисленные любовники, похожи на череду важных гостей, по одному проходящих перед хозяйкой дома. Между прочим, такое положение вещей слишком многое раскрывает в нас обоих…

— С-с-с-с. Но это так романтично! Вечно возвращающиеся поклонники…

— …И те, другие, видно, не лучше меня разбирались в особенностях этой вашей Дыры? Что также говорит немало о моей предполагаемой «суперинтеллектуальности».

— Ни о чем это не говорит. Мы еще ничего не знаем, Альф.

— Называй меня просто: Альф Восьмой. Она снова, чуть присвистывая, рассмеялась, продолжая массировать мое правое плечо.

— Альф только один!

— Вот как?

— Вы все — это один и тот же человек!

— Не понимаю.

— Когда несколько наших клиентов уже качались здесь на крюках, Адаму наконец пришло в голову сравнить различные виды их тканей…

— И что?

— Все клетки оказались генетически идентичными! Это клоны. Альф!

— И я тоже клон?

— Да, нам удалось идентифицировать и твой тип. Ты такой же, как они.

— Ты уверена, что я клон?

— С-с-с-с. Ну, я не знаю… Возможно, ты оригинал, а все остальные просто принадлежат к твоей группе поддержки. Или являются твоими разведчиками. Возможно, каждый из них уже сумел извлечь достаточное количество информации, и ты каким-то образом контролировал данный процесс. Возможно, наконец, что теперь ты вполне готов действовать сам…

— Но это же сущая нелепость! Что значит «действовать»? Каким образом? Против кого? Ради чего?

— Откуда мне знать? Возможностей так много… Это место уникально. Оно представляет возможность обрести могущество, знания, осуществить любое свое желание… Однако никто не может сказать, какова твоя конкретная цель.

Я покачал головой:

— Чушь какая!

Она придвинулась ко мне, плавно обвила меня своим гибким телом и сказала:

— Тогда пусть эта загадка так неразгаданной и останется. Возможно, еще появятся и девятый, и десятый, и когда-нибудь все разъяснится. А пока, по-моему, лучше нам прислушаться к голосу плоти. — Ее язычок коснулся моей щеки, и мне этот аргумент показался чрезвычайно убедительным. Вскоре наши тела опять сплелись в тесный узел, который, как мне было совершенно ясно, я уже никогда не сумею развязать без посторонней помощи. И это в значительной степени лишь делало наслаждение еще более острым.

Лишь позднее, уже почти засыпая, я осознал, что они держали все мои чувства и мысли как бы в постоянной осаде, пока я находился в их обществе. Мне хотелось на свободе обдумать эту мысль, однако волны усталости захлестывали меня…

* * *

А когда я проснулся, то в постели оказался один.

Спустившись по лестнице, я вышел в вестибюль. Рубильник, спрятанный в нише за китайской вазой, по-прежнему был в нерабочем положении, и я двинулся к двери, желая узнать, что произошло за это время. Если открывать ее в условиях абсолютного безвременья было довольно-таки рискованно, то, как я полагал, она, в связи с отключением Рубильника, должна оказаться запертой.

Но дверь отворилась.

Небольшой дворик перед крыльцом был окружен стеной густого белого тумана. Я вышел наружу и, озираясь, спустился с крыльца. Был ли то настоящий туман или же некий продукт мыслительной деятельности — не знаю. Такой туман бывает порой в голове, когда мозг сталкивается с неким фундаментальным физическим парадоксом…

Я сделал шаг вперед, не чувствуя ни малейшего холода, хотя был совершенно наг.

— Глория? — окликнул я ее, чувствуя, как приглушенно звучит мой голос. — Ты здесь, моя дорогая змейка?

Ответа не последовало. Я сделал еще шаг, и мне показалось, что мимо практически над самой землей проплывает нечто огромное и темное.

— Глория! — снова позвал я ее. — Давай лучше вернемся в дом!

Я уже собрался это сделать, но тут кто-то схватил меня за лодыжку. Я споткнулся, посмотрел вниз и увидел, что за ногу меня держит чья-то тонкая бледная рука, вынырнувшая откуда-то из кучи тряпья, валявшегося у нашего крыльца.

— Нет! — донесся оттуда чей-то резкий окрик. — Не смеешь ты и шагу сделать, не зная, кто перед тобою!

— Но я просто ищу свою подружку, Глорию… Я думал, может, она сюда пошла…

— Никто не выходил отсюда с тех пор, как это место осквернено тобою было!

— Ну ладно вам! Может, все-таки выпустите мою ногу?

— Я не уверен, не уверен… Ведь ты, меня совсем не зная, мог бы пойти и дальше, верно?

— А что, если пойду?

— Ну, здесь тебе не просто улица, несчастный! — быстро возразил он.

— Тут так просто дальше не пройти! — С этими словами из-под кучи вынырнула вторая рука, в которой оказалась бутылка. Затем оттуда же появилась заросшая волосами голова. Физиономия этого типа была мне совершенно незнакома. Пьяница выжал из бутылки несколько последних капель прямо в свою разверстую пасть, негромко рыгнул и поставил бутылку перед собой на землю. — Прикрой глаза рукой, — велел он, кривя рот. И как раз вовремя.

Какая-то беззвучная и невероятно яркая вспышка рассеяла туман, и я почувствовал мощный поток пронизавшего меня неведомого излучения.

— Какого черта!

— Поток фотонов, — пояснил пьяница. — Мы решили: да будет свет!

— Между прочим, я видел, как тут что-то черное пролетело. Очень низко,

— буркнул я сквозь зубы.

— А, это старый Уроборос кружит.

— Что ты мне сказки рассказываешь!

— Человек — млекопитающее, способное создавать метафоры. В этом и заключается секрет его успеха.

Я поморгал — в глазах у меня вдруг потемнело. А когда это отвратительное ощущение прошло, спросил:

— А ты сам-то кто?

— Уртч.

Рука его казалась тонкой и немощной, однако по-прежнему сжимала мою лодыжку как кандалами.

— Может, все-таки отпустишь меня? По-моему, ты достаточно ясно обозначил свою цель. Однако ты, похоже, слишком много знаешь для обыкновенного старого пропойцы.

— Уличная мудрость, купленная ценой страданий, — заметил он и отпустил мою ногу. — Но если ты признаешь, что кое-чем мне обязан, то ловлю тебя на слове.

— Чего же ты хочешь? — спросил я, наклоняясь и осматривая свою ногу.

— Сходи в дом и принеси мне полную бутылку вина вместо пустой.

— Черт побери, но ты же и сам можешь войти, взять любую бутылку и выпить ее прямо в доме! — сказал я. — Кстати, там будет куда удобнее…

— Нет, это моя улица, и по-настоящему я счастлив только здесь!

— Ну ладно, — согласился я. — Погоди минутку.

В легком фиалкового цвета тумане, заползшем и в дом, я отыскал оплетенную бутылку «Руф-фино Кьянти», откупорил ее и вынес ему.

— «Кьянти» сойдет, Уртч?

— Вполне. — Он протянул руку и взял бутылку. — Как тебя зовут, малыш?

— Альф.

Он сделал добрый глоток и вздохнул.

— А теперь тебе лучше пойти и поискать свою милую. Альф.

— Да, пожалуй. Пожалуй, так будет лучше. — Я закрыл дверь и пошел в глубь дома, к Дыре, испытывая самые дурные предчувствия.

Открыв дверь, я вошел туда, спустился вниз, снова поднялся наверх, и вскоре мне показалось, что я отбрасываю не одну, а куда больше теней. Я прошел довольно далеко, но увидел Глорию, лишь когда оказался там, где висели семеро Аль-фов. Она стояла справа от них и чуть в стороне; руки ее странным образом двигались, словно она управляла неким невидимым устройством…

— Глория, зачем ты сюда вернулась? И что это ты делаешь?

Последовало громкое звяканье — точно поворачивали ключ в замке огромного шкафа. Я подошел ближе.

Глория медленно повернулась ко мне и сказала:

— Ты знаешь, из-за тебя я совершенно выбилась из графика! Вот проснулась и вспомнила, что совершенно пренебрегла некоторыми своими обязанностями…

Я метнулся мимо нее — туда, где только что двигались ее руки. Но ощутил одну лишь пустоту.

— А где же оно? — спросил я. — Где это оборудование?

— Мы держим его в кладовой — в других пространствах. Я вывела то, что мне было нужно, на свою рабочую подстанцию, а когда закончила, вернула на место.

— Но почему — именно сюда?

— Потому что я много об этом думала. — Она мотнула головой в сторону семи повешенных и пояснила: — Мне не давала покоя проблема восьми Альфов!

— Выяснила что-нибудь?

— Нет. А ты сам ничего не хочешь мне поведать?

— Нет.

Она взяла меня за руку и мягко повернула лицом туда, откуда я пришел.

— Что ж, в таком случае мы квиты. — И ее соблазнительное бедро скользнуло по моему бедру.

И снова меня охватила растерянность, но я постарался с ней справиться и сказал:

— Я, между прочим, сперва искал тебя на улице. И возле крыльца встретил одного старого пьяницу, очень интересного. Его зовут Уртч.

— Это невозможно! — покачала она головой.

— И тем не менее он там был. Продемонстрировал мне поток фотонов. И вовремя остановил меня, чтобы я в такой же поток не превратился.

— У тебя, должно быть, галлюцинации, Альф! Там снаружи ничего быть не может.

— Но он был — у самой двери, на крыльце. И я тоже там некоторое время простоял, все туманом любовался. Я абсолютно уверен, что все это было на самом деле.

— Но все же…

Мы как раз выходили из Дыры, и я, схватив ее за руку, решительно направился к входной двери.

— Идем. Я подумал, что мне еще кое-какие вопросы ему задать хотелось бы.

На крыльце никого не было, хотя клочья тумана умудрились просочиться даже в вестибюль. Теперь туман стал таким густым, что практически ничего в нем различить было невозможно.

— Не может быть! Он же был здесь буквально несколько минут назад!

— Уртч. Странное имя.

— Я также видел спину змея Уробороса. Кончиками пальцев правой руки она быстрым спиралевидным движением провела вниз от точки между глазами к подбородку.

— Великий предок! — пробормотала она. — А этот… он что же… сказал что-нибудь особенное?..

— Нет, — отвечал я. — Просто заставил меня стащить у вас бутылку вина и сообщил, что ты на улицу не выходила.

— Интересно… А не мог ли он забраться в дом? — вдруг спросила она, нервно озираясь.

— Не думаю. Я приглашал его зайти и с большими удобствами посидеть и выпить вина, но он отказался, заявив, что предпочитает пить на улице, на СВОЕЙ улице.

Она покачала головой и что-то тихонько прошипела. Потом тщательно заперла входную дверь и принялась обыскивать дом. Я помогал ей — мы искали всюду, кроме самых дальних глубин Дыры.

— Уртч, Уртч, — словно звала она время от времени.

— Так ты все-таки видела его?

— Нет, дело не в этом… Это я так просто… Мы проверили все шкафы и кладовые, осмелившись даже зайти в комнату Адама, — там было на удивление чисто и аккуратно прибрано; комната выглядела почти как монашеская келья. Но Уртч нам так нигде и не попался.

Наконец мы вернулись в комнату Глории и тут же полностью отвлеклись от мыслей об Уртче. Ну а потом я уже не в состоянии был ни о чем думать и что-либо замечать…

— Проснулся? — тихо спросила Глория, медленно скользя вдоль моего правого бока.

— Да. А знаешь, красотка, ты здорово мне подходишь!

Она захихикала. Потом погладила меня по голове и шепнула:

— Взаимно. Ну что, давай включим Рубильник и вернемся в лавку?

— Ни за что! Мы останемся здесь. Не знаю, готов ли я продолжать столь приятные занятия, но ведь можно и просто поговорить, правда? Пусть мое бренное тело отдохнет и само решит, готово ли оно вновь предаться плотским утехам.

— Поговорить? Хорошо. Конечно. Начинай.

— Вот только с чего начинать-то? Здесь столько всяких загадок… №

— Так и должно было быть. Но это всего лишь интеллектуальный мусор — остатки разных несерьезных головоломок, скопившиеся за долгие годы.

— Тогда давай начнем… с этих «долгих лет». Насколько они «долгие»? Ведь лавка существует по крайней мере со времен этрусков, верно?

—Да.

— И Адам прибыл сюда из далекого будущего, чтобы устроить здесь нечто вроде меняльной лавки?

— Да. В точности как он тебе и рассказывал.

— И с тех пор вы живете здесь, двигаясь вдоль нашего вектора времени и заключая самые разнообразные сделки? В течение всей нашей истории?

— Да, это так.

— И Адама его создатели оценивают по тому, насколько хорошо он ведет здесь дела?

— И это верно.

— И его послали сюда, потому что у него невероятно высокий коэффициент умственного развития, а также имеется множество иных, самых разнообразных и невероятных талантов?

— Ну да. И поэтому тоже. — Она медленно переползла через меня.

— Значит, ваш возраст исчисляется столетиями… точнее, тысячелетиями?

— Но мы же тебе говорили!

— Ну да, считается, что вы из двадцать пятого века и отправились назад по временной оси, открыли эту лавку, а теперь направляетесь домой по, так сказать, самой длинной, но весьма живописной дороге.

— Мы не из двадать пятого века.

— Но Адам говорил, что вы прибыли сюда… или, точнее, отправились в древнюю Этрурию… именно из этого времени.

— Это правда. Мы остановились там на обратном пути, чтобы кое-что починить. Тот… корабль, в котором мы живем и работаем, во время полета был поврежден, а двадцать пятый век — самый первый пункт на временной оси, где такой ремонт еще возможен.

— Ах вот как? В таком случае откуда же — точнее, когда же вы в действительности отправились сюда?

— Этого я сказать тебе не могу.

— Почему?

— Я обещала Адаму. Еще когда ты впервые здесь появился.

— Но почему?!

— Из-за тех клонов. Если ты действительно среди них самый главный, это слишком важная информация для тебя.

— И чем же она для меня так важна? Она снова переползла через меня.

— И этого тоже, дорогой Альф, я тебе открыть не могу.

— По-моему, я догадываюсь.

— Нет, не догадываешься.

— Ну и ладно. Расскажи мне лучше о своих генетических корнях.

— Охотно. Я из рода змей. Адам — кошка. Вот и все.

— Похоже, ученым пришлось проделать огромную работу по расщеплению генов, чтобы вывести оба этих вида на уровень человека — по внешности и по уровню умственного развития…

— Согласно старым проектам мы вовсе не должны были обладать таким разумом, как ваш. Скорее предполагалось, что будет развиваться наш собственный разум, со свойственным ему образом мыслей. И он должен был достигнуть весьма высокого уровня…

— Но, очевидно, этот план воплотить в жизнь не удалось?

— Да-с-с-с.

— Но вы способны по-настоящему размножаться? И представляете собой теперь совершенно самостоятельные расы?

—Ода!

— В таком случае к чему же вся эта чехарда с детьми в пробирках? И эта история с Адамом?.. В его изложении она звучала как описание неких первых опытов не сразу удавшегося крупного эксперимента.

— Это так и было. Вернее, есть… И Адам на самом деле является результатом все еще продолжающегося эксперимента по доведению каждой из созданных рас до наивысшего уровня развития. Ученые хотели узнать, как далеко может продвинуться каждый народ и какой из них сможет дать некое особое суперсущество благодаря «четырехкратному клонированию». Правильный термин на языке этрусков звучит примерно как «калейдейон», то есть «прекрасные из пробирки». Или «божественные из пробирки». Если это действительно ваш язык.

— Ну конечно, наш. Земной. А почему ты так говоришь?

Она на мгновение прилегла мне на грудь вся целиком и затихла. Потом вдруг спросила:

— Ты ведь не стал бы лгать мне, правда, Альф? Ты ведь не участвуешь в заговоре против нас?

— Да я в заговорах ни черта не смыслю! И чего ради мне в нем участвовать? Слезь-ка, пожалуйста, а? — Но я уже и сам обнимал ее. — Да если бы я только попробовал, вы бы меня тут же вокруг пальца обвели! Значит, наш Адам — «калейдейон»?

Она покачала головой:

— Так нельзя сказать. «Калейдейон» — это множественное число. ,?(отя всего лишь раз за всю долгую историю этой программы что-то действительно удалось и было создано одно такое существо. Наш Адам.

— Ну хорошо. Пусть будет множественное, — сказал я. — Просто для меня это термин, которым можно его называть. Я и без того знаю, что он необычайно умен и изобретателен.

— Но значение этого термина значительно шире… — начала было она и умолкла.

— Тебе нельзя говорить об этом? — догадался я. Она кивнула. — Я понял. Не расстраивайся, дорогая. — Я стиснул ее в объятиях. — А как они наблюдают за Адамом? Способны ли они оценить, насколько хорошо он справляется со своими обязанностями?

— Мы думаем, что они делают выводы на основе тех разрушений, которые мы вызываем, проходя сквозь время и его историю, — сказала она. — По всей видимости, у них нет возможности наблюдать за самим Адамом непосредственно. Если только ты и твои клоны специально с этой целью ими не засланы…

— Ты это себе окончательно в голову вбила, да? — Я покачал головой.

— Послушай, а не опасно ли то, что он шныряет туда-сюда по временной оси и перекраивает историю по своему вкусу? Так ведь вам в вашем далеком будущем недолго и в тыквы превратиться!

Она рассмеялась и сказала:

— Ну что ты, Вселенной это вреда не причинит. Она достаточно велика и способна вобрать, поглотить и скомпенсировать все. А ваша история — на самом деле всего лишь небольшой эпизод ее существования. И эпизод этот никогда не сможет стать настолько значительным, чтобы повлиять на развитие всей Вселенной. Однако в будущем кто-то, пристально этот эпизод изучая, сможет, видимо, сделать кое-какие догадки насчет того, как развивались «божественные».

— Но это будут всего лишь догадки, да и то весьма, как мне кажется, смутные. Ведь природа данного явления исключительно самобытна.

— Да, это, пожалуй, правда. — И она улыбнулась.

— Значит, я прав?

— Я этого не говорила.

— А тебе и не нужно говорить! Хотя мне и эчень интересно почему?

— А ты подумай.

— Хочешь их обмануть?

— Возможно.

— Ясно! Ты хочешь, чтобы они недооценивали — точнее, оценивали неправильно действия :воего «божественного» Адама, поскольку он сей-[ час готовит что-то такое, что ни в коем случае не 'должно стать им известно, чтобы они были совершенно к этому не подготовлены. Ах, хитрый дьявол!

Улыбка застыла на ее губах.

— Такая догадка достойна скорее народа мангустов или койотов! — сухо заметила она.

— Да ладно тебе! Ты же сама мне подсказала.

Ее язычок защекотал мне ухо.

— Верно. Но все-таки отдельные отвлекающие моменты…

— Слушай, я же не они, правда?

— Кто — «они»?

— Не мангуст, не койот!

— Вспомни, мы ведь уже исследовали ткани твоего тела и можем сказать совершенно определенно: ты самый обыкновеннный человек.

— Рад это слышать.

— А мог бы и огорчиться. Между прочим, оба вида этих существ обладают массой достоинств. У людей многих из них нет и в помине.

— Надеюсь, ты не перестанешь меня из-за этого любить, а? — спросил я, и она вдруг расслабилась и потерлась о мою щеку.

— В отличие от некоторых, я верю в возможность межвидовой любви, — заявила она. — Но я уверена: ты смог бы завоевать мое сердце и будучи койотом! А вот если бы ты был мангустом… Не знаю.

— А какое отражение это могло бы найти в мировой литературе! Два благородных дома — Змеи и Мангуста — заклятые враги, разумеется… Сцена первая: входят прелестная девушка-змея и живой энергичный юноша-мангуст…

— Глория и Альф — две слившиеся звезды! — воскликнула она. — Слушай, мне прямо-таки видится трагическая сцена в гробнице, когда ты насильно открываешь мне рот и пытаешься поранить себе губы моими ядовитыми зубами. И смертельный поцелуй этот длится бесконечно долго, пока аудитория не осознает, что ты лежишь со мною рядом мертвый. А я, проснувшись всего лишь на мгновение позже, подношу руку к губам и сама себя кусаю…

— Так у тебя действительно есть ядовитые зубы? Она засмеялась свистящим смехом, переходящим в шипение.

— Альф! Да ты весь побледнел, дорогой! Позволь же своей милой иметь хоть какие-то секреты, а если тебе следует ее бояться — так бойся же ее!

Ее зубы впились мне в ухо. Я поморщился.

— Я ведь всегда был добр к тебе, не правда ли?

— Пока что да, — сказала она.

— Надеюсь, ты не просто подчиняешься приказу присматривать за мной, а?

— Мы давно уже перешли те границы, что были определены для меня приказом, — заметила она. — Сперва, правда, меня это немного беспокоило… но какого черта! Я же все равно выполняю данное мне поручение — так или иначе. Поцелуй же меня, человечек!

И уже через несколько минут стакан на столике у кровати зазвенел от ее страстных ультразвуковых воплей.

Я сидел в постели, со всех сторон обложенный подушками, и потягивал cappuccino, не имея ни малейшего представления о том, сколько прошло времени.

— Между прочим, — сказал я Глории, — когда я упомянул о змее Уроборосе, ты сделала какой-то странный жест и пробормотала: «Великий предок». С чего бы это?

— У всякого народа свои тотемы, свои боги или богини, — сказала она.

— Покровительница Адама — кошка Баст, египетская богиня радости и веселья. А мы считаем себя потомками — по крайней мере, духовными — этого первопредка. Все началось, насколько я знаю, вместе с зарождением видов и во имя того, чтобы у каждого нового поколения не прерывалось ощущение континуума, непрерывной связи настоящего с прошлым. Так, по крайней мере, принято считать. Однако старинные мифы и легенды успели претерпеть столько всяких изменений и порой так искажены…

— Но ведь каждому из ваших народов, должно быть, понадобились тысячелетия, чтобы оформиться как вид и достигнуть такой численности, чтобы иметь возможность создать и развить собственную культуру. Или я не прав?

— Ну да, конечно! Ты прав. Хотя культуры наши развивались очень быстро после того, как каждому из народов было предоставлено собственное жизненное пространство. Некоторые виды, разумеется, смешивались, а стало быть, пересекались и их жизненные пути. И все же наличие собственного мира, имеющего конкретные границы, очень помогало.

— И все равно — для такого процесса времени требуется немало! Да еще и ваша невероятная продолжительность жизни… Кроме того, ты и сама говоришь, что культуры эти зародились в очень далеком прошлом. Значит, вы явились сюда совсем не из двадцать пятого века?

— Ну конечно!

— Я догадывался! И эта меняльная лавка с ее загадочной способностью исполнять любые желания тоже свидетельствует о невероятно высоком уровне развития, который для меня, например, граничит с магией… И все-таки объясни мне, какова цель столь значительного увеличения числа различных видов? Результатом какой программы явилось происхождение и твоего народа?

— Сперва мы были полезны всего лишь для решения различных конкретных проблем — например, на только что открытых планетах. Затем проявились и многие другие, в значительной степени уникальные, таланты, и нас всюду стали привечать.

— Но сперва, вероятно, возникли серьезные социальные проблемы?

— Возникли. Но вскоре мы обрели равные права со всеми, и нам были пожалованы собственные территории. А затем наши прежние хозяева добились нашего присоединения ко Всегалакти-ческому Союзу в составе общего блока землян.

— Вот это да! И сколько же видов землян туда входят?

— Двадцать восемь. И наши с Адамом народы были одними из первых.

— Название «Всегалактический Союз» для меня звучит как нечто из области фантастики. Во всяком случае, из немыслимо далекого будущего.

— Для нас это далекое прошлое, — молвила она. — Точнее, его часть.

— А каковы были дела в это время у человеческой расы?

— Люди к моменту нашего вступления были в Союзе в отчетливом меньшинстве. И наше присоединение к этому блоку очень им помогло.

— Ну а в тот период, когда ты начала участвовать в эксперименте с Адамом?

— Видишь ли, Альф, к этому времени понятия «человек» уже практически не существовало — интеллект и плоть людей подверглись уже стольким воздействиям… Но если говорить о тех «людях», которые легко могли бы воспроизводить себе подобных, вступая в сексуальную связь с вашими людьми, то их там меньшинство — точнее, несколько меньшинств, и весьма интересных.

— М-да, несколько удручающая картина… Ну а сама-то Земля тогда все еще существовала?

— Вряд ли имеет смысл говорить об этом в отрыве от конктекста. В общем, да, она существовала, хотя и в несколько ином обличье. Земля была чрезвычайно истощена, тем более что многие ее компоненты использовались для создания почвы на других планетах. Позднее, впрочем, она была реконструирована по инициативе группы ностальгирующих политиков. Причем не единожды. Теперь-то я понимаю, что все это делалось во многих отношениях неправильно… Возможно, мы с Адамом сможем как-нибудь взять тебя с собой и показать тебе один из вариантов. Впрочем, ты, возможно, и сам все видел.

— Прекрати свои инсинуации, Глория!

— Но разве нынешняя земная культура способна была бы обеспечить тебя семью клонами? Или с определенной целью отправить их в прошлое?

Я отхлебнул кофе.

— Честно говоря, я об этом как-то не думал, — признался я. — А что, если я просто был чем-то вроде фотомодели при создании всех этих Аль-фов?

— Все равно вряд ли это совершенно не связано с будущим. Весь вопрос в том, с каким именно будущим?

— Есть варианты?

— Ни одного такого, который я бы хотела обсуждать с тобой.

— А какие-нибудь мысли насчет того, как нам разрешить эту проблему, имеются?

— Вот у Адама время освободится, он этим пусть и занимается.

— Расскажи, как ты стала его няней? Она улыбнулась.

— Это же совершенно логично, — сказала она. — Я была наиболее близка ему по типу — когда мой народ создавал нечто подобное «божественным».

— Ax вот как! Действительно разумно. Значит, ты и Адам из разных времен, верно?

Она издала на редкость продолжительное шипение и села совершенно прямо. Глаза ее сверкали, а волосы облаком окутывали лицо и шевелились как бы сами по себе. От нее, казалось, исходил некий жар, но ощущалась не столько высокая температура, сколько непонятное давление на каждую мою нервную клетку. Глорию словно окутало мощнейшее силовое поле. Она как бы постоянно увеличивалась в размерах, нависала надо мной, доминировала в замкнутом пространстве комнаты, заполняя его целиком… Когда же она заговорила, в голосе ее чувствовалась, хотя и в несколько меньшей степени, та неумолимая сила, что была свойственна Адаму-Магнетрону. Ее старые шкуры шевелились и шуршали на стенах. Во рту у нее вдруг стали очень заметны клыки. Раздвоенный язык так и метался меж губами, и я невольно отпрянул от нее, пролив кофе. Она явно была разгневана донельзя.

— Откуда ты об этом узнал? Ведь ты клянешься, что ничего о данном деле не знаешь?

— Спокойнее, детка! — вскричал я. — Спокойнее! Всего лишь обыкновенная журналистская смекалка. Ты же сама сказала, что создать «божественных» чертовски трудно, что на это ушли столетия, — а значит, просто статистически невозможно, чтобы вы были примерно ровесниками!

— Ты прав, — сказала она и буквально на глазах стала уменьшаться. — Я погорячилась. — Она погладила меня по щеке. Итак, самое страшное бьыо позади, и я тоже осмелился ее погладить.

— С-с-с-с, — сказал я.

— С-с-с, — поправила она. — Но твое произношение становится все лучше и лучше.

— С-с-с, — послушно повторил я и, извиваясь, подполз к ней. Ну, и она тут же, конечно, растаяла!

В очередной раз проснувшись — я то и дело буквально проваливался в сон, — я вдруг обнаружил, что стою рядом с Глорией на кухне. Она укладывала еду в корзинку для пикника.

— Тенистая роща у ручья? Заветная каменная скамья? — спросил я.

— Совершенно верно, — откликнулась она.

— И Выключатель трогать не будешь?

— Не буду, — ответила она, укладывая в корзину салфетки и скатерку в тон. — Ну вот, все готово.

Я поднял корзину:

— Тогда веди.

Она повернулась и повела меня через прихожую к задней двери. Я не отставал.

— Что-то я не припомню, был ли здесь лесной питомник, — удивился я и вспомнил, как мы искали Уртча.

Она тихонько засмеялась и остановилась перед незнакомой калиткой. Когда мы вошли в нее, то перед нами открылся небольшой двор, заваленный грудами всякого хлама. Заперев за собог калитку, Глория повернулась ко мне. Мы сдела ли еще шаг, и двор сразу же исчез, сменившись бескрайним зеленым полем. Цвели цветы, вдали! виднелись какие-то холмы, а прямо перед нами' и чуть левее тянулась цепочка деревьев — там,, должно быть, была речка или ручей. Среди деревьев порхали птицы. Мы подошли ближе, и я услышал тихое бормотание бегущей воды.

— Виртуальная действительность во плоти, — молвил я. — Отличный трюк!

— Здесь можно устанавливать различные уровни реальности, — сказала она. — Можно даже сделать действительность более реальной, чем та что вокруг тебя. Стоит только захотеть. Я обыч но называю это помещение просто «многоцеле вой отсек».

— Более реальной, чем реальная действительность? Что ж, неплохо было бы попробовать! — И я принялся помогать ей распаковывать корзинку. — Ну, и насколько все это реально — вот сейчас?

— Если бы ты вдруг вознамерился свалиться в ручей, то запросто мог бы в нем утонуть, — ответила она.

— А для чего еще вы используете этот отсек, кроме пикников?

— Я же сказала: он имеет многоцелевое назначение.

— Это я понял. А что он может конкретно? Покажи.

— Пожалуйста.

Она посмотрела куда-то мимо меня, на дальний край поля, где вздымались невысокие горы. И вдруг сельский пейзаж исчез.

Мы оказались в каком-то очень странном месте, освещенном сероватым рассеянным светом. Куда ни посмотри — всюду виднелись сплетения разноцветных трубок, внутри которых проплывали желтые светящиеся шары, скапливавшиеся в местах соединений и выстраивавшиеся в очередь.

— Похоже на какую-то огромную схему… — неуверенно предположил я. — Только исключительно сложную. Может быть, это внутренность какого-то микропроцессора?

— Нет, я полагаю, это его далекие предки. Кончиком пальца Глория нарисовала в воздухе маленький прямоугольник, и он повис прямо перед нею, испуская яркое металлическое сияние. Его поверхность была вся покрыта какими-то цифрами или буквами неведомого мне алфавита. Затем Глория коснулась маленького красного пятнышка в правом углу прямоугольного предмета, и символы на его поверхности стали меняться — в зависимости от того, какое движение совершала ее рука. При этом все вокруг нас тоже менялось, формы как бы перетекали одна в Другую. Наконец Глория взяла прямоугольный предмет рукой и опустила его куда-то вниз. Все символы тут же исчезли. И все вокруг нас — тоже. Я решил не выдавать своего изумления — стиснул зубы, сжал кулаки и стал ждать. В конце концов движение вокруг нас замедлилось, потом совсем прекратилось. И я увидел перед собой совсем иную схему.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала она. — Назови любой из цветов радуги, простой или сложный.

— Зеленый, — сказал я.

— Хорошо. Это и будет цвет его стен и шпилей.

— Кого это «его»?

— Города, — ответила она.

И руки ее задвигались, как бы проникнув внутрь этих трубок и странным образом «подталкивая» сверкающие шары, скапливавшиеся на стыках. Глория без конца создавала также новые трубки и соединительные узлы — словно лепила их из теста — и направляла некоторые из шаров по этим созданным ею новым путям.

— Что это такое? — спросил я. — Что это за шары?

— Ты бы скорее всего назвал их электронами, — отвечала она, извлекая один и сунув его мне. Он почти ничего не весил, не был ни горяч, ни холоден и был упруг, как теннисный мяч.

Я вернул ей шар и спросил:

— А что ты, собственно, делаешь?

— Придаю семени нужную форму, — сказала она. — Я выбрала именно эту, потому что когда-то уже работала с такой моделью и еще помню некоторые простые способы, с помощью которых можно обойтись наименьшим количеством ходов.

Я покачал головой.

— Это всего лишь обман? Или все-таки что-то стоящее? — пробормотал я.

— И того и другого понемножку, но в целом — ни то ни другое. Мы можем воспользоваться этим по своему усмотрению. И когда этого захочется нам самим. Здесь у нас, помимо всего прочего, центр дизайна и изготовления продукции. В общем, многоцелевой отсек, я же говорила.

— Значит, ты просто воспользовалась некой уже существующей моделью дизайна?

— Ну да.

— И что из этого получится?

— Те самые штуки, о которых ты говорил…

— Микропроцессоры?

— Угу. Точнее, целый комплекс, состоящий из миллиардов таких процессоров, в котором каждый из них служит конкретной цели. Представь себе некий набор микроопераций, служащих для созидания еще большего количества микропроцессоров. Представь себе мастер-программу, которая их включает и выключает, заставляя работать в различном режиме и в зависимости от твоих потребностей. А теперь представь, что имеешь доступ к запасам сырья, необходимого, чтобы воплотить заданную программу в жизнь.

Я засмеялся.

— Звучит как расшифровка некоего генетического кода… Но поскольку ты сказала «город», то должен появиться неорганический артефакт, верно?

Она кивнула, подняла руку и снова извлекла из ниоткуда тот же прямоугольный предмет. На сей раз она нажала в определенной последовательности на несколько разноцветных кнопок, видневшихся на его поверхности, и прямоугольный предмет тут же сам собой распался, превратившись в яркое пятно, удивительно яркое в этом мрачноватом месте, освещенном серым рассеянным светом.

— Ты прав, — сказала она и как бы «подняла» с земли золотистое пятнышко. Распрямляясь, она легко коснулась моего правого кулака — руки мои, оказывается, все еще были сжаты в кулаки, хотя сам я этого совершенно не замечал. — Разожми, — велела мне она.

Я разжал кулак, и Глория положила мне на ладонь крошечное семечко.

— Не потеряй! — предупредила она. И я бережно сжал семечко в ладони. Глория взяла меня за руку и сказала: ~ А теперь иди вон туда.

Мы сделали несколько шагов по каменистой тропе, внезапно появившейся у нас под ногами. Над головой синело небо, в спину нам светило яркое солнце. Оглянувшись назад, я увидел внизу, под нами, ярко-зеленую равнину и примерно в полумиле от нас, на склоне пологого холма, цепочку деревьев.

— Это что ж там, наша лужайка для пикника? — спросил я.

—Да.

— Надеюсь, виртуальные муравьи не сожрут наши бутерброды? Если муравьи здесь такие же настоящие, как твоя скатерка…

— Выбирай место, — сказала она.

— Ты хочешь прилечь?

— Нет. Я хочу, чтобы ты опустил свое семя в землю.

— По этому поводу существует одно библейское предписание…

— Я имею в виду семя дизайна. Ты можешь посадить его где хочешь. Можешь даже просто бросить его на землю в каком-нибудь подходящем местечке.

— 0'кей. — Я опустился на колени, разгреб землю, положил в ямку семя и засыпал его землей. — Ну, что теперь?

— Все. Больше ничего не требуется. Я встал.

— А дальше что будет?

— Вернемся назад и позавтракаем на траве. И мы, взявшись за руки, побрели назад.

* * *

С нашей лужайки не был виден тот каменистый склон, на котором я посадил это «семя». В том направлении вообще ничего не происходило — по крайней мере, в течение получаса, — так что я практически забыл о «зеленом городе».

— Ну что, вино откупорить?

— Да, было бы неплохо.

И тут вдруг — не успел я и глазом моргнуть! — склоны далекого холма совершенно переменили свои плавные очертания.

— Черт побери! — вырвалось у меня.

— Давай я попробую, хочешь? — Глория протянула руку, желая взять у меня бутылку.

— Не в бутылке дело! Там, на холме, что-то происходит!

— Ах да! В первый раз это зрелище кажется действительно несколько необычным.

Прерывистая линия, пробиваясь сквозь холм, все время вытягивалась, росла в высоту, превращаясь в стены…

Мне наконец удалось открыть бутылку, и я наполнил наши стаканы.

Скорость, с которой рос город, все увеличивалась. Теперь он рос ввысь куда быстрее, чем опускалась вниз вершина самого холма. Вскоре его башни стали уже хорошо видны; они становились все выше и как бы покачивались, утолщаясь и продолжая расти.

— Теперь, видимо, происходит виртуальное прочтение заложенной в «семени» программы? — спросил я.

Глория отпила вина, подумала и посмотрела на меня:

— Это может быть все, что угодно, дорогой Альф; все, что я захочу; все, что мне придет в голову. Вспомни: ведь реальность состоит из множества множеств. Ее можно даже вывернуть наизнанку — и заставить город вновь превратиться в семя.

— Между прочим, города по большей части так и поступают. Только это относится скорее к характеристике их обитателей, а не самих городов.

Солнечные лучи сверкали на шпилях, которые уже приобрели отчетливо зеленоватый оттенок.

— Так можно за один день построить целый мир, причем вполне пригодный для житья, — сказала Глория.

— Спорить готов, у тебя есть и другие «семена», которые способны ошеломить любого! — заметил я.

— Да, есть. Но у всего этого есть и отрицательная сторона. Конечно, это грандиозное зрелище — когда видишь всю поверхность планеты, купающуюся в море красок — превосходящих друг друга яркостью, гаснущих, вспыхивающих, смешивающихся…

— И разве бывает у этого конец?

— Однажды я видела полностью оформленный мир. Каждое пятнышко земли было занято. Но жить там не мог никто! Слишком много было посеяно вражды. Да и ресурсы самой планеты были полностью исчерпаны.

— И целый мир… пропал даром?

— Ну, не совсем. Эту проблему решили в другом месте — я уж не помню, то ли с помощью войны, то ли с помощью денег, — и победитель вернулся, разрушил все до основания, добрался до истоков и начал все с самого начала, но уже не с таким размахом. Правда, потом там потребовались немалые усилия по оформлению ландшафтов…

Я налил еще вина, продолжая наблюдать за растущим городом.

— А если это «семя» посадить где-нибудь на поверхности Земли? Оно тоже превратится в город?

— Конечно.

— Но ведь здесь множественная реальность, и, должно быть, ее невозможно просто взять и уничтожить, а потом снова сунуть на прежнее место, когда наш пикник закончится?

— Верно.

— Нет, уровнем вашей технологии можно только восхищаться! — сказал я.

— Это же чудо, что мы с тобой вообще можем вот так разговаривать!

— У меня есть существенное преимущество: я прожила всю вашу историю насквозь.

— Это правда, и к тому же ты знаешь, куда мы идем.

— Только в общих чертах. Будущее отнюдь не так уж неизменно — я ведь уже пыталась это объяснить тебе.

— Неужели ты собираешься снова тащить все это с собой в такую даль?

— Мы ведь уже один раз проделали весь этот путь, правда?

— Но ты сама говорила, что даже Земли там практически существовать не будет.

— Ну, это, конечно, так. Но даже и в этом случае путь перед нами открывается очень и очень неблизкий.

— Вы ведь что-то ищете здесь, верно? Пытаетесь уловить некое событие во времени и пространстве, насчет которого не испытываете уверенности… или ищете некий поворотный момент… Должно быть, это с теорией вероятности как-то связано, да?

— На какой из твоих вопросов мне ответить в первую очередь? Да, здесь есть некий элемент вероятности — как, впрочем, и во всем на свете. Кто знает, что мы можем найти? Ведь именно природа зверя определяет его положение в окружающей природе.

Я снова наполнил наши стаканы.

— И ты по-прежнему ни о чем никогда не проговоришься, верно. Медуза?

Она придвинула свою руку к моей, наши пальцы переплелись, и мы молча стали смотреть, как растет у нас на глазах изумрудный город.

ГЛАВА 5. МОЗГИ И МАРЦИПАНЫ

Наконец изумрудный город несколько замедлил свой рост. А потом и вовсе замер. Я даже в ладоши похлопал.

— Здорово строишь, детка!

Глория чокнулась со мной, и мы прикончили бутылку.

Потом она встала и кивнула головой в сторону только что выросшего города, приглашая меня последовать за ней.

— Сперва, разумеется, посмотрим башню? -спросила она.

— Еще бы! — И мы, взявшись за руки, двину лись к городу, распевая на ходу «Ку-ку, ку-ку, мы идем к волшебнику». ,

— Так ты говоришь, что пишешь для какого-то американского журнала? — спросила она, чуть задыхаясь на ходу.

— Я не только говорю. Я действительно пишу.

— Значит, как только ты соберешь достаточно материала, то сразу отправишься домой?

— Ну ты пораскинь мозгами-то! — рассердился я. — У меня ведь даже ни одного подходящего сюжета до сих пор нет! Никто ведь моим россказням не поверит. И сейчас мне просто хочется еще побыть здесь. С тобой.

— Мне очень приятно это слышать, Альф, — сказала она серьезно и, не выпуская моей руки, вошла в ворота изумрудного города.

Мы бродили по улицам и галереям; мы стояли на мосту, высокой аркой взлетевшем над оживленными магистралями города; мы смотрели из окон уютных квартир… Двигаясь, подобно зеленым мыслям в зеленом мозгу, мы исследовали туннели и парки города, его площади и торговые ряды. Здесь не было ни души. Слышны были лишь наши голоса и шаги. Да еще слабое поскрипывание все еще растущих новых структур и зданий. ; И вот, в очередной раз ступив под очередную арку, я понял: сейчас справа от меня возникнет опасность, какова бы она ни была. А Глория в этот | момент была от меня слева.

Я перенес всю тяжесть тела на правую ногу, а левую занес назад, чтобы удобнее было поворачиваться в случае необходимости.

Вдруг справа от меня из-за угла вышли два человека, и тот, что был ближе, замахнулся на меня кулаком, а второй набросился на Глорию. Следом за ними показался и третий. Я тут же врезал левой ногой тому мерзавцу, который на меня замахнулся, и испытал отчетливое удовлетворение, когда его гнусная физиономия скривилась от боли. Потом я со всей силы ударил его левым кулаком

— прямо костяшками пальцев — точнехонько в правый висок. Он начал было падать, но я его подхватил, слегка развернул и швырнул на того, кто угрожал Глории.

Затем, завершая поворот влево всем телом, я упал на левое колено, выбросил вверх правую руку, чуть не попав при этом себе в левое ухо, и сразу же выпрямился и вскочил, правым локтем заехав второму мерзавцу в низ живота.

Потом я очень медленно поднимался, а он так же медленно сгибался вперед, и моя левая рука размеренно поднималась и опускалась, нанося ему удары по затылку, по шее. И снова я весь свой вес старался вложить в эти удары.

Когда упал и этот, я отступил влево и споткнулся о его приятеля — это был тот самый тип, которого я сбил с ног, швырнув в него тело первого из бандитов. Лежавший на земле тип попытался лягнуть меня и даже замахнулся было кулаком, но я ловко избежал удара ногой, а по кулаку ему врезал носком туфли. При этом я чуть не упал, так что пришлось даже опереться о плечо поверженного врага.

Я хотел заодно ткнуть его пальцами правой руки в глаза, но он успел перехватить меня за запястье. Тогда я левой рукой, которой прежде опирался о его плечо, ухватил его за ухо, яростно его выкрутил, дернул резким движением и оторвал напрочь.

Он дико вскрикнул и выпустил мою правую руку. Я, снова опершись о его плечо, восстановил равновесие и опять попытался ткнуть его пальцами в глаза. Когда мне это удалось и он упал на землю, я ударил его правым локтем прямо в солнечное сплетение. Его от боли так и подкинуло вверх — теперь он оказался отличной мишенью для удара, который и сокрушил ему гортань.

Я поднялся, все еще возбужденный схваткой, но вокруг больше никого из нападавших не осталось. Отряхивая землю с колен, я заметил, как Глория быстро сплюнула куда-то в сторону. При этом ее раздвоенный язык нервно метнулся, а нижняя челюсть, странно щелкнув, встала на место.

— Избавляешься от лишнего яда? — спросил я. Она пожала плечами и улыбнулась.

— Рефлекс. А ты здорово дерешься. Альф!

— Вырос в суровых условиях, — сказал я.

— Так в суровых условиях не дерутся, Альф. Это техника убийцы. И ты ею отлично владеешь. Между прочим, ты воспользовался ею без колебаний. Те семь клонов тоже имели репутацию смертельно опасных воинов… Даже Пьетро, художник, слыл известным скандалистом — он частенько слонялся по улицам вместе с этим Челвини.

Я указал на лежавших:

— Интересно, кто эти парни и почему, как ты думаешь, они на нас напали?

Но я не успел договорить: бандиты исчезли, зчно промелькнувшие кадры на экране.

— Они, в общем-то, никто, — отвечала она. — их послали сюда из отдела кадров — ну, или из центра по управлению множественной реальностью. Я передала им свою просьбу с помощью ультразвука еще по дороге сюда.

— Так это была проверка! Но ты же могла просто спросить меня, — сказал я. — Я бы тебе тут же все распрекрасненько рассказал. А может, даже и потренировался бы немного — на предмет самообороны.

— Все это были приемы нападения, Альф.

— Ну, это во мне заложено генетически, — сказал я. — Спасибо за экскурсию по городу. Или ты еще что-нибудь показать хочешь?

— Не сердись, — сказала она и взяла меня за руку. — Такой возможностью было грех не воспользоваться. И главное — реальной опасности никакой! Можно я теперь покажу тебе остальной город? Там есть одна очаровательная квартирка-в самой высокой башне — и с такой дивной спальней… А какой вид оттуда открывается!..

— И больше никаких сюрпризов?

— Только приятные, — пообещала она.

* * *

И свое слово сдержала. А потом мы еще долго лежали в сладострастной дремоте и смотрели из огромного окна в башне, как меркнет день над созданным нами пустынным городом. Почти мистическое чувство удовлетворенности собой и удивительно приятной пресыщенности постепенно овладевало мною, пока я следил за все удлинявшейся заостренной тенью шпиля.

— Хссссс, — заметил я.

— Хсссс,'— откликнулась она.

— Хс-хссс.

— Хсс. Спасибо.

— Ты здесь даже смену дня и ночи предусмотрела!

— Да. Постаралась — для большего правдоподобия.

Я потянулся. Глория села в постели.

— Не пойти ли нам погулять под этими звездами? Или, может, лучше вернемся в нашу рощу? — предложил я.

— Хс… Черт! — сказала она. — Звезды!.. О них я совсем забыла! Извини. — Она подняла руку и указательным пальцем ткнула куда-то в небо. Там, в глубине, сразу вспыхнуло яркое пятно света. — Ну вот, — успокоилась Глория, — уже кое-что. Придется немножко задержаться — мне нужно еще немного собрать.

Она потянулась за одеждой. Я тоже стал одеваться. Наши обнаженные тела заливал красноватый свет появлявшихся в небесах звезд.

Через несколько минут, обнявшись, мы вошли в лифт и понеслись вниз. Мы уже выходили из города, когда Глория сделала какое-то легкое движение рукой, и на восточном крае неба вспыхнуло яркое созвездие.

— Эти созвездия фигурируют в самых ранних проявлениях народного творчества, — сказала она. — Некоторые антропологи утверждают:

первые мифы, связанные с надеждами, страхами и идеалами древних людей, посвящены определенным созвездиям. А впрочем, может, наоборот? Неважно. Религия, философия, авантюрные и любовные романы — все это самым тесным образом связано с очертаниями небесных созвездий. — Она снова махнула рукой, и в небе появился ковш Большой Медведицы.

— А как трактуется в религии, философии и романах символ ковша? — спросил я.

Она остановилась и подняла голову к сиявшей в небесах Большой Медведице. Потом самым очаровательным образом наморщила носик и спросила:

— Тебе интересен сам принцип или частные случаи?

— Извини, я не понимаю…

— Если ты имеешь в виду все вместе — религию, философию, романы, — так смотри! — И она ткнула пальцем в сторону западного горизонта, над которым появилось вдруг созвездие, которого я там никогда раньше не видел,

— оно было похоже на длинную змею, изогнувшуюся восьмеркой, и сверкало россыпью разноцветных самоцветов.

— Бог мой! Какая красота! — воскликнул я.

— Это Уроборос. С моей родной планеты — Серпены — он хорошо виден. А вот Божья Паутинка — из Арахны V. — Глория показала на созвездие, мерцавшее у северо-восточного края неба и очень напоминавшее настоящую паучью сеть. — А это Отраженный Лик. — Она как бы «оттолкнула» Большую Медведицу в сторонку и «подвесила» на ее место ослепительно сверкавшее скопление звезд, очертаниями смутно напоминавшее человеческое лицо, точнее

— некий абстрактный божественный лик.

Мы двинулись дальше, продолжая беседовать о жизни, космологии, этике и прочих извечных тонких материях, и Глория на ходу все время что-то изменяла в небесах, то и дело объявляя: «А вот Палец Ману!», или: «Это называется „Материнское Древо"“, или: „А это — Небесная Карета“.

Так, весьма старательно, надо сказать, она постепенно воссоздавала для меня картину своих небес, чтобы на примере некоторых тамошних созвездий продемонстрировать мне сложнейшие комплексы психологических, антропологических и анимистически-философских воззрений, сходных, должно быть, с воззрениями и моих далеких и примитивных предков, когда у них оставалось время, чтобы поднять очи горе. Рассказы Глории о созвездиях ее мира были изящны и исполнены глубокого смысла.

На лужайке у ручья мы собрали свои пожитки. Пора было покинуть только что созданный Глорией мир. По-моему, за это время мы стали мудрее, и я был очень доволен тем, что наши отношения с чисто физических перешли на более высокий интеллектуальный уровень. Мы вдоволь наговорились и поэкспериментировали с мыслительными способностями друг друга, выказав поразительное единодушие и полное согласие в том, что касается важнейших жизненных ценностей и основ философии.

У выхода из этой реальности в другую я пожелал здешней ночи спокойных сновидений.

Оказавшись снова у нас на кухне и прихлебывая кофе, я анализировал сложившуюся ситуацию: если верить тому, в чем они оба пытались меня убедить, то я действительно клон, идентичный тем семерым, что висят на мясных крюках в проклятой Дыре. Кроме того, я каким-то невероятным образом оказываюсь… пришельцем из далекого будущего! Вероятно, это и явилось причиной того, что Адам сделал меня своим помощником — ему хотелось иметь возможность за мной присматривать. А Медуза, то есть моя дорогая Глория, скорее всего сознательно постаралась меня соблазнить, чтобы быстренько получить всю необходимую информацию. Только теперь все стало по-другому. По-настоящему. Теперь мы испытывали друг к другу самое искреннее расположение, хотя она, разумеется, уже успела выведать у меня все, что хотела узнать…

Пришлось признать, что я в последнее время недостаточно заботился о самозащите. Да, собственно, необходимости в этом не возникало ни разу в течение нескольких последних лет. Но неужели я научился всем этим приемам на улице по соседству? Да и в Университете Брауна я тоже вряд ли мог научиться так драться…

Глория в противоположном углу кухни готовила себе что-то национальное, желая немного перекусить. Видеть, что именно она готовит, у меня, честно говоря, не было ни малейшего желания.

— Послушай, Глория, — обратился я к ней, — мне бы тоже хотелось выяснить об этих клонах абсолютно все, и учти, мне этого хочется не меньше, чем тебе. И вот какой план я предлагаю.

— Я тебя слушаю, — откликнулась она.

— Сейчас я допью кофе, включу Рубильник и пожелаю оказаться в своем кабинете, в редакции журнала «Ригодон». В Нью-Йорке.

— Но редакция, возможно, еще закрыта… Трудно сказать, какое сейчас в Нью-Йорке время суток. Я пожал плечами.

— Ну и что? Если будет закрыто, я поеду домой и оттуда позвоню своему шефу, Джерому Ига-ну. Вряд ли это простое совпадение — то, что мне дали задание отправиться именно туда, где повсюду развешаны мои клоны! — Я показал в сторону Дыры. — И я твердо намерен выяснить, как все это произошло или кто все это подстроил. И как это я могу одновременно быть представителем сразу двух совершенно различных народов.

— А если ты сможешь это узнать?

— Тогда я вернусь и все расскажу тебе. И мы попробуем сообща решить, что нам со всем этим делать.

— А что, если тебе там просто напомнят о твоей легенде и необходимости следовать ей? Тогда уж точно после твоего возвращения нам друзьями больше не быть!

— Даже если предположить, что такое возможно, все равно заранее никак нельзя узнать, что это так и будет.

Она покачала головой; все тело ее ходило волнами.

— В таком случае ты отправишься вместе со мной и сама узнаешь все то, что мне уже известно, — сказал я ей.

Она попробовала то, что было у нее на сковородке, улыбнулась и переложила жаркое на тарелку.

— А если я узнаю о тебе нечто ужасное? Мне что же, тогда убить тебя?

— спросила она. Я засмеялся, хотя и несколько натянуто.

— Все мы делаем то, что делать обязаны, — сказал я. — Но иногда мы обязаны и доверять другим, не правда ли?

Она отрезала кусочек жаркого и сунула в рот.

— Хорошо, — сказала она. — Я пойду с тобой. Мы оба засмеялись. Глядя, как поблескивают ее острые зубки, я продолжал пить кофе.

Заглянув в вестибюле в зеркало, я увидел, что выгляжу вполне прилично и на редкость отдохнувшим. Я включил Рубильник в нише, подошел к двери и широко распахнул ее. Над этрусским форумом уже протянулись вечерние тени.

— В Нью-Йорке сейчас утро, — сказал я. — Самое подходящее время.

И тут мое внимание привлекла винная бутылка, которая валялась там, где в прошлый раз была груда тряпья. Я наклонился, поднял ее и стал рассматривать, медленно поворачивая.

— Странная форма, — заметила Глория. Я протянул бутылку ей.

— Классическая «бутыль Кляйна"[47], — сказал я. — Воплощение некоего зрительного образа, который некогда был так описан Айзеком Азимовым: вообразите гуся, который изогнул шею вперед и копается в перьях где-то у себя на груди, при этом как бы проедая себя насквозь; через некоторое время его голова выныривает наконец из анального отверстия, и гусь широко раскрывает свой клюв. Все. Quietus. Идеально завершенная форма. Вот как это делается.

— Забавное описание, — сказала Глория, ставя бутылку на столик в прихожей, пока я запирал дверь. — А это та самая, что ты дал Уртчу?

— Да. «Руффино».

Она кивнула и взяла меня за руку.

— Ну что ж, одно из типичных «обращений» Вселенной к человеку. Возьмешь меня с собой в Нью-Йорк, Альф?

— Конечно, дорогая.

Я поправил галстук, мысленно представил себе свой кабинет на Манхэттене и пожелал немедленно там оказаться.

Через несколько секунд мы с Глорией уже стояли там. Я быстро огляделся. По-моему, все было так же, как прежде.

— По всей вероятности, за время отсутствия меня не уволили, — пробормотал я и прошел туда, где обычно сидели остальные сотрудники.

Но в офисе отчего-то было пусто, хотя, если судить по висевшим на стене редакции часам, должна была бы царить суета. Я подошел к одному из столов и глянул на перекидной календарь.

— Воскресенье! — провозгласил я. — Вот что значит выбиться из колеи. Впрочем, это легко поправить. Давай пожелаем сперва отправиться назад, а потом — снова сюда, но двумя днями раньше или же, наоборот, на один день позже…

— Нет! — решительно заявила она. — Нехорошо играть со Временем в игры, которые так или иначе затрагивают сущность.

— Это у вас, в будущем, предрассудки такие?

— Это не предрассудки. Все гораздо серьезнее. Просто мы имеем представление о той власти, которую Время имеет над нами.

— 0'кей. Не будем с ним играть. Я только схожу к себе и позвоню Джерри.

Я вернулся в свой кабинет, взял трубку городского телефона и набрал номер Джерри.

— Привет, — сказал я. — Это Альф.

— Ты где?

— Здесь, в городе. В редакции.

— Ну что, хороший материал получился? Или ты еще отписываешься?

— Нет, материала пока никакого не получилось, но есть масса интересных фактов. А вернулся я, чтобы взять кое-что из нужных вещей. Хотелось, правда, задать тебе кое-какие вопросы насчет этого задания…

Последовало молчание. Затем он спросил:

— Например?

— Ну, например, как получилось, что этот материал понадобился именно сейчас? И почему я должен…

— Альф, поезжай домой.

— Но…

— Просто поезжай домой и жди. Он повесил трубку.

— Так. Встречаемся у меня дома, — сказал я Глории. — Как мне лучше поступить: сперва переметнуться в Рим, а потом пожелать оказаться в своей квартире… разумеется, если это не игра со Временем? Или лучше…

— Лучше возьми такси, — посоветовала она. Ворча, я повел ее по редакции к выходу. Мог ли я строить какие-то заговоры, если отлично помнил, что работаю здесь ужасно давно?

Мы вышли на улицу и прошли пару кварталов, прежде чем нам удалось обнаружить такси. Оказалось, что пребывание в Дыре чрезвычайно портит характер: там слишком легко избаловаться.

Дома все было по-прежнему и даже относительно чисто — женщина, которая у меня убирает, приходила как раз в тот день, когда я был здесь в последний раз. Я показал Глории гостиную, столовую, кухню и свою любимую берлогу, то есть спальню. Там она уставилась на мое поистине королевское ложе и промолвила:

— Нам, безусловно, стоило бы кое-чем заняться, прежде чем отправляться назад.

— Это верно, — согласился я. — Да и стыдно было бы не…

И тут как раз позвонила консьержка. Я снял трубку.

— Альф у телефона, — сказал я.

— К вам пришел мистер Иган.

— Хорошо. Пусть поднимается. Мне вдруг ужасно захотелось в туалет. Мой мочевой пузырь готов был лопнуть.

— Извини, Глория, — сказал я. — Я на минутку.

Но стоило мне зажечь в ванной свет и закрыть за собой дверь, как я понял, что минуткой тут не обойтись. Дело в том, что мне ужасно мешало собственное отражение в зеркале! Оно СМОТРЕЛО на меня, а потом и ЗАГОВОРИЛО со мною.

— Альф, — сказало оно мне, — можешь мне не отвечать. Просто слушай. Я одна из твоих более ранних сущностей, а в зеркале — всего лишь некий постгипнотический образ. Он возник только потому, что ты работаешь над материалом про этого менялу душ, вернулся исключительно за информацией по поводу этого твоего задания и уже знаешь, что твой шеф едет сюда, чтобы с тобой встретиться. Именно поэтому и возник позыв в твоем мочевом пузыре. Все остальное зависит от твоего теперешнего окружения. Ты должен помнить, что меня зовут Пол Йенсен — то есть это тебя звали Пол Йенсен. Это само собой разъяснится уже через несколько минут. Мне пришлось выстроить несколько десятилетий по временной оси вперед и назад, чтобы добиться этой встречи. Остальное тебе станет ясно позднее. Задай Джерри все вопросы, которые хотел, а затем попроси его тщательно обследовать твою комнату — он ведь, кажется, умеет искать воду с помощью ивового прутика? Это очень важно! Мы здесь спрятали…

В дверь ванной постучали.

— Да? — откликнулся я.

— По-моему, там пришел твой шеф, — сказала Глория из-за двери.

— Погоди минутку. Не впускай его, — велел я ей. — Сперва подойди к низенькому комоду в изножье кровати, открой третий ящик снизу и достань мне оттуда чистые трусы.

— Хорошо.

Постгипнотическое явление в зеркале явно не намерено было никак облегчать болезненные позывы, возникавшие в моем мочевом пузыре, и тот решил позаботиться о себе сам. Я этого даже и не заметил, пока Глория не постучала в дверь.

В будущем придется учесть подобную особенность моего организма. И очень жаль, что я так и не услышал, что именно они там спрятали…

В дверь снова легонько постучали, я приоткрыл ее, и в образовавшуюся щель тонкая рука Глории просунула чистые трусы.

— Спасибо большое!

Приведя себя в порядок и швырнув промокшие трусы в мусорное ведро, я наконец покинул ванную комнату и двинулся на звук голосов, доносившихся из гостиной.

— Джерри, — сказал я, — спасибо, что так быстро приехал! Знакомься: это Глория. Она работает…

— Да, мы уже познакомились, — прервал он меня, пожимая мне руку еще небрежнее, чем всегда. Потом подошел было к креслу, намереваясь сесть, но отчего-то не сел, а сказал: — Ужасно тяжелая выдалась неделя… У тебя действительно какие-то проблемы с заданием?

— Нет, никаких проблем! — сказал я. — Просто интересно, как это все получилось. Сядь, пожалуйста, и позволь мне приготовить тебе чашечку кофе. Или хочешь чего-нибудь покрепче?

Он с нарочитой озабоченностью посмотрел на часы.

— Да ладно… Какого черта! Давай виски с содовой.

— А тебе, Глория?

— Хорошего сухого красного вина.

— Ясно.

— Так, ну и что, собственно, происходит? — спросил я, принеся им выпивку. — Похоже, я теперь работаю у этого менялы душ?

— Это как раз для тебя. Ты ведь всегда любил всякие таинственные расследования, верно? Тебе нравится раскапывать что-нибудь этакое, сбивающее всех остальных с толку.

— Это правда. Но на сей раз дело куда серьезнее — меня направляют, на меня оказывают давление, меня призывают соблюдать осторожность… В чем дело?

Он вздохнул и уставился в свой стакан. Потом кивнул, сделал глоток и сказал:

— Да был тут телефонный звонок… От одного из владельцев компании. Он сказал, что ему этот материал нужен немедленно. И хотел, чтобы это сделал именно ты. И не разрешил мне называть его имя.

— А половину его имени ты можешь назвать? — спросил я. — Ну, например, я называю ее первую половину: Пол. Верно?

— Хорошо. Я назову вторую: Йенсен.

— Вот именно. — сказал я. — И ничего страшного. Мы ведь с ним в родстве, и все выглядит так, словно он решил оказать мне некое одолжение. Это действительно работа как раз для меня, а ему было известно, что на самом деле это место не совсем такое, как его описывают. Мне кажется, он хотел устроить мне эксклюзивный материал.

Я взял свой стакан.

— Но ты все-таки лучше не упоминай о том, что я тебе это рассказал, — попросил Джерри.

— Не стану я упоминать. Да от этого, собственно, ничего и не зависит. Мне просто хотелось проверить одно свое подозрение…

— Ого! Придется мне, видно, впредь обращаться с тобой получше.

Я рассмеялся и сказал:

— Ну, еще немного, и ты победил.

— А в чем дело?

— Я хочу, чтобы ты обследовал мою квартиру с ивовым прутиком!

— Думаешь вырыть тут колодец?

— Нет, но я опять засунул куда-то одну важную вещь… А ты ведь можешь все, что угодно, разыскать.

— Это мой старик может. Я-то всю эту науку позабыл.

— Ну пожалуйста, Джерри!

— Ладно. Дай-ка мне проволочную вешалку. Я нашел в шкафу такую вешалку и принес ему. Он согнул ее посредине, чтобы оба конца смотрели вниз.

— Ладно, сойдет, — сказал он. — И что же мы ищем?

— Доставь мне удовольствие — попытайся отыскать этот предмет, не зная, что именно ищешь, а? Я слыхал, что это для таких мастеров не так уж и важно.

Джерри встал.

— Только не вздумай написать об этом статью и передать ее в другое издательство, — предупредил он меня грозно. Потом, держа вешалку в обеих руках, прошел по комнате из конца в конец, несколько задержался у обеденного стола и повернул налево, в спальню. — Эта штука находится там, — уверенно заявил он.

Мы последовали за ним. По-моему, я отчетливо видел, как вешалка дернулась вправо. Глория облизала пересохшие от волнения губы и двинулась следом за Джерри, который подошел к высокому комоду, стоявшему между стенным шкафом и дверью в ванную комнату. Глория была справа от Джерри, а я — слева. Он явно приближался к цели. Проволока в его руках яростно дергалась, указывая куда-то на нижние ящики комода. Глория выдвинула второй ящик от пола — там было мое белье. Носовые платки и трусы лежали справа, свернутые носки — слева, и я…

…каким-то странным образом сразу обо всем догадался — еще до того, как вешалка в руках Джерри указала налево. Я сунул руку под кучку носков и пошарил. Глория коротко прошипела, и я вытащил на свет маленькую, но странно тяжелую шкатулку, с виду довольно дешевую и обитую какой-то тканью. Я тут же ее открыл, и там оказалась пара серых металлических запонок овальной формы с выгравированными на них кельтскими письменами.

— Ты это искал, Альф? — спросил Джерри.

— Да. Спасибо тебе большое!

— Вряд ли кто-то в наши дни носит рубашки с запонками, — заметил он.

— Я просто очень к ним привык. Они представляют для меня ценность особого рода, скорее сентиментальную. — Внезапно мне стало ясно, в чем, собственно, состоит их ценность, — когда я вынул запонки из шкатулки и передал их Глории. — Вот. Спрячь их куда-нибудь, пожалуйста, пока они мне не понадобятся, хорошо?

Наши глаза встретились, и Глория сжала запонки в кулаке и улыбнулась. Я закрыл шкатулку и пошел к комоду как бы для того, чтобы положить ее на прежнее место среди носков. На самом деле я спрятал шкатулочку в кулаке, а потом быстро сунул ее в карман пиджака и закрыл ящик.

— Пойдемте-ка еще выпьем, а? — предложил я Джерри и Глории.

Когда Джерри ушел, Глория подбежала ко мне и бросилась на шею.

— Спасибо! Спасибо за доверие! — прошептала она. — Теперь мне действительно было бы трудно сомневаться в тебе.

Я прижал ее к себе правой рукой — левая висела как плеть, прикрывая карман со спрятанной там шкатулкой, которую Глория легко могла обнаружить, потому что обвивалась вокруг меня, как змея. Но, в конце концов, будучи в ванной, я ведь мог положить в карман все, что угодно?

— Я же говорил тебе, что это именно так и есть.

— А в чем их назначение? — спросила она.

— Понятия не имею. Я их никогда раньше не видел. Не знал даже, что они там. У вас ведь должны быть разные способы тестирования предметов на предмет всяких необычных свойств?

Она кивнула.

— Конечно. А кто этот Пол Йенсен?

— Мой двоюродный дедушка. Старичок очень неплохо подкованный. Но несколько эксцентричный. Он всегда очень доброжелательно ко мне относился. Хотя мы с ним уже много лет не виделись. Возможно, мне понадобится некоторое время, чтобы его навестить и выяснить, каковы его интересы в этом деле.

— Тогда давай сперва протестируем эти запонки, — предложила она.

Мне тоже этого хотелось. Однако из коридора мы заметили, что у меня в гостиной, на диване, занимая его практически целиком, восседает некое ракообразное существо футов шести в длину и со множеством могучих клешней. В одной из них оно держало большой кувшин с жидкостью, больше всего напоминавшей по виду болотную воду. Кожистые крылья неопределенных очертаний были аккуратно разложены у него за спиной на подушках. Голову покрывал целый лес коротких усиков, а сама голова цвета незрелого яблока при нашем приближении сильно потемнела. Рядом с существом, на полу, стоял металлический сосуд типа канистры. Одна из стенок «канистры» была затянута сеткой, за которой виднелась небольшая приборная панель. Верхний же конец странного сосуда был покрыт неким прозрачным материалом, и, подойдя ближе, я увидел под ним смутные контуры чего-то, весьма сильно напоминавшего человеческий мозг.

Перед «канистрой» стоял Адам Мазер, он же Мегатрон, он же Закот, он же один из «божественных». Левую ногу он поставил на диван, согнул в колене и оперся о него левым локтем, опустив подбородок на изящно согнутую руку. На нем был черный костюм, белая сорочка с расстегнутым воротником, а в правой руке он держал стакан. Несмотря на столь непринужденную позу, Адам внимательно вслушивался в жужжание, издаваемое странным существом и мгновенно прекратившееся, как только мы появились на пороге.

— Ах это вы? Привет! — Адам улыбнулся и опустил левую руку. — Позвольте мне представить вам Гоми, самого замечательного курьера, какого я когда-либо встречал. — Он обернулся к незнакомцу: — Гоми, это мои помощники. Альф и Медуза. Мы вместе работаем.

Гоми качнул усиками.

— Очень приятно познакомиться с дамой, которая умеет превращать людей в камень, — прожужжал он, — и с мужчиной, который является священной рекой.

Адам изумленно поднял брови:

— Священной рекой?

— Ну да.

В стране Ксанад благословенной Дворец построил Кубла Хан, Где Альф бежит, поток священный, Сквозь мглу пещер гигантских, пенный, Впадает в сонный океан'.

[48] Адам застонал, а я усмехнулся и подмигнул Гоми. Глория продолжала спокойно смотреть на него, лишь обронила:

— Кошмар какой-то!

Жужжание Гоми сменило ритм и теперь напоминало смех. Он поднял свой сосуд с жидкостью, напоминавшей то ли рассол, то ли воду из болота, втянул в себя несколько плававших в ней штуковин, похожих на грибы. Заметив брезгливый взгляд Глории, он заметил:

— А на вкус это еще хуже!.. Но уверяю вас, чего бы вам уж точно не захотелось, так это оказаться в одном помещении с тем инопланетянином, который путешествует со мной в качестве туриста.

— А я думал, что вы всегда делаете это в полете, — сказал Адам.

— Если недостаточно осторожны, — согласился Гоми.

— Кошмар, — подытожила Глория свои первоначальные впечатления.

— Не такой уж кошмар, — возразил Гоми. — Куда хуже бывает, если тошнит при нуль-гравитации. Особенно после того, как поел пиццы. Да вы садитесь! Занимайте скорее места. Чьи угодно.

Мы с Глорией присели возле него на пуфики.

— Мы знакомы с Гоми примерно миллион лет, — сообщил нам Адам. — Он курьер, как я уже говорил, осуществляющий межпланетное перемещение интеллектов.

— Точнее, я курьер на договоре, так сказать вольный стрелок, — уточнил Гоми. — И ни один интеллект никуда не повезу, если он мне самому не интересен.

— А как вы их возите? — спросила Глория. Гоми похлопал одной из своих клешней по канистре.

— Разумеется, в определенной среде. Кроме того, я отлично умею урезать посланное со мной до необходимого минимума.

Глория придвинулась к нему ближе, не сводя глаз с канистры.

— Ах вот как! — молвила она.

— Да, приходится, конечно, собственные мозги буквально наизнанку вывернуть, зато в итоге получается то, что надо: интеллект в пробирке. Как в том анекдоте: «Ну а в жестянке-то что, парень?..»

— И что же в ней?

— В моем случае интеллект достается тому, кто больше предложит. Многим внеземным существам, например, ужасно нравится открывать и исследовать неизвестные планеты, знакомиться с новыми народами, задавать их представителям всякие интересные вопросы… Впрочем, у меня нет ни времени, ни средств заниматься всем этим лично. Так что они заключают со мной постоянный договор, и передвижение их интеллектов осуществляют мои собратья под моим наблюдением. Одного из путешественников может интересовать исключительно искусство, другого — философия или иные науки, третьего — теология, а четвертого — эволюция обитателей морских глубин. Кого-то увлекает развитие собственной конкретной концепции в применении ее к четвероногим млекопитающим, а кого-то — мышление холоднокровных или обитателей бинарных систем… Короче говоря, все подобные пожелания задаются списком и передаются в конкретные точки на нашем пути. Мы просматриваем эти списки, выискивая что-нибудь интересное для себя, а порой можем отправиться и купить го, что составляло сокровенное желание одного из клиентов.

— На вашем пути? — переспросила Глория. — А что это за путь?

— Гоми — представитель немногочисленной разновидности естественных «пожирателей пространства», — пояснил Адам. — Они появляются на свет с врожденной способностью преодолевать временную спираль по ее внутренней стороне, тем самым повинуясь исключительно собственной воле, они как бы прокладывают путь из одного мира в другой. Стоит им раскрыть свои крылья, и те, словно паруса древних морских судов, влекут их, надутые космическими ветрами.

— А конкретные точки на нашем пути, о которых я упоминал, могут служить верстовыми столбами в безграничной Вселенной, — сказал Гоми. — А также указывать на эрозированные участки пространства. А также предупреждать о возможном появлении чудовищ из внешнего мира, то есть с внешней стороны временной спирали, чьи страшные когти запросто пишут во Вселенной свои собственные «правила». Там, где они проходят, мы порой обнаруживаем странные убийства — так сказать, на обочине дороги — и на расстоянии многих парсеков слышим странный лай или странное мычание. Мой народ не принадлежит к числу великих теоретиков, как многие здешние народы, например, потому что у нас всегда было все необходимое…

— Ясное небо и попутный ветер до Арктура, — сказал Адам.

— Йо-хо-хо! — подхватил Гоми.

— Жизнь на танцующих волнах.

— На волнах счастливых мыслей!

— Да, кстати, — прервала их Глория. — Почему, собственно, путешествует только сам интеллект? То есть мозги?

— Стороны, заинтересованные в развитии собственного интеллекта, при любых и весьма различных услових интересуются главным образом этим — то есть мозгами, — ответил Гоми.

— Значит, вы просто оставляете чьи-то тела и берете с собой одни мозги? — спросил я.

— Ну, насчет тел я стараюсь наилучшим образом договориться, если только есть такая возможность. Но в общем да, вы правы: масса — чрезвычайно важный фактор при путешествиях такого рода, а представители моего народа, как мне кажется, действительно обладают удивительными способностями к сверхскоростной нейрохирургии! — Гоми от восхищения даже клешнями прищелкнул и еще немного отпил из своего кувшина. — Мы довели подобные операции до высот истинного искусства. Правда, пришлось немало потрудиться, чтобы в этой области опередить всех во Вселенной.

— А что, например, особенного вот в этом интеллекте? — Я кивком указал на канистру.

— Он содержит первый полный свод сведений о Коллективном Бессознательном человечества, — ответил Гоми. — Счастливая находка. Дорогого стоит! Я собирался обменять ее у Старого Йога — он очень интересуется подобными вещами, но потом наткнулся здесь на нашего дорогого Мегатрона, который сделал мне такое предложение, что я не смог ему отказать. Видите ли, я нырял в самые глубины Вселенной, я взлетал на немыслимую высоту временной спирали, я собирал чужие мозги во множестве самых различных миров, но по-прежнему, оказывается, не видел еще и половины Вселенной!

— Если ты напоешь мне хотя бы несколько тактов музыки Вселенной, я, если хочешь, попробую тебе подтянуть.

Гоми разразился хриплым, похожим на чири-канье смехом; затем умолк и издал пронзительно-высокий жужжащий звук, от которого у меня заболели уши, и мне показалось, что на этот раз я практически успел уловить, как Глория и Адам обменялись информацией с помощью ультразвука, пользуясь жужжанием Гоми как прикрытием.

Потом Глория прошипела какую-то простенькую мелодию, я глубоким басом постарался исполнить спиричуэл «I've been to the depths», а Адам разразился целой серией различных «мявов» и подвываний. Странный звук донесся даже из глубин «канистры».

Наконец я спросил у Гоми:

— Ну что, обмен совершен? И что же Адам дал вам?

— Неужели не догадываетесь? — удивился наш ракообразный гость. — Чувство юмора! Теперь я единственный представитель своего народа, обладающий чувством юмора, и это просто великолепно! Теперь я умею видеть смешные стороны жизни и понимать шутки. И теперь уже другие народы не посмеют насмехаться надо мной и обзывать меня «летающей дубинкой»! У меня теперь есть на вооружении такие шуточки и приколы, от которых они просто штабелями попадают. Нет, правда… Ведь по натуре я настоящий гастролер, комедиант, факир на час. Для меня нет большего наслаждения, чем заставить мир крутиться быстрее! Теперь я понимаю, какая смешная история приключилась со мной во время выхода в субпространство. Случайно встретившись там с одним из своих родственников, я заболтался, а между тем наши интеллектуальные «посылки» поменялись местами… Надеюсь, его заказчику понравятся большие горячие сандвичи с грибами, которые растут у нас на родине. А в его канистре оказался весьма редкий экземпляр синтоида XXII века, этакого книжного червя

— я такого и представить себе не мог! Возможно, из-за того, что он был весь покрыт горячей горчицей… Нет, это просто неописуемо! А впрочем, довольно. Дайте же мне наконец отдохнуть! Вы сами-то живая аудитория или нарисованная маслом картина? Может быть, вам всем стоило бы pro bono [49] произвести некоторую настройку интеллекта? Эй, профессор Мазер, давайте помузицируем немного, а? Исполним тяжелый клешневый рок!

Гоми поднялся с кушетки и исполнил в прихожей, искусно отбивая чечетку своими восемью конечностями, некий довольно сложный танец. Я даже поаплодировал ему, надеясь, что танец будет недолгим, поскольку некоторые, наиболее хрупкие, предметы моей мебели явно находились под угрозой. Глория и Адам тоже захлопали в ладоши. Гоми воспринял наши аплодисменты как просьбу бисировать и, пронзительно жужжа какую-то немыслимую мелодию, задвигался еще активнее, правда, практически ничего из мебели при этом не повредив и налетев только на переносной столик и кресло-качалку.

— Он исключительно удачно выбрал время и место для подобного представления, — заметил Адам. — Особенно если учесть, что он всего лишь несколько минут назад обрел искомое чувство юмора.

— Это верно, — согласился я.

— О да! — Глории тоже возразить было нечего.

Услышав эти слова, Гоми раскланялся и уселся на прежнее место.

— А как насчет интеллекта примерно того же уровня, Адам? — спросил он. — Того, что предназначен для замены? Ты уже определил его координаты?

Адам протянул ему лист бумаги, покрытый какими-то значками.

— Да. Мои каракули разобрать сумеешь? Половина усиков на зеленой башке склонилась к листу.

— Вполне. Вполне! И туда я направляюсь, ех-actamente, за весьма и весьма специфическим интеллектом, — пояснил он уже нам с Глорией. — Спасибо, дорогой Закот. Надеюсь, обмен вас совершенно устроит.

Он допил содержимое своего кувшина, встал и, опираясь на все свои многочисленные клешни и конечности, развернул крылья. Исчез он мгновенно. На полу осталась стоять лишь та его канистра.

— Ни снег, ни дождь, ни жара, ни ночная тьма не могут помешать этим славным путешественникам завершить назначенный круг! — торжественно промолвил Адам. Потом встал и с наслаждением потянулся.

— Нет, я уверен: он сперва будет помешан на граффити, на головоломках и прочем ломании головы. А потом научится не только сам голову ломать, но и другим ее ломать будет.

— Ты предвосхитил мои намерения, — сказал Адам. — Это даже пугает.

— Мне-то самому ни один из этих вариантов особенно не нравится, — сказал я, — хотя я не прочь посмотреть, что это будет за представление, когда режиссер доведет его до кондиции.

Глория как-то странно глянула на меня и что-то прошипела.

— И для этого, — продолжал я, вспомнив о запонках, — мы тут кое-что уже подобрали…

Но договорить мне не удалось: входная дверь резко распахнулась, и я услышал знакомый пронзительный голос: — Так она и меня собиралась пристрелить! Вот почему я, слава тебе, Господи, здесь оказалась!

Вот что бывает, когда не успеваешь вовремя опустить Рубильник!

* * *

Это была актриса Морган Барри, поклонником которой я стал с тех пор, как собрал на нее полное досье и сделал материал для журнала «На подмостках». Она ворвалась в квартиру, точно белокурая валькирия, и закричала:

— Который тут, черт побери, меняла душ?

Тогда, собирая факты ее странной карьеры воедино, я провел с ней недели три. Она была мила, обходительна, пользовалась заслуженной любовью публики, работала над ролями истово и в тесном контакте с другими актерами. Все у нее, в общем, ладилось, за исключением одного неприятного штришка, портившего ей всю карьеру: она приносила несчастье.

Мамаша Баумберг, преданно любившая произведения писателей-романтиков, назвала свою дочь Моргана в честь феи Морганы, сестры короля Артура, ибо мечтала, что и ее Моргана сможет впоследствии очаровывать и пленять всех вокруг. Но лучше бы, право, мамаше Баумберг было назвать ее в честь Мордреда

— того самого рыцаря, который принес дурную весть и тем самым разрушил весь Круглый Стол.

Итак, Моргана Баумберг стала актрисой Морган Барри, и куда бы она ни пошла, всюду ей сопутствовали несчастья: срывались самые лучшие Предложения, разваливались актерские труппы, взрывалась осветительная техника, вдребезги разбивались кинокамеры… Бизнес развлечений всегда был благодатной почвой для предрассудков — не вздумайте свистеть в артистической уборной, бросать свою шляпу на постель или желать исполнителю той или иной роли удачи! Короче говоря, вскоре все уже стали бояться работать с прелестной очаровательницей Морган, приносящей несчастье.

;Впрочем, сейчас ее уже затруднительно было 6ы назвать очаровательницей.

— Так это ты? Отвечай! — Валькирия прямо-таки ела меня глазами.

— Хорошо-хорошо. Разреши представить тебе Адама Мазера. Он и есть, черт побери, меняла душ.

— Господи, да он рыжий!

— А это его ассистентка Глория.

— Знакомьтесь, друзья: это Морган Барри, замечательная актриса, также известная как Вуду Барри.

— Тебе что, черт побери, обязательно было это печатать? И поэтому ты и перестал со мной встречаться?

— Морги, я люблю тебя по-прежнему, но спектакль окончен!

Валькирия припечатала меня нецензурным словечком и набросилась на Адама с криком:

— Я хочу, наконец, чтобы удача немедленно повернулась ко мне лицом, черт меня побери! — Однако сопротивляться теплой очаровательной улыбке Адама она оказалась не в силах и даже улыбнулась ему в ответ, а потом смиренно попросила: — Пожалуйста, будьте так добры, сэр, помогите мне!

— А к чему, собственно, столько шума, дорогая мисс Барри? Вы, как мне представляется, одеты для торжественного приема?.. И одеты прелестно! Где и что именно случилось? Почему вы пожелали оказаться здесь?

— Я была в кафе «En coeur», это как раз напротив ООН. Мы встречались там с Мэлом Маусоном, одним из моих продюсеров и потенциальным спонсором. Мэл поросил меня помочь ему уговорить одного типа вложить средства в наш новый сериал «Вестерн в стиле кантри» — о двух певцах из Нашвилла, которые раскрывают всякие тайны.

— Ой, мама! — вырвалось у меня.

— Я должна была играть роль Венди Вестерн она и поет сама, и стреляет тоже сама, да еще и из шестизарядного револьвера! Ну что, — обратилась она ко мне, — может, что-нибудь поприятнее скажешь? Или ты только ойкать умеешь?

— Так это предстоящая стрельба из револьвера заставила вас так кричать, когда вы вошли, мисс Барри? — осведомился Адам.

— Нет, что вы! В общем, мы за аперитивом всячески старались его рассмешить и умаслить, и дело уже пошло на лад, когда откуда ни возьмись вдруг возникла жена этого спонсора, черт бы ее побрал, и пальнула в него. Именно в это мгновение мне и захотелось поскорее убраться оттуда к чертовой матери. Так я и оказалась здесь.

— Но почему? — удивился я.

— Что значит «почему»?! Я ведь скорее всего была у этой психопатки следующей на очереди!

— Нет, я всего лишь хотел спросить, с какой стати она стреляла в него и, возможно, хотела выстрелить в тебя?

— А с такой стати — господи, она так визжала, что ничего и разобрать-то было невозможно! — что ей втемяшилось в башку, будто мы с ним любовники!

Адам и Глория одновременно пронзили Морган взглядами — казалось, они видят ее насквозь. Повисло длительное молчание. Наконец Морган нe выдержала и рявкнула:

— Ну?

— Погоди, — велел я ей.

— С какой стати?!

— Они советуются.

— Интересно, как это? У них ведь даже губы не…

— Они разговаривают с помощью ультразвука.

— Ничего они не разговаривают! Во всяком случае, я ничего не слышу. Меня не проведешь! Они…

— Извините, мисс Барри, — прервал ее Адам, — но мы действительно разговаривали. С помощью ультразвука. Но не с вами. А с вашим братом.

— С братом? С каким еще братом?! У меня никакого брата нет и не было!

— Возможно, вас эта информация несколько шокирует, но у вас действительно есть брат. И он здесь.

— Здесь? Где это? Нас здесь по-прежнему четверо.

— Он внутри вас.

— Что? Брат? Внутри? Меня? — Морган нервно озиралась. — Да вы с ума сошли!

— Пожалуйста, присядьте и выслушайте меня внимательно. Дело у вас действительно очень интересное. Однако моей ассистентке уже удалось все устроить. И вы больше никому никакой беды не принесете.

Морган буквально рухнула в кресло, от изумления потеряв дар речи. Я и сам был несколько ошарашен.

— Пожалуйста, немного терпения, — попросил Адам. — Дело в том, что ваша мать была беременна близнецами, мальчиком и девочкой. Однако через некоторое время эмбрион девочки, развивавшийся более активно, как бы «поглотил» второй эмбрион, и тот стал развиваться внутри организма своего близнеца как некая циста, впрочем генетически ему родственная. Это довольно необычный случай, но все же иногда такое встречается. Собственно, подобных случаев я знаю довольно много…

— Я… значит, я… Господи, какую ужасную вещь я сделала? — заикаясь пролепетала Морган.

— Но совершенно бессознательно! Абсолютно непреднамеренно! — стала успокаивать ее Глория. — Разумеется, вы никак не могли!.. И это чистейшей воды несчастный случай!

— Я чувствую себя форменным… к-к-канни-балом!

— Чепуха! — Адам засмеялся. — Ваш брат жив-здоров, и вот это-то действительно явление уникальное. Но, существуя внутри вашего организма, он чувствует себя очень одиноким. Его страшно угнетает и раздражает то, что он изолирован от всего остального мира — ни друга, ни просто собеседника…

— Но п-почему он никогда не заговорил со мной?

— Он прекрасно воспринимает вашу речь на слух, но сам, увы, может разговаривать только с помощью ультразвука. И это прямо-таки в ярость его приводит. Но его ярость — не самое страшное для вас. Куда хуже то, что ваш брат — колдун. Причем колдун, существующий в форме цисты! — Адам помолчал, давая Морган возможность переварить данное сообщение. — Это ваш брат приносит вам несчастья. Самые тривиальные вещи способны порой так глубоко его ранить, что он от бессильного бешенства начинает творить зло с помощью различных заклятий. Разглагольствования вашего гостя за аперитивом чрезвычайно раздражали его, вот он и положил им конец… с помощью его ревнивой жены. Это он внушил ей столь необоснованные вещи.

— А как Глории удалось решить эту задачку? — поинтересовался я.

— Она пообещала ему товарища. Теперь он больше уже не будет так одинок, и поводов сердиться у него тоже не будет.

— И этим товарищем будет тот, кто может объясняться с помощью ультразвука?

— А также понимать обычную человеческую речь! Это будет очаровательная подружка… Впрочем, все зависит от мисс Барри.

— Ч-что от меня з-з-зависит?

Ну, и наш Магнетрон тут же пустил в ход всю свою дьявольскую притягательность, весь свой неотразимый шарм. А впрочем, это примерно одно и то же.

— Не хотели бы вы стать обладательницей прелестного и необычного зверька, который был бы с вами неразлучен? Умного, дружелюбного, пленительного существа, которое вызывает лишь всеобщий восторг и умиление?

— А, это будет нечто вроде Читы, няньки Тар|зана? — спросил я нахально, но на меня никто и внимания не обратил.

Морган не сводила с Адама широко раскрытых глаз.

— Я… я не имею ни малейшего п-п-представ-пения, о чем это вы, — заикаясь пробормотала она.

— О панде. Ее зовут Бок Пан, — сказала Глория. — Дамми через несколько дней доставит ее :юда для вашего брата. И ваш брат клянется, что с этого момента со всеми вашими неудачами будет покончено и он станет наколдовывать вам исключительно удачу.

— А теперь возвращайтесь поскорее в кафе «En coeur», — посоветовал Морган Адам. — Несчастный спонсор жив-здоров — ваш брат все-таки заставил эту особу промахнуться. Да он, в сущности, и не хотел его убивать. И теперь ваш гость так рад, что неожиданно оказался в центре всеобщего внимания, что охотно даст вам деньги на ваш проект.

Морган недоверчиво покачала головой:

— Неужели вы обо всем позаботились? А о том, что я приношу несчастье, не забыли?

— Мы позаботились обо всем. Венди Вестерн и панда Бок Пан выиграют премию «Эмми».

— Просто не верится!

— Ваш брат, во всяком случае, обещал. А теперь пожелайте поскорее попасть назад — вот сами все и проверите.

— Я… Но чем же мне с вами расплатиться?..

— Забудь об этом, Морги, — вмешался я. — Тот материал, который я сделал о тебе для журнала «На подмостках», впоследствии обеспечил мне прекрасный контракт с «Ригодоном». Я твой должник и сам обо всем позабочусь.

Она разразилась слезами, попыталась всех нас одновременно поцеловать и направилась к двери, опираясь на руку Глории.

— Мне нет необходимости желать вам удачи, — сказал ей Адам на прощанье. — У вас она и так уже есть!

Едва за Морган успела захлопнуться дверь, как Адам схватил «бутылку Кляйна» и стал ее рассматривать.

— А это еще что такое. Альф? — спросил он. — Что это за ковшик?

— В этой бутылке было «Кьянти». Я дал ее одному старому бродяге по имени Уртч. Он оши-вался у нашего крыльца, когда мы выключили Рубильник.

— Уртч? Это уменьшительное от «Демиуртч»?

— Нет, просто Уртч. Адам тихонько заворчал:

— И это он такое сделал с обыкновенной бутылкой?

— Я не видел. Может, и не он. Но именно в таком виде я ее потом обнаружил там.

— И он все время оставался возле нашего крыльца?

— Мало того — он на этом настаивал.

— А что с ним стало потом?

— Он, похоже, довольно скоро исчез. Во всяком случае, когда я снова выглянул на крыльцо, его там уже не было.

— Исчез? Может, все-таки сказал что-нибудь : интересное на прощанье?

— Да нет. Хотя вот: имевшуюся у него пустую бутылку он швырнул в этот густой туман, желая показать мне скопление фотонов. А когда я сказал, что за воротами движется нечто непонятное, он заявил, что это змей Уроборос.

— Хм… Это напоминание о сроках…

— Сроках чего?

— Да ничего особенного… Просто моя личная примета. Я… Боги! У меня же теперь есть своя собственная примета! Я сам ее придумал! Мне тоже есть теперь чем меняться! Извини, пожалуйста, я скоро вернусь… — Он подхватил канистру с инопланетными мозгами и бросился в сторону Дыры, приговаривая на бегу: — Каждая мелочь может оказаться чрезвычайно полезной!

Я пошел на кухню и приготовил горячий шоколад. Потом, когда мы с Глорией пили его, вернулся Адам. Он вытер руки о штаны и устало плюхнулся на диван.

Я налил ему чашку шоколада.

— Выдающийся шоколад! — отметил он, пробуя напиток. — Новые ингредиенты способствуют удивительной остроте восприятия!

— А мы разве не один и тот же шоколад пьем? — удивился я.

— Я не о шоколаде, Блэки. Об Иддроиде. Только я попытался придать ему три различных облика с помощью того, что мы уже раздобыли, и каждый раз получал абсолютно новый результат! Картина явно нелинейная. В ней отражена сама переменчивость жизни! Непознаваемое!

Глория подошла к нему и что-то ему «ультранула». Он молча протянул руку, и она положила ему на ладонь мои запонки. Адам внимательно их осмотрел, взвесил на ладони и как бы расстегнул в воздухе перед собой невидимую «молнию». Потом сунул руку в невидимое отверстие и вытащил оттуда какое-то приспособление, размером и видом напоминавшее консервный нож. «Консервный нож» повис перед ним в воздухе.

— Портативный тестер, — пояснила Глория. Адам вытащил из «открывалки» два проводочка и нажал на какую-то точку в ее верхней части. На поверхности «открывалки» возникла надпись. Он прочитал ее и провозгласил:

— Бета Лебедя! Металл. Но дизайн земной! — Он снова отсоединил проводочки и засунул их обратно в «открывалку». Затем убрал ее в невидимый пространственный «карман» и застегнул невидимую «молнию». Затем снова как бы взвесил запонки на ладони и промолвил: — В иных случаях совершенно безвредны. И никаких вмонтированных передатчиков или взрывных устройств. Ничего такого. — Он протянул запонки мне и спросил: — Значит, ты подозревал, что в твоей квартире что-то спрятано, но не знал, что именно?

—Да.

— Няня говорит, ты уже знаешь о своей идентичности с этими клонами?

— Знаю.

— Значит, эти запонки скорее всего должны послужить напоминанием тебе или предостережением мне — насчет того, что в недалеком будущем нас, возможно, ждут неприятности… хотя сами по себе они никакой угрозы не таят. А то, что ты их обнаружил, не вызвало у тебя никаких воспоминаний или внезапных желаний?

— Нет. — Это был честный ответ, но думал я о том своем отражении в зеркале. Хорошо еще, что беседа с этим «отражением» произошла до обнаружения запонок!

— В таком случае я считаю, что тебе в любое время следует ожидать чего-нибудь в этом роде. Дай мне, пожалуйста, знать, если это возникнет, хорошо?

— Хорошо.

— Когда бы ни…

— Дамми, а ты, между прочим, еще кое-что должен Альфу. Ты не забыл? — сказала Глория. После всего случившегося меня приятно порадовало и удивило то, что она все еще считает, будто Закот сдержит свое обещание.

— Я помню. Но я уже предлагал ему партнерство.

— Я имею в виду обещанную ему память. Чтобы он вспомнил…

— Все? Ну разумеется! Я же совсем забыл, идиот! Ничего, скоро мы все уладим. Все будет тип-топ! Тип-топ? Так говорят?

— После 1940 года практически нет.

— Спасибо, я учту. Знаешь, я решил, что не стоит использовать память этого теперешнего человека-оркестра — у нее слишком ограниченные возможности. Для тебя больше подойдет память Марселя Пруста.

— У тебя и он побывал?

— У меня есть контакты со всей этой литературной братией конца XIX века. Они часто заходили ко мне, кое-что закладывали, а кое-что и покупали или выменивали, желая получить новые идеи и сюжеты…

Рассказ Адама прервало внезапное появление кого-то весьма похожего на лорда Байрона, и этот тип с порога провозгласил:

— «Ай-Ти» унаследуют нашу Землю! Я посмотрел на него внимательней. Высокого роста; весьма привлекательной наружности; одет элегантно — темно-синий плащ, черные сапожки, серые брюки и сюртук, красный жилет, вот только сорочка сильно помята. Волосы у него были длинные и волнистые. Глаза, правда, бледноваты, зато улыбка широкая, зубы белые, а голос удивительно звучный.

Адам, сразу превратившись в Загадочного Кота, изысканно светским образом ему поклонился и заметил:

— А вы, мистер Эш, их возглавите. Альф, позволь представить тебе мистера Эштона Эша, ведущего вокалиста «Ай-Ти», самой популярной певческой группы целого поколения.

Поскольку поколение было явно не то, к которому относился я сам, да и вообще группа «Ай-Ти» мне знакома не была, я изобразил на своем лице улыбку и согласно покивал:

— Ну, разумеется! «Ай-Ти», как же, как же! Рад с вами познакомиться, мистер Эш.

— Вы знаете, мистер Эш, я просто ума не приложу, что бы вы могли еще пожелать, — сообщил наш Закот, на глазах превращаясь в леопарда — становясь как бы крупнее, сильнее, доминируя в комнате и заполняя ее своим присутствием. — Вы богаты, талантливы, красивы…

Эш глянул на нас с Глорией: в глазах его промелькнула явственная зависть. Он помолчал, облизал пересохшие от волнения губы и с трудом вымолвил:

— Секс.

Закот засмеялся-замурлыкал:

— Наверное, мечтаете о чем-нибудь экзотическом?

— Нет. Мне бы самый обычный, старомодный.

— Да вы шутите! У вас ведь просто отбоя нет от поклонниц! Я не понимаю…

— Еще бы! Конечно, поклонницы меня одолели. Но этим преимуществом я, к сожалению, воспользоваться не могу.

— Ах, неужели импотенция? Ну так вам мои услуги ни к чему. Существует множество видов вполне доступной медицинской помощи…

Эш покачал головой. Потом выпрямился, открыл рот и запел. Это была удивительная, колдовская ария царицы Ночи из «Волшебной флейты». Мы слушали, совершенно очарованные, пока он не допел до конца, а потом дружно зааплодировали.

— Потрясающая колоратура! — сказал Закот. Но Эш уже без всякой передышки перешел к баритональной арии цирюльника Фигаро.

Это было настолько неожиданно, что мы лишь молча смотрели на Эша, потрясенные голосом столь невероятного диапазона, удивительной гибкости и богатства оттенков. Ничего подобного я никогда прежде не слышал!

— Я не понимаю… — Закот явно был растерян. — Но вы, разумеется, НЕ МОЖЕТЕ хотеть сменять ТАКОЙ голос на что бы то ни было!

Эш внимательно посмотрел на каждого из нас по очереди и сурово сказал:

— Ладно. Все мы здесь люди взрослые. — Он немного повозился с подтяжками и… спустил штаны.

Я наблюдал за ним как завороженный. Остальные тоже. По-моему, все у него было в полном порядке, и я никак не мог понять смысла его экстравагантного поступка, пока он не сел, широко раздвинув ноги.

— Ага! — воскликнул Адам. — Вы же настоящий, классический гермафродит! Замечательно! А вам известно, как редко это встречается?

Эш улыбнулся.

— В моей компании это встречается достаточно часто, — ответил он. — Все члены группы «Ай-Ти» — настоящие гермафродиты. Ведь именно с дополнительными гормонами и связаны наши уникальные голосовые данные.

— Да-да, конечно! — Закот был в полном восторге. — Вас вдвойне… нет, втройне благословил Господь!

— Скорее, проклял, — возразил Эш.

— Это почему же?

— Мои немногочисленные попытки обнажить свои «прелести» лишь отпугивали любого потенциального партнера или партнершу. Из-за чего я стал ужасно мнительным и нервным. Если честно, мне за всю жизнь так и не довелось попробовать… Я только и слышал в свой адрес бранные слова: «Sacre bleu!», «Gutterdamerung!», «Pobre-cito!»… — Он печально покивал головой, точно смиряясь. — И поэтому я оказался здесь.

Я услышал, как Закот бормочет:

— Неслыханно! Inconnu absolu! Совершенно новый, потрясающий ингредиент!

Затем, уже обращаясь непосредственно к клиенту, он спросил:

— Расскажите мне, каковы конкретно ваши желания — помимо самого основного, — и мы постараемся вам помочь.

— Я бы хотел обменять один из этих… «наборов» — любой, мне это совершенно безразлично! — и стать таким же, как все. Ну, хотя бы вполовину!

— Вы отдаете себе отчет, что в таком случае произойдет с вашим голосом?

— Да, но мне все равно. Я достаточно скопил, средства у меня есть. Я готов выйти в отставку и наслаждаться жизнью. Пусть какое-нибудь новое «Ай-Ти» тоже получит свой шанс.

— Ну хорошо. Но я должен получить оба «набора» вместе, так сказать в совокупности. А вас я снабжу совершенно новым оборудованием — соло! И по вашему выбору. Да, совсем забыл: можно обычного качества, а можно и су пер.

Эш так и просиял.

— Решено! — Он поднялся, подтянул штаны, кивнул нам с Глорией и следом за нашим рыжим Мегатроном исчез в Дыре.

Адам вскоре вернулся. Один.

— Дело сделано, — собщил он, — но ему нужно как следует выспаться, чтобы прийти в себя.

Он минутку помолчал и взглянул на Глорию, которая тут же повернулась и удалилась на кухню.

— Ну вот, — продолжал он, — почти все недостающие ингредиенты собраны; осталось совсем немного, но придется снарядить экспедицию за некоторыми особенно хитрыми. Как ты посмотришь, если я попрошу вас с Няней отправиться кой-куда и проверить, есть ли там то, что мне нужно?

— Положительно, — сказал я. — Говори: кто, что, когда, где, почему и как?

— Я уже все сказал Няне — «ультранул», как ты выражаешься. Мне, собственно, нужно, чтобы вы слетали назад, в шестнадцатый век, и выяснили, действительно ли одна милая старушка является вполне профессиональным экстрасенсом и предсказательницей будущего, как о том свидетельствуют мои изыскания. Если это так и есть, узнайте, не хочет ли она что-нибудь взять в обмен на этот свой дар.

— Проверим, — сказал я. — А можно вопрос?

— О чем?

— Мне все время хотелось узнать, чем тебя так захватил план этого Калиостро?

— Потому что это вполне реальный план! И он уже существует! Я всегда знал, что мне подвернется нечто такое, что станет поворотным пунктом в моей жизни. Между прочим, встреча с тобой значительно это ощущение усилила.

Я пожал плечами и спросил:

— А если я совсем не тот, за кого вы меня принимаете — кем бы вы меня ни считали? А если план создания идеального Иддроида провалится?

Он усмехнулся.

— Тогда в один прекрасный день появится что-нибудь новое и не менее интересное! Чем я и займусь. Мой милый, я всегда должен следовать зову сердца!

Вошла Глория, держа в руке небольшой пластиковый пакет с ручками, и спросила Адама, не | хочет ли он еще чашечку шоколада.

— Нет, ~— сказал он, — мне уже пора. Она покачала головой:

— Нет, сперва отправимся мы. А ты выключишь Рубильник. И, когда Эш уйдет, постарайся немного поспать. Тебе, по-моему, уже просто необходим отдых.

— Ты уверена?

— Да. Я хочу, чтобы ты всегда был в наилучшей форме — при любых обстоятельствах! Он поморщился, но согласился:

— Ладно. Хотя мне никакой отдых вовсе не требуется. Только ради тебя, дорогая. — Зевнув, он с кошачьей грацией потянулся, встал и пошел следом за нами в вестибюль, где находился Рубильник.

Когда мы с Глорией пожелали отправиться в путь, он как раз протягивал к выключателю руку. А еще через мгновение я обнаружил, что вместе с Глорией, которая по-прежнему держит в руке пакет, стою на грязной дороге, по обочинам которой растут жалкие ободранные деревья, а сверху на нас сыплется мелкий бесконечный дождь.

— Эх, неудачно время выбрали! — пробурчал я. Она схватила меня за руку.

— Не могу же я все условия сразу запомнить. Хотя вон тот домик впереди, кажется, и есть тот, что нам нужен. Пошли. Между прочим, это Наресбороу, Йоркшир. А год на дворе 1521-й.

— А кто эта женщина, что нам нужна?

— Ее зовут матушка Шиптон, — сказала Глория. — О ней не слишком много известно, но все же…

— Матушка Шиптон, — проговорил я, — как же, как же! Английская пророчица. По слухам, именно она предсказала Великий лондонский пожар 1666 года и еще целую кучу других событий. Единственная загвоздка в том, что большую часть подобных событий совершенно невозможно подтвердить документально.

— Ничего, будем надеяться, что сумеем все выяснить и сами.

Я осмотрел домик. Все ставни на окнах были закрыты, а из каминной трубы вилась ленточка дыма. Глория направилась прямо к дверям и постучала.

— Есть здесь кто-нибудь? — окликнула она. — Здравствуйте, не пустите ли двух путников погреться? До нитки промокли.

— А какого черта мне вас пускать? — донесся изнутри женский голос.

— Ну, во-первых, это было бы по-людски. Вы совершили бы доброе дело,

— сказал я. — Но самое главное — все предчувствия насчет визита важных гостей оправдались бы, ибо это мы и есть!

По ту сторону двери что-то застучало, кто-то завозился, и через несколько минут дверь настежь распахнулась. Мы быстренько вошли, и Глория тут же захлопнула дверь. А на меня еще у порога набросилась какая-то низенькая растрепанная толстуха. Левой рукой она заехала мне по физиономии, а правой так вцепилась в мое «мужское достоинство», что я отступил, пытаясь как-то парировать ее удары и закрываться. Вскоре я уперся спиной в дверь, и она снова попыталась на меня наскочить, и на этот раз я решительно схватил ее за оба запястья и, оттолкнув от себя на расстояние вытянутой руки, там ее и держал.

— Извинения с тебя хватит? — спросил я довольно грубо. — Или, может, мы просто уйдем?

На ее лице отразилось удивление; губы задрожали.

— Спаси нас. Всевышний, от страшного его меча и могущественного его кота! — Она покачала головой, сама несколько отступила назад и улыбнулась.

— Не желаете ли присесть? — спросила она и посмотрела наверх: с потолочных балок капала вода. — Если, конечно, местечко сухое отыщете.

— Она умеет предсказывать будущее, глядя в магический кристалл, только в состоянии повышенной агрессивности, — сказала мне Глория тихонько, выбирая скамью попрочнее и ставя ее между двумя лужами на полу. — Вот почему никогда и не знала по-настоящему большой удачи.

— И тебе велено было проверить это на мне?

— Правильно. Хотя я не сомневалась, что ты сумеешь постоять за себя.

— Глория протянула пакет, который принесла с собой, нашей неопрятной хозяйке, укутанной в бесчисленные слои каких-то неописуемых темных одежек. ~ Я тут вам принесла чай, печенье, марципаны… Если вы поставите на огонь чайник, мы могли бы выпить горячего чаю и немного перекусить.

— Чаю? — переспросила женщина. — Простите, госпожа моя. Я не знала… но нет! Вы с ним из таких мест, которые я вижу смутно… И это смущает мне душу!

Она отвернулась, взяла с полки чайник и подвесила его над огнем.

— Черт бы вас побрал совсем! — пробурчала она. — У вас-то в будущем небось сухо, а? Сухо, удобно и крыша не течет. Я же вижу!

— Не течет, — согласилась Глория. — Тут вы правы. — Она сунула руку в карман своего жакета и вытащила серебряную фляжку. — Не хотите ли капельку бренди? — предложила она, отвинчивая крышечку и протягивая фляжку мамаше Шиптон. — Чтобы согреться, а? Пока чайник не закипел?

Глаза у толстухи заблестели, она взяла фляжку и сделала добрый глоток.

— Вы зачем сюда пожаловали? — спросила она, вытирая губы тыльной стороной ладони и возвращая фляжку Глории.

— Погоди-ка, — сказал я. — Прежде чем вы начнете говорить о делах, я бы хотел знать, каково значение тех поэтических строк, которые ты произнесла, едва меня увидев.

Она покачала головой:

— Поэтических? А я и не заметила. А вот тебя я вижу в небесах. Ты Охотник.

— И что это значит?

— Сам подумай.

— А как ты обнаружила у себя такое странное свойство — рассердившись, видеть прошлое и будущее? — спросил я.

— Мой муж был учителем, — сказала она. — Он и меня учил всяким буквам и цифрам. И вообще большую часть недели был человек как человек, да еще множество всяких цитат на латыни знал. Но стоило прийти субботе, и его в пивнушку как магнитом тянуло! А стоило ему выпить, и в него прямо-таки бес вселялся! Заявится домой да и колотит меня, особенно если не успеет со своими приятелями подраться. И вот через какое-то время я заметила, что он всякий раз набрасывается на меня одним и тем же способом. Ну, и в следующий раз была наготове. Сразу первой на него напала да и врезала ему раз пять как следует пониже пояса и парочку раз по башке. И тут он сразу присмирел, сполз на пол и захрапел. А передо мной видения, видения — так и замелькали. И все о том, что еще только будет! Некоторые простые, о нем да обо мне, а вот другие — о войнах, о кораблекрушениях, о пожарах! Я их все и записала. А на следующей неделе в субботу, как он домой-то явился, сразу на него набросилась, он даже пальцем меня еще тронуть не успел. И снова ко мне видения пришли. Вскоре я стала подкарауливать его еще на пути домой — во-первых, чтобы порядок в доме сохранить, а во-вторых, потому что тогда мне еще и второй раз удавалось разозлиться и на него наброситься. В общем, стала я записывать эти предсказания и продавать. И дело совсем неплохо пошло! Вполне хватило, чтобы дом этот выкупить. Да и люди вокруг меня зауважали.

Я огляделся. В домике была одна-единственная комната с камином. Посредине стоял большой стол. У стены довольно-таки ветхая кровать, еще какая-то жалкая мебель. Крыша протекала. Я изобразил на лице восхищение и уважительно кивнул.

— А, ерунда! Я же видела, насколько лучше станут люди жить в будущем!

— продолжала она. — Но теперь и я, по крайней мере, могла на улучшение нацелиться. В общем, стала я своего муженька еще у дверей паба по субботам поджидать, а потом тащилась следом за некоторыми его приятелями-пропойцами. Они спьяну даже боялись меня и потом всякие истории рассказывали — будто им дух явился и призывал их к воздержанию! А я и правда выбирала того, кто уж совсем лыка не вязал, — такие ведь на следующее утро совсем почти ничего не помнят. И вот мне все чаще стало удаваться в разные времена заглянуть. Я все чаще эти свои памфлеты писала, шли они хорошо, я даже смогла ремонт в доме сделать, в порядок его привести — вот, полы настлала.

— А с мужем-то что было? — спросил я.

— Ну, ему-то не больно по душе были мои побои да затрещины, но денежки шли, и дом я уже выкупила. Это вроде как все и сравняло.

— В мое время ты известна как «матушка Шип-тон».

Она кивнула:

— Так и есть. Матушка. Два раза у меня близнецы рождались. Когда мне было четырнадцать и потом, через два года, еще раз. Девочки мои уж все замужем. И мужья им хорошие попались. А сыновья — один-то, Роб, кузнец, а второй, Дже-ми, столяр-краснодеревщик. У обоих тоже жены хорошие. Ох, когда так много говоришь, в горле-то прямо пересыхает!..

Глория протянула ей фляжку, и мамаша Шип-тон сделала несколько больших глотков.

— Что-то ничего мужского у тебя в доме не видно — ни инструментов, ни одежды, — заметил я.

Она кивнула:

— Моего-то Дикона нет, сбежал. Однажды в субботу. Небось духу не хватило дальше мои пророчества слушать. Ну а на следующий день его в реке нашли. Я-то знала, что так и будет, только он на мои предостережения внимания не обращал. Я уж много раз после этого замуж выйти могла — дела-то у меня тогда очень неплохо шли. Да только я ухажера-то домой приведу, а сама возьму и поколочу его. Первые-то колотушки самые полезные. Они завсегда мне об этом человеке узнать помогали. Ну и остальные тоже пользу приносили: видения вызывали.

— Как в тот раз, когда ты насчет меча и кота сказала?

— Да. Я знала, давно знала, что ты Охотник! И много опасностей от тебя будет!

— Какие, например?

— А вот это у нас, предсказателей, и есть самое слабое место. Никогда ведь до конца смысл пророчества не угадаешь — невозможно это… — Она глянула на чайник, который как раз начиналпосвистывать. — Я, например, видела, что ни один из моих обожателей так никаких особых высот и не достигнет, вот они у меня ничего, кроме колотушек, и не получали. Правда, были среди них и такие, кому мои колотушки даже нравиться начали. Так они сюда нарочно приходили, чтобы я их еще разок побила… Потом-то я осторожнее стала, конечно. — Она улыбнулась. — Но с этими у нас и впрямь неплохо получалось, пока они не ослабли совсем и болеть не начали. Странные они все-таки, мужчины эти…

— Потому что они из того же теста, что и женщины, — заметил я.

Она сперва непонимающе уставилась на меня. Потом хлопнула по колену и рассмеялась.

— Ну ты-то знаешь, что говоришь, Охотник, — сказала она и взяла еще один марципан из протянутой ей Глорией открытой коробки. — М-м-м! Как вкусно-то!

Я встал и заварил чай. Мамаша Шиптон тем временем съела еще несколько штук. Я тоже протянул руку и взял один. Странно все это было и почти забавно

— сидеть и пить чай в жалком холодном домишке с протекающей крышей рядом с грязной невежественной старухой, явно обладающей некоторыми антиобщественными задатками. Я умудрился отыскать в этом хлеву целых три чашки и отмыл их. Потом нашел в пакете, принесенном Глорией, сахар, сливки и лимон, аккуратно все это разложил и расставил, чтобы каждый мог удовлетворить свой собственный вкус.

Когда я уже практически накрыл на стол, Глория наконец сделала первую подачу.

— А что, если бы вы могли обменять свой дар ясновидения на что-нибудь более полезное для себя? Вы бы пошли на это? — спросила она.

Матушка Шиптон вздохнула и приняла у меня чашку с чаем.

— Ох и много же раз я мечтала от этого ясновидения избавиться! — сказала она. — Ведь я столько раз видела, что вскоре на нас обрушатся великие беды, да только сделать-то ничего не могла. — Она помолчала, то и дело поднося чашку к губам. — К тому же это мой основной заработок. Небось и сами видите: живу-то я неплохо! Для наших-то времен, конечно. Да и какое-никакое образование я тоже благодаря этому дару получила: в технике разбираться стала, кой-что даже починить могу; и в военной стратегии немного понимаю — на дурном-то примере… И говорить красиво я научилась, и вести себя в обществе умею… Мне ведь и придворных не раз видеть приходилось, и политиков, и любовников высокопоставленных всех мастей… И церковников… Ну и простых людей, конечно. Я изо всего свою выгоду извлечь умела. А заодно искусством боя и придворной интриги овладела. Нет, я понимаю: это у меня вроде как проклятье, а все ж таки и добра оно мне немало принесло! Нет уж, так просто я с этим не расстанусь!

Она взяла еще два марципана и с удовольствием продолжала пить чай.

— Судя по вашим словам, — снова заговорила Глория, — вы бы согласились продать свой дар только за такую цену, которая сможет обеспечить вам прежний жизненный уровень? То есть чтобы вы могли жить так, как уже привыкли?

— Думаю, это должно быть что-нибудь получше! У меня ведь и кое-какие мечты имеются. И кое-какая возможность их осуществить — тоже. Оно бы, конечно, неплохо состояние поиметь… — Она стала осматривать свою запятнанную одежду, приподнимая ее грязные верхние слои один за другим. Потом отряхнула юбку, пригладила волосы и покачала головой. И я вдруг понял, что она совсем не старуха! А под слоем въевшейся сажи и грязи волосы у нее скорее всего светлые и никакой седины в них нет и в помине. У нее были потрясающе красивые голубые глаза и высокие скулы современной топ-модели. Да ей ведь всего-то чуть больше тридцати! Когда я это осознал, мне очень захотелось узнать, какая у нее на самом деле фигура — подо всем этим тряпьем? — Наверное, и мне бы хотелось красивой быть, — задумчиво продолжала матушка Шип-тон, — нарядно одеваться, встречаться с приличными людьми, а может, и замуж выйти…

Глория кивнула.

— Кое-что можно будет сделать, — пообещала она. — Не согласились бы вы отправиться с нами и поговорить с нашим руководителем? За такие дела именно он отвечает. И не стоит беспокоиться: никакого сговора с дьяволом тут нет. Все это связано лишь с развитием точных наук — ну и с деньгами, конечно.

Матушка Шиптон рассмеялась.

— А я и не верю в сговор с дьяволом, детка, — сказала она. — Я и без него слишком много видела способов проникновения в нашу жизнь Зла. А с этим вашим хозяином я поговорю с удовольствием и посмотрю, что он может мне предложить. Если у тебя есть что-то, что другим позарез нужно, так почему бы и не поговорить? Все здравомыслящие люди так поступают.

— А ты, между прочим, тоже охотница! — заметил я, жуя печенье.

— Да, и одна из лучших!

— А скажите мне, матушка Шиптон, — почти весело спросила у нее Глория, — вы слышите какие-нибудь иностранные слова во время этих видений?

— А как же! Когда об иных странах речь идет — обязательно слышу.

Глория кивком указала ей на меня:

— Значит, слово «охотник» — это ваш перевод какого-то чужеземного слова? Вы с таким чувством его произносите…

— Ох и востра ты, детка! — восхитилась мамаша Шиптон, наливая себе в чашку кипяток и весьма ловко пользуясь пакетиком с заваркой. — Действительно, видела я одну иностранную штуковину — вроде бы как «хранителем» ее называли, только на самом деле это охотник был.

— И еще там было слово «грейлон»?

— Было. Они как бы вместе были. Глория кивнула и тоже принялась пить чай. Я заметил, что клыки у нее наготове.

— Не могла бы ты пояснить мне, — обратился я к ней, — что, черт побери, вы с ней обсуждаете?

— Альф, ты, без сомнения, самый опасный человек на Земле! Причем на протяжении многих веков в ту и другую сторону временной оси. Как же ты этого не понимаешь?!

— Ну-ну. А как насчет того, чтобы меня просветить?

— Нет. Время течет по-разному — для нас и для тебя. И лично твое, и наше общее. Ведь ни одно из них не идет так, как полагается. Вот мы и выжидаем, а ты волнуешься и страдаешь в результате собственных поступков. Ну ты вспомни: мы ведь могли не раз причинить тебе зло, но до сих пор так и не причинили, верно?

Я кивнул и сказал:

— По-моему, на этот раз мне здорово повезло с заданием.

— Но этот раз — единственный в своем роде! — заметила Глория.

— Господи, до чего ж интересно вы тут говорите! — прервала нас матушка Шиптон. И, честное слово, я только в этот миг начал о чем-то догадываться. — А мне ведь вот что в голову-то вступило: если в чай чуточку вашего бренди добавить, так еще весельше будет!

Я изо всех сил пытался представить себе собственное отражение в зеркале. Мне нужно было спросить у него совета! И оно вдруг явилось мне, молча на меня посмотрело и сказало: «А теперь урони чашку».

Я уронил. Матушка Шиптон пронзительно взвизгнула, и глаза ее наполнились слезами.

— Альф, как ты мог? — упрекнула меня Глория. — Эти предметы быта так высоко ценятся здесь!

— Простите… Она сама у меня из рук выскользнула.

Глория встала.

— Я сейчас вернусь, — сказала она, — и принесу кое-что взамен.

— Да необя…

Но Глории уже не было. Меньше чем через тридцать секунд она появилась снова — украсив волосы длинной узкой лентой и держа в руках кружку, взятую на кухне в «Черной Дыре». Кружку она протянула мне. И я налил туда чаю.

— Эту можешь сколько угодно ронять, — сказала Глория. — Она виртуально небьющаяся.

Я кивнул, и мы с матушкой Шиптон поблагодарили Глорию за заботу. Пока она отсутствовала, я успел научить матушку Шиптон, что именно нужно в таких случах говорить.

Мы пили чай и ели марципаны. А за окном все лил дождь, крыша по-прежнему протекала, и мысли в этом давно минувшем, пропащем мире были какие-то отсырелые и тоже пропащие!

ГЛАВА 6. УЛЫБКА ЗАГАДОЧНОГО КОТА

Когда мы пожелали вернуться назад, то унеслись так быстро, что я даже несколько растерялся и сильно стиснул запястье этой La Shipton — чтобы не забывала о моих наставлениях.

Через мгновение все вокруг вновь стало привычным и узнаваемым, хотя вряд ли то была прежняя Luogo Nero. Под деревом, росшим напротив нашего дома, стоял стол, и за ним сидели Безумный Шляпник и Мартовский Заяц. Они пили чай, и между ними сидела Соня, а на противоположном конце стола, справа от них — маленькая светловолосая девочка! Шапротив Шляпника сидел Адам и болтал без умолку.

Заметив, куда смотрят его собеседники, Адам встал, обернулся и с улыбкой, приветливо кивая, направился к нам. Шляпник у него за спиной тоже поднялся — длинная знакомая фигура — и поклонился дамам, сняв свою старомодную шляпу. Под шляпой голова его, как я и ожидал, оказалась покрыта спутанными седыми волосами.

— Это моя помощница Медуза, с которой вы уже успели мимоходом познакомиться, — сказал Адам, — а с ней — миссис Урсула Шиптон, наша весьма перспективная клиентка. А это мой второй помощник, Альфред Нуар. Дорогие друзья, позвольте мне представить вам уважаемого профессора, сэра Бертрана Рассела [50].

— Только давайте поскорее покончим с этими допотопными тевтонскими церемониями, — сказал доктор Рассел, улыбаясь нам. — Я очень рад со всеми вами познакомиться. Адам не только очень внимательно отнесся к волновавшей меня проблеме, но и немало развлек меня, а затем, точно отвечая моему тайному желанию, предложил мне весьма, надо сказать, «колючую» дилемму «Идеалы и возможность их практического воплощения». — Он повернулся к Адаму: — Как я уже сказал, сколько вы ни старайтесь держать это снаружи, оно все равно сумеет найти лазейку и проникнуть внутрь! — сказал он.

— Но это же противоречит вашим собственным пацифистским принципам! — возразил Адам. — Особенно если вы утверждаете, что подобная способность может у него выработаться уже после нескольких контактов с представителями человеческой расы.

— По мере того как подходят к концу мои дни на этой земле, я все пристальнее вглядываюсь в окружающий меня мир, который сейчас, возможно, находится далеко не в лучшей своей форме и кажется мне гораздо хуже, чем когда я увидел его впервые, — сказал Рассел. — И мне страшно оттого, что это — то есть подобная возможность — может стать реальностью, хотя я стану возражать против этого до последнего своего вздоха. Я всего лишь прошу: не надо искушать судьбу!

Адам наклонился и поднял с земли какой-то длинный хлыст — прут или удочку? — который, похоже, длиной значительно превосходил его самого. «Удочка» была разрисована какими-то разноцветными спиралями и походила на пряничную тросточку, а когда Адам стукнул ею по земле, земля содрогнулась, как от удара кузнечного молота.

— Веселее, сэр, — сказал он, — наша актерская пирушка подходит к концу.

Мартовский Заяц вытащил свои часы и посмотрел на них. Потом опустил их в чашку с чаем, вынул и снова посмотрел на стрелки. Потом поднялся и, ни слова не говоря, повернулся и ушел в дом; через несколько минут за ним последовали Алиса и зевающая Соня.

— Я уже предупреждал вас, — сказал Адам, — что эти актеры — всего лишь духи, а потому они попросту растворились в воздухе. И, подобно им, не имеющие материальной основы наши видения — эти башни с капителями в виде облаков, эти роскошные дворцы, эти гордые замки и сам величественный земной шар, да-да, вместе со всем всем, что ему досталось в наследство, — тоже должны раствориться в воздухе и исчезнуть без следа. И тут, не успел он договорить, дом, дерево, стол под ним и все, что на этом столе было, и даже само небо — все, все начало таять, исчезать, растворяться в воздухе, и мы оказались в квартире Адама. Доктор Рассел кивнул, как бы в подтверждение собственных мыслей.

— Мы и сами подобны тому, из чего состоят наши сны, — сказал он, — и вся наша короткая жизнь замкнута в кольцо сна. Но не сломите ли вы свой волшебный посох, сэр? Не сломите ли вы его?

В ответ Адам поднял разноцветную «удочку» над головой, держа ее обеими руками как можно ближе к концам. Какое-то время я думал, что это просто так, но затем спина его сильно напряглась, и я догадался, что он прилагает неимоверные усилия, чтобы эту «удочку» согнуть. Пиджак лопнул у него на спине, а через несколько секунд лопнула и рубашка. В прореху стала видна бронзовая кожа, под которой играли узлы могучих неземных мускулов. Наконец металлический прут в его руках согнулся, и одним движением он превратил его в букву S. Затем еще одно усилие — и буква S превратилась в восьмерку.

— Я не уверен насчет адекватности такого ответа с вашей стороны, Адам,

— заявил лорд Рас сел, — но все равно спасибо: за помощь и за гостеприимство. — Сказав это, он тоже исчез, рас творившись в воздухе.

Адам шагнул к стене и пристроил возле нес согнутый восьмеркой металлический прут. Распрямившись, он заметил, в каком состоянии его одежда, усмехнулся, поглядел на меня и вдруг исчез. Осталась только его улыбка, которая еще 'некоторое время висела в воздухе.

— Как он это сделал? — спросил я у Глории.

— Ты имеешь в виду материальность образа Доктора? Просто Адам оставил вход в многоцелевой отсек открытым. Когда аппаратура активирована, энергия поля сама собой выползает оттуда.

— Все страньше и страньше! — пробормотал я, беря в руки кривоватую восьмерку и с удовлетворением отмечая, что это настоящая сталь. — «Д его собственный, чисто кошачий, последний трюк? Когда от него, как от Чеширского кота, осталась одна улыбка?

— Это он просто забавлялся с побочными эффектами данного пространства,

— пояснила Глория. — Здесь, внутри, благодаря сингулярности можно запросто телепортироваться с места на место. Мы, правда, практически никогда этим не пользуемся. Гораздо проще самому пересечь Комнату и взять книгу, чем фокусировать на ней свое внимание и волю, чтобы телепортировать ее всего на какие-то двадцать футов. У Адама просто слабость к драматическим эффектам.

— Это я уже заметил. И все-таки как ему удалось оставить в воздухе свою улыбку?

— Практика. Он отлично владеет этим искусством. Он вообще все всегда делает на «отлично».

— Это я тоже уже заметил.

А Адам между тем успел вернуться. Он материализовался у дальнего конца дивана; на нем была свежая сорочка и те же брюки.

— Ну что, не хотите ли еще повеселиться? — спросил он.

— Надеюсь, ты и так хорошо отдохнул! — Глория была непреклонна.

— Ты права. И моя юность вновь вернулась ко мне, точно орел, сделавший круг в небесах!

— Интересно, а чем это вдруг захотелось обменяться с тобой доктору Расселу? — спросил я.

— Ему хотелось избавиться от запаха изо рта, — ответил Адам. — Понимаешь, у него молодая подружка, и она недавно сказала ему, что у него изо рта плохо пахнет. Он перепробовал все полоскания на свете, но ни одно из этих средств не помогло, и он прямо-таки впал в отчаяние. А потом он кое-что вспомнил — когда-то ему рассказывал о Luogo Nero Альфред Норт Уайтхед[51]'

— и решил попробовать.

—  — И ты избавил его от запаха изо рта в обмен на сцену «Безумного чаепития»?

— Не только. Я его немного поэксплуатировал как философа. И он мне дал один полезный совет.

— О смысле жизни, разумеется? Всегда полезно знать еще чье-то мнение на сей счет.

— О нашем Иддроиде, — возразил Адам. — Рассел совсем не уверен, что бульдозерная проработка нами всей информации, содержащейся в Библиотеке Конгресса, так уж полезна. Он полагает, что то, чего мы так стараемся избежать, видимо, является непосредственной составляющей того примитивного Коллективного Бессознательного, которое нам принес Гоми. Меня, честно говоря, подобная точка зрения удивила. Это мнение, похоже, идет вразрез с большей частью его же собственных основных установок… И я попросил его немного поразмышлять вслух и сказал, что чем необузданнее будут его мысли, тем лучше. И его, возможно, просто ошеломила природа задуманного нами проекта. — Он обошел диван кругом и стоял теперь прямо перед нами.

— Да уж, похоже, ты его действительно просто потряс, — сказал я и слегка подтолкнул Урсулу Шиптон, давая ей понять, что настала пора действовать.

Она пронзительно вскрикнула, рванулась вперед и успела раза два ударить Адама — это, надо сказать, потребовало от нее немалого мужества после эксперимента со стальным прутом. Но она, видно, была женщиной чрезвычайно азартной и большой шутницей.

Вдруг она снова пронзительно вскрикнула и, потеряв сознание, покатилась по полу ко мне. Я сразу бросился к ней, подхватил ее на руки и отнес на диван.

И услышал, как она прошептала:

— У него могущество того кота! Я его видела, точно видела: в Судный День. Все человечество он загнал в одну шкатулку, а потом бросил ее в огонь. Может, он и есть Дья…

— Я нарочно устроил это маленькое представление, — громко сказал я,

— в отместку за ту встречу, которую ты устроила мне. Ну что, видишь будущее благодаря собственной агрессивности? Вот и давай теперь рассказывай этому джентльмену о своих видениях.

— Девять жизней, — сказала она, — и восемь охотников, которые уменьшат это число. Самый лучший из них еще не появился, но скоро появится: он уже совсем близко. И скоро, очень скоро наступит время, когда тебе, кот, уже не удастся приземлиться на все четыре лапы!

Адам пригладил свои рыжие волосы и улыбнулся.

— Здорово! — сказал он. -Да, ты все правильно поняла! — Он придвинулся ближе, наклонился и коснулся ее лба. — Дай мне знать, когда будешь готова, и мы сыграем с тобой в пел-мел [52].

— В пел-мел? — переспросила она и тут же села, широко раскрыв от изумления глаза. — Я готова.

Он взял ее за руку, и они направились к Дыре.

— И все развлекались и веселились! — воскликнул я. — Извини, Глория, я на минутку: зов природы.

Я быстренько нырнул в уборную, закрыл за собой дверь и остановился, разглядывая собственное отражение, перед маленьким зеркалом, которое висело на противоположной стене. Я призвал на помощь всю свою волю, и отражение наконец в зеркале появилось. Значит, я тоже мог это делать? Мог телепортировать самого себя? Надо будет как следует овладеть этим искусством, превратить его в безупречное умение, в рефлекс, чтобы делать это так же легко, как Адам. Я сразy представил себе, как без конца буду бегать в туалет — чтобы иметь возможность попрактиковаться.

[53]А пока что я внимательно рассматривал собственное отражение в зеркале.

— Еще какие-нибудь указания будут? — спросил я у него.

— Пока нет, — ответило отражение. — Побудь пока там просто так. Правильный выбор времени в нашем деле решает все.

Я вернулся в гостиную и обнаружил, что Глория беседует с Эштоном Эшем, который больше уже не являлся членом вокальной группы «Ай-Ти» и был одет в джинсы фирмы «Levi», дорогущие кроссовки, черную итальянскую майку и светлую кожаную куртку. На ремне у него висели солнечные очки в красивом дорогом футляре. Увидев меня, он улыбнулся.

— Я как раз рассказывал, что решил попробовать попасть к вам просто так — просто проверить, получится ли у меня, и получилось отлично! — сообщил он мне. — Мне хотелось спросить у вас, не поможете ли вы мне, ребята, познакомиться с какими-нибудь приятными девушками? Может быть, кто-то из них тоже заходил сюда? Мне подумалось, что с теми, кто был вашими клиентками, у меня могло бы получиться куда лучше. Мне кажется, мы бы испытывали друг к другу большее расположение. Это было бы что-то вроде «круга старых однокашников»…

— Боюсь, вам придется самому подыскать себе даму сердца, — мягко сказала Глория. — Мы просто не в состоянии выполнять еще и функции бюро знакомств.

— Но приятных девушек так трудно… Он не договорил: из Дыры появился Адам рука об руку с Урсулой Шиптон. Ее омерзительное тряпье исчезло, и теперь она была в элегантном узком черном трикотажном костюме и красных босоножках. Ее волосы — вымытые, подстриженные и отлично уложенные — действительно оказались совсем светлыми. С левой стороны она заколола их красной коралловой заколкой. С плеча у нее свисала маленькая блестящая черная сумочка и красный свободный жакет ажурной вязки. А лицо ее, теперь дочиста отмытое, оказалось и вовсе прехорошеньким. Я бы ее ни за что не узнал, если б не скулы и яркие глаза. Она, пожалуй, выглядела даже моложе своего предполагаемого возраста.

— Кто это? — спросил явно восхищенный Эш, указывая на Урсулу.

— Одна наша клиентка. Вроде вас. Нет, не вроде-у нее совсем другие проблемы, — поспешил поправиться я.

— Она замужем? — прошептал он.

— Вдова, — сказал я. — Хотите познакомлю?

— Еще бы! Был бы вам очень обязан!

— …Итак, денег, которые я тебе дал, хватит примерно на неделю, — между тем говорил Урсуле Адам. — Если не хватит или тебе понадобятся еще деньги, просто приходи сюда. Между прочим, совсем неплохая идея: тебе в любом случае стоит проверки ради каждый день сюда заглядывать. А заодно мы сможем и все возникшие у тебя вопросы разрешить. Мне бы, конечно, очень хотелось дать тебе провожатого на первое время, но никого из своих людей я тебе дать не могу…

Я откашлялся.

— Дорогая Урсула, — сказал я, — позвольте представить вам мистера Эштона Эша.

Эш сделал шаг вперед, слегка поклонился ей, взял ее руку и поднес к губам.

— Я случайно услышал часть вашего разговора… — сказал он, явно смущаясь. — Поверьте, я был бы счастлив служить вам провожатым так долго, как вы сами того пожелаете! Мы могли бы для начала где-нибудь вместе пообедать, если не возражаете.

— Ах, благодарю вас, — сказала она, оглядываясь на Адама и на меня,

— э-э-э… мистер Эш.

— Просто Эш, — сказал он.

— Ну, раз так, вам необходимо кое-что узнать об этой даме, — сказал я. — Она из шестнадцатого столетия. И настоящее время — для нее весьма отдаленное будущее.

— Я понимаю, — сказал он. — Я ведь и сам из другого времени, хотя разница и небольшая, всего каких-то шестьдесят лет.

— Вы достаточно хорошо знаете современный Рим? — спросил Адам. — Сможете показать ей городские достопримечательности?

— О да! Честно сказать, я ведь некоторое время вообще пользовался вашим заведением как остановкой метро. И только потом набрался смелости и обратился к вам за консультацией. А обычно я осторожненько выбирался наружу и осматривал город. И попадал почему-то всегда именно в этот период времени. Хотя я мог бы показать ей и будущую версию Рима, если только она…

— Я уже видела эту будущую версию, — сказала Урсула. — Вообще-то, и настоящую его версию я тоже видела. И, надо сказать, мне больше нравится настоящая. Возможно, я бы даже предпочла всегда жить здесь. И вести здесь свои дела. Хотя мне, конечно, хотелось бы кое-что здесь посмотреть… своими глазами.

Адам понимающе кивнул. Эш повел ее к двери.

— Идемте. Я все вам подробнейшим образом покажу, — пообещал он.

— А я обеспечу вам всю необходимую защиту, — пообещала она в ответ.

— Укажу, например, на дурное соседство.

Эш озадаченно посмотрел на меня. Я улыбнулся ему и ободряюще кивнул.

— У нее прекрасное чутье на такие вещи, — пояснил я.

Когда дверь за ними наконец закрылась, Адам не выдержал и рассмеялся.

— А знаешь, мы действительно могли бы открыть бюро брачных знакомств,

— сказал он. — Я мог бы подобрать очень интересные пары из различных временных эпох…

— Даже не думай, — сказала Глория. — Одолжения отдельным клиентам ты, разумеется, время от времени оказывать можешь, но от главной задачи не отвлекайся.

— Боюсь, что ты права…

— А что, интересно, тебе потребовалось, чтобы сделать из матушки Шиптон такую красотку? — спросил я.

— В основном мыло и вода, — ответил Адам. — И однократные услуги парикмахера, визажиста и массажиста. Иначе, пожалуй, ей вряд ли можно было бы показаться в центре города. Ну и еще, конечно, пришлось пробежаться по наиболее популярным магазинам одежды.

— Не так уж дорого, — сказал я. — Ты, надо отметить, весьма быстро движешься по списку, добывая недостающие составляющие. Скажи, а какое тело вы собираетесь дать этому Иддроиду?

— Калиостро предложил одну из стандартных моделей андроида. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Хотя Иддроид должен будет уметь легко видоизменяться, причем не только физически.

— Звучит довольно опасно.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского!

— А что вы собираетесь с ним делать, когда закончите?

— У меня есть кое-какие общие планы, но придется обсудить их с Калиостро.

— Я думал, ты помогаешь ему, потому что… это исключительно дерзкий проект.

— Так и есть. Но я предвидел появление Иддроида. Просто не успел сам вывести формулу. А он явился ко мне с готовой формулой, причем в нужный час и в нужном месте.

— А если ему твой план не понравится?

— Вряд ли. Он же разумный человек.

— Что ж, будем надеяться.

— Вот и хорошо. А теперь давай займемся долговременной памятью, которую я тебе обещал. Я считаю, что пора. А ты?

— Согласен с тобой. — Я и не думал возражать. — Тем более ты так давно мне это обещаешь, что я просто сгораю от любопытства. Пруст, ты говорил? И у тебя есть все, что нужно?

— О да! Я дал Шарлю — то есть Карлусу, графу де Монтескье-Ферензак — временный ориентир в его любовной истории с Сарой Бернар, хотя он мне и заявил, что никогда более на подобную связь не пойдет. Очень требовательная женщина! Впоследствии Монтескье даже хотелось, чтобыего пожалели. А ты знал, что он служил Гюисмансу [54] прототипом для героя его романа «Наоборот»? Монтескье был человеком, не обладавшим никакими особыми талантами, но при этом умудрившимся дважды добиться успеха на литературном поприще и единожды на театральном, хотя и несколько меньшего. Я…

И тут я совершенно отвлекся. Дело в том, что у него за спиной, в прихожей, появилась женщина. И не просто женщина, а одна из самых очаровательных прелестниц! Высокая, гибкая, с темной, какой-то дымчатой кожей, с густой гривой очень светлых, почти белых волос, в массе которых весьма, как это ни странно, натурально мелькали черные прядки. Водопад волос укрывал ее почти до пояса. Уши в верхней своей части у нее были чуть заостренные; их украшали серьги в виде серебряных колец. Ногти у красавицы были черные, длинные и тоже заостренные; подбородок маленький, а лоб широкий. С ее плеч ниспадал черный плащ, а тело было искусно задрапировано узкой полосой черной материи, обвивавшей его подобно спирали. Плащ украшала серебряная застежка. А на ее левой лодыжке я заметил серебряный браслет. Ее желтые глаза не мигая смотрели на Глорию. Затем незнакомка поднесла палец к губам, и Глория едва заметно кивнула. Меня всего прямо дрожь пробрала, когда красавица встретилась со мной взглядом и снова поднесла палец к губам.

Затем она беззвучно приблизилась к Адаму со спины.

— …а Роберт Хаас, послуживший прототипом Свана [55],

— вещал между тем Адам, — был среди них самым замечательным…

Внезапно дама, исчезла. Сперва я решил было, что и ей тоже известны все эти трюки с телепортацией. Но потом я увидел, что она просто опустилась на четвереньки, выгнула спину, припала к полу, поползла…

И прыгнула! Но Адам все же успел с улыбкой обернуться ей навстречу и поймать ее на лету, хотя на ногах устоял с трудом. А еще через несколько мгновений они сплелись в клубок и покатились по полу, издавая такие звуки, которые достойны разве что уличных котов.

Я придвинулся к Глории ближе, посмотрел ей в глаза и тихонько спросил:

— Что происходит?

— Это Прандха Ради — или Пранди для краткости, , — пояснила Глория.

— Старая подружка Адама. Они играют в эту игру уже несколько столетий. — Глория подошла к Рубильнику и выключила его. — Очень не хотелось бы, чтобы именно сейчас к нам забрел какой-нибудь клиент, — сказала она. Теперь уже и Адам, и Пранди стояли на четвереньках и, как мне показалось, плевали друг другу в лицо.

— Это у них что, особо бурные эмоции так проявляются? — спросил я. — Или, может, у них язык такой?

— И то и другое, — ответила Глория. — Честно говоря, в последний раз она здесь появлялась где-то во время Второй мировой войны…

— По-моему, тебе все это не слишком нравится?

— Ничего подобного! Конечно же, мне это нравится! Ведь здесь так сложно отыскать настоящую женщину-кошку… И Адам всегда так грустит, если они ссорятся…

— Может, на этот раз они ссориться не будут?

— Помотрим.

Она глазами указала мне на лестницу. Мне показалось, что это просто отличная мысль, и я поспешил за Глорией наверх, слыша у себя за спиной неторопливый обмен странными звуками — кошки то ли рычали, то ли шипели, — и не успел я достигнуть верхней ступеньки, как к этому полурычанию-полушипению прибавились более определенные пронзительные вскрики-утверждения.

Мы заперлись в комнате Глории. Снизу уже доносились звуки любовной возни.

— Расскажи мне историю их любви, пожалуйста, — попросил я, когда мы наконец устало развалились на широченной постели.

— Они встретились очень давно и в весьма далеком отсюда будущем, — начала свой рассказ Глория. — И сразу отлично поладили. А в один прекрасный день узнали, что заранее предназначались друг для друга — в целях сохранения генетического фонда «божественных». Это, похоже, был один из тех случаев, когда что-то тебе очень нравится, но только до тех пор, пока тебе не говорят, что ты это делать ОБЯЗАН. И тут же их любовь утратила весь свой пыл. А может, их бурная страсть напоминала пороховой погреб, куда попала искра нежелательной информации… Так или иначе, они поссорились. Вот Адам, ничего не сказав ей об этом нашем проекте — о Luogo Nero, — взял и просто исчез из ее жизни.

— Минуточку, — сказал я. — Но что им стоило пожертвовать несколько собственных клеток во имя того проекта? И рвать отношения не было бы никакой необходимости.

— Нет, их все это раздражало. Не знаю, то ли у них обоих такой невроз, то ли это проявление неких особенностей кошачьего интеллекта… Не желают они что-либо делать по принуждению, и точка! Я, например, знаю, что такое положение вещей для меня тоже было бы далеко не безразлично, как и для большей части представителей моего народа, впрочем, но вы, грейлонцы, по слухам, даже превозносите покорность чужой воле как добродетель…

Я повернулся и посмотрел ей прямо в глаза.

— Вот так-то, — сказала она. Я кивнул и спросил:

— «Грейлон» — это, кажется, одно из тех слов, которые Урсула употребляла, характеризуя меня?

— Да. В значении «людской, человеческий». Но у него есть и несколько дополнительных значений.

— Какие?

— Сперва постарайся понять, что такая оптимальная модель человеческого существа, как ты, в отдаленном прошлом встречалась достаточно редко — как и в отдаленном будущем. А боровшихся за сохранение именно этой модели считали расовыми пуристами высшей пробы.

— Но все равно ваши народы — кошки, змеи, лисы, мангусты — так или иначе окажутся когда-нибудь в том же положении. Раз вы не можете смешиваться и давать потомство, то и у вас имеет место борьба за чистоту расы, хотите вы этого или нет.

— Это верно. Однако у грейлонцев — которые так долго трудились над сохранением собственной расы и восхищались этим — имеется и некая идеологическая составляющая. То есть вполне определенная исходная форма человека считается наилучшей, а остальные сочтены неполноценными.

Я улыбнулся:

— И мы, разумеется, не беременеем от змей, кошек, мангустов, лис — да мало ли от кого еще! — которые точно так же считают свою форму наилучшей.

Глория несколько минут помолчала, затем сказала:

— У каждого народа найдутся отдельные представители, всегда готовые в это поверить.

— Но когда так поступают грейлонцы, это считается дурным, верно? — сказал я. — Потому-то они, вероятно, и играют в вашей мифологии роль этаких демонов — склонных к диктаторству существ, с которыми вы вынуждены были бороться, чтобы обрести свободу. Так что гордость просто должна была стать добродетелью, если уж демоны ее обрели.

— Они сделали все, что было в их силах, и даже более того, в области генной инженерии, кло-нирования и создания специальных обучающих программ, дабы стать суперрасой, такой, которая действительно превосходит все прочие. Последние настоящие люди — это памятники понятию превосходства, которые они сами же и создали.

Я засмеялся.

— Разве это так уж сильно отличается от того, как ваши ученые отбирали, скрещивали, снова занимались селекцией и снова кроили и перекраивали, стремясь создать ваших «божественных»? Скорее похоже на то, что вы просто украли это понятие у тех, кто хотел бы видеть таким «божественным» весь свой народ — и при том сохранить внутри его абсолютную демократию. Ведь каков ваш «божественный»? Ему, как мне кажется, больше всего хотелось бы, чтобы все на свете перед ним приседали — прости, распластывались по-кошачьи! И мне подобная позиция представляется куда более опасной, чем грейлонская программа самоусовершенствования!

— Вы все, должно быть, просто запрограммированы, раз думаете так! Ты и те твои клоны!..

— Я и мысли не допускаю, что являюсь одним из тех несчастных парней! Я просто стараюсь внести некоторую ясность, слыша подобные оскорбительные заявления.

— …И это в тебя въелось настолько, что ты и сам уже этого не замечаешь!

— Я надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что в данный момент пытаешься заставить меня играть по некоему своему, совершенно безнадежному, правда, сценарию с плохим концом? Согласно которому я всегда остаюсь в дураках, что бы ни говорил?

— Скажи мне, каковы наивысшие добродетели цивилизованного народа? — спросила она вдруг. — Уважение к Закону? Занятие искусствами? Преданность высоким культурным идеалам? Внимание к народному волеизъявлению и всесторонняя его поддержка во имя светлого будущего?

— Готов поспорить: у каждого народа всегда были СВОИ добродетели.

— Справедливо, пожалуй… Я-то пользовалась индукцией… Ну а каковы, по-твоему, идеалы грейлонцев? — Я в ответ лишь молча пожал плечами. — По их мнению, — продолжала Глория, — человечество в самом начале своего существования представляло собой стаю хищников и — в том или ином виде — оставалось таким на протяжении всей своей истории. А потому, поскольку именно сила и жестокость считались у них добродетелями, делавшими их великими, они их и воспевали. И не имеет значения, какие конкретно цели преследует каждая особь в отдельности: основы размножения, развития и обучения грейлонца — это охота! Ваша раса — раса охотников, Альф!

— Как и твоя, Глория. Иначе вы просто не выжили бы, и у вас не было бы таких очаровательных представительниц, как ты. Все виды вынуждены быть хищниками, чтобы выжить. И это не такая уж новая мысль. А уж кошки еще и долю садизма привносят, охотясь на свои жертвы. Нет, ты не сказала мне ничего такого относительно грейлонцев, против чего я стал бы возражать, ибо это противоречило бы моим моральным установкам. А может, тебя раздражает тот факт, что они столь открыто признают хищнический характер своей натуры?

— Нет, — сказала она. — Но они посылают свою молодежь охотиться на самых опасных чудовищ Вселенной. Так у них «делают карьеру»! И те, кто проявляет в этом деле талант, становятся настоящими Охотниками.

— Охотниками?

— Да, Охотниками, которые охотятся ради процесса самой охоты! Которые сами себе памятники за это ставят! Это профессионалы. К ним обращаются, когда действительно необходима Охота. И Охотники устремляются вверх и вниз по временной оси и вне зависимости от того, какова цель той Охоты, для которой их наняли. Их удальи славные подвиги стали легендой. Заплати им нужную цену, и они принесут тебе любую «дичь» живой или мертвой.

— Но ведь и во Вселенной должны быть свои полицейские, — заметил я.

— Грейлонские профессиональные Охотники больше похожи на охотников за щедрым вознаграждением!

— И охотники во Вселенной тоже нужны.

— Это в тебе говорит твое время.

— А в тебе — твое. Так что давай пока считать, что у нас с тобой ничья, ладно? Весь этот спор случился из-за того, что ты начала рассказывать мне историю Адама и Пранди, и я, право, хотел бы услышать продолжение.

Она согласно кивнула.

— После того как они поссорились и Адам отправился на задание, Пранди долгое время пыталась определить, куда же это он исчез.

— Так, значит, это секретный проект, не имевший отношения к «божественной» четверне из пробирки?

— Нет. Но поскольку Адам из числа «божественных», все делалось очень тихо.

— Ну и как же ей удалось его найти? Глория отвернулась от меня и легла на бок. Протянув руку, она погладила одну из своих старых кож, висевшую на стене. Доносившийся снизу неистовый кошачий концерт сменился более тихими и спокойными звуками.

Наконец Глория снова заговорила:

— У меня такое впечатление, что Пранди наняла одного из этих КОЛОССАЛЬНЫХ Охотников, чтобы тот выследил Адама во времени — у них это получается лучше всех, да и собственные способы путешествовать во времени у Охотников тоже имеются…

Я с трудом подавил смех, но все-таки пискнул: «Ой!»

— И вот однажды, еще в Этрурии, она вдруг появилась у нас на пороге. Между влюбленными состоялось радостное, омытое слезами примирение, и они несколько лет после этого счастливо прожили вместе.

— Пока не поссорились снова? — спросил я.

— Вот именно. И тогда она ушла, а он очень долго печалился.

— Пока она не вернулась?

—Да.

— А потом они снова поссорились и она снова ушла?

—Да.

— И так веками?

—Да.

— Напоминает сложный брачный ритуал — когда супруги, когда им все надоедает, специально расстаются, чтобы затем, как бы возродившись вновь и став «совсем другими», вновь воссоединиться.

Внизу кошачьими голосами взвыли вновь воссоединившиеся.

Глория снова повернулась ко мне. Теперь она улыбалась.

— У тебя множество странных способов видения мира, — сказала она. — У большинства представителей твоего вида ничего подобного не наблюдается. Очень жаль, что и ты из числа тех же кровожадных ублюдков, которые убивают нас ради наживы.

Я закрыл лицо руками и затрясся в притворных рыданиях.

— Я плачу, — сказал я, — и эти слезы вызваны тем, что нам никак не преодолеть это бесконечное непонимание.

Она придвинулась ко мне и заглянула в лицо.

— Ничего ты не плачешь! — сказала она. — Знаю я твои шуточки. И слез никаких нет!

— И правда нет. Я, в общем-то, не очень умею притворяться. Зато все время пытаюсь разобраться в своих чувствах по отношению к тебе — во всяком случае, в них немало конфуцианского спокойствия и глубочайшего уважения.

Она коснулась моей шеи.

— Ты самый странный из всех известных мне Охотников! — сказала она.

— Но я отказываюсь служить неким твоим самовоплощающимся пророчеством!

— заявил я. — Итак, чего же нам теперь следует ожидать от Адама и Пранди? Периода семейного блаженства? Глупейших просчетов, вызванных любовным томлением — типа непреднамеренного применения к клиенту лоботомии, когда тот всего лишь хотел избавиться от абсолютного слуха?

— Да, подобных глупостей ожидать вполне можно, — сказала она. — Но у меня такое предчувствие, что долго это не продлится. Я ведь давно слежу за развитием их отношений, и данное примирение существенно опередило заданный веками график. Так что на этот раз я решила повнимательнее прислушиваться к речам Пранди.

— На этот раз? Ты что же, играешь в жизни бедной девочки роль свекрови?

Она долго и громко шипела, потом ответила вопросом на вопрос:

— Так ты хочешь дослушать эту историю или нет?

— О да, пожалуйста! Рассказывай.

— Она вернулась — из-за того, что обнаружила фрагмент старинного исторического документа, где упоминалось об этом месте.

— Ностальгия замучила?

— Нет, гораздо интереснее. В документе указывалось, что мы прекратим все свои дела примерно в данный период времени.

— Как это? Указывалось открытым текстом?

— Нет. Возможно, это говорилось на другой странице. Так ведь обычно и бывает с обрывками исторических документов.

— Но, разумеется, там не говорилось ни слова о том, что именно станется с самим менялой?

— Ты прав.

Я неторопливо потянулся и привлек ее к себе.

— Ну и что нам теперь делать?

— Ждать, наблюдать и постараться по мере сил защитить его, — сказала Глория. — Жаль, что я так мало о тебе знаю! — В ответ я поцеловал ее.

Через некоторое время, когда она лежала, распростертая, на спине, а я смотрел ей в лицо, мне вдруг вспомнилось одно стихотворение, написанное мною в далекой юности. Я стал читать вслух:

И не похожа ты ни на кого другого…

Когда тебя перед собою вижу, то никого вокруг не замечаю.

Близки мы, нет меж нами места ни для цветов, ни для закатов, ни для луны, что в воду заглянула, ни для чужих нескромных взоров.

Твой запах, вкус, твои прикосновенья ни с чем в душе моей сравненья не находят, когда жар тела твоего мое испепеляет тело и слышу песнь я, что без звуков льется.

Мы разные с тобою… Но какие б солнца, луны, цветы, и воды, и глаза чужие нас ни окружали, ключом к любви — загадке вечной с тобой, мой друг, мы будем оба.

Глория изумленно уставилась на меня и промолвила:

— Никогда раньше не слышала английского перевода этих стихов!

— Какого перевода? Это же мои стихи!

— Это знаменитый образец любовной лирики восьмого тысячелетия пангалактической эры! Ты никак не мог написать ее, дорогой.

— А по-моему, все-таки написал.

— Даже если бы ты там в это время и оказался, все равно такое тебе не под силу. Охотники не пишут лирических стихов!

Я покачал головой и улыбнулся.

— Кто знает? — сказал я. — Я, например, в этом совсем не уверен. А теперь поцелуй меня, Глория.

Много часов спустя в нашу дверь кто-то начал осторожно царапаться. Я встал и отпер ее.

Передо мной стоял Адам в костюме для отдыха и с улыбкой на лице.

— Альф, — сказал он, — не мог бы ты нас выпустить? Оденься, пожалуйста, спустись вниз и включи на минутку Рубильник, а мы выйдем. Мы с Пранди хотим отправиться куда-нибудь подальше. Ненадолго. Выпустишь нас, а потом можешь снова выключить Рубильник и продолжать спать.

— О чем разговор! — бодро сказал я, подбирая с пола штаны, встряхивая их и пытаясь с ходу впрыгнуть в обе штанины сразу. Это мой любимый трюк. Если честно, зрители у меня при его исполнении бывали крайне редко.

Адам внимательно следил за моими телодвижениями. Потом мы некоторое время смотрели друг на друга.

— Весьма впечатляет, — сказал он. — Никогда раньше не видел, чтобы так штаны надевали!

— А на тот вопрос, что таится у тебя в глазах, я сразу отвечу «нет»,

— быстро сказал я. — Это умение не продается! Я слишком много времени потратил, чтобы научиться выполнять этот трюк, — тогда как должен был бы вовсю грызть гранит науки!

Затем я спустился с ним вниз, поздоровался с Пранди и спросил:

— Э-э, а как долго вы планируете отсутствовать? Я, собственно, к чему клоню? Ты ведь небось хочешь, чтобы лавка все это время была открыта?

— Ну разумеется! — ответил Адам. — И тебе, черт побери, придется все-таки включить Рубильник и выйти в поток времени — хотя бы для того, чтобы вернуть нас назад. Впрочем, ты уже научился прекрасно вести клиентов. А весь психообмен может проделать Няня. Она могла бы даже научить самым простым операциям тебя. Тебе это только на пользу пойдет. — Он посмотрел на Пранди. — Возможно, нас не будет несколько дней. Может быть, даже неделю. Или что-нибудь около того…

Пранди согласно кивнула. Она смотрела только в сторону двери. Я включил Рубильник, и они вышли на крыльцо. Денек был солнечный.

Когда я снова нырнул в постель, Глория спросила:

— Что там за суета?

— Они хотели выйти — чтобы несколько дней побыть вдвоем, отдохнуть… Она зевнула:

— Как всегда.

— Между прочим, он выразил надежду, что за лавкой присмотрим мы… А ты, по его мнению, могла бы продолжить мое обучение и позаниматься со мной непосредственно в Дыре.

— Хорошая мысль, — сказала она, привлекая меня к себе. — Нет проблем.

«Интересно, что ей такое снилось?» — подумал я. На подушке виднелись зеленые потеки яда, да и лицо ее тоже было им перепачкано. Хотя, должно быть, яд в этом отношении похож на оливки: сперва противно, а потом вполне может даже понравиться.

В последующие дни дел было невпроворот. Как обычно, большей частью рутинных; но попадались среди них и весьма интересные случаи. Те, что до сих пор сохранились в моей памяти. Например: Человек с невидимым придатком. Женщина, которая была чересчур язвительной. Человек, способный передавать настроение по радио, Телепортер поневоле, Дама убийственной (в буквальном смысле!) внешности. Человек, который видел все сны вверх тормашками, Девушка, которая украла синие сумерки. Семеро музвахианов-близнецов с необычной пространственной ориентацией, Рудворвиец, отличавшийся чрезвычайной учтивостью, знаменитый Любовник с планеты Перидип, Цветы вендетты и Вежливый Авгур…

И все же каждый день и вне зависимости от того, кто был на этот раз нашим клиентом — потрясающий Рудворвиец или та клептоманка, кравшая синее,

— я удалялся в туалет и минут пять практиковался в мини-телепортации. В итоге я уже вполне научился управлять этим умением, что было очень удобно, хотя фокус с улыбкой у меня пока не получался. Впрочем, это могло и подождать.

Все вообще шло очень неплохо. Глория действительно позволила мне немножко поработать с оборудованием, и вскоре я понял, что сложная и непривычная работа в меняльной лавке мне начинает даже нравиться. Однако в тот день, когда в гостиной вновь появился граф Калиостро, сопровождаемый явственным запахом серы, Глория, к сожалению, была у себя наверху и совершенно недоступна. Так что помочь мне было некому. Калиостро дружески похлопал меня по плечу, потрепал по руке, однако глядел как бы мимо меня.

— Бонжур, месье. Как у вас дела? Дома ли месье Мазер? Дома ли наш мэтр? — вежливо спросил он.

— Боюсь, что вы с ним разминулись, граф. Но, может быть, я могу вам чем-то помочь?

— А скоро ли он вернется?

— Я не могу вам с точностью сказать, когда именно… У него.-.э-э-э… небольшие личные проблемы.

— Ah, c'est domage! Жаль, жаль! Впрочем, возможно, вы тоже можете меня обслужить? — Граф посмотрел на меня внимательнее. — Как, кстати, продвигается наш проект?

— Прекрасно! — заверил я его. — Уже собрана большая часть составляющих. Подавляющая часть, я бы сказал. А кое-что, по словам Адама, уже припасено у него в кладовых. Не думаю, что ему потребуется много времени, чтобы собрать их все и вложить в вашего Иддроида. Калиостро поморщился.

— Son mot, — сказал он. — Это, безусловно, месье Мазер так его назвал! И это название мне не слишком-то нравится.

— Почему же?

— По Фрейду. «Ид» — это символ фрейдистского понятия «идея», понятия психокосмического, в котором первичная сексуальная энергия -либидо — проявляется как дикая и необузданная сила и правит разумом…

— Я знаю, — сказал я. — Я читал Фрейда. А что вам, собственно, в этом термине не нравится?

— Психология Фрейда имеет своей отправной точкой прежде всего психику людей молодых, все еще находящихся в процессе самоопределения в области секса, у которых гормоны еще не успокоились. А ведь определить их реальные силы можно лишь после того, как химические процессы в их организмах войдут в нормальную колею, согласуясь с жизненным опытом.

— Юнг? — спросил я. — Для более зрелых? «Индивидуация личностности» и все такое? Ваше Коллективное Бессознательное — тоже, между прочим, термин Юнга. Кстати, Адам и эту составляющую нашел! Выменял у одного межзвездного охотника за головами. На расстоянии примерно миллиона лет отсюда — в далеком будущем.

— Oui? Ax, до чего наш мэтр предприимчив!

— Да уж.

— Mais поп… я совсем не Юнга имел в виду. Скорее Адлера [56]'.

— Стремление к самоутверждению?

— К самоутверждению? Oui. Стремление доминировать, командовать, быть le premier, первым, главным. Быть боссом! Вот куда устремляется вся психическая энергия после того, как сексуальные устремления юности удовлетворены.

— Вероятно, у каждого психолога есть свой достойный «соперник» совершенно противоположных взглядов? — предположил я.

Калиостро засмеялся:

— Non, поп! Посмотрите вокруг, месье Альф! Загляните в себя! Вся жизнь

— это борьба устремлений. Каждый, tout le monde, хочет быть божеством! Вопрос лишь в том, насколько большое королевство мы способны себе построить, как высоко можем взлететь.

— Так, значит, вам термин «Иддроид» не нравится? Как же, в таком случае, вы хотели бы назвать его?

— Доминоид, — сказал он. Я кивнул:

— Доминоид? Звучит неплохо. Да и действительно: что в имени тебе моем?.. А что, кстати, вы вкладываете в это понятие?

Он хлопнул меня по спине.

— Vraiment! В самую точку попали, мой друг! Вот мы с вами сейчас играем словами и запросто могли бы назвать это существо, скажем, «Фидо» — что бы это ни значило. Все равно это имя не изменит его природу… Которая, впрочем, будет вполне адлерианской! Вы позволите мне посмотреть, что у нас уже имеется к настоящему моменту?

— Не уверен… Вряд ли Адаму было бы приятно, что мы суем нос в его мастерскую, когда его самого там нет, — сказал я. — Мне кажется, вам было бы лучше зайти через несколько дней — пусть он сам все вам покажет. К тому же он, несомненно, сумеет и все разъяснить куда лучше, чем я…

Калиостро обнял меня за плечи и повернул лицом к Дыре.

— Альф, — сказал он, — я ведь у вас не первый попавшийся клиент с улицы. Мы партнеры.

— Вы совершенно правы. И все же…

— Я только быстренько взгляну и сразу же уйду. Ну на минутку, Альф!

— Хорошо. Идемте.

Я повел его в глубь Дыры, где у Адама была мастерская. Там в состоянии абсолютного покоя и в рабочем состоянии висели все собранные им к этому времени качества Иддроида. Те, которые невозможно было увидеть глазами, имели таблички с надписями. Таблички покачивались в пустоте как бы сами по себе, но если бы кто-то вздумал дотронуться до такой таблички, то моментально испытал бы на себе указанное на ней качество.

— Merveilleux! — выдохнул Калиостро. — Поистине великолепно! Он действительно даром времени не терял.

— Вы правы.

— А нельзя ли сделать здесь чуточку посветлee? Un peu? Здесь так ужасно темно.

— Адам специально подобрал данную часть :пектра и интенсивность светового излучения. Эни оптимальны для работы со всеми составляющими. Впрочем, ради такого партнера… — я расстегнул пространство, вытащил сигнальный фонарь и включил его. — Что бы вы хотели посмотреть?

— Что там, вон под той табличкой? Ах! «Яснвидение, провоцируемое агрессивностью»? Замечательно!

— Это я совсем недавно доставил, — скромно заметил я.

— А я думал, вы журналист и собираете материал для какого-то американского журнала… как его?..

— Ну да, собираю. Но я рассчитываю написать солидную статью, а потому должен досконально изучить весь этот бизнес.

— Весьма похвально. Tres bon! А где здесь пульт управления? — Он наугад ткнул пальцем в пространство — надеясь, видимо, попасть в тот «карман», куда я только что сунул фонарь.

Справа от меня вдруг открылся участок стены с целым каскадом кровоточащих ран.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, — сказал я, закрывая пространство. Страшное зрелище исчезло.

— Главную панель управления, — сказал он. — Ведь это корабль, верно? Oui? И на нем должна быть панель приборов, с помощью которых мэтр управлял полетом этого корабля и привел его сюда.

— Ах вон оно что! — вырвалось у меня. Я вспомнил рассказ Глории о том, что они когда-то действительно прибыли сюда из будущего на некоем корабле. — Нет, этого я не знаю, граф. Для моего материала это не так уж и важно.

— Панель управления должна быть где-то здесь, неподалеку… Если сингулярность убывает примерно в этом направлении, то…

— А об этом я и вовсе понятия не имею, — сказал я. — А что, это так важно?

— Да нет… De rien. Просто любопытно было бы посмотреть, как выглядит панель управления такого огромного и мощного корабля.

Между тем глаза его продолжали обшаривать пространство вокруг, и мне стало не по себе. Меж нами стали проплывать какие-то части тел, целые связки органов, а затем мимо проследовала целая орда различных агрессий.

— Боюсь, я ничем не смогу вам помочь, граф. Вам и об этом тоже придется спросить самого Адама, когда он вернется.

Калиостро пожал плечами. , — Pas important, — сказал он. — Неважно. Тело будет находиться здесь и пребывать в состоянии покоя, пока мы не раздобудем все необходимые компоненты, не так ли?

— Не совсем, — сказал я. — Для завершающей стадии работы над проектом существует иное поле. — Я махнул рукой. — Там, несколько дальше, на корме. И, когда все составляющие будут собраны, мы его установим.

— Тогда почему объект находится здесь? Ведь практически все готово.

— Адам — перфекционист. Он выделил этот дальний участок исключительно в целях наблюдения за каждым из качеств в отдельности. А потом, когда придет время, все передвинет на другую площадку.

— Восхитительная предусмотрительность! А не могу ли я взглянуть на эту «другую площадку»?

В душе у меня вдруг возникла целая буря Чувств — от любви до ненависти, а в ушах зазвучало страстное, неистовое скерцо. У себя под ногами я увидел целую коллекцию различных рубцов — от кнута, от хлыста, от розог и т.п. — на коже самых различных оттенков.

И тут же решил ни за что не показывать Калиостро семерых клонов.

— Извините, граф, но сейчас это совершенно невозможно, — твердо сказал я. — Там сейчас идет работа над другим проектом.

— Но я certainement ничего не трону! Совершенно определенно!

— В этом я не сомневаюсь. А между прочим, какой тип тела вы считаете оптимальным? По-моему, Адам что-то говорил насчет симпатичного андроида будущего?

— Ax! Oui! Это последняя модель андроида двадцать пятого века, известного также как адаптоид. Его используют для работы на других планетах и в глубоком космосе. Он обладает широчайшими возможностями самосовершенствования: буквально «читает» условия окружающей среды, описывает свои собственные мысли по этому поводу, осуществляет задуманное на практике…

— В таком случае я понимаю, почему вы захотели убрать фактор Франкенштейна! — сказал я. — Андроид с такой характеристикой мог бы оказаться неважным спарринг-партнером.

— Верно, — согласился он, — но аккуратное исполнение задуманного дизайна решает все.

— Вопреки концепции Адлера?

Он хихикнул и хитро посмотрел на меня.

— Все играют в Адлеровы игры! Но не все из-за этого становятся опасными.

— А если агрессивность будет занесена случайно? Если она, будучи накрепко встроенной в определенный человеческий характер, будет сопровождать любую его черту, которую мы сообщаем нашему андроиду, — точно часть голограммы, способная вызвать весь образ целиком?

— Господи, да вы, оказывается, пессимист! — иронией воскликнул Калиостро, и его окутали изыки пламени. — Где это вы набрались подобных идей?

— У Бертрана Рассела.

— Ба! Но ваши высказывания, как мне кажется, противоречат его идеям!

— А он отнюдь и не предлагал это в качестве аксиомы. Скорее, это его гипотеза, которую он выдвигает для обсуждения. А также — желая предостеречь.

. — Бертран Рассел! Mon Dieu! Кто бы мог подумать, что ему будет дело до моего небольшого, ''Совсем petit, проекта? И все же, даже если Рассел прав, из этого отнюдь не следует, что агрессивность непременно проявится просто потому, что есть такая возможность. Вы же, например, не станете бить каждого, кто вам просто не очень понравился? Конечно же, нет! Или — скорее всего нет. Non. Между потенциальной агрессивностью и способностью мгновенно активизировать свою созидательную энергию огромная разница!

— Это значит играть роль Отца-созидателя, — сказал я. — Звучит совершенно по-фрейдистски. Так, может, именно поэтому вам не нравится такая идея?

У него за спиной расцвело грибовидное облако.

— Ничего подобного! — вскричал он. — Доминоид просто требует способности к мгновенной агрессии! Его нужно лишь оградить от развития нежелательных комплексов! Например, эдипова. Первичную, так сказать, агрессивность нужно просто держать под контролем! И мы это умеем! Впрочем, я, кажется, увлекся. — Он помолчал и продолжил более спокойным тоном: — Pardon, я, конечно, совсем не агрессивность имел в виду. Скорее стремление к власти.

— Да, разумеется, — кивнул я. — Но у меня есть еще один вопрос. Не связанный с данной темой.

— Oui?

— Для чего вам все это? Ну, вы ведь, должно быть, знаете, как будете использовать это существо?

Он отвел глаза в сторону. Облако у него за спиной свернулось и взорвалось, а вместо него возникла крупная рыба, с аппетитом щипавшая плоть утопленника.

— Главным образом, — медленно начал он, — для дальнейшего исследования возможностей синтетической жизни. Если этот образец будет соответствовать всем нашим ожиданиям, разумеется. Хотя есть у меня и кое-какие планы относительно использования его для космических исследований. Уверен, что и Адаму подобные мысли тоже в голову приходили. Так что вряд ли у нас с ним могут возникнуть какие-то разногласия… хотя мы, безусловно, должны все обсудить, взвесить… В общем, спасибо за вопрос. Вы мне как раз напомнили…

— А какие космические наблюдения вы имеете в виду, граф?

Он повернулся и посмотрел куда-то в глубь туннеля.

— Например, работу на этом корабле, — сказал он. — Здесь ее бескрайнее море! И давайте пока что оставим эту тему — в конце концов, вы же писатель, журналист, а не сотрудник космической лаборатории, правда? Да и срок вашего пребывания здесь ограничен… Давайте остановимся пока на этом.

Я согласно кивнул. Рыбы у него за спиной уже так и кишели, однако утопленник исчез. Я повернулся к выходу из Дыры.

— В таком случае пойдемте-ка назад, — сказал я.

— Не устаю удивляться, как замечательно здесь представлены самые разнообразные виды искусства, — заметил он как бы между прочим.

— Одна из функций данного пространства, — сказал я.

— А интересно, вокруг меня эти штуки тоже появлялись? — вдруг спросил он.

— Еще бы! Рыбки, зайчики, бабочки — так и мелькали!

— О! Но я надеюсь, ничего конкретного? Никаких указаний? Только самые общие черты?

— Понятия не имею! — сказал я. — Я в этом не разбираюсь. Я же здесь по-настоящему не работаю.

И я препроводил его в гостиную, где он церемонно раскланялся с Глорией

— она уже спустилась и сидела на диване с книгой в руках, — крепко стиснул мне руку на прощанье и исчез.

— Что это ему в Дыре понадобилось? — спросила меня Глория.

— Хотел посмотреть, как продвигается его проект.

— Не уверена, что Адам одобрил бы это посещение.

— Но он настаивал! Предъявлял свои права — как партнер. Впрочем, я сумел бы пресечь любую его попытку влезть куда не следует.

— В этом я не сомневаюсь! Да и что бы тебе еще оставалось? Хорошо, что ничего особенного не произошло.

— Адам тебе случайно не говорил, зачем ему этот Иддроид? Я понимаю, ему просто интересно, но ведь есть и какая-то конкретная цель?

— Есть, — улыбнулась она.

— И, разумеется, в очередной раз «не будем об этом говорить»?

— Пока не будем, — уклонилась она от прямого ответа. Потом отложила книгу и потянулась. — Ну что, ты готов принимать еще клиентов? Или, может, сделаешь перерыв?

Я тут же бросился в прихожую и выключил Рубильник.

— Перерыв! — провозгласил я. — Тем более Калиостро — трудный клиент.

В ванной я заглянул в зеркало, и мое отражение подмигнуло мне и сказало: «Фокус с монеткой, Орри. Фокус с монеткой». И тут я вспомнил. Порывшись в правом кармане, я вытащил горсть монет. Подбросив их на ладони, я выбрал одну, а остальные снова ссыпал в карман. Оставшуюся на ладони монетку — это был четвертак — разломил пополам.

— Пора было бы уже восстановить прежние навыки, — упрекнуло меня отражение, причем, как мне показалось, моим же собственным голосом. — А то ты совсем отвык пользоваться ими. Очень не хочется сразу все снова на тебя обрушивать.

Я уставился на этого типа в зеркале.

— Послушай, — сказал я, — ты, вообще-то, кто? Память предков? Или затаенная мечта, которая не дает мне покоя? Видимо, я все это время живу, скрывая свои воспоминания от других, это уже стало невыносимо тяжким бременем. Не знаю, как давно я так живу, но все эти воспоминания отчего-то кажутся мне вполне реальными. А некоторые из них, по всей вероятности, действительно реальны. Но что бы в итоге со мной ни случилось, прошу лишь об одном: пожалуйста, не отнимай у меня воспоминания о моем детстве, проведенном в Бронксе, о студенческих годах в Брауне, о моих друзьях и о моей журналистской деятельности. И мне совершенно безразлично, соответствуют эти воспоминания реальной действительности или нет! Для меня это вся моя жизнь. И если есть еще какие-то другие, о которых я в данный момент не знаю, верни их мне, а? Я возьму все! И никаких жалоб не будет. Но, пожалуйста, прошу тебя оставить мне те, которые я перечислил! Я ведь только сейчас понял, как они мне дороги!

Тут на глаза мне даже слезы навернулись. Моему отражению в зеркале тоже, так что беседа прервалась сама собой.

Я немного подождал, потом умылся и не спеша пошел искать Глорию.

Она была у себя. Валялась на кровати. С улыбкой посмотрев на меня, она сказала:

— А странная это штука — любовь.

— Сущая правда, — откликнулся я, останавливаясь в дверях.

— Должна была бы делать человека счастливым, а делает печальным.

— Должна бы, — сказал я. — И, в общем-то, делает! Меня, во всяком случае.

— Но тебя ведь со мной скоро уже не будет!.. Я погладил одну из ее старых кож, висевшую ко мне ближе остальных.

— Скоро старине Альфу тоже придется менять кожу, — задумчиво проговорил я. — И никто не знает, каким он тогда окажется, верно?

— К сожалению, да! Ты снова обретешь все свои старые воспоминания и станешь моим врагом.

— Нет. Никогда я не стану твоим врагом!

— Тогда, значит, врагом Дамми. А это одно и то же. Мы ведь с ним заодно.

— Не уверен, что тебе так уж все известно заранее!

— Но у нас есть вполне определенные свидетельства, а у тебя — ничего.

— У меня есть мои чувства. И вряд ли они бы у меня были, если бы я действительно ничего этого не испытывал, — возразил я. — Ведь в глубине души я догадываюсь, что со мной происходит, но я совершенно не верю, что одна часть моего «я» станет обманывать другую.

Глория рассмеялась.

— Для этого есть чрезвычайно тонкие способы, — сказала она. — А разум, то есть душа — механизм чрезвычайно восприимчивый.

— Уж это-то я знаю! И мне, право, больше нечего добавить.

— Тогда иди сюда, — сказала она и раскрыла мне свои объятия. — Я хочу тебя — пока ты еще здесь, со мной.

Я подошел, сел с нею рядом и стал на нее смотреть. Она тоже не сводила с меня своих огромных, влажных, широко расставленных и поразительно глубоких глаз.

— Ты явился сюда с самого дальнего края Вселенной, — медленно проговорила она. — И тот меч, который видела матушка Шиптон, был, должно быть, именно твой. Судьба ведет тебя чрезвычайно запутанным путем…

— Все это, возможно, вполне справедливо, и все же не имеет никакого отношения к твоим теперешним страхам.

— И наш компьютер оказался не в состоянии обнаружить английский перевод того стихотворения, — продолжала она.

— Ну это уж проблема вашего компьютера, а не моя.

— Скажи мне что-нибудь — я хочу записать твой голос.

Я сказал.

— Знаешь, когда я тебя слушаю, то почти верю тебе! — сказала она. — Я сама не понимаю, отчего это.

— Однажды НА ЭТОМ СВОЕМ ПУТИ я умудрился перехитрить самого себя, — пояснил я. — Вот с тех пор у меня это и осталось. Никак излечиться не могу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я и сам не знаю. Но я отлично помню то созвездие, в которое ты меня превратила, — я его и сейчас вижу перед собой. А те звезды, что горят в твоих глазах, на сегодня — моя единственная цель!

И я рванулся навстречу этим звездам и утонул в их сиянии.

ГЛАВА 7. МНОГОГРАННАЯ ЛИЧНОСТЬ

Последовавшая за этими событиями неделя была наполнена обычными рутинными заботами, но Адама при этом с нами НЕ БЫЛО. Отдельные случаи я помню особенно хорошо, например со Свистящей тенью. Синильным убийцей или с Трупом на Конце Радуги. Запомнился мне и Робот, которому требовалось сердце. Интересным клиентом был Тот, у кого перчатки служили руками, а также — Отнюдь не безгрешный стигматик. Некоторые случаи вызывали серьезные затруднения, иные же были совсем легкими; порой я переживал внезапные приступы панического страха или, напротив, безумного восторга, да и то лишь если рядом не было Глории, а ради того, чтобы большую часть времени проводить с нею рядом, я готов был вынести все, что угодно.

Когда вернулись Адам и Пранди, они казались неразлучными: все время держались за руки и счастливо улыбались. Пранди была в восторге от тех мест, где они побывали, и от того, что они видели.

— И Адам такой знаменитый! — сообщила она. — Один папарацци буквально ни на минуту не оставлял нас в покое — таскался следом и все время его фотографировал.

— Вот как? — заинтересовался я. — И как этот тип выглядел?

— Ну, волосы коротко подстриженные, рыжие… Майка в ярко-красную и белую полоску… Тренировочные штаны… И еще он практически не снимал темных очков с зеркальными стеклами, а на запястьях у него были такие широкие кожаные ремешки с заклепками.

— Я уверен, что он просто спутал меня с кем-то, — сказал Адам. — Типичный случай ошибочной идентификации личности.

— Нет, — возразил я. — Ошибки тут никакой нет.

— Послушайте, мне просто необходимо вздремнуть с дороги! — заявила Пранди. — Адам, ты со мной?

— Конечно!

Но я успел перехватить его взгляд и смотрел на него не мигая.

— Сперва тебе придется выполнить одно небольшое обещание, мой дорогой,

— твердо сказал я ему. — А потом можешь спать сколько угодно. Хоть всю зиму.

— Да? И что же это за обещание? Я как раз собирался ответить, когда в комнату вошла Глория.

— Ты обещал мне некую выдающуюся память, принадлежавшую ранее Марселю Прусту, и я бы хотел получить обещанное немедленно.

Мы продолжали смотреть друг другу прямо в глаза. Потом плечи у Адама опустились, и он как-то странно ссутулился.

— Немедленно? — переспросил он. — Ты уверен?

— Абсолютно.

Глория стояла рядом со мной.

— Тебе это действительно так необходимо? — спросила она.

— Да. Можешь мне поверить. Пранди выпустила Адамову руку и двинулась прочь, бросив на ходу:

— Это же дело нескольких секунд! — Она обращалась к Глории. — Зато потом все будет кончено.

— Я знаю, — ответила ей Глория. Адам улыбнулся.

— Верно, — сказал он. — Хорошо, Альф. Пойдем.

И мы с ним направились к Дыре. Глория последовала за нами.

— Я буду тебе ассистировать, Дамми, — сказала она.

— Нет, — ответил он. — Никаких ассистентов.

— Не волнуйся. Все будет в порядке, — попытался я ее успокоить.

— Но я требую, Дамми! — возмутилась она. Он только головой покачал.

— В данном случае, дорогая, ты ничего требовать не можешь, — сказал он ей. — В этом деле командую я. Идем, Альф.

Я подмигнул Глории и шепнул:

— Не беспокойся. Я скоро вернусь. — И мы с Адамом нырнули в Дыру, а Глория вернулась в гостиную и уселась на диван.

Я успел еще увидеть, как Пранди поднимается по лестнице наверх, и дверь за нами закрылась. Мы пошли по коридору, а вокруг нас с тихим звоном падали откуда-то сверху ножи.

— Момент истины для тебя, — заметил Адам.

— Да, наверное, — откликнулся я, следуя за ним вдоль ровной цепочки глубоких отметин, оставленных его когтями леопарда. Через некоторое время я спросил: — А мы не слишком далеко зашли?

— Все самое ценное я храню в самой глубине, ближе к корме, — пояснил он. — Ага, вот и они!

Действительно, впереди уже были видны знакомые семь тел, покачивавшиеся на ветру времени. Адам сунул руку в небольшой пространственный «карман» слева от себя и извлек оттуда табличку с инструкцией.

— Перенос памяти потребует всего несколько секунд, — сказал он. — Хотя без сознания ты будешь несколько дольше — не могу, правда, точнее сказать, как долго. Но ведь здесь время ничего не значит, ты же понимаешь.

— Ладно. А когда я приду в себя, то хотел бы кое-что тебе сообщить.

— Хорошо, — сказал он и легонько ударил меня по голове, чуть повыше уха, и все тут же куда-то провалилось.

Я очнулся со вкусом летнего винограда «мадлен» во рту. Вокруг было некое, более широкое, чем обычно, статическое пространство. Я стоял лицом ко входу в Дыру. Дверь была закрыта, а Адама нигде не было видно. Уже через несколько секунд я догадался: что-то не так, ибо входная дверь была повернута вверх ногами! Я, таким образом, стоял на потолке, хотя сам себя перевернутым вверх ногами отнюдь не чувствовал. Впрочем, и спокойным я себя тоже не чувствовал. Мне почему-то казалось, что я всегда умел стоять на потолке головой вниз. Просто никогда не пробовал. Вполне возможно, я мог даже пройтись по потолку и спуститься по стене на пол. Подумать — значит сделать, решил я. Как-то все же привычнее было бы стоять на полу. Я поднял ногу и стал поворачиваться влево.

И тут справа от меня что-то промелькнуло, и с этой стороны я почувствовал острую боль. Затем в поле моего зрения появился Адам. Это он только что меня ударил.

— Ты что это? — спросил я, скорее удивленный, чем напуганный.

Снова что-то промелькнуло — теперь уже слева, — и снова я почувствовал боль.

И тогда я резко подпрыгнул вверх, поджав колени и сжавшись в комок, сделал несколько кульбитов и постарался преодолеть странное гравитационное поле, прижимавшее меня к потолку. В общем, на потолок я не вернулся. Когда мне удалось перевернуться ногами к полу, я рванулся к нему изо всех сил и в конце концов упал на пол, низко присев на напружиненных ногах и выбросив в стороны кулаки. Левый мой кулак ткнулся во что-то, и я услышал тихое ворчание. Тогда я ткнул вправо, повернулся и увидел, что ко мне приближается чья-то нога. Я перехватил ее и резко вывернул.

И увидел изумленное лицо Адама. Он, совершенно точно, никак не ожидал от меня такой прыти. А если и предполагал, что я перехвачу его ногу, то, безусловно, думал, что я дерну за нее и постараюсь бросить его на пол. Однако я выкручивал ногу влево, точно в моих руках был руль от автомашины. Тогда он вытянул правую руку, откинулся назад и, коснувшись спиной пола, оттолкнулся рукой и сам повернулся всем телом вдоль вертикальной оси, используя крутящий момент. Я еще сильнее стиснул руки и снова стал выкручивать его ногу. На этот раз он проделал то же самое вращение левой рукой. Я еще несколько раз крутанул его ногу, но реакция была та же. Мне было совершенно не интересно, где именно он научился этим приемам, — а может, был просто достаточно талантлив, чтобы самому изобрести их по ходу дела. Мне-то они были известны под разными названиями — ведь их применяли различные народы в самые различные исторические периоды.

И тут Адам улыбнулся мне. Я выпрямился, и он перестал скалиться, поскольку я закрутил его ногу еще сильнее. Вскоре он вращался вокруг меня на расстоянии вытянутой руки, точно был моим спутником.

— Почему ты напал на меня, Адам? — спросил я.

— Ты и сам знаешь почему… теперь знаешь, — откликнулся он.

— Ничего я не знаю! — возразил я. — У меня, конечно, есть кое-какие подозрения, но я абсолютно ни в чем не уверен. Лучше скажи сам.

— Черта с два! Я из тех, кто любит поиграть со своей добычей!

Я отпустил его. Пришлось самому несколько раз повернуться, прежде чем удалось затормозить.

Он весь подобрался по-кошачьи, и теперь движения его были не поступательными, а вращательными; казалось, он в любую минуту готов прыгнуть и приземлиться на ноги или на руки, а потом снова прыгнуть — на меня. Он прыгнул, но мне удалось его отшвырнуть, и он ударился прямо об одного из клонов, висевших на крюках, после чего они один за другим стали срываться с крюков и попадали прямо на него. У меня не было ни малейшего желания откапывать его из-под этой кучи малы. Я некоторое время постоял молча, потом крикнул:

— Сладить с тобой действительно непросто, признаю. У тебя замечательная координация движений. Слушай, пусть это будет ничья. У нас ведь есть о чем поговорить и без драки.

Я услышал, как он там злобно плюется. Потом он выбрался из-под груды клонов, таща за собой одного из них — вандала, по-моему. Внезапно вокруг него появилась целая стая половых органов — человеческих и нечеловеческих,

— которые кольцом вились в танце и распевали: «Уходи, Смерть, уходи!»

Адам оторвал вандалу правую руку и швырнул ею в меня. Я руку поймал и швырнул обратно. Но он уже успел открутить вандалу голову, и этот снаряд тоже летел в меня. Честно говоря, довольно обескураживающее ощущение, когда в тебя летит твоя собственная голова — так сказать, са-put decapitatum'. Адам поймал брошенную мною руку и еще что-то оторвал от тела бедняги ванда— ' Голова, отсеченная от тела (лат.).

ла, а круг пляшущих органов вокруг него пополнила неровная вереница лилипутов обоих полов. Лилипуты спотыкались, как зомби, и по внешнему виду каждого из них легко можно было понять, от чего именно он умер. Из их тел торчали ножи, шеи были перетянуты удавками; многие были буквально изрешечены пулями; некоторые же оказались отталкивающего вида утопленниками, неестественно бледными и распухшими. Лилипуты тоже двигались по кругу, но в направлении, противоположном танцующим половым органам, и чуть ниже. Все это напоминало цепочки нот в скрипичном и басовом ключах. Адам между тем выдрал из тела несчастного вандала горсть внутренностей и швырнул ими в меня. И тут пошел кровавый дождь.

Я отбежал в сторонку и крикнул ему:

— Хватит тебе! Ведь это даже не мой клон! И мне совершенно безразлично, будешь ты его дальше потрошить или нет.

Он бросил останки вандала через плечо — куда-то в сторону прохода между полями сингулярности — где останки и исчезли.

— И зачем ты так грубо врешь? — спросил он.

— К сожалению, я говорю сущую правду. А зачем ты так отвратительно ведешь себя и дерешься?

— Я намеревался убить тебя и полностью завладеть твоими воспоминаниями

— вот тогда уж ты бы понял, почему сделать это мне было необходимо.

— Ты эту идею в рассказе Кафки «В исправительной колонии» почерпнул?

— Вот именно. Я был уверен, что ты это оценишь, Альф!

— Нет, тут ты ошибся.

— И будешь отважно защищаться, проявив замечательные бойцовские качества! Представляешь — «божественный» против Охотника! Мы ведь оба с тобой из лучших, сам знаешь. А разве тебе не интересно, кто из нас самый лучший?

— Не особенно. А как тебе такой исход поединка: я уступаю, ты побеждаешь, и потом мы мирно беседуем?

Он снова злобно сплюнул и бросился на меня. У него действительно было одно существенное преимущество, только он об этом не знал. Он мог вести себя как угодно и использовать любые приемы, потому что хотел убить меня. Я же этого не мог — потому что хотел непременно оставить его в живых.

Мы развлекались различными бросками, точно в баскетбол играли, и я понимал, что это может продолжаться довольно долго. Интересно, думал я, кому все-таки достанется больше? Потом решил, что это, в общем-то, значения не имеет.

Я весьма удачно успел присесть, когда он попытался врезать мне кулаком, и мой первый настоящий удар пришелся ему точно в подмышку.

— «Удар, отчетливый удар» [57][58], — провозгласил он.

И, повернувшись вокруг собственной оси, ударил меня своим острым локтем прямо в бок. Я попытался сперва стукнуть его по шее, потом в висок, в нос, в челюсть, под ухо — пять раз я пытался нанести ему молниеносные, практически незаметные для глаза удары, но ему удалось избежать их всех, и он, вытянув вперед руки, бросился на меня. Я дал ему возможность обхватить меня за талию и, отступая сквозь висящие в воздухе вереницы развеселившихся лилипутов, что было силы ударил ему по вискам обоими локтями одновременно. Удар был так силен и страшен, что любой другой на месте Адама тут же отдал бы концы. Ударив его, я перекувырнулся назад и откатился в сторону. А он упал!

Я быстро вскочил и повернулся, готовый защищаться, ускользать, парировать удары, но Адам, хотя и несколько замешкавшийся после удара, быстро пришел в себя и усмехнулся, качая головой.

— Ты дерешься куда лучше, чем я ожидал, тренируясь перед схваткой с идеальным Охотником, — заметил он.

— А как же! Очень на это надеюсь! — откликнулся я, старательно уходя от ударов или слегка отбивая их — скорее просто для поддержания боя. — Мы же собрали целую кучу борцовских качеств Охотников, торгуя вместе, но было бы весьма печально, если бы они действительно соответствовали моим личным качествам и умениям.

Я сделал ложное движение, словно намереваясь схватить его за лодыжку. Он резко отскочил, но я уже перехватил инициативу и стал быстро наносить удары куда попало. Он присел, закрылся, попытался парировать, но ему, в общем-то, ничего особенно не грозило. Я наносил эти удары, просто чтобы подразнить его. Я окончательно решил договориться с ним как-нибудь иначе.

Нанеся ему сокрушительный удар справа прямо по ребрам, я тут же почувствовал, что и мои ребра затрещали от точно такого же удара. Я даже позволил ему несколько отогнать меня назад, а потом ловко врезал ему каблуком по правой ляжке.

— Уй, как больно, Альф! Правда, очень больно, — прошипел Адам, прислоняясь к стене, и несколько секунд массировал ушибленное бедро, перенеся -всю тяжесть тела на левую ногу.

Если мне придется довести его до изнеможения такими вот обманными финтами, подумал я, это еще ничего. Я сделал вид, будто опять собираюсь на него напасть, и заметил, как он поморщился, стоило ему двинуть правой ногой.

— Я просто хотел занести это ощущение в твою память, — сказал я, снова отступая.

— Я ведь могу ее и заблокировать!

— Но не станешь. Как и я не стану блокировать свою. Мы должны следить за такими вещами, чтобы представлять себе структурную картину в целом.

— Если тебе удастся меня как следует прижать, для тебя это будет отличный козырь, верно?

— Не то чтобы отличный… Мне нечего доказывать.

— Я всегда слышал, что вы ужасно отважные ребята. И это правда.

— Кто бы говорил! Это ведь твои слова: «Мы с тобой из лучших. „Божественный“ против Охотника!»

Меж нами в воздухе проплыли три трупа — один был начисто лишен конечностей, у второго перерезана глотка, третий практически разорван надвое.

— Я от своих слов не отказываюсь, — кивнул он. — Есть нечто величественное в поединке двух героев-соперников, обладающих разными убеждениями и сошедшихся наконец лицом к лицу. Каждый из них пребывает на вершине своего могущества и будет сражаться до самого конца — до победы или поражения.

— Если ты думаешь, что это нечто вроде идиотского эпизода из «Илиады», то ошибаешься. Ты попал в совсем другую историю, — сказал я. — Соблюдай, пожалуйста, правила игры. А если хочешь, дай мне пять минут, и я полностью проясню наши с тобой отношения.

— А я не хочу ничего прояснять! — заявил он и бросился в атаку.

Он попал мне сбоку по голове, и этот удар на какое-то время практически вывел меня из строя. Хотя я помню, что умудрился даже раза два заехать ему в живот.

Потом он схватил меня за плечи, заставил пятиться и в итоге загнал на рабочую площадку. Стукнувшись затылком обо что-то твердое, я решил: «Ну все, с Альфа хватит!»

Голова у меня жутко кружилась, и я с трудом добрался до груды тел на полу.

Оттуда я поднялся вполне отдохнувшим, взяв себе тело воина-этруска Ларса, и быстро отступил ко входу в Дыру. Адам уже раскладывал мое, то есть Альфово, тело на столе.

Я подскочил к нему и что было сил врезал ему в челюсть слева. Он отлетел к дверям, а я переместил свою, точнее, Альфову сущность, обретшую новую оболочку, на свободное пространство за рабочей площадкой.

— Нечестно! Нечестно! — завопил Адам. — Нельзя посреди игры менять тела!

— Черта с два! Можно!

Мимо проследовал кто-то слоноподобный. Адам уже успел взбежать по стене и мчался ко мне по потолку — вверх тормашками!

И принялся наносить беспорядочные удары, буквально не замечая, куда бьет и достаточно ли приблизился к противнику. Можно было особенно не беспокоиться: он явно замедлил темп и несколько утратил контроль над собой. Я стоял спокойно, лишь время от времени приседая или уклоняясь от удара в ту или иную сторону. Потом вдруг почувствовал, как под ударом моего кулака хрустнул его сломанный нос. Челюсть у него, похоже, уже давно была сломана. Нас окружила и проследовала далее целая стая ярко-красных петухов, распевавших «Долог путь до Типперери». Я схватил Адама сзади за локти и завел ему руки за спину. Он попытался укусить меня, но я успешно избежал его зубов. Изо всех сил резко дернув его вниз, я стащил его с потолка, и потолок тут же стал расплываться и падать вниз крупными каплями. Мимо рысью проследовал небольшой отряд агрессий верхом на репрессиях, выглядевших весьма изможденными и усталыми. Они преследовали единорога, самого необычного из всех, каких я видел в жизни.

Адам приземлился точно на ноги, но вполоборота ко мне. Его шатало. Я еще пару раз несильно врезал ему по физиономии, прежде чем он пришел в себя и снова встал в позицию. И тут же резко выбросил вперед руку и своими когтями содрал с моей правой щеки практически всю плоть до кости.

Я снова пнул его в правое бедро — в то же место, что и тогда, — и нога под ним подломилась.

В стороне, справа от меня, факелом вспыхнул какой-то человек. Горящий заживо странным образом спокойно огляделся, покачал головой и исчез.

Я несколько раз глубоко вздохнул.

— Ну это уже чересчур! — сказал я. — А вообще, я собираюсь навестить этих жалких «изготовителей божеств в пробирке» и сообщить им, каким ничтожеством оказался их драгоценный «божественный».

— Да я и с двумя такими, как ты, запросто справлюсь! — завопил он и внезапным движением ухватил меня за лодыжку с внутренней стороны.

Хватка была что надо, это следовало признать. Косточки мои под его железными пальцами сразу затрещали. Стоило ему нажать чуть сильнее, и это причиняло мне невыносимую боль. Я сразу опрокинулся назад и явно ничего не мог с этим поделать…

Ну что ж, не повезло. Пока я «передыхал» на спине, он успел завладеть второй моей лодыжкой. И явно не собирался останавливаться на достигнутом.

— Большая часть схваток, как известно, кончается на земле, верно? — сказал он, резко приподнялся и стал яростно рвать мою правую ляжку зубами.

Я быстро сел, крепко схватил его за волосы, с огромным трудом отодрал его рыжую башку от своей ноги и ткнул его мордой в пол. Когда он затих, я перевернул его, подтащил к себе, обхватил ногами и перекрестил их в «замок», а руки просунул ему под мышки и замкнул свои пальцы у него на шее под затылком, сделав двойной нельсон.

— Ну что ж, на земле так на земле, — сказал я. — А ну-ка быстро приведи свои мозги в порядок! Мне с тобой поговорить надо. Учти, это очень важно.

Внезапно я заметил, что вокруг стало светлее, и догадался, что дверь давно уже открыта.

Я начал было поворачиваться к двери, но Глория меня опередила. Она сразу оказалась у меня за спиной; руки ее лежали у меня на плечах.

— Отпусти его, Альф, или я укушу тебя, — сказала она спокойно. — Чес-с-стное слово! — Я почувствовал, как ее губы коснулись моей шеи под левым ухом.

— Глория, — сказал я, — мне придется некоторое время все-таки подержать его в таком положении, чтобы иметь возможность объяснить ему нечто очень важное. Иначе он опять озвереет и станет драться. Поверь мне. Пожалуйста!

Она чуть отступила и повторила:

— Отпусти его!

В дверях снова вспыхнул тот же яркий свет, и с порога до нас донесся чей-то голос:

— Занятное трио! А нельзя ли к вам присоединиться?

Глория резко повернулась и посмотрела назад. Я тоже смотрел туда.

Острые шипы на охватывавших его запястья кожаных браслетах слабо поблескивали; цветные полосы на майке светились. Рыжие волосы казались красными, как кровь. Глория стояла рядом со мной и неотрывно глядела на него. Почувствовав, что Адам начинает шевелиться, я отпустил его.

— Вот именно об этом, в частности, я и хотел предупредить Адама, — сказал я Глории, поднимаясь с пола и поворачиваясь к вошедшему лицом.

Он двинулся к нам, и я решительно пошел ему навстречу. У меня за спиной застонал Адам.

— Нехорошо захватывать чужую добычу, Орион! [59]' — заявил незваный гость.

Я резко остановился прямо перед ним и выкинул в его сторону правую руку. Он сделал тоже движение. Согласно правилам, он должен был наносить удары первым: он был старше меня, хотя вряд ли намного. И он сразу же нанес их, свои десять смертельных ударов. Я не имел права двигаться с занятой позиции. Можно было только блокировать удары противника или парировать их. Он выдохся в мгновение ока, и я нанес ему свои законные десять ударов. Большинству нормальных зрителей показалось бы, наверное, что мы лишь слегка коснулись друг друга руками в вялом приветствии. Но именно так Охотники обмениваются рукопожатием.

Адам судорожно вздохнул и закашлялся.

— Я никакой твоей добычи не захватывал, Эрике, — сказал я.

Он коротко засмеялся, перевел взгляд на мою истерзанную ногу и медленно поднял глаза. Потом внимательно посмотрел на Адама и сказал:

— Да, он задал тебе изрядную трепку. Ты, похоже, все хотел бы у меня отнять, верно?

Он повернулся и прошел чуть дальше, потом остановился и снова стал рассматривать Адама.

— Ты меня слышишь, Закот? — спросил он. Ацам снова закашлялся, потом кивнул и сказал:

— Слышу.

— Ты арестован, — сказал Эрике. И вытащил из кармана странный свиток из сверкающей белой материи, развернул его. — Вот копия приказа. Хочешь посмотреть?

Адам протянул руку и уперся взглядом в какое-то конкретное место в тексте свитка. Прочитав написанное, он улыбнулся и сказал:

— Но ведь это еще даже и не написано!

— Брось! Прочти лучше третий параграф. Это последнее крупное преступление в истории Вселенной, Мазер, и ты надеешься, что они не в состоянии придумать хотя бы временной статьи обвинения?

— Попробовать никогда не вредно, — пробормотал Адам, возвращая ему свиток.

— Я могу доставить тебя туда живым. А могу и мертвым. По твоему выбору. Мне безразлично.

Адам изучающе на него посмотрел, потом перевел свой взгляд на меня.

— Это замкнутое пространство, «шкатулка», а ты типичный кот Шредингера [60], — сказал я. — Был ты мертв или жив, арестован или бежал — все равно. И никто снаружи ничего не узнает, пока это пространство не откроется снова. Что бы ни случилось. Впрочем, сегодня ты из этого бизнеса выходишь. Это совершенно точно.

Адам медленно поднялся, тяжело опираясь о скамью. Эрике снова повернулся ко мне.

— Как ты, должно быть, уже знаешь, у него самое большое состояние в истории известной нам Вселенной, — сказал он. — Мне бы не хотелось им ни с кем делиться. Но хотелось бы знать, каковы твои намерения?

— У меня не было ни малейшего намерения влипнуть в подобную историю,

— ответил я. — Меня наняла одна дама по имени Прандха Ради и попросила выяснить местонахождение ее возлюбленного, который внезапно исчез. — Глория .зашипела; Адам судорожно вздохнул. — Я шел по следу в прошлое до времен господства этрусков в Италии, — продолжал я, — и понятия не имел, что мне делать дальше, но тут наткнулся на некую личность и понял, что ее хозяин и есть тот самый парень, который украл последнюю сингулярность у «людей из шкатулки». Признаюсь, я почувствовал искушение, узнав об этом. А кто на моем месте устоял бы? Но тогда я еще не знал, что и ты в это дело замешан. Мне было просто любопытно узнать, зачем ОН это сделал. Я направился по временной оси в Buoco Nero и узнал, что Дыра сегодня закрывается. Он засел в ней черт знает на какое долгое время — тысячи на три лет! Как же это случилось? Чего он, собственно, добивался? Мне страшно хотелось это выяснить. Так что я создал совершенно новую личность, полностью идентичную заданному образцу, — путем гипнотического подавления памяти и создания совершенно нового типа характера. Это должно было позволить мне вписаться в эпоху и непосредственно наблюдать за событиями самых последних дней.

Эрике кивнул и сказал:

— Мне тоже это было интересно, но не настолько. Я тоже переместился по временной оси, решив, что его так же просто взять в самом конце, как и в самом начале. Так тебе действительно удалось узнать, что здесь происходит и почему он умотал вместе с сингулярностью и открыл эту свою психолавку?

Я покачал головой:

— Я все еще не уверен. А о твоем участии я узнал, когда уже путешествовал во времени, и постарался предпринять кое-какие меры, чтобы ускользнуть от тебя. Я еще не решил, какую роль мне следует сыграть в этом деле.

— А почему Пранди тебя не узнала? — спросила Глория.

— Ну, я, во-первых, отрастил бороду и усы, а во-вторых, немного прибавил в весе. Но главным образом потому, что мое новое «я», как я и рассчитывал, обеспечило мне совершенно иную повадку, иные манеры. Впрочем, не уверен, что это вообще имело какое-то значение… Она же, кроме Адама, никого просто не замечает!

— Я вижу, тебе пришлось немало поработать! — усмехнулся Эрике. — И ты еще говоришь, что само участие в этом деле тебе неинтересно?

— Мне было бы куда интереснее понять мотивы, которыми руководствовался Адам.

— Если ты сейчас этого не понимаешь, то вряд ли вообще когда-нибудь поймешь. ~ сказал он. — Он вряд ли станет что-нибудь нам передавать, да это, собственно, и неважно. Я не вижу особой необходимости действовать дальше и закрываю охоту. «Шкатулка Шредингера» вот-вот будет открыта. Так тебя интересует вознаграждение или нет?

— А в чем бы это выразилось?

— В обычном вознаграждении, которое всегда получает нашедший, — да и то лишь потому, что ты все это время за ним следил. Ну, и еще, возможно, ты получил бы небольшую премию за то, что подготовил его для меня — хоть я тебя об этом и не просил.

— Нет уж, спасибо, — сказал я. — Я просто хочу посмотреть, чем все это обернется.

— Да все уже кончено, — сказал он. — И смотреть тут больше не на что.

Я стряхнул с себя грязь, потянулся и сказал:

— А я пока в этом не уверен.

— Разве что-то еще осталось?

— Тридцатая «Canto» Эзры Паунда [61].

— Что это?

— Одно стихотворение, которое произвело на меня чрезвычайно сильное впечатление, когда я учился в колледже. Я целыми днями о нем думал. Даже отправился в библиотеку читать работу Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии» [62]. В те времена я еще не понимал, почему это на меня так подействовало. Теперь, разумеется, понимаю. Ты отправишь Адама назад, и, хоть он и «божественный», его все равно собираются убить, верно?

Эрике кивнул и сказал:

— Ну и что? Он же прекрасно знал, на что идет, когда это делал!

— Я понимаю. Но мне теперь разонравилось убивать. И я решил не отдавать его.

— Ты же Охотник! Такие, как мы, не должны задумываться, любят они убивать или не любят. Мы просто должны это делать, когда пробьет наш час.

— Но я вполне могу это делать, когда нужно! И охота мне по-прежнему нравится. Не меньше, чем прежде. Просто временно я с удовольствием выполнял бы функции обычного сыщика.

Эрике покачал головой:

— Да делай ты что хочешь! Все равно в ближайшее время вылетишь оттуда. А я между тем намерен во что бы то ни стало скрутить этого человека-кота и отправить его вместе со всей его распроклятой лавочкой обратно — к самому концу времен.

В два прыжка я оказался между ним и Адамом. Эрике так и уставился на меня.

— Ты что, хочешь мне помешать? — удивленно спросил он.

— Боюсь, что да, — сказал я.

— Я же говорил, что ты перехватил мою добычу!

— Никакой твоей добычи я не перехватывал! Мне это, черт побери, и в голову не приходило! Но вот теперь я, кажется, действительно это сделаю.

— Но ты же понимаешь, что я никак не могу позволить тебе уйти, да еще с такой добычей?

— Нет, не понимаю.

Он вздохнул, помолчал и сказал:

— Ну хорошо. Тогда давай все выясним до конца.

И шипастый кожаный браслет мелькнул в воздухе — как раз там, где за мгновение до этого торчала моя голова. Я успел увернуться и несильно ударил его в горло. Страшных ударов по корпусу мне избежать удалось, но моя левая щека была вся исполосована острыми шипами. К моему удивлению, я сумел нанести ему двойной удар в солнечное сплетение, а потом как следует дать по шее и врезать коленом в физиономию, да еще и пристукнуть ладонью по макушке. И при этом я цитировал Паунда:

Жалобное пение день за днем — То Артемида поет, Артемида, Артемида от жалости вой подняла…

Внезапно Эриксу удалось схватить меня за запястье и швырнуть через всю комнату. Но теперь я уже куда больше, чем прежде, был искушен в особенностях этого пространства и, приземлившись на стену, ловко взбежал по ней вверх и сверху успел раз шесть ударить его прямо в лицо, прежде чем он очухался и начал отбиваться. Через несколько секунд он уже атаковал меня, и ему удалось нанести мне в подбородок удар такой силы, что я отлетел назад и упал. Но, к счастью, упал я плашмя и на потолок, тем самым оказавшись вне пределов его досягаемости.

Он тоже взбежал по ближайшей стене и мчался ко мне, но я уже успел прийти в себя и снова твердо стоял на ногах. Вот только координация движений у меня пока восстановилась не полностью. Однако и это пришло в норму, как только он набросился на меня.

Из жалости теряют листву леса, Из жалости гибнут нимфы мои, Из жалости злоба идет по земле, Из жалости даже апрель осквернен, Жалость — вот корень Зла и росток…

Я бил его по ногам. Дважды я лягнул его в живот, а потом он сделал сложный кульбит, схватил меня под колени и опрокинул назад; потом оседлал и попытался ударить локтем в гортань. Я перехватил его руку, стащил с себя и попробовал удушить. Но я переоценил свои возможности: он, продолжая откатываться от меня, как бы наматывал на себя мою руку, а потом сломал ее в локте, умудрившись ударить по ней ногой, которую успел высвободить.

И если ныне звери не пойдут за мною, Тому виною жалость будет:

Ведь жалость запрещает убивать…

Правой рукой я ткнул ему в глаза и в итоге высвободился, подпрыгнул, перекувырнулся в воздухе и благополучно приземлился. Однако он тут же снова набросился на меня, осыпая градом ударов. Я понимал, что долго мне не продержаться… Так что и не пытался защищаться; а когда он собрался применить свой смертельный захват, я просто нырнул в пустующее тело Пьетро, художника.

Он сразу заметил, как я (в теле Пьетро) поднялся на ноги в дальнем конце туннеля.

— Ну это уж совсем подлый прием! — возмутился он. — Что за дурной вкус — использовать клоны человека против него же самого!

Я только улыбнулся.

Все стало грязным в это время года, И по причине этой что чистоты искать?

Питая жалость даже к этой грязи, На свете как попало все растет…

Он швырнул в меня телом Ларса и стремительно бросился в атаку. Я отступал. Я уже миновал крючья, на которых раньше висели клоны. Я никогда прежде не заходил так далеко в Дыру. Спиной я чувствовал мощное сопротивление воздуха и, твердо решив не делать больше ни шагу в этом направлении, бросился плашмя на пол. И тут же надо мной, точно камень из пращи, пролетело тело несчастного Ларса.

Когда Ларе исчез в темноте, я быстро вскочил и увидел, что Эрике совсем близко и, вытянув руки, готовится снова схватить меня.

В последнее мгновение я успел-таки телепортировать себя на полметра влево, так повернувшись при этом, что теперь у меня появилась возможность нанести Эриксу страшный удар сзади по шее. За спиной у меня абсолютно ничего видно не было.

И больше мои стрелы дичи не разят И никого не убивают в честном поединке, Но все вокруг гниет.

Я пошел мимо груды тел ко входу в туннель. Стоявшая там Глория спросила:

— Так это, оказывается, ЕГО клоны?! Но как это возможно? Ведь ты единственный, с кем они генетически…

— Его лицо было однажды сильно изуродовано, а потом с трудом восстановлено хирургами, — сказал я. — Но мы с ним действительно когда-то были братьями. Близнецами.

ГЛАВА 8. НЕОЖИДАННЫЙ ПОЕДИНОК

И я пошел дальше и остановился точнехонько напротив Адама.

— Вот почему, Магфазер, мне так хотелось поговорить с тобой. Теперь ты, надеюсь, понял? Между прочим, мы оба могли бы избежать множества ненужных неприятностей — боли, бессмысленной траты времени… Теперь я отлично понимаю, зачем тебе нянька! Ты действительно порой ведешь себя как малое дитя.

— Извини, — сказал он смущенно, — но обстоятельства были так очевидны…

Я влепил ему пощечину — довольно-таки сильную, надо сказать, — и услышал, как Глория затаила дыхание.

Но он не сделал ни единого движения, чтобы защитить себя. Просто кивнул еще раз покорно и снова сказал:

— Извини.

Я повернулся к своему родному телу, телу Альфа; похоже, оно было еще живо.

— Сегодня почему-то все происходит одновременно, — заметил я. — Итак, завтра ты уже не будешь участвовать в бизнесе, поэтому я хочу получить обещанную мне память сегодня — чтобы иметь возможность повлиять на события в нужном нам ключе.

— И я очень высоко ценю эти твои намерения, — заметил Адам.

— Тогда давай не будем терять времени. Извлекай аптечку и побыстрее приводи себя в порядок, а то у меня к тебе масса вопросов накопилась.

— Хорошо, — сказал он, рывком поднялся на ноги и пошел на рабочую площадку.

Глория подошла ближе и взяла меня за руку.

— Ссссс, — сказала она.

— Ссс-сс, — ответил я.

— Дамми, пожалуй, действительно неважно выглядит.

— Ну, мне и самому пришлось сменить несколько тел, — заметил я. — Послушай, Адам совершил ужасное преступление: он выкрал то последнее, что осталось от наследия человеческой расы. Не говоря уж о других расах, которые надеялись пожить в этом обманном Раю. Зачем он украл эту шкатулку, Глория? В очередной раз чего-то недопонял?

— Нет, — сказала она. — Ему был нужен источник силы людей — та самая сингулярность, которая, как нам давно стало известно, последней согнется под ударами Большого Хруста.

— Не понимаю…

— Эффект Хруста был вычислен много веков назад. Адам же занимался тем, что просто без конца наполнял этот рог изобилия. И если бы он все это взял с собой, оставив остальное в том же положении, в каком он некогда его застал, то уже через секунду после перемещения обе части уравнения полностью восстановились бы.

— Но целая толпа этих пресыщенных обитателей Рая… Ведь все эти люди полагали, что смогут бесконечно долго прожить на границе вечного Хаоса… Их-то всех он зачем забрал?

— Чтобы сохранить рассчитанную для них дозу радиации Хокинга [63] и сохранить правильность выведенных уравнений. Они все там, в Дыре. И пребывают в том же отношении к сингулярности, как и в те времена, когда он собрал их и взял с собой. Это всего лишь проблема двутелости…

— Так он и в самом деле намерен их вернуть?

— Разумеется! Он просто взял их на время. Он слишком щепетилен, чтобы ради собственной прихоти вмешиваться в миропорядок.

— Значит, «взял их на время»? То есть — на добрые три тысячелетия?

— Или на одно лишь мгновение — это как посмотреть.

— Чего-то мне все-таки не хватает… чего-то не хватает… — пробормотал я. — Типа — а ПОЧЕМУ он так хотел позаимствовать сингулярность у обитателей Рая? Зачем открыл эту лавку и так ужасно долго возился с ней — в течение всего периода развития западной цивилизации!

— О, так ведь он и с обитателями Восточного полушария тоже дело имел! Ты же должен помнить…

— Ну хорошо! Допустим! Но почему? Почему?

— Он собирал модели всех форм поведения, а также немало иной информации…

— И что?

— Он хочет, чтобы сингулярность благополучно сохранилась во время взрыва — согласно теории Стремгрена [64]. Если черная дыра взорвется, любая информация, которую она вобрала в себя, будет для Вселенной утрачена, однако Стремгрен утверждает, что информация эта все же сохраняется

— сконцентрировавшись в роговидной формы остатке черной дыры. Адам планирует вернуть сингулярность в ту точку временной оси, где ее обнаружил, а потом послать ее вперед, навстречу времени Великого Хруста, когда тяжелое радиоактивное облако Хокинга, возникшее на месте последней черной дыры, наконец изорвется и можно будет позаботиться о том, чтобы сингулярность покинула Вселенную до того, как последнюю постигнет полный коллапс.

— Но сингулярность-то вернуть будет нельзя!

— Нельзя вернуть в эту Вселенную. Но можно направить в следующую, которая возникнет ей на смену. Теоретически вполне возможно, чтобы информация об одной Вселенной перешла в другую Вселенную, параллельную первой, и послужить основанием для развития принципа энтропии.

— Это при условии, что ему удастся протащить всю эту информацию контрабандой через Великий Хруст и Великий Взрыв. Вряд ли он это сможет, Глория! Ведь все материальное непременно будет уничтожено.

— Разумеется. Именно поэтому он так ждал, пока к нему явится кто-нибудь с идеей создания БАСа, Бесконечно Адаптабельного Существа, и именно поэтому он всей душой приветствовал создание Иддроида и отдавал все силы добыванию пресловутых 666-ти ингредиентов…

— Доминоида, Глория!

— Да, и он хотел, чтобы этот Доминоид стал демиургом в соседней с нами Вселенной и принес туда «рог изобилия» еще в самом начале ее истории.

— Но это же абсурд! Из сингулярности ничего ни при каких условиях никогда не выйдет, чтобы оспаривать теорию информации!

— Он поступает с сингулярностями Хруста и Грохота чрезвычайно хитро. Никогда сам в них не входит. Главное — достигнуть «эффекта Стремгрена» и сохранить информацию. В конечном счете Доминоиду придется, видимо, впитать всю информацию заранее и, собственно, самому стать чем-то вроде «рога изобилия» для следующей Вселенной. Между прочим, есть неоспоримые свидетельства того, что такое делалось и прежде! На самом деле это вполне возможно и даже станет, по всей вероятности, необходимым для любой Вселенной, где действует принцип энтропии.

Пока мы разговаривали, робот-медик из аптечки, что-то напевая, колдовал над Адамом: вправлял ему челюсть, залечивал трещину на ней, латал сломанные ребра.

— Ну что ж, сегодня Buoco Nero действительно закрывается, — сказал я.

— Ты понимаешь, что это значит?

— Еще бы!

Мы оба, как по команде, повернулись к двери: дверь распахнулась, и вошла Пранди. Осмотревшись, она провозгласила:

— Прибыл граф Калиостро! Говорит, что ему нужно срочно передать вам нечто важное, и просит разрешения войти с этой вещью в Дыру.

Я посмотрел на Адама, но тот был пока что не в состоянии говорить; он даже кивнуть или покачать головой не мог. Но все же поманил нас к себе и невнятно прорычал:

— Пусть идет сюда.

— Адам, — попытался я остановить его, — но если у тебя уже есть тело андроида, то не можешь ли ты завершить остальную работу без помощи Калиостро?

Он, похоже, задумался, попытался что-то ответить, но отвечать ему, видимо, было все еще слишком сложно; он поморщился от боли и велел:

— Пусть идет сюда.

Глория согласно кивнула и «перевела» Пран-ди его невнятный приказ.

Пранди распахнула дверь и пропустила в Дыру Калиостро. Огромный, в красных одеждах, страшно похожий на Мефистофеля, он вошел в Дыру, отвратительно ухмыляясь. На плече он нес огромный мешок — в него можно было спрятать по крайней мере взрослого мужчину.

— Так-так-так, — заметил он, — очень похоже на последнюю главу «Histoire etrange», «Странной истории». Или на первую.

Он сделал несколько шагов и положил мешок к ногам Адама.

— Вот вам тело, месье. Вы готовы продолжать работу?

— Угу, — пробормотал Адам. — Скоро буду готов.

Пранди подошла к нему и нежно взяла за руку.

— А что случилось, дорогой? — спросила она.

— Потом, — буркнул Адам.

Я вышел к Калиостро поближе.

— Давайте пока развяжем мешок, и я помогу вам все подготовить, — предложил я ему.

— Хорошая мысль, — откликнулся он, наклоняясь и развязывая мешок. Там оказалось тело андроида с самыми зачатками сколько-нибудь конкретных человеческих черт: он был безволосым, бесполым и очень холодным на ощупь. А кожа у него была настолько прозрачной, что казалась раскаленной добела и светящейся. Сквозь кожу виднелись неясные очертания внутренних органов.

— Давайте перетащим его на вспомогательную площадку, и я все подключу,

— сказал я Калиостро. — Я мог бы и некоторые составляющие в него ввести, но мне кажется, существует определенный порядок их размещения, верно?

— Безусловно.

Мы подняли тело и понесли; я шел впереди. Тело оказалось удивительно легким. Я устроил его на запасной площадке, посадив в максимально удобную позу. Тонкий ручеек крови струился по самой середине коридора к корме.

Адам наконец покончил с исцеляющими процедурами и присоединился к нам. Лицо у него было все еще несколько опухшим — видимо, ему нужно было бы еще немного отдохнуть.

— Давайте-ка поторопимся, — сказал он.

— Oui, — кивнул Калиостро, потирая руки. Когда же он разъял ладони, между ними оказался маленький старинный свиток. Граф развернул свиток на несколько дюймов и сказал: — Ну что ж, начнем с периферии, да?

— Хорошо, — согласился Адам. — Я буду вам ассистировать. Читайте прямо по списку, и нам по мере необходимости будут подносить нужные компоненты и подготавливать их к внедрению.

Глубоким басом и довольно монотонно Калиостро прочитал первую часть списка. Мы трое — Глория, Пранди и я — засуетились и принялись таскать необходимые для создания Зверя материалы. Некоторые из них были наготове и под рукой, но многие другие Адаму так и не удалось собрать в одном месте.

Адам и Калиостро погрузились в работу, но сперва вроде бы ничего не происходило. Они использовали множество вспомогательных энергетических полей для сообщения Доминоиду необходимых качеств. Так, несколько десятков таких полей было использовано для существенного улучшения его внешности. Наконец его кожа приобрела живой цвет, а пальцы слабо шевельнулись. Процесс активно развивался, незавершенные прежде черты лица становились все тверже и решительнее. На лице появились глаза, хотя пока и закрытые. Маленькая пупочка посреди лица превратилась в крупный и довольно мясистый нос. Да и рот тоже больше не казался всего лишь тонкой трещиной.

Мы продолжали трудиться в поте лица. Через некоторое время грудь Доминоида стала вздыматься, а пальцы — сжиматься и разжиматься. Калиостро громовым голосом требовал, чтобы мы поскорее несли ему требуемые компоненты, и мы буквально с ног сбились, разыскивая необходимое.

— Не уверена, что эта штуковина мне нравится… — задумчиво проговорила Пранди.

Языки пламени взметнулись на ближайшей к нам стене и тут же опали; следом за ними там появились изображения вращающихся галактик. Доминоид, похоже, еще вырос и приобрел еще более яркие, живые краски. Веки его затрепетали было, но так и не разомкнулись.

Мимо нас промчались какие-то крошечные крылатые существа, похожие на летучих мышей. Потом заухал филин. Закапал мелкий золотистый дождичек, очень напоминавший расплавленное золото. Пелена дождя заслонила звездную перспективу… Глория передала еще что-то из составляющих Адаму, а я — Калиостро. Тот развернул свой свиток дальше и продолжал читать. Кое-что из перечисленного Пранди тут же ему принесла. Доминоид издал тихий плаксивый звук. По Дыре прокатился грохот — точно адский раскат грома.

Время утратило для нас всякий смысл — мы без устали разыскивали и подносили нужные компоненты. Я не имел ни малейшего представления о том, сколькими уже необходимыми качества обзавелся Доминоид.

— А теперь Библиотеку Конгресса, — приказал Калиостро. Ему принесли чипы, и он стал перегружать информацию в память Доминоида. Доминоид застонал. Калиостро приостановил процедуру, осмотрел свое детище и, вполне удовлетворенный осмотром, зачитал нам следующие пункты списка.

На мгновение Доминоид приоткрыл глаза — ослепительно голубые! — и тут же зажмурился, сопроводив все это пронзительным нечеловеческим воплем. Кожа его светилась, точно расплавленный металл в тигле, и казалась текучей.

Потом он снова застонал и попытался сесть. Адам и Калиостро продолжали работу. Над поверхностью тела Доминоида стал подниматься пар, потом в воздухе над ним заплясали крошечные искры статического электричества. И между пальцами ног — тоже.

— Как далеко мы уже продвинулись? — не выдержал я.

— Почти закончили, — ответил Калиостро. — Скоро! Скоро!

Доминоиду все-таки удалось сесть; потом он попытался встать. Калиостро толкнул его в грудь и снова уложил на спину. Вдруг Доминоид, широко раскрыв глаза, уставился на графа.

— Oui, mon cher, — промурлыкал Калиостро. — Скоро, мой дорогой, скоро!

Губы Доминоида шевельнулись.

— Мама? — спросил он. Калиостро рассмеялся.

— Почему бы и нет? Да, я твоя мама, а это, — указал он на Адама, — твоя акушерка. А вот это наши помощники.

Доминоид протянул правую руку и погладил Калиостро по щеке.

— Мама, — повторил он. Потом его взор уперся в Адама, и он взял его за руку и крепко ее стиснул. — Акушерка, — сказал он.

Адам просиял:

— Я чрезвычайно польщен! Калиостро просунулся вперед и поместил в тело последний, 666-й ингредиент.

— Maintenant, ты абсолютно совершенен, mon petit, — сказал он, касаясь кончиками пальцев висков Доминоида. — Видишь, малыш, где в этом корабле панель управления?

— Конечно. Прямо и направо, — показал Доминоид. — Я отведу тебя туда.

— Нет. Просто делай, как я. Приложи пальцы к моим вискам — видишь, как я приложил их к твоей голове?

Доминоид тоже коснулся пальцами висков Калиостро, и они стали неотрывно смотреть друг другу в глаза.

— Нет! — вскричал вдруг Адам. — Останови их. Альф! Немедленно! Мне и в голову не приходило…

Но я уже прыгнул.

Все еще улыбаясь, Калиостро сделал правой рукой какой-то чрезвычайно сложный жест — как бы отметая в сторону множество людей сразу — и был несказанно удивлен, обнаружив, что у него после этого оказались сломанными все пальцы. Улыбка тут же сползла с его губ. Я использовал свой коронный захват, а потом швырнул графа через себя на пол.

— Альф, в сторону! Пранди! На пол! — крикнул Адам.

Я отскочил, а Пранди сразу же рухнула ничком. Калиостро, как оказалось, не грохнулся всей спиной об пол, а несколько раз ловко перекувырнулся, вскочил на ноги, и улыбка снова появилась у него на губах.

— Нет, право же… — начал было он и осекся. В воздухе что-то промелькнуло, послышалось пронзительное жужжание, и что-то темное, сплошь покрытое усиками, село графу на плечо. Испуганного крика, правда, не последовало, но жужжание прекратилось, и обезглавленное тело Калиостро рухнуло на пол. Почти сразу же я услышал знакомый голос Гоми:

— А я все-таки его опередил! Йо-хо-хо! — Потом раздался такой звук, точно кто-то завинчивал канистру, уродливая тень Гоми мелькнула в воздухе и исчезла.

— Иногда все-таки тебе очень здорово удается все рассчитать! — похвалил я Адама.

— Но я же мог все это потерять! — сказал он. И тут Доминоид встал. Он все еще весь светился, как раскаленное железо, испускал пар и искрил. Затем губы его растянулись в подобии улыбки.

— Слишком поздно, mes amis! Слишком поздно, — сказал он и пошел в глубь Дыры.

— Попробуй только! — вскричал Адам и бросился ему под ноги.

Последовала короткая стычка — мне было плохо видно, все закрывала широченная спина Доминоида, — и Адам, отлетев в сторону, сильно ударился о стену слева.

— Я тебя еще раз предупреждаю, — заметил Доминоид, обращаясь к нему.

— Иначе ведь и быть не могло! — И он спокойно двинулся дальше.

— Альф! — завопил Адам. — Помоги! Тащи его в «раздевающее» поле, если сможешь!..

Я рванулся вперед — по правой стене, по потолку, — пока не оказался прямо над Доминоидом. Свесившись вниз головой с потолка, я одной рукой захватил его под подбородок, а второй что было силы врезал ему по башке и попытался свернуть ему шею резким движением вправо. При нормальной анатомии человеческая шея такого обычно выдержать не может, а если и выдерживает, то недолго: слишком сильную боль вызывает у противника подобный прием. Однако сопротивления со стороны Доминоида не последовало. Он воспринял мое нападение совершенно хладнокровно и ответил на него целой серией нечеловечески стремительных движений. И благодаря чрезвычайной гибкости пережил мою попытку сломать ему шею без какого бы то ни было ущерба для себя.

Потом он поднял вверх руки и схватил меня за запястья. Поскольку висел я лицом к Дыре, то сразу оттолкнулся, свалился вниз и тут же вскочил на ноги у него за спиной. Руки у него при этом оказались на высоте плеч, и я, ловко освободив свою левую руку из его клешней, схватил его за правую руку, которой он все еще держал меня за второе запястье, и попытался заломить ему руку за спину, а потом рывком бросить его самого на пол. Но он лишь слегка повернулся ко мне, странным образом вывернув правую ногу, присел и шагнул вперед, швырнув меня на свое правое бедро лицом к себе. По-моему, его правое запястье неминуемо должно было при этом сломаться, но его снова спасла невероятная гибкость суставов. Я почувствовал, как стиснутое моей рукой запястье его вдруг стало мягким, вытянулось, а потом снова восстановило свою прежнюю форму.

Увидев, что он «подставился», я тут же врезал ему правой ногой пониже пояса и, продолжая поворот, почувствовал, как напряглась его рука, однако продолжал пинать его ногой в живот, пока сам не рухнул на пол. Доминоид тоже в итоге потерял равновесие и упал прямо на меня.

Однако мы тут же снова вскочили, и я услышал, как из уст Доминоида донесся смех Калиостро:

— Альф! Так вы, оказывается, Охотник! Прелестно! C'est magnifique! Впрочем, никто другой просто не сумел бы этого сделать! Вы подарили мне возможность, о которой я так давно мечтал: увидеть одного из вас в действии!

Я снова бросился на него, теперь уже используя приемы, предназначенные специально для укрощения разрегулировавшихся роботов.

— Но, пожалуй, с меня уже довольно, — заметил Доминоид голосом Калиостро, и его мерцающая кремовая кожа приобрела золотистый оттенок и несколько померкла.

Мой первый удар прошел сквозь него, словно он был из дыма! Как и последующая череда ударов. А он просто отвернулся от меня и заявил:

— Хватит. Мне пора заняться своими делами.

— Это какими же? — поинтересовался я, не устанно преследуя его. Мы продвигались вдоль цепочки кошачьих следов и уже миновали тела клонов, по-прежнему валявшиеся как попало прямо на рабочей площадке и в проходе.

Вдруг Доминоид остановился, повернулся лицом к правой стене коридора и, протянув вперед обе руки, словно занавес раздвинул — раскрыл пространственный «карман», и перед ним оказалась весьма сложная панель управления.

— Спроси у Адама, — сказал он мне.

Я повернулся к Адаму и увидел, что он тоже открыл какой-то «карман» в кажущейся пустоте и вытащил оттуда тридцатидюймовую трубку, расширяющуюся на конце и похожую на базуку. Он пристроил ее на правое бедро и жестом велел мне убраться с дороги.

Я убрался. И Адам нажал на спусковой крючок.

Доминоид, как раз наклонившийся над приборной доской, замер, затем по телу его прошли какие-то волны, он весь завибрировал и стал расплываться. Если оружие Адама сперва как бы пело, то теперь оно жалобно визжало. Однако уже через несколько секунд очертания Доминоида снова стали четче, и Адам тут же нажал на что-то еще на боковой панели своей кошмарной «базуки», и тело Доминоида опять пошло волнами. От него столбом поднимался пар.

…Но вскоре первоначальная картина восстановилась: Доминоид сиял по-прежнему, а формы его практически полностью восстановились. Адам еще несколько раз быстро на что-то нажал, «базука» взвизгнула, потом визг смолк… но больше ничего не произошло. Доминоид окончательно восстановился и сказал голосом Калиостро:

— Я же говорил: слишком поздно! Я могу вибрировать с любой скоростью и в любой момент могу нанести тебе ответный удар. Отложи-ка лучше свое оружие, Адам, если, конечно, не придумал чего-нибудь получше.

Адам облизнул губы, сунул «базуку» в пространственный «карман» и закрыл его. Я подошел к нему и тихо спросил:

— А в чем, собственно, дело? Он же вроде бы делает именно то, чего вы добивались вместе, разве не так?

Адам неуверенно кивнул и покачал головой.

— Так, да не так! — сказал он. Пранди принялась растирать ему плечи. Глория неподвижно стояла рядом со мной.

— Мне и в голову не приходило, что Калиостро вздумает передать свои представления и свое «я» этому Доминоиду! — сказал Адам. — И, когда тот был еще… не совсем закончен, Калиостро смог проникнуть в его мозг и полностью подчинить себе.

Я ощутил легкое головокружение, и меня охватила странная дрожь. А потом я увидел, что приборная доска вспыхнула яркими разноцветными огнями.

— Ну что ж, — сказал я, — ведь он задает Доминоиду нужный курс, не правда ли? Разве это так плохо?

— Вообще-то обычно демиург в следующей Вселенной становится богом, — сказал Адам, — и может выражать свою волю самыми различными способами. А также — ставить любые условия, как исходные, так и конечные.

— Ах вот как! — сказал я, и мне показалось, что нас вместе с Дырой вывернуло наизнанку и выплюнуло.

В ушах у меня звенел голос Калиостро:

— Начинаем последнее путешествие!

Я очнулся, чувствуя себя так, словно из меня выкачали весь воздух, да и вокруг воздуха тоже не осталось. Открыв глаза, я увидел распростертые тела Адама, Пранди и Глории — на стене, на полу, на потолке, — и все эти тела, как и сама Дыра, то исчезали, то появлялись вновь, как бы в соответствии с ритмом некой пульсации. Я слышал шипение Глории и мяуканье Пранди. Мгновением позже я услышал отвратительный свист ультразвуковой коммуникационной системы, посмотрел на Адама и увидел, что он садится. Я тоже сел. Потом спрыгнул с потолка и оказался с ним рядом.

— В продолжение нашего незаконченного разговора, — начал я, — мне хотелось бы спросить: а почему в нашей Вселенной нет сколько-нибудь заметного присутствия бога? Ты говорил, что боги практически обязательны во всех Вселенных.

— Да, но они через какое-то время все равно ведь устаревают, — отвечал он. — А вообще-то ты ведь уже встречался с нашими богами… Одному даже бутылку вина подарил…

— Ты имешь в виду старого Уртча?

— Его самого. Когда-то он был нашим верховным божеством.

Я вздрогнул, заметив, что Глория, которая лежала, свернувшись калачиком, развернулась и встала на стене параллельно полу. И снова началась та пульсация…

— Мы тормозим, — сказал Адам, осторожно продвигаясь к противоположной стене и помогая Пранди тоже подняться. — Мы приближаемся к тому мгновению, когда я достиг сингулярности и Рая.

— А что потом?

— Он определит наше местоположение, а потом создаст ускорение, которое приведет к конечной сингуляризации. Мы прошмыгнем мимо Великого Хруста и покинем эту Вселенную.

— И что?

— Мы умрем, а демиург, изменив свою форму, будет продолжать существовать. Что ж, по крайней мере, изо всего этого выйдет еще одна Вселенная, знакомая с законом энтропии. И, в общем-то, неважно, насколько она получится уродливой. Уже и за одно ее возникновение стоит быть благодарными. Возможно, в ней будут существовать наши аналоги — в какой-нибудь другой форме…

— И мы больше ничего не можем сделать? — спросил я.

— Что-нибудь сделать можно всегда… — сказал он задумчиво и, протянув руку куда-то вниз, расстегнул еще один пространственный «карман».

— А пока что нам есть что отметить. У меня тут припасено несколько ящиков отличного шампанского.

Пространство еще раз словно вздохнуло, продолжая неторопливо пульсировать, распахнулось настежь, и оттуда градом посыпались пустые бутылки, а следом за ними появилась обшарпанная фигура Уртча. В руке у него, как всегда, была зажата бутылка с вином.

— Эй! Что тут у вас происходит? — требовательно спросил он.

— Да вот, подлетаем к Омеге минус один, — ответил Адам.

— Мог бы и заранее предупредить! — рассердился древний демиург.

— Я же не знал, что ты сидишь там и пьешь мое шампанское!

Уртч почмокал губами и улыбнулся.

— И очень неплохое шампанское! — сказал он. — «Вдова Клико». XIX век, насколько я понимаю? — Он поднялся на ноги и ловко прошмыгнул мимо нас.

— И ты ни одной нам не оставил?

— Не знаю… Мне как-то в голову не пришло, что оно до сих пор пользуется спросом… — Уртч ткнул пальцем в сторону панели управления. — А кто это там? Новый демиург?

— Что-то в этом роде, — ответил Адам.

— Что ты хочешь этим сказать? Либо он демиург, либо нет!

— Ну, в общем, он был демиургом. Но потом, буквально через несколько секунд после его рождения, его подчинила себе иная личность. И вправду мечтавшая стать демиургом…

— Ну, как это несправедливо! — обиженно сказал Уртч, вытер рот тыльной стороной ладони и слегка рыгнул. — Так не делается!

— Да, я знаю. Но практически ничего нельзя было с этим поделать.

Уртч задумался; глаза его при этом вращались в противоположных направлениях.

— Черт побери! — сказал он, помолчав. — А я-то считал, что с подобными глупостями покончено!.. — Он поправил свои лохмотья и решительно заявил: — Похоже, придется мне все исправлять самому.

— Вряд ли ты с ним справишься, — заметил Адам.

— Опыт ведь тоже кое-что значит, правда? — И Уртч повернулся и, шаркая ногами, двинулся в рубку.

Как только он переступил ее порог, то вроде бы утратил материальность и стал, точно призрак, слабо светиться на более темном фоне. Пульсация еще замедлилась, а потом и совсем прекратилась, когда Уртч коснулся плеча Доминоида и сказал:

— Извини, сынок!

— Что?… — послышался изумленный голос Калиостро.

Уртч ласково его обнял и сказал растроганно:

— Одна семья! Родственники мы с тобой, сынок!

Некоторое время они постояли, обнявшись, а потом от обоих повалил такой пар, что их практически перестало быть видно.

Затем из клубов пара донесся крик Калиостро:

— Нет! Ты не можешь!..

— Да могу я, могу, — отвечал Уртч. Когда пар наконец рассеялся, перед панелью управления виднелась только одна фигура — Доминоида. Вдруг Доминоид обернулся и приветливо помахал нам рукой.

— Никогда не думал, что придется играть этот спектакль еще раз, — донесся до нас голос Урт-ча. Я тут же бросился к своему основному телу — Альфа, — а Уртч между тем продолжал: — Вы, ребята, хоть знаете, как назад-то вернуться?

Вытащив из кармана футляр с запонками, я открыл его, выдрал подкладку и обнажил панель управления своей собственной портативной машины времени.

— Это лучшее из того, что я мог.захватить с собой! — крикнул я им.

— Дай-ка взглянуть.

Я отнес ему машинку.

Уртч взял ее и принялся внимательно изучать.

— Изящная вещица, ничего не скажешь! Но маловата. Она сможет отправить вас назад, только если вы совершите во времени около миллиарда прыжков, — заявил он.

— Я знаю, — сокрушенно подтвердил я. — Она была предназначена всего лишь для того, чтобы я мог попасть на свой корабль с расстояния не более нескольких столетий.

— Придется мне несколько усилить ее мощность, чтобы вы могли перенестись назад всего за несколько прыжков, — сказал Уртч, сжимая машинку обеими руками, отчего она стала светиться. Потом он вернул ее мне и сообщил:

— Готово! А теперь поспешите-ка, иначе мне придется все начинать сначала.

— Ой, спасибо большое! — сказал я ему, повернулся и бросился обратно.

Адам стоял на четвереньках в том самом пространственном «кармане», откуда только что появился Уртч.

— Целых две штуки он не заметил, старый пьяница! — услышал я его торжествующий голос. — Так что нам все-таки будет чем отпраздновать!

Я взвалил тело Альфа на плечи — примерно так пожарники таскают тех, кто угорел во время пожара, — ив этот самый миг Адам вытащил пробку из шампанского. А потом мы дружно прижались друг к другу, Уртч сделал нам какой-то странный знак и отвернулся к панели управления. Я же активизировал свою машину времени…

И мы прыгнули! Прочь от Омеги минус один!..

«Коты на крышах, коты — герои!» — распевал Адам, когда мы приземлились на усыпанную снегом темную равнину. Невдалеке слабо поблескивали огоньки полупустынного города. Адам передал мне бутылку, и мы прыгнули снова. «Долог путь до Типперери…»

…Под нами мелькнуло смутно видимое дно Мертвого моря. Совсем рядом был оголенный остов какого-то древнего судна.

То текла священная река Альф.

Назад Поворот Назад О Время В Вашем Полете Возвращает Назад Мой Рим На Одну Лишь Светлую ночь Мы крепко держались друг за друга и пели, а на небе опять кто-то из тех, кому это нужно, зажигал звезды.

Не буди лихо, пока оно тихо!

— Хсссссссссссссссссссссссс-сссссссс! Сссссссссс! Ссссс-ссс! Эту песню пела наша самая первая змея, устроившись на ветке своего любимого дерева, — сказала мне Глория.

— А знаешь, ведь у этой истории существуют две совершенно различные концовки — в одной мы должны были остаться и сопровождать его в качестве живого источника информации или в качестве обитателей очередного Рая.

— Семнадцать бутылок пива… на сундук мертвеца!

И свет нашего дня — как отправная точка для всей этой жизни…

ГЛАВА 9. NUOVO BUOCO NERO

Чтобы создать «Новую Черную Дыру», нам понадобилась большая часть года

— там, куда мы улетели на двадцать лет вперед по сравнению с моментом нашего отлета отсюда. Пришлось ради конечной цели подавить марсианскую сингулярность, используя мой, пока что невидимый, исследовательский крейсер и присоединив его верповальным тросом к корпусу старой «Черной Дыры». Месяцы ушли на то, чтобы установить необходимое оборудование, в частности Рубильник. Мне даже пришлось кой за чем ненадолго слетать в будущее — нам необходима была новая многоцелевая мастерская. Я как-то уже успел привыкнуть, что она всегда под рукой. Мы работали все вместе, старательно обустраивая новую меняльную лавку.

Альфред Нуар, Глория М.Е.Дуза, П.Ранди и Адам Мазер Конфиденциальные расследования. В любом месте и в любое время — вот что гласила вывеска на стеклянной, покрытой «морозным» узором двери нашего офиса. Две боковые двери тоже были украшены такой надписью — одна из них выходила в Сан-Франциско, а вторая — в Нью-Йорк. Я всегда мог передвинуть их и поближе, если бы дела вдруг пошли плохо, но пока что все шло хорошо. Мы вполне успешно провели и закончили дело с Человеком-наседкой, с Голосом броненосца, с шестью с половиной Мертвыми Островитянами, с Королем Электромобилей и С фантомом Напа. Люблю разгадывать тайны!

Адам и Пранди в свободное время завершили работу над коридором; он получился у них странно схожим с прежней Дырой. Я даже спросил, не собираются ли они вновь заняться обменом душ и во второй раз создать универсальный вселенский континуум — не уверен, правда, что мне бы хотелось, например, создать еще одного Зверя, даже если он будет и значительно лучше первого, — но Адам в ответ только пожимал плечами и бормотал что-то невнятное насчет добрых старых времен. Никогда их не поймешь, этих кошек! Коридор, впрочем, идеально подходил для хранения моего запасного тела. Я пользовался телами как Альфа, так и Пьетро; приятно было порой переключиться и попасть в далекое будущее или далекое прошлое — особенно когда суета в офисе достигала предела — и дать возможность кому-то другому выспаться за меня, или же привести себя в порядок после пулевого ранения, или просто очухаться после похмелья, или выздороветь от насморка. Все остальные, глядя на меня, тоже решили, что неплохо бы и им обзавестись такими запасными телами.

…А Глория все читает мои стихи! И недавно я написал еще одно стихотворение, в котором отразилось мое неистребимое желание узнать, не отправилась ли все же некая часть наших сущностей вместе с Уртчем дальше и что там стало с ними.

Извините, но кто-то из клиентов снова стоит у дверей нашей конторы в Сан-Франциско! У него очень странная тень… Но это не страшно — на двери крепкий замок!

Роджер Желязны, Джеральд Хаусман Дикие земли

Посвящается с благодарностью Джону Г. Нейхардту, Бертону Харрису и Фреду Маасу

ОДИН КОЛЬТЕР

В 1808 году человек по имени Джон Кольтер обнаженным пробежал свыше ста пятидесяти миль, преследуемый несколькими сотнями воинов племени черноногих.

Три развилки, осень 1808 года.

Джон Кольтер, которого кроу прозвали Сихида, или Белобровый, понял, что попал в переплет. Иначе с чего бы маленькие волоски на шее встали дыбом?

Джон выгнул шею, прислушался. Вниз по течению крапивник, секунду назад заливавшийся в кустах, оборвал свою песню.

Похоже, подумал Джон, я зашел слишком далеко.

Кольтер был охотником и метил тропы для компании Льюиса и Кларка. Поговаривали, что он дальше всех забрался в неисследованные нагорья Западных Скал, в одиночку открыл грязевые источники Йеллоустона – место, которое старожилы до сих пор называют Кольтеровым Адом, – а за год до того едва не расстался с жизнью в непроходимой чаще. Его вместе с небольшим отрядом плоскоголовых и кроу окружили и забросали стрелами черноногие. Кольтер получил свинцовую пулю в щиколотку и еле дополз до лагеря. Он выжил и благодарил судьбу, с трудом поверив в удачу.

Позади Кольтера, в реке, где охотники расставили бобровые ловушки, плескался его друг Джон Потгс. Где-то далеко, в туманной глубине леса, раздался и вдруг оборвался истерический крик сороки. Поттс ничего не услышал, а если и услышал, то не обратил внимания, продолжая возиться в воде.

Кольтер, кожей чуя опасность, вышел из зарослей ивняка и замер, вслушиваясь.

Из-за кромки скал над кронами деревьев донесся приглушенный грохот.

– Бизоны? – донесся от реки голос Поттса.

Кольтер и не подумал ответить.

Он видел, как они стекают вниз по склону – не менее тысячи черноногих, похоже, целое племя. Через пару минут Кольтер и Поттс были окружены.

– Глянь-ка, сколько воинов пожаловало за головой старого Сихиды! – мрачно процедил Поттс, заметив индейцев.

Сотни стрел нацелились на них, но Поттс упрямо потянулся за ружьем. В воздухе пропели перья, Поттс запнулся, упал на колени, выдавил: «Джон, меня убили.» – и рухнул в поток лицом вниз.

Кольтер знал, что последует дальше. Он разглядывал лица, ястребиные перья, колышущиеся в солнечном свете, вставленные в черные потоки блестящих волос стариков, зрелых мужчин и совсем еще юнцов, облаченных в оленью кожу и купленную у торговцев фабричную одежду. Их было много. Не так много, как ему показалось раньше, но какая разница? Достаточно, чтобы замучить его до смерти – а именно это, знал Джон, они собирались сделать.

Человек, шагнувший вперед, был похож на шамана. Волосы стянуты на затылке в тугой пучок, из него воинственно торчало воронье перо. Обнаженная грудь исчерчена шрамами в виде петель – узор, оставленный острым ножом.

Кольтер не шевельнулся, когда нож шамана заплясал на его рубашке и штанах из оленьей кожи. Несколько взмахов лезвия, и Джон кожей ощутил осеннюю прохладу. Шаман освободил его от одежды, оставив лишь подобие набедренной повязки, укоротив штаны. Похоже, он получил шанс выжить. Индейцы что-то задумали, сохранив его достоинство.

Шаман на языке кроу спросил, может ли Кольтер бежать. Джон покачал головой. Тогда шаман провел ножом по грудной мышце Кольтера. Из маленького надреза на коже закапала кровь. Вздох изумления вырвался из множества глоток.

– У меня кровь, – крикнул Кольтер на языке кроу, – Такая же, как у вас.

– Я вижу, – ответил шаман, но глаза его были пусты. – Ты побежишь, – вынес он приговор.

– Когда? – спросил Кольтер.

– Сейчас, – сказал шаман. – Беги!

Люди с перьями в волосах в предвкушении охоты подались назад, освобождая дорогу. Кольтер побежал. Собственная скорость на старте удивила его. Он рванул вперед, словно желтый олень. По белой поляне вдоль реки, где в воде лежал его мертвый друг.

Оторвавшись ярдов на восемьдесят, Кольтер услышал глухой стук – это одновременно упали на землю сотни одеял и кожаных наколенников. Когда разрыв составил две сотни ярдов, земля задрожала от ног воинов. Он не осмелился оглянуться, чтобы не потерять скорость. И бежал теперь так, что сам едва поспевал за своими ногами, хотя понимал, как все это глупо: чем дольше черноногие будут ловить, тем больше они будут пытать его, когда поймают. Всего лишь дело чести, а вовсе не признак злобности нрава.

К сожалению, подумал Джон, нельзя и надеяться долго выдержать подобную скорость.

Хотя в глубине души некая частица его была уверена в победе – тот отчаянный человек, который на свой страх и риск в середине зимы в одиночку преодолел пятьсот миль. Пробираясь сквозь чащу и бурелом, переваливая через заснеженные пики, он упорно тащил тюки с бусами, киноварью, иглами, ножами и табаком, предназначенными для торговли с индейскими племенами. В стычках с манданами, хидацами и абсарокасами охотники частенько выходили победителями. Прошлой зимой, правда, не повезло его другу Эдварду Роузу: он потерял большую часть носа, которую ему откусили в драке, а на лбу его теперь красовался безобразный шрам от горящей шишки индейца. Именно Роуз научил Кольтера бегать босиком, показал, как сбивать шаг, подобно раненому кролику, а потом, когда соперник готов уже обогнать, сокрушить его дух долгим мощным рывком.

Аскетизм Кольтера давно стал легендой. Писец, работавший на Льюиса и Кларка, называл его «вторым Дэниелем Буном». Кольтер в ответ только фыркал. Если он и напоминал кого-то, то своего ирландского дедушку Микайю, который поселился в Стюартс Дрэфт, в штате Вирджиния, и был убежден, что, если на хвост птице насыпать соли, ее всегда потом можно будет поймать. Птицы, говорил Микайя, похожи на меня, как, впрочем, медведи, волки и индейцы.

Кольтер почувствовал, что в груди начинает разгораться огонь. Первый признак утомления. Ступни покрылись серебристым мехом колючек, что тут и там валялись среди сухой травы. Топот позади несколько стих, превратившись в ровный далекий гул, на фоне которого выделялись шаги самых быстрых бегунов. Джон позволил себе быстро оглянуться и увидел невдалеке три склоненные в беге фигуры, а за ними, в пыльном, пронизанном солнцем облаке, угадывались силуэты остальных. Ему удалось, похоже, оторваться от основной массы племени. Хотя, возможно, это могло быть уловкой. Иногда черноногие специально высылали вперед спринтеров. Словно волки на охоте: когда самый быстрый из преследователей упадет, олень тоже лишится сил и не сможет уйти от стаи.

Кольтер знал: чтобы сохранить себе жизнь, он должен загнать самого быстрого тренированного бегуна, должен заставить их поверить в то, что в нем есть нечто, чего нет у них. Обычно на соревнованиях он бежал следом за лидером, укрываясь за его спиной от встречного ветра. А когда приходило время, обгонял и, оказавшись впереди, несколько замедлял свой адский спринтерский рывок. Так продолжалось с полмили или чуть больше, пока у преследователя не начинало сводить мышцы. Он побеждал всегда. Мериуэзер Льюис сказал о нем однажды: «У Кольтера никогда не появляется второе дыхание. Может, его у него и нет».

Но здесь, у развилки Джефферсона, в гонке за собственной жизнью, у Джона Кольтера не было выбора. Второе дыхание появилось, вернее сказать, дыхание смерти. Так, держа разрыв в сотню ярдов, он пробежал около мили, пока не понял, что те трое позади не сделали попытки догнать. Они бежали локоть к локтю, Джон чувствовал их затылком: жилистая грация бесконечного индейского бега.

Кольтер опережал своих преследователей, но не настолько, чтобы вымотать их или сломить их дух. Они неумолимо приближались, и ждали лишь подходящего момента, чтобы отчаянным рывком догнать дичь. Их глаза буравили его плечи и спину, стараясь отыскать признаки слабости, караулили любое неверное движение. Ум Кольтера бился в отчаянных поисках выхода. Охотник чувствовал, что слабеет: во рту появился металлический привкус, сердце гудело, как колокол, кипящий жар поднимался в груди. Он знал, что бежит слишком быстро. Но замедлить бег означало оставить всякую надежду. Во что бы то ни стало нужно было бежать быстрее воинов, сбить их с длинного индейского шага, дать понять, что сдаваться он не собирается.

Когда-то от бегунов-манданов он научился приему фиксировать взгляд на какой-нибудь далекой цели, пока все остальное не исчезнет из виду. Расплавленное золото листьев огромных тополей у слияния рек стало теперь ориентиром Кольтера. Вот на этих-то деревьях, склонившихся над рекой, он и сосредоточил все свои мысли, и пламя октябрьских листьев заполнило теперь его мозг без остатка. Сосредоточившись, он рванулся вперед с новой силой.

Воины отметили твердую поступь Кольтера. Еще миг назад высокий белый человек впереди, блестя от пота, начал было припадать к земле и самый быстрый из индейцев уже мысленно планировал сократить разрыв: белый выглядел уставшим, плечи его начали нырять. И вдруг он полетел вперед, словно на крыльях безумия, уносясь от преследователей.

Дабы не потерять его, лидер тоже ускорил шаг. Его товарищи, по-собачьи державшиеся рядом, начали отставать.

Ни один человек не сможет бежать так долго, сказал себе лидер.

Кольтер, опередивший их на двести ярдов, услышал позади стук упавшего наземь оружия. Копья, луки, длинные ружья были брошены индейцами, чтобы облегчить бег.

Хорошо, обрадовался он, они начали беспокоиться.

Боль в груди превратилась в тошноту, но Кольтер чувствовал удовлетворение оттого, что заставил индейцев бросить оружие, которым те собирались убить его.

К исходу второй мили Кольтер почувствовал боль в правой щиколотке. Он вспомнил давнюю рану, вызванную свинцовой пулей – подарочек того племени, что сегодня собиралось поймать его.

Раздробленная в двух местах кость срослась плохо и теперь посылала предупреждение организму: нужно замедлить бег. Но не это занимало сейчас мысли Кольтера. Расплавленное золото листьев горело в мозгу, и тело его – слабое и жалкое – уже не принадлежало ему. Не принадлежали ему и ноги, утыканные серебристыми колючками кактусов. Не принадлежали ему ни сломанная щиколотка, ни нос, который начал кровоточить, ни горло, забитое пылью. Только золотое сияние листьев. Только…

Вдруг он споткнулся и упал. Нога все-таки подвела. Перекатившись через правое плечо, Кольтер неуверенно встал на ноги. Достигнутый с таким трудом разрыв был потерян. Он увидел приближающуюся фигуру лидера, сильного и быстрого. Проклиная свинцовый шарик, раздробивший лодыжку, Кольтер побежал снова. Но это уже был не тот бег. Появилась хромота, шаг стал коротким и рваным, каждое движение отдавалось болью в поврежденной ноге.

Люди с волчьими глазами позади заметили хромоту и прибавили ходу – один, длинноногий, впереди, двое, чуть приотстав, следом. Большой олень загнан, поняли они, и кровавая песня уже звучала в их ушах.

Кольтер все еще пытался бежать, только теперь мягче сгибал ногу в колене, щадя сломанную кость, более ровно ставил ступни, наклонившись вперед, как учили его манданы, плечами разрезая встречный ветер. Болевой порог был пройден, и время для него словно застыло.

Похоже, он не чуял горящей стрелы, пронзившей мозг. Не чувствовал вкуса крови, лившей из носа. Струящейся по лицу, заливающей грудь. Барабанный бой в ушах был хуже, чем агония, охватившая сердце – наковальня за грудиной.

Кровь бежала, и бежал Кольтер, оставляя за собой след алых капель на ветру. Черноногие, увидев это, рванули вперед с новыми силами. Ско-ро, ско-ро, выбивали их ноги. Кольтер распробовал соленый вкус собственной крови, и это придало ему мужества – а может, и нет, ибо сейчас он уходил в ту страну, где разум не помнит хозяина. Золотые деревья исчезли, исчезло и солнце – его, словно замерзшие скелеты, обступили голые деревья зимы. И хотя он по-прежнему бежал в вязком осеннем солнце, Джону казалось, что он танцует танец смерти среди скелетов деревьев. И вот наконец он взмыл над преследователями каркающим вороном с серебряно-черными крыльями.

Джон чувствовал, что летит. Ног не было, они превратились в великую Миссури, и ей было невдомек, что над ней летит человек. Вдруг Джон оказался рядом с Кларком и Друйярдом, они вытаскивали из реки чудовищного сома. Способная проглотить ребенка тварь была шести футов длиной, ее усы висели, как плети. Кольтер теперь плыл в глубоком чистом потоке собственного сознания, бодрствующий, но вроде как неживой. Он чувствовал и реку, и миссурийского сома, слышал звонкий смех манданских дьяволят. Маленькие красные чертенята жили в огромных муравейниках за деревней. Он видел их, вспоминая зимние рассказы о том, что они вытворяют с пленниками. Хихикая прямо в уши, они щипали его острыми коготками и колотили по затылку боевыми палицами.

Джон прыснул со смеху. Теперь ясно, почему пришли демоны. Это то самое сумасшедшее место, названное его именем. Кольтеров Ад. Багряное гиблое место. Зияющие внутренности земли, тошнотворная паровая машина, адская отдушина – лучше бы ему не открывать его. Только племя безумных индейцев могло жить там, индейцы-собаки, которые ползали на корточках среди дымных теней, выкапывали коренья и жарили их на горячих камнях. Кольтер пошел за муравьиные кучи, невзирая на просьбы манданов и вопреки желаниям кроу, и очутился в багряном гиблом месте, встретив там индейцев-собак, пригласивших его разделить с ними трапезу из горьких клубней и погрузиться в их кипящие купальни.

В этот миг он проснулся и обнаружил, что лежит на спине, бешено извиваясь. Его преследователи, все трое, окружили его, застыв в изумлении. Несколько секунд он выплывал из сна и все еще видел багровый пар и алых туманных призраков, пока холодная ясность рассудка не обрушилась на него. Скрюченными пальцами он принялся сдирать с себя клочья смертоносного сна. Оттолкнувшись локтями, Джон сел. Ладони нащупали травянистую почву развилки Джефферсона. Взглянув вверх, он увидел стайку черных птиц с красными крыльями, щебечущих в залитой солнцем кроне тополей.

«Боже правый, – подумал он, – я все же добежал». Когда расплывчатые края смертного сна исчезли окончательно, Кольтер вернулся в реальный мир и обнаружил воинов-волков, которые молча ждали, наблюдая. Их ножи сверкали на солнце, воздух полнился их тяжелым дыханием. Кольтер пошарил в жухлой траве в поисках хотя бы камня. Ничего. Джон загреб две пригоршни сухой серой травы. Воины, решив, что он хочет бросить что-то, немного отступили. Кольтер расхохотался в ответ, плюнул кровью в волка-лидера, подкинул в небо пригоршни заиндевевшей травы и станцевал танец, которому его научили демоны, хмельной пируэт, ломкий и почти нечеловеческий, словно кривлянье лунатика. Кровавые брызги взметнулись в воздух, и черноногие отпрыгнули еще дальше, рассекая воздух ножами.

Закончив последний неимоверный пируэт, Кольтер внезапно встал прямо. Слабая улыбка изогнула запекшиеся кровью губы. Он сдвинул ноги вместе, протянул вперед ладони и изобразил приветственный жест кроу.

Черноногие переглянулись и опять шагнули назад, колеблясь. Это не их добыча, говорили глаза индейцев. Он безумен и нуждается в знахаре. Он истощил себя бегом, убил собственную голову. Безумный бегун стал безумным призраком, ходячим мертвецом.

И они еще раз шагнули назад.

Кольтер наступал на них, повторяя приветственный жест. Земля задрожала от топота приближающегося племени. Небо пожелтело от пыли, взбиваемой множеством ног. Бешеное месиво ног и пыли было уже ярдах в трехстах.

Кольтер снова взвился в небо, как горный козел, ударив ногой об ногу. Трое черноногих отпрянули, торопясь освободить дорогу безумному. Выйдя из исступленного пируэта, Кольтер оттолкнулся согнутыми ногами и рванулся к песчаному берегу. Река была всего в нескольких футах. Джон разрезал телом золотое покрывало опавших листьев и исчез.

Стрелой он пронзил зеленоватый сумрак. Ледяная осенняя вода огнем обожгла кожу, но он не чувствовал холода, мощно загребая руками.

В тот момент когда он пробил поверхность реки, трое черноногих подбежали к берегу. За те несколько минут, пока они шарили в воде в поисках Кольтера, один за другим подтянулись остальные, с трудом переводя дух. Вслед за тяжелым дыханием и хриплыми криками самых торопливых на берегу медленного потока собралось все племя.

А в это время в сотне ярдов вниз по течению Кольтер набрал полную грудь воздуха и снова нырнул. Он прекрасно чувствовал реку, зная, где дно плоское, где поток скачет по порогам, а где закручивается вокруг топляков и бобровых плотин. Подобно тени, скользил он над песчаным дном. Мальки, быстрые, как стрелы, прыскали прочь при его приближении, большие сонные сомы удивленно уступали ему дорогу.

Река была для него открытой книгой. Здесь поток раздваивался, обвиваясь вокруг коряги. Там закручивался лабиринтом мраморных струй. Здесь дно было коричневое, там серое или рыжеватое от песка. Через некоторое время берега раздвинулись и поток полился свободно, и водоросли развевались, словно женские волосы на ветру.

Скоро, подумал Кольтер, я достигну места, где лежат большие топляки. Места, где целые тополя без коры придавили друг друга ко дну, зажатые излучиной, вспомнил он.

А помнил он хорошо. Здесь река, играя, словно выдра, с собственным хвостом, образовывала глубокий, зелено-голубой затон. Коряги, которых, как огня, боялись плотогоны, цепляли и топили бревна, а потом неожиданно отпускали их, и те разбивали плоты, словно спичечные коробки. Коряги. Кольтер хорошо познакомился с ними, когда сплавлялся по реке с Мериуэзером Льюисом. Настоящие речные дьяволы. Стоит наткнуться на одну, как она не хуже пружины капкана выскакивает из глубины и начинает вращаться, пока не уйдет вновь в глубину под действием собственного веса.

Однажды Кольтер видел, как коряга подбросила человека в воздух на пятнадцать футов, Бедняга упал между двумя вращающимися бревнами и потерял ногу до колена. Коряги так переплетались, что их равновесие зависело и друг от друга, и от спокойствия реки. И вот теперь он приближался к месту затопления огромных деревьев, а черноногие, заполонив берег, десятками вбегали в реку, одни плыли, другие бежали, и все они волновали воду. Те, кто не бросил копий, прочесывали реку, втыкая их в илистое дно в надежде наткнуться на мягкую плоть.

Во взведенном капкане топляка и охотники и дичь одинаково становились добычей. Кольтер ушел в глубину. Пробираясь между скользкими бревнами, он нашел то, что искал. Большой нарост. Когда гигантские деревья еще были живыми и держались корнями за землю, в этих наростах гнездились муравьи-древоточцы, проделывая тайные ходы через сердцевину дерева от комля до кроны. Если повезет, он может найти подобие дыхательной трубки. Решив рискнуть, Джон с силой выдохнул из легких остатки воздуха в отверстие нароста и глубоко, доверчиво вдохнул…

Воздух, животворный воздух ворвался в легкие! Теперь на глубине десяти футов в темной зелени реки он мог дышать, обнимая руками голое дерево, мог вдыхать кислород и, пока черноногие ищут его, хоть несколько минут оставаться невидимым.

ДВА ГЛАСС

В 1823 году изувеченный медведем охотник по имени Хью Гласс прополз свыше сотни миль по дикой местности от Большой Долины до реки Миссури.

Великая река, осень 1823 года.

Для Хью Гласса это был единственный шанс поразить медведя, но ему так и не удалось узнать, попал он в зверя или промазал. Медведь навалился на него, отбив ружье прежде, чем Хью успел выставить приклад. Тяжелая лапа ударила в лицо, сплющив нос и разорвав лоб. Зверь передними лапами обхватил охотника, обдав его зловонным дыханием – тошнотворной смесью гниющей плоти и терпкого мускуса, приправленной сладостью ягод и меда, вызвавшей в памяти запах начавшего разлагаться покойника, терпеливо ожидающего на краю могилы замешкавшихся безутешных родственников.

Душа обмерла в груди, и окружающий мир стал растворяться в водовороте серо-белых хлопьев, пока кровь заливала глаза, струясь по изуродованному лицу в заиндевевшую бороду. Крупный мужчина, сам похожий на медведя, не закричал, он даже не успел почувствовать страха; мощное объятие выдавило из него почти весь воздух, лишив голоса, а нападение было столь внезапным, что не было времени испугаться. В том, что случилось с ним, не было ничего необычного. Хью был охотником, снабжал мясом факторию численностью в 80 человек и давно познакомился со смертью. Просто теперь пришел его черед. Жаль, что он не успел попрощаться с Джеми, но ведь всегда остаются какие-то незаконченные дела. Треск собственных ребер не казался уж столь ужасным в тающем серо-белом водовороте, а хруст бедра можно было принять за звук сломанной ветки в притихшем лесу. Удара о землю он уже не почувствовал.

Джеми верхом на лошади поднимался по склону, цокот копыт эхом отдавался в холмах. Весь день он провел в поисках Гласса, и вот уже тени стали расплываться, а небо окрасилось багрянцем в закатных лучах солнца. Ветерок принес запах Великой реки. Старик охотился в этих оврагах, его лагерь должен быть где-то поблизости.

– Хью! – позвал он.

– Хью! – скатилось с холмов.

Он поехал дальше на северо-запад, время от времени выкрикивая имя друга.

На вершине второго холма конь, коротко заржав, встал как вкопанный. На десятки миль к закату простиралась плоская равнина. Внизу неспешно текла река, разделившись на два рукава, изгибалась, сверкая, и терялась в дымке. Джеми приподнялся в стременах, вглядываясь вдаль и поглаживая рукой расцвеченные золотом солнца волосы.

Недвижное очарование заката нарушила лишь стая ворон, с карканьем поднявшаяся с ясеня вдалеке. Первая звездочка зажглась в небесах. Слабый ветерок вновь прилетел с реки. Джеми еще раз окликнул друга.

Конь снова заржал и затанцевал под седоком. Джеми легонько похлопал его по боку и пустил с холма. Копыта скользили по размокшей глине склона. Оказавшись на равнине, конь пошел быстрее.

– Лагерь… – прошептал Джеми и снова крикнул. В ответ из глубины долины донесся ружейный выстрел, седок улыбнулся.

– Услышал, – обрадовался он и, смеясь, натянул поводья. Конь резво побежал, и Джеми замычал простенький мотивчик в такт копытам.

Впереди из травы вдруг встала фигура, вытянув руки. Машет?.. Конь фыркнул и попятился, попытался отвернуть. Это не был человек. Слишком большой, слишком…

Конь завертелся волчком, но Джеми все же успел заметить на земле под раскачивающимся из стороны в сторону косматым гигантом истерзанное человеческое тело.

Рука сама схватилась за ружье, но конь уже пустился прочь. Ругаясь, Джеми изо всех сил натянул поводья. Безрезультатно. За спиной послышалось шуршание травы – огромный зверь пустился в погоню.

Джеми вонзил шпоры в бока лошади и натянул повод. На этот раз она послушно повернула направо. Медведь пронесся мимо, а Джеми направил коня к реке, промчался по песку и поднял фонтан воды, врезавшись в воду.

Поток здесь был неширокий. Конь скреб по дну ногами, раня копыта об острые камни, но звериный рык сзади придавал ему сил. Вскоре он уже карабкался на другой берег.

Оглянувшись, Джеми увидел, что медведь остановился у кромки воды. Он развернул коня и расстегнул кобуру, извлекая ружье. Благодарение Богу, сухое.

Он описал ружьем дугу в воздухе, на миг замер, прицеливаясь, нажал курок.

Сквозь облачко дыма увидел, как медведь покачнулся вперед и рухнул в воду. Джеми смотрел на его агонию, припоминая охотничьи уроки Хью. Глаза его наполнились слезами при мысли о человеке, который вырастил его, как собственного сына.

Юноша торопливо переправился назад через реку. Минуту спустя подъехал к лежащему человеку и спешился.

– Хью, – прошептал он. – Не умирай, – он опустился на колени, повернул голову друга лицом к себе и содрогнулся при виде расплющенного носа и изуродованных бровей, сплошного месива крови и рваной плоти. – Хью…

Он не мог сказать, как долго смотрел на это печальное зрелище. Вдруг раздался слабый стон.

Джеми склонился над другом, чтобы убедиться, не померещилось ли ему. Ничего. Тишина. И вот наконец он услышал нечто похожее на вздох, потом стон, слабое движение.

– Хью? Это Джеми, – звал он. – Ты меня слышишь? В горле Хью раздался слабый звук, и вновь повисла тишина. Джеми огляделся. Хью разбил лагерь возле ручья – Джеми только теперь услышал журчание. Рядом лежала куча хвороста.

– Я разведу огонь, Хью. Согрею тебя. Ты только не умирай. Я быстро.

Достав нож, он наколол лучины. Обложил поленья грудой щепок и веток, поджег и начал подбрасывать ветки побольше. Солнце к тому времени уже село за горизонт, и на небе, словно огни далекого города, мерцали звезды.

Джеми присел возле израненного товарища. В свете костра его лицо выглядело еще более пугающим.

– О Господи, – прошептал Джеми. – Нужно обмыть его. Он пошел к ручью и намочил платок. Вернувшись, стал осторожно обтирать лицо Хью.

– Я помню тот день, когда ты спас мою задницу в битве с ри, – бормотал он. – Сколько мне было тогда – четырнадцать? Они убили всех, лишь я попытался удрать, да как раз на них и нарвался. Но тут подоспел ты. Застрелил нескольких и отбил меня. Выпорол потом, чтобы не совался, куда не следует. Боже мой, Хью! Не умирай!

Гласс не подавал признаков жизни.

– Это я, Джеми! – закричал юноша, схватив холодную руку друга и прижав ее к своей груди.

Рука была безжизненной, и он осторожно положил ее на землю. Потом вернулся к ручью и выполоскал платок, попытался накапать воды в рот Хью, но она только стекала в бороду.

– …Джеми, – повторил он, склонившись к груди товарища.

Сердце билось. Еле слышно, словно шум подземного ручья, но билось. Джеми снова обмыл лицо Хью. Добавил веток в костер.

Взошла луна. В отдалении завыл волк. Хью хрипло вздохнул и застонал. Джеми погладил его руку и начал тихо говорить о тех днях, которые они вместе провели на охоте, о местах, где бывали, о том, что видели и что сделали. Спустя некоторое время его глаза закрылись. Он умолк, провалившись в сон.

…Вот они плывут в шлюпке с людьми майора Генри, торгуют лошадьми в деревнях ри. А вот бушующее пламя Ливенвортской кампании… Весеннее половодье и зимние морозы… Вот они вместе с Хью свежуют дичь… Привал на охоте, запах лошадей, аромат земли… Бушующий ураган, топот стада бизонов… Где-то вдали лица родителей…

Ржание лошади. Джеми вздрогнул и почувствовал, как затекли плечи и шея… Улегся поудобнее, вновь задремал и увидел бескрайние переменчивые прерии.

…А сны Хью были болезненными архипелагами мрака и огня, хоть он и скитался в них не в одиночку. Он чувствовал, что говорит с кем-то, хотя и не был уверен, что язык и губы слушаются его. Ему казалось, что он пророс корнями глубоко в землю и держится за нее, словно упрямый куст, сопротивляясь неистовому ветру и высасывая питание для своих израненных членов.

…Снова послышалось ржание коня, и задрожала земля. Джеми открыл глаза, и мир наполнился утренним светом. Его конь стоял рядом. Земля вибрировала от топота лошадиных копыт. Джеми потряс головой, протер глаза и сел. Память возвращалась по мере того, как он рукой приглаживал волосы. Джеми посмотрел на Хью: голова охотника свесилась набок, грудь еле заметно вздымалась.

Топот копыт стал отчетливее. Надеясь, что это не отряд рикари, он поднялся на ноги и посмотрел в направлении звука.

Благодарение Богу, это были не ри, это майор Генри со своими людьми въезжал в долину с востока. Увидев Джеми, солдаты заорали и замахали руками, но, подъехав ближе, стихли, разглядывая распростертое тело Хью.

– Джеми, что случилось? – крикнул майор Генри, слезая с коня.

– Медведь, – коротко ответил Джеми. – Хью очень плохо.

– Черт! – выругался майор, опустившись на колени и положив руку на грудь Хью. – Да, выглядит неважно. Остальные тоже спешились и обступили раненого.

– Отвезем его в лагерь, там ему будет лучше, – предложил один из разведчиков.

– …Нужны лекарства, – сказал другой.

– Ведите вьючную лошадь, – приказал майор.

– Не думаю, что он выдержит, – покачал головой Джеми.

– Нужно сделать все возможное, – услышал он в ответ. Когда кобылу подогнали и развьючили, Фрэнк и Уилл – рыжеволосые братья из Сент-Луиса – склонились над Хью, осторожно ухватили его за плечи и лодыжки и начали медленно поднимать с земли.

Хью застонал и вдруг издал ужасный звериный вой.

Фрэнк и Уилл положили его обратно.

– Ничего не получится, мы не довезем его живым, – заявил Фрэнк.

– Я думаю, он так и так обречен, – кивнул Уилл. – Нет смысла лишний раз мучить его.

– Бедняга Хью долго не протянет, – согласился Фрэнк. – Оставим его здесь.

Майор Генри мрачно кивнул головой и обнял Джеми за плечи.

– Похоже, ребята правы, – мягко сказал он. Джеми кивнул.

– Мы побудем здесь немного, – сказал ему майор. – На тот случай, если это случится скоро.

Хью так и лежал недвижим, лишь время от времени хрипло со стоном вздыхая. Потеплело. Люди согрели чай, уселись на землю в кружок и пошли разговоры, правда более тихие, чем обычно, о следах, по которым они шли до Большого Рога, о недавней кампании против ри, о действиях индейцев на этой территории. Несколько человек отправились к убитому медведю, чтобы разделать его на мясо.

Лицо Хью то темнело, то светлело, отражая борьбу, которую он вел со смертью. Руки сжимались, словно пытаясь что-то схватить; изредка слышался глубокий вздох, и тогда глянцевая маска пота покрывала его черты. Джеми то и дело обтирал его лицо смоченной в воде тряпкой.

– Боюсь, парень, ему недолго осталось, – сказал ему майор; Джеми кивнул, сел и стал смотреть на друга.

Птицы пели, денек выдался теплым, солнце поднималось в зенит. А Хью все так же хрипло дышал, и слюна сочилась из уголков его рта. Пальцы прочертили в земле глубокие борозды.

В полдень майор Генри подошел посмотреть на раненого. Он долго вглядывался в его лицо, потом повернулся к Джеми.

– Это может продлиться дольше, чем мы думали, – сказал он. – Он крепкий орешек, этот Гласс.

– Знаю, – отозвался Джеми.

– Ребята вымотались, ведь мы на тропе войны с ри.

– Я понимаю, – сказал Джеми.

– Им необходима передышка. И лучше сделать привал в западном лагере, прежде чем трогаться дальше. Ты знаешь, по какой дороге мы поедем?

– Да.

– Значит, сделаем так: ты оставайся с ним и отгоняй волков, пока… пока все не кончится. Мы же пойдем дальше, а ты потом нас догонишь.

Джеми кивнул. Майор Генри похлопал его по плечу.

– Мне очень жаль, Джеми. Я знаю, как много значил для тебя Хью, – сказал он. – Я сейчас кликну добровольца, и мы начнем собираться.

– Спасибо, сэр.

…Медведь опять надвигался на Хью, а он никак не мог убежать. Ноги словно корнями вросли в землю. Медведь шел на задних лапах, морда плыла, будто темная вода. Хью увидел лицо отца и лица людей, которых ему пришлось убить. Из медведя вылетели черные птицы и захлопали крыльями у лица. Запахло сытой сладостью и зловонием разложения… Медведь вновь обхватил и смял его, Хыо закашлялся. С каждым болезненным спазмом все отчетливее становился вкус крови. Послышались голоса – много голосов, – тихо беседующие в темной дали. Прилетел и исчез стук копыт. Хью увидел мертвого освежеванного медведя, снятая шкура взвилась и обернулась вокруг него, и медвежья морда стала его лицом, кровоточащим, оскаленным. Шкура все туже обхватывала его, становясь его плотью, руки и ноги покрывались мехом, рот превращался в грязную пасть. А корни все еще цеплялись за землю, питая его ее силой. Словно темная легкая песня…

Шапка пошла по кругу, монеты одна за другой со звоном падали в нее, и вдруг Жюль ле Бон, почувствовав укол сострадания, неожиданно для себя вызвался остаться с Джеми возле раненого. Это был невысокий гибкий человек со щербатой улыбкой. Он пожелал товарищам доброго пути и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Тогда он подошел к Джеми, чем-то позвякивая на ходу, сел рядом, вздохнул и уставился на Хью.

– Какой сильный человек, – сказал он, помолчав. Джеми кивнул.

– Откуда он?

Джеми пожал плечами.

– Значит, и сообщить некому о его смерти? Джеми покачал головой.

– Жаль, – огорчился ле Бон. – Прекрасный был охотник. Думаю, так вот он и хотел умереть – на охотничьей тропе… И быть похороненным в прерии.

Джеми отвернулся. Жюль умолк. Немного погодя ле Бон встал и подошел к костру, где висел котелок с еще теплой водой.

– Хочешь чаю? – позвал он.

– Нет, спасибо.

Он налил себе и вернулся. Выкурил трубку, выпил чаю. День клонился к вечеру. Хью что-то пробормотал и затих. Ле Бон покачал головой и уставился вдаль.

Тени все больше вытягивались к востоку. Ле Бон вдруг насторожился.

– Ты слышал? Стук копыт? – спросил он.

– Нет, – ответил Джеми.

Ле Бон лег, прижал ухо к земле и долго лежал, не шевелясь.

– Ну что там? – спросил Джеми.

– Нет. Послышалось. Ле Бон встал.

– Это все проклятые ри, – сказал он. – Мысли о них не дают покоя, – рассмеявшись, он схватил себя за волосы и подергал из стороны в сторону. – Не хотел бы я попасть в их руки.

Соорудив обед из припасов, оставленных майором, они принялись за еду. Ле Бон завел разговор о последней кампании против ри. Джеми лишь рассеянно кивал, не сводя глаз с Хью. Когда стало смеркаться, он укрыл его одеялом.

– Сколько в нем силы, – опять удивился ле Бон. – Обидно, когда собственная сила работает против тебя. Когда нет уже даже надежды.

Джеми заснул. Во сне все перепуталось – и Хью, и медведь, и индейцы, и майор Генри со своими людьми, скачущий где-то далеко-далеко. Совсем разбитый, он проснулся на рассвете и сменил на посту ле Бона, который коротал ночь за чаем с крекерами. Состояние Хью, похоже, не изменилось. Могучий организм продолжал бороться – время от времени Хью шевелился, стонал, лицо его осунулось, посерело, пальцы то и дело скребли землю. Как долго может умирать человек?

Спустя несколько часов ле Бон покачал головой.

– Ему стало хуже, – сказал он. – Думаю, к вечеру отмучается.

– Похоже, ты прав, – с тоской отозвался Джеми.

– Скорее бы, – сказал ле Бон. – Я не за нас волнуюсь, хотя, Бог свидетель, я видел, что эти ри вытворяют с пленными, – ради него самого. Негоже человеку так мучаться. Просто ужас, что делает смерть с человеком. Тебе сколько лет, Джеми?

– Шестнадцать, – ответил Джеми. – Почти.

– Стало быть, вся жизнь впереди. Не ищи лишних приключений. Не дай Бог такого затянувшегося конца, как у бедняги Хью.

– Да, – сказал юноша, потягивая остывший чай. В свете полуденного солнца Хью был похож на восковую фигуру с наполовину растаявшим лицом. Временами Джеми казалось, что все кончено. Но всякий раз возникало легкое движение, тихий стон, булькающее дыхание. Ле Бон, попыхивая трубкой, пускал струйки дыма и наблюдал. У реки порхали птицы, то пронзительно щебеча, то заводя тихие песни. Небо заволокло тучами, загрохотал гром, но дождь так и не собрался. Поднялся ветер, похолодало.

– Интересно, далеко ли ушли майор с ребятами? – подумал вслух ле Бон.

– Трудно сказать.

– Им-то сейчас спокойно вдалеке от ри.

– Да, наверное.

– А мы даже не услышим стука копыт за этим громом, если они на нас наткнутся.

Джеми содрогнулся от холода.

– Пожалуй, так.

Ле Бон встал, потянулся и отошел в кусты облегчиться. Хью не двигался.

Они соорудили навес из веток, прикрепили к нему кусок парусины. Забарабанил дождь. Джеми снились боевые барабаны и стук копыт верхового отряда…

Утро было серое и сырое, а Хью все медлил.

– Мне снилось, что их отряд проскакал ночью мимо, – заметил ле Бон. – А может, так оно и было.

– Значит, нам повезло.

– До поры до времени. Боже правый! Скверно же он выглядит.

– По-моему, как вчера.

– Он еще дышит. Кто бы мог подумать, что Хью так долго продержится.

– Хью – не простой человек, – ответил Джеми. – Он всегда знал, что делал. И всегда у него хватало сил. Ле Бон покачал головой.

– Я тебе верю, – сказал он. – Просто невозможно продолжать жить, будучи так истерзанным. Я видел много умирающих, но никто не держался так, как Хью. Как по-твоему, долго ему еще?

– Вряд ли.

– Здорово получится, если мы оба погибнем из-за того, кто сам с минуты на минуту отдаст Богу душу.

Джеми отошел к ручью прополоскать платок, которым обтирал лицо Хью.

Когда они завернулись в одеяла в тот вечер, ле Бон прошептал: «Чему быть, того не миновать. Уж я-то знаю. Мне тебя жаль, ведь ты остаешься на свете один-одинешенек. Прочитай перед сном какую-нибудь молитву, если помнишь. И я прочитаю».

И вновь над ними засияло утреннее солнце. Джеми первым делом подумал о Хью. Вгляделся, приподнявшись. Никаких изменений. Все та же бледность, только вместо редких хриплых вдохов, перемежаемых бесшумным оцепенением, появилось неглубокое трепещущее дыхание. Грудь вздымалась едва заметно и часто.

– Я видел раньше таких раненых, – опять услышал Джеми слова ле Бона. – Скоро все кончится, парень. И слава Богу.

Юноша беззвучно зарыдал. Он понимал, что нельзя желать такого.

– Я только хочу, чтобы он перестал мучиться, – сказал он наконец.

– Скоро перестанет, Джеми. Скоро перестанет, – в голосе ле Бона слышалась печаль. – Немногие могут похвастать такой жаждой жизни. Скоро кончатся его испытания. Скоро.

Джеми кивнул, вытирая мокрые щеки о плечи. После завтрака ле Бон не меньше часа разглядывал лежащего перед ним человека. Наконец он произнес:

– Я все думаю об этих ри. Я боюсь, Джеми. И ты тоже, я вижу. Не хочу проявить неуважение, но ведь Хью все равно скоро умрет, а хоронить человека – дело долгое, особенно когда нечем копать, кроме ножей. И все это время мы будем рисковать своими шкурами, хотя могли бы уже пуститься вслед за ребятами.

– Согласен.

– Так вот, исходя из соображений практичности – и, как я уже сказал, без всякого неуважения – думаю, нам надо выкопать могилу заранее. Все равно мы сидим здесь без дела, и когда мы ее выроем – до того как он умрет или после – ему будет безразлично. Душа-то его будет знать, что друзья все сделали правильно. Он не обидится, если мы подготовимся заранее. Зато себя мы немного обезопасим.

– Да, – согласился Джеми. – Я думаю, он понял бы. Вытащив нож, ле Бон встал и подошел к раненому. Кончиком ножа прочертил на земле длинные линии, на всю длину лежащего прикинув на глаз ширину могилы. Затем воткнул лезвие в почву и вырезал первый квадрат дерна.

– Из земли придем и в землю уйдем, – сказал он, – как в Библии говорится. Сделаем все как надо, Джеми. Нужного размера и достаточно глубокую, чтобы укрыть его от дождя и стервятников. Сделаем хорошо. Я знаю, как он тебе дорог.

Чуть позже Джеми встал и подошел к другому концу отмеренного участка. Поколебавшись минуту, тоже начал копать.

Они копали весь день, выгребая мягкую землю руками, а твердую – ковыряя ножами. Они вытаскивали камни и корни. Гора земли выросла рядом с ямой. Когда глубина стала вполне достаточной, они вытерли ножи о траву» вымылись в ручье и вернулись к Хью.

Тот по-прежнему мелко и часто дышал. Они поели, и последний луч солнца окрасил лицо Хью. Они смотрели на него, пока не зажглись звезды, потом пожелали друг другу спокойной ночи и завернулись в одеяла.

В их снах Хью уже был частью земли.

ТРИ КОЛЬТЕР

Старейшинам черноногих было известно коварство речных заторов, а потому самых шустрых молодых воинов, которые первыми добежали до кладбища деревьев, немедленно отозвали назад. Юноши нехотя выбрались на берег и с нетерпением стали ожидать поощрения к дальнейшим действиям. Но старики лишь бесстрастно смотрели на воду. Человек, которого они преследовали, Белобровый, был там. В этом не было сомнений. Как не было сомнений и в том, что то был не простой человек – он бежал, как олень, и исчез, как олень. Он прячется тут, говорила им река. Где-то здесь, дразнила она, может быть, там, где вы меньше всего ждете… прямо под носом. Они опустили луки, не сводя глаз с зелени холодного, быстрого потока.

Куда он исчез? Может он умеет дышать как рыба? Или река с ним заодно? Тишина повисла над рекой. Воины шарили глазами по берегу в поисках разгадки. Молодежь нарушила молчание, перешептываясь, выпадая таким образом из круга ожидания. Запах добычи был слишком близко, чтобы можно было ждать дольше. Когда они залпом выпустили в омут стрелы, никто из старейшин не поднял руки, чтобы остановить их. Пуская пузыри, всплыли оперенные хвосты стрел; мальчишки бросились собирать их. Сразу же возникло опасное искушение оседлать коряги и, вглядываясь в зеленые воды, пускать стрелу за стрелой в мельтешащие тени.

Старики по-прежнему не делали ничего, чтобы остановить их. Собственная упоительная ловкость, с которой юнцы лисьим шагом пробирались вдоль голых полузатопленных стволов, перепрыгивая с одного на другой, заставляла их визжать от восторга. Вдруг из-под воды раздался рев, словно проснулся спящий левиафан. За ним последовал мерзкий, чмокающий звук. Одно торчащее из воды бревно, толщиной с лодку, ушло в глубину, а другое, наоборот, всплыло на поверхность.

Джон Кольтер, все еще обнимая торчащее из ила бревно на дне омута, начал беспокоиться. Бревна вокруг него начали скрипеть и стонать, все пришло в движение, словно дно реки хотело поменяться местом с поверхностью, пытаясь встать с ног на голову. Он ничего не видел, а лишь ощущал дрожь своего спасительного дерева и молил Бога, чтобы оно не всплыло в этом круговороте.

На поверхности одно их всплывших бревен прижало юношу-индейца к верхушке кольтерового дерева, отхватив ему ногу у колена, словно комариную лапку. Паренек издал отчаянный вопль, и его кровь окрасила воду над головой Джона. Конечно, ничего этого он не видел, но какая-то часть его чувствовала все, знала, что происходит. Омут превратился в сущий ад, бревна зашевелились, из илистого дна вырывались пузыри величиной с пушечные ядра, коряги скрипели, словно раненые киты.

Охваченный страхом, Кольтер попытался отвлечь себя от грозящей опасности. Он не мог думать ни о чем другом, кроме как, что в любую секунду бревно, ставшее его спасителем, вытолкнет его из воды, и постарался обмануть свой разум воспоминаниями. Однажды, два года назад, когда он охотился вместе с Мериуэзером Льюисом, пришлось ему как-то съезжать верхом с крутого берега. Лошадь, копыта которой были обернуты оленьей кожей, чтобы облегчить езду по каменистой тропе, поскользнулась на мшистом камне и опрокинулась назад. Кольтер не успел освободить ноги из стремени. Мериуэзер Льюис беспомощно смотрел с другого берега, как его лучший охотник и наездник валится в стремнину, где вместе с лошадью, связанный с ней стременем, исчез в пене водоворота.

В тот день Кольтер стал предметом веселых шуток. Ибо Он всплыл на поверхность ярдах в пятнадцати вниз по течению, верхом, сжимая в правой руке приклад ружья. «Счастливчик ты, Джон Кольтер», – сказал тогда Поттс, качая головой и удивляясь, как это человеку удалось сохранить ирландскую удачливость, но избавиться от шотландской невезучести.

– Это не просто везение, – рассудительно заметил Льюис, продувая свою трубку, – у этого человека милость Божья зашита в кожаной куртке.

«Зашита ли она еще?» – думал Кольтер, втягивая в себя воздух из нароста. Он не был особенно набожным, хотя и молился, как каждый нормальный человек, когда положено. Правда, до сих пор он не беспокоил Господа своими глупыми просьбами, чувствуя, что как-нибудь и сам выкрутится. И вот теперь, всасывая по каплям драгоценный воздух, окоченев от холода, оглохнув от стука крови в голове, он решил, что дольше так продолжаться не может. Право слово, лучше последовать примеру Поттса и дать пронзить себя стрелами, чем стать жертвой пытки.

Черноногие на берегу, сделав шесты из ольховых стволов, пытались с их помощью освободить смертельно раненного юношу, который безучастно смотрел на своих спасителей. Используя шесты как рычаги, мужчины и юноши двигали ими вверх и вниз, но бревно, прижавшее раненого паренька к дереву Джона Кольтера, отказывалось подаваться.

Наконец получилось. Мужчины на берегу налегли на шесты, согретый солнцем полдень содрогнулся от слаженного крика, и бревно подалось. В тот же миг дерево Джона Кольтера совершило полный оборот вокруг своей оси и, словно наполненное воздухом, тяжело вылетело из воды.

Выловив из воды раненого, черноногие прыснули в разные стороны от берега под защитную сень деревьев. А Джон Кольтер летел в небо, подобно ракете. Старое дерево описало в воздухе пируэт, словно раненый кит, и плюхнулось в воду.

Пока индейцы были заняты спасением собственных жизней, Кольтер незамеченным рухнул в крону тополя, нависавшего над берегом. Ошеломленный, он огляделся и понял, что сидит в покинутом вороньем гнезде. Внизу все еще продолжалась грохочущая битва бревен, которые ворочались в пене, обдавая белыми фонтанами заросли ивняка.

Минуту спустя племя вернулось на берег, чтобы теперь, когда волнение на реке прекратилось и коряги и бревна спокойно покачивались в ее водах, отыскать изуродованное тело Джона Кольтера. Когда через несколько минут этого не случилось, они решили обыскать берег. Старики, покачав головами, послали быстроногих молодых воинов на восток, запад, север и юг. Остальные принялись разбивать лагерь вдоль берега. Им ничего не оставалось, только ожидать всплытия тела или возвращения с добычей поисковой команды. Каждый фут земли был обследован. Белобровый был где-то здесь, он не мог исчезнуть.

Но река обманула их. Легенда оказалась права: у реки раздвоенный язык, как у змеи, и говорит он на тысячу ладов.

Когда воины вернулись ни с чем, не обнаружив и следа беглеца, было решено ночевать здесь, а утром послать лучших следопытов осмотреть болото. Старики согласились с тем, что это единственное место, где может прятаться Кольтер. День, который начался обещанием славной добычи, заканчивался глубокими раздумьями о человеке, которого они прозвали Белобровым. Был ли он обычным двуногим, как они? Или же это некое могущественное существо, только с виду похожее на человека? Старейшины долго размышляли над этим, и каждый держал при себе свои мысли, не доверяя их остальным.

Бог Богов, наблюдавший за Джоном Кольтером, выудил его из реки и забросил на дерево, спрятав его в вороньем гнезде из тополиных и ивовых прутьев. Теперь, скрытый от глаз неопавшими листьями тополя, он был невидим для преследователей, но сам из своего укрытия мог видеть все, что происходит внизу.

Осознав, что надежно спрятан, Кольтер решил осмотреть ноги, утыканные колючками. За годы охоты с Льюисом он научился вытаскивать эту болезнетворную щетину, иголка за иголкой. Солнце, окрасившее западный склон холма, показало, сколько еще осталось до того часа, как осенние тени наполнят долину. Он с удвоенной энергией занялся спасением исколотых ног.

Мозоли прожитых лет хорошо защитили ступни. «Где ты достал такие ноги, Джон?» – спросил его однажды Поттс, когда они сидели у костра.

– Они плясали, – ответил Джон Кольтер, – на муравьиных кучах манданов, на снегах кроу, на выжженных холмах черноногих…

Они посмеялись над кольтеровой любовью к поэзии, к замысловатым фразам.

– Видел я тех муравьев, – усмехнулся Поттс, – и снега кроу, когда ты босиком удирал, как ошпаренный, от ватаги их воинов, но не родился еще белый человек, который сможет убежать от черноногих. Они лучшие бегуны в Скалистых горах.

– Это было у подножия Галлатина, я бежал, спасая свою шкуру. В одном ботинке, кровь хлестала из ноги, раненной мушкетной пулей черноногих – и это подлинный факт, – возразил Кольтер.

Он рассказал Поттсу легенду о том, как черноногие получили свое имя, пробежав по горящим холмам. Сказку давних времен о людях, прошедших по выжженной земле, которая пожирала их мокасины и жгла подошвы ног, и оставивших черный след на траве.

Теперь его собственные ноги напоминали задницу испуганного дикобраза. Но выглядели они не хуже, чем год назад, когда он тащился, ковыляя на одной ноге, пятьсот миль, без огня, имея при себе лишь небольшой мешок с бусами, киноварью, иголками и пачкой табаку – все, что осталось от торговли с кроу. Он вспомнил лагерь, где кроу зимовали в 1806 году. Они кормили лошадей тополиной корой, а когда ее не хватало и температура падала до минус сорока, индейцы выкапывали низенькую вечнозеленую травку, пахнувшую, как полынь, и ею кормили голодающих животных. Кольтер ел ее сам и нашел, что она суховата, но вполне съедобна.

Живя с кроу, Кольтер научился, как рассказал Поттсу, бегать босиком по снегу – занятие, к которому он даже пристрастился. Ему понравилось испытывать свою выносливость и умение терпеть боль. Сейчас, сидя в брошенном вороньем гнезде, Кольтер решил взвесить свои шансы. До сих пор у него не было причин жаловаться на своего ангела-хранителя – одно чудо следовало за другим. Может, Льюис был не так уж неправ. И все же охотник в душе знал, что счастье в любой момент может изменить.

Черноногие окружали его со всех сторон, разведя костры и укладываясь спать на одеялах. Запах стелющегося дыма и вареного мяса достиг ноздрей Джона и напомнил о том, что он не ел с рассвета. В животе заурчало. Он оторвал немного тополиной коры. Ему нужна была не сама кора, а сладкая прослойка между корой и стволом. Соскребая ее ногтями, он понемногу кидал ее в рот, стараясь жевать долго и медленно, чтобы заглушить спазмы в желудке.

Черноногие ели полоски оленины, которые коптили, нацепив на палки. Ночь надвигалась холодная, с первыми зимними заморозками, высоко в горах уже выпал снег. Большинство воинов отправились обратно в деревню. Развлечение закончилось, охота превратилась в засаду. Остались лишь те, кто был терпелив, другие же побрели к теплу жен, домашним очагам и бизоньему мясу. Мальчик, изуродованный разбушевавшимися корягами, скончался от потери крови. Скоро в деревне начнутся рыдания, погребальный плач и членовредительство: родственницы погибшего будут резать себе руки, чтобы доказать свое безутешное горе.

Самый быстрый бегун черноногих – старший брат умершего мальчика – был среди тех, кто видел Кольтера, словно змея извивающегося на траве. Тогда он усомнился, стоит ли забирать человека, сошедшего, как он думал, с ума. В его племени жил безотчетный страх перед безумием, и к сумасшедшим, которые считались повязанными с Богами, старались не подходить близко. Но теперь, сидя со своим дядей перед маленьким костром, воин знал, что Кольтер не был безумен, а если и был, то это безумие сороки, способной одурачить человека до смерти.

Белобровый не был сумасшедшим…

– За таким человеком, – сказал дядя, которого звали Длинная Рука, – наблюдают Боги. У белых людей свои Боги. Они не такие, как наши, но у них тоже есть сила. И они приглядывают за Белобровым.

Племянник Длинной Руки, которого звали Каменное Лицо, не удовлетворился ответом. Его никто не мог обогнать и победить в драке, у него было много лошадей, украденных у кроу, и целых две жены. Он был молод и силен и возненавидел белого человека с того самого дня, когда увидел его.

– Великий Таинственный не любит белых, – проворчал Каменное Лицо, пережевывая полоску копченой оленины. – И это главное.

Длинная Рука вздохнул. Взошла вечерняя звезда, он посмотрел на небо, нацепил кусок мяса на палку и внимательно поглядел на племянника. Заметил мстительный огонь в его глазах и покачал головой.

– Сказывают, Таинственный создал три породы людей, племянник. Первые бледные да белые. Таинственному они не понравились. Он сделал других, черных, но и эти Ему не понравились. Тогда он создал людей красных, и они понравились ему, потому что Он наконец сделал хорошо. – Длинная Рука умолк и закутался в одеяло. – Другие люди рассказывают иные истории, – продолжил он, – в которых говорится совсем другое.

Каменное Лицо ждал продолжения. Он ценил слова дяди. По правде говоря, он восхищался этим человеком, как никем другим, и был рад, что находится в его тени.

– Говорят, – рассказывал Длинная Рука, отрывая зубами кусок оленины, – был один водоем. Давным-давно белый человек пришел к этому водоему и вымылся в нем. Он мылся долго, и вода после него стала нечистой. Потом он ушел. И пришел туда один из нашего племени. Он вымылся в воде, которая осталась после белого человека, и, говорят, когда вышел, кожа его не была такой чистой, как у белого человека. А вода в водоеме стала совсем грязной.

Длинная Рука засмеялся и снова посмотрел на вечернюю звезду. Затем, пережевывая мясо, улыбнулся:

– Не сердись, племянник. Это всего лишь история, придуманная для вечернего костра. Я не знаю, правда ли это. Я услышал ее от одного племени, далеко на юге.

Каменное Лицо мрачно смотрел на пламя.

– А я слышал, что у них нет богов. И нет чести. Ты ведь знаешь, что эти люди сделали с бобрами. Они убили их, чтобы другие люди могли носить их как шапки – и ради этой глупости они истребили всех бобров на нашей земле. – Это не значит, что у них нет Богов. У них свой путь, у нас – свой. Вот оно как.

– Нет, дядя. Их путь – неправильный путь. Они делают то, что хотят, когда хотят, и все только для самих себя. Для себя одних. Ты помнишь, когда их вождю, человеку, которого они звали Многие Бури, выстрелил в спину их же человек. Это произошло из-за того, что белые стреляют, не подумав, убивают оленей больше, чем надо. И что они дали нам взамен? Они называют огненную воду, которая выжигает у человека сердце и разум, Молоком Великого Отца. Если этот Отец так велик, зачем он пьет молоко, которое сжигает душу? Они дали нам вещь, которую называют Лицо Джефферсона. Кусок бесполезного металла. Я видел один такой на шее у скелета.

– Племянник, раскрой глаза. У нашего вождя висит такая медаль, он снял ее с кроу, убитого в бою. Они говорят, что это лицо Великого Отца, живущего на востоке.

– Дурной знак. Тот скелет, который я видел, тоже принадлежал кроу. Думаю, этот металл и убил его, или Молоко Великого Отца, что, впрочем, одно и то же.

Вот уже тьма сгустилась над двумя мужчинами, и они теперь были больше склонны слушать, нежели говорить. Из зарослей донесся крик совы. Пять нисходящих нот, окончившиеся кашлем, сделали тишину лагеря еще более полной.

– Давай отдыхать, – мягко сказал Длинная Рука. – Утром нам опять придется охотиться за Белобровым, – он хихикнул. – Не думаю, что мы найдем его. Я чувствую, он рядом с нами, даже сейчас, может, он, как Брат Сова, умеет видеть в темноте?..

– Сегодня, – прошипел Каменное Лицо, – я мог бы убить его, когда он извивался в траве, словно змея. Вместо этого я оставил его в живых. Завтра я выслежу его. И когда я найду его, обещаю, я съем его печень у него на глазах.

Кольтер дрожал в своем убежище на верхушке дерева. С наступлением ночи зубы начали выстукивать дробь, руки и ноги тряслись крупной дрожью. Подтянув колени к груди, он прижался спиной к шершавой коре дерева. В сгустившейся тьме под ним скользили силуэты мужчин, спускавшихся к воде, чтобы наполнить кувшины и кожаные мешки для воды. Борясь с ночным холодом, Джон Кольтер продумывал план побега. Подождать до глубокой ночи, когда индейцы заснут в своих одеялах, спуститься с дерева, подползти к реке и проплыть вниз по течению до бобровой запруды. Если удача и на этот раз не отвернется от него, отыскать бобровую нору, провести там остаток ночи, попытаться выйти к горам.

К реке, которую кроу звали Майяпеонза. С ее водораздела открывался вид на слияние Вонючей Воды и реки Большого Рога. На юге располагалась высохшая впадина древнего внутреннего моря, на востоке ограниченная рекой Большого Рога, на западе – Скалистыми горами. В ясный день можно было увидеть Совиный Ручей и горы, протянувшиеся вдоль Большого Рога более чем на сотню миль к югу. Как же она называется? Кольтер порылся в памяти.

Аммаххапаишша. Прошептав это имя и услышав, как оно заструилось с дерева вниз, Кольтер уснул.

И увидел сон. Он снова охотился для компании Льюиса и Кларка. Стадо чернохвостых оленей распростерлось пред ним, словно бурое озеро. Неспешно топча дымчатые заросли полыни, они с Поттсом никак не могли решить, какого же застрелить первым. Животных было много, они мирно паслись, не опасаясь людей. Кольтер по опыту знал, что для неуемного аппетита людей Льюиса и Кларка нужен олень, лось или хотя бы пятисотфунтовый медведь. Они жрали так, словно в последний раз. Это всегда поражало его, сам он привык питаться умеренно, как поссум в зимнем логове.

Как люди могут усвоить столько звериной плоти, удивлялся Кольтер. Он был охотником и любил зов чащи и азарт охоты. Но стрелять животных и есть их мясо любил не очень. Ему просто нравился процесс охоты.

– Знаешь, Джон, – сказал Поттс, – этих тварей и стрелять-то не обязательно. Можно просто глушить их прикладом по голове,

– По правде сказать, чем стрелять в живых зверей, я бы предпочел сам пастись вместе с ними, – безмятежно ответил Кольтер.

– Ну, это вообще ни в какие ворота не лезет, – Поттс сплюнул. – Ты только посмотри, оленята резвятся на солнышке вместе с волчатами.

– Прямо как в Библии, – согласился Кольтер.

– Ладно, сэр, пора за работу, – Поттс поднял ружье, прицелился. – Ты же знаешь, ребята в лагере особенно любят мясо молоденьких оленят.

Кольтер во сне поднял руку, чтобы предотвратить выстрел, но было уже поздно. Голубоватый дымок разлился и повис в безветренном воздухе у них над плечами. И вдруг он увидел, что это умирает Джон Поттс, а вовсе не бедный маленький олененок. «Кольтер», – прокаркал сдавленный голос, уносимый течением. Поттс лежал в реке, где его застрелили черноногие, рот его наполнялся кровью и проточной водой. Джон увидел, как раскрытый рот Поттса увеличивается и рожает бизона, чернохвостого оленя, пятнистого олененка, бобра, водяную крысу и наконец землеройку, которая уселась на нижней губе умирающего.

– Поговори со мной, Поттс, – попросил Кольтер.

Но Джон Поттс оставался в реке, с открытым ртом и мертвыми глазами, на нижней губе его прыгала землеройка.

Затем осенняя река растворилась и Джон Кольтер увидел себя ползущим по зимнему полю, на ногах у него были снегоступы. Против правил он остался с кроу и их друзьями плоскоголовыми, но оба племени вместе насчитывали не больше пятисот человек. Черноногие стекали с окружающих холмов, и их было тысячи полторы. Кольтер был единственным белым в этой битве.

Кроу и плоскоголовых оттеснили к соснам. Разбившись на кучки, спина к спине, они вертелись, словно в ритуальном танце, стреляя из луков и ружей в черноногих, скакавших вокруг верхом. Кольтер, уже раненый, заряжал и заряжал ружье, не обращая внимания на раздробленную щиколотку.

Вдруг всадник на черно-белом пятнистом пони издал громовой клич.

«Белобровый!», – звал он.

Кольтер поднял глаза и увидел, как всадник на своей проворной лошадке объезжает убитых и раненых. Вокруг него стелилась гарь боя, но он не обращал на нее внимания. У человека было черное лицо, острое, как обсидиановый нож.

– Как тебя,называют? – спросил его Кольтер.

– Каменное Лицо, – ответил человек, – и когда мы встретимся вновь, я убью тебя и съем твою печень у тебя на глазах.

И тут поле взревело. Прямо по снегу потекла река черной крови, сметая павших в бою. Кольтер закопошился, словно раненый краб, ухватился за дерево, уносимое потоком крови. Пытаясь выбраться из черной лавины, он беспомощно шарил в темноте, пока его пальцы не сомкнулись на человеческой руке. В могучем реве потока рука вытащила Кольтера на возвышенность.

Он осмотрелся и увидел, что был спасен черным скелетом. На его шее болталась красно-бело-голубая ленточка с висюлькой из желтого золота.

Медаль Джефферсона, врученная Льюисом за заслуги во имя Великого Белого Отца.

– Отдай ее, – угрожающе сказал Джон Кольтер и дернул за ленту. Как только он сделал это, весь лес вокруг него зашатался, словно лента и скелет были центром вселенной. Он дергал и дергал, крича: «Отдай ее, дикарь…» И по мере того как ленточка рвалась, деревья падали, горы оседали и реки черной крови вырывались из ран земли.

– Отдай ее…

Тут он проснулся, цепляясь за ветку тополя, которая обрушилась на землю вместе с гнездом. Последовали хлесткие удары веток и тяжелый шлепок, когда он рухнул на землю. Джон стоял на четвереньках и пытался вспомнить, где находится. Было еще темно, но небо уже начало бледнеть. Впереди у реки он увидел расшитые мокасины и кожаные штаны мужчины – нет, не мужчины, понял Кольтер, мальчика.

Стоя на берегу реки и держа в руках флягу из оленьего желудка, мальчик стал свидетелем падения Бога с небес. Да, он был убежден в этом – божество упало со звездного неба, как роса на траву, и теперь смотрело на него. Мальчик только никак не мог понять: две у него ноги или четыре?

ЧЕТЫРЕ ГЛАСС

Когда Джеми проснулся, первым делом ему бросилась в глаза куча земли, и предыдущий день встал в памяти со всей отчетливостью. Он со стыдом во взгляде посмотрел на Хью.

Жизнь еще не угасла в нем. Все те же мелкие вздохи, цепляющиеся друг за друга, словно звенья тонкой цепочки, связывающие воедино все эти печальные дни. Джеми не смог бы сказать точно, что вызывают в нем эти вздохи – боль или радость. Такая мука пронзила душу, что он не удержался и всхлипнул.

– Хью… – позвал он, и ему показалось на миг, что мерный ритм дыхания сбился. Но лишь на миг, и, хотя Джеми продолжал говорить, никакой реакции не последовало.

Он лег опять, и разум стал уплывать в сон. Снова он ехал верхом и увидел косматую медведеподобную фигуру с поднятыми лапами. Теперь это был Хью. Что он делает? Манит? Предостерегает? И то и другое…

Мир куда-то покатился и рухнул, словно мимо пронеслось множество коней…

Тепло нового дня разбудило Джеми, но он все лежал с закрытыми глазами, медленно приходя в себя, осознавая, что ему предстоит увидеть вскоре и желая отсрочить неизбежное, оставаясь под сенью сна. Наконец он решился посмотреть. Сначала на гору вырытой земли, потом на Хью.

Прошло несколько секунд, пока он уловил слабое дыхание. Поймав себя на мысли, что сам задержал дыхание, выдохнул.

Наведался к ручью, умылся, попил, набрал воды для чая. Вернувшись, Джеми увидел, что ле Бон лежит, прижав ухо к земле. Услышав Джеми, он прижал палец к губам.

Джеми тихонько повесил котелок над огнем. Прошло несколько минут.

Наконец ле Бон поднялся.

– Я кое-что слышал, – сказал он, отряхиваясь, и уточнил: – Стук копыт. Майор и его люди, как ты знаешь, далеко. Я не утверждаю, что это не могут быть бизоны, но это могут быть и ри.

Джеми кивнул.

– Похоже, плохи наши дела, – вздохнул ле Бон. Джеми невольно посмотрел на Хью, чье поверхностное дыхание вновь сделалось прерывистым.

– Бедный Хью! – сказал ле Бон. – Он на самом краю. Одному Богу известно, что за внутренняя сила дала ему возможность продержаться так долго. Ну, теперь-то уж скоро. Посмотри на него! Дышит с трудом. Господи! Если бы он только знал, что грозит нам! Я думаю, он сам предпочел бы умереть прямо сейчас. Послушай землю, Джеми! Послушай!

Джеми послушно лег, прижав ухо к земле. Он услышал биение собственного сердца, эхо своего дыхания, птичий гомон, порывы ветра в траве. Но среди всего этого можно было уловить и какой-то другой стук, похожий на пульс – слабый, еле различимый. А может, и не было ничего. Он продолжал слушать. Возможно, тихая дробь…

– Не знаю, – сказал он. – Все может быть. Может, там и движется что-то.

– Ага, – обрадовался ле Бон. – Теперь понял, что они приближаются? Может, оно и не так, но при одной мысли, что вот-вот покажутся ри, мурашки бегут по спине, правда?

Джеми кивнул, взял свою кружку, отошел попробовать воду.

– Случись что, никто из нас не уцелеет, – сказал ле Бон и оглянулся на Хью. Потом снова лег и прислушался. – Я слышу их, Джеми! Господи спаси, я слышу их! – причитал он.

Джеми посмотрел на Хью. Перестал дышать, наконец? После долгой паузы грудь вновь слегка приподнялась.

– Думаю, нам нужно сложить вещи и оседлать коней, – сказал ле Бон. – Приготовиться, чтобы как можно быстрее двинуться в путь.

Джеми облизнул губы и обшарил горизонт взглядом.

– Хорошо, давай.

Ле Бон двигался быстро, почти лихорадочно. Паника заразительна, вот Джеми заметил, что и сам бежит, роняя седло и не может с первого раза попасть ремнем подпруги в пряжку. Ле Бон не сводил глаз с горизонта, косясь из стороны в сторону.

Когда сборы были закончены, ле Бон подошел к Джеми.

– Скоро, Джеми, – сказал он. – Совсем скоро. Глаза Джеми заволокло слезами. Ле Бон наклонился, поднял ружье Хью, лежавшее рядом с ним, повесил его на плечо.

– Надо бы и эти вещи уложить, ему-то они не понадобятся.

Он поднял большой охотничий нож в кожаном чехле вместе с ремнем и тоже повесил себе на плечо, встряхнул и сложил одеяло.

– … и кремень, – пробормотал он, шаря рукой. Нашел и сунул в сумку.

Джеми всхлипнул и отвернулся. Он слышал, как ле Бон понес снаряжение к лошадям.

– Прости, Хью, – прошептал он.

Он и сам не знал, сколько времени смотрел сквозь слезы на лежащего охотника, пока ле Бон не положил руку ему на плечо.

– Я знаю, это тяжело, – сказал разведчик, – но он бы понял. Прожив всю жизнь на тропе, он познал, что значит быть практичным.

Джеми кивнул, отвернувшись.

– Послушай, мне самому не нравится предлагать это, – продолжал ле Бон, – но сейчас в опасности наши жизни, и если мы потеряем скальпы ради того, чтобы отдать последний долг, то Хью мы этим не поможем. Чуть раньше, чуть позже. Не все ли равно. Он бы это понял, ты же знаешь. Сам бы так поступил, если б пришлось. Понимаешь, о чем я?

– Да, – отозвался Джеми.

– Так что думаю, нам лучше тронуться в путь – и чем раньше, тем лучше. Эти ри могут выскочить внезапно.

– Мне нужно побыть немного вдвоем с Хью.

– Конечно. Я понимаю. Я подожду возле лошадей. Джеми подошел к Хью и с тихими словами опустился на колени. Ле Бон ждал около лошадей, вглядываясь вдаль. Немного погодя, Джеми встал, подошел к своему коню, вскочил в седло.

– Поехали, – сказал ле Бон, – на запад, – и он тряхнул поводьями.

Джеми оглянулся назад, но увидел лишь гору земли.

Паря в пространстве, он видел внизу белую фигуру на голубом, она меняла форму – птица, гора, рыба, – медленно загоралась, рассыпалась, исчезала. Появилась новая фигура, на этот раз раскаленный добела заостренный щит, вот он раскололся пополам, соединился снова. Появилась горящая лодка, уплыла. А он смотрел, как голубое – вода? – становилось синим. По краям краски были ярче. Вдруг захотелось двигаться. Но когда он попытался, упала тьма. Все исчезло.

Он лежал, склонив голову к плечу, и вдруг почувствовал свет. Увидел огонь на голубом. Пришло и ушло слово «утро». Он моргнул и стал наблюдать.

Небо продолжало полыхать. Легче было смотреть в одну точку, чем поворачивать голову. Сначала оно было красное, с розовым, затем розовое сменилось оранжевым. Потом все краски растаяли и шар солнца выполз из-за края земли, на него было больно смотреть. Он поднял глаза вверх, и голова его откатилась назад. Теперь глазам стало прохладнее, остался только голубой цвет. Он глубоко вздохнул и выдохнул, почувствовав боль в груди.

И тут вдруг вспомнил медведя, который выдавил из него дыхание и дал свое, зловонно-сладкое… Он вспомнил скорость, с которой зверь приблизился и схватил его. И еще морду зверя, как она растекалась, превращаясь в другие образы, по мере того как его рассудок уплывал, а душа уносилась в вихре…

Несмотря на боль, дыхание становилось глубже. А Джеми? Джеми ведь был здесь, разве нет? Хью казалось, что он помнит его голос, словно во сне, растянутые во времени слова. Джеми…

Голубая твердь над ним, земля под ним… Он словно подвешен. Небо и земля. Это место принадлежало ему, он чувствовал это в силу необлеченной в слова физической узнаваемости, гнездившейся где-то на краю сознания. До тех пор пока он не будет шевелиться, рвать оковы, время останется неподвижным, это место защитит его, и нечто страшное, притаившееся в засаде, не обрушится на него.

И все же шевелиться было надо, ибо душа его вернулась из странствий и побуждала его восстать из сна земли и войти в день.

Хью развел руки в стороны, согнув локти и прижимая ладони к земле. Вздохнул и задержал дыхание. Затем нагнул голову вперед и начал отталкиваться, пытаясь подняться. Медленно-медленно его плечи оторвались от земли. Кровь оглушительно застучала в висках, прилила к лицу. Он отталкивался все сильнее.

Его охватила дрожь. Она началась в руках, быстро распространилась на плечи, шею, голову. Левая рука подогнулась, он упал. В голове, еще до того как он коснулся земли, что-то бухнуло, поплыли перед глазами красно-черные волны. Сознание снова ускользнуло.

Хью услышал тяжелое дыхание, почувствовал влагу на бровях. Казалось, прошло всего несколько секунд, прежде чем он снова открыл глаза. Но теперь он не чувствовал себя подвешенным. Время двигалось рывками, как колесо фургона, застрявшего в колее. Нечто, притаившееся в засаде, придвинулось ближе.

Хью уставился в голубизну, дыша глубоко, хотя это и причиняло боль. Все лицо пульсировало, словно на нем лежала горячая маска. Под веками был песок; он чувствовал его каждый раз, как моргал. Темные кисточки на веках обрамляли зрение. Он поднял правую руку, посмотрел на нее, опустил.

Стиснув зубы, подался вперед, оттолкнулся локтями и отодвинул их назад для упора. Теперь, помимо груди, заболели бока и спина, точно раскаленный обруч обхватил верхнюю часть тела. Превозмогая боль, он сделал глубокий вдох.

Огляделся. Его лошадь убежала с перепугу, когда появился медведь, в этом Хью был уверен. Но где Джеми? Он был где-то рядом, это точно, Хью слышал его голос в призрачных беседах, пока кругом царил мрак.

И земля… Она была истоптана, словно здесь прошло множество коней, и видны были и следы сапог. Майор Генри и его люди? Куда же тогда все подевались? Почему оставили его одного?

И что это за огромная куча земли? Хью уронил руки на землю и сел, стараясь побороть дурноту, которая, он был уверен, вот-вот охватит его. И точно. Все вокруг поплыло. Хью сделал еще один глубокий вдох и задержал дыхание, ожидая, пока взгляд прояснится и пройдет головокружение.

Нужно попытаться встать. Хью подогнул ноги и оттолкнулся. Левая нога слушалась, но правое бедро взорвалось страшной болью. Руки ослабли, и он рухнул навзничь, беспомощно уткнувшись лицом в землю. Боль отдавалась биением красного пульса. Хью стиснул зубы, лицо его исказилось гримасой.

Боль утихла нескоро. Он стал осторожно ощупывать ногу, она отзывалась острейшей болью на самые нежные прикосновения. Похоже, сломана. Нет, не может быть.

Но куда же все провалились, бросив его в таком состоянии? Он снова медленно приподнялся и лег на правый бок. Перекинул левую ногу через правую и упер ее в землю, прекрасно понимая, какая ждет его боль, когда он попытается повернуться дальше. Оборот вокруг правой ноги вернул агонию, зато теперь он, задыхаясь, лежал на животе, подняв голову и приподнявшись на локтях.

Хью смотрел на рассвет и на длинные тени, протянувшиеся от деревьев и скал. Вскоре майор Генри поедет на запад со своими ребятами. Они обязательно должны вернуться, заехать за ним. Должны ли? Что-то тут не так, но думать об этом, лежа вот так, было очень больно.

Тогда Хью пополз, волоча за собой, как бревно, бесполезную ногу. Он развернулся в сторону земляной кучи. Возможно, она подскажет ему, что здесь произошло, пока он валялся без сознания.

Вот он приблизился к земляному холму и увидел яму. Подполз ближе. Что бы могла значить эта огромная яма здесь, в пустыне? Он оценил ее глубину, осмотрел аккуратно спрямленные углы…

Могила. Точно. Это должна быть могила. Хотя и пустая. Ждет. Моги…

Чья? Его затрясло. Пот выступил на лбу. Как долго? Как долго он здесь пролежал? Насколько подошел он к тому, чтобы попасть в эту яму? Были ли его друзья готовы положить его туда? И все же… Почему они так долго ждали и бросили его в тот самый момент, когда огонь вновь затеплился? Он покачал головой.

Движение дало Хью почувствовать, что горло словно набито сухими листьями. Он тут же испытал жажду, которая заслонила собой все прочие чувства. Вновь распластавшись на земле, он повернулся и пополз к ручью, волоча ногу.

Несколько раз он останавливался, когда силы уходили из рук, плеч, здоровой ноги. Хью лежал, опустив голову на вытянутые руки, тяжело дыша и прикидывая, сколько сил ему еще отпущено в этом испытании. Каждый раз, как он поднимался, чтобы продолжить путь к воде, к жажде добавлялось тяжелое дыхание и непреодолимая усталость.

Когда Хью наконец добрался, оказалось, что он не в состоянии поднять голову. Он рассчитывал согнуть ладонь в виде чашки, наполнить ее водой и пить, но вместо этого пришлось опустить лицо в воду. Он набрал полный рот и проглотил. Еще раз набрал в рот воды. Поперхнулся. Закашлявшись, отпрянул назад. Бока болели, лицо горело. Все раны ожили, будто их обдали кипятком. В горле запершило, но это быстро прошло. Теперь он уже мог набирать воду в ладонь и пить более осторожно. И никак не мог остановиться. Медленно глотал пригоршню за пригоршней, пока не почувствовал, что наполнил желудок прохладой. Наконец Хью заставил себя отползти в сторону, уронил голову на руки и заснул.

Проснувшись, он снова напился и обмыл лицо. После этого осторожно приподнялся и стал осматривать следы, оставшиеся от лагеря. Вряд ли здесь останавливались ри, они бы добили раненого. Значит, майор со своими следопытами уже ушел на запад. Может быть, они ждали, что он поправится, пока не отчаялись или не испугались чего-то? Однако готовая могила и сам он, до сих пор живой, казалось, противоречили этому…

Или же… Как долго? Как долго он был без сознания? День? Два? Несколько? Может быть, в этом объяснение? Ждали-ждали, а потом были вынуждены уехать? И все же…

Хью пополз налево, к отпечаткам лошадиных копыт. Рассмотрел их глазами следопыта, потом подполз ближе и потрогал слежавшийся грунт пальцами.

Следы старые. Сухие. Несколько дней, понял он, прошло с тех пор, как отряд проехал на запад. Может, они оставили кого-нибудь приглядывать за ним? Вон небольшой навес из веток возле того места, где он лежал… Хью пополз туда, работая руками, отталкиваясь здоровой ногой. Да, здесь мог бы укрыться от непогоды наблюдатель.

Добравшись до навеса, он осмотрел все, что находилось под ним. Трава примята, земля продавлена с двух сторон. Здесь спали люди, возможно, не одну ночь. Плоский кусок коры, круглые отпечатки на нем, похожие на дно кружки… Хью представил, как Джеми сидит здесь, пьет чай, смотрит на него…

Один навес… Достаточно большой для Джеми и еще одного человека… Только один навес… Значит, остались, чтобы позаботиться о нем, а отряд отправился дальше. Ну конечно.

Но почему их нет здесь сейчас? Хью развернулся и пополз прочь от навеса, от Того места, где он лежал, от могилы с ее холмом. Еще раз осмотрел утоптанное место, где были привязаны лошади. Нет… следы старые. Вон там, возле молоденьких деревьев, где сочная трава, он сам привязал бы свою лошадь. Он пополз туда, то и дело останавливаясь передохнуть.

Следы… Он оказался прав. На этот раз более свежие. А вот и конский навоз, ему всего несколько часов.

Он вновь уронил голову на руки, стараясь нарисовать себе картину происходившего.

Отряд уехал несколько дней назад. Джеми и его товарищ – совсем недавно. Ждать, а потом вот так уехать… Почему?

Он приподнялся и осмотрел горизонт. Ничего. Снова пополз. Когда добрался до навеса, его всего трясло. Опять мучила жажда. Нужно было что-то делать, но для этого нужны были силы.

Хью заполз под навес и вытянулся. Когда проснулся, нога, лицо и бока болезненно пульсировали. И снова он не сразу понял, где находится. Невдалеке пела птица.

Хью долго лежал, вспоминая утреннее путешествие – визит к ручью, осмотр лагеря, найденные следы. Он внимательно прислушивался к миру. Никаких звуков, свидетельствующих о том, чго кто-то вернулся или возвращается.

Хью приподнялся, подождал, пока пройдет дурнота, выполз из-под навеса. Передохнул, пополз, опять остановился, осматривая горизонт. Ничего.

Развернувшись, направился к ручью. На этот раз пил сдержанно, медленно глотая, пока не напился. После чего плеснул воды на лицо и промокнул рукавом. Холод вызвал шок, застучало в висках, хотя на этот раз тише. Хью повернулся и вновь посмотрел на лагерь.

Могло ли случиться так, что Джеми просто бросил его? Может, он просто устал от ожидания, когда его друг выкарабкается или умрет? Думал и майоре и его людях, которые все дальше и дальше удалялись на запад – при том, что путешествие, которое предстояло ему, с каждым часом становилось все более тяжелым и опасным – и, наконец, просто бросил старого Хью и пустился вдогонку? Ему не хотелось так думать, но все признаки указывали на это.

Хыо понял, что, похоже, никто не собирается за ним возвращаться. Так ли это было на самом деле? Он решил, что не может позволить себе рассчитывать на иное, предполагать нужно было самое худшее.

Хью уронил голову на руки, и мощное рыдание сотрясло все тело. Как это ни горько, но друзья предали его.

– Джеми… – позвал он тихим всхлипывающим голосом.

При этом имени воспоминания нахлынули на него. Как он спас осиротевшего мальчика в день битвы, как учил его охотиться, как ветер играл его соломенными волосами, когда они мчались по прериям, как он смеялся…

Нет. Если Джеми и бросил его, на то должны были быть веские причины. Было что-то, чего он не смог разглядеть в следах. Они стали слишком близки, чтобы быть способными на подобную подлость.

Сейчас, однако, было более важно решить, что делать, ибо Хью понял, что рассчитывать приходится только на себя. Он мог настрелять дичи, развести огонь, укрыться под одеялом. Он должен прикинуть, как наилучшим образом использовать оставшиеся силы, чтобы продержаться как можно дольше.

Он попил еще. Стиснув зубы, затащил себя под навес. Пришло время пересчитать запасы.

Он тщетно искал свое ружье и под навесом, и там, где лежал, и вокруг земляного холма, и даже в яме. Его нигде не было. Потом обнаружил, что и ножа тоже нет. Обшарил карманы. Исчез и кремень. Не было нигде одеяла.

Огонь, пища, укрытие… Ничего нет. Джеми забрал все. Устал ждать и уехал… забрав все. Саму жизнь. Все. Мальчишка оказался вором. Как глупо было заботиться о том. кого совсем не знаешь.

И вновь перед ним возник образ Джеми, на этот раз на лице его играла подленькая улыбка, такой он никогда раньше не замечал. Слеп… Как же он был слеп, не разглядел натуру мальчишки, его эгоизм, неблагодарность. Но теперь… Теперь он знает все, только что толку? Чувство обреченности повисло в воздухе, охватывая его так же неотвратимо и крепко, как то медвежье объятие, что сокрушило его. Ему доводилось видеть раненых животных, загнанных животных, животных, ожидавших смерти. Теперь он знал, о чем они думали в те последние минуты. О том, что, когда приходит твое время, ты остаешься один.

Хью выругался. Он все-таки не животное. Он – Хью Гласс, охотник. Умереть просто. Смерть всегда с тобой – иногда далеко, а иной раз, как сейчас, так близко, что ты чуешь ее запах.

Хью снова выругался. Предан волчонком, который вырыл ему могилу, лишил последней возможности выжить и бросил. Он стукнул кулаком по земле. Горький рев вырвался из груди, Хью еще раз ударил кулаком. Он найдет выход.

Успокоившись, охотник затих. Кровавые образы плясали перед закрытыми веками. Хью задремал, но пляска продолжилась во сне. Когда он проснулся, ярость осталась с ним, поселившись в груди тлеющим углем.

Хью поморгал, прочищая сознание, и поглядел на небо. Солнце приближалось к зениту.

Он пополз влево, к яме. Медленно, со стоном повернулся на бок, расстегнул брюки и помочился в могилу.

ПЯТЬ КОЛЬТЕР

В предрассветных сумерках Кольтер молча смотрел на мальчика. Разглядел нож в чехле из перьев, висевший на поясе, рванулся вперед, схватил мальчика за ноги, дернул, повалил на землю. Застигнутый врасплох, парнишка тяжело ударился о землю и застонал.

Но прежде чем Кольтер успел извлечь выгоду из своей внезапной атаки, мальчик перекатился через левое плечо, вскочил на ноги, молниеносно выхватил нож и нанес резкий удар в область подбородка. Стальное лезвие скользнуло по кости челюсти. Теплый ручеек крови побежал по шее.

Мальчик был изумлен. Бог явно не был хорошим бойцом. Кровь, стекающая с подбородка… а, может, как говорят некоторые, Белобровый был человеком…

Снедаемый любопытством, мальчик наступал. Помахивая ножом с шутовским дружелюбием, он сделал несколько обманных выпадов перед животом Кольтера. Тот увернулся от ножа и сделал вид, что споткнулся, приняв облик сонного медведя, большого, неуклюжего и тяжелого на подъем. Мальчик клюнул на розыгрыш и с наивной беспечностью подошел ближе. Кольтер левой рукой схватил его за запястье и, резко качнув мальчишку, правой нанес мощный удар в переносицу. Мальчик выгнулся, голова свесилась на грудь, он захрипел, сложился пополам и упал на бок, зажав в левой руке пучок листьев. Выпавший нож блеснул в траве.

Кольтер подобрал его, зажал в зубах, бесшумно прошел между корягами, глубоко вдохнул и тихо скользнул в воду.

Языки пламени поползли по коже, проникая глубоко в тело. Невыносимый холод сковал мышцы, но ему было необходимо как можно дальше отплыть от лагеря черноногих. Мальчик скоро придет в себя и поднимет шум. К тому же Кольтер заметил между соснами первые лучи рассвета. Он выплыл на быстрину и вздохнул с облегчением.

Река сама понесла его. Дрейфуя на спине, он увидел двух лосей на предрассветном водопое. Подняв морды, они с любопытством посмотрели на него. Течение было сильным, но Кольтер знал, что через милю оно разобьется на мелкие протоки между болотистыми островками, где селились бобры. Его план в том и состоял, чтобы проплыть эту милю и найти подходящее убежище в одной из обширных бобровых берлог.

Два года назад они с Поттсом ставили здесь капканы, и вот он уже начинал замечать обглоданные ольховые стволы, явные признаки бобровой деятельности. Джон усмехнулся, припомнив, как однажды они наблюдали за целой семьей бобров, неделями обгладывавшей одно и то же бревно. Это продолжалось почти все лето. Наконец Поттс подобрался и посмотрел, над чем же они трудились. Твердая, как гранит, окаменевшая древесина.

Кольтер подумал, что к этой минуте спящий лагерь уже наверное пробудился от криков мальчика, и разведчики бросились в погоню. Но он уже был близок к тому месту, где начинались бобровые дамбы и броды, целые акры набухшей от воды, ощетинившейся гниющим лесом местности, размытое тело болота. Человек не сможет ни войти туда, ни выйти, не оставив следов в грязи.

Если только он не умеет плавать, как бобер, и мыслить, как человек. Человек, которого обложили, преследуя…

Он будет идти по упавшим деревьям, где это возможно… путать следы, как лиса… ползти на животе по мелководью. Он знал кое-какие приемы. Но он Знал и то, что черноногие их знают тоже.

И будут искать его следы.

Каменное Лицо внимательно осмотрел место, где мальчик дрался с Кольтером. Он чувствовал запах белого человека – или думал, что чувствует. Прижимая нос к траве, он вынюхивал запах крови Белобрового.

Улыбнулся. И удовлетворенно кивнул. Указав на юг, он велел разведчикам идти туда, где вода теряется в ивах. Потом посмотрел на солнце и вознес утреннюю молитву:

«О Солнце, – пел он, – сделай нас храбрыми, сделай нас сильными. Подари нам этот день, чтобы мы прожили его в твою честь». Пыльцой камышей, что росли на болоте, он посыпал свой головной убор и то место, где капли крови Кольтера окрасили траву. Затем кликнул своих людей, и они тронулись в путь, согреваемые первыми лучами восходящего солнца.

Джон Кольтер находился меньше чем в миле от преследователей. Вода была дьявольски холодной, мышцы начали деревенеть. Пора было выбираться на сушу, поросшую болотной травой, там он рассчитывал оставить глубокие вмятины, похожие на отпечатки лап медведя гризли. Это наверняка привлечет внимание индейцев – четкие следы, которые легко заметить и проследить.

Нужно будет постараться увести следы в сторону, заставить их раствориться в прозрачном воздухе. Джон вспомнил лицо мальчишки, его приоткрытый рот, изумленный взгляд при виде свалившегося с неба человека. Что бы он там ни подумал потом, нужно было развить зародившееся суеверие.

Камыши были выше роста человека и острые, как мечи. Почва под ними была топкая. Кое-где зыбучие пески подстерегали жертву. В густых камышах легко было спрятаться, и Кольтер остановился передохнуть, настороженно вслушиваясь. Утреннее солнце, пылая, коснулось его прикрытых век. Джон произнес свою молитву: «Господи, подари мне этот день».

Наконец он двинулся дальше, шумно ломая камыш. Топь старалась засосать ноги, но он шел достаточно быстро, чтобы дать ей такую возможность.

Спустя некоторое время камыш закончился и он очутился на поляне, поросшей низкой травой и осокой. Здесь и начиналось бобровое болото, обширная кочковатая пустошь, испещренная причудливой паутиной водянистых прогалин.

Вдруг впереди он увидел что-то большое, размыто отражавшееся в мутной воде. Подойдя поближе, Джон разглядел лося, увязшего в болоте. И давно уже мертвого. Мощные плечи и круп были начисто обглоданы хищниками и трупоедами. Кольтер услышал, как неподалеку в кустах ссорится стайка сорок, ожидая, когда человек уйдет. Внезапно его осенила идея. Возможно, это и не спасет его шкуру, но поможет – если сделать все быстро – выиграть время. Ножом он попытался отрубить копыта мертвого лося. Зажимая нос от вони, перерубал сухожилия и кости. Гниение зашло настолько далеко, что копыта отделились гораздо легче, чем он ожидал. Отрезав копыта, Кольтер бросил их на траву, после чего лося, надавив всей тяжестью тела на рога мертвого животного. Череп треснул, выпустив облако зловония.

Джона едва не вырвало, он еле сдержался. Огромная рогатая голова и тело лося стали погружаться в трясину. Кольтер давил своим весом на мертвое животное, быстро, исчезавшее в древнем иле, до тех пор пока даже кончики рогов не скрылись в болоте; после чего быстро перепрыгнул на зыбучий песок, и дальше – на травянистую кочку.

Заткнув нож за пояс, на котором держались остатки его штанов, Джон подобрал копыта и соскользнул в мелкую воду. Они смогут найти место, где он вошел, но вряд ли сумеют, он надеялся, определить, откуда вышел. Невдалеке виднелся островок высушенных солнцем серо-голубых сосен. Джон двинулся туда.

Вода не достигала и фута глубины, и он скользил по ней на животе, не оставляя следов. Выбравшись на островок, Кольтер спрятался в сосновом молодняке и здесь вырезал четыре ремешка из остатков штанов. Затем крепко привязал задние копыта лося к подошвам ступней так, чтобы ноги его не касались грязи, когда он будет пробираться по болоту. Передние копыта он зажал в руках.

Он видел, как плоскоголовые танцуют олений танец, держа копыта подобным образом, и решил, что это может сработать, особенно в воде, при условии, правда, что следопыты не заметят утонувшего лося. Нет, в этом он был уверен, животное полностью погрузилось в зыбучие пески.

Каменное Лицо знал, куда направился Белобровый и знал наверняка, что этот человек будет делать, потому что сделал бы то же самое, спасая собственную жизнь. Кажущаяся безопасность болота манила.

– Он спрячется в бобровой норе, – сказал Каменное Лицо своим воинам.

Человек с сорочьими перьями в пучке волос возразил:

– Там много нор. Нам понадобятся дни, чтобы обшарить их.

Каменное Лицо улыбнулся. Он и сам думал об этом. Действительно, в Долине Вод было не меньше сотни больших бобровых домов. Конечно, они не смогут обыскать их все. Белобровый был умен, но…

– …Он не полезет в большие норы, потому что там мы сможем легко найти его.

Он проницательно усмехнулся. Воины поняли, что Каменное Лицо отлично знает пути Белобрового.

– Он обязательно, – объявил он, – спрячется в маленькой труднодоступной норе. Их-то мы и подожжем – сегодня вечером, когда он будет думать, что мы просто разбиваем лагерь. Горящие норы дадут достаточно света. Мы увидим его и схватим. Живого. И запомните, он – мой.

Воины вновь принялись искать следы Кольтера в болоте. Несложная работа, усмехнулся Каменное Лицо. Даже для раненого человека, пробирающегося в камышах, след был слишком заметным. Еще одна уловка Белобрового.

– Стойте! – приказал он, как только черноногие добрались до места, где затонул лось. – Это не тот путь, которым он шел… он хочет ввести нас в заблуждение. Он пришел сюда, затем вернулся обратно, прополз в камышах, как змея. Не будем терять время здесь, пойдем прямо к бобровым норам. Уверен, мы найдем его следы в черной прибрежной грязи.

Кольтер мысленно прикинул неровный шаг раненого лося. Добавить к этому, решил он, какую-нибудь особенность, нарушающую равновесие. Например, задняя нога волочится и лишь касается земли.

В голове окончательно сложился хромающий танец смертельно раненного животного. Вжившись в него, наложив его на свое измученное тело, Джон словно слился с раненым лосем, который, хромая, отмерял последние метры жизни. Кольтер, пошатываясь, старался держаться мелкой воды, где следы будут немного размытыми, и сильно вдавливал руки и ноги в грязь, не забывая и про сломанную заднюю, которая, касаясь земли, оставляла едва заметный волочащийся след. Добравшись наконец до глубокой части озера, он подплыл к входу в бобровый домик и засунул копыта в туннель, ведущий к норе. Джон надеялся, черноногие решат, что животное поплыло к другому берегу. И не найдут никаких признаков того, что здесь прошел человек на двух ногах.

До сих пор ему везло. Но вот он услышал звенящие в соснах голоса. Они были близко, очень близко. Кольтер наметил цель: самую большую нору на озере, и поплыл под водой к тому месту, где, по его расчетам, начинался туннель, ведущий внутрь. У большой норы должен быть длинный и хитрый лаз, а сама она представляет собой настоящую крепость.

Кольтер нашел на берегу отверстие, укрытое папоротником. Бобровый дом находился футах в 25 от берега и, судя по размерам, представлял собой сорокафутовую пещеру с высоким потолком. Кольтер просунул голову и плечи в туннель шириной в двадцать пять дюймов и начал протискиваться. Наполовину заполненный водой, туннель причудливо петлял под илом. Извиваясь, как змея, Кольтер с трудом продвигался вперед. Воздуха хватало, достаточно было просто выгнуть шею и вздохнуть, наподобие черепахи. Изгибаясь то в одну сторону, то в другую он медленно, но верно приближался к цели. Наконец свежий воздух дал понять, что вход в нору совсем рядом.

И тут плечи Кольтера застряли в узком лазе. Он отполз назад, развернулся ногами вперед, сделал глубокий вдох и предпринял еще одну попытку. Теперь он пытался ввинтиться в нору, пятясь задом.

И опять узкий лаз не пустил его в заветную прохладу норы. Кольтер посетовал на свою широкую кость. Но выбора не было. Он уже едва мог дышать, туннель теперь был почти полностью заполнен водой, и она все прибывала, угрожая затопить его.

Неужели это конец? Туннель, ведущий в ад… Кольтер рванулся еще раз, напрягая истощенные мышцы, и сумел протолкнуть ноги, которые свободно повисли в норе. Этот рывок выдавил остатки воздуха из его груди. Все прибывающая вода полностью заполнила туннель, размыв узкий лаз. Сделав последнее отчаянное усилие, Кольтер ввалился в спасительную пустоту. Сладкий животворящий воздух ворвался в легкие. Боже, какое блаженство.

Джон долго лежал неподвижно, ощущая, как поднимается и опускается грудь, прислушиваясь к биению сердца. Других звуков не было. Спустя некоторое время бешеные толчки крови утихли. Но Кольтер продолжал в изнеможении упиваться воздухом, насыщенным кислородом. Где-то снаружи, при ярком солнце, раздался угрюмый крик выпи. Вдалеке откликнулся болотный ястреб. Кольтер даже не пытался шевелиться. Силы покинули его, и он просто лежал на полу норы, пытаясь собраться с мыслями. Но в голове было пусто.

Ему нужна была пища – и немедленно. Он чувствовал себя слабым и больным. Сердце теперь билось ровнее, но то и дело сбивалось с ритма, пропускало удар-два, а потом бежало куда-то, словно расшалившийся ребенок. Все тело покалывало.

– Не останавливайся, только не сейчас, пожалуйста, – молитвенно шептал он.

Снаружи неслись какие-то звуки. Правда, человеческих голосов до сих пор слышно не было, и Джон провалился в сон без сновидений, похожий на смерть. Пока он спал, ничто, кроме привычных болотных звуков, не нарушило его сон: словно куры, кудахтали древесные жабы, фыркали и трещали леопардовые лягушки. Изредка доносился звук рвущейся о гвоздь ткани – это лягушки-щуки подавали голоса. И время от времени этот гомон перекрывал бас лягушки-вола.

Кольтер проснулся, когда наступил вечер – хотя он и не мог знать этого наверняка в кромешной тьме пещеры; Его единственной мыслью была благодарность судьбе, что он еще жив. Однако каким-то чутьем он чуял, что преследователи где-то рядом. Точно сказать, как долго он спал, Кольтер не мог, но суставы затекли, и теперь болезненная дрожь охватила все тело. В горле пересохло и глотать было больно.

Перевернувшись на живот, Джон просунул голову в туннель и напился воды. Она была неплоха на вкус, холодная и чуть-чуть отдавала мхом. Он пил долго, стараясь с каждым глотком выгонять из себя лихорадку. Потом отполз в глубину пещеры и сел. Было холодно и сыро.

Кольтер припомнил кое-что о бобрах и об их повадках. Любопытные твари, во многом похожие на людей. Дома они строили так, что была отдельная нора, где они укрывались от непогоды, и отдельное помещение для хранения запасов, некое подобие кухни или кладовой, обычно рядом с основной норой. Спали они на особых полатях, и никогда на сыром полу норы. Пошарив в темноте, Кольтер нащупал их, где-то на высоте дюймов пятнадцати над полом. Полати были покрыты свежими полосками ольховой коры. Да будут благословенны эти маленькие запасливые хозяева, подумал он, заползая на полати и зарываясь в подстилку. Спустя несколько минут Джон почувствовал, что согрелся. Мозги снова заработали.

Как же индейцы называют бобра?

Амик.

Он попробовал слово на язык. Амик, поблагодарил он, спасибо за то, что согрел меня. Затем, спохватившись, воздал хвалу Богу за то, что сохранил ему жизнь.

Надолго ли? Неотвязный томительный страх охватил его, В мозгу возникали и расплывались туманные образы. Большой мертвый лось выпрыгнул из топи, встряхнулся. Огромный бобер, раза в два больше самой норы, выплыл из воды с лилией в зубах. Кольтер сжался до размеров муравья и упал в свистящий водоворот. Кружась в нем, он опять потерял сознание.

А когда очнулся, в голове была только одна мысль. Еда. Нужно было хоть что-нибудь съесть. Он вспомнил бобровые кладовые, которые им с Поттсом случалось разрывать. Животные были вегетарианцами. Но наряду с несъедобной осокой в их нехитрый рацион входили и съедобные ягоды. Кольтер начал шарить в темноте, передвигаясь на четвереньках, в поисках отверстия, которое, как он предполагал, могло вести в кладовую.

Нора была огромной. Продвигаясь на четвереньках по периметру, он размышлял о жизни бобров, об их каналах, запрудах, дамбах, поражаясь их умению строить норы из земли и бревен со стенами толщиной в четыре фута, с валами, укрепленными осиной, ольхой и ивой. Пищи они запасали множество, воды у них всегда было в достатке; в общем, жили они так, что и человек позавидовал бы. А человек, помимо койотов, диких котов и росомах, был их злейшим врагом. Только теперь, укрывшись за стенами бобровой норы, Кольтер вспомнил, у скольких трудолюбивых и добрых зверьков отнял он жизнь. Однажды утром он в одиночку отловил девяносто шесть бобров. А теперь его жизнь стоила меньше, чем жизнь любого из них. Весьма неприятное чувство.

Шаря по стенам руками, он наконец нащупал отверстие. Возможно, другой выход. Он пополз туда, его широкие плечи царапались о сужающиеся стены из земли и древесины. Ему удалось протиснуться в соседнее помещение. Вход в него был достаточно широким, возможно, для того, чтобы легче затаскивать туда запасы еды – ветки с листьями.

Похоже на столовую, подумал Джон. Так оно и было: обеденная нора. И, судя по всему, не пустая. Клацанье зубов ясно давало понять, что где-то рядом прятался бобер. Кольтер почти чувствовал тепло его тела. Вообще-то бобры животные миролюбивые и редко дерутся между собой и со своими врагами. Слишком они умны для этого. Но злить их не стоит. Кольтер пару раз был свидетелем того, как, рассвирепев, они бросаются на врага. Их мощные зубы рвут плоть, как бумагу.

Издав предупреждающее шипение, бобер попятился прочь от Кольтера. Джон закрыл руками лицо. Не имея возможности видеть в темноте, он был абсолютно беспомощен. Бобер защелкал зубами.

Только теперь Кольтер понял, что загораживает животному единственный выход из помещения. Он медленно прижался к боковой стене норы. Послышался скрежет когтей перепончатых лап, и бобер выскользнул в большую нору. Кольтер, который еще быстрее отполз назад, уткнулся головой в кучу сваленных веток. Пошарил вокруг руками. Улыбнулся. Золотая жила. Бобровая столовая была к его услугам. Чего в ней только не было: масса еды – осока, ягоды, кувшинки, крапива, грибы, коровий пастернак, камыш, репейник, корни ириса.

Удовлетворенно вздохнув, он принялся выбирать из кучи ягоды. Ягоды были свежие, и он жадно отправлял их в рот, сок стекал по подбородку, раздражая ножевую рану. Съев все ягоды, Джон перешел на пастернак и грибы. В отличие от сладких сочных ягод, они были сухие и горьковатые. Специфический, почти мясной вкус напомнил ему о том, как он любил собирать большие золотисто-оранжевые лисички. Мухоморов и поганок в лесу было тоже без счета, но бобры, так же, как и Кольтер, умели отличать съедобные. Запасенные бобрами грибы были вполне ничего, хотя и суховаты. Он продолжал набивать себе рот. Глотать было трудно, горло болело. Но спазмы в желудке начали проходить. Кольтер нашел настоящий деликатес – молодой побег королевского папоротника. Съел его. Среди травы и корней нашлось немного водяного кресса, совсем свежего. Пережевывая его, он почувствовал страшную жажду. На этот раз он напился до ломоты в зубах, ледяная вода успокоила разум и дух, облегчила боль в горле.

Поев, Кольтер ощутил усталость. Насытившись впервые за два дня, он решил не возвращаться в основную нору, попробовав устроиться здесь. Хотя в кладовой не было полатей, он отыскал небольшую возвышенность, отгороженную ольховыми палками, возможно, место, где спали бобрята, пока их матери занимались хозяйством. Кольтер укрылся мягкой корой и мгновенно уснул.

– Когда-то, – говорил Длинная Рука, сидя возле костра и жмурясь на пляшущее пламя, – всю эту местность населял бобровый народ. И ему пришлось строить эти плотины для защиты от посягательств Койота. Он делал свои дамбы из гор. Они делали свои из грязи и дерева. Но оказалось так, что они были лучшими строителями и победили. Бобер – священное существо, его нельзя дурачить. Поджигать норы – плохое дело, и когда-нибудь мы за это поплатимся. Это все, что я хотел сказать.

Огонь, скачущий по хвойной древесине в костре, громко затрещал, словно в подтверждение его слов. Воины кивнули, сказав «Хай» в знак согласия. Бешеное пламя заплясало в глазах Каменного Лица. Для него не было другого пути. Они потратили целый день на поиски Белобрового, но нашли только размытые следы раненого лося. Белобровый опять сумел выбраться из леса, оставив их с носом.

– Тот, кого мы ищем, – сказал Каменное Лицо, – всего-навсего человек. Я видел его кровь, и она такая же красная, как наша.

– Пусть мальчик, Брат Енота, расскажет, что видел, – предложил один из мужчин.

Глаза воинов обратились на подростка. Мальчик облизнул губы и бессмысленно уставился на огонь. У него не было дара рассказчика, но, если они хотят, он скажет им то, что видел. Багровый кровоподтек на переносице указывал место, куда ударил Белобровый.

Он заговорил не как мальчик, но как муж:

– Как вы знаете, я видел того, кого называют Белобровым. Он сошел с небес и опустился на все четыре ноги. Он посмотрел мне в лицо. Я не мог смотреть на него долго, и потому не запомнил, как он выглядит.

Брат Енота следил, как молчаливый дымок поднимается в огромный дымоход ночи и смешивается с дымом от костров звездных людей.

– Его кровь, – продолжил он, – может, и похожа на нашу. Но говорят, что даже большие медведи на небесах роняют свою кровь на землю в это. время года и делают листья красными.

– Белобровый – человек, и ничего более… – нахмурился Каменное Лицо.

Кое-кто закивал в знак согласия. Один или двое даже рассмеялись, но потом оглянулись через плечо в темноту.

– Время пришло, – объявил Каменное Лицо. Воины встали на ноги и каждый взял по факелу.

– Ищите сначала маленькие норы, – сказал им Каменное лицо. – И если увидите Белобрового, кричите совой, чтобы я знал.

У костра остались только мальчик, Брат Енота, и старик, Длинная Рука. Остальные унесли в темноту свои огни.

Снаружи норы, в которой спал Джон Кольтер, теперь слышались другие, ночные, шумы. Где-то далеко раздавался чистый и холодный лай лисицы. Лягушачий концерт умолк. Как большое ворсистое одеяло, ночь легла на болото. Кольтер проснулся, прислушался. Доносился плеск воды, другие звуки, которые он не мог определить. Он слушал, выгнув шею.

Потер руки ладонями и почувствовал твердую засохшую грязь. Ощупал лицо, грудь. Грязь обволакивала его, как темнота.

Это хорошо, меня нелегко будет разглядеть. Кольтер знал, что в потолке кладовой есть слабая точка, место, где бобры оставляют отверстие для вентиляции, идентичное дымоходам индейских вигвамов.

Нащупав нож, Кольтер встал на колени и воткнул лезвие в изогнутую куполообразную крышу кладовой. Он начал медленно прощупывать потолок, втыкая нож все глубже и глубже.

Вдруг раздался треск. Шаги. По крыше кладовой шел человек. Кольтер слышал над головой скрипучие шаги. Палки, укреплявшие крышу, начали ломаться и падать. Внезапно перед лицом Кольтера возникла чья-то нога. Он схватил ее и одним рывком сдернул человека вниз. Тот тяжело упал на пол.

Кольтер бросился на него с ножом. Но воин двигался быстро, и нож вонзился в ольховую загородку.

Человек ухватил Кольтера за шею, и оба принялись кататься по полу, рыча и обмениваясь ударами, стараясь провести смертельный захват. Кольтер потерял нож; он был где-то под ними.

Возникшее из ниоткуда колено ударило Кольтера по голове. В глазах полыхнули яркие искры. Он тяжело упал. Руки воина все туже сжимали шею. Отплевываясь, Кольтер шарил в темноте пальцами по голове противника, нащупал что-то мягкое, сильно потянул вниз.

Пучок волос, который он сжал в руке, дал ему шанс поторговаться за свою жизнь…

Теперь, как только человек начинал сильнее сжимать его горло, Кольтер тянул волосы назад, тянул и тянул до тех пор, пока не чувствовал, что захват слабеет. А однажды он изловчился и смог откинуть назад голову воина.

Темнота разразилась рычанием, голова задергалась, но вернулась обратно. Он снова потянул хвост волос, и вновь голова вернулась назад. Всякий раз Кольтер слышал щелканье позвонков, но человек, сомкнувший смертельный захват на его шее, не разжимал рук.

Они катались по норе, то и дело натыкаясь на отточенные бобровыми зубами острые колья. Вдруг Кольтер почувствовал, что раскаленный обруч соскользнул с шеи. Живая удавка лопнула. Не теряя времени, он собрал все силы и тянул волосы до тех пор, пока неприятный треск не возвестил ему о том, что дело сделано.

Кольтер свалился за спиной у мертвеца. Из плеча индейца торчал потерянный нож, а на шее сбоку зияла круглая рана – несчастный напоролся на остро отточенный бобровый колышек.

Времени оставалось только на то, чтобы улизнуть. Кольтер выкарабкался на крышу кладовой через отверстие, проломленное неосторожным воином. Ночь озарялась пламенем горящих бобровых нор. Люди, как безумные, метались от одной норы к другой, стараясь поджечь все до последней.

Кольтер разглядел, что единственным путем отступления оставалась длинная дамба, которая вела к самой середине озера. Она начиналась всего в нескольких футах от него. Взобравшись на нее, он смог бы укрыться в болоте.

Наудачу прыгнув во тьму, он опустился прямо на дамбу, не поскользнулся и припустил вдоль нее к берегу. Вокруг засвистели стрелы. Он нырнул в заросли лиственниц как раз в тот момент, когда горящая стрела вонзилась в ствол позади него.

И снова Джон Кольтер бежал в погоне за собственной жизнью. Он продирался сквозь заросли, как насекомое рвется из паутины – коричневый, обмазанный засохшей грязью человек ковылял по болоту, наполненному воплями тех, кто жаждал его крови.

Он вырвался из густого ивняка и влетел прямо в круг света от костра. Вокруг никого не было. Еловое бревно, догорая, пузырилось смолой. Кольтер подошел к костру, окунул пальцы в горячую смолу и обмазал ею волосы.

Затем нагнул голову макушкой к огню. Прилипшие к Черепу волосы зашевелились от маленьких голубых искр, пляшущих на голове.

Старик и мальчик, вернувшиеся к костру, увидели нечто поразительное. Коричневое тело, и круглая голова, светившаяся голубоватым звездным светом.

ШЕСТЬ ГЛАСС

Хью Гласс попил из ручья. В сероватых зарослях голубики нашел себе пищу, обобрав все ягоды, несмотря на горьковатый привкус. И снова пил, проталкивая в себя глоток за глотком, пока живот не раздулся и не начал булькать при каждом движении. Развернулся головой к югу, ибо на север раскинулся выжженный до черноты бассейн Малой Миссури. К югу же убегал небольшой ручей, вокруг которого рос мелкий кустарник. К тому же, двигаясь в этом направлении, он будет удаляться от ри. Хью прополз на длину собственного тела и немного передохнул.

До форта Кайова на Миссури было более ста миль. Пытаться проползти это расстояние – безумие. Тем не менее остановиться было равносильно смерти. Он прополз еще на длину тела и снова передохнул. И еще раз. Каждый раз, как силы возвращались, он тащил себя на несколько дюймов вперед. На юг. Ручей будет петлять, даже пересыхать местами, почва станет каменистой. Но иного выбора нет. Ждать бессмысленно, да и некого. Протащить свое тело немного, остановиться, отдышаться. Еще протащить. Нужно найти идеальный ритм для движения. Он найдет. Остановка. Вперед.

Волоча поврежденную ногу, он полз вперед, то подтягиваясь на локтях, то поднимаясь на всю длину вытянутых рук, пытаясь отталкиваться здоровой ногой. Когда он поднимался, болели ребра, когда опускался ниже, ломило спину. Сломанная нога волочилась, словно бревно. От этого тоже болела спина. Некоторое время спустя проснулась боль в сломанной ноге. Уже не мертвая, но все еще бесполезная, нога при движении давала о себе знать и тупой ноющей болью, и внезапными огненными схватками. Но тлел в нем и другой огонь. Рожденный болью, он жег, затмевая протесты измученного тела, заставляя вонзаться локтями в землю, толкал вперед и назад, заставлял останавливаться, собирать силы и начинать все снова и снова. Он выжигал внутренности, полыхал перед глазами, рождая картины, которых Хью не хотел видеть…

…Вот он ворвался в сердце боя, размахивая ружьем, словно дубиной, выхватил мальчика, из рук нападавших. А вот шлепает его, поучая. А вот медведь, как человек, идет на задних лапах, чтобы задавить его в объятиях. На том самом поле, где он учил мальчишку держать ружье – правильно отставить локоть, выдохнуть и задержать дыхание. Солнце ерошит волосы мальчика, и яркий девиз реет на флаге. Вот зверь хватает его в смертельный зажим и дышит мускусом, медом, ягодами и гниением, а Джеми едет на коне впереди и смеется с пучком извивающихся змей в руках, и земля раскрывается, и стук копыт уходит во тьму и сырость…

Хью очнулся, рыча. Тут же поднялся и пополз дальше. Тени удлинились, земля стала тверже, узловатые корни высовывались из земли, затрудняя движение. Он спускался вниз, в ложе ручья. Трава цеплялась за одежду. Тростниковые заросли преградили путь.

Он подполз поближе и остановился, чтобы перевести дух и выбрать наилучший путь сквозь заросли. Он хотел добраться к воде до темноты, напиться, а утром начать все снова. Это казалось нелегким делом, хотя он чувствовал запах воды и мог слышать журчание, если лежал очень тихо.

Наметив маршрут, он двинулся дальше, и тут же множество хрупких пальцев вцепились в его одежду, впились в тело. Выбравшись из одного сплетения тростника, он попал в другое. А волочащаяся нога… Пронизывающая боль всякий раз давала знать, когда нога цеплялась за что-то.

Хрипло дыша и потея, Хью продирался сквозь заросли, часто отдыхал, атакуемый насекомыми, кашлял от пыли и цветочной пыльцы. К тому времени как он выбрался из тростника, стемнело. Остановившись, чтобы протереть глаза и восстановить дыхание, он почувствовал, что еще и похолодало.

Хью охватило чувство, близкое к отчаянию, когда он понял, что, не спустись он в низину, мог бы увидеть покинутый лагерь. Если бы там кто-то был, с ним можно было бы разговаривать, перекрикиваясь. Потратить целый день, чтобы проползти так мало…

Еще немного. Совсем немного. Сил почти не осталось, но вода была рядом. Казалось, это заняло целую вечность – ползти дюйм за дюймом по этой неровной местности. И остановиться теперь, когда цель так близка. Нога стала болеть сильнее, и Хью полностью сосредоточился на дороге. Размеренно двигаясь, он взобрался на невысокий холмик и посмотрел вниз.

Вода. Уже видна. Последнее усилие, и вот он добрался до ручья, уронил голову в поток, почувствовал его прохладу, начал пить. Отпрянул, закашлявшись, снова попил, отдышался и пил, пил, пил.

Пока он преодолевал этот последний этап, стемнело окончательно. Хью немного отполз от воды и уронил голову на руки. Проснулось чувство голода. Но еще больше хотелось спать.

Ему слышалось, что птицы поют над его могилой. Во сне он лежал в той самой яме, там, в лагере, и земляной холм виднелся рядом. Друзья положили его туда. Он чувствовал прохладный ветерок и слышал пение птиц. Он пошевелился, вспоминая, и ярость ударила изнутри, придавая сил и заставляя подняться. Хью застонал, стиснул зубы. Он поднимется. Поднимется и тронется, в путь. Проклятый Джеми сейчас где-то смеется над ним. Пусть смеется. Пока. Он найдет его. Он будет ползти. Как червь. А потом снова научится ходить и найдет того, кто бросил его здесь. Хью открыл глаза. Пение птиц, ветерок, солнце: утро.

Он собрался с силами, повернулся на левый бок и напился. Потом осмотрел местность при свете дня. Вокруг было много ягод, а еще попадались растения, чьи корни, как он знал, можно есть.

Снова в путь, за завтраком. Он собрал все коренья, которые смог отыскать, набил ими карманы. Вряд ли ему удастся найти еще что-нибудь съедобное между Мораном и Великой. Вернувшись к ручью, он напился до отвала, передохнул несколько минут.

Затем отполз от воды и двинулся дальше. Он знал, что овраг будет становиться все глубже, шире, превратится в большое ущелье и наконец выведет его на широкую равнину. Где-то там, впереди, придется расстаться с ручьем, а, возможно, и с жизнью. Он пополз дальше, отдохнул, снова пополз. Неплохое начало дня в его-то состоянии.

Овраг извивался, камни царапали тело. Сильно досаждал ветер, забивая глаза и рот пылью. Пара ворон обратила на него внимание, но, решив, что он движется слишком быстро, пронеслась мимо. Хью взбирался на возвышения, переползал через острые каменные глыбы. Становилось все теплее, и первый пот выступил на лице. Он сплюнул и продолжил путь, отмечая, как мелеет поток при каждом повышении местности. Наконец воды в ручье осталось так мало, что он решил напиться впрок.

Глотая воду, Хью снова думал о том, кто покинул его, обрек на это змеиное ползанье, мучительные попытки выжить. Желудок его был пуст, но сердце переполнилось горькой пищей мести, способной поддержать силы, заставлявшей двигаться, чтобы вернуться и свести счеты.

Хью выбрался из илистой низины и продолжил путь. Ярость отвлекала разум от боли. Передвигаясь дюйм за дюймом вверх по холму, он проговаривал те слова, которые произнесет, когда настанет великий день расплаты. Снова и снова он повторял их, каждый раз немного меняя и видя при этом испуганное лицо того, кому были они адресованы, придумывал на ходу его жалкие возражения и готовил гневные ответы. Казалось, только это и поддерживало его силы.

Человека, который еле полз вдоль расширяющегося оврага, наполняла странная разновидность счастья – мечта о мщении. Но вдруг в одном из видений он слишком засмотрелся на лицо мальчика и решительно прогнал от себя эти мысли. На юг… Ползти, грызть корешки, дремать, просыпаться в липком поту, и ползти, ползти…

Овраг продолжал расширяться, голые края его поднимались все выше, вокруг ни воды, ни пищи. Хью взобрался вверх по склону, перевалил его, спустился с другой стороны, нога болела не переставая. Ладони перестали кровоточить, покрывшись мозолями. Израненное лицо нарывало, струпья лопались и кровоточили. Ребра болели.

Солнце приближалось к зениту. Он заметил, что усталость растворяет слабую боль. А солнце уже клонилось к горизонту, подгоняя его вперед и усиливая жажду. Сначала она давала знать о себе лишь периодически, но, по мере того как солнце спускалось все ниже, жажда захватывала все мысли, пока наконец не стала главенствующей. Наткнувшись на место с рыхлой землей, Хью принялся искать источник, и не нашел. Пытался копать руками, но ни единой капельки не выступило на стенах импровизированного колодца. Наконец, полуобезумев, прижался губами к земле и попытался сосать ее. Сплюнув, разразился проклятиями: это было так похоже на его жизнь в течение последних дней – грязь и песок на зубах. Снова нахлынула ненависть. Наверх. Там вполне может быть вода. Жажда придала скорость его движениям. Вверх, по грязи и камням, и вот еще одна илистая поляна, похожая на ту, где он отдыхал. Но еще выше могло оказаться местечко получше, оно манило к себе.

Все больше влажных участков попадалось на пути, и это приводило его в неистовство. Солнце соскальзывало к закату, склоны ущелья стали быстро погружаться в тень. Облака уже порозовели, когда впереди что-то заблестело.

Да, это был пруд. Задыхаясь, Хью рванулся к нему. Спокойная поверхность отражала ярко-синее небо.

Подобравшись ближе, он сунул голову в воду. Блаженство длилось всего мгновение. Он тут же отпрянул, отплевываясь. Какая горечь! Вода пробила себе путь через солончаки, и рот обожгло резкой горечью.

Он отполз в сторону и стащил рубашку через голову. Это оказалось несложно, несмотря на ноющие бока. С брюками будет посложнее из-за сломанной ноги. Хью расстегнул ремень и пуговицы, осторожно повернулся на спину, стискивая зубы от стреляющей боли. Сняв брюки с бедер, он сел и спустил их до колен. И впервые со дня схватки с медведем увидел правое бедро. Оно неимоверно раздулось и побагровело. Смотреть на него было почти невыносимо. Хью нерешительно потрогал ногу. Ничего. Почти полностью онемела. Он нажал сильнее и закусил губу от ожившей вдруг боли. Пережидая, пока боль уляжется, он разглядывал ногу, прикидывая, как долго будет она заживать и доживет ли он до этого. Трудно было сказать, где внутри этой распухшей плоти кости лежали неправильно. Одно было ясно: тащить ее за собой, как тащит он, вряд ли будет способствовать заживлению. Хью покачал головой, спустил брюки дальше и медленно вытащил левую ногу.

Сделал небольшую паузу, затем, насколько смог, стащил вниз правую штанину. Где-то от середины икры и начались проблемы, поскольку верхняя часть ноги была неподвижна. Легче всего, решил он, наконец лечь на спину, поймать штанину левой ступней и так попытаться стащить ее. Но тут понял, что потом куда труднее будет надеть их обратно. И все же, поразмыслив, решил закончить дело. А потом Долго отдыхал…

Хью вновь перевернулся на живот и медленно двинулся Дальше. Ползти обнаженному по земле было непривычно. Не то чтобы неприятно, но непривычно, песок и камни скреблись о его тело, голое, как брюшко змеи.

Нетерпеливо подталкивая себя, он наконец добрался до воды и начал погружение в пруд. Слегка вздрагивал, чувствуя, как вода поднимается вдоль ног, туловища, охватывает руки. Это было похоже на соскальзывание в сон. Все дальше и дальше, пока не погрузился полностью, не считая высоко поднятой головы. Ощутить ослабление земного притяжения, похожее на полет, после дней, когда земля так страшно тянула к себе… Он легко перевернулся на спину, глядя в небо. Можно ли впитывать воду кожей или это всего лишь бабушкины сказки? Неважно, решил он. Даже попробовать и то приятно.

Небо над ним продолжало темнеть, тьма сгущалась в ущелье, и вот пришла ночь, рассыпав звезды. Подул ветерок, но все тело, кроме головы, было скрыто от него. Пучки перистых облаков засветились от прячущихся за ними созвездий. Ветер начал шептать что-то в камнях, и через некоторое время Хью почувствовал тепло, а, может, просто кожа онемела. Звезды поплыли, словно ночь стекала куда-то, начали двоиться, расплываться, и глаза его закрылись.

Ему мнилось, что беды кончились, Джеми сидит рядом с ним у походного костра и слушает его историю о том, как он полз, о камнях и песке, хлебных корнях и ягодах, о схватке с медведем, о ночи, проведенной в отравленном пруду… Дымок вился вокруг лица Джеми…

Хью проснулся на рассвете, лежа на берегу пруда, куда непонятно как выполз ночью. Половина солнечного диска; показалась над склоном ущелья слева от него. Он медленно вынырнул из сна, не желая больше ползти ни одного дюйма по этому проклятому пути, который он сам для себя придумал. Лучше ждать конца здесь, лежа в пруду, подремывая.

Солнце поднялось выше, и Хью снова залез в пруд. Искупавшись, принялся за долгую процедуру натягивания одежды, высохшей после ночной стирки. Покончив с этим, он пригладил руками бороду, волосы, перевернулся на живот и пополз прочь от пруда, направляясь наверх. Вокруг не слышалось ни единого звука, не считая тех, что производил он сам, и эха от них.

Теперь он полз без вчерашней маниакальной спешки, хотя жажда по-прежнему мучила. Дорога теперь вела все время вверх, и Хью неожиданно решил отказаться от намерения двигаться из последних сил, чего бы этого ни стоило. Сегодня он решил поберечь себя. Больше никаких бросков до полного изнеможения, до потери пульса. Сегодня он будет двигаться размеренно, периодически отдыхая, независимо от того, нуждается в передышке или нет.

Так он полз и отдыхал, полз и отдыхал, экономя силы. В полдень пообедал пригоршней корешков и вздремнул. Проснувшись, пополз дальше. Солнце плыло над ним. Когда жажда сделалась невыносимой, он нашел гладкий камешек и стал сосать его на ходу.

Постепенно склоны ущелья стали более пологими. Появились виноградные лозы и кустарник. Наверху виднелись маленькие деревца и пятна травы.

Вдалеке среди лоз можно было разглядеть темные пятна, деревья росли гуще. Сначала он принял эти пятна за игру света и тени в листве. Но, остановившись передохнуть, присмотрелся повнимательнее, и радости не было конца.

Виноград! Горло конвульсивно сжалось, рот увлажнился. Пурпурный, сладкий… Повернувшись, Хью устремился к прохладным лозам. В мозгу возникла мысль о видениях умирающих – миражах, снах, желаниях. Он полз. Ягоды не расплывались, напротив, становились все более отчетливыми, как бы он ни моргал. Он тащил себя так же нетерпеливо, как к пруду, только теперь еще быстрее, на пределе возможностей, один лишь раз обессиленно растянувшись. Виноград. Да. Настоящее изобилие. Он не уйдет отсюда, поклялся он сам себе, пока не проглотит все до последней ягодки, пока их сок, освежая, не вольется в вены его тела.

И вот они перед ним, Хью протянул руку, заметив, как она трясется. Но ягоды не исчезли, когда осторожно взял одну кисть и оторвал ее от лозы. Он ел, давил их во рту, упивался сладостью, глотал. Желудок в первый миг запротестовал резкой болезненной схваткой, словно испугался спросонок. Но боль быстро прошла, и Хью глотал снова и снова, сорвав новую гроздь.

Он быстро разделался со второй, и потом с третьей, с четвертой. Он не останавливался в этом упоительном сборе урожая, пока наконец не обобрал все, до чего мог дотянуться. Тогда он переполз к другому кусту и продолжил. Покончив и с ним, передвинулся еще и тут вдруг что-то привлекло его внимание.

С ветвей растущих невдалеке деревьев свисали маленькие красные фрукты, а некоторые уже упали на землю. Сливы, понял он, Боже, сливы. Он продолжил уничтожать виноград. А потом… Наевшись слив, можно продолжить путь с полным желудком. Конечно, если собрать те, что упали, или стрясти их с дерева.

Обрывая виноград, Хью почувствовал сытость. И ужасную вялость. Он растянулся на земле, отдыхая от перенапряжения. Опустил голову на руки, закрыл глаза.

Проснулся он, содрогаясь, сжав свои лапы-руки перед собой. Конец растаявшего сна стоял перед глазами: он схватил Джеми и сжимал его горло. Юное лицо исказилось, порочное выражение исчезло, глаза широко раскрыты, неестественная краснота заливает щеки, лоб. Хью по-медвежьи сгорбился, намереваясь перекусить шею. И была в нем дикая радость, когда рычал он, стиснув зубы: «Вор! Предатель!» Губы Джеми шевелились, но слов разобрать было нельзя. Он вдруг понял, разжимая пальцы, что все еще чувствует эту радость, что будет очень здорово вот так стиснуть руки на горле и дать выход всем тем желаниям, которые владели им с самого момента пробуждения возле могилы, где юноша бросил его.

Не желая ни прогонять, ни смаковать эти мысли, он приподнялся и огляделся кругом, чувствуя себя гораздо сильнее, и это было лучшим чувством со времени того печального пробуждения. Тени уже удлинились. Он смотрел на виноградные лозы с умилением и любовью за ту неоценимую помощь, которую они оказали. Переключив внимание на сливовые деревья, Хью пополз к ним.

На полпути он остановился, разглядывая землю. Старый сухой, обсыпавшийся по краям отпечаток огромной лапы. Хью подполз ближе и рассмотрел его повнимательнее. Медведь. След достаточно старый, его мог оставить тот самый медведь, кормившийся тем же виноградом перед схваткой. Странное послание из тех дней, когда он был еще здоров и силен. Надо же было найти его здесь!

Хью покачал головой. Какие странные мысли… Он прополз мимо следа, приблизившись к деревьям. Сорвать фрукты, висящие на ветвях, было невозможно, но множество валялось на земле. Их он и собирал, тщательно пережевывая и выплевывая косточки. Чуть дальше, слева, лежала обломившаяся ветка, на нее он возлагал большие надежды.

Съев все упавшие плоды, Хью подполз к стволу и несколько раз толкнул. Дерево закачалось, листья затрепетали. Три сливы упали на землю. Он подобрал их и съел. Потом размахнулся веткой и сбил еще несколько. Съел и их. Когда уже ничего нельзя было сделать, отполз к другому дереву, повторил все сначала: собрал упавшие, потряс ствол сбил. В какой-то момент он вдруг осознал, что сыт. И все же решил не уходить отсюда, пока не съест все, что сможет добыть. У последнего дерева он просто собрал в кучку упавшие сливы, добавил к ним те, что удалось стрясти или сбить. Решил отдохнуть от своих подвигов и задремал.

Проснувшись, уже без всяких воспоминаний о сновидениях, долго лежал, вдыхая запах травы, фруктов, земли.

Почувствовав себя достаточно крепким, чтобы двигаться дальше, потянулся, почесал зудящие места, помассировал правое бедро над переломом, где кожа начинала обретать чувствительность. Потом съел заготовленные сливы и бросил палку в крону дерева. Сбил еще парочку. Бросил палку еще раз, и она повисла, зацепившись за ветки, высоко над головой. Хью несколько раз толкнул ствол, но безуспешно. Похоже, щедрость этого места была исчерпана.

Он съел две последние сливы, стараясь насладиться их вкусом. Из-за сытости удовольствие было несравнимо с тем, что вызвали первые съеденные ягоды.

Сама мысль о том, чтобы покинуть это благословенное место, вызывала содрогание, и Хью решил еще немного отдохнуть и опять задремал, а солнце за время сна завершило свои дневные труды, и тени превратились в ночной мрак. Проснувшись и увидев, что наступила ночь, он повернулся и пополз вверх по холмистому склону, туда, где ущелье переходило в равнину.

Он полз в темноте, в полной мере оценив достоинства путешествия по ночной прохладе. Лучше, решил Хью, карабкаясь по склону, передвигаться ночью и отдыхать днем. Не потея под жарким солнцем, можно свести до минимума потерю влаги. А ориентироваться по звездам было ничуть не сложнее, чем по небесному маршруту раскаленного шара. Что касается равнины, то она только накаляется в течение дня…

Так он и полз по склону, регулярно отдыхая и наблюдая по вновь и вновь открывающимся звездам за приближением края обрыва, как вдруг заметил, что начал торопиться. Когда же наконец Хью добрался до края, он уронил голову, тяжело дыша, и отметил эту свою небольшую, но такую важную победу. Он подождал, пока восстановится дыхание, уменьшится дрожь в руках и стихнет боль в ноге, и двинулся дальше, теперь уже по равнине под высоким небом – два фута, четыре, шесть, десять.

Поднял голову, прикидывая направление. Большая Медведица висела справа, посередине между зенитом и горизонтом. Он пополз вперед, миновав полосу острых камней, повернул налево, оставив север за спиной. Хью знал, что равнина тянется на десятки миль. В слабом свете звезд она казалась бесконечной. А та темная масса, загораживавшая звезды, далеко-далеко впереди – гряда холмов, к ней и лежал его путь.

Голая земля сменилась травой, которая становилась все гуще и гуще, издавая под волочащейся сломанной ногой звуки, похожие на вздохи. Где-то далеко в ночи послышался вой койота.

По мере того как Хью удалялся от устья ущелья, он чувствовал, что словно освобождается, вырывается из земли, в глубине которой так долго плутал; избавляется от ее притяжения, с которым боролся, взбираясь по бесконечным склонам. Корни и тростник больше не пытались, опутав, поймать его. Травы скользили под ним, облегчая путь, мягкие бугорки не шли ни в какое сравнение со скалами, через которые приходилось перелезать там, внизу. Эта открытая ночь была чище, в ней не чувствовалось пронизывающей сырости, не способной утолить жажды. По равнине движение пошло быстрее, время от времени он просто хватался руками за крепкую траву и подтягивался. Теперь Хью чувствовал, что в состоянии приблизить тот день, чем бы он ни стал – днем собственного конца или днем отмщения. Неважно, он спешил теперь к ней, к этой темной массе, лежащей посреди равнины, и ветер пел в ушах, и звезды танцевали свой неподвижный танец, а чистый воздух вливался в легкие. Движения стали более плавными, интервалы между привалами увеличились. В руки возвращалось что-то похожее на прежнюю силу; даже боль в грудной клетке заметно ослабла, так что теперь, когда у него внезапно вырывался короткий радостный смешок, это уже не причиняло неприятностей.

Через некоторое время движения приобрели гипнотическую размеренность. Всевозможные неожиданные препятствия вызывали испуг, словно пробуждая ото сна; однажды на привале он задремал, и ему приснилось, что он ползет. Все слилось воедино. Осталось одно: движение любой ценой.

Взошла луна и разлила по равнине свое сияние. Травы и кустарники засеребрились. Отчетливо проступили контуры холмистой гряды. Хью слегка скорректировал курс. Теперь его сопровождали тени; собственная тень ползла немного впереди, словно темный дух, который тащил его за собой. Хью загадал, что не умрет, пока не преодолеет пространство, занимаемое тенью.

Так он и полз вслед за тенью, то впадая в сон, то выныривая. Порой ему грезилось, что он ползет через солнечные поляны, и над ним склоняются цветы. Он даже чувствовал их запах, доносимый легким весенним ветерком. Словно он дома, опять стал ребенком и ползает среди цветов, играя в оленью охоту или войну.

Тень уменьшалась, а луна катилась по небу, меняя очертания гряды. Он полз, временами отдыхая. Травы щекотали лицо. Крик койота, казалось, доносился из другого мира. Однажды перепуганный кролик метнулся из травы совсем рядом, вернув его разум в тело из каких-то неведомых далей. И вот луна оказалась прямо над головой, тени спрятались; луна перекатилась вправо, словно фонарь позади невидимого фургона. Теперь весь мозг Хью заполнила луна, даже когда он спал. Она придвинулась ближе к возвышенности, снова преобразив ее неподвижное бытие; теперь гряда превратилась в пень огромного дерева, а сам он – в ствол и крону, которые жаждали воссоединения. Он полз и страстно хотел стать единым целым, срастись с поврежденной конечностью, которая бессильно моталась сзади. Порой же ему казалось, что нога преследует его, будто какое-то злобное нечто схватило его и тянет назад. Тогда Хью что-то бормотал, уговаривая отпустить и не соваться в его дела, проклиная. Луна продолжала путь на запад. Он почувствовал, что тень тянет его влево. Но и возвышенность манила. Он смотрел на нее, взывал к ней, чувствовал ее, как могла чувствовать его жалкая, волочащаяся нога, мечтающая срастись с телом. Хью извинился перед ногой. И снова воззвал к возвышенности. Прямо перед ним из травы вспорхнула пара птиц, и Хью рухнул на землю, задыхаясь. «Вернись…» – взмолился он и вернулся к себе. Понял, что хочет пить. Немного пососал траву, и снова пополз, медленно, останавливаясь после каждого броска вперед, чтобы полизать травинки. Ему стало казаться, что он свернул с утоптанной, гладкой тропинки. Постепенно влажный вкус травы смягчил сухость в горле. Луна коснулась горизонта, который стал отрезать от нее по кусочку всякий раз, как Хью поднимал голову, пока она не исчезла совсем.

И вот на востоке вспыхнул частокол лучей. Звезды начали исчезать целыми полянами. Снова вернулась ненависть. Хью почувствовал, как она согревает его внутренности, и продолжил движение, несмотря на данное себе слово отдыхать днем. Джеми теперь будет этой грядой, и он доберется до него. Он тащил себя вперед, закусив губу, пока не почувствовал вкус собственной крови.

СЕМЬ КОЛЬТЕР

Кольтер схватил лежавшее у костра мягкое шерстяное одеяло и, вращая его над головой, вломился в заросли папоротника, оставив индейцев стоять с разинутыми ртами. Продравшись сквозь живую преграду, он рухнул на землю и сунул голову в болотную грязь. Ил и смола спасли кожу на черепе. Ухмыляясь, он представил себя со стороны – огненные кудри на лысой разбойничьей башке. Мальчик и старик не скоро позабудут подобное зрелище. Джон вновь погрузил голову в болотную жижу, которая расползалась под руками, словно овечья шерсть. Нежная кожа на лбу показала ему, что он не совсем прав – в безумии побега он просто не почувствовал ожога. Теперь, осторожно касаясь лба, Джон нащупал вздувшийся рубец.

«Добавим и это в счет, – прорычал он. И двинулся через густые заросли, повторяя: – А все-таки я еще жив».

Оставалось только одно: выбраться из Развилки. Сделать это можно было только одним способом: взобраться по скалам.

Джон знал эту местность, как свои пять пальцев. Все отроги на юго-восток были ему знакомы. За болотами начинались безлесные равнины, травянистые холмы, они как-то дневали там с Поттсом, смакуя бобровый хвост, сочный, жирный бобровый хвост. При этом воспоминании рот наполнился слюной. Дальше на юго-восток поднимались холмы с пещерами, которые кроу прозвали Голубыми Бусинами, а они с Поттсом переименовали в Каменоломни. В этих пещерах они вырезали себе по трубке из темно-синего камня, которого там было полно.

Наконец Джон взобрался на вершину освещенного звездами холма. Легкие жгло от пробежки вверх по склону.

Позади раздавались крики преследователей, среди неподвижных колонн сосен мелькали их факелы.

На шее висело скатанное одеяло. Джон развернул его, надорвал в двух местах, просунул в отверстия руки и обернул одеяло вокруг себя. Тело от быстрого бега покрылось потом, ветер неприятно покусывал. Сейчас, впервые с тех пор как вождь черноногих погнал его вдогонку за собственной жизнью, Кольтеру до боли захотелось, чтобы эта бешеная скачка наконец закончилась: хотелось просто лечь и не двигаться. Икры болели, словно с них содрали кожу, невыносимо ныли сухожилия. Ожоги, ушибы и ссадины нарывали, а те колючки, которые он не смог выдернуть, превратились в гноящиеся напоминания о его слабости. На теле не было живого места. Поврежденная нога, перегруженная сверх меры, горела, и Джон бессознательно прихрамывал, стараясь щадить ее.

Он вновь задумался: каковы же шансы выжить? Если повернуть лицом к индейцам, исход предугадать несложно. Вначале праздник в его честь, песни и славословия; а потом привяжут к дереву, разрежут живот, размотают кишки и обернут их вокруг его тела – яркой кровавой паутиной; затем отрежут ягодицы, поджарят и подадут ему же горячими. Джону не раз доводилось слышать леденящие кровь истории, одни из них были выдумками, другие – чистой правдой. Однажды он сам был свидетелем, как человеку отрубали конечности одну за другой, пока он не превратился в истекающее кровью бревно, привязанное к дереву. И человек этот кричал, не умолкая ни на минуту, пока ему не отрезали голову. И голова, еще не сознавая собственной смерти, продолжала безмолвно кричать, уходя в кровавое небытие.

Нет, если смерть – единственный выход, она настигнет его не в плену. Джон прокладывал себе путь через мелколесье, раздвигая локтями гибкие стволы. Местность начала полого подниматься, как бы предупреждая: кто осмелится пойти дальше, будет вынужден карабкаться вверх.

Вскоре лиственные деревья стали редеть, их вытесняли сосны, корни которых вонзались в железное подножие нагорья. Зелень оставалась позади, впереди лежали серо-голубые скалы, залитые дрожащим светом звезд.

Кольтер направился к скале – узкой каменной башне, которую кроу называли Сердцем Горы. Где-то к югу от нее, за чащей и равниной, там, где земля вздымалась бурыми волнами, стоял форт… Сейчас, на бегу, он не мог припомнить его названия… форт Мануэля Лизы, последний форпост «цивилизации», откуда он вышел два года назад. Был он тогда жизнерадостным и жадным, собираясь разбогатеть, торгуя мехами. Набить мошну, сдирая шкурки с бобров и сбывая их торговцам в Сент-Луисе, которые в свою очередь продавали их в Англию, чтобы славные английские денди могли фланировать по Ходдинг-лейн, одетые по последней моде: бобровая шляпа и бобровый воротник.

Подумав об этом, Джон сплюнул. Жадность, всепоглощающая жадность толкнула его на это. И теперь близился час расплаты.

Дальше он мог идти, только цепляясь за чахлые сосенки. Тропа, если это можно было назвать тропой, превратилась в разбитый скалистый склон, усыпанный плитами, которые падали вниз, как фарфоровые осколки, стоило только коснуться их. Выгибая спину, Джон цеплялся за корни сосен, подтягивался, упираясь ногами. Так, ползком, он преодолел оползень и оказался наконец перед гладкой каменной стеной, взмывавшей в небо.

Не думать о падении, пробормотал он. Только вверх. Внизу, среди сосен, Джон увидел мелькающие факелы. Индейцы… неужели их ничто не остановит?

Каменное Лицо приказал своим людям остановиться.

– Передохнем здесь, – сказал он. – Дальше не пойдем.

– Упустим время, – возразил Брат Енота, тяжело дыша, – Белобровый поднимется к Бобровой Луне. Она подхватит его своими руками и будет смеяться над нами…

Несколько человек, уставших от погони и мечтающих о уюте своих вигвамов, засмеялись.

Остальные, поеживаясь от холода, молчали.

– Да, там живет Бобровая Луна, – согласился Каменное Лицо, – и, возможно, это она помогает Сихиде. Но вот кого он не ожидал встретить так скоро, это Снежного Старика. Он идет. Разве вы не слышите мягкую поступь его мокасин среди деревьев?

В это время Длинная Рука доковылял до места, где индейцы стали лагерем под пологом сосен у подножия длинного скалистого откоса.

Он с шумом втягивал воздух, длинные белые волосы рассыпались по плечам. В свете факелов он действительно напоминал Снежного Старика.

– Отдохни, дядя, – нараспев проговорил Каменное Лицо. – Присядь. Завтра мы решим, полезешь ты с нами или останешься здесь…

– Я дальше не пойду, – со свистом выдохнул старик. – И так далеко забрался. Ты верно говоришь. Мне пора отдохнуть, а Снежному Старику пора дать отдых вам – там, где ваш дом. Я чувствую, как он натягивает свой большой тихий лук в воздухе. Скоро мы все услышим свист его стрел.

Все закивали, соглашаясь. Сырой, пробирающий до костей холод сковал приунывших мужчин, кусая пальцы на руках и ногах, измученных бесплодной охотой. Они воткнули факелы в землю по кругу, навалили сверху сухой древесины. И придвинулись ближе к пламени костра, заменившего им жен. Плешивая голова Сердца Горы нависала над ними, и они чувствовали, как холод дугой надвигается с севера.

Мир для Джона Кольтера сузился до одной-единственной скалы, он завоевывал ее дюйм за дюймом, дрожащими пальцами хватаясь за выступ, подтягиваясь, отыскивая новый выступ. Он никогда не увлекался скалолазанием, лишь однажды ему пришлось побывать в этих горах со стороны Солнечной Котловины, и Джон помнил, как взбирался, цепляясь за выступы, и каждый вдох мог стать последним.

Мерцание звезд и молочный свет затуманенной луны, предвещавшей ранний снег, давали достаточно света. Снизу слышались голоса и доносился сводивший с ума аромат жареного мяса. А Джон продолжал карабкаться, радуясь одеялу, которое спасало его от пронзительного ночного холода.

У него был шанс, крошечный шанс, если только снег выпадет до рассвета. Тогда он, если даже и не доберется до вершины горы, возможно, сумеет отыскать впадину, где сможет на время укрыться, переждать приближающуюся пургу. А снег осложнит условия игры как для преследуемого, так и для преследователей. Следует поторопиться и забраться как можно выше, чтобы на рассвете увидеть, как утренний ледок собьет черноногих с толку, а дневной снегопад лишит их решимости продолжать охоту.

Задача вполне по силам. Скала. Коварство обманчивого камня. Как-то, слишком торопливо ухватившись за выступ, Джон отломил кусок скалы. В другой раз, когда он из последних сил подтягивался вверх, маленькая белая сова испуганно сорвалась с насеста над самой его головой Взбираясь дальше, он слышал мягко снижающееся взволнованное хлопанье крыльев. А потом вдруг что-то обрушилось вниз длинными плавными прыжками, напомнив о том, что скала живет своей жизнью, видит сны и шевелится в каменной дремоте.

После нескольких часов утомительного подъема Джон приткнул колени в какую-то трещину, обвил руками крохотный каменный выступ и замер, имитируя отдых. Его жалкое, разбитое тело повисло, словно окорок на стальном крюке. Немного погодя дыхание стало более ровным, но сердце все так же с бульканьем бухало в ушах.

И все это время Кольтер твердил себе: «Я еще жив». И с наслаждением дышал, вися на скале. Спустя некоторое время, двинувшись дальше, он заметил на камне тонкую пленку воды. Дождь? Нет, больше похоже на маленький ручеек, струившийся с купола Сердца Горы. Губы Кольтера пересохли, растрескались. Когда он глотал, кадык торчком вставал в горле, перекрывая дыхание. Джон истекал потом, промерзая до костей. И он был болен, он чувствовал это. Но назад пути не было, только вверх.

Вверх. Это убийственное восхождение длилось всю морозную страшную ночь. И пока трясущееся в лихорадке тело продолжало свой немыслимый подъем, небо стало ронять предсказанные черноногими белые хлопья. Сначала в воздухе нехотя закружились несколько крупных снежинок. Потом все больше и больше. И вот они уже заполонили собой ночь, перекрыв обзор, заставив Джона вжаться в скалу и прильнуть щекой к камню.

Это было именно то, чего Кольтер желал, о чем молил. небеса. Черноногие не смогут преследовать его в пургу, а пурга была неизбежна. Приближался рассвет, а он все еще цеплялся ногтями за еле различимые щели в жуткой плоскости, вертикально вонзавшейся в белизну снежного мира, где в вышине гора сливалась с ночью. Вниз, вниз манила пропасть, притягивая бесчисленные кружащиеся хлопья. Белое безмолвие поглотило его.

Скала вернула безумие, соблазняя, побуждая его к быстрым, нерасчетливым движениям. И вдруг подъем окончился. Цепляться стало не за что. Казалось, только его безумное сердце намертво приварило тело к скале. Ногти были обломаны и руки отказывались сжимать камень. Холод проник в кости, в самую душу.

Похоже, он достиг конца, места, откуда не возвращаются. Не было ни малейшей трещинки, за которую могли бы уцепиться его упрямые руки. Снег ослепил его, а скала искалечила. Машинально он повис, зацепившись за что-то – сам не зная за что…

Возможно, он повис на себе… Возможно, он в конце концов врос в камень… или кожа примерзла к скале? Очень похоже. Теперь он даже не пытался двигаться. Вокруг было только однообразное кружение белых мотыльков, и он в его сердце, ввинчиваясь в пространство…

Джон пришел в себя. Боже, он чуть не уснул. Чуть не соскользнул вниз. Как какая-нибудь слизь, слюна, стекающая по каменному лицу. Справа черная щель-губа. Он перетек к ней. Правая рука быстро скользнула внутрь, вцепилась намертво. Потом все тело, словно жидкость, стало просачиваться в щель, которая становилась шире по мере того, как он ввинчивался в нее.

Кости словно растаяли – и рука, плечо, голова буквально влились в расширяющееся отверстие. Он спасен. Щель в скале оказалась тем самым укрытием, которого он так ждал. Сердце Горы приняло его в свою колыбель. Он был слишком безумен, чтобы задавать вопросы судьбе. Свернувшись в коконе из украденного одеяла, Джон заснул.

Наступил рассвет, снег повалил гуще. Прекратился он только к середине утра. Стуча зубами, Кольтер очнулся от вязкого сна и снова встал перед выбором. Он провалился в щель, оказавшись на маленьком уступе, за которой открывался темный, похожий на воронку проход. Зачерпнув рукой немного снега, он с жадностью сосал его, смачивая распухшие губы и язык.

Талая вода была сладкой, но глотать Джон мог с трудом. Горло словно было полно битым стеклом. Когда он пытался глотать, заставляя мышцы делать свою работу, на глаза наворачивались слезы.

Стараясь не очень свешиваться, он выглянул наружу. Внизу все выглядело так же, как здесь, наверху – хлопья смерзшегося снега закручивались маленькими смерчами вокруг каменных уступов.

Джон улыбнулся с немым, болезненным удовлетворением. Они не полезут за ним в такую бурю. Спасибо тебе, Скала, поблагодарил он, пытаясь выгнать из себя лихорадку. Ничего не получалось. Что ж, подъем откладывается. Джон вздохнул, разглядывая свои распухшие исцарапанные суставы,

Даже в окоченевше-горячечном полубреду он понимал, что единственный путь – в воронку. Вылезти и карабкаться дальше вверх равносильно смерти. Отвесная скала покрылась льдом. Позади него же было хоть какое-то укрытие.

Джон осмотрел отверстие и увидел, что оно косо уходит вверх, во «внутренние покои» Сердца Горы. Так сказать, сердцевина Сердца…

Может, поэтому скалу так назвали? Кольтер на четвереньках вполз в сумрак туннеля, который круто загибался вверх. Колени скользили по жухлым листьям и сухим веткам. Похоже, где-то наверху был выход на вершину нагорья, и мусор занес ветер. Через некоторое время, однако, угол наклона увеличился, а потом туннель и вовсе ушел вертикально вверх, превратившись в трубу.

Упершись спиной о стену с одной стороны каменного дупла, ногами – с другой, Джон принялся подниматься вверх. Тусклый свет серого неба отражался от уступа, где он спал, и словно подталкивал его, висевшего на плечах и пятках. Но чем выше он поднимался, тем темнее становилось в трубе. Остались лишь два слабых столбика света – один снизу, другой сверху. Труба уходила вертикально, словно дуло длинного ружья, нацеленного в солнце; а он был загнанной в него пулей. Только скорость отнюдь не та. Жалкое неуклюжее маневрирование: одно плечо вверх, потом второе, правая нога, левая.

Медленно поднимаясь вверх, Джон почувствовал, как возвращается старый знакомый страх. Кольтер не любил высоты. Странно, но казалось, что внизу труба была шире. Одно дело подниматься по крутой скале, поверхность которой всегда перед глазами, и совсем другое – висеть как распорка, глядя вниз в глотку худшего из кошмаров. Столб молочного света, сквозь который смутно прорисовывались заснеженные деревья в сотнях футах внизу. Мышцы живота дрожали от напряжения, пот стекал в пах, стягивая кожу вокруг яичек. Ужасно хотелось посмотреть вверх, но Джон не мог отвести глаз от ног.

Передвигая ноги одну за другой, медленно-медленно, сначала одну онемевшую вверх, затем другую, черт бы их побрал, можно было изредка глянуть вниз. А потом снова вжать спину в камень, поднять отмерзающую ступню, укрепить ее на противоположной стене, проделать то же с другой. Тишина, порхание белых хлопьев в трубе, зуд пота в паху. Давящая боль в яичках.

Вода началась с тонкой струйки, льющей на голову, потом она превратилась в неуверенный дождь и наконец у самой вершины трубы – в беспорядочный каскад. Ревущий поток тающего снега. Спиной вперед Джон вылез по пояс из трубы – и белый, слепящий свет ударил в глаза. Вода стекала с вершины нагорья и плескалась повсюду вокруг него. Светило солнце, пурга прекратилась. Джон Кольтер добрался до вершины Сердца Горы.

Напился из маленького бассейна, в котором собралась талая вода. От ледяного питья заломило затылок и зубы. Мышцы живота свело от перенапряжения. Лицо исказилось нервным тиком, болезненно дрожали икры. Солнце безжалостно било в глаза, и весь тот кусочек мира, который был виден с его смотровой площадки, превратился в белый сполох черного льда.

«Посмотри на своего несчастного раба, Сердце, – выговорил Кольтер сквозь стиснутые губы. – Тело избито, разум помрачен, то, что осталось, не годится даже в пищу стервятникам. И все же я здесь, на вершине мира!»

Он говорил с горой возбужденно, как мужчина говорит с любовницей, в чьих объятиях провел долгие часы.

Попив еще воды, Джон окунул лицо в бассейн, открыл глаза, моргнул. Потом попытался встать, но не смог, снова рухнул на живот и лежал так в полном изнеможении.

«Я смогу, – бормотал он. – Спасибо, Сердце. Ты открыло мне путь – я останусь твоим слугой, но как червь уползу от твоей милости».

И он пополз по скользкой скале, похожий не столько на человека, сколько на кляксу, растекающуюся по поверхности камня. Горящие конечности ныли. Но мозг совсем размяк от усталости и не слышал мольбы тела. Наконец Джон добрался до последнего уступа и вскарабкался на него, подтягиваясь чуть ли не подбородком.

На вершине Сердца Горы выл ветер. Времени мешкать не было. Он закутался в одеяло, изорванное в клочья. Сухой снег крупинками плясал вокруг головы, словно дразня. В его глазах, пораженных снежной слепотой, плясали волны золотой воды. Джон сощурился и сквозь дымку увидел что-то черное, горбатое.

Слишком измученный, чтобы двигаться вперед, он скатал снежок, который уже не обжигал ладонь, и попытался бросить его в приближавшуюся темную фигуру.

Клыки в черных челюстях. Дыхание воняет рыбой. Существо обнюхало его с ног до головы, куснуло на пробу, чтобы проверить его состояние. Джон не шевелился, ничего не чувствуя. Нервные окончания отключились.

Кольтер был почти в обмороке. Последнее, что он увидел сквозь щели залепленных снегом век, была морда росомахи, узкий сморщенный нос, оскал, глаза голодного зверя, жадные и жалкие одновременно.

В забытьи Джону виделось, что зверь взвалил его на спину – мех щекотал лицо – и побежал, как то чудовище из легенд, которое индейцы называли Виндиго, прямо по ветру, не оставляя следов, если не считать цепочки капелек крови. Он видел себя со стороны, но то был уже не совсем он. Всего лишь мешок с костями, мертвечина, мясо для зимних запасов.

Куда ты несешь это? – спросил Джон росомаху. Туда, где он хранил меха, ответила росомаха сквозь ветер. Ах… Он знал это место: тайник двухлетней давности. Да, росомаха отнесет это туда, сложит вместе с другой пищей, и будет медленно рвать зубами, растягивая на всю зиму.

Пусть будет так, ведь это мертво. Вдруг это превратилось в мальчика, которым было когда-то, мальчика из Стюартс Дрэфт. Он умел писать свое имя, на плече у него сидела сойка… и с ним были два двоюродных брата, братья Рэй. Они шли к Мериуэзеру Льюису в Мэйсвилл, Кентукки… «Так тебя прислал мистер Дэниел Бун», – изумленно воскликнул Льюис, которому он пришелся по нраву с первого взгляда, и тут же нанял его на службу сроком на тридцать пять месяцев и двадцать шесть дней за 179 долларов 33 1/3 цента, выдал двадцать ловушек, инструменты, двухгодичный запас боеприпасов, ножи, порох и топорики…

Где-то теперь все это добро?.. Джон увидел в тайнике четыре фунта пороха, шесть фунтов свинца, топор, сверло, напильник, кузнечные мехи, молотки, щипцы, муку, сушеные продукты, два бочонка свинины, шила, несколько медвежьих и бобровых шкур, рога барана-толсторога… Тайник был достаточно вместительным, чтобы хранить также вещи, вроде котелков и кастрюль. Вверху он был узкий и расширялся книзу, пол его был усыпан гравием, поверх которого уложена кора, на коре – слой сена, и, наконец, слой меха… Человек мог спрятаться в этом тайнике и жить до – конца дней своих… Потом это видение заслонили берега, на которые человек должен был вскарабкаться, чтобы спасти свою жизнь, но илистые береговые откосы оказались слишком скользкими, и он скатился обратно в пенистые воды Миссури цвета кофе. Орудуя хвостом как рулем он полз на животе по жидкой грязи пока не добрался до глыб из песчаника обработанных дождем и ветром так что они превратились в причудливые парапеты статуи колонны пьедесталы и пирамиды с нишами и альковами по ним можно было подняться как по ступеням… в руках у него был ремешок из лосиной кожи а под мышкой миннатарийский мяч который он достал из пены на каменистом перекате… наконец он добрался до вершины через гальку грязь и песок через ольховые ветки и тополиные корни и через тысячу и один скелет бизонов увязших в илистой грязи берега куда» их пригнали миннатари и вот теперь этот бедняга – как-бишь-его-там – вынужден продираться сквозь лабиринт костей на самую вершину мира…

Росомаха оказалась хорошей хозяйкой, она носила длинное меховое платье и подавала черемуховый чай. Она не умела читать, но держала в доме много книг. В тайнике нашлись сальная лампа, окрасившая нору в золотистый свет, и кипы попорченных мышами книг, принадлежавших когда-то Мериуэзеру Льюису. Росомаха не умела читать сама, но любила интеллигентную атмосферу, которую создавали разбросанные тут и там раскрытые книги, и если, ступая по ним, она порой вырывала когтями пару страниц, это не могло быть истолковано как варварство.

Ночью огонек сальной лампы дрожал от ветра, проникавшего через дымовое отверстие. В медном котелке тлела смесь древесного угля с воском, время от времени она возгоралась, и тогда некое существо, вроде кролика, принималось готовить на огне еду. По земляной крыше барабанил град, создавая эффект цокота копыт. Однажды он видел, как градина попала человеку в глаз и убила его на месте. Росомаха, не обращая внимания на шум, угощала его бульоном из горностая и черемуховым чаем. Еще там был бизоний рог с пожелтевшей от времени запиской внутри. Нацарапанное на пергаменте послание Льюиса Кларку о размере москитов в этой местности. Они писали друг другу подобные записки и оставляли их где только можно, вложенными в рога животных, всякий раз, как им приходилось разлучаться. Здешние москиты, писал Льюис Кларку, больше кроликов и могут сожрать человека целиком, если не предпочтут выпить его кровь.

Мало-помалу Джон начал делиться с росомахой воспоминаниями об этих двух джентльменах. Изогнув губы, она посмеивается над его рассказами, иногда прыская самбуковым вином на манишку. Особенно ей нравилась история о том, как однажды Льюис, прячась в ивняке, случайно получил пулю в задницу. Позвав Крузата, своего товарища, который тоже прятался в кустах, Льюис с его помощью, хромая, бросился искать другое укрытие. При этом он держался рукой за раненую ягодицу и в конце концов, споткнувшись, совершенно неприлично шлепнулся, расквасив нос,

Росомаха, слушая, выла от радости, показывая полный набор черных зубов. Затем, нахохотавшись, стала носиться по убежищу, вырывая страницы книг своими неестественно длинными когтями, стараясь наложить компресс из дикого лука на распухшие гланды своего гостя. Она обмывала его губкой из мха, смоченной в чае, и движения ее были бы нежными, словно у любящей женщины, если бы время от времени острый коготь не царапал кожу до крови.

Когда Джон пришел в себя, буря улеглась. Он сел и очень удивился, обнаружив за спиной удобное ложе из ивовых прутьев, покрытое бобровыми шкурами. Да, он отлично помнил это укрытие, которое они соорудили вместе с Поттсом. На Кольтере была рубашка из оленьей кожи и кожаные штаны. Его собственная кожа знакомо пахла; кто-то натер его смесью толченой пропаренной зимолюбки и медвежьего сала. Во рту был привкус рыбы.

Вспомнив про черемуховый чай, черный потогонный отвар для лечения лихорадки, он нашел рядом с ложем чашку из коры. Кто-то… но кто же?.. счел нужным… но как?

В тайнике было сравнительно тепло. Все имущество, за исключением металлических предметов, было почти полностью съедено грызунами. От пары, работы индейцев кроу, подтяжек из змеиной кожи остались тонкие шнурки, свисающие с кованой треноги. Через дымовое отверстие просачивался скудный свет. Всюду из земляных стен торчали безобразные корни; казалось, своими щупальцами они опутывали весь тайник.

Джон шарил глазами по старому тайнику в поисках предметов, которые могли бы оказаться ему полезными. К сожалению, их осталось немного. В самом темном углу виднелся маленький круглый челнок, который они с Поттсом соорудили из гибких ивовых прутьев и лосиных шкур. То, что не успели съесть грызуны, было похоже на крылья: два куска кожи, которые человек мог бы приладить к рукам, если бы захотел вдруг стать летучей мышью.

Джон Кольтер, задумчиво произнес он. Из всей собственности у него осталось только имя.

Но он был жив. Кто бы мог в это поверить? Только не Поттс. Возможно, Льюис. Да еще Мануэль Лиза. Его праздные размышления были прерваны более насущным вопросом: кто, Бога ради, принес его сюда? Кто притащил его сюда сквозь пургу, спрятал здесь, заботился о нем? Он с отвращением вспомнил образ животного – твари, похожей на волка, – которое во сне было его нянькой. Забавно.

Джон огляделся. Крыша тайника была прямо над головой. Если это не животное, то очень маленький человек. Может, мальчик. Да, именно так. Словно вспышка света, пришло озарение: мальчик, такой же, каким он был когда-то: мальчик в шапке из головы росомахи, закутанный в шкуру росомахи.

Мальчик… вот оно что. Память возвращалась к нему быстро тающими обрывками, похожими на маленькие соленые бисквиты.

Под маской росомахи скрывался мальчик… еще одно озарение – тот самый мальчик, на которого он наткнулся тогда на берегу, мальчик, которого он так безжалостно ударил, теперь каким-то образом вернул его к жизни! Как случилось, что его жалкое, беспомощное тело было найдено на вершине Сердца Горы, – этого он уже не узнает никогда, но мальчик спас его жизнь, и это было так же верно, как и то, что он жив.

ВОСЕМЬ ГЛАСС

Хью проснулся еще при ярком солнечном свете. Он и сам не помнил, как растянулся и заснул. Ночное путешествие осталось в памяти путаницей снов наяву, неловких движений и неясных эмоций. Теперь солнце висело низко на западе, окрашивая края облаков красным и розовым. Хью протер глаза, осторожно потрогал струпья на лице, повернулся и поискал глазами нагорье. Половина его теперь была красноватой, словно с западных склонов стекал кровавый водопад.

Он сделал пробное движение вперед, но горло перехватила судорога. Сухо. Больше чем сухо. Словно короста. Он попытался набрать слюны, чтобы смочить горло, словно облепленное песком. Ничего не вышло. Он вырвал пучок травы, сунул в рот и жевал, жевал. Бесполезно. Трава была такой же сухой, как горло. Он выплюнул ее, нацелился на холмы и пополз.

Нога волочилась сзади, словно бревно. Солнце сползло с небосклона. Хью поймал себя на том, что слишком часто отдыхает, и увеличил время движения между привалами.

В голове застучали молоточки. Потом крики койота стали болезненно отдаваться в висках, за бровями. Навалилась страшная апатия, конечности налились свинцом, движения замедлились. В следующий раз, остановившись передохнуть, Хью заснул. Ему казалось, что он проспал совсем немного, но, когда открыл глаза, вокруг было абсолютно темно, а болезненное буханье в голове превратилось в тупую боль. Рот и горло были как обожженные.

Он пополз дальше, не вдаваясь в размышления. Процесс движения уже не зависел от его воли. Позже Хью подумал, что это, наверное, вошло в привычку, и разум уже не был нужен, а потому его можно смело отпустить в свободное плавание по морю мыслей, в то время как плоть, :в которой он жил, будет сжиматься и расслабляться, двигаясь сама по себе, чем она занимается вот уже многие века по всей Земле.

…Хью идет вдоль прохладного потока в тени фруктовых деревьев. Став на колени, опускает в воду руки, подносит их к лицу. Чувствует прохладу воды на щеках. В траве лежат красные яблоки. Рука тянется к яблоку, вот он поднял его, откусил…

Трава… Хью полз по траве к нагорью, зрение его помутилось, жажда осталась неутоленной. Не только горло, но и живот, все тело молило о воде. Он лизал травинки, но они еще не набрали росы. Возможно, он обрезал язык, но не почувствовал боли, тот совсем онемел.

Запах яблоневого сада долго преследовал его вместе с воспоминанием о воде, плещущейся у лица. Хью возвращался к этим мыслям снова и снова, пробуя их на вкус.

Немного погодя он залез в карман, где оставалось несколько хлебных корней. Жевать их было мукой, глотать – еще тяжелее, они болезненно застревали в горле. Но ведь какая-то влага в них должна была сохраниться и просочиться в организм.

…А нагорье – иногда оно было далеко впереди, иногда придвигалось совсем близко – приняло теперь голубой оттенок, словно по склонам стекала вода, рассыпаясь каскадами, стараясь оросить всю долину. Скоро ли ее прохладные волны докатятся до него? Прекрасно сознавая, что это обман, Хью лелеял нахлынувшие ощущения хотя бы за то, что они отвлекали, принося призрачное облегчение.

Ненависть, так же, как и движение, перестала быть сознательным актом. Она плыла вместе с ним, независимый продукт его воли. Она была содержанием всего, что делал, видел, о чем думал, мечтал, она стала окружающей его действительностью. Возможно, она и была тем движением, той силой, что толкала его конечности снова и снова по направлению к изменчивому и вместе с тем удивительно постоянному каменному монолиту. Звезды скрылись за облаками, но каким-то образом она знала, куда направлять его движение в кромешной тьме. Ненависть прокладывала путь впереди него – черную тропу в черном мире.

Ненависть преодолевала жажду, гасила мысли о том, что он может скоро умереть, подталкивала его. И, похоже, собиралась это делать до тех пор, пока не иссякнет жизненная сила.

Так он полз и полз, а ненависть грела и кормила его, обгладывала и сжигала его во время движения. Он видел сны об охоте, он полз по звериным тропам, разглядывая неясные следы на каменистой почве и сжимая в руке ружье. Тот, за кем он охотился, оставил следы. Нужно было только читать их и не терять из виду. Рано или поздно, сколько бы времени это ни заняло, он догонит дичь. Пока есть силы, он будет идти по следу. Жизнь его жертвы в его руках, и Хью возьмет ее. Ведь он охотник. Его дыхание становится гнилостным и сладким. Он неумолимо движется вперед. Теперь он медведь.

…Яблоки в саду осыпались. Поток журчал совсем рядом. Хью пробрался к нему. Опустив голову, чтобы напиться, он увидел свое отражение – покрытые коркой брови, копна волос, темные блестящие глаза. Медведь или человек? Не все ли равно? Хью наклонился к воде, чтобы выпить свое отражение…

…А сам в это время полз и полз к темной гряде, и ветер пел над ним. Жажда вернулась и непрекращающиеся судороги заставили его скорчиться и схватиться за живот. Когда спазмы улеглись, он немного помассировал больную ногу, выдернул занозы из ладоней, пососал собственные щеки, надеясь выдавить хоть немного слюны.

Вдруг он заметил, что ветер прекратился. Тишина, разлившаяся в воздухе, казалась почти неестественной. Ветер сопровождал его так давно, что он перестал его замечать. Теперь Хью задумался: сколько времени ему понадобится, чтобы умереть, если просто лечь и ждать, пока это случится? День? Два? Несколько часов? Пока он размышлял об этом, разум вновь скользнул в небытие. Он задремал, то и дело вздрагивая.

Минуту спустя Хью открыл глаза, едва ли сознавая, что спал, кашляя и с трудом втягивая воздух. Ему казалось, будто он на дне моря, такая тяжесть вдруг навалилась на грудь, на ноющие бока. Может, это и есть ответ на вопрос, подумал он. Значит, вот оно? Последний вздох?

Но дыхание не прерывалось. Боли он уже не чувствовал, а дышать было трудно от того, что сам воздух, казалось, изменился. Удивление уступило место вернувшейся жажде. Тлеющий огонь охватил горло и проник в желудок, вызывая тошноту. Противная слабость разлилась по телу. Может, и в самом деле проще лежать и ждать?

Нет, натура приказывала ему ползти, и он будет продолжать свой путь до тех пор, пока не иссякнут последние силы и не наступит конец.

Хью напрягся, оттолкнулся здоровой ногой и снова потащил себя вперед. Теперь это стоило гораздо больших усилий, но он, стиснув зубы, полз. Еще несколько движений, и вот прежний ритм восстановился.

Не успел он проползти и десятка шагов, как послышался низкий рокот. Сначала Хью решил, что это кровь стучит в ушах. Но шум продолжался, усилился до вполне различимого рева, и шел откуда-то извне. В глаза вдруг ударила вспышка света, в небе что-то громыхнуло, словно щелканье бича. Раздался свистящий звук, вновь задул ветер. Хыо остановился.

Минуту спустя на него обрушилась могучая стена воды, гонимая сокрушительным ветром, и буквально вдавила его в землю. Еще одна вспышка света, удар грома прямо над головой. Хью мгновенно вымок до нитки. Теперь он боролся с ветром и неподвижной ногой, пытаясь перевернуться на спину, и одновременно жадно слизывая языком капли, стекающие по лицу.

Когда ему наконец удалось это, Хью растянулся и широко открыл рот. Дождь барабанил немилосердно, словно тысячи маленьких дубинок. Но вода попадала в рот, и Хью на дубинки не обращал внимания. С первым же глотком он подавился, но продолжал пить, задрал намокшую рубашку и стал выжимать воду в рот, делая большие глотки. Холодный душ обдал голый живот. Хью вновь опустил рубашку и, когда она почти мгновенно намокла, выжал снова.

Желудок сжался, расслабился, скрутился в судороге, опять расслабился. Жжение и сухость во рту исчезли. Хью продолжал глотать. Снова и снова поднимал рубашку, выжимал, пил. Вода сочилась сквозь волосы, бороду, смягчала кожу, казалось, впитываясь внутрь.

Еще одна молния. Еще удар грома. Ливень усилился. Дрожа всем телом, Хью жадно пил. Это была жизнь, она била его, благословляя, а он продолжал впитывать ее в себя, давно напившись. А потом пожелал, чтобы дождь прекратился.

Но вода продолжала колотить его, как бешеный налетал ветер. Земля превратилась в грязь. Вода намочила каждый Дюйм его тела. Хью закрыл глаза и стал ждать, но и сквозь закрытые веки видел вспышки молний. Вода заливалась в нос, приходилось поворачивать голову и выдувать ее. Устав бороться, он закрыл лицо руками.

Лежащему Хью мерещилось, будто земля так размякла, что он провалился в нее, в подземный мир, где пребывал когда-то так долго… как долго? Похоже, целая вечность прошла с тех пор, как он очнулся в пустынном лагере. Вода унесла его в другой мир, где он смотрел на все с точки зрения животного – зайца или дикой собаки. Так было проще различать следы, но и легче стать чьей-то добычей.

Вода продолжала падать с небес, а Хью представлял себе, что на него обрушился горный водопад, унося его к океану.

Вот он вонзился в его воды, позволяя волнам охватить себя со всех сторон, оттолкнулся, упал в мокрую зелень, вытянулся на спине, поплыл, дрейфуя, потом попытался встать, почувствовал, что ноги не достают до дна… секундное замешательство… и волны, большие волны… это все равно что взбегать на холм… он помнил океан. Весь вымок. Смех – это он смеется – и волны. Он помнил.

На какое-то время Хью затерялся в волнах и воспоминаниях. Проснулся, закашлявшись. Рука откинулась, и вода снова стала затекать в нос.

Кашляя, он сел. Дождь еще шел, и вода струилась по спине, по бокам. Еще одна вспышка и раскат грома долетели издалека, со стороны нагорья, ветер немного стих. Ливень теперь барабанил мягче, как бы шутя.

Хью немного попил, выжимая рубашку. Жажды больше не было, он просто хотел вобрать всю влагу, какую сможет удержать, и пил, пока живот не раздулся. Потом опять лег навзничь и позволил дождю омыть себя.

Эпицентр грозы продолжал удаляться. Шум его стал глуше. Хью лежал, тяжело дыша, словно от крайней усталости, живот его был, как бочонок.

И вдруг все кончилось. Сначала он даже опешил на секунду. Потом понял, что дождь перестал, и вскрикнул. Дождь прекратился! Все тело покалывало, будто дождь-призрак еще капал на него.

Чуть погодя его начало трясти: мокрая одежда прилипла к телу, ее обдувал легкий ветерок. Хью представил себя, чихающего и кашляющего, с мокрым носом. Пора было начать двигаться, только так можно согреться.

Он перевернулся на живот, неуклюже, словно весь состоял из воды. Пополз, пальцы утопали в земле. Тем не менее он толкал себя вперед под аккомпанемент хлюпающей грязи.

И снова мерный цикл отдыха и движения. Гроза отступала все дальше. Над головой облака рассыпались клочьями, а между ними мерцали звездные реки. Еще немного и тепло усталости выдавило озноб из тела. Позже – он не мог точно вспомнить, сколько прошло времени – облака уплыли и Хыо увидел, что небо на востоке уже побледнело.

Нагорье исчезло, но тело его, казалось, само знало, где оно должно находиться, там, за колышущейся белой стеной. Над долиной вязкими клубами поднимался пар. Хью полз в этой дымке, следя, чтобы нарастающая лавина света оставалась слева.

Мир вновь обретал краски, вокруг заблестели лужи. Сегодня, решил он, сегодня я не стану отдыхать днем, буду двигаться, пока хватит сил. Влажная земля смягчит солнечный зной, и можно будет пить на ходу, пока лужи не высохнут.

Небо над ним совсем очистилось. Туман понемногу рассеялся. Ни одного облачка не виднелось в синеве. Земля все еще хлюпала под ним. Нагорье снова открылось взору, как раз там, где он и предполагал. Утро было прохладным, и он чувствовал, что правильно поступил, решив двигаться вперед, а отдых отложить до темноты.

Хыо постарался вспомнить, сколько дней прошло с тех пор, как он покинул лагерь, но воспоминания путались. Все, что осталось в голове, было движение ползком по невероятно сложной местности – вверх по склону ущелья, сквозь заросли, кустарники, а еще те благословенные места, вроде соленого бассейна и виноградно-сливового сада. Все остальное сливалось в памяти в унылый ландшафт из грязи, скал и травы. Время превратилось в сплошное утомление и медленно проплывающие мимо пейзажи. Только воспоминание о винограде и сливах доставляло удовольствие, не столько из-за их утоляющей жажду сладости, сколько из-за сочной мякоти. Он вспоминал каждый кусочек, плотно наполняющий желудок. Он жаждал теперь не воды, а пищи, которую можно жевать и глотать, насыщаясь. Порывшись в карманах, Хыо нашел несколько тонких корешков, быстро сунул в рот, разжевал, проглотил. Ощущение пищи на зубах было восхитительным, но через секунду от них ничего не осталось. Его тут же охватил страшный голод. Корешки только напомнили телу о том, сколько времени прошло с тех пор, как он по-настоящему ел. По ходу движения он начал рассматривать траву, отыскивая признаки чего-либо съедобного, и останавливался у каждой лужицы, чтобы попить впрок. Жажды он не чувствовал, обманывая желудок ложной наполненностью.

Когда утро было в самом разгаре, Хью заметил, что передышки стали дольше, а двигаться было все труднее. Несколько раз он закрывал глаза и засыпал, просыпаясь, когда голова стукалась о землю. Он стал избегать класть голову на руки во время привалов; а потом запретил себе закрывать глаза, чтобы не заснуть.

Некоторое время он еще медленно полз, с небольшой передышкой после каждого рывка вперед, чтобы сэкономить силы и обмануть усталость. А потом заметил, что на каждой остановке глаза закрываются сами собой. Однажды острая боль в израненном лбу разбудила его, когда голова упала в грязь. Хью попытался ползти быстрее, мысленно подгоняя себя, но на первом же привале его охватила настоящая летаргия. Он попил из ближайшей лужицы. Протер глаза. И решил во время каждой передышки совершать определенный ритуал: помассировать ногу, внимательно посмотреть по сторонам, вглядеться в холмистую гряду на горизонте, размять плечи, поморгать, глянуть на солнце, снова поморгать, глубоко вздохнуть, найти гладкий камушек, пососать его, помурлыкать песенку, выплюнуть камушек, провести рукой по волосам, потрогать рану на лице, почувствовав боль, поискать что-нибудь съедобное.

Голод… Похоже, это может сработать. Если не утолить его, то хотя бы использовать. Думать о еде каждый раз, как усталость начнет туманить голову…

Продвигаясь вперед, Хью думал о бифштексах с яйцами, хлебе, кофе, чае, вине, плитке шоколада. Плотная, тяжелая масса, способная заполнить пустой желудок. А как славно поспать после хорошей еды…

И он начинал снова, с бекона, рыбы, лука, кукурузы, яблок, вишневого пирога…

Когда он остановился, чтобы попить, желудок скрутил спазм. Хью зажмурился, сморгнул миражи. Пополз дальше. На время перестал думать о еде. Слишком много жидкости внутри.

Спустя несколько минут сонливость вернулась, он заметил, что то и дело зевает. Принялся бороться со сном прежним способом. Вдруг справа словно что-то взорвалось, это промчался мимо перепуганный кролик.

Зверек остановился недалеко от человека, подергивая носом. Хью облизнулся, закинул левую руку назад, нащупал сапог и стал его осторожно стягивать, чтобы не спугнуть животное резким движением. Думая о том, как убьет кролика, он представлял себе Джеми, которого не достать. Пока. Хью переложил сапог в правую руку, отвел ее назад.

Джеми…

Выругавшись, бросил сапог. Промазал. Кролик скрылся из виду. Джеми.

Подполз, подобрал ботинок, поискал глазами кролика, не нашел. Продолжая ругаться, засунул в сапог ногу. Какую-то выгоду все-таки извлечь удалось: спать больше не хотелось.

Хью медленно пополз дальше. Если показался один кролик, значит, поблизости должны быть и другие. Будут еще попытки, нужно только проявить большее самообладание.

Но больше в тот день кроликов он не видел. Он пил из каждой ямки, из каждого отпечатка бизоньего копыта, но ничего съедобного не нашел, как ни искал. Тем не менее он полз весь день и большую часть ночи. А может, он спал? Хью и сам не знал толком. Движение во сне и движение наяву были неотличимы. Он помнил только, что полз до самого рассвета.

А теперь был уже вечер. Хью посмотрел на гряду. По расчетам, он должен добраться до ее левых отрогов. Интересно, сколько же он прополз? Трудно сказать, он ведь даже не знал, сколько дней прошло. Но что это?.. Далеко-далеко, за вершинами нагорья, вдоль южного горизонта можно было разглядеть зазубренный край хребта. Гребень водораздела. Там лежит долина, где растут фруктовые деревья, и несут свои воды реки. Там – жизнь, нужно только добраться до нее. Во всяком случае подползти так близко к цели, что держать ее в поле зрения – это уже маленький триумф. Гряда холмов уже близко, можно даже различить ее рельеф. Хью почувствовал небольшой прилив сил. Отчетливый вид реальной цели, независимо от того, как далеко она была удалена, радикально изменил его самочувствие. Взамен всех тягот и страданий он получил мгновение счастья, и теперь предстояло выторговать у судьбы еще немного удачи.

Подъем сил помог ему продержаться большую часть ночи. Хотя все так же слипались временами глаза и на протяжении всего пути преследовали видения пищи, кое-где встречались лужицы воды, и тело двигалось с ясным осознанием цели. Возможно, завтра найдется еда…

Всю ночь ярко светили звезды, двигаясь по своей вечной карусели. Где-то далеко кричали койоты. Ветерок был прохладным, но не более того. Хью принял решение ползти как можно дольше, чтобы восстановить цикл ночного движения и дневного сна. Двигаться. Двигаться. Сам процесс движения значил больше, чем пройденное расстояние.

Незаметно прошла большая часть ночи. Передышки становились все длиннее. Перед рассветом Хью заснул, и ему приснилась долина за хребтом.

Он проснулся от полуденного зноя. Подняв голову, присмотрелся к хребту на горизонте. Холмы теперь были справа. Он помассировал ногу, задаваясь вопросом, осталась ли где-нибудь на поверхности вода. Потянулся, зевнул. Протер глаза, потрогал изорванный лоб. Облизал губы. Почесал шею. Есть пока не хотелось, но он знал, что это не продлится долго. Некоторое время Хью испытывал такой комфорт, что казалось, готов был встать и пойти. Но знал, конечно, что эта иллюзия исчезнет, как только он начнет двигаться. И все же… двигаться необходимо.

Хью вытянул руки вперед, выпрямил тело, подтянулся, оттолкнулся здоровой ногой. Хорошо хоть земля просохла и тело теперь не вязнет в грязи. Опять подтянулся.

Так он полз большую часть дня. Вдруг справа донесся тихий стрекочущий звук. Хью сразу узнал крик суслика, желудок его сжался. Он остановился, определил направление и тихо, медленно пополз на звук. Осторожно раздвинув траву, выглянул на поляну, где возле норы увидел зверька.

Рука снова ухватилась за сапог, стаскивая его с ноги. На этот раз он не бросил его, а тихо отложил в сторону и стянул толстый шерстяной носок. Устроившись поудобнее, принялся распускать вязание.

Носок изобиловал дырками. Тогда приходилось вытягивать нитку за ниткой, связывая их узелками между собой. Наконец, в его распоряжении оказался длинный шнур, который Хью смотал в моток.

Потом он сделал петлю, надел сапог и пополз к норе. Услышав его, суслик нырнул в свое убежище.

Хью осторожно разложил петлю перед норкой, разгладил ее. Не выпуская из рук шнура, отполз назад, устроился как можно удобнее и приготовился ждать. Ждать долго. В голове тут же зашевелились мысли о мясе.

Несколько раз он менял положение тела, предвкушая обед. Время от времени прикладывал ухо к земле и прислушивался к подземным звукам. Ни разу ничего не расслышал, но не был обескуражен; норка должна была иметь несколько входов и выходов, множество галерей и ответвлений. Трудно было рассчитывать, что зверек часто пользуется именно этим отверстием. Тем не менее, если однажды он это сделал, то рано или поздно появится опять.

Шнур он держал все время натянутым. Сам же расположился так, чтобы тень не падала на входное отверстие норки. Дышать старался потише. Тень передвинулась на восток. Время от времени Хью посматривал на вершину хребта. Да, горы теперь были заметно ближе. И снова думал о еде, напрягая мышцы живота, чтобы заглушить урчание.

Должно быть, прошел час или два – Хью не смог бы сказать точно, – когда ему показалось, что какая-то тень шевельнулась в глубине норы. Рука машинально напряглась и он заметил, что затаил дыхание. Еще одно еле заметное движение. Хью терпеливо ждал, позволив себе отдышаться. Минуты шли одна за другой. Ничего,

День клонился к закату. Зверек, видимо, передумал, нашел себе другое занятие. Хью переменил позу, помассировал ногу, прикинул длину своей тени. Он умел ждать. Очень давно научился искусству ожидания.

Хью опять подумал о еде и о том, как Джеми поиздевался бы над ним – сидящим вот так около норы какого-то грызуна в надежде раздобыть крошечный кусочек сырого мяса. Ах, Джеми… Где ты сейчас? Закусываешь бифштексом из бизона и жареной картошкой с толстым ломтем хлеба вместе с майором Генри и его ребятами? А на десерт яблоко? Думаешь ли ты о старом Хью и о том, что с ним стало? Или я полностью вычеркнут из твоей памяти?

Хью снова приложил ухо к земле и опять ничего не услышал. Солнце продолжало свой поход на запад, и пить теперь хотелось почти так же сильно, как есть. Он беззвучно выругался и продолжил бдение.

Вот! Еле уловимое движение в норке. Хью напрягся. Опять! Зверек подобрался к выходу, выглянул наружу. Хью подумал о Джеми, и стал упрашивать зверька вылезти наружу, представил себя этим сусликом, побуждая его двигаться вперед.

Животное сделало несколько шажков, издав воркующий звук. Хью почувствовал, как слюна наполняет рот. Суслик вновь высунулся из отверстия.

Ну еще немного… Вышел. Встал. Хью дернул шнурок. Петля затянулась на шее суслика. И тут шнурок лопнул.

С рычанием Хью бросился вперед, протянул руки, пытаясь схватить зверька прежде, чем тот скроется в норке. Но суслик исчез, негодующе стрекоча. Было слышно, как грызун скребется и пищит где-то под землей. На глаза Хью навернулись слезы.Он долго и громко ругался, думая о своем желудке, о долгом ожидании, о Джеми. Охотник, целый день карауливший грызуна и оставшийся ни с чем… Это было бы почти смешно, если бы от этого не зависела его жизнь.

Хью развернулся лицом к нагорью и снова пополз. В животе урчало, во рту опять пересохло. Ругаясь, он упрямо полз вперед, во мглу.

ДЕВЯТЬ КОЛЬТЕР

Кольтер щурился от лучей света, проникавших в тайник, взгляд его блуждал по беспорядочному нагромождению безнадежно испорченного добра, принадлежавшего когда-то некоему забытому горцу. Тайник представлял собой полость, размытую подземными водами и прикрытую сверху бревенчатой крышей с земляной насыпью. Отовсюду сочилась вода, грозя вымочить все до нитки.

Как он сюда попал? Руки неуверенно ощупали лицо, щетину на подбородке. Грудь и ноги прикрывало изорванное одеяло с дырками для рук. Перебирая пальцами влажную шерсть, он решил, что должен кого-то поблагодарить, ибо одеяло и тайник спасли его жизнь.

Мысленный голос спросил: «Кто ты?» У него пока не было ответа. Я – нечто. Он ощупал голову и обнаружил, что волосы у него необычно длинные и приятно чистые, словно недавно вымытые. На лбу был шрам, холодный как лед. Похоже на старый ожог; но он не мог припомнить, где получил его. Кости ломило. Подбородок и скулы покрыты щетиной. Она еще кололась, но в целом уже была мягкой на ощупь. Ноги усеяны подживающими ссадинами и царапинами. А вот ступни, похоже, использовались как осадные орудия: пальцы разбиты, ногти поломаны.

Джон долго лежал, размышляя о том, до какого же жалкого состояния дошел – а, может, он всегда пребывал в нем? Это ему было неведомо. Он знал только, что являлся некой сутью, которая уравновешивала суть другую, ему неизвестную. Бог, или судьба, держали его на ладони мира. Его предки на далеких островах назвали когда-то своего бога, который был ничем иным, как судьбой, странным именем Вирд. Почесывая бороду, он думал, смотрит ли на него сейчас старый Вирд. Или же этот Вирд, безголовый и бестелесный, не что иное, как серия роковых шагов, которые совершает жалкий, беспомощный человек, барахтаясь и думая только о том, чтобы было где поставить ногу.

Так или иначе, но сейчас ему не оставалось ничего, кроме как выбраться отсюда, пока эта чертова куча земли не обрушилась ему на голову. Он со стоном сел, опираясь на локти. Сквозь дыру в потолке, которая была одновременно входом, виднелось солнце. Невдалеке слышалось журчание воды между камней…

Бывал ли он раньше в горах? И не был ли он?.. Мысль прервалась. Джон пополз по земляному полу, осматривая истлевший скарб. Бочонки с порохом, отсыревшим, слипшимся, неизвестно сколько пролежавшим в земляной могиле. То, что осталось от нескольких проржавевших топорищ и сверел, не поддавалось описанию – труха, да и только; рубанки, пилы – все покрыты ржавчиной; бочонки с мясом, некогда съедобным, а теперь изъеденным мышами, вонючим; медвежьи шкуры, облезлые, но с еще прочной мездрой. Может, где-то завалялась пара мокасин? Он с сожалением взглянул на свои голые распухшие ступни и вернулся к кожаному хламу – то, что не успели съесть грызуны, было пронизано белыми змееподобными корнями, которые, проникая в тайник, давали дорогу струйкам подземных вод.

Вдруг пришло озарение… …Я помню, как складывал сюда все эти вещи, груды зимних запасов, спуская их в отверстие Поттсу, а он ворчал и ворочался в темноте, словно кипящая патока в котелке.

Вместе с именем Поттса пришло и целостное представление о себе самом – кто он такой на этой земле, и что ему предстоит сделать.

Смеясь, Джон вспомнил все. Проверив свои знания. Последнее прозвище: Сихида. Последний род занятий: траппер. Прежний род занятий: охотник. Цель жизни: выживание, Цель выживания: жизнь.

Удовлетворенный, высунул из отверстия голову. Солнце моментально ослепило его. Закрыв глаза руками, он выглядывал сквозь щели между пальцами, понемногу их раздвигая, пока боль не исчезла.

Провалиться мне на этом месте, совсем как старик… Интересно: а сколько мне лет? Не помню точно. Сколько зим, как говорят кроу…

Он считал, припоминая исхоженные тропы. Тридцать четыре, может быть, тридцать шесть.

Попытался вытащить из тайника медвежью шкуру с редкими пятнами меха на серо-голубой мездре. Увы, она не пролезала в отверстие. Выругавшись, Кольтер бросил ее обратно во тьму.

Значит, вот он я, одеяло на спине, нож на поясе… Сидя на бледном осеннем солнышке, Джон дал глазам привыкнуть к свету. Рядом с тайником ревела речка, переполненная талой водой, извиваясь вокруг хвойных деревьев и исчезая за поворотом. Вдруг до него донесся ясный, громкий треск древесины. Он поднял голову и увидел сноп искр. Над беснующейся рекой горела мертвая сосна.

Кольтер мгновенно оценил увиденное. Живя у кроу, он научился разбираться в знаках. Кто-то поджег дерево. Это была благодарность создателю за хорошую погоду и просьба о том, чтобы она продлилась подольше – горящая сосна, возносящая огонь в небеса.

Северо-восточный ветер коснулся щек. Кольтер вздрогнул, отвел глаза от дерева надежды и посмотрел на речку, пробивающуюся через валуны и исчезающую за поворотом. Дальше она повернет на юг, нырнет в расселину, пронзит своим телом заснеженные поляны, дымящиеся прерии, равнины, полные дичи. На юг к каньону, носящему его имя, тянулась широкая солнечная дорога. К Кольтерову Аду.

Значит, так тому и быть. Прими этот знак, иди вдоль ручья. Дорогой пылающего дерева.

А те, кто хотят меня заполучить, пусть следуют за мной в Кольтеров Ад. За мной. Джон затрясся от смеха.

Горящее дерево с треском лопнуло, рассыпавшись горячими угольками, оставлявшими в воздухе белесые дымные хвосты. Кольтер проследил глазами за их падением и… замер, потрясенный. Там, у реки, в зарослях красных ив скрывалась удивительная вещь…

То была принадлежавшая ему когда-то грубая лодка из ивовых и ольховых прутьев, покрытая высушенной на солнце лосиной шкурой. Память вновь заработала, и он припомнил тот день, когда они с Поттсом смастерили ее и спрятали в пещере чуть повыше тайника. Прорехи в лосиной шкуре они заделали смесью пчелиного воска, бизоньего сала и толченого угля. За два прошедших года швы разошлись, но лодка все еще выглядела достаточно прочной. Два года – много это или мало? Он заковылял к лодке; ступни при солнечном свете казались синеватыми и хрупкими, как у старухи.

«Рано хоронить старину Джона», – пропел себе под нос Кольтер, сплюнув на землю.

В лодке он нашел сосновое весло, которое сам же вырезал, с его инициалами. Буквы «Д. К.», а над ними крест, его знак. Маленькая шутка – инициалы и крест. Рядом с веслом – пара мокасин с двойными подметками из бизоньей кожи. В первый раз с того самого момента, как черноногие окружили его, Кольтер весело улыбнулся, даже усталость и тупая боль отступили на время.

Одеяло и нож, пел он. Лодка и прошитые мокасины, завопил он. И сплясал сумасшедшую джигу, кружась на песке.

Куда может пойти человек?.. Человек может пойти туда, куда он может пойти, заливался он бессмысленным смехом.

Ха! Путь лежит в Сент-Луис… И если я избавлюсь от этой своры дикарей, о Господи, я обещаю Тебе раз и навсегда оставить свои суетные дела, построить надежный дом среди высокой травы, не бродить где попало, отдать всего себя Твоей власти…

Джон сощурившись посмотрел в небеса и сквозь дрожащие ресницы увидел черного ястреба, пересекавшего солнце. В когтях он сжимал мышь. Длинные черные когти и надменный зубастый клюв с черными ноздрями…

…Ястреб? Черный образ на слепящем диске растаял. Кровь жертвенного хищника впиталась в перистые облака.

Кольтер потряс головой, избавляясь от видения. Камни, камни. Охотники иногда вешают на деревьях ястребов с распростертыми крыльями, еще живых, молящих криком о милосердии.

Милосердие? Джон задумался, был ли этот мир миром животных или миром людей? Что это за неживотное животное, это человеческое животное, которое не может ладить ни с человеком, ни со зверем? Ему многое пришлось повидать в этом суетном мире – караваны переселенцев на лесных дорогах, плутающие в тумане, и водопады на орлиных островах, где белые медведи оставляют свои отметины на деревьях двухсотфутовой высоты.

Люди в экспедиции молились неизвестным богам или богам, известным своей кровожадностью. Сам Христос, полузабытый в этих лесах, нес людям проклятие вместо удачи. И они проклинали Его в ответ и с тем же выдохом молили о благословении, ибо все здесь было новым в этой ужасной земле, словно в насмешку названной кем-то – обетованной.

Вот почему Кольтер везде, где бы ни шел, оставлял эту свою странную подпись – Д. К. с крестом – на дереве, на камне, на стене пещеры и на тоненьких стволах молодых деревьев, чтобы они, когда вырастут огромными великанами, хранили на своем живом теле его тотемный знак.

Охотник. Он был охотником. Он убивал. Но только ради того, чтобы жить, чтобы есть. Хотя даже это порой казалось ему преступлением. А ведь он видел тысячи мертвых бизонов, убитых только ради того, чтобы вырезать язык и горб. Мериуэзер Льюис прострелил одной бизонихе легкие, когда та паслась со своим теленком. А потом застрелил теленка и его братца. Он застрелил бы и теленка этого теленка, если бы таковой существовал…

И почему охотник всегда держит в памяти картинки смерти? Он слышал, как кости мертвых животных поют на ветру словно арфы, и видел овес, прорастающий сквозь пустые глазницы белеющих черепов. У людей Льюиса и Кларка в руках был гром, а на ремнях – молнии; гром и молния были их союзниками, их повелителями – так говорили индейцы.

Только на следующий день, спустившись далеко вниз по реке, Кольтер полностью оценил свою удачу. Он вспомнил свой обморок на вершине Сердца Горы и смутно все остальное – как кто-то ухаживал за ним, спасая от морозной ночи.

В памяти навязчиво вертелась одна картинка: подобно тому как шаманы кроу лечат раненых, вылизывая их с ног до головы, его нянчила мать-волчица. Неужто это и правда было? Память не сохранила четких деталей, кроме ощущения материнской ласки, тепла, запахов древесного дыма, сала, рыбы и прикосновений мягкого меха.

Река окончательно прояснила разум. Удача и дырявая лодка позволили ему худо-бедно продержаться на плаву до сумерек. И тут он наткнулся на утонувшую антилопу. Он видел такое не в первый раз. Бывало, баржа Мануэля Лизы с трудом пробивалась через трупы животных, но даже поселенцы, с их волчьим аппетитом, не трогали эти тонны мяса. Животные тонули сотнями, и река, замедляя течение среди зарослей пижмы, источала трупный запах. Правда, в тех случаях, когда бешеный поток ловил молодое животное – бизона, лося, антилопу или оленя – и мясо было еще свежим и кровоточило, любой в экспедиции готов был отведать порцию филе, запивая ее глотком рома.

Радуясь первому за много дней куску мяса – окороку антилопы, зажаренному на углях, – Кольтер с сожалением вспоминал вкус рома и его тепло, разливающееся по жилам.

На поляне у реки, где он устроил лагерь, рос шалфей. Джон сорвал несколько стебельков и бросил их на угли, чтобы копченое мясо стало слаще. На второй день горы, словно театральный занавес, расступились, река приобрела цвет кофе с молоком. В тополином молодняке он отыскал крыжовник и дикую смородину. Пока он пировал там, вокруг разбрелось дружелюбное стадо белохвостых оленей, непуганых и послушных. Они тоже тянулись за ягодами, слегка толкая его боками. Где-то в зелени крон сойка с голубым гребешком ругалась и срамила человека и его странных друзей.

К полудню он преодолел самый опасный порог. Гранитные скалы остались позади, и перед ним раскинулась река, полноводная, грязная и зловонная, с берегами, испещренными красной и белой глиной, которой многочисленные племена пользовались для боевой раскраски.

Эта местность была Кольтеру домом родным. Его всегда манили горы. Но когда он откликался на зов, они обращались с ним весьма сурово. Горы терзали его плоть, а равнина ее залечивала. Теперь чернохвостые олени как собаки бежали за его лодкой. Они вместе ели «белые яблоки», которые Друйярд называл pomme de prairie, похожие на репу клубни растений семейства бобовых – человек может неделями питаться только ими, если нет под рукой ничего другого. Олени в этой обширной, похожей на парк, прерии были упитанные, не то что худые горные, которых раньше доводилось видеть им с Поттсом. Соскучившись по соли, чернохвостые лизали Джону лицо, пока он отдыхал на солнышке.

И все равно, он ни на минуту не переставал чувствовать себя дичью – охотник, за которым охотятся. Сумев уйти от черноногих на Сердце Горы, он теперь стал более удобной добычей. Хотя через горы они не перейдут, Кольтер был уверен в этом, но вполне могут обойти их с востока на своих отличных сплетенных из ивовых прутьев снегоступах. Сначала они вернутся в свои типи, поедят мяса, нарассказывают небылиц, укрепят сердце, подсластят охоту крепким сном. А потом – и это так же верно, как то, что теперь у него на ногах мокасины, – отправятся за ним лучшие из бегунов, способные бежать по равнине днем и ночью, легендарные марафонцы.

Истина заключалась в том, что настоящая охота за Джоном Кольтером только начиналась. То, что ему дважды удалось ускользнуть от индейцев, было скорее их промашкой, нежели его проворством. Так что игра продолжается, и ставка в ней – жизнь.

Остановиться у реки, грея измученное сердце последним теплом осеннего солнца и добротой милых оленьих морд, было опасно – и все же Джон не смог отказать себе в этом. Внутренний голос твердил, что черноногие уже в пути, что он теряет драгоценное время, что скоро будет слишком поздно. И его ждет адский огонь.

Поев «яблок», Джон вернулся к реке, осмотрел лодку, убедился, что течь не усилилась. Вспомнил другую лодку, подарок Льюиса. Она была настоящей бездонной бочкой. У нее был кованый железный каркас, который мастерили несколько недель, и все равно она текла в каждом шве. В тот самый день, когда она затонула, случилось дурное предзнаменование – разом сломались тринадцать топорищ. Новые, сделанные из дикой вишни, оказались гораздо хуже. Помнится, ребята целый день оглядывались через плечо, ожидая чего-то ужасного.

Стряхнув воспоминания, Кольтер снова пустился в плавание, на глазок определив высоту солнца на юге. По берегам раскинулись широкие поляны, на которых пестрели пышные желто-лиловые купы колючих диких груш. С берегов вниз клонились подсолнухи, Кольтер отметил обилие диких огурцов, камыша, конского щавеля. Здесь, в низине, земля еще наслаждалась летом, и буйная растительность радовала глаз, заставляя забыть о том, что его жизнь в опасности.

«По крайней мере от голода я не умру», – подумал Кольтер. Сосны уступили место тополям, тополя – ольхе. Предгорье мягко переходило в сочные влажные луга – преддверие великих равнин, лежащих на юге. Гребя веслом, он видел в воде ондатр и выдр. Тут и там попадались печальные остовы доверчивых оленей, антилоп и бизонов, которые были сбиты с ног бушующим потоком и не сумели выбраться на крутой берег. А однажды он заметил медведя гризли, выглядывающего из кроваво-красных ободранных ребер утонувшего лося. Белая медвежья морда была вымазана кровью. Зверь поднял лапу, охваченный скорее любопытством, нежели страхом. Кольтер поднял в ответ весло, словно приветствуя хорошего товарища, и скрылся за поворотом.

Тремя годами раньше, когда Льюис имел неосторожность подстрелить одного из этих невозмутимых животных, гризли бросился за ним в воду, хлопая лапами и делая вид, что играет. Льюис выпустил в него одну за другой девять мушкетных пуль. Медведь раскинул лапы и закружился в воде, словно небольшой водоворот. Казалось, пули не причинили ему вреда, будто он был неуязвим для них. В дело вступили все охотники и поливали танцующего медведя свинцом до тех пор, пока он наконец, почувствовав боль, не бросился на Льюиса, который тщетно пытался спрятаться в воде. Над ее поверхностью торчал нос Льюиса да кисти руки с побелевшими суставами, сжимающие ружье. Медведь неумолимо приближался, не обращая внимания на град пуль. Казалось, ничто не сможет остановить его.

В конце концов огромный зверь, получив достаточно свинцовых шариков из тридцати ружей, скрылся под водой, издав леденящий душу крик, напомнивший всем плач умирающего ребенка.

Кольтер с содроганием вспоминал этот эпизод своей жизни, разбивая лагерь на крошечном островке, поросшем чахлыми березками. Середина островка была выжжена молнией. А может, это сделали индейцы. Как бы то ни было, центр острова представлял собой пепелище, причем совсем свежее.

Только ствол старого кривого дуба уцелел в пожарище. Кольтер подошел к нему и обнаружил круг из почерневших камней, тщательно выложенный у его подножия.

И отпрянул, поняв, что это священный дуб. С длинных ветвей, покачиваясь на ветру, на шнурках свисали кожаные щиты. В центре каменного круга возвышался плоский порфировый валун, не тронутый огнем. Кольтеру, который в своих странствиях не раз встречал нечто подобное, круг напомнил манданское колесо судьбы. Манданы молились священным камням в центре круга. Они приносили им разнообразную пищу, окуривали дымом. Совершив подношение, люди, желавшие узнать будущее, ложились возле них, курили священные травы и ожидали знака.

Став на колени в золу перед древним дубом, Кольтер поклонился лиловому камню в центре, который имел не менее десяти футов в поперечнике. Казалось, он слегка дрожал в неверном вечернем свете.

Нет, нужно что-нибудь поднести ему… Джон вернулся к лодке и достал небольшой кусок копченого мяса, который берег на ужин.

Что ж, придется обойтись без ужина… Застывший силуэт дерева четко вырисовывался в сгущающихся сумерках. Камень же – будто в нем жила частица северного сияния – начал светиться собственным светом. Кольтеру не было нужды трогать камень, чтобы узнать, какой он на ощупь. Гладкий, словно грудь женщины. Он как-то видел мужчину и женщину, занимающихся любовью возле такого камня. Манданская скво слыла бесплодной. А осенью живот ее начал пухнуть и к весне она разродилась здоровым ребеночком.

Джон смотрел на камень, мерцающий в сумерках. Ветер с реки кружил мягкий пепел вокруг его головы. Он закрыл глаза и положил у камня кусок мяса, все, что мог ему дать. Однажды у него на глазах человек отрезал себе указательный палец правой руки и положил его туда, куда Кольтер сейчас положил мясо, направив палец на восток, а когда утром проснулся, палец был повернут на юг. И человек пошел этим путем, уверенный, что впереди его ждет удача. Так оно и случилось потом, человек стал вождем.

«Да, немало частиц своей плоти разбросал я по горам и долам Развилки», – пробормотал Кольтер.

Он склонил голову. Камень мерцал. Казалось, откуда-то из его глубин доносится шепот манданской молитвы, смешиваясь с шумом реки и растворяясь в ночной пустоте.

Посидев несколько минут, не думая ни о чем, Кольтер встал, вернулся к лодке и уселся на прибрежный валун, размышляя, что же делать дальше. У другого берега шумно расправлялась с утонувшим бизоном разбойничья компания: сороки, волки, вороны. При звуках этой дружной пирушки урчанием напомнил о себе желудок. Маленькие клубни дикой картошки давно переварились – живот требовал еще, требовал мяса. Но того же требовал и священный камень. И он его получил, а желудок – нет.

Кольтер сидел на валуне и следил за взмахами хищных крыльев над кровавой тушей, пока с верховьев вместе с опустившейся тьмой не спустился гризли и не разогнал падалыциков. Теперь сквозь лепет реки с того берега доносилось лишь мощное чавканье.

Джон прилег, завернувшись в одеяло. Оно помогало мало, стужа пробирала до костей. Ночной ветер завывал в кронах, заглушая возню гризли в вязком мясе мертвого бизона. Кольтер скорчился, дрожа от холода. Потом встал, пошел на пожарище и стал раскапывать руками мягкий песок. Чем глубже он копал, тем теплее становился песок. Он проработал так где-то с час, пока вырыл себе ложе вблизи от светящегося камня и кривого дуба, на котором кожаные щиты похлопывали от ветра.

Закопавшись в землю, Джон наконец согрелся. И заснул, укрывшись одеялом до подбородка, попав во сне в продымленный вигвам манданов, где кружком сидели старики, а за ними теснились молодые мужчины с женами, закутанными в плащи из бизоньих шкур.

Приглашенные Кольтер, Льюис и его люди бок о бок стояли в вигваме, наблюдая. Что это был за обычай, они не знали. Знали только, что он имеет отношение к бизону, но каким образом, не могли сказать с уверенностью. Юный жены были голыми под своими плащами. Жалобно воя,. юноши подходили к старикам, униженно умоляли заняться любовью с их женами.

Долгие дни охоты отняли у них много сил. Но краем глаза Кольтер видел, что кое-кто из их команды все же поддался искушению… «Дьявольское наваждение, – услышал он слова Льюиса. – Сифилис – лучшая награда тем, кто замарается об этих язычников, не знающих лучшей жизни…» И выбежал из вигвама в своей развевающейся шинели, бормоча проклятия.

Кольтер, однако, уйти не смог. Нечто большее, нежели простое любопытство, словно пригвоздило его к месту. Отведя взгляд от похотливых болванов из команды Льюиса и Кларка, он стал наблюдать за стариками с дряблой плотью и седыми волосами, которые с вожделением проникали под плащи и один за другим, словно одурманенные опиумом, проваливались в забытье любви…

Кольтер был больше не в силах бороться с собой. Когда одна из них распахнула плащ, он вошел в его сумрак и куда-то упал. Жилище наполнилось стонами стариков, вздохами юных жен и жалобным нытьем юнцов, которые, согласно ритуалу, предлагали своих женщин любому, кто захочет проникнуть под мягкую тяжесть мохнатых плащей.

Джон катался с ней по полу. Молодая, крепкая, она боролась с ним. Слезы благодарности катились по его щекам. Добравшись до ее тела, Джон ощутил, как его руки… его когти… устремились вниз, а грудь прижалась к ее груди. Он рвал ее своим зубастым ртом.

Кольтер проснулся, дрожа от холода. Был серый рассвет. Медведь на том берегу все еще трудился, глубоко погрузив морду в тушу бизона. Прямо над головой, на ветке черного дуба сидел ястреб, негромко покрикивая на ветру. Кольтер, неловко изогнувшись в песчаной яме, подставив лицо ветру и завернувшись в одеяло, лежал на животе, руки его были стиснуты, а ноги дергались в каком-то бессознательном танце.

Песок запекся на губах, Джон сильно вспотел. Встал, накинув одеяло на плечи. Возле лодки рос куст черемухи.

Джон достал нож, отрезал несколько кусков коры и пожевал, зная о способности черемухи выгонять лихорадку.

Потом, с отвращением прислушиваясь к чавканью медведя – было еще слишком темно и туманно, чтобы разглядеть его полностью, – вернулся на пепелище. Ястреб улетел.

В центре камня что-то лежало.

Весь следующий день Кольтер размышлял о том, что нашел на камне. Мысли об этом то приходили, то уходили, но не оставляли его. Подобно лихорадке, которая вдруг нападала на него, а потом отпускала, образ камня то исчезал, то возникал вновь, ввергая его в некий сон наяву. Он бросил лодку, когда открылась сильная течь, выбрал удобный для ходьбы берег, свободный от медведей и волков, и побежал, не обращая внимания на холодный пот на пылающем лбу.

Равнина, полого поднимавшаяся от реки, была золотисто-коричневой. Западный ветер предвещал дождь. Джон бежал, пошатываясь, останавливался, чтобы отдышаться, падал на колени, прислушиваясь к грохоту собственного сердца.

Нет ничего хуже, чем попасть под град в этих местах. Он буквально прибивает человека к земле, расстреливая небесной картечью. Град размером с мушкетную пулю…

Это вновь напомнило ему о Льюисе, раненном в зад, но неспособном, в силу хорошего воспитания, отвесить надлежащий эпитет провинившемуся. «Черт возьми, ты подстрелил меня», – вот наихудшее ругательство, какое тот смог из себя извергнуть.

– Я не стрелял в вас, сэр, – оправдывался Кольтер. Но тщетно: Льюиса было трудно переубедить, его упрямство можно было сравнить разве что с его благовоспитанностью. Вместе они составляли его основные достоинства.

– Ну же, имей мужество признать правду. Ты пальнул мне в зад; проделал вторую дырку там, где должна быть только одна!

– Вы были одеты в коричневое и выглядели, как медведь, когда наклонились…

– Это все отговорки. А не попробовать ли тебе стрелять в москитов? Их здесь гораздо больше, чем дичи… ахх, моя Дырявая задница, моя несчастная, израненная филейная часть…

Потом они нарвали дикого лука, которого было великое множество, и принялись жевать его. Паслись, чмокая, словно парочка оленей.

– Советую тебе, Кольтер, засунуть по луковице в каждое ухо, – вещал Льюис докторским тоном. – А также подвязать лук с обеих сторон к распухшим гландам, как раз под твоей чудовищной челюстью, которую ты так любишь выпячивать.

Кольтер делал, как ему было велено, и чувствовал себя при этом ужасно глупо, но Льюис слыл хорошим врачом и знал толк в подобных вещах.

И в самом деле дикий лук принес облегчение. Потом они беседовали, прогуливаясь вдоль длинных, приятно пахнущих манданских полей, засеянных кукурузой, тыквой и табаком.

– Эти краснокожие, – говорил Льюис, – чудесный народ, когда посвящают себя земледелию. Единственно достойное занятие для простодушных язычников. Кстати, что произошло с тем человеком? Ну, что столкнулся с индейцами?

– Вы имеете в виду Роуза?

– Именно! Как же он осмелился предпринять подобную вылазку, если ты, Кольтер, сопровождал его?

– Случилась драка между Роузом и старым шарлатаном Мануэлем Лизой. Ну и зверская была потасовка, скажу я вам, хорошо, что Поттс вмешался, встрял между ними, когда они уж было сцепились насмерть.

– …Поттс навлек на себя страсти Господни из-за своей неугомонности, – перебил Льюис. – У него ведь просто дар влезать в любые стычки, не так ли?

– Будьте покойны, старый Лиза превратил Поттса в котлету, прыгнул в свою пирогу и был бы таков. Но Роуз оказался не прост, как шарахнул по нему из фортовской пушки. Я сам видел, как Лиза грохнулся в воду, а его дружок по имени Сунер, так тот, наоборот, взлетел в воздух. Заряд пришелся ему точнехонько между ног, так что не успел он шмякнуться обратно в лодку и выругаться, как был уже мертвее мертвого.

– Если бы заряд пришелся между ног тебе, я думаю, ты теперь тоже был бы мертв. Это напоминает мне, Джон, о том медведе, которого я подстрелил. Помнишь, то шестисотфунтовое чудовище, чей жир мы потом так славно перетопили? В нем было девять футов от носа до пяток, шея в обхвате – три фута одиннадцать дюймов, и когти длиной в пять дюймов…

– Какое отношение имеет медвежий жир к пушечному заряду, попавшему человеку по яйцам, хотелось бы мне знать? – усмехнулся Кольтер.

– А вот какое, – ответил Льюис с самым серьезным видом, – если сердце того медведя было размером с бычье, то какие же у него, по-твоему, были яички?

– Не больше чем у вас, – отшутился Кольтер. Льюис не обратил на него внимания. «Те яички были больше бильярдных шаров, и каждое – в отдельном мешочке, не то что наше федеральное объединение».

Кольтер предпочел сменить тему. «Ногу колет!» – пробормотал он. Колючие семена трав проникли в мокасины и царапали кожу. Джон присел и кивком предложил Льюису сделать то же самое. Оба стянули мокасины и расположились на солнышке, почесывая ноги и разглядывая облака.

– Чего бы я сейчас не отдал за хороший глоток ключевой воды, – заныл Кольтер.

– А я вот многое отдал бы за то, чтобы узнать, что означает вон тот дымок, – задумчиво произнес Льюис, показывая на горизонт, откуда в полуденное небо поднимался серый столб дыма.

Кольтер улыбнулся.

– Что бы то ни было, – заявил он, массируя ногу, – там наше спасение.

Потом повернулся на север и произнес: «А там – тропа войны».

Льюис удивленно уставился в жаркий воздух, дрожащий над сухой травой. Темные тени сгущались в знойном мареве, рисуя размытые фигуры бегущих мужчин.

– И ничто их не остановит? – спросил Льюис.

– А что может остановить нас? – мягко ответил вопросом Кольтер.

Льюис развернулся на сто восемьдесят градусов. Дымное пятно на юге исчезло.

– Что бы это ни было, его больше нет, – заключил он. – И лучше нам не мешкать.

Они бежали молча. Двое мужчин, бок о бок, локоть к локтю. Дыхание в унисон. Мерным, как стук метронома шагом, их локти, покачиваясь в такт, отбивали шаг. Пока сжатые кулаки описывали в воздухе полукруг, ноги успевали оторваться от земли и вновь опуститься, выбивая маленькие клубы пыли из сухой травы. Дыхание вырывалось в унисон. Так они и бежали в полуденном зное, полностью отдавшись монотонности бега, ритму дыхания, биению крови в жилах.

Позади – черная клякса смертного приговора. Впереди – Кольтеров Ад. Трудно было сказать, что ближе. Вдруг тихий размеренный стук подошв, мягкие взмахи локтей, слитный ритм – все это сломалось. Кольтер оглянулся на товарища и увидел, что Мериуэзера Льюиса, его друга и начальника, больше нет рядом. Он рассмеялся коротким сухим смешком.

– Ты никогда не был сильным бегуном, – проговорил он в пустоту.

И продолжил свой бег… И бежал до тех пор, пока ноги не стали тяжелее цепей. И бежал до тех пор, пока солнце не скрылось за облаком и ястреб не упал с неба. Почувствовав резкую боль в лопатках, Кольтер издал резкий крик! Ястреб…

…рассек ветер темными крыльями. Дышать стало легче. Лететь, парить. Догнать облако, схватить его когтями. Прокатиться на нем, нырнуть в него. Пари, ястреб, кричи! Крик ястреба! Ночь над долиной. Фигурки бегунов среди ночных теней. Ночное небо выплевывает звезды. Но вот крылья на его плечах сложились. Он сидел, крепко ухватившись когтями за ветку. Вокруг неслись звуки земли и неба, булькающие, журчащие. Он не боялся, он теперь мог летать. Он дремал, спрятав голову под крыло. И вновь, закрыв глаза, увидел себя на священном камне с распростертыми крыльями. Ночь пожирала себя. Вода кипела, грязь булькала. Земля, старая Земля вздыхала. И он увидел Ее в своем ястребином сне: какая Она маленькая и круглая с голубыми венами рек по всему телу. Издалека, с невообразимой высоты, Она была прекрасна, закутанная в платье облаков, хрупкое голубое яйцо, вращающееся в пространстве, откуда он смотрел на Нее стеклянными пузырьками глаз. Его могут понять только ястребы, умирающие и пророки. Только они, те кто знают Ее, любят Ее, хотят Ее.

ДЕСЯТЬ ГЛАСС

Впадина на склоне хребта становилась все отчетливее, и Хью теперь держал направление точно на нее. Небо продолжало чернеть, под стать его мыслям, а силы теперь подпитывались только яростью, которая не покидала его ни на минуту, сгибая и разгибая усталые конечности. Он не отдыхал уже очень давно.

Устроив наконец передышку, Хью вновь и вновь прокручивал в памяти поединок с сусликом, пока не заснул, и во сне продолжая свою неудачную охоту. В ней принимал участие и Джеми, который сливался с сусликом. Он держал разорванный шнурок, на котором висела жизнь Хью; волосы его развевались, глаза бегали. Потом это видение уплыло куда-то, и ему снилось, что он снова ползет к спасительной впадине на склоне хребта.

Очнувшись, Хью с удивлением обнаружил, что действительно ползет. Да останавливался ли он? Может, просто продолжал ползти и видел сны на ходу? Усталость казалась вечной; мысли сливались и путались, порой уплывая в долгие мечтания наяву. Иногда казалось, что он полз всю свою жизнь, воспоминания же были просто отрывками мечтаний. Хью остановился и помассировал ногу.

Пополз дальше, отталкиваясь здоровой ногой и прислушиваясь к шелесту травы. Иногда он чувствовал себя глубоко под водой, движения становились легкими, как у пловца. А то вдруг ему казалось, что сопротивление почвы исчезает, и он с маниакальной поспешностью устремлялся вперед, к хребту.

Наконец Хью пришлось остановиться, на этот раз он заснул по-настоящему, ему приснились медведь и Джеми. Он проснулся от ненависти и в ярости пополз дальше. Упала ночь, а он продолжал движение в темноте, перемежая его короткой дремотой.

Хью очнулся от холода. Он не мог вспомнить, полз ли он или спал. Дневной свет уже заливал мир, просачиваясь сквозь облака. Первым делом он посмотрел на юг. Нагорье было теперь гораздо ближе. Похоже, он прополз за ночь большое расстояние. Хью вздохнул и потер ногу над переломом.

В тот день он добрался до грязноватой канавы, оставшейся после ливня. На вид грязь была довольно сырой…

Хью спустился по более сухому склону. Сунул руку в грязь. Жидкая, очень жидкая. Он тут же принялся копать углубление. Уже через минуту стала прибывать вода. Глядя, как наполняется ямка, Хью дал себе клятву ждать, пока вода отстоится, станет прозрачной.

Но как только углубление заполнилось настолько, что стало возможным погрузить в него ладони, Хью немедленно проделал это и начал пить. Снова и снова. Невозможно было ждать дольше.

Прошло, наверное, не меньше двадцати минут, прежде чем Хью напился. Теперь маленький колодец стал наполняться медленнее. Хью повернулся и выполз из канавы. По крайней мере он утолил жажду. Голод, правда, остался. Но жажда ушла. Он несколько раз сплюнул, чтобы избавиться от илистого привкуса, и снова взял курс на впадину. Теперь Хью был уверен, что доберется до нее. А тогда… тогда дела пойдут на лад. Он начал рисовать себе картины, которые откроются за перевалом, – пышные луга, кишащие дичью, сверкающие ручьи…

Он пополз быстрее. Может, от постоянной работы тело стало сильнее? Или его гнало вперед предвкушение радости? В любом случае он собирался выжать этот прилив сил до предела.

Так он и полз все утро: ненависть отступила, боль притупилась, даже голод куда-то исчез. Он скользил по долине, а хребет все отчетливее и отчетливее нависал над ним. Перед носом прошуршала змейка. Несколько темных птиц покружили на юге, перелетели через хребет и скрылись.

Ближе, гораздо ближе, радовался он, отдыхая под полуденным солнцем и растирая бедро. Возможно. Вполне возможно, он достигнет перевала сегодня. Когда-то и холмы были так далеко, а ведь теперь они остались позади, к востоку. Он даже не повернул головы, чтобы посмотреть на них.

И снова в путь под полуденным солнцем. Хребет час за часом рос перед ним, расселина становилась все шире и шире. Когда земля начала подниматься, Хью принялся тащить себя вверх, стараясь свести привалы до минимума. Он упорно прокладывал путь к перевалу. Местность становилась все более каменистой.

Рассказывая самому себе удивительные истории о долине, лежащей за хребтом, он взбирался по склону, вспоминал трудный подъем в ущелье и изобилие, которым был вознагражден за муки. Не обращая внимания на боль в бедре, он тащил себя через валуны и осыпи, лишь иногда замедляя движение в особенно трудных местах.

И вот наконец перевал, зажатый с двух сторон каменными башнями. Хью медлил, оттягивая момент, когда откроется вид на долину внизу, страшась, что мечты об этой земле обетованной окажутся не более чем сказкой, рассказанной себе самому, чтобы облегчить путь. И все же…

Медленно, очень медленно он преодолел последние ярды подъема. Перед взором открылась даль, где ряд за рядом, насколько хватал глаз, громоздились желтые холмы. Хью вцепился в камень, вглядываясь. Сказки, рассказанные себе, были так красивы. Он уткнулся лицом в ладони и разрыдался.

«Я знал… я знал…», – твердил он себе. Когда ложь, придававшая силы, рассеялась, как дым, что-то тяжелое, как камень, навалилось вдруг, сломало волю, выдавило из тела последние силы, оставив только чувства одиночества, растерянности, и тщетности своих усилий. Среди скал перевала свистел ветер, и Хью стиснул зубы, не желая больше смотреть на открывшийся пейзаж.

Выплакавшись, он долго лежал неподвижно. Теперь ясно, что все его усилия ничего не стоили. Никогда ему не преодолеть того пространства, что раскинулось впереди. Зачем ползти дальше? Это место не лучше и не хуже любого другого. Пусть все случится здесь, решил Хью.

Но некоторое время спустя он поднял голову, повернулся и посмотрел назад, чтобы окинуть взглядом пройденный путь, оценить, как далеко сумел уползти. Гряда холмов, к которой он так долго и мучительно стремился, – где она теперь? Отыскав ее наконец глазами, Хью нахмурился и поднял руку. Какой же крошечной она стала, ее вполне можно закрыть ногтем мизинца.

Значит… Невозможно поверить в то, что он преодолел такое расстояние. Хью не мог отвести глаз. Значит…

Он улыбнулся, зная теперь, что сможет двигаться через Желтые холмы и дальше, за ними. Столько, сколько нужно. Отвернулся от гряды на западе. Огляделся. Все-таки далеко…

Пополз. Через впадину. Через перевал. Вниз. К желтым холмам.

Вниз ползти оказалось легче. Дело пошло быстрее, порой он почти скользил, движение не требовало таких усилий, как прежде, каждый толчок оставлял за спиной метры и метры.

Приподнятое настроение оставалось с ним, пока дорога шла. под уклон, весь вечер и начало ночи. Нога продолжала болеть, ныли плечи и поясница, временами ломило грудь. Тем не менее сейчас страдания плоти как бы отделились от разума, пребывающего на гребне эйфории от осознания того, что ему удалось совершить.

До темноты ему не удалось отыскать приметных ориентиров, и Хью продолжил движение по звездам. В ту ночь от гордости за собственный успех они казались ему особенно яркими, и он полз еще довольно долго, пока усталость окончательно не свалила его. Устроившись на привал, он быстро провалился в сон без сновидений.

Когда он пробудился, висел серый день, и холод пробирал до костей. Вокруг стелился туман, колеблемый студеным ветром. Голод был тут как тут, но холод выбил из головы мысли о еде, и Хью отправился в путь, чтобы разогнать кровь и немного согреться.

Для выбора курса у него теперь не было ни ориентиров, ни звезд, ни даже солнца. Он определил маршрут по положению тела, в котором застал его сон. Из-за холода движения стали резкими.

Туман. Шевелится. Это было непохоже ни на ночь, ни на день, а скорее напоминало те мечты, сквозь которые он так часто полз в последние дни. Конечности двигались механически, холод понемногу выходил из тела, и Хью все меньше стал осознавать себя, впадая в монотонное дремотное движение в фантазиях, а скоро и вовсе слился с ними, стал частью их причудливого танца. Они вплывали в водоворот его ощущений, он пробирался теперь сквозь поляны своего детства в далекой Пенсильвании, слыша чей-то плач. Чей? Его? Или чей-то еще?

Конечно. Это был Джеми. Но почему парень плачет? Хью не мог вспомнить. Внезапно он заметил, что слезы текут по его щекам. Каким-то образом они оба плакали одними и теми же слезами. Он не знал, почему так происходит. Да это было и неважно. Он полз, всхлипывая, сквозь туман и, когда успокоился, почувствовал себя совсем разбитым. Он думал о том, что Джеми лежит где-нибудь мертвый. Он боялся, что ри вышли на тропу войны и наткнутся на него. Он думал о какой-нибудь трещине, которую можно заметить слишком поздно и провалиться.

Теперь Хью полз сквозь страхи, ощупывая землю перед собой и тяжело дыша во время привалов. Отдыхать слишком долго он позволить себе не мог, давал знать холод. Он полз уже все то время, которое можно было назвать утром, а завеса тумана не рассеивалась. Он полз. Вернулась жажда, а голод и не исчезал. Порывы ледяного ветра стали сильнее.

Навалилась тоска и отпустила, ветер завывал голосом Джеми. Вчерашнее ощущение победы стало таким далеким, словно привиделось в каком-то сне наяву, вроде детства в Пенсильвании или призрачного медведя. Страх теперь накатывал неожиданно, и был беспредметным. В такие минуты Хью либо лежа дрожал от ужаса, либо двигался в бешеном темпе.

Туман не редел. Однажды над самой головой ему послышались крики гусей. Почва поднималась и опускалась. В низинах ветер стихал. А когда приходилось карабкаться по склонам, он возвращался и терзал его. Поэтому когда туман потемнел, превращаясь в ночь, Хью для ночлега выбрал низину. Все же теплее.

Заснул под стоны ветра. Ему снилась еда, которую он ел последний раз.

Проснулся, окоченев от холода. Рассвет был молочно-белый. Вокруг все так же низко стелился туман. Царила великая тишина. Хью не двигался. Часть сновидений осталась с ним. Запрокинув голову, он увидел ветви, склонившиеся под тяжестью слив, ожидающих, чтобы их сорвали. Он знал, что это сон и пытался усилием воли перенести их в мир, где лежало его коченеющее тело. Он не спускал с них глаз до тех пор, пока проснувшийся голод не заставил его двигаться.

С первым же движением вернулись телесные боли. Но он позабыл о них, когда понял, что сливы отказываются исчезать. Серо-зеленые пятна над головой, которые он принимал за склон холма, оказались листьями сливового дерева. Хью приподнялся и обнаружил, что многие ветви были в пределах досягаемости.

Слезы навернулись на глаза, когда он ухватился за плод и сорвал его. Проспать всю ночь, не зная о том… Хью принялся есть.

Дневной свет пронизал белизну, туман начал редеть. Когда видимость прояснилась достаточно, он увидел, что заснул в самом начале долины. Воздух становился все прозрачнее, прилетел теплый ласковый ветерок.

Внизу, в долине, виднелась тонкая линия, похожая на ручеек. Оценив рельеф местности, Хью решил, что ручей скорее всего течет к Моро, которая в свою очередь впадает в Миссури. Оставалось только следовать по течению.

Пока он ел, свет и тепло продолжали окутывать его тело. Сорвав все сливы, что смог, он развернулся и направился вниз в долину. Бедро сильно болело от напряжения вчерашнего дня и переохлаждения; суставы онемели. Первые же движения заставили его застонать, но впереди лежала надежда, облегчая боль одним своим существованием.

Взявшись за дело с новыми силами, Хью заметил далеко впереди чахлую зелень. Как он и предполагал, там оказался ручеек, бьющий из ключа. А растительность сопровождала ручей его русла.

Вода. Надо тице. Засыпая, ощущал запах жаркого. Перед глазами стояли куски крольчатины, оленины, птичьи ножки, бизоньи отбивные. Каждый раз, когда Хью выкапывал хлебный корень или глотал пригоршню ягод, это оказывалось даже хуже, чем ничего. Голод только усиливался, заставляя думать о еде, по-настоящему желанной, – белках, форели, беконе, семге. Дни шли своим чередом, и он чувствовал, что теряет силы. Жалкая пища давала ему небольшой заряд энергии, но каждый раз, взглянув на руки, он понимал, насколько сильно истощен. Его могучие бицепсы и тяжелые предплечья усохли, сухожилия торчали, словно шнуры. Разглядывая свое отражение в воде, Хью едва узнавал себя, из ручья смотрел некто изможденный, с заострившимися чертами тощего лица, обрамленного густыми волосами, с глубоко запавшими глазами, расплющенным носом и темной полосой рваной раны над, бровями. Голод и злоба теперь слились в единое целое, да и источник у них был один – Джеми и медведь. Хотя медведь, упорный, сильный, сам дал ему многое из того, что имел, тогда как Джеми только забрал. Переход через равнину отнял у Хью почти все силы. Остался только самый примитивный животный инстинкт. Он весь превратился в голод, и целью его было мясо.

Джеми – теплая кровавая сытость… Хью продолжал ползти и чувствовал, что ему становится жарко, хотя ветерок был холодный и двигался он в тени. Он понял, что его лихорадит, но это уже не имело значения. Он будет пить и ползти, потеть, слышать голоса из прошлого, говорить забытые слова о каких-то местах, где бывал давным-давно. Вот он плавает в Карибском море, играет на полянах Пенсильвании. Борется, охотится и пирует с сиу.

Временами казалось, что вернулся туман, а когда он прояснялся, Хью полз по городским улицам, и прохожие не замечали его, над ним нависали странные ярко освещенные здания невероятной высоты, и причудливые экипажи без упряжек проезжали прямо по его телу… Иногда было лето, иногда зима, дождь, снег, все вокруг меняло цвет в зависимости от времени года. Он полз сквозь годы, сквозь страны, и казалось…

…А голод оставался с ним даже тогда, когда в небе проносились удивительные машины и странно одетые люди шли мимо. Двигаясь вместе с речкой, он слышал собственный голос, но не. понимал своих слов, да это и не имело значения. Вперед, вперед с течением воды.

Поток продолжал расширяться, подпитываемый случайными ручейками. Зеленая полоса вдоль него становилась больше, деревья выше. Порхали птицы, щебетали и пели, охотились за насекомыми.

Лихорадка ослабла, Хыо надолго погрузил лицо в воду. Собрал жиденького салата, поел, пополз дальше. Чуть позже упал и заснул.

Проснулся опять от холода: одежда промокла от пота. Попил еще и снова пополз. Долина начала сужаться, углубляться, становилась все более каменистой. Теперь он все время полз в холодной тени, земля, казалось, проваливалась, утаскивая его с собой. Травянистая пойма сменилась на усыпанный острой галькой берег.

В неярком свете облачного полдня Хью достиг резкого поворота ручья. Берега вдруг расступились, и глазам предстал плоский, обрамленный деревьями и тростником берег Моро, в которую низвергалась с высоты его речушка.

Хью подался вперед, чтобы рассмотреть получше. Речка глубоко вгрызалась в желтую скалу, которая преграждала ей путь к Моро. Хью решил взобраться на нее, когда услышал низкий бормочущий звук, не похожий на журчание воды.

Это был самый тяжелый подъем за все путешествие. Уклон временами становился очень крутым, и сломанная нога то и дело болезненно цеплялась за острые камни. Тогда он выбрал кольцевой маршрут, но трижды ему приходилось спускаться и отыскивать более удобную дорогу.

Только на исходе дня он добрался до вершины. Лежа там, вновь стал прислушиваться к странному звуку, пытаясь определить его источник.

Далеко внизу, на равнине, которую Моро делила на две половины, он увидел большое облако пыли, за которым едва проглядывали вершины деревьев.

Вглядываясь в даль, Хью заметил, что звук усиливается. впрочем, это могло лишь казаться из-за того напряжения, с которым он прислушивался. Постепенно внизу облака стало различаться некое движение. Пылевая завеса начала колебаться. Вот она раздвинулась, снова сомкнулась, опять распалась…

Наконец сквозь пыльную дымку Хью разглядел мигрирующее стадо бизонов. Должно быть, они направлялись на зимнее пастбище к Платту. Он жадно вглядывался в них – тонны живого мяса – до тех пор, пока солнце не село и ночь не укутала небо. Но звук их бега преследовал его и во сне.

Ему снился костер, на котором скворчали бифштексы и языки. А сам он сидел, высасывая сладкий мозг из костей. Проснувшись, услышал нарастающий топот копыт. Над долиной сиял месяц, отражался в воде, освещая темную бегущую массу, которая все приближалась, приближалась.

Хью опять заснул, теперь во сне он преследовал бизона по глубокому снегу, пока окончательно не увяз в нем. Проснулся от ставшего оглушительным грохота бега. Теперь вся масса стада катилась на запад прямо под ним, не оставив ему и крошки мяса. Солнце взошло над долиной, а внизу все перекатывался сплошной живой поток из пузырьков тяжелой плоти.

Было просто невыносимо видеть, как стадо бежит мимо, оставляя его голодным. Если бы была хоть малейшая возможность прибить бизона, пока все они не умчались… Хью огляделся.

Валун. Он понял, что не сможет его поднять, но камень выглядел достаточно круглым, чтобы можно было попытаться подкатить его к краю скалы. Тяжелый, конечно. И все же, если сдвинуть его с места…

Хью подполз к валуну, положил на него руки, уперся здоровой ногой, толкнул. Камень вздрогнул, но остался на месте. Надо раскачать. Он вновь уперся ногой, расслабил плечи, согнул руки. Толкнул, отпустил, снова толкнул, расслабился, толкнул… С каждым разом валун качался чуть сильнее в обе стороны. Толчок…

Камень высвободился из ямы, в которой лежал. Еще толчок. Перекатился через кромку своего ложа. Хью опять принялся равномерно раскачивать камень. Подполз ближе, держась за камень руками, вновь надавил. Толчок. Вперед. К обрыву.

И вдруг валун исчез за кромкой обрыва. Вниз. Хью быстро пополз к краю, чтобы проследить его падение. Камень в полете ударился о выступ, отскочил, покатился к бегущему стаду, чуть не врезался в бок самки бизона и замер. Стадо выровняло свой бег, обтекая валун.

Хью зарычал, схватил булыжник, бросил вниз. Еще! Еще… Они падали среди стада, нечувствительные, как капли дождя. Утомившись, он остановился и теперь просто зло смотрел вниз.

Наконец он отполз от края скалы и спустился к ручью. Напился, поел корешков, вслед за ручьем направился к реке. Местность была неровная, ползти приходилось медленно, раны заныли с новой силой, а лоб вновь начал пылать.

Вернулась лихорадка.

Утром вибрация почвы стала стихать. Стадо удалялось. Ушло… К полудню Хью убедился в этом. Топот копыт стал совсем слабым. Преодолев скопление валунов, он положил голову на руки и замер. Нет смысла торопиться, подгонять себя, особенно когда жар чередуется с ознобом. Он закрыл глаза и стал слушать затихающий топот.

Когда Хью проснулся, тени заметно удлинились. Он попил, умылся и двинулся дальше к устью речушки. Вокруг что-то неуловимо изменилось.

Лишь несколько минут спустя он понял, что именно. Тишина. Земля больше не дрожала от копыт бегущего стада.

Хью не спеша полз к реке. На пути попались еще два каменистых места, затем склон стал более ровным. Спустившись на равнину, он немного отдохнул, прежде чем двигаться дальше. В воздухе еще висела пыль, берега были изрыты тысячами копыт. Кора на деревьях снизу ободрана, молодые деревца повалены и растоптаны. Хыо пополз вперед, чтобы получше осмотреть долину.

Насколько хватал глаз, земля повсюду была одинаково взрыта. Он мысленно намечал себе путь, а потом полз в этом направлении. Пробираясь по вспаханной земле под полуденным солнцем, Хью решил двигаться как можно больше при свете дня. Мало-помалу он добрался до того места, где Моро поворачивала на восток. Богатый, сочный запах полноводной реки действовал умиротворяюще.

Когда уже стало темнеть, Хью вдруг услышал странный шум из-за следующего поворота. В нем ясно различалось тявканье и визг. Осознав, что это может означать, Хью почувствовал прилив сил. И поспешил вперед.

За поворотом реки он, как и ожидал, увидел тушу бизона, черную от облепивших ее ворон. Вокруг толкались похожие на собак звери, слишком крупные для койотов. Хью принялся поспешно озираться в поисках какого-нибудь оружия.

На берегу валялся выброшенный водой топляк. Там можно было постараться отыскать увесистую дубину. Хью направился туда. В излучине реки к берегу прибивало изрядное количество древесины. Он принялся выбирать себе достаточно тяжелую палку длиной фута в два. Наконец отыскал одну, она удобно легла в руку и не треснула от удара о землю.

Подобравшись к туше, Хыо закричал. Подобрал камень и запустил его в стервятников. Снова закричал, бросил еще один камень. Несколько ворон снялись с места и стали кружить невдалеке; другие отлетели в сторону, чтобы тут же вернуться. Три волка прервали пиршество, несколько секунд смотрели на Хью, а потом опять вернулись к прерванной трапезе. Он нашел еще один камень. Поднял его, бросил.

Камень упал далеко, на этот раз никто из пирующих даже не пошевелился.

Хью почувствовал, как в нем шевельнулась злоба… как же так, он, охотник, вынужден драться со стервятниками – а эти побирушки даже не обращают на него внимания. Волна ярости захлестнула его, ударив в голову и наполнив конечности бешеной силой.

Он заревел и пополз вперед, тяжело и неуклюже, словно медведь. Размахивая перед собой дубинкой, он подбирался все ближе, и вот сорвались и улетели с протестующими криками птицы. Волки молча смотрели на него, медлили. Ему это было уже неважно. Если они набросятся на него, он будет отбиваться, насколько хватит сил. Если его самого убьют и съедят – значит так тому и быть. Хью снова взревел.

Волки крадучись отступили от туши. Продолжая реветь он бросил им вдогонку несколько камней. Один из волков заскулил, и вся стая скрылась в прибрежных зарослях.

Хью бросился вперед к окровавленной туше, запустил, руки в разорванный бок. Мясо было скользким, оно тянулось и вырывалось из рук. За что бы он ни ухватился, добыча буквально выскользала из пальцев. В который раз он проклял Джеми за кражу ножа. Потом с урчанием впился в мясо зубами – кусал, рвал, грыз. Глотая, тряс головой и следил за тенями. Потом снова сосал и пил кровь, кусал и рвал, и все его мечты о мясе кружились в бешеном танце, в ритме биения крови в висках. Ухватив кусок коренными зубами, он мотал головой, отрывая его. Глотал, не жуя, и хватал новый кусок.

Пока он ел, сгустились сумерки. Из зарослей, осторожно приближаясь к туше, появились тени. Хью услышал собственное рычание и отметил, что оно заставило их остановиться, правда ненадолго. Хью быстро нагнул голову и оторвал еще один кусок теплого мяса. Тени неумолимо приближались, крадучись переставляя лапы с молчаливым упорством. Глаза волков горели в сгустившейся тьме, и Хыо вдруг понял, что ночь принадлежит им, что дубинка его бессильна против их питаемой тьмой смелости. Тогда он тихо отполз и взобрался на ближайший утес. Не успел он скрыться, как волки, ворча, набросились на еду.

С красной бородой, с руками, пахнущими кровью, Хью сидел на камне и наблюдал с высоты, как они толкаются и рычат над своей добычей. Время от времени он сам отфыркивался и рычал, вспоминая вкус туши бизона, от которой отрывал куски. Он облизывался и чмокал, а живот скручивался в судорогах и урчал от непривычного содержимого. Лицо вдруг залил жар, конечности внезапно ослабли. Его затрясло, прошиб холодный пот, голову заволокло туманом. Силуэты волков внизу казались то очень далекими, то совсем близкими, а то расплывались, словно во сне. Хью вытянулся на вершине каменной скалы, положил голову на руки. Дул холодный ветер, но ему не было холодно. Волки внизу рычали и лаяли. Хью снилось, что он там, вместе с ними, толкается, прокладывая себе дорогу к мясу, и рвет его зубами.

ОДИННАДЦАТЬ КОЛЬТЕР

Кружа на крыльях ястреба, расплескивая ястребиным ветром темное небо и провожая дикими криками голубой раскаленный росчерк полета через плывущую завесу туч, темные линии гор, зеленые заросли лесов, рассеченные нитями струящейся голубизны, взмывая ввысь на крыльях ястреба, ловя ястребиным глазом вспышки света на ледяных полях, движение грохочущих стад под пыльными облаками на кружевных равнинах, арки радуг, горящие снежные пики за изгибами океанского берега… исчезающий птичий крик выстраивается клином и пронзает осень, затем бросается вниз в отвесном свинцовом падении, вырываясь из равноденствия… вниз… вниз-ой-йе-о-о… сквозь влажный шепот, раскаленные сполохи, ястребиный крик, охотничий клич, через Ее вечнодышащее исполосованное Тело, тараня изломанные кряжи, проваливаясь в низины под простреленным звездами небом, вниз, все время вниз между острых скал, холмов, ущелий… с криком вонзаясь в пещерообразные разломы, вниз, туда, где огненные глаза, где стены испещрены вкраплениями сверкающих минералов, ниже, еще ниже… под тяжким весом Земли, столь тяжким, что она стонет, когда вертится вокруг оси, и – наконец, приземлившись, угнездившись, нахохлившись, опускаясь еще ниже, ниже, под тяжестью мира удлиняясь, расширяясь, расплываясь – уже на четырех ногах, ниже, все ниже, ой-йе-о, в…

ДВЕНАДЦАТЬ ГЛАСС

…Начало начал, где темные потоки низвергаются сквозь тьму, где слепые рыбы родятся в пещерах глубинных, где на стенах светящаяся плесень вычерчивает тела и лица прародителей всех живущих племен, где хрупкий папоротник пробивает себе дорогу сквозь угольные пласты, где бобер, олень, медведь – сам себе отец, где коты, рыбий народ, птица, которую он видел мгновение назад, а может, целую жизнь, змея, летучая мышь, енот, волк, койот и насекомые в янтаре, все видят во сне Ее тело, все сплошь в сверкающих самоцветах и нефтяных озерах, где жаркий гул расплавленных скал, текущих вечно, все глубже, глубже… свет подземного мира, и в вышине… мужчины и женщины, волосатые охотники, вечные скитальцы Земли, и большие цветы, странные, неизвестные цветы… он идет по ним, кровь на лице, во рту, в глотке… вот он запрокидывает голову и ревет, чтобы весь подземный мир знал, что он идет вперед, и нет силы, способной остановить его.

ТРИНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР

Его разбудило жужжание роящихся пчел. Открыв глаза, Джон увидел длинный серо-бурый шланг, свитый изящной восьмеркой и уложенный мотком, в шесть рядов.

Прямо под деревом, уставившись на него, монотонно шелестела большая гремучая змея: «ш-з-з, ш-з-з». Ее хвост был высоко поднят над треугольной головкой, темной и опасной.

Блеск сладкого хвоста в утреннем свете. Кольтер покачал головой, с улыбкой посмотрел на змею, которая не могла достать его. С ветки, на которой он спал, открывался прекрасный вид на ту зловонную землю, что раскинулась перед ним. Его земля.

Кольтеров Ад… Забавно, похоже, одна из прислужниц сатаны приползла поприветствовать меня здесь этим дивным вонючим утром…

Большая змея зашипела. Клубы желтого пара поднимались в небо. Земля вздымалась, пучилась, вздыхала, опадала. Кольтер задумчиво посмотрел на север.

Если индейцы осмелятся войти в долину, это вряд ли будет похоже на прогулку в парке среди фонтанов. Шипение змеи стало низким, угрожающим.

Глядя на змею сверху вниз, Джон вспомнил запись в дневнике Мериэузера в тот день, когда тот проснулся рядом с десятифутовой гремучей змеей.

«Погремушки, словно ряды кукурузных початков… рты розовые, клыки белые, изогнутые. Бросок их молниеносен, но твари эти не слишком точны в нападении, очевидно, из-за ограниченности зрения. Змея крайне опасна, но, когда она в полдень ползет сквозь сухой кустарник, она похожа на сверкающую струйку воды…»

Да, эта точно подписалась бы под этими строчками своей смертоносной головкой. Льюис, прямо скажем, ошибался, оценивая способности гремучих змей. Кольтер бросил вниз кусок коры и увидел, как извилистое тело свернулось золотисто-коричневыми кольцами, показав кольчатое кремовое брюшко.

Ясноглазая головка, обратился он к ней, живая длань сатаны.

Змея зашипела громче, как бы с признательностью. Что будем делать? Что, мне теперь целый день здесь сидеть? Змея метнулась в сторону, сверкнув алмазным узором, извилисто заскользила прочь.

Так-то лучше и для тебя, и для меня! Кольтер скорчил рожу вслед змее, которая шелковой ленточкой мелькала в низких зарослях чапарраля.

– Сихида, – позвал тихий голос.

Джон подумал было, что это змея, но вдруг заметил темную фигуру у подножия дерева. Тоненький мальчик с волчьей шкурой, наброшенной на плечи. Тело раскрашено красной и черной глиной, вокруг глаз темные кольца.

– Как тебя называют? – спросил Кольтер на языке кроу, не слезая с дерева.

– Брат Енота, – ответил мальчик. Они принялись искоса разглядывать друг друга. Глаза, по индейскому обычаю, двигались полукругом.

– Сихида, – снова позвал мальчик, подняв голову.

– Чего тебе?

В позе мальчика было что-то просительное, умоляющий жест рукой и плечом. Лицо, однако, оставалось непроницаемым.

Мальчик ничего не ответил.

– Ты пришел… за мной? – спросил Кольтер, ощупывая взглядом горизонт. На северо-западе никого, на востоке серо-голубая трава, окрашенная алыми лучами восходящего солнца… тоже пусто…

Мальчик молчал. Кольтер спрыгнул с дерева. Маленький индеец инстинктивно отскочил назад. Оба уставились друг на друга, в молчании. Потом мальчик дотронулся до руки Кольтера. Тот не двинулся, выжидая. Пальцы мальчика пробежались вверх по руке, потерли щеку, задержались на бровях, потрогав сначала левую, потом правую. Затем, словно маленькая упорхнувшая птичка, рука упала. Таинственная улыбка изогнула его губы, исчезнув так же быстро, как и появилась.

Мальчик отвернулся, рассматривая клубящийся пар Кольтерова Ада. За туманными испарениями просматривалась водянистая почва с горячими озерками, извергающими огонь, холодные лужицы замерзшей воды, блестевшей на солнце. Пузырящиеся голубые лагуны. Ярко-зеленые кочки, поросшие мокрой желтой осокой. Покрытые коркой охряные лужицы, испускающие мерзкий запах, невидимые сернистые дымки, струящиеся в небо. Ядовито-зеленые гейзеры, словно огромные глаза гигантских жаб, квакающих в гнилостном тумане.

Мальчик осматривал пейзаж без видимого удивления. Кольтеру стало интересно, придает ли маленький индеец увиденному то значение, которое почудилось ему в тот первый раз, когда он обнаружил это место. Наверное, нет. Правда, в поверьях мандан есть нечто похожее на ад с маленькими красными дьяволами.

В призрачных испарениях Кольтеру виделся гнев Господень. Вылетающие из земли облачка были душами грешников, низвергнутых в ад, и теперь горящих в серном огне. Горящая сера, смоляное озеро, туда был сослан сатана и с тех пор властвовал над зловонными дымами, исходящими от грешных душ, их грязи, гноя и крови.

– Никогда не думал, что вновь увижу это, – поморщился Кольтер, покачивая головой при виде места, куда он зарекся возвращаться и названного его именем.

Взор мальчика был безмятежен.

– Что ж, тогда пойдем купаться, – пробормотал Джон. – Смоем скверну, прочистим глаза, сполоснем задницу… Пойдем, сынок, я знаю местечко.

Мальчик послушно пошел следом. Джон шел между ведьмиными дымами, огибал кипящие ключи, грязевые лужи, гейзеры, мальчик опасливо ступал след в след. В отдалении столбы пара поднимались высоко в небо. Камни под ногами были раскаленными, как сковороды. Земля все время дрожала. Вибрация перемежалась глубоким подземным громом, словно спазмами неуправляемой ярости. Кольтер пробирался сквозь скопления засохших деревьев, мертвенно-белых, как кости скелетов, выжженных брызгами гейзеров. Вода, по которой они ступали, была покрыта тонкой изумрудной пленкой.

По уступам они взбирались на сероватые холмы; под ногами булькали пурпурные лужицы, по краям которых поблескивали валики из твердых отложений: каскады пахучей мочи падали с уступа на уступ, стекая в глубокие впадины – чаши с кипящими экскрементами.

Кольтер выбрал одну из таких ванн – золотистую, до краев наполненную прозрачной бирюзовой жидкостью. Разделся и улегся в теплую воду. Мальчик присел на край водоема, окруженного насыпью из снежно-белого песка с торчащими кое-где пучками белой, выжженной травы. Напротив чаши, по другую сторону песчаной насыпи виднелась какое-то образование, напоминавшее комок мокрого зеленого теста. Оно казалось живым, но на самом деле окаменело много веков назад.

Кольтер плескался, смывая песок с высушенной солнцем кожи. Мальчик смотрел на север, словно слышал оттуда чей-то зов.

Чуть погодя Кольтер решил окунуться в прохладный ручей неподалеку. Он вылез и пошел к речушке, что журчала по скользким камням. Кольтер распластался в студеном потоке, прикрыв глаза. Замерз, встал и снова пошел отмокать в бирюзовую чашу. Так и прошел день: мужчина лениво дремал в воде, а мальчик вглядывался вдаль, ожидая чего-то, что, похоже, и не собиралось появляться, но оставалось на горизонте его разума. Он упорно вглядывался в бурые холмы за опаловыми террасами Кольтерова Ада.

К концу дня Кольтер проголодался. Нашел место для стоянки на плоской вершине холма, откуда открывался прекрасный вид на окружающую местность. Устроил лагерь и задремал в ожидании. В отдалении слышались крики диких гусей, расположившихся на озере по ту сторону кипящего болота. Услышав их, мальчик моментально вскочил. Кольтер впервые увидел, как он извлекает из-под волчьей шкуры лук и стрелы.

Мальчик ушел в заросли мертвых деревьев, а Кольтер принялся взвешивать свои шансы. У подножия холма, где он расположился, находилось жерло маленького гейзера, который через определенные интервалы испускал выхлопы насыщенного серой газа. Вокруг этого небольшого отверстия – Кольтер решил вдруг, что именно так должен выглядеть раскрытый рот троглодита – тонкая, твердая известковая корка скрывала незаметную глазу кипящую жидкость, поджидавшую неосторожного путника. А чтобы добраться до Кольтера, нужно было еще и преодолеть несколько уступов, покрытых скользкими водорослями.

Лебедь перелетит через эту корку, решил Кольтер. Маленького сурка она тоже, пожалуй, выдержит… Но человека, не знающего об опасности, не пропустит. С этими мыслями он и уснул. А когда проснулся, не запомнив снов, Хорошо отдохнувший, мальчик был тут как туг. Он ел жареного гуся, втирая гусиный жир в волосы. Угостил Кольтера. Тот схватил гусиную ногу и принялся жадно глотать, почти не жуя. Пировали в молчании.

Костер из веток мертвых деревьев горел неровным пламенем на сухом холме. Ночь была звездная, воздух колючий, холодный. Но там, где они нашли себе убежище, от раскаленных камней густой пар поднимался в небо. Вид на туманные сады, открывавшийся с высоты, давал уверенность в относительной безопасности.

Джон вглядывался в лицо мальчика. Ведет себя, как глухонемой, подумал он. Посасывая сочные кости, они прислушивались к выдохам газовых струй. Кольтеру, который бросал кости в рот троглодита, слышалась оттуда удовлетворенная отрыжка.

Джон улегся на спину, всматриваясь в высыпавшие звезды. Наконец-то он вновь, хоть и на короткое время, стал самим собой, человеком беспечным и безрассудным. В этом ужасном месте он чувствовал прилив кипучей энергии, радуясь своему богатырскому здоровью, которым всегда отличался. Умиротворенный, он закрыл глаза, приснились ему великие равнины Запада в тот день, когда он впервые увидел их:

…мили высокой травы и колючек, нагорья, покрытые низкой осокой, горная смородина между скалами… великие равнины были необъятны, как человеческий разум, подумал он тогда, любуясь оленем, бегущим не ведая троп и дорог… здесь, где можно наткнуться лишь на случайный след мокасин, уходящих к солнцу…

…а потом вся нетронутая эта благодать обрушилась на него: щедрое лоно земли, не имеющие конца реки, бездонные пропасти, мохнатые, колючие, поросшие соснами горы…

Вновь он видел маленькие круглые камни, по которым так трудно ходить, и больших козерогов, чье мясо, как ни вари, все равно остается жестким, диких индеек, напоминающих вкусом сапожную кожу; дни, измеряемые усталостью, когда тащишь неуклюжую лодку вверх по течению; москитов, высасывающих из человека жизнь; солнце, иссушающее душу; ночи, наполненные дикими, свирепыми снами…

…ясное утро, холодная ночь, тяжелый долг, подавляющий порывы духа – завтрак из бизоньих кишок, обжаренных на костре по манданскому обычаю. Леса с деревьями-стрелами, леса красные, ивовые и тополиные, и люди, кто – с опухолью, кто – с лихорадкой…

…Льюис, думая, что целится в волка, выстрелил в кошку тигровой желто-коричневой окраски, что притаилась у норы, готовясь к прыжку; выстрелил-то он точно, но, когда я подбежал, чтобы посмотреть, раненое животное исчезло, а ведь кошка была единственной в своем роде, такую мы раньше не видели; мы потом пробовали зарисовать ее по памяти, но рисунок имел мало общего с оригиналом…

…холодная ночь, тяжелая, долгая, тянем лодки по реке, оступаемся на скользкой гальке, тащим наши замерзшие души вниз, вниз, вниз…

– …в ад? – спрашивает Поттс с волокуши.

– Нет, – отвечаю.

– Как же так, – говорит он, – разве по мне не видно…

– Нет, – говорю, – ад нужно заслужить… туда по своей воле не попадешь…

– Одно, – говорит, – знаю: этот берег не похож на рай…

По обыкновению перебивая, в разговор влезает Льюис:

«Попал я в эту тигровую кошку или нет, точно сказать затрудняюсь, но думаю, что попал; мое ружье пристреляно, к тому же я пользовался сошками, которые считаю весьма полезным устройством при стрельбе на открытой местности. Последнее время у меня вообще складывается впечатление, что все звери в округе словно сговорились разделаться со мной. А может, некая безумная судьба имеет намерение позабавиться на мой счет…»

…о, скалистые обрывы, и речные утесы, и сырые тени вымокших, усталых путников, которым не хочется ничего, кроме домашнего уюта, но ветер приносит болезни, и дождь ранит кожу, и звери в округе находятся в сговоре, находятся в сговоре, точно вам говорю…

Джон повернулся во сне, поудобнее устраивая голову на руках. Мальчик встал от костра, подложил еще полено, укрыл вспотевшего Кольтера своей волчьей шкурой, прислушался к ночным призракам, к свисту и визгу кипящей воды. А Кольтер слышал мужские голоса между столбами пара. Мелькающие факелы. Они приближаются, идут к губам гейзера. Утром они убьют его. Ему снилось…

Проповедь среди дымных колонн, освещенных четырьмя лунами. Льюис, покачиваясь на пятках, смотрел на людей, скрестив на груди руки. Позади него взмыл вверх фонтан спермы, забрызгав деревья. Люди закрыли лица платками. Льюис, тоже забрызганный извержением, не шевельнулся, только продолжал маниакально покачиваться на пятках, сжав губы и готовясь, словно тигровая кошка, к броску.

– …Наполнил землю и покорил ее, – гласит Библия. – И властвовал над рыбами морскими, и птицами небесными, и над всеми тварями живущими, что движутся по земле…

Кольтер вскочил на ноги, исполненный праведным гневом.

– Мы, – возопил он, – поклонились Зверю, печать его на наших лбах. Мы испили крови его. И пришел Судный час. Посмотрите на это место, оглянитесь вокруг – адский гнев, вино Зверя. В Библии сказано: «И дым мучений их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его, принимающие начертание имени его».

Толпа заревела и взлетела в воздух множеством хлопающих крыльев – вороны, взбивающие крыльями серные испарения.

А уж у Роуза печать Зверя просто была отчетливо выжжена на лбу. А все потому, что все они, невзирая на неодобрение Льюиса, катались по полу с манданскими женщинами.

Джон молился над убитой дичью и над дичью, которая должна была быть убита; он убивал и убивал, и то же делали остальные. И не было конца крови, в которой они купались.

И четыре луны затмили солнце. И было великое землетрясение. И унесло людей ветром, и обросли они вороньими крыльями, и покрылись власяницами, и луны окрасились кровью. А из чаши изошли гром и молния, и возникло сверкающее хрустальное море, и вышли из него звери, вернувшиеся из страны мертвых, рогатые звери серных озер, и глаза их горели.

Джон проснулся, дрожа. Мальчик, полуобнаженный, сидел, скрестив ноги. Костер догорал, рассыпаясь искрами. Юный индеец смотрел на него с доброжелательным равнодушием; на губах его играла слабая улыбка.

– Знал бы ты, что мне привиделось, ты бы так не улыбался, – проворчал Кольтер, яростно протирая глаза.

– Тебе было видение?..

– Да, видение… Ведаешь ли ты, мой друг, что когда-нибудь все исчезнет? Не останется ничего? Что жизни твоя и моя не стоят той искры, из которой они родились…

Мальчик слушал внимательно, временами губы его изгибались в радостной улыбке, только лицо оставалось непроницаемым, неподвижным, лишь дымный огонь мягко играл его юными чертами.

– Мне тоже было видение, – наконец сказал он.

Кольтер поднял глаза, покачал головой:

– Когда?

– Этой ночью.

Кольтер внимательно разглядывал круглую мальчишескую голову. Почувствовал на плечах волчью шкуру.

– Это ведь твоя? Без нее я бы умер…

Мальчик холодно смотрел сквозь него, в темное небо, расчерченное дымными столбами. Слабая кошачья усмешка исчезла. Спокойное лицо стало старым, усталым, сморщенная черепашья шейка еле поддерживала голову, готовую вот-вот упасть и скатиться по ступенькам в булькающие воды. Кольтер даже подался вперед, чтобы удержать ее.

Небо, усыпанное звездами. Под ним – земля, измученная отрыжкой. А между ними два окаменевших человека – Кольтер и мальчик. Джону вдруг показалось, что они сидят тут вечно, с первого дня творения.

– И что сказало тебе видение? – спросил он мальчика. Мальчик раскрыл рот. Пар заструился вокруг него, заволакивая лицо.

– Пришли белые медведи, – начал он шепотом. – Они унесли меня далеко в горы. И оставили меня и отдали боевым орлам, а те подняли и понесли дальше. И оказался я на вершине гор, там, где они соединяются с небом. И голос попросил меня дать немного крови. И я это сделал.

И там, куда упали капли моей крови, в горах открылись пещеры. И я вошел в одну и шел далеко, очень далеко. И пришел я в то место, глубоко под землей, где живут мертвые. И подошел там ко мне вождь бизонов с огромными изогнутыми рогами и сказал так: «Мы все мертвы. Когда-то мы были живы, и не было нам числа. Но теперь мы мертвы».

И сказал я ему, что не верю, будто почти весь его народ исчез с лица земли. И заверил он меня, что так оно и есть. И глаза его горели во тьме, как маленькие огоньки.

– Идем, – сказал вождь бизонов, – я покажу тебе… И он позвал свой народ из глубин земли, и земля задрожала и загрохотала от топота их копыт. И я не мог сосчитать, так много их было. Копыта, головы и рога проносились мимо, грохоча по земле.

– И вот все они выбежали из пещеры… Мальчик показал на дымящийся рот троглодита.

– Вот, – прошептал он опасливо, – вот то отверстие, из которого они вышли…

Кольтер посмотрел на круглую дыру, из которой поднимался нежный серный дымок.

– И все? – спросил он.

– То были не настоящие звери, – ответил мальчик. – То были твари из мира мертвых. Они вернулись в мир живых, но двигались по земле как-то странно. Они паслись, как бизоны, но не поднимали голов, когда я проходил мимо. Многие легли, но не так, как ложатся бизоны. Их было много, и все в пятнах, и все такие странные. Они не издавали звуков, тех, что издают бизоны. Когда они говорили, это был какой-то тихий, неясный шум. Рога на их головах были маленькие и короткие, а глаза большие и круглые. Головы маленькие, зато хвосты длинные, с кисточками на конце. Звери, которых я видел, пришли из других времен. Я думаю, это дурное предзнаменование.

Мальчик умолк. Отвернулся. Кольтер заметил в его глазах слезы, но тот даже не пытался вытереть их.

Дым змеился между голыми холодными деревьями. Дрожащая земля испускала дыхание смерти. Ночь, полная ледяных звезд, была туманной, как сон. Кольтер протер глаза, фыркнул.

– Значит проклятые бизоны исчезли, – пробормотал он. – Интересно, не с ними ли сейчас Поттс… Тебе не встречался там, на адских тропинках, такой чудной парень, похожий на подушечку для булавок?

Маленький индеец смотрел в сторону корявых деревьев с призрачными змейками, струящимися между ветвями.

– Они придут за нами утром. Они убьют нас, – мягко сказал он. – Я должен приготовить свое лицо смерти.

Кольтер заметил, что небо посерело. Утро спешило на смену ночи.

– Не бойся за свою жизнь, мою юный спаситель, – сказал он, когда мальчик начал спускаться по скользким ступеням. – И добавил: – Не наступи на корку, лишь дюйм отделяет тебя от огненной могилы…

Мальчик пошел дальше, и вдруг рот троглодита изрыгнул фонтан горячей пены. Кольтер перегнулся через уступ, подцепил мальчишку за талию и успел отшвырнуть его от второго фонтана раскаленного пара. На этот раз плевок вылетел высоко, но Джон, обняв мальчика, уже упал и откатился в сторону, свалившись в небольшую пещеру, оказавшуюся поблизости. Горящие капли забрызгали вход, не задев людей. Они еще долго прислушивались к реву троглодита, который заливал теперь всю округу своей грязной блевотиной.

– Тут на каждом шагу ловушка, разве не видишь… Мистер Дьявол завел будильник, вот так-то. Если бы ты только знал, куда мы попали…

Индеец смотрел на него, явно не понимая, что происходит; похоже, он был убежден, что они оба уже умерли.

– Ну ладно, иди и готовь свое лицо смерти, а я тут подожду твоих родичей.

Когда небо стало бледнеть, Кольтер закричал петухом. Вскоре солнце залило свежей кровью это нечистое место. Тут и там извергались гейзеры, двигалась земля, сравнивая холмы и заливая поляны ядовитой грязью. Безбожная какофония звуков радовала ухо лихорадочно возбужденного Кольтера, который приплясывал на вершине своего облепленного водорослями трона.

Он вновь кричал петухом. Издалека, от другого костра, пришел ответный крик. Мальчик вздрогнул, словно проснувшись, поднял голову, прислушался.

Они пришли с рассветом. Кольтер, впавший в возбужденное безумие, подготовился к встрече. Задрапировал спину и плечи прядями водорослей, обмотал ими голову. В руках он держал веревку, сплетенную из водорослей. Ловушки для болванов были расставлены. Он ждал.

И они пришли. Первым шел Каменное Лицо. Выглянув из-за голых деревьев, он увидел вдалеке пляшущего человека, крутящего над головой веревку. Стрелять из лука он не стал, отбросил его, отвязал колчан. Кивнув своим спутникам, их было человек пятнадцать, двинулся вперед.

Кольтер заревел от радости и скрылся в пещере. Минут через пятнадцать, пробираясь по поваленным окаменевшим деревьям, Каменное Лицо добрался до подножия холма, на котором ночевал Кольтер. Вокруг поднимался зловонный пар. Каменное Лицо острием ножа указал на дыру, в которой исчез Кольтер, и один из его людей, согнувшись, вошел туда.

«Давай же, – шептал Джон сквозь зубы, – пройди сквозь кишки ада, и я научу тебя дьявольской игре в шахматы…»

Туннель уходил вниз, стены пылали жаром. Кольтер услышал, как воин потерял равновесие, поскользнувшись на слизистых камнях.

«Слизь немного смягчит твою шкуру», – проворчал он, готовя веревку. Воин завернул за неровный угол, повернувшись спиной к свету. В пещере было темно, индеец прошел совсем рядом с Джоном, который стоял неподвижно, весь зеленый, как колонна, облепленная водорослями.

Вдруг колонна рванулась вперед, накинула веревку на горло индейца. Они сцепились. Задрожали стены подземной пещеры. Близилось время, когда должна была сработать адская машина. Они катались по полу, зеленое облачение Кольтера расползлось под руками воина, веревка лопнула во время схватки. Теперь они бешено извивались, обхватив друг друга. Стены пещеры все громче возвещали о приближении грома.

Снаружи, на ярком солнце, индейцы бросились в укрытие. Троглодит выбросил предупредительную струю дыма, затем последовал фонтан ртутных капель, и наконец заключительная конвульсия извергла основную струю – тысячи галлонов обжигающей серной воды.

Трое индейцев в панике забежали на беловатую корку, она тут же проломилась под их весом, и серное озеро поглотило несчастных вместе с предсмертными криками. Остальные бросились врассыпную и, скользя по коварным водорослям на ступенях и падая, побежали под защиту деревьев, где и припали к земле, наблюдая оттуда за происходящим.

А в это время в чреве пещеры, забыв обо всем, кроме схватки, Кольтер и его противник награждали друг друга мощными ударами. Один раз Кольтер попал индейцу в горло, правда, не очень точно, и кулак соскользнул по грудине, противник увернулся и в свою очередь провел хук, сбив Джона с ног. Руки индейца тут же намертво обхватили Кольтера, и тот услышал треск собственных ребер. Он застонал и стал проваливаться в черноту.

Трепыхаясь, завис между мирами. Его соперник был крупнее и сильнее; позвоночник, прижатый к раскаленной стене, казалось, вот-вот расплавится. Из последних сил Кольтер использовал свой последний шанс. Большими пальцами рук он уперся под челюсть индейца, пытаясь добраться до аорты. Надавил, вогнал их в мягкую плоть, как гвозди.

Противник издал вопль. Тиски, сжимавшие ребра Кольтера, ослабли, индеец ловил ртом воздух. Оба рухнули на пол. Джон схватил соперника за уши и, держа его голову, словно кочан капусты, трижды ударил о выступ скалы. Без сознания тот откатился в пенную лужицу на полу пещеры.

Несмотря на отчаянное жжение в ладонях, Кольтер стоял на четвереньках, не в силах подняться. Дыхание вырывалось из него судорожным лаем. Легкие, на время лишенные воздуха, болели. Пошатываясь, он наконец поднялся и, спотыкаясь, словно вместо ног у него были водоросли, добрел до мглистого выхода из пещеры.

Черноногие отошли подальше от троглодита и наблюдали из-за белых костяных деревьев, как Кольтер, шатаясь, выбрался из пещеры и повис, уцепившись за скалистый выступ. Один из индейцев поднял лук, тщательно прицелился и послал стрелу. Кольтер заметил ее слишком поздно, пригнулся, принял ее в грудную мышцу и упал назад в пещеру.

Каменное Лицо в гневе ударил стрелка кулаком.

– Ты не должен был этого делать, – сказал он злобно.

Когда он вновь посмотрел в сторону пещеры, Белобрового уже не было видно.

Кольтер пошатнулся, изумленно глядя на торчащую из груди стрелу, сделал три неуверенных шага в темноту, упал. Секунду спустя, придя в сознание, увидел, что человек, которого он ударил, поднимается на ноги, неловко пытаясь найти какую-нибудь опору. Двигался он очень медленно.

Превозмогая боль, Джон перевернулся на живот; потом очень осторожно подался вперед, подняв одно колено.

Воин теперь стоял, выпрямившись, протирая глаза. Весь в щелоке, он блестел, как мраморная статуя.

Кольтер прижал согнутое колено к животу и перекатился так, что теперь оба колена оказались под ним. Человек все еще стоял спиной к нему. Голова Джона повисла, словно стала вдруг весом в тысячу фунтов. Пошатываясь, он тихонько поднялся на ноги, и все же не удержал сдавленного стона.

Пещера поплыла, закружилась перед глазами. Кольтер взмахнул руками, цепляясь за воздух. Земное притяжение заставило его вновь рухнуть на колени. Теперь индеец стоял лицом к нему, сжимая томагавк.

Шаря руками по полу пещеры, Джон вдруг нащупал нечто скользкое. Набухшие обрывки веревки из водорослей. Собрав их в комок и крепко зажав в кулаке, он уперся пятками в каменистый пол и начал поворот.

Воин, полагая, что Кольтер абсолютно безоружен, быстро подошел и низко – слишком низко – наклонился; Кольтер поднял кулак, полный горячих мокрых водорослей, и с силой ударил индейца в лицо.

Удар отбросил того назад. Он сделал полшага в сторону, широко размахнулся томагавком, но Кольтер отбил удар предплечьем и шагнул вперед, нанеся хук справа. Голова индейца запрокинулась, и Джон ударил его ребром ладони по кадыку.

Щелкнув челюстью, индеец тяжело рухнул на пол. Голова его ударилась о камень, глаза закатились, веки сомкнулись. Кольтер тяжело дышал, стоя на коленях. Вдруг он заметил, что оперение стрелы щекочет нос. Встал, дернул за отточенный кремневый наконечник и протащил оперенную стрелу сквозь тонкую ткань грудной мышцы. Лоскутик кожи вырвался вместе со стрелой, издав треск лопнувшего полотна.

Выдернув стрелу, Джон швырнул ее на пол. Пришло время бежать. Словно спохватившись, пещера загрохотала и наполнилась паром. Троглодит собирался выплюнуть очередную порцию сернистой воды.

Интересно, куда ведет эта дорожка, пробормотал Кольтер, устремляясь в глубь пещеры. Она ушла вниз, нырнула в водоем с прохладной водой, сделала поворот и наконец впереди забрезжил свет. Теперь Кольтер бежал по прямому туннелю, который становился все светлее.

Возможно ли это?.. Туннель вдруг наполнился солнечным светом. Кольтер выбрался из пещеры и стоял теперь перед ее широко раскрытой пастью; под ногами был скалистый обрыв. Внизу раскинулось устье Зловонной реки. Он проследил глазами, как она разливалась широкими озерцами, а затем, влившись в быстрый белый поток, стала частью Большой Двойной Развилки, которая текла к подножию Шошонских гор.

Шошоны были последним препятствием, отделявшим его от форта Мануэля Лизы; стоит перевалить через них, и останется преодолеть только большую скалистую долину. Несколько секунд Джон смотрел на солнце и сосны долины, не окутанной дьявольскими испарениями горячих скал; наконец-то он вернулся обратно в страну, еще не забытую Богом. Небо было голубым и чистым, только перистые облака время от времени закрывали солнце. Кровь текла по груди из недавней раны; но он не обратил на нее внимания.

Джон Кольтер прыгнул.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ГЛАСС

…Сон. Он лежал весь переломанный возле собственной могилы, а друзья седлали коней, собираясь на запад. Он слышал, как они говорили об этом, но не мог ничего сказать в ответ. Стук копыт. Удаляясь, он отдавался в земле. Слова стали еле слышны.

Хью проснулся, прислушиваясь. Слова замерли вдалеке. Над головой висела усталая луна, подернутая дымкой. Рассвет робко просачивался через полосы тумана. Не было ветра, чтобы разогнать его. Стук копыт в голове не стихал. Хью припомнил вкус крови, дыхание медведя. Пополз…

Тут он окончательно проснулся и обнаружил себя на вершине своего утеса. Понял, что стук копыт ему не снится. повернулся и стал вглядываться вдаль. Пробираясь сквозь плотный туман, три индейца ехали по следам бизонов. Хью чуть было не окликнул их, это могли быть сиу, с которыми он поддерживал хорошие отношения. Но могли оказаться и ри, а он проделал весь этот путь не для того, чтобы преподнести себя на блюдечке врагам. Хью замер и вскоре они растворились в тумане на западе.

Это вполне могли быть разведчики целого племени. кочующего вслед за бизонами. Лучше немного подождать я посмотреть, как будут дальше разворачиваться события И подготовиться к встрече с большим отрядом, независимо от того, враги это или друзья. Тогда… Если это окажутся сиу. его накормят, станут ухаживать за ним, лечить. Он будет рассказывать им сказки у костра, расплачиваясь звонкой монетой удивительных историй. А потом вновь отправится в путь, пробавляясь охотой.

Так он и лежал, вслушиваясь и вглядываясь, а туман вокруг уже начал золотиться. Солнце медленно вставало на востоке, прошло уже около часа. Вдруг ниже по течению реки порскнула стая черных птиц, каркая и хлопая крыльями, и упорхнула к западу, рассевшись на ветвях тополей. Послышались лай собак и ржание лошадей. Чуть погодя появилась группа конных воинов. Они ехали недалеко от подножия утеса, направляясь на запад.

Хью всматривался, стараясь сдержать биение сердца. Впереди на пегом жеребце восседал старик с тяжелым морщинистым лицом, с сединой в волосах; Хью узнал его. Это был Язык Лося, вождь ри, вслед за ним из тумана. появлялись все новые и новые воины, огибая утес в лавинообразном движении на запад.

Потом пошли старики и женщины, дети, больные и здоровые. Это было нечто большее, чем просто охота, ибо за Языком Лося следовало не менее сорока родов, и они везли с собой все свое имущество, а не только охотничьи принадлежности. Сиу, похоже, одержали верх в войне, вытеснив соперника с восточных стойбищ. Ри отступали, пони тащили повозки, на которые были навалены меха, котлы, барабаны, корзины с едой, немногочисленные металлические инструменты; поверх скарба сидели маленькие дети; на других повозках можно было различить распростертые тела дряхлых стариков и раненых. Вот мимо проследовала группа кормящих скво с детьми на спинах. Все они выглядели измученными. Хью почудилось, будто они принесли с собой запах горящих кукурузных полей. Они идут за стадом бизонов, чтобы добыть себе пропитание, а потом скорее всего направятся к землям своих родичей пауни на Платте.

Хью фыркнул. «Рид – сокращение от „арикара“. Они несколько раз нападали на мирные торговые караваны, что и привело к Ливенвортской кампании, в ходе которой сиу вступили с союз с белыми, ибо познали бессмысленную жестокость этого племени. Пауни, родичи ри, были более терпимы и менее склонны нападать без веской причины. Хью сам считался членом племени пауни и говорил на их языке так же свободно, как на диалекте ри, но все же не был уверен, что ри признают его кровную связь со своими родичами.

По правде сказать, пауни тоже были не слишком-то добродушны…

Когда племя прошло, Хью позволил мыслям уплыть в далекое прошлое. Когда же это началось? То, что привело его сюда? Не на той пенсильванской равнине, где он родился и вырос, много раньше. Это была судьба. Судьба и человеческая подлость – подлость белого человека, француза, такого же проклятого, как и любой из тех, кого он встречал на земле, неважно, белого ли или индейца. Ни одна раса, ни одна нация, ни одно племя не имело монополии на проклятие; оно было неотъемлемым свойством человека. Он вспомнил море.

После войны 1812 года он служил на торговых судах в Карибском море. У него никогда не было настоящего желания лазить в горах или скитаться по равнинам. Он посещал тропические порты, выпивал свою порцию рома, выходил невредимым из жестоких штормов. Ему нравилось море, его запах и дух, нравились яркие птицы, цветы и девушки в портах, нравился вкус экзотической пищи и вин. Он и сейчас предпочел бы плавать, если бы не тот случай в заливе.

Когда щеголеватое судно со множеством парусов показалось на горизонте, никто особенно не беспокоился до тех пор, пока оно не выбросило свой настоящий флаг, дав предупредительный выстрел.

Капитан попытался удрать, и это было ошибкой. Пиратское судно оказалось быстроходнее. Тогда он решил принять бой, вторая ошибка. Пираты были лучше вооружены, у них было больше людей, а судно маневреннее. Теперь-то ясно, что он тогда ничего не мог сделать правильно, подытожил Хью. Просто сдаться без боя после первого предупредительного выстрела тоже было бы ошибкой. Хью смог убедиться в этом позже, и это лишь подтвердило слухи, годами ходившие среди моряков. Капитан в любом случае не смог бы спасти команду от Джина Лафитта, который не имел привычки оставлять живых свидетелей своих деяний.

Хью видел, как зарезали капитана и всех офицеров. А потом принялись за матросов. Хью решил не сдаваться в плен и вознамерился продать свою жизнь как можно дороже. Стоя спина к спине с другим матросом, Томом Дикенсом, с абордажной саблей в одной руке и крепежным шкворнем в другой, он рубил каждого, кто пытался приблизиться, выпускал им кишки, дубасил по голове, резал руки и лица. Палуба под ними стала скользкой от крови, и сам он обливался кровью из множества ран. Чуть погодя интенсивность атак стала ослабевать; пираты старались держаться подальше, опасаясь подходить слишком близко. Вдруг Хью заметил долговязого субъекта, который стоял и спокойно наблюдал за бойней.

Неожиданно человек заговорил: «Довольно! – приказал он. – Я сам поговорю с ними». Хью различил французский акцент и понял, что это и есть капитан пиратов, о котором ходило столько жутких историй.

– Вы, двое, – сказал капитан, – жить хотите?

– Глупый вопрос, – отозвался Хью. – Разве бы мы стали драться, если бы не хотели жить? Француз улыбнулся.

– Я могу приказать своим людям заколоть вас или вызвать стрелков и просто расстрелять вас, – перечислил он. – А могу взять вас в свою команду и сохранить вам. жизни. У меня сейчас ощущается нехватка людей, отчасти благодаря вашим усилиям. Я бы не отказался от пары хороших бойцов.

– Предпочитаю жизнь, – быстро сказал Том.

– Я тоже, – кивнул Хью.

– В таком случае сложите оружие – можете сохранить его – и помогайте таскать груз на мой корабль. Если хотите взять что-то себе, ради Бога. Мы все равно затопим эту посудину, как только выгребем добро.

– Есть, сэр, – отсалютовал Хью, опустив саблю и засунув дубинку за пояс.

В то время штаб-квартира Джина Лафитта находилась на острове Гальвестон. Там они и получили свое новое пристанище. Том держался особняком, а Хью вскоре перезнакомился со всей пиратской командой. Поначалу новички вызывали неприязнь, но память об их стойком сопротивлении на палубе злополучного судна удерживала большинство от того, чтобы перейти от слов к делу; исключение составляли лишь два головореза. Это были хорошо вооруженные, широкоплечие скандалисты с лицами, иссеченными шрамами. Как-то раз перепалка все же закончилась дракой. Коренастый Хью быстро повалил своего противника и лежачего избил до бесчувствия. Том боксировал сое время.

– Но ты же не сможешь украсть лодку, Хью. С них глаз не спускают.

Хью покачал головой:

– Думаю дождаться темноты и пуститься вплавь до материка.

– Это очень далеко.

– Я хороший пловец.

– А как же акулы?

– Ну, акул может и не быть, а здесь наверняка пропадешь.

– И что ты будешь делать, если тебе повезет и ты доберешься до берега?

– Отправлюсь пешком в Новый Орлеан.

– Я с тобой, Хью. Мне здесь тоже не нравится. Рано или поздно он велит мне сделать то же самое, и я попаду в аналогичную передрягу.

– Собери маленький узелок. Я дам тебе знать, когда тронемся в путь.

Хью дождался, пока пираты начали свою ежевечернюю пьянку, и, кивнув Тому, сказал: «Пора».

Они поодиночке пробрались на северный берег острова, освещенный ущербным месяцем и звездами. Легкие волны танцевали в их слабом свете, когда Хью и Том подошли к воде.

– Путь неблизкий, – сказал Том. – Как ты думаешь, скоро нас хватятся?

– Утром, если повезет. Или совсем скоро, если уже сегодня ночью кто-нибудь придет по мою душу. Но и в этом случае они ничего не смогут сделать до утра, а утром нас либо утопят, либо мы сможем достаточно далеко уплыть.

Том кивнул.

– Я готов.

– Тогда вперед.

Они разделись, завернули в одежду свои пожитки, привязали узелки на спину и вошли в воду. Она оказалась прохладнее, чем ночной воздух, но начали они энергично и спустя короткое время согрелись. Теперь они размеренно плыли к материку, и Хью вспоминал месяцы пиратства. Он давно хотел бежать, но его удерживал страх. Теперь он жалел, что не сделал этого раньше. Воровать, убивать, ежедневно напиваться и вместе с тем чувствовать себя пленником – все это наводило его на мысли о подлости этого мира. Она была всюду, куда ни кинь взгляд. Ему хотелось остаться одному, подальше от ненадежных друзей, хотелось стать свободным. Он задумался, была ли у убитого матроса семья. Сам он не был уверен, хочет ли жениться. Пожалуй, это тоже своего рода плен.

Скользя в воде, он потерял ощущение времени. Осталась только монотонность волн, равномерные взмахи рук Тома, да ночная темнота, в которой сливалось все окружающее. Оба берега давно стали мечтой, реальность свелась к мерному движению в воде.

Ему отчетливо запомнилось, как они добрались до берега. Теперь воды залива Гальвестона казались сном, а реальностью была земля, завоеванная с таким трудом. До сих пор в ушах стоял его смех и смех Тома. Они растянулись на берегу, тяжело дыша, кожу покалывало от переутомления, и не заметили, как уснули.

…Теперь, лежа на утесе, он разглядывал сквозь дымку тумана и пыли хвост уходящей процессии – хромые и старые шли, опираясь на палки или плечи родных, скво тащили ребятишек и мешки с припасами. Они заботятся друг о друге, отметил он, и в душе шевельнулось что-то, похожее на сочувствие к ним, бегущим от сиу, хотя на эту тропу их привела собственная жестокость. Как-то, скитаясь по Техасу, они с Томом попали в лапы ри, но тогда им удалось сбежать. Индейцы замучили их до полусмерти. Но никакие страдания не сравнятся с тем ужасом, который они испытали, когда отряд всадников вновь заприметил их на равнине.

Они попытались спрятаться в кустах, но воины знали, что они там и быстро выкурили их оттуда. Хью попытался произнести несколько слов на диалекте ри, которые запомнил во время недолгого плена, и индейцы, похоже, поняли их, так же, как и миролюбивые жесты. Однако недвусмысленно дали понять, что Хью и Том являются пленниками, отобрали у них ножи и отвели в лагерь.

Их связали и охраняли всю ночь и, хотя и дали воды, но не покормили, разрешив тем не менее закусить собственными припасами из фруктов и корешков, которые они раздобыли во время бегства. На следующий день их оставили в покое, хотя свободно перемещаться не разрешили, а ночью опять приставили охрану. Каждый вечер из соседней палатки допоздна раздавались звуки жаркого спора на незнакомом языке.

На следующий день им принесли поесть и стали относиться более дружелюбно: дали чистую одежду и показали лагерь. К концу дня Хью попытался наладить контакт с охранниками в надежде на некоторые послабления, но ему только намекнули, что им будет разрешено поучаствовать в празднике этим вечером.

На закате их отвели туда, где собралось все племя. Повсюду пылали костры и разносился запах жареного мяса бизонов, оленей и птицы. Им пришлось попробовать каждое блюдо, как на том настаивали хозяева, ибо на главном празднике племени каждый должен был наесться до отвала.

Постепенно царившее в племени хорошее настроение передалось друзьям, они расслабились и начали отпускать шутки. Наконец, сытые и немного сонные, Том и Хью стали ожидать окончания праздника, когда можно будет устроиться на ночлег. Но вдруг несколько воинов крепко схватили их и связали по рукам и ногам ремнями из сыромятной кожи.

– Эй! – завопил Хью и добавил слово, которое, как он запомнил, означало «друг».

Никто ему не ответил. Вместо этого Тома привязали к высокому столбу. Скво обнажили его, срезав одежду, и сложили у ног хворост.

– Отпустите парня! – закричал Хью. – Друг! Друг! На него не обратили никакого внимания, и женщины принялись работать над Томом ножами, срезая полоски кожи.

– Остановитесь! Остановитесь ради Бога! – кричал Хью, и крики его наполовину тонули в воплях Тома.

Женщины сосредоточенно занимались своим делом, не спеша отрывая кожу клочок за клочком, время от времени втыкая в него кончики ножей. Хью прекрасно понял, что последует дальше. Он закрыл глаза, чтобы не видеть этого кошмара, стиснул зубы и попытался не слышать крики Тома. Это не помогало. Не видеть было еще хуже, воображение рисовало картины Ада.

Пытка продолжалась еще некоторое время, в конце концов Том стал умолять убить его. Но они только разожгли костер у его ног и подбросили еще хвороста. Хью кричал, но на него не обращали внимания. Потом он заплакал. Перестал и теперь молча смотрел, как поджаривают друга. Он пытался не смотреть, но взгляд сам собой возвращался к кошмарному зрелищу. Скоро все кончится. И тогда наступит его очередь.

Вдруг он вспомнил про маленькую коробочку с киноварью, которую захватил с острова Гальвестона. Поскольку она имела некоторую коммерческую ценность, он рассчитывал продать ее. Жалко, если она сгорит впустую; из нее получится отличная боевая раскраска, вещь, которую индейцы очень ценили. Чем черт не шутит, решил он. Может, она сослужит мне службу.

Он нащупал связанными руками мешочек, привязанный к поясу. Морщась от боли, развязал узелок. Когда мешочек упал, Хью крепко схватил его и встал.

Бросив сверток вождю, он крикнул: «Вот тебе подарок! Не хочу, чтобы это пропало даром!»

Вождь внимательно осмотрел мешочек, потом протянул руку и поднял его. Вынув из кожаного футляра жестяную коробочку, он долго изучал ее, пока не разобрался, как она открывается. Глаза его вдруг округлились. Он осторожно потрогал вещество пальцем, понюхал его, провел на лбу жирную черту.

Два воина были готовы наброситься на Хью, но вождь поднял руку и что-то сказал. Воины остановились.

Вождь подошел к Хью и обратился к нему с речью, но тот лишь покачал головой и сказал: «Подарок. Я не понимаю, что ты говоришь».

Вождь, однако, продолжил свою речь, а потом сделал кому-то знак через плечо. К Хью приблизился воин с ножом. Тот стиснул зубы, ибо лезвие чуть не скользнуло по животу, но индеец всего лишь разрезал ремни.

Воин помог ему встать, вождь подошел и подхватил Хью с другой стороны. Они вместе отвели его в палатку и уложили на шкуры. Вождь еще что-то сказал, улыбнулся, и ушел. Человек, который разрезал ремни, остался снаружи на страже.

Хью думал, что не сможет уснуть в ту ночь, но все же уснул. События прошедшего вечера возвращались в снах, и утром он вспомнил, что несколько раз просыпался от звука собственного голоса, звавшего Тома. Немного погодя женщина принесла ему завтрак, и он сам подивился своему аппетиту. Он съел все, а когда она принесла еще, съел и это.

Время шло, но ничего не происходило. В полдень его покормили еще раз. Кроме женщины, приносившей еду, никто к нему не приближался. Хью не делал попытки выйти за пределы отведенного ему места. Он просто сидел и думал о Томе, Лафитте, Карибском море, кораблях, о солнечном дне в открытом море и пенсильванском лете.

Наконец за ним пришли и отвели на то место, где вчера состоялся праздник. Он опасливо огляделся, но на этот раз торчащих столбов нигде не было видно. Хью собрался было сесть туда, где сидел вчера, но его остановили и подтолкнули вперед, пригласив занять место подле вождя.

Ужин отличался от вчерашнего тем, что на сей раз его предварила краткая речь вождя и своеобразный ритуал: вождь несколько раз положил руки на плечи и голову Хью, слегка ударил его связкой прутиков, повязал голову расшитой бисером лентой и наконец накинул на плечи небольшой кусок дубленой шкуры. После чего праздник продолжился в атмосфере всеобщей радости; индейцы племени подходили, чтобы обнять Хью или возложить на него руки. Постепенно до него дошло, что вождь совершил обряд посвящения, и теперь он стал членом племени, теперь он – пауни.

Затем в течение месяца он изучал их язык, обычаи, обнаружил в себе способности к выслеживанию зверей, научился без промаха стрелять из лука, взял в жены женщину-пауни и сделался одним из лучших охотников племени. Понял он также и то, что охотничьи тропы привлекают его больше, чем морские суда с их тесными каютами. В равнинах была та же свобода, что и в бескрайнем, изменчивом море, но они не грозили поглотить тебя в своей пучине. Он и сам точно не знал, когда решил остаться в пограничье. Это решение вызревало постепенно. Однако к исходу первой зимы Хью не сомневался, что с морем покончено.

Размышляя об этом теперь, когда менее удачливые родичи пауни скрылись в западном направлении за облаком золотистой пыли, он вновь пережил ужас той ночи, когда женщины пауни пытали Тома. Да, у них были основания для ненависти к белым, но пуля в голову или молниеносный удар ножом ничуть не хуже утоляет жажду мести. У Хью не было каких-то особых претензий к пауни, которые были очень добры к нему, когда он жил среди них. Скорее, думал он, жестокость была свойственна им, поскольку они принадлежали к тому же виду, что и все остальные племена и народности этой земли.

Он протер запорошенные пылью глаза и облизал сухие губы. Пора было сползти с утеса, попить из реки, поискать пропитание.

Хью медленно спустился, добрался до реки, попил, вымыл лицо, шею и руки. Местность впереди была слишком вытоптана, чтобы там сохранились корни или ягоды. Он подполз к туше, от которой поживился вчерашним вечером. Она была чисто-начисто обглодана, даже кости выломаны и разбросаны или унесены прочь.

И тут невдалеке от утеса, на котором провел ночь, Хью заметил какое-то движение. Он затаился и стал наблюдать. Это был кто-то из отставших ри.

Хью подполз поближе, пробираясь через заросли кустарника, чтобы оказаться там раньше, чем ковыляющая по дороге фигура.

Одинокая старуха, закутанная в оленью шкуру, осторожно ковыляла по дороге с маленьким узелком в руках. Хью облизнулся и внимательно посмотрел на дорогу вперед и назад. Сзади никого не было видно, да и хвост процессии давно скрылся. Наверняка в ее мешочке есть еда, а соплеменники едва ли скоро хватятся той, кого даже не удосужились подождать. Кремневый скребок, стальной нож… Даже в его состоянии не составит труда отнять у нее эти незамысловатые пожитки. За топотом арьергард не услышит криков.

Хью смотрел, как она идет. Старуха приближалась, и он задумался о ее жизни. Сколько детей она родила? Сколько из них осталось в живых? Простая старуха… Он смотрел, как она прошла мимо, и не шевелился до тех пор, пока она не скрылась за деревьями.

– Дурак! – промычал он, досадуя на самого себя за то, что дал ей уйти, этой старой матери ри. Это было совсем не то, как тогда, когда он отказался убить беззащитного моряка. Она была врагом. Он потряс головой. «Дурак!» – тихо повторил он. Порой он бывал таким дураком…

Рыча, он повернулся и пополз назад к реке. Хью направился вниз по течению, дорогой, которой прошли ри. Ползти было нетрудно, хотя пыль забивалась в нос, и ему то и дело приходилось останавливаться и ополаскивать лицо. Ягодные кустарники вдоль дороги были ободраны, так же, как и нижние ветви фруктовых деревьев. Возле реки он выкопал несколько корешков и заморил червячка.

Вскоре туман растаял, и пыль улеглась. За час он продвинулся довольно далеко. Солнце начало припекать сквозь желто-зеленые кроны деревьев, и Хью чувствовал прилив сил.

Поднявшись на небольшую возвышенность, он остановился и принюхался.

Дым. Ветерок донес до него запах дыма. Начало военных действий или, наоборот, их конец? А, может, просто кто-то невдалеке развел костер?

Ветер переменился, и запах исчез. Может быть, это ему почудилось?

Хью пополз дальше, то и дело принюхиваясь. Ничего. И все же…

Через несколько минут дымок долетел вновь. Запах был по-прежнему слабый и капризный, ветерок опять унес его, Но теперь Хью был уверен, что ему не чудится. Это запах древесного дыма. Определить направление пока было невозможно, и он пополз дальше по дороге.

Еще сотня ярдов, и запах дыма стал отчетливее. Дорога шла своим курсом. Интересно, чью весточку доносит до него ветер? Друга? Или врага?

Хью свернул с дороги и пополз среди деревьев, кустов, валунов. Двигаться стало гораздо труднее, но предосторожность была нелишней, ибо наивно было думать, что можно увидеть лагерь, не будучи замеченным самому.

Запах костра становился все сильнее. Почувствовав, что приближается, Хью замедлил ход. Наконец он остановился и долго лежал без движения, прислушиваясь. Но голосов слышно не было, хотя иной раз ему чудилось, что до него доносится лай одной-двух собак.

Немного погодя он подполз к краю зарослей. Раздвинул ветки кустов, выглянул. Совершенно очевидно, что здесь совсем недавно был лагерь. Людей видно не было, лишь несколько собак рыскали кругом, копаясь в мусоре.

Осмотрев землю, по которой ночью прошло огромное количество людей, он понял, что это должно быть была последняя стоянка ри. Они вышли отсюда и прошествовали мимо его утеса. Хью еще некоторое время присматривался, пока окончательно не убедился в том, что лагерь пуст.

Тогда он выбрался из кустов и пополз в лагерь. Убегающее племя могло что-нибудь оставить или забыть. Костры полностью прогорели, но, помня о наступающих на пятки сиу, ри, видимо, снимались довольно поспешно. Лагерь явно заслуживал беглого осмотра. Хью прикрикнул на собак на наречии пауни, и те отбежали подальше от него.

Хью подполз к одному костру, который еще дымился, помедлил и лег возле него. Как же давно он не видел костра, этого признака цивилизации! Сколько времени прошло с тех пор, как он имел возможность разжечь его сам! Он думал о великом множестве огней, возле которых сиживал за свою жизнь – лагерных кострах, домашних очагах, – и понял вдруг, что действительно преодолел огромное расстояние и куда-то вернулся. Хью усмехнулся, поймав себя на мысли, что лежит перед костром, как перед святилищем. Его жизнь прошла на природе, но все же было нечто, отличавшее его от зверей. Ни один медведь не мог чувствовать то, что чувствовал он сейчас при одном лишь намеке на возвращение к прежнему существованию. Хью погладил землю перед костром и двинулся дальше.

Глазом опытного следопыта он отмечал все признаки лагеря – вот место, где его обитатели ели, здесь они спали, а вот тропинки к воде и в отхожее место. Даже если бы он не видел, как племя проходило мимо, ему было бы нетрудно определить их численность, причем тропинки стариков и детей отличались от тропинок взрослых. Собаки посматривали на него издалека, но опасались приближаться к существу, издающему человеческий запах, но с повадками зверя.

Хью палкой разгребал пепел костров, где осталось немало мусора: куски одежды, кожи, дерева, все обгоревшее, но не заслуживающее внимания. Наконец он добрался до пятого костра…

Копаясь в мягкой серой горке, обрамленной кругом из камней, он чуть не пропустил мгновенный проблеск. Хью начал активно орудовать палкой, очищая поверхность неизвестного предмета. Среди пепла лежал истонченный стальной клинок с обломанным кончиком и обуглившейся рукояткой.

Он отбросил палку и схватил его. Сталь, Боже, настоящая сталь…

Хью вытер клинок о штаны и поднес его к глазам, рассматривая лезвие. Туповатое, но заточить будет нетрудно. Рукоятку можно обернуть куском ткани, оторванным от рубашки. Если найти кусочек кремня, он сумеет разжечь огонь, когда захочет. Хью улыбнулся.

Можно будет вырезать костыль. Бедро теперь болело не так сильно. Возможно, если будет на что опереться, он сможет двигаться в вертикальной позиции.

Хью осмотрел камни, окружавшие остывший костер, и выбрал один небольшой и плоский, который мог сойти за оселок. Да. Теперь вперед и вправо…

Хью закрепил камень и начал точить клинок. Он поймал себя на мысли, что чуть не засвистел за работой, и сдержался.

Через некоторое время, заточив лезвие и затупив зазубренный обломанный кончик, он принялся осматривать деревья, отыскивая подходящую ветку для костыля.

Почти час он провел, ползая между деревьями, прежде чем наметил хороший сук, до которого мог дотянуться, сначала ухватившись за ствол, а затем держась за нижние ветви и сжимая клинок зубами. Сделав зарубку у основания и наконец отломив ветку, он не меньше часа провозился, сидя у подножия дерева и прислонившись спиной к стволу, – зачищал от сучков, подгонял под свой рост, то и дело проверяя длину, вырезал удобную ручку.

Наконец он положил палку на колени и полюбовался на нее. Нож и костыль за одно утро… Если второе окажется столь же полезным, как и первое, это будет поистине знаменательный день.

Держась за ствол, он подтянулся, встал во весь рост, распрямив левую ногу, и укрепил костыль под мышкой. Все еще держась за ствол левой рукой, он перенес вес тела на костыль. Палка выдержала. Он дал правой ноге слегка коснуться земли.

Потом сделал шаг левой ногой, перенес на нее центр тяжести, слегка передвинул костыль, оперся на него. Оторвал левую руку от ствола. Еще один шаг левой. Перенос центра тяжести. Перемещение костыля. Опора на него.

Он двигался вертикально – хоть и с помощью костыля, – не полз больше – да, это был знаменательный день. Хью улыбнулся. Прошелся по лагерю. Собаки наблюдали за ним, но держались на расстоянии и опускали хвосты, когда он обращал на них внимание. Он подумывал о том, чтобы убить одну и съесть, но звери были начеку. Да, похоже, это действительно человек, наверное, думали они, только какой-то странный.

Теперь вот чем надо заняться. Отыскать кусок кремня. Поиски в лагере результатов не дали. Он решил двигаться дальше, внимательно разглядывая каменистую почву.

Не ползти больше, задирая голову. Хью довольно быстро отыскал оптимальный ритм своей новой поступи. Периодически он присаживался, чтобы дать отдохнуть левой ноге и правому плечу. Сейчас трудно было определить, возросла ли скорость его движения по сравнению с теми днями, когда он полз изо всех сил. Тем не менее Хью был уверен в том, что, по мере того как он будет осваивать костыль и набираться сил, преимущества нового способа передвижения не замедлят сказаться.

Так, раскачиваясь, он продолжал двигаться далеко за полдень, пока жажда не заставила свернуть его с тропы к реке. Там-то он и отыскал кремень. Чуть не запев от радости, Хью добрался до берега. Когда его тень накрыла воду, он разглядел быстро мелькающие тени. Рыба кормилась на мелководье.

Напившись, он лезвием заточил палку в виде копья. Затаился в такой позе, чтобы тень не падала на намеченную полосу воды, и через полчаса безуспешных попыток добыл наконец двух сомов.

Потом, с помощью нескольких ниток из рукава рубашки и вороха коры, Хью удалось разжечь огонь. Сначала он подбрасывал тонкие ветки, а когда костер разгорелся, положил в него толстые палки и занялся чисткой рыбы на плоском валуне. Обжаривая ее на ивовых прутиках, он старался подсчитать, сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз ел пищу, приготовленную на огне. Однако вскоре отказался от этой затеи, поняв, что давно потерял счет дням своей ползучей одиссеи.

Поев, Хью разделся и искупался в реке, вспоминая тот горький пруд в самом начале пути. Теперь достаточно было наклонить голову, чтобы напиться досыта. Плескаясь, он чувствовал, что вновь становится самим собой.

Выстирал заскорузлую одежду и надел ее мокрой. Сначала Хью намеревался отдохнуть до конца дня и высушить одежду на кустах, но ри были слишком близко, и он не чувствовал себя в безопасности. Едва ли кто-то из них вернется назад, чтобы проверить, нет ли погони, но такая возможность не исключалась, учитывая тот факт, что сиу в самом деле преследовали их довольно долгое время. Наткнуться на отставших теперь уже тоже было маловероятно, и все же какая-нибудь случайность могла задержать нескольких индейцев, которые теперь могли спешить вдогонку за остальными. Поэтому Хью оставался настороже и двинулся дальше своим раскачивающимся шагом, готовый в любой момент скрыться в придорожных кустах, завидев людей.

Однако день клонился к вечеру, а единственными звуками, составлявшими компанию стуку костыля, оставались птичьи трели да редкие всплески воды. Несколько желтых листьев сорвались и спланировали перед ним. Подмышка и плечо затекли, зато состояние ноги заметно улучшилось, она не болела теперь даже при случайных касаниях земли. Кожа на голове, лоб и нос также заживали, часть струпьев отвалилась во время купания. Головная боль прекратилась – он даже не смог вспомнить когда.

На пути больше не попадались фрукты и ягоды. Ри ободрали все кусты и деревья. Хью решил раздобыть, если повезет, на ужин еще рыбы. Шагая по дороге, он вдруг понял, что впервые за много дней опять наслаждается жизнью.

По дороге он думал о времени, проведенном вместе с пауни, причем недавние мечты и галлюцинации придавали новую окраску его воспоминаниям. Как-то вождь принял решение отправиться в Сент-Луис, где должна была состояться встреча охотников и промысловиков. Совет племени признал разумным послать миссию мира, а заодно заверить меховую компанию в том, что пауни являются надежным и дружественным народом, на который можно рассчитывать, когда возникнет потребность в проводниках, посыльных или рабочей силе. Не повредит племени и предоставление режима благоприятствования во всем, что касается торговли, особенно металлическими изделиями, огнестрельным оружием, одеждой, лошадьми. Ради всего этого стоило пуститься в путь.

Как странно было Хью въезжать в город, где жили люди, похожие на него – или не слишком похожие? Он понял, что очень изменился. Лишь через несколько дней комнаты с четырьмя стенами и шумные улицы перестали смущать его. Он снова вошел во вкус чтения утренних газет за чашкой кофе. Тогда-то ему и попалось на глаза объявление в «Миссури Рипабликен», которое вновь заставило его задуматься о том, что постоянно приходило в голову последние дни. Меховая компания Скалистых гор проводила дополнительный набор мужчин в команду охотников на этот сезон с базой в форте Генри. Майору Эндрю Генри, чьим именем был назван форт, нужны были как охотники, так и трапперы, особенно трапперы – люди со знанием индейских наречий и троп. Позже Хью узнал, что возле устья реки Йеллоустон форт понес большие потери в людях и лошадях от ассинибойнов и черноногих.

Действительно, это было похоже на предприятие, которое отвечало его желаниям, и которому он подходил безоговорочно. Его уже порядком утомила жизнь в племени пауни. А тут… стоит пошевелить пальцем, и увидишь новые земли… Он улыбнулся и допил кофе, решил сходить на собеседование и выяснить подробности.

Когда Хью пришел по указанному адресу, с ним поговорили и тут же сделали предложение поступить на работу. Опыт его, похоже, произвел сильное впечатление, и Хью подписал контракт.

За оставшиеся дни, что он провел в Сент-Луисе, Хью познакомился с несколькими людьми, подолгу жившими на природе – одни по контракту с меховой компанией, другие просто путешествуя с востока на запад и обратно. Одним из них был тот странный человек, Джон Кольтер, которому довелось дойти с Льюисом и Кларком до океана. В глазах его был какой-то странный свет, который сперва показался Хью признаком лунатизма, но позже он понял, что это… нечто иное – такой взгляд бывает у шамана, слишком долго пребывавшего в видениях. В его рассказах слышалось не бахвальство записного болтуна, но глубокая убежденность, вселившая в Хью смутное беспокойство. Тогда он ушел от этих рассказов о путешествиях и приключениях с уверенностью в абсолютной искренности того человека, и теперь, спустя много лет, снова задумался над его историями…

…Позже, когда уже стало темнеть, он наконец поймал свою рыбу, зажарил и поужинал. Затем умылся, помассировал ногу, плечо, руку и устроился на ночлег подальше от дороги. Заснул с чувством полного удовлетворения.

Утром позавтракал ягодами и водой из реки. Несколько Дней размеренной ходьбы, и он привыкнет к своей раскачивающейся походке. Он уже начинал улавливать ее ритм и теперь был убежден, что в вертикальном положении Движется с большей скоростью и с меньшими усилиями.

Каждый шаг уносил его дальше от ри и приближал к территории сиу, которых тут называли дакотами. Они доверяли ему. Парни майора Генри всегда ладили с сиу. Чем ближе он продвигался к реке Шейенн и чем больше удалялся от Моро, тем лучше себя чувствовал. Трудно сказать точно, сколько дней потребуется, чтобы добраться до территории Дружественного племени. Если бы он шел несколькими неделями позже, когда на деревьях уже мало листвы, на западе открывался бы лучший обзор. Тогда можно было бы уловить мельканье Черных холмов и точнее определить собственное местоположение. По крайней мере узнать, куда направляется. Хью преодолел уже изрядное расстояние до форта Киова, и, хотя впереди оставался еще немалый путь, места казались знакомыми. К нему возвращались силы, Оставшиеся позади бесконечные отрезки змеиного ползанья приучили его к погружению в прерывистые мечтания…

Он пытался думать о людской жестокости – от Лафитта и женщин пауни до Джеми – но на душе было слишком хорошо. Поэтому он просто дал волю своему разуму взмывать вверх и падать, словно корабль на якоре, и дни проходили в обрывках мыслей о Пенсильвании, островах Вест-Индии, горах, и все воспоминания касались только дней, подобных этому.

Ночью он спал крепко и не запомнил снов. Однако утром, спустившись к реке, чтобы умыться и поискать ягод и корешков, обнаружил обломанные медведем ягодные кустарники, следы и медвежий помет. Это надолго испортило ему настроение. Днем он шел бодро и одолел большое расстояние, но ночью ему опять снился медведь, который ломал его и дышал ему в лицо; это сопровождалось чувством тревоги, словно зверь пытался вернуть Хью в то место и в то время, поймать его снова и на этот раз уже не выпустить из лап. Хью проснулся весь в поту, его колотила дрожь. Он приглядывался к теням, нюхал воздух, но никто не собирался нарушить его одиночества. Чуть позже ему вновь удалось уснуть.

На следующий день признаков медвежьего присутствия не было, но несколько раз принимался дождь, вынуждая искать укрытия под деревьями. Земля раскисла, и двигаться пришлось медленнее, к тому же Хью опасался поскользнуться и упасть. Поймать рыбу не удалось и обедать пришлось одними кореньями.

Назавтра земля начала вздыматься, приобретая холмистый рельеф. Теперь приходилось пробираться между утесами, река нырнула в труднодоступное ущелье. То и дело приходилось перебираться через речушки и ручьи, подпитывавшие реку, в них Хью ловил рыбу и купался. Память подсказывала, что эта холмистая равнина была началом долины реки Шейенн. Еще день-два и начнется легкий пологий спуск в эти знакомые места.

…С момента встречи с медведем боль в бедре значительно уменьшилась. Нога даже начинала обретать некоторую силу. Каждый раз, как он нечаянно опирался на нее, она отдавалась болью, но уже не той ужасной, дурманящей болью перелома. За последние несколько дней наступать на ногу стало гораздо легче, так что Хью иной раз загадывал, сможет ли она когда-нибудь выдержать его вес на протяжении нескольких шагов. В такие минуты он начинал потихоньку экспериментировать. Слегка опереться… Неплохо. Еще немного. Терпимо. А сейчас немного больно. Еще разок.

На следующее утро, спускаясь с холма, Хью услышал стук копыт. Мгновенно метнулся к правому краю дороги в поисках укрытия. Поздно, должно быть, слишком поздно, подумал он, поспешая. Высокая скала слишком долго скрывала от него звук, пока всадники не обогнули ее. Он почти бежал со склона, зарываясь костылем в землю, раскачиваясь, не обращая внимания на боль в правой ноге.

Двое верховых индейцев выехали из-за поворота, и по восклицанию одного из них, Хью понял, что его заметили. Секунду спустя из-за скалы показались две вьючные лошади, а по топоту копыт можно было судить, что они были не последними. Хью остановился и обернулся. Всадники сжимали ружья.

Он встретил их, подняв левую руку раскрытой ладонью вперед, правую тоже постарался поднять насколько возможно. Из-за скалы выехали еще два всадника, ведя в поводу лошадей, навьюченных корзинами и мешками. Эти двое тоже схватились за оружие.

Когда они приблизились, Хью убедился, что это сиу, и даже догадался, что в корзинах, должно быть, урожай с полей изгнанных ри.

Подумав еще раз мельком о людской жестокости, он дал им подъехать поближе и остановиться, нацелив на него ружья.

Тогда он сказал: «Хью Гласе», и добавил на их наречии: «друг».

ПЯТНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР

Ястреб парил.

ШЕСТНАДЦАТЬ ГЛАСС

…И медведь, рыча, встал на задние лапы.

СЕМНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР

Джон спустился с гор и углубился в море травы, отделявшее его от форта Мануэля Лизы. Он шел, прихрамывая, под жарким солнцем, припекавшим затылок. Перед ним больше не было гор, утесов или холмов, бушующей воды. Осталась только колышущаяся под ветром трава великой прерии, сквозь которую даже слепой нашел бы дорогу к форту. Кольтер же знал прерию, как собственную ладонь, исходив ее вдоль и поперек вместе с Льюисом и Лизой, а когда и в одиночку. Она встречала его и завыванием зимнего ветра, и мягкостью весеннего ветерка, но еще ни разу он не шел по ней в таком состоянии, когда все кости ломило, а в голове плыло от лихорадки. Сейчас он не смог бы сказать наверняка, была ли трава водой, или вода была травой; он не знал точно, сам он движется, а трава стоит на месте, или трава плывет мимо, а он стоит.

Он развлекал себя мыслями о полете. Дрожащее небо над головой раскалилось добела, и в нем носились птицы-пылинки, его братья. Но он больше не мог летать с ними. Дыхание вырывалось вялыми выдохами, похожими на одышку дрожжевого теста. Хромое, подпрыгивающее, скрюченное существо, он потерял способность парить. Зловещая судьба – утонуть в море травы – пугала его больше, чем погоня черноногих.

Кольтер передвигался со скоростью раненого ястреба. Он видел птицу, которой был когда-то: залитый солнцем, с большими красными крыльями, она опустилась на сухую ветку только затем, чтобы Крузат тут же подстрелил ее. Как подрубленный, ястреб рухнул в мокрую утреннюю траву. Кольтеру запомнились тлеющие глаза, хищный коготь, хромающий прыжок огромной раненой птицы, пытающейся подняться в воздух.

Охотники смеялись. Ни один и пальцем не шевельнул, чтобы прекратить ее мучения, и он, к стыду своему, тоже. Они швыряли ястребу куски убитого кролика и наблюдали, как он вращал злобным глазом, презирая мясо, добытое другими. На следующее утро Кольтер увидел, как ястреб, прихрамывая, взбирается на пригорок: острая, словно наконечник стрелы, головка, волочащееся по земле крыло. Он сумел уберечься от койотов в сумерках и от хорьков ночью, но в человеке, который подстрелил его, не было жалости, как не было ее и в тех, кто смотрел на его мучения. Сжалься на нами, Гмне наплевать, жив я или мертв.

Он не мог припомнить, когда ел последний раз. Несколько горьковатых клубней, немного коры черемухи, старые засохшие сморчки, горсточка семян, змеиные яйца… пил он во время ливней, лежа на спине и открыв рот.

Какая разница? Еда и питье существуют для тех, кто хочет жить. Он же был изношенной вещью, преодолевшей сотни миль, существом, которое лишь ползает и не может ходить.

Когда в холодной траве возле самого носа раздалось ворчание, он вежливо спросил, кто идет. Это оказался барсук, совершавший свой вечерний моцион.

Барсук предпочел не ответить. Он даже не зарычал, почуяв в этом человеке нечто, не поддающееся его пониманию, и пошел дальше по своим делам, отвернув нос, выслеживая добычу.

Ночи становились все холоднее. Настолько холоднее, что звездочки-детишки дрожали в небе.

Где-то на границе леса и долины старик и мальчик, сидя на освещенном луной пригорке, закутанные в одеяло и неподвижные, думали об одном и том же человеке. О человеке, которого они когда-то звали Сихидой. Больше они его так не звали. Он потерял это имя и вошел в мир непостижимых вещей.

– Когда-то, – говорил старик мальчику, – был человек, чье тело нашли в болоте. Человек давно был мертв, но по лицу его можно было определить, кем он был, когда жил. Человек был великим воином, на много ладоней выше самого высокого воина нашего племени. И кожа его была странного цвета: не слишком темная, не слишком светлая.

– Он долго лежал в болоте? – спросил мальчик.

– Очень долго, – ответил старик, – дольше, чем может припомнить самый старый рассказчик нашего племени.

– И остался человеком?

– Он выглядел совсем как человек.

– Может, он был одним из Первых Людей?

– Мы так и подумали, – ответил старик. – Но потом, некоторое время спустя, один из мудрейших сказал, что этого не может быть. Потому что, если бы он был человеком из Первого Мира, то, когда мы смотрели на него, произошло бы чудо.

– И что вы сделали, дедушка?

– Мы похоронили его, как положено. А потом забыли о нем. Насколько я знаю, с тех пор о нем не вспоминали.

– Зачем тогда ты рассказал мне о нем?

– Потому что вскоре мы забудем и о Сихиде. Забудем о белом человеке, который бежал быстрее лучших бегунов нашего племени. Мы забудем его.

– Я понял, дедушка.

– Льюис? – позвал Кольтер, выныривая из сна. Был предрассветный час, когда ночь и день перепутываются, когда свет и тьма сливаются и воздух наполнен тайной, и туман колышется над травой, словно призраки древних кроликов.

– Льюис? – опять позвал Кольтер, садясь в траве.

Тень не произнесла ни слова, лишь положила к его ногам сладко дымящийся пучок шалфея, перевязанную на индейский манер красным кожаным ремешком.

Он узнал мальчика по мягкой покатости плеч. От него веяло чем-то очень знакомым, возвращая его к переходу через великие горы, к чему-то связанному с Шарбонно и его женщиной из Змей. Как ее звали?

Сакагагвеа. В ней, как и в этом мальчике, была какая-то порывистость, чистая и надежная, словно ключ, бьющий из скалы. Ни один белый человек, из тех, кого он встречал, не умел так двигаться, за исключением, быть может, французов-плотогонов, людей, которые стали почти индейцами. Случилось так, что он увидел Сакагагвеа еще раз в то утро, когда она собиралась родить. Согласно поверьям Змей, ее племени, она должна была съесть кусочек хвоста гремучей змеи. Ее соплеменники, змеи, верили, что это обеспечит легкие роды.

Джон вернулся обратно в свое травяное царство. Подул предрассветный ветер, принеся с собой колючий дождик. Кольтер начал дрожать. Над головой плыла темная туча. Он закутался в собранную траву. Мальчик сделал то же самое.

– Что-то я забыл твое имя, парень, – проворчал Кольтер. Мальчик описал в воздухе два кольца большим и указательным пальцами и прижал их к глазам.

Кольтер пожал плечами. Подросток завел руки назад.

– Мальчик-Хвост-Колечками, – сказал Джон. Паренек улыбнулся и что-то сказал на своем языке.

Теперь улыбнулся Кольтер: на языке кроу это означало Брат Енота.

В руках у мальчика был обломок камня, который он с восхищением разглядывал.

– Это я вырезал, – сообщил ему Кольтер. – Это мой знак. Я никогда не учился читать и писать, но могу делать отличные знаки. Мой тотем, – Кольтер хихикнул, постучав по камню ногтем.

Мальчик хихикнул в ответ; его длинные прямые волосы закрывали лицо. Он отдал камень Кольтеру.

– Да нет, возьми себе, – отказался Кольтер. – Он принадлежит вашему племени. Отдай его человеку, который хочет съесть мою печень. Скажи, что я выжег еще один на дереве возле чертовой ямы; и еще один на большой поляне у подножия Титских гор. Есть и еще, но…

Лицо мальчика медленно разгоралось в свете восходящего солнца; туман от травы поднимался все выше. Поверх глаз юного индейца Кольтер увидел другое лицо; это был белый юноша примерно тех же лет. Рядом с ним стояла трактирная служанка и царапала цифры на грифельной доске. Кольтер не мог прочесть их, но вынул перочинный нож и вырезал на доске свой знак. Девушка мрачно посмотрела на него, требуя, чтобы он заплатил. Юноша напротив протянул монету. Усталость всей жизни подкатила к горлу Кольтера. Он понял, что его сейчас вырвет.

Лицо юноши придвинулось вплотную. Это было лицо человека, который смотрит на мир глазами молодого трактирного гуляки, только что оставившего ферму. Но было в нем что-то своенравное, эти маленькие глазки, медвежий взгляд, неуклюжая грация, хитрость.

Жадно хватая ртом воздух, Кольтер оттолкнул от себя стол, металлический привкус во рту становился невыносимым.

Кто был этот человек, который притворялся, что знает его, Кольтера, лучше его самого?

Тошнота прокатилась волной и исчезла. Он еще раз посмотрел парню в глаза. Здоровенный, счастливый, только вчера с фермы: от него исходило животное тепло, нечто такое, на что липнут мухи.

– Кто ты такой, парень, черт тебя подери? Молодое лицо растаяло в густом табачном дыму салуна. Кольтер вздохнул:

– Неужели не будет конца этим встречам? Он застонал в полузабытьи, и его вывернуло на траву. Все внутренности разом рванулись вверх. Три вороны кашляли в облаках над головой. Ветерок кружил в золотистой полуденной траве.

– Сколько же мне еще ждать смерти? – крикнул Кольтер воронам.

Потом ему показалось, что он взмыл вверх и полетел через широкую реку, которую минатари называли Сварливой. Он плыл, летел, плыл, пытался приземлиться, пристать к берегу, его руки-крылья били по траве, дождю, глади реки, опять по траве… Он вылетел из самого себя, чтобы встретиться с тенями, встающими позади оперенных голов.

ВОСЕМНАДЦАТЬ ГЛАСС

Ближайший к нему всадник прищурился и медленно произнес по-английски:

– Что с тобой случилось?

– Боролся с медведем гризли, – ответил Хью, – некоторое время назад, – затем он повторил это, как смог, на сиу.

– Гризли? – удивился человек. – Это он сделал с тобой такое?

– Да, – сказал Хью.

– Где?

– Там, у развилки Большой реки.

– Как ты попал сюда?

– В основном ползком.

– А что стало с медведем?

– Он мертв.

– Что ты там делал?

– Охотился для майора Генри.

– Мы сражались вместе с майором Генри против ри. Только что закончили войну с ними, – он жестом показал на корзины. – Их деревня горит. Мы везем домой их кукурузу и тыквы.

Хью кивнул.

– Я видел, как они прошли на запад, – сказал он. – Я тоже сражался с майором против ри.

– Почему ты сейчас не с ним?

– Меня оставили умирать. Наверное, я был совсем плох. Может, еще умру, – он сухо рассмеялся.

– Гризли суровы и опасны.

– Не спорю.

– Ты, как мне кажется, тоже. Пойдем с нами. Мы накормим тебя, а наши женщины вылечат твои раны.

– Я принимаю ваше гостеприимство, – кивнул Хью.

Всадник крикнул на сиу, опуская ружье. Остальные тут же убрали оружие и спешились. Они начали разгружать вьючных лошадей, чтобы перераспределить груз.

Вскоре одну из лошадей освободили для верховой езды и предложили Хью. Не без помощи он взгромоздился ей на спину. В такой позе, когда ноги вытянуты, а вес тела приходится на ягодицы и крестец, ожившая боль из бедра начала просачиваться в ногу и поясницу. Некоторое время он пытался приноровиться к новым ощущениям. Затем по сигналу старшего они тронулись в путь легким шагом.

Однако без седла, после всего, что случилось… Каждый толчок копыт отдавался болью, и большую часть пути Хью ехал стиснув зубы.

Он вцепился в лошадку и старался рассмотреть все мало-мальски необычное, попадавшееся на пути – все, что помогало отвлечь его внимание. Когда они свернули на запад с того направления, которым он шел раньше, это стало легче, благодаря его неистребимой привычке примечать дорогу. Ему очень хотелось узнать, далеко ли до стоянки сиу, но он воздержался от вопроса, поскольку это могло быть расценено как признак слабости.

Несколько раз они останавливались передохнуть, и Хью подозревал, что некоторые из этих остановок были сделаны не столько ради лошадей, сколько ради него. Старший из индейцев, Танцующий Бизон, по дороге расспрашивал во всех подробностях о схватке с медведем. Хью отвечал обстоятельно, упоминая даже о своих снах – зная, какое значение сиу придают миру сновидений – ибо медведя боялись, уважали, почитали священным. По обилию заданных вопросов он заключил, что его теперь тоже уважают, поскольку он смог выйти из поединка живым. И чем больше он размышлял над этим, тем больше сам начинал удивляться происшедшему. Странно, что он снова очутился здесь. Не только из-за медведя, но принимая во внимание всю его жизнь…

День был прохладный и ясный, отдельные листья уже начинали желтеть. Солнце перевалило за поддень. Хью начал было удивляться, почему они не остановились перекусить, но понял, что, должно быть, стоянка уже недалеко.

Немного погодя он почувствовал запах дыма. Затем послышался лай собак. А вскоре донесся отдаленный детский крик. Через некоторое время вдали показалась деревня. Она стояла на расчищенном месте около реки. Хью насчитал несколько десятков типи, между которыми бродили люди и собаки. Их заметили. Собаки принялись хором лаять, ребятишки уставились в сторону всадников и несколько мужчин прокричали приветствия.

Они въехали в деревню, где Танцующий Бизон спешился и отдал указания, как разделить добычу, что они привезли. Затем помог спешиться Хью и повел его к одному из покрытых шкурами жилищ.

Там он помог Хью сесть на бизонью шкуру и сам сел рядом. Вокруг сновали несколько женщин – жены Танцующего Бизона, решил Хью, за исключением пожилой, которая была занята изготовлением пары мокасин и была. по-видимому, тещей. Хозяин попросил женщин принести поесть ему и гостю.

Пока готовилось угощение, несколько воинов, которые были с ними в пути, заходили под полог с приветствиями и тоже были приглашены разделить трапезу. Пока они беседовали, Танцующий Бизон взял длинную трубку и начал набивать ее табаком. Немного погодя он зажег трубку, поднял ее вверх, опустил в сторону запада, а потом направил на все остальные стороны света.

Затянулся, медленно выпустил тонкую струйку дыма и передал трубку Хью. Хью сделал то же самое и передал трубку по кругу. Давно забытое ощущение радости наполнило его душу при виде этой церемонии.

…Запахи кухни смешивались с ароматом табака. Угощение включало в себя, как мог видеть Хью, оленину, кукурузу, а с ними тыкву и другие овощи.

Он наслаждался дымом, компанией и возможностью избавиться от той проклятой лошади. Бедро и ягодицы болели, но боль становилась тупой и теплой. Да еще горячая пища в завершение… Хью на мгновение погрузился в мечтательное состояние, воскресившее все его грезы о еде во время пути, когда перед ним по порядку возникали всевозможные блюда, и он ощущал их запах и вкус.

Жены Танцующего Бизона роздали мужчинам деревянные плошки, они подошли к котлу и наложили себе горячего мяса и овощей. Вернувшись на бизонью шкуру, принялись есть прямо пальцами, тщательно облизав их после еды. Хью исподтишка несколько раз глубоко вздохнул, чтобы подавить громкую признательную отрыжку.

После обеда воины удалились. Танцующий Бизон предложил Хью раздеться, чтобы жены могли постирать его одежду и приступить к лечению ран. Хью снял с себя все и растянулся на шкуре, повинуясь приказам женщин.

Обмыв его, они принялись втирать какую-то жгучую едкую мазь в правую ногу, бедро, плечо. Массаж они начали мягко, затем – с возрастающей силой. Жжение становилось почти невыносимым, массаж слишком энергичным. Но женщины четко соблюдали еле уловимую грань. Вскоре жжение сменилось теплом, Хью расслабился… закрыл глаза и стал наслаждаться ощущениями. А потом заснул.

Проснулся он только утром. В тот день его опять хорошо накормили, а в перерывах между едой женщины массировали его тело и втирали мази. Вечером он уже смог сделать несколько осторожных шагов без костыля, держа его, однако, наготове, чтобы успеть опереться, если вдруг начнет падать.

На следующий день он прошел дальше. Боль стихала. Все струпья с ран были смыты. Ему удалось сделать десять коротких шагов, прежде чем он оперся на костыль. Чуть позже он прошел двенадцать шагов, а в поддень – в два раза больше. Хью чувствовал, что перелом сросся, хотя было еще трудно сказать, выздоровел ли он окончательно. Продолжавшиеся боли могли быть из-за нагрузки на мышцы, отвыкшие от такого рода движений. Вечером он прошел тридцать шагов, и мог бы пройти больше. Чувствовалось, что завтра он окрепнет еще, хотя и решил не торопить события. Он снова поручил себя заботам женщин. Силы возвращались. Скоро можно будет отправиться дальше. Пока же Хью смаковал вновь обретенные радости. Ожидание в такой обстановке не было тягостным, и он быстро шел на поправку. Он разминал свои мощные конечности и играл мышцами на спине и плечах. Лучше, гораздо лучше…

На следующий день он стал ходить. Утром поднялся без костыля и больше уже не притрагивался к нему. Правда, частенько отдыхал, но зато проходил весь день и ночью спал как убитый.

На следующее утро жены Танцующего Бизона принесли ему новую рубашку, штаны и мокасины из оленьей кожи. Одежда оказалась ему как раз впору. Хью почувствовал себя лучше, чем когда-либо с момента схватки с медведем. Он отправился в лес и быстро отыскал там звериные тропы, хотя и не занимался этим целую вечность.

Через несколько часов он вернулся и попросил лук и стрелы. Вооружившись, поковылял обратно в лес и нашел свою тропу, помеченную особыми знаками. Он пошел по следу, и забытое радостное возбуждение охватило его.

С минуты на минуту он сможет проникнуть в разум своей жертвы, предвидя все ее действия.

Листья подернулись желтизной, сквозь них просачивался яркий свет осеннего солнца. Некоторые уже валялись на земле. Все еще свежие и влажные, они не шуршали, когда он наступал на них. Прохладный ветерок доносил аромат земли и гниющего дерева. Над головой затараторила белка, в отдалении послышалась птичья трель. Время от времени Хью останавливался, замирал и прислушивался к разнообразным звукам – шуршанию тростника, хрусту ветки, падению какого-то плода или шишки на лесную подстилку. Он слышал, как обитатели леса снуют вокруг него и над головой.

Теперь он мог многое рассказать о том, кого искал: пасется, насторожен, но не подозрителен. На первый взгляд просто бродит туда-сюда, хотя на самом деле придерживается северо-восточного направления. Хью прошел немного дальше, чтобы удостовериться в правильности своих догадок.

Проверив свои выводы, он прикинул скорость и направление движения животного. Затем, повернув налево, пошел наперерез. Дойдя до места, где предположительно должна была появиться добыча, начал искать укрытие.

Небольшие заросли кустарника прямо впереди казались вполне приемлемыми. Он направился туда и встал на колени. Приготовил лук, достал стрелу.

– Олень, – прошептал он, – прости, что я собираюсь убить тебя, но людям надо есть, а эти люди были добры ко мне. Я должен отплатить им за доброту и хочу, чтобы этой платой был ты. Я надеюсь, ты не затаишь на меня зла. Я ничего не имею против тебя лично и хочу, чтобы ты знал: мы постараемся использовать все, что ты нам дашь.

После этого Хью замер и заставил свой разум утихнуть. Прошло не меньше получаса, прежде чем появился он – олень-трехлеток. Хью подождал, пока он подойдет поближе. Натянул лук, спустил тетиву.

Стрела попала точно в цель, в переднюю часть тела, пронзив легкие и, возможно, сердце. Животное вздрогнуло, споткнулось, упало на передние колени, изо рта показалась кровь. Оно пыталось подняться, не смогло, упало и улеглось, тяжело дыша. По земле побежала струйка крови.

Хью встал и подошел к оленю. Освежевал тушу, разделал и подвесил на ветвях, используя кожаные ремешки. Затем, очистив пучком листьев руки и нож, направился в – лагерь.

Там он сообщил Танцующему Бизону о своем подарке, и индейцы отправились в лес с вьючной лошадью. Вечером намечался праздник, и Хью должен был формально отблагодарить их за заботу.

Так он и сделал, хотя и не сказал им о своем намерении наутро отправиться дальше к форту Киова. Спал он прекрасно.

Проснувшись до рассвета, он потянулся за одеждой и обнаружил, что Танцующий Бизон положил рядом лук и запас стрел, подарок на прощание. Хью оделся, бесшумно вылез из типи и зашагал к лесу вдоль границы лагеря. Над деревней висела тишина, птицы еще спали в своих гнездах. Костыль он бросил, ему доставляло удовольствие шагать, почти не хромая.

Он пошел обратно к реке, взяв направление чуть к юго-востоку относительно того, которым они прибыли в деревню. Этот путь казался легче и короче. К тому же всегда интереснее идти по новой тропе.

Рассвет застал его уже далеко от деревни. Немного позже он подстрелил себе белку на завтрак. К полудню добрался до реки. Напился и наелся ягод. Уровень воды в Миссури был низким, она неспешно несла свои воды, по берегам валялось множество бревен. По воде яркими пятнами плыли ивовые и тополиные листья. Темные птицы летели на юг.

Вверх по течению он наткнулся на стадо оленей на водопое. Пальцы дрогнули, но Хью не стал хвататься за лук. Слишком много мяса для одного. Большая часть пропадет. Остаток пути до Киовы ему придется довольствоваться мелкой дичью и придорожными растениями. Он двинулся дальше, поев ягод и корешков. По реке проплыло каноэ, Хью спрятался на всякий случай. Скорее всего это были сиу, и все же… Теперь, когда главные испытания были позади, совсем не хотелось подвергать себя риску.

Хью шел, а вокруг падали листья. Каждый порыв ветра срывал все новые и новые. Они приятно шуршали под мокасинами.

Он решил прикинуть, сколько дней займет дорога до форта. Там он получит новое охотничье снаряжение. Хью предполагал, что майор Генри со своими людьми должен был вернуться на базу в Йеллоустоне. Стало быть, нужно идти дальше вверх по реке и искать их там, если он хочет найти Джеми.

Хорошо. Он вновь начал думать об этой встрече. Скоро. скоро он рассчитается за свои мучения. Все новые и новые караваны птиц тянулись на юг.

Во время отдыха Хью ощупал шрамы. Проследил за антилопой, бегущей по холмам. Солнце скрылось за тучей, с севера задул холодный ветер. Год поворачивал к зиме. Вскоре нельзя уже будет рассчитывать на милосердие погоды.

Так и не распогодилось. Ночью температура еще упала. Утром Хью вышел чуть свет, чтобы согреться в ходьбе.

Он далеко углубился в долину реки Шейенн, и надеялся, что сегодня достигнет реки. Было холодно, небо посерело.

В сумерках он заметил вдалеке блеск – похоже, до воды осталось совсем немного. Несмотря на холод, Хью улегся на ночлег в приподнятом настроении. Путь от реки до форта он помнил хорошо.

Перебравшись через Шейенн, он вскоре доберется до места, где Миссури делает большой поворот сначала на северо-запад, затем сворачивает на юго-восток и миль через тридцать выходит к Киове. У излучины он повернет от реки и пойдет напрямик, коротким путем до форпоста Французской меховой компании. Там он поведает свою историю, выплеснет накопившуюся горечь, отдохнет день-другой и распишется за новое снаряжение. Да. Скоро.

На следующий день Хью подстрелил гуся и тщательно обглодал его. Нога почти не беспокоила. Как хорошо, что не приходится больше ползти, подумал он. Погода совсем испортилась, посыпал холодный мелкий дождь.

Вечером он зажарил на ужин рыбу и заснул возле костра, регулярно просыпаясь и подкладывая веток, чтобы поддержать огонь. Было холодно. Надо будет раздобыть одеяло или плащ из шкуры бизона.

Следующий день был туманным, мелкий моросящий дождь преследовал его до тех пор, пока он не сдался и не укрылся в неглубокой пещере. Он просидел так несколько часов, наблюдая, как рассеивается туман, как разрастаются небольшие лужицы, мелькают дождевые капли. Вокруг не было ни щепки сухой древесины для костра.

Спал он беспокойно, бедро ломило от сырости. Сновидения приходили обрывками. Вот он едет вместе с Джеми, охотится… Медведи, костры, индейцы… Вот он ползет сквозь тучу… Стук копыт… Внизу под ним проходит длинная процессия – Том, Лафитт, Танцующий Бизон, майор Генри, Джеми, старуха ри… Рядом раздается гром и сверкает молния. Равномерный шепот дождя. Хью идет сквозь пещеру, глубоко под землей, все стены ее разрисованы… Чернота, и снова медведь. Зверь ушел от него в пещере, и вновь пришло чувство одиночества, покинутости, как в тот день, когда друзья бросили его на равнине. Хоть бы, что ли, медведь повернул обратно, Хью даже попытался позвать зверя, но не нашел слов. Медведь, ворча, утопал по темному коридору, и Хью вдруг понял, что рыдает.

Он проснулся со слезами на глазах, ночь по-прежнему была ненастной. Утерся и устроился поудобнее. Немного погодя снова заснул, снова видел сны и снова плакал, хотя на этот раз сновидения были более хаотичными и ускользали из памяти при попытке вспомнить.

Утром тоскливая морось продолжала падать сквозь туман. Хью рывком сел, прислонившись спиной к скале, и стал смотреть на унылый пейзаж. Одежда его высохла и мокнуть вновь не хотелось. С другой стороны ему было холодно, а движение поможет согреться. Правда, во время остановок холод опять будет ждать под одеждой. Хью знал, что скоро проголодается, и не похоже было, что удастся раздобыть что-нибудь съедобное в такую погоду. Нужно идти дальше, добраться до форта, заняться наконец своим делом. Но разве один день что-то решит? Хью давно заметил, что потерял счет времени, которое минуло с того несчастного дня. Он подтянул колени и обнял их руками. Как долго он так просидел, уставившись в серый туман, Хью и сам не знал. Возможно, несколько часов. Когда дождь наконец утих и можно было трогаться в путь, он не смог припомнить, о чем думал все это время.

Туман был густой, как вата, он заглушал звуки, и Хью шел в полной тишине. Ветка дерева или край утеса внезапно вырастали в тихом белом мире, как куски запредельной реальности. Он вспомнил, как преодолевал перевал. В то время мир тоже как бы существовал по своим собственным законам, мираж – зажатый двумя мирами, лежавшими позади и впереди.

Мимо пролетела птица, исчезла. Над головой послышался крик ястреба. Все произошло слишком быстро, чтобы он смог понять, была ли это одна и та же птица.

И тут в тумане он увидел очертания человека, идущего по дороге впереди. Пораженный, Хью чуть не окликнул его. И все же прошел еще немного следом, пытаясь определить, нет ли у человека попутчиков. Нет. Похоже, он шел один. Большой, коренастый, хромой. Силуэт сместился в сторону, скрылся за ветками, появился снова.

Хромота… Синхронные шаги, движения рук… Хью улыбнулся. Остановился и поднял руки. фигура впереди сделала то же самое. Он опустил левую руку. Фигура вновь повторила движение. Тогда он продолжил путь, и двойник тоже пошел вперед, то появляясь, то исчезая в клочковатом тумане,

Хью вспомнил индейские легенды о том, что после долгого путешествия необходимо остановиться и подождать, чтобы твой дух догнал тебя. Здесь же была обратная ситуация – словно в самом конце пути он спешил догнать свой собственный дух. Вскоре туман начал редеть, вместе с ним растаяла и тень.

К середине дня туман совсем рассеялся и, хотя небо было затянуто тучами, дождь прекратился. Деревья потеряли почти всю свою зелень, дорога покрылась желтыми и красными листьями, сырыми, липнущими к земле. Хью взобрался на очередной пригорок. Остановился на его вершине. Недалеко внизу блестела тусклая серая лента реки Шейенн. Он оглядел ее, нашел место для переправы – там, где река сужалась в изгибе.

Хью наметил точку, где нужно свернуть с дороги, чтобы выйти к переправе. Конец путешествия становится реальностью. Он начал спускаться с холма.

Пока он шел по открытой местности, температура все падала, и когда он спустился к реке, воздух был почти таким же холодным, как вода. Хью пошел вдоль берега, измеряя глубину, и решил провести остаток дня, занимаясь охотой и приготовлением ужина, разбив лагерь в защищенном от ветра месте, а переправиться завтра утром.

Полчаса потребовалось ему, чтобы обнаружить кроличью тропу, и еще двадцать минут, чтобы дождаться, пока появится кролик. Выстрел был бесшумным и точным. Десять минут спустя он добыл еще одного. Вернулся к реке и освежевал их.

Сидя у огня он медленно зажарил тушки с травами, которые собрал по дороге. Медленно поел, обретя наконец свой обычный аппетит, и прикончил обоих кроликов. Потом закопал кости и напился из реки. Заслонил огонь плоским камнем, подкинул хвороста и свернулся калачиком. Периодически просыпался и подкидывал в огонь веток.

Утром закопал пепел и спустился к реке. Проклиная погоду, разделся, завязал в узелок свои пожитки, примотал их кожаным ремешком к сухому полену, которое приметил накануне. Затем, стиснув зубы, вошел в воду и побрел к противоположному берегу. Лук торчал над водой, один рукав рубашки выбился из узелка.

Несколькими минутами позже он выбрался из воды ниже по течению, дрожа, как осенний лист, под серым небом и холодным ветром.

Торопливо одевшись, быстро зашагал дальше, надеясь согреться в движении. Пока он переправлялся, в тучах появились голубые трещины, но воздух оставался холодным.

Почти час Хью шел, подгоняя себя, оставляя позади небольшие рощицы, взбираясь на пригорки, спускаясь в овражки. В конце концов, поднявшись на вершину небольшого холма, он встал как вкопанный. Вдалеке виднелась река, и на берегу ее стоял форпост французской меховой компании. Хью приближался к нему с тыла, его массивные ворота смотрели на реку. Бревенчатая стена была в три человеческих роста и тянулась в обе стороны футов на сто пятьдесят. Блокгауз находился ближе к реке, на юге, а ближайшей внутренней постройкой была сторожевая башня. На верху ее расхаживали двое вооруженных людей, и, когда Хью спустился с холма, один из них увидел его.

– Добрый день, – прокричал он. – Я – Хью Гласе.

– Хыо? – донесся ответ. – Мы думали, ты с майором Генри.

– Был, – отозвался Хью, подходя ближе, и увидел, что говорит с Бобом Терри, пожилым охотником, который теперь все реже выходил на тропу, предпочитая работу в форте. – Был ранен, отстал, нуждаюсь в помощи. Скажи кому-нибудь, чтобы впустили меня, ладно, Боб?

– Ясное дело, Хью, – крикнул Боб. – Это были ри?

– Да нет, – ответил Хью, подойдя к углу, чтобы обойти форт с севера. – Медведь. Потом расскажу.

Он шел к стене, обращенной в сторону реки. Вот он добрался до больших ворот и минуту спустя одна створка их распахнулась перед ним.

Войдя внутрь, он отметил возле плаца домик Молодого Киовы. Жозефа Бразо, буржуа, который построил этот форт, прозвали так, чтобы отличать от его дяди – тоже Жозефа Бразо – основателя Французской меховой компании, который носил прозвище Старого Киовы и имел львиную долю торговли с сиу. Меховая компания «Коламбия» построила форпост в двухстах милях к северу, на территории мандатов, но он был значительно меньше и снабжался несравнимо хуже.

Домик клерка и офис располагались правее. Хью направился туда. Склады должны были быть набиты обмундированием и оружием под самую крышу после войны с ри и ухода генерала Эшли, и Хью первым делом решил оставить заказ на снаряжение.

Из-за конюшни раздавались удары молота, там находилась кузница. Лью – коренастый рыжий плотогон – окликнул его.

– Хью! – позвал здоровяк. – Мы думали, ты с Генри в Йеллоустоне.

– Должен бы, – отозвался он, – да мы разделились, и я потерял снаряжение.

– Лицо у тебя сильно помято. Все из-за этого? Хью кивнул:

– Был ранен. Но теперь в порядке. Лью показал на бревенчатый частокол напротив конюшни.

– Зайди ко мне, пока здесь, – пригласил он. – Третий домик слева. Хочу послушать твою историю.

– Обязательно, Лью, – кивнул Хью. – Увидимся. Он пересек палисадник и постучал в дверь Бразо.

– Кто там? – послышался знакомый голос.

– Хью Гласе, – ответил он. – Мне нужно снаряжение. Раздались шаги и секунду спустя дверь распахнулась.

– Хью! – воскликнул невысокий темноволосый человек. – Действительно ты. Почему ты не в Йеллоустоне?

– Долгая история, – ответил Хью.

– Стаканчик бренди? – предложил Молодой Киова. – Я хочу услышать подробности.

Хью кивнул и уселся на предложенный стул. Минуту спустя взял стакан. Начал рассказ.

История растянулась на несколько стаканов, Бразо слушал, открыв рот.

– …Стало быть, если вы дадите мне снаряжение, – закончил Хью, – я смогу отправиться на север в Йеллоустоун, догнать Генри и решить все свои дела.

– Конечно, конечно, – сказал Бразо. – Но какие у тебя могут быть дела на севере? Хью ухмыльнулся:

– Там кое-кто меня дожидается. Могу сказать только, что это сугубо личное, ты ведь знаешь, я всегда был справедливым человеком.

– Как скажешь, Хью. Зайди в соседнюю дверь и попроси Перси выдать тебе кое-что из снаряжения Эшли. Остановиться можешь во втором домике – он сейчас пустует. Ты ведь побудешь у нас немного?

– Одну ночь, – сказал Хью, кивая. – Может, две.

– …И поужинаешь со мной вечером, вскоре после захода?

– С удовольствием, – поблагодарил Хью, поднимаясь. – Спасибо за бренди.

Он пожал хозяину руку, вышел и заковылял к складу. К вечеру получил все, что, хотел, и обустроился в домике.

У него теперь было новое ружье, патронташ, порох и запас пуль, а также рубашка, плащ, меховое одеяло, шапка и новый нож. Разжился он и чаем, кофе, солью, табаком, сковородкой, товарами для обмена.

Помылся, постриг бороду и надел новую рубашку. Прежде чем отправиться к Молодому Киове, приготовил вещи, чтобы быстро упаковать их.

За ужином Бразо сказал:

– Надеюсь, ты поужинаешь со мной и завтра вечером. У тебя слишком много рассказов для одного раза.

– Если честно, – признался Хью, – я подумывал о том, чтобы уже завтра тронуться в путь.

– Это чертовски глупо, – ответил Бразо, – особенно если учесть, что в четверг я посылаю партию вверх по реке для торговли с манданами, пока погода окончательно не испортилась. Ты сможешь поплыть на лодке. Хороший охотник в пути дороже золота.

– Какой сегодня день? – спросил Хью.

– Понедельник.

Он застонал. Потом кивнул.

– Хорошо. Так все равно получится быстрее, – согласился Хью.

Бразо усмехнулся:

– Еще несколько ночей поспишь в настоящей кровати. Хью пожал плечами:

– Пожалуй, что так.

– Отдохни как следует. Здесь есть несколько человек, с которыми ты с удовольствием перекинешься парой слов.

– Пожалуй, что так.

– Нас не так много, чтобы не помогать друг другу. Хью кивнул:

– Верно.

– Правосудие здесь не очень-то процветает, не то что на востоке. Все эти суды и прочее. Хью снова кивнул.

– Не сказать, чтобы мы от этого сильно страдали, – сказал он. – По опыту знаю, что большинство людей сами вершат свое правосудие.

– Точно, – кивнул Бразо. – Сам так делал. И буду делать. Как большинство из нас.

– Подай, пожалуйста, соль, – сказал Хью. – Спасибо.

– Никогда не стал бы мешать человеку, подумывай он о том, чтобы убить другого, – заметил Бразо. – Ну, скажет он «да», а потом что-то случится с тем парнем, так это все равно, что оказаться свидетелем.

– Ты прав, – сказал Хью.

– …А если он скажет «нет», это все равно ничего не значит.

– Ну так и не приставай.

– Но хороший христианин должен хотя бы попытаться отговорить его.

Хью усмехнулся.

– А ты таких знаешь? – спросил он. И добавил потом: – А если он не скажет ни «да», ни «нет», так хороший христианин и знать не будет, что и делать, верно?

– Пожалуй, – согласился Бразо, сделав глоток из стакана.

– Если бы это был я, я бы ничего не сказал, – заметил Хью. – Передай, пожалуйста, хлеб.

– Вот, возьми. Хотелось бы еще послушать о твоем путешествии,

– Порой у меня такое ощущение, что мне все это приснилось, – сказал Хью.

Это ощущение не покидало его, когда он позже рассказывал свою историю Лью за стаканчиком бренди. Он вернулся в свою хижину после полуночи, почти пресытившись обществом себе подобных, но с приятным чувством, которое не покинуло его и утром, несмотря на легкое похмелье. Лишь некоторое время спустя он понял, что давным-давно не был так счастлив. До отъезда нужно было чем-то занять себя, и он решил навестить знакомых.

Удивительно, как быстро пролетело время, подумал Хью, загружая свое снаряжение в большую плоскодонку. Когда он полз, все было как раз наоборот: минуты казались часами.

Было сырое туманное утро, красная и золотая листва слегка колыхалась под легким ветерком. Полдюжины человек собирались подняться вверх по реке с торговой миссией, большую часть пути предполагая пройти на веслах, если попутный ветер не позволит использовать парус. Экспедиция была вызвана не столько внезапной жаждой торгового обмена в это неурочное время года, сколько желанием Бразо убедиться в том, что ри действительно снялись со своих мест, и разведать отношение мандатов к их изгнанию. Хью ценил подобную предусмотрительность и одобрил предприятие. Он поглаживал свое новое ружье, давая зарок кормить команду от пуза.

К середине дня задул холодный встречный ветер. Он разогнал туман с реки, но небо оставалось серым. Флотилии ярких листьев торопились мимо них к югу. С криками летели гуси. Хью разглядывал песчаные холмы, утесы, тропы по обоим берегам, примечая движение дичи. Потом разговорился о ри со старшим команды по имени Ланжевен, и они большую часть дня чесали языки.

Задолго до заката они пристали к берегу, и пока остальные разбивали лагерь, Хью пошел охотиться со своим новым кремневым ружьем. В первые же пятнадцать минут ему удалось с одного выстрела уложить антилопу. Ее зажарили еще до наступления темноты.

В ту ночь, согревшись в бизоньей шкуре, он вновь увидел себя на равнине. На этот раз он полз, преследуя медведя. Но зверь все время маячил впереди и растаял на рассвете. Царапая ногтями землю, Хью проснулся с чувством разочарования. Издалека донеслось тявканье койота.

Странным казалось после столь долгого перерыва вновь оказаться на воде. Прислушиваться к плеску весел, ощущать мерное покачивание. Та же сырость в воздухе… Погода стояла холодная, осень вступала в свои права, и все же что-то напоминало те карибские деньки… Только там на побережье всегда царило жужжание насекомых и неумолчный крик попугаев… Внезапно он очутился в тропическом трактире, где пираты праздновали удачный набег. Лафитт заказал еще одного жареного поросенка и бочонок грога. Когда он поднял руку, Хью заметил на рукаве его рубашки мазок запекшейся крови.

Он засмеялся, чем привлек внимание Ланжевена.

– Над чем смеешься, mon ami? – спросил тот.

– Над отсутствием попугаев, – ответил Хью. В полдень закружились редкие снежинки. Река была антрацитово-серой, даже листопад не оставлял следов на ее глади Через час воздух побелел. Только бурые листья и голые ветки оттеняли бледность дня. Хью вытянул руку и следил, как снежинки скапливались на ладони, потом слизнул их. Это было похоже на действия шамана или одного из колдунов обеа с Карибских островов, правда, они никогда не видели снега. Он словно пытался покорить зиму, как когда-то его покорил медведь. Хью растянулся, зевнул, ветер больше не казался таким холодным. Он снова рассмеялся.

– Что теперь, mon ami? Попугаи?

– Вкус зимы, – ответил Хью.

Когда во второй половине дня он пошел сквозь пургу на охоту, ему припомнились пенсильванские зимы. Подняв ружье, чтобы прицелиться в оленя, стоявшего под тополем, Хью заколебался. На мгновение олень превратился в старуху ри с седой, низко опущенной головой. Он нажал на курок, и взгляд прояснился.

В ту ночь во сне, выслеживая медведя, он попал в пещеру и долго преследовал его глубоко под землей, где вся история жизни была запечатлена на стенах, словно огромная фреска. Он проходил мимо гигантских ящеров, цветов и насекомых и видел, как все живое уменьшается и исчезает в океане. Он продолжил преследование, медведь заревел, и они обнялись без всякой враждебности…

Лодка плыла мимо песчаных куч, бобровых запруд, высоких утесов. Время от времени Хью замечал небольшие стада бизонов. Оленей было в избытке, изредка встречались лоси.

Они миновали устья рек Тетон и Шейенн. Глядя вправо, Хыо мог восстановить свой маршрут в обратном порядке. Вот место, где он поймал двух рыб… А здесь он шел, опираясь на костыль. Это было задолго до того, как он встретил индейцев. В этих местах его еще мучили сильные боли, хотя надежда уже придавала сил…

Это было удивительное чувство – путешествовать обратно во времени. Поскрипывали весла, дул холодный ветер, и Хью радовался, что не встретился с медведем на несколько недель позже. Небольшое стадо антилоп спустилось к реке на водопой… С запада донесся низкий рокот грома.

Дни, как и погода, слились в однообразную серую ленту сырого холода, наполненного воем ветра и скрипом уключин. Появление реки Моро оказалось сюрпризом. Да, он приближался к самому началу. Место схватки с медведем осталось слева в глубине равнины, место стоянки ри было далеко впереди.

Позже во время сильного снегопада миновали устье Большой реки. Через несколько миль показалась покинутая деревня ри. Обуглившиеся жилища коченели в снежной белизне. Среди руин бродили несколько собак. Людей нигде не было видно. Хью не мог оторвать глаз от этого печального зрелища, пока оно не скрылось за поворотом.

– Интересно, куда отправились выжившие? – спросил Ланжевен.

– Переправились через реку, – ответил Хью. – И двинулись на запад. Собираются поселиться возле пауни. Кажется, они родня им или что-то вроде того.

И вновь он увидел старуху, ковыляющую мимо. Каждый Шаг давался ей с трудом, и Хью даже немного пожалел ее, несмотря на то что сам был не в состоянии подняться. Перед ним словно прошла вся ее жизнь и вся жизнь ее народа, бредущего на запад, зная, что конец их близок. Не стоило беспокоить их в те последние часы, которые всякий человек хотел бы посвятить подведению итогов.

Следующие несколько дней снегопад чередовался с дождем, и земля между оголившимися деревьями превратилась в слякоть. По утрам она сверкала инеем. Днем земля окутывалась дымкой под низким ноябрьским небом. Только черные птицы остались на зимовку. Трава побурела. Здесь, в долине Верхней Миссури, лодку неотступно сопровождали ветры. Вскоре они достигли устья реки Каннобол, миновали его.

Снегопады начинались и заканчивались, а когда они прошли реку Харт, снег повалил с новой силой. Старый Шарбонно и его жена-шошонка Сакагагвеа, которые сопровождали Льюиса и Кларка в 1805 году, попросили высадить их за день до того, как лодка должна была добраться до деревни манданов, объяснив, что хотят пройти остаток пути пешком. Это обеспокоило Хью, который привык доверять интуиции старожилов, и теперь, сам сделавшись старожилом, заметил, что ему почему-то не по себе.

На следующий день он тоже попросил высадить его на несколько миль ниже деревни, решив поохотиться и по возможности прийти в деревню с подарком в виде свежего мяса. Ланжевен согласился, и Хью углубился в рощу. Пробираясь на север, он вдруг услышал отдаленные воинственные крики, за которыми последовали мушкетные выстрелы. Шум доносился со стороны реки. Хоть они и обсуждали не раз предубеждение манданов к торговцам после недавней кампании, первым делом в голову пришла мысль о вылазке ри. Не манданов. И, конечно же, не сиу. Он решил, что группа воинов, протестуя против недавнего отступления на север, отстала от племени ради подобных партизанских набегов. Крики продолжались. Раздался еще один выстрел.

Шепча проклятия, Хью повернул назад. Совершенно очевидно, что его друзья в лодке подверглись нападению. Если атакующих немного, его ружье может пригодиться… Он поспешил.

Приблизившись к берегу, он замедлил шаг и нырнул в заросли кустарника. Хью вскоре разглядел на берегу дюжину воинов ри. Они все еще возбужденно смеялись и перекрикивались, перегружая товары из плоскодонки в свои лодки.

Хью опустил ружье и отступил в чащу. Его товарищей нигде не было видно, а у нескольких ри болтались на поясе у свежие скальпы. Было уже поздно помогать кому-либо, кроме самого себя.

Выбравшись из зарослей, он направился на север, стараясь идти под прикрытием кустов. Его живо интересовали взаимоотношения манданов и ри, которых он только что видел. Вполне возможно, думал он, что ри спускались по реке, когда заметили экспедицию. Впрочем, лучше не строить догадок.

Через пару миль он услышал женские голоса, упал ничком и пополз. Женщины работали в саду возле деревни с земляными домиками. Говорили они на наречии ри. Возле жилищ бродили воины. Хью изучил расположение деревни. Затем отполз так же осторожно, как и приблизился.

Пробираясь в зарослях, обогнул деревню. Хью никогда не бывал у манданов, и сейчас ему пришла в голову дикая мысль о том, что ри выгнали манданов из их деревни и поселились в ней сами. Если бы это было так, ему только оставалось продолжать двигаться к Йеллоустону. Но следов борьбы нигде не было видно, да и земляные жилища были точно такие, какие строили ри.

Оставив деревню позади, он пошел быстрее. На земле отчетливо различались хорошо утоптанные тропы со следами мокасин и неподкованных копыт.

Минут через двадцать за деревьями показалась еще одна деревня. Ее он рассматривал вдвое дольше, подкравшись поближе, следя за обитателями, прислушиваясь к разговорам, пока не убедился, что люди говорят не на языке ри. В конце концов, удостоверившись в том, что это действительно манданская деревня, он поднялся и медленно вошел на территорию с пустыми руками и в полный рост.

Пожилой индеец вышел из жилища и приблизился к нему. Хью приветствовал его по-английски и на языке ри. Человек подумал минуту и решил, что говорить на ри будет удобнее. Его имя было Сон Двух Антилоп, сообщил он Хью, и да, он согласен, что ри – сукины дети. (Тут Хью перешел на английский за неимением адекватного выражения на индейском наречии.) Его племя разрешило им поселиться поблизости, когда основная часть ри ушла дальше, а те взамен обещали поддерживать мир с белыми. Однако с тех пор друзья Хью – не единственные, кого они убили.

Сон Двух Антилоп отвел его в свою хижину и предложил еду и питье, которые Хью с благодарностью принял. Хью подробно рассказал о нападении и спросил о Шарбонно.

Сон Двух Антилоп рассказал, что тот прибыл благополучно, и сейчас находится в соседней хижине. Он отведет Хью к нему, когда тот покончит с угощением.

Позже, когда Шарбонно выслушал историю расправы с товарищами, Сон Двух Антилоп рассказал о форте Тилсон, принадлежащем меховой компании «Коламбия». Он предложил отвести их туда под охраной, если они хотят посовещаться с другими белыми людьми.

– Много в нем людей? – спросил Хью.

– Четверо.

– И давно они там?

– Форт построили осенью, – сказал Сон Двух Антилоп. – Тогда их было больше.

– Что же случилось с остальными?

– Их убили ри. Форт и строился для защиты от них.

– Смогут ли они меня кое-чем снабдить? – спросил Хью.

– Возможно. У них теперь должно быть припасов больше, чем нужно, ведь они потеряли нескольких товарищей.

– Думаю, нам лучше навестить их. Шарбонно кивнул:

– Мне стоит с ними познакомиться, я ведь собираюсь здесь зимовать.

– Почему ты хочешь остаться? – спросил Хью. – Я собираюсь двинуться дальше, как только разживусь припасами. Чем дальше я уйду от ри, тем лучше для меня.

– Мне, пожалуй, опаснее возвращаться, чем остаться здесь, – сказал Шарбонно. – Тут я смогу затеряться среди индейцев. А если они прослышат о белом человеке в племени, они тут же решат, что это ты. Мы скажем им, что ты ушел дальше. Я же пережду здесь до весны и вернусь в Киову.

– Хорошо, – согласился Хью. – Придется отложить свое дело до другого раза. Сейчас мне надо убираться отсюда как o можно скорее.

– Какое дело? – спросил Шарбонно.

– По моим подсчетам, они должны мне четыре скальпа, за тех ребят, с которыми я плыл. Я обязательно рассчитаюсь. Позднее.

– Старики – те, что давали обещания, когда мы разрешили им поселиться здесь, – не совсем забыли про честь, – сказал Сон Двух Антилоп. – Но им трудно держать в узде молодых воинов. У нас порой творится то же самое, и я слышал, что иногда подобное случается и у белых.

Хью кивнул:

– …Да, сукин сын – он и есть сукин сын, не важно, какого он роду и племени. Просто ему досталась большая доля человеческой подлости. Ну пойдем, посмотрим, что за люди там, в форте.

Четыре часа спустя, когда наступила безлунная ночь, Сон Двух Антилоп и молодой воин переправили Хью на западный берег Миссури. И манданы, и меховая компания «Коламбия» снабдили его всем необходимым: новыми одеялами, одеждой, чаем, солью, пеммиканом* (* Пеммикан – твердая паста из высушенного на солнце и измельченного в порошок мяса оленя или бизона, смешанного с растопленным жиром и соком кислых ягод. Изобретен алгонкинскими племенами североамериканских индейцев.). Уложив все это в рюкзак, он отправился на север, а манданы вернулись на восточный берег.

Он зашагал по замусоренному пляжу, при первой возможности выбравшись на высокий берег. Хорошо было вновь идти по дороге в вертикальном положении, несмотря на холодный ветер и колючие снежинки, кусавшие лицо. А река была старым другом.

Идти по берегу было трудно, приходилось огибать утесы и валуны. Температура продолжала падать, и Хью понял, что придется идти всю ночь – с одной стороны, чтобы не замерзнуть, а с другой стороны, чтобы уйти подальше от ри. Он прикинул, что до базы Генри, там, где Йеллоустон впадает в Миссури, оставалось миль триста.

К утру, прикинул Хью, он прошел миль десять – двенадцать. Небо было как грифельная доска, продолжал дуть ночной холодный ветер. Хью поел пеммикана и поискал место для лагеря. Остановился на небольшом углублении между корнями дерева, завернулся в одеяло и устроился там, сжимая в руках ружье. Дневные и ночные мысли не долго донимали его.

Хью проснулся в полдень, попил из реки и решил не тратить порох на белку. Пока не попадется добыча покрупнее, можно обойтись пеммиканом. Он двинулся дальше на север.

Едва ли по соседству могли оказаться ри, хотя такая возможность не исключалась, и он принялся перебирать в уме другие племена, с которыми мог встретиться по дороге к форту Генри. Самыми опасными были черноногие. Пакостей можно ожидать и от ассинибойнов, и от миннатари, Но с ними можно было иметь дело, тогда как черноногие были наделены избыточной дозой человеческой жестокости, которая делает людей опасными,

Эти день и ночь казались холоднее предыдущих. Когда он доберется до места, суровая снежная зима будет в самом разгаре. Приятно, что раны и переломы не болят от холода. Он боялся, что с приходом зимы начнутся боли в бедре. Теперь же его беспокоил только нос, он отчаянно мерз, но так случалось каждую зиму. Он рассматривал звезды сквозь пар собственного дыхания и прикидывал, куда спрятаться при звуке копыт.

Но ничего не случилось. Дни катились своим чередом с монотонной однообразностью, а он продолжал равномерно пожирать расстояние шагами, делая между ночевками по десять – двенадцать миль. Когда он впервые выстрелил в оленя, первое время довольно долго опасался, не привлек ли ненужного внимания. Он быстро разделал тушу и унес сколько смог, пройдя без оглядки несколько миль, пока не решился разжечь костер и поужинать. Огонь тоже не привлек незваных гостей. После ужина Хью тщательно засыпал костер, уничтожил собственные следы и только после этого быстро пошел прочь, напевая песенку, которая так и рвалась изнутри.

Каждую ночь становилось немного холоднее, каждый день сохранял все меньше тепла. Снегопады приходили и уходили. И с каждым разом прибавлялось снега на земле. Однако пока его было не так много, чтобы затруднить движение.

Немногим более двух недель занял у него путь до места, откуда открывался вид на слияние Йеллоустона и Миссури. Вглядываясь вдаль, он мог уже различить частокол форта Генри на мысу между двумя реками.

Хью глубоко вздохнул и зашагал дальше. Просто не верилось, что он подошел так близко. Скоро… Однако надо придумать, как перебраться на северный берег.

Стоя на берегу Йеллоустона, он пытался рассчитать, на каком расстоянии от слияния рек столкнуть в воду бревенчатый плот, чтобы добраться до другого берега, прежде чем плот будет снесен в Миссури. Осторожность не помешает, решил Хью и зашагал вверх по течению.

К тому времени когда он закончил плот, совсем стемнело, Хью перекусил, не разводя огня, и заснул в овраге. Утро было солнечное, но холодное, и к концу переправы он изрядно вымок. Тем не менее рассчитал он верно. Плот ударился о берег ярдах в ста к западу от форта.

Хью сбросил рюкзак и пошел к частоколу. Вдруг его что-то насторожило.

Ворота были распахнуты. Внутри ни звука. Держа ружье наготове, он вошел в форт. Никаких признаков насилия, но майора Генри и остальных не было. Похоже, это был запланированный уход, поскольку ничего ценного Хью не нашел. Через несколько минут он наткнулся на записку, Она была написана на доске и прибита к двери самого большого дома: «Ушли вверх по Йеллоустону строить новый форт за развилкой на Маленьком Большом Роге».

Изрыгнув несколько проклятий, Хью покинул форт и пошел дальше, отмахав до заката десять миль. День за днем он придерживался той же скорости. Тремя неделями позже Хью отпраздновал Сочельник в овражке под наскоро собранным навесом, пируя жарким из кролика и прикидывая, сколько еще миль до нового форта Генри. Внезапно повалил густой снег, сугробы вокруг лагеря становились все глубже с каждой минутой. Ветер выл, как раненый зверь. По крайней мере Хью теперь за пределами земли черноногих. Интересно, что бы они с ним сделали, если бы наткнулись на него. Сейчас он приближается к стране кроу, а с ними договориться гораздо проще, чем с черноногими. Охота в этих краях должна быть отличная, решил Хью. Он вытер чашку, растопил снег и попил чаю. Отхлебнул глоток виски из маленькой медицинской фляжки и подумал о том, как празднуют Рождество майор Генри и ребята. Вкусные ли у них блюда? Поет ли Джеми рождественский гимн? Джеми… Сколько еще ему пробираться до форта, где они, должно быть, в эту самую минуту поют о любви и добре? В груди заныло. Что, если он прошел это место? Могло ли случиться так, что он не туда свернул и теперь удаляется от форта?

С минуту он был почти уверен в этом, и его захлестнуло черное отчаяние, но он быстро нашел успокоительные доводы. Ему ни разу не попадались следы охотничьей деятельности и не было никаких других признаков присутствия белых. Нет, он еще не так далеко отошел, хотя можно с уверенностью сказать, что от форта Генри он ушел дальше, чем расстояние от форта до Киовы. Но это неважно. Во всяком случае не сейчас. Хью зевнул и закрыл глаза. Время не так существенно за пределами больших городов.

На следующий день он смастерил снегоступы и побрел дальше. На этой неделе Хью пережил три свирепых метели и поймал полдюжины кроликов и одного бобра, которого изловил скорее случайно, чем хитростью. На следующей неделе пришлось провести два дня в пещере, глядя на сплошную стену мелькающего снега. Хью отметил Новый год. Это снова навело его на мысли о людях майора, которые празднуют и поют. И Джеми среди них. «Вспоминают ли они обо мне?» – думал Хью.

Тремя днями позже он брел по лесу, перебравшись через три замерзших притока Иеллоустона. Ветер завывал, как неприкаянный дух, а снег кружил все быстрее и гуще. Он почувствовал, что что-то изменилось в атмосфере, но это было не похоже на ту ночь, когда он перед грозой полз по равнине. За пеленой мелькающих снежинок каждая деталь казалась частью чего-то большего; деревья возникали внезапно, словно оторвались от корней и скитались в этом призрачном мире, столь похожем на мир его сновидений, когда он прокладывал себе путь в долину.

Перед ним стоял медведь. Сначала Хью в рассеянном свете, не отбрасывающем теней, показалось, что это ствол дерева. Он был так близко, что можно было потрогать. Вот только его тихое шевеление не соответствовало порывам ветра, а происходило само по себе. Зверь высоко поднял морду, близоруко щурясь от порхающих хлопьев. Хью замер, желудок его болезненно напрягся. Скорее всего это был не гризли, а если и гризли, то совсем молоденький. Различить окраску животного было трудно из-за облепившего мех снега. Наверное, снег точно так же скрывал сейчас бороду Хью. Медведь покачивался, хватаясь лапами за воздух. Он был немного выше Хью, и дыхание его не отдавало гнилью, как у того гризли. От медведя исходил лишь запах мокрого меха.

Ружье застыло в руках. Он нес его заряженным, чтобы быть готовым в любой момент пустить в ход. Хью знал, что может поднять его и выстрелить. Разумеется, если не уложить медведя на месте, он вновь окажется лицом к лицу с раненым и очень разъяренным зверем. Поэтому он просто стоял и смотрел, вспоминая предыдущий случай.

– Я знаю тебя, медведь, – сказал он, – и, возможно, мы что-то должны друг другу, а может, и нет. Я за то, чтобы распрощаться и каждому пойти своей дорогой. А ты как?

Прищурив глаза, медведь поводил носом, затем упал передними лапами на землю, повернул налево и ушел. Он хрустел ветками все дальше, а Хью неподвижно стоял, не веря в удачу. «Ну и ну», – выдохнул он наконец. Потом тоже повернул налево и стал пробираться между деревьями. В ту ночь ему снился медведь, растворяющийся в белизне.

Три дня спустя он стоял вечером на небольшом пригорке, рассматривая частокол у слияния Маленького Большого

Рога и Большого Рога. Смотрел, как над строениями поднимается дымок, вдыхал его аромат. Наконец, он нашел… Ладони неожиданно вспотели, несмотря на холод.

Он шел вперед автоматически, ни о чем не думая. Теперь им управляло что-то более глубинное, чем разум. Низко над землей пронеслась белая сова. Несильный северо-восточный ветер крутил снежные хлопья.

Хью подошел к воротам и постучал прикладом ружья. Минуту спустя чей-то голос отозвался: «Кто там?»

– Хью Гласе, – ответил он, – и здесь чертовски холодно.

– Хью Гласе, – повторил голос после долгой паузы.

– Это я, Мартин. Долгая была охота.

– Слышали, что ты умер, Хью. Убит медведем.

– Не сказать, чтобы медведь поленился, Мартин. А кто тебе об этом рассказал?

– Джеми и ле Бон. Черт, я же сам тебя видел, ты лежал там при смерти.

– Да, представляю себе. Так ты собираешься впустить меня? Или думаешь, что я призрак? Опять наступила тишина. Потом:

– Нет, если бы ты был призраком, тебе не нужно было бы просить открыть ворота. Ты бы прошел сквозь них – правда?

– Ну конечно. Открывай же, шпингалет скрипучий. Через минуту ворота распахнулись, и Хью вошел. Мартин, невысокий худощавый охотник с бородой с проседью, колебался не дольше секунды, прежде чем стиснуть его руку.

– Никаких сомнений, – прокомментировал он. – Ты – настоящий.

Хью кивнул и, оглядевшись, увидел майора Генри и еще двоих, идущих к нему от блокгауза. Мартин захлопнул и запер ворота.

– Черт возьми, Хью! Ты жив! – воскликнул подошедший майор, обнимая его за плечи. – Что случилось? Мы думали, ты давно червей кормишь. Как ты сюда попал?

– Дополз до Киовы.

– Дополз?

– Да меня вроде как переломало всего. Правда, к тому времени как добрался туда, я уже ходил. Потом поднялся на лодке до манданской деревни. Там еще ри осели неподалеку, Оттуда дошел до вашего старого форта. А потом по реке – сюда.

– Я думаю, у тебя есть что рассказать, но сначала поешь, слушать будем потом, – сказал майор Генри. – Пойдем в дом, согреешься и выпьешь чарку.

– Хорошо, – сказал Хью. – Кстати, Джеми здесь?

– Нет, он ушел некоторое время назад. У нас есть сведения, что он заболел, его подобрали кроу. Это вверх по реке, в надежном месте.

Хью скрипнул зубами.

– А что ле Бон? – спросил он.

– Тоже ушел. Сказал, что подумывает вступить в армию. Хью поставил приклад на землю и оперся на ружье.

– А что случилось с Джеми? – спросил он.

– Лихорадка, слабость и хрип – вот все, что нам сказали кроу. Возможно, тиф.

– Возможно, – согласился Хью. – Наверное, я останусь поужинать с вами.

– Пойдем. Я устрою тебя на ночлег, там ты можешь положить вещи. Устроишься, отогреешься, примешь стакан огненной воды внутрь.

– Кружечка грога не помешает, – сказал Хью. – Да. Пойдем.

Позже, за жарким из кролика, обильно приправленным овощами, майор Генри заметил:

– Хорошо, что ты вернулся, Хью. Теперь мы сможем питаться гораздо лучше. Поможешь добыть нам завтра оленя?

– Хотелось бы, – ответил Хью. – Но я все-таки должен сначала отыскать Джеми. Как насчет того, чтобы указать мне дорогу к той деревне кроу?

Майор Генри откинулся на стуле и несколько минут смотрел в огонь.

– А что конкретно ты собираешься сделать, когда отыщешь мальчишку? – спросил он.

– При всем уважении к тебе это касается только его и меня.

– Ясно. Тогда я не уверен, что хочу сказать тебе, где это находится.

Хью пожал плечами:

– Я был бы совсем никудышным следопытом, если бы не смог отыскать его сам.

– Верно, – согласился майор Генри, кивая. – Тогда я предоставлю тебе такую возможность. В этом случае, если что-нибудь случится с Джеми, мне не будет казаться, что я приложил к этому руку.

– Справедливо, – сказал Хью, сделав глоток виски. – Я выйду утром.

– А, может, поживешь у нас, Хью? Отдохнешь немного. Хью покачал головой.

– Не хочу, чтобы он умер без меня, – произнес он. – Не хочу упустить его после того, как ждал так долго.

– Знаешь, он охотился для нас, – сообщил майор Генри. – И весьма неплохо. Ты хорошо учил его, Хью.

– Рад, что он хоть чему-то от меня научился, – сказал Хью.

– Когда они с ле Боном дежурили у твоего одра, им показалось, что приближаются ри. В самом деле, они были совершенно уверены в этом. Вот что заставило их смыться оттуда раньше времени, так сказать.

– Сказки. Ни одного там не видел – даже следов. За все время, пока полз.

– Я только хочу напомнить старую истину о том, что у каждого своя правда, Хью. Хью вздохнул.

– Наверное, ты прав, – сказал он. – Может, это и хорошо, что ты прав. Полагаю, кроу где-то на юге.

– Пожалуй, что так.

– Я должен вернуться немного назад к Роузбаду и спуститься вниз. Думаю, найду их у воды.

– Похоже на то. Хью громко рыгнул.

– Что ж, спасибо за угощение. Пожалуй, мне пора, хочу завтра выйти пораньше. Возможно, уже не увижу тебя, так что прощай.

– Ты зайдешь к нам – потом?

– Трудно сказать, – Хью поднялся. – Спокойной ночи, майор.

– Спокойной ночи, Хью.

Хью отправился в отведенную ему комнату и заснул без сновидений.

Снова в путь. Он прокладывал себе дорогу в предутреннем свете по западному берегу Роузбада. Болен. Теперь он думал только об этом. Помимо своей воли. Просто не мог думать ни о чем другом. Болен. Джеми лежит там и одному Богу известно, насколько опасно он болен. Просто больной ребенок. Заболел в самое неподходящее время. Скорее всего по своей же вине. Может быть, ноги промочил и не потрудился просушить обувь. Может, неправильно питался или выпил лишнего. Проклятый безмозглый ребенок. Заболел, будто назло. Для поединка ему нужен был бодрый, настороженный, здоровый, гибкий, огрызающийся Джеми. А вовсе не…

Хью выругался. Это входит у Джеми в привычку: все усложнять. Он размеренно шагал на юг, то и дело набредая на признаки человеческой деятельности. Хорошо, значит направление выбрал правильно. Возможно завтра или после завтра…

Болен. Узнать бы, насколько серьезна болезнь. Он содрогнулся при мысли о жуткой иронии судьбы: прийти и обнаружить, что парня уже нет, быть одураченным самой смертью.

Хью начал ругаться на ходу – по слову на каждый шаг, – чтобы проверить, насколько хватит словарного запаса. Покрыв немалое расстояние, он израсходовал все ругательства и начал снова. Снова… Он чуть не споткнулся, когда до него через некоторое время дошло, что вместо ругательств он шепчет молитву.

– …Только не забирай его пока, Господи, прошу тебя. После всего того, что мне пришлось пережить по его вине. Я хочу поговорить с ним. Я как никто заслужил право поговорить с ним. Это будет просто несправедливо… –

Тут он снова выругался и умолк. И долго потом шагал молча, лишь дыхание вырывалось морозным облаком, оседая кристаллами на бороде. Кролик выскочил из укрытия и сиганул через тропинку. Хью не тронул его. Не было нужды. Не до того.

Еще не совсем рассвело, а мир полным ходом начинал новый день. Холодный ветер дул в спину. В воздухе появилось предчувствие бури, и Хью заторопился, чтобы уйти как можно дальше.

Примерно через час пошел снег, первые редкие снежинки сменились густым снегопадом. Ветер, к счастью, продолжал толкать в спину, и белые хлопья неслись мимо него вперед. Деревья облепило снегом, и мир стал белым, точно обглоданная кость.

Болен? Вполне возможно, что он идет на юг, чтобы увидеть труп, отдать последний долг, попрощаться. Хью явственно увидел Джеми на равнине, верхом на гнедом жеребце. Ветер треплет русые волосы, конь скачет все быстрее, быстрее, пропадая во внезапных сумерках, где летают совы.

– Джеми! – позвал он, но мальчик не услышал его и растаял в сумраке. Хью скрипнул зубами вновь оказался один в белом безмолвии.

В то утро начался сильный гололед, и Хью несколько раз оступался, выныривая при этом из мечтательного забытья, где Джеми представал в образе его корабельного приятеля; он шел вместе с Хью сквозь кровь, выстрелы и разбой, плыл в холодных темных водах залива Гальвестона, скво сдирали с него, привязанного к столбу, кожу; Хью падал и поднимался со льда, снова падал и в конце концов пополз – снегоступы давно потерялись – он полз сквозь высокую траву, лежал на спине с открытым ртом посреди бушующей грозы, карабкался через перевал, смотрел на бегущих мимо бизонов и на старуху ри – ковыляющую скво, которую малейший толчок мог сбить с дороги, ведущей во тьму, и слышал голос Лафитта: «Разделайся с ним», он поднимал пистолет и видел, что перед ним стоит Джеми и кричит, чтобы его убили…

Хью проснулся, как от толчка, стуча зубами. Он лежал в каменной ложбине, защищенной от ветра елями. Хью и сам не помнил, как забрался сюда и заснул, завернувшись в одеяло. Вокруг была кромешная тьма, сквозь которую падали белые хлопья. Он стряхнул снег с лица и бороды, перевернулся на другой бок и опять уснул.

Проснулся, полностью засыпанный снегом. Он не шевелился и вспоминал о могиле, возле которой пришел в себя – когда это было? Вновь нахлынуло ощущение, будто он заживо погребен, – то самое ощущение, которое так разъярило его в тот солнечный день. Пусть так и будет, решил он. Здесь тепло и уютно. Нужно быть дураком, чтобы вылезти отсюда, из этой определенности, и идти в холодную неизвестность. Вполне возможно, что под соседним холмиком, окруженным камнями, лежит Джеми. И вот они оба лежат, отныне и навсегда, там, где ненависть и любовь – как все это ничтожно по сравнению с холодом! – не уходят в глубь земли, частью которой они стали.

А то, что нужно было сказать и сделать, никогда не будет сказано и выполнено. Прежде он отказывался от земли ради этого. И если соседний холмик всего лишь предостережение, а не реальность – а теперь он знал, что так оно и есть, ибо сонная одурь отступала, неуклюже, как медведь, – ему ничего не остается, кроме как встать, хотя так хочется спать. И он встал, отряхнул одеяло, скатал его, убрал в рюкзак. Позавтракал, закусил несколькими снежками, облегчился и пошел дальше.

Снег продолжал кружиться вокруг. Он больше не клялся и не молился, просто отпустил свой разум в свободное плавание среди белых деревьев, вспоминая давно забытые могилы, лица и силуэты давно умерших мужчин и женщин. Он думал о море, которое забрало себе многих, кого он знал, оно напоминало и эту холмистую белизну, и прерию, по которой он полз.

В полдень снегопад прекратился, и, прежде чем разбить лагерь, он наткнулся на свежие следы, уходящие на юг. Уже близко, подумал он. Деревня совсем рядом.

Ему снилась какая-то путаница из мыслей и снов последних дней, и Хью проснулся, убежденный в том, что, если он еще не опоздал, его цель близка. Джеми может быть при последнем издыхании в этот самый момент. Он быстро вскочил на ноги, умылся, как смог, сложил вещи…

Поел на ходу, устремляясь мыслями далеко вперед. Через некоторое время опять закружили снежинки. Так продолжалось все утро.

Вскоре после полудня, взобравшись на вершину холма, он увидел в отдалении то, что так давно ждал: тоненькую струйку дыма. Или ему только показалось; Ветер сдул ее так быстро, что полной уверенности не было. А потом повалил снег и все скрылось из вида.

Хью озадаченный спускался с холма. Далеко ли? И что там – деревня или костер одинокого путника? И ведут ли эти следы в правильном направлении?

Похоже все-таки, что он выбрал верный путь. Хью продолжал идти по следу, хотя снегопад усилился. Выбора не было.

Вот он спустился в низину, здесь следы начинали петлять. Это сбило его с толку, и он не мог вспомнить, в какой стороне видел дымок. Оставалось только идти по следу и надеяться, что индейцы придерживаются обычая селиться у реки.

Пробираясь сквозь снежную пелену, он снова думал о смерти, о том, как сам был близок к ней в последние месяцы, о Джеми. Ветер начал задувать слева – похоже, с юго-востока. Он надвинул шапку поглубже и опустил голову.

Ветер налетал порывами, бросая в лицо колючие кристаллы. Хью прикрыл лицо рукой. Немного погодя следы начали подниматься вверх по склону. Чем выше он взбирался, тем сильнее становился ветер. Однажды Хью упал, увяз в снегу, еле поднялся. Склонившись в три погибели, пошел дальше.

К тому времени как он добрался до вершины холма, началась настоящая буря. Лицо было иссечено колючим снегом. Ветер пел жуткую песню. Казалось, он ищет Джеми, чтобы вырвать у него душу из тела. Ветер-убийца. Готовый смести человека со смертного одра.

Ветер хочет украсть у него мальчишку, оттянуть время, задержать его в пути. Хью ускорил шаг и вскоре уже бежал, сгорбившись и пошатываясь. Нога задела за камень, и он опять упал. Встал и бросился вперед. Некогда. Ветер пожирает время.

«Быстрее, – решил он, добравшись до ровного места. – Здесь я могу идти быстрее».

Он увеличил шаг и вновь побежал, словно за ним гнались. Ветер пел и набрасывался на него, а сзади ощущалось присутствие чего-то темного, идущего по его следам. Может, это медведь, который преследует его с того самого дня, приходит и уходит, во сне и в реальности, а, может, какая-та иная мрачная сущность?

Он бежал и падал – сам не помнил, сколько раз – весь в синяках и ссадинах, поднимался и снова бежал. Ветер пел в верхушках деревьев, сдувая с них снег. Или это пела душа Джеми? Как холодно, как холодно!

Далеко ли еще? Может, там, за ближайшим поворотом? Или в необозримой дали вниз по реке? Он толкал себя вперед, морозный воздух обжигал легкие, темное существо, казалось, начинало настигать, звук его дыхания сливался с дыханием Хью.

Сердце колотилось в груди. Левый бок сводило судорогой. Поднимаясь после очередного падения, он с рычанием обернулся назад.

– Ты не получишь его, – сказал он преследователю. – Если ветер еще не забрал его, он мой.

Ветер был белый и живой. Это было похоже на то, как если бы он бежал под водой или сквозь бесконечную пустоту. Даже постоянный вой ветра превратился в особый род тишины. Хью охватило онемение, он перестал чувствовать холод.

И все же это была жизнь, пустая в самом сердце своей наполненности и наполненная в центре пустоты, она неистовствовала и замирала над ним, она принимала все, что он ей давал – и он полз сквозь нее, чтобы остаться в ней и дать или не дать то, что должен.

– Джеми! – позвал он, не слыша собственных слов. – Держись! Я иду!

И он побежал, как не бегал еще никогда в жизни, но ему казалось, что он стоит на месте. И тогда Хью представилось, что нет нужды возвращаться в тот мир, который он знал; что можно остаться в этом тихом белом безмолвии и познать истинный покой; что он находится в одном из тех духовных мест, о которых иногда рассказывают индейцы.

И тут Хью услышал собственный голос: «Джеми… Я иду!» И вновь побежал по снегу, и холод начал пробираться сквозь мокасины, и ветер опять хлестал и резал, а впереди уже виднелась небольшая рощица, а сквозь нее просматривались зимние типи и дымок над ними. Двое мужчин – индейцы – смотрели в его сторону.

Хью продолжал бежать, каким-то образом сохраняя равновесие, вытянув руки, словно пытаясь ухватиться за что-то, и в конце концов упал на самой границе лагеря, прямо перед ними. Он лежал, тяжело дыша, весь в испарине, вздрагивая от напряжения. Потом вдруг почувствовал, что его осторожно поднимают.

Они говорили с ним, но он не мог выговорить ни слова. Не оглядываясь, он понял, что сзади больше никого нет. Моргнул, протер глаза.

– Джеми, – спросил он. – Джеми здесь? Мальчик?

– Джеми. Да, Джеми здесь, – ответил один из мужчин, все еще поддерживая его за руку. Он смотрел мимо Хью на тропу. – Ты бежал, кровь на лице и на руках. Тебя преследовали враги?

– Да. Нет, – сказал, оглядываясь. – Теперь уже нет. Отведите меня к Джеми.

Другой человек поддерживал его с другой стороны. Они повели его между типи.

– Он… еще… жив? – спросил Хью.

– Может быть, – сказал тот, что слева. – Был жив, насколько я знаю. Он твой сын?

– Нет.

– Друг.

– Был.

Ближе к центру поселения они остановились перед одним из типи.

– Здесь? – спросил Хью.

– Да. Хотя, если он спит, лучше не будить его.

– Нет, я не буду. Я подожду.

– Входи.

Они ввели его в типи, в центре которого горел небольшой очаг, дым от которого выходил через отверстие в потолке. Хью постоял несколько минут, мигая и привыкая к темноте после слепящей белизны.

И тут он увидел лицо. Тонкое и бледное… Почти чужое. Но вот память заставила знакомые черты проступить под маской, и он увидел…

…Джеми возле огня, только лицо, изможденное болезнью, остается страдальческим даже во сне. Хью бросил рюкзак и ружье у входа, обогнул очаг, приблизился, склонился над лежащим юношей. Как тихо, как тихо он лежит. Хью протянул руку, подержал перед лицом Джеми, пока не почувствовал дыхание. Тогда он сел возле лежанки.

– Я подожду здесь.

– Хочешь поесть?

– Нет, спасибо. Не сейчас. Просто посижу здесь. Индейцы тихо вышли. Хью смотрел на лицо Джеми. Такое изменившееся и такое знакомое.

– Как это случилось, Джеми? – спросил он. – Лихорадка от плохой воды. Всегда надо кипятить ее. А может,. замерз или не просушился как следует? Черт возьми, Джеми, ты всегда был беспечен. Я пытался тебя учить. А ты никогда не слушал. Нужно ценить собственную жизнь.

Хью сердито фыркнул, наклонился и положил руку на грудь, прикрытую шкурами. Он кивал в такт слабым вздохам, потом приложил ладонь ко лбу мальчика.

– Холодный. Ты холодный и мокрый, Джеми. Как смерть, – сказал он. – Это ни к чему, парень. Думаю, ты не станешь этого делать, – он плотнее подоткнул шкуры. – Тебе надо согреться. Давай-ка, возвращайся и присоединяйся к живым, чтобы мы могли поговорить.

Джеми издал слабый звук.

– Что говоришь? Что ты говоришь, парень? – спросил Хью.

Джеми застонал, и веки его задрожали, но остались закрытыми.

– Ты меня слышишь, Джеми? – спросил он. – Это я, старый Хью.

Брови Джеми вздрогнули, рот напрягся.

– Хью, – повторил Хью. – Я тебя нашел и вот сижу здесь.

– Хью? – прошептал Джеми.

– Точно. Я здесь, с тобой.

Джеми открыл глаза. Несколько раз моргнул и уставился па пего.

– Я умер, да? – спросил он.

– Нет, – сказал Хью. – Ты не умер.

– Но ты ведь умер, значит, и я тоже.

– Я не умер, Джеми. Я выжил после того, как вы с тем парнем бросили меня.

– О черт, Хью! Я не знал! Я…

Хью покачал головой и, наклонившись вперед, прижал палец к губам Джеми.

– Тише! Тебе вредно беспокоиться. Все в порядке. И я в порядке. Теперь я о тебе позабочусь.

– Хью, это должно быть…

– Да все было не так плохо. Отдыхай. Поспи-ка. С тобой тоже все будет в порядке.

Мальчик кивнул, закрыл глаза и вздохнул. Хью сделал то же самое.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР/ГЛАСС

Сент-Луис, 1812 год.

Шли годы, и Кольтер отдался плавному течению жизни на ферме Среднего Запада. Время, когда он шел, бежал, полз, осталось позади, как и пройденный путь. Он нашел себе невесту на Миссури, Салли из страны, где каждая девушка – Салли, осел на кусочке черной илистой земли, фермерствовал и считал себя счастливым, потому что выжил. С крылечка его домика в Салленс Спринг, неподалеку от слияния Литтл Беф и Биг Беф на южном берегу Миссури, можно было наблюдать за проплывающими шлюпками. Он желал им счастливого пути и ни о чем не жалел. Годы суровой жизни в типи среди кроу отошли в прошлое. Кольтеру хотелось наконец хотя бы чуточку комфорта вместе с женой на этой прибрежной ферме; у них рос сын Хайрам. Старый Дэниел Бун, тоже великий путешественник, был их соседом выше по реке, они любили покурить и поболтать вечерком, оба терпеть не могли ложь и лжецов, и особенно когда их собственные имена упоминались во всяких небылицах.

Джон Кольтер сидел в самом дальнем углу бара Датчмана. Он присел на краешек скамьи в шерстяном пальто, застегнутом на все пуговицы, словно вот-вот собирался уходить, и с виду почти не отличался от остальных посетителей, если не считать того, что одежда на нем была сшита женой, тогда как громкоголосые мужчины, собравшиеся в баре, носили кожаные куртки с бахромой или плащи, богато расшитые бисером и перьями, давно не стиранные и пропитанные грязью и копотью походных костров. Это были не горожане, а трапперы последнего поколения.

За истекшие четыре года он был в Сент-Луисе второй раз, пытаясь раздобыть немного денег для фермы и семьи. Он не любил тратиться, а еще меньше любил бывать в питейных заведениях. С одной стороны, он вообще мало пил, а с другой – у него было предубеждение против таких мест с тех пор, как Мериуэзера Льюиса убили в таверне на Натчез Трейс. И что хуже всего, Льюис сошел в могилу без гроша в кармане, не расплатившись с Кольтером по счетам. За экспедицию, которая теперь стала всемирно известной, Кольтеру недоплатили 377 долларов 60 центов, и он понимал, что никогда их уже не увидит.

Была ранняя весна, кипучее время, когда речники и трапперы встречаются, чтобы поговорить о вещах, в которых знали толк, – тайниках, кладах и тугих кошельках. Старые добрые времена бобрового промысла канули в Лету, но истории о тех людях не забывались. Многие из них были еще совсем не старыми, но лучшие их деньки остались в прошлом, и теперь они уже не ждали от жизни ничего хорошего. Выглядели они, как правило, старыми и потрепанными. Годы опасной жизни укрепили их нервы, посеребрили волосы, изрезали морщинами лица. У многих не хватало руки, ноги, глаза. Некоторые лишились скальпов, при этом кожа на лице обвисала, и они пытались подтянуть ее войлочными шапками. У этих грубых людей было нечто общее, то, что они называли «нищета гор». Теперь, когда для них миновали времена жалящих стрел и пуль, летнего снега и зимнего дождя, они сидели в тепле таверны, плечом к плечу, забавный сброд разукрашенных перьями, мехом, помятых, переломанных, морщинистых, битых проходимцев, которых хлебом не корми, дай только потрепать языком…

Кольтер не был любителем эля или виски, но как-то незаметно для себя опрокидывал кружку за кружкой, пока не напился. Он приехал в город с одной целью: рассчитаться по векселю на 45 долларов в пользу Уильяма Кларка. И тут, впервые за долгое время, увидел свое отражение в зеркале, и, хотя воздух был сизым от трубочного дыма, Кольтер рассмотрел себя вполне отчетливо. Он был моложе многих, но выглядел старым, и это заставило его забраться в самый темный угол таверны. Избавившись хотя бы на короткое время от необходимости корчевать пни, выращивать кукурузу и ходить за скотом, он должен был бы почувствовать облегчение. Но этого не произошло. Он пил пенистое пиво, кружку за кружкой, чтобы заглушить тяжелое чувство. Вид собственного преждевременно состарившегося лица выбил его из колеи.

А в самом деле, сколько ему лет? Он не знал точно. Определенно не больше сорока. Но эти глаза с кислыми желтыми белками, тусклые, потухшие, почти безжизненные.

Что-то застряло у него внутри и не отпускало. «Уж не дикие ли это земли?» – подумал он.

Кожа желтовато-бледная. Постоянно чешется, словно в ней живут муравьи. Может, это крошечные манданские дьяволы? Его предупреждали, чтобы он не совал руку в ту дыру, но он именно это и сделал. Вся его жизнь была такой, постоянная борьба с опасностью.

Среди всеобщего гомона он услышал имя: «Кольтер», – произнес кто-то. Он вздрогнул и увидел человека, размахивающего руками. Тот рассказывал историю легендарного Джона Кольтера.

– …Что вы, он же собрал коллекцию скальпов – сто один!

Кольтер почувствовал приступ старой лихорадки. Голова кружилась от крепкого эля; его вдруг зазнобило. Стиснув кулаки, он глубже откинулся в тень.

– …Его кожаные мокасины были полны крови, а он все бежал, при каждом шаге булькая и хлюпая кровью!

Кольтер поднял высокий воротник и совсем утонул в тени.

– …Голый, как сойка, он убежал от этих дикарей, только его задницу они и видели!

Совсем утонув в своем пальто, Кольтер стал похож на птицу, на ястреба, только острый нос высовывался из тени, и высокий воротник торчал сзади, как капюшон ястреба.

– …Те, кто его знали, а я – один из них, говорят, что он так и оставил убитых краснокожих сидеть, словно они попивают чаек, и это была его метка, вроде как подпись.

Кольтер совсем пропал из виду, только безголовое пальто сжимало рукой кружку эля.

– …Пятьсот миль он пробежал в тот день, а когда добрался до форта, ноги у него были, как копыта у бизона!

Кольтер закрыл глаза от шума, и вдруг увидел медведя, встающего перед ним на дыбы, тяжелая лапа падает на лицо, разрывает кожу под бровями. Потом его обхватывают огромные передние лапы. Последнее, что он запомнил. прежде чем кровь залила глаза, было зловонное дыхание зверя, тошнотворная вонь гниющей плоти, приправленная сладостью ягод и меда, вызывающая в памяти образ разлагающегося мертвеца.

Он открыл глаза и вновь услышал гомон и хохот, стук глиняных кружек, сталкивающихся в тяжелом воздухе. Выглянув из воротника, он увидел старика, встающего из-за стола.

– Дураки! – крикнул старик. – Все вы тут – ночные горшки. Одно дело сказки рассказывать, а другое дело – врать напропалую. Среди вас нет ни одного, кто имел бы право чесать языком о Джоне Кольтере, потому что вы, хорьки, его никогда не видели.

Он пригладил свои седые вихры растопыренными пальцами. Вызывающе посмотрел на трапперов.

– Говорю вам, в этой комнате столько вранья и самодовольной глупости, что честному человеку хочется сдохнуть и лечь в могилу. Старый наконечник стрелы у меня в плече так не саднит, как ваше вранье.

Он обвел их уничижительным взглядом.

– Виски я не пью, о хлебе и соли не забочусь, но ложь – этого я вынести не могу. Что я здесь делаю? Лучше вернуться назад, к индейцам. Они если и хвастают, то совсем немного.

Голос его сорвался; он решил больше не тратить слов. Нахлобучив потертую бобровую шапку, старик повернулся на каблуках и вышел из таверны.

Кольтер слабо улыбнулся. Он узнал этого человека, или думал, что узнал. Старый Ричардсон, некогда траппер, а теперь такой же фермер, как и он. Настоящий правдолюбец, хвастовства ни на грош, только арикарский наконечник в плече.

Кольтер тоже двинулся было к двери вдогонку за стариком, но толстая барменша загородила ему дорогу, протягивая серо-голубую грифельную доску с нацарапанным на ней счетом.

Подслеповато щурясь, не в состоянии разобрать непонятные иероглифы, он жестом попросил дать ему доску и, вынув перочинный нож, нацарапал на ней свои инициалы Д. К. с корявым крестом под ними.

В этот миг молодой человек, сидевший напротив, встал из-за стола. Он быстро глянул на знак, узнал его, вынул из кармана маленький деревянный кругляшок, покрытый янтарным лаком, и вручил его Кольтеру.

– Один человек из Стюарте Дрэфт, Вирджиния, дал этот медальон моему отцу, – весело сказал молодой человек. Потом с внезапной серьезностью добавил: – На нем тот же знак, сэр. Вы ведь Джон Кольтер?

– Какое отношение имеет ваша болтовня к цифрам на доске? – наступала барменша. – Кому интересно, кто вы такие!

Молодой человек бросил ей тяжелую круглую монету; подпрыгнув, монета зазвенела на каменном полу. Барменша, хотя и была толстухой, а за монетой нырнула, словно щука. Потом забрала свою доску и пошла прочь, бормоча проклятия в адрес трапперов.

Кольтер криво улыбнулся.

– Если у тебя есть голова на плечах, – сухо сказал он, – ты постараешься сохранить ее на своем месте. Мой тебе совет: оставайся в Сент-Луисе, твое место здесь.

– А у меня такое мнение, – ответил Хью Гласе, – надо самому посмотреть, что делается в мире. Голова головой, а посмотреть надо. Испытать судьбу, сэр, как вы.

Кольтер, прищурившись, рассматривал юношу, пытаясь разглядеть в нем мужчину, которым тот станет. Он понял, что это не хвастливые слова, они чисты, как горный источник.

Джон кивнул.

– С Богом, – прошептал он. – Я верю, что ты доползешь дальше, чем я, – и неловко встал из-за стола. Потом, не оглядываясь, вышел из таверны и медленно побрел в темноту.

В следующем году Джон Кольтер умер от желтухи и был похоронен на холме возле фермы.

И вот мы идем, прочь от всего, бежим и ползем. Идем, как положено, хотя сказке конец, во тьме и под солнцем, в тумане, мимо белеющих костей бизонов, проходим сквозь зимы и годы, мимо разрытых и зарытых могил, сожженных деревень и почерневших долин, где текут реки и течет время, мы ищем настоящий конец, но не находим, только могилы, которые приходят и уходят

Джон Кольтер умер, оставив после себя:

2 кровати, 4 стула, один стеклянный стакан, 1 блюдо и 5 тарелок, 1 плуг, 1 мотыгу, одну голландскую печку, 2 кастрюли, 3 миски, 1 кофейник, 1 маленькую прялку, 2 бутылки, 4 жестяные кружки, ножи, вилки и ложки, 1 капкан, 1 колоду карт, 1 утюг, 3 книги, 1 жеребца, 1 кольт, 1 корову и теленка.

Его имущество, по описи от 10 декабря 1813 года, было оценено в 233 доллара 76 3/4 цента после уплаты всех долгов, и похоронен он был в безымянной могиле на Туннел Хилл под Сент-Луисом.

Могила была вскоре заброшена и позже стала частью железной дороги Миссури Пасифик.

Никто не знает, где нашел успокоение старый Хью, хотя Джеми Бриджер хотел назвать форт Вайоминг его именем.

И вот мы идем, прочь от всего, вниз, в бесконечных пещерах, сквозь будущие города, и находим в конце каждой дороги череп. Чей он – едва ли это важно, но там, в том месте встречи, где время пересекает мир, он заключает в себе акт ненасытной страсти, придавая значение яркому мгновению своей казни, под солнцем, небом, звездами, где сгорает настоящее и будущее, отворачивая дороги от великой тьмы, помечая землю долгим давлением пристального взгляда. Проходя, ты теперь видишь их запечатленными в древних чертогах Земли; проходя, ты видишь всех их запечатленными глубоко, на стенах пещеры.

Роджер Желязны, Майкл Стэкпол, Дэвид Дрейк, Роберт Линн Асприн, Джейн Линдскольд Ну очень грозное оружие!

Меня просили посвятить эту книгу, последнюю работу Роджера, Тем, кто любил его.

Я так я и делаю.

Джейн Линскольд

ПРЕЛЮДИЯ ПЕРВАЯ (Роджер Желязны)

Принц Рэнго стоял на балконе и наблюдал за парой комет, висящих в ночном небе. Парой?

Он прищурился, глядя на странное пятнышко света низко над горизонтом на западе. Еще вчера вечером его там не было. Оно выглядело почти так же, как те, что появились несколько ночей назад. Похоже, на подходе еще и третья комета. Говорят, что подобные вещи предвещают смерть монарха, смену администрации, социальные взрывы, природные катаклизмы, отмену благоприятной ценовой политики на продукцию, производством которой ведает родственник, плохую погоду, эпидемию чумы или потерю лотерейного билета. Рэнго улыбнулся. Он не нуждался в знамении небес, он и так знал, что перемены носятся в воздухе. Он сам был их частью.

Внезапно раздирающий уши вопль наполнил ночной воздух. Это был звук струнного инструмента, только сила его в сотни раз превышала звук любого струнного инструмента, когда-либо звучавшего в этих краях. По крайней мере до прошлой ночи. Он регулярно раздавался по ночам вот уже около недели, и как только звучание приобретало размеренный ритм, к нему присоединялись другие инструменты, столь же мощные. Да. Вот вступил басовый… А теперь лихорадочная дробь ударных. Скоро незримый певец начнет выкрикивать непонятные стихи на неизвестном языке.

Высокий смуглый красавец Рэнго поднял кубок с вином, сделал глоток, и в то же мгновение откуда-то с востока донесся сотрясающий землю топот.

Он вздохнул и повернул голову в направлении шума. Странно было эти последние два месяца жить в стране, не раздираемой гражданской войной, в местности, которая более чем на десяток лет превратилась в декорации, фон для убийств, черной магии, вооруженных стычек, подвигов, погонь, побегов, вендетт, дуэлей, предательств, деяний великого мужества и великого предательства. И все они в конце концов привели к войне, в которой был подведен окончательный итог: Добро и Зло, Свет и Тьма, Порядок и Хаос и все прочие антонимы встретились лицом к лицу в последней схватке – сталь против стали, заклинание против заклинания, темные боги и богини против своих более светлых сородичей, нос к носу и стенка на стенку, пустив в ход зубы, когти и прочие воинственные причиндалы. Когда осела пыль. Добро – собственной персоной и в лице своих приверженцев – еле-еле доползло до победы.

Рэнго опустил кубок и улыбнулся. В конце битвы они были на волосок от поражения, и в конечном счете все произошло не так гладко, как хотелось бы, но зато теперь он стоит в императорском дворце Калтуса, столицы Фолтейна, и менее двух месяцев отделяет его от дня бракосочетания и коронации. Наконец-то все невзгоды остались позади, и он женится на своей суженой – высокой черноволосой Риссе.

Топот на востоке раздавался все громче – даже странная музыка не могла полностью заглушить его, – а он перебирал в памяти годы, полные приключений, которые стремительно завершились кульминацией минувшим летом…

Накануне последней битвы казалось, что все складывается в пользу Каларана – полубога, сбившегося с пути праведного. Падшей Птицы-Солнца из высокой обители богов, Валлады Таханы. Четыре предмета перевесили чашу весов не в его пользу: амулет, перстень, меч и свиток – Анакрон, Сомбризио, Молебой и Гвайкандер.

Гар Квитник, перебежчик и мастер хингу, пустился на поиски затерянного амулета и добился успеха. Он спас оборонявшихся от гнева Каларана, разрушил его злые чары и защитил их. Сомбризио, перстень, обладающий мощной смертоносной силой, привезенный из города мертвых, Антуруса, Риссой и ее светловолосой ширококостной спутницей Джэнси Гейн, нанес физический вред Каларану и заставил его снизойти до рукопашной схватки с принцем. Даже в этом случае он без труда расправился бы со смертным героем, какими бы развитыми мускулами тот ни обладал, да только в этой мускулистой руке был зажат Молебой – меч, способный разить богов. Принц вместе со своим напарником, Крапчатым Туликом, привез его из своего героического похода. И наконец, был еще свиток Гвайкандер, содержащий слова древнего могущественного ритуального заклятия. Его добыли со дна озера, где обитает чудовище, и привезли в Фолтейн как раз вовремя. Вместе с остальными волшебными орудиями он оказался там, когда был особенно необходим. Оглядываясь назад, принц думал обо всех совпадениях и просто чистом везении – ведь все четыре орудия были доставлены в нужное место и в нужное время, одно за другим в течение всего нескольких минут. Воистину исход сражения висел на волоске.

Белая линия медленно прочертила небосвод, расширяясь после предмета, за которым она тянулась следом. Вскоре над головой раздался далекий гулкий удар, за которым последовало нечто вроде раскатов.

Рэнго покачал головой. Было понятно, что это не метеорит и не комета, но он не имел представления, что же это такое. Это его немало тревожило. За последние два года неизвестность достаточно часто оставляла свои грязные следы на тропе его жизни.

И все же хоть он и не понимал природу этого явления, но имел довольно точное представление, что его породило, и даже сознавал, что сам отчасти несет за него ответственность. Оно было из того же ряда, что и недавние кровавые дожди, жабы, крысы и пронзительная пародия на музыку, которая сейчас раздирала воздух, и та тварь, что сотрясала землю все приближающимися тяжелыми шагами. И конечно, оно было связано с недавним всплеском патологий при родах, появлением на свет двухголовых овец и телят.

Рэнго вздохнул и улыбнулся. Это все поправимо. Он придумает способ справиться с этим, как придумывал в последние годы способы справляться со всем остальным, от незначительных досадных мелочей до неотвратимого рока. Он всегда соображал очень быстро.

Внезапно маленькое озеро у подножия одного из холмов на севере покрылось серебристой рябью и начало мелеть у восточного конца, словно местность неожиданно приобрела наклон в одну сторону. Он кивнул. И это тоже. В последнее время местность приобрела тенденцию меняться. Куда именно уходит вся эта вода, не совсем понятно. Утром на месте озера останется грязная лужа. Возможно, там постепенно образуется болото. Или, может, к следующей ночи снова вернется озеро. Поскольку в окрестностях Калтуса грани между реальностями несколько истончились, вполне возможно, что откуда-то сюда потечет новый ручей и вновь наполнит озеро.

Предстоит совещание. Безусловно. С его главными советниками. Утром. Они обсудят ситуацию. Он уже заранее видел, как все становится на свои места. Да.

Повинуясь еще не растраченному любопытству, Рэнго подождал, пока появится источник приближающихся шагов – огромная рептилия с тяжелыми ногами, длинной шеей и длинным хвостом, которая медленно топала по центру города, обрывая листья различных деревьев и прихватывая по дороге куски крестьянских домишек. Он смотрел, как она удаляется на запад в косых лучах восходящего осколка луны. Допил вино, пока рептилия не скрылась из виду, потом повернулся и ушел в свои покои.

***

На следующий день после обеда, когда принц Рэнго пошел проверить новую грязевую яму на северной стороне озера и осматривал пересекающую ее длинную полосу следов динозавра, по некогда живописной тропинке к нему подошла принцесса Рисса.

– Рэнго, что, черт возьми, происходит? – спросила она.

– По-видимому еще один участок перенапряженной реальности не выдержал… – начал он.

Она бросила взгляд на мокрый буро-коричневый откос и покачала головой.

– Я не это имела в виду, – сказала она, коротко махнув рукой в ту сторону, и на ее руке блеснул серебряным блеском перстень. – Я говорю об утреннем совещании, на которое меня не пригласили.

Рэнго поморщился и отступил.

– На нем обсуждались почти исключительно технические детали, – ответил он. – Я думал, что тебе это будет неинтересно.

– И я даже не узнала бы о нем, если бы не Джэнси, – продолжала она. – Она только что пришла ко мне, чтобы сообщить, что ты забираешь Сомбризио и отсылаешь ее обратно к злым духам.

Словно в ответ на ее сердитый жест в центре ямы раздалось низкое бульканье, как будто кто-то прочищал горло. Оба обернулись туда и увидели, как втягивается внутрь громадный лопнувший грязевой пузырь. Через мгновение откуда-то из глубины донесся короткий грохот. Затем из ямы стремительно вырвалась струя дымящейся жидкости, взлетев футов на тридцать – сорок вверх.

Повеяло запахом серы.

– Вот часть причины, – сказал принц. – Или, скорее, часть этого эффекта – причина совещания, на котором мы как раз и обсуждали сам эффект.

– Она мне сказала, что ты приказал ей отвезти перстень обратно в Антурус и как можно лучше спрятать его там, где мы его нашли.

– Это правда.

– И ты посылаешь Гара Квитника на поиски затерянной деревни Джелфейт, чтобы вернуть туда амулет Анакрон?

– И это верно.

– …а Крапчатого на север, в Пендаггенз, чтобы избавиться от Молебоя?

– Правильно.

– А Домино Блейд собирается отвезти свиток Гвайкандер обратно к проклятому озеру, который служил ему библиотекой?

Он кивнул:

– Да, все это так. Это люди крепкие, умелые – и они, вероятно, страшно скучают теперь, когда грянул мир. Идеальные кандидатуры на то, чтобы спрятать эти артефакты в безопасные места, пока они вновь не понадобятся.

– В их умении я не сомневалась, Рэнго, – возразила она; желтое облако с запахом тухлых яиц тем временем проплывало мимо. – Меня удивляет сама идея убрать артефакты подальше от всех именно сейчас. Не понимаю, как ты сможешь вынести разлуку с Молебоем, мечом, который спас столько жизней и так много раз. Мне, например, идея расстаться с Сомбризио и тем могуществом, которое она дает, очень не по душе. Сомбризио тоже нас спасла.

– Я испытываю те же чувства, что и ты. Однако ситуация неожиданно изменилась. Хотя все они оказали нам неоценимую помощь в прошлом, сейчас представляют собой серьезную опасность.

– Ты уверен, что это правда? – спросила она, а земля снова затряслась, и гейзер взметнулся еще выше.

Им пришлось поспешно отступить вправо, когда порыв ветра окатил их дождем горячих капелек.

– В разумных пределах – уверен, – ответил он, протягивая ей носовой платок. – Мне приходится полагаться на мнение экспертов, и лучшие колдуны, с которыми мы имели возможность проконсультироваться, пришли к общему мнению, что собрать все четыре магических орудия в одном месте было перебором. Это означает, что их объединенная сила все время растет, и прямым результатом этого являются все те странные и опасные события, которые начали происходить здесь. Они рвут ткань реальности, и дальше все может пойти еще хуже. Колдуны говорят, именно по этой причине такие мощные орудия обычно спрятаны в отдаленных местах. И как правило, в одном и том же месте не прячут больше одного орудия. Это делается не для того, чтобы затруднить жизнь людям, отправившимся на их поиски. Эти предметы обладают такой ужасной мощью, что, если держать их поблизости друг от друга слишком долго, их комбинированная сила вызовет неестественное напряжение в том месте, где они находятся. Здесь, в Калтусе, мы собрали четыре таких предмета, и все сходятся во мнении, что их присутствие является причиной всех магических возмущений, которые мы наблюдаем. И пока все они вместе, положение будет только ухудшаться.

– Не знаю, – сказала она, а у нее за спиной снова послышалась отрыжка гейзера. – Предположим, что кое-кто из злобных чудищ Каларана, уцелевших во время войны, появится здесь, напрашиваясь на неприятности. Против некоторых из них очень полезно было бы иметь под рукой Молебой, или Сомбризио, или Анакрон. То есть я хочу спросить, не лучше ли проконсультироваться с кем-нибудь еще по этому поводу?

Рэнго покачал головой.

– Я созвал самых лучших волшебников, которых только смог найти, – ответил он, – и, как я уже говорил, они пришли к консенсусу. Откладывать дальше и искать еще нескольких – это подвергаться реальной опасности ради сомнительной цели. Скорее всего они все согласятся со своими братьями и сестрами по Искусству Магии. Нет, чем быстрее мы отправим артефакты к местам их хранения, тем быстрее здесь все придет в норму.

– Возможно, ты мог бы сохранить один из них, – сказала она. – Например, Молебой или Сомбризио. Тогда уже не будет такого сочетания могучих сил. Ни один предмет сам по себе не оказывал такого воздействия, как сейчас все они вместе. Давай просто отошлем два или три из четырех и посмотрим, не стабилизируется ли ситуация.

– Это тоже обсуждалось, – ответил Рэнго. – Подобные рассуждения правильны, и, вероятно, все бы получилось, если бы мы просто доставили, скажем, пару таких орудий в чистый район.

К несчастью, здесь вред уже частично нанесен. Если магическое давление уже свершилось, любой магический объект или действие может лишь ухудшить положение или по крайней мере вызвать проявления магических сил. Да, присутствие здесь одного предмета оказало бы меньшее влияние, чем всех четырех. Но все равно это рискованно.

– В таком случае, – предложила Рисса, – почему ты не можешь просто отослать их из города по четырем различным направлениям так далеко, чтобы их влияние уменьшилось до нуля?

Рэнго вздохнул и отвернулся, фонтан у него за спиной снова забулькал. Из пролетающей мимо стаи начали валиться вниз одна за другой птицы и падать без чувств на землю вокруг них.

– Физически то, что ты предлагаешь, должно прекрасно сработать, – наконец отозвался он. – Тем не менее следует учесть вопрос безопасности. Если мы спрячем их в легкодоступных местах, они могут попасть в руки врагов, которые используют их против нас. Так же, несомненно, думали древние, когда в свое время скрыли их в потайных местах. Их первым соображением было разнести предметы на большое расстояние друг от друга; вторым – заставить рисковать всякого, кто захочет их отыскать. Вот почему всегда приходилось отправляться за ними в героические походы – и почему они всегда были такими дьявольски трудными.

Рисса подошла поближе.

– Похоже, твои эксперты действительно все продумали… – медленно произнесла она.

– Мне кажется, каждое поколение должно заново открывать для себя эти основные истины, – ответил он. – Когда начинаешь понимать их, то находишь объяснение сходству стольких литературных произведений о героических подвигах. Моралисты и литературные критики всегда с готовностью утверждали, что, заставляя героев и героинь взбираться в горы, пересекать пустыни, переплывать бушующие потоки и сражаться со свирепыми хищниками или сверхъестественными чудовищами, авторы создавали внешние символические аналогии внутренним, духовным подвигам, чтобы показать своего рода испытание на зрелость и ритуальное очищение, которые сделают этих героев достойными того великого блага, которое они несут своим народам. Теперь мы видим, что это просто еще один пример патриотической белиберды, используемой в целях прославления своих ценностей за счет отдельной личности – не говоря уже о других культурах. Реальная же причина – чисто физическая. Опасно держать волшебные орудия слишком близко друг от друга слишком долго.

Рисса во все глаза смотрела на него сквозь желтые испарения. Потом сказала:

– Никогда не слышала, чтобы ты говорил так.., так философски раньше, когда мы путешествовали или жили в походном лагере во время войны.

Принц слабо улыбнулся.

– У меня было много времени на размышления после окончания войны, – ответил он. – Я обдумывал свои недавние свершения и решал, где я сделал самые серьезные ошибки. Настало время задуматься над разными вопросами, о которых раньше у меня не хватало времени поразмыслить.

Рисса еще ближе подошла к нему.

– Возможно, ты слишком много времени провел в размышлениях, – заметила она, кладя ладонь на его руку. – Только размышления и никакого действия – состояние столь же далекое от равновесия, как и противоположное ему, дорогой.

Внезапно она оказалась очень близко и тесно прижалась к нему. Мышцы на его челюстях напряглись, затем расслабились. Он обнял ее и прижал к себе.

– Ты права, разумеется, – ответил он. – Просто я хочу обо всем позаботиться, все расставить по местам, ради нас с тобой. Хочу, чтобы жизнь здесь текла гладко, когда мы наконец подойдем к сказочному «потом они жили долго и счастливо до самой смерти».

– Конечно, – сказала Рисса. – Я понимаю твою озабоченность.

Она подняла взгляд и посмотрела ему прямо в глаза.

– Какое-то время мне казалось, что я тебя чем-то обидела или что ты изменился. Даже думала, что ты меня избегаешь. Но я начинаю понимать все то, что тебя заботит.

Он кивнул:

– Это было нелегко. Мне почти кажется, что мир в некотором отношении труднее войны. Извини, если я не уделял тебе должного внимания, пока пытался решить какие-то проблемы мирного времени. Я намереваюсь все привести в порядок ко дню нашего бракосочетания и коронации. Обещаю, ждать осталось недолго.

– Я могу подождать, – ответила она. – Раз я знаю, что между нами ничего не произошло…

– Я бы тебе уже сказал, если бы это случилось. Нет, нам мешает только напряжение этих проклятых дел.

Ее губы слегка приоткрылись, он нагнулся и поцеловал ее. Через несколько секунд произошло еще одно извержение гейзера, и их окатило еще одним душем горячих капель. Он отстранился, повернулся и потянул ее за собой.

– Когда жизнь станет безопасной и не станет подобных вещей, у нас будет больше времени на подобные занятия, – сказал он. – К несчастью, я, возможно, буду еще некоторое время занят всем этим.

– Понимаю и ценю, – ответила Рисса, едва поспевая за его быстрыми шагами. – Но даже не в столь уж совершенном мире мы, возможно, могли бы выкроить несколько часов и побыть вместе в более или менее спокойном местечке.

– Хотел бы я, чтобы это было так, – крикнул он, стараясь перекричать грохот нового извержения. – Но мне надо спешить на следующее совещание как раз по этому вопросу. Встретимся попозже.

***

Рэнго сидел в глубине комнаты и пил чай. Он устал. Последние несколько дней и в особенности сегодняшнее утреннее совещание, а потом встреча с Риссой – все это оказалось большой эмоциональной нагрузкой, и он просто физически устал. Поэтому поручил провести собрание Хранителей одному из них самих, вкратце обговорив предварительно все детали. Полковник Доминик Блейд – нет, черт побери! – генерал Домино Блейд ( он подписал бумаги на присвоение очередного звания около недели назад) – пользовалась большим уважением своих товарищей и имела опыт проведения бесчисленного количества военных совещаний.

Он рассматривал ее, словно изучал редкую экзотическую птицу. Почти до самого окончания войны все считали кавалерийского командира Доминика Блейда, сына старого генерала Кермана Блейда, самым блестящим стратегом на поле боя. И ошибались – не в своей оценке, а в определении пола полковника. Старый Керман страстно желал иметь сына, который продолжил бы семейные традиции, но его покойная супруга отказалась его уважить и покинула мир, оставив его с одним ребенком женского пола на руках. Не склоняясь перед обстоятельствами, он решил наилучшим образом использовать подручный материал: переодел девочку в мальчика, назвал ее мужским вариантом данного при рождении имени и начал обучать кавалерийскому делу, как только она научилась держаться в седле. И что-то в ее генах отозвалось с самого начала.

Шесть или семь поколений предков Блейдов сыграли свою роль – у нее оказались большие способности. И еще кое-что сверх того. Выигрывая одну битву за другой, она быстро поднялась по служебной лестнице, проявляя все больше фамильного таланта наивысшей пробы.

В одну из последних недель войны ее ранили в плечо, когда вражеские лучники выпустили по ней тучу стрел. Овладев высотой, которую штурмовала, она зашаталась и сползла с коня на землю. Гар Квитник, горячий почитатель полковника, немедленно оказался рядом и сорвал окровавленную рубаху, готовясь применить свое искусство врачевания хингу Обнаружив, что человек, которым он восхищался больше всех – женщина, Гар тут же понял, что влюбился. Но дама не разделила его чувств. Она любила другого.

Рэнго улыбнулся и сделал глоток чая, когда Домино обратилась к собравшимся. Она все еще предпочитала мужской наряд, коротко стригла волосы и разговаривала, как полевой командир. Трудно поверить, что она полюбила поэта и знатока древних языков. Но именно об этом донесла ему только что созданная служба внутренней разведки. Имя этого человека было Джорд Индер.

Домино прекрасно ладила с Крапчатым Гуликом, хотя в их отношениях не было ничего романтичного. Как можно было ожидать, офицер пехоты, выслужившийся из рядовых и принимавший участие во всех военных кампаниях, что и полковник, имел с ней много общего. Кроме того, ему нравились миниатюрные блондинки, а Домино, при ее росте пять футов десять дюймов, была на несколько дюймов выше рослого капитана.

С другой стороны, Гар Квитник был на несколько дюймов выше своей дамы сердца. Стройный, темноволосый, светлоглазый, он был настолько грациозен, что его скорее можно было принять за танцовщика, чем за того, кем он был в действительности: одним из самых смертоносных двуногих созданий. Обученный с детства искусству убивать – хингу, он служил в отборной гвардии Каларана, пока не узнал, какую роль сыграл учитель в гибели его родителей. Перейдя после этого под знамена Рэнго, он отличился в операции по задержке противника в ущелье Барду. Этот проход был настолько узок, что по нему могли двигаться одновременно только два пеших или один кавалерист, и вел он к равнине Парадат. На ней разбили лагерь измученные войска Рэнго, не ожидавшие нападения. Гар оказался одним из шести добровольцев, вызвавшихся удерживать ущелье до тех пор, пока стоящую лагерем внизу армию не предупредят. Они жертвовали собой, чтобы выиграть лишних пять минут, в лучшем случае – десять. Проход удерживали почти час, причем остальные пять добровольцев погибли почти в самом начале этого часа. Гар выжил только потому, что когда он в конце концов упал, то был так изранен и покрыт запекшейся кровью, что никто и не подумал потратить еще один удар меча на явного мертвеца.

И все же каким бы героем ни показал себя Гар Квитник, у него не было настоящих друзей. В его светлых глазах сверкал фанатизм, так как он жил под сенью эстетики смерти, хингу. Крапчатый, которому доводилось в прошлом сражаться с воинами других школ боевых искусств, высказывал надежду, что в мирное время Гар может в конце концов заняться другими делами и, таким образом, сделается более человечным. Чувства Гара к другим людям оставались тайной. Он никогда их не проявлял, если не считать случая с Домино.

Рэнго допил свой чай и некоторое время слушал, как Домино излагает выводы совещания относительно магических артефактов. Ей задали несколько вопросов вроде тех, которые недавно задавала ему Рисса. Потом Рэнго налил себе еще чаю, глядя, как Домино прохаживается по комнате, похлопывая себя по бедру и почесывая нос плеткой.

– И когда мы должны отправиться в путь с этими предметами? – спросила Джэнси Гейн.

Домино взглянула в сторону Рэнго, который встал, кивнул и произнес:

– Послезавтра. Думаю, каждому понадобится день на то, чтобы уладить текущие дела и собраться в дорогу.

– Рисса собиралась поговорить с вами об этом.

– Мы уже поговорили.

Он собрался было снова сесть, но почувствовал на себе взгляд Гара Квитника. Повернулся к нему и поднял брови.

– У тебя вопрос, Гар? – поинтересовался он.

– Да, – прозвучал тихий, ровный голос. – Единственное безопасное место для амулета Анакрон – это его традиционный дом в часовне горной деревни Джелфейт. К несчастью, этого места постоянно не существует. Оно то появляется, то исчезает через непредсказуемые промежутки времени – раз в несколько лет, иногда десятилетий, или через несколько поколений. Я могу пересечь пустыню Рахобан и подойти к месту расположения деревни, но не могу гарантировать, что она проявится именно тогда, когда я туда доберусь.

Рэнго улыбнулся.

– Существует тайное предание, – ответил он, – что это событие происходит в ответ на присутствие амулета. По мнению моих советников, есть все основания полагать, что это правда. По-видимому, Анакрон и Джелфейт каким-то образом связаны друг с другом.

– Понимаю, – сказал Гар. – В таком случае я буду готов выехать после этого совещания, если вы дадите мне амулет.

– Твой отряд может подготовиться так быстро?

– Меня никто не сопровождал в путешествии, когда я привез вам амулет, – ответил Гар. – Чтобы вернуть его, мне тоже не нужна ничья помощь.

– Об этом я скажу после того, как Домино закончит свое выступление, – сказал Рэнго, усаживаясь на место, и кивком разрешил ей продолжать.

Он снова посмотрел на Джэнси, почувствовав на себе ее свирепый взгляд. Она отвела глаза. Просто хотела продемонстрировать ему свои чувства, будто он наперед их не знал. Крепкая, рослая блондинка, почти такого же роста, как Домино, но значительно тяжелее, она работала вышибалой в борделе, куда привезла принцессу хозяйка заведения, купив ее на местном невольничьем рынке. Джэнси узнала в принцессе последнего уцелевшего члена королевского дома Регодия, недавно уничтоженного Калараном. Она спасла Риссу и благополучие вывезла ее из города. Странствуя почти год, она, Рисса и их спутник-эльф Калла Малланик пережили множество приключений, результатом которых среди прочего явилась находка перстня Сомбризио в затерянном Антурусе, городе мертвых, и которые в конце концов привели к встрече с принцем Рэнго.

Он слегка нахмурился. Джэнси была всецело предана принцессе. Он ни секунды не сомневался, что она отдаст за принцессу свою жизнь. Однако с мужчинами она не очень-то ладила. Ее чувства, возможно, были связаны с тем, что она видела и слышала в борделе. Или с чем-то более глубоким. Несомненно, она не доверяла им полностью. Он знал, что она называла Гара Квитника «шпиком». И хотя было похоже, что Крапчатому она доверяет несколько больше, чем остальным мужчинам, Рэнго знал, что, если бы ей надо было обратиться к кому-то из присутствующих, она, вероятно, выбрала бы Домино, исключительно по принципу пола.

Он пожал плечами. И Крапчатый, и Домино знали о странностях Джэнси и относились к ней очень сердечно. Даже Гар настолько к ней благоволил, что разок пообедал с ней, хотя потом Рэнго узнал, что в основном во время беседы Гар пытался узнать у нее об эстетике смерти северных тотемных воинов – тех самых ребят, которые заворачиваются в шкуры животных, рычат во время сражения и иногда обгладывают тела убитых после битвы. Собственно, как он припоминает, именно после этого обеда она и начала называть Гара «шпиком».

В комнате царило молчание. Рэнго очнулся от своих раздумий и понял, что прозвучал ответ на последний вопрос, а Домино подняла свою плеть к виску и, салютуя ему широким жестом руки в сторону и вниз, вновь передает ведение совещания в его руки. Он поднялся и кивнул.

– Благодарю вас, генерал Блейд, – произнес он, выходя вперед. – Домино, – затем прибавил он, – я просто хочу сказать еще несколько слов. Сперва Стиллер: Молебой находится в хранилище дворца и будет вручен тебе утром в день отъезда. Джэнси, ты можешь обсудить условия передачи Сомбризио с Риссой…

– Мы уже обсудили, – перебила она, – благодарю.

– Хорошо, – одобрил Рэнго, широко ей улыбаясь. – Два других орудия – амулет Анакрон и свиток Гвайкандер – физически находятся вне моей досягаемости. Иными словами, они хранятся в Храме. Жрецы захватили их в тот последний день, заявив, что это религиозные реликвии. Воздержусь от комментариев по поводу возможной политической мотивации этого поступка, но я ни в коем случае не стремлюсь из-за этого поссорить Корону и Церковь. Мои консультанты уже пытаются убедить старейшин и священников в опасности хранения этих предметов. Мы надеемся уговорить их отдать эти орудия послезавтра. Вот почему, Гар, ты не сможешь отправиться в дорогу сразу же после совещания. Я немедленно дам знать тебе и Домино, которая будет хранителем свитка, если во время переговоров возникнут какие-нибудь сложности. Вопросы есть?

Он обвел взглядом комнату. И не получив ответа, продолжил:

– Позвольте представить четверых джентльменов, которые будут сопровождать вас в путешествиях. – Он указал рукой в сторону скамьи, стоящей в глубине комнаты у стены слева от него, на которой сидели два бородатых пожилых человека и пара безбородых юношей. Один за другим они вставали в том порядке, в каком он называл их имена. – Рольфус, – представил он первого юношу, – будет сопровождать Стиллера. Сквилл поедет с Джэнси. Пиггон присоединится к отряду Домино. А Спайдо составит компанию Гару. Все эти люди – мономаги, то есть обучены одному магическому воздействию. Они – специалисты в области связи. Будут держать меня в курсе ваших достижений и затруднений. А также сообщат мне, когда миссия будет завершена. Для меня важно получить эту информацию немедленно, а не ждать вашего возвращения, потому что я хочу закончить все дела до коронации. Мне представляется естественным прийти к власти, покончив со старыми долгами, и я хочу иметь возможность объявить, что все улажено, как можно скорее.

Гар Квитник поднял руку. Рэнго кивнул, и Гар сказал:

– Как я уже объяснял раньше, я двигаюсь быстрее, когда путешествую в одиночку. Рэнго улыбнулся.

– Уверен, что так оно и есть, в обычных случаях, – ответил он, – но как я уже объяснял, эта информация важна для подготовки успешного начала моего царствования. Что касается опасения, что Спайдо задержит тебя, тут ты, возможно, ошибаешься. Он предпочел присоединиться к нам, когда был освобожден центр обучения хингу в Армбрассе, к югу от столицы Каларана. Он посвятил несколько лет изучению искусства хингу и счастлив иметь возможность нести службу вместе с тобой.

Спайдо чопорно поклонился Гару, ответившему сложным движением руки.

– Ты дал удовлетворительные ответы на мои вопросы, – сказал Гар Рэнго.

– Еще вопросы есть? – обратился Рэнго к присутствующим. И увидев, что вопросов нет, закончил:

– Тогда благодарю вас и желаю всем приятного путешествия.

***

Когда в тот вечер священник среднего ранга, Леммл Таудей, посетил дворец и принес сообщение, предназначенное исключительно для ушей принца Рэнго, последний велел мажордому провести его прямо в свои покои.

Оставшись наедине со священником, Рэнго внимательно посмотрел на плотного пожилого человека.

– Ты принес плохие новости? Или мне следует предложить тебе стакан своего любимого вина и порадоваться вместе с тобой?

– Я бы предпочел последнее, – ответил Леммл.

Рэнго с улыбкой указал на мягкую кушетку, наполнил два кубка, поставил их на поднос и принес гостю.

Когда посетитель произнес тост за его здоровье, Рэнго улыбнулся и спросил:

– Полагаю, возникли проблемы с возвращением свитка и амулета?

– Нет, – ответил священник. – Собственно, переговоры прошли так гладко, как вы только могли пожелать. Они будут продолжены завтра, но ваши эксперты по волшебным орудиям и вредным воздействиям приводят убедительные доводы, по мнению наших экспертов. Между нами говоря, по-моему, они уже убедили всех, кто имеет какой-то вес.

– Вот как? – Рэнго опустил кубок и посмотрел на него. – Не понимаю. Может быть, ты желаешь что-то получить за сообщение о высказываниях священников Храма по этому поводу? Хочешь дать мне знать, кто мне друг, а кто враг?

Священник улыбнулся.

– Нет, это совсем не то, что я имел в виду. Моя информация стоит намного дороже.

– И что же это такое?

– Я являюсь Хранителем Черепа. Рэнго озадаченно покачал головой.

– Не понимаю, что это означает, – сказал он.

– Воплощение Зла, Падшая Птица-Солнце, лорд Каларан, – сказал Леммл. – Я – хранитель его черепа.

– О, – заметил Рэнго, – я не знал, что с черепом поступили каким-то особым образом. Священник кивнул:

– Да, в течение месяца он был выставлен на главном шпиле Храма, после чего его очистили от мяса и других мягких тканей в кипящей ванне с особыми травами. Затем наш самый большой искусник установил в нем две фигурки – Демона и Посланца Света. Он хранится в усыпанном драгоценностями ларце в тайнике Храма, а я – его хранитель. И каждый день проверяю, не выглядывает ли светлый дух из правой глазницы или темный дух – из левой.

Рэнго кивнул.

– И каков результат? – спросил он.

– Со времени создания этого артефакта светлая фигурка все время была на первом плане…

– Это хорошо…

– …до сегодняшнего утра. Когда я проверил череп сегодня, то увидел, что на виду появилась темная фигурка.

– Это нехорошо. Если я тебя правильно понял, это следует трактовать как дурное предзнаменование, как указание на надвигающееся зло?

– Череп был специально заколдован, чтобы стать системой предупреждения, это так.

– Что говорят старейшины по поводу подобной перемены в такой момент?

– Ничего. Я им еще не говорил.

– А! Понимаю…

– Да. Хотя это можно интерпретировать как указание на то, что удаление амулета и свитка из Храма является неудачным решением, это также может означать, что странные ночные явления в районе в конце концов достигли опасной точки – когда гигантские ящерицы на улицах и тому подобное. При такой интерпретации было бы верным принять совет ваших экспертов и избавиться от орудий. Какую из двух интерпретаций вы считаете более вероятной?

Рэнго медленно почесал в затылке. Политика!

– Ты являешься не только хранителем, но и толкователем?

– Да, хотя церковные руководители достаточно высокого ранга могут не согласиться с моим мнением.

– И?..

– …и можно было бы отложить доклад об этом явлении и сообщить о нем после отъезда Хранителей, а тогда последнее толкование станет более вероятным, поскольку будет уже слишком поздно что-либо предпринимать насчет первого. Есть ли вариант, которому вы бы хотели отдать предпочтение?

– Да, есть. А у тебя есть любимый вид благотворительности?

– Кто думает о собственных интересах, не забудет и о чужих, верно?

– Я тоже всегда так считал, – сказал Рэнго, бросая взгляд на два скрещенных меча, висящих на стене справа.

– А если со мной вдруг что-нибудь случится, – продолжал Леммл, – мой преемник завтра заметит пророческие перемены, возможно, не правильно их истолкует и, уж конечно, немедленно о них доложит.

Рэнго сделал большой глоток вина, священник тоже.

– Хорошо, что ты пришел ко мне, – сказал Рэнго. – Твой визит был весьма полезным и патриотичным поступком. Да, я склоняюсь к мысли сделать пожертвование. Полагаю, у тебя с собой все документы?

– Конечно.

Снизу, из-под балкона, через раскрытую дверь до них донеслась оглушительная барабанная дробь, за которой через несколько секунд последовали нечленораздельные выкрики, слов разобрать было невозможно. За ними через короткое время послышался тяжкий топот. Затем внизу раздался замогильный вопль ящера, от которого задребезжали кубки на подносе.

ИСКУССТВО И НАУКА: ИСТОРИЯ ГАРА КВИТНИКА. (Майкл Стэкпол)

Глава 1. НАЧИНАЕТСЯ С КОНЦА

Во время церемонии Гар Квитник боролся со скукой тем, что подсчитывал способы, которыми он мог бы убить Верховного жреца Храма, задействовав не более двух крупных мышечных групп. Его подсчет завершился на цифре двести пятьдесят три, и последний способ он счел замечательным достижением, поскольку очень сложно применить такое положение руки для нанесения удара «Бабочка с Двойными Клыками и Хвостовым Жалом». Трудно было бы пронзить золотой с малахитом нагрудник Верховного жреца, и хуже того, украшение помешало бы переносу достаточного количества летальной энергии – удар всего лишь оставил бы синяк на печени жреца, а не разорвал ее.

Не успел он заново проделать расчеты, расширив параметры и включив три мышечные группы и находящиеся под рукой разновидности оружия с тупыми концами, причем изготовленные не из железа, как Верховный жрец отошел от плиты у подножия статуи Бога Солнца, держа на вытянутых руках амулет Анакрон.

– Прими Анакрон, вечный амулет из далекого Джелфейта. Он временно хранился в святилище у ног Валнарты, того, кто оберегал его все то время, пока он оставался в пустыне Рахобан. Теперь он снова готов отправиться в путь. Приблизься ко мне, хингист.

Гар чуть было не скривился, услышав эту унизительную кличку применительно к себе, но это было самое вежливое слово из всех, которыми его называли соратники со времени победы над Калараном. Высокий и худощавый Гар ухитрился настолько плавно и неслышно скользнуть вперед, что густые струи дыма от благовоний даже не дрогнули. Он знал, что ему в Храме ничто всерьез не угрожает, так как Каларан мертв, а его старый учитель, Удан Канн, числится среди пропавших без вести, и все же осторожность, выработанная долгими годами тренировок, заставляла его бросать по сторонам быстрые взгляды. Боги, богини и мелкие божества – все уставились на него сверху, с алтаря Храма, с невозмутимыми каменными лицами.

Посмотрев направо, мимо принца Рэнго и принцессы Риссы, он увидел Домино Блейд. Он надеялся, что она смотрит на него, осознав наконец соединяющие их узы. Зная, что они созданы друг для друга и связаны так же прочно, как кровь и жизнь, или смерть и боль, или испытания и муки, она все же отказывалась признать то, что должна была чувствовать к нему. Джорд Индер, поэт и знаток языков, стоящий рядом с ней, похитил ее сердце.

Если бы Гар был вором, он бы похитил его обратно. Будучи убийцей, равного которому нет во всем Фолтейне, он имел в своем распоряжении орудия убийства, которые легко устранили бы конкурента, вот только убийство Джорда не заставит Домино перенести свою любовь на Гара. Впервые в жизни он желал чего-то, что от него ускользало. Он смирился с невозможностью завоевать ее и дал клятву направить силу безответной любви на совершенствование своего мастерства.

Верховный Жрец, старик, чьи седые волосы и пожелтевшая борода пропитались запахом курений и молодого вина, склонил голову перед убийцей.

– Тебе доверяем мы этот амулет, чтобы ты сохранил его и возвратил в Джелфейт.

Гар быстро поднял правую руку, и Верховный жрец отскочил на целый фут назад.

– Я не приму амулет от тебя. – Он снова посмотрел вправо, на этот раз вперив взор в красивое лицо принца Рэнго. – Мой повелитель, Анакрон перешел ко мне от предводителя орды джелфейтов, а от меня перешел к тебе. На твоей груди он спас нас всех от ужасной силы колдовства Каларана. Его забрал у тебя Храм. Возвращая его в Джелфейт, я хочу, чтобы он перешел из твоих рук в мои – цепь снова должна замкнуться.

Очевидно, его просьба застала Рэнго врасплох, но принц всегда оказывался на высоте, сталкиваясь с непредвиденными обстоятельствами.

– Я понимаю, хингу-Грашан-шао, и готов все сделать правильно.

Гар позволил себе тень улыбки, когда принц с уважением произнес титул, который Квитник унаследовал после того, как Удан Канн сбежал от Каларана. И продолжал улыбаться, заметив, как Рэнго успокоил Риссу быстрым пожатием руки, а затем приблизился на расстояние нанесения удара. Верховный жрец выглядел раздраженным тем, что его отодвинули с авансцены, но без колебаний вручил принцу амулет, и Рэнго надел цепь на шею Гара.

Убийца подивился тому, как мало веса в амулете и в самой цепочке. Отлитый из золота, со звездной россыпью бриллиантов в центре старинного узора, изображающего солнечную вспышку, он должен был быть достаточно тяжелым и причинять ему неудобство. Однако он был так же легок, как ласка возлюбленной, или сила, вложенная в удар «Бархатная Ладонь». Этот удар расщеплял внутреннюю поверхность ребер на осколки, а те пронзали сердце.

Верховный Жрец сурово нахмурился, словно мог прочесть мысли Тара, и снова воздел руки.

– Да будет путь твой ясен, сердце – чистым, а разум наполнен благими мыслями.

– Клянусь в этом, – выдохнул Гар, стирая с лица улыбку.

– Ну вот, Гар. Амулет у тебя. – Рэнго, снова отступив и встав рядом с Риссой, говорил сердечно, словно не было расстояния, их разделявшего. – Ты твердо решил отправиться в путь немедленно?

– Немедленный выход теперь никого не волнует, господин мой. Если бы не эта церемония, я уже был бы в сердце пустыни, на пути в Джелфейт. Спайдо был так любезен, что подготовил коней и припасы, но если бы его со мной не было, я бы в них не нуждался. Если ты позволишь мне оставить его здесь, я могу добраться туда и вернуться обратно, чтобы самому доложить об успешном завершении похода.

Рэнго печально покачал головой.

– Если бы долг правителя не мешал мне удовлетворить твою просьбу, то я мгновенно избавил бы тебя от затруднений. Увы, я в безвыходном положении, так как Крапчатый и Джэнси уже выступили в поход в сопровождении своих мономагов. Если бы я позволил тебе или Домино путешествовать без них, другие наши соратники непременно спросили бы, почему мы сомневаемся в их способности успешно выполнить задание без надзора. А ты, как никто другой, друг мой, должен понимать, сколько подозрений и возражений мне пришлось преодолеть, доверяя Анакрон именно тебе.

– Знаю – леопард никогда не избавится от своих пятен. – Гар бросил взгляд на Домино, спрашивая себя, что знаменует собой ее имя. – Я больше не стану возражать, господин мой, и делал это только в надежде послужить тебе еще лучше.

– Я рассчитываю на твою верную службу, Гар, столь же верную, как там, в ущелье Барду.

Гар содрогнулся; это была едва заметная дрожь, от которой даже не дрогнуло бы налитое в кубок вино, если бы он держал его в руках, но все-таки дрожь. Лежа в том ущелье, погребенный под телами тех, кого он убил, рядом с товарищами, которых не смог спасти, он наконец приготовил себя к тому, чтобы из посланника Смерти стать ее клиентом. Но прежде чем он сдался, появился Рэнго и пустил в ход исцеляющую силу Анакрона. В тот момент, под жгучими лучами, прижигающими его раны, Гар Квитник переродился из заклятого врага лорда Каларана в преданного слугу принца Рэнго.

– Даже если это поручение потребует от меня пожертвовать жизнью, я это сделаю. – Гар поклонился принцу, затем отсалютовал Домино и пошел прочь от тех, кого считал друзьями. Выходя из Храма, он бросил один взгляд в темное отверстие склепа, где покоился череп Каларана, и у него на секунду мелькнула мысль, что лучше было бы унести прочь череп, чем Анакрон. Но долг звал его, и эта мысль исчезла глубоко во тьме его души, чтобы там не давать ему покоя весь остаток жизни.

Глава 2. ОБМАН

Выйдя из Храма на солнечный свет, Гар прищурил глаза и сразу же ощутил жаркое полуденное солнце на своей темной одежде. Другому человеку стало бы жарко, но Гар уже начал готовить себя к адскому пеклу пустыни и едва обратил на это внимание. Зато он тут же обратил внимание на фигуру всадника, держащего под уздцы трех лошадей, и двоих мужчин, злобно уставившихся на него.

– Спайдо, оставайся на месте. – Гар отвел взгляд от сидящего на коне помощника и кивнул сперва одному, потом второму мужчине. – Сколько бы вам ни заплатили, не стоит пытаться меня убить.

Двое мужчин были так похожи, что могли быть отцом и сыном.

– Ты нам заплатил, – закричал младший. – Мы с дядей – единственные, кто остался в живых, ты убил всю нашу семью, предатель! Ты отнял нашу жизнь, теперь мы тебя уничтожим.

– Вынужден довести дело до конца. – Гар спрыгнул с храмовой лестницы на плиты двора. Тяжело стукнул подошвами обеих ног, когда приземлился, но ни один из фермеров, бросившихся на него, не понял, что он наступил на их длинные тени «Скачком Дракона». На лету перейдя из прыжка в присяд, он скользнул вперед в образе «Великого Вождя». Подцепил дядю левым локтем, затем резко выбросил вперед руку, ударом «Бархатная Ладонь» послал его душу воссоединиться с остальными членами семьи.

Подпрыгнув вверх и сделав двойное сальто назад, Гар благополучно перелетел через племянника, замахнувшегося мечом. Опустившись на землю легко, как лепесток розы, падающий с цветка, Гар молниеносно выбросил вперед правую руку. Его указательный палец метнулся вперед и назад дважды, потом еще дважды, нанося «Удар Стрекозы». Попав в сонную артерию и в яремную вену, он создал ударную волну, которая разорвала капиллярную систему в черепе мальчика.

Гар очутился рядом со Спайдо раньше, чем мальчик сделал свой последний шаг и рухнул на землю. Ошеломленное лицо мономага и отвисшая нижняя челюсть подтвердили некоторые подозрения убийцы относительно него, но он не стал высказывать их вслух. Просто вскочил в седло и слегка кивнул.

– Хочешь что-то сказать, Спайдо?

– Вы убили их вот так просто! – Юноша щелкнул пальцами и покачал головой. – Бац, бац и все!

– Именно так и делает убийца, ты это знаешь.

– Ну да, разумеется, знаю. Я же был в Армбрассе, правда? Но я хочу сказать, щелк-щелк – и они мертвы.

Гар правил конем, про себя проклиная необходимость променять свою подвижность на это раздувшееся животное с тяжелыми копытами под ним.

– Они знали, на что шли. Спайдо поехал рядом с Гаром, а две тяжело нагруженные лошади следовали за ними.

– Не уверен, что они действительно знали, что делают, сэр. Им бы больше пристало мериться силами со стебельком пшеницы, чем с вами.

– Значит, горе тому фермеру, который перепутает меня со стебельком пшеницы. По крайней мере они теперь присоединились к своей семье. – Гар быстро повернулся к Спайдо, но юноша, который в это время обернулся, чтобы посмотреть на тела фермеров, этого не заметил. – Спайдо, а что с твоей семьей?

– Почти то же, что и с их семьей, как мне кажется. – Полный юноша пожал плечами; в это время они направлялись к западным воротам Калтуса. – Папа сбежал, и мы думаем, он погиб во время войны, хоть вы его и не убивали.

Мама и дядя все еще живут в Торфее, высоко в горах, немного южнее того места, где должен находиться Джелфейт.

Гар кивнул. В этот момент из выходящего на дорогу впереди переулка появился арбалетчик. Он выстрелил; Гар перехватил летящую мимо цели стрелу в воздухе, опасаясь, что она может поразить кого-нибудь из многочисленных зрителей, тайком наблюдающих за ним сквозь задернутые шторы или из-за ставней. Убийца рукой швырнул ее обратно в нападающего, со всем презрением профессионала к потугам любителя, сделав этого человека хромым на всю оставшуюся жизнь и лишив его способности размножаться.

Спайдо слегка побледнел, слушая звонкие проклятия, несущиеся из переулка.

– Быть мастером хингу опасно, а?

– Хингу-шаншао живет в тени Смерти, поэтому умеет устраиваться в ней с удобствами. – Гар зевнул. – Ты, конечно, помнишь Третью Заповедь.

– Конечно, но на практике все настолько больше.., э.., взаправду, чем в теории, а?

– А, так ты решил в ответ процитировать мне Четвертую из Тринадцати Истин. – Гар выгнул одну бровь, глядя на Спайдо, что заставило младшего товарища вспыхнуть, а одного воина с мечом остаться в тени, где он прятался. – Ты многому научился в Армбрассе. Полагаю, ты хорошо провел там время?

– Очень хорошо, сэр.

Их беседа прервалась, так они достигли Западных Врат. Воины Рэнго поспешили расчистить Гару дорогу. Их вопли испугали одну лошадь, но в том не было бы ничего плохого, если бы она не была впряжена в телегу, нагруженную банками с маринованными огурцами. Зеленые корнишоны запрыгали по темным булыжникам мостовой подобно трубчатым лягушкам, а побеги укропа дождем посыпались на зевак.

Пытаясь подражать ловкости, с которой Гар поймал в воздухе арбалетную стрелу, Спайдо схватил на лету крупный маринованный огурчик. Он с триумфом поднял его вверх, но величественность этого жеста испортили два других огурца, которые врезались в него и чуть было не сбили с коня. В отместку Спайдо откусил голову пленнику и с наслаждением захрустел.

Гар ничего не говорил, пока они не выехали из Калтуса. Он хорошо знал предстоящий маршрут и представлял себе, что из-за спутника путешествие только осложнится. Из Калтуса им предстояло двигаться на север, пока они не достигнут Даннских Провалов. Оттуда путь лежал на запад и северо-запад, до приграничной местности, где они должны будут пересечь пустыню Рахобан. По другую сторону от нее лежали горы, а в глубокой горной долине – деревня Джелфейт.

Единственное опасение по поводу выполнения его задачи, не считая Спайдо, Гару внушал сам Джелфейт. Деревня, насколько можно было судить по легенде, не имела якоря во времени. Ее появления не были связаны с определенным циклом, и никто не мог вспомнить, чтобы видел ее в прошлом столетии. Он сам никогда в ней не бывал и, хотя не сомневался в ее существовании в прошлом, не был уверен, что она снова проявится.

Его опасение, что деревня не проявится, основывалось прежде всего на том, каким образом он тогда завладел Анакроном. В том первом походе, однажды ночью, среди пустыни, вдруг поднялась страшная буря. Вокруг него кружилась пыль и сухие останки скудной растительности, произрастающей на том выжженном плато. Красная пыль превратилась в кровавый вихрь, пронизанный черными и золотыми молниями. Давление росло, мусор впивался в его одежду, а песок забивал ноздри, пытаясь задушить.

Внезапно в подтверждение неестественной природы этой бури из кипящей стены песка вышли закованные в сверкающие латы бледные люди и встали перед ним. Их предводитель, легендарный Беламон, который вызвался доставить амулет Анакрон к Даннским Провалам, чтобы покончить с деспотом, положившим начало роду Каларана, бросил Гару вызов. Воин-джелфейти почувствовал в нем жажду завладеть Анакроном и принял его за посланника Зла, стремящегося помешать им. Хотя Гар пытался объяснить ему ситуацию, Беламон отказывался верить, что они заблудились в своих странствиях и ошиблись на десять столетий, и думал, что только битва может решить спор между ними.

Легкая улыбка тронула уголки губ Гара, когда он вспомнил ту битву. Посреди завывающей бури, в месте, где не было времени, серебряный гигант сражался с убийцей, который добровольно отрешился от собственного прошлого. Удары, которые в ту ночь наносил Беламон, были так сильны, что могли бы расколоть горы и повернуть вспять реки, но Гар оказался очень верткой мишенью. И наоборот, Беламон выдержал удары «Бешеный Лемур», «Смертоносная Ласка Орхидеи» и даже «Удар Молота с Клином и Шилом». Гар преисполнился восхищения мужеством и мастерством предводителя джелфейти, а отряд последнего неоднократно разражался криками восхищения в адрес Гара, отражавшего атаки их чемпиона.

В конце концов оба воина одновременно воскликнули «Стоп!», Беламон рухнул на одно колено и оперся на копье, как на трость, чтобы не упасть.

– Хотя твоя история о временном течении кажется мне обманом, мужество, проявленное тобой в бою, не может быть мужеством предателя. Я тебе уступаю.

Гар, тяжело дыша, из последних сил, с сильно бьющимся от возбуждения сердцем, покачал головой:

– Нет, это я должен тебе уступить. В тебе я нашел подтверждение тому, что всегда знал: благородство и боевые искусства, которыми мы сегодня владеем, всего лишь жалкие остатки ваших знаний. Ты превосходишь меня, и я уступаю тебе.

Громкий крик одобрения раздался среди воинов-джелфейти, и Гар увидел, что Беламон улыбается.

– Ты превзошел меня, Гар Квитник, ибо сказано, что Анакрон нельзя взять силой, но можно отдать добровольно. После смерти его Хранителя он вернется к тому, кто его отдал или у кого его отобрали. Передавая его друг другу, мы не допустили его потери, но нам не удалось доставить его вовремя. Тебе доверяем мы Анакрон и просим вспоминать о нас с тем же уважением, которое ты выказал нам здесь. Наша миссия завершена, и теперь мы можем вернуться домой.

Гар принял Анакрон от Беламона и смотрел, как войско двинулось обратно на запад. Как только они скрылись из виду, утихла и буря. Он спрашивал себя, исчез ли вместе с ними навсегда и Джелфейт, или, как предполагал Рэнго, принеся Анакрон обратно к его дому, он вызовет деревню из тех сфер, где она находится. Только найдя Джелфейт, который, как говорят, появляется на рассвете и исчезает с солнцем – отчего некоторые считают его порожденным солнцем миражем, – он сможет завершить свою миссию.

Если присутствие Анакрона не заставит деревню вернуться, рассуждал он, перед ним откроются две возможности. Одна – ждать в горах, пока она не появится. Хотя такая добровольная ссылка, несомненно, доставила бы удовольствие многим при дворе в Калтусе и избавила бы многих жаждущих мести фермеров от гибели – она лишила бы его доступа к ученым фолиантам древности и другим записям о временах Джелфейта и даже более древних.

Она также навсегда разлучила бы его с Домино Блейд. Если его миссия провалится, он рассматривал возможность вернуться в Калтус. Знал, что сделает это под предлогом получения нового приказа. То, что он привезет с собой Анакрон, его не тревожило, так как возвращение одного из артефактов в столицу не создало бы проблем.

Даже рассудив таким образом, он знал, что если вернется, то увидится с Домино. Подумав о ней, Гар почувствовал, как его сердце наполнилось сожалением. Он удивился этому чувству, так как оно было чуждым его эмоциональному воспитанию в духе шенкай в Армбрассе. Удан Канн обучил его и других хингу-кин мириадам способов убийства и превозносил тех, которые умели убивать без малейшего содрогания и каких-либо эмоций.

Громкая раскатистая отрыжка Спайдо вывела Гара из раздумий. Колдунец смущенно улыбнулся и стукнул себя в грудь кулаком.

– Простите. Это от маринованных огурцов. Гар пожал плечами.

– Отрыжку едва ли можно считать преступлением, Спайдо. – Убийца слегка улыбнулся. – А вот представляться одним из хингу-кин – да.

Спайдо смертельно побледнел.

– Я никем не представляюсь.

– И правильно, так как никто не признал бы в тебе изучавшего хингу. – Гар дернул повод и подъехал поближе к Спайдо. – Почему ты солгал, что был в Армбрассе?

– Я не лгал. Я там был. – Спайдо вскинул голову и выпятил подбородок. – Правда, я там был. Гар медленно покачал головой.

– Спайдо, в Армбрассе обучают детей, тех детей, у которых нет семьи. Ты признался, что у тебя в горной деревне есть мать и дядя. Ты явно меня обманываешь или пытаешься это сделать.

– Нет, да, постойте. – Он вскинул обе руки, чтобы отразить удар, но поднимал их так медленно, что даже хингу-дан с перебитым позвоночником мог бы без усилий убить его. – Я проник в Армбрасс четыре года назад. Мне пришлось. Понимаете, это была моя судьба. Гар нахмурился.

– Так ты пришел в Армбрасс уже взрослым? Чему же ты там научился, Спайдо? Его помощник с трудом глотнул.

– Ну, в первый год я в основном подметал. И натирал воском разные предметы, а потом снова его снимал. Но я все делал правильно, и мне позволили пойти дальше. А на второй год я преуспел в учебе гораздо больше.

– Отлично, значит, в путешествии мы будем есть приемлемую пищу. – Убийца пристально посмотрел на помощника. – А на третий год? Ты научился чему-нибудь в учении хингу?

Спайдо с гордостью кивнул.

– Я научился одному удару.

– Покажи мне.

Спайдо хлопнул в ладоши.

– Еще раз.

Настойчивый голос Гара заставил Спайдо хлопнуть в ладоши быстрее.

– Мой учитель, он говорил, что у меня хватит быстроты, чтобы убивать мух, москитов и тому подобных. Он мной гордился.

– Наблюдательный был человек, твой шаншао.

– Да, сэр. Его звали Ниндал Гор. Вы его знали?

– Знал, – осторожно кивнул Гар. – В Барду я ему сломал пятый, семнадцатый и двадцать первый позвонки и пронзил легкие. А потом, конечно, убил.

Глаза Спайдо выкатились из орбит сильнее, чем если бы он попробовал «Микстуру из Лотоса номер пять».

– Вы это с ним сделали?

– Только потому, что он был другом. – Гар отвел взгляд. – Когда мы росли, он говаривал, что надеется умереть от кровоизлияния в мозг, когда будет резвиться с влюбленными тройняшками. Я подумал, что он оценит иронию удара.

– Понимаю, сэр. Он здорово умел иронизировать.

«Например, иронизировать, наблюдая за тем, как толстозадый служка становится убийцей». Хингу-трашаншао снова взглянул на Спайдо.

– Итак, ты действительно провел какое-то время в Армбрассе. Однако, насколько я понимаю, ты преувеличил свои успехи в обучении для того, чтобы тебя послали со мной в качестве мономага. Почему ты захотел меня сопровождать?

– Ну, сэр, это долгая история…

– …которую ты сейчас кратко и ясно изложишь…

– …но излагая в краткой и ясной форме – это моя судьба, видите ли, сэр.

– А, твоя судьба. Давай попытаемся еще разок, на этот раз не такими скупыми словами, а?

– Да, сэр. Видите ли, сэр, я из Торфея, а это просто маленькая деревушка. И большинство мужчин ушли сражаться под знаменами принца Рэнго, но в их отсутствие появился один человек, называющий себя Долоникус Великодушный, и стал называть себя мэром, каковым не являлся, поскольку последний мэр ушел воевать и его церемониальный меч не вернулся на место, поэтому с тех пор нового мэра у нас не было, хоть старый и умер, понимаете ли, сэр.

– У вас в Торфее все говорят так, как ты?

– Только те из нас, кто получил какое-то образование, сэр. Дальше, этот Долоникус, по словам матушки, которая регулярно мне пишет – ну, понимаете, она-то сама писать не умеет, но находит кого-то, кто пишет для нее, – раньше сражался на стороне Каларана. Теперь он называет себя Правителем Торфея, и мне предназначено судьбой победить его и выгнать из нашего городка.

Убийца поднял брови.

– Ты используешь термин «судьба», словно это синоним слов «намерение» или «желание».

– Прошу прощения, сэр, но это именно моя судьба. Я слышал пророчество, видите ли, сэр, и знаю, что оно относится ко мне. Поэтому мне необходимо быть уверенным, что я выполню его правильно, чтобы все вышло как надо.

«На крыльях стремительной смерти Он вниз на владыку слетел, И вы, угнетенные, верьте, Он игу положит предел».

– Это и есть твое пророчество?

– Ну, не все целиком, сэр, но та часть, которая относится к вам, сэр.

– Ко мне?

Спайдо уверенно кивнул.

– Я это сам сообразил, сэр. Понимаете, «иго» немного рифмуется с «хингу», и я приеду в Тор-фей с вами, с хингу смерти.

– А тебе известно, что «хингу» на древнетер-меанском означает смерть?

– Нет, сэр, но благодарю вас, сэр, потому что, несомненно, вы и есть тот, кто мог бы быть смертью Смерти, если вы не обидитесь на меня за эти слова, сэр. – Спайдо потер руки. – А теперь, чтобы прибавить сюда и остальное, вот четверостишие, которое я не понял:

«Жизни цветок, Взращенный в любви без надежды, Богини-жены воплощенье, Победу ему принесет.»

– И это тоже часть твоего пророчества?

– Да, сэр. – Спайдо гордо улыбнулся. – Я все пытался понять, какую богиню мне надо уложить в свою постель, сэр.

– Трудное дело – быть героем.

– Наверное, так оно и есть, сэр. «Особенно если твое пророчество является одним из пропагандистских произведений в поддержку принца Рэнго». В соответствии с правилами хингу, которые Гар усвоил с пеленок, он собирал все сведения, какие только мог найти, о Джорде Индере. В обычном случае собранная им информация использовалась бы для того, чтобы подобрать для жертвы подходящий вид смерти, но Гар только хотел понять, что такого нашла Домино в стройном светловолосом поэте.

До того как Гар начал собирать сведения о Джорде, он никогда не изучал поэзию. Даже после своих исследований он не мог с уверенностью сказать, из чего состоит искусство поэта, но хорошо знал, что ему нравится. Некоторые из мэтров сделали анализ произведений Джорда – и погубили его работу с мастерством, достойным хингу-дана, – но его стихи вызывали в душе Гара такой отклик и наполняли таким покоем, что он был удивлен. Слова Джорда дышали чувством, он ткал свои стихи из чувств. Они трогали душу, а во время восстания против Каларана зажигали сердца людей, и они стаями стекались под знамена Рэнго.

Стихотворение, которое цитировал Спайдо, было одним из самых непонятных и темных стихов, приписываемых Джорду. Говорили, что он твердил его по кусочку, день за днем, в забытьи лихорадки, заточенный в одну из темниц Каларана. «День воина» приобрел пророческий смысл. Различные строфы ассоциировали с теми, кто пришел на помощь Рэнго, и Спайдо верно определил строфу, которую часто связывали с самим Гаром.

Вторую строфу, которую цитировал чародей, обычно считали намеком на любовь Риссы к Рэнго. Она также частично подходила к той встрече, которая произошла у Гара по дороге в ущелье Барду с Анакроном, но Джорд не мог о ней знать, потому что она произошла намного позже того, как это стихотворение разошлось по всей стране. Гар сомневался, чтобы лихорадка наградила Джорда способностью к ясновидению, а стихотворение было настолько непонятным, что любой человек мог толковать любую его часть как угодно, как это сделал Спайдо, – но некоторые строфы приводили его в смущение, когда он размышлял о том, что они могли значить для него.

Гар начал было объяснять Спайдо его ошибку, но уверенность и счастье в глазах парня остановили его. До войны, когда он еще служил Каларану и Удан Канну, он с радостью лишил бы Спайдо этой уверенности, но теперь не мог. Прежде он порицал бы молодого человека за то, что ему не удалось стать хингу-даном, но теперь он смог почувствовать уважение к мужеству, которое потребовалось толстому мальчику, чтобы покинуть горы и прийти в Армбрасс. Такое мужество заслуживало награды, по крайней мере не стоило его ломать.

– Спайдо, могу ли я узнать, каков твой план освобождения Торфея?

Улыбка юноши увяла, он даже несколько сжался.

– Я думал, сэр, что мы могли бы отклониться от края пустыни и пройти кружным путем через горы к Торфею, а потом идти в Джелфейт.

– Невозможно, мы должны выполнить поручение.

– Я это знаю, сэр, но я думал…

– Думал ли? – Гар надел на лицо маску невозмутимости. – Я сказал Рэнго, что мы поедем прямо в Джелфейт, без промедления. И не могу отклоняться от курса.

– Но, сэр, здесь ходят слухи о бандитах, по всему северу страны и выше, до самого Озерного края.

– Всегда существуют способы расправиться с бандитами.

– Знаю, сэр, но у меня нет с собой столько веревки.

– Рассуждай, как хингу-кун, Спайдо. Мне не нужна веревка.

– Прошу прощения, но вы не сможете их повесить, ведь у меня нет веревки. Гар покачал головой.

– Что делает повешение?

– Убивает их, сэр.

– А поточнее?

– А, убивает их до смерти, сэр.

– Мы говорим с точки зрения методологии, а не философии, Спайдо. Что делает повешение с их телами?

– Ну, за исключением таких высоких людей, которые могут достать до земли, они ломают шею.

– Хорошо, Спайдо. – Гар выбросил вперед указательный палец левой руки и выполнил укол «Железный Шип», разрубив пополам подвернувшуюся стрекозу. – Хингу-Грашан-шао известно триста двадцать три способа сломать человеку шею, исключая те методы, которые требуют осадных машин или бренди тридцатилетней выдержки и пипетки альбумина из вареного яйца.

– Вы хотите сказать, сэр, что бандиты нам не страшны?

– Вот именно. А в соответствии с моими обязательствами в качестве вассала принца Рэнго долг повелевает мне убивать бандитов.

Спайдо на секунду глубоко задумался, потом кивнул.

– Прошу прощения, сэр, но разве нет вероятности, что кто-то из врагов узнает о ваших планах двигаться от Даннских Провалов к пустыне Рахобан и далее в Джелфейт и устроит засаду, подстерегая вас на этом маршруте?

– Как подстерегли меня те фермеры? Спайдо нахмурился.

– Я вас хорошо понял, сэр, но как вы и говорили о четвертом из этих тринадцати правил…

– Тринадцати Истин.

– Вы совершенно правы, сэр, при всех этих теориях, и реальности, и так далее, не имеет ли смысла двинуться по другому маршруту, чтобы избежать возможных неприятностей?

Гар на секунду задумался, и некоторые из опасений, которые не давали ему покоя во время подготовки к путешествию, нахлынули на него с новой силой.

– Хотя твое предложение имеет свои преимущества, в этом варианте ты сам являешься для меня проблемой.

Бледный Спайдо покачал головой.

– Я не доставлю вам никаких хлопот, сэр.

– Вот как, но разве ты не должен докладывать принцу Рэнго о наших передвижениях?

– Да, сэр, но…

– Но?..

– Ну, сэр, если говорить грубую правду, я играл в покер со Сквиллом, Рольфусом и Пиггоном ночью накануне того дня, когда все мы были вам представлены, и, если бы у них был хоть один ум на троих, я бы его у них выиграл еще в самом начале вечера. Я подумал, сэр, что буду обманывать их насчет того, где мы находимся.

– Но ты не сможешь провести Рэнго.

– Прошу прощения, сэр, но ведь я же здесь, а он там и считает, что я – хингу-кун.

– Ты прав.

– Так что видите, сэр, мы можем отклониться от маршрута, а я мог бы посылать им отчеты, будто мы движемся по тому же пути. И вы должны признать, что для любого, кто будет ждать вас в засаде, это будет сюрпризом. Немного дольше получится, конечно, но дело стоит того.

Гар почувствовал в желудке спазмы. «Я не могу позволить себе задержаться дольше». Дольше означало, что он еще больше времени проведет вдали от Домино. Хотя он знал, что она никогда его не полюбит, пока жив Джорд, она зажигала в нем искру, от которой загорались его чувства. Если бы он не научился уважать других людей, когда стал уважать ее подвиги, несмотря на пол, он никогда бы не смог с уважением отнестись к мужеству Спайдо. Быть с ней в разлуке, как ни больно ему было находиться возле нее, – с этим он не мог примириться. Ни ради того, чтобы сделать путь более легким, ни ради того, чтобы избежать встречи с врагами, он не может продлить разлуку.

– Нет, Спайдо, мы поедем, как планировали. Колдунец покачал головой.

– Жаль, сэр, но я понимаю. И все же позволить машинам-убийцам Долоникуса опустошать землю…

Гар резко поднял голову.

– Машинам-убийцам?

– Ну, на самом деле это животные, сэр. У него их трое, по словам матушки, которая умеет считать только до четырех с половиной после того несчастного случая с ножом мясника. Она называет их «Ужасно Когтистые Быстрые Охотники»…

– У твоей матери богатое воображение… Спайдо – твое настоящее имя? Колдунец застонал.

– Ни к чему вам это знать, сэр. Во всяком случае, эти твари очень быстрые, и у них серповидные когти, по одному на каждой из двух задних ног. И они покрыты сверкающими перьями и имеют множество зубов. Долоникус использует их для охоты на оленей и лосей, и они могут повалить лошадь, и действуют стаей, и перекликаются друг с другом. У них длинные хвосты и маленькие ручки спереди вверху, они похожи на тех больших ящериц, которые бродят вокруг грязевых озер, что появились недавно в Фолтейне, сэр.

– Эти твари очень опасны?

– Смертельно опасны, сэр. – Спайдо мрачно кивнул. – Мой дядя Гордо называет их диножравры, потому что они пожирают тела своих жертв.

– И их трое?

– Трое, и они охотятся вместе.

– И они представляют угрозу добропорядочным гражданам Фолтейна?

– Самым добропорядочным, сэр. Эти когтистые твари явно представляют угрозу владениям принца Рэнго.

Гар мрачно кивнул.

– Большую угрозу, чем бандиты, как я полагаю.

– Я знал, что вы так и подумаете, сэр. Значит, мы поворачиваем и идем воевать против них?

– Я пренебрег бы своими обязанностями, если бы мы этого не сделали.

– Я думаю точно так же, сэр.

– Спайдо, я считаю, ты действительно кое-чему научился в Армбрассе.

– Ирония, да, сэр?

– Вот именно. Если ты лжешь, то еще кое-чему научишься.

– Клянусь честью, я бы умер раньше чем солгал вам, сэр.

– Или уж точно после, Спайдо.

Глава 3. ПОСЕЩЕНИЯ И ОТКРОВЕНИЯ

Гар предпочел предоставить Спайдо выбор пути по двум основным причинам. Первая заключалась в том, что Спайдо вырос в Торфее, но совершил два путешествия в Калтус и обратно до того, как сбежал в Армбрасс, и знал самый лучший маршрут и места для возможных привалов под открытым небом и ночлега. Заведения, которые выбирал Спайдо, были достаточно приятными, однако не слишком дорогими, и никто бы не поверил, что он, Гар Квитник, доверенный хингу-Грашан-шао принца Рэнго, может в них остановиться.

Второй, и более убедительной, причиной, почему он предоставил Спайдо выбирать дорогу, была уверенность в том, что любой из его старых врагов, стараясь предугадать действия Гара Квитника, будет совершенно неспособен предсказать поступки Спайдо. Маршрут, по которому они двинулись дальше, не был прямым как стрела, зато выигрывал с точки зрения красот сельского пейзажа Фолтейна, на который Гар прежде не обращал никакого внимания. Когда они ехали по Дорнским Долинам, раскинувшимся к западу и к югу от Даннских Провалов, Гар вспомнил одно из стихотворений Джорда Индера, «Долины и Провалы», в котором Дорн изображался шелковым гобеленом, скомканным и брошенным на землю богами. Некоторые из метафор, включенных в это стихотворение, были основаны на женской анатомии, и Гар без труда совмещал их с образом Домино. Убийца заглушил в себе боль, вызванную воспоминаниями, и мысленно поздравил поэта с тем, как точно он схватил и отразил сущность Дорнских Долин.

Они проехали еще немного, затем Гар повернулся к Спайдо.

– Ты видишь женщину в этих холмах, Спайдо?

– Вроде бы нет, сэр. А должен видеть?

– Плодородные долины, холмы, впадины тебе ни о чем не говорят?

– Это, должно быть, одна из тех «троптических аллюзий», сэр, которые видятся человеку, когда у него сильная лихорадка от жажды или когда солнце напечет ему голову до умопомрачения? У меня где-то есть запасная шляпа, сэр.

– Благодарю, Спайдо, со мной все в порядке. Просто вспомнил кое-что.

– О, например, ту, по которой вы сохли? – И заметив, как Гар нахмурился, Спайдо прибавил:

– То есть «сохли» в том смысле, как это свойственно хингу-Грашан-шао, конечно, сэр.

– Я понимаю, Спайдо. – Гар на секунду задумался над вопросом, затем кивнул. – Любовь – сила могучая и недобрая, правда?

– Правда, сэр. Принц Рэнго погубил старого Каларана из любви к своему народу и принцессе Риссе, разве не так, сэр? – Спайдо улыбнулся. – А я люблю свою матушку и поэтому пишу ей – ну, не совсем ей, а тому, кто ей может прочесть письмо, – и сообщаю о событиях из моей жизни и моего героического похода против Долоникуса.., и его когтистых убийц.

– Я думал о любви к другому человеку, не родственнику.

– О да, сэр, это я понимаю, сэр… Голос Спайдо упал до еле слышного шепота, что привлекло внимание Гара.

– У тебя есть возлюбленная, там, в Торфее? Спайдо вспыхнул и кивнул.

– Теперь вы меня подловили, сэр. Прекрасная Цветок Тыквы – та, которую я люблю.

– Цветок Тыквы?

– Видите ли, сэр, она – двенадцатая дочь в семье, а всех остальных назвали именами цветов, например. Ромашка, Примула, Роза…

– И твоя мать, с ее богатым воображением, помогла придумать имя «Цветок Тыквы».

– Откуда вы знаете, сэр?

– Есть многое, что знает хингу-Грашан-шао, Спайдо.

– Да, сэр, это я понимаю, сэр. Во всяком случае, Долоникус представляет угрозу для моего Цветка Тыквы.

– Он намерен сделать ее своей женой?

– Не совсем, сэр. Он намерен скормить ее когтистым убийцам. – Спайдо покачал головой. – Он раньше намеревался жениться на ней, но она ему отказала и пролила горячий суп ему на низ живота – она всегда была несколько неуклюжей…

– Зато отличается прекрасным характером и добродетелью.

– Вы говорите так, словно знаете ее, сэр. Во всяком случае, поскольку в тот момент Долоникус был только отчасти прикрыт простыней, он немного обварился и был очень зол, пока не вылечился. Цветок Тыквы с тех пор скрывается и живет у тех людей, которые ее соглашаются принять… Гар прищурился.

– В основном у холостяков, потому что Долоникусу никогда бы не пришло в голову искать Цветок Тыквы в доме у одинокого мужчины, где женщина, столь добродетельная, и не помыслила бы спрятаться.

– Хингу-Грашан-шао обладают вторым зрением, это точно, сэр. Словно вы читали письма моей матушки – ну, не ее…

– Ты объяснил мне весь процесс по крайней мере четыре с половиной раза, Спайдо.

– Ваша правда, сэр. Собственно, Цветок Тыквы и есть та причина, по которой нам приходится идти в Торфей и убить Долоникуса, а следовательно, она является причиной того, что я нуждаюсь в вас, чтобы закончить свое обучение и стать хингу-шаншао, – тогда я смогу его убить.

– Прежде чем я смогу это сделать, Спайдо, мне необходимо определить, что ты знаешь о хингу. Ты настолько мало в нем разбираешься, что даже не знал, что Тринадцати Истин или Девяти Правил не существует.

– Да, сэр.

– Но они действительно существуют, Спайдо. Его помощник выглядел еще более сбитым с толку, чем всегда.

– Да, сэр, то есть, наверное, нет, сэр. – Спайдо опустил плечи и сгорбился. – Мне еще многому надо научиться, правда?

– Тебе и всем остальным хингу-кун. – Гар сдержал улыбку, чтобы еще больше не напутать его. – Видишь ли, Спайдо, сама наука хингу – всего лишь выродившаяся и сокращенная форма гораздо более старого искусства, называвшегося Тйан-ши-шеки. Хингу означает смерть, но Тйан-ши-шеки труднее перевести с древнетермеанского. Самое близкое значение – это «жизненный цикл», но оно не включает в себя понятия искусства. Если можно так выразиться, Тйан-ши-шеки – это философия, практическим воплощением которой является хингу.

– Верю вам на слово, сэр.

– Тйан-ши-шеки требует, чтобы смерть была не прекращением жизни, а подведением итогов жизненного опыта. Идея о том, что перед лицом грозящей смерти перед мысленным взором человека проносится вся его жизнь, – это всего лишь скудное представление дилетанта о сущности этого искусства. Если хочешь знать, практикующий Тйан-ши-шеки становится поэтом, работающим с материей жизни для осуществления своего искусства.

Недоумение Спайдо начало рассеиваться.

– Поэзию я понимаю, сэр. Даже пробовал свои силы в поэзии. У меня есть стихотворение о вас.

«Вот так. Домино, возможно, твой любовник не единственный поэт в Фолтейне!»

– Правда? Пожалуйста, прочти мне.

– О нет, сэр, лучше не надо.

– Спайдо, ты же хочешь, чтобы я его услышал.

– Правда, хочу, сэр, можете теперь опустить руку. – Спайдо с трудом глотнул, потом смущенно наклонил голову набок. – Вот оно:

«Когда его голова Занятий себе не находит, Тотчас же мысли в нее О самоубийстве приходят».

Гар улыбнулся, и Спайдо рефлекторно сжался.

– Спайдо, это действительно нечто особенное.

– Правда?

– Да, да, несомненно. Может быть, ты и немногому научился в Армбрассе, но это тебе даже помогает, а не мешает. В этом четверостишии ты идеально описал меня.

– Неужели?

– Правда, ты добрался до самой сути моего существования. – Гар торжественно наклонил голову, впервые не сожалея о присутствии спутника. – Продемонстрированные тобой способности наводят меня на мысль, что ты, возможно, владеешь подсознательным пониманием некоторых основ Тйан-ши-шеки. Может быть, я смогу научить тебя некоторым вещам, великолепным вещам.

– Сможете, сэр?

– Да, смогу. – Светлые глаза Гара вспыхнули, когда он взглянул на своего помощника. – Ты слышал о битве у Каменной Переправы?

– Где Ужасный Легион Неотвратимых Мстителей Каларана упал замертво, едва воины услышали, как горнисты Рэнго протрубили сигнал к атаке?

– Вот именно. Знаешь, почему они умерли именно так?

Спайдо уклончиво пожал плечами.

– Не хочу строить догадок относительно Тйан-ши-шеки, сэр.

– И будешь прав. Как ты думаешь, что составляет основу жизни любого воина?

– Страх, сэр?

– Точно. В ночь перед битвой я прокрался в лагерь Каларана и прошелся среди спящих легионеров. Применив куо-так, специальную технику Тйан-ши, я смог уложить их одним прикосновением.

Спайдо удивленно вскинул брови.

– Но ведь они умерли все сразу, на поле боя, и я прошу прощения, сэр, вы, может, и умеете двигаться так же быстро, как Крапчатый Гулик, почуявший игру в покер, но все же не так быстро, чтобы успеть прикоснуться к каждому из них и вызвать такую мгновенную смерть.

– Нет, нет, ты неверно понял. Прикосновение куо-так убивает, но смерть откладывается и может даже быть вызвана потом каким-либо звуком или запахом. Здесь ключевой момент в том, чтобы профильтровать всю жизнь жертвы и свести ее к одному событию, к одному ощущению, а затем уйти от этой одной точки и вернуться обратно, к тому моменту, когда пусковой механизм вызовет смерть. – Гар уставился вдаль. – Я знал, что, когда эти люди услышат с нашей стороны сигнал к атаке, как бы они ни были уверены в себе, для них наступит момент сомнения в своих силах и страха. Я точно знал: когда перед ними разверзнется пропасть неизвестности перед началом сражения – этот момент наступит. Это мгновение, эта мысль приходят к каждому воину в каждой битве, и я выбрал именно этот момент как определяющий их существование в роли солдат. И в тот момент, когда они услышали звуки труб, их поразил куо-так и то прикосновение, которое каждый из них получил от меня во сне предыдущей ночью.

Конь Спайдо бочком отодвинулся подальше от Гара.

– Совершенно поразительно, сэр. И вы научились этому у Удан Канна?

– У этого глупца? Нет. Он считает убийство наукой. Для него хингу – только формулы и методы. Приемы заучивают и применяют механически. Другие хингу-шаншао, с которыми я сражался во время войны, действуют не гибко и слишком медленно, если смотреть глазами искусства Тйан-ши-шеки. Как и твоего шаншао, я убивал их без труда.

– И вы бы уничтожили Удан Канна, если бы мы наткнулись на него? Гар мрачно кивнул.

– Он был учителем, но ученик превзошел его. Возможно, я не знаю всего того, что знал он, но понимаю больше, чем было доступно ему.

Пару миль они проехали молча, пока Спайдо не предложил сделать привал в роще возле хрустально-чистого источника. Гар согласился и предоставил Спайдо разбить лагерь и приготовить вечернюю трапезу, а сам ушел по высокой траве на соседний луг и два часа тренировался в боевых искусствах.

К тому времени, как он закончил, солнце село и Спайдо позвал его ужинать. Его упражнения – комплекс, специально разработанный им для увеличения выносливости, чтобы быть в состоянии продержаться дольше, чем те полчаса, в течение которых он защищал ущелье Барду, – помогли ему погасить гнев, охвативший его при воспоминании об Удан Канне. Этот хингу-Грашан-шао заменил Гару и другим сиротам, которые обучались в Армбрассе, отца. Гар всю жизнь считал, что его родители погибли от несчастного случая, но когда узнал правду о том, что это Удан Канн убил их по приказу Каларана, единственным выходом для него оставалось взбунтоваться и стать перебежчиком.

Спайдо поставил миску, прикончив вторую порцию каши, и похлопал себя по животу.

– Моя стряпня неплохая, но ни в какое сравнение не идет с тем, что готовит матушка.

– Доказательство ее мастерства ты носишь у себя на талии, Спайдо.

– Вы у нее тоже потолстеете, сэр, за неделю или даже меньше. – Спайдо на секунду задумался, затем с улыбкой кивнул головой. – Она разрешит вам жить у нас, как мне кажется, сэр, у вас ведь темные волосы и все такое. Ее могут смутить глаза – она не очень-то жалует северян, таких, как эта Джэнси Гейн, хоть я бы бросился к ней со всех ног, если бы она только мигнула мне, а, сэр? Конечно, шансов мало, если учесть, как она скупа на улыбки.

Гар нахмурился.

– Мне Джэнси кажется очень жизнерадостной.

– Прошу прощения, сэр, но по сравнению с вами даже скалы улыбаются и хохочут, как лунатики.

– Так тебе приглянулась Джэнси, да? – Гар лукаво взглянул на своего помощника. – Не повредит ли твое увлечение отношениям с прекрасным Цветком Тыквы?

– Ну, как говорит матушка, мужчины предназначены для того, чтобы охотиться за сокровищем, если вы понимаете мой намек, и нельзя винить нас за нашу природу. Но вообще-то, – он слегка понизил голос, – я бы влюбился в другую девушку только в том случае, если бы она была предназначена мне в том пророчестве.

– В том, где говорится о богине?

– Да, сэр.

– Хотя Джэнси сражается с мужеством и мастерством, которые могут быть только божественным даром, я не уверен в том, что она богиня.

– Я делал скидку на аллегорию в том стихотворении, сэр.

– А, мысль мудрая. – Гар поднял взгляд и посмотрел за круг света от костра. – Ты видишь там женщину?

– Еще одна из этих ваших «аллюзий», сэр?

– Нет, Спайдо, там стоит сияющая светло-зеленая женщина.

– Теперь, после ваших слов, я действительно кого-то вижу. – Спайдо встал и на секунду уставился туда. – Она светится, сэр. Может, это моя богиня. Как вы считаете, сэр?

– Не знаю, Спайдо. Наверное, мне следует пойти и посмотреть.

– Я могу сходить, сэр, мне вовсе, не трудно.

– И приведешь ее в лагерь, где раскиданы эти грязные миски и все остальное? Это же богиня, Спайдо.

– Правильно, сэр. Мне вам крикнуть, когда я все приведу в порядок?

– Договорились, Спайдо.

Гар оставил помощника убирать в лагере и зашагал туда, где стояла сияющая женщина. Фиолетово-белый свет, который она испускала, заставил некоторые полевые цветы поблизости распуститься. Позади нее Гар увидел слабые золотые вспышки: там щипал траву великолепный олень, словно вышел попастись весной, в ленивый послеобеденный час.

Гар одарил сияющую женщину широкой улыбкой, и она не отпрянула от него. Он кивнул и произнес почтительно тихим голосом:

– Польщен твоим присутствием, Озина из рода Цветов. Чему обязан этим посещением?

Розовый свет озарил щеки Озины, а ее светлые волосы слегка разлетелись от ласкового дуновения ночного ветерка.

– В последнее время я много о тебе слышала и почувствовала потребность отыскать тебя. – Полубогиня развела руки в стороны и предстала во всем великолепии своей наготы. – Единственный смертный, отвергающий мои чары, – это смертный, который пробудил во мне любопытство. И о котором я многое узнала.

– Польщен твоим вниманием, Озина.

– А ты примешь меня теперь или твоя ориентация все еще под вопросом? Она рассмеялась, а Гар вспыхнул.

– Моя ориентация никогда не была под вопросом.

– Однако было некоторое недоразумение, когда мы разговаривали в последний раз. Насколько я помню, ты испытывал чувства к полковнику Доминику Блейду. Он был одним из твоих товарищей по оружию.

– Да, но он – это она.

– Но в то время ты этого не знал.

– Правда, но я это уловил.

– А что ты теперь улавливаешь с ее стороны?

– Что она отдала свое сердце другому. Озина протянула гибкую руку и провела ладонью по щеке Гара.

– Я улавливаю в тебе то же самое. Ты снова станешь мне сопротивляться, правда?

– Пока мы оба живы, я всегда буду лелеять надежду на то, что Домино ответит на мои чувства.

– Тогда у меня все-таки есть шанс. Гар замер.

– Даже не думай причинить ей вред, Озина. Подобная тростинке богиня подняла вверх руки.

– Успокойся, Грашан-шао-тйан-ши, это мой сводный брат Каларан унаследовал семейные социопатические наклонности. Я же просто та, что расцветает в твоем присутствии.

– Должны быть и другие, для которых ты цветешь.

– В общем, нет. Трудно найти хорошие тычинки.

– Сэр, о сэр, все готово, сэр.

Озина посмотрела мимо Гара в сторону костра.

– Кто этот шарообразный голый человек, прыгающий с ноги на ногу?

– Это Спайдо. Он – великий герой, он расшифровал пророчество, которое приведет к освобождению его деревни от сил зла. Влюблен в Цветок Тыквы, но, как полагает, пророчество указывает на то, что у него будет связь с богиней.

Богиня нахмурилась.

– Цветок Тыквы из Торфея?

– Ты ее знаешь?

– Я слежу за своими детьми-цветами. Эта девица тот еще пестик.

– Ты это знаешь, и я это знаю, но Спайдо ни о чем не догадывается. Я собираюсь найти способ постепенно сбить его пыл.

Озина прищурилась в сторону костра.

– В данный момент сбить пыл Спайдо будет не так-то просто. – Она улыбнулась, заметив, как Гар поморщился. – Думаю, однако, что могу кое-что предпринять.

Полубогиня цветов обернулась и махнула рукой золотому оленю. Вокруг животного заплясали светло-зеленые и лиловые огоньки, и он медленно превратился в обнаженную женщину с коротко стриженными золотистыми волосами, большими карими оленьими глазами и слегка более острыми, чем у большинства людей, ушами. Она наклонилась и сорвала маргаритку, затем побрела к костру, пощипывая губами цветок.

– Прекрасный фокус с оленихой. Озина наполовину прикрыла свои фиалковые глаза.

– Фокус был в том, чтобы снять чары, которые мой брат. Носящий Рога, наложил столетие или два тому назад. Он увидел Элизу и влюбился в нее. Превратил ее в олениху и.., ну, она была всего лишь одной из песчинок на его тропе. Осенью он увлекся какой-то лебедушкой и улетел на юг. Элиза осталась с разбитым сердцем, поэтому я о ней позаботилась.

– Все равно очень мило с твоей стороны сделать это для Спайдо.

– Никаких проблем. Элиза тут все равно поедала моих двоюродных сестричек. Гар посмотрел вниз на цветы.

– Твои двоюродные сестры? Так ты через них меня нашла?

– Нет, чтобы маргаритки заговорили, их пришлось бы пытать. – Озина медленно уселась и похлопала ладонью возле себя. – Ветры эфира принесли твое имя. Колдунцы Рэнго упоминают его в переговорах между собой. Они не включают твоего Спайдо во многие из своих бесед и считают его идиотом, ничего не понимающим в географии.

Гар сел лицом к ней, а не рядом.

– Это связано с тем пророчеством. Спайдо дает неверные сведения о нашем местонахождении.

– Все равно. Я тоже была введена в заблуждение и посетила некоторые из тех мест. Там было довольно много народу.

Убийца вскинул голову.

– Вот как? Подручные твоего брата?

– Вот именно. Хотели меня дефлорировать. – Она рассмеялась. – Теперь они все стали перегноем. Собственно, тебе следует меня поблагодарить.

– Да?

– Я так эффективно разделалась с теми бандами, которые стекаются в места, указанные Спайдо в качестве твоего местонахождения, что все считают – это ты их убил.

Гар взял ее за руку и поцеловал нежную, как лепесток, ладонь.

– Я перед тобой в долгу. Ты не только уберегла меня, но и сообщила, что среди мономагов находится предатель.

– Не обязательно. Кто-нибудь может подслушать, как и я.

– Каларан?

– Он занят другим.

– Смерть – серьезное занятие.

– В самом деле. Нет, в действительности, подслушать эти беседы сравнительно легко, так как ваши мономаги – это растения всего с одним цветком. Они разбираются только в своем искусстве налаживать связь и посылают сообщения лицам конкретным, но не очень хорошо им знакомым. Фактически связь с ними осуществляется только при помощи имен. Если враг пройдет обряд крещения или ритуал получения имени и возьмет себе то же самое имя, он станет получать послания, отправляемые этому человеку.

– А если это сам колдунец, то он может отдать приказ войскам перехватить меня. – Гар нахмурился, глядя на одну из маргариток, и та начала увядать. – Сеть связи Рэнго себя скомпрометировала, но единственный способ предупредить об этом Крапчатого, Джэнси и Домино – это через ту же сеть. Если только ты не передашь им от меня послание.

Озина протянула руку, прикоснулась к увядшему цветку, и он тотчас же ожил.

– Могла бы, но не стану. Мне не годится вмешиваться в дела смертных.

– Но разве, рассказав мне так много, ты уже не вмешалась в них?

Полубогиня медленно покачала головой.

– Я только играю свою роль в разворачивающейся драме. Этот амулет, который у тебя на шее, Анакрон, имеет прошлое и будущее. Ты и я – хранители, обеспечивающие его переход из одного в другое. – Между ними повисло тяжелое молчание, но его прервали хихиканье и стоны, донесшиеся от костра. Озина поднялась и улыбнулась убийце, глядя сверху вниз.

– Прощай, Гар Квитник. Помни, что я – в каждом цветке, который ты нюхаешь, и что длинные стебли травы, ласкающие твои ноги, – это мои пальцы.

Глава 4. ЛЮБЫМ ДРУГИМ ИМЕНЕМ

Когда они выехали на следующее утро. Спайдо все время зевал, прикрываясь ладонью. – Простите, сэр, я должен был встать с первым лучом зари и все приготовить. Извините, что заставил вас ждать. Гар пожал плечами.

– Я без труда могу убить время, Спайдо. – Его помощник бросил на него странный взгляд, поэтому убийца прибавил:

– Это шутка, Спайдо.

– Да, сэр. – Он принужденно рассмеялся, но смех перешел в зевок.

– Смертельно устал, да, Спайдо?

– Да, сэр. – Спайдо оглянулся назад. Обернувшись в том же направлении, Гар заметил среди деревьев золотой проблеск. – Можно задать вам вопрос, сэр?

– Конечно.

– Я подумываю сменить имя, сэр. Как вам кажется, имя Бык мне подходит? Гар покачал головой.

– Бык исключается, Спайдо. Хингу и Тйан-ши-шеки редко дают прозвища своим последователям.

– Так у вас никогда не было прозвищ, сэр?

– Нет, не было. По крайней мере официальных, но среди воинов принца Рэнго меня называли и другими именами.

– Я знаю, сэр. Слышал многие из них. Вас называют Машиной Смерти, Летальным Легатом, Посланником Смерти, Сыном…

– Не стоит перечислять. – На лице Гара появилась улыбка Дон-Кихота. – Собственно, Удан Канн дал мне новое имя. Полагаю, его можно считать в некотором роде прозвищем.

– Вероятно, да, сэр. – Спайдо уверенно кивнул. – И как он вас назвал?

– Когда я перешел на сторону Рэнго, Уцан Канн запретил другим хингу-кун произносить мое имя в его присутствии. Для него я только Пария.

– Похоже, он воспринял ваш отъезд очень близко к сердцу.

– О, я уверен, что так оно и было, но это было неизбежно. – Гар покачал головой. – Видишь ли, я узнал, что Уцан Канн убил моих родителей и сестру Задушил их и сделал меня сиротой.

– Задушил, сэр? Могу понять ваше огорчение.

– Уверен, что можешь. Видишь ли, мой отец был ученым человеком и предвидел будущее Фолтейна. Он противился восхождению Каларана к власти. – В голосе Гара появились гневные нотки. – Уцан Канн выволок их из нашего замка и задушил собственными руками. И описал мне их убийство в мельчайших подробностях, словно помнил, как их пульс становился еле слышным под его руками, как их лица становились багровыми и как вытекала из них жизнь. Он испытывал гордость, а я – отвращение.

– И не без оснований, сэр. Меня бы это возмутило. Если бы он так расправился с моей матушкой…

– Действительно, ты понимаешь, Спайдо. Задушить твою матушку было бы плохим поступком.

– Вот уж верно, сэр.

– Да. Основываясь на том, что ты о ней говорил, она должна умереть у себя на кухне, в то время как будет печь что-нибудь для тебя и Цветка Тыквы. Это должно быть ее новое блюдо, нечто такое, во что она вложит свое воображение. И именно в момент вдохновения, когда ей в голову придет идеально подходящее название, именно тогда ей и следует умереть.

Спайдо вздрогнул и побледнел.

– Но тогда она будет мертва, сэр.

– Да, но подвергнется превращению Тйан-ши-шеки, Спайдо. Мои родители и сестра заслуживали такой смерти.

– На кухне моей матушки, сэр?

– Нет, Спайдо, они заслуживали смерти, которая заключила бы их жизнь в капсулу. Мой отец должен был бы умереть от перенапряжения во время попытки заглянуть в будущее, как ясновидящий, а не задыхаясь от удушья, раздавленный и униженный. В этом человеке не было ничего раздавленного и униженного. А моя мать, она происходила из благородной семьи. Она должна была умереть, слушая музыку или гуляя по саду. И сестра, она была еще совсем ребенком. Она должна была умереть в мире фантазий, волшебных сказок и сластей.

– Ну, по-моему, у вас есть основания его ненавидеть, раз он вот так убил ваших близких.

– Нет, Спайдо, Удан Канн не убил моих родителей, он устроил им бойню. Если бы он убил их подобающим образом, я не был бы его врагом. Его бездушное отношение к ним навсегда сделало нас врагами. Помяни мое слово, Спайдо, я убью Удан Канна при нашей следующей встрече.

– Я поставлю на вас, сэр. – Спайдо пришпорил коня и поскакал вперед, но одновременно отодвинулся на противоположную сторону дороги. – Могу я задать вам еще один вопрос, сэр?

– Можешь.

– Вам когда-нибудь говорили, что от вас мороз по коже дерет?

***

Гар принял решение, и Спайдо с ним согласился – обучение начнется всерьез и немедленно. В последующие три недели пути, кроме разбивки лагеря и свертывания его и приготовления пищи, Спайдо довольно долго трусцой бежал вслед за конем, стараясь улучшить постановку дыхания. Вечером и утром Спайдо проделывал ряд упражнений, предназначенных для того, чтобы улучшить точность движений и скорость реакции. Покончив с делами, он часто гонялся за золотой оленихой, оттачивая быстроту бега, а когда нагонял ее, она превращалась в Элизу и поднимала ему настроение.

Эти упражнения принесли ему немало пользы, особенно после того, как Гар урезал его рацион. Спайдо слегка похудел и нарастил мускулы. При помощи мечей, которые Спайдо упаковал в это путешествие, Гар мог научить его азам боя на мечах, но обнаружил, что у Спайдо врожденные способности к борьбе и кулачному бою, если ему удается подобраться достаточно близко. Это вызвало некоторые трудности, так как подобный вид атаки приводит к сближению с противником на нежелательное расстояние.

В последний день перед прибытием в долину Торфей Гар потребовал, чтобы Спайдо выслушал его с особым вниманием.

– Ты способный Тйан-ши-кун, Спайдо, но у нас недостаточно времени, чтобы завершить твое обучение прежде, чем тебе может понадобиться твое боевое искусство. Поэтому я покажу тебе кое-что, чего никто больше не знает. Это называется уэн-тей. – Гар сложил пальцы в кулак и просунул большой палец между указательным и средним пальцами. – Это особый удар большим пальцем. Когда ты ударишь им Долоникуса, выкрикни его имя, и ты его убьешь.

Спайдо посмотрел на его руку.

– Правда? Просто «бип», «Долоникус», и он упал?

– Гарантирую. – Гар поклонился своему ученику, который вернул поклон с большим уважением. – Завтра мы приедем в Торфей. Я уничтожу этих пожирателей людей, а ты убьешь Долоникуса. Не пройдет и двух дней, как ты станешь героем, а Торфей станет свободным.

Глава 5. ЧЕТЫРЕ ПОДВИГА ГАРА КВИТНИКА

Долина, в которой лежала деревня Торфей, была окружена крутыми стенами гор, возносящихся к самым облакам. Хотя она простиралась в направлении северо-запад – юго-восток, но с обоих концов изгибалась на север и юг примерно на милю. Густые бамбуковые заросли и девственные леса покрывали горы зеленым ковром, но внизу у реки, бегущей в долине, естественную растительность вырубили и построили террасы. Ровные ряды культурных растений покрывали черную почву, а акведуки из расщепленного бамбука и водяные колеса служили немым свидетельством тщательного ухода фермеров за своими полями.

Сидя на корточках у опушки бамбуковой рощи, Гар рассматривал небольшую лощину у входа в долину. Два маленьких фермерских дома из камня стояли несколько в стороне от реки и казались наполовину зарытыми в саму гору. Оба были построены на уровне средних террас, возле каждого имелся загон для скота и несколько курятников. Хотя вид этих хозяйств не свидетельствовал о процветании, Гару было ясно, что фермеры прилично зарабатывают на жизнь своим хозяйством.

Вопли, издаваемые людьми, которые стояли на крыше фермы на восточном берегу реки, резко контрастировали с идиллически прекрасной картиной. Два козла лежали в грязи загона. Их ярко-алая кровь еще не успела потемнеть, что указывало на совсем недавнее убийство. Третий козел жалобно блеял и беспорядочно метался по средней террасе.

За ним гонялся диножравр.

– Что вы на это скажете, сэр?

– Скажу, что он красив, Спайдо, идеально красив.

Ящер был примерно вдвое выше Гара, передние лапы держал тесно прижатыми к грудной клетке, а бегал на мощных задних лапах. Длинный жесткий хвост он использовал для сохранения равновесия, а его плечи были не выше, чем у самого Гара. В какой-то момент, когда он бросился наперерез козлу, Гар увидел его узкий силуэт и оба глаза, смотревшие вперед.

Великолепное сине-зеленое оперение покрывало тело этого создания и поднималось бирюзовым гребнем над головой. Оно передвигалось длинными прыжками и время от времени подлетало вверх, словно не могло сдержать себя. Несколько секунд чудище бежало параллельно с козлом, затем одним прыжком вырвалось вперед и погнало животное обратно к дворику, где лежали его зарезанные собратья, все время подгоняя его громкими яростными воплями.

Быстрота и экономность движений вызвали у Гара дрожь восхищения. Ящер передвигался с гибкой грацией, скрывавшей мощь его мускулов. В том, как он гонял козла и управлял его бегом, издавая при этом певучие боевые крики, сквозили разум и злобная ярость. Гару он напомнил кота – ему нравилось играть со своей жертвой перед тем, как убить ее. Охотящееся внизу животное проявляло артистизм и целеустремленность, которые делали его самым совершенным естественным смертоносным механизмом из всех, когда-либо попадавшихся Гару.

Козел спрыгнул вниз со средней террасы, с высоты шесть футов, и нисколько не пострадал. Он повернулся и побежал вдоль стены, а диножравр приземлился вслед за ним, не теряя темпа. Чудище бросилось наперерез под прямым углом к направлению бега козла, его мелодичный голос выводил взволнованную песнь. Ящер повернулся и снова побежал рядом с жертвой, готовясь напасть и убить.

– Да, да, конечно.

– Что, сэр?

Гар показал на ящера.

– В профиль мишень крупнее. Он снял остальных сбоку и этого хочет достать так же.

Ужасно Когтистый Быстрый Охотник прыгнул на козла, потом отскочил с резким, торжествующим криком. Огромный серповидный коготь на левой ноге нанес первый удар и перерезал козлу позвоночник как раз над плечами. Проткнул его насквозь до живота и вышел окровавленным наружу. Правый коготь рванул заднее бедро козла, порвав мышцы.

Козел споткнулся и отлетел в сторону ударившись о каменную стенку поддерживающую верхнюю террасу. Стенка отбросила его, и он взлетел вверх. Из его живота начали вываливаться внутренности; Спайдо откатился в сторону прижав ко рту ладонь. Гар завороженно смотрел, как летят комья грязи из-под копыт козла, зарывающихся в жирную глину, потом отвернулся и поглядел на Спайдо, которого рвало так громко, что это заглушало несущиеся снизу крики.

Помощник поднял на него взгляд, вытирая с губ слюну и блевотину.

– Как вы можете считать это красивым? Гар прищурился.

– В охоте была поэзия, Спайдо. Это создание, тем, как оно двигается, и оружием, которым наградила его природа, олицетворяет Тйан-ши-шеки. То, чему человеку приходится учиться, оно получило от природы. На своем месте это создание было бы великолепно.

Убийца глубоко вздохнул.

– Оно явно не из этого мира. Анакрон и другие орудия могущественных сил – вот что заставило этого зверя и ему подобных появиться здесь. Переселение в наш мир их развратило. Они перестали быть художниками и превратились в механические создания. Теперь они – из области хингу.

Спайдо снова стошнило, затем он пискнул:

– О чем вы говорите, черт возьми?

– Раньше я хотел убить этих животных. – Гар вытащил у Спайдо мачете и срезал тонкий бамбуковый шест. – Теперь я должен их убить, чтобы освободить. Я убью их в соответствии с духом Тйан-ши-шеки.

– Как это?

Гар холодно улыбнулся.

– Охота определяет их. И они умрут во время охоты.

Гар с помощью мачете обрубил листву с двенадцатифутового шеста бамбука, потом укоротил шест до десяти футов. Из сапога вытащил кинжал и вставил рукоятку в открытый цилиндр на одном из концов. Рукоятка плотно вошла в отверстие. Убийца взвесил на руке самодельное копье. Это было не совсем то, что ему было нужно, но вполне приемлемо.

Спайдо встал. У него был бледный вид, он был весь покрыт потом. Он сплюнул, затем посмотрел вниз на деревню.

– Он жрет.

Не успел Гар осознать эту информацию, как по долине разнесся резкий звук медного рога. Гар посмотрел на диножравра и увидел, что тот поднял голову. Зверь тут же вернулся к своей трапезе, но второй призыв рога снова отвлек его. Он сделал шаг в том направлении, откуда донесся звук, затем оседлал козла, вырвал из него кусок плоти и сожрал.

– Твоя мать говорила что-нибудь насчет того, что Долоникус приучил зверей приходить по его зову?

– Такого не припоминаю, но она немного глуховата, поэтому могла и не заметить.

Гар кивнул, потом вышел из бамбуковых зарослей и зашагал вниз по склону холма к ферме. Люди на крыше немедленно заметили его и стали кричать ему, чтобы он бежал прочь, но их крики привлекли ящера с окровавленной мордой, поэтому они замолчали и только усиленно махали ему руками, призывая удирать.

Потрясая зажатым в правом кулаке самодельным копьем, Гар испустил нечеловеческий вопль. В нем зародился волнообразный звук, который нарастал, нота за нотой; он знал из Тйан-ши-шеки, что такой вопль прозвучит вызовом для зверя. Так же как раньше звук рога привлек внимание чудовища, так и теперь оно переключило свое внимание на Гара, а убийца воспользовался теми же сварливыми интонациями, которые раньше использовал ящер, чтобы подгонять козла.

Ящер галопом поскакал к нему, разбрызгивая с перьев на морде алую кровь. В его золотистых глазах Гар прочел холодную жестокость. Пасть зверя оставалась полуоткрытой, и в ней ясно виднелись остатки мяса, застрявшие между острых зубов. Маленькие передние лапки со страшными когтями хватали воздух, тянулись к нему на бегу. Ящер закричал на него, сперва с вызовом, потом с торжеством, разгоняясь до скорости прыжка.

Гар отвел назад копье. Его светлые глаза наполовину прикрылись веками, затем он кивнул, приветствуя ящера. Он знал, что тот не поймет его жеста, но сделал его, потому что этого требовали правила Тйан-ши-шеки. Затем бросил копье.

Оно стремительно вылетело из его руки и вонзилось ящеру в горло, оборвав крик зверя. Маленькие передние лапки царапали древко и цеплялись за него, но смогли только качнуть его вниз, и оно уперлось в землю. Бамбуковый шест воткнулся в почву, потом согнулся, но не сломался. Ящер начал выгибаться дугой, и от его усилий копье вышло с другой стороны шеи. Ящер рухнул на кончик подбородка, потом упало все его тело, сминая гребень из перьев и переломив шею животного.

Зверь еще некоторое время метался – серповидный коготь его при этом чисто разрезал надвое крупный арбуз, – потом замер. Гар спустился к нему и присел на корточках в десяти футах, рассматривая самого зверя и рану, нанесенную его копьем. Его бросок был далек от идеала, и он признал свою вину, не списывая ее на небольшое нарушение равновесия у бамбукового копья.

К нему трусцой подбежал Спайдо.

– Ну, сэр, вы его уложили. Это было изумительно.

– Нет, Спайдо, это было отвратительно.

– Я говорил о вашем броске, сэр, не о звере.

– И я тоже, Спайдо.

– Прошу прощения, сэр. Гар взглянул на помощника.

– Я хотел убить его по канонам Тйан-ши-шеки.

– Так вы и поступили, сэр. Вы убили его во время охоты.

– Да, но я убил его с большого расстояния. Я видел в его глазах, что он еще не достиг определяющего момента своего существования. Когда он прыгает, мне кажется, именно тогда наступает этот момент. Я знаю, именно тогда.

– Прошу прощения, сэр, но это означает, что вам пришлось бы приблизиться к нему настолько, чтобы он на вас прыгнул.

– Искусство требует жертв, Спайдо.

– Ну, раз вы так говорите, сэр… – Спайдо поднял перо и повертел его в пальцах. – А искусство говорит, что нам с ним теперь делать?

Гар нахмурился.

– Нет, но я думаю, это тоже должно соответствовать канонам Тйан-ши-шеки.

– Определяющий момент и все такое, да, сэр?

– Да, Спайдо. У тебя есть какая-то идея?

– Ну, сэр, оставить здесь эту тушу – означало бы навлечь беду на фермеров – они, кстати, мои родственники. Нам надо от нее избавиться, и насколько я понял из увиденного – то, что определяет эту зверушку, – мне кажется, я знаю, что мы должны сделать. – Спайдо осторожно улыбнулся. – Думаю, мы должны ее съесть.

– Съесть? – Гар медленно поднялся. – Кажется, съедение действительно определяет сущность этих ящеров. Ты думаешь, нам можно его есть?

– Ну, сэр, я почти не знаю никого из тех, кто ест тех, кого едим мы, кого мы не могли бы съесть, если вы улавливаете мою мысль, сэр. – Спайдо расправил перо и просунул его в петлицу своей туники. – Собственно, сэр, или я очень ошибаюсь, или эта зверушка по вкусу сильно напоминает курятину.

***

Фермеры охотно одолжили Спайдо топор для разделки ящера после того, как ему удалось их убедить, что, несмотря на уменьшившийся живот, он и в самом деле Спайдо.

По настоянию Гара он предупредил своих родственников никому не говорить о его возвращении, а не то и другие ящеры будут выпущены на свободу в долину Торфея. Это предостережение и три четверти мяса животного купили их молчание.

Сама деревня Торфей лежала посреди долины. Спайдо провел Гара окольным путем вокруг деревни, по узкой лесной тропе, которая ее огибала. Время от времени ее можно было видеть внизу в просветы между деревьями. Спайдо заметил, что деревня немного разрослась со времени его отъезда, и действительно, Гар видел поселение, которое он скорее назвал бы городком.

Торфей группировался вокруг довольно маленькой площади, которая вся поросла травой, и только грязная дорога огибала ее по периметру и делила на четыре части. Вокруг площади стояло несколько больших зданий из камня с тесовыми крышами. Лишь одно из них имело в высоту два полных этажа, остальные были более приземистыми. Вокруг них в лабиринте узких переулков рассыпались одиночные жилища с маленькими, обнесенными заборами двориками.

Иногда, правда, один дом прислонялся к другому, и они поддерживали друг друга.

Спайдо указал на самое большое здание на городской площади.

– Это «Принцев Парадиз». Когда-то это был «Трон Каларана», но матушка сказала, что название поменяли. Долоникус называет его «Принцев Паразит» и говорит, что на вывеске этой таверны следует повесить ваш портрет. – Он поморщился, рассказывая об этом, затем вскинул голову и прибавил:

– Я решил, что убью его за одни эти слова.

Гар мрачно кивнул.

– Убей его ради спасения своей деревни. Заставь его страдать, чтобы отомстить за меня.

– О да, сэр. – Спайдо споткнулся на подъеме, и бедро ящера угрожающе качалось на его плече, пока он не восстановил равновесие. – У Долоникуса там своя комната, а в конюшне на заднем дворе он держит своих диножравров. Наверное, он обучил их возвращаться по сигналу рога.

– Я так и понял.

– Никто не сопротивлялся им, кроме Однорукого Хорригана.

– Он потерял руку в схватке с ящерами?

– Нет, сэр. – Спайдо нахмурился. – От него нашли только одну руку, чтобы похоронить ее.

– Понимаю. – Гар услышал в голосе Спайдо нечто, что затруднился определить. – Это пророчество, которому ты следуешь, в нем ничего не говорится о твоем сражении с этими созданиями, правда?

В голосе Спайдо послышался страх:

– Нет, сэр, не помню, чтобы об этом говорилось в пророчестве.

Гар притворно вздохнул:

– Хорошо.

– Хорошо, сэр?

– Да, Спайдо, я боялся, что ты собираешься заявить права на битву с оставшимися ящерами.

– Только если они вам самому не понадобятся, сэр.

– Если ты не против, понадобятся.

– Не смею мешать вам, сэр.

– Ты необычайно великодушен. – Гар прищурил глаза. – Одного я убил копьем, но это было нечестно. Эти звери используют свои когти, а их когти равноценны серпу или мечу. Со следующим я пушу в дело меч.

– Тогда ему конец, это точно.

– Воистину.

Спайдо шел вперед по тропе, затем свернул на боковую тропинку, которая петляла взад и вперед и спускалась вниз – в долину, заросшую пышной зеленью. Они вышли из леса и увидели ферму, похожую на те две, что попадались им раньше. На крыше ветхого каменного строения стояла покосившаяся труба, из которой поднимался белый дым; куры и козлы бродили по двору перед домом. Маленький ручеек струился вниз, направляясь к реке, прорезавшей основную долину и небольшие участки обработанной земли, на которой цвели кукуруза, тыквы, кабачки и самые разные сорта бобовых.

Спайдо оглянулся на Гара, на его лице сияла улыбка еще шире, чем в ту ночь, когда возникла Элиза.

– Добро пожаловать в мой дом, Грашан-шао. Очевидно, его голос донесся до дома, так как передняя дверь распахнулась и низенькая, толстая, воинственная, как боевой топор, женщина выкатилась наружу с топором же в руках. В ее крючковатом носе и остром подбородке Гар заметил некоторое сходство со Спайдо, но поднятые на макушку седые волосы и нетвердая, скованная из-за негнущихся коленей походка разрушали это сходство.

– Мне все равно, кто вы такие, на этой ферме вы больше ничего не получите, и возражений я не потерплю!

– Ма! Это я.

Она остановилась, подняла голову, не опуская топора, и сощурила глаза.

– Кто ты?

– У тебя только один сын, ма.

– И он на тебя не похож, не так ли?

– Ма, это я. Война и все такое. Я похудел на несколько фунтов.

Гневное выражение ее лица смягчилось.

– Малвейсин Алоизиус Кентигерн Блотт-четвертый?

Спайдо поморщился, но кивнул.

– Это я, ма. Гар нахмурился.

– Как из всего этого получился «Спайдо»? Пока его мать торопливо приближалась к ним, Спайдо ответил, понизив голос до шепота:

– Отца прозвали «Длинноногий», а он был моим папочкой, поэтому я стал «Спайдо». Другие прозвища были еще хуже. – И он содрогнулся.

– В это трудно поверить.

– Малло, поцелуй мамочку, мой славный мальчик. – Вблизи старая женщина выглядела так, словно тяжелые времена пропахали на ее лице борозды более глубокие, чем на полях внизу. – Кого мой малыш привел с собой? Это один из твоих маленьких друзей с войны?

– Мама, это Гар Квитник.

– Приятно познакомиться, мистер Икик. Спайдо от ужаса выпучил глаза.

– Квитник, мама.

– Я и в первый раз тебя прекрасно расслышала, Герни. – Она мило улыбнулась Гару. – А откуда вы знаете моего маленького Малло, мистер Квикник?

– Нам со Спайдо дали важное поручение.

– О-о-о, я терпеть не могу это имя. – Она схватила Спайдо за ухо и крутанула. – Ты ведь не назвался ему этим именем, правда?

– Я никогда бы этого не сделал, ты ведь знаешь, ма. – Спайдо дернулся, но не вырывался из ее рук. – Я, э-э, я…

– Он заслужил его, хозяюшка Блотт. – Гар улыбнулся, отметив про себя, что трехточечное прикосновение «Огненная Пята» в область левой лопатки может освободить Спайдо и причинить ей невыносимую боль. – Он поддерживает связь с волшебной сетью, напоминающей сети паука. Так что прозвище возникло само собой .

– Надеюсь, он был хотя бы трезв, не то что Гордо.

Спайдо просветлел лицом.

– Дядя Гордо здесь?

– Да он с места не сдвинулся с тех пор, как ты уехал. – Она отпустила Спайдо и пристально посмотрела на Гара. От этого взгляда у убийцы возникло впечатление, что он, возможно, не самый опасный хищник в этой долине на данный момент. – И вы помогаете моему сыну выполнить поручение?

– Мы компаньоны, это правда.

– Ма, мы не можем это обсуждать. – Спайдо тянул ее за руку и смотрел на Гара с таким выражением, будто умолял его не убивать мать. – Мы проделали весь этот путь, потому что хотели – я хотел – повидать тебя и поесть домашней пищи.

Она ущипнула сына за плоский живот.

– Вижу, тебе надо поесть, это совершенно очевидно. Тебе не следовало доверять помощнику готовить тебе еду, Малло, потому что он не имеет понятия, что необходимо такому живчику, как ты.

Они направились к дому, и мать Спайдо на ходу говорила Гару:

– Мой сынок – едок что надо. Когда у нас в долине устраивали ярмарку в честь сбора урожая, никто не мог победить Малло в поедании пирогов или питье молока.

– Дядя ГЬрдо мог бы.

– Только если бы ярмарку перенесли сюда и провели шланг прямо ему в рот. – Она снова повернулась к Гару. – Поскольку вы так плохо питались и все такое, то не можете понять, как мы гордимся здоровым аппетитом.

Гар вежливо улыбнулся.

– На протяжении всего нашего путешествия ваш сын расхваливал ваши кулинарные таланты.

– И правильно делал, потому что мальчик обожает мамину кухню.

– Ма!

– Разве я говорю не правду, Малло?

– Нет, ма, но это же Гар Квитник. Он – герой. Мы посланы принцем с важным поручением.

– Ну, тогда, считая твоего дядю, у нас сегодня за столом будет два героя, не так ли? Мистер Квитник, ваша мама любит вас кормить?

– Ма!

Гар покачал головой.

– Она умерла, когда я был еще очень молод, поэтому я не помню.

– Жаль. Вот если бы вы получили должное воспитание, как мой мальчик, то поняли бы, какие качества увидел в нем принц, раз поручил ему это опасное и важное задание.

Спайдо поднял окорок ящера и чуть было не стукнул им свою матушку, затем опустил его.

– Ма, этот человек мне не помощник. Это я его помощник. Принц поручил ему задание, а я всего лишь еду с ним вместе.

– Ложная скромность до добра не доводит, Малло.

– Ма! Послушай меня. Это Гар Квитник, величайший убийца в мире!

– Как он может быть великим, если его мать не готовила для него еду?

Нечленораздельный вопль предупредил и прервал следующее восклицание Спайдо – «Ма!».

Гар указал рукой на окорок.

– Хозяюшка Блотт, мы с вашим сыном добыли этот чудесный окорок в надежде, что вы продемонстрируете на нем свои чудеса кулинарного искусства.

Мать Спайдо бросила свой топор и схватила ногу ящера.

– От крупного же цыпленка эта ножка, и к тому же уродливого. – Она сунула ее под мышку и искоса посмотрела на Гара. – Ну, мистер Квитник, раз уж ваша мама никогда не готовила вам еду, и раз вы подвергаете сомнению аппетит моего сына, и никогда не бывали на ярмарке праздника урожая, и поскольку мой сын нес мне это чудное мясо в подарок от самого принца Рэнго в такую даль, я приготовлю вам такой ужин, которого вы никогда не забудете.

Она зашагала в дом, оставив Спайдо и Гара одних.

– Прошу вас, сэр, не обижайтесь на нее.

– Ни в коем случае, Спайдо, она просто тобой гордится. – Гар посмотрел на долину, потом в темноту внутри дома. – Она и правда живет в своем собственном мире, да?

– Ее мир, ее правила. – Спайдо пожал плечами. – Не так уж плохо на самом деле, кроме одного.

– Чего именно?

– Не то чтобы она не признавала ответа «нет», сэр, просто она никогда его даже не слышит – Понял, Спайдо.

– Прекрасно, сэр. И еще одно.

– Да?

– Распустите пояс сейчас, сэр, чтобы не тратить на это время потом.

***

Накормив, напоив и вычистив коней, Спайдо и Гар вернулись в дом Блоттов. Гару пришлось нагнуться, чтобы пройти в дверь, а из-за тусклого света керосиновых ламп в сочетании с дымом от чадящего очага в доме стояли постоянные сумерки. Занавеска отделяла задний угол единственной комнаты от той части, что служила кухней. Фактически, от плиты и ларей для продуктов и до солидного стола со стульями, весь дом был кухней.

Усевшись посередине между очагом и бочонком сидра в углу, Гар заметил человека, похожего больше на поросший волосами отвал породы, лежащего на покрывале, в центре которого была проделана дырка. Темные пятна тянулись в виде конуса от кончика его бороды до подола одежды. Одна рука заканчивалась книгой, другая – пивной кружкой, а уставившиеся на него глаза напоминали черную воду на дне глубокого-преглубокого колодца.

– Это мой дядюшка Гордо. Гордо Блотт, это Гар Квитник.

– Прошу прощения за то, что не встаю.

– Ну и смех, – фыркнула хозяюшка Блотт. Гар удивился, когда книга была засунута под жировую складку, а освободившаяся рука протянута ему. Гар взял ее и пожал, едва ощущая кости под пухлой плотью. Он посмотрел, как жир перекатывается рябью вверх и вниз по руке, и заинтересовался, как такая масса жировой ткани могла бы амортизировать силу удара «Бабочка с Двойными Клыками и Хвостовым Жалом».

Гордо приподнял голову; при этом у Гара возникло впечатление, что череп этого человека переместился внутри покрывающей его плоти, не потревожив всего остального.

– Вы – убийца принца, тот, кого называют Парией, верно?

– Да.

– Я и сам был приличным убийцей в молодости, ведь был, а, Фэнни?

– Прикончил приличное количество пирогов, бочонков и табуретов в таверне, это да, жирный пень.

– Женщины, ничего-то они не помнят. Дракона я убил, я сам. Шмирнов его звали. Убил насмерть.

– Ты на него дыхнул, да, ГЬрдо?

– Нарисовал ему твой портрет, Фэнни. – Гордо сверкнул улыбкой, и Гар успел заметить его зубы, похожие на три обгоревших пенька после лесного пожара. – Что она знает?! Ты ведь мне веришь, мальчик?

– Конечно, сэр.

– Вот и славный парень. – Лицо ГЬрдо перетекло в сторону Гара. – А если вас надо потренировать, то я готов. Только учтите, что я уже не такой быстрый, как в молодые годы.

– Не стану злоупотреблять вашей любезностью, сэр. – Гар указал на кружку. – Могу ли я ее для вас наполнить?

– Сделайте одолжение. Воспоминания вызывают жажду.

– Могу себе представить. Вот, пожалуйста.

– Премного благодарен. Видишь, Фэнни, твой мальчик все же научил их там, в столице, хорошим манерам.

Мать Спайдо в ответ что-то проворчала и грозно загремела горшками и сковородками. Спайдо, предупреждая просьбу матери, пошел за водой и спелой репой, оставив Гара в компании дядюшки Гордо. Пока ГЬрдо продолжал повествовать, как он чуть не прикончил Удан Канна, попав в засаду, где на него бросилась сразу дюжина хингистов, которых он убил, хоть ему и было их жаль и все такое, Гар пытался припомнить, что написано в учебниках Тйан-ши-шеки насчет способов ускорить неизбежное в случае патологического ожирения.

По мере того как день клонился к вечеру, подвиги ГЬрдо завели его на север, на родину Джэнси Гейн, и дальше. Ароматы кипящих, жарящихся и пекущихся блюд в конце концов вывели Гара из задумчивости и прервали его собственные воспоминания. Они даже заставили Гордо вставить описание пира в самый разгар битвы, и он начал пускать слюни, словно голодный охотничий пес, стоящий с подветренной стороны от хорошо прожаренного ростбифа.

Мать Спайдо послала Гара с сыном к ручью, чтобы умыться и принести воды. На Спайдо было жалко смотреть.

– Простите, сэр, даже не знаю, что вы должны подумать о моих родных.

– Я нахожу их очень интересными. Ты сказал, что твоя мать живет в своем собственном мире…

– Да, сэр.

– Твой дядя привносит в него от себя добрый кусок.

– Это правда, сэр. Никогда не знаешь, что он скажет.

– Или насколько можно верить сказанному. Спайдо удивленно поднял брови и взглянул на убийцу.

– Сэр, я думаю, вы точно знаете, насколько этому можно верить.

– Понял.

Спайдо стряхнул с рук воду.

– Если дядюшка ГЬрдо рассказывает не о деревне или происходящих в ней событиях, то его сведения устарели на десять лет.

– Кроме тех, которые ты сообщил ему в своих письмах.

– Я лишь вскользь упомянул о вас, сэр, до того, как узнал о задании и все такое.

– Я это запомню, Спайдо. Спасибо. К тому времени, как они вернулись в дом, ГЬрдо переместился со своего места у стенки во главу стола. Гар отметил, что у той стены, где сидел Гордо, не было скамьи или табурета. Ему показалось, что под покрывалом мелькнул край толстого бревна, но он не был уверен, потому что ГЬрдо восседал на нем, словно какой-то странный гибрид гриба с человеком.

Хозяюшка Блотт усадила Спайдо по правую руку от себя, а Гара по левую, потом постучала по крышке стола деревянной разливной ложкой. Резкий звук прервал рассказ Гордо о приключении в Башне монахинь ордена Пресвятой Девы с Сильно Бьющимся Сердцем, и хозяюшка Блотт начала говорить прежде, чем он смог продолжить.

– Ладно, мы с вами сейчас устроим пир и назовем его официальным банкетом по случаю возвращения моего сына, героя Торфея. Будет подано четыре с половиной перемены и еще немножко. Сперва суп.

Она отошла назад к плите и вернулась с огромной кастрюлей и четырьмя мисками, размером со стальной шлем. Разлила по мискам густое коричневое варево, в котором плавали куски странной формы, и поставила миску перед каждым из гостей.

– Давайте ешьте, и чтобы все съели! Гордо и Спайдо схватили миски и начали пить, Гар последовал их примеру, не дожидаясь ложки. Аромат ударил ему в ноздри, будто кулаком – не больно, но чувствительно, – и, вкусив первый глоток, он вздрогнул. Острый бульон был восхитительным, а маленькие кусочки овощей взрывались на языке, словно хлопушки с сюрпризом из ароматов. Ломтики ветчины таяли во рту, а крупные куски немного жестковатого мяса – очень похожего по вкусу на куриное – вносили в блюдо экзотическое разнообразие. Он не успел опомниться, как опустошил свою миску, вслед за сидящим напротив Спайдо, протянул ее хозяюшке Блотт.

– Еще, пожалуйста.

Широко улыбаясь, хозяюшка Блотт разделила остаток между Гаром и Спайдо, холодно проигнорировав ГЬрдо. Сперва ГЬрдо возмутился было, но быстро сообразил, что если он не может наполнить свой рот едой, то может наполнить воздух словами, и возобновил свой рассказ о монашках.

Суп был настолько хорош, что Гару показалось, будто эта история стала гораздо интереснее, чем в начале трапезы, и даже почувствовал, что ему больше не хочется оказывать Спайдо ту услугу, которую Удан Канн оказал ему самому.

Второе блюдо имело вид трех небольших овальных слоеных пирожков, разложенных на тарелке в виде трилистника, политых желтым, как яичный желток, соусом и украшенных веточкой свежей мяты. Для этого блюда Гар получил вилку, хотя после первого же кусочка подумал, что, возможно, тыкать вилкой в легкие, воздушные кусочки теста является нарушением Тианши-шеки. Соус оказался одновременно сладким и острым и оттенял вкус щедро сдобренного пряностями мяса внутри каждого пирожка.

И Гар, и Спайдо попросили добавки, которую и получили, но хозяюшке Блотт явно не понравилось то, что тощий Гар не отстает от ее сына ни на один кусочек.

Гордо тут же заметил ее смущение.

– О, Фэнни, твой мальчик встретил достойного соперника. Я уступаю этим двоим, пусть соревнуются между собой.

– Так и будет, потому что ты больше ничего не получишь, бегемот! – Она приветливо улыбнулась Гару и Спайдо. – Просто сердце радуется смотреть, как вы едите, мальчики. Мы нарастим немного мяса на ваши ребра, будьте уверены.

Она вернулась к плите, повернувшись спиной к столу, но продолжала прислушиваться к разговору, а Гордо трещал без умолку:

– Посмотрели бы вы, ребята, на меня в Башне, я ел все что попадется, чтобы только поддержать силы, потому что, видите ли, этим монашкам здорово приспичило. И многие из них были северянками, а вы знаете, что это значит, э? Нет женщин более страстных, чем северянки, вы же знаете.

– Чушь собачья, Гордогриб. – Хозяюшка Блотт круто обернулась, потрясая топориком для мяса. – Славная девушка Фолтейна ничем не хуже. Тебе хочется экзотики, но тебе ведь это не доставляет удовольствия, а, Малло?

– Ну, ма, откуда мне знать? Она искоса взглянула на него, потом намекающе улыбнулась.

– Ты ведь не пытаешься убедить свою мамочку, что не приобрел никакого жизненного опыта с тех пор, как уехал?

Спайдо вспыхнул и стал слегка заикаться:

– Ну, возможно, накануне битвы, когда я не знал, останусь завтра жив или нет, я и искал общества какой-нибудь девушки.

– Я это знала! Знала! Бегал за юбками в столице. Может, даже спал с этой Фэнси Джейн, содержательницей борделя.

– Ее имя Джэнси Гейн, ма, и она была охранницей в борделе.

– Если работаешь в борделе, то работаешь в борделе. – Мясной топорик со звоном разрубил кусок розового мяса на разделочной доске. – Воспитанные леди не живут в борделях.

– Ма, принцесса Рисса была в том борделе, который охраняла Джэнси Гейн.

– О, и ты будешь уверять меня, что эта северная вертихвостка, Фэнси Как-ее-там, спасла Риссу и вывела ее оттуда?

– Ну да.

– И ты этому веришь? – Хозяюшка Блотт застонала и стала рубить мясо на мелкие кусочки. – Вы, мужчины семейства Блотт. Вам только подмигни, улыбнись, свистни, и вы готовы поверить чему угодно. У вас слабость к блондинкам. Надеюсь, эта Фэнси Джейн стоила того, чтобы разбить сердце матери.

– Ма!

– Хозяюшка Блотт, могу вас уверить, что у вашего сына прекрасный, морально устойчивый характер. – Гар обезоруживающе улыбнулся ей. – Принц Рэнго лично выбрал его, чтобы сопровождать меня в невероятно опасном путешествии, в котором только самые добродетельные и отважные мужчины способны уцелеть. Мать Спайдо обернулась.

– Правда?

– Именно так, хозяюшка. Собственно говоря, вашего сына выбрали именно потому, что в добавление к его крепким моральным устоям он так любит вас и почитает, что его чувства к вам с лихвой компенсируют отсутствие моих чувств к матери, поскольку у меня не было возможности ее узнать.

Гар нахмурился, осознав, что начал так же нанизывать одно предложение на другое, как это делал Спайдо, но он уже понял, что это единственный способ объясняться с обитателями дома Блоттов.

– Он хороший мальчик, мой сын. Ему не может понравиться девушка с севера.

– Нет, ма, никогда.

– Хорошо, потому что ни одна из северянок тебе не пара.

– Кстати, а где Цветок Тыквы?

Гар заметил, как мимолетная тучка пробежала по лицу хозяюшки Блотт, но она отвернулась от сына, и Гар понял, что Спайдо ничего не заметил.

– Еще будет время поговорить об этом, Малло. Готово третье блюдо.

Если бы Спайдо не привык к болтовне своего дяди, он мог бы уловить новости о Цветке Тыквы в его описании особенно игривой монашки, которая раздавала свое благословение направо и налево, каждому из спутников Гордо, которые непонятным образом возникли и приняли участие в его приключениях. Как бы то ни было, хозяюшка Блотт вернулась к столу со следующим блюдом, и все поняли только одно – глаза могут уговорить брюхо, что оно вовсе не так уж набито, как ему кажется.

Завеса ароматного пара расступилась, и Гар увидел перед собой тарелку. Она была покрыта слоем коричневого риса, на котором вилкой были сделаны концентрические окружности, расходящиеся от трех веточек брокколи, симметрично размещенных на тарелке. Тонко нарезанные длинные полоски мяса ящера, политые острым, но сладким соусом, лежали в океане из риса, разделив его на три части, и отделяли друг от друга зеленые островки брокколи. Маленькие стружки красного и зеленого перца бороздили коричневый океан между мясным континентом и растительными островами, поднимаясь на гребни рисовых волн или ныряя во впадины между ними.

Половина перемены состояла из плотного картофельного хлеба, обильно намазанного маслом, а затем хозяюшка Блотт подала хорошо прожаренные отбивные из ящера на хлебцах, политые коричневой подливкой. Их окружали горы пышно взбитого пюре, со склонов которых стекало растопленное масло, как лава с вулкана. Горошек и прозрачные луковки расцвечивали блюдо, а пюре задерживало катящийся вниз горошек, так что Гар мог ловко подхватывать его своей вилкой.

И Спайдо, и Гар попросили добавки хлеба и жаркого из ящера, затем снова хлеба, чтобы подобрать подливку. Они улыбались друг другу, получая удовольствие от этого состязания и от выражения растерянности на лице хозяюшки Блотт. Гар, у которого никогда не было семьи и который не знал, на что это похоже, обнаружил, что ему нравится это добродушное соревнование. В Армбрассе мелкая вражда оказывалась смертельной, и, хотя родные Спайдо на словах дубасили друг друга, горе тому, кто попытался бы повторить те оскорбления, которыми они походя осыпали друг друга.

Хозяюшка Блотт накормила их обоих яблочным пирогом с заварным кремом, затем снова принялась за работу у плиты, так как поняла, что это соперничество, в котором после четырех с половиной перемен «и еще немножко» не победил никто, не будет решено за десертом. За работой она расспрашивала Спайдо о его жизни вдали от Торфея и Гара тоже включала в разговор, то и дело прося подтвердить или опровергнуть сказанное Спайдо.

Гар отвечал в соответствии с выражением лица Спайдо и тонкими оттенками интонаций вопросов хозяюшки Блотт. У нее явно создалось впечатление о жизни Спайдо в Калтусе, совершенно не соответствующее той действительности, которая была известна Гару, но он понимал, что ее воображение увеличивало любую похвальбу Спайдо в сотни раз. И все же он чувствовал, что она плетет нить беседы кругами, словно паук паутину, стараясь выудить какую-то информацию о сыне.

– Послушай, Малло, мистер Квитник говорит, что ты хороший, послушный мальчик.

Гар кивнул.

– Он делает честь Торфею и вдохновляет всех нас.

Спайдо закатил глаза.

– И конечно, ты остался верен своим клятвам, которые дал здесь, кроме тех случаев, когда готовился вступить в битву, как уже говорил раньше.

– Это правда, мам, меня только разок-другой утешили.

– Молодец. Мне просто хотелось узнать: там, в Калтусе, при всех твоих достоинствах, не было ли там какой-нибудь девушки, которая могла бы затмить в твоем сердце Цветок Тыквы?

Гар уловил в голосе хозяюшки Блотт оттенок надежды, но сын этого не понял.

– Только не я, мам. Мое сердце все еще принадлежит Цветку Тыквы.

– Ты ведь не пытаешься обмануть меня, чтобы не огорчать, а, Малло? Как мне ни больно было бы представить вас врозь, дорогой, я могу это выдержать ради твоего счастья.

– Нет, мама, она все еще единственная для меня.

– Уверен, дорогой? Ты с ней давно не виделся. Она изменилась.

– Я все равно люблю ее, ма.

– Она очень изменилась, Малло.

– И я тоже, ма.

– Едва ли, дорогой. Тут вмешался Гар:

– Ваш сын действительно вас обманывает, чтобы не огорчать, хозяюшка. У него много поклонниц, и с одной из них он недавно встречался.

Лицо хозяюшки Блотт прояснилось, а Спайдо смутился.

– Это правда, Малло? Она красивая?

– А.., ну.., красивая, мама.

– Где ты с ней познакомился, дорогой? Спайдо взглянул на Гара. Убийца улыбнулся.

– Она служит одной богине, хозяюшка. Она – духовное лицо и удовлетворяла духовные запросы вашего сына. Он проводил время в телесном.., э.., тесном общении с ней.

– О, хорошо. – Она бросила взгляд на песочные часы, где пересыпались последние песчинки. – Возможно, ты и держался наравне с Малло до сих пор, кусок за куском, но теперь проиграешь. Это его любимое кушанье, и он съест его очень быстро.

Она отрезала ломоть мясного пирога и поставила его перед сыном, затем второй такой же перед Гаром. Каждый из мужчин сидел с вилкой наготове и вонзил ее в пирог. Хозяюшка Блотт захлопала в ладоши, когда они проглотили по первому куску.

– Нет ничего, что мой Малло любил бы больше, чем пирог – добрый пирог с олениной и почками.

Спайдо побледнел как полотно и прижал ладонь ко рту. Его стул отлетел в сторону, когда он вскочил и бросился к двери. Рывком распахнул ее и выбежал в ночь.

Мать посмотрела ему вслед и покачала головой.

– Что на него нашло?

– В дороге ему довольно часто приходилось иметь дело с олениной, хозяюшка.

– Это не помешало бы ему есть мой пирог, нет, сэр. – Она на секунду задумалась, потом улыбнулась. – Конечно, в этом весь мой мальчик.

– Простите?

– В этом весь Малло. Всегда очень вежливый. – Она улыбнулась и поддела вилкой кусок его пирога. – Поскольку вы гость, то лишь притворившись, что его тошнит, он мог проявить вежливость и дать вам победить в этом соревновании, а, мистер Квитник?

Гар ответил бы ей, но, будучи человеком вежливым, не стал говорить с полным ртом.

***

Гар проснулся и покинул дом Блоттов задолго до того, как взошло солнце и протрубил утренний охотничий рог. Как объяснил Гордо, Долоникус выпускал своих ящеров на охоту с утра и перед наступлением сумерек, и горе тем, кто окажется поблизости сам или выпустит свой скот в период между сигналами рога. После того как звери насытятся, Долоникус отзывал их, выходил из таверны и сообщал собравшимся те блестящие руководящие идеи, которые посетили его ночью.

Спайдо согласился на предложение Гара подождать его вместе с матерью, а не следовать за убийцей в город, чтобы сражаться с ящерами. Спайдо и в самом деле предложил Гару сопровождать его, и тот понял, что юноша говорит всерьез. Убийца ответил Спайдо одной из своих редких улыбок в награду за смелость, но объяснил, что хочет оставить его дома, чтобы кто-то смог разделаться с Долоникусом в том случае, если Гар погибнет в битве с ящерами.

Вооруженный односторонним, слегка изогнутым мечом татик, единственный в мире Грашан-шао искусства Тйан-ши-шеки прошелся по спящей деревне Торфей. Плавно шагая к охотничьим угодьям пары чудовищ, он чувствовал себя в своей стихии. «Я убил одного из вас. Я ел вашу плоть. Я знаю вас и дам вашей жизни определение через вашу смерть!» Он приостановился и всмотрелся в параллельные цепочки следов ящера. «Когда охотник охотится на охотников, только Смерть сыта».

Гар переложил рукоять меча в правую руку так, что головка эфеса оказалась между большим и указательным пальцами. Само лезвие легло вдоль тыльной стороны правой руки. Восходящее солнце отражалось от острого как бритва клинка, и его серебряный блеск резко выделялся на фоне свободного черного одеяния убийцы.

Гар без помех дошел до центра деревенской площади и тут уловил какое-то движение слева. Он повернулся туда и увидел одного из ящеров, стоящего в двадцати ярдах от него между двумя домами. Он нагнул морду к земле, потом поднял ее плавным движением, опираясь для устойчивости на жесткий хвост. Снова понюхал воздух и шагнул по направлению к Гару.

Разум в его глазах – дьявольская насмешка, которой не было у предыдущего ящера, – выдал его. Ветерок, к которому он якобы принюхивался, дул слева направо, унося запах Гара в сторону от ящера. «Что означает…»

Гар прыгнул влево и в падении перекатился через плечо, прочь от того места, где только что стоял. Второй ящер, яростно раздирая когтями воздух, пролетел мимо него и испустил вопль разочарования, к которому примешалась боль, когда мелькнул меч Гара, полоснув проносящегося мимо ящера по покрытому перьями животу. Вскочив в тот момент, когда зверь попытался повернуться и споткнулся, Гар с силой опустил меч и с размаху отсек ящеру голову.

Недовольство и отвращение мгновенно сменили восторг Гара. Он убил зверя в тот момент, когда тот охотился, в тот момент, когда он прыгнул на него. Его тренированность и рефлексы, его разум и доставшееся его роду мастерство изготавливать оружие обеспечили ему победу над созданием, которому суждено было быть самым быстрым и смертоносным из всех, с которыми он прежде сталкивался. Его триумф – это триумф человечества над теми животными, которые выслеживали человека в незапамятные времена.

Но тот же разум не позволял ему гордиться этим убийством. Он точно рассчитал время действий – доказательство этому лежало у его ног, разрубленное на две части. Любой другой ощутил бы восторг от своего успеха, но Гар не был любым человеком. Он предпочитал определять свою жизнь через Тйан-ши-шеки, и его самооценка подсказывала ему, где он потерпел неудачу. Она указывала ему, каким образом он предал животное, себя и Тйан-ши-шеки.

Печально покачав головой, он бросил окровавленный меч на тело убитого животного.

– Я пользовался орудием, когда ты использовал только то, что дала тебе природа. Я вел нечестную игру.

Его насторожили не едва слышные звуки шагов, а скрип гравия и то, что эти шаги смолкли; тогда он понял, что уцелевший ящер бросился на него. Он откатился вправо и почувствовал, как острый словно бритва коготь разрезал его тунику и как боль обожгла бок. Мгновенно вскочив на ноги, он сделал шаг в ту сторону, где, по его расчетам, ящер должен был развернуться, и сделал резкий выпад.

Удар не попал в цель, так как ящер по инерции проскочил на шаг дальше, чем он предполагал. Хотя Гар произвел этот выпад и отдернул ногу с молниеносной быстротой, ящер успел сделать рывок, и кусок ткани из штанов остался в его острых зубах. Ящер тряхнул головой, как терьер, собирающийся прикончить крысу, и выплюнул ткань. Посмотрел на Гара, потом мотнул головой и испустил вопль, от которого кровь стыла в жилах.

Гар улыбнулся до ушей и стал в стойку. Ящер сделал обманное движение, затем повернулся и потрусил прочь, описывая длинную замкнутую петлю, которая позволяла ему разогнаться. Гар кивнул, признавая разум у этого животного. Оно уже знало, что человек действует быстро, но само оно было быстрее. Набрав достаточную скорость, оно могло разрубить его когтями, или сбить с ног, или просто цапнуть на ходу. Преимущество было на его стороне, и оба это понимали.

Животное могло поймать его так же легко, как гончая ловит зайца.

Если, конечно, заяц решил бы стоять на месте.

Хотя учение Тйан-ши-шеки позволяло Гару симпатизировать желающему покончить жизнь самоубийством грызуну, он подавил в себе побуждение подражать ему. Он тоже был хищником. Это существо на него охотилось, описывало вокруг него круги и этим себя определило. Тйан-ши-шеки требовало этого от зверя, чтобы его смерть была идеальной.

И Тйан-ши-шеки требовало, чтобы Гар дал ему ту смерть, которой он заслуживал.

Пока ящер описывал круг, Гар рванулся вперед, по направлению к переулку. Он услышал, как ящер закричал, и ответил ему столь же вызывающим и звероподобным криком. Убийца побежал со всех ног в переулок. Он мог бы рискнуть оглянуться, чтобы посмотреть, насколько близко от него ящер, но его вопли отражались от стен тесного переулка и подсказывали Гару, что тот настигает его быстрее, чем он считал возможным.

Гар перепрыгнул через небольшой ящик, который разлетелся в щепки под лапой ящера спустя пару секунд. Впереди, всего футах в двадцати от того места, где погиб ящик, переулок перегородила деревянная стенка высотой в восемь футов, что лишало каждого из охотников дальнейшего выбора. Все должно было произойти теперь!

Гар сделал сальто вперед, когда ящер прыгнул к нему на спину. Коготь задел его левое плечо, разорвав ткань и мышцы, но убийца усилием воли прогнал мысль о боли. Сгруппировавшись, он быстро перевернулся и вытянул обе ноги, потом перевернулся, оттолкнулся руками и подбросил себя вверх, ногами вперед.

Его ступни ударили ящера туда, где бедро соединялось с хвостом, и подбросили таз животного вверх. Вскрикнув от удивления и страха, получивший ускорение ящер пролетел по воздуху, загребая передними лапами, будто уродливый птенец, выпавший из гнезда раньше, чем у него отросли крылья. Он врезался в деревянный забор мордой вперед и разрушил это сооружение столь же эффективно, как до этого превратил в щепки ящик своей лапой.

Маневр Гара окончился приземлением на ноги, и он бросился вперед. Ящер попытался было повернуться к нему, но его жесткий хвост ударил о стену дома. Убийца перепрыгнул через хвост, дававший отмашку в обратном направлении, и приземлился обоими коленями на плечи животного. Прежде чем тот успел извернуться и сбросить его, Гар жесткими пальцами нанес удар «Наконечник Копья» сверху вниз, в то место, где челюсть ящера крепилась к черепу. Удар попал в нервный узел, и ящер рухнул.

Когда Гар протянул руки, чтобы схватить его за морду и свернуть ему шею, его снова охватило сомнение. Он признавал, что схватился с зверем в честном бою и победил его. Тианши-шеки позволяло ему использовать окружающее пространство против животного, а ящер и раньше охотился в деревне. Более того, если бы Гар предпочел убежать в окрестные леса, стволы бамбука столь же эффективно ограничили бы подвижность ящера. Он победил честно и кровью заплатил за победу.

Но даже при всем этом то было животное вне своего времени и пространства. Любая смерть, которую он мог ему принести, была неестественной, потому что она пришла из чуждого этому зверю мира. Возможно, там, откуда пришел ящер, он уничтожил всех людей. Если это так, то смерть от руки Гара была бы выражением самого глубокого неуважения к нему.

Тйан-ши-шеки давало Гару способ решить эту дилемму. Он встал над поверженным животным и секунду рассматривал его, потом кивнул. Сосредоточившись, Гар прикоснулся к основанию черепа животного и к той точке, где таз соединялся с позвоночником. Выполняя это движение и применив технику куо-так, он почувствовал, как жизненная энергия этого создания потекла вверх и вниз по позвоночнику, и ощутил завихрения и возмущения вокруг тех крохотных преград, которые он в нем создал.

Мрачно кивнув, Гар вернулся обратно к началу переулка. Маленькая кучка людей, в том числе Спайдо и его мать, стояла над трупом ящера. Спайдо поднял голову, и по его лицу мелькнула тень озабоченности, но Гар покачал головой. Он все же осторожно пощупал дыру в своем плече и стиснул челюсти от боли. Подумал было, не использовать ли Анакрон для исцеления, но отверг эту мысль из уважения к зверю, который нанес ему эти раны.

Дверь «Принцева Парадиза» распахнулась, и на пороге появился крупный мужчина. Подтягивая штаны, он вышел на центральную площадь, и, словно он был пробкой, которую вытащили из бутылки, несколько молодых громил высыпали из таверны и столпились позади него. Многие из них побледнели, увидев мертвого ящера, но остальные позволили своей молодости окутать их плащом неуязвимости.

Долоникус молчал, пока Гар не подошел к Спайдо.

– Значит, Пария пришел в Торфей. Мне следует чувствовать себя польщенным, что принц Рэнго счел меня достойным твоего внимания.

Гар покачал головой.

– Моего внимания? Ты ошибаешься. Я приехал в горы поохотиться. И посмотреть, как вот этот мой спутник тебя убьет.

– Гм? Кусок жира этого старого курдюка Гордо?

Спайдо задрал подбородок.

– Я его племянник, да. Долоникус посмотрел на Гара.

– Возможно, ты сумасшедший. Пария, но даже ты не можешь воображать, будто вот этот может меня победить.

– Вот как? – Гар рванулся вперед и хлопнул ладонями одновременно по груди и позвоночнику Долоникуса, отчего великан закашлялся.

– Ты невероятно медлителен. Не думаю, что Спайдо будет трудно с тобой справиться.

Долоникус отступил назад, к своим приспешникам.

– Ему придется сперва убить их.

– Гар?

– Не волнуйся, Спайдо. – Гар пренебрежительно зевнул. – Они даже не дотронутся до тебя.

Напряжение повисло в воздухе над площадью, когда дюжина громил уставились на Спайдо и попытались заставить его опустить глаза. Возможно, им это и удалось бы, но в этот момент с вершины холма к востоку от Торфея раздался хриплый рев рога. Все посмотрели в ту сторону, откуда донесся этот звук, и на дороге, ведущей с горы в городок, увидели человека, чей силуэт заслонял восходящее солнце. Снова раздался звук рога, фигура приближалась, ее округлые очертания колыхались вверх и вниз при каждом шаге.

– Дядюшка Гордо?

Дядюшка Гордо, размахивая руками, трусил вниз с холма, потрясая узловатой дубиной в одной руке и потрепанным рогом в другой. «За принца и его семью», – хрипел он во всю силу своих легких. При каждом шаге все его тело колыхалось, и двигался он все быстрее. Живое воплощение неумолимой силы, он пронесся по дороге, и толпа расступилась перед ним.

Все люди смотрели на него, и не только люди. Вынырнув из-за склона холма, последний уцелевший ящер замотал головой и поскакал к бегущему человеку. Спина, брюхо и бока представляли собой заманчивые мишени, но решающую роль сыграл луч солнца, отразившийся от бронзы боевого рога. Издав вопль, от которого подгибались коленки, ящер подлетел к Гордо справа и прыгнул.

Когда он оторвался от земли, его сердце остановилось, мускулы перестали действовать, и он застыл, превратившись в идеальный портрет охотника на охоте во время нападения. Гар громко рассмеялся, довольный, так как удар куо-так убил животное на взлете его мощи. Появление Гордо хоть и было неожиданным, сделало осуществление его замысла еще более совершенным, потому что это создание наверняка никогда прежде не охотилось за столь обильной и сочной добычей.

Ради его вклада в торжество ящера перед смертью Гар простил Гордо то, что тот в последнюю минуту свернул вправо. Рожок стукнул ящера по голове, исторгнув у крестьян деревни вопль изумления. Ящер упал, Гордо тоже. Собственная инерция заставила толстяка споткнуться и вылететь на центральную площадь. По пути он сбил, словно кегли, полдюжины громил, расшвыряв их в разные стороны.

Стремительное появление Гордо на площади разрядило напряжение, и оставшиеся на ногах громилы бросились на Спайдо. Один из них промчался мимо Гара, задев его раненый бок. Боль подорвала его самообладание, по крайней мере Гар так себе это объяснил, и его правая рука молниеносно взметнулась, нанося удар «Щелчок Кнута», от которого один из позвоночных дисков проткнул аорту нападавшего.

Другой громила имел неосторожность столкнуться с матерью Спайдо. Хозяюшка Блотт, как с удовлетворением отметил Гар, применила довольно неловкий, неотточенный «Удар Коленом» в пах, за которым последовал «Удар Единорога» в лицо. И нападающий, и жертва зашатались от удара головами. Но громила рухнул, а Хозяюшка Блотт устояла на ногах.

Спайдо проявил себя лучше, чем ожидал от него Гар. Он нырнул, уклоняясь от хука справа, и свалил нападавшего в грязь ударом «Карат-крэкер». Из-за того что Спайдо стоял пригнувшись, другой громила нанес ему удар ногой, но он парировал удар локтем, а потом пнул его в колено толчком «Мясной Молоток». Затем Спайдо подпрыгнул, прикончил его пинком ноги «Антилопа», приземлился и отпрянул в сторону, уходя от нацеленного в его сердце удара. Сделав еще шаг вперед, пригнувшись в стойке «Раненая-птица-защищающая-гнездо», Спайдо потянул нападавшего на себя и нанес ему удар «Копыто Жеребца» в середину туловища.

К несчастью, когда Спайдо тянул на себя нападавшего, он упустил из виду последнего из противников. Взвизгнула о ножны сталь – последний из бандитов вытащил зловеще изогнутый кинжал и напал на Спайдо со спины. Юноша, выпрямляясь после пинка, начал было поворачиваться к нападавшему, и, хотя Гар знал дюжину дюжин способов парировать или ответить на подобную атаку, он понял, что у Спайдо нет шанса избежать гибели.

То же самое понял и нападавший, и на секунду его лицо расплылось в широкой улыбке, которая тут же угасла: золотистая олениха одним прыжком перелетела через площадь и подбросила его в воздух резким движением головы. Громила отлетел назад и попал пятками в живот Гордо. Ноги его взлетели вверх, а голова с силой врезалась в землю. Спайдо пронесся над дядиной тушей, и «Летящий Дракон» резко откинул назад голову громилы, сломав тому шею.

Спайдо приземлился на ноги как кошка в тот момент, когда тело его последнего противника рухнуло в пыль. Он кивнул Гару, потом уставился на Долоникуса.

– Я пришел освободить от тебя Торфей. – Спайдо поднял правый кулак и сунул большой палец между указательным и средним. – Смотри на это и трепещи. Это твоя смерть. Долоникус сжал кулаки.

– Это? Ты даже не умеешь как следует сжать кулак! С удовольствием покажу тебе твою ошибку.

Деревенский глава бросился вперед и с размаха врезал Спайдо справа, отчего у того голова пошла кругом. Спайдо сделал один шаг и упал на колени. Он начал было падать вперед лицом, но что-то его удержало.

Спайдо откинулся назад, сел, мотая головой, и вытер кровь с носа тыльной стороной ладони.

– Настоящий мужчина из Торфея мог бы ударить и покрепче.

Долоникус посмотрел вниз, на Спайдо, потом перевел взгляд на Гара.

– Твой ученик – глупец. Пария.

– Глупец или нет, но он прав.

– Неужели? – Долоникус снова взглянул вниз и похлопал себя по животу. – Давай, Спайдо, покажи мне, как сильно ты умеешь бить.

– Как скажешь, Долоникус!

Выкрикнув имя своего врага, Спайдо выбросил вверх правую руку. Долоникус уклонился влево и торжествующе крикнул, так как удар не достиг цели.

Обессиленный, раненный и сломленный, Спайдо рухнул лицом вперед.

Его правый кулак уткнулся в сапог Долоникуса и отскочил.

Долоникус взглянул на Гара, потом глаза его закатились, и он повалился назад, обмякший, словно все кости его растаяли.

Убийца присел на корточки рядом с Долоникусом и пощупал пульс у него на шее.

– Мертв.

Спайдо поднял глаза, половина его лица была покрыта пылью.

– Мертв? Гар кивнул.

Гордо перекатился поближе к племяннику и похлопал его по спине.

– Конечно, он мертв. Ты применил к нему ужасный удар хингу под названием «Кукиш».

– Выполненный исключительно чисто, я никогда не видел ничего подобного у выпускников Армбрасса. – Гар кивнул и выпрямился, затем помог подняться Спайдо. – Жители Тор-фея, это Спайдо Блотт, посланный принцем Рэнго освободить вашу деревню от последней тени Каларана!

Крестьяне ответили громкими криками, но один пронзительный голос прорезал весь этот гам. Толпа расступилась, как до этого перед Гордо, и какая-то женщина бросилась на шею Спайдо. Он поймал ее в объятия и неловко поцеловал, потом отстранил на расстояние вытянутой руки – но они все равно продолжали соприкасаться животами.

– Цветок Тыквы? Черноволосая женщина кивнула:

– Это я. Я так по тебе скучала.

– Ха! – фыркнула хозяюшка Блотт.

– Старая карга!

– Потаскуха!

– Ведьма!

– Стойте! – Крик Спайдо не дал его матери ответить в рифму первому эпитету. – Цветок Тыквы, я.., э…

– Тебя так долго не было, Спайдо, и я боялась, что ты погиб. Я искала утешения в объятиях другого…

– Дюжины дюжин, – поправила его мать.

– Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

– Только через мой труп, – пробормотала хозяюшка Блотт, и если бы Цветок Тыквы была последовательницей учения Тйан-ши-шеки, взгляд, брошенный ею на Фэнни Блотт, мог бы осуществить это высказывание.

Спайдо вздрогнул и нахмурился.

– Я могу все простить женщине, которую люблю. Цветок Тыквы.

– Хорошо. Ты будешь прекрасным отцом для моих детей.

– Детей?

– Я слишком молода, чтобы быть бабушкой. – Цветок Тыквы покраснела. – У меня несколько детей, Спайдо, но в глубине моей души именно ты – отец им всем.

Спайдо взглянул на Гара, но убийца только пожал плечами.

– Я.., э.., оценил твою идею. Цветок Тыквы, но я.., э.., люблю другого человека.

– Слава богам! – Хозяюшка Блотт взглянула на Гара. – Это ведь не вы, правда, мистер Квитник? Не знаю, смогу ли я это пережить.

– Я тоже, хозяюшка. – Гар кивнул головой в сторону золотистой оленихи. – Он имеет в виду Элизу.

Хозяюшка Блотт переводила взгляд с оленя на убийцу и обратно.

– Вы уверены, что это не вы, Квитник? Возможно, я поторопилась.

Когда Спайдо протянул руку к Элизе, ее очертания расплылись, и она плавно превратилась из оленя в прекрасную женщину, чей смех Гар уже привык слышать вокруг их стоянок.

– Мама, это Элиза. Она будет моей женой.

– Только через мой труп! Никаких смешанных браков в моей семье!

– Уверяю вас, хозяюшка Блотт, она – существо человеческого рода.

– Не в этом дело, мистер Квитник, посмотрите на нее.

– Смотрю. – Гар нахмурился. – Не понимаю.

– Вы что – дальтоник? Она же блондинка! – Хозяюшка Блотт напустилась на Элизу. – Я не позволю моему сыну жениться на женщине с севера. Поди прочь, ведьма!

Спайдо встал между Элизой и матерью.

– Нет! Я люблю ее. Нам суждено быть вместе! Откуда-то из задних рядов толпы кто-то запустил перезрелый помидор. Он взорвался на груди Спайдо, разбрызгивая на него и на землю семена и мякоть. Не успел тот запротестовать, как одно из семян проросло, и вверх рванулся толстый, крепкий и сочный стебель. На нем появились желтые цветы, потом они увяли и на их месте выросли и созрели красные помидоры. Они раздвинулись, и покрытый листьями куст приобрел форму прекрасной женщины-растения с великолепной листвой. Гар упал на одно колено.

– Ты оказала честь Торфею своим посещением, Озина из рода Цветов!

– Не сомневаюсь, что по крайней мере трое из вас относятся ко мне с должным уважением. – Озина сделала широкий жест, которым охватила Спайдо и Элизу с Гаром, но ухитрилась исключить всех остальных. Она посмотрела на хозяюшку Блотт. – Ты противишься браку между моей служанкой Элизой и твоим сыном?

– Ну, она же северянка.

– А если бы я сказала тебе, что ее родные возражают против твоего сына потому, что он южанин?

– С моим сыном все в порядке!

– Вот именно.

Гар понял смысл слов Озины, но жители Тор-фея его не уловили. Неприятие северянами Спайдо они восприняли не как зеркальное отражение собственных предрассудков, а как оправдание им. Убийца поднял взгляд на Озину, и стоило ей только дать знак, он превратил бы Торфей в большую кучу компоста.

Озина покачала головой, потом посмотрела на Спайдо и Элизу, стоящих рядом.

– Вы предпочитаете расти вместе, а не порознь, так?

– Да.

– Если вы оба желаете этого, я позабочусь о том, чтобы вы никогда не разлучались.

Любовники посмотрели друг на друга, затем кивнули.

– Просим тебя, богиня.

Взмахом руки Озина снова сделала Элизу золотистой оленихой, а затем превратила Спайдо в великолепного оленя. Его рога имели много ответвлений, и на кончике каждого сверкал драгоценный камень. Помахивая хвостиком, Элиза побежала прочь, и Спайдо одним прыжком покинул площадь следом за ней.

Гар нахмурился и прошептал Озине:

– Я думал, ты не занимаешься превращениями, а только возвращаешь прежний облик.

– Мой брат, Рогатый, иногда ради развлечения путешествует среди смертных. В таких случаях он называет себя Длинноногим.

Гар удивленно поднял брови, глядя на хозяюшку Блотт, и та вспыхнула.

Озина вдруг стала вдвое выше и возвышалась теперь над жителями Торфея.

– Прежде чем вы разойдетесь по домам, мечтая об оленине, запомните мои слова. Вы – фермеры. Ваши посевы цветут по моей воле. Стоит одному из вас обидеть золотистого оленя в этой долине, стоит вам отказать ему в пище, и вам тоже будет в ней отказано.

Гар посмотрел вверх и увидел Спайдо на гребне холма, с которого спустился его дядюшка. Солнечный свет огненными искрами играл в его рогах. Убийца помахал ему рукой, не успев сдержаться, потом улыбнулся. Но тут же превратил улыбку в жестокую усмешку и кивнул головой.

– Скажите охотникам, которым захочется доказать свою ловкость в охоте на золотистого оленя, что я тоже хожу на охоту. Искать глупую добычу, которая не послушает слов Озины и попытается убить благословенного оленя Торфея.

Цветок Тыквы подергала Гара за тунику.

– Означает ли это, что ты собираешься тут поселиться, красавчик?

Гар ответил ей прикосновением «Огненная Пята» к плечу, что вызвало немедленное начало родов, и, воспользовавшись поднявшейся суетой, потащил прочь тело Долоникуса.

Глава 6. ЗАКАНЧИВАЕТСЯ В НАЧАЛЕ

Долоникус открыл глаза, когда золотое сияние Анакрона над ним померкло. Он взглянул на свою ногу и содрогнулся.

– Я был мертв. Что случилось? Неужели Анакрон меня оживил? Гар покачал головой:

– Нет. Я тебя исцелил.

– Что?

Убийца сунул амулет обратно к себе под тунику.

– Ты назвал меня Парией. Это имя мне кое о чем говорит. Я собирался позволить Спайдо убить тебя, но потребность в информации перевесила необходимость твоей смерти. Прикоснувшись к тебе, я применил метод куо-так, после чего ты потерял сознание от удара Спайдо. Если бы я не вернул тебя к жизни, ты бы пришел в себя через три дня, но к этому времени жители Торфея тебя бы уже похоронили.

– Милая шуточка.

– Разумеется, если бы они решили тебя кремировать, я бы тебя разбудил…

– Я уже понял.

– Понял ли? Невежливо перебивать.

– Мне очень жаль.

– Сомневаюсь.

– Мне правда очень жаль, правда. – Долоникус подвигал левой ногой. – И что теперь?

– Ты мне скажешь, где находится Удан Канн.

– Не знаю, о чем ты.., ой!

– Поверь, мне не очень нравится причинять боль без особой необходимости, но я владею многими способами сделать это. А твоя готовность солгать создает такую необходимость. – Гар положил два пальца выше коленной чашечки Долоникуса. – Как тебе понравится прозвище Хромой?

– Удан Канн меня убьет, если я скажу.

– Если бы он не хотел, чтобы я получил доступ к этой информации, он бы уже убил тебя. – Два пальца Гара переместились пониже, к нервному узлу на ноге Долоникуса. – Ты бы не назвал меня Парией, если бы он не сказал тебе, что не выносит, когда в его присутствии произносят мое имя. Кроме того, Спайдо сообщил мне, что сведения его дядюшки о происходящем за пределами Торфея ограничиваются событиями двадцатилетней давности. Двадцать лет назад Удан Канн трудился в безвестности в Армбрассе, и все же Гордо знал его имя и мое прозвище! Ты или твои приспешники проговорились. И за это Удан Канн тебя бы убил.

– Ты победил, ты победил. – Долоникус затряс головой. – Удан Канн сказал, что ты появишься. Он ждал, что ты отправишься на север. Он ждет тебя в Джелфейте.

– В Джелфейте? – Пальцы Гара дрогнули, и он чуть было не угостил Долоникуса «Двенадцатью Агониями», но понял, что тот не лжет. «Или Удан Канн стремится в Джелфейт потому, что полагает, будто может ускользнуть от меня, когда город исчезнет, или…» Гар содрогнулся, подумав о второй возможности. – Этого не может быть.

– О, это правда. Он ждет тебя. – Долоникус подтянул к себе ноги и прижал колени к груди. – Вот, я тебе рассказал. Ты должен меня наградить.

Гар пожал плечами.

– Уже наградил.

Долоникус встал и попятился.

– Ты оставишь мне жизнь?

– Нет.

– Смерть мало похожа на награду.

– Ты мало похож на человека, но я не эту награду имел в виду. – Гар указал вниз, в сторону Торфея. – Ты терроризировал этих людей. Превратил их жизнь в ад, и, поступая так, ты себя определил. Я тебя убил, но умрешь ты лишь тогда, когда вообразишь себя высшим, непобедимым существом. Скромность и смирение позволят тебе прожить долгую жизнь. Прежнее поведение тебя убьет.

Долоникус с размаху сел на землю.

– Ты.., как ты мог.., это несправедливо.

– Это справедливо.

– Это пытка.

– Пыткой было бы оставить тебя парализованным навечно, за исключением двух часов непосредственно после того, как ты выслушаешь рассказы Гордо о его сказочной карьере. – Гар похлопал Долоникуса по плечу. – Я передам Удан Канну что ты нижайше просишь простить тебя за то, что не присутствовал в момент его смерти.

***

Дорога в Джелфейт промелькнула для Гара быстро, но каждый шаг стал для него мукой. Он пытался сосредоточиться на боли в плече и в боку, но и это не смогло отвлечь его от мрачных размышлений, вызванных выбором места укрытия Удан Канном. Выбор места, знаменитого своими боевыми традициями, мог иметь смысл, особенно если этот город перемещался во времени и мог послужить убежищем при временно неблагоприятных политических обстоятельствах. Удан Канн мог сделать такой выбор, и Гар поверил бы, если бы не одно обстоятельство.

Удан Канн никогда в жизни не уклонялся от боя. Его исчезновение всегда беспокоило Гара Квитника, но не по той причине, о которой думали многие. Гар уже начинал склоняться к мысли, что его огорчила невозможность отомстить за отвратительную смерть родителей, и даже он сам не понял истинного источника своего беспокойства. Сейчас, когда он бесшумно пробирался через леса Джелфейта, ему открылась его настоящая причина.

Удан Канн не присутствовал при поражении Каларана. И причиной этого мог быть только приказ полубога исчезнуть. Каларан мог отдать такой приказ только в том случае, если у него имелся план. Хотя существовала вероятность, что план Каларана не имеет отношения к его смерти, Гар в это не верил. Поскольку Гар прежде служил Каларану, он знал о даре тирана предвидеть будущее и уважал этот дар. Каларан предугадал свое поражение и придумал, как отыграться.

Сведения Озины о людях, ждущих на маршруте, о котором сообщал Спайдо, подтверждали его предположения, что Удан Канн руководит действиями против него. Нападения в пустыне означали только одно: Удан Канну нужен Анакрон.

«Я не должен этого допустить». Каларан, или его череп, находится в Калтусе. Это значит, что наилучшим местом для амулета является Джелфейт. Доставить его туда было поручено Гару, и он выполнит поручение. «Сначала самое важное. Позаботиться об амулете, а потом найти способ предупредить о плане Каларана остальных».

Гар перевалил через гребень холма и внизу, в долине, увидел дрожащие очертания деревни Джелфейт. Дома в ней были расположены почти так же, как в Торфее, но в узкой долине деревня оказалась сжатой и вытянутой, приобрела ромбовидную форму. То, что в Торфее было построено из беленых плетней и глины, в Джелфейте стало полированным опалесцирующим камнем. Соломенные крыши Торфея уступили место аметистовой черепице и просторным цветущим садам на крышах, переливающихся всеми цветами радуги.

В центре находилась Часовня Анакрона. Она казалась более основательно построенной, чем остальная деревня, но уже начала разрушаться. Главный купол рухнул и увлек за собой одну из опаловых стен. Спускаясь в долину, Гар время от времени видел внутренности часовни сквозь просветы деревьев. Если бы камень не был так элегантен, она выглядела бы так же, как многие занесенные песком здания, которые ветры пустыни время от времени обнажают и снова погребают под слоем песка.

Сама деревня, когда он вошел в нее, показалась ему окутанной легким туманом. Пока он шагал по ее улицам, туман рассеивался примерно на расстоянии двадцати футов вокруг него.

Там, где туман обтекал какой-то предмет, вырисовывались очертания мужчин, женщин, детей и животных. Они казались совершенно живыми, но выглядели почти призраками. Он понял, после того, как узнал одного мужчину, потом другого, что видит людей, которые прежде жили в Джелфейте, – все воины, некогда хранившие Анакрон, теперь вернулись домой.

«Как и я». Эта мысль испугала его, но дала толчок к размышлениям. Гар ощущал в себе покой, которого не знал никогда раньше. Он решил, что это тот покой, который приносит смерть через Тиан-ши-шеки, и хотя покой не предвещал его смерти, но все же готовил его к ней. «И подготовил к тому, что я должен здесь совершить, чтобы заслужить этот покой».

Гар вошел в разрушенную часовню и поклонился человеку, стоявшему в открытом алтаре.

– Удан Канн, итак, я вижу паука в центре его паутины.

Старший мужчина, чьи седые волосы были собраны сзади в длинный хвост, не ответил на его поклон.

– Пария, ты извратил тот дар, которым я тебя оделил. Настало время наказать тебя за отступничество. Я требую схватки хингу-кор.

Гар поднял брови.

– Всего лишь хингу-кор? Я принял титул хингу-Грашан-шао. Нам следует вступить в схватку хингу-Гракор.

Удан Канн покачал головой.

– С формальной точки зрения это невозможно, так как хингу-Гракор – это бой не на жизнь, а на смерть.

– Боишься, чти я тебя убью?

– Вряд ли. – Удан Канн указал на него пальцем. – Ты носишь Анакрон, а я хочу им завладеть. Я знаю, что, если его хранитель будет убит, амулет исчезнет и перейдет в руки предыдущего хранителя.

– Принца Рэнго.

– Да. Этого я хочу избежать.

– Ты хочешь сказать, что Каларан хочет избежать перехода амулета в руки Рэнго?

– Тебе достаточно знать только то, что я желаю его получить.

Гар достал амулет из-под туники.

– Тогда вот, возьми. Я его тебе отдам.

– Твое предложение очень любезно, но я предпочитаю завоевать его в бою. Я горжусь своей работой. – Удан Канн широко развел руки и согнул пальцы. Хингу-кор напомнит миру, кто настоящий хингу-Грашан-шао.

– Этот титул принадлежит тебе, Удан Канн. – Гар пожал плечами. – Но этот факт не помешает мне убить тебя.

– Никогда и не думал, что помешает, зато помешает вот что. – Пожилой человек улыбнулся с холодной жестокостью, которую Гар уже давно считал больше наигранной, чем подлинной. – Если я погибну в этой схватке или ты задержишь меня на достаточно долгое время и я исчезну вместе с Джелфейтом, мои помощники уничтожат все деревушки фермеров, подобные Торфею, в этом районе.

Гар замер.

– Уничтожат? Не потрудишься ли выразиться более точно?

Удан Канн секунду колебался, затем нахмурился.

– Пожары, резня, ночные набеги и тому подобное. Обычное дело.

– Не налеты саранчи, или голод, или чрезмерно обильный урожай, когда зерна так много, что работники умирают на полях, подтаскивая зерно к хранилищам, которые лопаются, как их сердца?

– Я действительно не думал прибегать к такому перепроизводству продуктов.

Гар покачал головой. «Если бы только ты видел реальный способ их уничтожить…»

– Хингу – это извращение, и ты в нем упорствуешь. Ты не оставляешь мне выбора – я должен тебя убить.

– Мечты молодых так часто не сбываются.

– А иллюзии древних увядают и умирают. Двое мужчин начали медленно описывать круги лицом друг к другу. Удан Канн скользнул в позу «Змея», а Гар занял оборону «Мангуст». Оба понимали, что рисуются, но оба признавали убийственные способности противника. Гагр и Волк, Орел и Оса, Муравей и Аардварк, они плавно переходили через основные виды животных, словно доказывали друг другу, что не забыли того, чему их учили.

Когда Уцан Канн переходил от «Муравья» к «Муравьиному Льву» – соответствующие вращения кистями и четыре стадии изменения позы были произведением искусства, и, чтобы его освоить, требовалось десятилетие, – Гар сделал рывок вперед и поразил Удан Канна в грудину ударом «Наконечник Копья». Переход из одной формы в другую сделал его удар легким как перышко, и Удан Канн легко парировал его. Собрав кончики пальцев вместе для прикосновения «Огненный Коготь», Гар позволил пальцам отскочить ото лба Удан Канна, затем отпрыгнул назад и принял позу «Тарантул» против «Муравьиного Льва» Удан Канна.

Старший воин на мгновение отшатнулся, потом замигал.

– Ты нарушил форму, Пария.

– Да, но я тебя достал.

– Прикосновения – это для хингу-кор между детьми. – Бывший учитель Гара оскалился, затем прижал локти к ребрам, доводя до совершенства позу «Муравьиного Льва». – Конечно, ты всегда был ребенком. Пария. Если бы ты нашел себе применение, если бы действительно научился у меня всему, чему я мог тебя научить, этот удар убил бы меня мгновенно.

– И очень грубо и гротескно, насколько я себе представляю.

– Конечно.

– Это не мой стиль. – Гар медленно улыбнулся. – В мире существует гораздо больше того, чему ты можешь научить, Удан Канн.

– И многому тебе еще предстоит научиться, Пария. – Удан Канн налетел, сохраняя позу «Королевского Краба». Его правая рука сделала выпад и нанесла сильный удар в левое бедро Гара. – Верные мне ученики знают, что следует делать значимым каждое прикосновение.

Гар отскочил назад и проверил ногу, чувствуя, как волна боли сменяется онемением.

– Я могу ответить болью на боль. – Гар нанес левой ногой удар «Долото», но скользнул только по волосам на голове Уцан Канна. Его противник поднырнул под удар и ответил на него ударом двумя пальцами «Мучительная Игла» по внутренней поверхности бедра Гара.

Гар справился с болью, но ослабевшая правая нога замедлила отступление. Удан Канн налетел на него и нанес удар «Стальной Молот» по ране от когтей ящера на ребрах Гара. Удар «Колун» обрушился на раненое плечо, и две волны боли столкнулись в груди Гара.

Гару следовало отступить, но он не дрогнул и врезался в ребра Удан Канна ударом «Рука-Копье». Сделав молниеносный взмах правой рукой, Гар щелкнул пальцем по кончику носа Удан Канна, затем ткнул пальцами «вилку» ему в глаза. Удан Канн отбил удар «Защитой на ширину ладони», которая защитила глаза, но повредила его уже пострадавший от щелчка нос. Злобно зарычав, он поднял руку, чтобы нанести удар «Наконечник Копья» в середину туловища Гара.

Гар видел удар, и у него было время уйти от него, но он ничего не предпринял. Почувствовал, как растет давление на его плоть. Кровеносные сосуды под кожей лопнули, и по тугим мышцам живота расплылись синяки. Ногти Удан Канна проткнули тунику и кожу. При той скорости и опыте, которым обладал старший боец, он мог проткнуть его тело и вырвать горсть печени Гара еще до того, как тот почувствовал бы боль.

Удан Канн отпрыгнул в сторону и в отчаянии вскрикнул, стряхивая с пальцев кровь:

– Нечестно!

Гар, спотыкаясь, попятился назад, пот заливал открытые раны на его теле.

– Ты же хочешь меня убить. Так убей.

– Да, я хочу тебя убить, но позже. После того, как получу Анакрон. После того, как сделаю то, что должен. Я вернусь за тобой. – Он оглянулся через плечо на запад, на заходящее солнце. – Я не хочу застрять тут навсегда. Пария. Возьму амулет и уберусь отсюда. Позже я вернусь с ним и убью тебя.

– Или умрешь, пытаясь это осуществить.

– Хватит. Тебе конец.

Удан Канн вложил всю свою силу в серию ударов «Ужаснейшее Цунами». Когда его бывший учитель налетел на него и его руки и ноги замелькали в вихре обманных движений и ударов, Гар понял, что это нападение уничтожило бы его, если бы он был учеником. Тйан-ши-шеки позволило ему разглядеть цикл поз и проследить в них ритм. Если бы все его конечности действовали, он легко разобрался бы с ними, а заодно и с Уцан Канном.

Но Тйан-ши-шеки также подсказало ему, что в этом нет необходимости.

Удары «Огненная Игла» впрыснули боль в его плечи и локти, «Сабельные Толчки» ногами заставили его ноги подломиться. Укороченные удары «Бархатная Ладонь» сломали ребра, а «Локоть-Копье» перебил правую скулу. А после того как он ударился оземь, другие наскоки добавили синяков и ссадин. Те части его тела, которые не потеряли чувствительности, выли от боли, и ему казалось, пока Удан Канн поднимал его и усаживал, прислоняя к прохладной стене, что единственная часть его тела, которая функционирует должным образом, – это нервная система, подающая сигналы боли.

Удан Канн снял Анакрон с шеи Гара.

– Прости за поспешный уход, но мне надо сделать много дел, наведаться к тиранам, и все такое.

Я сообщу твоим друзьям о том, что с тобой случилось. Возможно, они даже дадут мне награду – Возможно, ты получишь то, чего заслуживаешь.

Удан Канн покачал головой.

– Ты был самым многообещающим из моих учеников, и я думал, что ты станешь моим преемником. Возможно, когда вернусь, я с помощью Анакрона снова исцелю тебя, и мы посмотрим, был ли я прав.

– Ты был прав.

– Это предстоит решать в другой раз. Пария. Гар кивнул, а Удан Канн вышел из часовни и пропал в тумане Джелфейта. Гар сжал зубы, чтобы защититься от боли, затем постарался очистить свой мозг, чтобы уменьшить неприятные ощущения. Пока он этим занимался, он уловил какие-то слова и образы, быстро мелькающие, отрывочные. Увидел, как промелькнуло лицо Домино, и улыбнулся. «Свадьба.., сюрприз? Очень надеюсь на это».

Последний образ Джорда пронесся в его мозгу, а вслед за ним в памяти всплыла последняя строфа того стихотворения, которое Спайдо принял за пророчество:

Чтоб древнюю кривду исправить, В безвременье явлен на свет, Войду я в отцовский, знакомый, Далекий, прекрасный рассвет. Грядущее с прошлым сольется, Померкнет сияние дня, И встретиться нам не придется - Ведь в мире не станет меня.

Гар Квитник, последний Тйан-ши-Грашан-шао, не знал, почему эти слова пришли к нему и что они означали. Не знал, хорошие это стихи или плохие, но знал, что они ему нравятся. Когда солнце село и Джелфейт исчез из этого мира, он обдумал слова Джорда и призвал к себе покой Тйан-ши-шеки.

ПРЕЛЮДИЯ ВТОРАЯ (Роджер Желязны)

Принцесса Рисса стояла на балконе своей комнаты, мрачно уставившись на гейзер грязи и серы, возникший на месте некогда прозрачного озера позади замка, и размышляла о том, что иногда реальность настолько символична, что это даже становится невежливым. Возможно, ей следовало отправиться вместе с Джэнси, чтобы доставить на место Сомбризио. Они сейчас вместе ехали бы по пустыне, слушали нытье наемников и делились друг с другом мечтами о том, чем будут заниматься потом, когда все снова наладится. Калла Малланик рассказывал бы какую-нибудь историю о подвигах эльфов, которая должна была заставить людей смутно ощутить их превосходство, а Сомбризио…

Она поморщилась, так как озеро отрыгнуло грязь и вонючую воду. Нечто подобное любила выкинуть Сомбризио.

– Ваше королевское высочество! – прощебетал голос у нее за спиной. – Пришла портниха, чтобы примерить ваше свадебное платье!

Рисса вернулась в дом, бросив последний тоскливый взгляд в сторону пустыни, и прошла в свою спальню.

В гостиной Дейзи, ставшая ее горничной после возвращения из рабства и прочих опасных приключений, болтала с портнихой, худой, угловатой женщиной с явно выраженным косоглазием. Дэйзи же была полногрудой и пухленькой, волосы ее уже посеребрила седина. Вместе они напоминали принцессе иголку и подушечку для булавок.

Пока принцесса раздевалась до белья, она слушала их беседу.

– Не может быть! – восклицала Дейзи. – Огромные змеи! Крылатые! Летают!

– Это точно, – отвечала портниха. – Они налетели на рынок, где торгуют скотом, два часа назад. Лучники принца сбили одного. Теперь, когда уже не надо бояться, что он проглотит тебя целиком и даже прощения не попросит, можно разглядеть, что у него красивая чешуя.

Принцесса вошла в комнату, и служанки сделали глубокий реверанс. Рисса милостиво приняла их знаки почтения. «Мама всегда говорила, что быть принцессой – значит всегда держаться с достоинством, даже в нижнем белье».

Портниха начала разворачивать свертки, принесенные ее помощницей. Там были нескончаемые ярды шелка цвета слоновой кости, кружева ручной работы и гремящая шкатулка с жемчужинами. Когда портниха с помощью Дейзи развернула ткань, Рисса увидела, что она уже начала принимать очертания элегантного свадебного платья с длинным шлейфом. Прежнее унылое настроение сменилось радостным возбуждением.

Когда примерка была закончена и портниху отослали работать дальше, Рисса надела костюм для верховой езды, взяла эльфийский лук и стрелы, сделанные для нее Каллой, и пошла искать Рэнго. Охранники сказали, что принц сейчас один в своем личном зале заседаний, и она поспешила туда, все еще полная возбуждения по поводу предстоящей свадьбы.

– Рэнго, дорогой, – произнесла она, врываясь в зал, для проформы стукнув в дверь, – поехали со мной на охоту!

Принц поднял взгляд от кипы бумаг, и мелькнувшее на его красивом лице раздражение тут же сменилось на более приветливое, хотя и не совсем радостное выражение. Он поднялся и поцеловал ей руку.

– Рисса, любимая, – ответил он. – На охоту? Теперь, когда надо продумать планы нашей свадебной церемонии и коронации, а стране грозит страшная опасность?

– Именно на эту опасность я и хотела поохотиться, – возразила она немного запальчиво. – Говорят, что крылатые змеи не дают покоя торговцам скотом. Я подумала, мы могли бы поехать и сбить одного из них. Из его шкуры для нас с тобой выйдет по паре прекрасных сапог и по поясу – Сапоги и пояса меня сейчас мало заботят, – сказал принц, отпуская ее руку.

– Тогда как насчет настроения наших подданных? – спросила принцесса. – Они ждут, чтобы воинственный принц взошел на трон, но ты, по-видимому, превратился в клерка!

– Вероятно, именно клерк и нужен в мирное время, драгоценная моя, – сказал он. – Если им нужна помощь армии, я пошлю один из отрядов гвардейцев. Они разделаются со змеями.

Рисса надула губки, ненавидя себя за это, но не в состоянии сдержаться. Рэнго был прав. Ее собственные родители правили больше при помощи свода законов и собственного примера, чем военных подвигов, но она не ожидала, что Рэнго так быстро угомонится. Когда они с Джэнси встретили его после из отъезда из Антуруса…

Она могла бы прибавить еще что-нибудь к сказанному, но послышался стук в дверь зала заседаний.

– Это мой следующий посетитель. Рисса, – сказал принц, лицо его осталось бесстрастным. – Я пошлю дивизию гвардейцев на охоту за крылатыми змеями.

Рисса умела понять, когда ее выпроваживают. Она покинула зал, едва взглянув на худого человека в одежде священника, который ждал у двери.

***

Леммл Таудей посмотрел вслед удаляющейся принцессе.

– Принцесса совсем не выглядит счастливой, – заметил он принцу Рэнго.

– После свадьбы и коронации она станет более уравновешенной, – ответил принц. – Сейчас она все еще привыкает к своим новым обязанностям после беззаботной жизни, полной приключений.

– Я слышал, что принцесса попала в рабство, была продана в бордель и спаслась, лишь осмелившись совершить путешествие по населенной злыми духами пустыне до самых врат Антуруса, города мертвых, – заметил Леммл.

– Именно так, – ответил принц. – То было время, когда она отвечала только за себя. Время немедленного вознаграждения и славы. Время без ритуалов, помпы или протокола. Она успокоится, когда осознает бремя своего нового положения.

– Как осознали вы, ваше высочество?

– Вот именно. У тебя есть для меня новости? – Принц внезапно улыбнулся. – Прости меня, Леммл. Я забыл долг гостеприимства. Короткая беседа с Риссой выбила меня из колеи. Садись к огню и позволь принести тебе вина.

Когда принц откупорил вино, жидкость вскипела, но совсем не так, как шампанское или пиво, и выплеснулась густой коричневой струей в кубки. Наморщив лоб, принц понюхал вино.

– Это не пиво. Собственно, у него необычно сладкий запах.

Он осторожно отпил, потом глотнул побольше.

– Совсем недурно. Леммл, я полагаю, что магические аномалии распространились на мой винный погреб. Хочешь попробовать? Это, несомненно, редкий спиртной напиток.

– Что бы вы ни пили, мой принц, мне все понравится, – ответил священник, пробуя странный напиток.

– Не перейти ли нам к делу? – мягко подтолкнул его принц Рэнго.

– Как пожелаете, сир. Я пришел доложить, что Демон Тьмы продолжает появляться из черепа Каларана. Я интерпретировал этот знак так успокоительно, как только мог, но Верховный Жрец обеспокоен и думает, что нам не следовало позволять увозить свиток и амулет из Калтуса.

Принц улыбнулся и отпил темной, тягучей жидкости.

– Что они от меня хотят? – спросил он. – Они ведь согласились с советами моих прорицателей, а теперь артефакты уже увезли к местам их хранения.

– Некоторые вспомнили, что вы имеете связь с мономагами, сопровождающими каждого из героев, – ответил Леммл Таудей, делая вид, что удручен своими новостями. – Ходят разговоры о том, чтобы заставить вас отозвать генерала Блейд и Тара Квитника прежде, чем они выполнят свои задания.

– Чертовская наглость! – воскликнул принц. – Разве они не понимают что на карту поставлено гораздо больше, чем недобрые знамения заколдованного черепа? Подозреваю, что у Каларана могло хватить злобы так настроить свой череп, что он теперь дает нам ложные знамения!

Леммл улыбнулся.

– Ну, это здорово придумано, ваше высочество. Я могу это использовать, если протесты станут слишком громкими. Конечно, мне придется очень осторожно намекнуть кому следует…

Принц выдвинул ящик, вытащил маленький звенящий мешочек и протянул его священнику.

– Я тут кое-что собрал для твоей благотворительности, – сказал он, – наскреб несколько монет дополнительных пожертвований. Не думаю, чтобы до коронации мне снова удалось так легко собрать что-нибудь еще. Конечно, после коронации я получу доступ к казне. Однако, если амулет и свиток вернутся, церемония может быть надолго отложена.

Леммл проглотил остаток напитка, встал со стула и низко поклонился. Мешочек исчез в кармане его одежды.

– Я понимаю, ваше высочество. Сделаю для вас все, что смогу.

– Сделай, – произнес принц, глядя ему вслед, – сделай.

ОЧЕНЬ ГРОЗНОЕ ОРУЖИЕ (Дэвид Дрейк)

Солнце, поднимающееся над стенами и башнями Калтуса, золотило доспехи Джэнси Гейн и ее спутников, которые смотрели с западного холма на город. Сквилл, связист-мономаг, стоял на коленях в сторонке от остальных, занятый своими чарами.

Вьючные лошади заржали, недовольно оглядываясь в поисках растительности, мечтая попастись во время короткой остановки. Для них будет еще меньше еды, когда путешественники вступят в Запустение Томидор; большую часть груза каравана составляли припасы для самих лошадей.

Лошадьми ведали десять видавших виды наемников – пятеро людей, остальные – эльфы. Все как один были народ тертый, покрытый шрамами. Они уже повидали смерть в сотнях различных обличий и внутренне готовы были снова с ней встретиться.

Калла Малланик, эльф, верный спутник Джэнси, стоял рядом с ней с мрачной миной на аристократическом лице. В руках он держал свой лук с серебряной тетивой. Его стрелы из огненного, кованного эльфами золота, никогда не били мимо цели и без промаха разили тех злодеев, в которых он метил.

Джэнси Гейн была одета в рогатый шлем и кожаную кольчугу, усыпанную железными медальонами с изображениями грозных богов. Маленький круглый щит, окантованный сталью, в центре которого имелся острый стальной выступ, висел у левого бедра. Он уравновешивал тяжесть висящего справа бородатого боевого топора по прозвищу Кастратор.

Средний палец правой руки Джэнси обвивала странно искаженная женская фигурка: то была Сомбризио, массивный перстень, выкованный полубогами из самородного серебра, добытого из сияющего метеорита. Огонь, мерцающий в глазах Сомбризио, только отчасти был отражением восходящего солнца, так как, несомненно, перстень был не менее живым, чем сама Джэнси.

Некоторые фонари еще горели там и сям на улицах Калтуса. Несколько окон еще светилось, но окна в башне, где предстояло жить принцессе Риссе до свадьбы с принцем Рэнго, были темными. Риссе, которую Джэнси спасла и которая вместе с Джэнси сражалась, преодолевая бесчисленные опасности, причем каждая следующая была гибельнее предыдущей, чтобы с триумфом занять свое место рядом с принцем…

Яркая молния сверкнула среди туч на западе. Воздух на вершине холма застыл в неподвижности так же, как лица героев, обращенные к дому, которого многим из них не суждено больше никогда увидеть.

Сомбризио пукнула.

– Королевская лотерея – это был верняк, – произнес Калла голосом, напоминающим скрежет трущихся друг о друга жерновов. – Ни один шар не мог выйти из ловушки, кроме старого доброго миллион семьсот девяносто две тысячи пятьсот тридцать девятого. У меня допуски были тоньше блошиных усов! Ни один эльфийский искусник в…

Вопль ужасной, невыносимой боли наполнил воздух. Джэнси повернула голову.

– Сквилл! – окликнула она. – Что ты там делаешь, во имя пресвятой Сиф?

Сквилл скорчил гримасу и покачал головой. Левая рука у него была согнута в локте, пальцы сложены в горсть возле уха, образуя таинственное переговорное устройство, которое было частью его колдовства. Над присевшим на корточки чародеем волнообразно колебалась волшебная палочка его профессии – двенадцатифутовый гибкий прут из тонкой стали. Его основание было прикреплено к рюкзаку Сквилла.

Вместо того чтобы ответить Джэнси, Сквилл повторил: «Позывной „Крылатый Дракон-два“ – базе „Крылатый Дракон“. Проверка связи. Отбой».

Сквилл разжал пальцы левой руки. Снова раздался тот же отвратительный стон. Сквилл покачал головой и смущенно пробормотал:

– Виноват, простите, наверное, придется мне сменить кристаллы. Слишком много погибших душ в том эфирном диапазоне, на волнах которого работает этот.

– Ах ты умник, – крикнула Сомбризио противным пронзительным голосом. – Конечно, вали всю вину на оборудование. Не может же быть причиной то, что ты – недоучившийся олух, отправленный в поход вместе с кучкой неудачников.

– Не обращай на нее внимания, колдунец, – резко произнесла Джэнси, прикрывая Сомбризио своей огрубевшей левой ладонью. – Продолжай работу. Я не хочу провести остаток жизни тут, на городской свалке мусора.

Сквилл стряхнул с плеч рюкзак. Порылся в боковых карманах, вынул осколок малахита и заменил его блоком зеленого турмалина, который достал из подвешенного к поясу мешочка. Волшебный стержень, усиливающий чары, мотался у него над головой.

– Никакой другой шар просто не мог выскочить из барабана после того, как я потрудился над механизмами в подвале дворца, – возобновил свой рассказ Калла мрачным голосом. Его лицо было обращено в сторону башен столицы, но мысли были заняты исключительно несправедливым отношением к нему и к его мастерству.

На прошлой неделе была устроена королевская лотерея, чтобы возместить, расходы, понесенные во время Торжества Добра над Злом и Возвращения Истинного Короля. Верные соратники-эльфы тоже понесли массу расходов; Калла готов рассказать всему миру о своих потерях! И это казалось таким простым делом – для эльфа столь искусного и ловкого, как Калла Малланик, – подтасовать результат совершенно незаметным способом.

– Нет, – сказал один из дюжих наемников-людей более стройному (но не менее крепкому) эльфу, стоящему рядом с ним. – Никто не сравнится с Хормаздом Центурионом. Семьдесят восемь ран на теле, семьдесят восемь.

Эльф поджал губы.

– Я слышал, это если считать вместе раны на теле и на конечностях, – ответил он. Лошадь, которую он держал, рыла копытом гниющие отбросы в тщетной попытке найти что-нибудь съедобное.

– Как бы не так! – возразил человек. – Только на теле. Ну, на теле и на голове, но считая лишь те удары, которые пробили кожу, а не одни доспехи.

Сомбризио ухитрилась выдать длинную очередь газов. Джэнси подняла левую руку и помахала ею в воздухе, однако немногого этим добилась, при всей этой вони от кучи отбросов.

Сквилл закрепил в боковом кармане рюкзака новый кристалл. Но вместо того чтобы снова забросить рюкзак за спину, он опустился рядом с ним на колени и вновь сделал из руки переговорное устройство. И начал серьезно разговаривать с невидимыми слушателями.

– Никакой другой шар, кроме миллион семьсот девяносто две тысячи пятьсот тридцать девятого, не мог выпасть в желоб, – произнес Калла тоном человека, до глубины души обиженного несправедливостью. – И что же происходит? Воздушные шарики летят в воздух, трубят гобои, развеваются стяги, а принцесса Рисса объявляет, что выиграл девять миллионов триста пятьдесят две тысячи девятьсот семьдесят первый. Такого большого номера вообще не должно было быть!

– Послушай, я никак не хочу обидеть Хормазда, – настаивал второй эльф, – но семьдесят восемь или сто семьдесят восемь – не вижу в этом никакого искусства.

Сквилл разжал руку, слегка изменив переговорное устройство. На этот раз духи, пронизывающие атмосферу, слабо донесли прерывистые голоса.

– И это еще не все, – продолжал Калла. Остальные его уже не слушали. За последнюю неделю постоянное повторение этой истории пропахало глубокие борозды в их способности слушать. Слова эльфа текли, не оставляя и следа в сознании его спутников. – Тот парень, который выиграл, – чужак в Калтусе, он купил лотерейный билет за десять минут до розыгрыша. И к тому же самый уродливый тип из всех, какие мне только попадались, – больше смахивает на гусака, чем на человека!

– Искусство! – воскликнул глава наемников-людей. – Искусство, дерьмусство! Мы тут говорим о мастерстве, парень, о человеке, для которого смерть – предмет гордости!

– Принято, пять на пять, – произнес Сквилл. – Позывной «Летучий Дракон-два», конец связи.

Он полностью расправил ладонь – передающее устройство и встал, поднимая за собой рюкзак.

– Так ты закончил, колдунец? – кислым голосом осведомилась Джэнси. – Пятнадцать минут провести на этой куче мусора, черт побери. Имей в виду. Запустение Томидор тоже не Райский Сад во Вселенной. Больше напоминает дырку в заднице.

– Я установил связь с нашей базой, если вы это имеете в виду, – ответил Сквилл вспыхнув. Теперь, когда ему наконец удалось выполнить свою работу, он вновь обрел чувство собственной значимости. – Только мне бы хотелось, чтобы вы не называли меня так.

– Колдунцом? – переспросила Джэнси хмурясь. – Но ты ведь и есть колдунец.

Джэнси не слишком привыкла иметь дело с мужчинами, которые полагали, что способность вызывать духов из глубин пространства делает их чем-то особенным. По правде говоря, она не слишком привыкла иметь дело с мужчинами вообще.

Калла очнулся от своих мрачных грез настолько, что помог Сквиллу продеть руки в лямки рюкзака.

– Мономаг, – напряженным голосом сказал Сквилл, – это проходящий обучение волшебник, с ограниченным набором умений. Я – связист специалист в искусстве связи. Искусник, если применить термин из области, ну, искусства.

Сомбризио издала звук – то ли лошадиное фырканье, то ли еще один громкий пук.

– Ты – пони, которого научили одному единственному трюку, – пронзительно взвизгнула она. – Неудачник, занявшийся провальным делом. А если хочешь убедиться в неизбежности провала, стоит только взглянуть на этих индюков, которых послали сопровождать тебя!

– Пошевеливайтесь! – приказала Джэнси. – А ты, Сомбризио, заткнись. Путешествие обещает быть долгим и без твоих замечаний.

Команда двинулась вперед. Каждый новый сантиметр поднимающегося над горизонтом солнца исторгал свежий поток вони из отбросов. Мусорные телеги уже тащились от западных ворот Калтуса с ночным пополнением для свалки.

– Вы полагаете, что мне очень весело? – осведомилась Сомбризио. – Тащиться с ротой умственно отсталых авантюристов? И для чего? Чтобы получить возможность провести остаток вечности в Затерянном Юроде Антурусе, вот для чего!

– Я сказала, – произнесла Джэнси таким тихим голосом, от которого волосы на затылке у всех, кто его слышал, встали дыбом, – заткнись.

Конечно, Рисса не смотрит на них. Да и зачем принцессе смотреть на городскую свалку мусора? Кроме того, возможно, Риссе надо обсудить множество важных вещей со своим женихом, принцем.

Надо совершить опасное путешествие в Запустение Томидор? Ну, так единственная дорога в этом направлении проходит через городскую свалку мусора. Давайте пошлем Джэнси, почему бы и нет? В конце концов она всего лишь пару сотен раз спасала нашу жизнь и честь.

– Единственный шар, который мог пробраться сквозь эту ловушку… – бормотал Калла.

– Кулдык-кулдык-кулдык, – раздался пронзительный шепот Сомбризио.

***

Трудно было определить, где находится солнце. Небо ярко светилось, но сам пейзаж закрывали мрачные тени. Редкая растительность имела серый оттенок, и время от времени какой-нибудь куст рушился в туче горькой пыли, задетый одним из всадников.

Они добрались до Запустения Томидор, никаких сомнении.

– Это не… – произнес Калла. – Да, так и есть. Это наверняка отшельник. Кто еще станет жить в хижине из костей?

– Я вам скажу, что такое первоклассная смерть, – произнес один из эльфов-крепышей. – Когда Брайтлок, принц Наветренных Эльфов, бился с Сокитооми, Хрустальным Великаном…

– Сиф, что за унылое место, – пробормотала Джэнси Гейн.

– Эй, вот так сюрприз! – отозвалась Сомбризио. – Ты едешь в Запустение, и оно оказывается унылым. Твое образование продвинулось до того места, где говорится, что не надо совать руку в огонь? Или сам огонь слишком сложное понятие для деревенщины с севера?

Джэнси повернула перстень так, чтобы лицо Сомбризио было обращено к ладони, но в данный момент язвительные замечания ее не слишком волновали. Не больше, чем все остальное, по крайней мере.

Томидор был пустошью, покрытой пересохшей пылью, а не песком. Почва его, легкая и желтовато-серая, представляла собой лесс, совокупность гонимых ветром частиц, хотя никакого ветра на протяжении нескольких минут с того момента, как компания въехала в Запустение, не наблюдалось. Граница между Томидором и ненаселенными, но обычными пустошами, которые они проезжали по пути сюда, была столь же явственной, как если бы между ними стоял забор.

– …когда копье ударило Сокитооми в точку раскола, – говорил эльф, – Хрустальный Великан распался на обломки, дождем посыпавшиеся на наемников Брайтлока, сестер-воинов Иверилл и Уорелл. Они…

Окаменевшие берцовые кости чудовищ давно минувших дней служили главной опорой стен хижины. Промежутки между этими крупными костями заполняли части менее крупных скелетов, образуя головоломку невероятной сложности. Голени кроликов скрепляли ключицы медведей и, в свою очередь, крепились лучевыми костями дроздов, а те соединялись с еще более мелкими косточками. Жаберные пластины громадной акулы служили крышей, хотя ни одно море не приближалось к Томидору ближе чем на сотню миль за период нынешней Четвертой Эпохи Человека.

– Приветствую тебя, отшельник! – крикнула Джэнси, остановившись в двадцати футах от входа. – Пред тобою отряд благородных странников, которые совершают героический поход и нуждаются в твоей помощи.

Гадюка с глазами, словно драгоценные камни, которая грелась на солнце на крыше хижины, скользнула обратно в щель между ребрами мыши. Глаза у змеи были настоящими драгоценными камнями. «Желтые топазы», – подумала Джэнси. У них не было ни век, ни зрачков.

– …разрубили Иверилла и Уорелла на такие тонкие ломтики, что можно было смотреть сквозь них, если поместить между стеклянными пластинками, – говорил эльф, продолжая свой рассказ. – Вот так это и случилось. Мы водрузили над ними общий памятник, потому что рассортировать их по отдельным гробам было бы сложнее, чем снова сложить из кусочков два батона нарезанной салями после того, как их уронили на пол.

– Собираетесь торчать тут до скончания веков? – осведомилась Сомбризио приглушенным голосом. – Мне-то все равно, это меня собираются закопать на веки вечные, но…

– Отшельник! – заорала Джэнси. – Подними свою святую задницу и выходи сюда!

– И все равно ломтиков было не семьдесят восемь, – сказал наемник-человек. – Даже не семьдесят восемь на них двоих.

Из хижины выполз похожий на краба человечек. Белки его глаз отливали почти такой же желтизной, как у гадюки. Диета отшельников Запустения Томидор никак не могла быть полезной для здоровья.

– Ну-ну, – произнес отшельник. – Решили заглянуть ко мне и поздороваться с человеком, посвятившим не один десяток лет изучению жизни и мудрости Запустения? Тогда привет! А теперь уходите и оставьте меня в покое.

– Эй, погоди минутку! – потребовал Калла. Отшельник нырнул под притолоку из бизоньей кости над дверью. Потом обернулся и крикнул:

– У меня есть дела поважнее, чем позволять пялиться на себя всяким дилетантам, отправленным во второсортный поход! Например, наблюдать, как растут мои ногти!

Сомбризио хохотнула.

– Ну, он вас всех отбрил, – заметила она.

– Погоди минуту, черт побери, – сказала Джэнси. – Что ты хочешь этим сказать – «дилетанты»? Мы здесь выступили в настоящий героический поход и просим…

– Сейчас просите, в самом деле, – перебил отшельник, шагнув поближе и помахивая обглоданным указательным пальцем перед носом Джэнси. – Но позвольте вас спросить, маленькая мисс Авантюристка, кого из гильдии чичероне, имеющих лицензию, вы наняли в том первом путешествии через Запустение? Во время настоящего Героического похода!

– А, – ответила Джэнси. – А! Ну. Понимаешь, мы с принцессой Риссой убегали от слуг Повелителя Злых Духов Очбако, и у нас было не слишком-то много времени на поиски гида, поэтому мы…

– Наняли дилетантов! – фыркнул отшельник. – Ну, можешь пойти…

– Мы никого не нанимали! – закричала Джэнси. Ряды косточек ящериц, которыми крепился тес к балкам крыши, подпрыгнули от ее крика. – У нас не было времени никого нанимать!

– Правильно, правильно! – с торжеством прокаркал отшельник. – Ну а теперь вы тоже никого не наймете, потому что правила гильдии запрещают ее членам наниматься к тем, кто ранее использовал штрейкбрехеров. Вот вам!

Он сунул большие пальцы рук в свои волосатые уши и помахал остальными пальцами Джэнси.

– Послушай… – начала Джэнси. Отшельник опустил руки и расцвел.

– Вам известно, насколько опасно Запустение Томидор? – осведомился он. – Три столетия назад король Ворошек – Крайне Вспыльчивый-Четвертый отказался нанять членов гильдии, когда совершал переход через Запустение, собираясь напасть на Фолтейн. Он со своей армией все еще здесь, детка! И ты со своими эльфами тоже будешь здесь триста лет спустя!

– Здорово сказано, отшельник! – заметила Сомбризио. – Конечно, если бы ты хоть что-то знал об этом месте, ты бы и сам меня нашел, правда?

– Вот именно, – произнесла Джэнси своим тихим голосом. – Больше я тебя слушать не намерена.

Она перевернула Сомбризио лицом наружу и ткнула сжатым кулаком в сторону отшельника, чтобы он мог хорошенько разглядеть массивный перстень.

– А теперь ты будешь нашим проводником в этом походе. И никаких остроумных замечаний насчет второго сорта, неудачников или индюков, понял? Или я пущу в ход могущество вот этой Сомбризио и превращу тебя в омара.

– А я, – прибавил Калла Малланик, подавшись вперед, чтобы привлечь к себе внимание, – съем тебя в сметанном соусе.

Джэнси заморгала.

– Ну, знаешь ли, – возразила она своему верному спутнику, – он ведь не взаправду станет омаром, он только будет думать, что он омар.

Эльф пожал плечами.

– Ну и что? – спросил он. – Это не каннибализм, раз он не будет представителем моего вида. А я готов биться об заклад, что на вкус он будет получше тех консервов из свинины с бобами, которые я ел вчера вечером. Интересно, как королевский поставщик умудрился достать матросский сухой паек в Среднеземье? У Фолтейна нет флота.

Джэнси снова повернулась к отшельнику:

– Ну, как бы то ни было, если ты нас не поведешь, то горько пожалеешь. Понял?

– О, конечно, – с горечью ответил отшельник. – Однако моя гильдия все об этом узнает. Обождите, волна забастовок солидарности скоро ударит по вашим хозяевам! Как вы думаете, как пройдет бракосочетание, если цветочницы сложат орудия труда, а? А компания Почтительных Продавцов Риса не выпустит свой товар за линию пикетчиков!

Джэнси вздохнула.

– Тебе надо знать только одно: если ты не уложишь вещи и не будешь готов через пятнадцать минут, я помогу Калле поискать корову, чтобы приготовить сметанный соус.

Отшельник снова нырнул в свою хижину, бормоча что-то насчет запугивающих его девиц, которые пользуются своей силой. После чего единственным звуком на некоторое время оставался писк аппаратуры Сквилла. Искусник рапортовал на базу о том, как протекает поход.

***

Несмотря на то что солнце даже в зените светило тускло, жар от него молотом обрушивался на землю. Каменное ложе озера окаймляли три четких полосы различного цвета: желтая, оранжевая и изумрудная. Жидкость (она определенно не была водой) в центре озера колыхалась; Джэнси показалось, что сквозь подошвы своих сапог она также ощущает микротолчки.

– Тут бывают землетрясения? – спросила она.

Отшельник пожал плечами. На его лице отражалась внутренняя борьба. Естественная потребность эксперта давать объяснения боролась в нем с индивидуальным желанием создавать в данном случае как можно больше препятствий. Первая потребность победила, возможно, этому помог Калла Малланик, который выудил из своего дорожного мешка чудо эльфийского искусства – плоский наборчик из девяти предметов, в том числе пыточные щипцы и миниатюрный кузнечный молот.

– Ну, дело не столько в сотрясении земли, сколько в собаке, почесывающейся во сне, – пояснил отшельник. – Пустыня – живой организм. – Он поджал губы и прибавил:

– К тому же очень ворчливый и вспыльчивый.

Маленький броненосец выскочил из своей норы и начал мочиться на правый сапог Каллы. Эльф дал пинка маленькому негодяю, отшвырнув в середину чешуйчатого кактуса, который рухнул с чмокающим звуком.

– И кажется, она привлекает обитателей, сходных с ней по характеру, – заметил Калла, бросив многозначительный взгляд в сторону отшельника.

– Знаю, на кого ты намекаешь! – закричал отшельник, будто бы об этом не мог догадаться любой, у кого хватает мозгов, чтобы дышать. – Лично я живу в Бесплодной Пустыне по той причине, что она освобождает меня от мирских забот, чтобы я мог погрузить свой разум в благочестивые размышления.

– Будьте уверены, – произнесла Сомбризио. То ли женщина-перстень дремала большую часть утра, то ли ждала, как подлинный художник, подходящего случая. – От мирских забот – например, от некоторых крупных долгов, которые ты после себя оставлял, начиная с той ночи, когда сбежал из семинарии в Квибероне.

Отшельник повернул голову, на лице его ужас сменился яростью, а затем утвердилось выражение оскорбленной невинности.

– Молчи, демон, заклинаю тебя именем Двенадцати Воплощений Милосердного Господа! – воскликнул он в тщетной попытке выглядеть разгневанным.

– Не говоря уже о том, – продолжала Сомбризио с кровожадным энтузиазмом, – что новый хахаль твоей женушки пообещал содрать с тебя физиономию, если опять увидит тебя в Калтусе. Ты эти заботы имел в виду?

– Я не стану на это отвечать, – пробормотал отшельник. Или, правильнее сказать, произнес одними губами. Он уже продемонстрировал, что способен понять, как избежать еще больших неприятностей.

Отряд поднялся на горку. То, что Джэнси принимала за завывание ветра, возобновилось с новой силой и стало отчаянными мелодичными воплями, раздававшимися прямо возле тропы.

– Отпусти ее, скотина! – закричала Джэнси, выхватывая боевой топор из петель на поясе. Она прыгнула в заросли не задерживаясь, чтобы освободить свой щит, привязанный скользящим узлом у левого бедра. Неловко будет, если эти крики издает кролик или, еще хуже, мужчина, а не женщина, как она предположила.

Это была действительно женщина, закопанная по пояс под кустом терновника. Ее мраморный бюст был обнажен, алебастровые руки подняты, защищаясь от невидимого кошмара.

Джэнси схватила женщину за правую руку и поняла свою ошибку. Руки, как и грудь, оказались мраморными.

Вопли исходили из открытого рта статуи.

Калла Малланик вылетел на маленькую полянку. Следом за ним ворвались наемники, выкрикивая свой боевой клич «Смерть и Слава!»

Крики внезапно смолкли. Наемники разочарованно смотрели на мрачный, но не опасный окружающий их пейзаж.

Джэнси выпрямилась.

– Какого черта? – спросила она отшельника, когда тот присоединился к ним со злорадной усмешкой на лице. – Она перестала орать.

– Установленные профсоюзом правила, – объяснил отшельник. – Пятиминутный перерыв каждые два часа.

– Ну… – протянула Джэнси. Она уставилась на Кастратор, будто удивляясь, каким образом топор оказался в ее руке.

– Значит, ее не надо спасать? – спросил Калла Малланик.

– Спасать от чего, тупица? – осведомилась Сомбризио. – Это же статуя. Спасать от того, чтобы быть обломком камня, лежащим в земле? Боже, слыхала я, что эльфы тупицы, но начинаю думать, что общаться с земляными червями в Антурусе будет гораздо интереснее, чем с вами, ребята.

Джэнси повесила Кастратор на место настолько незаметно, насколько можно незаметно повесить топор с шестнадцатидюймовым острым изогнутым лезвием. Потом прочистила горло.

– Нам лучше двигаться. Я хочу пройти по крайней мере еще пару миль до того, как мы разобьем лагерь на ночь.

– А если кто-то из вас сомневается в глупости вашего командира, – продолжала Сомбризио голосом, похожим на скрип тормозов, – то она сейчас задает себе вопрос, не может ли принцесса Рисса все же быть влюблена в нее.

– Ничего подобного! – закричала Джэнси. – Принцесса даже не представляет себе такого!

– Вот тут ты все правильно понимаешь, леди-босс, – восторженно согласилась Сомбризио. – Рисса даже не знает, что такое бывает. Господи, да ее просто стошнило бы, если бы она знала, что ее верная защитница мечтает о…

Больше ей ничего не удалось прибавить, потому что Джэнси залепила кольцо пригоршней рыхлой почвы и плюнула на нее. Потом размяла комок и обмазала перстень толстым слоем грязи. Обмазка заглушила жалобы Сомбризио, сделав их еле слышными, как жужжание крылышек мухи по ту сторону закрытого окна.

Джэнси прилепила получившийся ком к выступу своего щита, где ему предстояло высохнуть на солнце и обрести твердость камня. Отряхнув ладони, она сердито взглянула на Каллу Малланика и спросила:

– Желаешь прокомментировать?

– Разве я похож на человека, желающего что-то сказать? – запротестовал эльф. – Ну, нет. Ни единого словечка.

– Вот и хорошо, – сказала Джэнси. И зашагала обратно к тропе, пиная по дороге ногами засохшие растения, разлетавшиеся на куски. Один куст, покрытый колючками и грязными розовыми цветами, с писком бросился наутек, волоча за собой подрагивающий корень.

– Я вообще считаю, – продолжал Калла, – все то, чем взрослые люди хотят заниматься, уединившись в своих спальнях, невыразимо отвратительно. Поэтому бессмысленно делать различия между тем или иным тошнотворным актом.

Статуя снова принялась вопить. Джэнси пришло в голову, что это вполне оправданное времяпрепровождение в подобном месте.

***

– Если мы направляемся в город Антурус, – спросил Калла Малланик таким спокойным и рассудительным тоном, который прозвучал гораздо более угрожающе, чем крик, – тогда почему солнце садится слева от нас, отшельник?

– Послушай, хочешь сам быть проводником? – взвился отшельник. – Я не напрашивался с вами, знаете ли! Прекрасно, я просто вернусь в…

Джэнси ухватила отшельника за длинные спутанные космы и приподняла. У нее не хватило сил в плечевых мышцах, чтобы полностью оторвать отшельника от земли, но боль заставила его тут же приподняться на цыпочки.

– Думаю, – заметила Джэнси, – что нам всем было бы удобнее, если бы ты просто ответил на вопрос. Особенно было бы удобнее тебе.

С этим она его отпустила. Рот отшельника дергался, свидетельствуя о том, что он старается проглотить поток пронзительных жалоб; но он все же их проглотил.

– В Запустении Томидор направления не фиксируются обычным образом, – объяснил он покорно, массируя свой скальп костлявыми ладонями. – Вот почему так важно нанимать в проводники специалиста с лицензией, душу которого направляет Господь и чья мудрость развеет демоническую иллюзию.

Сомбризио ответила на это тоненьким завыванием. Слой высохшей глины сделал неразборчивыми комментарии перстня.

– Пора подумать о стоянке, – сказала Джэнси. Солнце, остававшееся неподвижным в течение многих часов, теперь садилось так быстро, будто кто-то задергивал небо шторой.

– Да, – согласился отшельник, указывая на холм справа от дороги. На вершине не очень крутого склона стояли развалины маленького строения со шпилем. – Мы найдем укрытие вон там, в Коричневой Церквушке в Долине. Она защитит нас от духов, которые стенают и бормочут во тьме.

– Коричневая церквушка в чем? – переспросил Калла.

– Не я даю им названия! – огрызнулся отшельник. – Если уж на то пошло, доски теперь тоже основательно выгорели и стали серыми.

Джэнси молчала, только смотрела на отшельника, а со времени получения этого задания она еще ни разу ни на что не взглянула по-доброму. Отшельник прибавил уже более сдержанно:

– Думаю, она стояла в долине когда-то. Я же вам говорил, здесь все меняется.

– Я не помню, чтобы солнце нас подводило в тот раз, когда мы тут были, – сказала Джэнси Калле Малланику.

Эльф пожал плечами.

– О том, путешествии я помню только то, что за нами гнались тридцать Слуг Злого Духа. Заставь их снова гнаться за нами, и я, наверное, в этот раз тоже не замечу, где находится солнце.

Он оглянулся через плечо. Огромная бесформенная тень упала на них сзади. Создание, отбрасывающее эту тень, было невидимым; но невидимым был также и источник света, который закрыло собой тело этого существа.

– Бежим к церкви! – взвизгнул отшельник. Все уже и так бежали, в том числе и перепуганные вьючные лошади.

Джэнси рванула вверх по склону, позабыв об усталости, одолевающей ее всего несколько секунд назад. Кастратор болтался в кожаных петлях. Махать топором на приближающегося невидимого великана – явно пустая трата времени, лучше всего его потратить на то, чтобы удрать.

Хотя кольцо…

Джэнси схватила ком грязи со щита и попыталась раскрошить корку в ладонях. Она была твердой как камень. Твердой, как ее собственная проклятая башка, которая додумалась спрятать волшебное оружие, пока они находятся в Запустении Томидор.

Отряд бежал, растянувшись в неровную линию. Джэнси, Калла и отшельник лидировали, на несколько шагов от них отставал Сквилл со своей аппаратурой. Вьючные лошади вырвали у наемников поводья и неслись вперед широким фронтом. Из вьюков сыпались мешки с овсянкой, бурдюки с водой и уродливые зеленые банки консервов, которые после удара о землю катились во все стороны.

Один из наемников некоторое время держался за постромки. Его сапоги поднимали живописный бурун летучей почвы, но камней и колючек было на склоне на удивление мало, чтобы привести его к гибели должным образом. Когда постромки лопнули, наемника пару раз подбросило над землей, затем он поднялся и самостоятельно захромал к святой земле.

Джэнси треснула комком грязи об обод щита. Зазвенел металл. Во все стороны полетели крошки, но сама масса не раскололась, как она надеялась. Она не пробежала еще и половины пути к тому месту, где надеялась найти защиту, но теперь кривизна склона заслоняла все, кроме кончика церковного шпиля.

Длинные ноги Каллы Малланика позволили ему немного опередить своего командира. Отшельник развил поразительную скорость для такого старого и, как казалось, нетвердо стоящего на ногах человека и держался наравне с Джэнси, хоть и делал четыре шага на ее три.

Трудно было сказать, насколько высок этот великан, поскольку это зависело также от положения невидимого источника света, который создавал тень. По крайней мере не было сомнений относительно пола великана, если только то, что болталось между его кривыми ногами, не было второй утыканной колючками булавой.

У Джэнси еще нашлось мгновение, чтобы подумать, как должны выглядеть подружки великана на следующее утро. Холод, который прошел по ее хребту, должен был принести приятное облегчение потной спине после такого бешеного бега вверх по склону, но не принес.

Калла Малланик проскочил в просевший дверной проем Коричневой Церквушки, Некогда-Стоявшей-в-Долине. Вьючные лошади оказались уже там, все в пене после нежданной пробежки. Джэнси на полшага отстала от отшельника, когда размахивалась, чтобы стукнуть глиняным шаром с Сомбризио внутри об острый конец Кастратора. Глина в конце концов раскололась.

Святая Сиф! Если это вещество становится настолько прочным после сушки на воздухе, кому-нибудь следует заняться добычей в этом Запустении сырья для изготовления небьющейся посуды.

Джэнси остановилась рядом с дверным проемом церкви. Попыталась надеть Сомбризио на средний палец, но отверстие все еще было забито глиной. Джэнси в отчаянии насадила его на острие Кастратора.

– О-о-о, сделай это еще раз! – воскликнула Сомбризио. – Так мило с твоей стороны немного развлечь меня теперь, когда все успокоилось.

Наемники один за другим нырнули в дверной проем, будто кегли, выбывающие из, игры. Сквилл скорчился у боковой стены и соорудил свое переговорное устройство. Большая часть крыши часовни отсутствовала, поэтому конец волшебной палочки связиста качался между голыми стропилами.

Вьючные лошади ржали перед нефом, поздравляя друг друга. Мерин обнюхивал ветхое покрывало алтаря в тщетной надежде перекусить.

Калла стоял возле одного из оконных витражей в куче мусора из цветного стекла и полосок свинца. Он вложил в лук стрелу с блестящим золотым наконечником, натянул тетиву до отказа и выстрелил.

Кованая эльфийская стрела пролетела, словно луч полуденного солнца, над шлемами бегущих наемников и умчалась к далекому горизонту. Траектория стрелы представляла собой абсолютно прямую линию и тянулась вдаль, насколько хватало глаз. Невредимая тень продолжала карабкаться вверх по склону, приближаясь к ним.

– Там ничего нет! – воскликнул Калла Малланик. – Мы убегаем от пустого места, потому что моя стрела без промаха сразила бы его, если…

Тень дубинки удлинилась, потом сжалась, словно невидимая реальность, отбрасывающая ее, описала широкую дугу. Дуга и укорачивающаяся тень остановились на бегущем последним наемнике-человеке. В земле образовалась яма десяти футов в поперечнике. Большая часть наемника осталась на дне выемки, но некоторая часть разлетелась в стороны и достигла развалин церкви.

– Ну, знаете, возможно, там что-то все же есть, – сказал Калла, рассматривая наконечник другой золотой стрелы с выражением удивления и озабоченности.

– Кому нужна Сомбризио? – произнес перстень, когда Джэнси снова попыталась просунуть в него палец. – Мы и сами такие герои-всезнайки, что не нуждаемся в ее помощи!

Теперь последним бежал наемник-эльф. Тень укоротилась, очевидно, отбрасывающий ее великан нагнулся. Наемник обернулся и взмахнул своим эльфийским мечом в форме листа с такой скоростью, что тот превратился в дрожащую, расплывчатую дугу.

Лезвие, достаточно острое, чтобы разрубить лунный луч, встретило пустоту. Только свойственная эльфу грациозность позволила ему сделать пируэт, а не упасть лицом вниз, что, вероятно, произошло бы с человеком.

Эльф внезапно подскочил в воздух на сотню футов и беспомощно задергался, схваченный чем-то невидимым.

– Ну, не знаю, – бормотал Калла Малланик. – Уверен, что с азимутом все было в порядке, но, возможно, я неверно определил угол возвышения.

Зазвенела его серебряная тетива. Стрела, сияя правотой, справедливостью и гордостью эльфов, просвистела сквозь пустой воздух и явно вышла на траекторию к лунной орбите.

Восьмой наемник кубарем вкатился в дверной проем часовни. Внутренность церкви залило жемчужное сияние. Музыка, успокаивающая, как ванна теплого сиропа, тихо зазвучала в ночном воздухе.

Невидимая рука подбросила висящего в воздухе эльфа повыше. Тень затряслась в двухмерной проекции неразличимой трехмерной реальности.

Невидимая дубинка пришла в соприкосновение с видимым наемником и с громким «чмок» отправила орущего эльфа в полет к закату. Ошметки его снаряжения и, ну, всего остального сыпались вдоль траектории его полета, как фрагменты метеорита при ударе об атмосферу.

– Ты готова? – спросила Джэнси и подняла правый кулак в сторону воздуха над основанием тени.

– Я? – возмутилась Сомбризио. – Я весь этот чертов день была готова, не так ли? Это ты не…

– По воле этого перстня! – крикнула Джэнси. – Стань кроликом!

Невидимый великан остановился прямо возле сияния над развалинами церкви, хотя Джэнси не стала бы биться об заклад, что он собирается на этом остановиться. На мгновение угрожающе нависшая тень замерла. Затем повернулась, присела и прыгнула назад в том направлении, откуда появилась.

У подножия холма взлетела пыль, там, где существо коснулось земли. Оно прыгнуло еще раз и еще раз. Линия гейзеров пыли уходила в сгущающиеся сумерки, и каждый из них отстоял от предыдущего на добрую сотню ярдов.

– Пресвятая Сиф, – пробормотала Джэнси.

– Неплохо, даже я так считаю, – сказала Сомбризио. – И как раз вовремя, могу добавить.

– Не жди, что я стану с тобой спорить, – ответила Джэнси.

Им придется подождать до утра, чтобы собрать припасы, разлетевшиеся по склонам холма, но во вьюках лошадей что-то должно было остаться. Джэнси подумала, что неплохо было бы чего-нибудь съесть прямо сейчас, чтобы утихомирить желудок.

***

Собранный на склонах холма хворост горел ровным, жарким пламенем в костре перед разрушенной часовней. Отсутствие ветра способствовало тому, что дым, пахнущий так, словно серу поджаривали на кошачьем дерьме, не беспокоил сидящих у огня.

Уцелевшим наемникам предстояло немало потрудиться, чтобы поддерживать огонь. Тонкие, как волосок, шипы на многих растениях вокруг горели, как угли, но Джэнси эта проблема не касалась. Положение командира имеет свои преимущества.

Сейчас самым важным для Джэнси было то, что она очень ясно различала в пламени фигуры. В том числе и фигуру принцессы Риссы. Риссу не подвергали пыткам – совсем даже наоборот; но сцены, которые наблюдала Джэнси, когда забывалась и смотрела в огонь, были для нее пыткой.

Джэнси была уверена, что это образы, посланные демонами, а не настоящие картины того, что происходит в апартаментах принцессы в Калтусе. Ей даже в голову не пришло спросить у кого-то из остальных, что они видят в пламени. Сомбризио уже поразвлеклась за ее счет, выдав тайные мысли Джэнси, и Джэнси не собиралась снова возвращаться к этой теме.

Калла Малланик мрачно уставился на содержимое только что вскрытой консервной банки.

– Предполагалось, что это торт. Да им же можно гвозди забивать! Если Интендантская Служба так твердо решила нас наказать, разве нельзя было подсунуть в консервы чумные бациллы? Прежде еда всегда доставляла мне удовольствие.

– Не хочу сказать, что Атос нас подвел… – угрюмо заметил наемник-человек. Он тащил к костру куст, который слабо сопротивлялся и звал маму. – Но по правде говоря, я надеялся, что он выступит с большей фантазией.

– Ну, не знаю, – отозвался один из эльфов, волоча за собой напоминающее дородную матрону растение; собственно, это и была мать первого куста. – Мне понравился тот всплеск. Иногда самые простые эффекты запоминаются больше всего.

– Отдай Атосу должное, Арамис, – вмешался наемник, сидящий по другую сторону костра от Джэнси. – Великан дал ему не слишком большую возможность проявить себя. Нельзя сделать шелковый кошелек из свиного уха.

– Почему? – удивленно спросил эльф. – Очень простое протеиновое превращение. Если бы я этим занимался, то начал бы с коллагена и…

Беседа перешла на технические подробности. Наемник бросил в огонь маленький кустик.

Треск, с которым он вспыхнул, привлек внимание задумавшейся Джэнси.

Она поспешно опустила глаза. Совершенно ясно, что принцесса Рисса никогда не была в столь тесных отношениях с африканским муравьедом.

Сквилл сидел в шпиле часовни. Лестница наверх выглядела небезопасной, казалось, по ней просто невозможно подняться, но связисту все же удалось взобраться туда, после того как он понял, что не может связаться с Калтусом ни из какого другого места на вершине холма.

Наверное, он в конце концов пробился, так как Джэнси в интервалах между воем атмосферных помех расслышала «.., двое убитых, но вражеское нападение отбито…»

Может, эта церковь действительно находится в долине. Только место больше походило на холм, когда Джэнси пыталась добраться до церкви раньше, чем великан доберется до нее.

Взгляд Джэнси снова привлекли дрожащие изображения. Она неторопливо поднялась и перешла на другую сторону костра. Села спиной к огню и стала смотреть в темноту.

Вдали во мраке что-то блеснуло. Она не разглядела, на горизонте или ближе, так как луна и звезды скрылись за полосой облаков, таких же черных, как земля под ними.

Почва дрожала, хотя, с другой стороны, она тут всегда дрожит.

– Слушай, я не надеялся в полевых условиях получить утку в желе из апельсинового сока, – говорил Калла Малланик куску торта. Похоже, того так же интересовали его комментарии, как и остальных присутствующих. – По крайней мере не от людей. Но не вижу причин, почему бы не выдать нам цыплят-маренго. Господи, ведь цыпленок-маренго был специально разработан для походного рациона!

Джэнси снова заметила вспышки. Говоря точнее, она поняла, когда прищурилась, что медленно перемещающееся явление становилось то более, то менее ярким, но полностью не исчезало.

– Отшельник! – позвала Джэнси.

– Наверное, он дрыхнет в церкви, – высказал предположение один из наемников.

– Так приведите его сюда, – приказала Джэнси.

– Ваш парень не оплошал, – сказал наемник-человек сидящему рядом с ним эльфу.

– Меларил? – отозвался эльф. – Да, это была хорошая работа, правда? Особенно для юнца, которому в прошлый четверг исполнилось всего семьсот лет.

– Учтите, – сказал другой эльф, – что настоящую распадающуюся дугу выполнил только граф Алмазоносец Неустрашимый, когда любовь нимфы Арахнейды заставила его броситься в жерло вулкана Огонь Земли.

– Ну, я не знаю, – возразил человек. – Алмазоносец стал ярко-желтым от серы. Во всяком случае, его куски. Я всегда считал, что это лишило событие некоторой доли величия.

– Вовсе нет! – настаивал эльф. – Это только сделало его еще более уникальным. Сколько еще желтых распадающихся дуг ты можешь назвать? Хоть еще одну можешь?

– Ну, был еще Карл Трусливый, – хихикнул человек. – Когда он тайком покинул Замок Опасный через потайную калитку, не заметив, что осаждающие уже подложили под нее зажженную петарду.

Наемник бросил в костер растение-мамашу. Из сухого, как трут, дерева взметнулись искры и языки пламени. Всем, кто находился поблизости, пришлось отскочить. Джэнси голой ладонью прихлопнула тлеющее пятно на своем камзоле и выругалась.

– Ах, – произнесла Сомбризио, – с каким нетерпением я жду интеллектуальных бесед, которые вскорости буду вести с жуками и окаменевшими деревьями в Антурусе.

Джэнси обернулась и заорала:

– Отше…

Отшельник как раз приседал на корточки рядом с ней. Его лицо находилось всего в трех дюймах от Джэнси, когда она повернулась и заорала в сторону церкви, где, как она считала, он все еще спал. Отшельник взвизгнул и повалился на землю.

Наемники прервали свою беседу. Калла Малланик по другую сторону от костра поднял брови.

– Извини, – пробормотала Джэнси, помогая отшельнику сесть. Сомбризио хихикала, как спятившая летучая мышь. На этот раз в увиденной Джэнси огненной картинке участники мужского пола носили одежду мусорщиков, то есть оставшуюся на них одежду.

– Да ладно, – пришел в себя отшельник. – Что вам угодно, госпожа Гейн?

Он выглядел покорным в отличие от его обычной манеры «я безумно сердит». Когда с ним обращались нормально, этот человек становился невыносимым. Чтобы он вел себя как следует, с ним надо было обходиться, как с половой тряпкой. Ну, Джэнси была как раз в настроении заставить его вести себя хорошо.

– Вон то, – сказала она, указывая на слабый блеск в темноте. – Что там такое?

Когда Джэнси сосредоточилась, ей показалось, что она слышит стон, доносящийся из темноты и идущий оттуда же; впрочем, это мог быть ветер, или ее воображение, или приглушенные голоса стоящих в очереди пассажиров, ожидающих рейсового автобуса, идущего через Томидор. Она не знала, что там такое.

– О, – ответил отшельник. – Это просто гора. Пусть она вас не беспокоит.

– Много ты знаешь, – фыркнула Сомбризио. Джэнси наклонилась вперед.

– Какая гора? – спросила она так громко, что растрепала его спутанную бороду. – Такая же, как та, на которой мы находимся?

– Или долина, – сказал отшельник, задирая голову, будто пьющий цыпленок. Он не хотел создавать излишних трудностей, просто хотел ответить поточнее, испытывая здоровый страх. – А, нет, это настоящая гора.

Он нахмурился.

– Или была горой. Она бродит по Запустению много столетий, ищет какого-то парня по имени Магомет и уже порядочно поистерлась, почти до размеров маленького холмика.

Джэнси снова взглянула на восток. Вероятно – на восток.

– Кто, во имя ада, такой… Ей не следовало произносить «ад», так как это вернуло ее мысли к огню.

– …этот Магомет? Отшельник пожал плечами.

– Понятия не имею. Конечно, у гор нет совсем никаких мозгов. Подозреваю, эта гора попала совершенно не в свое пространство-время и с тех пор так тут и бродит.

– Запустение Томидор притягивает всяких типов, которые не умеют отличить дырку в земле от собственной задницы, – заметила Сомбризио. И для большей выразительности пукнула.

– Ладно, но что значит это.., это свечение, эти вспышки? – спросила Джэнси. Она была внутренне уверена, что этот свет прямо у нее на глазах придвигается все ближе. Разумом она понимала, что слабое мерцание света не позволяет точно оценить расстояние.

– Ну, – сказал отшельник, – это гора, поэтому она состоит из камня. Когда камень подвергается нагрузке, флогистон, заключенный в кристаллической матрице, сперва выделяется, а потом поглощается обратно. Когда содержание флогистона в окружающей атмосфере возрастает, то это вызывает свечение эфира.

– А-а, – произнесла Джэнси, притворяясь, что поняла его объяснение. Она была знакома с флогистоном не больше чем с честными политическими деятелями.

– Он изучал алхимию на третьем курсе, пока не дал тягу из Квиберона от судебных исполнителей, – пояснила Сомбризио.

– Она просто бродит взад-вперед по Пустыне, – сказал отшельник, притворяясь, будто не слышал слов перстня. – Эта гора бродит. Совершенно безобидная. Если, разумеется, вы уберетесь с ее пути.

Теперь, когда Джэнси объяснили, что происходит, она поняла, что это похоже на массу камней, медленно перекатывающуюся через.., ну, перекатывающуюся через все, что оказывается у нее на пути.

– Это все, госпожа? – смиренно спросил отшельник.

– Да, – ответила Джэнси. – Иди поспи. Если как следует прислушаться, в ворчании горы звучали жалобные нотки, которые вполне могли складываться в имя Магомет…

***

С восточной (предположительно) стороны гребень водораздела был сух и лишен растительности, если не считать ядовитых кактусов, покрытых острыми, как стеклянные осколки, колючками. С противоположной стороны раскинулось болото.

– Традиционалисты утверждают, что водоносный слой проходит по сжатым слоям лежащих под ним скальных пород, – произнес отшельник. – Мои изыскания, однако, указывают, что Запустение потеет.

Черная, как сердце банкира, вода вокруг кочек булькала. Болотный тростник стоял мертвый и серый, а существа, бродившие среди него, были скелетами в перьях, а не живыми птицами.

– Именно в таком месте, как это, я спасла принцессу Риссу из Драконьего Плена в Гибельной Трясине, – произнесла Джэнси, вслух предаваясь воспоминаниям.

– Ты спасла? – встряла Сомбризио. – О, конечно, полагаю, это ты висела на пальце у принцессы и превращала драконов в гигантских жаб с такой скоростью, что потом голова кружилась три дня!

– Не думаю, что тут есть Драконий Плен, – заметил отшельник, озабоченно вглядываясь в болото. – Говорили что-то о племени человеко-жаб, но кажется, так и не выработали все детали контракта.

– Можно задать вопрос, сэр? – произнес один из наемников. – Госпожа, то есть. Какие наемники вас тогда сопровождали? В Гибельную Трясину?

– А, – ответила Джэнси. – Перед этим мы столкнулись с небольшой проблемой, видишь ли. С Убийственной Виноградной Лозой из Силоама.

– По правде говоря, – признался Калла Малланик, – мы израсходовали весь запас наемников до того, как добрались до Гибельного Болота.

– Признаю себя виноватой в том, что не пополнила вовремя запас, – сказала Джэнси. Калла нахмурился.

– Ну, все равно, возникли проблемы с набором добровольцев в Сандозе, когда мы пустились в путь.

– Их Герцог выступил в поход на Церчингию сражаться против трехглавой людоедихи и ее приспешников, – пояснила Джэнси. – В Сандозе ощущалась нехватка воинов, если только мы не собирались ждать, пока созреет новый урожай пятнадцатилеток.

– А, – печально произнес наемник, кивнув убеленной сединами головой. – Ну, наверное, такой героине, как вы, госпожа, лучше знать. Но для такого простого народа, как мы… – Он выпятил покрытую седой растительностью челюсть в сторону следующих за ними наемников. – …героический поход представляется не совсем героическим, если в нем не участвуют соответствующие наемники.

Другой наемник, на этот раз эльф, энергично кивнул головой.

– А мне еще очень хочется, чтобы в походный паек включали немножко клюквенного соуса. Джэнси смущенно поморщилась.

– Ну, мы наняли прекрасных наемников, как только получили возможность, – сказала она. – На самом дне квартала для иностранцев в Бороклосте. Отчаянные ребята, готовые убить собственную бабку, чтобы только посадить принцессу Риссу на трон в Калтусе.

– Двоих, – произнесла Сомбризио. – Двоих наемников. Раз, два.

– Но они действительно были очень отчаянные, – мягко сказал Калла. – Я лично не чувствовал себя спокойно, когда поворачивался к кому-нибудь из них спиной.

– Не очень-то впечатляющая охрана, – сказала Сомбризио.

– Что вы хотите? – воскликнула Джэнси. – Мы были на бобах, не так ли? Несколько месяцев бродили от одного проклятого замка до другого, от одного населенного монстрами озера до другого, не говоря уже о Запустении Томидор. Нам что, надо было переплавить тебя, чтобы заплатить за шайку наемников?

– Гм, – отозвалась Сомбризио. – Хотела бы я поглядеть, как вы меня расплавите. Если ты полубогиня Третьей Эпохи, то я – миска с супом.

Похоронный звон раздался из глубины покрытого туманным саваном болота. Щебечущий смех птиц-скелетов смолк; сухие стебли тростника задрожали при полном отсутствии ветра.

Джэнси Гейн развязала ремешок, крепящий ее щит, затем взяла в правую руку Кастратор. Повела плечами, расслабляя мощные мускулы, чтобы при необходимости быть готовой мгновенно среагировать.

– Ладно, – произнесла она. – Теперь мы спустимся в болото.

– Боже правый! – воскликнул отшельник. – Зачем, ради всех святых, нам это делать?

Джэнси помолчала, чувствуя, как ее благородная осанка постепенно теряет твердость.

– А? – спросила она. – Ну, чтобы смело продолжить путь к Затерянному Городу Антурусу и завершить наш героический поход, разумеется.

– Да, это конечно, – ответил отшельник, едва сдерживая отчаяние, – но мы не сможем пройти через болото. Эти кочки, они не выдержат человека.

– А как насчет лошадей, а? – фыркнула Сомбризио. – Они провалятся так глубоко, что вам придется ставить их друг другу на спину, чтобы уши верхней показались на поверхности!

Джэнси воткнула Кастратор обратно в ремни с силой, которую она с большей охотой приложила бы к более заслуживающему того объекту – Тогда зачем, – заорала она, – ты привел нас сюда? Полюбоваться видами Запустения Томидор, что ли?

– Ну, нет, я намеревался пройти по вот этому твердому гребню, – ответил отшельник. – Видите ли, по нему удобнее идти, чем там, внизу.

Отшельник поскреб носком сандалии по земле. Поверхность была твердой, как бетон. Соли, оседавшие во время периодических наступлений болота, образовали прочное соединение с легкой почвой.

Джэнси вспомнила, с каким трудом она вызволяла Сомбризио от глиняной рубашки, когда их преследовал невидимый великан.

– А-а, – сказала она. – Ну, тогда пошли.

– Ума палата, – произнесла Сомбризио в нос, растягивая слоги и подвывая. Судя по непрерывным взрывам ее насмешливого хохота, должно быть, это была какая-то шутка.

***

Небо напоминало раскаленную духовку. День уже должен был клониться к вечеру, но Джэнси не видела солнца с тех пор, как ее отряд поднялся на гребень.

Болото справа булькало и содрогалось. Один раз Джэнси случайно посмотрела в том направлении, когда на поверхности воды разверзлась дыра тридцати футов в диаметре. Это мог быть лопнувший пузырь, конечно, но она была уверена, что заметила зубы в глубине водяной глотки.

Дыра захлопнулась. Вытаращенные глаза размером с умывальный таз мигнули на Джэнси и снова закрылись.

Она поморщилась и отвернулась. Отряд шел дальше.

Вихрь мелкой пыли поднялся в воздух слева. Он выписывал зигзаги в направлении, примерно параллельном гребню. Вращающийся конец воронки прочерчивал на земле широкую линию. Змея, покрытая чешуей цвета огненных опалов, вылетела, крутясь, из пыли, в бессильной ярости пытаясь ужалить воздух.

Джэнси остановилась.

– Что это? – спросила она, указывая пальцем.

– Просто пылевой дьявол, – ответил отшельник.

– Но ведь ветра нет, – резко возразила она. Первоначальная воронка уже разрушалась на расстоянии полумили от них, но слева от гребня, со стороны пустыни, возникли еще четыре похожих вихря. Они двигались в унисон, будто были режущими инструментами, обтачивающими поверхность почвы.

– Я не говорил, что это ветер, – с раздражением возразил отшельник. – Я сказал, что это пылевой дьявол. И явно не один. Иногда осенью они клубятся, словно тучи саранчи.

Каждый из отдельных пылевых дьяволов вырастал из совокупности мини-вихрей, которые по мере вращения становились все больше. Воронки поднимались в воздух на несколько сотен футов. Их очертания, сперва почти прозрачные, становились желто-серыми, а затем черными, по мере того как вихри засасывали в себя почву.

– Они совершенно безобидны, разумеется, – прибавил отшельник. В его голосе звучало легкое сомнение. – Для людей.

Кактус-опунция яростно хлопал своими колючими листьями. Растение то ли пыталось вылететь из вихря, то ли заставить схватившую его воронку отпустить его. Пылевой дьявол лениво повлек свою случайную жертву вверх.

– Давайте двигаться дальше, – приказала Джэнси.

– А чья вообще это идея – остановиться и поглазеть? – осведомилась Сомбризио.

Тяжело нагруженные землей, которую они проглотили, дьяволы отошли дальше в пустыню и выплюнули свою пищу недалеко от наблюдателей. В полумиле от отряда Джэнси на только что ровном месте начала расти новая гряда.

Калла Малланик нахмурился. Он смотрел не на пылевых дьяволов, а на землю, которую они подметали по расширяющейся дуге.

– Глядите, – сказал эльф. – Там, внизу, что-то есть! – Затем прибавил:

– Там, внизу, много чего есть!

Там, где пылевые дьяволы выметали почву, возникали останки армии, погребенной в стоячем положении. Заостренные стальные шлемы – на некоторых сохранились потрепанные ленты, привязанные к наконечникам. Алебарды и гизармы, лезвия которых были выкованы в причудливой форме и украшены узорами из золота, меди и богатой черной эмали. А под шлемами виднелись полусгнившие лица, скрытые вуалями из посеребренной кольчуги.

– Бежим! – закричал отшельник и первым последовал собственному совету. – Это погребенная армия Ворошека – Крайне Вспыльчивого-Четвертого!

Это была армия, не меньше. Целых полмили поля, которое расчистили пылевые дьяволы, было усеяно высохшими солдатами. Джэнси не могла определить, на какое расстояние боевые порядки тянулись вдоль гребня, по которому двигался отряд, но вынуждена была предположить, что достаточно далеко.

– Но они же мертвые, правда? – спросила Джэнси, припустившись вслед за отшельником.

– Не совсем! – ответил он, пыхтя и выталкивая из себя по слову всякий раз, как его правая пятка ударялась о землю. – Но они передвигаются не слишком быстро!

Вместе с армией были мумифицированы сгорбившие плечи мамонты. Их длинная шерсть, выцветшая добела за время погребения, опадала горстями, когда звери начинали двигаться. Позолоченные паланкины покачивались на спинах мамонтов, но тетивы луков сидящих в них лучников давно сгнили.

Когда пылевые дьяволы всосали лесс, покрывавший ноги солдат Ворошека, армия медленно двинулась к гребню, по которому отряд Джэнси к этому моменту уже бежал со всех ног. Мрачная угроза наступающих мумий была очевидной.

– Они нападают на нас потому, что мы из Фолтейна? – спросила Джэнси. – Я лично не из Фолтейна.

– Я-то уж наверняка не из Фолтейна! – согласился с ней Калла Малланик. Эльф достал стрелу, но не был расположен стрелять. Мишеней было слишком уж много, и маловероятно, чтобы стрела причинила воинам больший ущерб, чем три века, уже проведенные под землей.

– Во всяком случае, когда началась эта заварушка, мы даже еще не родились, – сказала Джэнси.

– Послушайте, каждый член династии Ворошеков назывался Вспыльчивым! – прокричал отшельник. – Какие у вас основания считать, что последний представитель этой линии нуждается в причине для того, чтобы скормить нам наши собственные кишки?

Так как граница территории, охваченной пылевыми дьяволами, являлась концом опасного участка – если за пределами этой полосы и были погребенные солдаты, то с ними было все в порядке: они оставались погребенными, Джэнси решила, что ее отряд сможет прорваться. Мумии двигались медленно и неторопливо, а склон уплотненного солью водораздела был так же крут, как стена замка, особенно теперь, когда вихри вынули всю почву рядом с ним.

С другой стороны, мумии были хорошо обученными солдатами. Они уже начали формировать боевые порядки в виде черепахи, кладя прямоугольные щиты себе на спину. Подходившие подразделения взбирались на нижних солдат и образовывали следующую ступеньку, позволяя подняться очередным мумиям еще выше.

А мумий этих там была чертова уйма, что да – то да.

Джэнси сняла с правой руки Сомбризио и отдала перстень Калле.

– Возьми и иди, – приказала она. – Я займусь делом.

Она отвязала щит и вытащила из петель у пояса свой большой топор Кастратор. Ее отряд должен был почти успеть добраться до края опасной зоны раньше, чем солдаты Ворошека вскарабкаются на гребень.

Почти.

Пара мумий встала на спины своих товарищей и преодолела остаток расстояния до вершины гребня. Они тянули свои похожие на палки руки к ногам Джэнси. Эти передовые не представляли для нее опасности; она могла перепрыгнуть через алебарды и добежать до безопасного места. К тому времени, однако, как последний воин ее отряда вместе с вьючными лошадьми дотрусит до цели, эти двое станут целым взводом.

Кастратор снес головы обеим мумиям. Их шеи высохли, как палки. Несмотря на острое лезвие топора, плоть разлетелась в щепки. А тела продолжали карабкаться на гребень. Джэнси толчком ноги сбросила их в сторону, опрокинув вниз дважды мертвых. Их падение развалило многоступенчатую пирамиду, словно карточный домик. Трупы рассыпались подобно соломенным чучелам. Ударяясь о землю, некоторые тела разваливались на куски и превращались в кучки конечностей и праха. Но даже они слабо дергались, пытаясь выполнить неслышные приказы Ворошека.

Словно волна, которую гонит на дамбу напор штормового ветра, еще одна группа мумифицированных солдат вскарабкалась на гребень перед отрядом. Сквилл и отшельник резко остановились перед смертоносным препятствием.

Пара наемников пронеслась мимо Джэнси, пока она была занята. Они опрокинули мумий по обеим сторонам от Каллы Малланика.

Калла поднял сжатую в кулак руку с кольцом и крикнул:

– Ты мертвец!

Солдат Ворошека нелегко было в этом убедить, как Джэнси уже видела, но Сомбризио оказалась на высоте. Мумия приняла силу ее неудовольствия на грудь и сложилась, при падении рассыпавшись в пыль внутри своих доспехов.

Единственная проблема Сомбризио – как оружия, разумеется, – заключалась в том, что она воздействовала индивидуально. Если хотите разбить армию – а Джэнси очень хотелось разбить армию, – вам приходится убивать солдат по одному. А это недостаточно быстро.

Наемник-человек бросился на лес копий в руках мумий. Эта банда была первоначально вооружена пиками с коротким лезвием. Со стоном «Смерть и Слава!» наемник ухитрился закрыть своим телом полдюжины наконечников, выведя оружие из строя до тех пор, пока его не вытащат обратно.

Наемник-эльф прыгнул на расчищенное человеком место, размахивая саблями в обеих руках. Но не успел он нанести свой первый удар, как одна из мумий разрубила доспехи эльфа, сплетенные из трав, которые топтали ногами эльфийские девы, танцуя в честь Богини на празднике Самхейн.

Гизарма мумии глубоко вонзилась в живот эльфа. Крюк на конце вышел наружу с мотком кишок.

Мумия дернула оружие обратно изо всех сил своих еще сохранившихся мускулов. Эльф поднял большой палец левой ноги к правому колену, поднялся на цыпочки и сделал пируэт. Его сабли взвизгнули, вырезая широкий круг в рядах армии Ворошека, словно нож мясорубки. Лезвия выкованной эльфами дендритной стали укоротили ближайших к нему мумий на несколько тонких ломтиков.

Завершив свой маневр, наемник грациозно поклонился и упал. Из него получился очень тонкий труп.

Калла Малланик обрушил живую лестницу, по которой взбирались подкрепления, распылив мумии у края нижнего слоя с помощью Сомбризио. Ну и ну, если уж мумию убивали, она становилась совсем мертвой. Внутри зазубренных лат и прочего обмундирования – ни единой косточки, ни одного фрагмента скелета.

Однако еще оставались мумии, которые стояли между отрядом Джэнси и безопасностью.

Джэнси вышла вперед и взвизгнула «Принцесса!», издав свой боевой клич, чтобы покончить с этой проблемой.

Три копьеносца нацелили в грудь Джэнси свои копья, а четвертый мумифицированный солдат обрушил гизарму на ее рогатый шлем. Джэнси сжала в левом кулаке две близко расположенные ручки своего щита.

Она отбросила копья в сторону мощным краем щита. Один наконечник распорол мышцы левого предплечья на протяжении восьми дюймов, но в возбуждении Джэнси этого даже не заметила. Она шагнула внутрь дуги, описываемой гизармой, и подняла свой бородатый топор.

В Кастраторе соединились тяжесть и сила удара топора с длинным и острым лезвием меча. Удар Джэнси всадил лезвие топора в шею и плечо воина, который орудовал гизармой. На нем была кольчуга из высококачественной плетеной стальной сетки. Большая часть двойных спаянных колец выдержала удар, но сушеная плоть внутри порохом вылетела из горловины и подмышек, словно взорвалась.

Мумия продолжала наступать. Гизарма упала, ее все еще сжимала отрубленная рука. Так как у обезглавленного солдата не было глаз, то, сделав несколько шагов, он нырнул в болото. Что-то его проглотило, затем удовлетворенно рыгнуло.

Джэнси ткнула одну мумию в лицо острым наконечником выступа на щите. Существо упрямо перехватило пику поближе к концу, чтобы пронзить деву-щитоносицу, поскольку она оказалась слишком близко для нормального удара пикой.

Кастратор с хрустом врезался в левое колено мумии. Джэнси согнула руку со щитом и отшвырнула лишенный равновесия полутруп с гребня вниз, обратно в пустыню. Вероятно, он снова вскарабкается наверх, несмотря на отсутствие ноги, но к тому времени, как он доберется до гребня, это уже не будет иметь значения.

Джэнси шагнула вперед. Вокруг нее кишмя кишели мумии. Солдаты Ворошека были неуклюжими, их оружие на длинных древках не годилось для ближнего боя, но их все равно было очень много.

Слишком много, если бы она позволила себе над этим задуматься, но в схватке Джэнси Гейн руководили рефлексы и жажда крови.

Она наотмашь разила Кастратором направо, а краем щита – налево, уравновешивая удары с обеих сторон. Острие на выступе щита действовало не столь эффективно против мумий, как против живых – в полном смысле слова живых – противников. Тогда она стала бить краем щита по их глазам, разбивая провалившиеся глазные яблоки и кости глазниц. Эта тактика, по-видимому, оказалась успешной, так как один солдат остановился и, топчась на месте, начал неуверенно тыкать в воздух своей алебардой.

Наемник-эльф сражался в кольце врагов по другую сторону от гребня. Удар гизармой отрубил ему обе ступни.

– Смерть и Слава! – воскликнул эльф, шагая вперед на щиколотках. Он оставлял за собой круглые лужицы золотистого ихора . Его крис с волнистым лезвием одним ударом обезглавил пару мумий.

А мумия, которая отрубила наемнику ступни, согнулась и со свистом нанесла еще один удар своей гизармой. На этот раз солдат постарался изо всех сил. Широкое лезвие, на котором была изображена сцена, где профессора поедают мозг своего коллеги, который не смог использовать инклюзивный язык, отрубило ноги эльфа по колени.

– Я еще и не начал сражаться! – воскликнул наемник, делая еще один короткий шаг вперед. Его крис вспорол очередного мумифицированного солдата. Мумия нагнулась, чтобы рассмотреть урон, тем самым подставив шею под следующий удар криса.

Гизарма описала еще один широкий полукруг, разбрызгивая золотистые капли с загнутого конца лезвия. У Джэнси было слишком много своих забот, чтобы проследить за результатом, но она могла бы поклясться, что наемник ухитрился прикончить по крайней мере еще одну мумию, подпрыгивая на костях таза.

Джэнси, в свою очередь, взвыла и крутанулась на пальцах правой ноги, описывая в воздухе восьмерку Кастратором. В высшей точке дуги топор обезглавил парочку солдат Ворошека. Когда лезвие опустилось, оно подрезало одну мумию по колени и еще одну – по щиколотки.

Две последние все еще представляли некоторую опасность. Когда мумии свалились на землю, Джэнси раздавила их черепа в пыль подошвами своих кованых сапог.

О ее шлем звякнула гизарма и прошлась лезвием по спине. На мгновение глаза Джьнси заволокло туманом. Она резко обернулась и рубанула горизонтально по хрупкому черепу мумии на уровне глазниц.

– Я его держу! – закричал наемник-человек. Джэнси оглянулась через плечо. Наемник отпрыгнул в сторону, беспорядочно размахивая руками, чтобы отвлечь мумию, которая пыталась ткнуть своей алебардой с пикой на конце в спину Джэнси. – Я его…

Крак!

На наемнике была надета кираса из вареной кожи. Пика, квадратная в сечении и поэтому прорезавшая дыры с четырьмя краями под девяносто градусов, на ладонь вышла из его спины.

– Гораздо, гораздо лучше я справляюсь… – произнес наемник.

Джэнси обезглавила мумию, которая пыталась вытащить алебарду из груди парня.

– …чем когда-либо прежде.

Калла и Сомбризио прикончили мумифицированного солдата. Он рухнул и превратился в кучу тряпья, ржавых доспехов и облачко запаха кедрового масла. Этот был последним из солдат, преграждавших им путь, хотя вся линия гребня позади отряда людей теперь кишела солдатами Ворошека. Мамонты тоже шагали к гребню. Их паланкины свалились, когда лопнула сгнившая кожа упряжи.

– Вперед, вперед, – пробормотала Джэнси. Остаток ее отряда уже несся вперед со скоростью, которую не могли развить мумифицированные мускулы. Калла Малланик предложил Джэнси руку, зная, что последствием безрассудной ярости бывает сон, глубокий, как смерть, – а сон в такой момент был бы верной смертью.

Они, спотыкаясь, бежали по твердой поверхности водораздела. Все, за исключением того, что находилось прямо перед ней, исчезло в сером тумане усталости. Взгляд Джэнси на окружающий мир свелся к заднице гнедой вьючной лошади, которая то и дело задирала хвост. Не хватает только, чтобы это животное наложило кучу именно сейчас.

– А вот многие, – пропела Сомбризио голосом, скрипящим, словно серебряная точилка для мелка, – после того, как их жизни были спасены волшебным перстнем, сказали бы: «О, как бы нам отблагодарить этот перстень?» А другие, конечно, подумали бы: «Какого черта, давайте запихнем нашу благодетельницу в самый затерянный город, какой только сможем отыскать…»

***

Когда климат изменился, упавшее дерево было погребено лессом, но не окаменело. Собственно, судя по тому, как дерево стонало, когда огонь костра проник внутрь ствола, оно даже мертвым по-настоящему не было.

Ну, к утру оно станет мертвым, за исключением, возможно, кончиков ветвей.

Сквилл сидел на корневище дерева, слегка отшатываясь, когда тонкие корешки извивались вокруг него в агонии. Пылевые дьяволы, возможно, те же самые, которые откопали армию Ворошека, совсем недавно очистили от лесса это дерево. Для путешественников это было большой удачей. Однако нет такого блага, которое не обернулось бы для кого-нибудь злом: дерево вовсе не испытывало радости от такого поворота событий.

– Позывной «Крылатый Дракон-2» – базе «Крылатый Дракон», – повторял связист. – Отвечайте, прием.

Но ему отвечало только завывание атмосферы.

– Черт бы его побрал! – выругалась себе под нос Джэнси. – Не такое это место, где мне хотелось бы слушать, как воют души во тьме!

– Сквилл говорит, что ему придется вызывать их всю ночь, – мягко сказал Калла Малланик. – Его чары плохо распространяются при свете солнца. Демоны связи стесняются заниматься любовью при дневном свете.

– Кого, Хел побери, волнует, распространяются ли чары? – осведомилась Джэнси. – Я не стану возражать, если он засунет эту свою двенадцатифутовую волшебную палку прямо в свою специализированную задницу!

– Не хорони меня там… – пели четверо уцелевших наемников слаженно, как в парикмахерской, – …в одинокой прерии…

– Пресвятая Сиф, интересно, у нас когда-нибудь истощится запас наемников? – пробормотала Джэнси. Мысли ее метались в диапазоне от мрачных вообще до мрачных о конкретных проблемах, которые она не в силах была решить.

– Где воют койоты… – пели наемники, словно пропащие души в приемнике специалиста по связи. – …та-а-ак грустно.

– О, по-моему, все будет в порядке, – успокоил ее Калла.

– Как ты думаешь, здесь есть поблизости таверна, где мы могли бы пополнить их запас, если бы возникла такая нужда? – спросила Джэнси. – Отшельник! Здесь где-нибудь есть таверна с наемниками? Меня не волнует, если они окажутся не того сорта.

– Ну, не очень-то поблизости, – с сомнением признался отшельник. – Собственно говоря, довольно далеко, сказать по правде.

Джэнси выругалась. И стала ломать руки, чтобы выпустить часть слепой ярости, не повредив никого из окружающих.

Почти никого.

– Эй! – воскликнула Сомбризио. – Вот как ты обращаешься с перстнем, который спас твою жалкую жизнь, да?

– Прости, – извинилась Джэнси, разжимая руки.

– Ей нельзя повредить сжатием, – рассудительно заметил Калла Малланик. – Ты не смогла бы повредить ей, даже если бы целый день била по ней молотом на наковальне.

– О, прелестно! – отозвался перстень. – У Сомбризио нет чувств, не так ли? Давайте будем трепать ее своими грязными руками. Или, еще лучше, можно стукнуть ее молотком!

– Я же извинилась! – сказала Джэнси.

– …ответьте, база «Крылатый Дракон», от…

– Сквилл! – зарычала Джэнси. – Ты заткнешься, черт возьми, или хочешь, чтобы я скормила тебе этот рюкзак со всеми кристаллами?

– Джэнси, он должен посылать сообщения, – сказал Калла. – Иначе не останется записей для грядущих поколений.

– Грядущие поколения могут идти в задницу, – ответила Джэнси, но произнесла это тихо, явно стыдясь своей вспышки.

– Продолжай, Сквилл, – крикнул Калла. – Только постарайся побыстрее закруглиться, ладно?

– Позывной «Крылатый Дракон-2» – базе «Крылатый Дракон», – произнес искусник.

На этот раз в его голосе звучало тихое отчаяние. Повторяющийся призыв Сквилла меньше действовал на нервы, чем визг атмосферных помех, похожих на скрип ногтями по стеклу; по крайней мере он делал все, что в его силах.

– Нужно иметь записи, – сказал Калла. Он похлопал по мощной, покрытой шрамами руке Джэнси. – На тот случай, если придется в будущем повторить наше путешествие, чтобы снова найти Сомбризио при возникновении новой ужасной опасности.

– Можно было просто держать Сомбризио в удобной шкатулке для драгоценностей в Калтусе, – с горечью произнесла та. – Но нет, это было бы слишком просто, не так ли?

– Ну, не вижу причин для этого, – ответила Джэнси. – Я хочу сказать – подвиг есть подвиг. Если в мире опять появится невообразимое зло, тогда какой-нибудь герой снова будет бороться с лишениями, соблазнами и подлыми ловушками злых колдунов. Вот и все.

Это говорило ее мрачное расположение духа, хоть она и не сказала ничего такого, о чем частенько не размышляла бы раньше.

– Ну да, но этот подвиг будет…

– О, хватит с меня этой чепухи, – перебила Джэнси. – Мне все равно, будет ли этот маршрут записан на полусгоревшем палимпсесте, найденном в развалинах дворца, или выгравирован на крученом ожерелье из неизвестного металла, извлеченном из могилы давно забытого царя, или начертан пылающими буквами на камне пальцем невидимого духа. Героический поход – вот что важно.

– Традиция важна, госпожа Гейн, – с упреком произнес Калла Малланик. Благодаря своей долгой жизни (это, разумеется, не относится к тем эльфам, которые избрали профессию наемников у могущественных героев) эльфы были большими почитателями традиций.

– Традицией является то, что герои отправляются совершать подвиги, – упрямо возразила Джэнси. – Они либо добиваются триумфа, либо складывают свои головы, и их кости служат суровым предостережением тем, кто придет потом. Все остальное – всего лишь очковтирательство.

– Безответственная тевтонка, – пробормотал Калла со вздохом. Было совершенно очевидно, что эта беседа ни к чему не приведет, поэтому он ее прекратил. Некоторое время оба сидели молча, и тишина прерывалась только храпом лежащего рядом отшельника.

Наемники, сидящие по другую сторону от корневища дерева, уже перестали петь. Теперь они ковырялись в банках с консервами с вполне понятным отсутствием энтузиазма.

– Я действительно разочарован Портосом, – сказал седеющий ветеран. Он был неформальным лидером среди контингента наемников-людей, который теперь сократился до него самого и юнца, который сообщил, что он из Бруклина.

– А я говорю, что он великолепно справился с делом, – возразил старший наемник-эльф. – С точки зрения людей, конечно. Вы видели, как он расставил ноги, чтобы остаться стоять, опираясь на алебарду, когда его мертвое тело уже окоченело?

– Конечно, – ответил седеющий ветеран, – это все хорошо. Но он применил фразу «Гораздо, гораздо лучше я справляюсь» в неподходящем контексте.

– Поступок – сам по себе контекст! – не согласился с ним главный эльф. – Нельзя же привносить контекст в деяние из окружающей среды.

– И кроме того, – вставил юнец из Бруклина, – зная Портоса, – может, это и было гораздо лучше. И все же теперь, когда его нет, я сожалею, что обозвал его висячим растением.

– А вот это, – сказал ветеран, помахав пальцем перед лицом юнца, – ясный пример Автобиографического Заблуждения! И потом… – Он снова повернулся к эльфу. – Окружающая среда для деяния – вся вселенная. Кто из нас может заявить, что отделился от окружающего мира?

– Ну, с точки зрения абсолюта я согласен, – вступил в разговор до того молчавший наемник. – Но с точки зрения эльфийской реальности…

Юнец из Бруклина вытащил губную гармошку. И начал наигрывать «Лорену», тихо аккомпанируя стонам горящего дерева.

Джэнси сплела пальцы, стараясь не закрыть Сомбризио, и произнесла, обращаясь к своим рукам:

– Знаешь, что меня по-настоящему достает? Несправедливость всего этого.

– Гм? – промычал Калла Малланик. Он уже давно понял, что если игнорировать Джэнси Гейн, то она выйдет из себя и сделает нечто такое, что заставит обратить на нее внимание, и еще как. Пассивная агрессивность с большим топором – это не шутка.

– Я спасала жизнь и добродетель принцессы Риссы, должно быть, десятки раз, – горько продолжала Джэнси. – И вот я здесь, в Запустении Томидор, глотаю сухой паек.

– Правильно, – неожиданно произнесла Сомбризио. – И когда же это принцесса говорила тебе: «Джэнси, детка, меня понадобится чертовски много спасать. Нанимаю тебя для выполнения этого поручения, имея в виду перспективу отдать тебе руку и сердце после того, как мы преодолеем все эти ужасные опасности»? А?

– Ну, этого, конечно, не было, – смущенно ответила Джэнси. – Но я действительно…

– И что касается спасения, – продолжала Сомбризио таким пронзительным голосом, который разбудил бы собак на три мили окрест, если бы в Запустении водились собаки. – Насколько я припоминаю, спасения было не меньше с одной, чем с другой стороны. Не меньше, уж точно, поскольку именно у принцессы на пальце была я.

– Ну, с этим я согласна, – призналась Джэнси. – Но все же мы были товарищами по несчастью, и вот она послала меня… – Она повела рукой. – Сюда!

– Собственно говоря, – заговорил Калла, раз уж Сомбризио вытянула Джэнси из холодной самоуглубленности, – приказ был отдан принцем Рэнго. И мне показалось, что это скорее подразумевалось, а не было, ну, официальным приказом.

– Точно! – согласилась Сомбризио. – Знаешь, эльф, иногда мне кажется, что у тебя все же мозгов, как у брюквы. Эй, ты! Дева с топором! Ты ведь героиня, правда?

– Тебе ясно сказано, что это так, черт побери, – мрачно подтвердила Джэнси. Она злобно уставилась на перстень, явно прикидывая, действительно ли метеоритное серебро неуязвимо для стального лезвия Кастратора.

– Итак, если принцесса Рисса действительно твой друг, – продолжала Сомбризио, – что она должна была сказать? «Мой жених ищет героя, чтобы отправить его в некий опасный поход, который принесет этому герою вечную славу, но я ему сказала, что предпочитаю оставить тебя во дворце и завернуть в ангорский пух». Так она должна была поступить, ты, тупица?

– А! – произнесла Джэнси Гейн.

– Совершенно верно, «А!», – согласилась Сомбризио. – А теперь поспи немного, ладно? Я устала смотреть на твою уродливую физиономию.

Очевидно, Сквилл наконец-то связался с Калтусом, потому что слез с корневища, завернулся в плащ и лег по другую сторону костра. Двое наемников заняли пост у края освещенного огнем круга, чтобы сторожить лагерь. Другая пара тихо затянула песню «Долог, долог путь пред нами».

Ни песня, ни боль в перевязанных руке и плече не помешали Джэнси уснуть. Она провалилась в мертвый от усталости сон, словно камень, падающий в океанскую пропасть.

***

– Эй, влюбленная девица! – пропищал чей-то голос. – Проснись! Меня от твоих снов тошнит!

– Что? – вскинулась Джэнси. – Что… На втором слоге она уже стояла на ногах, занеся Кастратор для удара. Два быстрых взмаха, и ее левая рука запуталась в коротком плаще, в котором она спала. Только после этого она проснулась окончательно и поняла, что это Сомбризио прервала ее сон, весьма далекий от любовных приключений.

– Ты и Рисса, – сказала Сомбризио. – Фу!

– Это ложь! – воскликнула Джэнси. – Это…

– Стража! – закричал Калла. Теперь уже проснулись все, от крика Джэнси, если не от пронзительного голоса Сомбризио. Могучий эльф нацелил свой лук с наполовину натянутой тетивой в землю у ног.

– Где вы, во имя Всех Кормящей Матери-Силы?

Ветер разогнал высокие тучи, и луна залила своим грозным светом пейзаж. Караульные, человек и эльф, находились в сотне ярдов от затухающего света костра. Человек помахал рукой. Больше во тьме ничего не шевелилось.

– Нам показалось, будто мы что-то слышали! – крикнул наемник. – Но здесь ничего нет.

Земля вздрогнула, что вызывало тревогу, которая не становилась слабее от того, что отряд уже привык к этому, пока пересекал Запустение. Стреноженные вьючные лошади вели себя беспокойно.

– Бежим! – взвизгнул отшельник. – Это гора!

У ног стоявших в карауле наемников почва вспучилась, словно ее поднял гигантский червяк.

Человек повернулся и вскрикнул. Поднимающийся утес перетек через него, рассыпая пьезоэлектрические искры. Килотонны камней расплющили наемника и его снаряжение до толщины молекулярной пленки.

– Спасайте припасы! – приказал Калла Малланик. Он знал так же хорошо, как и все остальные, что времени нет ни на что, кроме бегства, но также знал, что рассчитывать на щедрость Запустения Томидор – означает обречь себя на медленную смерть.

Джэнси переложила Кастратор в левую руку. Потом вытянула сжатую в кулак руку с Сомбризио на пальце навстречу горе, словно приветствуя ее, и воскликнула:

– Ты окаменела!

Чары на гору нисколько не подействовали.

– Смерть и… – Караульный эльф успел сделать два шага обратно к лагерю. Камень, почти точно такого размера, как голова наемника, упал с вершины надвигающейся скалы. Он точно пересекся с курсом бегущего эльфа.

Шлем из клыков вепря и золотой проволоки распался, а вместе с ним череп наемника. Эльф закружился все расширяющимися кругами, но все медленнее, по мере приближения к той точке, где ему предстояло вскоре упасть. В неверном свете в его фигуре нельзя было заметить ничего необычного, но, разумеется, он перестал кричать, когда камень вышиб ему мозги.

Вьючные лошади ржали и высоко вскидывали спутанные передние копыта. Путы были эльфийской работы, сплетенные из детского милосердия, постоянства дев и прочих тому подобных материалов. Лошади никогда не смогли бы освободиться от своих мифических пут. А даже если бы и освободились, сгруженные припасы были бы похоронены под надвигающейся горой.

– Я сказала, ты окаменела! – завопила Джэнси. Когда она говорила мумифицированным солдатам, что они мертвы, это имело поразительный успех. Сказать камню, что он камень, должно было так же естественно принести ей победу.

Скала перестала расти вверх. Теперь она снова начала рушиться вперед со всевозрастающей скоростью.

– Ты идиотка! – сказала Сомбризио. – У горы не больше мозгов, чем у тебя, так как ты хочешь, чтобы я воздействовала на ее сознание! Взрывай землю, кретинка!

Указания перстня были не слишком вразумительными, но никаких других идей у Джэнси не было. Ожидать, когда скала настигнет их, было и вовсе ужасной идеей.

– Тебе больно! – произнесла она, направив кулак на основание сверкающей горы. К этому моменту гора уже двигалась с поразительной скоростью, так как гравитация придала значительное ускорение силе чар, которые одушевили гору – Иииииик! – взвизгнула Вселенная, по крайней мере та ее часть, где в данный момент находились Джэнси Гейн и ее отряд. Земля отпрянула назад от боли, образовав вал из мелкого лесса, который унес Джэнси, ее товарищей и все подпрыгивающие причиндалы их лагеря прочь с пути горы.

«Запустение – живое существо», так сказал отшельник, или почти так, в начале их путешествия…

Когда расколовшаяся земля отпрянула назад, образовалась огромная яма. Гора, разогнавшись до чудовищной скорости, которая должна была по инерции продвинуть ее на тысячу ярдов вперед по залитой лунным светом пустоши, нырнула и стекла вниз, в провал.

В граните разверзлись и закрылись трещины. Вся поверхность горы светилась от выброса флогистона.

Виляющий хвост горы последовал за всем остальным в провал. Откуда-то снизу, с громадного расстояния, донесся раскатистый звук удара. Запустение Томидор было существом немереной глубины.

Джэнси поднялась на ноги. Калла и уцелевшая пара наемников начали собирать вещи.

Возможно, гора снова пророет ход на поверхность, но не сразу.

– Вот об этом волшебстве, – произнесла Сомбризио тоном утомленного удовлетворения, – магические орудия будут вспоминать даже в Пятой Эпохе Срединного Мира!

***

Кусты катились по пустыне, волоча за собой ветки в отчаянной, но тщетной попытке остановиться. Время от времени одно из вращающихся растений ударялось о невидимый барьер и замирало, расплющенное, истекая жизненным соком в сухую почву.

Ветра не было. Деревья с изуродованной корой, покрытой чешуей, словно проказой, ждали, когда их похоронит под собой пыль. Это было все то же обреченное и бесплодное место, которое Джэнси видела в последний раз тогда, когда.., когда в последний раз открыла глаза в Запустении Томидор.

– Хочешь устроить здесь привал? – предложил Калла Малланик, явно сочувствуя физическому состоянию Джэнси.

Она поморщилась. Наверное, она сейчас похожа на ходячую смерть. Она, несомненно, и чувствовала себя, как ходячая смерть; но как раз сейчас лучшим способом избежать Смерти во всем ее гибельном величии было продолжать идти вперед, пока они не дойдут до Антуруса.

– Нет, – ответила Джэнси. – Нам необходимо продолжать движение, пока еще светло. Кроме того, чем дальше мы уйдем от горы, тем лучше.

– Гора не питает к нам враждебности, знаете ли, – заметил отшельник. – Мы просто случайно оказались на ее пути.

– Ошибка, ошибка, ошибка, – возразила Сомбризио. – Казалось бы, ты должен знать кое-что о Пустыне, проведя в ней столько лет.

– Гора такая большая, что ей вовсе ни к чему питать к нам враждебность, – заметил Калла.

– Правильно, – подтвердил уцелевший наемник-эльф. – Я вспоминаю Илавила из рода Скал и его верхового бронтозавра. Он утверждал, что бронтозавр – самый покладистый из всех живых созданий. Возможно, он и был таковым, но однажды в холодную ночь он решил прижаться к Илавилу, чтобы согреться. Героическая смерть, как вы считаете?

Юнец из Бруклина опустил свою гармошку, на которой тихо наигрывал «В первом багажном вагоне». Лицо его было печальным.

– Жаль, что так получилось со Стариком, – сказал юнец убитым голосом. – Он был.., он был человеком, с которого мы все брали пример. А потом – бац! – и его нет. Какая же это демонстрация мастерства, если тебя выдавили, как тюбик с зубной пастой?

– Гм-м, – ответил Калла. – Скорее как тюбик с красной краской, насколько я разглядел. Конечно, следует провести экстраполяцию, учитывая лунный свет.

Наемник-эльф обнял рукой плечи юнца и сказал:

– Не принимай это так близко к сердцу, малыш. У него не было ни единого шанса. Не в нашей власти выбирать, быть ли Тиббальтом или просто одним из множества рядовых наемников.

– Я говорила о том, – произнесла Сомбризио, – что никого из вас, по-видимому не интересует нечто такое, от чего зависит ваша жизнь…

Речь перстня оборвалась, завершившись болезненным воплем.

Джэнси посмотрела на свой палец.

– Ах, прости, Сомбризио. Я…

– Сплю на ходу, – закончила та. – В конце концов почему сегодня что-то должно быть по-другому? Я хотела только сказать, что гора теперь уже не бродит наугад. Она следует за мной.

– Ерунда! – сказал отшельник.

– Вот как? – возмутилась Сомбризио. – Такая же ерунда, как и то, что последним твоим деянием перед тем, как покинуть Калтус, было ограбление ящика для сбора пожертвований для бедняков в Приюте Сестер Утерянной Добродетели?

– А, – отозвался отшельник. – Я хотел сказать, что в этом есть смысл.

– И к тому же, – продолжала Сомбризио, которая никогда не останавливалась на полпути, учуяв душевную рану, – ты добыл всего-то три оловянные пуговицы и улитку.

Джэнси оглянулась в сторону наемников.

– Эй, малыш! – позвала она.

– И когда улитка выползла в ту ночь из твоего кошелька, она слизью написала на спине твоей одежды «вор», – с торжеством закончила Сомбризио.

Юнец из Бруклина поднял глаза.

– Да, госпожа? – ответил он, нервно сжимая в руке гармошку.

– Мне кажется, что Старик пострадал больше, чем даже Хормазд Центурион, – сказала Джэнси. – Я хочу сказать, что такое семьдесят восемь отдельных ран по сравнению с целой горой, которая на тебя обрушилась, а?

– Вот это да! – воскликнул наемник. Его глаза широко раскрылись от удовольствия. – Вы и правда так считаете, госпожа?

– Все так считают, малыш, – заверила его Джэнси.

– Ух ты! – обрадовался юнец. И продолжал, обращаясь к эльфу:

– Послушай, ты заметил, как широко Старик раскинул руки и ноги, падая лицом вперед? Он уж постарался, чтобы его расплющило как можно тоньше. Вот это мастерство, если я когда-либо видел мастерство!

Калла Малланик взглянул на Джэнси.

– Это был добрый поступок, – тихо произнес эльф.

– Не могу больше выносить эту проклятую песенку о покойной матери в багажном вагоне, – ответила Джэнси так же тихо.

– Готова выслушать, почему гора меня преследует, благородная героиня? – осведомилась Сомбризио.

– Да, – ответил Калла. – Мы бы…

– Потому, что я больше всего напоминаю ей всемогущего пророка на его пути к небесам прямым переводом, – сказала Сомбризио, намеренно перебив эльфа. – Возможно, кто-то из вас считает, что может дать лучшее определение?

Джэнси пожала плечами. Это движение напомнило ей о ране в плече. Боль исчезала за завесой адреналина в минуту опасности, но совсем не проходила.

– Мне это кажется разумным, – заметил Калла. – Как ты считаешь, отшельник? Отшельник прочистил горло.

– У вас очень мудрый перстень, – осторожно произнес он. – Несомненно, я не стану оспаривать данную оценку ситуации. Нет, сэр, только не я.

Сомбризио выдала поразительно длинную очередь газов.

Джэнси Гейн подняла правый кулак и почесала утолок рта костяшкой большого пальца.

– Эй, Сомбризио, – шепнула она.

– Да, тупица? – отозвался перстень.

– Спасибо, что разбудила меня вчера ночью, – сказала Джэнси.

– Ха! Я же тебе сказала – я слушала, как ты болтаешь во сне, и меня чуть не вывернуло.

– Все равно спасибо, – повторила Джэнси, опуская руку на обух Кастратора.

Ее больше не волновало то, как долго они будут искать Антурус. В конце концов героический поход – вот что главное.

***

Тени внезапно удлинились, гораздо раньше, чем следовало по причине захода солнца. Внезапно наступившие сумерки отвлекли Джэнси от мыслей, которые были еще мрачнее.

Отшельник на несколько шагов опережал остальной отряд. Он остановился с вытянутыми вперед ладонями, будто наткнулся на невидимую стену.

Джэнси сдернула с пальца Сомбризио и протянула массивный перстень Калле Малланику.

– Мой лук… – запротестовал было эльф. Он уже достал из колчана стрелу.

– Возьми перстень, – произнесла Джэнси тоном более устрашающим, чем любые слова.

Отряд вошел в неглубокую долину. При взгляде сверху Запустение Томидор выглядело бы плоским, как койка матроса-новобранца. Но те впадины и возвышения, которые с географической точки зрения были крохотными, тем не менее ограничивали обзор стоящих на уровне земли до нескольких ярдов.

Это не объясняло наступившей темноты. Вьючные лошади, которых уцелевшие наемники вели двумя длинными цепочками, нервно ржали. Хотя животные находились всего в десяти – двенадцати ярдах позади эльфа и людей, идущих во главе отряда, они уже почти исчезли во мраке.

– Возможно, я свернул не там, где надо, – признался отшельник со сдержанным ужасом в голосе. – Когда гора… Вы понимаете? Думаю, нам лучше…

– Ладно, – приказала Джэнси голосом, дрожащим от ярости. – Разворачивай караван. Я подожду.

На скрытом тенью склоне холма засиял свет, сперва слабо, но все больше разгораясь, и осветил разрушенный храм, из которого исходил. Колонны, по большей части разрушенные, стояли по кругу. У их подножий валялся мусор из блоков и плит, остатки архитрава и купола кровли.

Свет сиял всеми цветами радуги. Это должно было выглядеть красиво, но вместо этого вызвало у Джэнси воспоминание о переливах сброшенной змеиной кожи.

Отшельник, медленно пятясь, обошел Джэнси.

– Очень сожалею, что повел вас этой дорогой, – прошептал он. – Кажется, мы наткнулись на храм Ириды, богини радуги, богини зла и несчастий.

Глаза Сквилла закатились от страха. Он сотворил переговорное устройство и начал с отчаянием что-то говорить в него. Джэнси сомневалась, что ему удастся вытолкнуть свои чары за пределы долины при таком магическом резонансе, но в данный момент во всем Среднеземье не было такого вопроса, который волновал бы ее меньше.

Она выставила перед собой Кастратор и шипастый щит под углом друг к другу, пытаясь охватить как можно большее пространство. Джэнси Гейн не любила играть в команде и никогда этого не делала. Она всегда атаковала прямо и неистово и продолжала рубиться до тех пор, пока хоть один человек оставался на ногах.

Это было хорошо, когда она сражалась в одиночку, но сейчас Джэнси была не одна и ее люди не могли позаботиться о себе сами, как ее прежняя команда. Крапчатый Гулик, который любил в свободное время развлекаться, затевая пьяные свары; Доминик Блейд, которая на поле боя ничего не упускала и решала проблемы собственной саблей; даже Гар Квитник, подонок, конечно, но наш подонок. Когда Гар был рядом, не приходилось опасаться, что кто-то ударит тебя в спину.

Но сейчас…

Что-то двигалось в темноте. Сперва ей показалось, что это собака, но это было нечто более крупное. Возможно, медведь…

– Подданные Ириды когда-то были людьми, – сказал отшельник. Он говорил нараспев и только для того, чтобы не удариться в панику, а не для того, чтобы сообщить нужную информацию. – Но теперь…

Необходимой информацией был сам страх, охвативший отшельника на этом месте, когда он его узнал.

Фигура поднялась на задние лапы. Шагнула к Джэнси, громко хихикая. Свет, исходящий от храма, стал ярче. Там было еще много таких фигур, очень много, они поднялись на задние лапы и двигались вперед.

Это были пятнистые гиены, но шли они, как люди. Истекающие слюной челюсти, сквозь которые они смеялись над своими жертвами, были вооружены зубами, способными разгрызать такие кости, которые не по зубам даже львам.

– Бежим! – закричал отшельник.

Вся долина теперь осветилась радужным сиянием Ириды и ее безжалостных подданных. Убегать было некуда, ни назад, ни куда-либо еще.

Десятки гиен радостно взвыли, опрокинув юнца из Бруклина и следом за ним могучего наемника-эльфа. Перекрывая смех чудовищ и треск разгрызаемых костей, их вожаки кричали «Запрещено! Запрещено!» почти человеческими голосами.

Лошади в последний раз заржали от ужаса. Подданные Ириды, одержимые жаждой убийства, уничтожали все.

– Принцесса! – выкрикнула Джэнси, бросаясь на гиену-вожака. Она могла привлечь к себе внимание стаи и спасти остальных хотя бы на несколько секунд. – Принцесса!

Гиены набросились на нее со всех сторон, но это Джэнси понимала. Бородатый топор со свистом врезался в грудную клетку гиены. Сломанные ребра, кровеносные сосуды и большая часть правого легкого брызнули на землю, когда грудина чудовища развалилась надвое.

Не только зубы гиены умеют дробить кости.

Острие выступа ни щите Джэнси пробило тонкие носовые кости гиены и проникло в черепную коробку. Еще одна гиена наклонилась и попыталась сорвать наколенники Джэнси, но встретила ее кованый сапог и с воем рухнула, когда, резко опустив край щита, Джэнси перебила ей хребет.

Сзади на нее бросилась еще одна гиена. Даже не оглянувшись, Джэнси не раздумывая прикончила ее быстрым ударом головки Кастратора. Потом снова ткнула топором вперед, будто шпагой, всадив верхний конец в толстую глотку чудовища и сломав шейные позвонки.

Калла Малланик что-то кричал. Но его слова никак не могли повлиять на ее нынешнее положение, поэтому ее уши их не слышали. Та часть ее мозга, которая воспринимала речь, в такие минуты не работала.

Она вся пропиталась кровью. Часть ее принадлежала ей самой и лилась из правого бока. Она не почувствовала зубов, которые вцепились ей в ребра, но раскроила череп гиены лезвием Кастратора тем же движением, которым всадила головку топора в грудь твари, напавшей сзади.

Джэнси двинулась вперед. Елены бежали прочь, все, кто уцелел. Бежали в свои берлоги, в вонючие дыры, выкопанные в руинах храма, и радужный свет стал меркнуть.

– Святые волосы Сиф, – пробормотала Джэнси. Повернулась. Чуть было не упала, потому что поток адреналина иссяк так же внезапно, как и возник. У нее почти не осталось сил в запасе.

Несколько лошадей уцелело от кровожадных зубов гиен. Они брыкались и лягались от ужаса. Сквилл стоял на коленях со своим передающим устройством, невредимый, но ослепший от страха. Отшельник стоял в трансе, уставившись на…

Джэнси замигала, глядя на нечто, очень похожее на более молодую копию Джэнси Гейн; на саму себя, молоденькую девушку, какой она была непосредственно перед тем, как приняла решение участвовать в своей первой военной кампании в качестве девы-щитоносицы вместо того, чтобы остаться дома и выйти замуж у себя в деревне, у края ледяных полей.

У фигуры, ее фигуры, на пальце правой руки была Сомбризио, так что это, наверное, Калла там стоит.

Иллюзия задрожала и исчезла, как картина, проецированная на дым. Калла Малланик встряхнулся.

– Давай убираться из этого проклятого места, – сказал он.

Отшельник двигался как автомат, пока отряд не выбрался снова на дневной свет у входа в долину, и весь остаток дня, до того как они остановились на ночлег, давал только односложные указания.

***

Джэнси проснулась. Каждый мускул ныл. Там, где тело распорола сталь или зубы гиены, болело сильнее, но разница была только в степени, не в качестве боли.

– Сиф! – пробормотала она. Две фигуры все еще сидели над углями костра. – Уже поздно, Калла? Ты должен был разбудить меня на вахту раньше.

Над Запустением Томидор сияли незнакомые созвездия. Обычно Джэнси не угадывала никаких очертаний в звездах, но здесь она их видела. К сожалению.

– Тебе необходимо было выспаться, – ответил Калла Малланик. – Ты весь день была похожа на одного из ходячих мертвецов. За исключением решающих моментов.

– Клянусь Сиф, – отозвалась Джэнси; но стоило ей пошевелиться, как мышцы разогрелись и боль отступила до того уровня, который нормальные люди сочли бы терпимым. Она прищурилась, глядя через костер. – Отшельник, это ты? – спросила она.

– Да, госпожа Гейн, – ответил отшельник.

– Давай подбросим еще одно полено в огонь, – сказала Джэнси. Она подумала о возможных последствиях и прибавила:

– А нет ли… Огонь ведь не создает здесь картинок, а?

Калла пожал плечами.

– Я не видел, – ответил он. Вместо того чтобы подбросить дров, он потыкал концом толстой ветки, лежащей с краю, в середину углей. – Жара он тоже почти не дает, но, возможно, дело во мне самом.

– Я так и не спросила тебя, что ты сделал, чтобы отогнать этих гиен, – сказала Джэнси. – Я уж подумала, что нам конец.

– На самом деле ты подумала, – сказала Сомбризио, которая вернулась на палец Джэнси, – что напортачила даже в героическом деянии. Когда уже поняла, что вообще ни на что не годишься.

Джэнси посмотрела на перстень.

– Если хочешь знать правду, – сказала она, – я думала о том, какую гиену стукнуть следующей. А после того, как все немного успокоилось, я действительно подумала, что не справилась, да.

– Меня навело на мысль то, что сказал отшельник, – объяснил Калла. Он кивнул в сторону сидящего рядом отшельника, но тот впал в оцепенение с открытыми глазами. Может быть, на этот раз ему что-то мерещилось в неверном свете костра. – Что слуги Ириды когда-то были людьми, – закончил эльф. – Я считаю это странным, но большую часть людских злодеяний совершают не злые люди.

– Э? – произнесла Джэнси. Возможно, ее стукнули по голове так сильно, что во всем услышанном ей мерещился какой-то двойной смысл. Опять-таки могло быть и так, что это Каллу стукнули по голове.

– Нет, я хочу сказать вот что, – пояснил эльф. – Большинство людей опускаются до злодеяний с самыми лучшими намерениями. Они скатываются все ниже по дороге разрушений, полагая, что их поступки необходимы и даже несут добро. Если бы они могли увидеть, что творят, ну, они бы остановились.

– Они бы не остановились, – возразила Сомбризио. – Просто нашли бы другое оправдание. Человеческие существа еще более достойны презрения, чем эльфы, эльф.

– А те, которые уже безвозвратно потеряны… – продолжал Калла. Все они к этому времени уже поняли, что лучшим способом реагировать на шпильки перстня было их игнорировать. – Если им показать, во что они превратились, они, ну, они не могут этого вынести. Они бегут. Как убежали слуги Ириды.

– Я все же не понимаю, – сказала Джэнси. Ничего нового в этом не было. «Не волнуйся, Джэнси, у нас все под контролем. Иди и наточи свой топор, почему ты этого не делаешь?» Как часто ей приходилось слышать это или нечто подобное? – Ты показал стае гиен, что они гиены?

– Нет, – ответил эльф с вполне оправданной гордостью. – Я показал им, что они когда-то были людьми. Я обратил могущество Сомбризио на себя. Я проецировал всем, кто смотрел на меня, его собственное изображение перед тем, как он принял фатальное решение, приведшее его туда, где он сейчас находится.

Отшельник посмотрел на Каллу отчаявшимся, замученным взглядом.

– Мне кажется, – произнес отшельник, это были первые слова со времени битвы у храма Ириды, – что это означало использовать перстень против многих одновременно. А я понял так, что его могущество действует только на одно существо за один раз.

– Так я его растянула, парень, – сказала Сомбризио. – Подай на меня в суд! Если сможешь найти правосудие по эту сторону Внешнего Моря, которое не грозило бы тебе суровым наказанием за неуплату долгов.

– Я действительно хотел найти им хорошее применение, – сказал отшельник. Казалось, он ни к кому из присутствующих не обращается, кроме, возможно, как к самому себе в молодости. – Каждый раз. Каждый.

– Наверное, ты посмотрела на меня только после того, как этот эффект пропал, Джэнси? – спросил Калла Малланик притворно равнодушным тоном.

– А? – переспросила Джэнси. – Нет, я оглянулась назад, когда гиены начали разбегаться. Увидела себя, какой была ребенком, и удивилась, что происходит. Святая Сиф, все равно не понимаю, какое это имеет отношение к цене лисьего меха.

Калла пристально вгляделся в нее.

– Ты не почувствовала сожаления по поводу выбора, который сделала, дорог, по которым не пошла?

Она пожала плечами. Проклятие, надо помнить, что этого нельзя делать, пока рана не заживет получше.

– О чем сожалеть? Я сделала выбор, все делают выбор. Люди, которые предпочли служить злой богине – Сиф, всем известно, что Ирида злая. Люди, которые выбрали службу злу, по каким бы то ни было причинам, – злые люди. Все так просто.

Калла Малланик покачал головой, удивляясь.

– Ах, какой эльф в тебе погиб, госпожа Гейн, – сказал он.

– О, готова поклясться, – встряла Сомбризио. – И она произвела бы настоящий фурор, когда в ее детсадовской группе начали бы учить эстетическому восприятию, не правда ли?

– До Антуруса теперь уже недалеко, – сказал отшельник. Он все еще разговаривал сам с собой или по крайней мере с частью себя. – Я проведу их по остальной части пути.

То ли костер, то ли Сомбризио вмешались, издав булькающе-шипящий звук.

– Я действительно собирался вернуть эти деньги, – прибавил шепотом отшельник.

***

То место пустыни, где остановился отшельник, отличалось только тем, что было совершенно бесплодным. Несколько тощих растений были разбросаны по склону. Они согнули стебли и спрятали головки с семенами в землю, когда увидели, что воины отряда Джэнси смотрят в их сторону. Более крупные экземпляры мерзко пахнущей растительности, характерной для пустыни, предпочитали отсутствовать.

Калла Малланик оглянулся назад, туда, откуда они пришли. На горизонте стояло облако пыли.

– Гора снова за нами гонится, – мрачно сообщил он.

Джэнси пожала плечами.

– Она перемещается не слишком быстро. Далеко еще до Антуруса, отшельник?

– Мы прибыли на место, – ответил отшельник. Он ткнул пальцем в землю. – Это как раз тут.

– Хел тебя побери, если мы на месте! – рявкнула Джэнси. – Я уже была в Антурусе, помнишь? Именно там я нашла этот чертов перстень!

– Именно там принцесса Рисса нашла мое всемогущество, – вмешалась Сомбризио высокомерным тоном. – И разумеется, Хел или по крайней мере какое-то цивилизованное божество, равное твоей варварской богине смерти, заберет отшельника. Это происходит со всеми человеческими существами.

– Конечно, были, – сказал отшельник. – Но к несчастью, за прошедшее с тех пор время Запустение, по-видимому, снова засыпало этот город. Антурус здесь, где-то под нами, под этой песчаной дюной.

Он шаркнул подошвой по земле.

– То есть под грязевой дюной.

– Ив большинстве случаев с большим опозданием, – пробормотала Сомбризио в качестве коды к предыдущему замечанию.

Отшельник растерял весь свой задор безумца, с которым вначале присоединился к отряду. И не потому, что боялся того, что Джэнси могла – вполне могла – с ним сделать. Он встретил ее гнев с выражением, которое нельзя было назвать иначе чем покорным смирением.

– Ну и что нам теперь делать? – спросил Калла.

Эльф оглянулся через плечо в сторону горы. Конечно, она передвигалась не слишком быстро и даже двигалась не прямо по направлению к героическому отряду. Ее маршрут больше походил на полет пчелы, она резко меняла курс и металась взад и вперед по местности, с трудом ориентируясь.

Но Калла не мог так быстро забыть, как на его глазах плоская равнина внезапно вздыбилась и превратилась в утес высотой в тысячу футов.

– Мне очень жаль, – ответил отшельник. – Я и правда не знаю. Возможно, вы могли бы оставить перстень здесь, а лесс его в конце концов засыплет?

– Или нет, – сказала Сомбризио. – Гм, знаете, я прямо так и представляю себе, как меня подхватывает с земли кондор и роняет в руки какого-нибудь могущественного и, без сомнения, злого волшебника.

– Кровавые ногти Хел! – пробормотала Джэнси. Она возглавляла экспедицию, и поэтому именно ей приходилось решать, что делать. Обдумывать неразрешимые проблемы не было, мягко говоря, ее сильной стороной.

Тощий куст крыжовника медленно склонился к ее сапогам. Кончик острого, как иголка, шипа, резко клюнул в шнуровку сапога.

Джэнси пинком отбросила растение прочь вместе с комом легкой почвы. Приземлившись, крыжовник крякнул и пополз подальше от отряда.

Джэнси оглянулась. Ее взгляд остановился на связисте.

– Сквилл! – позвала она.

– Госпожа? – отозвался тот морщась. В последние дни он большую часть времени проводил с закрытыми глазами. Он не без оснований полагал, что они не покажут ему ничего такого, что действительно хотелось бы видеть.

– Я хочу, чтобы ты связался с Калтусом, – приказала Джэнси. – Скажи им, что город исчез – погребен неизвестно до каких времен. Спроси их, не следует ли нам вернуться вместе с Сомбризио обратно. Понял?

– Да, госпожа, – ответил Сквилл. Он присел на корточки и создал переговорное устройство. И снова закрыл глаза.

– Госпожа Гейн? – произнес отшельник. Она снова посмотрела на него, удивленная тем, что он все еще стоит перед ней с многозначительным видом.

– Ты хочешь сказать мне что-нибудь полезное в конце концов? – осведомилась она.

– Не о том, о чем вы думаете, госпожа, – сказал отшельник. Он откашлялся и продолжил:

– Я выполнил вашу просьбу наилучшим образом, насколько это было в моих силах. Здесь мне больше делать нечего. Поэтому я прошу у вас позволения.., э.., удалиться.

– Мы вернемся в Калтус, как только… – начал Калла Малланик. Он бросил взгляд на связиста, бормочущего в свое переговорное устройство. – Ну, очень скоро. Мы завезем тебя в твою хижину по дороге.

– Если можно, – возразил отшельник, – я поеду сам по себе. Видите ли, я направляюсь в противоположную сторону. В Квиберон. Мне там надо расплатиться с кое-какими долгами.

– Там, – заметила Сомбризио. – И с долгами по всему северному побережью. И в Калтусе тоже.

– Да, боюсь, это правда, – сказал отшельник, пощипывая нижнюю губу.

Джэнси подумала, что старик выглядит измученным и испуганным, но полным такой решимости, на которую она не считала его способным.

– Такой дряхлый старый болван никогда не сможет выплатить все свои долги! – сказала Сомбризио.

Джэнси помахала левой ладонью над перстнем, не дотрагиваясь до металла.

– Тише, тише, – пробормотала она.

– И не подумаю, – ответила Сомбризио. – Он даже не сможет найти работу. Разве только кому-нибудь понадобится упор для двери!

– И потом, у меня есть жена, – прибавил отшельник. – Ну, каждый делает что может.

– Я так понял, что твоя жена… – сказал эльф, бросая задумчивый взгляд на Сомбризио. – ушла от тебя. А не наоборот.

Отшельник пожал плечами.

– Ничего не происходит в вакууме, – ответил он. – Наверное, я это всегда знал. Моя жена отвечает за свои поступки, но это не уменьшает ответственности за мои собственные.

– У нее был дружок? – задавая этот вопрос, Джэнси смотрела на пустынный горизонт поверх левого плеча отшельника, чтобы не встречаться с ним глазами.

Отшельник слабо улыбнулся.

– «Проваливай отсюда и убирайся туда, где не светит солнце» – вот что она в точности тогда сказала. Ну, он тоже теперь не так молод, каким был тогда. И в любом случае мне необходимо извиниться перед ней, что бы потом ни случилось.

– Ну, будь я проклята, – сказала Джэнси Гейн.

– Возможно, – ответил отшельник. – Но я уже не столь уверен, что быть проклятым – необходимая составляющая человеческого существования.

***

Они дали ему вьючную лошадь и более чем достаточную часть оставшейся провизии. Как сказал отшельник, пускаясь в путь на запад по крутому склону дюны, если у него останутся еще консервы из сухого пайка, когда он приедет в Квиберон, то, возможно, ему удастся продать банки капитану какого-нибудь корабля в качестве балласта.

***

Небо на западе было почти таким же черным, как настроение Джэнси Гейн. В облаках сверкнула молния. Если гром и прогремел, он затерялся на фоне обычного громыхания и вздохов Запустения.

Они разбили свой малочисленный лагерь на середине длинного склона. Сквилл присел на корточки в верхней точке лагеря, которая находилась на передней кромке дюны; более высокого места вокруг не было. Аппарат связиста попискивал от безнадежного отчаяния, когда тот пытался связаться со своими начальниками в Калтусе. Каждый раз, когда вдалеке сверкала молния, какой-нибудь демон рычал, пугая души обреченных.

Калла Малланик мрачно ковырялся в банке консервов. Костра не развели, так как на всей бесцветной равнине не было ничего крупнее куста крыжовника. Лучшее, чем можно было утешиться в данной ситуации, это тем, что пища в тускло-оливковых жестянках настолько неаппетитна в горячем виде, что есть ее холодной ненамного хуже.

– Ну, – произнес эльф, – мы могли бы попытаться проделать в почве дыру, как ты сделала, чтобы загнать гору в ловушку.

– Здорово придумано! – фыркнула Сомбризио. – Если вы попытаетесь проделать это, то в первый раз дыра закроется раньше, чем ты успеешь снять меня с пальца и бросить в нее. Однако во второй раз ты зароешь меня на такую глубину, о которой мне даже думать не хочется.

– Неужели? – удивленно спросила Джэнси.

– Будьте уверены, – ответила Сомбризио. – Во второй раз Запустение уже будет наготове. Оно утащит нас в свою глубину, как форель заглатывает муху У меня будет компания на следующие три тысячелетия. Или еще дольше.

– Я так и думал, что это слишком просто, – сказал Калла. Он сунул в рот еще ложку еды из банки в качестве наказания за то, что позволил себе надеяться.

– Послушайте, меня это устраивает – утешила их Сомбризио. – По-моему, вы оба и под землей останетесь такими же умными, как сейчас.

– Лучше всего, – громко произнесла Джэнси, – будет отвезти Сомбризио обратно в Калтуе. Одного предмета недостаточно для нарушения магического равновесия. – Она откашлялась и продолжила:

– Кроме того, перстень может пригодиться, если будет под рукой, для разных, знаете ли, вещей.

Джэнси говорила с нажимом, потому что знала, что всякий раз, высказывая мысль, не связанную с тем, чтобы разнести кого-либо на куски Кастратором, она выходит за рамки своей компетенции. Если вложить в высказывание достаточно настойчивости, слушатели, возможно, забудут, что, в сущности, Джэнси Гейн глупа как пробка.

Или вспомнят о Кастраторе, и это может стать еще лучшим способом заставить их с ней согласиться.

С вершины дюны до них с Каллой донеслось оживленное бормотание. Они не разбирали слов, но поняли, что Сквилл наконец установил связь, перестав попусту бросать заклинания в завывающую атмосферу.

– Если мы возвращаемся, – заметил Калла, проверяя свой лук с серебряной тетивой, – я бы предпочел отправиться в путь раньше, чем разразится буря. Дождь хлынет по этому склону потоком, словно первая волна всемирного потопа.

К ним трусцой подбежал Сквилл. Его все еще вытянутая в воздух волшебная палочка колебалась над ним, напоминая палочку маэстро, дирижирующего небом.

– Я пробился! – кричал связист. – Они говорят: «Спрячьте подальше!»

Джэнси поднялась нарочито медленно и угрожающе. Взялась руками за бока.

– Спрячьте подальше, – повторила она. – А они говорят, как именно, о Пресветлая задница Сиф, мы должны это сделать, если город погребен под землей?

Сквилл затормозил так резко, что чуть было не потерял равновесия. Плащ раздулся и снова опал у него за спиной.

– А-а, – ответил он. – Нет, госпожа Гейн, они мне этого не сказали. Я описал им положение очень, очень ясно, госпожа Гейн…

Связист заметил, как правая рука Джэнси сжалась на рукоятке Кастратора. Он зажмурился.

– …и они просто сказали, э.., то, что сказали, госпожа.

– Это не его вина, – мягко заметил Калла Малланик. – Конечно, во многих человеческих культурах существует традиция убивать гонца, поэтому полагаю, мы могли бы – то есть, если ты захочешь…

– Врезать ему как следует, – мрачно сказала Джэнси и отвернулась от связиста, пока не сделала чего-то такого, о чем не станет сожалеть, но будет знать, что должна бы сожалеть. – Зубы Хел, – произнесла она.

Существовало множество разных способов справиться с отчаянием. Единственный способ, оказывающийся для нее действенным, это на несколько минут пойти вразнос, но она понимала, что здесь ей придется удовольствоваться депрессией.

Не очень далеко от них сверкнул огонь.

– Неужели буря окружила нас со всех сторон? – спросила Джэнси, разминая ладони, чтобы избавиться от мурашек, появившихся после того, как она так сильно стискивала рукоятку топора.

Калла прищурился.

– Нет, – ответил он, – это опять гора. Выброс флогистона, когда в скале появляются и закрываются трещины, как говорил отшельник.

– До вас еще не доходит? – осведомилась Сомбризио.

– Гора! – одновременно воскликнули Джэнси и Калла.

– Знаете, – сказала Сомбризио, – я думаю, что в этом веке интеллектуальное превосходство находится в руках тараканов. Или что там тараканы используют вместо рук.

***

Дождя еще не было, но когда он наконец разразится, то хлынет, как струя коровьей мочи на плоский камень. Только в Запустении Томидор камней маловато. И коров, разумеется, тоже, насколько Джэнси могла судить.

Гора с грохотом приблизилась к подножию дюны подобно лавине; чем она в основном и была, хотя камням приходилось самим затаскивать себя наверх, чтобы потом упасть.

Земля сотрясалась, как от ударов молота. От рушащегося гранита во все стороны летели брызги огня, искры, лучи и слабо светящиеся шары размером с копну сена. Эти последние повисали в воздухе и дрожали, мечтая о рае, в котором призрачные поезда мчатся по фантомам рельсов.

На мгновение поток камней, несущихся вперед, иссяк. Последовавшая за этим тишина была относительной, но казалась полной из-за грохота предшествующего ей катаклизма.

Джэнси Гейн и ее спутник-эльф стояли на вершине дюны. Они выбрали место в полумиле от лагеря, где сгрудились лошади и Сквилл. Нет смысла наводить гору прямо на припасы; хотя если дела пойдут плохо, это не будет иметь большого значения.

У них за спиной передняя кромка дюны обрывалась вниз под углом в шестьдесят градусов. От грохота горы из этой стены вылетали облака мелкой почвы. Пыль корчилась, словно женщина под пытками, опускаясь на землю тремястами футами ниже.

– Давай начинать расходиться, – сказал Калла Малланик. Он сделал два шага в сторону от Джэнси, глядя назад через плечо, чтобы убедиться, что она намерена следовать тому плану, который они выработали, пока гора еще находилась от них в нескольких милях.

Но Джэнси не собиралась ему следовать.

– Уходи с дороги, – приказала она. Ее глаза были прикованы к горе, которая снова понемногу росла; она держала Сомбризио в горстях обеих рук. – Думаю, я сама обо всем позабочусь.

– Ты думаешь? – вскипела Сомбризио. – Ты думаешь? Конечно, ты думаешь, что для тебя вляпаться в грязь то же самое, что для меня быть погребенной под живой скалой!

– Джэнси, – сказал Калла. Он говорил таким сдержанным серьезным тоном, каким уговаривают малыша, который ухитрился запереться изнутри в ванной комнате. – Брось мне перстень, отбеги на несколько шагов, а я его снова переброшу тебе. Нам надо не дать горе сосредоточиться на одной точке. У нее слишком широкий фронт, и нам не уцелеть, если она двинет прямо на одного из нас.

– Ладно, – ответила Джэнси. – Ладно.

Она швырнула Сомбризио из-под руки эльфу, затем пошла от него прочь вдоль по круче, притворяясь невозмутимой. Или это сработает, или нет. Если не сработает, то весьма мало шансов, что у Джэнси Гейн можно будет спросить, что же пошло не так.

Гора, на мгновение застывшая в задумчивости у подножия склона дюны, по-видимому, собралась наконец с духом, фигурально выражаясь. Кристаллическая масса стала расти вверх с постоянной скоростью, готовясь к последнему рывку под влиянием силы тяжести к цели, которую она почуяла.

По мере того как Калла с перстнем шагал на север по осыпающемуся гребню дюны, вздымающиеся слои скал слегка перемещались по направлению к нему. Движение горы становилось все более направленным, когда она приближалась к Сомбризио. Если бы масса камней была охотничьим псом, она бы уже лаяла с восторженным энтузиазмом. И так уже в хрусте и треске камней, скользящих друг поверх друга, ощущалась радость, как у собаки, виляющей хвостом.

– Можешь теперь бросить ее мне, – крикнула Джэнси, повышая голос, чтобы Калла услышал ее сквозь грохот геологического катаклизма. Она оставила свой щит и шлем в лагере, так как в настоящий момент они явно были бесполезны.

Кастратор тоже был бесполезен, но огромный топор все же раскачивался у ее правого бедра. Джэнси всегда хотела быть похороненной вместе с Кастратором. Если в следующие несколько секунд дело повернется плохо, правильнее будет описать ее будущие отношения с топором как «перемещаться», а не как «похоронить».

– Держи! – крикнул Калла. К этому моменту он был уже в ста футах от Джэнси, но гора покрывала нижнюю часть дюны на ширину, в несколько раз большую.

Эльф широко, всем телом размахнулся для броска. Его движения были так же грациозны, как у кота, прыгающего, чтобы разодрать какую-нибудь маленькую птичку на окровавленные перышки. Сомбризио, вращаясь и вспыхивая бледными искрами в свете разрядов надвигающейся горы, описала идеальную дугу, которая закончилась в ладонях Джэнси.

Джэнси пустилась бежать вдоль гребня склона. Кастратор бил ее по бедру. Подножие горы слегка сместилось в ее сторону, меж тем как стена камней быстро росла. Трение о сыпучую почву было недостаточным, чтобы совсем затормозить огромную массу, громоздящуюся в башню и перетекающую вперед.

При движении гора изгибалась, достигая предела модуля упругости кристаллов, из которых состояла. Между слоями камней распахивались и закрывались провалы, похожие на зияющие рты. Джэнси осыпало дождем гранитной кротки. Из этих каменных туч гремел гром, превосходящий человеческое воображение.

– Бросай меня сейчас, ты, дура безмозглая! – завопила Сомбризио.

Горный склон колебался всего в двадцати футах от Джэнси. На мгновение на его поверхности появилась расщелина, похожая на трещину в пересохшем бревне. Джэнси швырнула Сомбризио в щель между гранитными плитами. Щель захлопнулась, а вся гора обрушилась вниз лавиной, которую ничто на свете не могло бы остановить.

Джэнси броском, вытянув вперед руки, нырнула вперед в том направлении, куда бежала. Хрупкая почва потеряла сцепление, соприкоснувшись с мегатоннами гранита. Край дюны взорвался столбом пыли, которая окутала поток холодных камней и полетела впереди него к плоской равнине тремястами футами ниже. Грохот продолжался необычайно долго.

Джэнси лежала на гребне склона. Гоpa пролетела мимо нее, но ее сапоги висели в воздухе над обрывом, куда рухнул край дюны, когда скала проскользнула мимо. Пятьсот футов поверхности склона дюны срезало, и теперь угол ее наклона составлял не шестьдесят градусов, а только половину.

Гораздо ниже подножия склона гора остановилась, содрогаясь. Калла Малланик поднялся на ноги на дальней стороне ниши, появившейся в дюне. Помахал рукой. Сквилл, которого едва можно было различить в пыльных сумерках, карабкался вверх по склону. Связисту необходимо было забраться повыше, чтобы послать сообщение в Калтус.

Чтобы послать сообщение в Калтус об успехе Джэнси Гейн.

***

Дождь лил потоками, ведрами, огромными накатывающимися волнами. От него даже слегка пахло коровьей мочой. Джэнси Гейн купалась раз в год, в ручье, когда таял лед, поэтому запах ее не особенно беспокоил.

Несмотря на бурю, ей следовало быть гораздо веселее, чем она была.

Калла Малланик поймал за повод серую кобылу, чтобы Джэнси могла закончить увязывать вьюк. Лошади полагалось стоять смирно и с брошенными поводьями, когда ее навьючивают, но непогода привела ее в возбуждение. Сиф, неужели эта кобыла думает, что у нее есть проблемы?

Под хлещущими потоками дождя почва исчезала быстрее, чем добрые намерения на вечеринке холостяков. К тому времени, как Джэнси схватила последнее вьючное седло, он уже смыл двадцать пять футов склона. Она надеялась, что этим проклятым лошадям понравится мокрый и грязный фураж, так как именно таким они его будут жевать до тех пор, пока они не выберутся из Запустения Томидор.

Они с Каллой навьючили гнедого жеребца. Конь чуть было не подвергся опасности быть задушенным собственным хвостом, но вовремя осознал опасность и перестал пятиться от Джэнси. Его грудь была покрыта пеной от страха, несмотря на смывающий ее дождь.

Джэнси остановилась, потом уперлась жеребцу в ребра коленом, чтобы затянуть подпругу еще на одну дырочку.

– Где, во имя Сиф, Сквилл? – крикнула она Калле.

Эльф показал на разваливающуюся дюну.

– Там же, где и раньше, – ответил он. – Думаю, он до сих пор пытается вызвать Калтус сквозь эту бурю.

Силуэт связиста вырисовывался на фоне западной части неба. Тучи скрыли все следы заката, но небеса постоянно освещали яркие молнии.

– Ну, если он не спустится к нам немедленно, мы уедем без него! – пригрозила Джэнси.

Сквилл встал. Сделал шаг по направлению к ним, будто услышал Джэнси на расстоянии четверти мили сквозь хаос потопа и раскаты грома. Помахал рукой.

Разряд молнии ударил в конец двенадцатифутовой волшебной палочки связиста. Вспышка получилась ярче, чем все, вместе взятые, молнии, которые гроза швыряла на землю до сих пор. Кости Сквилла на мгновение проявились на фоне светящегося электрического шара, а потом растворились, как и все остальное.

Джэнси снова встала. Она не поняла, что сбило ее с ног и заставило приземлиться на задницу – удар электричества, расколовший небо гром или просто изумление.

– Давай двигать! – сказала она Калле. Эльф все равно ничего не слышал какое-то время после удара грома, последовавшего за молнией; но ему и не надо было говорить, что пора убираться с этого места.

***

Буря кончилась недалеко от основания дюны, скрывающей Антурус. Граница между дождем и его отсутствием была резкой, как лезвие бритвы.

Дюны, которая прежде покрывала Антурус. Дождь размыл лесс и унес его прочь с энтузиазмом, на который не способна ни одна бригада муниципальных рабочих. Огромные реки ила текли на все четыре стороны от этого места, следуя небольшим складкам рельефа и делая их еще глубже.

А может быть, потоки текли вверх. В конце концов это же было Запустение Томидор.

Вьючные лошади ржали, поздравляя друг дружку с тем, что остались в живых. Калла Малланик остановился и снял с себя тунику, чтобы отжать. Даже если бы они прихватили с собой запасную одежду, ничто не могло побывать под таким ливнем и не промокнуть насквозь.

Джэнси оглянулась назад, на пенящееся, кипящее под дождем озеро.

– Наверное, мы могли подождать, – сказала она. – Антурус полностью освободится через двадцать минут.

– Не думаю, чтобы из этого что-нибудь получилось, – отозвался эльф. Его голос тоже звучал не особенно весело.

Небо на западе стало алым, хотя солнце уже должно было уйти далеко за горизонт.

– С Сомбризио все будет в порядке, – произнесла Джэнси оживленным голосом. – Когда-нибудь парень по имени Магомет увидит в куче песка некий предмет. Когда он нагнется, чтобы поднять его, предмет спросит, обращалась ли его мамаша в суд с иском к верблюду о признании отцовства.

– Да уж, – отозвался Калла. – Что бы гора ни делала, этот перстень и глазом не моргнет.

Джэнси пощелкала языком паре лошадей, которых вела за собой. И снова зашагала вперед.

– Мы действительно это сделали, правда? – сказала она. – О нас долго будут говорить. Герои, которые избавились от Сомбризио.

– Держу пари, – согласился Калла. – Это был не один подвиг, а целых полтора, я готов заявить об этом всему миру!

Раздался тихий звук. Джэнси резко обернулась.

– Прости, – сказал смущенный эльф. – Я на обед съел банку консервированных бобов с сосисками.

– Вот как, – отозвалась Джэнси. И снова щелкнула языком лошадям.

– Я тоже по ней скучаю, – произнес Калла Малланик едва слышно: но с другой стороны, Джэнси этого и говорить не надо было.

За их спинами под кровавым небом блистали опаловые башни Антуруса.

ПРЕЛЮДИЯ ТРЕТЬЯ (Роджер Желязны)

Какого роста подружки невесты, миледи? – недоверчиво спросила портниха.

Рисса показала рукой.

– Ну, я довольно высокая, а они обе выше меня. Кажется, у меня где-то есть несколько накидок Джэнси, а Домино.., ну, она же была Домиником Блейдом, так что вы без труда можете повидаться с мужским портным, который ее обшивал. Она всегда жила здесь, в Калтусе, по крайней мере когда не была на войне.

Морщинки вокруг глаз портнихи стали глубже. Они только что закончили вторую примерку подвенечного платья, и оно получалось сногсшибательным. Осталось совсем немного рутинной работы: пришить бесчисленные ярды кружева, сотни жемчужин и подшить подол – в том числе и тридцатифутовый шлейф.

Теперь, с умелой помощью Дейзи, они разрабатывали костюмы для гостей свадебной церемонии. Гостей было не слишком много, принимая во внимание, что это королевская свадьба. Вся семья Риссы была убита Калараном – как и семья Рэнго. Это решило сложную проблему сочетания платьев матери невесты и матери жениха, но хватало и других проблем.

– Доминик Блейд, – повторила портниха слабым голосом. – Прекрасно, ваше высочество. Кажется, я что-то о ней слышала. Если я правильно помню, она черноволосая, а Джэнси Гейн блондинка?

– Правильно, – ответила Рисса. – Это создает трудности?

– Это действительно ограничивает нас в выборе цвета. Розовый, например, очень идет блондинкам, но редко льстит брюнеткам.

– Не думаю, что Джэнси наденет розовое, – сказала Рисса, слегка содрогнувшись при этой мысли. – Как насчет бледно-голубого?

– Я о нем думала, но обе вышеупомянутые дамы довольно загорелые. – Швея нахмурилась. – Бледно-голубой цвет придаст желтизну их коже. А как насчет светло-зеленого? Это вполне королевский цвет, и он будет уместным, ведь за церемонией венчания сразу же последует коронация.

Рисса кивнула, и пока они рассматривали лоскутки бледно-зеленой ткани, она размышляла о том, что этот цвет будет очень мил, когда они создадут Королевский Дом и выберут королевские цвета. И необходимость принимать подобные решения станет делом прошлого. Никого никогда не волнует, идут ли королевские цвета к цвету его лица.

Приблизительные наброски фасона платьев довели бедную портниху до отчаяния. Одежда, которая подошла бы мускулистой, пышной фигуре Джэнси, проглотит более стройную и сухощавую Домино. Платья, которые выгодно оттенили бы мальчишескую фигуру Домино, заставят Джэнси казаться громоздкой. Уходя с предварительными набросками фасонов, портниха бормотала под нос молитвы всем божествам, какие только были склонны ее слушать.

Рисса послала Дейзи проводить портниху до дому, заверив, что полчаса вполне способна сама о себе позаботиться. Хотя подразумевалось, что этим она демонстрирует свою благосклонность к портнихе, Рисса стремилась хоть ненадолго остаться одна. Дейзи была склонна нянчиться с ней, против чего Рисса не возражала бы, если бы это была ее собственная нянюшка. Однако эта несчастная дама погибла, когда войска Каларана грабили их фамильный замок. Она оказалась недостаточно молода и хороша собой для невольничьего рынка. Няня некоторым образом спасла Риссе жизнь, настояв на том, чтобы принцесса переоделась в платье служанки. Таким образом, никто из воинов не заподозрил, что принцесса уцелела, а не была уничтожена вместе с остальными членами семьи.

Чтобы отвлечься от мрачных воспоминаний, Рисса подошла к окну и принялась считать остальных участников свадебной церемонии. Крапчатому Тупику – Стиллеру – предстояло стать шафером. Она сделала в уме заметку проследить, чтобы цвет его костюма не контрастировал с красным цветом, так как он, несомненно, разгорячится и его лицо может пойти красными пятнами.

Вторым шафером должен быть Гар Квитник. Она слегка содрогнулась при мысли о том, что убийца будет стоять у нее за спиной, и упрекнула себя за недостаток доверия. Тем не менее ему нельзя отказать в его законном месте.

Гном Иббл, друг Крапчатого, должен был нести кольца – роль, которую по традиции играл один из представителей низкорослого народца.

Этим исчерпывалось число основных участников. Список приглашенных состоял из различных почетных гостей, генералов от религии и верных соратников. Галереи Димского Собора будут открыты для публики.

Рэнго настоял, чтобы устроить продажу, пусть и по символической цене, дабы в собор не проник всякий сброд. Она понимала его доводы, но все же сочла это несколько дурным тоном. Однако нельзя было игнорировать и тот факт, что война против Каларана истощила казну.

Рисса вздохнула. Рэнго теперь почти не походил на того человека, того блестящего воина, которому она отдала свое сердце. Зато выглядел рассудительным, ответственным руководителем. Без сомнения, народ его будет любить. А вот будет ли она, спросила себя Рисса.

***

Леммл Таудей увидел силуэт принцессы на фоне оконной занавески, когда прибыл во дворец на встречу с принцем Рэнго. И подумал, хорошо бы, чтобы она сегодня не испортила настроение принцу. То, что он хотел рассказать принцу, и без того будет воспринято не слишком хорошо, даже если его высочество пребывает в самом лучшем настроении.

Принц Рэнго снова находился в личном зале заседаний. Сегодня он передвигал флажки на настенной карте, сверяясь с пригоршней карточек для заметок. В простых брюках и тесно облегающей тунике он был больше похож на военного командира, чем во время предыдущих визитов Леммла, и священник обнаружил, что это его беспокоит.

– Приветствую, Леммл, – сказал принц. – Садись. Я займусь тобой, как только закончу отмечать местонахождение отрядов на карте. Получил известия от своих героев, отправившихся в походы. Похоже, дела идут хорошо.

– Мне кажется, вы отмечаете передвижения больше чем четырех отрядов, ваше высочество, – заметил священник.

– Правильно, – ответил принц Рэнго, – я передвигаю различные войсковые части вокруг Фолтейна. Кое-где все еще вспыхивают драки – бандиты нападают на жителей и тому подобное. Негоже отвоевать Фолтейн у Каларана, чтобы потерять его в гражданских усобицах.

– Совершенно справедливо, сир, – согласился Леммл.

Принц Рэнго закончил с картой и отнес на стол серебряный поднос. Слегка рисуясь, он откупорил пару сине-зеленых бутылок с узким горлом и надписями, сделанными белыми буквами на незнакомом языке. Они содержали коричневую жидкость, которая, как заподозрил Леммл, была идентична тому пойлу, которое он отведал во время своего предыдущего визита. Принц открыл металлические пробки бутылок при помощи любопытного приспособления и налил пенящуюся жидкость в два хрустальных кубка.

– Больше половины королевского винного погреба превратилось вот в это, – весело сказал принц. – К счастью, мне оно нравится. Ну, что нового в Храме?

Леммл отпил из кубка. И обнаружил, что сладкая, напоминающая сироп жидкость слегка скрипит на зубах. Надо отдать ей должное, она освежала.

– Демон Тьмы продолжает выступать из черепа Каларана. Посланец Света отодвинулся так далеко в правую глазницу, что его почти не видно. Даже при том, что наиболее разрушительные проявления смещения пространства-времени начали исчезать – советники вашего высочества оказались правы на этот счет, – мне становится все труднее убедить церковные власти в том, что все в порядке.

Улыбка принца Рэнго была холодной.

– Я хорошо тебе заплатил, чтобы ты развеял их страхи. Сделай это.

– Сделаю, – поспешно пообещал Леммл. Он наклонился вперед на стуле, понизив голос настолько, что принцу тоже пришлось податься вперед, чтобы расслышать сказанное.

– Но, мой господин, что, если череп говорит правду? Что, если порождение Тьмы угрожает благим делам Фолтейна? Разве нам не следует что-то предпринять?

Принц громко расхохотался.

– Я не верю магическим побрякушкам. Как может череп злого волшебника снабжать нас сколь-нибудь надежной информацией? Клянусь, Леммл, ты стал таким же суеверным, как твои хозяева! Я считал тебя солидным бизнесменом.

Леммл вспыхнул.

– Это правда, принц Рэнго. Однако магия – могущественная сила. Тот, кто с ней играет, играет с опасными вещами.

Принц похлопал по мечу в ножнах.

– Предоставь мне позаботиться об этом, Леммл. Этот меч победил великих противников. Сохрани спокойствие в Храме, и через несколько дней все уладится. Я буду коронован, и ничто не будет грозить мне и тем, кто хорошо мне служил.

– Да, ваше высочество, – слабо улыбнулся Леммл. – Я вернусь с докладом через несколько дней.

– Прекрасно. – Смех принца звучал громко, но глаза его оставались холодными. – И постарайся, чтобы твой доклад мне понравился.

– Постараюсь, сир, постараюсь. Леммл поспешно покинул зал заседаний принца. В животе у него бурчало от смеси сладкого напитка и тревоги. Он уже благополучно добрался до своих комнат, когда вспомнил, что того меча, которым принц разгромил своих великих врагов, уже нет в столице. Молебой, как и остальные артефакты, увезли, чтобы спрятать.

ТРЕБУЕТСЯ ХРАНИТЕЛЬ (Роберт Линн Асприн)

Бэээээ!

Даже если бы драконы не обладали исключительно острым слухом, этот звук пробудил бы Шмирнова ото сна.

Не открывая глаз и не поднимая головы, массивная рептилия прислушалась, пытаясь определить источник шума.

– Бэээ-ээ.

Да. Никакого сомнения. В его пещере находится овца.., нет, несколько овец.

Овцы!

Что, черт побери, эти идиоты из деревни задумали на этот раз?

– Бээээ. Дзынь.

Второй звук, почти заглушенный блеянием овец, насторожил Шмирнова. Он открыл глаза и поднял голову, отыскивая источник этого звука.

Овцы не носят доспехов. Будь то овцы о четырех ногах и покрытые шерстью или двуногие, живущие в хатах, овцы доспехов не носят.

– Покажись! – потребовал дракон.

– Бээээ.

Теперь он видел овец, по крайней мере полдюжины, толкущихся у входа в пещеру. Однако, как он и подозревал, ни одна из них не носила доспехов.

– Покажись! – снова крикнул дракон. – Объяви о своих намерениях, или я буду предполагать худшее и действовать соответственно!

Низкорослая плотная фигура появилась из-за каменного валуна и остановилась, вырисовываясь силуэтом на светлом фоне входа.

Пюм! Сперва овцы, а теперь гном! Ну и ну. А он-то было подумал, что это будет еще один скучный день.

– Я Иббл! – сказал гном. – Я пришел с миром!

– С миром? – проворчал дракон. – Это было бы приятное разнообразие.

Тем не менее оружия у гнома видно не было.., если только он не спрятал его за валуном. И потом…

– А где остальные? – презрительно усмехнулся Шмирнов.

Иббл заметно вздрогнул и бросил быстрый взгляд через плечо.

– Остальные? – спросил он.

– Не играй со мной в игры, человечек! Снаружи тебя ждут еще по меньшей мере десять человек. Воины, насколько я могу определить по звуку.

Теперь, когда Шмирнов окончательно проснулся, он ясно слышал поскрипывание кожаных ножен и другие негромкие звуки, выдававшие группу вооруженных людей. Более того, именно то, что звуков этих было так мало, указывало не просто на воинов, а на закаленных в бою ветеранов.

Это уже больше похоже на то, что дракон привык ждать от людей.

Старый способ нападения втихую, э? Если бы в нем было немного меньше рыцарства, он притворился бы, что не знает об их присутствии, и позволил бы им предпринять попытку.

– Есть и другие, да, – поспешно согласился гном. – Но никто из нас не замышляет против тебя ничего плохого. Мы только хотим с тобой поговорить. Только это, и еще, может быть, попросить тебя об одолжении.

– Об одолжении?

Это действительно становилось интересным. Порывшись в памяти, Шмирнов не смог припомнить, когда в последний раз человек просил его об одолжении, если такое вообще когда-нибудь было. Выполнит он просьбу или нет – сама просьба может оказаться забавной. И все же лишняя осторожность не помешает. Предательство и обман – торговая марка людей.

– Откуда мне знать, что это не подвох? – спросил он, позволяя подозрительной интонации просочиться в его голос.

Это возымело желаемое действие, и гном начал нервно посматривать в сторону входа в пещеру. Если Шмирнов рассердится, Иббл никак не успеет убраться на безопасное расстояние и ему придется расплачиваться.., и они оба это понимали.

– Я.., мы принесли тебе подарки в знак наших добрых намерений.

– Подарки?

Хотя многое из того, что люди знают или рассказывают о драконах, является преувеличением или совершенной ложью, слухи об их жадности – истинная правда.

Шмирнов поднял голову на самую большую высоту, которую допускали его шея и потолок пещеры, и оглянулся в поисках обещанных даров, словно нетерпеливый ребенок.., очень крупный нетерпеливый ребенок.

В поле зрения ничего явно похожего на подарки не наблюдалось.

– Бээээ.

Дракон секунду смотрел на овец, затем повернул голову и посмотрел вниз на гнома.

– Когда ты упомянул о «подарках», ты ведь не имел в виду этих жалких созданий?

– Ну.., собственно, да, – ответил Иббл, отодвигаясь немного поближе к валуну. – Я.., мы думали, ты, возможно, голоден.

Шмирнов опустил голову, так что она почти легла на землю, и оказался с посетителем практически лицом к лицу.

– Ив обмен на это ты ждешь, чтобы я сделал тебе одолжение? – спросил он. – Тебе лично?

– Мы – посланцы принца Рэнго, – поспешно пояснил гном. – Одолжение, о котором мы просим, от его имени.., для блага королевства.

– Принца, вот как? Но разумеется, самого его нет в вашем отряде. Правильно?

– Ну.., да.

– По правде говоря, – продолжал дракон, – я готов биться об заклад, что ты даже не командир отряда. Правильно?

Иббл выпрямился во весь свой миниатюрный рост и гордо выпятил грудь.

– Я – ближайший друг и доверенное лицо командира, – заявил он. – Более того, я был его правой рукой и товарищем по оружию во многих опасных военных кампаниях и героических походах, и…

Дракон резко прервал его тем, что запрокинул голову и издал короткий лай, который походил на смех больше любого другого звука, вырывавшегося из глотки Шмирнова за последние десятилетия.

– Давай посмотрим, правильно ли я понял, – сказала рептилия. – Твой командир не был уверен, что я окажу ему теплый прием, если он просто войдет в мой дом.., выслушаю ли я его, или просто изжарю на месте из общих соображений.., поэтому послал вперед тебя прощупать почву. Ты, в свою очередь, решил попытаться увеличить свои шансы на выживание, пригнав кучку овец, чтобы посмотреть, голоден ли я, прежде чем приблизиться ко мне самому Пока что я правильно говорю?

– Ну.., в некотором роде, – признался Иббл.

– Просто для справки, откуда ты взял этих овец?

– Овец? Гм…

– На том лугу, в долине под нами. Правильно? – подсказал Шмирнов.

– Собственно говоря…

– Там их довольно много, да?

– Ну..

– Ты не задумался, откуда они взялись или почему бродят без присмотра?

– Это меня действительно немного озадачило, – ответил гном. – Но там их так много, и мы подумали, никто не хватится тех, что мы забрали.

– В самом деле? – Дракон улыбнулся. – Ну, прикинь-ка вот что. Что бы ты сказал, если бы я тебе сообщил, что крестьяне держат это стадо специально для того, чтобы я мог подкормиться.., по крайней мере настолько, чтобы оставить в покое их деревню.

– Это.., имело бы смысл.

– Больше смысла, чем пытаться снискать мое расположение овцами, можно сказать, из моего собственного стада. Что на это скажешь?

– Я тебя понял, – вспыхнул Иббл. – И все же наши намерения были добрыми.

– Ах да. Ваши намерения. – Теперь Шмирнов уже искренне забавлялся. – Насколько я помню, как мы выяснили, это ваше намерение состояло в том, чтобы проверить мой аппетит.., и по возможности утолить его, если я голоден.., до того, как рискнуть подойти самим. Скажи, ты можешь представить себе, как мне надоело питаться одними только овцами?

– Я.., могу понять, что это может стать проблемой.

Гном снова выглядел смущенным.

– Я хочу сказать, что должен действительно проголодаться, прежде чем смогу вынести саму мысль о том, чтобы съесть еще одно из этих блеющих созданий. С другой стороны, я всегда рад поклевать что-нибудь новенькое.., особенно что-нибудь небольшое. Я достаточно ясно выражаюсь?

На мгновение Иббл дрогнул, затем храбро расправил плечи.

– Если мы оскорбили тебя своим невежеством, лорд Дракон, то приносим свои глубочайшие извинения. Если необходимо нечто большее, чем извинение.., ну, как ты уже заметил, мною можно пожертвовать.

Следует отметить, что драконы вообще, и Шмирнов в частности, не испытывают уважения к человеческим существам.., в число которых, по их представлению, входят также гномы и эльфы. Но будучи умными существами, они уважают мужество и восхищаются им.., хотя бы только по той причине, что это качество вполне может быть истреблено и поэтому нуждается в активном поощрении и защите.

– Хорошо сказано, Иббл. – Шмирнов улыбнулся. – Твой хозяин может тобой гордиться. Более того, ты можешь не беспокоиться. У меня нет намерения съесть тебя или нанести другой урон – тебе или кому-нибудь из вашего отряда.

– Благодарю тебя, лорд Дракон, – сказал гном кланяясь. – Мне не нужно других гарантий, кроме твоего слова.

– Ну, не стоит слишком уж на него полагаться, – предостерег дракон. – Я оставляю за собой право изменить свое решение, если кто-либо попытается злоупотребить моим гостеприимством, воспользовавшись им для нападения. Это понятно?

– Конечно, – заверил Иббл. – Однако я тебя уверяю, мой господин – благородный воин, который не опустился бы до таких низких уловок.

– В самом деле? – В голосе Шмирнова послышались саркастические нотки. – Удивительно, как много так называемых благородных воинов считают, что обычные правила поведения и ведения боя в битве с драконом соблюдать необязательно.

– Поверь, мой господин не входит в их число. Я был рядом с ним во время битв с разными врагами, многие из них не были человеческими существами, а некоторые даже не были живыми, и никогда я не видел, чтобы он отступил от кодекса чести.

– Звучит достаточно веско, чтобы я согласился принять его, – сказал дракон. – Но вы меня простите, если я все же проявлю осторожность. Причина того, что нас осталось так мало, заключается в том, что слишком многие доверяли словам и обещаниям людей. Ну и кто этот твой господин?

– Это Стиллер Гулик, личный друг и товарищ принца Рэнго.

– Гулик? – Шмирнов нахмурился. – Ты имеешь в виду Крапчатого Гулика? У которого проблемы с цветом лица?

– Ты его знаешь?

– Я знаю о нем, – ответил дракон. – Я бы не дожил до столь зрелого возраста, если бы не обращал внимания на то, кто или что может подняться на эту гору и напасть на меня. Если следишь за нынешней порослью героев и храбрецов, которые делают себе имя, это окупается.

– Понимаю.

– И чем он занялся теперь, когда подружился с принцем? Когда я слышал о нем в последний раз, он был наемником.

– Это было до войны, – объяснил Иббл. – Мы примкнули к принцу, чтобы помочь свергнуть Каларана.

– Война? Каларан? – Шмирнов покачал головой. – Этому нет конца, не так ли? Клянусь, иногда я думаю, что вам, людям, так же трудно жить в мире друг с другом, как и с моим народом.

– Если позволишь объяснить, – сказал гном, – я уверен, ты согласишься, что наше дело было правое. Каларан воистину был порождением зла.

– Конечно. – Рептилия улыбнулась. – Он ведь потерпел поражение.

– Не понимаю.

– Проигравшая сторона всегда виновата, – пояснил Шмирнов. – Особенно учитывая то, что именно победителям предоставляется привилегия определять, что добро, а что зло.

– Но Каларан…

– Избавь меня от этого, – вздохнул дракон. – Просто иди и приведи Крапчатого, и мы послушаем, что он хочет сказать.

– Сию минуту, лорд Дракон.

Гном повернулся к выходу, потом заколебался.

– Э-э.., лорд Дракон?

– Что там еще?

– Если я могу высказать предложение.., в интересах мирного исхода этой встречи.., может быть, ты воздержишься и не будешь называть его Крапчатым? Прозвище возникло из-за того, что он покрывается бледными пятнами, когда ему грозит опасность. Эта особенность спасала нас множество раз, но он слишком уж ее стесняется.

– Чувствительный человек, – пробормотал дракон. – Что они еще придумают?

– Простите?

– Не важно. Приведи его.., а я постараюсь запомнить твое предложение.

Несмотря на подозрения, Шмирнов рассматривал человека, которого гном привел в его пещеру, с подлинным любопытством. Ему редко предоставлялась возможность рассмотреть человека, особенно воина, не торопясь. Его встречи с ними были традиционно краткими, а то, что оставалось потом, можно было рассмотреть только после долгой и кропотливой сборки.

Стиллер был впечатляющим образчиком.., среднего роста, крепкого телосложения, с мощными руками и ногами, и все это венчала лохматая голова с волосами бронзово-красного цвета. Яркие синие глаза смотрели прямо в глаза дракона спокойно и бесстрашно, хотя, как и у его спутника, на поясе и портупее этого человека явно отсутствовало оружие.

Шмирнов отметил, что, несмотря на данные заверения, кожа Стиллера действительно была покрыта бледными пятнами, предупреждающими об опасности, из-за которых этот человек и получил свое прозвище.

Это хорошо. Может быть, это заставит Стиллера вести себя прилично во время беседы.

И еще возникал интересный вопрос. Эти пятна предупреждают о реально грозящей опасности, или о любой опасности, которую этот человек предвидит? Если правильно последнее, непохоже, чтобы эта особенность была столь полезна. Если первое, тогда в их встрече есть нечто такое, что может оказаться опасным для человека, несмотря на гарантии безопасности. Дракон снова решил, что следует быть настороже.

– Ты – Шмирнов? – требовательно спросил вошедший.

Рептилия долгое мгновение смотрела на него, потом медленно вытянула шею и оглянулась, обводя взглядом пещеру.

– Ты видишь здесь каких-либо других драконов? – наконец спросил дракон.

– Ну.., нет.

– Тогда можно смело предположить, что я и есть Шмирнов, тебе не кажется? В самом деле, Стиллер, если тебе хочется задавать ненужные вопросы, то эта встреча может затянуться до следующей смены времени года.

Человек заметно вздрогнул, услышав свое имя.

– Я тебе говорил, – прошептал ему стоящий рядом Иббл, за что получил резкий толчок локтем под ребра.

– Ты меня знаешь?

– Еще один лишний вопрос. – Дракон вздохнул. – Как я уже говорил твоему маленькому другу, я знаю о тебе. Ты довольно широко известен.., в основном благодаря своей привычке снижать численность населения, как человеческого, так и прочего. Считается, что тебе это здорово удается.., если ты гордишься подобными делами.

Пятна Стиллера побледнели, так как кожа под ними покраснела.

– Я горжусь тем, что никогда не проливал кровь ни одного существа, если оно первым не проявляло намерения причинить вред другим, – гневно ответил он. – В отличие от некоторых здесь присутствующих, не указывая пальцем.

– Стиллер! – предостерегающе прошипел гном, но было уже поздно.

– И что это должно означать? – зарычал Шмирнов.

– Может, я и воин, – заявил Гулик, стряхивая руку Иббла со своего локтя. – Но я заслужил свою репутацию, сражаясь против вооруженных противников.., да и против некоторых созданий. Только не в моем обычае опустошать целые деревни и поселки, без разбора уничтожая воинов и неспособных к сопротивлению, как принято у тебя и твоих родичей. А если бы я так поступал, то у меня не хватило бы совести упрекать тех, кто забыл о привычных предубеждениях и пришел ко мне с миром.

Дракон несколько мгновений в упор смотрел на него.

– Я вижу, – наконец произнес он, – что если мы хотим побеседовать цивилизованно, то сперва надо кое-что выяснить между собой. Учти это, воин.

Шмирнов немного помолчал, чтобы собраться с мыслями.

– Если бы у тебя был дом с хорошими охотничьими угодьями и чистой водой, где ты жил в довольстве большую часть жизни, и этот дом заполонили пришельцы нового вида, совершенно разрушившие тот образ жизни, к которому ты привык, как бы ты среагировал?

– Это зависит от того, что это за пришельцы, – сдержанно ответил Стиллер.

– Справедливо. – Дракон кивнул. – На минуту представь их себе как колонию ос. Сперва их немного, и на них легко не обращать внимания. Однако они устраивают гнездо и начинают размножаться с угрожающей быстротой. Что еще хуже, по мере увеличения численности они начинают распугивать добычу, которая является твоей обычной пищей. И ты часто вступаешь в прямое соревнование с ними за одни и те же источники корма. Что бы ты предпринял?

– Попытался бы их прогнать или уничтожить, – признался человек, отводя взгляд в сторону.

– Убить столько, сколько сможешь, и сжечь их гнезда. – Шмирнов улыбнулся. – Вероятно, убивая при этом без разбору как ос-воинов, так и не воюющих, рабочих ос. Правильно? Никто из его гостей не ответил.

– Теперь продолжим наш сценарий, – сказал дракон. – Давай предположим, что, руководствуясь ошибочным чувством своего превосходства, ты слишком долго ждал. Захватчиков стало очень много, чтобы эффективно справляться с ними. И дело не только в этом; ты обнаружил, что, если их растревожить, они способны нанести тебе вред.., даже убить тебя, если они достаточно искусны или если их достаточно много. Вместе с этим знанием приходит понимание того, что ты проиграл. Тебе и тебе подобным придут на смену новые виды, те, которых ты мог бы раздавить, если бы серьезно отнесся к ним тогда, когда они впервые появились.

Голос Шмирнова изменился, в нем зазвучала горечь: сцены прошлого снова оживали в его памяти.

– Тебе ничего другого не остается, как только отступить. Найти какое-нибудь укромное местечко, настолько бесплодное, что никто не станет его у тебя оспаривать, и ждать конца со всем доступным тебе достоинством. Беда в том, что у этих «ос» есть память. Память и чувства. Они помнят ущерб, который ты им причинил в прошлом, и начинают охотиться на тебя и тебе подобных.., то ли из мести, то ли для того, чтобы избавиться от угрозы, которой на деле больше не существует. – Он слегка покачал своей огромной головой. – Некоторые из нас сошли с ума от этого давления и предпринимали яростные, но безнадежные атаки, пока не нашли долгожданную смерть, породившую многочисленные легенды. Другие сидят в своих убежищах, а некоторые, подобно мне, даже заключили хрупкое перемирие с небольшими группами людей. Хотя я искренне благодарен за взаимную терпимость, вы должны простить меня за то, что я отношусь к вам, людям, без особого восхищения.

Дракон погрузился в молчание, и посетители его не прерывали, поскольку ничего не могли придумать в ответ.

Наконец Шмирнов испустил тяжелый вздох и опустил голову в медленном поклоне.

– Боюсь, по зрелом размышлении мне следует перед вами извиниться. Перед вами обоими. Вы пришли ко мне открыто и попросили о мирной встрече, а я, пообещав вам безопасность, встретил вас слабо завуалированными оскорблениями и угрозами. Это нарушает сам дух гостеприимства, если не сказать больше, и мне следует просить вас о прощении. Моим единственным оправданием является вспыльчивость, порожденная длительной изоляцией. Мне следовало бы радоваться гостям, а не гнать их прочь.

Гулик поклонился в ответ.

– Твои извинения приняты, но в них нет нужды, лорд Дракон, – сказал он. – Выслушав твою точку зрения на конфликт между драконами и людьми, я признаюсь, что мне стыдно за некоторые вещи, сделанные и сказанные в прошлом. Как бы ни прошла наша встреча, ты дал мне много пищи для размышлений на будущее. Более того, обещаю тебе передать услышанное другим, чтобы они тоже могли поразмыслить над долго царившей несправедливостью. Что касается нашего приема, я испытываю только благодарность, что он был таким мирным, как ты обещал. Боюсь, тебя не приняли бы и вполовину так приветливо, если бы ты решил нанести визит к нам домой.

– Могу это засвидетельствовать, – улыбнулся Шмирнов. – Как и мои шрамы. Но мы договорились оставить подобные воспоминания в прошлом. Теперь скажи мне, что привело вас в мою берлогу с миссией мира? Должно быть, нечто важное, так как я могу себе представить, сколь нелегким был ваш путь.

Стиллер фыркнул.

– Воистину нелегким. Если интересуешься, могу поведать тебе об опасностях, которые мы преодолели, чтобы стоять здесь сейчас.

– Пощади, – ответил дракон.

– Сперва мы подверглись нападению… Прошу прощения?

Стиллер прервал свою речь, когда слова рептилии проникли в его сознание.

– Я сказал «пощади», – повторил Шмирнов. – Не хочу быть грубым, но держу пари, что уже слышал все это раньше. Никогда не слыхал о походе, кампании или просто путешествии, совершенном воином, в котором не было бы засад бандитов, нападений различных кровожадных созданий, отсутствия пищи и воды и по крайней мере одного крюка в сторону для того, чтобы разобраться с кризисом, возникшим по дороге. Я ничего не пропустил?

Стиллер переглянулся с Ибблом.

– Ну.., нет.

– Скажи, тебе никогда не приходило в голову, что крестьяне, купцы и мелкие торговцы пересекают те же самые земли практически безоружными и не сталкиваются и с сотой долей тех опасностей, которые вы, герои, воспринимаете как повседневность?

Снова гости посмотрели друг на друга, каждый ждал, что ответит другой.

– Можете обсудить это на досуге, после окончания нашей встречи, – сказал дракон. – Когда будете обсуждать и если выясните, что я прав, предлагаю обдумать два возможных объяснения. Первое: само присутствие воина или вооруженного отряда будет воспринято вооруженным отрядом или созданием, обитающими в той местности, через которую вы двигаетесь, как нападение и, следовательно, спровоцирует ответные действия. То есть они начнут то, что сочтут контратакой в ответ на вашу атаку, которую вы, в свою очередь, сочтете нападением и среагируете соответственно. То, что вам кажется необходимой самообороной, только подтвердит их опасения о наличии у вас дурных намерений, и схватка продлится до самой смерти. Схватка, могу добавить, в которой прежде всего не было необходимости.

Стиллер задумчиво нахмурил брови.

– А второе возможное объяснение? – спросил Иббл.

– Если опасности и сражения постоянно преграждают вам путь, возможно, вам следует задуматься о выборе маршрута, – улыбнулся Шмирнов. – Если кто-либо дал вам карту или предложил столь опасный маршрут, он, возможно, пытается подстроить вашу гибель, делая вид, что помогает. Если же, наоборот, маршрут выбрали вы сами, тогда существует вероятность, что вы позволяете гордости воина взять верх над здравым смыслом. То есть пытаетесь прорваться сквозь преграды и опасности силой оружия там, где другие просто пошли бы в обход. Стиллер прочистил горло.

– И снова, лорд Дракон, ты даешь нам пищу для размышлений. Могу ли я тем не менее напомнить, что это ты затронул тему нашего путешествия?

– Я?

– Да. Ты сказал, что, по твоему предположению, наше путешествие было нелегким, что я принял за предложение рассказать тебе о наших странствиях.

– А! Теперь я понял причину затруднения. Собственно говоря, мое упоминание о вашем несомненно трудном путешествии должно было подразумевать, что поручение, вам данное, должно быть важным, иначе вы его бы не предпринимали.

– Вот как!

– Что возвращает нас к отправной точке. Уточняю вопрос: какое поручение привело вас в мою пещеру?

Стиллер несколько раз мигнул, потом затряс головой, словно для того, чтобы в голове прояснилось.

– Мое поручение. Совершенно верно, – произнес он почти про себя. – Попросту говоря, лорд Дракон, я отправлен в качестве личного эмиссара принца Рэнго просить тебя об одном одолжении.

– Это мне уже объяснил вот этот твой товарищ, – терпеливо ответил дракон. – Скажи, а кто такой этот принц Рэнго?

– Он – законный правитель этих земель, как по происхождению, так и по праву победителя. Недавно ему с успехом удалось свергнуть злого тирана Каларана, и он вскоре взойдет на королевский трон – одновременно женится и будет коронован.

– Этот Каларан, о котором ты все время говоришь, – спросил Шмирнов, – он мертв?

– Почему ты спрашиваешь?

– Прежде чем оказывать услуги любому человеку или группе людей, неплохо бы знать, кто еще может возникнуть и обидеться на меня за то, что я принял чью-то сторону.

– Каларан мертв, – твердо сказал Стиллер. – Я лично присутствовал при его гибели.

– Почему у меня такое чувство, что эта смерть не была легкой? – лукаво спросил дракон.

– Воистину не была, – подтвердил воин. – Хоть Каларан и воплощал зло, он был самым могущественным противником, с которым я когда-либо сталкивался или даже о котором слышал. У него, разумеется, были сторонники, и он не был новичком в Черной Магии. Большая часть нашей подготовки к наступлению состояла в том, чтобы найти и получить в свое распоряжение несколько могущественных реликвий, которые могли помочь нам во время решающей схватки. Как воин я вообще-то презираю применение магии, но должен признать, что в этом последнем столкновении я был рад, что мы потратили время и собрали их. Потребовалось применить такие мощные средства, как свиток Гвайкандер, амулет Анакрон и перстень Сомбризио, прежде чем Каларан достаточно ослабел, чтобы его можно было свалить ударом меча. Без них, боюсь, наши планы рассыпались бы во прах.

– Впечатляет – согласился Шмирнов. – Не уверен, однако, что понимаю. Если с этим Калараном уже разделались, тогда чем я могу помочь?

– Ну, это связано с одним из артефактов, – смущенно ответил Стиллер.

– Артефактов?

Голова Шмирнова взмыла вверх, и он оглянулся назад, в глубину пещеры, где хранились его собственные сокровища. Определив с первого взгляда, что они в целости и сохранности, он снова повернулся к воину.

– Хотя я и оценил оригинальность вашего подхода – ведь вы просите дать вам одно из моих сокровищ, вместо того чтобы украсть его или, убив меня, завладеть им, – но должен признать, что меня ваша просьба озадачила. В моем кладе нет предметов, даже примерно приближающихся по могуществу к тем вещам, которыми вы уже овладели. А даже если бы у меня и было нечто такое, что могло бы вам помочь, но мне кажется, вы сказали, что битва уже окончена.

– Ты неверно понял, лорд Дракон, – поспешно заверил его Стиллер. – Мы не посягаем на твои сокровища. Совсем наоборот. Мы хотим попросить тебя присоединить один из наших артефактов к твоей несомненно ценной коллекции.

– А зачем вам это нужно? – с подозрением спросил дракон.

– Ну.., чтобы ты мог хранить его для нас.

– Ты пытаешься сказать, что, по-твоему, артефакт будет храниться надежнее здесь, в моей пещере, чем в столице королевства, окруженной легионами королевских гвардейцев? – В голосе Шмирнова звучало недоверие. – Прости, но это идет вразрез со всем, что я слышал или узнал о самонадеянности человеческой породы.., разве только ты чего-то недоговариваешь.

Стиллер испустил тяжкий вздох.

– Правда заключается вот в чем, лорд Дракон: нам сказали, что мы должны снова разнести артефакты по разным местам. Поэтому моим старым товарищам и мне поручили найти новые тайники для каждого из них. Вот что привело меня к тебе сегодня.

– Возможно, годы все же притупили мой ум, – сказал дракон, – я все еще не понимаю. Не мог бы ты объяснить еще, почему вам приходится прятать артефакты по различным местам?

– Странные события происходят у нас с тех пор, как могущественные орудия собраны вместе, – мрачно пояснил Стиллер. – Рыба и другие создания сыплются дождем с безоблачного неба. Неземные звуки.., некоторые называют их музыкой.., раздаются в воздухе из непонятно какого источника. Летающие машины появлялись в небе над столицей и снова исчезали. Самые устрашающие, богопротивные создания, неизвестные науке и даже не описанные в сказках, начали появляться в различных местах вокруг наших земель. Возможно, ты сам наблюдал некоторые из этих явлений?

– В общем, нет, – ответил Шмирнов. – Но с другой стороны, я не очень-то следил за этим. Обычно, когда происходит что-то странное или необъяснимое, я отношу это к последним козням ваших собратьев и по мере сил стараюсь не обращать на них внимания.

– Ну, они все равно происходят, – сказал Стиллер. – Ученые люди в столице пришли к выводу, что объединенная мощь артефактов, которые мы собрали в одном месте, каким-то образом привела к разрыву материи между нашим пространством и соседними. Более того, они предсказывают, что этот разрыв будет расти.

Единственный выход, предложенный ими, состоит в том, чтобы артефакты снова унесли и спрятали в разных местах. Эту задачу принц Рэнго возложил на меня и моих товарищей, пока сам он готовится взойти на трон.., и эта задача привела меня сегодня к тебе.

Он выпрямился и слегка поклонился.

– Гм. Очень интересно, – произнес дракон задумчиво. – А остальное?

– Остальное? – Воин нахмурился. – Не понимаю.

– Должно быть что-то еще, – настаивал Шмирнов. – В твоем рассказе остались неясности. Например, почему принц отослал все артефакты? Если проблема возникла оттого, что их все собрали вместе, тогда почему он не приказал просто спрятать один из них? В самом крайнем случае, думаю, он должен был отослать все, кроме одного, оставив самый мощный у себя под рукой, чтобы обеспечить себе долгое царствование.

Его гости посмотрели друг на друга и пожали плечами.

– Не имею ни малейшего представления, – ответил Стиллер. – Принц отдал мне приказ, и я его выполняю.

– Похвальная верность, – заметил дракон. – Но тут возникает еще один вопрос. Разве он не мог поручить это задание другим? Почему было необходимо посылать самых близких к нему людей, которые знают его лучше всех, в такое время, когда самым разумным было бы оставить их рядом с собой? После того как вы помогли ему завоевать трон, кажется странной наградой послать вас снова в опасный поход, а не обеспечить почет и отдых?

– Я и сам задавал себе этот вопрос, – проворчал гном.

– Заткнись, Иббл, – резко бросил Стиллер. – А что касается твоего вопроса, лорд Дракон, могу только предположить, что принц счел нашу миссию настолько важной, что ее можно доверить лишь самым испытанным друзьям и сторонникам. Я горжусь тем, что включен в их число.

– Гм. Ну, если ты так считаешь… – с сомнением протянул Шмирнов. – Ладно, если это все, что тебе известно, тогда нет никакого смысла выспрашивать у тебя подробности. Собственно, меня это не касается. Важно только то, возьму я у вас этот артефакт на хранение или нет.

– И каков твой ответ на этот вопрос, лорд Дракон? – настаивал Стиллер.

– Полагаю, это будет зависеть от нескольких факторов, – ответил дракон. – Какая мне от этого выгода?

– Прошу прощения?

– Брось, Стиллер. Мы все здесь разумные существа. Ты от меня чего-то хочешь, как ты говоришь, одолжения. Что предложишь мне взамен?

– Ну… – начал воин, взглянув на Иббла в поисках поддержки и получив вместо ответа еще одно пожатие плечами. – Я не думал об оплате. Полагаю, если мы сможем договориться о какой-то сумме, я получу согласие принца ее гарантировать.

– Конечно, на это понадобится время. – Шмирнов вздохнул.

– Вовсе нет, – ответил Стиллер. – С нами чародей, который специализируется на колдовской связи. Поскольку он все время держал связь с чародеем принца и посылал регулярные отчеты о наших передвижениях, то, полагаю, ему не составит труда получить согласие на выплату денег.

– По правде говоря, я думал не об оплате, – сказал дракон. – Хотя признаюсь, этот новый скоростной способ связи меня заинтриговал.

– Но ты сказал…

– Я спросил, что ты можешь предложить мне взамен. У меня на руках и так уже достаточно сокровищ. Их довольно легко было скопить, поскольку мне их негде тратить.

Шмирнов пренебрежительно махнул хвостом, указывая на дальний угол пещеры.

– Ну, если тебя не интересует золото или драгоценности, что бы ты хотел получить в обмен за свою услугу? – спросил Стиллер, с некоторым трудом отводя взгляд от этого дальнего угла.

– Я об этом не особенно задумывался, просто руководствовался основным инстинктом: не отдавать ничего за так. Учтите, это для меня новая мысль, а вы к ней, возможно, уже успели привыкнуть. Дайте подумать…

Огромная рептилия несколько секунд задумчиво смотрела в потолок пещеры.

– Что бы мне могло и правда пригодиться, – сказал он, обращаясь больше к самому себе, – так это что-нибудь от скуки.

– Что ты там говоришь?

– Гм? О, прошу прощения. Я думал вслух. Видишь ли, самая большая проблема моего нынешнего существования в том, что оно невероятно скучное. Не говорите об этом жителям деревни, но бывают моменты, когда я даже подумываю нарушить заключенное с ними перемирие просто для того, чтобы чем-нибудь заняться.

– Знаешь, Стиллер, нам об этом, вероятно, тоже стоит задуматься, – сказал Иббл. – Когда эта миссия завершится и в королевстве наступит мир, нам тоже может стать с непривычки скучно. Много лет мы только тем и занимались, что путешествовали и сражались.

– Любопытно будет узнать, воин, – сказал дракон, – что делают люди, чтобы занять себя в бездействии?

– Разные люди занимаются разными делами, – пожал плечами Стиллер. – Некоторые любят копаться в саду – лично мне это никогда не нравилось. Другие заводят себе хобби.

– А что делаешь ты?

– Я? Ну, когда мне предоставляется возможность, я люблю играть в карты.., особенно в покер.

– Покер? – переспросил Шмирнов. – А что такое покер, скажи пожалуйста?

– Стиллер! – В голосе гнома появились новые, предостерегающие нотки.

– Расслабься, Иббл, – отмахнулся воин от своего товарища. – Я только отвечаю на вопрос лорда Дракона. Покер – это карточная игра.., одна из многих, собственно говоря. Можно сказать, что это требующий длительного времени способ перераспределять богатство путем изучения математической вероятности.

– Это что? – Дракон нахмурился.

– Это азартная игра, – ровным голосом произнес Иббл. – Двое или больше игроков получают каждый по несколько карт и делают ставки на то, у кого на руках комбинация из самых старших карт.

– Это несколько упрощенное описание, – нахмурился Стиллер.

– А твое объяснение неоправданно бестолковое. – Гном в ответ скорчил гримасу.

– Звучит завлекательно, – сказал Шмирнов. – Ты мог бы меня научить?

– Почту за честь обучить тебя основам игры, лорд Дракон, – ответил воин. – Однако, чтобы овладеть искусством игры, требуются долгие годы практики. К тому же нам придется включить в урок умение делать ставки. Многие тонкости игры связаны с умением делать ставки и блефовать.

– Стиллер!

– Расслабься, Иббл, прошу тебя, – прошипел Стиллер. – Помни, это не моя идея. Это просьба лорда Дракона. Если он желает поставить такое условие в обмен на его помощь, мне ли ему отказывать? Я ведь обещал принцу, что никакая опасность не помешает мне выполнить поручение.

– Опасность? – переспросил дракон. – Простите, но какая опасность может заключаться в подобном уроке?

– Прошу прощения, лорд Дракон, – сказал гном, – но опасность, которой я боюсь, грозит Стиллеру, а не тебе. Видишь ли, когда мы говорим о ставках.., о том, чтобы ставить золото или драгоценности на какую-либо карту.., такой обмен производится навсегда. Иными словами, ценности не возвращаются проигравшему после окончания игры. И часто игроки так огорчаются, проиграв большую часть своих богатств, что нападают в отчаянии на выигравших. Поскольку Стиллер очень искусно играет именно в эту игру, он подвергался нападениям вспыльчивых партнеров уж и не помню сколько раз. Следовательно, видя, что он собирается ввязаться в игру с таким явно устрашающим созданием, каким являешься ты, особенно если оно, как и ты, недостаточно разбирается в игре, я начинаю очень беспокоиться.

– Нет нужды бояться, маленький человечек, – ответил Шмирнов. – У меня достаточно сокровищ, чтобы не рассердиться, отдавая некоторую его часть в обмен на знания.

– Отлично, – сказал Стиллер, потирая руки.

– Конечно, только в том случае, если я не обнаружу, что та математическая вероятность, о которой ты упомянул, искусственно подтасовывается. Это будет равнозначно воровству, и такого я не потерплю.

– Вот как. – Воин несколько увял.

– Собственно, меня в этом потенциальном соглашении тревожит только одно, – продолжал дракон. – Ты упомянул, что для этой игры нужны двое или больше игроков. Хотя игра кажется привлекательной, а уроки доставят мне удовольствие, что я буду делать с этими знаниями после вашего ухода?

– Я мог бы включить в соглашение обещание время от времени возвращаться.., скажем, два-три раза в год.., и мы могли бы продолжать игру.

Стиллер всего один раз позволил себе метнуть взгляд в дальний угол пещеры, выдвигая это бескорыстное предложение.

– Это было бы замечательно! – воскликнул Шмирнов. – Полагаю, мы договорились. Идите и принесите свою безделушку.

По кивку Стиллера Иббл бросился к выходу из пещеры.

– Должен сказать, лорд Дракон, – произнес воин, пока они ждали, – что этот метод общения друг с другом гораздо более приятен, чем тот подход, который я привык применять к тебе подобным.

– Как один из представителей вида, почти стертого с лица земли твоими сородичами, могу только согласиться, – ответил дракон. – Многое можно сказать в пользу мирного сосуществования.

– Наряду с благодарностью от принца Рэнго я хотел бы принести и личную благодарность за это одолжение, – сказал Стиллер. – Мне будет гораздо спокойнее знать, что артефакт охраняет тот, кто отличается не только свирепостью, но и умом.

– Ты слишком добр, – ответствовал Шмирнов. – Между прочим, ты так и не сказал, который из артефактов доверяешь моим заботам. Надеюсь, не Сомбризио. Этот перстень может быть настоящей…

Он резко осекся, так как пещера осветилась. Снова появился Иббл, неся с собой меч, излучающий мягкий, но явственный свет.

– Насчет Сомбризио не стоит беспокоиться, – сказал Стиллер. – С этой проблемой сражается Джэнси…

– Это же Молебой!

В голосе дракона звенели ужас и упрек.

– Ну.., да, – подтвердил воин, немного ошарашенный реакцией хозяина.

– Ты ничего не говорил о Молебое, – прошипел Шмирнов. – Ты назвал только свиток Гвайкандер, амулет Анакрон и перстень Сомбризио.

– В самом деле? – Стиллер нахмурился. – Я, помню, говорил, что Каларан был окончательно сражен ударом меча. Возможно, я позабыл упомянуть, что этим мечом был Молебой. Уверяю тебя, я не задумывал никакого обмана.

– Прошу прощения. Сделка отменяется, – решительно произнес дракон.

– Отменяется? – вскричал воин. – Но почему? Это была непреднамеренная ошибка с моей стороны. Я хочу сказать – артефакт – это артефакт. Разве не так?

– Ты безумец, Стиллер Гулик, или просто дурак? – осведомилась рептилия. – Ни при каких условиях я этот меч и близко к себе не подпущу.

– Но…

– Это оружие – одно из немногих орудий, известных твоему народу, которое действительно может нанести мне большой вред. Меня можно убить одним ударом этого проклятого меча. Не можешь же ты ожидать, что я буду держать потенциальное орудие исполнения собственного приговора в своей пещере! Мне очень жаль, но оно должно удалиться.

– Но где еще может найтись для него более безопасное место, чем здесь? – возразил воин. – Если ты его не принимаешь, куда мне с ним идти?

– Это мне совершенно безразлично, – ответил дракон. – Почему бы не отнести его обратно, туда, где вы его когда-то нашли?

– Невозможно. Это укрытие больше не является безопасным.

– Почему? Насколько я помню, Молебою полагается быть под охраной довольно свирепого людоеда. Что с ним случилось?

– Он.., гм.., мы его убили, – смущенно признался Стиллер.

– В самом деле? – сказал Шмирнов. – Жаль. Впрочем, невелика потеря. Насколько я слышал, он был настоящий дикарь.

– У тебя есть хоть какие-нибудь предложения насчет того, куда нам его спрятать?

– Ни единого, – ответила громадная рептилия, качая головой. – Как я уже сказал, это ты и твой народ очень эффективно уничтожали создания, которые считали опасными и таящими угрозу. Смешно, правда? Потратив столько времени и энергии на убийство разных чудовищ, теперь вы не можете найти ни одного, когда он вам позарез нужен.

– Да. Смешно, – проворчал Стиллер. – Прошу прощения, если я не принял шутку с должным энтузиазмом, но ведь именно на моей шее застрял этот меч.

– Очень жаль, что у тебя нет какого-нибудь другого артефакта, – заметил Шмирнов. – Я бы не отказался присмотреть за свитком или амулетом. Как ты считаешь, нет никакой возможности обменяться заданиями с одним из упомянутых тобой товарищей?

– Сомневаюсь, – ответил воин. – Мы все разъехались в разных направлениях.., насколько помнишь, идея заключалась в том, чтобы отделить артефакты друг от друга. Боюсь, что к тому времени, как я догоню одного из остальных, они уже избавятся от своих артефактов.

– Ну, мне очень жаль, что я не могу тебе помочь.., и я говорю это искренне, – сказал дракон. – Мне действительно очень хотелось научиться играть в покер. Наверное, ты теперь не захочешь меня учить?

– Посмотрим, – ответил Стиллер, вспомнив на мгновение о сокровищах дракона. – Возможно, как-нибудь потом. В данный момент мне необходимо выполнить свое поручение.

– Желаю успеха, – сказал Шмирнов. – Если никакого решения не подвернется, вспомни, о чем я говорил раньше. Если остальные добьются успеха, можно будет оставить один из артефактов в столице, вреда это не принесет.

***

Двое друзей молча спускались вниз по склону от входа в пещеру Шмирнова.

– Ну, вот мы и остались ни с чем, – наконец произнес Стиллер голосом, полным усталости.

– Я действительно думал, что на этот раз у нас получится, – вздохнул Иббл. – Я хочу сказать, что он согласился, и все такое. До тех пор, пока он не узнал, что мы просим его сторожить именно Молебой.

– Только результат боя идет в счет, – напомнил ему воин. – Как бы ни была близка победа в схватке, конечным итогом было то, что он сказал «нет».

– Давай отдохнем тут немного и обдумаем следующий шаг, – предложил гном, останавливаясь.

– Устал? – спросил Стиллер, присев на корточки, как обычно во время отдыха. – Должно быть, стареешь, Иббл. Вспоминаю то время, когда такая небольшая горка была для тебя пустяком.

– Не в этом дело, – ответил Иббл, отмахиваясь от попытки друга пошутить. – Просто не спешу сообщить колдунцу-мономагу принца о нашей последней неудаче. Самое меньшее, нам нужно придумать, куда мы отправимся дальше, до того, как посылать сообщение принцу. Возможно, поражение будет выглядеть менее безнадежным, если у нас будет позитивный план и мы его предложим одновременно с тем, как признаем отрицательные результаты своего последнего предприятия.

Стиллер скорчил гримасу, его скупая улыбка сменилась морщинками озабоченности.

– Я только надеюсь, что колдунец прибавляет кое-что от себя к тем выражениям разочарования, которые передает нам от имени принца Рэнго. Мне невыносимо думать, что Рэнго действительно так возмущен нами, даже учитывая непрерывную череду наших провалов.

– Вспомни, теперь это принц Рэнго, – ехидно произнес Иббл. – Не впервые золотая корона меняет личность того, кто ее надел.

– Возможно, ты и прав, – ответил Стиллер. – Он явно не похож сам на себя в последнее время. Я только надеюсь, что виной тому напряжение из-за предстоящего бракосочетания и коронации и он снова станет прежним, когда все это останется позади.

– Надежда всегда остается. – Гном пожал плечами. – А пока что мы будем делать с Молебоем?

– Я надеялся, у тебя есть идеи. – Воин вздохнул. – Дракон Шмирнов был моей последней картой. Я даже не слыхал о каком-либо другом существе, достаточно злобном для охраны такого приза.

– Если бы только ты не убил того мантикора … – сказал Иббл.

– Ты имеешь в виду людоеда?

– Нет, я имею в виду мантикора, – настаивал гном. – Помнишь, того, которого ты зарубил раньше, чем мы успели поговорить с ним?

– Но ведь он застал меня врасплох. И что? – оправдывался Стиллер. – Я ожидал найти его на вершине холма и медленно приближался к нему.

Когда он выскочил из кустов прямо над нами, я просто ударил с размаху, чисто рефлекторно.

– Я там был. Помнишь? – возразил Иббл. – В основном поэтому я решил, что будет лучше, если сначала я пойду к Шмирнову.

– Я уже сто раз извинялся за тот случай. Хочешь снова послушать? Ладно. Мне очень жаль. Мне не следовало убивать мантикора. Вот. И чем это нам поможет?

– Я только хотел сказать, что у нас осталось на одного потенциального хранителя меча меньше.., а список с самого начала был не столь уж длинным.

– Знаю, – удрученно произнес воин. – Давай посмотрим: первый хранитель-людоед и мантикор мертвы, морлюди отказались, дракон тоже. И что теперь?

– Теперь сидим на склоне холма и беседуем сами с собой. – Иббл вздохнул. – Я все равно считаю, что мы могли бы просто закопать его в каком-нибудь овраге или где-то еще.

Стиллер покачал головой.

– Это мы уже обсуждали, – упрямо сказал он. – Это сработало бы только в том случае, если бы мы потом убили всех членов нашего отряда.., включая колдунца – любимчика принца и нас самих. Иначе кто-нибудь проговорится, и пойдет слух, что могущественный артефакт просто лежит поблизости и ждет, когда его возьмут. Нет, нам нужен хранитель, и злобный хранитель. Настолько неприятный, чтобы, если кто-то и узнает, где спрятан Молебой, он дважды подумал, прежде чем попытается его достать.

– Но ты же не думаешь просто отвезти его обратно в столицу, – возразил гном. – Хотя, как верно заметил дракон, опасности не будет, если там появится только один артефакт.

– Это при условии, что другие успешно справятся с задачей, – напомнил Стиллер. – Кроме того, мне не нравится мысль, что я буду единственным из всего старого братства, кто не сможет выполнить поручение.

– Значит, мы зашли в тупик, – подытожил Иббл, поднимая камешек и бросая его в кусты. – Полагаю, мы можем попытаться еще раз поговорить с морлюдьми.

– Они довольно резко нам отказали, – возразил воин. – Кроме того, не уверен, что мечу будет полезно храниться под водой.

– Предполагается, что его невозможно уничтожить, – сухо заметил гном. – Именно это делает его столь ценным.

– Возможно, он не изнашивается и не ломается. Но все же это сталь, а вода и сталь – старые враги.

Говоря так, Стиллер вытащил меч и стал рассматривать его сияющее лезвие.

– Он выглядит вполне обычным, если не считать свечения, – заметил он. – Интересно, связано ли оно как-то с его неразрушимыми свойствами?

– Нет. Это просто небольшое колдовство. – Иббл махнул рукой.

– Как ты сказал?

– Свечение. Это просто эльфийский заговор на свечение, – сказал гном. – Эти чары довольно легко наложить, и они действуют пару веков. Тот, кто изготовил этот меч, вероятно, заговорил его на свечение в виде бесплатного приложения.

– Ты раньше ничего об этом не говорил.

– Ты раньше не спрашивал. Я думал, что ты уже знаешь об этом.

– Никогда о таком не слыхал. Откуда тебе известно?

– В той деревне, где я вырос, был эльфийский кузнец, ковавший мечи. Он мог заговорить на свечение любой предмет, если его просили.

– Как далеко отсюда твоя деревня?

– Пару дней езды верхом. Если у нас останется время после выполнения задания, можем заехать туда, и я вас познакомлю.

– Поедем туда сейчас, – сказал Стиллер поднимаясь.

– Сейчас?

– Да. Кажется, у меня есть идея.

***

Эльфийский оружейник свысока смотрел на двоих посетителей.

– Молодой человек, – сказал он, – если бы Иббл только что не поведал мне, что вы его друг и герой, я бы назвал вас либо глупцом, либо безумцем.

– Уверяю вас, сэр, я ни то, ни другое, – спокойно ответил Стиллер.

– Ну, судя по вашей просьбе, этого не скажешь. Сделать дубликат Молебоя?

Он показал на сияющий меч, который они положили на его верстак.

– Если бы я мог это сделать, я бы не держал кузницу в такой крошечной деревушке, как эта. Половина чар, при помощи которых изготовлен этот меч, со временем была утеряна, а для тех, которые еще помнят, нужно затратить долгие годы только на сбор ингредиентов. Ты зря тратишь свое время.., и мое тоже!

– Пожалуйста, Анкен, – вмешался Иббл. – Выслушай нас до конца.

– Вы неверно меня поняли, сэр, – сказал воин. – Я не спрашиваю у вас, можете ли вы изготовить второй Молебой. Как вы и сказали, для этой задачи ни у одного из современных оружейников не хватит ни умения, ни знаний. Я только прошу выковать меч, который будет выглядеть как Молебой. Обычное оружие с лезвием, заговоренным на свечение.

Анкен несколько мгновений разглядывал двоих приятелей.

– Фальшивый Молебой, – наконец произнес он. – Никогда о таком не слышал. Вы двое случаем не собираетесь продать подделку вместо настоящего? Или отдать подделку законному владельцу, а настоящий оставить себе?

– Я не могу открыть вам причину нашей просьбы, – твердо ответил Стиллер. – Но даю вам слово, что наши цели чисты и благородны.

– Ты же знаешь меня всю жизнь, Анкен, – вставил гном. – Ты когда-нибудь уличал меня в чем-то бесчестном?

– Это правда, – задумчиво согласился эльф. – Дело в том, что ты всегда был несколько туповат для этого.

– Так вы можете это сделать? – настаивал Стиллер. – И что еще важнее, захотите ли?

Вместо ответа Анкен взял в руки Молебой и начал его внимательно рассматривать.

– Вид у него не такой уж грозный, правда? – сказал он почти что про себя. – Присядьте, мальчики. Кажется, у меня есть в запасе пара мечей, которые дадут нам необходимые детали. Может, придется переделать рукоять, но это не займет много времени.

***

– Лорд Дракон! Вы тут? Это Стиллер Гулик и Иббл.

Огромная рептилия повернула голову к источнику звука.

– Стиллер? – спросил дракон. – Ты вернулся так быстро? Означает ли это, что ты готов начать давать мне уроки покера?

– Собственно говоря, да, – ответил воин. – Но сперва мне придется тебя удивить.

Он подал знак гному, который снял с плеч джутовый мешок, полез в него и достал меч с сияющим лезвием.

– Стиллер. – Голос Шмирнова звучал угрожающе. – Я полагал, что совершенно ясно выразил свои чувства по поводу этого меча.

Стиллер не обратил на его слова никакого внимания.

– Поставь его туда, Иббл, – велел он, указывая на место не дальше чем в трех шагах от входа в пещеру.

– Стиллер!

– Ну-ну, лорд Дракон, – спокойно сказал Стиллер. – Насколько я понял, тебя волнует то, что какой-нибудь впавший в заблуждение или слишком самоуверенный вояка возьмет это оружие и попытается применить его против тебя. Верно?

– Я уже сказал вам, что не допущу присутствия в своей пещере Молебоя. Это слишком опасно.

– Но, Шмирнов, если кто-то попытается применить против тебя вон тот меч, его ждет жестокое разочарование. Видишь ли, это не Молебой.

– Чепуха, – проворчал дракон. – Я узнаю этот проклятый меч повсюду.

– Так же подумает и любой агрессор, – согласился воин. – Но он совершит ошибку.

Он снова кивнул Ибблу, который вынул из своего мешка еще один сияющий меч.

– Вот настоящий Молебой, – провозгласил Стиллер торжествующе. – Он будет надежно спрятан в этом мешке в глубине твоей пещеры. Тот, что у входа, – подделка.., он лишен могущества, только заговорен на свечение, что совершенно безопасно. Любой, кто попытается использовать это оружие против тебя, совершит самоубийство.

Шмирнов вытянул шею вперед, качнул головой сперва в одну, потом в другую сторону, рассматривая оба меча.

– Хитро придумано, – наконец произнес он. – Конечно, ваш род всегда не имел себе равных в искусстве предательства. Должен признаться, что не могу отличить один меч от другого. Вы уверены, что подделка именно тот, который у двери?

Дракон был так занят разглядыванием мечей, что не заметил испуганного взгляда, которым обменялись двое друзей.

– Поверь мне, – непринужденно ответил Стиллер, делая знак Ибблу снова спрятать второй меч в мешок. – Итак, с таким дополнительным уточнением наш договор заключен?

– Ну, – сказал дракон, – ты умеешь убеждать, и мне очень хочется научиться играть в покер, но я все же не буду чувствовать себя в полной безопасности, если этот меч будет лежать в моей пещере. Даже спрятанный в джутовый мешок, это все же Молебой. Я ощущаю иронию возможности быть убитым мечом, который тот, кто им овладеет, будет считать второсортным.

Стиллер и Иббл обменялись взглядами, полными разочарования. Потом гном оживился.

– Наше посещение Анкена напомнило мне, что не только эльфы владеют мастерством накладывать чары. – Он таинственно понизил голос. – Гномы умеют работать с камнем!

– Это очень мило, Иббл, – сказал Стиллер, – но какое это имеет отношение к тому, чтобы найти хранителя для Молебоя?

Иббл радостно запыхтел.

– Мы заключим оба меча в камень. Молебой будет заключен в каменную плиту – я могу его предварительно завернуть, чтобы он не крошился, – а фальшивый Молебой частично вставим в броский пьедестал.

Стиллер подхватил мысль своего товарища.

– Тогда ты сделаешь из фальшивого Молебоя что-то вроде украшения и приманки. Настоящий же Молебой будет спрятан, еще один камень в каменной пещере! Это прекрасно, Иббл!

– Спасибо, – скромно ответил гном. Голос дракона задрожал от волнения.

– Что тебе нужно, чтобы изготовить твой волшебный камень?

– О, всего лишь немного песка, гравия, извести и глины, – сказал гном. – Ингредиенты вполне обычные. Настоящее волшебство заключается в их сочетании. Мне понадобится несколько дощечек, чтобы изготовить форму, в которой я отолью эту плиту.

– А ты можешь сделать ее любой формы? – спросил Шмирнов.

– Почти любой! – гордо ответил Иббл, поспешив прибавить:

– Но делать причудливую форму будет гораздо дольше.

– Я и не хотел ничего причудливого. Я просто подумал, что каменная плита примерно такой высоты, – он показал своей когтистой лапой, какой именно, – послужит идеальным карточным столом.

– Это я могу сделать, – пообещал Иббл.

– А теперь, – спросил Стиллер, скрывая свое нетерпение, – с этим добавочным усовершенствованием, мы договорились?

– Теперь договорились, – ответил Шмирнов. – Теперь мы можем начинать наши уроки игры в покер.

– Отлично! – потирая руки, воскликнул воин. – Я решил, что мы начнем с раздачи пяти карт.

– Я бы предпочел, если бы ты начал с той разновидности, где карты выкладывают на стол, а не держат в руке.

– Прошу прощения? – Стиллер изумленно заморгал.

– Мне кажется, мне будет легче научиться этой игре, потому что карты для меня слишком малы и так мне будет легче ими играть, чем держать несколько карт в одной лапе. Раздача пяти или семи мне подойдет.

Воин подозрительно прищурился.

– Мне показалось, ты сказал, будто не умеешь играть в покер.

– То, что я не умею играть, не означает, что я никогда не слышал об этой игре, – объяснил Шмирнов.

– Гм, – задумчиво хмыкнул Стиллер.

– Поверь мне. – Дракон улыбнулся.

***

– Только благодаря необычайно странному стечению обстоятельств он оказался у меня, – говорил Анкен. – Но я не хочу утомлять тебя рассказом о них. Важно только, чтобы он попал к настоящему воину, который обратит его силу во благо, сохранив в тайне его местонахождение.

Его покупатель продолжал рассматривать сияющее лезвие со смесью благоговения и скепсиса.

– Так это действительно легендарный Молебой? – произнес он. – Он выглядит довольно обычным, правда? Ты уверен, что не ошибаешься?

– Поверь мне. – Анкен улыбнулся. Эльф ждал первого предложения цены от воина, прикидывая, до какого предела можно поторговаться. У него оставалось еще три копии, которые можно продать другим, но это не должно влиять на цену данного меча.

ПРИЛЮДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ (Роджер Желязны)

Мы можем закончить примерки, когда эти леди вернутся из… – Портниха сделала паузу – Как вы сказали, где они?

– Джэнси отправилась в пустыню Томидор, а Домино – в самые дальние области Озерного Края, – ответила принцесса Рисса, вертясь из стороны в сторону, чтобы рассмотреть себя в подвенечном платье.

На корсаже сверкали жемчужины, глубокий вырез и подол юбки были отделаны кружевом. На отстегивающемся шлейфе кружев было еще больше, и его украшал герб Королевского Дома Регодия, единственной уцелевшей представительницей которого она являлась.

– Как продвигается работа над вуалью? – с беспокойством спросила она.

– Успешно, ваше высочество, – с улыбкой успокоила ее портниха. – Как только принц сообщил размер короны, к которой она будет прикреплена, работа пошла без остановок.

– Ты видела корону? – с любопытством спросила Рисса.

– Нет. – Худое лицо портнихи залил румянец. – Принц объяснил, что готовит для вас сюрприз и что никто, кроме златокузнецов и ювелиров, работающих над ней, не должен видеть ее до дня свадьбы. Он сказал, что это будет его подарок вам.

– А ты уже думала о том, что подаришь ему, птичка моя? – спросила Дейзи. – И о подарках участникам свадебной церемонии?

Принцесса Рисса нахмурилась.

– Думала, но зашла в тупик. Они все такие разные. Найти один подарок, который всем бы им подошел, будет очень сложно – если это не оружие, конечно, что кажется неподходящим к данному случаю.

– Совсем неподходящим, птичка моя, – сурово подтвердила Дейзи.

– Очень мило будет выглядеть подарок с новой королевской эмблемой, – предложила портниха, – может быть, хрустальное блюдо или рама для картины.

Рисса покачала головой.

– Насчет эмблемы идея хорошая, но мы еще не закончили ее разработку. И в любом случае я даже не могу себе представить, что станут делать Домино, Джэнси, Стиллер или Гар с хрустальным блюдом.

Она на мгновение вообразила себе Домино, которая поит коня из гипотетического хрустального сосуда, или Гиpa, который использует его, чтобы изобрести новый, но поэтический способ убийства.

– Одежда, разумеется, исключается, – поспешно сказала портниха. – А как насчет редких вин?

– Большая часть запасов в королевских погребах превратилась в коричневое тягучее пойло, которое только Рэнго и нравится, – ответила Рисса, снисходя до слабой улыбки при упоминании о женихе. – Мы импортируем вина в бочках для свадебного пира, но я не рассчитываю, что и это вино останется вином.

– А есть у участников свадебной церемонии какие-нибудь хобби? – спросила портниха.

– Домино занималась выращиванием лошадей, но я не уверена, продолжает ли она это дело. Крапчатый – я хочу сказать, Стиллер – играет в карты. – Она нахмурила брови. – Я так и не узнала, есть ли хобби у Джэнси. Ее воспитали как воина, и мы в основном занимались тем, что воевали.

– А этот Гар? – неуверенно спросила портниха. – У него есть какое-нибудь хобби? Принцесса Рисса кивнула.

– Он убивает людей. Элегантно.

– Наверное, оружие будет самым лучшим выходом. – Дейзи вздохнула. – Что-то вроде парадного кинжала, на котором оставлено место для нового королевского герба, когда он будет готов.

– Я поговорю с Рэнго, – сказала Рисса, хотя ей этого совсем не хотелось. – Он наверняка знает кузнеца, который сможет быстро такое изготовить.

– Сперва тебе следует переодеться, рыбка моя, – предостерегла ее Дейзи. – Он не должен видеть твой наряд до дня свадьбы!

***

В зале заседаний будущий новобрачный совещался с Леммлом Таудеем. Когда священник закончил доклад, принц нахмурился.

– И таким образом, ваше высочество, я неоднократно уводил разговор от черепа. Теперь, когда в Храме царит праздничное оживление в связи с подготовкой к бракосочетанию и коронации, этот вопрос придется оставить открытым и вернуться к нему после.

– После? – Принц поднял свои элегантные брови. – После все будут счастливы. Артефакты вернутся на свои места, магические феномены прекратятся, и мы вступим в эру покоя и справедливости.

Леммл нахмурился.

– Я искренне на это надеюсь, ваше высочество. Тем не менее я прежде занимался изучением истории таких предзнаменовательных приспособлений, как этот череп: они редко ошибаются. Их предзнаменования иногда неверно толковали, а их предостережениями пренебрегали, но если они настойчиво предупреждают о надвигающемся Зле, значит, это Зло надвигается.

– Понимаю, – сказал принц и с искренним наслаждением сделал глоток своего бурого пенящегося напитка. – А ты считаешь, что я слишком легкомысленно отношусь к этим предзнаменованиям?

Леммл набрал в грудь побольше воздуха.

– Одним словом, сир, – да. Он сунул руку в рукав своей одежды и достал мешочек, который получил от принца во время последнего визита. Мешочек звякнул, он был даже немного более полным, чем раньше.

– Я много размышлял, – продолжал он, – и решил вернуть некоторые ваши пожертвования на благотворительные цели. Не буду говорить о том, что произошло между нами, но я священник и понял, что не могу забыть о своем долге.

Принц внимательно смотрел на Леммла, затем его взгляд переместился на карту на стене. Он встал, изучил положение нескольких флажков, затем вернулся на место.

– Леммл, на этой карте я отмечаю продвижение нескольких объектов. Синие флажки отмечают последнее известное местонахождение моих героических друзей.

Леммл повернулся к карте. Он услышал, как за его спиной принц вынул пробку одной из бутылок и освежил вино в кубках.

– Красные флажки отмечают скопления бандитов и места обитания чудовищ, – продолжал принц, – зеленые флажки отмечают природные катаклизмы – наводнения, землетрясения, смерчи. Желтые флажки отмечают катаклизмы неестественного происхождения.

– Кажется, таких много в Калтусе, – заметил священник, принимая кубок с вином из рук принца.

– Действительно, но их меньше, чем было прежде, – возразил принц. – Несколько моих героев уже возвращаются назад, а количество катаклизмов, как природных, так и неприродных, постоянно снижается. Говоря кратко, я искал каких-либо доказательств того Зла, по поводу которого вы с черепом так суетитесь, и не нашел никаких следов.

Леммл сделал глоток из кубка. Он показался ему чуточку более горьким на этот раз – возможно, магический сладкий напиток начал портиться. Его бы это только обрадовало. Он не разделял привязанности принца к этому пойлу и скучал по кубку доброго вина или кружке пива.

– Я испытываю облегчение от того, что вы так тщательно все проверили, сир, – сказал он, – но продолжаю придерживаться своих убеждений. И больше не могу служить вашими глазами и ушами в стенах Храма. Я также должен вас предупредить, что буду настороже и разоблачу тех, кто попытается сменить меня в этом качестве.

Рэнго печально покачал головой.

– Ты неверно судишь обо мне, священник. Разве ты не помнишь, что это ты явился ко мне со своим предложением, а не я к тебе? Думаешь, если ты был продажным, то и другие будут такими же, или что я стану просить других священников служить одновременно и короне, и Храму? Нет, когда ты пришел ко мне, я принял это за знак свыше, указывающий, что Боги Света желают, чтобы я имел глаза и уши в их владениях. Теперь, когда ты покидаешь мою службу, я завершу эту фазу своего правления.

– Надеюсь, это так. – Леммл поднялся, пошатываясь, напряженный разговор подействовал ему на нервы. – В таком случае позвольте откланяться, господин мой, и, благословить ваше грядущее супружество.

– Прощай, Леммл Таудей, – ответил принц со странной улыбкой. – Больше мы не увидимся.

Получив разрешение удалиться, священник пошел по каменному коридору, который внезапно стал казаться ему бесконечным. Голова кружилась. Одну каменную стену невозможно было отличить от другой. Он три раза прошел мимо одного и того же гобелена и никак не мог попасть к боковой двери, через которую обычно приходил на встречи с принцем.

Позвать на помощь было исключено. Он не знал, какой прием окажут ему гвардейцы принца, некоторые из них были грубыми солдатами, ожесточенными службой во время войн против Падшей Птицы-Солнца. Он побрел вперед и вдруг застыл, услышав легкие шаги, приближающиеся к нему по каменной лестнице. Вскоре показалась принцесса Рисса.

– О боже! – воскликнула она, опускаясь на колени рядом с ним. – Что с тобой?

Он попытался ответить, и его вырвало на ее туфли.

Когда он очнулся, то обнаружил, что лежит на соломенном тюфяке в прохладной полутемной комнате. Принцесса стояла рядом с ним на коленях, в руках у нее был тазик с холодной водой и кусок ткани.

– Я в тюрьме? – прошептал он.

– Это как посмотреть, – ответила принцесса. – Это комната, предназначенная для моей компаньонки. Дейзи предпочитает уходить домой, к мужу, поэтому комната свободна. После всего, через что я прошла, охрана моей добродетели никого особо не волнует.

– А, – простонал он.

– А что случилось с тобой? – спросила Рисса. – Насколько я могла догадаться, тебя отравили. Я дала тебе слабительное, а потом накормила активированным углем, чтобы абсорбировать остатки.

Леммл Таудей открыл рот.

– Я беседовал с принцем Рэнго. Я… Он осекся. Эта хорошенькая женщина – невеста принца. Она только что спасла ему жизнь и спрятала его, но можно ли ей доверять? Принцесса пристально смотрела на него, и он вспомнил о стали, скрытой в этой красивой груди.

– Принцесса, я был шпионом принца в Храме…

Он рассказал ей обо всем, не умолчав даже о тех деньгах, которые получил, и о тех, которые оставил себе. Рассказал о своих подозрениях, что Зло надвигается и что каким-то образом принц заинтересован в том, чтобы скрыть усиление этого Зла.

Принцесса Рисса слушала и хмурила брови.

– Я тоже беспокоилась о принце, – призналась она, когда Леммл закончил свой рассказ. – Он совершает поступки, ему несвойственные. Ему нравится вести расходные книги, проверять счета и проводить совещания. Когда он ездит верхом или тренируется с мечом, то делает это так, словно выполняет обязанность, а не получает удовольствие. Не знаю, что с ним случилось, но меня страшит эта свадьба так, как не должна страшить ни одну невесту, и пугает коронация, как ни одну будущую королеву.

Леммл выпил прохладной, чистой воды, которую она налила ему из глиняного кувшина. В его рту все еще оставался привкус прокисших остатков собачьего обеда, но в голове постепенно прояснялось.

– Что нам делать, моя госпожа? – спросил он.

– Ты сказал, что, по словам принца, некоторые из героев уже возвращаются обратно?

– Да, он не уточнил, кто именно, но казался довольным.

Рисса кивнула.

– Скоро будет назначен день бракосочетания и коронации. Ты станешь моими глазами и ушами в городе. Тебе никак нельзя возвращаться в Храм, так как принц явно хотел, чтобы ты умер.

Леммл кивнул.

– Я боюсь оставлять череп без присмотра. Что, если принц пошлет кого-нибудь его украсть или повредить? Это могущественное волшебное устройство и последнее, что осталось от Падшей Птицы-Солнца.

– Верно замечено, – ответила Рисса. – Как только станет темно, ты должен прокрасться в Храм и принести его сюда. Я застираю самые грязные места на твоей одежде.

– Что, если принц увидит, как я выхожу из дворца? – спросил Леммл. – Его должно удивлять, что мое тело до сих пор не найдено.

– Правильно, – согласилась Рисса. – Я расскажу ему правдоподобную историю, объясняющую пропажу твоего тела – в последнее время во дворце полно волшебных явлений, – а ты уйдешь из дворца в одежде одного из покойных членов семьи Рэнго. Сможешь переодеться в собственную одежду, когда отойдешь на безопасное расстояние.

Леммл начал было протестовать против такого унижения его достоинства, но слова замерли у него на губах. Принцесса была права, и выражение ее лица показывало, что спорить бесполезно. Это была леди, которая умела настоять на своем, а не выросшая во дворце неженка королевской крови.

На мгновение ему даже стало жаль принца, но только на мгновение.

ИСТОРИЯ ДОМИНО (Джейн Линдскольд)

Домино вытянулась в полный рост, и кончики ее пальцев прикоснулись к брезентовой крыше палатки; это помогло ей прогнать из мускулов остатки ночного оцепенения. Снаружи до нее доносились голоса просыпающихся воинов ее роты, которые привыкли вставать рано, с первыми розовыми проблесками зари на востоке.

Черт возьми, хорошо снова выступить в поход! Даже спать на голой земле. Конечно, будучи генералом, она могла претендовать на койку, но на койке двоим слишком тесно. Она улыбнулась, и ее взгляд с нежностью остановился на Джорде, все еще спящем на груде смятых одеял и подушек. Темно-русые всклокоченные волосы, обрамлявшие лицо в форме сердечка, делали его больше, чем обычно, похожим на ангела. Поддавшись минутной слабости, она даже подумала, не предоставить ли Рейфу поднимать роту, а самой заняться Джордом, но быстро подавила в себе это желание, хоть и не без усилия.

Мысль о том, что Джорду будет грозить опасность, а вовсе не собственная репутация среди подчиненных волновала ее, когда он настоял на своем и отправился вместе с ними. Только после того, как она уступила просьбам поэта. Домино подумала о реакции своих людей. К счастью, большинство из них все еще пребывали в шоке от новости, что их полковник Блейд оказался женщиной – Домино. При таком положении дел они были склонны возражать не больше, чем если бы любой другой командир завел себе лагерную подружку. Осложнения могут возникнуть только в том случае, если она будет уделять Джорду больше внимания, чем следует.

Однако, оставляя спящего поэта его сновидениям, Домино задавала себе вопрос, как чувствовал бы себя Джорд, если бы знал, что солдаты в основном смотрят на него как на генеральскую шлюшку?

– Привет, Сет, – поздоровалась она с мальчиком, который возился у костра ниже по склону от ее палатки. – Все спокойно?

Сет откинул с глаз прядку соломенных волос жестом, отдаленно напоминающим салют, его внимание было полностью поглощено картофелинами, которые он выгребал из угольков костра. За год, прошедший с того дня, когда она нашла этого умиравшего от голода беспризорника в разрушенной войсками Каларана деревне, он поразительно вырос, но оставался худым, как девятилетний ребенок. Худой или нет, но он был предан ей безоговорочно, и поэтому из него вышел идеальный слуга, особенно в дни ее маскарада. В отличие от должным образом выученного ординарца он никогда не настаивал на том, чтобы ее одевать и подавать оружие, и она подозревала, что если бы он даже узнал ее тайну, то унес бы это знание в могилу.

Конечно, теперь в этом не было необходимости, но Домино его оставила при себе. Сет был надежным, верным, добрым, послушным и еще многим сверх того. И кроме того, его терпел Злюка, что тоже немаловажно.

– Все спокойно, сэр, – ответил Сет, дуя на пальцы, чтобы остудить их. – Полковник Рейф передал, что мы можем сняться в течение часа.

Домино рассеянно кивнула головой.

– Отлично. Приготовь мое снаряжение, когда освободиться. Сет.

Взяв в одну руку картофелину, а в другую жестяную кружку с горячим, крепким чаем, она пошла проверить своих солдат.

Рота была довольно немногочисленной, всего каких-то две дюжины солдат, несколько санитаров, посудомоек, конюхов, возниц фургонов, сорок лошадей, стая разномастных собак и Злюка. Всего около восьмидесяти душ, если у собак и лошадей есть души (а в этом она была уверена), и Злюка. Большая их часть сейчас пребывала в движении, крутилась почти праздничная карусель из черно-зеленых мундиров, темно-коричневых кожаных лат и время от времени поблескивающего металла – там, где полировали или точили мечи.

Беседы смолкали, когда она проходила мимо, все расступались перед ней, словно по волшебству, но Домино едва ли это замечала. Для нее так было всегда, с самого начала, сперва в тени ее блистательного отца, генерала Кермана Блейда, затем все больше и больше благодаря собственным заслугам. Она останавливалась у каждого костра, позволяла подлить себе в кружку чаю, принимала предложенную краюшку хлеба или ножку жареного кролика. Пока она добралась до конца лагеря, успела со всеми поздороваться и позавтракать.

– Ах ты чертов урод, конская твоя задница, ублюдок морской ведьмы! – раздался знакомый вопль с той стороны, где паслись ротные кони.

– Прямо по расписанию, – фыркнул Рейф, рыжеволосый заместитель Домино. Домино улыбнулась своему другу.

– Кажется, да.

Поджарый ветеран кавалерии, настолько обветренный, что даже веснушки на лице почти стерлись, Рейф мог бы претендовать на командование собственным подразделением. Собственно, он получил звание полковника и повышение, когда Домино стала генералом. Но когда до него донеслись слухи о том, что она уходит в поход, он испросил позволения ее сопровождать, не желая «трепать новое звание на каком-нибудь парадном плацу».

Принц Рэнго охотно согласился, а Домино обрадовалась компании такого опытного товарища. Из всех ее соратников он один принял перемену ее пола как нечто само собой разумеющееся, словно довесок к чудесам и странностям их победы над Калараном. Она могла доверить ему командование ротой, когда задание Рэнго потребует ее отсутствия.

Они вместе смеялись над отрывистыми проклятиями, которыми сыпал старший конюх, кузнец и ветеринар Йор Чейз.

– Его ничто не научит, правда? – спросила Домино.

– В тот день, когда Чейз признается, что существует конь, с которым он не может подружиться, реки потекут вспять, – согласился Рейф. – А тут еще Сет водит за собой Злюку, словно барашка на ленточке, – думаю, конь это делает специально, чтобы позлить Йора.

– Может быть. – Домино встала. – Пойду спасать Чейза от самого себя, и через полчаса выступаем.

Йор Чейз был крупным, плотным северянином, из того же народа, что и Джэнси Гейн. Как и его соотечественница, он был верным и надежным – и раз приняв решение, твердо шел к поставленной цели. Светловолосый богатырь давно уже хвалился, что нет такого коня, которого он не заставил бы полюбить себя, и выделялся из всех скорее этой похвальбой, а не более тривиальным подозрением в неумении ездить верхом. И к тому же его похвальба соответствовала действительности – до тех пор, пока у Домино не появился Злюка, и хотя Чейз настаивал, что Злюка – не конь, это не мешало ему придумывать разные хитрости, чтобы подружиться с ним.

Все они заканчивались одинаково: Чейз приземлялся на задницу в грязь, весь в синяках от ударов копыт. И все же, глядя поверх головы Чейза, сидящего в колоде с водой для лошадей, Домино думала о том, что может понять, почему конюх не оставляет попыток.

Хотя Злюка по размерам был не крупнее любого коня в роте, он излучал грацию, она струилась по нему, как вода по полированному граниту. Шкура жеребца имела бледно-зеленый цвет; его длинная грива и хвост – белые, как морская пена. Уже одно это было достаточно поразительным, а у него еще были прозрачные зеленые копыта, похожие на тяжелое, толстое стекло, каким-то образом лишенное пузырьков., Его глаза горели тем же зеленым светом, без зрачков и радужки, хотя Домино замечала, что идущий изнутри свет разгорался сильнее когда у коня портилось настроение и он делался злобным.

В данный момент они положительно метали искры, пока жеребец приплясывал вокруг Домино, а потом опустился на колени, словно верблюд, чтобы она могла сесть верхом. Она поняла намек, вскочила верхом без седла и вцепилась всеми пальцами в пенную гриву – даже ради нее Злюка не желал мириться с упряжью.

– Доброе утро, сэр, – произнес Чейз, неуклюже поднимаясь.

– Доброе утро, сержант, – отозвалась она, но все ее внимание было поглощено Злюкой, который затеял танец с собственной тенью. – Ночное Небо и Голубь готовы?

– Да, сэр! Конечно, сэр! – Чейз свистнул, и к ним трусцой приблизились две лошади в полной упряжи. – Вы их берете с собой?

– Думаю, они поскачут следом, – ответила Домино, – но все же дай мне поводья на всякий случай.

Чейз повиновался, и она направилась на свою высотку на Злюке, выступающем гордо, словно на параде. У Сета уже должно быть все готово, и она сэкономит ему время – не придется бежать еще и за лошадьми. Голубь был лошадью Сета; небольшой серебристо-серый мерин, еще немного – и он бы претерпел унижение, перейдя в разряд пони, надежный, спокойный, идеально подходящий для мальчика, который впервые сел на лошадь всего год назад.

Ночное Небо – другое дело. Черная кобылица из Аппалузы, почти такая же необычная, как Злюка, была любимицей Домино, пока Злюка не заставил ее и думать забыть о других лошадях. Отдав Ночное Небо Джорду, она сделала лошади не меньший подарок, чем всаднику, так как это позволило ей не принимать участия в сражениях, где много хороших коней становились калеками или погибали.

Обогнув лагерь по периметру. Домино быстро оказалась у своей высоты. От стоянки осталась только небольшая груда снаряжения, которое они возьмут с собой, и кострище, которое Сет начал засыпать песком, заметив ее приближение.

Джорд поднял глаза от свитка Гвайкандер и приветливо улыбнулся, но это не отвлекло ее внимания от фиолетового синяка на его правой скуле. Домино спрыгнула с жеребца на землю раньше, чем тот успел остановиться.

– Джорд! Что с тобой случилось? Поэт грустно улыбнулся, его свободная рука поднялась, прикрывая синяк, а почти фиалковые глаза округлились в притворном изумлении.

– Это? – Он говорил хорошо поставленным баритоном, отточенным долгими часами чтения вслух. – Ну, он уже был здесь, когда я проснулся. Думается, тебе лучше знать, откуда он взялся, дорогая.

Домино ужаснулась и залилась краской.

– Ты хочешь сказать, что я могла.., вчера ночью?

Она лихорадочно пыталась припомнить. Неужели она снова была слишком грубой? После долгих лет тренировок в стремлении сойти за мужчину она только теперь начинала понимать, как хрупки люди.

Джорд рассмеялся.

– Нет, Домино, не беспокойся. Просто я утром был неуклюжим.

Сет внезапно вскинул голову.

– Это я сделал, сэр. Вы сказали мне, что я могу разбирать палатку, и я забыл о том, что он еще не выходил. Поэтому выдернул колышки…

– И все это обрушилось на меня, – закончил Джорд. – Сет, я же сказал, чтобы ты успокоился. Мне следовало давно проснуться. Брезент всего лишь слегка содрал кожу, Домино. Со мной все будет в порядке.

Домино нагнулась поближе, чтобы рассмотреть.

– Пойдешь к сержанту Чейзу. У него есть мазь, от которой синяк к завтрашнему утру пройдет.

– Он и так пройдет, правда… – начал было Джорд.

– Это приказ, солдат, – резко оборвала его Домино, запуская пальцы в гриву Злюки и одним прыжком вскочив на него.

Джорд пристально посмотрел на нее, потом его легкий характер возобладал.

– Ну-ну, генерал. Скажи, а разве сержант Чейз не ветеринар? Домино кивнула.

– Да, но он еще и целитель от природы, его заговоры и настойки собраны со всего света. Я бы не позволила тебе лечиться у доктора менее опытного, чем тот, кто пользует наших коней.

Серебряный звук горна, трубящего сбор, спас ее от неуместных – и неуклюжих – оправданий. Кивнув Сету и улыбнувшись Джорду, она развернула Злюку и поскакала на свое место впереди центральной колонны роты. Джорд либо ехал рядом с ней, либо отставал и садился в один из фургонов с припасами, где мог работать над своим переводом.

Принц Рэнго не возражал, когда Джорд попросил его позволить ему закончить работу, но настаивал, чтобы, как только они достигнут Озер, Гвайкандер был отправлен в грот без промедления. Однако он ничего не сказал о том, что они должны спешить изо всех сил, и поэтому, зная, что Джорду осталось перевести еще порядочный кусок текста. Домино не слишком гнала роту вперед.

Рейфу же она просто сказала, что в районе Озер их может подстерегать опасность и нет смысла перенапрягать людей и лошадей. Если у полковника и были основания подозревать другие причины, он мудро решил их не высказывать. Однако судьба позаботилась о том, чтобы Домино не оказалась лгуньей.

Они медленно поднимались на гору, стараясь не слишком отрываться от тянущихся позади фургонов, когда к ним галопом подскакал дозорный.

– Генерал Блейд! – задыхаясь крикнул он. – Огонь и разрушения! Бандиты! Человек…

– Обратитесь по форме, рядовой! – рявкнула она.

– Есть, сэр. – Всадник выпрямился и ухитрился отдать честь. – Мы столкнулись со следами бандитских действий впереди по маршруту. Маленькая деревушка разграблена и сожжена. Мы нашли старика, который уцелел, и его ведут сюда, но медленным шагом.

– Какие-нибудь свидетельства того, что бандиты все еще находятся поблизости? – спросила она.

– Нет, сэр.

– Полковник Рейф, возьмите пятерых солдат и прочешите местность, поищите этих бандитов. Керран, – продолжала она, поворачиваясь к дозорному, – ты поезжай встречать того старика. Если он не ранен, пусть его доставят прямо ко мне.

– Есть, генерал.

Не дав себе труда посмотреть, каких именно всадников выбрал Рейф, Домино послала приказ усилить охрану фургонов и прибавить темп, чтобы закончить восхождение до наступления темноты. Сет материализовался рядом с ней, и она послала его приготовить чай, так как громкие голоса предупредили о возвращении Керрана со стариком.

– Генерал Блейд, – крикнул ей Керран с некоторым облегчением в голосе, – вот стар… Вот фермер Деннис.

Человек, сидевший на коне позади Керрана, безусловно, заслуживал эпитета «старик». Те волосы, которые еще у него сохранились, больше походили на невесомое воспоминание о волосах, а его кожу так густо покрывали морщины, что даже сами морщины были сморщенными. Но его лицо покраснело от негодования, когда Керран начал произносить слово «старик», а узловатые руки так стиснули талию Керрана, что солдат чуть не поперхнулся собственными словами.

– Генерал Блейд, – начал Деннис треснувшим голосом, затем остановился, уставившись на Домино прищуренными глазами. – Ты не генерал Блейд. Я воевал под началом генерала Блейда тридцать лет назад.

Домино велела Керрану развернуть коня так, чтобы Деннис оказался рядом с ней.

– Тот генерал Блейд был моим отцом, Керманом Блейдом, – объяснила она, как ей уже неоднократно приходилось делать за свою военную карьеру.

Деннис продолжал смотреть на нее.

– Ты баба!

– Рада, что зрение у тебя сохранилось, – сухо ответила она. – Я – генерал Домино Блейд. А теперь рассказывай о бандитах, или, клянусь, я отзову тебя из запаса, а затем велю выпороть за нарушение субординации.

– Говорит, как Блейд, – пробормотал Деннис, – даром что девка. Вот как обстоит дело, Блейд. Два дня назад в мое селение – процветающая община, исправно налоги платим, почти четыре семьи фермеров – ворвались какие-то бандиты. Потребовали золото и добро, которых у нас не было, а если бы и было, не отдали бы. Они нам грозили, но мы держались твердо. На следующий день они вернулись, забрали все, что у нас было, и спалили все, что не смогли взять.

– Почти четыре семейства? – переспросила Домино.

Деннис сдержанно фыркнул.

– Ага, моя внучка Эми должна была выйти за Гиса из Хиллвиля. Мы им построили прекрасный дом и вспахали для них поле. А теперь ее похитили, abhor он в Хиллвиле пытается собрать войско.

В эту минуту к ним подъехал Рейф, его обветренное лицо выражало тревогу.

– Генерал, на пару слов. Домино взмахом руки велела Керрану с Деннисом отъехать в сторону.

– Да?

Рейф полез в седельную сумку и вынул оттуда клочок показавшейся ей знакомой зеленой ткани с черной отделкой.

– Люди старика без боя не сдались, – сказал он. – Я отрезал это у убитого бандита. Мундир кавалериста.

– Один из наших, – выдохнула Домино. – Маскарад или по крайней мере кто-то, нарядившийся в наши цвета. По-моему, теперь нам надо заняться этими бандитами.

Рейф коротким военным кивком выразил согласие.

– В нескольких милях ниже найдется безопасное место для лагеря, если мы поторопим фургоны. Отдать распоряжения?

– Да. – Домино увидела, что Сет вернулся с чаем. – Отлично, парень. Отведи стари… Отведи Денниса назад к фургонам и устрой поудобнее. Я потом пришлю кого-нибудь выслушать подробный рассказ о событиях.

К ним подъехал Джорд, свиток Гвайкандер висел у его бедра, словно меч, а футляр с перьями был приторочен к седлу Ночного Неба.

– Можно я возьму это на себя, генерал? Это освободит твоих солдат.

– Сделай это, – приказала она. – И представь полный доклад за обедом. – На мгновение она смягчилась и улыбнулась. – Ты ведь пообедаешь со мной?

– Как прикажете, леди, – ответил он, почти правильно отдавая честь, – как только прикажете.

На, следующий день после полудня они наткнулись на первую банду, разбившую лагерь в лощине возле Хиллвиля. Оставив восемь солдат охранять фургоны и другое имущество. Домино повела остальных против бандитов.

– Они терроризируют Хиллвиль так же, как по рассказам стар… Денниса его селение, – отрапортовал Рейф. – Я послал Чейза и Керрана в город переодетыми кузнецом и его подручным, и они принесли достаточно слухов. Тот почти что внук стар… Денниса. Как его звали?

– Денниса? – спросила озадаченная Домино.

– Нет, того молодого человека. – Рейф пару раз хлопнул себя по лбу. – Вспомнил! Гас его зовут. Этот Гас тот еще смутьян. Он считает, что бандиты или убили, или похитили его возлюбленную, и не собирается им этого спускать.

– Молодец, – одобрительно сказала Домино. – После того как я увидела во время вчерашней поездки, что они сделали с селением стар… Денниса, могу только одобрить его намерения. Как же стар… Деннис уцелел?

Рейф хохотнул.

– По всей видимости, он спал на своей кровати, и они приняли его за покойника, приготовленного к погребению. Он проснулся только тогда, когда они подожгли дом, и успел услышать их замечания относительно того, что «это хороший поступок – помочь семье кремировать старого жмурика».

Домино подавила смех.

– Я удивляюсь, что стар… Деннис признался в этом. Мне казалось, он из хвастовства опустит все унизительные подробности.

– Этот твой поэт выудил из него эти подробности, – признался Рейф, – я не услышал ничего странного в рассказе стар… Денниса, но Джорд сразу уловил недоговоренное.

Отведя глаза в сторону, чтобы Рейф не заметил ее необъяснимого удовольствия тем, что он похвалил Джорда, она уловила какое-то движение далеко на севере.

– Что там такое, черт побери? – воскликнула Домино, становясь коленями на широкую спину Злюки, чтобы лучше видеть. – Похоже на отряд из людей с факелами и копьями! Это не могут быть бандиты. Керран доложил, что они находятся к югу и к западу от Хиллвиля.

– Эхо отряд из людей, сэр, – сказал Рейф, передавая ей свой полевой бинокль, – но это не копья, во всяком случае, у большинства из них. Это мотыги и вилы и несколько садовых грабель, если не ошибаюсь. И держу пари, что тот толстый парень, весь в прыщах и с решительным лицом, и есть почти что внук стар… Денниса.

Домино всмотрелась в отважного предводителя, а потом вернула бинокль Рейфу.

– Он случайно не родственник Крапчатого? – спросила она, припомнив верного соратника принца Рэнго. – Впрочем, не важно. Рейф, возьми пятерых людей и останови этих крестьян – если потребуется, силой. Мы не можем позволить гражданским делать за нас работу.

Это дурно повлияет на наш престиж у налогоплательщиков, особенно в мирное время.

– Не останется ли тогда с вами слишком мало солдат, сэр? – спросил Рейф, подавая сигнал пятерым воинам.

– Конечно, нет, – ответила Домино, и Злюка, повинуясь ее желанию, развернулся на месте плавно, как вздымающийся гребень волны. – В тот день, когда десять моих кавалеристов будут не в состоянии справиться с любым количеством бандитов, мы займемся бизнесом по производству собачьего корма. Ну, выполняйте приказ, полковник!

Жестом приказав оставшимся солдатам следовать за собой, Домино ровным галопом повела роту всадников, дорогу которой указывал Керран, к лощине, где стояли бандиты. У бандитов могли быть лазутчики в Хиллвиле, а в этом случае ее роте пригодится любое преимущество во времени.

То, что они увидели, с топотом прискакав к лагерю и готовясь его окружить с натянутыми луками и саблями наголо, намного превзошло самые худшие ожидания Домино. Она знала, что придется иметь дело с дезертирами, причем некоторые прежде служили в ее собственной армии, и даже в ее собственном полку, но такого она и вообразить себе не могла.

Бандиты воспользовались хорошей погодой и разбили лагерь под открытым небом. Единственным сооружением, на строительство которого они удосужились потратить время, было некое подобие загона, сделанное из срубленных молодых деревьев, связанных веревками. В этой клетке томились исхудавшие, большеглазые пленники, предназначенные, без сомнения, для продажи на каком-нибудь дальнем невольничьем рынке, подобном тому, на котором была продана принцесса Рисса. Домино пожалела их, но сами бандиты привели ее просто в ужас.

Их было больше десятка, все вооружены и в доспехах. До них явно донесся слух, что Хиллвиль собирается напасть. Многие носили мундиры, но при виде того, в каком эти мундиры состоянии, кровь закипела в жилах Домино. Сапоги ободраны и покрыты засохшей грязью; фуражки надеты набекрень. Один парень даже нацепил неуставную куртку поверх форменных рубашки и брюк.

Дрожа от возмущения от увиденного. Домино рывком остановила Злюку на краю лощины.

– Вы окружены превосходящими силами, – провозгласила она, беззастенчиво игнорируя тот факт, что это не совсем соответствовало действительности. – Бросайте оружие, и, возможно, мы обойдемся с вами не так сурово.

Воцарилась тишина, пораженные бандиты переглянулись. Некоторые, по-видимому, занимались подсчетом голов и прикидывали шансы. Затем худой лысеющий мужчина в донельзя потрепанном мундире пехотинца выступил вперед.

– Ваши силы превосходят наши? – переспросил он.

Домино уставилась на него, и ее светло-карие глаза сделались стальными.

– Да. А теперь бросайте оружие, не то я прикажу лучникам стрелять. Уверяю вас, я бы предпочла взять пленных.

Воцарилась тишина, в которой послышался мужской голос, спросивший:

– Этот конь зеленый? Черт, надо бросать пить.

Ведущий переговоры бандит крикнул с вызовом:

– Вы не посмеете стрелять. У нас здесь пленники – не будете же вы ими рисковать. Ничего вы не сделаете.

– Посмотрим, – крикнула в ответ Домино, подавая сигнал своим людям и поднимая свой лук. – Я – генерал Блейд, и мои люди не посмеют промазать.

Первый залп уложил десятерых бандитов, включая и вожака. Остальные сдались с похвальной быстротой. Рейф подъехал, когда солдаты Домино вязали бандитов и освобождали пленных.

– Мы остановили крестьян за четверть мили отсюда, – доложил он. – К двоим пришлось применить силу, но Чейз говорит, они выживут.

– Отлично, – ответила Домино. – Ты когда-нибудь видел такое отвратительное зрелище, как эти люди, Рейф? Из уцелевших две трети одеты во что-то вроде мундиров – многие из них наши люди, сбившиеся с пути истинного. Я собираюсь с ними побеседовать. Хочешь со мной?

– С удовольствием, сэр.

Керран выстроил пленных бандитов вдоль одного края лощины, как можно дальше от разгневанной толпы их бывших жертв. Домино с одобрением отметила, что интендант роты уже разбирается в захваченном добре с помощью двух бывших пленниц.

– Я этим займусь, капитан Керран, – сказала она, презрительно глядя сверху вниз на неряшливо одетых пленников. – Поезжай и проверь, как дела у основных сил роты. Мы должны присоединиться к ним в течение двух часов. Скажи также стар… Деннису, что по крайней мере часть его семьи спасена.

– Черт, он и в самом деле зеленый, – раздался все тот же тонкий голос.

Злюка всхрапнул, а Домино издала сухой смешок.

– Вы трое, – произнесла она, махнув рукой в сторону бандитов в гражданской одежде, – отправляйтесь с рядовым Арленом и помогите интенданту. Мне надо сказать этим семерым несколько слов, которые к вам не относятся.

Не в силах сдержаться, она соскочила со спины Злюки и подошла к первому в шеренге бандиту. Он был одет в ошметки мундира пехотинца, на рукаве которого болталась оборванная эмблема пикинера.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание, солдат? – рявкнула она.

– Сказать? – Он нервно шаркнул ногой. – Ну, мы хотели есть, а крестьяне не хотели делиться с нами, и…

Домино хлопнула кнутовищем по голенищу сапога. Пикинер подпрыгнул и осекся.

– Мне наплевать, почему ты занялся грабежами, приятель. Я хочу знать, почему ты предпочел при этом сохранить свой мундир.

Бандит смущенно взглянул на свои потрепанные штаны.

– Я как-то не думал об этом.

– Я как-то не думал об этом – дальше? – сказал Рейф голосом, шелковым, как гаротта.

– Я как-то не думал об этом.., сэр? – Пикинер замолк, впервые вблизи разглядев Домино.

– Так-то лучше, – сказал Рейф. – Обращайся к генералу уважительно, крыса. Если ты носишь мундир, то полагается соблюдать вежливость.

– Минуточку, – раздался голос с другого конца шеренги, – у меня процедурный вопрос.

– Шаг вперед, – скомандовала Домино. Человек, выдвинувшийся из шеренги, был коренастым небритым молодым человеком в черно-зеленом мундире кавалериста. Разглядывая его, Домино решила, что он никогда не служил под ее командованием.

– Интересно, – спокойно произнес он, сунув большие пальцы за ремень, – почему вы с нами разговариваете так, будто мы все еще в армии? Я, например, был с почетом отправлен в отставку после последней яростной битвы против сил Зла, и, насколько я знаю, никто из присутствующих не состоит в армии, как и я.

Выражение лица Домино стало мрачным и безжалостным.

– Ты носишь мундир – хоть и опозоренный, – который отец научил меня чтить. Одного этого достаточно, чтобы вскипела кровь честного человека, но ты и твои дружки опозорили армию, совершая свои ужасающие преступления в мундире, который гражданские могут ошибочно принять за цвета армии. Однако, если настаиваете… Полковник Рейф, в соответствии с приказом принца Рэнго мы выполняем задание короны. Напомните мне, какую власть мне это дает?

– Власть требовать должного, содействия от всех и от любого из слуг короны. Власть набирать войска для службы вышеупомянутой короне. Власть снова призвать в ряды армии любого бывшего военного. – Он злорадно усмехнулся, глядя на самозваного адвоката, который теперь побледнел и задрожал. – И власть отправлять правосудие от имени короны по своему усмотрению. Среди прочих полномочий, сэр.

– Отлично, полковник, будьте свидетелем, что я только что снова призвала в армию эти семь жалких душ. А теперь, – сказала она голосом, хриплым от подступившей ярости, – я собираюсь осмотреть их мундиры. Мне почему-то кажется, что они не выдержат инспекции.

Через некоторое время Домино сидела верхом на Злюке и смотрела, как бандиты судорожно дергаются и расстаются с жизнью на самодельной виселице, которую Гас и его добровольцы соорудили из палок загона для пленников. Виселица вышла немного коротковатой, поэтому бандиты скорее умирали от удушья, чем ломали шеи. И все же, учитывая столь краткие сроки, это было вполне приличное сооружение.

– Это последний? – спросила она.

– Да, сэр, – ответил капитан Керран, – рядовой Хоб Танжер, в число обвинений входят нечищеные сапоги, пуговицы и другие медные детали; разорванный и грязный мундир; волосы растрепаны, лицо небрито, грабежи, бандитизм, заговор с целью порабощения людей, насилие и убийства.

– Отлично, капитан. Я обещала пообедать вместе со стар.., с Деннисом и его воссоединенным семейством. Очевидно, свадьба тоже будет иметь место. Поехали туда.

– Есть, сэр!

Действительно, свадьба имела место, сельская свадьба, изобилующая разнообразными обычаями, в которых Домино нашла все что угодно – от шокирующего до просто отвратительного. Сама церемония оказалась достаточно приятной, но после многочисленных тостов Эми вскочила на стул, а женщины постарше начали сгонять к ней всех остальных, кто помоложе. Домино набычилась.

– Что это такое? – спросила она у Джорда, который сопровождал ее на свадьбу.

– Эми собирается рассыпать цветы из своего букета на головы женщин, – объяснил Джорд. – Это деревенский обряд – заговор плодородия.

– Черта с два, – сказала Домино, уворачиваясь от зовущих ее старух. – Ты себе представляешь, сколько я плачу одной умелице в городе, чтобы только остаться неплодородной? Да они издеваются!

– Нет, – ответил Джорд, – просто считают, что цель жизни женщины – нарожать много детей, и Эми как новобрачная передает свою удачу остальным.

Домино схватила свою пивную кружку и направилась к выходу. Джорд пошел следом.

– Ты огорчена, Доми, – сказал он, даже не пытаясь придать голосу вопросительные интонации.

– Да, – резко ответила она. – Все эти обычаи отвратительны!

– Ну, – заметил Джорд, беря ее ладонь в свои руки, – другие женщины вроде бы не возражают. Собственно, они даже кажутся довольными.

– Они идиотки! – решительно отрезала Домино, одним глотком прикончив большую часть пива. – Безумие иметь единственной целью жизни деторождение.

– Это вовсе не такой плохой вариант. Домино, – мягко сказал Джорд, – особенно для фермерской семьи. Эми повезло больше, чем многим. Гас любит ее и, чтобы спасти, готов был сразиться с двадцатью бандитами. Ее могла постичь худшая участь, чем позволить ему заботиться о ней и нарожать кучу ребятишек.

– Она могла бы сама о себе позаботиться, – ядовито ответила Домино, – а не позволять ему распоряжаться ее жизнью. Посмотри на Риссу – совершенно самостоятельная девушка, прекрасно справлялась со всеми трудностями, привезла Сомбризио вместе с Джэнси, а теперь слоняется по дворцу и ждет, когда другие сделают работу, пока она ожидает звона свадебных колоколов и коронации.

– Ну по крайней мере венчание должно пройти весело, – сказал Джорд, направляя беседу на более нейтральную почву. – Ты ведь участница свадебной церемонии, да?

Домино кивнула.

– Да, Рисса попросила и меня, и Джэнси. Интересно, в каком наряде она ожидает нас увидеть? У меня ничего нет, кроме военной формы.

– Мне кажется, обычно невеста выбирает платья для подружек, – ответил Джорд, – так что тебе нечего беспокоиться.

– Беспокоиться? – Домино пожала плечами. – Я не беспокоюсь. Просто на трех предыдущих свадьбах я присутствовала со стороны жениха – была шафером Рейфа.

Джорд подавил смех.

– Правда? Ну, мне кажется, из тебя получится прелестная подружка невесты. Я так и вижу тебя одетой во все светло-лиловое и со множеством кружев.

– Как ты считаешь, мои волосы не слишком короткие? – спросила она, с беспокойством пригладив коротко стриженные волосы на затылке. – Я никогда не позволяла им отрасти. Длинные волосы так неудобны в походе, а только мы начали устраиваться в городе, принц Рэнго снова нас отправил в дорогу.

– Нет, они не слишком короткие, – сказал Джорд, проводя пальцем по ее шее, – я нахожу их очень мягкими и соблазнительными.

– Вот как. – Домино просияла. – Светло-лиловое, ты думаешь, с кружевами? Ты и правда считаешь, что это будет хорошо смотреться?

– Превосходно, – ответил Джорд, обнимая ее рукой за талию. Снова начала играть музыка. – Хочешь потанцевать?

Домино смутилась и ответила не сразу.

– Я умею только вести в танце.

– Не важно, дорогая. Ты можешь освоить новую тактику. – Он взял ее за руку. – Считай это военной тренировкой.

– Это я могу, – сказала она, – но боюсь, нам придется уйти довольно рано. На этой свадьбе нам не придется танцевать до рассвета.

– Конечно, – согласился Джорд. – Нам надо снова пуститься в путь завтра с утра пораньше.

Домино подмигнула.

– Я больше думала о том, чтобы поваляться в сене с одним поэтом. Если тебя это заинтересует, конечно.

– Как прикажет мой генерал. – Он улыбнулся. – Как она прикажет.

Рота покинула Хиллвиль на следующий день около полудня. Гасу и Эми соседи из деревни помогли отстроить ферму в качестве свадебного подарка, а Домино оставила им большую часть громоздкой добычи, отнятой у бандитов, как подарок от их роты.

– Может, вы хотите что-нибудь взять в знак нашей благодарности, генерал? – спросил Гас. – Все мы так вам обязаны.

– Только одно, – ответила Домино. – Веревки.

– Веревки? – хором переспросили Гас и Эми.

– Веревки, – повторила она. – Если дела дальше на севере так плохи, как рассказывают, то подозреваю, что нам предстоит еще многих повесить.

И она оказалась пророком. В тот самый день, когда рота покинула Хиллвиль, разведчики капитана захватили шестерых бандитов, на этот раз одетых в цвета Каларана. Домино выслушала жалобы местных фермеров, проверила содержимое лагеря бандитов, посмотрела на их рваные мундиры и приказала повесить всех шестерых.

Два дня спустя они встретили еще десятерых, и снова Домино вынесла смертный приговор. Когда она наблюдала за массовым погребением, к ней подъехал изящный человек на легкой верховой лошади. Он натянул поводья, остановился, и Домино на секунду охватило желание проигнорировать его. Потом она со вздохом напомнила себе о своих обязанностях и сделала ему знак приблизиться.

– Привет, Пиггон, – сказала она, пытаясь говорить вежливо. – Прекрасный день для казни, как ты считаешь?

– Генерал, – ответил он, не реагируя на ее попытку пошутить. – Я готовлюсь послать магическое сообщение принцу Рэнго, и я задаю себе вопрос, как мне объяснить наше медленное продвижение к Озерам.

Домино внимательно посмотрела на маленького рыжеволосого, с козлиной бородкой колдунца, не в первый раз удивляясь, как он ухитряется ездить верхом в длинной юбке.

– Не понимаю твоего вопроса, Пиггон, – ответила она тем негромким стальным голосом, звуки которого заставляли самых храбрых из ее людей усомниться в своей силе воли. – Что особенное тебе нужно объяснять?

– Ну, – ответил он, разворачивая карту уверенным взмахом руки в широком рукаве, – по моим оценкам, мы движемся очень медленно. Эта возня с бандитами еще больше нас задерживает. Полагаю, мы отстали от графика, и я желал бы знать, как мне объяснить причину этого принцу.

– А что нужно объяснять? – снова спросила Домино так же тихо. – Насколько я понимаю, твое дело – посылать отчеты. Так посылай, но ни на минуту не воображай, что это дает тебе право требовать от меня объяснений.

Злюка топнул копытом, и зеленые алмазные искры света рассыпались по мху. Пиггон на мгновение заколебался, словно желая возразить, затем пришпорил своего коня и ускакал обратно в лагерь.

Домино немного подождала, пытаясь подавить в себе гнев, затем последовала за ним, но этот эпизод не давал ей покоя, и в ту ночь она ворочалась с боку на бок и в конце концов толкнула локтем Джорда, который уже почти уснул.

– Мне не нравится Пиггон, – заявила она. Полусонный Джорд приподнялся на локте.

– Почему?

Домино теребила уголок подушки.

– Он так высокомерен – пытается отдавать приказания мне! И мне не нравится его имя.

– Его имя? – Джорд улыбнулся. – Пиггон – да, некрасивое имя. На этот счет у меня есть теория. Домино.

– Что?

– Ты можешь себе представить, чтобы мать назвала своего сына Пиггоном?

Домино отрицательно покачала головой.

– Я тоже. Следовательно, Пиггон – это, должно быть, прозвище, и хотя большинство прозвищ придумывают те, кто ровня тебе, но только те, кто стоит выше, могут заставить тебя его сохранить. Правильно?

– Как Доминик вместо Домино? – спросила она, и ее низкий голос внезапно охрип. – Да, знаю. Продолжай.

– Ну, единственная группа, которая удовлетворяет обоим критериям, это чародеи. Принц Рэнго уверял нас, что Пиггон – мономаг, колдунец, обученный только одному-единственному трюку, поэтому он в некотором роде чародей-неудачник. – Джорд пожал плечами. – Так что он получил некрасивое имя и еще кучу проблем. Должно быть, мономаги во многом похожи на критиков и обозревателей – они не могут сами добиться успеха, поэтому сшиваются вокруг какого-нибудь дела и учат остальных, как работать правильно.

– Бедный поэт. – Домино рассмеялась и запустила пальцы в курчавые волосы на его груди. – У тебя такой странный взгляд на вещи. Я буду более терпеливой к Пиггону, если только он не начнет учить меня командовать моей ротой.

– Хорошо. А сейчас, – сказал он, протягивая руку и гася свечу, – я тут приберег для тебя один сонет.

– Я не слишком-то хороший критик, – прошептала она, притягивая его к себе.

– Это хорошо.

На следующее утро, когда Домино ждала, пока Сет принесет ей свежезаваренный чай, из палатки медленно выбрался Джорд, одетый только в длинную тунику.

– Собираетесь произвести смотр своим войскам, генерал? – зевая произнес он.

– Да, – ответила она, со смущением осознав контраст между его теплым после постели полунагим телом и своим, затянутым в жесткий мундир.

– Теперь дела будут отнимать у тебя больше времени, – заметил Джорд, принимая из рук Сета чай и свои штаны.

– Почему это? – спросила она.

– Компания, тянущаяся вслед за ротой, разрослась, – ответил он. – Интересно, откуда они берутся?

Домино проследила глазами за его рукой, и ее недоумение быстро рассеялось. Она поняла, о чем он говорит. Рота осталась прежним компактным подразделением, но с южного конца к их лагерю примыкало скопище разномастных палаток и ярко раскрашенных фургонов. Целая коллекция странных зверей бродила между ними. Домино была уверена, что разглядела верблюда и, вероятно, ламу среди лошадей, мулов, осликов и быков.

– Кто они такие, черт побери? Ей ответил Сет, скармливая Злюке пригоршню соленых сардинок.

– Ходят слухи, будто это Колдовской Народ, генерал, и призваны они сюда вами.

– Какой-то детский бред… – начала Домино, но осеклась, увидев обескураженное выражение лица Сета. – Спасибо, Сет. Это ценная информация. Извини меня. Я пойду и поговорю с полковником Рейфом.

Она нашла Рейфа за инструктажем разведчиков на основании слухов о бандитах, собранных в последней деревне, через которую они проезжали.

– Теперь они лучше одеваются, – говорил он, – и вряд ли станут носить мундиры, но вас это не должно сбивать с толку. Многие из них имеют военные навыки, и так как политика генерала заставила их бояться виселицы, то можно ожидать от них всяческих хитростей. Разойдись!

Рейф кивнул Домино.

– Доброе утро, генерал. Рота почти готова выступить.

– Очень хорошо. – Она повертела в пальцах плетку. – Полковник, почему меня не проинформировали о сопровождающих нас людях?

– Сопровождающих? Вы раньше не возражали… – Выражение его лица изменилось. – О.., эти. Да, странно, правда?

– Как давно они едут за нами?

– Первые появились после второй или третьей стычки с бандитами, – ответил Рейф, – примерно в то время, как ваша политика по отношению к нарушителям спокойствия стала очевидной. Когда я намекнул им, что их присутствие нежелательно, то получил ответ, что они в своем праве и у нас нет причин запрещать им путешествовать по общей земле.

– Они мешают роте? – спросила Домино.

– Нет, даже помогают. Среди них есть пара целителей, и они помогали Чейзу подлатать наших людей. Возможно, интендант у них кое-что выменивает. У нас явно появилась более свежая пища, чем можно было ожидать.

– Понимаю. Продолжай, Рейф, и пусть этот разговор пока останется между нами. – Домино задумчиво почесала подбородок. – Когда тронемся в путь, я полагаю, мне стоит навестить нашего квартирмейстера.

Приближение генерала на ее бледно-зеленом коне несколько взбудоражило и заставило засуетиться обитателей интендантских фургонов. Означенный генерал на означенном коне улыбалась несколько сардонически. Еще в начале ее карьеры Керман Блейд дал ей совет никогда не исправлять то, что еще не сломано. Интендантская часть процветала под ее благожелательным небрежением, но никогда не мешает напомнить, что командует тут она.

Хотя формально квартирмейстером был Колум Врейм, в действительности его обязанности выполнялись совместными усилиями его самого и его жены Биши. По прежним военным законам Биша не могла носить звание, но Домино планировала кое-что изменить, и Бише, хотела она того или нет, предстояло стать одной из первых женщин, получивших звание задним числом.

Биша, а не Колум, встретила генерала, когда Злюка трусцой подскакал к первому фургону. Худая, почти угловатая, черты лица и слишком большие уши делали правдоподобными слухи об эльфийской крови Биши, но ее большие глаза были карими, а прямые волосы – каштановыми, да и манеры ее ничем не походили на эльфийские.

– Генерал Блейд, хорошо, что вы заехали навестить нас! – воскликнула она голосом почти пронзительным. – Держу пари, что вы хотите проверить Сета. Он в головном фургоне, готовит уроки.

Домино покачала головой.

– Нет, Биша, нет нужды проверять Сета. Он всегда прекрасно справляется. Я приехала посоветоваться с Колумом. Где его можно найти?

– Колум? Он где-то здесь. – Биша не успела договорить, как Домино почувствовала, что Злюка под ней шевельнулся.

Зеленый конь легкой походкой протрусил к заднему концу крытого фургона и сунул внутрь нос. Внутри кто-то то ли взвизгнул, то ли вскрикнул, и Злюка отступил на несколько шагов назад, прижав к голове уши, хотя глаза его сверкали злорадным весельем.

Домино не удивилась, увидев, что жертвой Злюки был пропавший квартирмейстер.

– Сержант Колум, – сухо произнесла она, когда конь бросил последнего в грязь.

– Генерал Блейд, – ответил Колум, с трудом поднимаясь на ноги, пятясь подальше от зубов Злюки и одновременно пытаясь отдать честь. – Рад вас видеть, сэр.

– Вольно, Колум.

Колум был высоким мужчиной, раздобревшим от доброй кормежки и слишком частых поездок в фургоне. Его светлая кожа порозовела от ветра, а аккуратно подстриженные волосы имели мягкий оттенок серебра при свете свечи.

– Забирайся обратно в фургон, чтобы мы не отстали. Можем поговорить неофициально.

– Есть, сэр, – ответил он и неуклюже полез в фургон через заднюю дверцу. Злюка вытянул шею, словно собираясь подтолкнуть его сзади, и дородный сержант взлетел, как на крыльях.

Домино подавила улыбку и пошла в атаку.

– Ты ведешь торговлю с той разношерстной бандой, которая тащится следом за нами, Колум. Учитывая, что мы не знаем, каковы их намерения, ты можешь нажить себе серьезные неприятности.

Колум побледнел.

– Сэр! Вы же знаете, я не стал бы участвовать ни в чем таком, что может навредить роте. То, чего они хотели, настолько безобидно, что я не мог усмотреть ничего плохого в обмене с ними.

– А чего они хотели, сержант? – спросила Домино, и в ее голосе звучало больше терпения, чем она в себе чувствовала.

– Веревку, сэр, только веревку.

– Веревку? Какую-то особенную веревку?

– Нет, сэр, – начал было он, но тут вмешалась Биша, спрыгивая со своей повозки и подходя к ним.

– Да, генерал, в ней есть нечто особенное. Они хотели те обрывки веревки, которые мы собираем после казней через повешение, те, из которых были сделаны петли.

– Ну и на что же она им сдалась? – задумалась Домино. – Это же самая перекрученная часть веревки, ее труднее всего использовать еще раз.

– И я так считал, – поспешно вставил Колум, – и поскольку они предлагали в обмен на плохую веревку хорошее мясо и пиво, то я подумал, что генерал не станет возражать.

– Не стану, Колум, – задумчиво ответила Домино, – считай, что пока убедил меня, но полагаю, мне стоит поехать назад и нанести визит нашему пестрому каравану.

– Обождите, генерал, – посоветовала Биша. – Они очень обидчивый народ, похожи на смазанных салом ежей, скользкие и колючие одновременно. Позвольте мне сперва предупредить их, чтобы они успели вспомнить о вежливости.

– Прекрасно, – согласилась Домино, – но в сумерках я все равно их навешу, будут они готовы или нет.

В тот вечер, после того как рота разбила лагерь, Домино проследила за повешением очередной полудюжины бандитов, затем вымыла руки, причесалась и поехала на встречу с Колдовским Народом. И Джорд, и Рейф предлагали поехать с ней, но она отказалась.

– Если я могу попасть в беду всего в двадцати ярдах от собственного лагеря, значит, так мне и надо. – Она рассмеялась. – Если не вернусь к рассвету, высылайте кавалерию.

Въезжая в лагерь незваных спутников, Домино прикинула их количество и решила, что их примерно около дюжины, если не считать разнообразных – и часто весьма странных – животных.

Однако у нее осталось меньше времени на разглядывание странного городка из палаток, павильонов, юрт и цыганских кибиток, чем ей бы хотелось, так как пришлось все внимание обратить на встречающую ее делегацию.

Один из встречавших – горбун, на спине у которого рос не один, а целых два горба, широкогубый, с унылым выражением вытянутого лица, едва видимого под неопрятными космами бурых волос. Вторая – женщина с внешностью типичной старой карги. Единственным ее украшением были седые волосы. Нос загнут крючком, а кожа покрыта темными пятнами и выдублена: скрюченные пальцы держат полированный посох того же светло-коричневого цвета, что и выцветшие глаза.

– Ты! – взвизгнула карга. – Домино! Доминик! Ты, от которой меня тошнит…

Горбун сплюнул на дорогу, что сразу же заставило ведьму замолчать. Затем выпрямился, насколько мог, широко развел руки, обернутые тканью, и начал говорить нараспев, голосом таким же резким и раздражающим, как попавший в глаза песок.

– На горе себе потревожила ты нас, генерал Блейд! Это общественная дорога, и у нас на нее такое же право, как и у твоей роты. Мы – могущественные волшебники. Предупреждаю тебя…

Ведьма ткнула в носок его сапога концом своего посоха, окованного серебром.

– О, заткнись, Мал. Домино нас не боится. Да и что ей бояться? Она нанесла поражение самой Падшей Птице-Солнцу. Заключила таинственные соглашения с Морской Ведьмой. Нечего ей бояться столь жалких, нищих пьянчуг, как мы.

Домино уставилась на них с таким изумлением, которое редко себе позволяла. Ей казалось, что Злюка под ней смеется, и это ощущение ее больше встревожило, чем успокоило.

– У вас передо мной преимущество, – наконец удалось ей выговорить, – так как вы знаете мое имя, а я ваших пока не знаю. Может, поможете мне?

– Я Мэл, – ответил мужчина, – с далекого Востока. Не обращай внимания на эту старую дуру и трепещи, ибо я обладаю силой, с которой следует считаться!

– Он подзаборный колдун, – спокойно произнесла карга, – или колдун песчаных дюн, все одно. Меня называют Чокнутой Бабулей, но я предлагаю называть меня просто Бабулей. Моя специальность – предсказывать будущее.

– Причем скверно, – ядовито прибавил Мэл, снова сплюнув, – но мы не о том говорим. Генерал Блейд приехала, чтобы познакомиться с нашей веселой шайкой.

– Я уже знаю, чего она хочет, а ты нет! – заявила Бабуля, весело подпрыгнув.

– А, чепуха, – прошипел Мэл, – ты даже не знаешь, что у тебя на ужин.

– Нет, знаю, – возразила она, – овсянка с медом и мятный чай. Ха!

– Ты больше ничего и не ешь, – проворчал Мэл. – Вряд ли это справедливый тест.

– Ты просто завидуешь.

– Вовсе нет!

– Завидуешь!

– Нет!

– Да!

Продолжая препираться, они двинулись обратно по дороге. Домино, качая головой, пустила Злюку шагом следом за колдунами и поехала в их лагерь.

Разнообразные строения были в беспорядке размещены вокруг костра, который трещал и выбрасывал вверх языки пламени, бросая тени на сгрудившихся вокруг него людей. Через несколько мгновений Домино уже не была так уверена, что это тени делают их такими странными, так как, когда ее глаза привыкли к освещению, она поняла, что наивная терминология Сета, возможно, точнее, чем она полагала.

Это не было собрание организованных в гильдию магов, таких, какие помогали принцу Рэнго во времена сражений против Каларана. Под влиянием на секунду вспыхнувшего в ней озарения Домино поняла, что это были люди, в которых таилась магическая сила и которых она деформировала почти так же, как пространство вокруг столицы деформировалось под влиянием избытка магической силы в артефактах.

Соскочив на землю со спины Злюки, она приняла складной походный табурет из рук хрупкой почти до степени дистрофии эльфийской женщины. Мэл и Бабуля тоже уселись, а остальной Колдовской Народ придвинулся поближе.

– Ну, генерал, мое внутреннее зрение подсказывает мне, что вы заехали, чтобы разнюхать, какая нам польза от вашей роты, – прокаркала бабуля. – И узнать, зачем мы покупаем веревки ваших повещенных.

– Это мог узнать любой любитель подслушивать, – пробормотал Мэл, – или любой, у кого меж ушей не только овсянка.

Домино не обратила на него внимания.

– Да, именно поэтому я здесь. У меня важное поручение от принца Рэнго, и я не могу позволить поставить под угрозу его выполнение. Если вы задумали помешать моей миссии, я буду вынуждена действовать против вас так же, как против бандитов.

Бабуля расплылась в щербатой улыбке.

– Нет, мы не собираемся мешать вам выполнять ваше поручение, генерал. Не нужно пускать в ход мое могущество, чтобы понять, что принц не послал бы четверых своих любимцев в дикие места без серьезных причин.

– Твое могущество! – Мэл сплюнул в костер, вызвав взрыв зеленых и фиолетовых искр. – Перестань молоть вздор, старая карга.

– Попросту говоря, генерал Блейд, – продолжала Бабуля, – нам нужна ваша веревка, потому что она пригодится нам для заклятий и заговоров. Обычно нам приходится долго искать, где происходит повешение, но вы просто настоящий буревестник.

– Понятно. – Домино задумалась. – Это разумно, пока вы не слишком уменьшаете наши запасы веревки. Возможно, будет даже полезно, если ваша банда будет следовать за моей:

Озера – район опасный и волшебный.

– Да, – согласился Мэл, – это так, но вы уже раньше отваживались навестить его и двигаетесь туда не слишком.., поспешно.

Домино гневно посмотрела на него.

– Что ты хочешь сказать, чародей? Если ты подразумеваешь, что я забываю о своем долге, я тебя прикажу повесить.

Вокруг костра поднялся возбужденный шепот. Домино уловила обрывки разговоров. «О-о-о, фаланги пальцев!» «Мне череп!» «Волосы! Волосы и ногти!» «А я хочу его одежду!»

Мэл побледнел, затем зарычал и стал плевать в костер с такой силой, что взлетел сноп разноцветных искр.

– Ша, ша, дети, – успокоила всех Бабуля. – Послушайте, генерал, я уверена, что Мэл ничего такого не имел в виду. И в качестве доказательства наших добрых намерений позвольте мне предсказать ваше будущее.

Она, пошатываясь, поднялась на ноги. Сильно надавливая на посох, начала чертить в пыли окружности и посыпать их порошками, которые доставала из мешочков, спрятанных в плетеном веревочном поясе.

– Конфеты, пирожные и сласти всевозможные, – ворковала она, улыбаясь Домино удивительно доброй улыбкой. – Это потому, что ты девочка, милочка. Должно быть, ты совершенно сбила с толку вещунов Каларана, когда они работали с улитками, ракушками и зелеными лягушками – это то, из чего сделаны мальчики, сама понимаешь.

Домино лукаво улыбнулась.

– Приятно, что смогла помочь, пусть даже все это уже позади.

– Тихо, – сказала бабуля, крутя узловатыми пальцами над своими рисунками. – Посмотрим, что готовит тебе будущее.

Наполовину сомневаясь, наполовину завороженная, Домино затаила дыхание, когда патока и корица засверкали и стали испаряться, распространяя запах пекущихся пирожных.

– Вижу долгую дорогу и деревья, на ветках которых раскачиваются бандиты, – начала предсказательница.

– Вот это предвидение! – презрительно фыркнул Мэл.

Домино слегка нагнулась, разок стукнула его за ухом, а когда он стал падать, подхватила. Злюка фыркнул. Больше, по-видимому, никто этого не заметил.

– Путь заканчивается трижды, – бормотала Бабуля, с трудом выталкивая каждое слово, давясь каждым слогом. – Один раз в походе, один раз в Озере, один раз в комнате с высоким потолком. Я вижу, тебя ждет одновременно и успех, и неудача. Ты сохранишь то, что должна потерять, и потеряешь то, что принимаешь за истину.

Мэл застонал, ворочаясь в грязи рядом с костром. Случайно коснувшись рукой горячего пепла, он взвыл и вскочил на ноги с поразительной прытью. Его нога попала в магический рисунок Бабули, и ведьма без чувств рухнула на землю.

– Бабуля!

Домино подняла старую леди, словно тряпичную куклу (хотя у нее никогда не было тряпичных кукол, разве только в качестве мишени для стрельбы), и осторожно опустила на ложе из соломы, словно по волшебству появившееся рядом с костром. Колдунья уже начала шевелиться. Домино устроила ее поудобнее, и ведьма с отважным пылом стала прихлебывать подслащенный медом чай, принесенный ярко-зеленым гоблином.

– С тобой будет говорить Некротика, – прошептала Бабуля, – у нее для тебя есть предостережение – это дар, в дополнение к моему пророчеству.

Домино воздержалась от комментариев по поводу ценности пророчества Бабули. Она слабо верила в то, что нечто настолько противоречивое может иметь значение, разве что в самом общем смысле.

– Где эта Некротика? – спросила ее Домино. – Я выслушаю ее предостережение, но не ждите, что я стану обращать внимание на какую-то жалкую попытку помешать мне выполнить приказ принца.

– Смело сказано, генерал, – раздался хриплый шепот из темноты, – но мое предостережение не имеет никакого отношения к поручению, данному тебе принцем. Оно скорее связано с последствиями твоих собственных действий.

– Говори, – сказала Домино, сжав зубы и предвидя еще один выговор по поводу медленного движения роты.

– Я – некромант, – продолжал голос, – специалист по колдовству, связанному с мертвыми. Действия твоей роты выгодны для меня во многих отношениях, поэтому я полагаю, что ты заслуживаешь честного предупреждения: ты подвергаешь опасности те самые районы, которые стремишься защитить.

– Загадки. – Домино фыркнула. – Все вам подобные говорят загадками – подозреваю, чтобы прикрыть свое невежество. Я солдат и привыкла говорить без уверток. Некромант. Мне доводилось сражаться с созданиями как естественными, так и сверхъестественными, поэтому меня не так-то легко запугать. Говори свою речь без этих выкрутасов, или я пойду своим путем!

– Так грубо полковник Доминик Блейд разговаривал с Морской Ведьмой, – подал голос зеленый гоблин, заново наполнявший чашку Бабули чаем где-то поблизости. – Больше яиц, чем мозгов, говорили тогда, но думаю. Морская Ведьма знает.

– Да. – В темноте возникло какое-то движение, и та тощая эльфийская женщина, которую Домино уже заметила раньше, вступила в круг света. – Я припоминаю.

Домино изогнула бровь, глядя на Некротику.

– Эльф, который имеет дело с мертвецами? Я думала, твой народ интересуется естественными вещами, такими, как погода, животные и цветы.

– Это правда. – Казалось, от улыбки Некротики туго натянутая кожа на ее высоких скулах готова треснуть. – Я впервые открыла в себе мой талант и могущество, именно когда пыталась вырастить призрак цветка. Это тоже способ существования. Ответь на мой вопрос, генерал Блейд. Ты знаешь, почему большинство казней через повешение производится на перекрестках дорог?

– Нет, никогда об этом не задумывалась. Некротика потрогала свисающую с ее громадного уха кольцо-серьгу, на которой были вырезаны крошечные черепа.

– Так я и думала. Причина этого обычая в том, что духам казненных будет трудно выбрать маршрут, по которому поехали их убийцы. Поскольку большинство привидений привязаны к месту смерти, такая неуверенность в маршруте загоняет их в ловушку.

– И эти повешения, которые совершались по моему приказу, – сказала Домино, – были произведены на открытой местности, а мы двигались медленно.

– Да, – шепнула Некротика. – Я поймала в ловушку некоторые из призраков, и из них вышло отличное блюдо, но их будет больше, и я могу не справиться, если вы не прекратите казни.

Домино вскочила на ноги и свистнула Злюке.

– Никогда! Правосудие будет совершаться, Некротика. – Она схватила Злюку за гриву и одним прыжком оседлала его, не дожидаясь, пока конь опустится на колени. – Мы просто сделаем перекрестки.

Женщина-эльф уставилась на нее, а остальной Колдовской Народ затрещал и зачирикал от изумления – все, кроме зеленого гоблина, который катался по земле, умирая от смеха.

– Она это сделает! Сделает! – пищал он. Домино помахала на прощание рукой.

– Спасибо за ваши предостережения и пророчества – и за чай. До тех пор, пока вы будете соблюдать наше соглашение, моя рота будет защищать вас всех. Если выступите против меня, у нас и для вас хватит веревки.

Когда она вернулась к своей палатке. Сет ждал ее с ужином.

– Я его накормил, – сказал мальчик, кивнув головой в сторону Джорда, чей силуэт виднелся внутри освещенной лампой палатки, – чтобы он мог еще позаниматься.

– Молодец, Сет, – сказала Домино и милостиво похлопала его по плечу. – Как твои уроки?

– Наверное, хорошо, – ответил он, шаркая одной ногой по земле, – я бы предпочел получить меч, лук и коня, чем учиться на клерка.

– А я – клерк? – спросила Домино, впиваясь в жареного фазана руками и зубами одновременно.

– Нет, сэр! – возмущенно, но с восхищением в голосе воскликнул мальчик. – Вы настоящий воин!

– Однако я умею читать, писать и считать, – сказала Домино, вытирая жирные руки о штаны, – и мой отец, генерал Блейд, настоял на этом как на части моего военного образования.

– Правда? – Сет неожиданно стал серьезным. – Спасибо, генерал, теперь я уберу, если позволите.

– Давай, Сет, – сказала она. – Я сейчас приду, только умоюсь.

Когда Домино вошла в палатку, Джорд поднял руку, давая понять, что ей не следует его прерывать. Она сняла с себя доспехи, подавая их по одному наружу Сету, чтобы тот их смазал маслом. Джорд продолжал писать так долго, что она почти уснула, когда он наконец погасил лампу и присоединился к ней.

– Доми! Доми! – Он слегка подтолкнул ее. – Проснись, дорогая.

– Гм, – промычала она, перекатываясь поближе и прижимаясь к нему. – Закончил наконец-то занятия на сегодня? Сколько тебе еще осталось работы, между прочим?

Он выпустил ее из объятий.

– Не мелочись. Домино. Свиток Гвайкандер – это причудливый старинный артефакт, написанный архаичным письмом кем-то из древних волшебников.

– Нет, пойми меня правильно, – возразила Домино, покрепче прижимая его к себе. – Я понимаю трудность того, что ты делаешь, но люди уже начали судачить о том, как медленно мы продвигаемся. Мне придется приказать поторапливаться.

– Уф! – задохнулся Джорд. – Домино, полегче! Ты сломаешь мне ребра!

Она сразу же отпустила его, и он упал на спину, смеясь и задыхаясь. Отдышавшись, он снова привлек ее к себе.

Через несколько минут Джорд приостановил свое занятие и сказал:

– Через пару дней кончу.

– Джорд, я всегда знала, что ты силен, но… – Домино покраснела. – Ах, ты о свитке. Забудь о нем и займись своим генералом.

– Готов служить, моя леди. На следующее утро Домино встретилась с Рейфом и разделила роту.

– Мы слишком легкомысленно относились к происходящему, – сказала она. – Думаю, мы можем рассчитывать, что чародеи помогут нам в защите фургонов, поэтому оставим тут минимум солдат под командованием Чейза. Если я правильно помню, Керран во время войны имел дело со строительством укреплений.

– Это правда, сэр, – ответил Рейф. – Он действительно прекрасный плотник, хотя и не любит признаваться в этом.

– Прекрасно. Я хочу, чтобы он отобрал небольшой отряд, который будет ехать впереди, на расстоянии одного дня пути, и сооружать для нас виселицы в тех местах, где остановятся фургоны в конце дня.

– Значит, они будут готовы заранее, – сказал Рейф с волчьей улыбкой, – но ведь подготовка к повешению не отнимает столько времени.

– А, ну, они будут заниматься не только этим, – ответила Домино. – Меня предупредили, что мы выпускаем на свободу призраков и что лучшим способом загнать их в ловушку будет проводить казни на перекрестках. Поэтому…

– Вы хотите, чтобы они сооружали перекрестки дорог? – изумился Рейф. – Дорог куда?

Домино взяла палочку и нарисовала две пересекающиеся линии.

– Перекресток. – Потом обвела их окружностью. – И дороги, на которых он расположен.

Рейф рассматривал разделенный на четыре части круг.

– Очень ловко, ловушка для призраков. Я немедленно проинструктирую Керрана.

Когда рота вступила в гористый Озерный Край, Домино и Рейф нашли для себя отличную возможность поохотиться. Холмистая, изолированная от остального мира местность была хорошей почвой для выращивания винограда, мясного и молочного скота и для индустрии туризма, которая снова начала процветать теперь, когда эпические битвы с Калараном постепенно становились историей. Бандиты ценили этот район не столько за его богатства, сколько за многочисленные ущелья, овраги, лощины и пещеры, где они могли укрыться после длинного дня разбоев и грабежей.

Оба предводителя заставляли своих людей рассуждать так, будто это им надо скрываться, что было не слишком трудной задачей, поскольку в самые мрачные дни войны против Павшей Птицы-Солнца многие из них вынуждены были скрываться. Между двумя командами возникла ожесточенная конкуренция, и солдаты, которым доставались обязанности охранников, утешали свое рассвирепевшее «эго» тем, что держали пари по любому поводу, начиная от того, сколько бандитов будет поймано в тот или иной день, и кончая тем, сколько времени уйдет на повешение каждого из них.

Джорд продолжал свое личное соревнование со свитком, и его обычная легкомысленная манера поведения менялась, когда он принимался за работу. И все-таки, хотя он уже почти закончил, его лицо, когда он рассматривал артефакт, выражало не удовольствие или удовлетворение завершением работы, а было весьма мрачным.

– Посмотри-ка, Домино, – сказал он ей однажды ночью, – хорошенько посмотри. Средний, стандартный артефакт – перстень, меч, или амулет – тянется к тебе и подчиняет своему могуществу. Они сделаны из драгоценных металлов, усыпаны драгоценными камнями, и в них самих заключена способность активно воздействовать на реальность. Но этот свиток выглядит таким неприметным.

– Неприметным? – Домино указала на причудливый светящийся узор, который извилисто спускался вниз и превращался в рамку. – Это не назовешь неприметным.

– Наверное, «неприметный» не то слово, – согласился Джорд, – «утонченный» ближе к тому, что я имел в виду. В свитке одновременно и есть сила, и нет. Она в словах, в знании. Она в выборе одного слова из его синонимов, одного размера из других, столь же хороших, но почему-то неподходящих. Сила свитка Гвайкандер – в написанном слове, которое в своих изгибах и углах содержит мысли, мечты и надежды какого-то древнего писателя. Говорю тебе, Доми, иногда сила этих слов просто подавляет меня.

Домино сжала его руку.

– Поэт, твои слова выше понимания простого солдата, но, кажется, я понимаю. Надежно храни свиток, пока мы не доберемся до Озера; больше я ни о чем тебя не прошу. – Она поцеловала его. – Мне надо идти. Хочешь пойти и посмотреть на повешение? Керран на этот раз построил действительно красивый круг, и я думаю, тебе надо немного развлечься. Ты слишком много работаешь.

– Ты очень добра ко мне, Домино, – ответил он, пряча свиток в футляр. – Отдых мне бы не помещал.

– Так пошли. Без меня они не начнут, но лучше поспешим. – Она взъерошила ему волосы. – Приятно, что ты будешь рядом. Мне только жаль, что я не могу держать тебя за руку, находясь при исполнении.

– Потом я это тебе компенсирую, – пообещал он.

Однажды, две ночи и две дюжины повешений спустя, Домино прикорнула, пока Джорд работал над переводом. В тот вечер офицеры ужинали в ловушке для привидений – что-то вроде утешения для инженера, поскольку ни один из отрядов не привел с собой бандитов.

– Керран сегодня превзошел самого себя, – произнесла она сонным голосом. – Я ужасно чувствовала себя из-за того, что мы никого не привели ему для повешения после того, как его бригада проделала такую работу, соорудив ловушку для привидений из камня, да еще с деревянными перекрытиями, одновременно служащими виселицами.

– Мне показалось особенно милым, что они зажгли чучела из соломы вместо трупов, чтобы мы могли поужинать при свете, – добавил Джорд, не поднимая головы от своей работы.

– Красиво и жутко, – согласилась Домино. – Почему ты нахмурился? У тебя будет лицо в морщинах, если не перестанешь хмуриться.

Он не улыбнулся в ответ на ее шутку, но поманил к себе.

– Домино, пожалуйста, подойди и взгляни на это. Ты мне нужна, чтобы освежить память, хотя маловероятно, чтобы кто-то из нас забыл ту ночь, когда был убит Каларан.

– Да уж, – отозвалась Домино, опускаясь на колени рядом с ним. – Мы все были там – я была среди тех, кого поставили охранять Агонамеринса, и грызла удила от нетерпения, пока Рэнго и Рисса использовали свои игрушки, чтобы лишить Каларана его волшебной силы и одолеть его. Мне очень не хочется плохо отзываться о принце, но мне кажется, дуэль не затянулась бы так надолго, если бы он позволил мне взяться за этот меч.

– Хвастунишка, – промурлыкал Джорд. – Далее, после того как они свалили Каларана, ты привела Агонамеринса, и он начал читать заклинание из свитка Гвайкандер. Я тогда закрыл глаза – слушал, как лилась речь Агонамеринса, читавшего по-термеански. Я припоминаю, что она оборвалась как-то очень внезапно.

– Да. – Домино кивнула. – Агонамеринсу стало плохо; вся эта ситуация была слишком большим напряжением для старика, но он продолжал читать. Наконец Каларан вздохнул, закатил глаза, казалось, он слабо улыбнулся, стал задыхаться и обмяк. Тут я отвлеклась, потому что Агонамеринс схватился за грудь и упал, как только закончил чтение. Сердце бедняги не выдержало.

– Как только закончил, – задумчиво повторил Джорд. – Ты уверена, что он дочитал свиток до конца?

– Ну, Каларан же умер, но я лично считаю, что это сделали перстень и меч. Заклинание должно было изгнать его дух – нам ни к чему был зомби-полубог. – Она улыбнулась. – В любом случае они в конце концов сожгли его тело. А после того как его голова была целую луну выставлена в центральной башне Храма, ее освежевали и превратили в какую-то сложную волшебную систему раннего оповещения о возвращении Тьмы. Так что если Агонамеринс и не закончил, у духа не осталось никакого милого ему пристанища.

– Гм, успокой меня, генерал. У меня насчет этого дурное предчувствие. – Джорд поднял свиток. – На свитке, ближе к концу, есть пара странных вмятин, примерно в том месте, где находились большие пальцы Агонамеринса, когда он разворачивал и читал свиток. Далее, если он держал его в этом месте и эти отметины оставлены его руками, когда он сжал свиток во время фатального сердечного приступа…

– Домино посмотрела.

– Я не читаю на древнетермеанском, Джорд, но вижу, что здесь под отметинами еще осталась куча строчек.

– Если бы я прочел их вслух, – спросил Джорд, – ты бы могла узнать те звуки, на которых он прервал чтение?

– Может быть. Попробуй, и я тебе скажу. Он начал читать голосом столь же тихим и потусторонним, как и у старого священника. Домино встала, чтобы вслушаться, глаза ее были закрыты, а рука лежала там, где должен был висеть меч.

– Вот оно, – произнесла она, послушав Джорда несколько минут. – Я отчетливо помню конец: «Кватендо эрбуд, алтонфасс дермейн аах!»

Джорд прищурился и заглянул в свиток.

– Последнее слово не «аах». Домино.

– Оно было последним, когда его читал Агонамеринс, – возразила она. – Он упал сразу же после этого, и эти слова запечатлелись в моей памяти.

– Тогда у нас неприятности. Если я правильно сделал перевод, то заклинание так и не было дочитано.

– Это же наверняка формальность, – запротестовала Домино. – Тело было уничтожено. Куда бы девался Каларан?

– Помнишь те предостережения Некротики насчет привидений? – спросил Джорд, осторожно сворачивая свиток. – Мертвые тела не означают, что духи тоже мертвы, а Каларан был полубогом.

– Джорд, мне это не нравится. Если ты прав, то менее всего свитку подходит быть упрятанным в грот на дне озера. Мы должны немедленно возвращаться.

– Домино. – Джорд схватил ее, когда она уже повернулась, чтобы идти и поднимать лагерь. – Дух должен был куда-то пойти. Так как мы не слышали, чтобы во дворце появлялись привидения, по крайней мере помимо обычных, то можно догадаться, что этот дух нашел себе новое пристанище.

– Ты хочешь сказать, он завладел кем-нибудь. – Домино кивнула. – И кем же, по-твоему?

Джорд задумчиво покусывал костяшки пальцев.

– Ну, я не очень-то сведущ в колдовстве, но я разговаривал с Некротикой о привидениях и догадываюсь, что здесь можно применить те же правила.

– Докладывай, солдат! – рявкнула Домино и тут же залилась краской. – Я хочу сказать…

– Не беспокойся. Домино. – Он сжал ее руку. – Я и в самом деле хожу вокруг да около. В основном призракам легче вселиться в человека, если он болен, ранен или ослаблен. И здесь у нас две подходящие кандидатуры.

– Рисса и Рэнго, – произнесла Домино. – Они не только были ранены, но и ослабели. И каждый из них представляет интерес для призрака – оба обладают властью.

– Рэнго довольно странно вел себя в последнее время, – высказал предположение Джорд, – как мне теперь кажется. Разослал всех в разные концы с этими мономагами, которых ты так любишь, и разбросал магические орудия, которые нанесли поражение Каларану, по далеким и труднодоступным местам.

– Ведь были все же эти явления, – засомневалась Домино, – но если Рэнго – это Каларан, тогда он мог сам вызвать их, чтобы подстроить осуществление своего плана.

– Или усилить их, – согласился Джорд. – Думаю, нам не следует трактовать сомнения в пользу Рэнго.

– Согласна. Мы продолжим путь и оставим в гроте фальшивый свиток, чтобы потом заняться этим вселившимся призраком, – медленно произнесла Домино, с трудом заставляя себя отнестись с недоверием к принцу. – Если мы ошибаемся, можно потом извиниться перед Рэнго.

– И если это действительно Рэнго, – сказал Джорд, ободряюще улыбаясь ей, – он поймет и, может быть, даже наградит тебя медалью.

– Не думаю, чтобы Риссе это понравилось, – ответила Домино. – Может, нам удастся уговорить принца послать к ней кого-нибудь.

– Буду рад вызваться добровольцем, – коварно улыбнулся Джорд. – Но сперва мне потребуется попрактиковаться.

– О, значит, ты наконец-то покончил со свитком и можешь уделить мне немного времени?

– Если ты дашь мне шанс, – пообещал он. В течение нескольких последующих дней они ехали под дождем, который превратил дорогу в вязкую трясину. В конце концов фургоны застряли, и вытащить их было невозможно.

– Мы уже близко, – сказала Домино, убирая с глаз мокрые волосы. – Разве не видишь, как счастлив Злюка? Думаю, больше мне не следует ждать. Рейф, прикажи людям разбить здесь лагерь, а я поведу маленький отряд вперед.

– Есть, генерал. Прошу разрешения сопровождать вас.

– Просьба удовлетворена, старый друг. Она поскакала назад к фургону, в котором укрылся Джорд.

– Настало время, – заявила Домино. – Отдай мне свиток.

– Я поеду с тобой. Домино, – ответил он. – Ночное Небо уже оседлана и готова.

Не успела Домино ответить, как к ним пробрался по воде Пиггон.

– Я буду сопровождать вас, генерал, чтобы иметь возможность доложить принцу, когда дело будет сделано.

– Я…

– Я тоже хочу поехать, генерал, – пискнул Сет. – Пожалуйста!

Домино вздохнула, а Злюка фыркнул.

– Кто-нибудь вообще остается? – в конце концов удалось ей спросить»

– Большая часть, – сказала Биша, подходя к ним с кувшином горячего вина. – Некоторым людям хватает здравого смысла не бродить под дождем.

Но все это едва ли имело значение. Едва они покинули расположение роты, как Злюка пустился вскачь таким резким и быстрым галопом, что Домино почувствовала себя так, словно ее бросает на волнах штормового моря.

– Черт побери. Злюка! Ты же знаешь, что меня укачивает! – завопила она, сжимая челюсти, чувствуя, как переворачивается желудок, и примериваясь, как бы спрыгнуть.

При такой скорости Злюки даже Ночное Небо скоро осталась позади. Она услышала крик Джорда: «Домино, свиток!»

Затем металлический тубус, сверкая, пролетел сквозь дождевые струи. Крепко вцепившись одной рукой в гриву Злюки, она свободной рукой поймала цилиндр. Не снижая скорости. Злюка бросился в ледяные воды Озера. Домино крепко прижала к груди тубус, и вода сомкнулась над ее головой.

Вода сильно отдавала привкусом форели, но Домино втянула ее в себя, испытывая благодарность к Злюке за то, что он умел сделать ее способной дышать под водой. Во время ее первого подобного погружения у нее был с собой заколдованный трезубец, который давал ей такую же способность, но более ограниченную. Верхом на Злюке она чувствовала себя морским созданием, видела очень четко и слышала калейдоскоп неестественных звуков, распространяющихся в воде.

Злюка рассмеялся, когда они плавно скользили на дно, – это было не ржание, не фырканье, а почти человеческий смех. Домино покрепче вцепилась в белоснежную гриву и испытала шок, почувствовав, что фигура под ней меняется, тает, переливается в другую форму. И когда они твердо встали на песчаное дно озера, Домино обнаружила, что сжимает коленями очень стройную талию человекообразной фигуры.

Залившись краской, она разжала руки и, доверившись тому волшебству, которое защищало ее до сих пор, отступила назад, чтобы взглянуть получше. Волосы цвета белой морской пены и светло-зеленая кожа остались такими же, и еще прозрачные стеклянные глаза без зрачков. Но все остальное изменилось: Домино открыла рот, глядя на грациозного, обнаженного морского эльфа, поворачивающегося к ней лицом.

– Ты… Злюка, ты – девушка! Злюка улыбнулась, открыв сильные, несколько напоминающие лошадиные, белые зубы.

– Да.

– Но ты же была жеребцом. – Домино снова почувствовала, что краснеет. – Я хочу сказать, я смотрела.

Злюка фыркнула.

– Думаешь, ты одна умеешь переодеваться? Уж море-то точно изменчиво. Но у тебя сейчас есть более насущные заботы, чем думать о том, что у меня есть – или чего нет – между ног.

– Правильно. – Домино подняла тубус. – Я должна вернуть это в грот.

Глаза цвета зеленого стекла внимательно посмотрели на нее.

– Грот охраняется. Домино.

– Да, я этого ожидала. Так было и раньше.

– Ты не удивилась тому, как быстро этот сторож обратился в бегство в тот раз? – уколола ее Злюка, накручивая белый локон на кончик пальца, ноготь которого украшала крохотная подковка.

– Нет. – Домино поморщилась при этом воспоминании. – Я стремглав нырнула на глубину, а потом изо всех сил поплыла в грот, держа в руках заколдованный трезубец, выкованный гномами специально для этой цели. Несмотря на чары, позволявшие мне дышать под водой, голова у меня раскалывалась и красные искры плясали перед глазами. И все же я проявила геройское мужество и нанесла поражение той твари, которая была поставлена охранять свиток Гвайкандер.

– И еще у тебя была симпатичная попка и ладная фигурка под насквозь промокшей одеждой, – сказала Злюка. – Мама подумала, что ты просто очаровашка, и теперь она очень обижена, так как поняла, что ты ее одурачила.

– Я? – затрепыхалась Домино. – Я не пыталась…

– Не важно, – оборвала ее Злюка. – В тот раз гидра пустилась в бегство, пару раз огрызнувшись для проформы, а ты обнаружила, что тебя ждет заключенный в кристалл конь, чтобы вынести на поверхность и тебя, и твой приз.

– Кристалл, – пробормотала Домино, – лед. Он растаял.

– Расскажи это своему дружку, – сказала Злюка. – Я просто цитирую официальную версию. В прошлый раз все обошлось сравнительно просто для тебя. На этот раз тебе придется сражаться.

– Великолепно, – ответила Домино, теребя свиток Гвайкандер и подумывая, не бросить ли его прямо там, где она стоит. – Послушай, Злюка, ты все еще на моей стороне?

Эльфийская дева развела своими хрупкими руками.

– Ну конечно. Домино. Если бы это было не так, ты бы уже давно утонула.

– Великолепно. – Домино скрестила ноги и плавно опустилась на песок. – В прошлый раз карта местности выглядела примерно так.

Она подняла кусок острой как бритва ракушки и начала рисовать на песке.

– Дно озера понижается вот здесь и сужается, переходя в узкий канал. Нужный нам грот расположен у выхода из этого канала, и, конечно, я ожидаю встретить охрану здесь. В прошлый раз я вышла победителем.

– Да, ты набросилась со своим волшебным трезубцем, она пару раз огрызнулась и уплыла. Так?

– У этой твари было семь голов, – запротестовала Домино, – и они не пару раз огрызались, а больше. Одна голова даже разорвала мой рукав.

– Забудь об этом, генерал, – возразила Злюка, – на этот раз тебе придется иметь дело не с каким-нибудь геральдическим драконом. Морская Ведьма не шутит – на этот раз ты встретишься с настоящей Огненной Гидрой.

– Огненной? – с сомнением переспросила Домино. – В воде? Разве ты не знаешь? Огонь и вода несовместимы.

– Еще мы слыхали, что лучший способ бороться с огнем – это огонь, – ответила Злюка, – и глупее я ничего не слышала. Получается только еще больше огня.

– Ладно, согласна, что иногда глупости срабатывают. Даже с твоей помощью я не уверена, что смогу справиться с семиглавым огнедышащим драконом.

– Гидрой, – поправила Злюка. – Они еще хуже, так как, если отрубить одну голову, вырастет новая, если не прижечь обрубок шеи. Полагаю, ты не захватила с собой трезубец, а?

– Ну, это как посмотреть, – ответила Домино. – Видишь ли, я его оставила тут в прошлый раз. Запустила им в эту тварь, и поэтому у меня заканчивался воздух. Все, что мне удалось сделать, это только схватить свиток и уплыть.

– Тогда он, вероятно, все еще здесь, – сказала Злюка. – Мама – отвратительная домохозяйка. Ну, у меня есть план.

***

– Эй, Гидра! – крикнула Злюка в угольную черноту входа в канал. – У тебя из пасти гадостно воняет, из всех семи!

Скорчившаяся справа от отверстия Домино про себя неодобрительно застонала. Очевидно, Злюка в образе эльфийской девы тоже не отличалась утонченностью. Однако ее уловка, по-видимому, сработала. К ним подплывало нечто еще более черное, чем лишенные света воды подземного, подводного канала. Она ощущала теплое течение, идущее оттуда, и привкус серы в воде.

Гидра вырвалась из отверстия, за ней тянулся хвост жемчужных пузырьков воздуха. Домино не очень четко разглядела драконьи головы, шеи с плавниками, множество малахитовых чешуек и прозрачный рыбий хвост. Хотя ей показалось, будто тут что-то не совсем правильно, она не медлила ни секунды.

Нырнув в только что освободившийся канал, она поплыла, ударяясь то о пол, то о потолок. Голова у нее кружилась от непривычного способа передвижения, и она чуть не прозевала грот.

Повернула обратно и нырнула в альков, поросший кораллами. Крохотные белые язычки всего в дюйм длиной, извиваясь, тянулись к ней из живой стены.

Внезапно на нее навалилась клаустрофобия и заставила поспешно покинуть эту пещеру в пещере, пока ее стены не сомкнулись. Она чувствовала, как слабеет дыхание, словно вода, а не воздух врывается в легкие, грозя ее утопить. Содрогаясь, она сунула тубус со свитком в кривую трещину, как раз подходящую по размеру.

Пятясь назад и не пускаясь в бегство только из страха перед тем неизвестным, что наверняка готово пуститься за ней в погоню, она споткнулась о какой-то предмет, который подвернулся ей под сапог. Он был очень похож на ручку швабры, обросшую кораллами, но там, где он ударился о сапог, кусочки коралла отлетели и бледный красный свет просочился в воду, словно кровь.

Несмотря на охватившую ее панику. Домино вспомнила и нагнулась, чтобы поднять с пола грота магический трезубец. Два-три резких удара о край входа в пещеру освободили его от окаменевших ракушек, и с каждым ударом все более яркий красный свет освещал ее путь, а в голове снова прояснилось.

Нечто пыталось ее запугать и заставить броситься наутек, и лишь самой себе она могла признаться, как близка была к этому. Теперь она снова владела собой и оружием, созданным для этой водной среды. Решительно оскалившись, Домино бросилась в канал. Будучи боевым товарищем Злюки, ей следовало бы надеяться, что та одержала верх над Гидрой; но будучи воином, чувствовала, что рвется в бой.

Выбравшись в мерцающую синюю воду, она увидела поразительную картину – Злюка удирала от Гидры.

Светло-зеленая эльфийская дева плыла со всей доступной ей скоростью, ловко изворачиваясь и уклоняясь от струй пламени, которыми плевалась в нее Гидра. И несмотря на то что Злюка плыла с грацией и быстротой плотвички, она не могла устоять против физической мощи преследующего ее чудовища, которое разрезало воду могучими ударами рыбьего хвоста.

Домино сомневалась, что сможет вовремя догнать Злюку. Эльфийская дева плыла все медленнее, явно обессиленная этой яростной гонкой. Самое большее, на что могла надеяться генерал, – это отомстить за своего скакуна.

Спасение пришло с поверхности озера, не божественное и не чудесное, а в виде огромной скалы, которая свалилась вниз и метко пришпилила хвост Гидры к песчаному дну. Злюка стремглав радостно рванулась прочь и на глазах у изумленной Домино начала снова менять облик.

Человеческие черты исчезли полностью, и снова возник знакомый зеленый конь с гривой, подобной морской пене. Знакомый от плеч и выше, так как ниже торса у Злюки теперь появился рыбий хвост, покрытый стекловидной чешуей того же оттенка, что и насмешливые глаза, и заканчивающийся прозрачным белым плавником.

Домино покачала головой и заскрипела зубами, оглядывая то, что можно было назвать полем битвы. Белый песок, кажущийся бледно-розовым в свете ее трезубца, был усыпан валунами. То попадание, которое прижало хвост Гидры ко дну, явно было результатом везения и точного прицела. Как только чудовище освободится, они больше не смогут рассчитывать на помощь сверху.

Хотя внимание Гидры в основном было приковано к Злюке и в еще большей степени к своим попыткам вырваться, одна из голов все же заметила приближение Домино. Выдохнув в ее сторону струю почти жидкого огня, Гидра вытянула несколько шей, готовясь ее встретить.

Хладнокровно оценив ситуацию, Домино прыгнула с вершины валуна, оттолкнувшись со всей силой своих натренированных верховой ездой бедер. Превратившись в торпеду с трезубцем на конце, она пришпилила одну из голов Гидры ко дну озера. Выхватила саблю, нырнула под струи огня и снесла ближайшую к себе голову.

За ее «спиной Злюка ввязалась в драку и начала молотить Гидру мощными передними копытами. Не знавшие подков края копыт были острыми как бритва, и там, куда они опускались, появлялись раны в форме полумесяца, и из-под толстых зеленых чешуек Гидры сочилась кровь.

Теперь вода стала красной не только от света, излучаемого трезубцем. И все же Гидра быстро залечивала нанесенные ей раны, как и предупреждала Злюка. Зная, что они не могут причинить ей настоящего вреда. Гидра могла сражаться, пока усталость не заставит одну из них потерять бдительность.

Размахивая саблей. Домино взвилась вверх. На верхней точке дуги прыжка она нанесла необычный удар, держа саблю обеими руками и целясь в центральную голову. Лезвие чисто перерубило чешую и плоть, заскрипело по кости, и когда она яростно дернула саблю на себя, та напрочь отрезала голову от шеи.

Булькая, словно сбесившийся чайник. Гидра прицелилась в нее двумя головами сразу и яростно дохнула огнем. Извернувшись с ловкостью, которой мог позавидовать любой морской обитатель, Домино избежала прикосновения большей части языков пламени. И все равно спина ее туники превратилась в пепел, зато огонь надежно прижег обрубок шеи только что отрубленной головы.

Трубный возглас восторга Злюки неожиданно оборвался и закончился смущенным покашливанием. Мелькающие копыта остановились, и, что еще удивительнее. Гидра прекратила нападение. Замахнувшаяся было на следующую голову. Домино остановилась и медленно повернулась лицом к неожиданно появившемуся новому противнику.

По дну озера к ним двигалась женская фигура. Кожа на ее лице выглядела тонкой и нежной – будто морские водоросли, высушенные на солнце до состояния папиросной бумаги. В отличие от кожи Злюки, которая имела здоровый, равномерно зеленый цвет, кожа этого создания была пятнисто-оливковой. Ее волосы, редкие и спутанные, покрытые разнообразными обрывками водорослей, тоже не указывали на общее здоровье. И все же, несмотря на это, угловатая женщина, шагающая по дну озера, столь явственно излучала жизненную и плодоносящую силу, что она ощущалась так же, как холодное прикосновение воды, кружащейся около нее водоворотом.

Вспомнив слова Злюки, Домино возблагодарила своих богов-покровителей за то, что она женщина, так как только одна мысль о том, какой услуги потребовала бы от нее Морская Ведьма в противном случае, могла вызвать бессилие того, чего у нее не было.

Боковым зрением Домино видела, что Злюка снова меняет форму, верхняя часть его/ее тела становится женской, а нижняя остается рыбьей, пока морской конек не превратился в русалку.

– Мама переделала Гидру, – прошептала Злюка, как только у нее снова появился человеческий рот. – Сперва у нее только и было, что толстые ноги. Я волновалась, не захлебнулась ли ты, когда мне пришлось отплыть слишком далеко, чтобы делиться с тобой своей волшебной способностью дышать водой.

Морская Ведьма приложила согнутую ладонь к уху, имеющему форму настоящей раковины: не правильной, толстой раковины огромной устрицы.

– Шептаться невежливо, дитя, – произнесла она, уставившись на Злюку выпуклыми глазами, похожими на сияющие жемчужины. – Ты же получила хорошее воспитание.

Ухватившись за трезубец. Морская Ведьма одним движением выдернула его из шеи Гидры и песка без видимых усилий. Держа его в руке, она посмотрела на Домино, которая с некоторым смущением осознала, что продолжает стоять на спине Гидры.

– Домино Блейд, – произнесла Ведьма, без нужды делая упор на последнюю букву «о», – мы этого не потерпим, знаешь ли.

– Простите, мэм?

– Твоего проникновения сюда и нападения на мое создание. Бедная малышка всего лишь выполняла свою работу, а ты приходишь сюда и рубишь ей голову, и прижигаешь ее, и пугаешь несказанно.

Она погладила ближнюю к ней голову, которая попыталась лизнуть ее языком. Это движение могло бы напомнить котенка, если бы язык гидры не скользил меж клыков длиной в восемь дюймов.

– Она напала на Злюку, – объяснила Домино, спрыгнув вниз и становясь рядом со своим бывшим конем. – У меня не было выбора.

Морская Ведьма холодно посмотрела на русалку.

– Она безрассудно дразнила гидру. Гидра очень сильная, но не слишком умна и довольно вспыльчива.

Домино про себя подумала, что вспыльчивость, очевидно, передается по наследству в семействе Морской Ведьмы.

– Все равно, – произнесла она вслух, – Злюка мой союзник, и я была права, поступая так.

– Ты преодолела массу трудностей, чтобы только положить в недоступное место нечто совершенно бесполезное, – размышляла вслух Морская Ведьма. – Я бы могла закрыть на это глаза ради развлечения, если бы ты не вывела Гидру из строя.

– Ты не можешь наказать нас за нападение на стража, мама, – возразила Злюка. – Ты за этим ее тут и поставила.

– Ну, – задумчиво произнесла Морская Ведьма, – собственно, я действительно надеялась, что она останется невредимой. Поэтому я и выбрала Гидру, создание, которое умеет не только регенерировать, но и при необходимости отращивать новые головы. Мне не нравится, когда моим созданиям причиняют вред. Теперь, что касается вопроса о наказании…

– Подожди! – решительно перебила Домино. – Думаю, что могу уладить дело по справедливости, но ты должна мне позволить ненадолго подняться на поверхность.

– О нет. – Морская Ведьма даже рассмеялась. – Ты принимаешь меня за полную идиотку? Твое задание здесь выполнено. Ты воспользуешься этой возможностью и убежишь.

– Я же не дура, – холодно возразила Домино. – Даже если бы я сейчас удрала, твоя власть простирается гораздо дальше границ этого озера. Я предпочту погибнуть с честью, чем жить в страхе перед твоей неминуемой местью. Во-вторых, как ты уже намекнула, тебе известно о том, что этот свиток – поддельный. Стоит только послать гонца с этой новостью, и меня уничтожат так эффективно, как ты только можешь пожелать. В-третьих, Злюка в твоей власти, а как я уже сказала, я не брошу союзника – даже такого сварливого.

– Хорошая речь, – ответила Ведьма, – и признаюсь, мне любопытно. Ты можешь подняться, но не дальше чем до той лодки со стеклянным дном, с которой твои люди сейчас наблюдают за нами с поверхности озера.

– Придется подождать, – предупредила Домино, – пока они пошлют за тем, что я попрошу.

– Ты вернешься сюда, – заявила Ведьма. – Они могут сбросить тебе сверток с грузилом.

Домино не стала испытывать терпение Ведьмы, когда всплыла на поверхность и быстро продиктовала Рейфу список.

– Объясни хорошенько, чтобы Чейз понял, что мне нужны порошки или пилюли, а не жидкости, – сказала она. – А теперь мне надо возвращаться.

– Домино, – сказал Джорд и сжал ее руку, – пожалуйста, будь осторожна. То, что ты собираешься сделать, опасно.

– Это солдатская служба, любимый, – ответила она. – Я только рада, что ты в безопасности. Мне было бы еще спокойнее, если бы ты вернулся на берег. Кто знает, что сделает Морская Ведьма?

– Мое место рядом с тобой, – упрямо настаивал он, – и ты не заставишь Рейфа отправить меня на берег. Я нанял эту лодку.

Признавая свое поражение. Домино поцеловала руку Джорда и отсалютовала Рейфу. Ныряя в глубину, она видела, как лодка, подпрыгивая, понеслась к берегу, словно подбитый водяной жук.

Морская Ведьма одобрительно поджала губы, когда Домино присоединилась к ним. Злюка снова приняла вид морского конька, как заподозрила Домино, не только чтобы избежать разговоров с матерью, но и чтобы быть готовой к бегству или к бою.

Ведьма тасовала колоду вырезанных на раковинах карт.

– Я понимаю, что ты не Крапчатый Гулик, но не желаешь ли сыграть, чтобы убить время?

Они успели несколько раз сыграть в «рыбу и „старую деву“, когда завернутый в брезент сверток спустился сверху на веревке.

– Прекрасная веревка, – заметила Морская Ведьма, когда Домино развязала пакет. – Тебе пришлось потрудиться.

Домино заворчала, разворачивая пакет, но не забыла о хороших манерах, отрезала несколько футов веревки и подарила хозяйке дома.

– А теперь, – произнесла Домино, – если вы прикажете Гидре проглотить эти пилюли, мы сможем приступить к делу.

– А что в них? – спросила Ведьма, прищуриваясь на большие таблетки.

– Главным образом маковый сироп, – ответила Домино. – Чейз его использует для усыпления лошадей, когда им нужна операция. Я попросила его прислать полдюжины – по одной на каждую голову.

– Но ты ведь не собираешься оперировать Гидру, правда? – Выпуклые глаза Ведьмы открылись шире, чем Домино считала возможным, и даже у Злюки был изумленный вид.

– Собираюсь, в некотором роде.

– Сумасшедшая, – пробормотала Ведьма, но скормила Гидре пилюли.

Как только Гидра погрузилась в сон, настолько глубокий, что ее жабры едва шевелились. Домино взялась за тяжелый топор с двухсторонним изогнутым лезвием. Ради пробы она разрубила им тонкий стебель водоросли, который бесцельно плыл, уносимый слабым течением, и стебель раздвоился так легко, что его половинки продолжали плыть бок о бок, словно все еще были одним растением.

– Острый, – с восхищением произнесла Морская Ведьма.

– Да, – ответила Домино и, не переводя дыхания, опустила топор, словно заправский дровосек, на поврежденную шею гидры, точно над тем местом, где шея соединялась с толстым туловищем.

Изумленный вопль Ведьмы зазвенел у нее в ушах. Домино ловко увернулась от острых когтей Ведьмы и встала на колени возле истекающей кровью Гидры.

– Это больше не понадобится, – сказала она, бросая топор и берясь за шею. – Злюка, успокой мать. Я не делаю ее чудовищу ничего плохого.

Она ощутила движение воды в водовороте, когда морской конь поплыл наперехват Морской Ведьме. Все ее внимание сосредоточилось на обрубке шеи. Теперь кровь текла уже не так сильно. Присев на пятки, она внимательно смотрела, как не одна, а две головы стали расти из обрубка, все увеличиваясь в размерах, каждая на собственной тощей шее. Она быстро отступила назад, чтобы это увидела и Морская Ведьма.

– Вот, – произнесла она, невольно гордясь собой. – Я починила твою Гидру. Она даже лучше, чем была раньше.

– Ну, – поморщилась Ведьма, – эти головы ужасно тощие, а шеи больше похожи на угрей, чем на драконов, но.., да, ты хорошо поработала.

– Значит, мы квиты? – спросила Домино. – Ты меня отпустишь с миром и оставишь при себе то, что знаешь о моих подозрениях относительно принца Рэнго?

– С одним условием, – ответила Ведьма, поглаживая головы спящего младенца. – Ты заберешь с собой Злюку. Видеть ее не могу.

– С удовольствием.

Домино вскочила на спину Злюки, ощущая странный изгиб там, где лошадиная спина переходила в рыбий хвост. Злюка без понуканий понесла ее к поверхности. Пока они плыли вверх, Домино чувствовала, как движения морского конька теряют плавность и прежнюю мощь. Лодка со стеклянным дном плыла за ними, пока они не вынырнули на мелководье, где Злюка снова превратилась в могучего коня.

Спешиваясь, Домино украдкой метнула взгляд под круп коня. Да, совершенно определенно, жеребец. Глаза цвета зеленого стекла злорадно сверкнули, но Домино уже отвернулась, приветствуя Джорда, Рейфа и остальных.

– Дело сделано, – сказала она, в основном ради Пиггона.

– Мы видели, – ответил Джорд, щеки которого над бородкой слегка побледнели. – Ты вернулась и отрубила шею Гидре! Поразительно, как это Морская Ведьма не прикончила тебя на месте.

– Она дала слово, что позволит мне попытаться вылечить это чудовище, – просто сказала Домино, – для некоторых созданий этого все еще достаточно.

Тем временем Рейф разглядывал Злюку, и на его обветренном лице было написано изумление.

– Я вижу, вам удалось сохранить коня. – Он широко ухмыльнулся. – Хорошо, что только немногие из нас видели то, что видели мы. Из него вышла очень привлекательная девица.

Злюка фыркнула и топнула копытом, проделав в дерне глубокую дырку.

– На твоем месте я бы об этом помалкивала, – перевела Домино. – Это может подорвать боевой дух. Рота готова выступить в поход утром?

– Да, генерал.

– Хорошо, поговори с Колумом насчет того, чтобы разгрузить фургоны. Мы поедем вдвое быстрее.

– Неприятности, генерал?

– Нет, Рейф, но мы немного задержались по дороге сюда, и я хочу наверстать это время на обратном пути.

– Что-нибудь еще, генерал?

Домино посмотрела на лужи вокруг своих ног и на небо, с которого все еще продолжал лить дождь.

– Я знаю, что это бесполезно, но как насчет полотенца?

Несмотря на сухие полотенца, горячее молоко с вином и пряностями и чай. Домино простыла так сильно, что несколько дней ехала верхом словно в тумане.

Сет ухаживал за ней днем, а Джорд ночью. И чародеи, и Йор Чейз присылали снадобья, но они действовали медленно – возможно, потому, что она отказывалась отдохнуть.

– Ненавижу болеть простудой, – заявила Домино, с благодарностью сжимая руку Сета и принимая у него горячий, сладкий мятный чай. – Из-за нее я не чувствую себя человеком.

– Переберись в фургон, – предложил Джорд. – Рейф может на несколько дней возглавить роту.

– Ты, наверное, шутишь, – ответила Домино и несколько раз чихнула. – Я – Домино Блейд!

– Ты – ненормальная леди, – возразил Джорд, – но я не стану с тобой спорить, когда у тебя на лице такое выражение.

Домино только высокомерно на него посмотрела – и чихнула.

Когда Керран вечером явился к ней с докладом, она была так занята собственным жалким состоянием, что едва нашла в себе силы удивиться, почему это он докладывает ей, а не Рейфу. Не желая ставить Рейфа в неловкое положение, она подождала, пока появится Сет со свежей чашкой горячего чаю.

– Найди мне Рейфа, мне все равно, где ты его будешь искать, даже если тебе придется вытащить его из постели любовницы. – Она подавила необычайно сильный приступ чиха. – Если не сможешь его найти, узнай хотя бы, кто видел его в последний раз.

Рота устраивалась на ночлег, когда Сет наконец появился и отрапортовал:

– Никаких следов полковника, сэр, и, насколько я смог узнать, его видели в последний раз направляющимся к каравану Колдовского Народа.

Домино с трудом заставила себя раскинуть мозгами. Колдовской Народ остался с ними даже после того, как они покинули Озеро. Они присылали делегатов с жалобой на возросшую скорость движения, но Домино сочла ниже своего достоинства им отвечать. Кроме этого, единственным ее контактом с ними были присланные в дар травяные чаи и засахаренные фрукты от Бабули и теплая накидка от Мэла.

Она устало выпила чай.

– Я должна пойти его поискать. Только допью это. Сет, можешь отыскать мне сухие носки и свежую тунику?

– Да, сэр.

От нее не укрылся обеспокоенный взгляд, которым они обменялись с Джордом, но она предпочла его не замечать. В данный момент ей хотелось только откинуться назад, ощущать тепло чая в горле и вдыхать душистый пар.

Когда Домино проснулась, в палатке было темно и только маленькая фигурка сжалась возле лампы, огонек которой был уменьшен до предела. Снаружи первые птицы шумно приветствовали фальшивый рассвет. Что примечательно, Джорда поблизости не оказалось.

– Сет? Что ты там делаешь и почему не спишь? – Она села, в ее голове чудесным образом совершенно прояснилось. – И где Джорд?

Мальчик повернул к ней лицо, несчастное до последней черточки.

– Он пошел туда вчера ночью, генерал, чтобы спросить у Колдовского Народа о полковнике Рейфе, и не вернулся. Когда я отправился его искать, то обнаружил, что Колдовской Народ уехал!

Домино не стала тратить время и сердиться на Джорда за то, что он так поступил. Он поэт, а не военный, и, конечно, от него нельзя требовать подчинения приказам. На мальчика она тоже не стала кричать. Его первой обязанностью было заботиться о ней, и, по ее представлениям, именно это он и делал.

– Найди мне капитана Керрана и сержанта Колума, – приказала она. – Скажи Злюке, чтобы поднимал свою зеленую задницу и скакал ко мне, – и не вздумай его вести на поводу. Потом возвращайся сюда.

– Есть, сэр! – Мальчик со всех ног бросился прочь.

Домино надела доспехи, отказываясь уступить остаткам боли в мышцах. Керман Блейд настаивал, чтобы она была готова в любом состоянии, и иногда она его за это ненавидела. Теперь же, особенно по мере того, как в ней крепло ужасное подозрение, она испытывала признательность к старому кавалеристу.

– Сет, – сказала она, когда мальчик снова нырнул в палатку, – у Джорда был с собой тубус со свитком, когда он пошел искать полковника Рейфа?

Мальчик пожевал розовую губку, пытаясь припомнить.

– Да, сэр, я уверен, что был, потому что я предложил ему взять с собой более серьезное оружие, чем его охотничий нож, а он пошутил, что перс сильнее, чем меч. И похлопал себя по футляру с перьями, и я уверен, что при нем были тубусы для свитков.

Пристегнув саблю. Домино вышла из палатки к своим офицерам. Она быстро рассказала им о том, что обнаружил Сет, умолчав только о важности того, что унес с собой Джорд.

– Я намереваюсь их найти. Керран, ты будешь командовать основными силами роты. Колум, я хочу, чтобы ты занялся фургонами и Пиггоном – мономагом.

– Этим маленьким стервецом? – спросил квартирмейстер. – Могу я спросить – почему?

– Если Джорд и Рейф захвачены Колдовским Народом, – объяснила она, прибегая к полуправде, – Пиггон может оказаться с ними в сговоре, особенно учитывая то, что его магический талант как раз заключается в том, чтобы устанавливать связь. Наверное, он еще спит – как насчет того, чтобы заставить его спать и дальше?

– Есть, сэр! – Колум втянул живот и принял свирепый вид. Квартирмейстеру не часто перепадают опасные задания, а ведь всем известно, что не стоит будить спящего чародея.

– Генерал, вы собираетесь отправиться в одиночку? – спросил Керран.

Словно в ответ на этот вопрос, раздался топот копыт по сырому мху. Вверх по склону прискакал Злюка, гоня перед собой Голубя, Ночное Небо и Пламя – коня Рейфа.

На их лоснящихся шкурах блестели капли росы; те капли, которые слетали со шкуры Злюки, вспыхивали, словно бриллианты.

– Нет, – ответила Домино, – со мной будет Злюка, и еще я возьму с собой коней для Джорда и Рейфа. Со мной все будет в порядке, а одна я доскачу быстрее.

– Генерал! – раздался из палатки тоненький голосок. – Можно мне поехать с вами, сэр? Чтобы помочь – я могу присмотреть за лошадьми.

Сет стоял в проеме палатки, сжав край клапана входа так, что побелели косточки пальцев. Его тощая фигурка застыла, без слов говоря о том, что он ожидает отказа.

– Жаль мне того конокрада, который попытается украсть любую из этих лошадей, – ответила она, – тебе следует это знать. Нет, Сет.

– Есть, сэр. – Он выпрямился еще больше, если это было возможно. – Можно мне поговорить с вами, сэр? Наедине.

Тревога о Джорде и Рейфе подгоняла ее, но что-то заставило Домино последовать за пареньком в палатку.

– Генерал, – умоляющим голосом произнес Сет, – я должен поехать с вами. Я вам буду там нужен. Обещаю, что пригожусь.

– Сет, – она изо всех сил старалась не говорить покровительственным тоном, – мне надо ехать.

Мальчик глубоко вздохнул.

– Генерал, я слушал, когда Чокнутая Бабуля предсказывала вам будущее. Она сказала, что Каларан не смог заставить своих чародеев прочесть ваши мысли, потому что вы – девушка, а не мужчина. Генерал, не сердитесь на меня, но я – девочка.

Домино спросила себя, неужели любой из окружающих ее людей может оказаться не того рода, каким кажется на вид, но не стала задавать обычных вопросов. Было очевидно, почему Сет не сказала Доминику Блейду, что она девочка, когда полковник вытащил ее из пепелища и взял под свою защиту. Было также очевидно, почему маленькая девочка переоделась мальчиком, когда армии Каларана и принца проносились по стране. Вместо вопросов она занялась самой неотложной задачей.

– Ты хочешь продолжать оставаться мальчиком?

– Да, сэр, по крайней мере пока. – Сет расправил, или расправила, свои плечи. – Можно мне поехать с вами?

– Сдаюсь, – ответила Домино, – только не встревай в мои стычки. Ты ничем не защищена, разве только тем, что тебя никто не будет ждать.

– Есть, сэр! – Сет постаралась не подпрыгнуть от радости. – Я готов.

Найти направление, в котором скрылись чародеи, было нетрудно, но Злюка задал такой темп, что остальные кони через несколько часов выдохлись бы.

– Помедленнее, – прошипела Домино, – дело слишком важное, чтобы рисковать из-за твоего желания порисоваться. В опасности не только жизни Джорда и Рейфа, но вдобавок у Джорда с собой свиток Гвайкандер.

Когда Злюка перешел на темп, который можно было назвать просто быстрым, а не сокрушительным, Домино его больше не стала бранить. Она знала, что конь может чувствовать влияние таких сил, которые она не замечает. Когда спустилась ночь, они заметили мигающие огоньки лагеря Колдовского Народа в лощине, неподалеку от дороги. Остановившись на поросшем деревьями бугре. Домино рассматривала лагерь в подзорную трубу.

– Они поставили палатки и фургоны в виде двойного кольца обороны с костром в центре. Отсюда я никак не смогу определить, где прячут Джорда и Рейфа. Тем не менее их не изжарили на ужин, а это уже кое-что.

– Позвольте мне проникнуть туда и разведать, сэр, – предложила Сет. – Они наверняка ждут вас.

Домино неохотно кивнула, давая согласие, и Сет скользнула в темноту. Звуки ночи вторили дыханию коней и хрусту, когда кто-то из них жевал траву под копытами. Прошел час, в лагере Колдовского Народа не наблюдалось никакой активности.

Потом из кустов вынырнула Сет, с круглыми испуганными глазами, но потом взяла себя в руки и вполне прилично отдала честь.

– Генерал, я их нашла, они живы. – Она замолчала и попыталась успокоиться. – Только я с ними не разговаривала. Они довольно крепко связаны в одной из палаток Мэла.

– А у Джорда.., ты видела свиток? – спросила Домино, сдерживаясь, чтобы не засыпать ее массой недостойных вопросов.

– Нет, сэр, – ответила Сет, почему-то заливаясь краской. – Они раздеты почти до белья – при них нет никакого оружия или снаряжения.

Домино ребром подошвы расчистила на земле ровное место.

– Иди сюда и начерти мне план лагеря. И ничего не упускай.

Сет присела, вытащила свой кинжал и, используя лезвие, изобразила на земле линии и бугорки.

– Палатки стоят довольно плотно двумя кругами. Между фургонами натянуты веревки-ловушки и стоит охрана – не только люди, но и те существа, которые им помогают.

– Это нехорошо, – сказала Домино.

– И еще у них магические заграждения. Думаю, их устроил Мэл – они вроде как мокрые и искрятся. Я видела, как ворон пролетел через одно из них, и с него несколько футов капала блестящая тягучая жидкость.

– Это нехорошо.

– Похоже, не все чародеи одобряют этот заговор, – продолжала Сет. – Некоторые собираются небольшими кучками и ворчат.

Домино воспрянула духом.

– Но они, кажется, до смерти боятся предводителей – Мэла, Бабулю и Некротику. Из того, что мне удалось подслушать, даже те, кому не нравится, что ими командуют, боятся пострадать или быть исключенными при дележе возможной прибыли. Поэтому нам от них никакой помощи не дождаться, по-моему.

– Это нехорошо.

– Я сперва не заметила, – призналась Сет, – но они разбили лагерь возле одной из наших ловушек для привидений. Может, это просто совпадение, но я слышала, как один разведчик докладывал полковнику Рейфу, когда мы выехали из Озерного Края, что многие из кругов разрушены.

– Это нехорошо.

Домино несколько минут грызла ноготь большого пальца, взвешивая полученные сведения. Потом повернулась к Сет.

– Нам придется подойти сегодня ночью с ротой, пока они нас не ждут. Во-первых, необходимо вытащить пленников. Во-вторых, надо вернуть свиток или, если не удастся, – тут она с трудом глотнула, – уничтожить его. В-третьих, надо наказать Колдовской Народ.

Сет кивнула с такой готовностью выполнить любое задание, что Домино почувствовала себя скотиной из-за того, что собиралась сейчас сказать.

– Тебе придется заняться освобождением Рейфа и Джорда, а потом сделать все, что сможешь, чтобы найти свиток. – Домино видела, как Сет судорожно проглотила слюну, осознав, что самые важные задачи возлагаются на нее. Я обеспечу тебе прикрытие, атакуя, так сказать, главные ворота.

– О! – Сет сгорбилась, и прядка соломенных волос упала ей на лицо, спрятав глаза. – Думаю, я справлюсь.

– Должна. – Домино оставалась непреклонной. – Нет никого другого, кто больше подходил бы для этой задачи. Когда мы разделимся, возьми всех коней, кроме Злюки, и припрячь в удобном месте. Когда выведешь мужчин из лагеря и позаботишься о свитке, вы должны убраться отсюда.

– А как же вы, генерал?

– У меня есть Злюка, – напомнила она, – и я собираюсь только пошуметь у них и уехать. Мы с вами встретимся потом.

Когда раздраженное блеяние верблюда предупредило их, что они уже у самого лагеря. Домино подала сигнал остановиться.

– Иди, – прошептала она со странным ощущением стеснения в горле, понимая, на что посылает ребенка. – Удачи тебе. Сет.

– Есть, сэр. Вам тоже, сэр. Оставшись в одиночестве. Домино сжала коленями бока Злюки.

– Поехали, конь. Жизнь этой малышки зависит от нас – малышки, двоих мужчин и, может быть, целого королевства. – Она провела рукой по волосам. – И зачем только папа захотел сделать из меня солдата?

Злюка пряданул ушами, но, очевидно, был слишком занят, стараясь добиться самой грациозной рыси, какой только возможно, и поэтому саркастического фырканья не последовало.

Грива и хвост коня блестели в лунном свете, словно иней, а копыта и глаза отражали звезды. Несмотря на тревогу Домино о мужчинах, она позволила себе мгновение полюбоваться дьявольской красотой своего скакуна.

Предупрежденная Сет, она различала магические сторожевые нити вокруг лагеря. Сплетенные силовые линии блестели на утреннем солнце подобно следу улитки. Злюка перешел на трусцу и пронес ее в щель между двумя фургонами, перепрыгнув через заградительную веревку, будто ее там и не было.

Таща следом за собой радужные нити, они остановились у костра в центре. Тени превратились в мужчин и женщин, эльфов и гоблинов, кошек, собак, ежей и верблюдов. Домино подавила желание бросить взгляд в сторону палатки с пленными и только прямее села на спине Злюки и обвела толпу намеренно презрительным взглядом.

В воцарившейся тишине она услышала яростную перебранку, которую шепотом вели две знакомые фигуры.

– Она еще не должна была очнуться!

– Конечно, не должна была! Эта простуда в сочетании с моим чаем должна была ее одурманить.

– Твой чай! Моя накидка заговорена так, чтобы не пускать к ней здоровый сон и чтобы она чувствовала себя слишком усталой и не могла ясно соображать.

– Нет, я тебе говорила. Волшебный чай – лучшее средство добиться эффекта, поэтому я посылала ей чудесный мятный и ромашковый чай.

– Нечего было вообще посылать чай! Моей накидки было достаточно.

– Нет, мы же решили, что она любит чай и скорее выпьет чай, чем завернется в какую-то уродливую накидку.

– Уродливую!

Бабуля и Мэл скатились до того, что начали обзывать друг дружку разными словами, и Домино едва удерживалась от смеха.

– Вы сами себя перехитрили, да? – спокойно спросила она.

Мэл и Бабуля внезапно оборвали спор и виновато посмотрели на нее.

– Так и есть, – повторила Домино, – одно или другое средство свалило бы меня с ног, но вместе вы меня исцелили. Ну, сейчас уже слишком поздно. Я здесь, и вам придется иметь дело со мной.

– О, мы справимся, – сухо произнес чей-то голос. – Эти глупцы привели тебя к нам быстрее, чем я рассчитывала, но у меня достаточно силы, чтобы разделаться с тобой.

Некротика выступила из яркого ореола вокруг костра. Ее спутанные седые волосы свисали прямыми сальными космами с костлявого черепа. Острые уши, придававшие большинству эльфов экзотическую красоту, выглядели на ней при свете костра демоническими рогами.

Домино с трудом глотнула.

– Ну, привет, Некротика, – сказала она, изо всех сил стараясь говорить ровным голосом. – Сюрприза у тебя не получилось.

– Нет, получился, – возразила Некротика, – для тебя. Домино.

Генерал Блейд, – поправила ее Домино. – По-моему, мы не пили на брудершафт.

Прекрасно, – отмахнулась Некротика от этого замечания, пожимая плечами. – Какая разница, как ты хочешь называться. Для меня имеет значение, как ты умрешь.

– Я не собираюсь умирать, – ответила Домино и сжала коленями Злюку, пытаясь тронуться с места.

Странно, конь не отозвался на ее команду.

– Надеюсь, ты не собираешься уехать отсюда, – со смешком сказала Некротика. – Кажется, твоя странная лошадь задремала. Почему бы тебе не спешиться и не пойти пешком?

Домино хотела остаться на месте, но, к собственному ужасу почувствовала, что слезает с коня.

– Прекрасно, генерал Блейд, – проворковала Некротика. – Теперь подойди к виселице. Там тебя ждут друзья, которым не терпится с тобой встретиться.

Домино, с трудом переставляя ноги, двинулась в направлении, указанном Некротикой. Она тайком проверила пальцы на руках и ногах, колени, лодыжки. Ничто не подчинялось ее командам. Каким-то образом Некротика догадалась, что она делает.

– Оставь это, генерал, – пронзительно крикнула она. – Ты не сможешь даже ухом пошевелить против моей воли.

– Я и так не умею шевелить ушами, – возразила Домино, – и я ведь могу говорить!

– О, я знаю. – В голосе Некротики звучала неприкрытая злоба. – Я оставила тебе голос, потому что хотела слышать твои вопли.

Пока Некротика вынуждала ее шагать к виселице, Домино решила, что есть свои преимущества в том, когда твоими мускулами управляет кто-то другой: так никто не видит, что ты дрожишь. Мэл и Бабуля связали ей руки за спиной, очевидно, не так уверенные в могуществе Некротики, как она сама.

– Как ты думала, сколько времени мы еще будем выпрашивать у вас остатки, генерал? – прошипела Некротика. – Заставили нас менять травы и хлеб, колбасу и чай на орудия нашего ремесла. Это означает ограничение развития определенной отрасли промышленности, а насколько я знаю, принц Рэнго очень против этого возражает И все же вы нам очень полезны, генерал, и я планирую сделать тебя лично еще более полезной.

Она подняла руки, подбоченилась, скрючила пальцы и, к изумлению Домино, начала петь. Ее тонкие губы округлились буквой О, и из них вырвался звук, похожий на вопль мартовского кота. Большинство стоящих вокруг них отшатнулось, зажав руками уши. Домино эта роскошь не была дозволена, и поэтому, замерев от ужаса, она смотрела, как тонкая струйка белого пара стекает с губ Некротики.

Эта струйка дыма загустела и превратилась в тягучее, липкое вещество, потом вытянулась и приняла очертания, напоминающие продолговатые тела людей, которые были не шире соломинки в том месте, где стекали с губ Некротики, и вдвое расширялись, обвиваясь вокруг ее вытянутых рук.

Заколдованной Домино показалось, что она узнает некоторые лица и рваные мундиры тех бандитов которых она приказала казнить.

Сделав из эктоплазмы петлю, Некротика перебросила один конец через ветку дерева.

– Мы сейчас тебя повесим, генерал, – без особой необходимости заявила она, – а потом получим в свое распоряжение твое тело. Твоя душа мне не нужна, но некоторые из моих друзей претендуют на тела – твое, полковника и твоего красивого дружка.

– Запомни, я беру лошадь, – перебил ее Мэл. По коже Домино побежали мурашки, когда петля легла вокруг ее шеи, и она почувствовала почти ласковое прикосновение холодных и влажных ручек. Повинуясь приказам Некротики, ее ноги поднялись по ступенькам, построенным ее собственными людьми. Через несколько минут она будет висеть на собственной виселице.

«Интересно, оценит ли Джорд эту поэтическую справедливость», – промелькнуло у нее в голове.

– Генерал Блейд! – позвал высокий голос. В ту же секунду она увидела оперенный конец стрелы, торчащий из горла Некротики, и эльфийка начала оседать на землю.

– Доми!

Джорд выбежал из полумрака, стремясь тотчас же освободить ее, но какой-то лохматый колдун и его столь же траченный молью черный кот бросились на него. Домино видела, как Рейф пробирается к ней, но кавалерийский офицер явно испытывал трудности, вынужденный сражаться пешим. Густой поток стрел указывал на присутствие поблизости Сет.

Когда Некротика упала, ноги Домино снова стали ей повиноваться, но так как она была связана, то не могла принять участие в схватке. Да и петля из эктоплазмы не потеряла своей прочности. Собственно говоря, Домино вдруг осознала, что петля все больше сжимается, и при этом влажные пальцы возбужденно шевелились на ее горле. Если чары, которые дали им жизнь, не разрушатся быстро, она задохнется в петле собственного производства, независимо от того, выбьет ли кто-нибудь из-под нее табуретку или нет.

Придя в отчаяние от перспективы столь унизительной смерти. Домино сосредоточила свою ненависть на трупе Некротики. Они так близки были к победе. А теперь не только она погибнет, но и ее войско, и Каларана некому будет остановить.

Поле ее зрения сужалось по мере того, как душащие ее руки все больше перекрывали доступ воздуха. Стук крови в ушах заглушал шум потасовки. Домино поняла, что смерть близка, когда начались галлюцинации. Труп Некротики поднялся с земли, на кончике торчащей стрелы не было крови, огненные глаза горели ярче прежнего, скрюченные пальцы тянулись к ней.

– Если ты уже мертва, то быть убитой всего лишь причиняет небольшие неудобства, – прохрипела Некротика, – и скоро ты это узнаешь, генерал Блейд.

Некротика двинулась нетвердой походкой к Домино, явно не желая ждать, пока жертва погибнет от удушья. Видя тянущиеся к ней скрюченные пальцы. Домино из последних сил набрала сколько могла воздуху. Напрягая мышцы шеи и подавшись назад, насколько позволили скудные размеры подставки, она бросилась на свою мучительницу. Веревка из эктоплазмы остановила ее на середине прыжка, но не смогла сломать ее крепкую шею. Она отлетела назад и сумела оттолкнуться от чего-то подвернувшегося сзади – очевидно, то был человек, так как раздался крик и что-то хрустнуло под ее каблуками, – а потом полетела вперед с еще большей скоростью.

На этот раз она с силой врезалась в Некротику. Один ее сапог еще глубже вогнал стрелу, так что она прошла между шейными позвонками. Второй ударил в лицо, вминая крючковатый нос между глаз.

Домино так сильно напрягалась, пытаясь сопротивляться сдавливающим шею рукам, что почти потеряла сознание и едва почувствовала, что ее связанные руки освободились. Подняв онемевшие руки с силой, которую им могла придать только близость смерти. Домино ухватилась за веревку выше петли и повисла на руках.

Ей стало легче дышать, и даже ощущение душащих ее рук на горле слегка ослабело, но ее ждала новая пытка. Те же самые крохотные ручки теперь пытались оторвать ее руки от веревки, и им помогали мириады тупых зубов, которые грызли и щипали ее медленно и больно.

Домино устояла даже тогда, когда капли ее собственной крови стали стекать по рукам вниз, немилосердно щекоча. Перебирая руками, она вскарабкалась по мстительной веревке вверх и наконец села верхом на ветку. Ее упорные противники не сложили оружия, поэтому она вытащила окровавленными пальцами свой охотничий нож и полоснула по веревке. Сперва это не возымело никакого действия, но постепенно вниз стал сыпаться поток миниатюрных вытянутых тел. В первый раз за целую вечность вздохнув свободно, она посмотрела вниз, чтобы определить, чем она может помочь.

Домино могла гордиться своими людьми Джорд размахивал по сторонам футляром для перьев, держа его двумя руками, и наседал на бродячего мага, который пытался отвечать ему взмахами своего посоха. Джорд предусмотрительно держался вне досягаемости посоха и, несомненно, одерживал верх в битве.

Рейф где-то раздобыл верблюда и с его высоты разил любого, кто подходил поближе, и многих из тех, кто не подходил. Сет перестала стрелять из лука, но Домино заметила ее между палатками и фургонами – она перерезала веревки и выдергивала из колес чеки.

Кое-кто из Колдовского Народа переметнулся на сторону противника, но, быстро оглядев дерущихся, Домино не могла с уверенностью сказать, что это было сделано намеренно. Один долговязый человек, одетый в разноцветные лохмотья, с дикой скоростью бегал по кругу, валя с ног всех, кто попадался ему под ноги. Поблизости от него крутились семь вихрей, похожих на торнадо, налетая и на друзей, и на врагов.

Цепляясь за остатки веревки из эктоплазмы, Домино соскользнула на землю. Выхватив из ножен саблю, она с радостью бросилась через поле боя туда, где стоял Злюка, все еще замороженный. Мелкие участники сражения бросались перед ней врассыпную с проворством, которое ей льстило, но Мэл продолжал восседать на зеленом коне с видом собственника, пока Домино не вскочила на круп позади него и не приставила лезвие к его глотке.

– Ты мне, наверное, не поверишь, если я скажу, что охранял его для тебя, а? – спросил он.

– Нет, – прорычала Домино. – Освободи его от своих чар.

– Злюка заключен в облегающую оболочку соответствующую форме тела, – ответил Мэл, – и не я ее сделал, поэтому не могу ее разрушить. Если бы мог, то уже украл бы эту лошадь.

Домино в этом сомневалась, однако оставила свои сомнения при себе и соскользнула на землю, стащив за собой Мэла.

– Ты слышал. Злюка? – спросила она. – Соответствующую форме тела.

Ответ последовал немедленно и доставил ей удовольствие.

Задняя часть Злюки стала аморфной, а затем приобрела форму рыбьего хвоста. Теперь стал ясно виден силовой пузырь, держащий коня, его поблескивающая оболочка менялась, приспосабливаясь к новой форме.

Далее Злюка стала менять верхнюю половину тела. Тяжелая голова жеребца и мускулистый торс превратились в тело весьма пышногрудой русалки. Ее белые волосы были очень мило подстрижены и уложены по последней эльфийской моде, а талия получилась стройной, так как Злюка перекачала всю имеющуюся в ее распоряжении массу в огромные груди, и магическое силовое поле прорвалось под их напором. Злюка упала на землю, колотя хвостом по грязи.

– Очень изобретательно, – прокомментировала Домино. – А теперь, будь добра, меняйся обратно.

– Завидуешь? – осведомилась русалка, затрепетав длинными снежно-белыми ресницами.

– Вот еще, – ответила Домино, – но не могу же я скакать верхом на русалке, и потом слишком многие из моих солдат лишатся сна, пытаясь придумать способ это проделать.

Игривая улыбка Злюки испарилась, и она поспешно снова превратилась в зеленого жеребца.

Заметив, что Мэл собирается убежать, Домино рявкнула:

– Не двигайся с места, колдун. Хочу задать тебе пару вопросов.

Мэл презрительно огрызнулся:

– Почему это я должен на них отвечать?

– Ну, – сказала она, – хотя бы потому, что один из моих людей стоит у тебя за спиной.

Джорд наклонил свой сильно пострадавший футляр для перьев, и на плечи Мэла выплеснулась струйка синей чернильной крови.

– Я здесь, генерал, – весело сказал он, – и бой почти выигран. Рейф и Сет окружают пленных с помощью одного зеленого парнишки.

– И?.. – спросила Домино.

– Мы еще не нашли его, Доми, – ответил он, встревоженно глядя на нее своими фиолетовыми глазами.

– Мэл, – произнесла Домино со спокойствием, которого не ощущала, – любой твой совет будет полезным – сейчас.

Чародей задрожал, расслышав скрип наждака, который прозвучал в ее голосе, несмотря на ее попытку держать себя в руках; он пристально рассматривал струйку текущих по его руке чернил.

– Я не позволю вам раскрасить меня, генерал, – ответил он. – Не то чтобы я хотел довести до конца планы Некротики, но я просто не знаю, что вам нужно.

– Генерал! – К ним поспешно подошел Рейф, за ним следом топал верблюд. – Мы очистили поле боя и взяли в плен тех, кто сопротивлялся. Некротика все еще кажется мертвой, но, лишившись ее помощи, привидения втянулись обратно в ловушку.

Домино ласково ему улыбнулась.

– Прекрасно. После освободим тех, кто сражался на нашей стороне, сделав им предупреждение.

– Для остальных соорудить виселицы? – спросил Рейф.

Домино ощутила внезапное и острое отвращение к казни через повешение.

– Нет, – задумчиво ответила она, – мы их обезглавим; установите плаху внутри ловушки для привидений. Поищите, нельзя ли мобилизовать палача из Колдовского Народа. Он сможет получить плату в виде частей тела.

Домино снова повернулась к Мэлу – Я хочу знать, где тубус со свитком, который был у Джорда, когда вы взяли его в плен?

Мэл уставился на нее и упрямо молчал. Домино уже начала подумывать, не попробовать ли допросить Бабулю, когда к ним подбежала Сет.

– Полковник Рейф просил вам передать, что тот вращающийся парень согласился поработать топором, а вместо платы требует дать ему первому выбрать пальцы и пару рук. Он спрашивает, нельзя ли ему собрать их у живых приговоренных – так они обладают большим могуществом.

Домино медленно вытащила из ножен саблю.

– В другом случае я бы сказала нет, но сейчас, возможно, сделаю исключение.

Мэл вытаращил глаза и быстро выпалил:

– Некротика не позволяла никому ни до чего дотрагиваться, пока не проверит ценность имущества. Она свалила добычу в палатку и поставила Герба ее охранять.

– Который это Герб?

– Гоблин, – ответил Мэл, не отрывая взгляда от сабли. – Он – гербалист, знаток трав.

– У него зеленый большой палец, да? – хихикнула Домино.

Сет прочистила горло.

– Герб нам помогал, генерал. Он клянется, что не видел свитка, и я ему верю.

– Прекрасно, но я разорву на части любого, кто перейдет мне дорогу в поисках… – Слова замерли у нее на губах. – Что за черт?

Под виселицей лохматый щенок теребил некий цилиндрический предмет. Длинные висячие уши щенка все время попадались ему под лапы, зад в коричневых и белых пятнах торчал вверх, а хвостик яростно вилял.

– Это один из животных Вернона, – подсказал Мэл, – очень способный, но едва ли…

Домино, не обращая на него внимания, зашагала к щенку. Увидев ее, щенок игриво тявкнул и завилял хвостом еще сильнее, если это только возможно. Когда Домино нагнулась, чтобы отобрать футляр со свитком, он выхватил его и, отбежав на несколько шагов, положил на землю.

Домино бросилась за ним, и снова щенок схватил футляр и убежал.

– Этот маленький негодяй играет со мной! – с изумлением произнесла она. – Позовите его хозяина.

– А он мертв, – ответила Сет, – на него сел верблюд.

– Это была его собственная верблюдица, – печально произнес Мэл, – только она его никогда не любила.

– Здорово. – Домино присела на корточки, изо всех сил стараясь выглядеть неопасной. – Сюда, щенок! Иди ко мне, парень! Отдай мне эту палочку.

Щенок тявкнул, игриво зарычал. Домино встала на четвереньки и почти подползла к щенку на достаточное расстояние, чтобы схватить свиток, как щенок снова схватил его и убежал.

– Проклятие! – выругалась она, присаживаясь на корточки. – Отдай!

Щенок проигнорировал ее приказание, и Домино покраснела, услышав за спиной приглушенный смех. Она нахмурилась, оглянулась через плечо, и хихиканье прекратилось.

– Сэр, – сказала Сет, – если я добуду для вас свиток, можно мне оставить себе щенка? Домино рассердилась.

– Солдаты не торгуют своими услугами. Сет. Ты же солдат моей роты, не так ли?

– Да, сэр, – не отступила Сет, – но у них бывает военная добыча, а я никогда не просила у вас ни золота, ни лошадей, ни женщин, ни чего-то еще.

– Это правда. – Домино спрятала довольную улыбку. – Добудь мне этот футляр со свитком, и щенок твой, но ты будешь его выгуливать, кормить и все остальное.

– Да, сэр!

Щенок наблюдал за ней, виляя хвостиком все быстрее, пока Сет подбиралась к нему поближе, но как только она оказалась на расстоянии протянутой руки, он схватил футляр и отбежал на несколько шагов. Сет напустила на себя равнодушный вид, подобрала с земли палочку, несколько раз подбросила ее в воздух и снова поймала.

После нескольких бросков щенок стал зачарованно следить за ее движениями. Сет не обращала на него внимания, пока он не начал скулить у ее ног, а потом бросила палочку. Щенок кинулся вслед за ней, путаясь в собственных ушах и тявкая от восторга.

Не успел он вернуться обратно, как Сет подхватила тубус со свитком и бросила его Домино.

– Весь в щенячьих слюнях! – выругалась Доминой – Ну, щенок твой. Сет, но если он будет мочиться на мою постель, я отдам тебя под трибунал.

– Есть, сэр! Спасибо, сэр! – Сет сняла свой пояс и сделала поводок для щенка. – Что дальше, сэр?

– Ну, нам надо заняться казнями, а к тому времени рота должна подойти к нам. Поэтому давай уберемся из этого месива и начнем устраивать лагерь.

– Есть, сэр. – Сет не выглядела такой счастливой, каким должен выглядеть любой ребенок, только что получивший щенка.

Домино внимательно на нее посмотрела.

– Ты хочешь что-то сказать?

– Да, сэр. – Она бросила взгляд на Мэла. – Но не здесь.

Домино вздохнула и жестом приказала Мэлу идти в палатку для пленных. Когда он отошел на достаточное расстояние и не мог их слышать, она посмотрела на девочку.

– Говори, солдат.

– Разве обязательно нужно убивать их, генерал? Я хочу сказать, мы их знаем, и я думаю, что они раскаиваются.

– Война часто означает убийство людей, знаешь ли. Сет, – ответила Домино, – и одного раскаяния недостаточно.

– И все же, генерал, – умоляюще произнесла Сет, – мне это и в самом деле не нравится. Домино подавила рычание.

– Я приму к сведению твой совет. А теперь займись своим делом. Иди и пришли ко мне полковника.

Домино засунула футляр со свитком за пояс, раздраженная тем, что не ощущает торжества. Появился Рейф, за ним тащилась верблюдица. На этот раз на животном висели разнообразные лагерные предметы и вдобавок несколько вещей из личной амуниции Рейфа.

– Черт возьми, Рейф, ты что, никуда не ходишь без этого животного?

– Она ходит за мной следом, поэтому с тем же успехом можно ее использовать, а меня укачивает, если я еду на ней верхом слишком долго. – Он пожал плечами. – Если позволите мне высказаться, генерал, похоже, что у вас паршивое настроение.

– Вовсе у меня не паршивое настроение, – резко возразила она.

– Как угодно генералу, – почтительно ответил Рейф. Наверняка это верблюдица хмыкнула, но Домино прищурилась и пристально посмотрела на полковника, на всякий случай.

– Каковы будут приказания генерала?

– Сколько у нас пленных?

– Восемь, если не считать разнообразных животных. Четверо других помогали нам, в том числе и гоблин, и я обещал им условную амнистию. Остальные мертвы – даже Некротика, кажется, остается мертвой, но Джорд предупредил насчет нее, и мы следим за ней на предмет чего-нибудь необычного.

– Эти восемь надежно заперты? – спросила Домино с большим колебанием, чем ей хотелось.

– Да, сэр, а плаха и палач готовы и ждут ваших приказаний. – Он посмотрел на нее. – Каковы будут ваши приказания?

Домино запустила обе руки в волосы, страшно недовольная своей нерешительностью.

– Рейф, нам обязательно их казнить? Они, конечно, действовали против нас, но они до того похожи на шутов, что просто смешны. Я чувствую, что убивать их нехорошо.

Рейф склонил голову набок и задумался.

– Понимаю, что вы хотите сказать. Они даже не поняли, что именно попало к ним в руки. Не волнуйтесь, я никому не скажу, Домино, но вы бы так не встревожились, если бы Джорд потерял просто свои стихи.

Она с благодарностью улыбнулась.

– Но мы не можем оставить их безнаказанными. Что нам делать?

– Наказание для восьми бродячих магов, – задумчиво проговорил Рейф. – Наверное, мы могли бы послать их совершить героический поход.

– Или, – произнесла Домино, и в ее глазах зажегся коварный зеленый огонек, – мы могли бы записать их в нашу роту, со всеми вытекающими отсюда обязанностями и ограничениями.

Рейф ухмыльнулся.

– Да, бродягам это должно быть ненавистно. Пойду и предложу им возможность записаться в армию – с вашего позволения, сэр.

Домино потянулась.

– Да, мне такое решение нравится. Когда появится сержант Колум, пусть новобранцам выдадут форму.

В тот вечер, когда они с Джордом отдыхали, Домино позволила себе признаться в последних сомнениях.

– Сохранить свиток Гвайкандер недостаточно, – объяснила она Джорду, – нам необходима возможность применить его против Каларана, а мне почему-то не верится, что он собирается стоять смирно, пока ты будешь читать над ним текст магического заклинания.

– Ты могла бы прижать его к полу, – предложил Джорд, показывая, как именно, – и тогда я бы прочел свиток.

– Могла бы, – согласилась Домино высвобождаясь. – Рэнго не так уж силен. Но сомневаюсь, что нам удастся подобраться к нему так близко, когда он один. Обычно в последнее время рядом с ним всегда находятся один-два гвардейца.

– Нам нужна такая ситуация, когда мое чтение вслух не покажется странным, – сказал Джорд. – Я мог бы организовать поэтический вечер с чтением стихов.

– На древнетермеанском? – Домино покачала головой. – Сомневаюсь. Каларан никогда не был глупцом.

– Древнетермеанский язык используется не часто, Доми, только во время торжественных церемоний и тому подобного.

– Церемоний, – повторила Домино. – Например, во время бракосочетания и коронации.

– Здорово придумано, Доми. – Он чмокнул ее в нос. – Только меня вряд ли попросят проводить обряд бракосочетания. Верховный Жрец стар, но не так дряхл, чтобы не заметить, что ему подменили текст. Осмелимся ли мы посвятить его в наши планы?

– Нет, – решительно ответила Домино, – в Храме могут оказаться подкупленные люди. Я могла бы доверить эту информацию очень немногим людям – к несчастью, они сейчас разбросаны по разным уголкам королевства.

– И вероятно, не случайно, – заметил Джорд. – Но ними трудно будет связаться.

– Трудно, – с улыбкой возразила она, – но не невозможно. Похоже, Каларан перестарался, отправив с нами Пиггона. Нам надо заставить его передать для нас сообщение. Придумаем какой-нибудь невинный предлог, например, что мы готовим сюрприз для жениха и невесты.

Джорд с восхищением покачал головой.

– Какая ты молодец. Домино. И кстати, не кажется ли тебе, что сейчас уже поздно думать о делах?

– О делах Каларана, – согласилась она, прижимая его к себе.

– Доми, – прохрипел он, – ты мне ребра сломаешь.

На следующее утро Домино постаралась отловить Пиггона.

– Что ты думаешь насчет наших новых рекрутов? – спросила она его, дружелюбно улыбаясь. – Должна признать, что твоя служба у нас навела меня на мысль подкрепить роту силой магии.

Пиггон расцвел.

– Мне кажется, вы мудро поступили. Мы передвигаемся даже быстрее теперь, когда вы их призвали. Я известил принца о предполагаемой дате нашего прибытия и полагаю, что дата коронации будет назначена в соответствии с этим.

Домино удержала на лице улыбку.

– Чудесно! Конечно, поскольку мы с Джэнси состоим в свите невесты, то с окончательными деталями придется подождать нашего возвращения.

– Действительно. – Пиггон кивнул. – Я говорил на днях со Сквиллом, и он сказал, что Джэнси выражала некоторую озабоченность тем, что разлучена с принцессой в столь важное время. Крапчатый, конечно, будет шафером жениха. Подозреваю, что даже этот очень странный Гар Квитник должен сыграть свою роль.

– Может, он займется жертвоприношениями, – предположила Домино. – У него и правда несколько странный взгляд на смерть.

– Взгляд художника, – согласился Пиггон, слегка содрогнувшись. – Я разговаривал об этом со Спайдо.

– Гм, – отозвалась Домино, стараясь говорить небрежно, – так ты беседуешь с остальными?

– Иногда, – ответил Пиггон. – У нас гораздо больше общего друг с другом, чем, например, у меня с вашими солдатами.

Домино придала лицу еще более приветливое выражение и заставила Злюку подъехать поближе к лошади Пиггона, так что теперь они ехали, почти прижавшись боками.

– Пиггон, ты умеешь хранить тайны? На лице мономага отразилась борьба любопытства с его обычной презрительной заносчивостью.

– Если это не заставит меня нарушить верность принцу Рэнго, – сказал он, – но вы, конечно, не захотите причинить вред принцу.

– Никогда, – заверила его Домино. – Моя верность принцу Рэнго никогда не подвергалась сомнению. Но я должна взять с тебя клятву, что ты не расскажешь ни Риссе, ни Рэнго то, что я сейчас тебе доверю.

– Ну… Раз вы говорите, что не собираетесь причинить вреда принцу, я согласен.

– Прекрасно! – Домино нагнулась поближе. – Как я уже говорила, мы с Джэнси состоим в свите невесты. По традиции нам положено устроить для нее сюрприз.

– Как может традиция быть сюрпризом? – удивился Пиггон.

– Не спрашивай у меня, – ответила Домино, – я до сих пор пытаюсь понять женщин.

– Вы и каждый из мужчин, когда-либо рожденных на свет, – согласился Пиггон.

– Ну, этот сюрприз поручен мне, и я все время ломаю себе голову над тем, как связаться с Джэнси и договориться о встрече, чтобы все распланировать.

– Вы хотите, чтобы я связался со Сквиллом и передал ему ваше послание, – ответил Пиггон, довольно кивая.

– Именно, и раз уж мы об этом заговорили, мы должны напомнить Крапчатому и Гару об их аналогичном долге. – Она пожала плечами. – Когда я была Домиником, руководить всем этим было моей обязанностью. Возможно, они забыли, что я теперь по другую сторону.

– Очень мудро, генерал, – важно согласился Пиггон. – Набросайте ваши послания, и я с радостью передам их.

– Ты можешь установить прямую связь? – спросила Домино. – Ведь другие мономаги, возможно, не так умеют хранить тайны, как ты.

Пиггон подумал.

– Это потребует большего расхода энергии, но я могу это сделать.

– Прекрасно. – Домино выпрямилась и четко отдала ему честь. – Я напишу послания сегодня вечером.

Послание, которое составили они с Джордом, гласило: «Нам необходимо встретиться наедине, чтобы спланировать бракосочетание и коронацию. Полагаю, „Ониксовый Орел“ нам подойдет. Можете ли сообщить примерную дату вашего возвращения? Пожалуйста, не уведомляйте Риссу и Рэнго, так как важно, чтобы это был сюрприз».

– Я не совсем довольна, – сказала Домино, просматривая законченный текст, – но самое существенное тут изложено, а назначение «Ониксового Орла» местом встречи должно послужить предостережением, так как во время войны мы пользовались им для составления планов, а «Пьяного Херувима» держали для игры.

– Писать более подробно рискованно, – напомнил ей Джорд, – так как мы вынуждены в качестве посредника использовать одного из людей Каларана.

– Знаю, милый, знаю.

Пиггон послал сообщения в тот же вечер и сразу же после этого пришел в палатку Домино и доложил.

– Я получил ответы, – сказал он с гордым поклоном, который не вполне скрыл его смущение при виде их с Джордом в полуодетом состоянии. – Джэнси Гейн и Стиллер Гулик встретятся с вами в указанном месте и оповестят заранее о своем прибытии. Мне не удалось связаться ни с Гаром, ни со Спайдо. Однако, если они все еще находятся в Джелфейте, мое послание не может до них дойти.

Домино кивнула.

– Благодарю, Пиггон. Ты хорошо послужил принцу Рэнго. А теперь нам остается только ждать и» надеяться, что после возвращения в Калтус у нас будет достаточно времени, чтобы все продумать.

ФИНАЛ (Роджер Желязны)

Рассвет в день бракосочетания и коронации переливался зеленью и золотом. Золото изливали лучи восходящего солнца, зелень струили трио комет, медленно и величаво описывающих дугу по синему небу. В дворцовых палатах, в окружении щебечущих служанок, одевавших ее к праздничной церемонии, генерал Домино Блейд размышляла о том, что до сих пор ничто из задуманного не проходило в строгом соответствии с намеченным планом.

По возвращении в Калтус она разместила свои войска, доложила принцу Рэнго и зашла в «Ониксовый Орел» проверить, кто еще вернулся обратно. Джэнси оставила весточку – но они и так виделись на следующих одна за другой примерках платьев для свадебной церемонии.

Крапчатый опоздал. Когда он все-таки появился в столице, то признался, что увлекся игрой в покер с драконом Шмирновым, откуда гному, Ибблу, пришлось его вытаскивать в буквальном смысле слова. Гар Квитник не появился вовсе, и насколько Домино удалось выведать у принца Рэнго, и он, и Спайдо вот уже некоторое время не давали о себе знать.

Единственным положительным моментом было то, что принцесса Рисса с готовностью выслушала их подозрения. Джэнси прощупала ее с прямой «деликатностью» своего остро отточенного топора, и принцесса призналась, что у нее тоже возникли подозрения за те несколько недель, что они провели врозь.

Домино послушно села, чтобы позволить одной из женщин сделать что-нибудь артистичное из ее коротко стриженных волос. Из соседней комнаты до нее доносился голос Джэнси, на все лады осыпающей проклятиями служанку, которая вынимала бигуди из ее русых локонов. Выражения отличались особой изобретательностью – несомненно, влияние Сомбризио.

Пожалев, что в ее распоряжении нет могущества как Сомбризио, так и Молебоя, Домино стала думать о Джорде. Они с Крапчатым как раз к этому моменту должны были привести в исполнение первые пункты их плана. Им помогал этот переметнувшийся священник, Леммл Таудей, поэтому она не слишком беспокоилась. Так ли уж трудно справиться с одним престарелым Верховным Жрецом?

***

Стоящие у ризницы Димского Собора Стиллер Гулик и Джорд Индер прислушивались, ожидая сигнала от Леммла Таудея, что путь свободен.

– Да пребудет с вами благословение всех Богов, Богинь и Полубожеств Света, ваше святейшество, – услышали они его приветствие, обращенное к Верховному Жрецу.

Фенелес, новый Верховный Жрец, славился своими странностями, одной из которых было желание облачаться перед церемонией в одиночестве и проводить несколько минут в размышлениях перед любым религиозным богослужением, которое он совершал. Но даже зная о его эксцентричности, товарищи по оружию были поражены прозвучавшим ответом.

– Хорошим этот день будет для меня, незваный глупец, – прорычал сдержанный голос, – но для тебя он означает смерть!

Они ворвались в ризницу и увидели пожилого человека со свежеобритой головой, стоящего над скорчившимся телом Леммла. Из ноздрей священника текла кровь. Пожилой человек был частично облачен в парадные одежды Верховного Жреца, а на его груди покоился оправленный в золото амулет – звездная россыпь бриллиантов в центре узора, изображающего солнечную вспышку.

– Удан Канн! – Стиллер выругался, и его лицо тут же покрылось бледными пятнами.

– Ты меня знаешь, несчастный, – прошипел Удан Канн. – Не важно, это знание лишь ускорит твою смерть.

Стиллер выхватил из ножен свой меч и бросился на мастера хингу. Удан Канн выгнул торс с гибкостью очень дорогой проститутки и уклонился от удара. Затем он легонько дотронулся до руки Стиллера, отчего воин отлетел в сторону.

Джорд собрался было броситься в бой, но тут в его ушах раздался скрипучий голос Калла Малланика.

– Отойди, поэт, – проговорил эльф. – Домино никогда не простит нас, если мы позволим тебя убить.

Эльф поднял свой лук с серебряной тетивой и выпустил стрелы из кованного эльфами золота, которые всегда без промаха разили наповал тех злодеев, в которых летели. Две стрелы устремились в цель – стопроцентная гарантия гибели, – и все же Удан Канн поймал обе стрелы прямо в воздухе.

Он метнул их обратно, словно дротики, в пораженного эльфа. Одна расщепила серебряную тетиву, превратив ее в сверкающие кольца, вторая пришпилила длинный носок сапога эльфа к полу.

– Через несколько секунд я тобой займусь, – рассмеялся Удан Канн.

– Я еще не сказал своего слова! – воскликнул Стиллер Гулик, снова бросаясь на него с поднятым мечом, грозя перерубить надвое позвоночник «убийцы.

Удан Канн даже не обернулся, а изогнувшись ткнул Крапчатого пальцами в глаза.

– Два очка! – Он захихикал. – Или ты не играешь в кости?

– Это украшение, которое на вас надето, – произнес Джорд Индер, – это Анакрон, амулет, который Гар Квитник должен был вернуть в Джелфейт!

Удан Канн отпрянул, словно от удара, затем схватился одной рукой за амулет, а свободной рукой снова перехватил у самой груди стрелы, пущенные из заново натянутого лука Каллы.

– Да, это Анакрон. Пария подвел вас, как и меня. В обоих случаях его одержимость совершенством своего искусства не позволила ему подняться до требований поставленной задачи!

– Черт бы побрал Гара Квитника! – выругался Крапчатый Гулик, с трудом поднимаясь на ноги.

– Никогда не доверял Гару Квитнику, – согласился Калла и потянулся за следующей стрелой.

Удан Канн содрогнулся, потом еще раз, схватился своими гибкими руками за грудь. Его бесчувственные глаза вылезли из орбит. Падая на колени, он простонал:

– Гар, сын мой, я был несправедлив к тебе, когда назвал тебя Парией, – прохрипел он, и голос его становился все слабее. – Какое прекрасное применение прикосновения запоздалой смерти! Воистину, мне следовало назвать тебя хингу-Грашан-шао!

Издав последний стон от боли, разрывавшей ему грудь, Удан Канн повалился на землю и принял смерть, которая была последним экзаменом его лучшего ученика.

– Ну, полагаю, Гар в конце концов сделал для нас свое дело, – произнес Крапчатый Гулик, глядя на мертвого убийцу с уважением, и пятна на его лице слегка побледнели. – Священник еще жив?

Джорд проверил тело священника.

– Да, слава Богам Света. Наверное, Удан Канн собирался сперва с ним позабавиться.

– Интересно, почему Гар позволил ему уйти с амулетом? – размышляя вслух, Калла вытирал кровь с лица священника и начал оказывать ему первую помощь. – Совершенно очевидно, что он мог его убить.

Джорд встал на колени рядом с Удан Канном и стал снимать с него торжественное облачение.

– Я думаю, у него возникли подозрения, и он позволил Удан Канну вернуться, чтобы предупредить нас.

– Он мог бы вернуться и сам, – заметил Стиллер. – Так было бы гораздо безопаснее, черт побери.

– Правда, – согласился Джорд, – но мне кажется, он не знал, что Каларан завладел телом принца Рэнго, знал только, что Падшая Птица-Солнце все еще как-то действует. Гар не смел рисковать – ведь если бы Удан Канн не вернулся, это послужило бы предупреждением его хозяину.

– Наверное, в этом есть смысл – для мастера хингу, – ответил Стиллер. – Надеюсь, что Гар жив, где бы он ни был.

– Сомневаюсь, – ответил Джорд. – Легенда гласит, что Анакрон возвращается к своему прежнему хранителю, когда первый убит. И все же он остался на груди Удан Канна.

– Тогда, наверное, это означает, что Гар мертв, хотя я бы рискнул на него поставить, – печально произнес Стиллер. – Он был перебежчиком, но на нашу сторону.

Калла Малланик смахнул со скамьи какое-то тряпье и поднял было Леммла на руки, но отшатнулся в изумлении.

– Пресвятые яйца! – воскликнул он. – Я нашел Верховного Жреца, и он дышит!

– Наверное, Каларан не хотел слишком уж портить отношения с церковными кругами без особой необходимости, – сказал Стиллер. – Давай я им займусь. А для тебя у меня есть опасное задание.

– Хочешь, чтобы я залез на карниз и поработал снайпером? – спросил эльф.

– Нет.

– Пойти посмотреть, не прячутся ли в кустах другие убийцы-хингу?

– Нет.

– Отнести секретное послание принцессе?

– Нет.

– Тогда что?

– Я хочу, чтобы ты надел костюм Гара Квитника и был готов занять его место в свадебной процессии.

– А чем это опасно?

– А ты подумал, какие чувства испытает Гар, если примчится сюда, проделав весь этот путь из Джелфейта, и обнаружит, что ты занял его место?

– А! – Калла мрачно начал надевать наряд шафера. – Погоди, мне показалось, ты сказал, что он мертв, так почему же ты беспокоишься?

– Я еще сказал, что готов рискнуть поставить на него, – ответил Стиллер. – Торопись, уже начинает играть музыка.

***

Трубы заиграли начало торжественного марша королевского дома Регодия, когда карета принцессы Риссы подъехала к ступеням Димского Собора. Дейзи, элегантно одетая и страшно гордая своей новой ролью дамы-распорядительницы, приказала лакею открыть дверцу кареты.

– Я с раннего детства участвовала в боях, – вслух подумала Домино, – и никогда не боялась. Почему же мне сейчас страшно?

– Может быть, потому, что под тобой нет коня, – хихикнула Джэнси, потом смягчилась. – Сиф, я приняла участие в бою еще до рождения – моя мать была женщиной-воином, как и я, – и я тоже нервничаю. Как ты, Рисса?

Принцесса подняла глаза от огромного букета из белых роз, цветов яблони, тюльпанов и перекати-поля, который держала на коленях.

– Нервничаю. А кто бы не нервничал, зная то, что известно нам, подозревая то, что подозреваем мы? Мне лишь хотелось бы, чтобы нам не надо было делать все это при таком стечении народа.

– Ты же знаешь, почему нам пришлось так поступить, – напомнила ей Домино. – Каларан не станет сидеть и спокойно слушать экзорсизм. Наша единственная надежда на то, что он не заметит, что Джорд читает не обряд бракосочетания, а заклинание из свитка Гвайкандер. Джорд выучил наизусть столько, сколько смог, чтобы не пришлось слишком явно читать со свитка, но…

– Здесь много «но», – перебила ее Джэнси. – Больше нам ничего рассчитать не удастся. А теперь пора в бой, и помолимся как вашим Богам Света, так и моим любящим битвы Богам Севера.

– Аминь, – выдохнула Рисса. – Аминь. Они торжественно двинулись в Димский Собор под приветственные крики публики, которая напирала на гвардейцев в парадных мундирах, стараясь осыпать принцессу и ее подружек цветами, канареечным семенем, засахаренным миндалем, мелкими монетами и воздушным пшеничным печеньем.

– Символы плодородия, – объяснила Джэнси озадаченной принцессе.

– Черт возьми, – выругалась Домино.

Когда они вошли в Собор, из ризницы выступили принц Рэнго, Стиллер Гулик и Калла Малланик. Стиллер нес большой поднос с только что изготовленными коронами Фолтейна. У Каллы был немного меньший поднос с четырьмя красивыми кинжалами. За ними медленно двигался Верховный Жрец, неся в руках тяжелую, переплетенную в кожу Книгу Богослужений.

– Это Джорд? – шепнула Джэнси.

– Не знаю, – ответила Домино.

– Тихо, – сказала принцесса Рисса. Первой по проходу двинулась вперед Сет. Голову девочки венчала диадема из бутонов розовых роз, она несла корзинку с сухими лепестками роз и разбрасывала их по проходу.

– Иди медленно, медленно, птичка моя, – наставляла ее Дейзи. – Теперь вы, капитан Иббл.

Гном был наряжен в бриджи по колено и курточку того же цвета с белой сорочкой. На ногах были сандалии, открытые спереди, и он пыхтел большой трубкой, набитой самым лучшим табаком. На шелковой подушечке в его руках покоились тщательно уложенные обручальные кольца.

– Взгляните на хранителя колец! – почтительно произнесла Дейзи. – Разве он не великолепен?

Иббл метнул на нее похотливый взгляд и пошел по проходу, на заранее установленном расстоянии от Сет.

– Теперь вы, генерал Блейд, – сказала Дейзи, – а Джэнси в нескольких шагах позади.

Музыка марша взмыла до триумфального крещендо, когда невеста наконец двинулась вперед по проходу. Те, кто купил билеты, осыпали участников свадебной церемонии добавочным дождем лепестков. Гости, сидящие на скамьях вдоль прохода, улыбались и махали руками, чуть не лопаясь от той особой гордости, которая бывает только у участников свадебной церемонии очень важных лиц.

Злюка, в обличье зеленой эльфийской девы, стояла рядом с Рейфом и его женой в ряду, отведенном для товарищей по оружию, вместе с Пиггоном и Рольфусом, уцелевшими мономагами; еще несколько воинов из роты Домино сидели там же. Героические походы исключительно тяжело сказались на численности их компании.

Когда Рисса достигла святилища и встала рядом с Рэнго, все присутствующие повернулись как один и встали к ним лицом. Оркестр доиграл несколько последних тактов марша и смолк.

– Дорогие жители Фолтейна, – раздался скрипучий голос из-под накидки с вуалью Верховного Жреца, – мы собрались здесь, чтобы соединить двух людей священными узами брака и отпраздновать коронацию новых короля и королевы.

Собравшиеся с энтузиазмом зааплодировали. Джэнси бросила взгляд на Домино, словно спрашивая: «Это Джорд?» Домино пожала плечами.

Она попыталась поймать взгляд Стиллера, рассчитывая, что тот подаст ей какой-нибудь знак, и увидела, что он внимательно рассматривает гвардию принца со слегка насмешливым выражением на обычно бесстрастном лице. У него перед ней было преимущество – он мог видеть людей в боковых проходах и в задней части Собора. Домино могла видеть только стоящих в святилище, не вытягивая смешно шею.

Сперва казалось, что все в порядке. Вооруженные солдаты стояли выстроившись в ряд, одетые в почти такую же черно-зеленую форму, как обычно. У некоторых из них вид был скучающий, что вполне понятно, так как Верховный Жрец начал нараспев читать обряд на древнетермеанском. Некоторые стояли, расправив плечи, в напряжении, гордясь тем, что несут почетный караул в самый важный для их принца день. Некоторые держали руку на рукояти меча, готовые к действию.

Домино остановила свой взгляд на лицах мужчин и стала рассматривать их, а не мундиры и позы. И поняла, что она не узнает ни одного из них. Правда, она командовала кавалерией, а не пехотой, но их боевые операции часто проводились совместно. Несомненно, она бы узнала хотя бы одно лицо среди избранной элиты.

Она снова бросила взгляд на Крапчатого. Его лицо было покрыто бледными пятнами. Их глаза встретились, и она слегка наклонила голову. К несчастью, ни Джэнси, ни Калла Малланик не принадлежали к числу воинов Фолтейна, поэтому для них все военные были на одно лицо. Когда начнутся неприятности, а теперь она точно знала, что это произойдет, они не поймут, что преимущество не на их стороне.

Верховный Жрец продолжал читать монотонным голосом. Собравшиеся ждали, внимая в тишине. Свита новобрачных тоже стояла по стойке смирно.

Затем принц Рэнго вдруг заерзал, что всех шокировало. Переступил с ноги на ногу. Прочистил горло. Верховный Жрец продолжал свое монотонное чтение, может, только чуть быстрее.

Беспокойство принца Рэнго передалось его стражникам. Те, кто скучал, выпрямились; кто стоял наготове, схватились за рукоятки мечей. В особом секторе, выделенном для священнослужителей, несколько пожилых священников подались вперед, прислушиваясь к словам, которые слетали с губ Верховного Жреца. Их бритые лбы морщились в недоумении, когда они начинали понимать, что до их слуха доносятся слова отнюдь не свадебного обряда.

– Сиф! – шепнула Джэнси. – Будет драка, а мой топор далеко!

– Кинжалы, – пробормотала Домино, бросая взгляд на поднос, который держал Калла.

– Подождите! – провозгласил принц Рэнго своим самым благородным тоном. – Что это за чепуха? Кто подменил текст свадебной церемонии на эту бессмыслицу?

– Дорогой, – протянула принцесса Рисса, – я и не знала, что ты понимаешь древнетермеанский язык…

Рэнго Каларан застыл, осознав, что его слова идут вразрез с ролью принца. Трудно было поверить, что принц-воин стал усердным администратором, но совершенно невероятно, чтобы он внезапно приобрел глубокие познания в давно уже мертвом языке.

– Любовь моя, – произнес он медовым голосом, – я перечитывал текст церемонии в ожидании этого славного дня. Мне просто показалось, что я услышал некоторые расхождения. Кто посмел изменить церемонию?

Рисса решительным жестом выхватила череп Каларана из-под своего букета. Стиллер вытащил свой меч. Калла, положив поднос, вынул свой лук из-под алтарного покрывала. Домино и Джэнси шагнули вперед, чтобы охранять принцессу – Церемония была изменена по моему приказу, – заявила принцесса Рисса и швырнула череп на мраморный пол. – У нас есть несколько вопросов…

Череп развалился на побелевшие от солнца костяные осколки, и на виду оказались маленькие фигурки Демона Тьмы и Посланца Света. Из Посланца Света вверх поднялся туман и превратился в бледную, полупрозрачную фигуру с чертами лица принца Рэнго. Принц из тумана яростно уставился на принца во плоти. Его синие глаза сверкали.

– Ты завладел моим телом и моей невестой, Каларан, – прозвенел его голос. – Сейчас произойдет обратное!

– Предательство! Черная магия! – завопил Каларан. – Стража!

В Соборе воцарилась паника. Гости кричали, а стражники обнажили мечи и двинулись к святилищу. Из рядов, где сидели соратники, на помощь бросились Рейф и Злюка. В руках у Рейфа был меч, а у Злюки странной формы сверток – подарок на свадьбу.

Понимая, откуда исходит реальная угроза, Каларан, пошатываясь, двинулся к Джорду. Принцесса Рисса схватила его за руку, чтобы остановить.

– Сука! – выругался он.

– Демон! – ответила принцесса. Иббл положил кольца и сунул Джэнси и Домино по кинжалу. Дева-щитоносица и генерал кавалерии плечом к плечу встали на пути приближающихся стражников принца. Крапчатый отпрыгнул, чтобы встретить нападающих сзади.

– Вы собираетесь напасть на своих соратников по оружию, – закричал Каларан, – убивать воинов, которые всего лишь выполняют свой долг?

Крапчатый замер в нерешительности. Домино, стоящая за спиной принцессы, тоже остановилась.

Одна и та же мысль пронеслась в головах обоих: могут ли они убивать людей, которые только выполняют клятву, данную своему принцу, защищать его?

Но Джэнси Гейн не остановилась.

– К черту! – произнесла она, метнув свой букет в физиономию одного стражника и всадив кинжал в другого. – Я – наемница!

– Деньги и добыча! – вырвался из глотки Каллы Малланика древний клич эльфийских наемников, и он начал с невероятной скоростью пускать одну за другой стрелы из заново натянутого лука с серебряной тетивой. – Умрите красиво, вы, жалкие недоноски!

Двое стражников принца исполнили его приказ и покатились по полу, хватаясь за торчащие из глазниц стрелы, а потом свалились через ограждение на скамьи для священнослужителей, залив весь первый ряд кровью.

– Прекрасно! – воскликнула Джэнси. – Давай, Домино, действуй по программе! Разве на тебе не форма Гвардии принцессы?

Домино опустила глаза на свое светло-зеленое, все в кружевах платье подружки невесты. Медленная улыбка осветила ее лицо, и она выхватила меч из руки одного из стражников.

– За Риссу! – вскричала она, вонзая меч в живот его бывшего владельца. – За Риссу!

Крапчатый, в свою очередь, прыгнул на стражника, который замахнулся на бегу, намереваясь обезглавить Джорда.

– Это была самооборона, – объяснил он, стукнув воина головой о пол и отбирая у него меч. – Ты представляешь, что бы сделала со мной Домино, если бы Джорда ранили?

Швырнув Риссу на пол во внезапном приливе злобных сил, Каларан потянулся к Джорду, но тут принц Рэнго загородил ему дорогу. Каларан попытался оттолкнуть его в сторону и с отчаянием увидел, что рука узурпированного им тела сливается с тенью его законного владельца и что Рэнго теперь контролирует его движения.

– Я тебя разоружил, правда? – Принц Рэнго засмеялся.

Лежа на полу, принцесса Рисса застонала от боли.

– Рэнго, это было ужасно!

– Спасибо, дорогая, – ответил туманный принц.

Джэнси некогда было смеяться шуткам. У нее вырвали в схватке кинжал, а к мечу, который она взяла у одной из своих жертв, она не привыкла. Трое стражников оттеснили ее на несколько шагов в сторону от принцессы и упорно наседали на нее.

Злюка пробилась к Домино. Она снова сменила образ и превратилась в грудастую бледно-зеленую кентавриху. Без колебаний Домино схватилась за красивые нежные плечи кентаврихи и вскочила на нее верхом. В ту же секунду Злюка бросила Джэнси свой свадебный подарок.

– Дева-воин, – крикнула кентавриха, – Кастратор!

Стражники на мгновение отступили, прикрывая руками свои интимные места, так как подумали, что этот титул относится к Джэнси. Она точным движением поймала сверток и сорвала обертку с бородатого топора.

– Клянусь черно-белыми волосами Хел, – возликовала Джэнси, – вот теперь мы повеселимся, черт побери!

Даже Иббл и Сет приняли участие в последовавшей за этим битве – хранитель колец и девушка-цветочница встали спина к спине с кинжалами в руках. Бойня получилась страшная. Свадебные гости застыли в ужасе, каждый понимал, что если побежит, то может стать следующей жертвой.

Во время всего этого Джорд продолжал читать, хотя и хрипел все сильнее, напрягая голос и силясь перекричать шум. Соединенный одной рукой с принцем Рэнго Каларан плюнул в Джорда, его плевок превратился в огненный шар и полетел в поэта, разрастаясь на лету до чудовищных размеров и грозя поглотить и поэта, и свиток.

Рисса вскрикнула и нанесла Каларану яростный удар по почкам, но она ничем не могла помочь Джорду. Огонь пожрал и Книгу Богослужений, и одеяния Верховного Жреца. Затем с груди Джорда сорвалась вспышка света. Огонь полностью погас, и поэт остался стоять совершенно голым, прижимая к себе древний свиток Гвайкандер.

– Амулет Анакрон! – ахнул Каларан. – И свиток! Хоть один из вас сделал то, что ему было приказано?

Стиллер прохрипел с того места, где только что свалил очередного стражника принца:

– Хорошо, что Домино проявила инициативу, а за присутствие Анакрона тебе некого благодарить, кроме самого себя. Его принес в Калтус Удан Канн.

– Удан Канн! – Падшая Птица-Солнце просветлел.

– Не очень-то радуйся, жалкий божок, – прибавил Калла Малланик, – Удан Канна убил Гар Квитник прикосновением запоздалой смерти. Ты остался один.

– Будь проклят Гар Квитник! – выругался Каларан. – И будьте прокляты вы все! Анакрон не сможет защитить вас всех!

Он снова плюнул, на этот раз целясь в Калла Малланика. Эльф ловко отскочил в сторону, но Ибблу и Сет, которые сражались за его спиной, не так повезло. Главный удар огненного шара принял на себя гном. Остатки осыпали дождем девочку.

– Ах ты ублюдок! – закричал принц Рэнго, когда две маленькие фигурки повалились на пол. – Ну, с меня хватит!

Он схватил полубога и стал трясти, словно хотел вытрясти его из украденного им тела. С апломбом, который мог выработаться у него только во время публичных выступлений с чтением стихов, обнаженный и обожженный, Джорд продолжал читать:

– Кватендо эрбуд, алтонфасс дермейн! Аканетендо, рамма! Тендо сун, пан джен да ма! Ройю га хаф!

Стоящая на полу крохотная фигурка Демона Тьмы засияла межзвездной чернотой. Затем, так же, как когда-то Каларан завладел телом принца, эта фигурка завладела бессмертной сущностью полубога.

Бой прекратился, когда Джорд закончил читать нараспев, и все сражающиеся осознали, что главная битва выиграна. Принц Рэнго подхватил Риссу и поставил на ноги как раз в тот момент, когда она уже собралась еще раз стукнуть его по почкам. Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась.

– Это мой принц! – провозгласила она громким и ясным голосом.

Спонтанный взрыв аплодисментов донесся из рядов гостей – хотя все были слишком хорошо воспитанны, чтобы вслух задать вопрос, относится ли их восторг к возвращению принца или к тому факту, что теперь гости осознали, что их не зарежут в качестве свадебного жертвоприношения.

Домино соскочила со спины Злюки и поспешила в святилище, но даже не взглянула на Джорда. Вместо этого она бросилась к двум обгоревшим кучкам на мраморном полу у алтаря. Калла Малланик печально покачал своей аристократической головой и попытался ее остановить.

– Их уже нет, – сказал он. – Ты больше ничего не можешь сделать.

– Может быть, – ответила Домино, отталкивая его. – Джорд, неси сюда этот чертов амулет.

Поэт поспешно подошел, и его красивой формы задница вызвала восхищенные замечания у публики. Он снял через голову Анакрон и прижал его к груди Сет.

– Правильно, – тихо произнес он, – амулет имеет силу излечивать.

– Но не воскрешать, – с беспокойством произнесла Домино. – Единственная надежда, что еще не слишком поздно!

Сияние, гораздо более чистое, чем огонь Падшей Птицы-Солнца, распространилось от амулета и окутало обгоревшую девочку. Полное молчание воцарилось в Димском Соборе, которое сменилось радостными криками, когда Сет села, стряхивая с себя обгоревшие остатки нарядного платья.

Домино прижала девочку к сердцу, а Рисса опустилась на колени и отхватила кинжалом десять футов своего вышитого кружевного шлейфа, чтобы ее прикрыть.

– Спасибо, ваше высочество, – прошептала девочка, с изумлением глядя вниз на амулет, – и спасибо тебе, Анакрон.

– Иббл! – крикнул Стиллер. – Приложи амулет к Ибблу, Домино.

Но когда Домино потянулась к сияющему амулету, он задрожал, померк и пропал.

– Он исчез! – воскликнула принцесса. – Но куда он улетел?

– Обратно в Джелфейт, готов биться об заклад, – сказал Стиллер, глядя вниз, на тело своего спутника. – Наверное, Гар Квитник все же не погиб, и только пребывание Джелфейта вне времени задержало возвращение амулета к нему.

– Какая ирония, – отозвался Джорд, стягивая штаны и мундир с только что убитого стражника. – Гар жив, но навсегда для нас потерян, а амулет улетел к нему и отнял у нас еще и Иббла.

– Ну, не совсем, – раздался знакомый голос из маленькой обгоревшей кучки на полу, – мы, гномы, довольно прочные, знаете ли. Особенно хорошо защищены от огня. Если бы это было не так, не многого бы мы стоили как кузнецы.

Второй взрыв аплодисментов раздался в Соборе, на этот раз он был приправлен искренним хохотом после заявления гнома. Стиллер нагнулся и обнял друга.

– Отряхнись и найди себе пару штанов, – сказал он. – Нам еще надо довести до конца свадьбу и коронацию!

– Погодите! – прощебетал женский голос, и Дейзи поспешно вышла из глубины Собора. – Не можете же вы всерьез желать продолжать церемонию, когда повсюду лежат трупы, а половина гостей и участников брачной церемонии обрызганы кровью!

Рисса посмотрела на Рэнго, и принц кивнул ей, обнимая за талию. Потом принцесса сказала:

– Можем и продолжим! После всего, что мы пережили, свадьбу нельзя откладывать. – Она взглянула на пожилую женщину и слегка смягчилась. – Хорошо, устроим небольшой перерыв, чтобы убрать трупы.

– А что делать с этим, Рисса? – спросила Джэнси, поднимая с пола фигурку Демона Тьмы.

– Можешь его пока подержать? – спросила Рисса. – Надо еще хорошенько подумать, как от него избавиться.

После того как трупы были убраны, со скамьи в святилище подняли Леммла Таудея и Фенелеса. Одевшись в запасные парадные одежды. Верховный Жрец вышел вперед и начал свадебный обряд, а Леммл занял почетное место рядом с ним. Книга Богослужений пропала, но ритуал сохранился в памяти, а если он стал несколько короче, то это только к лучшему.

Новобрачные, принц и принцесса, опустились на колени перед Верховным Жрецом, чтобы он возложил на них короны, сделав королем и королевой Фолтейна. Их верные товарищи стояли позади них полукругом, и их израненные и испачканные кровью лица сияли от гордости.

Только Иббл стоял отдельно от всех, держа в широких ладонях гнома подушечку с коронами. Он рассматривал эти короны, пока Верховный Жрец нараспев читал молитву, призывающую новых правителей быть справедливыми, мудрыми и отважными, управляя своим королевством. Когда Верховный Жрец протянул руку за короной короля, чтобы возложить ее на голову Рэнго, гном остановил его.

– Гм, вы действительно хотите того, о чем только что говорили в своей молитве?

Верховный Жрец озадаченно воззрился на него.

– Конечно, хочу, Иббл. Ты думаешь, что мы желаем для Фолтейна такого правителя, как Каларан?

Гном пожал плечами.

– Я только хотел убедиться, что это не только для проформы сказано. Никогда не знаешь, когда имеешь дело с вами, людьми. Помню, когда Стиллер учил дракона играть в покер…

– Иббл, – перебил его Стиллер, – ты хочешь что-то сказать?

– Конечно, Стиллер, – ответил Иббл, – я рассматривал эти короны, вы ведь знаете, что гномы – великие искусники в ремеслах, так?

– Так.

– Ну, пусть Калла тоже выскажет свое мнение, но я бы сказал, что эти короны заколдованы и превращены в устройства для контроля за поведением. Нет смысла гадать, кто будет его контролировать.

– Каларан! – ахнул принц Рэнго. Калла Малланик, осматривавший короны, выпрямился и кивнул в знак согласия.

– Да, ваше высочество, позволю себе высказать догадку, что, так как Падшая Птица-Солнце бессмертен, он имел относительно вашего королевства планы, далеко выходящие за рамки продолжительности жизни человека. При помощи этих корон он мог бы управлять новым королем после вашей смерти.

– И королевой, пока она еще жива! – с ужасом воскликнула Джэнси. – Блестящие волосы Сиф, это отвратительно!

Едва слышные проклятия послышались из корсажа ее платья, куда она спрятала фигурку с заключенным в нее полубогом.

– Если на эти короны наложено заклятие, – сказал принц Рэнго, – тогда пусть коронация продолжается, но коронуйте нас без корон!

– Я не против, – сказала Рисса и слегка содрогнулась, бросив взгляд на предназначенную ей корону и подумав о том, каковы могли быть намерения Каларана, – мне никогда не нравились короны. Они ужасно неудобные.

После этого коронация была доведена до конца без особых приключений. Когда собравшиеся поднялись с мест, чтобы приветствовать новоиспеченных короля и королеву, Димский Собор задрожал и стал расплываться. Зрение каждого из находящихся в нем замутилось, а когда вновь прояснилось, они обнаружили, что стоят внутри круглого строения, такого же большого, как и исчезнувший Собор, но лишенного крыши, под открытым небом.

А по этому небу описывали все более хаотичные петли три зеленые кометы.

– Что это? – спросил король Рэнго.

– Какая-то арена, – высказал предположение Стиллер, – или стадион.

Они оглянулись кругом. Теперь собравшиеся сидели по кругу, те, кто прежде находился на первом этаже, сидели на маленьких твердых сиденьях, а те, кто находился на балконе, – на деревянных открытых трибунах. Участники королевской свадебной свиты стояли на холмике посреди широкого травяного поля, на котором сплошными линиями белой краской был нарисован ромб. Там, где раньше находились ризницы, стояли маленькие навесы.

– Кажется, я знаю, что случилось, – сказал Джорд Индер. – Каларан не лгал, когда говорил, что присутствие стольких волшебных артефактов может вызвать смещение пространства и времени. Странные явления пошли на убыль, когда мы отправились в поход, но все же в Калтусе их оставалось еще много. Теперь же мы снова собрали в одном месте несколько магических артефактов большой силы.

– Свиток! – сказала Домино, поднимая его с травы.

– Короны! – прибавил Иббл, глядя на них сверху.

– Демон Тьмы, – произнесла Джэнси, вытаскивая его из-за корсажа, – или Плененная Падшая Птица-Солнце, если хотите.

– Ослабевшая ткань реальности не может вынести их присутствия, – согласился Калла Малланик, – и я прямо боюсь высказать свое предположение о том, как с этим бороться.

– Героический поход! – простонал Стиллер, и его лицо стало покрываться пятнами.

– Три похода, – поправил Калла.

– Думаю, я могла бы отвезти свиток обратно на Озера, – сказала Домино. – На этот раз по-настоящему. Теперь это не должно быть так уж трудно. Бандитов осталось немного.

– Если эти короны не такие могущественные, как остальные артефакты, я мог бы проиграть их в покер, – высказался Стиллер. – Я обещал Шмирнову вернуться после свадьбы.

– А вот с Демоном Тьмы будет посложнее, – сказала королева Рисса. – Джэнси?

– С удовольствием избавлюсь от этого старого негодяя, – отозвалась Джэнси, – и мне не слишком-то хочется болтаться тут в твой медовый месяц. Калла, ты со мной?

– Если только меня не заставят записаться в солдаты, – пообещал эльф. – Королевство награждает своих героев гораздо лучше, чем платит своим солдатам.

– Позвольте мне присоединиться к вам, – попросил Иббл. – Я почувствую себя гораздо лучше, если мы заключим эту проклятую штуку в какую-нибудь из волшебных скал гномов, когда набредем на нее. Статуэтка может кого-нибудь соблазнить, но кто пожелает иметь кусок уродливой скалы?

– Значит, договорились, – заявил король Рэнго, – только реальности придется потерпеть это напряжение еще немного, пока вы все будете принимать участие в свадебном пире. Посмотрите, слуги уже начали разносить освежающие напитки.

Одетые в белые брюки и рубашки, с подносами, висящими на шеях, по рядам и трибунам ходили слуги и раздавали гостям бумажные стаканчики с напитками и пакетики арахиса и воздушной кукурузы.

Дейзи привела несколько слуг к королевской свите.

– Погода такая чудесная, что я приказала поставить для вас столы прямо здесь, на лужайке, – сказала она. – Только, боюсь, должна вам сказать, что вино испортилось – у нас остался только этот сладкий, тягучий коричневый напиток, и еще полно льда.

Свадебная свита застонала, но новый король сделал пробный глоток из своего стаканчика.

– Сладко, – сказал он, – но мне даже нравится.

Рисса рассмеялась и прижала его к себе.

– Догадываюсь, что Каларан от тебя получил эту ужасную привычку. Мне следовало знать!

Менестрели ударили в барабаны и задули в флейты, зазвучали легкие танцевальные мелодии, а военный оркестр заглушал их веселыми маршами. Время от времени вклинивалось усиленное звучание струнных и басов из невидимого мира над ними. Новоявленные король и королева протянули руки своим друзьям.

– Пошли, – сказала королева Рисса, – давайте станем в круг и станцуем, чтобы отпраздновать начало новых дел.

Пока они кружились на ровной травяной лужайке, над их головами три кометы завершили свой извилистый путь и, столкнувшись все вместе, взорвались, усыпав небеса россыпью звездной пыли, яркой даже при дневном свете. И даже гигантская ящерица, щелкающая зубами на рассыпающиеся искры, не могла погасить их блеск.

1

"Как поживаешь сегодня?" — "Отлично" (нем.).

(обратно)

2

Английское слово "might" — могущество — созвучно немецкому "macht".

(обратно)

3

Первое послание к Коринфянам, 15:55.

(обратно)

4

Библейская ассоциация. Не холодный и не горячий — одно из самых жестких обвинений в Библии.

(обратно)

5

"Земля же была бесформенна и пуста" (нем.). В каноническом переводе эта фраза звучит чуть иначе, загадочнее. Приводим ее полностью: "Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною". (Бытие 1:2.)

(обратно)

6

Layer — слой (англ.).

(обратно)

7

Джон Гринлиф Уитьер (1807 — 1892) — американский поэт. В "Занесенных снегом" детально, с большой теплотой воссоздан патриархальный быт Новой Англии времен первопоселенцев.

(обратно)

12

Блаженный Аврелий Августин (354 — 430) — христианский теолог и церковный деятель, один из "отцов" христианской церкви.

(обратно)

8

Манихейство — религиозное учение. В основе — дуалистическая борьба добра и зла, света и тьмы как изначальных и равноправных принципов бытия.

(обратно)

9

Альбигойцы — участники еретического движения на юге Франции в XII-XIII вв.

(обратно)

10

Катары — приверженцы ереси XI — XIII вв. Считали материальный мир порождением дьявола, осуждали все земное, призывали к аскетизму. Многие взгляды альбигойцев почерпнуты из вероучения катаров.

(обратно)

11

Domina — на латинском языке значит и "женщина", и "властительница". Множественное число: dominae.

(обратно)

13

Здоровый (нем.).

(обратно)

14

Первое послание к Коринфянам, 15:51.

(обратно)

15

Имя горшка на английском — О Но. "Но" означает и "эй!", и "ого!", и "вперед!". И сам горшок охотно обыгрывает все значения своего необычного имени.

(обратно)

16

Пит передразнивает библейскую "Песнь Песней".

(обратно)

17

Вальденсы — приверженцы средневековой ереси (зародилась в конце XII века в Лионе, зачинатель Пьер Вальдо). Призывали к "евангельской бедности". Выступая против католической церкви, отвергали необходимость духовенства как особой категории. Упоминая вальденсов, Пит Сэндз наносит походя очередную обиду священнику.

(обратно)

18

Катехизис — изложение основ вероучения в форме вопросов и ответов.

(обратно)

19

Энтелехия — в древнегреческой и средневековой философии обозначение активного начала, превращающего возможность в действительность, или нематериальное жизненное начало, направляющее развитие организмов.

(обратно)

20

Перевод Т. Сильман.

(обратно)

21

"Откровение святого Иоанна Богослова", 6:13.

(обратно)

22

Леонардо да Винчи. "Спор живописца с поэтом".

(обратно)

23

"Черная дыра»— тюрьма в Калькутте, куда индийцы в 1756 г. посадили 146 европейцев, из которых к следующему утру в живых осталось только 23 человека.

(обратно)

24

Полулегендарная этрусская пророчица, жена 5-го царя Рима Тарквиния Приска (VII-VI вв. до н.э.).

(обратно)

25

Теория, согласно которой на основании размеров черепа якобы можно судить о психических особенностях человека.

(обратно)

26

2

(обратно)

27

Группа университетов и колледжей на северо-востоке США, пользующихся особым престижем: Йейл, Харвард, Принстон, Корнелл, Дартмут и др.

(обратно)

28

(обратно)

29

Очень популярные у американских евреев отели курорта в Кэтскил-маунтейнз (по названию кушанья, которое считается почему-то «еврейским»).

(обратно)

30

Иезекииль, 16:50.

(обратно)

31

Коричневы и человечек, «б р ау н и „,-шотландский фольклорный персонаж, добрый темнокожий (в отличие от светлокожих фей) домовой. Также «брауни“ называют (по цвету формы) младшие отряды девочек-скаутов.

(обратно)

32

Жаль! (фр.)

(обратно)

33

Вперед, артист! (чтал.)

(обратно)

34

Один из самых дорогих и фешенебельных магазинов Лондона.

(обратно)

35

У. Шекспир. «Макбет», акт I. Перевод Ю. Корнеева. Одна из реплик Банко (см. далее).

(обратно)

36

Английский первопечатник.

(обратно)

37

Известнейшие строки из стихотворения английского поэта-лирика XVII века Ричарда Лавлейса (1618-1657) «Альтейе из тюрьмы».

(обратно)

38

Томас Эдуард Л оу ре н с (1888-1935) — английский разведчик, а также археолог и писатель; с 1916 г. вел разведку в арабских странах, в 1925-1929 гг. — в Карачи, Пешаваре, на афганской границе.

(обратно)

39

(обратно)

40

Виконт Бернард Лоу Монтгомери (Монти) Ала-мейнский (1887-1976) — английский фельдмаршал; во Вторую мировую войну командовал армией в Северной Африке, которая под Эль-Аламейном нанесла поражение итало-германским войскам. В 1951 -1958 гг. — первый заместитель главнокомандующего вооруженными силами НАТО в Европе.

(обратно)

41

Имеется в виду пьеса Шекспира «Сон в летнюю ночь».

(обратно)

42

Сссил Блаунт Де Милль (1881-1959) — американский кинорежиссер и продюсер,ориентированный на запросы массовой аудитории. Автор мелодрам, вестернов и комедий.

(обратно)

43

Финeac Тайлор Б а р н ум (1810-1891) — американский шоумен, владелец знаменитого цирка.

(обратно)

44

Кличка огромного слона в шоу Ф.Т.Барнума.

(обратно)

45

Ущелье Олдувай (или Олдувайское) — в Танзании, где были обнаружены предметы древнейшей (ок. 2,5 млн. лет) культуры каменного века.

(обратно)

46

Юлиус Вильгельм Деде к и нд (1831-1916) — немецкий математик, давший обоснование теории действительных чисел.

(обратно)

47

1

(обратно)

48

Гоми цитирует стихотворение С.Т.Кольриджа «Кубла Хан» (перевод К.Бальмонта). В образе священной реки Альф слиты воедино образы Нила, согласно мифам, берущего начало в Эдеме, и Алфея, реки, берущей начало в Аркадии и текущей в Элладу. Бог этой реки Алфей — сын титанов Океана и Тефиды. Известен любовью к нимфе Аретусе, спутнице Артемиды (или к самой Артемиде), которую он преследовал, приняв облик охотника.

(обратно)

49

Ради всеобщего блага (лат.)

(обратно)

50

Бертран Рассел (1872-1970) — английский философ, логик, математик, общественный деятель. Основоположник английского неореализма и неопозитивизма. Автор основополагающих трудов по математической логике и философии. Один из инициаторов Пагуошского движения и соавтор «Манифеста Рассела-Эйнштейна».

(обратно)

51

Альфред Норт Уайтхед (1861-1947) — англо-американский математик, логик и философ, представитель неореализма. Автор (совместно с Б.Расселом) основополагающего труда по математической логике «Основания математики».

(обратно)

52

Старинная игра в шары.

(обратно)

53

!

(обратно)

54

Шарль Мари Жорж Гюисманс (1848-1907) — французский писатель, представитель натуралистического направления в литературе, вскоре открыто повернувший к декадансу, что отражено, в частности, в его романе «Наоборот» (1884)

(обратно)

55

Имеется в виду герои знаменитого романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

(обратно)

56

Альфред Адлер (18 70-1937)— австрийский врач-психиатр и психолог. Активный участник кружка З.Фрейда в Вене. |После разрыва с Фрейдом основатель собственной школы так [называемой индивидуальной психологии. Главным источником [мотивации считал стремление к самоусовершенствованию как компенсацию возникающего в раннем детстве чувства неполноценности, определяющего специфический для человека «жизненный стиль».

(обратно)

57

У.Шекспир. «Гамлет», акт V, сцена поединка Гамлета с Лаэртом. Перевод М. Лозинского.

(обратно)

58

1

(обратно)

59

Великан Орион, сын Посейдона, славился именно как охотник

(обратно)

60

Эрвин Шредингер (1887-1961) — австрийский физик-теоретик, один из создателей квантовой, или волновой, механики.

(обратно)

61

Эзра Лумис Паунд (1885-1972) — американский поэт, основоположник американского модернизма. Цикл «Cantos» написан им во Франции в 20-е годы и содержит несколько повторяющихся тем — гомеровскую тему сошествия в Аид, Овидиево превращение человека в животных, экскурсы в историю Ренессанса и т. д.

(обратно)

62

В этой работе, написанной в 1795-1796 гг., Шиллер утверждает веру в прогресс и спасительную роль прекрасного в устройстве гармоничной жизни.

(обратно)

63

Стивен Уильям Х о к и н г (род. 1942) — английский астрофизик. Доказал (совместно с Р.Пенроузом) основные теоремы сингулярности в космологии. Предложил (1971) механизм образования «черных дыр».

(обратно)

64

Бенгт Георг Стремгрен (1908-1987) — астрофизик, президент Датской королевской АН (1969-1975). Одним из первых применил результаты ядерных исследований в области изучения звездных атмосфер, спектральной классификации и эволюции звезд.

(обратно)

Оглавление

Роджер Желязны, Филип Дик Господь гнева

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

Альфред Бестер, Роджер Желязны Психолавка

  ГЛАВА 1. ПСИХОБРОКЕР ТУТ

  ГЛАВА 2. АССОРТИМЕНТ ЛАВКИ МАЗЕРА

  ГЛАВА 3. SOS В ПУЗЫРЬКЕ TTV

  ГЛАВА 4. СЕМЕРО ОТЛИЧНО ПОВЕШЕННЫХ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ

  ГЛАВА 5. МОЗГИ И МАРЦИПАНЫ

  ГЛАВА 6. УЛЫБКА ЗАГАДОЧНОГО КОТА

  ГЛАВА 7. МНОГОГРАННАЯ ЛИЧНОСТЬ

  ГЛАВА 8. НЕОЖИДАННЫЙ ПОЕДИНОК

  ГЛАВА 9. NUOVO BUOCO NERO

Роджер Желязны, Джеральд Хаусман Дикие земли

  ОДИН КОЛЬТЕР

  ДВА ГЛАСС

  ТРИ КОЛЬТЕР

  ЧЕТЫРЕ ГЛАСС

  ПЯТЬ КОЛЬТЕР

  ШЕСТЬ ГЛАСС

  СЕМЬ КОЛЬТЕР

  ВОСЕМЬ ГЛАСС

  ДЕВЯТЬ КОЛЬТЕР

  ДЕСЯТЬ ГЛАСС

  ОДИННАДЦАТЬ КОЛЬТЕР

  ДВЕНАДЦАТЬ ГЛАСС

  ТРИНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР

  ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ГЛАСС

  ПЯТНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР

  ШЕСТНАДЦАТЬ ГЛАСС

  СЕМНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР

  ВОСЕМНАДЦАТЬ ГЛАСС

  ДЕВЯТНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР/ГЛАСС

Роджер Желязны, Майкл Стэкпол, Дэвид Дрейк, Роберт Линн Асприн, Джейн Линдскольд Ну очень грозное оружие!

  ПРЕЛЮДИЯ ПЕРВАЯ (Роджер Желязны)

  ИСКУССТВО И НАУКА: ИСТОРИЯ ГАРА КВИТНИКА. (Майкл Стэкпол)

    Глава 1. НАЧИНАЕТСЯ С КОНЦА

    Глава 2. ОБМАН

    Глава 3. ПОСЕЩЕНИЯ И ОТКРОВЕНИЯ

    Глава 4. ЛЮБЫМ ДРУГИМ ИМЕНЕМ

    Глава 5. ЧЕТЫРЕ ПОДВИГА ГАРА КВИТНИКА

    Глава 6. ЗАКАНЧИВАЕТСЯ В НАЧАЛЕ

  ПРЕЛЮДИЯ ВТОРАЯ (Роджер Желязны)

  ОЧЕНЬ ГРОЗНОЕ ОРУЖИЕ (Дэвид Дрейк)

  ПРЕЛЮДИЯ ТРЕТЬЯ (Роджер Желязны)

  ТРЕБУЕТСЯ ХРАНИТЕЛЬ (Роберт Линн Асприн)

  ПРИЛЮДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ (Роджер Желязны)

  ИСТОРИЯ ДОМИНО (Джейн Линдскольд)

  ФИНАЛ (Роджер Желязны) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg