«Земля волшебника»

Земля волшебника (fb2) - Земля волшебника (пер. Наталья Исааковна Виленская) (Волшебники (The Magicians) - 3) 750K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Гроссман

Лев Гроссман ЗЕМЛЯ ВОЛШЕБНИКА

Посвящается Алкионе

Дальше вверх и дальше вглубь!

К. С. Льюис, «Последняя битва»

ГЛАВА 1

Начало марта, холод, не столько снег, сколько дождь. Так себе погодка. То же относилось и к магазину, где Квентину назначили встречу. Минут пятнадцать он разглядывал его с автобусной остановки через пустую стоянку; дождь стучал по крыше, фонари отражались в мокром асфальте. Не из тех уютных романтических книжных лавок, где на окне сидит рыжий кот, на особой полке стоят первоиздания с подписью автора и эксцентричный, в бакенбардах, хозяин встречает вас за прилавком. Просто один из элементов торгового комплекса, втиснутый между ногтесервисом и салоном «Парти-Сити», в двадцати минутах езды от Хакенсака по платной дороге Нью-Джерси.

Квентин, удовлетворенный осмотром, перешел на ту сторону парковки. Громадный бородатый кассир говорил по телефону и даже не поднял глаз, когда колокольчик звякнул. Изнутри был хорошо слышен шелест шин по мокрой дороге. Единственный необычный штрих представляла собой птичья клетка, в которой вместо ожидаемого какаду сидел почему-то грач, но Квентина это ничуть не обеспокоило. В книжных магазинах, где он всегда был как дома, ему последнее время не часто доводилось бывать, и он намеревался извлечь из этого визита максимум удовольствия.

Мимо открыток и календарей с котятами он прошел к собственно книгам. Очки у него запотели, с пальто капало на тонкий ковер. Да, среди книг ты всегда дома, где бы ни находился в этот момент.

Около девяти часов вечера дождливого четверга магазин по всем статьям должен был пустовать, однако покупателей в нем имелось достаточно. Они, каждый сам по себе, медленно бродили по проходам, словно лунатики. Девушка с пирсингом и стрижкой под эльфа читала Данте на итальянском. Высокий большеглазый парень не старше шестнадцати углубился в пьесу Тома Стоппарда. Чернокожий мужчина средних лет с высокими скулами разглядывал в толстые радужные очки мемуары и биографии. Можно было подумать, что они и впрямь книги здесь покупают, но Квентин знал, что это не так.

Интересно, почуял бы он подвох, если б не знал заранее? Он, конечно, уже не мальчик, тридцать стукнет в этом году, но в такие игры ему пока не приходилось играть.

Здесь, по крайней мере, тепло. Квентин снял и протер очки. Всего пара месяцев, как он обзавелся ими — расплата за то, что всю жизнь читал мелкий шрифт, — и до сих пор ощущал их как ветровое стекло между собой и остальным миром. Они вечно соскальзывали с носа и мигом пачкались, когда он их поправлял. Надев их опять, он разглядел симпатичную веснушчатую девушку листавшую дорогой альбом с рисунками Пиранези: темницы, склепы и машины, построенные из дерева, — хорошо ему знакомую Плам. Увидев его, она слегка приподняла брови: ты-то, мол, что здесь делаешь?

Квентин, тоже едва заметно, качнул головой, старательно глядя в сторону Этим он не хотел сказать, что хочет приобрести пару кофейных кружек с новыми хохмами. «Сделаем вид, что не знаем друг друга», — означал этот жест.

Видя, что пришел раньше времени, он тоже стал разглядывать корешки. В секции для юношества присутствовали, конечно, книги из серии «Филлори» — заново переизданные, в блестящих обложках, больше подходивших для раздела «Романтика», — но Квентин был пока не готов с ними встретиться. Он снял с полки «Шпиона, который вернулся с холода» и следующие десять минут провел на пропускном пункте серого Берлина пятидесятых годов.

— Блуждающие в лабиринте, внимание! — объявил кассир — учитывая площадь магазина, он мог бы обойтись и без громкой связи. — «Книжный лабиринт» закрывается через пять минут! Прошу пройти на кассу с покупками!

Квентин поставил книгу обратно. Старушка в берете, который не иначе связала сама, купила «Мисс Джин Броди в расцвете лет»[1] и вышла. Стало быть, не она. Тощий пацан ушел из секции графических романов, не купив ничего, — и не он тоже. Здоровый парняга, похожий на кроманьонца, выбрал наконец поздравительную открытку, но уходить не спешил.

Ровно в девять кассир запер дверь, и последний судьбоносный звон колокольчика прошелся по нервам Квентина. Шлагбаум упал — теперь от карнавального шествия уже не отвертишься. Квентин старался дышать глубоко, но нервы не желали успокаиваться. Грач каркнул, топчась в корме пополам с пометом на дне своей клетки — звук родом с дождливой пустоши в час, когда сгущаются сумерки.

Кассир, с извинением протиснувшись мимо мужчины в биографиях, открыл серую железную дверь с надписью «Служебное помещение».

— Сюда, пожалуйста. — По скучливому тону можно было подумать, что он это говорит каждый вечер — да и говорил, насколько понимал Квентин. Теперь, когда он встал, его параметры проявились в полном объеме: рост шесть футов четыре-пять дюймов, грудь колесом. Не качок, но плечи широченные — с таким связываться никто не захочет. Одна сторона его лица была значительно полнее другой, как будто ее слишком сильно надули; из-за этого он смахивал на бутылочную тыкву.

Квентин, последний в очереди, насчитал впереди восемь человек. Все они настороженно смотрели по сторонам и старались не прикасаться друг к другу, точно могли взорваться при малейшем контакте. Квентин, желая убедиться, что с дверью все в порядке, применил легкие чары: сложил большой и указательный пальцы в кольцо и посмотрел в него, как в монокль.

— Эй! — гаркнул кассир. — Никакой магии. Строго запрещено.

Все обернулись.

— Простите? — изобразил дурака Квентин. «Вашим высочеством» его больше не называли, но на «эй» он тоже как-то не привык откликаться. Дверь, согласно осмотру, была как дверь.

— Прекратите это. Никакой магии.

Квентин, испытывая удачу, осмотрел и кассира. В кармане у него светился талисман, усиливающий потенцию, и сам он тоже светился, как фосфоресцирующая водоросль. Странное дело.

— Хорошо, как скажете. — Квентин опустил руки.

В окно кто-то упорно стучался.

— Какого хрена. — Кассир отпер входную дверь и после краткого диалога впустил мокрого молодого красавца, в ветровке не по сезону и с загаром, тоже не мартовским.

Подсобка, темнее, чем думал Квентин, оказалась при этом довольно просторной: аренда на проезжей дороге, как видно, недорого стоила. На стальных полках книги с разноцветными ярлычками, на стенах рабочие графики и комиксы из «Нью-Йоркера». Штабеля картонных коробок, видавшие виды диван и кресло, мини-холодильник, железная ставня для приемки товара на задней стене. Склад пополам с комнатой отдыха, но половина площади пропадает впустую.

Слева, в другую дверь, входили еще какие-то люди. За ними виднелся другой книжный магазин, поуютнее, со старыми люстрами, восточными коврами и, возможно, рыжим котом. Квентин без всякой магии, по одной зеленой линии вдоль одного косяка, определил, что это не просто дверь, а портал в некое отдаленное место: в реальности за этой стенкой помещался один только «Парти-Сити». Интересно знать, что за публика здесь собралась. Квентин слышал о подобных теневых шоу типа открытых прослушиваний, но ни разу на них не бывал и не собирался бывать. Дожили, что называется. Это тусовки для маргиналов волшебного мира или для тех, кто пытается вернуться в него из суровой реальности, из торгового комплекса в Хакенсаке, Нью-Джерси. Не для таких, как Квентин.

А может, и для него тоже? Правды не скроешь: теперь и он влился в ряды неудачников. Полгода назад он был королем волшебной страны, но это дело прошлое. Из Филлори его вышибли и с тех пор только и делали, что пинали: теперь он, как и эти несчастные, тоже пытается влезть по скользкому склону обратно к теплу и свету.

Плам и человек в радужных очках заняли диван, загорелый кресло, стрижка-эльф и любитель Стоппарда пристроились на коробках. Остальные, четырнадцать общим счетом, просто стояли. Кассир закрыл серую дверь, отрезав собравшихся от всех звуков внешнего мира, водрузил на коробки птичью клетку и открыл дверцу. Грач, как это свойственно птицам, потряс сначала одной лапой, потом другой и сказал:

— Спасибо, что пришли. Буду краток.

Это, судя по всему, удивило не только Квентина. На Земле говорящие птицы редко встречаются, это скорее филлорийская особенность.

— Мне нужна помощь, чтобы забрать некий предмет у тех, кто владеет им в настоящее время. — Грач, поблескивая перьями при электрическом свете, говорил тихо, интеллигентно, очень по-человечески. Пользовался он явно не собственными голосовыми связками, но на то вам и магия.

— Украсть, иными словами, — вставил лысеющий индиец лет сорока в крайне уродливом пестром свитере.

— Именно, — подтвердил грач.

— Вернуть украденное или просто украсть?

— А в чем разница?

— Просто хотелось бы знать, плохие мы ребята или хорошие. Кому эта вещь принадлежит по закону?

— Законным владельцем ни та, ни другая сторона считаться не может, — пораздумав, ответил грач, — но у нас, если вам это так важно знать, больше прав.

Индийца это, похоже, удовлетворило — Квентин подозревал, что его бы устроил любой ответ.

— Кто вы? — спросил кто-то. Грач промолчал.

— Что это за предмет? — поинтересовалась Плам.

— Об этом вы узнаете, когда дадите согласие.

— Где он находится? — внес свою долю Квентин.

Грач, растопырив крылья, пожал плечами по-птичьи.

— На северо-востоке Соединенных Штатов.

— Стало быть, вы не знаете. Для начала его надо найти.

Птица не отрицала.

Стрижка-эльф подалась вперед, что было не так-то легко на диване со сломанной спинкой и в очень короткой юбке. Ее черные волосы отливали лиловизной, из-под рукавов выглядывали тату в виде звездочек — такие делают в волшебных убежищах. Интересно, сколько их у нее и что ей пришлось совершить, чтобы попасть сюда.

— Найти, украсть — и без драки тоже не обойдется, я думаю. Что именно нас ожидает?

— Уточните, пожалуйста.

— Какая будет охрана, сколько их, насколько они опасны. Это достаточно точно?

— Да. Мы полагаем, их будет двое.

— Магов?

— Двое магов и немного гражданских. Ничего экстраординарного, насколько я знаю.

— Насколько знаете! — фыркнул загорелый — он, похоже, был не совсем в себе.

— Могу сказать со всей уверенностью, что в предмет встроены чары — их надо будет, разумеется, снять.

В наступившей тишине кто-то тяжко вздохнул. «Что за херня», — говорил всем своим обликом покупатель открыток.

— Такие чары по определению нерушимы, — холодно заметила Плам.

— Вы попусту тратите наше время, — заявили радужные очки.

— Встроенные чары еще ни разу не нарушались, — согласилась птица, немного взъерошив перья, — но мы полагаем, что теоретически, при наличии правильных навыков и ресурсов, это возможно. Все необходимые навыки присутствуют в этой комнате.

— А ресурсы? — спросила стрижка-эльф.

— Ресурсы можно приобрести.

— Значит, это тоже входит в задание. — Квентин начал загибать пальцы. — Приобретение ресурсов, находка объекта, снятие чар, разборка с хозяевами. Я ничего не забыл?

— Все верно. Каждый получит по два миллиона долларов, в ассигнациях или золотом. Сто тысяч прямо сейчас, остальное при доставке объекта. Решайте и помните, что в случае отрицательного ответа вы эту встречу ни с кем не сможете обсудить. — Грач, завершив свою речь, взлетел на верхушку клетки.

Это превосходило ожидания Квентина. Маг, возможно, может заработать два миллиона долларов проще и безопаснее, но столь быстрый способ вам предлагают не часто. Деньги в волшебном бизнесе, допустим, еще не все, но порой они нужны позарез. Например, когда тебе надо срочно вернуться в гущу событий. Когда тебя ждут дела.

— Всех, кто не заинтересован, прошу уйти, — сказал кассир — заместитель птицы, как видно. Он был молод, немного за двадцать, но отпустил густую черную бороду.

— Удачи, — произнес кроманьонец, обнаружив сильный немецкий акцент. — Она вам понадобится, ведь так? — Он бросил свою открытку (с пожеланием скорого выздоровления) на пол и вышел. Никто не стал ее подбирать.

За ним потянулись другие. Возможно, в городе этим вечером намечались и другие шоу такого рода, но Квентин о них не знал и остался на этом. Как и Плам, у которой с финансами тоже, видимо, было не густо.

Загорелый, стоя у двери, говорил всем уходящим:

— Пока-пока!

Когда кассир опять закрыл дверь, их осталось в комнате восемь: Квентин, Плам, Эльф, Загорелый, Радужные Очки, подросток, индиец и женщина в пышном платье, с седой челкой на лбу (двое последних пришли сюда через портал). В комнате стало еще тише, чем раньше, и до странности пусто. Сливки ушли, остались подонки.

— Ты случайно не из Филлори? — спросил грача Квентин.

Все посмеялись, хотя он не шутил. Грач смеяться не стал, вопрос обошел молчанием, а выражение его лица, как и у всех птиц, никогда не менялось.

— Прежде чем двигаться дальше, вы все пройдете несложный магический тест, — сказал он. — Лайонел (это относилось к кассиру) — эксперт по вероятностной магии. Каждый из вас сыграет с ним в карты; выигравшие получат зачет.

Это вызвало общее недовольство. Ситуация, насколько понял Квентин, не укладывалась в стандартные рамки, и ее требовалось осмыслить по-новому.

— Во что играть будем? — спросила Плам.

— В атаку.

— Да вы шутите, — процедил Радужные Очки.

Лайонел невозмутимо тасовал карты.

— Вовсе нет, — сухо ответил грач. — Я предлагаю за эту работу большие деньги и предъявляю определенные требования.

— Я сюда не в игры пришел играть.

— А зачем же тогда? — весело поинтересовалась Эльф, а птица заметила:

— Вы можете уйти в любую минуту.

— Может, и уйду.

Он взялся за ручку двери, будто ожидая, что его кто-нибудь остановит. Никто не остановил, и дверь закрылась за ним.

Карты в больших руках Лайонела двигались будто сами собой — профессионал, сразу видно. Квентин вспомнил, как тринадцать лет назад сдавал вступительные экзамены в Брекбиллс. Тогда он, мягко говоря, не блистал, да и теперь был не очень в себе уверен — хотя начинал в свое время как раз с карточных фокусов.

— Ладно, — сказал он, разминая пальцы. — Сыграем.

Подтащил стул, сел против Лайонела. Тот вежливо подал ему колоду, и Квентин начал тасовать сам. Карты были новые, но не только что распечатанные, снабженные обычными антишулерскими чарами. Квентин, почувствовав себя в знакомой стихии, незаметно перенес в нужное место пару фигур. Давненько он не брал карты в руки, но в этой игре кое-что понимал: физики постоянно играли в атаку.

Игра эта, можно сказать, детская, похожая на известную всем «войну». Старшая карта бьет младшую, плюс разные волшебные прибамбасы, чтобы разбить ничью (мечешь, например, карты в шляпу; наберешь пять — они будут расцениваться, как в покере). Но суть атаки не в правилах, а в мошенничестве. Картам изначально присуща магия: стасованная колода есть не стабильная величина, а клубящееся облако, коробка с целой кучей кошек Шредингера, и ни в чем нельзя быть уверенным, пока не начнешь игру. Легкие магические ноу-хау позволяют сдать карты в нужном порядке; на следующей ступени ты угадываешь, как собирается пойти твой противник; еще немного магии — и ты разыгрываешь карты, которые по всем законам вероятности принадлежат ему, или уже сброшены, или вообще входят в другую колоду.

Квентин вернул карты Лайонелу, и игра началась.

Поначалу оба двигались осторожно, разменивали мелкие карты, держали подачу. Квентин считал карты автоматически, хотя это не обещало успеха: в магической игре они склонны переходить с одной стороны на другую и внезапно воскресать, когда их считают сброшенными. Его оценка противника возрастала в процессе игры; становилось ясно, что Лайонела одной грубой силой не одолеешь.

Интересно, где он учился. Тоже в Брекбиллсе, вероятно: в убежищах такой четкости не дают. В его магии, однако, ощущался и некий чужой, кислый привкус — Квентин сомневался даже, что Лайонел человек.

Всего в атаке разыгрывается двадцать шесть взяток. До середины игроки шли вровень, но на четырнадцатой взятке Квентин неосмотрительно пошел королем, которого Лайонел побил козырной двойкой. Это нарушило баланс. Квентин проиграл три взятки подряд и взял две, мошеннически вернув отбитые карты. С этого момента игра пошла всерьез, и комната сузилась до размеров карточного стола. Квентин, чей соревновательный дух очнулся от долгой спячки, твердо вознамерился выиграть. Лайонел перемещал карты в прикупе, Квентин передвигал их обратно. На четырех следующих взятках они схватились не на шутку и разыграли все четыре туза. Квентин, пытаясь отвлечь противника, сбросил его сексуальный амулет из кармана на пол — но Лайонел, если и заметил, виду не показал. Поля вероятностей переливались вокруг, как безумные — невидимые, но проявляющие себя в побочных эффектах. Одежду и волосы игроков шевелил ветер, сброшенная карта стояла ребром или крутилась на одном уголке. Над столом сгустился туман, из него выпала одинокая снежинка. Зрители отошли назад. Квентин побил королем валета червей и проиграл следующую взятку с теми же картами, только наоборот. Разыграл двойку, и Лайонел выругался вполголоса, сообразив, что зачем-то придержал лишнюю покерную карту. Реальность размягчалась и таяла. Пиковая дама, которую Лайонел выложил на предпоследней взятке, показалась Квентину похожей на Джулию; карточную даму с одним глазом и с птицей на плече он, во всяком случае, видел впервые. Он покрыл ее своим последним королем, который вдруг оказался валетом с седыми, как у самого Квентина, волосами.

Лайонел, и тот удивился. В игру явно вмешался некто третий. С последней карты Лайонела на них смотрела дама неизвестной ранее масти — дама стекол с прозрачным сапфировым ликом. Вылитая Элис.

— Какого черта, — потряс головой Лайонел.

Вот именно, какого. Видение Элис глубоко потрясло Квентина и в то же время напомнило, для чего он здесь. Он решил, что не поддастся панике и не останется в проигрыше — наоборот. Элис поможет ему обернуть все в свою пользу.

Ловкость рук и никакого мошенства. Пользуясь замешательством Лайонела, Квентин вытащил из ботинка короля треф и шлепнул им о стол, игнорируя серый королевский наряд и зеленую ветку поперек карты.

Игра закончилась. Квентин перевел дух.

— Хорошо, — сказала птица. — Следующий.

Лайонел, не слишком довольный, промолчал и подобрал с пола свой амулет. Квентин вместе с другими встал у стены. После пересечения красной черты у него еще колотилось сердце и подгибались коленки. На выигрыш он настроился с самого начала, но никак не ожидал увидеть свою давно потерянную любовь в виде карточной дамы. Что это вообще было? Возможно, кто-то знает о нем больше положенного и пытается вывести его из игры — но кто? Кому теперь дело до того, выиграет Квентин или продует, кроме самого Квентина? Может, к чарам примешалось собственное его подсознание — а может, сама Элис, где бы она ни была, хотела поразвлечься за его счет? Что ж, пусть себе. Он сосредоточен на настоящем, и прошлое, даже если оно связано с Элис, не вправе влиять на его судьбу.

Загорелый выиграл, не прибегая к каким-либо экстраординарным средствам, индиец тоже. Старушка выбыла после совершенно невероятной комбинации из пяти двоек, джокера и монопольной карты «отправляйтесь в тюрьму». Парнишку и Плам птица почему-то не допустила играть. Эльф прошла тест быстрее всех остальных — может, просто потому, что Лайонел уже подустал.

Проигравшей старушке Лайонел вручил толстую пачку стодолларовых купюр. Такую же получил загорелый.

— Спасибо, что уделили нам время, — сказала птица.

— Но я же прошел, — оторопел загорелый.

— Прошел, но на встречу опоздал, — сказал Лайонел. — И вообще, сдается, большая сволочь.

Загорелый густо побагровел.

— Давай, — растопырил руки Лайонел. — Врежь мне.

— Да пошел ты. — Загорелый захлопнул за собой дверь.

Квентин плюхнулся в освобожденное им кресло, еще не просохшее после мокрой ветровки. Он был выжат, как лимон, и не прошел бы больше ни одного теста — оставалось надеяться, что все ограничится картами.

Их осталось пятеро: он сам, Плам, Эльф, индиец и пацан. Все начинало выглядеть чертовски реальнее, чем час назад. Ни особых подозрений, ни особого доверия Квентину этот проект пока не внушал. То ли назад вернешься, то ли забредешь незнамо куда, где он уже бывал раньше; не лучше ли встать и снова выйти в холодную, дождливую ночь.

За неимением лучших предложений Квентин, однако, никуда не ушел.

— Думаешь, пятерых достаточно? — спросил он у птицы.

— С Лайонелом вас шесть. Да, этого, по-моему вполне хватит.

— Не томи уже, — вмешалась Эльф. — Что мы должны делать?

Грач внял просьбе и не стал их томить.

— Найти коричневый саквояж средней величины с монограммой РЧД. Произведен в 1937 году фирмой «Луи Виттон». — Французское произношение у него было довольно приличное.

— Ну-ну. А что в саквояже?

— Не знаю.

— Как не знаешь? — впервые подал голос пацан. — На кой он тебе тогда?

— Чтобы узнать.

— Угу. А инициалы что означают?

— Руперт Джон Четуин.

— Тогда «Ч» на конце должно быть? — растерялся парень.

— Это монограмма, дурень, — разъяснила Эльф. — Сначала фамилия, второе имя потом.

— Четуин. — Индиец задумчиво потер подбородок. — Это же…

Да, мысленно подтвердил Квентин. Он самый.

От этого имени холод пробрал его еще пуще, чем от дождя, говорящей птицы и карт. Он не хотел его больше слышать до конца своих дней: их взаимная власть друг над другом осталась в прошлом. С Четуинами он завязал.

При этом оно означало, что продолжение следует, что Филлори, Пловер, Белый Шпиль и Четуины все еще существуют где-то. Квентин чувствовал себя наркоманом, почуявшим после долгого воздержания свою любимую дурь и уже предвкушающим скорый кайф. Он зажмурился, чтобы усилить сладкое ощущение.

Имя было сигналом, горящим в ночи костром, посланным ему одному сквозь дождливый мрак из теплого центра вселенной.

ГЛАВА 2

Он очень старался, но все сложилось вопреки его воле.

В начале была Нигделандия, безлюдный город итальянских фонтанов и закрытых библиотек, таинственным образом расположенный между всеми остальными мирами. Путь в них лежал как раз через фонтаны, и тот, к которому прислонялся Квентин, вел в Филлори, откуда его изгнали.

Он стоял там долго, не решаясь оторваться от холодного камня. Только этот фонтан еще связывал его с прошлой жизнью, с волшебной страной, где он был королем. Квентину очень хотелось продлить минувшее, но надо было жить дальше. Он похлопал фонтан по ободку и ушел.

Квентин чувствовал себя пустым, невесомым. Он перестал быть тем, кем был раньше, и не знал еще, кем будет потом. Ему все еще представлялся Край Света — закат, бесконечный берег, два разрозненных стула, звенящий месяц, трескучие кометы. И Джулия, падающая за край Филлори на Ту Сторону, навстречу своей судьбе.

Для нее начало, для него тупик. Нет больше Филлори. Вообще хода нет.

При этом Квентин не мог не замечать перемен в Нигделандии. Раньше она безмятежно почивала под стеклянным колпаком вечных сумерек — но когда древние боги пришли, чтобы исправить свое упущение и убрать из вселенной магию, стекло разбилось, впустив в город время и непогоду. В воздухе чувствовался туман, над головой мчались рваные тучи, клочки голубого неба отражались в талой воде, повсюду журчали ручьи: Нигделандия встречала свою первую весну, сама того не желая.

Дома с сорванными крышами стояли, открытые всем стихиям. В них, как костяшки домино или ребра гниющих туш, лежали книжные полки, ветер носил туда-сюда разрозненные страницы. Переходя по мостику через канат, Квентин заметил, что вода стоит вровень с берегами — что же будет в случае половодья?

Может, и ничего, хотя ноги он промочит наверняка.

Земной фонтан тоже переменился. Драконы, входившие в Нигделандию, чтобы побороться за магию, разодрали на части его бронзовый лотос. Фонтан, так и не дождавшись починки, восстанавливался самостоятельно: старый увядший лотос отпал, на его месте распускался новый.

В тугой бутон, пожалуй, не пролез бы даже Квентин со своими тощими бедрами. Что-то коснулось его плеча, и он инстинктивно поймал в воздухе вырванную из книги страницу с текстом и чертежами. Он хотел было снова пустить ее по ветру, но раздумал, сложил вчетверо, сунул в задний карман.

И свалился на Землю.

Там, по крайней мере в Честертоне, лил холоднющий дождь — в Новую Англию пришел ноябрьский муссон. Волшебная пуговица по причинам, ведомым только ей, решила вернуть Квентина в бостонский пригород, где жили его родители, на лужайку перед их здоровенным домом. Дождь стучал по крыше, струился по окнам, извергался из водостока. Он мигом смыл с Квентина морскую соль Филлори, в Нигделандии еще сохранявшуюся. Ее заменили осенние запахи Честертона: гниющая листва, мокрые веранды, мокрые собаки, мокрые изгороди.

Квентин достал из кармана серебряные часы, прощальный подарок Элиота. Перед уходом он, потрясенный и рассерженный, взглянул на них только мельком и рассмотрел только теперь. Три циферблата, передвижная звездная карта, фазы луны. Элиот сорвал их с часового деревца в Лесу Королевы и бережно хранил все долгие месяцы в море. Замечательные часы — надо было его поблагодарить как следует, — только сейчас они почему-то остановились. То ли из-за погоды, то ли Земля не устраивала их в целом.

Квентин смотрел на темный родительский дом и ждал, когда ему захочется войти туда, но особняк не вызывал в нем такого желания. Родители вспоминались, как старая любовь — непонятно, почему его раньше к ним так тянуло. Они умудрились произвести на свет ребенка, с которым ничего общего не имели — или не сумели найти. Серебряная нить, связывавшая их с сыном, порвалась окончательно. Если у Квентина и был где-то дом, то не здесь.

Он сделал глубокий вдох, закрыл глаза и пропел четыре протяжных слога, очерчивая левой рукой большой круг. Теперь его защищали от дождя невидимые линзы: сразу он не просох, но по крайней мере сделал первый шаг на пути к просыханию.

Я больше не король, твердил себе Квентин, шагая по широкому мокрому тротуару. Пора жить, как все нормальные люди. Лучше поздно, чем никогда. Через полчаса он дошел до центра Честертона, доехал на автобусе до станции метро Эйлуайф, оттуда до Южного вокзала, взял билет на автобус линии «Грейхаунд». Конечным пунктом был Ньюбург в штате Нью-Йорк, городок на реке Гудзон к северу от Манхэттена — ближайшая к Брекбиллсу точка, куда можно добраться на общественном транспорте. В прошлый раз, добираясь туда вместе с Джулией, Квентин сильно паниковал, но теперь особенно не спешил и точно знал, что ему нужно: безопасное место, где его знают и разбираются в магии. И работа.

Он остановился в том же мотеле, доехал на такси до того самого поворота и зашагал через сырой лес. Здесь тоже прошел дождь — каждая ветка и каждый прутик обдавали его холодной водой. С визуальными чарами он на этот раз не морочился. Они сами его увидят и поймут, кто он.

Это было правильное решение: за деревьями среди ненастного дня забрезжил солнечный свет. Подойдя ближе, Квентин увидел женщину с миндалевидными глазами лет сорока с лишним — вернее, ее голову и плечи, заключенные в светлый овал, как камея из медальона. Он не знал ее, но было ясно, что она маг.

— Привет, я Квентин.

— Я знаю. Хотите войти?

— Да, спасибо.

Сделав незримый жест, она стала видна в полный рост. За ней, среди угрюмого осеннего леса, светилась солнечная арка с зеленой травой. Женщина посторонилась и пропустила Квентина.

— Спасибо, — повторил он. От летнего воздуха на глаза навернулись слезы. Он отвернулся и сморгнул, но женщина их заметила.

— Это всегда так действует, правда?

— Да. Каждый раз.

Квентин обошел стороной Лабиринт, переделанный уже раз десять после его прошлого посещения. В Брекбиллсе стоял август, и студентов не было видно, хотя абитуриенты, возможно, еще сдавали вступительные экзамены. Послеобеденное солнце лежало на истертых коврах в общих комнатах; дом отдыхал, приходя в себя после тяжких испытаний учебного года.

Квентин не знал, чего ждать от Фогга — в последний раз они расстались не так чтобы очень тепло, — но намеревался настоять на своем. Декан, столь же ухоженный и с той же козлиной бородкой, сидел у себя в кабинете, проверяя работы вновь поступающих.

— Так-так! — При виде Квентина он притворился, что удивлен. — Входи. Не ожидал увидеть тебя так скоро.

Квентин осторожно опустился на стул.

— Я и сам не ожидал, но бывать здесь всегда приятно.

— А мне приятно слышать нечто подобное. В прошлый раз ты, насколько помню, привел с собой деревенскую ведьму — удалось ей тогда попасть в нужное место?

Ей удалось, хотя и с большим трудом. Квентин, не желая об этом распространяться, спросил, как в этом сезоне сыграли в вельтерс. Фогг ему подробно рассказал и про игру, и про серебряную птичку, обитавшую раньше в его кабинете: некий докторант снова облек ее в плоть и перья.

Потом взял сигару и Квентину предложил. Они закурили.

Пока что все шло лучше, чем предполагал Квентин. Он, видимо, заблуждался, считая Фогга мелочным злобным тираном. Старик, возможно, изменился с годами, а возможно, и прежде был не так плох. Возможно, Квентин чересчур придирчиво к нему относился. На вопрос, чем декан может ему помочь, изгнанник ответил честно — и получил помощь. В колледже как раз открылась вакансия: новичка-адъюнкта пришлось уволить за то, что почти весь свой труд о Фрэнсисе Бэконе он списал у профессора. Квентин мог взять его часы себе — этим он, собственно, оказал бы декану услугу. Если тут и таилось злорадство, если Фогг и радовался тому, что прежний заносчивый юнец, искатель приключений, бунтарь смиренно приполз к нему за подачкой, виду он не показывал.

— Не удивляйся так, Квентин. Ты всегда был одним из лучших — все это понимали, кроме тебя. И ты тоже бы понял, если бы не убеждал себя так усиленно, что тебе здесь не место.

После всех этих лет Брекбиллс вновь отворил двери Квентину, принял его к себе, дал приют в своем потаенном мире. Фогг вручил ему ключ от комнаты, такой маленькой и высокой, что она смахивала на вентиляционную шахту. Там были окно, ванная, стол, половинка двуспальной кровати. Памятный запах простыней отправил Квентина в колодец памяти, в те годы, когда он мечтал о будущем, совсем не похожем на это.

Это было не совсем ностальгией: Квентин тосковал не по Брекбиллсу, а по Филлори. Закрыв за собой дверь комнаты, принадлежавшей уже не королю, а учителю-ассистенту, он наконец отдался полностью этой тоске. Почувствовал в полную меру, что потерял. Он лежал навзничь, смотрел в далекий потолок и думал о том, что происходит там без него: о путешествиях, приключениях, пирах, разнообразнейших чудесах. Думал об океанах, реках, деревьях и лугах Филлори. Казалось, одно его страстное желание вернуться туда способно поднять его с жесткой кровати и перенести из этого мира в тот, но ничего такого с ним не случилось.

Он получил расписание, место в столовой и власть над студентами — а также то, что должен был получить давным-давно и совсем забыл, что так и не получил: специальность.

Каждый маг имеет природную склонность к определенной отрасли магии — остается только определить, к какой именно. Специальность, пустячная или полезная, есть у всех — это нечто вроде магических отпечатков пальцев, — но предрасположенность Квентина в свое время так и не удалось выявить. Он вспомнил об этом, лишь когда ему предложили назвать ее при вступлении в штат.

Его, как и дюжину лет назад, отправили к профессору Сандерленд, в которую он студентом был безнадежно влюблен. В ту же солнечную лабораторию. Даже не верилось, что она работала здесь все то время, пока его носило по всевозможным вселенным, и что теперь они, можно сказать, на равных. Она, если это возможно, стала еще красивее, чем в свои двадцать пять.

Зрелая мягкость черт придала ей индивидуальности, но то, что Квентин тогда считал неземной безмятежностью, теперь выглядело как недостаток эмоций: раньше он не замечал, какая она закрытая.

В те годы он так сильно чувствовал ее превосходство, что не был уверен, помнит ли она его — но она помнила.

— Конечно. Вы были не настолько невидимы, как думали сами.

А он так думал? Да, вероятно.

— Значит, и моя тайная влюбленность в вас тоже была не настолько тайной?

— Скрывать влюбленности — определенно не ваша специальность, — добродушно улыбнулась она. — Закатайте рукава выше локтя и протяните руки ладонями вниз.

Он протянул. Она втерла в них какой-то порошок, и на коже замерцали холодные искорки — будто смотришь сверху в ночное время на малонаселенную местность. Квентин чувствовал их покалывание, но это, возможно, ему только мерещилось.

— М-мм. — Санлерленд — или Перл, ведь теперь они могли называть друг друга по имени — похлопала его по рукам, как в детской игре, и искры пропали. Потом отрезала у него прядь волос и сожгла над жаровней. Они пахли, как паленые волосы. — И тут ничего.

Теперь ей стало не до любезностей — задача поглотила ее целиком. Приказав Квентину ходить задом наперед по всей комнате, она принялась рассматривать его в дымчатые линзы, как не желающую складываться цветочную композицию.

— Почему это так трудно для вас? — спросил Квентин, стараясь ни на что не наткнуться.

— Не смотрите через плечо.

— Почему вы никак не можете определить мою специальность?

— Причин может быть несколько. — Она заправила за уши свои прямые светлые волосы и поменяла линзу. — Возможно, она просто скрыта. Некоторые дисциплины не желают открываться по природе своей. Возможно также, что специальность узкая, практически бесполезная, и ее трудно рассмотреть за фоновым шумом.

— А если это что-то редкое? — Квентин наткнулся на табурет. — Такое, что никому еще не встречалось?

— Все может быть.

Квентин всегда завидовал Пенни, чьим редким — уникальным, возможно — даром были путешествия между разными измерениями, но гон Перл давал понять, что дело в чем-то другом.

— А помните, как у меня искры из пальцев сыпались?

— Конечно. Как же я сразу не вспомнила! Станьте смирно. — Она извлекла из ящика тяжелую, окованную медью линейку с незнакомыми Квентину символами. — Закройте глаза.

Он закрыл, и пальцы правой руки тут же прошило болью. Квентин зажал их между коленями и даже «ой» сразу выговорить не смог. Он думал, что лишился их навсегда, но они, хотя и сильно покрасневшие, были на месте. Сандерленд нанесла удар острым ребром линейки.

— Извините. Боль часто способствует полезным открытиям.

— Знаете что? Я предпочитаю остаться в неведении.

— Не волнуйтесь, я все уже выяснила. Какой вы, однако, неженка.

Потому что не любит, когда его бьют по костяшкам? Квентину вдруг захотелось остановить Перл, листавшую толстенный, напечатанный мелким шрифтом справочник. Он не готов был расстаться с привычным обликом мага без специальности, и если она сейчас скажет, что он такой же, как все…

— У меня была хорошая версия относительно вас. — Перл вела пальцем по странице. — В тот первый раз у вас специальности еще не было: вы всегда казались мне немного инфантильным для своего возраста, недостаточно развитым эмоционально.

Надо же. Как видно, не только его влюбленность была заметнее, чем он полагал.

— Я, наверно, поздно достиг расцвета.

— Вот оно, — хлопнула по странице Перл. — Починка мелких предметов.

Он, честно говоря, надеялся не на это.

— Стульев, скажем?

— Думаю, еще меньше. Ну, не знаю… кофейных чашечек. Вы уже это делали? Склеивали что-нибудь, восстанавливали?

Может, и делал — сам не замечая того.

— Возможно. Не знаю.

Починка мелких предметов… ничего сексуального. Новые горизонты вроде путешествий между измерениями, власти над молниями и вызова патрона так и не открылись ему. Жизнь безжалостно лишала Квентина иллюзий относительно себя самого. Отнимала их одну за другой, срывала как мокрые тряпки, оставляя его нагим и дрожащим, но он не собирался умирать от гипотермии. Не сексуально, зато реально. В постфиллорийской жизни фантазии ему не нужны. Отказавшись от мечты, он наконец-то поймет, что в жизни есть не только она, и научится ценить простую, грубую повседневность. За последнее время он много узнал о себе, и в знании этом, хотя и болезненном, присутствовал элемент облегчения. То, чего он боялся всю свою жизнь, при ближайшем рассмотрении оказывалось не таким уж и страшным — а может, он сам оказался крепче, чем всегда думал.

Из физиков его, во всяком разе, не выгонят. Что такое ремонт мелких вещей, как не физика.

— Все, свободны, — сказала Перл. — Фогг, возможно, даст вам группу мелкой починки на первом курсе.

— Очень может быть, — согласился Квентин.

ГЛАВА 3

Они как в воду глядели.

Квентин надеялся, что учительская карьера принесет ему удовлетворение. Удовольствия от нее он не ждал, но получил и его в виде бонуса.

Пять дней в неделю, в девять утра, он становился перед своими студентами с мелом в руке, видя на их лицах ужас, полное отупение, скуку — ничего более. Должно быть, он и сам в студенческие годы так выглядел. Будучи одним из многих, ученик склонен забывать, что профессор хорошо его видит.

Первая его лекция не имела успеха. Квентин заикался, повторялся, терял нить и замолкал, пытаясь вспомнить, к чему он, собственно, вел. За свою пару он намеревался охватить десять пунктов, но из боязни слишком рано закончить растянул первый на полчаса и проделал галопом девять оставшихся. Учительству, как и всему на свете, следовало учиться.

Постепенно, впрочем, ему стало ясно, что он по крайней мере знает, о чем говорит. Не особенно удачливый в жизни и в любви, он тем не менее обладал обширным запасом практических сведений в области сверхъестественного; требовалось всего лишь переложить эту информацию из своей головы в головы первокурсников, делая это должным порядком. На правление волшебным королевством не очень похоже, но Филлори, признаться, в нем не так уж нуждалось и управлялось большей частью само собой. Другое дело эти ребята: без него они потонут в магической азбуке. Им он был нужен, и сознавать это было приятно.

Помогало и то, что он теперь знал свою специальность. Он всегда считал себя неплохим магом, но в расплывчатом смысле, и лишь теперь понял, для чего приспособлен. Стоило дать Квентину что-нибудь сломанное, оно приходило в себя, как после дурного сна, и вспоминало, чем было раньше. Безнадежно разбитая кофейная чашка обретала былую уверенность. «Я не всегда была такой, нет! — будто бы говорила она. — У меня была ручка, и я удерживала жидкость в себе, не проливая ничего на пол».

Небольшая помощь со стороны Квентина, и она снова делалась прежней. Он уже и забыл, как любит колдовать, даже по столь мелким поводам. Чародействуя, ты как будто находишь слова, которые всю жизнь вертелись на языке, не даваясь тебе — и вдруг вспомнились. Правильное заклинание вызывает точно такое же чувство: вот что я имел в виду, вот что хотел сказать. От него требовалось только объяснить это ученикам. Предполагалось, что он, как штатный преподаватель, должен также вести исследовательскую работу, но темы для нее он пока не нашел и ограничивался преподаванием. Пять дней в неделю: лекция в девять, практические занятия в два.

Профессорская жизнь Брекбиллса, в которую он параллельно входил, от студенческой отличалась не так уж сильно. Домашнюю работу он больше не делал, зато готовился к лекциям, и хорошо — чем еще заниматься по вечерам? Со студентами он, как и положено, вне учебных часов не общался, а коллеги, намеренно или нет, пока что предоставляли его самому себе.

В Брекбиллсе, по слухам, завелось привидение. Фогг лопался от гордости, хотя сам не видел его и непонятно было, кто видел. Во всех старых европейских колледжах они якобы имелись, и школа магии без своего привидения там должным образом не котировалась. Библиотека так и не изжила свои проблемы после давнего эксперимента с летучими книгами: отдельные экземпляры в дальних углах хранилища приобрели автономию и начали размножаться. Студенты испытывали шок, наблюдая акты зачатия. Отпрыски художественных книг, предсказуемо вторичные, варьировали родителей, потомки научных получались невероятно занудными, наибольшую жизнеспособность демонстрировали гибриды. Библиотекарь считал, что книги просто неправильно подбираются в пары, и предлагал вязать их насильственно. Тайное заседание библиотечного комитета относительно этичности подобной книжной евгеники было бурным, но ни к чему не пришло.

Квентин погружался в густую успокоительную атмосферу Брекбиллса заново, как тонущая в меду пчела. Иногда он ловил себя на мысли, что неплохо бы остаться здесь навсегда — и, возможно, остался бы, если бы не внезапная смерть отца.

Квентина, который давно не чувствовал себя близким ему и почти не вспоминал ни о нем, ни о матери, это застало врасплох. Ему как-то в голову не приходило, что отец может умереть. Жил он неприметно и ушел из жизни с той же фирменной неприметностью: скончался от удара во сне. Даже маму умудрился избавить от пробуждения рядом со своим остывающим телом: она вела художественный курс в Провинстауне, и покойника обнаружила уборщица, украинка-католичка, подготовленная к таким событиям куда больше, чем мама. Случилось это в середине октября, месяца через полтора после возвращения Квентина в Брекбиллс. Новость ему сообщил декан Фогг, получив ее по единственному в колледже древнему телефону.

Квентин похолодел, уяснив смысл сказанного — но смысла в этом не было никакого. Все равно как если бы отец объявил, что стал барабанщиком-марьячи и намерен участвовать в параде Синко де Майо.[2] Не может он умереть! Это совершенно не в его стиле.

Фогга разочаровала реакция Квентина. Он, как видно, ожидал большего драматизма, и Квентин охотно бы разыграл эту драму, если бы знал, как. Не рыдать же, в самом деле, не рвать на себе волосы, не проклинать парок, слишком рано обрезавших нить жизни усопшего. Он попросту не мог все это изображать и не понимал, почему не может. Подобающие случаю чувства, как видно, заблудились в пути из мест своего обитания. Лишь когда Фогг, предложив ему взять неделю отпуска, тактично ушел, Квентин немного оттаял и помимо растерянности почувстовал еще кое-что. Не горе, нет: злость. На отца, который вдруг взял и умер? На Фогга, принесшего ему эту весть? На себя за то, что не способен как следует горевать?

По правде сказать, между ним и отцом никогда еще не было такой близости, как теперь — даже в детстве. Семейные снимки с маленьким Квентином любой суд принял бы как доказательство, что у Колдуотеров была хорошая, любящая семья, но Квентин не узнавал ребенка на этих снимках, не помнил, что когда-либо был им. Как будто его подменили в младенчестве. Права была пуговица: напрасно он не зашел домой, получив такой шанс.

Он поймал Фогга на слове и отпуск взял. Ему это не нужно было, но мама, вероятно, нуждалась в поддержке. Укладываясь, Квентин поймал себя на том, что скрежещет зубами в приступе паники — он ведь и на людях не сумеет проявить чувства, которые от него ожидают. Делать нечего; он дал себе слово, что ни при каких обстоятельствах ничего не будет изображать — может, тогда все пройдет не так уж и плохо.

Потом он увидел маму и вспомнил, что с ней, несмотря на отсутствие той же близости, всегда хорошо ладил. Она стояла на кухне с шариковой ручкой, опершись на гранитную столешницу — составляла, очевидно, какой-то список. Видно было, что она только что плакала. Квентин поставил дорожную сумку, и они обнялись. Она заметно пополнела с их прошлой встречи, и у него создалось ощущение, что она мало с кем говорила после случившегося. Он сел рядом на табуретку.

— Сейчас придут теннисные девочки, — сказала она.

— Это хорошо.

Теннисные девочки — Китси, Молли и Рослин — были лучшими мамиными подругами. В теннис они давно уже не играли, если вообще когда-нибудь это делали, но Квентин знал, что мама может на них положиться.

— Я так и не закончила стенку в ванной, — вздохнула она. За окном гигантским зубом висела сосулька — в реальном мире был январь. — Ему не понравилось бы, я знаю. Эта стенка доконала бы его, если б он сам не умер.

— Брось, мам. Никто еще не умирал от рисунков на стенах.

— У меня там маленькие пальмы. Я их прятала от него за той старой японской ширмой — чтобы увидел, когда уже поздно будет. — Она сняла свои большие очки, как дайвер маску после глубокого погружения, и потерла лицо. — Теперь точно поздно. Я ни одного его пароля не знаю, представляешь? Ключи не могу найти, чтобы попасть в подвал! — Она посмотрела на часы и вздохнула. — Не надо было их звать. Первый вдовий урок: никто не знает, как с тобой говорить. Раньше знали, а теперь нет.

— Теннисные девочки знают. — Квентин сжал ее руку. — Я верю в них.

Он действительно верил. Эти тетеньки были кладезем светских навыков, применимых к среднему американскому классу А ключи он найдет с помощью заклинания — может, и пароли разгадает, но это уже сложнее.

Его проблемы с родителями коренились отчасти в том, что они не знали, кто он на самом деле. Это не их вина — он сам не рассказывал. Мама считала своего сына благополучным, но не особо успешным инвестиционным банкиром, специалистом по сделкам с недвижимостью, и понятия не имела, что магия — вещь реальная. Как и отец.

Квентин мог бы сказать им. Раскрытие информации в волшебном мире строго преследуется, но для родителей, супругов и детей старше четырнадцати может быть сделано исключение. Мог бы, но не решился, страшась соприкосновения двух миров: упорядоченной супружеской идиллии с неуправляемой волшебной стихией. Боялся, что оба мира взорвутся, как при контакте материи с антиматерией. Может, это умолчание, этот недостаток доверия и разлучили его с родителями. Может, он недооценивал их.

Всю неделю отпуска Квентин с матерью болтались, как две костяшки в стакане, в честертонском особняке. Дом для незнаменитого художника и редактора учебных пособий был просто огромен; родители купили его на деньги за бруклинский дом, проданный как раз в нужный момент. Дел у матери с сыном было по горло. Смерть — это экзистенциальная катастрофа, прореха в мягкой обшивке, которой человечество защищается от беспощадной вселенной. Просто удивительно, сколько народу кормится за счет подобных трагедий и сколько времени и денег требуют их услуги. День приезда Квентин провел у телефона, разложив перед собой мамины кредитные карточки. Она наблюдала за ним удивленно и недоверчиво. Последнее время они так редко виделись, что она все еще представляла его в виде застенчивого подростка. Высокий уверенный мужчина, предлагавший ей на выбор список урн, меню для поминок и расписание похоронных лимузинов, ее озадачивал.

Вечером они заказали еду на вынос, сыграли в скрэбл, посмотрели телевизор под сономское шардоне, которое закупалось ящиками. Квентин прокручивал в уме сцены из детства. Вспоминал, как отец учил его ходить под парусом на мелком, коричневом нью-гэмпширском озере и забирал из школы, когда ему стало плохо на физкультуре. В двенадцать он крупно поругался с папой из-за того, что тот не пустил его на шахматный турнир в Тарритауне. Квентина впервые квалифицировали в группу младше пятнадцати, и ему очень хотелось поехать. Странно, что отец никогда не поощрял академических достижений своего сына: гордиться должен был, разве нет?

Потом мама легла, а Квентин пошел в кабинет отца, комнатку с белыми стенами, пахнущую как новостройка. Колесики папиного кресла прочертили две дорожки на новеньком блестящем паркете.

Квентин, слегка захмелевший от шардоне, знал, что ищет: ему очень хотелось перестать злиться, сложить свою злость в какое-нибудь безопасное место. Он сел в отцовское кресло и стал крутиться, как маячный прожектор. Книги, папки, окно, выключенный компьютерный монитор. Свет уличных фонарей припорашивал все оранжевой пылью. Именно тогда Квентин впервые подумал, что отец, возможно, был не тем, кем казался. Что он был магом.

Наутро, когда мать уехала в «Хоул-Фудс» за продуктами, Квентин снова вошел в кабинет и сел в кресло.

Он понимал, что уже староват для таких вопросов. Обычно дети задают их себе в подростковом возрасте, но в ту пору фокусы и прочая магия интересовали Квентина куда больше личных проблем. А жаль. Кто, как не отец, должен учить тебя жизни?

Папа Квентина, хороший вроде бы человек, ничего такого не делал. Он показывал только, как надо идти по жизни, как можно меньше беспокоя вселенную. Как собрать коллекцию фильмов с Джеффом Голдблюмом[3] на «Блюрей», самую полную после коллекции самого Джеффа Голдблюма.

Не везло Квентину и с ролевыми фигурами. Он не нашел отца ни в декане Фогге, ни в Маяковском, ни в Эмбере, боге-овне. Мудростью они, безусловно, обладали, но как-то не рвались ей делиться. А может, просто не хотели быть для него отцами, поскольку он не устраивал их как сын.

Квентин попытался вообразить, каким хотел бы видеть отца. Блестящим. Вдумчивым. С чувством юмора. Нестандартным, даже эксцентричным порой, но надежным в трудный момент. Настоящим мужиком, ломающим мир под себя. Отцом мага, способным разгадать призвание сына и гордиться этим призванием.

Ничего этого в реальности не было. Одна жена, один сын, ни одного хобби. Возможно, легкая клиническая депрессия, от которой он лечился работой. Не все ведут двойную жизнь, но отец Квентина и одинарную вел еле-еле. Как мог такой человек произвести на свет мага? Ответ прост: он только притворялся таким. Пользовался легендой, как многие маги.

Квентин методически осмотрел кабинет в поисках доказательств. В надежде, что отец оставил сыну наследство, которым по каким-то причинам не захотел делиться при жизни.

Начал он с папок в картотеке: магия находит в бумажных документах ключевые слова, как компьютеры в цифровых. Скрытых шифров не нашлось, да он и не думал найти их.

Покончив с очевидным, он занялся поисками всерьез. Проверял светильники, щупал диванные подушки, приподнимал ковры. Заглянул с помощью чар в стены и под половицы, посмотрел за картинами. Нашел в результате старую библиотечную книжку со слабыми антиворовскими чарами, наложенными кем-то другим и, видимо, не сработавшими. И пропавшие ключи, которые завалились в диван.

Мебель? Нет. Никаких тайников наподобие полых ножек. Квентин перебрал все книги на полках. Иногда ему казалось, что он видит какой-то код, но все тут же растворялось и утекало сквозь пальцы, как золото эльфов. Насколько темны были отцовские чары, если он так старательно маскировал их? Почему не хотел, чтобы сын привлекал к себе внимание? Какая зловещая судьба ожидала Квентина в Тарритауне? Что означает банджо без струн в углу? Откуда эта непонятная одержимость Джеффом Голдблюмом?

Чем дольше Квентин продолжал обыск, тем сильнее чувствовал незримое присутствие отца в его настоящем облике. Он включил компьютер, и получасовая криптомантия вкупе с научным тыком расколола пароль («затерянный мир» — в главной роли Джефф Голдблюм)! Квентин проверил директорию — все чисто, как стеклышко. Ничего скандального. Ни дневника, ни стихов, ни любовниц, ни финансовых пирамид. Порнушки и той нет — ну, почти.

Квентин не был хакером — не успел обучиться нужным навыкам в черной технической дыре Брекбиллса, — но зачатками электромагнитной магии все же владел. Он углубился в кремниевое компьютерное нутро, нащупывая призрачными пальцами любую странность, любое несоответствие. Не может быть, чтобы совсем ничего не нашлось. Отец должен был хоть что-то ему оставить.

Ну давай же, папа. Помоги хоть немного. Папа… этого слова Квентин не произносил уже двадцать лет, даже мысленно.

На минуту он прервался и посидел просто так, окруженный тишиной зимнего пригорода. Руки дрожали. Где же оно, папа? Что-то должно быть. Ты должен был оставить мне что-то. Так всегда бывает: отец не хочет посвящать сына в страшную тайну, опасаясь за его безопасность, и лишь после смерти открывает ее.

Искомое Квентин нашел не в компьютере, а в одном из шкафов: красную коробочку с каталожными карточками, засунутую за коробку с устаревшей электроникой и проводами загадочного вида — с тем, что рука не поднимается выбросить. Он перебрал карточки одну за другой: незнакомые имена, колонки цифр, плюсы и минусы. Шифр, обещающий невероятно много, если его взломать. И он взломает. Докажет, что достоин завещанного.

Секрет раскрылся минут через десять. Никакой это был не шифр, а записи давнишних игр в гольф. Квентин отшвырнул коробочку раскидав карточки по ковру.

Страшная правда заключалась в том, что отец был как раз тем, кем казался. Не магом. Заурядным отцом, который даже единственного сына не способен любить. У Квентина никогда не было настоящего отца, вот и вся правда.

Не было и не будет уже. Квентин уронил голову на отцовский стол и стукнул по нему кулаком так, что подскочила старенькая клавиатура.

— Папа! — прорыдал он, не узнавая своего голоса. — Папа, папа!

Назавтра после похорон он вернулся в Брекбиллс. Ему не хотелось оставлять маму, но с подружками ей было комфортней, чем с ним. Вот и пусть заступают — он свое дело сделал.

Мама отвезла его в аэропорт. Простившись с ней, он спустился в гараж, который все еще строился, сел там в лифт и поднялся на верхний, совершенно пустой этаж. Там, под плоским белесым небом, для него открылся портал — шипящее кольцо белых точек, соединенных белыми линиями. Войдя в него, он очутился в родимом кампусе. Дома.

Чувствовал он себя при этом совсем не так, как неделю назад. Как будто после жесточайшей горячки с ним произошел кризис, оставив его слабым, едва живым, но очищенным от токсинов. Смерть отца произвела в нем перемену из тех, после которых возврат к прошлому уже невозможен. Папы больше нет, и это больше не его дом. Пора двигаться дальше.

Когда он зажег в своей комнате свечку с помощью простейших чар, которые уже тысячу раз проделывал, ему вдруг показалось, что она горит ярче и жарче обычного.

Он задул ее, зажег снова. Сомнений нет: его магия тоже стала другой. Свеча пылала, темнота сместилась к фиолетовому концу спектра, сила приходила легко, наполняя громким зудом кончики его пальцев.

Он рассматривал свои новые, освобожденные руки. Теперь он по-настоящему один, и никто ему не поможет, кроме него самого. Раньше он подсознательно сдерживал некоторую долю своей магической силы, теперь это прошло.

Квентин спал без сновидений и проснулся от постороннего звука, словно мышь скреблась в комнате. Он зажег лампу Звук шел из письменного стола, от листка бумаги, который он поймал в нигделандском воздухе, сунул в карман, потом спрятал в ящик и совсем о нем позабыл. Теперь смятый листок тоже проснулся и стал разглаживаться.

Когда Квентин открыл ящик, листок вырвался на свободу Сложенный теперь втрое на манер делового письма, он вспорхнул, сложился самолетиком и стал кружить над головой Квентина, как ночной мотылек вокруг лампы. Как память об иной жизни и об ином мире, не желавшая оставаться в забвении.

ГЛАВА 4

Даже не взглянув на листок, Квентин спрятал его обратно, прижал пресс-папье, запер ящик и придвинул к нему для верности стул. Потом лег и голову подушкой накрыл: утром лекция. Ящик он открыл только днем, после практического занятия. Листок утихомирился, но был, видимо, наготове: стоило Квентину убрать пресс-папье, он тут же взлетел опять. Квентин наблюдал за ним с долей жалости. Интересно, куда он пытается улететь? Домой, в Нигделандию?

Словив летуна, Квентин отнес его на солнечный подоконник и придавил все четыре угла подсвечником, будильником, винным бокалом и окаменелостью из недр письменного стола. Листок признал свое поражение и больше не трепыхался. Стало видно, что он исписан мельчайшим почерком с обеих сторон — чернила черные, но отдельные слова выделены красным. Серьезный текст, сразу видно. Бумага тоже не простая — не целлюлозная, которая со временем распадается из-за содержащейся в ней кислоты, а тряпичная, практически вечная.

Несколько букв по краю отрыва пропало. Наклон придавал почерку целеустремленность — слова напоминали пороховую дорожку, ведущую к неким взрывным открытиям. Тот, кто писал это, знал, о чем говорит. Квентин видел в тексте таблицу чисел с большим количеством десятичных знаков; зарисовку растения с ровными рядами листьев и пустым семенным стручком; диаграмму с концентрическими и пересекающимися овалами и кругами — то ли схема атома, то ли Солнечная система.

Страница начиналась на середине одного предложения и кончалась на середине другого.

Присмотревшись внимательнее, Квентин различил легкое колыхание листьев растения и медленное вращение по орбитам планет (электронов). В том же темпе менялись числа в таблице.

Сначала он не мог разобрать ни слова, но вскоре с облегчением опознал язык как вульгаризированную разновидность древнегерманского, а письмо — как весьма эксцентричный готический шрифт. Слова он еще не до конца понимал, но мотив уже мог напеть.

Дальше стало труднее. Текст был абстрактный, чисто теоретический, с сильно разреженным концептуальным воздухом. Что-то насчет взаимодействия магии и материи на квантовом уровне. Порой было сложно разобрать, где там буквальный смысл, а где переносный: петух, скажем, мог быть как алхимическим символом, так и обычной кукарекающей птицей. Поди разбери, если контекст так скуп.

Опять-таки это растение. Надо будет сходить в теплицу (в Ботани-Бей, по предсказуемому студенческому выражению) и показать рисунок профессору Бексу.

Так и не перевернув страницу спустя три часа, Квентин протер ноющие глаза. Ужин он пропустил, но мог еще поесть с поварами на кухне. Одно ясно: это фрагмент нигделандской магической базы данных, управляемой бандой Пенни. Суперплотный метеорит из внесолнечной интеллектуальной области, содержащий бог весть сколько внеземных химических элементов.

Вот, однако, и тема для исследования, с которым постоянно пристает к нему Фогг. И в каком-то смысле новое приключение — ботанское такое, не сравнить с филлорийскими, но тем не менее.

— Спасибо тебе, — сказал Квентин чудесной странице. — Я позабочусь обо всем, что в тебе есть. Обещаю.

Почудилось ему или страница действительно слегка шевельнулась, довольная таким к себе отношением? Он поочередно убрал подсвечник, бокал, будильник. Как только он поднял окаменелость, страница тут же попыталась протиснуться в щель на оконной раме.

— Э нет. — Квентин снова прижал ее подсвечником. — Извини, конечно, но не сейчас.

Одна из сторон его жизни в Брекбиллсе, а именно социальная, все еще оставалось далекой от идеала, то есть не существовала вообще. В свои почти тридцать он все-таки был намного моложе большинства преподавателей и до сих пор не нашел с ними общего языка. Возможно, они считали (и правильно), что он недостаточно почтительно к ним относится. Возможно, полагали, что он здесь ненадолго и общаться с ним вряд ли стоит. Он, как нижний тотем на столбе, не имел никакого веса в византийской политике гостиной для препсостава — а может, его попросту невзлюбили. Бывали такие случаи.

Так или нет, на его долю всегда выпадали самые неприятные поручения. Например, судить вельтерсные матчи в сырую погоду и расставлять сети нуднейших чар, чтобы студенты не шастали по колледжу после отбоя. (Делая это, он понял, что мог не бояться быть пойманным, когда сам был студентом. Чары были такие хлипкие и вызывали ложную тревогу так часто, что на сигналы почти никогда не обращали внимания.)

В Ботани-Бей он отправился на следующий день сразу после занятий, не питая слишком больших ожиданий. С Хэмишем Бексом он ни разу не разговаривал и не знал, что он за человек. С одной стороны, этот афроамериканец родом из Кливленда был довольно молод по брекбиллским стандартам, лет тридцати пяти, с другой — невероятно претенциозен: одевался в шотландский твид и курил трубку в виде головы турка. В реальном мире он единственный из знакомых Квентина носил брюки-гольф; из-за всего этого раскусить его было трудно, чего он, вероятно, и добивался.

По крайней мере, Квентин наконец-то нашел предлог побывать в оранжерее, изящном викторианском сооружении из стекла и металла, казавшемся слишком хрупким для северо-восточной зимы. Внутри этого теплого пузыря, на влажном цементе, содержались в горшках растения всех форм и размеров. Профессор Беке, крепкий и коренастый, проявил к Квентину столь же мало интереса, как и остальные коллеги, и был явно недоволен, что ему помешали: он стоял, запустив руки по локоть в глиняную кадку с землей. Но тут Квентин раскрыл бархатный футляр, и страница тут же выскочила наружу как серебристая рыбка из невода.

— Живая, — одобрительно молвил Беке, зажав в зубах трубку. Он вытер руки тряпкой и с помощью заклинания, которое Квентин не успел отследить, зажал страницу в воздухе, как между двумя листами стекла. Высокотехничная магия, не совсем для ботаника. — Далеко же от дома ты забралась. Откуда она у вас?

— Если скажу, вы все равно не поверите. Узнаете это растение?

— Нет. Оно реальное? Зарисовано с натуры?

— Понятия не имею. Может, вы скажете?

Профессор Беке рассматривал рисунок минут пять — сначала близко, чуть не носом в него уткнувшись, потом с расстояния в один ярд, потом через всю комнату, для чего ему пришлось передвинуть стол, уставленный рассадой в кассетах из-под яиц. Потом вынул изо рта трубку и сказал:

— Сейчас я произнесу слово, вам незнакомое.

— Слушаю.

— Филлотаксис.

— Я его точно не знаю.

— Это термин, обозначающий расположение листьев на стебле. На первый взгляд оно хаотично, в действительности представляет собой математическую последовательность. Обычно Фибоначчи, иногда Люка. Листья этого растения не подчиняются ни той, ни другой — значит, перед нами весьма экзотический экземпляр.

— Или неверный рисунок.

— Да, если следовать бритве Оккама — но… Существующее в природе растение не так-то просто неверно зарисовать. Уверены, что не хотите сказать, откуда оно?

— Хотел бы, да не могу.

— Ну что ж. Сопроводительную хрень уже прочитали?

— Работаю над этим.

Беке освободил страницу и поймал, не дав ей упасть. Его она слушалась лучше, чем Квентина.

— А не выпить ли нам?

Единственным возможным ответом был утвердительный. Беке достал стограммовую бутылочку виски из-за горшков, где, как видно, спрятал ее, когда вошел Квентин.

Так сломался незримый барьер между Квентином и его коллегами — во всяком случае, одним из коллег. Выяснилось, что Хэмиш в учительской гостиной популярен не больше Квентина — если за одним из них числился какой-то неведомый грех, то же относилось к другому. Их объединяла общая радиоактивность. Квентин стал регулярно захаживать в теплицу после дневных занятий, чтобы клюкнуть с Хэмишем перед ужином.

Беке посвятил его в кое-какие тайны. Удивительно, как много из бывших студенческих легенд оказалось правдой! Взять хоть тот отрезок глухой стены с штукатуркой немного светлее, чем во всем коридоре: на самом деле там помещалась не вентиляционная шахта. Студенты 50-х установили у себя в комнате кубическое температурное поле — пиво охлаждать вроде бы. Потребив некоторое количество этого пива, они перепутали пару символов и опустили температуру до абсолютного нуля; в результате поле оказалось таким стабильным, что убрать его никто не сумел. На расстоянии оно безобидно, но если вступишь в него, умрешь, не поняв даже, что с тобой приключилось. Говорят, один из создавших его студентов лишился руки таким образом. В конце концов поле просто огородили, и отмерзшая рука будто бы так и лежит там внутри.

Правда и то, что одна шестеренка в башенных часах отлита из серебряного тела Белостокского Голема. Если попытаешься написать на доске смешную анаграмму Брекбиллса (Билл скреб), мел будет пищать и визжать. На стене за кухней не растет плющ, потому что один камень там проклят: некий студент умудрился обойти правило, запрещающее принимать в колледж социопатов и прочих не годящихся в маги лиц. В сырые дни из этого камня сочится кислота.

Кроме шести явных фонтанов, есть и седьмой, потайной. Он находится под землей, и пройти к нему можно через дощатую дверцу садовой будки. Спрятан он потому, что в нем водится зубастая рыба вроде пираньи.

Квентин узнал также, как переделывают Лабиринт: каждый год, в июне, смотритель наводит на древесных зверей неутолимый голод, и они поедают друг друга — а Лабиринт потом восстанавливается из остатков этого вегетарианского холокоста. Выживают сильнейшие, самые высокоорганизованные из древесных зверей на Земле.

Квентина удивляла быстрота, с которой он приспособился к своему новому миру. Живуч все-таки человек. От короля до учителя, от волшебного космоса Филлори до убогой школьной каморки — и посмотрите-ка на него. Лет, проведенных в Филлори, как будто и не бывало. Только он на всей Земле знал, что раньше носил корону и восседал на троне. Нельзя же горевать вечно. То есть можно, конечно — но, как выяснилось, есть занятия и получше.

Расхаживая между рядами и созерцая затылки студентов, склоненных над осенними письменными работами, он понял, что потерял свое двойное зрение, что больше не видит за этим миром какие-то другие миры. Оно было при нем, сколько он себя помнил, а ускользнуло так, что он даже и не заметил. Он становился кем-то другим, чем-то новым.

Дико было думать, что другие по-прежнему ездят охотиться, устраивают приемы, собираются каждый полдень в высочайшей башне Белого Шпиля. Что Джулия занимается бог весть чем на Той Стороне. К нему это больше отношения не имело. Это, как выяснилось, была не его история, а всего лишь временное отклонение, которое он в должное время исправил.

Временами он, правда, еще искал на небе четко прорисованный филлорийский месяц. Здешняя луна по сравнению с ним выглядела бледной и потертой, как старая монета.

Здесь, всего в ста милях севернее Манхэттена, зимы были куда холодней, глубже, решительней, чем в Нью-Йорке. Брекбиллская зима, наступая на три месяца позже обыкновенной, отменяла все взлеты и посадки всерьез. В реальном мире настал февраль, когда птицы и растения начинают проявлять умеренный оптимизм, но Брекбиллс тонул в ноябрьских снегах полуторафутовой глубины.

Сам став учителем, Квентин понял, почему препсостав никогда не пытался улучшить брекбиллский климат: он хорошо помогал сосредоточиться на учебе.

Поначалу студенты скакали по снегу и подкидывали его вверх блестящими облаками, но это им быстро надоедало. Квентин видел воочию, как радость и полнота жизни сменяются унылой зубрежкой. Кто-нибудь из профессоров время от времени предлагал продлить зиму на весь учебный год, но до этого пока еще не дошло.

Квентин тоже занимался наукой. Он насчитал на загадочной странице двадцать предложений (плюс еще два некомплектных в начале и конце) и 402 слова. Выписал каждое слово на отдельный листок и оклеил ими свою комнату; слова, чем-то связанные между собой, соединялись длинными меловыми линиями. Он буквально жил внутри этой страницы, и ее расшифровка поглощала все его свободное от занятий время. Математические вычисления он производил карандашом на бумаге. На компьютере магические уравнения не решишь: он будет просто выплевывать бессмысленные ответы, пока окончательно не зависнет. Тут требуется мозги приложить.

Его усилия не пропали даром: страница понемногу раскрывала мысли, заложенные в словах, как в бутонах. Они разворачивали перед Квентином скрытые измерения, взамодействовали между собой самым неожиданным образом и предлагали ключи к разгадке куда более таинственного, обширного целого, то есть книги, откуда эту страницу вырвали. Это был, по всей видимости, трактат о связях между магией и материей.

На Земле эти понятия существуют раздельно: объект можно заколдовать, но он так и останется частицей материи, а чары — частицей магии. Как если бы брусок металла получил магнитный заряд. Но в Филлори, как знал (по крайней мере, подозревал) Квентин, магия и материя суть одно и то же. Магия существует и на Земле, но Филлори есть магия сама по себе: в этом и состоит фундаментальная разница между ними.

Теория, однако, не была сильной стороной Квентина. Он, так и оставшийся в душе физиком-практиком, задавался вопросом, можно ли — в правильных условиях и при достаточном количестве энергии — сделать волшебной земную материю. Напитать ее магией, спаять воедино без швов, как в Филлори. Крамольная мысль, на грани запретного, но слишком заманчивая, чтобы не попытаться по крайней мере. Квентин реквизировал заброшенную подвальную лабораторию, но даже его обновленных способностей не хватало, чтобы перенести изящные абстракции с заветной страницы в вещественный мир. Он либо терпел полный крах, либо высвобождал огромный сгусток энергии, наполнявший комнату льдисто-голубым светом и едва не сдувавший противоиспарительные защитные чары. Для обеспечения безопасности он заключал экспериментальные образцы в плотные, клейкие, полупрозрачные силовые пузыри, не видя толком, что там внутри происходит. И что бы он стал делать, если бы опыт оказался удачным? Что толку в волшебных предметах, если они не служат определенной цели? Это все равно что ответ, к которому надо еще подобрать вопрос. Не мальчик уже, пора подумать о создании чего-то полезного — вот только чего?

Как-то вечером, стоя один в преподавательской гостиной с первым бокалом вина, Квентин достал из кармана филлорийские часы — они так и не пошли, но ему нравилось носить их с собой. Вместе с ними вынулся какой-то конверт. Письмо, напечатанное на пишущей машинке, с изысканной учтивостью приглашало Квентина прибыть в такой-то книжный магазин такого-то марта: ему хотят предложить работу, которая, возможно, заинтересует его. Подпись словно птичьей лапой накарябали.

Так-так! В нем ожили былые стремления. Еще одна тайна, требующая разгадки. Классический пропуск в приключение, как бывало.

Именно что бывало. Все в прошлом. Он вполне доволен своей настоящей жизнью — даже счастлив, можно сказать. И у него уже есть работа. Квентин бросил письмо в огонь. Прошлое позади. Его дом здесь, а все остальное — фантазия.

ГЛАВА 5

Элиот хмуро разглядывал лорианского чемпиона. Боец, поперек себя шире, принадлежал к другому этническому типу, чем большинство его соотечественников. Лорианцы, как правило, настоящие викинги: рослые, блондинистые, бородатые, подбородок кирпичом, грудь колесом, а у этого рост от силы пять футов шесть дюймов, голова бритая, лицо как у Будды (или как суповая клецка). Не иначе азиатская ДНК примешалась. Гол до пояса, хотя на дворе не жарко, кожа цвета кофе с молоком маслянисто блестит (хотя он, может, просто вспотел).

Круглое пузо чемпиона нависало над поясом, но в целом этот парень достаточно устрашал. На спине тугой полумесяц мышц, руки как ляжки, и бицепсы неслабые, судя по их объему Оружие его, не совсем обычное, представляло собой шест с остро заточенным косым крестом на конце, и все как-то сразу чувствовали, что боец способен нанести им немалый урон.

Когда он вышел вперед, лорианцы загрохали мечами по щитам. Вот, мол, смотрите: пусть он малость смешон, но вашего точно завалит, а посему тройное ура в честь его и Крома, или как там зовется наш бог. Не такие уж они, выходит, моноэтнические, но филлорийского поединщика их боец все равно не завалит, поскольку филлорийский поединщик — это сам Элиот.

Вопрос, стоит ли выставлять верховного короля против первого силача лорианских захватчиков, вызвал немало споров, но Элиот, движимый как тактическими, так и личными мотивами, уже принял решение. Королевскую карьеру он начал в довольно декадентском, не сказать порочном, ключе, но постепенно вошел в роль и стал относиться к ней все серьезнее. Пришла пора показать всем, включая себя самого, что он король не понарошке, а по сути своей. Пустить, буквально и публично, кровь из носу.

Он выступил из своих рядов, где, разумеется, тоже подняли шум. Молодцы ребята. Элиот улыбнулся — кривовато из-за дефектной челюсти, но непритворно. Нет во вселенной большего счастья, чем слышать, как приветствует тебя твой королевский полк, в котором помимо людей воюют и нелюди. В верхнем регистре — ультразвуковой посвист эльфов; для них эти военные дела одна глупость, однако они все же участвуют по той самой причине, по которой все остальное делают: для прикола. Нетопыри пищат, птицы галдят, медведи ревут, волки воют, конеглавы — пегасы, единороги и обычные говорящие лошади — ржут, естественно. Грифоны и гиппогрифы тоже галдят, но ниже, в баритональном тембре — кошмарные звуки. Минотавры мычат, существа с человечьими головами — единственные, кого Элиот до сих побаивается — вопят. Сатиры с дриадами еще ничего, а вот мантикоры и сфинксы хоть на кого жуть нагонят.

И так далее, вплоть до нижнего великанского регистра, басов и топота. Глупо, конечно: выставил бы своим бойцом великана, и тот мигом трансформировал бы квадратного лорианца в лепешку. Впрочем, это было бы неизящно.

Весть о лорианском вторжении даже как-то взбодрила Элиота. Созываем знамена, выступаем на войну! Вспоминались древние протоколы и формулы. Оружие, доспехи, сбрую, фляги — боевые, а не парадные — извлекали из кладовых, чистили, полировали и смазывали. Походное снаряжение пахло, кроме пыли, легендарными победами и славными подвигами. Элиот упивался ароматом эпической старины.

Вторжение было весьма неожиданным. Лорианцы во все времена вели себя хуже некуда: похищали принцев, выгоняли говорящих лошадей на пахотные работы, навязывали всем своих псевдонордических богов, но при этом уже много веков не вторгались в пределы Филлори. Междоусобные стычки не позволяли им достигнуть требуемого для этого уровня организованности.

Предполагалось также, что Северные горы заколдованы против нашествия. Когда вся эта заваруха кончится, надо будет разобраться, почему не сработали чары.

Элиот сразу же выступил навстречу врагу, но перспектива смертного боя не очень его вдохновляла. Это ж не Толкин все-таки: сражаться предстояло не с орками, не с троллями и не с гигантскими пауками, геноцид которых можно осуществлять без каких-либо моральных ограничений. Лорианцы, насколько известно, люди — в отличие от тех же орков, не имеющих биографии, жен и детей, — и убивать их нельзя. Некоторые даже и собой вполне ничего. Притом книги Толкина — это вымысел, а Элиот, как верховный король Филлори, не имеет ничего общего с сочинительством. Ему и с фактами хватает проблем.

Ох, непростое это дело, отражать супостата. Опыт — довольно ограниченный, надо признать — говорил Элиоту, что благородство очень скучная штука.

Все преимущества, к счастью, были за филлорийцами. Они превосходили врага во всех отношениях. Лорианцы — это банда ребят с мечами, а филлорийцы — «Чудовищная книга о чудовищах» в живом виде, и возглавляют их правители-чародеи. Извините, конечно, но думать надо было сначала, а потом уж вторгаться.

Вражеское войско, однако, было велико и ущерб чинило немалый — это они умели. На филлорийскую землю они вторглись поздней весной через Злопамятный Проход. В стальных шлемах, кольчугах, с зазубренными в былых сражениях мечами и топорами, кое-кто на больших косматых конях. Вторглись и тут же совершили оплошность: подожгли лес вкупе с ближним хутором и убили отшельника.

Дженет, и та удивлялась гневу Элиота. Сама она тоже в ярость пришла, но чего же вы хотите от Дженет. Поппи и Джош, те просто помрачнели, но Элиот прямо-таки из себя выходил. Они сожгли лес? Мой лес?! Убили отшельника?! В том, что касалось Филлори и филлорийцев, Элиот больше не допускал никакой иронии. Сердце его разрывалось при мысли об одиноком аскете в хижине без удобств. Элиот никогда его не встречал и вряд ли нашел бы тему для разговора при встрече, но людей тот по определению не любил и одним этим был близок своему королю. Проклятые лорианцы! Перебить их всех до последнего! Ну, не то чтобы перебить, но получат они неслабо.

Не дать ли им дойти до Северного болота, где таятся несказанные ужасы? Нет! Элиот больше ни дня не позволит им топтать свою землю. Там по дороге еще пара хуторов, спалят ведь. Он дал им только полдня, чтобы они хорошенько запылились и проголодались. Чтобы легкое начало вскружило им головы: победа за нами, ребята, займем все Филлори, так его перетак! Дал перейти через Великую Соленую реку и встретил их на том берегу, переодетый крестьянином. Он стоял посреди дороги, не шевелясь. Вражеский авангард, поняв, что он не уступит, остановился. Задние ряды поневоле сделали то же самое, и остановка волнообразно охватила все войско, примерно с тысячу человек.

Воевода, не слишком вежливо, предложил Элиоту убраться с дороги, пока его не удавили собственными кишками.

Элиот улыбнулся, потупился и дал воеводе в зубы.

— Сам катись из моей страны, говнюк этакий.

Без всякой магии, заметим себе. Он брал уроки бокса и свалил лорианца одним ударом. Враги, не ожидавшие подобной самоубийственной атаки от простого крестьянина, пришли в замешательство, и Элиот, понимая, что второго шанса не будет, взмахнул левой рукой и повалил заодно шесть первых рядов.

Приятное чувство. То же самое, вероятно, испытываешь, защищая собственного ребенка — жаль, что Квентин не видит. Элиот сбросил плащ и предстал в королевском одеянии, открыв врагу свой истинный облик. Пару стрел, пущенных сзади, он поджег на лету. Это просто, если ты хороший маг и если ты зол, а он был хорошим магом и сильно злился. Стукнув посохом оземь, он вызвал землетрясение. Вся тысяча синхронно хлопнулась на зады. Сразу такой эффект получить невозможно — Элиот готовил чары всю ночь, но откуда им было знать.

Выждав немного, чтобы лучше запечатлелось, он сделал видимым часть своего войска, стоявшего позади. Присмотритесь, любезные: существа с львиными телами — грифоны, с конскими — гиппогрифы. Их часто путают. Теперь внимание: показываю вам великанов. Из сказок не совсем понятно, насколько они ужасны. Наши, к примеру, семиэтажные. В реальности человек не может убить великана, это попросту невозможно. Все равно что повалить голыми руками семиэтажное здание.

Они еще сильней, чем кажутся с виду: для начала им пришлось одолеть закон квадрата-куба, гласящий, что столь огромные организмы в природе существовать не могут. Кожа у них толщиной в фут. Великанов в Филлори всего пара дюжин, ибо даже наша супердостаточная экологическая система неспособна прокормить больше. На битву явились шестеро.

Войска стояли неподвижно, зато воды Великой Соленой вздыбились, как цунами, и смыли многих лорианских солдат. Элиот взял с русалок обещание по возможности не топить их, но в остальном те вольны были делать с ними, что пожелают.

Те, кого не смыло, все-таки решили сражаться, поскольку их прямо распирало от доблести. Может, у них детство было трудное — ну, добро пожаловать в клуб, не у вас одних. Сейчас мы и взрослые ваши годы сделаем трудными.

За четыре дня филлорийцы оттеснили врага обратно к Злопамятному Проходу — быстрее не получилось. Там Элиот остановился и вызвал на поединок их чемпиона. Настал рассвет. Перевал с крутыми склонами, скалами и рытвинами от талой воды создавал подобающий фон. Снежные пики, на которые, насколько знал Элиот, никто еще не всходил, розовели в лучах зари.

Стало быть, поединок. Если победит Элиот, лорианцы уйдут и больше никогда не вернутся, победит их боец (именуемый почему-то Злобным Отцом) — так тому и быть. Все равно ведь не победит.

Оба войска разделяло около пятидесяти ярдов серого, идеально ровного, плотного песка, из которого за ночь убрали все сколько-нибудь крупные камни. Стены перевала окружали арену природным амфитеатром. Элиот перед началом копнул песок ногой, как бейсбольный отбивающий.

По его противнику незаметно было, что тот готовится к величайшему в своей жизни сражению: он точно автобус ждал и даже не думал принимать боевую позу. Просто стоял, опустив свои жирные плечи и выпятив пузо. Ручищи у него были как два королевских краба.

Столь же нелепо, как он готов был признать, выглядел и сам Элиот. Тоже без доспехов, одна белая шелковая рубашка и кожаные штаны. В правой руке длинный нож, в левой короткая железная палица. Все наверняка уже поняли, что он не умеет пользоваться ни тем, ни другим. Он кивнул Злобному Отцу, тот не ответил.

Время между тем шло — весьма неловкая ситуация. Подул холодный ветер: в горах даже в мае не жарко. Коричневые соски на отвисших грудях Отца напоминали сушеные фиги, гладкая кожа пугала больше всяких боевых шрамов.

Он только что был на месте — и вдруг пропал. Магия ни при чем, просто у него стиль такой, скользить по земле как на коньках. Он уже сократил дистанцию вдвое и метил своим орудием прямо в адамово яблоко Элиота: король еле успел отклониться.

Странно, что вообще успел. Он, как последний идиот, думал, что Зэо будет замахиваться шестом, как мечом. Ладно, был неправ, теперь понял: это колющее оружие. Острому кресту по всем статьям полагалось уже торчать из его затылка, блестя от спинномозговой жидкости, но вот не торчит же. Элиот мало того что оградил себя Призрачными Доспехами Фергюса, долженствовавшими спасти ему жизнь даже при смертельном ударе, но применил до кучи весь фергюсов воинский набор, увеличив свою силу, десятикратно усилив рефлексы и во столько же раз замедлив восприятие времени.

По-вашему, это нечестно? Давайте разберемся. Допустим, Зэо учился убивать крестом на палке всю свою жизнь — ну, а Элиот посвятил жизнь изучению магии. Когда они с Дженет в сумрачный предрассветный час закончили устанавливать чары, он весь светился, как неоновая реклама себя самого. Потом свечение убрали, доспехи в виде перламутровой пленки показывались лишь на секунду каждую пару минут, а рефлекторно-временные чары, в точности такие же, как пулевой эффект в «Матрице», срабатывали, стоило Элиоту дернуть носом. Это самое он и сделал. Все тут же перешло в режим замедленной съемки; отклонившись назад от смертоносного лезвия, он уперся рукой в песок, откатился и вскочил на ноги, не успел Зэо завершить свой выпад.

Зэо, при всей своей толщине, владел кое-какими приемами. Ничем не выказав удивления, он начал вращаться, намереваясь двинуть Элиота в живот концом своего шеста. Тоже правильно: удивление в бою некогда проявлять.

Элиот, со своей стороны, восхищался боевым мастерством Отца, которое наблюдал в замедленном темпе. Прямо балет, да и только. Видя медленное приближение шеста к своей диафрагме, Элиот отбил его палицей и обломал фута на три. Славься, Фергюс, кем бы ты ни был.

Зэо, снова изменив тактику ловил в воздухе отломленный кусок рукояти. Деревяшка, отбитая Элиотом, с лунной скоростью уплыла прочь, и у короля появилось свободное время. Он бросил палицу и залепил Зэо оплеуху.

Физического насилия Элиот обычно чурался. Что ж поделаешь, если судьба благословила (или прокляла) его, наделив слишком нежным сердцем. Кроме того, щека Зэо, то ли намасленная, то ли потная, оказалась крайне противной на ощупь. Надо было перчатки, боевые рукавицы, надеть — и как-то соразмерить удар, невзирая на сожженный лес и убитого отшельника. С такой силой и скоростью немудрено пол-лица парню снести.

Этого, к счастью, не случилось, но оплеуху Зэо определенно почувствовал. Щека у него медленно съехала набок — след точно останется. Осмелевший Элиот бросил нож, подступил ближе и нанес противнику пару быстрых ударов по ребрам. (Хук называется, так инструктор учил.) Зэо отплыл на безопасное расстояние, чтобы отдышаться и пересмотреть свои жизненные позиции.

Элиот тем временем наседал, чередуя кулаки с открытой ладонью. Справа-слева. За сестру, за дочь, за сестру, за дочь. Кровь в нем взыграла. Вот она, его битва; он на нее не напрашивался, но, видит Бог, доведет ее до конца.

Как все-таки успокаивает эта добавочная скорость. Дает время подумать, поразмыслить о выборе жизненного пути. Своим Элиот был в общем доволен. Он на своем месте и наслаждается жизнью — многие ли жители мультивселенной могут сказать то же самое о себе? Просыпаясь утром, он всегда знает, что хочет сделать, — и делает это, а сделав, гордится собой. Его вера в то, что он хороший верховный король, подкреплена множеством доказательств. Его народ счастлив. Филлори, когда в нем все спокойно, — замечательная страна. Понадобились годы жестокой тирании, чтобы ее испортить, и Элиот больше этого не допустит. У лорианцев уж точно не выйдет.

Если Элиот и не сумел чего-то осуществить, то лишь в том, что касалось Квентина. Вот уже год, как тот был низложен и изгнан. Год, как Джулия ушла на Ту Сторону. Это стало шоком для всех, но в первую очередь для Элиота — после самого Квентина, разумеется. Год был мирным, благополучным, и в замке даже веселей стало, когда Квентина с Джулией, главных филлорийских угрюмцев, заменили Поппи и Джош, но Элиот скучал по Квентину. Хотел, чтобы тот снова был рядом.

Квентин, при всех своих недостатках, был его лучшим другом и только начинал становиться собой по-настоящему. Последние приключения помогли ему окончательно избавиться от подростковой застенчивости и проявили в нем самое лучшее: любознательность, ум, пылкую преданность, ранимое сердце.

Филлори уже не то без него. Никто, даже сам верховный король, не любил Филлори так, как он. Никто не понимал так, как он. Никто, кроме него, не упивался так волшебной реальностью и не умел так хорошо улаживать конфликты, когда те случались. Игра продолжается и без него, но сказать по правде, радости от нее уже меньше.

И сколько же всего пропустил сам Квентин! После гибели Мартина Четуина и прошлогоднего кризиса магии в Филлори настал новый Золотой Век — ничего подобного здесь не видели со времен правления Четуинов. Век легенд, подвигов, приключений и великих чудес на фоне нескончаемого ясного лета. Четверо правителей во главе с Элиотом выгнали бородатого дракона из родного ущелья в Петушиных Зубах и нашли среди его сокровищ два Именных Клинка. Выгнали из Темного леса пару пятидесятиглавых троллей, и те в лучах солнца окаменели с великим треском — так лед хрустит в водке с тоником. Злющего, взъерошенного троллекота Элиот взял себе. Квентину понравилось бы.

Элиот, если откровенно, за него волновался. Квентин, конечно, способен о себе позаботиться, но далеко не всегда. Все хорошо, пока он на ровном киле, но в последний раз, когда Элиот его видел, киль здорово колебался. Элиот с самого изгнания думал, как бы вернуть Квентина назад в Филлори, но ничего толкового не придумал. Может, если он победит Злобного Отца и тем спасет королевство, Эмбер назначит ему награду? А он тогда попросит помиловать Квентина. Наполовину из-за этого Элиот и затеял сражаться на поединке.

Зэо, кстати, наступал снова, с тем же отсутствием всякого выражения на поросячьем рыле. Уж, казалось бы, Элиот достаточно его застращал, так ведь нет. На секунду, чтобы отдышаться, Элиот вернулся в нормальное время. Укороченный шест в руке Зэо описывал хитрую загогулину. Давай-давай, много пользы это тебе принесет. Элиот, снова в замедленном темпе, нырнул под шест и принялся опять молотить лорианца по корпусу.

Ему бы поосторожней быть. Он недооценил выносливость Злобного Отца — а может, переоценил вред, который ему наносил. Быстроту противника даже относительно собственного ускорения Элиот точно недооценивал: вот что значит неопытность и повышенная самоуверенность. Зэо даже под градом ударов умудрился обхватить Элиота руками. Ничего, сейчас выскользнем… гм. Это оказалось потруднее, чем ему думалось, и мгновенная заминка решила все. Желтозубое рыло нависло над Элиотом, а громадные ручищи начали выжимать из него дух.

Зэо правильно оценил ситуацию: раз твой шустрый противник сейчас даже шелохнуться не может — пользуйся. Он и пользовался: жал, норовя при этом укусить Элиота за ухо. Ну ладно, хватит. Он хоть и силач, но все же не супермен. Элиот, со всех сторон охваченный Злобным Отцом, уже с полминуты не мог дохнуть полной грудью — пора и освободиться.

Это было все так же трудно, но Элиот сумел вырваться и отлетел на пару футов назад. Он еще не успел восстановить равновесие, когда что-то больно ткнуло его в плечо.

— Ай! — вскрикнул он.

Ни одно лорианское оружие не могло пробить Призрачные Доспехи. Элиот все еще опережал Злобного Отца, но не в такой степени, как ему представлялось: в глазах всех остальных они оба должны выглядеть как мелькающие размытые пятна. Это волшебное оружие, вот в чем дело. Зря Элиот не присмотрелся к нему в самом начале. Металл не иначе филлорийский, насыщенный магией, и выкована эта штука не иначе из отнятого у отшельника плуга. Ясненько!

Элиот ухватился за остаток древка, вырвал пику у Зэо (вместе с кожей, вот и отлично) и метнул ввысь со всей силой, доступной ему и Фергюсу. Она скрылась в облаке, нависшем над горной вершиной, а Элиот принял боксерскую стойку.

Боксом он занимался скорее как аэробикой, а инструкторский торс умерял его тоску по интернетовскому порно, но и практическая польза от занятий тоже была. Джеб, джеб. Боковой. Хук, еще хук. Элиот не сдерживался больше и приговаривал:

— Отшельника. Убил. Мудак. Потный.

Не ложись только. Охота тебя еще малость поколошматить. Оттеснив противника почти к самой вражеской линии, Элиот врезал ему ногой по яйцам и закрутил его, в угоду личной фантазии, по часовой стрелке. Зэо, колыхая своими жирами, грохнулся на песок — но и тут попытался встать. Элиот добавил ногой по мордасам: сколько же можно, в конце концов. Мое королевство. Моя страна. Он сбросил с себя всю магию — силу, скорость, доспехи.

Всю, да не всю: голос его гремел, отражаясь от скал. Подобрав обломок древка, Элиот швырнул его наземь. Тот не подвел и вертикально воткнулся в песок.

— Ступайте прочь, и пусть это сломанное копье послужит границей между нашими землями. Тот, кто нарушит ее — будь то мужчина или женщина, — заплатит сполна. Филлори милосердно, но долго помнит и страшно мстит.

Мда. Не Шекспир, прямо скажем.

— Потревоживший овна узнает на себе силу его рогов.

На этом, пожалуй, и закончим.

Продемонстрировав лорианцам хмурое королевское чело, Элиот повернулся и зашагал к своим, бормоча под нос заклинание. Треск и шорох говорили ему, что воткнутая в песок деревяшка преображается в ясень. Банально, конечно, но и в банальностях есть своя правда. Дыхание приходило в норму. Он сделал это. Доказал миру, на что способен верховный король. Перевал шел с севера на юг, и солнце, освещавшее остальное Филлори уже добрый час, наконец показалось над его восточным краем. Ряды расступились, чтобы пропустить Элиота.

До чего же порой клево быть королем. Особенно когда твое войско расступается перед тобой после того, как ты выдал вражескому ублюдку все, что ему причиталось. Элиот старался ни на кого не смотреть и лишь приветствовал жестом старшину великанов, благодаря его за поддержку: я-де в долгу у тебя. Тот величественно наклонил свою громадную голову.

Странно возращаться в реальное время, если провел полчаса в замедленном темпе. Все движется как в немом кино: деревья, облака, люди. Утро было чудесное, горный воздух охлаждал перегретый мозг. Элиот решил не останавливаться и пройти пешком всю милю до филлорийского лагеря. Ну а что?

Кругом слышались охи и ахи по поводу раны в его плече — оно, кажется, еще кровоточило и с оттоком адреналина начинало зверски болеть, но Элиот не хотел пока переходить на положение раненого бойца. Всему свое время. Война окончена, жизнь хороша. Странное дело: думая, что знаешь себя как облупленного, ты все время открываешь в себе какие-то скрытые резервы, о которых раньше понятия не имел, и разгораешься ярче и горячей, чем когда-либо прежде.

Квентин бы понял его.

— Дорогая, я дома! — Элиот откинул входное полотнище шатра.

— Повторяй почаще, — бросила, не поднимая глаз, Дженет. — Когда-нибудь, может, и посмеюсь.

На походном столе перед ней были развернуты карты, по которым они следили за своей краткой, но славной военной кампанией. Элиот сам расположил на них крошечные фигурки обеих армий. Особой нужды в этом не было — всего один фронт, не «Эксис энд Элайз»;[4] ему просто нравилось двигать их длинными лопаточками.

Шатер из алого шелка заливал розовый свет. Внутри было жарко даже и на такой высоте: в Филлори времена года непредсказуемы. Сейчас, к примеру, настало лето, и неизвестно, надолго ли. Поначалу приятно, но хорошо бы чуть попрохладнее.

— Ну как, разобрался с папиными отпрысками?

— О да.

— Мой герой. — Дженет подошла и поцеловала его в щеку. — Ты убил его?

— Не убил, но навтыкал будь здоров.

— Я бы точно убила.

— В следующий раз на бой можешь выйти ты.

— Непременно.

— Жаль, что следующего раза уже не будет.

— Как огорчительно. — Дженет села в другое кресло. — В чаянии твоей неизбежной победы я вызвала пару пегасов отвезти нас с тобой в Белый Шпиль. Они сейчас будут.

— Хочешь посмотреть боевое ранение?

— Хочу, показывай.

Элиот, изогнувшись, предъявил ей пострадавшую дельтовидную (а может, трапециевидную) мышцу.

— Угу. Смотри кресло не испорти, течет.

— И это все? «Не испорти кресло»?

— Еще могу спросить, не наградить ли тебя медалью — но я и так знаю, что ты согласен.

— Согласен и получу ее. — Элиот закрыл глаза. Еще только полдесятого, а он уже никакой. Адреналиновый взрыв сменился легким ознобом. — Сам и вручу. Или, еще лучше, учрежу орден Сломанного Копья для особо доблестных. Вроде меня.

— Поздравляю. Ты лететь сможешь?

— Вполне.

Так они всегда примерно и разговаривают. Филлорийцы полагают, что верховный король и королева Дженет ненавидят друг друга, на самом же деле Дженет в отсутствие Квентина стала Элиоту ближе всех остальных. Отчасти, вероятно, из-за равнодушия обоих к романтике и за неимением у обоих постоянных партнеров. Раньше Элиот боялся, что его неспособность вступать в прочные отношения указывает на психическую ущербность, подавление там или фобию. Теперь это пугало его все меньше и меньше. Он не чувствовал себя ни подавленным, ни подверженным фобии — ну, разве что одиноким.

В отличие от Джоша и Поппи. Через шесть недель после вступления на престол они стали парой, через шесть месяцев отпраздновали помолвку. Этого никто не предвидел, но теперь уже трудно представить, что когда-то они не были вместе. Может, все дело в коронах? Не древняя ли магия, заключенная в них, побуждает своих носителей вступать в брак и обеспечивать королевству наследников? Не сумев свести Элиота и Дженет, чары не остановились на этом, и с Джошем и Поппи им повезло. Так или нет, эти двое, кажется, взаправду любят друг друга. Поппи молодец: разглядела в Джоше то, что не всякий видит. Он ведь не красавец и не любит показывать, как он умен, хотя никому в этом смысле не уступает. Главное в Джоше — большое, благородное сердце. Элиот потратил буквально годы, чтобы это понять, а Поппи просекла сразу.

Семья у них самая настоящая: неделю назад Элиот узнал, что Поппи беременна. Публично не объявляли пока, но скоро это станет заметно. Народ будет ликовать — в Филлори уже несколько веков не было принца или принцессы. Из-за этого Элиот тоже чувствовал себя одиноким, но так, слегка. Жизнь впереди длинная, будет и для такого время, если ему захочется. Он верховный король, на дворе золотой век — знай свершай подвиги и не бери в голову.

По траве затопали копыта, по шатру чиркнуло крыло — прискакали пегасы. Элиот с трудом встал из кресла. Рубашка прилипла к ране, но кровь как будто остановилась. В Белом Шпиле его вылечат, и это даже неплохо, если останется шрам. Не дожидаясь Дженет, он состроил королевскую мину и вышел.

Белоснежные пегасы бегали по кругу, не складывая громадных орлиных крыльев — они терпеть не могут стоять на месте. Великолепные создания: легки, как воздух, но выглядят, как нормальные кони. Мускулы крепкие, синие жилы выдаются под шкурой, как провода под ковром. Копыта блестят, как серебряные или платиновые.

Прервав бег, они выжидательно воззрились на Элиота. Пегасы умеют говорить, но с людьми, хоть бы и с королями, до этого не снисходят.

— Дженет! — позвал он.

— Иду.

— Вещи не бери, их пришлют следом.

— Ладно. — Дженет вышла из шатра в бриджах и сапогах. — Я тут подумала: раз уж мы провели мобилизацию, может, воспользуемся моментом? Продолжим наступление и возьмем Лорию?

— Лорию, говоришь.

— Ну да! Оттуда двинемся в Нигделандию, пройдем через фонтан и захватим Землю! Все просто.

— Знаешь, я твой юмор не всегда понимаю.

— Аналогично.

Пегасам не терпелось больше обычного — они еле дождались своих седоков. Седло и узда в их случае исключаются, приходится держаться за что попало: за гриву, за шею, за перья. Элиот чувствовал, как играют мускулы под кожей его коня. Пегасы набирали высоту по спирали, уши закладывало, лагерь стремительно уменьшался. Вот и перевал, где он дрался со Злобным Отцом. Стройные ряды филлорийцев и беспорядочно отступающий неприятель. Поднявшись примерно на тысячу футов, пегасы взяли курс на юго-восток, к Белому Шпилю.

Элиот любил Филлори во всех видах, но с воздуха особенно сильно. Земля разворачивается под тобой, как карта из любимой книги, которую ты изучал в детстве, мечтая оказаться там, в ней. Мечта Элиота сбылась. Вот древние каменные стены, пересекающие все королевство, — никто не ведает, кто и зачем их построил. Зеленый пейзаж расчерчен ими на клетки. Кое-где видны проломы, сделанные непогодой, животными, а то и людьми, которым камень понадобился для более практических целей. Большие дороги окаймлены темно-зелеными изгородями; если снизиться, станет видно, что густотой и неприступностью они не уступают нормандским посадкам времен Второй мировой. Местами их не мешало бы подправить; надо будет назначить кого-нибудь Смотрителем Изгородей.

Потом пегасы влетели в белое облако, и Филлори пропало из глаз. Здешние облака не липнут к тебе, как в реальном мире: они окутывают тебя легкой и теплой ватой, достаточно плотной, чтобы обеспечить комфорт. Нафиг любовь, нафиг брак, нафиг детей, нафиг секс. Вот она, романтика, вот область его фантазий. Он кормчий этой страны и будет вести ее в грядущее до конца своих дней, а после ему воздвигнут безупречной красоты памятник. Больше ему ничего не надо ни теперь, ни потом.

Они вышли из облаков над Великим Северным болотом. Какой дряни здесь только не водится: вон, чья-то громаднющая пятнистая спина уходит в трясину. Снарядить бы сюда экспедицию, исследовать, что к чему… хотя ладно. Оторвавшись от созерцания болота, Элиот обнаружил, что к их с Дженет звену примкнул Эмбер.

Давненько бог-овен не давал им аудиенции.

— Я желаю говорить с тобой, верховный король.

Глубокий бас Эмбера был хорошо слышен даже за ветром. Крыльев у него не было, и ногами он перебирать не трудился: просто лежал, подогнув их, словно на невидимом ковре-самолете. Завитки его тугого руна слегка шевелились.

— Слушаю тебя! — крикнул Элиот.

— Нынче ты одержал великую победу для Филлори.

— Да! Спасибо!

Может, сейчас и попросить за Квентина? Эмбер, однако, продолжал:

— Но это всего лишь битва. Грядет война, Элиот. Последняя война, в которой нам не суждено победить.

— Погоди, я не совсем понял. Что это значит?

Элиот не таких речей ожидал. Где же отеческая похвала, где награда?

— Какая еще война, — прокричала Дженет. — Элиот разбил этих ублюдков! Все кончено!

— Вы не задумывались над тем, как лорианцы прошли через Северные горы?

— В общем, да, — признал Элиот.

— Древние чары ослабли, и это стало возможным. Их вторжение, предсказанное давным-давно, — только предвестие. Время — вот враг, который одержит над нами победу.

— Да? Понятно.

На самом деле ничего непонятно. Война с временем… в книжках вроде что-то такое было, он давно их не перечитывал. Опять-таки жаль, что Квентина нет.

— Конец уже близок, Элиот.

— Конец? Чему, собственно, приходит конец?

— Всему. Этой стране, этому миру. Филлори умирает.

— Ладно тебе. — Ну что за дешевый пафос. Это Филлори-то умирает? Филлори жжет! Время легенд, мир без границ! — Что ты хочешь этим сказать?

Эмбер промолчал, зато подал голос один из пегасов — Элиот впервые слышал, как они говорят.

— Снова-здорово, — с тяжким конским вздохом промолвил он.

ГЛАВА 6

Разместились они в двух машинах. Сначала к грузовому отсеку подъехал черный «Лексус SUV». Лайонел бережно водрузил клетку с птицей на заднее сиденье, пристегнул и сел рядом. Следом подъехал белый лимузин. Дождь лил не переставая.

— Знала бы, что у нас выпускной, надела бы платье, — сказала Эльф.

Их связывала невольная близость, как незнакомцев, едущих вместе в аэропорт. Хотя почему незнакомцы — они теперь товарищи по оружию. Интересно, у всех ли у них истории такие же сложные, как у Квентина. Особенно у Плам: из того, что Квентин слышал о ней, вытекало, что ее история требует продолжения.

Потолок в лимузине был зеркальный, обивка из черного бархата со светодиодными вставками. В крыше имелся люк на случай, если кому-то захочется высунуть голову Не так чтобы супервеличественно, но места полно: все пятеро расселись на максимальном расстоянии друг от друга. Лимузин в полном молчании выехал со стоянки и поплыл мимо бесконечной электростанции в сетке оранжевых фонарей.

Квентину на миг вспомнились ночи на «Мунтжаке»: скользишь себе от острова к острову по черным маслянистым водам Восточного океана Филлори. В деревянный борт поплескивает волна, позади тянется светящийся след. Теперь он снова отправляется в неизвестность, как и тогда.

Пацан нашел выключатель и зажег светодиоды, выбрав диско-радужный вариант.

— Люблю ночную жизнь, что тут скажешь.

— Я Плам, — сообщила Плам всей компании.

— Бетси, — назвалась Эльф.

— Квентин.

— Пашкар. — Индиец, само собой. Бородка цвета соли с перцем — слишком он солидный для таких авантюр.

Все выжидательно смотрели на пацана, которому Квентин бы дал лет пятнадцать.

— Вы что, шутите? Хотите пользоваться настоящими именами?

— Не шутим, — сказал Квентин. — Хотим.

— А я нет. Можете звать меня Ловким Плутом.

— Чего? — прыснула Эльф, то есть Бетси.

— Чем вам плох Ловкий Плут? «Оливер» небось все смотрели.

— Я знаю, откуда это, просто не хочу тебя так называть.

— Ну, Фейгином я всяко не хочу быть.

— Может, Стоппард? — предложил Квентин.

— Это что, тоже из «Оливера»? — не понял пацан.

— Это фамилия автора, которого ты читал в магазине, — пояснил индиец. — «Розенкранц и Гильденстерн мертвы».

— Да? Я думал, это Шекспир какой-нибудь.

— Неправильно думал.

— Ладно, пускай Стоппард, мне без разницы.

— Так вот, Стоппард: переключи, пожалуйста, освещение на нейтральную белизну.

Стоппард фыркнул, но переключил.

При белом свете Квентин убедился, что их пятерка как-то не очень похожа на суперворов международного класса. Скорей уж на Иностранный легион: все они отбросы волшебного мира, заблудшие души, никому больше не надобные. Откинувшись назад, он уловил застарелый пивной и табачный дух, память о былых холостяцких пирушках.

— Кто-нибудь знает, куда мы едем? — спросила Бетси, глядя на свое отражение в потолке.

— Предположу, что в Ньюарк, — ответила Плам.

— Тут и предполагать нечего, — вставил Стоппард. — Отель «Марриотт», международный аэропорт Ньюарк-Либерти.

— Откуда ты знаешь?

— Видел, как водила забил это в навигатор.

— Вот это сервис, — вздохнула Бетси. — Настоящее волшебство. Я-то надеялась хотя бы на «Дабл-три».

Только она одна как-то соответствовала нужному профилю. Правильная поза, правильная агрессия. И еще: стеб стебом, но чувствуется, что она немало пережила.

— Вы уже делали это раньше? — Плам изо всех сил старалась поддержать разговор.

— В смысле спереть что-нибудь? — уточнил Стоппард.

— В смысле спереть.

— Скачивание порнушки не в счет, — заметила Бетси.

— Я, — сказал Квентин.

— Ты-ы? — протянула Бетси. — И что ж ты такого украл?

— Корону например. И ключи.

Бетси это явно не впечатлило.

— Еще кто-нибудь?

— Я, — заявил Стоппард.

— А у тебя что?

— Так я тебе и сказал. — Стоппард открыл минибар — пусто. — Поскупился наш грач.

— Тоже мне выпивоха. Сколько тебе, двенадцать?

— Это не грач, а черный дрозд, — сказала Плам. — У грачей белые клювы, а у него бурый.

Настроение в лимузине держалось нервно-приподнятое, как в вагончике канатной дороги. Однако лыжники, передающие друг другу фляжку со шнапсом, выходят на горной вершине и навсегда разъезжаются в разные стороны, а здесь у них другой случай. Возможно, этим людям жизнь свою придется доверить.

— В Брекбиллсе кто-то из вас учился? — спросил Пашкар.

— А что это — Брекбиллс? — задал встречный вопрос Стоппард.

— Господи. — Бетси сделала вид, что хочет выскочить из машины. — У нас тут что, «Клуб „Завтрак“?»[5]

— Я. — Квентин не видел причины это скрывать.

— И я… типа, — призналась Плам.

Лимузин перевалил через ограничитель скорости: они уже подъезжали к аэропорту.

— Нам полагается иметь какие-то особые навыки, так ведь? — предположила Плам. — У каждого своя специальность?

— И у тебя ее, надо полагать, нет, — съязвила Бетси.

— Ты так думаешь? Я иллюзионистка вообще-то.

— Моя специальность — транспорт. И предсказания — так, по мелочи, — сообщил Пашкар.

— Стоппард?

— Артефакты, — гордо ответил пацан. Вундеркинд, не иначе — вот почему у птицы к нему особое отношение.

— У меня взлом, проникновение и прочий вред, — сказала Бетси. — А ты, Квентин, что скажешь? — Она произносила его имя так, точно не считала его настоящим.

— Ремонт и починка.

— Починка? — переспросил Стоппард. — На хрена нам это сдалось?

— Фиг знает. Спроси у птицы.

Квентин сильно сомневался, что оказался здесь из-за своей специальности, но не хотел пока об этом упоминать.

Они уже, к счастью, прибыли: лимузин въехал под освещенный навес «Марриотта», и носильщики в дешевых ливреях устремились к нему. Если они думали обнаружить внутри пьяненьких щедрых молодоженов, их ожидало разочарование.

— Скорей бы уж вылезти из этой колымаги, — сказала Бетси.

— Говори за себя, — возразила Плам. — У меня, например, выпускного не было.

Лайонел заказал для них целых три «люкса». В ожидании инструкций они разместились на громадном бежевом диване в одной из гостиных. Бетси просматривала список услуг, птица клевала орешки из мини-бара.

К банкам «Хайнекена» на кофейном столике приложился пока один только Стоппард — возможно, впервые в жизни.

— Итак: что мы знаем и что нет. — Лайонел, стоя у выключенного телевизора, тронул плоский экран, и там появилось изображение — видимо, прямо из его головы. Такого трюка Квентин еще не видел. — Вот саквояж: не тот, который нам нужен, но марка и модель те же. — Изысканная штучка: светло-коричневый, в меру потертый, очень английский, с множеством ремешков и застежек. Идеально для уикен да за городом.

— Мы ищем Берти Вустера?[6] — спросил Квентин, не вызвав общего смеха.

— Мы почти уверены, что он находится где-то на восточном побережье. — На экране вспыхнула карта восточных штатов, где были выделены наиболее вероятные пункты. — И почти уверены, что его владельцы не знают, что это: насколько нам известно, они пока не сумели его открыть.

— Почему бы вам просто его не выкупить? — спросила Плам. — Денег у вас, как я понимаю, много.

— Мы пытались, но владельцы догадываются, что вещь эта очень ценная, и не хотят расставаться с ней, не зная, в чем ее ценность. Мы полагаем, что они убили женщину-антиквара, у которой приобрели саквояж вместе с другими предметами. К сожалению, наши попытки купить его только подтвердили их подозрения.

— Убили? — воскликнул Стоппард. — Да.

Стоппард, скорее взбудораженный, чем напуганный, вытаращил глаза и снова глотнул из банки.

— Скажу сразу: совесть вас в контактах с этими персонажами тревожить не будет, — продолжал Лайонел. — Сволота высшей лиги, Парой себя называют. — На экране появились фотографии, снятые, видимо, длинным объективом с приличного расстояния. Мужчина и женщина, оба приятной внешности, немного за тридцать. — Манипуляторы, работают с гражданскими: такая у них игра.

Квентин помрачнел. Он уже слышал о магах, которые, соревнуясь друг с другом, спекулируют на бирже, развязывают войны и проворачивают выборы (Папы Римского в том числе). Мир для них все равно что шахматная доска. Избирательные эксцессы 2000 года происходили, скорее всего, из-за пари, заключенного двумя магами.

— Как их найти? — спросил он.

— Об этом не беспокойтесь.

— Я все-таки не понимаю, для чего вам саквояж, — сказала Плам.

— Вам и не надо, — вмешалась в разговор птица. — Мы вам не за это платим.

— Знаю, что не за это, но очень уж все это… расплывчато.

— Расплывчато! — хмыкнула Бетси. — Тебе мало, что ты с птицей беседуешь в «Мариотте»?

И то верно. Квентину очень хотелось отвести Плам в сторонку и расспросить, зачем ей это, что ей известно, в порядке она или нет. Он беспокоился за нее и видел в ней наиболее вероятного кандидата в союзники. Бетси уже бормотала что-то в телефонную трубку — заказ, видно, делала.

— Сдается, команда у нас неполная, — сказал Квентин. — Как насчет экстрасенса? Целителя?

— Они не понадобятся.

— Как долго это продлится? — спросил Пашкар. На супервора он походил меньше всех и магом тоже не выглядел. Может, это маскировка такая: держался он в этой ситуации спокойнее остальных, это точно.

— Мы не знаем, — ответил Лайонел.

— И все-таки: несколько недель? Месяцев? Я должен предупредить семью. — Обручальное кольцо носил только он один.

— Я в аэропортовском «Мариотте» месяцами жить не намерена, — заявила Бетси. — И неделями тоже. Единственное натуральное вещество в моем номере — это волосы в ванне.

— Мы скажем вам, как только узнаем.

— Давайте подытожим, — предложил Квентин. — Мы имеем двух магов-убийц, намного опасней нас, при всем уважении, и саквояж с встроенными чарами, местонахождение и содержимое которого неизвестны. Требуется: отобрать его у вышеуказанных магов.

— За нами численное преимущество и элемент неожиданности, — заметила птица.

— Я лично очень удивлюсь, если у нас получится, — весело произнес Пашкар. — Может быть, вы чего-то не договариваете?

— И как мы будем снимать эти чары, если это в принципе невозможно? — поинтересовалась Плам.

— Придется совершить невозможное — поэтому я и нанимаю магов, а не бухгалтеров, — сказала птица. — Дальнейшее обсудим в индивидуальном порядке.

Квентин встал. К индивидуальной беседе он пока не стремился — сейчас ему требовалось поесть, проветриться и, возможно, как-то отметить начало новой преступной жизни. Но не успел он дойти до двери, что-то задело его за ухо и кольнуло в плечо. Птица! Он чуть не смахнул ее инстинктивно.

— Господи! Не делай так больше.

Может, к этому просто надо привыкнуть. У Джулии получалось.

— Знаешь, зачем я тебя позвал? — прошептал грач, сунув клюв в самое его ухо.

— Могу догадаться.

— Не за твои починочные таланты.

— Я так и думал.

Птица снова перепорхнула на плечо Лайонела — порядком запачканное от долгого пользования, как Квентин заметил только теперь.

С Плам он договорился встретиться в гостиничном баре.

Свет там был слишком яркий и телевизоров многовато, но в барах, как и в книжных магазинах, Квентин всегда чувствовал себя как дома. У напитков с книгами много общего: те и другие гарантированно переносят тебя туда, где жизнь лучше или хотя бы поинтереснее, и вкус у водки с тоником везде примерно такой же. Прочие посетители были, скорее всего, бизнесмены или туристы с отложенными полетами: все они, похоже, находились здесь поневоле, а не по собственному выбору.

Полумеры здесь не годились. Квентин сел рядом с Плам и заказал сухой мартини с сюрпризом.

— Я думала, ты по винцу больше. — Сама Плам пила минералку.

— Пришлось увеличить дозу. А ты не по винцу разве?

— Сейчас, думаю, лучше оставаться в трезвом уме.

По телевизору показывали футбол — было прямо-таки жаль, что игроки топчут такое красивое зеленое поле. Плам не спешила начинать, и Квентин заговорил первый.

— Как они с тобой связались?

— Прислали письмо. Прихожу к себе в комнату, а оно лежит на подушке. До сих пор не поняла, как они это сделали — пока что в их операции это впечатляет больше всего.

— И ты уверена, что этого хочешь?

— Еще чего! Я хочу обратно в свою долбаную общагу, хочу долбаный колледж закончить. Но не суждено мне, как видно.

— Мне как-то не очень хочется рисковать.

— Мне тоже, вот только выбор у меня на данный момент не очень богатый. Да и не твое это дело. Ты за меня больше не отвечаешь.

— Я знаю.

— А приставать ко мне как-то не в твоем стиле.

— Господи. Окажи хоть немного доверия.

Она имела право злиться, хотя он здесь был ни при чем. Его самого реальный мир после Брекбиллса тоже принял не слишком ласково. Он думал, что его жизнь после выпуска будет сплошным приключением, готовился раз за разом побеждать зло и совершать открытия. Понадобилось некоторое время, чтобы понять, как это на самом деле работает.

Принесли его мартини. От золотистого завитка лимонной кожуры на серебристой поверхности образовалась тонкая маслянистая пленка. Квентин выпил, пока коктейль не успел нагреться.

— Извини, а? — сказала Плам. — Не хотела на тебя кидаться. Ты ни в чем не виноват, видит Бог. Просто у меня сложности. Родителям пока ничего не сказала и не знаю, как сказать. Брекбиллс для них очень много значил, и на меня они, думаю, возлагали слишком много надежд — я ведь у них единственная.

— Хочешь, я с ними поговорю?

Она смерила его взглядом.

— Ннет… лучше не надо.

— Я тоже единственный ребенок. Только на меня, похоже, надежд вовсе не возлагали.

— Вот видишь. Моих это просто убьет.

— Это же хорошо, что им не все равно. Не хочу изображать из себя Поллианну,[7] но если они тебя действительно любят, то и дальше будут любить.

— Будут-то будут. — Плам энергично втянула через соломинку свою минералку. — Всю жизнь будут смотреть на меня, как на птичку с перебитым крылом, которая никогда уже не взлетит. И зачем только я это сделала. Хотела просто посмотреть, что это, а потом взяла и дала согласие. А с тобой как было?

— Так же. Получил письмо, проигнорировал его и вдруг потерял работу. Пришлось вспомнить, о чем писали.

— Знаешь, я все-таки чувствую себя виноватой.

— Брось.

— Нет, правда…

— Забудь, говорю. Меня никто не заставлял, сам решил.

Чистая правда, кстати.

— Ну и что думаешь? Пройдет у нас этот номер?

— Без понятия. Раз птица предлагает такие бабки, то должна, по идее, полагать, что нам это по силам.

— Или это ее единственный шанс.

— Может, и так.

Мартини делал свое дело: лобные доли головного мозга подернулись инеем, готовя почву для глубокой заморозки. Процесс, поскольку Квентин не ужинал, шел ускоренным темпом. Не повторить ли?

— Скучаешь по Брекбиллсу?

Мяч на телеэкране отскочил от штанги.

— Еще бы, — ответил он, — но понемногу уже привыкаю. Свет не клином сошелся на одной школе, надо брать от жизни что можешь.

— Ну, пошла поллианщина.

Квентин усмехнулся, не сомневаясь, что и Плам это переживет. Она, конечно, совсем молоденькая и неопытная, но крепкий орешек и очень умна. Они, пожалуй, могут рассчитывать друг на друга. Квентин, поймав взгляд бармена, постучал по стакану.

— Меня другое волнует, — сказал он. — Как мы откроем саквояж, если те двое не сумели?

— Есть одна задумка, только тебе не понравится.

— Почему?

— Потому что мне тоже не нравится. Думаю, мне надо кое-что рассказать о себе…

— Chochachos![8] — Кто-то — Стоппард — хлопнул по плечам их обоих. — Что пьем?

Так веселиться может только человек, который напился первый раз в жизни. С какой стати его здесь вообще обслуживают? Мало что несовершеннолетний, так еще и пьян в стельку.

— Погодите. Вы что, знали друг друга раньше?

— Возможно.

— Это не то, что ты думаешь, — добавила Плам.

— Угу, — многозначительно ухмыльнулся Стоппард.

— Определенно не то, — подтвердил Квентин.

— Просто я испортила ему жизнь. И ему, и себе. Надо все-таки выпить, пожалуй.

ГЛАВА 7

Все началось, можно сказать, с невинной шалости… хотя нет, не совсем так. Даже Плам признавала, что шалость не столь уж невинная — может, потому и сделала это, если начистоту.

Будучи бесспорным основателем Лиги, она себя заодно и президентом назначила, без всяких там выборов. Предлагая членство другим, она представляла Лигу как старую брекбиллскую традицию. Это, строго говоря, расходилось с истиной, но поскольку Брекбиллсу лет четыреста, какая-нибудь лига здесь существовала наверняка. Вполне разумное предположение, хотя идею она вообще-то заимствовала из книги П.Г. Вудхауза.

Дело в том, что Уортон вел себя плохо и должен был понести наказание. Предполагалось, что после этого он станет вести себя лучше — а если и нет, то Лига все равно должна как-то его покарать. Решение не совсем невинное, но понятное, разве нет? Да и есть ли на свете такое понятие, как невинная шалость?

Показателем любви Плам к Брекбиллсу могло служить то, что за все четыре с половиной курса он ей не опротивел. Она любила его разнообразные традиции, ритуалы и мифы (в надежде, что к ним причислят и придуманную ей Лигу), без всякой иронии, нисколько этого не стыдясь.

Они собирались после отбоя в забавном, неправильной формы кабинетике у Западной башни: его, насколько Плам знала, система безопасности не охватывала. Заседания она вела, лежа навзничь на полу; другие девочки располагались на кушетках и стульях, напоминая россыпь конфетти в долгожданном конце утомившей всех вечеринки.

Установив тишину с помощью заклинания, глушащего посторонние звуки в радиусе примерно десяти ярдов, Плам провозгласила:

— Итак, голосуем. Кто за то, чтобы наказать Уортона, скажите «да».

«Да» звучали по-разному: горячо, иронично, сонно. Плам лежала, закрыв глаза, раскинув каштановые волосы веером по ковру — некогда мягкому и красочному, ныне истертому до полной серости. Результат получился почти единогласным, и она обошлась без «нет». Преступление Уортона было не особенно тяжким, но его, согласно уставу Лиги, следовало пресечь.

Дарси разглядывала в стенном зеркале с облупленной позолоченной рамой свое «африканское солнце» образца 1970-х — с гребнем, как и положено. Ее длинные коричневые пальцы творили иллюзию, делая из прически то надувной мяч, то длинный воздушный шарик. Плам не знала, как она это делает: зеркальная магия была специальностью Дарси. Показушно малость, но пусть: ей не часто выпадает шанс блеснуть своими талантами.

В чем же провинился Уортон? Обед в Брекбиллсе по традиции подают первокурсники, которые едят после всех остальных, но официанта по винам ежегодно выбирают из студентов четвертого курса. Ему вручают ключ от винного погреба, он подбирает напитки к блюдам, разливает их и так далее. В этом году виночерпием избрали Уортона, который и вправду хорошо разбирался в винах: названия марок и виноградников у него прямо от зубов отлетали.

Лига, однако, сочла, что Уортон недостоин оказанной ему чести, поскольку систематически недоливает — особенно пятикурсникам. Финнам, как их именуют в Брекбиллсе, за обедом разрешается выпить два бокала вина, а Уортон наполняет оба разве что на две трети. Сама Плам не особенно западала по алкоголю, но Лига в целом очень бдительно относилась к своим винам и такого прегрешения простить не могла.

— Что он, по-вашему, с этим делает? — спросила Эмма.

— С чем?

— Да с излишками. Заначивает, небось. Что ни вечер, то бутылочка.

Из восьми состоявших в Лиге девочек присутствовали шесть. Эмма училась всего лишь на втором курсе.

— Распивает, что же еще, — предположила Плам.

— Одному целую бутылку не одолеть.

— Ну, с дружком своим, с греком… как его там.

— Епифаний, — хором подсказали Дарси и Челси.

Челси, поджав колени, возлежала на кушетке напротив Дарси и лениво пыталась подпортить ее зеркальные фокусы. Чужое испоганить всегда легче, чем самому колдовать: в магии много таких мелких подвохов.

Дарси угрюмо сосредоточилась. Зеркало загудело, отражение закрутилось спиралью.

— Перестань, разобьешь, — сказала она.

— Может, он установил постоянные чары, которые требуют возлияний, — не унималась Эмма. — Мужскую силу укрепил, например.

— Застраховал свой пенис на семь дней по двадцать четыре часа? — уточнила Плам.

Эмма, показавшая себя выскочкой в обществе более старших и мудрых, залилась краской.

— Ну а что… вон он какой накачанный.

Челси воспользовалась общей заинтересесованностью: отражение словно в черную дыру затянуло, и Дарси пропала из зеркала — только на диванной подушке виднелась легкая вмятина.

— Есть!

— Качок не обязательно супермужчина. — Люси, философическая бледная «финка», говорила, похоже, на основе личного опыта. — Спорю, он отдает вино привидению.

— Никакого привидения нет, — бросила Дарси.

Кое-кто всегда верил, что в Брекбиллсе есть свое привидение, а в этом году вокруг него возник настоящий культ. Эмма говорила, что видела его за окном, Уортон утверждал то же самое.

Плам тоже втайне желала увидеть его, но они ведь никогда не показываются тем, кто этого хочет. Поэтому она не была полностью уверена, что оно существует. Это как с бывшей лигой: то ли была, то ли нет, поди докажи.

— А что, собственно, означает «супермужчина»? — спросила Челси.

— Это который не спускает себе в штаны, — пояснила Дарси.

— Девочки, девочки, — вмешалась Плам. — Нас не должно волновать, куда Уортон спускает, — давайте решим, как быть с пропавшим вином. У кого есть план?

— У тебя, — сказали, снова хором, Дарси и Челси. Театральные близнецы, да и только.

Это верно, планы у Плам (извините за каламбур) были всегда. Ее мозг вырабатывал их сам по себе — оставалось лишь поделиться ими с окружающим миром. Такая легкая мания.

Этот конкретный план метил в ахиллесову пяту Уортона, то есть в карандаши. Школьными — вполне приличными, синими с золотой надписью — он никогда не пользовался. Говорил, что они слишком жирно пишут и вообще не по руке ему. Взамен он привез из дому свои, очень дорогие и действительно хорошие: оливково-зеленые, из какого-то твердого маслянистого дерева, пахнущие экзотическим дождевым лесом. Стальные втулки на них выглядели слишком высокотехничными для простой вставки резинок (не розовых, как обычно, а черных, поглощающих свет). Уортон хранил их в плоской серебряной коробочке наподобие портсигара; там же, в особом бархатном гнездышке, лежал и ножик для подтачивания.

Кроме того, Уортон (победитель школьных спартакиад, не иначе) все время проделывал с ними разные фокусы для посрамления прочих маглетов. Проделывал бессознательно и почти непроизвольно, к общему раздражению.

Плам предлагала их умыкнуть, а в качестве выкупа потребовать объяснения, куда Уотсон девает вино, и клятвы впредь не допускать недолива. К половине двенадцатого Лига уже зевала вовсю, и Дарси с Челси снова измывались над отражением, которое вернули совместно, но основа была положена. План обсудили, одобрили, усложнили без надобности, украсили зловредными колючками и распределили роли между собой. Это было суровое правосудие, но надо же кому-то навести здесь порядок: если преподаватели не желают, придется Лиге. Администрация закрывает на все глаза, но многочисленные очи Лиги не дремлют.

Отражение Дарси, зажатое, как в тисках, между чарами и контрчарами, извивалось и трепетало.

— Перестань, — с неприкрытым раздражением сказала она, — я же тебе говорила…

Как говорила, так и случилось: зеркало издало громкое «тик», и в правом нижнем его углу начала разрастаться белая паутина. Плам сделалось неуютно: комната на миг показалась ей батисферой, погрузившейся на недопустимую глубину. Иллюминаторы трескаются, и холодный безжалостный океан вот-вот хлынет внутрь…

— Черт! — ужаснулась Челси. — Надеюсь, оно не запредельно дорого стоило…

Утром Плам встала в восемь, поздно по своим меркам — но дополнительный сон не освежил ее, а лишь смазал все мысли, которым полагалось быть наготове. «Зачем это нам? — вопрошала депрессивная фаза, пришедшая на смену маниакальной. — Напрасная трата времени и усилий, не говоря уж о карандашах». Значения отклеивались от вещей, как старые стикеры.

В качестве финки, уже дописавшей курсовую работ), Плам исправно посещала все семинары. Первым занятием на этот день была историческая магия (если точно, Европа, пятнадцатый век, стихийные силы, озарения и Иоханнес Гартлиб[9]). Напротив Плам за столом сидела Холли, тоже член Лиги, круглолицая и хорошенькая, если не считать красного родимого пятна на мочке одного уха. Сама председательница находилась в такой отключке, что Холли пришлось дважды потрогать свой носик — лишь тогда Плам вспомнила, что это сигнал, что первая и вторая стадии плана успешно завершены.

Стадия первая: «Нехитро, но эффективно». Несколько часов назад парень, с которым встречалась Челси, должен был протащить ее в мальчишечью башню под видом свидания. После секса с ним Челси подошла к двери Уортона, прислонилась к ней, откинула со лба медового цвета кудри — и прошла внутрь в серебристо-астральном виде. Астральные проникновения были ее специальностью, и Плам не часто доводилось видеть столь красивую магию. Найдя коробочку с карандашами, Челси взяла ее в свои прозрачные, почти нематериальные руки. Из комнаты ее она не смогла бы вынести, но этого и не требовалось: нужно было только доставить ее к окну.

Если Уортон не спал, то мог это видеть, что не имело никакого значения. Пусть себе смотрит.

Люси к тому времени уже заняла свой пост у окна аудитории в противоположном крыле, чтобы телепортировать коробочку сквозь окно. Ее максимальная дистанция — три фута, вполне достаточно. Бывают же у людей полезные специальности. После этого коробочка летит вниз с сорокафутовой высоты, и Эмма, трясущаяся в кустах холодным ноябрьским утром, ловит ее в одеяло без всякой магии.

Эффективно? Бесспорно. Слишком сложно? Может быть, но ненужная сложность служит Лиге своего рода подписью.

За этим последовала вторая стадия, «Завтрак для чемпионов». Уортон после лихорадочных поисков пропавшей коробочки спустился в столовую поздно и не заметил, что овсянку перед ним поставила не безымянная первокурсница, а приметная Холли. После первой же ложки он почуял неладное и обнаружил, что каша приправлена не коричневым сахаром, как обычно, а душистыми, оливково-зелеными карандашными стружками.

Привет от Лиги.

Постепенно Плам тоже вошла во вкус — у нее, как правило, только утра были плохими. Семинары шли своим чередом: ускоренная кинетика, квантовая магия, тандемы соединенных рук, манипуляции с древесной растительностью. Ее курсовой нагрузки хватило бы не на одну докторскую, но далеко не всякий заканчивает Брекбиллс с таким багажом, с каким Плам в него поступила. В отличие от салаг, у которых на первом курсе пальцы не сгибаются и перед глазами круги плывут, Плам была очень хорошо подготовлена.

Брекбиллс, единственный аккредитованный магический колледж Североамериканского континента, за долгие годы успел исчерпать весь свой обширный абитуриентский резерв. Теперь декан Фогг попросту снимал сливки со средних школ, выискивая вундеркиндов с нужными для магии мозгами и высоким болевым порогом. Он отводил их в сторонку и делал им предложение, от которого нельзя отказаться (а если и откажешься, то потом ничего не вспомнишь).

Плам про себя считала, что неплохо бы обращать внимание и на эмоциональную зрелость. Студент Брекбиллса представлял собой такую психологическую взвесь, что учебный процесс мог окончательно исказить его личность: чтобы согласиться на такую каторгу, надо изначально быть слегка не в себе.

Специальностью Плам была камуфляжная магия, и она только радовалась, что ее считают иллюзионисткой. Иллюзионистам в Брекбиллсе, без ложной скромности, живется отменно. Только иллюзионист способен найти малюсенький невидимый замок, поставленный на опушке леса его собратьями. Нойшванштайн[10] такой или, проще сказать, диснеевский. В одну из башенок поднимаешься по скобкам, как по трубе Джеффриса на корабле «Энтерпрайз»; в круглой комнатке наверху помещаются только столик со стулом. Уж получше, опять-таки без ложной скромности, того коттеджа, где собираются физики. Когда иллюзионисты устраивают свои вечеринки, замок мерцает и парит над землей, как в мультике «Волшебная будка». Ведет к нему шаткая, без перил, лестница — все валятся с нее в мягкую траву, как напьются. Дисней рулит!

Время от времени кто-нибудь, дивясь подкованности Плам, спрашивал, чем таким она занималась в подростковые годы. Она, не скрывая ничего, отвечала, что росла в хороших условиях на островке близ Сиэтла и что семья у нее смешанная: папа маг, мама нет.

Требования к ней, как к единственному ребенку — то есть к корзинке, куда поневоле складываются все яйца, — предъявляли повышенные, особенно папа. Родители учили Плам на дому и на совесть отшлифовали ее магические способности, когда те прорезались. Занимаясь с папой языками и упражнениями для рук, она добилась больших успехов. Выпускного у нее, правда, не было, и в командных играх она не участвовала, но ради магии приходится чем-то жертвовать.

Если любопытствующий нравился ей и вызывал доверие, Плам добавляла еще кое-что. Да, внешне она просто блеск, и это не иллюзия, но никто не видит, как опустошена она внутренне, как глубока ее душевная пропасть. Иногда она чувствует себя смертельно усталой, но стыдится этого, полагая, что не оправдала семейных надежд. Она не даст пропасти себя поглотить, хотя порой ей хочется сдаться.

Было, однако, то, о чем Плам умалчивала, зная, что люди могут странно к этому отнестись. Скрыть это было нетрудно: почти всю жизнь она провела в Америке, говорила без намека на английский акцент и мамину девичью фамилию — Четуин — не носила.

Мама была дочерью единственного сына Руперта Четуина, что делало ее собственную дочь Плам (насколько та знала), последним живым потомком знаменитых Четуинов из книг о Филлори. И единственной их наследницей, хотя «Четуин» не было даже вторым ее именем: полностью она называлась Плам Полсон Дарби. Наследство было немалое: Пловер великодушно оставил свои издательские роялти детям, которые помогли ему нажить еще одно состояние (он уже был богат, когда начал писать о Филлори). Руперт, вложивший свою долю в постройку большого загородного дома близ Пензанса, позднее был призван в армию и погиб на Второй мировой.

Плам видела фотографии: громадный георгианский особняк, настоящий дворец. У него и название было, только она забыла какое. Мама там выросла, но отзывалась о родном доме как о месте, где гуляют эхо и сквозняки — неподходящая среда для ребенка. С лепных потолков вечно сыпалась штукатурка, а зимой девочка дни напролет просиживала на лестнице у трубы воздушного отопления — даже внутрь залезала, если трубу не закрывали решеткой, — но и там не могла согреться как следует.

Четуинов мама всегда считала безнадежными меланхоликами и фантазерами. Став взрослой, она продала дом со всей обстановкой, переехала в Америку и устроилась в «Майкрософт» рекламным агентом. С папой она познакомилась на благотворительном балу, и он далеко не сразу открыл ей, чем занимается в свободное время. Мама испытала неслабый шок, но все-таки стала его женой. Родилась у них Плам, и зажили они счастливой волшебной семьей.

В Брекбиллсе обо всем этом приходилось молчать. Здесь все бредили Филлори, все когда-то играли на своих задних дворах и в подвалах в Мартина Четуина, маленького короля волшебного мира с зелеными лугами и говорящими животными — мира, где только и можно осуществить себя до конца.

Плам это понимала и не пыталась лишить их заветной фантазии.

Весь Брекбиллс буквально вырос на Филлори: не колледж, а пятилетний филлорийский коллоквиум.

Весь, кроме Плам — единственной, в ком текла кровь Четуинов. У них в доме даже книг этих не было: Плам прочла только первую, «Мир в футляре часов», да и то потихоньку, урывками, в публичной библиотеке. Родители у нее не пили, не курили и не читали Кристофера Пловера.

Плам не возражала: когда ты узнаёшь, что магия существует, вымышленные волшебные миры становятся уже не так интересны. Прославиться как последний отпрыск Четуинов она тоже не захотела. Быть живым воплощением всеобщих детских фантазий — участь не слишком завидная.

Впрочем, под презрительным безразличием матери всегда скрывалось что-то еще, и Плам казалось, что это страх. Филлори прославило Четуинов и вместе с тем — о чем никто не думал или не желал думать — погубило их. Мартин, двоюродный прадед Плам и верховный филлорийский король, пропал бесследно в тринадцать лет. С Джейн, самой младшей, случилось то же самое в том же возрасте. Хелен поменяла фамилию и закончила свои дни христианкой-евангелисткой в Техасе. Фиона за все взрослые годы ни словом не упомянула о Филлори; если ее спрашивали, она проявляла легкое удивление и утверждала, что впервые об этом слышит.

Руперт, родной прадедушка Плам, был, судя по всему, глубоко несчастен и жил как отшельник, пока фельдмаршал Эрик Роммель не вывел его из затвора. На этой семье лежало проклятие, имя которому было Филлори: мама Плам всегда говорила о нем как о чем-то реальном. В чем бы ни заключалась причина — в книгах, в Пловере, в родителях этих детей, в войне или в злой судьбе, — но столкновение Земли и Филлори привело к катастрофе, а точкой их соприкосновения были пятеро детей Четуин. Оказавшись в эпицентре, они испарились, отпечатались на стенах в виде теней, как жители Хиросимы. Плам не думала, что кто-то из них осуществился полностью или хотя бы частично.

Мама не хотела иметь с этим ничего общего, и Плам ее одобряла, потому что в глубине души ощущала тот самый страх. Существование магии стало для Плам чудесным сюрпризом, который никогда не переставал ее удивлять. Мир оказался еще интереснее, чем она думала! Но и здесь была своя ложка дегтя. Будем рассуждать логически: если магия существует, то можно ли быть на сто процентов уверенным, что и Филлори где-нибудь нет? А если оно есть — нет, вряд ли, конечно, — значит, то, что обрушилось на целое поколение ее предков, как лев на безмятежных газелей, тоже реально и тоже может существовать где-то там. Плам, погружаясь в магию по уши, подсознательно всегда боялась зайти слишком глубоко и откопать что-нибудь нежелательное.

Особенно опасны были приливы депрессивной ангедонической химии: именно в такие периоды ей как раз и хотелось до чего-нибудь докопаться, взглянуть своим страхам в лицо. В такое время ей слышался зов сирен и что-то манило к себе — если не Филлори, то другая страна, столь же прекрасная и далекая, где Плам никогда не была, но могла бы, как ей казалось, обрести дом. Плам прекрасно знала, откуда в ней эта депрессивная жилка: четуинская кровь давала о себе знать.

Она держала свое четуинство при себе, не желая, чтобы другие копались в нем и нарушали его хрупкое равновесие. Может быть, она могла бы использовать свою специальность для маскировки не только материальных предметов, но и слов, фактов, имен и чувств? Спрятать их так глубоко, чтобы даже самой не найти. Спрятаться от себя самой.

Да нет, глупо, конечно. От себя не уйдешь. Надо жить своей жизнью, не поддаваясь пассивным настроениям, как выражается ее мозгоправ. Учреждать Лигу и стараться, чтобы Уортону мало не показалось.

День в итоге выправился — она, во всяком разе, провела его намного лучше Уортона. Карандашные стружки устилали его сиденье на первой паре, хлопья черных резинок обнаруживались в карманах по дороге на ланч. Настоящий фильм ужасов: его драгоценные карандаши подвергают пыткам в некоем тайном застенке, а он не в силах спасти их! Горько пожалеет Уортон о своем недоливе.

Встретившись с ним во дворе, она одарила его улыбкой, за которую совесть лишь слегка ее упрекнула. Показалось ей или он правда немного напуган? Может, в Брекбиллсе в самом деле есть привидение, и зовут его Плам.

Под конец она осуществила свою личную задумку, изюминку всей операции, по ее мнению. На четвертой паре Уортон обнаружил, что его брекбиллский карандаш не желает строить графики магической энергии. Все точки, линии и векторы, которые он пытался изобразить, складывались в надпись ПРИВЕТ ОТ ЛИГИ.

ГЛАВА 8

Обеденный ритуал в Брекбиллсе складывался веками. Всякий ностальгирующий выпускник, переживший в колледже свои лучшие годы, уж непременно вспомнит столовую — длинную, узкую, обшитую темным деревом, увешанную портретами бывших деканов в костюмах соответствующих эпох. Освещают ее серебряные кособокие канделябры, расставленные на столе через каждые десять футов; огоньки свечей то вспыхивают, то меркнут, то меняют цвет под действием шальных заклинаний. Все одеты строго по форме. Написанные на столе имена студентов за ночь перемешиваются по капризу того же стола.

Вина Плам, как обычно, не стала пить. После первого блюда, не слишком удавшихся крабовых оладий, она извинилась и вышла. Дарси, когда Плам проходила мимо, потихоньку подала ей из-за спины карандашный пенал. Плам, идущая будто бы в туалет, действительно зашла туда, но в столовую уже не вернулась.

Вместо этого она прошмыгнула в учительскую гостиную, которую почти никогда не запирали в уверенности, что никто из студентов не осмелится проникнуть в нее без спросу. Плам осмелилась.

По стенам громадного L-образного помещения тянулись книжные полки, посередине были расставлены диваны и кресла, обтянутые красной блестящей кожей. Сейчас здесь находился один только профессор Колдуотер, которого Плам не принимала в расчет — он обедал во вторую очередь, с первокурсниками.

Профессор Колдуотер был странный. Новенький, слишком молодой для профессора, он держался наособицу и вне аудиторий почти не встречался. То ли гений, то ли малость чокнутый, а может, и то и другое. Вокруг него создалось что-то вроде культа благодаря экзотической магии, которую он демонстрировал на лекциях, но Плам, давно миновавшая этап мелкой починки, ни разу на них не была.

Другие профессора относились к нему куда сдержаннее студентов. Ему вечно доставались самые поганые нагрузки, вроде обедов с первокурсниками, но он как будто не возражал или вообще не замечал этого. Плам подозревала, что он занят чем-то еще, что часть его ценностей лежит за пределами неизменного, но столь эфемерного брекбиллского мирка. Выбегая из библиотеки со стопкой толстенных книг, он бормотал что-то себе под нос, словно решал в уме математические задачи.

По всем этим причинам Плам не слишком беспокоило, что он увидит ее в учительской. Если и заметит, то вряд ли запишет фамилию, скорее просто выставит ее вон. Рискнуть стоило в любом случае.

Он стоял в дальнем углу к ней спиной и смотрел в камин — высокий, тощий, почему-то седой, с винным бокалом в руке. Плам, молясь про себя святому патрону рассеянных профессоров, проскочила в короткую часть комнаты, где он не мог ее видеть.

Настал ключевой момент. Когда придет время подавать десертные вина, Уортон спустится в погреб и обнаружит в нем Плам, проникшую туда через потайной ход из учительской. Она предъявит ему требования Лиги, и он на них согласится.

Это была самая рискованная часть плана, поскольку о существовании этого хода студенты только догадывались. Ну что ж — если это просто выдумка, Плам найдет другой, менее драматический способ загнать Уортона в угол.

Оглянувшись через плечо — профессор благополучно оставался вне поля зрения, — она опустилась на колени. Третья панель слева… угу. В углу только половинка панели, считать ее или нет? Хорошо, так и так попробуем. Она вывела пальцем староанглийское слово, пользуясь старшим руническим алфавитом и представляя себе вкус старого шардоне в сочетании с горячим намасленным тостом.

Проще пареной репы. Она почувствовала снятие чар еще до того, как панель отворилась наружу на невидимых ранее петлях — но ход, к ее досаде, оказался закрыт. Он упирался в кирпичную стенку, скрепленную крайне брутальным заклятием нестуденческого уровня. Не поленился же какой-то профессор.

Плам, пригнувшись, ступила в проход, закрыла за собой потайную дверцу, зажгла простейшим заклинанием огонек вроде болотного. Стенку она разглядывала минут пять, погрузившись в своего рода аналитический транс. Узор кладки висел перед ней, мерцая, как абстрактная формула. Она вошла в него, ощупала изнутри виртуальными пальцами, ища любую погрешность. Должно что-то быть. Давай, Плам: ты же знаешь, что чары проще взломать, чем поставить. Не может быть, чтобы маг, сложивший эту преграду, был умнее тебя.

В углах чувствовалась какая-то странность. У таких сложных символов главное обычно не стыки, а базовая топология — ее можно деформировать, но она не утратит силы, пока не затронуты ее основные геометрические свойства. Однако здесь углы в пазах определенно острее, чем надо, и сделано это явно умышленно. Семнадцать градусов и три градуса. Пара в одном месте, пара в другом: единственные углы, которые повторяются дважды.

Тьфу ты, да это код. Самый простой, алфавитный. 17 и 3 — Q и С. Квентин Колдуотер. Что-то вроде подписи, водяной знак. Поняв это, Плам поняла весь расклад. Профессор намеренно допустил изъян, чтобы иметь запасной выход на всякий случай, и изъян этот — его хвастливая подпись. Плам взяла из пенала Уортона перочинный ножик, выковыряла раствор вокруг одного кирпича, простучала по нему костяшками мелодию собачьего вальса, и готово: кирпич тут же вывалился, и вся стенка рассыпалась.

Почему Колдуотеру, известному любителю вин, вздумалось запечатывать этот ход? Можно спросить, конечно — вот он, в двадцати ярдах стоит, — а можно обойтись и двигаться дальше. В коридоре было куда холодней, чем в учительской: деревянную обшивку поверх древней каменной кладки бросили, не доделав.

По всем расчетам, от учительской до винного погреба было около сотни ярдов, но на середине этого расстояния Плам уперлась в дверь — к счастью, не запертую. Прошла еще немного — опять дверь. Как будто через шлюзы проходишь. Четыре с половиной года живешь в этом доме, но никогда не знаешь, что еще он преподнесет. Пятая дверь открылась в квадратный дворик, где Плам не была ни разу. Площадь примерно четыреста ярдов, зеленый газон, грушевое дерево на шпалере у высокой стены. Шпалеры, эти распятия для деревьев, всегда немного пугали Плам.

А ночь сегодня определенно должна быть безлунная.

— Вот же псих, — пробурчала Плам, перебегая через дворик к очередной двери. Луна смотрела на нее как ни в чем не бывало.

Так. Теперь библиотека, причем верхние этажи. Плам двигалась через некое прерывистое пространство. Брекбиллская библиотека расположена в башне, которая кверху сужается; крохотные верхние помещения Плам видела только снизу и не думала, что здесь тоже хранятся книги. Теперь она убедилась, что верх пристроен лишь для того, чтобы башня казалась выше, и похож на потешный домик, выстроенный безумным королем для любимого карлика. Плам опустилась на четвереньки, как Алиса-переросток в Стране чудес.

Книги, однако, имелись и здесь. Облупленные кожаные корешки с золотыми буквами указывали, что это какой-то многотомный справочник — по привидениям, скорее всего. Выглядели они вполне реально и к тому же вели себя как живые: выдвигались с полок и толкали проползавшую мимо Плам. То ли почитаться просились, то ли задирали ее. Пара томов по-настоящему больно съездила ей по ребрам. Видно, читатели сюда редко захаживают.

Похоже на собачий приют, где все щенки так и прыгают на тебя.

Нет уж, спасибо. Если Плам захочется заглянуть в них, она сделает это обычным порядком. Выход в дальней (если можно так выразиться) стене смахивал на кошачью дверцу, но коридор за ним был нормальных размеров. Путь оказался длиннее, чем думала Плам, однако время еще не вышло. Сейчас все едят основное блюдо, потом будет десерт, а сегодня еще и сыр вроде бы. Если поторопиться, можно успеть.

Коридор, как она вскоре поняла, проходил как раз вдоль столовой: за стеной слышались разговоры и звон столового серебра. В глазах некоторых портретов были проделаны дырочки (общее место всех фильмов о домах с привидениями). Горячее, баранину с розмарином, только начали подавать, и у Плам, отгороженной от нее, сразу потекли слюнки. Она чувствовала себя замурованной, как древний скелет и примеряла на себя роль бывшей выпускницы, скучающей по крабовым оладьям и по знакомому окружению. А вот и Уортон с красным вином, все так же бессовестно недоливающий бокалы на треть. Его вид приободрил Плам, и она твердо вознамерилась выдержать все и выполнить задуманное во имя Лиги.

Долго ли еще мучиться, вот в чем вопрос. Следующая дверь выходила на крышу, где было зверски холодно. Плам не была здесь с тех пор, как профессор Сандерленд превратила их в гусей и отправила в Антрактиду, в южный филиал Брекбиллса. Тихо после столовой, одиноко и очень высоко, только самые большие деревья сюда дотягиваются. По крутому скату опять пришлось двигаться ползком, обдирая ладони о черепицу. Вдали свинцовой синусоидой лежал Гудзон — Плам трясло от одного его вида.

Здесь, кстати, никакой луны не было. Вернулась, видимо, восвояси — интересно, где у нее свояси. Мысли путались. Так ни до чего и не додумавшись, Плам просто влезла в окно ближайшей мансарды.

Здесь жил студент — по ее догадке, Уортон, хотя она ни разу не видела его комнату.

— Надо же, какая ирония, — вслух сказала она. Вот тебе и прерывистое пространство. Кто-то в Брекбиллсе — а может, сам Брекбиллс — решил ее разыграть.

Вокруг полный бардак, что вообще-то в ее вкусе — она считала Уортона занудным чистюлей. И пахнет приятно. Она заподозрила даже, что это сам Уортон борется с ней… хотя где ему. Но что, если он не один? Если он член какой-нибудь Антилиги, созданной для борьбы с Лигой девичьей? Тогда сейчас самое время катапультироваться и прошмыгнуть обратно в столовую, только это не по ней. Плам не сдается. «Тигриный глаз»,[11] все такое. Лига, где она, на минуточку, президент, доверила ей миссию, и она эту миссию выполнит. Нечего прикладывать логику к заведомо алогичной ситуации, будем просто плыть по течению и посмотрим, куда это нас приведет. В дверь, как подсказывал инстинкт, выходить не следовало; Плам открыла шкаф и на его задней стенке — кто бы сомневался — обнаружила дверцу. Оглядев напоследок комнату, она увидела на столе точно такой же пенал. Уже подсуетился с заменой! С чего они взяли, что эти карандаши у него единственные?

Дальнейший путь Плам не подчинялся совсем уж никакой логике. Еще один двор — среди бела дня. Пространство теряло как прерывность (прерывистость), так и пространственность. День был этот самый, сегодняшний: по тронутой инеем травке мимо Уортона собственной персоной шла Плам. Хорошо, что ее терпимость к невероятному возросла до максимальных пределов.

Интересно, услышит ли ее та Плам, если покричать и помахать ей руками? И нарушится ли линейное время, если услышит? Или это работает как двустороннее зеркало? Может, получится предупредить, чтобы та вместо крабовых оладий взяла креветки «фра дьяволо»? С причинной связью тут большие проблемы. Сапоги, как хорошо видно со стороны, отслужили свое, а вот задница очень даже ничего смотрится.

За следующей дверью ее встретил несколько другой Брекбиллс — меньше, темнее и несколько плотнее привычного. Потолки ниже, коридоры уже, всюду пахнет дымом, горят камины и свечи.

В одной из комнат на большой кровати с пологом сгрудились несколько девочек в длинных белых рубашках, с прямыми длинными волосами и плохими зубами. Все ясно: это Брекбиллс времен Революции, призрак нынешнего. Девочки взглянули на нее мельком и вернулись к своему разговору. Не зря же Плам верила, что Лига существовала и раньше.

Довольная своей проницательностью, она не сразу поняла, что происходит в комнате за очередной дверью, а когда поняла, дверь за ней уже захлопнулась наглухо. Это была даже не комната, а пещера, где какие-то незнакомые люди разыгрывали последний кровавый акт неизвестной трагедии. Двое парней лежали ничком, и кровь их впитывалась в песок, превращая его в темную жижу.

— Черт. Черт-черт-черт. — Плам, никогда не наблюдавшая таких сцен вживую, распласталась по стенке.

Еще четверо, парни и девушки, стояли вокруг в разнообразных стадиях шока, горя и гнева. Одна девушка держала револьвер, другие сосредоточили всю свою магическую силу на мужчине в сером костюме. Энергия лилась из них и потрескивала, не производя на него никакого действия — хоть бы один лацкан дрогнул.

Плам казалось, что она его откуда-то знает, и с руками у него было что-то не так.

В углу лежала чья-то мохнатая туша с одним витым рогом на виду. О Господи. Сцена начала проясняться, наполняться жутким значением. Этот баран — Эмбер, один из филлорийских богов-близнецов. А человека в костюме она не то что узнала, просто знала, кто он такой. Черты пухлого лица изобличали в нем Четуина. Это один из ее предков, она в Филлори, и все реально до невозможности. Только это Филлори не из книжек, а из кошмарного сна.

Пещеру озарил багровый свет, запахло кордитом, на человека в костюме посыпались камни. Плам чувствовала, что сходит с ума в самом буквальном смысле. То, что искорежило жизнь ее предкам, настигло теперь и ее. Оно здесь, в этой пещере. Пещера и есть оно.

— Нет! — выдохнула Плам. — Господи, нет!

Нужно срочно уходить! Дверь, откройся! Плам дернула, и дверь послушно открылась — не внутрь, как в прошлый раз, а наружу. Плам захлопнула ее за собой, и все стихло. Она стояла в знакомом кабинете, где Лига проводила свои собрания.

Слава богу, выбралась. У Плам вырвался всхлип. Это все было не настоящее, а если и настоящее, то теперь все в порядке. Ей все равно, что из этого правда, — главное, что она спасена. Может, она уснула здесь после вчерашнего собрания и все это ей приснилось. Так или нет, экскурсия подошла к концу Назад она не вернется и продолжать тоже не собирается. Будет вечно сидеть в этой поганой комнатушке, если понадобится. Нет, не в поганой, а в самой красивой на свете. Она долго балансировала на краю кроличьей норки, но все-таки не свалилась туда. Осталась в безопасном мире, где светит солнце, и никогда больше не покинет его. Безумием было даже думать об этом. Зло пыталось поглотить ее, но она вырвалась.

Плам хлопнулась на кушетку — ноги не держали ее — и заставила себя поразмыслить над тем, что все это значит. Кто-то (что-то) признал (признало) в ней Четуин и теперь пытается ее запугать. Или это, возможно, одна из таких систем, где ты автоматически видишь то, чего больше всего боишься.

Ощущение такое, будто Филлори легонько потянуло за невидимую леску, дав понять, что крючок крепко сидит в спине Плам. И шепнуло «не забывай, ты моя». Ну что ж, она усвоила свой урок: если и пойдет когда-нибудь в винный погреб, то нормальным путем.

Мягкая продавленная кушетка прямо-таки засасывала. Плам, ни о чем больше не думая, посмотрела в зеркало, которое вчера разбили Дарси и Челси, — но в зеркале была не она, а другая девушка. Вернее сказать, похожее на девушку существо, голое, с голубой кожей, голубыми зубами и глазами под цвет. Оно висело примерно в ярде над полом и улыбалось Плам, то расплываясь, то опять наводясь на резкость.

Плам села, встала и замерла, поняв, что перед ней.

Вот оно, брекбиллское привидение. Это оно шутило с ней шутки. Плам ошибалась, думая, что ей удалось уйти. Здесь самый центр паутины, и это паук.

Не дружелюбный призрак, не озорной полтергейст. Мертвая, ненавидящая живых. В детстве, после грозы, Плам видела оборванный электрический провод: он вился, как змея, на мокром асфальте и пускал смертоносные искры. Вот и эта такая же. Голый провод с содранной изоляцией.

Две девушки смотрели друг на друга: та, что сумела выжить, и та, что нет. Привидение улыбалось, точно за чашкой чая.

— Нет. Тебе не я нужна, — сказала Плам, зная, что это неправда: кто же еще. Она Четуин, а Четуинов рано или поздно требуют к ответу. Больно будет или не очень?

Бам! В стену левее Плам что-то грохнуло. Посыпалась штукатурка, и мужской голос сказал что-то вроде «уф».

Привидение даже не посмотрело туда.

Бумм! Стена треснула, стреляя осколками дранки, штукатурки и камня. Плам пригнулась. В комнату через пролом ворвался человек, покрытый с ног до головы белой пылью, — профессор Колдуотер. Он встряхнулся, как собака, но это не помогло: его будто мукой обсыпали. Из его пальцев струилась белая магия, до того яркая, что глаза Плам заволокло красным. Увидев фигуру в зеркале, он застыл.

— О Господи. Это ты.

Плам показалось, что он не к ней обращается. Он что, знает эту призрачную? Лично с ней знаком? Странновато как-то даже и для него. Профессор сделал глубокий вдох, подошел ближе и сказал:

— Не двигайся, пока я не скажу.

Это уж точно предназначалось Плам. Она послушно застыла, не смея верить, что ему удастся ее спасти: пока что и он из-за нее влип неслабо.

Профессор, прикрывая лицо рукой, шарахнул длинной ногой по зеркалу. После первых двух раз оно треснуло еще больше, на третий нога прошла сквозь него, и он не сразу сумел ее вытащить. Плам пребывала в таком шоке, что прежде всего подумала: ну, теперь за зеркало не Челси будет платить. Привидение от этого не исчезло, только съежилось между краем и дыркой. Профессор повернулся к нему спиной. Привидение чем-то швырнуло в него; он, не глядя, отразил это вытянутой рукой, свел ладони вместе и скомандовал:

— Ложись!

Плам снова повиновалась. Воздух мерцал, волосы потрескивали от электричества, скальп покалывало. Сначала световой потоп, после грохот: это разлетелась на куски дверь.

— Теперь беги! — приказал Колдуотер. — Быстро! Я за тобой.

Плам и тут подчинилась. Она могла бы остаться и помочь, но это добавило бы еще одну глупость к тем, что она уже сотворила. После чемпионского прыжка через кушетку ее настигла взрывная волна от финального заклинания Колдуотера. Плам приподняло в воздух, но она успешно приземлилась и понеслась дальше.

Обратный путь она проделала намного быстрее, как в семимильных сапогах. Сначала она думала, что это адреналин, потом просекла — нет, магия. Шаг — и она в страшной пещере, другой — в Брекбиллсе колониальных времен, комната Уортона, крыша, ход за стеной столовой, библиотека, крутой поворот, дворик с грушевым деревом, коридор. Двери позади хлопали, как петарды. Вот наконец и учительская, можно остановиться и отдышаться.

Профессор, как и обещал, влетел туда следом за ней. Он сделал это, спас их обоих. Плам уже готовилась к смерти, но все обошлось. Страшный призрак вырвался было из заточения, но профессор загнал его обратно. Надолго ли?

Не говоря ни слова, он принялся вновь запечатывать тайный ход. Плам, немного придя в себя, заинтересовалась техническими деталями. Орудуя руками, как при ускоренной съемке, он восстановил кирпичную стену секунд за пять.

Где он только этому научился? Уж точно не здесь. Углы-инициалы он на этот раз не стал добавлять: учится на ошибках, отдадим ему должное.

Закончив, он вернул на место панель. Все это могло бы показаться сном, если бы не белая пыль на плечах его блейзера.

— Как вы узнали, где я? Как узнали о привидении? — спросила Плам.

— Это не привидение, а нечто гораздо хуже: ниффин.

— Что ему было нужно?

— Ей. Она когда-то была человеком. Что было нужно, не знаю. Она что-нибудь говорила?

— Нет. Разве они умеют?

— Опять-таки не знаю. — Один палец профессора до сих пор полыхал белым огнем; он помахал им, огонь погас. — О них мало что известно.

— Но вы удивились, увидев ее. И как будто узнали.

— Да. — Профессор торжествовал куда меньше и был куда грустней, чем полагалось бы в такой ситуации. — Жаль, что она ничего не сказала. Хоть бы словечко! Хоть бы Библию короля Якова процитировала, чтоб ей!

В гостиную вбежал декан Фогг.

— Знаете, сколько раз вы двое включали тревогу, блуждая вот так в подпространствах?

Колдуотер посчитал на пальцах.

— Одиннадцать?

— Именно! — Фогг почему-то очень расстроился, когда Колдуотер дал верный ответ. — Какого черта вы там делали, Дарби?

Плам, совсем забывшая про задуманный розыгрыш, вспыхнула. Дурацкий пенал Уортона так и лежал у нее в кармане. Что за бессмысленная затея! Может, привидение как раз и хотело сказать ей, что это бессмысленно. От судьбы, мол, не уйдешь — а будешь суетиться, покажешься еще смешней, чем ты есть. Все мы здесь призраки, просто ты пока не выглядишь таковым.

Ну нет, так не пойдет. Зачем тогда вообще жить? Плам твердо намеревалась посуетиться еще немного, каким бы смешным это ни казалось со стороны.

Она расправила плечи и задрала подбородок.

— Искала потайной ход в винный погреб. Чтобы подшутить над Уортоном.

— Подшутить, значит. — Ее отвага декана явно не впечатлила. — Что до вас, Колдуотер…

— Да, декан Фогг.

— Вы не соблюдали инструкций, предусмотренных на случай нашествия.

— Верно, не соблюдал. Не до того было, приходилось спешить.

— Вы хотя бы пытались прикончить этот зловредный дух? Или изгнать его?

— Нет.

— Отчего же?

На челюсти профессора вздулся желвак.

— Не мог.

— Профессор Колдуотер спас мою жизнь, — вставила Плам.

— Поставив при этом под угрозу жизни всех остальных в этом колледже. Я ошибся в вас, Квентин. Вы уволены. Освободите свою комнату завтра же к концу дня, профессор Лю возьмет ваши часы на себя.

— Да. Понимаю. — Колдуотер даже и не моргнул, но Плам сморщилась, как будто декан ударил его кулаком.

— Понимаете? — Фогг аж слюной брызгал от злости. — Еще бы, ты всегда быстро схватывал. От кого другого, но от тебя я такого не ожидал. Ты же лично присутствовал при событии, из-за которого эти инструкции и ввели! Дарби!

— Да, сэр.

— Вы исключены, но до конца семестра можете доучиться. Три недели значения не имеют.

Фогг окинул их напоследок свирепым взглядом и вышел.

Плам очень бы хотела сохранить хладнокровие. Нет, плакать она не станет — ей бы только присесть на один из красных диванов и подержать голову между колен, чтобы прийти в себя. Она так любит Брекбиллс. Так любила… в прошедшем времени.

На другой конец дивана с тяжким вздохом сел Колдуотер.

— Мне так жаль, профессор, — вырвалось у Плам. — Так жаль! Я не хотела подвергать вас опасности и подставлять вас под увольнение!

Сказав это, она все-таки разрыдалась. Что она будет делать, когда ее выгонят в холод и ужас реального мира? Как будет жить в нем?

— Знаю, что не хотела. Не волнуйся об этом, меня не в первый раз выставляют. Можешь с тем же успехом называть меня Квентином.

— Но что же вы теперь будете делать? Мы оба?

— Что-нибудь да будем. Мир велик — больше, чем ты сейчас думаешь.

— Нет! Я полное чмо! Меня из Брекбиллса вышибли!

Ей трудно было выговаривать это — губы немели, как при заморозке. Исключена. Она представила, как скажет это родителям, и дурнота накатила снова.

— Что-нибудь да подвернется, сама увидишь. Магов с брекбиллскими дипломами полно, а вот много ли исключенных? Это, знаешь ли, эксклюзивный клуб.

Плам было не настолько худо, чтобы не фыркнуть.

— И все-таки, если не секрет, — продолжал он, — что ты там делала? Я ведь не зря этот коридор запечатал: даже я не мог понять, куда он ведет.

— Я сказала Фоггу правду Хотела Уортона разыграть.

— С какой стати?

— Он постоянно недоливает вино за обедом. И потом мне казалось, что здесь как-то скучновато живется. Хотелось оживить обстановку. Глупо, конечно, но вы понимаете, да? Никто ведь не знает: мы можем умереть в любой момент, так и не пошалив напоследок.

— Ты совершенно права.

— Умереть или оказаться на улице.

Он, похоже, принимал ее рассуждения за чистую монету Беда с этими стариками.

— Ты все еще хочешь знать, где на самом деле находится ход в винный погреб?

— Хочу, — храбро и даже со смехом сказала Плам. — Какого черта мне теперь-то терять?

Вот именно. У нее отнимают Брекбиллс, но Лига будет вечно чтить ее память.

— Он за следующей панелью. Ты половинку не посчитала.

Ага! Плам начертала те же руны, открыла панель, заглянула внутрь. Так она и думала: самый обыкновенный ход. Даже ста ярдов не наберется, скорее семьдесят пять.

Время она в конце концов рассчитала почти безупречно. Вошла через дверцу за фальшивым стеллажом как раз в тот момент, когда в погреб вбежал Уортон — обедающие уже с сыром заканчивали. С волосами у нее черт-те что творилось, но это входило в программу: все было очень по-лиговски.

Уортон так и замер с откупоренной бутылкой в одной руке и двумя бокалами в другой. Легкая асимметрия в виде едва заметного шрама на месте зашитой когда-то заячьей губы только добавляла ему крутизны, и мысок на лбу у него был просто отпадный. Везет же некоторым.

— Ты недоливаешь финнам, — сказала она.

— А вы мои карандаши сперли.

— Точно.

— Без них-то я обойдусь, а вот пенал и ножик — другое дело. Старинное серебро, Смит и Шарп. Теперь таких не найдешь.

Плам достала пенал из кармана, не собираясь уступать ни пяди даже теперь. Особенно теперь. К черту привидение, к черту Брекбиллс, ко всем чертям Четуинов. Пусть мир разверзся у нее под ногами — она сыграет свою роль до конца. Этого у нее никто не отнимет.

— Куда ты девал излишки?

— Себе забирал.

Он что, правда алкоголик? Ее ничего уже больше не удивляло, но не похоже как-то. Епифаний, возможно, но не Уортон. И вряд ли он стал бы так стараться ради кого-то еще.

— Зачем тебе столько? Карандаши я отдам, мне просто хочется знать.

— А ты как думала? Привидению отдаю. Пугает меня до усрачки, сволочь.

Плам как-то сразу обессилела и села на ящик.

— Меня тоже, — призналась она, протягивая Уортону пенал.

Он сел напротив, поставил бокалы на столик.

— Выпьешь?

— Да, спасибо.

Если не сейчас, то когда. Он налил, на этот раз до краев. Вино в бокале казалось черным, и Плам еле удержалась, чтобы не выпить все залпом.

Вкуснота-то какая. Черная смородина, свежий табак. Плам сосчитала до десяти, держа напиток во рту, и лишь потом проглотила. Если и есть в этом мире немагическая магия, то это вино. Она вдыхала запах скошенного луга в Тоскане — ранним утром, когда солнце еще не высушило росу. И зеленого далекого края, который она хорошо знала, хотя ни разу там не была — а он знал ее. Она чувствовала его притяжение, как всю свою жизнь, но пока позволяла себе не вспоминать его имя.

ГЛАВА 9

В «Марриотте» Ньюаркского аэропорта они прожили всего лишь неделю, но Квентину казалось, что он больше не выдержит. В таких местах можно останавливаться только на одну ночь. Стены тонкие, еда поганая, интерьер еще хуже. Не отель, а погибель для души.

Других, не считая Плам, он почти не видел. Пашкар облетал восточное побережье с Лайонелом и птицей, пытаясь найти саквояж и (или) Пару. Стоппард строил у себя в номере нечто сложное из мелких металлических деталей и выходил оттуда раз в день в замасленном фартуке. Бетси птица снабдила кредитной картой и отправила за покупками, Квентин и Плам на досуге прикидывали, как взломать пресловутые встроенные чары. Задачка будь здоров, мозги можно вывихнуть.

Квентин слышал о таких заклятиях, но сам с ними ни разу не сталкивался. В теории это выглядит так: представьте себе двухмерный мир — бесконечную плоскость с бесконечным множеством плоских объектов. Вы, как трехмерное существо, теоретически можете нагнуться сверху и прикрепить один объект к определенному месту на плоскости. Возможно, вы даже не слишком повредите его, если будете действовать тщательно. В случае встроенных чар та же операция проделывается в трехмерном пространстве, где для закрепления объекта требуется четырехмерный якорь. Это почти столь же трудно, как здесь описывается, крайне хлопотливо и крайне дорого. Четырехмерные пресс-папье, по крайней мере в данной вселенной, не растут на деревьях. Встроенные чары — последнее слово волшебной техники безопасности. Пара, должно быть, хорошо потрудилась, чтобы поставить их, и сделала саквояж практически неприступным для воров — одна только птица думает, что его все-таки можно украсть.

Квентин знал по опыту, что волшебные создания вроде птицы мало что смыслят в магии с технической точки зрения. Зачем им творить волшебство, раз они сами волшебные — в большинстве своем они даже не очень-то и умны. Идеи, которые на этот счет имела их птица (или которые ей кто-то внушил), абсолютно безнадежными не были, но требовали уймы практических разработок, что она великодушно предоставила Квентину с Плам.

Поначалу все шло весело и задача доставляла им удовольствие. Всю неделю они строили графики — сначала на гостиничной писчей бумаге, потом на принтерной, подтибренной в бизнес-центре, потом на оберточной из сувенирной лавки. Однако путь к решению, на первых порах казавшийся хоть и тернистым, но довольно прямым, продолжал разветвляться на вторичные, третичные и четверичные заклинания. Пришлось ввести цветовые коды и купить самую большую, на 120 штук, коробку с цветными карандашами.

О том, какому заклинанию какой цвет присвоить, спорили с излишней горячностью, что должно было послужить им предупреждением. Неделю спустя они добурились до материковой породы, где вопросы, на первый взгляд разрешимые, упорно отказывались решаться. Квентин вообще бросил бы это дело, если б не Элис.

Уже семь лет он думал о ней как о достоянии прошлого. Она не умерла, но покинула его, стала предметом скорби. Потом он увидел ее в зеркале, и прошлое вновь слилось с настоящим.

Это свидание, первое после Гробницы Эмбера, привело в полный хаос его мысли и чувства. Фогг прав: он не соблюдал инструкций, предусматривающих изгнание или уничтожение любой сущности, нарушившей брекбиллскую границу И не желал объяснять, почему. Он знал одно: Элис была близко, так близко, что могла поговорить с ним. Могла убить его или Плам, которую он раньше знал только в лицо, — но не убила. Отчасти он сожалел, что увидел ее, что оказался тогда в учительской, что его очередь обедать с первокурсниками подошла именно в тот вечер. Казалось бы, он достаточно настрадался, потеряв ее, так ведь нет: она выследила его, разыскала, выжила из единственного дома, который у него был. Не зря же он бил ногой в зеркало, загоняя ее обратно. Он понял, что с Брекбиллсом покончено, задолго до того, как Фогг его выгнал. Понял, как только увидел Элис.

Теперь это все уже не имеет значения. Главное, что она не погибла. Токсичный голубой огонь пожрал лишь ее тело: дух прежней Элис до сих пор заключен в этом пламени, как насекомое в янтаре. Он безошибочно узнал девушку, которую когда-то любил, и теперь уж не бросит ее. Если есть способ ее вызволить, он найдет этот способ. Теперь это его работа.

Нужно, однако, где-то жить, придумать какой-то план, узнать все, что возможно, о ниффинах. Все упирается в деньги; он заработает их, расколов эти чары, но для этого им нужна помощь со стороны. К сожалению, единственный маг, приходивший на ум, жил далеко, на другом континенте — хорошо, правда, знакомом как Квентину, так и Элис.

К предложению навестить Антарктиду Плам поначалу отнеслась без энтузиазма. Там холодно, и добираться сложно, а профессор Маяковский большой мудак. Но она была энтузиасткой по жизни, и Квентин ее быстро уговорил. Это же приключение, и гусыней ей быть понравилось.

— Хотя почему гусыней? Мы можем стать кем захотим!

— Я вообще-то думал о путешествии в человеческом облике. Самолетом.

Плам уже гуглила в своем ноутбуке.

— Сейчас-сейчас. Какая из перелетных птиц самая быстрая?

— Аэроплан.

— Тоже мне маг! Вот, смотри: дупель называется.

— Ты уверена, что он существует в природе? Похоже на картинку из Льюиса Кэрролла.

— «Отмечено, что несколько особей пролетели 6760 километров без остановки за двое суток». Это цитата.

— Угу Из Википедии, — съехидничал Квентин, но через плечо Плам все-таки посмотрел. Вот он, дупель: болотная птичка в форме яйца. Длинный клюв и бурые зигзагообразные полоски, как на морской, не особенно редкой раковине. На супергонщика не очень похож.

— «Самки дупелей в среднем значительно крупнее самцов».

— Для начала нам понадобится их ДНК. Вряд ли мы сможем превратиться, опираясь только на фото из Википедии.

— Почему? У них высокое разрешение.

— Все равно. А мороз? Эта птичка, похоже, не предназначена для антарктических перелетов.

— В том полушарии еще лето.

— Все равно.

— Ну, заладил. — Плам надулась и опять просветлела. — Слушай, чего мы на птицах зациклились? Можно же в рыб превратиться или в китов… синих.

— А что будем делать, когда доплывем до Антарктиды?

— Продолжим плыть подо льдом.

— Это тебе не Северный полюс. Антарктида — материк, сплошной скальный грунт под снегом.

— Тебе видней, Нанук.[12] Или он тоже на севере?

Вообще-то мысль о синем ките запала Квентину в голову. Во-первых, круто, во-вторых, безопасно: их промысел запрещен, и естественных врагов у них нет — ну, разве касатка встретится. Со скоростью, правда, хуже. Самые быстрые среди китообразных, они еле ползут по сравнению с большинством птиц, не говоря уж о дупелях. Синий кит на длинных дистанциях развивает максимум 20 миль в час, такими темпами они два месяца пилить будут.

— Не думаю, что мы сможем взять отгул так надолго, — сказал он.

— Да… хотя жалко. Еще одна мечта умерла на корню.

В конце концов они нашли компромисс. Долететь самолетом до Ушуайи на Огненной Земле, самого южного в мире города — она жмется к заснеженным горам Мартиаль, будто боясь сползти в ледяные воды пролива Бигл. Оттуда, через пролив Дрейка, можно следовать уже в качестве синих китов.

Летели они без багажа, из аэропорта взяли такси до океанского берега. С бетонного причала пролив Бигл, серая полоска воды с ледниками по бокам, и впрямь казался очень холодным, но не обращаться же в китов прямо на суше.

Будь они туристами, рыбаками-спортсменами или контрабандистами, самым разумным было бы нанять катер. Будучи магами, они дождались полуночи, произнесли нужные заклинания и пошли по водам пешком.

Через прибой идти было трудновато, но потом они вошли в ритм. На воде их держала только обувь — потеряв равновесие, они сразу бы вымокли. В паре сотен ярдов от берега, когда городские огни начали отдаляться, стало тихо, темно и ужасно холодно.

— По-моему, это кощунство, — сказала Плам. — Такое только Иисусу дозволялось творить.

— Не думаю, что он был бы против.

— Откуда ты знаешь. — Плам сосредоточилась на ходьбе: это напоминало передвижение по надувному замку на детской площадке. — Понравилось тебе в Южном Брекбиллсе?

— Не то чтобы понравилось, но польза была. Я там многому научился.

— Ага. В зверей превращаться было прикольно.

— Точно. Вас в кого превращали, в лис?

— Не-а. В медведей, в тюленей. Лис почему-то больше не практикуют.

В самолете Южный Брекбиллс казался очень далеким, но теперь он, отделенный от них только проливом Дрейка, сильно приблизился, и воспоминания о нем ожили. Какими невинными они с Элис были тогда — даже после того, что случилось с ними в лисьем обличье. Как не умели справляться с большими, обжигающими, неодолимыми чувствами. Жаль, что это не может повториться теперь, когда он стал сильнее и опытнее.

Нет, не так. Гораздо больше жаль, что Элис теперь нет рядом, но он непременно ее вернет.

— А соревнования, кто скорее доберется до полюса, вам устраивали? — спросила Плам. — Спорю, что ты участвовал.

— Факт.

Плам, похоже, уже не терпелось туда вернуться.

— Спорю, ты первым пришел.

— А вот тут ты проспорила.

— Ха-ха! — Ее смех затерялся в волнах. — Чтобы великий профессор Колдуотер так облажался? Кто же тебя побил?

— Маг посильнее меня. Ты-то, конечно, выиграла.

— А то нет. Оторвалась на целую милю.

Взошла неестественно яркая фосфорная луна, но черные воды не столько отражали, сколько поглощали ее. Маги делали большие шаги, переступая через волны, которые здесь были намного выше. Немногие освещенные окна Ушуайи, где жизнь затихала около десяти вечера, казались невероятно уютными. Между прочим, если все пойдет по плану, то их полярное обмундирование, парки и термобелье, пропадет безвозвратно.

Они зашли уже на полмили в пролив — по морским картам, которые смотрел Квентин, более чем достаточно. Остановились, закачались не в такт на воде. Заклинания постарались приготовить заранее. Квентин глубоко подышал, расправляя плечи. Маги редко гибнут от собственной магии, но рассказы об этом начинаются, как правило, именно так.

— Ну что, рванули?

Плам прикусила губу.

— Рванули.

Квентин открыл пластмассовый контейнер. Мерзкая на вид масса внутри была замешана на порошке, соскобленным с безделушки из китовой кости, купленной в антикварной лавке. Оба обмакнули в нее два пальца и помазали лоб.

— Надо бы разойтись подальше, — заметила Плам. — Мы сильно увеличимся, если это сработает.

— Верно.

Они разошлись, точно перед дуэлью, и обернулись лицом в одну сторону. Квентин напрягся, помня, каким неприятным процессом было превращение в гуся. Он вскинул руки и стал медленно опускать их, как дирижер, дающий знак к началу симфонии Малера.

Но на этот раз, как ни странно, все пошло куда лучше, чем он ожидал.

Уменьшение, потребное для превращения в гуся, напоминало выдавливание пасты из тюбика, теперь же происходило как раз обратное. Он раздувался, как воздушный шар, — особенно голова. Парка на нем натянулась и лопнула, испустив пух.

Шея и плечи слились с туловищем, глаза растопырились по обеим сторонам раздувшейся головы. Руки, растущие не столь быстро, сплющились, преобразились в плавники — словно варежки на них натянули — и сползли к талии. Ноги срослись, со ступнями и вовсе творились какие-то чудеса, но его это не слишком тревожило. Самое прикольное вытворял рот: он разъехался до ушей, и полукруглая пятнадцатифутовая улыбка рассекла голову пополам.

Нижних зубов как не бывало, зато верхние удлинились и вылезли наружу — скорее усы, чем зубы.

Паника вспыхнула, лишь когда он опрокинулся и ушел под воду. Сейчас ты утонешь, замерзнешь или все вместе, кричали человеческие инстинкты — но ничего подобного не случилось. Вода, ни теплая, ни холодная, ощущалась просто как воздух. Он, правда, пробубнил нечто китовое, пока не заработало дыхательное отверстие, но это было скорее весело.

Потом все устаканилось. Он висел в пустоте, футов на двадцать ниже поверхности. Аэростат «Квентин» запущен: теперь он кит-полосатик длиной с баскетбольную площадку, и ему хорошо.

Несколько минут они с Плам стояли голова к голове. Потом, как-то согласовав это друг с другом, всплыли, выгнули спины, всосали галлоны воздуха и нырнули обратно.

Квентин не помнил, чтобы когда-нибудь ощущал такое спокойствие. Он, синхронно с Плам, взмахнул своим мощным хвостом и поплыл. Почти никаких усилий он при этом не делал — стоять на месте было трудней. Заглотнув огромную порцию воды (глотка без труда все вместила), он выпустил ее назад через эти прикольные зубы (они в самом деле назывались «китовый ус», он вспомнил). Во рту остался вкусный осадок криля; Квентин посмаковал его и проглотил.

Он думал, что в пакет его китовых чувств войдет некое суперокеанское зрение, но на самом деле видел немногим лучше, чем человек. Глаза по бокам головы сужали обзор, и шеи у него больше не было: чтобы перевести взгляд, приходилось вращать глазами или перемещать все свое исполинское тело. Раздражало также отсутствие век и невозможность моргать; со временем эта потребность снизилась, но окончательно не пропала.

Течения указывали дорогу в открытый океан. Выйти туда из пролива Бигл не составляло труда, оставалось лишь выбрать между Тихим и Атлантическим. Они выбрали Атлантику.

Как только Огненная Земля осталась позади, мир Квентина расширился до необозримых пределов. Ничего, что зрение неважное, зато слух…

Океан для синего кита — это огромная резонаторная камера, бубен, натянутый между массивами суши. Благодаря пронизывающим его вибрациям Квентин как бы на ощупь чувствовал очертания и пропорции водной стихии. Будь у него руки, он мог бы нарисовать побережье Чили, побережье Антарктиды и рельеф океанского дна между ними.

Звуки издавала не только необъятная камера, но и сам Квентин: он умел петь.

Его глотка испускала звуковые импульсы, как австралийская труба диджериду или туманная сирена. Океан полон голосов, как коммутатор, или эхо-камера, или тот же Интернет: закодированная информация передается в виде запросов-ответов. Киты все время переговариваются друг с другом, и Квентин присоединился к ним: язык для этого учить не понадобилось.

Великая тайна открылась ему. Киты не просто общались — они творили чары, перекрывая весь океан сетью подводной магии. Многие чары были коллективными; они управляли огромными косяками криля, укрепляли шельфовые ледники. Вспомнит ли он об этом, когда сделается опять человеком? Ну, не вспомнит, так и не надо.

Еще киты сдерживали то, что пыталось подняться из черной бездны, — но что? Гигантских осьминогов? Ктулху?[13] Ископаемую акулу-мегалодона? Квентин так и не узнал этого, что его только радовало.

Кит гораздо больше соответствовал личности Квентина, чем гусь, лис или белый медведь. Громадный мозг с привычной скоростью перерабатывал информацию, но это не значило, что Квентин на сто процентов остался прежним собой. Квентин-кит был спокойным, мудрым, довольным Квентином. Он двигался, как живая планета, сквозь синюю мглу, не боясь никого и не требуя ничего, кроме воздуха и криля. Ширина пролива Дрейка составляет около пятисот миль; его пересечение должно было занять двое-трое суток, но понятие времени интересовало Квентина все меньше и меньше. Время подразумевает какие-то перемены, которых в жизни синего кита почти нет.

Он замечал все, но ни о чем не тревожился. Пролив Дрейка славится худшим в мире климатом, но когда Квентин всплывал набрать воздуха каждые четверть часа, волны лишь чуть сильнее обычного били в его гладкую спину. Они с Плам, великие синие боги, плыли бок о бок, и все вокруг воздавали им почести: рыбы, медузы, креветки. Однажды рядом возникла большая белая акула со своей злодейской ухмылкой — зубов столько, точно брекеты ей надели. Идеальная машина для убийства, но в общем миленькая.

Через некоторое время дно стало заметно выше. Он почти позволил себе забыть, зачем они здесь, раствориться в синей китовости — но они не просто так приплыли сюда…

Теперь начнется самое неприятное. Им придется выброситься на берег — хорошо бы на песочек, но скорее всего на каменистую отмель, если не хуже. Не повредить бы шкуру, не поранить непрочное ребристое брюхо. Они обменялись стонами, направляясь к берегу.

Другие киты предупреждали их, что впереди слишком мелко. Осторожно! Смените курс! Игнорировать их было на удивление трудно — Квентин чувствовал себя пилотом падающего боинга-747, которого диспетчеры Христом-Богом заклинают взять рычаг на себя. Но курс оставался прежним, и хвосты пенили воду. Будь у Квентина и Плам зубы, они сцепили бы их.

Очнулся он, лежа лицом вниз под белым небом на черных камнях. Слабый прибой Южного океана обжигал холодом его голые ноги, уже начинавшие коченеть. Так, должно быть, чувствует себя новорожденный, выброшенный из теплого, обволакивающего, питающего моря в ослепительный твердый мир. Хреново, короче.

Квентин сделал единственное, что могло хоть немного утешить: закрыл глаза впервые за трое суток и с минуту не открывал. Он соскучился по своим векам.

Рядом лежала Плам. Минуту назад он не смог бы повернуть голову и посмотреть на нее, но бледный человеческий кумпол совершил это без труда. Она тоже смотрела на него, вся дрожа.

— Последний этап, — произнес он хрипло.

Надо же, губы. И зубы. Он потрогал их языком.

— Последний этап, — повторила Плам.

Квентин кое-как поднялся, но сила тяжести, старый враг, тут же швырнула его обратно. Что за дурацкий способ передвижения. Точно телефонным столбом балансируешь, держа его за один конец.

Они выплыли на узенький полукруг пляжика с черной галькой и серым песком — надо полагать, самый нетропический на планете. Оба, естественно, были голые. В качестве человеческого самца Квентин, возможно, и задавался вопросом, как Плам выглядит без одежды — но кита, который его еще не покинул, одетость или раздетость человеческой особи любого пола интересовала меньше всего. Он вообще с трудом припомнил, как они здесь оказались.

К счастью, свои действия они обговорили заранее, зная, что их мозги не сразу заработают в полную силу. То, что им требовалось, нужно было найти как можно скорей, пока гипотермия не доконала. Квентин шатался как пьяный, сбивая о камни нестерпимо мягкие, розовато-желтые ноги. Ага, вот и перышко, белое с серым. Он выдернул его из груды вонючих слипшихся водорослей.

Привередничать не время — сойдет любая птица кроме пингвина. Ясно вспомнив, в чем их цель, Квентин подпрыгивал на месте, спрятав руки под мышками, и все больше стеснялся своей наготы. Когда и Плам нашла перо, он взял свое в стучащие зубы, и они одновременно произвели заклинание.

На этот раз превращаться было противно. Его даже вырвало потом, но птице это проще, чем человеку, и делает она это гораздо гигиеничнее. Мозг, недолго пробывший человеческим, сжался до размеров столовой ложки. Вовремя сориентировавшись, Квентин проследил, как уменьшается и оперяется Плам — он понятия не имел, что она за птица и что за птица он сам. Посмотрел в ее куркумово-желтый глаз, совершенно круглый, и взлетел вместе с ней.

ГЛАВА 10

Квентин не слышал, чтобы кто-нибудь посещал Южный Брекбиллс в это время года, и не был полностью уверен, что они сумеют туда попасть. Филиал, возможно, закрыт, а Маяковский в отъезде или просто шифруется. В таком случае им придется срочно двигать на одну из неволшебных антарктических станций и как-то объяснять свое появление там.

Снижаясь по спирали на порядком уставших крыльях, они готовились коснуться перепончатыми лапками некоего невидимого купола, но этого не случилось. Маяковский, видимо, считал пятьсот миль ничейной земли достаточно надежной защитой. Птицы опустились на плоскую крышу одной из башен и снова превратились в людей. Квентин не желал скрытничать, чтобы не спровоцировать старика на какие-нибудь летальные защитные чары, и они постарались нашуметь как можно больше, спускаясь по лестнице. Первой остановкой стала прачечная, где они облачились в белые южнобрекбиллские одежды и прикрыли наконец наготу.

Филиал казался бескрайним — настоящий лабиринт, где нужно выследить минотавра. Квентин провел рукой по стене. Гладкий камень, пропитанный отопительными чарами, запотел; запах подвальной сырости напоминал о прошлом визите сюда, когда они все вкалывали по восемнадцать часов в день, соблюдая наложенный на них Маяковским обет молчания. Ностальгии, по крайней мере. Южный Брекбиллс не навевал, притом Квентин слишком проголодался для каких-либо чувств.

Они слопали все, что нашлось на кухне, стараясь поскорей избавиться от ощущения птичьего клюва во рту Квентин прекрасно понимал, что у Маяковского, если даже тот способен как-то помочь им, нет никаких причин это делать. Они не могут предложить ему никакой компенсации, кроме интересной задачи, беззастенчивой лести и строго, строго платонического присутствия красивой и умной девушки — когда они только собирались в путь, это казалось более убедительным.

Они не слышали, как он подошел. Маяковский просто возник в дверях, что твой призрак — мрачный, похмельный, давно не мытый. В щетине у него прибавилось седины, пузо стало чуть больше, ногти немного желтее, но в остальном он сохранился как нельзя лучше — климат, как видно, способствует.

Он не стал убивать их, лишь проворчал:

— Засек вас еще издали.

Одет он был в неподпоясанный халат, когда-то белую рубашку на пуговицах и очень короткие шорты, совсем не профессорские.

— Профессор Маяковский… Извините за вторжение, но мы работаем над одной интересной проблемой, и нам очень пригодилась бы ваша помощь.

Профессор отпилил грязным ножом черствую горбушку, намазал хорошо оттаявшим маслом и начал есть стоя. Видя, что он не собирается пасовать мяч обратно, Квентин продолжал разливаться насчет встроенных чар. Мы, мол, уже испробовали то и другое, и только вы один среди практикующих магов можете оказать нам содействие. Маяковский знай жевал, устремив в пространство водянистые, часто мигающие глаза.

Когда Квентин закончил, он вздохнул, пожал плечами и вышел, но тут же вернулся. Смахнул со стола крошки, положил перед Квентином лист бумаги и тупой карандаш.

— Давай нарисуй все это, а ты, — он глянул на Плам, — кофе пока свари.

Она состроила страшную рожу у него за спиной. Квентин развел руками — что ж, мол, поделаешь — и получил в ответ ту же гримасу.

— Ладно. Ты рисуешь, я варю.

Пока она изображала упрощенное подобие их первоначального графика, Квентин включил эспрессо-машину советских времен. Маяковский, взяв и рисунок и кофе — всю емкость целиком, — снова вышел. Усталый Квентин этому только порадовался: он не спал уже четверо суток, с самой посадки в Ушуайе — киты не спят практически никогда. Он нашел по памяти спальное крыло, упал на койку в одной из пустых комнат и уснул при молочно-белом свете антарктического полярного дня.

Он не знал, сколько проспал, но дело заметно продвинулось, когда он опять спустился в столовую. Профессор, надевший очки в тяжелой черной оправе, размахивал руками, оживленно беседуя с Плам. Нарисованный ею график, похоже, несколько раз складывали вчетверо и снова раскладывали, а свободное пространство листка заполнилось убористыми заметками Маяковского: цифрами, латиницей, кириллицей и вообще непонятно чем.

Квентин придвинул себе стул. От профессора несло сыром.

— Ну и наворотили вы тут, — сказал он, качая головой по-славянски меланхолично. — В общем, все правильно, но вот это вот совершенно лишнее, а эта вот транспозиция работает против ваших же побочных эффектов. Чары борются сами с собой, дошло? Но остальное не так уж страшно.

Квентин ожидал худшего. Слушая, как старый маг ехидно разбирает их корявое творчество, он понял, что они не напрасно обратились к нему — чего бы это ни стоило им и в прошлом, и в будущем.

— А вот это нет. — «Нет», звучное, чисто русское, относилось к последним стадиям их работы: профессор даже не бумаге не желал прикасаться к ним, будто брезговал. — Зря только время потратили. Тут нужно гораздо больше мощности. Все дело в масштабах, а вы, я не знаю, гору зубочисткой прокапываете. — Маяковский мрачнел на глазах, и Квентин, видя это, склонился над графиком вместе с ним. — Мощность нужна, понятно? Вот тут и тут. — Профессор, как многие русские, постиг тайные области высшей математики, но английскую h так и не одолел. — Между этими двумя точками.

— Я же говорила! — заволновалась Плам. — Помнишь? В точности это самое и сказала.

— Помню, помню. — Уверенность Квентина таяла. — Насколько больше?

— В разы. Ты вот этой ручонкой хотел чары взломать? — Маяковский сгреб его пальцы своей лапищей и потряс. — Не выйдет. Тут сотня лет понадобилась бы, сотня Квентинов.

— И сотня Плам, — печально вставила девушка.

— Пятьдесят, — галантно осклабив желтые зубы, уточнил Маяковский. — Но вы даже и близко не подошли. Зря, все зря.

Он скомкал график и швырнул в стену. Квентин предпочел бы пересмотреть сделанное в коллегиальном духе, поискать какие-то другие решения, но профессор уже тащил его волоком сквозь математические дебри, перемножая в уме трех- и четырехзначные числа. Квентин еле за ним поспевал. Маяковский, похоже, знал о встроенных чарах все, как будто специально штудировал этот предмет к прибытию двух дилетантов, и понимал их работу куда лучше, чем они сами.

Над чем работает он, если вообще работает? Он здесь по полгода торчит один — чем он себя занимает? С таким интеллектом он мог бы всего добиться, если бы захотел, но попробуй пойми, чего ему хочется.

Квентин закрыл глаза, приложил пальцы к вискам. Он видел в уме конструкцию чар и смутно понимал, о чем говорит Маяковский, но ответа не находил. Ничего, найдет еще. Будь он проклят, если уйдет отсюда с пустыми руками.

— Может быть, я смогу накопить нужную мощность, — сказал он. — Построю защитный кожух, повторю заклинание сто раз, а потом все разом выпущу.

— А как накапливать будешь? Где возьмешь матрицу?

— Не знаю. Использую драгоценный камень, монету, что-нибудь в этом роде.

Маяковский изобразил неприличный звук.

— Плохая магия. И опасная.

— Или соберу сто магов вместе. Произнесем требуемое хором.

— Полагаю, ты не станешь посвящать их в суть своего прожекта?

В корень, однако, смотрит профессор.

— Думаю, нет.

— Рискованная затея.

— Ну да.

— Я не знаю, зачем тебе надо взламывать эти чары, но вряд ли это легально. Даже я не должен был знать.

Он смотрел на Квентина через стол, а Квентин смотрел на него, но ничего не мог разгадать по его лицу. Плам пристально наблюдала за ними.

Если он блефует, пора завязывать. Если нет, то какого черта тут можно поделать?

— Так заявите об этом. Если выяснится, что мы побывали здесь, вы можете лишиться работы.

— Может, и следовало бы. — Маяковский достал из шкафа бутылку с чем-то прозрачным без этикетки. — Катитесь отсюда, вот что. Сейчас портал выстрою.

Сказав это, он опять сел за стол, потянул из горла и галантно подал бутылку Плам.

— Выпей.

Она хлебнула, закашлялась, вытерла рог и передала бутылку Квентину.

— Ты тоже.

Напиток источал аромат машинного масла.

— Господи, что это?

Маяковский хохотнул, что случалось с ним редко.

— Антарктический самогон.

Еще того не легче. Из чего тут самогон-то гнать, из лишайника? Хорошо бы — любая альтернатива еще страшнее.

Маяковский совсем замолк и вроде бы даже не замечал их, но от Квентина не укрылись их с Плам смущенные переглядки. О встроенных чарах он уж точно говорить не хотел и на все попытки занять его разговором о Южном Брекбиллсе отвечал односложно.

— Вы поэту, случайно, не родственник? — спросила Плам.

— Nyet, — буркнул Маяковский и добавил по-русски что-то нелестное — вероятно, насчет поэтов.

Пока Квентин и Плам сравнивали свои китовые впечатления и сплетничали относительно других особей, он смотрел в стенку и молча пил. Закуска у него была — черный хлеб и что-то соленое, — но он ничего не ел и только корку нюхал время от времени.

Квентин спрашивал себя, надолго ли это, но не собирался ему мешать. Твердо вознамерился вытерпеть до конца и не уходить, пока Маяковский его не выгонит. Свет за окном горел ровно и беспощадно, как во время допроса. Казалось, что из всех людей на Земле остались только они.

Маяковский не скрывал своего презрения, но и гнать их больше не гнал. Одиночество, возможно, угнетало его больше, чем он показывал. Через некоторое время он достал шахматы, где одну пешку заменяла круглая ручка от шкафа. Разгромил Квентина, потом взялся за Плам. Один раз он выиграл у нее с некоторым трудом, второй — через сорок пять минут и тоже с большими усилиями. Квентин заподозрил, что Плам поддается нарочно.

Маяковский, как видно, подозревал то же самое.

— Пошли, — сказал он, не доиграв третью партию, и вышел из комнаты. — Бутылку захватите.

— После вас, — сказала Плам Квентину.

— Дам пропускают вперед.

— А дамы пропускают пожилых джентльменов.

— Р в алфавите стоит перед Q.

Комическая интерлюдия, Розенкранц и Гильденстерн рядом с мрачным Гамлетом-Маяковским. «Как только будет случай, допытайтесь, Какая тайна мучает его»…[14] Квентин захватил и стаканы, не желая больше пить из горла в очередь с Маяковским — хотя антарктический самогон, несомненно, был хорошим дезинфектантом.

Профессор привел их в свою квартиру, которая на памяти Квентина всегда была заперта. На полу валялось много грязной одежды.

— Пей давай! — рявкнул старик, как только они вошли.

— Спасибо, но я…

— Пей, когда профессор велит, поганец!

— Я теперь вообще-то тоже профессор. То есть был им.

— Хочу тебе, профессор-поганессор, кое-что показать. Больше такого нигде не увидишь.

В эту тайну, видимо, посвящались только пьяные вусмерть, но Квентин на все был готов. Он еще не совсем отошел после путешествия, и самогонка разожгла у него в желудке медленный торфяной огонь. Сам Маяковский, хотя депрессивная и маниакальная фаза у него то и дело менялись, сильно пьяным не выглядел. Он повел их вниз по лестнице куда-то в самые недра Антарктики. Может, он, как Антисанта Южного полюса, хочет показать им шахту, где эльфы добывают антирождественский уголь?

Квентин молился всем известным ему богам, как живым, так и мертвым, чтобы дело оказалось не в сексе.

Молитва помогла. Внизу помещалась мастерская — анфилада темных комнат без окон, где стояли обшарпанные столы и разное рабочее оборудование: сверлильный и токарный станки, ленточная пила, маленькая кузница. В отличие от прочих владений Маяковского здесь все содержалось в чистоте и порядке. Сверкающие инструменты лежали рядами, как в магазине, станки отливали матовым вороненым блеском.

В полумраке свершалось бесшумное движение: качался маятник, крутился, почему-то без остановки, волчок, медленно вращалась армиллярная сфера.

Все трое на время забыли о самогонке. Здесь царила тишина на порядок ниже обычного антарктического безмолвия: абсолютный звуковой вакуум.

— Как здесь хорошо, — сказала Плам, и это была чистая правда. — Как красиво.

— Я знаю, зачем ему это надо, — сказал Маяковский, продолжая, очевидно, свой внутренний монолог. — Ему, но не тебе. — Он обращался к Плам. — Может, тебе просто скучно, а может, ты в него влюблена.

Плам яростно отмахнулась от такого предположения.

— А вот тебя, Квентин, я хорошо понимаю. Ты такой же, как я. С амбициями. Хочешь стать великим волшебником, Гэндальфом таким, Мерлином. Мечта всех идиотов.

Сказав это тихо и сравнительно мягко, он выпил, сплюнул в платок, спрятал все это дело в карман халата — отвык в одиночестве от манер.

Хотел ли Квентин стать великим волшебником? Может быть, раньше — теперь ему хватило бы и просто волшебника. Взломать встроенные чары — вот чего он хотел. Вернуть Элис. Но правда — вещь относительная и хорошо растворяется в лишайновке.

— Почему бы и нет, — сказал он.

— Вот только великим тебе не стать. Ты умный, это да, башка у тебя хорошая. — Он постучал по голове Квентина костяшками пальцев.

— Перестаньте.

Где там. Маяковского несло, как пьяного шафера, которому приспичило непременно произнести сальный тост.

— Хорошая башка, лучше многих — но таких, как твоя, к сожалению, тоже много. Сотня, а то и тысяча.

— Скорее всего. — Что толку отрицать. Квентин прислонился к холодному станку, надежному, как союзник.

— Скажем честно: пятьсот, — вставила сидящая на столе Плам.

— О величии ты не имеешь никакого понятия. Хочешь знать, что это? Я тебе покажу.

Маяковский обвел рукой темную мастерскую, и в ней все ожило: огни зажглись, моторы заработали, маховики завертелись.

— Это мой музей. Музей Маяковского, — объяснил он и показал, над чем работал долгими антарктическими зимами. Его мастерская была не просто чудом, а библиотекой чудес. Каталогом услышанных молитв, сбывшихся мечтаний и священных Граалей.

Маяковский, преобразившись в гида, водил их от стола к столу. Вот это вечный двигатель, это семимильные сапоги. Универсальный растворитель — он висит прямо в воздухе, потому что ни один сосуд не может его удержать. Волшебные бобы, перо, пишущее одну только правду, мышка, живущая наоборот, от старости до младенчества. Солому профессор превращал в золото, золото в свинец.

Здесь были представлены концы всех волшебных сказок, все награды, за которые рыцари и принцы сражались и гибли, а принцессы загадывали загадки и целовали лягушек. Маяковский не обманул: это была великая магия, плоды одиноких трудов всей его долгой жизни. Из памяти Квентина стерлось многое — самогон промывал мозги, как хороший промышленный препарат, — но механическое пианино запомнилось. Оно подбирало музыку согласно твоему настроению, не повторяясь ни разу, играло все, что тебе хотелось услышать. Квентин попросил профессора остановить инструмент, боясь разрыдаться, но после, хоть убей, не смог бы напеть мелодию, так тронувшую его.

— Вот что такое величие, Квентин. То, что ты никогда не потянешь и никогда не поймешь.

Он был прав. При всей своей новой силе, обретенной после смерти отца, Квентин знал, что лига Маяковского для него недоступна, и охотно признавал это, лишь бы гениальный волшебник ему помог.

— Почему же столь великий маг до сих пор сидит здесь, в Антарктиде? — недоумевала Плам. — Вы могли бы прославиться!

— Мог бы, да только зачем, — пробубнил приунывший снова профессор. — Люди не заслужили всех этих чудес, и ни к чему им знать мое имя.

— Значит, вам нравится жить одному во льдах? В голове не укладывается.

— Отчего же? — Маяковский выпятил губу, недовольный, что его подвергают психоанализу. — Здесь у меня все, что нужно. Работаю без помех.

— Она права, это трудно понять, — взял слово Квентин. — Вы разрешили здесь то, над чем другие годами ломали головы. Вы должны обнародовать свои достижения.

— Ничего я не должен! Все, хватит. Назад я не вернусь никогда.

Среднестатистический ум Квентина мог, в общем, это понять. Достаточно вспомнить кое-какие факты из биографии Маяковского: катастрофический роман со студенткой Эмили Гринстрит и последующее изгнание в Южный Брекбиллс. Квентин на себе постиг, что значит жить отдельно от всего прочего мира. Потеряв Элис, он так горевал, что поклялся никогда больше не чародействовать. Кто не рискует, тот ничего и не теряет, говорил он себе. И никому не причиняет вреда. Впрочем, длилось это недолго: кто не рискует, тот не живет. Когда Элиот, Дженет и Джулия пришли за ним, он вернулся обратно в Филлори. Рискнул снова, выиграл, потом проиграл и ничуть не жалел об этом.

— Неправильно это, — сказал он. — Вы, конечно, гений, но в этом неправы. Вернуться было бы не так страшно, как вам кажется.

— Мне твои советы без надобности. Вот сможешь все это повторить, тогда и советуй.

— Я и не советую, просто…

— Тоже мне загадочная личность. — Маяковский ткнул Квентина в грудь пальцем, похожим на высохшую сосиску. — Думаешь, я не знаю, что тебя выгнали из того мира, в котором ты жил? Ты приполз назад в Брекбиллс, но и оттуда тебя поперли!

Господи. Он знает что-то о Филлори, во всяком разе о Нигделандии. Квентин пятился, Маяковский наседал.

— Да, верно — но я не живу отшельником в ледяном замке, упиваясь своими обидами.

— Где уж там, из тебя уголовник и то никудышный. К папочке прибежал за помощью!

— Мой отец умер. — Квентин перестал пятиться. — Я, может, и второсортный волшебник, но не псих-затворник, на людей не кидаюсь. Живу среди них и пытаюсь чего-то добиться. И вот еще что: я думаю, вы умеете взламывать встроенные чары. (Ага! И у нас бывают гениальные озарения!) Это они вас здесь держат, не так ли?

Слишком уж хорошо Маяковский подготовился к их визиту. Квентин сказал это наугад, но чуял, что близок к истине.

— Покажите мне, как, — поднажал он, пользуясь преимуществом. — Вы должны знать, даже если боитесь сам это сделать. Научите меня. Помогите кому-нибудь хоть раз в жизни.

Он явно затронул больной нерв: Маяковский взбесился и влепил ему пощечину. Квентин и позабыл, как профессор любит их раздавать. Больно зверски — хорошо еще, самогон обеспечивает хорошую заморозку.

Под его же влиянием Квентин решился на то, о чем мечтал издавна, то есть дал профессору сдачи. Залепил как следует по щетинистой морде.

— Ишь ты! — Маяковский еще раз продемонстрировал свой желтый оскал. — А ну еще!

Квентин повторил и оказался в медвежьих объятиях. Ничего себе поворот! Плам смотрела на них круглыми глазами и, кажется, пыталась телепортироваться. Какого хрена, почему два мужика не могут обняться в подвале посреди Антарктиды? Квентин похлопал бедного старикана по спине свободной рукой.

Отца больше нет, с кем еще обниматься. Так, наверно, и поступают в нормальных семьях. Славный старина Маяковский. Не такие уж они, выходит, и разные.

— Я покойник, Квентин, а это моя могила. Я похоронил себя здесь.

— Смешно же. И глупо. Вы можете взломать эти чары и вернуться в любой момент. Давайте вернемся вместе!

Маяковский отстранил его от себя.

— Забирай свой говенный мир себе, ясно? Я остаюсь. — Он похлопал Квентина по щеке. — Я человек конченый, а ты хоть и середнячок, но храбрый, отдаю должное. Ты не кончишь, как Маяковский, у тебя еще все впереди.

Он снова взялся за бутылку, совсем было опустошенную, но волшебным образом наполнившуюся опять.

После этого Квентин почти ничего не помнил. Поющий, хохочущий и плачущий Маяковский смешался с порожденными лишайновкой снами, и трудно было отделить одно от другого. Во сне они сидели на полу в мастерской, передавая друг другу бутылку и Маяковский рассказывал, что тоже бывал в Нигделандии — в то время, когда боги вернулись и хотели отобрать магию у людей. Рассказывал, как сражался против них вместе с драконами, как летал на большом белом змее из озера Восток,[15] как лично, насылая громы и молнии, разбил воздушный колокол Нигделандии.

Наутро Квентин проснулся в своей постели. Не в Южном Брекбиллсе — в отеле «Марриотт» при Ньюаркском аэропорте. Он не помнил, как оказался здесь. Наверно, Маяковский все же отправил их обратно через портал, как когда-то отправлял в Брекбиллс после гонок к Южному полюсу.

После такого количества самогонки только порталы и открывать. Странно, что они еще живы.

Квентин сел и тут же пожалел, что не умер. Каждое похмелье выглядит хуже всех предыдущих, но это обещало побить все рекорды. Организм, по всем ощущениям, высушили наподобие абрикоса и заменили влагу ядом злобной гадюки.

Квентин, медленно и осторожно, приподнялся на четвереньки и зарылся лицом в подушку. Эта поза, знак смирения перед гневным богом похмелья, обеспечивала также приток крови к мозгу (если в его жилах еще осталась хоть капля здоровой крови). Пальцы нашарили под подушкой что-то круглое, твердое и холодное. Подарок от зубной феи?

Да, и притом недурной: три золотых монеты размером с серебряный доллар, только чуть толще. Квентин повертел одну в пальцах, и она сверкнула, словно на солнце, хотя шторы были задернуты.

Поняв, что это такое, он растянул сухие губы в улыбке. Маяковский сделал то самое, о чем говорил Квентин: закачал в монеты мощность, потребную для снятия чар. Может быть, он хотел таким образом выйти из своего заточения, но так и не решился на это. Благослови тебя Бог, старый хрен. Может, у отца волшебной силы и не было, зато Маяковский ей обладал в избытке и не побоялся передать ее кому-то другому. Старик неверно судил о себе: в конечном счете он проявил себя как герой. Когда голове чуть-чуть полегчало, Квентин заставил одну монету исчезнуть — простенький такой фокус — и тут же вернул ее. Такой подарок тебе делают только раз в жизни, и им надо распорядиться по-умному. Они взломают чары, украдут саквояж, а потом он займется своим настоящим делом. Жизнь начинала обретать смысл впервые после ухода из Брекбиллса. На одной стороне монеты — похоже, только что отчеканенной — был изображен дикий гусь в полете, на другой профиль молодой женщины, которую Квентин узнал даже спустя много лет: Эмили Гринстрит.

ГЛАВА 11

Не верю я ни в какой конец света, — заявил Джош.

— Ну сколько можно повторять, — фыркнула Дженет.

— К порядку, — не в первый раз призвал Элиот.

Поппи молчала, задумчиво скривив рот. Происходило это в башне Белого Шпиля, где все короли и королевы собирались в пять часов ежедневно. В окне за Поппи, выходящем в данный момент на запад, дотлевал предусмотренный по расписанию закат.

— Не может все вот так взять и кончиться, — сказала она.

— И тем не менее, — отозвалась Дженет.

— Только я здесь освоилась, и сразу конец? Есть у нас какие-то доказательства, кроме слов Эмбера?

— Он наш бог, милая, — вставил Джош. — Должен как бы знать.

— Он тоже может ошибаться.

— Откуда ты знаешь?

— Иначе он не вел бы себя, как последний говнюк, — поддержала Дженет, склонная в любом споре соглашаться с обеими сторонами.

— Вот из-за подобной ереси миру и приходит конец, — сказал Джош. — Твой кощунственный земной юмор всех нас обрек на гибель.

— Поппи, между прочим, права, — заметил Элиот. — Когда мы впервые встретили Эмбера, Мартин Четуин держал его в подземелье как пленника.

— Можно не быть всемогущим, оставаясь при этом непогрешимым, — возразил Джош.

— Во всяком случае, он никогда не говорит нам всего, что знает. — Элиот поправил сбившуюся набок корону. — Или говорит, когда уже поздно метаться. То же самое, по всей видимости, он делает и теперь. Говорит, что, если все будет идти по-прежнему, мир погибнет. Это еще не значит, что Филлори невозможно спасти.

Он ждал ответных реплик, но их не последовало.

— Я подразумеваю, что мы, короли с королевами, можем спасти его.

— Ага, — съязвила Дженет. — Устроим шоу в старом амбаре.

— Я серьезно.

— Уж позволь приколоться над твоим серьезным подходом.

— Эмбер — бог одного только Филлори, его знания о более широкой вселенной не столь велики. Думаю, нам надо самим поразнюхать, посмотреть, не упустил ли он чего. Испытать границы своей королевской власти. Может, мы сумеем взглянуть на этот апокалипсис как-то по-новому, как-то отсрочить его.

За этим снова последовало молчание: все спрашивали себя, насколько осуществимо предложение Элиота.

— Ну а чего, — сказал затем Джош, — обидно же сдаваться без боя.

— Правильно! — кивнула острым подбородочком верная Поппи.

— И что? — осведомилась Дженет. — Снова будем искать приключений и посмотрим, что из этого выйдет?

— Именно, — подтвердил Элиот.

— Ладно, — сказала она, поразмыслив, — только на этот раз я тоже участвую. Управлять государством в одиночку полтора года то еще удовольствие. Когда отправляемся?

— Как можно скорее.

— А вдруг нам не удастся это предотвратить? — встревожилась Поппи.

— Отправимся по своим бывшим домам, — пожала плечами Дженет.

— На то у нас Нигделандия есть, — подхватил Джош.

— Слушайте сюда. — Элиот в роли верховного короля стремился быть похожим на Элронда, правителя Ривенделла, из «Властелина колец», и полагал, что некоторое сходство у них имеется. — За всех не решаю, — он посмотрел в глаза всем троим по очереди, — но если Эмбер прав и Филлори грозит гибель, я останусь с ним до конца. Здесь я стал собой, исполнил свое назначение. Без Филлори нет и меня, поэтому я уйду вместе с Филлори. Этот выбор я сделал давно, — добавил он, разглядывая свои королевские ногти. — Не жду, что вы его разделите, но хочу сказать сразу, что для меня обратного пути нет.

Напротив заката, над Краем Света, прорезался бледный рожок месяца — сегодня он что-то рано взошел. Элиот хорошо представлял себе этот самый Край Света, поскольку лично там побывал: бесконечная кирпичная стена, узкая полоска серого пляжа и единственная дверь на Ту Сторону Башня достаточно высока, чтобы создать иллюзию, будто все это и отсюда можно увидеть — в ясный день вроде этого.

Джош, склонив голову набок, посмотрел на Элиота одним глазом и произнес:

— Иди ты знаешь куда.

Элиот ответил на это своей кривой улыбочкой, и атмосфера разрядилась.

— Хреновая ситуация, да. Продержимся сколько сможем, потом свалим. Вернемся на Землю, напьемся как следует для разнообразия. Посмотрим, что Квентин поделывает.

— Сдохнуть и то легче, — сказала Дженет, насмешив всех, кроме Поппи, все еще раздумывающей о чем-то.

— Да, вот только… — Поппи, стараясь успокоиться, испустила дрожащий вздох. Джош взял ее за руку под столом.

— Что, милая?

— Если все это кончится, наш ребенок никогда не увидит Филлори! Это глупо, знаю, но я хочу родить его здесь. Хочу, чтобы он стал принцем или принцессой!

— Он и станет, — заверил Джош. — Мы будем королями в изгнании, это тоже считается.

— Нет. Не считается, — отрезала Дженет.

Путешествовать в конечном счете отправились только она и Элиот. Джош так и не научился ездить верхом — даже на говорящей лошади, которая могла им руководить — и не хотел оставлять беременную Поппи одну.

Итак, их осталось двое. По сравнению с выступлением на войну с лорианцами или даже выездом на охоту в старые времена все происходило намного скромнее и тише. Как только рассвело, они выехали через задние ворота на дорогу или, скорее, козью тропу, проложенную по утесам высоко над заливом. Без фанфар, конфетти и свиты.

— Куда едем? — спросила Дженет.

Элиот указал на север, просто чтобы показать, что он полон решимости.

Трава еще не просохла, розовое солнце озаряло залив Белый Шпиль. Элиот, впервые за долгое время, казался себе очень маленьким на фоне большого дикого Филлори. Этот их поход, возможно последний, имел огромную важность. Элиот сознавал, что в прежней жизни вел себя плохо: пил, делал гадости, и все его эмоции либо порождались какой-нибудь химией, либо приправлялись иронией. В Филлори он изменился, и возвращение к себе прежнему пугало его. Он, конечно, не собирался погибать вместе с Филлори, но если оно погибнет, маленькая, но самая главная часть верховного короля умрет вместе с его королевством.

По долгому лету он, правда, скучать не будет. В нем есть свое знойное величие, но сейчас Элиот очень хотел бы передохнуть от жары.

Горячий утренний ветер струился навстречу, шуршал пожелтевшими от засухи листьями. Деревья должны знать о том, что грядет — будь здесь Джулия, она бы их расспросила. Город Белый Шпиль (не путать с заливом и замком) был невелик, и путники вскоре добрались до его окраины. Городская стена, сооружение неравной высоты из кирпича, камня, дерева и просто земли, сносилась, перестраивалась и укреплялась по мере расширения города. За ней расстилались поля, где, в золотых колосьях по плечи, работали люди с корзинами за спиной, как на картине Брейгеля. При виде Элиота и Дженет они замолкали, склоняя головы и колена. Правители кивали в ответ; Элиот давно научился принимать поклонение как должное — скромность и самокритика королю не приличествуют.

Северный край поля сразу, без всякого подлеска, переходил в Лес Королевы, и Элиоту подумалось, что деревья напоминают колонны бального зала. Здравствуй, друг мой. Станцуем еще разок?

— Ты первый, — сказала Дженет.

— Ой, иди нафиг.

Королевы въезжают в этот лес первыми, таково правило. Стволы огромных, корявых, черных дубов складывались в нахмуренные лица и тут же разглаживались опять.

Дженет послала коня вперед.

— Есть идеи насчет направления?

— Мы это уже обсуждали. Если ты заранее думаешь, куда тебе ехать, твой квест обречен на провал.

— Трудно не думать, куда ты едешь.

— Смотри не переусердствуй.

— Это сильнее меня. Можешь не думать за нас обоих.

После яркого солнечного утра они погрузились в постоянный сумрак густого леса. Копыта, отстучав по булыжнику, ступали по лесной подстилке почти беззвучно.

— А если вообще ничего не произойдет? — допытывалась Дженет.

— Ничего и не должно происходить поначалу. Запасемся терпением, это входит в программу.

— Предупреждаю: больше недели терпеть не стану. Семь дней, и точка.

— Я знаю, сколько в неделе дней.

— Я вижу это так: мы считаем пульс Филлори. Диагностический такой квест. Как ты, страна чудес, — функционируешь еще или нет? Пошлешь ты нам приключения, дав тем самым понять, что с тобой не так и как тебя вылечить? Если да, хорошо. Но если мы и через неделю не влипнем в какое-нибудь дерьмо, я расцениваю это как плоскую линию и объявляю о твоей смерти.

— Неделя — слишком короткий срок, чтобы решать судьбу целого мира.

— Элиот, я люблю тебя как брата, которого у меня никогда не было и не сильно хотелось, но это срок очень долгий. За неделю мы надоедим друг другу до невозможности.

Тропа вилась через Лес Королевы, повинуясь, как видно, коллективному мышлению здешних деревьев. Путники включили автопилот и предоставили ей вести, куда хочет. Было до странности тихо: этот лес боролся с нежелательной фауной посредством падающих ветвей и корней-душителей, оставляя только оленей и немного декоративных птиц. Густые заросли папоротника перемежались полосками света, проникающего сквозь кроны. Бурелома не было — лес хоронил своих мертвых в земле. Стволы расступались в стороны от тропы (Элиоту это казалось эротичным на манер раздвигающихся ног), завлекая всадников в самые интимные зоны. Порой тропа разветвлялась, и Элиот не раздумывая сворачивал налево или направо.

В конце концов лес, как фокусник, извлекающий из кармана голубя, открыл перед ними круглую поляну с гигантским часовым деревом посередине — ту самую, где затравили Зайца-Провидца и где погиб Джоллиби. Вместо часов на дереве остался шрам, как у слепого циклопа, но ветвями оно мотать перестало — а то деревце, из которого Элиот вынул часы, подаренные впоследствии Квентину, засохло. Жаль, конечно, но о своем поступке Элиот не жалел. Отрадно знать, что часы теперь с Квентином, где бы тот ни был.

Ночевать решили здесь. Если история что-то значит, именно на этой поляне можно было ожидать таинственных явлений и знаков.

— Пойду ужин добуду, — сказала Дженет, сойдя с коня.

— Зачем, нам его в замке собрали.

— Я его съела в обед.

Сняв со спины один из перекрещенных топоров, она углубилась в лес. Элиот ни разу не видел, как она пользуется этим орудием, но топор она, похоже, держала со знанием дела.

Одному, без королевы, здесь было несколько страшновато. В траве росли дикие цветы; он всегда хотел дать им названия, но так и не собрался, а теперь уж поздно, скорее всего. Треск, раздавшийся со всех сторон, встревожил его, но он быстро понял, что это деревья сбрасывают сухие ветки им на костер. Как трогательно.

Достав из седельной сумки свернутую палатку, он бросил ее на траву. Она воздвиглась сама собой в густеющих сумерках и щелкнула, как наполненный ветром парус.

Утром поляну окутал туман, похожий на дым отгремевшей только что канонады. Они ехали без передышки весь день — два прошло, осталось пять, констатировала Дженет. На закате зеленые чертоги Леса Королевы перешли в лабиринт седых елей, именуемый Червелесом. На третий день переправились через Горелую реку — неприятный, но не особо опасный момент. Река эта, неизвестно почему, всегда забита пеплом, и живет в ней страшная, глянцевито-черная, как жук, нимфа с серебряными глазами, издающая по ночам жуткие вопли. Элиот предложил поговорить с ней, но Дженет содрогнулась и сказала:

— Оставим это напоследок. На шестой день.

— Как скажешь. Не конец света все-таки.

— Смешно для первого раза, только больше не повторяй.

Отсюда Элиот намеревался поехать на запад — к озерам, называемым Слезами Амбера, или в город Барион, где гонят чистейшую водку из какого-то местного злака, — но Дженет пожелала ехать дальше на север.

— Я бы не против, но там впереди это гнусное Северное болото, — сказал он.

— Потому я и хочу продолжать путь на север. Оно манит меня к себе.

— А меня нет. Терпеть его не могу.

— Тоже мне рыцарь на распутье. Ладно, встретимся в Барионе.

— Но я не хочу ехать туда один!

— Слушай, кончай капризничать. Поехали вместе к болоту, а оттуда уже в Барион.

— А если я сгину там? Это, знаешь, довольно часто случается.

— Поеду в Барион одна, мне не в лом. Можно я займу твой особняк, если сгинешь?

Элиот промолчал, сознавая помимо воли, что Дженет ведет к болоту не прихоть, а некое магическое чутье.

— Ладно. Это я проверял тебя — поздравляю, ты выдержала. Болото так болото.

Северное болото находилось не на таком уж и крайнем севере. Уже к полудню почва сделалась зыбкой, а к ночи они разбили лагерь где-то у него на краю. Следующее утро выдалось пасмурным, и лошади, забредя в камыши, отказались следовать дальше. Говорящий конь Дженет вежливо разъяснил, что в таких местах лошади очень легко сломать ногу и что его бессловесный товарищ придерживается такого же мнения. Элиот отнесся к отказу милостиво, и они с Дженет пошли пешком. Пахло илом и гнилью. Порой им приходилось идти прямо по стоячей воде — другого пути просто не было. Предполагалось, что здесь должны обитать лягушки, насекомые и всякая водоплавающая птица, но никакой живности им не встречалось. Камыш, осока и зловонные бактерии — ничего больше.

Когда они уже прыгали с кочки на кочку, безнадежно извозив сапоги, Дженет нашла ту самую гать, которую искала, ничего не говоря Элиоту: две дощечки, проложенные на сваях и упрямых пеньках.

Элиот, сколько мог, оттер свои сапоги, и они зашагали дальше. За неимением перил на досках приходилось балансировать, как на чертовом спортивном бревне. Болото в самом деле может засосать человека или это очередной миф?

— Не пойму, куда подевались птицы, — сказал он, чтобы отвлечься. — Я всего-то двух видел, а их здесь должно быть навалом.

— Жаль, что Джулии нет. Она разбиралась в птицах.

— Ты правда хотела бы, чтобы она сейчас оказалась здесь?

— А что такого. Она мне нравилась.

— Ты как-то не очень проявляла свою симпатию.

— Ты плохо знаешь Джулию, вот и все. Она не любила открытого проявления эмоций.

Вот как? Это представляло взаимоотношения двух королев в несколько ином свете.

— Не понимаю, как это сооружение еще держится, — заметила Дженет. — За ним ведь должен кто-то ухаживать?

— Откуда ты вообще знаешь про эту гать?

— Побывала здесь с инспекцией, когда вы все ушли в море. Скоро мне стало страшно, и я дала задний ход, но до того успела встретиться с кое-какими любопытными персонажами.

Элиот не впервые задумался о том, что делала Дженет, пока ее соправители бороздили океан. По официальной версии, она успешно управляла страной, но порой ее реплики давали понять, что было и еще что-то.

— Ты никогда не жалел, что не ушел вместе с ней? На Ту Сторону или как там ее?

— Думаю об этом иногда, но нет, не жалею. Нельзя мне уходить, я король. Я не шутил насчет этого. — Элиот пошатнулся, но устоял. — Интересно, конечно, как у них там.

— Возможно, не так заболочено. А знаешь, что смешнее всего?

— Нет, не знаю.

— Я хорошо понимаю Поппи. Мне тоже хочется, чтобы ее детеныш увидел Филлори и правил здесь, когда нас не станет.

Элиота в данный момент больше волновало не отдаленное будущее, а возможная скорая гибель. Останки сохранятся хорошо, это плюс — вспомним тела, найденные в ирландских болотах. В этом будет нечто величественное.

Впрочем, его могут съесть до того, как он утонет, да и миру приходит конец.

— Вот, кстати, куда птицы деваются, — сказала Дженет — она шла по доскам легко и даже под ноги не смотрела. Вдали, футах в тридцати над камышами, висело что-то розовое, похожее на медузу с длинными цветочными щупальцами. Инопланетный воздушный паразит, да и только. В одном из щупальцев трепыхался воробей, прилипший намертво, как муха к бумаге.

— Вот это да.

— Смотри не трогай, яд очень сильный. Сердце остановит мгновенно.

— Я и не собираюсь. Как оно держится над землей? Гелий, водород, горячий воздух?

— Не-а. Чистая магия.

Они, видимо, приближались к центру болота: водные пространства темнели, расширялись и углублялись, сливаясь в настоящее озеро. Над водой собирался туман, на поверхности покачивались бело-розовые кувшинки размером с софтбольный мяч.

Казалось странным, что из такой грязи и гнили может вырасти столь чистая красота.

Элиот старался не вспоминать об увиденном со спины пегаса чудовище и надеялся, что оно живет на большой глубине, но туда они, похоже, и шли. Гать, превратившаяся в мостик на высоких опорах, вела через озеро, берега которого уже скрылись в тумане. Элиот чувствовал, что боги его покинули: если это замышлялось как приключение, им с Дженет уже полагалось что-то узнать, а не торчать в полной пустоте на узких мосточках. Впереди ничего, позади тоже, внизу черная стоячая гладь.

— Далеко еще?

— Все, пришли.

Мостик действительно обрывался: Элиот, не удержи его Дженет, сыграл бы прямиком в воду. К настилу была приделана шаткая лесенка — для любителей купания, видимо.

— Хочу задать вопрос одному старому другу. Эй! — Дженет обращала свой зов в глубину, но эха здесь не было. — Надо было камешек захватить. Эй!

Что-то плеснуло в тишине, рыба или лягушка. Потом по озеру прошел вал, захлестнувший сваи до половины, и над водой показался ребристый, бородавчатый оливковый панцирь диаметром пятьдесят футов. Каймановая кусачая черепаха с загнутым, как у сокола, клювом. Левиафан.

Неудивительно, что здесь нет ничего живого. Воздушная медуза пожирает всех птиц, а эта тварь выцеживает из воды все помимо амеб. Из ила вслед за черепахой всплывали огромные пузыри метана. Вонь поднялась неописуемая… хотя нет, описанию она поддавалась: воняло дерьмом.

— Кто вызывал Болотного Князя? — голосом старого курильщика просипела черепаха. Ее голова, похожая на говорящий большой палец, выглядела комично, но поросячьи глазки, сидящие глубоко в складках ороговевшей кожи, придавали ей гневный вид. Не хотелось бы разозлить ее еще больше. — А, это ты…

— Я самая. Ну и навонял же ты.

— Это запах жизни.

— Не жизни, а сортира. У меня для тебя вопрос.

— А еще что? Вопросами сыт не будешь, а охота нынче плохая.

— Ну-у… — Дженет порой казалась Элиоту немного социопаткой — как иначе она могла бы изображать скучающий тон в такой ситуации? Нет, она, конечно, способна чувствовать, но прячет свои чувства так глубоко, что мало кому их видно. — Есть еще пара лошадей. Ответишь — сможем договориться.

Блефует, как же иначе. Она ни за что не скормила бы этой рептилии их коней.

— Я Элиот. Верховный король.

— Этот ваш сральник принадлежит ему, — пояснила Дженет.

— А я…

— Знаем, знаем. Ты князь болота, которое принадлежит Элиоту. Гигантская кусачая черепаха.

— Твое королевство хоть и широкое, да мелкое, а мои владения лежат в глубине.

Черепаха водила головой, разглядывая их то одним, то другим матовым глазом. Мимо проплыла медуза, задев ее лоб, но она как будто не заметила этого.

— Эмбер говорит, что Филлори погибает, — сказал Элиот. — Как по-твоему, правда это?

— Смерть. Жизнь. В болоте разницы нет. Рыба умирает, но миллиард мошек поедает ее и живет.

— Философ из тебя тоже дерьмовый, так что не старайся особо, — сказала Дженет. — Умирает Филлори или нет?

Будь у черепах плечи, князь пожал бы ими.

— Да, умирает. Давайте сюда лошадей.

— Погоди. — Дженет, похоже, отказывалась в это верить до последней секунды. — Ты серьезно? Это правда конец? Хорошо. Можем мы это предотвратить?

— Нет, не можете.

— А кто-нибудь другой может? — спросил Элиот. — Не могу сказать. Спросите у королевы.

— Я и есть королева. Одна из них. Главная.

— У королевы гномов, на Пустошах. Лошадей, иначе я удаляюсь. — Черепаха медленно погрузилась до подбородка.

— Не знаю я никакой королевы гномов — а ты, Элиот?

— Невозможно в принципе: гномов женского пола не существует.

— Слышал? Нет у гномов никакой королевы, — сказала Дженет черепахе. — Попробуй еще раз.

— Нагнись ко мне.

Никогда бы Элиот не поверил, что такое крупное существо способно двигаться так стремительно. Шея стрельнула вверх, как торпеда, клюв раскрылся, чтобы разом поглотить их обоих. Элиот присел и закрыл голову руками, думая, что это конец. Что-то треснуло — мостки подломились?

— Да как ты посмел? — вопросила Дженет так громко, что доски под Элиотом завибрировали. Он отважился посмотреть. Она парила в двух футах над мостками в заиндевевших одеждах, вея холодом и туманом, как сухой лед, и держала в распростертых руках по ледяному топорику.

Черепаха остановилась на середине рывка, беспомощно мотая головой на застрявшей шее: Северное болото, сколько глаз видел, покрылось бугристым льдом.

— Господи боже, — пробормотал Элиот, нетвердо поднявшись. — Ну ты даешь.

— Как ты посмел? — повторила Дженет, излучая волшебную силу. — Дивись и ужасайся, князь отстойника.

Черепаха не столько ужаснулась, сколько взбесилась.

— Вот я вас, — прошипела она, напрягшись. Лед вокруг нее начал трескаться, но Дженет снова его заморозила.

— Я превращу твои глаза в льдины и разобью их! Расколю панцирь и выковырну из него твое мясо!

Где она только этого набралась? Черепаха подергалась еще и застыла, как корабль в арктических льдах, с горящими лютой злобой глазами. Дженет плавно опустилась на доски.

— Получай, скотина. В следующий раз прикончу совсем.

Плюнув (слюна замерзла еще в воздухе), она пошла прочь — Элиот чуть не свалился, уступив ей дорогу. Прикасаться к ее топорикам ему не хотелось.

— Мудак, — сказал он, чтобы не уходить молча.

— Жалкий червь, — просипела в ответ черепаха, выдыхая пар. — Там черепахи до самого низа, скоро увидишь.

— Да-да, слышал уже, — сказал Элиот и побежал по морозному следу Дженет.

ГЛАВА 12

Два часа спустя, когда они уже ехали по чудесной твердой земле на юго-запад, к хмельным радостям Бариона, Дженет наконец проронила:

— Может, тебе интересно, как это я вдруг преобразилась в ледяную богиню с топориками?

Элиоту, конечно, было интересно, он просто не хотел спрашивать. Притворялся, что слона-то и не приметил.

— С чем, с чем? А, ну да.

— Правый топорик называется Горе, а левый знаешь как?

— Счастье?

— Тоже Горе. Я их не различаю.

— Угумм.

Следующие пять минут они, не впервые игравшие в эту игру, ехали молча. Элиот все время оглядывался через плечо, боясь, как бы тот розовый медузоплан не погнался за ними. Убив человека ядом, тот, вероятно, заглатывает его, и всем видно сквозь его студенистые телеса, как он тебя переваривает.

Какая, казалось бы, разница, раз все равно конец света? Э нет, не скажите. Есть разница — сейчас больше, чем когда-либо еще.

— Ну и как ты преобразилась… дальше по тексту? — сдался он, признав свое поражение.

— Как мило, что ты спросил. Не забыл еще, как вы пропадали целых полтора года, бросив Филлори на меня?

— А заодно спасли магию и весь этот мир? Как же, помню.

— Сначала я веселилась, внедряя реформы, которые давно следовало внедрить, но через месяц поостыла и задумала новый проект. Знаешь пустыню за Медными горами, южнее Филлори?

— Слышал о ней.

— Я ее аннексировала.

— Постой. — Элиот натянул поводья. — Ты вторглась в пустыню?

— Аннексировала ее. Во всех анналах только и говорится, как другие страны вторгаются к нам, я и подумала — почему бы не сделать наоборот? Заняться экспансией, застолбить то да се! У нас ведь и магия, и чудища разные, одни великаны что твой ядерный арсенал. Да еще и бог в самом реальном виде. Это ж прямо-таки моральный долг нашего государства.

Элиот снова тронул коня каблуками. Дженет, при всей его любви к ней, порой ни в какие рамки не лезла. Выждав приличную паузу, он сказал:

— Если я молчу, это еще не значит, что я не испытываю шока и глубокого сожаления. Потому и молчу, что испытываю.

— Не хотел, чтобы я вторгалась в пустыню, — сидел бы дома. Нет ведь, понесло мир спасать. Народ, между прочим, на ура это принял. Армия у нас все равно бездействовала, а мелкое дворянство из кожи лезло, чтобы заслужить награды и титулы. Их надо поощрять, иначе тебе же боком выйдет. Как с Фенвиками.

Элиот только фыркнул в ответ.

— Ты просто ничего не понимаешь в политике.

— Это политики не понимают меня.

— Ты подумай, сколько там полезных ископаемых. У нас-то ресурсы хреновые.

— Не оскорбляй ресурсы верховного короля.

— Хреновые! Взяла я, значит, пехотный полк, эскадрон говорящих слонов и эту ниндзя, Араль, которую Бингл побил на турнире — об этой комедии я вообще говорить не хочу, — и перешли мы через Медные горы. Ты, кстати, их видел когда-нибудь? Поразительно. Они действительно-таки медные, и цвет у них зеленоватый такой. Есть специальный термин «медно-зеленый», мне Араль объяснила — она в скрэбле просто гигант.

— Медь, между прочим, ценный минерал. И в армии у нас не полки, а бригады.

— Я даже не знала толком, наши они или нет, — продолжала, будто не слыша, Дженет. — На картах ничего не поймешь. Теперь точно наши, я аннексировала их заодно с пустыней. Это заняло у нас всего пару дней. Один слон свалился с утеса, такое горе. Они ведь неважные скалолазы. И знаешь что? Другие слоны тут же спустились к месту, куда он упал, и встали вокруг кольцом. Я не видела, что они делают, но сутки спустя упавший воспрял целехонький и почесал себе дальше. Они его воскресили! Никогда раньше такого не наблюдала. Они много чего умеют, слоны. Непонятно даже, почему мы ими правим — должно быть наоборот.

— Крамольные речи, но в целом верно. Ну, и что же пустыня?

— Пустыня — самое прекрасное, что я когда-либо видела. — Элиот уже привык к легкости, с которой Дженет переходила от иронии и агрессии к искренним человеческим эмоциям. — Тебе бы самому туда съездить, лучше всего зимой. Блуждающая Пустыня — настоящий песчаный океан. Не сочти за банальность: океан в самом буквальном смысле, только вместо волн дюны. Они движутся медленно, но отнаблюдать это можно. Весь первый день мы просто сидели на склоне и смотрели, как они разбиваются у подножья.

— А затем, — сказал Элиот, — ты оценила свои ошибки, этические и тактические, и повернула назад, раздумав вторгаться в прекрасную, но ни на что не годную и ничего тебе не сделавшую пустыню.

— Ничего подобного! Я только тогда и поняла, зачем явилась туда. Но слонов развернула сразу. Это ж надо было додуматься тащить слонов через горы — у Ганнибала, что ли, подтибрила. Они были не против и вообще вели себя образцово, но что им там делать? Я разрешила им попастись в Южных Садах, и они вроде бы остались довольны. Полк, или бригаду, тоже отправила. Они доблестно отказывались, но приказ есть приказ. Подраться, наверно, хотели, только драться там не с кем. Наладила всех, короче, и ушла в пустыню одна.

— За каким чертом, позволь спросить?

Болота вокруг снова сменялись лугами. Земля просыхала, словно приходила в себя после дурного сна, но Дженет пребывала сейчас среди качественно иного пейзажа.

— Не знаю, смогу ли я тебе объяснить. Вся эта зелень вдруг показалась мне сопливой и совершенно лишней. В пустыне все честно: песчаные холмы и пустое небо. Как будто я всю жизнь хлюпала по грязи и наконец выбралась. Наверно, я сильно рисковала тогда, но на самом деле чувствовала себя в полной безопасности. Чувствовала, что наконец-то могу не казаться, а просто быть. Ерунду какую-то говорю… я ведь не святая отшельница. Просто почувствовала, что могу свободно дышать.

— Ничего, я понимаю. Рассказывай.

Элиот давно уже придерживался теории, что все люди, по мнению Дженет, относятся к ней столь же предвзято, как и она к ним. Если так, то ей, должно быть, страшновато живется — неудивительно, что одиночество в пустыне ее устраивало.

— Ночью случилось чудо: звезды спустились с небес. Они не привыкли к людям, поэтому не боялись. Порхали вокруг, как ручные птицы, каждая с большой мяч, чирикали даже. Колючие такие и теплые, их можно в руки брать. Знаю, это странно даже для Филлори… может, мне просто приснилось.

Я шла трое суток, пока припасы не кончились, и даже не думала возвращаться. Все ждала, когда паника накроет, но так и не дождалась. Иду себе на юг, как и шла. Там, в середине, дюны очень высокие, и видно с них далеко, но не до самого края. Может, там и нет никаких краев.

Можешь сам догадаться, что было дальше. Отключилась от голода и усталости и очнулась на корабле, идущем через пески.

— В жизни не догадался бы. Я думал, ты опомнилась и повернула-таки назад. Или тот слон, упавший с утеса, промчался через дюны и спас тебя — с Араль на спине, возможно. Все время ждал такого сюжетного поворота.

— А вот и зря. Я очнулась на корабле. Ну, не совсем — на доске с мачтой и простыней вместо паруса, больше на виндсерфер похоже. Смотрю, сидит парень, ноги поджал, одна рука на руле, другая парусом управляет, и вся конструкция летит по пескам с обалденной скоростью. Красавец, между прочим. Высокий, стройный, смуглый, с орлиным носом. Привез меня к скале посреди пустыни. Внутри пещера, он там живет. На верхушке кратер, наполненный черноземом, там растет всякое. Все его племя живет в таких же пещерах, только поменьше.

— А воду они где берут?

— Погоди, я до этого еще не дошла. Выносливый такой народ, крепкий. Вождя, который меня спас, называют Первейшим. Я ему объясняю, что мы, то есть я, завоевали его и пустыня теперь входит в Филлори. Сначала хотела промолчать, он все-таки жизнь мне спас, но аннексия есть аннексия. Решила, что лучше сказать: пусть знают, что отныне они полуавтономная территория в составе Филлорийской империи. Но Первейший ни в какую! Говорит, что слыхом не слышал о Филлори, представляешь? Я обозлилась, конечно, но в целом мне там понравилось. Врагов у них вроде бы нет, но все носят оружие из какого-то черного металла. Он легкий, прочный и высекает искры при каждом ударе — не знаю, что это за субстанция. У Первейшего копье целиком из него; выковано, говорит, в пустыне, и он им какого-то бога убил. Оно, мол, волшебное и помогает укреплять дисциплину, но я ни разу не видела, чтобы он использовал его в таких целях.

В общем, я решила завоевать их мирным путем. Стала помогать им в работе, входить в ритм их жизни. Представь себе картину: королева Филлори дергает репку и копает личинок в песке — я старалась думать, что это омары, но это конкретно черви. Причем я даже не злилась, можешь поверить? Не помню, чтобы когда-нибудь злилась меньше, чем там.

С Первейшим мы спали вместе. Это не любовь была, но мне очень нравился он и его образ жизни — да и хорош, собака, что уж тут скажешь. Секс был потрясающий, как будто с самой пустыней все это проделываешь. Месяца через три…

— Постой, — сказал Элиот. — Ты три месяца проторчала в этом своем Скалограде? А в Филлори что делалось все это время?

— Да что с ним сделается, с твоим Филлори. Хорошо налаженное государство управляется само по себе. Все население думает, что я умею читать их мысли — они в душе пописать боятся, не говоря уж о чем-то другом. Короче, через три месяца Первейший объявляет: если я хочу и дальше у них оставаться, надо пройти инициацию. Обряд серьезный, каждый год кто-нибудь погибает, но если пройдешь, тебе вручат эту черную железяку. Ну, ты знаешь — я ничего наполовину не делаю…

— Знаю, Дженет, но это уж прямо жесть.

— Ты слушай, самая жесть впереди. Я, между прочим, нарушаю священную клятву, рассказывая об этом, но так и быть. Первейший уводит меня в пустыню. Мы опускаемся на колени, он набирает песок в пригоршню и говорит: то, что я ищу, находится здесь. Я в полных непонятках смотрю на этот песок и начинаю замечать, что в нем что-то поблескивает. Не так чтобы сплошь, но попадаются блесточки. Тут я соображаю, что это и есть тот металл, из которого куется оружие. Одна крупица на тысячу песчинок, говорит Первейший. Дает мне холщовый мешок и велит мне наполнить его этими металлическими чешуйками. В каком смысле наполнить, спрашиваю? До краев или так, до середки? Ты, говорит, сама поймешь, когда мешок будет полон. Придет Плавильщик, превратит собранную руду в металл и скует для тебя клинок.

— Надо же, какой сервис.

— И не говори. Я бы должна была заподозрить неладное, но очень уж мне хотелось заиметь такое оружие. В общем, процесс пошел. Беру горсть песка, выбираю черные крупинки, стряхиваю в мешок. Никакой магии, только песок и руки. Через несколько часов глаза заслезились и окосели, а к следующему восходу солнца галлюцинации начались. Мешок наполняется, я чувствую его вес, но большой вопрос, не свихнусь ли я раньше, чем наберу сколько надо. Со мной произошло все, что полагается при таких испытаниях: я описалась, чуть не ослепла, один раз даже вырвало. Очень все неприятно, но в то же время я чувствую, что пустыня закаляет меня, выплавляет слабость и посторонние примеси, оставляет самое важное. Собираю свои крупицы, а в голове вся эта фигня.

— Дженет… — Элиот впервые слышал, чтобы она так откровенно говорила о своих чувствах. Что бы с ней ни случилось, она действительно стала совсем другой — и как он раньше не замечал? — Зачем же было так мучиться?

— Сама не знаю. Чувствовала, что так надо, и все. Руки трясутся, а я все работаю. Когда солнце зашло в третий раз, я стала думать, что близка к завершению. Мешок у меня не очень большой, скорее пакет, и вроде бы полон уже. Не стыдно предъявить, если спросят. Плавильщик как бы не придет, если туда затесалась хотя бы одна песчинка — не знаю, верила ли я в это, но все время перетряхивала руду, на чистоту проверяла. Прямо-таки полюбила этот мешочек — холодненький такой, маслянистый, плотный, по-особому пахнущий. Гордилась им, мечтала поскорее увидеть, какое оружие получится из него. Знала, что в любом случае это будет острое, нерушимое проявление моей воли. То, чего я всю жизнь ждала.

Защита у меня ослабла, и в голову лезло то, о чем я давно уже старалась не думать. Например, как Элис шла по лесу в Брекбиллс, не зная даже, примут ее или нет. Как паршиво я к ней относилась перед тем, как она погибла. Как Джулия ждала, что Брекбиллс ее позовет, а он не позвал. О тебе тоже думала: как я раньше по тебе страдала и как далеко ты теперь. Знаешь, здесь ты в самом деле стал личностью, и я уважаю тебя за это — все уважают. Раньше я, кажется, не говорила тебе?

— Спасибо.

Нет, не говорила. Приятно слышать.

— Интернат еще вспомнился. Про детство я стараюсь не вспоминать, но в ту ночь все просочилось наружу. Ты не знал, что родители отправили меня в интернат в восемь лет? Теперь, кажется, таких маленьких вообще не берут, но тогда я это воспринимала как должное. У них был тяжелый год, они потеряли моего брата — внезапная смерть младенца — и, похоже, забыли обо мне на какое-то время. Полагали, видно, что я могу сама о себе позаботиться. Я, в общем, это и делала, но годик и у меня выдался еще тот.

— Что ж ты раньше не рассказывала?

— А, не знаю. Не хотела, наверно, признавать, как глубоко это меня ранило, но пережила все это заново в ту четвертую ночь, когда ожидала Плавильщика. Вернулась буквальным образом в свои восемь лет. Был июнь, конец учебного года, но произошла какая-то путаница, папина секретарша забыла прислать машину, и за мной не приехали. Весь день я просидела в вестибюле со своим чемоданчиком. Других детей разбирали одного за другим, а я сидела, болтала ногами и без конца перечитывала затрепанный номер «Пинатс».[16] Сотовых телефонов тогда еще не было, до родителей не смогли дозвониться. Взрослые перешептывались и жалели меня, но чувствовались, что им не терпится меня сбагрить и самим разъехаться по домам.

Помню этот вестибюль как сейчас: пальмы в ряд за стеклянной дверью, отблески заката на волнистом линолеуме, пахнущие лаком скамейки. Я загадывала, что машина придет, когда тень доберется до моей лавочки, — но она не приходила, и я пересаживалась. Тогда я в первый раз осознала, как мало места занимаю в жизни своих родителей: они для меня всё, а я для них нет.

Ужинала я с учителями — незабываемое впечатление для младшей воспитанницы, тем более что ужин заказали в «Попайз».

Элиот жалел, что не может вернуться в прошлое и забрать мини-Дженет домой.

— Вечером наконец-то приехал папа. Влетел в приспущенном галстуке, не закрыв дверь за собой. Он, наверно, злился на себя за эту оплошность, но выглядело это так, словно он и на меня злится. Как будто я виновата. Паскудно себя вел, в общем.

Думаю, ты уже понял, к чему я веду. Тогда, в пустыне, я уже отключалась, засыпала каждые пять минут, а утром пятого дня поняла, что Плавильщик так и не пришел ко мне ночью, и сдалась — сил больше не было.

Возвращаюсь к скале со своим мешком — не высыпать же его, авось сгодится на что-нибудь. Обезвоженная, плакать и то не могу. Такая безумная Офелия, только посуше. Ну, встретили меня как родную, напоили-накормили. Праздник у них, все племя в сборе, все веселятся. Все хорошо, выходит, хоть Плавильщик и не пришел. Я честно сразилась с пустыней и проиграла, что ж делать. Все мне улыбаются, и я тоже начинаю ухмыляться в ответ.

Тут Первейший зовет меня к себе, во главу стола, велит преклонить колени, поднимает мой мешок ввысь и держит такую речь: «Ты здесь чужая, но ты пришла к нам, и склонилась перед пустыней, и просеяла ее пески своими перстами. — Тут следует драматическая пауза. — Ты думала, что пустыня отдаст тебе сокровища наши, и тайны, и силу. Думала отнять у нас пустыню и править нами. Песок — вот все, что ты получила. — И высыпает на землю мои труды. — Наш металл тебе не найти: пустыня хранит свои тайны и делит их лишь с сынами своими и дочерьми. Покажи этот песок своему верховному королю и скажи, что я даровал тебе жизнь. Если хочет, пусть присылает сюда других потаскух, эта была не так уж плоха».

Дженет прервала свой рассказ. Ехала она спиной к Элиоту, и он не знал, переживает она или просто задумалась.

— Последняя реплика вызвала повальный хохот: он хорошо знал свою публику. Кучка черного песка на земле была совсем маленькая — мне казалось, я набрала больше. Неужели это правда не металл, думаю, я ж чуть не сдохла, добывая его.

Но я еще не досказала про интернат. Знаешь, что я сделала, когда папаша явился? Плюнула в него, вот что. Заявила, что домой не поеду, порвала его дорогую рубашку. Он дал мне пощечину и поволок к машине силком, а я орала и отбивалась.

К моменту пира в пустыне я уже выросла, да и Первейший, прямо скажем, в подметки моему отцу не годился. Видя, что я шепчу что-то, он нагнулся ко мне, а я говорю: «Твои тайны, Первейший, мне не нужны, но оружие твое и пустыню я у тебя заберу. — Тут я кидаю ему в глаза этот черный песок, поднимаюсь с колен и продолжаю уже в полный голос: — Когда увидишь своего бога, скажи, что я тебе жизнь не оставила — хотя он, думаю, и так все поймет». Он сделал большую ошибку, думая, что сломает меня: я стала только сильнее. Благодаря пустыне я взглянула в глаза собственным тайнам и сама превратилась в оружие, которое она не захотела мне дать.

Когда надо, я умею быстро набирать силу, даже в состоянии полной измотанности. Первейший мигнуть не успел, как я впечатала его в стенку. Все остальные молчат и смотрят. Хотят, видно, чтобы вождь сам победил в честном бою. Потом-то они вмешались, но поздно было — и для него, и для них. Понимаешь, я тогда здорово разозлилась. Обычно я так не лютую, но на войне как на войне, и нечего с разной сволочью церемониться. Когда я пробила им еще пару стенок, он уже рыдал, как дитя. Знаешь, что на пушках раньше писали? «Последний довод королей». Ну, а королевы в таких случаях к магии прибегают.

За все годы, проведенные рядом с Дженет, Элиот не раз задумывался — а что же скрывается за ее гневом, за ее блестящей броней? Может, просто маленькая девочка, которой хочется играть в куклы и быть любимой? Теперь он спрашивал себя, а была ли там когда-нибудь девочка. Что скрывается за броней и гневом? Броня и гнев, и так далее, до самого низа.

Дженет сильно побледнела, но говорила спокойно.

— Я заставила его открыть мне все их секреты, хотя и не больно интересовалась уже. Хотела, чтобы он осознал свое поражение. Эта их скала глубоко уходит: они пробили в ней скважины и доставали лед снизу, вот откуда у них вода. А металла и правда не было — веришь, нет? Когда-то давно у них там типа метеорит упал, из него все и выковано. Отцы передают оружие сыновьям, матери дочерям. Первейшего я в конце концов заперла в ледовой пещере, рассчитывая, что верноподданные его там найдут. Замерз он или выжил, не знаю — доктор я, что ли.

Элиот поравнялся с ней, обнял за талию, поцеловал в щеку — чудеса джигитовки, словом. И почувствовал, что она улыбнулась.

— Предварительно я отняла у него копье. Силушка еще бродила во мне: я переломила древко голыми руками у него на глазах и приделала к каждой половинке по ледяному топорику. Недурственно, а? Хотела еще сказать «считай себя завоеванным», но это уж вроде и лишнее, как ты думаешь?

— Полностью согласен. Финальные фразы редко кому удаются.

— Ну вот, теперь ты знаешь, откуда у меня эти топорики.

ГЛАВА 13

Примерно через неделю после возвращения из Антарктиды к Квентину постучался Лайонел.

— В вестибюле через десять минут, — сказал он, не дожидаясь, когда Квентин откроет. — С вещами. — И перешел к другому номеру.

Было полтретьего, и у их маленькой преступной группировки наступил мертвый час. Они уже отрепетировали свои будущие действия, насколько это возможно в гостиничном номере, мало напоминающем полевые условия (о которых они, кстати, до сих пор почти ничего не знали). Стоппард по-прежнему восемнадцать часов в сутки корпел над своей аппаратурой, остальные тихо сходили с ума. Все утро Квентин провозился с тем, что трогать вообще не следовало, зашел довольно далеко и терял терпение, ни на шаг не приблизившись к возвращению Элис.

Гулять было холодно, да и где тут гулять — не по аэропорту же, в самом деле. День-деньской они дулись в карты, читали, смотрели телевизор, делали упражнения для пальцев, ходили на тренажеры в спортзал. Бетси прилежно вела дневник. Иногда поднимались в бассейн на верхний этаж, — воду в этом запотевшем стеклянном гроте так сильно хлорировали, что продышаться получалось лишь полчаса спустя. Наконец хоть какое-то развлечение — та самая репетиция в полевых условиях, вероятно.

В вестибюле собрались все, кроме Пашкара. Стоппард притащил два пластмассовых чемодана — один, похоже, очень тяжелый. Квентин сложил в рюкзак все, что требовалось для снятия чар, — если, конечно, из этого что-то выйдет, тренироваться-то не на чем. Монеты Маяковского лежали в кармане.

— Стало быть, выезжаем на задание, — сказала Бетси, пришедшая с пустыми руками. — Наконец-то я могу открыть одну тайну. Готовы? Плам храпит. Вот.

— Я тоже рада, что мы едем, — сказала Плам.

— Думаете, это то самое? — спросил Стоппард.

— Как же, жди, — фыркнула Бетси. — Пробный рейс. Репетиция в костюмах.

— Остальные уже на месте, — сказал Лайонел. Он привел их к тому же белому лимузину, но на этот раз сам сел за руль.

Что ж, генеральная репетиция — полезная штука. Импровизация хороша, когда другого выхода нет, но в данном случае чем больше подготовки, тем лучше. Может, птица и встроенные чары приготовила, чтобы попрактиковаться?

Лайонел, ведя машину на север, сказал по громкой связи:

— Там у вас коробка стоит. — Верно, была такая. Квентин вскрыл упаковочную ленту ключом. — Ищите свои размеры и одевайтесь.

В коробке лежали парки, джинсы, вязаные шапки — все черное.

Стоппард откопал подходящую парку и уложил ее на колени, шепча:

— Я люблю тебя.

Бетси скинула брюки и стала натягивать джинсы, явив миру практичные белые трусики и очень бледные ноги.

— Зауженные. Джерсийская мода, чтоб ее.

— Я, пожалуй, повременю, — сказала Плам.

Лимузин пересек Гудзон и въехал в Бронкс. Маршрут сначала пролегал вдоль реки, потом отклонился чуть на восток, в Коннектикут.

Мимо проносились эстакады, кирпичные дома массовой застройки с маленькими окошками, торговые комплексы с гигантскими кричащими вывесками. Потом снова массовая застройка и, наконец, как вздох облегчения, лес. Тонированные окна делали всё далеким и отстраненным, как в аквариуме.

Они сделали две остановки: один раз на заправке, другой у длинного низкого строения, гордо обозначенного как центр реабилитации: там Лайонел взял из едва приоткрывшейся двери длинный бумажный сверток. Стоппард маялся от жары в своей черной куртке; вдобавок к ней он напялил еще темные очки и приноравливался включить стробоскоп.

— Не вздумай, — предупредила Плам. В салоне ощущался избыток энергии.

— Слушай, Стоппард, — нарушила молчание Бетси, — на кой тебе это надо?

— Бабки хочу срубить. Как и все вы.

Она сорвала с него очки. Стоппард рванулся за ними, но она заставила их исчезнуть. Квентин не сразу вспомнил, у кого видел такой же стиль: у Джулии. Без очков Стоппард выглядел гораздо моложе.

— Не задуривай нам мозги, одинокий охотник. Глянь на себя — тебе еще и десяти не исполнилось! Получишь очки назад, когда скажешь, как попал в эту группу.

— Мне, к твоему сведению, семнадцать. Ты сама-то для чего здесь?

— Дай подумать… — Она взялась за подбородок и устремила взгляд в потолок. — У меня есть дело, которым с двумя миллионами заниматься куда сподручнее. Еще я люблю насилие и езду в лимузинах с ботанами. Доволен? Теперь твоя очередь.

Если Стоппард не втюрился в Бетси раньше, то теперь точно влюбился. В любом случае он малость сбавил тон и начал было в том же духе, что и она, но за недостатком сарказма просто выложил все как есть.

— Я просто люблю делать разные гаджеты. Занимался одно время компьютерами, но это сложно, чипы-то дорогие. Потом, в приемных семьях не очень-то дают делать, что тебе нравится, и магов ни в одной моей семье тоже не было. Меня на это дело подсадили ребята из магазина «Бест Бай», и я их скоро уже обогнал. Если уж я увлекусь чем, то меня не остановить. Школу я тогда почти бросил, на улицу в том районе лучше не выходить, комната у меня была отдельная в той последней семье. — Он впервые проявил толику уверенности в себе. — Дайте ботану время и отдельное помещение, он вам такого наворотит… Но магия с компьютерами сочетается плохо, надо было выбрать что-то одно. И тут я открыл для себя хорологию. Хоромантию.

— Надеюсь, это означает не то, что я думаю? — забеспокоилась Плам.

— Это часовая магия — лучшее, что есть в обоих мирах. Железки мне всегда нравились больше софта, и часовые детали доставать куда легче компьютерных — чего только люди не выкидывают. Спереть опять же несложно. В общем, хитрая такая машинка у меня получилась. Что она делала, спросите? Ну, начинаешь, конечно, с разных временных штук, а дальше больше. Погода, оптика, вероятности, полевые эффекты. До всего, можно сказать, своим умом доходил. Это не то что ваши понты, — Стоппард покрутил пальцами, — у меня все надежно. Тик-так, тик-так.

Квентин сильно зауважал Стоппарда. Гении-одиночки в волшебном мире редко встречаются, но это тот самый случай. Все признаки налицо: самомотивация и самообучение, даже в убежищах не засвечен. Сам себе Брекбиллс. Квентин, для сравнения, даже близко к магии не подошел, пока учился в бруклинской школе.

— Наверно, я не так хорошо шифровался, как мне казалось: просыпаюсь как-то, а на подушке письмо с приглашением. Ну, а потом все элементарно уже. Птица мне такое железо подогнала — денег, небось, у нее немерено. Я о таком раньше только читал. Мокрый сон, доложу я вам.

— Докладчик из тебя будь здоров, — вставила Бетси, хотя Стоппард, по всему судя, уже перестал быть мишенью для ее подковырок благодаря своей безыскусственной простоте.

— Раз ты у нас часовщик, глянь вот на это. — Квентин достал из кармана часы-луковицу на серебряной цепочке, с которыми ничего не смог сделать при всем новообретенном починочном мастерстве. Стоппард взял их у него, как ветеринар больного воробушка, осмотрел со всех сторон, поднес к уху. Профессионал, сразу видно.

— Не ходят?

— Да, какое-то время. Сможешь их запустить?

— Не знаю. Попробую.

Он открыл один из своих чемоданов, специально, похоже, приспобленный для хранения маленьких сверкающих инструментов. Достал лупу, выбрал пинцет, взял в зубы еще один и открыл часы — Квентину это ни разу не удавалось.

Изнутри просочился слабый свет.

— Господи боже, — прошептал Стоппард. — Откуда они у тебя?

— Долго рассказывать.

— А что? — перегнулась посмотреть Бетси. — Ух, сколько там шестеренок.

— Таких механизмов просто нет. Их не делают. Смотри, там есть еще циферблат. — Стоппард откинул внешний диск и показал внутренний. Его лицо давало понять, что раньше он недооценивал Квентина и теперь, насколько способен, сожалеет об этом.

Он опять углубился в работу, игнорируя заглядывающую через плечо Плам. Час спустя лимузин остановился, Лайонел вышел и открыл дверь салона, впустив струю холода.

— Приехали. Выходим, но тихо. Никакой магии, пока я не скажу. До нужного дома еще пара миль, но о системе безопасности мы мало что знаем.

— Что, уже работаем? — всполошилась Плам. — Вот так сразу?

— Работаем, работаем, — бросил Лайонел, ставший еще бледней и одутловатей и обросший еще более неухоженной бородой.

— Бога ради, — сказал Квентин. — Ты же знаешь, что мы совсем не готовы!

— Ну так готовьтесь. Времени больше нет. Профессионалы вы или кто? — Дружное молчание было ему ответом. — Делайте каждый свое дело, и все.

— Что делать-то будем? — спросила Плам Квентина, как только Лайонел отошел.

— Не знаю… Можем еще уйти.

Не хотелось бы, конечно — столько усилий потрачено зря, — но на такой риск он тоже не подписывался.

— Да бросьте. Работа как работа, — сказала Бетси.

— Вот и я о том же. Незачем из-за нее головой рисковать.

— Одно только снятие чар пятьдесят на пятьдесят где-то, — поддержала Плам. — Стоит задуматься.

— Задумайтесь вот о чем. — Бетси наклонилась к ним с улыбкой, предполагающей открытие интимного, волнующего секрета. — Если уйдете, я вас найду и убью. Не остановлюсь, пока не сделаю этого. Я слишком много в это вложила и уже близка к цели. Дошло?

— Не дошло. — Квентин, не любивший подобных наездов, спокойно выдержал ее немигающий взгляд. — Что за цель такая? Это всего лишь деньги.

— Знаешь, что лежит в саквояже?

— Нет. Птица и то не знает.

— А вот я знаю. Даю намек: деньги тут ни при чем.

— Может, уточнишь все-таки?

Но Бетси либо не хотела, либо не могла уточнить. Посмотрев на Плам и на Стоппарда, который продолжал ковыряться в его часах, Квентин зажмурился и попытался сосредоточиться. Вернуться к началу и поискать новый вход? Что-то не тянет. Придется, видно, идти вперед до упора.

Четуиновский след тоже нельзя упускать. И Элис… Кого он пытается обдурить? Никуда он не уйдет, он уже завяз в этом по самые уши. Открыв глаза, он снова встретился с пристальным взглядом Бетси.

— В общем, так: если все пойдет плохо, я первый сбегу, а потом разыщу тебя — усекла? — Квентин положил руку на плечо Стоппарда — тот вздрогнул, словно его разбудили. — Верни пока часы, после доделаешь.

Стоппард закрыл крышку, отдал часы и провожал их глазами, пока они не скрылись в кармане Квентина. Маги вылезли из машины, только Плам задержалась, чтобы переодеться — теперь все как один были в черном. Был конец марта, около четырех часов дня, с нулевой примерно температурой. Лимузин стоял на грунтовой дороге в сельской местности Коннектикута — с одной стороны деревья, с другой кусты ежевики, кругом сплошные луга и ни единого дома. Квентин не стал надевать парку и остался в своем черном пальто, находя, что так он больше похож на мага. Сложенная страница из Нигделандии лежала во внутреннем кармане вместе с часами.

— Пока ничего подозрительного, — заметила Плам.

Квентин, несмотря на запрет, применил чары, чтобы не мерзнуть на холодном ветру. Увидев, что с луга им машет Пашкар, все двинулись к нему через сухую некошеную траву. Лайонел тоже стоял там, громадный, как стог. Птица, слетев с какого-то дерева, села к нему на плечо. Здесь, на природе, она смотрелась гораздо естественней — интересно, как к ней другие птицы относятся?

На траве был расстелен большущий восточный ковер с цветочным узором в кремовых, голубых и золотистых тонах. Пашкар то и дело наклонялся над ним, разглаживал складки и бахрому, поправлял рисунок, менявшийся под его пальцами. Под его паркой просматривался все тот же аляповатый свитер.

Ковер-самолет! Квентин его видел впервые.

— Красивый, — сказал он.

— Знаешь, сколько он стоит? Семьдесят тысяч! Птица при мне отсчитала, наличными.

Все встали вокруг ковра, как на официальном, плохо спланированном пикнике. Птица, перелетев на макушку Лайонела, обратилась к ним с речью.

— Пару мы нашли неделю назад. Отсюда до их дома две мили на северо-запад. Усадьба большая, близких соседей нет. Мы последили за ними, изучили их распорядок. Утром их что-то взбудоражило, и они явно к чему-то готовятся — то ли уехать хотят, то ли укрепить безопасность. Времени у нас больше нет, и свою попытку мы предпримем сегодня вечером. Вопросы?

Квентин ничего не придумал, Плам шмыгнула носом, Стоппард взял свои чемоданы.

— Можно?

— Давай, — кивнул Пашкар. Стоппард ступил на ковер осторожно, точно боясь, что тот выскользнет из-под него или свернется в рулон. Опустился на колени, открыл чемоданы: один с инструментом, другой, тяжелый, с цилиндром из серебристой стали, диаметром примерно один фут, длиной два. Вот, значит, над чем он работал у себя в номере: Квентин видел продукт только в разобранном виде, в сборе ни разу.

На одном конце был часовой циферблат из белой эмали, на другом скопление дисков и шестеренок. Стоппард расставил штатив, водрузил на него цилиндр, открыл его и начал что-то с ним делать. Лайонел отошел куда-то. Он был в одной черной фуфайке, той же, что в магазине, но холода как будто не чувствовал. Хорошо иметь в команде такого здоровяка. Бетси занималась разминкой.

— Только мы с тобой без дела стоим, — сказала Плам Квентину.

— Жаль, что я не курю. Хочешь прогнать всю бодягу еще раз?

— Не очень, а ты?

— Не выдержу больше, голова лопнет.

Поэтому они просто сели на ковер, поджав ноги, и стали ждать.

Монеты Маяковского в кармане джинсов придавали уверенности. Стоппард взял маленькую рукоятку, вставил в гнездо на задней части цилиндра и стал крутить.

— Пружина у меня из белого сплава, — радостно сообщил он, — постоянный источник кинетической энергии. Не больно-то поколдуешь против такой.

— А что эта штука делает?

— Безопасность в основном обеспечивает. Мы будем под колпаком, где нас не видно, не слышно и трудновато засечь. И тепло, кстати — скорей бы уж.

Поняв, что Стоппард не знает даже элементарных тепловых чар, Квентин постарался согреть его, пока тот заводил пружину. Птица наблюдала за процессом не то с беспокойством, не то с нетерпением.

Машина затикала. Стоппард убрал рукоятку, что-то настроил, и стрелки на дисках пришли в движение с тихим шорохом — словно крылышки колибри задели окно. Механизм дважды издал музыкальный звон, и в нем сверкнул свет, как молния в грозовой туче.

Ветер вокруг затих. Других эффектов не наблюдалось, но Стоппард с довольным видом закрыл футляр.

— Хорошо, — сказал подошедший Лайонел. — Все на борт. Поднимай нас, Пашкар.

Ковер затвердел и разгладился, будто лежал не на траве, а на полу в бальном зале. Все, инстинктивно отойдя от краев, сгрудились посередке, и ковер стал подниматься в небо: на пятьдесят футов, на сто, на двести, выше самых высоких деревьев. Они возносились безмятежно, как в стеклянном лифте без шахты. Внизу разворачивались луга, перелески, широко разбросанные большие дома — одни темные, другие с приветливо освещенными окнами.

Все молчали. Ковер набрал высоту, помедлил и плавно поплыл вперед, как плот по спокойной реке. Бахрома свисала вниз в полном безветрии. Маги, перестав бояться, рассредоточились. Тот, кто в последний раз косил эти луга, оставил за собой красивый рисунок из темных и светлых полос.

— Это здесь, — сказала птица спустя пять минут, и Лайонел показал на большое здание с серой крышей примерно в миле от них. Ничего особенного, серый камень-дикарь с белой отделкой, в георгианском стиле — только размеры отнюдь не георгианские.

— Со вкусом строилось, — одобрила Бетси.

— Банкиры, денег немерено, — сказал Лайонел. — Дом судьи Джуди тоже где-то здесь, говорят. Трудно представить, чтобы Лайонел смотрел «Судью Джуди».[17]

Солнце закатывалось, длинные тени деревьев сливались вместе. В полумиле от дома Пашкар остановил ковер и посовещался с птицей и Стоппардом: впереди пролегал невидимый, но чувствительный защитный периметр. После продолжительных массажных пассов машина Стоппарда загудела чуть громче, но скоро опять притихла: они преодолели барьер. Бетси тем временем достала из сумки Лайонела медную проволоку длиной фута в три, сделала на ней насечки через каждые несколько дюймов и скрутила концы плоскогубцами. Получился обруч диаметром с пару футов. Когда она, до смешного высоко и красиво, пропела несколько слов, пейзаж внутри обруча ярко осветился. Бетси обвела своей конструкцией весь горизонт и остановилась лицом к востоку.

— Там большой портал, Лайонел, — сказала она. — В пяти-шести милях от нас. Странно смотрится.

— Чья-то чужая вечеринка, — постановил Лайонел. — Сосредоточимся на своих.

Бетси обернулась к дому. Территорию, похоже, распланировали при помощи компаса и линейки прямо на серовато-зеленой траве. В сумерках там не наблюдалось никакого движения, но обруч показал светящиеся силуэты шести-семи часовых.

— Ощущение, как от дронов «Предатор», — сказал Квентин.

— Держи крепко. — Бетси передала ему обруч. — Готова, Плам? Мы это с тобой прогоняли.

— Ты сможешь прямо отсюда?

— Запросто. Скажи, когда будешь готова.

Бетси как будто нисколько не волновалась — наоборот, говорила мягче, чем когда-либо на памяти Квентина. Что значит оказаться в своей стихии. Ковер понемногу снижался.

— Ладно. Сначала вон того, что поближе. — Страж, указанный Плам, стоял у ворот в стене, дальше всех от дома.

Бетси легонько дунула в кулак, наведенный на силуэт часового в обруче, и страж повалился, как будто в нем задули фитиль.

— Спит? — спросил Квентин.

— Или в коме. Давай, Плам.

Та что-то забормотала по-арабски.

— Скорей, — прошипел Лайонел.

Плам ускорилась, и пост вместо павшего человека заняла тень — точно такая же, но с одним отличием: она не светилась в обруче.

— Годится?

Лайонел поджал губы и неохотно кивнул.

— Из чего соорудила?

— Из листьев, тут больше ничего нет. Издали смотрится нормально.

— Ладно, только в следующий раз побыстрее.

Ковер, теперь всего в пятидесяти футах над землей, плыл вперед в своем невидимом пузыре. Миновал ограду, лужайку, теннисный корт, бассейн, осушенный на зиму. В невидимость верилось с трудом — Квентин не ощущал себя таковым, — но их продвижение не сопровождалось ни криками, ни сиренами, и тени они не отбрасывали. Переговаривались шепотом, хотя Стоппард уверял, что с его защитой даже рок-концерт никто не услышит. Бетси и Плам сняли и подменили четырех… пятерых… шестерых охранников. Двойники Плам выглядели вполне убедительно, по крайней мере на расстоянии. Она делала их из того, что находила поблизости, — из скошенной травы, дерна, земли с теннисного корта, из тех же теней. Одеты они были, как их живые оригиналы, и даже шевелились, как неприятельские фигуры на заднем плане видеоигр.

— Правое крыло, верхний этаж, среднее окно, — сказал Лайонел. — Нам туда.

— Саквояж там? — спросил Квентин.

— Так мы проникнем в дом.

Квентин не сразу понял, чего ему не хватает. Тиканья, вот чего. Стоппард, отреагировавший быстрее его, пронесся по ковру, вставил рукоятку на место и стал крутить. Машина завелась почти сразу.

— Ты, говнюк! — прошипел Лайонел. — Как долго мы были видимы?

— Не знаю! — Стоппард продолжал крутить, как подорванный. — Может, пару секунд. Извините! Не понимаю, как это вышло.

Все замерли, ожидая услышать сигнал тревоги — точно экипаж подводной лодки в страхе перед глубинными бомбами, — но ковер плыл дальше как ни в чем не бывало. Квентин, наскоро прикрывшийся щитовыми чарами, способными даже пулю остановить, если ты повернут в нужную сторону, снял их, чтобы сменить уставшего Стоппарда, и до отказа завел пружину.

Бомбы так и не посыпались. Импровизируем на ходу, отстраненно подумал Квентин, не позволявший себе впадать в панику.

Пашкар, сбросив скорость, перемещался чуть влево, чуть вправо, чуть ниже, чуть выше — как лоцман, вводящий танкер в узкий пролив. Они подошли совсем близко к дому: за террасой с плетеными стульями просматривалось несколько освещенных комнат. Женщина у кухонной стойки пила кофе и читала журнал. Двое мужчин в патио курили на восточноевропейский манер, держа сигареты, как дротики. Люди как люди, дом как дом. Ковер проходил меньше чем в десяти футах над ними.

Пузырь безопасности задел дубовую ветку. Она не проткнула его, но согнулась, и горстка сухих листьев слетела вниз. Пальцы на ногах Квентина поджались от страха. Одновременно с этим в доме что-то разбилось — похоже, кофейная чашка. Мужчины обернулись на звук, женщина выругалась. Никто из них ничего не заметил.

Это не просто везение, решил Квентин — такого везения попросту не бывает. И точно: Лайонел, тяжело дыша, заканчивал сложные вероятностные чары.

— Отлично сделано, — сказал Квентин.

— Я вообще не должен был этого делать.

— Он не виноват, ему даже испытания провести не дали. Хорошо еще, что до сих пор все шло без проблем.

Лайонел посмотрел на него больше с удивлением, чем со злостью — как будто только сейчас открыл, что Квентин наделен даром речи, — и пробурчал:

— Да заткнись ты.

Ковер завис перед нужным окном, упершись краем в белый наличник. Свет внутри не горел. Стоппард достал маленького медного скарабея, посадил на стекло. Тот, двигаясь по периметру, вырезал большой прямоугольник, который Стоппард положил на ковер.

— Квентин, — сказал Лайонел.

— Что?

— Лезь туда. Твоя очередь.

Что ж, все честно. Свой вклад пока не внес только он один. Квентин заглянул в прорезанное отверстие. Страшно, конечно, но все лучше, чем ожидание. Ему вспомнились прежние бесславные операции: проникновение в Гробницу Эмбера с Бамсом и Чур, штурм замка на острове Бенедикта. Сейчас он боялся меньше, чем в первый раз, и не испытывал маниакального подъема, как во второй. Возможно, все дело в опыте.

— Одну минуту. Магия разрешается?

Лайонел повернулся к Стоппарду за подтверждением и кивнул. Квентин закрыл глаза, приложил к каждому веку два пальца скрещенных рук, произнес индийскую формулу ночного видения. Яркость и контрастность включились, краски померкли.

— Сказал бы я пару слов о твоем хинди, — сокрушенно шепнул Пашкар.

— Нагревается, — встревожился Стоппард, пощупав свою машину. — У нас пятнадцать минут, не больше. — И забормотал над ней, как над ребенком с температурой.

— Пятнадцать? — ахнула Плам. — Это только чары снять. Минимум.

— Значит, поторопись, — сказал Лайонел.

Просунув голову в дырку, Квентин увидел в приглушенных тонах огромную, богато обставленную гостевую спальню — не сравнить с «Марриоттом». Он пролез внутрь.

Птица влетела следом и села ему на плечо. Он вздрогнул, но не так сильно, как в прошлый раз.

— По коридору направо, от угла налево, потом опять налево и первая дверь справа, — руководила она. — На этом этаже больше никого нет. Мы пойдем следом с машиной — главное, из зоны действия не выходи.

Штатив с машиной уже сам внедрился в комнату на своих шести ножках, как гигантский муравей с белым глазом. Толстый белый ковер успешно глушил шаги.

Квентин выглянул в коридор, как ребенок, озорничающий у кого-то в гостях. Птица права: никого. На стенах ни единой картинки — возможно, хозяева сняли дом только на время. На минуту он разрешил себе помечтать, что будет делать, если все завершится удачно. Купит себе дом. Займется ниффинами. Сможет ли он вызвать Элис? Обезвредить ее, если она стала демоном? Снова заявится в Брекбиллс, если придется — может, Хэмиш впустит его. Нанесет еще один визит Маяковскому.

Он повернул от угла налево, и коридор тут же завертелся колесом, как в аттракционе. Квентин зарылся пальцами в ковер на полу. Чего он, собственно, ждал, вторгаясь в дом мага? Все остальные подевались куда-то, вертящийся туннель простирался в бесконечность.

Потом вращение прекратилось. Все стояли вокруг, глядя с легким недоумением, как он цепляется за ковер. Плам, взмахнув рукой, развеяла остатки иллюзии.

— Вставай, — приказал Лайонел.

— Это ловушка, — добавила Плам. — Все в порядке.

Квентин осторожно встал. Сердце понемногу успокаивалось — все и правда было в порядке.

Опять налево, и вот она, дверь справа. Самая обычная, магии ни следа. Не думали, видно, что кто-то сможет так далеко зайти. Послышался отдаленный раскат грома — быстро же гроза собралась. Все остальные растянулись по коридору; Пашкар и Лайонел несли на плечах свернутый ковер-самолет. Квентин толкнул дверь. Даже и не заперто, вы подумайте.

Это была бильярдная. Напротив окон диваны, по углам кожаные кресла, в торце громадный камин, который, похоже, ни разу не зажигали. Изысканную клубную атмосферу портили нагроможденные всюду коробки, ящики и посторонние вещи, которые в тару не помещались: чучело оленя, велосипед, старый музыкальный автомат, контрабас темного дерева.

На одном из диванов сидел пожилой мужчина — не из Пары, какой-то другой. Редкие светлые волосы, телефон в руке. Он изумленно вскинул голову, но Бетси тут же обездвижила его загодя приготовленным заклинанием и вырубила напрочь другим. Он так и остался сидеть, только глаза закрыл.

Бильярдный стол был что надо: восемь ножек, резьба, инкрустация. У стенки такой же шкафчик с киями, костяшками для подсчета очков и прочим. Весило все это не меньше тонны, как только не боятся на верхнем этаже такое держать. На одном конце стола коробки, высоченные стопки книг — и коричневый саквояж.

Потертый малость, но в остальном точная копия того, что Лайонел показывал им в отеле. На боку наклейка пароходной линии «Кунард-Уайт Стар».

— Ладно, — сказал Квентин тихо. — Закройте дверь и не суйтесь к столу.

Теперь все зависело от них с Плам.

— Девять минут, — предупредил Стоппард, сверившись с показаниями своего механизма.

Квентин и Плам быстро убрали со стола все, за исключением саквояжа. Квентин, почистив щеткой сукно вокруг, посыпал объект белым пеплом. Плам положила под дверь мокрое полотенце и разожгла огонь на жаровне. Комната наполнилась ароматным дымом. Бетси ставила барьеры и ловушки в предвидении момента, когда пузырь Стоппарда лопнет и хозяева узнают, что в их дом кто-то проник. Бильярдная запечатывалась со всех сторон, включая пол с потолком.

Плам, пользуясь линейкой и считая в уме, начертила мелом углы вокруг саквояжа, а Квентин заключил объект в металлический каркас. Вдвоем, в асимметричном порядке, они начали обводить саквояж проводами высокого напряжения, пользуясь скрипичными струнами — квинтами самого высокого тона.

— Две минуты, — оповестил Стоппард.

— Не готово еще! — хором отозвались Плам, Квентин и Бетси. Машина тикала все медленнее, излучала жар и пускала белый дымок — того и гляди расплавится.

— Зато у Пары наверняка все готово, — заметил Лайонел.

— Черт. — Бетси, торопливо замазав дверной замок красным воском, прижала к нему печать. Пашкар взял кий и показал пару приемов бодзюцу. Он, похоже, это умел, но если дело дойдет до борьбы на киях, то им, считай, крышка.

— Сюда что-то движется, — сказал он, постучав себя по виску. — Я предчувствую.

— Готовь ковер к взлету, — скомандовал Лайонел. — Квентин, Плам, долго еще?

Плам, продолжая читать заклинание, подняла вверх четыре пальца. Квентин с помощью камертона настраивал струны на кубе, добиваясь точности в пределах двух герц. Бетси, сложив руки, взывала к стенам, полу и потолку. Стены вспыхивали серебром, с потолка сыпалась штукатурка.

Машина Стоппарда, тихо вздохнув, перестала тикать. Только шепот Плам слышался теперь в комнате. Квентин нащупал в кармане одну из монет.

Где-то внизу раздались крики и хлопнула дверь. Пашкар, выглянув в окно, покачал головой: пока ничего. Бетси разминала пальцы, привстав на цыпочки. Лайонел, сцепив зубы, смотрел на дверь и держал наготове руки.

Пол под ними качнулся, коробки посыпались со штабелей, Квентин ухватился за стол. В бильярдную пытались вломиться снизу. Одна из наружных преград Бетси сработала с громким хлопком.

Время почти пришло. Квентин и Плам смотрели друг другу в глаза, обеспечивая синхронность. Дверь комнаты начала вибрировать с громким, все время повышающимся звуком. На стене рядом с ней появилась вмятина, потом еще одна и еще.

Все, пора. Струны запели разом без всякого вмешательства. Сейчас или никогда. Монета в руке Квентина теплела, готовясь к разряду.

В комнате погас свет — может, так надо? Нет, он ведь не сказал еще ключевого слова. Плам это, как видно, тоже смутило.

Все окна разбились одновременно, засыпав осколками пол. Квентина отшвырнуло к стене. Он остался в сознании, но на несколько секунд перестал соображать. Где он? Что происходит? Вокруг мельтешили чьи-то фигуры в мантиях.

— Какого черта? — прошептал он.

Что-то пошло не так. Квентин испугался, что потерял свою монету, но она лежала тут же, под рукой, сверкая от неизлитой энергии. Он каким-то чудом сподобился сунуть ее в карман. Ночное зрение отказало напрочь. Двое чужих прижали к стенке изрыгающую проклятия Бетси, и Квентин разглядел, что руки у них бесплотны, лучатся бледным золотом и просвечивают насквозь.

Он попытался встать, но чужая женщина наступила ему на грудь и пригвоздила к полу. Нога, обутая в кожаную сандалию, была вполне человеческая.

Пришельцев, насколько он мог видеть, насчитывалось семь или восемь. Еще одна женщина бросилась к саквояжу. Пашкар огрел ее по затылку кием — вернее, попытался огреть: кий сломался, как сухой баобаб при столкновении с мраморной статуей. Та, что не давала встать Квентину, повела рукой, и Пашкар, как доска, рухнул на пол.

Женщина у стола, не обращая внимания на суету вокруг, рассмотрела сооруженную Квентином клетку при свете своих золотых рук. Потом с легкой улыбкой подняла куб, отшвырнула в сторону и произнесла деловым гоном несколько слов, будто пиццу заказывала. Язык был Квентину чем-то знаком. Прозрачная рука взяла со стола саквояж, и он запросто оторвался, как будто ничего, кроме липучки, его не держало там.

Такие же воры, как и они. Дали Квентину с компанией сделать всю подготовительную работу, а потом вошли и взяли, что надо. Контуженный Квентин невольно восхищался их спокойным профессионализмом. Они уже отступали, задом наперед, к окнам, контролируя каждый своего оппонента. Квентин приподнялся на локтях, надеясь, что это не сочтут за угрозу. Да, организовано у них все будь здоров. Двое держали в воздухе за окном развернутый ковер-самолет.

— Вы не смеете! — крикнула Бетси. Она справлялась с ситуацией лучше Квентина и атаковала неприятеля обеими руками — молнии из пальцев так и сверкали. Но трое неизвестных сцепили руки и образовали защитный барьер, о который разбивалась вся ее магия. Квентин сел, думая прояснившейся головой, что Бетси совершенно права. Это их саквояж, золоторукие никаких прав на него не имеют. Привстав на одно колено, он понял, почему их речь показалась ему знакомой: они говорили на испорченном древнегерманском, который он знал хорошо: именно на нем была написана страница из нигделандской книги.

Последний из похитителей сел на угнанный у Пашкара ковер.

— Стойте! — крикнула Бетси, подбегая к окну, но они уже улетели.

— Открыть его они все равно не смогут, — заверила птица, выйдя вприпрыжку из-под стола.

Квентин, доковыляв до окна, послал им вдогонку бесполезный тепловой луч, отскочивший от их щита и оставивший черный знак на стене соседнего флигеля. Плам стояла на коленях рядом с Пашкаром, помогая ему стряхнуть повалившие его чары. Лайонел стоял на четвереньках и смотрел в пол.

Дверь снова интенсивно начала прогибаться, филенка трещала, обезвреженный Бетси белобрысый зашевелился, но Квентина это не трогало. Страх и паника остались далеко позади. Ничего, думал он. Еще повоюем. Он закончит начатое, даже если придется действовать в одиночку.

— Пашкар. — Собственный голос прозвучал странно в оглушенных ушах. Квентин прокашлялся, очистив горло от пыли. — Пашкар, тут можно что-нибудь поднять в воздух?

Пашкар, тяжело опираясь на стол, оглядел комнату и сказал: — Да.

ГЛАВА 14

Они вылетели через разбитые окна, как рой гневных пчел: Плам и Стоппард на клубных креслах, Бетси — стоймя, как серфер — на каминном коврике, Квентин на велосипеде. Сам Пашкар, вместе с Лайонелом и птицей, занял бильярдный стол, который, несмотря на размеры, прекрасно подчинялся пилотским чарам. Будучи чуть шире оконного проема, он вырвался вон в облаке кирпичной крошки, рассыпая цветные шары.

Внизу уже стемнело, но, поднявшись над деревьями, они увидели слабый золотой свет заката. Они мчались по вечернему небу на запад, вслед за тающим вдали ковром-самолетом.

Летное мастерство Пашкара поражало, от скорости дух захватывало. Квентин и сам пробовал летать, но это было нечто совсем другое. Дом уже исчезал позади. Сиденье было твердым, как камень, но нищие не выбирают. Спасибо, что контрабас не подсунули. Может, скорость еще возрастет, если крутить педали? Квентин оттолкнулся от стола, к которому подлетел слишком близко. Лайонел, несмотря ни на что, ухитрился сберечь свой загадочный сверток. Маги со слезящимися от ветра глазами молча держались за свои воздушные аппараты, выжимая из них все что можно. Эскадрилью возглавила Бетси, устремленная вперед, как прыгун с трамплина; короткие волосы развевались вокруг ее головы.

Фут за футом они настигали ковер-самолет. Воры — другие воры — тоже пользовались чарами Пашкара, но его ковер не замышлялся как скоростной. Внизу проносились коннектикутские леса — хотя граница штата, возможно, осталась уже позади. Ковер снизился, развернулся, снова набрал высоту. Квентин повторил за ним все маневры.

Через десять минут разрыв сократился до нескольких сот ярдов. Группа на ковре послала назад огненные снаряды и еще что-то трескучее, но маги все вовремя отразили. Стоппард летел сидя, Плам стояла на коленях, развернув кресло спинкой вперед. Скоро они догонят похитителей, это ясно — а потом что? На абордаж? Квентин, возбужденный риском и скоростью, напоминал себе, что это не видеоигра, что жизнь у него одна и никакое волшебство не вернет ему оторванные конечности. Может, Пашкар сможет снять чары, которыми снабдил свой ковер. Остановит его прямо в воздухе.

Опять повернув к столу, чтобы обговорить стратегию, Квентин услышал за собой басовитый рокот. Он рискнул оглянуться через плечо и увидел две кометы, идущие прямо на них. За ними стлался дым и сыпались искры. Одна прошла футах в пяти от него, и ударная волна чуть не сшибла его с седла, но целью был не он: кометы врезались в ковер с неизвестными.

Пара намеревалась вернуть похищенный саквояж.

Ковер резко пошел на снижение, Бетси устремилась за ним, Квентин за ней. Ветер уносил прочь крики, ругань, приказы и заклинания: на ковре, как видно, шла жаркая схватка.

Женщина из Пары стояла посередине в ореоле света, окруженная фигурами в мантиях. Мужчина, отброшенный защитными чарами, тут же вернулся обратно, как мотылек к лампе, и пытался прорвать ковер снизу.

Квентин полагал, что надо переждать, а потом напасть на тех, кто останется. Его соратники придерживались той же тактики — все, кроме Бетси, которую он потерял из виду.

Внизу промелькнуло озеро и снова начался лес. Ковер и его преследователи прошли сквозь низкое облако. В бою расходовалось столько магической энергии, что дрожь пробирала — Пара, видимо, вооружилась какими-то артефактами. Может, они и плохие люди, но маги отменные и совершенно бесстрашные. Не хотел бы Квентин встретиться с ними лицом к лицу Мужчина наконец пробил кулаком ковер, ухватил за лодыжку одного из золоторуких, стащил в дыру, швырнул вниз. Женщина близилась к саквояжу, пробиваясь сквозь густую магическую завесу. Золоторукий боец схватился с ней врукопашную, и они завертелись так, что глаз за ними не поспевал. В этот момент что-то спикировало сверху под крутым углом, как баклан, и хлопнулось на ковер, выбив из него пыль. Бетси!

— Черт! — вскрикнул Квентин.

Она, видно, принимала это так близко к сердцу, что жизнью была готова пожертвовать. Ее освобожденный коврик пролетел мимо. Квентин нажал на педали. Она, конечно, спятила, но команда у них одна.

Его охватило сознание неизбежности, предшествующее всякому бою. Бронируя наспех лицо и руки, он старался войти в состояние праведного гнева. Это их саквояж, и он его отобьет. Ради Элис. Рядом кубарем просвистело что-то темное — мужчина из Пары. Он, похоже, терял сознание, однако не падал. Ковровая бахрома виднелась всего в нескольких футах. Бетси нанесла женщине из Пары световой удар, свернув голову противницы набок, и сгребла саквояж за ручку. Женщина тут же оправилась и стала бороться с ней. Золоторукие толклись вокруг, чтобы потом дружно взяться за победительницу.

Бетси присела, упершись свободной рукой в ковер. Ее губы шевелились, но заклинание Квентин не распознал. Должно быть, оно было мощное, поскольку ковер вдруг распался на отдельные нити, и мимо Квентина пролетела целая куча тел. Сама Бетси падала камнем, держа в одной руке саквояж, за который, как ни удивительно, цеплялась и женщина. Ветер трепал их одежду. Квентин направил руль вниз и ринулся к ним почти под прямым углом.

Думать было некогда, темно-зеленая земля в морщинах холмов летела навстречу. Он сцепил зубы, продолжая налегать на педали. Ветер пел в спицах, грудь от усилий сводило. Обе женщины, не желая отпускать саквояж, дрались зубами, свободными руками и доступными для одной руки чарами.

Детали пейзажа выделялись и увеличивались: ручей, поле, кроны деревьев. Квентин с ходу — миндальничать не приходилось — врезался в двух воительниц. Женщина вцепилась в него, но тут же оторвалась. Земля подступила совсем близко, переднее колесо сплющилось, как резиновое, и улетело прочь. Квентин с трясущимися коленями опять наскочил на женщин. Они крепко ухватились за него — чужая держалась за волосы, издавая какие-то звуки. Она не кричала в ужасе, нет. Просто смеялась.

Квентин, настроившийся на плавный спуск, взглянул вниз и резко затормозил. Сосна под ними выросла из игрушечного деревца в колючего монстра, и они втроем, вместе с велосипедом, рухнули на нее. Не думал он, что погибнет за саквояж, в котором лежит неизвестно что. А, чтоб вам! Они пролетели сквозь хвою, стукнулись оземь, и глаза застлала слепящая белизна.

С колокольным звоном в голове и пустотой в груди он корчился на земле, как гусеница. Воздуха бы! Хоть глоток! Либо его ребра проткнули легкие и он умирает, либо из него просто вышибло дух и сейчас все наладится.

Квентин сел. Мир крутился волчком.

Бетси уже поднялась и тоже описывала круги, вопрошая хрипло:

— Где он? Ты его видишь?

Квентин откашлялся и сплюнул в ответ — на большее его не хватило.

Женщина пока лежала пластом, но уже шевелилась. Квентин только теперь рассмотрел ее как следует: высокая, тонкая, как модель, старше, чем на фото, с черными локонами и сильным порезом на лбу — зашить бы надо. А вот и саквояж в зарослях папоротника, целехонький, как с багажной карусели.

Женщина, увидев, куда он смотрит, поползла туда, но более проворная Бетси коснулась ладонью ее затылка. Она по-кошачьи выгнула спину, а Бетси села на нее верхом, как на лошадь, и стала накачивать током. Женщина корчилась, как от разрядов дефибриллятора.

— Перестань! — сказал Квентин, но женщина, продолжая дергаться, уже уткнулась в землю лицом. Запахло горелым мясом.

— Уже перестала. — Бетси взяла саквояж, скептически оглядела, попробовала на вес. Квентин подполз к умирающей, но трогать ее не стал — кто знает, чем ее Бетси нафаршировала, да и поздно уже. От черных волос поднимался дым.

Бетси, глядя на него, плюнула.

— Я и тебя убью, если попробуешь помешать.

В лесу было тихо, не считая пения немногих сверчков, — он еще не оправился от зимнего шока. Ну что ж, эта женщина сама пыталась убить их обоих пару минут назад. Бетси, присев на корточки, возилась с замками.

— Блин. Этого я и боялась. Куда делась Плам? Вечно ее нет, когда надо.

— Зачем она тебе?

Плам и Стоппард, как по сигналу, уже летели вниз сквозь ту же сосну, прикрывая лица. Вдвоем в одном кресле — с другим, как видно, случилась авария. Посадка, в общем, шла без проблем, но тут кресло наступило на камень и выкинуло их из себя.

Плам встала, вытирая руки о джинсы.

— Господи, что у вас тут творится?

— Скапутилась девушка, — пояснила Бетси. — Открывай саквояж.

— Что, прямо сейчас? А разве мы не…

— Открывай!

— Лучше не спорь, — сказал Квентин. — Одну она убила уже.

Сил у Бетси после этого, скорей всего, поубавилось, но кто ее знает.

— Как ты можешь? — искренне спросил Стоппард, но Бетси с каменным лицом проигнорировала вопрос.

— Открывай, — повторила она.

— С чего ты взяла, что я смогу это сделать?

— Сама знаешь.

— Ну да, — покорилась Плам. Она села на землю перед саквояжем и без всякого труда открыла замки. Бетси тут же отпихнула ее и принялась рыться внутри. Достала оттуда книгу и длинный нож, похоже серебряный. Клинок, ничем не украшенный, выглядел вполне функциональным и очень старым.

— Да, — выговорила Бетси надломленным шепотом. — Вот и ты. Привет.

Раздался свист, и рядом с ними на все свои восемь ног приземлился бильярдный стол. На нем во весь рост стоял Лайонел с птицей на плече. Пашкара не было.

— Где саквояж? — спросил Лайонел, обводя взглядом труп, Квентина, Плам, Стоппарда, Бетси и нож. — Так. Открыли уже.

Лайонел развернул бумагу. Завернутый в нее предмет оказался боевой винтовкой с причудливо гравированными стволом и прикладом. Явный гибрид: современное оружие с примесью магии.

— Ага, — подтвердила Бетси.

— Где Пашкар? — спросил Стоппард.

Лайонел вместо ответа вскинул винтовку к плечу, прицелился и дважды выстрелил Стоппарду в грудь.

Парень, конечно, погиб бы на месте, но Бетси — так быстро, что Квентин не уследил — заслонила его, выставив перед собой нож. Пули, отрикошетив от серебряного клинка, улетели в кусты. Каким бы ни было его главное назначение, побочные эффекты работали хорошо, и один из них обеспечивал владельцу неуязвимость.

— Какого хрена? — заорал Квентин на Лайонела. — Ты, жирный ублюдок!

Пять минут назад он думал, что его не хватит больше ни на одно заклинание, но страх и гнев творят чудеса. Квентин встал и приготовился колдовать, но Бетси уже прыгнула на Лайонела, как кошка — нож, как видно, обеспечивал не только защиту, но также силу и скорость. Лайонел успел выстрелить еще раз, опять без толку, а потом уже стало поздно.

Крови, как ни странно, не было. Нож рассек ключицу, вскрыл торс, вонзился глубоко в грудь. Бетси кромсала Лайонела, как мокрую глину, и следующим ударом отсекла ему голову.

Голова, моргнув, откатилась прочь. Обрубок шеи торчал, словно каменный.

— Голем,[18] — сказала Бетси, стоя над обезглавленным телом. — Так я и знала.

Да, но до схватки она явно не знала, с кем будет сражаться. Бетси дышала тяжело, как будто ее настигло все разом: вторжение в дом Пары, полет, падение, битва, саквояж, вся их едва не провалившаяся операция.

— А деньги где? — спросил Стоппард.

— Нет никаких денег, — ответил Квентин.

Теперь он все понял. Сначала их подловили золоторукие, потом кинули свои же — Бетси и птица. Никто и не думал платить им: их всех планировали убить.

То, о чем он мечтал — дом и Элис, — отодвинулось еще дальше, чем прежде.

Ну, хоть саквояж им остался, если только птица не вернется за ним. Квентин и не заметил, как она улетела.

Бетси, совершенно измочаленная, спрыгнула со стола. Колени у нее подгибались.

— Примерно этого я от них и ждала. — Квентин впервые увидел, что она совсем еще юная, никак не старше двадцати двух. — Не доверяй тому, у кого рук нет, — и тому, у кого они есть, тоже.

— Спасибо, что жизнь мне спасла, — сказал Стоппард.

— Пожалуйста. Со своей чуть не рассталась в процессе.

— Что за штука такая? — спросил Квентин.

— Это? Я здесь из-за него. Всегда хотела заполучить. Клинок, убивающий богов.

— Зачем тебе?

— Ты что, с богом никогда не встречался?

— В общем, да… я тебя понимаю.

Плам подобрала книгу, выброшенную Бетси из саквояжа. На кожаной обложке никаких обозначений, как будто это тетрадь для записей или дневник.

— Ты уверена, что бога можно убить? — спросила она.

— Вот попробую и сообщу тебе. Может быть. — Бетси сунула нож за пояс. — Пока, ребята, не ищите меня.

— И в мыслях нет, — сказал Квентин. — Береги себя, Бетси.

— Асмодея, чувак. Увидишь Джулию — скажи, что я пошла на лисью охоту.

Она повернулась и скрылась в ночи.

ГЛАВА 15

После отдыха в Барионе Элиот и Дженет перешли вброд Великую Соленую реку. Ее серовато-зеленая лента в полмили шириной и шести дюймов в глубину пересекала местность, как брошенный кем-то шланг. Миновали травянистый пригорок с белой фигурой: траву по ее контуру выпололи, обнажив меловую почву. Рисунок изображал человека с посохом, горизонтально воздетым над головой. Иногда он перемещался куда-нибудь, но сегодня был здесь — то, что он по-прежнему на посту, успокаивало.

Тропки в траве напоминали потертости на старом ковре. Луга с пересекающими их каменными стенами радовали глаз. Холмистый, неизменно живописный филлорийский пейзаж с плавно меняющимися оттенками красиво укладывался в рамки лесов или гор. Гряда облаков лежала над горизонтом ровно и четко, как из бумаги вырезанная.

— Ты посмотри только, — сказала Дженет. — Как будто всему этому не будет конца.

— Да уж.

Ему по-прежнему не верилось, что такая красота может исчезнуть с лица вселенной, что это всего лишь лихорадочный румянец умирающего мира.

С яркого солнца они въехали в сумрак Темного леса, где оказались во время первого посещения Филлори. Здесь, в отличие от Леса Королевы, разумом обладали не все деревья, а разумные предпочитали одиночество и не придерживались активной гражданской позиции.

Путники, желая символично замкнуть круг, провели утро в поисках точного места своей давней высадки. Там, помнится, было часовое дерево и овражек; король с королевой начали спорить, и у них испортилось настроение. Они не смогли найти даже таверну Двух Лун, куда зашли когда-то перекусить.

На следующее утро они снова выехали из леса на Часовые Пустоши, оказавшиеся огромной плоской равниной с редкой и чахлой порослью — самые высокие деревья едва доходили до пояса. Лес-бонсай, так сказать. Пустоши начинались сразу за лесом без какой-либо переходной зоны. Одна из особенностей Филлори, напоминающего рельефную карту.

Элиот еще ни разу не посещал Пустоши — как-то незачем было. Хорошо, что хоть теперь выбрался, потом поздно будет. Пустоши он, скорее всего, видит в первый раз и в последний. Сколько еще в Филлори мест, которые он никогда не видел и никогда уже не увидит?

— Вот, значит, какие они. — Слова порой ему изменяли.

— Я думала, они как-то… почасовее будут. — Дженет показала на ближайшее деревце топорищем без лезвия.

— Я тоже.

— Может, мы просто неправильно смотрим и сверху они типа гигантских часов.

— Непохоже что-то.

Тропинок здесь не было, да они и не требовались — редко растущие деревца вполне позволяли проехать. Элиот боролся с паникой и необходимостью срочно предпринять что-то. Шел шестой из назначенных Дженет дней, и этот недельный срок начинал казаться непререкаемым, как будто установился сам по себе.

Цель у них была, но не сказать чтобы очень определенная. Они ехали незнамо куда, ища незнамо чего, и ускорить процесс никакой возможности не было — если это вообще могло называться процессом. Чистое донкихотство или даже субдонкихотство.

Королевство за ветряную мельницу.

— Ночью меня посетила идея, как спасти мир, — сказала Дженет. — Совсем забыла про это, только сейчас вспомнила. Сказать?

— Конечно.

— Надо поохотиться на Белого Оленя, как Квентин. Поймать его или подстрелить, как там полагается. Тогда он должен будет исполнить три наших желания. Пожелаем, чтобы Филлори жило вечно, и дело с концом. Шалость удалась.

Элиот молчал.

— Ну признайся же…

— Да. Это то, что нам надо. Думаешь, олень способен исполнить такое желание?

— Без понятия, но попытаться-то стоит.

— Определенно. Мы сделаем это. Кровь из носу.

— Притом после спасения мира у нас останется еще два желания, по одному на нос. Ты чего хочешь?

— Вернуть Квентина.

— Ну, тогда я отправлю его обратно, — засмеялась она. — Псих же полный!

Вечером им пришлось выжечь на земле круг, чтобы поставить палатку. Деревья оказались огнеупорными и поразительно твердыми, но когда их все-таки подожгли, вспыхнули как ракетное топливо, посылая в ночное небо огненные фонтаны и запечатлевая их на сетчатке. Это создало праздничную атмосферу, вроде как на Четвертое июля, и путники допили остатки вина. После пары бутылок Дженет предложила устроить широкомасштабный лесной пожар — круто же. Элиот счел за лучшее воздержаться: с этим успеется и после спасения мира. Они вернутся сюда и подожгут Часовые Пустоши.

Наутро, в день седьмой, они увидели на горизонте купу деревьев нормального, не бонсайского, вида. С близкого расстояния стало видно, что деревья растут кольцом вокруг дома, стоящего посередине.

— Это что, тоже пустошь? — поинтересовалась Дженет. — Часовая или сама по себе?

Деревья были, все до одного, часовые — странное и очень красивое зрелище. Элиот никогда не видел больше одного разом, а Квентин предполагал, что во всем Филлори только одно и есть: просто оно перебегает с места на место, когда за ним не следят. Но тут их насчитывалось двенадцать, и все разные. Корявый дуб, стройная березка с квадратным циферблатом, корабельная сосна, несусветной толщины баобаб.

Домик, правильный куб под крутой галечной крышей, был сложен из светлого камня, привезенного, как видно, издалека.

— Это уже Гензель и Гретель, — сказала Дженет.

— Вот только домик не пряничный.

— Ну, ты же понимаешь, о чем я.

Элиот понимал: все это походило на волшебную сказку.

На их стук никто не ответил. Обойдя дом, они увидели работающую в огороде старушку — видимо, проживающую здесь ведьму. В длинном коричневом платье, с седыми волосами, связанными в девчоночий хвостик. При виде незнакомцев она поднялась с колен; на лице ее, добром и приветливом, проглядывало и некое озорство.

— Многая лета верховному королю. И королеве Дженет, конечно.

— Здравствуйте, — сказал Элиот. — Извините, что мы вот так на вас сваливаемся.

— Вовсе нет, я вас издалека еще видела. — Она нагнулась поправить плетеную корзину, которой накрыла горошек. — Вы ведь не скрытничали, деревья вон подожгли. Знаете, как я догадалась, что это вы?

— Короля с королевой многие знают в лицо, — предположила Дженет.

— Ведьма я, потому и догадалась. Тоже знаменитость своего рода. Джейн Четуин, известная также как Часовщица.

— Джейн Четуин, — повторил Элиот с чувством, близким к благоговению.

— Да. Наконец-то мы встретились.

Это верно, что она знаменитость. Еще какая. Одна из пятерки детей, проникших в Филлори первыми, она долго потом донимала королевство как Часовщица. Это она с помощью волшебных, управляющих временем часов организовала филлорийское путешествие Элиота с друзьями и устроила им роковую встречу с Врагом, бывшим раньше ее братом, Мартином Четуином.

— Может быть, мы должны вас называть Часовщицей?

— Нет, Джейн вполне подойдет. Часовщицей я давно уже перестала быть.

— Я вас представляла кем-то вроде фотомодели, — сказала Дженет.

— Это вы Квентина наслушались. Пойдемте-ка в дом, попьем чаю.

Вылизанный до блеска домик Джейн попыталась обставить в стиле «между войнами», запомнившемся ей с детства. Странно, что она, так стремившаяся уйти из реального мира, с такой тщательностью воссоздала его здесь. Поставив на плиту чайник, она мановением руки зажгла голубой огонь — откуда у нее газ?

— Воду, конечно, можно и на магии кипятить, — сказала она, — только вкус у нее не тот.

На ярко-желтом столе, за которым они сидели, стоял стакан с полевыми цветами. Элиот, решив пока повременить с главным вопросом, спросил:

— Вы давно здесь живете? Мы не знали даже, что вы все еще в Филлори.

— С тех самых пор, как вы одолели Мартина, а я разбила свои часы.

— Я всегда хотела узнать про эти часы, — вставила Дженет. — Их правда невозможно восстановить?

— Да. Я разбила их вдребезги и растоптала обломки.

— Жалко.

Как же Элиот не подумал? Эти часы очень бы пригодились, если их починить… хотя как сказать. Вернуться в прошлое и переживать ту же пару лет снова и снова — так ведь это работает? Впрочем, уже не важно.

— Мне их тоже недостает иногда, — призналась Джейн. — Как выяснилось, это они обеспечивали мне вечную молодость — разбив их, я за одну ночь состарилась с двадцати пяти до семидесяти пяти. Или около того — когда снуешь по времени взад-вперед, забываешь, сколько тебе лет в действительности. Теперь эта дата определилась. — Она посмотрела на свои руки с вздувшимися венами и пигментными пятнами. — Не понимаю, почему гномы мне не сказали, они-то должны были знать.

— Мне очень жаль, — сказал Элиот. Горячий несладкий чай щекотал ему губы. — Филлори в долгу перед вами.

— Все мы друг у друга в долгу. Странно еще, что вы не возненавидели меня за то, что я так вас использовала.

— Вы сделали то, что должны были, — пожала плечами Дженет. — И потеряли своего брата. Без вас мы бы вообще дорогу в Филлори не нашли. Будем считать, что мы квиты. А знаете, я часто задавала себе вопрос, что с вами сталось. Чем вы занимаетесь в своей глухомани?

— Учусь часовому делу. У гномов.

— Не знал, что здесь есть гномы, — удивился Элиот. — Я думал, они только в горах живут.

— Гномы есть всюду. Они как муравьи — на одного видимого полсотни невидимых. — Джейн постучала ногой по полу. — Под пустошами лежит целая сеть их подземных туннелей, и один из входов как раз под нами.

Дженет неверно определила сказку — это «Белоснежка» на самом деле. Элиот подавил желание заглянуть под стул: неуютно как-то от мысли, что Филлори все пронизано гномовскими ходами. Вреда они, правда, никому никогда не делали, но мать честная — они же все равно что термиты.

Теперь понятно, кто провел газ в коттедж Джейн.

— Там внизу у них целый город. Я бы сводила вас, но гномы очень щепетильно относятся к своим тайнам и при всей своей вежливости найдут способ вас не пустить.

— Вас же пускают, — заметила Дженет.

— Не просто так. Пару услуг я им уже оказала.

— Например?

— Например, спасла Филлори.

В кухне витал дух соперничества: первое поколение королей против второго. Джейн как будто не смущала прямота Дженет — если допустить, что Джейн Четуин хоть что-то может смутить.

— Филлори спасли мы, — уточнила Дженет.

— Дважды, — добавил Элиот, — но не будем считаться.

— Лиха беда начало, — сказала Джейн.

После чая она пригласила их в смежную комнату, где приятно пахло чистейшим минеральным маслом и металлической стружкой. На крючках, вбитых в стены, висели карманные часы — медные, стальные, золотые, серебряные, платиновые. Таким же разнообразием отличались и циферблаты: белые с черными цифрами, черные с белыми и прозрачные, позволяющие видеть, как работает механизм. Одни показывали только время, другие еще и температуру, и время года, и движение небесных тел. Одни были величиной с грейпфрут, другие всего лишь с запонку.

— Это все ваша работа? — ахнула Дженет. — С ума сойти.

Она ничуть не лукавила и даже, как думал Элиот, хотела бы заполучить что-нибудь из коллекции — только попросить не решалась.

— Да, почти все сделала я, — подтвердила Джейн. — Надо же чем-то заполнять свое время.

— Господи! Вы же пытаетесь восстановить те свои часы, да? Собрать заново вашу машину времени?

Джейн молча покачала головой.

— А жаль. Было бы здорово.

— Зачем они нужны, если не умеют управлять временем? — спросил Элиот.

— Чтобы показывать время, — сказала Джейн. — Вполне довольно и этого.

После экскурсии они опять вышли в сад. На задах, в высокой траве, понемногу разваливался бронзовый экипаж Часовщицы. Элиоту хотелось расспросить о нем Джейн, но она явно полагала, что их визит подходит к концу. Пора было переходить к основной цели приезда.

— Зачем гномам строить целую сеть туннелей в такой глуши? — спросила Дженет. — Вернее, под глушью?

— Сейчас я покажу вам, зачем. — Джейн взяла лопату и с силой вонзила в землю. В вывернутом пласте грунта что-то блеснуло. — Никогда не задумывались, почему эти пустоши называются Часовыми?

— В общем, да.

Джейн, кряхтя, нагнулась, выбрала из земли блестящие крапинки и показала гостям на ладони две шестеренки, медное колесико и пружинку.

— Здесь у нас залежи часовых деталей. Видели бы вы, какие крупные самородки добывают гномы внизу: Биг Бен собрать можно. Я, кстати, не уверена, что они его не собрали.

Она высыпала детали в траву. Элиот чуть не кинулся подбирать их: странность всего этого во много раз усилила его желание спасти Филлори.

— И деревья здесь маленькие, как они сами, — добавила Джейн. — Им это нравится.

— Мы здесь не просто так, — сказал Элиот. — Эмбер говорит, что Филлори умирает и близится конец света.

Джейн кивнула. Заходящее солнце зажгло серебряный ободок часов в одном из деревьев.

— Я подозревала нечто такое. Видите? Часы больше не показывают точное время. Идут вразнобой, машут стрелками как попало, паникеры несчастные.

Она строго оглядела круг непослушных деревьев. Они для нее как дети, подумал Элиот. Других ей не суждено иметь.

— Что же, по-вашему, это значит?

— Трудно сказать. — Джейн задумалась и на миг стала такой же молодой, красивой и любознательной, как в те давние времена, когда рекрутировала Квентина в Бруклине под видом парамедички. — Знаете, это последние часовые деревья, которые я создала. Надо бы придумать для них другое имя, получше. Их корни уходят очень глубоко в Филлори — не до самой Той Стороны, но почти до середины пути, — и, как нервы, чутко реагируют на любые изменения в организме. В этом отношении они очень полезны, но почему они показывают разное время? Так не должно быть, ведь под землей они образуют единую корневую систему Гномы иногда рубят корень-другой, но те сразу же отрастают — только не в этот раз. Что-то там, в глубине, разрушает и корни, и все Филлори в целом.

Джейн подошла к самому низкому деревцу, похожему на оливу — такому кривому, что пришлось привязать его к колышку, — и дважды постучала по хрустальному стеклу его циферблата. Часть ствола, в которую он был вделан, тянулась параллельно земле, и диск смотрел в небо. Циферблат, откинувшись вместе со стеклом, показал бесшумную работу рычажков и колесиков.

Джейн прикусила губу.

— Что же нам с этим делать? — спросил Элиот.

— Будь я проклята, если знаю. — Джейн захлопнула стекло, как дверцу стиральной машины. — Слушай, Элиот…

— Ваше величество, — поправила Дженет. Сама она могла фамильярничать с Элиотом сколько угодно, но другим не позволяла. Джейн не обратила на нее никакого внимания.

— Моей сказочке конец. Вы еще и на свет не родились, а я уже служила этой стране, всю себя отдала ей. Все, кого я любила, мертвы. Мой родной брат убит моими стараниями. Мужа и детей у меня нет и не было. Я сделала свое дело, и в новые приключения меня не затащишь. Я заключаю сепаратный мир, вот и все.

— Мы не собираемся никуда вас тащить, — заверила Дженет. — Но тут, понимаете ли, апокалипсис…

— А вам не кажется, что с этим надо просто смириться? — Маленькая Джейн выпрямилась с чисто эдвардианским достоинством. — Что не нужно устраивать крестовый поход каждый раз, когда что-то идет не по-вашему? Эти мне дети с их приключениями. У каждой сказки бывает конец! Почему вы не даете Филлори умереть мирно в предназначенное для этого время? Может быть, оно само хочет этого! По-настоящему я медиком не была, но помню одно хорошее правило: не реанимировать, если пациент того не желает. Перестаньте. Позвольте Филлори уйти.

— Ну уж нет!

— Мы же не просим вас пойти с нами, — сказал Элиот. — Просто поделитесь своими знаниями. Должен быть какой-то способ. Пожалуйста. — Верховный король преклонил перед Часовщицей колено. — Прошу вас. Вашей сказке, может быть, и конец, но наши еще не закончены. Мне не верится, что я последний верховный король этого государства. Филлори еще не пора умирать.

Джейн, посмотрев на него долгим взглядом, фыркнула и взобралась на кривое дерево. Позади нее пламенел закат.

— Что ж, хорошо. Я поделюсь с вами тем немногим, что знаю. Мне кажется, что я с каждым днем знаю все меньше и меньше. Может быть, я снова совершаю путешествие во времени и живу, как Мерлин, наоборот? Впору руки на себя наложить — или я уже это сделала? Мой брат мог бы помочь, но его давно уже нет.

— Мартин? Навряд ли.

— Другой брат. Руперт. Он много времени провел в Филлори и был близок к Мартину.

— Не очень-то большой плюс, — заметила Дженет.

— Как сказать. Мартин, даром что мерзавец, был очень умен. В свои тринадцать лет он знал о Филлори такое, что нам с вами ввек не узнать. Никогда не задумывались, откуда он черпал такую силу? Как стал тем, чем был?

— Да, я думал об этом, — признался Элиот.

— Я тоже, но так ни к чему и не пришла. А вот Руперт, думаю, знал. Он был с Мартином в день, когда тот пропал, и будто бы ничего не видел — но он всегда был открытой книгой, наш Руне, не умел секреты хранить. Я на вашем месте начала бы как раз с него. Отправляйтесь обратно на Землю, посмотрите, что после него осталось — может быть, какие-то записи. Еще мне думается, что он украл кое-что. Проносить крупные вещи из Филлори на Землю не разрешается, но он, по-моему, все же нарушил запрет. После его ухода, во всяком случае, здесь поднялся большой шум. Конкретных обвинений ему, правда, не предъявляли, а тут еще Мартин устроил переворот, и это дело как-то забылось. Да, я бы посоветовала вам вернуться туда, откуда начиналась вся эта катастрофа. Вас там не было тогда, меня тоже, зато Руперт был.

Больше ничего полезного Джейн не сказала. Пока Элиот вежливо расспрашивал ее на предмет садоводства, Дженет переходила от одного часового дерева к другому и пыталась открыть их, как это сделала Джейн, но они не открывались — хозяйка не знала будто бы, почему. Через десять минут Элиот сказал, что им пора ехать. Джейн, не возражая, проводила их к лошадям — те не захотели входить в круг часовых деревьев.

— Удачи вам, — сказала Часовщица. — Говорю это от чистого сердца.

— Спасибо, — ответил Элиот. — А вам успехов в часовом деле.

— Благодарю.

— Спорю, вы жалеете, что разбили свои часы, — сказала неугомонная Дженет.

— Только дети сожалеют о прошлом, а Джейн Четуин уже выросла.

ГЛАВА 16

Вечеринка явно не удалась: домой, ко всему прочему, предстояло идти пешком, да еще по такому холоду Плам, опасаясь, что птица того и гляди явится с подкреплением и потребует ворованное назад, дергалась при каждом карканье, уханье или хрусте ветки, на которую кто-нибудь наступал. А как же иначе? Птица вложила в это столько усилий, что в покое их, конечно же, не оставит. Вопрос только в том, когда ее ждать.

После ухода Бетси-Асмодеи Стоппард тоже умчался вдаль на своем кожаном кресле, пообещав связаться с ними в Нью-Йорке, когда все уляжется. Плам и Квентин хотели использовать для той же цели бильярдный стол, но убедились, что израсходовали всю свою магию без остатка, и пошли на своих двоих. Для пущей надежности им, наверно, следовало захватить ружье Лайонела, но они почему-то не захотели.

Ночь была долгой, дорога тоже, но им обоим было что рассказать и о чем подумать. Квентин объяснил Плам, для чего Асмодее нужен волшебный нож, и та, выслушав рассказ об убийце и насильнике Рейнарде-Лисе, сказала, что может ее понять. Бетси, должно быть, с самого начала планировала завладеть им, для того и вошла в их группу. Плам от души желала ей удачной охоты, но откуда она знала, что нож лежит в саквояже? Сама Плам даже предположить ничего не могла, а Квентин, если и догадывался, ничего не озвучивал.

Еще больше ее беспокоило то, что Асмодея определенно знала, из какой она, Плам, семьи. Птица тоже знала, конечно. Не такой это был секрет, как Плам думала; ей только теперь становилось ясно, что она, как Четуин, входила в чьи-то еще расчеты и планы. Можно с тем же успехом и Квентину рассказать. Он уже спрашивал, почему только она из всей их компании сумела открыть саквояж — вот ему и ответ. Прадед позаботился о том, чтобы замки мог отпереть только один из Четуинов. Соврать тоже можно, но она так устала, что выдумки просто не лезли в голову. Да и зачем?

Странно, однако, что Квентин, хотя и не напрямую, оказался связан с такой непростой девушкой, как Бетси. Да он и сам непрост — хитрее, во всяком разе, чем она полагала раньше. Одно всегда связано с чем-то другим, причем создались эти связи гораздо раньше, чем она начала замечать их. Тревожная мысль. Истории ее соратников крепко переплетены, включая и ее, Плам, историю — но у них всех есть какие-то незаконченные дела, и непонятно, при чем здесь она.

К рассвету сил у них поднакопилось, и они рискнули подняться в воздух чуть выше деревьев — провести разведку на местности. Обнаружив лесную дорогу, пошли по ней — такие умученные, что ранний водитель на «Хонде-элемент» не побоялся подвезти их до ближайшего города. Городок под названием Амения (легко запомнить, Армения без «р») находился в округе Датчесс штата Нью-Йорк и был конечной станцией электрички — два с половиной часа до Манхэттена. На выколдованную из банкомата сумму они купили себе билеты, паршивый кофе и резиновые круассаны. Было девять утра, следующий поезд отправлялся не раньше полудня.

Они сидели на красной вокзальной скамейке. Плам требовалось поспать и, возможно, осмыслить что-то во сне. Снова увидеть фигуры с золотыми руками, Бетси, стоящую над телом сожженной электрическим током жертвы, Лайонела, стреляющего в Стоппарда, Бетси-Асмодею, кромсающую Лайонела на куски… при мысли об этом ее начинала бить дрожь. Все зашло слишком далеко, и травмированный мозг отказывался это перерабатывать.

Ее последний семестр в Брекбиллсе оказался совсем не таким, как она ожидала. Как, впрочем, и ее криминальная постбрекбиллская карьера. В ночь призрака, обнаружив у себя на подушке письмо с приглашением, она сразу решила, что согласится. Постоянное движение, постоянная занятость — вот первое правило Плам. А нелегальная деятельность особо заманчива. Бунтарская фаза, которую Плам в свое время проскочила без сожалений, сама настигла ее. Сумасшествие, конечно, и отдает нездоровым душком, ну и пусть.

По крайней мере, она научилась у Квентина и Пашкара чему-то новому — может, родители поверят, что она интернатуру прошла.

После ее драматического признания говорить стало не о чем. Они с Квентином просто сидели в пустом зале ожидания, глядя на платформу и на пустые пути под пустым белым небом. Бессонная ночь давила на них, как миля морской воды. Плам дала покой изнуренному мозгу: раз он не хочет думать о будущем и о прошлом, пусть сосредоточится на настоящем, одно мгновение за другим.

Вокзал был на удивление велик и хорошо оснащен для крохотного городка так далеко от Нью-Йорка. Плазменный телевизор в углу показывал местные новости: прошлой ночью кто-то заснял на телефон загадочные летающие объекты. Неужели люди ездят отсюда на работу в Нью-Йорк? Интересно, каково это — быть самым обыкновенным человеком и жить в Амении. Возможно, совсем неплохо.

Квентин то и дело доставал свои карманные часы и смотрел на них. Эта пижонская игрушка вроде накладной бороды должна была раздражать Плам, но почему-то не раздражала. Очень уж они красивые, эти часы, хотя так и не пошли вопреки всем усилиям Стоппарда. Квентину их, наверно, подарил тот, кто очень его любил — например, эта Джулия.

— Книжку не хочешь почитать? — спросил Квентин.

Имелась в виду та книжка из саквояжа. Они, разумеется, взяли ее с собой и перли через весь лес, но открывать ее Плам боялась.

— Может, сожжем ее? — сказала она. — Птица рано или поздно за ней явится, и нам в этот момент лучше не иметь ее при себе.

— Для начала ей, птице то есть, придется нанять новую диверсионную группу. А нам тем временем не помешает узнать, почему ей так хотелось завладеть саквояжем.

— Да, пожалуй. Сжечь книгу всегда успеем.

— Вот-вот.

Она походила на тетрадь или, скорее, гроссбух, в которых писали когда-то банковские клерки с зеленым козырьком над глазами. На обложке та же монограмма, что и на саквояже: РЧД, корешок в пятнах зеленой плесени.

— Это принадлежало моему прадеду.

— Я так и понял.

— Как ты думаешь, что это?

— Может, дневник.

— Там могут быть интимные признания или типа того.

— Так давай выясним.

Плам кивнула, но книгу открывать не спешила. Ей казалось, что она стоит на распутье без указателей. Книга лежала у нее на коленях — тяжелая, неподъемная. Что там может быть такого, из-за чего стоило бы убивать? Плам предполагала, что с Пашкаром тоже расправился Лайонел. Не пришлось бы пожалеть, открыв ее. Книги все такие: улица с односторонним движением. Прочитав их, уже не рассчитаешь.

Квентин рядом прямо ерзал от нетерпения. Вечно ему не терпится. Плам, опустошенной физически и духовно, вдруг в самом деле захотелось почитать что-нибудь. Все лучше, чем таращиться на голые стены. Пусть книга сделает то, для чего и нужны все книги: уведет ее из этого мира и позволит хоть ненадолго стать кем-то другим.

— Ладно. Пьем до дна.

— Твое здоровье.

Да, хорошо бы выпить что-нибудь кроме поганого здешнего кофейку.

Прадедушка Руперт, как она сразу же поняла, страдал литературными амбициями: первая страница задумывалась как титульная. Писал он авторучкой, почерком прилежного ученика — синие чернила с тех пор сильно выцвели. Страницы, предназначенные для столбиков цифр, он заполнял словами. Плам стало от души его жаль: писать роман или мемуары Руперта подвигнул не иначе как кризис среднего возраста. Захотелось оставить какой-то след в жизни, доказать миру, что он не такой, как все. (Если так, зачем запирать свою рукопись в саквояже?)

С решительностью человека, начинающего с чистого листа, Руперт вычеркнул два первоначальных названия: ДРУЗЬЯ ФИЛЛОРИ и О КОРОЛЯХ И ЧАСАХ. Под ними стоял окончательный заголовок:

Руперт Четуин

ДВЕРЬ НА СТРАНИЦЕ,

или

Моя жизнь в двух мирах

— Неплохо, — заметил Квентин.

— Да, наконец-то определился.

— С третьего раза, как и положено.

Следующая страница начиналась так:

«Мы все думали, что с Мартином когда-нибудь случится беда, и она в самом деле случилась — только не совсем такая, как мы ожидали».

Руперта, как видно, удовлетворила только первая фраза: весь остальной лист был оторван, остался только сиротливый клочок с началом. Далее кто-то, предположительно автор, вырвал целиком еще пять страниц.

У Плам отпало желание читать дальше. Она как-то упустила из виду, что ее прадед, а также его брат и сестры были реальными людьми и каждый из них прожил свою реальную жизнь. У них были реальные надежды, мечты и секреты, и все это приняло не такой оборот, как им бы хотелось. У них свои истории, у Плам своя, и неизвестно еще, как для нее-то все обернется.

После фальстарта Руперт стал писать бегло, с минимальными знаками препинания и редкими исправлениями — кажется, даже не перечитывал за собой.

«В первый раз это случилось на вечере тети Мод. Она тогда часто устраивала приемы, что, по мнению некоторых, не совсем сочеталось с жертвами, которые мы все, как верноподданные, должны были приносить в трудные военные годы.

Предполагаю, что тетя жила с размахом. Дети, как известно, далеко не все понимают — это в полной мере относилось и к нам, зато мы все видели.

Мы видели, как приглашенные музыканты настраивают свои инструменты, канифолят смычки, сливают слюну из клапанов в пустые бокалы. Видели, как леди страдают от тесных туфель, а джентльмены от тесных воротничков. Видели, как слуги, входя в салон, стирают с лиц всякое выражение. Таскали канапе с подносов и мелочь из карманов пальто.

От разговоров о войне нам делалось скучно, от флирта еще скучнее, но другие темы там не затрагивались. Если тетины вечера и были блестящими, как принято говорить, мы их не воспринимали как таковые. Нам уделяли внимание разве что молодые люди, сменявшиеся на каждом приеме, да и те это делали с единственной целью угодить тете Мод.

Напрасно старались: интерес к детям не входил в ценимые ею качества и делал их в ее глазах сентиментальными хлюпиками.

Где-то через час после прибытия первых гостей начинались танцы, и тетушка томно склоняла стан на крышку рояля. Никто не вспоминал, что нам давно пора спать, — мы сами потихоньку уходили и забирались на самый верх Докери-хауса. Тетя Мод находила это название претенциозно-викторианским, но мы любили его как раз по этой причине.

В один такой вечер Мартин заинтересовался большими часами, одиноко стоявшими в боковом коридоре. Он был природный механик и не мог пройти мимо чего-то столь сложного и красивого. Мне, как младшему брату, полагалось бы разделять его увлечение, но я в детстве не увлекался ничем, кроме книг. Ни игры, ни рисование, ни музыка, ни математика не интересовали меня. Неудивительно, что Мартин, как я выяснил позже, считал меня таким же слабаком, как и юношей, пытавшихся угодить тете Мод. Но в грядущей катастрофе, как мы скоро увидим, сильные погибли, а слабые уцелели.

Помню, как Фиона просила Мартина перестать, боясь, что он сломает часы, а Хелен за него заступалась. Хелен обожала непогрешимого в ее глазах Мартина и вечно бранила всех остальных. Фиона, надо сказать, опасалась напрасно: Мод в этой части дома почти не бывала, а если даже и увидела бы, что часы больше не ходят, решила бы, что они остановились давным-давно. Вникать в такие мелочи было не в характере нашей тети.

Джейн на этот счет не высказывалась. Она вообще ничего не говорила, если ее не спрашивали, да и на вопросы не всегда отвечала.

Мартин открыл футляр и стал бормотать „вот черт“. Даже Хелен одергивала его, когда он ругался, что частенько случалось с ним после отъезда отца во Францию. Был, к слову сказать, 1915 год, и отец служил лейтенантом в полку Артистс Райфлс, которому предстояло принять участие в самых жестоких сражениях Великой войны. Я в это время рассматривал занятную паутину в углу, но вернулся к остальным, надеясь, как видно, что Мартин и Хелен крупно поссорятся.

Часы эти были настоящим страшилищем. Их циферблат со всеми его стрелками, цифрами и символами походил на сердитый, нахмуренный лик — Мартин, чтобы лучше его видеть, подтащил к часам табурет. Из открытого футляра тянуло холодом и сыростью, как из пещеры. В этот самый момент часы пробили девять вечера, и Джейн широко зевнула. Мартин свирепо посмотрел им „в лицо“, взъерошил себе волосы и соскочил на пол.

— Вот черт, — повторил он. — Загляни в футляр, Рупс, — что ты там видишь?

Я послушно заглянул, а Мартин схватил меня и попытался запихнуть внутрь. Он всегда норовил припечатать меня к стенке или столкнуть с лестницы, полагая, что это смешно, а я не особенно обижался: скучали мы в этом доме до одури.

— Оставь его, Мартин, — не слишком строго велела Фиона. Мы с ним стали бороться и раскачали часы. Он был сильнее, но я занял более выгодную позицию, заклинив собой футляр. Может быть, все вышло бы иначе, будь победа на его стороне, но он отпустил меня, видя, что шутка не удалась. Я раскраснелся и тяжело дышал, воротничок у меня съехал на сторону.

— Нет, ты правда посмотри, — сказал Мартин. — Там нет ни механизма, ни маятника — как они, по-твоему, ходят?

Эта тайна никого не заинтриговала. Джейн ковыряла обои, Фиона закатила глаза, подразумевая „уж эти мальчишки“.

— Ладно, — сказал Мартин, — сам залезу.

Он твердо вознамерился выжать из этих пустых часов хоть что-то забавное: думаю, он, как старший, считал своим долгом развлекать нас. Вряд ли он мог поместиться там — плечи у него уже и тогда были довольно широкие. Помню, как озадаченно он нахмурился, не сумев нащупать заднюю стенку, как засунул в футляр голову. Прямо фокус какой-то, ящик Гудини.

Медлил он не больше секунды: ступил туда одной ногой, потом двумя — и пропал. Фиона, раздраженная непонятным фокусом, сунулась в часы вслед за Мартином. Семилетняя, маленькая ростом, она легко поместилась там и тоже исчезла.

— Джейн, — позвал я. Ей тогда было никак не больше пяти — сейчас мне трудно в это поверить. — Джейн.

— А где Фи? — спросила она, подбежав ко мне и Хелен. Для нее это была длинная речь. В этот миг из часов вывалились Мартин с Фионой — он как сумасшедший, она в блаженном забытьи. Первым делом, еще до их необычной одежды, я заметил, что они загорели, окрепли и пахнут свежей травой, а волосы у них отросли на дюйм.

Время в Филлори идет не так, как у нас. Они там провели целый месяц. Об этом их первом приключении Кристофер Пловер позднее написал книгу „Мир в футляре часов“, а для нас, пятерых детей Четуин, это стало началом и одновременно концом всего».

ГЛАВА 17

«Почти все последующее описано Кристофером Пловером в его серии книг о Филлори — довольно талантливо, надо сказать. Я примирился с его творчеством и не критикую его, но нашу историю, как вы скоро узнаете, он рассказал не полностью.

На одном различии, однако, я настаиваю очень решительно. То, что Пловер наивно представил как вымысел, есть чистая правда. Филлори не было плодом нашего воображения. Мы не раз путешествовали туда и обратно и провели там значительную часть нашего детства. Этот мир реален как нельзя более».

«Реален как нельзя более» Руперт подчеркнул так, что чуть не прорвал бумагу — казалось, что она не выдерживает всей тяжести смысла, вложенного автором в эти слова.

Плам не до конца понимала, что пугает ее в этом повествовании, но наконец поняла: она ожидала, что это будет типичный рассказ о благополучном английском детстве с хоккеем на траве и воспоминаниями о том, как Пловер писал свои книги. Но Руперт, похоже, собирался продолжать в том же духе и настаивать, что Филлори существует на самом деле.

Возможно, безумие у Четуинов в роду. Жалея, что не может исцелить травмированную страницу, Плам стала читать дальше.

«Мне трудно писать эти слова, зная, что им никто не поверит. Я на вашем месте тоже не поверил бы и бросил читать этот бред. Но это правда, и ничего другого я написать не могу.

Я не сумасшедший и не лжец. Клянусь в этом всем, что для меня свято. Сказал бы „как перед Богом“, но вы, скорее всего, имеете в виду не совсем того бога.

После Мартина и Фионы, через ту же дверь в футляре часов, Филлори посетили мы с Хелен. Все было примерно так, как это описано в „Службе времени“: мы пережили массу приключений за пять минут, прошедших в пыльном коридоре старого дома. Джейн больше не хотелось спать, и мы отправились в Филлори впятером.

Я прямо-таки вижу, как вы качаете головой. Неправильно! Они всегда отправлялись по двое! Так вот что: идите вы к черту вместе со своим Пловером. Мы часто ходили туда впятером, и это вполне понятно.

Правда в том, что мы рассказывали Пловеру не обо всех своих приключениях, и он тоже, по собственным соображениям, исключал кое-что. Например, то, что не укладывалось в сюжет. Не хочу показаться мелочным, но меня он представил в недостаточно выгодном свете. Я нес караул у ворот Белого Шпиля во время Долгого Вечера. Я добыл Меч Шестерых и сломал его на вершине горы Мерривезер, но у Кристофера Пловера вы об этом не прочитаете.

Я, конечно, был не столь красив и героичен, как Мартин. Второсортный материал, как выражаются в литературных кругах. Должен, впрочем, признать, что самого плохого обо мне Пловер тоже не написал. Он просто не знал этого, да и никто не знал, кроме Мартина.

Как бы там ни было, с той ночи мы все стали жить двойной жизнью. Опекун более внимательный, чем тетя Мод, непременно заметил бы наши постоянные перешептывания, загорелые лица и волосы, отраставшие в особенно долгих походах, но она не замечала. Люди склонны видеть лишь то, на что у них есть объяснение.

Все, кто ведет тайную жизнь — шпионы, преступники, беглецы и неверные супруги, — знают, что фасад поддерживать нелегко. Одним это удается лучше, другим хуже. У меня обнаружился настоящий талант врать взрослым; сейчас мне кажется, что в некоторые экспедиции меня не брали лишь потому, что я хорошо прикрывал остальных. Я сочинял бесчисленные истории — невероятные, но куда менее фантастические, чем правда, — объясняя, почему кто-то из нас не пришел в церковь, на урок или к чаю.

Мы научились очень быстро переодеваться из филлорийских одежек в свои, пока нас не застукали, но что прикажете делать со следами боевых подвигов? Синяки и царапины тоже требовали какого-то объяснения. Во время охоты за разбойниками близ Кориании Мартина ранили стрелой в ногу, и он целый месяц залечивал рану в Филлори.

Обиднее всего было, многому научившись, притворяться незнайками и неумехами. Я со смеху покатывался, глядя, как Фиона, великая охотница Леса Королевы, разыгрывает комические сценки, пытаясь натянуть маленький девчоночий лук.

В конце концов нам это надоело. Джейн как-то попросту умчалась галопом с урока верховой езды, перемахнула через каменную ограду и скрылась в лесу, улюлюкая как кентавр. Мы все тоже перестали прикидываться. Хочется людям изумляться — пусть себе изумляются.

Часто, когда путь в Филлори закрывался, мы, исчерпав все возможности дома, библиотеки, земель и прислуги Докери-хауса, пробирались через дыру в изгороди в поместье мистера Пловера. Тогда ему было немного за сорок, но мы из-за ранней седины считали его стариком. Поначалу, думаю, мы привели его в ужас — своих детей у него не было, и он не умел обращаться с ними, особенно с такой оравой, как мы. Родителей нам в ту пору заменял двенадцатилетний Мартин, и мы под его опекой росли настоящими дикарями, непослушными и крикливыми. В первое же свое вторжение к нему мы столкнулись с главной проблемой американцев в Англии: они слишком боятся англичан, чтобы грубить им, но при этом не умеют быть вежливыми. Мы использовали это в своих интересах. Не решаясь нас выгнать и не зная, чем занять, он в третьем часу дня предложил нам чаю.

Не слишком обнадеживающее начало. Мы кидались корками, дрались ложками, хихикали, шептались, задавали нескромные вопросы, но должное угощению все-таки воздавали: печенье и домашний мармелад были очень вкусные. Вряд ли Пловеру доставил удовольствие наш визит, но этот состоятельный, уже отошедший от дел холостяк скучал, вероятно, не меньше нашего — и мы терпели друг друга.

Мы не догадывались, что это малоудачное посещение станет первым из многих. Я только теперь понимаю, какими сердитыми детьми мы были тогда. Мы злились на отсутствующих родителей, на тетю Мод с ее дурной репутацией и многочисленными поклонниками, на войну, на Бога, на то, что мы не такие, как нормальные дети. Но взрослые не признают за детьми права на гнев, а сами дети не знают, как это называется, и гнев ищет себе выхода другими путями.

Именно он подзуживал нас соревноваться в нарушении всевозможных приличий. Победительницей стала Фиона, с почти чувственным удовольствием проболтавшаяся соседу о Филлори.

Это было нарушением не только земного, но и филлорийского этикета. Она проявила неуважение не к мистеру Пловеру, а к Эмберу и Амберу, взявшим с нас клятву молчать. Никто из нас до сих пор не произносил слова „Филлори“ при ком-то из взрослых. Мы даже небыли уверены, что сможем это произнести. Верили, что потусторонняя магия овнов запечатывает наши уста.

Выходит, не запечатывала. За столом воцарилось молчание. Фиона дрожала от победного восторга и ужаса перед совершенным грехом. Мы ждали, что ее вот-вот поразит громом.

— Филлори? — повторил мистер Пловер со своим чикагским акцентом. Похоже, он радовался, что у него появилась тема для разговора с нами. — Это что же такое?

— Мы иногда ходим туда через дверку в часах, — небрежно пояснил Мартин. — Это не на Земле.

Все преграды рухнули, и мы наперебой затараторили каждый о своих приключениях.

Смешно, право. Пловер слушал очень внимательно и даже делал заметки. Получив доступ к сокровищнице детского воображения, он, вероятно, вообразил себя новоявленным Чарльзом Кингсли или Чарльзом Доджсоном.[19] Сам он, сухарь-счетовод, воображением не обладал вовсе, и наше служило ему чем-то вроде протеза. Начиная каждый раз со светской беседы, он рано или поздно тянулся к блокноту, который всегда имел под рукой, закидывал ногу на ногу и спрашивал со своим особым выговором, не американским и не английским:

— Ну, а что там в Филлори новенького?

Мы были только рады рассказывать об этом кому-то, даже такому скучному типу, как Пловер. Филлори переставало быть игрой и становилось реальностью. У нас появилась аудитория.

Иногда мы что-то выдумывали и хохотали до колик, воображая, что сказали бы сэр Пятнисс или Король-Пенек о наших лиственных птицах и великанах, которые питаются облаками. Чушь какая! Хелен, немногим богаче Пловера по части фантазии, не блистала в этой игре и не могла придумать ничего, кроме ежиков: морских, говорящих, Огненного Ежа. Пловер все поглощал без разбору и сомневался только в совершенно подлинной бархатистой Лошадке. Мы уговорили его и про нее написать: бедняжка могла бы обидеться, если бы о ней умолчали.

Только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, в каком напряжении мы находились, постоянно перемещаясь между той реальностью, где мы были королями и королевами, и другой, где существовали в качестве никому не нужных детей. От этих внезапных повышений и понижений кто угодно свихнулся бы.

Пловер поделил наши истории на пять книг, но в действительности все происходило далеко не так просто и аккуратно. По его версии, мы посещали Филлори только на летних каникулах — за одним исключением в „Службе времени“, — на самом же деле бывали там круглый год. Решали не мы: все зависело от воли самого Филлори. Мы никогда не знали, когда оно сочтет удобным принять нас и откроет нам дверь — летом, зимой, днем или ночью. Иногда портал месяцами стоял закрытым; мы начинали думать, что с нашей красивой галлюцинацией покончено навсегда, и это было похоже на отказ одного из органов чувств. Мы нервничали, ссорились, обвиняли один другого. Это ты, говорили мы друг другу, прогневал(а) Эмбера или Амбера, нарушил(а) какой-то закон и тем лишил(а) всех остальных доступа в Филлори.

Я подозревал даже, что остальные в эти долгие перерывы просто не берут меня в игру и потихоньку смываются в Филлори, ничего мне не говоря.

А потом все вдруг начиналось снова, как будто и не прекращалось. В один ничем не примечательный день Фиона или Хелен влетала в детскую в пышном придворном платье, с уложенными в корону косами, и кричала: „Угадайте, где я была!“ И мы понимали, что ничего не кончено. Середины не было: либо пир, либо голод. Однажды, кажется в 1918-м, мы половину лета провели в Филлори. Порой это даже пугало: лезешь в шкаф за чистой рубашкой и вдруг видишь перед собой роскошный филлорийский луг, или пляж, усыпанный ракушками, или ночной лес. Никто из нас, насколько я знаю, не отказывался от таких приглашений; не знаю даже, могли ли мы отказаться. Бывали и досадные случаи: собираешься, например, с няней в город, выдают тебе шиллинг на сласти, а после конюх обещает покатать тебя на серой кобыле. Хочешь достать из-под кровати второй башмак… и поднимаешься с пола в замке Белый Шпиль. Возвращаешься через три недели (хотя для других прошло всего пять минут) и обнаруживаешь, что потерял деньги, забыл, куда собирался, и все остальные дуются на тебя за то, что ты заставил их ждать.

В то лето Филлори, похоже, нуждалось в нас особенно сильно и в своей ненасытной любви забирало к себе когда только можно. Ехали мы, помню, в город на велосипедах и вдруг увидели, что к нам приближается маленький смерч, крутящий сухие листья. Не успел Мартин вымолвить „черт“, вихрь подхватил их с Хелен и унес в волшебное королевство.

Это было приключение с Рыцарем-Вепрем — не помню, писал ли об этом Пловер. В моей памяти все смешалось, а здесь в Африке у меня нет с собой его книг. Их велосипеды так и не вернулись назад — даже тетя Мод рассердилась.

Филлори, сплачивая нас в одних смыслах, разъединяло в других. Мы ссорились из-за самых что ни на есть пустяков. Фиона как-то сказала, что Амбер взял ее с собой на Ту Сторону — только ее одну — и показал ей чудесный сад, где растут все людские мысли и чувства. Они зеленеют и цветут, пока живы, и увядают, уходя из душ и умов. Одни на будущий сезон расцветают снова, другие умирают навеки.

Скорее всего, это был правдивый рассказ: Фиона такую сказку нипочем бы не сочинила. Услышав об этом, я приуныл. Почему она, а не я? Не все мы? Об Эмбере и Амбере мы спорили особенно часто. Если мы верим в них (а мы, конечно же, верши), не кощунственно ли ходить в церковь здесь, на Земле, и молиться Богу, который ни в какой сад нас никогда не водил и ни одного пегаса не подарил, что уж там говорить о собственном замке. Или все боги на самом деле один Бог, только облики у них разные?

В жизни такой ерунды не слышала, заявила Джейн. В конце концов мы разделились на Овниан (Мартин, Хелен и Джейн) и Единобожцев (мы с Фионой, молившиеся в Филлори овнам, а на Земле Богу).

Хелен с тех пор всячески увиливала от церкви; Джейн, прирожденная бунтовщица, громко смеялась там, и ее выводили вон; Мартин сохранял всегдашнюю угрюмость и в церкви, и в прочих местах. Он, думаю, любил Филлори больше нас всех — любил гневно, страстно, придирчиво, всегда ожидая измены. Я не собираюсь его защищать, но, кажется, понимаю.

Мартин, больше чем кто-либо, заполнял пустоту в нашей жизни после разлуки с родителями. Поднимал нас, когда мы падали, пел колыбельные на ночь — но кто же заполнял пустоту для него? Только Филлори, капризный и непостоянный родитель.

Об одном мы, впрочем, не спорили никогда. Почему Эмбер и Амбер из всех детей нашего мира выбрали именно нас? Что в нас такого особенного? Наверно, только я один из нас пятерых задумывался об этом. Этот вопрос терзал мою душу, если допустить, что я обладал таковой в десять лет. Напрашивался ответ, что боги-овны непростительно промахнулись: я ведь не сильный, не умный и даже не очень хороший. Зачем Филлори нужен такой, самый обыкновенный мальчик? Когда правда раскроется и нас изобличат, наказание будет ужасным: мы заплатим немыслимыми страданиями за все дары, которыми нас осыпали.

За Мартином я не замечал ничего особенного, пока он сам не сказал. Как-то зимой, в школе Сент-Остол в Фоуи, он позвал меня на Верхний Луг. Там, у покинутого в эту пору поля для регби, вся школа обменивалась секретами и обсуждала самое важное.

Мне льстило, что Мартин взял меня на прогулку: старшие мальчики в Сент-Остоле, как правило, сторонились своих младших братьев.

— Знаешь, Рупс, я там уже три месяца не был, — сказал он, обойдя поле наполовину.

Где именно, уточнять не требовалось, а его небрежный тон я научился распознавать как тревожный знак.

— Так долго?

— Представь себе! В августе там были вы с Фионой, потом Хелен с Фионой, потом Джейн с Фионой, потом, две недели назад, опять ты! Где я, по-твоему, находился все это время?

— На Земле, полагаю. — Я не хотел острить: нечаянно вышло.

— Именно на Земле, чтоб ее! Застрял тут как проклятый! Все время ищу вход, как дурак, залезаю в разные шкафы и чуланы. Вижу белку — бегу за ней: вдруг она волшебная и направляется в Филлори. Другие ребята думают, что я ненормальный, но мне наплевать. Я на все готов, лишь бы попасть туда.

— Ладно тебе, Март, — сказал я. — Ты же знаешь, как это бывает. Придет и твоя очередь.

— Овны что-нибудь про меня говорили? Я у них в опале, не так ли?

— Нет! Честно, не говорили. Я вообще-то не понимаю половины того, что они несут, но про тебя точно не говорили. Я бы тебе сказал.

— Ты спроси их, ладно? Когда увидишь.

— Конечно, Март. Непременно.

— Не могу я просто сидеть и ждать. — Он пнул сморщенный черный комок, бывший когда-то мячом для крикета.

— Знаешь, я тебя понимаю и не хочу лезть с советами, но здесь ведь тоже не так уж плохо? Филлори — это еще не всё.

— Для меня всё. — Мартин остановился и посмотрел мне в глаза. — Говоришь, здесь неплохо? — Он зашвырнул бывший мяч в далекую даль. — Слушай, возьми меня с собой, а? Иногда ведь это медленно происходит. Когда ты ходил туда с Джейн, сначала поменялся узор на обоях, и на все про все ушло целых десять минут. Сбегай за мной, если это снова начнется! Пойдем вместе, как раньше.

— Я попробую, Март. — Мы оба знали, что так это не работает, что только Эмбер и Амбер решают, кому идти. — Ты первый нашел дорогу туда и обязательно будешь там снова когда-нибудь. Ты же наш верховный король!

— Да, я верховный король, — грустно повторил он.

Я не кривил душой, говоря это. Мне было десять, Мартину двенадцать, но мне всегда казалось, что он куда старше. Я смотрел на него снизу вверх и буквально не мог представить, что способен в чем-то его превзойти.

На следующее лето, однако, нам сделалось ясно, что между Мартином и Филлори все кончено. За весь школьный год овны допустили его туда только раз, да и то на жалких два дня без всяких интересных событий. Все это время он дулся и сидел в дворцовой библиотеке, хотя и понимал, что это, скорее всего, его последний визит. Овны избегали его, и все мы знали, что он выбывает.

Худшим в этой ситуации было то, что никто из нас не нуждался в Филлори так, как Мартин. Фионе было, думаю, все равно — она уже вырастала из Филлори. Джейн, для которой Филлори началось в пять лет, принимала его как должное. Благочестивая Хелен смирилась бы с любым решением овнов: да будет воля твоя, то есть ваша. Если бы ее выгнали вон, она нашла бы в этом своего рода мученическую отраду.

Я сам никогда не думал, что это надолго. Ожидал конца ежедневно и ежесекундно. В каком-то смысле мне даже стало бы легче.

Может быть, Мартин просто жил без Филлори дольше нас всех, хорошо помнил, что это значит, и понимал, какой драгоценный дар нам достался. У нас были друзья и в реальном мире — у Мартина нет. Он рисовал в учебниках филлорийские гербы и крылатых медведей, которые кружат порой над Куриными Зубами. Пренебрегал спортивными играми при всех своих способностях к ним. Обливал презрением все реалии этого мира и даже есть стал плохо, как будто лишний кусок пастушьего пирога мог навсегда оставить его в земной юдоли, как Персефону в подземном царстве. Он жил только ради Филлори, но оно не отвечало ему взаимностью.

Во взрослой жизни я знал многих алкоголиков и узнавал в них, верных пророках равнодушного бога, некоторые черты Мартина. Филлори разлюбило его, зато Пловер любил по-прежнему. Что бы ни происходило в Белом Шпиле, в Даррас-хаусе Мартин оставался фаворитом номер один. Любовь к нему Пловера была, можно сказать, обратно пропорциональна чувствам Эмбера и Амбера — во всяком случае, только его мистер Пловер приглашал к себе одного, без нас. Мартин никогда мне не рассказывал, как проходят эти их приватные ланчи и чаепития, но особого удовольствия от них явно не получал. Часто возвращался оттуда мрачнее тучи, а иногда и вовсе отклонял приглашение.

Теперь, как человек взрослый и опытный, я невольно задаюсь вопросом, не было ли в интересе Пловера к моему брату чего-то дурного. Такие мысли напрашиваются сами собой, но, поскольку они оба умерли или все равно что мертвы, не будем думать о них плохо и предположим, что Пловер питал к умному и чувствительному мальчику, практически сироте, чисто отеческую или менторскую привязанность.

И все же… Я только раз спросил Мартина, о чем они с Пловером говорят, и он сказал, как отрезал:

— Если он позовет тебя одного, не ходи. Никогда не бывай один в этом доме.

Мартин даже обещание с меня взял, но Пловер меня не позвал ни разу.

Тогда я думал, что Мартин просто хочет сохранить свой особый статус — теперь мне кажется, что он пытался меня уберечь. Я не видел брата двадцать пять лет, но иногда, размышляя о прошлом, спрашиваю себя: не потому ли Филлори было для него столь насущной необходимостью? Он бежал туда от нашего благодетеля и находил в овнах более мудрых или, по крайней мере, безопасных наставников.

И если это так, то у меня возникает другой вопрос: не потому ли овны, по некой кошмарной иронии, перестали пускать его в Филлори? Мартин бежал от Пловера, но Филлори больше не принимало Мартина, потому что Пловер его осквернил.

Так я думаю теперь, когда вокруг меня сгустились тени минувших лет, но в то время филлорийское солнце стояло в зените, я был ребенком, и никакие тени меня не тревожили.

Тем летом мы часто обсуждали шепотом в наших спальнях загадочное изгнание Мартина, особенно когда его с нами не было. Строили догадки, в чем причина такой немилости и как этому можно помочь.

Мы и с овнами поднимали этот вопрос, но они всегда отвечали „теперь не его время“ или что-то в таком же роде.

Страшно вспомнить, какую чушь мы несли во время этих бесед.

Все в воле овнов, говорила Хелен — кто мы такие, чтобы оспаривать промысел их. Джейн поддерживала ее, о чем, думаю, пожалела, когда подросла. Фиона тоже не хотела восставать против Эмбера с Амбером, но полагала, что если мы все подадим им прошение, то они вернут Мартина или хотя бы скажут, в чем он провинился, и дадут ему шанс исправиться. Мы, как-никак, сослужили овнам большую службу, сражались за них, жизнью своей рисковали.

Непритворно сочувствуя Мартину, мы волновались не только за него — за себя тоже. Он стоял на пороге созревания; мы в этом мало что смыслили, но понимали, что скоро он повзрослеет — а взрослым, насколько мы знали, в Филлори путь заказан. Инстинкт подсказывал нам, что Филлори работает на детской невинности, которая у Мартина почти на исходе и скоро выйдет совсем.

Следом придет черед Хелен, а там и мой. Мы были маленькими эгоистами, как и все дети — только этим можно объяснить, если не извинить, наши дальнейшие действия.

Мартин сделал то, что сделал, но помогли ему мы — из боязни за свое будущее. Мы договорились, что тот, кого в следующий раз позовут, всячески постарается придержать дверь для Мартина. Заклинить эту самую дверь, взять под контроль мост между Землей и Филлори. Может, и не получится, но попытаться стоит. Да, это противоречит чарам, но кто их разберет, эти чары. Иногда это просто слова на бумаге, звуки в воздухе — вопрос лишь в том, кто из нас здесь хозяин, как сказал Шалтай-Болтай».

ГЛАВА 18

«Об этом мы Пловеру никогда не рассказывали.

Скорое открытие портала мы иногда чувствовали заранее: день, ясный и солнечный для всех остальных, для нас заряжался грозовым электричеством. Весь мир словно скручивался, приближаясь к критической точке. Мы заговорщицки переглядывались, дергали себя за уши — это был наш условный знак — и не могли уже ни сидеть смирно, ни читать, ни делать уроки. Напряжение ослабевало, лишь когда кто-нибудь из нас исчезал.

Но иногда Филлори нас дурачило и выдергивало тебя из этого мира, когда ты вообще был не в настроении туда отправляться.

Это случилось как раз в один из таких неожиданных дней, в ленивое воскресенье, когда летнее солнце высасывает из тебя всю энергию. Мы без конца зевали, даже играть не хотелось, а прогуляться до гигантской золотой рыбки в каменном садовом пруду вовсе не представлялось возможным.

Мы с Фионой сидели в библиотеке. Это была занятная комната, в два этажа вышиной, с двумя передвижными стремянками — они хорошо бабахали, если разогнать их как следует и столкнуть, — но как библиотека практически бесполезная. Все шкафы были заперты; мы смотрели на книги сквозь решетку, как на запретный город в джунглях, но добраться до них не могли. Это относилось не только к нам, но и к взрослым: ключи давно потерялись.

От заточения каким-то образом спасся лишь каталог морских раковин, толстенный том, который я едва мог поднять — когда его открывали, корешок издавал звук вроде пистолетного выстрела. Через каждые пятьдесят страниц черно-белых фотографий попадалась одна раскрашенная, и в этих цветных ракушках нам виделось нечто особенное, волшебное, филлорийское.

В то утро мы как раз листали его. Толстые глянцевые страницы, почти резиновые на ощупь, слиплись от жары, как листья тропического растения. Мы, как всегда, спорили относительно эстетических достоинств раковин разного вида и возможной ядовитости их обитателей. Фиона собралась перевернуть страницу, надеясь, что следующая картинка будет цветная, но ее пальцы повисли в воздухе, словно книга внезапно сделалась полой. Сестра, глядя на меня, дернула себя за ухо. Страницу перевернул ветер, дующий с той стороны, из Филлори.

Портал, встроенный прямо в книгу, вполне логично открывался на морской берег. Я сразу узнал это место севернее Белого Шпиля по красивому мостику из живых камней, ведущему к соседнему островку. Глядя сверху на мелкий белый песок, мы с трудом подавляли желание на него спрыгнуть. Еще миг, и Фиона поддалась искушению, забыв про наш договор и про Мартина. Влезла на стул, потом на стол и прыгнула в книгу, как в пруд.

Но я устоял. Титаническим усилием, словно кожу с себя сдирая, оторвался от книги и побежал искать брата.

Он сидел один в пустой, ничьей комнате. Ему полагалось рисовать вазу, но он просто смотрел, как ветер треплет оконную штору. Увидев меня, он встал. Ему и без слов было ясно, зачем я пришел к нему.

Я был уверен, что портал уже закрылся, но он ждал нас — вернее, меня. Морской вид обманывал зрение, проделывая фокусы с перспективой.

Как только Мартин подошел, книга ерзнула по столу и попыталась закрыться с оскорбленным видом, как будто мы застали ее не совсем одетой. Но Мартин наставил на нее три пальца и выкрикнул фразу, которую я не понял. Должно быть, по-гномьи — там слышались фрикативные гномьи согласные. Только тогда я сообразил, что в библиотеке Белого Шпиля он не просто дулся, а изучал магию.

Книга задрожала, все еще силясь захлопнуться. Через нее с Мартином боролось все Филлори, и я ужасался, потому что любил их обоих.

Мартин схватил ее двумя руками и стал разрывать надвое — думал, должно быть, что уж тогда она не закроется. Но благодаря огромной толщине книги и крепости ее корешка он лишь раскрыл ее заново, как человек, раздирающий челюсти аллигатора. Добившись этого, он залез на стол и осторожно шагнул в дверь на странице.

Книга издала страшный стон, как будто он совершил над ней физическое насилие. Я думал, что теперь-то она закроется, но нет: проглотив этот несъедобный кусок, она утратила волю к сопротивлению.

Я, пристыженный, тоже спрыгнул на берег и оглянулся. В дверях библиотеки стояла Джейн. Мы смотрели друг на друга из разных миров, но она уже опоздала: книга, решив, что Четуинов с нее на сегодня хватит, закрылась прямо над моей головой.

Был отлив, бриз едва веял, море протянулось до горизонта, как застеленная кровать. В Филлори, на мой взгляд, было около одиннадцати утра.

Мартин уже наполовину поднялся на дюны. Он заранее обдумал, что будет делать, если попадет в Филлори, и не собирался тратить попусту заведомо ограниченное время.

— Эй! — крикнул я. — Подожди нас!

Фиона за ним не последовала: для нее эта шутка зашла слишком далеко.

— Он не в замок идет, — тихо сказала она.

— Разве? Мартин, куда ты?

— Ты тоже иди с ним, — сказала Фиона. — Кто-то должен пойти.

Мартин посмотрел на нас с гребня дюны.

— Идешь, так иди.

И я полез к нему, а Фиона осталась.

Дальше все шло не по Пловеру. Вся эта история с сэром Пятниссом в „Летучем лесу“ — чистый вымысел. На самом деле нас с Мартином было двое, и единственный свидетель — это я.

Сразу за дюнами начинался лес. Мартин шагал решительно, я с трудом за ним поспевал.

— Скажи, куда ты собрался?

— Я не вернусь назад.

— Как это?

— Не вернусь в Англию, Рупс. Ненавижу ее, и меня там все ненавидят. Если вернусь, сюда больше не попаду, сам знаешь. Ты же видел, эта книга чуть ноги мне не оттяпала. Овнам придется вышвырнуть меня силой, и без боя я им не дамся, Богом клянусь.

Спорить с ним было бесполезно. В тот момент он очень напоминал нашего отца, подолгу и со вкусом ругавшего немцев.

— Что же ты будешь делать?

— Что-нибудь. Все, что придется.

— Что все-таки?

— Хочу кое-что попробовать. Есть идея насчет обмена.

— Ну и что у тебя есть на обмен?

— Я сам! Чего бы это ни стоило, — отрезал он и спросил голосом Мартина-ребенка, которому оставалось жить чуть больше часа: — Пойдешь со мной?

— Ладно, только куда?

— Надо кое с кем повидаться. Вдруг и ты поменяться сможешь.

Оглянувшись через плечо и убедившись, что Фионы за нами нет, он начертил в воздухе квадрат. Рисунок превратился в окно, выходящее на болота, и Мартин пролез в него. Быстрота и небрежность, с которыми он это проделал, глубоко меня потрясли. Мы видели, как чародействуют филлорийские маги, но мне и в голову не приходило, что кто-то из нас может этому научиться. Мартин, должно быть, занимался магией тайно на протяжении многих месяцев, и об этой его жизни мы ничего не знали. Одна тайная жизнь внутри другой. Я прошел через окно вслед за Мартином.

— Где это мы?

— На Северном болоте. Не отставай.

Почва здесь была зыбкая, но Мартин, бесстрашный исследователь, шел по ней без опаски. Я, пытаясь идти по его следам, оступился и вымазал руку черной грязью. Ноги мы промочили очень быстро: болото засасывало их, будто на вкус пробовало. Я был одет самым неподходящим образом — хорошо еще, что обуться успел.

Четверть часа спустя я взобрался на круглый валун, твердый островок в зыбком болотном море. Впереди, за черными лужами и камышами, лежало большое озеро.

— Март, стой!

Он, помахав мне, обвел взглядом весь горизонт, молитвенно сложил перед собой руки и нырнул вниз головой в ближайшую лужу.

Вода, с виду всего-то по щиколотку, поглотила его не хуже морской пучины, поколебалась немного и снова разгладилась.

Вот когда я испугался по-настоящему.

— Март! Мартин!

Оставив туфли на камне — думаю, они и посейчас там, — я бросился к месту его исчезновения и по плечо опустил руку в воду. Дна не было. Я сделал глубокий вдох и погрузил туда голову.

Уши заложило. Я попробовал встать и ушел под воду целиком. После мгновения тошнотной невесомости я обнаружил, что лежу навзничь на чем-то мокром и ловлю воздух ртом, как рыба.

Это была изнанка болота, оборотная сторона жижи, по которой я только что брел. Сила тяжести перевернулась с ног на голову. Глядя вниз, я видел голубое филлорийское небо, вверху виднелся один только мрак: в подболотном мире стояла ночь. Передо мной, среди черной грязи и солнечных луж, высился волшебный замок из черного камня. Его башни смотрели не вверх, а вниз, как и все остальное, включая меня. Мартин умудрился отыскать поистине странное место; Филлори, конечно, страна чудес, но здесь что-то было неправильно — по-другому не могу объяснить. Место „чур не игра“, где не случаются нормальные приключения и не создаются легенды. Я предвидел, что Пловер об этом ничего не услышит и в его книги это никогда не войдет.

Я повернул бы назад, но знал, что в этом случае никогда уже не увижу брата — и то, что теперь происходит с ним, случится и со мной тоже. В мои десять лет у меня есть еще два года, максимум три. Я не хотел, чтобы игра так быстро закончилась, и решил посмотреть, что делает Мартин, следуя за ним на почтительном расстоянии. Может, он знает не только вход, но и выход.

Я встал, чувствуя легкое головокружение. Мартин, мокрый насквозь, ждал меня у дверей замка и улыбался — немного грустно, как мне показалось. Я пошел к нему, обходя лужи.

— Вот оно, — сказал он. — Точно как в книгах написано, но все видится по-другому, если смотришь своими глазами.

— Где написано? Что это, Мартин?

— А на что похоже? Замок Черный Шпиль, разумеется.

— Черный Шпиль…

Ну конечно. Точь-в-точь такой же, как Белый, только черный и в окнах темно. Белый Шпиль вверх ногами и ночью, когда мы все видим сны. Мартин стянул с себя мокрый свитер и плюхнул его на гладкие плиты.

— Но кто здесь живет?

— Не знаю. Сначала думал, что мы, только наоборот — Нитрам, Трепур и так далее. Как будет Фиона наоборот? Не соображу что-то. Думал, что нам придется сразиться с этими перевертышами не на жизнь, а на смерть, но теперь понимаю, что это совсем не так.

— Ну и слава богу. Как же тогда?

— Вот сейчас и узнаем.

Он потянул за створку больших дверей, и она бесшумно отворилась на смазанных маслом петлях. Просторный холл освещали факелы, вдоль стен стояли бледные лакеи в черных ливреях.

— Ага. — Мартин к этому времени, кажется, уже перестал бояться и держался с отчаянной бравадой. — Дома ли ваш хозяин? — спросил он, повысив голос.

Лакеи, безмолвные, как шахматные фигуры, склонили головы.

— Хорошо. Доложите ему о прибытии верховного короля с братом. Мы будем ждать его в тронном зале. Да разведите огонь в каминах, черт побери! Холодно здесь у вас.

Двое слуг удалились задом наперед — то ли из почтения к королям, то ли здесь все так ходили.

За неимением текста нам приходилось импровизировать. Филлори до сих пор был для нас веселой, с переодеваниями, игрой, но теперь Мартин затеял игру посерьезнее, двойную игру. Он пытался сохранить свое детство, как в янтаре, но для этого требовались недетские меры, грозившие лишить его последних остатков невинности. Чем он должен был стать в итоге? Не ребенок и не взрослый, утративший невинность, но не созревший — это, думаю, и называется монстром.

Я не хотел идти с ним. Хотел остаться позади и побыть еще немного ребенком, но и потерять его тоже не мог.

Мы оба знали дорогу. Я едва ноги волочил, но Мартин летел, как на праздник, как на свой день рождения. Он твердо намеревался прийти хоть к какому-нибудь финалу и весь светился от радостного волнения.

— Не нравится мне это, Март. Давай вернемся обратно.

— Иди, если хочешь, а для меня обратного пути нет. Это мой последний рубеж. Либо я нарушу правила, Рупс, либо они меня. Раз Эмбер и Амбер решили наказать меня ни за что, то и мне все равно.

— Какие правила? Не понимаю! — чуть не плача, пропищал я.

Он зашел в гардеробную у тронного зала. В замке Белый Шпиль, в верхнем мире, здесь дожидались нашей аудиенции иностранные посланники. В комнате, к счастью, горел камин и была приготовлена сухая одежда в цветах Черного Шпиля. Мартин уже снимал с себя мокрое, я не стал.

— Я расскажу тебе, как пришел к этому, — говорил он. — Меня всегда удивляло, что нас сделали королями и королевами: мы ведь дети и даже не местные жители, и ничего такого особенного в нас вроде бы нет. Но ведь оно должно быть, не так ли? То, что нельзя найти в Филлори?

— Да, наверно.

Мартин, раздевшись догола и ничуть не стесняясь, грелся перед камином — я уже много месяцев не видел его таким счастливым.

— Так что же это? Будь я проклят, если знаю. Может, наша человечность? Для меня она ничего не значит — посмотрим, какую ценность она имеет для них. Я выставил себя на продажу и нашел покупателя. Сейчас послушаем, сколько он мне предложит.

— Не пойму что-то. Ты хочешь купить себе пропуск в Филлори?

— Э нет. Я никого ни о чем не прошу. Власть, вот что мне нужно. Такая, чтобы даже Эмбер и Амбер не смогли отправить меня домой.

— Они же боги.

— Может, и я стану немного богом.

— Но если… — Я сглотнул. — Если ты продашь какую-то часть себя, ты ведь больше не будешь Мартином?

— Ну и что из этого? Что в нем хорошего, в Мартине? Все его ненавидят, и я в том числе. Лучше я стану кем-то другим. Кем угодно. Вообще никем.

Он взял из стопки на стуле сухую рубашку.

— Я как те тетины гости, которые не желают идти домой, даже когда она гасит свет. У меня и дома-то больше нет. Англия для меня мертвая зона, Руперт. Пустыня. Уж лучше я умру в раю, чем в пустыне жить.

Богатая одежда пришлась ему точно по мерке — я знал, что так будет. Серебристый жемчуг на черном бархате напоминал сахарные шарики, которыми украшают торт. Мартин выглядел, как настоящий король.

— Ладно тебе, Март, — сказал я, хотя знал по опыту, что просьбы его только бесят. — Брось это, оставь все как было!

— Перестань! — Он наставил на меня обвиняющий перст. Какие там два года разницы: Мартин овладел секретом гневаться совершенно по-взрослому. — Так, как было, уже никогда не будет! Они изменили правила, и для меня лично никаких шансов нет. — Он туго затянул пояс. — Если бы они извинились и проявили хоть немного раскаяния, тогда… может быть. Или, по крайней мере, сказали бы, почему. Но они ни за что не скажут, и поэтому я иду воевать. Как наш папа. Нельзя дарить нам Филлори, а потом отнимать. Овны сделали низость, но я паду еще ниже. Стану еще хуже их.

Он распахнул створки дверей в тронный зал.

— Март, кто здесь живет? Чей это дом?

Он вошел, я задержался на пороге. Вдоль стен зала тоже стояли лакеи, недвижные, с тяжелыми лягушачьими веками. Факелы, которым полагалось бы гореть ровно, искрили и шипели, как петарды.

— Я здесь! — воскликнул Мартин. Лица его я не видел, но чувствовал, что он упивается своим гневом, своим позором. Он, вероятно, так долго сдерживал свои чувства, что после этого даже боль доставляла ему удовольствие. — Приди же! — Он распростер руки. — У меня есть то, что тебе нужно, — приди и возьми!

Я, кажется, понял тогда, почему Эмбер и Амбер не позволяли нам жить в Филлори постоянно. Дело было не в нашем возрасте и не в наших грехах. Просто они не хотели, чтобы их знание через нас проникло в наш мир. То, что избыток счастья от жизни в Филлори для нас столь же опасен, как избыток печали, — ложь, до которой не опускались даже Эмбер и Амбер.

На самом деле Филлори, на свой лад, не уступает жестокостью реальному миру. Нет между ними никакой разницы, хотя мы все делали вид, будто есть. В нашем мире отцы уходят на войну, матери сходят с ума, типы вроде Пловера пользуются детьми, и только мы впятером из всего живого стремимся к тому, чего нет на свете, — но и Филлори нисколько не лучше, только красивее.

Тогда я не думал об этом в таких словах, но чувствовал именно так, глядя в золотые приценивающиеся глаза великого теневого овна Амбера. Это он был купцом, а Черный Шпиль — его домом.

Мартин, надо отдать ему должное, сообразил это с ходу.

— Так это ты, старый козлище? Ну что ж, товар при мне, только поиспачкался малость. Готов?

— Да. — Овен говорил спокойно и вежливо, совсем не по-амберовски. — Я готов.

— Так бери же. Забирай все, трус проклятый, и дай мне то, чего хочу я!

Я мог бы в последний раз попытаться отговорить Мартина. Силой вытащить его из этого зала. Мог бы занять его место или сразиться с богом, но ничего этого я не сделал. Просто сбежал. Пронесся сквозь пустые теневые чертоги и опомнился, лишь лежа лицом в грязи на краю Северного болота. Брата я больше так никогда и не видел. Его пропажа заняла первые полосы всех английских газет, потеснив даже военные новости. Англичане любят трагедии, особенно связанные с детьми. В Фоуи съехались сыщики не только из Пензанса, но даже из самого Лондона. Докери-хаус перевернули вверх дном от чердаков до подвалов, как и дом Пловера. Собаки-ищейки шныряли всюду, сады перекапывались, в прудах и фонтанах шарили драгами, добровольцев-легковесов спускали в заброшенные колодцы.

В результате обнаружилась масса пропавшего: велосипеды, домашние животные, ключи, разрозненные серебряные приборы, пара мелких воришек. Нашелся даже украденный когда-то фагот: воры сунули его в живую изгородь, отчаявшись, как видно, продать. Обворованный фаготист к тому времени уже умер, и полиция оставила инструмент в Докери-хаусе, как бы в виде компенсации за так и не найденного мальчика. Непредсказуемая Джейн научилась неплохо играть на нем.

Облако подозрения, нависшее над Кристофером Пловером, со временем рассеялось, как все облака. Накрывало оно и других, не слишком респектабельных, местных жителей, но за неимением улик никого так и не арестовали. Старый педик Пловер, по правде сказать, тяжело перенес исчезновение Мартина. Мы, дети, более или менее знали, где он, хотя сестрам я рассказал не все. Не выдал, что это Амбер откликнулся на предложение Мартина, — просто духу не хватило сказать. Сказал им, что с Мартином в Черный Шпиль не пошел. Взрослые, наверно, догадывались, что мы что-то от них скрываем, но по взрослой своей тупости не могли догадаться, что именно. Это был наш общий секрет, но не все мы относились одинаково к тому, что совершил Мартин.

Хелен, ярая овнианка, винила его за то, что он нарушил волю богов. Мы все понимали, что это правда, но в какой-то мере, думаю, восхищались им — я уж точно. Заключение и выполнение сделки с Амбером требовало недюжинной изобретательности и железной решимости. В Мартине было много всего намешано, и один Бог знает, кто и что он теперь, но ни глупцом, ни трусом двенадцатилетний Мартин Четуин не был.

Для нас, живущих в реальном мире, его бегство имело тяжелые последствия — что верно, то верно. Сам он в глубинах Северного болота научился, должно быть, не тревожиться о таких пустяках, и нам тоже приходилось учиться. Пропажа сына сокрушила и без того слабую психику нашей матери. Мы виделись с ней все реже, и при каждом свидании в той или иной лечебнице она упрекала нас за то, что мы скрываем от нее Мартина. Какое-то чутье подсказывало ей, совершенно правильно, что совесть у нас нечиста, и она видела врагов в родных детях.

Я не переставал искать Мартина, все чаще спрашивая себя с ходом времени, что же будет, если я вправду его найду. Но он ни разу не показался мне — почему, я так и не понял.

Шанс у него был. Наши филлорийские приключения, уже без него, большей частью описаны в „Тайном море“ и „Блуждающей дюне“. Они мне тоже по-своему дороги. Даже после всего пережитого в тот день, с наполовину разбитым сердцем, я не сказал бы Филлори „нет“.

А потом Филлори сказало „нет“ нам. В конце „Тайного моря“ мне исполнилось двенадцать, и больше меня не звали туда. Мы выбывали один за другим. Хелен и Джейн принесли оттуда коробку с волшебными пуговицами; Джейн уверяла, что они обеспечивают свободный вход в Филлори, но Хелен, считая это кощунством, где-то спрятала их и никому не выдала свой тайник. Возмущенные таким фанатизмом, мы все ополчились против нее, даже Джейн, и Четуины перестали быть единым, сплоченным племенем.

Самым странным из последствий Мартинова ухода было, возможно, то, что Пловер начал писать. Конец их отношений, какими бы они ни были, стал началом творческой карьеры соседа. В один прекрасный день Пловер преподнес нам сюрприз в виде книги: он напечатал ее за свой счет и назвал „Миром в футляре часов“. Сам и обложку нарисовал, очень мило для любителя изобразив на ней Мартина и часы.

Книга, как ни странно, мало заинтересовала нас: мы ведь уже знали ее содержание. Разве что иллюстрации нас позабавили — о гномах Пловер имел весьма сентиментальное представление. Его книги обычно называют волшебными, но нам они такими никогда не казались. Для тех, кто видел настоящее волшебство, книги о Филлори всего лишь бледная имитация. Все равно что засушенные цветы по сравнению с живыми и яркими. Пловер все упростил до предела: читая его, можно подумать, что для смелых и благородных все всегда кончается хорошо. Отличный способ для подготовки детей к взрослой жизни.

Мы, каждый сам по себе, учились обходиться без Филлори. Реальный мир, пусть и не столь фантастичный, как Филлори, тоже оказался довольно занятным. Вместо великанов и пегасов в нем водились девушки, не менее волшебные и опасные. Филлори на вкус было сладким, Земля пряной. Каждый футбольный матч, экзамен и мимолетный поцелуй успешно отодвигали Филлори в область забвения. Даже между собой мы говорили о нем все реже, все реже бывали у Пловера, и все это начинало казаться нам все менее реальным.

А тут и книги начали продаваться, и на нас пролился настоящий золотой дождь. Вслух мы об этом не говорили и даже про себя избегали произносить, но совесть шептала, что мы продали Филлори или, по крайней мере, его реальность. Свели его к детской фантазии в обмен на суммы, которые должны были перейти в нашу собственность по достижении двадцати одного года. Мне к тому времени исполнилось семнадцать. Я сдавал вступительные экзамены в оксфордский Мертон-колледж и не знал, верю ли еще в Филлори.

Но Джейн в него верила и неустанно искала спрятанные Хелен пуговицы. Когда она исчезла в возрасте тринадцати лет, я подумал, что она наконец нашла их. Меня она с собой не звала, и никто из нас не пытался за ней последовать. Больше она сюда не вернулась; могу лишь предположить, что она пошла путем Мартина.

Мы с Фионой и Хелен упоминаем о Филлори лишь в связи с нашими финансовыми делами. Не говорим о Мартине или Джейн; для нас они стали не менее фантастическими фигурами, чем Лошадка. Помимо этого нам почти не о чем говорить, и я дорого дал бы, чтобы не слышать, как Хелен с блеском в глазах и американским акцентом вещает об Иисусе. Как будто мы трое пережили крупную катастрофу, наподобие происходящих ныне бомбардировок Лондона, и всякое упоминание о прошлом подобно новому налету вражеских бомбардировщиков. Я не стал бы даже писать об этом, но то, что уже три года происходит с Британией и всем остальным миром, толкает меня на крайние меры. Невозможно предсказать, кто победит в этой войне: похоже, Германия все-таки одолеет Англию.

Но что, если нам помогут? Если Мартин узнает, что творится в реальном мире, и вернется назад? Допустим, ему все равно, но Джейн могла бы помочь — а если они оба бессильны, это могут сделать Эмбер и Амбер. Хотел бы я посмотреть, как мои давно пропавшие брат и сестра вместе с Великими Овнами пойдут на Берлин и выкурят Гитлера из бункера, как хорька — но мне уже не верится, что они придут на подмогу.

Вот почему я пишу эти строки. Моя книга задумана не только как мемуары, но и как провокация. Сейчас наша 7-я Бронедивизия, базирующаяся в ливийском Тобруке, готовится к сражению с Роммелем. Я, Руперт Четуин, король Филлори, вылетавший на грифоне против Короля-Шептуна, сломавший в единоборстве хребет Закатному Упырю, буду драться с немцами на вшивом, вонючем, устаревшем танке „Крусейдер“, который вкупе с такими же монстрами уже залил горючим половину северной Африки.

Если буду жив, отправлю рукопись домой с наказом опубликовать ее полгода спустя (при отсутствии новых указаний). Не примете назад меня и мою семью — все британские газеты напишут, что Филлори существует на самом деле. Да-да, я к вам обращаюсь, Эмбер, Амбер, Мартин и Джейн. Спасите хотя бы жену и ребенка, вашего единственного племянника — больше ни о чем не прошу. Это уж в вашей власти. На это ваши сердца должны отозваться.

Но если и этого недостаточно, предлагаю обмен. Я не упомянул о том, что из Черного Шпиля ушел не с пустыми руками. Черный Шпиль — близнец Белого; я знал, где находится сокровищница, и знал, как ее открыть. При всем моем горе и ужасе мне хватило эгоизма и злости, чтобы взять оттуда то, что я мог унести. Мартин чародей, а я нет, но и я способен отличить волшебные предметы от обыкновенных сокровищ. Из замка я вынес самое древнее и могущественное: заклинание и клинок.

Вы можете попробовать отобрать их силой, но, думаю, вы не станете. Я и так их отдам, если вы согласитесь. Эмбер, Амбер, Мартин и Джейн, заклинаю вас Богом или всем тем, что свято для вас: если вы читаете эти строки, возьмите нас к себе в Филлори. Я готов понести наказание за то, что вас предал, готов искупить свои грехи, как вы сочтете нужным, только откройте нам дверь. Я, бывший король, стану нижайшим вашим слугой, если вы откроете ее в самый последний раз. Переворачиваю эту страницу и жду».

Так закончилась повесть Руперта.

Плам казалось, что тетрадь, лежащая у нее на коленях, весит не меньше тысячи фунтов. На Квентина она не смотрела, не желая делить это мгновение с ним. Может быть, чуть позже, но не сейчас.

Они не спасли его. Руперт погиб в пустыне, и похищенные им предметы остались в реальном мире, но его жена и ребенок, дедушка Плам, уцелели. Клинок взяла Бетси, а заклинание было вклеено в тетрадь с мемуарами: дюжина пергаментных листов на иностранном языке, исписанных мелким почерком.

Буквы расплывались из-за слез. Плам, всю жизнь отрицавшая реальность Филлори, не могла больше этого делать. Не могла после того, как прочла эту тетрадь, после того, что показала ей девушка-призрак. Это не просто сказка, это документальное повествование, и ей тоже придется поучаствовать в нем. Филлори, разжевавшее и выплюнувшее ее предков, снова проголодалось и явилось за ней. Надо будет подумать, как его победить.

Плам опустила голову на руки, и на станции Амения пролились новые слезы. Через пять минут она встала, взяла в снэк-баре салфетки, высморкалась, вернулась и заявила, с трудом выговаривая непослушные слова:

— Квентин, я думаю, что Филлори существует. Безумно звучит, понимаю, но Руперт, по-моему, пишет правду. Все это происходило в реальности.

Квентин не выглядел удивленным; Плам подозревала, что он тоже смахнул пару слезинок, пока слушал ее.

— Я знаю, Плам. Я там был.

ГЛАВА 19

Дом стоял на задах Вест-Виллидж, ниже Четырнадцатой улицы, где аккуратно вычерченная решетка Манхэттена начинает понемногу ломаться. Тихий район с умеренным движением, как и задумывалось. Плам купила его на причитающуюся ей долю авторских отчислений за Филлори, в свое время помещенную дедушкой в трастовый фонд. Предполагалось, что дом станет базой для ее головокружительной постбрекбиллской карьеры в Нью-Йорке.

Новые жильцы старались, чтобы дом снаружи выглядел таким же темным и заброшенным, как и раньше. Квентин не знал, за кого птица примется в первую очередь — за Бетси-Асмодею или за них, — но начинают обычно с тех, кто менее крут.

После выезда прежнего владельца в дом не ступала ничья нога. Тут даже мебели не было — сидеть приходилось прямо на пыльном полу. Чтение книги Руперта выпило из них остаток сил, растраченных при краже со взломом, но Квентин перед сном все-таки поставил внизу хлипкую магическую защиту. Ничего такого, стандартный минимум: достаточно, чтобы дом был невидимым для вражеских агентов и видимым для всех остальных. На верхние этажи они пока просто не поднимались.

Не снимая верхней одежды и шапок, они улеглись на полу в гостиной. Потом надо будет купить кушетки или хотя бы спальники, запастись едой, позаботиться об отоплении — но это потом. Всю прошлую ночь Квентин глаз не сомкнул, и спина, которую он потянул при падении, начинала громко заявлять о себе. Лет до двадцати пяти он вообще не вспоминал, что у него есть спина: она работала как саморегулирующаяся система. Теперь она смахивала на коробку передач, в которую сыпанули песку, но на жестком полу немного притихла.

Он лежал и думал, почему все всегда выходит не так, как надо. Из-за него? Потому что он все время совершает одну и ту же ошибку? Хотелось бы думать, что все-таки разные. Плам уже спала, у него пока что не получалось.

Записки Руперта на них подействовали по-разному. Для Плам они стали откровением: она поняла наконец, что Филлори реально и что ей от него не уйти. В поезде, бегущем мимо станций, мостов, встречных составов, простаивающих снегоуборочников и убранных на зиму игровых комплексов, Квентин рассказал ей свою историю от начала и до конца. Об Элис, Джулии и всем остальном.

Для него книга имела другое значение. Он сел, прислонился к стенке и перечитал ее заново. Из нее он узнал много нового: если верить Руперту, Мартина, в обмен непонятно на что, превратил в чудовище Амбер. Это потрясло Квентина не меньше всего остального: выходит, один из богов Филлори был злым богом. Но если Мартину действительно помог Амбер, то за что же Мартин убил его, как утверждала Джейн Четуин?

Руперт во многих отношениях походил на самого Квентина, и их истории во многом перекликались. Руперт, проведя детство в Филлори, так и не стал по-настоящему взрослым. Филлори остановило его рост навсегда; потеряв его, Руперт так и не сумел найти свой путь в жизни. Квентин тоже любил и тоже потерял Филлори, но не хотел бы закончить так же, как Руперт.

Им нужен новый план, нужна какая-то подвижка — возможно, другая работа. В следующий раз они будут готовы. Птица предала их, играя не по правилам. Теперь Квентин понял, что никаких правил вообще нет и не было, но сначала надо отдохнуть, восстановить силы. Починить спину, подумать как следует.

Наутро Плам проснулась, по-прежнему полная энергии — ничто ее не брало. Выходить они, ничего не зная о намерениях птицы, боялись. Заказали на дом кучу всякой еды и дешевую мебель, и Плам принялась обставляться.

В 70-х здесь устроили дискотеку. Потом ее ликвидировали, но на полу кое-где осталось ковровое покрытие цвета авокадо, а на стенах — зеркальная плитка. Избежала чистки и люстра в виде первого спутника, но в целом дом сохранил свой здоровый костяк — широкие половицы, окна в частом деревянном переплете с красивыми старыми ставнями, лепнину на потолках. В нем чувствовалась какая-то цельность. В этом виде магии Плам разбиралась лучше, чем Квентин, к тому же его мучила больная спина, поэтому он исполнял роль разнорабочего при генеральном подрядчике. Под ее руководством они пресекли медленное обрушение задней стены: ее подтачивали дождевые потоки, потому что водосточная труба сломалась, а сточный люк в патио засорился. Капитального ремонта здесь, похоже, не делали с 1930-х: проводка была с тканевой изоляцией, свинцовые грубы практически растворились. Маги исправили, что могли, использовали все чистящие чары, которые только знали. Из грязи и никотинового осадка, удаленных с полов, стен, ванн и раковин, можно было слепить еще один дом. Запустили отопительный котел, включили воду и газ, но мыслей Квентина работа не занимала.

Крах всех его начинаний должен был бы раздавить и его самого, но смерть отца и монеты Маяковского в кармане почему-то вселяли в него чувство странной свободы.

На верхнем этаже кто-то снес все перегородки, оставив четыре кирпичные несущие колонны с пятнами штукатурки. Получилось одно обширное помещение. Плам в комбинезоне и рабочих перчатках продолжала устранять недоделки; помощь Квентина ей больше не требовалась, и он обосновался здесь, наверху.

Мелом, найденным в чулане под лестницей, он нарисовал на полу классический лабиринт, расположив его вокруг четырех колонн. Лемнийскую геометрию он вспомнил не сразу, но это само по себе было хорошим медитативным упражнением. Древняя магия лабиринтов полезна для подзарядки иссякшей магической энергии. Закончив, Квентин завесил окна простынями — выглядело это убого, но обеспечивало эффект рассеянного, нематериального света. Квентин, прихрамывая, проходил лабиринт раз за разом; это помогало как размышлениям, так и спине. Мысли все время возвращались к книге Руперта и к переплетенному вместе с ней заклинанию. Руперт, насколько понимал Квентин, так и не прибегнул к нему и не узнал, для чего оно служит. Между тем знание, вынесенное из черного нутра Филлори, определенно должно было иметь какую-то ценность, и в том, как оно попало к ним, чувствовалась воля судьбы.

Руперт сказал, что это большая древность. Может быть, это военные чары, способные помочь в борьбе с птицей? А вдруг они и Элис смогут вернуть?

Квентин принес тетрадь и стал читать заклинание. По лабиринту он теперь шел, не глядя. Труды по расшифровке нигделандской страницы не пропали даром: он запросто выстраивал замысловатую магическую риторику даже на тех языках, которые плохо знал. Старофиллорийский, например, он значительно подзабыл, а здесь еще приходилось разбирать сноски на предмет жестов.

Чем дальше он читал, тем меньше оправдывались его ожидания. Он думал, это будет что-нибудь воинское: сверхмощный щит, смертоносное оружие или комбинация того и другого. Что эти чары обеспечивают невидимость или насылают стихийные бедствия. Но ничего такого пока не предвиделось, и все в целом выглядело как-то неправильно.

До чего же эта бодяга длинная. Большинство заклинаний занимает максимум пару страниц, а тут добрых двадцать. В начале, конечно, идут обычные формальности, но кто знает, можно без них обойтись или нет.

Кроме того, заклинателю потребуется много разных материалов, в том числе весьма экзотических. Уйму времени и денег придется ухлопать. Хуже, чем снятие встроенных чар (которое они так и не применили в итоге).

Хотя определенное изящество во всем этом тоже присутствует. Под нагромождением разных выкрутасов просматривается сложная кольцевая структура: поздние стадии смыкаются с ранними, один эффект усиливается другим — красиво по-своему.

Квентин начинал даже думать, что заклинание служит для вызова неких темных сил наподобие какодемонов Фогга. Не сродни ли оно тому, которое привело Джулию и ее друзей к катастрофе?

Хотя нет, не похоже. С такой магией он вообще встречался впервые, и пальцы у него чесались поскорее начать. Квентин вышел из лабиринта и отыскал Плам.

— Я тут почитал заклинание, которое твой прадед оставил.

— Угу…

Плам, стоя на стремянке в подвале, проделывала нечто сложное с балками.

— Интересная штука.

— Могу представить.

— Я ничего подобного еще не видал.

— Угу… — Балка застонала под нажимом ее ладони, и весь дом слегка дрогнул. — Эти мне несущие конструкции.

— Не возражаешь, если я продолжу им заниматься?

— Благословляю тебя на подвиг.

— Сама не хочешь взглянуть?

Она потрясла головой.

— Я вообще это прочесть не могу, а ты?

— Более-менее.

— Вот и давай. Держи меня в курсе.

— Ладно.

Квентин понемногу начал готовиться. Стерильность здесь требовалась не хуже, чем в полупроводниковой промышленности, поэтому он очистил верхний этаж всеми известными ему способами. Вытряс всю пыль из стен, балок и прочего. Убрал эту пыль. Нехотя стер мокрой тряпкой отслуживший свое меловой лабиринт. Телепортировал по лестнице пару больших столов, покарябав стенки — не рассердилась бы Плам. В дверь они не прошли, пришлось их разбирать на площадке.

Когда приступаешь к делу по-настоящему, заклинание разбивается примерно на двадцать частей, долженствующих проделываться внахлест, а то и одновременно. Некоторые можно произнести загодя, но основная часть требует молниеносной скорости. Трудно удержать все это в голове, но, как сказал Стоппард, «дайте только ботану время и отдельное помещение».

Под колпаком волшебного камуфляжа Квентин стал выбираться в город. Шаткие полки верхнего этажа постепенно заполнялись старыми книгами: справочниками, определителями растений, атласами и магическими фолиантами в кожаных переплетах, покрытых трещинами, как глинистая корка в пустыне. Столы, в свою очередь, заселялись асимметричными склянками и причудливыми инструментами, стальными и медными. Занимаясь технической стороной, Квентин попутно вникал и в сокровенный смысл заклинания.

Оно, похоже, предназначалось для манипуляций с пространством и временем, для создания новых единиц из уже существующих. Одна его часть раздувала пространство, как шар, другая формировала, третья укрепляла границы и гарантировала, что обратно оно не сдуется, — иначе говоря, высасывала из него энтропию и принудительно организовывала материю. В процессе этого с новым пространством происходил целый ряд превращений, почти незаметных или отменяющих предыдущие. Удлинялся также список частей, имеющих отношение к ботанике, погоде, воде, ветрам и лепке живого камня. Вся эта головоломка выглядела как попытка переустановить основные физические параметры вселенной: элементарный заряд, скорость света, постоянную силы тяжести. От заклинания, при всех его хитросплетениях, веяло чем-то первобытным, стихийным. Это была реликвия иного века, иного мира, пролежавшая втуне не меньше тысячи лет, но в грандиозности ее сомневаться не приходилось. Квентин никогда еще не занимался чародейством такого масштаба и знал, что его ждет трудное испытание. Ловкому странствующему фокуснику, которым он был до сих пор, предстояло стать настоящим мастером.

Как-то утром его разбудила гроза. Думая, не заснуть ли снова, он вдруг увидел все заклинание целиком, как будто оно только и дожидалось, чтобы маг оставил его в покое. Оно мерцало перед ним во всей полноте, и все его части работали, как один механизм.

К войне оно никакого отношения не имело. Эти чары не защищали, не скрывали из виду, не убивали и не делали орудием убийства что-то другое. Элис они тоже вернуть не могли: они служили, так сказать, для сотворения мира.

Квентин не сдержал смеха. Да, смешно, да, безумно — но то, что видел, развидеть уже нельзя. Сюжетная нить вилась через все параграфы, статьи и подпункты, как спираль ДНК. Эта штука могла создать свой отдельный маленький мир. Не космическим путем, не громовым ударом с Олимпа — гораздо тоньше. Больше всего это похоже на семечко из тех, что прорастают из трещин на тротуаре, но при этом вмещающее в себя пески, дожди, звезды и все, что нужно. Зародыш нового мира, спрессованный в слова на пергаменте. Если сделать все правильно, семя раскроется и распустится в тайный сад где-нибудь подальше отсюда.

Мысленно Квентин уже видел этот мир, свежий и никем не открытый. Зеленые поля, глубокие тихие озера, тени облаков разворачивались перед ним, как на гравюре Маурица Эшера — как Земля в те дни, когда он был диким гусем. Птицы порхали в кустах, по лесу бродили олени. Этим миром нельзя владеть, нельзя править, о нем можно только заботиться. Служить при нем управляющим.

Лежа в утреннем сумраке, Квентин совсем забыл о птице и о деньгах. Это больше не имело значения. Забыл о Брекбиллсе и даже об Элис на минуту позволил себе забыть. Что за чудо эта новая магия, наполовину волшебство, наполовину искусство. Он слишком много времени провел в поисках волшебного королевства — теперь он создаст его сам.

Не в Филлори, нет. Здесь, на Земле.

— Не хочу обзывать тебя сумасшедшим, — сказала Плам во время завтрака за новеньким столом от Икеа, — но ты, кажется, творцом себя возомнил.

— Я и есть творец. Вернее, мы оба. Заклинание Руперта делает как раз это.

— Не пойму что-то, — нахмурилась Плам. — Нельзя же вот так взять и сотворить новый мир.

— Выходит, что можно.

— Со скалами, деревьями и всем остальным?

— А я тебе что толкую.

— Ух. — Плам потянулась и обхватила руками коленки. — Вот это, я понимаю, магия. Писатель из прадедушки, может, и так себе, но вор он, надо признать, был классный. Думаешь, это правда возможно?

— Думаю, надо попробовать.

— И охота тебе связываться… это ж геморрой хуже некуда.

Но Квентин относился к новой идее со всей серьезностью. В новой стране можно, к примеру укрыться от птицы, но суть даже не в этом. Суть в том, что ему хочется это сделать. Сотворить что-то вроде острова Просперо, образцовый, мирный, безопасный мирок. Землю волшебника.

Проницательная Плам, видя, что он решил твердо, вздохнула.

— Если мы что-то сотворим, то чем будем для сотворенного мира? Богами?

— Нет, вряд ли. Не думаю, что этой земле нужны боги, — но если понадобятся, мы и их сотворим.

Теперь, когда Плам с ним сотрудничала — или, по крайней мере, не сопротивлялась активно, — дело пошло быстрее. Крайне несимпатичный чародей из Южного Бронкса продал Квентину жужжащую, пускающую пары коробочку, где, как он клялся, лежал унуненний, последний в периодической таблице синтетический элемент под номером 119. Его существование до сих пор под вопросом — в научных лабораториях удается синтезировать одновременно лишь несколько его атомов, и распадаются они за миллисекунду. Но в этом конкретном образце атомы будто бы хронологически заморожены — во всяком случае, сильно замедлены. Квентин отдал за него солидную часть полученного от птицы аванса.

— Думаешь, это и правда он? — скептически осведомилась Плам.

— Не знаю. Скоро выясним.

— Каким образом?

— Боюсь, не слишком приятным.

Квентин заказал себе дорогой жезл из фернамбука — плотного, черного, почти беззернистого тропического дерева, идущего обычно на смычки для виолончелей. С серебряными оконечником и оправой. Обычно Квентин не пользовался жезлами и волшебными палочками; этот должен был послужить панической кнопкой, если все пойдет совсем плохо.

Он старался все проделывать скрытно, не привлекая внимания птицы, но дело было не только в ней: предстоящая операция, скорее всего, будет выглядеть нелегальной в глазах всего магического сообщества. Кодекс их законов не слишком велик, но синтез нового мира в стенах манхэттенского особняка наверняка нарушит добрую его половину — поэтому ни одна капля волшебной энергии не должна просочиться из дома. Уровень этой энергии будет очень высок — поэтому хорошо, что монеты Маяковского использовать не пришлось. Теперь они пригодятся как нельзя больше. Маяковский, правда, не для того их чеканил, но Квентин полагал, что он одобрил бы этот проект.

Пользуясь молотком и стамеской, Квентин выбил на полу своей мастерской семь длинных строчек на филлорийском. То же самое он проделал с потолком и со стенами, вбивая в штукатурку платиновую проволоку. Для завершения пазла недоставало одного-единственного кусочка, того самого проклятого растения с нигделандской страницы: трудно поверить, но оно и в заклинание Руперта затесалось. Кто знает, насколько оно важно, — но поскольку опознать его невозможно, придется обойтись без него.

Как-то ночью, уработавшись до полного изнеможения, Квентин и Плам рухнули на диваны в бывшей дискотеке — доползти до спален не было сил.

— Он будет большой, твой мир? — спросила Плам.

— Не знаю пока. Не очень. Акров десять примерно. Как Стоакровый лес в «Винни Пухе».

— Только твой будет десятиакровый.

— Ну да. Я подобрал для него пару мест, но это уж как пойдет.

— Но в реальном мире он не займет места.

— Надеюсь, что нет.

— Зачем тебе это, Квентин?

Он понимал, как важен ее вопрос. Его плющило, но он сделал усилие и ответил, переборов сон:

— А зачем вообще нужна магия?

— Не знаю. Ты отвечай, а не спрашивай.

— Я в свое время много думал об этом. Все ведь не так просто, как в книгах пишут. Там всегда найдется чувак, который заявит: мир, мол, в опасности, зло грядет, но если вовремя кинуть колечко вон в тот вулкан, все обойдется. В жизни такого чувака не найти, он вечно пропадает где-то в другой вселенной, а без него никто ничего толком не знает, вот и приходится думать своей головой. И даже когда до чего-то додумаешься, никто тебе не скажет, правильно ты смекнул или нет. Ты никогда не знаешь, в тот ли вулкан кидаешь кольцо и не лучше ли было бы его не кидать. Нельзя заглянуть в конец книжки и подсмотреть ответ.

Плам молчала долго. Квентин думал уже, что она заснула, но тут услышал:

— Значит, ты пришел к выводу, что магия нужна для создания новых миров?

— Да нет же. Я понятия не имею, для чего она в самом деле нужна. Может, это каждый сам для себя решает, но решить надо. Я лично просто не могу сидеть без дела — пробовал уже, знаю. Улавливаешь в этом какой-то смысл?

— Давно уже не улавливаю.

— Этого я и боялся. Наверно, тебе надо просто дорасти до моего возраста. Сколько тебе сейчас, двадцать два?

— Двадцать один.

— Ну вот, а мне тридцать.

— Не так уж и много.

— Что ж так снисходительно-то?

— Ладно, замнем. И как эта земля должна выглядеть?

— Тоже не знаю. Пытаюсь вообразить, но каждый раз получается по-другому. Иногда это луг, иногда сад с рядами яблонь. Какой захочешь, такой она и выйдет — наверно.

— Хорошо бы это правда был Стоакровый лес. Сосредоточься на нем.

ГЛАВА 20

Плам требовалось куда-нибудь выйти. В Манхэттене начался апрель, в Брекбиллсе заканчивались зимние каникулы, но некоторые ее бывшие сокурсники еще оставались в городе. Зная об этом, Плам мучилась тоской по своей прежней жизни.

Она не была даже уверена, что после столь бурного ухода они захотят ее видеть, но все исправно явились в подвальчик на Хьюстон-стрит с низкими потолками, продавленными диванчиками и музыкальным ящиком, не захлестнутый волной навороченных арт-коктейлей. Пришла почти вся Лига и еще несколько человек, включая Уортона: в преддверии выхода в широкий мир он примирился с Лигой, которая без Плам, видимо, совсем впала в спячку. Ну что ж, пора оставить младенческое, как говорится в Писании.[20] Главное, что они собрались.

За пивом острили на предмет других посетителей — простецов, маглов или как их еще назвать. Заключали пари, кто из них о чем думает, а Холли говорила, кто победил. Слова и образы она не ловила, определяла только общий эмоциональный тон, но этого обычно хватало. Бар — самое подходящее место для таких игр. Алкоголь делает человеческое сознание прозрачным, как промасленная бумага.

Плам знала, что речь непременно зайдет о Брекбиллсе, и знала, что ей будет больно. Отчасти из-за этого она сюда и пришла: проверить, как отреагирует ее новое «я», уже вкусившее жизни в реальном мире (хотя еще не совсем привыкшее к этому новому вкусу). Боль, к счастью, оказалась терпимой. Новости из замкнутого, мерцающего свечами брекбиллского мирка вызывали сладкую грусть о прежней Плам, простой и полной надежд. Покойся с миром, маленькая моя: новая Плам стоит выше всяческих глупых розыгрышей.

Ей выложили все последние сплетни: пятикурсники перед выпуском возвращались к естественному состоянию, и даже те, кто все пять лет вел себя примерно, начинали наглеть. Мыльный пузырь с мерцающими внутри свечами шел на сближение с планетой реальности: когда они столкнутся, он лопнет, но это случится уже без Плам, жалкого недоноска по сравнению с розовыми, здоровыми доношенными младенцами.

Многие уже определились с планами после выпуска. Дарси станет стажером помощника судьи в Магической судебной палате (архаический термин, существующий большей частью только в юридических документах). Люси будет ассистировать не совсем честному, но бесспорно знаменитому артисту, создающему невидимые волшебные скульптуры в небе над городом. Уортон будет работать в области экологии. Холли войдет в группу бдительности, предотвращающую преступления среди неволшебников. Остальные собирались погулять для начала — во всяком случае, побездельничать. Жизнь уже начинала сортировать их, хотели они того или нет. Им оставалось лишь беспомощно смотреть друг на друга через трещины, становящиеся все шире.

Подгруппа Плам состояла из одной только Плам. Никто не решался спрашивать, что будет делать она после того, в чем они видели крушение всей ее жизни. Она сама проронила, что вместе с бывшим профессором Квентином Колдуотером работает над проектом, суть которого не вправе открыть.

Все обалдели. Вот это так сплетня, экстра-класс!

— Господи, — ахнула Дарси. — Не говори только, что спишь с ним. Соври, если надо.

— Конечно, не сплю, тоже выдумала! — Возмущение даже изображать не пришлось: Квентин для нее был скорее старшим братом-всезнайкой. — За кого ты меня принимаешь?

— Значит, ты просто живешь и работаешь круглые сутки с загадочным мужчиной старше тебя, — уточнила Челси.

— Тебя, случайно, не Пятницей звать? — ввернул Уортон.

— Все далеко не так интимно, как вам представляется. Мы просто живем в одном доме, и я ему помогаю.

— Да какой уж там интим. Фу, — сморщилась Челси.

— Ну почему же, — вступилась Люси. — Ему сколько, сорок?

— Тридцать, — поправила Плам.

— Извини, это я из-за его волос промахнулась. Хочу сказать, что он не Гумберт-Гумберт все-таки. Не та ситуация.

— Правильно, не та. Нет вообще никакой ситуации!

— Ладно, ладно. — Дарси примирительно вскинула руки. — Намекни тогда хотя бы, над чем вы таким работаете.

Плам прямо разбирало сказать что-то в защиту себя и Квентина. Его проект с какого-то момента стал их общим делом — ей хотелось, чтобы у них все сработало.

— Вам это покажется странным. Потом, я совсем не хочу принижать вашу будущую деятельность, даже если вы собираетесь только кайф ловить и смотреть световое шоу на потолке.

Челси изобразила двумя пальцами V, знак победы.

— Я все это уважаю, просто сама выбрала другой путь. Именно путь, потому что ведет он неизвестно куда. Не буду входить в подробности, но Квентин проявил себя просто блестяще. Это новый уровень магии, нечто большое, трудное и очень рискованное. Может, и я когда-нибудь возьмусь за что-то в этом же роде.

Плам замолчала и допила свое пиво. Ее речь, без самокритики и обычного юмора, немного смутила всех… ну и пусть.

— Так что же… — начала Дарси.

— Хочешь знать, чем мы занимаемся? Магией. И если все получится, то это будет хренов шедевр.

Вот так. В магии нет ничего смешного, хотя это и не совсем правда — к магии они не приступали пока.

Не приступали, да, но этот момент близился с каждым днем. Подготовительные меры на четвертом этаже начинали приносить результаты. Как-то утром, когда во все окна наверху лилось манхэттенское солнце, Плам заметила, что одно окошко на задней стене потемнело и смотрит в другое место и время, в серый болотистый край ранним вечером. Вода, из которой торчала трава, тянулась до самого горизонта.

Плам потрогала стекло, не по сезону теплое на фоне всех остальных.

— Что за черт?

— Ни малейшего понятия, — сказал Квентин.

Его спине стало лучше, но помощь все еще требовалась, и Плам при нем исполняла роль ученика чародея. Сначала она думала, что осознание реальности Филлори погрузит ее в депрессию, но вместо этого обрела нежданную легкость и свободу. Возможно, все эти годы ее угнетала как раз борьба с собственным четуинством, а не само четуинство.

Весь длинный, холодный день они завершали магическую защиту на плоской, липкой рубероидной крыше своего дома. Если какой-нибудь спутник снимет их, Гугл-Земля покажет до чертиков странную картинку.

— Расскажи мне про Элис, — попросила Плам, рисуя знаки черной краской на черном. — Я ведь почти ничего не знаю.

Квентин молчал долго, и Плам уже стала бояться, что перешла черту. Он рассказал ей только самое основное, без всяких деталей, о которых явно не хотел говорить.

— Что ты хочешь знать? — спросил он в конце концов.

— Какая она была, чем интересовалась и прочее. Я видела ее призрак, или ниффин, как он там называется, но этим наше знакомство и ограничилось.

Квентин встал и помассировал поясницу.

— Она была классная. Добрая, с юмором и с большой придурью. Умнее меня, в том числе и как маг. Делала такое, до чего я и теперь не допер. Это характеризовало ее как личность, и чувствовалась в ней сила, которую я больше ни в ком не видел.

— Ты был влюблен в нее? Я знаю, вы были парой, но все-таки.

— По уши. Беда была в том, что я до нее еще не дорос и наделал кучу ошибок. Считал важным то, что никакого значения не имело.

Плам тоже встала, притомившись и обгорев на солнце. Штаны отклеились от крыши с подозрительным треском.

— Мне сдается, ты о чем-то умалчиваешь.

— Я, видишь ли, переспал с другой девушкой. — Плам стало неловко за свой вопрос, но Квентин продолжал откровенничать: — А Элис отплатила мне той же монетой. Я чуть не испортил все окончательно — а когда опомнился, стало поздно. Она погибла.

— Да, паршиво. Мне очень жаль.

— Я долго перемалывал это.

У Плам в романтической области — единственной, где она не боялась отстать от ровесников — пока ничего глобального не случалось, но она гордилась своим умением разбираться в чужих любовных коллизиях.

— Ты думаешь, вы снова будете вместе, если тебе удастся ее вернуть? В смысле, ты ее еще любишь?

— Я ее больше не знаю, Плам. Прошло много времени. Я теперь другой человек — надеюсь, по крайней мере. Там будет видно.

— Но ты готов возобновить отношения.

— Если она захочет. Только «возобновить» не совсем то слово. Мы просто начнем все заново.

Оранжевый закат просачивался сквозь густой, токсичный городской воздух. Плам хрустнула коленками.

— Я вот чего не пойму. Если вы так плохо расстались, почему ты думаешь, что она тоже любила тебя?

Квентин снова принялся размешивать вонючую краску.

— Не знаю, почему. Никогда не знал.

— Может, подумаешь, прежде чем ее возвращать?

Утром у них состоялась генеральная репетиция. Они разобрали заклинание по косточкам, прошли все части индивидуально и группами — с осторожностью, чтобы ничего не привести в действие раньше времени. Физически опасные или требующие особо дорогих компонентов стадии прогонялись чисто условно.

Плам однажды по ошибке произнесла то, что не следовало, вызвав световую вспышку и резкое повышение температуры — они чуть не спеклись заживо.

— Черт! — Квентин метнулся в ванную, пустил воду. Когда он вернулся, его ногти еще дымились.

— Извини, я нечаянно!

— Ладно, проехали. Начнем все по новой.

Ох и путаная же это вещь, магия. Люди, говоря «как по волшебству», имеют в виду, что все произошло без всяких затрат и в точности как им хотелось, но на самом деле это просто фигура речи.

Магия во многом бессильна. Она не может воскресить мертвых, не может сделать тебя счастливым или красивым, но даже то, на что она способна, не всегда получается так, как хочется, и всегда требует каких-то затрат. Вечные протечки в системе. Не забудем и про побочные эффекты в виде звука, тепла, света, ветра и прочего. Все гудит, поет, искрит и сверкает непонятно с чего. Магия определенно несовершенна, но в этом и заключается ее красота — Плам твердо придерживалась этого мнения.

И вот настал великий день. Начать собирались в полдень, но, как во всяком многоступенчатом процессе, где участвует больше одного человека — от рок-концерта и спортивного матча до запуска ракеты, — на подготовку ушло в пять раз больше времени, чем планировалось. Книги аккуратно сложили в углах, инструменты распределили на подносах в строгом порядке. Шпаргалку со списком процедур Квентин вывесил на стене; многое, пропущенное по обоюдному согласию на репетиции, обещало занять дольше задуманного — одно песнопение, скажем, требовалось повторить десять раз.

Для начала они, как водится, сняли те яблоки, что пониже, и создали себе оптимальные условия для работы. Установили температуру, обеспечили приток кислорода, притушили свет, убедились в отсутствии посторонней магической силы. Оградили друг друга от случайных разрядов энергии, взаимно ускорили свои рефлексы: кое-что из предстоящего просто невозможно было сделать на нормальной человеческой скорости. Запаслись на всякий случай и кофеином.

В комнате, тихой и прохладной, приятно пахло — жасмином, кажется. Выходит, они и об аромагии позаботились.

Часам к пяти вечера они поняли, что всячески оттягивают главный момент, означающий, что все произойдет сегодня же, а не завтра. Поезд еще стоит у платформы, отправление можно еще отложить, но подготовка закончена, и притворяться нечего. Теперь или никогда.

Только теперь Плам осознала, как сильно нервничает.

— Ну, начинаем, — объявил Квентин.

— Ладно.

— Ты проливаешь свет, я готовлюсь к Скифской Мечте.

— Есть.

— Начали.

— Есть.

Плам взяла набор для Пролития Света: четыре блюдца с черными порошками и серебряный колокольчик. По слову Квентина в комнате потемнело, как перед грозой. Все звуки стали гулкими, словно в огромном чертоге. Они перешли Рубикон. Поезд отправился. С этого мгновения им предстояло контролировать хаос.

Иногда они работали вместе, в четыре руки, но в более плавные периоды занимались параллельно совершенно разными чарами, следя за тем, чтобы закончить одновременно.

— Притормози-ка. На счет три…

— Осторожно, у тебя поток растекается!

Вызванный Плам ирландский огонь действительно разделился сначала на два ручья, потом на четыре, угрожающе хлынул к ней… и погас.

— А, черт!

— Зажги снова! Время еще есть!

Так продолжалось часа три-четыре. Маги работали, как во сне. По стенам бродили тени, комната кренилась и раскачивалась, точно собиралась взлететь. Плам водрузила поднос на верстак, Квентин, не глядя, брал с него нужное. Да ведь это предпоследние чары, ужаснулась она. Почти всё.

Свои дела она уже закончила и теперь просто наблюдала за ним, попивая воду из стакана, который поставила под стол загодя и умудрилась не опрокинуть. Теперь все зависело от Квентина. Голова у Плам шла кругом, руки она скрестила на груди, чтобы они не тряслись.

Даже ее друзья вряд ли стали бы сейчас прикалываться над Квентином. У нее вошло в привычку думать о нем как о равном, но за последнюю неделю она вспомнила, что он на десять лет старше и стоит совсем на другом магическом уровне. В этот миг она видела в нем молодого Просперо: пиджак снят, белая парадная рубашка с закатанными рукавами промокла от пота. Он устал, конечно, но голос по-прежнему тверд, пальцы четко складываются в фигуры, которых она ни разу не видела, сухожилия на руках играют, как струны. Ничего, она тоже сможет так, когда вырастет.

Силовые волны катились через всю комнату. Такие вот чары и превращают людей в ниффинов, выйдя из-под контроля. Магические структуры и транши, которые Плам раньше видела только в отдельности, сталкивались и перемешивались, как климатические фронты. Комната внезапно ухнула вниз, как при турбулентности, — в самолете им велели бы надеть кислородные маски. Квентин, чей голос звучал неестественно низко, весь дрожал, удерживая свою конструкцию в целости.

— Жезл, — скомандовал он, торопливо вытерев лоб. — Жезл!

Плам, выйдя из транса, схватила стоявший в углу посох черного дерева. Значит, без тревожной кнопки все же не обошлось…

Квентин вырвал у нее жезл, и руки у него заходили ходуном, как будто он удерживал громадную рыбу на удочке или гигантский воздушный змей на сильном ветру.

Плам хотела помочь, но он мотнул головой и процедил сквозь зубы:

— Меня сейчас лучше не трогать… как бы чего не вышло.

Теперь в комнате пахло горелым металлом и потом усталых волшебников. Новый мир нарождался, крича почти человечьим голосом. Сердитое дитя желало есть, пить и жить: если понадобится, оно отнимет жизнь у своих повивальных бабок. В пальцах Квентина вспыхнуло золото — должно быть, одна из монет Маяковского. За окнами промелькнул размытый пейзаж.

Пространство искривилось. Комната раздувалась, как волдырь на теле реальности. Что-то будет, если он лопнет?

— Нотунг![21] — выкрикнул Квентин. Плам не могла понять, что звучит в его голосе — боль, торжество, отчаяние? Окованный серебром конец посоха грянул об пол, гром, как от пушечного выстрела, пронизал ноги Плам. Проволока на стенах и потолке раскалилась, буквы на полу вспыхнули, как магнезия.

Потом все постепенно затихло, остановилось, погасло. Пламя двух чудом не задутых свечей поколебалось и выровнялось. Квентин повалился на стол. В комнате еще звучала высокая серебристая нота — может быть, у Плам просто звенело в ушах.

В окнах, даже в маленьком угловом, снова открылся вид на нижний Манхэттен. Квентин выпрямился, обвел взглядом потолок и углы, посмотрел на Плам.

Сзади, показала она.

В стене появилась красная дверь, окованная черными железными завитками. Квентин с лязгом выронил жезл.

ГЛАВА 21

Он сделал несколько осторожных, недоверчивых шагов к двери и замер. Пыль в комнате осела, серебряный звон утих. Плам чувствовала себя так, точно пробежала большую дистанцию на голодный желудок.

— Мы сделали это, — торжественно объявил Квентин. — Все получилось. Мы создали новый мир.

Он опасливо взялся за круглую медную ручку, но током его не ударило и рука насквозь не прошла. Повернул ручку, толкнул дверь… потянул на себя… Дверь открылась.

Ветер, ворвавшись в комнату, остудил горячий лоб Плам и захолодил душу.

— Квентин…

Он не двигался. Она подошла и встала рядом с ним на пороге.

— Не хочешь войти?

Он посмотрел на нее так, словно только что проснулся.

— Сейчас, минуту. — Он поднял к глазам ладонь. — Я думал, у меня шрам от этой монеты останется. Как в «Утраченном ковчеге», помнишь? Чувство было, как от ожога, но нет, все цело.

Плам не поняла, о чем он, но уточнять не стала: не тот был момент.

За дверью не оказалось ни Стоакрового леса, ни даже яблоневого сада. Плам вспомнилось брекбиллское зеркало после того, как отражение Дарси пропало: за порогом они видели ту же комнату, вот только их в ней не было.

— Зазеркалье… — Квентин взял со стола ложку с длинным черенком и бросил через порог. Она благополучно клацнула об пол зазеркальной комнаты.

— Что это? — спросила Плам.

— Наш мир, полагаю.

— Но почему он так выглядит? Это правильно, по-твоему?

— Кто его знает.

— Я думала, он будет похож на сад. Ты ведь не это создавал?

— Нет, — нахмурился Квентин.

— Вот именно. Зачем создавать новый мир, который выглядит точно так же, как старый.

— Хороший вопрос.

Квентин вошел в комнату-отражение, огляделся по сторонам. Он не боялся, надо отдать ему должное — просто оценивал обстановку.

— Классика. Мир наизнанку. Ну, хоть традиции соблюли. — Он раскинул руки. — Заходи, тут вроде бы безопасно.

Плам зашла, перебарывая разочарование. Дом точно приобрел сиамского близнеца, приросшего к нему красной дверью.

— Мы все-таки создали свою землю, да?

— Дом уж точно. Осторожно, Плам, тут что-то не то.

Да, верно. Полная тишина. В доме-оригинале благодаря волшебной изоляции тоже тихо, но этот вообще отрезан от мира звуков. Как оклеенная яичными кассетами студия.

И это чувство клаустрофобии…

— Посмотри на окна, — сказала Плам, определив, откуда оно берется. — Это же зеркала.

Дом-отражение, похоже, не только глух, но и слеп.

— А с зеркалами тогда что сделалось?

Да, интересно. В маленькой ванной на площадке есть зеркало. Плам заглянула туда, приготовясь испытать шок, как в ужастике.

Все страньше и страньше. Зеркало так и осталось зеркалом, но в нем бушевала форменная вьюга, заметая пол, вешалку для полотенец, раковину, оседая на волосах и ресницах Плам. Только в нем — Плам инстинктивно потрогала голову и убедилась, что на реальных волосах снега нет.

— Надо же, — сказал подошедший Квентин — на него это никак не подействовало.

Владетели несуразного дома продолжили свой обход. Мебель, занавески, посуда и двери остались там, где и были, но компьютеры и телефоны пропали, а страницы в книгах сделались чистыми. В ванных не стало туалетных принадлежностей, в шкафах одежды — в этом доме никто не жил. Вода из кранов текла, но только холодная. Квентину казалось, что один из восточных ковров лежит наоборот, Плам полагала, что нет. Идти проверять оригинал никому не хотелось.

Усталость и разочарование настраивали их на слегка истеричный лад.

— Он вроде шкафа, — сказала Плам. — Самый большой шкаф в Нью-Йорке — представляешь, сколько в него всего влезет.

— Я не для этого его делал.

— Тогда оборудуй себе мужскую берлогу. Пара плоских теликов и комп с игровой приставкой.

Когда они опять поднялись наверх, этажом ниже, в спальне Плам что-то грохнуло.

— Второй башмак, видимо, — сказал Квентин. — Приготовим палочки, Гарри.

Плам, прыснув из вежливости, вняла предупреждению и приготовила блокирующие чары. Очень удобная вещь: стоит сказать ключевое слово, и они начнут действовать. То, что готовил Квентин, издавало тонкий нарастающий визг.

В спальне, однако, было пусто — только стул валялся опрокинутый, задрав ножки.

— Стул упал, — весело прокомментировал Квентин, вернув его в стоячее положение.

— Ну да, вижу.

Они как будто подначивали друг друга, дожидаясь, кто первый начнет психовать. По дороге на второй этаж обнаружилось еще кое-что: цветные фотографии на стенах полиняли и сделались черно-белыми.

Что-то грохнуло снова, теперь над ними. Все тот же стул — они даже смотреть не пошли.

— М-да. Интересно, что там снаружи.

— Мне неинтересно, — сказала Плам. — Посмотри, если не слабо.

На секунду им показалось, что на кровати Квентина под покрывалом что-то лежит — оказалось, подушка. Плам занервничала. Внизу на кухне разбилось что-то — похоже, винный бокал.

Они покорно спустились туда, Квентин первый. Да, смотри-ка, действительно бокал — на полу, вдребезги.

— Может, ветер, — сказала Плам. Ее психотеравпевтичка решила бы, что она прикрывает юмором более глубокие чувства, и была бы права.

Они побродили еще немного в напрасной надежде обнаружить то, что сделаю бы их землю волшебной и романтической. Мы набрали неверный номер, думала Плам. Мы не это заказывали.

— А еда тут съедобная, если она вообще есть? — поинтересовался Квентин.

Плам храбро открыла холодильник. Лежавший там виноград превратился в зеленые стеклянные шарики. Квентин тем временем просматривал книги, открывая одну за другой.

— Они все чистые, можешь не морочиться.

— Да, наверно. Я не этого ждал — не могу понять, почему все так обернулось. Я чувствовал, что все идет как надо, когда колдовал.

Он направился к входной двери. Наверху что-то упало — кажется, лампа.

— Квентин…

— Да знаю я. Это точно страна, но я не совсем уверен, что она наша.

— Чья же тогда?

Он пожал плечами. Плам страшным усилием воли удержалась, чтобы не замурлыкать «Моя земля и твоя».

— Создали-то ее мы.

— Ну да. Пойдем посмотрим, кто лампу скинул?

— Пошли.

На середине лестницы он остановился, прислушиваясь.

— Мне почему-то кажется, что нас дурят. Постой-ка здесь, я сейчас.

— Его последние слова.

Квентин опять сбежал вниз и застыл, глядя на что-то, чего Плам не видела.

— Блин.

— Что там у тебя? — Он мог и не отвечать: на полированных лестничных перилах заиграли голубые сполохи, хорошо знакомые Плам.

— Беги!

В Брекбиллсе, спасая ее от призрака, Квентин держался на удивление спокойно — и пока заклинание творил, тоже, — но теперь откровенно струхнул. Он несся к ней по ступенькам с совершенно белым лицом.

— Да беги же!

Он сбил бы Плам с ног, если б она тоже не рванула наверх. Откуда здесь это? Ее как будто настиг страшный сон из реального мира. Или она сама пришла в этот сон.

На втором этаже длинноногий Квентин догнал Плам, схватил за руку, чуть не выдернув ее из сустава, и потащил за собой. На бегу он ударился ногой о скамейку — болело, должно быть, зверски.

— Давай быстрей!

На третьей площадке он задержался и пустил через ее плечо чары. Плам в лицо полыхнуло жаром. Они домчались до мастерской и влетели обратно в реальный мир.

Плам, захлопнув красную дверь, выпустила наконец свое блокирующее заклятие, о котором совсем забыла. Воздух перед дверью заколебался.

Они смотрели друг на друга, тяжело переводя Дух.

— Она. Может. Пройти, — вымолвил Квентин — не столько перепуганный, сколько потрясенный, как разглядела Плам. Как будто он сейчас заплачет или его стошнит — она очень надеялась, что этого не случится. И зачем они только это затеяли! Всем известно, что древние заклинания выпускают на волю всяческие первобытные ужасы. Идиоты самонадеянные.

— Как она попала-то сюда? — выговорила Плам. Квентин молчал. На его лице смешались грусть, счастье и ужас.

ГЛАВА 22

Он так и не заснул в эту ночь. Честно попытался — ночью ведь надо спать, — но не смог. Пару часов он просто смотрел в потолок; в голове грохотало, как в барабане, где сушится обувь. Потом, в три утра, встал, оделся и поднялся на четвертый этаж.

С полчаса он стоял перед красной дверью, подрагивая коленкой и до боли сжимая челюсти. Потом начал ограждать себя чарами, усиливать рефлексы и так далее — все, о чем мог вспомнить перед возвращением в зазеркалье.

Все это, скорее всего, делалось зря. Элис и в бытность человеком была сильнее его, а теперь и вовсе перешла на другую шкалу. Подключилась к магистральной линии.

Может, это заклинание ее вызвало и она теперь заключена в зазеркальном доме? Неудавшееся, казалось бы, заклинание в то же время сработало лучше некуда. Он не понимал, как это случилось, но именно этого он и хотел. Он создавал новый мир, но так еще лучше. Она вернулась в его Эдем в виде змея. Момент настал.

Элис, конечно, будет бороться с ним, ведь она хотела совсем не этого. Чего же тогда? Кто знает. Являться ему, насмеяться над ним, помучить его, убить. Но нужно ей одно: снова стать человеком.

У нее своя нужда, у него своя. Ему просто необходимо снова увидеть этого человека — единственного, с кем он чувствовал себя легко и свободно. Надо бы сначала поспать, поесть, обсудить это с Плам, но вопрос в том, сколько ему отпущено времени. Ниффины очень капризные существа; если Элис уйдет теперь, он, возможно, никогда уже ее не увидит. А Плам, конечно, будет его отговаривать.

Квентин, не чувствуя ни малейшей усталости, смотрел на красную дверь и пытался представить себе прежнюю Элис. Помнит он ее или просто гонится за призраком призрака, порождением собственной памяти? Семь лет прошло после ее гибели — дольше, чем он знал ее во плоти. Что, если от нее осталась только придуманная им Элис? Кого он собирается возвращать?

Твердо вознамерившись это выяснить, Квентин открыл дверь, но за порог не ступил. Комната-отражение с окнами-зеркалами осталась на месте. Он сел, поджав ноги, на пол и стал ждать.

Через десять минут появилась Элис. Она плыла в профиль к нему, слегка волоча ноги, безмолвная и зловещая, как акула в аквариуме. Его она не видела — а может быть, просто не трудилась повернуть к нему голову.

Когда она пропала из виду, он встал, выждал еще пять минут и вошел. За дверью стояла все та же полная тишина — ни одно дуновение снаружи не проникало в зеркальные окна. На краю поля зрения, как телевизор с выключенным звуком, мерцало зеркало ванной, в котором по-прежнему шел густой снег.

Квентин, качаясь с пятки на носок, постоял на верхней площадке. План? Какой тут может быть план. Никто еще не возвращал злому духу человеческий облик. Элис на этот раз не являлась долго. Он уже думал, не позвать ли ее, но тут услышал в нижней комнате звуки, как будто там катали по ковру маленький, но тяжелый предмет. Лестницу озарило голубое сияние. Все намерения, слова и чары тут же вылетели из головы, и Квентин зашагал назад к двери. Он больше не управлял своими ногами: они сами несли его, как биокиберпротезы.

Вот что значит бояться за свою жизнь. Квентин снова остановился у самой двери. Так что же делать? Может, просто крикнуть: «Очнись! Вспомни, кто ты есть! Мне надо поговорить с Элис!» Вся штука в том, что монстры никогда не признают себя монстрами.

Не успел он об этом подумать, как она просочилась сквозь пол. Квентин, как атлет, рванул вниз по лестнице, слыша за собой смех — до жути знакомый, но холодный и механический, как будто кто-то выстукивал его по стеклу.

Видя, что она плывет следом, он отступил в зазеркальный вариант спальни Плам. Нет, это все-таки не Элис, не совсем Элис. Расплывается временами, как голограмма низкого разрешения.

Волосы невесомым облаком парили над ее головой, голубые губы и зубы словно навек застыли в улыбке. Может, ниффином быть кайфово, кто его знает. Она проследовала за ним до первого этажа и обратно на третий. Не спеша, но ускоряясь с ним вместе, словно это входило в правила. Квентин посмеялся бы, не гонись за ним голубой демон, способный испепелить человека одним касанием — а может, и не касаясь. Демон, беспрепятственно проходящий сквозь полы, стены и потолки.

Но вот что самое странное: он понемногу входил во вкус этих сюрреалистических догонялок. Это, несмотря ни на что, была Элис — искаженная, мутировавшая, но Элис. Не она и не совсем не-она. Земная девушка теперь преобразилась в чистую магию, в силу и в гнев, но он всегда любил эти главные ее качества, гнев и силу.

Он мог бы вечно убегать от нее, лишь бы в тупик не впаяться. Как будто это он призрак, а она Пакман[22] в мире привидений (голубые призраки, кстати, даже Пакману не давали себя сожрать). Скоро ли она потеряет терпение и примется за него? Точно с акулами плавать, но акулы-то известно чего хотят, а вот ниффины…

Моментами его разбирало кинуться прямо в ее объятия и сгореть. Ну не дурак ли?

Через полчаса Квентин сдался, сбежал домой через красную дверь и присел на край своего верстака, отдуваясь после продолжительной беготни по лестнице. Он остался цел, это плюс, но никуда не продвинулся. Неправильно он что-то делает, хоть ты тресни.

Около семи пришла Плам с кофе.

— Господи. Ты что, в кошки-мышки играл с этой нечистью?

— С Элис, — машинально поправил он. — Играл, да.

— И как оно?

— Да ничего, живой вот.

— А Элис?

— Мертва по-прежнему.

— Не хочу вмешиваться, но не бросить ли тебе это дело? Хватит уже судьбу искушать. Мне как-то не по себе в одном доме с этим… с ней.

— Я хочу хоть что-то о ней узнать.

— И что узнал на текущий момент?

— Ей нравится играть со мной. Она могла бы уже раз десять меня убить, но вот не убила же.

— Сил моих с тобой нет.

Они смотрели на красную дверь, как в телевизор или в лунку для подледного лова.

— Она, между прочим, убила моего двоюродного прадедушку Мартина — но причины у нее на то были, что да, то да. Думаешь, она еще жива, твоя Элис?

— Не знаю. Чувство такое, что жива.

— У тебя на этом сдвиг, понимаю, но постарайся все-таки смотреть на вещи в реальном масштабе. И обещай бросить, если дело окажется безнадежным.

Плам, конечно, права. И намного умней его, хотя ей всего-то двадцать один.

— Обещаю. Но не сейчас.

— Хорошо. Оставлю тебя одного.

— Я не один. Я с Элис.

Позже он попытался вызвать ее на поединок. Да, он видел, как она поборола самого Мартина Четуина, мага невиданной мощи, но это было давно. Теперь Квентин сам научился паре приемов самозащиты и снаряды тоже наловчился пускать. Человек-щит большой взрывной силы.

Элис играет с ним, но он будет драться всерьез. Нелегко это — сражаться с тем, кого любишь, но эту Элис невозможно любить.

Он вспомнил самые толстые защитные чары и присобачил к ним пару укрепляющих. Войдя в зазеркалье, он навел их шесть раз подряд, прикрывшись сразу шестью щитами, почти невидимыми. Сквозь них все виделось в розовом свете.

Будь их больше шести, это только ослабило бы защиту, притом на седьмой его уже не хватило.

Снаряды со всеми прибамбасами он приготовил загодя: тройной тяжести, бронебойные, отравленные, под напряжением.

Он не решился бы прибегнуть к такому оружию, не будь у самого дома столь надежной защиты: сквозь незащищенные стены снаряды в случае промаха прошли бы как сквозь бумагу. Не говоря уж о том, что снаряды эти выходят за рамки легальности — но раз он воюет в другом измерении, может, и обойдется.

Элис прямо-таки взмыла ему навстречу — время кормежки, видно, пришло. Он только теперь заметил, что она не касается пола ногами — просто перебирает ими, как балерина, почти шутливо. Помнишь, мол, как я ходила на этих подпорках? Конечно же, помнишь. И как я раздвигала их для тебя, тоже.

Квентин знал, что не сможет убить ее, и все-таки попытался. Пока она оставалась ниффином, других отношений между ними просто не могло быть. Свои снаряды он пустил с такой силой, что они ему чуть пальцы не оторвали. Зеленые и шипящие, они понеслись к Элис, как юркие рыбки, но футах в десяти от нее замедлили ход. Она вела себя так, будто Квентин преподнес ей подарок… ну зачем же было так тратиться. Снаряды под ее взглядом построились в линию, окружили ее талию зеленым кольцом — и брызнули во все стороны.

Два срикошетили от шестикратного щита; будь это прямым попаданием, Квентину и одного бы хватило.

Элис то ли телепортировалась, то ли мгновенно переместилась и повисла в воздухе прямо напротив него. Вид у нее впервые за все время сделался злобный, сапфировые зубы оскалились. Злится, потому что ниффинам так положено? Или она всегда такая была? Может, при обращении в ниффина ее внутренняя ярость просто сожгла защитную оболочку.

В любом случае это была Элис, живая Элис, искрящаяся энергией, светящаяся умом, гневом и юмором.

Первый щит, проткнутый двумя голубыми пальцами, сгорел мигом. Второй сердито загудел: любое существо, кроме ниффина, погибло бы сразу, прикоснувшись к нему. Квентин вычитал о нем в книге, которую не должен был открывать. Третий щит Элис, весело пошевелив пальцами, попросту убрала и прислонила к стенке, как старую картинную раму Магия вообще такого не допускает, но ниффин творит с магией все, что хочет. То же самое Элис проделала с четвертым и с пятым, вроде как со складными стульями.

Квентин, видя, чем дело пахнет, не стал дожидаться и сбежал с поля боя через красную дверь. Пусть следует за ним, если может! Она не могла. Прижавшись к открытому проему лицом и грудью, словно к стеклу, она смотрела на него одним, полностью голубым глазом.

Дразнится. Заманивает его. Приоткрытый рот был светлее лица, как на фотографическом негативе.

— Элис… Элис.

Квентин закрыл дверь. Хватит, пообщался с сумасшедшей на чердаке.

Эти их дуэли выглядели странно интимными. Не как секс, но все же. Он, ныряльщик без акваланга, погружался на огромную глубину до боли в легких и всплывал, отчаянно работая ластами, а большая голубая акула кусала его за пятки.

Каждый свой визит Квентин заносил в блокнот на спирали: где был он, где она, что они оба делали. Все происходило примерно одинаково, но записи помогали ему бороться с унынием. Еще он заметил, что Элис каждый раз старается направить его к входной двери дома, будто подначивает открыть ее.

Он, конечно, не дурак, но если она больше ничего не предложит? Эти их танцы похожи на эндшпиль особо кровавой шахматной бойни: королева гоняет по пустой доске несчастного рыцаря, из чистого садизма отказываясь объявить ему мат. Трудно понять, что у нее на уме — если там вообще что-то есть, — но ясно, что в этой игре она сильнее его. Элис, помимо всего прочего, знает его лучше, чем он сам. Всегда знала.

Ближе к полуночи, когда Плам легла спать, он снова поменял тактику. Элис хочет, чтобы он открыл входную дверь? Вот он прямиком туда и пойдет — посмотрим, что она будет делать. До сих пор не зная толком, чего ему надо, он, может быть, узнает, что нужно ей.

Он заготовил пару чар и, войдя в красную дверь, вселил в каждую комнату по своему двойнику.

Элис это не запутало, но, должно быть, сильно разгневало: не успел Квентин дойти до лестницы, она разделалась с его иллюзией так круто, точно мозги ему железной мочалкой промыла. Что теперь — дальше идти или ретироваться? В трусливой панике он, изгибаясь, как тореадор, проскочил мимо Элис и заперся в маленькой ванной на верхней площадке.

Сам себя, выходит, в ловушку загнал. Ладно, все к лучшему. Он достал из кармана маркер, взятый на всякий случай, написал поперек двери фразу на суахили и очертил без отрыва всю дверную раму, поставив хитрую завитушку в каждом углу. Простой заговор против всяческой магии: раз Элис теперь состоит целиком из нее, может подействовать.

Дверь прогнулась вовнутрь, как от взрыва гранаты, выстояла и тут же снова начала корчиться. Краска на ней вспучилась пузырями. Долго она в качестве волшебной преграды не выдержит: это, в конце концов, всего лишь дверь ванной.

В зеркале аптечки все так же вьюжило. Квентин в виде эксперимента сунул туда руку и не встретил никакого сопротивления. Портал, ясное дело. Он встал на унитаз, уперся коленом в раковину, пролез. В за-зазеркальной ванной было холодно. Квентин сполз с раковины на слякотный пол. Где он, спрашивается, теперь — еще одним миром дальше реального, одним уровнем ниже? И что ему делать, когда дверь рухнет? Можно попробовать снова проскользнуть мимо Элис и смыться, но не хочется больше уходить с пустыми руками. На этот раз ныряльщик коснется дна, даже если больше никогда не всплывет. Может, там, на глубине, не все правила соблюдаются.

Он доскользил до своей за-зазеркальной мастерской. Здесь было темно — пришлось светить собственными ладонями. Квентин прямо-таки чувствовал, как давят на него накапливающиеся слои реальности, а здешние реалии к тому же как через фотофильтр пропустили, сделав краски ярче, а линии чернее и гуще. От давления болели глаза и уши. Долго он тут не выдержит.

Да, но куда же в таком разе податься? Квентин поднял одну из оконных рам.

Улица на первый взгляд как улица, с мостовой и фонарями, вот только других домов на ней нет. Строительный проект в пустыне, замороженный из-за недостатка финансов и на глазах заметаемый холодным песком. Ночь, стужа, из фонарей вместо света льется дождь, как будто они плачут. На черном небе ни единой звезды, а плоская серебряная луна — просто зеркало, отражающее призрачную землю. Нет, Квентин не это думал увидеть. Это какой-то незавершенный набросок, недоделанная декорация.

Он закрыл окно. Красная дверь присутствовала и здесь — он открыл ее и вошел.

Теперь он явно близился к центру Третий уровень, внутренняя камера, самая маленькая матрешка — деревянный колышек со смазанными чертами, зачаток куклы. В доме Плам таких комнат не было, но он узнал ее, хотя провел в ней когда-то от силы минут пятнадцать. Толстый ковер, теплый фруктовый запах. Он перенесся на тринадцать лет назад, в бруклинский дом, куда пришел на собеседование с принстонским профессором.

Перенесся в глубины собственной памяти, в тот день, откуда все началось. Может, он все же пройдет собеседование, если задержится? Закончит нормальный колледж, получит степень магистра. Настоящая это комната или просто модель? Может, там снаружи стоит юный Квентин, приунывший еще больше обычного от ожидания под холодным дождем. И храбрый Джеймс, его друг. Петли времени затягивались в гордиев узел, и распутать их не представлялось возможным.

А вдруг это его второй шанс? Повернуть все так, будто этих тринадцати лет и не было, порвать конверт и уйти? Где-то далеко, на две реальности дальше, трещало дерево. В тот прошлый визит он открыл бар — так и сделаем. А вот и напольные часы, прямо из Кристофера Пловера. Все очевидно до предела.

Квентин открыл дверцу шкафа, и на пол хлынули блестящие золотые монеты. Как джекпот в Вегасе. Похожи на те, что ему дал Маяковский, но тут их сотни — невероятная силища. С ними он сможет сделать все, что захочет, даже Элис вернуть. Вот он и получил своего магистра.

Когда он набил карманы золотом, Элис, легка на помине, вплыла в дверь животом кверху, как выдра. Пора сваливать. Он протиснулся мимо, прошлепал через мастерскую, где снег сменился дождем, заперся в ванной. Чертить знаки не было времени; он наскоро пробормотал скоростное заклинание и вскочил на раковину. Сгустившаяся магия ожгла застрявшую в портале лодыжку. Элис маячила позади голубым пятном, двигаясь не менее быстро, но он все же успел пробежать по площадке и через красную дверь вернулся в реальный мир.

На сегодня обошлось. Она его не поймала. Квентин отдышался, упершись руками в колени, и высыпал золото на стол.

Как будто мало он читал сказок про золото эльфов, которое превращается в груду сухих листьев с восходом солнца. Так и тут: золотые стали обычными никелями. Нет, не видать ему легкой жизни. Он найдет другой способ, но для начала надо поспать.

— Квентин. — На пороге стоял Элиот в королевском наряде, точно с картины Ганса Гольбейна. — Можно подумать, ты привидение увидел, — сказал он, приветственно подняв взятый на кухне стаканчик с виски.

ГЛАВА 23

Квентин обнял его так крепко, что Элиот пролил на себя виски и стал громко протестовать. Надо же было убедиться, что Элиот — существо реальное, из плоти и крови. В его появлении здесь не было никакого смысла, и все-таки слава богу. Хоть что-то хорошее в этом дне, полном ужасов, грусти и неудач.

Явление это, помимо всего прочего, доказывало, что невозможное возможно.

— Рад тебя видеть, — сказал Квентин.

— И я тебя.

— С Плам уже познакомился?

— Да, милая девушка. Вы, полагаю…

— Нет.

— Даже и…

— Нет!

— Вижу, что пришел как нельзя вовремя, — вздохнул Элиот.

После долгих рассказов о том, что с кем случилось, они заспались, выпили немереное количество кофе и начали рассказывать снова. Знание, что Филлори живет где-то, пусть даже и без него, поддерживало в Квентине чувство счастья, как золотой запас поддерживает ценность бумажных купюр; весть о близком конце поразила его в самое сердце.

— Но ты думаешь, что здесь есть что-то, могущее спасти его? Что-то, принадлежавшее Руперту?

Квентин и Плам, сидя на разных диванах, смотрели, как Элиот нарезает круги по гостиной. Ночью он читал тетрадь Руперта и лег еще позже их. Видя, что они трое шли сходным путем, Элиот приободрился было, но быстро разочаровался опять.

— Может, это нож — но что мне с ним делать? Кого резать? В жизни не знал, кого. И что с твоим заклинанием делать, тоже не знаю.

— Мертвый мир оно оживить не может. Оно новые создает.

— Значит, в этом манускрипте должно быть еще что-то. Ключ какой-нибудь. Шифр.

Квентин, при всей срочности новой проблемы, не переставал думать об Элис. Защита Филлори, конечно, святое дело, но это задача Элиота. Он тоже сделает все, что может, но главная его работа сейчас — это Элис.

— Стало быть, Мартин заключил сделку с Амбером? Я думал, Амбер был добрый бог. И разве Мартин не убил его после?

— Ну так что ж. Сначала договорился, потом убил. Классика.

— Возможно также, что Амбер до сих пор жив. Нам просто дали понять, что он умер.

— Ничего себе, — вмешалась Плам. — Откуда вы вообще взяли, что Мартин убил Амбера? Господи… до сих пор не могу поверить, что говорю о них как о реальных людях. То есть богах. И чудищах.

— Эмбер сказал об этом Джейн Четуин, а она мне, — пояснил Квентин. — Может, он и жив, Амбер. Может, ваш апокалипсис — дело его рук, то есть копыт.

— Но зачем? — схватился за голову Элиот. — Зачем ему это надо? И где он был все это время, если он жив? И как он может быть злым? Злой близнец Эмбера — это, знаете, даже для Филлори немного банально.

Солнце энергично лилось в окна-эркеры. Квентина, давно не выходившего на улицу, донимала клаустрофобия, и ночью он, несмотря на усталость, спал плохо. Тяжело думать, что Элис, отделенная от него лишь узенькой полоской реальности, продолжает пылать своим голубым огнем. Спит ли она когда-нибудь? Вряд ли.

— А Черный Шпиль этот? — Элиот заводился все больше. — Он же всю структуру подрывает! Джейн послала нас искать ключ, и мы его, похоже, нашли: это Амбер. Иначе никак. — Элиот, истощив кофеин, рухнул в виниловое кресло. — Пошлю сообщение Дженет. Ей нужно об этом знать.

— Ты можешь послать сообщение в Филлори?

— Дело, конечно, непростое, дороговатая телеграммка получится. Ладно, пусть его покоится с миром, поговорим о другом. Ты узнал что-нибудь насчет своей мертвой подружки?

— Она не мертвая.

— Неверный ответ! — Элиот нажал воображаемую кнопку на подлокотнике. — Правильный звучит так: «Она не моя подружка, она безумный яростный демон». Может, тебе следует разобрать этот свой мир на части. Отменить все, сократить потери.

— Как это? Вместе с Элис?

— Ну, она-то, думаю, выживет, их ведь ничем не проймешь. Вернется назад, откуда пришла, и все тут.

— Но теперь она здесь, Элиот. Верней, там. Если я не смогу превратить ее в человека сейчас, другого шанса не будет.

— Квентин…

— Я тридцать лет Квентин. — Теперь уже он завелся. — Это моя работа, понятно? Ты спасаешь Филлори, а я Элис.

— Ты хоть посмотри на меня. — Элиот подался вперед. — Я не спорю: другого шанса не будет, но его нет и сейчас. Это не Элис. Элис погибла семь лет назад, и ее уже не вернуть.

— Я спускался в Нижний Мир. Там ее не было.

— Ты просто ее не видел. Мы уже обсуждали это, и твоя помощь очень бы мне пригодилась. Ты нужен Филлори. Ненавижу пошлятину, но нельзя же ради одной Элис жертвовать тысячами людей, не говоря уж о славных зверюшках.

— Знаю. — Квентину не терпелось подняться наверх — здесь он попусту терял время. — Все я знаю, но попытаться должен. Дай мне еще пару дней.

— Что ты планируешь делать? — спросила Плам.

— Откуда мне знать. Побегаю еще маленько, позаклинаю. Метод научного тыка.

Плам задумчиво прикусила губу.

— Не мое дело, конечно, но ты, по-моему, в тупике.

— Точно. В нем.

— Судя по твоим рассказам, ты всячески избегаешь конфронтации с ней.

— Избегаю, да. А что делать?

— Хочешь совет? С женской точки зрения?

— Хочу, — встрял Элиот. — Давай уже, не томи.

— Не бегай от нее. Сойдись лицом к лицу и посмотри, что будет.

— Я уже пробовал. Не получилось.

— Пробовал, обставившись десятком щитов. Это ее, похоже, еще больше взбесило, хотя больше вроде бы некуда. Знаешь, когда люди злятся сильнее всего? Когда пытаются сказать что-то, а их не слышат. Она орет все громче, но ты все равно не слышишь, только пугаешься.

— Испугаешься тут.

— Она хочет встретиться с тобой, Квентин. Просто поговори с ней, и все. Как с человеком.

— На самоубийство толкаешь.

— Нет, просто рекомендую завязать отношения.

— Легко тебе говорить.

— Да? А почему она до сих пор тебя не убила?

В комнате повисла тяжелая тишина. Права Плам, вот в чем беда. Элис не случайно здесь оказалась, и с новым миром он тоже не случайно потерпел неудачу. Сначала со старым разберись, а потом уж берись за новое. Заплати старые долги и упокой старых призраков.

Элис на его месте сделала бы именно это — вот почему Плам права.

— Я все-таки думаю, что надо все отменить. — Элиота явно разочаровал столь нехитрый выход. — И начать заново.

— Мне кажется, заново начинать поздновато, — не уступила Плам.

Квентин снова пришел в мастерскую, открыл красную дверь. Зазеркальный дом становился ему ненавистен. Мертворожденный плод, стерильная фотокопия вместо задуманной свежести и новизны. Что-то пошло не так, и причина, похоже, все-таки в нем самом. Он думал, что готов к сотворению мира, а оказалось, что нет. Вот оно, доказательство, у него перед носом.

Присев на верстак, он перебирал свои записи, размышлял над словами Плам и ждал какого-нибудь сигнала. Просто войти туда и посмотреть ей в глаза? Может быть.

Вот она, прямо на пороге. Смотрит так, будто знает, о чем он думает.

— Да, Элис, — сказал он. — Надо нам поговорить наконец.

Она парила в дверях, видя его насквозь.

Но если уж говорить, то в реальном мире, а не в скопированном. Надо перевести ее сюда, на свою территорию. Риск, конечно, громадный — ниффин в нижнем Манхэттене. Если Квентин утратит над ним контроль, будет второе 11 сентября… но отговорка, как известно, всегда найдется.

— Иди сюда, — позвал он. А она вообще может? — Иди, и покончим с этим.

Легкая улыбка, ничего более. Перейти самостоятельно Элис не могла или не хотела — значит, придется ей как-то помочь.

Начал он со стирания, с изгонения, с антимагических атак, одна сильнее другой, но мир-копия на это не реагировал — стоял себе как стоял.

Тогда Квентин взял свой красивый жезл черного дерева и стал колошматить им по кирпичной колонне. Жезл сломался с пятой попытки, но зазеркалью и тут ничего не сделалось.

Элис смотрела шоу с большим интересом. М-да, одной грубой силой, видно, не обойдешься.

Остановившись в шести дюймах от двери, Квентин закрыл глаза и приказал новому миру исчезнуть. Вообразил, как тот распадается, как его холодная субстанция растворяется без следа. Тебя не должно здесь быть. Сгинь.

— Истлевай, огарок.[23] — Квентин открыл глаза и легонько дунул.

Произошло все не сразу. Сначала, должно быть, пропала занесенная песком улица с льющими дождь фонарями, потом сложились, как меха гармошки, нижние этажи. Квентин попятился прочь от двери, Элис оглянулась через плечо — недоверчиво, если ниффину доступны такие эмоции. Комната позади нее тоже схлопнулась, и Элис вышвырнуло в реальность.

Теперь она смотрела на Квентина с новой серьезностью: игры кончились.

— Ребята! — крикнул он, подойдя к лестнице. — Плам!

Зови, зови свою деточку, говорила улыбка Элис.

— Это не то, что ты думаешь.

Стол, задетый ее пальцами, загорелся. Квентин потихоньку отступал вниз, не сводя с Элис глаз, как с дикого зверя.

— Плам! Элиот! Элис здесь. Я разрушил свой мир, и она перешла в наш.

— Что? — Плам в теплой кофте, взлохмаченная — вздремнула, наверно, — приоткрыла свою дверь и увидела наверху Элис. — По-твоему, это хорошая мысль?

— Очень возможно. Элиот! — Кто здесь верховный король, в конце-то концов?

Квентин, как ни странно, совсем не боялся. Обычно в моменты кризиса его сковывал паралич из опасения сделать неправильный выбор — их так много, неправильных вариантов, — но на этот раз он ясно видел сквозную линию. Правильный выбор только один; он, возможно, фатален, но лучше уж умереть, чем жить, поступая неправильно или не делая вообще ничего.

— Держись позади меня, Плам.

Она в кои веки послушалась, и они вместе спустились в гостиную, где он попытался загородиться от Элис. Кинетическая магия: примитивно, но попробовать стоит. Сооруженный им барьер из книг, кухонной посуды и диванных подушек Элис прошла насквозь, воспламенив его заодно.

— Квентин, это мой дом все-таки, — заметила Плам. — Не надо его громить.

Огонь она потушила, но запах горелой изоляции так и висел в воздухе.

— Уходи, Плам, — тихо сказал Квентин. — И Элиота с собой уведи.

Она, поколебавшись, вышла. Это хорошо: хоть за нее теперь можно не волноваться. Квентин больше не контролировал ситуацию, но тут уж не до контроля. Вариантов только два: либо он вернет Элис, либо умрет. Когда-то она сама умерла за него, и это самое меньшее, что он может для нее сделать.

Произведем эксперимент. Он сплел пальцы, и все электрические провода в комнате устремились к Элис, как атакующие змеи. До того, как умер отец, Квентин не смог бы выкинуть такой фокус. Свет померк, запахло расплавленным пластиком. Элис зажмурилась от удовольствия, когда ее голубая аура замигала.

Что бы еще придумать? Волшебные снаряды он уже пробовал. Может, магнитную клетку… нет? Тогда чистое волшебство: щиты, обереги, слои невидимой силы. Окружить ее всем этим, уплотнить, обмотать еще чем-нибудь. Он приступил к делу: чары искрили, натыкаясь на мелкие радуги вокруг Элис. Она пробовала его магию на ощупь, но насквозь пока не прожгла. Чувствует, что он ей сопротивляется, — это уже прогресс.

Сам он, непонятно отчего — от любви, отваги или пластиковых паров, — ощутил невиданный прилив силы. Это уже случалось с ним — в Филлори, на острове Бенедикта и в тот первый брекбиллский вечер, когда магия впервые хлынула из него. Только теперь он стал намного сильнее.

Время истекало. Хорошо, что он загодя поставил защиту вокруг всего дома: скопившаяся в комнате энергия прогибала стены и грозила вышибить окна. Элис, нахмурившись, посильнее нажала на волшебную оболочку. Квентин пошарил глазами в поисках чего-нибудь металлического, магнитными чарами притянул к себе диванный каркас и с большим усилием согнул его в арку на двух ногах.

В самое время успел: Элис прорвала заслон, как бумагу, и кинулась на него. Голубые руки ухватились за стальную омегу, но одолеть ее не смогли. Их лица сблизились. Элис, как всегда, улыбалась, показывая идеально ровные сапфировые зубы: вот-вот расхохочется. Квентин улыбнулся в ответ.

Ну вот они и встретились лицом к лицу, как говорила Плам. Одна сила против другой. Квентин оперся на отставленную назад ногу. Больше никаких догонялок в теневых мирах: они сразятся в грубой реальности. Он чувствовал гудение и щелчки ее силы — чувствует ли то же самое Элис? Какое облегчение выплеснуть наконец все, на что ты способен, вывернуться наизнанку и раз в жизни убедиться, что этого хватит.

— И это все, Элис? Маловато. Покажи, что ты еще можешь.

Сталь, за которую они оба держались, раскалилась добела. Руки Квентин тоже сделал стальными, отщипнув от каркаса еще немного металла, и они вместе с омегой раскалялись от энергии, удерживающей заклятье на месте. Он твердо решился победить эту тварь, заглотившую Элис, разжать ее челюсти, освободить любимую.

Шестое магическое чувство вовремя предупредило его, что защита гнется. Омега, хоть и стальная, была всего лишь диванным каркасом, от которого он требовал слишком многого. Окружив себя последним щитом, Квентин сдался, и стальная печать превратилась в пар.

Взрывная волна отбросила его на несколько футов назад. Щит испарился тоже, руки снова стали живыми. Между ним и ею остались только воздух, тишина и семь напрасно прожитых лет.

Весь поединок Квентин ждал, когда же начнется паника, но этого не случилось и, он знал, уже не случится. Он уже не прежний Квентин, боявшийся собственной тени и не знавший, кто он и для чего. Тот мальчуган не боялся и не сомневался в себе, лишь когда злился, и обретал силу только в борьбе с окружающим миром.

Теперь он понял, что это была ложная сила. Встретив и полюбив Элис, он не был готов для этой любви — теперь он готов. Второго шанса он не упустит. Докажет, что достоин ее.

— Ты, — сказала она.

— Не совсем, Элис. Того мальчика больше нет, а мужчину, которым я стал, ты не знаешь.

Великое спокойствие наполняло Квентина, струясь из скрытого до времени сосуда — знать бы раньше про этот сосуд. Элис, подозрительно щурясь, разглядывала его. Он сорвал с себя рубашку, не расстегнув ее до конца. Опять-таки вовремя: на этот раз Элис явно собиралась его убить. Повернулся к ней спиной и выкрикнул слово, слышанное последний раз в двадцать один год.

Он не знал, можно ли считать ниффинов демонами, но раз у него на спине наколота пустая ловушка для демонов, грех не воспользоваться. Больше у него все равно ничего не осталось.

Квентин не видел, как это произошло. Сначала вздох, точно из великанской груди, потом гневный крик Элис:

— Нет! Нет!

Крик повторился октавой выше и оборвался. Квентин стоял один в гостиной, где еще кружились клочья диванной набивки, и на спину ему словно жидким азотом плеснули.

Когда Фогг в ночь перед выпуском вселил в него какодемона, он ничего не почувствовал, но сейчас татуировку здорово жгло, и внутри нарастало давление. Квентин застонал, как роженица, но от этого ему только хуже стало. Элис — ее гнев, ее сила и что-то вроде экстаза — распирала его изнутри. Он прижался спиной к холодной стене — нет, тоже не помогает. Грудная клетка трещала, на руках вздулись вены.

Входная дверь дома хлопнула, и Плам с Элиотом ворвались в комнату, готовые драться насмерть.

— Ты чего? Где Элис?

— Рубашку-то зачем снял? — добавила Плам.

— Она у меня в спине. — Квентин мог говорить только шепотом. Он отлепился от стенки, пошел вверх по лестнице. Пот струился по лбу, стекал по груди. — Уходите.

— Что ты делаешь?

Сил не осталось даже на шепот. Элис копошилась в нем, как джинн в лампе — искала выход. Квентин делал в уме вычисления, как на обороте конверта, и отбрасывал один ответ за другим.

— Что ты такое творишь? — крикнула Плам ему вслед.

— Пошли, — сказал Элиот. — Надо помочь ему.

Остановить их Квентин не мог. Кроме того, он действительно нуждался в их помощи. Вот и четвертый этаж. Кожа на спине натянулась и пылала, как от сильного солнечного ожога.

— Монеты Маяковского, — прошептал он.

Чары потекли к нему, как по заранее проложенному каналу, хотя он делал это впервые. Мысленно он видел перед собой всю страницу из Нигделандии: колонки цифр, пересекающиеся как кольца жонглера орбиты, длинные листья растения, шелестящие под неведомо откуда взявшимся ветром. Он все это знал наизусть, но только теперь понял, для чего это нужно.

Понял, для чего поймал эту страницу в воздухе и сберег. Взаимоотношение магии и материи. Раньше он думал, что речь идет о превращении материи в магию, но нет: ему предстояло материализовать магию. Обратить поток вспять, вернуть Элис в физический мир.

Он выкрикивал приказы — тут уж не до вежливости, — и Плам с Элиотом подавали ему порошки, жидкости, книги, открытые на нужной странице. И золотую монету. Квентин брал все не глядя, как хирург, по локти углубившийся в пациента, или сборщик, сам не знающий, что монтирует. Он ничего бы не смог без вновь обретенной силы и без вновь открытого ремесла: как видно, он всегда умел чинить то, что сломано.

Он выскребал из себя последние крупицы магии. Температура тела устрашающе повысилась, колени грозили подогнуться в любой момент, но голова работала четко. Он знал, что должен делать: главное, на ногах устоять. Он думал, что мастером его сделает сотворение нового мира, — заблуждение, глубокое заблуждение. Вот в чем его миссия: превратить Элис опять в человека.

Первый этап завершился. Заклинание висело над мастерской, как грозовая туча. Квентин повернулся к ней спиной и открыл ловушку.

Это походило на выдох, который он удерживал в себе слишком долго. Комнату залил голубой свет, как от бассейна под летним солнцем. От облегчения Квентин чуть не грохнулся в обморок; позже он обнаружил в центре татуированной звезды выпуклый черный рубец.

Голубой призрак вяло плавал в воздухе лицом вверх. Элис больше не улыбалась: видно было, что она полна злости и готова ужалить, как пойманная в банку оса. Ничего более прекрасного и ужасного Квентин еще не видел. Она была как ацетиленовое пламя, как пылающая нить накаливания, как падучая звезда. Глядя ей прямо в глаза, он произнес слово на языке столь древнем, что лингвисты считали его утраченном навсегда — но маги его не забыли.

Вторая монета Маяковского раскалилась в его руке. Он сжимал горсть все крепче вопреки ощущению, что держит в кулаке расплавленное золото или сухой лед, что его пальцы чернеют и скрючиваются.

Элис вздрогнула, как будто вместо его голоса услышала какой-то далекий звук — быть может, утренний колокол? Заклинание сгущало вокруг нее атомы материального мира. Ее кожа темнела и утрачивала прозрачность, элементарные частицы кусали ее, как москиты. Материя вторгалась в нее, заменяя голубое свечение грубой плотью.

Квентина шатнуло назад. Плам и Элиот подхватили его и вывели из мастерской, боясь, как бы заклинание не внедрило в Элис их собственные атомы. Элис корчилась, тяжелела, обретала телесную форму. Ее полные муки стоны были уже почти человеческими, ниффинский свет угасал.

На одну страшную секунду Квентину показалось, что она умирает, что он убил ее, а не спас — но сделанного назад не воротишь.

Свет угас окончательно. Элис грохнулась на пол, подскочила и замерла. В комнате воняло разреженными газами. Элис лежала с закрытыми глазами, едва дыша. Прежняя, реальная, бледная, голая Элис.

Квентин упал на колени рядом. Она чуть приоткрыла глаза и сказала хрипло:

— Квентин. Ты волосы перекрасил.

ГЛАВА 24

Слушайте все: я получила письмо от Элиота. — Дженет с удобством расположилась в кресле верховного короля, хотя могла бы вести заседание и в своем. Трон Элиота был как-то уютнее.

Должно быть, все дело в верховной власти.

— У меня процедурный вопрос, — сказал Джош. — Ты теперь типа верховная королева, раз его замещаешь?

— Ну да. Почему бы нет.

— Я просто…

— Конституционные дебаты сейчас не совсем уместны. Тем более конституцию, считай, писала я — все равно проиграешь. Вы письмо слушать будете или нет?

— Да, — хором ответили Поппи и Джош, обменявшись противными супружескими улыбками.

Скинуть бы их с балкона, благо он рядом. Красивое будет зрелище, но как потом оправдаться?

— Значит, так. — Дженет взяла ленту наподобие телеграфной или той, на которой пишутся предсказания.

ТЬМА СГУЩАЕТСЯ ТЧК АМБЕР БЫЛ ЗЛЫМ СЛЭШ ЗЛОЙ И ВОЗМОЖНО ЖИВ ТЧК НАЙДИТЕ СРОЧНО ТЧК МОЖЕТ СПАСТИ МИР ТЧК ПОИЩИТЕ В СЕВЕРНОМ БОЛОТЕ ВНИЗУ ТЧК СКОРО ВЕРНУСЬ ЦЕЛУЮ ТЧК.

— И все? — спросила Поппи после затянувшейся паузы.

— А ты чего ожидала?

— Ну, не знаю. Более официального послания.

— И не поздоровался даже? — спросил Джош.

— Нет. Еще вопросы?

— Это обязательно — все излагать в телеграмме?

— Не обязательно. Думаю, он просто от этого тащится. Более резонные вопросы имеются?

Джош и Поппи супружески переглянулись.

— Какого хрена? — сказал он. — Извините, но иначе просто не могу выразиться. Никакой Амбер не злой. То есть не был злым. Он брат Эмбера и притом сто лет как помер. Мартин Четуин его убил.

— То ли убил, то ли нет, — ответила Дженет. — Он мог и воскреснуть, скажем.

— Но почему Элиот до сих пор не вернулся? — спросила Поппи.

— Сама хотела бы знать. Я за него беспокоюсь — привязалась, знаете, к нашему верховному королю. Может, он нашел на Земле что-то поинтереснее, не знаю уж, что. Да, Джош?

— Каким образом Элиот письма тебе посылает?

— Мы это еще до его ухода обговорили. Ленты живописно всплывают на поверхность пруда под окнами моей спальни. Просушишь их, и слова проявляются, как на поляроидном снимке. Поппи?

— Так давайте поищем Эмбера, то есть Амбера? Опять напутала… все в мозг ребенка уходит. Надо бы предпринять что-то, я уже почти на втором триместре, а срок нам дали всего полгода.

Чего у Поппи не отнимешь, так это энтузиазма. Единственное ее качество, которое Дженет нравится, — хотя волосы у нее тоже ничего.

— А что мы будем делать, если найдем его? — осведомился Джош. — Он, знаете, сильно опережает нас по шкале мощности — чем мы можем ему пригрозить?

— Я уже думала об этом, — сказала Дженет. — Можно будет его упрятать в Гробницу Эмбера. Нашего действующего бога Мартин там успешно держал — сдается мне, это готовый изолятор для богов-овнов.

— Рискованно, — возразила Поппи. — Для начала надо его туда заманить. Не стоит, по-моему, действовать опрометчиво.

В этот самый момент Дженет повело вбок. Потом комната резко дернулась, и равновесие восстановилось. С другими произошло то же самое.

— Комната перестала вращаться, — первым смекнул Джош.

Замок Белый Шпиль построен на часовом механизме, непрерывно вращающем его башни наподобие очень медленной карусели. Движут его ветряные мельницы. Обычно этого движения даже не замечаешь, но остановку заметили все. Даже в самые худшие, самые темные времена башни Белого Шпиля не останавливались.

— Вот тебе и ответ, — сказала Дженет. — Этот мир разваливается на части. Надо что-то делать, притом срочно, а след у нас только один.

— Я просто хотела сказать, что охота на бога легкой не будет, — пожала плечами Поппи.

— Было бы это легко, всякий дурак сумел бы.

Они присоединились к вышедшему на балкон Джошу. Человечки внизу выбегали из домов на улицы, щурились на предзакатное солнце, заслоняли глаза и смотрели на трех правителей, будто ожидая ответа.

— Вот идиоты, — для проформы произнесла Дженет. Башни остановились… может быть, и сами небесные сферы не движутся больше в величественном танце под музыку времени. Хер знает. Может, единственное место, где она была счастлива, в самом деле вот-вот развалится, но стервой она быть не перестанет и под конец света.

На дело пошли все трое — четверо, если считать младенца. Будущие родители поспорили, стоит ли Поппи идти, но она одержала верх.

— Что ж ты так беспокоишься. Я буду беречь ребенка, а ты меня.

До Северного болота на этот раз добрались быстро, без диагностических странствий по диким местам. На экспресс-летунах, гиппогрифах.

Для повседневных нужд они не годятся. Очень уж независимы, твари, свободу ценят, либертарианцы сраные. И над перьями своими трясутся, а ведь пару-другую непременно да выдернешь. Но отчаянные времена требуют… и т. д. Эти все-таки лучше чистокровных грифонов, те настоящие анархисты.

У личного скакуна Дженет красный гребень на голове, таких она у гиппогрифов еще не видела. Он даже головы не повернул, когда верный вассал подсадил на него королеву. Хотелось бы какого-то минимального уважения перед концом света… ну да ладно.

Полезно также обозреть Филлори с гиппогрифового полета: сверху видно, что остановка Белого Шпиля — явление не единичное. Налицо другие неблагополучные признаки. Ничего похожего на их с Элиотом поездку всего несколько дней назад; Дженет уже чувствовала ностальгию, вспоминая ее.

Теперь на полях появились расширяющиеся круги и движущиеся линии — очень похоже на старые аналоговые телевизоры со сбитой синхронизацией. А ежедневного затмения попросту не случилось. Дженет не сразу поняла, чего ей не хватает, но быстро сообразила. Солнце и луна, долженствовавшие сойтись в полдень, разминулись. Лунный серп всего лишь задел солнечную корону и полетел дальше, как сорвавшийся с трапеции воздушный гимнаст.

— Гляньте, что творится с Меловым Человеком! — крикнул Джош.

Тот, изображенный ранее стоя, переместился на четвереньки, склонив безликую голову то ли с горя, то ли под действием силы тяжести. Посох, выпавший из бесформенных рук, висел в воздухе. Жалостная картина.

А тут еще проклятое нескончаемое лето и жара дикая. Джоша и Поппи все это шокировало еще больше, чем Дженет. Они давно уже не вылезали из Белого Шпиля, сношались в своих покоях и вообще ничего не видели.

Гиппогрифы высадили их не в самом болоте: конец света — еще не причина, чтобы пачкать копытца и коготки. Нашли твердую посадочную площадку ближе к периметру и сели там очень изящно — что да, то да.

— Ждите здесь, — приказала Дженет. — Если через сутки мы не вернемся, можете улетать.

Гиппогрифы, глядя на нее злыми желтыми зенками, ничем не подтвердили своего согласия подождать. Правители во главе с Дженет зашлепали по болоту.

— Не хочу быть критиканом, — сказал Джош, — но я на месте верховного монарха взял бы с собой небольшую воинскую часть, нет? Так, для поддержки? Хотя бы гвардию Белого Шпиля, в которую так трудно вступить. Видела их на учениях? Это ужас, что они вытворяют.

Терпение, сказала себе Дженет, сделав глубокий вдох.

— Мы охотимся на бога, Джош. Помнишь, как бывает в кино? Весь элитный спецназ, который посылают вперед, гибнет в одно мгновение. Все такие: ой, надо же, а мы-то непобедимыми их считали! Потом в дело вступают герои и делают всю работу. Можно спокойно обойтись без нагнетания драматизма и перейти сразу к основной части.

— Мне больше нравится, как в кино.

— Кстати, насчет основной части, Дженет, — вставила Поппи. — Как мы будем сражаться с богом?

— Не сражаться. Охотиться на него.

Она тоже не совсем понимала, в чем разница, — ей просто хотелось заткнуть этих двоих и подумать. Кто-то ведь должен.

— И почему «мы»? — сказал Джош. — Ты драться не будешь, тебе ребенка надо беречь.

— Я буду драться как раз, чтобы его уберечь.

Вода, сочащаяся из-под болотной травы, была ледяная, несмотря на жару: в здешние глубины солнце не проникало. Дженет предусмотрительно обулась в прочные сапоги.

— Мартин Четуин ведь победил Эмбера — значит, это возможно, — сказала она. — Что такого было у Мартина, чего нет у нас?

— Для начала, на шесть пальцев больше, — напомнил Джош.

Допустим… но в полевых заданиях, когда ты к тому же главная, есть своя прелесть. До пустыни она никогда не вкладывалась во что-то полностью, тем более когда смотреть было некому — да и вкладывать ей, собственно, было нечего. Неудивительно, что другие не принимали ее всерьез, и облажаться ей тоже случалось. Интересно, Квентин все еще злится, что она его соблазнила? Как будто это из-за нее у них с Элис все поломалось! Она ведь просто так, по привычке. Если у тебя в семье наркоман, не оставляй на виду таблетки. Все равно она больше двух недель бы не выдержала, учитывая, каким лохом был тогда Квентин. Странно, однако: чем больше в нем крутизны прибавлялось, тем меньше ей хотелось с ним спать.

Найдя гать, Дженет припустила по ней беглым шагом, Поппи за ней.

— Эй, постойте! — Джош, не в пример им, продвигался медленно. Жиры остались при нем даже в волшебном мире без вредной еды и телика. Чудеса, да и только.

На валуне сбоку стояли старые, покоробившиеся детские туфельки. Зачем такой маленький мальчик — туфли были мальчиковые — пришел на Северное болото и что с ним случилось? Ясно, что ничего хорошего.

Завидев вдали пирс, Дженет достала из-за спины свои топоры.

— Клевые топорики, — сказал Джош. — Где ты их…

— Твоя мама дала. За секс.

— Чего?

— Угу. Ей понравилось.

Юморок, конечно, так себе, но не рассказывать же, как все было на самом деле.

На конце пирса она остановилась и огляделась. Все вроде бы выглядело нормально, никаких признаков апокалипсиса. Если вдуматься, то болото, где вода и суша перемешаны хаотически, само по себе апокалипсис: максимум энтропии.

Из воды, подернутой легкой рябью, торчала пара деревьев, разбитых молнией. Дженет, побывавшая здесь всего неделю назад, остро ощутила цикличность и тщету жизни.

Элиот пишет, что Амбера надо искать в болоте. Иди пойми, что он имеет в виду. Не сигануть ли туда наугад, как Люк Скайуотер на Дагобе? Поппи, опередив Дженет, уже спускалась по лесенке. Это, конечно, нарушение дисциплины, но один раз можно закрыть глаза. Поппи попробовала воду носком, потом всей ступней.

— Надо же…

— Осторожно!

Где уж там. Поппи, с традиционным австралийским презрением к водоплавающим хищникам, прыгнула, и болото поглотило ее целиком.

— Поппи! — вскрикнул Джош. Жена вместе с ребенком пропала, но над поверхностью тут же показалась ее рука. Волшебного меча Поппи, в отличие от Владычицы Озера, не предлагала, но большой палец показывала весьма недвусмысленно. — Ох, слава богу.

Джош плюхнулся следом — вот тебе и скрытное проникновение. Дженет, сойдя по колено в воду, поняла, что так удивило Поппи: что-то словно выталкивало ее обратно на пирс. Нагнувшись, она опустила в болото голову… и очутилась на перевернутой куче сырой земли. Среднее ухо настойчиво отвергало показания всех прочих чувств. Дженет, полностью дезориентированная, ощущала сильную тошноту.

— Что за хрень. — Она сплюнула, чтобы предотвратить рвоту. Джош, как ни в чем не бывало, скакал на месте — ну, хоть кому-то весело.

Все трое стояли вверх ногами на обратной стороне болотной поверхности, твердой и скользкой. Внизу стоял мрак, но самое главное рассмотреть было можно. Замок, точную копию Белого Шпиля, но намного страшнее, освещали белые факелы на крепостных стенах. Небо над ним, то есть болотное дно, было черным.

— Подводный, перевернутый вверх тормашками Белый Шпиль, — констатировал Джош. — О таком я даже и не догадывался.

— Его зеркальное отражение.

— Зеркала меняют местами левую и правую стороны, а не верх с низом, — поправила дотошная Поппи. — К тому же он черный…

— Ладно, ладно. Дошло уже.

Им никто не препятствовал, но мост был поднят. Они перелетели через стену во двор, и Джош постучался в толстую парадную дверь. Ответа не было, но открылась она легко. Замок, хоть и пустой, не выглядел заброшенным: везде чисто, прибрано, на стенах горящие факелы.

— Жутковато, — сказала Поппи.

Постояв так с минуту, они разглядели в дальнем конце холла двух часовых, неподвижных, как декоративные урны.

— Эй, ребята! — окликнул их Джош. — Что это за место такое?

Они молчали. Мундиры как траурный вариант формы гвардейцев Белого Шпиля, зрачки расширены, как от наркотиков — неудивительно на такой-то работе. Шевелиться они, однако, могли: когда Джош подошел, они скрестили перед ним алебарды.

— Да бросьте вы. — Алебарды нацелились на Джоша, и он дал задний ход.

Ледяной топорик, пущенный Дженет, расколол промеж глаз череп левого стражника вместе со шлемом. Хороший бросок. Часовой с лязгом выронил алебарду и грохнулся на колени — этим дело почему-то и ограничилось, хотя темная кровь из раны хлестала вовсю.

— Может, попробуем дипломатическим путем? — предложила Поппи.

Правого они с Джошем отправили под потолок, приткнув там в угол, как забытый шарик на дне рождения. Его алебарда тоже звякнула об пол.

— Зачем же убивать, Дженет, — упрекнул Джош.

— Да они же не люди. Говорить не умеют, если заметил.

— Но кровь-то у них идет.

— У мамаши твоей пошла после…

— Ш-шш! — Поппи вперилась во мрак, который так ревностно охраняли стражники.

— …после нашей бурной ночи, — договорила шепотом Дженет.

— Глупость несусветная, — прошипел в ответ Джош.

— Ш-шш!

В тишине послышался стук копыт, будто кто-то рысью скакал по камню. Дженет, упершись ногой в расколотый череп, вытащила топорик.

Следующие полчаса они играли с богом-скакуном в прятки, пытаясь определить, откуда доносится звук. Ступали как можно тише, шепотом ругая друг друга за шум. Время от времени наряду с топотом слышался голос, говоривший чуть слышно:

— Сюда, сюда. Наверх. Да, верно. Осторожно теперь.

С кем он говорит-то? Свихнуться можно.

Голос ничем не напоминал олимпийский баритон Эмбера. Полчаса спустя они почти настигли свою добычу: на винтовой лестнице мелькнули мохнатые ляжки.

— Чуть не поймали, — посетовал голос. Следом раздался тонкий, дрожащий стон.

Трое охотников остановились в сводчатой галерее, знакомой им по Белому Шпилю. В надводном мире ее заливало бы солнце, здесь окна смотрели в непроглядную тьму. Далеко внизу мерцало перевернутое болото, и солнце болталось в нем, как желток в серебристом яйце. Мимо окон кверху брюхом мелькали рыбы.

Копыта простучали опять, совсем близко.

— Не врубаюсь я, — сказал Джош. — Он же бог, чувак этот. Захотел бы уйти, трансгрессировал бы или типа того. То ли он хочет, чтобы его поймали, то ли заманивает в ловушку.

— Скоро мы это выясним, — пообещала Дженет. Здорово все-таки быть за главного.

— По-моему, он в солярий идет, — заметила Поппи.

— Значит, ему кранты. Оттуда другого выхода нет.

— Так это мы его загнали в ловушку?

— Можем с тем же успехом и здесь подождать, — предложил Джош.

— Хочешь уморить его голодом?

Даже Поппи не поддержала супруга.

— Давайте скорее покончим с этим и уберемся отсюда. Меня озноб пробирает от этого места.

— Я лично за. — Дженет начинала проникаться к ней глубокой симпатией — лет через двадцать они, глядишь, и подружатся. Взяв в руки топорики — Горе и Горе, — она понеслась наверх. Жизнь в замке с винтовыми лестницами хорошо укрепляет икроножные мышцы. Поппи с боевым кличем двинула следом.

Снова стон, потом голос.

— Праведное небо! — произнес пожилой тенор с интонациями эдвардианского комика. — Движение и шум! К бою!

Дженет это взбесило. Меловой Человек повалился на четвереньки, мать-перемать, а тебе смешки? Я те покажу «к бою»! Она уже настигала бога, улавливая маслянистый, до странности приятный запах его руна. Ногам, даже натренированным, срочно требовался отдых.

— Да стой ты! Мы просто поговорить хотим!

Убить тебя к такой матери и поговорить, насколько ты дохлый.

В Белом Шпиле солярий был красивой горницей с куполом, здесь в нем стояла тьма, несмотря на факелы во всех четырех углах. Амбер остановился ровно на столько, чтобы Дженет могла его рассмотреть. Он, вполне логично, был очень похож на брата: громадный, с витыми, будто набриллиантиненными рогами — только у Эмбера они золотые, а у него свинцовые, как грозовая туча.

— Вперед и ввысь! — крикнул он.

В одно из окон хлынуло солнце; после целого часа в глубинах болота оно слепило, как дуговая лампа. Амбер открыл портал в верхний мир.

Разбежавшись, он прыгнул в окно, проделал полубочку и совершил посадку — куда? На небо, на потолок? Нет, попросту на траву. Наверху сила тяжести работала в нормальном режиме.

— Давненько не был тут наверху, — заметил он, отбегая прочь. — Это ближе, чем вы думаете.

Дженет упала духом, сообразив, что они могли гоняться за ним целую вечность и все равно не догнать. Но Поппи, ничуть не смутившись, уперлась ладонями в подоконник, сделала стойку на руках и спрыгнула на ту же траву.

Дженет, видя ее вверх ногами, испытала рвотный позыв без всякой беременности.

Десант Поппи даже Амбера поразил — он напрягся, как горный баран от дальнего выстрела, и улетучился в мгновение ока.

— Всего хорошего! — Овен пропал из вида, портал погас. Дженет проскочить не успела.

— Божественно, мать твою.

В комнату ввалился Джош, наконец одолевший лестницу.

— Разнесу к чертям этот психохлев, — просипел он.

Дженет коротенько ввела его в курс насчет сбежавшего бога и пропавшей жены, но Джош почему-то отреагировал слабо.

— Жена у тебя, кстати, что надо. Я, кажется, недооценивала ее — в общем, респект.

— Спасибо, Дженет. Респект? Не думал от тебя такое услышать.

— Под водой не считается.

— Портал, значит. Ты разглядела, что на той стороне?

— Холмы. Трава. Небо.

Джош уже чертил что-то в воздухе своими толстыми пальцами.

— Восточный берег. Северовосточный, если точнее.

— Ты что делаешь? А, поняла. — Дженет забыла, что в порталах Джош разбирается втрое лучше всех остальных.

Джош, целиком поглощенный своей работой, с удовлетворенным хмыканьем продолжал рисовать. Надо отдать ему должное: если уж он смыслит в чем-то, так на все сто.

— Ха-ха. Шутить изволите. — Джош начал бегать по комнате, точно за комаром, которого больше никто не видел. — Я подумал было, что он воспользовался какой-то божественной транспортной схемой, недоступной для смертных, — так вот, ни фига подобного! Где он стоял, когда открыл эту штуку?

— Вот тут примерно.

— Покажи точно, иначе не выйдет.

— Если будешь пялиться на мой зад, скажу Поппи. — Дженет, вздохнув, опустилась на четвереньки. Джош, пялясь на ее зад, кивнул, потом приложил ладони к окну с бывшим порталом и стал кругообразно водить по стеклу. Это напоминало фроттаж, когда рельеф переносят на бумагу, натираемую карандашом: под его руками проступали призрачные очертания портала или, вернее, пейзажа за ним. Дженет различила ровную цепочку холмов, практически одинаковых. На каждом из них росло одинокое дерево, скорей всего дуб.

— Что за хрень такая?

— Прыщавые Валы, насколько я помню, — сказала Дженет. — К северу от Ломаной бухты.

— Ну и названьице. Уж или валы, или прыщи, не все вместе.

— В некоторые тайны лучше не вдумываться. Сможешь перенести нас туда?

— Уже. — Джош трижды щелкнул пальцами. На третьем щелчке картинка налилась красками и ожила. — Прошу моя королева.

Дженет перелезла через подоконник ногами вперед в надежде, что Джош внизу — или вверху — поймает ее. Ум отказывался постигать эти гравитационные фокусы, не говоря уж о теле. На полпути она просто застряла, как Винни Пух в норке Кролика, — пришлось Джошу ее вытаскивать.

Через четыре часа после начала охоты на пропавшего бога она вновь стояла на филлорийской земле, в который раз думая о законе вечных круговращений. В делах людей прилив есть и отлив.[24] Ленивый такой прилив, оставляющий за собой слизь и гниющие водоросли — вроде кота, притаскивающего к порогу дохлую крысу, — и уползающий за новыми приношениями.

Удача была близка, но они ее упустили.

Зато Прыщавые Валы оказались весьма впечатляющими. Ряды холмов уходили вдаль, как пупырышки на очень большом резиновом коврике, и на каждом, как свечка на куличе, торчало свое особое дерево. Нескончаемое лето раскрасило холмы в желтый цвет.

Поппи, в четверти мили от них, подала знак, что не все еще, возможно, потеряно. Амбер, не прячась, стоял на вершине одного из холмов через три ряда от них — неподвижный, как статуя.

— Пожалуйста, не убегай! — взмолилась Дженет, направляясь к нему. — Стой на месте!

Он и не убегал. Стоял и спокойно смотрел, как две королевы, король и наследник престола в зародыше лезут к нему по склону. Прыщавые Валы служили превосходным фоном для их судьбоносной встречи; интересно, насадил кто-то деревья на верхушках или они сами выросли? До божества, наверняка знающего ответ, оставалось каких-нибудь десять ярдов. Дженет невольно замедлила шаг, боясь, что в последний момент он ускачет. Курчавая баранья морда ничего ровным счетом не выражала.

— Ну так как? — Дженет, отдуваясь после подъема, уперлась руками в колени. — Насажены эти деревья или выросли сами собой?

— Они тебе нравятся? Моя, конечно, работа, а холмы делал брат. Он планировал разбросать их по всей округе — любил, чтобы пейзажи выглядели естественно. А я ему: да зачем, мол, и так прекрасно. Воткнул в каждый по дереву, так они с первого дня творения и стоят. Одно из них теперь часовое. — Амбер снова издал продолжительный стон — это он так смеялся, оказывается. Дешевый приемчик. — Не знаю, как она это сделала. Отменная колдунья, надо признать.

Держался он, в отличие от Эмбера, небрежно, юмористически, с легким оттенком женственности. Если бы он вздумал одеться, то носил бы галстук-бабочку и лиловый жилет. Дженет не могла понять, почему он избрал для себя такие манеры. Смотрит свысока на все дела смертных или просто слегка не в себе? Впрочем, это не важно: главное, что настал ключевой момент. Сейчас Амбер скажет им все, восполнит недостающее, и Филлори будет жить — Дженет только теперь осознала, как страстно желает этого. Не хочет она обратно в реальный мир! Хочет и дальше быть королевой!

После бурной погони ей вдруг стало ясно, что спешить больше некуда. Закат наливался на горизонте, как свежий кровоподтек.

— Ты не такой, как твой близнец, — сказала она.

— Как кто?

— Как Эмбер. Вы ведь с ним близнецы?

— А-а! — Он, похоже, иногда прикидывался глухим. — Нет, просто братья.

— Мы думали, что ты умер.

— Знаю, знаю! — Амбер, помимо стонущего смеха, даже покружил немного на месте, как кот, ловящий собственный хвост. — Я лишь притворялся мертвым — это входило в нашу с Мартином сделку. Странный мальчик: так и не вышел из эдиповой фазы, по-моему. Звал во сне маму, хотел знать, жив ли его отец, — в этом роде. Это очень удобно, когда все думают, что ты мертв. Никто не мешает — кто же станет молиться мертвому богу, правда? Некоторое время я, впрочем, провел в Нижнем Мире, хотя это было не обязательно. В образ входил. Мертвые хотели, чтобы я стал его властелином, но нет. Я — и вдруг бог Нижнего Мира? Нет, увольте, слишком уж грандиозно. Должность приходящего эксперта вполне устраивала меня, но в целом мне там понравилось. Так тихо, такие чудесные игры! Право же, я мог бы остаться там навсегда.

Следующие несколько лет я провел рядом с Эмбером. Следовал за ним, как тень, а он и знать ничего не знал! Ему следовало бы догадаться, но где там. Он не из догадливых, Эмбер наш.

— Но зачем ты это сделал? — недоумевала Поппи. — Я не про Эмбера спрашиваю: зачем ты превратил Мартина в монстра?

Амбер с глубоким вздохом потупил золотые глаза.

— Все вышло не так, как задумывалось. Он ужасно хотел этого, и я думал, что это принесет ему пользу, но он меня горько разочаровал. Знаете, в чем было дело? Он себя совершенно не контролировал.

— Все вышло из рук вон плохо, согласен, — сказал Джош. — Пользы эта затея не принесла никому.

— Даже и самому Мартину. Он так стремился остаться здесь, бедный мальчик. Только об этом и говорил. Такой одаренный ребенок — я просто не мог отказать ему, понимаете? Исполнять желания — вот все, чего я всегда хотел. Но Мартин… он ведь отдал мне взамен свою человечность, и даже я удивился той силе, которую он вследствие этого получил. А это, представьте, была лучшая его часть по сравнению со всей прочей гадостью. Я потому и скрывался, что он хотел — и мог бы — меня убить. После он объявил, что сделал это на самом деле, и я не стал противоречить ему. — Амбер с новым вздохом улегся на травку. — Он очень разочаровал меня, очень.

— Но на что тебе сдалась его человечность? — не понял Джош.

Овен снова потупился, возя по траве передним копытом.

— Я думал, что стану не только богом, но и королем Филлори, если ей завладею. Богом-королем, так сказать. Но мне так понравилось быть мертвым, что я даже и не пытался!

Дженет возненавидела Амбера так, что сама себе удивилась. Будь он обаятельным суперзлодеем, еще бы туда-сюда, но какое уж там обаяние. Он просто отказывается брать на себя какую бы то ни было ответственность, сволочь такая. Сама она тоже стерва, конечно, но хотя бы честно признает себя таковой.

— Все это очень интересно, но мы не об этом хотели поговорить, — сказала она.

— Вот как?

— Кстати, — вставил Джош. — Почему ты сначала убегал от нас, а потом перестал?

— Я думал, вам нравится, — удивился Амбер. — Вы ведь поохотиться собрались, разве нет?

— Не совсем, — ответила Дженет.

— Спасать положение мне вообще-то понравилось, — признал Джош.

— Вот видишь! И физические упражнения тебе тоже полезны.

Это подпортило Джошу музыку. Поппи в утешение погладила его по руке.

— Ладно… так как нам конец света остановить? Это ведь из-за тебя происходит?

— Что вы, — искренне обиделся Амбер. — Разумеется, нет.

— Нет? — усомнилась Дженет.

— Конечно. Зачем мне это?

Король и королевы переглянулись. В Дженет словно умерло что-то… ах да. Надежда — так это принято называть.

— Но если это не ты, то как же… — пролепетала Поппи.

Нечеловеческий лик Амбера принял удивленное выражение.

— Остановить это? Откуда же я могу знать! Разве апокалипсис можно остановить в принципе? Это естественное явление и происходит само по себе.

— Значит, ты…

— Получается, что…

Ни Джош, ни Дженет не стали договаривать до конца. Она была так уверена, что Амбер даст им ответ!

Последующее пришло к ней из той же области, откуда последнее время приходили все лучшие импульсы. В голове образовалась мгновенная связь. Послушать Амбера, так он просто мило пошутил, лишив Мартина человечности: ничего другого мне, мол, не оставалось. Но Мартин, лишенный человечности, сделался монстром: он откусил руки Пенни, переломал кости Квентину и вынудил Элис стать ниффином. А еще раньше съел ту девочку в колледже… как же ее.

Дженет выхватила из-за спины топор и обрушила его на голову Амбера. Даже ледяное лезвие прицепить не успела — вмазала прямо стальным топорищем.

— Ай!

Она ударила еще раз, сильнее. У Амбера подкосились передние ноги.

Не врал, выходит, Первейший насчет своего оружия. Им можно уделать бога так, чтобы тот почувствовал. Амбер пытался встать, растерянно тряся мордой, а она била его снова, снова и снова, пока он не свалился без чувств. На прощанье она долбанула еще и по рогу, отбив кусочек.

— Это тебе за все, что ты сделал. И что не сделал.

Ей даже Поппи пронять удалось. Наконец-то.

— Дженет! Ну ты даешь!

— Пусть получает, раз от него никакого проку. — Да и когда еще представится случай бога отколошматить — тем более если он это сполна заслужил. Амбер лежал на боку, высунув толстый язык. — Лох несчастный, — плюнула на него Дженет. — Какой из тебя на хер король.

Двое других, вытаращив глаза, смотрели на бога, лежащего под деревом на вершине одного из Прыщавых Валов.

— И за Элис получи, — добавила Дженет. — И за Пенни.

— Ну да, мы поняли, — сказал Джош.

— Сам напросился — нет, что ли?

— Пойдем отсюда, — сказала Поппи, но уйти сразу не получилось.

Солнце вдали, в проеме Безымянных гор, почти закатилось за горизонт, но задержалось на нем. Нижний край светила сплющился, вокруг заиграли языки пламени и засверкали вспышки, как при бомбардировке. До трех магов докатился рокот, а за ним и вибрация, точно там кто-то работал на шлифовальном станке. С дерева посыпались листья.

— Это еще что за хрень? — выдохнул Джош.

Хотелось бы Дженет не знать ответ, но она его знала.

— Мы опоздали, — сказала она и села на землю, обняв колени. — Это начало конца.

ГЛАВА 25

Прошло уже часов двадцать, а Элис все спала.

Спала в кровати Квентина на спине, под тонкой простынкой, с открытым ртом, и ни разу не шелохнулась. Сам Квентин долго боролся со сном, смотрел на нее и слушал, как она дышит. Ее длинные волосы свалялись, кожа была мертвенно-бледной, ногти следовало подстричь, на руке остались синяки после падения на пол, но в остальном все было нормально.

Квентин смотрел и не мог насмотреться. Элис вернулась. Его жизнь начиналась заново. Он не знал, влюблен ли еще в нее, но пребывание в одной комнате с ней наполняло его забытым чувством реальности и полноты жизни. Когда сон все-таки одолел Квентина, его сменили друзья.

Она проснулась в полдень, когда он завтракал внизу, готовясь к очередному дежурству.

— Она сказала, что хочет есть, — объявила Плам.

Квентин оторвался от своих «Чириоз». Элис стояла в голубом халате Плам, самая хрупкая, самая бледная, самая дорогая на свете. Под глазами у нее лежали багровые тени.

Он встал, но не подошел к ней, чтобы не торопить события. Обдумав этот момент заранее, он решил, что суетиться не станет. Элис нужен покой. Сделаем вид, что он ее встречает в аэропорту после долгого и опасного путешествия.

Это оказалось проще, чем он ожидал. Он был просто рад ее видеть. Инструкция для таких встреч еще не написана, но они сами напишут ее. Спешить больше некуда.

— Элис… ты, наверно, проголодалась. Сейчас принесу что-нибудь.

Она, не отвечая, подошла к столу и уставилась на него, точно не зная, для чего служит это сооружение.

Он протянул руку, желая помочь. Элис отпрянула, не желая, чтобы к ней прикасались, и осторожно села на стул. Он пододвинул ей «Чириоз», не помня, любит ли она их. Все равно больше ничего нет. Элис воззрилась на миску с колечками, как на таз с рвотой.

Может, ниффины вообще ничего не едят и это первая ее еда за семь лет, потому что она впервые за семь лет воплотилась. Элис окунула в овсяные кольца ложку и стала жевать, как робот. Все очень старались не смотреть на нее. Она пожевала еще немного — как будто видела на картинках, как это делается, но сама ни разу не пробовала — и все выплюнула.

— Говорила я, что «Хони нат» купить надо, — сказала Плам.

— Дай ей время. Я сбегаю фруктов куплю и хлеба — может, легче пойдет.

— Лучше попить ей дай.

Точно. Квентин налил полулитровый стакан воды. Элис его осушила одним глотком, выпила еще стакан, громко рыгнула и встала.

— Ты в порядке? Почему она ничего не говорит, Квентин?

— Да пошла ты, — сказала хриплым шепотом Элис, опять поднялась наверх и легла в постель.

Квентин, Элиот и Плам втроем сидели на кухне, где во всю мочь гудел холодильник. Пихнешь его, как храпуна, — заткнется на полчаса, потом по новой врубается.

— Она должна что-то съесть. — Квентин то и дело вскакивал — успеет насидеться, когда Элис поправится. — Должна проголодаться хотя бы. Может, мы ее как-то не так собрали, может, у нее печень повреждена?

— А может, она просто человечинки наелась недавно и теперь отсыпается, — предположил Элиот.

Это смешно? Чувство юмора у Квентина притупилось, но Элиот, несмотря на свои шуточки, просидел около Элис не меньше его самого.

— Не переживай, все у нее наладится, — сказала Плам. — Могла бы, между прочим, спасибо сказать за то, что ей вернули человеческий облик, — да ладно уж, обойдемся.

— Но выглядит хорошо. Совершенно не изменилась.

— Я все думаю, что это значит — быть ниффином, — сказал Квентин.

— Может, она и не помнит.

— Все я помню.

Элис с припухшим от долгого сна лицом подошла и снова села за стол — немного уверенней, но все еще как инопланетянка, не привыкшая к земной гравитации.

— Есть яблоки, виноград, ветчинка прошутто, — сказал Квентин. — Хочешь?

Все это он нахватал в ларьке за углом.

— Я хочу двойной скотч с большим кубиком льда.

— А-а, ладно. Я сейчас.

По-прежнему никому не смотрит в глаза, но это уже прогресс. Может, виски поможет снять стресс — если, конечно, у нее с печенью все в порядке.

Квентин, приказав себе не выдумывать лишнего, бросил в стакан лед, налил виски. Главное, не надо ее бояться.

Пусть почувствует, что ее любят и что ей ничто не грозит, — хотя это, пожалуй, вряд ли.

— Кому еще? — Каменное молчание. Ну, себе-то Квентин налил: будь он проклят, если позволит своей воскрешенной девушке пить в одиночку. И Элиоту с Плам тоже — вдруг передумают.

Элис жадно выпила и свой стакан, и порцию Плам (свое виски Элиот потихоньку убрал подальше). Может, всю бутылку ей дать? Нет, не стоит. Побольше воды, вот что ей требуется сейчас.

— Хочешь знать, каково это? Это больно. Никогда не пробовал представить это по-настоящему? Я раньше думала — может, и ничего, может, волшебный огонь не такой, как реальный. Точно такой же, чтоб ты знал! Больно до жути. Вообрази, что ты все время горишь. Тем более что до того мне везло: ну, палец пару раз прищемила.

Элис уставилась в стакан, проверяя, не осталось ли там чего.

— Казалось бы, у нервов должен быть какой-то предел чувствительности, но нет. Почему так? Должны же они как-то адаптироваться.

Ответить ей на это никто не сумел.

— А потом вдруг раз — и не больно стало. Я помню этот момент: пальцы ног и макушка отключились одновременно. Чуть не разревелась от облегчения. От радости, что у меня больше нет тела и болеть больше нечему. Но вместо слез меня пробило на смех — так и ржала все семь лет. Вам этого ни в жизнь не понять. Это юмор, который никогда не устаревает.

— Какой уж тут юмор, — вставил Квентин. — Ужас в чистом виде. Бамса убили, Пенни отгрызли руки, мне сломали ключицу, а потом мы потеряли тебя.

— Да заткнись ты, нытик говенный! — рявкнула Элис. — Ни хрена ты не понимаешь!

Главное, не бояться, напомнил себе Квентин.

— Элис, мы все очень сожалеем о том, что с тобой случилось. Но теперь все позади, и мы честно хотим понять. Объясни, пожалуйста. Постарайся.

Она закрыла глаза и глубоко подышала.

— Нет. Ты никогда не поймешь. Не понимал даже, когда я была человеком, потому что такой эгоист никого не может понять. Ты и себя-то не понимаешь, с чего же теперь тебе вдруг что-то должно открыться?

Элиот открыл было рот, но Элис оборвала:

— И нечего его защищать! Сам всю жизнь пробухал, чтобы не чувствовать ничего, — так послушайте для разнообразия правду.

Квентин не знал, как на это реагировать. Она выглядела, как Элис — и была ею, — но что-то в ней радикально переменилось.

— Ну вот. Стала вроде бы ниффином на все сто, а в голове почему-то реклама крутится: «С этой зубной пастой вам покажется, что вы только что посетили дантиста». Точно так я себя и чувствовала. Свежей, легкой, чистой как лед, как будто всю грязь с меня соскребли. Чистой и совершенной. А вы-то все в ужасе! Знаешь, что самое смешное? Я не думала тогда ни о Мартине, ни о Пенни, ни о тебе. Думала только одно: наконец-то. Всю жизнь этого момента ждала, не зная, чего я жду.

Произнося заклинание, я надеялась, что смогу контролировать свою силу, чтобы с ее помощью убить Мартина, — но когда я получила ее, мне расхотелось что-либо контролировать. Вам сильно повезло, что я таки убила его: ради таких, как вы, я бы и пальцем не шевельнула. Мне просто хотелось убедиться, что я могу. Оторвала ему голову, как шампанское откупорила — отпраздновать начало своей новой жизни. Знаешь, что такое быть ниффином? Это вечное сознание того, что ты прав, а все прочие — нет! — Элис улыбнулась, вспомнив об этом. — Я и вас запросто могла перебить.

— Почему же не перебила? — Квентин искренне хотел это знать.

— А зачем? Делать мне больше нечего.

Элис всячески старалась его задеть, и у нее получалось. Зря он раньше не подумал об этом. Тело он ей вернул, но душа… нельзя семь лет пробыть демоном без всяких последствий. Элис травмирована душевно, и до ее возвращения еще далеко. Физически она здесь, но это лишь обман зрения.

— Потом ты улетела. — Надо, чтобы она выговорилась — авось поможет.

— Ну да. Прошла сквозь стену, как сквозь туман. Прямо в землю. Даже и не зажмурилась — все равно что в теплый ночной океан погрузилась.

С минуту она молчала. Квентин принес ей воды. Ей, кажется, не хотелось говорить больше, но потом она продолжила свой рассказ:

— Мне понравилось там, в земле. Темно, плотно. Помнишь, какой хорошей девочкой я была, как угождала всем? Теперь я, первый раз в жизни, могла просто быть. Взять хоть наши с тобой отношения: ты так нуждался в любви, что я считала себя обязанной дать ее тебе. Бедный недолюбленный мальчик! Какая же это любовь? Это ад. Теперь я познала рай. Стала голубым ангелом.

Я проплавала в филлорийской земле много месяцев. Никогда не задумывался, что там внизу? Скелеты. Волшебные динозавры в несколько миль длиной. Вот уж, видно, пожили в свое время — я целый день плыла мимо чьего-то хребта. И пещеры, и древние земляные работы, и множество гномьих ходов. Как-то нашла целый подземный город — его крыша провалилась и погребла заживо сто тысяч гномов.

Еще ниже лежат черные закупоренные моря, полные безглазых акул, что размножаются и умирают во тьме. Есть там и подземные звезды, которых никто не видит. Я могла бы оставаться там вечно, но в конце концов прошла на ту сторону.

— Мы знаем о Той Стороне, — сказал Квентин.

— Знаете, но не были там. Я иногда следила за вами. Была на Краю Света и сидела в стене, когда тебя выгнали. Следовала за вашим корабликом на глубине семи морских саженей, как дух из «Старого морехода».[25] Видела, как твой друг погиб на том острове, как ты трахал свою подружку. Как ты сошел в ад.

— Могла бы и помочь, между прочим.

— Нет! Не могла! — Лицо Элис осветилось безумной радостью. — А знаешь, почему? Потому что плевать мне было! — Она принюхалась. — Любопытно… в ниффинах у меня не было обоняния. О чем это я? Да. После подземного плавания я ударилась в другую крайность — поднялась в небо, как шарик, и прошла в космос. Поиграла со звездами, вошла в солнце и провела там неделю — мне ничто не могло повредить. Думаешь, в Филлори вселенная такая же, как у нас? Бесконечная, с другими звездами и мирами? Ничего похожего. Там одно только Филлори. Пройдешь мимо солнца, мимо луны, мимо последних звезд — сквозь звезды я не могла проходить даже как ниффин, — а там ничего. Я полетела дальше — усталость и скука ниффинам незнакомы, — потом оглянулась и увидела Филлори. То еще зрелище: плоский витой диск, окруженный звездами, балансирует на шаткой башне из черепах, как в книжке Доктора Сюсса. Разноцветный кружок, который получают, вращая холст, а вокруг жужжащий рой белых звезд. Я долго им любовалась, не зная, вернусь туда или нет. Самое близкое к грусти чувство, которое я испытала.

В образовавшейся паузе завыл холодильник. Элиот встал и пихнул его.

— Но ты вернулась, — заметил Квентин.

— Да. Я делала все, что хотела. Как-то раз вскипятила озеро со всем содержимым. Сжигала птиц и зверей. Меня все боялись — я, синяя птица, предвещала беду. Некоторые кричали, плакали, молили меня о пощаде. Однажды… — Элис затаила дыхание, словно ее холодом обожгло. — О господи. Я убила охотника. — У нее вырвался всхлип, похожий на кашель. — Совсем из памяти вылетело. Он хотел подстрелить оленя, а мне это не понравилось. Испепелила его без остатка. Он даже и не видел меня.

Она дышала теперь тяжело и хрипло, прижимая руку к груди, как перед обмороком или приступом рвоты. Взгляд ее метался по комнате.

— Все в порядке, Элис, — сказал Квентин. — Ты не виновата.

Она, в новом приливе гнева, хлопнула ладонями по столу.

— Нет, виновата! — Можно было подумать, что Квентин хочет отнять у нее самое дорогое. — Я его убила, а не кто-то еще! — Элис уронила голову на руки. Квентин не знал, как с ней быть. — Убила из ненависти. Я тогда ненавидела все и вся, а в первую очередь тебя, Квентин. Ненависть длится вечно, не то что любовь. Неисчерпаемое чувство, чистое, абсолютное. Знаете, что я видела, глядя на вас? Тупых уродов, набитых мусорными эмоциями. Вы такие глупые, что зачастую вообще не понимаете, какое чувство вами владеет — любовь, ненависть или горе.

Она права, люди в самом деле такие. Забыла только, что Квентин того же мнения, что именно это свело их вместе. Он пока не стал ей об этом напоминать.

— Что-то меня на экзотику тянет. Манго там, марципан. Укроп, чтоб его. Захочется и тут же расхочется — давно я ничего не пробовала на вкус.

Эта ее последняя реплика больше всего напоминала о прежней Элис.

— У меня была такая силища, Квентин. Такая власть. Как-то я обнаружила, что могу двигаться по времени в обратную сторону. Это легко. Вперед движутся все, секунда за секундой, но это не обязательно. Ты просто останавливаешься, и все. Кажется, я и теперь бы смогла. Представь, что ты едешь вверх по склону на лыжах, держась за трос: если ослабить хватку и дать ему просто скользить по варежкам, можно остановиться. Настоящее идет дальше без тебя, и ты таким образом оказываешься в прошлом. Замечательное чувство — правда, изменить ничего нельзя, можно только смотреть. Я видела, как Четуины приходили в Филлори, как рождались и умирали разные люди. Видела, как Джейн Четуин имела секс с фавном! — Элис прыснула. — Ей очень одиноко, по-моему. Даже если смотришь, как кто-то спит или читает, все равно интересно.

Однажды я решила посмотреть, как начиналось Филлори. Дальше уже нельзя, трос кончается — ты просто стукаешься об это. Не очень-то это красиво, заря времен. Как труп того, что было когда-то. Большая пустыня и мелкое, мертвого вида море. Никакого климата, сплошной холод. Солнце стоит на месте, и свет у него неприятный. Как у старой флюоресцентной лампы, в которую дохлые мухи нападали. Думаю, солнце и луна в то время столкнулись, образовав одно аномальное небесное тело.

Я долго наблюдала за этим морем, удивляясь, что такой большой водоем может быть таким тихим. Потом слышу — бежит кто-то издали. Старая тигрица, одноглазая, с обгрызенными ушами. Наверно, это богиня, думаю я себе — богиня прежнего погибшего мира. Подошла она к воде, посмотрела на свое отражение, зашла в море по плечи, содрогнулась, чихнула. Ей это трудно давалось, но она храбро шла все дальше и дальше, пока вода не накрыла ее с головой. Утопилась, короче. Всплыла потом, покрутилась и затонула окончательно.

Долгое время спустя на море образовалась волна, вынесшая на берег две крученые раковины. Другая волна накрыла их пеной. Песок под ними зашевелился, встряхнулся и превратился в Эмбера. Пена стала его руном, раковины — рогами.

Пробежавшись по берегу, он нашел еще две такие же раковины и встал так, чтобы на них падала его тень. Тень поднялась и превратилась в Амбера. Вдвоем они взбежали на небо и стали лизать светило, пока оно снова не разделилось надвое. Эмбер боднул солнце в одну сторону, Амбер луну в другую, и все опять заработало. Так началось Филлори.

Но обычно мне насрать было на подобную срань. Знаете, что мне в прошлом нравилось больше всего? Смотреть, как я горю. Я постоянно возвращалась к моменту своей гибели, пряталась в стенах и наблюдала. Снова и снова.

— А будущее ты могла видеть? — спросил Элиот.

— Нет, — небрежно проронила она, явно не сознавая, что порой причиняет боль слушателям. — Думаю, это связано с осью времени и потоками информации.

— Может, оно и к лучшему, — сказал Квентин.

— Если б могла, то хрен бы сюда вернулась.

— Это я и имел в виду.

— Сначала я и на Землю пробиться не могла, но потом барьер почему-то развалился, и у меня получилось. Обнаружилось это случайно. Я любила смотреть в зеркала на себя бесплотную; как-то притронулась к одному и прошла сквозь него в какое-то промежуточное пространство вроде Нигделандии. Зеркала, вставленные одно в другое, вели меня все дальше и глубже, сливаясь с зазеркальными пространствами других миров. Там холодно и почти пусто — только раз мне встретилась птица, которая металась в поисках выхода. В итоге я оказалась не в Филлори, а здесь, в этом мире — и хорошо. В Брекбиллсе много магии, много зеркал и очень сложное зазеркалье. Я надеялась найти там своего брата, но вместо него нашла тебя, Квентин. Ты был струпом, который мне нравилось ковырять. Даже и тогда ты умудрялся делать мне больно, а боль доставляла мне удовольствие.

И люди там интересные. Я чувствовала, что Плам как-то связана с Филлори, но до сих пор не поняла, как. И уверена была, что ты рано или поздно трахнешь ее.

— Все почему-то так думают, — пробормотала Плам.

— А потом ты попытался сотворить новый мир! — Элис затряслась от беззвучного смеха. — Это ты-то! Как может кто-то вроде тебя сотворить нечто живое? Ты же пуст! У тебя ничего нет внутри! Мертвый зазеркальный дом — на большее тебя не хватило. Знаешь почему? Ты всегда делаешь только то, чего от тебя будто бы ждут, — а когда тебя ненавидят за это, ты можешь всласть себя пожалеть.

— Я сильно изменился за эти семь лет, Элис. Может, раньше это и было правдой, не знаю, но теперь уже нет.

— Ничего ты не изменился.

— Подумай сама: мог бы тот Квентин, которого ты знала, снова превратить тебя в человека?

Тут в разговор вступила Плам, которую Элис, похоже, достала.

— Зачем ты нам, собственно, все это рассказываешь? Нет, это, конечно, завлекательно и все такое, но мы как-то не того ждали.

— Рассказываю, чтобы он наконец понял, что натворил.

— И что же я натворил? — Квентин посмотрел ей прямо в глаза, не совсем такие, как раньше. — Скажи мне.

— Обокрал меня! — Это было сказано с жаром, но Элис уже истощила свою энергию, и настоящей злости не получилось. — Я была совершенной, бессмертной, счастливой, а ты меня лишил всего этого. Да еще благодарности от меня ждешь, ведь так? Я не хотела становиться человеком, но ты затащил меня в это тело. — Она воздела руки, глядя на них с отвращением, как на отходы из мясной лавки. — Я дважды лишалась всего, но в первый раз я это сделала добровольно, а во второй ты меня обокрал. — Из глубин презренного тела вырвался глубокий, дрожащий вздох. — Я еще и летать умела… сколько можно втолковывать, какая ты мразь. Дайте сюда бутылку, засранцы.

ГЛАВА 26

Земля содрогнулась снова, и Амбер открыл глаза.

— Сердце, — прошептал он, но когда Дженет отвела глаза от горизонта, где — навсегда? — заходило солнце, бог-овен уже исчез.

Ну ясно, мир на краю гибели, дел по горло. Быстро он оправился от трепки, которую она ему задала, — а может, просто прикинулся, что избит до бесчувствия, это как раз в его стиле.

Так или иначе, хорошо, что он смылся. Не очень-то ей хотелось проводить вместе с ним конец света.

На горизонте между тем творилось черт знает что. Солнце, расквасившись, как гнилая тыква, не просто задевало край Филлори, а целеустремленно о него терлось, тратя остатки энергии, термальной и кинетической, на самоуничтожение. В небо бил огромный паровой столб, окруженный протуберанцами.

Дженет, в отличие от других, так и не побывала на Краю Света. Теперь уж ей не увидеть, каким он был раньше: на нем теперь ширится огромный сигаретный ожог. На другом, восточном, горизонте всходила, как обычно, луна. Старушка, должно быть, вращается вдвое быстрее солнца, если успевает затмиться в полдень и вовремя взойти вечером. Нет, даже и вдвое недостаточно быстро. Переменная скорость или лун у Филлори несколько? Не все ли равно теперь.

— Здесь больше делать нечего. Надо обратно в замок, — сказала Поппи.

— Не все ли равно теперь, — вслух произнесла Дженет.

Элиота бы сюда. Или Квентина. Джош и Поппи тоже нормальные, но салаги. Дженет предпочла бы кого-то из старой гвардии, даже Джулию.

— Выходит, мы последние, — сказала она. — Последние короли и королевы Филлори. Это должно нас прославить.

— Это еще не конец. Надо вернуться — мы нужны своему народу.

Достойная позиция.

— Да, отправляйтесь. Я догоню.

Дженет сама не знала, почему ей хочется задержаться среди этих холмов, озаряемых всполохами гибнущего солнца. Их длинные тени навевали покой. Пусть Джош и Поппи возвращаются — она свершит свое последнее бдение здесь, в Прыщавых Валах. Джош хотел сказать что-то, но Поппи тронула его за руку, и он замолчал. Правильно, обойдемся без лишних слов. Джош приступил к своему портальному ритуалу.

— Я его оставлю открытым, — сказал он.

— Ага.

— Когда все станет совсем плохо, мы вернемся за тобой. С пуговицей.

— Ага. Я никуда не денусь.

Они ушли. Густеющая синева неба, зеленые холмы, серые горы, красно-оранжевый горизонт — отличная декорация. Жаль, что у нее нет камеры или мольберта, да и чувство прекрасного оставляет желать. Восторгаться — не ее специальность. Дженет села на холодную траву, прислонившись к дубу. Пригодились бы темные очки — наблюдателям при первых испытаниях атомной бомбы их выдавали. Неправильно как-то, что свидетелем всего этого стала она, первый циник во всей их компании. Одной неформальной лексики маловато будет.

Хотя, может, и лучше, что это она, а не кто-то из чувствительных душ. Квентин уже слезами бы изошел, как долбаный фонтан Треви. К западу от нее кто-то протрубил в рог — густая низкая нота, будто педаль надавили. С юга ответила пронзительная серебряная труба на несколько октав выше, и аккорды, от гармоничных до диссонирующих, зазвучали со всех сторон, даже с моря.

Что за хрень? Кто это? Откуда они знают, какие брать ноты? Ну, может, это где-то написано. Может, где-то под стеклом хранится большой альпийский рог с табличкой: «В случае Рагнарёка разбить стекло и взять ми-бемоль».

Ей бы тоже рог. А что? Дженет позволила себе толику грусти и сожаления. Если не теперь, то когда? Было бы хоть чем заняться. Часовые деревья вокруг подняли звон — она и не знала, что они это могут.

Нет, так не пойдет. Дженет встала. Не хватало еще распустить нюни. Надо делом заняться, выяснить, что происходит. Прямо перед ней, как по сигналу, шмякнулся гиппогриф. Он съехал немного вниз, разворотив склон, и рысцой поднялся назад.

— Смиренный гиппогриф явился за ее высочеством королевой Дженет.

Заговорил, да еще почтительно? Воистину конец света. Дженет, радуясь, что стоит чуть выше, поставила ногу ему на бедро и села на широкую короткошерстую спину. Никак тот самый, с красным крестом, который доставил ее на болото.

— Что ж, храброе создание, отправимся в наш последний полет.

И нечего ухмыляться. Самое время для пафоса. Глаза на взлете заслезились — не иначе от ветра, — и она вытерла их рукавом.

Гиппогриф витками поднялся над Прыщавыми Валами (почему валы? что-то связанное с приливом?) и повернул на юг. Свет умирающего справа солнца и восходящей слева луны сливались в серебристо-золотое сияние, которого Дженет никогда не видела раньше.

— Выше, выше! — Пока гиппогриф послушно набирал высоту, она усилила свое зрение, применив чары дальности, фокусировки, разрешения и ночного видения. Если уж ей выпало такое, надо отнаблюдать все как есть. Слух она тоже усилила; быть ей этой ночью записывающим ангелом.

Мозг отказывался перерабатывать информацию, которая в него хлынула. Дженет буквально шарахалась от мелькающих перед глазами картин, но терпела. Все теперь на ней. Больше некому.

В Филлори выдалась беспокойная ночь. Не одни только люди метались, покидая свои дома: чернильная масса Темного леса на западе тоже пришла в движение. Деревья, наделенные разумом, выдергивали из земли корни и брели на восток, к Белому Шпилю. Их суставы скрипели, будто говоря: ну, наконец-то мы разберемся с Лесом Королевы, покажем им, где раки зимуют. За одушевленными путниками оставалась щетина обыкновенных деревьев, костяк первоначального леса.

Лес Королевы, в свою очередь, занял оборонительную позицию, раскинувшись полумесяцем вокруг Белого Шпиля.

С юга, наперехват Темным (которых вообще-то должна была остановить Дженет) шли не столь высокие, но не менее задиристые деревья из Кориании с яблонями и грушами во главе.

Бирнамский лес на Дульсинан двинулся. Как это по-макбетовски. Или по-гамлетовски, она не помнила точно.

В Белом Шпиле светились все окна. Прямо нью-йоркский небоскреб, где идет крутой адвокатский корпоратив.

Мужчины во дворе облачались в доспехи — с кем они, интересно, собрались драться? То ли они не в курсе, то ли сама Дженет чего-то не догоняет. Может, они еще в детстве слышали пророчество про эти дела. В рог-то, заметим себе, не она трубила.

Ее глаза, как два зорких прожектора, обшаривали зеленые холмы Филлори. Внизу, помимо деревьев, бежала, скакала и перепархивала разная живность. Олени, лошади, медведи, птицы, летучие мыши, разная мелочь вроде лис и хорьков. Волки и большие кошки трусили бок о бок — в оставшиеся часы Дженет предстояло возглавить мультивидовую нацию. И все, кого ни возьми, валом валили к Белому Шпилю.

Хотя нет, не все! Некоторые уже добрались и поджидали идущих. Все распри этой сумасшедшей страны в роковую ночь ожили с новой силой. У замка окопались, видимо, говорящие, а простые звери шли воевать с ними. Дженет и не знала, что они так люто ненавидят друг друга: эта битва, должно быть, замышлялась веками.

Неговорящие надвигались бесформенной кучей, говорящие стояли ровными рядами в полях, топча посевы, как всякая армия от начала времен. Ночь без правил, карнавальная атмосфера. Самые быстрые в авангарде неговорящих уже перемахивали, поодиночке и парами, через каменную ограду. Леопарды, не обращающие на антилоп (или газелей) никакого внимания, несколько львов, дикие лошади и еще фиг знает какое зверье. Вторую волну возглавляла стая очень крупных, энергичных, амбициозных собак.

Они врезались в стройный порядок говорящих с тошнотворным хрустом, наводящим дрожь даже на расстоянии. Этот звук делал происходящее еще более реальным, чем распадающееся солнце, возвещая о бесповоротной гибели всего сущего и о том, что, как раньше, уже не будет.

Кошки тут же сцепились с кошками, катаясь в облаке пыли; схваток между кошками и собаками Дженет пока не видела.

Говорящие кричали совсем как люди:

— Ко мне! Ко мне!

— Справа! Держи правый фланг!

— Не отступать, так вашу! Стоять!

Матч шел, в общем, на равных. Говорящие были умнее, организованнее и в целом крупнее своих противников, неговорящие брали числом. Дженет осознала, что инстинктивно болеет за говорящих — почему, собственно? Разве они чем-то лучше немых? Их хотя бы даром речи наделили, а тех? Пожалуй, будет честнее, если победу в этой последней, ничего не решающей битве одержат неговорящие.

Дженет вспомнила о ленивцах. Их часть, если таковая имеется, дойдет сюда где-то через месяц, когда все уже будет кончено — хотя они, наверно, не участвуют вовсе. А что там за медведь крушит врага направо-налево — не Тишок ли? Разозлить его нелегко, но уж когда разозлится… Настоящий берсеркер в стальном воротнике, не иначе влил в себя пару бочонков шнапса.

Хоть бы он-то остался жив. Впрочем, если подумать… В живых здесь никого не останется, так не лучше ли погибнуть в бою, чем видеть, как твой мир рушится у тебя под ногами? Гиппогриф мчался дальше, и Тишок скоро пропал из вида. Теперь Дженет уже не узнает, выжил он или нет.

В воздухе тоже шли бои: птицы сшибались, брызгая кровью и перьями. Сцепившиеся насмерть пары камнем падали с неба — Дженет так и не отследила, расцепляются ли они перед ударом о землю.

Замок обороняли люди. Дженет, сосредоточив свое магическое зрение, пыталась разглядеть, с кем они бьются. С лорианцами? С обезьянами? Нет, это зверолюди, что обитают в Гробнице Эмбера. И темные эльфы в черных, хитинового вида доспехах. Где они таились все это время?

Защитниками командовали Поппи и Джош. Он стоял на стене, она летала над полем боя на манер голенастой валькирии, отражая вражеский огонь в форме копий и стрел.

Давай-ка, Поппи, уходи из-под обстрела. Вот так, молодец. Только они с Джошем способны вывести Дженет из этого волшебного бардака. Последний вертолет из Сайгона.

Что у нас еще плохого? Словно апокалиптическую порнушку смотришь, честное слово. Еще так еще: вон кентавры шпарят из своего Убежища. Сомкнутым строем — поколениями тренировались, поди. Вступают в бой, сражаясь, как правило, двоеручно — короткими мечами рубят или из луков стреляют. Мать моя, да они говорящих бьют! Вон, один оленю башку срубил. Кровавый фонтан взмыл высоко и сник.

Вот сволочи — понятно теперь, почему их никто не любит. Нацисты поганые. Думают, что истребят другие разумные виды и установят свой фашистский режим. Такого даже Дженет терпеть не станет. Она послала в их колонну пару молний и получила в ответ тучу стрел. Гиппогриф, успешно обойдя их, на миг повернул к ней голову. Какого хрена, читалось в его желтом глазу, на это я не подписывался.

— Извини. — Дженет потрепала его по шее. — Просто я на дух не выношу этих тварей.

Кентавры начинали уже теснить говорящих, но тут в них врезались клином единороги. Дженет отвернулась. Увидишь один раз, как единорог вспарывает грудную клетку кентавра — больше ни в жизнь не захочешь. Разбирайтесь сами, ребята, королева пасует.

Сверху могло показаться, что Филлори играет в шахматы само с собой. К месту сражения подтягивались отставшие минотавры — союзники кентавров, естественно, — а сверху пикировали грифоны с пегасами. От пегасов в бою толку мало — копытца у них легкие, крылышки лебединые. Достойно уважения, что решили все-таки поучаствовать. Зато грифоны — это да, летающие крепости прямо.

— Ты-то сам не хочешь сразиться? — спросила Дженет у гиппогрифа. Он мотнул головой: в его обязанности входило только возить королеву Дженет. Тоже понятно. — Как тебя зовут?

— Зимокрыл, — каркнул он.

— Ты молодец, Зимокрыл. — Она снова потрепала его по шее. — Филлори тебе благодарно за эту ночь. Давай поднимемся чуть повыше.

Конфликт затронул все Филлори без исключения. Мокрые русалки, отражая мерцающий солнце-лунный свет, всплывали на поверхность рек и ручьев. Пока они только наблюдают и вряд ли ввяжутся, если их интересам не будет что-то грозить напрямую. Дриады, придерживаясь того же курса, стояли у родимых деревьев и помахивали кольями, как полицейскими дубинками.

О деревьях-то Дженет и забыла, а они почти уже здесь. Передовой вязово-березовый отряд из Кориании (кто он был, Кориан этот? Опять-таки уже не узнать) уже вступил в схватку с дубом из Темного леса. Дуб, настоящий великан, крутил над головой двумя молодыми деревцами, но враги уже отламывали его нижние ветки. Деревья, оказывается, дерутся как оглашенные.

Луна осталась на небе, но сбилась с орбиты и кувыркалась на одном месте. Это почему-то переполнило чашу: Дженет обхватила гиппогрифа за шею и разрыдалась, зарывшись лицом в его перья. А вдруг у него вши есть? Да наплевать. Этот мир — лучшее, что у нее было. Она думала, что всегда будет это иметь, — выходит, что нет.

Гиппогриф даже не оглянулся — наверно, столь бурное проявление эмоций его смущало.

Глубокий рокот, который Дженет ощутила всем телом, заставил ее прерваться на середине всхлипа. Вершины Северных гор снесло разом, как созревшие головки прыщей. Она не знала даже, что они вулканические, заразы! Вон, и лавой уже блюют, как пьяные выпускницы. Катастрофа дошла до геологического уровня: Филлори истекает горячей артериальной кровью.

Дженет произвела обзор побережья. Ломаная бухта вышла из берегов и затопила нижние холмы Прыщавых Валов — только деревья торчали еще над водой. В море пытались уйти от шторма две-три разумные лодки. Пустыня ломилась в заградительный барьер Медных гор, угрожая занести песком плодородные нивы юга. Дженет порывалась отвести ее прочь, заткнуть пальцем течь в плотине. Банда Первейшего, небось, трясется в своих ледяных пещерах.

Защита осажденного со всех сторон Филлори рушилась там и сям. Дженет понимала, что ни центр, ни окраины не продержатся долго. В поле разверзлась багровая трещина, трава по ее краям загорелась. Обхватить бы Филлори руками и слепить заново, но Дженет это не под силу. Да и никому не под силу.

Деревья Темного леса кто-то атаковал сзади. Джейн Четуин, бывшая Часовщица с летящими по ветру белыми волосами! Ходячие деревья, в которые она тыкала пальцем, опускали, так сказать, плечи и вновь зарывались корнями в землю. Давно, должно быть, планировала эту свою диверсию.

Все основные силы к этому моменту вступили в бой. Великаны за неимением достойных противников махались друг с другом, проливая при этом слезы, — чего там, все равно помирать. Воюющие у Белого Шпиля стороны расступились, пропуская большую нелетающую Птицу-Миротворицу, одно из волшебных животных. Шла она как казуар (по мнению Дженет), осторожно поднимая ноги с выпяченными назад коленками и оглядываясь назад на каждом шагу.

На середине поля она остановилась и осмотрелась, как бы говоря: хватит уже дурить, дети мои. Вы знаете, что мое сердце исполнено любви, а что же ваши сердца? Потом на нее кинулись разом леопард и пантера, и она упала, даже не пикнув. Любовь в ее сердце определенно присутствовала, но и крови там тоже хватало.

Это проняло Дженет добавочным холодом даже среди общего ужаса. Волшебные животные — это основа основ, арматура в филлорийском железобетоне. Их магия выше даже, чем Высший Закон. Если и она этой ночью пала, значит, правда каюк.

Из Северного болота тоже повылезло разное, в том числе Болотный Князь и огромный сплющенный ящер в черно-желтые полосы — саламандра невиданного размера.

Она сфокусировала свои гляделки на чем-то сравнительно маленьком: белый олень, Странствующий Зверь, бесстрашно вышел навстречу ей. Ну, слава те господи, подумала Дженет. Олень сказал что-то, потом повторил еще раз и еще, словно пытался разжечь огонь мокрой спичкой. Саламандра закрыла глазища и хлопнулась мертвая.

Вот он, значит, чего пожелал, но на это ушли все его три попытки. Столько лет берег их, столько веков, а теперь вот взял и потратил. Олень, говоря фигурально, пожал плечами, а гигантская черепаха выбросила вперед голову и заглотила его целиком.

Нехорошо как-то. Нечестный размен. Странствующий Зверь за ящера, о котором никто никогда не слышал! Ладья за коня.

Солнце растекалось по горизонту, как упавшее мороженое по горячему тротуару. Понадобится, возможно, миллион лет или какой-то похожий космический срок, чтобы оно истратило всю свою энергию и погасло. Поппи временно отдыхала на крепостной стене, стойко выдерживающей натиск. Потом им, вероятно, придется открыть ворота и отступить во внутренний двор, но пока речи об этом нет. А где же Джош? Ага, вот, в самой гуще боя, с палицей (жирняги почему-то всегда выбирают это оружие). И как он только дышит в таких тесных волшебных доспехах. Не успела Дженет об этом подумать, на Джоша наступил разъяренный слон. Она затаила дыхание, но доспехи себя оправдали. Джош выскользнул, как тыквенное семечко, из-под слоновьей ноги, отлетел ярдов на двадцать и тут же встал. Дубину он выронил, но в остальном остался целехонек. Легче ему, что ли, когда он дубасит палкой зверолюдей?

Пусть себе забавляются, лишь бы с ребенком ничего не случилось. У нее, осознала вдруг Дженет, никогда не будет детей. Возможно, она всегда это знала, но призналась себе в этом только сейчас. Пусть другие размножаются, Бог им в помощь. Ей принадлежит роль свидетеля. Она достаточно сильна, чтобы видеть, как все вокруг рушится, и не сломаться самой. Чтобы летать на гиппогрифе и смотреть, а посмотреть есть на что. Викторина в пабе, блин. Микробы и те, небось, дерутся друг с дружкой. Не хватает только гномов — отсиживаются у себя под землей? Величавый мужчина во фраке вступил в бой с голыми руками. Не тот ли это чувак с Края Света, о котором рассказывал Элиот?

Битва разбивалась на отдельные схватки, и какой только чертовщины там не было. Пылающие доспехи, плетеный веревочный человек, человек из гальки. На юге высоченная дюна перехлестнула наконец через Медные горы. На ней колыхался клипер с заячьей (как будто) командой. Стало быть, он реален? Давно Дженет эту книжку не перечитывала. Точно, зайчики — вон они катятся с горы кувырком. Волшебный клипер, казалось бы! Чудеса! Но Дженет все это малость поднадоело. Кто следующим припрется — сэр Пятнисс? Дженет зажмурилась. Красоте и чудесам Филлори нет конца… то есть не было. Теперь его придется с мясом отдирать от себя. Всему когда-нибудь приходит конец, кроме разве что вирусов эболы и психопатов. Они-то вечные. И это честно, по-вашему? А, ладно. Все теории относительно жизни — сплошное вранье. Хаос прекрасен сам по себе. Это растекающееся солнце, крутящаяся луна… Свет и тень поделили Филлори пополам, и всюду горят огни: лава, костры, колдовские чары. А вдали, на самом пределе ее волшебного кругозора, горят и пускают фейерверк Часовые Пустоши. По крайней мере, она это видела… а такого, наверно, никогда уже не увидит.

От ночного неба отделилось созвездие в виде долговязого человека, повисело на звездной руке, спрыгнуло и хлопнулось на какой-то луг, подняв целую тучу искр. К нему тут же ринулся такой же двухмерный противник, единственный в Филлори: Меловой Человек, воспрявший и починивший свой посох. Крупицы известняка и частицы света взвились столбом.

Откровение Иоанна, да и только. А она, Дженет, — Жена, одетая в багряницу.

— Поворачивай к Белому Шпилю, Зимокрыл. Мне пора.

Гиппогриф сел на широкий парапет. Битва подкатывала уже под самые стены: люди и говорящие животные отступали к большим воротам — Дженет ни разу не видела, чтобы их открывали.

Она спешилась и подошла к Поппи. Две последние королевы Филлори молча встали бок о бок.

Почти инфразвуковой рокот, нараставший некоторое время, стал слышимым и осязаемым. Даже бойцы, прекращая сражаться, оглядывались в поисках его источника. Долго искать не пришлось: земля перед замком вспучилась, и все, кто оказался поблизости, бросились врассыпную.

Из трещины на верхушке бугра лезло что-то непонятное. Корни, вот это что! Длиннейшие бледные корни извивались, потрескивая, а в середине стояла Джулия восьмифутового роста, прекрасная и излучающая собственный свет.

— А вот и Лоракс,[26] — сказала Дженет.

Глупая пантера прыгнула на нее, и Джулия отмахнулась — иначе не скажешь — от нее посохом.

— ДОВОЛЬНО, — сказала она голосом, слышным всему гибнущему миру. Во всем Филлори ярче всего сейчас сияла она. — ВРЕМЯ ПРИШЛО.

Ее слова раскатились от моря до моря. Все, кто был на поле брани — люди, животные и прочие существа, — так и замерли. Джулия обеспечила себе поддержку обеих партий.

Корни сплелись, образовав мост, и она прошла по нему на стену к Дженет и Поппи. Еще один корешок обхватил Джоша, сидевшего на земле у ворот, и поставил туда же.

— Оставь вас на пять минут, и тут уже полный бардак, — сказала она прежним, небожественным голосом.

Дженет, не зная, что и сказать, обняла ее. Странное ощущение — она ей доставала только до талии, — но все равно хорошо. Джулия милостиво стерпела объятия простой смертной.

— Королевы и король Филлори, — сказала она, — пришла пора уходить.

— Куда? — спросил Джош голоском потерявшегося ребенка. — На Ту Сторону?

Джулия качнула божественной головой.

— Той Стороне тоже конец. Мы охлаждаем солнце, останавливаем воды и снимаем звезды с небес.

— Куда же тогда? — настаивал Джош.

— Не знаю, но и здесь оставаться нельзя.

Она протянула им руки. Понятно: надо встать в круг, иначе чары не сработают. Поппи взяла Дженет за одну руку, Джулия, щекоча гигантскими пальцами, за другую.

Дженет склонила голову и дала волю слезам. Итак, она будет жить. Чего ж не жить-то, на ней ни царапинки. Все будет хорошо, вот только дома у нее уже никогда не будет.

ГЛАВА 27

Мне очень жаль, — сказал Квентин, дослушав Элис.

— Ничего тебе не жаль. Хватит талдычить одно и то же.

— Я жалею не о том, что вернул тебя, а о том, что случилось. Жалею, что все это выпало на твою долю, — но у кого еще хватило бы мужества, альтруизма и ума.

— Иди ты со своим мужеством. Я рада, что сделала это. Жаль только, что ты все поломал.

— Возвращаться всегда тяжело — я только теперь понял, насколько. — Квентин стойко выдерживал огонь ее нечеловеческого презрения. — Быть человеком трудно, но оно того стоит. Ты знала об этом раньше и обязательно вспомнишь теперь. — В последнем Квентин не был уверен, но сдаваться не собирался. Если Элис хоть на секунду увидит, как ему больно, она сочтет это доказательством своей правоты — а она ведь неправа, да?

— Момент не совсем подходящий, — тактично кашлянув, сказал Элиот, — но мне пора уходить. — Конец света близится, — он хлопнул себя по коленкам, — я должен быть там.

— Да, — сказал Квентин. — Конечно.

— Попытаюсь как-то это остановить. Не надо было мне так задерживаться.

— Да, я понимаю. Иди.

Элиот, нехарактерно для себя, колебался. Квентин взял с него слово вернуться, как только сможет. Передал приветы Джошу и Поппи. Так они поженились? Ты раньше не говорил. Надо же! И ребенка ждут? Молодцы. Ну все, дуй.

— Сейчас, только вещи возьму.

— Ну да.

— Хотя у меня их вообще-то нет.

Элиот прямо-таки не мог заставить себя уйти и не находил нужных слов — это он-то!

— Пойдем со мной, а? — выпалил он. — Если кто и сможет это решить, так это ты. Или Джулия, но она мне не отвечает. Ты нам нужен, Квентин. Пошли.

— В Филлори? — У него такого и в мыслях не было. — Ты же знаешь, я не могу. Мне нельзя бросать Элис, да и Эмбер меня ни за что не пустит обратно.

— Насчет Эмбера я уже думал. Я ведь рассказывал, как лорианцы к нам вторглись, хотя в принципе не могли? А Элис прошла сюда через зеркало… Подозреваю, что Филлори под старость сделалось губчатым и границы уже не на замке, как бывало. Самое время попробовать тебя протащить.

Раньше Квентин уцепился бы за это, как утопающий за соломинку, — теперь момент прошел, хотя боль разлуки еще чувствовалась, как старая рана.

— Нет, Элиот. Сейчас не могу. Я здесь нужен.

Элис фыркнула при мысли, что Квентин может быть нужен кому-то.

— Этого я и боялся, — вздохнул Элиот. — Проводи меня хотя бы до Нигделандии, больше ни о чем не прошу. На месте филлорийского фонтана теперь, насколько я знаю, дымящийся кратер — не хочу туда лезть один.

— Я тоже хочу в Коегделандию! — воскликнула Плам.

— В Нигделандию, — сурово поправил Элиот. — И это не экскурсия для интернов.

В это мгновение что-то поскреблось в парадную дверь. Все притихли. Они никого не ждали — никому даже знать не полагалось, что они здесь. Квентин приложил к губам палец. Снова этот звук! Он на цыпочках подобрался к двери и выглянул в глазок. Никого, на улице пусто. Элиот в ответ на его вопросительный взгляд только плечами пожал.

Квентин приоткрыл дверь, взяв ее на цепочку, и в дом тут же ворвалось что-то. Птица!

Пометавшись с полминуты по комнате, как все птицы, попавшие в замкнутое пространство, она уселась на люстру-спутник. Глаз ее продолжал вращаться, выискивая опасность со всех сторон. Птица похудела, и ее сильно поредевшие перья утратили глянец.

— Не убивайте меня! — взмолилась она.

Плам и Элиот вскочили, Элис не шелохнулась.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Квентин. — Ты одна… один?

— Да, один!

— Почему мы должны тебе верить, засранец? — озлилась Плам. — Предатель. Может, это ты Пашкара убил? У него семья была, между прочим. Свернем ему шею, Квентин?

— Подождем еще. — Вряд ли это диверсия или ловушка: птица, похоже, труслива и не стала бы сама соваться во вражеский стан. — Ты следи за ним, Плам, а я посмотрю, нет ли там кого-то еще.

Ни перед домом, ни за домом, ни на крыше не обнаружилось ничего подозрительного. Может, он и правда один.

— Как я понимаю, это та самая птица, которая предложила вам работу, — сказал Элиот.

— Ну да, она. Так что тебе здесь понадобилось?

— У меня деньги кончились. Пытался нанять других магов, но без Лайонела не получается.

— Нет денег, нет и магов, — сказал Квентин. — Закон жизни. Шел бы ты отсюда, то есть летел.

— Я не приказывал Лайонелу убить Пашкара! Не знаю, зачем он убил. Я его сам боялся.

А они-то почему боялись эту несчастную птицу? Без Лайонела и прочих наемников она совсем не страшна.

— Вам придется помочь мне, — явно не собираясь улетать, заявила она.

— Ага, разбежались, — сказала Плам.

— Здешние птицы презирают меня. Я голоден. Клевал всякую дрянь на помойках.

— Мне все равно, что ты там клевал, — сказал Квентин. — У нас тут дела поважнее. Улетай, пока не выкинули.

Легко сказать… иди его сначала поймай.

— Пожалуйста, — продолжала умолять птица. — Он убьет меня!

— Кто?

Птица, не отвечая, обводила их взглядом. Квентин не испытывал к ней ни малейшей жалости.

— Она про Эмбера говорит.

Все, включая птицу, подскочили, услышав реплику Элис. Держалась она при этом совершенно бесстрастно, давая понять, что никакого эмоционального участия в этой драме не принимает.

— Что ты сказала?

— Это птица Эмбера. Встречала ее в зазеркалье. Тогда она тоже просила не убивать ее, и я почему-то не убила. Все, я пошла спать.

По старой ниффиновской привычке она попыталась пройти сквозь стену. Квентин дождался, когда проедет ползущий по улице грузовик, и спросил:

— Это правда? Тебя Эмбер послал?

— Пожалуйста. — Птица тряслась, растеряв всю свою былую надменность. — Он убьет меня.

— Не убьет, — заверила Плам. — Мы сделаем это раньше.

— Он послал меня за саквояжем. Лучше бы, конечно, кого-нибудь покрупнее, но ему нужен был тот, кто умеет летать и проникать в зазеркалье. Он дал мне денег и научил, как создать Лайонела.

— Зачем ему саквояж-то? Что он хотел получить — нож, тетрадку? То и другое?

— Не знаю! — провыла птица. — Я понятия не имел, что там внутри! Правда!

Она спорхнула с люстры, как подстреленный фазан, села на кофейный столик и разрыдалась. Более жалостных звуков Квентин еще не слышал.

В его изнуренном мозгу формировалось что-то, как кристалл в мутной взвеси. Он так долго имел дело с хаосом, что почти забыл, как выглядят стройные концепции, но одна из них, кажется, начинала у него вырисовываться.

— Так, погодите. Давайте порассуждаем. Руперт украл то, что лежало в саквояже, и Эмбер хочет это вернуть. С этой целью он посылает на Землю птицу, а птица вербует нас.

— Вещи в саквояже принадлежали Амберу, а не Эмберу, — подхватила нить Плам, — но они братья, поэтому имущество семейное, так сказать. Но зачем оно Эмберу?

— Ну как зачем. Классный ножик и чары, чтобы миры создавать, — кто ж откажется.

— Например, бог, — предположил Элиот. — Который и так уже владеет целым волшебным миром.

— В том и штука, что не владеет. — В голове Квентина разом зажегся свет. — Дни Филлори сочтены, и деваться Эмберу некуда. Ему нужны эти чары, чтобы создать новый мир! Он хочет бросить Филлори и начать все по новой!

Плам отнеслась скептически к его озарению.

— Да вдумайтесь же: все сходится! Он даже и не пытается спасти Филлори! Как крыса, не желающая идти ко дну вместе со своим кораблем.

— Смешанная метафора, — заметил Элиот. — Я понимаю, что Эмбера тебе любить не за что, но ты просто отъявленным трусом его выставляешь.

— Так он и есть трус.

— И потом, мир так нельзя создать, — вставила Плам. — Только что-то маленькое, страну или дом.

— Может, у бога это лучше получилось бы, чем у нас.

Плам задумчиво уставилась в потолок. Птица смотрела на них в полном отчаянии.

— Допустим, что это правда, но как же нам теперь быть? — сказал Элиот. — Очень уж она депрессивная, твоя версия. Еще одно доказательство, что выхода нет.

Да, Квентин, кажется, забежал немного вперед.

— Заклинание все еще у нас, — сказал он.

— Уничтожь его.

— Ну уж нет.

— Возьмем в заложники птицу, — предложил Элиот.

— Ой, да ладно. Плевать Эмберу на нее.

Птица не стала это оспаривать.

— Принудим Эмбера остаться и спасти Филлори. Он там бог, на минуточку. Ублюдок несчастный. Заклинание-то у нас.

— А может, он верно мыслит? — осторожно сказал Элиот. — Отдадим ему заклинание — пусть себе создаст новый мир и нас там поселит.

— Элиот…

— Знаю, но так было бы куда легче. — Элиот устало поднялся на ноги. — Хорошо: будем ругаться с богом. Хотелось бы послушать, как он в этом сознается. Скажет мне это в лицо.

— Я тоже пойду, — заявила Плам.

— Кто-то должен остаться с Элис, — возразил Квентин.

— Кто-то молодой и неопытный, — уточнил Элиот.

— Нет уж, не выйдет. С Синей Злюкой[27] сидеть не стану.

— Может, и Элис с нами пойдет? Глядишь, поможет. Элис! — крикнул Квентин, подойдя к лестнице. — Я поговорю с ней.

— Флаг тебе в руки.

— Есть один план. Дайте мне час, попробую.

— Я тоже могу помочь, — вызвалась птица.

Хорошая реакция и элемент неожиданности сработали в пользу Квентину. Он схватил птицу за горло, поднес к окну и выкинул вон.

Элис лежала на спине с открытыми глазами. Внизу ходили, разговаривали, кричали, но ее это не касалось. Она смотрела в потолок, чувствуя себя мраморной фигурой на собственной надгробной плите. Похороненной в собственном теле. Даже необходимость дышать выводила ее из терпения.

Не станет она потакать телу. Она ничего ему не должна. Постарается как можно меньше зависеть от его ощущений.

Кто-то поднялся по лестнице, открыл дверь.

— Элис…

Квентин, кто же еще. Элис, не поворачивая головы, услышала, как он подвинул себе стул и сел.

— Мы собираемся в Нигделандию. У нас появилась одна теория насчет происходящего, хотим поговорить с Эмбером.

— Счастливо. — Язык ворочался во рту, как червяк, соприкасался с нёбом, воспроизводил нужные звуки.

Она больше не злилась. Зачем вообще было злиться и говорить столько? Ярость, как шторм, ушла в море, оставив позади волнистый песок, усеянный обломками кораблекрушения. На смену ей пришло полное безразличие.

— Но я не хочу оставлять тебя здесь. Пойдем с нами? Ты могла бы помочь.

Она мотнула головой, закрыла глаза. Иногда, делая это, она вновь чувствовала себя невесомой. Когда накачаешься виски, особенно хорошо, и вливать отраву в гнусное тело тоже приятно.

— Нет, вряд ли.

Семь лет назад он видел, как ее плоть сгорела в синем огне. Семь долгих лет, пока она блуждала по Филлори, ее человеческая сущность спала, видя сны о гневном могуществе. Квентин разбудил ее и насильно вернул в плотскую оболочку, но душа ее ему не подвластна. Неужели он так ненавидит ее? Говорил, что любит. И вчера, и семь лет назад.

Знал бы он… Нельзя ли снова воспламениться? Возможно, это только раз получается, как у спички, но она так не думала. Надо только вспомнить, как это делается. Может, эта попытка убьет ее, ну и пусть: она сейчас и так все равно что мертвая. Самоубийство — ее убежище: она всегда сможет укрыться в нем, если не найдет ничего другого.

А если получится, то она уже не даст себя поймать.

— Я сейчас возьму тебя за руку. — Первое прикосновение с тех пор, как она вернулась. Ее кожа покрылась мурашками. — Ты это преодолеешь — не так все плохо, как тебе кажется. Я буду тебе помогать, но и ты постарайся тоже.

— Нет, — прошептала она.

Стало тихо, и она открыла глаза. Что-то, присутствующее в воздухе, проникало ей в нос, вторгалось в мозг, тянуло ее назад. Магия? Нет, не магия.

— Что это? — спросила она.

— О чем ты?

— О запахе.

— Ты знаешь, что это. Вспомни.

Стоило ей на миг ослабить защиту, тело приподнялось и втянуло запах в себя. В мозгу включались нейроны, бездействовавшие семь лет. С мебели снимались чехлы, окна распахивались, впуская солнце.

— Бекон, — произнесла Элис.

Квентин предъявил ей снятую с подноса тарелку Первоклассный бекон, толщиной в четверть дюйма, вспучившийся от жарки. Квентин поджарил его дочерна, как она любит… любила.

Не зря, выходит, провел семь лет. Раньше он совсем не умел готовить. Элис устала и очень хотела есть. То есть не она, конечно, а ее тело, эта мясная кукла. Оно взяло кусочек и сунуло в рот. Мясо жевало другое мясо, до чертиков сочное, жирненькое, солененькое. Доев, Элис облизала пальцы и вытерла сальные руки о простыню. Она негодовала на собственную слабость, но это так вкусно… Тело, которое она пыталась отторгнуть, как неудачный трансплантат, крепко держало ее в своих липких объятиях. Клеилось к ней, намеревалось стать с ней единым целым, и Квентин был на его стороне.

— Надеюсь, ты не думаешь, что бекон меня здесь удержит.

— Не только бекон.

Он поднес ей другую тарелку — с оранжевым манго, ломтиками сладкого солнца. Элис накинулась на них, как животное — почему «как»?

Нет, она не животное. Она чистый и прекрасный голубой ангел.

— Почему ты сделал это со мной? — спросила она с набитым ртом.

— Потому что ты человек, а не демон.

— Докажи.

— Это самое я и делаю.

Впервые после возвращения Элис посмотрела на него пристально. Он повзрослел, но остался все таким же красивым. Узкое лицо, немного великоватый нос, большой рот. Хорошо, что сам он никогда не считал себя привлекательным: это избавило его от психологии смазливого мальчика.

Но и перемены налицо, это правда. Он больше не заикается и не опускает глаза, как бывало.

— Мог бы и устрицы достать, — сказала она.

— Ты ж их терпеть не можешь. — Да?

— Ты говорила, что они похожи на холодные сопли.

— Не помню. Что я еще люблю?

— Вот. — Он дал ей шоколадку, и Элис прослезилась, отведав ее. Господи, она же себя совершенно не контролирует. Неужели плоть победит? Ей все труднее отделять себя от нее. Ниффин внутри громко протестовал. Она вспомнила о полетах, о погружении в недра земли, о том, как сжигала живые существа, посвящая их в восторги боли, которые испытала сама. Вспомнила и содрогнулась.

— Зачем ты пришла сюда? — спросил Квентин.

— Убить тебя, — ответила она правдиво и не колеблясь.

— Нет. Ты пришла, чтобы я тебя спас.

Она рассмеялась злобным ниффинским смехом, но еда уже вершила свою подрывную работу.

— Буду раскармливать свое новое тело. Разжирею и помру от обжорства.

— Воля твоя. Вот, держи.

Что за прелестный звук? Квентин откупорил запотевшую бутылку шампанского, налил бокал, подал ей.

— Это нечестно, — пожаловалась она.

— Кто ж говорит, что честно.

— Пить шампанское из простого фужера? Как низко ты пал, Квентин Колдуотер.

— Просто сменил приоритеты.

Она выпила вино маленькими глотками, как ребенок микстуру, и сказала, рыгнув под конец:

— Это, пожалуй, лучше всего. Больше у тебя ничего нет?

— Нет, это все.

— Не все, — сказала она и поцеловала его — неумело, как школьница, и очень крепко. Его зуб до крови оцарапал ее губу. Между ног потеплело. Она просовывала язык ему в рот, чтобы Квентин ощутил вкус шампанского. Плотина между телом и сознанием дала течь в сотне мест. Где-то далеко упал и разбился бокал.

Она хотела его. Это могло сработать. Могло помочь ей.

— Давай, Квентин. Покажи, для чего существуют тела.

Она уже расстегивала ему рубашку — подзабыла, как это делается, — но он перехватил ее руки.

— Не сейчас. Слишком скоро.

— Слишком скоро? — Она ухватила его за грудки и снова впилась в него поцелуем. Его щетина кололась, и пахло от него хорошо — не беконом, но все-таки вкусно. — Сотворил это со мной, а потом «слишком скоро»? Давай работай!

Встает! Вот гаденыш! Гнев вспыхнул легко, пройдя по хорошо разработанному каналу, но удовольствия не смог отменить.

— Постой, Элис. Так это не делается.

— Покажи тогда, как. — Она тоже встала. — Мое тело тебе противно так же, как мне? Ну, что ж поделаешь. Раз вернул меня — показывай, для чего. Не мужик ты, что ли? — Она сорвала через голову другую его рубашку, в которой ходила сама, и осталась в одних трусиках. Поцеловала его опять, прижалась к нему, ощущая грудью шершавую ткань рубашки. Он, пятясь, уперся в дверь. Она начала массировать его пах. Да, точно. Ему это нравилось.

Нравится до сих пор. Это чувствуется.

— Разве ты не за этим меня вернул? Чтобы трахать меня, как раньше?

Она сама не верила в это, ей просто хотелось сказать ему что-нибудь гадкое. Совершить над ним насилие, как он над ней совершил.

— Я не для себя тебя возвращал, — сказал он и поцеловал ее сам. Нежно, без нажима — вот, значит, как надо. Ей не терпелось соединиться с ним — с кем угодно. Он взял ее за руку и снова отвел к кровати.

— Не уходи, Квентин. Не уходи. — Она нуждалась в нем — давно забытое чувство.

Он снял рубашку и стал расстегивать брюки.

— Я и не собирался.

Они лежали рядом. Тело получило то, чего так желало. Целых два раза: в старину, сколько она помнила, такое редко случалось. Напрактиковался, видно, с тех пор. Поппи. Зачем она следила за ним и Поппи? Тогда ей было смешно, теперь больно. Хорошо бы об этом забыть.

Элис, заново охваченная стремлением уйти от себя телесной, отодвинулась. Она падала в себя, снедаемая мечтой о полете. Вжималась в свой панцирь, как краб, проглоченный брюхоногим. Она была почти человеком, почти собой, а теперь опять перестала. На миг ей показалось, что это просто, — оказывается, нет.

Квентин сел и стал одеваться.

— Мне пора. В Нигделандию, потом к Эмберу. Ты со мной?

Она покачала головой. Пусть себе идет, так гораздо проще. Он положил на кровать ее собственные одежки.

— Элис.

Она не реагировала. Сейчас она ляжет спать.

— Элис, ты ведешь себя как полная сука. И это, поверь, очень мягко сказано.

Он снова взял ее за руку, и они вместе исчезли из комнаты.

ГЛАВА 28

Плам считала, что с тактической точки зрения им лучше идти всем вместе, но Элиоту уже не терпелось. А тут еще эти звуки сверху. Квентин и Элис. Плам с Элиотом молча переглядывались — к чему тут слова. Для общих целей оно, может, и хорошо, но как-то не очень приятно сидеть и слушать все это. Элиот всячески изображал, что ему путешествовать между мирами все равно что раз плюнуть, но Плам твердо решила, что не позволит испортить свой первый опыт. Такая познавательная магия как раз для ботанов вроде нее, даже в нынешних невеселых обстоятельствах. Скорей бы уж. Элиот картинным жестом подал ей руку, другую сунул в карман и… ой.

Они всплывали наверх в холодной чистой воде. Плам засмеялась от удовольствия и чуть не захлебнулась в итоге. Расплывчатые огни над ними становились все четче, и вот они выплыли на поверхность.

Плам, опираясь на многочисленные рассказы, ожидала не этого. Они оказались в большом помещении, где в двух канделябрах горели свечи. В чем-то вроде крытого бассейна с фонтаном.

— Что за дела, — пробормотал Элиот, удивленный даже больше ее.

Вода стояла вровень с мраморным полом. На одном конце бассейна извергал изо рта струю гневный каменный лик, на другом была лестница, как в римских банях, — на нижних ступенях вода голубая, на верхних прозрачная. Они синхронно подплыли к ней.

— Не думаю, что это Нигделандия, — сказал Элиот. — Пуговица нас куда-то не туда занесла.

Выйдя из воды, они сразу высохли. Волшебство, да и только. По стенам зала тянулись книжные полки.

— Кто же устраивает в библиотеке фонтан, — изумилась Плам. — Это вредно для книг.

— Да уж не полезно.

Плам и с закрытыми глазами догадалась бы, что находится в библиотеке. По одной только тишине, обволакивающей ее бархатным футляром. По запаху медленно распадающейся бумаги, кожи, сухих чернил. В таких громадных книгохранилищах она еще не бывала. Каждый фут полочного пространства плотно заполнен корешками — кремовыми, кожаными, ребристыми, позолоченными, с орнаментами и текстом. Одни книги тонкие, как журналы, другие в толщину больше, чем в высоту.

Плам вела по ним пальцами, словно почесывала хребет гигантского дружелюбного зверя. В трех-четырех местах одной книги недоставало, и один ее сосед преклонял голову к другому, будто в трауре по отсутствующей подруге.

Даже к стропилам приспособили полки — прямые, арочные, веерообразные. В углах под потолком проделали книжные дверки вроде кошачьих. Одна из них со скрипом открылась; влетевшая в нее книга помедлила в воздухе, проплыла через зал и вылетела в дверцу на другой стороне.

— Был неправ, — сказал Элиот. — Это, должно быть, одна из нигделандских библиотек — я внутрь ни разу не заходил.

— Думаю, нормальных людей и не пускают туда.

— Вы к ним не относитесь, — сказал кто-то. В дверях стоял странный человек лет под тридцать, бритоголовый, с лицом как непропеченный бисквит. Разросшаяся эспаньолка придавала ему сходство с озлобленным баристой из независимого кафе, чьи мечты стать сценаристом так и не осуществились. Самой странной его чертой, помимо монашеской рясы и сандалий, были руки — явно волшебные, золотые, прозрачные, излучавшие собственный теплый свет. Он держал их перед собой.

— Пенни, — произнес Элиот. Не столько приветствие, сколько констатация факта.

— Ваши товарищи сейчас будут здесь.

И точно: в бассейне всплыли Квентин и Элис. Она, злая как собака — чему Плам нисколько не удивилась, — испепелила Квентина взглядом и подплыла к лестнице. Совершенно голая, как оказалось: видно, пуговица их в процессе застукала. Лучше об этом не думать. Элис, нисколечко не стесняясь, напялила на себя одежду, которую подал ей Квентин.

— Привет, Пенни, — сказал он. — Рад тебя видеть. Это ты перенес нас сюда?

— Это был мой вопрос, — сказал Элиот.

— Просто перенаправил, — ответил Пенни. — Все маршруты Нигделандии теперь контролирую я. Вы здесь в качестве моих личных гостей.

— Зачем вы держите книги в такой сырости? — спросила Плам.

— Они защищены. У нас недостает площадей для хранения.

— Все это здорово, Пенни, но мы вообще-то торопимся, — сказал Квентин. — Дело важное, времени совсем нет. В буквальном смысле.

— Ваше присутствие обязательно. Я сейчас объясню.

— Давай тогда поскорее. Классные, кстати, руки.

— Спасибо. Я сам их сделал.

Плам пришла к выводу, что все они знакомы уже давно.

— Плам, это Пенни, — представил Квентин. — Пенни — наш новый друг Плам. Элиота и Элис ты знаешь.

— Привет, — сказала Плам. Элис смолчала.

— Очень приятно. — Руку он, к облегчению Плам, не стал подавать. — Рад, что ты опять с нами, Элис.

Он как-то без слов дал понять, что они с Элис когда-то были любовниками.

— Послушай, Пенни, мы в самом деле… — начал Элиот.

— Пойдемте со мной.

Пенни повернулся и вышел в дверь, не оглядываясь на них.

— Кто этот парень? — шепнула Квентину Плам.

— Вместе учились в колледже.

Они последовали за ним и оказались в другом библиотечном зале, еще грандиозней первого. Здесь был сводчатый потолок и высокие, темные сейчас окна. Сквозь их нижние стекла, усеянные капельками дождя, Плам впервые увидела Нигделандию — широкие площади, узкие переулки и дворцы в итальянском стиле.

Пенни шел, сцепив за спиной свои волшебные руки. Точно такие же, как у тех, кто напал на них в Коннектикуте. Может, это совпадение, распродажа была или что, но едва ли. Похоже, у Плам большой зуб на этого Пенни — может, и не один.

— Прошлый год для меня был удачным, — тоном экскурсовода говорил он. — Моя работа по защите Нигделандии и направление потока магии в безопасное русло привлекла ко мне внимание высших лиц ордена. Это мы заботимся о Нигделандии, Плам, если ты не в курсе. В то же время мы лишились значительной части персонала, в руководстве образовались пробелы, и я получил повышение. Это, конечно, большая честь, но и ответственность нешуточная. Нигделандия вследствие недавней катастрофы изменилась необратимо. Старая магия не работает вовсе или работает по-другому. Здесь растет время, — бросил он раздраженно, точно у них клопы завелись. — Вы представить не можете, какие это создает неудобства. Но все это мелочи по сравнению с тем, что я занял должность Библиотекаря — один из высших постов в нашем ордене.

— Поздравляю, — сказал Квентин. — А что, к слову, случилось с драконами? Когда я их видел в последний раз, они готовились сразиться с богами.

— Они одержали победу — в противном случае вы не выжили бы и не смогли сыграть свою роль в этом кризисе. Сражаться со старыми богами, даже в качестве отвлекающего фактора, очень рискованно. Они не столько контратакуют, сколько просто стирают вас из реальности, но несколько драконов все-таки уцелело. Они восстановят свою популяцию, если вспомнят, как это делается: уже несколько тысячелетий они живут как бесполые существа. Наш орден оказывает им помощь в этом проекте.

Ну что ж. Среди миллиардов книг должно найтись хоть одно драконское порно.

Из сводчатого чертога они перешли в лабиринт, где книги стояли по стенам и свисали корешками вниз с потолка, как летучие мыши. Время от времени они ужимались, чтобы дать место еще одной. Пенни этот тот еще кекс, но библиотека у него, надо сказать, будь здоров. Квентин явно недооценил это место.

Может, они и Филлори недооценивают? Оно сейчас так близко, всего в одном фонтане от Плам. После исключения из Брекбиллса она думала, что вся ее жизнь пошла под откос, и это вполне могло сбыться. Такое уже бывало, по словам Квентина. Но то же событие привело ее к Филлори, на самый его порог. Время пришло. Она хочет его увидеть.

Оливковый том с серебряными буквами на корешке болтался над ней, искушая, как спелый плод.

— Ай!

Пенни шлепнул ее по руке, и она так растерялась, что ничего не сказала в ответ — наоборот, устыдилась.

— Я уже ввел некоторые рацпредложения, которые одобрили наверху, — продолжал он как ни в чем не бывало. — Не знаю, заметили ли вы… — Он показал на дверцы, в которые через неравные промежутки влетали и вылетали книги.

— Да, молодец, — сказал Элиот.

— Одна из лучших твоих задумок, — добавил Квентин. Плам не совсем понимала, друзья они с Пенни или враги.

— Это уже переняли другие библиотеки.

— И для кошек пригодится, — вставила Плам. — Если они, конечно, летучие.

— Животные, даже домашние, в бибилиотеку не допускаются, — не принял юмора Пенни.

— Слушай, нам правда надо идти, — сказал Элиот.

— А здесь у меня специальная комната для проблемных форматов.

Плам с невольным любопытством заглянула в открытую дверь. Здесь хранились фолианты очень высокие, но узкие, как линейки. Что это может быть? Каталоги змей, стрел, тех же линеек? Одну книгу держали в стеклянном террариуме — либрариуме? — потому что слова из нее лезли, как муравьи. Другая лежала на столе, чуть-чуть приоткрытая, рядом со сварочной маской — так ослепительно ярко светились ее страницы. Третью со всех сторон наглухо запечатали корешки.

— Прямо-таки удивляешься некоторым издателям. — Пенни покачал головой, и они пошли дальше.

Это напоминало экскурсию по шоколадной фабрике с Пенни в качестве Вилли Вонки. Младшие библиотекари в таких же, как у него, рясах, а многие и с золотыми руками, шмыгали мимо, почтительно кивая ему.

— Внизу, в катакомбах, у меня еще одна уникальная коллекция: задуманные, но так и не написанные романы.

— И мой тоже там? — просветлел Элиот. — Можно посмотреть? Это нечто особенное, уверяю тебя.

— Поищи, если хочешь. Я свой так и не нашел, там такая неразбериха. А вот еще одна наша достопримечательность.

Единственный стеллаж вдоль задней стены этой комнаты оказался практически безразмерным. Пенни нажал на одну из полок, и она стремительно поехала вбок, как конвейер, в то время как верхняя и нижняя остались на месте. Плам вспомнились механизированные вешалки в химчистке. Пенни нажал на что-то еще, и весь стеллаж, полка за полкой, помчался вверх.

— Что это? — спросила Плам.

— Книги для всех. Вернее, про всех.

— Как это?

— Сейчас найду наши. — Определив каким-то образом нужную полку, Пенни остановил стеллаж. — Это книги жизни — у каждого человека такая есть. Вот наши, все на одной полке.

— Шутишь, — недоверчиво сказал Квентин.

Но Пенни, как успела заметить Плам, никогда не шутил.

— Вовсе нет. Вот книга Плам. — Его палец уперся в сливовую,[28] что логично, суперобложку. — А это моя. — Большого формата, но тонкая, в светлом кожаном переплете. На корешке простым шрифтом сансериф значится его имя.

— Но почему они стоят рядом? Не говори только, что мы поженимся.

— Не знаю, почему. И никто не знает.

— Твое второе имя действительно Шредер? — Элиота это, похоже, удивило больше всего.

— Ты хочешь сказать, что здесь имеются книги обо всех, кто когда-либо жил на свете.

— Только о тех, кто живет сейчас. Книга появляется, когда человек родится, и исчезает, когда он умирает. Этот стеллаж простирается на много миль во все стороны и, вероятно, выходит в какое-то отдельное субизмерение. Не знаю, куда деваются книги умерших, — может, продаются как уцененные.

Смотрите-ка, пошутил. И сам же хихикнул.

— А о чем они?

— О жизни, естественно. Вот двухтомник Элиота, а вот твоя. — Пенни положил руку на синий, пухлый как словарь томик с золотым именем Квентина на корешке. — Что? Не так соблазнительно, как ты думал? Я свою ни разу не открывал.

Плам сняла свою книгу с полки, подержала в ладони. Желание заглянуть в нее было почти непреодолимым… почти.

— Всю жизнь пытаешься разобраться в себе, понять, для чего живешь, — и вот пожалуйста, все черным по белому, — сказал Пенни. — В некоторых даже указатели есть, а у Квентина, например, алфавит.

Он нрав: по обрезу косой лесенкой проделаны лунки с буквами. Как в настоящем большом словаре.

Квентин нехотя вернул свою книгу Пенни.

— Мне, как я понимаю, полагается писать ее, а не читать.

Пенни довольно бесцеремонно запихнул ее обратно на полку. Плам, переборов соблазн, поставила свою рядом. Прожив свою жизнь до конца, она и так узнает, в общем и целом, что содержалось в книге.

— Погодите, — сказал Элиот, — это порождает много вопросов. Что ж у нас, собственной воли нет? И что будет, если сжечь чью-то книгу, — умрет человек?

— Проходим дальше, — позвал Пенни из коридора, — мы еще далеко не все осмотрели. Я думал, вы торопитесь.

В комнате за ничем не обозначенной дверью книг не было. И окон тоже, и на стенах ни единой картинки. Только письменный стол и кожаный стул — весьма зловещее помещение.

— Дайте угадаю, — сказала Плам. — Невидимые книги… или микроскопические. Они содержатся в воздухе, и мы их вдыхаем.

— Это мой кабинет. — Пенни сел за стол лицом к ним, сложил домиком свои прозрачные пальцы. — Система сообщила мне о вашем прибытии в Нигделандию, и я привел вас сюда.

— Еще три минуты, не больше, — предупредил Элиот.

— У вас есть то, что принадлежит мне. У Квентина.

— У меня?

— Страница из библиотечной книги.

— А-а… ну да.

В чисто техническом смысле Квентин, возможно, и украл эту страницу из Нигделандии, но уличать его в этом даже для Пенни несколько чересчур.

— Я сохранил ее для тебя.

Извлеченная из кармана страница без лишних сантиментов вырвалась из руки Квентина и устремилась на стол, как потерявшийся малыш к маме.

— Спасибо.

Дверь открылась. Женщина в рясе, потупив взор перед величием Пенни, взяла у него страницу двумя руками, как оторванную конечность, которую надо срочно пришить на место, — чем в каком-то смысле та и была. Пенни поднял плитку пола рядом со своим стулом, и оказалось, что это не плитка, а переплет большой книги. Плам присмотрелась: они все стояли на фолиантах, больших и пыльных, пригнанных вплотную один к другому Пенни полистал тонкие страницы со столбцами цифр, кивнул и захлопнул книгу.

— Осталось только взять с тебя штраф.

— За то, что не сдал ее вовремя?

— Именно так. Ты останешься здесь на год и будешь отрабатывать долг.

— Не будь идиотом, — бросила Плам.

— Ты же это не всерьез, Пенни. Филлори гибнет! Мы думаем, что его еще можно спасти, но время не терпит.

— Миров тысячи, они родятся и умирают, но мудрость и знание вечны. — Так и сказал, честное слово! Вернее, изрек. — Ты воспользовался частицей нашей мудрости в своих целях.

— Я же вернул ее!

— Но продержал целый год. Страницу из «Arcana arcanorum», переписанную рукой самого Птицелова. Подумай, какую пользу она могла за это время принести нам.

— Да никакую. У вас тут книг миллиарды — спорю, эту никто даже не открывал.

Пенни встал, вышел из-за стола, воздел свои золотые длани. Персты сложились для наведения чар.

— С книгами нужно обращаться бережно, Квентин, — ты этого никогда не понимал. Нам придется также стереть из твоей памяти все прочитанное.

Он что, хочет влезть Квентину в голову? Ну уж нет. Плам, отступив на шаг, тоже вскинула руки. Все остальные повторили ее движение, в один миг преобразившись из разобщенной группы в сплоченную фалангу. Квентин опередил всех, послав яркий луч в лицо Пенни, но Пенни вобрал его в одну руку, а другой согнул на 90 градусов и направил в пол. Элиот запоздало вступил с электрическими разрядами, но золотые руки поймали их в воздухе с нечеловеческой быстротой и точностью: раз-два-три-четыре-пять. Эстрадный фокусник, ловящий на лету пули, мог бы позавидовать Пенни.

Тогда Плам попыталась загородить Квентина щитом. Она это плохо умела — в Брекбиллсе таким вещам не учили. Квентин показал ей пару приемов, а схватывала она очень быстро, но ясно было, что вовремя она не успеет.

— Я давно к этому готовился, — пояснил Пенни.

— Придется тебя разочаровать, — сказала Элис и двинула его в лицо кулаком.

Господи! Прямо как в кино: от плеча, ноги в правильной позиции, бедра в движении. Неужели и в жизни бывает так? Разве что у типов наподобие Элис.

Захваченный врасплох Пенни не упал, но согнулся пополам, держась за лицо руками.

— Аааааах! — тихо, но с большим чувством произнес он, а Элис скомандовала:

— Уходим.

Квентин смотрел на нее с незнакомым Плам выражением. Должно быть, это любовь — яркая, как луч, которым он хотел сразить Пенни.

— Не знаю, для чего эта страница могла понадобиться тебе, — сказал он, — но я, если тебе интересно, использовал ее, чтобы вернуть Элис человеческий облик. Ты, Пенни, великий маг — всегда таким был — и, полагаю, великий библиотекарь. В мире мало вещей важнее книг или магии, но все-таки они есть. Мы спасли Элис и собираемся спасти Филлори. Об одном прошу: не становись у нас на пути.

Пенни незряче посмотрел вслед уходящей четверке.

— На секунду мне показалось, что живой быть тоже неплохо, — сказала Элис, разглядывая костяшки правой руки.

— Классный удар, — похвалил Квентин. — Рад за тебя.

— Давайте мотать отсюда, — предложил Элиот.

— Погодите, — сказала Плам. — Думаю, нам стоит провести в этой библиотеке небольшой поиск на предмет Филлори. Тут наверняка есть все, что следует знать.

Пенни догнал их — с красной ссадиной на скуле, но в остальном бодрый. Хорошо держит удар, этого у него не отнимешь.

— Не говори ничего, только слушай, — предупредил Элиот. — Где у вас тут книги про Филлори?

— Их тут целая комната, только в другом крыле.

Плам в целом не одобряла физического насилия, но на Пенни оно, надо признаться, произвело хороший эффект.

Без него они в жизни бы не нашли эту комнату и даже с ним добирались туда добрых десять минут, через множество лестниц и коридоров. По дороге Пенни объяснил, что руки у него спектральные — принципиально новая теория в протезировании. Он может объяснить, как это делается, но вряд ли кто-то поймет его, кроме Элис. Скорость его пальцев превышает человеческую в несколько раз, притом они обладают экстрасенсорными свойствами: определяют магнитные поля, отражают свет, измеряют температуру с точностью до одной сотой градуса.

Некоторые из младших библиотекарей, создав вокруг него настоящий культ личности, безболезненно удаляют кисти собственных рук и заменяют их такими же магическими протезами. Плам собиралась спросить Пенни на предмет коннектикутской атаки, но тут они прибыли в помещение величиной с бальный зал в Версале. По одной стене окна, по другой книги в два этажа и одна-единственная передвижная стремянка.

Пенни снова взял на себя роль гида — как видно, она ему очень нравилась.

— Встаньте спиной к окнам, чтобы получить полное впечатление.

Они встали и получили. Корешки книг складывались в то, что даже Плам опознала как карту Филлори. Синие изображали океан, зеленые и коричневые сушу. Вблизи Плам ни за что бы этого не увидела, издали видела только это.

— Красиво, — сказал Квентин.

— Но книги-то можно посмотреть? — перешла к делу Плам.

Битье и вправду иногда помогает: Пенни поджал губы и неохотно кивнул.

— Только не ставьте их обратно на полки. Этим займутся профессионалы.

Вопрос был в том, откуда начать.

— Ты у нас эксперт по Нигделандии, Пенни, — сказал Элиот. — Что бывает при конце света?

— Это самое и бывает: конец. Мир гибнет, распадается, прекращает существовать.

— А здесь? Что происходит с фонтаном этого мира?

— Он высыхает. Процесс загадочный, но целостность Нигделандии он не затрагивает, и мы ему не препятствуем.

— Я это вот к чему: не может ли хвост повилять собакой? Что, если наладить этот фонтан? Отремонтировать там, перепломбировать, не знаю. Может это вернуть погибший мир к жизни?

Пенни задумался, шевеля губами и прохаживаясь по залу.

— Не так глупо, как может показаться, — объявил он, — но нет. Сколько ни виляй хвостом, собака не оживет.

Элиот кивнул и как-то разом угас.

— Я так и думал. Тут можно рыться целую вечность — пойдемте лучше прямо к фонтану.

— Одну минутку. Фокус-покус, — сказала Плам.

Она заметила это сразу, как только вошла, но выжидала нужный момент. Маленький просвет в сплошной стене книг, щербинка на месте недостающей. Плам достала из сумки записки своего прадеда, и Пенни разинул рот.

— «Дверь на странице», — сказал он тоненьким детским голосом. — Священный Грааль книг о Филлори, последняя и самая редкая в их ряду. Как же я долго за ней охотился.

Плам подошла к полке, повернула книгу нужной стороной, вставила. Та подошла идеально, не только по размеру, но и по цвету: зеленый корешок с голубой полоской совпал с последним отрезком Нижней Трясины и недостающим кусочком реки Горелой. Теперь и Плам сыграла свою роль в истории Четуинов, завершив этот гигантский пазл. Наконец-то вышла на сцену из-за кулис. Вернула Руперта домой, насколько это возможно, и стала сильной как никогда. Того, кто способен взглянуть в лицо кошмарам прошлого, будущее уже не страшит.

— Ну как, Пенни, уплатила я штраф за Квентина? Или пусть Элис тебе врежет еще разок?

Пенни, не слушая ее, любовался новым приобретением. Достал книгу с полки осторожно, за края, дал ей раскрыться, понюхал.

— Откуда она у тебя?

— Украла.

— Мы тоже пытались.

— Да уж знаю. В другой раз старайтесь получше.

Пенни, забыв о своей неудаче, радовался, как мальчик, которому купили щенка. Говнюк, конечно, но не такой уж социопат. Способен любить — посмотреть только, как он эту книгу держит. Не людей, правда, за исключением себя самого.

Элиот, в противовес ему, совсем загрустил.

— Если карта завершена, значит, история Филлори дописана до конца. Апокалипсис, возможно, уже настал.

— Ты этого не знаешь, — машинально возразил Квентин.

— Знаю, — отрезал Элиот. — И положительных эмоций мне это не прибавляет.

Неужели правда? Плам как холодной водой облили. Всю свою жизнь она думала о Филлори, боялась его, пряталась от него. Четуины и их тоска по Филлори составляли ее темную сторону, существование которой она отрицала в корне. Хотела жить только с одной стороной, как лента Мёбиуса. Как человек Мёбиуса.

Теперь она знает, что Филлори реально и встреча с ним сулит не только опасность, но и любовь, — знает и в этот самый момент теряет его навсегда. Дав Квентину правильный совет относительно того, как быть с Элис, она и сама должна была поступить точно так же: встретиться лицом к лицу с Филлори и помириться, пока еще можно. Теперь у нее такого шанса не будет.

Даже книги теперь выглядели иначе: ведь все, что в них написано, стало достоянием прошлого. Или нет? Может быть, они все зря сдались так легко? Она не чувствовала, что Филлори мертво, вот в чем дело. Чувствовала, что оно все еще там, за тонкой перегородкой, отделяющей один мир от другого. Если приложить к стенке ухо, еще можно расслышать его, хоть и слабое, пение.

— На этом стеллаже еще много места, — сказала Плам, прочистив горло от библиотечной пыли. — На полу, под нижней полкой, можно поставить целый ряд книг.

— Нет, нельзя, — сказал Пенни.

— Можно, если захочешь.

Филлори, мы идем! Продержись еще чуточку! Если уговорить Пенни, то ты, возможно, и не умрешь.

— По-моему, ты слишком буквально это воспринимаешь, — заметил Элиот.

— А ты недостаточно буквально, — молвила Элис. Все так и вздрогнули. — Эти две стенки тоже пустые, и между окнами место есть.

— Это противоречит всем правилам. — Пенни сложил на груди светящиеся негодованием золотые руки. — Кроме того, это бессмысленно. Карга завершена, другого Филлори нет.

— Не совсем так, — вмешался Квентин. — Есть еще куча островов. Например, Дальний — вот тут, на углу.

— И остров Бенедикта. — Элиот помимо воли включился в дискуссию. — Он черт знает как далеко на востоке, а на западе вообще неизвестно что.

Это они просто так спорят, от нечего делать? Или потому, что она, Плам, права? Пенни оглядывал стены так, будто по ним ползали тараканы. Плам даже пожалела его, но не настолько, чтобы заткнуться. Она не даст Филлори умереть. Никаких больше пряток: две половинки ее жизни сольются наконец в одно целое.

— На потолке можно изобразить звездное небо, — сказала она. — Подвесить к нему полки, как в других отделах, поставить на них морские атласы с серебряными заклепками. Тебе понравится, вот увидишь! — И Плам улыбнулась Пенни со всем отпущенным ей обаянием.

Пенни, не привыкший, чтобы ему улыбались девушки, дрогнул.

— Понадобится много книг… очень много. Спасай Филлори, Квентин.

— Дошло наконец? Я, кажется, знаю, как. Понял, как все наладить.

ГЛАВА 29

Все заявлявшие нечто подобное, как правило, заблуждались, — сказала Элис.

Ожила наконец. Как же это все-таки здорово. Пусть не любит его, пусть в упор не видит — главное, чтобы украшала собой этот мир. Любой из миров.

— Что делать-то будешь? — спросил Элиот.

— То, что должен. Пенни, где тут филлорийский фонтан? — Это приходило к Квентину медленно, но наконец пришло. Он все время пытался представить себе, как выглядит агония Филлори, но к чему напрягаться? Он уже знал, как. Элис видела, как начиналось Филлори, и видела то, что было раньше. Мертвый океан, мертвая земля, умирающая богиня. Квентин еще не совсем придумал, как ему действовать, но уже знал, что делать.

Элис, однако, снова права. История учит, что почти все попытки что-то наладить проваливались, и он, очень возможно, погибнет зря, но попробовать надо, причем не откладывая. Шесть кварталов, отделяющих фонтан от библиотеки, преодолели бегом. На небе перед ними стояла маленькая и не совсем круглая, как старый телеэкран, нигделандская луна. Квентин ощущал себя центром космической катастрофы, как будто вокруг него временно сосредоточилась вся вселенная. Время то летело, то еле ползло. Зрение регистрировало силуэты домов, текстуру камня, блеск воды в каналах, темные окна. Все зависело от правильности его действий.

Фонтанный Атлас, гнущийся под тяжестью сферической планеты, был всего лишь метафорой. Филлори не шар, оно плоское. Квентин, собиравшийся с разгону сигануть через борт, внезапно остановился, увидев в фонтане чью-то фигуру.

Вслед за Дженет вынырнули Джош и Поппи. Девушки перемахнули через бортик, как олимпийские пловчихи, Джош перелез с трудом. Одежда на них тут же высохла, но шок так и остался на лицах.

— Все кончено. Филлори больше нет, — сообщила Дженет.

Мозг Квентина отказывался это воспринимать.

— Мы это видели своими глазами, Квентин, — сказал Джош. — Ужас.

Впервые за семь лет все пять физиков — Элиот, Дженет, Джош, Элис, Квентин — собрались вместе, но праздновать было нечего.

— Что там стряслось? Что вы видели? — допытывался Элиот.

Джош и Дженет, не отвечая, смотрели на Элис.

Он обнял ее, она ухватила за руку. Поппи, видя Элис впервые, присоединилась и завладела другой рукой.

— Господи. Элис.

— Потом, — сурово сказала она. — Рассказывайте.

— Да. Ладно. — Дженет продолжала цепляться за ее руку, как за спасательный трос. — Солнце скатилось с неба, и все начали драться между собой, даже деревья. Ужасно. Потом с Той Стороны пришла Джулия и отправила нас сюда.

— Черт. Черт! — прокричал Элиот в ночное небо. Город ответил ему слабым эхом.

— Так что, все на этом? — Плам обвела остальных потрясенным взглядом. Квентин подошел к борту.

— Не надо, — сказала ему Дженет. — Все кончено.

— Ну что ж, посмотрю на труп Филлори.

— Там больше ничего нет.

— Фонтан еще здесь — значит, что-нибудь да осталось.

— Нет. Не осталось.

При этих словах Дженет Атлас медленно наклонился, готовясь наконец сбросить с плеч черный мраморный шар.

— Эй, друг! Погоди! — крикнул Квентин и прыгнул в воду. Если Филлори собралось помирать, пусть докажет ему лично, что это так. Воде полагалось быть холодной, но она была горячей и продолжала нагреваться — того и гляди закипит. Квентин вырвал руку у Джоша. Атлас, большой и каменный, все же понял, что с Квентином шутки плохи, и медленно выпрямился.

Все кричали наперебой.

— Не строй из себя идиота, Квентин! — Дженет. — Хоть раз в жизни!

— Не надо, Квентин! — Элиот. — Ты не обязан.

— Именно что обязан.

Он нашарил в кармане пуговицу. Кто-то снова схватил его за руку, но пуговица сработала, и дно ушло из-под ног.

Не думал он, что еще раз увидит волшебную страну Филлори, — и уж точно не думал увидеть ее такой. Он снижался, как космическая капсула. На западе, как желток на сковородке, в кипящем море плавилось солнце. Мимо просвистело нечто массивное — слетевшая с оси луна, как он рассмотрел после. В Филлори пылали пожары и клубились темные полчища. Из-за края мира что-то выглядывало: одна из больших черепах, служивших ему основанием, собралась наконец посмотреть, что же такое она держала на спине все эти тысячи лет. Квентину сдавило грудь от этого зрелища: Филлори, его прекрасное Филлори, погибало у него на глазах.

Погибало, но еще не рассталось с жизнью. Надежда, хоть и слабая, но была.

Квентин совершил посадку. Земля тряслась под ногами, в воздухе пахло дымом, слышался рокот и отдаленные крики. Ветер швырнул в лицо горсть раскаленного пепла.

Только теперь Квентин увидел, что за его руку держится Элис.

— Ты что делаешь? — крикнул он.

— Идиотку из себя строю. — Она даже улыбнуться сумела — первый раз в новой жизни.

Он тоже улыбнулся и наскоро обнял ее.

— Пошли искать Эмбера.

Пуговица высадила их прямо у городских ворот Белого Шпиля. Стена вокруг города наполовину обрушилась, ворота перекосились. Несколько замковых башен еще держались, но опасно раскачивались. Квентин показал на них Элис, она кивнула. Эмбер найдется, только если сам захочет того — а если захочет, то будет ждать их именно там.

— Я щиты ставлю, ты ускоряешься, — крикнула Элис.

Они оплели себя чарами, взялись за руки и вместе вбежали в ворота.

Город выглядел, как после бомбежки. На улицах пусто, жители убиты, разбежались или сидят в подвалах.

Квентин и Элис мчались с волшебной скоростью, срезая дорогу через развалины и груды щебенки. Однажды прямо на них рухнула каменная стена, но первоклассный щит Элис выдержал. Они стряхнули с себя тяжелые камни, перевели дух и побежали дальше.

Вот и наружная стена замка с подъемной решеткой. Сбавив ход, они впервые вошли туда вместе. Шансы, что Эмбер там, были очень малы — чайная ложка в акуле, как выразился бы Элиот.

Его там и не было — но был Амбер.

Квентин ни разу его не видел и еще неделю назад думал, что Амбер мертв, но никем больше это существо не могло быть. Он стоял посреди двора, как домашний баран, и щипал травку, проросшую между камнями.

— Я ждал вас много веков, — молвил он, не переставая жевать. — Сам с собой поспорил, что вы придете, и смотрите-ка — выиграл.

Квентин этого не планировал, но ему, в общем, годился любой из овнов.

— Но одного меня мало, — сказал Амбер, будто подслушав его мысли. — Нужны мы оба.

И мотнул рогатой башкой, подзывая их.

В других обстоятельствах Квентин еще подумал бы, идти или нет, но пристало ли медлить в последний день мира? Он подбежал к овну и, как тысячу раз в мечтах, сел на его широкую мохнатую спину. Элис, сев позади, обхватила его за пояс, Квентин запустил пальцы в серую овчину и Амбер тронулся с места.

Теперь Квентин понял, почему они все мечтали об этом. Амбер, слегка разогнавшись, подобрал под себя копыта и перелетел через стену замка, как корова через луну Пронесся, набирая скорость, по разрушенному городу и помчался, едва касаясь земли, через поля и реки.

Квентина, несмотря на катастрофические картины и всю тяжесть его миссии, переполняла странная радость. Он вернулся в Филлори вместе с Элис и ехал верхом на боге.

— Хей-хо! — вскричал Амбер, и Квентин ответил:

— Хей-хо!

Он любил этих двух овнов, когда еще только читал про них, не зная, что Филлори существует на самом деле. Потом он встретил Эмбера, и тот оказался совсем не таким добрым, сильным и мудрым, как изображал Пловер, — а когда Эмбер отправил его в изгнание, разочарование переросло в гнев. Потом Квентин научился принимать неизбежное и перестал злиться, но прежняя любовь так и не вернулась к нему. Лишь теперь он стал видеть овнов в их настоящем виде: странные, порой смешные негуманоиды с весьма ограниченной божественной властью — но все-таки божества, наделенные бесспорным величием.

Филлори между тем теряло последние силы. Пышная зелень увядала, люди и животные уже не дрались, а сбивались в стайки, как участники бурной вечеринки после полицейской облавы. Леса лежали, вывороченные с корнем. Звезды падали одна за другой — то быстро, как метеоры, то медленно и грациозно, мерцая и вращаясь на пути вниз.

Грохот, похожий на канонаду, возвестил о распаде самой земли. Трещины, бегущие по ней, превращались в каньоны. В самом глубоком из них показался Нижний Мир, где кишели мертвые, как бледные личинки в гнилом буреломе. Куски бывшего Филлори, больше не связанные друг с другом, расползались во все стороны. Амбер перелетал через бездны, в которых Квентин видел уже и звезды, перескакивал в черноте космоса с одного островка земли на другой. Впереди маячил один из таких островков: поле, пруд, дерево. На поле стоял одинокий Эмбер.

Амбер приземлился и пошел рысцой, чтобы сбросить скорость. Квентин и Элис спрыгнули. Он не переставал радоваться, что она с ним. Она верит в него — раньше верила. Это подкрепит его собственную веру в себя во время всего последующего.

Эмбер — непроницаемый, как всегда, но какой-то незащищенный среди разваливающегося мира — гляделся в окаймленный камышом пруд. Квентин впервые ощутил легкую жалость к старому рогачу.

— Эмбер, — окликнул он. Ответа не было. — Эмбер, ты знаешь, что надо делать. С самого начала, думаю, знал.

Квентин тоже знал. Осенило его совсем недавно, в филлорийском зале библиотеки, но накапливалось это довольно долго. Не зря же он размышлял так много о детях, родителях, силе и смерти. После кончины отца он обрел новую силу, Маяковский добавил еще. Рассказ Элис о зарождении Филлори тоже начинался со смерти богини. Самая древняя из историй, глубочайший из всех родов магии. Филлори может еще ожить, но за это нужно заплатить свою цену, и цена эта — священная кровь. Во всех мифологиях говорится одно и то же: гибнущий мир может оживить только смерть его бога. Божественный парадокс — смерть бессмертного — гарантирует воскрешение мира на сто процентов.

— Время пришло, Эмбер. Птица не вернется к тебе, заклинание утрачено. Остался лишь один выход.

Старый баран моргнул. Он все слышал.

— Я не говорю, что это легко, но ты ведь все равно умрешь вместе с Филлори. Сам знаешь. Счет пошел на минуты. Отдай свою жизнь, пока в этом еще есть смысл.

Самое грустное, что Эмбер как раз это и собирался сделать. Он хотел утопиться, как его предшественница, но никак не мог набраться решимости. Дожидался, когда к нему придет мужество, а его мир тем временем рушился.

Хватило бы мужества у самого Квентина? Как знать. Но если Эмбер так и не решится, Квентину придется ему помочь.

Человек, убивающий бога? Невозможно по определению, но если Филлори можно спасти только так, должен быть способ. Для этого и нужна магия — больше ни для чего.

Когда Квентин сделал несколько шагов к пруду, бог поднял на него обезумевшие от страха глаза. Ноздри у него раздувались. Квентин любил и жалел его как никогда, но это ничего не меняло.

Он ждал вдохновения, но оно пришло не к нему, а к Элис.

— Теперь твоя очередь. — Сказав это, она укусила себя за тыльную сторону левой руки и коснулась окровавленными костяшками щеки Квентина.

Квентин не знал этого заклинания и понимал, что никогда уже не узнает — вникать в технические детали он сейчас просто не мог, — но Элис однажды уже проделала это у него на глазах. Она произнесла слова, и на его руках вздулись мускулы, а кожа загрубела и превратилась в броню. Ноги, как два столба, подняли его ввысь, шея вытянулась, из позвоночника вырос хвост. Лицо преобразилось в звериную морду, никчемные зубы всеядного существа заострились, с ногтями произошло то же самое. На хребте вылез костяной гребень — ощущение, как будто тебе спину чешут, даже приятнее. В брюхе вспыхнул огонь. Квентин-дракон разверз пасть и проревел сотканное из огня слово, готовясь спалить к такой-то матери бессмертного Эмбера.

Процесс вроде бы пошел — рога огонь обтекал, но паленой овчиной воняло здорово. Может, наряду с крушением своего мира бог стал не таким уж несокрушимым. Квентин скакнул вперед. Эмбер бросился наутек, но дракон, видя все в замедленном темпе, прижал его к земле когтистой передней лапой — это тебе не хилые ручонки, как у тираннозавра-рекс — и попытался перегрызть ему шею. Бог дрыгался почем зря. Драконья чешуя, как мельком заметил Квентин, отливала вороненым металлом, как супермощный автомобиль. Да, он не бог, а просто дракон, но чертовски большой и сильный — раздерет кого хошь. Эмбер тоже обладал телом животного, принимающего участие в ритуальных боях самцов, но почти всю свою жизнь просто пасся. Он сумел вырваться, но Квентин взмахнул хвостом, надеясь, что Элис отошла на безопасное расстояние, и снова насел на него.

— Ну, довольно! — взревел Эмбер и подкинул дракона в воздух. Квентин распростер крылья — крылья! — и гневным ангелом пал на бога, но тот увернулся. С минуту они кружили; пруд дымился, когда Квентин погружал в него свой раскаленный хвост. Потом он снова ринулся на Эмбера и вонзил в него зубы. В спину ему ударила молния — раз, два, три, четыре, пять раз подряд. Она пощекотала ему нервы, снесла с десяток чешуек и, возможно, повредила хрупкие крылья — но драконы не замечают боли, и в сердце у них нет места для жалости и любви. Хорошо побыть чудовищем хоть раз в жизни. Сдохни, эгоист несчастный, трус, старый козел. Умри, чтобы мы могли жить.

Квентин перетирал Эмбера в зубах, как дешевую сигару — тот только блеял. За Элис, за Элиота, за Джулию, за Бенедикта, за отца-неудачника, за всех, кого любил, разочаровывал, предавал. Движимый гордостью, гневом, надеждой, упрямством, он чувствовал, что остатки Филлори еще держатся и ждут, что будет дальше. Квентин дохнул белым пламенем и подбавил кислотной слюны. Бараньи ребра гнулись — Эмбер пытался вздохнуть и не мог. Вкус паленой шкуры наполнял пасть.

Выждав еще пять минут, Квентин выплюнул бездыханное тело и в один миг снова стал человеком. Эмбер, дымящийся на траве, еще шевелил передней ногой! Последняя искра жизни упорно отказывалась его покидать. Надо как-то погасить ее, иначе Филлори не воскреснет.

Вот для чего нужен нож, который унесла Асмодея. Вот для чего судьба практически всучила его юному Руперту. Квентин боролся с богом, не имея потребного для этой цели оружия.

Но так ли это? Поняв, что должен делать, ты часто обнаруживаешь, что все необходимое у тебя уже есть. Квентин порылся в кармане и нащупал последнюю из монет Маяковского.

Остаток наследства, который тоже будет истрачен. Квентин испытал легкую грусть оттого, что больше уже не сможет создать свой собственный мир, но что ж тут поделаешь.

Когда-то давно он совершил это в растерянности и гневе, теперь делал спокойно, полностью сознавая, кто он и зачем это нужно. Опустившись на одно колено, Квентин сложил в столбик никели из зазеркального дома, а сверху, гусем вверх, поместил золотой.

Зажатый в кулаке столбик монет преобразился в рукоять пылающего серебряного меча. Квентин вытащил клинок из земли, как будто тот веками ждал его здесь.

Как из стола в день своего поступления в Брекбиллс.

— Рад видеть тебя снова, — прошептал Квентин.

Бледное пламя вдоль меча казалось удивительно ярким в сумраке умирающего мира — как будто меч обмакнули в бренди и подожгли. Проку от него, собственно, никакого, зато красиво. Квентин сжал рукоять, пытаясь вспомнить хоть что-то из уроков фехтования с Бинглом.

Эмбер приоткрыл глаз, и Квентин увидел там не страх и не гнев, а что-то наподобие облегчения.

— Мне очень жаль, — сказал он, чувствуя то же самое.

Меч с одного удара рассек толстую шею. Ноги овна разъехались в стороны, как у марионетки, из обрубка забила кровь.

Рука Элис легла Квентину на плечо. Эмбер мертв. Квентин убил его, положив тем конец целой эпохе — теперь начнутся новые времена. Ничего волнующего или там благородного — грязное, кровавое, жестокое дело, но иначе было нельзя. Квентин отошел прочь от обезглавленного тела.

По небу пронеслось что-то вроде пожарного крана с конусом синего пламени. Гномы, скорей всего — от них всегда жди сюрпризов. Там наверху осталось всего три-четыре звездочки, и одна из них как раз падала. Позади кто-то деликатно кашлянул, словно подзывая официанта.

— Вечно обо мне забывают, — посетовал Амбер. — Я же говорил: убить следует нас обоих. Мы вообще-то один бог, только в двух лицах.

Понюхав мертвого брата, он подставил Квентину шею и плечами слегка повел, словно ожидая от предстоящей операции чего-то приятного. Квентину не хотелось доставлять ему это извращенное удовольствие, но куда денешься. Вспомним обо всем хорошем, чего Амбер не сделал. Может быть, следующий бог будет лучше.

Еще один хороший удар, и Квентина, выронившего меч, потащило во все стороны сразу. Его взору предстало Филлори, висящее в космосе, как разбитое блюдце, сам же он раздувался, как синий кит, в миллиард раз больше кита. Он был богом.

Это Его не смущало — смутить бога не так-то просто. Ему с кристальной ясностью открылась логика всего происшедшего. Бог может умереть, но божественная сила бессмертна. Когда не стало Эмбера с Амбером, она влилась в того, кто принес их в жертву. Теперь живым богом Филлори будет Он, Квентин. Станет из читателя автором.

Ничего себе наследство ему досталось! Он грустно покачал своей большой головой. Его мир продолжал крошиться и распадаться. Надо срочно его чинить. Квентин это умеет, а Квентин-бог сможет починить все что угодно.

Поведя левой рукой, Он замедлил бег времени для всех, но для Него самого тысячелетие проходило за долю секунды, — и с бесконечным терпением стал собирать разрозненные обломки. Он заново складывал костяк Филлори, соединяя камни и грудки земли, как кусочки гигантского пазла. Разглаживал швы призрачными пальцами, и те исчезали, словно и не было их.

С рудными жилами, делающими филлорийскую почву мраморной, как хороший говяжий бок, требовалась особая тщательность. Он запускал заново реки и ручьи Филлори, возвращал моря и озера в их опустевшие чаши. Накапливал в атмосфере невидимые массы воздуха и ветров, чтобы земля снова могла дышать. Сквозь божественные пальцы просеивались предметы, памятные Ему по человеческой жизни. Кости гнедой кобылки, которую он увел у кентавров. Разбитые и втоптанные в землю часы Джейн Четуин. Револьвер, брошенный Дженет в Гробнице Эмбера. Наконечник убившей Бенедикта стрелы. Обломки «Мунтжака», раскиданные по мелям Восточного океана.

Останки людей и животных, погибших при апокалипсисе, Он не трогал, но выживших исцелял, восстанавливал их поврежденные органы, сращивал кости, зашивал кожу. Вернул большую черепаху на вершину пирамиды и водрузил Филлори на нее. Она, не слишком стремясь к более активной жизни, не стала сопротивляться. Загнал разбежавшихся мертвецов обратно в их Нижний Мир и по милосердию своему погрузил в вечный сон, положив конец адским спортивным играм.

Он заново покрыл Филлори травяным ковром и навтыкал, как мачты, деревья, чтобы от них снова пошли леса. Годами, если не столетиями, налаживал морской прибой и круговорот воды. Бережно схоронил тела Эмбера и Амбера; на их могилах выросли два высоченных дерева с ветками, закрученными, как бараньи рога. Хорошенько отполировал луну и пустил ее на орбиту. Подвесил звезды одну за другой, как хрусталики люстры. Засыпал кратер, прожженный солнцем на дне океана, охладил воду, заново сложил стену на Краю Света. Остывающему солнцу вновь придал форму сферы, дыханием своим раскалил его добела и вернул на извечный путь.

Настало время отдохнуть от трудов. Мир работал исправно, как часы; Он лишь подчищал кое-что там и сям, добиваясь идеального равновесия. Устранив все мелкие недоделки, Он обозрел всю картину, чувствуя вращение каждого атома, и ощутил великий покой. Филлори зажило вновь. Оно пока еще не такое, как прежде, но станет таким, когда окончательно исцелится. Его помощь больше не требуется — остается лишь наблюдать.

Он знал, однако, что свою великую силу получил лишь во временное пользование. Грустно, но без сожалений, Он повел правой рукой и вернул времени прежний ход. В самом конце, по божественному капризу, Он извлек останки Белого Оленя из глотки каймановой черепахи, собрал его скелет, обтянул кожей, вдохнул в него жизнь и поселил на маленьком островке в океане. Пусть у нового Филлори будет свой Странствующий Зверь.

Сделав это, Он отпустил свою силу и тут же стал съеживаться. Крохотный диск Филлори поднялся ему навстречу и растянулся вокруг; отныне Он был лишь одним из его обитателей.

В бытность богом имена других жителей не занимали его, но теперь, оказавшись в обществе женщины и полубогини, он вспомнил, что зовут их Элис и Джулия.

ГЛАВА 30

Ты отдал свою силу обратно, — сказала Джулия.

Над зубчатым, не совсем еще зажившим горизонтом занимался рассвет, и Квентин стремительно забывал, что значит быть богом. Последние ощущения уверенности, мощи, всеведения и бескрайнего спокойствия покидали не предназначенный для этого смертный мозг. Он снова стал Квентином и больше ничем, но знал, что с ним это было. Несколько секунд в одном измерении и тысячу лет в другом.

— Да, отдал. Она была не моя.

— Верно, не твоя, — кивнула Джулия. — Более завистливый бог или человек мог бы попытаться оставить ее себе, но результат, думаю, был бы тот же. Спасибо, что починил Филлори, Квентин. Я и сама могла бы, но навороты вроде береговых линий выводят меня из терпения — таланта недостает. И потом, я думала, что тебе это понравится.

— Мне и понравилось… кажется. Спасибо тебе. — Он уже не совсем точно помнил, понравилось ему или нет.

Вполне узнаваемая бруклинская Джулия с узким веснушчатым личиком и длинными черными волосами стала бесспорно божественной. Рост семь футов, а в платье из коры и зеленых листьев даже на президентскую инаугурацию не стыдно пойти.

— Пойдем со мной, — сказала она. И они пошли, все трое. Изнуренное Филлори понемногу оправлялось от кризиса. Бурый луг еще не зазеленел, сухая земля растрескалась — новый век только еще наступил.

Голова у Квентина кружилась, на ботинках сохла кровь двух овнов. Трудно было связать этот брутальный кровавый акт с возрождением Филлори, однако жизнь, пусть в зачаточном виде, вернулась в волшебный мир — это чувствовалось.

— У меня вопрос, — сказала Элис. — Почему ты сама не убила Эмбера? В конце концов все, конечно, получилось как надо, но мы могли бы массу времени сэкономить.

— Не думаю. Полубогиня, убивающая бога? Это противоречит условиям ритуала.

— В тебе как-то прибавилось божественности с последнего раза, нет? — спросил Квентин.

— Ты прав, я теперь царица дриад. Это чуть выше полубогини — богиня на три четверти, так сказать. Надо бы придумать какой-то термин для этого.

Сухие растения, которых она мимолетно касалась пальцами, выпрямлялись и зеленели. Поваленное дерево по ее знаку зарылось корнями в землю и вскочило, точно его застали дремлющим на работе. Как она выбирает, что оживлять, а что нет? Наугад или одни растения заслужили это больше других?

— Я хочу наградить тебя, Квентин. От имени Филлори. Ты всегда верно служил нам, а сегодня сослужил особо великую службу. Есть ли тут что-нибудь, о чем ты всегда мечтал, но никогда не видел или не делал?

Квентин немного подумал. Серебряный меч он подобрал, но нести его без ножен было неловко, и бледный огонь на клинке вызывал опасения. Квентин снова воткнул его в землю: авось получится вызвать опять, когда тот понадобится.

О чем же таком он мечтает? Великодушное предложение, но он, кажется, побывал уже во всех частях Филлори, где стоило побывать, — а туннели гномов, Мальковые острова и туристические объекты Лории его не особо интересуют. Хотя есть одна вещь…

— Не могла бы ты сводить меня на Ту Сторону? Нас обоих, если Элис захочет?

— Да, конечно.

— Я там вообще-то уже бывала, — напомнила Элис. — Как ниффин.

— Да, точно, я и забыл. Тебе полагается другая награда.

— Ты иди, а я здесь подожду.

Джулия взяла Квентина за руку, и они полетели на запад. Через море, над стеной, потом все вниз и вниз, как на американских горках. В какой-то момент Квентин осознал, что сила тяжести переместилась и они больше не спускаются, а летят вверх. Еще одна стена, и они увидели под собой Ту Сторону.

Джулия парила в воздухе, ничуть не утомленная перелетом. Ладонь Квентина целиком утопала в ее руке, словно он опять стал ребенком. На Той Стороне смеркалось: в Филлори солнце только что взошло, а здесь закатилось. Квентин смутно различал поля и долины, пышнее и как-то волшебней, чем в Филлори. Все здесь полнилось радостным предвкушением, и световые мошки порхали в воздухе, как комарики.

— Я не смогу показать тебе все, — сказала Джулия. — Это даже мне не позволено, но кое-что, думаю, может тебе понравиться.

Ветер подхватил их и понес по тихому воздуху. Внизу мелькали темные реки и белые меловые дороги. Квентин заметил игрушечный домик в лесу на дереве и замок на острове посреди лунного озера.

— Что это за огоньки? Светлячки? — спросил он.

— Нет, здесь просто воздух такой, искристый. Днем это незаметно.

За ними оставался светящийся след, как за кораблем в тропическом море. На закатном небосклоне, в отличие от земного и даже от филлорийского, преобладали зеленые и голубые тона.

Джулия опустилась в центре обширного сада. Когда-то его, должно быть, планировали на манер французского — симметрично, с прямыми аллеями и ровными закруглениями, — но с тех пор дорожки его заросли, чугунные ограды покрылись плющом, розы увяли, образовав по-своему красивый блеклый узор. Все это очень напоминало замерзший общественный садик в Бруклине, куда Квентин залез за листком из тетради Джейн Четуин и откуда перешел в Брекбиллс.

— Чудеса, — сказал он.

— Я так и думала, что тебе понравится. Сначала он, конечно, выглядел по-другому, но все решили, что заросший он еще лучше. Это не просто сад, это место высокой магии. Смотри в одну точку — увидишь.

Квентин посмотрел и увидел. Растения медленно, но куда быстрей, чем в природе, всходили, расцветали, тянулись вверх и увядали, издавая легкие шорохи и щелчки. В памяти что-то зашевелилось — он никак не мог вспомнить, что.

— Руперт упоминает об этом в своих мемуарах, — подсказала Джулия. — У нас этот сад называется Потопленным — а почему, даже я не знаю. Это не просто растения, это мысли и чувства. Новая мысль прорастает из земли, отжившее чувство вянет. Что-то из основных эмоций всегда в цвету: страх, гнев, счастье, удовлетворение, любовь, зависть. Никакого с ними сладу, растут как бурьян. Базовые математические идеи тоже не увядают, но есть и редкие экземпляры: сложные концепции, тонкие чувства. Благоговение и восторг труднее найти, чем встарь… хотя вот они, эти ирисы. Бывает, что и новый появится.

Несказанный покой этого сада рождал желание остаться здесь навсегда, определенно прораставшее тут же в виде цветка. Узнает ли его Квентин, если увидит?

Джулия склонила одно колено — грандиозное зрелище, учитывая ее божественный рост.

— Вот большая редкость, смотри.

Воздушные искры тут же собрались вокруг них, осветив чахлый кустик, этакую елочку Чарли Брауна.[29] Растеньице, сохнувшее и буревшее на глазах, вдруг встрепенулось, подросло на целый дюйм и выбросило пару стручков.

Квентин узнал его по рисунку на нигделандской странице и на пергаменте заклинания. Он уже отчаялся найти его когда-либо, а теперь видел прямо перед собой. На глаза навернулись слезы; Квентин шмыгнул носом и вытер их. Смешно плакать из-за какого-то сорняка, но он как будто старого друга встретил. Палец осторожно притронулся к зазеленевшему листику.

— Это твое чувство, — сказала Джулия. — Ты испытал его в восемь лет, впервые открыв книгу о Филлори. В нем сочетаются благоговение, радость, надежда, тоска. Мечты, исполненные такой невинности и такой силы, не часто посещают людей. Для тебя все началось именно с той минуты. Много лет спустя ты сам попал в Филлори, где все оказалось намного сложнее, чем ты ожидал. Филлори, о котором ты мечтал в детстве, было лучше и чище реального — но, если оставить детские мечты в стороне, ты получил бесценный подарок.

Квентин кивнул — слова пока не хотели выговариваться. Он ощутил безмерную любовь к ребенку, которым когда-то был — наивному, еще не испорченному тем, что пришло после. Квентин совсем его позабыл и теперь с болью думал о разочарованиях и чудесах, уготованных этому человечку. Пришлось позабыть — иначе он не выжил бы и не стал одним из тертых, закаленных, потасканных существ, которых принято называть взрослыми. Жаль, что он не может как-то приободрить того мальчика. Сказать, что все будет хорошо, хотя и не совсем так, как он, маленький Квентин, надеется. Что это трудно объяснить, но когда-нибудь он поймет сам.

— Кто-то сейчас чувствует то же самое, — сказал Квентин. — Поэтому оно и зазеленело опять.

— Кто-то и где-то. Да.

Но тут растеньице снова скукожилось и засохло совсем. Джулия бережно сорвала один из стручков и отдала его Квентину.

— Вот, ВОЗЬМИ.

Стручок, бурый, с гремящими внутри семенами, ничем не отличался от многих других стручков, но на странице был нарисован именно он. Надо будет найти способ показать его Хэмишу. Квентин положил стручок в карман. Растение не возражало, зная, что когда-нибудь, рано или поздно, оживет снова.

— Спасибо тебе, Джулия. — Квентин в последний раз оглядел сад, где уже наступила ночь. — Думаю, мы можем вернуться.

Элис ждала их на том же месте, но уже не одна. Присоединившиеся к ней Элиот, Дженет, Поппи и Джош оживленно обсуждали планы восстановления Белого Шпиля. Пенни остался на своем посту в Нигделандии, но Плам, стоя чуть в сторонке, жадно смотрела по сторонам и пыталась осмыслить увиденное. Перехватив взгляд Квентина, она улыбнулась, но сейчас ее, пожалуй, лучше было оставить наедине с Филлори.

Он помнил, как сам, увидев его впервые, чуть не выплакал глаза перед часовым деревом. Плам вряд ли станет лить слезы, но какое-то время ей нужно дать.

— Только без вращения, больше ни о чем не прошу, — говорила Дженет. — Достало уже. Не знаю, как гномы вообще сумели это внедрить.

— Не спорю, — сказал Элиот. — Мы обсудим это с ними, когда вернутся. Если они вернутся.

— А как насчет цвета? — вмешался Джош. — Белый мне никогда особо не нравился. Каждую птичкину кляксу за милю видать. Взять Черный Шпиль: это, конечно, обитель зла и тэ дэ, но круто же смотрится! Все лучше, чем белый.

— Тогда и название придется менять, — заметила Поппи.

— Ну и что. Чем плох, скажем, Лиловый Шпиль. Привет, Квентин!

— Привет, ребята. Продолжайте, не хочу вам мешать.

Он был рад снова видеть их в Филлори, но теперь между ним и ими пролегла тонкая, почти незаметная черта. Даже между ним и Элиотом. Они с этим ни за что не смирятся и будут все отрицать, но правда в том, что он уже не член клуба. На Филлори, как спиралевидные лабиринты, навсегда останутся отпечатки его божественных пальцев — но он свое место знает, и оно, похоже, не здесь. Он надеялся, что однажды вернется сюда, но короли и королевы теперь они, а у него роль другая. Может быть, они с Элис создадут собственный клуб.

— Жаль, что Джеймс так и не добрался сюда, — сказал он, вступив в ее с Джулией разговор. — Ему бы понравилось. Где-то он сейчас?

— У него хедж-фонд в Хобокене. Погибнет в семьдесят семь лет, катаясь на лыжах в Вейле, штат Колорадо.

— Вон оно что.

— Значит, даты нашей смерти ты тоже знаешь? — спросила Элис.

— Одну смерть легче предсказать, чем другую. С Джеймсом все проще некуда, но ваших кончин я не вижу — до них слишком много извивов и поворотов.

Над новым миром впервые всходило солнце, и Квентин чувствовал, что пора уходить. Он никогда не думал, что покинет Филлори по собственной воле, но с нарастающей ясностью понимал, что оно пока что не для него. Он должен идти дальше своим путем.

— Слушай, Джулия, пока не забыл: Плам и я пересеклись с твоей старой подругой. Асмодеей зовут.

Джулии, возможно, тяжело будет это услышать, но сказать все же надо.

— Асмо. Да, мы дружили с ней в Мюре.

— У Руперта в саквояже еще и нож был. Она взяла его и сказала, что это оружие, способное убивать богов. И велела передать тебе, что идет на лисью охоту.

— Да. — Божественный взор Джулии устремился вдаль. — Я знаю об этом. Не замечал, что Асмо всегда известно чуть больше, чем полагалось бы? Это я ей руководила. Старалась делать это не слишком явно, но позаботилась, чтобы она нашла то, что искала.

— Поймала она Рейнарда, не знаешь?

— Поймала ли? — Джулия слегка улыбнулась, не переставая смотреть в пространство. — Она ему кишки выпустила.

Хорошо, если богини-на-три-четверти способны еще насладиться кровавой и вполне заслуженной местью, — но Джулия, как видно, радовалась этому лишь по ассоциации.

— Это просто поразительно. — Подошедшая к ним Плам подняла руки и пошевелила пальцами, глядя на них словно из-под воды.

— Все так, как ты ожидала?

— И да, и нет. Пока я вижу только траву и деревья, а они тут такие же, как на Земле, ничего экзотического. Кроме тебя, — добавила она, обращаясь к Джулии.

— И как ты себя чувствуешь?

— Как воздушный шарик. В хорошем смысле. Как будто со мной может случиться что-то невероятно интересное буквально в любую секунду.

— Хочешь остаться здесь? — спросила Джулия.

— Да, если можно… хотя бы временно. — Даже Плам относилась к Джулии с инстинктивным почтением. — Мне здесь нравится. Здесь я могу быть собой.

— Уверен, они приютят тебя в Белом Шпиле, — сказал Квентин. — Вернее, в его развалинах.

— Я вообще-то собиралась навестить прабабушку Джейн. Давно пора познакомиться с этой ветвью семьи, тем более что из всей родни у нее остались только мы с мамой. Может, научит меня делать часовые деревья. Насколько я о ней слышала, мы поладим.

Да, скорее всего. Для Плам все только начинается — Квентин прямо-таки видел, как строятся планы у нее в голове, — но у него все ровно наоборот. Подул холодный ветер, и он спросил себя, согласится ли Элис пойти с ним.

— Я тут подумала, — сказала она. — Если Эмбер и Амбер мертвы, а Квентин больше не бог, то божеством Филлори должен стать еще кто-то? Ты, Джулия?

— Нет. Не я.

Элис права: божественная сила должна влиться куда-то, но Квентин тоже не знал, куда. Оставив его, она не назвала своего нового адреса, хотя, похоже, знала его. Кто же, если не Джулия? Может, кто-то из говорящих зверей, как уже бывало. Скажем, ленивец. Остальные тоже прервали разговор — всем хотелось знать, кто это.

— Без бога никак, — сказал Квентин.

— Разве? — сказала Джулия. — Ты, будучи богом, починил Филлори, хотя уже не помнишь об этом. Починил на совесть, настроил, отрегулировал. Пару тысячелетий оно проработает само по себе без всяких проблем. Новая эра может быть и безбожной.

Филлори без бога. Радикальная такая концепция, сумерки богов — но если подумать, ничего страшного. Все будут жить сами по себе: короли, королевы, народ, животные, духи и чудища. Сами будут решать, что для них хорошо, а что плохо. Магия, чудеса и все прочее останется при них, и через плечо никто не будет подглядывать. Никаких родительских фигур, лезущих во все по своему божественному понятию. Некому хвалить, некому проклинать. Всё сами.

Ветер дул все сильнее, температура падала. Квентин обхватил себя руками.

— Но у Филлори будешь ты, — заметила Элис.

— Я почти все свое время провожу на Той Стороне. Иногда, конечно, буду заглядывать. Божество-на-три-четверти и на полставки, но этого, думаю, хватит. Теперь у нас новый век, и все должно быть по-новому.

— Новый век…

Квентин помог возрожденному Филлори появиться на свет, но не увидит, каким оно вырастет. Большая любовь его юности завершилась, как будто он уже ушел и смотрит издалека на то Филлори, где его, Квентина, больше нет. Он как-то незаметно перерос его, как ему и предсказывали. Новый век Филлори, долгий или короткий, великий или ужасный, будет идти без него. Он принадлежит прошлому веку, с которым сам покончил двумя ударами серебряного меча. У нового будут свои герои, и Плам, возможно, станет одной из них.

Пора уходить, иначе он потеряет лицо у всех на глазах.

Элиот посмотрел на затянувшееся тучами небо.

— Ну, слава богу — или кого там теперь благодарить полагается. Наконец-то.

С похожего на чистый лист неба стал падать снег. Снежинки ложились на землю, как прохладная рука на лоб лихорадящего ребенка. Долгое лето закончилось.

ГЛАВА 31

Прошла неделя. Квентин и Элис стояли на четвертом этаже манхэттенского особняка Плам перед дверью, ведущей неизвестно куда. Они затруднились бы ответить на вопрос, хорошо ли им вместе. Они знали друг друга и в то же время не знали. Старые любовники стали практически чужими людьми.

Их было только двое — все другие остались в Филлори.

— Ты уверен, что не должен быть там? — нахмурилась Элис. — Ты, правда, не король больше, но Элиот был бы тебе только рад. Эмбера с Амбером больше нет, гнать тебя некому — да и кто стал бы это делать после всего.

— Уверен. Так правильнее.

— И все-таки до меня не доходит. Ты ж был сдвинут на Филлори больше нас всех.

— Точно. Был.

— Я сильно подозреваю, что ты ушел оттуда из-за меня. Или из-за того, что ты больше не король и тебя это бесит.

— Нет, не бесит. Совсем. — Квентин сам удивлялся этому. — Раньше я был одним целым с Филлори, теперь уже нет.

— Хочется верить, что ты себя не обманываешь, но в таком случае напрашивается вопрос: кто ты теперь?

— А ты?

Элис пораздумала и сказала, показывая на дверь:

— Может быть, ответ там.

В деревянной, светло-зеленой, довольно красивой двери не было ничего необычного: такие можно найти на задах любого магазина винтажной мебели.

— Ладно, — сказала Элис. — Если совсем уж облажаемся, приползем назад к Элиоту.

— Да, этого у нас никто не отнимет.

— Ты ведь понимаешь, что мы больше не влюбленные? — прищурилась она.

— Да, конечно.

— Просто не хочется, чтобы у тебя имелись неправильные мысли на этот счет.

— У меня их вообще нет.

Не совсем так. Мысли у него были, и самые разные, в том числе насчет Элис, но об этом можно и умолчать.

Вернувшись в Нью-Йорк, Квентин тут же опять взялся за созидание нового мира. Он простился было с этой мечтой, истратив последнюю из монет Маяковского, но потом заполучил стручок с Той Стороны и решил, что попытаться все-таки стоит. Ни книги Руперта, ни заветной страницы у него больше не было, но он, похоже, помнил их наизусть — вернее, не смог бы забыть, даже если бы постарался.

И еще у него была Элис, которая жила в одном доме с ним и намного превосходила его как маг. Она наблюдала за его деятельностью и давала советы. Пугаясь свободы, которую обрел без Филлори и без Брекбиллса, Квентин с головой ушел в их с Элис совместный проект. Работа немного снимала давление и давала ему шанс заново узнать Элис, а ей — заново разобраться в себе. Ей было еще далеко до полного выздоровления; хорошо, что у них появилась возможность спорить на какие-то конкретные темы помимо вопросов жизни и смерти и собственных запутанных чувств.

Да, попытаться стоило, даже если ничего и не выйдет — и он не исключал, что Элис думает то же самое. Он теперь хорошо понимал, что раньше она любила не того Квентина, каким он тогда был, а того, кем он мог бы стать. Может быть, Квентина нынешнего.

Когда они проделали все до конца, и пыль осела, и дым рассеялся, в дальней стене комнаты появилась эта самая дверь. Они разглядывали ее в деталях, не торопясь.

— Смотри-ка, молоточек, — сказала Элис. — Как мило. Твоя работа?

Он присмотрелся. Зрение у него еще сильнее упало, надо будет новые очки заказать. Точно, молоточек. В виде китового хвоста.

— Напомни мне как-нибудь тебе рассказать.

Синий кит — хороший как будто знак. Квентин подошел и открыл дверь. Из нее хлынул свет прохладного белого солнца. Дверь на этот раз вела не в призрачный дом, а на воздух. Первые впечатления — прохлада, свежесть и темная огородная зелень.

Проклятие снято. Им удалось сотворить настоящую новую землю.

— Атмосфера пригодна для дыхания, — сообщил Квентин, ступив за порог. Где-то чирикнула птица.

— Придурок. — Элис последовала за ним. — Стало быть, вот он, наш тайный сад. И погодка ничего себе.

Ничего, но и только. Ненастье и туман вдалеке. Чуть ниже аккуратные ряды фруктовых деревьев, на небе три луны разного размера, как разрозненные шарики для игры: белая, бледно-розовая и голубоватая, совсем маленькая.

— Представляю, что у тебя тут творится с приливами, — заметила Элис.

— Если здесь вообще океан есть. И почему у меня? Мы вместе это делали, если помнишь.

— Это твоя земля, Квентин. Из твоей головы. Но мне, в общем, нравится, напоминает Шотландию.

— Хочешь яблочка… или что тут у нас? — Если и не яблоки, то красные, твердые, круглой формы плоды.

— Не очень. Мне будет казаться, что я твой ноготь грызу.

Через сад они вышли в поле. Земля Квентина дыбилась травянистыми кочками и пригорками, похожими на морскую зыбь. Роща тонких деревьев вроде осинок переплелась между собой, как баньян. Облака, не кучевые и не перистые, относились к каким-то внеземным видам. Нечто в серых перьях со свистом прорезало воздух и скрылось.

— Интересно, — сказал Квентин. Элис показала ему на радугу, стоящую на горизонте по непонятной причине. — Да. Банально несколько, но красиво.

— По-моему, у тебя все получилось очень оригинально, — сказала Элис, поддев ногой камешек. — Надо будет придумать какой-нибудь тайный ход, чтобы дети могли сюда бегать.

— Да, правильно.

— Только чтобы не очень легко было.

— Легко не будет, и откроется ход не сразу. — Квентин взял Элис за руку; она не противилась. — Хочу, чтобы мы какое-то время побыли здесь вдвоем.

Щеки у них покраснели на холоде — пришлось согреть друг друга с помощью чар. Фосфоресцирующие полевые цветы, растущие в короткой траве, закрывались наподобие морских анемонов, если к ним подходили близко. Страна оказалась больше, чем думал Квентин: вдали виднелись горы, вблизи вырисовывался приличных размеров лес. Квентин сковырнул ботинком пучок травы, обнаружив богатую, как черное масло, почву.

Что-то щекотало ему грудь. Он полез в карман: филлорийские часы тикали, стрелки двигались. Новая земля, как видно, пришлась им по вкусу.

— Погоди. Хочу кое-что испробовать.

Он всегда думал, что у этих часов есть какое-то волшебное свойство. Что они могут обращать время вспять, или замораживать, или что-то вроде того — но ничего волшебного в них так и не проявилось. Вещи, от которых ты ждешь чего-то с большой долей уверенности, не всегда оправдывают твои ожидания.

Сняв с часов цепочку, Квентин прижал их к дереву на опушке леса, местному варианту бука. После недолгого колебания гладкая кора раздалась, как теплая глина, и часы остались тикать в стволе.

Вот вам и часовое дерево — может, от него другие пойдут.

Он узнавал эту землю и в то же время не узнавал. Можно ли считать ее своим домом? Почему бы и нет, но это дикая, неизведанная земля. Не утопия. Он долго к ней шел. Теперь он уже, слава богу, не тот разочарованный, сердитый подросток, каким был в Бруклине — но, как ни смешно, все еще полагает, что тот мальчишка был прав. До сих пор солидарен с ним в чем-то главном.

Мир, в котором жил юный Квентин, был и правда ужасен. Бессмысленная, бессердечная пустыня, где плохое случается то и дело, а хорошее если и приходит, то ненадолго.

Насчет мира он был прав, насчет себя заблуждался. Кому, как не магу, быть тайной пружиной, передвижным оазисом в пустыне реальности? Тот мальчик не был никчемным, не был пустым. Его переполняли чувства, а это, если вдуматься, и значит быть магом. С одной оговоркой: чувства должны быть не одомашненными, а дикими. Из тех, что рвутся из тебя вон и меняют мир. Ему предстояло еще многому научиться, но все его будущие чары начинались оттуда.

Они все шли и шли, но никакой конечной черты — пропасти, моря, кирпичной стены — впереди не предвиделось. Площадь новой земли давно зашкалила за сто акров. Через долину, кажется, надвигался дождь.

— Не думал, что она будет такая большая, — сказал Квентин. — Как по-твоему, далеко еще?

— Без понятия.

Они перешагнули через поваленное дерево ярдов десяти в поперечнике. Ветер гнул траву и деревья, переворачивая листья светлой изнанкой вверх.

Что-то крупное, топоча копытами, приближалось к ним по лесу. Чудище из подсознания Квентина? Он не хотел ни с кем драться — хватит с него. Деревья, через которые ломилось неизвестное существо, раскачивались вовсю. И к двери вовремя не поспеть — ее уже и не видно.

Вышедшее из леса четвероногое оказалось лошадью величиной с дом. Дыша паром, оно остановилось в нескольких футах от них. Квентин еле доставал головой до его лысоватых колен. Лошадь как лошадь, шоколадная, с черной гривой и карими глазами размером с шары для боулинга. А шерстка мягкая, как будто это гибрид лошади и дивана.

— Похоже на вельветин, — сказала Элис, осторожно потрогав шкуру животного.

— Знаешь что? По-моему, это Лошадка!

— Кто же еще! — засмеялась Элис.

За все время в Филлори он ни разу ее не видел. Ни он, ни кто-либо другой. Он начинал уже думать, вопреки словам Руперта, что Лошадки нет и не было, что это просто выдумка для малых детей — однако вот она, налицо. Солнце загораживает, чего уж реальней.

— Но что она здесь-то делает? Ей в Филлори положено находиться.

Лошадка смотрела, как все лошади, поверх их голов и раздувала ноздри — от нее ответа не жди. Можно подумать, ее приложили к земле Квентина, как штамп резолюции с надписью «утверждаю».

— У меня есть теория насчет этого места, — сказала Элис. — Готов выслушать? Вдобавок к острову, задуманному тобой, ты сотворил еще мост между Землей и Филлори. По нему она и пришла.

Не доставая до морды, Элис потрепала Лошадку по ноге. Бархатная шкурка местами протерлась, как у любимой старой игрушки. На животе просвечивал шов.

— У тебя и раньше были такие голубые глаза? — спросил Квентин. — Я что-то не помню.

— Хороший вопрос, я тоже заметила. Может, ты не до конца меня вернул и во мне осталось что-то от ниффина? Чуть-чуть, чтобы поинтересней было.

Лошадка нетерпеливо фыркнула, как бы говоря: хватит болтать, едете вы или нет?

— М-да. А как мы на нее заберемся?

Квентин задрал голову, чувствуя почти нестерпимое предвкушение. Никогда бы не поверил, что с ним может случиться такое. Что он на это способен.

— Да просто взлетим, — сказал он и протянул Элис руку.

Примечания

1

Роман Мюриэл Спарк (1961).

(обратно)

2

Национальный праздник Мексики в честь победы мексиканских войск над французами в битве при Пуэбле 5 мая 1862 г.

(обратно)

3

Американский актер. Наиболее известны его роли в фильмах «Муха», «День независимости», «Парк Юрского периода».

(обратно)

4

Axis and Allies («Оси и союзники») — настольная игра, посвященная Второй мировой войне.

(обратно)

5

Фильм американского режиссера Джона Хьюза (1985). Рассказ о пяти подростках, отбывающих наказание в школьной библиотеке.

(обратно)

6

Джентльмен из цикла романов и рассказов П.Г. Вудхауза о Дживсе и Вустере.

(обратно)

7

Сиротка, не унывающая при любых обстоятельствах, героиня одноименной детской книги Э. Портер (1913).

(обратно)

8

Придурки (исп.).

(обратно)

9

Йоханнес Гартлиб (1410 1468) — медик при баварском дворе, автор трактата о колдовстве.

(обратно)

10

Романтический замок короля Людвига II в юго-западной Баварии.

(обратно)

11

Песня группы «Survivor», написанная для фильма «Рокки 3» (1982).

(обратно)

12

Сказочный вожак белых медведей в инуитской мифологии.

(обратно)

13

Гигантское божество из произведений Г.Ф. Лавкрафта.

(обратно)

14

Гамлет, акт II, сцена 2. Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

15

Крупнейшее подледное озеро Антарктиды.

(обратно)

16

Детский комикс, выходивший с 1950 по 2000 год.

(обратно)

17

Телевизионное реалити-шоу «из зала суда».

(обратно)

18

Глиняный великан, который, по преданию, сотворил пражский раввин в XVII веке.

(обратно)

19

Чарльз Кингсли (1819–1875) — английский писатель и проповедник, считается основоположником жанра детского фэнтези. Чарльз Доджсон (1832–1898) — оксфордский математик и богослов, известный под псевдонимом Льюис Кэрролл.

(обратно)

20

1-е Коринфянам, 13:11.

(обратно)

21

Волшебный меч Зигфрида в музыкальной тетралогии «Кольцо нибелунгов». В скандинавской мифологии этот меч именуется Грам.

(обратно)

22

Желтый человечек с большим ртом, персонаж видеоигр и аниме.

(обратно)

23

Макбет, акт V, сцена 5. Пер. М. Лозинского.

(обратно)

24

Юлий Цезарь, акт IV. Пер. М. Зенкевича.

(обратно)

25

«Сказание о Старом Мореходе» — поэма английского поэта-романтика С. Колриджа (1798).

(обратно)

26

Волшебный хранитель леса из книги Доктора Сюсса и одноименного мультфильма.

(обратно)

27

Отрицательный персонаж из мультфильма «Желтая подводная лодка» по песням Битлз.

(обратно)

28

Plum — слива (англ.).

(обратно)

29

Мальчик из дружной компании Пинатс (см. прим. на с. 94).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg