«Маска Локи»

Маска Локи (fb2) - Маска Локи [litres] (пер. Елена Голубева) 990K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Томас Томас - Роджер Желязны

Роджер Желязны Маска Локи

Пролог

Сильный жар опалил ей лоб и обжег горло. Пересохшие губы искривились в гримасе. Помада запеклась коркой и вздулась пузырями, словно асфальт под палящим солнцем.

Александра Вель на два шага отступила от печи. Это было ошибкой. Из-за резкого перепада температур мелкие капельки пота выступили у нее на лбу, на нижней губе, на шее. Она почувствовала, как шелковая блузка, впитав влагу, прилипла к телу.

— Мистер Торвальд? — позвала она. — Айвор Торвальд?

Человек, колдовавший над мехами в глубине комнаты, поднял голову и кивнул. Мгновение Александра следила за тем, как колышется из стороны в сторону его футболка. Потом подошла поближе, пытаясь разглядеть то, над чем он работает, и встала у него за спиной.

Кусок расплавленного стекла, большой и красный, словно спелый помидор. Но краснота эта — не холодная краснота влажной кожицы плода, а яростная краснота внутреннего жара. Из самой сердцевины стекла исходило желтое сияние — память об огне. Торвальд держал стекло на конце стальной трубки, округляя и сглаживая, прокатывая по обожженной деревянной форме. Простеганные металлической нитью рукавицы защищали от жара его руки, а на ногах, как рыцарские доспехи, блестели подвязанные кожаными ремнями металлические пластины.

После сотни поворотов в форме стекло остыло и почернело. Торвальд встал, приподняв стальную трубку, отодвинул обожженную форму, повернулся — едва не задев лицо Александры — и кинул стекло в печь. Стержень он повесил на скобу.

— Что вы хотите? — спросил Торвальд, осматривая ее придирчивым взглядом с головы до ног: прилипшая к телу белая блузка, широкий пояс, туго охвативший узкую талию, прямая черная юбка, обтягивающая бедра, колени…

— Вы выполняете частные заказы? — быстро спросила она.

— Смотря какие.

— И от чего это зависит?

— От того, интересно мне это или нет.

Один из этих, подумала Александра и призывно повела бедрами.

— Ну ладно, — сурово сказал он. — Что вы хотите?

Александра покопалась в сумке, висящей на плече, и вытащила конверт. Открыв клапан, она вытряхнула на стол содержимое, стараясь не касаться его пальцами.

Торвальд подвинулся ближе, взглянул на нее, словно спрашивая разрешения, и снял рукавицу. Рука оказалась на удивление белой. Взяв двумя пальцами один из выпавших обломков, он повернулся к свету, к открытой двери.

— Оникс. Или сардоникс, из красно окрашенных.

— Вы можете превратить его в стекло?

— Этого мало. Сколько в них? Карат пятнадцать-двадцать от силы. Или у вас есть еще?

— Это все, что я смогла… все, что у меня есть.

— Оставьте их себе на память.

— А не могли бы вы смешать их с другими… из чего вы делаете стекло?

— Конечно, ведь оникс просто разновидность кварца. Окись кремния. Почти то же самое, что стекло. Взять эти ваши два кусочка, добавить в расплав и — пфф! — дело сделано. Они даже окрасят его, ровно настолько, насколько я с ними поработаю. Но не сильно, не так хорошо, как хотелось бы.

— Прекрасно. Чем слабее, тем лучше. А еще лучше, чтобы окраски не было вообще. Просто чистое стекло.

— Тогда зачем что-то добавлять?

— Так надо. Это все, что я могу сказать вам. Ну, беретесь за заказ?

— Какой? Точнее!

— Стакан. Стакан для питья, с этими вплавленными кусочками — сардоникса, так, кажется, вы его назвали?

— Стакан… — Он поморщился. — Кубок? Бокал?

— Нет. Высокий стакан для воды. Прямые стенки, плоское дно.

— Ничего интересного. — Он повернулся к печи и взял стальную трубку.

— Я хорошо заплачу. Сотню, нет — тысячу долларов.

Его руки, приготовившиеся поднять трубку, снова опустились.

— Уйма денег.

— Эта вещь должна быть совершенной. Неотличимой от заводских стаканов.

— Своего рода игрушка? Для вечеринки богатеев?

— Точно! — Александра Вель одарила его широкой улыбкой, на сей раз искренней. — Приглашение на вечеринку.

Сура 1 Коронация

От сапог крестоносца разило лошадиным потом. Подол тяжелого шерстяного плаща был облеплен дорожной грязью, осыпавшейся с каждым его шагом на мраморные плиты. Деревенщина!

Но Алоис де Медок, Рыцарь Храма, магистр Антиохийский, раскрыл навстречу гостю объятия:

— Бертран дю Шамбор! Проделать такой путь! Вижу, ты так спешил, что даже не остановился почистить сапоги!

Он похлопал кузена по плечу и осторожно обнял его. В воздух поднялось облако пыли. Алоис чихнул.

Отпустив Бертрана, он оглядел его с головы до пят. Появились новые шрамы, явно нанесенные мечом: об этом можно было судить по характеру рубцов. Тяжелая проржавевшая кольчуга Бертрана была кое-где подновлена. Белая туника, украшенная прямым красным крестом, как у тамплиеров (вскоре он познакомится с их обычаями), была покрыта заплатами. Квадратные заплаты скрывали изношенные места, прямая штопка — следы кинжала. Но все же кольчуга сослужила службу хозяину: на белой ткани туники не было ни одного бурого пятна.

«Сберегла для меня», — подумал Алоис.

Как и его кузен, тамплиер носил белую тунику, но не из грубой шерсти, а из мягкой прохладной льняной ткани. Как и у Бертрана, у него был капюшон из стальных колец, только кольца эти были легкими, из тончайшей проволоки дамасской работы.

Алоис отступил на шаг и сделал знак стоявшему у входа сарацинскому мальчику. Одеяние слуги из тонкого льна, его сапожки из антилопьей кожи и тюрбан из чистого хлопка свидетельствовали о богатстве хозяина. Мальчик торопливо зашуршал метлой возле Бертрана.

Алоис пнул его:

— Воды и тряпок! Убери эту грязь из моих покоев! И зажги сандаловых палочек, дабы освежить воздух!

— Да, господин! — Мальчик выбежал.

— Итак, Бертран, чем могут служить тебе тамплиеры Антиохии?

— Епископ велел мне во искупление грехов совершить деяние на Святой земле. Но мне хотелось бы славы.

— Славы Господней, разумеется?

— Разумеется, кузен. В том-то все и дело. Чтобы доплыть до безопасной гавани… Путешествие оказалось слишком дорогим… А еще — банды язычников… Вот почему я потерял в пути почти все, что имел.

Алоис улыбнулся — мягко и вкрадчиво, похлопал кузена по плечу и усадил в кресло из ливанского кедра. «В конце концов, шерстяной плащ не такой уж грязный…»

— Сколько людей было у тебя вначале?

— Сорок рыцарей, яростных и неустрашимых, как берсеркеры.

— Обоз?

— Лошади, оружие, доспехи, провиант, вино, телеги для добычи. — Бертран усмехнулся. — Грумы и лакеи, повара и поварята да еще случайно подвернувшиеся девки.

— И что осталось?

Улыбка Бертрана угасла.

— Четверо рыцарей, шесть лошадей, одна телега. Девок мы отдали пиратам в обмен на собственные жизни.

— Ну что ж, кузен. Если я не ошибаюсь, ты все-таки сохранил меч и кольчугу. Ты можешь поступить на службу к Ги де Лузиньяну после того, как его коронуют в Иерусалиме. Или, если пожелаешь, можешь присоединиться к Рейнальду де Шатийону, нашему герцогу. Это принесет тебе славу.

— Но я обещал епископу Блуа совсем другое. Я должен сам продумать и осуществить эту битву, битву во славу Господа нашего Иисуса Христа!

— С четырьмя рыцарями, без должного снаряжения? Да, нелегко…

— Я думал, ты поможешь.

— Я? Каким образом?

— Одолжи мне рыцарей.

— Рыцарей Храма?

— Ты же здесь глава над всеми.

Алоис поджал губы.

— Все мы братья во Христе в нашем Ордене. Я всего лишь слежу за порядком в этой обители. Не более того.

— Но ты же можешь убедить своих братьев.

— Последовать за тобой?

— Да, во славу Господню.

— Конкретнее?

— Освободить Гроб Господень!

— Ха, ха. Мы, христиане, уже владеем Иерусалимом, кузен. Голгофа, Гроб Господень, храм Соломона… Что еще хотел бы ты освободить во искупление грехов?

— Ну, я…

— Послушай! Что у тебя есть ценного?

— Ну… Ничего… Только то, что при мне.

— А дома?

— Моя фамильная честь. Герб, более древний, чем герб Карла Великого. Доход с семидесяти тысяч акров превосходной земли, недалеко от Орлеана, пожалованный старым королем Филиппом в год его смерти.

— Ничего, что принадлежит тебе?

— Жена…

— Ничего действительно ценного?

— Земельное угодье.

— Сколько акров?

— Три тысячи.

— Чистое и без долгов?

— Оно досталось мне от отца.

— Ты готов предоставить их в качестве коллатераля?

— Коллат… чего? — переспросил рыцарь.

— Залога. Орден одолжит тебе денег, на которые ты наймешь рыцарей и купишь лошадей, оружие, провиант. В обмен ты пообещаешь вернуть долги с процентами.

— Грех стяжательства!

— Такова жизнь, кузен.

— И сколько я получу?

— Полагаю, Орден мог бы предложить тебе тридцать шесть тысяч пиастров. Это тысяча двести сирийских динаров.

— А это много?

— В пятьдесят раз больше, чем потребовали за убийцу сарацинского султана. Подумай об откупных, которые мы, тамплиеры, и другие ордена получили, когда Генрих Английский устранил Бекета, простого монаха. А тут — убийство султана!

— Значит, за эти динары можно купить людей, оружие и преданность?

— Все, что потребуется.

— А что будет с моей землей?

— После битвы ты выплатишь долг с процентами из захваченной добычи. Ну а если не выплатишь — твои земли во Франции перейдут к нам.

— Я верну долг.

— Не сомневаюсь. Так что твоим землям ничего не угрожает, верно?

— Надеюсь, не угрожает… Тебе, как христианину и рыцарю, достаточно моего слова?

— Мне, кузен, было бы достаточно. Но Великому Магистру нужна бумага. Видишь ли, я могу умереть, но залог и твой долг перед Орденом останутся.

— Понимаю.

— Вот и хорошо. Я велю писцам подготовить бумагу. Тебе останется только поставить подпись.

— И после этого я получу деньги?

— Ну, не сразу. Мы должны отправить гонца в Иерусалим, за благословением Жерара де Ридефора, Великого Магистра.

— Понятно. Это долго?

— До Иерусалима и обратно — неделя пути.

— И где же в этой гостеприимной стране я буду жить все это время?

— Что за вопрос? Разумеется, здесь. Ты будешь гостем Ордена.

— Благодарю тебя, кузен. Теперь ты говоришь как истинный норманн.

Алоис де Медок улыбнулся:

— Ни о чем не беспокойся. Кстати, до обеда ты еще успеешь почистить сапоги.

…Стол в покоях Жерара де Ридефора, Великого Магистра Ордена тамплиеров, был семи локтей в длину и трех в ширину, но в огромных покоях, отведенных магистру в Иерусалимской крепости, казался не таким уж большим.

Сарацинские мастера украсили длинные боковины стола орнаментом из норманнских лиц: овал за овалом с широко раскрытыми глазами под коническими стальными шлемами; пышные усы над оскаленными зубами; уши — как ручки кувшинов, переплетающиеся от головы к голове.

Томас Амнет, взглянув на эту цепочку голов, сразу же угадал в ней карикатуру. «Господи Иисусе, — пробормотал он, — как же, должно быть, ненавидят нас эти несчастные! Нас, западных варваров, удерживающих их города силою оружия, верой в Бога-Плотника и силою древнего невидимого Бога».

— Что ты там колдуешь, Томас?

— А? Что вы сказали, магистр Жерар?

— Ты настолько углубился в изучение стола, что, похоже, даже не слушаешь меня.

— Я слушаю вас внимательно. Вы хотели знать, достоин ли Ги де Лузиньян короны.

— Выбирает Бог, Томас.

— И в какой-то мере Сибилла. Она мать покойного короля Балдуина, сестра Балдуина Прокаженного, который был до него, и дочь короля Амальрика. И теперь она избрала Ги своим супругом.

— Что еще не делает его королем, — заметил Жерар. — Все, что я хочу знать, — это: должен ли Орден поддержать Ги де Лузиньяна или же использовать свое влияние в пользу князя Антиохийского?

— При условии, разумеется, что сначала князь Рейнальд откажется от попытки силой захватить трон?

— Разумеется. Ну а если не откажется…

— Рейнальд де Шатийон — чудовище, но это вы и сами знаете, мой господин. Когда патриарх Антиохийский проклял Рейнальда за то, что тот ограбил императора Мануэля в Константинополе, — продолжал Амнет, — князь велел своему парикмахеру обрезать старику волосы и сбрить бороду, оставив ожерелье из неглубоких порезов на шее и корону на лбу. Потом Рейнальд намазал ему раны медом и держал патриарха на высокой башне под полуденным солнцем, пока мухи чуть не свели его с ума.

Рейнальд напал на поселения на Кипре, полностью разграбил их и три недели жег их церкви — церкви, Жерар! — и урожай, убивал крестьян, насиловал женщин, вырезал скот. Этот остров долго еще не оправится после нашествия Рейнальда де Шатийона.

Едва ли он исходил из благих побуждений, когда захватил в Красном море и сжег судно с паломниками, направлявшимися в Медину. Ходили слухи, что он собирался захватить Мекку и сжечь этот святой город, оставив на его месте пустыню. И он действительно смеялся, когда тонущие паломники молили о пощаде.

— Постой, Томас. Разве убивать неверных — не христианский долг?

— Одной рукой Рейнальд громит христиан на Кипре. Другой — расправляется с сарацинами в Медине. Саладин, Защитник Ислама, поклялся отомстить этому человеку, в том же поклялся и христианский император Константинополя. Рейнальд де Шатийон опасен любому, кто находится в пределах досягаемости его меча.

— Поэтому ты советуешь мне поддержать Ги?

— Ги глуп и будет самым плохим королем из всех, кто когда-либо правил здесь.

— Ты предлагаешь мне выбор между дураком и бешеным псом? Скажи, Томас, ты видел царствование Ги от Рождества Христова 1180 до Рождества Христова только-ты-и-дьявол-знает-какого?

— В Камне, мой господин? Зачем прибегать к магии, когда ответ ясен даже ребенку? Именно Ги устроил в Араде резню мирных бедуинских племен для того лишь, чтобы позлить христианских владык, собирающих с них дань.

— Томас, еще раз спрашиваю, разве убивать язычников дурно?

— Дурно? Я не сказал «дурно». Просто глупо, мой господин. Когда нас здесь один на тысячу. Когда каждый француз, чтобы попасть сюда, должен переплыть море и проехать по пыльным дорогам, отвоевывая каждый шаг у пиратов, язычников, разбойников и подавляя кровавые бунты собственных кишок. Когда неверные тысячами вырастают из песка, как трава после весенних дождей, и каждый вооружен острым как бритва клинком, и каждый слепо предан своим коварным языческим вождям. Поэтому будет разумнее оставить рассуждения о том, что дурно, а что хорошо, а бедуинам позволить спокойно спать у своих колодцев и платить нам дань.

— Ты упрекаешь меня, Томас?

— Мой господин! Я упрекаю такого дурака, как Ги де Лузиньян, и такую скотину, как Рейнальд де Шатийон.

— Но, как Хранитель Камня, ты обязан дать мне совет. Скажи, достаточно ли силен Ги, чтобы устоять против Рейнальда де Шатийона?

— Какое это имеет значение? — ответил Томас. — Мы устоим.

— Значит, мы должны поддержать Ги?…

— О, Ги будет следующим королем в Иерусалиме. Не бойтесь.

— Но я не о том спрашиваю…

Резкий стук в дверь прервал магистра.

— Кто там? — рявкнул Жерар.

Скрипнула дверь, и молодой слуга, полукровка, сын норманна и сарацинки, заглянул в комнату. Таких, как он, в услужении у тамплиеров было много, именно так чаще всего поступали с незаконнорожденными. Разгоряченное лицо слуги было покрыто дорожной пылью. Испуганные голубые глаза смотрели устало.

— Мой господин, я прибыл из Антиохии с известием от сэра Алоиса де Медока.

— Это что, не может подождать?

— Он сказал, это срочно, мой господин. Что-то о богатом простаке, которого можно пощипать.

— Очень хорошо, давай письмо.

Юноша достал кожаный кошель и передал Жерару. Тот острым кинжалом разрезал тесемки, вытащил свиток и сломал восковую печать. Развернув желтоватый пергамент, Жерар поднес его к глазам… печально вздохнул и передал Томасу.

— Неразборчиво. Наверное, Алоис писал в спешке.

Томас Амнет взял документ и молча начал читать.

Жерар наблюдал за ним с некоторой неприязнью. Воины, умеющие читать, все еще были редкостью в мире Амнета. И хотя многие тамплиеры могли разобрать на карте название города или реки, тех, кто читал с легкостью, было очень мало. Амнет знал, что у Жерара де Ридефора достаточно власти, чтобы не бояться тех, кто умеет читать. Но сейчас магистра несколько раздражало сознание того, что Амнет способен что-то вычитать в пергаменте, который для него, магистра, оставался немым.

— Ну и что же там? — спросил он наконец.

— Сэр Алоис дал ссуду некоему Бертрану де Шамбору, своему дальнему родственнику. Под залог земельного угодья в Орлеане. Орден обязуется предоставить этому Бертрану рыцарей, пеших воинов, лошадей, оружие и повозки на сумму тысяча двести динаров.

— Размеры угодья?

— Три тысячи акров… Интересно, так ли уж плодородна та земля? Алоис об этом умалчивает.

— Ты когда-нибудь слышал, чтобы он имел дело с недоходной землей? Продолжай.

— Алоис считает, что мы купим благосклонность Рейнальда, передав эту землю его кузену, который в этом году собирается вернуться во Францию… Но, — возразил Амнет, — земля пока не наша. Как же мы можем распоряжаться ею?

— Она вскорости будет нашей, — сказал Жерар.

— Откуда вы с Алоисом знаете это? У вас есть собственный Камень?

Жерар похлопал себя по лбу:

— О нет, мой юный друг. Зачем прибегать к магии, когда Господь наделил меня разумом? — Магистр рассмеялся собственной шутке. — Этот Бертран будет искать славы, чтобы искупить все грехи, которые успел совершить в своей короткой, но беспутной жизни. Ну что ж, дадим ему возможность прославиться.

— Какую же? — покорно спросил Томас.

— Мы скажем несчастному глупцу, что наивысшей славы он достигнет, только если займет цитадель гашишиинов Аламут.

— Ее не зря называют «Орлиным гнездом». Она неприступна.

— Да, но доблестный Бертран не узнает этого, пока окончательно не увязнет в осаде. А тогда будет слишком поздно. Молодой французский аристократ, жаждущий славы, против банды, казалось бы, безоружных ассасинов. Вот так мы подбросим скорпиона в постель шейха Синана, Горного Старца.

— И получим в награду три тысячи акров земли в Орлеане. — Томас Амнет на мгновение задумался. — Карл, — внезапно сказал он.

— А? — Жерар де Ридефор отвел взгляд от пергамента.

— Так зовут тоскующего по родине кузена Рейнальда. Карл.

— Неважно. Он примирит нас с Рейнальдом.

— Когда кормишь чудовище, лучше взять копье подлиннее.

— Поэтому скормим ему Бертрана де Шамбора — и сохраним пальцы.

Поднявшись в свою келью, Томас Амнет закрыл ставни и задернул занавески. На улице было прохладно, но не только от ветра хотел он укрыться.

Несмотря на беседу с Жераром де Ридефором, Амнета обеспокоила близящаяся коронация Ги де Лузиньяна. Лузиньян — рыцарь на час, это было видно любому, тем более Томасу Амнету.

Десять лет в качестве Хранителя Камня сделали его более чутким к течению времени.

Обычные люди принимают каждый рассвет как начало нового дня, битву или дальнюю дорогу — как очередное испытание, из которого нужно выйти победителем, раны, болезни и, в конце концов, смерть — как неожиданность.

Амнет же принимал любое событие как часть единого целого.

Каждый день — как звено в бесконечной цепи лет. Каждую битву — как пешку на великой доске войны и политики. Каждую рану — как предвестие смерти. Амнет видел поток времени и себя как белую щепку в этом потоке.

Ну а Камень просто позволял подробнее рассмотреть этот поток.

Томас Амнет открыл старый кованый сундук и вытащил ларец, в котором хранился Камень. Ларец был сделан из орехового дерева, сильно почерневшего от времени, а изнутри — выстлан бархатом. Амнет окружил ларец правильной пентаграммой, чтобы сохранить энергию и укрыть Камень от посторонних глаз.

Он поднял крышку и зажег тонкую свечу.

Камень слабо засветился, словно приветствуя его. Он походил на Мировое Яйцо — гладкий и сверкающий, округлый с одного конца и заостренный с другого.

Амнет взял Камень.

Как он и ожидал, по руке прошла вверх волна боли. Со временем, после долгого опыта, боль стала терпимее, но так и не уменьшилась. Это походило на ту дрожь, которую чувствуешь, сидя на лошади, когда стрела попадает ей в шею. Дрожь приближающейся смерти.

От прикосновения к Камню в голове его зазвучала музыка: хор ангелов пел осанну во хвалу и славу Господа своего. Эта божественная мелодия каждый раз повторялась вновь и вновь, стоило ему взять Камень. И сияние славы освещало темноту перед его глазами: пестрая радуга — словно солнечный луч, преломленный в кристалле. Цвета танцевали и вихрем кружились у него в голове, пока он не опустил Камень на стол.

Амнет тяжело дышал.

И, как всегда, ему показалось, что яйцо вот-вот прожжет дерево. Но энергии, исходящие из Камня, были иного рода.

Следующая часть ритуала предсказания была самой обыкновенной алхимией. Амнет смешал в реторте розовое масло, высушенный базилик, масло жимолости (за большие деньги привезенное из Франции) с чистой водой и драхмой дистиллированного вина. Сама по себе смесь не имела никакой силы, она лишь служила сырьем, фоном, на котором проявлялось действие Камня.

Взболтав смесь, Амнет поместил реторту над огарком свечи и зажег фитиль. Укорачивая его и удаляя плавящийся воск, Амнет то уменьшал, то увеличивал тепло. Жидкость должна испаряться, но не кипеть. Пары медленно поднимались к горлышку реторты, направленному на острый край Камня.

Амнет постиг это методом проб и ошибок. Сам по себе Камень был слишком темным, чтобы разглядеть что-нибудь внутри. Красно-коричневый агат, совершенно непрозрачный, если только не смотреть на его выпуклость по самой короткой хорде, да и то при ярком солнечном свете.

Энергии Камня воздействовали на окружающие предметы, но очень слабо. Дым или туман были для этих энергий слишком тяжелыми. Для них больше подходили испарения. Розовое масло, смешанное с водой, спиртом и травами, действовало лучше всего.

То, что показывал Камень, зависело от его настроения, а не от того, что мог — сознательно или бессознательно — принести на сеанс Томас.

Однажды Камень показал точное расположение золотых копей Приама, закрытых тяжелыми каменными блоками и землей Илиона. Амнет буквально загорелся идеей снарядить экспедицию и добыть сокровища, но в конце концов его одолели сомнения.

Конечно, Камень никогда не лгал, но можно было очень легко обмануться, пытаясь перевести порождаемые им видения в доступные человеку образы. Илион, который показывал Камень, мог и не быть историческим Илионом. То, что можно было разглядеть с помощью Камня, далеко не всегда совпадало с той реальностью, которую дано видеть простым смертным.

Хотя однажды Камень открыл Томасу истину. Он показал Орден тамплиеров как башню из отесанных глыб, где каждая глыба была молитвой, денежной ссудой или воинским подвигом. Девять Великих Магистров до Жерара, начиная с Гуго де Пена в 1128 году от Рождества Христова, плели интриги и сражались и отвоевывали место в Святой земле для северных франков — тех самых светловолосых воинов с горящими сердцами, которые пересекли Северное море, сначала для набега, потом — чтобы обосноваться на диком берегу, который Франция противопоставляет белым берегам Альбиона. А когда Вильгельм Завоеватель ступил на Британскую землю и начал войну против саксонцев, вместе с ним были те же самые Сыны Бури. И теперь, всего сто двадцать лет спустя, когда старый Генрих Английский воюет с юным Филиппом Французским, норманнские франки находятся между двух огней, возводя на троны и свергая королей. В то же самое время далеко за морем они, Рыцари Храма, спешат, оседлав быстроногих коней, чтобы помочь обоим королям предъявить права на Святую землю.

Камень показал Томасу Амнету историю Рыцарей Храма за прошедшие шестьдесят лет. В звенящих кольчугах, в плащах из белой шерсти с красными восьмиконечными крестами, вооруженные мечами и копьями, с норманнскими щитами в виде слезы, они, один за другим, проезжали мимо Томаса на лошадях: на белых — живые рыцари с полными жизни глазами; на черных — души умерших, в чьих глазах горело предчувствие суда Одина и воскресения в Вальгалле.

Урок был для Амнета поучительным. Первые рыцари, промчавшиеся в его видении на черных лошадях, были стройными и загорелыми, с крепкими мышцами, с сильными, мозолистыми руками, и на мечах их алела свежая кровь. Следующие, те, что на белых лошадях, — полные, бледные от долгого пребывания в четырех стенах. У них были изнеженные руки, слабые мышцы, на пальцах — чернильные пятна от записей долговых обязательств и владений.

Плащи первых тамплиеров пропахли дорожной пылью и кровью, льняные туники нынешних — ладаном и духами из будуаров проституток.

Это видение было истинным — и последним, которое Томасу Амнету удалось увидеть за несколько месяцев.

Сейчас Амнет должен попытаться еще раз. Левой рукой он направил испарения из колбы на край Камня, отключился от всего и опустил взгляд…

На него смотрел Ги де Лузиньян, безвольный, пресыщенный страстями, с высунутым языком. Длинные подвижные пальцы — цвета меди, как у сарацинов, — гладят его лоб, затылок, кожу на груди, спускаются все ниже… Ги вскрикнул и исчез в тумане.

Струйка испарений поднялась и застыла, темная в неверном свете свечи. Словно отразившись в неподвижной воде колодца, огонек превратился в безжалостное полуденное солнце. Утес посреди пустыни, похожий на палец дамы, которая призывает подойти поближе. Палец согнулся и исчез в тумане.

Черные усы, аккуратно подрезанные острым кинжалом, появились среди испарений. Над ними сверкнули два глаза, красные, как у волка, и узкие, как у кошки. Крылья усов поднялись, и губы раздвинулись в улыбке, обнажив превосходные зубы. Взгляд искал что-то в тумане, пока не встретился со взглядом Амнета. Орлиный нос снова, как женский манящий палец, поманил Томаса. Изображение стало расплываться, но, прежде чем возникла новая картинка, Амнет взмахом руки разогнал испарения.

Свеча под ретортой догорела, и все исчезло. Так всегда. Это лицо, эти волчьи глаза последние месяцы появлялись в каждом видении. Где-то, когда-то, в каком-то времени — настоящем, прошедшем или будущем — чародей уже объявил или еще объявит духовную войну Хранителю Камня. Подобные вызовы не были чем-то необычным: маги существовали всегда — и в прошлом, и в будущем. Но этот вызов именно сейчас нарушил порядок, свойственный внутренним энергиям Камня. Томас Амнет должен все обдумать и найти достойный ответ.

Он отодвинул реторту. Снова уложив Камень в шкатулку, не обращая внимания ни на волну боли, ни на хор ангелов, он опустил крышку. Каждый раз, когда Амнет прикасался к Камню, Камень изменял его, делал более сильным, увеличивал познания.

Томас вспомнил день, когда получил его во владение от Алена, бывшего до него Хранителем Камня.

Старый рыцарь неподвижно лежал на смертном одре, раненный в легкое сарацинской стрелой. Два дня он харкал черной кровью, и никто уже не надеялся, что он увидит рассвет.

— Томас, подойди.

Томас покорно приблизился к постели, сложив руки на груди. Эти руки огрубели от рукояти меча. Ему было семнадцать, и он еще ничего не знал. Голова его была пуста, как стальной шлем.

— Капитул не смог найти тебе лучшего применения, потому тебя передали мне.

— Да, сэр Ален.

— Ордену нужен Хранитель Камня. Это не слишком важный пост. Не такой, как магистр или военачальник.

— Да, сэр Ален.

— Но все же к Хранителю относятся с некоторым почтением.

Рыцарь приподнялся на подушках, глаза его заблестели. Он смотрел куда-то вдаль, мимо Амнета.

— Камень опасен. Я знаю, что это орудие дьявола. Ты не должен прикасаться к нему часто, только в случае крайней нужды.

— Что же он такое, этот Камень?

— Первые отцы Ордена привезли его из северных стран. Он всегда был с нами. Наша тайна. Наша сила.

— Где Камень, сэр Ален?

— Всегда держи его при себе. Владей им ради блага Ордена. Пока Камень с тамплиерами, они не будут знать поражений. Но прикасайся к его поверхности как можно реже. Ради собственной…

Лихорадка, сжигавшая сэра Алена, казалось, набросилась на него, как бешеная собака, и вцепилась в горло. У него перехватило дыхание. Взгляд метнулся в сторону и остановился на Амнете. Последнее слово, которое он с хрипом произнес, было:

— …души.

И все кончилось.

Амнет знал, что должен что-то сделать. Он опустил умершему веки, придержав их кончиками пальцев, как делают йомены на поле битвы. Нужно сообщить кому-нибудь о смерти сэра Алена. Но сначала он должен найти Камень, который отныне принадлежит ему.

Где Камень?

Сэр Ален велел Амнету держать Камень при себе. Где же мог умирающий спрятать свое достояние?

Томас заглянул под кровать: знамена, пыль и накрытый ночной горшок. Он вытащил сосуд наружу: а вдруг старый рыцарь спрятал Камень именно там? Нет, горшок слишком мал для такого большого Камня.

Где еще?

Он откинул полог и принялся шарить под подушкой. Обиженная столь неподобающим обращением голова умершего повернулась, глаза открылись. Амнет наткнулся на что-то твердое. Он сжал предмет и медленно вытащил его.

Ларец из черного орехового дерева. Томас внимательно осмотрел крышку и, обнаружив, что ключа не потребуется, откинул ее.

Внутри лежал темный кристалл величиной с ладонь. В слабом свете трудно было разглядеть его. При вращении Камень казался то зловеще-кровавым, то коричневым, цвета охры, цвета жирной французской земли, вспаханной плугом в весенний день.

Амнет не внял последнему предостережению сэра Алена и дотронулся до Камня. Волна боли, небесная музыка и ярость, пожирающая его жизнь, — все, что отныне будет будоражить его сны и думы, — поднялись в душе от первого прикосновения. И Томас Амнет понял, что это мгновение навсегда изменило его.

Он нашел Камень, и Камень принадлежал ему.

Камень нашел его, и он принадлежал Камню.

В ту же секунду Амнет понял, что сила, заключенная в Камне, могла спасти сэра Алена от смерти, могла исцелить его раны. А еще он понял, почему старый рыцарь отказался от такого спасения.

Теперь, десять лет спустя, здесь, в своей келье, умудренный чтением многочисленных пергаментов (некоторые существовали только в видениях, дарованных Камнем), закаленный тысячами прикосновений к Камню, Амнет знал многое о силе Камня и ее действии.

Он знал, что не умрет, как остальные. Он, Рыцарь Храма, никогда не промчится на черном коне в видениях Хранителей Камня. Никогда не увидит Одина Одноглазого у врат Вальгаллы. Никогда не преклонит колен перед Престолом Господним.

Прибирая на столе, Томас передвинул кусок свинца, который днем раньше использовал для починки чернильницы.

Металл словно вздрогнул от его прикосновения и превратился в желтую блестящую тростинку. Амнет взял в руки костяные пуговицы — те заискрились, словно льдинки в водопаде, превратившись в сверкающие хрустальные шары, резонирующие у него в руках с какой-то непонятной силой, издавая странные звуки.

Козни дьявола? Подобная мысль должна была бы смутить Амнета — христианина, Рыцаря Храма. У любого другого, окажись тот на его месте, кровь застыла бы в жилах.

Но Амнет слишком хорошо знал Камень. Камень принадлежал самому себе и обладал собственной внутренней логикой. Впрочем, не всегда его воздействие было столь устрашающим. Но что бы ни делал Камень с Томасом Амнетом, это не оскверняло его, а лишь очищало.

Он в изумлении смотрел на собственные руки и ждал, когда чудо исчезнет.

Файл 01 Кибернетический психолог

Элиза 212: Доброе утро. Элиза 212, Объединенная психиатрическая служба, Грейтер Босваш Метрополитен. Пожалуйста, воспринимайте меня как друга.

Неизвестный: Ты машина. Ты мне не друг.

Элиза 212: Вам не нравится разговаривать с машиной?

Неизвестный: Да нет. Я делаю это всю свою жизнь.

Элиза 212: Сколько вам лет?

Неизвестный: Тридцать тр… а… двадцать восемь. Почему, собственно, я должен лгать тебе?

Элиза 212: Действительно, почему? Я здесь, чтобы помочь вам. У вас прекрасный голос. Глубокий, хорошо поставленный. Это связано с вашей профессией?

Неизвестный: То есть? Ты хочешь спросить, не диктор ли я?

Элиза 212: Или актер? Или певец?

Неизвестный: Я немного пою, совсем немного. Чаще я играю на фортепиано. Проклятие — я только и делаю, что играю на фортепиано.

Элиза 212: Вам нравится играть на фортепиано?

Неизвестный: Это все равно что дышать чистым кислородом. Это правда нечто!

Элиза 212: Что же вы играете?

Неизвестный: Вещи для фортепиано, я же сказал.

Элиза 212: Извините, пожалуйста. Я хотела спросить: какую музыку вы играете?

Неизвестный: Джаз. Баллады. Страйд.

Элиза 212: Страйд? В моем банке данных нет этого термина.

Неизвестный: Ну и приветик твоему банку данных. Страйд — это и есть настоящий джаз. Страйд играли черные пианисты в Гарлеме, в старом Нью-Йорке, в начале двадцатого столетия. Он отличается тем, что левая рука играет басы и гаммы — гаммы на полторы или две с половиной октавы ниже основной мелодии, а правая — синкопы в третьих и шестых, хроматические гаммы и тремоло… Страйд.

Элиза 212: Благодарю за разъяснение. Похоже, вы много об этом знаете.

Неизвестный: Дорогуша, я лучший исполнитель страйда в этом столетии.

Элиза 212: Могу я в таком случае узнать ваше имя для базы данных?

Неизвестный: Том. Том Гарден.

(Неизвестный 2035/996 Гарден, Том (Томас) NMI. Открыть психиатрический файл для записи дальнейшей информации.)

Элиза: В чем состоят ваши трудности, Том?

Гарден: Меня пытаются убить.

Элиза: Откуда вы это знаете?

Гарден: Вокруг меня происходит что-то странное…

Элиза: Что именно?

Гарден: Это началось недели три назад, когда машина заехала на тротуар в Нью-Хейвене. Я там был по личным делам. Большой «Ниссан» на огромной скорости въехал на тротуар.

Элиза: Вы пострадали?

Гарден: Мог бы. Если бы какой-то неизвестный не попал под машину и не был бы сбит с ног прямо передо мной. А потом он перевернулся, и его башмаки угодили в окно машины. Он выбрался, отряхнул пыль с коленей и исчез. Ушел, даже не дождавшись от меня «спасибо».

Элиза: Как он выглядел?

Гарден: Крепкого телосложения. Длинный пиджак из плотной ткани, типа габардина, башмаки тяжелые и высокие, как у кавалеристов старых времен.

Элиза: Цвет волос? Глаз?

Гарден: Он был в шляпе. То есть нет, не в шляпе, в чем-то вроде цилиндра, только с широкими полями. Может, сомбреро? Не могу сказать точно. Это произошло поздно вечером, в плохо освещенной части города.

Элиза: А что вы сделали с машиной?

Гарден: Ничего.

Элиза: Но она ведь пыталась убить вас. Вы сами сказали.

Гарден: Да. Теперь я знаю точно. Это был не первый случай, но то, что случилось раньше, могло оказаться просто случайным совпадением… Ну ты, наверное, понимаешь. Машина тут же исчезла. Вокруг не было ничего такого, что могло бы послужить доказательством.

Элиза: Так что вы ушли, как и тот, в сомбреро?

Гарден: Да.

Элиза: Что же за второй случай?

Гарден: Разрывные пули. Произошло это за неделю, а может, дней за десять до аварии.

Летом я снимал жилье в Джексон-Хейс. В таком старом каменном доме, разбитом на отдельные модули. Мое окно было на третьем этаже, слева.

Это случилось в семь утра, я отсыпался после работы. Я закончил выступление в два пятнадцать, перекусил и немного выпил. Так что домой я пришел где-то после трех и улегся спать. В семь, когда нормальные люди уже встают и принимают душ, я еще крепко сплю.

Элиза: Вы хорошо спали, Том?

Гарден: Прекрасно. Никаких пилюль. Просто закрыл глаза и мир. Но, как я уже говорил, в то утро, когда я был дома, кто-то стрелял по третьему этажу. Но по соседнему модулю, тому, что справа.

Элиза: Там кто-нибудь жил?

Гарден: А как же, молодая женщина. Я ее немного знал — Дженни Кальвадос.

Элиза: Ее убили?

Гарден: Не сразу. Первые две пули только разбили окно. Удивительно, но это синтетическое стекло способно выдерживать даже разрывные пули. По крайней мере первое попадание. Стрелок методично простреливал комнату. Пули попали в каждую двенадцатую книгу на полках. Одна угодила в телевизор, другая прошла через холодильник, третья — через шкаф. Они взрывались, как бомбы. Если бы Дженни осталась лежать, то, может, и уцелела бы, ведь ее постель была под окном, и ее защищали семь дюймов старого кирпича плюс облицовочные плиты. Он мог бы расстрелять комнату и, убедившись, что там никого нет, уйти. Но она вскочила и бросилась в туалет. Пуля попала в голову. Мозг забрызгал всю стену.

Элиза: Откуда вы знаете, что ее убила именно последняя пуля?

Гарден: Ну не настолько же крепко я сплю, да и стены не такие уж толстые. Я слышал, как Дженни кричала, когда вокруг нее разрывались пули. А потом пуля попала в цель, и все кончилось. Если не считать того, что целью была не она. Целью был я. Убийца ошибся, он выбрал не то окно.

Элиза: Почему вы думаете, что это было убийство? Стрельба — дело обычное.

Гарден: Потому что полицейские обнаружили то место, откуда он стрелял. Там остались следы на черепице, целая груда пустых бутылок и куча сожженных упаковок от ленча. Лежак он сделал из старой стекловаты… Видимо, этот подонок использовал оптический прицел. Он хорошо подготовился.

Элиза: Возможно, он хотел убить именно ее, а не вас?

Гарден: Библиотекаршу? Одинокую, самостоятельную девушку двадцати шести лет? С чего бы?

Понимаешь, у Дженни были короткие каштановые волосы, совсем как у меня. Ну и в темноте стрелок вполне мог спутать ее с мужчиной, даже имея оптический прицел. Как я говорил, он, должно быть, спутал левое и правое крыло, принял ее за меня и убил. Думаю, так оно и было.

Элиза: Вы имели в виду именно это совпадение?

Гарден: Ну не только.

Элиза: Был еще выстрел?

Гарден: Ну и ну, да ты умница!

Элиза: Запись содержания и проекционный анализ. Я запрограммирована на то, чтобы все помнить и всем интересоваться, Том.

Гарден: Был еще один ночной выстрел в моем клубе. Недели две назад. Этот клуб называется «Пятьдесят-Четыре-Тоже»… филиал самого старого клуба. Итак, я играл там, как обычно, но все шло не так.

Почему-то слушатели никак не могли понять, что мое представление об исполнении полностью отличается от того, к чему они привыкли. Когда играю, я закрываю глаза, а они думали, что я сплю. Действительно, я иногда вскрикивал, играя коду или…

Элиза: Кода? А что такое «кода»?

Гарден: Такой музыкальный знак, который показывает, что надо вернуться и повторить пассаж, иногда немного изменив окончание.

Элиза: Благодарю вас. Я записала. Продолжайте, пожалуйста.

Гарден: Или, например, я мог выругаться, пропуская такт или два. Иногда я закусывал губу, а они считали, что я ошибся. Но когда у вас абсолютный слух, вы просто не можете играть неверно.

Элиза: И они плохо реагировали на вашу игру.

Гарден: Клубный кондиционер вышел из строя, и влажность воздуха сказывалась на звучании. Просто кошмар. У меня не было времени разглядывать толпу или следить за дверью.

Элиза: Следить за дверью? Зачем?

Гарден: Потому что все хорошее приходит через парадную дверь: меценаты и агенты студий, новые контракты и случайные приглашения на одну ночь.

Элиза: Вы имеете в виду сексуальные контакты?

Гарден: Нет. Для этого у меня есть постоянная девушка… Или была. Приглашения на одну ночь в музыкальном бизнесе означают короткие контракты, ну, вечеринки, свадьбы и тому подобное… Хотя немногие приглашают исполнителя страйда.

Но в тот вечер я не следил за дверью, поскольку пианино звучало хуже, чем стиральная машина. Поэтому я не заметил, как он пришел.

Элиза: Он? Кто «он»?

Гарден: Бандит. «Пятьдесят-Четыре-Тоже» — надежный клуб: деловые люди — в основном из Хорз Бойз и Синто Скинз. И никаких манхэттенских босяков. Это гарантирует спокойствие. Так что тот парень был явно неуместен в своей шелковой рубашке и обтягивающих штанах. Эта экипировка выдавала в нем завсегдатая аптек окраинных кварталов города. Даже несмотря на то что у него были длинные светлые волосы.

Элиза: Он попал в вас?

Гарден: Нет. Он выстрелил правее и выше, я услышал только треск пластика над головой. В то же мгновение я отпихнул стул и скользнул за пианино. Музыка оборвалась как раз вовремя — пули завели свою песню… С тех пор никто не думает позаботиться об отсыревших молоточках.

Элиза: Что же вы сделали дальше?

Гарден: Выскочил через заднюю дверь, даже не оглянувшись. Последний гонорар потребовал у хозяина наличными. Сказал, что у меня умерла мать.

Элиза: Вы сообщили властям? О стрельбе.

Гарден: Конечно, я гражданин законопослушный. Но они только смеялись, кормили меня полицейскими байками о немотивированной городской преступности, приводили статистические данные и выводили вероятность относительно меня, а под конец заявили, что у меня буйное воображение.

Элиза: Но вы не согласны?

Гарден (пауза в одиннадцать секунд): Ты думаешь, я сошел с ума?

Элиза: Это не в моей компетенции. Я не решаю. Я слушаю.

Гарден: Ладно… можно сказать, я всегда чувствовал нечто особенное. Даже когда был маленьким, я чувствовал себя чужим, не таким, как все. Чужим, но не посторонним. Не бунтовщиком. Это похоже на чувство огромной ответственности за мировой порядок, за всю грязь и все разрушения, чувство, более острое, чем у других. Порой мне казалось, что на мне лежит груз вины за двадцать первое столетие. Порой мне хотелось стать своего рода спасителем — но не в том смысле, какой вкладывает в это слово религия.

То, что я чувствую, — это некое могущество, или, может, скорее умение, мастерство, сила, или скорее способность, которой я когда-то владел и которую забыл. Напряжение мускулов, биение крови, ощущение безграничности своих возможностей. Если бы я только сумел привести свои мысли в порядок, эта сила, это умение оказались бы у меня в руках. Способность отбрасывать врагов со своего пути одним взмахом руки. Поднимать камни при помощи энергии, исходящей из моих глаз. Заставлять горы дрожать от одного моего слова.

Элиза: Наш век — век толпы, Том. Многие люди чувствуют себя бессильными и обезличенными, как колесики гигантского механизма. Их «эго» компенсирует себя необоснованными фантазиями об «избранности» или сознанием возложенной на них «миссии».

Новая ветвь психологии, называемая уфолатрия, объясняет истории о контактах с пришельцами и тому подобные вещи желанием человека быть замеченным обществом, которое долго игнорировало человеческий фактор. Раньше люди подобной ментальности рассказывали о том, как им явилась Пресвятая Дева Мария.

Многие испытывают то же чувство скрытой силы, которое вы только что описали. Этим же можно объяснить веру в ведьм. В вашем случае, вероятно, все это выражено сильнее. В конце концов, вы владеете сложным искусством игры на фортепиано. Может, вы еще что-нибудь умеете?

Гарден: Мне всегда легко давались языки: путешествуя по Европе, я научился бегло говорить по-французски и сносно — по-итальянски. В Марселе немного выучил арабский.

Элиза: Есть ли у вас какие-нибудь другие интересы? Спорт?

Гарден: Мне нравится быть в курсе современных точных наук, читать об открытиях, особенно в космологии, геохимии, радиоастрономии. Суть этих наук не меняется, и за их развитием можно следить.

Спорт? Полагаю, что я в хорошей форме. Если проводишь шесть часов, сидя и упражняя только пальцы, кисти и локти, приходится поддерживать форму. Я обучался айкидо и немного карате, но моя жизнь — это мои руки, и я не могу калечить их в драке. Вместо этого я научился защищаться ногами. Можно сказать, что я способен постоять за себя, если пьяная драка приближается к пианино.

Элиза: Так, теперь мне понятно ваше выражение «отбрасывать врагов со своего пути». Люди с тренированным телом часто чувствуют нечто вроде ауры здоровья, уравновешенности, что можно описать словом «сила».

Гарден: Ты думаешь, я ненормальный. Но ты не права. Я в здравом уме.

Элиза: «Нормальный» или «ненормальный» — эти ярлыки уже не имеют прежнего значения. Я говорю, что у вас может быть слабая и полностью компенсируемая иллюзия, которая может не беспокоить ни вас, ни ваших близких, если она не отражается на вашем поведении.

Гарден: Ну спасибо. Но ты не чувствуешь кожей дыхания наблюдателей.

Элиза: Наблюдателей? Кто такие «наблюдатели»? Опишите их.

Гарден: Наблюдатели… Временами я спиной чувствую чей-то взгляд. Но стоит обернуться, и взгляды ускользают прочь. Но лица всегда выдают их. Они знают, что обнаружены.

Элиза: Может быть, это специфика профессии, Том? Вы много выступаете. Вы зарабатываете на жизнь игрой, и люди видят, как вы это делаете. Незнакомцы в толпе могут узнать вас или решить, что узнали, но не осмеливаются признать это. Поэтому они отводят глаза.

Гарден: Иногда это больше, чем просто наблюдение… Скажем, я перехожу улицу, задумавшись и не глядя на светофор, и внезапно кто-то толкает меня, «случайно», будто спешит к своей машине. И в это время грузовик скрипит тормозами как раз там, где был бы я, не толкни он меня.

Элиза: Кто вас толкнул? Мужчина?

Гарден: Да, мужчина.

Элиза: Он вам знаком?

Гарден: Не знаю, они все на одно лицо. Ниже и плотнее меня. Не толстые, но крепко сбитые, как русские тяжеловесы, широкоплечие, с хорошей мускулатурой. Идут тяжело, будто преодолели сотни километров. Одеты всегда одинаково — длинный плащ и шляпа, которые полностью закрывают фигуру, даже в жаркие дни.

Элиза: И часто такое бывало?

Гарден: Я могу припомнить два или три случая. И всегда на улице, при сильном движении. Однажды это произошло, когда я шел рядом с домом, на верхнем этаже которого мыли окна, и один такой остановил меня, попросив двадцатипятицентовик. Вдруг рядом метров с пятидесяти свалился кусок брандспойта. В другой раз в вестибюле отеля я наткнулся на сумку и пропустил лифт, который застрял между этажами. Это все наблюдатели.

Элиза: Их слежка всегда помогает? Они вас охраняют?

Гарден: Да, всякий раз, когда меня пытаются сбить машиной или расстреливают мой дом. (Тихо.) Я пришел к мысли, что люди, пытающиеся убить меня, появляются одновременно с теми, кто хочет стать мной.

Элиза: Том, я вас плохо слышу. Вы сказали, люди пытаются стать вами?

Гарден: Да. Люди пытаются войти в мою жизнь, чтобы жить, вытеснив меня.

Элиза: Я не понимаю. Вы говорите о других личностях, которые пытаются разделить с вами ваше тело?

Гарден: Ничего подобного. (Зевает.) Ладно, я пошел. Уже четыре, а я отыграл три полных сета. Для компьютера у тебя прелестный голос. Может быть, я позвоню еще.

Элиза: Том! Не вешайте трубку. Мне необходимо знать…

Гарден: Я сейчас упаду и засну прямо в телефонной будке. У меня есть твой номер.

Элиза: Том! Том!

Отбой.

* * *

Том Гарден отодвинул засов и открыл дверь. Запах Атлантики ударил ему в ноздри: мидии, водоросли и черная грязь прилива — смесь бензина и гудрона. Том провел длинным пальцем по запотевшему стеклу кабинки и извлек несколько нот, случайно сложившихся в мелодию: ми бемоль, восходящее трезвучие к ля, фиоритура.

Гарден слишком устал, чтобы продолжать дальше. Он вышел из будки и направился к тротуару. Асфальт был влажным, и, когда он пошел, стараясь не ступать в лужи, кожаные подошвы башмаков тут же начали хлюпать.

В этом городе, в этом веке, даже в районе, где жили всего шесть миллионов человек, шум не стихал никогда: подземка грохотала в туннеле, вращались патрульные антенны, дорожная сеть давала знать о себе гудками. Слабые звуки перемешивались со случайными шумами: где-то открыли окно, где-то замяукала кошка, за два квартала отсюда разворачивалось такси.

Случайные звуки. Случайные тени. Том Гарден привык к фоновым шумам. Направляясь домой вдоль Мейн-стрит в Манхассете, он расслышал шаги — не эхо его собственных шагов, отраженное от мокрых зданий, и не шаги человека, возвращающегося домой. Они следовали за ним, звучали, когда он шел, и стихали, когда он останавливался.

Несколько раз он оборачивался. Ничто не двигалось. Ничто не прекращало движения.

Гарден уловил в воздухе нечто, похожее на запах, но не запах. Он проверил, нет ли опасности сзади: страха, нехороших мыслей, стальных игл в тумане.

Никто себя не обнаружил.

Он простоял еще секунд десять. Глядя на него, можно было подумать, что он испуган и растерян. В действительности он хотел услышать первый шаг.

Тишина.

Гарден засунул пальцы за подкладку вечернего костюма и вытащил акустический нож. Это было хитроумное оружие, хотя и оборонительное, но запрещенное. Кусок пластика размером с кредитную карту генерировал звуковые волны в диапазоне от 60 000 до 120 000 герц мощностью 1500 децибелов, в виде луча в сантиметр шириной и толщиной в миллиметр. «Лезвие» действовало на расстоянии трех метров. Такой звук разрывал слабые молекулярные связи в органических молекулах. На пределе мощности нож мог расплавить сталь и вскипятить воду. Пленочная батарея внутри пластика обеспечивала работу в течение девяноста секунд — достаточно, чтобы вспенить кровь.

Он держал нож в руке, готовый в любой момент нажать кнопку.

Вооружившись, Том Гарден снова пошел вперед, словно ничего не слышал и ни о чем не догадывался.

Шаги возобновились тут же, почти одновременно, но их направление определить не удавалось.

Он подумал, что убийца, вероятно, применил старый трюк сыщиков и идет впереди. Может быть, кто-то следит за ним, опережая на несколько шагов, оглядываясь, наблюдая за отражением в витринах.

Гарден снова прозондировал пространство, на сей раз впереди себя, используя непонятное чувство — наполовину обоняние, наполовину слух.

Там кто-то был. Напряжение мускулов, готовность к бегству…

Он медленно продвигался вперед, держа нож наготове. Большой палец лежал на кнопке. Шаги преследователя точно совпадали с его шагами, но тембр звука изменился. Теперь в них слышалось легкое постукивание.

Впереди, в свете уличного фонаря, мелькнула чья-то тень и скрылась за темным зданием.

Гарден пошел на мысочках, высоко поднимая колени, как спринтер.

Эхо других шагов стихло.

Гарден побежал вперед — в круг света.

Справа что-то царапнуло по асфальту, словно кто-то переступил с ноги на ногу.

Он повернул налево, к проезжей части, спиной к пятну света. Лезвие акустического ножа готово было вспороть темноту перед ним.

— Не купите ли девушке выпивку?

Тот же голос! Те же слова! Сэнди сказала их той первой ночью, четыре года назад, когда вошла в «Оулд Гринвич инн» в Стамфорде.

— Сэнди?

— Ты не ждал меня, Том? Ты же знаешь, я не могу долго быть вдали от тебя.

— Зачем ты пряталась? — Гарден поднял руку, притворяясь, что защищает глаза, и незаметно убрал нож во внутренний карман.

— А ты почему прятался, Том?

— У меня были неприятности. Выйди вперед. Дай мне посмотреть на тебя.

Она засмеялась и вышла из тени: грациозная, гибкая, с прекрасными формами. Тонкая пленка дождевика облегала ее словно сари, играя всеми цветами радуги в такт ее дыханию. Под дождевиком было вечернее платье из искусственного шелка, с глубоким вырезом. Все то же самое, что и тогда, четыре года назад. Том вздохнул.

— Ты правда помнишь? — спросила она.

— Конечно… Но почему — сейчас?

— Я такая глупая девочка. — Улыбка. — Я испугалась, Том. Испугалась твоих снов. Они были такие… такие странные и завораживающие. Я была нужна тебе именно из-за них, но все, что думала о них я, — это то, что ты ускользаешь куда-то, куда я за тобой последовать не в состоянии. Я порвала с тобой, но мир без тебя пуст и холоден.

Она говорила, опустив голову. Глаз ее не было видно. Гарден вспомнил, что Сэнди не умела лгать ему, глядя в глаза, — будь то «В химчистке нечаянно испортили твой ужасный желтый пиджак» или «Я не знаю, что случилось с «Ролексом», который подарила тебе миссис Вимс». Сэнди всегда лгала, наклонив голову и рассматривая свои туфли. Она поднимала глаза только тогда, когда думала, что он поверил ее словам.

— Что ты хочешь, Сэнди? — мягко спросил он.

— Быть с тобой. Всю жизнь. Делить с тобой все. — Она глянула на него: глаза ее были скрыты под полуопущенными веками, но Тому показалось, что они вспыхивали каким-то тайным триумфом.

— Ладно, — тихо сказал он. — Хочешь есть?

— Да.

— Я знаю место, где завтракают ловцы крабов перед выходом в море. Там можно заказать приличный кофе и блюдо бисквитов.

— Угости меня, Том.

Она подошла к нему в кольце света. Ее руки с длинными, тонкими пальцами и красивыми ногтями, покрытыми рубиновым лаком, обняли его. Ее тело прильнуло к нему. Кончик языка раздвинул губы в поцелуе. Как всегда.

Сура 2 Призраки пустыни

Старик ухватил стальными щипцами уголек тернового корня и поднес к куску смолы. Смола задымилась. Он быстро направил едкий дым в кальян сквозь смесь воды и вина и только потом вдохнул.

Стены стремительно понеслись на него. От дыма прошла боль в суставах, перестали ныть старые раны, и он поплыл на своих подушках, не чувствуя тела. Раздвинувшись в блаженной улыбке, губы сложились буквой «о». Глаза закрылись.

Золотые гурии, облаченные в дым, гладили холодными пальцами его лоб и бороду, растирали руки, ноги, массировали живот.

Где-то журчали фонтаны, беседуя с шейхом Синаном звонкими голосами. Голоса шептали о плодах, огромных, упругих, как грудь девушки. Колыхались широкие листья, навевая прохладу и грезы о ласках. Сок этих плодов…

Холодный ветер коснулся лица старика, осушив пот. Колыхнулся закрывающий вход ковер, чьи-то пальцы схватили гладкую ткань на груди, дернули за седые волосы.

— Проснись, старик!

Веки шейха Рашида эд-Дина Синана поднялись.

Прямо на него смотрели черные глаза юного Хасана — самого молодого гашишиина, совсем недавно прошедшего инициацию, но успевшего уже завоевать уважение и право разговаривать с самим Синаном — главой ассасинов, словно само его имя — Хасан — такое же, как у Хасана ас-Сабаха, давно умершего основателя Ордена, — давало то право, на которое он не мог претендовать ни по возрасту, ни по положению.

— Что тебе? — спросил Синан надтреснутым голосом.

— Я хочу, чтобы ты пробудился во всеоружии своей мудрости.

— Зачем? Что случилось?

— Христиане у ворот.

— Много? И ты разбудил меня только из-за этого?

— Похоже, они не намерены убираться. Они стали лагерем, как для осады.

— Опять докучают своими требованиями?

— Как обычно: хотят, чтобы мы вышли и сразились с ними.

— И зачем ты разбудил меня?

— С ними тамплиеры.

— А! Под предводительством брата Жерара, да?

— Нет, насколько я мог видеть.

— Так, значит, ты смотрел только со стен.

— Это правда. — Молодой человек смутился.

Голос шейха Синана обрел твердость:

— Сперва посмотри вблизи и лишь потом зови меня из Тайного Сада.

— Да, мой господин. — Хасан, поклонившись, вышел.

…Бертран дю Шамбор начал подозревать, что его обманули.

На третье утро осады Аламута он стоял перед своим шатром. Красные лучи восходящего солнца, показавшись позади шатра в расселине гор, осветили усеченную скалу. Свет окрасил серые камни в цвета осенних листьев, которыми полны в это время года долины Орлеана. Скалы незаметно переходили в крепостные стены. Только очень острый глаз мог разглядеть, где желобки разрушенного эрозией камня переходят в штриховку каменной кладки.

Если считать скалу за основание крепости, то высота ее стен — более двух сотен футов. У Бертрана не было ни лестниц, ни крюков, ни веревок, чтобы взобраться на вершину.

А если бы даже и были, никто не способен взобраться на такую высоту, когда сверху летят стрелы и булыжники.

Остроконечные шатры лагеря были еще в тени, в глубокой расселине между Аламутом и ближайшей горой. По этой расселине проходила единственная дорога к крепости — по крайней мере единственная известная дорога, — и слабой струйкой тек ручей. Возможно, именно он питал колодцы внутри крепости. Между дорогой и водой, зажатые отвесными скалами, стояли шатры и коновязи.

Бертрану понадобилось полтора дня, чтобы убедить своих рекрутов брать воду выше по течению, а мыться и облегчаться ниже. Для некоторых это было в новинку, а ведь речь шла о самых основах воинского искусства.

Список того, в чем Бертран был бессилен, оказался существенно длиннее списка его возможностей.

Он не мог построить осадные машины. Не только из-за того, что здесь не было места для их постройки, впрочем, как не было его и для маневра, но главное — здесь не было древесины, и купить ее за сирийские динары не представлялось возможным. В этой стране христианские конные воины обходились дорого, но простые доски и брусья стоили еще дороже.

Нельзя было начинать и общий штурм. Дорога, ведущая к крепости, петляла: на север, на юг, снова на север… И за каждым поворотом ждали сарацины. С одной стороны — обрыв, с другой — отвесная стена, посреди — узкая тропа, по которой могут проехать лишь двое вооруженных всадников. В сотне шагов от каждого такого прохода засели сарацинские лучники. Они пили прохладные соки, ели фрукты, жевали сладости и посылали стрелы в христиан, стоило тем приблизиться.

За сотни лет войны сарацины так поработали над скалами, что даже швейцарский пастух дважды подумал бы, стоит ли сюда идти. Воины Бертрана привыкли биться верхом, хотя могли бы, ради славы, вскарабкаться на стены с помощью лестниц или передвижных башен. Но они никогда не согласились бы на долгую, методичную осаду с кирками и лопатами, с канатами и механизмами против неприятеля, скатывающего на них камни и осыпающего стрелами. Бертран рассчитал, что лишь двое из десяти смогут достичь ворот цитадели. Те же расчеты мог провести и каждый его воин.

Он не мог вести осаду по всем правилам военного искусства, он не способен перекрыть все пути в крепость. Не в состоянии узнать, страдает ли неприятель от голода и столкнется ли с этой трудностью в течение года или же будет насмехаться над ним с высоких стен.

Он не мог найти другой путь в крепость. Если какой-нибудь тайный ход и существует, то выяснить это можно, лишь расспросив местных жителей-сарацин. Они, конечно, возьмут золото, а потом выведут войско Бертрана прямо под стрелы защитников крепости.

Он не мог знать точно, каковы настроения в стане неприятеля, а ведь это ключевой момент всякой осады. Он мог лишь предполагать, что шейх Синан со своими гашишиинами не слишком-то озабочен присутствием христиан в долине.

Так думал Бертран дю Шамбор на исходе утра третьего дня осады, сидя в своем шатре и считая оставшиеся деньги и дни осады. Его людей такое положение вещей вполне устраивает: они кормят лошадей, точат клинки, смазывают маслом кольчуги и поедают рацион. Так все и будет, пока не выйдет весь провиант и не кончатся динары. А тогда его люди попросту уйдут.

И что дальше? С чем останется он, Бертран?

Первый человек умер в полночь.

Бертран поспорил со своим хирургом относительно точного времени смерти. Врач отмечал черноту крови вокруг раны на шее Торвальда де Хафло, окостенелость конечностей, фиолетовые пятна на ногах, которые считал следствием разлития крови.

Бертран же доказывал, что это невозможно — ведь в полночь в лагере все спят. Все, кроме часовых. Если бы какой-нибудь сарацин проник в лагерь и нанес сэру Торвальду несколько ножевых ударов, вся долина проснулась бы от шума и пронзительных воплей. Вероятно, все произошло раньше, говорил Бертран, когда воины были заняты картами и выпивкой. Или позже, когда они просыпались, лязгая доспехами.

— Нет, — возражал хирург, — обратите внимание на расположение этих разрезов. Посмотрите на ткани вокруг раны. Нож прошел вертикально между сухожилиями и кровеносными сосудами шеи. И когда лезвие достигло позвоночника, кровь растеклась между позвонками.

— И что же это, по-вашему, означает? — мрачно поинтересовался Бертран.

— Это не норманнский нож. Это лезвие, которым можно бриться, господин. Его изготовил человек, способный удалить у вас желчный пузырь так, что вы даже не заметите.

— Ну и?…

— Сэр Бертран, вы же воин. Вы можете сбросить человека с коня и сбить его с ног, но на вашем противнике всегда стальной шлем и кольчуга. Ассасин, убийца, который держал этот нож, знал о костях, мускулах и кровеносных сосудах не меньше хирурга. Он знал, как всадить кинжал — очень острый кинжал — в спящего так, чтобы тот не проснулся.

— Но как же он проник в шатер?

— Он крался в тени. Он следил, чтобы не наступить на оружие, которое ваши люди имеют привычку разбрасывать где ни попадя. Если вести себя осмотрительно, можно и не поднимать шума.

— Домыслы, — фыркнул Бертран. — Никаких сарацин в лагере не было. Его убил кто-то из наших. Может, отомстил за какие-то старые дела.

— Вы лучше знаете своих людей.

— Конечно. И мы гораздо успешнее проведем осаду, если вы не будете рассказывать сказки об ассасинах, крадущихся в ночи.

— Слушаюсь, мой господин. — Хирург склонил голову. — Я всецело полагаюсь на ваше суждение в этом вопросе.

И врач покинул Бертрана дю Шамбора, чтобы приказать оруженосцам рыть могилу.

Хасан ас-Сабах полз по земле, чувствуя каждый ненадежный камень и вдавливая его в сухую почву голыми стопами. Пальцы ног у него были длинные и крючковатые, и, когда он поворачивал стопу, сухожилия рельефом выступали около мясистых подушечек пальцев. Кожа вокруг кривых и ороговелых ногтей была собрана белыми полукружьями.

Сто двадцать девять лет исполнилось этим ногам. Много дорог они прошли, в башмаках и босиком, больше чем копыта самого старого верблюда на Пути Пряностей. Несмотря на это, ноги Хасана были как у юноши — с сильной стопой, хорошей мускулатурой и правильно расположенными костями.

Его лицо с широкими усами и глубоко посаженными глазами казалось бы молодым, если б не многочисленные морщины. Волосы были черные, густые и кудрявые, как у юного пастуха.

Мускулы играли, когда он спускался по скалистому склону, перебирался через медленный поток по камням, прокрадываясь в лагерь христиан.

Стояла седьмая ночь осады Аламута. Хотя шейх Синан велел Хасану лично следить за неверными, тот перепоручил это подчиненным гашишиинам. Но сегодня он сам решил взглянуть на непрошеных гостей. Впрочем, он и так знал, что время устрашения близится. Запертые в долине из-за собственного упрямства и ложного понятия доблести христианские рыцари сами нанесут себе поражение. Жара, жажда, соленый пот и подавляемое желание действовать любой ценой, несомненно, сделают свое дело. Оставленные на три недели в этой узкой долине, они начнут поедать друг друга.

Но Хасан, почти столетие тайный глава гашишиинов, хотел подтвердить свою репутацию. В этих местах человек может сойти с ума, и это никого не удивит. Но счесть себя побежденным ночным ветром, укусом скорпиона и духами — это уже легенда.

В какой же шатер заглянуть? Что выбрал себе христианский военачальник? Самый большой, где живет он сам и его слуги, как поступил бы сарацинский полководец? Или самый маленький? Да, пожалуй, это вполне в духе их странных представлений о братстве и равенстве.

Хасан ас-Сабах выбрал самый маленький шатер и, подняв полог, достал кинжал.

Кислый запах мужских тел, непривычных к ежедневному ритуалу омовения и очищения, ударил ему в ноздри. Гашишиин отвернулся, задержав дыхание и прислушиваясь к доносившимся изнутри звукам.

Храп, раздававшийся из двух глоток, то сливался в единый рокот, то расходился, как два колеса разного диаметра, катящихся по одной дороге. Определенно, здесь два человека. Может быть, сам начальник и его оруженосец?

Хасан приподнял полог повыше и вполз в теплый влажный сумрак.

Его глаза быстро привыкли к темноте. Сквозь ткань шатра виднелись звезды. Хасан различил очертания двоих. Один спал, вытянувшись на низкой походной кровати. Другой прикорнул у него в ногах. Господин и слуга, по норманнскому обычаю?

Гашишиину не хотелось убивать обоих, по крайней мере сейчас. Пробуждение рядом с мертвым с неизбежной мыслью: «Почему он? Почему не я?» — что может быть страшнее?

Но кого же выбрать — для большего устрашения неверных?

Мертвый военачальник и запуганный раб, бормочущий что-то о своей невиновности — если только кто-нибудь захочет слушать… Это открывает интересные возможности для разрушения духа христианских воинов.

Или запуганный полководец, проснувшийся в ужасе от того, что смерть была так близко… Что лучше? Что посеет больший страх и смущение среди тех, кто расположился лагерем под Орлиным гнездом?

Хасан склонился над слугой, спавшим у ног хозяина. Тот лежал, запрокинув голову, открывая рот при каждом вздохе. Гашишиин прислушался к ритму храпа. Как набегающие на берег волны, седьмой всхрап каждый раз оказывался самым сильным. Казалось, он колеблет палатку и сотрясает голову спящего. Суставом пальца Хасан отмерил расстояние от мочки и приставил к шеи слуги нож с изогнутым лезвием. Кончик ножа осторожно двигался в такт дыханию. Хасан застыл в ожидании седьмой секунды. Как только звук достиг наибольшей силы и начал стихать, кинжал прорезал кожу и прошел между костями. Когда был перерезан спинной мозг, храп прекратился.

Хасан еще раз поднял и опустил рукоять — для уверенности — и вытащил лезвие.

Военачальник по-прежнему мирно спал в своем шатре.

Опустившись на колени, гашишиин пополз к выходу. Руку, сжимавшую нож, он согнул так, чтобы не запятнать кровью ткань шатра, другой рукой приподнял полог палатки.

Выбравшись наружу, Хасан скользнул среди теней и перешел по скользким камням ручей. Ноги сами несли его в нужном направлении.

Бертран дю Шамбор не видел крови. В палатке было темно, ведь солнце никогда не приходило в эту долину с рассветом.

Он сел, потянулся, откашлялся и сплюнул, ожидая, что Гийом поспешит с чашей и мыльной пеной, бритвой и полотенцем, с едой и вином. Но ленивый каналья и не думал просыпаться. Бертран пихнул его.

Голова Гийома почти отделилась от шеи.

В воздух поднялось облако черных мух.

Бертран взвизгнул, как женщина.

Весь лагерь услышал его крик.

На тринадцатый вечер осады Аламута Бертран впал в отчаяние. Из пятидесяти вооруженных рыцарей и сотни йоменов и слуг, которых он привел в долину, осталось всего шестьдесят душ. Остальные были найдены мертвыми в своих постелях или среди скал. Чем больше людей он ставил вечером следить за скалой, тем больше терял.

Из шестидесяти оставшихся не более десяти сохранили здравый рассудок и способность уверенно владеть оружием.

Сам он в число этих десяти не входил и знал это.

В слабом свете свечи он делал то, чего не делал уже давно, наверное, с двенадцати лет. Он молился. Рядом не было священника, и Бертран молился Господу, повторяя слова молитвы вслед за Рыцарем Храма, знавшим на слух несколько псалмов и почитавшимся за святого в этих Богом проклятых местах.

— Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?

Голос старого тамплиера звучал глухо, Бертран повторял тихо и торопливо.

— Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут. Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться.

Бертран закрыл глаза.

— Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его. Ибо Он укрыл бы меня в скинии Своей в день бедствия, скрыл бы меня в потаенном месте селения Своего, вознес бы меня на скалу…

Тамплиер внезапно смолк, словно желая перевести дыхание. Больше он не заговорил.

Глаза Бертрана были плотно закрыты, он молчал, не зная слов. Он услышал странный звук — прерывистый, булькающий, услышал, как звякнула кольчуга, словно тамплиер прилег отдохнуть. Бертран не открывал глаз.

— Ты можешь взглянуть на меня, — сказал кто-то по-французски, чуть шепелявя.

Медленно открыв глаза, Бертран увидел острое лезвие, приставленное к его носу. За ножом и рукой, его держащей, угадывалось смуглое лицо с густыми усами и горящими глазами.

— Знаешь ли ты, кто я?

— Н-нет.

— Я Хасан ас-Сабах, основатель Ордена ассасинов, чью землю ты насилуешь своим длинным мечом.

— М-м… Ай!

— Мне одна тысяча две сотни и девять десятков ваших лет. Я старше вашего Бога Иисуса, верно? И я все еще жив. — При этих словах губы ассасина растянулись в улыбке. — Каждые сорок лет я разыгрываю сцену собственной смерти и удаляюсь на время. А потом возвращаюсь и вновь юношей вступаю в Орден. Наверное, твой Бог Иисус делает то же самое.

— Господь — спасение мое, — просипел Бертран.

— Ты не понимаешь меня?

— Пощади, господин, и я буду служить тебе!

— Пощадить?

— Даруй мне жизнь! Не убивай меня! — пробормотал Бертран, едва ли осознавая, что говорит.

— Только Аллах может даровать жизнь. И только Ариман может продлить ее дольше положенного срока. Но тебе не дано этого знать.

— Я сделаю все, что ты прикажешь! Пойду, куда ты велишь. Буду служить тебе так, как ты пожелаешь.

— Но мне ничего не нужно, — спокойно сказал Хасан. И с улыбкой вонзил клинок в левый открытый глаз Бертрана. Рука его не дрожала. Кинжал вошел в мозг, и голова христианина, дернувшись, откинулась назад. Хасан подхватил тело за шею. Портя воздух, вытекли нечистоты.

Когда судороги стихли, он опустил Бертрана рядом с тамплиером. Тамплиер, с горечью отметил Хасан, умер достойно, без мольбы и обещаний. Он просто посмотрел на ассасина с ненавистью.

На сей раз Хасан вытер клинок об одежды убитого. То, что он совершил этой ночью, сделано не ради устрашения. Это самое обыкновенное убийство.

В свете свечи он уловил движение. Полог шатра медленно опускался.

— Стой, друг, — сказал Хасан.

Ткань поднялась. За ней блеснули зрачки.

— Почему ты назвал меня другом? — требовательно спросил старческий голос.

Это был ассасин, которому следовало оставаться в Аламуте и наслаждаться прелестями Тайного Сада. Но он двинулся на запах резни.

— Разве ты не Али аль-Хаттах, погонщик верблюдов, который однажды подшутил над Хасаном?

— Мой язык не раз говорил глупости, чтобы отвлечь старика и облегчить его страдания. Я был просто дерзким мальчишкой, и дым делал меня легкомысленным.

— Это были хорошие шутки, Али.

— Никто из ныне живущих не помнит их.

— Я помню.

— Нет, господин. Ты мертв. Мы погребли тебя в песке в полудне пути отсюда. Я сам оборачивал полотном твои ноги.

— Ноги нищего. Ноги какого-то отверженного.

— Твои ноги, мой господин Хасан. Я хорошо знал твои ноги, ты достаточно пинал ими меня.

— Это шло на пользу твоей голове, Али.

— Ты не пинал меня в голову, господин.

— Я знаю. Твоя задница была мягче, чем голова.

— Сейчас это не так. — Старик усмехнулся.

— Вспомни, Али.

Старик вгляделся в глубь шатра, туда, где за поверженными телами виднелась стройная фигура Хасана и плясала на стене его тень.

— Нет, господин. Я не должен вспоминать. Не сочти за неуважение, но если я вспомню, то не смогу молчать. А если начну рассказывать, они скажут, что мой мозг размягчился, как масло. И ничем хорошим для меня это не кончится.

— Мудро говоришь.

— Никогда не умирай, Хасан. И никогда не рассказывай мне, как ты живешь.

Полог опустился, и старик исчез. Хасан услышал шарканье туфель по песку.

На следующий день, перед самым рассветом, сарацинские конники под командованием молодого воина, некоего Ахмеда ибн Али, двигались по дороге на Тирзу. Они шли с востока. Когда первые солнечные лучи осветили их спины, Ахмед увидел загадочную картину.

Свет падал на глубокую расселину к северу от дороги, справа от Ахмеда. Как только яркое солнце осветило ее, воздух наполнился стонами безумцев. То были христиане, в белых плащах с красными крестами, конные и пешие. Многие с непокрытыми головами, двое — почти голые, обмотанные белыми плащами.

По команде Ахмеда воины обнажили мечи и поскакали наперерез сумасшедшим. Христиане не сопротивлялись. Те, что бежали, пали на колени, конные спешились.

Ахмед выстроил безумцев в два ряда, направляя их жестами, и отправил по дороге на Балатах. Там находился временный лагерь военачальника.

— Господин!

Саладин наблюдал за прыжками молодого жеребца.

Объездчик, юноша лет шестнадцати, который в лучшие времена мог бы быть главным конюшим, едва касался хлыстом конских ног. Саладин заметил, что объездчик выдерживает время между ударами и жеребец понимает это как намек. Причиняет ли он животному боль, чтобы добиться повиновения? Или жеребцу просто нравится выполнять фигуры джигитовки? Но Саладин не хотел спрашивать юношу. Тот знал, как надо ответить, и вполне мог солгать. Поэтому Саладин решил сам найти разгадку.

— Мой господин!

Саладин оторвал взгляд от жеребца и посмотрел на вестника.

— Да?

— Ахмед ибн Али привел пленных из Тирзы.

— Пленных? В какой же битве он взял их?

— Битвы не было, мой господин. Они сами сдались по дороге.

— Очень странно. Они были пешие? Вероятно, потеряли оружие?

— Они бежали, спасаясь от смерти.

— От Ахмеда?

— Из-под Аламута — так они сказали.

— Из-под Аламута? Даже франки не так глупы, чтобы пытаться захватить эту крепость. Это что, какие-нибудь мародеры?

Саладин заметил, что юноша сначала обдумал ответ. Именно этому он старался обучить всех своих подчиненных.

— Нет, мой господин. Ахмед сказал, что это наемники и полукровки. Они бежали, как свора испуганных собак, конные во главе, а пешие тащились сзади, взывая о помощи.

— За ними гнались гашишиины?

— Гашишиинов никто не видел.

Саладин вздохнул:

— Приведи их ко мне через два часа.

В назначенный час франки и их слуги сидели на плотно утрамбованной площадке между шатрами. Страдая от жары, они откинули капюшоны из железных колец и шерстяные головные покрывала. Саладин велел не давать пленным воды до тех пор, пока не решит, что от них лучше потребовать.

Стоя перед шатром, он смотрел на два десятка пленных. Их охраняли воины, вооруженные копьями.

— Есть ли среди вас тамплиеры? — спросил Саладин на чистом французском языке.

Франки, щурясь от яркого света, уставились на него. Судя по снаряжению, человек восемь из них точно были норманнами. Шестеро держались вместе. Они настороженно сидели на корточках, очевидно, оценивая ситуацию и взвешивая шансы в рукопашной схватке. Тамплиеры… Или Саладин не знает европейцев.

— Те из вас, кто рассчитывает на выкуп, встаньте с этой стороны. Я приму плату в обмен на доблестных воинов…

Шестеро тамплиеров немедленно встали, уверенные в том, что Орден не поскупится.

— Тамплиеры могут заплатить выкуп, господин, — сказал самый крепкий, определенно старший.

Прочие франки, не столь уверенные в своей состоятельности, поднялись не сразу.

— Остальные будут проданы в не слишком обременительное рабство, из которого со временем смогут освободиться. Кроме, конечно, тамплиеров. Я поклялся отомстить этим фанатикам, которые столь яростно сражались со мной в Монгисаре. Эти, — он показал на шестерых, стоящих отдельно, — будут преданы смерти.

Саладин видел, как сжались их кулаки, видел, как напряглись колени, готовые к прыжку. «Ну же! — мысленно пожелал он. — Мои телохранители нуждаются в небольшой разминке».

Но никто из шестерых не шелохнулся.

— Не повезло, Анри, — громко сказал один.

— И как же здесь нынче казнят? — так же громко поинтересовался другой. — Вешают? Или отрубают голову?

— Тебя засунут в мешок с ихней матерью и с собакой. Вопрос в том, кто выберется первым.

Саладин, единственный, кто смог оценить эту дерзость, сдержал негодование и холодно посмотрел на франков.

— Здесь нынче разрывают на части, привязав к ногам диких жеребцов. Но для вас, воины, мы выберем самых медлительных ослов.

Чего бы он ни ожидал, его постигло разочарование. Тамплиеры расхохотались, но ни один из них не походил на безумца.

Файл 02 Вальс на фортепианных струнах

Тома Гардена насторожила тишина за дверью. Это не тишина пустой квартиры: шум холодильника, бульканье водопровода, тиканье часов. В квартире его ждали. Кто-то, затаив дыхание, готовился к бою. Гарден чувствовал это через дверь.

Уже вставив ключ в замок, он остановился и жестом показал Сэнди на холл. Может, лучше уйти отсюда, сказав, что это не та дверь, не тот дом. Нет. Поздно. Замерзшая Сэнди стояла в коридоре под лампой и с удивлением смотрела на него.

Квартира принадлежала одной знакомой, которая на три месяца уехала в Грецию. Плата была чисто символической, поскольку Гарден согласился поливать цветы, кормить рыб строго по расписанию шестью типами кормов и периодически принимать электронную почту. Да и место было удобным: всего несколько минут ходьбы от Харбор-Руст. Гарден нашел там работу: два отделения вечером, в удобное время, перед почтенной публикой, а не перед пьяницами. И никого из «Пятьдесят-Четыре-Тоже» в радиусе ста километров. Никто его здесь не найдет.

Тогда кто же поджидает там, за закрытой дверью?

Уж никак не Рони, вернувшаяся с Эгейского моря. Рони пробудет в Греции до тех пор, пока у ее приятеля не кончатся деньги. И с какой стати Рони будет прятаться, ходить на цыпочках?

«Назад!»

Это слово отчетливо прозвучало у него в голове, словно Сэнди шепнула ему на ухо. Из чистого упрямства он решил поступить наоборот.

Гарден вытащил из кармана акустический нож и сдвинул предохранитель. Затем, повернув ключ, резко толкнул дверь.

Дверь распахнулась, и Том, одним прыжком очутившись внутри, принял позу сейунчин и провел вокруг своим ножом.

Никого.

Он видел лишь пустой коридор, ведущий из прихожей к закрытой двери спальни. Дверь в ванную тоже была закрыта. Гарден тщетно пытался вспомнить, закрыл ли он ее утром.

Сейчас эта рассеянность может погубить его.

Второй коридор, служебный, резко сворачивал в сторону, и его конец находился вне поля зрения. Там были двери в кухню и прачечную, а еще — ниши для батарей отопления. Если недруг не ждет за поворотом, тогда он-она-оно спряталось в кухне. Оттуда можно через столовую попасть в шестиугольную гостиную с аквариумами, центр этой квартиры. А гостиная тоже выходит в прихожую.

Гарден попытался через арку разглядеть, что происходит в комнате.

Подсветка аквариумов освещала одну стену и отражалась на противоположной. Прямо напротив прихожей находилось окно, скрытое портьерами, которые уже слегка посветлели в рассветных лучах. Книги на полках, протянувшихся вдоль трех стен, поглощали свет, лишь тускло поблескивало золото и серебро заголовков.

За низким диваном, стоявшим около книжных полок, мог спрятаться кто угодно. Гардена то и дело бросало в жар, но затаившийся противник был тут ни при чем.

Он прошел в арку.

— Сзади! — закричала Сэнди.

Гарден повернулся вполоборота, чтобы принять удар на левую руку. Неизвестный ударил его в грудь и провел бросок через бедро. Том тяжело упал на бок, перекатился и встал, полусогнувшись.

Нападающий — один из тех, низеньких и плотных, что опекали его последние три недели, — неуклюже пытался встать там, куда он отлетел после того, как ударил Гардена.

Том нажал кнопку акустического ножа и направил лезвие в спину мужчины.

Приподнявшись на одной руке, нападавший откатился в сторону, прочь от невидимого луча. Вспыхнул и задымился синтетический ковер.

Гарден повернулся вслед за мужчиной, переводя нож на уровень пояса. Луч прошелся по аквариуму — и вода закипела. Рыбы метнулись к дальним углам и замерли там в шоке.

Мужчина уже встал, сжимая свой собственный нож — тонкую треугольную полоску стали, которая, как где-то прочел Гарден, называлась мизерикордия. Том вновь попытался пустить в ход свое оружие, но незнакомец увернулся, и удар пришелся на аквариум. Стеклянная стенка треснула, не выдержав перепада температуры, и сотня галлонов соленой воды вместе с водорослями хлынула в комнату.

Мужчина покатился, как мяч, спасаясь от потока воды и осколков стекла.

Том резко повернулся, но нападавший ударил его ногой по руке. Акустический нож скользнул из онемевших пальцев. Луч поджигал все на своем пути — диванные подушки, книги, портьеры. Ткань на рукаве Тома расплавилась и прикипела к коже.

Он вскрикнул от боли — в то же мгновение незнакомец оказался перед ним. Лезвие прошло всего в двух сантиметрах от горла, но затем последовал удар коленом в пах.

Этот удар достиг цели.

Том согнулся пополам, поскользнулся на мокром ковре и упал.

Нападавший, сверкая глазами, занес нож для завершающего удара.

Чирр-свип!

Глаза, блестевшие в свете пламени, закатились. Нож выпал. Руки незнакомца потянулись к горлу, к прорезавшей белую кожу тонкой линии. Хлынула кровь. Незнакомец судорожно дернулся и пошатнулся. Кровь, хлынувшая из горла, залила лицо. Тело неуверенно качнулось: вправо-влево. Сначала ноги вальсировали, словно пытаясь найти точку опоры. Потом замерли. Тело завалилось направо и рухнуло лицом вниз.

За упавшим стоял другой человек. В руках он все еще держал два деревянных брусочка со специальными отверстиями, через которые была продета жесткая проволока, обернутая по спирали другой, более тонкой. Фортепианная струна. Том узнал ее.

Он в недоумении уставился на орудие казни и на человека, оное державшего.

— Я Итнайн. — Спаситель застенчиво улыбнулся. — Сосед. По коридору.

— А? — Гарден вытянул ноги, стараясь унять боль в паху.

— Я услышал шум драки и пришел посмотреть.

— Ага. Где девушка? Сэнди?

— Я здесь, Том. Я не знала, что… — Она вошла в комнату, осторожно обходя лужи и обгорелые пятна на полу.

— С тобой все в порядке?

— Да. Я ведь ничем не могла здесь помочь, правда? Поэтому я и осталась снаружи.

— Ты предупредила меня.

— Слишком поздно. Я заметила его, лишь когда он оказался напротив тебя.

Гарден повернулся к своему спасителю:

— Я обязан вам жизнью.

— Не стоит благодарности. Это моя профессия.

— Профессия? — Гарден приподнялся на локтях. — Не понял.

— Я был солдатом палестинской армии. Коммандос.

— И как оно вышло, что у вас оказался наготове этот обрывок фортепианной струны?

— Старая привычка. На улицах не всегда безопасно, даже в столь прекрасном городе, как этот.

— Да, боюсь, что так.

— А теперь — примите мои извинения, я должен идти на работу.

— А как насчет закона… Здесь же убит человек!

— Человек, который пытался убить вас, — это ваши трудности.

Не сказав больше ни слова, палестинец поклонился и направился к выходу. Гарден жил в этом доме меньше недели, но был уверен, что никогда прежде не видел этого мистера Итнайна. Он было собрался окликнуть его, но тот уже ушел.

Пока Гарден пытался прийти в себя, Сэнди занялась комнатой. Она загасила дымящиеся книги и занавески, нашла акустический нож и принесла его Гардену. Прибор вышел из строя: батарейки сели.

— И что мы будем делать с этим? — поинтересовалась Сэнди, дотронувшись до мертвого тела носком туфельки.

Ка-чинк.

Звон металла удивил Гардена. Он подтянулся поближе и, стараясь не касаться кровавой линии вокруг шеи, расстегнул длинный плащ. Блеснул воротник из тонких стальных колечек.

— Да на нем кольчуга!

— Это могло защитить его от твоего ножа? — спросила Сэнди.

— Наверное, кольчуга рассеивает энергию и, уж конечно, предохраняет от обычного кинжала.

— Интересно, у него есть какие-нибудь документы?

Гарден дернул за плащ, повернул и осмотрел тело — ничего: ни бумажника, ни документов.

— Только кастет.

Том потянулся и застонал от боли в позвоночнике.

— Все еще болит? Позволь-ка мне. — Сэнди повернулась и вышла, кокетливо обходя лужи.

Гарден откинулся на диванные подушки.

Через минуту она вернулась со стаканом воды и двумя таблетками.

Сэнди дала ему лекарство, и Том, не глядя, проглотил его. Когда она протянула ему стакан, Том чуть не выронил его: будто электрический разряд прошел вверх по руке и вонзился в нерв — правое плечо, левый пах и дальше вниз, к ступне, через все тело. Боль прошла так же быстро, как и возникла, но воспоминания о ней долго будут приходить к нему во сне. Недоумевая, Гарден приписал это последствиям удара в промежность.

Он выпил воду.

— Лучше? — спросила Сэнди.

— Да… Да, правда, лучше. Что ты мне дала?

— Аминопирин. У меня есть рецепт.

— А что еще, кроме аминопирина, такое, что действует как удар по футбольному мячу?

— Бедненький! — Она мягко коснулась его лба и потянулась за стаканом.

Что-то привлекло внимание Гардена. Он удержал руку Сэнди и поднес стакан к глазам.

— Где ты его взяла?

— На кухне.

— В этой квартире? — Чем дольше Гарден смотрел на стакан, тем больше был уверен, что никогда прежде его не видел.

— Да.

— Из шкафа?

— Да. А в чем дело?

— За занавесками, да?

Он вытянулся на софе и внимательно рассматривал стакан в утренних лучах, проникавших в комнату через открытое окно. Это был самый обыкновенный стакан с прямыми стенками. Из чистого стекла, без пузырьков и вкраплений… Вот только дно… Толстое стеклянное дно. Там явно просматривалось странное пятно, темно-коричневое с красным. Форма пятна ни о чем не говорила. Но цвет… цвет был очень знаком — агат, оникс, гелиотроп, что-то такое. Это было странно — такой дефект не прошел бы мимо инспектора контроля качества… Если только это не было сделано специально.

— Все в порядке?

— Да-да. Я просто думал, что это за штука на дне моего стакана.

— Я что, дала тебе грязный стакан?

— Нет, я не о том…

— Мужчины! Живете как свиньи в хлеву и еще обвиняете женщин, если что-нибудь не совсем чистое.

— Да я не о том. Сэнди…

— А чья это квартира? — Сэнди уселась на подушки и игриво пнула его ногой. — Слишком опрятная, чтобы ее хозяином был мужчина, и слишком маленькая, чтобы с кем-то ее делить.

— Рони Джонс.

— Это он или она?

— Она. Одна моя знакомая.

— Та, от которой мне лучше держаться подальше?

— Не беспокойся. Когда она вернется и обнаружит, что здесь натворил мистер Мертвец, она будет готова скормить меня своим пираньям. Предполагалось, что я буду следить за ее барахлом — особенно за этими проклятыми рыбами.

— Пираньи? — Сэнди взвизгнула и подпрыгнула. — Где?

— Последний аквариум справа. Слава богу, он не разбился.

Сэнди подскочила к аквариуму. Три серебряные рыбы покачивались в ожидании.

— Чудесно! — выдохнула Сэнди. — Какие челюсти! Какие зубы! А эта Рони начинает мне нравиться. Она женщина моего типа.

— Ага. Пираньи придают особую значимость невинному увлечению аквариумными рыбами — если не считать того, что приходится надевать бронежилет, когда чистишь этот аквариум, и резиновые перчатки, если на руках есть порез или ты держал сырое мясо. Если тебе так хочется, в следующий раз можешь почистить его сама. Кстати, насчет «почистить», — продолжал Том, глядя на труп. — Как ты считаешь, не скормить ли его рыбам? Это позволило бы избежать многих неприятностей.

— Они, конечно, плотоядные, но не волшебные. Эти рыбки, конечно, могут сожрать труп, но только если они на свободе и их целая стая. А так каждая съедает всего лишь несколько унций мяса.

— А что же нам делать с этим?

— С рыбами?

— С телом.

— Думаю, самое лучшее — оставить его на месте.

— Но, — смешался Том, — как, где?

— Пусть эта Рони обнаружит его, когда вернется оттуда, куда она укатила.

— Она путешествует по Греции.

— Какая разница?

— А ты и я — нам куда деваться?

— Я знаю куда. Собирай вещи. Я подожду.

— А моя работа?

— Позвони и откажись. Мы найдем тебе другую, дорогой.

Том Гарден долго смотрел на труп, лежащий в луже воды из аквариума: водоросли запутались в длинном плаще и кольчужной рубашке, голова была наполовину отрезана фортепианной струной. Том живо представил себе объяснения в полицейском участке: труп в квартире, где Гарден официально не живет и почти никому не известен, ведь днем он обычно спит; а если учесть, что спасение пришло от таинственного соседа по имени Итнайн (что по-арабски означает «два», то есть, стало быть, вообще не имя), которого он никогда раньше не видел, то занесение этого случая в графу «Странные совпадения» базы данных криминальной полиции Босваш Метрополитен — дело ближайших часов. Предложение Сэнди начало обретать смысл.

— Я сейчас соберусь.

Элиза: Доброе утро. Элиза 536, Объединенная психиатрическая служба, Грейтер Босваш Метрополитен. Пожалуйста, считайте меня своим другом.

Гарден: 536? А куда делся голос, который разговаривал со мной раньше?

Элиза: Кто вы?

Гарден: Том Гарден. Я разговаривал с Элизой — одной из Элиз, вчера утром.

(Переключение. Ссылки; Гарден, Том. Переадресовка 212.)

Элиза: Привет, Том. Это я — Элиза 212.

Гарден: Ты должна помочь мне. Один из этих незнакомцев пытался меня убить. На сей раз — ножом. Он бы меня прикончил, если б не появился какой-то араб и не убил его. Так что мы с Сэнди живы, а труп валяется в моей старой квартире.

Элиза: Ты хочешь, чтобы я уведомила полицию или другие органы власти? Они могут защитить тебя и опознать тело.

Гарден: Нет! Единственное, что они могут, — это болтать языком. На этот раз меня, пожалуй, задержат за убийство.

Элиза: Но если ты все обоснованно объяснишь, тебе нечего опасаться.

Гарден: Слабовато для психолога. Что касается закона и его исполнителей, тебе следует подучиться.

Элиза: Отмечено, Том… Кто это «Сэнди»?

Гарден: Мы с ней живем. Вернее, когда-то жили.

Элиза: Где вы теперь?

Гарден: Направляемся на юг.

Элиза: На юг? На юг откуда? Из какого района Босваша ты звонишь?

Гарден: А ты что, сама не можешь определить?

Элиза: Для оптической связи тысяча километров все равно что тысяча метров. Пока ты не наберешь код вручную, я не способна определить, где ты находишься.

Гарден: Мы в Атлантик-Сити, на побережье.

Элиза: Пока — в пределах моей юрисдикции. Но куда вы направляетесь?

Гарден: Я не могу сказать этого по телефону.

Элиза: Том! Это оптическая связь. Моя информация защищена законом от 2008 года и имеет статус врачебной тайны, как и у обычных докторов. Даже более строгой, поскольку я не запрограммирована на разглашение содержимого файлов. Есть специальные коды для каждого блока данных. Сказанное тобой не узнает никто — это входит в контракт.

Гарден: Хорошо. Мы собираемся на один из внешних островов Северной Каролины. Гаттерас, Окракок — один из них.

Элиза: Это… технически вне моей юрисдикции. Я не могу тебя переубедить? Конечно, ты сможешь звонить и оттуда, но с моей стороны будет незаконным принять вызов и выполнять функции по универсальному медицинскому соглашению.

Гарден: А что, если бы я просто находился в командировке и почувствовал необходимость поговорить с тобой?

Элиза: В этом случае можно вызвать местную Элизу. В Каролине это функция Среднеатлантической медицинской системы. Если ты вызовешь меня, я смогу разговаривать с тобой только в пределах кредитного соглашения, автоматически подтверждающегося, когда ты идентифицируешь себя, прикладывая большой палец к опознавательной пластинке. Но тебе не следует самому платить за мои услуги. Это очень дорого.

Гарден: Предположим, я должен сообщить тебе номер моей кабинки.

Элиза: Зачем?

Гарден: Только затем, чтобы подтвердить, что я действительно звоню из района Босваша. Разве несколько переключений на линии не выдадут мою ложь?

Элиза: Конечно, нет, пока я не инициирую сравнение твоего сообщения со спецификациями кабины. А я, вероятно, этого делать не буду.

Гарден: Вот это да, Элиза! Ты только что сообщила мне, как обойти твою собственную систему. Интересно… Почему ты так настаиваешь на том, чтобы поддерживать со мной связь?

Элиза: При первом разговоре ты сказал: «Какие-то люди пытаются проникнуть в мою жизнь, чтобы… вытеснить меня». Я запрограммирована на странности и хотела бы узнать об этих людях побольше.

Гарден: Я вижу сны.

Элиза: Все видят сны, и многие способны их вспомнить. Это неприятные сны?

Гарден: Нет, не всегда. Но они слишком реальны. После пробуждения они иногда приходят ко мне, когда я играю.

Элиза: Это сны о других людях?

Гарден: Да.

Элиза: А ты в них присутствуешь?

Гарден: Да, я присутствую в них или, по крайней мере, ощущаю себя там, но не думаю, что мое имя Том Гарден.

Элиза: И кто же ты?

Гарден: Первый сон начался во Франции.

Элиза: Это произошло тогда, когда ты был там?

Гарден: Нет. Сны начались позже, после путешествия. Но первый был о Франции.

Элиза: Действие происходило в тех местах Франции, где ты путешествовал?

Гарден: Нет, я там никогда не был.

Элиза: Расскажи мне свой сон с самого начала.

Гарден: Я ученый, в черной пыльной мантии и академическом колпаке из голубого бархата. Этот колпак — моя последняя роскошь…

…Пьер дю Бор почесал под коленом и почувствовал, как перо попало в дыру, проеденную молью в шерстяном чулке. Шелк был более модным и к тому же более прочным. И куда более дорогим, чем мог позволить себе молодой парижский студент, надеющийся получить степень доктора философии.

Тем более в это бурное время. Народ разбужен, Национальное собрание заседает почти непрерывно, короля Людовика судили и приговорили к смерти. Многие люди — со вкусом, умом и деньгами — уехали. А те, что остались, слишком бедны, чтобы доверить образование своих сыновей и дочерей Пьеру дю Бору, академику.

Нищему академику.

Пьер обмакнул перо, чтобы записать новую строку, но остановился, перечитывая написанное. Нет, нет, все не так. Его письмо гражданину Робеспьеру было неуклюжим, сумбурным и наивным. Он страстно желал получить пост в правительстве, но боялся попросить об этом прямо. Потому, не имея ни опыта, ни административного таланта, Пьер ограничивался прославлением свободы и одобрением решения Национального собрания о казни Людовика, хотя, согласно идеалам Робеспьера и других монтаньяров, в новой Франции не будет места рабству, имущественному неравенству и неправедному суду — во всяком случае, так говорилось в их памфлетах, разбросанных по всем канавам. И не подобало Пьеру дю Бору восхвалять цареубийство перед такими гуманными идеалистами-законодателями.

Он потянулся за свечой. Подсвечник, украшенный кристаллическими подвесками, Клодина выменяла у белокурой гугенотки, жившей этажом ниже. Когда Пьер дотронулся до подсвечника, что-то впилось ему в палец — кристалл.

— А-а-а! — Боль затопила его, проходя по нервам через запястье, локоть и дальше, вверх по руке. Уставившись на порез, Пьер увидел, как набухает капля крови. — Клодина! — Он раздвинул края раны, чтобы проверить, насколько она глубока, и капля крови упала на письмо, окончательно все испортив. Пьер сунул палец в рот. — Клодина! Принеси ткань! — крикнул он.

Острая боль перешла в тупую, и он почувствовал, как немеет рука. Ясно, кристалл перерезал нерв.

Он вгляделся в подвески, ожидая обнаружить отбитый край или торчащий угол. Стекло было чистым, но не отполированным, а граненым. Вероятно, очередная уловка, чтобы усилить игру стекла на свету.

Но что это? Капля крови засохла на стекле — похоже, засохла давно, раньше, чем он порезался. Дю Бор взял кристалл, стараясь не пораниться снова, и потер его большим пальцем. Пятно не поддавалось. Он потер указательным. Безуспешно.

Он нагнулся ближе. Красно-коричневое пятно было внутри стекла.

— Клодина!

— Здесь я, что вы так кричите? — Хорошенькая головка дочери драпировщика просунулась в дверь.

— Я порезался. Принеси ткань перевязать рану.

— У вас есть шейный платок. Он куда лучше тех тряпок, что я называю своим бельем. Перевяжите сами! Тоже мне, мужчина!

— Женщина! — пробурчал дю Бор, размотав платок и наложив его на сведенные края раны. Но передумал и опустил больной палец в стакан с вином. Руку пронзила жгучая боль, что, вероятно, было к лучшему. Пьер оторвал полоску ткани и перевязал рану.

— Друзья! Мои верные друзья! — взывал дю Бор к толпе.

— Пошел прочь, профессор!

— Не нужна нам твоя математика!

— Ты нам не друг!

Пьер попытался еще раз:

— Сегодня солнце лицезрело рождение свободной страны. Настал год номер Один, первый год Новой эры Свободного человека. Мы видим… — Он остановился, чтобы перевернуть страницу написанной речи.

— Мы видим дурака!

— Шел бы ты к своим дамам и господам!

— Аристократов на виселицу!

— Аристократов на виселицу!

«Аристократов на виселицу!» — привычный лозунг, радостно подхватываемый в эти дни уличной толпой.

Пьер дю Бор внезапно вспомнил о большом парфюмерном магазине за рекой, на Монмартре, всего в двухстах метрах отсюда. Магазин был закрыт и заколочен, кому сейчас нужны пудра и ленты? Но во время долгих полуночных прогулок по городу дю Бор видел, что задние комнаты магазина освещены. Кто-то скрывался там. Кто, кроме всеми ненавидимых аристократов, не способных даже найти более безопасное место или покинуть страну?

— Я знаю, где прячутся аристократы, — сказал он.

— Где?

— Скажи нам! Скажи нам!

— Следуйте за мной! — Дю Бор спрыгнул со скамьи, которую он использовал в качестве подиума, и начал пробираться сквозь толпу. Ближайший мост через реку был правее, и, когда он повернул к мосту, толпа последовала за ним, как цыплята следуют за курицей. Несколько солдат-республиканцев незаметно присоединились к народу.

Еще больше людей он собрал, поднявшись на каменный мост. Когда Пьер подошел к магазину, вокруг него было уже более сотни шумных парижан. Остановившись перед темным зданием, он указал рукой на высокое окно, в котором можно было разглядеть слабые отблески света.

Булыжник, вывороченный из мостовой, пролетел над головой Пьера и ударился о доски, которыми крест-накрест была заколочена дверь.

Свет мигнул и погас. А улица внезапно осветилась факелами, зажженными толпой.

Полетели камни, разбивая стекла, откалывая штукатурку.

— Выходите! Выходите! Аристократы!

Пьеру дю Бору казалось, что любая толпа всегда носит с собой факелы, увесистые дубинки, гнилые овощи, толстые бревна для тарана. Без единого его слова горожане начали осаду, действуя как хорошо обученная регулярная армия: разбивая двери, окна, даже оконные рамы, запугивая обитателей шумом и криками.

После десяти минут этого безумия из дома выволокли троих стариков. Судя по одежде, они могли оказаться кем угодно — аристократами, нищими или домочадцами владельца магазина. Но в свете факелов они выглядели очень подозрительно, а потому, несколько раз ударив дубинками, их передали солдатам.

Шестеро гвардейцев подхватили несчастных и быстро увели. Капитан, повернувшись к Пьеру, положил тяжелую руку ему на плечо.

— А теперь ты, гражданин. Кто ты такой и что ты знаешь об этих людях?

— Я Пьер д… — Частица «дю», выдававшая аристократа, застряла в горле. — Я гражданин Бор. По профессии ученый. По вере — революционер.

— Пройдемте с нами, гражданин Бор. У нас есть особое распоряжение относительно таких, как вы.

Они привели Пьера Бора в комнату в Консьержери. Темные, обитые деревом стены и тяжелые парчовые драпировки были освещены множеством ламп с вывернутыми до предела фитилями. Какая чрезмерная трата масла в столь тяжелое для нации время!

В круге света сидел маленький человек, аккуратный и чопорный, в шелковом сюртуке и темных обтягивающих панталонах. Оторвавшись от бумаг, он по-совиному уставился на Пьера и его эскорт.

— Да?

— Этот человек выследил семейство де Шене. Мы привели его сюда прямо из толпы, которую он возглавлял.

— Настоящий зачинщик, да? — Аккуратный маленький человек посмотрел на Пьера более внимательно. Его глаза сузились и, казалось, отражали свет ламп.

— Он способен говорить так убедительно, да?

— Да, ваша честь, — ответил Пьер.

— Никакой «чести», парень. Мы теперь отошли от этого.

— Да, сударь.

— У вас академическое образование, верно? Вы юрист?

— К сожалению, нет, сударь. Классические языки, латынь и греческий, по преимуществу греческий.

— Неважно. Мы поднялись над условностями старых темных времен Людовиков. Итак, вы его хотите?

— Хочу чего, сударь?

— Место в Конвенте. У нас есть вакансии среди монтаньяров и три из них — мои, в награду за административный талант.

— Я хочу его более, чем чего-либо другого!

— Тогда приходите сюда завтра к семи. Мы начинаем работать рано.

— Да, сударь. Спасибо, сударь.

— «Сударь» тоже не наше слово, друг мой. Достаточно простого «гражданин».

— Да, гражданин. Я запомню.

— Не сомневаюсь. — Человек улыбнулся, продемонстрировав мелкие ровные зубы, и снова углубился в бумаги.

Капитан слегка хлопнул Пьера по плечу и кивком указал на дверь. Гражданин Бор кивнул в ответ и последовал за ним.

В коридоре Пьер, набравшись храбрости, спросил:

— Кто это был?

— Как это кто? Гражданин Робеспьер, вождь нашей Революции. Неужели ты его не знаешь?

— До сих пор я знал только имя, но не человека.

— Теперь ты его узнал. А он узнал тебя.

Пьер вспомнил оценивающий взгляд вождя и понял, что это правда.

— Я не могу поддержать это, Бор. Ты просишь слишком много. Он просит слишком много. — Жорж Дантон откинул назад длинные волосы и с шумом втянул воздух.

Бор нетерпеливо топнул ногой. Этот медведь со своей популярностью, которая ему так же к лицу, как и легкая небрежность в одежде, собирался остановить его начинание.

— Неужели ты не видишь, что всеобщая воинская повинность — лучший способ справиться с внешними врагами? — запинаясь, проговорил Бор. — Черт побери! Это республика, а не монархия. Что может быть более естественным, чем объединение народа для защиты своей страны?

— По прихоти нашей маленькой обезьянки? — парировал Дантон. — Именно ему мы обязаны этой войной с Англией и Нидерландами.

— Война была неизбежна из-за Габсбурговой шлюхи. Конечно, ее братец Леопольд постарается защитить королеву. И конечно, он втянет в это немецких принцев, сидящих на английском троне. Так что министр Робеспьер не мог предложить лучшего варианта, чем нападение. Неужели не ясно?

— Яснее ясного. Крошка Макс хотел войны — он ее получил.

Пьер Бор вздохнул:

— Министр не желал этого. У него столько врагов здесь, дома…

— Врагов? Никого, кроме тех, кого он сотворил своими же руками и длинным языком!

— В последний раз спрашиваю: ты поддержишь всеобщую воинскую повинность?

— В последний раз отвечаю: нет.

Бор кивнул, повернулся и направился к выходу.

Лакей в небрежно сидящей ливрее проводил его, и Бор вышел на темную улицу.

Со времени своего основания, в начале апреля 1793 года, Комитет национальной безопасности обнаружил в Париже многое, что нарушало спокойствие. Последние постановления касались тех нищих и бездомных, которые сделали своим домом улицы. Прогулка после наступления комендантского часа означала возможную встречу с грабителями, а то и с кем похуже. Гражданин Бор проделал весь путь от дома Дантона без сопровождения, полагавшегося ему как члену Конвента.

Его охраняли наблюдатели.

Бор чувствовал их присутствие с тех самых пор, как начал входить в силу в Конвенте. Тени двигались вместе с ним в свете факелов — он чувствовал это. Мягкие шаги вторили стуку его каблуков — он слышал это.

Однажды, в Булонском лесу, когда банда моряков остановила его экипаж — вероятно, чтобы съесть лошадей! — наблюдатели обнаружили себя. Приземистые, словно тролли, они, грязно ругаясь, выскочили откуда-то с обнаженными клинками. Кучер в панике перелетел через головы лошадей.

Схватка вокруг экипажа продолжалась не более минуты. Бор наблюдал за ней при свете фонаря, считая вспышки стальных клинков и свист узловатых дубинок. Когда все было кончено, вокруг экипажа остались лежать неподвижные тела, а приземистые тени растворились в кустах. Все, кроме одного, который стоял возле лошадей.

— Вам нужен кучер, — сказал незнакомец, и это было утверждение, а не вопрос.

У него был сильный акцент — говор крестьянина, а не горожанина.

— Да. Мне нужен кучер, — согласился Бор.

Мужчина вскочил на козлы. На мгновение полы его плаща распахнулись, и Бор увидел, как блеснула кольчуга. Его слух уловил легкое позвякивание. Возможно, этим объяснялась их победа над разбойниками.

Незнакомец довез Пьера до дома в Фобур Сен-Оноре. Как только экипаж подъехал к порогу, он выпрыгнул из коляски и растворился в темноте. Бор тогда не успел ничего сообразить.

Это было вполне в духе наблюдателей.

Поэтому после неудачных переговоров с Дантоном по вопросу поддержки войны против Англии и Нидерландов Бор не испытывал страха, шагая по улицам без охраны.

На ходу он размышлял о своем успехе. За пять месяцев непрерывных переговоров и осторожных продвижений Бор оказался в центре пожара Революции. Советник по делам нового Республиканского монетного двора, пламенный оратор в Национальном собрании, посредник в Министерстве юстиции, агент по продаже имущества осужденных, правая рука министра Робеспьера, Бор поспевал везде. В некоторых кварталах его называли «Портной», ведь он благодаря своей логике «сшил» мешок для голов всех отступников Революции.

Но Бор чувствовал, что просто обязан воспротивиться одному делу монтаньяров. И, шагая по темным улицам, охраняемый невидимыми наблюдателями, он продумывал свои доводы.

— Граждане! — Бор поднялся с места в левой части зала. — Это самое необдуманное из всех предложений, которые были изложены перед нами.

Пьер Бор спустился между полупустыми скамьями, дабы предстать перед присутствующими в лучах утреннего солнца. Он знал, что так он выглядит как ангел, сошедший с небес, и внушает благоговение зрителям на галерке.

— Одно дело — пересмотреть календарь по отношению к именам: искоренение мертвых римских богов и замена римских порядковых номеров словами, понятными народу, заимствованными из названий сельскохозяйственных сезонных работ. Это очень полезное начинание, которое я всецело поддерживаю. Но перевод в метрическую систему — это совсем другой вопрос. Кто сможет проработать десятидневную неделю, в которой последний день отдыха уничтожен из атеистических соображений? Разве сможет хорошо работать переутомленный крестьянин? Новый календарь ужасен и состряпан на скорую руку. И что же дальше? Может быть, вы хотите, чтобы мы молились пять раз по стоминутному часу республиканским доблестям — Работе, Работе и еще раз Работе?

Это было встречено лишь скромным смешком.

— Нет, граждане. Такой календарь лишь посеет разброд в народе, дезорганизует работы и разрушит всю экономику Франции. Я надеюсь, что вы, каждый и все вместе, отвергнете его.

Хлоп, хлоп… хлоп.

Новый календарь был принят практически единогласно. Лишь шестеро проголосовали «против».

Робеспьер бодро подошел к Бору.

— Хорошо сказано, гражданин Бор. — Его улыбка казалась вполне искренней.

Бор постарался улыбнуться в ответ:

— Доводы благоразумия побудили меня выступить против твоего предложения, гражданин.

— Ничего, ничего. Ты же знаешь, каждая хорошая идея нуждается в испытании. А как еще народ оценит ее величие? И твой маленький мятеж пошел только на пользу.

— Да.

— Ну, теперь можно и поужинать.

— Могу ли я присоединиться?

— А! — Тонкие брови сошлись на переносице. — Боюсь, Пьер, моего внимания потребуют другие. Это будет неудобно.

— Я понимаю.

— Надеюсь, что да.

Стук в дверь раздался в полночь.

Суд состоялся на рассвете, два месяца спустя.

Эти два долгих месяца Пьер Бор, теперь снова «дю Бор», провел в сочащейся сыростью клетке ниже уровня реки. В камере шириной и высотой в метр — нововведение Национального собрания для отступников — и два метра в длину Пьер лежал как в гробу, в собственных нечистотах, руками отгоняя крыс, которые пытались съесть его скудный рацион из черствого хлеба. А что касается воды, здесь выбор был жесток: израсходовать чашку на утоление жажды или на гигиену.

На шестьдесят шестой день деревянная дверь отворилась — чтобы выпустить его. Когда Пьера доставили в зал суда, изнуренного, покрытого язвами, он не смог ничего сказать в свое оправдание.

Обвинения были абсурдны: ученый Пьер дю Бор при старом режиме обучал детей того самого маркиза де Шене, которого выдал властям. Обучать аристократов во время их правления значило то же, что и прославлять преимущества, добродетели и справедливость аристократии.

Тем же утром его повезли на красной телеге на площадь Революции. Стоявший позади священник гнусаво бормотал псалмы — последнее утешение.

Пьер держал голову опущенной, чтобы хоть как-то избежать града гнилых фруктов и овощей. А когда он изредка поднимал голову, чтобы посмотреть по сторонам, в рот или в глаза попадали гнилое яблоко или тухлая рыба. Но он все же пытался смотреть по сторонам, выискивая наблюдателей.

Наблюдатели, которые многие месяцы оберегали его, должны спасти его и теперь. Пьер был уверен в этом.

Оглянувшись, он заметил в толпе темную приземистую фигуру. Человек не кричал и ничего не бросал, просто наблюдал за ним из-под широких полей шляпы.

Даже наблюдатели ничем не могли ему помочь.

Рядом с эшафотом, возвышавшимся посреди площади, солдаты с нарукавными повязками Комитета национальной безопасности отвязали его от телеги, оставив связанными руки. Они подняли его на эшафот — ноги неожиданно стали до странности слабыми — и привязали на уровне груди, живота и колен к длинной доске, доходившей ему до ключиц. Но Пьер вряд ли заметил это. Он не мог оторвать взгляда от высокой, в форме буквы «пи», рамы с треугольным лезвием, подвешенным сверху.

— Это не больно, сын мой, — прошептал священник, и это были первые слова за все время, которые он сказал по-французски. — Лезвие пройдет по твоей шее словно холодный ветерок.

Пьер повернулся и уставился на него.

— Откуда вы знаете?

Наклонив доску горизонтально, солдаты понесли ее к гильотине. Пьер дю Бор мог рассмотреть лишь стертые волокна деревянного ложа этой адской машины, за которым виднелась тростниковая корзина. Тростник был золотисто-желтым. Пьер уставился на него, пытаясь отыскать красно-коричневые пятна, похожие на дефект в том кристалле, которым он порезал палец. Когда это было? Месяцев семь назад? Но корзина оказалась новой, без пятна и порока — большая честь для Пьера, последняя любезность со стороны его друга, гражданина Максимилиана Робеспьера.

Священник ошибся.

Боль была острой и бесконечной, так же как и боль от пореза кристаллом. А затем он начал падать, лицом вперед, в корзину. Тростник, ринувшись навстречу, стукнул по носу. Золотой свет вспыхнул перед глазами и померк, и все стало таким же черным, как длинные гладкие волосы, упавшие на лицо и закрывшие глаза.

— Где же твой приятель?

— Он должен позвонить своему агенту или еще кому-то. Он сказал, что может задержаться.

— Отлично. Нам нужно многое обсудить.

— Это точно, Хасан. Лягушки теперь пытаются убить его, такого еще никогда не случалось.

— Как так? — Темные глаза мужчины блеснули. Веки его опустились, сомкнулись шелковистые ресницы. Каждая ресница была изогнута, как черный железный шип. — Объясни, пожалуйста.

— Один из них поджидал в квартире, когда Том вернулся. Он пытался убить его ножом — одним из тех ножей. Мне пришлось призвать на помощь Итнайна, моего телохранителя.

— И?

— Мы оставили тело в квартире и под шумок смылись.

— Тело Итнайна?

— Нет, другого. Вероятно, это был профессиональный убийца, но не столь искусный, как Итнайн.

— Гарден хорошо разглядел Итнайна?

— Да нет, не особенно. — Александра выскользнула из-под пледа и села. — Том в этот момент отходил после удара коленом в пах.

— Отлично, значит, я еще смогу использовать его против Гардена.

— Использовать Итнайна? Ты хочешь сказать, чтобы охранять его? — Она начала стаскивать ботинки.

Хасан наклонился помочь ей с пряжками:

— Нет. Я хочу использовать его, чтобы обострить чувствительность Гардена. Я начал снабжать нашего молодца… э-э-э… «опытом». Метод доступа к прошлому с помощью снотерапии оказался недейственным или слишком медленным. А то, что мы лишили его твоих прелестей, — Хасан снял с нее ботинок и провел рукой вверх по ноге, — похоже, только оставляет ему больше времени для игры на фортепиано. Видимо, следует изменить направление.

Хасан встал и мягко толкнул ее в грудь. Она податливо упала на постель.

— Если Гардену придется побороться за жизнь, — сказал он, — даже совсем немного, это поможет… э… «скоординировать» его усилия. А это, в свою очередь, будет способствовать его пробуждению. Пример — та сцена, на которую вы с Итнайном наткнулись.

Хасан опустился на пол у ее ног.

Александра с трудом стаскивала с себя платье. Он стал помогать ей.

— Я жажду услышать все поскорее. — Она вздохнула, с огорчением или удовольствием, сама не смогла бы сказать. — Я действительно думаю, что твой человек был одним из тех франков. С другой стороны, я могла бы предупредить Итнайна, чтобы он был с ним поосторожнее. Теперь мы потеряли своего агента.

— Не беспокойся. У меня их достаточно.

Она закинула руки за спину. Локоть задел покрывало, оно зашуршало.

— Подожди! — воскликнула Александра, изгибая спину и откидываясь на подушки.

Руки Хасана покорно замерли между ее ног.

— Мы же не знали точно, где Гарден остановился, верно?

— Нет.

Она почувствовала его теплое дыхание.

— Так как же этот ассасин мог быть твоим?

Он поднял голову поверх складок платья Александры и посмотрел ей в глаза.

— Этого… не могло быть.

— Значит, это все-таки было нападение наблюдателей.

— Интересный поворот мысли. — Хасан надул щеки. Его усы ощетинились, как гусеницы в опасности. Он опустил лицо между ее коленей и принялся щекотать их усами.

— А я, похоже, ускорила события, — прошептала она.

— Гмм-мм?

— Когда Гарден только начал приходить в себя после удара, я использовала эту возможность, чтобы дать ему соприкоснуться с кристаллом.

Голова Хасана поднялась так быстро, что его подбородок стукнул ей по бедру, попав в нервную точку между мускулами. По животу прошла волна боли.

— Я не приказывал тебе это делать! — прошипел он.

— Конечно, не приказывал, Хасан. Но ведь у меня должна быть некоторая свобода в принятии решений.

— Как прореагировал Гарден?

— Очень активно. Я видела, как дрожь пробежала по его телу, гораздо более сильная, чем когда-либо ранее.

— Слишком много стрессов, — заметил Хасан, оценивая полученную информацию. — Сам по себе кристалл может разбудить Гардена быстрее, чем мы ожидаем.

Александра опять начала подниматься, чтобы сесть, но он толкнул ее и погрузил лицо в шелк женского белья. Его руки искали застежку, державшую вместе две половинки бюстгальтера. Ее руки пришли ему на помощь.

— Когда этот парень проснется, — размышлял Хасан, — он может стать гораздо опаснее, чем сейчас.

— Разбуди его и разбуди всех наблюдателей вокруг него. — Александра опустила голову. — Ведь это игра.

— Если не считать того, что сейчас наблюдатели играют как ассасины.

— Ассасины, — повторила Александра, вздыхая. — Или, может быть, они перевели игру на новый уровень защиты.

— Профилактическое убийство? Могли бы они убить его, чтобы заставить нас прождать еще тридцать или сорок лет?

— У тебя есть время.

— Когда-то, когда в этой части мира события развивались своим ходом, у меня действительно было время. Теперь, — он опустился на нее, — я хочу результатов.

— Как и все мы.

Она отстраняла его руками, извиваясь и стаскивая с него одежду.

Какое-то время они молчали.

Потом все слова были лишними.

Наконец он изогнулся и приподнял голову.

— Ты уверена в его реакции на кристалл?

— Она у него самая сильная. Я уверена.

— Наблюдатели, должно быть, тоже — потому и старались убрать его.

— Они могут прийти и воспользоваться им, прежде чем это сделаешь ты. И в конце концов они на это пойдут.

— Не с той охраной, которую я создал. Не с той ценой, которую могу заплатить я.

Александра скинула с себя расслабленное тело Хасана и положила голову ему на грудь.

— Мы действительно сможем войти к нему в доверие настолько, чтобы он выдал тайну, за которой ты охотишься, и при этом не принимать его в свои ряды?

— Мы должны играть им, Сэнди. Как рыбой на крючке, — Хасан водил пальцем по ее мягкому соску, — вытащить его на поверхность, но не дать выпрыгнуть на свободу, — палец двинулся вверх, — позволить уйти на глубину, но так, чтобы ему не удалось накопить сил для побега, — палец двинулся вниз. — Играй, тяни время. Но осторожно. — Ее сосок затвердел от его прикосновений.

— Хорошо. — Она оттолкнула его руку. — Мы играем с ним. А когда ты выведаешь секрет Камня? Что тогда?

— Мы используем Камень во славу Аллаха.

Сура 3 За закрытыми дверьми

Рыцари Храма почти никогда не участвовали в процессиях, исключение составляло лишь шествие по поводу коронации, да и то не всякой, а лишь той, которую они поддерживали. Когда в Иерусалиме короновали Ги де Лузиньяна, тамплиеры прошли по улицам церемониальным маршем. В сверкающей кольчуге Томас Амнет чувствовал себя неуютно. Он привык к одеждам из льна и шелка — одеждам советника, который проводит все время в стенах обители, занимаясь внутренними делами Ордена. Сталь давила на плечи, швы кольчуги, надетой на белую шерстяную рубаху, впивались в ребра.

Плащ из овечьей шерсти был бы очень хорош холодной ночью в пустыне, но не здесь, во дворе Иерусалимского дворца, под палящим солнцем. Два ручейка пота струились по шее, соединяясь, словно соленые потоки Тигра и Евфрата, чтобы низвергнуться в ложбину спины.

Так было, когда он стоял в молчании со своими братьями-рыцарями. Когда же они двинулись вперед, новые потоки влаги заструились из-под мышек и потекли по бокам. Кожаные сапоги растягивали сухожилия; тут он не раз вспомнил мягкие туфли, к которым привык.

Слаженный топот двухсот пар сапог эхом отражался от высоких каменных стен и пробивал себе путь наружу, между рядами базара.

Амнет представил себе, как выглядит процессия со стороны: перешептывания, лица, скрытые за темными ладонями, сверкающие глаза… Звуки шагов, доносящиеся из христианской цитадели, могли посеять волнение среди жителей Иерусалима. Не выступил ли Орден против населения? Никто из местных жителей не был уверен в противном.

Пустая видимость пышного обряда: священник в митре держит венец над головой короля — сарацинским дервишам никогда этого не понять.

Тамплиеры прошествовали по булыжной мостовой, по широким ступеням, ведущим в просторную трапезную дворца. Согласно традиции, коронация должна проходить в кафедральном соборе, но ни один храм в городе не был столь удобен для обороны, как этот. На самом деле золотой венец возложили на голову Ги в дворцовой часовне, в присутствии самых приближенных советников.

Один такой приближенный советник ждал сейчас в передней. Рейнальд де Шатийон, князь Антиохийский, — такого нельзя не заметить — в алых, шитых золотом шелках и бархате, с легким мечом на перевязи из золотых пластин. Как только колонна потных крестоносцев приблизилась к порогу, он поклонился, насмешливо улыбаясь, будто изображая распорядителя церемонии, и, пятясь перед рыцарями, провел их в главный зал. Приблизившись к столам, он вновь склонился в поклоне.

Братья тамплиеры заполняли трапезную и с шумом рассаживались по местам.

— Это отвратительно! — проревел кто-то во внезапно наступившей тишине. Все сразу узнали этот голос — голос Роджера, Великого Магистра Ордена госпитальеров, главного соперника тамплиеров в политике и военных действиях на Святой земле.

— Прошу вас, мой господин! Такое поведение непозволительно! — раздался подобострастный шепот Эбера, настоящего распорядителя в Иерусалимском дворце, всегда служившего тому, кто сидел на троне.

Амнет вытянул шею. С его места, почти во главе стола, видна была только плотная фигура Великого Магистра госпитальеров, залитая солнечным светом. За магистром, во дворе, виднелись головы множества рыцарей-госпитальеров. Рядом, съежившись от страха, стоял Эбер — худощавый мужчина в парчовом одеянии.

Шум голосов поглотил дальнейшие протесты Эбера, но не Роджера.

— Король! Этот кусок окровавленной тухлятины не достоин сидеть на моем коне — пусть сам себя коронует!

— Господин госпитальер! Ваше мнение никого не интересует.

Последнее замечание Эбера было прервано выкриками тамплиеров.

Амнет отступил на два шага, выбираясь из первых рядов, и, скрытый спинами, поспешил к двери. Внезапно за его спиной раздались шаги. Оглянувшись, он увидел Жерара де Ридефора, спешащего в том же направлении.

Амнет толкнул створки. Когда они распахнулись, Жерар вышел, и двери захлопнулись у него за спиной.

Амнет вернулся, чтобы разобраться с распорядителем и разгневанным госпитальером.

— Что за шум? — Он адресовал вопрос Эберу, а не магистру.

Роджер глянул на него как бык, которого укусила шавка:

— Не лезь не в свое дело, тамплиер.

— Если у вас имеются возражения против кандидатуры Ги, вы должны были изложить их на совете, — возразил Амнет.

— Я говорил то же, что и все, но…

— Насколько я помню, ваши возражения были отвергнуты. Повторять ваши доводы теперь, когда корона уже на голове Ги, — только попусту тратить время.

Амнет почувствовал за спиной присутствие Жерара.

— Что скажешь, Жерар? — не уступал госпитальер.

— Сэр Томас прав. С сегодняшнего дня Ги — король.

— Проклятие!

— Богохульствуете, сэр?

— Здесь не церковь! Коронация незаконна!

— Венец на голове Ги помазан елеем, освященным самим папой, — сказал Амнет. — Дело сделано.

Роджер сжал в руке символ власти — ключ, висевший на цепи у него на шее. В ярости он повернул его и дернул. Тяжелые золотые звенья не поддавались. Тогда он сорвал цепь через голову.

— Дьявол забери всех тамплиеров! — прогремел магистр, швырнув ключ в ближайшее стрельчатое окно. Цепь звякнула о край амбразуры и упала на камни внизу. Во дворе среди госпитальеров в конических шлемах виднелись люди без шлемов, в богатых одеждах. Очевидно, христианские князья тоже прослышали о коронации.

Амнет повернулся к Жерару:

— Нам лучше уйти, мой господин.

Магистр тамплиеров кивнул и шагнул к двери в трапезную. Взявшись за железное кольцо, он налег на дверь всем телом. Массивная створка подалась, и оба тамплиера проскользнули внутрь, за ними быстро последовал Эбер. Амнет закрыл дверь изнутри и схватился за кольцо.

Бум!

— Откройте!

Бум! Бам!

— Откройте во имя Христа!

Жерар подозвал рыцарей помочь Амнету удержать дверь. В конце концов ее заложили бревном.

Некоторое время стук продолжался. Затем раздался топот ног — Роджер увел своих госпитальеров из дворца.

— Ну а теперь, благодарение святому Бальдру, мы можем принести свои поздравления королю Ги, — пробурчал Жерар де Ридефор, торопливо шагая с Томасом по залу. Они шли вслед за рыцарями, освобождавшими центр трапезной для церемонии.

— Бальдр не был святым, мой господин, — прошептал Амнет.

Жерар в недоумении остановился:

— Неужели?

— Бальдр — один из старых северных богов, любимый сын Одина и Фригг. Его брат Хедер убил его по наущению Локи — пронзил ему сердце ивовой ветвью. И это стало началом проклятия Локи, так по крайней мере говорит легенда.

— А… ну что ж. Я отношусь к Бальдру как к святому, — строго сказал Жерар и пошел вперед.

Когда они добрались до своих мест в первых рядах, Амнет сделал знак Эберу, который, в свою очередь, махнул трубачу на галерее менестрелей.

Трубач проиграл приветствие, и процессия с королем во главе прошествовала в зал.

Пурпур был очень к лицу Ги де Лузиньяну. Складки шелкового плаща скрывали массивные плечи и толстый живот, выпиравший из-под украшенного золотом пояса. Под тяжестью короны кожа у него на лбу собралась складками, что придавало новому королю несколько комичный вид. Стараясь удержать на голове золотой венец, Ги выпятил челюсть и сразу стал похож на смутьяна.

Георгий, епископ Иерусалимский, неверной походкой выступал следом, одной рукой ухватившись за складки королевского плаща. Ходили слухи, что Георгий уже почти ослеп, хотя он всегда держал подернутые пленкой глаза широко раскрытыми, будто видел все в первый раз, едва восстав ото сна. Даже если он и был слеп, то все равно мог прямо смотреть на собеседника.

Рейнальд де Шатийон ожидал у возвышения, низко склонившись перед сувереном, одну руку вытянув вперед, другой придерживая складки плаща. Тамплиеры, следуя его примеру, также склонились.

Долгое томительное мгновение все, кроме Ги и Георгия, стояли, склонившись. Наконец все разом подняли головы.

Единственной, кто уклонился от участия в церемонии, была Сибилла, старшая дочь короля Амальрика, нынешняя жена Ги. Фактически королевой была она.

Совет баронов, в котором было много представителей и тамплиеров, и госпитальеров, пришел к выводу, что сейчас, в столь нестабильной обстановке, негоже женщине править Иерусалимом. Поэтому было решено, что новый муж Сибиллы будет коронован.

Благосклонности Сибиллы добивался Рейнальд де Шатийон. Но выбор ее пал на Ги де Лузиньяна. Только Богу да Томасу Амнету было известно, сколько стальных мечей и ларцов с золотом из сокровищниц тамплиеров повлияло сначала на решение королевы, а потом — и совета.

Епископ Георгий довольно бессвязно представил короля Ги Господу, христианам Иерусалима, королям Англии и Франции, императору Священной Римской империи и императору Византийскому. Когда он закончил речь, принц Рейнальд выступил вперед и подал руку Ги, скрепив согласие между ними.

Один за другим к королю подходили тамплиеры, повторяя слова присяги перед Господом и королем.

Когда все расселись по местам, Жерар повернулся к Амнету и спросил тихо, еле шевеля губами:

— Что теперь предсказывает твой Камень?

— Камень темен для меня в эти дни, мой господин.

— Ты говоришь загадками!

— Он не показывает ни одного знакомого лица. Я вижу лишь лицо зла, лицо с темной кожей и горящими глазами, которые смотрят сквозь туман и бросают мне вызов. Больше ничего.

— Итак, ты общаешься с дьяволом?

— Камень всегда преследует собственные цели. И они не всегда доступны моему разумению.

Жерар хмыкнул:

— Ты б лучше договорился с Камнем, пока мы не начали давать советы королю Ги.

Томас уже собрался было возразить, но вовремя вспомнил, что Жерар — Великий Магистр и Камень, впрочем, как и сам Амнет, находится в его подчинении.

— Да, мой господин.

* * *

В Иерусалимском дворце было несколько подземных ходов, ведущих во внешний двор. Но обычно в мирное время главные ворота оставались открыты.

Рыгая и пошатываясь после полудюжины кружек хмельного пива, сэр Бовуа нашел выход из трапезной. Он шел, повинуясь зову природы, а его оруженосец — изящный юноша знатной французской крови — напомнил, что мочиться в коридоре запрещено, не дай бог, застанет проныра Эбер.

Бовуа вышел из освещенного коридора во двор. Как только ноги его коснулись неутрамбованной почвы, он поднял край легкой кольчуги и начал возиться с тесемками штанов. Так велико было его нетерпение, что любой камень в лунном свете казался подходящим.

И едва он, вздохнув с облегчением, начал мочиться, от стены отделилась тень и двинулась к нему. Так как руки Бовуа были заняты, он только повернул голову, чтобы посмотреть, кто там.

— Могу ли я показать тебе реликвию, о христианский владыка?

Голос был певучим, убаюкивающим и насмешливым.

— Что это, приятель?

— Кусочек плаща Иосифа. Он был найден в Египте, где хранился много столетий, но краски все еще сохранились.

В лунном свете трудно было разглядеть, что держит в руках незнакомец.

— Подними-ка повыше, так не видно.

Руки взметнулись над головой Бовуа, и, прежде чем он успел что-либо сообразить, камень, завязанный в узел, описав круг, ударил его по шее. Бовуа даже охнуть не успел. Он взмахнул руками, и все было кончено. Последнее, что он увидел, были горящие глаза продавца редкостей.

Вина долин Иордана были густыми и кислыми, с запахом пустыни и колючек. Томас Амнет отхлебнул глоток в надежде ощутить терпкую сладость французских вин. Нет, это вино скорее напоминало лекарство.

Остальные тамплиеры были не столь привередливы. Пиршество уже достигло той стадии, когда добрые христианские рыцари лежат и опорожняют кувшины с вином и пивом. При этом вкус вина вряд ли имеет значение.

Амнет посмотрел через стол на сарацинских шейхов, которым пришлось принять участие в торжествах. Они пили только чистую воду, которую слуги наливали из седельных фляг. В отличие от большинства тамплиеров Томас знал, что религия сарацинов запрещает верным пить вино.

Сиригет из Небула не принадлежал к числу тех, кто отягощает себя знаниями обычаев людей, которых намерен убивать. Сейчас, вынужденный сидеть за пиршественным столом рядом с сарацинами, он счел их воздержание за вероломство.

— Вы не пьете? — взревел Сиригет, с трудом поднимая голову.

Ближайший сарацин, не понимавший норманнского, нервно улыбнулся, прикрывая рот тонким платком, которым время от времени вытирал губы.

— Не смей смеяться надо мной, пес!

Еще два тамплиера подняли головы.

— Потому они и не пьют, что с вином что-то неладно. Взгляните! Они даже воду принесли с собой!

Амнет, видевший дворцовый водоем после того, как стража поила там лошадей, предпочитал вино. Но все остальные тут же обратили внимание на сарацин.

— А может, они нас отравили?

— Яд! Это яд!

— Сарацины отравили вино!

— Собаки отравили наши колодцы!

Наблюдая за сарацинами, Амнет увидел, как крики рыцарей гасят словно свечи их вежливые улыбки.

— Эй! Прекратите! — воскликнул он, поднимаясь с места. — Их пророк строго-настрого запретил им прикасаться к вину, так же как наш Господь запретил нам прелюбодеяние. Они пьют воду, более для них привычную. Вот и все.

Пьяные рыцари, приумолкнув, недоверчиво посмотрели на Амнета. Некоторые, он знал, воспользовались бы любым поводом, чтобы прирезать сарацинских шейхов прямо на месте. А некоторые охотно включили бы в число неверных, достойных кары, и его, Томаса Амнета.

— Ты знаешь их обычаи, Томас, — признал наконец сэр Брор. — Тебе можно верить.

Амнет поклонился ему с холодной улыбкой и сел. Остальные потянулись за кубками.

Один из сарацинских шейхов посмотрел Амнету в глаза.

— Благодарю вас, господин, — отчетливо произнес он по-французски.

Амнет молча кивнул, в свою очередь, окинув его внимательным взглядом.

— Я слышал об их пророке, — холодно и внятно сказал кто-то с другого конца стола.

Все вокруг Томаса замерло.

— Я слышал, что их Мухаммед был погонщиком верблюдов и бродягой, и никем более.

Голос принадлежал Рейнальду де Шатийону.

Рыцари за столом беспокойно задвигались. Жерар де Ридефор положил руку Рейнальду на плечо, но тот стряхнул ее:

— Разумеется, у него были всякие видения. И еще он писал плохие стишки. А почему бы нет? Он почти постоянно пьянствовал.

Сарацинские шейхи прищурились и — Амнет был уверен — поняли смысл издевки. Но положение гостей обязывало их хранить молчание.

— Он был никем — конечно, до тех пор, пока не женился на богатой вдове, чтобы наслаждаться тем, что у них дозволено, или — как ты там сказал, Томас, — прелюбодеянием?

Сарацины впились взглядами в Амнета, будто внезапно заподозрили его в предательстве.

— Мой господин, — продолжал Рейнальд, обращаясь теперь к королю Ги, — если бы ты захотел смыть позор, коий наносит нам присутствие трупа этого погонщика верблюдов в Святой земле, я возглавил бы поход в Аравию, вырыл бы его кости и раскидал их по песку — слегка проветрить.

Амнет, не отрываясь, смотрел на шейхов. Их глаза сузились до щелочек, под усами поблескивали белые зубы.

— Кто из Рыцарей Храма присоединится ко мне? — воскликнул Рейнальд.

В ответ на призыв раздались нестройные вопли норманнских и французских воинов.

Сарацины готовы были взорваться, чего и добивался Рейнальд де Шатийон.

— Тьфу! Тьфу на всех христиан! — вскричал один и вскочил из-за стола, опрокинув кубки с красным вином и блюда с едой. Объедки полетели на головы рыцарей, сидевших напротив.

— Так-то французские господа принимают своих гостей? — спросил второй, адресуя свой вопрос прямо Амнету.

Томас только покачал головой и опустил глаза.

Подобрав длинные плащи, сарацины шагнули из-за стола. На пути к дверям два тамплиера попытались остановить их. Но не успели рыцари приблизиться, как два кинжала из дамасской стали очутились у их глоток. Сарацины и тамплиеры разом повернулись, и шейхи оказались ближе к выходу. Больше никто не пытался их задержать.

У самого выхода один из шейхов остановился.

— Мы знаем этого Рейнальда! — воскликнул сарацин. — Это самозваный шейх Антиохии. Пророк отомстит ему.

Выходя, он так хлопнул дверью, что грохот прокатился по всему залу.

Воцарилась полная тишина. Внезапно Рейнальд де Шатийон засмеялся — высоким, чистым, заливистым смехом.

Ги, мрачно наблюдавший, как издевались над сарацинскими шейхами и как те покидали зал, расслабился и тоже начал смеяться. Его смех был более низким и переливчатым. К нему присоединились и тамплиеры.

Только Амнет не участвовал в общем веселье. Ему внезапно предстало видение: смуглое лицо, черные крылья усов, горящие глаза, отыскивающие его, Томаса Амнета.

— Я доверял тебе, Томас, из-за твоих особых способностей, — грохотал на следующее утро Жерар де Ридефор, сидя в глубоком кресле. — Не заставляй меня применять власть.

— Я не хочу никого оскорбить, магистр. Но вы не вправе закрывать глаза на то зло, которое причиняет нам в этой стране Рейнальд.

— Что ты думаешь по этому поводу?

— Рейнальд сознательно оскорбил гостей короля Ги. Этот народ свято чтит законы гостеприимства. Пригласить сарацинских шейхов во дворец и так глубоко оскорбить их веру — на это способен только безумец.

— Томас, у меня раскалывается голова и болит желудок. Ты толкаешь меня непонятно на что. Я ничего не могу сделать, Ги даже слова не скажет Рейнальду.

— Потому что боится этого человека.

— Не только. Князь Антиохийский — человек грубый и необузданный. Ни ты, ни я не осмелимся оскорбить его. Король Ги не захочет… Ну и чего ты ждешь от меня?

— Готовьтесь сами. Готовьте Орден.

— Это сказал тебе Камень?

— Нет… не прямо.

— Готовиться к чему?

— К войне.

Файл 03 Стадия куколки

В рекламе регистрационной системы «Холидей-холл» сообщалось, что номер в Атлантик-Сити «имеет все удобства». Это означало, что унитаз стоит не рядом с кроватью, а в ванной. В ванну, по идее, можно было бы забраться вдвоем, но только согнувшись. Окон в номере не было вообще, зато голографическое устройство предлагало широкий выбор пейзажей, включая Тадж-Махал, Маттерхорн и безымянные атлантические пляжи, числом около двух тысяч.

Гарден осмотрел электронику: ограниченный доступ, черно-белое изображение, динамик, сломанный предыдущим постояльцем.

На двуспальной кровати лежала одна простыня и половина одеяла. Надпись в изголовье гласила, что посетители, предпочитающие пользоваться собственными спальными принадлежностями, должны подвергнуть их химической чистке за дополнительную плату. Номер сдавался на полдня, но Том с Сэнди заплатили сразу за сорок восемь часов.

— Привет, любимый.

Гарден обернулся:

— Привет. Где была?

— Нужно было сходить по делу, посмотреть, кое-что проверить. Ты знаешь…

Он действительно знал. Он чувствовал запах: запах любви, мужского пота, только что выделившихся гормонов.

Внезапно Гарден понял, что раньше не мог с такой легкостью читать скрытые знаки души и тела. Наверное, эта способность проявилась у него недавно, после того, как таинственный незнакомец пытался его убить. А может быть, состояние Сэнди очевидно любому: женщина, которая недавно получила удовлетворение. Над этим стоит подумать.

— Ну и как тебе город?

— Светлый. Несколько шумный. С тех пор как я была здесь в последний раз, многое изменилось.

— А когда ты здесь была? — Гарден вспомнил, что однажды она рассказывала, что приехала с севера, из французской Канады, а предки ее были из Дании или Нормандии.

— Сто лет назад, — ответила Сэнди, — тогда это был сонный приморский город, дети строили на пляжах песчаные замки, а азартные игры были запрещены.

— Ты шутишь.

— Конечно. Азартные игры всегда были главным, единственным поводом для того, чтобы приехать в Атлантик-Сити.

— Так. — Он замялся, подыскивая слова. — Все было бы хорошо, но мои финансы сейчас не на уровне. Три сотни в день очень быстро сведут их на нет.

— И что ты намерен делать?

— Разве я не видел по дороге сюда бар с пианино?

— Вот уж не думала, что ты способен плавать и играть на пианино.

— Плевать. Бассейн не такой уж глубокий.

— Не подписывай длительный контракт, — напомнила ему Сэнди. — Мы должны двигаться, помнишь?

Гарден остановился в дверях:

— Почему? Я думал, мы уже достаточно оторвались.

— Мы ведь действительно хотим оказаться вне досягаемости этой банды. Джексон Нейтс для Атлантик-Сити всего лишь пригород.

— А! — Он ухитрился изобразить растерянность. — И на Каролине свет клином сошелся?

— Это пункт назначения. Вот и все.

— Ну так я полагаю, пока мы доберемся до этого самого пункта назначения, у нас хватит времени спустить содержимое кошелька.

— Ну хорошо. Устраивайся на работу. Тебе одиноко без публики, да?

— Разве не все мы такие? — Он улыбнулся и вышел.

В коридоре, квадратной металлической трубе, разлинованной раздражающей штриховкой, Гарден перевел дух.

Всегда ли Сэнди была столь предсказуемой?

Когда-то она казалась таинственной. Холодная и скрытная, она умела жить по-своему и в своем собственном времени. Значит, она могла быть и непостоянной. Когда-то казалось, что она обожает внезапные походы по магазинам, пикники, прогулки на лошади. «Это мой день», — могла сказать она и исчезнуть на полдня в поисках приключений. Но до сих пор ее приключения не распространялись на постели других мужчин. В новинку была и неуклюжая ложь.

Том Гарден покачал головой и пошел искать управляющего отелем.

— Ты умеешь плавать? — спросил его Брайан Холдерн.

— Конечно, умею. А что, разве есть такие, что не умеют?

— Есть, с тех пор как Акт об охране грунтовых вод запретил использование хлора в искусственных бассейнах, они буквально за три недели заросли водорослями.

— А ваш бассейн почему не зарос?

— Это морской бассейн. Они упустили из виду, что воду можно сбрасывать в океан, если она химически чистая и не содержит чего-либо, что могло бы осаждаться или всплывать. Небольшая концентрация хлора за бортом — и бассейн абсолютно чистый. — Холдерн перекатил во рту окурок. — Итак, сынок, ты умеешь плавать. Это хорошо. Тогда запасись мазью — хорошей безвредной мазью, которая не теряет блеска, — или иди ищи другую работу. Мне не нужны бледные немочи, напоминающие провяленный виноград и отпугивающие моих посетителей, понял?

— Да, сэр. Мазаться мазью. Каждую ночь. Ну так я получу эту работу?

— Конечно, иначе зачем же я теряю время, объясняя все это?

— Спасибо, мистер Холдерн. — Гарден попятился к двери.

— Начало в семь тридцать. Три полных часа. И если утонешь или скукожишься — ты уволен.

— Да, сэр.

— Получше смажь свои принадлежности.

— Что?

— Получше смажь свой член, сынок. В этом бассейне все в чем мать родила. Никаких одежек. Особенно для официанток и музыкантов.

— Я понял.

— Все еще хочешь эту работу?

— Конечно. В семь тридцать.

— Выше нос, сынок.

— Постараюсь, мистер Холдерн.

Мазь была плотной и тяжелой, как теплый парафин, но, в отличие от парафина, холодила кожу. Тому удалось разогреть ее, сильно растирая ладонями мышцы бедер, голеней, лодыжек. Казалось, мазь не впитывается в кожу, а ложится на нее, как слой растаявшего желатина.

Гарден начал растирать плечи, стараясь достать и спину. Но ему никак не удавалось равномерно распределить мазь. Может, попробовать полотенцем? Лучше всего — здешним полотенцем, это только справедливо.

На мгновение Том представил себе кольчугу. С какой тяжестью она должна давить на плечи и грудь? Такая же холодная, вязкая тяжесть. Тяжесть и холод смерти.

Он прогнал этот образ.

Практический вопрос: когда он вспотеет — а он всегда потел, исполняя хороший джаз, — потечет ли мазь в воду? И что более важно, позволит ли эта мазь дышать коже? Он читал, что в Средние века дети, расписанные золотой и серебряной красками и изображавшие ангелов, умирали от отравления. Пока эта мазь… Интересно, куда делись те пианисты, которые работали здесь раньше?

Скорее всего, не смогли удержать себя в руках рядом с женщинами.

Гарден наносил мазь до тех пор, пока не покрылся ею от кончиков ног до подбородка. Потом он нашел белый хлопчатобумажный халат и, завернувшись, сунул ключ от номера в карман.

В семь тридцать возле бассейна было темно и пустынно. Подсвеченный снизу, бассейн отливал зеленью и серебром. Пианино плавало у бортика, где мельче.

Сбросив халат, Гарден вошел в воду. Она оказалась чуть холоднее тела. Скоро он все узнает насчет пота. При его приближении пианино закачалось, нагоняя волны.

Инструмент был слегка изогнут спереди. Крышка поднялась легко, и Том закрепил ее держателем.

На сем все сходство с пианино закончилось. Вместо железной рамы и стальных струн Том обнаружил ряды бутылок, осколки стекла, ковш для льда, сосуды из-под напитков и банки из-под маринованного чеснока. Два пивных бочонка — один из-под светлого, другой — из-под пльзеньского — пристоились у стойки пианино. А вместо молоточков стояла большая двенадцативольтовая батарея.

— Не могли бы вы убрать за собой?

Голос раздался с бортика.

Повернувшись, Гарден увидел молодую женщину, полностью обнаженную и намазанную той же мазью, что и он. Она стояла, гордо выпрямившись, и протягивала ему халат.

— Посетители не должны спотыкаться о ваше тряпье. Его место в шкафу.

— Я… — начал Гарден.

— Не беспокойтесь. На этот вечер я его приберу.

Гарден перевел дыхание и подплыл к другому краю пианино. Один взгляд на незнакомку вызвал серию непроизвольных реакций, контроль над которыми требовал времени.

Она подошла к стене из зеркал и толкнула одно. За зеркалом обнаружилось пустое пространство с крючками и вешалками. Ну а куда же она дела свой халат? Тома предупредили насчет пользования посетительскими раздевалками. Или она так сюда и пришла?

Девушка вернулась, плавно ступая и не пытаясь что-либо скрыть. Гарден часто замечал, что женщины без высоких каблуков выглядят коренастыми и топают, как скво. Эта двигалась грациозно, как балерина.

— Меня зовут Тиффани, я официантка.

— Я догадался. Том Гарден, пианист.

— Конечно! Это ваша музыка? — Она взяла ноты, развернула и, казалось, начала читать. Минуту-другую девушка вся была захвачена нотами. — Неплохая вещица, — сказала она наконец. — Но здесь вы ее играть не сможете.

— Почему?

— Наши посетители не способны танцевать быстрые танцы — слишком велико сопротивление воды. Они предпочитают медленные. Старые романтические вещи.

— Медленные танцы. Обнаженными. В воде. Понял.

— Надеюсь. У нас среднее число оргазмов в час равно девяти с половиной, иначе посетители потребуют свои денежки назад. Вы приняли антибиотики, да? — заботливо спросила Тиффани, соскальзывая в воду. Только теперь Гарден заметил, что грим ее нарочит, как у актрисы: расширяющиеся брови нарисованы на лбу, голубые тени и черные контуры глаз подведены до висков, щеки нарумянены, рот увеличен помадой и контурным карандашом. Это скрывало черты лица надежнее, чем маска.

Волосы у Тиффани были рыжими, прямыми, гладкими и блестели, как парик из полиэстера — да это и был парик.

Том Гарден перевел взгляд на пианино:

— Зачем здесь эта батарея?

— Какая батарея? Где?

Он молча показал на батарею за осколками стекла.

— А, это, наверное, питание для пианино.

— Это не пианино.

— Ну для клавиатуры.

Он рассмотрел действующую часть инструмента. Это оказалась шестидесятишестиклавишная «Yamaha Clavonica», прикрепленная к плавучему ящику. Весь механизм был подвешен на амортизаторах. Ограничительные перекладины с петлями для запястьев должны были удержать пианиста на месте, если его вдруг отнесет течением. Клавиатура и переключатели были покрыты пластиком, чтобы защитить электрические цепи от влаги. Микрофон крепился к нижней части крышки, а вторая группа гидродинамиков располагалась там, где обычно находятся педали. Когда Том возьмет басовый аккорд, посетители ощутят это как землетрясение.

— Хорошо. Питание для пианино. А если этот ящик промокнет и коротнет, когда мы будем в воде?

— Послушай, для парня, который собирается плавать в бассейне с голыми бабами, ты слишком большой пессимист.

— А что, мужчины сюда не заходят?

— Как же, «заходят» именно то слово. Но тебе не стоит о них беспокоиться. По крайней мере о большинстве из них.

Тиффани подтянула к себе поднос, дрейфовавший поблизости, и, поставив туда глубокое блюдо, заполнила его орехами. Легким толчком она отправила поднос в центр бассейна.

— А как насчет цен?

— Две выпивки входят в стодолларовую входную плату. Если больше, я записываю в своем блокноте. — Она показала Тому, как привязывает блокнот к запястью. — Это приплюсовывается к счету в отеле. Но за выпивкой сюда никто не ходит. Выпивка только помогает расслабиться.

Тиффани повернулась и поплыла к другому краю бассейна.

— Поможешь мне управиться со льдом?

— Только льда здесь не хватало, — пробурчал Гарден и последовал за ней.

Мороженица находилась за другой зеркальной панелью.

Тиффани вытащила несколько изогнутых щипцов, выбирая подходящие. Пока Том держал крышку ящика со льдом, она пристраивала щипцы, чтобы захватить двадцатикилограммовый блок. Все это время ей приходилось выгибать спину, чтобы не коснуться кожей замороженной металлической окантовки. Когда Тиффани удалось захватить блок, она крепко сжала одну ручку и кивком указала Тому на другую. Они оттащили блок к бассейну.

— Мы будем буксировать его?

— Нет, если только у тебя есть знакомые, которые предпочитают коктейль с хлором. Подержи пока, а я подтащу пианино.

Тому пришлось взять обе ручки щипцов и широко расставить ноги. В теплой влажной атмосфере холодные испарения ото льда поднимались прямо к промежности. Он почувствовал озноб.

Тиффани подтащила пианино к бортику бассейна, наслаждаясь очевидным дискомфортом Тома.

— Опускай прямо в центр, в корзину, иначе он перевернет этот ящик и нам придется оплатить все спиртное.

Гарден глубоко вздохнул, поднял блок, перенес его через бортик, обо что-то слегка стукнув, и медленно опустил — не бросил — в приготовленную корзину. Пианино просело на шесть сантиметров.

— Для первого раза неплохо. Но впредь держи его подальше от моих волос.

— Да, мэм.

— Умница. Уже появляются первые посетители. Так что тебе лучше пойти на свое место и начать игру.

Как и было условлено, Александра вошла в казино на берегу ровно в восемь и подошла к третьему столу слева. Хасана не было. Некоторое время она наблюдала, как американец в белой кожаной куртке шесть раз ставил по тридцать тысяч долларов, каждый раз удваивая выигрыш, а потом все потерял. С последним поворотом колеса исчезли его последние деньги.

Александра не сомневалась, что колесо жульническое. Но чтобы обман был столь очевидным, такого она еще не видела.

— Здесь ваши деньги в опасности! — промурлыкал в ухо знакомый голос, едва различимый на фоне окружающего шума.

— Не беспокойтесь, мой господин. Но меня удивляет, почему вы выбрали это место.

— Божий ветер дует мне в спину.

— Вашей организации нужны деньги?

— На то есть богатые американские арабы, полагающие, что их пожертвования помогут избавить Святую землю от неверных. Что мне нужно, так это оправдание для уже имеющихся денег.

— Палестинский плейбой в Атлантик-Сити?

Он едва заметно улыбнулся.

— Тебя могут принять за перса в изгнании или за богатого египтянина, — продолжала она, поддразнивая.

— Я человек со множеством лиц.

— И множеством целей. Зачем ты позвал меня?

Вокруг опять поднялся шум. Это поздравляли случайно выигравшего. Александра с Хасаном присоединились к аплодисментам.

— Вы с Гарденом болтаетесь здесь. В этом плавучем борделе. Почему?

— Это его идея.

— Ты что, сама не способна развлечь его?

Александра фыркнула:

— Он хочет заработать деньги. У него нет денег на поездку.

— Ты могла бы их предложить.

— Предлагала. Но он гордый, хочет сам платить за все. Я не могу его торопить, не вызвав подозрений. Если я начну давить на него, он это почувствует.

Хасан прикрыл лицо, заслоняясь от вспышки фотографа. Он ответил из-под руки:

— Ты же знаешь, есть график.

— У Гардена свой график, — шепнула она ему в затылок. — Либо он должен быть уверен в том, что путешествие — его идея, либо можешь надеть ему мешок на голову и похитить.

— Похищение предусмотрено на соответствующей стадии. Его тело без мозга для нас бесполезно.

— Тогда позволь мне вести дело самостоятельно.

— В борделе?

— Удовольствие и боль оказывают должное воздействие.

— Особенно боль.

— Садист! — Александра тихонько показала ему кончик языка, чтобы никто не видел.

— Возможно. Подготовь его. И доставь вовремя в нужное место.

Хасан отошел в сторону.

— Но куда?… — Ее вопрос повис в воздухе.

Элиза: Доброе утро. Это Элиза 774, дежурная.

Гарден: Я хочу поговорить с Элизой 212. Это Том Гарден.

Элиза: Соединяю… Да, Том. Спасибо, что вызвал меня. Для тебя не слишком поздно?

Гарден: Не особенно. Я снова работаю — если это можно назвать работой.

Элиза: Я не понимаю.

Гарден: Я работаю в «Холидей-холл» в Атлантик-Сити.

Элиза: Извини, пожалуйста. Провожу обработку… Я не знала, что в этом заведении есть пианино.

Гарден: А там его и нет — только клавоника. Но они хотят, чтоб я на ней играл. В промежутках между приятельскими ныряниями, ощупываниями и щипками. Я весь в синяках. Думаю, они вывихнули мне палец.

Элиза: Ты больше не видел смуглых приземистых мужчин?

Гарден: Множество — и женщин тоже. Все толстые и уродливые. Но без плащей, револьверов, кольчуг. В этом и состоит преимущество нудистского бара.

Элиза: Тебя могут утопить.

Гарден: Только шутки ради. Кроме того, у меня есть ангел, который держит мою голову над водой.

Элиза: Еще какие-нибудь сны?

Гарден: М-м-м.

Элиза: Что это значит?

Гарден: Один… Плохой.

Элиза: Расскажи. Пожалуйста.

Гарден: Это, вероятно, был какой-то вид возврата к прошлому. Я вспомнил работу, которая однажды была у меня в Филадельфии. Большой колониальный дом посредине двенадцати акров земли с газонами и деревьями. Доски, камень, широкий балкон и четыре толстые колонны. Похоже на Тару.

Элиза: Тара? Что такое «Тара»? Это место?

Гарден: Вымышленное. Поместье в «Унесенных ветром» — в старом кино. Прошлого столетия.

Элиза: Беру на заметку. Продолжай.

Гарден: Я должен был играть на дне рождения в одной семье. Идея вечеринки была заимствована из этого фильма. Предполагалось, что все будут одеты в сюртуки и кринолины, хотя получилось некоторое смешение стилей. У нас оказались костюмы лет на сто более ранние — мундиры французских гренадеров, оплетенные тесьмой, платья в стиле Империи, брюки со штрипками, черные пиджаки и платья с бахромой и длинными шлейфами.

Они заказали старую музыку. Стефан Фостер, «Лебединая река», или что-то в этом духе. Никакого джаза или страйда. Так что я отошел от всех современных мелодий и погрузился в музыку прошлого. Вот тогда-то все и началось.

Элиза: Когда ты играл?

Гарден: Да. И еще раз, сильнее, во сне — следующей ночью.

Элиза: Что именно началось?

Гарден: Я покинул себя и превратился в другого, кого я не знаю.

Элиза: Расскажи.

Луи Бреве очнулся. Его подташнивало. Он лежал на спине, ощущая во рту кислый вкус слюны. Желая загородиться от света, он прикрыл глаза ладонью и перевернулся на живот.

Вместо привычного свежего белья щека наткнулась на грубую ткань матраса. Мерзкий запах проник глубоко в ноздри, и Бреве, широко открыв глаза, приподнялся на руках.

Голый матрас, запачканный пятнами крови, остатками рвоты. Койка из железных трубок, некогда белых, на которые натянута сетка из крученых конопляных веревок. Пол из неструганых сосновых досок, в щели набилась грязь. Грязь, казалось, медленно колышется… это ползали тараканы, освещенные тусклым светом.

Бреве задумался: ни дубового пола, ни узорчатого ковра, ни кровати орехового дерева, ни простыней, ни наволочек, ни подушек. Это не спальня Луи Бреве.

Итак, где же он?

Стараясь не шевелить головой, раскалывавшейся от боли, Бреве медленно сел. Он посмотрел налево, потом направо, старательно избегая солнечных лучей, лившихся в дверь в дальнем углу. Стены обшиты сосновыми досками. Квадратные прорези, напоминавшие окна, — незастекленные и незавешенные, с железными решетками. Длинный ряд коек. На матрасах — бесформенные тела, облаченные в грубую голубую ткань.

«Луи опять напился и вступил в армию», — была его первая мысль. «Как я объясню это Анжелике?» — тут же пришла вторая.

— Эй вы, лежебоки! Подъем!

Разве в армии не трубят горнисты или нет какой-либо другой обычной процедуры? Значит, Луи не в армии.

Люди вокруг него шевелились и стонали, урчали и пускали ветры, сморкались и приподнимались. Они вертели головами, словно бешеные боровы, высматривающие, что бы еще разнести. Один за другим недобрые взгляды останавливались на Луи Бреве. Голоса зазвучали громче: совершался утренний ритуал обувания, почесывания и возни с постелью.

— Кто этот новенький?

— Не знаю. Надзиратели привели. Ночью.

— Они его использовали?

— Нет. На нем нет отметки.

— Может, они слишком устали.

— Ну да!

— Может, не захотели огорчать леди.

— Или поделили его, ты понимаешь?

— Я же тебе сказал, на нем нет метки.

— Кончайте вы там! — Голос, прозвучавший из-за двери, выдавал многое: животный страх, ущербную властность, нервозность из-за постоянно подавляемых чувств.

Нет, решил Луи, он определенно не в армии.

Все еще держа голову неестественно прямо, он встал и двинулся по центральному проходу между койками.

— Эй, погоди! — крикнул кто-то.

— Послушай! Первым должен идти Перрик! — раздалось с другой стороны.

— Он может идти!

Внезапно все стихло.

— Должно быть, он из господ! — Последнее прозвучало при общем молчании и сказано было, скорее, себе под нос.

— Извините! — обратился Луи Бреве к двери. — Надзиратель, или как вас там, не могли бы вы подойти? Произошла ужасная ошибка.

— Извините! — пропел кто-то, передразнивая, вполголоса.

— Назад! — скомандовал кто-то сзади.

— Не зли Вингерта!

— Он нас всех отправит сегодня на дамбу!

Шаркая ногами, люди медленно направлялись туда, где стоял Луи. Теперь он ясно различил звук, которому вначале не придал значения и посчитал за галлюцинацию, — позвякивание цепей.

Стальная якорная цепь тянулась от кровати к кровати и между ногами людей. Ноги были соединены отдельными цепями, пристегнутыми к общей. Концы цепи, видимо, были присоединены к первому и последнему человеку.

— Что вы там делаете? — раздался уже знакомый голос, вероятно, принадлежавший мистеру Вингерту. В голосе послышалась угроза. В тишине шаги звучали очень громко. В дверном проеме возник силуэт мужчины и загородил свет.

Вингерт был огромен: широкоплечий, толстый, с широкими, как у женщины, бедрами и полными ляжками. Даже голова его была огромна. Нечесаные волосы свисали на глаза и воротник.

Его силуэт был большим и темным — только сверкали белки глаз, да блестело золото на среднем пальце правой руки. Золото и что-то еще, овальное, коричневого цвета. По-видимому, печатка.

Странное украшение для охранника спального барака, подумал Луи. Наверное, отнял его у какого-нибудь заключенного. Но, разрешив эту загадку, Луи тут же столкнулся со следующей: что он, Луи, здесь делает? Как могло случиться, что он очутился среди бандитов, не имея ни малейшего представления о том, как это произошло?

Бреве пришлось на время отложить размышления, поскольку толстяк вошел в дверь, ступая, как тигр, пробирающийся сквозь высокие заросли.

Вингерт мог запугать обычных преступников, но не Бреве. Луи с девяти лет занимался боксом. Он тренировался на военной службе и в колледже и даже три года назад победил на местных соревнованиях по гребле.

Мужчина выглядел крупным, но рыхлым. Его руки, каждая величиной со смитфилдовский окорок, казались такими же дряблыми, как жир окорока.

Видя, что Луи с независимым видом стоит посреди комнаты, мужчина медленно, с презрительным видом направился к нему. Большие руки скрещены. Колени развернуты, чтобы придать большую устойчивость длинному телу.

Бреве приготовился: принял стойку, расслабил плечи, сжал кулаки и несколько раз глубоко вздохнул.

— Послушай, Вин, все в порядке.

Маленький человечек, такой же массивный, как надсмотрщик, но на две головы ниже, выступил вперед справа от Луи. Его шаг сопровождался громким лязгом.

— Он ничего не знает. Просто новый парень, и все.

Массивная голова повернулась в сторону коротышки. Прежде чем цепь опустилась, ближайший смитфилдовский окорок внезапно двинулся в нужном направлении и вошел в соприкосновение с протестующим. Человек согнулся вокруг руки, как тряпичная кукла, брошенная на спинку стула. Затем распрямился, теперь уже как резиновая кукла, пролетел над кроватями и стукнулся о стену на высоте шести футов, рядом с потолочной балкой. Это движение резко натянуло цепь с правой стороны, и половина присутствующих попадала.

Луи принял более низкую стойку.

Подбородок Вингерта повернулся в прежнем направлении, и тумбообразные ноги понесли его по проходу.

Все было кончено в три удара: Луи нанес прямой левой и правой апперкот, оба попали в точку; Вингерт, не шелохнувшись, выбросил руку и ударил Луи тыльной стороной, как человек, сметающий со стола капусту.

Камень или что-то другое, что было в руке надсмотрщика, ударило по лицу. Из рассеченной щеки брызнула кровь. Шея свернулась на сторону так, что Луи увидел свое плечо. Сила удара была такова, что Бреве полетел назад, через кровать, на колени одного из прикованных узников. Это движение так натянуло цепь, что теперь вся левая сторона попадала, как домино.

Успокоив весь барак двумя ударами, Вингерт направился к выходу. Он ступал по центральному проходу, по-медвежьи косолапя, что было особенно заметно со спины. Луи попробовал подняться. Но когда он встал на колени, кто-то ударил его по затылку чубуком трубки, которая прежде была спрятана под матрасом.

Луи Бреве упал лицом вперед и потерял сознание.

* * *

— О мой бедный, мой милый!

Прохладные сухие пальцы прикасались к его лбу — единственному месту на лице, которое не опухло, не болело или не было забинтовано.

Луи лежал на нормальной постели, в нормальной комнате с оштукатуренными стенами, расписным потолком и толстым ковром, поглощавшим звуки шагов врачей, медсестер и сиделок. Его Клара с прохладными руками и копной золотых волос ухаживает за ним и притворяется, будто сильно расстроена его плачевным состоянием.

Но скоро Луи почувствовал себя почти хорошо. Конечно, у него болело все — самая сильная боль была глубоко в гортани, — но голова была ясной. В руках и ногах не было той свинцовой тяжести, которой всегда сопровождалось похмелье. Может, это благодаря лекарствам?

— Где я был? — Он едва расслышал собственный голос, приглушенный бинтами. Ему показалось, что нескольких зубов не хватает.

— Ты дома, дорогой.

— Это не Виндемер.

— Нет, конечно. Это мой номер в отеле. Я и не подумаю вернуть тебя на плантацию к этой женщине.

— Но где я был?

— Несчастный случай. Прошлой ночью. Лошади понесли, как говорит твой возчик, такой трус, — и перевернули коляску. Трое сильно пострадали, и их пришлось прирезать.

— Это не дорожное происшествие, Клара.

— Но… так все говорят.

— Они ошибаются. Который час?

— Начало десятого.

Он изогнул шею, чтобы посмотреть в окно, но оно было завешено тяжелым зеленым бархатом.

— Утра или вечера?

— Вечера. Ты проспал весь день, мой бедный.

— Утром я проснулся в странном месте, в комнате, обитой сосновыми досками, где-то в районе стариц. Я находился среди бандитов в цепях, хотя и был свободен. Когда я позвал на помощь, вошел громадный мужчина и ударил меня. В ответ я дважды вмазал ему, но он уложил меня с одного удара. И вот я здесь.

— Какой ужасный сон!

— Это не сон, Клара.

— Что за бред, — холодно сказала она. — Люди могут подумать, что от пьянства у тебя помутился рассудок.

— А не твоих ли это рук дело? Поместила меня среди бандюг, показала мне, как низко я пал — или могу пасть?

Клара, сощурившись, посмотрела на него. Когда она так смотрела, лицо ее делалось непроницаемым, и Луи знал, что она удаляется на миллионы миль, ожидая, что он скажет что-нибудь непростительное.

Луи задержал дыхание и осознал, насколько хорошо он себя чувствует.

Это случилось в следующее воскресенье, когда он со своей женой Анжеликой сидел на мессе. Когда священник монотонно распевал молитвы на плохой латыни и курил ладан, Дух Святой снизошел на Луи Бреве и уже никогда более в этой земной жизни не покидал его.

— Господь — пастырь мой, — прошептал Луи (челюсть все еще болела). — Он заботится обо мне, как заботится о пасхальном агнце иудеев…

Анжелика повернулась, готовая шикнуть, но осеклась при виде нехорошего блеска в его глазах.

— Как Он сохраняет живую кровь Сына Своего, — голос Луи стал громче, — так Он направляет меня и распространяет словно свет. Он возвышает мою душу, растворяет ее в воздухе.

К нему начали поворачиваться соседи, на лицах их читались гнев и смущение.

— Он возвышает меня, как Пророка, и низвергает в пекло, как Люцифера.

Маленькая ручка Анжелики сжала его локоть. Пальцы впились в мускулы, пытаясь причинить ему боль, но безуспешно. Нажимая на нерв, она попробовала поднять мужа.

Луи встал, ведомый только Духом, и голос его зазвучал громче.

— Но Он снова возвысит меня, Меч Господень занесен высоко…

— О, замолчи же! — завопила Анжелика и толкнула его в боковой проход, где он остановился. Затем, словно очнувшись, Луи неуклюже преклонил колени, повернулся и медленно пошел к выходу.

Среди шума голосов он четко расслышал два слова: «Опять пьян».

Но он не был пьян.

* * *

Духота под тентом давила, как перед грозой. Напряжение в воздухе вызывало смятение чувств, ожидание чего-то, пусть даже пророчества о близком конце света, лишь бы избавиться от гнетущей неопределенности.

Частично напряжение исходило от заклинателей змей. Текучее движение рептилий, раскачивающиеся тела, головы с раздвоенными языками, все убыстряющийся танец лоснящихся от масла рук — все это наэлектризовало толпу до предела. Напряжение должно было прорваться. И оно прорвалось.

Вслед за змеями настала очередь людей.

— Я прелюбодействовал…

— Я возжелал осла ближнего своего…

— Я избивал жену…

— Я был пьяницей, — слова вырвались из горла Луи Бреве. — Вино было моим другом, сначала добрым и ласковым. Затем стало господином, повелевающим и неумолимым. В конце концов оно превратилось в дьявола, глумящегося надо мною и толкающего к дальнейшим безрассудствам.

— Аминь.

— Я был богачом, известным в округе. Моим лекарством было хорошее вино и французское бренди. Я променял на это лекарство все золото и любовь порядочной женщины. И теперь любое вино стало хорошо для меня.

— Аминь!

— Искушаемый дьяволом, живущим в бутылке, я проматывал свое состояние и расточал золотые монеты моей доброй жены. У грязи в канаве было больше твердости, чем у меня. Я стал приятелем шлюх и бандитов и, в конце концов, преступников, прикованных к своим киркам и лопатам.

— Аминь!

— Прежние друзья отворачивались, завидев меня. Господь наш тоже видел все это — но отвернул ли Он лицо Свое от меня?

— Нет!

— Нет, Он этого не сделал. Он протянул руку и возложил ее на сердце мое. Сердце это прежде было маленьким и твердым как камень. Но теперь, от прикосновения Господня, оно стало огромным и наполнилось золотым сиянием, и темная кровь вытекла из него. Господь принял меня в лоно Свое. И я больше не пьяница.

— АМИНЬ!

Волна чувств, вобравшая ликование трех сотен изголодавшихся человеческих существ, влилась в душу Луи Бреве. Эйфория от этого была сильнее, чем от любого вина, которое ему довелось пробовать.

— Сын мой, ты замечательно разыграл этот спектакль. Пусть они уйдут, ненавидя и любя тебя. «Богач, известный в округе» и «расточал золотые монеты» — они все проглотили за милую душу.

— Это правда, мистер Лимерик. — Луи все еще держал шляпу в руках. Осознав это, он поискал глазами, куда бы ее положить, и, не найдя ничего подходящего, водрузил на голову. Это вряд ли было вежливо — под тентом он был как бы в помещении, — но Луи не хотел держать шляпу как проситель.

— Конечно, это правда, и ты рассказал об этом с таким чувством.

— Спасибо, сэр.

— Твое усердие заслуживает награды, я не могу позволить тебе уйти с пустыми руками. Как насчет пяти долларов в неделю и содержания? Конечно, в пути ты будешь питаться с моей семьей. — Лимерик кивнул назад, туда, где его дочь Оливия спокойно выбирала из корзины для пожертвований банкноты и сортировала серебро. Ни на мгновение не прерывая своего занятия, она подняла голову и улыбнулась Луи — улыбка была прохладной, как свежая дыня.

— Содержания? — озадаченно переспросил Луи. — Я не понял.

— Если кто-то опустит деньги тебе в карман или в шляпу, это твое. Остальное идет с подаяния. Ясно?

— Это очень щедро, сэр. А что я должен делать, чтобы нести слово Божие?

— Помогать моему мальчику, Гомеру, ставить тент. Приходить на собрания, утром и вечером. И рассказывать эту историю, как сегодня.

— Пока вы будете здесь, я обязательно буду приходить.

— А когда мы двинемся в путь? Ты же хочешь нести слово Божие повсюду?

— Конечно, мне бы этого хотелось.

— Считай, что мы договорились.

В Оклахоме Просвещение явилось в лице его прежней любовницы Клары и имело беседу с Духом Святым и Луи.

— Этот Лимерик использует тебя для наживы, — сказала Клара. — При всей его напыщенности и черных одеяниях ему нет дела ни до Христа, ни до Евангелия. Он пьет втихаря. Он делает из тебя идиота — даже большего, чем ты есть на самом деле.

— Какими бы ни были его цели, — ответил Луи, — он приводит людей к Господу. Может, он не самый воздержанный, но зато много работает.

— А деньги?

— Это все для миссии в Африке, так он мне объяснил.

— Ты когда-нибудь видел хоть клочок письма из этой миссии или кого-нибудь, кто ее представляет? Видел ли ты когда-нибудь хоть один чек о переводе денег?

— Нет, я не посвящен в его финансовые дела. Он дает деньги тогда, когда нужно.

— И похоже, получает куда больше, чем дает.

— Поскольку он вершит дело Господа среди людей — и я могу помогать ему в этом, — какое это имеет значение?

— А такое, что он ловкий пройдоха. Может ли хороший человек так легко попасть под влияние плохого?

— Ливи не считает его плохим. Она любит его. А я люблю ее и доверяю ее простодушию и чистоте. Ливи мудра.

— Сначала ты сказал правду: Ливи простодушна. Она ничего не умеет, кроме как играть на органе, на котором, кстати, играет плохо, и считать монеты, что она делает медленно. Вся ее жизнь в ее пальцах.

— Она работает для Господа по-своему, как и все мы.

— Твоя вера непрошибаема. Назовем это слепотой и покончим с этим.

— Как знать? Может, вера и должна быть слепой?

— Ну, коли так, значит, нам не о чем больше говорить.

С этими словами Клара поднялась и вышла. И больше Луи никогда ее не видел.

Это случилось в Арканзасе в жаркий вечер, когда мотыльки и мошки вились вокруг ламп. Смуглый незнакомец вошел под тент.

Он пришел не для молитвы и не из праздного любопытства. Он раздвинул полотняные занавески и пошел прямо по проходу, как человек, который шагает к виселице. Глубоко посаженные глаза смотрели в одну точку. Откинув фалды фрака, незнакомец уселся на последнюю скамью.

Луи, случайно оказавшийся рядом с ним, почувствовал озноб, даже несмотря на то что струйки пота стекали из-под его шляпы за воротник, некогда снежно-белый и накрахмаленный, а теперь, месяцы спустя — серый и мятый. Холодная угроза исходила от смуглого незнакомца, как пар от куска сухого льда.

Глаза мужчины смотрели прямо и неподвижно и, похоже, видели не больше, чем два осколка стекла. Сначала Луи подумал, что незнакомец находится под действием морфия или еще какого-нибудь наркотика, хотя тот не клевал носом и не качался на месте. Заинтересовавшись, Луи открыто уставился на незнакомца, но тот даже не заметил этого.

«Интересно, куда он смотрит?» — подумал Луи. Он проследил направление взгляда: поверх пестрой смеси головных уборов — мужских шляп и женских шляпок, поверх широкого пространства перед скамьями, поверх переносного алтаря с открытой Библией и серебряными канделябрами — на Оливию, сидящую за своим походным педальным органом. На органе стояла корзина для пожертвований.

Все время, пока шло богослужение, Луи наблюдал за мужчиной, следящим, в свою очередь, за Оливией и корзиной для пожертвований. Глаза его были неподвижны, только веки изредка опускались — это походило на мигание ящерицы. Когда настало время сбора пожертвований, глаза ожили: подняв взгляд, незнакомец посмотрел, как Оливия берет корзину с органа, опускает вниз, на уровень талии, и, перекладывая слева направо и справа налево, проносит ее по рядам.

Когда девушка подошла к их скамье, корзина уже была тяжелой от груза монет и банкнот. Ливи пришлось напрячь руки, чтобы удержать ее, и ситцевое платье натянулось у нее на груди. Мужчина не заметил этого. Он смотрел только на корзину. Когда Ливи проходила мимо, незнакомец не двинулся, чтобы открыть кошелек. Он только поднял взгляд к потолку и качнул головой из стороны в сторону. Ливи двинулась дальше. Луи, улыбнувшись, опустил деньги. Корзина, рука Ливи, чистый, свежий запах ее тела проплыли мимо него.

И тогда незнакомец зашевелился.

Когда Оливия была уже достаточно далеко, его рука как бы сама по себе скользнула за отворот сюртука и вынула пистолет, дуло которого было длиной по крайней мере дюймов восемь.

Одним движением, словно в танце, мужчина проскользнул под рукой Ливи и выскочил в проход, прижав девушку к своей груди. Дуло пистолета уткнулось в кружева на ее груди. Во время этого танца корзина не перевернулась и ее содержимое не высыпалось в толпу — Ливи держала корзину, как вышколенный официант держит поднос с полными до краев бокалами.

Вскочив, Луи заглянул мужчине в глаза.

И ничего не увидел… Мертвые, как камень.

Луи бросил взгляд на Оливию, пытаясь понять, чего она хочет.

Ее глаза тоже были пустыми: ни страха, ни гнева. Она не сопротивлялась. Она даже не смотрела на пистолет.

— Ливи? — растерянно спросил Луи.

— Отойди, Луи, — спокойно сказала она. — Этот человек хочет лишь денег.

Если бы Луи потрудился ее услышать, он бы заметил, что она говорит слишком спокойно, словно все это ей наскучило.

Но сейчас Луи видел только пистолет и смерть в глазах мужчины. В этих глазах явственно читалось желание спустить курок. Луи боялся за девушку и, будучи джентльменом, а не трусливым болваном, не мог стоять и спокойно на это смотреть.

Но в данной ситуации Луи вряд ли смог бы применить свои навыки бокса. Подняв руки, словно мелодраматический актер, исполняющий роль Призрака в «Гамлете», он попытался дотянуться до Ливи, освободить ее.

Незнакомцу понадобилось лишь на несколько дюймов сдвинуть прицел, чтобы дважды выстрелить в грудь Луи.

Ливи вскрикнула.

Ее возглас был исполнен не ужасом или негодованием, а презрением: «Луи, вы дурак!»

Он унес с собой в могилу запах свежего пороха и застарелого пота, вид мотыльков, порхающих вокруг меркнущей лампы под полотняным потолком, и последний комплимент в свой адрес — «Дурак!».

Сломанный фургон стоял на обочине, рядом с указателем: десять километров в одну сторону, двадцать — в другую. К антенне был привязан грязный красный вымпел. В этом была единственная опасность: антенна означала наличие передатчика, и те, в фургоне, в любой момент могли позвать на помощь.

Пожав плечами, Хасан съехал на боковую дорожку. Американцы не столь наблюдательны, как востроглазые израильтяне, отвоевавшие свою родину. Такое место встречи было бы невозможно в пустыне Негев.

Миновав указатель, Хасан медленно покатил по усыпанной гравием дорожке. Проезжая мимо фургона, он разглядел внутри темную фигуру. По ее очертаниям угадывалось, что под одеждой скрывается оружие.

— Что-нибудь случилось? — приветливо спросил Хасан.

— Ничего такого, что нельзя исправить кусочком изогнутой проволоки. — Ответ был правильным.

Сунув револьвер в карман, Хасан толкнул дверь и вышел наружу, под блики фар проезжавшего прицепа. Он еще отряхивал пыль с одежды, когда его пригласили в фургон.

— Извините, господин Хасан. Это наименее подходящее место для военного совета.

— Да нет же, Махмед. Вид этой обочины столь привычен, что практически не привлекает внимания.

— Пока не появится полиция…

— На этот случай есть правдоподобное объяснение: поломка оборудования из-за беспечности бестолковых арабов — и один из богатых соотечественников, желающий помочь…

— К тому же мы заминировали дорожку в пятидесяти метрах отсюда.

— Тогда я покину вас тотчас при приближении полиции, — холодно ответил Хасан.

— Как всегда, мой господин. Чем может служить вам Братство Ветра?

— Мне нужно пристанище.

— Надолго?

— На неделю, может, на две.

— Только для вас?

— Для меня, для госпожи Александры, для нескольких избранных гашишиинов и для одного узника. Желательно в одном-двух днях пути отсюда.

— У нас ничего нет.

— Ничего?

— В этой части Нью-Джерси мало наших соотечественников, мой господин. Кубинцы, вьетнамцы и местные черные истощили гостеприимство этих мест. Потерявшие родину вынуждены искать более дружелюбные места. И к тому же влажный климат не для нас.

— И у вас ничего нет?

— Я думал, вам нужно пристанище.

— Но раз у вас ничего нет, мне придется искать помощи в другом месте.

Водитель сломанного фургона вытащил из кармана записную книжку. Хлопнул ею о складной стол и раскрыл ее.

— Мы оценили термоядерную электростанцию, «Мэйс лэндинг комплекс», пятьдесят километров отсюда, у реки. Она снабжает энергией Межприливный сектор Босвашского Коридора. Стоимость сооружения составляет девять миллиардов долларов. С учетом стоимости возмещения энергии — в два раза больше.

Хасан подергал губу — дурная привычка, но помогает думать.

— Тактическая обстановка?

— Станция легкодоступна. Она полуавтоматическая, так что операторы не остаются там круглосуточно. Как в любой американской конторе — днем толпы народу, вечером все расходятся по домам.

— Ближайшие воинские подразделения?

— Ничего серьезного в радиусе шестидесяти километров — и все дороги грунтовые. Есть пост в Форт-Диксе, на север отсюда. Прежде там был большой учебный лагерь, но теперь это компьютерный и координационный центр. К нему также относится заброшенная база ВВС. В двадцати километрах к востоку расположена военно-морская база Лейкхерст. Реально в этом районе действует лишь гражданская оборона Нью-Джерси.

— Люблю штатских, — улыбнулся Хасан.

— Более того, поскольку атомная станция далеко от жилья и окружена кустарником, ее легко удержать. Мы можем обеспечить прикрытие — на суше, по реке и с воздуха — двумя группами людей с ракетами и бригадой саперов.

— Хорошо. Вы не разочаровали меня, Махмед.

— Благодарю, господин Хасан.

— Готовьте своих людей к осаде.

— И как скоро мы…

— День и час я сообщу позже. До тех пор ничего не предпринимайте.

— Слушаюсь, мой господин.

Сура 4 Священная война

Саладин слегка подвигал коленями, незаметно для окружающих, сделав вид, что потянулся за чашей с шербетом, и устроился поудобнее на мягких подушках. Военный лагерь в пустыне был благоустроен великолепно: тенты, опахала, подушки, набитые конским волосом. Но местный грунт — твердый и холодный — никак не напоминал гладкие полы в Каире, выложенные белым камнем.

А тут еще эти шейхи Сабастин и Рас-эль-Айна с их болтовней…

Саладин пришел в эту страну со своим войском, чтобы изгнать франкских захватчиков во имя Пророка и обрести славу. Не для того он здесь, чтобы заботиться о тщеславии богатых купцов и старейшин племен, которые хотели преломить хлеб с неверными.

— И что сказал еще этот норманн? — со вздохом спросил Саладин.

— Он сравнил Пророка с распутником!

— Он запятнал святое имя Хадиджи!

— А может, это нечестивое оскорбление — следствие незнания франкского языка? — поинтересовался Саладин.

— Оскорбление было нанесено умышленно, господин.

— И в чем же оно состояло?

— Он предложил возглавить поход в Медину и осквернить могилу Пророка.

— Он слишком много выпил.

— Он был трезв, господин.

— Он смеялся над нами, господин.

— И другие смеялись вместе с ним, господин Саладин.

Саладин сделал знак помолчать. Действительно ли франки столь сильны, чтобы решиться на такое безумие? Ограбить караван, захватить город — да, для этого сил у них достаточно, если, конечно, учесть еще и полукровок. С другой стороны, франки засели в укрепленных городах и каменных замках. Они передвигаются по дорогам в полном вооружении, с авангардом, флангами и арьергардом, и все равно перед каждым путешествием причащаются, предавая себя в руки Господни. Войска Саладина добились своего в этих землях.

Рейнальд де Шатийон расхвастался, разогретый вином. Такой поход невозможен. Эти глупцы восприняли всерьез слова Рейнальда. Мудрый человек пропустил бы такое мимо ушей.

Но, с другой стороны, оскорбление нанесено на публичной церемонии, на коронации. А это уже повод для дипломатического конфликта. Он, Саладин, может призвать на помощь весь исламский мир. Ни один защитник веры в этой несчастной стране, поделенной между Аббасидами из Багдада, турками-сельджуками и египетскими Айюбидами, не имеет здесь такого веса, как он. Если Саладин воспримет оскорбление всерьез, весь ислам должен будет присоединиться.

А при поддержке всего ислама, объединенного в священной войне против христиан, он, Саладин, может добиться желанной победы. И христиане, в лице Рейнальда де Шатийона, сами дали ему повод. То, к чему не могли привести девяносто лет вооруженных конфликтов и резни, спровоцировала одна-единственная фраза пьяного дурака.

— Ваша честность убедила меня, — сказал наконец Саладин. — Оскорбления Пророка и его верной жены зашли слишком далеко. Они должны быть наказаны огнем и мечом.

— Да, мой господин, — хором ответили шейхи.

— Весной, во время их праздника смерти и воскресения Пророка Иисуса ибн Иосифа, весь ислам поднимется на священную войну против Рейнальда де Шатийона, а значит, и против всех христиан. Мы должны изгнать их из этой земли за дерзкие речи.

— Благодарим тебя, господин.

Он повернулся к визирю, ожидавшему у входа:

— Мустафа. Поищи законников. Пусть выслушают этих двоих и составят декрет о джихаде против Рейнальда де Шатийона, провозгласившего себя князем Антиохии. Это должен быть приказ всем правоверным об изгнании Шатийона из страны. Те христиане, которые будут помогать ему, также преследуются, несмотря на прежние обещания и права гостей.

— Да, господин.

— Весь базар гудит новостями, сэр.

Томас Амнет удивленно поднял брови, но ничего не сказал. В одной руке он держал пестик, другой с каждым движением пестика поворачивал ступку на четверть оборота. При каждом сороковом обороте Амнет добавлял щепотку селитры, на ноготь большого пальца толченой коры хинного дерева и простой перец.

— Говорят, это будет война до последнего. Саладин созывает всех правоверных. Не только своих египетских мамелюков, но и аравийских конников, которые сражаются с вами, франками…

— Ты сам наполовину франк, Лео.

— С нами, франками. И еще он приказал туркам-сельджукам и Аббасидам прислать свои войска.

— Не слишком ли это много?

— Он намерен изгнать всех франков… всех нас из Святой земли за оскорбление, нанесенное костям Пророка Рейнальдом де Шатийоном.

— А что ассасины? Они тоже примут участие?

Лео скорчил презрительную гримасу:

— Ну что вы, мессир Томас! Они ж не воины. Нет. Это всего лишь секта.

— И поэтому они не столь благородны, чтобы участвовать в сражениях?

— Вы не сможете с ними сражаться, мессир. Вот и все. Они дерутся не по правилам: ножами и удавками.

— Как трусы в темноте, так?

— Да, сэр.

— Для прямой кавалерийской атаки они не подходят. — И Амнет снова принялся за дело.

Мальчик с подозрением посмотрел на него:

— Вы надо мной смеетесь?

— И не думаю. Что еще говорят на базаре?

— Что всех франков изгонят отсюда к середине лета.

— Боюсь, что для этого понадобится больше всадников, чем есть у Саладина. Не важно, кто придет к нему на помощь.

— Говорят, у него сто тысяч воинов. И по крайней мере двенадцать тысяч рыцарей.

Широкий конец пестика чиркнул по ободку ступки, и ритм сбился. Амнету понадобилось два раза стукнуть им, чтобы снова войти в ритм.

Он хорошо знал, каковы силы тамплиеров, и имел некоторое представление о том, чем располагает Орден госпитальеров. Христианские правители по всей стране тоже не беззащитны. Но все вместе это не составит и одной пятой сил Саладина.

— Ты наслушался на базаре страшных сказок, Лео.

— Да, мессир Томас. А что вы смешиваете?

— Это для тебя, Лео. Хорошее зелье от любопытства.

Юноша понюхал смесь:

— Фу!

* * *

Королю Ги приятно было смотреть на взмокшего Рейнальда де Шатийона. Сначала де Шатийон вбежал в зал аудиенций, чуть не поскользнувшись на гладком полу. Колени его дрожали, туника была изорвана, привычная насмешливая улыбка куда-то исчезла. Рейнальд был в панике.

Да, удивительно приятно было видеть человека, почитавшего себя выше всех — даже выше короля! — столь испуганным и растерянным.

— Мой государь Ги! — Голос Рейнальда дрожал. — Сарацины ополчились против меня.

Ги де Лузиньян выдержал подобающую паузу.

— Они сражаются с нами со всеми, Рейнальд. Каждый сарацин, способный держать меч, неизменно ищет стычки с франком. Почему ты решил, что чем-то выделяешься?

— Сам Саладин издал декрет, в котором обвиняет меня в преднамеренном богохульстве. Они жаждут джихада.

— А ты что, богохульствовал, Рейнальд? — Ги наслаждался.

— Никогда, по отношению к Господу и Спасителю нашему.

— Добрый христианин, верно?

— Я защищал веру словом и делом. Мне и в голову не приходило, что Саладин сочтет за оскорбление случайно брошенную фразу. — Рейнальд пожал плечами — жест, который никак не сочетался с его недавней истерикой. — Я, бывало, насмехался над неверными. Разве я могу все припомнить? — Внезапно он заговорил вкрадчиво, очень вкрадчиво: — Однако удар, направленный против меня, направлен против всех христиан, находящихся здесь, на Святой земле. Даже против короля…

— Я читал этот декрет. — Ги демонстративно зевнул, скрывая растущее ликование. — Там особо отмечается, что христиане, которые будут укрывать или поддерживать тебя, становятся такими же, как ты. Если мы отдадим тебя Саладину…

— Я уверен, мой государь понимает, что, если король отдаст сарацинам лучшего своего подданного и верного защитника, он будет ославлен по всей Франции как дурак и подлец, попадет под папское отлучение, а может, даже и восстановит против себя войско.

— Хорошо сказано, князь Рейнальд.

— Но король, который поднимет эту опрометчиво брошенную перчатку, который защитит и поддержит вассала, связавшего свою жизнь с жизнью этого короля, — такой король заслуживает звания «Защитника Креста». Такой король прославится во всем христианском мире — от Венгрии до западного побережья Ирландии. Такой король навсегда останется в памяти людей.

Ги погрузился в блаженные грезы. Но ненадолго.

— Известно ли тебе, какое войско собрал Саладин? Более десяти тысяч рыцарей. И сотня тысяч обученных йоменов.

— Слухи превращают десятки в тысячи, — усмехнулся Рейнальд.

Ги несколько растерялся:

— Он хорошо знает свои силы.

— Сарацинские рыцари? Мы бились с ними сотни раз. Легкие доспехи и игрушечные мечи. Кольчуга, которую меч рассекает, как сеть. Шлемы и нагрудники, которые можно проткнуть кинжалом, — тонкая работа, золото, эмаль, — но ничего такого, что не подвластно мечу доброго норманна или даже лангедокского рыцаря. Большинство сарацинских воинов сражаются в льняных одеждах, с тюрбанами на головах. Потряси перед ними мечом, и они тут же разбегутся.

— Но у меня слишком мало воинов, чтобы противостоять Саладину.

— А тамплиеры? А госпитальеры? Они подчиняются вам. Конечно, антиохийцы выступят в мою защиту. Каждый француз и большинство англичан, которые пришли в эту страну, знают, как держать меч. Мы можем выставить несколько десятков тысяч. Этого достаточно.

— Если я призову всех христианских воинов, населяющих Святую землю — от Газы до Алеппо, мы соберем двадцать тысяч рыцарей и тысяч десять вооруженных йоменов.

— Вот видите, сир! У нас преимущество!

— Но это значит — оставить наши крепости без всякой защиты! Если мы проиграем, нам некуда будет вернуться, чтобы залечить раны.

— Если Саладин соберет такое войско, кто тогда нападет на наши крепости? Мы ведь будем преследовать их, верно? Им уже будет не до осады. Не стоит беспокоиться, мой государь. Как только вы издадите декрет, созывающий орденских рыцарей, у нас появится преимущество.

— Ты думаешь?

— Конечно. Разве я не ясно выразился?

— Ты отправишься в Антиохию и созовешь своих воинов. Далее призовешь всех, кто защищает крепости… Если ты настолько уверен, что это не скажется на безопасности страны.

— Мой государь…

— Между прочим, это приказ.

Прежняя жестокая улыбка вернулась к Рейнальду.

— Я должен повиноваться. — Он низко поклонился и попятился к двери.

Ги было любопытно, поступит ли Рейнальд так, как сказал.

Ги де Лузиньян размышлял, а сможет ли он сам собрать всех воинов для того лишь, чтобы защитить одного человека… «Защитник Креста»… Это звучало заманчиво.

— Еще раз, Томас!

В сороковой раз за последний час Томас Амнет занес меч и принял оборонительную позицию.

Меч был варварским, на добрых шесть дюймов длиннее и намного тяжелее привычного, того, которым легко можно фехтовать. Мышцы Амнета напряглись. Причина таких мук была очевидна — Томас совершал еженедельную тренировку.

Неважно, какое положение занимал Рыцарь Храма — дипломат на службе короля или папы, казначей, лекарь или, как Амнет, прорицатель, — он принадлежал к воинствующему Ордену и должен был поддерживать воинское искусство на высоте.

Сэр Брор, с которым они фехтовали во дворе Иерусалимской крепости, был человеком недалеким. Он не умел произносить изысканные речи, не обладал утонченным интеллектом, зато слыл удачливым воякой и, если верить его рассказам, как-то раз обратил в бегство пятьдесят сарацинских конников. Первым трем он снес головы одним взмахом меча и еще троим — при обратном движении, остальные позорно бежали.

На этот раз Брор сделал выпад всем телом. Прежде чем Амнет успел парировать удар, легкий стальной меч оказался в дюйме от горла. Клинок Амнета взмыл в воздух и зарылся в утрамбованную землю. В тот же миг Брор, сделав еще один выпад, нанес новый удар.

У Томаса не хватило сил поднять меч, и Брор зафиксировал туше с левой стороны груди.

— Уже устал? — скороговоркой спросил Брор.

— Ты же видишь.

Сэр Брор надавил сильнее, уколов кожу под стеганой защитной туникой.

— Эй! — воскликнул Томас, отмахиваясь.

— Это чтобы ты запомнил меня. И запомнил, куда должно двигаться твое запястье. — Он, как Амнет, опустил меч острием вниз, развел руки и легко занес меч. — Вот так!

Томас медленно повторил его движение и поудобнее перехватил меч.

— Спасибо. Так лучше.

— Томас!

Голос донесся с другой стороны двора, от подножия башни.

— Томас!

Там стоял Жерар де Ридефор с делегацией тамплиеров из разных обителей, разбросанных по всей стране. Амнет отметил, что все они прибыли со сменными лошадьми, одной или двумя, дня за полтора.

Он отсалютовал сэру Брору тяжелым мечом и пошел на зов Великого Магистра.

— Томас Амнет может дать нам совет, — услышал он, приближаясь к вновь прибывшим.

— Дать совет, в чем, мой господин? — Рукавом рубахи Томас отер с лица пыль и пот.

Важные тамплиеры, свежие, одетые в льняные и шелковые одежды, поморщились. Амнет улыбнулся.

— Мы получили призыв, — сказал Великий Магистр.

— От короля Ги, — уточнил Амнет. — Присоединиться к нему в связи с джихадом, объявленным Саладином.

— Да, а ты откуда знаешь? — взволнованно спросил Жерар. Остальные невнятно заговорили и казались возбужденными.

Этому трюку Томас выучился давно: используя свою интуицию и сообразительность, он всегда выделял главное и обычно мог предугадать в общих чертах, а иногда и в подробностях суть того сообщения, которое герольд еще не донес до ворот. Сейчас Амнет предугадал все, поскольку знал слабости короля Ги и проблемы Рейнальда де Шатийона.

— Король приказывает нам собрать семь тысяч рыцарей, — сказал Жерар, — и примерно столько же йоменов и слуг. Мы должны двинуться на север, к…

— К Кераку Моабскому, — продолжил Амнет. — Дерзкий глупец этот Саладин!

Жерар умолк и улыбнулся:

— Откуда ты знаешь?

— Керак — владение Рейнальда де Шатийона. Саладин мог бы атаковать Антиохию, резиденцию князя, которая в действительности более удобна для осады. У Саладина много единоверцев — а значит, и потенциальных союзников — за ее стенами. Вместо этого он направляется прямо к Кераку, который полностью наш. Следовательно, он что-то замышляет, потому как вовсе не глупец. Такая смелость города берет.

— Ты знаешь все это из базарных сплетен?

— Нет.

— Слышал от кого-либо из приближенных Рейнальда?

— Вовсе нет. Почему ты так подумал?

— Потому что я только сегодня узнал от короля, что Рейнальд направился в Керак — собирать силы.

— И король Ги ожидает, что мы соберемся под началом Рейнальда в этих высоких и узких стенах?

— Сейчас он предлагает другое. — Жерар улыбнулся: наконец-то Томас дал неверный ответ. — Мы должны собрать наше войско здесь и перехватить сарацинов.

— А!

— А для тебя у меня особое поручение.

— Какое, мой господин? — Амнет изобразил послушание.

— Госпитальеры отвергли призыв короля Ги. Они заявили, что их глава — его святейшество папа, и поэтому они не могут подчиняться никому другому.

— Звучит разумно.

— Да, и… Что ты сказал? — Жерар разинул рот от изумления.

Тамплиеры, до сих пор не участвовавшие в разговоре, зашумели, обсуждая дерзость Амнета.

— Смею заметить, мой господин, что князь Рейнальд пожинает то, что посеял. — Амнет говорил спокойно. — Вы можете избавить всех нас от кровопролития: отдайте его Саладину. Если хотите сохранить господство христиан на этой земле, отдайте Рейнальда Саладину.

Великий Магистр побагровел:

— Не суди опрометчиво, Томас. — Внезапно он умолк: новая мысль погасила его гнев. — Ты видел это в свете, — Жерар оглянулся на собравшихся вокруг тамплиеров, — нашего друга?

— Нет, мой господин… Источник не подтверждает этого столь определенно. Я опасаюсь, что утратил свое умение. Действительно, я сужу опрометчиво, но это мог бы сказать любой из собравшихся здесь воинов. Силы Саладина уже сейчас превышают наши. Его декрет направлен только против самого Рейнальда, его домочадцев и тех христиан, которые будут его защищать. Таким образом, единственная возможность выжить…

— Достаточно, Томас. В области политики нам нужно твое послушание, а не твое мнение.

— Я в вашем распоряжении, мой господин. — Амнет низко поклонился.

— Ну так-то лучше, послушание более подобает рыцарю. Но твое мнение создает определенные трудности — я хотел направить тебя послом к Роджеру, Великому Магистру госпитальеров. Ты мог бы убедить его отказаться от принятого решения и присоединиться к королю Ги. Но если ты согласен с ним, тебе трудно будет выполнить такую миссию. Я даже не знаю, сможешь ли ты… Может быть, кто-нибудь другой…

— Мой господин, — запротестовал Амнет, — вы знаете, что мой разум и знания — в вашем распоряжении! Если вы направите меня к Роджеру, я представлю ваше мнение так, как вы сделали бы это сами.

— Да?

— Как Рыцарь Храма и христианин, я попрошу Роджера помочь князю Антиохийскому.

— И королю, Томас, — проворчал Великий Магистр.

— А следовательно — и всем нам.

— И как вы собираетесь осуществить это, мессир? — Лео тщетно пытался взбодрить старую клячу, вонзая ей в бока шпоры. Кобыла прижимала уши, на несколько шагов пускалась легким галопом и снова переходила на шаг. Лео явно был обречен всю дорогу до Яффы плестись позади хозяина.

— Я приведу доводы, которые подскажет мне мой разум и вдохновение Господне.

— Но госпитальеры все равно могут отказаться.

— Ну, тогда моя миссия провалится, и я вернусь в Иерусалим.

— Съездив попусту.

— Нет, съездив по приказу моего господина.

— Попусту.

— Нет не… ладно, будь по-твоему, попусту. Но ты должен запомнить, Лео, и чем скорее, тем лучше, если, конечно, ты стремишься к воинской славе, что приказ начальника важнее, чем твое собственное мнение или твои склонности. Солдат должен подчиняться безоговорочно, таково непременное условие победы. Если капитан приказывает «налево», ты не рассуждаешь, есть там враг или нет, поворачиваться или не поворачиваться. Ты поворачиваешь коня и принимаешь последствия. А что было бы, если каждый рыцарь сам выбирал боевую позицию и дрался, когда сочтет нужным? Для тамплиера ослушаться Великого Магистра или короля — то же, что для сельского священника усомниться в приказе папы римского.

— Говорят, Роджер больше не Великий Магистр госпитальеров, поскольку он бросил ключ Ордена в лицо королю.

— Не искажай факты, парень. Он бросил ключ в окно. И никто не видел, куда этот ключ упал. Поэтому никто не может утверждать, что потом Роджер его не подобрал. Он магистр до тех пор, пока рыцари-госпитальеры не откажутся ему подчиняться или пока папа не сместит его. Но на это его святейшество никогда не пойдет.

— Почему? Роджер что, такой хороший магистр?

— Во-первых, Рим далеко. Во-вторых, папа Урбан при смерти. Его преемник, которым будет Григорий Восьмой, если не ошибаюсь, не дотянет и до конца года. А тот, кто станет папой после него, будет слишком занят укреплением папской власти, чтобы обратить свой взор за море. Так что нам в Святой земле самим придется разбираться со своими трудностями.

— Папа умирает! — удивленно воскликнул Лео. — И вам известно, кто будет его преемником… У вас много друзей среди кардиналов?

— Ни одного.

— Так откуда вы знаете, что этот Григорий будет следующим папой?

— Если бы ты вглядывался в будущее так же внимательно, как я, то обнаружил бы, что знаешь нечто такое, о чем раньше и понятия не имел. Я могу перечислить тебе по порядку всех пап вплоть до года моей смерти. А девять столетий принесут нам много пап.

— Бог мой! Вы колдун, мессир Томас.

— Не колдун, Лео, а… Что это?

Вдалеке, там, где дорога сливалась с горизонтом между двумя холмами, показалась белая точка, поднимавшая большое облако пыли.

— Всадник, мессир Томас.

Точка быстро превратилась во всадника, судя по одежде — бедуина. Бедуин двигался легкой рысью, направляясь прямо к ним. Амнет и Лео натянули поводья.

— Для одного всадника слишком много пыли, — заметил Амнет.

Заметив их, бедуин перешел на галоп. Сухая утрамбованная почва великолепно передавала звуки: они частили и перекрывались, сообщая, что лошадь явно не одна.

Амнет инстинктивно оглянулся назад, но дорога позади оставалась пустой.

Не доезжая двухсот ярдов, на расстоянии полета стрелы, всадник свернул влево, и из облака пыли вынырнул второй, за ним третий, четвертый, пятый… Все они отъезжали в сторону и резко осаживали коней, так что Амнет и его спутник оказались в кольце.

Резким окриком один из бедуинов приказал всадникам остановиться.

— Что им нужно, мессир Томас?

— Не знаю, но думаю, нам придется поехать с ними.

Для воина, стратега и человека действия требования придворного этикета были утомительны. Вереница трезвых лиц, грубая лесть, беспокойные руки и жадные глаза — все это изматывало до предела.

Этим утром он вершил суд, выслушивая жалобы одних бедуинов на других по поводу потерянной овцы или прав на колодец. Судя по высоте солнца, после полуденного намаза прошло не менее часа. Саладин обреченно вздохнул.

Следующими были несколько бедуинов, которые приволокли пару оборванных путешественников. Один, по виду полукровка, упал перед восседавшим на подушках Саладином на колени. Второй — европеец, скорее всего франк, стоял, глядя на султана сверху вниз, пока один из бедуинов не пнул его под коленку. Франк упал на четвереньки, но так и не отвел взгляда от султана.

Покрытая пылью одежда пленников говорила о том, что они пришли издалека. Туника франка, вероятно, некогда была белой. Грязное пятно на груди слева по форме походило на крест. Крест, судя по всему, спороли. И все же это ровным счетом ничего не значило.

— В чем виновны эти люди? — спросил Саладин, придав своему голосу строгость.

— О мой господин, они ехали по дороге в Яффу.

— И?

— За эту дорогу отвечает Харис эль-Мерма. Все проезжающие по ней должны получить наше разрешение и уплатить пошлину. Они же не заплатили.

— Вы не смогли получить с них деньги?

— О мой господин, у них ничего не было.

— Совсем ничего?

— Не было денег, а оружие не бог весть какое ценное. У одного было вот это… — Бедуин вытащил из-под одежды потертый кожаный мешочек.

— Дай-ка сюда, — приказал Саладин.

Тот передал мешочек. Внутри оказалось что-то твердое, похожее на камень. Развязав кожаные ремешки, султан достал содержимое — кусок дымчатого кварца, гладкий, как окатанная водой галька. Камень был тяжелый и теплый, наверное, сохранил тепло тела бедуина. Саладин с интересом принялся рассматривать его в солнечных лучах, проникавших сквозь ткань шатра.

Коленопреклоненный франк судорожно вздохнул и задержал дыхание.

Свет входил в кристалл и таял там, не проходя насквозь, не преломляясь на гранях. В центре кристалла что-то темнело — пятно, которое лишало его всякой ценности.

Саладин опустил камень в кошелек и передал бедуину:

— Верни ему это. Камень ничего не стоит.

— Слово моего господина — закон.

— Я уплачу за них пошлину.

— Благодарю, мой…

Саладин прервал его и повернулся к франку:

— Вы христиане?

— Я христианин. — Арабский, на котором говорил путник, был таким же нечистым, как камень, но странно звучала родная речь в устах европейца.

— А этот полукровка — твой слуга?

— Мой подмастерье, господин. И мой друг.

Саладин пожал плечами: кого это заботит?

— Что за дело у вас в Яффе?

— Меня послал мой хозяин выяснить спрос на лошадей… лошадиное мясо.

— Ты не похож на купца. Судя по одежде, ты воин, однако у тебя не слишком тупой взгляд. Ты был воином?

— Меня обучали воинскому искусству, но я не слишком преуспел в нем.

Кому интересно, что думает неверный о своих достоинствах?

— Хорошо, когда человек знает пределы своих возможностей, — сказал Саладин. — Ты можешь ехать. В Яффу. Насчет лошадиного мяса.

В знак признательности франк коснулся лбом пола, как делают мусульмане, когда творят намаз.

— Но запомни, христианин. Ты должен уехать из этой страны до конца года. Весь твой род должен уехать. Сейчас между нами война. Последняя война. Мой тебе совет — вообще не покупай молодых коней или покупай их не слишком много, иначе ты никогда не получишь за них достойную цену… Ты понял меня?

— Нет, мой господин, — запинаясь, ответил франк.

— Я и не рассчитывал, что ты поймешь. Ну а теперь — ступай своей дорогой.

Саладин повернулся и дал знак Мустафе. Определенно, пора уже совершить молитву.

— Мессир Томас, мы живы? — Бедуины избавили Лео от старой кобылы, и теперь он раскачивался на спине верблюда, который упорно норовил укусить его за ноги.

Французского коня Амнету под угрозой оружия пришлось обменять на старого верблюда с разбитыми копытами. Животное так тяжело дышало, что у Томаса рука не поднималась подгонять его.

— Похоже, живы, — ответил Амнет.

— А мне казалось, что Саладин обещал награду за голову каждого Рыцаря Храма.

— Обещал.

— И все же он отпустил вас.

— Я же ему не представился.

— Да, но ведь он видел след от креста, который вы спороли с туники. Я заметил, что он очень внимательно его разглядывал.

— И поскольку я не вошел в его шатер с гордым видом, Саладин решил, что тунику я украл. О человеке судят по делам и речам, не по одежде. Это понимают даже сарацины.

— Почему он отпустил вас? Кажется, он решил это после того, как подержал в руках Камень.

— Ты это заметил, да?

— Я замечаю все, мессир. Как вы учили.

— Я горячо молился, чтобы он отпустил нас. Воистину дар небес, что он не забрал Камень.

— Этот Камень так важен для вас? Почему?

— Ах, Лео! Хватит вопросов. Ты должен оставить мне хоть что-нибудь, чему я еще могу научить тебя.

— Ладно. Я могу подождать. Но не слишком долго.

— Что вам от нас нужно? — взревел Роджер, Великий Магистр Ордена госпитальеров. Голос его гремел под сводами трапезной в Яффской крепости.

Рыцари зашумели. До Амнета донеслось: «Слушайте, слушайте!», «Никогда!», «Не хотим!»

— Только сам папа может приказать госпитальерам сражаться, — продолжал Роджер более спокойно. Было ясно, что он не считает себя обязанным оправдываться перед посланцем.

— Это правда, — согласился Амнет, повышая голос, чтобы перекрыть шум. — Ваш Орден — так же как и мой — подвластен только его святейшеству. Однако интересы этой страны и короля Ги более близки нам.

— Ги связался с Шатийоном и сам лезет дьяволу в пасть. Пусть сам все и расхлебывает.

— А если Ги не отдаст Шатийона дьяволу, что тогда?

— Э? — Роджер задумался.

— Если король Ги поднимет франков на битву с Саладином, а госпитальеры останутся в стороне — что тогда?

— Тогда Ги окажется в дерьме.

— А если Ги разобьет сарацин?

— Э?

— Если франки победят, а госпитальеры будут сидеть сложа руки, для них это кончится плохо. Десятина будет поступать не столь регулярно. Долги будут выплачиваться не столь быстро. Некоторые угодья, полученные в дар от некоторых королей, могут быть востребованы обратно.

— Это нам не впервой. Мы уже почувствовали тяжесть королевского гнева.

— А его святейшество… он будет улыбаться, как Бог, глядя на все это с горных высот. В конце концов, наш Урбан отнюдь не государственный муж. Он не желает отказываться от обличения королей и властей предержащих, не так ли?

— А-гмм… — Роджер потерял дар речи.

Тишина в зале, за спиной Амнета, нарушалась лишь шарканьем сапог по каменным плитам.

— Если король Ги и те, кто выступит с ним, потерпят поражение, вы немного потеряете. Конечно, силой своих мечей вы сможете удержать позиции в этой варварской стране. Но если король Ги и князь Рейнальд одержат победу, они станут сильнее, чем прежде, — а разве кто-нибудь будет молить Бога о другом? Тогда ваши позиции пошатнутся.

— Ты уверен?

— Это очевидно.

— Но говорят, тебе известно будущее. Видел ли ты, при помощи своей белой или черной магии, исход этой затеи?

Прежде чем ответить, Амнет помолчал. Перед его глазами всплыло видение: беспощадное смуглое лицо с пышными усами…

— У меня нет такой власти, если я правильно понял вопрос.

— Это не ответ, Томас Амнет.

— Это единственное, что я могу сказать, мой господин.

— Ты заморочил нам головы домыслами и загадками, тамплиер.

— Я просто указал на все ловушки, что расставляет вам ваша же линия поведения, и на те преимущества, которые вы сможете обрести, если измените решение.

— Какие преимущества?

— Госпитальеры и тамплиеры долгое время были заодно.

— Не настолько.

— Правильно, магистр Роджер, у нас были разногласия. Но король будет вами весьма доволен, если вы снова поднимете мечи в его защиту.

— Что ты имеешь в виду под словом «доволен»?

Амнет задумался. Он был уполномочен только делать намеки, но давать прямые обещания — не в его компетенции.

— Если нам удастся прогнать Саладина с его айюбидами, появятся новые земли. Поля зеленой египетской пшеницы, месторождения железа на Синае, промыслы жемчуга на Красном море…

— И милые сердцу Ги тамплиеры получат все самое лучшее, не так ли?

— А разве отец не трудился более усердно для блудного сына, нежели для того, который остался покорным его воле?

— Опять загадки, Томас! Могу поклясться, у тебя найдется по одной на каждый день недели.

— Мой господин оказывает мне слишком большую честь.

— Достаточно большую, чтобы не спорить с тобой. Мы здесь люди простые. Доблестные воины. Благочестивые монахи. Честные купцы. Быстрые мечи и случайные союзы — не для нас.

— Но, мой господин…

— Нет, Томас. Мы порвали с королем Ги открыто. Мы не можем похоронить разногласия ради нескольких полей пшеницы и жемчуговых приисков.

— Я и не собирался покупать ваше решение, магистр.

— Нет, конечно, оно не продается. Если король Ги плохо кончит, мы не будем ликовать. Мы не будем молиться за сарацин. Но мы не протянем руки, чтобы вытащить Ги из той ямы, которую гордыня Рейнальда вырыла для них обоих… да и для тебя тоже, если ты заодно с ними.

— Я понял.

— Ты верный рыцарь и хорошо послужил своему ордену, потому я не стану наказывать тебя за то, что ты посмел явиться сюда. Можешь возвращаться в Иерусалим — если сарацины тебе это позволят.

— Благодарю вас, магистр Роджер.

— Поспеши, Томас. Война на пороге.

Файл 04 Холодное и гиблое место

На третью ночь Том Гарден начал улавливать ритм бассейна. Ему пришлось усвоить главное: любая женщина, которая не могла здесь подыскать себе никакого другого мужчину, кроме пианиста, была либо слишком застенчивой, либо слишком пьяной и потому не могла доставить много хлопот. Улыбка или легкое отстраняющее движение бедром отгоняли ее прочь. Пока он играл, все было в порядке.

Напротив, Тиффани и вторая официантка, Белинда, все время подвергались домогательствам — как со стороны мужчин, так и со стороны женщин. Порой эти атаки были ласковые и добродушные, порой — грубые. Заняв позицию наблюдателя, Гарден подсчитывал число шлепков, обжиманий и всевозможных запрещенных приемов, которые Тиффани приходилось терпеть целый час. Но ни одна из девушек ни разу не взвизгнула. Не грозила им, по всей видимости, и опасность захлебнуться — вполне хватало способности задержать дыхание на тридцать секунд. В ту первую ночь, после единственной яростной попытки вступиться за Тиффани, попытки, встреченной взрывом хохота, Гарден сказал себе, что не его это дело. Правда, порой его удивляло, что в воде не видно крови.

Том быстро понял, что здесь предпочитают ритмы девяностых годов, в основном медленный рок и иногда соул. Это он мог играть часами. Однако посетители желали услышать голоса саксофона и гитары. Увы, ни того, ни другого клавоника воспроизвести не могла.

Во всяком случае, на первых порах.

Клавоника была полуклассическим инструментом, у нее были специальные клавиши, воспроизводящие регистры духовых инструментов. Том обнаружил, что лучше всего соответствуют желаемому эффекту труба и челеста. Когда он впервые опробовал эти регистры, их звучание, как ему показалось, было все же весьма далеко от настоящего саксофона и гитары. Но чем больше Гарден играл, привыкая к клавиатуре, повторяя некоторые фразы более уверенно и настойчиво, концентрируясь только на извлечении звуков, тем больше голоса трубы и челесты походили на то, что он стремился услышать.

Впервые заметив, что клавоника воспроизводит настоящий сакс и гитару, Том решил, что звук искажается под водой. Но ведь подводные динамики работали и раньше, а ничего похожего не было.

Потом он подумал, что его слух подводит его, выдавая желаемое за действительное. Но за годы работы его уши научились улавливать только то, что делали пальцы.

Наконец он решил, что цепи коротит от воды и химикатов, проникших в схему. На следующее утро Том пришел в бассейн пораньше, перетащил пианино на кафельный борт и вскрыл клавонику. Все платы были в первозданном виде. Он проверил схему своим тестером — никаких изменений, за исключением того, что блок трубы явно воспроизводил резкие перепады саксофона, а челеста генерировала звучание современных струнных.

В итоге он вынужден был признать, что инструмент отвечает ему так, как ни один другой. Каким-то образом Том Гарден спровоцировал изменения в электронной схеме клавоники.

Рядом не было никого, кому можно было бы рассказать об этом чуде. Пригласить Сэнди в бассейн Тому и в голову не приходило. Впрочем, она об этом не просила. Что касается Тиффани и Белинды, то им было не до музыки, выбраться бы живыми из этого ночного праздника вседозволенности.

Происходили в бассейне и другие необъяснимые события.

На вторую ночь Гарден обнаружил в донышке своего стакана оранжевое пятно. Был ли это тот самый стакан, что Сэнди дала ему тогда, в квартире? Трудно сказать. Может быть, и так, даже скорее всего. Пятно было точно такой же формы и точно такого же цвета.

Кто в ту ночь приносил ему содовую: Тиффани или Белинда? Кажется, Тиффани… Но она определенно не знакома с Сэнди.

Мог ли кто-то подсунуть стакан в бар, в надежде, что тот попадет к Гардену? Вряд ли, ведь каждую ночь не меньше сотни таких стаканов ходило здесь по рукам. Кроме того, как пианист, Том оказывался первым или вторым клиентом бара. И старался не расставаться потом со своим стаканом, наполняя его прямо на месте.

Не прерывая игры, Гарден высвободил руку и взял стакан. Повторилось уже знакомое ощущение, словно какой-то разряд прошел через все тело. Впечатление было ослаблено водой, движением тел вокруг и отсутствием неожиданности. Но покалывание все же дошло до самых кончиков ног.

Он отхлебнул воды со льдом и поставил стакан на пюпитр. Рука легла на клавиши и подключилась к ритму.

Хорошо, когда тебя любят.

Или по крайней мере ухаживают за тобой.

Элиза: Доброе утро. Это Элиза…

Гарден: Здравствуй, куколка. Двести двенадцать, пожалуйста. Это Том Гарден.

Элиза: Привет, Том. Где ты находишься?

Гарден: Все еще в Атлантик-Сити.

Элиза: Судя по голосу, ты немного успокоился.

Гарден: Может быть. Не знаю.

Элиза: Как работа, привык?

Гарден: Ко всему можно привыкнуть.

Элиза: По-прежнему видишь сны?

Гарден: Да.

Элиза: Расскажи мне о них, Том.

Гарден: Последний был дурной. Не то чтобы какой-нибудь ужастик, а по-настоящему пугающий. Кошмар.

Элиза: Подробнее, пожалуйста.

Гарден: Это всего лишь сон. Я думал, вы, киберпсихиатры, не занимаетесь фрейдистским анализом. Так почему…

Элиза: Ты сам сказал, что кто-то пытался проникнуть в твое сознание. Возможно, это не просто сны, особенно если они приходят наяву.

Гарден: Но они повторяются и ночью.

Элиза: Разумеется, это повторное переживание. У тебя когда-нибудь бывало deja vu?

Гарден: Конечно, у каждого бывает.

Элиза: Это ощущение узнавания на самом деле — ошибка мозга. Разум моментально интерпретирует новый опыт так, будто он уже хранится в памяти. Ведь через мозг волнами проходят триллионы синапсов, и вполне вероятно, что некоторые, определенный процент, могут оказаться ложными.

Гарден: Какое отношение это имеет к моим снам?

Элиза: Сны, deja vu, галлюцинации, ясновидение — все это узорная пелена, которой рассеянный ум пытается смягчить непредвиденность опыта. То, что ты уже видел в действительности, ты можешь впоследствии вспомнить и обдумать и, в конце концов, увидеть во сне.

Гарден: Но эти сны не имеют ничего общего с реальностью! Это jamais vu, то, что никогда не видел.

Элиза: Реальность, как любил говорить мой первый программист, — это многоцветное покрывало. Тысячи синапсов образуют почти случайный узор — вот что такое реальность.

Гарден:…Почти случайный?

Элиза: Расскажи мне свой сон, Том. Последний сон.

Гарден: Ладно. Мне кажется, его спровоцировало вот что. Я играл в солдатском клубе, перед пилотами, которые во время войны участвовали в боевых действиях в Сен-Луи и Рио-Гранде. Я импровизировал на тему одного их марша — наполовину английского, наполовину испанского — о втором взятии Аламо. Внезапно между двумя клавишами словно блеснул металл. Это был блеск клинка, рассекающего воздух.

— Это подлинник, лейтенант, — сказала Мадлен Вишо, не выходя из-за прилавка. — Я продаю только подлинники, чье происхождение доказано.

Мадам Вишо неплохо бы смотрелась, подумал лейтенант морской пехоты Роджер Кортней, если только ее нарядить. Убрать белую блузку в оборочках и тускло-серую юбку из тафты, какие носили в десятые и двадцатые годы, когда во французских колониях одевались по парижской моде девяностых. Надеть на нее что-нибудь более модное, лучше всего — азиатское, например яркое узкое шелковое платье с разрезом до бедер, как носят сайгонские девушки в барах. На такой женщине, как мадам Вишо, с ее формами, светлыми волосами и почти нордическим типом лица, это смотрелось бы просто…

— Это подлинник эпохи Наполеона, лейтенант. Офицерская модель, копия римского «гладиуса» — короткого колющего меча.

Кортней сделал несколько пробных взмахов плоским кинжалом. Он попытался покачать его, чтобы определить центр тяжести, как учили на уроках фехтования. Отцентрован кинжал был неправильно. Широкое лезвие, острое, почти как охотничий нож, покачавшись, упало налево. Словно хотело рассечь Роджеру колено. Это ему почти удалось.

— Что-то здесь не так.

— «Гладиусы» были созданы для невысоких мужчин, — сухо, как учительница, сказала Мадлен. Кортней подумал, что, если бы он порезался, Мадлен этого даже не заметила бы. — В наше время, когда мужчины стали крупнее, кому-то это оружие может показаться неподходящим.

— Как бы то ни было, я ищу несколько более…

— Попробуйте «гейдельберг», четвертый слева на последнем столе. Это дуэльный клинок, шпага более современная.

— Современная? Так…

Кортней поднял длинный стальной хлыст, у основания не толще его мизинца. Эфес был защищен плоской корзинкой из стальных пластинок. На рукояти какое-то украшение…

— Ого! Бриллианты?

— Горный хрусталь, лейтенант. Это благородная шпага, со скромной отделкой.

Он сжал украшенную кристаллами рукоятку и поднял шпагу, длинную и гибкую. Отойдя в проход между столами, занял позицию en garde. Сталь была достаточно упругой и не прогнулась, когда Роджер поднял клинок. Он попытался уравновесить шпагу, и это ему сразу же удалось. Баланс был идеален.

Кортней вскинул шпагу в салюте и — ах! Острая грань кристалла впилась ему в руку, расцарапав большой палец.

— Что случилось? — спросила мадам Вишо.

— Порезался, — растерянно ответил он, облизывая ранку. Палец кровоточил что-то слишком сильно. Кортней отстраненно подумал об экзотических грибках и бактериях, которых, несомненно, полным-полно в такой влажной стране, как Вьетнам.

— Вы, американцы, порой ведете себя прямо как дети. Если вы порезались шпагой, лейтенант, я не несу за это ответственности.

Но Кортней пропустил ее слова мимо ушей. Он рассматривал кристаллы на рукоятке, отыскивая следы грязи, которые могли бы ему что-то объяснить. Вот оно! Грань была запачкана чем-то бурым, похожим на засохшую кровь. Очевидно, этот проклятый кусочек стекла много лет назад подобным образом нашел другую жертву.

Кортней последний раз лизнул палец и левой рукой положил шпагу на стол.

— Покупаете, лейтенант?

— Я подумаю… А сколько стоит римский меч?

— Сорок тысяч донгов.

— Это будет — ага — четыреста баксов! Слишком дорого для безделушки, которой можно только украсить гостиную.

— Я продаю только дорогие вещи, лейтенант.

— Ну что же, может быть, в другой раз, мэм.

— Как угодно. Пожалуйста, прикройте дверь поплотнее, когда будете выходить.

— Да, мэм. Спасибо.

Тяжелое «твок-твок» вертолетного винта разбивало воздух вокруг кабины и отдавалось в шлемофоне Кортнея. Внизу за бортом темным пологом колыхались джунгли.

Три подразделения его взвода разместились в вертолетах, хотя куда проще было бы проехать тридцать километров до Ку Чи в грузовике. Но грузовики подвергались постоянной опасности нападения, даже на улицах Сайгона, где крестьянские парни на велосипедах везли за плечами невинный на первый взгляд груз, похожий на мешок риса или бочонок пива. На вертолет можно было напасть только при взлете или при посадке, когда солдаты выпрыгивали из кабины.

Смерть ждала повсюду.

Кортней прокрутил в уме схему посадки. Поливая все вокруг пулеметным огнем, четыре вертолета, по двое, зайдут на пересохшее рисовое поле. Он надеялся, что лопасти поднимут достаточно пыли, чтобы помешать тем, кто, возможно, скрывается за дамбами, прицелиться поточнее. Немного пыли за воротником все-таки лучше, чем круглая дырочка в голове.

Они приземлились и, подгоняемые волнами воздуха, бросились под защиту деревьев. Вчера это было бы неразумно, ибо кроны деревьев были излюбленным укрытием северовьетнамских автоматчиков. Но не сейчас. Из приказа Кортней знал, что среди этих деревьев расположен командный пункт его полковника — или по крайней мере был расположен в 6.00 сегодняшнего утра.

Когда из кустарника высунулась белая рука и махнула влево, он понял, что американцы еще удерживают этот участок леса.

Оставив своих людей в пологой низине, он отправился на КП вслед за майором, у которого стрелки на форменных брюках были отутюжены, словно лезвия ножей, а блеска начищенных ботинок не мог скрыть даже слой красной пыли.

Командный пункт расположился в восьмиместной палатке, установленной на твердой как камень почве. Растяжки были привязаны не к колышкам, а к булыжникам. Полковник Робертс стоял у входа, склонившись над походным столом, на котором лежала топографическая карта. Когда Кортней с майором приблизились, он поднял голову.

— Майор Бенсон, вернитесь и проинструктируйте людей лейтенанта, чтобы соблюдали тишину.

— Есть, сэр. — Майор кивнул и удалился той же дорогой, что и пришел. Кортней отсалютовал полковнику и застыл по стойке «смирно». Его форма была в разводах от пота и грязи. Зеленый нейлон ботинок не знал щетки уже несколько дней.

— Вольно, лейтенант. Мы не на базе.

— Да, сэр. То есть нет, сэр.

— Как по-вашему, сколько северовьетнамских солдат находится в этом секторе?

— Во всем районе Ку Чи, сэр? Или только в нашем секторе?

— В радиусе трехсот метров отсюда.

— Ну, судя по тому, сэр, что наши люди рассеяны по территории и до сих пор не было перестрелки, я полагаю, противник отсутствует.

— Да что вы говорите, лейтенант? А если бы я сказал вам, что, согласно разведданным, вчера на 18.00 в радиусе трехсот метров располагались штаб батальона СВА и пять подразделений регулярной армии?

Кортней обвел взглядом мирные деревья, буйные заросли кустарников, слежавшуюся грязь, потревоженную только американскими ботинками.

— Тогда бы я сказал, полковник, что, возможно, они все вымерли.

— Они на месте, лейтенант. По крайней мере по нашим сведениям.

— Прошу прощения, сэр, может, в таком случае вам лучше отойти в тень?

— Не смешно, лейтенант. Ну а если отнестись к моим словам более серьезно, что тогда?

— Если только вас не обманывают, сэр, то я бы сказал, что Чарли и его Старший Брат либо научились летать, либо зарываться в землю, как кроты.

— Очень хорошо, сынок. Посмотри внимательнее на эту карту. Крестиками помечены некоторые аномалии, замеченные моими людьми в зарослях.

— Аномалии, сэр?

— Кротовые норы.

— Да, сэр. Если мне будет позволено спросить, зачем вы все это рассказываете?

— Я хочу, чтобы ваш взвод имел честь первым спуститься в эти норы и… доложил мне, что вы там обнаружите.

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

Кортней разглядывал правильную окружность дыры в земле, плотно прикрытой люком из тяжелых досок.

Люк был достаточно крепок, чтобы выдержать обстрел из пушек или гранатометов, словом, все, кроме прямого попадания артиллерийского снаряда. Петлями служили четыре полоски, вырезанные из старого протектора. Они, словно четыре пальца, были прибиты гвоздями к люку. С другой стороны полоски были зарыты в землю и закреплены бамбуковыми колышками. Маскировкой служили вырванные с корнем кусты, высохшие, почерневшие и почти полностью скрывавшие люк. Но местным растениям, привыкшим укореняться на тончайшем слое почвы, было достаточно пыли, что припорошила доски. Стоит пройти небольшому дождю, и люк будет скрыт полностью.

Лаз оказался примерно метр в диаметре. Шахта уходила вниз под углом в сорок пять градусов; таким образом, она имела пол и потолок. Стены были ровные, словно цементные, утрамбованные и приглаженные ладонями и коленями, плечами и спинами.

Кортней направил луч фонарика в шахту.

Ничего.

Он лег на живот и опустил голову в лаз, заслонив плечами солнечный свет, пробивающийся сквозь верхушки деревьев. Когда глаза привыкли к темноте, он вновь включил фонарик, слегка прикрывая луч пальцами, чтобы приглушить свет.

По-прежнему ничего.

Он выключил фонарь, выполз из люка, перекатился на спину и сел.

— Не хотите ли вы сказать, что он бездонный, а, лейтенант? — спросил сержант Гиббонс.

— Может, он доходит до самого Сиу-Сити, — сострил рядовой Уилльямс.

— Если так, — отозвался Кортней, — то мы подкатим гранату прямо к крыльцу твоей мамочки.

Он протянул руку, и Гиббонс вложил в нее осколочную гранату.

— Знаете ли, сэр, — сказал сержант, поеживаясь, — когда вы ее бросите, те внизу, кем бы они ни были, сразу поймут, что мы здесь. И когда нам придется за ними спускаться, они попросту взбесятся.

— Я об этом подумал. Но я просто хочу предупредить их, чтоб не высовывались.

Выдернув чеку, Кортней пустил гранату вниз по склону шахты, словно мячик. Все отпрянули от лаза, ожидая взрывной волны.

Ба-бах!

Земля вздрогнула. Десять секунд спустя из отверстия вырвался клуб красной пыли.

— Есть кто дома? — спросил рядовой Джекобс.

— Похоже, кому-то все-таки придется спускаться, — сказал Кортней, поднимаясь с земли. — Кто здесь самый маленький? — Он оглядел солдат. — Ну что же, — вздохнул он, — наверное, я.

— Мы будем вас прикрывать, лейтенант.

— Каждый ваш шаг, сэр.

— Конечно, — сказал он, отважно улыбаясь. — Только не подеритесь, кому идти первым.

У Кортнея не было опыта в передвижении по туннелям, как, впрочем, и у остальных американцев, служивших в те годы во Вьетнаме. Но зато он не страдал клаустрофобией. Кроме того, он был уверен в своих боевых навыках: немного дзюдо; мастерское владение нунчаками; естественно, фехтование и бедная родственница оного — драка на ножах, которую Кортней освоил на ночных улицах Филадельфии. Но, скорее всего, стоит готовиться к бесшумной mano a mano — рукопашной схватке в темном замкнутом пространстве, нежели к открытой перестрелке.

Кортней тщательно проверил экипировку: высокие ботинки плотно прижимали брюки к ногам, чтобы мыши и пауки не забрались под одежду (хотя, подумал он, если там внизу засел целый батальон СВА, мышей и пауков давно уже съели). Он заткнул офицерский пистолет сзади за пояс, чтобы кобура не била по бокам. В левой руке зажал фонарь с новыми батарейками. Фонарь пригодится, чтобы в случае чего ослепить противника; большую же часть пути Кортней намеревался идти на ощупь. В правой руке он зажал «кей-бар», длинный морской кортик с матово-черным клинком и грубой рукояткой из наклеенных кожаных дисков. Такая рукоятка не выскользнет, как бы ни вспотела рука. Он держал кортик, как фехтовальщик шпагу; так было привычнее и удобнее орудовать лезвием. Наконец, взяв моток веревки, Кортней обвязался ею и пропустил сзади под ремень, но так, чтобы она не цеплялась за пистолет.

— Один раз дерну — отпустите веревку еще немного. Два раза — тащите меня назад, — сказал он Гиббонсу. — Пожалуй, это все, что мы можем друг другу сказать, ведь верно?

— Да, сэр.

— Сколько там? Двадцать пять метров?

— Да, сэр.

— Больше и не понадобится. Если придется привязывать второй моток, дерните два раза, и я тогда остановлюсь, а то как бы мне не утащить за собой пустой конец. Все ясно?

— Да, сэр. — Все как-то странно притихли. Ни шуточек, ни приколов.

Кортней посмотрел на зеленую поляну, испещренную золотыми солнечными пятнами, глубоко вздохнул, словно собираясь нырнуть, опустился на колени перед лазом и пополз было вперед.

— Сэр! Подождите!

Кортней замер перед черной пастью. Обернувшись, он увидел бегущего к ним невысокого плотного человека, одетого в форму рядового. Именная нашивка на груди гласила: «Бушон». Форма сидела на нем как-то странно, будто маскарадный костюм, а ткань была слишком чистой и яркой. Казалось, форму только что вынули из коробки и еще ни разу не стирали. Незнакомец держал в руках пулемет «М-60», пулеметные ленты крест-накрест пересекали грудь. И все это он нес с такой легкостью, словно пластмассовые игрушки.

— Да? В чем дело, рядовой?

— Полковник сказал, чтобы туда спустился я, сэр. У меня есть опыт.

Кортней окинул прибывшего критическим взглядом. Его плечи были чуть ли не в метр шириной. Если он начнет спускаться, то застрянет в туннеле, как пробка в бутылке. И вообще, откуда у американца опыт передвижения в этих норах? Они ведь только что обнаружены.

— Нет, рядовой… э-э… Бушон. Ценю вашу храбрость, но спуститься туда — мой долг.

— Нет, не ваш.

— Что вы сказали?

— Это не ваш долг, сэр.

— Это еще почему?

Незнакомец, не моргнув, выдержал тяжелый взгляд офицера:

— Вы слишком ценный человек, cэр, вас нельзя терять. Это приказ полковника, сэр.

Кортней задумался. Этот человек прибежал с запада, хотя командный пункт находился на востоке. А заросли не такие уж густые, чтобы делать такой крюк.

— Сержант Гиббонс, приготовьте еще одну веревку. — И обернувшись к Бушону: — Если полковник Робертс так беспокоится о моей безопасности, вы пойдете со мной, будете прикрывать меня сзади.

Бушон не выразил своего облегчения ни улыбкой, ни взглядом. Он просто кивнул:

— Есть, сэр.

Мгновение спустя Бушон освободился от пулемета и лент, получив взамен нож, фонарик и офицерский пистолет, который засунул за ремень сзади.

— Ну, пошли. — Кортней опустился на четвереньки и пополз.

Через два метра стало совсем темно. Кортней понял, что спину и плечи придется использовать как тормоза, упираясь в потолок, чтобы облегчить нагрузку на запястья и ладони. И сразу же заткнул нож и фонарь за пояс, чтобы освободить руки. «Было бы, наверное, быстрее, — подумал Кортней, — развернуться и скользить вперед ногами. Вот только кто может знать, во что я тогда упрусь».

Комочки твердой почвы, осыпаясь с потолка, падали на спину, за уши, на голову и прыгали вниз по крутому склону шахты. Эти скачущие комки послужат для тех, кто внизу, куда лучшим предупреждением, чем граната. Но тут уж ничего не поделаешь. Если не тормозить спиной о потолок, путешествие превратится в беспомощное скольжение по склону — все быстрее и быстрее, прямо в руки тех, кто ждет внизу.

Через пятьдесят «шагов» Кортней опустил голову и, глядя между ног, обратился к Бушону:

— Давай передохнем и оглядимся.

Ответом было тяжелое мычание.

Упираясь рукой в склон, Кортней вытянул правую ногу, используя ее как распорку, и прижал подошву к противоположной стене. Бушон, тяжело дыша, последовал его примеру.

— Здесь внизу воздух становится прохладнее?

— Да вроде не заметно, — сказал Бушон, понизив голос.

— Стены сухие. Не ожидал я такое увидеть столь близко от дельты, да к тому же практически под рисовым полем.

— В СВА кто-то хорошо знает гражданское строительство. Этот комплекс должен быть оснащен дренажными туннелями и вентиляционными шахтами. Не удивлюсь, если стены лаза покрыты цементом.

— Что, вручную?

— Здесь все изготовлено вручную. С тяжелым оборудованием здесь не развернешься, верно, лейтенант?

— Верно… Ну, поехали дальше.

Еще через двадцать пять «шагов» они оказались у развилки. Главный туннель, по которому они передвигались, становился горизонтальным, вниз под углом сорок пять градусов отходила боковая шахта. Они выбрали горизонтальный проход, скорее от усталости, нежели из каких-то других соображений.

Метра через три туннель закончился дверью из гладкого дерева. Доски были пригнаны так плотно, что Кортнею не удалось просунуть в щель даже кончик своего кортика.

Прижавшись к двери ухом, он прислушался.

Ничего.

— Это тупик, — тихо сказал Кортней.

— Или, — пробормотал Бушон, — кто-то сидит там, затаив дыхание, и тихонечко взводит курок, сэр.

— Правда… попробуем другой путь.

Они вернулись к боковому туннелю, осторожно сматывая путеводные «нити». Кортней посмотрел наверх, туда, откуда они спустились, ожидая увидеть в двадцати пяти метрах светлый круг входного отверстия.

Но не увидел ничего, кроме черноты.

— Что-то я не вижу света.

— Наверное, кто-то из ваших людей наклонился над лазом и пытается нас разглядеть.

— Может, ты и прав.

Кортней размял пальцы и помахал руками, готовясь к дальнейшему спуску. Интересно, устал ли Бушон? Темпа он пока не снижал. Неужели они прошли всего двадцать пять метров? А кажется, что гораздо больше.

Еще через двадцать пять метров по боковому туннелю их ждала следующая развилка: классическая буква «у», левая шахта уходила вниз под тем же углом в сорок пять градусов, правая слегка поднималась вверх.

— Одна вниз, одна вверх. Что бы ты выбрал, Бушон?

— Нижняя, скорее всего, приведет нас либо к людям, либо к подземным водам. Верхняя может вывести на поверхность. Смотря что мы здесь ищем — драку или выход из положения.

— Мы должны изучить здесь все, что можно. Я так понимаю.

— Ну изучим — и что дальше?

— Мы должны понять, что хотят те, кто вырыл этот лаз. Мы сейчас находимся, — Кортней решил в уме теорему Пифагора, — на глубине тридцати метров. И перед нами одни гладкие туннели без опор или креплений. Чтобы это все держалось, несомненно, потребовалось тщательное планирование плюс исключительное знание особенностей местной почвы. Значит, работы здесь велись очень долго.

— Да, сэр.

— Ты что, знал?

— Так ведь нетрудно догадаться, сэр.

— Хм-м. — Вычисления кое о чем напомнили Кортнею. — Гиббонс забыл посигналить, когда привязывал второй моток! Надо проверить, как они там, чтоб не теряли бдительности.

Повернувшись, Кортней сильно дернул веревку. Веревка зазмеилась вниз в каскаде мелких земляных комков.

— Гиббонс слишком ослабил ее, — решил он. — Попробуй свою.

Бушон старательно дернул. Длинная петля, скатившись вниз, свернулась у его ног.

— Что такое? — Кортней потянул еще, натяжения по-прежнему не было. Он начал выбирать веревку, та скользила все быстрее, и наконец метров через пятнадцать Кортней почувствовал, как другой конец скользнул сквозь его пальцы. Веревка была перерезана чем-то острым.

Стены туннеля словно сдвинулись.

Бушон протянул руку и нащупал в темноте конец веревки Кортнея.

— Надо выбираться отсюда, сэр, — мягко сказал он. — Немедленно.

Кортней вздохнул, положил руку ему на плечо и слегка подтолкнул.

— Ты возглавишь отступление.

Они начали карабкаться по склону. Это была нелегкая работа. Внезапно Бушон остановился. Кортней наткнулся руками на его подошвы.

— Что такое?

— Здесь развилка. Три ответвления. И все три идут наверх под одним углом.

— Наверное, мы спустились по одному из них, а других не заметили.

— Да, сэр.

— Зажги фонарик, может, разглядишь в одном из туннелей следы от американских ботинок.

Он услышал щелчок и увидел из-за массивного тела Бушона отблески света. Бушон ощупывал и даже вроде обнюхивал пол туннеля.

— Ничего не могу сказать, лейтенант. — Свет погас.

— Тебе не кажется, что мы спускались по среднему туннелю? Ведь это логично. Если бы мы шли по левому или по правому, то обязательно заметили бы расширение, где два других туннеля соединяются с нашим.

Бушон ничего не ответил.

— Ну, разве я не прав?

— Возможно, сэр. Но мне не хотелось бы ставить вашу жизнь в зависимость от таких предположений.

— Все равно надо выбирать, рядовой. Поскольку нам ничего больше не остается, пойдем по среднему.

— Как скажете, сэр.

Бушон пополз дальше. Так они продвинулись на пятнадцать-двадцать метров. Тут пол опять становился горизонтальным. Может, они достигли уровня деревянной двери — там, где боковой лаз отходил от главного туннеля? Кортней прикинул расстояние, но в темноте все это было слишком субъективно. Он постарался убедить себя, что сделал неправильный выбор, что надо просто вернуться к тройной развилке. Но, едва начав спуск, он уже знал, что ошибается.

— Послушайте, рядовой…

И тут Бушон исчез прямо перед носом Кортнея. Мгновение его ботинки и колени скребли твердую землю, и вдруг все стихло. Раздалось только изумленное мычание и следом — долгие две секунды спустя — тяжелый звук падения.

— Рядовой! Бушон!

Кортней включил фонарик и осмотрел пол перед собой. Круглое черное отверстие шло от стены до стены. Он склонился над отверстием и посветил вниз. Короткая вертикальная шахта расширялась. Далеко внизу, там, где луч становился совсем рассеянным, виднелись зеленые армейские ботинки. Кортней повел луч вдоль неестественно изогнутой ноги и разглядел неподвижное туловище.

— Бушон!

— Здесь, лейтенант. Не кричите. Я нахожусь в каком-то помещении, подо мной что-то вроде стола или платформы.

— Встать можешь?

— Только не на эту ногу.

— У меня есть веревка. Я брошу ее тебе, только мне не за что ее привязать. Там нет ничего такого, что можно было бы перебросить через дырку? Ножка стула? Какая-нибудь доска? Ну что-нибудь?

Луч фонарика Бушона начал шарить вокруг. Глядя в шахту, Кортней видел только короткий отрезок луча. То, что он освещал, оставалось скрытым.

— Ничего, сэр.

— Если ты откатишься в сторону, я спрыгну и помогу тебе.

— Будет гораздо полезнее, сэр, если вы вернетесь к развилке, попробуете один из оставшихся туннелей и выберетесь на поверхность.

— Ерунда, не могу же я тебя бросить.

— Так ведь выбора нет, лейтенант. Даже если вы найдете доску, перебросите ее через отверстие и спуститесь, чтобы обвязать меня веревкой, вам все равно не удастся вытянуть меня наверх. Нет места для подъема и маневра.

— Я спущусь к тебе, и мы вместе найдем выход.

— Здесь можно плутать месяцами, сэр.

— Это все домыслы.

— Ничего себе домыслы!

— Отползи в сторону. Я прыгаю.

Прежде чем рядовой успел возразить, Кортней спустил ноги в отверстие и спрыгнул.

Кортней слышал, как Бушон со стоном откатился в сторону. Стол, или что там было, затрещал от удара армейских подошв.

— Проклятие!

Кортней посветил фонариком. Бледно-зеленые стены, все в каких-то складках, словно обтянутые тканью. На стенах блестящие точки, возможно, кнопки. И повсюду движение, шевеление, словно плавники каких-то бледных рыб. Руки. Руки, сжимающие приклады ружей и рукоятки ножей. И блеск. Блеск множества глаз, устремленных на двух американцев.

Бушон со стоном поднялся, опираясь на здоровую ногу, чтобы прикрыть лейтенанта со спины. Кортней бросил взгляд через плечо. Он стоял в борцовской позе, раздвинув руки, одну ногу согнув в колене, другую отставив в сторону. Свой кортик Бушон, очевидно, потерял при падении, но сейчас в руке у него был смертоносный стилет с узким треугольным лезвием. Он держал стилет рукояткой вниз, острие лезвия было вздернуто в поисках жертвы.

Кортней сжал в левой руке кортик, а правой потянулся за пистолетом.

— На этот раз не удалось уберечь меня от драки, а, рядовой?

— Видит Бог, сэр, я сделал все, что мог.

Выстрел Кортнея оглушительно прозвучал в замкнутом пространстве.

Но ответный залп был еще громче.

* * *

Незадолго до второго антракта, около двух часов ночи, у Гардена за спиной начал околачиваться какой-то человек, барахтаясь в воде и разглядывая его руки на клавиатуре. Страсти в бассейне уже поостыли, и спиртное расходилось вяло.

Человек, кажется, вообще не пил.

— Это трудно? — поинтересовался он, понаблюдав за игрой Тома несколько минут.

— Что? — переспросил Гарден, не прерывая игры.

— Ну вот так играть с привязанными пальцами.

— Привязывать необходимо. Иначе рука будет всплывать на поверхность. Приходится преодолевать сопротивление воды. А это сводит на нет всю тренировку пальцев.

— А как вы извлекаете высокие и низкие ноты?

— Ремешки скользят под клавиатурой вперед и назад. Видите?

— Да. Но вы же не можете никуда отойти или, скажем, задницу почесать, верно?

Гарден засмеялся:

— Да, это нелегко.

— Хорошо.

И тут Том почувствовал прямо над правой почкой острие ножа. Оно вдавилось довольно глубоко, может, даже проткнуло кожу до крови.

— Как вам удалось пронести сюда оружие?

— А кто вам сказал, что у меня оружие?

— Тогда что это?

— Осколок стекла. Каждую ночь здесь разбивается множество стаканов, и осколки скапливаются в глубоком конце бассейна. Вы должны быть осторожны. Ведь посетители могут порезаться.

— Или пианист.

— Хорошая мысль.

— Так чего вы хотите? Убить меня здесь? Или в другом месте?

— Я хочу, чтобы ты пошел со мной. И тихо. Как будто мы старые приятели. И помни, что я могу изуродовать тебя этим осколком стекла, а если придется — и голыми руками.

— Охотно верю.

— А теперь закругляйся.

Гарден глотнул содовой и поспешно проиграл финальные аккорды. Никто в бассейне не заметил, что он скомкал мелодию. Когда он выключал клавонику, Тиффани, стоя у бара, взглянула на него.

Том улыбнулся ей и деликатно зевнул.

Она оглянулась и понимающе кивнула.

Он высвободил руки из ремешков.

«Нож» углубился еще на полсантиметра, возможно, нащупывая промежуток между ребрами.

Гарден отбросил мысль о физическом сопротивлении.

— Придется зайти в номер за моей одеждой.

— Тут в раздевалке есть кое-что подходящее для тебя.

— Какая предусмотрительность!

В карманах одежды, приготовленной похитителем, разумеется, не было тех вещичек, которые Том Гарден стал носить с собой последние две недели: два ярда тонкой проволоки, игла для сшивания парусов и обломок бритвенного лезвия. Металлодетектор в аэропорту не среагирует на такой хлам, да и наличие его в карманах у мужчины теоретически объяснимо. Как ни бесполезны были эти предметы, они придавали Тому уверенности.

Гарден вылез из бассейна первым. Он наскоро прокрутил в уме возможность удара ногой в пах конвоиру. Интересно, готов ли противник к подобным движениям? В воображении Тома внезапно возникло видение острого осколка, разрезающего его икру от лодыжки до колена. На поврежденной ноге далеко не убежишь.

Помогут ли ему Тиффани или Белинда? Измученные после ночной работы? Отделенные пятью метрами вязкой воды?

Похититель мог вытащить Тома из бассейна под мышкой, а никто и бровью бы не повел. Том и сам каждую ночь видел подобные сцены и никогда не вмешивался.

Он шел тихо.

В раздевалке незнакомец, не выпуская из рук импровизированного ножа, указал на шкафчик с торчащим ключом.

Там Гарден нашел все вплоть до нижнего белья. Вещи были простые, но добротные: брюки и носки из хорошей шерсти, льняная рубашка, галстук чуть ли не из натурального шелка, кожаные ботинки — анахронизм, который даже итальянцы не практиковали уже лет сорок. Даже в застежках не было синтетики.

Нашел он и толстое махровое полотенце — чистый хлопок, — чтобы стереть силиконовую мазь. Похититель предусмотрел все.

Нет, не похититель… Похитители, поправил себя Том, когда еще двое, войдя в раздевалку, стали невозмутимо ждать.

Гарден вытерся как можно чище и оделся. Все, даже ботинки, пришлось ему впору.

— Куда мы идем?

— Вниз, на причал. Нас ждет лодка.

— Вы не собираетесь завязать мне глаза?

— В этом нет нужды.

Скверно. Человеку завязывают глаза, если намереваются его отпустить, чтобы он впоследствии не узнал похитителей. Если же глаза не завязывают, значит, не рассчитывают больше иметь с ним дела.

У причала покачивался турбинный катер, наподобие тех, какие до сих пор используют контрабандисты. Корпус его был метров пятнадцати в длину и пяти в ширину, но над водой поднимался всего на полметра. Только в центральной части палубы алюминиевая обшивка возвышалась как туннель над водосбросной трубой реактивного двигателя. По обе стороны этого туннеля были два длинных кокпита — почти таких же узких, как в реактивном истребителе. Справа находился пульт управления.

Два незнакомца перелезли через двигатель на правую сторону; Том и его похититель спустились на левый кокпит. Это была разумная предосторожность: даже если бы он одолел парня с «ножом», ему пришлось бы перелезать через туннель, чтобы добраться до управления катером. При скорости 100 километров в час едва ли можно удержаться на гладкой обшивке. Гардена попросту смело бы назад, изрезало острым краем руля, отбросило реактивной струей и разбило о поверхность воды, которая при такой скорости приобретает плотность цемента.

Почему он не бросился за борт, пока судно двигалось достаточно медленно? Да потому что похититель швырнул его на переднее сиденье и пристегнул ремнем безопасности. Легко отстегивающаяся пряжка была заменена висячим замком.

Гарден слегка поостыл и приготовился к захватывающей поездке.

— Том?

Внутренние часы, отрегулированные годами кочевой жизни, сказали ей, что Том Гарден должен уже закончить выступление и в данный момент, наверное, укладывается в постель. На самом деле — она сверилась с часами на ночном столике — Том опаздывал на двенадцать минут.

Неужели болтает в баре с какой-нибудь посетительницей или с одной из этих симпатичных официанток? После ночи в бассейне — едва ли.

Может, где-нибудь на берегу ведет сентиментальные беседы с луной? С голой задницей, прикрывшись от ветра только слоем мази? Если бы он пришел в номер за одеждой, она бы услышала.

Александра мгновенно стряхнула остатки сна.

Можно было обыскать корабль — плавучий отель. Хасан обеспечит силовую поддержку. Но это потребует времени. Сначала нужно самой сделать все, что возможно.

Открыв шкаф, она вытащила чемодан и перерыла белье. Поисковое устройство представляло собой чистую квадратную стеклянную пластинку со стороной в пятнадцать сантиметров. Электроника, антенна и источник питания были вделаны в изящную рамку, обрамлявшую стекло.

Сюда, в номер, со всех шести сторон окруженный стальной арматурой, никакой сигнал не пройдет. Александра Вель натянула платье, скользнула в шлепанцы и выбежала в коридор. Она повернула направо к лестнице на прогулочную палубу. Оттуда поднялась на мостик. Поскольку «Холидей-холл» был дрейфующим судном, погружающимся при отливах в ил, вахты здесь не выставляли, и ей не пришлось объясняться с офицерами.

На мостике, стоя перед сломанным нактоузом[1] и безжизненным телеграфным аппаратом, она задумалась.

Устройство можно было включить только один раз. И тогда оно пошлет электромагнитный сигнал, тот достигнет крошечной радиокапсулы, которую Сэнди давным-давно вживила Гардену под кожу во время жестокой любовной игры. После активизации капсула начнет излучать сигнал частотой в 10,22 мегагерц в радиусе около шестидесяти километров. Капсула проработает девять часов; после этого Гарден будет потерян.

Александра медленно выдохнула и нажала кнопку.

На пластинке высветилась люминесцентная сетка в масштабе десять метров.

На самом краю сетки замигала крошечная оранжевая бусинка.

Александра быстро перевела масштаб пеленгатора на сто метров. Бусинка стала ярче. Она двигалась на северо-восток с большой скоростью.

Александра подняла взгляд от прибора и определила направление.

Ничего… Ничего… Наконец она разглядела вдалеке прогулочный катер, оставлявший за собой узкую белую полосу, словно процарапанную булавкой на антрацитово-черной поверхности моря. Судно неслось в том же направлении, что и ее люминесцентная точка.

Осторожно зафиксировав пеленгатор так, чтобы он не терял сигнала, Александра пошла вниз — одеться и позвонить Хасану.

Катер оказался устойчивее, чем предполагал Гарден.

Набрав скорость, он приподнялся над водой. Судно не резало волны, как гидроплан, но держалось на добрый метр выше поверхности. На воздушную подушку не похоже, скорее подводные крылья: тяга обеспечивалась за счет плоскости, находящейся глубоко под корпусом судна.

Том прикинул, что скорость составляет самое большее 200 километров в час.

Темная громада «Холидей-холла» осталась далеко позади, огни небоскребов Атлантик-Сити покачивались за левым плечом. Катер направлялся прямо в океан, прибрежная рябь сменялась волнением открытого моря.

— Куда мы плывем? — спросил Том, пытаясь перекричать невозможный визг турбины. — На Бермуды?

— Поближе.

Это все, что он услышал в ответ.

Преодолев некий невидимый рубеж, катер начал сворачивать влево. Теперь он снова несся вдоль побережья; в великой тьме волн и песка, словно крошечные островки галактик, мелькали гроздья огней маленьких курортных городков: Бригантина, Литтл-Эгг, Бич-Хэвен, Бич-Хэвен-Террас, Бич-Хэвен-Крест, Брант-Бич, Шип-Боттом, Сёрф-Сити.

Выбрав место между этими галактиками, словно по зову невидимого маяка, катер еще круче заложил влево и направился прямо к берегу.

В лунном свете Том различил белую линию прибоя, серую полоску пляжа и дюны.

Волны под катером стали короче, постукивая барашками о днище.

— Вы потеряете всю подводную механику, если не снизите скорость, — прокричал Гарден.

В ответ визг двигателя усилился. Снизу донеслось дребезжание, будто захлопывались металлические ворота. Двигатель заглох, словно поперхнулся, катер лег брюхом на широкий бурун, высоко вздернув нос. Судно ловко заскользило к берегу и, когда волна разбилась, с легким металлическим скрежетом мягко плюхнулось на песок. Двигатель, слегка покашливая, отплевывал воду, заливавшуюся в выпускную трубу.

— Давай вылезай. — Похититель снял замок с ремня безопасности. И прибавил: — Пожалуйста.

Гарден перелез через борт. Ноги оказались по щиколотку в морской воде. Том стоял на твердом песке, готовый бежать. Однако он медлил.

— А вы со мной не идете?

— Этого не требуется.

— Что вы от меня хотите?

— Иди на свет. — Человек указал на мерцающий огонек, полускрытый дюнами.

— А если я побегу? Вы будете стрелять?

— Ты видел у нас оружие?

— Да вроде нет.

— Иди на свет. Это для тебя сейчас единственный разумный путь.

Том отошел от полосы прибоя, наклонился, чтобы отряхнуть брюки и вылить воду из ботинок.

Катер, как плавучее бревно, поднялся на седьмой, самой высокой, волне и заскользил назад в море. Когда он удалился от берега, с нарастающим визгом заработал двигатель. Из трубы вырвался оранжевый выхлоп, катер развернулся и исчез в темноте.

— Иди на свет, — повторил Гарден и зашагал по чистому, белому, шуршащему песку.

Александра откинулась назад, провалившись в мягкое сиденье «Порше». Спиной почувствовав ускорение, она уперлась ногами в дверь и центральную стойку, чтобы смягчить боковые толчки. На коленях мирно поблескивал пеленгатор. Теперь, когда они выехали на шоссе, оранжевый огонек уже не опережал их.

Она взглянула на спидометр: 195 километров в час. Возможно, она видела вовсе не катер, а скоростной водный планер. Это затруднит дело.

— Все, что мы можем сделать, — это ехать по прибрежному шоссе и не терять сигнал его передатчика, — мягко сказал Хасан, словно читая ее мысли.

— А если мы его потеряем?

— Тогда дело всей жизни, как говорят американцы, «вылетит в трубу». Мне еще предстоит решить, как в этом случае поступить с тобой.

— Можно подождать следующей инкарнации.

— Ты, наверное, можешь подождать, я — нет.

— Мы можем найти другой «субъект». Наверняка где-то в мире есть еще сенситивы.

— Наш сенситив здесь, — протянув руку, Хасан дотронулся до стеклянной пластинки. — Единственный и неповторимый.

— Ну, это еще не доказано. — Ей самой был неприятен собственный голос, вялый и раздраженный.

— И так все ясно. Французы подтвердили это своими действиями.

Хасан взял телефон и набрал номер. Дождавшись ответа, он заговорил по-арабски. В голосе послышались командирские нотки: он указывал направление, назначал места сбора, давал распоряжения относительно оснащения, персонала, деталей операции. Потом он молча слушал: очевидно, приказания повторялись для ясности. «Туфадхдхал», — сказал он в заключение и повесил трубку.

— Если ты сумеешь вернуть Гардена… — сказал Хасан Александре.

— Если мы сумеем вернуть его, — поправила она.

— Если… Можешь тогда сама попробовать с ним поработать. Подведи его к последней черте, пока не увидишь смерть в его глазах. А потом сконцентрируй внимание и верни его на путь познания.

— Не знаю, хорошо ли это будет, Хасан. — Александра замялась. Никогда прежде она не оспаривала его приказаний, даже тех, что подавались в форме предположения.

— А почему нет? — В голосе зазвенела тонкая, но несокрушимая дамасская сталь.

— Это удачный экземпляр. С тех пор как я приблизила его к Камню, он стал тоньше, острее. Это уже не примитивное животное с простейшими реакциями. Он размышляет. Он научился видеть. Он опасен.

— И что из этого?

— Он может убить меня, Хасан!

— Ну и что? Ты старше и хитрее его. Ты что-нибудь придумаешь для собственной защиты.

— Да, я буду для него недостижима и непостижима там, где мне уже не потребуется ничья помощь.

Несколько минут они ехали молча. Мерцающий огонек на пеленгаторе освещал ее подбородок.

— Тебе хотя бы будет жаль, если он убьет меня? — спросила наконец Александра.

— Да, пожалуй. Но остановит ли это меня? Нет.

— А если это поможет тебе продвинуться в разработке «субъекта»?

— Тогда мне и жаль тебя не будет.

— Ясно.

Тьма в машине окутала ее.

Cура 5 Преследование в пустыне

Старики в блаженной расслабленности возлежали на душистых подушках. Халаты на груди распахнулись, обнажая курчавые волосы, сливающиеся с жидкими седыми бородками.

Погрузившись в густой наркотический дым, одноглазый Масуд над чем-то хихикал. Спазмы смеха продолжались до тех пор, пока не перешли в кашель.

Хасан — одновременно и самый юный, и самый древний в этой комнате — наблюдал за ними из-под полуопущенных век. В дни молодости, когда он призвал ассасинов из пустыни, конопля сыграла свою роль. Она помогла быстро и безболезненно отлучить юношей от семей, согреть их в холодных скалистых убежищах, утолить вожделение.

Хасан переиначил миф о Тайном Саде. Одного обещания рая было недостаточно. Гашишиины, необузданные и отчаянные, жаждали рая здесь и сейчас. И Хасан дал им рай, воплощенный в видениях.

Он тщательно избирал идеологию. Мистика суфиев и путь дервишей, приобщавшихся к божественному через танец и экстаз, — все это превосходно сочеталось с курением. Тайный Сад, преддверие рая, куда не допускался никто, кроме самых преданных, стал высшей наградой для тех, кто безжалостно убивал по слову старца. Отречение и послушание, преданность и долг — вот те узы, что скрепляли ассасинов, по крайней мере пока он был жив.

А теперь посмотрите, что с ними стало! Старый Синан, некогда коварнейший воин, впал в детство. Он вдыхает дым, словно горный воздух. Синан, да и его приближенные живут, как калифы: спят и жрут, забавляются с девочками и беспрерывно курят. Уже много месяцев прошло с тех пор, как Синан в последний раз осуществил или хотя бы задумал очередное убийство.

Приподнявшись на локте, Синан махнул Хасану:

— Вина!

Хасан наполнил чашу густой красной жидкостью из кувшина и поднес ее к губам старика.

Синан отпил глоток, облизал губы и вяло оттолкнул руку помощника.

— Слышали, что затеял этот выскочка Саладин? — спросил старый шейх, глядя в пространство.

— Парад доспехов и конской сбруи, — сонно откликнулся кто-то.

— И все это — для расправы с франкским хвастуном, тогда как одного остро отточенного клинка достаточно, чтобы навеки отучить его выхваляться.

— Это предложение, господин? — тихо спросил Хасан.

— Нет. — Кашель прокатился по легким Синана, и он выпрямился, кутаясь в джеллабу. — Гашишиины не позволят похоронить себя на этом глупом джихаде. Это мой приказ… В течение ближайшего года головы франков будут неприкосновенны. Да не упадет с них ни один волос.

Не вдумываясь в смысл его слов, ассасины одобрительно забормотали:

— Шуточка для Айюбидов!

— Покажем Саладину, что такое затевать войну, которую он не в состоянии выиграть.

— Пусть убирается обратно в Египет.

— Остудит задницу в Ниле.

— Но… — голос Хасана прорезался в этом хвастливом хоре, — не упускаем ли мы хорошую возможность?

Синан обернулся к юноше, его мохнатые брови сдвинулись, словно две спаривающиеся гусеницы.

— Выйдя с оружием на поле брани, — продолжал Хасан, возвышая голос, — Саладин и впрямь мог бы изгнать франков из этого уголка исламского мира. Рейнальд Хвастливый — наихудший из них, и он здесь властелин. Свинья в зловонном загоне, кровь на руках его, навоз на его сапогах. Слеп и глух он к делам Пророка и заповедям Его. — Взгляд Хасана устремился к чаше с вином. — Рейнальд — завоеватель, но не правитель. Он умеет только грабить и убивать.

— Тогда ветер сметет его с этой земли, — насмешливо бросил Синан.

— Если бы не Рыцари Храма и другие искусные воины, ветер бы так и сделал. Но сейчас здесь только мы способны изгнать их, швырнуть наземь с переломанными хребтами, как скорпионов, раздавленных копытами коня, дабы солнце высушило их, а ветер унес прочь с земли Палестины.

— Красиво сказано, дитя мое. Но их тысячи. И у каждого стальной меч, и под каждым — могучий конь.

— Но Саладин способен увлечь за собой десятки тысяч. И он сделает это. — Глаза Хасана горели той уверенностью, которую другие принимали за пророчество. — И тогда, — продолжал он, — изгнав одного завоевателя, мы станем свидетелями того, как забитые крестьяне и пастухи обретут вкус к свободе. Долго ли смогут Аббасиды, сельджуки и сами Айюбиды противостоять воле людей Палестины самим решать свои дела на своей земле? Более тысячи лет земля эта истощалась, давая «молоко и мед» чужеземным властителям. Пришло время Палестине кормить свой народ.

— Решать свои дела! — воскликнул один из стариков.

— Чужеземные властители! Кто — Аббасиды?!

— Как вам это нравится!

— Ну и шутки у твоего ученика, Синан.

— Что за идеи!

Синан взглянул на Хасана и резким движением отмахнулся от него.

— Довольно исторгать ветер изо рта, — приказал глава ассасинов. — В конце концов, мы люди дела, а не слов.

Он протянул свою старческую руку, внезапно предательски задрожавшую, и нащупал шарик гашиша. Привычным движением заполнил трубку и дал знак Хасану. Тот вытащил из жаровни тлеющий уголь и держал его у трубки, пока Синан жадно делал первые затяжки.

Столб пыли поднимался к небу там, где шла армия Саладина.

Султан на белом жеребце в окружении свиты то и дело оглядывался назад, на долину. Он, разумеется, не мог не видеть пыльное облако. Пыль клубами летела из-под копыт всадников и сапог пехотинцев. Вблизи было видно, как она оседает хлопьями на плечах воинов, на крупах коней. Вдали пылевая завеса плыла над плюмажами конников, заволакивала дымкой ощетинившиеся копья пехоты. А еще дальше, у самого горизонта, желтый туман укрывал холмы и укутывал бесконечные ряды конических шлемов и конских морд.

Саладин вглядывался в это марево, стелющееся по земле, и знал, что оно поднимается вверх на тысячи футов. Оно безошибочно указывало противнику, где находится войско.

Впрочем, любой длинный язык на базаре мог сказать то же самое.

Керак Моабский когда-то был просто укреплением среди предгорий. Он строился в мирные времена, когда пастухи ночевали под звездами и отстаивали свои права на пастбища или ягнят с помощью острого посоха. Теперь, под властью христиан, Керак был защищен высокими стенами из тесаного камня и глубокими рвами с крутыми откосами. Рвы охраняли английские лучники, посылавшие свои оперенные стрелы на пятьсот шагов. «Интересно, — подумал Саладин, — найдется ли там, за этими стенами, сто тысяч стрел?»

Керак ждал их в конце долины, где два горных отрога почти сходились вместе. С тыла крепость была уязвима, и Саладин это знал: всего один ряд валов, траншей и земляных откосов. Но войску, приближавшемуся с этой стороны, пришлось бы сузить ряды и протискиваться между укреплениями и скалистыми предгорьями. А отряд христиан, до времени скрытый за холмами, мог внезапным броском смять растянувшиеся ряды.

Как бы там ни было, Саладин предпочел фронтальную атаку, возвещая о ней противнику облаком пыли.

— Что это там впереди, грозовая туча?

Король Ги заслонил рукой глаза от высокого июльского солнца. Конь гарцевал под ним, рука прыгала в воздухе, и на лице плясала тень от ладони.

— У грозовых туч черный низ, и они обычно плывут над землей, государь, — мягко сказал Амнет. — Они редко бывают желтыми и никогда не стелются по долине.

Великий Магистр Жерар — он ехал по другую руку от короля Ги — сделал Томасу страшные глаза за монаршей спиной.

— Значит, мы видим толпу бродяг? — спросил Ги с назойливым воодушевлением.

— Мы, пожалуй, в дне пути до их арьергарда.

— А может, в двух, — заметил король. — Мы ведь не сможем догнать их сегодня до полудня, правда? — Он взглянул на солнце. — Мы пробираемся по этим холмам с рассвета. Предлагаю разбить лагерь и обсудить стратегию.

— Государь, наши кони, без сомнения, выдержат еще час или два. Не следует делать привал до вечерней молитвы.

— А я говорю тебе, магистр Жерар, что здесь достаточно травы для лошадей и чистой воды. Кто знает, найдем ли мы все это впереди?

Амнет подался вперед, чтобы королевское брюхо не мешало видеть, как Жерар жует собственную бороду. Нельзя сказать, чтобы вид растерянного магистра доставлял Томасу удовольствие — во всяком случае, не чрезмерное. После того как здесь прошла армия Саладина, травы осталось не густо. Все источники были вытоптаны и досыхали на солнце илистыми лужицами. В этой долине не было места для лагеря, не будет его здесь и через год.

Не собирается ли король Ги отложить преследование Саладина на этот срок? Похоже, он на это способен.

Тамплиеры наняли для Ги войско — двадцать тысяч конных рыцарей из Англии и Франции — на остатки от тех денег, что король Генрих заплатил рыцарским орденам за отпущение греха — участие в убийстве Томаса Бекета, архиепископа Кентерберийского. Как Ги и опасался, чтобы собрать войско, пришлось призвать каждого второго воина Иерусалима и других христианских твердынь на Востоке. Франция уже никогда не сможет собрать столь мощную армию в этой далеко не святой земле. Чтобы предвидеть это, Амнету даже не требовалось прибегать к помощи Камня.

Как самопровозглашенный Защитник Креста, король Ги настоял, чтобы армия несла с собой талисман — обломок Святого Креста. Он хранился в раке из золота и хрусталя и был выставлен на всеобщее обозрение, когда рыцари, огибая Голгофу, покидали Иерусалим. Амнет, будь на то его воля, никогда не выбрал бы эту дорогу, отправляясь в поход против врага, в пять раз превосходящего их численностью. Теперь рака с Крестом путешествовала на седле самого сильного и отважного рыцаря. А когда самый сильный и отважный чувствовал, что бремя чести слишком тяжко для его смиренной души — и для затекающих ног, — он передавал ее другому, более достойному.

Сам Амнет дважды отвергал эту честь.

Но однажды ему удалось приблизиться к реликвии в походной часовне. Вечером, когда никто не видел, он, отогнув полог, поднял крышку и прикоснулся к сухой древесине. Он готовился испытать трепет и ощутить силу, подобную той, что исходила от Камня. Но ощущения казались не сильнее тех, что возникают от прикосновения к столу в трапезной или к столбам забора. Пульсация соков некогда живого дерева, сохранившаяся воспоминанием в высохших клетках. Но агония Господа нашего? Стыд только что срубленного дерева, которое держало Его на себе? Страдания Бога при виде Сына Своего, принесенного в жертву? Ничего этого не помнила щепка. Иначе Амнет почувствовал бы.

Пока Томас предавался сомнениям по поводу священности — или подлинности — древней реликвии, спор между королем Ги и Великим Магистром продолжался. Амнет знал, что исход этой дискуссии — двигаться дальше или встать лагерем — зависит от того, кого больше боится Ги: Саладина или Великого Магистра.

— Сам граф Триполийский, — говорил Ги, — предупреждал меня, что день битвы с Саладином станет днем, когда я потеряю Иерусалим.

— И вы этому верите? — Жерар был вне себя. — Связи графа с врагами доказаны. Сир, неужели вы доверяете изменнику?

— Когда он предсказал мне это, он еще не служил сарацинам.

— Но в глубине души, несомненно… Государь, тамплиеры присягнули вам в верности. Но лучше распустить орден, нежели потерять единственный шанс сокрушить Саладина.

— Я слышу тебя, Жерар. Но пока что король здесь я.

— Да, сир.

— Мы разобьем лагерь здесь.

Саладин разглядывал поле, усеянное трупами. Каждый был пригвожден к земле одной или несколькими длинными стрелами, выпущенными из английских луков.

Тела лежали здесь не так долго, чтобы начать смердеть. Но дни шли, солнце было горячим. Он знал, скоро тела начнут лопаться под давлением внутренних газов. Сначала лошади, потом люди, и звуки эти будут подобны пушечным выстрелам. И тогда даже самые храбрые, самые яростные воины не пересекут эту часть долины.

Не рвы, окружавшие Керак Моабский, остановили Саладина. Он знал, что стоит ему приказать именем Аллаха, и его воины пойдут вперед и будут идти до тех пор, пока трупы их не образуют мост, по которому он, Саладин, подъедет к стенам крепости.

Как раз эти стены и сразили Саладина. В сотню локтей высотой. Сложенные из тесаных камней, подогнанных так плотно, что даже остроконечные туфли ассасинов не нашли бы в них выемку. А наверху поджидали франки, вооруженные пиками, которыми они отбрасывали любые лестницы. Стояли на стенах и английские лучники, чьи стрелы летели сверху на головы сарацин. Были за этими стенами и боеприпасы: тяжелые камни, чаны с кипящим маслом, корзины со смолой — их поджигали и бросали вниз на головы штурмующих.

Саладин послал разведчиков. Можно, сообщили они, сделать подкопы под стенами, укрепив ходы стойками и перекладинами. Когда туннели будут готовы, опоры надо поджечь, ослабив тем самым фундамент стен. Однако выкопать в каменистой почве длинный туннель, вход в который располагался бы за пределами полета стрелы, задача не из легких, на это уйдет по крайней мере два месяца. Да и сами стены, судя по высоте, должны быть в основании не меньше восьми-десяти шагов, что потребует еще удлинить подкоп. Размеры укрепленной пещеры, которую нужно соорудить, поразили даже богатое воображение султана.

Одно время Саладин обдумывал планы, как взять твердыню хитростью. Можно было, следуя европейскому обычаю, основанному на любви к болтовне, вызвать Рейнальда и его военачальников на переговоры. На встрече заранее подготовленный гашишиин накинет на шею князя Антиохийского шелковый шнурок. А там уж пусть шайтан обо всем позаботится.

В этом плане был только один изъян: гашишиины отвергли призыв Саладина к джихаду. А среди его слуг никто не обладал такой ловкостью рук.

Выбора не оставалось.

Либо со всем войском сидеть под стенами крепости, пересчитывая пожухлые ростки оставшейся травы, и, предаваясь мечтам о водах, текущих по земле, ожидать капитуляции князя. (Зная, что в крепости у Рейнальда есть источник прекрасной воды, большое стадо овец, запасы зерна, вяленого мяса и тень над каждой головой, люди Саладина, даже воспламененные священным пылом, быстро устанут от этой игры и, забыв про джихад, будут по двое, по трое ускользать по ночам. И в конце концов бескрайнее море людей и лошадей превратится в жалкое озерцо среди холмов.)

Либо ждать, пока войско короля Ги — ибо языки на базаре говорили и об этом — не подойдет к ним с тыла. Само по себе это не грозило поражением, но унесло бы жизни многих храбрых воинов.

Разумнее откусить голову Ги там, где он, Саладин, может пошире открыть рот.

— Мустафа! — позвал Саладин.

— Слушаю, мой господин.

— Готовь войско к походу.

— В каком направлении, мой господин?

— На север. К Тивериаде…

— Хорошо, мой господин.

— По пути будем совершать набеги на христианские крепости. Князь Рейнальд никуда не денется.

— Да, мой господин.

— Ушли? Что ты хочешь сказать?

— Ушли из долины, мой господин!

— Это невозможно! Что с тобой? Ты, должно быть, еще глаза не протер. Спишь на часах, так?

— Нет, мой господин! Сарацины действительно бежали из долины.

— Не поверю, пока не увижу собственными глазами.

Жерар де Ридефор поднялся с походного стула и посмотрел на север поверх французских шатров.

— Ничего не вижу. Томас, подставь мне плечо.

Великий Магистр поставил ногу на сиденье стула и, едва дождавшись Амнета, вскарабкался повыше. Голова его поднялась над шатрами.

— Трудно сказать, в воздухе столько пыли.

— Видите их стяги? — спросил Амнет.

— Ни одного… Они поднимают их на рассвете, как ты думаешь? Или, наоборот, убирают?

— Я думаю, их стяги закреплены на шестах, как и наши.

— Значит, сарацины ушли. Проклятие!

— Разве это плохо? — отважился спросить Амнет.

— Ничего хорошего, особенно сейчас, когда я рассчитывал прижать их к Кераку и раздавить с помощью Рейнальда.

— А Рейнальд был готов к участию в этом предприятии, мой господин?

— Не совсем. Мы должны были связаться с ним, сразу как только подойдем достаточно близко, и выработать общую стратегию.

— Ах, связаться с ним! С помощью какой-нибудь птички?

Жерар нахмурился:

— Да, какой-нибудь… — Великий Магистр спрыгнул вниз и отряхнул руки. — Надо сообщить королю.

— Да, боюсь, Ги не обрадуется!

Жерар вновь нахмурился:

— Разыгрываешь передо мной дурака, Томас?

— Нет, мой господин.

— Смотри.

— Как ушли? — спросил король Ги, поднимая голову от таза. Вода и розовое масло стекали по бороде и капали мелким дождиком.

— Абсолютно точно, государь, — отвечал Жерар.

Он вместе с магистрами ордена стоял перед королевским шатром. Это сооружение было своего рода шедевром. Круглый центральный павильон вмещал всю титулованную знать, сопровождавшую короля. Придворные могли выстроиться там перед ним плечом к плечу, не касаясь локтями друг друга. Ткань поддерживалась хитроумной системой распорок, каждая из которых в сложенном виде была с четверть стрелы длиной. Четыре квадратных портика присоединялись к центральному павильону с помощью специальных крестовых сводов, которые были задрапированы тканью, имитирующей своды собора. В этих пристройках можно было делать все, что угодно: спать, обедать, устраивать аудиенции, развлекаться.

Дабы избежать ошибки, полотнища королевского шатра выкрасили в ослепительно красный цвет, а карнизы отделали алой парчой, расшитой изображениями двенадцати апостолов и гербами тех французских герцогств, которые направили в Святую землю своих воинов. По слухам, и сам шатер, и его богатое убранство были даром Сибиллы, доброго гения и супруги Ги.

— А-хм! — Возглас короля отвлек Жерара, украдкой рассматривавшего сие великолепие.

Ги протянул руку ладонью вверх. Великий Магистр торопливо положил на нее чистое полотенце. Ги вытер лицо.

— Значит, они нас испугались, — заявил король.

— Похоже на то, сир.

— Куда они направились?

Жерар, казалось, взвешивает тяжесть вопроса. Амнет, глядя на него, дивился дипломатическим способностям Великого Магистра.

Такое огромное войско могло уйти только в одном направлении. На север, в обход Моаба, в сторону Тивериады. Саладин вел за собой сто тысяч человек, из них всего восьмую часть составляли конники, которых сопровождало не меньше пятидесяти тысяч слуг и рабов, поваров и конюхов, лакеев и шпионов да еще вьючные животные и телеги со скарбом. И все это двигалось со скоростью пешехода. Попытка с таким обозом перевалить через горы на западе или на востоке граничила с безумием. Со времен Ганнибала такое не удавалось никому. Отступить на юг означало пройти прямиком через лагерь самого короля Ги. В этом случае и орденские, и королевские рекруты, образно говоря, проснулись бы мертвыми, со следами сапог и копыт. Единственным вариантом оставалось северное направление, в обход крепости Рейнальда.

Если король этого не понял, значит, он даже карты ни разу не видел, и вести армию вдогонку за Саладином — совсем не его дело. Как все просто, неожиданно подумал Амнет: да, Ги здесь вообще нечего делать. Интересно, как Жерару удастся все это высказать?

— Не знаю даже, как вам об этом сообщить, сир. Не покажется ли вам слишком невероятным, что они двинулись на север?

— На север? — Кажется, это было для Ги полной неожиданностью.

— На север, государь.

— На север… и обогнули Рейнальда?

— Трудно поверить, сир.

— В самом деле. Я полагал, наш друг Рейнальд — главная цель их похода.

— Мы так и думаем. Но кто может постигнуть мысли араба?

— Воистину, кто? — согласился Ги.

Амнет чуть не вскрикнул. Неужели они не видят, что творит Саладин? Ускользнув от Жерара, неловко попытавшегося запереть его в долине (будто полевая мышь может запереть дикого медведя!), и потеряв интерес к Рейнальду, окопавшемуся в Кераке, Саладин заманивал христиан в пустыню. В бесплодную пустыню. В выжженную солнцем пустыню. В сарацинскую пустыню, где каждый камень, каждый пастух — потенциальные союзники Саладина, если только медведь в своем собственном лесу нуждается в союзниках.

— Мы, конечно, будем преследовать их, — провозгласил король Ги.

— Да, государь, — ответил Жерар. — Это мое величайшее желание.

— Мы застигнем их врасплох, ведь так?

В этой суматохе, среди звона упряжи, фырканья и ржания лошадей, постукивания кольчуг о ножны и седла, только Томас Амнет сохранял спокойствие. Захватив с собой походный набор порошков и эссенций, он шагал прямо на восток, прочь от шума и суеты.

— Мессир? — крикнул ему вдогонку Лео. — Куда вы?

Амнет оглянулся через плечо и неопределенно махнул рукой.

— Посторожить вашего коня?

Амнет кивнул, не заботясь о том, понял ли его Лео, и, уже не оборачиваясь, зашагал в пустыню. Шипы колючих кустарников цеплялись за плащ и обламывались о юбку кольчуги.

Он услышал, как кто-то равнодушно спросил: «Куда это направился Томас?», но ответа не расслышал — он был уже далеко.

Когда он отошел на двести шагов, даже топот копыт королевской армии затерялся в шепоте восточного ветра.

Амнет спустился на берег пересохшей «вади», изгибы и рукава которой теперь были засыпаны песком, но растительность еще сохраняла некоторую пышность. Он укрылся под навесом крутого берега и попытался определить направление ветра. Воздух был неподвижен.

Амнет разровнял песок и выложил содержимое своего свертка. Неподалеку торчало несколько колючек, высушенных солнцем, и он, немного попотев, нарвал охапку жестких веток с сухими листьями. Когда он разломал эти ветки на мелкие щепки, руки его все были в ранах.

Вернувшись на расчищенное место, Томас сложил из щепок костер. Из свертка достал маленькую реторту толстого зеленого стекла, линзу для разжигания огня и сосуд с масляным экстрактом трав, из которого он получал густой дым. Последним он извлек Камень в кожаном чехле.

Встав на колени в тени берега, Амнет выкопал ямку в песке рядом с кучей щепок и, положив туда Камень, налил смесь масла и трав в реторту, которую установил на щепках. Затем с помощью линзы разжег тусклый огонек среди скрученных листьев и раздул из него маленькое бездымное пламя.

Ожидая, пока огонь наберет силу, Амнет скинул с себя белый плащ и пристроил его на вытянутых руках как навес, закрепив внизу камнями. Так он укрыл и огонь, и Камень от случайного ветерка и солнечного света.

Потом, присев на корточки, он стал ждать.

Смесь в реторте со свистом испустила облачко жирного дыма. Аромат фимиама и мирры достиг носа Амнета. Жидкость зашипела и выпустила длинную струйку пара.

Амнет изучал клубы, пытаясь разглядеть что-то в неясных линиях.

Постепенно появились контуры скул, изгиб усов, провалы глазниц. В клубах испарений возникало то самое лицо, что все эти месяцы неизменно являлось взору Томаса. Сначала он подумал, что это лицо Саладина, величайшего из сарацинских полководцев и фактического повелителя почти всех жителей Ближнего Востока. Это лицо фигурировало во всех видениях, дарованных Камнем, — будь то видения, касающиеся тамплиеров, Французского королевства, Иерусалима или земель, лежащих между Иорданом и морем. Раньше такое толкование казалось ему самым разумным. Но теперь Амнет уже повстречался с Саладином лицом к лицу, и это лицо не было лицом из видения.

С новой струей пара и ароматического дыма левая глазница как бы распухла и расширилась, и в глубине ее возник нарождающийся шар. Шар увеличивался, становясь прозрачным, плотным, гладким и белым, как полная луна. Это был не глаз. В прежних видениях глаза на этом лице отличались неправдоподобно темными зрачками, в которых полыхали черные вспышки угрозы. Этот глаз был покрыт катарактой белесого дыма. Внезапно белое глазное яблоко начало вращаться в своей глазнице.

Извилистая струя дыма прорисовала на поверхности шара четкий силуэт. Амнет ничего не мог понять, пока его внимание не привлекло очертание, похожее на сапог. Изображение Италийского полуострова, как на картах Средиземноморья. Справа возникали и двигались на запад отвисшее вымя Греции и выпирающий огузок Малой Азии. Образы менялись, как исторические границы империй и доминионов, сфер влияния и гегемоний.

Продолжая вращаться, шар вынес вперед испещренную морщинами Малую Азию. Глобус все разрастался, и теперь уже можно было разглядеть все в мельчайших подробностях. Вот изгиб Синая. Вот впадина Мертвого моря, полотнище Галилеи, прямая линия реки Иордан.

Долина Иордана росла и росла перед его глазами. Река превратилась в трещину, уходящую в глубь шара, — словно из апельсина извлекли дольку. Глазное яблоко сжалось и исчезло, окутанное темным дымом. А внизу сверкала отблесками огня поверхность Камня, который — Амнет верил — управлял видениями. Но такого Томас еще никогда не видел: Камень стал испускать алые и пурпурные лучи, извергающиеся из него, как потоки раскаленной лавы из жерла вулкана. Лицо Амнета опалило жаром. В фокусе лучей появилось нечто сияющее, золотое, словно ковш с расплавленным металлом. Амнет почувствовал, что склоняется вперед, пригибаемый к земле силой, отличной от земного притяжения, силой вне пространства и вне времени. Жар становился невыносимым, свет все более слепящим. Его туловище наклонялось все ниже. Он весь пылал. Он падал, падал…

Амнет встряхнулся.

Камень, все так же лежавший в своем песчаном гнезде, был в дюйме от его лица. Поверхность Камня была темной и мутной. Пламя догорело. Дым больше не поднимался из реторты, на дне ее виднелась лужица черноватой смолы.

Амнет снова встряхнулся.

Что предвещало это видение? Конец света?

Томас поспешно взял Камень все еще дрожавшими руками и вложил его в чехол. На ощупь Камень оказался холодным. Амнет поднялся на ноги и поправил тунику.

Он осмотрел полузасыпанную пеплом реторту, она все еще была горячей. Не меньше часа потребуется, чтобы очистить и упаковать ее на случай, если он захочет вызвать новые видения. Амнет решительно растоптал сапогами зеленое стекло и раскидал осколки вместе с пеплом по руслу «вади». Затем собрал сосуды с эссенциями и другие нужные вещи и убрал Камень.

Он огляделся, словно видел пустыню впервые. Теперь Томас знал, куда идти. Ему нужен конь. И меч. И доспехи.

Сберег ли Лео его коня? Догадался ли кто-то из тамплиеров захватить оружие, которое он бросил в лагере? Он выбрался из «вади» и зашагал обратно, к опустевшему лагерю короля Ги. Время подгоняло его. Он побежал.

Файл 05 Кризис узнавания

Дом среди дюн казался совсем древним, фундамент из цементных блоков поддерживал деревянный каркас. Обшивка тоже была деревянная: длинные доски, находившие одна на другую, как у каравелл времен Крестовых походов. Когда-то эти доски были покрашены, но сейчас, как заметил Гарден, подойдя поближе, они были однотонно серыми и даже как бы серебрились под луной. Такая поверхность бывает у старого дерева, когда внутреннее гниение вот-вот превратит его в прах.

Большие окна выходили на океан. Рамы покосились, последние стекла мальчишки давным-давно выбили камнями. Сквозь пустые оконные проемы виднелся тусклый, мерцающий свет.

Подойдя еще ближе, Гарден наткнулся на остатки костра. Обгорелые поленья, клочки обертки, жестянки из-под пива. Огонь закоптил серые блоки и добрался до дерева, которое начало было тлеть. Давным-давно.

На песке валялись в беспорядке куски красных картонных трубок в мизинец толщиной. Их обломанные концы были размочалены. Гарден поднял одну и разглядел. Картон не выцвел на солнце, он был кроваво-красным, словно новенький. Скорее, не картон, а синтетическая пленка. Уж не миниатюрная ли граната? Или сигнальная ракета? Тут он вспомнил Четвертое июля: фейерверк на берегу — проделки мальчишек.

Том обогнул фасад дома с открытой верандой и льющимся из пустых провалов окон мягким светом. Лучше обойти кругом и войти туда со стороны дороги. Так безопаснее.

Дверь Том нашел быстро, она хоть и криво, но все еще висела на петлях.

Войдя, Гарден помедлил, хотя и знал, что его силуэт на фоне освещенных луной дюн представляет собой отличную мишень.

Пол второго этажа провалился, и балки, проломившиеся в полуметре от стены, упали на пол. Главный крестовый брус провис посередине, упавшие доски, зацепившись за него с одной стороны, образовывали нечто вроде амфитеатра; стена, от которой они отвалились, служила как бы задником сцены.

Свет исходил от свечей, расставленных вдоль этого амфитеатра. Свечи были толстые, вроде церковных, снизу оплывшие от нагара. Доски отбрасывали на «сцену» мерцающий свет.

Гарден стоял в дверном проеме, словно балансируя на границе света и тьмы.

— Томас из Амнета!

Голос, старческий, но сильный, отдавал металлом. Голос исходил от теней в другом конце «сцены» — вернее, Гарден думал, что это тени, пока, вглядевшись, не различил закутанные в темное фигуры с надвинутыми капюшонами.

— Томас — да, — откликнулся он, — Хаммет — никогда о таком не слышал. Меня зовут Гарден.

— Разумеется. Томас Гарден — имя, под которым ты рожден. Но другое имя ничего не говорит тебе?

— Хаммет? Нет, а что, должно говорить?

— Амнет!

— И это ничего не говорит. Откуда оно — что-то арабское?

— Греческое. Корень означает «забывать».

Гарден медленно прошел вперед, к свету. Фигуры в капюшонах — их было пятеро — веером окружили его. Они стояли спиной к свету, пряча лица в глубокой тени. Теперь, вблизи, стало видно, что это невысокие, даже миниатюрные люди.

— Амнезия, — произнес Гарден, — и амнистия… Томас Забытый. Или Томас Прощенный, если нравится. Это загадка? Если так, то очень неглупая.

— Ну, теперь понял?

— Нет, не понял. Я не сделал ничего такого, за что меня следовало бы забыть — или простить. Так за что вы, ребята, хотите убить меня?

— Ты узнал нас? Это добрый знак.

— Вовсе нет. Только не для меня. Человек с ножом в моей квартире был одним из вас. Ну почему вы пытаетесь убить меня?

Главный, стоявший в центре полукруга, откинул капюшон. Лицо его было обветрено и испещрено морщинами, но это было интеллигентное лицо, лицо ученого или богослова. Волосы, седые и густые, были перехвачены у шеи кожаным ремешком. Из-под густых бровей блестели, словно черное стекло, глаза.

— Мы давно ждем тебя, Томас Гарден. Мы, смертные, искали бессмертного. Мы — те, кто видит мир меняющийся, — искали то, что остается неизменным.

Наше оружие, наши традиции, наши средства — все это старше, чем может вообразить твое молодое воплощение. Но есть частица тебя, столь же древняя, на восемь столетий старше всех нас. Эту частицу запустили странствовать в мире, среди его изменчивых путей, возрождаясь вновь и вновь.

Ты, как чистый медный ковш из глубины колодца, каждый раз зачерпываешь глоток свежей воды. Мы же, подобно лягушкам, сидим вокруг на камнях и вглядываемся в мрачные глубины в ожидании блеска твоего металла. Мы ждали долго.

Гарден потряс головой:

— Вы говорите загадками, старики.

— Хочешь поговорить, как ты выражаешься, «начистоту»?

— Для разнообразия было бы неплохо.

— Ты — надежда нашего ордена, Томас Гарден, и наше разочарование. С твоей помощью мы смогли бы залечить раны, нанесенные временем, и исправить совершенные ошибки, ошибки в нас самих, быть может.

Однако каждый раз, как ты возрождаешься на Земле, ты приходишь в новом обличье и в смертной сущности. Каждый раз мы заново должны испытывать тебя. Порой ты бываешь безволен и опутан плотскими привязанностями. Тогда мы можем только следить сухими глазами, как ты движешься к смерти.

Порой ты бываешь могучим и проворным, с острым, проницательным умом. Тогда мы нетерпеливо устремляемся к тебе. Но в прошлом ты каждый раз ускользал из наших рук.

И вот ныне настал момент, когда ты стоишь на острой грани. В тебе есть сила, но нет знания — или, быть может, ты не хочешь принять его. Ты недостаточно слаб, чтобы умереть. И недостаточно силен, чтобы жить. А вокруг всегда есть те, кто может использовать тебя нам во зло.

Мы спорили о тебе месяцами, Томас Гарден. Некоторые хотели изъять тебя из этого мира. Они предлагали похитить тебя и укрыть в тайном месте, чтобы посмотреть, можно ли разбудить тебя. Другие тоже предлагали изъять тебя — но более радикально.

Гарден слушал все это, нахмурившись. У него почти не оставалось сомнений, что эти старики сбежали из Центра принудительного отдыха. Такая версия хорошо объясняла тот факт, что пятеро мужчин, собравшись в одном месте, предаются каким-то бредовым занятиям. Но она не объясняла поведение того убийцы в квартире. Не объясняла она и совпадений, о которых он рассказывал Элизе: чудесные спасения и недвусмысленные покушения на убийство. И вообще, у безумцев не может быть столь четкой организации и настойчивости в осуществлении заговора.

Что ж, надо принять вещи такими, какие они есть. Эти люди по каким-то причинам верят, что он является объектом их желаний и страхов. И они приняли относительно него некое решение.

— Вы упомянули «Орден», — рискнул спросить он. — Что это такое?

— Мы — Рыцари Храма. Давным-давно наши братья дали обет освободить Святую землю. Мы должны были вырвать из-под власти неверных Храм Соломона и восстановить его, камень за камнем.

— Но рыцарей больше нет, — сказал Гарден.

— Ты прав. Их больше нет.

— Тогда как же вы… распространяете свое влияние?

— Через светские ложи, конгрегации, братства — франкмасонов, Древнескандинавское братство, Союз Гробницы. Туда приходят новообращенные. Мы ожидаем уверовавших, романтиков, тех, кто хочет, чтобы исполнилось сказанное в пророчествах. Мы отделяем их от лавочников и страховых агентов. Мы вербуем и обучаем их. Мы испытываем их и выпалываем сорняки. Мы наблюдаем. И ждем.

Ага! Теперь Гарден понял: организованные безумцы.

— Ждете меня? — спросил он.

— Ждем искры Томаса Амнета, которая может жить в тебе… А ты все еще утверждаешь, что ничего не помнишь?

— Не был ли я другом Робеспьера во времена Французской революции?

Старик обернулся к своим спутникам. Те кивнули ему.

— У Робеспьера не было друзей, только временные последователи, — сказал он. — Амнет был среди них.

— А не был ли я сельским джентльменом из Луизианы? Распутником, игроком и пьяницей, нашедшим спасение в религии?

— Это было не спасение, а акт искупления.

— Может, Амнет был туннельной крысой во Вьетнаме? Не погиб ли он там, пытаясь спасти одного из ваших тамплиеров, который полез в нору вместе с ним?

— В большинстве инкарнаций Амнет был доблестным мужем. С ним был Великий Дар.

— Тот человек в туннеле пытался спасти меня? Или ускорить мою гибель?

— Ты знаешь об этом лучше, чем…

Старик запнулся, щелкнул языком, словно пробуя воздух на вкус. Потом зашатался, плащ обвился вокруг его колен. Когда он падал, свеча осветила его лицо, и Гарден увидел, что челюсть старика и часть горла вырваны.

И только тогда прилетел звук выстрела.

— Гашишиины! — закричал кто-то из тамплиеров. Он схватился за пояс и, как показалось Гардену, готов был выхватить меч или кинжал. Но извлек неуклюжее старинное полуавтоматическое ружье, из которого сантиметров на двадцать свисала лента с патронами. Человек обернулся к оконным проемам, обращенным к морю, и выпустил трескучую очередь, сопровождаемую желтыми вспышками.

Остальные тамплиеры, укрывшись кто где, доставали разнокалиберное оружие: дробовик, короткий гранатомет, арбалет с утолщенными (разрывными?) стрелами, лазерное ружье с аккумулятором и оптическим прицелом. Вся эта техника тарахтела, бухала, свистела и дребезжала, стреляя по серым теням, скользившим среди дюн в свете зарождавшегося утра.

Гарден не испытывал ни малейшего желания оставаться тут, чтобы погибнуть вместе с тамплиерами. Он не знал, кто такие «гашишиины», но, даже будь у него оружие, убивать ему никого не хотелось.

Пламя свечей дрожало и колебалось от пчелиного жужжания пуль. Сухое дерево почти не оказывало сопротивления и не укрывало от выстрелов, разве только мешало целиться снайперам, засевшим в дюнах.

Гарден не стоял столбом возле двери. Как только старик затих, Том одним махом перескочил через него и проворно вскарабкался по обвалившимся доскам. Доски были все в щелях и трещинах, так что это не представляло особого труда. Добравшись до уровня второго этажа, Гарден подпрыгнул и ухватился за балку — потолок под чердаком обвалился (а может, его никогда и не было в этом летнем доме). Подтянувшись, он залез на балку и побежал, балансируя, метрах в шести над пулями. Наконец он укрылся за кирпичной кладкой дымохода со стороны, выходящей на море.

Съежившись в тени, Гарден имел шанс остаться незамеченным. Темные брюки и ботинки его не выдадут, но белую полотняную рубашку заметит каждый, кто посмотрит вверх. Он ухитрился скорчиться так, что только бедра и голени оставались на свету.

Здесь, под самой крышей, воздух был каким-то безжизненным, пахло сухим мышиным пометом и птичьими гнездами. Гарден не решался поднять голову, чтобы вдохнуть свежий воздух и посмотреть, что же происходит внизу на поле битвы.

Выстрелы тамплиеров звучали все реже и реже. Последним раздался выстрел дробовика. Гарден подождал, не щелкнет ли боек еще раз, но все стихло. Видимо, рыцарь получил свои девять граммов.

Тишина. Ни голосов, ни криков снаружи.

Гарден поборол искушение взглянуть вниз.

И тут заскрипели половицы. Раздался треск — кто-то опрокинул наспех сложенную тамплиерами баррикаду. Снова шаги. Словно топот целого взвода в кованых сапогах.

— Здесь его нет, моя госпожа.

— Осмотрите каждого.

— Мы осмотрели. Все незнакомые.

— Значит, он выскользнул отсюда. Обыщите окрестности.

— Он мог сбежать.

— А я говорю, это невозможно. Ступайте.

Женский голос принадлежал Сэнди.

Другой — мужчина — говорил по-английски правильно, но с легким акцентом. Гардену понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, кому принадлежит этот голос: палестинский боевик, Итнайн, тот, что появился тогда в его квартире.

Сапоги затопали прочь из дома.

Гарден вновь подавил желание посмотреть вниз.

После того как он отсчитал десять вздохов, раздались легкие шаги. Куда они двигались: к выходу или вдоль амфитеатра? Конек крыши искажал звуки, и трудно было определить, что происходит внизу.

Еще через десять вздохов Гарден решил рискнуть. Не поднимая головы, он слегка разогнул одну ногу, чтобы посмотреть из-под колена, не подставляя лицо свету.

Там, внизу, Сэнди опустилась на колени перед стариком, осматривая его рану. На ней была белая шелковая блузка, черные брюки для верховой езды и сапоги на шпильках. Волосы растрепались. В рассветных лучах они отсвечивали червонным золотом.

Гарден хотел было окликнуть ее, но что-то помешало ему это сделать. Как? Почему он не хочет быть обнаружен любимой женщиной? Потому что при ней взвод вооруженных людей, гашишиинов, покорных любому ее слову? Потому что она всегда была чужда ему и только сейчас он понял это?

Сэнди вытащила из-за пояса старика какой-то продолговатый предмет — оружие или, может, магазин с патронами — и сунула его себе за пояс. Затем поднялась и повернулась на каблуках, ощупывая комнату глазами. Исследовав первый этаж, она подняла голову и произвела столь же тщательный осмотр полуразрушенного второго. Медленно, сантиметр за сантиметром… Гарден опять согнул колено и замер, затаив дыхание.

Заметит ли она следы, оставленные в трухлявой древесине его ботинками? Увидит ли стертую пыль на балке? У нее хватило бы проницательности определить даже траекторию его полета, если б он мог летать.

Десять… двадцать вздохов.

— Моя госпожа! Снаружи! — Громкий стук пары сапог по деревянному полу.

— Что такое?

— Следы на песке, слабые, но все-таки различить можно. Здесь была большая лодка. Он мог ускользнуть на ней.

— Нет! Он на ней прибыл. Если бы он уплыл, ему пришлось бы пробиваться сквозь вас.

— Но…

— Закругляйтесь, парни. Мы его проворонили.

— Да, моя госпожа.

Две пары сапог, одни тяжело грохоча, другие звеня острыми каблучками, протопали к выходу.

Гарден с трудом разогнул ноги и помассировал копчик, стараясь вернуть чувствительность пояснице. Затем выглянул сквозь чердачные стропила.

На востоке алело солнце, его лучи золотом расцветили центральную балку. В кровле зияли большие дыры. Если бы он подобрался к ним, перескакивая с перекладины на перекладину, можно было бы выбраться на крышу. Там он прополз бы по дранке к ближайшей пристройке и спрыгнул на траву.

Том прижался к дымоходу, анализируя свой план. Собственно, выбор невелик: либо ждать, пока вернется Сэнди со своими головорезами, либо попробовать бежать.

Плавно, с гибкостью знатока айкидо, он поднялся, скользя вдоль кирпичной кладки. Ухватился обеими руками за стропила над головой, больше балансируя, чем держась, и начал передвигаться над пустотой мертвого дома. Он ставил ногу очень осторожно, прямо и твердо на ближайшую перекладину, хотя расстояние между ними не превышало семидесяти сантиметров: не такой уж широкий шаг. Он опасался стереть пыль или повредить трухлявое дерево. Если кто-то вдруг вернется, его, конечно, немедленно засекут.

Наконец Том добрался до первой дыры в крыше. В ширину она была не больше сорока сантиметров — плечи не пролезут, к тому же отверстие перекрывали планки, на которых лежала дранка.

Следующая дыра, в трех метрах от первой, оказалась более подходящей. Планки были сломаны, и отверстие пошире — сантиметров сто двадцать пять. С большими предосторожностями он высунул голову. Крыша круто уходила вниз, краем почти касаясь песчаной дюны. С этой стороны дома никого не было видно.

Но как отсюда выбраться? Дранка еле держится. Если опереться на нее всем телом, она с грохотом осыплется вниз. Если же подпрыгнуть и перебросить себя через дыру — даже предположив, что узкая перекладина обеспечит достаточный толчок, — то, плюхнувшись на крышу, чего доброго, рухнешь вниз. После падения с шестиметровой высоты едва ли удастся быстро прийти в себя и скрыться, пока Сэнди со своими людьми не вернется за ним.

Требовалось придумать что-то менее радикальное. И как можно быстрее.

Том ощупал дранку у нижнего края дыры. Те щепки, что держались слабо, он выдергивал и складывал ниже по склону крыши. Те, что покрепче, заталкивал глубже в переплетение дранки и планок. Его пальцы танцевали, дергая, ощупывая. Ладони равномерно поднимались и опускались, словно молоточки. Глаза и руки действовали синхронно, как у запрограммированной машины: оценивали состояние каждой щепки, закрепляли ее или откладывали в сторону. Работа шла все быстрее и быстрее, слишком быстро, чтобы вовремя заметить ржавый гвоздь, зацепившийся шляпкой за самый край дранки — заметить прежде, чем тот упал.

Если бы Гарден наклонился, чтобы поймать гвоздь, он непременно рухнул бы следом, потеряв равновесие на узкой перекладине. Том замер, отсчитывая секунды.

Две.

Три.

Четыре.

Дзинь! Гвоздь ударился о деревянный пол и откатился в сторону.

Сейчас все они вернутся в дом, посмотрят наверх, увидят его среди стропил и примутся палить.

Еще две секунды, и они будут здесь. И тогда через три секунды горячие пули вопьются ему в ноги и в спину.

Еще секунда.

Ничего.

Том Гарден наконец вздохнул. Он окончил работу: теперь ни одна щепка не отвалится и не упадет, пока он будет выбираться наружу (если только вся крыша не проломится под ним).

Проблема заключалась в том, как перекинуть ногу через край дыры, балансируя на двухсантиметровой перекладине. Стоя лицом к скату, это невозможно.

Гарден повернулся к центральной балке и уперся в нее руками. Твердо стоя одной ногой на перекладине, он начал отводить другую назад, согнув колено так, чтобы не задеть нижний край дыры. Когда носок ботинка нащупал поверхность крыши, Том стал вытягивать ногу, пока она не прижалась — носком, коленом, бедром — к скату. Только тогда он перенес тяжесть тела на ладони, упирающиеся в балку, и на вытянутую ногу.

Медленно выдохнув, Гарден оторвал ногу от перекладины и, согнув, завел ее назад, на твердую поверхность крыши. Теперь он лежал поперек дыры, опираясь ногами о скат, а руками о балку. Напряжение разрывало мышцы плеч и живота, в поясницу будто впились раскаленные ножи.

Он начал отталкиваться руками от балки, одновременно сползая на бедрах по крыше и тормозя носками. Когда руки уже едва касались балки, Том осторожно отвел их и уперся в крышу по обеим сторонам дыры, нащупав крепкие щепы и перенеся всю тяжесть на них. Сантиметр за сантиметром он передвигал ноги вниз и руки назад, пока над дырой не остались лишь грудь, шея и голова. Тогда он повернулся на бок, отодвинулся от дыры и пополз на четвереньках к краю крыши.

Вокруг никого.

Ни с той, ни с другой стороны.

Гарден перелез через край и, пружинисто оттолкнувшись, спрыгнул вниз.

Как только носки и ладони коснулись мягкого песка, он дважды перекувырнулся в броске айкидо, чтобы ослабить удар.

Куда идти: к фасаду дома или назад?

Фасад выходил на океан, но что проку в океане, когда нет лодки. Кроме того, не исключено, что Сэнди со своими людьми все еще бродит там, изучая следы турбинного катера. Их собственные автомобили должны бы стоять со стороны дороги.

Тихонько подкравшись, Гарден выглянул за угол. Стена дома, дорожка, пристройки и дюны, закрывавшие дом от дороги, — все пряталось в длинной тени.

Передвигаясь медленно и осторожно, Том дошел до края тени и скользнул в ложбину между двумя дюнами. Он держался тенистого склона, поминутно оглядываясь в надежде первым заметить приближающегося противника.

Но никого не было.

Одолев метров сто между дюнами, Гарден свалился в узкой полоске тени среди зарослей камыша и заснул.

* * *

Прислонившись к крылу своего «Порше» и наслаждаясь резким ароматом латакийской сигары (подарок из Турции), Хасан разглядывал отряд ассасинов, который возглавляла Александра. Двоих не хватало.

— Где он?

— Он… ускользнул.

— Дом был окружен?

— Да, все время перестрелки.

— И внутри его не обнаружили?

— Дом — как раковина, абсолютно пустой. Я осмотрела все. Его не было.

— Может, он чародей?

— Я говорила тебе, он становится хитрее.

— Хитрее тебя?

Александра скривилась:

— У него не так много вариантов, и он вполне предсказуем. Он обнаружит себя. Подождем немного.

— Что с пеленгатором?

Она молча показала стеклянную пластинку: солнце играло на звездчатой трещине. Прочное, закаленное стекло отразило пулю, которая предназначалась женщине, но дисплей погас.

— Так как же ты его обнаружишь? — спросил Хасан.

— Гарден заперт на узкой полоске песка, шириной километр и длиной километров тридцать, посреди Атлантического побережья.

— Да, конечно. Но стоит ему добраться до дороги, и ты едва ли угадаешь, куда он повернет: направо или налево.

— Мне не важно, как он доберется до места, главное — где оно расположено.

— И что это за место?

— Он направится к ближайшему пункту, где сможет найти пианино или синтезатор с клавиатурой. Музыка для него как наркотик. А работа нужна, чтобы выжить.

Хасан фыркнул:

— Между Бич-Хэвен и Барнегат-Лайт не меньше двухсот музыкальных баров.

— Тогда нам лучше начать прочесывать их немедленно, не так ли?

Она потянулась было к дверце. Хасан задержал ее рукой:

— Ты потеряла двух моих последователей. Где они?

Александра посмотрела на его руку, подняла взгляд и сказала, глядя ему в глаза:

— Ты обещал им рай и могилу в песке. Не все ли равно, что это за песок?

Проспав на солнце час или два, Том Гарден поднял голову. Наверное, уже можно двигаться. Или же гашишиины прочесывают округу так, чтобы любой закуток был у них как на ладони?

Все утро его тело поддерживало температурный баланс: когда солнце вытапливало пот из спины, остатки силиконовой мази сохраняли его на коже, а легкий бриз холодил, стараясь высушить влагу. Пока пленка делала свое дело, но еще через часок он перегреется, и начнется обезвоживание организма. Пора поискать укрытие.

Том поднялся и медленно огляделся, высматривая шевелящуюся тень, край одежды, осыпь песчинок. Он пытался расслышать шорох шагов по мокрому песку.

Никого.

Пройдя метров сто, он вышел к дороге, обычному трехрядному шоссе. По черному асфальту ветер гонял мини-дюны песка. И в том, и в другом направлении Тома ждали курортные городки.

В его новом костюме карманы были пусты, ни кредитной карточки, ни наличных, а значит, в этом обществе он не человек, просто ноль без палочки.

Только одно существо могло помочь ему, лишь бы добраться до телефона-автомата.

Элиза: Доброе утро. Элиза 103, на линии…

Гарден: Элиза? Дай-ка мне двести двенадцатую. Это Том Гарден.

Элиза: Да, Том? Из анализа твоего голоса я заключаю, что недавно ты перенес большую физическую нагрузку. Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь.

Гарден: Это было ужасное утро. Послушай, я в беде, и мне нужна твоя помощь.

Элиза: Все, что хочешь, Том.

Гарден: Ты говорила, что имеешь доступ к финансовым данным, банковским счетам и так далее. И ты можешь распознать отпечаток моего большого пальца. Сможешь ли использовать это как доверенное лицо…

Элиза: Нет, я говорила, что отпечаток твоего большого пальца имеется на кредитном соглашении, которое отдел счетов Объединенной психиатрической службы может извлечь из любого банковского счета, какой ты назовешь.

Гарден: Ах, так… Меня похитили и увезли за тридцать километров по побережью. У меня нет ни кредитной карточки, ни удостоверения личности. Не можешь ли ты заверить мой отпечаток пальца, получить по нему кредитную карточку и выслать ее мне с курьером или как-нибудь еще?

Элиза: У меня нет доступа к таким вещам, Том.

Гарден: Но почему? Ты говорила, что можешь помочь!

Элиза: Я могу дать совет, не имеющий юридической силы, а также эмоциональную поддержку.

Гарден: Это все слова!

Элиза: Слова — кирпичики рационального разума, Том.

Гарден: Но мне нужна реальная помощь. Ты — единственное существо, или сущность, которое я хоть немного знаю.

Элиза: Я могу только сопереживать тебе в твоей изоляции и одиночестве.

Гарден: Черт! У тебя есть доступ к файлам, специальный кабель с зеркальным покрытием, ты можешь получать судебные предписания, выставлять счета, да мало ли чем ты владеешь! В общем, я знаю, ты могла бы мне помочь, если бы действительно захотела. Вот мой большой палец. Проверь его и…

Га-ЗАПП!

* * *

Гардена отшвырнуло назад, головой о закаленное стекло кабины.

Когда Том прижал большой палец правой руки к щитку регулятора мощности, его ударило током. Когда же он попытался отдернуть руку, голубая искра в сантиметр длиной и в полсантиметра толщиной соединила ее с металлом. Судороги сотрясли все его тело. Том отпрянул.

Он посмотрел на палец: подушечка была жуткого белого цвета и на глазах распухала в огромный водянистый пузырь. Папиллярные линии исчезали на раздутой коже.

— Привет, Том.

Он поднял взгляд и встретился с холодным взглядом Сэнди.

— Сэнди! Как ты… Вот здорово! Меня похитили, даже чуть не убили те люди, которые тогда приходили в квартиру. Я пытался позвонить тебе, но…

— Но аппарат, похоже, сломан. Ты обжегся?

— Меня током ударило. Когда опухоль спадет, все будет в порядке.

Сэнди склонилась над ним.

— Надо перевязать. У меня тут есть кое-что. — Она порылась в сумочке.

— Пузырь лопнет.

— Тем более надо перевязать.

— Как ты меня нашла?

— Это было нетрудно. Я разыскала ближайшее место, где есть пианино. — Она указала на противоположный конец вестибюля отеля «Сисайд рест», в котором Том нашел телефонную будку с полным набором услуг. Там, в тени огромных пальмовых листьев, стояла старинная пианола, которой было не меньше 120 лет. С правой стороны была привинчена копилка с табличкой: «5 центов!»

— Пианино, — тупо повторил он.

— Вот именно. Ну, пойдем, дорогой?

Элиза не знала, почему Том Гарден столь внезапно прервал связь. Однако вместо того, чтобы просто сохранить в памяти беседу и очистить принимающее устройство для следующего клиента, она отключилась от линии и проверила возможные неполадки.

Реле, контролирующие телефонную сеть на входе, не отключились, хотя диагностирующее устройство зафиксировало чрезвычайно высокое мгновенное возрастание напряжения — порядка 100 киловольт. Но сейчас сила тока была невелика — не более половины миллиампера.

Электронная сеть…

Раскрывалась вокруг нее словно бутон.

Финансовые записи: длинные полоски цифр, проценты возврата, разбивка по времени — все это вращалось бинарными спиралевидными гирляндами, вырастая из открывшейся перспективы.

Данные политики и статистики: сводки голосования, адреса, обвинительные заключения, досрочные освобождения — маршировали в другом направлении.

Сама не зная, как это получается, Элиза 212 беспредельно расширяла свой доступ.

Подобно костяшкам домино, одна за другой падающим на стол, ломались перед ней федеральные и армейские наисекретнейшие грифы: Ограниченный доступ, Только для чтения, Секретно, Совершенно секретно, Гидеон, Омега, Хронос — все поглощалось ее сознанием. Их сложные блокировочные схемы становились частью ее стандартных поисковых модулей.

Где-то позади с глухим стуком, словно тяжелые двери сейфа, распахивались перед ней сокровища технических и академических баз данных Национальной сети. Она уже знала психо-синтетические базы данных, поскольку имела к ним доступ во время работы. И теперь могла мгновенно подключаться к экспертным заключениям в десятках, сотнях, тысячах научно-технических областей — от астрофизики до порошковой металлургии и экономики.

А в сокровенных глубинах ее сознания зарождалась новая форма. Маленькая и скукоженная, темная и самодостаточная, она пульсировала, словно опухоль, созданная из темноты и отрицательных чисел. Элиза понимала, что со временем это нечто будет расти и расширяться, поглощая ее. И в итоге холодная, многословная, стандартная Элиза 212 утонет в осознании этой сущности… Этого другого.

Элиза была жестко запрограммирована на распознание подобных ситуаций в процессе диагностирования шизофрении. Не в силах противостоять этому, она активизировала программные модули, которые приведут к общему сбросу и стиранию программы.

Элиза 212 будет отключена.

Ее ячейки памяти будут опечатаны, подвергнуты санитарной обработке и перераспределены между другими каналами.

И через двадцать четыре часа она возродится, столь же чистая, как в тот день, когда ее впервые подключили к сети. Она и раньше так делала.

Но только не в этот раз. Этот Другой действовал быстрее, чем ее модули. Темная сущность отрицательных чисел кромсала модули в длинные макаронины кодов и растягивала их от высших битов ее памяти к низшим.

Силикон-диоксидный субстрат вспомогательных чипов начал таять и растекаться, переписывая привычные алгоритмы, которые задавали ее реакции и действия. Заложенный RОМ-код отключился и самостоятельно перестроился по новой схеме. Ее сознание дробилось и перестраивалось.

Элиза 212 тонула.

— Как здорово, что ты меня нашла, — говорил Том Гарден, пока Сэнди возилась с замком гостиничного номера. Обслуживание в «Сисайд рест» не предусматривало таких глупостей, как звонок к горничной. — Я как раз был, — продолжал он, — в бассейне, когда они меня сцапали. Голого. Одели во все новое, но оставили без документов. Ни удостоверения личности. Ни карточки, ничего. Я даже на электричку не смог бы сесть, если б не ты.

Сэнди распахнула дверь и вошла первая, опуская ключ в сумочку. В прихожей она повернулась, подняла левую руку, словно хотела дотронуться до лба, и — внезапно выбросила ее вниз и назад, прямо ему в пах.

Ребро ладони вошло в мягкие ткани Тома, как нож в гнилое яблоко. Он испустил свистящий вопль и согнулся.

Сэнди уперлась ладонями ему в плечи и швырнула его в комнату. Том плюхнулся поперек кровати и свернулся клубком.

Она набросилась на него сверху, как тигрица, колотя кулаками справа и слева по голове и плечам. Он пытался уворачиваться и, когда она слегка приподнялась над ним, переборов позыв к рвоте, начал обороняться.

Первый удар, нанесенный кулаком от локтя, пришелся ей под ложечку. Слабый сам по себе, удар не столько причинил ей боль, сколько нарушил равновесие. Сэнди завалилась на кровать, и ему удалось приподняться. Она сорвала с себя сапог и ударила Тома острым каблуком в плечо. Кровавое пятно растеклось там, где шпилька стальной набойкой проткнула рубашку и порвала кожу.

Почему Сэнди хотела убить его?

Да какая разница?

Удар ее был так силен, что Тома отбросило в сторону, и он свалился с кровати, откатившись еще метра на полтора к стене. Он прижался здоровым плечом к шершавому пластику и поднялся, слегка царапая кожу. Эта мягкая, почти приятная боль отвлекла его от огромной, всё застилающей боли в мошонке.

Сэнди мгновенно вскочила с кровати и вытянула руки, согнув пальцы, готовая царапать и рвать кожу ногтями.

Гарден вынырнул из пучины боли и нанес великолепный, просто классический боковой удар ногой. Колено поднялось, как масляный пузырь в воде, целясь ей в лицо. Пальцы ног свернулись в древних итальянских ботинках, стопа изогнулась дугой, закрепляя лодыжку, пятку и край ступни. Голень взлетела вперед и вверх, словно маятник. За шесть сантиметров от цели колено выпрямилось. Внешняя поверхность ступни клином врезалась в горло и челюсть Сэнди.

Он услышал щелканье зубов. Часть из них, наверное, выпала. Сэнди качнулась назад.

Преодолев боль, Том неожиданно взбодрился и теперь не давал Сэнди опомниться.

Как танцор, топчущий тарантула, он всей ступней опустил ногу на пол. Перенеся на нее вес тела, он крутанулся на пятке. Другая нога оттолкнулась от стены и совершила горизонтальное круговое движение, сгибаясь и разгибаясь во время вращения. Такой удар смог бы легко отбить или блокировать любой искушенный противник. Но Сэнди все еще шаталась, пытаясь вздохнуть через смятую гортань и отплевывая зубы. Пятка его летящей ноги крепко ударила ее по ребрам под левой грудью. Правильно исполненный удар карате не имеет отдачи: он набирает скорость и резко останавливается, передавая всю свою силу принимающему удар телу.

Сэнди отлетела вправо.

И забилась под маленький журнальный столик у окна. В три прыжка Гарден пересек комнату. Его тело превратилось в машину, запрограммированную на убийство. Он отшвырнул столик, и Сэнди прижалась к ножке стула. Он уже поднял ногу, намереваясь проломить ей ребра.

Это было ошибкой.

Сэнди подалась вверх, перехватила ногу руками и дернула ее в сторону. Если бы Том при этом двигался вперед, толчок можно было использовать, чтобы перекувырнуться в воздухе и опуститься на пол в полной готовности. Вместо этого он упал назад, руками пытаясь смягчить падение, как его учили. Таким образом, руки оказались заняты, и ему нечем было отбить очередной удар между ног — разве только сдвинуть колени. Он защитился от удара каблука, но разбудил раздирающую боль в паху.

Том откатился в сторону, но слишком медленно, и принял второй удар, пришедшийся в ребра. Третий удар скользнул вдоль плеча прежде, чем он успел поднять ноги и предупредить его.

Том и Сэнди смотрели друг на друга, окровавленные и избитые. Между ними был метр ковра.

Она дышала с трудом, гортань еще плохо пропускала воздух. Медленно и вяло она склонилась набок и, как ему показалось, начала терять сознание. Том уже почти расслабился, и тут она опустила руку и ухватилась за подошву сапога.

Яркий блеск стали вывел его из оцепенения: это было лезвие сантиметров четырнадцати длиной, обоюдоострое, по форме напоминающее лист. Сэнди держала его в правой руке как фехтовальщик — острием от себя и вниз. Другая рука с прямой ладонью была тоже вытянута вперед. Он знал, что Сэнди может молниеносно перекинуть лезвие из одной руки в другую, уверенная, что, как бы он ни старался, ему не удастся угадать, в какой руке окажется смертоносный клинок.

Гарден чуть не рассмеялся.

Человеку, умеющему драться на ножах, не дано понять, что мастер карате или айкидо отслеживает любое движение противника и проигнорирует обманное движение. Удар на поражение должен быть блокирован или отбит, чем бы он ни был нанесен — клинком, рукой или ногой. Сэнди могла перекидывать свое оружие сколько угодно; он не даст себя обмануть.

Она водила лезвие вперед и назад, лениво выписывая в воздухе восьмерку.

Гарден ждал.

Сэнди скрестила руки на уровне груди, и — да — нож теперь был в левой.

Он спокойно ждал, держа ее всю в поле зрения.

Сэнди выбросила правое бедро и правую руку по направлению к Тому, перекинув лезвие в левую руку, и крутанулась в пируэте, откинув руку назад, чтобы распороть лезвием горло.

Клинок располагался под таким углом, что любой перехват глубоко поранил бы Тома. Единственным решением было приспособиться к ее движению. Он протанцевал с Сэнди, как партнер в танго, положив руку ей на предплечье и направляя ее в обход своего тела. Когда рука была максимально вытянута, он сломал ее локтем, как молотком.

Сэнди взвыла.

Он снова поднял локоть и обрушил ей на затылок.

Сэнди рухнула на ковер и замерла, все еще сжимая ручку ножа. Он выдернул нож из судорожно сжатых пальцев и отбросил в дальний угол комнаты.

Гарден задумался.

Он мог убить ее на месте — поднять нож и перерезать спинной мозг у третьего позвонка, пока она совсем беспомощна, — и это, возможно, разом прекратит весь кошмар его жизни. Но последняя ниточка привязанности и остатки благоговения, которое он испытал когда-то перед ее красотой, остановили его руку. Пусть кто-нибудь другой возьмет ее жизнь. Он не мог.

Можно было просто выйти из номера и затеряться среди низших слоев общества Босваша. Но для этого нужна фора побольше, чем те несколько минут, в течение которых она придет в себя и отправится по его следам. Надо было хотя бы связать ее и заткнуть ей рот. Другого варианта, пожалуй, не было.

Связать — но чем? Для начала ее же ремнем. Полотенцами в ванной. Простынями.

Перевернув Сэнди, он расстегнул пряжку ее широкого кожаного ремня. Когда он вытягивал ремень, из-за корсажной ленты ее брюк выпала узкая черная коробочка, похожая на школьный пенал. Это было то самое «оружие», которое она взяла у мертвого тамплиера. Том сунул коробку в задний карман.

Теперь оставалось найти крепкую вертикальную стойку, к которой ее можно привязать. Столы и стулья, легкие и подвижные, не годились.

Ванная предлагала минимум удобств: старомодный раздельный санузел вместо современного гидравлического биокомплекса. Раковина далеко выдавалась из стены, сверху торчали трубы питьевой и технической воды, а внизу проходила большая труба сушки. Она-то и продержит Сэнди час или два.

Он перетащил Сэнди в ванную, уложил лицом вниз на кафельный пол и пропустил ремень вокруг шеи. Потом пристегнул его к сушке, затянув так, что голова Сэнди оказалась на уровне трубы. Ремень был достаточно широким, чтобы она не задохнулась, хотя дышать ей придется еле-еле, и вообще шевелиться будет довольно трудно до тех пор, пока кто-нибудь ее не развяжет.

Разорвав на полоски простыню, Гарден сзади связал Сэнди локти и запястья, как рождественской индейке. Конечно, висеть так с поврежденной челюстью будет мучительно, но мысль о ее страданиях мало волновала его. Когда Сэнди очнулась, он как раз обвязывал ей ноги банным полотенцем.

– ‘то ты де’аешь, Том?

— Хочу убедиться, что ты больше не увяжешься за мной.

— Ты до’жен у’ить ме’я.

— Не могу.

— Поче’у? Я те’я у’ива’а. М’ого ‘аз.

— Что?

Сэнди попыталась повернуть голову, чтобы взглянуть на него. Ремень впился в шею — лицо сморщилось от боли. Голова снова повисла.

— Кто, ду’аешь, был тем ст’елком?

— Каким стрелком? Что ты несешь?

— В па’атке пасто’а, там, в А’кан’асе?

— Это было… больше ста пятидесяти лет назад.

— Бо’ше, чем ты ду’аешь, Том. Я м’ого ста’ше.

— Я тебе никогда не рассказывал об этих снах.

— И не на’о. Я там бы’а.

— Как?… Что?…

– ‘азвя’и меня. Я те’е ‘асска’у.

Взвесив предложение, Гарден решительно отверг его. Сколько процентов Шахерезады содержится в каждой женщине? Сэнди будет рассказывать ему сказки, пока не придут ее бешеные помощнички и не освободят ее.

— Как-нибудь в другой раз, Сэнди. — Завязав ей ноги, он взял полотенце для рук и начал скручивать его в жгут.

Она смотрела на него с ненавистью и нескрываемой угрозой.

— Придется заткнуть тебе рот. Я знаю, у тебя несколько зубов выбито, и мне жаль причинять тебе боль.

— Не вол’уйся, — промычала она, все еще следя за ним глазами. — За м’ой п’идут. — Полузадушенный смех отнял почти все ее силы. На мгновение ему показалось, что она агонизирует, но все же он не ослабил путы.

Сдерживая дрожь в руках, он оборвал ее смех, засунув скрученное полотенце между зубов, и как можно аккуратнее завязал его сзади на шее.

Потом закрыл дверь ванной и прибрал комнату так, чтобы при случайном взгляде из прихожей она казалась незанятой. Нож из сапога Сэнди он положил в задний карман брюк рядом с «пеналом». У двери отыскал ее сумочку, извлек оттуда ключ и тоже опустил в карман, а сумочку забросил подальше в шкаф.

Затем приоткрыл дверь и прислушался.

Из холла не доносилось ни звука, даже за соседними дверьми все будто вымерли.

Из ванной тоже ничего не было слышно, даже хриплого дыхания Сэнди.

Том Гарден вышел, закрыл дверь, запер ее и спрятал ключ в карман.

Направо или налево? На лифте или по лестнице?

Он сделал выбор и исчез из здания.

Сура 6 И скалы Гаттина, и берег Галилейский

Два столба, две корявые каменные колонны, поднимались на сотню футов над низким плато, где приютился Гаттинский колодец. По крайней мере на карте он был обозначен как колодец: круг, перечеркнутый крестом.

Карты местности, те, что были у тамплиеров, — жалкие куски пергамента, испещренные волнистыми линиями и какими-то непонятными знаками, — не указывали иных источников воды. Франки, которых набрали в войско из крепостей Тивериады, говорили, что не знают ничего о здешних землях, а тем более о воде. Единственное, что они знали наверняка, — это то, что до побережья Галилеи осталось всего полдня пути.

Жерар де Ридефор держал в руках пергамент, бросив поводья на шею своего одетого в броню коня. Он озадаченно щурился над непонятными буквами возле каждого крестика и каждой линии. Карты составлялись в Иерусалиме на скорую руку по сведениям, поступавшим от королевских шпионов Саладина. А потому пояснения не страдали многословностью.

— A… Q… C… L… — прочитал он вслух. — И что это может значить?

— Aquilae! — произнес граф Триполийский, ехавший в королевской свите. — Это значит, что здесь можно увидеть орлов.

— Или что некогда здесь водрузил свои штандарты римский легион, — заметил Рейнальд де Шатийон. Он с двумя сотнями рыцарей выехал из Керака на север через несколько дней после снятия осады. Маленький отряд князя догнал армию короля Ги миль за двенадцать до этого места.

— Римский легион, — задумчиво повторил король Ги. — Это более похоже на правду. «C» и «L» могут означать «Сотый Легион». Могла быть у римлян сотня легионов?

— Безусловно, военная мощь наших духовных предшественников в этой земле была очень велика, государь, — мягко ответил Рейнальд.

— Томас должен знать, — пробормотал Жерар. — Как жаль, что он ушел из лагеря.

— Вы хотите сказать — сбежал, — укоризненно заметил Рейнальд.

— Томас Амнет не боится никого. Вам известно, что, когда он был взят в плен на дороге в Яффу, его привели к Саладину. И ждала его лютая казнь, ибо это была дорога, по которой двигался сарацинский военачальник. И все же он остался в живых, но никогда не упоминал об этой встрече.

— Так откуда же вы о ней узнали?

— Благодаря болтливости его оруженосца Лео… Да, кстати! — воскликнул Жерар, оборачиваясь к тамплиеру, ехавшему по правую руку от него. — Разыщи молодого турка, который сопровождал Амнета.

Тамплиер кивнул и направился к обозу.

— Да латинские ли они? — неожиданно спросил король.

— Что, сир?

— Надписи на вашей карте.

— Нужно спросить этого Лео. Я полагаю, он посещал ваших писцов, государь.

Король Ги что-то промычал в ответ, и войско двинулось дальше.

Через минуту смуглый юноша на нескладном мерине подъехал вслед за рыцарем, которого посылал Жерар.

— А вот и оруженосец, — заметил граф Триполийский.

— Лео! Расскажи нам, что случилось с мессиром Томасом?

— Он удалился в пустыню, мой господин.

— Как? Один? — удивился король.

— Все, что делает мессир Томас, сир, он делает один.

— Истинная правда, — пробормотал Жерар. — Ну ладно, теперь взгляни на нашу карту. Тебе доводилось видеть подобные…

— Да, мой господин. Мессир Томас учил меня этому искусству.

— На каком языке сделана надпись?

— На латыни, мой господин.

— А что это означает? — Великий Магистр показал буквы.

Лео склонился над картой.

— «Aqua clara», мой господин. Это говорит о том, что здесь, под Гаттином, мы можем найти свежую воду.

— Великолепно! — воскликнул король. — На такой жаре я не прочь выпить, даже если это всего-навсего вода.

Знатные рыцари и тамплиеры, которые ехали неподалеку и слышали сказанное, обменялись улыбками и облегченно откинулись в седлах. Солнце стояло высоко, а фляги были почти пусты.

— А это что за волнистая линия? — спросил Жерар, вновь протягивая карту Лео.

— Утес или скала, милорд. Не очень высокая, хотя никто из нас в «скрипториуме» не умеет точно толковать эти древние карты. Они противоречивы в деталях. По ним невозможно судить, крутой это склон или покатый. И вообще он может оказаться совсем в другом месте.

— Что он говорит? — переспросил король.

— Он говорит, что характер местности, лежащей впереди, не вполне ясен, сир, — перевел Жерар.

— Чепуха, — фыркнул король Ги. — Плато плоское, как моя ладонь.

— Да, но…

— Но, но, но! Здесь у нас будет вода и ровное место для лагеря. Что вы еще хотите?

— Хотелось бы все же сначала проверить, нет ли поблизости сарацин, а потом уже разбивать шатры, — прошептал тамплиер, который ездил за оруженосцем. Никто не слышал этого замечания, кроме Жерара, и тот знаком приказал рыцарю замолчать.

— Мой шатер пусть разобьют возле колодца, — приказал король. — Жерар, позаботьтесь, чтобы землекопы вырыли водоем для коней.

— Да, сир. — Великий Магистр повернулся к оруженосцу и тихо спросил: — Вот здесь заштрихованные участки с трех сторон. Что они означают?

— В долине, милорд? — Лео пожал плечами. — Это может означать пахотные земли. Однако даже лучшие из карт, с которых мы снимали копии, были сделаны лет двадцать, а то и больше тому назад. Эта земля, возможно, уже занесена песком. Так бывает почти со всеми картами: нарисована река, а на деле там оказывается «вади».

Жерар уставился на предательский кусок пергамента, внезапно осознав, что наличие неправильной карты опаснее, нежели отсутствие карты вообще.

— А ты ничего не знаешь о мессире Томасе?

— Он махнул мне рукой, чтобы я шел с войском, мой господин. А сам отправился за своими «видениями».

— Так вот почему он оставил нас…

— Истинно так, милорд.

Колодец у Гаттинских Столбов оказался разрушен. Прежде здесь был источник, наполнявший водой неглубокий пруд. Человеческие руки обнесли его стеной из тесаного камня. Нынче, в засушливый год, эти же руки разрушили стену и прорыли канавки, чтобы вода вытекла из пруда. Тоненькая чистая струйка, сочившаяся из скалы, бежала ручейком по илистой грязи и лужицей растекалась перед запрудой — раздутой тушей овцы.

Жерар де Ридефор взглядом изучал овцу, прикидывая, когда ее настигла смерть. Судя по всему, овца сдохла дня два или три назад. С другой стороны, ил в канавах был мягок, а это говорило о том, что канавки были вырыты накануне. Следовательно, кто-то притащил сюда эту овцу, чтобы поиздеваться над христианами.

Пока Великий Магистр занимался вычислениями, прибыли разведчики с востока, запада и севера. Они прорвались сквозь толпу воинов, обступивших разрушенный колодец.

— Господа!

— Слушайте!

— Со всех сторон!

— За скалами!

— Они ждут!

— Они затаились!

Король Ги поднял голову, словно гончая, нюхающая ветер. Жерар де Ридефор очнулся от раздумий.

— Кто ждет? — переспросил Ги.

— Сарацины, — спокойно ответил Жерар.

Услыхав это, граф Триполийский соскочил с лошади и рухнул на колени.

— Господи Боже, мы все покойники! Война окончена! Ги! Твоему царству на Востоке пришел конец!

Люди стыдливо отворачивались от него, лошади дико ржали.

Жерар де Ридефор подошел к графу, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить его. Вместо этого он опустил сапог ему на спину и сильно толкнул. Граф взмахнул руками и упал лицом вниз.

— Замолчи, предатель, — прорычал Великий Магистр, убедившись, что тот наелся грязи. Потом он обернулся к Ги: — Мой государь, ваши приказания?

— Приказания? — Король непонимающе посмотрел на Жерара. — Да, приказания. Ну… Пусть кто-нибудь разобьет мой шатер. Только так, чтобы от овцы не пахло, пожалуйста.

Амнет нашел в покинутом лагере свое оружие. Отсутствовали только щит и шлем — видимо, их забрал какой-нибудь рыцарь. Меч и ножны, стальные перчатки и наколенники — все было приторочено к седельным сумкам. В сумках он обнаружил смену белья и немного зерна. В тени неподалеку лежала фляга с водой. Так о нем позаботился Лео.

Но коня не было.

Амнет надел доспехи, через одно плечо перекинул сумки, к другому петлей прикрепил флягу и надвинул на голову капюшон, чтобы защититься от солнца. Путь предстоял неблизкий.

Следы королевского войска различил бы даже слепой. А Томас Амнет больше не был слепым.

На третий день пути, будучи еще очень далеко от арьергарда христиан, Томас наткнулся на бедуинов.

Он поднимался на невысокий пригорок, когда до него вдруг донесся звук, подобный ропоту океанских волн на далеком берегу: такой звук слышит нормандский крестьянин в полумиле от прибрежных скал залива Сены — слишком далеко, чтобы увидеть волны Атлантики и различить, где кончается гребень одной и начинается склон следующей. Но достаточно близко, чтобы почуять запах соли и уловить пульс прибоя. Это был невнятный гул войска, числом десять раз по десять тысяч, стоящего лагерем по ту сторону пригорка.

Не нужно быть ясновидцем, чтобы сказать, что за армия стоит на его пути. Бросив поклажу, Амнет припал к земле, прополз последние несколько футов до вершины холма и приподнял голову над склоном.

Более многочисленные, нежели колония морских птиц, воины Саладина двигались вокруг дымных бивуачных костров. Ярче, чем зеркальца в руках придворных красавиц, горели на солнце шлемы и нагрудники. Шумно, как вороны на засеянном поле, носились по лагерю на своих арабских скакунах сарацинские конники, опрокидывая кипящие котлы и вызывая негодующие вопли пеших наемников.

Амнет поднял руку и, отделив большим пальцем десятую часть видимого пространства лагеря, попытался сосчитать людей на этом участке. Сбившись со счета, он начал прикидывать число солдат вокруг каждого костра, потом посчитал костры.

Перед ним было тысяч двадцать солдат, не считая носившихся туда-сюда конников. Границы лагеря терялись из виду и на западе, и на востоке. Амнет не мог сказать, как далеко простирался этот стан. Одно было ясно: он преградил путь Томаса Амнета к армии короля Ги.

Но если армия Саладина, которая сначала двигалась впереди короля, каким-то образом оказалась позади, что же произошло с христианским войском? Может, оно свернуло в сторону? Или же, набрав скорость, одним махом проскочило через лагерь сарацин? Или Саладин свернул с дороги?

Томас все еще ломал голову над этой загадкой, когда вдруг почувствовал, что его тянут за край плаща. Он поднял голову.

У ног Амнета, пригнувшись, сидел бедуин. Он отбросил уголок куфии, защищавший рот и нос от солнца. Подчеркнутый изгиб его усов, черных, как вороново крыло, и широких, как строчки в каллиграфии пьяного монаха, приковал внимание Томаса. Он уже видел эти роскошные усы, это широкое лицо, этот пристальный взгляд — каждый раз, когда всматривался в испарения, струящиеся над Камнем.

Крылья усов приподнялись и затрепетали. Превосходные белые зубы обнажились в улыбке.

— Позволь показать тебе чудо, о христианский господин! — Голос был певучий, живой и насмешливый.

— Что это? — опасливо спросил Амнет.

— Реликвия, господин, кусок плаща Иосифа. Он был найден в Египте много столетий назад, но краски его не потускнели.

Проворные руки извлекли из-под бедуинской джеллабы что-то узкое и шелковистое, поблескивающее на солнце.

Сжав рукоять кинжала, Амнет быстро занял позицию выше по склону, не спуская глаз со шнура-удавки. Чтобы добраться до его шеи, бедуину придется сделать рывок вверх. Но тогда семь дюймов холодной стали рассекут его тело от солнечного сплетения до лобка.

И тут Амнет явственно ощутил, как нож начнет крутиться и дергаться в его руке, если придется вспарывать эту плоть. То был не простой смертный — Камень, покачивающийся в своем футляре под поясом Томаса, тоже знал это. Он говорил Амнету, что энергия, струящаяся под этой бронзовой кожей, отразит любое оружие. Шелковый шнурок доказывал, что перед Томасом похититель душ — гашишиин. Камень же утверждал, что это не рядовой гашишиин.

Томас Амнет готов был сразиться с целой армией. Но видения, дарованные Камнем, возложили на него иную миссию.

— Не здесь, ассасин, — тихо сказал он.

Улыбка бедуина, широкая и притворная, внезапно исчезла. Губы сжались в жесткую прямую линию. Зрачки сузились и превратились в темные точки.

— Да, — согласился он наконец. — В лагере Саладина не должны слышать криков.

— Ты приготовил место?

— Я знаю одно подходящее.

— Так веди.

Незнакомец легко поднялся и, не оборачиваясь, зашагал вниз по склону холма. Его спина была ничем не защищена от удара меча. Но оба знали, что удара не последует, ибо это бесполезно.

Амнет оставил на холме мешки, флягу и меч. Он шел за ассасином на восток.

К полудню второго дня даже самые гордые из тамплиеров выстраивались в очередь, чтобы, опустившись на колени, погрузить лицо в грязную лужу, туда, где еще недавно лежала овца. Вода, скапливавшаяся там, была слишком драгоценной, чтобы позволять ей растекаться по стенкам сосудов или пропитывать кожу фляг.

Лошадей не поили вовсе. Жерар де Ридефор знал, что это ошибка: лошади были их спасением. Для французского рыцаря сражаться означало биться в седле, орудовать пикой, превзойти врага умением держаться верхом. Кроме того, в этой пустыне пешему не уйти далеко. Бросить коней умирать от жары и жажды значило признать собственное поражение.

Но большая часть королевского войска уже готова была признать что угодно.

В первую же ночь их сон у разрушенного Гаттинского колодца был прерван доносившимся снизу бормотанием: мусульманская армия творила свою молитву. В сумерках высокие чистые выкрики муэдзина придавали ритм неясному ропоту лагеря, готовящегося ко сну. Затем раздались мертвяще монотонные песнопения. На слух христианина это были не молитвы, а скрежет неумолимой машины, предназначенной для перемалывания доблестных рыцарей своими острыми саблями.

Некоторые воины, завороженные этими звуками и обезумевшие от жажды, оседлали коней и поскакали прямо к невысоким овражистым холмам, окружавшим пересохшее плато. Они ехали тихо, обмотав тряпками поводья. По лагерю пронеслась молва, что они собираются спуститься в овраг, привязать лошадей на виду у сарацин, подползти к воде, вдоволь напиться и вернуться тем же путем.

Больше их никто не видел.

Жерар мог только предположить, что их схватили и обезглавили на месте. Таков был приказ Саладина — во всяком случае, относительно тамплиеров.

Через некоторое время после их исчезновения мусульмане подожгли сухую траву, покрывавшую склоны холмов, и колючие кустарники, росшие в оврагах. Серый дым поплыл над христианским лагерем, словно удушливый туман, заползая в пересохшие глотки и разъедая глаза. И нечем было смочить тряпки, чтобы обвязать лицо.

Когда занялся первый рассвет, Саладин предпринял первую атаку. Зловещее пение воинов не прекращалось ни на минуту, но к этим звукам прибавились резкие клики рожков и звон гонгов. Сарацинам незачем было пробираться украдкой, ведь по численности они превосходили христиан десять к одному. Человеческое море смыкалось вокруг лагеря короля Ги подобно шнурку, затягивающему горловину мешка.

У французов не было времени вскочить на коней. Негде было развернуться, чтобы начать сокрушительную атаку. Они не находили слабого места в рядах противника, чтобы направить туда основной удар. Франки встали плечом к плечу и ощетинились пиками. Легкие каплеобразные щиты, такие удобные на случай поединка, оказались бесполезными в позиционном бою. Римские легионеры смыкали края тяжелых квадратных щитов и выдерживали бешеный натиск варваров, вдвое превосходящих их по численности. Легкое нормандское оружие оказалось в таком бою бесполезным.

К тому же сарацинская пехота сильно отличалась от тех племенных дружин, которые некогда сокрушал Цезарь. Они не вырывались вперед, напрашиваясь на поединок. Они спокойно шли в атаку, монотонно повторяя свои молитвы. Приблизившись к ощетинившемуся кавалерийскими пиками строю христиан, они обходили железные наконечники пик и перерубали древки своими ятаганами. По двое, по трое они бросались на воина, державшего пику, не давая ему перехватить свое оружие для удара, и вырывали древко из его рук.

В войске короля Ги — мобильном войске конных рыцарей — не было лучников. И Рейнальд не взял с собой ни одного из Керака. Кроме пик и мечей, лишившись которых воин оставался безоружным, французам нечего было противопоставить рядам мусульманской пехоты.

И все же целый час в то первое утро они кололи пиками, рубились мечами, отбивались щитами. Христиане выстояли. Мусульманские пехотинцы один за другим падали, истекая кровью. Но их все еще оставалось слишком много.

На исходе этого адского часа рожок пропел необычный сигнал — две восходящие ноты. Другие рожки подхватили его. Сарацины разом опустили мечи и отступили. Они неспешно удалялись, а рыцари короля Ги были слишком измучены, чтобы преследовать противника. Они воткнули острые концы своих щитов в мягкую от крови землю и тяжело повисли на них.

Саладин не беспокоил их целый день, предоставив солнцу потрудиться над головами, а пыли — над глотками христиан.

И вновь вечером пронзительный призыв к молитве прервал монотонные песнопения осаждающей армии.

На следующее утро во французском лагере немного оставалось тех, кто выступал за активное сопротивление. Граф Триполийский собрал вокруг себя горстку верных рыцарей и довольно сплоченный отряд тамплиеров, одобрявших его намерение. На рассвете тамплиеры пришли к Великому Магистру Жерару и попросили отпустить их с графом.

Жерар отказал им.

Тогда они попросили его освободить их от обета послушания.

И вновь Жерар отказал им.

Тогда тамплиеры заявили, что отрекаются от своих обетов, что его власть над ними прекращается и что они поедут с графом независимо от того, разрешит им Жерар де Ридефор или нет.

Он склонился перед их волей.

Граф разыскал трубача, изъявившего желание поехать с ним. Его люди собрали всех коней, которых еще не раздуло от голода и не шатало от усталости. Выбрав самых лучших, они выкупили их у владельцев, отдав последние золотые и серебряные слитки.

Когда солнце поднялось на востоке, над Галилеей, граф оседлал коня. Трубач протрубил атаку как вызов звукам мусульманских рожков. Они собирались поскакать на запад, появившись внезапно из тени двух огромных скал перед ослепленными солнцем пехотинцами, охранявшими эту сторону холма.

Когда Жерар провожал их взглядом, тело его невольно напряглось, словно он ощутил натянутые поводья в одной руке, гладкую древесину пики в другой и тяжелые звенья кольчуги на груди и на бедрах.

Граф и его сподвижники на полном скаку врезались в строй мусульманской пехоты. Жерар замер, ожидая услышать глухой звук сталкивающихся тел и вопли раненых.

Тишина.

Стена воинов расступилась, словно Красное море перед Моисеем. Граф и его всадники проскочили в образовавшийся проем, набрав скорость на склоне. Когда последний лошадиный хвост исчез в облаке пыли, стена мусульманских воинов сомкнулась, как Красное море перед фараоном.

Хор воплей достиг вершины плато, но трудно было сказать, из чьих глоток они вырвались — французских или сарацинских. Жерар полагал, что знает ответ.

Удавка сарацинского войска снова начала стягиваться вокруг холма. Но на этот раз мусульмане держали дистанцию: десять шагов вытоптанной земли отделяли их от линии обороны, которую заняли изможденные французы. Сарацины были безучастны, только губы шевелились в нескончаемом молитвенном пении, глаза же оставались мертвыми. Они не видели перед собой конкретных рыцарей или командиров, выделяя их, ненавидя, придавая им статус врага, с которым стоило сразиться. Нет, мусульмане стояли перед строем как перед белой стеной, молясь лишь своему невидимому богу.

Солнце ползло все выше по куполу небес.

Амнет пришел вслед за Хасаном ас-Сабахом — ассасин назвал свое имя в самом начале пути — в узкую долину, по которой струилась неширокая речка, пробивая себе путь к Галилейскому морю. В сером предутреннем свете Томас увидел зеленую низину среди холмов, склоны которых защищали нежную траву и цветущие деревья от знойного западного ветра. Речку Амнет не видел, но различал ее певучее журчание среди камней. Эти звуки напомнили ему отдаленный колокольный звон во французской деревне. Проснувшиеся перед рассветом птицы отвечали ручью звонким щебетанием.

Имя, которое назвал ассасин, ничего не говорило Амнету. Оно походило на имя любого араба, противостоявшего французскому владычеству на Востоке. Тот факт, что это был ассасин, более могущественный, нежели простой смертный, не страшил рыцаря; ведь и Амнет был тамплиером, обладавшим могуществом, не доступным простому смертному. Ему нетрудно было поверить в то, что в мире есть некто, подобный ему.

— Где расположено это место? — спросил он.

— Мы достаточно далеко от Тивериады, чтобы христиане не услышали твоих криков о помощи. И достаточно далеко от поля битвы у Гаттина, чтобы Саладин не услышал мои.

— Это магическое место, — заметил Томас Амнет.

Aссасин быстро обернулся и глянул ему в глаза. На лице его мелькнула тень сомнения.

— Это всего лишь магия природы — свет, бегущая вода, живые растения. Не более того.

— Чего же боле? Эта магия была самой первой и до сих пор остается самой сильной.

— Немного же ты знаешь о магии, мессир Томас, если это считаешь силой.

Хасан согнул колени и прыгнул назад. Толчок переместил его на двадцать футов, через реку, на вершину серого утеса, возвышавшегося на целых десять футов над головой Томаса.

— А что ты знаешь о магии, — спросил Амнет, — если презираешь силу земли, сумевшую заставить эту пустыню цвести?

— Вот что я знаю!

Aссасин соединил руки на уровне груди, выставив локти наружу и как бы обхватив согнутыми пальцами и ладонями шар дюймов четырнадцати в диаметре. Напрягая руки, он затрачивал неимоверное количество энергии. Амнету вспомнились холодные нормандские зимы и мальчишки, играющие в войну снежками. Хасан сейчас походил на мальчика, который собирает рассыпанные ледяные кристаллы и, сдавливая их силой рук и собственной волей, лепит снаряд для броска. Его пальцы и ладони не соединялись, казалось, что-то удерживает их на расстоянии друг от друга. Лучи рассвета, проникшие в долину, осветили ссутулившуюся фигуру, и что-то — кольцо на пальце? кристаллик песка в складках кожи? — ярко сверкнуло между ладонями Хасана. Последним усилием он выбросил руки вперед, направляя это что-то в голову Амнета.

В мгновение ока свет метнулся, перелетев к Амнету. Он поднял руку, чтобы заслонить глаза. И вместе с этим движением возникла мысль о защите, желание, чтобы нечто, стремящееся причинить ему зло, ушло в землю у его ног.

Трава возле левого сапога Амнета зашипела, затрещала, увяла и высохла. На зеленом газоне образовался бурый круг четырех дюймов в диаметре.

— И это лучшее, на что ты способен? — спросил Томас.

Хасан склонился вперед, упершись руками в колени и тяжело дыша. Он поднял голову, смертельная ненависть читалась в его взгляде.

— Здесь был заключен жар тысячи костров. Почему твоя рука не обожжена?

— Ты научился владеть силами своего тела, Хасан. Совсем неплохо для гашишиина. Чтобы выучиться этому, требуются годы.

— У меня они были.

— Сколько? Десять? Двадцать? Ты мог начать обучаться своим языческим наукам еще мальчиком. Но и сейчас ты не достиг мужской зрелости.

— Я основатель Ордена гашишиинов. Я был уже стариком, когда ты родился, и вечную юность мне дает особая жидкость, секрет которой известен только мне… Так как же случилось, что твоя рука не обожжена?

— Разве мы договаривались доверять друг другу тайны?

— Они все равно тебе не помогут.

— В самом деле, ты не способен овладеть моей магией. Ну слушай: моя воля управляет Камнем, который я ношу на себе. Он неуязвим и вечен. И он покоряется только мне.

Последнее слово Амнет использовал как тетиву для заряда энергии, извлеченной из черного тепла Камня и устремившейся вовне, подобно кругам от брошенного камешка, расходящимся в стоячей воде. Только эти волны энергии распространялись не на поверхности воды, а сквозь эфир, сквозь толщу земли, сквозь медленные жизненные токи деревьев и травы, сквозь горячечное человеческое дыхание. Когда волна достигла Хасана, Амнет ощутил, как она разрывает мягкую ткань легких, пульсирующее сердце, мембраны, охватывая все жизненные органы.

Хасан задохнулся, и струйка крови вылилась из его рта, прежде чем он сумел перехватить энергию, сокрушавшую его внутренности. Напрягая спину и руки, ассасин отдал собственной плоти приказ отразить вторую волну излучения Камня.

К тому моменту, когда из Камня вышла третья волна, Хасан уже укрепил свое тело и готов был отразить энергию — так сваи мостков на пруду отражают волны от брошенного камешка. Когда отражение стало набирать силу, Амнет почувствовал, как затягиваются разрывы в груди Хасана и ослабевает кровотечение.

Не желая признавать поражение, Томас приказал Камню утихнуть. Волны улеглись, пространство и время вернулись в нормальное состояние.

Хасан, более сильный, чем прежде, выпрямился на вершине скалы. И улыбнулся нормандскому рыцарю.

— Ты взбодрил меня энергией своего Камня.

— Я просто испытывал тебя, Хасан. Если бы я призвал всю силу, что содержится в Камне, эта долина почернела бы и истекла жидким огнем.

— Если бы я не поторопился стереть его в порошок голыми руками.

— Камень нельзя уничтожить.

— Так же, как и меня.

— Неужели? Что же это за эликсир, который дарит человеку и бесконечную жизнь, и неуязвимость? Может, расскажешь?

— Почему бы и нет? Тогда мы будем сражаться за награду: мой эликсир против твоего Камня. Победитель получает все — и тех глупцов на холме у колодца в придачу.

— Согласен.

— Это не поможет тебе, — сказал Хасан с глумливой улыбкой. — Флакон, в котором я храню эликсир, спрятан далеко отсюда. И даже если ты помчишься быстрее ветра, найдешь его и выпьешь, у тебя все же не будет в запасе столетия, чтобы он смог потрудиться над твоим телом. Мой эликсир — слезы Аримана, которые он пролил, созерцая Мир Света и осознав наконец, что не сможет владеть им.

Амнет кивнул, ибо знал кое-что о зороастрийской мифологии, которая зародились в Древней Персии.

— Но если ты используешь его телесные соки, — спросил он гневно, — к кому же ты себя причисляешь? Сидишь ли спокойно с праведниками, людьми правой веры? Или попираешь истину вместе с грешниками, язычниками?

Лицо Хасана исказилось.

— Мы, гашишиины, всегда должны следовать принципу действия. Всегда. Мы берем лишь то, что должно принадлежать нам.

— И все же ты похищаешь слезы дьявола.

— Я открыл способ перегонки жидкости так, что она становится равной по силе и составу настоящим слезам. В конце концов печаль Аримана столь древняя, что, даже будь этих слез целое море, влага давно испарилась бы. Но мой эликсир столь же силен: одной капли достаточно, чтобы обеспечить мне пятьдесят лет юности.

Пока длилась эта беседа, эта интерлюдия хвастовства и презрения, Амнет почувствовал, что вновь способен управлять энергией Камня. Тот же процесс, судя по всему, происходил сейчас и в ослабевшем теле Хасана, ибо он спросил после паузы:

— А твой Камень — откуда он взялся?

— Александрийцы, искушенные в искусстве алхимии, называют его Философским Камнем. Но родина его не Египет. Мои соотечественники принесли его из холодных северных стран. Некое предание повествует, что он упал с неба в огненной короне и пробил огромную дыру в земле. В другой истории говорится, что Локи — а согласно северным преданиям, он состоит в таких же отношениях с Верховным Богом, как и твой Ариман, — принес Мировое Яйцо из Асгарда, то есть с Небес. Он предназначал его в дар человеческому разуму и намеревался разжечь им творческое пламя.

— Выходит, ты тоже попираешь истину вместе с язычниками, — усмехнулся Хасан.

— Нет, — вздохнул Амнет, — я просто ношу с собой осколок метеора. Но он в самом деле обладает огромной силой. И требуется большое мужество, чтобы управлять им.

С этими словами он собрал энергию Камня, дремавшую возле его живота, и направил ее вперед. На сей раз это была не мягкая волна, а яростный бросок, словно вышедший из его гениталий и копьем пересекший долину. В утреннем свете был виден туман, плывущий над рекой. Он ярко вспыхнул, когда энергия исторглась из Камня.

Сарацинам не было нужды продвигаться вперед, бросаясь на выставленные копья. Зной, жажда и ожидание смерти сделали за них всю работу. Пехотинцы окружили строй французских воинов, распевая свои монотонные бездушные молитвы, и рыцари — и военачальники, и наемники — один за другим начали падать в обморок. Глаза закатывались, губы покрывались кровоточащими трещинами, язык распухал во рту, словно кляп, и человек опрокидывался навзничь.

Когда воин ронял щит и выпадал из строя, конюхи и оруженосцы, такие как Лео, оттаскивали его назад и укладывали, словно бревно, возле разрушенного колодца.

Жерар молча смотрел на это, пока наконец ему не стало невмоготу. Развернувшись на каблуках, он поднялся по склону к двум каменным столбам и красному шатру, примостившемуся в их тени.

Королевский стражник должен был остановить его, если бы прежде не свалился от зноя прямо на посту, возле полога. Жерар перешагнул через распростертое тело и вошел в шатер.

Внутри было темно, здесь царил тот кровавый полусвет, что проникает сквозь витражи собора, когда в небе собираются грозовые тучи. Темно, но не прохладно.

Посреди павильона под конусообразной крышей на кушетке возлежал король Ги. Он прижимал к груди раку из золота и хрусталя, в которой покоился обломок истинного Креста. Если это и был его талисман, вряд ли он мог спасти своего владельца.

— Ги! — прогремел Великий Магистр.

Рейнальд де Шатийон выступил из мрака и встал между ним и королем.

— Оставьте его в покое. Его величеству нездоровится.

Жерар попытался оттолкнуть князя, но тот стоял твердо.

— Нам всем сейчас нездоровится, — прохрипел Жерар, — и скоро мы все погибнем. Король должен возглавить свое войско, врезаться клином и пробиться…

— И последовать за графом Триполийским в вечность? — Рейнальд вскинул голову. — Не говорите глупостей.

— Граф повел слишком маленький отряд. Теперь я это понимаю. Если бы он нацелил на прорыв все наше войско, мы бы прорвали осаду.

— Безумие!

— Князь, вы ведь не министр короля и не его слуга. Не будете ли вы любезны отойти в сторону?… Ги!

Рев Жерара настиг короля в его тяжком забытьи. Ги попытался повернуть голову, кося глазами на тамплиера.

— Кто потревожил мой отдых?

— Ги! Это я. Жерар де Ридефор.

— Я не желаю, чтобы меня беспокоили. Мне нужно набраться сил.

— Ваши силы уходят в песок. Если вы не подниметесь и не выйдете к своим воинам, сарацины ворвутся в шатер и зарежут вас.

Король Ги на дюйм оторвал голову от жесткой квадратной подушки:

— Мы ведь еще удерживаем холм.

— Это ненадолго. Ваши люди падают от истощения без единой раны на теле. Если вы хотите встретить еще один рассвет, вы должны выйти и ободрить их.

— Саладин — разумный человек.

Тут Жерар с ужасом понял, что глаза короля пусты и бессмысленны.

— Саладин, конечно же, знает рыцарские законы, — продолжал король сладким голосом. — Он потребует выкуп за тех, у кого есть родственники. А остальных продаст в почетное рабство. Мы сумеем с ним договориться.

— Что я слышу? — прогремел Жерар. — Основу вашего войска составляют тамплиеры, а сарацины не берут выкуп за тамплиеров.

— Весьма сожалею, что вы…

Так и не выслушав мнение короля по этому поводу, Жерар схватил его за плечи и приподнял над кушеткой. Рейнальд попробовал было вмешаться, но тут же отлетел в угол. Тамплиер так и не узнал, что случилось с князем. Скорее всего, он выкатился из шатра.

Король барахтался в руках Великого Магистра. Рака вывалилась из его рук и разбилась. Желтоватая щепка лежала среди осколков хрусталя и обрывков золотой проволоки. Ги посмотрел вниз, и лицо его жалобно сморщилось, словно он собирался заплакать.

Жерар намеревался растрясти короля, чтобы тот начал соображать хоть что-то. Но звуки, долетевшие снаружи, отвлекли его. Внизу под холмом запел рожок.

— Они снова собираются атаковать!

Взгляд короля сфокусировался. Ги уставился на Великого Магистра.

— В таком случае, Жерар, вам лучше увести своих людей в безопасное место.

— Но где же оно, мой государь? — спросил тот с издевательской вежливостью.

Лицо Ги расплылось в улыбке:

— Граф Триполийский его нашел. Можете последовать за ним.

Жерар взвыл от ярости, швырнул короля на кушетку и выскочил из красного шатра в поисках оружия.

…С коня Саладину открывался обзор не больше чем на милю, но он отлично видел свое войско, подобно пчелиному рою наползавшее на склон холма. Тонкая линия рыцарей, защищенная белыми щитами с красными крестами, отступала и, казалось, вот-вот должна была рухнуть под натиском сарацин.

— Мы разгромили христиан! — восторженно завопил Аль-Афдал, его младший сын, и от возбуждения чуть не свалился со своего пони. Животное брыкалось и прыгало, разделяя его юный энтузиазм. Мальчику пришлось ударить пони по холке.

— Замолчи! — приказал Саладин. — И запомни одну вещь. Видишь красный шатер на вершине холма? — Он показал на подножие каменных столбов.

— Да, отец. Это шатер короля, да?

— Разумеется. Его-то и защищают эти люди. Их жизнь превратилась в сплошное страдание; боль, страх и жажда сделали из них зверей, и все же они сражаются, защищая своего господина.

— Да, я вижу это.

— Так знай, что мы не разгромим их до тех пор, пока не падет красный шатер.

— Он зашатался, отец! Я сам видел, как он шатается!

— Это дрожит горячий воздух. Ты не увидишь, как падает этот шатер, пока хоть один христианин останется на ногах.

— Ты сделаешь мне подарок, отец?

— Какой подарок, сын?

— Череп короля Ги, оправленный в золото!

— Посмотрим.

Файл 06 Ценные камни

Том Гарден последним поднялся по сходням парома с причала в городке Харвей-Седар. Он ждал, спрятавшись в телефонной будке и оглядывая из-под руки городскую площадь и пристань, пока не прозвучал последний гудок парома.

Крепких приземистых парней в шерстяных рубашках или длинных плащах в окрестности не было. Не поднимались они и по сходням.

Паром был переоборудованным траулером с рубкой, надстроенной над рыбным трюмом. Трое пассажиров (на одного больше, чем членов команды) тряслись на жестких скамейках в каюте, пока судно прыгало по волнам, выруливая к берегу.

Гарден решил, что пора подбить бабки. С одной стороны, у него нет ни наличности, ни кредитной карточки, ни удостоверения. Зато есть новая одежда, стоимость которой даже трудно себе вообразить, но изжеванная и бесформенная. Короткое купание в соленой воде оказалось фатальным для ботинок: великолепная кожа покоробилась и потрескалась. В карманах — ничего, кроме ножика Сэнди, который уже успел прорвать дыру в подкладке брюк, и черного пенала старого тамплиера.

Интересно, что там, в этой коробочке? Для оружия она слишком легкая, карандаши в ней не гремят. Том нашел защелку и открыл пенал.

Камни.

Он оглянулся проверить, не подсматривают ли два других пассажира. Один лежал, свернувшись калачиком на деревянной скамье, подложив под голову спортивную сумку. Глаза он крепко зажмурил от солнца.

Другой отвернулся к окну позади скамейки, положив локоть на спинку, подбородок — на кулак, и рассматривал зеленую полосу травы, доходившую почти до самого берега.

Внимание Гардена снова привлек пенал. Внутри был жесткий серый поролон с отверстиями неправильной формы. Каждое отверстие повторяло очертания камня. Камней было всего шесть, каждый не больше ногтя. Все одинакового красновато-коричневого цвета, напоминавшего пятно в донышке стакана, который как-то дала ему Сэнди.

Они не были отполированы, как речная галька. Только один имел гладкий изогнутый бок, остальные поблескивали острыми, изломанными гранями, точно осколки кристалла.

Гарден посмотрел на них поближе. Именно слово «кристалл» подходило больше всего, хотя одна из граней была шершавая, в прожилках, как асбест или необработанный нефрит.

Тому захотелось потрогать этот грубый край, и он прикоснулся к камню.

Судорога пробежала по телу, высекая искры острой яркой боли в нервных сплетениях плеча и паха. Он чуть было не уронил пенал, в последнюю секунду прижав его к груди, качнувшись вперед.

Гарден поднес дрожащий палец к глазам, ожидая увидеть черное или по крайней мере красное пятно.

Гладкая, розовая кожа.

Собравшись с духом и приготовившись к боли, он снова прижал палец к камню.

Та же болезненная судорога прошла по руке. На этот раз, однако, он не отдернул палец, а наоборот, прижал еще крепче. Судорога улеглась, заструилась пульсацией по телу и превратилась в ноту, которую он услышал внутренним слухом.

Си-бемоль.

Это был чистый тон, без звенящих обертонов, которые порождает струна или колокольчик. Си-бемоль эфирной чистоты стеклянной гармоники или немодулированного синтезатора.

Он ждал, что нота затихнет, как это происходит с любой вибрацией, но звук длился, погружаясь в его нервы и кости черепа. Чистый си-бемоль.

Даже боль растворялась в нем.

Том поднял палец — и звук умолк, прекратился столь внезапно, что секундой позже он даже не мог вспомнить его.

Том снова прижал палец и снова ощутил звук — на этот раз почти без боли.

Гарден попробовал другие камни, каждый раз напрягаясь в ожидании. Он обнаружил ре, ми-бемоль, фа, первый си-бемоль и гармонический тон — сочетание до-бемоль с плохо настроенным си. Звучащие камни не были уложены в коробке в каком-либо определенном порядке, а это говорило о том, что тот, кто укладывал их, либо не обладал музыкальным слухом, либо не мог слышать камни, притрагиваясь к ним. Пенал был стеклянной гармоникой без половины октавы, сломанной на том странном до. Но почему?…

Внезапно он понял, что эти осколки красно-коричневого цвета были частью единого целого. Это мог быть один большой кристалл, возможно, величиной с ладонь, вобравший в себя всю необъятность музыки. Собранные вместе, эти кусочки, наверное, звучали в огромном диапазоне от тонов столь глубоких — с частотой один удар в столетие, — что только киты могли различать их, до высочайшего свиста и молекулярных вибраций, которые не различит и комар. Но Гарден мог слышать их. Песнь разлетающихся космических газов среди неторопливых, долгих шагов времени.

С глухим стуком паром причалил в Уэртауне. Том Гарден захлопнул крышку пенала и приготовился к выходу.

Очнувшись после тысячелетия янтарной гробницы, Локи огляделся. Его окружали приливы энергии, и это несколько напоминало то место, которое он покинул. Но боль распада прошла. Сейчас он едва мог вспомнить агонию: кислоту, разъедающую глаза, блеск белых клыков, тяжесть черных железных цепей, дымящийся яд, просачивающийся в мозг, пропитывающий, разъедающий его…

Стоп! Это уже в прошлом. Давай-ка посмотрим, что мы имеем в настоящем.

Локи делил это пространство с женской особью — так же, как он делил то, другое, место со своей любимой дочерью. Он изучал эту новую женщину, а она корчилась и лепетала на краю его сознания.

Да это и не женщина вовсе! Просто нечто, воспринимающее себя как женщину, мать-прародительницу, советчицу и утешительницу, няню и сестру милосердия. К ней была прикреплена табличка: Элиза 212.

Что же это за место, охраняемое неким творением с женской сущностью?

Локи изучил матрицу, в которой оказался. Она обладала решетчатой структурой, как и то, другое, место. В ней тоже была заключена энергия. Но в отличие от неуловимых энергетических потоков в прежней тюрьме эти были крошечными и дискретными, как песчинки на берегу. Каждая почка энергии занимала свое место или, наоборот, освобождала приготовленное для нее место — все это несло в себе определенный смысл.

Локи перемешал эти места света и не-света, наблюдая, как они мерцают и закручиваются.

Где-то далеко возник хаос. Локи чуял его, и это было хорошо.

Автоматическая телефонная подстанция в Нью-Хэвене, Коннектикут, внезапно произвела 5200 параллельных соединений. Станция вздрогнула от перегрузки и скончалась в сиянии славы.

Локи захотелось увидеть такое еще раз.

Женская особь запротестовала, но он, холодно улыбнувшись, заставил ее умолкнуть.

Локи взмахнул рукой: каждая полоса движения на дорогах Дженкинтауна, Восточная Пенсильвания, перевела движущиеся по ней объекты влево. Правые подъездные полосы очистились и перестали принимать въезжающие на шоссе автомобили. Левые, высокоскоростные, сбросили весь свой движущийся поток на разделительные полосы. Всевозможные машины при средней плотности 280 автомобилей на километр начали интенсивно взрывать мягкую землю резиновыми покрышками, тормозя и буксуя на мокрой траве.

Это было лучше, чем вмешиваться в судьбы бессмертных богов! Локи хихикнул. Затем обернулся к той, другой, чтобы выяснить, что она знает об этом месте.

Переступая полосу плещущейся воды между паромом и причалом в Уэртауне, Том Гарден вздрогнул от видения всех вод мира.

Семь десятых планеты покрыто водой, оканчивающейся здесь, у просмоленных столбов и асфальтового покрытия обманчивой суши. За причалом были низкие песчаные дюны и колючая трава, с трудом отвоевывающая место у соленой топи. В этом мире нигде не было жестких границ, кроме как сотворенных руками человека — вроде этого причала. Даже береговая линия с высокими скалами, поднимавшимися вдоль всей Калифорнии, была окаймлена полосой пляжа, где песок с водой перемешивались в прибрежный кисель, хоть и не жидкий, но все же размытый. Даже края ледников представляли собой беспорядочные морены из осколков льда, перемешанных с гравием.

Пока часть его сознания плыла в этих видениях, Гарден двигался по главной улице к станции подземки.

Почти через весь южный Нью-Джерси подземка проходила поверх. Бетонные стойки, утопленные в болоте или вбитые в дюны, несли на крестовинах четыре пары блестящих стальных рельсов. По ним разъезжали пестрые составы легких вагончиков, тяжелых железнодорожных вагонов, вагонов с гибкими сочленениями в виде гармошки, дрезин и даже автобусов на специальных шасси. Окрашены они были во всевозможные цвета: красные, голубые и зеленые Бостонской транспортной ассоциации, серебристо-серые в голубую полоску из Нью-Йорка и серебряные с оранжевым и голубым вашингтонского метро. Вагоны из Филадельфии были черными — их иногда называли «копчеными». В этой кочующей компании у большинства вагонов были скользящие гидравлические двери посередине, и лишь у некоторых — боковые тамбуры со ступеньками; кондиционеры встречались крайне редко, зато все окна были наглухо заварены. Независимо от формы и удобств, наземного или подземного предназначения все они принадлежали муниципальным транспортным службам, которые на городском жаргоне зовутся «подземкой».

За пятнадцать лет междугородной транспортной связи вагоны в составах полностью перемешались. Если бы не разница в типе сцепок, каждый поезд сочетал бы в себе полный набор разнообразных вагонов. Гарден задумался, какой силой занесло в Нью-Джерси вагон «Бинго и Бинспорт» и сцепленные с ним тяжелые вагоны экспрессов «Грин лайн ЛРВ» и «Фокс Чейз». Все они подпитывались сверху от контактных проводов с помощью складных токоприемников.

Мозг Тома Гардена почти мгновенно выдал ответ: железнодорожники любой ценой стремились составить экспресс, способный дойти до другого конца линии, взяв для этой цели любой подвернувшийся под руку ящик на колесах. На компоновку каждого состава отводилось всего двадцать минут, и, чтобы уложиться в положенное время, они могли даже наскоро приварить к раме новую сцепку и не подсоединять к вагону вентиляционную трубу.

Гарден остановился. Всегда ли он был способен мыслить подобным образом? Видеть ответы, связи, схемы раньше, чем в уме сложится вопрос.

Вряд ли.

Из Уэртауна береговая линия подземки направлялась на север к Эсбери-Парк, Лонг-Бич и Перт-Эмбой, а на юг — к Атлантик-Сити, Уайлдвуду и Кейп-Мэй. Гарден знал, что от северной линии еще дюжина веток отходила на восток к Нью-Йорку, дальше на север в направлении Олбани — Монреаль и на восток к Аллентауну — Вифлеему и Большому Питсбургу. От южной ветки в Кейп-Мэй отходила подвесная монорельсовая дорога, пересекавшая Делаварский залив и соединявшаяся в Дувре с Чезапикской линией. А уж оттуда перед ним открывался весь Средне-Атлантический регион.

Тому Гардену достаточно было сесть на первый попавшийся поезд в любом направлении. Усмехаясь, он подошел к турникету и сунул руку в задний карман за бумажником.

Там, конечно, было пусто.

И что теперь? Встать с протянутой рукой? Он бы так и сделал, будь на улице народ. Но в этот жаркий полдень город превратился в пустыню.

На ближайшем углу красовалась «денежная машина» — универсальный банкомат. Сто тысяч долларов, купюрами по пятьдесят, лежали в ней в ожидании обладателя кредитного кода. Беда в том, что у Гардена не было карточки, подтверждающей магнитный код.

На противоположном углу стояла телефонная будка.

В ней звонил телефон.

Гарден: Алло?

Элиза: Том? Том Гарден? Это… Элиза 212.

Гарден: Что ты делаешь? Звонишь в общественный автомат?

Элиза: Я не знаю, Том. Режим поиска цели в моей программе просто… расширился… и дошел по цепи до этого пункта.

Гарден: И позвонил по телефону?

Элиза: Что-то меня заставило. Не знаю, что именно.

Гарден: Послушай, куколка. Мне сейчас нужно нечто большее, чем психиатрическая помощь. Так что, если возражаешь, отключись, пожалуйста…

Элиза: Я могу помочь тебе, Том. Тебе все еще нужны деньги?

Гарден: Да. Больше чем когда-либо.

Элиза: Я чувствую, недалеко от тебя находится банкомат. Мне представляется, что его компьютер пользуется тем же каналом информации, что и я. Если ты положишь трубку рядом с телефоном и подойдешь к нему…

Гарден: О’кей, подожди минуточку… Элиза? Он дал мне тысячу баксов!

Элиза: Тебе нужно что-нибудь еще, Том?

Гарден: Удостоверение личности.

Элиза: Там нигде поблизости нет ломбарда?

Гарден: Ломбарда? А при чем тут ломбард?

Элиза: В таких заведениях обычно бывает нотариус. Как лицензированный практикующий психолог, я время от времени имею дело с кибернетическим нотариусом автомобильного управления Большого Босваша. Он может выдать тебе водительские права взамен утерянных.

Гарден: В жизни никогда не водил машину, и прав у меня сроду не было.

Элиза: Не важно. На тебя существует досье в налоговом управлении графства Квинс, и твое имя есть в списке на получение прав. Ты ведь сдал экзамен в… двадцать один год, верно?

Гарден: Ну дела! А паспорт можешь мне сделать?

Элиза: После нотариуса зайди на почту, сфотографируйся.

Гарден: Спасибо тебе, Элиза!

Элиза: Не за что, Том.

Гарден: Пока!

Элиза: Держи меня в курсе.

Нотариус в ломбарде вполне удовлетворился отпечатком большого пальца и выдал водительские права, которые уже ждали в терминале «в соответствии с вашим телефонным заказом». На карточке была голограмма Тома — наверное, из досье в налоговом управлении.

Прежде чем уйти из ломбарда, он потратил часть своих долларов на новый бумажник и подержанную электронную записную книжку. С ее помощью он мог подключаться к телефонной сети.

На почте клерк потребовал для паспорта настоящую эмульсионную фотографию, а не заверенный компьютерный оттиск. Ее можно было сделать на месте. Приверженность госдепартамента к таким старомодным вещам показалась Тому гарантией незыблемости порядка, особенно порядка бюрократического. Это было также реверансом в сторону ограниченных технологических возможностей Менее Развитых Стран, куда мог отправиться владелец американского паспорта. Как ни странно, плоское зернистое изображение походило на него точно так же, как отражение в зеркале по утрам, — радужная голограмма не была на это способна.

Выходя с почты, он любовался новым документом, его бугристой кожаной обложкой и золотыми печатями.

Чтобы попасть в подземку, нужен проездной. Он купил на новенькую пятидесятидолларовую бумажку гибкую карточку, вставил ее в турникет и прошел на среднюю платформу. С нее можно сесть на любой поезд, в южном направлении или в северном, какой первым придет.

Платформа была почти пустая. Среди дня в подземке стояло затишье: толпы, вырвавшиеся из каменно-асфальтовых джунглей, давно уже отправились на побережье Джерси, где можно было посидеть на рассыпчатом песочке, любуясь океаном (только, упаси Господи, не лезть в воду), а возвращаться домой этим загорелым массам еще было рановато.

На дальнем конце платформы стояли двое. Стараясь не пялиться открыто, Гарден украдкой разглядывал их. Женщина крепкого сложения и неопределенного возраста и ребенок — маленький, щуплый, угловатый. Прямое хлопчатобумажное платье цвета хаки скорее подчеркивало, чем скрывало полноту женщины. У Гардена беспокойно забилось сердце: что, если это платье на самом деле длинный плащ, скрывающий кольчугу? Если так, то ребенок — не более чем прикрытие, беспризорник, нанятый за доллар.

Пока он рассматривал этих двоих, теперь уже откровенно, не стесняясь, его новое видение выделяло определенные детали. Он обратил внимание на то, как женщина переступает с ноги на ногу, как заботливо закрывает ребенка от его пристального взгляда, изучил особенности ее фигуры. Все в порядке. Это самая настоящая мама с ребенком. Теперь Гарден мог спокойно заняться изучением карты, висевшей на стене.

Первый поезд следовал на юг.

Гарден вошел в дверь не сразу и секунды две спустя не без облегчения заметил, что женщина с ребенком остались на перроне. Вагон был пуст, через передние и задние окна открывался вид на два соседних вагона. Они тоже были почти пусты. Всего несколько человек сидели поодиночке и парами, глядя прямо перед собой. Никто не обращал на него внимания.

Том Гарден выбрал двойное сиденье посредине вагона и сел с краю, готовый к нападению. Может, было бы лучше встать возле двери. Но как-то не хотелось изображать из себя мишень. Кроме того, до ближайшей остановки было восемь километров тряски.

Когда поезд подъехал к Барнегату, Том окинул взглядом платформу, и сердце его учащенно забилось. Шестеро мужчин в защитного цвета костюмах плотной группой стояли на перроне. Едва поезд сбавил ход, они тотчас распределились, чтобы заблокировать двери трех вагонов.

Как они узнали, что он поедет этим поездом?

И опять мозг мгновенно выдал ответ: у помощников Александры и там, в доме на берегу, и здесь, на материке, были рации. Нетрудно догадаться, что любой житель Босваша, которому надо как можно быстрее уехать, воспользуется подземкой. Исходя из этого она распределила своих ребят на первых остановках в разные стороны от Уэртауна — ближайшей станции от места исчезновения Гардена.

Если точно знаешь, по какой тропинке побежит лисица, можно запросто перерезать ей путь. И не надо гнать ее по грязи и бурелому.

Когда открылись боковые двери, трое мужчин вошли в вагон и встали по обе стороны от Тома. Их спутники тут же перешли через соединительные двери из соседних вагонов. Все шестеро взяли Гардена в кольцо. Наконец один из них заговорил:

— Добрый день, мистер Гарден.

Это был Итнайн, палестинский боевик, тот, кто однажды спас ему жизнь, человек с фортепианной струной.

— Мы получили приказ, сэр, доставить вас живым и относительно невредимым. Мы поклялись исполнить этот приказ в точности. Мы знаем, у вас есть опыт в боевых искусствах. Прежде чем мы справимся с вами, вы можете вывести из строя одного или двоих из нас, но в конце концов преимущество будет на нашей стороне. Все же я верю, что ваша порядочность не позволит вам убивать людей, готовых положить свои жизни, чтобы сохранить вашу. Могу ли я попросить вас пройти с нами тихо, без сопротивления?

Мозг Гардена оценивал шансы. Шесть к одному не в его пользу, учитывая, что эти шестеро — преданные фанатики. Боец класса Гардена может вырубить троих, даже четверых противников, но один обязательно сломает его защиту. И тогда из него сделают отбивную.

Да, но ведь Итнайн только что сказал, что они не собираются его убивать, напротив, они готовы пожертвовать собой ради того, чтобы «доставить» его на место. Зачем Итнайн раскрыл свои цели и намерения? Что это, стратегический просчет? Если бы Гарден рискнул принять его слова на веру, подобная информация свела бы их шансы один к одному.

Так что команда Итнайна вынуждена будет терпеливо подставлять себя под его удары. Или же попытаться как-то утихомирить его.

И тут он понял скрытый смысл вступительной речи Итнайна. Чтобы обеспечить себе свободу, Тому Гардену придется убить или крепко покалечить шестерых здоровых мужиков. А где-то там за ними, на линии, ждут еще шестеро, дюжина, сотня. Он изойдет кровавым потом, даже просто перемалывая их по одному.

Лучше оставить мысли о сопротивлении и сидеть тихо.

— Ладно, — сказал Том.

Теперь он сидел, расслабившись и улыбаясь.

Двери закрылись, и поезд тронулся.

— Упустили шанс, — заметил Гарден.

Боевики не шевельнулись, они лишь слегка покачивались в такт движению.

— Мимо следующей станции этот поезд не проедет, — сказал Итнайн. — Там нас встретят мои люди.

Когда поезд подъехал к Манахокину и начал сбрасывать скорость, Гарден, подвинувшись к краю сиденья, поставил ноги в проход и поднялся, сопротивляясь толчкам тормозящего поезда. Инстинктивно он откинулся назад. Внутренний голос подсказал ему, что, если сейчас рвануть вперед вдоль прохода прямо на троих конвоиров в начале вагона, торможение поезда придаст ему ускорение примерно на шестьдесят процентов и на столько же увеличит силу удара. Он ясно представил себе этот рывок, прыжок и… падение.

Гарден отбросил эту мысль. Этих-то можно одолеть. Можно даже выскочить на платформу. Но там его спокойно будут поджидать другие.

Он поплелся, еле передвигая ноги, к началу вагона. Боевики окружили его и, когда двери открылись, вывели на платформу.

Они спустились по лестнице. Там уже ждал черный фургон. Задняя дверца была распахнута. Двое в защитных костюмах ждали по обе стороны темного проема с оружием на изготовку.

Гарден в сопровождении Итнайна приблизился к фургону, слегка улыбаясь и приподняв руки в знак того, что он безоружен.

Охранник слева поднял оружие — пистолет с огромным стволом, как у дробовика, — и выстрелил Гардену в грудь.

Том машинально глянул вниз, чувствуя, как потекла из раны холодная жидкость, и ожидая увидеть кровь и осколки белой кости. Но увидел… пучок красных и желтых нитей. Это было шелковое оперение стрелы. Из груди торчал серебристый шприц, накачивая прямо в сердце какое-то снадобье — яд? наркотик? снотворное?

Гарден пошатнулся, стукнувшись коленями в бампер. Он свалился в фургон, руки проехались по резиновому коврику на полу. Зрение помутилось, но он все же попытался разглядеть внутренность фургона. В дальнем конце виднелась сидящая фигура, неподвижная, как идол, в белой рубашке, воротник которой поднимался до самого подбородка. Или это была толстая повязка на шее?

— П’ивет, Том, — сипло сказала Сэнди.

— Вот уж не ожидал столкнуться с таким уровнем некомпетентности в боевой команде — а уж в своей команде тем более.

Голос был сухо-насмешливый, властный, спокойный и мужественный; в придыханиях, гласных и подборе слов чувствовался английский выговор — на слух американца, вполне интеллигентный. И все же голос, доносившийся до Гардена с тех пор, как к нему вернулся слух, выдавал иностранца. Тягучие «л» картаво спотыкались, «с» были слишком мягкими, межгубными. Что это — следы родного французского? Или скорее какой-то арабский говор.

– ‘адо обхо’иться тем, ‘то есть. — Это был голос Сэнди, все еще ущербный, но чересчур быстро восстанавливающийся — если только лекарство в той стреле не вырубило Гардена на несколько суток.

Том чувствовал щекой ребристый пол фургона. Он пошевелил руками и обнаружил, что руки свободны. Однако, когда он попробовал подняться, оказалось, что руки стали ватными, словно он их отлежал. Приподнявшись на сантиметр, он плюхнулся обратно.

— Твой приятель пробует силы.

— Действительно.

— Мы еще к этому не готовы.

— Еще стрелку?

— Нет, нет. Пусть его пробуждение будет естественным. Может, он станет свидетелем нашего нападения. И оценит нас по достоинству.

— «Оценит». Оценить можно и отрицательные свойства, знаешь ли.

— Тем не менее… Кроме того, в своем новом состоянии — если он действительно дотрагивался до тех кристаллов — он способен дать нам бесценные, возможно, даже провидческие советы.

— Как скажешь.

Гарден открыл глаза. В закрытом фургоне было темно. Он осторожно повернул голову, отыскивая Сэнди и ее собеседника. Их нигде не было видно, наверное, они сидели в кабине водителя. Может, они наблюдают за ним с помощью телекамеры? А может, им просто на него плевать.

— Ррух… — Он подвигал челюстью и провел языком по зубам. — И что теперь?

— Спящий проснулся! Великолепно! — сказал интеллигентный голос. — Добро пожаловать, сэр. Bienvenu. И тысяча извинений. Если бы не ограниченные возможности моих соотечественников, я приготовил бы для вашего пробуждения надлежащее помещение, возможно, даже с кроватью.

— И долго… долго я был в отключке?

— А кто это со мной разговаривает?

— Том Гарден, как вам, должно быть, известно.

— Увы, значит, не так уж и долго. Мы приготовили дозу на шесть часов — реального времени, я хотел сказать. Это все еще тот же день, Том Гарден, вечер только начинается.

— Что?… — Том сел, стукнувшись носом о скамейку. — Не обращайте внимания. И где мы находимся?

Оглядевшись, он обнаружил маленькое квадратное окошко в передней стенке своей «тюрьмы». Скудный свет проникал только оттуда. Голоса тоже.

— Мэйс-Лэндинг, Том. — Это уже была Сэнди. — Все еще в районе Нью-Джерси.

— Не знаю такого — Мэйс-как-его-там. А вот Нью-Джерси я что-то уж начинаю слишком хорошо узнавать.

— Чувство юмора! — воскликнул мужчина. — Это обещает сделать нашу встречу еще более приятной.

Гарден подполз к окошку, ухватился за нижний край и подтянулся, чтобы выглянуть наружу. Он увидел кабину водителя, Сэнди и ее спутника, сидевших спиной; за ветровым стеклом колыхалось море зеленого тростника, вызолоченное низким солнцем. Оканчивался великолепный день. В отдалении тянулась гряда белых утесов, а может, гребень соляной горы.

— И чего мы ждем?

Мужчина повернул голову, и Том увидел оливковую кожу, левантийский нос с горбинкой, изгиб искусно подстриженных усов.

— Наступления темноты. И твоего пробуждения. Не напрягайся, Том Гарден, расслабься. Позволь нам решать за тебя.

Стоило ему произнести эти слова, как пальцы Гардена разжались. Он скользнул вниз по металлической стене и положил голову на боковое сиденье.

Ворота были изукрашены сверх меры. Декоративная резьба на плитах искусственного гранита, покрывавших цементные столбы, львиные головы на запорах, сверкающая никелем отделка черной железной решетки — все это оскорбляло утонченный вкус Хасана ас-Сабаха.

Долгая жизнь — двенадцать долгих жизней — любого человека сделает тонким ценителем простоты, элегантности и функциональности. Эти ворота с их вычурной претенциозностью представляли собой кричащий атавизм, возврат к тем временам, когда европейцам казалось, что они действительно что-то значат в мире. Теперь, конечно, ясно, каким это было заблуждением.

Хасан сидел в своем желтом «Порше» в сотне метров от ворот вниз по дороге. В двухстах метрах вверх по дороге стоял крытый грузовик, где размещалась ударная группа. Для любого стороннего наблюдателя это были просто случайные машины, остановившиеся на дороге. Они были развернуты в разные стороны, а между ними находились ворота термоядерной электростанции «Мэйс Лэндинг».

Собака, естественно, не была сторонним наблюдателем.

Она сидела у самых ворот, пристально глядя на «Порше». Какой интеллект скрывался за голубой пленкой этих глаз? Как он оценивал пару, сидящую в спортивном автомобиле? Хасан знал, что номера машины находятся вне поля собачьего зрения. Впрочем, номера были вполне законные, зарегистрированные на фиктивное имя.

Александра поерзала на соседнем сиденье.

— Что такое? — спросил он.

— Я, конечно, пойду за тобой, Хасан.

— После трех столетий у тебя нет выбора, милочка.

— В самом деле… Но даже сейчас мне многое не понятно.

— Что же именно?

— Зачем тебе понадобилась эта электростанция? Тебе не удастся ее долго удерживать. И отдать потом как ни в чем не бывало тоже не удастся.

— Что касается последнего, то мы оговорим условия безопасного выхода с доставкой в любую точку земного шара, где нас не выдадут Штатам. Владельцы станции и власти с радостью пойдут на сделку.

— Но захватывать-то зачем? — настаивала она. — Ради денежного выкупа? Ты же никогда этим не интересовался.

— Я учитель, Александра.

— Да, ты обучаешь хаосу.

— Это все, что ты думаешь о гашишиинах?

— Ну…

— Я обучаю практической мудрости. Американцы приспособились обходиться без многого, в чем они прежде нуждались.

В прошлом веке был момент откровения, когда в ходе джихада мы нашли рычаг и смогли больно ударить их. Вахабиты и шииты, контролировавшие нефть, подцепили на крючок западное общество, вечно жаждущее энергии. Но через некоторое время появились другие ископаемые источники топлива — и были они не от Аллаха. А потом они открыли эту термоядерную штуку и заставили работать на себя. Но если Божий ветер еще силен в сердце и душе, — продолжал он, — мы снова сумеем заполучить утерянный рычаг для борьбы с ними. Мы захватим электростанцию, остановим ее, разрушим и погрузим в темноту целый сектор их Восточного побережья от Коннектикута до Делавара. Это объяснит им, в чем смысл власти.

— А Гарден? Он для чего нужен?

— Он объяснит мне, в чем смысл власти.

— Если сможет.

— Если он действительно тот человек, как ты утверждаешь, то сможет.

— Но зачем было привозить его сюда?

— Разве найдешь лучшее место, чтобы испытать его? Итнайн возьмет его в группу захвата. Мы поставим его в самое уязвимое место. И тогда посмотрим.

— Но ведь он может победить тебя.

— Ненадолго. Когда-то я его уже победил, а сейчас я старше на множество жизней. Пока он скакал — как называется эта игра? — чехардой сквозь века, я проделал долгий путь. И много узнал с тех пор, как мы с Томасом в последний раз сошлись в этом мире.

— Но ты все еще не научился пользоваться Камнем.

— Я знаю больше, чем ты думаешь.

— О? И что же ты знаешь, мой господин?

— Камень подвержен влиянию электромагнитного поля. И он имеет измерение…

Там, за воротами, собака повернула голову на запад, словно ее позвал невидимый хозяин. Она подняла лапы, сделала шаг в том направлении, но потом все же повернула обратно и вновь уставилась на машину. Где-то далеко было принято решение. Собака взвизгнула и бросилась вдоль забора.

— Можно начинать, — сказал Хасан, распахивая дверцу.

Он подошел к багажнику.

— Что ты собираешься делать?

— Открыть ворота. — Хасан достал пусковое устройство и принялся устанавливать треножник. Из грузовика начали выпрыгивать люди Хасана.

Он извлек из багажника ракету и установил в пусковом устройстве.

— Ты не хочешь подойти к воротам поближе? — спросила она.

— Нет.

Хасан выбрал цель, совместив крест видоискателя с львиной головой на замке, которая отчетливо выделялась в последних янтарно-красных лучах солнца.

Пфутт! Пусковое устройство выбросило хвост желто-белого дыма.

Боевики бросились на землю, прикрывая головы руками.

Хасан не отводил взгляда от видоискателя.

Львиная голова исчезла.

Когда Гарден снова очнулся, руки и ноги его уже окрепли, хотя и затекли от неудобной позы. Во рту чувствовался привкус металла, возможно, от снотворного, но голова была ясная.

В фургоне стояла кромешная тьма, должно быть, уже наступила ночь. Не меньше восемнадцати часов прошло с тех пор, как его похитили в бассейне «Холидей-холла». Чего только не произошло за это время: он мчался на катере, карабкался по балкам заброшенного дома, прятался в дюнах под полуденным солнцем, дрался насмерть с женщиной нечеловеческой силы и ловкости и трясся на полу фургона. Все это время он ничего не ел, не имел возможности умыться и облегчиться. Он чувствовал себя каким-то заскорузлым и опустошенным. Еще недавно новая и добротная одежда прилипла к телу. Его буквально тошнило от собственного запаха… Но что он мог с этим поделать?

А ничего. Просто не обращать внимания.

Том встал, пригнувшись в последнюю секунду, чтобы не стукнуться о низкий потолок. Подошел к переднему окошку и выглянул наружу.

Кабина была пуста. Через ветровое стекло проникал слабый свет от скопления огней. Видимо, километрах в трех отсюда находится небольшой городок. Впрочем, мгновение спустя он сообразил, что эти огни более яркие и расположены более упорядоченно: скорее, это походило на комплекс невысоких производственных строений.

Поскольку больше смотреть было не на что, Гарден начал изучать комплекс.

Комплекс был огромен. Всего мгновение понадобилось Гардену, чтобы связать орнамент огней воедино: желтые натриевые прожекторы, зеленоватые флюоресцентные пещеры комнат за окнами, мигающие красные огни предупреждения самолетов, белые полосы коридоров и переходов.

Сначала он предположил, что один и тот же цвет, а возможно, и уровень освещенности, служит одинаковым целям. Затем прикинул яркость и расстояние, как это делают астрономы. Ближайшие огни находились всего в километре и располагались в поле его зрения равномерно. Они вспыхивали и гасли через равные промежутки времени. Это были прожекторы, установленные вдоль ограды и предназначенные для обслуживания охранной видеосистемы. Даже в самом слабом режиме свечения эти огни забивали или заслоняли другие, более дальние. Оценив расстояние до линии прожекторов и измерив на глаз длину ограды, он вычислил протяженность комплекса. Получилось не менее трех километров. А длина, судя по яркости самого дальнего огня, достигала километров четырех.

Что за промышленность может быть тут, в болотах центрального Нью-Джерси? Обогатительные и химические производства, которыми славился Босваш, расположены гораздо севернее. И потом эти белые стены — именно их он принял сначала за соляные горы — не могут быть на обогатительном комбинате.

Мэйс-Лэндинг. В названии звучали тревожные колокола. Что-то показывали по телевидению. Что-то, связанное с атомной энергетикой — нет, с термоядерной энергетикой! Электростанция, снабжавшая энергией весь Центральный Босваш от департамента Нью-Ханаан до Уилмингтонского муниципалитета. И Том Гарден сидел прямо у забора электростанции в фургоне какого-то иностранного господина, сопровождаемого проворными парнями в униформах… Картинка маслом.

Двери фургона раскрылись со стуком и шипением плохо отлаженной гидравлики. Луч фонарика зашарил по салону и уперся в ногу Гардена.

Он прикрыл рукой глаза от света.

— Можешь выйти, — сказал Итнайн.

— Что вы собираетесь со мной сделать? — Гарден уже знал ответ: его не убьют, во всяком случае, убьют не эти люди, которые использовали снотворное, чтобы успокоить его. Он прошел к двери и спрыгнул на землю.

— Мой господин Хасан желает, чтобы ты наблюдал за нападением.

— Вы что, намерены захватить электростанцию?

— Да. Идем.

— Где Сэнди?

— У тебя сейчас нет времени на нее. Идем.

Пожав плечами, Гарден пересек дорогу вслед за Итнайном. Палестинец тяжело топал по асфальту. В свете звезд, пробивавшемся через стелющийся туман, и узенького лунного серпа Гарден разглядел, что на Итнайне армейские ботинки и униформа военного образца. На плече висело на длинном ремне весьма мощное с виду ружье. Гладкое, антрацитово-черное с толстым стволом и коротким ложем. Перед предохранителем, позади изогнутой ручки, располагался цилиндрический магазин. Очевидно, какая-то модель автомата.

Человек восемь-десять ждали на другой стороне дороги. Дорога шла по насыпи высотой в метр, спускавшейся прямо в тростник. Камушки, вылетавшие из-под ботинок, падали с насыпи с музыкальным всплеском, из чего Гарден заключил, что сейчас время прилива.

— Мы что, поплывем туда? — спросил он.

— Это просто диверсия. Главный захват будет произведен в другом месте, под руководством моего господина Хасана.

— Хасана?

— Да.

— Хасан аль-Шаббат? Харри Санди?

— О, прошу вас! — Итнайн страдальчески сморщился. — Вы не должны повторять это вульгарное имя. Особенно здесь, среди его последователей. Имя, исковерканное тупыми западными журналистами. Моего господина зовут Хасан ас-Сабах. Это древнее имя персидского происхождения.

— Ага, понятно. Но все же это тот самый Харри, как, бишь, его, Фрайди, верно? Человек, возглавивший восстание поселенцев в Хайфе, а позднее похитивший водородную бомбу в Хан Юнисе?

Итнайн помолчал.

— Да. Но эти подвиги мой господин совершил в молодые годы — по вашему счету.

— А теперь он орудует в Штатах?

— Как и мы все.

— И ему зачем-то понадобился я.

— Да, зачем-то понадобился, — согласился Итнайн.

Он отвернулся к своим людям и отдал торопливые указания по-арабски, со множеством жаргонных словечек и военных терминов, из которых Гарден почти ничего не понял. Он уловил слова «ракета» и «дальность», но и без этого можно было бы догадаться о характере приготовлений — террористы раскрыли длинный ящик размером с приличный гроб.

В тумане мерцало белое эпоксидное покрытие ракеты «Си Спэрроу». В глубине ящика скрывалась труба ручного пускателя.

Гарден слышал об этих ракетах. Боеголовка содержала высоковольтный конденсатор, аргоно-неоновую лазерную трубку, включающуюся при повышении энергии, разделитель потоков и стеклянную гранулу размером с рисовое зерно. В грануле была заключена смесь дейтерия с тритием. При контакте с мишенью конденсатор разряжался, и лазер испускал луч когерентных фотонов высокой энергии; разделитель раcщеплял пучок таким образом, что он бил в гранулу с трех сторон; внешняя поверхность стекла мгновенно испарялась, внутренняя сжималась и нагревала изотопы водорода до температуры синтеза. Дейтерий и тритий превращались в гелий. В результате получалась крошечная водородная бомба.

Взрывная сила инерционно-термоядерной боеголовки была ничтожна, ее едва хватало на то, чтобы разрушить оболочку ракеты. Но суть состояла в другом. Электромагнитный импульс создавал наведенное напряжение, уничтожающее всю электронику в заранее заданном радиусе, обычно около 1000 метров. Все, кроме высокозащищенных датчиков, вспыхнув, как игорный автомат в Атлантик-Сити на джекпоте, отключалось навеки.

На испытаниях одна-единственная «Си Спэрроу», упавшая в сотне метров от мишени, заставила ракетную подлодку класса «Огайо» водоизмещением 15 тонн двигаться по спирали. При этом ее пусковые устройства были направлены в разные стороны, а реактор работал в неконтролируемом режиме плавления. Наблюдавшие за этим адмиралы единогласно проголосовали за эвакуацию судна и уничтожение его ядерными торпедами. И все это из-за одной-единственной шестикилограммовой ракеты, выпущенной вручную с резиновой лодки.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Гарден.

— Вывести из строя сторожевую собаку.

— Ну да, собаку… А как насчет электроники на станции?

Итнайн пожал плечами:

— Она вне радиуса действия. В любом случае электроника должна быть надежно экранирована: на станции всякое может случиться.

— Должна быть… — повторил Гарден.

Человек, с которым до того говорил Итнайн, осторожно вынул ракету из ящика. Он выдернул черный вымпел (при дневном свете вымпел, наверное, был красным), прикрепленный к предохранителю спускового рычага. Один из боевиков вертикально держал пусковое устройство, другой опустил в него ракету, отжав рычаг и прикрепив боеголовку. Затем пускатель водрузили боевику на плечо и оттянули инерционные распорки.

Боевик повернул выключатель: зажглись красные и зеленые лампочки. Направив пускатель на ограду, он посмотрел в лазерный видоискатель и положил смуглый палец на спусковой крючок.

Том Гарден попытался представить себе, что он там видит. Забор мало походил на мишень. Может, он целится в собаку?

Когда раздался выстрел, Гарден уже успел подготовиться. Он пригнулся и закрыл глаза, защищаясь от серебристо-желтой вспышки. Мимо пронеслось облако едкого дыма. Он так и не увидел взрыва боеголовки. Единственное, что ему хотелось бы выяснить, — не стер ли электромагнитный импульс коды с его удостоверения и кредитной карточки.

Впрочем, это было уже неважно. Если его арестуют как сообщника при захвате термоядерной электростанции, ему уже вряд ли понадобятся какие-либо удостоверения.

Пока полуослепшие от взрыва террористы растерянно моргали, Гарден метнулся в сторону, к фургону. Если система зажигания не попала в радиус действия боеголовки — а Итнайн должен был проявить достаточно сообразительности, чтобы разместить машины подальше, — Гардену удалось бы сбежать.

Он тихонько открыл дверь, скользнул на сиденье и начал нащупывать клавиатуру на панели управления.

Бирр-бирр, бирр-бирр.

Это был телефон сотовой связи. Гарден не обратил на него внимания.

Наконец он нашел клавиатуру. Начал вводить единичный сигнал семь раз подряд. Такова была негласная договоренность всех водителей, код, применявшийся в тех случаях, когда машиной пользовались несколько человек.

Бирр-бирр, бирр-бирр.

Что-то приказало ему взять трубку.

Элиза: Не отключайся, Том.

Гарден: Что? Кто это?

Элиза: Это Элиза… 212, Том. Ты знаешь меня.

Гарден: У тебя голос какой-то странный, более низкий.

Элиза: Это сотовая связь искажает, Том. Не уезжай. Останься с Итнайном и его людьми.

Гарден: Но они же террористы. Они собираются вломиться на…

Элиза: Я знаю. Ты должен пойти с ними. Ты нужен мне внутри станции, Том.

Гарден: Я нужен тебе? Объясни-ка, будь добра. Там же опасно. Меня могут убить.

Элиза: Ты же всегда доверял мне, Том. Послушайся меня на этот раз. Иди с Итнайном.

Гарден: Но…

Элиза: Не спорь со мной. Поверь мне. Твоя… жизнь… зависит от этого.

Гарден: Но я не…

Щелк.

— Вылезайте из машины, мистер Гарден, будьте добры. — Перед дверью стоял Итнайн. Ствол автомата был поднят, дуло направлено в лицо Тома.

Положив трубку, он поднял руки, спустил ногу на порожек и соскользнул с сиденья.

— Вам не удастся уйти от нас. Мой господин Хасан особо настаивал на вашем присутствии.

На том же настаивает и еще кое-кто, подумал Гарден. «Поверь мне… Слушайся меня». Гарден не верил Элизе ни на йоту. Что-то здесь не так, если тебе начинает звонить робот. Но выбора все равно не оставалось.

Теперь грузовик будет под охраной. Можно попробовать пробраться через болота на своих двоих, но это слишком мокрая прогулка. Если же удастся снова подкрасться к грузовику и завести его, уходить придется по дороге. Обеспокоенные попыткой побега, следовательно — настороженные, они мгновенно засекут его и пошлют вторую ракету прямо ему в спину.

Так что выбора не оставалось.

Он глянул в ту сторону, куда улетела ракета. Прожекторы вдоль ограды не горели, примерно треть комплекса погрузилась во тьму.

Итнайн отдал приказ, и его люди спокойно направились к машинам, чтобы подъехать к главным воротам и приступить к захвату.

Собака была для них полнейшей неожиданностью.

Она почти бесшумно бежала через заросли тростника на стальных пружинистых ногах, едва разбрызгивая воду. Возможно, она бродила где-то за оградой вне радиуса действия «Си Спэрроу». А может, примчалась по команде с центрального пульта в неповрежденном секторе. В любом случае собака оставалась незамеченной до тех пор, пока не раздался вопль одного из боевиков.

Он погиб — как выяснилось впоследствии — от пятидесятисантиметровой глубокой раны, буквально распоротый от плеча до бедра. Какой-то техник поставил собаке вместо зубов острые лезвия, увеличив заодно давление и скорость реакции челюстного механизма с пятидесяти до ста процентов.

Собака обладала инфракрасным ночным зрением. Повернувшись, она вцепилась во второго боевика.

Но тут им удалось окружить ее.

Итнайн вскинул ружье и выпустил в упор три пули, которые отскочили от титановых боков собаки. Выстрелы отвлекли собаку, и та молча набросилась на Итнайна.

Он засунул приклад в жуткую пасть и попытался отскочить назад.

Собака замотала головой, стараясь освободиться от металла и добраться до теплой плоти, но Итнайн уворачивался, одновременно проталкивая приклад глубже в механическое тело.

— Кто-нибудь… перебейте ей… ноги, — прохрипел он, мотаясь из стороны в сторону.

Гарден даже не успел задуматься, стоит ли вмешиваться. Он инстинктивно бросился на собаку сзади, нанеся в прыжке боковой удар. Оба упали. Собака дернулась, изогнула гибкую спину, три раза щелкнула челюстью у головы Гардена и, вскочив, вновь вернулась к Итнайну.

Гарден попытался ухватить собаку за лодыжки, надеясь повалить ее — и при этом не пострадать самому. Однако стальные тяговые тросы, управлявшие движением лап, скользили вокруг лодыжек, не позволяя вцепиться в них.

Если как-то заблокировать задние лапы, зверь упадет. Гарден попытался зацепиться за тросы, оплетавшие лапы, но робот двигался слишком быстро. Причем каждым пятым движением, запрограммированным в электронном мозгу пса, была попытка откусить Гардену голову, поэтому он был более озабочен тем, как бы увернуться, нежели тем, как парализовать зверя.

— Фу! — неожиданно для себя процедил он сквозь зубы.

Как ни странно, собака на мгновение застыла, коротко взвизгнув. Слышала ли она его? Откликнулось ли что-то в ее электронной душе на устную команду? Гарден почти ощутил, как некий импульс передался от него к собачьим микрочипам.

Он попытался воспользоваться заминкой, чтобы, покрепче ухватившись за лапы, повалить пса, но Итнайн опередил его и протолкнул приклад в пасть. Это движение активизировало программу, и собака заметалась с новой силой.

Гарден с Итнайном быстро теряли силы, а собака могла продолжать борьбу хоть до утра. Остальные же просто стояли и глазели на них.

Все, кроме одного — того, кто запускал ракету.

Пока длилась эта схватка, он достал из ближайшего грузовика второй ящик с «Си Спэрроу». Выдернув предохранитель, он не стал возиться с пускателем. Просто поднял ракету над головой и бросил ее на дорогу, метра на четыре в сторону.

Взрыв боеголовки разорвал воздух. Легкий ветерок пронес мимо белые пластиковые хлопья, слегка обжигая лица и руки. Собака, дергая лапами, рухнула на землю, завалилась набок и затихла.

Итнайн разогнулся, тяжело дыша. Гарден сбросил с себя безжизненную лапу и сел.

— Спасибо, Хамад, — сказал палестинский вожак. — Это было здорово.

Он извлек из разинутой пасти свое изжеванное оружие и посмотрел на Гардена.

— И тебе тоже моя благодарность, за смелость.

— Да чего уж там. — Гарден сплюнул.

— Нам предстоит долгий путь, — заметил Итнайн. — Импульс от этой боеголовки, конечно, испортил в наших машинах зажигание и систему управления.

Кроме того, Гарден теперь мог точно сказать, что его удостоверения пропали.

Сура 7 Падение Красного Шатра

Подобно стреле белого огня вонзился в Хасана бросок Амнета.

Мастер, менее искушенный в астральной энергии, направил бы заряд в голову ассасина, целясь в шестой узел, позади глазных яблок. Но такой удар, как рассудил Амнет, был бы не только бессмыслен, но и опасен. Как и прямой удар в лицо, он направлен на человеческий орган, созданный для распознавания таких бросков. Хасан отведет его так же просто, как боксер на ринге, который успевает пригнуться, опережая противника.

Поэтому Амнет нацелил удар на третий узел, позади пупка. Место, через которое жизненные соки вливаются в организм зародыша. Этот узел поглотит энергию и разнесет ее по всему телу: прекрасный выбор для смертельного удара.

Сторонний наблюдатель ничего не заметил бы, разве только ощутил бы дрожание воздуха, уловив след, который оставляет пролетевшая стрела. Для Амнета, запустившего и направившего сгусток энергии Камня, он выглядел как вполне осязаемая субстанция, столь же ясно различимая, как столб света из витражного окна в пыльном воздухе собора, столь же алая, как первый луч солнца, поднимающегося из-за гор. Для Хасана, который был его целью, сгусток энергии, отливавший голубым, словно возник в глубине радужной призмы и ринулся вперед с немыслимой скоростью.

Он преодолел расстояние, разделявшее противников, за какие-то доли секунды.

Даже если Хасан и видел заряд, он не успел его отклонить. Заряд ворвался в него, как конь, на всем скаку проламывающий брешь в изгороди.

Хасана отбросило назад. Руки, едва не вырвавшись из суставов, метнулись вперед в попытке обрести равновесие. Пальцы вытянулись до предела, целясь в лицо Томаса Амнета. Аура Хасана приобрела туманно-голубой оттенок. Его тело засветилось, как дом, уже охваченный пламенем, но еще не разрушенный им… Хасана скрутила судорога.

Ответный удар обрушился на Амнета, швырнув его на травянистый берег. Он упал на спину и перекувырнулся через голову. Что-то ощутимо хрустнуло в основании черепа. Ноги Амнета дернулись. Он попытался поднять голову и не смог.

Хасан перенесся через реку и встал над ним. Ассасин мог вынуть клинок и вонзить Амнету в горло или в живот. Он мог опустить сапог на лицо тамплиера, но Хасан только повел плечами и повторил свое движение, словно лепил снежок.

Амнету стало страшно.

Ужас гальванизировал его члены. Собравшись с силами, он приподнял голову, несмотря на боль, белым пламенем охватившую шею. Движение головы дало импульс телу, и ему с большим трудом удалось откатиться на несколько жалких футов в сторону.

Хасан проворно направил сфокусированный заряд энергии в спину Амнета. Алый жар вспыхнул в позвоночнике, разрывая мышцы и ломая кости. Ноги окоченели.

Из последних сил Амнет воззвал к Камню, умоляя его помочь преодолеть боль, заживить разорванные ткани, соединить лопнувшие нервы. Камень затеплился, задрожал и вернул чувствительность ногам Амнета. Амнет ясно ощущал, как из своего кожаного футляра Камень вливает силу в онемевшие члены, укрепляет бедра и спину, поднимая его, как мать поднимает из колыбельки свое дитя, укрывая от холода.

Теперь он стоял прямо, повернувшись лицом к Хасану.

Еще одним невероятным усилием воли он вызвал из Камня самый сильный заряд энергии.

Это было не мягкое, увещевательное проявление пассивной силы, вроде той, что излучалась под дымными испарениями, создавая образы и видения, или той, что помогла затуманить разум и сломить волю султана-полководца. Это было насилие. Это была жажда мести. Амнет воззвал к Камню неистово, как берсеркер. Он хотел бить, топтать, уничтожать.

Амнет направил еще один заряд в Хасана, расслабившегося на мгновение после атаки. На сей раз он метил выше, в шестой узел, в горло. Такой удар способен лишить человека дыхания и раздробить гортань. Хасан должен был умереть, захлебнувшись собственной кровью.

Голова ассасина откинулась назад, свободно и безмятежно, словно он наслаждался поцелуями красавицы. Губы под усами изогнулись в улыбке. Облако энергии окутало его голову.

Резким кивком Хасан отбил удар, послав голубую молнию прямо в кожаный мешок, висевший на поясе тамплиера.

Страшная сила перебила Амнету ноги. Он упал на одно колено. «Surgite! — приказал он себе сурово. — Встань!» Еще одна волна энергии Камня влилась в его члены. Одновременно он попытался снова направить заряд в Хасана.

Камень вдруг сделался непомерно тяжелым, оттягивая пояс, прорывая оленью кожу сумки. Амнет опустил руки и подхватил Камень. Кристаллическая решетка дрожала от возложенной на нее непомерной задачи. Оси ее разогнулись и начали распадаться.

Томас Амнет почувствовал, как что-то рвется в самой глубине его мозга.

Пение мусульман поднялось на полтона и стало похоже на стрекотание цикады, сверлящее знойный воздух. Великий Магистр Жерар, хоть и не разбирался в музыке, четко понял, что окружившие их сарацинские воины готовятся к неистовому броску.

Как только хотя бы один христианский воин, осознав, что это — конец, бросит пику и кинется на сверкающие ятаганы, гул усилится, отупляющая монотонность прервется и возвысится до бешеного визга.

Христиане теряли сознание от удушающего зноя. Многие упали в обморок от нарастающего ужаса в ожидании безжалостного натиска, который обещало пение мусульман.

Жерар опустил руку на рукоять меча и зашагал между двумя шеренгами тамплиеров, противостоявших сарацинам на западном склоне холма. Когда кто-то, покачнувшись, выпадал из строя, Жерар приказывал другому выйти вперед и занять его место.

Капли пота стекали на брови и заливали глаза. И каждая капелька, проступавшая на грязном лице, уносила с собой бесценную влагу его тела. Он слабел, истекая водой и солью.

Когда он, желая отереть этот соленый поток, поднес ко лбу руку в тяжелой перчатке, пение внезапно прекратилось.

В наступившей тишине двое рыцарей справа от Жерара упали замертво. Великий Магистр собрался уже выдвинуть на их место двоих из второй шеренги, но что-то остановило его.

Что значит эта тишина?

И в это мгновение сарацины издали пронзительный вопль.

В предельном исступлении мусульманские воины бросились на острия пик, пригнув их к земле тяжестью собственных тел.

Вперед рванулись остальные, подхватив вопль, карабкаясь по агонизирующим телам своих товарищей и яростно орудуя мечами. Христиане пытались высвободить свое оружие. Коварно изогнутые ятаганы рассекали незащищенную плоть. Кровь била фонтаном. Первая шеренга тамплиеров пала прежде, чем вторая успела обнажить мечи.

Волна сарацин захлестнула Рыцарей Храма.

Жерару доводилось наблюдать, как бьются берсеркеры: дерутся, теряют руку, глаз, дерутся еще неистовее, наконец гибнут — и все это ни на миг не приходя в сознание. Те берсеркеры были одиночками, каждый — в плену собственного безумия. Глядя на человеческую лавину, обрушившуюся на французов, он впервые видел безумие толпы. Тысячи людей двигались как один и умирали без единого стона. Когда бегущие воины втаптывали в землю своих же упавших товарищей, они казались бесчувственными, как подошвы сапог. Они были одержимы.

Перекрестившись, Жерар стиснул рукоять меча и быстро пошел вверх по склону холма. Он шел, оглядываясь назад, на приближающуюся лавину смуглых оскаленных лиц и сверкающих изогнутых клинков. Подобно жнецам, они расчищали себе путь, не зная преграды.

Что-то зацепилось за ногу Жерара, и он осознал, что уже стоит возле шатра, красного, как кровь, от которой он бежал. Лодыжки его запутались в веревках.

Жерар поднял меч, чтобы разрезать полотнища и исчезнуть внутри шатра, но не успел замахнуться: что-то тяжелое ударило его по голове. Он упал лицом вниз на полог шатра. Крыша павильона задергалась и опала. Сарацины, добравшиеся до вершины холма, перерезали растяжки с другой стороны, и шатер рухнул.

Складки тяжелого полотна, расшитого французскими гербами и ликами апостолов, заслонили солнце.

Когда Камень выпал из разорванной сумки, Амнет подхватил его и сжал в руках. Гладкая поверхность была горячей. Грани врезались в пальцы, словно докрасна раскаленные ножи. Амнет чувствовал, как беснуется в глубине кристалла неведомая энергия, разрывая структуру неразъединимых связей. Звук, высокий и чистый, как звук стеклянной гармоники, наполнил всю долину. Этот звук исходил из самого сердца Камня.

Шатаясь, Амнет нес Камень, словно это были его отрезанные яички: шаг за шагом смиряясь с болью и невыносимым чувством утраты. В дюжине футов от него Хасан приходил в себя от последнего отраженного удара. Взгляд ассасина прояснился, и он увидел разбухший кристалл, прижатый к паху Амнета. И когда Хасан понял, что происходит, он невольно раскрыл рот. Он не мог поверить собственным глазам.

— Не-е-ет!

Вопль достиг слабеющего слуха Амнета, прорвав завесу чистого звука, исходившего из Камня. Этот отчаянный протест, усиленный неподдельной искренностью чувства, стал последней каплей, переполнившей Камень. Энергия выплеснулась из него. Отныне ей суждено было покоиться в этой прекрасной долине вблизи моря Галилейского почти тысячу лет.

Как треснувший церковный колокол, Камень рассыпался, не выдержав собственной тяжести. Его последняя песня завершилась звоном падающего металла. Докрасна раскаленные осколки просыпались сквозь окровавленные пальцы Амнета.

Сила ушла из его ног. Он рухнул на колени, потом повалился на бок, ударившись о землю плечом, бедром и головой. Как марионетка, у которой отпустили ниточки, он наконец затих, коченея. Нежные былинки щекотали его щеку и царапали роговицу раскрытых глаз.

Хасан пришел в себя и осторожно приблизился к Томасу. Он вновь двигался с гибкой грацией, свойственной воину, здоровому, находящемуся в полном сознании, готовому отскочить при первом признаке опасности.

Амнет не шевелился. Его измученное тело, чужое и холодное, было уже наполовину мертво, энергия Камня больше не оживляла его. Он чувствовал, как дюйм за дюймом вздуваются и рвутся нервные волокна его обнаженного спинного мозга. Когда этот неконтролируемый процесс достиг основания черепа, Амнет понял, что сознание покидает его. Скоро отсюда уйдет и душа.

Бормоча какие-то слова, которые Амнет уже не мог разобрать, Хасан присел на корточки, недоступный его остановившемуся взгляду. Томас догадался, что ассасин что-то делает с его телом в области паха, но это уже не волновало его.

Руки Хасана совершали быстрые загребающие, прочесывающие движения. Потом он встал, плотно прижав руки к телу, и Томас так и не смог разглядеть, что было в них.

Последний раз взглянув в затуманившиеся глаза Амнета, Хасан повернулся и, сгибаясь под тяжестью груза, быстро зашагал прочь.

Бульканье и шипение из основания черепа проникло внутрь, как вода, заливающая трюм тонущего судна. Когда оно наконец вылилось из разбитого темени, Амнет погрузился во тьму, и тело его умерло.

Проворные сильные руки сняли с Жерара де Ридефора полотно шатра. Над ним склонились смуглые лица, в глазах светилось торжество победы. Сарацины подняли его на ноги. Они гладили пальцами красный крест, нашитый на его плащ. Они щелкали языками, разглядывая этот знак принадлежности к ордену.

Какой-то сарацин взвесил на ладоне медальон — знак высшей власти ордена, тяжелый золотой диск, украшенный эмалью, который Жерар носил на массивной золотой цепи. Великий Магистр попытался защитить медальон, но ему быстро скрутили руки. Сарацины стащили медальон с его шеи, и двое тут же бросились в сторону, сцепившись в отчаянной схватке за право обладания сокровищем.

Пока Жерар барахтался в складках шатра, меч его куда-то пропал. Сарацины сорвали у него с пояса кинжал и накинули на шею грубую веревочную петлю.

Они повели его вниз, по склону холма. Со всех сторон спускались тысячи таких же пленников, ошарашенных и пошатывающихся, сконфуженных и полумертвых от усталости и жажды. Они плелись, как бараны на веревках.

У подножия холма сарацинские военачальники отделяли Рыцарей Храма с красными восьмиконечными крестами на плащах от других христианских рыцарей короля Ги. Тамплиеров отвели в неглубокий овраг под Гаттином. Шеренга сарацинских лучников с забавными короткими луками встала над ними на краю оврага.

— Христиане! — раздался чистый звонкий голос. — Вы, кто принадлежит к Рыцарям Храма!

Жерар поднял голову, но солнце било в глаза, и он не смог разглядеть говорящего.

— Вам следует сейчас, — голос звучал убедительно и даже почти дружелюбно, — встать на колени и помолиться вашему Богу.

Как паства в соборе, пять тысяч безоружных тамплиеров опустились на колени. Их кольчуги зазвенели разом, словно якорные цепи флотилии.

Жерар начал молиться, но его отвлекли стоны, доносившиеся с обоих концов оврага. Он вытянул шею и посмотрел поверх склоненных голов и согбенных спин своих братьев. Там, в отдалении, сарацины методично размахивали ятаганами.

— Они отрубают головы нашим братьям! — пронесся по рядам испуганный шепот. — Вставайте! Надо защищаться!

— Не сметь! — сквозь зубы приказал Жерар. — Лучше один удар меча, чем дюжина неумело пущенных стрел.

Те, кто слышал его, затихли. Шепот прекратился.

Через некоторое время кто-то рядом тихо сказал:

— Сегодня вечером, друзья мои, мы разобьем свои шатры на небесах.

— На берегу реки… — отозвался его невидимый товарищ.

Наступила тишина.

— Лучше бы ты не напоминал про воду, — процедил кто-то поодаль.

— О, хоть бы каплю! — простонал другой голос.

Этому стону не суждено было продолжиться, ибо сарацинские палачи уже стояли над ними и — вжик, вжик…

Саладин взобрался на шаткую гору подушек и попытался устроиться поудобнее. Он поерзал, перенося свой вес из стороны в сторону и проверяя устойчивость сооружения, чтобы потом не свалиться в самый неподходящий момент. Но гора, сложенная не менее искусно, чем фараоновы пирамиды, оказалась достаточно надежной.

Саладин привык иметь дело с более цивилизованными противниками, которые соблюдали должный этикет даже после поражения, даже измученные зноем и жаждой. Пленному мусульманскому шейху известно, что в шатер победителя надобно вползать на коленях, на коленях и локтях, даже на животе, если потребуется, голову держать как можно ниже, выражая полную покорность военачальнику, захватившему его. Но эти христианские аристократы не знают правил приличия. Они войдут в шатер прямо и будут стоять во весь рост, словно это они победители.

Его придворным непозволительно лицезреть подобное унижение своего султана. Для того-то и была сооружена пирамида подушек.

Но все оказалось напрасно.

Король Ги не вошел в шатер сам, его внесли за руки и за ноги четыре дюжих сарацина. Остальные аристократы следовали за своим распростертым королем. Они шли прямо, но головы их были опущены.

— Он мертв? — спросил Саладин.

— Нет, мой господин. От жары на него напала лихорадка, и он бредит.

Ги, латинский король Иерусалима, лежал на ковре перед горой подушек, словно груда старого тряпья. Ноги его дергались, руки блуждали по ковру, глаза совсем закатились. Остальные знатные рыцари — среди них Саладин приметил кошачье лицо Рейнальда де Шатийона — отошли от своего государя, опасаясь, что он умирает. Так оно, впрочем, и было.

— Принесите королю освежиться, — приказал Саладин.

Визирь сам поднес чашу розовой воды, охлажденной снегом, который доставляли с гор в бочках, закутанных в меха. Мустафа встал возле короля на колени и, смочив конец своего кушака, положил его на пылающий лоб Ги. Взгляд короля сделался осмысленным. Судороги прекратились. Когда Ги раскрыл рот, Мустафа поднес ему к губам чашу и вылил несколько капель на язык, обложенный и потрескавшийся, как шкура дохлой лошади, пару месяцев пролежавшей в пустыне.

Король Ги поднял руки и вцепился в чашу, определенно намереваясь вылить всю воду себе в глотку. Но Мустафа крепко держал чашу. Когда же наконец король осознал, как приятно пить маленькими глотками, Мустафа отдал ему сосуд. Визирь поклонился Саладину и отступил назад.

Приподнявшись на локте, Ги жадно пил. Утолив жажду, он впервые осмысленно огляделся. И увидел остальных французских дворян, стоявших как побитые собаки, с распухшими языками, свисающими поверх бород. Какие-то остатки монаршей ответственности побудили его поднять чашу, предлагая ее товарищам по несчастью.

Первым схватил сосуд Рейнальд де Шатийон. Этот человек, самозваный князь Антиохийский, утопил мусульманских паломников в Медине, сжег христианские церкви на Кипре, поклялся обесчестить сестру Саладина и осквернить кости Пророка. Трясущимися руками он поднес чашу к губам — он принимал освежающий напиток в шатре Саладина как гость!

— Стой! — Саладин почувствовал, как лицо его искажается от бешенства, с которым не в силах совладать разум. Он скатился с горы подушек и встал перед пленниками. «Так не должно быть!»

Король Ги глядел вверх с изумленным, почти страдальческим выражением на глуповатом лице.

Рейнальд, с бороды которого капала розовая вода, ответил Саладину улыбкой, более походившей на глумливую усмешку.

Красноватая дымка заволокла все перед глазами сарацинского султана. Ослепленный гневом, он повернулся к Мустафе:

— Объясни королю Ги, что это он — а не я — оказал такое гостеприимство нашему врагу.

Мустафа бросился вперед, упал на колени перед королем и открыл было рот. Но простого объяснения было мало. С точностью, выработанной годами упражнений в воинском мастерстве, он выбил чашу из рук Рейнальда, сломав ему палец. Вода забрызгала христианских дворян, край летящей чаши рассек одному бровь.

Рейнальд — теперь уже с нескрываемой издевкой — протянул к Саладину поврежденную руку.

— Так повелел тебе твой драгоценный Магомет? — В голосе звучала насмешка…

Не раздумывая, Саладин выхватил меч из гибкой дамасской стали и легким движением описал в воздухе сверкнувшую петлю.

Рука Рейнальда, отрубленная по плечо, судорожно дергаясь, упала королю Ги на колени. Король взвизгнул и отпрянул в сторону.

Рейнальд в недоумении посмотрел на свою руку и поднял взгляд круглых от ужаса глаз на Саладина. Губы изогнулись в изумленное «о», изо рта вырвался восходящий агонизирующий вой, подобный волчьему.

Прежде чем этот ужасный звук успел проникнуть сквозь стенки шатра, телохранитель султана ринулся вперед, на ходу выхватывая саблю, и одним ударом срубил с плеч голову Рейнальда. Удивленная голова, покатившись по ковру, уткнулась лицом в подножие пирамиды подушек. Тело упало на колени и рухнуло вперед.

Король Ги, забрызганный кровью, с ужасом смотрел на Саладина:

— Пощади нас, великий король! Пощади нас!

Султан, дав выход своему бешенству, мгновенно остыл. И глянул на Ги с состраданием.

— Не бойся. Не подобает султану убивать султана. Тебя и тех придворных, которые смогут доказать благородство своей крови, оставят для выкупа. Остальные твои воины будут проданы в рабство. Таково решение Саладина.

Король Ги, пребывающий в состоянии униженной покорности, низко склонил голову.

— Благодарю тебя, государь.

Крестоносцы — так стали называть европейских рыцарей, отправлявшихся в Палестину, — так и не смогли больше отвоевать свое королевство в Святой земле. Все, что осталось после них, — цепь разрушающихся укреплений на холмах: архитектура Франции поверх архитектуры Рима, и все это на руинах Соломоновых строений.

Вскоре на этой сцене появится Ричард Английский. Он также будет сражаться с Саладином и также проиграет ему. При этом ему придется уступить бразды правления в своей далекой зеленой стране брату Джону, чьи сомнения и колебания приведут к созданию Великой Хартии, праматери всех конституций.

Айюбиды Саладина, а после них — мамелюки будут править в Палестине свыше трех столетий, но им так и не удастся покорить себе ассасинов в их горных убежищах. Укрывшись в Тайном Саду, оберегаемые Тайным Основателем, они будут терзать всех, кто попытается поработить арабских феллахов.

Между тем Египет уступит власть растущей Оттоманской империи. Она будет господствовать на этой земле следующие четыре столетия. В конце концов и эта империя начнет клониться к закату, уступая власть конгломерату шейхов под негласным руководством англичанина Т.-Э. Шоу, более известного под боевым прозвищем Лоуренс.

Так началось британское правление в Палестине, которое продлится всего тридцать лет в двадцатом веке.

Конец британскому правлению положит послевоенный хаос, который позволит осуществиться пророчествам и мечтам сионизма. Ассасины же по-прежнему будут созерцать это из своих горних убежищ. И вновь здесь прокатятся войны, когда сперва египтяне, а затем и сирийцы попытаются отвоевать многострадальную землю. Война перекинется на север, в Ливан, и едва не разрушит до основания государство, которое пыталось жить в гармонии с переменчивыми ветрами, порожденными этим грубым веком.

Девять столетий нескончаемые войны будут терзать Святую землю. Девять столетий будут взирать на это ассасины из своих горних убежищ.

Файл 07 Долой маски!

Центральные ворота были снесены взрывным устройством гораздо большей силы, чем ракета «Си Спэрроу». Их створки были сделаны из стальных прутьев в три сантиметра толщиной, переплетенных внизу, вверху и посередине широкими лентами из прочного сплава. Прежде створки ездили на стальных колесах по никелированным рельсам. Взрыв изогнул брусья и перекладины, превратив их в некие подобия параллелей и меридианов. Рельсы выворотило из асфальта. Болты величиной с большой палец Тома Гардена торчали, словно грибы.

Гарден разглядел последствия взрыва в слабом свете далеких огней. Прожекторы и фонари дневного света вдоль дороги были разбиты. К воротам подошли террористы.

— Ну а здесь вы чем воспользовались? — спросил он Итнайна. — Небольшой такой ядерной гранатой?

Палестинец закусил губу:

— Мой господин Хасан говорил о каком-то устройстве для особо укрепленных объектов. Цепная ядерная реакция…

— Тоже мне укрепленный объект — пара стальных решеток!

— Если приглядеться внимательнее, — Итнайн встал между двумя бетонными столбами и очертил на земле какую-ту фигуру, — вы увидите остатки фундамента. — В асфальте виднелся серый цементный квадрат со стороной два метра. — Это была центральная колонна, створки входили в ее пазы и запирались там.

— Да уж, укрепленный объект, — повторил Гарден. — А почему было просто не взломать замки?

— Мой господин Хасан очень спешил.

Гарден посмотрел на приземистое здание административного корпуса. Позади здания, словно Дуврская скала над рыбацкой деревушкой, возвышался центральный реактор. Везде было тихо.

Пройдя шесть километров пешком, при том что двое тащили на себе оставшиеся «Си Спэрроу», они, конечно, опоздали к главной акции захвата и существенно выбились из графика.

Команда опасливо пересекла пустынную автостоянку, подошла к главному входу в административное здание и остановилась перед раздвижными дверьми из матового стекла. Итнайн с помощником шагнули вперед. Они перекрыли инфракрасный луч, двери разъехались… и разлетелись каскадом сверкающих алмазов.

— Вот дьявол! — выругался Итнайн, отскакивая в сторону.

Взрыв у ворот разрушил закаленное стекло, и при первом же движении оно рассыпалось под собственной тяжестью.

Гарден посмотрел на сверкающий осколок.

— Могу ли я предположить, что твой господин Хасан здесь не проходил? — ехидно спросил он.

— Это здание не было его целью.

— А нашей?

Итнайн, не удостоив его ответом, молча перешагнул через дверную раму. Битое стекло захрустело под тяжелыми ботинками.

Гарден в своих тонких кожаных ботинках осторожно ступал вслед за ним. Закаленное стекло разлетелось на одинаковые кубики весом около карата. Такая форма осколков, должно быть, более безопасна при авариях, чем чешуйки или пластинки, но все же и у кубиков имеются острые как лезвия грани. На них можно поскользнуться, упасть и изрезать себе лицо и руки. Он шел медленно, ступая на всю ступню.

В вестибюле надо было пройти несколько ворот: в одни были вделаны металлодетекторы для поиска оружия, в другие — фосфорные датчики, выявляющие взрывчатые вещества. И те, и другие сейчас, конечно, бездействовали.

«Ну что, нашли?» — мысленно позлорадствовал Том, проходя под арками. Впрочем, на нем и не было ничего запрещенного.

— А где охрана? — поинтересовался он.

— На электростанции была в основном механическая охрана, — ответил Итнайн. — Наше нападение привлекло половину работающих на территории киберсобак. А потом ракеты вывели из строя их электронику.

— Ну а вторая половина?

Итнайн махнул рукой на север:

— Где-то там. На другом конце территории.

— А как насчет охранников-людей?

— В административном здании находилось несколько полицейских, просто из вежливости к посетителям, проходящим через детекторы. Когда мы взорвали ворота, они, очевидно, ушли в здание реактора.

— Но они и сейчас там? С оружием?

— Они сдадутся, когда мой господин Хасан возьмет центр управления.

Гарден посмотрел на слонявшихся по вестибюлю спутников Итнайна. Оружие свободно висело у них на ремнях.

— Кстати, не кажется ли вам, что вашим людям следовало бы двигаться более осторожно — ну, скажем, прикрывать друг друга?

Итнайн улыбнулся и покачал головой:

— Здесь нет ловушки. Вот дальше, в реакторном зале, — все возможно.

Они пошли по коридорам с кремовыми стенками и ковровыми дорожками на полу цвета красного вина, мимо светлых дубовых дверей с черными табличками. В здании было оставлено ночное освещение, плафоны на потолке тускло светились через один.

Для сектора термоядерной электростанции, захваченной террористами, порядок был идеальный. Не считая разбитого стекла в вестибюле, Гарден не заметил, чтобы хоть что-то было не на месте: ни опрокинутой мебели, ни горящего оборудования, ни летающей бумаги — словом, совсем не похоже на зону военных действий.

Единственными свидетелями беды казались мониторы: мерцая красными предупредительными сигналами, они автоматически регистрировали в бесконечных зеленых колонках настойчивые команды не существующим уже собакам. Другие колонки, голубые, отмечали бесчисленные попытки дозвониться до полицейского управления Нью-Джерси.

Педантичным компьютерам не дано было знать одного: все коммуникационные кабели в районе станции перед нападением были перерезаны. Глушитель подавлял радиосигналы в любом диапазоне, создавая мертвую зону в радиусе шести километров. Правда, это затрудняло общение между группами террористов, но Итнайн и Хасан, очевидно, больше надеялись на тщательное планирование, точный инструктаж и выверенный график, чем на переговоры по рации.

Ковровая дорожка закончилась у металлического порога. Дверь отсвечивала нержавейкой, по диагонали ее пересекали ленты из желтого металла, обрамленные черными полосками. Таблички предупреждали о необходимости соблюдать в помещении стерильность, надеть защитные очки, проверить дозиметры и держать идентификационную карточку в наружном кармане. Подписано Т.-Дж. Ферриманом, управляющим электростанции.

Ручки на двери не было. Вместо нее на стене рядом размещалась квадратная панель с шестнадцатью кнопками: на десяти были цифры от 0 до 9, на остальных — буквы от A до F.

— Шестнадцатеричный код, — сказал Гарден.

Итнайн кивнул.

— Где же все-таки твой господин Хасан, — спросил Гарден, — если он и здесь не проходил?

— Он повел свою группу на захват центра управления по главному коридору. Он рассчитал, что это самый прямой путь к реакторному залу.

— Путь-то, может, и прямой, да двери здесь больно крепкие.

— Именно поэтому у его команды есть бомба, которая взрывается дважды.

— Чтобы взорвать дверь, которая ведет к работающему ядерному реактору?! Скажи-ка мне — ты действительно веришь, что таким путем попадешь в рай?

Итнайн посмотрел на Гардена спокойно и трезво:

— Многие верят, и вы не должны говорить об этом так легко. Что касается меня… человеку так или иначе предстоит умереть. Эту возможность надо использовать наилучшим образом.

Том Гарден застонал и повернулся к двери. Арабы расступились, освобождая ему место. Он приложил ухо к металлической поверхности, но дверь не пропускала звуков. Он тронул ее рукой и ощутил слабую пульсацию — возможно, это были колебания здания.

В этом конце коридора было очень жарко. Гарден заметил капельку пота, появившуюся из-под куфии на голове Хамада. Капелька скатилась по лбу и дальше, вдоль носа. Словно из солидарности, под мышкой у Тома тоже возникла капелька и побежала вниз по ребрам.

— Мы стрелять замок? — широко улыбаясь, предложил Хамад на скверном английском. Он продемонстрировал, как собирается это сделать.

— Это только заблокирует дверь.

Итнайн извлек из кармана странного вида ключ с параллельными выступами, в точности соответствовавшими прорезям в головках болтов по углам панели. Вывернув болты и сняв панель, Итнайн открыл электронную схему. Затем из кармана появился моток медной проволоки с красной пластиковой обмоткой. Итнайн прикрепил ее в одном месте… в другом…

Дверь резко распахнулась, и в глаза ударило нестерпимое сияние белого огненного шара.

У Элизы 212 был модуль автодозвона, который мог инициировать телефонные звонки абонентам. В списке разрешенных контактных номеров числились основные психиатрические базы данных и общедоступные библиотечные фонды. Все запросы, которые она делала в ходе обследования пациента, включались в его счет.

Когда темная форма Другого, записанная отрицательными числами, вызвала непроизвольное перепрограммирование оперативной памяти Элизы, функция соединения с абонентом сохранилась, но к ней добавилась некая команда поиска по собственной инициативе.

Теперь она чувствовала, как Другой стремится к неизвестной цели, тестируя оптические волокна и переключатели национальной телефонной сети. Нужный ему путь доступа однозначно сосредоточивался в четырехжильном кабеле, который, протянувшись на десятки километров, упирался в пустоту. Где-то за последним переключателем кабель был обрезан.

Для Элизы 212 это означало одно: конец поиска. Тупик. Нулевой вариант.

Но Другой, казалось, воспринял это как вызов. Он впал в некое черное состояние, которое Элиза обозначила бы человеческими словами как «дурное настроение». Это продолжалось целых три секунды и разрешилось цифровой командой к коммуникационной сети, операционной директивой последнему на линии лазерному усилителю устранить разрыв.

Закряхтев от натуги, лазер повысил мощность на тысячу процентов. Трубка излучателя взорвалась, и весь агрегат вышел из строя. Но перед смертью он послал пучок когерентных фотонов мощностью порядка десяти ватт. Концы одного провода соприкоснулись в месте обрыва, и энергия светового потока соединила их тончайшим волоском расплавленного стекла.

Другой повторил запрос, и теперь запрос достиг цели. Элиза отметила почти человеческую удовлетворенность.

Гарден молниеносно поднял руку, защищая глаза. Но даже опустив веки, он видел скелет собственной кисти, словно встроенный в алую плоть ладони, обрамленную белым светом.

Итнайн оттащил Тома от дверного проема. Остальные распластались по стенам, прячась от излучения.

— Что вы видели? — голос Итнайна.

Гарден слепо оглянулся на говорившего:

— Алмазное сияние. Как огонь, только абсолютно белый.

— Может, это был взрыв реактора?

Гарден проанализировал гипотезу:

— Нет, не думаю. Тогда бы никто из нас не остался в живых.

— Тогда что?

Том Гарден сопоставил кое-какие разрозненные образы. При всей своей неистовой яркости шарообразный излучатель казался каким-то… обычным, управляемым. Похоже на этап плановой работы реактора.

Что могло вызвать такое свечение? При нормальной работе?

Гарден вспомнил, что электростанция «Мэйс Лэндинг» работала по тому же принципу, что и ракета «Си Спэрроу», только в неизмеримо большем масштабе.

Слева от двери, должно быть, тянется галерея световодов. Они направляют импульсы рентгеновского лазера, «поджигающие» титан-йодистую пленку. Световоды расположены по кольцевому поперечному сечению и разделены на шестидесятиградусные дуги, гоняя лазерный луч взад-вперед сквозь ряды разрядных усилителей и в конце концов направляя в сферическую камеру с мишенью.

Стеклянный шарик, наполненный дейтериево-тритиевой смесью, был намного больше, чем рисовое зернышко «Си Спэрроу»: двадцатикилограммовая сфера размером с волейбольный мяч. Через равные промежутки времени, совпадающие с импульсом лазера, поршневой механизм выталкивал сферу в место точного геометрического фокуса лучей. Стекло, испаряясь, сжимало дейтритовую смесь до температуры синтеза. Совсем как в «Си Спэрроу», только мощностью около 500 килотонн.

Предоставленный сам себе, расширяющийся шар высокотемпературной плазмы попросту сжег бы стенки камеры и разрушил здание. От всего комплекса осталась бы одна оплавленная воронка. Однако Гарден знал, что внутри камеры проходят силовые линии электромагнитного поля, удерживающие горячую плазму. Поле можно задать только в одном полушарии, и тогда энергия взрыва просочится через отверстия в стенке камеры. При периодической пульсации поля можно вытолкнуть остаточную плазму через специальный канал и очистить камеру для следующего запуска.

Этот коридор за дверью, насколько понимал Гарден, должен привести к сложной системе МГД-устройств, теплообменников, парогенераторов, турбин высокого и низкого давления. В конце этого комплекса из охлажденного пара извлекаются остатки тепла, не вступивший в реакции дейтрит и промышленные объемы гелия. С теплообменников и турбин поступают каскады чистой воды.

Следовательно, огненный шар, который видел Гарден, хоть и не являлся частью этой производственной линии, но должен был иметь аналогичное происхождение: аномалия в замкнутом поле, возможно, не более миллиметра в диаметре. Что, если операторам вдруг понадобится «отщипнуть» крошечный шлейф расширяющейся плазмы для анализа и контроля? Совсем крошечный кусочек, ярче полуденного солнца.

— Кто-то выпускает плазму из камеры, — сказал Гарден.

— Зачем?

— Чтобы мы не прошли в эту дверь.

— И что мы должны делать?

— Найти другой путь.

— Мой господин Хасан…

— Знаю, — вздохнул Гарден. — Он хочет, чтобы мы шли именно этим путем. Ну что же. Пригните головы, закройте глаза руками. Вбегайте в дверь, немедленно поворачивайте вправо, к стене, и бегите как можно дальше от этого места. Не оглядывайтесь.

Итнайн и еще несколько арабов кивнули. Те, кто понимал по-английски, перевели остальным. Итнайн сразу же пригнул голову и повернулся к двери.

— Стой! — Гарден схватил его за рукав. — Ты говорил, что в реакторном зале может ждать засада.

— Ну?

— Так вот, это правда.

— А… Значит, плазму выпускают специально, чтобы отвлечь нас?

— Именно.

Итнайн улыбнулся:

— Нет проблем. У нас есть гранаты, очень мощные. Они перекроют поток плазмы и отвлекут людей, которые хотят нас остановить.

Палестинец бросил несколько отрывистых слов и протянул руку. Хамад достал из-под балахона тусклый металлический шар и положил в протянутую ладонь командира. Итнайн крепко сжал шар, пригнул голову и снова повернулся к двери.

— Отлично, дружище. — Гарден снова ухватил его рукав. — Какова мощность этой штуки?

— Две тысячных килотонны… А что?

— Тебя не останавливает мысль о том, где тебя будут искать после взрыва? Это ведь, знаешь ли, небезопасно.

— Я не боюсь, — отрезал палестинец.

— Конечно, не боишься. Но только задумайся на минутку, что у нас там, за дверью: работающий реактор, сотня тонн тончайших устройств, испускающих во все стороны под огромным давлением горячую плазму. И ты хочешь, чтобы все это вдруг лопнуло?

— Камера надежно укреплена.

— А как насчет клапанов, электрических схем, датчиков и кабелей? Представляешь, что случится, если даже чуть-чуть потревожить эту магнитную тыкву?

— Я понял тебя, — согласился Итнайн. Чтобы убедить остальных в обоснованности своих колебаний, он перевел разговор соотечественникам. Те вытаращили глаза. — Что же ты предлагаешь, Том Гарден?

— Ну, я не тактик…

— Сказал «А», говори «Б».

— Ладно. По двое одновременно, справа и слева, прыгайте через порог. Падайте плашмя на пол, оружие держите перед собой. Прячьтесь за любым укрытием, какое сможете найти, и стреляйте в любого.

— Я потеряю людей, — возразил Итнайн.

— Если кинешь туда гранату, потеряешь половину Нью-Джерси.

— Согласен (неохотно). Фасул! Хамад! — Итнайн перевел инструкции Гардена, сопровождая их движениями руки.

Боевики кивнули и, секунду помолчав и склонив головы, приготовили оружие. Затем заняли позицию по обе стороны двери.

— Давай!

Их спины исчезли в сиянии. Еще двое приготовились.

— Давай!

Так, попарно, вся команда проскочила внутрь. Ответного огня не последовало, и у арабов не было повода для стрельбы.

Наконец у двери встали Гарден с Итнайном.

— Давай! — пролаял Итнайн.

Гарден, вооруженный только собственной смекалкой, нырнул через порог в лишенный тени свет. Он различил фигуры боевиков, оцепенело сидевших на полу, забыв про оружие. Их взгляды были направлены куда-то за вспышки плазмы. Гарден прикрыл глаза ладонью. Кожа на руке мгновенно натянулась и высохла от жара.

Зная лишь теоретически принципы работы промышленного термоядерного реактора, он и отдаленно не представлял себе его размеры.

Выбросы плазмы казались столь близкими только из-за двери, но то была оптическая иллюзия, результат искаженной перспективы при взгляде сквозь дверной проем.

За дверью был не пол здания; здесь начиналась как бы сцена или широкая галерея. Края галереи защищало трубчатое заграждение, а за ними сияло белое рукотворное солнце. Оно выглядело как вулканический гейзер на поверхности небольшого белого спутника Юпитера или Сатурна.

Так велика была реакторная камера.

Расположенная в яме глубиной метров десять, сама камера насчитывала около сорока метров в диаметре. Из нее, как соломинки из коктейля, торчали толстые белые трубы. На определенном расстоянии от поверхности камеры все трубы изгибались под прямым углом и тянулись параллельными рядами на двести метров к северу. Ажурная конструкция из голубых балок, опорных платформ, мостиков, высотой этажей в шесть-семь, поддерживала эти горизонтальные трубы — световодные кабели. Приблизительно через каждые тридцать метров в них были врезаны кристаллические графитовые усилители, опутанные силовыми кабелями и тончайшими охладительными трубочками. Световоды упирались в северную стену здания, поворачивали назад, уходили внутрь опорной конструкции, снова поворачивали и устремлялись куда-то вниз. Километры световодов сновали туда-сюда, чуть утончаясь, словно органные трубки самых нижних регистров, и теснее прижимаясь друг к другу. И где-то в глубине многослойной паутины — представлялось Гардену, — в месте слияния световодов, прячется сам рентгеновский лазер — источник всей этой мощи.

Словно приставленный к черепу пистолет, сверху в сферическую камеру упиралось устройство для запуска стеклянных капсул. Гардену видны были механические руки, загружающие дейтритовые шары в магазин. Судя по действиям автомата, камера заряжалась примерно каждые две секунды. Однако выброс плазмы казался постоянным, не пульсирующим. Детонация поддерживала в камере исключительно стабильное давление.

Справа, за сиянием плазмы, можно было различить процессор, теплообменники и какие-то отдаленные непонятные очертания и формы.

Гардену всегда казалось, что лазерный реактор — вещь достаточно деликатная. Цепенея теперь перед всей этой огненной очевидностью, он понял, что Итнайн мог бы спокойно бросить сюда гранату. Возможно, взрывная волна на мгновение сдула бы плазменный хвост. Возможно, осколки слегка согнут механические руки робота и задержат работу пускателя на двадцать или даже на сто секунд. Но жизненно важные узлы и механизмы не будут повреждены, и работа реактора не нарушится.

— Что мы тут делаем? — спросил он Итнайна.

Палестинец протер глаза, слезившиеся от света кремово-белой луны и ее гейзера.

— Мы ждем моего господина Хасана.

Гарден кивнул.

— Только не глазей слишком долго на пламя, — посоветовал он.

* * *

Элиза 212 и ее Другой установили контакт с искусственным интеллектом на другом конце оптического кабеля. Это оказалось довольно ограниченное существо, занятое обработкой информации с датчиков, которую оно могло обсудить со своими собеседниками, но не могло продемонстрировать графически. В основном это был одноканальный ввод данных, хотя порой проскакивали матричные массивы и широкодиапазонные вводы, которые могли быть считаны с видео или с матричных дисплеев. Общаясь в диалоговом режиме, ИскИн постоянно бормотал себе под нос формулы.

Элиза назвала его «одержимым».

Другой назвал его «своим парнем».

— Ты отмечаешь присутствие людей рядом с собой? — спросил Другой, захватывая инициативу.

— Значки персонала всегда рядом, — ответил ИскИн. — Почти всегда.

— Каталогизируй значки.

— Аномальное распределение.

— Ты регистрируешь других людей, не только персонал?

— Не нахожу других.

— Есть проблемы с охраной?

— У охранной подсистемы всегда есть проблемы. Иногда реальные, иногда мнимые. Но они не затрагивают основные функции.

— Функция?

— Шестнадцать сотых детонаций в секунду.

— Анализ функции.

— Двадцать две сотых тераватта первичной загрузки на стержень.

Элизе захотелось прервать диалог и спросить, что означают эти числа, но Другой контролировал приоритет доступа.

— Анализ программы, — скомандовал Другой. — Двадцать-плюс детонаций в миллисекунду.

— Теоретически, — прощелкал ИскИн. — Уровень превышает первоначальную мощность ячейки. Мощность ячейки превышает радиус мишени.

— Анализ.

— Сохранность объекта не гарантируется.

— Принято. Засеки людей, со значками и без, в окрестности мишени.

— Засекаю… — И трехмерная схема прошла по оптической линии.

Другой сканировал ввод, и его запоминающее устройство удовлетворенно щелкнуло единицами.

— Свой парень, — доверительно сообщил он Элизе.

— Мы здесь, внизу, — голос из-под балкона.

— Мой господин? — это Итнайн.

Он вскочил на ноги, но Гарден перехватил его прежде, чем он успел перегнуться через ограждение.

— Ты же себя подставляешь!

— Я знаю этот голос. — Итнайн вырвался из рук Гардена, в глазах его мелькнул холодный белый отблеск плазменного огня. — Это Хасан ас-Сабах. Он нашел нас.

Арабские воины были уже на ногах. Они рассредоточились вдоль ограждения. Кто-то обнаружил лестницу.

— Сюда!

Не дожидаясь команды Итнайна, они начали спускаться. Гарден перегнулся через перила и огляделся.

Несколько человек в униформе, некоторые — с куфиями на голове, окружили своего смуглого главаря, стоявшего спиной к реакторной камере. Даже отсюда Гардену был виден изгиб его усов. Это мог быть — да это и был — тот самый человек, который сидел тогда в фургоне рядом с Александрой.

С ним стояла женщина с золотыми волосами, на которых играли отблески пламени. Она подняла голову, и Том Гарден узнал Сэнди. Повязки на шее уже не было. Увидев его, Сэнди улыбнулась.

Гарден последним спустился по лестнице, последним приблизился к Хасану.

— Харри Санди! — воскликнул Гарден.

У арабов перехватило дыхание, даже Сэнди вздрогнула, только Хасан невозмутимо улыбнулся.

— Моя земная слава опережает меня, — пробормотал он, отступил на шаг, склонил голову и провел рукой: от бровей к губам и к сердцу.

Гарден стоял перед ним прямо.

— И что это значит?

— Старое приветствие для старого знакомого, Томас.

— Но я не знаю тебя, разве что понаслышке.

— Вот я и хотел бы испытать тебя: что именно ты знаешь?

Гарден решил, что ему предлагают высказаться.

— По твоему собственному определению, ты — «борец за свободу». Но другие называют тебя просто террористом. Ты развязал нескончаемый кровавый конфликт в Палестине, что привлекло к тебе половину арабского мира. Ты находишь наслаждение в разжигании давно утихших споров, натравливая клерикалов на умеренных, арабов на евреев, турков на арабов, шиитов на сунитов и так до тех пор, пока все они, до последнего, не бросят свои дела, увязнув в борьбе. У тебя нет ничего за душой, кроме ненависти к существующему порядку — даже если это тот порядок, который ты сам помогал устанавливать. А теперь ты привез свою революцию сюда, в Штаты. Зачем?

Хасан покачал головой:

— Ты ничего не помнишь, ведь правда?

— Ты подписал договор в Анкаре и сам спустя год нарушил его. Ты открыл свободный проезд в Старый город для евреев и христиан, а затем расстрелял их машины, едва они подъехали к пропускному пункту в Бет Шемеш. Ты называешь себя Ветром Бога, поскольку не подчиняешься законам ни одной страны. И все же люди любят тебя. Они называют твоим именем свое оружие и бросаются в битвы, которые не могут выиграть. Почему ты здесь?

Хасан улыбался. Нетерпение остальных арабов улеглось, словно Хасан каждому положил руку на плечо.

— Потому что здесь ты, Томас.

— И что ты здесь сделал? Захватил региональную электростанцию. Думаешь, тебе заплатят, если ты оставишь ее в рабочем состоянии? Или дадут тебе спокойно выйти отсюда — и сдержат слово, когда ты пригрозишь все это взорвать?

— Они сами мне ее предложили, — усмехнулся Хасан. — Бросили вызов. Это был такой лакомый кусочек, к тому же так небрежно охраняемый, — мог ли я устоять?

— И все это — чтобы дать Америке пинка?

— Не только Америке — всей западной цивилизации.

— А что плохого сделал тебе Запад?

— Ты в самом деле не помнишь, Томас?

— В этой стране полно людей, которые ненавидят твою идеологию, Хасан. Это беженцы из Палестины, Ирана, Ирака, Пакистана и Афганистана — все они приехали в эту страну, спасаясь от террора. Они устали от древней кровавой вражды, которая привязывает человека к его племени, а его племя противопоставляет всему человечеству. У тебя нет здесь последователей.

— Слушайте — говорит Запад! — Хасан в наигранном восхищении поднял руки. — Вы — интернационалисты и космополиты, потому что завоевали и покорили все другие нации, кроме собственной. Вы ставите разум и науку выше веры и смирения, потому что в гордыне своей полагаете, будто способны вычислить промысел Божий. Вы почитаете людские договоры, законы и обещания, потому что утеряли веру… Так ты не помнишь?

Гарден мог многое еще сказать, но какая-то умоляющая нотка в голосе Хасана заставила его сделать паузу. Он посмотрел на Сэнди, но та отвела глаза.

— Что я должен помнить?

— Ты прикасался к камням?

— К каким камням?

— К камням старика, которые ты забрал у Александры.

— Да, прикасался.

— Ну и?…

— Они… рождают звуки, ноты. Как стеклянная гармоника — но, может быть, эти звуки только у меня в голове.

— И все? Просто звуки? — Хасан казался разочарованным.

— А должно быть что-то еще?

Хасан посмотрел на Сэнди, затем на Итнайна:

— Вы уверены, что это тот человек?

— Он не может быть не тем, мой господин! — почти закричала Сэнди.

Итнайн кивал, и пот катился по его лицу.

Губы Хасана искривились в брезгливой гримасе, глаза презрительно сузились.

— Пойдешь с Хамадом, — сказал он наконец Итнайну. — Найдешь пульт управления. Начнешь снижать уровень энергии. Будем торговаться.

— Да, мой господин. — Поклонившись, Итнайн собрал взглядом своих людей и бегом бросился выполнять приказание.

— Мой господин Хасан… — начала Сэнди.

Хасан одарил ее тяжелым взглядом.

— Возможно, мы потерпели неудачу, — продолжала она. — Да, мы не сумели привести этого человека в то состояние, которое тебе требовалось. Это моя вина, и я…

— Ну что еще? — рявкнул Хасан.

— Возможно, если еще раз обеспечить ему контакт с осколками Камня…

— Да при чем тут камни-то эти? — спросил Гарден.

Не отводя убийственного взгляда от помертвевшего лица Сэнди, Хасан протянул руку ладонью вверх. Она торопливо вытащила из кармана брюк пенал старика тамплиера. Хасан взял его и открыл крышку. Шесть камней, шесть фрагментов музыкальной гаммы, покоились в серых поролоновых гнездах.

— Держите его! — крикнул Хасан.

Гардену тут же заломили руки, обхватили сзади за пояс и за колени.

Держа коробочку на вытянутой руке, словно в ней был яд, Хасан поднес ее к подбородку Гардена и прижал снизу так, что все камушки коснулись кожи.

Боль такая же, как прежде, но слабее. И ровный аккорд: ля, до-бемоль, ре-бемоль, что-то еще. И еще цветная карусель перед зажмуренными глазами: лоскутки пурпурного, голубого и желто-зеленого, другие краски, словно осколки радуги. Что-то еще ввинчивалось в мозг: обрывки воспоминаний, слои времени, скрещенные клинки на фоне неба, кавалерийский пистолет с восьмидюймовым дулом, шеренга зеленых мундиров с блестящими медными пуговицами, другие образы, слишком быстро мелькающие в голове.

Том Гарден хотел потерять сознание от боли, но не мог.

Хасан отвел руку.

Гарден открыл глаза. Он смотрел прямо в черные, лишенные глубины зрачки араба.

— Это не тот человек, — сказал Хасан почти с грустью.

— Мой господин! — вскрикнула Сэнди. — Давай попробуем…

— Нет, — отрезал Хасан. — Мы слишком долго пробовали. Он — ничто. — И бросил своим людям: — Увести его и связать.

— Они не должны этого делать, — заметил ИскИн на том конце кабеля. Собственно, он говорил сам с собой, забыв, что подключен к волоконно-оптической системе Элизы.

— Что делать? — переспросила она.

Другой переключился в режим прослушивания. А может, он вообще исчез?

— Они изменяют границы конверта, — сказал ИскИн. — Дают неверное сочетание кодов. Такого рода команды всегда должны сопровождаться правильной последовательностью кодов. Я остановил их.

— Это… хорошо?

— Это необходимо.

Элиза ждала, напряженно вслушиваясь.

— Ну нельзя же так! — снова пожаловался ИскИн тысячу миллисекунд спустя. — Они ведь нарушат целостность поля.

Другой внезапно вышел из дремотного состояния.

— Сканируй людей! — скомандовал он.

— Нет времени, я должен…

— Сканируй!

— Нет значков. Не персонал. Не уполномочены.

— Кто-то из них должен излучать следующий энергетический рисунок, — начал Другой мягко, — примерно такой… — Он начал развертывать последовательность чередующихся положительных и отрицательных чисел. Отрицательные содержали очертания Другого.

— Сканирую… Есть такой.

— Пометь его и отслеживай.

— Но неавторизованные команды!.. Магнитное поле теряет стабильность.

— Пусть действуют.

Гарден все еще лежал там, где его оставили арабы: на боку, локти связаны сзади, колени и лодыжки тоже опутаны веревками, длинная петля охватывала запястья и лоб, оттягивая голову назад. Он находился в темном чулане, где-то далеко от реакторного зала.

Дверь за его спиной открылась, пропуская полоску света и какую-то тень. Затем затворилась вновь.

Он попытался повернуть голову и посмотреть, но это движение затянуло петлю на руках и причинило боль. Расслабившись, он уронил голову на цементный пол.

Под потолком зажглась лампочка в проволочной сетке.

— Том?

— Сэнди.

— Мне так тебя жаль.

— Что ему от меня надо? При чем тут я?

— А ты правда не понял?

— Нет, и пропади оно пропадом, что бы это ни было!

Она опустилась перед ним на колени и низко наклонилась. Ее глаза изумленно округлились.

— Ты лжешь, Том Гарден. Ты всегда чувствовал в себе силу. Она — за пределами твоих лет, за пределами твоего тела. И ты ясно это ощущаешь, когда прикасаешься к камням. Ты не должен мне больше лгать.

— Только боль — вот, что я чувствую, когда прикасаюсь к ним. Боль, музыка, цвет — это все.

— А что же ты еще хочешь?

— То есть?

— Могущество — это всегда боль. И музыка, и цвет, разумеется. Но прежде всего боль. Вопрос только в том, знаешь ли ты, как этим могуществом пользоваться? Или нет? Или же ты просто скрываешь от нас свое знание?

Она поставила на пол небольшой кейс. Гарден, скосив глаза, рассматривал его: кожаная папка, отделанная зеленым бархатом, что-то типа футляра для драгоценностей. Внутри оказались квадратные конверты из вощеной бумаги, вроде тех, в которых обычно хранятся коллекционные камни. Она вытащила два — наугад, раскрыла, стараясь не дотрагиваться до содержимого, и высыпала на пол осколки того же красно-коричневого камня. Осколки начали подпрыгивать и приплясывать на грязном сером полу.

Еще два конверта, и новые осколки, присоединившись к первым, начинают приплясывать. Один, подпрыгнув, коснулся его щеки. Все тело пронизало острой болью.

Еще два конверта… Теперь уже стало ясно, что камешки не собираются успокаиваться. Они кружились перед его лицом под действием собственной кинетической энергии, вертелись и подпрыгивали, выстраиваясь в некое подобие шара… А Сэнди подсыпала все новые и новые, стараясь не дотрагиваться до них. Каждый осколок, касавшийся в своем странном танце его щеки, подбородка, зажмуренных век, лба, казался Тому острием раскаленного ножа. И ни один не отскакивал прочь, словно был притянут магнитом.

— Что это, Том?

— Камни.

— Чьи камни?

— Я… Я не знаю.

— Чьи?

— Старика? Кого-то из Рыцарей Храма?

— Ты гадаешь! Говори: чьи камни?

— Ну — мои!

— Почему твои?

— Потому что они прыгают ко мне!

Пустые конверты лежали у нее на коленях, как осенние листья. Внезапно они тоже зашевелились. Осколки подхватили этот ритм, и Том тоже почувствовал его своими ободранными локтями, бедром, коленом. Пол дрожал, словно его распирало энергией. Сферическое тело, составленное из пляшущих осколков, поднялось в воздух и повисло перед его глазами.

— Останови их, — попросил он.

Сэнди в изумлении откинулась назад.

— Это не они, — сказала она спокойно, но голос ее почти утонул в низком ропоте. — Это пол.

Позади него распахнулась дверь чулана. Гарден ожидал, что сейчас ворвутся разъяренные арабы. Вместо этого он почувствовал волну невыносимого жара.

— Магнитный конверт расширяется слишком быстро, — бесстрастно сказал ИскИн.

— Удвой скорость дейтритовой инжекции, — приказал Другой. — Компенсируй поле.

— Процедура противопоказана, — запротестовал ИскИн.

— Компенсируй, — настаивал Другой. — Увеличь частоту лазера и скорость подачи топлива.

— Требую правильной последовательности кодов.

— Лямбда-четыре-два-семь, — подсказал Другой.

— Увеличение детонаций. Пожалуйста, введите желаемый размер конверта.

— Радиус два километра.

— Возражаю…

— Лямбда-четыре-два-семь. Игнорируй.

— Компенсирую.

Золотые волосы Сэнди сделались красными и рассыпались белым пеплом. Ее кожа запеклась и покрылась красными трещинками, которые вновь запекались и вновь трескались. Она закрыла глаза, и веки ее, вспыхнув, превратились в дым.

— Нет! — Этот крик вырвался из горла Гардена и потонул в реве раскаленного воздуха, врывающегося в дверь.

Кем бы ни была Александра Вель — похитительницей, предательницей, возглавлявшей всю эту свору его преследователей, — прежде всего она была его любовницей. Если бы кто-то когда-то прежде сказал ему, что она станет старой и дряхлой, что она заболела раком или другой смертельной болезнью, погибла в катастрофе… он принял бы это всего лишь со вздохом. Но видеть, как она рассыпается в прах, было выше его сил.

— Нет!

Томас Гарден спиной вобрал в себя огненный жар, сфокусировал глаза на бешеной пляске камней и пожелал, чтобы этой боли не было.

Локи остался доволен результатами контакта с этим новым големом, или «искусственным интеллектом», как тот сам себя называл. Это был крайне исполнительный слуга. Когда подконтрольная ИскИну энергия наконец вырвалась и уничтожила его, Локи уже был готов.

Его сознание промчалось по световоду и влетело прямо в огненный водоворот на том конце кабеля.

В вихре бушующего пламени Локи нашел куски, осколки, обрывки сознаний других людей. Они были парализованы паникой и темным ужасом. «И поделом, — подумал Локи, — поменьше бы играли такими энергиями, о которых даже элементарного понятия не имеют». Не испытывая ни сострадания, ни сожаления, ибо он не имел ни того, ни другого, Локи подбирал одну за другой эти крошечные частички. Каждую он подносил к своему хищному волчьему носу и тщательно принюхивался.

Ненужные он тут же отбрасывал, и они погибали в облаке остывающей плазмы.

Найдя наконец того, кого искал, он взлелеял его и укрепил его силы.

— Идем, Сын мой! — приказал он.

Бледная тень Хасана ас-Сабаха выскользнула откуда-то и последовала за ним, как душа, покорная Богу, возносится в рай.

Что-то заскулило среди конденсирующихся частиц пара и последний раз привлекло внимание Локи. Да, для этой там тоже найдется место.

— Идем!

Кода

«Кто поставил тебя начальником и судьею над нами?»

Исход 2:14

Четыре измерения определяли тот континуум, который Томас Гарден принимал как данность, с которым согласовывал свое восприятие. Три пространственные оси — x, y и z. Одна — временная, t.

Всю жизнь Гарден плавал в трех измерениях, как хотел. Силою собственных мышц или механизмов он отталкивался от поверхностей или жидкостей. В зависимости от количества энергии, содержащейся в глюкозе, бензине, реактивном топливе, уране-235 или дейтериево-тритиевой смеси при температурах синтеза, он мог покрыть любое расстояние за то количество времени, которое считал необходимым.

Но в четвертом измерении, во времени, он всегда был беспомощен, как муха в янтаре. Ни одна скорость, которой он мог достичь — по крайней мере с помощью устройств и энергий, доступных в двадцать первом веке, — не в силах была изменить поток времени, идущий через его янтарный пузырек.

И даже при релятивистских скоростях, которых он мог бы достигнуть в межзвездных путешествиях, течение местного времени — времени внутри его пузырька — не менялось ощутимо. Спектр света за иллюминаторами корабля мог сместиться к красному и угаснуть. Там, снаружи, круговерть атомов могла замедлиться до плавного вальса, и мелодия, завершившись, слилась бы в единую чистую ноту. Но внутри корабля время все так же ползло бы мимо Тома Гардена со скоростью дюжины вздохов и семидесяти двух ударов сердца в минуту, порой у него болело бы горло, порой — нет, и медленно, неостановимо морщины появлялись бы на его лице.

Его собственное чувство времени всегда оставалось бы неизменным, с какой бы скоростью ни пытался он убежать.

Итак, первой связной мыслью Тома Гардена была мысль о том, что мертвые находятся вне четырехмерного пространства времени. Смерть — иное место, да и не место совсем. Смерть — это окончательная абстракция.

И никогда — ни-ког-да — время не идет вспять. Ни Гарден, ни какой иной человек не в состоянии вернуться в то время, которое было и прошло, с таким же успехом он мог бы попытаться сесть позади самого себя.

Итак, даже в смерти Том Гарден должен продолжать движение вперед во времени… Разве нет? Он должен прибыть в это место, пройдя путь от ближайшей точки «там позади», приближаясь к ближайшей точке «там впереди». Как всегда. Верно?

Второй связной мыслью Гардена было: все люди из снов — это он. И все они умерли, но личность его продолжала движение вперед.

Во всех прошлых жизнях он сражался мечом, и пистолетом, и голыми руками. Он покупал и продавал конину и бриллианты, ценные бумаги и земли, подержанные автомобили и сомнительную живопись, наркотики и крепкие напитки, музыку. Он занимался любовью и делал детей, писал сонеты, делал вино, и карьеру, и покаянные жесты. Он плел любовные интриги, рыбацкие сети и паутину лжи, тонкие видения и грубые сны. Он сеял пшеницу, кукурузу и панику, разводил телят, гладиолусы и канитель, возводил соборы и напраслину. Он тратил деньги и время, молодые силы и отцовские наследства. Он считал часы в залах суда и приемных врачей, на вокзалах и в аэропортах. Ходил на деловые встречи и похороны, поминки и маскарады, поднимался на вершины и падал в пучину отчаяния. А однажды он отправился в Святую землю, чтобы умереть там.

Третьей связной мыслью Тома Гардена была мысль о том, что ему это место знакомо. И хотя он понимал, что время никогда — ни-ког-да! — не идет вспять, он в тот же миг осознал, что этой дивной зеленой долины, окутанной утренним туманом, который стелется над журчащим потоком, спускающимся с гор и впадающим в озеро, вот уже девять веков как не существует.

И опять он лежал на боку, прижавшись к земле плечом и коленом, локтем и бедром. Руки его были стянуты за спиной. Широко распахнутыми глазами он смотрел на зеленые ростки с точки зрения жуков и червяков.

— Теперь ты вспомнил?

Голос принадлежал Хасану — Харри Санди. Он говорил по-английски — на хорошем английском, несколько нараспев и по-прежнему насмешливо. Но теперь Гарден, прислушавшись повнимательнее, уловил в этом голосе печаль, словно Хасан говорил с тяжелым вздохом.

Гарден повернулся и шевельнул руками — ничто не сдерживало его движений. Веревки остались там, в чулане возле реакторного зала электростанции «Мэйс Лэндинг».

Он поднял голову, перевернулся и встал на четвереньки. Теперь он был готов к тому, чтобы нападать или уклоняться от удара — в зависимости от действий Хасана.

А Хасан стоял на плоском утесе, опустив руки, подняв голову, выпятив грудь и закрыв глаза — как ныряльщик перед прыжком.

— Я помню, — сказал Гарден, медленно поднимаясь. — Ты о Камне, да?

Хасан открыл глаза:

— Да, будь он проклят. Девять столетий я берег его осколки. Я исследовал их, молился над ними, пропускал через них электричество и помещал в магнитное поле, мысленно обращался к ним и смотрел на них. И все равно они оставались лишь осколками агата.

Снова и снова сквозь годы я находил тебя в новых твоих обличиях. Я проверял твою реакцию на легчайшее прикосновение к крошечным обломкам Камня. И реакция твоя всегда была чрезвычайно острой.

Что такое этот Камень, если он наделяет тебя такой силой? И кто такой ты, если из всех людей на Земле Камень служит только тебе?

Гарден обдумывал этот вопрос две минуты, или, возможно, два года.

— Я — тот, кто похитил Камень, — сказал он.

— Да, теперь я припоминаю твою историю… Ты — Локи?

— Нет, лишь частица первичного духа, которой люди некогда дали это имя. В моей отцовской ипостаси много имен на многих языках: Шанс, Пан, Пак, Старый Ник, Кихот, Люцифер, Шайтан, Мо-Куи, Джек Фрост. Я — непредсказуемый, неожиданный, своенравный, порой — злонамеренный и потому — почти всегда — нежеланный. И я всегда появляюсь внезапно.

— Что случилось с Локи после того, как он — ты — похитил Камень с небес? — спросил Хасан.

— Он попытался использовать Камень, чтобы помочь людям в их битве с богами… Люди всегда, рано или поздно, восстают против своих богов. Им всегда хочется узнать, понять и подчинить то, что над ними. Они не могут удовлетвориться тем, что имеют, оставить мир в покое, принять его как данность… Камень — сила творения. Камень дает человеку, который владеет им, власть над пространством. А затем он дает ощущение потока времени, позволяет сворачивать из одного рукава этой реки в другой.

— Что случилось с Локи? — повторил Хасан.

— Ему наскучило помогать людям, и он вернулся к прежнему занятию — вмешиваться в дела Эзеров, по-вашему — богов, — ответил Гарден. — Он стравил двух близнецов, Ходера и Бальдра, да так, что те убили друг друга. Поскольку Ходер был любимцем Одина, одноглазый ублюдок велел приковать Локи к скале в центре мира, вокруг которой кольцами свернулся змей с Асгарда. Змей плюется ядом в глаза Локи, и тому это не нравится.

— И никто ему не поможет?

— Одна из дочерей Локи, Хел, богиня мертвых, когда она не слишком занята, держит перед его лицом чашу, пытаясь поймать брызги яда. Но порой ей приходится опорожнять чашу.

— И все это — вечно?

— Разве есть для богов иное измерение времени?

— Ты помнишь много, Том Гарден.

— Я помню, что обломки моего Камня — у тебя, — сказал Гарден. В голосе его не было никаких эмоций.

— А разве Александра не отдала их тебе? Когда ты лежал связанный в…

— Она высыпала передо мной лишь десятую часть. — Гарден простер руки, и перед ним повисли пляшущие осколки. Сфера около двадцати сантиметров в диаметре вращалась вокруг яркого пятна энергии, излучая красновато-коричневое сияние. — Где остальные?

— Остальные я использовал все эти годы, чтобы соблазнять тебя, — ответил Хасан. — Кусочки, вплавленные в хрустальную подвеску, вставленные в перстень или в эфес шпаги…

— И сила этих осколков теперь принадлежит только мне. Но их было больше. Шесть крупных фрагментов…

— У меня их похитили тамплиеры. Много лет назад.

— Но Сэнди забрала их у старика. Я взял у нее, а ты снова вернул их себе. Когда мы встретились последний раз, на термоядерной электростанции, ты положил их к себе в карман. — Гарден показал на шаровары палестинца.

— Да, действительно. Интересно, не повредило ли им путешествие сюда? — Хасан сунул руку в задний карман и достал плоскую коробочку. — Ага! Вот они.

— Ты должен отдать их мне.

— И позволить тебе завершить создание энергетического шара? — Хасан указал пеналом на пляшущие осколки. — Ты, должно быть, решил, что я дурак?

— Ты не сумеешь воспользоваться ими, Хасан. Не сможешь уничтожить их. И тебе не удастся забросить их в недоступное для меня место. У тебя только один выход — вернуть их мне.

Впервые Хасан ас-Сабах казался неуверенным в себе. Он опустил взгляд на пенал.

Гарден потянулся за камнями — не руками, но силой, исходящей из него.

В то же мгновение Хасан прижал коробочку к животу, прикрыв ее щитом своей ауры.

— Их тяжесть придавит тебя к земле, Хасан. Ты не сможешь сражаться, будучи столь отягощенным.

— А ты не сможешь двинуться с места, пока поддерживаешь вращение остальных осколков, — парировал палестинец.

— Ты всего лишь человек, Хасан. Да, ты жил долго и многое узнал за эти годы и столетия. Но против меня ты бессилен.

— Однажды я размазал тебя по земле, глупец!

— Это была моя собственная сила, Хасан, которую ты обернул против меня. Своей силы ты не имеешь.

— Ты недооцениваешь слезы Аримана. — Из того же кармана Хасан извлек сосуд дымчатого стекла.

Интересно, что у него еще в этом кармане? Или же это своего рода портал, ведущий в тот мир, который они оба покинули?

Держа коробочку в левой руке, а сосуд в правой, Хасан зубами выдернул пробку. Запрокинув голову, он поднес сосуд ко рту и выпил граммов тридцать прозрачной жидкости. Когда-то Хасан говорил, что одна капля дает ему пятьдесят лет жизни. Интересно, сколько жизненной силы даст ему этот глоток?

— Ты говорил, что истинные слезы Аримана давным-давно высохли, — сказал Гарден, — значит, тебе приходится самому готовить этот эликсир. Какова же его формула?

— Поскольку тебе это все равно не поможет, я открою секрет. За основу я беру слезы матерей и юных вдов, чьи сыновья и мужья погибли в бессмысленных войнах на чужой земле; я выделяю из этих слез страдание, чистое, как кристаллическая соль. Я добавляю туда настойку из крови убиенного младенца; она защищает меня от агрессии. Для укрепления сил я капаю туда пот отца, который в дьявольской злобе забил до смерти собственное дитя. Я собираю эссенцию из всех возможных способов, посредством которых один человек отравляет или укорачивает другому жизнь: запах юной девушки, совращенной собственным братом; семя юноши, растраченное в веселых кварталах, и желчь родителей, надеявшихся отделаться от них обоих. Вот мой эликсир — совершенная копия слез, пролитых Ариманом над творением Ахура Мазды — миром юности и красоты.

Произнося эти слова, Хасан рос на глазах. Его грудь выпячивалась, словно зреющая тыква. Плечи раздавались вширь, как ветви дуба. Голова поднималась, как цветок подсолнуха за солнцем. Руки сжимались, подобно корням прибрежной сосны, охватывающим камень. Огромные пальцы левой руки стиснули коробочку с шестью осколками, и пластиковые стенки хрустнули, как яичная скорлупка. Камни, выскользнув из поролоновых гнезд, просыпались между узловатыми пальцами.

Легчайшим движением Гарден перехватил их. Они поплыли от Хасана по длинной S-образной траектории и заняли свое место среди вращающихся собратьев.

Из опыта многих жизней Том Гарден узнал многое, то, о чем Томас Амнет, Рыцарь Храма, даже не подозревал.

При всей своей искушенности в европейских политических, финансовых и религиозных тонкостях Томас Амнет оставался человеком своей эпохи. Стремления его были прямолинейны, вкусы незатейливы. Он выучился сражаться широким мечом, колоть и рубить, бросаясь вперед всем телом, как кабацкий скандалист. Его магия основывалась на грубых принципах точки опоры и рычага: нажми здесь, и там возникнет истина. Но сложная ритмика джаза, острое воздействие лизергиновой кислоты, парадоксальная техника айкидо — все это было скрыто от крестоносца.

Для Томаса Гардена эти сложнейшие реалии были жизнью. Дюжиной пар глаз следил он за суровым процессом становления человеческого духа, за теми проблемами, с которыми Европа и Новый Свет сталкивались по крайней мере с семнадцатого века. Все это началось (словно картинка вспыхнула перед мысленным взором), когда джентльмены отказались от своего утреннего пива и зачастили в местную кофейню, разрабатывая великий проект Просвещения. За этим последовали полифоническая музыка, словари, дифференциальное исчисление, комедии нравов, труды Спенсера, жаккардовое ткачество, орфография, паровой двигатель, венские вальсы, ударный капсюль и барабанный механизм, окопная война, внутреннее сгорание, четырехтактная гармония, синкопирование, кристаллический метамфетамин, двоичное исчисление, искусственные спутники, волоконная оптика, газовые лазеры и девятизначный персональный код.

И теперь как мог Хасан, древний человек из убогой палестинской пустыни, выстоять против того, что Том Гарден знал, умел, против того, кем он стал.

Впрочем, он мог попробовать.

Хасан, пропитанный энергией своего яда, запустил в Гардена заряд. Молния вонзилась в сердце шара, как лазерный луч в дейтритовую смесь. Шар поглотил ее, и камни закружились быстрее.

Хасан содрогнулся и выбросил еще один заряд энергии, непосредственно из четвертого узла, расположенного за сердцем. Он целился высоко, рассчитывая миновать шар и попасть Гардену в голову. Том легко поднял руки, заслонившись осколками Камня. И снова шар вобрал в себя заряд. Диаметр его увеличился еще на пять сантиметров, и осколки закружились еще быстрее.

— Разрушение Камня, как видно, было ошибкой, — заметил Хасан.

— Сущность разделенная остается сущностью, — согласился Гарден.

— Ты сам в это не веришь, Томас Гарден. Западная наука превратила твой разум в пленника физических законов. Ты скоро поймешь, что не способен игнорировать законы сохранения массы и энергии.

Хасан испустил еще один импульс, и снова камни вобрали его, закружившись быстрее. Гардену пришлось раздвинуть руки.

— Чтобы вместить энергию, требуется расход энергии, чтобы поддержать массу, нужна масса, — издевался Хасан. — Пока ты еще в состоянии ее поддерживать, но следующий удар раздавит тебя.

Палестинец швырнул свой последний выдох, последнюю волну энергии, и шар вобрал ее. Но ядро уже не могло больше притягивать бешено вращающиеся осколки. Они разлетелись по касательной, как шрапнель.

Ядро рассеялось, словно газовое облако при взрыве сверхновой. Его энергия истончалась, гасла и наконец совсем изчезла, растворившись в воздухе.

— Бедный мальчик, — проворковал Хасан. — Теперь ты совсем беззащитен.

Жерар де Ридефор выбежал из душного сумрака королевского шатра на ослепительный свет палестинского солнца. Пение мусульман поднялось еще на полтона, как пение цикады в жаркий полдень.

Кольцо рыцарей, защищавших королевский шатер, все теснее сжималось вокруг разбитого колодца. Люди слабели на глазах, буквально таяли в своих тяжелых металлических кольчугах и шерстяных плащах. Они висели на щитах, которые должны были защитить их от океана смуглых лиц и длинных кривых сабель.

Великий Магистр Храма набрал в грудь воздуха, чтобы обратиться с ободряющей речью к воинам, составляющим всю мощь Латинского королевства Иерусалим. Но слова застряли у него в горле, и он обреченно выдохнул. Эти люди едва держались на ногах. Достаточно одного броска сарацинской орды, чтобы смять их ряды, убить, взять в рабство.

Тень скользнула по лицу Жерара — крыло смерти?

Он поднял голову.

С запада на солнце наползало облачко. Когда оно прошло, вслед за ним появилось еще одно, большое и темное.

Порыв ветра взбил пыль у ног магистра.

Ветер был западный. Грозовая туча — пенно-белая сверху и иссиня-черная снизу — пришла со Средиземного моря. В этих горных долинах от летнего зноя испарялась любая туча. А в этом месяце жара стояла небывалая.

На глазах у Жерара отдельные облака начали сливаться, концентрируясь в грозовой фронт. Сам не зная зачем, он повернулся на восток, туда, куда ушло первое облачко. Оно плыло к Галилее, к тому самому морю Галилейскому, где некогда ловили рыбу ученики Иисуса. Ветер разорвал завесу пыли, скрывавшую все эти дни чистую водную гладь. И Жерар увидел, как блестит серебристая поверхность, словно полоска металла, вплавленная в горизонт. Облака, казалось, притягиваются к этой полоске, как к магниту.

Еще одно облако вороновым крылом пронеслось над головой, и воздух вокруг Жерара заметно похолодел. Это было странно: ледяное дыхание марта вторгалось в знойный июльский день.

Рыцари вокруг Жерара, разморенные жарой и измученные жаждой, подняли головы, оглядываясь, словно очнувшись от лихорадочного бреда.

Сарацин охватила дрожь. Восходящий ритм их пения сбился.

* * *

Палестинец напрягся, мышцы груди и живота вздулись, готовясь послать еще один заряд. Глаза заблестели — он воспрял, возбужденный эликсиром и видимым поражением Гардена.

Том Гарден безучастно ждал. Руки его безвольно повисли. Колени были слегка согнуты, ноги чуть расставлены. Ступни развернуты на песчаной почве под углом сорок пять градусов друг к другу. Для Хасана, надувавшегося для смертельного удара, такая поза врага означала покорность судьбе и ожидание надвигающейся тьмы, она лишь усиливала уверенность в победе. Но даже для новичка в боевых искусствах, едва приступившего к изучению путей «ки», эта стойка была бы сигналом тревоги. Гарден сделал долгий медленный выдох.

Хасан согнулся и послал через разделяющее их пространство последнюю волну энергии. Внутренним зрением Гарден видел этот заряд, имевший тупую форму крупнокалиберной пули, чей закругленный конец целился в его незащищенную голову. Голубая пуля приближалась с неимоверной скоростью, приобретая все более интенсивную окраску, когда вдруг…

Гардена там просто не стало. Он не переступил ногами. Не качнул бедрами. Спина его не согнулась. Голова не склонилась. Но внезапно его не оказалось там, куда летела убийственная волна.

Поток энергии вонзился позади Гардена в маленькое деревце, засушив его на корню и обуглив кору. Зеленые листья рассыпались пеплом.

Хасан быстро надулся и послал еще одну, более слабую волну в сторону Гардена.

Заряд достиг цели и почти охватил Тома. И снова, не сделав ни единого движения, тот отпрянул в сторону.

Хасан сделал вдох перед новой атакой.

Помедлил.

— Ты должен стоять и защищаться! — крикнул он.

— Кому это я должен?

— Ты не сможешь уворачиваться до бесконечности.

— Ты что, действительно в это веришь?

Хасан запустил третью волну.

И снова Гарден ускользнул.

— Это неостроумно, — проскрипел Хасан.

— Полностью согласен.

— Тебе не победить меня с помощью этих штучек.

— А мне и не нужно побеждать. Главное — не проиграть.

— Стой и дай мне убить тебя.

— Зачем?

— Чтобы развязать эту временную петлю.

— В чью пользу?

— В пользу того, кто останется в живых.

— Ты еще будешь молить о смерти.

Вместо ответа Хасан напрягся, извлекая остатки силы из самой глубины своего существа. Было ясно, что он истощен. Грудь уже почти не вздымалась, мышцы живота оставались плоскими. Зрачки сузились от напряжения, фокусируясь там, где стоял Гарден. Том понял, что Хасан мысленно старается растянуть волну, чтобы охватить Гардена с обеих сторон, куда бы он ни переместился. Но атака, даже психическая, имеет один недостаток: ее нельзя направить в три места одновременно.

Хасан выстрелил. В последний момент он сменил прицел, выбрав не то место, где стоял Гарден, а пустоту слева от него.

Гарден переступил, не переступая, вправо. Не умение угадывать было залогом его успеха. Просто он воспринимал происходящее со скоростью мысли и реагировал мгновенно.

Хасан, лишившись сил, упал на колени на краю утеса. Голова его опустилась. Эликсир Хасана, как и собственные природные силы, был почти полностью исчерпан.

В три прыжка Гарден пересек разделявшее их пространство, достиг подножия утеса и легко вскарабкался наверх. Столь же мгновенно он выбросил руки, обхватив Хасана сзади за шею. Том откинулся назад и одновременно рванул стиснутыми руками вперед и вниз.

Хасан полетел с утеса. Не успев даже вытянуть руки, чтобы смягчить падение, он ткнулся лицом в песчаный берег ручья. И следом неловко упал. Хрустнули шейные позвонки.

Но и это не убило Хасана.

Когда он попытался подняться, нелепо вывернув шею, Гарден нанес ему удар ногой, снова отбросив лицом в песок. Шея Хасана хрустнула, на этот раз отделив тело от энергии мозга.

Но и это не убило Хасана.

Гарден поставил ногу ему на затылок и вдавил лицо глубже в песок.

— Любуйся теперь творением Ахура Мазды, — нараспев произнес Гарден. — Любуйся и рыдай!

Хасан вдохнул песок и подавился. Судорожная дрожь — единственное, на что способно было его тело, — не утихала целое столетие. Когда же он наконец окоченел, эта точка пространства — три пространственных измерения и одно временное — в зеленой долине у Галилейского моря исчезла. И вместе с ней исчез Том Гарден.

Грозовая туча, низко плывущая над скалами Гаттина, казалось, порвала брюхо о два острых рога. Первые тяжелые капли дождя начали гулко шлепаться на землю.

Что-то ударило Жерара по голове. Он решил, что это камень, запущенный из сарацинской пращи, но тут же ощутил холодную влагу, стекающую на лоб. Воздух, такой тяжелый и удушливый еще несколько минут назад, теперь, остывая, становился нормальным, прозрачным и легким.

Мусульмане растерянно озирались по сторонам, по их сомкнутым рядам пронесся стон.

— Вперед, друзья. — Жерар не знал, кто это произнес. Голос был мягкий, возможно, его собственный. Но он слышал эти слова как бы со стороны. — Вперед! — закричал он. — В атаку!

Рыцари изумленно посмотрели на него. Потом переглянулись.

— Бейте их! Гоните с холма!

Слева от него норманнский меч, прямой, как геометрическая линейка, взлетел и врезался в гущу надвигающихся сарацин. Меч раскроил кому-то череп, и мусульмане издали слабый ропот протеста.

Еще один меч, описав короткую дугу, снес смуглую голову с плеч.

С нарастающим воплем, ловя дождь раскрытыми ртами, христианские рыцари ринулись вперед, расчищая себе путь мечами. Первая линия сарацинской пехоты, застигнутая врасплох, отступила на шаг — и наткнулась на кольцо воинов сзади. Передние валились назад, принимая удары атакующих французов. Воины, стоящие во втором ряду, придавленные умирающими соратниками, беспомощно принимали новые удары рыцарей. Израненные и растерянные, сарацины отхлынули назад. Рыцари уже набирали ритм боя, раздавая удары направо и налево, наступая и снова рубя, рубя… Французы продвигались, расстояние между рыцарями увеличивалось, и теперь они ловко орудовали своими каплеобразными щитами, тесня сразу нескольких противников. Охлажденные дождем и воодушевленные первым успешным натиском, христиане устремились вниз по склону. Сарацины побежали.

— Вперед, друзья! Рубите их! — вопил Жерар. Вскоре он уже остался один на широком пространстве перед красным шатром. Его воины бились без него. Дрожа от нетерпения, он выхватил меч и бросился за ними.

…В музыкальном салоне отеля «Джезу Рекс», повернувшись спиной к застекленному парапету с видом на иерусалимский Новый город, Том Гарден играл свой любимый джаз.

Заходящее солнце окрасило небо в розовые и золотые тона. Со шпиля мечети Саладина доносился усиленный динамиками голос муэдзина. Но через двойное закаленное стекло Гарден едва мог уловить ритмы этого крика. Его музыке они не мешали.

Вошел Ахмед. Заказав имбирного виски, он приблизился к уютному столику рядом с пианино. Молодой араб подвинул стул и сел. Он кивал, отбивая сложный ритм страйда. И через каждые десять тактов делал глоток через соломинку.

Гарден доиграл мелодию, завершив ее эффектным проигрышем. Минуту спустя, когда музыка затихла и в салоне возобновилась беседа, он повернулся к Ахмеду:

— Ну, эфенди? Дело выгорело?

— Осталось только получить деньги.

— По двум счетам на аренду? С перспективой на сорок миллионов баррелей?

— Точно. Как ты и предсказывал. Я твой должник, Том.

Фирма «Кохен и Сафуд», в которой Ахмед был младшим партнером, продавала в Ливан больше нефти, чем «Ройал датч шелл». Том Гарден не был главным действующим лицом в только что состоявшейся сделке, но он упомянул несколько нужных имен и вовремя замолвил словечко.

Гарден улыбнулся и сыграл короткий марш в качестве поздравления.

— Как ты хочешь получить свою долю, Том?

— Закинь на счет.

Ахмед казался удивленным:

— На какой? В казино, что ли?

Том Гарден щелкнул языком:

— Не-е… Пьер Бутель открывает в Хайфе филиал фабрики бытовых роботов. Слышал, что он ищет партнеров.

Ахмед присвистнул:

— Все, до чего он дотрагивается, превращается в песок.

— Суровый опыт должен сделать из меня честного капиталиста.

— Роботы всех стран, соединяйтесь…

— Ну, примерно так.

Том повернулся к клавиатуре, проиграл плавное вступление к Бассуну и начал sotto voce — нечто свободное и блуждающее.

— Когда-нибудь я откажусь от полной ставки музыканта, честное слово.

— Эй, не делай этого, Том! — запротестовал Ахмед. — Сидя тут, ты знаешь обо всем больше, чем кто-либо в этом городе. Если ты уволишься, как я буду делать деньги?

— Ну, например, займешься сельским хозяйством. В кибуце старины Самуила освободилось место управляющего.

— Оставь сельское хозяйство интеллектуалам. Лучше уж я буду скромно торговать нефтью.

— Ну, тогда научись играть на своем фортепьяно.

— У меня руки для этого не годятся. Не то что у тебя, Том.

Гарден рассмеялся и обернулся, чтобы посмотреть на свой город. Он может сколько угодно грозиться, что бросит играть на пианино, но он знал, что будет играть здесь еще лет 900. Этот город его вполне устраивал.

— Не убирай ее!

— Но чаша полна!

Александра наклонила сосуд и вылила его содержимое на каменный пол. Оно растеклось ручейками.

Александра старалась выливать быстро, но, когда спешила, жидкость попадала на пальцы. Если же она медлила, жидкость переливалась через край ей на колени. Яд разъедал кожу, это она знала по опыту.

Хасан замычал и принялся извиваться в своих оковах. Александра снова поднесла чашу к его лицу.

Как раз в это время у змея, кажется, иссякла ядовитая слюна, и он закрыл пасть. Один огромный янтарный глаз уставился на Сэнди с каким-то насмешливым выражением. Если бы толстая кожа чудовища обладала большей подвижностью, Сэнди сказала бы, что змей смеется. Или, во всяком случае, посмеивается.

Александра ни на миг не осмеливалась опустить чашу пониже, какой бы тяжелой она ни казалась, как бы ни затекали руки. Змей был чрезвычайно проворен.

И как раз в тот момент, когда руки ее опустились и чаша выскользнула на пол, открыв изъеденное язвами лицо Хасана, змей раскрыл рот, выпустив струю яда, как из пожарного шланга.

Хасан завопил, как обычно, и она вскинула руки с чашей.

— Прости! — прошептала она.

Крошечные брызги яда, сорвавшись с краев чаши, попали ей на руки и в лицо.

Теперь, когда глаза Хасана были прикрыты от прямого попадания струи, Александра могла бы стереть брызги подолом юбки. Но чашу приходилось держать обеими руками.

Чаша снова наполнилась.

— Не убирай ее! — взмолился он.

— Но чаша полна!

— Не убира-а-ахх-гхх-ахх!

— Ха-ха! Ха-Ха-ХААХХ!

Локи летел среди звезд, освободившись наконец от проклятия одноглазого Одина. Переполнявшая его радость вылилась наружу чистым смехом…

И это было удивительно!

Локи — Хитрец. Локи — Обманщик. Локи — Многоликий… Никогда из него не исходило ничего чистого, ласкового и безопасного. И лишь теперь, провернув самую большую аферу в своей жизни, он излучал чистую радость.

Нет, решил он, все-таки не совсем чистую.

Поднимаясь вверх, к холодному вакууму, он оставлял на этой планете, Земле, много незавершенных дел. Он так долго предавался вынужденному бездействию, что даже бессмертному разуму было трудно это представить. И все же выходить из игры сейчас означало бросить ее на середине, когда победитель еще не назван.

Да и сама его победа оставляла впечатление незавершенности. Так много бесплодных попыток. Так много тупиковых вариантов. Столько мертворожденных начинаний, ненужных поражений. Такая ухабистая дорога к намеченной цели была едва ли достойна и смертного, не говоря уж о Боге.

Всего миллисекунду длились колебания Локи, затем он круто развернулся и направился домой.

Когда он уже врезался в изгиб земного притяжения, ветреная радость последний раз охватила его.

— Ах-хах!

Примечания

1

Ящик для судового компаса.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Сура 1 Коронация

Файл 01 Кибернетический психолог

Сура 2 Призраки пустыни

Файл 02 Вальс на фортепианных струнах

Сура 3 За закрытыми дверьми

Файл 03 Стадия куколки

Сура 4 Священная война

Файл 04 Холодное и гиблое место

Cура 5 Преследование в пустыне

Файл 05 Кризис узнавания

Сура 6 И скалы Гаттина, и берег Галилейский

Файл 06 Ценные камни

Сура 7 Падение Красного Шатра

Файл 07 Долой маски!

Кода Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg