«Удар милосердия»

Актерам и всем тем, которые передают себя

в собственность другого, служит в качестве

возмещения тень человека.

«Саксонское зерцало», ХIII в

Часть первая ВОТ ИДЕТ СНОВИДЕЦ

1.Окрестности Тримейна. Старый Дворец. Охотничий дом

К северу от Тримейна, на берегу лесной речки, далее исчезающей в волнах широкого Трима, стояла водяная мельница. Стояла она там давно, хотя нельзя сказать, что спокон веку, и нынешний священник в ближайшей деревне уже не думал проклинать дьявольское сооружение. Крестьяне же, по старой памяти мельницу и мельника боялись. Мыслимое ли дело, чтоб вода просто так, сама по себе, вращала колесо? Ясно, что мельник договорился с водяным дедом, или с кем похуже, и за то приносит плату, а какая это плата – понимай каждый , как сумеет. И без большой необходимости они к мельнице не приближались, Надо сказать, что необходимость такая у них случалась не часто. Земли эти принадлежали императорскому дому, равно как крестьяне и мельница. Но сидел на мельнице свободный арендатор, и молол он господское зерно, за чем следил императорский управляющий. По его приказу барщинники возили на мельницу зерно и доставляли в амбары имения мешки с мукой. Для себя же мололи они, как всегда было заведено – дома, на ручных жерновах, ибо расплачиваться за работу им было нечем. То, что крестьяне были крепостными, а мельник – свободным, также доверия к нему не укрепляло. В работники на мельницу местные не шли, хотя это сулило верный кусок хлеба. Арендатору помогали сыновья или зятья, если таковые имелись, а если очередной мельник был одинок, приходилось ему нанимать работников со стороны, что было в глазах местных жителей едва ли не хуже, чем водиться с нечистой силой, Никто из них ни разу не был в городе, при том, что до него полдня пешего ходу; не пересекали реку Трим, а о том, чтобы дойти до моря, и речи нет. Кто так делает – люди пропащие, погибшие души. Добрые люди сидят там, где жили их отцы и деды, а шляются только разбойники, прокаженные, да те, кого лучше к ночи не поминать. Конечно, мимо них проносились на кровных конях, в сопровождении борзых, высокородные охотники, двигались, взметая пыль, мрачные латники, брели пилигримы в широкополых шляпах и выцветших плащах, украшенных раковинами. Но это были не настоящие люди, а тени, не имевшие никакого отношения к их жизни – бедной, тяжкой, голодной, однако единственно знакомой. Тень мелькнет и исчезнет, и о ней забудут, и лишь, возможно, вельможные всадники возвращались в сны в облике Дикой Охоты, длинные разрезные рукава, яркие плащи и попоны становились демонскими крыльями, а заостренные морды борзых, их горящие глаза и вываленные языки принадлежали бесам. Но и демоны, и благородные рыцари с дамами равно принадлежали иному миру. Мельник – другое дело. Он жил здесь, хоть и знался с чужими. Он знал заветные слова, которыми отгоняют вражью силу, и у него можно было получить клок медвежьей шерсти от сглаза, и лягушачий череп для приворота. Есть для таких дел в деревнях знахарки, но они все больше шепчут, травами пользуют, и редко кто их боится. Да и ходят к шептуньям больше женщины. А мельник ни от чего не лечит, он себя уважает. И какая женщина сунется на мельницу ночью?

Мужчина, который направлялся к мельнице, тоже ночью направиться не рискнул. Уж больно страшно. А днем пойдешь – если увидят, зашпыняют. Поэтому он выбрался из дома на рассвете. О том, что мельнику тоже нужно спать, он не думал. И какой сон в этом дьявольском месте! Сырой туман пробивался сквозь накинутую на плечи овчину, под ногами хлюпало. Должно пройти несколько часов прежде, чем ночной воздух прогреется. Весна, не лето.

Весна и была причиной того, что добрый поселянин в неурочный час выбрался из теплой постели. Кровь в это время играет не только у важных господ, и не у одних неженатых-незамужних. И крестьянин заподозрил, что жена наставляет ему рога. Не то, чтоб он ее застукал, но что-то вид у нее шибко довольный, Как ни бил он ее, подлая не сознавалась. А подозрения не утихали. Знающие же люди говорят – если добыть лягушачий язык и приложить к сердцу спящей женщины – все выболтает. А где лягушек искать, как не у мельницы? И лучше самому этих тварей не трогать. Пусть мельник согрешит.

Но правду ли говорили насчет лягушачьих языков, осталось в этой деревне навсегда невыясненным, Поспешая успеть до того, как солнце выползет из-за верхушек деревьев – словно оно могло увидеть его за постыдным занятием, сельский житель свернул за поворот, – туда, где тропинка на мельницу пересекалась с дорогой в имение, и застыл.

Что-то лежало на дороге, на самом ее перекрестке, белеясь на темной земле.

Не что-то.

Кто-то.

Из-за того, что у нее было с горлом и лицом, прохожему показалось, что перед ним – какое-то чудовище, кикимора, перевертень, очертаниями напоминающий женщину. На самом деле это и была женщина, точнее, молодая девушка, в льняном платье с цветной вышивкой по рукавам и подолу, стеклянных браслетах и башмаках, обшитых бусинами. Вся эта деревенская роскошь в туманном свете утра гляделась особенно жалко. Наверное, были на ней и бусы. Но бусы вместе с горлом разорвал мощный удар, пробивший плоть и сломавший шею. Голова девушки запрокинулась назад, открывая рану, а на лице ее неровными потеками застывала кровь, превращая его в жуткую маску, и кровь пропитала распущенные светлые волосы и землю под ними.

В окрестных лесах водились волки и кабаны – господская отрада и развлечение. Крестьянам охотиться запрещалось под страхом смерти. Но те, и не охотясь знали, что хищный зверь – если это просто зверь – без причины на человека не нападет. Да и время сейчас не зимнее, когда оголодавшие волки выходят на дорогу.

На это у прохожего соображения хватило. А дальше все – как смыло. Может, сохрани он какую-то власть над собой, то потихоньку убрался домой, юркнул под теплый бок к жене, хотя бы и неверной, и никому не сказал о страшной находке, ибо это вызвало бы неминуемые расспросы – что он делал на тропинке ни свет, ни заря? Зачем ходил на мельницу? Но он собой не владел. И с воем бросился прочь, зовя на помощь всех святых, соседей, священника и жену.

Когда рассвело, на перекрестке толпилась едва ли не вся деревня. Переминаясь с ноги на ногу, хлюпая носами, ругаясь, охая и молясь. Никто не решался дотронуться до умершей, или прикрыть ей лицо. Потому что боялись. Смерть ходила около них часто, не щадя ни младенцев, ни тех, кто полон сил, принимая обличье голода, гнилой горячки, моровых поветрий. Ежегодно кто-то тонул в реке, мог заблудиться в лесу и замерзнуть, или на дороге подвернуться под копыта коня разгоряченного охотника. так что смерть не внушала особенного страха, она была привычна. Но не такая, не эта смерть. И уже нашлись те, кто шептал, что неспроста это случилось – ночью, на самом перекрестке дорог…

Крестьянин, нашедший тело, знал, что у мельника есть дочь, но никогда прежде ее не видел. Среди собравшихся кое – кто ее встречал, но не узнал в покойнице с измазанным кровью лицом веселую, лукавую девушку… И лишь, когда мельник пробился сквозь толпу и с плачем рухнул на колени рядом с трупом, они поняли, кто лежит на земле. И впервые заметили, что мельник – невысокий, лысый, сутулый человек с морщинистым вострым лицом. Никакой не колдун, не лиходей, заключивший договор с нечистой силой, способный застращать любого, кто сунется к нему на мельницу. Но то, что он выкрикивал, давясь слезами и проклятиями, было похуже богохульства и колдовских заклинаний.

* * *

– И… с тех пор этого не было?

– Да. Потому что с тех пор я не покидал города. В городе этого никогда не случалось, не знаю почему.

– Она была третьей?

– Я понимаю, почему ты спрашиваешь. Сейчас говорят – семь, десять, дюжина… Да хоть тысяча, Господи помилуй! Я не знаю, сколько девиц убили в Тримейне, и вокруг него, но тех, кто были со мной – три.

Старик спрашивал, молодой человек отвечал. Но это не был допрос. Ибо молодой сам пришел к старику, и в голосе вопрошавшего страха и неуверенности было больше, чем у того, кто отвечал. Хотя отвечавший, вероятно, ожидал иного.

– Когда это случилось в первый раз?

– В октябре. После большого турнира. Ее отец был купцом, который что-то поставлял во дворец… Он поднял крик, но канцлер заплатил ему и велел уехать. Во второй раз – после рождества – когда травили волков. Она была дочерью егеря. И – вот – третий.

– Октябрь, декабрь, май… Случайно ли, сын мой?

– Я не думал об этом! Зато другие подумали. Несчастные, невинные девушки были жертвами для дьявольских шабашей! И то, что их всегда находили на перекрестках…где является нечистая сила…Ты сам-то веришь в эту ересь – про перекрестки? А уж насчет их невинности…

– Сын мой, не говори того, о чем после пожалеешь. Эти несчастные умерли, и умерли потому, что стали жертвами твоей похоти!

– Похоти? – Молодой человек усмехнулся, но смех этот был похож на кашель. – Я никого из них не тащил к себе в постель – ни этих, ни других, что были прежде. Они сами приходили ко мне, либо их приводили отцы – вымолить какую-нибудь грошовую милость – торговать на осенней ярмарке, рубить деревья в императорском лесу, построить запруду… Я давал им, что они просили, и забывал об этом, а невинность их нужна была мне, как мертвой собаке кость. Конечно, они с большей радостью принесли бы эту жертву императору, но с тех пор, как рядом с ним эта шлюха, до него не так просто добраться.

– Молчи! Не оскорбляй…

– Своего отца? Или тебя больше заботит честное имя госпожи Эльфледы? Которая от девок с Канальной улицы отличается только тем, что дороже берет!

– Пусть так. Но сказано: «Кто злословит отца своего – да будет анафема».

– А еще сказано – «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Я хорошо знаю Писание, хотя Святой Трибунал и запрещает его читать. И он до сих пор ест этот виноград, а за ним и все прочие. Разве я виноват, что при дворе, стоит уклониться от их веселья, начинают на тебя смотреть как на убогого, на евнуха? Разве так было при жизни матери?

– Нет, но…

– А еще говорят, что сын вина – уксус, и… – Молодой человек осекся. – Говорили. Может, лучше бы продолжали говорить. Лучше это, чем слыть кровопийцей, оборотнем, служителем сатаны! Я думал, что когда над тобой смеются – это плохо. Один кузен Раднор чего стоит… Но когда от тебя шарахаются… Я не покидаю Старый Дворец, чтобы не видеть их взглядов. А что толку?

Старик утомленно провел рукой по лицу, Словно в поисках совета перевел взгляд на распятие на беленой стене. Комната не отличалась аскетизмом монастырской кельи, но все же обстановка была проста и строга. Стол без скатерти, узкая постель, ларь с книгами, пюпитр с принадлежностями для письма, табуретка и кресло, Это была единственная роскошь, которую позволял себе дворцовый капеллан – сидеть в кресле, потому как страдал болями в спине. Окно в комнате было высоким, стрельчатым, с цветными стеклами. Солнечный свет, пробиваясь сквозь них, окрашивал белый пух вокруг лысины исповедника в сумрачно-винные тона. Тот, кого старик называл духовным сыном, на деле годился священнику во внуки – ему было года двадцать два, но выглядел он старше: худое лицо, темные глаза, крупный рот углами вниз, каштановые волосы. Довольно приятное лицо, даже неправильной формы нос его не портил – если б не лежала на нем некая тень. И не уклоняющийся взгляд.

– Но как это могло случиться? – беспомощно вопросил капеллан. – Как мог злодей… или злодеи… так близко подобраться к тебе? О сын мой, не предался ли врагу кто-нибудь из твоих слуг?

– Я думал об этом. Осенью… возможно – кто-то из дворцовых мог быть замешан. Там было множество людей из Нового Дворца… среди них с легкостью мог замешаться кто-то чужой, но… тогда о колдовстве не было и речи. Зимой и весной я ездил с малой свитой, с теми, кого знаю с детства. В последний раз при мне были только оруженосцы. Я не верю, чтоб они…

– Тогда как это могло произойти? Почему – если твои оруженосцы были с тобой – ты не приказал, чтоб они отвели этих несчастных к родителям?

– Я не знаю… – Молодой человек встал, и сделав шаг, едва удержал равновесие. Возможно, у него затекли ноги, пока он сидел на слишком низком для него табурете. – Не помню, почему. Я не помню, как они уходили – ночью, должно быть… не утром же…

– О, Господи! Неужели ты был так пьян? Еще один грех в добавление к прежним.

– Пьян? Наверное… Ты знаешь, я не люблю напиваться… не то, что Раднор. Но в последние месяцы на меня что-то находит… находило. Я не помню себя… не помню ничего… какой-то сон без сновидений… Но это не от вина, клянусь!

– От чего же? – Старик поднялся, шаркающей походкой приблизился к духовному сыну, положил руку ему на плечо. – Скажи мне… ни одно твое слово не выйдет из эти стен… Скажи, ты вправду не убивал их?

Молодой человек резко повернулся, и слабая старческая рука соскользнула его плеча.

– Ты не веришь мне, – с горечью сказал он. – Даже ты, мой исповедник, которому я всегда открывал душу… к которому я пришел за помощью и советом, мне не веришь.

Старик опустил голову.

– Один у меня совет для тебя – молись, молись, дитя мое. И я буду молиться за тебя всем сердцем, и в этом моя помощь. И еще… это не совет, а просьба… выполнив ее, ты поможешь себе сам. Сторонись женщин и девиц. Это ловушка, в которую уловляет тебя дьявол. Какие бы игрища сатанинские вокруг тебя ни творились, оборони себя щитом целомудрия – и будешь спасен.

– Уловляет, говоришь? – На сей раз в голосе молодого человека сквозила сдержанная ярость. – Я ждал от тебя большего, чем обычные увещевания. Уразумей, отец Эрментер – на сей раз речь не о разгульных увеселениях двора. Я и так уже спраздновал труса, когда укрылся здесь, в Старом Дворце. А если начну изображать отшельника, то все кругом еще сильнее укрепятся в своих подозрениях! Нет, хватит с меня! А если мне ставят ловушку, то посмотрим, кто в нее попадет!

Он вышел, грохнув дверью. Отец Эрментер, прижав руку к сердцу, выждал, когда затихнут шаги. Близилось время мессы, и капеллан надеялся, что принц одумается и придет в дворцовую церковь мученика Агилульфа. А если нет, отец Эрментер все равно будет молиться за всю императорскую фамилию, и за душу несчастного Йорга-Норберта, который из всех заданных ему нынче вопросов не ответил на самый главный.

* * *

– Люкет!

Оруженосец, пригнув голову, появился на пороге. Шею гнул не из одной почтительности – был высок, а притолоки в охотничьем доме – низкие.

Принц Йорг-Норберт спрыгнул на землю, бросив повод подбежавшему стремянному, и тот повел по двору гнедого. Люкет стоял в дверях, глядел на господина. Рожа была как всегда, каменная – ничего нельзя понять. Эта невозмутимость, обычно вселявшая чувство надежности, сейчас раздражала, Норберт ( по традиции, наследника престола из двух имен называли только вторым), поднялся на крыльцо. Поравнявшись с оруженосцем, тихо спросил:

– Ну?

– Здесь, в доме.

– Родители шума не поднимали?

– С чего бы? Им заплатили. И она тоже смекнула, а может, со страху обмерла…

– Значит, обошлось без слез и визга?

– Да.

– Это хорошо…. – Никакой радости, однако, в голосе наследника не слышалось. – Кто еще в доме?

– Годе.

– Скажи ему, чтоб выметался.

Люкет открыл было рот, намереваясь если не возразить, то хотя бы выдвинуть какое-то предложение, однако промолчал и отправился выполнять приказание.

Норберт выждал, пока свитские не покинут дом и вошел, не оглядываясь. Люкет уселся, преграждая проход к двери. Никто, впрочем, и не пытался подойти.

Охотничий дом, в сравнении с другими загородными владениями, был невелик, чтобы не сказать мал – всего две комнаты, одна из которых могла служить и трапезной. Кухня была выстроена во дворе, Окна здесь не застекляли, и даже не вставляли в рамы слюду. Ставни , которые по прибытии гостей распахивали настежь, нынче были прикрыты, и несмотря на то, что сейчас темнело поздно, в комнате стоял полумрак. Норберт задержался у входа, чтобы привыкнуть к освещению. На миг ему померещилось, что он слышит всхлипывания. Но прислушавшись, не уловил ничего. Теперь он различал солидный дубовый стол, на котором располагалось угощение: жаркое и пироги, а также кувшин с вином. Норберт не ел с утра, но почему-то выставленные на стол яства ничуть его не привлекали. Дальше, у стены, была широкая низкая кровать, застланная меховым одеялом. Только обойдя стол, Норберт увидел на кровати скрючившуюся человеческую фигуру под наброшенным плащом. Плащ сбился, и видны были веревки, обхватывающие руки и ноги.

Проклятье, эти дураки вдобавок связали ее. Но их можно понять. Если девка в здравом уме, она бы непременно попыталась сбежать. А так она похоже, совсем отчаялась. Ее родителям заплатили… Пустая трата денег, сказал бы кузен Раднор. Он считает, что простолюдинки и без того до смерти счастливы, если на них обратит внимание благородный господин. Может, он и прав. Но только не тогда, когда это счастье и впрямь доводит до смерти.

– Не бойся, – сказал он. Вряд ли это могло утешить полумертвое от ужаса существо, но других слов у него не нашлось.

– А я и не боюсь.

В ее голосе не было и тени волнения. С неожиданной легкостью она приподнялась и села, столкнув плащ на пол. Норберт застыл на месте. Он плохо запомнил девушку, которую выбрал для себя, и не был уверен, что узнает ее. Волосы у нее были темные – это он помнил, и кажется, утром они были длиннее… но лицо он восстановить в памяти не мог. И эти ореховые глаза под ровными дугами бровей… и кожа, слишком смуглая для уроженки Тримейна…

– Ты…

– Конечно, я не та, – сказала она, ничуть не смутившись под его пристальным взглядом. – Та, которую должны были забрать твои люди, надеюсь, уже дома.

На мгновение на него накатила волна ярости. Но ярость тут же сменилась страхом. Чего он боялся? Только не связанной девушки на постели.

– Кто тебя подослал?

– Твои друзья.

– У меня нет друзей. – Это признание отняло больше сил, чем борьба с яростью и страхом, хотя вырвалось само собой. Он опустился на табурет у окна, старчески ссутулившись

– Ошибаешься, – сказала девушка. Едва заметно повела плечами, и веревка скользнула вслед за плащом. – Хотя это и видимость одна, а все же мешает, – заметила мнимая узница. Она спустила босые ноги на пол, – Так о чем я? Есть у тебя друзья. Враги же есть, почему бы и друзьям не быть?

– Враги?

– Кто-то убил девушек, которые были с тобой. И почти все в Тримейне верят, что это сделал ты. А хуже всего, что ты сам готов в это поверить.

– Откуда ты знаешь? – голос его дрогнул. – Я никогда, никому…

– Я – не знаю. Но есть те, у кого опыта побольше, чем у меня. Возможно, считают они, убийства – это средство, а цель – твой рассудок.

Она встала, прошлась по комнате. Подойдя к окну, слегка приоткрыла ставни. Она двигалась быстро, не без изящества, но это почему-то раздражало, потому что это было изящество ящерицы или змеи. Вернулась к столу, плеснула в кубок вина, отрезала кусочек мяса, но ни есть, ни пить не стала, а понюхала и попробовала на язык.

– Кажется, все чисто.

– По твоему, меня травят? – он слегка оживился. – Я уже думал об этом…

– Может, ты и прав. Но не сегодня. Хотя, если ты не веришь, я могу попробовать.

Он махнул рукой.

– А если это не отрава, то что же?

– Чтобы свести человека с ума, есть разные способы. Обмануть. Запугать. Лишить уверенности в себе. Ведь ты себя хотел испытать, верно? Привести девушку, и убедиться, что сможешь ее благополучно отпустить.

– Твои… друзья и об этом догадались…

– Это было нетрудно. Труд был в том, чтоб подменить несчастную дуреху, но это – моя забота.

– И зачем это вам нужно?

– Чтобы помочь тебе.

– Помочь? Не далее, как сегодня утром я просил помощи у своего духовного отца. Знаешь, что он мне присоветовал? Остерегаться женщин. Тогда и убийства прекратятся, и меня никто не заподозрит…

– Твой духовник, наверное, хороший человек, но ни черта в жизни не смыслит. А тот, кто смыслит, сказал бы: единственный способ обезопасить себя от всех женщин – обзавестись одной. Если б у тебя была постоянная любовница, никто к тебе не лез бы. И никто бы не удивился, что ты пошел по стопам родителя.

– Легко сказать! И откуда она возьмется, эта постоянная любовница?

– Получается, что это буду я.

Он расхохотался.

– Нет, какова наглость! Прежде всего – ты мне не нравишься.

– Я от тебя тоже не в восторге. Но разве об этом речь? Благородные господа теперь своих дочерей и жен по глубоким подвалам прячут. Простолюдинку ко двору ты привести не сможешь. Не возиться же тебе со шлюхами?

– А почему нет? – с неожиданной злобой возразил он.

– Если тебе действительно нужна любовница – оно конечно. Но тебе нужно выяснить, кто против тебя замышляет. Для этого мне необходимо попасть во дворец. Лучшей личины, чем фаворитка, для этого не придумаешь.

Норберт взмахнул руками так, что едва не столкнул кувшин со стола, обхватил голову ладонями.

– С ума сойти! Нахожу у себя в постели девку… неизвестно откуда взявшуюся… вещает, как по писаному… набивается в фаворитки… Безумие какое-то…

– Заметь, как ты повторяешь: «с ума сойти», «безумие». Думаешь, тебя надолго хватит?

– Да откуда я знаю, что ты не врешь? «Друзья»! А если враги? Если ты только хочешь перерезать мне глотку, как тем девушкам?

– Ты еще скажи, что я в родстве с кем-то из убитых, и хочу отомстить.

– Нет, – признался он. – об таком я не подумал.

– И это в твою пользу. Потому что, если б ты был виновен, то первым делом заподозрил меня именно в этом.

– Чепуха. Ты не можешь быть в родстве ни с кем из них. Все они были простолюдинками. А ты говоришь, как дама. А держишься, как…

– Шлюха? – любезно предположила она.

– Не знаю, – буркнул он. – И ты ничем не подтвердила, что ты не убийца. Я поверю тебе, только если ты скажешь, кто тебя подослал.

– Этого я, увы, сделать не могу. Если тебе так хочется верить, что я твой враг, убей меня. Выброси труп. И после этого в твою виновность поверят даже слуги, которые тебе преданы.

– А если я тебя просто вышвырну?

– Это ты тоже можешь сделать. Но вряд ли тебе кто-нибудь еще предложит помощь.

– Но если ты… и те, кто за тобой стоит… желают мне добра, почему их не назвать?

– Не могу. Слишком опасно.

– Для тебя?

– Не только. Ты боишься, что тебя травят ядом. Но это еще не худшее, что может происходить.

– Меня околдовали? – прошептал он. – Эти наваждения, провалы в памяти… все, что меня мучает… черная магия… я чувствовал, но не хотел признать.

– Не обязательно, – сказала девушка. – Но исключать нельзя. Ты не знаешь пределов Силы.

– А ты? – он взглянул на нее с доподлинным страхом.

– Хочешь спросить, не ведьма ли я? – уточнила она. – Нет. Даром я не обладаю. Но меня учили распознавать проявления.

– Так бы сразу и сказала, – Норберт вздохнул, словно сбросив тяжкий груз, – А то – фаворитка, любовница…

– Но это останется между нами. Никто не должен знать, зачем я при тебе. Даже самые верные из твоих слуг. Даже твой духовник. А любовь оставь до тех пор, когда все благополучно завершится.

– Если весь этот ужас завершится… Тем паче – благополучно.

– Вот что, господин мой и повелитель, ты совсем себя затравил, – серьезно сказала девушка. – Врагам и стараться не надо. Ты когда как следует спал в последний раз?

– Не помню.

– Оно и видно. Ложись в постель и отдохни. Бог даст, уснешь. А я послежу, чтоб дурного не случилось.

Он еще нашел в себе силы возмутиться.

– Без тебя есть кому сторожить.

– Они охраняют твой покой от того, что снаружи. А я буду стеречь от того, что внутри.

Норберт не понял этой фразы. Но ему было все равно. И впрямь, как под действием чар, он ощутил, как тяжелеют веки, и клонится голова. Но теперь ему не было страшно.

Он перебрался на постель, отстегнул перевязь с кинжалом и положил рядом с собой. Хотел позвать Люкета, чтобы стянул сапоги, но девушка опередила его.

– Давай-ка я помогу. Ну, вот и ладно… – Она разула его, укрыла одеялом и уселась на табурете.

И тут его осенило.

– Да, я же не знаю, как тебя зовут.

– Бессейра.

– Это что еще за имя такое? – буркнул он.

– Южное имя. Но ты можешь называть меня на здешний лад – Бесс.

2. Тримейн. Корпорация гистрионов «Дети вдовы».

О ты, коварством сильная царица! Ты с совестью своей не сможешь примириться Коли меня казнишь. А если и посмеешь Отдать приказ безбожный, не сумеешь Презренная, уйти от кары!

Женщина повернулась к другой, сидящей на троне. Тонкая рука взметнулась подобно белой молнии. По толпе прошелся вздох.

Ежечасно Терзаема ты будешь, и ужасна, Предательница, будет смерть твоя. О, трепещи, злодейка! Даже я, Простертая в грязи твоей темницы Счастливее тебя, моя царица!

Звучный голос, казалось, заполнял все пространство от рынка до церкви святой Айге, хотя женщина говорила без малейшего напряжения. Ее смоляные волосы, ниспадавшие до пояса, подчеркивали белизну одежд. И глаза, огромные, черные, взирали на мир с бледного лица.

Диниш на краю подмостков молча заламывал руки, в то же время следя за публикой. Все шло более, чем неплохо. Рыдали даже мужчины. До конца представления, не исключено, случится пара-тройка обмороков. Что ж, для этого публика сюда и пришла..

День был ясный, и с помоста можно было различить стену, окружавшую университетский квартал и очертания Приюта Святого Леонарда – одной из городских тюрем. А обернувшись назад, Диниш увидел за блеском и маревом воды башни Старого Дворца на Королевском острове. Ни одно из названных сооружений не вселяло в душу Диниша вдохновения. Уж лучше следить за благодарной толпой.

Вообще-то Диниш терпеть не мог «Миракля Святой Гизелы». Его память хранила множество стихов с богатыми созвучиями, сложной, виртуозной рифмовкой, и эти старинные, убогие вирши его оскорбляли. Но что делать – «Миракль Святой Гизелы» – единственное, что им разрешили играть в Тримейне, и даже не на главной площади. Еще дозволено было представлять в Южном подворье. Конечно, на это можно было прокормиться. Однако какие были планы!

Известие о том, что в столице распущены братства горожан, представлявших по праздничным дням и воскресеньям, Диниш воспринял как благое. Еще раньше, под страхом отлучения, в Тримейне было запрещено играть перед публикой служителям церкви. При этом гонения не коснулись, вопреки обыкновению, жонглеров, игрецов всех родов и музыкантов. О клириках, объединявшихся в литургические группы, Диниш старался не думать. Чем меньше имеешь дело со священниками, тем спокойнее. Но к горожанам, баловавшимися игрой на сцене, он испытывал тихое презрение профессионала. И они еще смеют отбивать хлеб у настоящих актеров! Это все равно, как если б человек, умеющий залатать дырявый котел, вздумал тягаться с ювелиром! И, поскольку пространство было очищено от любителей, Диниш надеялся пожать достойную жатву. Помимо мастерства у него в запасе были неоспоримые козыри. В его труппе играли женщины, в литургические труппы никогда не допускавшиеся. В городских сообществах иногда женщины встречались. Но разве могут эти неуклюжие тетки, не умеющие ни встать, ни пройтись, или повернуться, сравниться с Зикой, не говоря уж о Дагмар!

При таких обстоятельствах Диниш надеялся получить разрешение играть в доме городских старшин, не завися от капризов погоды и переменчивой щедрости толпы – платили за такие представления непосредственно из городской казны. И, может быть, пробиться в нескончаемую череду празднеств при императорском дворе…

Действительность оказалась куда суровей. Новые законы не требовали преследований актеров, но накладывали на них существенные ограничения. Играть можно было только в определенных местах, в основном, в гостиничных дворах. Что, когда и сколько раз представлять, решал церковный совет. Все эти ограничения, безусловно, не касались тех комедиантов, кому дозволено было развлекать особу императора и его приближенных. Но там все теплые места были забиты под завязку. И приезжим актерам, не имевших в столице покровителей, попасть в число счастливцев было почти невозможно.

Так что все получилось, как обычно. Лучше, чем могло бы, но хуже, чем хотелось. Церковный совет дозволил только «Святую Гизелу», говорят, по ходатайству настоятельницы монастыря во имя этой святой, поскольку досточтимая особа, происходившая, вдобавок, из знатного семейства, питала слабость к назидательным представлениям. На Соборную площадь их не допустили, но узнав, что там теперь происходят публичные казни, Диниш счел, что это к лучшему. Такой сильной конкуренции они бы не выдержали. Дагмар, представляя святую Гизелу, сумеет пронять толпу и у Соляного рынка. Он не ошибся. Дагмар любила этот миракль не больше, чем он, может, даже меньше, но когда доходило до дела, оба умели отодвинуть личные пристрастия в сторону.

Голос Дагмар изменился. Он стал нежным, ласковым, почти вкрадчивым – святая Гизела уговаривала злую царицу покаяться. И тримейнские ремесленники со своими увесистыми женами и сопливыми детьми, недоучившиеся клирики и подслеповатые писцы, богатые негоцианты и бедные дворяне – все, кого в этот час занесло на площадь, слушают, затаив дыхание, и надеются, что все кончится хорошо, и святую не казнят! И никто не узнает в Гизеле ту, что недавно выламывалась перед ними в буффонаде! Труппа, носящая гордое наименование « корпорация гистрионов «Дети вдовы», насчитывала всего шесть человек, и умение быстро, почти мгновенно переодеваться и менять грим было необходимым условием представления.

Как и положено, злодейка не раскаялась.

Матфре, изображавший палача, накинул на шею Дагмар петлю и принялся старательно душить. Но не успела еще публика прийти в себя от ужаса, как последовало справедливое возмездие. Черти – братья Гиро и Баларт – потащили злую царицу в ад, чем, к общей радости, представление и закончилось. Обычно его завершала общая пляска, но теперь церковный совет это запретил. Что ж, раз так, Диниш велел Дагмар и Зике и не высовываться. Нечего им отвлекать публику, пока «черти» с шуточками и гримасами будут собирать деньги. Матфре тем временем уберет в повозку задник, трон и прочее барахло.

К закату повозка вернулась на Южное подворье. Диниш, успевший по дороге избавиться от длинной накладной бороды царского советника, пошел договариваться с хозяином насчет вечернего представления. Там, как и ожидалось, требования были обратны желаниям церковного совета. Пляски, музыка, и никаких назиданий.

Вернувшись во двор, он застал Дагмар у бочки с водой. Она сменила наряд святой на старое холщовое платье. сняла черный парик и смывала с лица белила и уголь.

Всякий знает, что святые, знатные дамы и влюбленные девицы должны иметь золотые волосы и голубые глаза. Черные волосы (а у мужчин также и бороды) пристали только злодейским персонажам, а рыжие – предателям. Но Дагмар настояла на том, чтобы надеть черный парик и обвести глаза широкими черными полосами. И – странное дело – в этом облике она удерживала внимание толпы сильнее, чем любая другая актриса на памяти Диниша. Он уже перестал с ней спорить. Но его порой зачаровывало, если не пугало, когда она избавлялась от грима. Женщина, мужчина, чертовка, святая, неважно кто : персонаж, полный жизни и огня, в реальность которого успел поверить, исчезает, и на твоих глазах из под него проступает – нет, не другой. Никакой. С картины стерли краски, остался непрорисованный холст.

Диниш не отличался красотой даже в молодости – у него были торчащие скулы и приплюснутый нос. Но его это не смущало. Он любил говорить, что не смазливая рожа, а рост и голос делают актера. Может быть, к актрисам это было не вполне применимо, но… Рост у Дагмар был подходящий, голос богатый, а облик совершенно бесцветный. Когда Диниш с ней познакомился, она была еще более «никакой», чем теперь. За годы бродячей жизни она хотя бы загорела, а раньше кожа ее казалась такой же тусклой, как глаза и волосы.

Она утерла мокрое лицо рукавом и сказала в пространство:

– Чтоб я еще раз стала произносить эту чушь…

– Сколько раз я слышал от тебя такой зарок…

– Возможно. – Это было любимое ее присловье, и Диниш поморщился, услышав его.

Из повозки высунулся Матфре и махнул рукой. Диниш догадывался, о чем будет беседа, и это доставляло мало радости. Но когда-то обсудить дела было нужно, и он последовал за помощником.

– Что делать будем, старший? – спросил Матфре.

– Играть, что ж еще!

– Я не про сегодняшний вечер.

– Я тоже.

– На площади нам представлять больше нельзя. Здесь долго сидеть мы не можем. Нужно нового места искать. Или подаваться на Север.

– На Север? – Диниш поднял брови.

– А что такого. Мы туда ходили, когда, можно сказать, зола после мятежа не остыла. И ничего, вернулись с целой шкурой. А сейчас там говорят, все спокойно.

Диниш промолчал.

– Или, может, попробовать все же ко двору? Когда их величество в духе, сказывают, он сыплет золото горстями.

– Вот потому-то нас там могут сгрызть живьем, – вздохнул Диниш. – Я говорил тебе – нужен покровитель.

– Может поискать… здесь знатных господ, что во дворец вхожи, пруд пруди.

– Не сунуться ли нам к господину канцлеру во дворец?

– Ты еще скажи – в Старый Дворец!

– Типун тебе на язык! – Матфре сплюнул и перекрестился. Он был суеверен, как все актеры. – Мне еще жить не надоело! Вот в Новый…

– Хорошо бы… Ладно, я подумаю. К ночи скажу. Что нынче предлагаешь?

– Ничего такого. Приустали все. Гиро и Баларт покривляются, и хватит с них.

– Маловато. Петь придется, и пусть Зика танцует.

– Может, ты еще танцы с мечами прикажешь устроить? Зика против Дагмар.

Диниш не понял, всерьез это предлагает Матфре или язвит.

– Обойдутся. Ступай, отдыхай, пока публика не соберется.

Матфре отправился в гостиницу промочить горло, а Диниш остался сидеть, размышляя. Поездка на Север… Танец с мечами… с этого все и началось.

Тогда, четыре с лишним года назад их занесло в герцогство Эрдское не в самое лучшее время, а прямо сказать – в поганое. Мятеж в Вальграме был только что подавлен, войска герцога Тирни и принца Раднора все еще наводили порядок. По лесам прятались дезертиры, на дороги вышли разбойники. Вдобавок и «корпорацию» посетило несчастье. В пути умерла Фотина, старшая из актрис. Взяла и померла, неизвестно с чего. Может, простудилась, или надорвалась, а может, просто время ее пришло, много ли надо на пятом десятке! Зика горевала по матери, но она была комедианткой и дочерью комедиантки, и отплакав, продолжала петь и плясать. Другие тоже. Они почти не играли тогда фарсов. Неподходящее это было зрелище по тем временам. Что ж, у них имелись в запасе другие зрелища. И находились люди, готовые за них заплатить. Одни – чтоб забыться, другие – чтоб развлечься.

В тот день они остановились возле городишки, название которого Диниш забыл. Остановились на лугу, там же и представляли. На площади не было места – в городе стоял стоял какой-то воинский отряд, там же ошивались неизбежные в такие времена бродяги, лишенные крова.

Рыцарь, командовавший отрядом, оказался не вовсе лишен куртуазности, и был не прочь побаловать себя и своих людей представлением. Но, помимо прочего, пожелал увидеть «танец мечей». Что ж, «Дети вдовы» могли ему это предоставить. В труппе Диниша показывали довольно редкий вариант этого старинного танца, бывшего когда-то воинским упражнением. В Эрде его всегда танцевали мужчины, не меньше, чем вдвоем, или так, чтоб число участников всегда оставалось четным. На юге допускался и одиночный танец, женщины также могли его исполнять. Вероятно, в древности к этому отнеслись бы как к кощунству, теперь же смотрели, как на забавный курьез.

Комедианты воткнули в землю двенадцать мечей остриями вверх. Разумеется, это были всего лишь грубо обработанные полосы железа – даже если б вся труппа запродалась в рабство, они не добыли бы денег на дюжину боевых мечей. Они располагались вроде бы в произвольном прядке, а на самом деле в сложном, определявшем фигуры танца, требовавшем пробежек между близко поставленными лезвиями, прыжков через острия. Танец мечей танцевали босиком, и во времена боевых мечей человек, не обладавший ловкостью и умением, истекал кровью. Да и теперь, когда воинское упражнение стало забавой, ноги можно было посечь преизрядно.

Гистрионы взялись за инструменты. У Гиро был бубен, у Баларта – флейта. Матфре, казавшийся самым грубым и мрачным из троих, играл на нежной лютне. Зика, высоко подоткнув платье, вскинула руки. Мужчины исполняли этот танец, держа мечи или короткие копья. Диниш подозревал, что женщины в прежние времена – тоже. Но сам он этого не видел, не говоря уж об остальных. В руках Зики были всего лишь кроталы. Она щелкнула ими, Гиро ударил в бубен, и начался танец.

Диниш, следуя привычке, присматривал и за действием и за публикой. Ее набралось больше, чем он предполагал.

Помимо благородного заказчика, гордо восседавшего на коне, и его приближенных, поглазеть на диковинный танец явились и солдаты, а следом за ними подтянулись и бездомные, бродившие в окрестностях городка. Это были не мирные и скандальные нищие, которые были привычны в других краях, а люди молчаливые, потерянные, замкнувшиеся в себе. Тем опаснее они могли быть, очнувшись от ступора, и Диниш, обычно не терпевший солдатни, был рад ее присутствию. Беженцы, сидя на земле, наблюдали за танцем молча, а солдаты, наоборот, выражали шумное одобрение как мастерству актерки, так и ее прелестям. Зика, не будучи красавицей, умела с достаточной выгодой преподнести то, что в ней было хорошо – покатые плечи, пышную грудь, кудрявые каштановые косы. Выглядела она несколько медлительной, но с необъяснимой легкостью проскальзывала между мечами и прыгала через них. Ноги ее при этом открывались столь высоко, что у солдат вырывался восторженный вой.

Рыцарь оказался еще благороднее, чем ожидалось. Он одарил актеров пригоршней монет, среди которых затесалась даже одна золотая, и не потребовал себе Зику. Впрочем, возможно, он рассчитывал, что она сама к к нему придет. Диниш также не исключал такой возможности. Если Зика загуливала слишком откровенно, Матфре бил ее, но ради пользы дела мог закрыть глаза. А безопасность труппы того стоила. Греха попустительства тут нет – они не венчаны. Многие актеры имели семьи, но трудно было найти таких, чтоб принесли брачную клятву у алтаря. Не потому, что были столь уж беспутны. Актеры, в силу греховности своей профессии, считались недостойными церковных таинств. Трудно было найти священника, который согласился бы венчать актера, либо отпевать его, если только актер не отрекся от ремесла. Об этом размышлял Диниш, когда услышал голос:

– А можно мне?

Говорили на эрдском диалекте. Голос был женский. А назвать женщиной ту, что стояла перед ним, было бы слишком лестно. Это была беженка. Как все они – наполовину чучело, наполовину призрак. Ворох тряпья, из которого торчит башка с волосами как пакля.

– Чего тебе надо? – нелюбезно осведомился Диниш на том же наречии.

– Я спрашиваю – можно мне попробовать? – она указала на мечи. Гиро как раз подошел к ним, чтобы вытащить из земли и унести.

– Ты хочешь танцевать?

Она кивнула.

Более нелепой затеи Диниш представить не мог. Это пугало огородное хочет сплясать танец, которому нужно долго учиться. С ума она спятила, что ли?

А ведь и правда, спятила. Сейчас, после голода и мятежа, многие рехнулись умом, а смотреть за ними некому, вот и бродят по дорогам.

Диниш оглянулся. На лугу, кроме них с Гиро и беженки, никого не осталось. Ладно, подумал он. Говорят, танцами лечат. Вот пусть и полечится. Ноги побьет, сразу в голове прояснится. Сделаем доброе дело, заодно и развлечемся…

– Гиро, – сказал он. – Возьми-ка бубен.

Тот с ухмылкой подчинился.

Женщина, подражая Зике, подоткнула подол – ноги у нее красивые, стройные, отметил Диниш. Вскинула руки и двинулась к мечам. Она танцевала без музыки, только под бубен. И первая мысль Диниша была – Гиро задал слишком быстрый темп. Вторая – черт побери, как точно эта баба запомнила движения Зики! Может, она знала танец раньше. И больше он не думал. Он смотрел.

Побродяжка точно повторяла фигуры, исполненные Зикой. Но… танец был какой-то другой. Не потому что Гиро, умышленно или случайно заставлял ее двигаться быстрее. В этом танце мечи не становились острой (во всех смыслах этого слова) приправой к женской прелести. И прелести тоже не было. Опасность не выглядела двусмысленной, как в танце Зики. В нем была ясность, суровость и простота. Сквозь нынешний облик танца проглянуло его первоначальное предназначение. Хотя ладони женщины были пусты, Диниш мог бы поклясться, что видит мелькание вращаемых над ее головой мечей.

– Хватит! – крикнул он.

Гиро опустил бубен. Он выглядел уставшим, сильнее, чем женщина. Диниш махнул ему рукой – свободен – и обратился к беженке.

– Ты училась этому танцу?

– Я увидела, как она танцует, и мне захотелось сделать так же.

Диниш не склонен был верить, но чувство это было ему знакомо. Женщина тем временем успела подойти к нему, и теперь Диниш видел, что по возрасту, если не по каким либо иным признакам ее лучше называть девушкой. Более того, наружность ее оказалась не так неприятна, как померещилось ему вначале. Правильные черты лица, большие глаза… и при этом взгляду не за что зацепиться. Разумеется, вряд ли большинство жителей Эрда могло нынче похвалиться здоровой полнотой и ярким румянцем. Но блеклость собеседницы выглядела не следствием пережитого, а неотъемлемым свойством ее натуры.

– Садись.

Она, не смущаясь, последовала приглашению.

– Попробуем узнать, на что еще ты годишься.

Она не засмеялась и не возмутилась этими словами. Правильно, Диниш имел в виду совсем не то, что подумала бы любая женщина. Или почти любая. Он протянул ей лютню. Она покачала головой.

– А петь ты умеешь?

– Возможно.

Ответ ему не очень понравился, однако он сказал:

– Я начну, а ты подтянешь.

Он запел « Нет, я, дитя, тебя не стою». Эта песня, подхваченная Динишем на Юге, не слишком подходила к обстановке. Вернее, совсем не подходила. И в мирное время она не воспринималась публикой ни в деревнях, ни на площадях. Зато хорошо шла в бюргерских домах, куда актеров, бывало, приглашали на семейные праздники. Чувствительные купчихи прижимали руки к заплывшим жиром сердцам и промокали глаза, их суровые мужья задумчиво сопели, а к выплате актерам добавлялась жареная курица или кувшин вина, а то и звонкая монета. Здесь же, в сумерках, на пустынном лугу, песня была неуместна. Но Диниш выбрал именно ее, потому что она имела довольно сложную мелодию. Кроме того, никто в труппе не исполнял ее лучше Диниша, а ему, несомненно, хотелось прихвастнуть мастерством.

Нет, я, дитя, тебя не стою, Хоть видеть мне и тяжело, Как слезы мутной пеленою Туманят юное чело. Я стар, и зол и равнодушен, Мне жить привычней одному И, как твоя, невинным душам, Мое соседство ни к чему. Прости, что редко замечаю Твой взор, исполненный мольбы. Я слишком ясно различаю Шаги безжалостной судьбы. Мой путь в конце, а твой в начале Душа болит, а сердце спит. Не стою я твоей печали. Прощай, пусть Бог тебя хранит.

Дойдя до этого места, он вернулся к началу. Она подхватила. И – удивительно, второй голос не просто следовал за первым, он откликался, обтекал его, как река, отступал и заманивал. Диниш не понимал, как им удалось добиться, чтоб, их голоса звучали в нерасторжимом единстве – и с первого раза, без повторов , сбоев и неудачных вариаций. Он даже зажмурился от удовольствия.

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Песня смолкла, и Диниш снова взглянул на – как ее называть?

– Кто ты и как тебя зовут?

– Тебе это интересно?

– Нисколько.

– Тогда зачем спрашиваешь?

– Должен же я что-то знать о женщине, которую собираюсь принять в труппу.

– Разве я об этом просила?

– Словами – нет, но выразилась понятней некуда.

– Ты прав. Кто я… – она умолкла, но пауза была очень короткой. – Нашу деревню сожгли мятежники, их кони вытоптали поля, и я побираюсь Христа ради… Мы с мужем ехали на ярмарку, но разбойники разграбили наш обоз…а мужа убили. Мой замок конфискован, мой род вне закона, и я бегу от герцога.

– Врешь ты все, это ясно, как день.

Насчет деревни она врала безусловно. У нее были узкие ладони с длинными пальцами. Руки не испорчены грубой работой. У крестьянок таких не бывает. Однако и насчет замка… Конечно, есть знатные люди, потерявшие после войны свои земли, но по дорогам они не бродят.

Однако в этой лжи не было обмана. Словно она просто повторяла чужие слова.

– А имя… имя мне – Дагмар.

По эрдски «Дагмар» означало «ясный день». Опять она соврала. Но Диниша это не смутило. Правда жизни его не волновала. Он знал другую правду.

Дагмар осталась с «Детьми вдовы». Конечно, она стала женщиной Диниша. Иначе это было бы нелепо. Отношения их пылкостью не отличались, и много они друг от друга не требовали. Динишу пора было поберечь силы, а Дагмар… Несомненно, когда они играли или пели вместе, она испытывала – да и доставляла удовольствия больше, чем в постели. Можно было счесть, что молодая женщина скучает и тяготится стареющим сожителем, но Динишу хватало ума и опыта понять, что это не так. Ее силы, ее пыл принадлежали подмосткам. За их пределами Дагмар не волновало ничего: ни деньги, ни наряды, ни мужчины. Поэтому Зика, не отличавшаяся мягкостью и добросердечием, не ревновала и не завидовала Дагмар, оттеснившей ее с первых ролей. Обе они были актрисами, но Зика играла, чтобы жить. Дагмар жила, чтобы играть. Все равно, что. Не помня себя и не зная усталости.

Диниша эта жадность не отталкивала, хотя порой и удивляла своей безграничностью. Так и следовало жить комедиантам. А чтоб она не доходила до крайности, на то он и глава труппы. Но, как глава труппы, он обязан был решать не только за Дагмар. За всех остальных – тоже. И Матфре сегодня ему об этом напомнил. А это была тяжкая обязанность. Сумеешь ли набить брюхо и кошелек или потеряешь все, включая жизнь – порой зависит от того, какую дорогу выбрать. А для актера нет безопасных дорог. И нужно приучаться обходить опасности.

Многие актеры, опасаясь роковых ошибок, перед тем, как отправиться в путь, обращались с молитвами к образам и статуям святых и праведников, известных милостью к странствующей братии – Юлиану и Генезию, Козьме и Дамиану, а паче всего – царю Давиду и пресвятой деве Марии.

Ничего этого Диниш не сделал. Он был суеверен, как и подобает комедианту, но практические соображения взяли верх. Ночью, когда они отплясали и отпели перед постояльцами, он сказал остальным:

– Мы здесь засиделись. Пора искать новое место. Может, нам повезет при дворе…

Матфре нахмурился. Именно такого эффекта Диниш и добивался.

– … не при этом дворе. Не думаю, что в Эрденоне меньше веселятся, чем в Тримейне, а нравы там попроще. Нас не приняли у императора. Что ж, мы поищем милости герцога.

– Итак, вперед, на Север! – воскликнул Гиро, и брат подмигнул ему.

Матфре был настроен не столь восторженно, хотя сам это предложил.

– Дай Бог, чтобы это путешествие было лучше прошлого. – Так он выразил согласие.

Диниш повернулся к женщинам. Недовольства следовало ждать прежде всего от них. И он не ошибся. Хотя бы в отношении Зики. Она надулась.

– Опять застрянем до холодов… ненавижу снег!

– На Север так на Север, – сказала Дагмар. – Мне все равно.

3. Тримейн. Университетский квартал.

Если продвигаться по суше, то в столичный город Тримейн можно попасть через пять ворот. Не так уж много для такого большого города. С четверть века назад ворот в Тримейне было шесть. Но одни ворота – Южные – оказались лишними.

Тримейн был единственным городом империи, могущим похвастаться собственным университетом. Но похвалялись им разве что высокоученые доктора, судьи и авторы хроник. Для городских властей Тримейна университет был источником головной боли, а для простых горожан – рассадником всяческих безобразий. Нет, наверное, схолары не только пьянствовали, орали по ночам под окнами добропорядочных бюргеров и задирали юбки служанкам, но и науками занимались. Но происходили эти занятия в стенах факультетов, и видеть их горожане не могли, а вот вышеперечисленные действия созерцали ежедневно.

Студенты объединялись в землячества, и представители разных землячеств то и дело сталкивались между собой. Но все они забывали о внутренних распрях ради драк с мастеровыми, купеческими приказчиками или матросами с речных кораблей. Особым императорским эдиктом схоларам запрещено было владеть оружием. Не помогло. Дубинки, залитые свинцом или заточенные железные прутья официально оружием не считались, но действовали не хуже мечей и кинжалов. Особо ожесточенные драки происходили у патриотично настроенных схоларов с жителями соседних кварталов, где из-за близости Соляного рынка, издавна селилось много приезжих, как купцов, так и ремесленников, причем приезжих не только из других уделов империи, но также иностранцев. Из-за этих драк университетский квартал обнесли высокой кирпичной стеной. Однако вражда достигла такой степени, что и стена не спасла. То есть ею пренебрегли. Однажды схолары, спрятав под одеждой оружие, в течение дня небольшими отрядами покинули свой квартал и, дождавшись ночи, вполне профессионально сняли стражу у Южных ворот и ворвались на территорию ненавистных соседей. Лавки и мастерские были разграблены, хозяева жестоко избиты, женщины изнасилованы. Были и убитые. В довершение всего начался пожар. В церкви святой Айге ударили в набат, ему ответили колокола у святых Иеронима и Агилульфа. К месту побоища сбежалось едва ли не пол-города. Пожар, к счастью, удалось погасить, но урон, нанесенный ремеслу и торговле в Тримейне, был огромен. И если бы речь шла только об иностранцах! Захваченных на месте схоларов по приказу Городского совета препроводили в Приют Святого Леонарда, а особо рьяных, тут же, без суда, пока угли не остыли( в прямом смысле) вздернули на берегу Трима. Университетские власти возопили о беззаконии, о попранных древних и благородных вольностях, и потребовали освобождения томящихся в узилище. Власти городские ответили встречным требованием – выдать зачинщиков беспорядков, укрывшихся от правосудия в университетском квартале. На что было сказано, что те, ежели найдутся, будут судимы местным судом, ибо у университете, как известно всем, даже безмозглым профанам, заседающем в ратуше, есть право собственного судопроизводства, так же, как и право самоуправления. На что было отвечено, что университетскому судопроизводству, покровительствующему насильникам и убийцам, горожане не доверяют, а что до права на самоуправление, то проклятые латинисты могут вставить его себе вместо клизмы. Оскорбленные до глубины души профессора и студенты дружно покинули Тримейн и встали лагерем у монастыря сервитов, где аббатом был давний питомец богословского факультета, и заявили, что не вернутся в этот богопротивный город, и будут жить в единении с природой, пока синдикат[1] не принесет формальных извинений и не возместит понесенные университетом убытки. А поскольку синдикат и не думал этого делать, профессора обратились с жалобой к канцлерскому суду. В конце концов в дело вмешался сам император Ян-Ульрих, в те поры молодой и не утративший вкуса к государственным делам. По его настоянию тяжующиеся стороны пошли на мировую. Служители науки вернулись под сень факультетов, узники Приюта Святого Леонарда получили различные меры наказания, – в зависимости от степени виновности – от колодок и позорного столба до тюремного заключения и высылки из Тримейна.

О возмещении убытков – и выдаче зачинщиков – речи уже не заводили. А злосчастные Южные ворота, сквозь которые вошли буяны, велено было, во имя вящего спокойствия города, навечно замуровать (хотя лучше было поступить так с Новыми воротами университетского квартала). Впоследствии на этом месте была выстроена больница для неимущих, что под патронажем сестринской бегинской общины Марфы и Марии.

Но все это было давно. Участники событий умерли, либо стали почтенными мужами м вспоминали о подвигах молодости со смехом, а то и со слезой умиления. Теперь Тримейнский университет жил не более и не менее бурно, чем другие заведения, подобные ему, и ничего такого, что могло бы потрясти столичную жизнь, там не творилось. Тем паче – в пору летних вакаций, когда занятия прекращаются, и большая часть студентов покидает квартал. Конечно, не все они жили там в течение года. Были студенты родом из Тримейна, не покидавшие родительского крова и не хлебавшие бурду в казенных едальнях. Но таких презирали как неженок и слабаков, что боятся отцепиться от мамашиного подола – презирали, в глубине души завидуя. В основном же схолары были приезжими, и летом некоторые возвращались по домам, надеясь откормиться на год вперед. Однако иные родители возвращение изголодавшихся чад вовсе не приветствовали. Другим чадам и возвращаться было некуда. Такие просто пускались по дорогам, добывая пропитание нищенством, пением песен, воровством, разнообразными мошенническими проделками, и, в виде исключения, нанимались на какую-нибудь работу, не оскорблявшую их интеллектуального достоинства, например, писарскую. Те, кто не мог найти в Тримейнском университете чаемых знаний, или просто из непоседливости, использовали вакации, чтобы за это время добраться до чужестранных университетов или до карнионских юридических и медицинских школ. Само собой, и в Тримейн приходили такие же странники. У некоторых это паломничество превращалось в настоящую страсть и одновременно – образ жизни, и на дорогах империи, да и за ее пределами можно было встретить схоларов, разменявших четвертый десяток, но все еще не удостоенных ученой степени.

Однако и летом жизнь в университетском квартале не замирала полностью, ибо, что бы там не утверждали профаны, университетский квартал – это целый город со своими обычаями, законами и потребностями – со своей властью, наконец ! Жилище здесь предоставлялось и прославленным докторам и голоштанным голиардам. А то, что профессора, живущие при университете, обитают в благоустроенных квартирах, а студенты давят койки в вонючих дормиториях, так все зависит исключительно от научных заслуг и остроты ума! Ибо в аудиториях все равны – и сыновья вельмож, и дети ремесленников. И если говорят, что городской воздух делает свободным, то воздух университета воистину опьяняет.

В университете было три факультета – свободных искусств, богословский и юридический. В последние десятилетия иные университеты обзавелись и медицинскими факультетами. В Тримейне этого не было, но и без того университет располагал немалым количеством коллегий, при которых жили профессора и надзиратели. Для студентов имелись особые жилища, однако в дневное время там редко кого можно было застать. Теперь свободные от занятий схолары предпочитали проводить время в кабаках, либо на улице. Недавние первогодки, несколько месяцев назад бывшие несчастными желторотыми беанами[2], обижаемыми и унижаемыми старшекурсниками, теперь стремились блеснуть своей опытностью перед новичками будущего года, лелея сладкие надежды по осени всласть поиздеваться над этими молокососами, с потерянным видом бродящими по кварталу. А действительно тертые схолары собирались, чтоб обсудить свежие новости – кто и откуда прибыл, а кто покинул благословенный Тримейн, что слышно в городе и при дворе, и какая от этого может быть польза. Придумывали различные способы выкачивания денег, жратвы и выпивки из филистеров. А то и просто горланили песни, ибо схолары в Тримейне, как и повсеместно, были великие мастера складывать искусные вирши. Раньше сочиняли они исключительно на благородной латыни и предназначались сии творения лишь для слуха знатоков, но в нынешние времена все чаще звучали песни на вульгарном наречии. Пели о греховности этого мира, о глупости мужичья, о великом братстве детей Alma mater, и больше всего – о вине. И сейчас кто-то, тренькая на мандолине, выводил:

Ты в ученьи день и ночь, Поглощен трудами, Но кидай науки прочь И спеши за нами. Брось чиниться! Отпускай Душу на свободу. А профессора пускай Пьют одну лишь воду. Полюбуйся же красе Нашей нищей воли! Все равно там будем все, Как – не все равно ли…

– Эй, Райнер! А из причетников-то, говорят, тебя поперли!

Взлохмаченный парень, которого окликнули через улицу, осклабившись, выставил напоказ крепкие зубы, еще не успевшие почернеть от дурной еды.

– Ничего! В шуты наймусь до осени к кому-нибудь из наших вельмож. Пока в Тримейне есть двор, дураки всегда будут нарасхват!

Этим приработком схолары пока не брезговали. Позорно ремесло скомороха, кривляющегося перед вонючей толпой, но нет ничего дурного, чтобы увеселять просвещенного покровителя. К тому же, это не профессия, а так, мимолетный каприз гения.

Прервав разговор, студенты с достоинством поклонились шествующему по улице пожилому человеку, и тот ответил им сдержанным кивком. И пока он не скрылся из виду, схолары помалкивали, несмотря на то, что не сдерживали языки и в присутствии знати. Этот прохожий был облачен в мантию и берет того же покроя и цвета, что студенческий, и отличавшийся от них лишь лучшим качеством сукна. Однако ректора студенты узнавали и без торжественного эпомидема и серебряного жезла.

Бенон Битуан, доктор богословия, неизменно переизбирался на этом почетном посту уже четыре года, а преподавал в университете больше двадцати. Его никогда не посещал соблазн занять кафедру в другом городе, и тем паче – в другой стране. Таким образом, если считать годы учения, вся его жизнь, кроме несмысленного детства, прошла в этих стенах. И никакой другой жизни почтенный доктор не представлял. Честолюбив он не был, и не раз говорил, что коллега, к которому он направлялся сейчас, был бы лучшим ректором. Но тот никогда не выставлял свою кандидатуру на выборы, ссылаясь на то, что обязанности, которые он выполняет, помимо преподавания, забирают и время и силы. И тут возразить было нечего.

Ректор пересек площадь Трех Коллегий(мощеную, что составляло гордость университета) и так же, не спеша, обошел здание Коллегии Григория Великого. Он был невысок, от возраста несколько оплыл, гладко выбритое круглое лицо с подрагивающими щеками стягивала сетка морщин. И ходил он не торопясь не только ради соблюдения солидности, но и потому, что его мучило колотье в боку.

Обогнув здание, ректор вошел во внутренний двор, украшенный скудными цветочными грядками и чахлыми кустами и поднялся на крыльцо. Открыл ему Стуре, фамулус. Одной из обязанностей студентов было прислуживать профессорам, и некоторые на такой должности приживались. Стуре был из этой породы. Он еще не достиг возраста «вечного студента», но в двадцать с чем-то лет не стал ни бакалавром, ни лиценциатом – не в силу тупости или порочности, а по причине духовной, если не физической вялости. Белобрысый, с пухлым, что называется «непропеченным» лицом он, моргая светлыми ресницами, уставился на Бенона Битуана.

– Доктор у себя? – осведомился ректор.

– Да, ваша магнифиценция, – фамулус распахнул дверь, пропустив посетителя.

Доктор обоих прав Лозоик Поссар занимал в коллеги четыре комнаты – одну из самых больших квартир, предоставляемым университетским преподавателям. Но доктору Поссару и требовалось много места – для большой специальной библиотеки, но также и для обширной документации, проходившей через его руки. И при том, что на полках вдоль стен не видно было проемов, стопки книг лежали и на рабочем столе доктора, не тесня, впрочем, кожаных папок и шитых тетрадей.

Доктор Поссар встал, приветствуя ректора. Он был ненамного моложе Битуана, но гораздо крепче и энергичнее. Во всех смыслах. Успел поездить и по Европе, и по империи, а в Тримейне осел несколько лет назад, но за короткий срок приобрел высокую репутацию как среди юристов, так и среди богословов, прибегавших к его консультациям по многим спорным вопросам.

Доктор Поссар предложил ректору кресло и крикнул Стуре, чтобы подал вина.

– Только разбавленного, – поспешил добавить ректор. – Хоть я и богослов, но по-богословски[3] пить уже не в моих силах – печень…

– Слышал, что говорит его магнифиценция? Ступай.

Стуре, шаркая, как старик, побрел на кухню.

Сам Лозоик был сдержан в привычках, не не аскет. Не осуждал студентов, устраивающих по праздникам публичные спектакли и даже порой эти представления посещал. Мог пригубить – не более – вина. Хотя здоровье, наверняка, позволило бы и больше, подумал ректор без зависти. Странно, но он Лозоику Поссару никогда не завидовал. При том, что Лозоик и внешне был куда авантажнее доктора Битуана. Во время редких своих визитов в Новый Дворец ректору приходилось видеть скульптурные изображения языческих правителей и что-то в них (как ни грешно было такое сравнение) напоминало доктора обоих прав – правильные черты, раздвоенная морщина между четких бровей, глубоко сидящие глаза, тонкий орлиный нос, несколько заостренный, решительный подбородок. И сложен он был вполне соразмерно, и на здоровье не жаловался. Казалось бы, как не позавидовать – ан нет.

– Надеюсь, что не отвлек тебя от дел… – начал ректор.

– Ничего. Мне полезно немного отвлечься.

– …потому что я пришел без дела. Только для того, чтобы рассказать, что я сегодня был на обеде у архиепископа, и речь там зашла о твоем трактате…

– О котором?

– «Сравнение канонического и светского права». Его преосвященство отозвался о нем с большой похвалой. Он находит мысль о необходимости приравнять государственную измену к ереси весьма тонкой.

– Прежде всего, это разумная мысль. Если это положение будет принято, оно избавит правосудие от многих затруднений. Я не имею в виду явные случаи, когда еретики нескрываемо выступают бунтовщиками и ненавистниками светской власти вроде катаров или дольчинианцев. Но возьмем относительно недавний процесс тамплиеров. – В звучном ровном голосе Лозоика не слышалось горячности, но тема его несомненно увлекала. – Если бы трибунал принял указанное положение, отпала бы необходимость в длительном разбирательстве, и казнь, свершившася десять лет назад, могла бы произойти на семь лет раньше. А из-за проволочек многие виновные успели скрыться.

Вернулся Стуре с кувшином и кубками. Ректор принял кубок с разведенным на греческий манер вином (и вино-то было греческое) и стал пить мелкими глотками, как предписывала скельская медицинская школа. Доктор Лозоик продолжал.

– И как можно не видеть очевидного? Ведь и в основе ереси, и в основе государственной измены лежит одно и то же – предательство Господа, Спасителя нашего и предательство господина земного, который есть помазанник божий. А предательство, как учит нас богословие – один из самых тяжких грехов. Некоторые утверждают даже, что самый тяжкий, – он взглянул на собеседника и улыбнулся учтиво. Улыбка, кстати, ему не шла – она каким-то образом нарушала выверенную правильность его черт, и лицо на краткий миг становилось почти уродливым. – Но я утомил тебя своими рассуждениями. О чем еще толковали у его преосвященства?

– О разном… Епископский викарий и каноник от Св. Иеронима жаловались на засилье в городе иностранных купцов, в основном, итальянских, которые ввозят сюда свои греховные привычки. Не лучшая тема для беседы священнослужителей, но, по правде говоря, мне трудно осуждать их. Вечная беда Тримейна! Слава Богу, из столицы изгнали евреев, но не успели мы облегченно вздохнуть, как их место заняли итальянцы, и ведут себя столь же нагло! И карнионцы ненамногим лучше…

– Успокойся, ученый собрат. Сейчас не те времена, когда университетские воители штурмовали Южные ворота и сражались с заезжими купцами. – Доктор словно бы только что обнаружил перед собой бокал верначчи и отпил. – Тогда вражда и распря открыто ходили по улицам Тримейна, а правосудие гласно разбиралось, кто прав, кто виноват. Теперь же злодеяния совершаются под покровом ночи, преступление носит личину, а правосудие молчит.

Ректор поперхнулся и закашлялся, брызгая вином. Лицо его от натуги приняло багровый оттенок. Когда он, наконец, смог говорить, голос его дрожал.

– Не будем об этом, твоя магнифиценция… Лучше расскажи, над чем ты сейчас работаешь…если это не тайна…

– От ученого собрата мне таить нечего. У меня попросили высказаться каким образом следует судить членов бегинской общины – Доктор отодвинул в сторону тома «Пандектов» и Аккурсиевых глосс, и достал лист из кожаной папки. – Я нахожу, что бегины и бегинки, обвиненные в ереси и приведенные для того, чтобы давать клятву по этим обвинениям, не обязаны давать клятву перед прелатами и инквизиторами, если только дело не идет о вере и основных ее положениях. Item[4], прелаты и инквизиторы имеют право их допрашивать только по вопросам веры, заповедей и таинств. Если же вопросы касаются других вещей, то они не обязаны отвечать: не являются ли они мирянами и простецами – так по крайней мере они утверждают – ибо в действительности они хитры, лукавы и двуличны.

– Item, невозможно и не должно принуждать их под клятвою обнаруживать и раскрывать сообщников и сторонников, в подобных же случаях они не обязаны клясться: согласно их словам, это было бы против любви к ближнему и нанесло бы ущерб третьим лицам.

Item, они не будут подвергнуты отлучению за то, что представ перед судом они отказываются дать обычную клятву говорить правду и только правду, если дело не идет об основах веры, заповедях и таинствах, и также за отказ выдать своих сообщников, то подобное отлучение будет несправедливо и не будет иметь над ними силы, и они никоим образом не будут принимать его в расчет.

Доктор Битуан задумчиво кивал при каждом пассаже.

– Мягкое заключение, – сказал он, – может быть, даже слишком мягкое.

– Так, – согласился доктор Поссар, – но квалификатор Святого Трибунала и должен быть прежде всего милосерд.

4 . Пространство сна. Постоялый двор при дороге в Тримейн.

Они встали лагерем при какой-то деревне у опушки леса. И от кромки леса до дальнего края луга протянулись дымы костров. И там, если приглядеться, можно было различить, как роют траншеи, как пылят по бездорожью конные разъезды, и упираются в низкое небо пики подходящих пехотинцев. Оттого, что летние ночи были светлы, а дни прохладны, трудно было провести границу между днем и ночью – все сливалось в один нескончаемо длинный серый день.

При таком столпотворении тишина в деревне изумляла. Может, все-таки была глубокая ночь? Но и ночью должны были слышаться вой и проклятья крестьян, ибо при продвижении войск неизбежны всяческие контрибуции и реквизиции, иначе говоря, грабеж. А столь нищей деревни, где нечего отобрать даже в самый голодный год, на свете нету. Может, им заплатили? Трудно такое представить, но иногда случается – в виде исключения.

Но деревня все-таки была очень убогой. Наверное, поэтому жителей не выгнали из жалких хибар, служивших им жилищами. Погода позволила ночевать под открытым небом, и солдаты укладывались у костров и под телегами, а для рыцарей разбили палатки.

Один дом, однако, все же заняли – потому что он выглядел попрочнее и почище остальных, хотя отнюдь не больше. Оставалось лишь гадать, кому он принадлежал – крепкому хозяину, мечтающему выбиться из крестьян в торговое сословие, или приходскому священнику. Сейчас никого из хозяев не было видно. Вероятно, их потеснили в подвал, или в хлев. Тем удивительнее, что горницу занимали вовсе не важные господа. И не пленники. При том, что снаружи примостился вооруженный охранник.

В доме уже легли – наверное, это все же была ночь. Но не раздевались. На полу, рядом со столом, на охапке сена, устроился коренастый мужчина в коричневом кафтане. Он укрывался поношенным плащом, а под голову подсунул сумку. Его курносое лицо с редкими усами было не менее загорелым и обветренным, чем у любого рубаки, но была на нем некая печать, неизменно отличавшая людей, находящихся при армии, но не воинов. Может быть, лекарь? Или писарь?

На широкой постели примостились две женщины. Та, что лежала с краю – постарше. Темные волосы разметались, шнуровка на платье распущена. Наверняка, сама распустила. И не по какой дурной причине – а жарко ей. Таким всегда жарко. Нет, на шлюху она не была похожа, хотя для дела и переспит с кем надо. Но телом не торгует. Торгует чем-то другим – шерстью, холстом, мелочным товаром, пивом, всякой снедью. И недавно схоронила третьего мужа, или четвертого, убитого то ли на войне, то ли в драке.

Вторая была совсем юной. И она не спала. Даже не закрывала глаз. Прислушивалась. И когда снаружи послышались голоса, села, потревожив свою соседку, а потом и вовсе подтянувшись к изножью, выбралась из постели.

Соседка, конечно, проснулась.

– Наконец-то, – пробормотала она. – А то завлекут, наобещают невесть чего, а после забывают…

Девушка, не слушая ее, прошла к двери. Мужчина, лежавший на полу, приоткрыл глаза и проследил за ней. Возможно, он и прежде не спал, а притворялся.

Она вышла на крыльцо. Охранника там уже не было, то есть может, он и был, но скрылся из виду, резво и незаметно. А был там другой человек, который намеревался войти в дом, но остановился, когда появилась девушка. Какое-то время они смотрели друг на друга, потом он протянул к ней руки, и она пошла навстречу медленно, как завороженная. Пока не уткнулась лицом ему в грудь. И на лице этом были отчаяние и счастье.

– Ты должна ненавидеть меня, – сказал он. – Ради меня ты все бросила, а у меня нет для тебя времени.

Не поднимая глаз, девушка спросила:

– Все решится завтра?

– Да. Они близко. И выступят с рассвета.

– А до рассвета так недолго, – прошептала она.

– Но это время – наше, Я останусь с тобой.

По деревенской улице бежал, припадая на ногу, человек в кожаной куртке, оббитой бронзовыми бляхами. И лицо его было таким же усталым, как у человека, стоявшего на крыльце.

– Господин! – подсаженный голос с трудом вырывался из горла. – Там собрались… командиры… решить никак не могут…

– Тебя зовут, – сказала девушка.

– Пусть катятся к черту. Не хочу никого видеть, кроме тебя.

Она внезапно отстранилась.

– Нет. Так нельзя. – Она заговорила быстро, боясь, что иначе утратит решимость. – Без тебя они перережут друг друга… и…утро так близко… и тебе надо хоть немного отдохнуть… поспать… Я не хочу, чтоб ты проиграл бой из-за меня!

Может быть, она хотела услышать: «Мне все равно. Пусть погибнет войско – ты для меня дороже». Но он этого не сказал. Погладил ее по щеке и тихо спросил:

– А как же ты?

Она ответила – без улыбки:

– Я долго ждала. Могу подождать еще день.

Он наклонился и поцеловал ее. Целовал долго и жадно, а она припала к нему всем телом, точно хотела исчезнуть, раствориться в нем. Потом он отпустил ее, отвернулся, чтобы не видеть обращенного к нему лица, чистого, совершенного, высветленного изнутри огнем страсти, и твердо произнес:

– Еще один день.

Повернулся и пошел прочь.

Девушка вернулась в дом. Маркитантка, уже окончательно проснувшаяся, опершись на локоть, пыталась расслышать, что происходит снаружи, и когда девушка показалась в горнице, придвинулась к стене, высвобождая место, и с алчным любопытством зашептала:

– Ну, давай, рассказывай, как все было!

– Ничего не было, – ровно проговорила девушка. – Я не могу отнимать у него время. Сказала, что встречусь с ним завтра.

Она улеглась и закрыла глаза, показывая, что продолжать беседу не намерена.

Писарь на полу, кутаясь в плащ, сентенциозно заметил:

– Женщина должна очень любить мужчину, чтобы отказаться от него.

… И Джаред проснулся. И вышел из сна. Что не всегда происходит одновременно. Сон был чужой – это он определил сразу, как только вошел в него. Иногда это происходило непреднамеренно, хотя обычно он старался не нарушать границу, и по возможности искал уединенного ночлега. Но – ничего не поделаешь. Порой, под воздействием усталости, или иных причин, преграды падали, и не мешали не только мысленные, но и вполне материальные стены.

По привычке он попытался подвергнуть увиденное первоначальному исследованию, при том, что сейчас это было бесполезно. Хотя Джареду удалось заполучить отдельную каморку под крышей, постоялый двор был переполнен, и соседями своими Джаред не интересовался. И вовсе не предполагал, что узнает в ком-то из постояльцев героев сна. Опыта у него было достаточно, чтобы усвоить: пусть каждый сон являет собой отражение пережитого в действительности, чаще всего эти отражения были настолько кривыми, что требуется длительное время для того, чтоб распознать истину в искаженном образе. Затем, далеко не всякий спящий видит себя героем сна. Некоторые предпочитают роль наблюдателя. Так что вполне возможно, спящий или спящая видели события глазами писаря, маркитантки, или вестового. Или вообще отказались от зримого воплощения.

Однако, чей бы это ни был сон, у спящего дела были отнюдь не в порядке. Это Джаред мог утверждать с уверенностью. Положим, это странное освещение – ни ночь, ни день, могло быть навеяно летними ночами на севере Эрда. Джаред такое видел. Но ничего в этом в этом сне не могло принести определенности – а иная химера может выглядеть прочнее камня! Здесь же все разваливалось, растекалось, взгляд ни за что не мог зацепиться. Только на миг Джаред ясно увидел лицо девушки. Когда она в последний раз смотрела на своего возлюбленного, ее размытые черты стали четкими и такими совершенными, что у Джареда сжалось сердце. Лишний довод в пользу иллюзорности увиденного – в жизни подобной красоты не бывает.

Что ж, это его не касается. Если б попросили о помощи – другое дело. А так… ему показали трогательную любовную историю, что характерно – без развязки. Так даже лучше. Плохой конец, хороший конец – все едино. Жизнь не терпит законченности, а сон – это жизнь…

Впрочем, иные говорят, что жизнь – это дорога. Суждение, с которым согласились бы его приятели из бродячего племени, что за Южным мысом называют доми, иди зотти, или кала, а на пограничных землях империи на греческий манер – астиганос, в местном же произношении – цыгане.

Джаред открыл глаза, потянулся и сел. Уже рассвело, и комнатенка представала ему во всей неприглядности. Жилище, показанное ему во сне, тоже не блистало роскошью, но там хотя бы не было таких подробностей, как клопы и тараканы, кишевшие здесь в изобилии. Ничего, ночевал он в местах и похуже, да и этой конуры не получил бы, если б не представился лекарем, а жена хозяина не обожгла накануне руку сковородой. Мазь от ожогов у него при себе была. Слава Богу, ничего серьезнее этих ожогов в хозяйском семействе не наблюдалось, а то он мог бы попасть в неловкое положение. Джаред до неприличия плохо для человека, слушавшего курс в Скельской медицинской школе, разбирался в лекарственных травах, мазях и декохтах, и таскал с собой лишь самые необходимые, без которых его занятия медициной показались бы враньем или бредом.

Самое смешное, что он действительно был лекарь. И неплохой лекарь, если судить по делам. Только его целительские методы ничего общего ни с мазями, ни с микстурами не имели.

Джаред придвинул к себе лежавшую на столе сумку, не глядя, нащупал там среди склянок и свертков холщовый мешочек, достал его и развязал. Вынул оттуда два выточенных из камня шара, каждый величиной с крупную терновую ягоду. Камни были отполированы до зеркального блеска, и в то же время чернее, чем сама ночь. На первый взгляд они казались совершенно одинаковыми. Но человек искушенный заметил бы, что первый камень похож на каплю вязкой свежей смолы, а второй отливает серебром. Да и вес они имели разный. Первый шар был выточен из черного янтаря, или гишера, а второй – из вулканического стекла, из коего, как ведомо посвященным, делаются магические зеркала, и который так труден в обработке, что его называют черным алмазом. Джаред подержал камни в ладони, потом положил на стол.

Да, он не был знатоком в травах и экстрактах, хотя в школе Аль-Хабрии использовались определенные снадобья, в основном, коренья, чтобы погрузить сновидца в транс и вызвать чаемые видения. А уж при лечении больных усыпление с помощью таких снадобий, дабы облегчить страдания, было делом обычным для всех агарянских лекарей. И Тахир ибн-Саид посмеивался над франками, выращивающими коноплю лишь для того, чтобы изготовлять веревки да грубую пряжу. Но Джареду он прибегать к этим средствам запрещал. Отсутствие опыта ведет к излишествам, и может превратить в раба сновидений, – жалкого тирьякеша. А рабби Итамар , обычно воздерживавшийся от каких-либо комментариев при поучениях уважаемого хозяина, согласно кивал.

И Джаред не прикасался к «южной дури», как выражались в портовых городах. Ему это не было нужно. Тахир научил его, как с помощью блестящих камней достигать нужного уровня сосредоточенности, усыплять подлежащих излечению, и уходить в сон самому.

Сейчас утро, и человек, видевший сон про полководца и девушку, наверняка уже бодрствует. В этом состоянии соприкоснуться с его состоянием невозможно. Но Джаред мог бы сконцентрироваться, вернуться в сон, изучить его и определить, в чем состоит болезнь этого человека.

Но опять-таки, зачем? Ради одного лишь научного интереса? Прошли те времена, когда для него это было главным. Да и опасно. Здесь не Карниона и не Южное пограничье, где такие вещи хоть в диковинку, но не вгоняют окружающих в панический страх. А страх, как известно, ведет к ненависти. Нет, здесь в землях бывшего королевского домена, ныне столичного округа империи Эрд – и – Карниона, он всего лишь бродячий лекарь. Фигура, по местным понятиям, безусловно неуважаемая, а часто и презиравшаяся. В грубых побасенках жонглеров, равно как в изящных новеллах просвещенных литераторов любой медикус – ученый доктор или невежественный знахарь – это откровенный шарлатан, тупой и наглый, либо хитрый и вкрадчивый, однако всегда комический. Даже деревенские старухи-шептуньи внушают окружающим больше почтения. Но лучше, чтоб над тобой смеялись, шпыняли, в дороге забрасывали грязью, пролетая мимо на борзом коне, в доме и близко не подпускали к господскому столу, чем волокли в Святой Трибунал по подозрению в колдовстве, – а оттуда выход один – на костер.

Живя вблизи границы, Джаред в последнее время немного расслабился, но он никогда не при каких обстоятельствах не забывал, что чем ближе к Тримейну, тем больше вероятность столкнуться с фискалом Святого Трибунала. А он шел в столицу.

Кстати, неплохо бы и поторопиться. Пора вставать и раздобыть какой-нибудь еды. Умыться придется где-нибудь у ручья. На человека, который слишком часто умывается (привычка, усвоенная Джаредом на юге) здесь смотрят как на неведомого зверя. Еще один повод к подозрению…

Он встал, убрал камни в мешочек, и подошел к окну. Во дворе уже толпился народ, кудахтали тощие пестрые куры, обреченные в жертву состоятельным проезжим. Джареду наверняка придется довольствоваться – хорошо, если яичницей, а то и вареной репой. Слышался какой-то писк – показалось, что это кошка, но это хозяйка твердой рукой, излеченной Джаредом, крутила ухо одному из своих отпрысков, а тот размазывал по лицу слезы и сопли. Конопатый слуга придерживал ворота, пропуская выезжавшую со двора обшарпанную повозку, запряженную двумя тощими одрами. К задней стенке повозки почему-то был прикреплен увядший венок из хмеля.

Все-таки, чей же это был сон?

5. Дорога в Тримейн. Южное подворье. Дом – с – яблоком.

Погода стояла ясная, и это была в перспективе, единственная ясность. Но не следует искать разгадку, прежде чем узнаешь загадку. В том, что загадка будет, Джаред не сомневался. За все предшествующие годы Лабрайд ни разу не обращался к нему с просьбой. И он единственный человек в империи, который более-менее знает, что представляет собой Джаред…

А вот, что представляет собой сам Лабрайд? Это вопрос.

И сколько лет они знакомы? Сразу и не вспомнишь. С тех пор, как он покинул аббатство, на Святой неделе исполнилось… два последних года в Крук-Мауре, Аль-Хабрия, Скель… неужто полных десять лет? Точно. Впору бы это как нибудь отметить. Да только на Святой он был уже в пути.

Он обошел пешком большую часть империи, и немало времени провел за ее пределами. И везде приживался, где бы не пришлось остановиться, но, покинув очередное место жительства, никогда о нем не скучал и не стермился туда вернуться. Даже туда, где провел если не большую, то значительную часть часть жизни – в аббатство Тройнт.

Джаред родился в герцогстве Эрдском, в маленьком городке, прилепившемуся к подножию мощного замка Дагнальд, принадлежавшему благородному господину Гудлейфу Дагнальду, и был седьмым сыном кожевенника. Сколько он себя не помнил, семья никогда не ела досыта, но как-то держалась за счет ежегодных ярмарок. Потом стало хуже. На землях Дагнальда открылась какая-то хворь: жуткий, изматывающий кашель. От нее мало кто умирал, но переболели чуть ли не все. О Нантгалимском крае пошла дурная слава. Ярмарки прекратились. А вдобавок еще неурожай. Сеньер Дагнальд был добр, он раздавал хлеб беднякам из своих амбаров, но его не хватало. Лишние рты были ни к чему. Избавиться от них путем перепродажи было невозможно – Эрдское герцогство не знало крепостного права. И подданные Дагнальда должны были сами справляться с подобными трудностями.

Джареду было не то десять, не то одиннадцать лет – он точно не знал, когда отец привел его в аббатство святого Эадварда. Возраст достаточный, чтобы работать в мастерских или на землях аббатства. А помереть с голоду монахи не дадут из христианского милосердия – так, по крайней мере, говорили. Главное, чтоб сразу не вытолкали в шею. Джареда не вытолкали, и его отец покинул аббатство с легким сердцем, считая, что последышу повезло.

Джареду повезло больше, чем считал отец. Несказанно повезло. Примерно через полгода, когда к нему пригляделись, он стал учиться в монастырской школе, одной из лучших на Севере. И вскоре обогнал в успехах тех, кто начал учиться раньше него и был выше его по происхождению ( что не всегда совпадало) настолько, что преподобный приор Венилон, вопреки установившимся правилам, стал лично руководить его занятиями.

И где-то в это время в Тройнт приехал Лабрайд из Карнионы, и отец Венилон представил ему своего ученика. Ничего общего у высокородного и высокоученого гостя, прибывшего ознакомиться с некоторыми редкими манускриптами, хранящимся в аббатстве, с нищим эрдским подростком быть не могло. И Лабрайд не проявил к нему интереса. Однако когда они встретились вновь по происшествии немалых лет, оказалось, что Джареда он запомнил. Вероятно, отец Венилон, знавший Лабрайда давно, счел для себя возможным рассказать ему о способностях Джареда более откровенно, чем самому Джареду.

Старик внимательно наблюдал за ним. И потому прижившийся в монастыре юноша не приносил первоначальных обетов. В любой другой обители Джаред давно уже принял бы послушание, а то и постриг. Или…

«Или» было вполне вероятно.

Отцу Венилону хватало ума не смеяться над снами Джареда, как насмехались братья над Иосифом. И не хватало смелости признать эти сны господним откровением. Тем паче, что на последнем и не настаивал сам Джаред.

Аббатство Тройнт отличалось от монастырей Севера. Многое из того, что там сочли бы ересью, здесь допускалось и даже приветствовалось. Но не все. И не одна обитель не должна давать приют колдуну. Зачумленная овца портит все стадо. Если отец Венилон не разделял это воззрение, так могли подумать другие. А события последних десятилетий и в империи, и за ее пределами давали основание для тревоги. Зачем превращать Эрд в арену ересей, подобно Италии или Франции? Ибо ереси неминуемо ведут к мятежам, а мятежи к жертвам.

И настало время, когда отец Венилон должен был задуматься, дороже ли ему один ученик, пусть самый одаренный ( о, странное значение, которое придавали в Святых Трибуналах слову «Дар»!), чем все аббатство, заботе о котором он посвятил всю жизнь.

И он посоветовал Джареду покинуть Тройнт. Здесь его уже ничему не смогут научить, а молодому человеку полезно повидать мир. О, разумеется, его снабдят рекомендательными письмами, так что он не пропадет… Возможно, со временем он сможет вернуться, «когда поумнеешь, и научишься скрывать подлежащее сокрытию» – это не было высказано, но выражено достаточно ясно. Для Джареда уход из спокойного и безопасного пристанища в мир опасностей, голода и войн не стал катастрофой. Он бы не сильно опечалился, если б его принудили принять постриг, но подлинного призвания к монашеской жизни у него не было. Не то, чтоб эта жизнь его тяготила, но… И в восемнадцать лет опасности, сколько бы их ни было, чаще вызывают стремление потягаться с ними. Вдобавок, отец Венилон дал ему письма в некоторые карнионские обители. Значит, предстояло идти в Древнюю землю.

Но первое, что он сделал – направился домой. За минувшие годы отец и братья не навещали его и не давали о себе знать, однако они и раньше не выказывали к нему особой привязанности, и Джаред не томился тоской по родным. Все же он был бы рад их увидеть. Но на месте отеческого дома он нашел лишь груду мусора. От соседей он узнал, что окончательно обеднев, семья отправилась искать счастья в другие края. Так оборвалась последняя нить, связывавшая Джареда с Эрдом.

Он отправился на Юг, в Древнюю землю, первоначально в те монастыри, которые указал ему отец Венилон, а затем, повинуясь собственному выбору. У святого Эадварда ему успели привить стойкую неприязнь к светским университетам. При том, что сии учебные заведения были рассадником богословов, а преподавали там в основном духовные лица, по убеждению отца Венилона они уступали монастырским школам с древними традициями. И Джаред, сведя знакомство в городах Карнионы и со схоларами, и с профессорами, склонен был с ними согласиться.

За единственным исключением.

В монастырях Древней земли Джаред узнал много сверх того, чему его учили – или не мешали учиться – у святого Эадварда. Но его не оставляло чувство, что еще больше он не узнал. Возможно, все о чем он читал, имело лишь косвенное отношение к природе его дара. Или он просто не там искал. И опираться следовало не на предания, уходящее корнями в легендарную старину, а на те науки, что изучают устройство и функции человеческого тела?

Джаред отправился в Скель, где располагалась наиболее уважаемая в империи медицинская школа. Там и произошло его настоящее знакомство с Лабрайдом.

Возобновилось оно при обстоятельствах, не слишком для Джареда лестных. Будь он самолюбивее, то сказал бы – постыдных. До этого в Нессе он заработал толику денег, послужив секретарем у тамошнего графа, и в Скеле мог позволить себе снять комнату и жить не впроголодь. Будущие медики строгостью нравов не отличались, а определенные запреты, налагаемые на них уставом школы, на Джареда, как на вольнослушателя, не распространялись. И он сорвался. Молодость и здоровье требовали своего, и с чего ему вести монашескую жизнь, если он не монах! В подобный загул Джаред не пускался ни до того, ни после. Не то, чтоб в нем было что-то, поражающее воображение, но для монастырского воспитанника хватало. Прославленное скельское вино лилось рекой. На родине Джареда не каждый вельможа имел его на столе, а здесь по дешевизне распоследний ткач пил его вместо воды. Повод для праздника всегда находился. Полы в кабаках трещали от плясок, музыканты надрывались, терзая флейты и волынки, а женщины… Много их было, сколько – он бы не припомнил. При том, что шлюхи его не прельщали, да и он для них был неподходящим клиентом, ибо вино в Скеле было дешево, а девки дороги. Но он без труда находил себе подружек среди служанок, швеек, прачек, а то и скучающих купеческих жен – тех, кого в мужчинах неутомимость привлекала больше набитого кошелька.

Однажды, после бурной ночи в кабаке за торговыми рядами, Джаред проснулся от того, в лицо его с грубостью кредитора ударили лучи рассветного солнца.

– Какого черта? – просипел он и попытался протереть глаза. Это оказалось затруднительно. Он лежал на полу, и на левой руке у него раскинулась служанка одного старого скряги из соседнего переулка, а под правой кротко прикорнула судомойка здешнего заведения. Кажется, с вечера девочки поссорились, и Джаред взялся их помирить и утешить. Кругом, на столах и под столами мирно почивали другие жертвы ночного веселья. Дверь на улицу была распахнута, и снаружи ее кто-то услужливо придерживал. В проеме стоял стройный смуглолицый мужчина средних лет в дорогом плаще южного покроя.

– Ученик преподобного Венилона, если не ошибаюсь? – любезно осведомился он.

Джаред окончательно проснулся – уж очень странно прозвучало здесь имя приора. Он выпростался из-под девиц, сел.

– Мы раньше встречались? – его охрипший голос был прямым контрастом безупречному тону собеседника.

– Да, в аббатстве Тройнт. Меня зовут Лабрайд ап Руд из Тагмайла.

Тут Джаред его и узнал. И случись эта встреча сразу по выходе из монастыря, сгорел бы со стыда. А так… Неловко, конечно. Но не конец света. Так, надо думать, полагал и Лабрайд, который впоследствии никогда Джареду беспутством не пенял.

Но Джаред после того дня не то, чтобы вовсе забыл о вине и девицах, но поутих и занялся делом. Делом, помимо прочего, были и продолжительные беседы с Лабрайдом, которого Джаред стал посещать. Оказалось, что у того в Скеле есть собственный дом. Правда, живал он там нечасто, предпочитая загородные имения, расположенные дальше, к юго-востоку или странствия. А о том, что Джаред в Скеле, ему рассказал Девлин, ученик медицинской школы, также вхожий в дом Лабрайда.

Лабрайд принадлежал к так называемым «старым семьям», возводившим свою родословную к изначальным обитателям Карнионы, в отличие от других южан, давно смешавшимися с разными пришельцами и завоевателями. Представители «старых семей», независимо от того, где они жили, укоренялись только в Карнионе, и в браки старались вступать исключительно между собой. Однако с течением времени соблюдать подобное правило становилось все труднее, и все меньше оставалось тех, кто мог похвастаться чистотой древней крови как с отцовской, так и с материнской стороны. Однако в Карнионе к людям из «старых семей» относились с почтением, с каким в других краях, наверное, относились бы к потомкам ангелов господних, входившим к дочерям человеческим, и завести с ними дружбу, полагал Джаред, было не легче, чем с ангелами. При всей своей светскости эти люди всегда ставили незримую преграду между собой и остальными, и причиной тому была не только наследственная гордыня. Древние карнионцы считались народом магов, а в нынешнее время заполучить клеймо потомственного колдуна было небезопасно, независимо от богатства и древности рода. В Карнионе костры Святых Трибуналов пылали не так высоко, как в столице, но не угасали вовсе. А молва оказалась не столь беспочвенной, как обычно бывает. Хотя бы по отношению к Лабрайду. Ибо этот карнионский вельможа был не только богатым и начитанным хранителем древних знаний, но и человеком, наделенным определенными талантами, в обыденной жизни не применимыми. Джареду он их не демонстрировал, но и скрыть не особенно пытался. Поскольку Джаред сам был отмечен даром или проклятьем – при том, что древняя кровь в его венах не текла. Но Лабрайд был счастливей его тем, что сумел разобраться в природе своего дара, и понять, как с ним обращаться. Джаред, наслышанный о мудрости карнионцев, искал указаний в древних рукописях, но не нашел. На что и посетовал.

– Значительная часть карнионского наследия всегда будет тебе недоступна, сколько бы монастырских библиотек ты не посетил, – сказал Лабрайд. – Я говорю об устной традиции, сохраняющейся в старых семьях. Ее усваивают с раннего детства, и здесь я тебе помочь ничем не могу. Ты давно уже не малое дитя, даже если забыть о том, что ты не карнионец.

– И что же делать?

– Для начала – не отчаиваться. Древние карнионцы знали много, но далеко не все. Хотя мои предки, да и кое-кто из здравствующих родичей, уничтожили бы меня за подобные утверждения. И мудростью можно напитаться не только у них.

– Я был на Севере, в монастырях и школах Карнионы… Вряд ли Тримейнский университет способен дать мне что либо сверх того. Может быть… – Джаред помедлил, ибо даже в Карнионе он избегал говорить о некоторых вещах, – Заклятые земли?

– Я не вправе тебе что-то запрещать либо дозволять. Но туда я бы на твоем месте не ходил.

– Потому что это опасно?

– Потому это бесполезно.

– Следовательно, все, что рассказывают об этих краях – ложь?

– Не ложь. Скорее домысел, рожденный от недостатка достоверных сведений. И я не сильно расстраиваюсь из-за того, что людям эти сведения недоступны. Заклятые земли полны чудес. Но эти чудеса ничего не дают тому, кто хочет познать себя.

– Ты говоришь так, как будто убедился сам.

– Конечно, убедился. Иначе бы не стал заводить этот разговор. Ужас и соблазн Заклятых земель не в том, что они опасны. Там постоянно сталкиваешься с невероятным и необъяснимым, и может быть, не стоит его объяснять. Беда в том, что люди не соглашаются это признать. Им кажется, что отступив, они были всего на шаг от победы. Один шаг, одна попытка и еще одна, и еще… и человек принадлежит Заклятым землям, поглощен ими.

– Но ты ушел оттуда?

– Да, вырвался… как из зубов хищника, оставив на них куски собственной шкуры. Можешь считать это метафорой. Но я был старше и опытней, чем ты теперь. Впрочем, чужой опыт еще никому не помог. Решай сам. Я не утверждаю, что ты погибнешь. Но мне не хотелось бы, чтоб ты присоединился к неудачникам, считающих себя адептами, каковых мне приходилось встречать в Заклятых землях.

И помолчав немного, спросил:

– Кстати, ты прочел список, который я тебе дал?

– Да. Но мне кажется, что в переводе что-то утеряно. А языка арабского я не знаю. Да и недоступны нам арабские книги.

– Жаль. Хотя с моей точки зрения тебе полезней были бы не книги, а некоторые дисциплины. Скельская школа, при всем моем к ней уважении, не дает о них понятия, – он снова сделал паузу.

За время их общения Джаред успел усвоить, что Лабрайд ничего не упоминает просто так.

– А ты знаешь арабский язык?

– Недостаточно. Хотя кое-что из их учений усвоил.

– Значит, ты побывал в землях язычников?

– Прежде всего, усвой – мусульмане не язычники. В какой-то мере они строже нас блюдут веру в Бога Единого. Это рвение неофитов. – Он усмехнулся. – Да, пусть их вере немало столетий, в сравнении с каринионцами почитатели пророка – играющие дети. Но это умные, способные дети. И кое в чем обогнали своих учителей. Их нищенствующие монахи – они называются дервиши, создали свой орден раньше францисканцев, я не уговорю уж о слугах святого Доминика. И не их ли учением о преданности мюрида своему шейху и полном отказе от собственной воли вдохновились наши учителя, в особенности святой Франциск, создавая орденские уставы?

Это была совершенная ересь, но Джареду приходилось слышать от Лабрайда и не такое.

– У них есть разные школы, – продолжал Лабрайд, – но я слышал об одной, которая именует себя школой дервишей сна…

Совет был дан, и по прошествии некоторого времени Джаред решил ему последовать. Благо в те годы на южных границах империи, в отличие от северных, было перемирие. Возобновилась торговля, и купеческие корабли двигались вдоль побережья дальше, на юг. На таком корабле Джаред покинул Скель и пределы империи и высадился в торговой гавани Дандан, поскольку согласно условиям мирного договора, дальше путь христианским кораблям был закрыт. Джаред мог бы найти другой корабль, но он не спешил. Прежде чем отправиться на поиски дервишей сна он хотел выучить язык, и получше узнать, где находится. Для жителей империи, страна, куда прибыл Джаред, была просто языческим царством, и мнение их было ошибочное, даже если не учитывать того, что сказал о язычестве и единобожии Лабрайд. Не было царства, однако существовало множество княжеств, управляемыми разными владыками. А были земли вовсе без правителей, без городов, где скитались кочевые племена. И жили здесь люди разных народов, языков и обычаев – и это только если брать в расчет только тех, кто исповедовал ислам. Джаред увидел и узнал гораздо больше, чем предполагал, покидая Скель, но о первоначальной цели своей не забыл.

Дервишей сна он нашел не вдруг, но ближе к границам империи, чем можно было ожидать – в эмирате Зохаль, в городе, именуемом Аль – Хабрия. К тому времени Джаред уже знал, что они отделились от прочих последователей учения суфиев, которых, собственно, и называли дервишами. От прочих последователей пророка суфии сильно отличались, и Джаред вынужден был признать, что кощунственная мысль о святом Франциске не случайно пришла Лабрайду на ум. Но дервиши пошли гораздо дальше, чем францисканцы. Они утверждали, что для молитвы не нужно посещать мечеть, ибо истинная мечеть в сердце. Но и в силе молитвы они сомневались, говоря, что она не дает ничего, кроме напряжения тела. Они усмехались, рассуждая об аде и рае, полагая, что Всевышнего надобно любить свободно, на рассчитывая на награду, и без страха наказания. Наконец, среди их учителей почитались и женщины, а ведь пророк сказал: «советуйтесь с ними, но поступайте вопреки». Все вышеназванное относилось и к школе дервишей сна, однако особенностью их учения было то, что сон считался способом достижения состояния халь – внезапного озарения, и в конечном счете могло привести к фана – небытию, слиянию с Божеством, каковое есть цель каждого истинного суфия. Прочие дервиши посматривали на них косо, полагая, их чем-то вроде учеников шейха Баязида аль-Бистами, проповедовавшего «упоение Богом», и видя в их правилах опасные новшества. Те в ответ утверждали, что ни в чем не отступали от сущности учения, и что «новизна» их правил мнимая, насчитывая по меньшей мере четыре века.

В Аль-Хабрии находилась ханака, или община Тахира ибн Саида ас – Сули. Он пришел к выводу, что оппоненты его во многом правы, и фана , достигаемая путем сна, может быть иллюзией. Поэтому следует обратить взгляд внутрь, и искать озарения, способного осветить мрак собственной души. Опыт показал, что это позволяет достигнуть не только душевной чистоты, но и физического здоровья. Джаред опасался, что условия обучения будут для него неприемлемы, и напрасно. Искус мюрида, продолжавшийся тысячу и один день, отречение от собственной воли, испытания, долженствующие сломить гордость учеников – все это было только для правоверных. Остальные не могли стать истинными дервишами, но им позволено было прикоснуться к мудрости. Что касается платы за обучение, то Тахир ибн Саид брал ее с тех, кто способен был платить. Этим он заслужил множество нареканий, ибо дервиш давал обет бедности и нестяжания. Тахир оправдывался тем, что получаемые деньги, иногда весьма значительные, он тратит не на себя, а на ханаку. Что было правдой.

Тахир ибн Саид в некотором отношении напоминал Лабрайда, хотя сходства между ними не было никакого, не говоря уж о том, что Тахир был значительно старше. Он, например, чтил устную традицию выше письменной (что, как понял Джаред, вообще было свойственно дервишам сна, хотя никто не запрещал им записывать свои труды). И если Лабрайд называл детьми мусульман, то Тахир относился так же к христианам. Только для него это были злые, жестокие дети.

– Вы, – говорил он, – изгоняете, грабите, убиваете иноверцев, а наш пророк заповедовал брать их под покровительство. И никогда не было у нас такой мерзости, как ваши Святые Трибуналы.

Действительно, в эмирате, не опасаясь за свою безопасность, жили не только «люди писания» – евреи, христиане и последователи Заратушры, но и самые настоящие язычники. То же относилось и к ханаке.

Язычники, как выяснилось, бывали всякие, и кочевники кала, не соблюдавшие никаких границ, туда бы не были приняты, да и сами бы не пошли, однако их соотечественники из страны Хинд, не признававшие родства, поскольку принадлежали к высшим кастам, здесь учились. Равно как и парсы. Кроме того, во время пребывания Джареда в ханаке здесь жил на правах гостя ученый каббалист Итамар а-Коэн, нарочно приехавший из дальних краев, чтобы ознакомиться с учением Тахира ибн Саида.

Джаред был единственным христианином, но не первым, посетившим ханаку, и Тахир не скрыл удивления, что этот молодой франк, в отличие от своих единоверцев, знаком с упражнениями, которые применяют дервиши, дабы обрести над собой власть. Потому что Тахир не встречался с теми, кто прошел монастырскую школу, и не знал, что во многих ( но всех обителях) монахи разработали приемы, помогающие достигнуть полной сосредоточенности, а также побеждать слабости плоти – сонливость, голод и другие, еще более низменные. Знание этих приемов позволило Джареду вскорости догнать других учеников. Но он все равно отличался от них. Все прочие сновидцы ханаки, независимо от того, употребляли ли они для вхождения в сон снадобья, курения или ограничивались духовными упражнениями – странствовали в мире собственных видений.

Джаред проникал в чужие.

Ибн Саид не был особенно этим удивлен. Он сказал, что устная традиция сохранила память о подобных путешествиях.

– Как говорят, первой описала подобные явления некая женщина, которая жила жила примерно двести лет спустя после установления истинной веры, и носившая то же имя, что праведная дочь пророка. Эта женщина также упоминала, что с помощью подобных путешествий можно излечивать болезни. Правда, рабби Итамар рассказывал мне, что он также слышал предания о подобной женщине, но она была еврейкой и звали ее Малка. – Он усмехнулся. – А у вас, конечно, рассказывают, что она была христианкой?

– Нет, я не слышал преданий о такой женщине. Хотя… в «Лоции» преподобной святой Урсулы Скельской говорилсь о погружении в сон с помощью хрустальных зеркал. И о лечении… но это совсем другое… и жила святая Урсула много позже, чем ваша Фатима.

– Вот видишь, – сказал ибн Саид, но Джаред не понял, что он имел в виду. Но это было и неважно. Джаред понимал теперь, по какой дороге ему идти. И многому учился сам, хотя продолжал прислушиваться к наставлениям Тахира. Вероятно, Лабрайд был прав, утверждая, что дисциплина для него важнее чтения. Но и чтение Джаред оставил не сразу. Одно время он подумывал о том, чтобы заняться каббалой, и обратился с этой просьбой к Итамару а – Коэну. Но здесь он потерпел неудачу. Гость ибн Саида был не менее вежлив, чем представители старых семейств, и не более их склонен к откровению. Он сказал лишь, что для изучения каббалы необходимо в совершенстве знать святой язык[5] и язык перевода[6], все что делается без оного – либо шарлатанство, либо самообман, либо и то и другое вместе. Джаред ничего не сумел ему возразить. Однако не слишком огорчился. Жизнь в Аль-Хабрии пришлась ему по нраву. Ханака во многом напоминала монастырь, но устав ее, в полном соответствии со словами ибн Саида, был мягче, и школа жила не столь обособленной от города жизнью, чем аббатство святого Эадварда. Аль – Хабрия невелика, но все же в ней был базар – как же можно без базара! И бани, пребывание в которых, по уверению местных жителей, было подобно пребыванию в раю, и сады, в которых по вечерам играла музыка. А главное – край был совсем другой – жаркий, беспечный, и марево, колыхавшееся в синеве над песками близкой пустыни, навевало лень и расслабленность.

И всей этой благодати внезапно пришел конец.

Тахир ибн Саид, восхваляя веротерпимость единоверцев, несколько приукрасил ситуацию. Святых Трибуналов здесь действительно не было. Обходились и без них

Пророк оставил учение о народах, находящихся под покровительством – ахль аль-дима, но также и учение о войне с неверными. Какое считать более важным, зависело от того, кто находился у власти.

Эмир Зохаля Арслан Мухаммад ибн Хасан, прозванный «венцом общины», в молодости изрядно повоевавший, в годы, когда борода его покрылась сединой, оставил меч ради пиров, музыки и приятных бесед, удовольствия от которых предпочитал всем прочим. Управление он не то, чтобы забросил, но занимался им, не напрягаясь, поскольку дела, по его разумению, и так шли хорошо. Такое поведение, недостойное правителя, уязвляло начальника его гвардии Музаффара ибн Рахмана. Тот был в цвете лет, и человек весьма воинственный. Условия мира, заключенные ибн Хасаном с неверными, казались ему унизительными. Музаффар был правоверным суннитом, и полагал ересью все сверх того, чему учат факихи. А еретикам следует рубить руки и ноги.

Благодушный и ленивый эмир был зарезан на пиру, и старческая кровь испятнала бесценные рейские ковры и плиты розового мрамора. Та же участь постигла и всех его сыновей, из которых младший еще не покинул женской половины. Как это обычно бывает, ужаснувшихся преступлением оказалось гораздо меньше тех, кто восхищался благочестием нового эмира.

По всему эмирату начались преследования инакомыслящих. Долгим следствием, на манер отцов-инквизиторов, никто себя не утруждал. Правосудие было скорым и безжалостным, причем иноверцы имели даже некоторые преимущества. Они могли купить себе жизнь ценой перехода в ислам. Для еретиков это было невозможно.

Хотя цель каждого дервиша – небытие, ибн Саид справедливо считал, что достигать его лучше другим путем. Он не стал дожидаться, пока в ханаку ворвутся воины Музаффара, или ее разгромит восторженное простонародье, подстрекаемое муллами. И он бежал в сопровождении учеников на восток, в ханство Курун. Джаред за ним не последовал, но и в Аль – Хабрии не остался. Он не был особенно благочестив, но отречься от веры под угрозой смерти было для него противно. А поскольку Джаред, в отличие от многих других христиан в Зохале, покинул империю добровольно, ничто не мешало ему туда вернуться.

Сказать – проще чем сделать. Обратный путь оказался не в пример труднее. Зохаль был расположен далеко от побережья, к тому же морское сообщение снова было нарушено. На караванных дорогах стояли заставы, а одинокий путник, пробирающийся через пустыню, неминуемо погиб бы от жажды или от рук разбойников.

И все Джаред благополучно вернулся – вместе с теми, кто по мнению зохальцев, не исключая некоторых учеников ибн Саида, был хуже разбойников. Цыган эмир Музаффар счел недостойными даже казни, и повелел изгнать их. Джаред присоединился к племени, бредущему на север, и его приняли. несмотря на то, что к чужакам относились крайне подозрительно. Что-то такое они в нем разглядели, что-то, вызывавшее уважение. Возможно, они слышали о дервишах сна, бывая в Аль – Хабрии. И, сами издеваясь над глупцами, верившими в их гадания, цыгане испытывали почтение перед теми, кто по их мнению, обладал настоящим даром предвидения. Путешествие было тем опасней, что, покончив с неверными в своих владениях, Музаффар покончил и с перемирием. Южные города империи должны были испытать на себе гнев Аллаха. Пограничные войны в этих краях замирали на годы, иногда на десятилетия, но никогда не прекращались вовсе, а потому империя держала здесь воинские гарнизоны, а города были защищены. Но конница Музаффара была столь многочисленна, что порвала цепь укреплений. Но вскоре удача изменила воинам Аллаха, и волна покатилась в обратную сторону. А цыганам и Джареду, дабы избежать встречи с воюющими сторонами, приходилось применять всю возможную ловкость.

В Старом Реуте он расстался с цыганами. Военные действия и в худшие времена не продвигались севернее Эйсана, а сейчас, стоило миновать этот городок, война уже не чувствовалась.

Джаред осел в Крук-Мауре, городе небольшом, но спокойном, при том что совсем не похожем на Аль – Хабрию. Здесь неподалеку были леса и горы, а с моря приносило грозовые тучи. Никаких пальм, зато во множестве – виноградники. Но Джареда привлекали не красоты природы и не прекрасные вина ( сказать по правде, запрет на винопитие, обязательный для мусульман, а для дервишей в особенности, в доме ибн Саида соблюдался не очень строго). С помощью приобретенных им знаний Джаред предполагал употребить свой дар на пользу людям, а заодно заработать на пропитание. Это сулило определенные опасности, но война грозила затянуться на несколько лет, а разъездные судьи Святых Трибуналов не разворачивали своей благочестивой деятельности вблизи боев.

И он стал лекарем. Так прошло два года. Война откатывалась от Крук-Маура все дальше, и постепенно сошла на нет. А вместе с наступлением мира в городе появился Девлин, и принес весть от Лабрайда. Тот, к удивлению Джареда, жил сейчас в Тримейне. Хотя происхождение Лабрайда позволяло ему занять место при дворе, столица его его нисколько не прельщала – или так казалось Джареду. Лабрайд просил передать, что хотел бы повидать своего молодого друга по делу, которое никого из них лично не касается, но может оказаться весьма важным.

Девлин уверял, что не знает, какое это дело, и у Джареда были основания ему верить. Лабрайд всегда имел на него огромное влияние – истинное влияние человека из «старых семейств» на южанина. Джаред на такое безоговорочное подчинение не был способен. Тем не менее, Лабрайд обратился к нему.

То, что Лабрайд по происшествии стольких лет обнаружил его в богом забытом Крук-Мауре, также было достойно удивления, но Джаред ни на минуту не предполагал, будто для этого ему понадобились сверхъестественные возможности. Здесь уже не Карниона, но все-таки Юг, а у старых семей – свои связи.

Девлин не стал дожидаться ответа. Пробыв в Крук-Мауре всего сутки, он отбыл в Скель. А Джареду предстояло принять решение.

Срываться с насиженного места у него не было особых оснований. Лабрайд дал понять, что никакого личного интереса у Джареда в его делах нет. И кто ему Лабрайд? Не сват, не брат, не учитель. Отцу Венилону и Тахиру ибн Саиду Джаред был обязан много большим, но, когда приходил срок, без колебаний с ними расставался. В Крук-Мауре у него образовались приятели, пациенты, заработок… Но он распрощался со всеми и двинулся в Тримейн. Он знал, что в обиде на него не будут. На Юге к таким вещам относились просто. Ушел и ушел.

Джаред вышел в дорогу зимой. В его родных краях эта фраза могла бы привести в ужас. Но здесь, пусть и не было так жарко, как в Зохале, снег все равно не выпадал. Привычный к пешему ходу, Джаред продвигался быстрее, чем иной всадник – иногда один, иногда присоединяясь к купеческим обозам. У середине весны он достиг границ прежнего Тримейнского королевства. Сейчас приближалось лето.

Джаред никогда не задавался вопросом, почему именно эти земли стали ядром империи и властвуют над обширным Эрдом, древней Карнионой и богатыми южными городами. Так случилось, и все. Он шел через города и деревни, присматриваясь к домам и людям. Дома казались не более уродливыми, а люди пожалуй, более богатыми, чем в родном Эрде. Только крестьяне гляделись уж слишком боязливыми и приниженными. Джаред впервые в жизни попал в края крепостного права. В герцогстве Эрдском в неурожайные годы с голоду вымирали целые деревни, в землях за Данданом он сталкивался с ужасающей нищетой, но там у людей, сидевших на земле, было больше достоинства. Правда, за границами империи было рабство. И были обладающие рабами крестьяне. Сложно устроен этот мир.

Ночевал он там, где застанет его ночь – на постоялых дворах, или у обочины дороги, благо земля уже подсохла, и, кутаясь в плащ, не нужно было разводить костер. Днем ощутимо пригревало, и он, по приобретенной на Юге привычке, стаскивал капюшон, хотя здесь на людей, не прикрывающих голову смотрели косо – так ходили только крепостные или распоследние бродяги. Что ж, в какой-то мере он бродягой и был. На Юге прикрывали голову от жары или непогоды, а не для того, чтобы обозначать сословие, и Джаред к этому привык. Поэтому его рыжеватые волосы, выгоревшие на солнце, были много светлее короткой бороды. Вообще в том, что касалось внешности, он следовал местным обычаям. В Зохале мужчине подобало носить бороду, беречь ее и холить, а волос не открывать. В Карнионе и городах Юга приличным считалось бриться и коротко стричься. Так Джаред и поступал. Сейчас, в дороге он снова отпустил бороду просто для того, чтобы не утруждать себя бритьем. В Тримейе он намеревался привести себя в соответствие с тамошними нравами.

Последнюю часть пути он проделал с торговцами шерстью. направлявшимися на Скотский рынок. Там согласно городским установлениям, торговали не только скотом, но и всем, от него происходящем. Соответственно, вокруг рынка вырос целый квартал торговых рядов. Там, заплатив входную пошлину у рыночных ворот, Джаред со своими спутниками и расстался.

Девлин сказал, что узнать о местонахождении Лабрайда можно узнать на Южном подворье, а Джаред узнал от торговцев, что от Рыночных ворот оно очень далеко – придется пересечь едва ли не весь город. Джареда это не страшило. Ему хотелось посмотреть на столицу.

Выйдя из монастыря, он перевидел множество городов, но Тримейн оказался самым из них большим, больше даже Скеля. За последние двести лет Тримейн трижды расширял городские укрепления, тогда как в Скеле это делали лишь единожды. Скотский рынок раньше также находился за городской чертой, равно как и кладбище святой Марии Египетской. И теперь еще рынок с торговыми рядами и кладбище были огорожены стенами, но более из соображений безопасности.

За ними начинался квартал Площади Убежища – место, знаменитое на всю империю. Здесь могли укрыться те, кого преследовал закон, прежде чем закон успел их настичь. Первоначально право убежища предоставлялось несостоятельным должникам, но им быстро научились пользоваться все, кого общество преступников страшило меньше тюрьмы иди плахи. Всем им по закону запрещалось покидать квартал, но будь так, они в неделю бы вымерли или поели друг друга, чего не происходило. Следовательно, жители Площади Убежища в город выходили, и уж явно не для того, чтобы поразмять ноги. Этот рассадник грабителей, воров и проституток был сущей язвой Тримейна, и однако, горожане не слишком требовали эту язву выжечь – ведь никто не мог зарекаться, что не попадет туда. С востока и запада, точно суровые стражи, напоминающие о грехе и воздаянии, Площадь ограждали церковь Св. Юлиана и Марии Египетской. Зримое же воплощение воздаяния можно было разглядеть с площади из-за стены, оставшейся от старинных укреплений. Свинцовая башня была одной из самых страшных тюрем Тримейна. Настолько, что туда не каждый мог попасть… Узниками Свинцовой башни становились те, кто совершил наиболее тяжкие преступления – за исключением погрешивших против веры и церкви.

Все это располагалось по правую руку от Джареда, если идти от торговых рядов к реке – как бы в опровержение мнения, что правая сторона есть благая. Впрочем, стоило повернуться к реке спиной, как правое становилось левым. По левую же находилась часть города, где в славе своей утвердились обе ее власти – духовная и светская. Здесь находился величественный, грозный в своей мощи кафедральный собор во имя Двенадцати апостолов, перед которым была просторнейшая в Тримейне площадь. Здесь сияла красотой и белизной словно бы сплетенная из кружев церковь святого Тирона. Но и ей приходилось померкнуть перед Новым императорским дворцом, в создании которого искусные зодчие, выписанные из всех концов Европы, превзошли себя. Между дворцом и новыми укреплениями тянулись недавно устроенные сады – одно из любимых мест увеселений двора. Дальше, на берегу Трима был выстроен дворец архиепископа. Словом, это была прекраснейшая часть города, благоуханная сердцевина имперской розы, как выражались поэты – но именно в этой сердцевине угнездился Дом Святого Трибунала с архивами, канцеляриями, камерами пыток темницами – такими, что узники Свинцовой башни могли с полным основанием считать, что им крупно повезло с обиталищем.

Джаред не свернул налево, справедливо предположив, что осмотр красот этой части города займет слишком много времени. Ему нужно было перебираться на другую сторону Трима. Это можно было сделать по одному из мостов: Деревянному или Королевскому, соединявшему оба берега с Королевским же островом, либо наняв лодку. Тратиться на лодочника не хотелось, и Джаред рассудил, что уйдет слишком много времени, пока он будет огибать на острове Старый Дворец, выстроенный еще в доимперские времена. Поэтому он выбрал Деревянный мост. Перейдя его, Джаред оказался перед кварталами, заселенными честными бюргерами, чиновниками и купечеством. Здесь были свои достопримечательности – Дворец Правосудия, речной порт, Соляной рынок. А за рынком то самое Южное подворье, куда направлялся Джаред. Ибо за Соляным рынком и на прилегающих улицах издавна селились торговцы с Юга. Их было так много, что даже здешние ворота именовались Карнионскими, хотя если уж соблюдать точность, смотрели они вовсе не в сторону Древней Земли.

Разумеется, Джаред не ожидал, что Лабрайд поселится среди купцов. Но опоры он стал бы искать именно здесь, среди земляков, не забывших, что такое старые семьи.

Он не ошибся. Хозяин подворья, давно усвоивший местную речь ( Джареду, привыкшему к более чистому южному выговору она показалась вульгарной), понимающе кивнул, услышав имя Лабрайда.

– Ты ведь с Юга пришел?

– Да, из Крук-Маура.

– Так он и говорил, что его может спросить молодой господин, прибывший с Юга. – Он посмотрел на Джареда, внешний вид которого до господина явно не дотягивал. Потом, видимо, решил для себя, что со всякой швалью Лабрайд водиться не станет. Подозвал бродившего по двору мальчишку, очевидно, сына.

– Эй! Хватит лоботрясничать. Проводишь господина в Дом-с-яблоком.

Мальчишка повиновался с готовностью, хотя вероятность получить от Джареда мзду за услугу была весьма сомнительной. Оказалось, что надобно снова повернуть к реке, только шли они по другой улице, на сей раз обогнув Соляной рынок. Слева виднелось здание сурового вида, и мальчишка пояснил, что это еще одна тюрьма – Приют святого Леонарда. Сюда попадала публика попроще, в основном те, кто не успел укрыться на Площади Убежища, или не во время ее покинул.

За подобными разговорами они вошли на улицу, отрекомендованную Джареду как Ольховая («тут раньше ольховая роща была, да вырубили давно») и свернули налево.

– Вот он, Яблочный дом, – сказал мальчишка.

Перед ними высился ряд домов, высоких, добротных, хотя на нынешний столичный взгляд, несколько старомодных, но какой из них имел в виду провожатый, сомневаться не приходилось. На его фасаде красовалась роспись, уже порядком потускневшая. Несмотря на эти обстоятельства, а также подступавшие сумерки, можно было догадаться, что изображает она грехопадение. Яблоко, протянутое Евой (закутанной от нескромных взглядов в волосы не хуже святой Агнессы) единственное на фреске сохранило свой первоначальный ярко-красный цвет, и невольно привлекало к себе взоры. Иначе дом прозвали бы Домом Грешников или еще как-нибудь в этом роде. Окна над головами потускневших прародителей человечества были застеклены, что для столицы было не редкость, но все же свидетельствовало о достатке хозяев.

Мальчишка поднял висевший на цепи дверной молоток и постучал. Дверь открыли, не задавая вопросов, из чего можно было заключить, что либо привратник слишком беспечен, либо в двери имеется замаскированный глазок. Когда Джаред увидел привратника, то отдал предпочтение последнему выводу, поскольку узнал. Его звали Мейде. Он служил Лабрайду, когда Джаред жил в Скеле, и в беспечности его никак нельзя было упрекнуть.

При виде Джареда он не выразил удивления. Кивнул, посторонился, пропуская гостя, вытащил из кошелька монету и бросил провожатому. Тот спрятал денежку, даже не попробовав ее на зуб, и насвистывая, пошел обратно. Надо думать, имел возможность убедиться, что здесь платят честно.

Мейде затворил дверь и стал подниматься по лестнице. У него не было при себе ни свечи, ни факела, но из-за приоткрытой двери в кухню пробивался свет, и слышно было, как двигают посуду – значит, Мейде был не единственным слугой сего дома.

За лестничным пролетом открылась просторная комната. Здесь было не так темно – окно против входа было открыто, и в него вливался последний сумеречный свет. Лабрайд стоял у окна, но заслышав шаги, повернулся. Он не слишком изменился с тех пор, как Джаред видел его в последний раз, однако в его черных волосах появилась седина, и он отпустил короткую бороду, тщательно выбритую вокруг губ – наверное, такова была столичная мода. На нем был длинный свободный домашний кафтан, отороченный куньим мехом. За спиной Лабрайда Джаред с некоторым удивлением увидел свинцовые воды Трима и темные башни Старого Дворца. Окна дома выходили на реку.

– Приветствую тебя, – сказал он.

Лабрайд слегка склонил голову.

– Я рад тебя видеть. Наверное, проголодался с дороги?

– С голоду не умираю, но от угощения не откажусь.

– Не возражаешь, если мы поужинаем здесь?

– Какой разговор!

– Мейде, возьми у господина Джареда сумку и покажи ему комнату. Джаред, я тебя жду.

Такая манера встречать гостя могла бы показаться излишне сухой и лишенной радушия. И в этом Лабрайд не изменился. Он не был склонен к выражению чувств, но при этом гость в его доме всегда встречал отличный стол и удобный ночлег.

Так было и сейчас. Когда Джаред вернулся, окно уже закрыли ставнями, и горели свечи – на поставцах, увенчанными резными башенками, в миниатюре напоминавшие соборные, на столе, бросая манящий отсвет на блюда с рыбой в винном соусе, бараниной на вертеле и пирогами с голубями. В кувшинах было фораннанское и скельское.

– Если хочешь, можно принести пива, – сказал Лабрайд, – В Тримейне недурное пиво, даже при дворе им не пренебрегают.

– Благодарю, в другой раз. – Более всего Джареду хотелось знать, ради чего он здесь, но он не стал спрашивать. Лабрайд скажет сам, когда сочтет нужным.

– Я был очень рад, когда услышал, что ты в Крук-Мауре. Ибо не числил тебя среди живых. Как я слышал, дервишей сна постигло несчастье?

– Ты не ошибся.

– Должно быть, ты проклинал меня за то, что я рассказал тебе о них?

– Вовсе нет. Пребывание в школе было для меня весьма полезно. Правда, это плохо кончилось, но в этом ты не при чем. – Джаред доел мясо, вытер руки салфеткой, и продолжая непринужденную беседу, спросил:

– А ты давно живешь здесь?

– В Тримейне – около года, а в этом доме – с весны.

Выходит, он поселился в этом доме уже после того, как отправил известие Джареду.

– Хороший дом. Хотя и не в самой аристократической части города

– Зато расположен символически – между Дворцом Правосудия и тюрьмой. Только на таком запретный плод и рисовать. Владелец дома сдал его мне, а сам выехал из города. Видишь ли, сейчас в Тримейне не очень популярны дома, которые выходят окнами на Старый Дворец.

Вот оно, подумал Джаред. И промолчал.

– Ты слышал в дороге что-нибудь об убийствах женщин кронпринца?

– Что-то болтали… Но я счел это домыслом… Знаешь: вампиры, оборотни.

– Это не домыслы. То есть в вампиров с оборотнями я верю не больше тебя. Но убийства были доподлинно.

– Значит, это правда. Наследник престола – убийца?

– Не думаю. – Лабрайд отпил из серебряного бокала. – Но поручиться ни за что нельзя. В этом деле много всего намешано. И то, что люди именуют черной магией, а я – грязным употреблением Силы, – тоже.

– Так ты для этого вызвал меня из Крук-Маура?

– Вызывал – для этого.

– Поясни.

– Когда я посылал Девлина, то полагал, что найти убийц может такой человек, как ты. Но с тех пор обстоятельства несколько изменились. У меня появилась другая возможность помешать убийце и обезопасить кронпринца, против которого, несомненно, направлена интрига, или какая-то ее часть. И похоже, я на верном пути. Во всяком случае убийства прекратились. Но не думай, – он сделал упреждающий жест, – что проделал весь этот путь напрасно. Возможно, все обстоит сложнее, чем я предполагал изначально, и злодеяние просто сменило окраску.

– Какую?

– Это нам придется узнать. Скажи, ты знаешь Кайрела Рондинга?

Перемена темы была столь неожиданна, что Джаред не успел удивиться.

– Конечно, я слышал о нем, как и все на Юге. Но никогда не видел. В это трудно поверить, ведь я был на границе во время войны. Понимаешь, я взял за правило никогда не становиться на пути у армии. Даже если это наша армия.

– Он популярен?

– Если есть сейчас на Юге популярный человек, то это Кайрел. Полагают, и не без основания, что без него мы бы завершили эту войну не так успешно

– Значит, лично вы не встречались. Жаль. Я надеялся, что ты кое-что прояснишь. Потому что я его тоже не встречал. Хотя некоторые сведения о нем имею… Некий Кайл Рондинг, из семьи не слишком знатной и небогатой, но ничем не запятнанной, отправился послужить императору оружием на южную границу. И на Юге ему посчастливилось жениться на девушке – не из старого, правда, семейства, – но все же из очень древнего и уважаемого рода. Ее звали Сионайд ни Эйтне Тангвен. Впоследствии Кайл Рондинг с семьей вернулся в Тримейн, где во благовремении и скончался. Но сын его, этот самый Кайрел, также с оных лет уехал служить на Юг, а, поскольку он примерно твой ровесник, там он уже давно. Он был на хорошем счету еще до войны, и, не сомневаюсь, что приходилось ему легче, чем отцу. В тех краях, как тебе известно, происхождению по материнской линии придают большее значение. В случаях, подобных этому, оно важнее, чем происхождение по линии отцовской.

Лжаред кивнул.

– Ты прав. Я не слышал, чтоб о нем говорили, как о чужаке. А если б и говорили… Он мало того, что очистил границу. Он сам ходил в набег до самого Зохаля!

– Я думал, тебе в Зохале нравилось.

– Верно. Пока проклятый Музаффар не прирезал старого эмира. Цветущий сад он превратил в бойню. Он столь же жаден, как и жесток, а жестокость его безгранична.

– Ты заговорил наподобие своих дервишей.

– Пускай. Кайрел ап Тангвен дал Музаффару хороший урок. Гнал его гулямов до самой Аль – Хабрии, а это не ближний свет. Кстати, когда я уходил из Крук-Маура, то слышал, что будто Кайрелу приказано было отправляться куда-то в герцогство Эрдское. Ума не приложу, что рыцарю на службе императора делать в Эрде, да еще в мирное время – там ревниво относятся к местным вольностям.

– Ты что, не слышал про мятеж в в Вальграме?

– Так ведь он, вроде, был давно. Или там опять что-то стряслось?

Лабрайд взглянул на собеседника с недоумением. Потом усмехнулся.

– По-моему, ты единственный на моей памяти северянин, которого не волнует, что происходит в родных краях.

Джаред развел руками.

– Может быть. Но я не очень чувствую себя северянином. Конечно, я родился и долго жил в Эрде. Но в аббатстве не слишком любопытствовали, что происходит за стенами. А потом я ушел из герцогства. Когда в Вальграме бунтовали, я был за пределами империи. А когда вернулся, об этом все забыли…

– Ясно. Так вот, друг мой, дела на Севере были столь серьезны, что герцог Тирни обратился за помощью к императору. По условию договора, заключенному между герцогом и принцем Раднором, возглавлявшим императорское войско, конфискованные земли мятежников переходят в императорскую казну. За чем обязан следить специально назначенный наместник. А теперь вопрос: по какой причине человека, который не без успеха занимался этим все минувшие годы, спешно отзывают в столицу, а на его место назначают Кайрела?

– По какой? – Джаред счел вопрос риторическим.

– Не знаю. Как ты только что изволил выразиться по этому поводу – ума не приложу. В Эрде сейчас спокойно, военного вмешательства не требуется.

– Может, дело в том наместнике, которого отозвали? Проворовался?

– Вовсе нет. Я проверил. И никаких кар на его голову не посыпалось. Так же, как и наград. Это добросовестный чиновник, звезд с неба не хватающий. Как раз такой, какой нужен на этом месте. А туда отправляют Кайрела, человека военного, и не имеющего в Эрде ни семейных, ни дружеских связей. А в Эрде не слишком любят южан. Не спорь – я сам это испытал.

– Спорить я не стану. Но может, именно таков был замысел императора? Может, он испугался, что на южной границе Кайрел слишком влиятелен.

– Я бы согласился с тобой, если бы не бывал при дворе и не встречался с императором. Ты ошибаешься, представляя его величество тонким политиком. Наш добрый Ян – Ульрих все свое время посвящает куртуазным развлечениям – пирам, охотам и турнирам. И женщинам, в чем преклонный возраст ему не помеха.

– Совсем как покойный эмир…

– Понимаю, на что ты намекаешь. Но в империи не принято душить своих властителей.

– Эмира Арслана зарезали.

– Тем более – резать. Не скажу, чтоб так было всегда, но сейчас те, кто прорываются к власти, действуют более утонченными методами.

– И ты считаешь, что назначение Кайрела – следствие подобных методов?

– Я считаю, что это часть сложной и непонятной нам интриги. Так же, как убийства девушек.

– Но какая здесь связь? Ты говоришь, что убийства совершаются с помощью магии. Но как магия может быть причастна к такому тривиальному, хотя и темному делу, как назначение и смещение императорских наместников?

– Мне трудно ответить на твой вопрос. Точнее, на оба вопроса. Относительно последнего. Видишь ли, я чувствую присутствие Силы и Силы загрязненной. Как – объяснить не берусь. У тебя свой дар, у меня свой. А какая связь… Я и вызвал тебя для того, чтоб узнать, какая. Но теперь, когда ты ясно дал понять, что не скучаешь по родине, я не стану требовать от тебя лишних жертв…

– Ты хочешь, чтобы я отправился в Эрд?

– Я этого хотел. Сам я уехать не могу, поскольку должен отыскать того, кто за всем этим стоит, а он, по моему убеждению, в столице или рядом с ней. А ты с помощью своего дара сумел бы определить кто есть Кайрел – преступник или намеченная жертва. Да и в положении на Севере тебе было бы легче разобраться, чем пришельцу из чужих краев. Но…

– Что значит «но»? Я еще не отказываюсь.

– Однако в Эрд, по твоим словам, тебе идти не хочется.

– Я не скучаю по Эрду, верно. Но я не скучаю ни по кому и ни по чему. Таким уж Господь меня создал. И охотно взгляну , что нынче творится в родных краях.

– Пойми, я не развлечься тебе тебе предлагаю. Это может быть опасно.

– В Зохаль я тоже не на прогулку отправлялся…

Препирательства в подобном духе продолжались некоторое время, пока Джаред не поймал себя на мысли: Боже праведный! Он сам уговаривает Лабрайда послать его в Эрд, когда должно быть наоборот. Хитер Лабрайд, вот уж действительно ловец человеков! И словно угадав невысказанное, Лабрайд усмехнулся.

– Стало быть, договорились. Ты, конечно, отдохнешь у меня какое-то время. А я договорюсь с кем-нибудь из речных капитанов, чтобы тебя взяли на барку. Или ты предпочитаешь ехать верхом? Тогда я добуду тебе лошадь.

– Нет, наездником я как был плохим, так и остался. Своим двоим доверяю больше, чем чужим четырем. А на речной барке я никогда не плавал, хотя по морю – пришлось.

– Это гораздо спокойнее, чем на корабле. Другого спокойствия тебе в этом путешествии не обещаю. Впрочем, ты волен вернуться, когда сочтешь нужным. А пока – не слишком ли затянулся наш разговор? Конечно, для тех, кто не виделся столько лет, он даже слишком краток, но утомителен для того, кто пешком прошел от Крук-Маура до Тримейна.

– Эмир Арслан, как я слышал, называл мудрую беседу вершиной всех удовольствий.

– За что и поплатился… Но мы еще поговорим с тобой, пока ты будешь в Тримейне. Расскажешь мне о своих странствиях. А пока – доброй ночи.

Джаред и в самом деле чувствовал, что его клонит ко сну. Он почти не пил за ужином, но сытная еда после долгой дороги опьяняет сильнее вина. И еще – в пути так или иначе все время приходилось быть настороже. В этом доме можно было позволить себе отдохнуть без оглядки на неведомые опасности, пусть за самыми его окнами творилась какая-то дьявольщина. И оттого Джаред забыл полюбопытствовать, что за новый способ изыскал Лабрайд, дабы охранить наследника престола.

6. Новый Дворец. Турнирное поле. Королевский мост.

Новый Дворец, истинная жемчужина Тримейна, начал строиться еще при жизни покойной императрицы, однако увидеть сию драгоценность в подобающей оправе, и, тем паче, вступить во владение ей не пришлось. И все же дворец был выстроен удивительно быстро, если сравнивать с Кафедральным собором, на возведение которого ушло два столетия. Император Ян-Ульрих не жалел затрат на любимое детище его царствования (сын Норберт, единственный выживших из четверых, такой любви не удостоился). Старый Дворец, заложенный еще в незапамятные времена, когда весь город умещался на Королевском острове, а по Триму спускались в лодках полчища диких эрдов, казался ему темницей. Кстати, темница в замке существовала изначально – до недавних просвещенных времен тримейнские короли держали там мятежных братьев, сыновей и племянников, предварительно лишив их зрения, а то и мужских достоинств. Теперь подобное варварство отошло в прошлое, но темница никуда не делась. Конечно, королевский замок, ставший императорским, за столетия неоднократно перестраивался, но как правило, для того, чтоб еще больше укрепить мощные стены и увеличить количество башен, способных сдержать и отразить напор вражеских армий и мятежных толп. И облик дворца оставался непоправимо мрачен.

Совсем иным должен был стать – и стал Новый Дворец. Для его постройки были приглашены самые лучшие зодчие, художники и мозаичисты, каких смогли отыскать посланцы императора. Сюда свезли всевозможные диковины со всей Европы, и пусть злые языки не уставали повторять, что на деньги, затраченные на покупку статуй языческих идолов и нечестивых правителей, цветного мрамора для отделки парадных залов и невиданных тварей для зверинца, можно было построить десяток церквей и купить целый воз святых мощей, Ян-Ульрих закрыл свой слух для подобных речей. При дворце были также разбиты великолепные сады и цветники. И после завершения работ император со всей семьей перебрался туда. Жизнь потекла как в сказке. Праздники следовали за праздниками, пиры сменялись турнирами, балы – охотами, представления – состязаниями певцов. Ничего куртуазнее нельзя было придумать. Во всяком случае, так уверяли поэты. И даже те, кто осуждали чрезмерную роскошь двора и легкомыслие придворных, не могли при этом скрыть восхищения блеском правления Яна-Ульриха. Тем более, что при всем вышесказанном никто бы не назвал императора плохим христианином. Он жертвовал на церковь с той же щедростью, с которой закатывал пиры и травли, не посягал на права Святых Трибуналов. И придворные, позабывшие о наказании за греховную жизнь, могли припомнить о нем, не покидая дворца, ибо фасад его выходил на Соборную площадь, где совершались казни еретиков. Впрочем, это лишь добавляло греховным удовольствиям остроты…

Само собой, жизнь без подруги сердца среди этого великолепия была бы невыносима. По первости подруги менялись довольно часто. Но вот уже почти восемь лет одиночество императора разделяла прекрасная Эльфледа, чаще именуемая госпожой Эльфледой. Рассказывали, будто она еще в ранней юности лишилась супруга, павшего в какой-то междоусобной стычке. Император, будучи на охоте, прослышал о красоте вдовы, заехал ее утешить, и, как выражались сочинители песен, охотник попался в свою же ловушку. Госпожа Эльфледа воцарилась при дворе на правах некоронованной королевы, и права эти вынужден был признать даже наследник престола. Признать против собственной воли – это замечали все в Тримейне. Когда госпожа Эльфледа появилась при дворе, он едва вышел из отроческого возраста, но, войдя в совершенные лета, предпочел обосноваться в мрачном и суровом Старом Дворце, рядом с темницей и родовой усыпальницей. Пойти на прямую рознь с отцом он не решился, но празднества в Новом Дворце посещал с явной неохотой, избегая встреч с фавориткой. Так сплетничали в Тримейне – по крайней мере, до тех пор, пока вокруг Старого Дворца не поползли иные слухи, гораздо более страшные и жуткие. Теперь принц Норберт дал столичным сплетникам новую пищу для пересудов, обзаведясь, по примеру отца, фавориткой. Принца, человека молодого, и вдобавок, вдового, никто за такое не думал осуждать, но смутное недовольство, которое в последнее время вызывал у горожан наследник престола, выплеснулось на эту темную – во всех смыслах – особу. Определенно о ней было известно лишь то, что она южанка. А это было в Тримейне признаком наивысшей куртуазности, и одновременно навлекало подозрение во всех представимых пороках. Последнее усиливало то, что никто не слышал о ее муже. В Тримейне привыкли, что любовницы императоров непременно должны быть замужними дамами либо вдовами. Связь с незамужней девицей нарушала все приличия, и ежели девица такое допустила, значит, она прирожденная развратница. А принц открыто показывался с этой Бесс и не прятал ее от взора добрых людей. Не иначе она опутала его какими-то чарами. И на турнир, устроенный императором в честь посвящения в рыцари самых достойных юношей из благородного сословия наследник не преминул явиться в ее обществе.

Это празднество, одно из самых блестящих в году, происходило за городской чертой, на Турнирном поле, специально для этих целей огороженном и обустроенном. В центре находилась прекрасная ровная арена, окруженная прочным барьером, на котором во время состязаний крепились щиты с гербами участников. Кругом размещались трибуны для зрителей и и ложи для судей и почетных гостей. По полю раскинулись шатры и навесы, где благородные господа и дамы могли найти отдохновение в жаркий летний день. Здесь же поставили свои палатки всевозможные торговцы, на случай, если господа или их слуги возымеют надобность в каких-либо товарах, а также жонглеры, музыканты и шуты, увеселяющие публику. А за императорской ложей можно было наблюдать невиданное доселе диво. Там стояло дерево, усыпанное золотыми и серебряными листьями. Такую награду придумал куртуазный монарх для победителей в состязаниях. Тот, кто преломит копье противника, должен получить серебряный лист, а выбившему противника из седла достанется лист золотой. А до той поры вокруг дерева была выставлена охрана, и не надо иметь семь пядей во лбу, чтоб угадать – кто-нибудь из придворных пиитов непременно сравнит дерево с райским древом, охраняемым вооруженными ангелами.

Празднество было приурочено ко дню Пятидесятницы, наподобие таких же увеселений при дворе короля Артура, чьих легендарных жизнеописаний Ян-Ульрих был большой поклонник. А в это время погода в Тримейне бывает прекрасная – если только дождь не пойдет. Солнце сияет, веселя сердца, но самая жара, выпадающая обычно на июль, еще не наступила. И, желая вкусить всех удовольствий от летнего дня, император пожелал с утра отбыть из города на своей личной барке, с ковровым шатром и вызолоченными веслами. Его сопровождали госпожа Эльфледа, Исдигерд, ее брат, занимавший должность главного конюшего, и еще несколько приближенных. Полюбовавшись прибрежными красотами, несколько часов спустя они перебрались на конные носилки и так прибыли на Турнирное поле.

Наследник, словно бы в пику отцу, решил отправиться верхом, хотя ему, живущему на острове, речной путь был бы удобнее. Он со своей свитой выехал с Королевского острова по мосту, и покинул город через Эрдские ворота. Под седло он приказал вывести своего любимого гнедого Танкреда, а Бессейре отдал Фанетту. Это была белая кровная кобыла, на которой сам он ездил в отрочестве. А выбрал он ее по причине смирного нрава, и преклонного возраста, поскольку он не был уверен в умении Бессейры ездить верхом.

Впрочем, относительно Бессейры он ни в чем не был уверен, и она по-прежнему не открывала, кто ее послал. Хотя насчет того, что пришла она не для мести или злодеяний, похоже, не лгала. Но это ничего не меняло. Несмотря на то, что с ее появлением приступы беспокойства прекратились, и страх уменьшился, сама она не вызывала у него приязни. Нельзя любить нож, вскрывший опухоль, пускай этот нож, возможно, спас тебе жизнь.

Хуже того, Бессейра – или Бесс, как ее обычно называли – его раздражала. Казалось бы – красивая, молодая, стройная, только любуйся, но его она не привлекала, а порой ее черты и манеры представлялись ему отталкивающими – ее неуловимо быстрые и непредсказуемые движения ( при том, что она часами могла сидеть неподвижно), ее темные сухие волосы, ее прищуренные глаза… Она постоянно щурилась, и оттого создавалось впечатление, будто Бесс близорука. На самом деле зрение у нее было отличное. Она умудрялась замечать даже то, что никак не могло попасть в поле ее зрения. Словно у нее был глаз на затылке. Она, впрочем, отрицала, что свойство это имеет колдовскую природу.

– Просто наблюдательность. Этому можно научиться.

В покоях, которые отвели ей во дворце, она любила ходить босиком. При этом Норберт заметил, что пальцы на ногах у нее хоть и короче, чем на руках, но не менее развиты. Не то, чтоб это было уродливо, но внушало трудно преодолимое отвращение.

Дворцовые слуги явно невзлюбили «выскочку», и, не оскорбляя ее открыто, старались сторониться. Бесс это нисколько не задевало. По крайней мере, она не делала попыток наказать их, или, наоборот, добиться их расположения ласковым обращением и подачками. Денег у нее своих не было, однако Норберт позаботился о том, чтоб у нее имелось все, что подобает иметь любовнице принца.

Сейчас на ней было винно-красное платье из плотного шелка с зеленой вышивкой по подолу. Рукава платья также были отделаны зеленым. Зачесанные кверху волосы сдерживал украшенный бирюзой широкий венчик, а горло охватывало рубиновое ожерелье. Поднимаясь в седло, она не преминула заметить, что наверняка нынче в городе какой-нибудь бродячий монах скажет проповедь о блуднице в багрянице, и вряд ли ошиблась. Но она не выглядела этим расстроенной.

Норберт, не любивший внешнего блеска, был облачен в коричневый бархатный кафтан с соболиной опушкой. Единственная роскошь, которую он себе позволил, были золотые пуговицы, и золотая бахрома на шляпе. В турнире участвовать он не собирался, и был вооружен лишь кинжалом у пояса. Но охрана его была в полном вооружении.

Пока ехали по городу, они с Бессейрой не обменялись ни словом. Что вовсе не означало, что она обижена на своего покровителя-подопечного либо пребывает в мрачном настроении. Норберт уже зарекся угадывать причины ее молчаливости или разговорчивости, Когда миновали Эрдские ворота и, обогнав купеческий обоз, оказались на открытой дороге, она внезапно спросила:

– Слушай, почему тебя называют вдовцом? Насколько мне известно, ты не был женат.

Норберт поморщился.

– Я ее даже никогда не видел. Нас сговорили в детстве, и помолвка была по доверенности. А потом она умерла, – слава Богу, своей смертью. Но, не знаю, как у вас на Юге, а у нас формальная помолвка приравнивается к браку.

– И давно это было?

– Еще до мятежа в Эрде. А поскольку у герцога Тирни нет в запасе ни сестер, ни дочерей, больше речи об этом не было.

– Ясно.

И она снова умолкла. Поняв, что продолжения расспросов не последует, Норберт сжал коленями бока гнедого, и заскучавший Танкред легко перешел на галоп.

Они прибыли на Турнирное поле после полудня, когда закончились поединки новопосвященных рыцарей, сражавшихся, в основном, пешими. а также состязания оруженосцев в беге и стрельбе из лука, и благородное общество отдыхало в шатрах и под шелковыми навесами, где были выставлены столы с угощением.

Поздний приезд наследника многими был расценен как неуважение к особе императора. Однако были и такие, что сочли это проявлением утонченности и хорошего вкуса, ибо Норберт поспел как раз к тому времени, когда на ристалище должны были выйти лучшие бойцы. К последним, по общему мнению, относился и племянник императора принц Раднор. Он был единственным из императорской семьи, кто собирался преломить копье со славными противниками. Ян – Ульрих давно не участвовал в подобных забавах по возрасту, а наследник вообще их не любил, хотя ни здоровьем, ни телесной крепостью вроде бы не был обижен. Приходилось слышать, что такое пренебрежение благороднейшим из занятий недостойно человека, носящего рыцарское звание, и Норберт давно перестал отвечать на эти упреки, но не забыл о них.

– Ты тоже осуждаешь меня за то, что я не участвую в турнирах? – спросил он Бесс.

– Напротив. Мне приходилось слышать, что выставляющие боевые искусства на потеху публике – хуже, чем комедианты.

Эта точка зрения была для него нова и интересна. Но узнать о ней подробнее не было возможности.

Спешившись, они оказались среди людского водоворота. И если охрана оберегала его от давки, то шум он все равно ощущал, а яркость и пестрота слепила глаза и рассеивала внимание. Турнирное поле напоминало ярмарку. Торговцы выхваляли свой товар, шуты кривлялись, музыканты терзали струны. И чем ближе к длинному столу на зеленой лужайке, за которым расположились Ян – Ульрих со свитой – тем больше шелка и бархата вместо сукна и шерсти. И заодно больше открытых ртов и вытаращенных глаз. Неужто наследник решится представить любовницу императору? Как это понимать?

Каковы бы ни были намерения Норберта, в сей момент они не совершились. Госпожа Эльфледа уже давно заметила прибытие гостей и, встав из-за стола, направилась прогуляться в сопровождении своих дам. И как бы случайно оказалась на пути у Норберта с Бесс.

Про госпожу Эльфледу говорили в Тримейне много дурного, но кто может назвать фаворитку, про которую говорят много хорошего? Будто бы из-за нее государь забывает про дела правления. Будто бы она раздает своей многочисленной и голодной родне выгодные должности при дворе, укрепленные замки и богатые угодья. Что волосы у нее крашеные, а зубы вставные, и лет ей на десять, а то и на пятнадцать больше , чем она утверждает. Но сейчас даже самый злостный недоброжелатель не дал бы ей вблизи больше двадцати шести лет. Она походила на миниатюру в роскошно иллюминированной книге, которая изображает Юдифь, Эсфирь и прочих благородных дам древности в придворных платьях с туго затянутыми талиями, с длинными золотыми косами и с голубыми глазами. И если волосы можно выкрасить, зубы вставить, то белила и румяна при свете дня сразу бы стали различимы, а подделать цвет глаз и вовсе невозможно. Госпожа Эльфледа была облачена в голубое платье из скельского бархата и узкую душегрейку из переливчатой парчи, отделанную горностаем. Пресловутые косы были закручены по обе стороны лица и прикрыты вуалью с золотым венцом с наушниками. Эта мода, восхищавшая куаферов, почему-то приводила в негодование служителей церкви, умудрившаяся находить в безобидных наушниках сходство с дьявольскими рогами.

– Ах, ваше высочество, мой друг, – Норберт мог бы поклясться, что от природы голос фаворитки был на несколько тонов ниже, и нынешней звонкости в голосе она добилась длительными упражнениями. Она склонилась перед принцем, как требовал этикет, и продолжала. – Неужели эта молодая особа и есть та красавица, о которой нынче столько приходится слышать?

Прежде чем Норберт успел что-то сказать, Бессейра склонилась перед фавориткой в реверансе, еще более почтительном, чем та – перед наследником престола.

– Это – Бесс из Финнауна, – произнес он.

Бесс упоминала, откуда она родом, но это название ничего не говорило Норберту, а Эльфледе, похоже, и того меньше.

– Счастлива буду оказаться под вашим покровительством, сударыня, – добавила Бесс.

Длинные ресницы Эльфледы взметнулись, как бабочкины крылья, на губах заиграла улыбка.

– Ну, конечно, милочка! Вы будете сидеть нынче рядом со мной, я вам все покажу и объясню. Простите меня, мой принц, что я лишаю вас общества милой вам дамы, но это ненадолго… – Она подхватила Бесс под руку, и Норберт вынужденно кивнул. При всей своей неприязни к этой жадной интриганке, он не мог не восхититься наглостью, с которой Эльфледа отсекла Бесс от императора. Предупредила возможный скандал (это ясно всем), и заодно не дала Яну-Ульриху взглянуть на женщину значительно моложе себя. Даже если Бесс не в его вкусе.

Представив фавориток друг другу, он двинулся туда, куда направлялся изначально. К столу, рядом с которым в кресле с высокой спинкой, поигрывая кубком из тонкого цветного стекла, сидел его отец.

В молодости Яна-Ульриха называли самым красивым мужчиной империи и не без основания. Он и теперь изо всех сил старался соответствовать этому определению, а также следовать всем тонкостям моды. Белокурые волосы были тщательно завиты, борода уложена волосок к волоску. Такому крупному мужчине нынешние фасоны должны были доставлять немало огорчений, ибо требовали, чтобы одежда плотно прилегала к телу, и приходилось шнуровать ее, как дамский корсет. Что ж, элегантность требует жертв. Кафтан из переливчатой парчи с длинными зубчатыми рукавами, на трико – ни морщинки, сафьяновые башмаки-пулены – все было в гармонии с новейшей модой, все выше похвал. Ян-Ульрих оставался красивейшим из мужчин и куртуазнейшим из монархов. Так, по крайней мере, все наперебой утверждали.

Но сын его видел перед собой человека пятидесяти с лишним лет, чьи правильные черты угрожающе расползались, с обрюзгшими щеками и крашеными волосами. Когда-то он был полон сил и энергии, вел переговоры со всеми странами Европы, утверждал в своей державе закон и порядок, укреплял границы. Пожалуй, в нем и сейчас было немало сил, но все они поглощались непрестанными увеселениями. Ян-Ульрих не был грубым и пошлым развратником и обжорой в духе прошлых времен. Он любил музыку, стихи, собирал антики, покровительствовал поэтам и художникам. Празднества при его дворе были торжеством вкуса, а своей даме сердца он сохранял верность – во всяком случае, в последние годы. Ничто иное его не интересовало. И с чего бы? Все и так шло хорошо. Мятежи неизменно подавлялись, богомерзкие агаряне были отброшены далеко от границ, налоги исправно текли в казну… Чего еще надо? Зачем омрачать жизнь, которая и без того коротка? И монарх стремился обмануть время, повернуть вспять его бег. По мнению Норберта, отец даже слишком преуспел в этом. Он напоминал не юношу, а толстого разряженного младенца. Неужели никто больше этого не замечает? – думал Норберт, и душу его переполняла болезненная жалость, смешанная с презрением. Отец не подозревал об этих чувствах. Ничьи чувства, кроме собственных, его также не интересовали.

Он протянул сыну для поцелуя холеную, пухлую руку, на каждом пальце которой красовалось не меньше двух перстней.

– Наконец-то соизволил пожаловать, – брюзгливо и в то же время ласково произнес Ян-Ульрих. – Садись рядом со мной и рассказывай… О тебе много разговоров этим летом. Что ж, хотя бы перестали болтать, что вино родит уксус…

Норберт едва не вздрогнул от этого замечания, но убедился, что отец имеет в виду всего лишь пересуды о Бесс. Он невольно оглянулся в ее сторону и убедился, что она мирно беседует с госпожой Эльфледой.

– Мы не часто имеем счастье видеть наследника, – говорила императорская фаворитка. – Раньше он появлялся хотя бы на больших охотах, но теперь не жалует и это развлечение.

– Боюсь, что это моя вина, – учтиво ответила Бесс. – Я не люблю охоту, и принц ради меня перестал ездить на ловлю.

Эльфледа внезапно сменила тему.

– А где это – Финнаун?

– Между Роуэном и побережьем. Это маленькое владение, вряд ли вы о нем слышали.

– А вы – младшая дочь в большом семействе?

– От вас ничего не скрыть, сударыня.

Эльфледа звонко рассмеялась.

– Ну, ничего, милая. Я возьму вас под крылышко. Уверяю, не стоит прятаться. Южанам при дворе его величества вполне привольно…

– Наши дамы, кажется, нашли общий язык, – сообщил Ян-Ульрих, также бросивший на женщин благосклонный взгляд.

– А почему бы нет, ваше величество? Им нечего делить.

– Нечего. Пока. Но женщины и без того находят из-за чего повздорить. Терпеть этого не могу. Хуже женских ссор только мужские. – Император усмехнулся. – А ты, кажется, пытаешься острить? Хвалю. Общество этой девицы пошло тебе на пользу. – И, позабыв о дамах, он вернулся к угощению.

Ранний обед был достаточно легким – цыплята, куропатки, зайчатина, воздушные пироги, разнообразные сыры, – но достаточно основательным, чтобы не проголодаться до обеда позднего, каковой ожидался после турнира и должен был продлиться до ужина. Все – и гости императорского шатра, и те, кто обивал ноги между шатрами, спешили насытиться, пока не возобновились поединки. А откушав в удовольствие и залив жажду вином, устремились – кто в ложи, кто на трибуны, а прочим полагалось довольствоваться местом у дощатой перегородки. При этом Норберт вновь оказался вдали от своей спутницы. Его место было в императорской ложе, рядом с отцом, а Бесс госпожа Эльфледа увела в ложу для благородных дам. Причины, по которым она старалась удерживать Бесс возле себя, были не только дипломатическими. Эльфледа учла, как они должны выглядеть. Блеск красного, зеленого и черного – и золотисто-голубое сияние… Их. безусловно, сравнивали, и большинство зрителей отдавало предпочтение старшей из женщин – голубке рядом со змеей. Пока герольды объявляли имена участников, Эльфледа, расточая улыбки, нашептывала на ухо соседке имена наиболее важных персон среди присутствующих.

– Первым делом вам следует попросить принца представить вас канцлеру… Он там, в императорской ложе, вон там, с редкой бородой…

– Но зачем? Какое дело до меня канцлеру?

– Дорогая, нельзя оставаться такой провинциалкой. Я представлю вас своему брату и кузену – они нынче здесь…

– Барон Жерон-и-Нивель!

– Владетельный господин Драмсак!

Это были бойцы не с самыми громкими именами, но все же не чета недавним юнцам, только вчера препоясавшихся мечами. Эти уже знали, каково, вылетая из седла, подниматься с переломанными ребрами, терять зубы, слепнуть от едкой турнирной пыли, пробивающейся сквозь щели забрала и покидать ристалище на носилках. Сие мало кого миновало, ибо хотя законы благородства установили правила, долженствующие уберечь бойцов от смертоубийства и тяжких увечий, бой есть бой, и этим все сказано. Особенно в последние годы, когда на турнирах стало модно сражаться не затупленным, а боевым оружием. Конечно, в противовес этому были введены особые турнирные доспехи, но они и движения сковывали больше, и падать в них опасней.

Противники съезжались дважды, а на третий раз барон Жерон-и-Нивель был выбит из седла. Господин Драмсак стал безусловным победителем, и заслужил золотой лист с императорского древа. Публика вопила. Госпожа Эльфледа продолжала нашептывать в ухо соседке.

– Вот увидите, принц Раднор найдет случай скитаться с Драмсаком. Жерон к принцу весьма близок… а еще ближе к нему – жена барона. А вон там в ложе другой приятель принца – Отт де Гвернинак, смотритель императорских замков. Он в нынешнем турнире не участвует, хотя вообще боец отменный, чем и заслужил благоволение его величества…

– А те важные господа?

– Гости двора. Английский посол, – у него удрученный вид, в их королевства смута, прямо как в недавние годы в Эрде. А вот, кстати, представитель герцога Эрдского. Французский посол. Дон Раймунд, посол короля Арагонского Хайме – весьма интересен…

Второй поединок по общему мнению, оказался интереснее, ибо победителя определить было не так легко. Бой завязался ожесточенный, противники пожелали продолжить его пешими, и здесь, в воинственном запале был нанесен удар, запрещенный правилами – по правой руке, не защищенной щитом. Если бы бойцы сражались верхом, нарушение правил не вызвало бы сомнений. А сейчас судьи принуждены были решать, не сам ли пострадавший не по времени развернувшись, подставился под удар. В конце концов возобладало мнение, что нарушение турнирных законов все же имело место, и победу присудили пострадавшему. Но ясно было, что поединщики при первой же возможности сойдутся вновь, и может быть, не на Турнирном поле.

– Но есть здесь и южане. Вон тот, с усами, как у сарацина, рядом с императорской ложей – граф Несский. А вон тот справа – Лабрайд ап Руд Тагмайл. Хотя, возможно, с ними вы знакомы.

– Что вы, сударыня. Они, правда, южане, и имена их мне известны, но они из знатных родов, и никогда не снизойдут заметить такую семью, как наша.

– Бог им судья. Зато вас заметил наследник престола. Кто у нас там дальше… Адмирал Эйке – редкий гость при дворе. Форай – смотритель императоских птичников. Лантерн Пикок – верховный камерарий. А вон там – Индульф Ларком…

– Увы – вздохнула Бесс, – никогда не запомнить мне ни столько имен, ни столько лиц.

– Это только так кажется. Приезжайте навестить меня, просто так, поболтать, и я расскажу вам о них подробнее.

– Боюсь, что это невозможно. Принц не хочет, чтобы я выезжала без него.

– А мы как-нибудь его уговорим. Но лучше, милая, если это вы сделаете самолично. Не надо робеть. У женщины всегда в запасе решающий довод. – Ее сияющая улыбка стала двусмысленной, но в следующий миг потускнела. В тот самый миг, когда объявили имена следующих бойцов. И голубые глаза так же сощурились, как карие.

На ристалище выезжал принц Раднор, племянник императора, победитель зрдских мятежников, сильнейший турнирный боец, любимец двора и города.

Тяжелые доспехи, весившие вдвое больше боевых, он носил, как дублет, подбитый пухом, и ясеневое копье с острием в виде цветка лилии, и древком, выкрашенным в алый цвет (вместо обычного синего или зеленого) сжимал словно перышко. Щит при нем был боевой, треугольный, а не состязательный тарч. Он объяснял это тем, что круглый щит присвоен простонародью и слугам, и рыцарю зазорно пользоваться им даже в играх. Под всадником был сильный рыже-чалый шайр. Впрочем, масть коня только угадывалась – он был покрыт великолепной попоной, расшитой имперскими розами, а морду защищал латный шанфрон. Только ради такого зрелища стоило прибыть на турнир. И принц Раднор оправдал ожидания зрителей, легко справившись со своим противником, выбив его из седла единственным таранным ударом. Копье сломалось, но меч доставать не пришлось. Единственным недостатком этого поединка, с точки зрения знатоков – он слишком быстро кончится. Но оставалась надежда, что принц Раднор не обманет ожидания своих почитателей, и единственным поединком не ограничится.

Прежде, чем удалиться с ристалища он снял шлем, явив себя зрителям во всей красе. Глядя на Раднора, можно было представить, каким был император в его лета – примерно четверть века назад. Белокурые волосы, светло-серые глаза, короткий прямой нос, здоровый румянец. Он походил на Яна-Ульриха гораздо больше, чем Норберт, хотя был всего лишь сыном сводной сестры императора. Это было особенно заметно сейчас, когда наследник сидел возле отца, и подобное обстоятельство вызывало немало пересудов. Никто, конечно, ни в чем не мог упрекнуть императрицу. Но что поделать, если так сказывается кровь? К тому же Норберт внешне ничем не блистал, а Раднор был хорош. Дамы обмирали, представляя себя в объятьях этого красавца. И некоторые уже, позабыв себя, швыряли с трибуны расшитые платки и рукава от платья, специально для этой цели едва приметанные. Но та, которую здесь единодушно признавали красивейшей из женщин, так же как Раднора – храбрейшим среди мужчин, в их число не входила. Она сидела спокойно, недвижно, краем глаза косясь на соседку. Потом спросила:

– А почему вы не любите охоту? Ведь это благороднейшее из развлечений.

– Как и турниры. Но не наше, не женское.

– Право? – Неясно было, удивлена ли Эльфледа этим замечанием, или насмехается. Однако продолжала она без тени насмешки. – Я знаю, что наследник не любит меня. Из-за этого он отдалился от двора…от отца, что еще хуже. Но я ему не враг… не я его враг… Возможно, он тоже это понял, но гордость мешает ему сделать первый шаг к примирению. Поэтому он и привез вас сюда. И мы должны сделать все, чтобы сблизить отца и сына…

Голос ее сошел на нет в криках глашатаев, визге труб и лязге оружия. Молчала и Бессейра. Турнир продолжался. Схватки становились все яростнее, кровь, разгоряченная этим зрелищем играла сильнее. Зрители сожалели, что сегодня дерутся только один на один, и не удастся потешить себя, любуясь примерным боем. Определялись лучшие среди лучших. Помимо принца Раднора таким был Леам Кархиддин, прибывший ко двору лишь в прошлом году, и уже успевший отличиться не только в турнирах, но и в подлинных поединках. Он был веселого нрава, что совокупно с репутацией храбреца и задиры, принесло ему любовь женщин и дружеское расположение мужчин. Уступая принцу Раднору в высоте происхождения да в красоте, он был моложе, легче и подвижней, что дает определенные преимущества и на поединке, и на балу. Вдобавок принц Раднор, желаемый многими как любовник, был недоступен как жених, ибо успел обзавестись законной супругой. А Леам Кархиддин был еще холост. Так что вольно или невольно эти двое стали соперниками, и зрители с нетерпением ждали, сойдутся или не сойдутся они сегодня в поединке.

Чаяния не обманули. Было объявлено, что противники желают биться на копьях, мечах и булавах, до тех пор, пока один из них не в силах будет держать оружие.

На Кархиддине был двойной кольчужный доспех несской работы, поверх него лазурный плащ. Конь его был буланой масти, что почиталось в Тримейне несколько вульгарным, однако этот недостаток искупался изрядными статями. Копье ничем не уступало принцеву «цветку лилии», а щит, как бы для контраста, был круглый, но не презираемый Раднором тарч, а доподлинно сарацинский. Вряд ли Леам добыл его на войне, – владения Кархиддинов располагались далеко от границы, а добровольно служить на крайнем Юге шли по большей части местные уроженцы – однако здесь такие подробности никого не занимали.

При первой сшибке Раднор целил в грудь противника, а Кархиддин, памятуя о том, что нагрудный доспех императорского племянника вряд ли возможно пробить, – в шлем. И оба не преуспели. Каждый успел заслониться щитом, и оба копья сломались одновременно. Трибуны возопили – разочаровано и радостно, поскольку это было всего лишь начало славной игры. Бойцы взялись за мечи, и съехались снова. Вторая сшибка обещала быть еще более захватывающей, поскольку Леам, как и Раднор бился мечом острым, не затупленным. Точнее, это был фальчион, о котором знатоки спорили, считать ли его его мечом, или это какое-то другое оружие, наподобие агарянской симитарры. У принца был меч в полторы руки с перекрестьем рукояти, загнутой в сторону клинка. Достоинства мечей были приблизительно равны, а кони поединщиков достаточно хорошо обучены, чтоб ими можно было управлять без помощи поводий. Так что все зависело от мастерства бойцов. И не сразу определилось преимущество, что хорошо, ибо какой же интерес в схватке, когда сразу понятно, кто победит? И только самые опытные среди зрителей смогли заметить, как принц Раднор захватил клинок фальчиона между клинком и перекрестьем своего меча, и вырвал оружие из руки Кархиддина. Остальным показалось, что меч у Леама вылетел сам собой. Дальнейшие действия Раднора были еще замечательней. Прежде, чем Леам, лишившийся меча, успел ухватиться за булаву, Раднор спешился, с живостью удивительной для человека, облаченного такой тяжелый доспех, поднял меч соперника и швырнул его за барьер. Какой-то нерасторопный паж заверещал от боли, но на него никто не обратил внимания. Раднор развернулся к наезжавшему на него противнику – и рубанул по шее буланого коня.

– Что он делает! – пробормотал Норберт. – Это прямое нарушение правил!

– Вовсе нет, – наставительно сказал император. – В нынешних правилах не сказано, что нельзя убивать лошадей.

– Это подразумевается!

– Но этого не сказано.

– Они должны сражаться одинаковым оружием!

– А они еще не сражаются. Смотри, не мешай…

Истекающий кровью буланый рухнул на землю, но Кархиддину каким-то чудом удалось соскочить с коня раньше, чем конская туша придавила его. Спрыгнул он не слишком удачно, – упал на колено, и когда поднялся, стало видно, что он хромает.

Раднор тем временем отбросил и меч, и щит. Он стоял, широко расставив ноги и держа булаву обеими руками. Это было проявлением изысканного благородства и заодно, изрядной лихости – без щита удобней сражаться на мечах, но не на булавах. Но турнирные законы требовали, чтобы Кархиддин также отбросил меч, и он вынужден был сделать это.

Как только соперники сошлись в пешем бою, сразу же стали видны преимущества принца. У него были более длинные руки, а доспех позволял выдержать прямой удар. Все, что мог делать Кархиддин – это обороняться. И оборонялся он все слабее, отступал, спотыкался, однако не сдавался. Воспользовавшись тем, что движения его стали замедленными, Раднор приступил совсем близко и обхватил, притиснув руки Кархиддина к бокам. Теперь тот лишен был всякой возможности сопротивляться.

– Ты сдаешься, Кархиддин? – крикнул он.

– Нет… – прохрипел тот.

Принц еще сильнее сдавил его, но обездвиженный Кархиддин продолжал сжимать булаву. А пока он не бросил оружия, он не считался побежденным.

Раднор, по-бычьи пригнув голову, ударил навершием шлема по лицевой пластинке шлема Кархиддина.

– Сдаешься?

Из-под шлема Кархиддина стекала кровь, но гордец молчал. Зато трибуны выли. Такого чудного зрелища давно не видывали на Турнирном поле. И оно еще не достигло завершения!

Раднор швырнул противника оземь.

– Признай, что побежден!

Кархиддин не двигался и не издавал ни звука. Может быть, у него не доставало для этого сил

– Cоup de grace! – завопил кто-то на трибуне. – Удар милосердия, принц!

– Соup de grace! – подхватило множество голосов. Зрители попроще бесновались в восторге, чуть ли не ломая барьер. Эльфледа кусала губы, не отрывая взгляда от происходящего на ристалище. Император промокнул платком потное лицо.

Раднор, выпростав руку сквозь разрез латной рукавицы, извлек мизерикорд.

– Это убийство, – тихо произнес Норберт.

– Лучше потерять жизнь, чем честь, – откликнулся Ян-Ульрих.

Раднор все же медлил с последним ударом. За поверженного мог вступиться сюзерен. Ему могли прислать «дамскую милость» – женский чепец на наконечнике копья, означающий, что за побежденного просят прекрасные дамы. Наконец, могли вмешаться и судьи.

Это и произошло. Посланный ими оруженосец подбежал к Кархиддину, опустился рядом с ним на колени, потом поднялся и воскликнул:

– Он умер, благородные господа!

Восхищению публики не было предела. Принц Раднор который раз явил свое превосходство, сразив противника, не прибегая к оружию. Но и Кархиддин, который предпочел погибнуть, но не сдаться, также показал пример рыцарской доблести. Убитого – у него были сломаны шея и ребра, – унесли. О том, что убитых на турнире запрещено предавать христианскому погребению, в Тримейне давно позабыли, в том числе церковные власти, безусловно не одобрявшие увеселений, связанных с насилием и кровопролитием, но смирившиеся с ними. Турнир был завершен, но празднество продолжалось. Готовился веселый пир, и говорили, что принца на том пиру увенчают целым венком из золотых листьев. И жонглеры, шуты, музыканты и звериные поводыри до утра будут показывать благородному обществу свое искусство.

Гомонящая публика покидала трибуны, перетекая по лугу к столам, и Норберт, пользуясь тем, что отец позабыл о его присутствии, подошел к Бесс. Она тоже каким-то образом сумела избавиться от Эльфледы.

– Видела? Они шарахаются от меня из-за подозрений в убийстве. И вопят от радости, когда убивают того, кто не в силах сопротивляться, и кричат : «Добей!» и восторгаются убийцей. – Его лицо было белым от бешенства.

– Тебя это удивляет? Обычная история.

– Но где справедливость? – Не дождавшись ответа, он продолжал: – И еще это пиршество… не знаю, чтоб я дал за возможность уехать отсюда.

– Так уедем. Свалишь все на меня. Дескать, я по южной хлипкости своей натуры не смогла вынести вида крови, и мне стало дурно.

– Все равно скажут, что я уехал из-за зависти к кузену… А, наплевать – Норберт крикнул Люкета и распорядился, чтоб седлала лошадей.

И вскорости принц со свитой, едва не сшибая ворота, вынеслись с Турнирного поля. Бессейра уселась в седло по – мужски, что для дамы считалось непристойным, однако Норберт был в такой ярости, что не сделал ей замечания.

Он не слишком торопился, выезжая из города, а возвращался так, как будто за ним черти гнались. Поэтому в городские ворота въехали еще засветло – правда, сейчас, в конце июня, и темнело поздно. В Тримейне невозможно было скакать с той же скоростью, как по дороге, но на шаг Норберт все равно не перешел. Будучи хорошим наездником, он умудрился никого не сшибить, а свита каким-то образом сумела повторить этот подвиг. Немалая заслуга в том была и самих горожан, резво исчезавших с пути следования, независимо от возраста и комплекции.

Так выехали они, миновав сборщиков пошлин, на мост, соединявший правый берег Трима с Королевским островом. Этот мост, каменный, прочный, надежный, с тех самых пор, как Старому Дворцу перестала угрожать опасность вражьего нашествия, превратился в еще одну улицу. Обе стороны проезда были застроены мастерскими и лавками, где трудились и торговали плодами рук своих оружейники, суконщики и ювелиры. На другом мосту, перекинутом с Королевского острова на левый берег, обосновались в основном менялы и адвокаты, хотя и ремесленного люда там было предостаточно. Да еще цирюльники и зубодеры, уличные торговцы, жарившие пойманную тут же, под мостом рыбу, разносчики, фокусники и волынщики. Люд горластый, тертый, любопытный, и в то же время привычный ко всему. Они потеснились, дабы пропустить наследника со свитой, но столпотворения из-за этого устраивать не стали.

Норберт также не смотрел по сторонам, тем более, что зрелище, живописное для свежего глаза, было для него привычно с детства. Он уже видел, как поднимается решетка в воротах Старого Дворца – караульные в Сторожевой башне, выходящей на мост, заметили приближение господина, как внимание его отвлекло пронзительное ржание, раздавшееся за его спиной. Он обернулся. Старушка Фанетта вскинулась на дыбы, чего не позволяла себе и в молодые годы, и заплясала на месте. Потом наподдала задом и принялась метаться, не разбирая ничего кругом. Бесс в седле уже не было, однако она не упала – успела соскользнуть на мостовую. Норберт, который успел отъехать довольно далеко, пораженный невиданным доселе буйством Фанетты. Но он был чуть ли не единственным на мосту, кто не двигался. Прохожие и зеваки с визгом разбегались, лезли на груды сваленных у лавок бочек и мешков, шмыгали в двери, а всадники, сопровождавшие принца и Бесс, инстинктивно подали назад. Фанетта. мотая головой, крушила все, что попадалось под копыта, свалили телегу с сеном, и словно бы целенаправленно бросилась к той лавке, у ворот которой стояла Бесс. Деваться той было некуда, даже прыгнуть с моста, ибо дома строили так тесно, что в щели между ними могла проскользнуть разве что крыса или ласка. Но Бесс прыгнула, оттолкнулась от стены лавки, ухватилась за планку с вывеской и повисла на ней. Широкое красное платье трепетало на ветру, как знамя. Фанетта с разгона ударилась в стену и рухнула, храпя. Опамятовавший Норберт подъехал ближе и увидел, как оскаленную морду заливают пена и кровь. За наследником подтянулись и приближенные, явно стыдясь своей растерянности.

Кобыла перестала биться. Утихла.

– Подохла, – с сожалением произнес Люкет.

– Башку разбила, – уточнил Годе.

– Какая разница?

Бесс спрыгнула на мостовую и опустилась рядом с трупом лошади на колени, как бы в изнеможении. Она потеряла венчик, и черные волосы разметались по плечам. Платье было разорвано, правую щеку пересекала царапина. Но когда она подняла к Норберту лицо, ее глаза были холодны и спокойны.

Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться в седло. Бесс подтянулась, уселась позади него, ухватилась за пояс. И тихо. так что никто кроме Норберта не услышал, проговорила:

– Ну вот, они дали о себе знать. А то как бы и скучно.

* * *

По возвращении он зашел к ней почти сразу, только стащив с себя придворное одеяние. Бесс тоже успела переодеться и сидела на постели в домашнем платье и, разумеется, босая. Умилительная картина, но у Норберта она умиления не вызывала.

– Ты сказала: «они дали о себе знать». Кто?

– Те, кого мы ищем. Те, кто убивал девушек.

– Но ты осталась жива.

– А ты как будто не рад. Ладно. Я жива потому, что хорошо езжу верхом. Но этого в Тримейне никто не знал. Даже ты.

– На что ты намекаешь?

– Ни на что.

Он сел в кресло, нервно сжав руки.

– До сих пор мне казалось, что колдовство может твориться только под покровом ночи, только втайне … но средь бела дня, на глазах у целого города…

– С чего ты взял, что здесь замешано колдовство?

– Потому что я знаю эту лошадь… знал. Она всегда была смирной, потому я и дал ее тебе. И она могла взбеситься, только если ее околдовали.

– Нет. Все было гораздо проще. Лошадь отравили… у пота и пены был особый запах. Я не разбираюсь точно, но мне известно, что есть снадобья, которые способны вводить в бешенство – как людей, так и животных.

– Так чем же это отличается от колдовства?

– По моему разумению, у колдунов есть особый дар. Нас учат, что они получают его по договору с дьяволом, а некоторые верят, что с этим даром рождаются на свет. А чтобы пользоваться ядами, дара не надобно – достаточно знаний.

– И злой воли.

– Это само собой. Бедной Фанетте дали что-то выпить или съесть. Что-то, действующее не разу. Им нужно было, чтобы лошадь взбесилась в городе, чтоб было много свидетелей.

– Это невозможно. Никто не знал, что мы уедем до пира.

– Правильно. Поэтому отравить Фанетту мог только тот, кто был возле лошадей и слышал твой приказ.

– Там были только мои люди! Или ты их подозреваешь?

– Нет… наверное. Но в толчее, суете и шуме Турнирного поля они могли и отвлечься.

– Люкет и Годе должны помнить, кто там вертелся

– Хорошо бы. – Бесс встала, в задумчивости прошлась к столу. С колен ее при этом упал какой-то предмет. Бесс подцепила его пальцами босой ноги, подбросила, поймала в воздухе. – Знаешь. о чем я сейчас подумала? Яд легче всего проникает через кожу. Лошадь могли просто поцарапать чем-то острым. А острие предварительно смазать… жаль, что я не успела как следует осмотреть шкуру, А теперь труп наверняка уволокли на живодерню.

Норберта эти рассуждения ставили безучастным. Его больше интересовало, что вертит в руках Бессейра.

– Покажи, что там у тебя.

Она протянула ему кинжал. Хорошая сталь, рукоятка из черного коралла – скорее всего изготовлен за Южным мысом. В таких вещах Норберт разбирался. И он точно помнил, что среди безделушек, купленных им для Бесс – порой весьма дорогих, ничего подобного не было.

– Мне казалось, что ты пришла ко мне без оружия.

– Угадал. Вдруг бы твоим ребятишкам вздумалось меня обыскивать?

– А теперь, значит, оружие понадобилось?

– Сегодня оно не пригодилось. Но может понадобиться впредь. – Она забрала кинжал у Норберта. – То, что случилось сегодня, подтверждает нашу версию. Твои враги действуют в том же направлении, что и раньше. Любовница принца должна быть мертва, как и предыдущие. И погибнуть так, чтоб при этом возникла мысль о колдовстве… о черной магии.

– Сейчас совсем иные обстоятельства.

– Ты сделал свой ход, обезопасив себя. Они – свой, изменив время и методы. Перекрестки… мост… возможно это просто совпадение. Сомнительно, что все это можно было точно рассчитать. Но – кто поручится?

– Отец Эрментер уверял меня, что все убийства были приурочены к языческим праздникам.

– Вчера была Пятидесятница, праздник никак не языческий.

– Да, ты права. Если только не держать за языческий праздник сегодняшний турнир.

– Сходство есть, однако… Через несколько дней – Середина лета. Из языческих праздников – самый великий.

Норберт почувствовал, как по спине его пробежала дрожь. Несмотря ни на что, он все же позволил себе слегка расслабиться, поверить, что опасность, хотя бы на время, миновала. И оказывается, что худшее впереди.

– Что будем делать?

– Праздновать. Здесь, в Старом дворце. Устрой маленькое пиршество в избранном кругу приближенных… с музыкой, какими-нибудь увеселениями. Не стоит ни выезжать, ни запираться, как в гробнице.

Норберт кивнул, соглашаясь.

– И вот еще что… пригласи на этот праздник принца Раднора.

Норберт едва не подскочил.

– Ты думаешь … он?

Мысль казалась невозможной. Красавец, тупица и атлет Раднор – коварный колдун и отравитель?

– Не обязательно. Просто я хочу посмотреть, кого он с собой приведет.

7. Пространство сна. Паром на реке Эрд.

Был соблазн – не сесть ли, взамен указанной Лабрайдом барки, на другую, по каналу, связывающему Тримейн с морем, добраться до побережья, а там – на корабль, и прощай, империя. Но Джаред не поддался. После того, что он наговорил Лабрайду, бегство выглядело бы предательством, а предательство внушало ему отвращение. (Да, умел Лабрайд подчинять себе людей, причем без всякого принуждения). К тому же Джареду и самому было интересно разобраться в предложенной задаче.

Итак, в порту Тримейна он поместился на двухмачтовую речную барку, и, от щедрот Лабрайда, даже получил отдельную каюту. Никогда еще Джареду не приходилось путешествовать с таким комфортом. Из Скеля в басурманские земли он плыл палубным пассажиром, и если их корабль счастливо избежал встречи с пиратами, то прелести морской качки Джаред вкусил в полной мере. Плыть по реке совсем другое дело. Никаких тебе штормов, любуешься прекрасными видами, открывающимися по берегам – мощными замками, заливными лугами, веселыми торжищами, тенистыми лесами, прислушиваешься к степенным разговорам попутчиков, а ночью, когда барка швартуется у берега, засыпаешь под мерный плеск речной волны.

Только спалось почему-то плохо. Хотя причин для этого не было.

Но подобное сибаритство длилось не больше недели. За это время барка достигла реки Эрд, разделявшей бывший королевский домен и герцогство Эрдское.

Минули столетия после кровопролитных войн между Эрдскими герцогами и Тримейнскими королями, закончившихся победой последних. Короли создали империю, подчинив и Север и Юг, чем и были довольны. Герцоги, принеся вассальную клятву, во много сохранили самостоятельность, и довольствовались этим. Пограничных гарнизонов вдоль берегов Эрда не держали. Но берега эти были не вовсе пустынными. Особенно со стороны Тримейна

Поселение на месте слияния Трима и Эрда, где высадился Джаред, называлось Рохум. Здесь проходили сезонные ярмарки и располагалась паромная переправа в герцогство Эрдское. А более ничем оно примечательно не было. Но Джаред и не собирался задерживаться дольше, чем до отхода парома.

Пройдя по улице, застланной поверх изрытого песка досками (не ради удобства пешеходов, а чтоб легче было катить бочки и тачки), Джаред спустился к переправе, быстро сторговался с помощником паромщика. и уселся на перевернутой рыбачьей лодке поджидать, пока наберется достаточное количество пассажиров.

День был солнечный, по воде бежали слепящие солнечные блики, а вдалеке, за колеблющимся маревом, вставала стена леса. Ибо Эрд, в отличие от бывшего королевского домена, все еще оставался страной лесов.

Удивительно, но Джаред, уроженец Эрда, в первый раз увидел самую большую реку герцогства, да, пожалуй, и всей империи. Как-то получалось, что его дороги пролегали в других краях. Здесь река Эрд не достигала наибольшей ширины – потому и переправу устроили, но впечатление все равно производила сильное. Особенно на того, кто долгие годы жил на жарком Юге, и, кроме моря, видел только мелкие быстрые и ледяные речки и ручьи на каменистых ложах. В этот летний день перед Джаредом вновь явилась суровая красота Севера. Красота, главное выражение которой – сила.

Пока Джаред смотрел на зубчатые верхушки деревьев, на палубу парома с кряхтением, гиканьем и руганью втаскивали повозку и заводили распряженных лошадей. Паромщик начал покрикивать, чтоб, значит, не копались, а то он до вечера ждать не будет. Пассажиры покорно проследовали на палубу, паромщик с помощником оттолкнулись шестами, и громоздкая деревянная посудина – не плот, не барка, а нечто среднее, поплыла вдоль протянутых меж берегами канатов.

Ветра не было, хотя веяло прохладой, как всегда бывает летним днем над водой. Течение реки было медленным, но сильным. И ясно было, что до Эрдского берега паром доберется нескоро. Джаред постоял немного у борта, огороженного грубо сколоченными перилами, затем отошел к тюкам, сложенным проезжими, устроился возле них на разогретых солнцем досках. И тут – то ли разморило его от жары, или от речного воздуха – он мгновенно уснул. Как не удавалось ему заснуть лежа в постели, в особой каюте.

Во сне ласковое здешнее солнце сменилось свирепым солнцем пустыни. В пустыне он и находился. Куда не кинь взгляд, тянулись бесконечные барханы. Возможно, это был Зохаль. А может, и нет. Пустынь на свете немало, и все они похожи друг на друга. Синее пламя небес и раскаленный песок, взметаемый столь же горячим ветром.

По песку шла женщина, закутанная в плащ, наподобие тех, что носят в кочевых племенах. Но в отличие от женщин этих племен, она не прятала лица. Вряд ли из желания привлечь, ибо лицо ее, еще молодое, было весьма некрасивым: костлявый нос, узкие губы, чрезмерно большие – как у совы – глаза. Вообще в ее облике было нечто птичье.

Поравнявшись с Джаредом, она сказала:

– Привет, брат сновидец.

Голос у нее, в отличие от лица, был красив и приятен.

– Ты меня знаешь?

– Я не знаю тебя. Я знаю, кто ты.

На шее у нее Джаред разглядел ладанку – бронзовое изображение узкой длиннопалой кисти, украшенное бирюзовой бусиной. На бронзовой ладони эмалью был выведен глаз. Джаред вспомнил, что в странах, где господствует закон пророка, это женский талисман, а также знак лекарей – «рука Фатимы».

– Я тоже знаю, кто ты. Лекарка Фатима, учившая о странствиях в снах.

– Фатима? – Ее темные брови сдвинулись к переносице. – Да, в одном из миров меня называли этим именем.

– Но погоди… со времени, когда ты жила, прошло не менее пятисот лет!

– В твоем мире, наверное, да.

– А в твоем?

– Который из них мой? Я давно забыла.

Пусть Джаред и не учился в университете, и не участвовал в диспутах de quоdlbet[7], но в школе Тахира его учили раскалывать парадоксы и покрепче.

– В котором тебя называли настоящим именем.

– А кто определит, какое имя – настоящее?

Похоже, на сей раз он столкнулся с более опытным игроком. И не стал упорствовать.

– Ты пришла в мой сон, только для того, чтобы поиграть в вопросы и ответы? Или… – догадка ошеломила его, и женщина улыбнулась – не насмешливо, а ободряюще.

– Или это не твой сон? И ты очутился в чужом мире, захваченный сном женщины, которой, возможно, полтысячи лет нет в живых? Не бойся. Это твой мир, и твой сон. Но если такое все же случится с тобой – это не страшно. Не так страшно, как кажется.

– Ты знаешь по себе?

Она покачала головой, что можно было истолковать и как отрицание, и как подтверждение.

– Тех, кто способен проникать в чужие сны, не так мало. Больше, чем ты думаешь. Гораздо меньше тех, кто может во сне выйти за пределы своего мира и своего времени. Но считанные единицы во всех мирах могут преодолевать эти границы во плоти. Я к ним не принадлежу.

– А я?

– Этого я тебе сказать не могу. – Слишком большие глаза смотрели на Джареда с совиной мудростью и человеческой печалью. – Ты вправе спросить: «А что вообще можешь?» И я не отвечу. Нередко наши силы превышают наше разумение. Я стою перед тобой, и стало быть, жива. А между тем, в твоем веке даже кости мои истлели. Выходит, я сильнее пространства и времени. Но лучше ли мне от этого? И кто я – Фатима… Малка… Карен… Подобные нам рискуют больше других, даже если ставят свою силу на службу добру. На то, что кажется нам добром.

– Ты пришла не играть. Ты пришла предупредить.

– Я еще не пришла. Я просто иду. А в пути бывают разные встречи.

Не прощаясь, она двинулась прочь, метя песок плащом, и вскоре скрылась за высокой дюной. Опустив глаза, Джаред не увидел на песке ее следов.

Далее… он не мог бы определить, сам ли он вышел из сна в то время, как паром качнуло, или движение парома его разбудило. Должно быть, он проспал всего несколько минут. Это его не удивило. По опыту Джаред знал, что видение, представляющееся весьма продолжительными, может уложиться в считанное мгновение.. Что там было сказано – мы сильнее времени? Впрочем, неважно.

Правый пологий берег Эрда медленно надвигался на путников. Виден был песчаный спуск, изрытый колесами и копытами. И как непохож был этот податливый песок на тот, что слепил глаза где-то на Юге и в недавнем сне! Внезапно Джаред понял, что рад возвращению в родные края.

Поблизости остановились двое.

– К дню Середины лета точно не успеем, – сказал тот, что помладше, угрюмый, широкоплечий, с длинными руками.

– Если только у наших кляч крылья не вырастут, – отозвался его спутник, с короткой бородой и насмешливыми глазами. Было ему никак не меньше пятидесяти. – К святой Марии Магдалине бы успеть.

Купец и приказчик, решил было Джаред, поспешающие на ярмарку. Только одеты бедновато. Торговые люди в дороге не франтят, но стараются соблюдать солидность и добротность – иначе какой же покупатель им поверит? А эти в темных рубахах до колен, узких штанах и башмаках. У старшего серая пелерина с капюшоном, младший прикрыл голову суконным чепцом с кожаными завязками. У каждого при поясе нож, младший, вдобавок, вооружен дубинкой. Что еще ничего не значит – в некоторых областях империи косо смотрят на купцов, носящих мечи. И лошади их, выпряженные из повозки – настоящие клячи, тут старший не солгал. Если это купцы, то не слишком удачливые.

Днище парома мягко ударилось о песчаную отмель, и Бог знает почему, одна из кляч, точнее один – саврасый мерин – захрапел и забился в испуге. Из повозки выскочил круглолицый парень и уцепился за повод. Пегая кобыла рядом с ним сохраняла спокойствие. Помощник паромщика, выбравшийся на берег, подтянул паром и попытался уложить дощатые сходни, но не желавший униматься мерин так раскачал паром, что доски плюхнулись в воду.

– Чтоб вас черт побрал, скоморохи проклятые! – заорал возмущенный перевозчик, – Один вред от вас, позорники!

Значит, вот это кто. Комедианты, не торговцы.

Второй парень, такой же круглолицый, как первый, брат, наверное, тем временем отвязывал кобылу, но бросил это занятие, чтобы прийти на помощь сородичу. Однако Джаред отстранил его. Ездить верхом он не любил, но, побродив с цыганами, обращению с лошадьми научился. И братья-комедианты недоуменно взирали, как чужак в потрепанном плаще ловко приблизившись к позабывшему обычное смирение мерину, набрасывает край плаща ему на морду и оглаживает гриву. Им даже показалось, что он что-то нашептывает ему в ухо. И саврасый успокоился. Воспользовавшись замешательством, Джаред забрал повод у комедианта и свел мерина на берег. Парень с кобылой последовал его примеру. Остальные толкали повозку, причем к мужчинам присоединились две женщины. Когда это ветхое и неуклюжее воплощение колесницы Фесписа съехало по доскам на сушу (и тут же увязло в песке) Джаред вернул повод подбежавшему комедианту, и отошел в сторону. К нему приблизился тот человек, которого Джаред первоначально принял за купца. И, снова окинув его взглядом, пришел к выводу, что ошибка его не безосновательна. В своих странствиях Джареду приходилось замечать, что актеры, в отличие от шутов, вне выступлений не любят подчеркивать свое ремесло.

– Мое почтение, добрый человек. – У него был звучный, хорошо поставленный голос. – Я Диниш, глава корпорации гистрионов «Дети вдовы». Благодарю тебя за помощь. Это редкость в нашей жизни. Люди аплодируют комедиантам, но не сочувствуют им.

– Не стоит благодарности. Странники должны помогать друг другу.

– Ты тоже странник?

– По мере необходимости. Я – лекарь.

– Лекарь? – уточнил Диниш. – Не доктор?

– Бог с тобой, уважаемый! Где ты видел докторов, которые пешком бродят по дорогам? Если б я мог похвастать дипломом, то ездил бы, по меньшей мере, на осле.

– И было бы передо мной два осла, – по профессиональной привычке сострил Диниш. – Не люблю я университетских. Все пороки монахов – Господи, прости меня! – но без их достоинств.

Причины такого отношения были Джареду вполне понятны. Странствующие схолары и бакалавры со своими виршами, песнями и учеными драмами составляли изрядную конкуренцию комедиантам при дворах знатных господ, и, не стесняясь выклянчивать у покровителей деньги, одежду, коней и угощение, при этом считали себя неизмеримо выше комедиантов.

– Хотите поискать счастья в Эрденоне? – спросил Джаред.

– Верно. А ты?

– Нет, я иду дальше, на север. У меня там родня, и я их давно не видел. – Что чистая правда, добавил Джаред про себя.

Угрюмый малый с дубинкой подошел к главе труппы.

– Диниш! Запрягли, можно двигаться.

– Хорошо… Хотя… тебя как звать, добрый человек?

– Джаред.

– Так вот, уважаемый Джаред, актеры много великодушней тех, кто осуждает их грешную жизнь. Если ты не побрезгуешь нашим обществом, можешь часть пути проделать с нами.

Как раз к этому Джаред и не стремился. Судя по тому, что он слышал, актеры собирались попасть в Эрденон ко дню святой Магдалины. До него – больше месяца, и они наверняка будут останавливаться в пути, чтобы давать представления. Джаред предпочел бы двигаться побыстрее. С другой стороны, родное герцогство Эрдское – не лучшее место для путешествия в одиночку. А эти комедианты – отнюдь не хлюпики. Может, они окажутся не худшими попутчиками

– Я согласен, почтенный Диниш.

– Вот еще! – возмутился тип с дубинкой. – На кой ляд нам нужен этот проглот?

– Этот мужлан, – любезно пояснил Диниш, – Матфре, мой помощник. А тебе, Матфре, чем не угодил достойный лекарь?

– А с чего ты взял, что он лекарь? Он что, при тебе кого-нибудь лечил?

– А кто же он, по-твоему?

Матфре прищурился, оглядывая Джареда. На вора и разбойника он явно не тянул. Но Матфре выбросил козырь посильнее.

– Может, он фискал Святого Трибунала!

Вот уж чего Джаред никак не ожидал услышать. И главное, никак не опровергнешь. Но Диниш в ответ расхохотался.

– Ты слишком долго проторчал в Тримейне, парень, и наслушался про Дом Трибунала. Подумай своей тупой башкой, зачем засылать к нам фискала, когда церковь и так нас за людей не считает!

А ведь и правда, подумал Джаред. Актеров запрещено венчать и хоронить на кладбище. Как пришлось ему однажды слышать от одного проповедника-францисканца, все имеют надежду на спасение и жизнь вечную, кроме женщин, евреев и комедиантов. И действительно, актеров никогда не подозревают в ереси, поскольку они осуждены заранее.

Сраженный Матфре пробормотал:

– А может он наводчик у каких-нибудь… Скьольды, говорят, опять пошаливают…

– Ну, умен! Где Скьольды, и где мы? Поехали, – Диниш, предложивший незнакомцу сопровождать актеров просто из любезности, готов был защищать его, чтобы показать, кто в труппе хозяин.

.

Матфре не стал более возражать, и удалился, ворча: – Приходят тут коновалы…

А может, Диниш вовсе не из принципа настоял на своем, – осенило Джареда. Слово «коновал» многое объясняет. Сами комедианты на здоровье, похоже, не жалуются, а зато лошади их нуждаются в присмотре. Что ж, придется припомнить цыганскую науку…

8. Тримейн. Дом с яблоком.

На полке стояли чаша и зеркало. Чаша была серебряной, а зеркало бронзовым, старинным, очень тусклым, Нынешние модницы, узнавшие цену блестящей амальгаме, отвергли бы его с презрением. Лабрайд тоже не смотрел в зеркало, но совсем по другой причине. Он взял в руки чашу, подышал на нее, в задумчивости посмотрел, как выведенные черные геометрические узоры на поверхности покрываются туманом. Только узоры – чередующиеся квадраты, круги, звезды и спирали. Никаких надписей. И только снаружи. Изнутри чаша была гладкой и казалась тем же зеркалом, но вогнутым. Потом он решительно вернул чашу на место, и захлопнул резные дверцы шкафа.

Вызвал слугу и сказал:

– Подавай ужин и ложись спать. Дверь запер?

– Давно уже!

Но, хотя поданная еда стыла, а вино согревалось, Лабрайд не спешил ужинать. Он приоткрыл окно и уселся напротив в кресле, словно любуясь картиной в раме. Законы города Тримейна требовали, чтобы в ночные часы окна запирались ставнями, ради пресечения воровства и разбоя. Но окно кабинета выходило на реку, а всякий знает, что ночной дозор шляться вдоль реки не будет. А те, кто там шляется, не побегут в ратушу с доносом.

Впрочем, они мало что увидели бы. Лабрайд не зажигал огня, и внутри было темнее, чем снаружи. Туман, что колыхался над водой у каменных арок моста ( с этой стороны их было всего две) и черепичные крыши домов и меняльных лавок на мосту, зубцы крепостных стен и мрачная громада Старого Дворца – все в сумерках представало отчетливо и без прикрас, каковые солнечный день способен придавать самому безотрадному зрелищу. Но сумерки заволокла мгла, а мгла сменилась мраком. Светлый прямоугольник окна слился со стеной. Слышно было как внизу, под откосом, дышит и плещется река. И лишь очень тонкий слух мог уловить, как примешался к этим равномерным звукам плеск весла, и как чавкнула мокрая земля у кромки воды. Потом были какие-то слабые шорохи. Через подоконник протянулась рука, затем другая, а через миг в комнате появилась человеческая фигура. Облачена она была во все темное, и в темноте почти неразличима, но если бы горели свечи, то можно было бы разобрать, что экипировку составляют плотная рубаха с капюшоном, надвинутым на лоб, безрукавка из грубой кожи, штаны и короткие сапоги. Аккурат впору ночному вору, привлеченному открытым окном. Однако присутствие в комнате хозяина удивления не вызвало.

– Баловство все это – в окна лазать, – ворчливо сообщила Бессейра. Могла бы и в дверь войти. Что, Мейде меня не знает?

– Ты скрываешься не от моих слуг, – Лабрайд отвечал так, как разговаривают с непослушными, но умными детьми. – Тебя никто не заметил?

– Этим летом немного любителей глазеть на Старый Дворец. А добрые граждане по ночам у реки не гуляют.

– А во дворце?

– Ну, наш подопечный наверняка знает, что меня нет. Но следить пока не пытается. Гордость, понимаешь ли…

– Хорошо. Есть хочешь?

– Это лишнее. Здесь, в Тримейне, пища тяжелая. Еще привыкну пиво пить, растолстею…

– И будешь соответствовать местным канонам красоты. Хватит паясничать. Садись, рассказывай.

– Особо рассказывать нечего. Раднор явился, приволок с собой парочку дружков – барона Нивеля, с женой коего он спит, Индульфа Ларкома, славного охотника на кабанов и поселянок, короче, таких же скотов, как он сам. Вообще, по-моему, все эти разговоры про ритуальные убийства – полный бред. Объяснение для инквизиторов, а не для тех, кто способен думать.

– Согласен. Но мы не можем отвергать с ходу ни одну версию. И здесь для нас важно то, что инквизиторы этим не занимаются, хотя дело для них – сущий подарок. Дальше. По Турнирному полю есть что-нибудь?

– И да, и нет. Годе утверждает, что у коновязи вертелся какой-то шут.

– В каком смысле – «шут»?

– В прямом. Там же было полно фигляров. И этот вроде такой же как все. Пищал, скакал, ломался, на мандолине бренчал, махал погремушкой на палке. В полосатых штанах, в колпаке и личине…

– Выходит, под видом шута мог быть кто угодно.

– Или могла… В маске-то…

– Бессейра, я не чувствую присутствия женщины в этом деле. Я имею в виду – в качестве преступника. Женщины были жертвами. И у каждой была не просто сломана шея. а пробито горло. Так действуют мужчины.

– Да, когда причиной является извращенная жестокость. Но мы-то предполагаем другое… Однако я не стану настаивать, что среди исполнителей убийств есть женщина. А вот среди тех, кому эти убийства выгодны…

– Если дело в борьбе за престолонаследие, то кому это выгодней, чем принцу Раднору? Его претензии весьма шатки, признаю, он родственник императора лишь по материнской линии. Но он и его дети – ближайшие после Норберта, кровные родичи. И он герой, он популярен – этого может быть достаточно.

– Популярность, она как деньги – приобретается и растрачивается.

– Поэтому он и не убирает наследника напрямую. Ему нужно, чтоб недовольство Норбертом в Тримейне достигло такой степени, чтоб император сам отстранил его от наследования.

– Это коварный план, требующий хитроумия. А Раднор скорее пошлет к противнику убийц, или прикончит самолично.

– Раднор умом не блещет, но не следует путать ум с хитростью. И коварства ему не занимать. Разве ты не видела его на турнире?

Бессейра промолчала. Лабрайд плеснул вина себе и ей. Отрезал сыра, присыпанного тмином.

– И кто же, по твоему, может посягать на престол?

– Госпожа Эльфледа, конечно.

Лабрайд пил, улыбаясь.

– В правящих семьях женятся рано, – продолжала Бессейра. – И наследника с детства помолвили с дочерью герцога Эрдского. Но она умерла семь лет назад. Примерно через год после того, как при Тримейнском дворе появилась Эльфледа. Заметь, я не связываю эти два события. Но для фаворитки смерть будущей императрицы была удачей. За последующие годы император не предпринимал ни одной попытки женить наследника, и тем самым укрепить династию. Спрашивается, кто мог на него повлиять? Только та, кто желает расчистить путь для собственного наследника.

– Твои рассуждения были бы безупречны, если бы не два обстоятельства. Госпожа Эльфледа не жена императора, а любовница. И детей у нее нет. Ни от императора, ни от покойного мужа.

– Ха! Думаешь, трудно окрутить старого повесу, который до гробовой доски будет считать, что он мужчина в самой поре? И по этой же причине признает своим любого младенца, которого она ему подарит. А уж откуда он возьмется… Короче, Эльфледа, устранив Норберта, вполне может стать императрицей, сделать наследником ребенка, которого родит или где-нибудь раздобудет, и в перспективе получить регентство.

– Слишком много допущений.

– Я говорила с ней – она вовсе не такая дура, какой хочет казаться. И усиленно изображала дружелюбие – значит, желает что-то выведать.

– С тем же успехом она может действовать, чтобы не ссориться с фавориткой будущего императора. Запомни – переоценивать противника так же опасно, как недооценивать.

– Могу бросить тебе тот же упрек.

– Считаешь, я переоцениваю способности Раднора? – Лабрайд оставил иронический тон. – В любом случае для нас более всего важнее не заказчик преступления, И не прямые исполнители. А тот, кто стоит между ними и направляет убийц. Посредник. Человек Силы. Он должен быть достаточно осведомлен обо всем, происходящем при дворе, не прибегая к …особым методам. Иначе я бы его обнаружил. Следовательно, он бывает во дворце. Для того я туда и езжу и вожусь со всей этой напыщенной сворой имперских дворян. Но либо мои способности мне изменяют, либо среди придворных его нет.

– А что, если он бывает во дворце, но не придворный?

Лабрайд внимательно посмотрел на собеседницу.

– Может ли быть, чтобы подобный человек принял облик слуги?

– Я не это имела в виду. Есть категория людей, стоящих выше слуг, однако благородные господа их замечают лишь при крайней необходимости, так что они остаются как бы невидимыми. Священники, например.

– Это замечание столь кощунственно, что даже пошло. Священник, который занимается черной магией и приносит на перекрестках жертвы сатане – версия дурного вкуса. При том, что она может быть и правильной.

– Есть еще врачи и юристы.

– Между медициной и магией грань, действительно, довольно тонкая. Но мне не хотелось бы, чтоб эта догадка была верна. Потому что этот ход отыгрывает наша сторона. А юристы… попробуем посмотреть в этом направлении. Хотя, если за преступлениями все же стоит Раднор, ума не приложу, каким образом он может быть связан со служителями Фемиды. Он же плюет на законы и ничего в них не смыслит. Скорее к помощи законника мог бы прибегнуть принц Норберт.

– Юридический советник как раз нужен тому, кто ни черта не смыслит в законах. А Норберт, представь себе, смыслит. В отличие от большинства тримейнских аристократов, которые хоть выучились нынче читать, писать, и даже стишки временами сочиняют, но гражданского права от уголовного не отличат даже под страхом смерти. А Норберт разбирается и в том, и в другом. Что для будущего государя важнее, чем турнирные подвиги.

– Какое красноречие! Неужто верноподданические чувства переросли в другие, более нежные? И постоянное совместное пребывание двух молодых людей не прошло даром?

– И ты еще что-то говорил о пошлости и дурном вкусе! – Бессейра скривилась. – Ее подослали к нему ради слежки, а она в него втюхалась! Как раз для слащавых новелл, что в ходу при дворе, и чувствительных песенок, которые обожают бюргеры. А в жизни такого не бывает. – Словно устыдившись своей грубости, девушка взяла со стола кубок и отпила вина. Это был вежливый повод замолчать.

– А он? Принц ведь не получил утонченного карнионского образования, как присутствующие.

Бессейра хмыкнула.

– Наш подопечный любит меня не больше, чем я его. Наверное, даже меньше. Проблема в том, что я могу без него обойтись, а он без меня пока что нет.

– Значит, потерпит. Пока мы не уничтожим опасность. А для этого мы сделали ничтожно мало. Сегодняшняя наша встреча не прошла даром – мы набрели на какую-то новую возможность, которую прежде упускали из виду. но этого недостаточно. Однако ты не виновата. Решаю-то я, а мне многое неясно. Например, почему при вех предыдущих преступлениях применялась Сила, а при покушении на тебя обошлись ядом…

– Я в этом не уверена.

– Вот как? Почему?

– Норберт говорил, что убийствам сопутствовали приступы ярости… помутнение сознания. Поэтому он и боялся, что убийства – его рук дело. Так вот, когда я увидела его после турнира… он был в бешенстве, просто себя не помнил. Я и предложила уехать, чтобы он не натворил дел…

– Дитя мое! Ты и впрямь еще дитя. Это была обычная ревность. Он может презирать Раднора, однако успех кузена у толпы заставил его взревновать.

– Кстати, о ревности. Я наблюдала за Эльфледой, когда она смотрела из ложи на Раднора.. Ей-Богу, так женщины на мужчин не глядят. Так смотрят на других женщин. На соперниц.

– Это сути дела не меняет. И еще я не понимаю, как связаны с тримейнскими преступлениями события в Эрде. А они связаны, я это чувствую. Это как перед дождем – не обязательно смотреть в небо, чтобы узнать о непогоде. Достаточно ощутить, как ноют кости… Надеюсь, Джаред в этом разберется. Не скажу, что он сильнее меня, но кое в чем по части Дара он меня превосходит. Жаль, что вы не успели познакомиться. Вернется он, по моим расчетам, к началу зимы. Тогда и увидитесь. Он тебе понравится. В вас есть определенное сходство. Не внешнее, конечно, а по судьбе. Из вас может получиться хорошая пара.

– Уж не сватовством ли ты решил заняться, господин мой и учитель?

– Поживем – увидим.

– Если доживем.

– Не следует с этим шутить. Все-таки духовник принца может быть прав. И преступник соблюдает некую систему, придерживаясь языческих праздников. Или хочет заставить людей в это поверить.

– Но ни в день, ни в ночь Середины лета ничего не случилось!

– Зато впереди у нас Урожайная ночь. Говорят, именно тогда приносились самые кровавые жертвы.

– Аккурат между праздниками Петра и Павла и Петром-в-веригах. Почему это языческие праздники так упорно совпадают с христианскими?

– Надеюсь, во дворце ты никому не задаешь таких вопросов? Нас, карнионцев, здесь и без того называют еретиками. Еретиками и язычниками. Нас, принявших Христа почти на тысячу лет ранее северных дикарей! – Лабрайд язвительно усмехнулся. – Впрочем, в истории подобные примеры встречались не раз. И еще нас считают смутьянами. И вот теперь мы, южане, надрываемся ради сохранения порядка в империи, и сохранения Тримейнской династии. И при том прилагаем все усилия, чтоб никто о наших трудах не узнал. Ибо нам хорошо известно – ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

– Ты очень добр, говоря «мы». Но в действительности во главе предприятия стоишь ты. И я не очень понимаю, зачем я здесь нужна. Джаред – понятно. У него есть Дар, И у тебя тоже. А у меня нет.

– Именно поэтому без тебя нельзя обойтись. Я говорил тебе, что могу почувствовать присутствие Силы. К сожалению, наш враг также на это способен. Вот чему я не устану тебя учить: правильно оценивай возможности. И свои, и противника. Да, я могу шагнуть туда, куда тебе путь закрыт, и сделать то. что другие не в силах. Но я пойду на это лишь в крайних обстоятельствах. Когда возможно будет точно нанести удар…

– Милосердия.

Лабрайда это сравнение явно покоробило.

– Тебе вредно посещать турниры. Но необходимо, к сожалению, Ибо пока не наступит мгновение истины, мне не обойтись без твоей наблюдательности. Без твоей ловкости.

– Умеешь ты людей утешить… – Это была строчка из одной простонародной южной песни. Но Лабрайда легкость тона не обманула.

– А ты все еще нуждаешься в утешении. Я угадал?

– Не в этом дело. Просто мне здесь не нравится.

– Где «здесь»?

– Во дворце. В Тримейне. Вроде красивый город, а…

– Хочется убежать домой, к маме. К которой из двух?

Бессейра не ответила. Лабрайд тоже помолчал, а когда заговорил снова, тон его был не столь саркастичен.

– Ты ведь уже пробовала возвращаться домой.

– Пробовала, – угрюмо сказала она. – И знаю, что ничего хорошего из этого не получается.

– Твои слова, не мои. И не думай об этом. У нас есть о чем думать.

9. Герцогство Эрдское. Белая дорога.

К счастью, цыганскую науку применять не пришлось. Саврасый и пегая исправно тащили актерский рыдван, не досаждали хозяевам никакими хворями, и пропитания для них удавалось раздобыть достаточно, поскольку стояло лето. Летом и люди редко умирают с голоду, что бы не твердили о скудости эрдской земли. А она бывала настолько скудной, что многие верили в сказки о пришествии Темного Воинства, столетия назад обрушившегося на плодородные северные земли – несусветных чудищ, порожденных морозным дыханием многолетней зимы, обескровившей эти края. Благотворное влияние христианства изгнало злых демонов, но здешняя земля до сих пор больна, и с трудом выздоравливает. Правда, в Тримейне утверждали, что на самом деле землю иссушили дурные методы хозяйствования первопоселенцев-эрдов, которые были отличными воинами, но никудышними земледельцами. Зато они хорошо умели сочинять побасенки о нечистой силе, а потомки эти побасенки охотно повторяют! Темное Воинство! Подумать только! Этого и мать наша Святая Церковь не признает. Нужно было учиться держать поля под паром, вот что.

Комедиантам не было дела до здешних неурядиц, а был урожай или не был, интересовало лишь потому, что от этого зависело их собственное пропитание. Никто из них не связывал себя с определенной частью империи, все были людьми дороги. Даже если кто-то из них родился не под телегой в поле или в придорожной канаве, и знавал родительский дом, то давно об этом забыл. И Эрд был для них всего лишь дорогой, одной из многих.

Иное дело Джаред. Каким бы он ни числил себя бродягой, сколько бы ни отрекался от своего северного происхождения, внезапно обнаружилось, что встреча с этой скудной и мрачной страной для него мила его сердцу. Это Джареда несколько удивляло. Может, дело в том, что вернулся он не в худшее для Эрда время. Он уходил прочь не только от монастырских стен, но от терзавших Эрд голода и неустройства, повлекших за собой мятеж. Сейчас все успокоилось, замирилось. И, опять же, лето..

От переправы они двинулись к старинной Белой дороге – восточнее, в сторону Эрдского вала. Получался порядочный крюк, и до Эрденона можно было бы добраться напрямик, через лесной край. Но Диниш предпочел этот путь. Во первых, путешествовать без надежной охраны по лесам и болотам, о которых ходила дурная слава – значит, играть с судьбой в зернь. А во-вторых, Белая дорога, пересекавшаяся с Южным трактом, была не в пример оживленнее, а те, кто путешествовал по ней, не прочь были поразвлечься. Конечно, купцы по доброй воле неохотно расстаются с деньгами, но встречаются среди них и такие, что ради собственной прихоти последнего не пожалеют, куда там господа дворяне. А по деревням, даже если все сложится лучше некуда, ничего, кроме кормежки не поимеешь.

Джареду эта дорога была удобнее, чем лесная, и он оставался с вместе с комедиантами. Еще одно собрание человеческих экземпляров для коллекции его наблюдений.

Диниш, глава труппы, тирана из себя не разыгрывал, был в обращении мягок, перед тем, как принять решение, непременно советовался с остальными. Но поступал он всегда так, как решил сам, в суждениях был непреклонен и в том, что касалось его ремесла, любой непосвященный не мог являться для него авторитетом, будь это хоть сам император. Джаред подозревал, что об этом знают все в труппе, и споря с Динишем, лишь принимают навязанные им правила игры. Поскольку Джаред не собирался подаваться в актеры, его бархатный деспотизм Диниша нисколько не раздражал, и со старшим в труппе у него сложились прекрасные отношения. Чего нельзя было сказать о его помощнике. И Джаред тут был не при чем. Такой у Матфре был нрав. Все ему не нравилось, всегда он находил из-за чего поругаться, а то и кулаками помахать. Но в меру, в меру. Так, чтоб делу не в убыток.

Братья Гиро и Баларт вели себя так, как и полагается братьям – постоянно подначивали друг друга, но дружно ополчались на тех, кто пытался задеть их со стороны. Поскольку братья были младшими из мужчин, то им поневоле приходилось представлять любовников. Когда Джаред увидел Баларта, изображавшего влюбленного пастушка и распевавшего нежный дуэт с Зикой, ему пришлось выбраться из толпы и отбежать за повозку, дабы не смущать прочих зрителей своим хохотом. При том, что они, кажется, веселья Джареда не разделяли. Правда, наслаждаться подобным зрелищем Джареду пришлось только раз – у придорожной публики пасторали успеха не имели.

Зика, подруга Матфре, была несомненно, из тех женщин, кому нередко приходится разыгрывать любовные сцены не только на подмостках. И если Джаред привык оценивать людей, то здесь чувствовал, что оценивают его самого. С определенной точки зрения. Зика вовсе не пыталась с ним заигрывать – ей это не было нужно. Она просто взвесила, стоит ли мимолетная интрижка с дорожным попутчиком ссоры с Матфре, и пришла к выводу, что нет, не стоит. И Джаред был ей за это благодарен. Лишняя неприятность в пути была ему ни к чему, а бегать от женщин он не привык, даром что сновидец.

В труппе была еще одна женщина – Дагмар. Более блеклого, словно бы вылинявшего существа Джареду не приходилось встречать. Она не участвовала в представлениях – Диниш запрещал это, говоря, что она должна оставить все силы для того, чтобы потрясти публику в Эрденоне. Впору было снова посмеяться – не над женщиной, а над самоуверенностью Диниша, полагающего, что он все знает об актерском ремесле. Возможно, он сумел натаскать Дагмар так, что она была способна спеть и сплясать, и не заснуть при этом. Но публика ждет от женщины на подмостках кое-чего сверх того. Даже такая невзыскательная публика, как в Эрде. Нет, комедиантка вовсе не обязана быть красавицей. Но должна быть в ней какая-то перчинка, острота, огонь, способный воспламенить зрителей. В Зике это было, в Дагмар – нет. Джаред вообще не понимал, как она попала к «Детям вдовы». Должно быть, стареющего Диниша привлекла ее молодость, потому что больше ничего привлекательного в ней не было.

Так они и двигались – комедианты, суконщик из Свантера и бойкий южанин, который вез в Эрденон тюки с пряностями (прямое следствие замирения на южных границах), пара странствующих подмастерьев, лудильщик. Купцы путешествовали с приказчиками и слугами, крепкими ребятами, вооруженными короткими мечами – ни в герцогстве Эрдском, ни на Юге не действовали тримейнские законы, карающие простолюдинов за ношение благородного оружия. На подобное соседство Диниш и рассчитывал, направляя «Детей вдовы» на Белую дорогу.

По левую руку сплошной стеной стояли хвойные леса. По правую сторону лес редел, перемежался березняками и ольховниками, а дальше виднелись изломанные вершины Эрдского Вала. Иногда, по воле тумана и облаков, казалось, что между ними различимы стены и бастионы древних укреплений. Но Джаред знал, что руины оборонительной цепи находятся по другую сторону вала, и отсюда не видны.

Июль, в оставленном Крук-Мауре напоминавший об адовом пекле, здесь был лучшим месяцем в году. В меру тепло, и дожди не сильные. Тощие актерские лошади и пузатые купеческие бодро тащили повозки, взметая дорожную пыль в обычную, не более белую, чем на других дорогах. Суконщик, соблюдая приличествующую его званию солидность, больше помалкивал – неприлично ему водить компанию с голоштанниками. А южанин болтал охотно, в основном, конечно, больше о своей торговле, но и названия его товаров, для тех, кто понимает, звучали как поэма: имбирь, гвоздика, перец, лаванда, корица, мускатный орех… Джаред подозревал, что все это – не лучшего качества, изрядно перемешано с трухой – иначе владелец этих богатств плыл бы на собственном корабле. Пряности, ежели они были не поддельные, ценились в империи наравне с золотом. Но в герцогстве Эрдском и не видели пряностей безупречных свойств, а Джаред не собирался выступать в роли ценителя (а он им был, особенно после жизни в Аль-Хабрии). Не его это дело.

Были и другие разговоры. Их навевала близость Вала и Заклятых земель за ними, лесов, полных разбойников, да и сама дорога, одна из древнейших в Эрде.

– Говорят, где-то в этих лесах жил свирепый дракон, которого убил святой Хамдир, – сделав большие глаза, сообщил лудильщик.

– Бабьи сказки.

Суконщик, против обыкновения, изронил веское суждение с высоты седла Его серый мерин был столь же плотен, крепок и нетороплив, как хозяин.

Южанин, также против обыкновения, от замечаний отказался. Он был нездешний, и не знал эрдских преданий. Зато хорошо знал – нигде не любят, когда чужаки обсуждают местных святых.

– Как это «бабьи сказки»? – захорохорился лудильщик. Как все люди его ремесла, был он вспыльчив и склонен к спорам, – Как это сказки, когда и дорога-то проложена по этому случаю! Ты, может, и в святого Хамдира не веришь?

– В святого Хамдира я верю. А драконов здесь сроду не было.

– А ты, ученый лекарь, что скажешь? – спросил Диниш. Он явно примеривал про себя, как можно использовать историю со святым и драконом в качестве сюжета для представления.

– Скажу, что я лекарь, а не богослов.

– Ну, чему – то же тебя в школе учили?

– Учили… – Джаред знал об этой истории больше, чем кто либо мог здесь заподозрить. Потому и не торопился говорить. Потом все же решился рассказать, опустив некоторые существенные подробности.

– Святой Хамдир в самом деле убил чудовище. Только это был не дракон, а огромный хищный зверь, что-то вроде медведя, но гораздо больше медведей, что встречаются в нынешние времена. Вероятно, это было одно из тех чудищ, что пришли с Долгой Зимой. Святой Хамдир одолел его, и, получив в бою жестокие увечья, удалился в монастырь.

Суконщик угрюмо пробурчал, что вечно эти лекаришки суются, куда не просят. Без дракона история для него теряла всякую привлекательность. Даже если медведь – или что там был за зверь – оказался величиной с дом.

Но чудовища, по крайней мере, по эту сторону Вала, остались в прошлом. Теперь опасностей приходилось ждать от людей, какие бы мирные времена не установились в Эрде.

И все временами косили в сторону темного леса.

– Мало того, что всякая сволочь через границу таскается, – бурчал один из приказчиков торговца сукном. То, что актеры могут принять «всякую сволочь» в свой счет, его не волновало. – Так еще Скьольды, говорят, разгулялись, всякое стеснение потеряли.

– С ума спятил? – лудильщик не упускал возможности поспорить. – Скьольды в Кинкаре. Где Кинкар, и где мы?

Про разбойничий род Скьольдов Джаред был наслышан – это семейство, из поколение в поколение грабившее в лесах и на дорогах, укрепясь на высотах над городом Кинкаром, составило себе прочную славу в Эрде . Но склонялся к тому, чтоб согласиться с лудильщиком. До Кинкара расстояние было порядочное.

Однако приказчик не собирался отступать.

– Это в прежние года они дальше своей округи не совались. А после мятежа-то толпы вальграмовских убивцев по лесам разбежались. И многие, стало быть, к Хельги Скьольду прибились. У него, говорят, чуть не армия теперь. Так и ходят на разбой, люди сказывают, прямо под знаменем с вороном, как в поход. Не хуже Вальграма.

– Ты Вальграма не трожь, – вскинулся белобрысый подмастерье. – И со всякими грабителями его не равняй! Он за простой народ заступался, а его оклеветали и убили!

– Мятежник и кровопивец был твой Вальграм! И правильно его казнили!

– Да я тебе за это… – И подмастерье ухватил приказчика за ворот одной рукой, другой же собрался вмазать по носу. Но руку перехватил охранник купца, на которого тут же наскочил другой подмастерье. В общую кучу ринулся и лудильщик, лупя кулаками направо и налево. Конец безобразию положил южанин, послав своих слуг растащить дерущихся и развести их на разные концы каравана. До того, кто прав, кто виноват, дела ему не было, но он не видел смысла в том, чтоб ради какого-то давно погибшего мятежника застревать на большой дороге.

Комедианты в эту свару вмешиваться не стали, и Джаред тоже. Актерам было наплевать с высокой колокольни, а вот у Джареда появился новый повод для размышлений. Выходит, страсти, связанные с мятежом, отнюдь не остыли. И возможно, угли, присыпанные пеплом, могут запылать вновь, и не зря Кайрела ап Тангвена прислали с другого конца империи.

Но покуда все было мирно. Поля и пастбища выглядели не в пример лучше. чем в год ухода Джареда, и даже лучше, чем по ту сторону реки. Комедиантам непременно удавалось заполучить хлеб. репу, яйца, а пару раз Джаред видел у них в котле курицу. Правда, он бы не поручился, что эти куры не краденые. На стоянках они ловили рыбу, благо в реках и ручьях в герцогстве эрдском в ней не было недостатка. С рыбой и было связано следующее происшествие, несколько всколыхнувшее размеренное течение событий.

Хардгрепа была первым городом на пути актеров в Эрде. Маленький городишко, но все же не деревня, и Диниш сотоварищи надеялись там подзаработать.

Постоялый двор в Хардгрепе был один, и места актерам там не хватило. На том спасибо, что разрешили остановиться в городе, а не оставили за стенами, к которым вплотную подходил лес. Может, молодцы Хельги Скьольда с вороном на знамени сюда не заходили, а лучше все-таки ночью держаться от леса подальше.

Поставили фургон на пустыре, заросшем отцветшим шиповником и дурной травой. Место было удобно тем, что рядом с пустырем протекала одна из многочисленных эрдских речушек, и Гиро с ходу углядел, что рыба там водится. Лошадей на пустыре оставлять было негоже, и Диниш испросил разрешения отвести их на конюшню на постоялом дворе. Заодно он договорился, что вечером его комедианты будут петь, плясать и шутить для проезжавших.

На следующий день «Дети вдовы» собрались дать представление на городской площади. Там был подходящий помост. Вообще-то его строили для того, чтоб выставлять осужденных на пребывание в колодках и рогатках, но не успели закончить.

В сумерках Гиро, Баларт и Зика отправились работать. Диниш решил, что хватит для постоялого двора и троих комедиантов. Нужно кому-то и повозку стеречь. Это благое дело выпало Матфре. Дагмар готовила ужин. Сам Диниш заявил, что будет обдумывать завтрашнее представление – хороший предлог, чтобы вздремнуть. Джаред, наверное, мог бы все же уместиться на постоялом дворе, но не захотел: слишком грязно там было и тесно. Он предпочел остаться на пустыре, рядом с повозкой. Дым от костра сливался с темнеющим небом, за низкими домикам, крытыми дранкой и соломой, виднелась городская стена, деревянная, как во времена варварства, а за ней вековые черные ели… и казалось, что раскаленные пески, купола мечетей, фисташковые рощи, виноцветное море и крутые, врезанные в скалы улицы приграничных городов примерещились… нет, увиделись в чужом сне, в одном из многих, по каким приходилось странствовать. А было всегда только это – синеватые горы, мрачные леса и звенящие реки Эрда. И не жаль. Совсем.

Он так и уснул, завернувшись в плащ, рядом с повозкой. Ужина не дождался, тем более, что стряпня Дагмар его не привлекала.

Проснулся поутру от вялой перебранки Зики с Гиро. Костер был разложен заново, и вода в котелке булькала. Все «Дети вдовы» уже успели разлепить глаза. Конечно, вставать спозаранку никому неохота. Но к полудню нужно идти на площадь – представлять. И потом, а может, и в первую очередь, актер всегда голоден, и когда есть чего пожрать – он этого дела откладывать не будет. Почти все, что вчера приволокли в качестве платы за выступление, вечером и сметали, покуда Джаред спал. Осталось только немного хлеба. Зато Гиро вскочил сегодня ни свет, ни заря, соорудил удочку и наловил рыбы – пескарей, окуней и даже парочку подлещиков. А Зика с Дагмар эту рыбу быстренько почистили, выпотрошили и бросили в котел вместе с чесноком и и травами разными. А ссора вышла из-за того, что Зика сказала Гиро, чтоб чтоб пошел, ведро с потрохами выплеснул. Казалось бы – всего-то десяток шагов шагов шагнуть, ан нет, Гиро заартачился. Мало того, заявил он, что он ночь не спал, рыбу эту удил, так его еще заставляют бабскую работу выполнять! На что Зика отвечала: до того, почему он ночь не спал, как все добрые люди, и каким удом там удил, ей дела нет, а ежели он думает, что мужская работа – только жрать, так охотников до такой работы и без него предостаточно.

Перебранка была почти ритуальной, никто по настоящему оскорбляться не собирался, и кончилось бы дело тем, что Гиро, поругавшись всласть, утащил бы поганую бадью, или ее перехватила бы Дагмар, которая до сих пор не сделала этого исключительно по вялости характера и безразличия к происходящему. Но случилось так, что Гиро несколько переусердствовал с жестикуляцией (что поделаешь, комедиант, и не из лучших), и выражая презрение к низкому занятию, пнул бадью сильнее, чем следовало. После чего она опрокинулась, и рыбьи потроха, черные, серые и розовые, источавшие резкий запах, поползли на землю.

– Этого еще не хватало! Костюмы, башмаки заляпаете, и представлять из-за вонищи не будет возможности! – Диниш, как всегда, думал прежде всего о деле.

– Да ладно, закидаем чем-нибудь… – Баларт попытался загладить промашку брата. – Сейчас веток наломаю… или песком тоже можно…

Но их прервала Зика, ойкнув словно бы не своим, девчачьим тонким голосом.

Матфре стоял на коленях. Его рвало. Потом он перевалился на бок.

– Пустите-ка меня. – Джаред вскочил.

Однако валявшийся на земле Матфре прохрипел:

– Уйди, лекарь! Без тебя… – и снова захлебнулся рвотой.

Поначалу комедианты не хотели подпускать Джареда к Матфре. Все-таки чужой человек, нужды нет, что лекарь, и Матфре не младенец, чтоб из-за всякой чепухи его врачевали… съел наверное, что-то не то. Зика принесла ему в кружке воды, но стало только хуже. Убедившись, что старания ни к чему не приводят, Диниш подошел к Джареду.

– Прости, если мы тебя обидели… Но, понимаешь, у нас заведено – чем меньше народу знает, что в труппе больной, тем лучше. Я думал – Матфре отравился. Но отравиться он не мог – все мы из одного котла ели. И пьян он не был.

– Бывает, люди не переносят какой-то еды или питья. Яблок, например, или рыбы, или, особенно часто, молока не могут пить. И последствия для них, если все же случайно съедят или выпьют в точности как от отравы – рвота, слабость, головокружение…

– Да я Матфре лет десять знаю – ничего такого за ним не водится. Все, что ни попадя, подметал без всякого ущерба для здоровья.

– А грибы? Я вчера не видел, как вы ужинали. Не бросил ли кто гриб в похлебку? Или, может, Матфре сам сорвал и съел…

– Он не дурак, и с голоду не помирал, чтоб грибы в рот тянуть. И не варили мы их вчера. К тому же, рано сейчас для грибов.

Насчет последнего Диниш был не прав. Он мало жил в Эрде, и не знал, что в конце июля грибов в здешних местах уже предостаточно. Но Джаред не стал упоминать об этом. Он видел – глава труппы чрезвычайно озабочен и удручен. И причина этого сразу стала ясна.

– Я худшего боюсь. На Юге, в портовых городах бывает такая хворь… К нам ее из агарянских стран завозят, а на Севере вроде никогда ее не бывало…

Джаред внезапно понял, к чему клонит Диниш. Потому что ту самую хворь, о которой говорил старший из комедиантов, ему за пределами империи приходилось наблюдать чаще, чем хотелось бы.

– Холера?

– Она самая. Не чума, но ненамногим лучше. Здесь ее вряд ли знают, но если прослышат, что у нас тяжелобольной, да еще не дай Бог, заразный, нам лучше всем рядом с Матфре лечь…

И снова Джаред понял намек. С теми, кто заносил в город заразу, в Эрде поступали просто, особенно если эти люди были бедны и бесправны. В лучшем случае их изгоняли, покидав в огонь их имущество. Либо отправляли в заточение на срок, пока не выздоровеют или не перемрут. Ходили такие мрачные слухи, что больных бродяг загоняли в какой-нибудь большой амбар или хлев, и поджигали этот амбар или хлев с четырех сторон. Правда, Джаред этого сам никогда не видел, и тех, кто видел, не встречал, и потому не исключал, что это вымысел. Но и без того положение актеров было незавидным. При том, что у страхов Диниша есть некоторое основание. В караване есть южанин с приказчиками, у них товары, завезенные из краев, где бывают вспышки холеры… Хотя в первую очередь, конечно, должен были заболеть кто-то из южан, и гораздо раньше, чем они добрались до Эрда…

– Послушай, Диниш, я ведь сам предложил вам помощь…

– Это – да, верно… но не нужно, чтоб кто-то знал, а если уж помочь не сумеешь…

– Тоже, чтоб никто не узнал… Ладно. Отнесите его в повозку, не то забредет кто-нибудь на пустырь. И закидайте тут всю пакость, как Баларт предлагал.

Диниш распорядился, и сам же первый потащил Матфре в повозку. Похоже, он меньше боялся заразиться, чем потерять заработок. Актеры, Господи спаси и помилуй!

Джаред принялся осматривать Матфре, и постепенно мысли об отравлении , неприятии какой либо пищи, или холере казались все менее основательными. Некоторые симптомы были очень схожи, но некоторые, весьма важные, отсутствовали, понос, например (и очень хорошо). Опыт Джареда, отличный от опыта многих лекарей наводил на многие подозрения. Но проверить их он мог лишь без свидетелей. Иначе его сочтут колдуном.

Тем временем хладнокровие Диниша таяло, как воск на солнце. От степенности, придавашей ему сходство с купцом, не сталось и следа.

– Полдень на носу, – бормотал он. – Представлять пора… что делать…

– Так идите и представляйте, – сказал Джаред. – Если на площади не покажетесь, любопытные сюда припрутся.

– И верно. К чертям все, о чем вчера решили, – крикнул Диниш своим. – Будем играть «Бедного рыцаря». Собирайте тряпки, барахло и на площадь. – Жаль, что ты не увидишь, – добавил он, обращаясь к Джареду. – Очень смешной фарс

Когда актеры ушли, Джаред опустил полог, прикрывавший вход. Это была не только мера предосторожности – дневной свет мешал процедуре. На несколько минут он оставил больного, вернулся к кострищу. Для задуманного лучше подошла бы свеча, но идти за ней в город было некогда. Джаред удовольствовался тем, что отсек ножом лучину от непрогоревшего полена. Вернулся в повозку, поискал, где бы лучину закрепить. Выдвинул из угла большой барабан, воткнул лучину между стенкой его и ремнем, на котором барабан носили – нет, насколько бы меньше хлопот было бы со свечой! Достать камни? Нет, это на крайний случай, если сразу не получится. Но нужно быть наготове… Джаред достал сумку, поставил ее так, чтоб до нее можно было дотянуться. Потом выкресал огонь и зажег лучину. Вернулся к Матфре, подложил ему под голову какие-то скомканные комедиантские пожитки. При этом Матфре попытался его оттолкнуть, но не сумел – так он ослабел.

– Не трогай меня… проваливай, знахарь паршивый, – прошептал он, и его снова скорчило.

Джаред не обратил внимания на его слова. Он привык, что люди противятся, когда их лечат. Он сел, положил руки на виски Матфре, повернул его голову так, чтоб огонь лучины был в поле зрения.

– Вот так… Смотри…смотри… и засыпай… а когда заснешь, ты вспомнишь, что такое с тобой приключилось… вспомнишь и расскажешь мне.

В случае, если б Матфре не ушел в сон, Джаред применил бы другие методы. Он мог бы погрузить его в транс с помощью черных камней, или добавить в огонь кое-какие дурманящие травы (остаток еще зохальских запасов, ибо тратил их он весьма скаредно). Но этого не понадобилось. Матфре был слишком слаб, чтоб с ним бороться – во всех смыслах. Его веки опустились, тело обмякло. А затем он заговорил.

Опыт оказался более чем удачен. Не понадобилось никаких наводящих вопросов. Матфре все вспомнил сразу. Впечатление, полученное им было сильным и нанесло глубокую рану, несмотря на незначительность события. Так часто бывает в раннем детстве. А он был ребенком.

… Ему было четыре года, а брату девять. Он был больше и сильнее. Нет, он не бил Матфре – отец не позволял, у него с этим было строго. Но старший вечно смеялся над младшим и устраивал ему разные пакости – на подобные мелочи отец внимания не обращал. Особенно издевался он над прожорливостью Матфре. А что делать? Жили бедно, семья большая (кроме брата-мучителя, были другие), хотя мать следила, чтоб за столом без куска никто не оставался, ощущение голода никогда не покидало Матфре. Он всегда вертелся при кухне, норовя стянуть и проглотить какие-нибудь остатки, обрезки, очистки. Брат говорил, что из-за жадности младшего свиньи в хлеву подохнут с голоду, его надо гонять от помойного корыта. Но это он врал – из свиного корыта Матфре никогда ничего не таскал.

В тот день мать чистила рыбу, но неожиданно заглянула соседка, и мать вышла вместе с не на улицу. Матфре выждал немного и проскользнул на улицу, влез с ногами на лавку у стола. Рыбу, к его разочарованию, мать уже положила в котел и прикрыла крышкой. Но в глиняной миске еще оставались чешуя, плавники и потроха. Сырые рыбьи потроха маленький Матфре уже пробовал, и находил вполне съедобными. Они лежали этакой грудкой – серые … и розовые. Матфре схватил, что попало под руку и уже почти откусил, когда скользкая рыбья селезенка или что там это было, вдруг изогнулась и поползла по его пальцам. Матфре завизжал и отчаянно затряс рукой, чтоб избавиться от скользкой мерзости, а розовые потроха в миске ползали… извивались… и брат, стоя в дверях, хохотал. Он накопал в огороде дождевых червей, и бросил в миску. Матфре свалился на землю, захлебываясь криком и рвотой, и не видел, как вбежавшая мать отвесила шутнику затрещину. К вечеру он уже оклемался, и с тех пор прошло много лет, и он давно забыл об этом, но стоит увидеть рыбьи потроха, становится так же плохо, как в тот самый день.

– Ты спи, спи, – сказал Джаред. – А когда проснешься, будешь помнить об этом… и будет тебе смешно, какой ты был маленький и глупый… а теперь ты взрослый, сильный, и никто не смеет тебя обижать.

Он умолк, наблюдая за Матфре. Тот дышал ровно, черты лица его разгладились, потеряли обычную угрюмость. Кажется, все прошло хорошо, Джаред потянулся, хрустнув суставами…

…и обнаружил, что в повозке, у самого входа входа, кто-то стоит. Чертыхнувшись, Джаред повернулся, готовый драться или оправдываться, но понял, кто это, благо взгляд попривык к сумраку (лучина успела прогореть). Дагмар. Он не заметил, когда она вошла. И что она услышала?

– Чего тебе надо? – он позабыл об обычной вежливости.

– Меня послала Диниш. Хотел узнать, не помешал ли тебе кто.

– Не помешал. – Ему почему-то было не по себе под взглядом этих блеклых глаз. Странно… если она не только что явилась… почему она не закричала, не вмешалась? То, что делал Джаред, здесь любой принял бы за колдовство, а суеверные комедианты – и подавно.

– Тогда я вернусь на площадь. – Прежде, чем Джаред успел ответить, она повернулась и исчезла. Полог за ней упал, как занавес.

Актеры, мать их! Даже не спросила, что с Матфре… и Диниш тоже не полюбопытствовал. Главное – не помешал ли кто.

В оправдание Диниша надо сказать, что он спросил о состоянии Матфре сразу же, как вернулся.

– Он спит, – сказал Джаред, – а когда проснется, будет здоровее нас с тобой.

– Правда? Вот и славно. А что с ним было-то?

– Некая разновидность одержимости. Я умею с этим справляться.

Диниш нахмурился. По большей части одержимостью занимались не врачи, а экзорцисты, а Джаред на такого совсем не походил. Но, вероятно, Диниш всякого повидал в странствиях, и предпочел не углубляться в расспросы. Уточнил только:

– Это с ним не повторится?

– Надеюсь, что нет.

– Слава Богу! Главное, это не заразно.

Дагмар не было видно, и Гиро тоже, и на замечание Джареда глава труппы пояснил:

– Они на площади еще, играют и поют. После фарсов народ долго не расходится.

– Ах, да, вы же сегодня комедию представляли, – «аккурат в то самое время, когда приятель ваш вроде бы от холеры загибался», – мысленно добавил Джаред.

– Точно. О том, как обнищавший рыцарь хочет породниться с семейством происхождения самого подлого. В замках такое показывать не годится, а для горожан в самый раз. Сбор неплохой, правда, все больше мелочью. Может, сейчас их еще Дагмар порастрясет. Дорвалась до подмостков, как оголодавшая. Надо будет пойти сказать, чтоб заканчивали, не то сорвет голос, и каковы мы будем в Эрденоне?

Похоже, Дагмар ему ничего не сказала. Может, вообразила, что так болезни и лечат? Или просто глупа? И способна только повторять заученное?

Словно в ответ на его мысли Диниш сказал:

– Поверишь ли, когда она к нам пришла, ни одной песни не знала. А теперь знает их больше меня. Потому что память у нее чертовски хорошая.

10. Медуанский лес. Замок Дуэргар.

Больше за то время пути, что Джаред провел вместе с комедиантами, ничего примечательного не случилось. Разве что Матфре стал относиться к нему получше – а это происходило далеко не всегда. Нередко люди испытывают неприязнь к тем, кто им помог, а то и начинают ненавидеть. Особенно это касается мужчин – и дело не в том, что мужчинам более, чем женщинам, свойственна неблагодарность. Они не прощают тех, кто видел их слабость. Но с Матфре было по-другому. То ли его вечная угрюмость отчасти была напускной, то ли из-за джаредова лечения в нем что-то смягчилось.

Любопытства ради Джаред спросил у него, откуда он родом. Из воспоминания во сне этого нельзя было понять, а повседневная речь комедианта представляла такое смешение наречий и диалектов империи, что определить их происхождение было невозможно. Оказалось, что деревня, где родился Матфре, оказалась между Фораннаном и Нессой. Чудны дела твои, Господи! Ни за что не подумаешь, что Матфре из Карнионы.

С Дагмар о случившемся Джаред так и не поговорил. Хотя они и вообще не очень-то разговаривали. Но, осторожно наблюдая за ней, Джаред пришел к выводу, что ее необщительность, пожалуй, не следствие тупости, как он первоначально предположил. А она была для женщины на редкость неразговорчива, и на прямой вопрос предпочитала отвечать уклончиво – ни «да» , ни «нет», но «возможно». Брошенное Динишем замечание о хорошей памяти кое-что проясняло. Ее бесцветные глаза не были подернуты пленкой идиотизма, они внимательно смотрели на мир, впитывали, втягивали… Но что бы она ни складывала на дно памяти, как в копилку, внешне это никак не проявлялось. Она так же, как и Зика, в пути готовила, стирала, штопала прохудившуюся одежду. Однако Джаред ни разу не слышал, чтоб за этим занятием она напевала, подобно другим женщинам – а Диниш утверждал, что она знает множество песен! Не слышал Джаред и ее смеха – каково-то ей было играть в фарсах. И если прочих «Детей вдовы» он мог назвать если не друзьями, так приятелями, эта женщина была ему скорее неприятна.

Но какие бы чувства он ни испытывал к актерам, а они к нему, вскоре им пришлось расстаться. Дорога есть дорога, зовись она Белой или какой иной. Новый перекресток, и комедианты, сердечно и без всякого сожаления распрощавшись, укатили покорять герцогскую столицу.

Постепенно Джаред терял и других попутчиков. Один за другими отбыли негоцианты, одни подмастерья сменились, из прежней компании остался лишь лудильщик, но появлялись новые путешественники, те, кто на большой дороге предпочитает держаться кучно. Они миновали дорогу на Свантер, остался в стороне сонный Кинкар с нависающей над ним страшной горой Фену-Скьольд, откуда все торговые пути были видны, как на ладони.

Но, либо Хельги Скьольд со своими молодцами и впрямь ушел в поход, либо путники, с которыми шел Джаред, оказались недостойны разбойничьего внимания. Обогнули Катрейскую топь и предательские Черные Ели, и перейдя по временному мосту, наведенному после весеннего половодья и до зимы, реку Нантгалим, ступили на землю родного Джареду края.

Где-то за лесами, не так далеко, было аббатство Тройнт, и мучал соблазн свернуть, заглянуть, увидеться. Но монах-кармелит, посещавший гробницу святого Эадварда, рассказал: добрый приор Венилон скончался за год до мятежа. Шесть лет назад, значит… Его преемником стал Гатунд( Джаред тоже его знал, о чем не стал распространяться), человек сравнительно молодой, и занятый борьбой с языческими суевериями среди паломников. Что было, то было – среди приходящих поклониться святому и помолиться об исцелении, упорно бытовала вера в то, что молитва дойдет лучше, если навязать где-нибудь поблизости от гробницы тряпицы, которой прежде было обмотано больное место. Отец Венилон считал это совершенной дикостью, и когда-то также боролся с нелепым суеверием. Но к тому времени, когда Джаред появился в обители, утомился, и махнул рукой. Деревья вокруг аббатства круглый год были увешаны подобными тряпками. Теперь опять стража бдила, чтоб этого безобразия не было, а иначе паломников к гробнице не допускали, местных же крестьян ждала церковная епитимья. Короче, жизнь кипела.

Мятеж обошел обитель стороной, и братия не пострадала. Чего нельзя сказать о семье владетелей Нантгалимского края. Гудлейф Дагнальд, с удивлением услышал Джаред, примкнул к мятежникам и лишился жизни. Вдова его вместе с детьми бежала в Эрденон, пала в ноги герцогу Тирни, заверяя, что ни сном, ни духом не ведала о злодейских умыслах мужа. Герцог, в несказанной милости своей, сжалился над малолетними сиротками, и не только оставил их в живых и на свободе, но даже не стал конфисковывать имущество, а лишь взял его в опеку до совершеннолетия наследников, несчастной же матери их выплачивалась вдовья доля. Вдова и дети жили сейчас в Свантере, у родных, а в замке сидел герцогский управляющий. Джаред не понимал, с чего, с чего это господина Дагнальда, человека благомыслящего, понесло бунтовать, и мог лишь порадоваться, что его собственная родня покинула Нантгалимский край задолго до этих событий. Впрочем, кто поручится, что они пережили злосчастные годы?

Чем дальше от границы с Тримейном, тем менее благостным казалось все окружающее. Поля сражений заросли травой, высохла земля на могилах, но люди смотрели на путников косо и зло, особенно на тех, в чьей речи слышался тримейнский акцент. Ибо, несмотря на то, что войско принца Раднора прекратило смуту в Эрде, и явилось по призыву герцога Тирни, для большинства северян пришельцы из Тримейна оставались захватчиками, грабителями и насильниками.

Судя по тому, что Джаред услышал о судьбе своего бывшего сеньера, мятеж на северо-востоке герцогства не был обычным восстанием обезумевшей от голода черни – в нем участвовала знать, Другое дело, что чернь несомненно, поддерживала мятежников – недаром же подмастерье готов был глотку порвать тому, кто непочтительно отозвался о главном бунтовщике. Сейчас, кажется, в живых из мятежных сеньеров никого не осталось – одни пали в сражениях, другие нашли смерть на плахе. Конфискованные их земли поделили между собой император и герцог. Имератору отошли прежде всего, порт Вальграм на восточной границе Эрда, благодаря чему корона брала под контроль морскую торговлю с Карнионой, Медуанский лес, с охотничьими угодьями, и четыре замка, один из которых, Дуэргар, был резиденцией наместника. Впрочем, Кайрел Рондинг, как довелось услышать Джареду, бывал там редко. Он укреплял Вальграм, стены были разрушены императорскими же войсками, так что Джаред предполагал найти его там. А вот как войти в его окружение – это уже задача. Поскольку до Джареда никогда не доходило, чтоб Кайрел ап Тангвен нуждался в услугах лекаря. Правда, это было на Юге…

В этих краях Белая дорога подавалась резко в сторону от гор, точно испугавшись находящихся за Валом Междугорья и Заклятых земель с их недобрыми чудесами. Впрочем, пересечь горы здесь было невозможно в любое время года, так что и в дороге не было нужды. И дорога уходила к морю, через Медуанский лес, место тоже не слишком приятное, особенно в последние годы.

В бывшем королевском домене все леса изначально считались королевскими, а в настоящее время – императорскими, и все звери-птицы там принадлежали императору. И только он мог жаловать правом охоты, каковое считалось одной из высших привилегий, доступных знати. Нарушителей права карали без жалости, независимо от того, уличен ли он в охоте на благородного кабана или жалкого зайца. В Эрде такого никогда не было, здесь охотится могли не только благородные господа, но и простые обыватели. Честно говоря, с правом охоты в Эрде дело обстояло свободнее, чем где либо в империи, даже на Юге ограничения для простонародья были строже. И теперь на землях, управляемых императорским наместником, стали вводить императорские законы, и закон об охоте также. Население внимать не хотело, несмотря на угрозу виселицы. Ничего не поделаешь, народ в Эрде , как выражался отец Венилон, жестоковыйный, чем ему ни грози – все равно будет ставить силки на зайцев, или, скажем, развешивать тряпочки на деревьях у аббатства.

Однако в Медуанском лесу Джареду и его спутникам пришлось столкнуться кое с кем похуже браконьеров. Именно здесь, средь белого дня, хотя довольно мрачного, как обычно в глубине леса, им довелось услышать то, что боятся услышать все путешественники:

– Стой! Выкладывай деньги и товары! Кто трепыхнется – покойник!

Вот они, обычаи милой родины. В Зохале и соседствующих странах никто бы кричать, и предупреждать не стал. Сразу бы налетели, потому что там просто так бродит тот, с кого взять нечего – дервиш, нищий, поэт. А тот, у кого есть, что взять, нанимает охрану. И какой же сумасшедший будет криком предупреждать вооруженных охранников? Они свою плату обычно отрабатывают честно. Поэтому грабители стремятся застать их врасплох. Так рассказывали те, кому посчастливилось остаться в живых, ибо редко нападения обходились без кровопролитий. Самому Джареду в краях за Данданом подобных испытаний пережить не довелось, хотя странствовал он не в самых безопасных местах, и не в самое спокойное время. Но кому, скажите на милость, придет в голову грабить цыган? Они сами при случае чужого из рук не выпустят.

На севере – иное дело. Здесь подлыми басурманскими хитростями даже душегубы пренебрегают. Зато, бывает, и с последнего нищего отрепья взять не погнушаются. Но это уж в крайности, Убивать тоже будут не обязательно. Это уж на кого нарвешься, и в каком настроении пребывают рыцари удачи. Могут просто по шее дать, а могут такое сотворить, что живорезы из пустыни вовек не додумаются, даже обожравшись тирьяка.

До сих пор Джареду везло. В прежние года он пару раз становился жертвой ограбления, не утеряв при этом большего, чем пригоршня медяков. На великодушных разбойников, о которых говорят, будто они, увидев, что путник гол как сокол, награждают его из награбленного у богатых, Джареду натолкнуться не удавалось, и он подозревал, что таковые встречаются только в сказках. И он без сопротивления отдавал свой тощий кошелек.

Однако нынче в кошельке у него брякали не одни медяки, и расставаться с деньгами Лабрайда не хотелось. С другой стороны, жизнь – она дороже. Так что все зависело от того, как поведут себя попутчики Джареда.

А они повели себя не так кротко, как ожидалось. Жители герцогства Эрдского, как упомянуто – народ упрямый, независимо от сословия, и крайне не любит принуждения. То ли кровь древних эрдов-завоевателей сказывается, то ли отсутствие крепостного права.

– А хрен вам! – рявкнул бочар, направлявшийся в Вальграм. И показал, как следует названный предмет употребить – с помощью извлеченной из-за пояса дубинки. Остальные путники также вытягивали дубинки, ножи и кистени, готовясь встретить грабителей, не замедливших вывалиться на дорогу.

Воинственный лудильщик, дорвавшийся до драки, размахивая ножом, таким длинным, что мог бы сойти за короткий меч, устремился им навстречу. За ним последовали бродячие подмастерья. И будь их противниками недавние поселяне или браконьеры, решившие избрать более прибыльное ремесло, перевес вполне мог бы оказаться за путниками. Однако нападавшие не были похожи на на оголодавших крестьян, которых нужда и непосильные налоги вытолкнули на большую дорогу. К оружию их приучила не разбойничья жизнь. То, что они таскали на себе, когда-то называлось латами и шлемами – проржавевшими, битыми, ломаными, погнутыми – но все же доподлинными воинскими доспехами. И если мечи в их руках не могли равняться с рыцарскими, то действовали нападавшие ими не в пример успешнее, чем купцы и подмастерья своими дубинками. К тому же их было много, слишком много. Лудильщик рухнул на траву, его соратники бросились бежать.

Джаред был безоружен, если не считать ножа, но с места не сдвинулся. И не от страха. В боях он не участвовал, а в драках бывал. И усвоил – в заварухе не надо суетиться. За тем, кто бежит – непременно устремятся. На того, кто спокоен и не дергается – могут не обратить внимания. И он не побежал. Тем более, что, судя по раздававшимся из-за деревьев звукам, среди разбойников имелись лучники, бившие по беглецам. А вот когда грабители начнут потрошить имущество путников, Джаред постарается тихо и спокойно убраться с глаз.

По крайней мере, здесь был один человек, который действовал примерно так же, хотя, вероятно, из других побуждений. Монах, склонив голову, стоял недвижно и молился. Больше никто осторожности либо покорности судьбе не проявлял. Джаред видел, как сопротивляющихся швыряют на землю и бьют по ребрам. Торговец, уже обезоруженный, псом вцепился в свой тюк, и грабитель, не тратя сил, чтобы вырвать имущество из рук владельца, занес над ним клинок – и сам упал, подломившись в коленях. Поначалу Джареду показалось, что в переносице у разбойника торчит кинжал. однако это оказался арбалетный болт. Черт, неужели кто-то в обозе припрятал арбалет?

Но нет. Стреляли уже со всех сторон. И на дороге, тесня разбойников, появились новые воины, пешие и конные. На императорских или герцогских солдат они не были похожи. Слишком легко вооружены – арбалеты и мечи у пехотинцев, мечи и короткие копья у конных, Но они настолько же превосходили разбойников в воинской сноровке, насколько те – подмастерьев и торговцев. И явно не ставили своей целью всего лишь отогнать грабителей. Перед тем, как напасть, они взяли в кольцо дорогу и всех, кто на ней находился, и деловито расправлялись с теми, кто не бросил оружия.

Никакой радости при явлении нежданных спасителей Джаред не испытывал. Пока что он видел: на смену одним убийцам явились другие, более умелые. И от этих незаметно скрыться не удастся.

В считанные мгновения они завершили бой. Предводитель их, сидевший на караковом коне, был вооружен лучше остальных, чем и выделялся – Джаред, человек сугубо мирный, пожив на границе, в таких вещах худо – бедно научился разбираться. Легкая кольчуга карнионской работы, длинный меч с лезвием, отливающим синевой. Щита, правда, при нем не имелось. Кольчужный капюшон откинут, и было видно сухое загорелое лицо и коротко стриженые волосы. С первого взгляда казалось, что он рано и некрасиво поседел. Но, приглядевшись, можно было понять, что волосы у него русые, и неровно выгоревшие на солнце.

Кого-то он мне напоминает, – подумал Джаред, – а ведь я его сроду не видел.

Не, не «кого-то», а «что-то». О чем-то. О пограничных войнах. Там не выезжали в бой со щитами – ради легкости, а отчасти из лихости. Там не любили лошадей светлой масти, считали их слабыми. И всадник… не похож на южанина… но держится, как южанин. Человек наместника. Если только не сам…

На ловца и зверь бежит. Только кто здесь ловец, а кто зверь?

Разбежавшиеся путники возвращались к дороге. Кое-кого вели под руки. А драчливого лудильщика и вовсе несли, и побелевшее лицо его заливала кровь… При этом зрелище Джаред вспомнил о своем ремесле, и оставил наблюдения. Нужно было помогать раненым, которых разместили на ближней поляне.

Он промыл рану лудильщика вином из его же собственной фляги и перевязал. Ясно было, что бедолага идти не сможет, но Джаред надеялся, что на телеге его доставят до какого-нибудь селения. Другие отделались легче – синяки, ссадины, один подмастерье вывихнул ногу, которую Джаред без труда вправил. Но бочару не так повезло, как прочим – его принесли со стрелой в спине, и кармелит читал над ним молитвы.

Наверняка среди разбойников тоже были убитые и раненые. Однако прежде чем Джаред успел это узнать, его тронули за плечо. Он обернулся и увидел солдата.

– Наместник требует, – сказал он.

Значит, Джаред не ошибся. Что ж, посмотрим на тебя вблизи, Кайрел ап Тангвен.

Тот так и не сошел с седла, оглядывая происходящее на поляне. Затем снизошел перевести взгляд на Джареда.

– Ты почему не убежал, как другие?

Вот ты, черт, заметил! И когда успел?

– Кто убегает, за тем гонятся.

Кайрел кивнул, как показалось Джареду – одобрительно.

– Ты воевал?

– Нет. И в драке от меня мало толку. Разве что после. Я – лекарь.

Кайрел говорил с сильным южным акцентом, и Джаред неосознанно перешел на пограничный диалект. И от наместника это не укрылось.

– Не очень-то ты похож на южанина.

«Ты тоже»«, – едва не брякнул Джаред, но успел сдержаться.

– Я на Юге только жил, а родом из Эрда. Вот, навещаю родные места…

– Назови свое имя.

– Джаред из Дагнальда. – Об аббатстве Тройнт он предпочел умолчать.

Взгляд Кайрела из-под приспущенных век был тяжел и пристален, и Джаред с тоской подумал: сейчас начнет выпытывать, где я был во время смуты, и не из людей ли мятежного Гудлейфа Дагнальда, и с какой целью вернулся на Север… Но Кайрел лишь слегка повел рукой, – свободен, мол.

Джаред отошел. Пойманных разбойников солдаты согнали в кучу на край поляны, скрутив им руки. Трое сидели на траве, свесив головы. Раненые, стало быть. Но их никто не пользовал. Только монах, дочитавший молитвы над убитым бочаром, теперь сместился в эту сторону. Джаред двинулся к пленникам, но солдат придержал его.

– Тебе чего, парень?

– Я лекарь. – Вечно надо объяснять одно и то же. – А там раненые.

– Спятил, малый. Кого ты лечить собрался? Это, уже, считай, покойники. Их повесят.

– Вот пусть здоровыми и вешают. А то помрут до суда.

– Какого суда? Тебе что здесь, Эрденон? Сейчас святой отец за душегубов помолится – и вздернем. Наместник распорядился.

На противоположной стороне дороги оклемавшиеся от испуга и полученных боевых увечий путники рыли могилу для бочара.

– Нехорошо, конечно, – сказал сидевший на телеге подмастерье. – В несвященной земле, без креста… Да тут вблизи, говорят, деревни нет, пока мы его до кладбища довезем по летней жаре, сам знаешь, что будет…

С могилой спешили – и потому что жаждали быстрее уехать, и потому что зрелище впереди было интересное. Нужно же как-то поразвлечься.

Никого здесь, кроме Джареда, приказ наместника не удивил. В том числе и самих разбойников. Вот что значит много лет не бывать на родине. На южной границе нравы тоже нежностью не отличались, но казнить без суда было как-то не принято.

Кайрел ап Тангвен все-таки спешился, но не ради особых распоряжений. Он достал из переметной сумы кусок хлеба и протянул своему коню. Сам не ел. Железное правило южан – покорми сперва коня, потом ешь сам.

Тошно, братцы. Север или Юг, та сторона дороги или эта – все едино.

Разбойников развешали на деревьях. Всех. включая раненых и убитых. Те, у кого были силы, вырывались, но тщетно. Все кончилось очень быстро, слишком быстро – к разочарованию большинства зрителей, даже тех, спешил покинуть поляну. И брат-кармелит, все успевший – и бочара проводить, и «Nunс dimittis»[8] висельникам прочитать, что-то промолвил насчет тряпок, которые вот так болтаются на деревьях в глубине леса за аббатством Тройнт.

Торопились не зря. Уже сказано было, что как бы не поспешали, ночевать все равно придется при дороге. Но становиться лагерем рядом с покойниками не хотелось. Всякое говорят про тех, кто умер не своей смертью. Да еще когда рядом те, кто их жизни порешал. А ну как явятся? В то же время лишаться общества солдат никто не хотел. С ними надежнее. Поэтому двигались, стараясь не отставать.

Наместник с конными ехали шагом впереди, а пеших воинов разбили – одни следовали сразу за конными, другие замыкали шествие, пропустив путников в середину. Джаред шел рядом с с телегой, где лежал раненый лудильщик – приглядывал. Слышно было, как позади монах беседует с одним из солдат.

– Это скьольдовские?

– Сейчас! Сделали, понимаешь, из Скьольда пугало на весь Эрд и шарахаются от него. А Скьольд со своими за Катрею и не совался никогда.

– Тогда кто же?

– А дезертиры из недорезанных. В других местах, слышал я, они в горы подались, на Вал, а здесь по лесам промышляют.

Двигались уверенно – видно, в отряде наместника хорошо знали лес. Остановились на берегу реки, перейдя ее вброд – было неглубоко. Джаред заметил, что спутники его повеселели. Всякий слышал, что нечистая сила текучую воду пересечь не может, и, стало быть, неупокоенные души, как бы они не злобились, сюда не дотянутся.

День получился невыносимо длинным, хотя стоял уже август, и летние ночи, такие светлые в этой части Эрда, что казались бессолнечным днем, стали темнее. Костры запалили, чтоб сварить ужин, а не для защиты от ночного мрака. Дым от костров, туман, стлавшийся над рекой, тусклое небо – все сливалось воедино. Что-то это Джареду напоминало, но что – на сей раз вспомнить он не мог. Да и не хотел. Не до того было. Весь вечер он просидел возле лудильщика, пока тот не заснул. И только тогда Джаред ощутил, что безмерно устал и хочет есть. Хорошо было с актерами – там ему не надо было об этом беспокоиться. А сейчас – в сумке, желудке и фляге одинаково пусто. Даже безвкусная стряпня Дагмар пришлась бы кстати, а при мысли о том, как готовила Зика, можно захлебнуться слюной. Джаред не рассчитывал на ночлег в лесу и надеялся поесть на постоялом дворе. Теперь же придется напрашиваться – не рыбу же в реке ловить голыми руками.

Он прошел по берегу и остановился, прикидывая, куда направить стопы.

– А тебе, лекарь, не понравилось, что разбойников повесили, – сказали за спиной.

Джаред вздрогнул.

Так не ходят люди, облеченные властью.

Так не принято ходить в герцогстве Эрдском, если ты человек честный.

Слишком тихо…

– На все твоя воля, господин, – осторожно сказал Джерад, поворачиваясь к Кайрелу.

– Не прикидывайся, На Юге, говоришь, жил? «Каждый имеет право на суд справедливыый»?

– На Юге – да. Но здесь Эрд.

– Верно. Здесь играют по другим правилам. Знаешь, что разбойникам повезло, что я их нашел? Они здесь много по деревням порезвились. Одного недавно мужики изловили… Я потом видел, что от него осталось. А здешние сеньеры – они милостивей. Не убивают. Только рубят ногу, руку, и выкалывают глаз. Так что мне проще – по имперскому закону об охоте. Как застигнутых в лесу с оружием в руках.

Все это Джареду было понятно. Он только не мог понять, зачем Кайрел это говорит. Не станет же он оправдываться перед бродячим лекарем. Даже если этот бродяга пришел с его любимого Юга.

– Жрать хочешь? – внезапно спросил Кайрел.

– Не откажусь.

– Тогда пошли к костру.

Костер, у которого они остановились, ничем не отличался от других. И ночевать наместник видимо намеревался как все – под открытым небом Поскольку никаких признаков шатра Джаред не заметил. Ему освободили место, налили в плошку горячей похлебки из котла, сунули кусок хлеба. Это было даже лучше, чем Джаред рассчитывал на нынешний вечер. Он выхлебал варево с упоением, вычистил плошку хлебом и огляделся, не перепадет ли добавки. И обнаружил, что те, кто были рядом, когда он принимался за еду, очистили пространство, и против него у костра сидит один Кайрел.

– Где ты жил на Юге?

– В Крук-Мауре. В последние годы.

– А раньше?

Все-таки начал допрашивать, Господи! А все предыдущее было лишь для отвлечения внимания.

– В разных городах… В Нессе, Скеле… – Джаред тщательно подбирал слова, чтобы не соврать, и не слишком откровенничать. Но все равно был пойман врасплох.

– И в Аль-Хабрии…

Откуда он знает? И кто здесь кого пасет? А потом Джаред по настоящему испугался. Этот человек полжизни провел в пограничных войнах. И всякий, кто пришел с той стороны границы, для него враг. А как он поступает с теми, кого сочтет врагами, Джаред видел совсем недавно.

Должно быть, Кайрел угадал ход мыслей лекаря. И усмехнулся. И эта усмешка не была злой. Что еще ничего не значило. Джареду приходилось видеть, как люди творили жестокости с выражением искреннего веселья. Или, что еще хуже – с благостным ликом и просветленным взором.

– А помнишь ты Корбо?

– Корбо? Это цыгана, что ли? – От удивления Джаред забыл, что он боится. – Помню. Только «Корбо» – это прозвище, настоящего имени его я не знал. – Тут мгновенное воодушевление покинул Джареда. Цыган преследовали и в мусульманских странах, и в христианских. и призраки казненных разбойников вновь замаячили перед взором лекаря – А что… с ним?

И снова Кайрел угадал невысказанное.

– Да жив твой Корбо. Или был жив, когда я с Юга уезжал. Он на меня работал, и неплохо.

– Работал? – какое еще из цыганских ремесел могло пригодиться Кайрелу ап Тангвену?

– Цыгане – хорошие лазутчики, они привыкли ходить через границы. Если бы не Корбо и другие, рейд на Аль-Хабрию не прошел бы легко.

– Прости, господин. Ты вправе смеяться надо мной. Я должен был сообразить…

– Корбо и рассказал мне, что с ними из Зохаля шел лекарь-христианин. Рыжий.

– Верно. В тех краях рыжие нечасто попадаются. Разве что персы. Да и у тех бороды хной крашеные.

– Только ты ему не тем запомнился, что рыжий. Он говорил, что ты очень хорошо понимаешь… – Кайрел помедлил, будто следующее слово ему было трудно произнести… – в снах.

Час от часу не легче, Единственное оружие отобрали.

– Цыгане – люди суеверные.

– Но наблюдательные. Не пугайся, не для Святого Трибунала спрашиваю.

Джаред ответил не сразу. Потому что ему стало ясно. Кайрел спрашивает и не для развлечения. Он взволнован. Даже, возможно, испуган. Как будто они с Джаредом мгновенно поменялись местами. И причиной послужило упоминание о снах.

Черт возьми, неужели Лабрайд прав, и Кайрел каким-то образом причастен к этой гнусной истории с колдовством и убийствами? Верить в это не хотелось.

– Там, где я учился, считали, будто узнавая сны человека, можно узнать о его болезнях, и вследствие этого, найти способ лечения.

Кайрел пристально смотрел на него. Просветленным этот взор назвать было нельзя. Хотя бы потому, что глаза у него были черные.

Но он больше ничего не спросил о снах.

– Куда ты идешь, лекарь?

– У меня нет определенных дел. Я уже говорил, что родом из Эрда, но давно покинул его… еще до мятежа. А родню свою растерял еще раньше. Хожу, ищу где лекарь может заработать… Был в столице, теперь вернулся на родину…

Джаред не случайно упомянул о Тримейне. Если Кайрел обзавелся шпионами и здесь, он может узнать об этом и сам.

Но Кайрел молчал.

Тогда Джаред осмелился сам задать вопрос.

– А куда направляется твой отряд, господин?

– В Дуэргар, будь он проклят.

Дуэргар. Резиденция наместника. Наверняка при тамошнем гарнизоне есть свой лекарь. Но чем черт не шутит?

– А не найдется ли там работа для меня, господин? Я, конечно, докторского звания не имею, но школу в Скеле посещал, и…

– Иди, коли хочешь. – Он уже не смотрел на Джареда. только на огонь. Люди, которые хотят уйти в сон, или которых надо увести в сон, тоже должны смотреть на огонь. Но Кайрел вовсе не был на границе между сном и явью. Просто он забыл о Джареде. Думал о чем-то другом.

«А ведь он хотел, чтобы я попросил взять меня в Дуэргар, – подумал Джаред, возвращаясь к лудильщику. Может, не в колдовстве дело, а он сам болен?»

Но у Джареда хватило опыта, дабы с твердостью сказать: нет, не похож он на больного. Ни духом, ни телом.

Однако, Матфре тоже не был похож. И, если не считать какой-то мелкой частности, был совершенно здоров.

Но Матфре не знал, что нуждается в помощи лекаря. А Кайрел, похоже, знает.

Что ж, разберемся. Для того и явились в герцогство Эрдское.

* * *

В замке Дуэргар лекарь, конечно, имелся. И был он именно таким, каким ожидал его увидеть Джерад – уроженцем Эрда, средних лет, университетов не кончавших, но с большим опытом. Обычный гарнизонный лекарь. В замок он попал еще при предыдущем наместнике, жалование получал приличное, и расставаться со своим местом отнюдь не собирался. Джареду стоило больших трудов убедить его, что, что вовсе не покушается на его должность, и появился здесь исключительно потому, что господину угодно послушать свежие новости с Юга.

Почтенный врач не мог знать, что новости Джареда обязаны были несколько устареть, поскольку Юг он покинул раньше Кайрела, и попал в Дуэргар с таким опозданием, потому что передвигался пешком и в обход.

Замок Дуэргар стоял на горе сразу за лесом. И, как обнаружил Джаред, со стен и башен Медуанский лес, казавшийся прекрасным укрытием, отлично просматривался, а дорога, та вообще была как на ладони. С этой стороны леса подойти к замку было если не невозможно, то очень трудно.

С другой же стороны начинались горы, за видными с башен уступами – бездонные провалы и каменные пустыни Междугорья, где не жили ни люди, ни звери. При таком расположении Дуэргар мог быть отличной военной крепостью – но ничем иным. Выстроенный из серого камня, завезенного с ближних гор, он производил сумрачное впечатление. Зубчатые стены соединяли часть круглых башен. За воротами была выстроена внешняя крепость – барбакан, из которой было удобней обстреливать нападающих. Главная башня в глубине двора была квадратной, в три яруса. Ничего нового в увиденном для Джареда не было, точно так же устроены большинство замков в Эрде, в том числе замок Дагнальд, рядом с которым прошло его детство. Иногда ему мальчишкой удавалось попасть за ворота, и он помнил такие же амбары, конюшни и мастерские вдоль стен, большой колодец и большую башню, на зубцах которой господин Дагнальд вешал тех, кто уличен был в разбоях и кражах. Здесь на башнях не вешали, на все равно замок Дагнальд вспоминался менее мрачным, более обжитым, что ли. Здесь деревня располагалась дальше от замка, у самой подошвы горы. Возможно, до мятежа прежний хозяин главной башни обитал в ней со своей семьей. Но сейчас это была просто большая казарма.

Вообще, первый ярус и был устроен так, чтоб в нем ночевали и ели солдаты гарнизона. Там же была кухня и лазарет. На втором проживал наместник и его офицеры. На третьем, где в обычные времена полагалось быть горницам для женщин и детей, Кайрел устроил сторожевой пост, поскольку оттуда просматривалась вся округа. И над крышей помещено был знамя с гербом наместника. Герб сей изображал щит, разделенный надвое, в одну половину вписана башня, в другую – ладья. Джаред почему-то решил, что это шахматные фигуры, но когда он поделился этим соображением с окружающими, на него посмотрели, как на умалишенного. Какие, к черту, шахматы? С каких пор у нас гербы дают за какие-то бирюльки? И рассказали, что во времена оны, больше ста лет назад, некий Рондинг, поставленный капитаном над некоей приморской крепостью, оборонял ее с малыми силами от нападения с моря, и так успешно, что не только продержался до подхода императорских войск во главе со знаменитым Радульфом Тримейнским, но и сжег вражеские корабли. А великодушный Радульф своей рукой посвятил его в рыцари, и в память о том сражении и признании заслуг повелел изобразить на гербе башню и корабль. Вот как! А ты – шахматы, шахматы…

Джаред ночевал внизу, а обедал наверху. И-за чего, собственно, и пришлось распинаться перед собратом-лекарем: того за хозяйский стол никогда не сажали. Делать ему в замке было нечего. Единственный пациент – лудильщик, едва поднявшись на ноги, ушел в деревню. Солдаты возвращались из патрулей, не привозя раненых, что свидетельствовало более об их воинском умении, чем о безопасности дорог. Но Джаред не позволял себе расслабляться. В любой миг его мог вызвать наместник.

И вызывал, бывало.

Никаких развлечений в Дуэргаре не водилось. Ни тебе музыкантов, ни тебе шутов. И на охоту при Джареде отсюда не выезжали. Казалось, Кайрела интересуют только его прямые обязанности. Патрулирование, обучение солдат, жалобы местных жителей. То, то называется, упертый человек. Он не был женат, и любовницей в Эрде не успел обзавестись. Да в Дуэргаре и выбирать не из кого: деревенские девки, прачки и стряпухи в замке. Солдатам довольно, а наместнику не пристало. Может, он поэтому и предпочитает Вальграм, а городские укрепления – это предлог?

Но он первый завел разговор о снах…

Впрочем, когда он поначалу велел Джареду задержаться после обеда, то спрашивал не о снах, а об Эрдском мятеже.

– Я торчу здесь уже полгода, – сказал он, – и не пойму, у кого в головах затмение. Все мы слышали, что Эйнар Вальграм начал мятеж, и был разбит принцем Раднором. Так и в Эрденоне утверждают. А здесь, на востоке, говорят, что именно Вальграм, как полководец герцога, мятежников и разбил. За что ж его тогда казнили?

– Тогда была смута, господин, а во время смуты всегда сумятица, и в городах, и в головах. Я и сам видел по дороге сюда, как люди дрались, потому что не могли прийти к согласию из-за тех событий.

– Но ты все же здешний, хоть и жил на Юге. Тебе проще понять, что здесь произошло. Почему одного и того же человека называют мятежником и защитником короны. И кто в этой войне кого предал. И почему среди местной разбойной братии попадаются люди Мьюринга?

– Кто такой Мьюринг?

Кайрел махнул рукой.

– Пользы от тебя…

«Неужели я ошибся, и наместник хотел узнать только подробности о мятеже?» – спрашивал себя Джаред. На всякий случай он все же выяснил, кто такой был этот Мьюринг. Род был эрдский, один из древних, но чем прославился сей носитель знатного имени, Джареда прежде не интересовало. Солдаты в гарнизоне были большей частью из тримейнских земель, но служили здесь достаточно давно, чтобы кое-что знать о местных событиях. Гибих Мьюринг был эрдский вельможа, соратник принца Раднора и герцога Тирни. Он вроде бы года два как умер. С чего его люди подались в разбойники, никто не знал. Но именно они считались в этих краях самыми жестокими живорезами, и после того, что они понатворили в здешних деревнях, могли и впрямь полагать, что им повезло попасть на расправу к наместнику, а не к мужикам.

Короче, родимый Эрд во времена мятежа был змеюшник еще тот, и желание Кайрела распутать клубок было вполне объяснимо.

Но если Джаред в чем и ошибся, то лишь в своем предположении, что Кайрел не собирается говорить с ним о снах. Такая, видно у него была манера разговаривать – отвлечь предварительно внимание собеседника. Манера, порожденная военными действиями на границе. Они говорили в комнате, где Кайрел разбирал дела. Как человек, связанный с южными традициями, он был неплохо образован, и если не обременял себя писаниной и чтением прошений, то свод эрдского права читал. Кажется, это была единственная книга в Дуэргаре, если не считать молитвенника, принадлежавшего замковому капеллану.

Книга лежала на дубовом столе. Еще здесь имелись кресло с высокой спинкой и табурет. Из окна, высокого и узкого, был виден лес.

– Корбо уверял, что ты наделен Даром, – сказал Кайрел.

Соглашаться с подобным утверждением было смертельно опасно. И опровергать – тоже. Поспешные оправдания вызывают подозрения.

– Такие слухи ходили, наверное, обо всех, кто учился в ханаке Аль-Хабрии. Наука непосвященным кажется магией…

– Он не говорил обо всех. Он говорил о тебе. Цыгане считают, что Даром могут обладать только женщины. Потому он и удивился, встретив тебя.

– В Святых Трибуналах тоже считают, что ведьмы много преобладают над колдунами. Не странно ли такое единство мнений между служителями Матери нашей церкви, и бродягами, коих и агаряне почитают за презренных язычников! А Корбо… что с него взять? Он – человек, подверженный суевериям своего племени. Все выспрашивал зачем-то, сколько у меня братьев…

– А сколько их?

– Шесть. Вовсе не десять.

– При чем тут десять братьев?

– Столько старших братьев было у Иосифа. Помнишь, в Святом Писании? «Вот идет сновидец, давайте убьем его….»

Джаред, выросший в монастыре, а юность проведший среди среди ученых, нередко испытывал затруднения, обнаружив, что собеседники почти ничего не знали о Книге Книг. Святой Трибунал запрещал мирянам чтение Библии. Исключение делалось лишь для схоларов, которым по большей части предстояло пополнить ряды духовенства. Поэтому он готов был пояснить приводимый пример. Но этого не потребовалось.

– Святое Писание здесь не при чем, да Корбо о нем и не слышал. Я говорил: они верят, что Дар – привилегия женщин. Но седьмой сын в семье, где не было дочерей, становится ясновидцем.

Джаред развел руками.

– Я знаю. господин, ты вправе мне не поверить. Но я не колдун и не ясновидящий. Я только лекарь. Помогаю людям, изучая сны, так же, как изучают язвы и болячки.

Выражение лица Кайрела при этих словах сильно Джареду не понравилось. Но в этот раз он больше ничего не сказал. И лишь через два дня вернулся к прерванному разговору.

Он спросил:

– А сны, по твоему, что такое?

Джаред вздохнул.

– Учителя церкви утверждают – а кто я такой, чтобы спорить с ними? – что сны имеют троякую природу. Первые исходят от Господа, который через них открывает истину. Примером могут служить сны помянутого Иосифа. Вторые исходят от дьявола, в них все – ложь и обман. Третьи исходят от самого человека. Именно они представляют интерес для медицинской науки.

– И что ж это за человеческие сны?

– Сначала я должен предупредить, что нужна величайшая осторожность, дабы не перепутать человеческие сны с божественным откровением или дьявольским наваждением. Сами же они – отражение людских страхов и желаний, и очень часто – воспоминаний, которые, исказившись в сонном видении, могут стать причиной болезни.

– Каким образом?

По минутному размышлению Джаред решил, что не будет вреда, если рассказать историю Матфре. Кайрел слушал внимательно, и едва лекарь умолк, сказал:

– Он заболел, потому что забыл, что с ним было. Это я могу понять. А если помнить о том, чего не было? То есть было, но во сне? Это болезнь? Или дьявольское наваждение?

– Люди часто помнят свои сны. Ничего худого в этом нет.

– А часто бывает, что видишь во сне целую жизнь… месяцы, годы так подробно, что будто в самом деле их прожил за считанные часы?

– Бывает. Во сне и наяву время течет по разному. Это трудно понять, но явление сие неоднократно описано. Еще раз повторю – это не болезнь. Но если тебя что-то тревожит, лучше рассказать.

– Не знаю, лучше ли. Ты говоришь что сны – это воспоминания. Может быть. А как с вещими снами? Может то, что будет, представляться тем, что было?

– Мне трудно судить, пока я не узнаю, что ты имеешь в виду.

– Сон. Что ж еще? Я видел его еще на Юге… длинный сон, я расскажу только главное. В том сне я был другим человеком, с другим именем, и жил в другой стране, совсем непохожей на Южное пограничье. В каком-то замке на краю леса. Там была девушка… женщина. Мы не были женаты, но она жила у меня. Она пришла из леса… Я любил ее. И ревность меня мучила. Не без причины. Она уходила в лес, пропадала и возвращалась. И не хотела ничего объяснять. Я верил, что она мне изменяет – а что я еще должен был думать? И я убил ее. Через несколько дней я узнал, что она была ни в чем не виновна.

Он умолк. В лицо Джареда во время рассказа он не глядел. Глядел на свои руки, лежащие на столе. Наверное, поэтому Джаред уточнил:

– Как ты ее убил?

– Ножом, – ровно сказал Кайрел. И продолжал. – Это был сон. Но я не мог его забыть. И не как сон. А как то, что происходило на самом деле. А потом меня прислали сюда… в замок на краю леса… здесь все не так, но все равно – север, лес… Потому я и не люблю здесь бывать. И я стал думать – если это был вещий сон? Если это может случиться, и я получил предостережение? Но, если так, почему я помню все, как будто это уже произошло? Вот ты, лекарь, скажи – это помутнение рассудка?

– Нет. – Джаред не лгал, он и в самом деле не считал услышанное проявлением безумия. – Этот сон когда-нибудь повторялся?

– Ему не нужно повторяться. Я и так все помню.

– Нас учат, что вещие сны, или сны-предостережения, обычно повторяются. Не всегда в том же самом виде, но сходство можно уловить. Но я не думаю, что твой сон – вещий. Может, тебя удивит то, что я скажу, однако это и впрямь похоже на воспоминание. – Ему нередко приходилось слышать, как люди врали о своей жизни. Но это был явно не тот случай. Прежде всего, люди, желающие нечто скрыть, не представляют бывшее сном. Они говорят: «это случилось с одним моим другом». – Этого не было в твоей жизни. Но было в другой жизни, в другом мире…

– Что значит «в другом мире»?

Кайрел задал вопрос быстро и жестко, уставившись Джареду в лицо.

Неожиданно Джаред увидел, что глаза у него вовсе не черные, а серо-синие. Того же цвета, что клинок его меча.

– Что значит «в другом мире»?

Джаред молчал. Конечно, Кайрел, услышав его объяснение, не начнет кричать «ересь!», но вряд ли что-нибудь поймет.

– Если ты о том, что мы рождаемся на свет не один раз, так на Юге до сих пор многие в это верят.

– А что до прочего… я сам недостаточно знаю…может только в Заклятых землях есть люди, способные сказать больше… Под «другим миром» я не подразумеваю ад или рай… просто другой мир. Между ним и нынешним лежит граница, вьяве непреодолимая, но во сне мы можем ее пересечь.

– Только во сне?

– Так мне говорили. Самому мне и во сне не удавалось этого сделать.

А что бы ты сказал, подумал Джаред, если б услышал, как я об этом узнал. Но и сам он, когда Малка-Фатима рассказала ему, что во сне возможно переходить границу между мирами, не предполагал, что встретит человека, которому это выпало.

– В любом случае, это – другая жизнь. Моя, но не нынешняя. Так я тебя понял?

– Верно.

– И я ее не убью… потому что в этой жизни ее не существует.

– Все правильно. Возможно, со временем воспоминание потускнеет… станет просто воспоминанием о сне. А потом забудется.

– Нет. Я не забуду. И не хочу забывать.

– Но почему? Ведь, как я понял, это для тебя очень тяжело. Настолько, что ты опасался за свой рассудок.

– Ты сам подтвердил: в этом мире, в этой жизни ее нет. Она живет только в моем сне. А я слишком люблю ее, чтобы, позабыв, убить во второй раз.

11. Тримейн. Университетский квартал.

– Не ожидал я этого от тебя, ученый собрат, – сказал почтенный Бенон Битуан. – От кого угодно, только не от тебя! Человек, наиболее славный среди коллег благочестием, – и превозносит интеллект в ущерб откровению.

– Уверяю – истинное откровение ущерба не несет – и не может его нести по определению. Но Господь дал нам интеллект в качестве орудия, коим надо пользоваться, не оставляя его в небрежении, но и не доводя до износа. Как и следует поступать с орудием. Что касается откровения, то, к сожалению, мне неоднократно приходилось видеть к чему приходили люди, желавшие непременно его сподобиться. Точно пьяницы, упившиеся крепким вином – и зачастую не убедившись, что напиток сей замутнен, они теряли всякую власть над собой и своим рассудком. И это еще не худшее.

– Что может быть хуже?

– Ересь, которая ведет к погибели души и тела. Во время недавнего процесса бегинов я имел возможность убедиться, что те из них, что были грешны, были введены в соблазн ложным откровением. И потому заблуждаются те, кто считает, будто церковь и Святой Трибунал принижает разум. Они выступают лишь против злоупотребления им.

– То есть, с разумом надо обходиться разумно, именно так тебя следует понимать, cum granum salis.[9] – Ректор благодушно рассмеялся. – Ах, только у тебя, доктор Поссар, можно побеседовать об истинно высоких предметах, и в разговор с тобой не мешается забота о сиюминутной выгоде, – Благостный настрой нарушил Стуре, который споткнулся, и чуть было не вывалил содержимое подноса на голову ректору. – До чего же ты неловок, братец! Этак и до членовредительства недалеко. – В самом деле, – обратился он к Лозоику, – почему ты не возьмешь другого фамулуса? Уверен, что в университете немало студентов будут рады послужить тебе.

– Наверное, я просто перестал замечать его промахи. Привык, как привыкают к длительным неудобствам. Но ты прав, магнифиценция, – Стуре может доставить неудобства не мне, а моим гостям. Нужно будет подумать о замене. Ну, что ты стоишь? Ступай.

Бледное, серое лицо студента не выражало ничего, словно разговор его не касался. Развернувшись, он зашаркал прочь.

– О чем это я? Ах, да… Наши коллеги, увы, склочны как рыночные торговки, и не менее их обожают сплетни. К счастью, перешагнув порог зрелости, они становятся умеренны в винопитии, но чревоугодие – порок, от которого мало кому удается избавиться. Ты, доктор, человек совсем иного склада.

– Намекаешь, что я угощаю гостей одними разговорами? Но не сегодня, почтеннейший ректор. Прошу пообедать со мной. Не бойся, это не стряпня Стуре. Я велел принести ему обед из харчевни.

– Но здесь три прибора. Или Стуре опять все напутал?

– Пожалуй, третий прибор следовало бы оставить на кухне, а он притащил все разом. Я жду сегодня еще одного гостя, но он, видимо, задерживается. Ты его знаешь – это советник Вайфар.

– Конечно, я помню Вайфара. Он здесь учился, когда я был деканом на богословском факультете. Человек живого ума… к сожалению, магистерскую диссертацию не стал защищать.

– Ничего, он и со степенью лиценциата неплохо продвинулся.

– Да, с помощью выгодной женитьбы, – ректор неодобрительно поджал губы. – Каковая выгода закрыла для него путь к ученому званию, но предуготовила карьеру.

– Что поделать, магнифиценция, живя в миру, надо следовать мирским установлениям. А женатый ученый – явление столь же нелепое, как белый эфиоп.

Ректор рассмеялся.

– Ну вот, – сказал Лозоик Поссар, – мы с вами сплетничаем, вопреки твоим утверждениям, ученый собрат, как две старых кумушки. И ты что-то совсем не обращаешь внимания на обед…

– Вовсе нет! Просто мы придерживаемся разных взглядов на то, как следует принимать пищу. Вы верно, приказали Стуре разогреть ее, перед тем как подавать. А я, напротив, жду, когда она остынет. «Скельский лечебник» утверждает, что горячая пища чрезвычайно вредит желудку.

– Я бы не стал так безоговорочно верить выводам скельской медицинской школы.

– Но в этой позиции они совпадают с выводами Салернской школы…

В прихожей послышалась какая-то возня, стукнули двери, и в кабинете появился подвижный толстяк в темно-лиловой мантии судебного советника, подбитой куньим мехом, и таком же шапероне. Вошедший был заметно моложе и ректора, и доктора, но сорокалетний рубеж уже перешагнул.

– Почтение вам, ученейшие господа! Доктор Битуан, нет слов высказать, как я рад вас видеть, столь редко выпадает это счастье! Доктор Поссар, прошу нижайше меня простить за то, что пришел позже назначенного времени… но если бы знали причину… если б знали! – Советник сделал большие глаза и приложил палец к губам.

Ректор снисходительно улыбнулся. Он помнил за Вайфаром, в бытность того студентом, привычку прихвастнуть и некоторую склонность к преувеличениям, Это не шло во вред его занятиям – ни тогда, ни теперь. Может быть, Вайфар не хватал звезд с неба, но отличался прилежанием и обладал хорошей памятью, и вполне бы мог сделать академическую карьеру. Но женившись на дочери председателя Тримейнского суда, он избрал иную стезю. Тесть его занимал чрезвычайно высокую должность. Фактически, он замещал в ней самого императора, который был также и Верховным судьей бывшего королевского домена, а при том что Ян-Ульрих в последние годы в судебные дела почти не вмешивался, разве что в тех случаях, когда речь шла о делах представителей знати, подсудных только императору, власть председателя возрастала. Разумеется, вне ее находились суды Святого Трибунала, а также университет с его правом на собственное судопроизводство. Гражданские дела в Тримейне решались в городском суде, но несогласные с его решением имели право апеллировать к суду верховному. Приблизившись к таким высотам Вайфар, однако, не зазнался и не претендовал на наследование власти. Он занимался работой, которую можно было счесть канцелярской: готовил для тестя речи, подбирал примеры, изыскивал прецеденты, был своим человеком в архивах, словом, тем, что обычно поручают секретарю. Но ни один секретарь не обладал знанием Вайфара, а благодаря сохранившимся связям в академических кругах он имел возможность консультироваться по самым щекотливым вопросам. Так что в появлении советника Вайфара в доме дважды доктора и квалификатора Святого Трибунала не было ничего необычного. И в ответ на приглашение к столу он жизнерадостно заявил:

– Нет, magister doctrissime, [10] сначало дело, а потом обед. Вы так сразили меня сообщением, что у вас есть трактат Звентибальда, что у меня кусок в рот не идет.

– Звентибальд Соланский? « О признаниях»? – Ректор удивленно поднял брови. – Мне казалось, что эта книга запрещена.

– Ученый собрат, не повторяй профанов, которые утверждают подобное. Труд Звентибальда никогда не был запрещен. Однако в нем есть пассажи, которые неподготовленными читателями могут быть неправильно истолкованы. Вот и сейчас… наверняка книга понадобилась в связи с процессом казначея графа Такмарского.

– От вас, доктор, ничего не скроешь.

– Глава « О допросе с пристрастием», не так ли?

– Я сражен вашей проницательностью. Этот негодяй отказывается от всех прежних показаний, уверяя, что они вырваны пыткой. Сложность в том, что у него есть сильные покровители. Поэтому процесс пойдет по второму кругу. Защита может сослаться на Звентибальда, доказывающего, что признания, сделанные на допросе с пристрастием, есть самооговор.

– Я также считаю пытку мерой крайней, – сказал доктор, – и всегда настаиваю на том, чтоб она применялась лишь тогда, когда все иные возможности дознания исчерпаны, и только к виновным в особо тяжких преступлениях. Например, в деле, связанном с должностными злоупотреблениями, пытки совершенно излишни, и ваш казначей, независимо от того, виновен н или нет, имел право отказаться от показаний. Однако я не совсем согласен и со Звентибальдом, не видящим в подобных признаниях ничего, кроме химерических вымыслов, порожденных болью. Именно физические страдания – независимо на допросе ли, или порожденные обстоятельствами естественными, бывают подобны молнии, озаряющие сумрак сознания. Но это вопрос скорее философский, чем юридический. так что довольно об этом. Трактат Звентибальда лежит на подоконнике, я нашел его еще вчера. А теперь, лиценциат, можете спокойно трапезничать.

– Вот и славно, вот и чудно, – бормотал Вайфар уже с набитым ртом. – Так я обещался рассказать вам, почтеннейшие, почему я сегодня опоздал к назначенному часу… и с кем имел беседу… даже вы, доктор, с вашей проницательностью, не угадаете.

– Зачем же угадывать, если можно узнать?

– Верно, верно. Так представьте себе , магистры – сегодня Судебную палату посетил кронпринц собственной персоной, и вашему покорному слуге выпала участь с ним разговаривать.

– Он что, тоже ходатайствовал за ворюгу-казначея? – хмыкнул ректор.

– А вот и нет, а вот и не угадали! Он проявил интерес к судебным архивам.

– Вот как? – заметил Лозоик. – Весьма неожиданно для особы, занимающей столь высокое положение… и в столь молодом возрасте.

– Вообще-то не столь уж неожиданное. Наследник еще юношей проявлял интерес к изучению права… вас тогда еще не было в Тримейне… но доктор Юдикаэль, прежний ректор юридического факультета, руководил его занятиями, и был нередким гостем во дворце. Правда, со смертью достойного профессора эти занятия прекратились – когда же это было… точно не помню, но еще до мятежа в Эрде.

– Следовательно, около шести лет… действительно, наследник увлекся юридической наукой едва ли не отроком. Но потом последовал изрядный перерыв в занятиях. – И что же побудило его возобновить эти штудии?

– Ах, magister doctissime, разве наследник престола будет объяснять мотивы своих действий простому чиновнику, стоящему ненамногим выше жалкого архивариуса?

– Не принижайте себя, советник. Вы – юрист, а следовательно, умеете делать выводы сами.

– Признаюсь, я в некотором затруднении. Хотя, конечно, заключения напрашиваются. Он захотел ознакомится с некоторыми судебными делами, хранящимися в архиве. С делами об убийствах. В том числе с теми, где вина обвиняемых не была доказана… или виновные не найдены.

– Очень, очень любопытно, – спокойное лицо доктора Поссара оживилось, утратило сходство с портретами мраморных владык. – Стало быть, его интересуют убийцы… в том числе ненайденные убийцы… что в свете событий последнего года приобретает особое значение.

– Возможно… я тоже подумал об этом. Ведь по правде говоря, я тоже занимаюсь чем-то сходным – не сочтите за похвальбу. Отыскиваю прецеденты…

– Но ничего такого в архивах вашего суда он не найдет. Потому что – если мы мыслим об одних и тех же событиях – материалы судебных процессов по преступлениям сходного характера, хранятся в архивах Святых Трибуналов. А к ним ни один представитель светской власти не имеет доступа. Ни кронпринц, ни сам император. А если наследник, по вашим словам, не новичок в вопросах права, он обязан об этом знать. Следовательно, ему нужно что-то другое… или кто-то другой. Не истинный убийца, а тот, кто может сойти за такового.

На протяжении речи доктора Вайфар краснел и бледнел, и обливался потом. Затем, промокнув лоб салфеткой, промолвил:

– Завидую вашей смелости, illustrissime, Я бы ни за что не решился высказаться так так открыто и ясно даже в кругу ближайших друзей… Конечно, после упомянутых вами злосчастных происшествий…

– Преступлений.

– Хорошо, преступлений… меня мучали определенные подозрения…как, наверное, и всех в Тримейне. Но именно потому что эти подозрения испытывают все, я, как юрист, начинаю сомневаться в том, что толпе представляется очевидным. Конечно, я в отличие от вас, никогда не имел дела с ритуальными убийствами…с преступлениями. связанными с черной магией…но для меня ясно, что наследник не это ищет в архивах… кстати, он велел поднять дела не только последних лет, но и весьма давние. Примерно за два десятилетия. Так что тут кроется нечто, мне непонятное… Но что с вами, дражайший учитель?

Лектор, на протяжении дискуссии между Вайфаром и Лозоиком хранивший молчание, сидел, согнувшись в кресле пополам и подпирая ладонями лицо. И непривычно глухо звучал его голос:

– – Простите… мне что-то дурно… я не слышал…

Вайфар вскочил, мячом прокатился по комнате.

– Мой слуга на кухне… сейчас я пошлю его за лекарем!

– Н-не стоит… это…так… – Бенон Битуан с трудом поднял голову. Нижняя губа его отвисла и тряслась. – Я не болен… просто стало душно… надо пойти домой.

– Ты явно нездоров, ученый собрат, – доктор Поссар протянул руку пытавшемуся встать ректору, и тот не сразу смог поймать ее. – И одному тебе нельзя. Стуре проводит тебя до дому.

– Э, нет! – вмешался Вайфар. – Простите, доктор, но от вашего Стуре толку, что от козла молока. Я сам вместе со слугой провожу почтенного ректора. А потом, пожалуй, пойду к себе, покуда светло.

– Не стану спорить. Не забудьте только книгу, из-за которой начался этот спор!

Советник подхватил под локоть ректора, приговаривая «Эк, магнифиценция, как вас колотит…. А говорите, не больны…», с кухни топоча, примчался его слуга, и ученые мужи покинули квартиру при коллегии Григория Великого.

Доктор Лозоик, проводив их, приказал:

– Запри дверь. Уберись и приготовь все что нужно. Сегодня будем работать.

– Работать? – повторил Стуре.

Доктор, казалось, не был раздражен тупостью фамулуса.

– Работать в доме, – с мягкой настойчивостью пояснил он. – Я же сказал – запереть дверь. Выходить не надо.

Стуре подчинился. Пока он запирал замки, убирал со стола, закрывал ставни, за которыми красил небо кармином августовский закат, доктор прошел отдохнуть в спальню. В постель не лег – не желательно размякать, может быть, следовало обдумать услышанное – но чутье подсказывало ему, что это не стоит внимания. Возможно, после… пока же глупейшие беседы об откровениях и пытках задевали его гораздо сильнее, чем еще более глупые поиски убийц в архивах. Подумать только: ректор – защитник откровения! А Вайфар, надо думать, защитник пыток…

«Муки просветляют разум» – так говорят в Святом Трибунале.

Правильно говорят. Они даже не подозревают, насколько правильно.

Что пытки? Пытки – это частность, случайность. Мелочь, в сравнении с теми страданиями, которые испытывает разум, прошедший через Пустоту. В сравнении с Пустотой все – мелочь. Даже то, что привело… нет…нет… не надо.

Он закрыл глаза и приступил к духовным упражнениям, с помощью которых монахи достигают сосредоточенности и изучают видения, отравляющие мозг. Он не был монахом… пожалуй, он был больше, чем монах, чем большинство известных ему монахов, ибо зашел дальше их по проложенной ими дороге. Он отогнал видения, отравлявшие мозг. Очистил его. Чистота – ключевое понятие в том, что он и собирался делать. Лишь, словно облако по краю неба, по краю сознания смутно прошли другие видения о холодном каменном городе в далекой стране, где белобрысые люди говорят на чудовищном языке из одних шипящих. Впрочем, hominis litterati[11] владеют там латынью не хуже, чем в иных странах. И на этом языке, всемирном языке ученого братства, ему была высказана истина… нет, не то… истина открылась раньше… но тогда он не знал, что это, и почитал безумием или одержимостью, ниспосланное духами Ада. Между Адом и Раем лежала великая Пустота, – сказал брат Болеслав. Избранным, способным соприкоснуться с ней, открываются знания, недоступные людям обыденным. И многое другое поведал он, многое из того, что узнал от путем кропотливых усилий, теряя зрение над ветхими манускриптами, проводя бессонные ночи в вычислениях, вслушиваясь в бессвязные выкрики в камере пыток и бормотание юродивых. И главным тогда для Лозоика Поссара было вот что: ужасные страдания при выходе в Пустоту для него неотменимы, ибо опыт и знания оставляют в душе неизгладимую печать, и там она превращается в неисцелимую язву . Равно как у для всех, этими качествами обладающими. Поэтому нужен посредник, свободный от опыта и знаний. Чистый. Ребенок. Отрок или девица, не успевшие согрешить. Чистота влечет Пустоту. Посредник выйдет в Пустоту и расскажет хозяину, что ему открылось.

Но прошло немало времени между откровениями брата Болеслава, и первым практическим опытом в Эрде, который Лозоик обогатил плодами собственных исследований. Опыт оказался удачным, и дал основу многим последующим, но, к сожалению с тем материалом нельзя было больше работать.

Лозоик открыл глаза. Воспоминания о том первом опыте… о сведениях, доставленных им, пришло не случайно. Он чувствовал, откуда исходит угроза. Этим и следует сегодня заняться.

Стуре все подготовил как надо. Расставил зеркала и светильники под нужным углом. Убрал все, что могло оказаться на пересечении лучей. И больше ничего не трогал – этого ему не было дозволено. Он уселся на полу в середине получившегося круга, подтянул колени ко лбу и крепко обхватил их руками. Пока доктор Поссар зажигал огни, Стуре не двигался. Не шевельнулся он, и когда доктор Поссар, вынув из ящика стола хрустальный шар, установил его на пюпитре. Лепестки пламени отразились в полированных гранях, в амальгаме зеркал многократно умножились, расцвели огненным садом.

– Стуре, – позвал Лозоик.

Студент медленно выпрямился, и свет бесчисленных огней заполнил его распахнутые глаза.

Профаны считают, будто в зеркалах и гранях кристалла можно увидеть будущее… или прошлое. Пусть думают. На самом деле свечи, зеркала, кристаллы и прочее нужны лишь для того, чтобы погрузить посредника в особое состояние, в котором он может выйти в Пустоту.

– Стуре. Человек из Аль-Хабрии. Ты знаешь, кто он. Где он и чем занят?

Голос Лозоика был сух и ровен, почти лишен вопросительных интонаций.

Стуре вытянул шею. На доктора он не смотрел. Его круглое лицо стало холодным и жестким. Он опустился на четвереньки, откинул голову назад так резко, что хрустнули позвонки. Глаза его закатились и белки с лопнувшими кровяными прожилками смотрели в потолок.

Лозоик бестрепетно наблюдал. Он видел все это не в первый раз, и знал, что дальше может быть хуже.

Стуре вскочил так резко, что непривычный человек непременно бы отшатнулся. Казалось, будто нечто подбросило его с пола и тянет вверх. Возможно, так оно и было. Какое-то время Стуре задержался, подавшись ввысь, а затем как танцор или гимнаст, исполняющий на кончиках пальцев ног сложную фигуру, прогнулся назад, головой коснувшись пола, и повалился набок.

– Ты видел?

– Ви…дел… Он в Эрде…

– Это я знаю. Что еще?

– В Эрде… – твердил Стуре, – в Эрде… но… не… – изо рта его потекла слюна, и он закашлялся.

– Так в Эрденоне?

Но Стуре, когда утих приступ кашля, умолк. Силы оставили его.

Лозоик медленно прошел по комнате, гася фитили. Оставил лишь одну свечу. Убрал все лишнее. Не стал оставлять это на виду, пока Стуре не очнется. Никто не войдет сюда, но все равно – не стоит.

Стуре…Похоже, для него это был последний выход. Материал выработал себя. Надо искать замену. Это видят даже те, кто понятия не имеют об истинной службе фамулуса.

Вот что выяснил доктор Поссар опытным путем: душа человека многослойна. И каждый раз, побывав в Пустоте, посредник оставляет часть души там. Истончается, как луковица – слой за слоем. Только в отличие от луковицы, шелуха здесь остается нетронутой. Вот и Стуре сейчас – пустая шелуха. Оболочка.

Он выбрал Стуре потому, что тот идеально соответствовал требованиям, названным братом Болеславом. Чистый юноша, не перегруженный опытом и излишним интеллектом. И работать с ним было легко. Но достоинства Стуре оказались и его недостатками. Его послушание обернулось ненадежностью. Он теряет не только восприимчивость, но и остатки интеллекта, что необходим для работы.

Тот, другой – гораздо умнее. Острее, гибче. Но, к сожалению, как посредник, неприемлем. Увы, эти умники слишком рано утрачивают необходимую чистоту.

Ничего. Не за горами – день Святого Луки, начало учебного года. Наберется много нового материала. И в нем непременно найдется доброволец. Добровольцы находятся всегда.

Однако подготовка нового посредника потребует времени. А есть еще и принц… оба принца. И возможны иные осложнения.

Ректор.

Он не болен. Он напуган, напуган до ужаса. А ведь он ничего не знает. Не может знать. Меж тем назревает реальная опасность. Причем, не ясно, в чем она заключается.

Хорошо. Стуре в последний раз сумел принести какую-то пользу. Дальше нужно использовать другого. И попечение о принцах отложить.

Принцы – это мелочь.

Все мелочь, кроме человека из Аль-Хабрии.

12. Эрденон. Герцогский дворец.

Новый год в герцогстве Эрдском отмечали в сентябрьские календы. Этим Эрд, как всегда, рьяно отстаивавший собственные обычаи, отличался от королевского домена, где год начинался с Пасхи, и южных земель, ведущих отсчет от первого майского дня. Когда в отрочестве Джаред спросил у приора Венилона, почему так сложилось, то добрый старец сперва сказал, что Новый год – праздник слишком незначительный, в сравнении с Рождеством или Троицей, не говоря уж о Пасхе, и вряд ли стоит внимания, а потом со вздохом добавил, что в Эрде, несмотря на усилия святых Бернарда, Бильги и Эадварда, все еще сильны языческие пережитки. Ибо еще в языческие времена Новый год считали наступившим с окончанием жатвы. А поелику Эрд севернее Тримейна, где Урожайную ночь празднуют в августе (слава Богу, хоть мерзости Урожайной ночи нас минуют), Новый год здесь наступает в сентябре. Однако, не преминул заметить приор Венилон, и на языческом фундаменте можно возвести здание доброе, как учил нас святой Эадвард. Примером тому может служить город Эрденон, где некогда располагалась священная роща язычников, и жрецы, вооруженные подобно воинам, творили у залитых кровью алтарей свои жестокие обряды. Но теперь стараниями святителей наших, злые обычаи сменились благочестивыми, и на месте капища стоит процветающий город, столица Эрда.

Джаред доселе в Эрденоне не был, и теперь ему было любопытно взглянуть на него, особенно в сравнении со столицей империи, где он побывал нынешним летом. Правда, в Тримейне он видел лишь то, что доступно взгляду любого путника, а в Эрденоне ему выпал случай попасть ко двору.

Как-то само собой получилось, что он стал своим человеком в замке Дуэргар, хотя на службу его никто не приглашал, и жалованья не назначал. И, когда Кайрел Рондинг направился на встречу с герцогом Тирни, Джаред находился в свите наместника.

Он все еще не видел причины, по которой Лабрайда беспокоило назначение Кайрела Рондинга наместником в Эрде. Тот ехал в Эрденон, поскольку несколько местных сеньеров подали жалобу герцогу на то, что новый наместник превысил свои полномочия. По мнению Джареда, это было событие вполне формальное, да и по мнению Кайрела, тоже. Он был раздражен предстоящим разбирательством, но и только. Что касается иных обстоятельств… здесь Джаред встретился с тем, чего не ожидал. Возможно, Кайрел, как и он сам, обладал Даром сновидца, а Дар этот, загнанный внутрь, не знающий развития и применения, может причинить вред своему владельцу. Об этом Джареду рассказывали в Аль-Хабрии. Но что бы ни чувствовал Кайрел, какую бы печать злосчастный сон не оставил на его сознании – на его деятельности в качестве наместника это никак не сказывалось. И на любой другой тоже.

Но Лабрайд послал Джареда к нему, а Лабрайда Джаред считал гораздо проницательнее себя. Без уничижения. Он видел связи, скрытые от Джареда.

В Тримейне убивали женщин, которые были любовницами принца. Другой вины за ними не водилось. Убийцу не нашли, потому что не искали.

Кайрел – во сне – убил свою любовницу из-за мнимой вины. Он переживал убийство этой женщины, как совершенное. Но на самом деле не было ни убийства, ни женщины.

Если связь и была, то от Джареда она ускользала.

А если назначение Кайрела Рондинга – результат придворных интриг в Тримейне и Эрденоне, лишь косвенно задевающих самого Кайрела, вряд ли бедный лекарь может здесь что-то отыскать. Но попробовать стоило.

Однако в Эрденон они приехали аккурат к Новому году – Эрдскому Новому году. И при дворе были намерены сначала праздновать, а потом уж заниматься делами.

После Дуэргара, представлявшего собой, по сути, большую казарму, герцогский двор в Эрденоне поражал роскошью, которую иначе как варварской назвать было нельзя.

В Карнионе и на Юге Джареду приходилось бывать в домах тамошних аристократов (не говоря уж о том, что он служил графу Несскому). Императорский двор ему увидеть не удалось, но о развившемся там стремлении ко всему утонченному и изысканному, он слышал. Здесь было по-иному: одевались как можно ярче и пестрее, и мужчины и женщины одинаково, кутались в меха, невзирая на время года, шеи гнулись от золотых цепей, пальцы в перстнях по самые ногти. Двор – да и весь Эрденон. – жил с оглядкой на Тримейн и под девизом: «Мы не хуже!»

Вообще-то, наверное, было хуже. Об этом Джаред мог судить, проезжая по городу ( именно проезжая. Привычку путешествовать на «иноходце Святого Франциска»[12] пришлось оставить, Он получил чалого мерина из конюшни Дуэргара, низкорослого, смирного, но крепкого). Эрденон был заметно меньше имперской столицы, здесь было только два собора, и вельможи не возводили себе дворцов в городских стенах, не было садов, университет и не снился, вымощены лишь главные площади. и часть прилегающих к ним улиц. Все было проще, грубее и грязнее. Гораздо реже жгли еретиков и ведьм, но публичные порки несостоятельных должников и торговцев, уличенных в том, что продали дурной товар, происходили едва ли не ежедневно. Впрочем, многое из того, что он видел, было знакомо Джареду еще со времени юности, когда, выйдя из монастыря он шел через города северо-востока. И нищие калеки, заполнявшие паперти церквей, потрясая обрубками рук и обнажая язвы. И колодники на рыночной площади, «нарушители общественной тишины и спокойствия», иными словами, ночные гуляки, уныло скрючившиеся в «дурацких домиках» – клетках, привешенных к башням городских укреплений.

Но бедным город не выглядел, и это было достойно внимания, если вспомнить, что пережил Эрд в минувшее десятилетие. Они приехали в Эрденон в торговый день, когда на ратуше взвился красный флаг, возвещающий об открытии рынка. И что это был за рынок! Даже в Тримейне Джаред не видел такого изобилия. Разве что на Юге, но то и был Юг. А здесь Эрд с его пресловутым неплодородием. Эрд, который словно решил в награду за прошлые напасти нажираться, напиваться и наряжаться, пока хватит сил. Конечно, многие товары были привозные – дорогие ткани, вина, пряности, заморские камни – и цены на них были высоки. Но хватало и своего. В самом деле, зачем эрдским ткачам стараться по части бархата и парчи, когда большинство жителей носят – и охотно покупают – добрые сукна. А кому не по карману персидский жемчуг, охотно возьмет эрдский речной. А воск для свечей! А меха! А кожи! Джаред с грустью подумал, что если бы отец был здесь, он сумел бы если не разбогатеть, то, по крайней мере, не жить впроголодь.

Все это изобилие не могло возникнуть на пустом месте, и одного установления мира было недостаточно, Возможно, герцог Тирни Йосселинг с пользой употребил конфискованное имущество мятежников. Кроме того, пресловутые вольности Эрда позволяли принимать на жительство тех, кто объявлен вне закона за рекой. И в Эрд устремились изгнанные из Тримейна евреи – что способствовало развитию торговли на Севере, и тому, что капиталы карнионских торговых компаний притекали в Эрденон, минуя столицу империи.

Но даже если не думать обо всем этом – сейчас осень. Самое ее начало. Еще тепло, солнце пригревает, но урожай уже собран. И хороший это урожай, если взглянуть на прилавки. Самое время праздновать. Пожалуй, язычники были не так уж глупы, считавши года как цыплят – по осени.

В Эрденоне, в его нынешнем состоянии, понастроено было немало гостиниц и постоялых дворов. Но императорскому наместнику со свитой в гостинице жить не подобало. Во дворце Кайрел также останавливаться не хотел. Он не был ни гостем, ни подданным герцога, и окружающим следовало это помнить. Сложностей с постоем у него не было. В Эрде обитал его давний знакомец, богатый купец с Юга, выстроивший себе здесь дом. Сейчас он вынужден был надолго уехать, и предоставил дом в полное распоряжение Кайрела. Джареда, достаточно пожившего на Юге, дружеское общение между представителями военного и торгового сословия вовсе не удивляло, но здесь наверняка многих озадачивало, а то и приводило в бешенство.

Двухэтажный дом располагался на улице, носившей странное имя Черной Собаки. Владелец его не стал навязывать строителям своих вкусов, памятуя о том, что здешние зимы – не чета карнионским, и толстые стены и узкие окна свидетельствуют не об угрюмости местных жителей, а о желании сохранить в доме тепло. Так что наружно дом отличался от соседних разве что несколько большими размерами. Внутри же было уютнее, чем в обычных городских домах Эрда. На полах – ковры, на стенах – резные деревянные панели, печи с цветными изразцами. Правда, печь топилась пока только на кухне, в остальных нужды еще не было. В доме оставались двое слуг купца: привратник и повар. А Кайрела сопровождали два оруженосца, писарь, дюжина солдат, и Джаред впридачу. Прокормить сразу всю ораву было бы невмочь, по счастью, среди свиты оказались и такие, кто не побрезговал и на рынок сбегать и на кухне помочь. Обустроились и на следующий день – первый день Эрдского года – направились ко дворцу – огромному, и с точки зрения любого южанина, безобразному зданию в центре города.

В тот день был назначен торжественный прием, пиршество и вечером – увеселения. Ничего из ряда вон выходящего не предполагалось: Новый год действительно не был значительным праздником. Разве лишь можно гордиться, что Эрд уже махнул в 1326 год от Воплощения Слова, а прочие уделы империи еще коснеют в 1325.

Герцог Тирни II принимал поздравления в большом праздничном зале, восседая на троне, как истинный властитель. В Эрде очень любили напомнить, что хотя их государство и связано с Тримейном вассальной клятвой, это всего лишь hommage plain[13], и Тримейнские законы здесь никто соблюдать не обязан. Сам Тирни был мужчиной в цвете лет – между тридцатью и сорока, высокий, плотный, русоволосый, с мелкими чертами лица, что было довольно странно при столь крупной фигуре. На губах его играла улыбка, которая человеку неопытному могла показаться доброжелательной. В одежде он не следовал тримейнской моде, что доказывало его здравомыслие, учитывая, что тамошние щеголи носили одежду в обтяжку. На Тирни был темно-зеленый кафтан, который сверху донизу украшали ряды золотых пуговиц с рубинами, и плащ с соболями. Бороду он брил, показывая тем пример придворным. Волосы, довольно длинные и негустые, зачесывал назад. Сан его обозначали золотой венец и золотая же, в три ряда, цепь.

В кресле по правую руку от герцога, но стоявшем ступенькой ниже, помещался старший сын от первого брака и наследник Тирни – Вендель, крепкий, щекастый веснущатый подросток четырнадцати лет. Слева же, рядом с мужем сидела молодая жена герцога Ланфуза, урожденная графиня Свантер, всего лишь на два года старше пасынка. Ее нежное, мягкое лицо с тяжелыми веками и ротиком подковкой уродовали землистые пятна. Она была на сносях, и складки широкого платья не могли скрыть выступающего живота. За спинкой кресла герцогини стоял ее старший брат – граф Хескульд Свантер, обер-гофмейстер двора.

Позади правящего семейства свисал штандарт с изображением эрдского единорога. Ткань имела плотную основу, но ее все равно колебал сквозняк – непременный спутник дворцовых залов, и казалось, что единорог содрогается. Штандарт не закрывал собою фреску, где от пола до потолка изображалось венчание герцогской короной Йосселя Храброго. Не самый лучший сюжет, если вспомнить, что первый герцог был и последним конунгом Эрда, и потерпев в войне поражение, признал Мелгу Тримейнского своим сюзереном. Этой сделкой он купил мир и сохранил за Эрдом многие прежние вольности, так что Йосселя Храброго по справедливости следовало бы назвать Мудрым, или, хотя бы. Предусмотрительным. Но кто помнит такие вещи!

Джареду в тот день предстояло находиться в задних рядах – и в прямом, и в переносном смысле слова. Иначе и быть не могло. И стоя в толпе, н наблюдал. За эрдскими вельможами, разряженными словно на ярмарку, как правило, не обиженными по части телесной, и неповоротливыми. На императорского наместника, который на их фоне гляделся, как ястреб среди петухов, они посматривали без приязни, а кое-кто и нескрываемой враждой. Но высказать ее никто не решился.

Он смотрел на герцога, слушавшего приветствия, принимавшего подношения, не выражая при том никаких чувств, и не мог определить: то ли этому человеку действительно все безразлично, то ли он научился превосходно держать себя в руках. Последнее было вероятнее.

Среди тех, кто явился почтить правителя Эрда и тем заслужить его милость, один привлек внимание Джареда и позабавил его. Это был тщедушный человечек в темной, безупречно пошитой мантии ученого. Дорогое сукно – единственная роскошь, доступная этому сословию и тщательно завитые волосы, ниспадавшие из-под берета, обличали в нем стремление к щегольству. К груди он прижимал пухлый том в переплете из телячьей кожи.

– Склоняясь к ногам его светлости, нижайше молю разрешения преподнести моему милостивому и благородному господину свое скромное сочинение, именуемое «Деяния эрдов». Чаю сим снискать ваше, государь, благорасположение, и питать надежду, что прочтение книги вас изрядно удовольствует. Поскольку в моем труде увековечены те подвиги предков наших, чья слава по невежеству прежних веков пребывала погребенною и якобы угасшею. Ибо в ней неоспоримо доказывается, что эорды или же эрды были немало славны в земле греческой за многие сотни лет до рождества Христова, а о тех эордах подробно свидетельствуют Геродот, отцом истории зовомый и величайший из великих Плутарх. – Голос у оратора был высокий, пронзительный, и в нем проскальзывали жалобные ноты. – И лишь славному Александру Македонскому удалось победить сих эордов и захватить страну их Эордию, которая в честь Александра назвалась тогда Македонией – сие сказано нашим предком не в поношение, ибо Александра никто в свете победить не сумел. А гордые эорды, сиречь эрды, не желая служить никому, и даже самому Александру, сели на корабли и поплыли искать себе новой родины…

Дальше о приключениях эрдов Джареду послушать не удалось. Герцог кивнул, у историка забрали книгу, а самого оттерли прочь.

Однако стечение обстоятельств привело к тому, что за торжественным столом они оказались рядом. Кайрела пригласили за главный стол – к герцогу с семейством – из этого можно было сделать вывод, что его обвинителям придется туго. А Джаред попал на самый дальний конец, туда же, где и все свитские, сопровождавшие знатных гостей, и вроде бык слугам не причисляемые. И особых яств сюда не перепадало. Но Джаред, утомившийся от стояния в зале больше, чем от целого дня пешего пути, с готовностью сьел и то, что принесли. Сидевший рядом историк деликатно грыз ножку бекаса в пивном соусе, держа ее так, чтобы не запачкать свои длинные кудри.

– И куда поплыли эрды из Греции? – спросил Джаред.

– В Рим, конечно, – отвечал историк, не отрываясь от еды. – Они хотели отвоевать его у римского короля. Но Сивилла сделала им предсказание, что они завоюют себе великое королевство на севере. И, минуя множество стран… – Он догрыз косточку и взглянул на Джареда. – Мы раньше встречались? Я тебя что-то не помню, а у меня хорошая память на лица.

– Нет, не встречались. Меня зовут Джаред, сейчас я состою лекарем при наместнике.

– Ты не учился в Тримейне? Там ведь нет медицинского факультете.

– Нет, я получил образование на Юге, – Джаред решил не вдаваться в подробности.

– А я – магистр Фредегар из Камби. Изучал свободные искусства в Тримейне, потом в Виттенберге, где и защитился. Рад знакомству с ученым собратом.

– Много чести для меня. Я не закончил курса.

– Неважно, – вздохнул Фредегар Камбийский. – Наш милый Север счастливо процветает и множит богатства под рукой герцога Тирни, но, к сожалению, образованность здесь…как бы это выразиться… еще не успела пустить корней. И хотя мне грешно было бы жаловаться на пенсион, назначаемый его светлостью…так мало в Эрденоне людей, способных по достоинству оценить труд историка. – Эта тема, вероятно, задевала чувствительные струны его сердца, потому что он не обратил взора на рагу из зайца, сменившее блюдо с бекасом. – Вообще-то я долго жил в германских землях. Но мой тамошний покровитель умер…из-за превратностей судьбы. Я не мог найти другого…и решил вернуться на родину. И корабль мой прибыл в Свантер как раз в разгар мятежа! Представляешь, какой ужас!

– Да, наверное, это было страшно. Но как историк ты мог утешить себя, что наблюдаешь события великой важности. Разве это не достойная тема для книги! Ты мог бы описать то, что видел сам, а не вычитал на выцветших пергаментах.

– Возможно… – по лицу магистра было видно, что недавние потрясения были интересны ему гораздо меньше, чем то, что творилось во времена баснословные. – Но его светлость не любит вспоминать о печальных событиях прошлых лет. При том, что все разрешилось благополучно, и к его великой чести, раны, нанесенные герцогству мятежом, столь велики, что должно пройти немало времени, когда их можно будет касаться безболезненно. Однако, представь себе…

Что должен был представить Джаред, потонуло в грянувшем шуме. Вначале звуки были таковы, что Джареду представилось стадо баранов, резвящихся в приюте для буйнопомешанных. Потом все как-то наладилось и получило определенный строй, но тише не стало.

Знатные гости и сам венценосный хозяин, утолив начальный голод и жажду, хотели развлечений. Дали знак музыкантам, скучавшим на хорах, а в зал впустили шутов. Шутами в Эрде были не профессионалы-потешники, и не схолары на вакациях, а уроды, карлики и дурачки. Карлики и карлицы ценились дороже всего, иметь их при себе было для эрдской знати таким же признаком хорошего тона, как для знати Тримейнской – попугаев и обезьян. И специальные посланные объезжали деревни, чтобы выкупить уродцев, буде таковые найдутся, у их родителей.

При Эрдском дворе было два карлика и одна карлица, и еще с десяток шутов и шутих, горбатых – а то и о двух горбах, колченогих и придурочных. Карликов, как любимые игрушки, рядили с пышностью, достойной королевских детей, в шелка и бархат, ошейники и цепи, на которых их нередко водили, были позолочены. Прочим полагались звериные шкуры и пестрые балахоны.

Вся эта орава, вопя и потрясая булавами и погремушками, разбежалась по залу. Бесштанные дураки кувыркались, сверкая бритыми башками и голыми задницами. Карлики плясали, вскочив на столы. Горбуны и горбуньи выделывали столь потешные коленца, что пирующие хохотали до слез, а юной герцогине Ланфузе от смеха стало дурно, и дамам пришлось увести ее в опочивальню, во избежание выкидыша. Общего веселья это происшествие вовсе не нарушило. Музыканты продолжали наяривать на рожках, ротах и мюзетах. Пиво, мед и вино не иссякали. Сосед Джареда, не обращая внимания на шум, продолжал о чем-то увлеченно повествовать, но музыка, крики и хохот его совершенно заглушали. Лишь иногда до Джареда долетали отдельные слова: «После поражения мятежников… доктор Лозоик… секретарь архиепископа… процветание… рог изобилия».

Обед начался засветло, а когда пирующие, утомленные яствами и развлечениями, отвалились от стола, уже начало темнеть. Но праздник не закончился. Объявили, что во дворе, ради угождения его светлости и гостей, будет показано представление. Джаред был уверен, что вниманию знатной публики представят медвежью травлю, или, для разнообразия, бараньи бои. Он ошибся.

Во внутреннем дворе, против большого балкона, поставили деревянный помост. Представлять на этакой сцене можно было лишь в хорошую погоду, но сегодня и стояла таковая, а множество факелов затмили своим пламенем вечерний свет. Для герцога и его семьи, а также почетных гостей были поставлены кресла. Ланфуза не вернулась, и ее место занял второй сын герцога – Гарнего, мальчик хилый, бледный, во всем уступавший старшему брату. Другим знатным гостям были устроены сиденья против крыльца и на лестнице. Прочие, если они хотели смотреть представление, должны были жаться у окон или найти место во дворе, не заграждая обзор благородной публике.

Джаред предпочел спуститься во двор. В зале стало жарко, душистые травы, курившиеся на жаровнях, не могли изгнать духоты и тяжелых испарений, и логично было предположить, что представление, каковое следовало устроить во дворце, было перенесено за его пределы, чтобы гости могли без помех насладиться свежим осенним воздухом. Не зря они пришли в подбитой мехом одежде – теперь, на холодке, им будет хорошо. Хотя это еще не гарантия от простуды.

Зазвучала музыка, ничем не напоминавшая ту, что исполняли в зале. Только флейта и барабан, сочетание нежного и зловещего, утонченного и простого. Затем на подмостках появилась женщина в красном платье и синем плаще. Джаред не без удивления узнал в ней Зику. Значит, Диниш добился своего, и «Дети вдовы» играют при дворе (или хотя бы во дворе этого двора). Приятно видеть, что хоть чьи-то мечты сбываются. Зика отчитала пролог, из коего зрители могли узнать, что собственно им покажут, и представление началось.

Пьеса была Джареду знакома – он несколько раз видел ее в Нессе и Скеле, в Карнионе она была довольно популярна. Называлась она «Игра на перекрестке». Содержание ее было следующее. Некий молодой человек, введенный в грех и долги злыми приятелями, продал душу дьяволу, а потом, раскаявшись в содеянном, рассказал обо всем своей невесте. Та, с помощью колдуна вызывала дьявола и предлагала ему выкупить душу жениха ценой собственной. Враг рода человеческого с радостью соглашался, ибо душа невинной девы ценилась в аду много выше души грешника. Девушка подписывала адский договор и умирала. Дьявол хотел тащить ее в преисподнюю, но явилась Святая Дева и запрещала отцу лжи простирать власть на эту душу, ибо отдана она за ближнего, и грех ее не коснулся. Правда, в некоторых представлениях, вероятно, по требованию церковных властей, Богородицу заменял ангел. Но суть дела от этого не менялась – сатана был посрамлен. Джаред был лишен удовольствия переживать, как большинство зрителей, за судьбу героев истории, и с ноющим сердцем ожидать, чем все закончится, зато мог оценить мастерство своих знакомцев.

В пути, когда «Дети вдовы» выступали на деревенских площадях и на постоялых дворах, они выбирали пьесы попроще, а представлять старались подоходчивей. Сейчас Джареда поразило, как четко и красиво звучат их голоса, как отточены движения. Неплохо Диниш их натаскал… Грешного юношу изображал Баларт, а его брат, изменивший внешность с помощью рыжей бороды и лохматого парика – коварного приятеля. Явившийся в следующей сцене Матфре предстал дьяволом. Его мрачная физиономия и низкий голос как нельзя лучше подходили для этой роли. Злоба, с которой он вещал, казалась неподдельной, и он нагнал на зрителей такого страху, что женщины взвизгивали, а мужчины бледнели. Невозможно было представить, что это исчадие ада не так давно валялось на дне повозки и повествовало о своих детских несчастьях. А вот комедиантку, изображавшую невесту, Джаред не узнавал. Зику он уже видел, следовательно, это должна быть Дагмар. Но это никак не могла быть она. Женщина была того же роста и сложения, но этим сходство исчерпывалось. Дагмар ходила, как деревянная, – эта двигалась легко, словно пузырек воздуха по воде. Голос Дагмар ничего не выражал – у этой он был глубок и звучен. И главное, эта женщина была красавицей, а на Дагмар никто бы не задержал взгляда. Стало быть, Диниш нанял новую актрису? Возможно… но Джаред припомнил, как Диниш запрещал жене играть в деревнях. потому что ей предстоит покорить Эрденон, Выходит, он был прав…и это Дагмар. Неужто платье и немного краски на лице могут так преобразить женщину? И еще – неверный свет… и тени от факелов… и вздох, пробегающий среди потрясенной толпы.

За этими размышлениями Джаред пропустил объяснение между женихом и невестой. Меж тем начиналась сцена, по которой пьеса получила свое название. Девушка и колдун приходили на перекресток, чтобы воззвать к нечистой силе. Колдуна играл Диниш, и Джаред подивился, насколько тот хороший актер. Облик его (долгополый плащ, рогатая шляпа, длинная борода) был зловещ, голос вкрадчив. В то же время было в нем нечто, никак не вмещавшееся в представление о злодее. Колдун отговаривал девушку отказаться от своих намерений, рисуя картины вечных мук, ожидающих ее после сделки с дьяволом. Предполагалось, что он лицемерит, набивает себе цену – а заодно позволяет зрителям в очередной раз сладко ужаснуться. Но в голосе Диниша лицемерия не было. И слышалось в нем грустное сочувствие к той, что бесповоротно решила погубить свою душу, и горечь, из-за того, что сам он давно обречен аду.

Девушка отвечала, что готова снести вечные муки ради того, кого любит. Сгорая в адском пламени, она будет утешаться тем, что ее возлюбленный спасен от этих страданий. Ибо не может она вкусить райского блаженства, если возлюбленный отдан на погибель. В отчаянии она отвернулась от колдуна, обратив к публике лицо – чистое, совершенное, высветленное изнутри пламенем страсти.

Джаред шагнул вперед, раздвигая зрителей, наступив кому-то на ногу. На него зашикали, но он оставил это без внимания. Словно туман развеялся, и он впервые ясно увидел лицо женщины на помосте. Он узнал ее.

Часть вторая ЗАПЕРТЫЙ САД

1. Эрденон. Гостиница «Цветущий вертоград».

– Еще раз! Начали, пошли! – Диниш ударил в барабан, задавая ритм, Матфре приложил к губам флейту, Зика взялась за лютню, Дагмар, Гиро и Баларт с трех сторон двинулись к середине двора.

Теперь Джаред по-новому научился оценивать этих разгильдяев, жуликов и обжор, какими гистрионы обычно представлялись со стороны. Зависимость от капризов публики и диктаторские замашки Диниша заставили их приобрести множество умений, и довести их до степени мастерства. Они играли на любых музыкальных инструментах, с легкостью переходили от мираклей к фарсам, пели и танцевали, и при случае могли показать такие трюки, что позавидовали бы фокусники и акробаты. Между ними нередко вспыхивали стычки и склоки, но они никогда не ссорились из-за главного – из-за своего ремесла. Они врали по всякому поводу, воровали кур, путались с кем попало по придорожным кабакам, и лебезили перед каждым, имеющим деньги и власть. Они были достойны уважения.

Дорвавшись до того, о чем так долго мечтал – милости правителя, Диниш не успокоился. И постоянно придумывал что-то новое, дабы блеснуть на придворных увеселениях. И те, кто знал его, не поручились бы, что он это делает только ради удовольствия своего высокого покровителя. В последние дни ему пришло в голову усовершенствовать то, что казалось бы, усовершенствовать было невозможно – танец с мечами.

Теперь мечи не втыкали в землю, и Дагмар танцевала не одна. И она, и Гиро с Балартом были одинаково важны в замысле Диниша.

Братья держали в каждой руке по мечу. И, сойдясь, они начали танец, который был в то же время и поединком. В Эрде, где использовали широкие, тяжелые клинки, не фехтовали двумя мечами одновременно – ни в древности, ни в нынешние времена. Это был исконно карнионский обычай, да и в Древней Земле он уже почти вышел из употребления. Однако о нем еще помнили. Конечно, комедианты могли лишь приблизительно ознакомиться с такой манерой фехтования, но достаточно было усвоить несколько основных приемов. Как положено, танец с мечами начинали в медленном темпе. Братья бились, сталкивались и отступали, мечи вращались мельницами, а между бойцами, между мечами кружилась безоружная женщина. Мечи клацали над ее головой и под ногами, свистели там, где она только что стояла, но она каждый раз убегала, ускользала, исчезала. Из-за прохладной погоды все трое танцевали не босиком, а в обмотках на ногах, и движения их оставались беззвучны. Слышалось только клацанье мечей, музыка и перестук барабана. Фигуры усложнялись. Братья, не сталкиваясь, перебрасывали мечи друг другу, а Дагмар продолжала кружить, и казалось немыслимым, что летающие клинки не задевают ее, потому что она не делала видимых попыток увернуться – лишь оказывалась быстрее меча.

Барабан выбил яростную дробь, музыка оборвалась и танцоры внезапно остановились – Дагмар посредине, братья – по бокам. Правые руки они подняли так, что острия мечей соединились над головой Дагмар под острым углом, левые резко опустили, и клинки вонзились в землю двора.

– Что, славно? – сказал Диниш, переводя дыхание, – Вначале я хотел, чтобы танцевали вчетвером – двое мужчин, и две женщины. Попробовали – не смотрится.

Джаред, сидевший на крыльце, промолчал. Диниш и не ждал ответа. Он поставил барабан и пошел к танцорам с какими-то очередными указаниями.

Почему я здесь? – думал Джаред, глядя на них. Почему не в Вальграме, не в Дуэргаре, рядом с Кайрелом, не на дороге в Тримейн? Почему застрял в гостинице под вывеской, на которой местный маляр изобразил нечто, даже отдаленно не напоминающее цветущую лозу – ибо в этих землях, по крайней мере с тех пор, как эрды отвоевали их у карнионцев, не было виноградников.

Кайрел уехал в Вальграм. Перед этим настоял на том, что не откажется от своих полномочий. Местные сеньеры, возмущенные тем, что он повесил очередных грабителей, из числа, как выяснилось, их беглых латников, и вместо того, чтоб выдать их господам, и тем лишил последних законного удовольствия обрубить злодеям руки-ноги, подняли шум и ор на весь Эрденон, но Тирни Йосселинг принял сторону имперского наместника. Вообще Джаред заметил, что Кайрела здесь крепко не любят, и если бы не милость герцога и преданность собственных солдат, туго бы ему пришлось. А теперь и он, Джаред, ушел. С точки зрения военного, каким является Кайрел – дезертировал. Если не хуже.

Неизвестно, понял ли Кайрел, что произошло. Но в последние дни у Джареда было ощущение, что не он наблюдает за Кайрелом, а наоборот. Не то, чтоб тот обращал на него особое внимание, но все же… Задерживать Джареда, когда тот попросил разрешения уйти, не стал. И даже отказался забрать лошадь, которую дал Джареду для поездки в Эрденон – подарил, мол, и нечего там. И Джаред перебрался в гостиницу на улице Гремящего Молота, что за часовней блаженного Сальвия.

Хорошо, что он, даже мысленно, не позволил себе посмеяться над Кайрелом, завороженным женщиной, не существующей в действительности… по крайней мере, в этой действительности. Потому что сам он оказался хуже Кайрела с его любовью к сновидению.

Он видел сон, и это был чужой сон, и сон этот воплотился явью. А в яви была женщина, и она давно была рядом, и принадлежала другому. И Джаред не знал, что ему делать.

А казалось бы, чего уж проще! Молодая жена старого, и ничуть не ревнивого мужа. Только подмигни, и она твоя. А то и подмигивать не надо. Сама молодка обо всем позаботится. Встречается сплошь и рядом. И вот – выпал случай, может быть, один на тысячу, когда обычные мерки неприемлемы.

Странно – Джаред тоже не испытывал к Динишу ревности, хотя тот явно любил жену. Но он (Джаред достаточно узнал этого человека) любил в ней актрису. Так же, как и другие. Может быть, больше, чем другие, потому что Дагмар-комедиантка была его творением. И потому что он играл вместе с ней. Но в сущности, не отличался от тех, кто восхищался Дагмар на подмостках и забывал о ней, стоило эти подмостки покинуть. Так же, как забыл о ней, например, Кайрел.

А Джареду не было дела до Дагмар-актрисы. С того вечера, как он увидел ее в «Игре на перекрестке», представлений с ее участием он не смотрел. Не нужно было. Потому что у нее всегда было такое лицо, как в том сне, как в тот миг она ради любви принимала вечные мытарства. В тени повседневной жизни лицо ее становилось блеклым и невыразительным, но Джаред научился видеть его в свете истины. Истиной была любовь.

Но ведома ли была истина самой Дагмар? Джаред не знал. Она не страдала душевной раздвоенностью, какую Джаред заметил в Кайреле Рондинге. Кажется, она вообще не страдала. И не притворялась равнодушной – она была равнодушной. Всегда. Когда не играла. Но можно ли сыграть великую любовь, не испытав ее? Чем был сон – сон Дагмар, в этом теперь не приходилось сомневаться, – мечтой о том, чего ей не дано, или все же воспоминанием?

За то время, что они не виделись, Дагмар не стала разговорчивей. Зато разговорчив был Диниш. И Джаред спросил его, как Дагмар попала в труппу. И услышал, что она прибилась к «Детям вдовы» вскоре после злосчастного мятежа, когда она скиталась по дорогам, как многие жители Эрденона, оставшись в те поры без крова, А что с ней было раньше, он не знал.

– Она говорит, что не помнит, – сказал он, – а я не выспрашиваю. Не хочет она, чтоб к ней в душу лезли, и пусть себе.

Наверное, он был прав. Легко было догадаться, что могло случиться с молодой женщиной в тот страшный год ( а Дагмар тогда была совсем юной), и почему она не хотела вспомнить об этом. Но Джареду от этого было не легче.

Никто из актеров не спросил его, какого черта он перебрался в гостиницу, и не ищет никаких дел. Возможно, это их не интересовало, они были поглощены своими заботами. Теперь он платил за себя сам – тем более нет причин беспокоится о нем. Если бы он искал возможности увидеть их выступления при дворе или в домах местной знати, то Диниш, вероятно, что-то заподозрил бы. Но Джаред туда не ходил. А то, что он наблюдает за их репетициями – это другое дело. Живет он здесь.

«Дети вдовы» процветали. У них было жилье, их лошади стояли в конюшне, и все ели досыта. В кубышку сыпались не только эртоги и альбы, но и монеты высокого достоинства. И ясно было, что по крайней мере до весны, никуда они из Эрденона не тронутся. Сложись обстоятельства по другому, Нетль, хозяин «Цветущего вертограда» был бы недоволен присутствием актерской братии под его крышей. Но комедианты не только платили – они нынче пользовались покровительством его светлости герцога. А потому хозяин с благосклонностью смотрел на гистрионов, и не возражал, что они болтаются по двору, мешая слугам и постояльцам. А они репетировали во дворе ежедневно – Диниш стремился использовать время, которое осталось до холодов. Поэтому ежедневные преображения Дагмар происходили на глазах у Джареда. Что лишь ухудшало положение. Слишком ясно он видел, насколько она отличается от женщин, которых он знал до сих пор – и как мужчина, и как лекарь.

Нужно было что-то делать. Что угодно, только не сидеть вот так, сложа руки. Либо добиваться внимания Дагмар – если не любви, либо плюнуть на все и возвращаться в Тримейн. Но Джаред не находил в себе сил. А еще привык советовать другим, как им справляться с напастями! Вот так, лекарь. Исцелиться сам ты не сумел.

Комедианты собрали свои инструменты и пошли обедать. Звали Джареда, но он отговорился, что не голоден. И остался на приступке во дворе, где сразу же возникли и куры, и грязный шелудивый пес, кормящийся при кухне, и визгливая прислуга.

А следом за курами во двор вкатился магистр Фредегар Камбийский. Не в первый уже раз.

Он отыскал Джареда вскоре после того, как лекарь переехал в «Цветущий вертоград», и явился в гости. Никаких особых целей магистр не преследовал. Просто в Эрденоне ему особо не с кем было общаться. Университета здесь не имелось. Грамотное сословие, конечно, было представлено, но юристы и медикусы в Эрденоне были безоговорочно прагматичны, учителя едва ли продвинулись в знаниях дальше купеческих детишек, коих обучали грамоте и счету, а со священнослужителями беседовать об языческом прошлом было небезопасно. Джаред неосмотрительно выказал интерес к научным изысканиям Фредегара, и с тех пор вынужден был выслушивать жалобы «сколь трудно нам, образованным людям, среди невежества», а также соображения насчет героических, великих и победоносных событий, несправедливо скрытых от человечества враждебными эрдам историкам. Герцог Тирни в общем и целом труды Фредегара одобрял, но, к сожалению, не читал их. По правде говоря, он вообще ничего не читал, кроме финансовых отчетов и договоров с соседними государями. Фредегару такое невнимание было обидно, однако герцогский пенсион служил ощутимым противовесом этой обиде. Магистр вообще не понимал, как ученый может жить без покровителя, и посему не делал попыток покинуть меркантильный Эрденон ради академических кругов Тримейна или Карнионы. А поговорить все же хотелось.

Джареда он порой забавлял, порой раздражал – и порядком. Но от бесед с ним он не уклонялся. Во-первых, потому что больших знаний и душевных сил для них не требовалось. Достаточно было выказать какую-то тень интереса, и временами говорить «да» или «нет». А потом в нынешнем приливе мучительной неопределенности иногда утешительно видеть человека, который настолько понятен, как Фредегар.

Он всегда одевался так же старательно, как на приеме во дворце. и с той мерой щегольства, которую допускали сословные ограничения, а из-за маленького роста и деликатного телосложения, носил кафтан с подбитыми плечами и башмаки на каблуках. Слабость, в общем, простительная. Поверх кафтана на нем была длинная зеленая накидка, а берет сегодня он сменил на суконную шляпу с наушниками.

Магистр задумчиво осмотрел приступку, на которой сидел Джаред. Пришел к выводу, что обмахивай ее рукавом, не обмахивай – чище не станет. И со вздохом сел.

– К Рождеству новый свой труд представить не успею, – сообщил он. – То есть, он почти закончен, но еще переписчику работать, переплетчику… Весь пенсион почти на этих кровопийц уходит. К Пасхе я обязан уложиться.

– Об эрдах труд?

– Об эрдах. Об эрдской письменности.

– Как любопытно, – вяло сказал Джаред. – А меня-то всегда учили, что у эрдов своей письменности не было, и первой книгой на эрдском языке был перевод Библии, сделанный епископом Бильгой…

Фредегар едва дождался конца фразы.

– Но, но, но… заслуги святого епископа неоспоримы… а как же руны?

– А ты умеешь читать руны?

– Всякий грамотный человек бы умел, если б ознакомился с моими открытиями. Вот ты греческий язык знаешь? – с внезапной подозрительностью спросил он.

– Плохо. Могу на рынке объясниться, не более

– Видишь! Вот плоды повсеместного искажения знаний. А меж тем эрды говорили на греческом языке, точнее, древнегреческий язык следовало назвать эрдским.

– Почему на греческом?

– На каком же языке им говорить, если они жили в Греции? А я это доказал. Но за время скитаний язык испортился до неузнаваемости. Хотя некоторые слова сохранились.

– Может они просто перешли в эрдский из греческого?

– Ничего подобного. Сразу видно, что ты знаком с греческим изустно, а на письменность внимания не обращал. Между тем эрдские руны – это искаженные греческие буквы. Это же сразу заметно!

– Угу. А ты сам-то читаешь по – гречески?

Фредегар надулся. С уст его явно готова была сорваться сентенция о лекарях-недоучках, судящих о том, что выше их понимания. Но, видимо, счел, что ссориться с Джаредом пока не стоит, и ограничился сакраментальным:

– Уж греческую книгу от латинской всяко отличу. – И тут же сменил тему: – А правда, что Кайрел Рондинг такой зверь, как о нем говорят?

– Не хуже, чем другие на его месте. Может, даже лучше.

– Так что же ты сбежал со службы у него?

– А я и не собирался там оставаться. – И рассказывать Фредегару все, как есть, Джаред тоже не собирался. – Просто я ему обязан, и не мог сразу уйти.

– Чем обязан? – глазки магистра зажглись любопытством.

– Возможно, жизнью, поскольку взять с меня больше нечего. На торговый и ремесленный обоз, с которым я шел на Север, напали разбойники, и наместник с охраной подоспел исключительно ко времени.

Фредегар испустил протяжный вздох.

– Ужасно. То есть, ужасно, что напали, а не то, что спасли… Но как я тебя понимаю!… Я ведь тоже пережил нечто подобное.

– Да? – безразлично отозвался Джаред.

– Ну, я же говорил, что вернулся из Германии в годину смуты. А я, достаточно долго прожив в иных землях, совсем ничего не знал о том, что происходит у нас… и когда приехал, еще не понял. И когда выехали из Свантера… а что тогда творилось на дорогах, Господи Боже мой! .. и тут-то меня схватили.

– Разбойники?

– Нет, солдаты… я понимаю, что воинам суровость необходима, но есть же какие-то границы…

Магистру явно не хотелось подробно повествовать о пережитом, поэтому историю своих бедствий он опустил, сразу перейдя к счастливому избавлению.

– На мою удачу, через ту деревню проезжал доктор Поссар…

– Кто такой доктор Поссар?

– Разве я о нем не рассказывал? Не может такого быть! Доктор Лозоик Поссар.

– Да, кажется, ты упоминал.

– Упоминал! Это такая история! Мы с ним часто встречались в Виттенберге, а потом он уехал в Полонию, хотя не понимаю, зачем, там же дикие сарматы, хотя и просвещенные светом крещения, и Татария со схизматиками… так вот, он за те годы, что я не видел его, вернулся, и был тогда советником принца Раднора, и вел переговоры с герцогом. Поэтому принц дал ему охрану. а доктор Лозоик узнал меня, и велел освободить, и они даже вернули, что отобрали… Сил нет передать, сколь я ему благодарен! Доктор Лозоик не только спас меня – он открыл мне глаза на то, что происходит в Эрде.

– А я вот до сей поры не знаю, что тогда происходило, – сказал Джаред. Просто так сказал, наугад.

Магистр довольно осклабился.

– Не мудрено! До сих пор тысячи людей блуждают в паутине ложных представлений о событиях рокового года. И лишь тот, кто невредимым вышел из этого горнила битв, злосчастий и предательства, может судить о них непредвзято, И хотя предательство я упомянул последним в ряду, пожалуй, его следовало бы назвать во главе…

– Всякий мятеж есть предательство, – заметил Джаред. Вялость его незаметно расточилась.

– Безусловно. Но там дело обстояло куда как хуже. Северные сеньеры подняли мятеж против нашего доброго господина, ища сорвать с его чела герцогскую корону, и возложить ее на голову Гибиха Мьюринга. Господин наш принял необходимые меры, а именно: воззвал к помощи своего сюзерена, нашего императора, и одновременно послал на подавление мятежа Эйнара Вальграма.

– Он ведь был не из владетелей Вальграма, насколько я знаю. Просто родом из этого города.

– Совершенно верно. Вальграм – герцогский город. А тот человек был рода незнатного, возвысившийся благодаря храбрости на военной службе, и стой поры почитаемый за безукоризненно верного. Увы – это мое личное наблюдение – ничто так не затмевает глаза и знати, и простонародью, как показная смелость. Итак, он вытеснил мятежников из соименного ему города, и прельстившись успехом у черни, сам поднял знамя мятежа. Что самое ужасное – к предателю примкнули не только мужики, но и сеньеры, доселе сохранявшие верность герцогу, или, точнее, видимость ее.

– Например, Гудлейф Дагнальд.

– И, к сожалению, не он один… Неизвестно, что за бедствия ожидали бы впереди наш край, но по неизреченной мудрости Господней, в тот час, когда негодяй, казавшийся честным, пал в пучину греха, грешник раскаялся. Гибих Мьюринг покинул соучастников своих в злых деяниях, и желая испросить прощения у его светлости, примкнул к войску принца Раднора. Дальнейшее известно. Принц одержал убедительную победу, предатель понес заслуженную кару.

– Как я слышал, Вальграм был казнен там же, на севере.

– Точно так же, как и его приспешники. А город Вальграм, за то, что поддержал злодея, лишился своих укреплений.

– Вообще-то это странно… я не о городе говорю. Обычно в подобных случаях правители стремятся преподать некий урок. Почему Вальграма и его приспешников не привели на суд его светлости, почему казнили их не в Эрденоне?

– Мне причины сего неизвестны. Должно быть, потому, что правосудие чинил принц Раднор, а он не может принимать эрдских обычаев близко к сердцу…

– Выходить, его поспешность виной тому, что в простонародье по сию пору Вальграма считают героем и заступником, а Мьюринга – злодеем. Я сам слышал подобные разговоры.

– Простонародье! – краткая реплика Фредегара была красноречивей длиннейших элоквенций.

– И не совпадение ли – укрепления порта Вальграм теперь отстраивает Кайрел Рондинг… Прости, я отвлекся. Ты что-то начинал насчет доктора… как его…

– Лозоик. Он тогда был посредником на переговорах между принцем, Мьюрингом и герцогом. И, несмотря на то, что был занят столь ответственным поручением, нашел время, чтобы написать для меня рекомендательное письмо к секретарю архиепископа Сагиттария. И по приезде в Эрденон я нашел у него приют… а потом был представлен его светлости… но я уже рассказывал об этом.

– Верно. А Мьюринг, стало быть, умер. Кстати, а сколько ему было лет?

– Не то под тридцать, не то за тридцать, я точно не помню.

– А отчего он умер?

– Да заболел, и все… Зачем ты спрашиваешь?

– Я лекарь. Мне следует знать, чем хворают люди… и от чего умирают.

Но магистр о смерти ни говорить, ни слушать не желал.

– Однако, вернемся к доктору Лозоику. Я предполагал, что после победы он останется при сиятельном своем покровителе. Это естественно – он оказал принцу столько услуг, и тот его весьма жаловал. Но впоследствии я узнал, что доктор выбрал академическую стезю, и преподает сейчас в Тримейнском университете. Мне для подобного недостает силы характера. Увы! В Эрденоне у меня нет научных противников, но и соратников тоже нет.

Фредегар вернулся к излюбленной теме – своей тяжкой доле. Зная, что рассуждать о сем предмете магистр может до бесконечности, Джаред совсем перестал слушать. У него было ощущение, что он услышал нечто важное. Может быть то, зачем он явился в герцогство Эрдское. А своим ощущениям он привык доверять. Но что именно? То, что относилось к Вальграму и Мьюрингу, он, в общем, знал и раньше. Неужто дело в том тримейнском юристе? Но тогда при чем здесь Кайрел? Возможно, они как-то связаны… В университете Кайрел не учился, это Джаред из общения с ним знал точно. Да и невместно человеку высокого рода протирать штаны на университетских скамьях… Но они могут позволить себе нанять учителей. И Кайрел для военного неплохо знает законы. С другой стороны при его нынешней должности он обязан их знать…

Размышления Джареда прервали Диниш, Матфре и Дагмар. Глава труппы о чем-то спорил с помощником, Дагмар, по обыкновению, помалкивала.

– А если нам вломят? – озабоченно спросил Матфре.

– С чего бы вдруг?

– А не вдруг! Вот скажи, – обратился он к Джареду, и в упор не видя сидящего рядом Фредегара, – лекарю, который состоит, к примеру, при короле, простонародье лечить запрещается?

– Верно. Иначе он лишится места.

– А то и головы!

– Насчет головы не слышал, – сказал Джаред. – Врать не буду.

– Ну хорошо, то есть плохо. Мы увеселяем его светлость – и притом работаем для каких-то мясников! Попрут нас после того из дворца в три шеи, и ладно еще, если горячих не всыплют.

– Во-первых, не так часто мы его светлость увеселяем. А во-вторых, не улавливаешь ты, Матфре, духа времени. Гильдиям и цехам нынче герцог покровительствует. И в том, чтоб представлять для них, поношения нет.

– О чем вообще речь? – осведомился Джаред.

– Приходил, пока мы обедали, старшина гильдии мясников. У них праздник в день святого Мартина. Будет шествие, ряжения всяческие. Потом они быка выставляют городу. Представляешь – гоняют его по улицам и каждый горожанин, взявши дубинку, может бычару бить. Пока не забьют совсем. А после жарят.

– Милый обычай.

– Какой есть. И они всегда нанимают актеров, чтоб представляли для города – в их честь. Гильдия мясников – одна из самых богатых. И теперь они хотят нанять тех комедиантов, что выступают при дворе. так им чести больше будет. И готовы за это платить.

– До дня святого Мартина почти два месяца…

– А мясники – люди основательные. Заранее обращаются, чтоб других найти, если мы откажемся. А Матфре бухтит… договор срывает. И ведь будут еще праздники других гильдий. И церковные! И, как ее светлость, даст Бог, счастливо разродится, тоже будут увеселения. А уж на святках-то как мы развернемся! Нет, в Эрденоне, кабы не зимы эти омерзительные, жить очень даже можно. Кстати, – Диниш уронил, наконец, взгляд на Фредегара, – нам может понадобиться что-то новенькое. Магистр, вы никогда не думали о том, чтоб сочинить миракль, пастораль или что-нибудь в этом духе?

Фредегар сделался весь негодование. Даже стоя, он был бы по плечо комедианту, сейчас же Диниш и вовсе возвышался над ним. Поэтому ученый муж напыжился, как умел.

– Я – служитель истины, и не унижаюсь до вымыслов, которые тешат грубую толпу!

– И очень зря, – сказал Диниш голосом мягким и проникновенным, каким обычно вещал с подмостков.

Фредегара аж передернуло. Он покосился на Джареда, ожидая поддержки. Не дождался. Поднялся на ноги и гордо сказал:

– До свиданья, ученый собрат. надеюсь в другой раз застать тебя в более достойном обществе.

– Смешной он, право, – молвил Диниш вслед удалявшемуся магистру. – Надо будет изобразить такого в фарсе. Мы тут к одному торговцу собрались. Такая история: бывает, знатный господин по завещанию платья свои слугам отпишет, а им носить нельзя, закон не позволяет. Вот они этому торговцу и сбывают… Хотим посмотреть, не найдется ли нам что подходящее для представлений. Ты идешь? – обратился он к Дагмар.

– Нет, пожалуй. Сами разберетесь.

– Ну, как хочешь. Лекарь, присматривай тут за моей женой, чтоб она глупостей не натворила. – Посмеиваясь, Диниш в сопровождении Матфре двинулся прочь. Дагмар и Джаред остались вдвоем. И окна гостиницы жадно смотрели на них, и двери скалились. Во всяком случае, так казалось Джареду.

Дагмар была в том же ветхом платье, в каком танцевала час назад, разве что башмаки обула. Прямо поверх обмоток. Наверное, не было на свете женщины, которую так мало волновало бы, как она выглядит.

Потому что ей это не надо.

Почему он не в силах объясниться с ней? Не мальчик ведь. Да и она не наивная девица, не понимающая, чего хотят от нее мужчины, и что ей самой от мужчин нужно. У этих людей, изрядно битых жизнью, все просто. И только он сам все запутывает.

– Дагмар, – сказал он, – откуда ты родом?

Ну вот. Хуже было бы только «как ты думаешь, будет ли сегодня дождь?»

– А какая разница?

– Понимаешь, Диниш вроде бы говорил, что ты из Эрда. И я тоже из Эрда, из Нантгалимского края. Хотел узнать…

– Ты из Эрда, тебя зовут Джаред, ты лекарь, и, наверное хороший человек. А я никто, и звать никак, – она произнесла это без вызова и самоуничижения, но под взглядом ее светлых глаз Джареду стало не по себе. Будто бы она, нимало не вникая, знает о нем все. А он о ней – ничего.

Дагмар ушла, и стало ему холодно. Наверное, он слишком долго сидел во дворе. Солнце вводит в обман, но сентябрь уже, не июнь..

При чем тут июнь?

В июне он впервые столкнулся с «Детьми вдовы», когда шел в Тримейн, а они – навстречу. Тогда он впервые увидел Дагмар – во сне, в ее сне…

Кто мешает сделать это снова, если дан ему такой дар – проникать в чужие сны? Тогда он сможет понять почему Дагмар – такая, какая есть. Ведь помнится, в тот раз он подумал – человек, который видит этот сон, болен. И нечего откладывать. Сегодня же. Ночью.

Комедианты занимали три крайних комнаты в левом крыле, на втором этаже. Джаред жил наискосок от них. Поэтому ему было более-менее слышно, что там происходит.

Диниш и Матфре вернулись от торговца, когда начало темнеть, волоча охапку какого-то барахла. Остальные с топотом примчались смотреть приобретения, причем братья шумели не меньше, чем Зика. Суета вокруг тряпок продолжалась до вечера, потом Зика забрала все к себе – перешивать. Рукодельницей в труппе была она, Дагмар хватало лишь на то, чтоб чинить прорехи и ставить заплаты. Мужчины спустились вниз – промочить горло, а заодно, как было обговорено с хозяином – спеть что-нибудь, благо в запасе у «Детей вдовы» хватало и героических песен и похабных куплетов, или, ежели угодно посетителям, разыграть короткие дурашливые сценки. Диниш вернулся раньше остальных – слышны были шаги в коридоре и стук двери. Ему, как главе труппы, не подобало быть все время на виду, да и устал, наверное, возраст сказывается.

Джаред ждал. Ему нужно было, чтоб Дагмар крепко спала. А если она успела задремать, то приход Диниша ее разбудил. Может быть, после того, как он лег, она снова заснула. А может, и нет… Что тут странного – Диниш ее муж, имеет на нее право. Все эти дни Джаред старался о таком не думать, но тут деваться было некуда.

Когда к полуночи все стихло, Джаред достал из сумки черные камни. Свечу зажигать не стал, хотя немного света было необходимо. Но с него хватит отблеска луны, проникавшего сквозь щель между ставнями. Он положил камни на столе так, чтоб оба были в поле зрения. Гишер слева, обсидиан – справа. В принципе, порядок не имел значения, но Джаред так привык. Лунный луч отражался от глянцевой поверхности, заставляя камни жутковато отсвечивать. Чтобы человек заснул, ему достаточно смотреть на один из камней, но чтоб сновидцу войти в нужное состояние, необходимо видеть оба .

Джаред уселся на постели, дыша так, как его научили в ханаке. Он смотрел на оба камня, но главное – на ту невидимую точку между ними, где должен пересекаться отраженный свет. Только сновидец способен ее определить.

Постепенно ощущение собственного тела исчезало, сознание обретало собственную жизнь. И когда оно стало свободным, Джаред отпуская себя, подумал о Дагмар. И вошел в сон.

Поначалу он ничего не увидел. Были только звуки. Омерзительный громкий скрип и глухой отупляющий шум. И клубящееся серое марево… за которым нечто маслянисто переливается. Бред воспаленного сознания? Но сон не имел привкуса кошмара, напротив, в нем было спокойствие, устойчивость.

Когда марево стало рассеиваться, Джаред понял, что это такое, хотя видение не приобрело ясности. Дымка над морем… и пронзительные крики чаек, и грохот прибоя. Все было блеклым, серым, белесым. Море и небо не имели цвета, но Джаред знал, что во сне это бывает часто. Он видел клочья пены на темных волнах, плоский песчаный берег с кромкою из водорослей и плавника, перевернутую рыбачью лодку. Чайки проносились над волнами, задевая их крыльями. В этой картине не было ничего привлекательного, но и отталкивающего тоже не было. И спящая не хотела уходить отсюда.

Но она ушла. Небо перевернулось и окрасилось красным. Пожар? Кровь?

Земля была изрыта, истоптана, обожжена. И на ней валялись люди. Некоторые шевелились, и это было еще страшнее, чем полная неподвижность. Взгляд внезапно остановился на лежавшей навзничь женщине, полной, темноволосой, а вместо лица у нее…вместо лица…

Скачут кони, кричат всадники. И сыплется земля в подвал. Она не одна в подвале – кто-то схватил ее, зажал рот, чтоб не кричала… но это не враг, не насильник, он хочет спасти ее, спрятать, и боится, что она выдаст себя. Совсем рядом – плоское лицо с редкими усами.

… Грязная дорога. Дождь. Вдоль дороги – столбы с колесами. На них расселось воронье. И клюют, клюют распятых на колесах мертвецов…

…Деревушка без огней, куда дорога привела ее и того, другого. У одного дома штандарт с огромной темной жабой. Но это не жаба. Это роза. Они входят в дом…

А дальше – провал. Пустота. Не обычная пустота – место, где ничего нет, а ПУСТОТА. Живая, шевелящаяся, та что заполняет все обозримое пространство, и грозит поглотить все, что с ней соприкасается. За ней нет ничего. И если войти в нее, остановится сердце. И при виде этой зыблющейся завесы – нет, не тьмы, тьма имеет определенность, Пустота же определению не подлежала – Джареду стало так страшно, что он вышел из сна.

Но не проснулся. Из того состояния, куда он себя погрузил, так просто не выйдешь. Поэтому Джаред проспал без всяких видений. И первое чувство, которое он испытал при пробуждении было – стыд.

Он устыдился вовсе не страха, испытанного во сне. А того, что вообще счел себя вправе подглядывать. Он, видите ли, лекарь, он из снов узнает правду о Дагмар. И узнал.

Что там вчера лепетал Фредегар о испытанных им страхах? И всего-то его ограбили (при том, что деньги потом вернули ) и может, слегка побили. Но то, что испытала Дагмар во время мятежа, было столь ужасно, что сознание ее не выдержало. И, когда она утверждает, что не помнит, откуда она, что с ней было, и как ее зовут – это не отговорки для докучливых собеседников. Она действительно потеряла память.

И он как наяву услышал голос рабби Итамара, ведущего с ас-Сули одну из своих бесконечных дискуссий. В тот раз речь шла, кажется, о свободе воли. И каббалист сказал: «Против собственной воли можно потерять только жизнь или честь. С рассудком или памятью расстаются лишь тогда, когда сами этого хотят».

Ну и что? Дагмар забыла о прошлом, чтобы жить для будущего, на что иначе у нее не достало бы сил. И мудро поступил Диниш, когда не стал копаться в ее прошлом. Поэтому, наверное, она и осталась с ним. А Джаред поступил как самонадеянный дурак.

Ну и к черту все! Он не герой рыцарского романа, вздыхающего о недоступной даме, не Тристан какой-нибудь. Он простой человек, лекарь, и еще шпион по совместительству, если называть вещи своими именами. Вчера, возможно, он ухватил за хвост сведения, пригодные для игры Лабрайда. Ну так и нечего рассиживаться. Благодаря Кайрелу есть лошадь. Нужно выезжать, пока дороги не раскисли, и если повезет, он попадет в Тримейн до холодов. А любовь… справимся. Справлялся как-то раньше. Если не думать…если не видеть… все забудется само собой.

Собрать вещи и расплатиться с хозяином было делом недолгим. Долгих прощаний устраивать Джаред не собирался. Столкнувшись на лестнице с Матфре, сказал ему, что уезжает, тот кивнул, заметив «как знаешь».

Но, когда он седлал чалого, на крыльце показался Диниш.

– Ты что ж это сбегаешь, будто убил кого-нибудь? – с укоризной сказал он. – Хоть по кружке распили бы на прощание, как люди.

– Ничего я не натворил, – Джаред верно расценил его беспокойство, – и ничего у меня не случилось, так что тягать вас к ответу не будут. Просто засиделся я тут, а в Тримейне у меня дела. Сам понимаешь…

Пока он говорил, вышла Дагмар, встала рядом с мужем, тот, не глядя, обнял ее за плечи. Давно надо было уехать, с неожиданной злобой подумал Джаред. Пусть живут, как хотят.

– Дела так дела, – сказал Диниш. – Мы не дети и не девки, на прощанье слезы лить… Счастливого пути.

Глаза Дагмар были светлы, холодны и прозрачны, как первый осенний лед.

– Ты вернешься? – спросила она.

– Конечно, вернусь, – ответил Джаред. – Как только смогу.

2. Тримейн. Новый Дворец. Дом-с-яблоком.

– Переговоры – дело хорошее, – сказал Лабрайд. – Кого я ненавижу, так это посредников при переговорах.

Джаред слушал его рассуждения вполуха. Новая одежда, которой его ссудили в Доме-с-яблоком, стесняла. Он, конечно, положил себе за обычай во всем внешне следовать местным нравам, но не до такой же степени.

Лабрайд же был доволен. Против ожидания, он вовсе не считал, что Джаред плохо исполнил порученное ему задание, хотя вопрос, ради которого Джаред ездил в Эрд, остался без ответа.

– Посредник, стало быть. По странному совпадению, мы сами назвали того, кого ищем, посредником – ведь он связывает убийцу и того, кому убийство выгодно. Помимо прочих, искали и среди законоведов. И я выяснил, что некий доктор Лозоик Поссар был принят в качестве профессора на юридический факультет Тримейнского университета по рекомендации принца Раднора. Который, в отличие от своего кузена, интереса к академическим знаниям не проявлял никогда. Теперь этот Лозоик Поссар довольно весомая фигура в Тримейне – квалификатор Святого Трибунала. Но при этом он упорно старается не привлекать к себе внимания. Неизменно снимает свою кандидатуру при выборах ректора, не участвует в публичных диспутах при дворе. А уж об его участии в эрдских событиях вовсе никто не слышал. Кроме того, сами эти события в общепринятой в Тримейне версии выглядят несколько по-иному. Как-то выпало из внимания, что Эйнар Вальграм поначалу был направлен на подавление мятежа. Более того, считается, что именно он мятеж и поднял. О попытке Мьюринга захватить власть вообще не упоминается.

– С Гибихом Мьюрингом вообще, по-моему, дело чрезвычайно темное…

– Но к тому времени, когда он безвременно усоп, наш доктор Поссар прочно сидел в Тримейне. Как ты считаешь, герцог Тирни мог без лишнего шума устранить раскаявшегося мятежника?

– Не исключено. Я видел его лишь раз, но он показался мне человеком умным. И коварным.

– Однако этого коварного правителя предал его лучший полководец. Тот самый, которого Тирни поднял из низов… Нет, я уверен, что нынешняя тримейнская история со всеми убийствами и интригами началась в Эрде. И туда же, возможно, и вернется.

– Ты о Кайреле?

– И о нем тоже. Я постараюсь узнать, пересекались ли его пути и доктора Лозоика, как ты предполагаешь. Но одно могу сказать с уверенностью – когда военного назначают на гражданскую должность, да еще в страну, которой он не знает и не понимает, это кончается плохо. Есть тому в истории примеры.

– Для кого плохо – для страны или для военного?

– Чаще для страны. Но иногда для обоих.

– Я бы не слишком доверял историкам. Тот, который проболтался о Лозоике, был еще способен связно рассказать о том, что видел собственными глазами, но, когда дело касалось его ремесла… Эрды, понимаешь ли, – греки, или македонцы, шут их разберет… хоть бы врал правдоподобно…

– Не стоит так осуждать историков. Они по большей части – политики, либо слуги политиков. И врут они, как ты выражаешься, как правило, не из любви к искусству, а ради достижения тех или иных целей. Называют же люди, и поумнее твоего магистра, Иосифа Флавия «христианским Тацитом», хотя был он, страшно сказать, фарисеем – что ж они, сочинений его не читали?

– Я не совсем понимаю, о чем ты…

– Да все о том же… В Карнионе считают, что истинная история не записывается. Она передается изустно.

– За Южным мысом я встречал людей, которые придерживаются того же мнения.

– Вот видишь… Но мы отвлеклись от основного предмета нашего исследования. А он, если вдуматься, чудовищен. Уважаемый юрист, наставник юношества, служитель церкви и советник принца императорского дома замешан в самых гнусных преступлениях , какие можно представить – и прямых доказательств тому мы не имеем…

– А кстати, где можно увидеть этого доктора Лозоика кроме как на кафедре?

– Раздумываешь, как к нему подобраться? Не советую. Если он таков, каким я его считаю, человека, наделенного Даром, он мигом раскусит. Даже я не рискую с ним знакомиться. И у него весьма ограниченный круг общения. Ученики, коллеги… и братья Трибунала, куда он наведывается сообразно своим обязанностям. А от Дома Трибунала – только площадь перейти – Новый Дворец… где большую часть времени проживает принц Раднор. А в Новый Дворец не обязательно входить через парадные ворота…

– Понятно.

– Но в последние две недели доктор Поссар университетского квартала не покидал. Некогда было.

– Две недели? Ах, да…в день святого Луки начинаются занятия…

– Да. В день святого Луки. А завтра – день Всех Святых. В канун которого, как полагают в Тримейне, нечисти дано разрешение свободно бродить по земле. Но при императорском дворе, разумеется, не разделяют диких суеверий простонародья. Нынче вечером будет прием при дворе. Никаких бурных празднеств – все очень куртуазно: стихи, музыка, танцы… Ряженые… – Лабрайд вздохнул. – Если бы они только понимали, с какими силами заигрывают… впрочем, возможно, нашелся тот, кто понимает… И мы на все это посмотрим.

– Ты только что сказал, что не рискуешь…

– А я не уверен, что он будет там или хотя бы поблизости. И в любом случае – наши герои слишком долго отсиживаются за стенами Старого Дворца. Пора им выйти в свет. А мы с тобой их подстрахуем. И не переживай, что снова придется выдавать себя за слугу. По крайней мере, не нужно будет рядиться пастушком…

Последнее слово осталось за Лабрайдом. Как всегда.

Джаред добрался до Тримейна быстрее, чем ожидал. Чалый, без затей названный Табибом[14], был крепок и послушен. Помогла и погода, на редкость ясная и сухая для середины осени. О том, что он сам торопился оказаться подальше от Эрда, Джаред себе не напоминал.

Но оказалось, что за немногие недели Эрденон стал его сердцу милее, чем Тримейн. Не только потому, что там жила женщина, которую он старался забыть. Он вдруг ощутил, какой это чужой город – Тримейн. И злой. Предположим, Эрденон тоже не райская лужайка. Но: в Эрденоне пороли проштрафившихся торговцев. В Тримейне публично пытали еретиков и изменников короне. В Эрденоне преступников вешали. В Тримейне их четвертовали, колесовали, бросали в котлы с кипящим маслом, жгли. Но простое сожжение было редкостью, этакую милость надо было заслужить. За два дня в Тримейне, после возвращения Джареда, было две казни. Убийцу, зарубившего соседскую семью – определенно было доказано, что душой его овладел дьявол – привязали у столбу и обвязали соломенными жгутами, вымоченными в сере, каковые и подожгли. Он умирал больше часа. На другой день казнили вожаков секты бегинов. Один из них умер во время длительного процесса, и все это время братья Святого Трибунала педантично выдерживали труп в винном уксусе, дабы сжечь его на одном костре с живыми… И все это происходило неподалеку от Нового Дворца, под сенью коего процветали рыцарские доблести и куртуазные развлечения. И куда сейчас направлялся Лабрайд со свитою.

На Джареда Новый Дворец не произвел столь сокрушительного впечатления, какое обычно оказывал на провинциалов. В государствах за Южным мысом он всякое повидал, и дворец эмира Зохаля (туда Джаред попал однажды вместе с Тахиром ибн Саидом, когда «дервишей сна» пригласили на диспут с факихами Арслана) казалось ему, роскошью превосходил любимую резиденцию Яна-Ульриха. Правда, в силу известных ограничений, в жилище правоверного владыки не было никаких изображений живых существ. А Новый Дворец мог похвалиться и яркими росписями, и чудесными шпалерами, на которых гуляли в садах дамы и кавалеры, сражались рыцари, девы плели венки, охотники поражали оленей. Лабрайд также рассказывал о коллекции античных статуй, которую собирал император. Но Джаред, естественно, ее не увидел, как не увидел ни зверинца, ни зимнего сада. Ему не полагалось. Он всего лишь принадлежал к свите человека знатного, но к двору не близкого. Роль, уже знакомая по Эрденону, поэтому Джаред ждал чего-то похожего, но с большим размахом. Напрасно. Надо было прислушиваться к Лабрайду. Гостей было меньше, чем на новогоднем празднике в Эрденоне. И насчет пастушков Лабрайд не язвил. Нынешнее празднество, как предполагалось, устраивалось в «пастушеском духе», и те, кто хотел в нем участвовать, должны были украсить себя, согласно повелению императора, венками, посохами и плащами на пастушеский манер. Избавлены от этого были лишь люди старшего возраста, и Лабрайд воспользовался этой привилегией.

Прием устраивался в Малом мозаичном зале, с которым соединялись палаты, в каждой из которых был накрыт стол. Но, в отличие от Эрденона, здесь развлечения предшествовали угощению. Гости располагались в креслах вдоль стен. Слуг же отправили на хоры к музыкантам, откуда они могли видеть своих господ, и по их знаку. прибежать в случае необходимости. Так что Джаред снова оказался зрителем, на сей раз – на балконе. Оттуда он впервые узрел императорскую фамилию, знатнейших из дворян, прекраснейших из дам – и пресловутую Бесс. Впрочем, Лабрайд, рассказывая о ней, всегда называл ее полным именем.

Бессейра Джареду сразу понравилась. Отчасти потому, что ничем не напоминала Дагмар, о которой он старался не думать. Но это была симпатия, какую испытывают не к женщине, а, скорее, к ребенку. В ней и впрямь было нечто детское – тонкая шея, худые плечи, светло-лиловое придворное платье, изрядно оголявшее их, соблазнительности ее облику не добавляло. Но из-за этой детскости она, наверное, была единственной, на ком псевдо-пастушеский венок и плащ не выглядели нелепо. Остальные, кажется, нелепыми свои наряды не считали, или не замечали их странности. Особенно император. Сам он себя к старикам не причислял. Пастушеский плащ красовался поверх моднейшего одеяния ми-парти, светло-оранжевого с белым, голову венчал венок из роз – геральдического цветка Тримейна и империи, позолоченный посох обвивала розовая лента с девизом «Иная – никогда!» Сие относилось, конечно, к госпоже Эльфледе. Названная дама, так же облаченная в двухцветное платье, сине-зеленое, поместилась рядом с Бессейрой. Яна-Ульриха окружали сын и племянник, и, с точки зрения собравшихся, принц Норберт в своем темно-гранатовом сюрко, не знавший куда деть посох, по всем статьям уступал облаченному в золотую парчу кузену, с залихватски сдвинутым на ухо венком.

Игралась пастораль. Пейзанин и пейзанка вышли на середину зала со своими барашками. Барашки, правда, были деревянные, обтянутые овчиной. Природе не прикажешь, а живые запросто могли бы сорвать представление, да и пола, выложенного венецианскими мастерами, было жалко. И над барашками запели о радостях простой жизни, о ключевой воде, что утоляет жажду лучше всяких вин, о черном хлебе, яблоках и орехах, что ждут к обеду. Имели место также спокойный сон в мирной хижине, не омрачаемой заботами, и пляски на лугу. Пели, в общем, не плохо, это Джаред вынужден был признать, как бы ни ценил он «Детей вдовы». Иначе бы эти комедианты ко двору не попали. Пастушку изображал мальчик с голосом высоким, чистым, еще не знавшим ломки, сладостным, как мед. И музыканты были под стать актерам. Ни одного звука, который резал бы слух, никаких рожков, никаких барабанов, никаких, прости Господи, волынок. Арфы, виолы, лютни, портатив, карийон. Нежность неизъяснимая. Дуэт незаметным для Джареда образом перешел в трио, плавное течение не нарушил даже звонкий смех госпожи Эльфледы (Бесс шепнула ей, что ожидала, будто комедианты, раз им вручили посохи, будут на этих посохах драться, как это делают пастухи в ее родных краях. Большинство зрителей этих слов не услышали, но Ян-Ульрих задумчиво сказал принцам, что неплохо бы по весне устроить турнир в пастушеском стиле…)

Комедиантов сменил придворный поэт, мэтр Ойгель – мужчина с острым носом, острым подбородком и острым взглядом. Поэма, которую он читал, лишена была всякой остроты. В самых певучих и томных строфах описывалась верная любовь пастушка Януса к пастушке Леде. Общество оценило прозрачность аллегории, и Ойгель был одарен перстнем с собственной руки его величества. Затем музы смогли передохнуть, а общество отправилось ужинать – не за общим столом, а, как было помянуто, в несколько отдельных палат, куда гости приглашались в соответствии со знатностью и придворным знанием. Музыкантам, правда, в отличие от актеров, отдыхать не приходилось – Ян-Ульрих любил за столом слушать музыку.

Всяческим злопыхателям следовало знать: император не делал вид, что любит искусство – во имя суетной славы. Он его любил и разбирался в нем. Ян-Ульрих читал, по меньшей мере, на четырех языках, для него скупали и переписывали книги по всей Европе, и новейшие поэтические веяния были ему небезызвестны.

Он и сам когда-то пописывал стихи, но забросил это занятие – так же, как отдал все судопроизводство законникам в мантиях и рясах, и перестал драться на турнирах. Но зато он это с удовольствием употреблял . Любование прекрасным, будь это книга, собор, добрый удар мечом или женщина – доставляло ему не меньше наслаждения, чем еда. И сейчас, в обществе, приятному его сердцу, он повел беседу об искусстве.

– С тех пор, как безжалостная смерть унесла божественного Клопинеля[15], во всем христианском мире не осталось никого, кого можно было бы не погрешая, назвать поэтом, – говорил он, подкрепившись оленьей ляжкой с орехами и грибами, сильно проперченной.

– Но почему же, наш Ойгель очень мил, – отозвалась госпожа Эльфледа.

– Мил! Но не более. Высоты ему недоступны. Сплошь безделки, вроде сегодняшней, выходят из-под его пера. А «Рыцарей вольного чертога» он обещает закончить с позапрошлого Рождества. Боюсь, не доживу до окончания этого романа…

Его перебили с негодованием, и успокоенный Ян-Ульрих продолжил: – По крайней мере, судя по тем отрывкам, которые он читал, это будет недурно. Но с «Романом о Розе» ничто сравнится не может. К сожалению, не все обладают достаточной тонкостью души, чтобы оценить шедевр. – Он с укоризной посмотрел на наследника, затем обратился к Бесс. – Тебя, дитя, мой сын также убеждал в преимуществе всяческой рухляди, вроде «Романа о Тристане и Изольде»?

Южанке не следовало сидеть за этим столом. Знатностью рода похвалиться она не могла, да и внешность ее, с точки зрения императора, оставляла желать лучшего. Однако Ян-Ульрих относился к ней милостиво. О ней хорошо говорила Эльфледа, а император прислушивался к ее суждениям. С появлением этой девицы наследник стал чаще видеться с отцом. Она оказалась достаточно образованной, чтобы поддерживать разговор. И вообще тонкий вкус южан вошел в поговорку. Когда затевался пасторальный вечер, она сказала: «Тогда каждая пара должна есть из одной тарелки и пить из одного кубка, как истинные пастухи!» Яну-Ульриху эта мысль понравилась чрезвычайно, и за его столом на даму и кавалера было поставлено по одному прибору.

На сей раз она осмелилась не вполне согласиться с Яном-Ульрихом.

– Отчего же, ваше величество, там есть прекрасные строки. «Другой мир держу я в мыслях, мир, что соединяет в одном сердце горькую свою слабость и желанное горе, сердечный восторг и боль тоски, желанную смерть и скорбную жизнь»…

– Слишком мрачно для истинной поэзии…

Отнюдь не всем в этом избранном кругу дискуссия о поэзии доставляла удовольствие, в первую очередь принцу Раднору и его даме. Все трое мужчин императорского семейства ужинали в обществе дам, с которыми не были связаны брачными узами. Но если император и наследник могли отговориться своим вдовством, Раднор такого оправдания в запасе не имел. Матушка принца, непрестанно радея о будущем сына, в двадцатилетнем возрасте женила его на девице, красотою не блиставшей, но с приданым, позволявшим заметно округлить фамильные владения, Возможно, сговорчивость Раднора объяснялась также и тем, что супруга была существом чахлым, хрупким, и у принца имелась надежда вскорости присоединиться к компании счастливых вдовцов. Тут он просчитался. Супруга его оказалась не только живучей, но и плодовитой. Делать этой скучной особе при изысканном тримейнском дворе было, конечно, нечего. Она безвыездно жила в родовом замке. Раднор, однако, не забывал о ней, поскольку каждую зиму, когда праздники во дворе замирали, приезжал в замок травить волков в окрестных лесах и заодно исправно исполнял супружеские обязанности. Принцесса рожала каждый год, (за исключением того года, когда Раднор подавлял мятеж в Эрде) и упорно отказывалась при этом помирать. Более того, выживали даже дети – четверо из шести. Правда, злые языки утверждали. что если бы кто вздумал посчитать потомство Раднора от скотниц, прачек, кухарок, не говоря уж о крестьянских девках, – то непременно сбился бы. Но что в этом плохого, считали в Тримейне, ежели при том сил мужчине хватает и для жены? Вообще же принц предпочитал женщин попроще, и, возвращаясь в столицу, больше всего внимания уделял девицам с Болотной и Канальной улиц. Но появиться при дворе с кем-нибудь из них н не мог. Приходилось на этот случай выбирать выбирать среди благородных дам, благо попадались среди них такие, что профессионалкам с Канальной ничем не уступали. Вроде присутствующей баронессы Мафальды Жерон – и – Нивель, или ее подруги – видамессы Бардаре. Последняя, правда, прошлым месяцем умилилась сердцем и удалилась в строгий затвор , благо в стене кладбища Жен-Мироносиц, более фешенебельного, чем кладбище у Марии Египетской, освободилась келья. Император, естественно, назначил ей приличный пенсион, что позволило затворнице содержать при келье приличное хозяйство – корову, коз, слуг…

Лишенная подруги, Мафальда осталась при неоспоримых достоинствах – яркой и броской красоте, волосах цвета осенних листьев, дивных формах, муже, забывшем про такое устаревшее чувство, как ревность, и что многих особенно привлекало – относительной молчаливости. То есть она любила поговорить – но только об одном, да и там обычно обходилась без лишних слов – телодвижениями. Сегодня же она скучала, раскинувшись за столом в позе, позволявшей оценить и грудь, и плечи, и платье по последней моде – двуцветное, розовое с желтым.

Ян-Ульрих продолжал держать речь, сравнивая поэтические творения прошлого и настоящего, и , воздав дань авторам аллегорий и пасторалей, все же счел наиболее высоким предметом для поэзии рыцарские подвиги, геройство воителей, торжествующих над низменными и злобными врагами, подобно Роланду, Готфриду Бульонскому, Ричарду Львиное Сердце, Мелге Благодатному и Радульфу Тримейнскому.

– Что там рассуждать о воителях, обратившихся во прах, когда среди нас сидит живой герой? – сказала госпожа Эльфледа. Ее красивый голос был ровен, на принца Раднора она не смотрела. – А меж тем наш Ойгель не создал ничего, что было бы его достойно.

– В самом деле! – воскликнула Бесс. – Принц, расскажите о своих подвигах! Скромность пристала герою, но не до такой степени!

Раднор усмехнулся.

– Что там рассказывать, – он обвел взором всех присутствующих дам, как бы сравнивая их между собой. – Что за люди, брюхо господне! Зовут себя рыцарями, а хуже мужичья. Да и мужичья там было полно. Воюют без всяких правил, даже выкупа не берут. От бога же установлено – рыцаря захватить в плен только рыцарь. Тот, кто носит титул, сдается лишь тому, у кого титул выше, а иначе – проваливай и не суйся. А эти – наплевали… Хотя чего ждать от такой низкородной сволочи, как Вальграм? Одно слово – предатель. Низкородные про верность и не слыхивали. Ну, я ему показал, где его место! Даже жалко, что так скоро все все кончилось – потешиться не успели. А этот Мьюринг со своей казной только под ногами путался, мешал…

– С казной? – удивленно переспросила Бесс.

– Ну да, кому он без казны нужен? Разве что черту! – Раднор снова хохотнул и шумно хлебнул из кубка. Вина за столом императора подавались кипрские и греческие, италийские, рейнские, и даже венгерские. Вина же Карнионы почитались недостаточно изысканными, поскольку стоили дешевле.

– Ну и хватит о войне, – сказал Ян-Ульрих. – Истинный рыцарь и в мирное время должен совершать подвиги. Я задумал основать новый орден для защиты чести дам. И ежели кого оскорбили, оклеветали и несправедливо обидели, таковая особа всегда может прибегнуть у заступничеству рыцарей сего ордена. Хотел было дать ему имя «Орден единорога», но, к несчастью, единорог красуется на гербе Эрда, и название может быть превратно истолковано, поэтому остановились на имени «Орден белого оленя», что означает безупречность и силу. Мы уже советовались с Исдигердом – он кивнул брату фаворитки. Он будет великим магистром ордена, а отважный Отт де Гвернинак напишет устав.

– Отт де Гвернинак? Это который похитил жену булочника, а она потом утопилась? – спросила Бесс.

Эльфледа рассмеялась и шлепнула ее по руке.

– Милая, нельзя быть столь непосредственной! – Она передала кубок, из которого сделала маленький глоток, императору и понизив голос, продолжала, склонившись к уху Бесс. – Я рада, что вы последовали моему совету и уговорили принца приехать. Он держится сейчас гораздо лучше, чем весной. Смотрите, как дружелюбно беседует он с Раднором… а ведь кузены всегда друг друга терпеть не могли. Но нам хотелось бы видеть вас чаще… Вы так и не побывали у меня в гостях.

– Увы, – вздохнула Бесс. – После того ужасного случая на мосту…вы, вероятно, слышали… я боюсь ездить верхом. Сегодня я едва не обмерла, пока мы добрались до дворца.

– А если я стану присылать за вами свои носилки?

– Но мне, право, неудобно…

– Ничего. Бесс, вы можете даже брать их просто для того, чтобы посетить торговые галереи или ювелиров. Я сейчас редко выбираюсь, а вы, должно быть, еще не потеряли вкуса к таким вещам.

– А если его величество это неправильно истолкует?

– Не бойтесь, я сумею ему объяснить.

Норберт резко отвернулся от кузена и протянул руку к кубку, который только что наполнил слуга. Но в этот миг Бессейра, откидываясь в кресле, локтем смахнула кубок со стола. Кипрское разлилось по полу. Слуга, пискнув, метнулся к двери, потом опомнившись, бросился на колени.

– Высечь мерзавца, – возгласил Раднор.

– Умоляю вас, не надо! Это я виновата!

– Пусть присыплют пол камышом и принесут другой кубок, – милостиво распорядился император, – А тебя, любезный, пусть заменит кто-нибудь порасторопнее.

– О, боже, какая я неловкая, – бормотала Бессейра, старательно отряхиваясь. Норберт, однако, заметил, что на ее платье не попало ни капли.

Джаред на хорах не видел и не слышал всего этого. На время ужина в зале, казалось, стало темнее, возможно, свечи в люстрах и в самом деле притушили. Внизу как тени, мелькали фигуры слуг, наводивших порядок перед балом, горели, как желтые глаза, проемы дверей в пиршественные палаты. Музыканты продолжали играть, но тише и как будто более робко, чем прежде. Надо думать, половина из них отложили инструменты и отдыхали, а то и вовсе отправились на кухню подкрепиться – иначе как им играть всю ночь? Остальные в ожидании своей очереди наигрывали некую простенькую мелодию. Журчала арфа, лютня задавала тон, колокольчики карийона откликались в ответ. А в зале становилось все темнее. Тьма была рядом, она просачивалась сквозь цветные стекла окон, окрашивая их черным, выползала вместе со сквозняком из-за шпалер и ковров, наваливалась на фитили свечей, и они угасали с жалким шипеньем. И она была живой, эта тьма, живой и голодной. Потому что была ПУСТОЙ . Она пошла бы на все, чтоб утолить неизбывный голод… яко зверь хищный, иский кого поглотити… и, хотя она рыскала не в поисках Джареда, он чувствовал, что погибнет, если окажется там, куда она дотянется.

Он уже видел это. Во сне Дагмар. Но Дагмар осталась в Эрденоне, за сотни миль отсюда. Значит…

Он стукнулся лбом о перила хоров и благополучно пробудился. Это ж надо так умудриться – задремать, когда над ухом играют две дюжины музыкантов…и в полную силу, так что струны едва не рвутся. И тьмы нет и в помине, даже клочка ее! Горели все свечи над головами тех, кто на многоцветном мозаичном полу, отражающем огни, двигались в сложных фигурах придворного танца. Его вели Эльфледа с братом, император после ужина предпочел наблюдать за балом.

Бессейра танцевала с наследником, улыбалась, слушая, как он о чем-то говорит, и отвечала, не изгоняя улыбки.

– Зачем ты вылила вино?

– Мне не понравился слуга, который его принес. С начала ужина прислуживал другой. А этот возникает посреди вечера. С чего бы?

– Не туда ты смотрела и не оттуда ждешь беды. Знаешь, что мне предложил Раднор? Поменяться женщинами на нынешнюю ночь. Расписывал, какое я от его Мафальды получу удовольствие.

– А ты что?

– Сказал: он этого не говорил, а я не слышал.

Они отступили друг от друга, едва успев соприкоснуться кончиками пальцев. когда, сделав круг, Бесс снова повернулась к своему кавалеру, она задумчиво произнесла:

– А вот интересно, он сам до этого додумался, или его кто-то научил?

– Интересно? Смотри, я могу передумать.

– А я могу не удержаться и прикончить Раднора. После чего меня оправят на плаху. И ты одним махом избавишься и от кузена, и от меня. Какой ты умный, мой дорогой! – последнюю фразу она произнесла, повысив голос, так что другие танцоры невольно оглянулись на них.

* * *

Утром было туманно, и солнце грозилось не показаться до полудня. Но ни дождя, ни ветра, так что осенний день не сулил быть мрачным. И завтрак был неплох, вполне в карнионском стиле – сырные лепешки, стручки фасоли с зернами граната в уксусе, яйца со шпинатом, дыня и легкое розовое вино с виноградников Роуэна.

– Что слышно в городе? – спросил Лабрайд, когда Мейде все это принес.

– Да ничего такого… Схолары только напились до безобразия и по городу шлялись.

– Они каждую ночь до безобразия упиваются.

– Правда. Но нынче уж совсем… на Соляном рынке утром сказывали – один совсем с ума свихнулся…его на рассвете поймали, когда он нагишом…на четвереньках бегал… и не слова не говорит, только воет. Заковали его и в лечебницу ихнюю повезли.

– И такое бывает.

– Так, но это сказывают, совсем мальчишка – только в ученье вступил. Куда катимся?

Когда слуга вышел, Лабрайд сказал:

– Надо провеить, что там на самом деле с этим схоларом… Ты что с такой мрачной миной сидишь?

– Не нравится мне это.

– Мне самому не нравится. Я ждал, что прошлой ночью случится нечто… и все кончилось загулом студентов? Не верится.

– Я не о том. Я об этой девушке… Бессейре.

– Значит, она тебе не понравилась?

– Наоборот. И я знаю , что нынешней ночью нечто должно было случиться. Лабрайд, во что ты ее втянул? Ладно, я – мужчина, и лет мне достаточно, чтоб отвечать за свои поступки. Но она – даже не женщина, ей еще с куклами играть, а ты делаешь из нее такую… такое…

Лабрайд вздохнул.

– Прежде, чем впадать в благородное негодование, попробуй выслушать и меня. Бессейра мне гораздо ближе, чем ты предполагаешь. И не в том смысле, как ты, вероятно, решил. Ее с полным правом можно назвать моей приемной дочерью. Хотя, если соблюдать точность – она воспитанница моей жены.

Удивление притупило гнев Джареда.

– Я не знал, что ты женат.

– Ты много чего про меня не знаешь. Я женат, у меня два сына, один из них старше тебя, другой немного моложе…

– Сколько же тебе лет?

– А ты как думал?

– Ну, сорок, сорок пять…

– Спасибо. Я старше его величества императора. Это свойство людей из старых семей – долго сохранять молодость. Раньше мы и жили дольше, но это было давно… Боюсь, что я вынужден повторяться, но наш образ жизни представляется людям непонятным. И зачастую – достойным осуждения. И всего я тебе объяснить не могу. Потому что объяснить все я вправе только тому, кто принадлежит к нашей семье. Хотя бы и не по крови. Потому что кровных родичей у нас все меньше. Я расскажу тебе, откуда взялась Бессейра. Мы, в нашей семье, часто путешествуем, чаще порознь – как ты, должно быть, заметил, а иногда вместе. Однажды мы с Эгрон – это моя жена – были в Южном пограничье. Это было летом, ты помнишь, какая там после полудня жара, и когда ехать стало невозможно, мы остановились передохнуть и дать роздых лошадям в придорожной гостинице, в деревне под названием Финнаун – может, тебе приходилось там бывать?.. Мы не собирались там ночевать, просто пережидали жару. Во дворе гостиницы были высажены деревья, мы сели в тени, достали дорожные шахматы и стали играть. Провели, должно быть, несколько партий, прежде чем попали в положение, в котором следовало либо соглашаться на ничью, либо бросить играть. Мы сидели и думали. Вдруг из-за плеча Эгрон протянулась маленькая грязная рука, ткнула в черного коня – Эгрон играла черными, а затем провела пальцем по клеткам. Она указывала, как можно поставить шах! Понимаешь, мы так увлеклись, что не заметили, что за нами наблюдают. Точнее, не за нами, а за доской. Это была деревенская девчонка лет шести, тощая и черная, страшно оборванная. Хозяйка сказала, что ее за кормежку пускают подработать – не в самой гостинице, конечно, а – вымести двор, вынести помои и прочее. Шахмат до этого дня она никогда не видала. Тех партий ей хватило, чтобы понять правила игры, – он сделал паузу, чтобы смочить горло, затем продолжил: – Это, как ты понял, и была Бессейра. Ты знаешь, что раньше в Карнионе родство считали по женской линии. И до сих пор старые семьи, где нет дочерей, считаются неполноценными. У нас с женой дочери не было, и Эгрон это чрезвычайно угнетало. Появление Бессейры она сочла знаком. Мы узнали, что девочка происходит из семьи многодетной и очень бедной. На Юге не голодают так, как в Эрде, но лишних ртов все равно не терпят, детей бедняков сразу приставляют к работе. Эгрон решила выкупить девочку у родителей. Я не возражал. Родители Бессейры взяли деньги и отпустили дочь с нами. Они до сих пор здравствуют, насколько мне известно. А Бессейра… Конечно, я испытываю ее. Так же, как и тебя. Но я и не испытываю чужих мне людей. Я их использую. Бессейра мне, безусловно, ближе, чем ты. Поэтому испытание ей положено сложнее и опаснее.

– Все равно, это как-то… – Джаред проглотил слово «подло», – по – предательски. Потому что предать можно именно близкого.

– Наверное, со стороны это так и выглядит. Предательство… Я не стану убеждать тебя, что решение, идти ли ей в Старый Дворец, зависело от нее. Это неважно. Важно другое. Она считает, что у нее нет Дара, какой, возможно, был бы, родись она в старой семье – способности предвидеть события, угадывать, что думают и чувствуют другие люди, и она полагает себя обделенной. Между тем, Дар у нее есть – тот самый, благодаря которому мы ее приметили. Его никто не принимает за колдовство или божественную милость, но встречается он не чаще, чем ясновидение. Бессейра умеет наблюдать и делать выводы из увиденного. А я пытаюсь помочь ей понять, как это важно, и тем самым обрести уверенность в себе. Впрочем, ты можешь высказать то, что думаешь ей самой. У меня есть предчувствие, что сегодня она появится, не дожидаясь ночи. Но не думаю, что она тебя поймет.

* * *

Насчет появления Бессейры Лабрайд угадал. Причем она прибыла, когда Лабрайд в сопровождении Мейде куда-то отбыл. Вроде бы никто в дом не входил, , не скрипела лестница, не стукали двери, но вот заходишь в соседнюю комнату, и спокойный голос сообщает:

– Хорошее дело – туман. Полезное.

И темноволосая девушка в мужской одежде сидит за столом. Она должна быть похожа на мальчика, но не похожа. Некое существо…

– Привет! Ты, должно быть, Джаред. Лабрайд мне про тебя рассказывал.

– А мне про тебя он рассказал только сегодня.

– Ну и как?

Проверка. Испытание, как сказал бы Лабрайд. И он прав – пустое дело – изливать ей свое возмущение.

– Я удивился, когда узнал, что ты тоже…

– Не из самых знатных?

– Да. Бывают на свете совпадения.

– Разве? Совпадения тут не при чем. Эгрон нашла меня, Лабрайд нашел тебя. Он вообще любит разыгрывать патриарха. Так что приветствую тебя, брат, в нашем славном семействе.

– Ну, мне-то Лабрайд неустанно твердит, что я к вашей семье не принадлежу.

– Вот как? – Она подняла брови. – Моего любимого наставника, как я погляжу, нет дома, поэтому говорить о деле придется с тобой. Оно даже и лучше, поскольку ты недавно из Эрда.

Это она, конечно, унаследовала от Лабрайда, пусть и не была его родной дочерью: искренность искренностью, а о деле никогда не забывай.

– Что ты хочешь узнать?

– О Гибихе Мьюринге. Что о нем говорят?

– Разное. И не очень охотно. Но, если отбросить украшения, картина получается не очень красивая. Сначала предал герцога, затем мятежников. И похоже на то, что после его убили. Но, вероятно, Лабрайд передал тебе это?

– Да. Получается, что было два предателя: Мьюринг и Вальграм.

– Но если один понес наказание открыто, с другим расправились тайно. Почему – не знаю.

– Видишь ли, вчера принц Раднор обронил следующую фразу: «Мьюринг со своей казной только путался под ногами». Какая казна? Он был очень богат?

– Никогда не слышал. Та часть Эрда, где был мятеж, вообще самая бедная в герцогстве. Но не думаю, чтоб человек, претендующий на корону, был совсем нищим.

– Однако, когда он перебежал на другую сторону, то уже не о короне помышлял.

– Сестра, – уж если ты называешь меня братом, – мне тоже многое непонятно. А дознание получается одностороннее. Насколько я знаю, никого из главарей мятежа в живых не осталось. Но… Простонародье всегда бунтует с голодухи. Голод там был. И знать тоже бунтует по одной причине – когда жаждет власти. И с Мьюрингом вроде бы все ясно. Но я его не видел и не знал. А Гудлейфа Дагнальда, бывшего своего господина, помню с детства. Его-то зачем занесло в мятежники? Он всегда был верен Йосселингам. И лет ему было не так мало, чтобы просто так лезть на рожон…

– Все верные до поры, до времени… И Вальграм тоже. Еще одно. Я пыталась вызнать у Раднора обстоятельства, при которых захватили Вальграма. Наш герой к тому времени был уже вдребадан, но сумел все же промямлить: «Он сдался сам». И это, по-твоему, поступок воина?

– В это я, как раз, поверить могу. Вальграм не сдался бы на милость Тирни Йосселинга, которому он изменил. Но принца он не знал, и мог расситывать на его великодушие.

– Вот уж точно он его не знал…

– Но Раднор мог и врать.

– То-то и оно, что он вроде бы не врал. Хотя, конечно, пьяному что не примерещится. А когда был потрезвее, плел, как легко он победил мятежников. Он, конечно, отличный турнирный боец, но Вальграм был опытным полководцем, а это, согласись, нечто иное…

– И наш доктор Поссар в качестве посредника.

– Преступник, не оставляющий следов.

– Следы он оставляет. – Джаред вспомнил. как тьма вползала в дворцовый зал. – Но эти следы судье не предъявишь.

– Тем более, что кого судить, а кого нет, решает именно он.

Неутешительный получался разговор. И в то же время не оставлял тяжести на сердце. И Джаред ничего не сказал ей из того, что поставил в упрек Лабрайду ( а Лабрайд наверняка это предвидел).

Бывают люди, для которых жизнь в опасности естественна, Джаред таких встречал. Правда, до сих пор это были мужчины. Что ж, расширим опыт… В любом случае его сочувственное отношение к ней не изменилось.

Он снова увидел Бессейру через три дня. На сей раз Лабрайд был дома и ждал ее. Каким образом они уславливались о встрече, Джаред не знал. Лабрайд выглядел мрачнее обычного, Бессейра весела – или казалась таковой.

– Носилки дамы Эльфледы еще полезнее тумана, – заявила она. – Их можно сколь угодно таскать по городу, пока я в другом месте. И ежели кому-то неймется…

– Хватит шуток, – сказал Лабрайд. – Дурные вести, дети мои. Вот что я узнал: схолар, что помешался в ту ночь, не пришел в себя. Высказано мнение, будто в несчастного вселился дьявол. Поэтому из лечебницы его передали в ведение Святого Трибунала, где с ним будут работать экзорцисты. То, что схолар одержим злым духом, как понимаете, предположил доктор Поссар.

– В то время, как парень свихнулся не без его участия, – докончила Бессейра. – Он что, дурак, – копать против себя самого?

– Не скажи, – возразил Джаред. – В обычной больнице схолар, может, и опамятовался бы. А в Доме Трибунала он спятит окончательно. Если вообще переживет экзорцизм. Сколько ему лет?

– Шестнадцать.

– Так он несовершеннолетний, университет не должен бы его выдавать…

– Согласно гражданскому праву – да. А Святой Трибунал выше светских законов.

– Значит, пиши пропало.

– Нет, я не думаю, что студент лишится жизни. Лозоик Поссар этого не допустит. Отчасти потому, что в университетских сильно развито извращенное чувство солидарности, и схолар, пусть и проучившийся две недели, будет считаться членом университетского братства. Но не это главное. Несчастный беан нужнее ему беспамятным, но живым. Как доказательство.

– Доказательство чего?

– А тут я должен продолжить свои дурные вести. Очень интересные слухи поймал Мейде о любовнице наследника. Будто бы она его приворожила зельем, оттого он и не гонит ее в шею. А по ночам перекидывается она в галку и летает над Старым Дворцом и над кладбищем…

– А где еще галкам летать? Лабрайд, это не новость.

– Это хуже, чем новость. Это смена тактики. Поссар не смог убить тебя, но он в состоянии подтолкнуть дело о колдовстве. При чем, как и в случаях с убийствами, сам останется в стороне. Между тем, у нас против него никаких улик.

– А для чего нам они? – возразил Джаред. – Мы знаем, кто убил, знаем, что законным путем покарать его не удастся. Почему бы нам просто не прикончить его?

– Слышу голос северянина…

– Северянина или нет, – вмешалась Бессейра, – но в предложении моего брата есть нечто разумное.

– Дети! – укоризненно сказал Лабрайд. – Если б можно было разрешить все наши трудности, просто перерезав ему горло… Но – во-первых, он наверняка себя обезопасил. Убийцы, исполнявшие его замыслы, нам неизвестны, и бродят на свободе. И с гибелью доктора угроза императорскому дому не исчезнет.

– А какое нам дело до императорского дома? – не унимался Джаред. – Да, я северянин. Простолюдин. Мне все равно, кто сидит на троне в Тримейне. А вы из Карнионы. Южан, сколь угодно знатных, тоже в особой преданности престолу не подозревают. Хотя, конечно, Эрд завоевали, а Древняя земля вошла в империю добровольно…

– Да, добровольно. – Таким мрачным Лабрайда видеть еще не приходилось. – То, что на Юге города исключительно сильны, и дворяне едины в своих интересах с горожанами, есть основа процветания края, и его слабость. Там нет и не было единого правителя. Ни одна старая семья не считается знатнее, а следовательно, главнее другой. Каждый город действует ради собственной выгоды. И они не могут противостоять Тримейну. По счастью, в Древней земле это поняли. И поступили по пословице: «Не можешь победить – присоединяйся». Признали власть императора, впустили в свои пределы его чиновников, сборщиков налогов и судей Святого Трибунала, но избежали разгрома и разорения, подобных тем, что постигли в прошлом веке Окситанию. Наши предки сохранили то, что можно было сохранить. Мы должны сделать то же самое. Поскольку зависим от империи. А значит, и от того, кто ею правит. Ян-Ульрих не любит воевать, его сын – тоже. Иное дело принц Раднор. Его все называют героем. Он и есть герой. Что в девяноста случаях из ста означает – злобный идиот. Он уже показал на что способен – в Эрде. А наш доктор Поссар действует в интересах Раднора. Не знаю, что там было, это нам еще предстоит установить. но в Эрде он принцу крепко помог. Теперь он расчищает Раднору дорогу к престолу. Видимо, убить наследника он не в силах. И ни в одной стране, насколько мне известно, Святой Трибунал не рискнул возбудить дело против правящего монарха или его наследника. Поэтому он выбрал окольный путь. Ян-Ульрих сам должен был отстранить сына от наследования. И Норберт вел себя так, что это предприятие было близко к успеху. Но Бессейра помешала. Следовательно, надо избавиться от Бессейры. Покушение не удалось. Зато можно обратить на фаворитку принца внимание Святого Трибунала, благо связей достаточно. Не мни о себе много, дитя – против тебя он ничего не имеет, все это нужно, чтобы снова нанести удар по наследнику. Однако Джаред был прав – я втянул тебя, куда не следовало. С убийцами ты справишься, а вот с инквизиторами…

Бессейра не отделалась шуткой, как можно было ожидать, но и страха не выказала.

– Ты говоришь так, будто все решилось, и ничего нельзя изменить. Но мы можем вывести наследника из-под удара. Я шла сюда, чтобы сообщить – из Эрденона прибыл гонец. У герцога Тирни родилась дочь.

– Ну, при наличии двух старших братьев корона ей не светит.

– Корона ей не светит в любом случае, – уточнил Джаред. – В Эрде дочери не наследуют власть.

– Неважно, – Лабрайд размышлял вслух. – Герцог – главнейший из вассалов императора, и Ян-Ульрих вполне может проявить внимание к столь знаменательному событию… послать на крестины кого нибудь из вельмож… а лучше – сына.

– И вместе с ним уеду я.

– Но все это надо подготовить… И потом – Норберт уедет, а Раднор останется? Не открываем ли мы ему дорогу?

– Раднор всегда уезжает в конце ноября и до весны в свои владения.

– Стало быть, надо сделать так, чтоб он уехал раньше Норберта. Если, например, в его владениях начнутся беспорядки. Или об этом заговорят…

– А император? Что, если мы пока выведем из игры Бессейру и наследника, наши злодеи доберутся до него?

– Вряд ли станут покушаться на императора в ближайшие месяцы. Он примирился с сыном, а переход власти в руки Раднора недостаточно подготовлен.

Лабрайд замолчал. Затянувшуюся паузу нарушила Бессейра.

– Так что будем делать, господин провидец и господин сновидец?

– Думать, – сказал Лабрайд. Потом провел рукой по лбу, встал из-за стола. – Ладно, дети. Устал я, старею, видно. Вы еще посидите, может, до чего путного и договоритесь, а я пойду отдохну.

После его ухода Джаред спросил:

– Ты тоже думаешь, что наша задача – обеспечить законность престолонаследия?

– Не допустить к трону такого скота, как Раднор – дело благое…А Норберт – юноша неглупый, идеи у него бывают любопытные… Хотя со странностями. Знаешь, такой – в башке вперемежку «Тристан и Изольда» с Юстиниановым кодексом, идеальная любовь с налогообложением.

– А тебе «Тристан и Изольда» не нравится?

– Представь себе, пару дней назад у нас была содержательная беседа с императором по этому поводу. Нравится, не нравится… Конечно, всяко лучше, чем «Роман о Розе». А вообще, если вдуматься, все эти любовные романы – чушь. Выдумки. Женщина скорее влюбится в мужчину, который так занят чем-то другим, – войной, торговлей, или наукой, что на любовь у него не хватает времени, чем в того, кто звание любовника сделал профессией.

Ее слова неожиданно задели Джареда, и больно задели. Он вспомнил лицо Дагмар, обращенное к тому, кто оставил ее. «Женщина должна очень любить мужчину, чтобы отказаться от него»…

Казалось, он вычеркнул все это из памяти.

– Ты так рассуждаешь, – сухо сказал он, – потому что никого еще не любила.

– Ну, не любила, – с легкостью согласилась она. – Разве что во сне…

– Во сне? – Его будто толкнули. – Как это? Расскажи!

– Что ты на меня уставился? Ах, да… Ты же сновидец. Сны собираешь, как грибы.

– Пусть так. Пожалуйста, расскажи мне. Если это не тайна.

– Какая там тайна. Сон – он и есть сон. Я вообще-то снов не запоминаю и этот помню не слишком. С год назад я его видела… и забыла почти все.

– А что не забыла?

– Как будто я была в разбойничьей шайке… где-то на Севере… а может, и не на Севере, но всяко не в Карнионе. И будто бы мы решили ограбить хозяина одного замка, А поскольку стены там были крепкие, а стражи много, решили взять хитростью. И меня подослали к хозяину – соблазнить. Это удалось… он влюбился в меня, я стала жить в замке, вызнала все ходы, переходы… Но я все время оттягивала ограбление, придумывала какие-то отговорки для сообщников, потому что… я не хотела с ним расставаться. А он был крепко ревнив, и объяснить, зачем и куда я ухожу, я не могла… Кончилось тем, что он меня прирезал. Хорошая история, да?

– Погоди. Что ты чувствуешь к этому человеку? Ненависть, обиду?

– Джаред, это сон! Этого никогда не было!

– А если бы было?

– Если было… Ненависть? Нет. Он ведь был прав, я была виновна перед ним, хоть и не в том, в чем он подозревал. И хватит о снах. Это твоя вотчина, не моя. И мне пора возвращаться.

– Я провожу тебя. Темно…

– И хорошо, что темно. Не надо меня провожать. Вдруг я и в самом деле обернусь галкой?

И она ушла в ночь, посмеиваясь. Непутевая младшая сестра, которая следит за убийцами, и за которой следят убийцы, а она танцует, беседует с императором о поэзии, и не помнит снов.

Сны! Что происходит? Почему все сны стали воплощаться явью? И где проходит грань между явью и сном – Фатима, как ты это объяснишь?

Нет сомнения, что Кайрел и Бессейра видели один и тот же сон. Время тоже совпадает. Сам Джаред проникал в чужие сновидения. Но это нечто совсем другое… хотя Тахир ибн-Саид учил, что сны могут пересекаться и дополнять друг друга, и нечего впадать в изумление. Но почему же так не по себе от ее рассказа?

Джаред потратил немало сил, убеждая Кайрела, что женщины из его сна – наваждения не существует. И – вот она, хотя Джаред никак не мог представить себе Бессейру роковой искусительницей, из-за которой мужчина может впасть в преступление и помрачение рассудка. Он говорил Кайрелу – и сам в это верил, что сон его был видением иной жизни, иного мира. Но могут ли двое увидеть это одновременно – ибн-Саид на этот счет не высказывался…

А если Джаред ошибался, а Кайрел был прав? И сон этих двоих показал их будущее? Конечно, в нем есть расхождения с действительностью. Однако нужно учитывать, что Бессейра свой сон помнит плохо, а Кайрел явно о чем-то умолчал.

«Я убил ее, а потом узнал, что она невиновна», – сказал он. А Бессейра: «Я была перед ним виновна, хоть и не в том, в чем он подозревал». Что же такого узнал о ней Кайрел – и не захотел рассказать? Или ее подлинная вина показалась ему слишком незначительной?

Наконец, нельзя забывать, что сон – кривое зеркало, и показывает бывшее – или не бывшее – искаженно.

Во сне Бессейры разбойничья шайка подсылала ее к Кайрелу, чтобы добыть какие-то сокровища. Заменим разбойников на Лабрайда, а сокровища на сведения, и что получится? Вполне узнаваемая картина. Правда, Лабрайд подослал ее к принцу, а не к Кайрелу, но может повторить прием и с Кайрелом. С него станется. И даже если он этого не сделает…он все равно собирался посылать Бессейру вместе с принцем в Эрденон… а когда Кайрел узнает, что женщина, о которой он неустанно думает, принадлежит другому… добром это не кончится.

Правда, он клялся, что теперь никогда не причинил бы зла той, кого любил. Но сказать можно все что угодно… особенно после того, что тебя убедили, что возлюбленная – это мираж. А что будет в жизни…

В жизни он, возможно, не убьет ее, но захочет избавиться от соперника. И, выходит, Кайрел не намеченная жертва, как он предполагал, а убийца. Неужели это и есть связь, которую они тщетно искали, то самое «при чем здесь Кайрел?» И доктор Поссар опередил их на несколько ходов?

Встречи Бессейры и Кайрела нельзя допустить. К счастью, Кайрел не живет в Эрденоне, он делит время между Вальграмом и Дуэргаром. Но Бог знает, что может случится, и он приедет.

По справедливости, он должен был помочь Кайрелу, своему собрату по несчастной любви, явившейся во сне. И Бессейре, которую сам назвал сестрой. Но, встав между ними, он, возможно, спасет их жизни. И не лгал же он Кайрелу! А Бессейра… ей и утешения не нужно. Сколько бы она ни пережила с тех пор, как Лабрайд ее нашел, она все еще маленькая девочка у шахматной доски. Не женщина, познавшая горечь жизни. Как Дагмар.

Все это время он пытался убедить себя, что может забыть Дагмар. Бесполезно. И нельзя этого делать! Несчастный студент, попав в руки доктора Поссара, помешался. Дагмар сохранила рассудок, но на ее сознании – печать той же тьмы, что явилась Джареду в Ночь Всех Святых! Она не помнит об этом, но она ничего не помнит о времени мятежа. Времени, когда Поссар был в Эрде.

А теперь, утверждает Лабрайд, события снова перенесутся в Эрд.

Значит, туда должен вернуться и Джаред.

А и фарисей ты, брат, сказала бы Бессейра, если б узнала о его размышлениях. Двойною мерой меряешь для себя и для других…

Но Бессейра сама выбрала путь, которым идет, и хорошо представляет, какие опасности ей грозят. Дагмар – жертва, даже не знающая, что она – жертва. Бессейра способна постоять за себя, а Дагмар – нет. И Диниш защитить ее не сможет. Он может дать ей хлеб и убежище от холода и непогоды, но как ему справиться со злом, способным расшатать императорский трон?

Надо уходить в Эрденон. Но как объяснить это Лабрайду? При всем своем уме он не поймет. Слишком он занят мыслями о спасении династии и империи. Ради этого он приемной дочери не пожалел, которую любит – какое ему дело до никогда не виденной бродячей комедиантки?

Но объяснять ничего не пришлось. Лабрайд сразу согласился, что Джареду нужно ехать. Может, пресловутый дар провидения подсказал ему это. А когда Джаред сказал, что Бессейра ни в коем случае не должна появляться при дворе в Эрденоне, ответил:

– Конечно. Нужен лишь предлог, чтобы она исчезла из Старого Дворца. А у герцога Тирни ее никто не увидит.

– И вот что… – Джаред решился все-таки подойти к самому болезненному. – Возможно, я знаю еще одну… особу, которая пострадала от забав доктора Поссара с Силой. Там, в Эрденоне.

Но Лабрайд не стал его расспрашивать. Только уточнил:

– Где тебя нужно будет искать, если ты задержишься на Севере?

– В Эрденоне, в гостинице «Цветущий вертоград». Если мне придется оттуда уехать, оставлю там для твоего посланника сообщение. Надеюсь быть там к Рождеству. Так что медлить нельзя. Только надо припасами в дорогу озаботиться и одеждой теплее, чем эта.

– А ведь довольно тепло – для ноября. Я южанин – и то не мерзну.

– Да, осень теплая. Значит, будет холодная зима…

3. Эрденон. «Цветущий вертоград».

Он не добрался в Эрденон к Рождеству, как хотел, хотя и был верхом. Стоило переплыть реку Эрд, еще не затянувшуюся льдом, как снег повалил, словно пух из разорванной перины – такой же тяжелый, крупный, гнетущий при всей своей легкости. В считанные дни замело дороги, а без дорог пробираться было и вовсе невозможно. В первые недели декабря метели кружили едва ли не ежедневно, слепя глаза, удушая. Приходилось отсиживаться по постоялым дворам и деревням. Теперь Джаред не мог позволить себе ночевать в лесу. С заходом солнца, а солнце, казалось, проваливалось за деревья, едва успев взойти, – из чащ доносился немолчный вой. Деревенские утешались тем, что сейчас волки не так голодны, как по весне, просто нынче у них пора свадеб. Но храбрецов, желавших пуститься в путь по ночному лесу, не находилось. Путников стало вдвое меньше, чем летом, а те, кого дела или отсутствие таковых влекли в Эрденон, не рисковали двигаться дальше, пока не соберется на постоялом дворе достаточно надежных попутчиков. Вот уж для кого это было хорошее время – так для трактирщиков.

В предрождественские дни снегопады стихли, метели улеглись, и ударил мороз. Джаред ехал по скованному тишиной лесу. Изморозь покрывала брови и бороду, гриву Табиба. По сугробам гуляла поземка, ветер бывал злой, пробирал сквозь овчинную куртку и шерстяной плащ. И глаза слезились от блеска, от снега, от солнца, негреющего, изошедшего в сияние, от неба, точно крытого голубой эмалью.

В Зохале, когда он шел к границе вместе с цыганами, тоже были эти два цвета – белый и голубой. Нет, синий, голубым тамошнее небо никак нельзя назвать. И белый песок. И так же глаза слезились от блеска и сияния. А больше ничего схожего. Так же невыносимо жарко, как здесь холодно.

Рождество пришлось провести в маленькой деревушке, где даже постоялого двора не было. Праздновали горячей кашей, в которой попадались обрезки свинины, яичницей и пивом. Не Бог весть что, но все же лучше, чем рождественские обеды, памятные Джареду по временам детства. Тогда хорошо, если ему ломоть хлеба с салом выпадал. А чаще – это была просто горбушка и без всякого сала. Поутру он снова отправился в дорогу, и прибыл в Эрденон на третий день после Епифании.

Поскольку святочные увеселения закончились, и наступил пост, Джаред надеялся застать «Детей вдовы» в гостинице. Конечно, его светлость не полностью откажется от развлечений, но вряд ли он пожелает смотреть представления в первые дни покаяния.

Действительно, хозяин «Вертограда» на вопрос, по прежнему ли живут здесь комедианты, ответил кивком. В гостинице было очень тихо, даже для раннего часа, когда гости еще не собирались в зале распить кружку-другую. Не слышно было ни музыки, ни топота, ни песен, ни переругиваний, обычно сопровождавших дневные занятия «Детей вдовы», но вероятно, они боялись подобным непотребством привлечь внимание фискалов Святого Трибунала.

Не успел Джаред помыслить об этом, как с лестницы сбежал – сверзился Матфре. Наверное, увидел его из окна. Или услышал голоса внизу… Бурных чувств, кроме как на подмостках, Матфре не проявлял, и не такие они были друзья, чтобы кидаться навстречу, рискуя переломать ноги. Но удивиться Джаред не успел, не дали ему удивиться.

– Где тебя носило! Тоже – лекарь, по дорогам шляется… Как нужен, он, так нет его… а от здешних лекарей никакой пользы…

И радость была в его голосе, и отчаяние – такое, что он готов был за шкирку тащить Джареда за собой. А Джаред не мог двинуться с места. Все-таки опоздал… Ведь знал, что ей грозит опасность, и все равно полз, как дохлая вошь, пиво жрал по постоялым дворам, а нужно было скакать без остановок, и от метелей не прятаться.

– Дагмар? – с трудом выговорил он.

Матфре взмахнул рукой, стукнулся о перила и зашипел от боли.

– При чем тут Дагмар? Что ей сделается! Диниш…

– Идем.

Поднимаясь по лестнице вслед за Матфре, все же спросил:

– Что с ним?

– Простыл… и слег.

Простуда – не чума, не холера и не оспа. Приятного мало, но зима ведь… а Диниш – не северянин, простуду переносит тяжелей, чем здешние… при том, что актеры редко бывают неженками.

Когда миновали лестницу, Джаред стащил с себя шапку и плащ, чтоб не мешали, сунул их Матфре.

– Подержи пока… Они в той же комнате?

Прочие комедианты уже вернулись в коридор – всклокоченный Гиро, растерянный Баларт, Зика, закутанная в платок. И Дагмар. Она стояла на пороге, ее лицо в полумраке казалось совсем бледным. А может быть, его выбелила усталость. В пути Джаред много думал о том, какой будет их встреча, что он ей скажет… и все это сейчас было бесполезно.

Она посторонилась, пропуская его в комнату. За Джаредом в дверь протиснулся Матфре. Поначалу Джаред приостановился – ставни были закрыты, ничего не разглядеть. И душно – в комнате давно не открывали окон. Зато слышался густой храп. Джаред едва не разозлился – шутники, чертовы комедианты! Разыграли, как мальчишку! Да он просто дрыхнет! Но через несколько мгновений раздражение растаяло. Не храп это был, а хрип. Мучительное, прерывистое хрипение. О многом говорящее уху лекаря. И не о радостном. Еще больше был удручен Джаред, когда глаза привыкли к темноте. В сентябре, перед отъездом Джареда, Диниш был не молодым, но полным сил и не лишенным привлекательности мужчиной. Теперь перед лекарем был старик. Под желтой кожей, иссеченной морщинами, явственно проступили кости черепа, впалые щеки покрывала грязно-седая щетина.

Джаред положил руку на лоб больного, и едва не отпрянул. Он предполагал, что Джареда лихорадит, но такой жар?

– Когда он простудился?

Дагмар молча стояла у изголовья. Ответил Матфре.

– В Рождество… Понимаешь ли, шествие мы устраивали, представление в масках. И во дворце, и перед дворцом… Под начало Диниша всех шутов отдали, всех музыкантов, понимаешь? И всех учить надо было – что делать, где, когда…Поневоле взмокнешь… А мороз был… Он кашлять начал…сперва отмахивался – чепуха, мол, пройдет… А через пару дней слег…

– Значит, почти две недели…и кашель.

– Да, знаешь, мерзкий такой, с гноем, с кровью. Сейчас хоть харкать перестал, но все равно кашляет.

– И все время такой жар?

– Точно.

– А среди вас…или вообще в гостинице кто-нибудь болеет чем-то похожим?

– Упаси, Господи! Иначе б нас сразу выгнали. Нас и так хозяин выпереть хотел, но побоялся – все же Диниш у герцога в милости.

Выходит, мечта Диниша – приобрести со своими актерами милость двора – осуществилась. И тут же нанесла ему сокрушительный удар. Что свойственно осуществившимся мечтам.

Поначалу Джаред подумал об эпидемии, поразившей в годы его детства Нантгалимский край. Ей тоже сопутствовали мучительный кашель и лихорадка. Болезнь, уступавшая в сокрушительности другим мировым поветриям, но убивавшая прежде всего стариков. А Диниш – как ни крути – не юноша. Однако, то была заразная хворь, а в гостинце никто не заразился.

Джаред взял руку больного, чтобы проверить биение пульса, но перевернув руку, едва не выругался.

– Какой мясник делал ему кровопускание?

– Не мясник, а цирюльник, – возразил Матфре – Сказал, жар от дурной крови, и надо ее выпустить. Два раза выпускал – без толку. Тогда он сказал, что у Диниша кровь дурная, потому как комедиант.

– Ты бы еще банщика к нему позвал, – замечание не было лишено оснований. Как в Эрде, так и в Тримейне лекари, цырюльники и банщики числились по одному цеху, что служило неистощимой темой для насмешек, особенно со стороны южан. – Еще чем его лечили?

– Нашли малого из лечебницы святой Аполлонии… он какую-то микстуру готовил… или тинктуру, один черт разберет… Этот получше. Диниш, по крайности, спать стал, а то не спал и не ел, с души от еды воротило.

– Какую еще микстуру?

– Там на столе, в плошке есть.

Джаред взял плошку, понюхал. Предположение его подтвердилось. Мята, мелисса и маковый отвар. Джаред и сам потчевал пациентов (включая Матфре) подобным лекарством. Но лекарь от святой Аполлонии мака добавлял куда больше. Понятно, почему Диниш так крепко спит.

– Ладно. Попробую что-ибудь сделать. – Джаред стал развязывать ремни на сумке. – Кипятку мне. И купите меда. И вина, обязательно красного. – Он повернулся к женщине. – Дагмар…

– Уж ее-то не гоняй, – проворчал Матфре. – Она целыми днями от мужа не отходит. Зика сбегает.

– Я к тому и клоню… Дагмар, ты устала. Я останусь здесь, а ты ступай в ту комнату, что мне отвели. Отдохни, поспи.

– Как скажешь, – тихо ответила она. – Если что – зови…

Первые слова, которые он услышал от нее за столько месяцев…

Джаред запалил свечу, достал из сумки мешочек с травами. Матфре, который предоставил исполнять приказания лекаря Зике и братьям, полюбопытствовал:

– Чем ты его пользовать будешь?

– Свои отвары приготовлю. Репейный, ромашковый.

На лице комедианта отразилось разочарование. Он явно ожидал услышать о каких-то более сильных, чудесных средствах, корне мандрагоры, например. Или медвежьем сердце – говорят, кто съест его, станет сильным, как медведь.

– Это все мягчит, кашель унимает, – пояснил Джаред. – Как и мед, и вино горячее. А то не нравится мне, как он дышит.

Из благих, конечно, побуждений, Диниша закутали в три одеяла, да еще сверху набросали плащей. Пришлось все это отодвинуть, чтобы иметь возможность приложить ухо к груди больного.

То что услышал – и чего не услышал Джаред, удручало еще сильнее. Хрипы в груди почти заглушали биение сердца, настолько глухим оно было.

Джаред был растерян, хоть и не показывал вида. Здесь все его умение было бесполезно. Да и опыта не хватало. На юге люди, конечно, тоже простужаются, но ни у кого из прежних пациентов Джареда не были так поражены легкие.

Над ухом раздался сиплый шепот:

– Это ты… или мерещится?

Диниш разлепил воспаленные веки.

– Это он, он! – радостно подтвердил Матфре. – Теперь все будет хорошо…

– Плохо мне, – сказал Диниш, пропустив его «хорошо» мимо ушей. – В боку колет как ножом, сил нет. И голова болит. И дышать не могу.

– Здесь и впрямь не продохнешь, – заметил Джаред. – Дверь надо открыть, пусть проветрится немного. Окно открывать не стоит – мороз. И будем сейчас тебя лечить.

До вечера он занимался приготовлением отваров и смесей. Укрепляющего питья из горячего вина с медом заставил выпить не только Диниша, но и Дагмар, которая вернулась со словами «хватит, отдохнула». И только поздно вечером, когда Диниш снова задремал, и Дагмар осталась сидеть с ним, удалось, наконец, поесть.

– Ну, слава Богу, – сказал Матфре, – все устраивается. К масленице ты его на ноги поставишь? Пока пост, перебьемся, а там – позарез надо!

– Врать не стану, Матфре. Он очень болен. Но что смогу, сделаю.

* * *

В последующую неделю Диниш утверждал, что ему лучше. И грудь не так болит, и кашель не меньше мучает… Но жар не спадал, и встать с постели он по-прежнему не мог. С горечью Джаред понимал, что облегчение от болей Динишу приносит, главным образом, все возрастающая слабость. И может быть, надежда, что Джаред, легко избавивший Матфре от судорог, вылечит и эту дурацкую простуду. Лекарства Джареда тоже, наверное, приносили какую-то пользу. Они могли обмануть болезнь. Но не в состоянии были ее победить.

Комедианты, развеселившиеся было в первые дни после возвращения Джареда, снова сникли. Зика ходила по церквям, ставила свечи святому Роху и святому Власию. Гиро и Баларт, озираясь, шептали об иных способах лечения, – за любой из них можно было угодить на костер. Джаред не слушал их – не потому, что боялся Святого Трибунала (хотя и не без этого), а потому, что в действенность подобных средств не верил.

Дагмар почти все время находилась у постели больного. Спать ей приходилось урывками, когда Джаред сменял ее. Наверняка ее силы были на пределе. Но она никогда не жаловалась. Джаред не замечал прежде, чтоб она выказывала особую любовь к мужу, не выказывала она такой любви и теперь, и не говорила о ней, и ее молчаливая преданность, чуравшаяся внешних проявлений, трогала до боли сердечной.

Однако преданность жены и друзей помогала Динишу не больше, чем снадобья Джареда. Когда сон, в который впадал больной, стал напоминать забытье, Джаред собрался с духом и сказал Матфре, что надо бы послать за священником.

– Я уже ходил к попу из здешнего прихода, – мрачно ответил комедиант. – Он меня прогнал. Говорит, нечего всякой сволочи лезть в царствие небесное.

Накануне дня святого Гилария, Диниш, после того как Джаред с трудом выпоил ему очередную порцию репейного настоя, попросил позвать Матфре.

– Ты тоже будь здесь, – прошептал он, когда Дагмар направилась к двери.

Непонятно, к кому из них двоих он обращался. Джаред решил, что к нему, склонился ближе – Диниш был почти без голоса.

– Это из-за нее, – шептал он. – Я умру… чего уж там, хватит прикидываться… а на сердце неспокойно. Нельзя ей одной. Пропадет… Женись на ней…

Джаред решил было, что умирающий бредит. Но вглядевшись, усомнился в этом – взгляд у Диниша был осмысленный.

– Женись…или так… только не оставляй. Я бы Матфре попросил, но у него Зика есть…а ты ее любишь… думал, я не знаю?

Джаред молчал в растерянности.

– Так ты берешь ее? – просипел Диниш.

– Да. – И уже тверже: – Да.

Вошли Дагмар и Матфре.

– Подняться помоги, – попросил Диниш, и когда Джаред, сидя рядом, приподнял его за плечи, сказал почти громко: – Матфре, ты теперь старший. А Дагмар я оставляю лекарю. Он согласен. Ты свидетель.

Джаред не смел оглянуться на Дагмар. А Матфре с готовностью ответил.

– Я понял, Диниш.

– Ладно… – голос у него снова сел. – Все, дайте мне поспать…

Из этого сна он уже не вышел, и на другой день сердце его остановилось. Все «Дети вдовы» к тому времени столпились в комнате. Дагмар была, как каменная, Зика плакала. Но с кем случилась подлинная истерика, так это с Балартом.

– Вот и мы так…когда-нибудь сдохнем… без исповеди, без причастия, надорвавшись от этого чертова ремесла… – причитал он.

Матфре, не стесняясь присутствия покойника, влепил ему здоровенную затрещину.

– Слюнтяй! Баба! Динишу повезло, как мало кому везет…Он умер в тепле и покое, в постели, под крышей, и все его друзья были рядом с ним. Вспоминай об этом, когда будешь загибаться в канаве, или под плетьми у позорного столба!

Гиро не заступился за брата, а тихо хныкал, как ребенок.

Нетль был зол до крайности, потому что, если в гостинице кто-то умер, хотя бы и не от заразной хвори (а кто докажет, что не от заразной?), это отпугивает постояльцев, и хотел гнать комедиантов в шею. Пришлось заплатить ему дополнительно, потому что оказаться среди зимы без приюта означало бы дружно отправиться вслед за Динишем. Деньги он взял, остаться разрешил (возможно и злость его была показной, средством сорвать выгоду) – но выставил условие: что нынче же же к вечеру покойника в комнате не было. Между тем, похоронить Диниша в тот же день не удалось, О том, чтоб хоронить его на кладбище, не могло быть и речи. Он и впрямь умер без священника, не причастившись святых даров, и не отрекшись от своего греховного ремесла. А закапывать его в чистом поле совесть не позволяла, да и страшновато было, по правде-то. Можно было похоронить его рядом с кладбищем, по ту сторону ограды, как поступали с теми, кто погиб от рук разбойников или утопленниками, но на то требовалось дозволение священника, и как было всем известно, просто так оно не давалось. Снова пришлось платить, и немало. На сей раз изрядную лепту внес Джаред, благо Лабрайд отпустил ему на дорогу не скупо. Актеры восприняли это как данное, никто не спорил, не отнекивался, и не просил добавить. На переговоры со священником, с кладбищенской братией, с могильщиками, напиравшими на то, что долбить мерзлую землю не всякий возьмется, ушло еще два дня. Занимались этим Матфре и Джаред, а тело Диниша, которое Зика и Дагмар обмыли и завернули в старый плащ, перенесли в повозку, где он провел большую часть жизни. Там оно и лежало, никем не потревоженное – хоть тут от мороза была какая-то польза.

И только на третий день, его, уложив на носилки, предоставленные кладбищенским братством (за что отдельная плата), отнесли к месту вечного успокоения. Гроба не полагалось. Молитву прочел Джаред, благо за годы монастырской жизни так их заучил, что не позабыл за последующие десять лет бродяжничества. Матфре был этим нескрываемо доволен. За исключением мелочей, все прошло пристойно, все как у людей.

Вечером в зале «Вертограда» справили поминки. Хозяин не возражал. Народу немного – и все какое-то развлечение. Первые покаянные дни уже миновали, и, опять же, поминки, никто, даже фискал Трибунала, если не дай Бог, на огонек заглянет, не придерется. Кроме того, Святой Трибунал на Севере действовал гораздо ленивей, чем по ту сторону Эрда.

Осиротевшие «Дети вдовы» пили и пели, не оглядываясь на происходящее за окнами. Пели любимые песни Диниша, которые не всегда попадали к случаю: застольные, любовные, издевательские, но и печальные, протяжные, и такие, словно по заказу складывали:

Друг, прощай! Луна в канаве, Гул в крови и звон в ушах. Жил ли в горе, жил ли в славе, Прахом был – и станешь прах. И в работе, и в заботе Может, вспомнишь, про меня. Как кончался на свободе, Отошел до света дня. Песни распевать глухому, На воде оставить след… Я бы рад подохнуть дома, Да его в помине нет.

А от этого переходили к здешним, в Эрденоне уже заученным песням – про меч Бреки-ярла, про графа Магнульфа и сестру его Мехт, про Руккера Трехбородого… и снова возвращались к песням южным.

Мой путь в конце, а твой в начале, Душа молчит, а сердце спит…

Постояльцы и те, кто зашел пропустить кружку, привлеченные этими странными поминками, не уходили, слушали, – и пили, поскольку слушать всухую не привыкли, поэтому вечер для «Вертограда» оказался выгоднее прочих. Актеры тоже выпивкой не пренебрегали, особенно Матфре, который в перерывах между песнями так часто прикладывался и к пиву, и к вину, что к ночи уже валился под стол, а Зика, против обыкновения, скандалов не устраивала. Джаред выпил ровно столько, чтобы согреться, вернувшись с похорон – больше душа не принимала. Сидел в стороне и смотрел на Дагмар. Она была за общим столом с комедиантами, пела, но не пила. И не плакала. Джаред по опыту знал, что такое отнюдь не всегда свидетельствует о бесчувственности. Может быть, позже… После смерти Диниша они не обменялись ни словом, и Джаред не знал, как относится она к завещанию покойного мужа. А Диниш даже не потрудился узнать, согласна ли она, отдал как вещь! Конечно, Джаред хотел, чтоб Дагмар принадлежала ему, может быть, он желал этого больше всего в мире, но в нынешнем положении казался себе дурак дураком. Хуже того – он ожидал обвинений, что нарочно не вылечил, а то и просто отравил Диниша своими зельями, чтобы завладеть его женой! Но никто из комедиантов ни словом не попрекнул его. И Матфре завещание Диниша ничуть не удивило, Что у них, так принято?

Не став дожидаться окончания поминок, Джаред вышел из зала и поднялся к себе. На столе в глиняной плошке имелся огарок свечи, но не было смысла палить огонь. В комнате было так мало всего, что и без света можно найти что понадобится. Кровать – точнее, тюфяк на козлах, стол, табурет, узел с одеждой, которую женщины перетащили от Диниша, когда убирали тело… Был довольно прохладно – в гостинице отапливали только нижний этаж, к тому же ставни заперты неплотно, между ними пробивался лунный луч. Джаред все же разделся и лег, укутавшись в одеяло. Пения сюда не доносилось – то ли все уже упились и разбрелись, то ли от усталости взяли тоном ниже.

Потом в тишине скрипнула дверь.

В последнюю неделю Джаред совсем забыл об опасностях, кроме тех, что подстерегают всех добрых людей – болезнях, холоде, голоде и тому подобных. А ведь ехал он в Эрденон, чтобы упредить действия убийц, вооруженных ядом и черной магией. А что есть у него?

Кто-то вошел и тихо закрыл за собой дверь.

– Кто здесь? – спросил он. А может, лучше было притвориться, что спишь…

– Это я.

Дагмар вышла на середину комнаты. Он сел в постели.

– Ты? Зачем…

– Но ведь я теперь должна жить с тобой, верно?

Джаред так был потрясен спокойствием, с которым это было произнесено, что промолчал. По-своему истолковав его молчание, Дагмар сказала:

– Если ты не хочешь, я уйду.

– Нет! – выкрикнул он, прежде чем она повернулась, и торопясь, добавил. – Но я думал, что тебе нужно какое-то время…нужно соблюсти траур…

– Джаред, – она говорила так же ровно, как всегда, только немного грустно, – мы не такие, как добропорядочные люди. Нас не венчают, не причащают, не отпевают. Ты это сам видел. Слово «траур» не для нас. Мы живем просто. Диниш хотел, чтоб я осталась с тобой. Так я и делаю.

– Ты пришла ко мне, потому что так хотел Диниш?

– А что в этом плохого?

Отсвет луны падал на ее лицо, и в этом призрачном свете оно было столь же чистым и совершенным, как в том сне. Но в отличие от сна, бесстрастным. Безмятежным.

– Так ты любила его?

– Диниш был замечательным актером. С ним было хорошо играть. Как ни с кем.

– Я не спрашиваю об его актерском даровании, я хочу знать, любила ли ты его.

– Я тебе ответила.

– А я? Меня ты любишь?

Она вздохула – словно ей приходилось в десятый раз разобъяснять одно и то же.

– Любовь – это как траур. Роскошь, которая не по нам. Ты хороший человек. Правда, не актер, но, наверное, Диниш считал, что лучше выбрать тебя, чем Гиро или Баларта, а он умный был человек.

– Дагмар, Диниша сегодня похоронили! И ты приходишь ко мне и при том твердишь об его достоинствах!

– Не пойму, что тебя злит – то, что я в ночь после похорон мужа прихожу к другому мужчине, или что я о нем говорю?

– Диниш знал, что я люблю тебя, – без всякой связи с предыдущим сказал Джаред. – Наверное, вы все об этом знали…и ты тоже.

– Если ты меня любишь, почему ты не рад, что я пришла?

– Потому что ты меня не любишь.

– Ты всех женщин, с которыми собирался лечь в постель, пытал, любят ли они тебя?

– Нет. По правде сказать, никого. Для меня это было неважно. Да и для них тоже… Но если бы все сложилось по – другому, если б тебя не заботило, кто актер, а кто нет – тогда бы ты полюбила меня?

– Возможно.

– Этого достаточно.

Этого и в самом деле было достаточно. Он еще успел подумать: Диниш не спросил ее согласия. Может быть, потому, что знал о нем заранее.

4. Эрденон и окрестности.

Это были счастливые дни, которые складывались в счастливые недели. Хотя и кажется, что полное счастье в этой жизни недостижимо. Эрденон зимой – не самое веселое место, даже когда есть жилье и вдоволь еды. Морозы сменяются гнилыми оттепелями, крыши и улицы одевает ледяная броня, и помои, которые льют из окон, застывают поверх мерзлой глины. А то снег повалит и занесет дома по самые окна. И темнеет чуть ли не сразу после полудня, и ночи не видно конца.

Но это была первая зима, когда радовали слишком длинные северные ночи.

Джаред и Дагмар почти не выходили из гостиницы, и он больше не задавал вопросов, на которые ей трудно было отвечать. Ответ он мог получить без слов.

Несмотря на годы замужества она сохранила робость и неопытность юной девушки (что могло многое сказать об ее жизни с Динишем, но Диниша вспоминать не хотелось), и это для него было внове. Подруги его бродячей жизни все как на подбор были жадны и требовательны, и большинство – не в пример опытнее монастырского питомца. А Дагмар в его руках была как мягкий воск, и это заставляло Джареда преисполняться гордости. Таким, наверное, и должен быть счастливый брак: он, сильный и все испытавший, рядом с ней, нежной и покорной.

Они мало разговаривали. Когда-то (столетия назад) Джареда раздражала молчаливость Дагмар. Теперь он научился ценить спокойствие, умиротворенность, какие не могла бы привнести в его жизнь ни одна другая женщина.

Конечно, не все время они проводили вдвоем. Да и совесть временами мучала: надо бы искать пациентов, сколько можно бездельничать? Но деньги пока не кончились, и кому нужен в Эрденоне лекарь-сновидец?

О будущем толковали они с Матфре, когда сидели вдвоем, или в компании комедиантов, попивая темное пиво. Все они спокойно отнеслись к тому, что Дагмар перебралась к Джареду, никто не шпынял ее за то, что не соблюла даже видимых приличий. Должно быть, она говорила правду: так у них принято, приличия – непозволительная роскошь. Даже за то, что Дагмар сейчас не играла, не пеняли. В других обстоятельствах, возможно, «медового месяца» бы не позволили, но теперь в делах был застой. Гильдейских праздников в этом месяце не имелось, а на площадях в снег и мороз не поиграешь. Не чурались «Дети вдовы» приглашений петь и плясать в купеческие дома по поводу семейных праздников, а раза два Матфре подряжался на похороны изображать в погребальной процессии дорого усопшего, каким он был при жизни – в его наилучших одеждах. Так было принято у местной знати и у тех горожан, что не хуже знати себя почитали. Вряд ли Матфре внешне походил на любого из клиентов, но при высоком росте, крупном телосложении и мрачной физиономии, вполне отвечал запросам родственников.

При дворе «Дети вдовы» не показывались. А на вопрос, будут ли они пытаться туда вернуться, Матфре ответил:

– Это была затея Диниша, не моя. И будь он жив… а так – нет. Без него мы не сдюжим. Он был лучший из нас. Мы хорошие актеры, но не лучшие. Дагмар – да, из лучших, но она не сможет направить остальных, как это делал Диниш…

– Так что же?

– Ну, до Масленицы трогаться отсюда смысла нет… даже если б дорога была открыта. И когда работать нам, как не на Масленицу? Вот по весне, как снег сойдет, двинемся туда, где солнце жарче. Ты как? – Он взглянул на Джареда с подозрением. Ведь у того могли быть свои планы, и от них зависит, останется ли Дагмар в труппе.

Джаред поспешил его успокоить.

– Конечно, я с вами… Ты как думаешь добираться – морем?

– С ума спятил? Морем, ясное дело, скорее, но как же мы потащимся с лошадьми, с повозкой… с бабами? Нет, двинемся по Большому южному тракту, обогнем Эрдский вал…а куда дальше, в Карниону или к границе, видно будет.

– Согласен, – сказал Джаред. Он не слишком задумывался об отдаленном будущем, главное – уйти в южные края, там и жизнь получше, и дело по себе он скорее найдет. О том, зачем, собственно, явился он в Эрденон, Джаред совсем позабыл. Тримейн с его интригами, преступлениями, принцами, магами, находился в одном из тех чуждых умозрительных миров, о которых он рассказывал Кайрелу. Но и Кайрел и Бессейра тоже превратились в героев какой-то сказки, наподобие тех, что любят в Карнионе, – истории увлекательной, однако нисколько не правдоподобной. Дагмар права – не стоит нагромождать вокруг любви сложности, строить лабиринты, нагромождать преграды. Все должно быть просто. И тогда придешь к согласию, и узнаешь счастье.

И все было просто, и это были счастливые недели. Но до месяца они не дотянули.

Первым о приезде кронпринца в Эрденон узнал Гиро, а тот услышал об этом на рынке, зимой располагавшемся под крытыми галереями. И сразу же примчался в «Цветущий вертоград» – сообщить собратьям, что наметилась возможность заработать.

Пока он, тараща глаза и размахивая руками, докладывал, что принц Норберт появится в Эрденоне не сегодня-завтра, а значит, надобно спешить во дворец, а то другие дорожку перебегут, Джаред сидел, прислушиваясь, как цепенеет в жилах кровь и сжимается сердце. Ведь Лабрайд говорил ему, что события перенесутся в Эрденон. Так и случилось. Лабрайд не только способен предвидеть будущее, он умеет это будущее устраивать . Чем он и занимался все время, пока Джаред был не сновидцем, трудящимся ради спасения империи, а человеком, мужчиной, мужем… Как ты мне надоел, Лабрайд, мой мудрый учитель, как тошно даже думать о сильных мира сего…

Нет. Лабрайд был честен с ним, он не скрывал своих намерений, и предупреждал, что в середине зимы кронпринц появится в Эрденоне. А вот Джаред скрыл от него многое, в том числе истинную причину возвращения на Север. И Лабрайд вправе ожидать, что Джаред готов к новым испытаниям. Как он сказал: « Я не испытываю чужих для меня людей…» А может, он и не ждет ничего – если столь проницателен, каким выглядит. И надеяться нужно только на себя, потому что Бессейра не приедет. Впрочем, надо еще убедиться, что она не приедет. Лабрайд слишком легко согласился с этим утверждением. Не исключено, что он уже тогда пришел к выводу, что Джаред – не игрок в замысленной игре, и решил обойтись без его помощи, Проницательность Лабрайда была порой чудовищна, в этом состояло одно из проявлений его Дара, и он еще в Скеле дал понять, что способен проникать в чужие мысли и чувства, как Джаред входить в чужие сны. Опасность в том, что люди, наделенные Даром, подобное всегда чувствуют. А Джаред вовсе не чувствовал, будто кто-то, Лабрайд или кто другой, влез к нему в душу, и там копался. В любом случае – нечего раскисать. Придется действовать, потому что…

Потому что события должны перенестись в Эрденон. И те, кто преследовал принца в Тримейне, вряд ли оставят его в покое на Севере. А Дагмар, как он сам предположил, уже пострадала от них…

Но Дагмар не могла встречаться с кронпринцем! Он никогда не бывал на Севере, ни во время мятежа, ни после…

Правильно. Девушек, которые были связаны с кронпринцем, не лишали памяти. Их просто убивали. Всех, кроме Бессейры, да и ту пытались убить…

После ужина он спросил у Матфре:

– Будешь просить, чтобы разрешили представлять при дворе, когда наследник приедет?

– Буду.

– А сам твердил – не моя затея…

– Не моя. И сейчас не рвусь. Но коли есть возможность заработать, грех не воспользоваться.

Матфре вовсе не выглядел одушевленным «возможностью», напротив, был мрачен более обычного.

– Вот что я тебе скажу, глава корпорации. Корпорации ты, конечно, глава, но Дагмар мне жена. И пока наследник в Эрденоне, я не хочу, чтоб она играла во дворце. После – сколько угодно.

Матфре понял его слова превратно, но это пошло на пользу делу.

– Думаешь, я не знаю, что про него говорят? Всю прошлую весну в Тримейне торчали, наслушались про бедных девушек, которых он жизни порешил. Я и сам не хочу Зику туда пускать. Какая ни на есть дура, а жалко. Справимся. А принц пускай себе на герцогских карлиц да шутих любуется.

– С кем ты будешь разговор вести?

– С Гозбером. Это распорядитель дворцовых развлечений. Здоровый такой, пузатый, может. помнишь?

Джаред не помнил. Но это неважно. Вот один путь проникнуть во дворец – вместе с комедиантами. Но может найтись и другой. Магистр Фредегар, возможно, уже закончил свою книгу о происхождении греческого языка от эрдского… или наоборот, Джаред точно не запомнил. Но труд свой он наверняка преподнесет герцогу… если уже не преподнес. Во всяком случае, во дворец он вхож. И какой бы бред Фредегар не нес касательно веков, давно минувших, события недавние эта болтушка в мужском облике запоминает точно. Хотя неверно их истолковывает. Ну и ладно, истолкования – это наше дело. Как сказали бы некоторые соученики Джареда в Аль-Хабрии, все на свете – лишь вопрос интерпретации. И Лабрайд бы, наверное, с ними согласился.

Он почти успокоился. Нужно только вспомнить, где живет магистр, в его словесных излияниях это проскальзывало, но Джаред тогда не вслушивался – посещать ученого мужа надобности не было. Что-то церковное – но церквей в Эрденоне немало… но есть в названии нечто знакомое, никак с Эрденоном не связанное…

Точно. Фредегар жил в доме каноника, у церкви мученика Профутура. А Профутур был миссионером, который преподавал слово Божие в Эрденоне еще до святого Бернарда, и был заколот на алтаре – не здесь, а где-то ближе к Эрдскому Валу… В «Панегирике» епископа Бильги, который Джаред затверживал в монастыре, сказано, что язычники тем самым хотели воздать праведнику честь, ибо у них в жертву приносили самых достойных, отважных и прекрасных, ибо лишь таких полагали угодным богам… Странные вещи писал иногда просветитель земли Эрдской. Например, он утверждал, что Всеотец, главный лжебог эрдов, приказав повесить себя на древе и пронзить копьем, мнил тем самым уподобиться Христу… Хотя, конечно, кто усомнится, что епископ Бильга знал о нравах язычников больше магистра Фредегара.

От Дагмар удалось успешно скрыть, будто его что-то тревожит, и следовательно, избегнуть вопросов, ответы на которые встревожили бы ее. А поутру, когда бледное солнце еще не развеяло синюшную мглу, отправились: Матфре к распорядителю развлечений, а Джаред на улицу за церковью мученика Профутура. Она находилась не так далеко от «Цветущего вертограда», но за ночь опять нанесло снега, ноги вязли, точно идти приходилось не по городу, а по лесу, так что добрался Джаред не так быстро, как намеревался. И уже совсем рассвело.

Как раз у дома каноника – солидного, краснокирпичного, с узкими окнами, забранными решетками, слуга расчищал снег, и от него Джаред узнал, что вход на половину дома, занимаемую Фредегаром, находится во дворе, ежели захочешь туда попасть – ступай через калитку.

Двор пересекала протоптанная среди сугробов тропинка – ночной снегопад не сумел ее занести. И угрожающих размеров снеговая шапка нависала над высоким крыльцом. Собаки при доме, похоже, не держали – по крайней мере следов на снегу не было видно. Джаред поднялся на крыльцо и погремел о дверь позеленевшим бронзовым кольцом. Послышались заглушенные голоса, а потом магистр Фредегар раздраженно осведомился, кто его беспокоит. Не исключено, что он вовсе не раздражался – просто Джаред отвык от его дисканта. А может, и Фредегар забыл его имя? Но, когда Джаред назвался, раскисшая дверь не без труда приотворилась, и лекарь втиснулся в дом.

Магистр Фредегар в домашней обстановке не выглядел столь презентабельно, как на публике. Кудри с утра пораньше завить он не успел, и они прежалостным образом свисали из-под штопанного ночного колпака. Халат на лисьем меху когда-то смотрелся богато и нарядно, но со временем пообтерся и засалился. Без обычных претензий на элегантность маленький рыхлый магистр смахивал на немолодую тетку, утратившую всякие надежды обрести женское счастье.

– Ты так внезапно исчез осенью, – проворчал Фредегар. – Я был в гостинице, и эти скоморохи сказали, что ты ушел в Тримейн.

– Верно. А сейчас вернулся. – Джаред не стал уточнять, что вернулся он в прошлом месяце.

За спиной Фредегара возник еще какой-то тип. В отличие от расхристанного по-домашнему магистра, он был одет так, словно собирался выйти на улицу. Темный плащ и сутана клирика, шапка оторочена мехом неизвестного происхождения. Их под шапки – простое скуластое лицо, не лишенное привлекательности, широкая ухмылка, светлая щетина на подбородке. Совсем молодой парень, лет двадцать, едва ли больше.

– Что, плохи дела в Тримейне? – ехидно спросил он.

На мгновение Джаред увидел себя его глазами: худая, обветренная физиономия, рыжеватые космы, ветхий кафтан, плащ, вымокший оттого, что волочился по снегу, прилипает к ногам.

– Кому как… – неопределенно сказал он.

– Это точно! – подхватил клирик.

Магистр поспешил вмешаться.

– Это Райнер, мой юный коллега. А это Джаред, многоопытный медикус.

– Ага! – Райнер жизнерадостно оскалил зубы. – Ходим, бродим, пользуем. Трава кровохлебка от ломот в голове, розан от глазных болезней, щавель от типуна на языке… последнее средство мне может пригодиться.

– Изрядные знания для человека иной профессии, – вежливо сказал Джаред. Названные средства действительно часто применялись, но скельская школа считала их бесполезными. – Факультет свободных искусств, не так ли?

– Обижаешь! Я до богословского дошел. Правда, не закончил.

– Райнер ищет работу в городе, хотя бы на время. Может быть, наш каноник даст ему место у святого Профутура…

Клирик кивнул.

– Не буду злоупотреблять твоим терпением, магистр. Пойду в церковь. Будут новости, расскажу. Vale.

Он удалился, оставив за собой клуб морозного воздуха, тут же осевшего на дверях неопрятными каплями. Торчать далее в прихожей не было смысла, и Фредегар предложил Джареду войти.

Книг в жилище магистра было не так чтоб очень много, но они столь вольготно раскинулись по столу, скамьям, полкам и лежанке, что отхватили себе большую часть пространства. Оставшееся место занимали рукописи, свитки и вощеные дощечки с набросками. Джаред посмотрел на это с неодобрением. Ему еще в монастыре привили понятие, что беспорядок не есть свидетельство творческого процесса. Лабрайд и Тахир ибн-Саид придерживались того же мнения. Однако он пришел сюда не для того, чтобы делать замечания. Просто расчистил для себя место на скамейке, покрытой облезлым куском то ли ковра, то ли гобелена.

– Как поживают греческие руны? – осведомился он.

– Что? …А-а… У переписчика. Дивная получилась книга. Но боюсь, ее не оценят по достоинству.

– Я тоже не сумею оценить, – предупредил Джаред. – Образование не позволяет.

– Этого и не нужно. Достаточно доброго отношения. Увы, именно его не хватает в Эрденоне. Сердца здесь холодные, как… как погода.

Опять пошло-поехало, – подумал Джаред. Магистр ничуть не изменился. Хлебом не корми, дай пожаловаться.

Но в нытье магистра поразила новая нота.

– Ты как-то уверял меня, что Кайрел Рондинг – не такое уж чудовище, как о нем говорят, и что ему вполне можно служить…

– Нет, он не чудовище. А почему ты вспомнил об имперском наместнике?

– Я подумываю о том, не окажется ли он более благосклонным покровителем, чем господин мой герцог. Конечно, я не смею упрекнуть его светлость в скупости, но…

– Магистр, с чего ты взял, что Кайрелу ап Тангвену понадобится собственный хронист? Он занимает достаточно высокую должность. Но это должность, а не титул, вдохновляющий желание оставить повесть о своих подвигах потомкам.

– Но он южанин! А Древняя земля источает премудрость, как сказано в книгах. Искусства там цветут пышным цветом, и южные дворяне славятся щедростью, коей питают ученых мужей…

– В Карнионе – да. Но, уверяю тебя, в гарнизонах на южной границе столь же мало занимаются науками и искусствами, как в северных крепостях. А Кайрел полжизни провел там… Вдобавок, ты сетуешь, что в Эрденоне для тебя нет подходящего общества. Но в замке Дуэргар тебе его и вовсе не найти. Ты собираешься читать свои труды солдатам и конюхам?

– Ну, зачем же непременно перебираться в Дуэргар… Наместник довольно часто бывает в Эрденоне. Он и сейчас здесь, дня два как приехал. Я только жду случая ему представиться…

Что ж, Джаред допускал возможность приезда Кайрела. Хотя лучше бы его здесь не было.

– У него опять тяжба с здешними сеньерами?

– Нет, такого я не слышал. Наверное, он здесь из-за приезда кронпринца.

– Да, я и забыл о предстоящем визите… Но почему бы тебе, вместо того, чтобы искать сомнительной удачи у наместника, не обратиться к покровительству кронпринца? Это значительно повысило бы тебя в глазах ученых собратьев.

Магистр тоненько вздохнул.

– Так … Я надеюсь, наши разговоры не выйдут за пределы этих стен? К тому же мы в Эрде, не в Тримейне… Да не покажется тебе, что я возвожу хулу на правящий дом, но о наследнике престола говорят ужасные вещи! Ужасные! Будто даже его величество не желает видеться с сыном настолько он разгневан, и отослал с глаз долой подальше.

– Все это сплетни. Ты давно не был в Тримейне, а я только что оттуда. В столице давно позабыли о клеветах, возводимых на кронпринца, и с императором у него не было никакой ссоры.

Несмотря на уверенность, с которой говорил Джаред, сомнение все же скользнуло в его душу. На самом деле он покинул Тримейн больше трех месяцев назад – мало ли что могло за это время случиться. И словно бы в ответ на его сомнения Фредегар возразил:

– С чего же он тогда сорвался в Эрденон посреди зимы? Никто не путешествует зимой без крайней нужды, а где она?

– Наверное, он приехал на крестины дочери герцога.

– Не поздновато ли? Малютку Гарсену окрестили перед Рождеством. И вообще его светлости следовало бы поостеречься. Ты слышал, что кронпринц был помолвлен с его сестрой? И она умерла в самом нежном возрасте?

– Ну и что?

– Подумай сам. В Тримейне жертвами становились юные девушки, вызвавшие вожделение известного лица(«эк завернул!»). Не была ли невинная невеста их предшественницей?

– Что ты несешь? Они оба были тогда детьми!

– Вот почему преступление не было таким явным… Таким жестоким. Ангел ада еще не оперился.

Только этого не хватало. И Лабрайд как-то обмолвился, что опасается подобных толков. Вот и дождались. Правда, не в Тримейне, а в Эрденоне. Что ж, у Фредегара и впрямь исключительное воображение, «Ангел ада», надо же! Слышала бы Бессейра, как отзываются о ее подопечном.

Да, Бессейра.

– И все же, магистр, пока я был в Тримейне, мне рассказывали, что у наследника есть постоянная фаворитка, и никакой жертвой она не стала. Кстати, ты не слышал, приедет ли она вместе с принцем? Ее имя Бессейра, или Бесс.

– Ну, вот еще! Не думаю, чтоб его светлость допустил к себе во дворец женщину дурного поведения.

– Насколько мне известно, при императорском дворе ее принимают.

– Так то в Тримейне, где утонченный разврат свил гнездо на недоступных прежде высотах. Здесь, в Эрденоне, нравы строгие.

– Знаешь, магистр, осторожнее следует быть не герцогу, а тебе. И не бранить открыто нравы императора и его наследника. Это бросает тень и на герцога Тирни, как императорского вассала.

Фредегар смутился. И гораздо сильнее, чем когда его уличили в незнании греческого языка. Закашлялся. Поискал взглядом, из чего бы отпить, но и кувшин, и кружка, обнаружившиеся среди рукописей, были пусты. Без сомнения, он представил себе, что будет, если он утратит герцогский пенсион до того, как приобретет нового покровителя.

– Но… я надеюсь… ты…

– Разумеется, магистр, я никому не повторю то, что слышал. Так что все зависит исключительно от твоего благоразумия.

– Разумеется… разумеется… Да я ничего такого и не имел в виду. Его светлость – верный союзник императора, он многим обязан правящей семье, и ничего нет странного, что принц Норберт собрался нанести ему визит… и будет жить во дворце.

– Это точно?

– А где же еще может жить наследник империи?

– Например, у наместника.

– Нет, это исключено. Кайрел Роднинг и так уж нанес оскорбление местному дворянству, поселившись в доме купца, однако он не слишком высокого происхождения. Сыну императора такое жилище не пристало. Я слышал своими ушами, что наследнику отведены лучшие покои герцогского дворца.

– А какие празднества готовятся к приезду высокого гостя?

– Разумеется, будут пиры, и охота по снегу… Лучше бы принцу приехать летом, тогда и развлечений не в пример больше. Но и зимой Эрденону есть что предложить – катание на санях, представления на льду…

– Никогда не слышал.

– Это местная забава. Когда озеро Бирена замерзает, жители Эрденона – и благородные господа, и простые горожане – любят покататься на льду, и устраивают там разные игры. Иногда на это приезжают полюбоваться герцог с супругой и сыновьями. А если принц останется до весны – и почему бы ему не остаться? – на Масленицу будут разнообразные представления… – Фредегар обрадовался, что опасная тема осталась позади, потом забыл о ней, и продолжал весело чирикать.

Но о приезде Бессейры из всего, что он наговорил, ничего нельзя было узнать. То, что Фредегар – явный сплетник, об этом ничего не слышал, не доказательство. Хотя скрыться во дворце будет куда как трудно. Так что, скорее всего, ее действительно нет… Но нужно все-таки выяснить.

Когда Джаред вернулся в гостиницу, Матфре был уже там. Рожа у него была, как всегда, сумрачная, и это можно было трактовать и как признак неудачи, так и наоборот. С тех пор, как на плечи Матфре пала ноша ответственности за труппу, необходимость решать за остальных, повергала его в уныние.

– Как, удалось? – спросил Джаред, подсаживась к столу.

Матфре мотнул головой.

– И да, и нет. Гозбер говорит – где раньше были? Теперь и без вас все подготовили. Разве что на льду представлять, когда катанье будет.

– Слышал я про такое.

– Я согласился. Выбирать особо не приходится. Тут конечно, ничего такого, что мы во дворце показывали представлять нельзя. Нужно что-нибудь подоходчивей. «Игру об отрубленной голове», к примеру.

– Не слишком ли мрачно для такого случая?

– Что ты, это же фарс с фокусами… И всего три актера нужны. Так и сделаем. Завтра, стало быть, принц приезжает, потом они пировать будут, ни пост, ни покаяние им не помеха, а там и наш черед. Эй, братцы-тунеядцы, прекратите пиво лакать хоть на миг, слушайте, что старший ваш говорит! – Матфре, осознанно или нет, подражал Динишу. – Я решил – готовим «Отрубленную голову». Завтра с утра начнем работать. А то небось, позабыли, как башку из под топора убирать.

– Так топор все одно затупленный, – хмыкнул Баларт.

– Для твоей черепушки и затупленного хватит, – это было произнесено в лучших злодейских традициях.

Джаред пару раз хлопнул в ладоши, изображая одобрение публики, а потом спросил:

– Что еще ты слышал от Гозбера, о чем нынче во дворце и вокруг него языки чешут?

Матфре охотно откликнулся – ему было приятно показать осведомленность, но среди сплетен, подхваченных от распорядителя празднеств, ни словом не упоминалась любовница наследника престола.

Так что день у Джареда выдался как у Матфре – и удачный, и нет. Кое-какие сведения он выудил, но о Бессейре ничего не узнал.

На другой день Дагмар попросила, чтобы Джаред взял ее с собой посмотреть на въезд высокого гостя. Раньше за ней не замечалось интереса к подобным вещам, но вероятно, безвылазное сидение в гостинице дало о себе знать.

День – словно погода желала выказать империи верноподданические чувства – выдался солнечный, до рези в глазах. С крыш текло, казалось, посреди зимы наступила весна. Джареду, как лекарю и северянину, было прекрасно известно, сколь обманчиво это представление.

Плащ его высох, и он отдал его Дагмар, поскольку у нее не было приличной зимней одежды. Сам обошелся новой курткой, которой заменил привычный, но износившися кафтан. Мужчины «Детей» (Гиро съязвил, что тем и отличаются актеры от нормальных людей, у которых бывают дети мужчин) с ними не пошли: готовились к представлению. А Зика увязалась. Ей в плащ кутаться не пришлось, у нее кровь была горячая, румянец яркий, и себя показать хотелось в той же мере, что и других посмотреть.

Народу поглазеть на въезд наследника империи собралось немало. Масленая еще не пришла, а развлечений уже хотелось. Горожане были веселы, никаких враждебных выкриков не слышалось. Враждебность ко всему, что исходит их Тримейна, распространившаяся по восточным землям Эрда, Эрденона не коснулась. Войска принца Раднора грабили, насиловали и убивали не здесь. Зато здесь после той войны многие обогатились. Что же до слухов о преступных наклонностях кронпринца, то они, судя по вчерашней болтовне Фредегара, до столицы Эрда успели доползти, но вряд ли кого захватили. «Это у вас в Тримейне он злодей», – читалось на разрумянившихся физиономиях бюргеров, – «а нам до этого дела нет». К тому же толпа всегда хочет посмотреть на принца, в особенности, если он молод.

Джаред налюбовался на принца вдоволь на празднике в Новом Дворце, и сейчас с чистой совестью мог признаться себе, что наследник престола ему не понравился. При том, что Джаред трудился ради спасения его честного имени и права на престол. Выражение лица у принца было такое, будто его только что заставили съесть померанец вместе с кожурой, и приветственные крики толпы не заставили его улыбнуться. Впрочем, Джареда это не задевало. Он был занят тем, что выискивал Бессейру. Рядом с принцем ее не было, но она могла скрыться среди слуг, пажей, оруженосцев – сменить обличие для нее явно не представляло трудности. Но Джаред ее не увидел. Похоже, она и впрямь не приехала. Ведь Лабрайд дал слово, что Бессейра не появится в герцогском дворце. А принц именно туда и направляется.

Хоть с этим меньше беспокойства. Потому что наследника сопровождал Кайрел со своими солдатами. Они не так блистали амуницией, как воины герцога и принца, однако были одеты в соответствии с временем года: в простеганные куртки, кожаные шапки с наклепанными металлическими полосами и темно-коричневые плащи. У каждого на груди была нашита эмблема – имперская роза, вписанная в щит. Так что теперь Джаред не принял бы их за разбойников, как при первой встрече.

Когда Кайрел проезжал мимо, Джаред постарался укрыться за спинами зевак. Ему не хотелось попадаться на глаза наместнику. Хотя причин скрываться вроде бы не было. До тех пор, пока Кайрел не узнает о Бессейре.

Лучше бы, конечно, Бессейра была здесь, а Кайрел отсутствовал. Тогда не приходилось бы ломать голову, как бедный лекарь может проследить за происходящим при дворе. Есть, правда, одна ниточка… нет, пожалуй, две. Актеры и Фредегар. В их обществе он может попасть туда, куда в одиночку ему путь заказан.

Можно было, конечно, обратится к Кайрелу. Но – слишком опасно. Этот человек держал собственных шпионов. Летом он не раскусил Джареда, но тогда Джареду нечего – или почти нечего – было от него скрывать. И вообще это подло – просить о помощи у того, за кем следишь. В случае, если б он перешел под руку Кайрела, пришлось бы покинуть «Вертоград». А ему не хотелось расставаться с Дагмар.

Стоило шествию скрыться из виду, он предложил вернуться в гостиницу. Дагмар не возражала. Зато Зика ворчала, возмущалась, и наконец, отстала от них. До темноты было еще далеко, и бродить по улицам – относительно безопасно. Если бы Дагмар сказала, что она хочет куда-то пойти или просто погулять, Джаред не стал бы спорить. Но она молчала Ее бледное лицо немного разрумянилось, глаза затенял капюшон плаща. И Джаред не понимал, о чем она думает. Даже теперь не понимал, когда ближе, кажется, быть невозможно.

Матфре не спросил их, куда они подевали Зику, даже не заметил ее отсутствия. Вся троица была крепко занята. Репетировали по прежнему во дворе. Снег был весь истоптан, и судя по виду Гиро и Баларта, братья успели от души повалять друг друга в сугробах – то ли по ходу игры, то ли для собственного удовольствия. Южане иногда шалеют от снега, так же как жители пустыни – пьянеют от воды.

С чего бы, среди северной зимы вспомнилась пустыня? Вовсе не хочется туда возвращаться. А может, и не стоит возвращаться на Юг, думал он ночью, когда Дагмар уснула. Что он, цепями к труппе привязан? Почему он всегда позволяет другим управлять собой? Да, он добровольно согласился помогать Лабрайду. Но когда, наконец, эти великие труды по укреплению династии закончатся, надо заняться укреплением собственной семьи. Озаботиться жильем и работой. «Дети вдовы», – они, конечно, дети, но когда тебе под тридцать, начинаешь подумывать и о собственных. То, что у Дагмар не было детей от первого мужа, еще не значит, что она бесплодна – это он мог засвидетельствовать, как лекарь.

Озеро Бирена, на берегу которого стоял Эрденон, было самым большим на севере, вообще-то водою не обиженным. Оно было богато рыбою, и кое-кто утверждал, что именно это обстоятельство послужило причиной того, что на месте старой жертвенной рощи возникла столица. Утверждение, по меньшей мере странное, ибо в государстве, граница которого проходит по морскому побережью, рыбку и без того найдется, где половить. Но эрденонцы озеро свое любили не только за рыбу. Зимой – в мирные, разумеется, времена, когда не страшно высунуться за стены, это было место народных гуляний. Герцогство Эрдское было единственной провинцией империи, где бытовало такое развлечение, как катание на коньках, а в Эрденоне оно развилось, как нигде в Эрде. Те же, кому благородное происхождение либо почтенный возраст не позволяли скользить по льду на привязанных к башмакам железных полосах, катались по озеру в санях. В этом находили особый шик, и подобным развлечением можно было угостить приезжих. Для тримейнцев это было в диковинку. Снег в бывшем королевском домене выпадал, но никогда – в таком количестве, и не лежал так долго, как в Эрде. А Трим не покрывался льдом на памяти никого из ныне живущих. На второй день после прибытия наследного принца вся тримейнская знать и высокие гости направились кататься на озеро. Разумеется, всех конькобежцев оттуда убрали, а вот шутов-потешников, состоящих под надзором Гозбера, на лед выпустили. Чистой публике разрешалось посмотреть и на господ и на шутов – с надлежащего расстояния. А чистую публику от нечистой в Эрденоне – как почти везде в империи, различают по наличию лошади. Поэтому Джаред выехал за городские ворота на Табибе. Мерин застоялся на гостиничной конюшне, пора было вывести его на волю. Жаловаться на гостиничного конюха никак было нельзя. Табиб отъелся, но не зажирел, шерсть его блестела, грива и хвост были расчесаны, так что Джаред смотрелся на нем барин барином, и стража, оцепившая озеро, пропустила его без задержки. Он приехал на место к полудню, а Матфре, Гиро и Баларт покинули гостиницу на рассвете. Они решили, что тащиться на повозке не стоит, а то, что нужно для представления, они донесут на своих плечах. Не то, чтоб им так нравилось гулять по морозу. Гозбер намекнул, что нищая комедиантская повозка не должна мозолить господам глаза. Нет, так нет, актеры – люди ко всему привычные. Зика сказала, что она любоваться на то, как шуты по льду елозят, не собирается. Они с Дагмар лучше выйдут в город. Так что Джаред был единственным из честной компании, кто прибыл сюда в качестве зрителя.

Ветер задувал чувствительно. Временами с серых небес начинал сыпать снежок. Но тем, кто выехал на лед в нарядных санях, оббитых бархатом, это ничуть не мешало. Их сани покрывали меховые полости, медвежьи и лисьи. Сытые кони из герцогских конюшен, гнедые и серые в яблоках, потряхивали гривами, заплетенными в косицы, на упряжи звенели бубенцы. Принц Норберт помещался в одних санях с гостеприимным хозяином. Молодая герцогиня, уже вполне оправившаяся от родов, со своими дамами сидела в других санях. Далее следовали сани герцогских сыновей и других придворных. И рядом с этими удобными и нарядными санями по гладкой, как стекло поверхности озера катились другие – запряженные свиньями и козлами, сооруженные из корзин и корыт. Шуты расстарались вовсю. Кто не уместился в санках, бежали на своих двоих. Коньков им не полагалось, хотя возможно, дураки умели бегать на них не хуже умных. Но уж больно было потешно, когда они поскользнувшись, растягивались на льду, или вываливались из перевернувшихся санок и устраивали кучу малу. Довольные зрелищем господа швыряли на лед монеты, и шуты, устремившись за деньгами, ставили соперникам подножки, шмякались, тузили друг друга – и над этим забавным зрелищем хохотали и придворные, и те, кто наблюдал за зрелищем с берегов – по большей части купцы и горожане, сделавшие состояние на торговле с Югом, и на том, чем мог похвалиться Север – оружии, шерсти и сукнах, олове, рыбе, масле, сыре, коже… и что там перечислять. Они также по преимуществу сидели в санях, не таких роскошных, но поместительных, кутались в теплые плащи и шубы. Немало было и всадников, и Джаред среди них не выделялся.

«Детей вдовы» среди потешников на льду не было видно, при том, что день давно перевалил на другую половину. Снова пошел частый кусачий снежок, и Джаред поежился. Плащ он оставил Дагмар, понадеявшись, что как вчера хватит ему и куртки. Может, если б он передвигался пешком, так бы оно и было. А эдак – приятного мало. И чего ради он здесь торчит? Ради преданности «Детям вдовы»? Других причин нет. Ничего из ряда вон выходящего не происходит. Джаред развернул Табиба, и чуть было не столкнулся с другим всадником.

– Замерз? – спросил Кайрел ап Тангвен спокойно и даже благодушно. Никакого удивления присутствию Джареда он не выразил. Он сидел на своем караковом, и с полдюжины воинов окружало его. Всех их Джаред знал по Дуэргару.

– Прости, господин, что не заметил тебя… а то бы поприветствовал…

– А я тебя еще вчера заметил. С какими-то девицами.

– Да, я ходил смотреть на въезд наследника.

– Значит, ты осел в Эрденоне?

– Да, так получилось. – Как обычно, Джаред счел благоразумным умолчать, что в Эрденоне он находился далеко не все время с тех пор, как расстался с Кайрелом.

– А плащом не обзавелся. Нехорошо, по здешними морозам. На, держи. – Он расстегнул пряжку на собственном плаще и бросил его Джареду.

– Господин, я не могу принять такой дар. Ты уже подарил мне чалого, теперь плащ.

– А даже святого Мартина больше, чем на половину плаща, не хватило. Но мне легче – за плащ платит император.

И, не дожидаясь ответа, он, тронув поводья, отъехал в сторону.

Джаред накинул плащ на плечи, и, согревшись, приободрился. А тут и Матфре сотоварищи появились. Они тоже обошлись без коньков, но не шлепаться, ни кувыркаться по льду, уже порядком изрезанном полозьями и подковами, не собирались. Гиро и Баларт, оба в масках, волокли за собой по льду какой-то короб, Матфре тащил на плече угрожающих размеров топор.

«Игра об отрубленной голове!» – крикнули они хором, и более не произносили ни слова. Короб установили против саней герцога и наследника. Гиро извлек из-за пазухи дудочку и начал наигрывать на ней нечто заунывное, а Баларт пустился в пляс. Он нисколько не напоминал танец, виденный Джаредом во дворе гостиницы. Скорее, это была пантомима. Комедиант падал на колени, умоляюще складывал руки, бил себя в грудь, вскакивал, простирал длани то к темнеющим небесам, то к высоким господам в санях. Ясно было, что он просит милосердия и снисхождения. Матфре тем временем натянул на лицо капюшон куртки, и стал вылитый палач. Такова была его участь в корпорации – изображать всяческих злодеев. Он подошел к Баларту и схватил его за шиворот. Тот, заламывая руки, вырывался, но тщетно. Палач доволок его до короба и бросил на рядом на колени. Теперь уже Матфре, уместив на коробе-плахе топор, начал жестикулировать, дабы зрители поняли, сколь мерзкий и ничтожный злодей ждет своей участи, и какие мучения его ожидают. Гиро отчаянно дудел, а потом, вытащив из-под плаща бубен, часто заколотил в него. Матфре, ухнув, схватился за топор, широко размахнулся и ударил. Голова Баларта слетела с плеч и покатилась по льду. Зрители ахнули, а в свите герцогини послышался визг. Не то, чтоб здесь боялись и не выносили зрелища казни, но сейчас все были настроены на веселый фарс. И вдруг – такие ужасы. Обезглавленное тело распласталось на льду, а «палач», подойдя к мертвой голове, поднял ее за волосы. И, как водилось при казнях, показал ее присутствующим. Все замерли. И в глубокой тишине «труп» внезапно вскочил на ноги. На сей раз визжали не только дамы. А Матфре ловко кинул голову казненному и тот ее поймал и заплясал на месте, подбрасывая голову, как мяч. Джаред понял, в чем был фокус: пока Матфре отвлекал внимание публики, Баларт, стоя на коленях, вытащил из плаща или из короба бутафорскую голову, а собственную втянул в плечи и прикрыл воротником плаща. Но игра еще не закончилась. Гиро стащил с себя личину и швырнул ее брату, а тот одновременно перебросил ему бутафорскую голову, и оба, обменявшись головами и лицами, пустились в зажигательный пляс, к которому присоединился и Матфре, не выпускавший из рук топора. Публика пришла в полный восторг. Безусловно, это было лучше из всего показанного за день. Даже наследник престола, так и не оставивший скучной мины, не счел за труд поаплодировать. Отплясав, Гиро с бубном и Баларт с перевернутой маской двинулись вдоль саней и собрали изрядно денег. Джаред заметил, что герцог Тирни бросил комедиантам кошелек, но в отличие от приближенных, не соизволил даже хлопнуть в ладоши. А распорядитель уже теснил «Детей вдовы» со льда.

Джаред оглянулся. Представление окончено, можно и уезжать. А плащ можно было и отдать хозяину. Но Кайрела он не увидел, хотя его охрана была на прежнем месте. Джаред подъехал к ним.

– Что, лекарь, скучно стало? – спросил один из воинов. Насколько Джаред помнил, его звали Франкерт.

– Поднадоело, пожалуй. А куда наместник подевался?

– А твоя какая печаль? – рыкнул кто-то из шестерых.

– Ладно тебе, это свой, – сказал Франкерт. – Уехал он, когда все на представление таращились. Тоже поднадоело, видать.

– Что ж вы господина без охраны бросили?

– А что он, девица, что без охраны на улицу не сунется? И вообще, – Франкерт ухмыльнулся, – он нам до закрытия ворот возвращаться не велел. Сдается мне, свидание у него, а там охрана без надобности.

Вот тебе и великая любовь. Хотя – любовь любовью, а клятву жить монахом Кайрел не давал. Так даже и лучше, это Джаред как лекарь мог засвидетельствовать. Вслух же он сказал:

– Я ему плащ хотел вернуть.

– Да гуляй себе! Приходи к нам на улицу Черной Собаки, тогда и вернешь.

С тем и расстались. Однако закрытие ворот Франкерт помянул вовремя. Кучера господских саней хлестнули своих откормленных лошадок, и те вынеслись со льда на дорогу, ведущую в город. Туда же потянулись и зрители. Джаред подождал немного, выискивая взглядом комедиантов, но, вероятно, они ушли, как только собрали деньги. Пора было трогаться и ему. Самые темные ночи, считай, позади, но все равно, темнеет рано, и рано закрываются городские ворота. Джаред оказался в самом хвосте валящих по домам любителей развлечений, и когда он проехал мимо городской стражи, мрак уже спустился на улицы Эрденона.

И пожалел о том, что задержался. Темноты он не боялся, но зимой в ночную пору ходить по Эрденону ему не приходилось, а город он знал не так хорошо, чтоб найти дорогу во мраке. Улицы в Эрденоне освещались плохо, вернее, совсем не освещались, здесь тебе не Карниона, где каждый горожанин обязан с наступлением ночи зажигать фонарь… а неплохо бы завести такой закон и в Эрденоне. Здесь, правда, меньше каменных домов, но здесь так долго лежит снег, что пожаров не нужно опасаться. Другого нужно опасаться. Это и случилось. Свернув с главной улицы, ведущей от Биренских ворот – святого Бернарда. Джаред заблудился. Дома были все какие-то не те. Время было не слишком позднее, из-за ставней большинства домов пробивался свет, но прохожих, как на грех, не попадалось. Все поспешили с вечера убраться под крыши, и поближе к пылающим очагам, накрытым столам и добрым женам. Надо же, глупость какая! Возмечталось о встрече с патрулем городской стражи. Однако давно замечено, что служители закона имеют отличительную особенность: они являются, когда в них меньше всего имеется необходимость, а когда они нужны, их никогда нет. Тут еще и луна, вдобавок, скрылась. Чтоб лучше видеть, он спешился. Проплутав по улицам, Джаред вроде бы набрел на нужную, но вместо улицы Гремящего Молота, оказался на пустыре, каковых в Эрденоне было немало – старые дома снесли, новых построить не успели.

Человек, в темноте пересекающий пустырь, всегда внутренне насторожен. Поэтому, когда на Джареда, уже перебравшегося через открытое пространство и достигшего кромки домов, бросились из-за угла, он испугался, но не растерялся. И успел увернуться от прямого удара. Неизвестный противник метнулся за спину Джареду, псом сиганул на плечи и, заводя назад взятую в захват левой рукой голову, явно намеревался правой полоснуть по горлу. Джареда еще никогда целенаправленно не убивали, но драться в годы ученичества в Карнионе приходилось, да и нравы школяров у святого Эадварда нежностью не отличались. И сейчас невольно припомнились прежние навыки. Не выворачиваясь, он изо всех сил саданул нападавшего локтем в грудь. Хватка на миг ослабла, и этого хватило, чтоб развернуться и пнуть супостата между ног. Тот охнул и сел в сугроб, а Джаред метнулся к смирно стоявшему Табибу, чтобы вскочить в седло. Но он недооценил противника. Тот вскочил и ухватившись за плащ, сдернул Джареда назад. Они покатились по снегу. Вряд ли нападавший был профессиональным убийцей – с таким бы Джаред не сладил. У этого же все преимущество заключалось в том, что он был несколько ловчее, и клинок, которым он орудовал, был длиннее Джаредова ножа. Но это не был меч, хотя с виду и похоже. Остро заточенный железный прут. Излюбленное оружие уличных тримейнских грабителей – умещается в рукаве или в сапоге. Из-за того, что противники сцепились, ни тому, ни другому не удалось нанести решающий удар. Но затем нападавший, удачно извернувшись, ударил Джареда коленом в челюсть. Боль была так сильна, что Джаред выпустил противника. Тот поставил колено Джареду на грудь, замахнулся заточкой…

И, хлюпнув, откинулся назад. В горле у него торчало что-то темное.

Джаред, ворочаясь в снегу, попытался приподняться. Он был невредим, но руки у него дрожали. Все это было похоже на происходившее летом в Медуанском лесу, только там жертвой, в последней миг избежавшее смертельного удара, был не он. И, как тогда в лесу, Джаред вовсе не был убежден, что напавший на разбойника будет милостив к жертве.

– Тебе никогда не говорили, что женщин в старых семьях учат владеть оружием?

Бессейра шла к нему через пустырь. На ней был короткий серый полушубок из волчьего меха, такая же шапка, и короткие сапоги . Прочая одежда – та же, что в доме Лабрайда.

– Д-догадывался… – язык у него ворочался с трудом.

– Ты не ранен?

– Нет.

Она нагнулась, вытащила из горла убитого кинжал с черной рукояткой, вытерла, срезала с пояса кошелек, принялась обыскивать одежду. Джареда это зрелище ничуть не коробило. Он вгляделся в мертвое лицо того, кто хотел его убить. Луны по-прежнему не было, но в разрывах между тучами мелькали звезды. Свет обманчивый, но все же свет, и лицо это показалось смутно знакомым. Джаред перевел взгляд на заточку, которую продолжал сжимать убитый.

Кроме грабителей, есть еще одна категория людей, предпочитающих это оружие.

Потому что мечи им носить запрещено.

Вот так, ходишь, следишь, а за тобой самим след в след ходят…

– Бесс, по-моему, я знаю, кто это…

– Ладно, пойдем отсюда, пока стража не нагрянула.

Джаред взял повод Табиба – надо же, до чего флегматичная скотина, хоть бы заржал во время заварухи – и они поспешно покинули негостеприимный пустырь. К тому времени, когда удалились достаточно, чтобы не быть заподозренными ни в чем дурном, Джаред настолько оправился от пережитого, что начал было суровый выговор:

– Я же сказал Лабрайду, что тебе нельзя сюда приезжать!

– Ты предпочел бы, чтоб меня не было, и тебя зарезали?

– Нет, но…

– В чем дело? Ты сказал Лабрайду, чтоб я ни в коем случае не появлялась в герцогском дворце. Я там и не собираюсь появляться.

– Казуист чертов!

– …По пути мы разделились. Остановилась я пока в предместье, там у Лабрайда кое-какие связи. Два дня шастала по городу, смотрела, что к чему. Сейчас иду на встречу с подопечным, не во дворец, разумеется.

– Я тебя провожу.

– Кто кого проводит – это вопрос… Тебя я увидела возле озера. Двинулась следом, хотела догнать. Но озадачилась – чего ты по городу петляешь?

– Да заблудился я!

– А потом возник этот малый. Тут уж я стала следить за ним. Чтоб узнать, чего ему надо… Прости, едва не опоздала. Кстати, ты хотел рассказать, кто он.

– Его зовут… звали…Райнер. Позавчера его мне отрекомендовали как студента… Тримейнского университета.

– И что ему понадобилось в столь далеком от академических кругов городе, как Эрденон?

– А я не спросил, но… – Джаред остановился, – мне его представил человек, который хорошо знает доктора Поссара!

– Интересно… Кто таков?

– Здешний придворный историк, Фредегар из Камби. Я рассказывал Лабрайду: именно благодаря ему я обратил внимание на причастность доктора Поссара к событиям эрдского мятежа .

– А доктор Поссар, благодаря ему, обратил внимание на тебя… Дела наши хуже, чем я предполагала.

– Не думаю, что магистр Фредегар намеренно служит Лозоику Поссару. Он просто болтун.

– Болтун, брат мой, это замечательная маска. Можно только позавидовать мастерству того, кто ее носит.

– За все время, что я с ним общаюсь, мне почти не приходилось говорить. Он слышит только себя. Непритворно.

– Если он связан с доктором Поссаром, сути дела это не меняет.

– Боюсь, что связан, – медленно сказал Джаред. – При нашей последней встрече он вылил на меня ушат известных тебе сплетен о наследнике. В Эрденоне они хождения не имеют… А доктор Поссар через своих людей решил это исправить. Я, правда, предупредил Фредегара, что болтать об этом – себе дороже… Но что за бред! Только что меня пытались прирезать, произошло убийство, возможно, уже стража рыщет по городу, а мы себе рассуждаем, как в доме Лабрайда…

– Есть немного… – Они снова свернули за угол, эта улица была шире и казалась светлее из-за снега. Мело все сильнее, но это было к лучшему, – снег занесет их следы на пустыре. Бессейра обошла Джареда, присвистнула. – А плащ-то твой загублен…

Джаред перетянул плащ, и увидел, что он разрезан на левом боку почти до полы.

– Наверное, этот…Райнер успел полоснуть, пока мы дрались. А я не заметил.

– Повезло тебе…Ну вот, мы почти что пришли.

Джаред поднял глаза – и обомлел. Они были на улице Черной Собаки! . И не узнавал он ее раньше, потому что они вышли сюда не с той стороны, с которой он привык!

– Ты идешь в дом Кайрела?

– Конечно. Куда, по-твоему, наследник может открыто приезжать, не вызывая подозрений? К имперскому наместнику.

– Тебе нельзя туда!

– Почему? Во дворец нельзя, сюда нельзя… Похоже, ты испугался больше, чем когда тебя убивали.

Она была права. Джаред едва не сел в сугроб. Все усилия пошли насмарку.. Кайрел увидит Бессейру, и не одну, а вместе с принцем. Последствия нетрудно представить…

Он готов был сдаться и рассказать все. Но не успел, В конце улицы замелькали факелы, и всадники выметнулись из метели. Снег заглушал топот копыт, точно призраки заплутали между угрюмых домов. Бессейра махнула рукой, когда они приблизились, и сказала, предупреждая вопрос:

– Все в порядке! Это – наш человек.

Дальше Джаред совершил глупейший поступок в своей жизни. Здравый смысл во всю глотку требовал, чтоб он ни в коем случае не показывался на глаза Кайрелу в этой компании. Это было все равно, что заявить: «Я за тобой следил». Но он не мог предоставить Бессейру судьбе. И последовал за ней к воротам дома.

Всадники спешивались. У Джареда приняли повод Табиба. Кто-то, вероятно, Франкерт, сказал: «А, и ты здесь…»

Лестница скрипела, и по дубовым панелям стен плыли тени Джаред шел как во сне, и пришел в себя, когда услышал:

– …А это моя спутница – Бесс из Финнауна.

Во дворце Джаред был слишком далеко, чтобы расслышать голос принца. Слишком резкий голос для человека со внешностью меланхолика.

– Наслышан о такой, – отозвался Кайрел.

Бессейра в это время, стянув шапку, била ею о колено, выколачивая снег. И снег таял на ее обветренном лице. Черные волосы, слежавшиесяся под шапкой, липли к щекам. На Кайрела она не смотрела. А он смотрел пристально, но совершенно спокойно.

Или Джаред ничего не понимал, или ничего не произошло.

Должно быть, пытаясь вникнуть в происходящее, он выдвинулся из-за спины принцева стремянного, и Кайрел его увидел.

– Этого человека я знаю, – сухо произнес он. Но в голосе его таилась угроза, тут Джаред ошибиться не мог.

Бессейра оставила в покое шапку и сделала шаг в сторону лекаря.

– Это мой брат, – сказала она. – Названый.

– Он служит принцу?

– Он никому не служит. Принцу служу я.

– Забавные обычаи нынче в Тримейне…

Щека наследника раздраженно дернулась, и он движением руки прекратил этот обмен любезностями.

– Довольно шуток, – сказал он. – Я приехал сюда, чтобы поговорить о более важных вещах.

Кайрел кивнул.

О Джареде словно бы забыли, и двинулись за не слишком любезным хозяином в трапезную. Джаред же бывал здесь, и было тогда кругом если не весело, то шумно. И светло. Потому что Джаред приходил сюда ранней осенью. Сейчас темноту едва разгоняли свечи на столе. И стол не ломился от обилия яств. Нет, какие-то кушанья там имелись – мясо, сыр, хлеб, а заодно и вино, но не в таком количестве, чтобы отвлечь внимание от дела.

Джаред уместился на дальнем конце стола, всего же здесь собралось семь человек. Из свиты принца сюда поднялось лишь два оруженосца и Бессейра. Кайрела также сопровождали два его офицера. В общем-то семь – счастливое число. Даже если не веришь в приметы. И всяко лучше, чем тринадцать. А то совсем получается тайная вечеря. Господи всемилостивый, прости за такое сравнение. Чего только не полезет в голову, после того, как этой головы едва не лишился!

Йорг-Норберт, сжимая длинными худыми пальцами серебряный кубок, говорил наместнику:

– Я приехал к тебе не для того, чтобы пить вино или играть в тайны. У меня есть все основания считать, что империи и правящему дому угрожает опасность, и исходит она не от внешнего врага. Поэтому я, представляя интересы его величества, моего августейшего родителя, должен заручиться поддержкой всех союзников, каких могу сыскать. Ради этого я вновь начал переговоры с герцогом Тирни. Но более, чем на герцога, как на вассала короны, я надеюсь на тех, кто принес присягу правящему императору. И наместник короны в герцогстве Эрдском из них не последний.

Джаред обратил внимание, к каким обтекаемым формулировкам прибегает наследник престола. Не зря говорили, что он изучал право…

– Все так, – сказал Кайрел. – Но, как я понял, угроза императорскому дому, о которой идет речь, к Эрду отношения не имеет. Почему ты ищешь помощи в Эрденоне?

Прежде, чем принц ответил, вмешалась Бессейра.

– Потому что враги короны и до Эрда успели дотянуться.

Похоже, это заявление было неожиданностью и для наследника.

– Тебе удалось что-то узнать? – поспешно спросил он.

Бессейра вытащила из-за спины плащ, который Джаред сбросил в прихожей, и развернула его так, что стала видна дыра. Столь эффектным жестом мог бы гордиться любой из «Детей вдовы».

Кайрел нахмурился.

– Ну и что? Это мой плащ. Я днем отдал его вот ему, – он кивнул в сторону Джареда.

– А вечером на моего брата напал человек, опознанный им как студент из Тримейна.

Бессейра так же избегала называть имена, как и наследник. Но тот ее явно понял. И едва не подскочил.

– Ты уверена?

Напротив, Кайрел не выразил особых чувств. Бросил:

– Откуда нам знать, что вы не сами этот плащ разрезали?

Бессейра обвела взглядом собравшихся.

– Пусть твои люди обратятся к городской страже. Если они услышат, что нашли труп человека с перерезанным горлом, в одежде клирика, значит я не лгу. – И повернувшись к принцу, добавила: – Это была не юная девица. И дело было не на перекрестке.

– Это следует понимать, как признание? – не отступал Кайрел.

Она вскинула голову и посмотрела ему в глаза.

– Следует. Так что у тебя, как у должностного лица, есть все основания меня повесить. Разве что принц, как твой сюзерен, за меня заступится…

– Если бы мы были в Дуэргаре, я бы подумал над твоим предложением. Но Эрденон не под моей юрисдикцией.

– Я уже говорил – не время для шуток, – вмешался принц.

А они не шутят, внезапно понял Джаред. Эти двое не нравятся друг другу. Очень не нравятся.

Наследник продолжал:

– …а потому я хотел бы поговорить с тобой с глазу на глаз. Госпожа Бессейра, поскольку она посвящена в суть дела, также останется.

Кайрел склонил голову, выражая согласие. И Джаред должен был покинуть комнату вместе с остальными. У двери встала охрана, и продолжения разговора он слышать не мог. Но он не мог и уйти. Оставалось сидеть и ждать.

Двое мужчин и женщина остались за длинным столом, за которым легко помещалось два десятка гостей.

– Настала пора отбросить намеки и умолчания и назвать имена. Мой кузен Раднор захват власти в империи…

– А почву для этого рыхлит некий доктор Лозоик Поссар, в прошлом советник принца, ныне – квалификатор Святого Трибунала в Тримейне, а также – черный колдун.

– От кого исходят эти сведения?

– От меня, – коротко отозвалась Бессейра.

На сей раз Кайрел не стал подвергать сказанное ей сомнению. Зато принц внезапно сорвался.

– Лучше бы ты обвинила в колдовстве папу Римского. Его сейчас, не стесняясь, зовут еретиком и святокупцем на всех перекрестках. Но квалификатор Святого Трибунала… Эти люди никогда не выдают своих, даже самых ничтожных фискалов!

– Это так. Но в данном случае для нас имеет значение, что доктор Поссар – преподаватель Тримейнского университета. И подручных себе находит среди студентов. Вроде этого, нынешнего.

– Жаль, что ты его убила. Его следовало допросить. Тогда у нас, возможно, появились бы доказательства…

– Тоже верно. Но что случилось, то случилось. И, я, прости, некромантией не занимаюсь, покойников допрашивать не умею. И сведения добуду как-нибудь по-другому. В любом случае, этот Райнер не убийца, который действовал в Тримейне.

– Почему ты так решила?

– Он пытался Джареда прирезать. Заточкой. А тот, что в Тримейне, своим жертвам просто перерывал горло…

– Отрадно слышать, – сказал Кайрел. – Половина жителей Эрда за такую увлекательную историю не пожалела бы полновесной монеты. Одно непонятно – зачем я тебе нужен? Я не шпион и не инквизитор, кому по должности нужно расследовать преступления. Я солдат.

– Ты не инквизитор. Но в качестве наместника короны ты еще и судья. И что бы не говорили о тебе в Эрде, мне известно, что ты уважаешь и почитаешь закон. Я также ставлю закон превыше всего. Но я не воин. Воин у нас в семье Раднор. Как он относится к законности ты, проведя год в герцогстве Эрдском, наверняка наслышан. Мне важно знать, кого ты поддержишь, когда придет пора – меня или Раднора.

– Что бы ни случилось, я буду поддерживать императорский дом. А глава дома сейчас – император Ян-Ульрих, которому я присягал. Правящий и здравствующий. И я буду против любого, кто посягнет на его власть.

– Иными словами, ты подозреваешь, что я в заговоре против собственного отца?

– Я этого не сказал.

– Неважно, – Норберт криво усмехнулся. – Мне следовало бы смертно оскорбиться, схватиться за меч, кликнуть своих людей, учинить побоище, и навсегда покинуть этот дом. Так сделал бы истинный герой. Так поступил бы Раднор. А я… наверное, я дал повод для подобных подозрений. Между отцом и мной никогда не было особенной любви, и это многим известно. Известно также, что жажда власти сплошь и рядом пересиливает узы крови. Не стану ничего доказывать, и ни в чем тебя заверять. Но подумай – стал бы я обращаться к тебе, если бы замышлял зло?

Кайрел положил ладони на стол, словно бы хотел показать, что он безоружен.

– Я воспользуюсь этим правом – подумать, – сказал он.

– А я и не ждал от тебя ответа немедленно. Сейчас я и впрямь покину этот дом… но не навсегда. Надеюсь лишь, что все сказанное здесь за порог не выйдет. – Норберт повернулся к притихшей Бессейре, точно внезапно вспомнил об ее существовании. – У тебя есть убежище в городе?

– Конечно, есть.

– Тогда увидимся здесь же… если хозяин не возражает.

– Мы и так увидимся завтра, – заметил Кайрел. – Во дворце.

– Да, но таким как я, вход во дворец заказан, – уточнила Бессейра. – По крайности, в этот дворец.

– Тогда, чтоб не таскаться лишний раз по ночному городу, ты могла бы остановиться здесь. Если твой хозяин не возражает.

– Весьма благородное предложение. И рыцарственное. Но я как-нибудь о себе позабочусь. Мне таскаться, как ты говоришь, не привыкать.

Таким было это прощание. Двусмысленное, как и вся беседа, и не слишком дружелюбное. Но принц не выглядел огорченным. Похоже, если б Кайрел Рондинг немедля бы заверил его в своей преданности, это бы его насторожило и вселило подозрения.

Они спустились по лестнице, где к наследнику присоединилась его свита. Но Бессейра не последовала за ними. Она искала взглядом Джареда, И нашла. Тот стоял у стены под лестницей, вид у него был нерешительный, но попыток убраться из этого дома не предпринимал.

Когда Кайрел вернулся, проводив высокого гостя. Джаред выступил из тени.

Кайрел поднялся на несколько ступенек и сверху посмотрел на Кайрела, потом на Бессейру.

– Ты из Финнауна… а он из Дагнальда. – Он усмехнулся. – Брат и сестра?

– Родство по выбору, – сухо пояснила Бессейра.

Это был южный термин. И обычай тоже южный. На Севере существовало побратимство между мужчинами-воинами. На Юге – родство по выбору, вне зависимости от пола, возраста и сословия. Для того, чтоб оно возникло, не требовалось ни особых клятв, ни ритуалов, тем не менее связь считалась очень прочной. И, кстати, Лабрайд с женой поступили вполне в духе этой традиции, когда признали Бессейру своей дочерью.

Кайрелу, и по службе и по крови связанному с Югом, замечания Бессейры хватило, и он более спрашивать ничего не стал. Зато Джаред решился заговорить.

– Господин… лошадь, которую ты мне дал…стоит здесь в конюшне…

– Хочешь ее забрать?

– Нет… я вообще предпочел бы вернуть… не очень мне лошадь и нужна…

– Говорил я тебе – дареного назад не принимаю!

– Но лошадь пусть пока останется здесь, – вмешалась Бессейра, – Кто-нибудь из нас ее заберет. А сейчас – нечего вводить людей в искушение. Один раз уже нападали, а ведь час был не такой поздний.

– Хорошо, – сказал Кайрел. Он согласился с Бесс первый раз за вечер, отметил Джаред. Может быть, потому что хотел, чтобы они побыстрей убрались из его дома.

И они убрались. Метель улеглась. На небе высыпали звезды, и колючий блеск их встречался с сахаристой белизной снега.

Ну и день выдался! Дагмар, наверное, с ума сходит. А комедианты наверняка давно вернулись в гостиницу. А он, скотина, за все время и не вспомнил о ней. Кинулся спасать Бессейру, а она прекрасно обошлась без его помощи.

– Ты где ночевать собираешься? – спросил он.

– А что, у вас в гостинице угла не найдется? Выбраться из города я сейчас не смогу – ворота заперты.

Джаред невольно замедлил шаг.

– Ты чего испугался? У тебя там что, монастырь мужской?

– Наоборот… Я подумал, что на это скажет моя жена.

Тут уж остановилась Бессейра.

– Ты не говорил, что женат.

– Не успел. Я недавно женился. Ну, что ты смотришь? Не всем дано думать исключительно о спасении империи и династии.

– Да не наплевать ли мне на династию с империей…

– Зачем же ты здесь?

– Затем, что я назвала Лабрайда отцом, а тебя братом. – Ладно, – она взмахнула рукой. – Действительно, неловко получилось. Пойду я. Как-нибудь переберусь через стену. И повыше преграды брали.

Она повернулась, чтоб идти прочь. Джаред прикусил губу. И впрямь, скотина. Несколько часов назад Бессейра спасла ему жизнь… а он стесняется привести ее к себе домой. И перед кем стесняется – перед актерами?

– Постой! Уж какой-нибудь угол мы тебе найдем. Только учти – жена моя – комедиантка. Не по характеру, а по роду занятий. И все приятели мои – гистрионы.

– И отлично. Надеюсь, мы с ними столкуемся.

– Только ты язык не очень распускай. Когда ты созналась в убийстве – до сих пор не пойму, для чего это тебе было надо – у меня сердце в пятки ушло. И если те, кто были сегодня в доме наместника, возможно, и промолчат, то мои ребятки в гостинице сдержанностью не отличаются.

Еще об одном соображении, заботившем его, Джаред не сказал. А мысль эта вернулась, как только голова прояснилась на морозе.

Кайрел и Бессейра, влюбившиеся друг в друга во сне, наяву друг друга не узнали. Мало того, выказали взаимную неприязнь. Что ж, Джаред тоже долго не узнавал Дагмар и не испытывал к ней добрых чувств. Но чтоб так, оба сразу – возможно ли это? И, к тому же это были их собственные сны, а не чужой сон, как в случае с Джаредом!

Или нет?

Свихнуться впору.

Хотя объяснение напрашивается совсем простое: во сне те, кто заняли места Бессейры и Кайрела, выглядели совсем по – иному. Он ведь не спросил у Кайрела, какова собой была его возлюбленная. А теперь уж и нельзя спросить.

Ничего. Все к лучшему. Хоть здесь жизни Бессейры ничего не угрожает.

Но эту ночь по праву можно было назвать «ночью напрасных опасений». Потому что зря Джаред ожидал, что Дагмар выбежит ему навстречу, заламывая руки, а потом учинит сцену по поводу того, что он полночи шлялся неизвестно где, приволок с собой неизвестно кого, и заодно потерял лошадь. В «Цветущем вертограде» вообще не заметили отсутствия Джареда, и, тем более, Табиба. Там шла гульба на деньги, полученные за сегодняшнее успешное представление, и в преддверии новых успехов назавтра. Больше посетителей в зале не было по позднему часу. Мужчины основательно поднабрались (правда, Джаред ни разу не видел. чтоб кто-нибудь из них по настоящему напивался, кроме как на поминках по Динишу), Зика разрумянилась так, словно весь день провела у печки, и Дагмар молча сидела за столом, спокойная, как всегда. Она была актрисой, а не бюргершей, она привыкла, что жизнь не всегда идет по накатанной колее. Приход Джареда встретили радостными воплями, а сообщение о том, что Джаред встретился с сестрой, не вызвало особого удивления. Только Зика спросила у Бессейры:

– Это тебя он летом искал?

Джаред не сразу понял, что она имеет в виду. Потом вспомнил, что летом рассказывал, будто разыскивает родню. Бессейра тем временем что-то наплела в ответ, и вскоре оказалась в центре компании. Гиро и Баларт вертелись вокруг нее, стукаясь лбами, и Зика ревниво косилась на ту, что отняла у нее внимание мужчин. Бессейра назвалась собственным, хотя и сокращенным именем, но никаких догадок это у актеров не вызвало – они покинули Тримейн до того, как в столице заговорили о Бесс из Финнауна. Матфре спросил ее, чем она зарабатывает на жизнь. Бесс не была похожа ни на добропорядочную даму, ни на шлюху, однако комедиантам хорошо было известно, что между этими женскими званиями существует множество градаций.

– Когда чем, – сказала она. – Иногда тем же, что и вы…

Она, вероятно, намекала на то, что играет в жизни так же, как комедианты на подмостках, решил Джаред. Но Матфре понял ее слова буквально.

– Ой, врешь!

– Ну, с настоящими гистрионами, да еще с придворными, вроде вас, играть не довелось. А с жонглерами, плясунами, да акробатами ходить приходилось. Хочешь, докажу.

– А давай!

Бессейра поднялась из-за стола.

– Хорошо, что я в штанах, а не в юбке…

Она отошла к дверям зала, легко встала на руки и так двинулась между столов и скамеек. Дойдя до середины зала, сделала обратное сальто, приземлилась на краткий миг на ноги, а затем прошлась колесом.

Возвращение к столу было триумфальным. Ей наливали пива и вина, накладывали на тарелку лучшие куски, хлопали по спине и плечам. Она пила, ела, не уворачиваясь. Дагмар улыбалась, глядя на это. Джареда выступление названной сестры несколько раздражало, но лишь переведя взгляд на Дагмар, он понял почему. В сравнении с отстраненным спокойствием Дагмар, ее сдержанностью, полной достоинства, переполняющая Бесс жизненная сила, ее шутки, насмешки, издевки – все казалось грубым и вульгарным. Она встретила мужчину своей жизни, не узнала его, и ходит на голове. И этим все сказано. Назвать ли это ребячливостью или чем-то хуже?

Дагмар, однако, думала по – иному. Когда хозяин заявил, что час уже поздний, и пора бы выметаться из зала, она решительно сказала Бессейре.

– Ты остановишься у нас.

– Но… – заикнулся было Джаред.

– Зачем твоей сестре особую комнату снимать, лишние деньги тратить? К тому же ей эти пьяные придурки, – она кивнула на Гиро и Баларта, – покоя не дадут.

– Чего там. Переночую на полу, а завтра – поглядим, – подвела итог Бессейра.

Так она и сделала. Поднявшись вместе с Джаредом и Дагмар в их комнату, постелили на полу одеяло, предложенное ей Дагмар, под голову сунула шапку, укрылась полушубком, и заснула.

Джаред все же был недоволен внезапным гостеприимством, проявленным его подругой. Конечно, очень хорошо, что Дагмар понравилась Бессейра. И нет в этом ничего удивительного. Ему еще не приходилось видеть, чтоб Дагмар проявляла к людям недоброжелательность. Но … ему третий человек в супружеской спальне был не нужен. Казалось бы, живут бедные семьи по многу человек в одной горнице, и никто никого не стесняется, и не следит, чем мужья с женами заняты. Джаред в детстве и не догадывался, что может быть как-то иначе – ан отвык, оказывается.

Впрочем, он переоценил свои силы. Или слишком устал. И едва оказался в постели, как оскорбительно быстро уснул. И ночь прошла вполне невинно.

Утром, когда Дагмар и Зика занялись завтраком, Гиро и Баларт с преувеличенными стонами глотали пиво, Джаред, перехватив внизу кусок хлеба, снова поднялся к себе.

Бессейра сидела на полу, и что-то раскладывала перед собой на одеяле.

Он совсем забыл: вчера Бессейра обыскала убитого убийцу.

– Есть что-нибудь важное?

– Не знаю. Было при нем немного серебра и шитая тетрадь с выписками из разных юридических трудов. В основном из « Декрета Грациана»[16], но упомянуты и другие… в том числе «Сравнение канонического и светского права». А это, брат, сочинение Лозоика Поссара. Я в Тримейне успела в него заглянуть…

– Ага!

– Не доказательство. Изучать право – обязанность клирика. А вот это уже нечто. Видишь? Моток волосяных шнурков. Тонкие, прочные. Идеально годятся для удавки. И были у него в кошеле.

Джаред едва не рассмеялся.

– А еще говоришь, что с жонглерами ходила. Конечно, их можно использовать вместо удавок. Но вообще-то это струны для лютни или мандолины. Музыкант всегда таскает с собой запасные.

Сам Джаред ни на каких музыкальных инструментах не играл, но общаясь с «Детьми вдовы», приобрел определенные познания.

Бессейра подняла на него глаза. Взгляд был жесткий, без тени обычного веселья. Или потому, что ее поймали на ошибке.

– Парень в маске , бренчавший на мандолине и кружившийся возле лошадей… Похоже, мы с ним сквитались.

– Ты о чем?

– Так. Ты, когда встретился с Райнером у магистра Фредегара, мандолину у него видел?

– Не заметил.

– Не ясен мне этот твой магистр. Наш убивец болтался у него. С другой стороны, именно он навел тебя на связь доктора Поссара с принцем Раднором. Но опять же, не вижу, от кого Поссар мог узнать о твоем существовании, кроме как от Фредегара.

– Хоть к Фредегару не вздумай соваться!

– А что делать?

– Я продолжу знакомство с магистром. Новый мой визит не вызовет подозрения.

– Верно. А я займусь остальными.

– За всеми не уследишь.

– Потому я и принимаю твою помощь. – Она упрятала улики в котомку, приговаривая: – Тетрадочку я на досуге как следует посмотрю, вдруг там какие-то пометки сделаны, хотя вряд ли, конечно… – И, уже подхватив одежду и направившись к выходу, добавила: – А она очень красивая.

– Кто?

– Дагмар. Твоя жена. Даже оторопь берет. Ну, до скорой встречи.

В тот день Джаред ее больше не увидел. Пришлось дотемна сидеть у Фредегара и безропотно сносить его излияния, исподволь подкидывая вопросы. Но изредка.

Фредегар сам пожаловался ему, что юный Райнер, отправивший обживать новое место, более не появлялся (и Джаред крайне удивился бы, если б он появился). Молодость, молодость, гуляет где-нибудь… Играет? На чем играет? Нет, магистр не заметил, была ли при Райнере мандолина, он не обращает внимания на такие мелочи. Если была, то он все утащил в каморку причетника… Далее Фредегар вернулся к любимой теме непонятого гения, и Джареду удалось направить разговор в нужное ему русло. Он поинтересовался, не искал ли магистр отклика в ученой среде Тримейна. Неважно, что книги Фредегара посвящены исключительно эрдам. В Тримейне наверняка имеются люди, способные оценить полет его мысли.

Фредегар встрепенулся.

– Сам не понимаю, почему мне не пришла в голову подобная мысль! Впрочем, за последние полтора года у меня не было верной оказии, с которой я мог переслать в столицу списки своих книг. Райнер – первый человек из университетских кругов, которого я встретил за это время.

– А как же твой ученый друг…тамошний правовед…я забыл его имя…

– – Доктор Лозоик Поссар? А Райнер и есть его ученик. Он отыскал меня, зная, что из благодарности этому ученейшему мужу я не откажу пришлецу в помощи. Хотя я и так бы не отказал…

– Доктор прислал тебе с ним какое-нибудь послание?

– К сожалению, нет. Он чрезвычайно занят. В Тримейне сейчас творятся всякие ужасы, Райнер успел мне кое-что поведать… Но – тсс! Мы условились не говорить об этом. Однако ты прав – следует связаться с доктором Поссаром. Когда Райнер решит вернуться в alma mater, я отправлю с ним письмо.

– Так и следует сделать, – отозвался Джаред. Если магистр врал, то врал он очень умело. У Джареда был опыт, он чувствовал, когда пациент его обманывает. Сейчас такого ощущения не было.

Вернувшись в гостиницу, Бессейры он не застал, но зайдя в конюшню, увидел Табиба на прежнем месте, а в пустовавшем прежде стойле – кобылу мышастой масти. А на лестнице столкнулся с Матфре. Вид у него был мрачнее мрачного, и это не было привычной личиной комедианта. Мрачный и озадаченный. Он зазвал Джареда к себе, и притворив дверь, сообщил

– Пошел я во дворец, а меня не пускают. Говорю – как же так, это же я! Ни в какую. Попросил позвать Гозбера. Он вышел, говорит, все верно, это мое распоряжение. Его светлость, говорит, не желают больше ваши рожи видеть. И пускать всю вашу шатию более не велено…. Можешь ты понять, что к чему? Вчера мы были хороши, как весь год, а сегодня – гонят взашей!

– Нет, не понимаю. Может, ему представление вчерашнее не понравилось?

– А что ж он тогда нам денег бросил? И что такого дурного в том представлении? Мы его сто раз игрывали – и при дворах, и на площадях, и на ярмарках! Может, это наследнику, язви его в печенку, со столичными утонченными вкусами, не понравилось? Ты среди всяких людей вертишься, поспрошай там… обиняками. И хозяину нашему ничего не говори, а то признает, что мы в немилость попали – попрет со двора, а нам до весны дотянуть надо…

Когда на другой день объявилась Бессейра, Джаред, помимо прочего, поведал ей о неудаче «Детей вдовы» и предположении Матфре.

– Нет, не думаю, что их погнали со двора из-за наследника, – сказала она. – Скорее прав ты, и дело в самом представлении. Что они там изображали?

– Человеку отрубили голову, а потом он вскочил. И два актера перекидывались головами, как мячами.

– Да, Матфре не врал. На Юге такую пантомиму часто показывают.

– Но не в Эрде. В Эрде я ничего подобного не видел.

– Зато в Эрде несколько лет назад вовсю рубили головы. И еще был, по крайней мере, один человек, которому голову бы следовало отрубить…

– Но это было давно! Вокруг меня было много народу, и я не слышал, чтоб кто-нибудь увидел в пантомиме намек на события Эрдского мятежа.

– Но кому-то игра об этих событиях напомнила… И скорее всего, именно его светлости.

– Тогда «Детям вдовы», считай, повезло. Им дали денег и отправили восвояси. Герцог Тирни не захотел обнаруживать явно, что напоминание об исходе мятежа ему неприятно. Могло быть хуже.

– Почему ты так считаешь?

– – Не знаю. Но если верить твоей догадке, что Гибиха Мьюринга тайно убили… Я попробую выяснить, в чем тут дело.

И она снова покинула гостиницу, и в последующие дни появлялась там урывками. Иногда забирала свою мышастую – вероятно, нужно было выбраться за городские стены, куда вели увеселения двора. Иногда передвигалась по городу пешком. Не подлежало сомнению, что она участвует в тайных совещаниях на улице Черной Собаки. Но Джаред больше соваться в дом наместника не рискнул.

* * *

– Ты рано пришла, – сказал Кайрел. – Принца еще нет.

– Да знаю я. Подожду, если не выгонишь.

– Жди, раз пришла.

Бессейра не села за стол, а подошла к окну, еще не закрытому ставнями.

– Во дворце бал… и на площади народ гуляет. Арки, убей меня Бог, триумфальные, из еловых веток. Непонятно только, над кем триумф, или над чем. И фонари вокруг площади поразвесили, даже на соборной галерее, как в Карнионе во времена карнавала. На Карниону, конечно, непохоже, но вообще-то, красиво: снег, фонари, елки эти…

– Не надо мне про здешние красоты рассказывать, они мне за год уже поперек горла. Лучше скажи мне, раз выпало, что ты без господина своего…

– Что? – Она настороженно повернулась.

– Почему я должен поддерживать одного принца против другого? Из верноподданических чувств? Они оба из одного дома. И оба мне безразличны. Я южанин.

– Мы оба южане, – медленно произнесла Бессейра. – Поэтому нам нельзя допускать Раднора к власти. Говоришь, Эрд тебе осточертел? Не потому ли, что расхлебываешь кашу, которую другие заварили? Я здесь недавно, и на востоке герцогства не была, но и то уже наслушалась про то, что Раднор творил в Эрде. А еще я об этом наслушалась от него самого. Тебе охота, чтоб и в Карнионе случилось то же? Что, если, став императором, Раднор от великого геройства, захочет совершить крестовый поход в Древнюю землю, за неимением под боком Святой?

– В Эрде был мятеж. А Карниона верна империи.

– Да? И когда это верность была препятствием? Награбить-то в Карнионе, да и в Южном пограничье, можно гораздо больше, чем на Севере! А если мятежа нет, его придумывают.

Она замолчала, снова отвернулась к окну, за которым густела синяя мгла.

– Сильно ты его любишь, – сказал Кайрел.

Бессейра не спросила: «кого?». Бросила:

– Мужская логика! Что не скажешь, все перетолкуют.

– Ты слишком много врешь, Бессейра из Финнауна.

– Не так мало, как хотелось бы. И не так много, как тебе кажется.

* * *

Вечером, вернувшись в «Вертоград», она тихо бубнила себе под нос: – Если мятежа нет, его придумывают…

– Ты о чем? – поинтересовался Джаред.

– Это я сказала Кайрелу ап Тангвену. Потом разозлилась и не успела договорить что-то важное. Теперь вот думаю – что?

– Вы обсуждали мятеж Вальграма?

– Можно сказать, и так.

– Но тот мятеж был на самом деле.

– Был…а после этого началось процветание Эрденона. Об этом мы говорили уже не с Кайрелом, а с принцем. Он, кстати, также считает, что Мьюринга убили, Скорее всего, отравили. Эх, если бы ты мог проникнуть в мысли его светлости герцога, и узнать, что там было на самом деле!

– Я не умею проникать в мысли. Только в сны. И для этого мне нужно быть рядом с человеком. Если ты сумеешь устроить так, чтоб я оказался во дворце… Будешь просить принца?

– Нет, не стоит. В «названого брата» он, конечно, не поверил. Ты для него – всего лишь мелкий лазутчик, которого я захотела убрать из-под карающей руки Кайрела. И лучше, чтоб он так думал.

– Тебе виднее. А насчет проникновения в мысли ты случайно упомянула? Как я догадываюсь, среди дарований Лабрайда есть и это.

– Не совсем так. Это умение их семьи, может, и других старых семей, не знаю. Они могут говорить между собой мыслями. Но такое можно делать лишь лишь с обладающим взаимным умением, иначе друг друга не услышишь.

– «Взаимным умением?» Не понимаю.

– Это… как говорить на одном и том же языке. Но не словами. И чем больше расстояние, тем больше сил это отнимает. Поэтому этот Дар редко используется.

Больше в этот вечер они ни о чем важном не разговаривали. Ночевала Бесс опять на полу в комнате. А утром, когда она уже уходила, ее на крыльце поймал Матфре, и завел доверительный разговор. Спускавшийся Джаред услышал его не сначала, но догадавшись в чем дело, решил дослушать, чем дело кончится.

– … они оба парни хорошие, что тот, что другой. А что с головой не очень дружат – это не страшно. Зато добрые и не сильно пьющие. Кого не выберешь – не пожалеешь, а они мне пообещали, что тот, кого обидят, зла держать не будет.

– Тебе что, так нужна в труппе третья актриса?

– По правде сказать, совсем не нужна. Но я по опыту знаю – лучше, когда актеры – люди семейные. Так спокойнее и неприятностей меньше.

– Тогда и я скажу тебе правду. Я, хоть к алтарю ни с кем не ходила, сейчас женщина несвободная. Не стану клясться, что это навсегда, но …от добра добра не ищут.

– Что ж, так я братьям и передам. А ты все же подумай, подумай, может счастье свое упускаешь.

– Хорошо, подумаю. Ну, будь здоров.

Джареда эта беседа развлекла, но все же он сказал Дагмар:

– Гиро и Баларт, кажется, оба присватались к Бесс. Как бы до драки дело не дошло…

– Не дойдет, – успокоила она его.

– А ты откуда знаешь?

– Не в первый раз. Они оба не женаты, потому что им, если девица понравится, то непременно одна и та же.

– Ну, если бы все братья из-за этого не женились, род человеческий бы вымер. У меня, представь, тоже шесть братьев было, при том, что ни одной сестры…

– А как же Бесс?

– Бесс – не родная… – Надо же было так оговориться!

Он готов был объяснить Дагмар все, ибо ей вряд ли что либо говорило выражение «родство по выбору», а иначе их отношения с Бессейрой могли показаться более, чем двусмысленными.

Но Дагмар ни о чем не стала допытываться. Только сказала:

– Я бы хотела быть такой, как она…

– Почему? Разве она красивее тебя? Или умнее?

– Нет. Но в ней есть то, чего нет во мне.

– А в тебе есть то, чего не хватает ей. И если бы все были одинаковые, было б жутко. Или скучно.

Дагмар покачала головой.

– Пойми, я не это имела в виду… Нет, ты не поймешь. И не надо.

Он не мог понять этой зависти. Разве что дело в том, что Бесс моложе. Но разница в возрасте между ними не так велика, и к тому же молодость – единственный порок, от которого люди быстро избавляются. А мысль о том, что Бессейра могла бы обрести семейную гавань в корпорации гистрионов вызывала улыбку. Хотя – почему бы и нет? Не зря же она, повстречавшись с Кайрелом во сне, разминулась с ним наяву. И в интригу она влезла вовсе не из тех побуждений, что Лабрайд, при том, что ее побуждения, быть может, не менее высоки. Нет, что бы Лабрайд не твердил, мы – не такие, как он. Мы – простолюдины. Просто – люди.

В тот день двор выехал на волчью травлю, и Бессейра увела свою мышастую, («Хороша кобылка», – сказал Матфре. – «Как ее кличут?» – «Лиара», – отозвалась Бесс.) Стало быть, выехала из города. Джаред считал, что за городом она и заночует. Но она вернулась поздно вечером, усталая, измотанная, угрюмая. А Дагмар явно радовалась ее присутствию. При том, что они не говорили. Наверное, Джаред и в самом деле не понял ее слов о том, что она хотела бы уподобиться Бессейре. Не зависть породила их, а доброта. Бесконечная доброта и благородство. Какая бы еще женщина ни словом, ни взглядом, ни намеком не упрекнула мужа, что он совсем забросил ее, шляется неизвестно где, и ничего не рассказывает, что в их жизнь, в их жилище и только что не в постель влезла подозрительная авантюристка, которая, оказывается, мужу вовсе даже и не сестра. А она молчит и улыбается.

В тот вечер они внизу не засиживались. Бессейра сняла сапоги и сидела на одеяле. Каково-то ей, успел подумать Джаред, с южным чистоплюйством, усугубленным воспитанием в старой семье, целыми неделями не раздеваясь…

И тут это случилось.

Никто из них не выказывал желания спать, и Джаред рассказывал какую-то байку, услышанную им в Зохале, когда Бессейра выпрямилась и подняла голову, будто ее внимание привлек какой-то посторонний звук. Но глаза ее при этом были закрыты. Лицо ее странно напряглось, она прикусила губу. Медленно, очень медленно подняла руки и зажала уши ладонями. Нет, она сжимала собственный череп, точно силясь помешать ему расколоться изнутри.

– Что с ней? – спросила Дагмар.

– Не знаю…

Тело Бессейры, напряженное, как струна, выгнулось назад. Затылком она коснулась пола.

– Помоги ей! Ей плохо!

Но Джаред медлил. Ему приходилось видеть много припадков, вызванных разными болезнями, и никогда они не были похожи на то, что происходило сейчас. И он растерялся.

Бессейра снова выпрямилась, опустила руки. Лицо ее чудовищно дергалось. То, что терзало ее изнутри, пыталось сбросить внешнюю оболочку. Потом она заговорила:

– НЕМЕДЛЕННО ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ !

Это был ее голос – и не ее. Ниже, повелительней. Джаред мог бы поклясться, что узнает интонации Лабрайда. Но это был и не его голос. Похожий. Словно бы на одном инструменте пытались подобрать мелодию, сыгранную другим. Это было бы забавно, если бы не было страшно.

– Возвращаться? – повторил Джаред.

Невидящие глаза Бессейры смотрели на него.

– Император тяжело болен… это скрывают… надолго … не удастся… Немедленно возвращайтесь!

Она обмякла и повалилась на бок. Джаред, наконец, стряхнул с себя оцепенение и бросился к ней. Бессейра открыла глаза, под которыми отчетливо проступили синяки.

– Вот черт… Это было… или мне померещилось?

– Ты говорила, что вам пора возвращаться… и про болезнь императора.

Бессейра села, вытирая пот со лба.

– Тебе плохо?

– Ничего… голова кружится, и сердце молотит…но это пройдет. Вот он сейчас точно пластом лежит…

Джаред и без имени понял, кто.

– Это было то, о чем ты мне рассказывала? Он говорил с тобой…мыслями?

– Да. Но я не думала, что это возможно на таком расстоянии. Наверное, дело и в самом деле плохо, если он рискнул затратить столько сил… – Она повернулась к комедиантке. – Дагмар, я прошу тебя – никому не говори о том, что ты сейчас видела. Иначе это худо обернется и для меня, и для Джареда.

– Я понимаю, – ровно произнесла Дагмар. Испуг ее прошел, она успокоилась, и Джаред снова подивился ее самообладанию. – Никому не скажу.

– Не бойся, Дагмар не выдаст, – подтвердил он. – Она видела, как я лечу с помощью Дара, давно, еще летом, и никому не проговорилась.

Бессейра, вздохнув, стала натягивать сапоги.

– Все, кончился отдых в обществе милых людей. Пора во дворец, предупредить…

– С ума сошла? Ночью-то!

– До утра ждать нельзя. Лабрайд сказал, немедленно. Стало быть, медлить я не должна.

– Все равно, ночью во дворец ты не попадешь.

– Во дворец – да. Но мы условились, что каждую ночь кто-то из телохранителей Норберта будет сторожить на герцогской конюшне. А через конюшню куда нужно я всяко пройду.

Причина, по которой Джаред боялся появления Бессейры в герцогском дворце, уже перестала существовать, поэтому больше он ее не отговаривал. Только спросил:

– А ты можешь связаться с Лабрайдом так, как он с тобой?

– Я – нет.

– Потому что ты не родилась в старой семье?

– Да. Но причина не в кровном родстве, а в том, что этому искусству, дабы овладеть им в полной мере, надо начинать обучаться еще во чреве матери. Так объяснила Эгрон. Мне было шесть лет, когда я попала к ним, и я умею только слышать. А ты был уже взрослый, поэтому Лабрайд даже не пытался тебя учить.

Она встала, сгребла в охапку шапку и полушубок. Дагмар также поднялась с кровати, подошла к ней.

– Скажи мне…я обещаю, что никому не открою… но мне – скажи: это магия?

– Можно и так назвать…

– Значит, ты околдована?

Бессейра отрицательно покачала головой.

– Нет, это неверно. И вообще, магия ничего не может сделать с человеком, если он этого не хочет…

Подобного утверждения Джаред от Лабрайда никогда не слыхал, и оно показалось пугающе категоричным. Но поздно было выяснять, с чего Бесс так решила. Она торопилась. И даже сказала – уже на лестнице, что не уверена, успеет ли с ними попрощаться.

Джаред, однако, не был в этом с ней согласен. Увиденное не потрясло его так сильно, как любого другого свидетеля. Он успел достаточно узнать о проявлениях Силы, и доказательств ему не требовалось. А принц вполне способен усомниться в услышанном. Впечатления излишне доверчивого человека он не производит. При том, что ему наверняка необходимо без промедления возвращаться в Тримейн. Иначе Лабрайд не пошел бы на такой шаг. Бессейра упомянула, что это много ему стоило, но не обмолвилась, какой опасности подверг ее «дражайший учитель». Что, если бы происходящее увидел кто-нибудь помимо Джареда и Дагмар? Это вполне могло стоить Бессейре жизни. Но Лабрайд решился ею рискнуть, и Бесс не думает его за это попрекать.

Однако, пусть наследник и поверит ей безоговорочно, вряд ли все пройдет гладко. Он находится здесь с целью заручиться поддержкой герцога Тирни, и если сорвется внезапно, пробыв в Эрденоне менее двух недель, переговоры пойдут насмарку. Тирни Йосселинг из тех людей, которые любят, чтобы формальности были соблюдены. Хотя бы внешне.

* * *

Краем глаза Норберт увидел, что человек стоявший за его плечом, стал гораздо ниже ростом. Он не заметил, как Люкет уступил место Бессейре. Оставалось надеяться, что этого не заметили и другие. На ней был плащ оруженосца, голова не покрыта и волосы, остриженные перед отъездом, были зачесаны, как у прочих свитских.

Певчие герцогской капеллы по мнению жителей Эрденона, могли поспорить с императорскими. По мнению Норберта, который в отличие от родителя, тонкостью музыкального слуха не отличался, у них было одно неоспоримое достоинство – громкие голоса. И никто из придворных, собравшихся к ранней обедне, не слышал краткого обмена репликами.

– Мы обо всем договорились. И я могу выехать сегодня же. Тайно.

– Как тебе удалось?

– Я дал ему письменное заверение, что женюсь на его дочери.

– Этой писюхе в пеленках? Ты хорошо придумал. Умно.

Он тщетно пытался услышать иронию в ее словах. Она говорила серьезно.

– И Рондинг. Он был при этом. И, наконец, клятвенно подтвердил, что в случае необходимости меня поддержит.

– Его здесь нет. Он что, тоже отправится с нами?

– Нет. Он у себя, а потом будет ждать от меня известий в Дуэргаре.

– Хорошо. Я ухожу, пока на меня не стали пялиться.

– Помни, что медлить нельзя.

– А вы меня не дожидайтесь. Мне нужно уладить еще одно дело. Догоню вас в пути. Или… Короче, не жди.

5. Эрденон. «Цветущий вертоград». Пространство сна.

Бессейра не вернулась в гостиницу. И никто из «Детей вдовы» не связал ее исчезновение с внезапным отъездом наследника престола, и не сказал Джареду: «Что же твоя сестра неблагодарная какая, не простилась ни с кем». Он уже знал по собственному опыту – никто здесь не будет тратить времени и сил на прощания и слезы. Даже Гиро с Балартом не горевали по поводу того, что их дама сердца скрылась из виду.

Отъезд Норберта – да, обсуждали и в гостинице, и в городе. Но как-то быстро перестали. Ибо в Эрденоне не имело это никаких последствий, а вести из Тримейеа еще не дошли.

Кайрел Рондинг также покинул герцогскую столицу, и Джаред вновь остался предоставлен самому себе. Можно было успокоиться и наслаждаться обществом любимой женщины. Но спокойствие не возвращалось. Сколько бы он ни твердил, что ему нет дела до того, что творится во дворцах, случившееся тревожило его больше, чем он ожидал. И отсутствие известий заставляло щемить сердце. Хотя они и не могли дойти – обычным путем. Даже если кронпринц и его свита мчатся во всю мочь, загоняя коней, и месяцы пути сокращают в недели…

Но кто сказал, что известия можно получать лишь обычным путем? Лабрайд позвал Бессейру, воспользовавшись своим Даром. Но у Джареда есть собственный Дар!

Он пытался узнать прошлое, проникая в сны других людей. А если узнать настоящее, заставляя себя увидеть нужного человека?

И сделать это лучше днем, чтобы не смешивать сон с явью.

Джаред провел несколько попыток, когда Дагмар уходила в город вместе с Зикой. Но либо он недостаточно точно восстановил в памяти облик названной сестры, либо вообще его догадка была неверной. И только черные и белые тени метались в его видениях. И лишь раз попытка увенчалась успехом. Он увидел Бессейру, идущую по какой-то крытой галерее, темной, продуваемой ветрами. Она была в том же полушубке, но с непокрытой головой, и выглядела еще более усталой, чем запомнил ее Джаред. Щеки провалились, губы растрескались и были покрыты коркой засохшей крови. В стене открылась низкая дверь, и оттуда выбежала высокая белокурая женщина в темном платье и меховой душегрейке. Она бросилась к Бессейре, вцепилась в нее и зарыдала. Причем Джареду показалось, что плачет она не от горя. И не от радости. Так плачут те, кто долго сдерживался, когда наконец, появилась возможность пожаловаться всласть. Бесс подняла исцарапанную руку и неловко похлопала женщину по плечу…

Потом все исчезло.

Джареду приходилось видеть императорскую фаворитку, но один раз, давно, издалека, и во сне он не узнал ее, однако пробудившись, понял, что женщиной, рыдавшей на плече Бессейры была госпожа Эльфледа. Выходит, Бесс благополучно добралась до Тримейна. Но почему она одна? Что случилось с наследником?

По всей вероятности, с ним не случилось ничего. Несколько дней спустя в Эрденоне заговорили-таки о болезни императора, и о том, что кронпринц, наверное, получил это известие с тайным гонцом (в сущности, так оно и было), потому и уехал так срочно. Еще считанные дни – и стало известно, что кронпринц в Тримейне. И все. Если Тирни Йосселинг знал больше – а он наверняка знал больше – он принял меры, чтоб сведения эти за пределы дворца не вышли. О принце Радноре не было слышно ничего. И никто особо о нем не беспокоился. Зимой ни бунтовать, ни восставать не принято, а зима, несмотря на то, что дни стали длиннее, а морозы сошли на нет, все еще длилась, и метели в преддверии оттепели не прекращали свой бешеный пляс. Зима в Эрде – это целая жизнь, богатая различными перипетиями, и тот, кто дотянул до весны, чувствует себя так, словно одержал заслуженную победу в трудной, долгой, изматывающей борьбе. Южанам этого не понять.

Из какого-то дурного любопытства Джаред снова посетил магистра Фредегара. Все же историк бывал там, куда Джареду путь был заказан. Предчувствия его подтвердились – нынче магистр в основном лепетал о выгодах союза герцогства Эрдского с бывшим королевским доменом. Об кронпринце – убийце и кровопийце, не было сказано ни слова. Очевидно, такие разговоры во дворце не приветствовались.

О смерти Райнера магистр, по-видимому, не знал. Джаред заподозрил его в притворстве, но, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это не так удивительно. Бесс забрала те вещи, по которым можно было установить личность убитого. Зато оставила на нем одежду и обувь. А в Эрденоне, как в любом городе, немало людей, которые не побрезгуют обобрать мертвеца. И, скорее всего, поутру стража обнаружила на пустыре голый труп с перерезанным горлом и сочла, что имело место обычное ограбление, каковые никогда не раскрываются. Положенное время тело лежало в подвале церкви святого Гестаса – так было заведено в герцогской столице, – и поскольку никто его не востребовал, было погребено за кладбищенской оградой. Может, даже рядом с Динишем. Но участь студента много хуже, чем у комедианта. Впрочем, если Райнер причастен к убийствам в Тримейне, жалеть о нем не стоит. И пусть себе магистр пребывает в блаженном неведении, браня неблагодарного клирика, ни с того, ни с сего покинувшего должность, что выхлопотал для него Фредегар в ущерб себе…

И, однажды, возвращаясь от Фредегара, Джаред, поднявши голову, обнаружил, что блеклый, точно опившийся топленого молока, солнечный диск налился желтизной. И ветер, гуляющий по узким улицам Эрденона, был сырым, но еще не пах гнилью. Весна пока задерживалась в пути, однако извещала о своем скором прибытии.

Он не пошел сразу на улицу Гремящего Молота, а свернул в сторону торговых галерей. В этот ясный солнечный день хотелось не только радоваться самому, но и порадовать чем-нибудь Дагмар. Черт побери, женщинам нужно делать подарки, а он за всю зиму ни разу об этом не побеспокоился. Неважно, что она скажет – «излишняя роскошь», « у нас это не принято». Такую роскошь, как новый платок, серебряное колечко или бусы, они могут себе позволить. Правы комедианты – надо жить сегодняшним днем, а о будущем придет пора думать, когда кошелек опустеет. При этом Джаред не вспоминал, что кошелек оставила Бессейра, а до того принадлежал он Райнеру.

Ничего он Дагмар не купил.

Площадь у торговых галерей была многолюдней, чем в недавние холодные и метельные дни. И вид у большинства людей такой, словно они хлебнули на пустой желудок пива или меда. Может, с иными так и взаправду было, хотя, конечно, в Эрденоне не знали непременного голода в конце зимы, как почти во всех северных деревнях. Глаза блестели и голоса звучали громче, при том, что орать не было ровно никакой необходимости. Но орали. А также пели, гоготали, хрюкали и визжали. Поначалу Джаред решил, что торговля уже вышла из-под сводов галерей под открытое небо, и он слышит сопутствующее процессу купли – продажи выражение чувств. Но протолкавшись сквозь ряды зевак он увидел, что привлекло их другое развлечение. Комедианты.

«Дети вдовы» не брезговали ничем. Не пускают их во дворец – будут играть на озерном льду. Растает лед – положат доски поверх выставленных бочек. И пойдут ломаться на этаком помосте. Как сейчас.

Они играли, как и следовало вблизи торговых рядов, не трагедию, не пастораль и не двусмысленную пантомиму. Грубейший фарс. Олухи мужья, исходящие похотью жены, неутомимый любовник, который успевает обслуживать и ту, и другую, пока не доходит до полной потери сил, и молит мужей унять расходившихся супружниц. Все заканчивается общей дракой.

Дагмар изображала одну из распутных жен. Удивляться тут было нечему. В труппе две актрисы, а Дагмар способна сыграть что угодно. Но глядеть, с каким самозабвением она распевает похабные куплеты, задирает юбку, треплет сопернице космы, было невыносимо. Та самая женщина, что переживала на подмостках великую любовь, ради которой не жалко было погубить душу…

Вот именно. На подмостках. Хоть бы они, проклятые, подломились. Или нет. Это еще больше порадует упоенно ржущих зрителей. Но когда рогоносец муж (это был Гиро) кинулся учить ее дубинкой, а она, уворачиваясь, орала публике, для чего мужу следует дубинку применять, дабы жена не гуляла, Джаред ушел.

По возвращении комедиантов в гостиницу, Дагмар была столь же сдержанна и спокойна, как всегда. Джаред бы ни за что не догадался, что она творила совсем недавно, если бы не был свидетелем. И он не выдержал, сказал ей:

– Я сегодня видел, как ты играла. У торговых галерей.

Она кивнула.

– Да, теперь можно играть на улицах. Теплеет, и Масленица вот-вот.

– Можно. А раньше было нельзя?

Он попытался язвить, но Дагмар восприняла это как обычный вопрос.

– Раньше можно было только петь. Мы совсем недавно начали представлять.

– Погоди! Выходит, ты эти дни пела на улицах… а потом фарсы играла. Давно ли?

– Не помню…еще наши на озеро представлять ходили…а мы в городе с Зикой, Вот с тех дней.

Выходит, уже месяц, пока он ничего не подозревал, она вернулась к своему ремеслу.

– Почему ты мне ничего не сказала?

Дагмар пожала плечами.

– Ты был занят. – И с некоторым удивлением добавила: – Ты говоришь так, словно я ходила торговать собой.

– То, что я видел сегодня, не слишком от этого отличалось.

– Я – комедиантка. Я должна играть. Что угодно, и это тоже.

– Но зачем? Разве у нас нет денег?

– При чем тут деньги? Я должна играть.

Светлые глаза в упор смотрели на Джареда. Ни смущения не было в этом взгляде, ни упрямства. Просто она была уверена в том, что говорила.

Что ж, он сам виноват. Поглощенный своими делами, строил из себя невесть что, дрался с убийцей, сидел за одним столом с принцем и наместником, водил задушевные беседы с дураками, и совсем забросил Дагмар. И еще – привел под их кров чужую женщину, одержимую, может быть, злым духом… Немудрено, что Дагмар искала утешение в своем ремесле.

Но все эти привычные заклинания, которыми он себя успокаивал, на сей раз утратили силу. То, что он видел в Дагмар – ее великодушие, благородство, сдержанность – все имело другое название.

– А если б я попросил тебя отказаться от своего ремесла?

– Не надо об этом просить. Разве тебе мешает то, что я делаю?

– Не знаю. Но если бы тебе пришлось выбирать между нашей с тобой жизнью и подмостками?

Она молчала. Но Джаред знал ответ.

…И то, что казалось в ней преданностью, покорством, терпимостью, отсутствием ревности – должно было именовать по-другому.

Ей ни до чего не было дела. Она хотела одного – играть. А с кем она при этом спит, значения не имело. Проще согласиться, тогда от тебя быстрей отвяжутся.

– Прости, – казала она. – Мне следовало солгать. Но я не умею. Ничего не умею. Только играть. Помню, как я шла по дорогам… и все вокруг плакали, но я не могла заплакать. И не понимала, почему. Я стала смотреть на людей. На мужчин, на женщин, на детей. Они смеялись, злились, радовались, бранились. Но у меня ничего этого не получалось. Мне не было ни весело, ни страшно. Мне было пусто. – Она приложила к груди сжатый кулак. На сцене этот жест показался бы слишком нарочитым в своей наглядности, но сейчас он таким не выглядел. – А потом я встретила комедиантов и поняла – все, чего во мне нет, я могу изобразить . Это не притворство. Я слышала, как обо мне говорили, будто я – никакая. Я не обиделась. Я обиделась бы, если б не знала про себя правду. Наверное, хуже быть злой, развратной, лживой. Но во мне даже этого нет. Только пустота. У меня нет даже имени. Вот почему я позавидовала твоей сестре. И вот почему я должна играть, все время играть. Только так я могу хот ь кем-то быть. Диниш был не такой умный, как ты, но это он понимал. Поэтому – не надо, не проси меня сделать то, чего я сделать не могу. Иначе пустота сожрет меня изнутри.

Он думал: Дагмар никогда не обманывала его. Она говорила, что любовь – это роскошь, которая ей не дозволена. И она не виновата, что он приписывал ей воображаемые добродетели. Хотя – почему же воображаемые?

Да, он виноват. Он точно знал, что Дагмар пострадала от темной Силы, что душа ее ранена, а сознание изувечено. И шел в Эрденон с единственной целью – помочь ей. Защитить. И что он сделал?

Сколько раз он повторял себе, что не может понять ее. Ибо она, как та, о которой сказано «запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник».

Печать на памяти. Замок на сердце. Огражденная душа. А ему досталось тело. Оболочка. «Я никто и звать никак».

Юный студент там, в Тримейне, едва войдя в соприкосновение с доктором Поссаром, лишился не только памяти, но и образа человеческого. От него и впрямь осталась только оболочка. Шелуха.

Райнер безумным не выглядел. Но отвечал ли он за свои действия?

Теперь уже не узнаешь. И не поможешь. Поздно.

Но Дагмар… Ей никто не пытался помочь. Потому что никто не догадывался, что она нуждается в помощи. Разве что Диниш. И Диниш велел ей остаться с Джаредом. Потому что больше никто ей помочь не сумеет.

Джаред взял плащ, лежавшийй на постели, встал.

– Ты уходишь?

Это могло означать: «Ты меня бросаешь?» И прозвучало так же бесстрастно. Потому что плакать она могла только чужими слезами.

– Я посижу внизу. Не беспокойся, – добавил Джаред.

Он знал, что беспокоиться Дагмар не будет.

Внизу он сидел до глубокой ночи – сперва на крыльце, а потом, когда Нетль приказал запереть двери – в зале. И лишь когда ушел последний посетитель и остыла зола в очаге, вернулся к себе. Дагмар спала, и он не стал ее будить. Ее лицо в полумраке казалось жутким в своем совершенстве. Абсолютная, неизменная красота, которую ничто омрачить не в силах. Единственная моя, чистая… Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и нет пятна на тебе.

Ни пятна…только жадная тьма, что заполняет ее сны, пустота, что питается кровью ее сердца. Потому любовь и остается для нее недостижимой роскошью. Ее бесчувствие больнее всего для самой Дагмар.

Джаред почти не спал в ту ночь. И ушел на рассвете, до того, как Дагмар проснулась. Ему нужно было принять решение. И должен он был сделать это один.

Можно было сделать вид, что ничего не случилось. И ведь ничего не случилось, собственно говоря! Он и раньше знал, что Дагмар его не любит. Вчера ему об этом напомнили. Ну и что? Какая разница, если она ему принадлежит? Для большинства людей никакой.

А можно вспомнить, что у него есть гордость и уйти, точно зная, что вслед она не побежит, и не будет рыдать от горя. У нее останется то, чем она живет, то, что дает ей возможность – как она сказала? – «быть хоть кем-то». И ради этой возможности испытать выдуманные, мнимые чувства она всю жизнь будет скитаться в холоде и голоде среди мятежей и войн, и делить с кем угодно постель, и может быть умрет, как все комедианты стращают друг друга – в канаве.

Она не просила его о помощи. Но чего стоит тот, кто этой помощи не услышит, отгораживаясь стихами из Писания?

Джаред бродил по улицам, и два голоса преследовали его: молодой, женский и мужской, старческий.

«Магия ничего не может сделать с человеком, если он этого не хочет».

«Только жизнь или честь можно потерять против собственной воли. С рассудком или памятью расстаются, когда этого хотят».

Решение зависит не от Дагмар. Решение зависит от него. Но, даже если он решится вмешаться, сможет ли вылечить пораженную память? Ведь одно воспоминание об увиденной там тьме леденит сердце.

Вот чего ему не хватает. Не утешения, а смелости. Не злую силу предстоит победить, а самого себя. Нужно решаться. На кону – его рассудок и душа Дагмар. И что происходит с теми, кто оказался слишком слаб, Джаред слышал. Но, если он выиграет, Дагмар снова обретет живое сердце, способность чувствовать.

«Поднимись, ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой – и польются ароматы его! Пусть придет возлюбленный в сад свой и вкушает сладкие плоды его».

Вернувшись, он не стал спрашивать Дагмар, где она была и что делала в тот день. Наверное, опять где-то ломала комедию. Неважно.

– Ты помнишь, как я лечил Матфре прошлым летом?

– Да. У него были судороги, а ты усыпил его, и он разговаривал во сне…

– Я могу попытаться вылечить тебя.

– Но я не больна.

– Больна. Тебя лишили памяти. И от этого ты стала такой, как теперь. Но я могу попытаться это исправить. И тебе не придется завидовать другим женщинам, которые что-то чувствуют… Ты станешь такой, какой была раньше.

– Разве это возможно?

– Я надеюсь. Если ты позволишь мне войти в твой сон. Я это умею.

– Но я не вижу снов.

– Ты просто не помнишь. Все видят сны.

– Наверное… Но что будет, если ты не сумеешь покинуть чужой сон? Если ты там заблудишься?

– Я много раз входил в чужие сны. Такого никогда не случалось.

– Но ты не любил тех, кого прежде лечил… Или нет?

– Ты права. Тогда я не был пристрастен. Но я верю, что именно пристрастность даст мне силу.

– А если нет? Если она эту силу отберет?

– Неважно. – Даже такая – беспамятная, Дагмар боялась за него, беспокоилась о нем. И Джаред чувствовал себя сильным, как никогда. – Я верну тебя тебе.

– Как?

– Ты должна уснуть. Потом я присоединюсь к тебе. – Джаред подумал, что он – единственный человек в Эрде, а может, и во всей империи, кого выражение « спать вместе» не настраивает на игривый лад. – Ложись, а я пока все подготовлю.

– Ты дашь мне выпить какое-нибудь зелье?

– Нет, тебе это не нужно.

– Но Диниш…

– Диниш был болен телом, не душой. – Джаред плотно прикрыл ставни, запер дверь на задвижку, запалил свечу и выложил на стол черные камни.

– Вот так. Смотри сюда… Смотри внимательно. Ты уснешь, и во сне пройдешь дорогой, которой ходила не единожды. Эта дорога приведет тебя в деревню на склоне горы, и к дому, над которым вьется знамя с имперской розой. Ты идешь мимо леса… рядом с тобой человек, ты его знаешь, он всегда шел с тобой по этой дороге. Только на этот раз у поворота в деревню тебя буду ждать я.

* * *

Он вошел в сон, когда Дагмар и ее спутник, которого Джаред про себя называл писарем, свернули в деревню. Но Джаред оставался для них невидимым. Теперь, когда сознание Дагмар было полностью открыто ему, он замечал множество деталей, упущенных в прошлый раз.

Стояла осень, мокрая, зябкая, безнадежно унылая. Красные листья деревьев дрожали под ветром – не то в смертном испуге, не то в смертном ознобе. Дорога раскисла, и ноги увязали в глине. Но гнусного чавканья, что должно было этому сопутствовать, Джаред не услышал. Он вообще ничего не услышал, и это его обеспокоило. То же самое было и во сне о Бессейре. Может, он перенапряг силы?

Писарь поддерживал Дагмар под руку. Она брела, спотыкаясь. Лицо ее – совсем юное лицо – было бледным, измученным, веки покраснели и опухли от слез.

Не доходя до деревни, писарь остановился. Зачерпнул ладонью грязь из ближайшей лужи м стал возить по лбу и щекам Дагмар. Она терпеливо сносила эту процедуру. Потом писарь разлохматил ей волосы и надвинул глубже капюшон потрепанного плаща.

Джаред ощутил прилив сочувствия к этому человеку. Тот знал, что в деревне солдаты, и сделал все возможное, чтобы обезобразить девушку и тем уберечь ее. Жалкая уловка – в захваченных деревнях солдаты не брезгуют ни детьми, ни старухами, и все же…

Писарю и Дагмар повезло. Двоим, что несли дозор у входа в деревню, было не до женщин. Судя по всему, они опились дурной брагой. Один блевал себе под ноги, сложившись пополам. Другой кое – как держался, опершись на протазан, но рожа у него было бледнозеленого оттенка. Писарь показал страдальцу какой-то маленький предмет, – медальон, или просто монету, и тот тяжело мотнул головой, пропуская путников.

Они прошли по деревенской улице. Джаред не отставал. Впереди был дом под знаменем. Дом, полный ужаса. Но сейчас это был просто дом, и в горнице, куда вошли двое, за грубо сколоченным столом сидел человек. Он был в темной дорожной одежде, подбитом мехом плаще и суконном берете. Дагмар почти сразу же отошла к стене и опустилась на пол, по которому была раскидана солома, обхватила колени руками. На беседующих мужчин она не смотрела. Тот, кто ждал их в доме, был не слишком молод, но и не старик, со строгим правильным лицом. В нем невозможно было найти никакого изъяна, и все же ( а может быть, именно поэтому), человек этот ничем не привлекал к себе. Напротив, было в нем нечто отталкивающее. Так бывало, протянешь руку к прекрасной статуе, и с отвращением отдернешь ее, потому что она покрыта слизью. Именно такое чувство вызвал у Джареда этот персонаж.

Писарь, однако, не дергался, а говорил – почтительно и даже подобострастно. Временами он бросал косые взгляды на Дагмар. Его собеседник так же мало обращал внимания на девушку, как и она на него. Но Джаред догадывался, что разговор идет о ней.

Потом…Джаред не успел уловить мгновенья, когда все изменилось. До этого сон Дагмар был обычным воспоминанием, где события шли в точной последовательности. И внезапно все резко оборвалось. Точно по ткани бытия полоснули лезвием. И в разрыв хлынула П У С Т О Т А. Прежде, чем он что-то понял, черная жадная тьма ринулась на Дагмар. И прежде, чем сумел осознать свой поступок, а иначе бы не решился, Джаред рванулся к Дагмар, схватил ее и потянул за собой – прочь от этого ужаса. Это не могло быть физическим прикосновением – ведь в реальности его там не было – но он чувствовал, как держит ее, и на то, чтобы не отпустить, уходят все силы. Черная пустота, обволакивающая Дагмар, коснулась и его. Такой боли Джаред не испытывал никогда в жизни. Казалось, к нему присосалась тысяча жадных ртов, и они пьют силу, кровь, выгрызают заживо костный мозг. Сознание заволокла тьма, и на краткий миг ему показалось, что он вышел за пределы пространства сна. Он вне всего, и кругом нет и не будет ничего, кроме леденящего холода, и пустоты, и тьмы. И единственный способ избавиться от этой боли и всесокрушающей тоски – впустить пустоту в мозг и сердце. Но – магия ничего не может сделать с человеком, если он этого не хочет. Он вырвется сам и вырвет оттуда Дагмар. И пусть эта черная волна вернется и падет на того, кто ее навел!

Джаред не понимал, как он это сделал – сейчас во сне он не чувствовал своего тела, все в нем обратилось в силу, и эта сила, обрубив темные щупальца, выпустила на волю и его, и женщину, которая была рядом с ним. Но не было уже ни деревенского дома, ни раскисшей осенней дороги. Все рушилось, все распадалось и выстраивалось вновь. И сила, переполнявшая все существо, покинула Джареда. И вместе с силой кончилось безмолвие сна. Последнее, что он услышал и увидел, как страшно, раздирая легкие, кричит человек, чье строгое бледное лицо кривится, расплывается, словно воск у огня, превращаясь в безобразное, бесформенное месиво. Потом Джаред провалился во тьму, но это была уже другая тьма, не таящая угрозы. Спокойный сумрак ночи, несущий отдых.

Когда он сумел разлепить глаза, в комнату пробивался свет. Утро. Он жив, и, кажется, сохранил рассудок и память. Хотя был более чем близок к тому, чтобы лишиться их. Но…Дагмар?

«Заклинаю вас… не будите и не тревожьте возлюбленной моей, доколе ей угодно…»

Она не спала. Сидела у окна, приоткрыв ставню – отсюда и свет – в длинной, до пят, рубахе, с неприбранными волосами.

– Дагмар?

Она обернулась, и при виде ее лица Джаред невольно приподнялся. Оно не казалось более блеклым, непрорисованным, словно бы к нему разом вернулись насильственно отнятые краски. И по лицу ее текли слезы.

Теперь все зависело от того, что она скажет.

– Они отрубили ему голову, – глухо произнесла она. – Я любила его, а они его убили…

– Кого?

– Эйнара… Вальграма… – Дагмар захлебнулась рыданиями.

Мужчина, уходящий от нее в ночь, туда, где ждет его изготовившееся к последней битве войско… Следовало догадаться раньше. Но любовь и жалость ослепили его. Джаред догадывался, что тот, кого Дагмар любила в прошлой жизни, погиб. Теперь она об этом вспомнила. Но это может быть, не худшее. Он встал.

– Дагмар, ты знаешь, кто ты? И кто я?

– Я знаю … и тебя, и Диниша, и актеров… и все, что было раньше… Я только вспоминаю то, что было тогда… Господи, зачем, зачем!

Она была близка к истерике. Джаред поспешно налил в кружку воды и протянул ей. Дагмар выпила – давясь. руки ее дрожали и зубы стучали о край кружки.

– Ты хотела вспомнить.

– Да, хотела. – Она откинула голову назад, для того, чтобы слезы потекли вспять – словно это могло снова повернуть воспоминания. – Не надо было меня слушать… Для чего ты сделал это со мной?

Он не сказал: «Я хотел, как лучше». Это не просто было недостойно и мучительно. Джаред по опыту знал, что подобный тон недопустим между лекарем и больным. А Дагмар была сейчас его пациенткой.

Он взял ее за плечи и отвел в постель. Закутал в одеяло.

– Расскажи мне все. Расскажи, и тебе станет легче. Обещаю тебе. Только не молчи.

– Не знаю… как может стать легче.

– Для начала скажи мне, кто ты.

– Дагмар… Стиркхьорт… Я считала, что Дагмар – придуманное имя… а оно – настоящее. Мы жили в Вальграме….в городе Вальграме…и Эйнара я знала с детства…я всегда любила его, наверное, с рождения… а он не замечал, он был много старше… и мне бы никто не разрешил помыслить о нем… Он был незнатен, а мы хоть и обеднели, от первых эрдских ярлов… отец всегда твердил об этом. Потом Эйнар уехал в Эрденон служить герцогу. А потом начался мятеж, и он вернулся. Теперь на него у нас смотрели по-другому – он был спаситель города…и теперь, когда я выросла, он меня заметил. – Она то ли усмехнулась, то ли всхлипнула. – Родители мои уже умерли, я жила под опекой дяди, но они с теткой не мешали мне видеться с Эйнаром… им это даже было лестно… Но ему нужно было выступать против мятежников. А я…я не хотела оставаться вдали от него. И когда он позвал, я убежала из дома. Мы хотели пожениться… но не успели.

Она умолкла. Джаред спросил:

– Почему Вальграм предал герцога?

– Он не предавал! – Дагмар произнесла это с такой силой убеждения, что Джаред поверил – дело не только в слепой преданности влюбленной женщины. – Этого никогда не было, слышишь? Он воевал за герцога. К нему должно было подойти союзное войско принца Раднора. Но его не было. И Эйнар со своими людьми разбил мятежников. Это была долгая и жестокая битва, но он победил. Потом подошел принц Раднор со своим войском. А потом… – Дагмар вновь осеклась, но заговорила вновь без принуждения. – Я не знаю точно, что случилось. Меня там не было. Я оставалась в деревне, где был наш лагерь. А Эйнар поехал в ставку принца…и мне сказали, что его схватили и казнили. И убили тех, кто был с ним – Гудлейфа Дагнальда, Леода из Камби …и других.

– Но за что? Почему?

– Не знаю, – повторила Дагмар. – Я не поверила. Потом солдаты ворвались в деревню… и началась резня. Марикен убили (Джаред не спросил, кто такая Марикен, но вспомнил женщину, мелькавшую в снах Дагмар). А меня спас Тодд…

– Тодд?

– Писарь…и вестовой…он все время был на подхвате при военачальниках…и к принцу с ними тоже поехал… Но успел сбежать, когда их убивали. Он спрятал меня в погребе, а ночью мы выбрались через земляной лаз…

– А дальше?

– Дальше… я хотела вернуться домой, но узнала, что город захвачен… и казнены все, кто поддерживал Вальграма… его теперь объявили главным мятежником. У меня больше не было ни дома, ни родных. – Она села, кутаясь в одеяло. Глаза ее жутко блестели. – Знаешь, из-за чего я больше всего убивалась тогда? Не по родственникам, которые умерли из-за меня… и даже не по Вальграму, которого я любила так, что забыла все на свете. Я, дура, обливалась слезами из-за того, что не успела его узнать… не спала с ним. У него просто не было на это времени.

Джаред молчал.

– Тодд не оставил меня… мы брели вместе, он добывал еду…и он сказал мне, что знает человека, способного мне помочь. Если я соглашусь на его условия, он заберет у меня память о Вальграме. Я стану свободна. А я… я умирала от горя. И согласилась. Мы пришли в какую-то деревню… я почти ничего не соображала от слез…наверное, это было почти умопомешательство. Там был этот человек… Тодд, похоже, давно знал его. Они долго говорили… я не слушала о чем. Потом этот…Тодд называл его «магистр»… Он сказал, что заберет у меня воспоминания, если я исполню один ритуал. Но провести его может только чистая девушка. И, если я лгу о своей невинности, и была любовницей Вальграма или другого мужчины, то меня постигнет мучительная смерть. А если я невинна, то останусь в живых. Мне кажется, ему было все равно – умру я или выживу. Мне тоже. – Она прикрыла глаза. – О том, что было дальше, я не помню. Только тьма… я стала приходить в себя на дороге.. .не сразу… может быть, какое-то время я действительно была безумна – пока не встретила «Детей вдовы» и Диниша. – Дагмар откинулась на подушку, из-под ее сомкнутых ресниц новь потекли слезы.

– Успокойся… все кончилось…теперь все хорошо.

– Ничего не хорошо… и не будет хорошо. Он умер, ты слышишь, – умер!

Джаред понимал, что говорит она не о Динише.

– Дагмар, это было шесть лет назад.

– Это было вчера, – отрезала она. И это была не истерика. Дагмар говорила твердо, осознанно. – Боже мой, я лишь сейчас поняла, что совершила. Убогая дура, со своими щенячьими горестями, о своих страданиях только и думала… и, чтоб избавиться от них, предала его память. Его все считают предателем. Те, кто мог защитить его имя, мертвы. А я, я… Год за годом Эйнара Вальграма поливали грязью по всей империи, а мне было наплевать. Я забыла о нем. Я кривлялась на площадях и валялась по постелям комедиантов и бродяг!

Джаред вскочил, сжав кулаки. Он должен был ее ударить. Но не смог. Отвернулся.

– Прости, – сказала она ему в спину. – Я не хотела этого говорить. Но мне плохо… слишком больно. И ты не виноват. И Диниш…Я виновата, одна я.

Джаред снова сел рядом с ней. Ей тяжело…а ему? Все кошмарные видения этой ночи… признание Дагмар …эти заклинания о любви к другому, давно умершему… У него даже не достало сил сказать, что он знает имя истинного виновника ее страданий. Может быть, позже…

Дагмар дотронулась до его руки

– И прости за то, что я попрекнула тебя. Ты правильно сделал, что вернул мне память. Теперь я знаю, что мне делать. Я должна очистить его имя. Пойду к герцогу…

– Если то, что ты рассказала – правда, а я тебе верю – герцогу она давно известна. По причинам, которых мы не знаем, Тирни Йосселинг предпочел пожертвовать своим полководцем.

Он ожидал взрыва отчаяния, но Дагмар решительно обернулась к нему.

– Тогда я поеду в Тримейн. Твоя сестра… она связана с наследным принцем, правда?

– Да. Я не знал, что ты обращаешь внимание на наши разговоры.

– Тогда не обращала. Но теперь мне многое стало ясно. Я понимаю, что просто так к императору меня не допустят. Однако, если Бессейра согласится мне помочь…

– Она, вероятно, согласится, но…

– Прошу тебя, помоги мне отыскать Бессейру. Я добьюсь того, чтобы справедливость была восстановлена! Помоги мне, и я больше никогда тебя ни о чем не попрошу!

– …но что потом? Добьешься ты оправдания Вальграма или нет – он умер, Дагмар. И что потом? С моста вниз головой или в монастырь?

– Нет, клянусь тебе, что этого не будет. Только поедем, поедем скорее, или я отправлюсь в Тримейн одна!

– Дагмар, в Тримейне, возможно, смута, и неизвестно, кто возьмет верх. Но даже если там все благополучно, нам нельзя сейчас ехать. Весна только началась, дороги развезет. И вскорости вскроется лед на реках.

– Это неважно.

Джаред видел – для нее это в самом деле неважно.

– И еще Масленица. Матфре ни за что тебя не отпустит.

– С Матфре я сама поговорю… И все равно, я не могу сейчас играть.

С этим Джаред не мог не согласиться.

– Но зачем так спешить? После всех минувших лет лишний месяц ничего не изменит.

– Наверное. Но мне страшно жить с этим грузом предательства. Шесть лет назад я была безмозглой девчонкой. Теперь – я женщина, и понимаю, на что иду. И я обязана это сделать. Обязана. Может быть, Вальграму уже ничего не нужно. Но это нужно мне.

– Хорошо. Но помни, что ты поклялась. После того, что ты исполнишь свой долг перед умершим, ты свободна для новой любви.

6. Тримейн.

– Где Джаред? – спросил Лабрайд, едва Бессейра вошла в кабинет. – Я был уверен, что он появится вслед за вами. Но вот уже которую неделю о нем ни слуха.

– Не беспокойся о нем. Вряд ли он вообще выехал из Эрденона. Во всяком случае, таких намерений не выказывал.

– Но я же сказал – возвращайтесь немедленно!

– Я думала, речь идет о наследнике.

– О нем, конечно, тоже. И я благодарен тебе за то, что ты сделала. Наверное, мне следовало встретить тебя добрее и говорить мягче. Но нам нельзя расслабляться. Боюсь, что настоящие испытания еще и не начинались.

Бессейра уселась в кресло, сложив руки на коленях.

– И что стряслось с Джаредом? – продолжал Лабрайд. – Какого черта он там застрял? Уверял меня, что не чувствует себя северянином, а сам бегает в Эрд, точно кот к сметане. И сидит в Эрденоне, когда нужен здесь! Он, что, затевает собственную интригу?

Бессейра помедлила с ответом, словно взвешивая, сказать ли, что ей известно. Наконец решилась.

– Нет. А насчет кота к сметане – это близко к истине. Он там влюбился.

– Вот как? И кто счастливая избранница, тебе известно?

– Да. Она комедиантка из бродячей труппы.

– Это что-то новое, – проворчал Лабрайд. – До сих пор он предпочитал швей и служанок. Желательно с большим… хм…опытом. Сразу видно несостоявшегося монаха. Ну, это наверняка скоро кончится.

– Оставь ты его в покое. Кончится, не кончится – это его дело.

– Это наше общее дело. Тебя же любовные интриги не заставляют забыть о том, что важно для всех.

– Ты так во мне уверен?

– Пока что ты не давала повода в себе усомниться.

– Это хорошо. – неопределенно отозвалась Бессейра

– Но ты, пожалуй, права. Мы слишком много говорили о Джареде. Хотя со времени твоего возвращения нам еще не удавалась как следует побеседовать обо всем остальном.

– Теперь времени будет навалом. Мы решили, что до того, как соберется парламент, Бесс из Финнауна должна исчезнуть из дворца. Я к тебе и шла, чтоб об этом сообщить. Сейчас нам нужно представить Норберта в наилучшем свете, и удаление развратной южанки будет очень кстати.

– Пожалуй… Это и для тебя безопаснее будет. Доктор Поссар заболел как-то очень ко времени, и не успел предпринять мер…

– А он действительно болен? Это не ловушка?

– Нет. Я проверил. У него воспаление мозга, он не покидает дома. К сожалению, от этой болезни не всегда умирают. Но у нас появилось время для нового хода… Но вернемся к наследнику. Поскольку он сейчас проводит в Новом Дворце не меньше времени, чем в Старом, как ты собираешься поддерживать с ним связь?

– Через Исдигерда. Он пока остается при своей должности.

– Брат Эльфледы? Она тоже здесь замешана?

– Более чем.

– По правде сказать, когда я узнал от графа Несского, что она делает все, дабы скрыть болезнь императора, я начал задумываться, не была ли ты права, подозревая ее в злоумышлениях. Разумеется, в конечном счете, это было нам на руку…

– Так вот – это ты был прав, а я ошибалась. Конечно, она все скрывала. А что ей было делать? Приступ случился с императором, когда он был с ней в самом пикантном положении. Хорошо еще, она не совсем потеряла голову…а может, заранее запаслась медицинскими познаниями…Короче, она сделала все, чтобы вести не выбрались из опочивальни. Кое что просочилось – мы же узнали… но она к тому времени успела выслать гонца, с которым мы, к счастью, в дороге не разминулись. Я обогнала остальных, прискакала в город, и мы с ней позаботились о том, чтобы к возвращению Норберта ворота были открыты.

– С чего вдруг такая заботливость?

– Вынужденная. Норберт – при определенных обстоятельствах – не казнил бы ее за убийство отца. Или покушение на убийство. А Раднор может… К тому же, она к нему, похоже, привязана.

– К кому?

– К императору. Сейчас ему лучше. Он может ходить, опираясь на палку, и говорит довольно членораздельно. Но даже льстецам понятно, что прежним он уже не будет. И женщина ему понадобится разве что в качестве сиделки. Но Эльфледа готова согласиться и на это…

– И что?

– Норберт не позволил. Все по тем же причинам. Блудница изгоняется из дворца… и все такое. Горожане в восторге. Подобные приемы всегда имеют успех. Исдигерд тоже лишится своей должности, как и другие родственники фаворитки, хотя они об этом еще не подозревают. Она в семье самая умная, все поняла и согласилась. Тем более, что наследник не собирается отбирать у нее то, что подарил император – как ценности, так и недвижимость.

– Что ж, довольно разумно. Он сам додумался, или ты посоветовала?

– Сам, сам. В решительный момент он хорошо соображает.

– И он в самом деле собирается созвать парламент, или это очередная уловка?

– Это необходимость.

– Но парламент в Тримейне не собирался более шестидесяти лет, с тех пор как был разогнан Освальдом Кротким. Это не Карниона, где парламент заседает постоянно.

– И все же, по закону, только парламент может утвердить правителя, на время малолетства или болезни императора…

– Регентство?

– Здесь не любят это слово… Тем более в данном случае оно неприменимо. Йорг-Норберт – законный наследник, он не просто родственник императора, каким может быть регент. Но – это, пожалуй, главное: нынешний парламент будет не тот, что в прошлом веке. Он созывается по примеру карнионского…

– То есть, представлена будет не только знать, но и горожане? Однако именно попытка провести подобную реформу вызвала мятеж баронов бывшего королевского домена, из-за чего император Освальд парламент и разогнал.

– Теперь другие времена. Города и горожане набрали силу не только в Карнионе. Те из владетелей, кто поумнее, это учитывают. Церковь тоже получит свой кусок, и, можешь мне поверить, это будет жирный кусок – хватит и князьям церкви, и монастырям, и орденам.

– Святой Трибунал этим не подкупишь. Он стоит совершенно особо, и, как ни кощунственно это звучит, его служители, судя по всему, мыслят себя не внутри Церкви, но над нею.

– Поэтому Норберту и важно, чтоб его признали правителем как можно скорее. И еще Раднор…

– У вас есть о нем известия?

– Он все еще в своих владениях. И туда же, едва Норберт успел прибыть в Тримейн, поскакали Жерон-и-Нивель с Гвернинаком. Это меня и смущает. А отправиться вслед за ними….

– Не стоит. Я посылал в те края Девлина. Подняться в высшие сферы, подобно тебе, он не может, но ему и опасностей там грозит меньше. И то, что он рассказал, меня несколько смущает. Узнав о болезни дяди, Раднор принялся скликать вассалов. И лично не поленился съездить в Тернберг, где держал речь о своих правах на престол.

– Там стоит императорский гарнизон, верно? Это плохо, очень плохо.

– Да, впору было ожидать, что верные люди Раднор поднимутся, солдаты из крепости Тернберга перейдут на их сторону. И сокрушитель Эрдского мятежа сам встанет во главе мятежников. Так бы и случилось, но Раднор дальше Тернберга не двинулся. Он вернулся к себе. Причина – обильные снегопады, метели, выступить невозможно. И все. Пошла неделя за неделей, верные вассалы принялись потихоньку разъезжаться. Девлин не мог более ждать, и двинулся в Тримейн.

– Ему-то ни метели, ни распутица не помешали… Странно все это. Ты, правда, не вмешивался?

– Рад бы присвоить заслугу. Но тебе я никогда не лгу. Раднор как будто чего-то выжидает.

– Он ждет… а доктор Поссар болен?

Они посмотрели друг на друга. Потом Лабрайд сказал:

– По крайней мере, мы выиграли время. И у нас есть союзник, который не знает, что он наш союзник.

– Да, ради того, чтобы увидеть дочь императрицей, Тирни Йосселинг, пожалуй, согласится сменить hommage plain на hommage lige.

– Южное дворянство, безусловно, поддержит кронпринца. И Кайрел ап Тангвен… ты говоришь, он согласился? – Поскольку ее молчание могло служить положительным ответом, Лабрайд продолжал. – Так вам с Джаредом не удалось раскусить этого человека? Ни Дар, ни обычная наблюдательность не помогли. Посему не стоит обольщаться насчет нашей неизменной удачливости.

– Не стоит. – Бессейра встала, и подошла к окну. Но сейчас за ним была не синяя ночь зимнего Эрденона, еловые ветви и фонари, а серая гладь реки, лодки перевозчиков и темная громада Старого Дворца. – Вот зима уже прошла, – пробормотала она, – дождь миновал, перестал…

– О чем ты? Не было никакого дождя.

– Это я так… Вспомнилось. Извини, что отвлеклась. Итак, парламент…

* * *

Парламент собрался в первый понедельник апреля. Как и в прошлом веке, он заседал в большом зале Дворца правосудия, который ради такого случая спешно отремонтировали. Сейчас по новым статутам, утвержденным Малым императорским советом, и Яном-Ульрихом лично, из трехсот представителей почти половину составляли горожане – купцы, финансисты, представители наиболее древних и почтенных цехов. В благородном сословии преобладали нетитулованные дворяне, носящие рыцарское звание. И так же среди церковных представителей большинство состояло из настоятелей монастырей. И парламент, не без некоторых дебатов, выслушав предложение канцлера, признал принца Йорга-Норберта правителем на время болезни императора Яна-Ульриха, а также – уже без ограничения времени, главой Малого совета.

На следующий день в Новый Дворец потянулись дворяне, стремившиеся засвидетельствовать правителю верность. Среди тех, кто первыми принес присягу, были глава Карнионского нобилитата Фаррел ап Бладуд, граф Нессы, и представитель герцога Эрдского Арвид Гормундинг. Никаких праздников за этим не воспоследовало. Правитель сразу дал понять, что пока император болен, пошлые увеселение неуместны. Помимо сыновней почтительности, причиной было не лучшее состояние, в котором Норберт обнаружил казну, но это обстоятельство он афишировать не собирался. Разумеется, сетованиям по поводу упадка куртуазности в Тримейне, и тому, что грядет мрачное царствование скупердяя и святоши, не было конца. Но бюргерам, никогда не участвовавшим в придворных увеселениях, и крякавшим в досаде, что налоги тратятся на этакие расточительные лупости, нововведения пришлись весьма по сердцу. Добродетельные их супруги с плотоядным удовольствием потирали ручки, пухлые – или костлявые, кому как повезет, услышав об изгнании «дворцовых шлюх». С немалой благосклонностью взглянула в сторону молодого правителя и церковь, указуя с амвона на заботу его о своей душе, как на благой пример для паствы. А благородные, но безземельные и голодные рыцари, вместо того, чтобы взывать к оружию, поскольку попрано все самое святое, переговаривались о каких-то грядущих денежных и земельных пожалованиях.

Так обстояли дела, пока у Рыночных ворот Тримейна не объявился принц Раднор.

Прискакал он не слишком ранним утром, заночевав перед тем в одном из императорских охотничьих домов, и появление его не стало для правителя неожиданностью – на дорогах были расставлены дозоры.

Сопровождали его вассалы, свита – все вооруженные – человек до полутораста. Ну, и разумеется, верные друзья – те, что бросились за ним, узнав о созыве парламента. Ночью они успели выпить все вино и пиво, что имелось в погребах имения, и вообще погулять, как полагается благородным господам на отдыхе от ратных дел. И сейчас они были полны воодушевления и готовы действовать. Но в город их впустили не сразу, отговариваясь какими-то нелепыми причинами – отсутствием разрешения правителя и тому подобной чушью. Раднор, выйдя из себя, орал, что никакого правителя он не знает и знать не желает, выше него здесь только его величество император, и никто принцу императорского дома указывать не смеет. И если его немедленно не пропустят, он со своими отважными воинами сметет этот поганый город с лица земли, будь против каждого из них хоть целая тыща. Стражники на стенах слушали, не вступая в пререкания. Денек выдался тусклый, словно не весна, а осень, земля и небо равно сочились сыростью. Временами накрапывал дождь. Кони фыркали, а всадники тихо зверели. Было зябко, в животах урчало, хотелось похмелиться.

Наконец, когда принц приступил к перечислению того, что он сделает с мамашами, сестрами и дочерьми присутствующих стражников, после того, как собственноручно оторвет им каждому руки и ноги, ворота открылись, и Раднор со свитою беспрепятственно въехали в Тримейн, и поскакали к Новому Дворцу. На этом беспрепятственность закончилась. Во дворец принца не пустили. Было сказано, что его величество Ян-Ульрих болен, и не желает видеть никого, кто способен отвлечь его от заботы о драгоценном здоровье. На полную проклятий речь о том, что принц – член императорской фамилии, и потому имеет полное право видеться с дядей, когда захочет, было отвечено, что эти вопросы решает правитель, а он сейчас в Старом Дворце, и принц Раднор, буде ему угодно, может найти его там. Тут Раднор попытался прорваться во дворец силой. Но стража ему воспрепятствовала. Не пришлось даже вызывать на помощь императорских рыцарей. Алебардщики и конные сержанты оттеснили людей принца от дворцовых стен, и без особенных кровопролитиев.

Это было унизительно. Это было невозможно снести. И принц Раднор отправился в город, скликать жителей Тримейна свергать узурпатора. Он ведь был героем тримейнской толпы, верно?

Но толпа была уже не та, что осенью. Напрасно барон Жерон-и-Нивель и Отт де Гвернинак, красноречивейший из красноречивых, разъезжали по улицам и площадям, призывая поддержать законного наследника престола против убийцы и кровопийцы. Почему-то горожане забыли, что полгода назад сами с упоением называли Йорга-Норберта убийцей и едва ли не вурдалаком. Вот новые привилегии, представительство в парламенте – это да. И если у юных подмастерьев и приказчиков, для которых слово «парламент» было звук пустой, кулаки чесались подраться, то купцы и главы цехов воспрепятствовали их выходу на улицы. Возможно, если бы Раднор направился в унверситетский квартал, там бы его призывы нашли отклик. На принца школярам было в высшей степени наплевать, но если можно под благородным предлогом погромить лавки, а то и дворцы, то почему бы нет? Однако Раднор не вспомнил о существовании университета. И примкнула к нему только публика с Площади Убежища , да несколько строптивых приказчиков, наточивших зуб на особо строгих хозяев.

Как ни был разъярен Раднор, даже он понял – с такими союзниками штурмовать дворец нельзя. Поэтому, предоставив бродяг и приказчиков их судьбе, он направился к Гвернинаку. Уже стемнело, надо было отдохнуть и подкрепиться, а Отт де Гвернинак среди друзей принца владел самым просторным и удобным домом. Барона Раднор отправил за супругой. Но прекрасная Мафальда не явилась. Барон, впрочем, тоже не вернулся. За ночными возлияниями это как-то не заметилось, и обнаружилось лишь к утру. Заодно куда-то расточились и верные вассалы, и добрая часть оруженосцев и стремянных. При таких обстоятельствах Раднор решил, что лучше будет помириться с кузеном и поговорить с ним задушевно. Он приказал седлать коня и дабы свита сопровождала его в Старый Дворец. Отт де Гвернинак где-то по пути умудрился отстать, и до Королевского острова не доехал.

Здесь, к облегчению Раднора, стража не чинила ему никаких препятствий, и благополучно пропустила его во дворец. Но поредевшая свита напрасно дожидалась принца у сумрачных стен.

Старый Дворец так давно не использовался в качестве государственной тюрьмы – особенно после постройки Свинцовой башни, что Раднор забыл об существовании тамошних темниц. Темницы же, хоть и пустовали, содержались в полной сохранности.

Известие о том, что принц Раднор взят под стражу, поначалу не произвело в Тримейне сильного впечатления. Семейные ссоры есть семейные ссоры, охолонут родичи и помирятся. Но люди, которые стали набирать силу с началом нового правления, люди, носившие не блистающие доспехи, парчу и атлас, а суконные судейские мантии и чиновничьи кафтаны, насторожились. И некоторые сделали далеко идущие выводы.

* * *

Он уже успел забыть, что бывает такая боль. Когда мозг разрывает в клочья, и пойдешь на все, чтобы это прекратилось, но – не прекращается. Отвык, покуда все эти годы действовал через посредство добровольцев. И тот, из Аль-Хабрии, нанес удар. Он не имел тому подтверждения, но спутать соприкосновение с ПУСТОТОЙ с обычной болезнью никак невозможно. Тогда ему показалось, что он умирает…а у Стуре не хватило ума сбегать за лекарем. Впоследствии, обдумав случившееся, он понял, что это к лучшему. Не исключено, что сразу после припадка он бредил. Через двое суток, когда коллеги соизволили зайти полюбопытствовать, почему почтеннейший доктор не появляется на лекциях, это уже могло сойти за мозговую горячку.

В те недели, что он вынужден был провести прикованный к постели, доктор Поссар искал причины неудачи. И не видел иных, кроме гордыни. Он мог бы воспользоваться для достижения своей цели теми средствами, которые предоставлял в его распоряжение Святой Трибунал.

Но сила, порожденная знанием, исполнила его излишней уверенностью. И у него были живые орудия, исполнители его воли. И вот – Стуре ни на что не годен, Райнер пропал, а этот молокосос…как же его звали… Клаус, Клавдиус? – сидит на цепи в лечебнице при Доме Трибуналов.

А теперь – Раднор. Его позорный провал не вызвал у доктора никакого сочувствия. Но с ним было так удобно работать! Разумеется, для выходов в Пустоту он не годился – и перестал быть пригоден лет за десять до первой встречи с Лозоиком Поссаром, но у него было другое предназначение. Нарядная тряпичная кукла, перчатка на твердой руке. Сущее удовольствие было наблюдать, как он исполняет повеления, искренне полагая, что сам этого возжелал. Из Раднора можно было творить что угодно и как угодно, сопротивляться он не мог и не умел. Его двоюродный брат, при всей своей внешней слабости и хлипкости, оказался куда более твердым орешком. Но все-таки, Лозоик Поссар расколол бы и его, если бы… Если бы не противник, о существовании которого его давно предупреждали. И против которого он, казалось бы, принял все меры предосторожности.

Так где и когда была допущена ошибка?

Может быть, еще в Кракове?

Брат Болеслав Мазовецкий, учитель Лозоика Поссара, обладал бесстрашным умом. Его не смущало, насколько замутнен был источник, если оттуда можно было подчерпнуть хоть каплю знания. Но он никогда не пытался эти знания применять. Прежде всего он считал себя служителем церкви, монахом ордена святого Доминика. Лозоик Поссар, хоть и принес первоначальные обеты, как надлежало клирику, рукоположен не был и сана не принимал. В какой-то мере он был свободнее. Но кому нужна свобода без власти?

О власти он задумался позже, много позже того, как покинул Краков. Первоначально у него были другие цели. Но, встретившись с принцем Раднором, понял, что нашел орудие для опыта.

Он мог бы достичь значительных высот, пребывая советником принца. Но Лозоик Поссар хотел большего. Дар, обретенный ценой страданий, не должен был пропадать втуне.

Тогда, в Эрде, он провел первые опыты, действуя в обоих направлениях: во внешнем мире и вне его. Причем первая, внешняя интрига представляла чисто исследовательский интерес – чего он сумеет добиться, действуя в этой сфере. И Раднор, и его противник – точнее, тот, кого Лозоик назначил ему в противники, были равно безразличны. Но доктор Поссар решил, что победить должен Раднор. Сам он от этого выгоды не получал, по крайней мере, на том этапе. И Раднор победил по всем статьям. Сделать тряпичную куклу героем оказалось значительно легче, чем ожидалось. Лозоик Поссар был даже несколько разочарован. Этого мог добиться и заурядный интриган.

Но другая проблема…здесь все было гораздо сложнее. И гораздо страшнее. При видимой простоте. Однако Лозоик должен был найти подтверждение тому, что открылось ему в мучительных приступах, когда сознание покидало положенные смертному пределы, в бесконечных бдениях над рукописями, не предназначенными для непосвященных. Уже в ту пору он он догадывался, что пошел дальше, чем кто-либо до него. Еретики, хрипящие на дыбе, будто тот, кто отрицает множественность миров, умаляет величие Бога, ( в то время, как брат Болеслав бестрепетной рукой вел свои записи) были неправы. Конечно, еретики всегда неправы, иначе не звались бы так. Но им не дано было понять, что большее значение имеет ПУСТОТА, лежащая между мирами. Именно в ней – истинное величие. И выйдя в Пустоту, можно достигнуть точки, откуда открывается прошлое, настоящее и будущее. Человеческий разум ограничен. Ему дано воспринять ничтожную часть откровения, но для начала довольно и части.

Тогда ему нужен был ответ на один вопрос. И он его получил.

Впоследствии, утвердившись в Тримейне, он продолжал опыты в этом направлении, и совершил новое открытие, еще более значимое. Все было взаимопроницаемо. Внешний мир и незримый, сознание одного человека и другого, память и забвение – все пересекалось, все перетекало друг в друга. И этим процессом можно было управлять. Он нашел подходящее орудие – Стуре, и начал работать с ним. Одновременно он продолжал сотрудничать со Святым Трибуналом. Методы братьев Трибунала представлялись ему наивными, но по должности квалификатора он располагал всей поступающей в Трибунал информацией. И благодаря ей предполагал установить личность предсказанного противника.

Он ошибся. Возможно, дважды ошибся – пренебрегая методами Трибунала и в то же время чрезмерно доверяя его сведениям. Противник обнаружился сам. Но Лозоик уже обладал достаточным влиянием на Раднора, а через него на всю систему управления, чтобы повторить эрдский опыт, на сей раз – ради собственной выгоды. Местом действия он снова избрал Эрд, не по отсутствию воображения, а потому что там справиться с человеком из Аль-Хабрии было удобнее.

Однако тот, выжидая долго – весь год он никак не проявлял себя, и тем усыпив бдительность Поссара, – нанес удар. О, его хорошо обучили проклятые иноверные колдуны! А это жалкое создание, мнящее себя правителем империи… он начал собственную игру, и полагает, что преуспел в ней.

Пускай. Самодовольство противника идет на пользу мудрому. Еще ничего не определено. Но Лозоик Поссар не сломлен и снова вступает в действие.

Заключение Раднора и возможный суд – это не опасно. Болван ничего не расскажет, потому что ему нечего рассказать. А вот человек из Аль-Хабрии скоро явится сюда – насладиться содеянным и завершить начатое. Его надлежит встретить, как подобает. И учесть прежние ошибки. Надо плотнее работать с братьями Трибунала. И, возможно, искать материал не среди студентов, а в темницах Дома. Там, если поискать, можно найти что угодно. И – нужен наблюдатель. Исполнитель во внешнем мире. Райнера, скорее всего, нет в живых, а нового готовить долго. Но есть человек, которому ничего объяснять не надо. Доктор поступил умно, оставив ему жизнь и свободу, однако намекнув в Трибунале, что этого человека не следует упускать из виду. А если кто-то попал в поле зрения Трибунала, наблюдение будет вестись до самой его смерти. Просто так, на всякий случай. Последний раз, когда доктор справлялся о нем, он обретался в школе при монастыре сервитов. Но если бы он находился и на другом конце империи, то все равно послушно явился бы на зов, даже не зная, что за спиной Поссара стоит вся мощь Трибунала. Он и раньше слушался. Слушался и боялся…

7. Тримейн. Южное подворье. Новый дворец.

Как бы ни спешили в столицу Джаред и Дагмар, события все равно разворачивались быстрее. Известие, что принца Раднора собираются судить по обвинению в государственной измене, застало их уже на подъезде к Тримейну. Дагмар сочла это добрым предзнаменованием. Джаред склонен был с ней согласиться, хотя и по собственным причинам.

В четвертый раз за год он преодолевал расстояние между Эрдом и Тримейном, но впервые – с такой скоростью. Скачка в потоках грязи и талого снега, черные угрюмые леса, весной ставшие еще мрачнее зимних, переправа через Эрд, по которому еще шел лед – все вспоминалось, как бред. И Бог весть, как это выдержала Дагмар. Она не была изнежена, полная испытаний жизнь закалила ее, но она привыкла в своих скитаниях ходить пешком, и верховая езда, даже на смирной кобылке, которую купил для нее Джаред в Эрденоне, была для нее мучительна. Но, как бы она ни уставала, как бы ни была разбита, решительность ее пересиливала все. Когда в Эрденоне Матфре учинил скандал, крича, что она своим отъездом без ножа режет всю труппу, Дагмар заговорила с ним таким тоном, что он впал в полное остолбенение. И больше отъезду не препятствовал. Теперь, когда они достигли Тримейна, решимость Дагмар добиться справедливости еще больше укрепилась. А почему нет? Раднор – убийца Вальграма – в темнице, Йорг-Норберт – покровитель Бессейры – у власти.

За всем этим Джаред видел руку Лабрайда. Но являться сразу к нему в дом не пошел. Он обманул ожидания наставника, полностью отстранился от его целей. И пусть Джаред сомневался, что Лабрайд затаил на него вражду, сваливаться ему на голову вместе с Дагмар было бы по меньшей мере неловко.

Они остановились в Южном подворье. Несмотря на то, что вид у Джареде еще менее кредитоспособный, чем в прошлом году, хозяин принял их любезно. Может, запомнил, а может, постояльцев об эту пору было не так много. Кроме того, поселясь в гостинице, Джаред мог без помех узнать свежие тримейнские сплетни. И среди них – весть об «изгнании шлюх». Говорили, что госпожа Эльфледа удалилась в свой родовой замок, а Бесс – к себе на родину. Относительно фаворитки императора, может дело так и обстояло, но в то, что Бессейра покинула Тримейн, Джаред не поверил. Не сейчас, пока не решена судьба принца Раднора, и доктор Поссар на свободе. Где ее найти, ведомо было только Лабрайду. А значит идти к нему все равно придется. К тому же подталкивала Джареда и Дагмар. Лабрайд был ей безразличен, он к ее делу касательства не имел, а Бесс могла проложить дорогу к правителю. И следовало поторопиться, пока Дагмар не отчаялась получить помощь, и не натворила дел. В дороге Джаред все же открыл ей имя человека, отобравшего у нее воспоминания: Лозоик Поссар, и теперь раскаивался в этом. Дагмар не выказывала стремления отомстить – непосредственно к смерти Вальграма Поссар не был причастен. Но при нынешнем непреклонном нраве Дагмар можно было ждать чего угодно.

У Лабрайда ему повезло дважды. Во-первых, Бесс не нужно было искать – она была там. Во-вторых, Лабрайд и не думал обрушиваться на него с упреками. Вообще Джаред заметил в нем определенную перемену. Он казался старше, чем осенью, седина в волосах проступила резче. Стариком он по-прежнему не выглядел, но теперь можно было поверить, что сыновья его – взрослые мужчины. Вероятно, столь эффективно связавшись с Бессейрой в Эрде, он затратил слишком много сил.

Рассказ Джареда он выслушал с исключительным вниманием. Особенно его взволновало то, что относилось к сну Дагмар и тому, как Джареду удалось вернуть ей память. Он просил не упускать самых ничтожных подробностей.

– Вот, значит, почему он заболел, – в задумчивости произнес Лабрайд, когда Джаред закончил повествование. – Доктор Поссар, я разумею. А я-то гадал: что за счастливое совпадение. Тебе удалось совершить нечто исключительное. И как ты это пережил?

– Было очень больно. И страшно. Но если ты хочешь знать, не повредился ли я рассудком и здоровьем, отвечу – нет.

– К сожалению, доктор Поссар также выздоравливает. И единственный из близкого окружения принца Раднора на свободе. Барон Нивель и Отт де Гвернинак также арестованы, и находятся в темницах Старого Дворца.

– Вскоре доктор к ним присоединится, – бросила Бесс.

– Не будь так уверена. Формально привлекать его к суду не за что. Законы он знает лучше всех нас, вместе взятых. Да еще связи с Трибуналом… с университетом. Хватит и этого, чтоб выкрутиться, даже если не учитывать, что он наделен Силой.

– Не надо недооценивать Норберта. Вот уж кто знает, как повернуть законы себе на пользу.

– По крайней мере, теперь нам известно, как действует Лозоик Поссар, – Лабрайд пропустил замечание Бесс мимо ушей. – То, о чем ты говорил… пустота, с помощью которой можно познать все сущее…об ее существовании было известно древним карнионцам… и не только им, как ты убедился. Но соприкосновение с ней исключительно опасно…последствия могут быть непредсказуемы. Доктор Поссар использует другого человека – посланника или проводника… Такой метод тоже существует. Он ослабляет опасность, но не уничтожает ее. Между сознанием адепта и сознанием посланника существует связь…и там, за пределами времени… она не исчезает. Иначе ты не смог бы, возвращая память своей подруге, нанести удар по сознанию Поссара.

– Значит, они связаны до сих пор?

– Я думаю, нет. Ты разорвал связь, и болезнь Поссара – следствие отдачи при разрыве.

– Так что же мешает нам поступить так же, как он? – вмешалась Бессейра. – У меня нет Дара, но у Дагмар его тоже нет. Зато он есть у вас обоих. С вашей помощью я доберусь до сознания Поссара!

– Ты знаешь, что для тебя это никак невозможно.

– Почему? Потому что принять участие в этом действе может только чистая девушка?

Джаред с удивлением взглянул на названную сестру. Он не заметил в ней никаких внешних перемен, однако… Раньше он счел бы подобное ее высказывание шуткой, пусть не слишком хорошего тона. Но она вовсе не шутила. Хуже – она не хотела шутить. Конечно, прежняя Бесс тоже не была ангелом. Она могла перерезать человеку горло. И могла после этого ходить на руках в компании подгулявших комедиантов. Сейчас бы она перерезанным горлом и ограничилась.

– Относительно так называемой чистоты… – Лабрайд говорил мягко, но без снисходительности. – Это первая и грубая ошибка, в которую впадают при дилетантском обращении с Силой. Но: посланник должен быть полностью послушен пославшему. Поэтому на эту роль выбираются, как правило, дети, подростки, юные девушки. Их волю легче подчинить. А воля напрямую зависит от жизненного опыта. Девственность ума, а не тела – вот что им необходимо. Но даже если бы тебе удалось отказаться от воли, от знаний – я все равно не принял бы твоего предложения. Это – невозможно для меня.

– А что делать с обращением Дагмар к правителю?

– Это вы сами решите. Здесь я не собираюсь навязывать вам свое мнение.

– Тогда я хотела бы сначала переговорить с Дагмар. – Бессейра встала из-за стола.

– Это разумно, – согласился Лабрайд.

– Она ждет тебя в гостинице?

– Да. В Южном подворье.

– Тогда не будем тянуть, пойдем туда.

Лабрайд не стал возражать. И ни словом не обмолвился, что Дагмар следует прийти в Дом-с-яблоком. Возможно, счел, что это неразумно.

По пути Джаред спросил:

– Принц…то есть правитель…так ничего и не знает о Лабрайде?

– Разумеется, теперь у него есть возможность выяснить, где я живу. Но я представила дело так, будто «друзья». направившие меня к нему – это карнионские аристократы.

– Но ведь так оно и есть.

– Да. Но я позволила ему сделать вывод, что во главе всего предприятия стоит граф Несский. Кстати, добрый граф Бладуд, принеся присягу, уехал в Карниону, и не подтвердить ничего, и не опровергнуть не может. Лабрайд в этом свете выглядит как лицо подчиненное. Йорг-Норберт умен, но не знает о реальном соотношении сил в Древней земле. И не надо ему об этом знать.

Нет, она не утратила способности шутить. Но невеселые это были шутки. И как-то встретит изменившуюся Бесс изменившаяся Дагмар?

Об этом Джаред беспокоился напрасно. Хотя причина, по которой Дагмар завидовала Бессейре, теперь исчезла. Дагмар устремилась навстречу гостье с искренней радостью. И Бессейра впервые улыбнулась. И заговорила, как прежде.

– А пожрать-то мы за великими заботами и забыли. Слушай, брат дорогой, озаботься-ка насчет выпить – закусить, а я пока послушаю, что Дагмар мне скажет…

Это было не слишком вежливо, даже в качестве предлога, чтобы выставить Джареда из комнаты. Но у него полегчало на сердце. Правы те, кто считают, будто женские разговоры – это страшный яд. Но они, в отличие от Джареда, не знают, что яд в определенных случаях может служить и лекарством (этому Джареда научили в Зохале). Неизвестно, сможет ли Бессейра помочь в достижении безумной цели Дагмар, но беседа с ней в любом случае будет полезна.

Однако Бесс, как выяснилось, не сочла затею Дагмар такой уж безумной.

– Я думаю, что правитель примет ее. Это может быть, та ложка, которая дорога к обеду. Восстановление доброго имени Эйнара Вальграма не слишком бы взволновало Йорга-Норберта само по себе. Но он с дорогой душой примет все, что можно использовать в качестве обвинения против Раднора.

– И Лозоика Поссара, – вставил Джаред.

– А это вряд ли.

– Почему? Настоящий враг наследника – он, – сказала Дагмар.

– Вы, пара прекраснодушных идиотов! Простых вещей не понимаете! Конечно, правитель жаждет крови Поссара, и если бы не боялся испортить отношения со Святым Трибуналом и университетом, подослал бы к нему убийц. Но, если Дагмар придется давать показания в суде – а это вполне вероятно – и она расскажет об обстоятельствах своей встречи с доктором Поссаром, то немедленно перейдет из разряда свидетелей в разряд сообщников. И заниматься ею будет не Верховный суд, а Святой Трибунал, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Доктора ты, возможно, изничтожишь, но себя погубишь обязательно.

– Мне все равно.

Бессейра фыркнула.

– Тебе – да. А вот ему, – она кивнула на Джареда, – нет. Поразмысли об этом на досуге. По мне, лучше пусть правитель решит дело с помощью убийц. Ежели что, предложу свои услуги…Но, – ты брат мой, сможешь составить от имени Дагмар прошение на имя правителя?

– Постараюсь.

– Тогда твори. А я позабочусь, чтобы у Дагмар было приличное платье. В этом, прости, пожалуйста, ко дворцу и близко не подпустят. Разве что на кухню – но тебе туда не надо. И, раз уж на кухню потянуло, давайте, что ли, есть! Всему вас учить! К ходатаям как подольщаются? Их угощают! А вы меня голодом морите…

* * *

По-видимому, желание заполучить дополнительный козырь против Раднора было у правителя очень сильно. Потому что аудиенция Дагмар была назначена, при всей его занятости, в конце той же недели. Так сообщила Бессейра. Она же снабдила Дагмар одеждой, совокупно с краткими наставлениями.

Дагмар, при неопределенности ее статуса: комедиантка благородных кровей, не венчанная жена и не вдова, – не подобало выглядеть слишком нарядно. Но излишняя приниженность в облике, по мнению Бесс, тоже была бы вредна.

– Скромность, полная внутреннего достоинства, – учила она. – Сможешь такое сыграть?

– Боюсь, что я уже никогда ничего не смогу сыграть, – тихо сказала Дагмар.

– Тогда не играй. Просто будь такой.

Чтобы быть такой, с точки зрения Бессейры, потребовалось темно-серое платье, белое шелковое покрывало, на манер вдовьих или монашеских, черный витой пояс. Довершали наряд серебряная цепочка с крестом и кожаные башмаки местной работы. Сделав несколько критических замечаний по поводу того, как Дагмар зачесала волосы, Бесс осталась довольна.

Женщина такого облика не могла передвигаться в носилках, как благородная дама. А вот верхом – вполне. Разумеется, не по-мужски, а благопристойно свесив ноги с одной стороны седла. Из двух имеющихся в распоряжении лошадей Табиб, после недельного отдыха выглядел почти прилично. И Джаред отправился вместе с Дагмар, ведя чалого в поводу – как слуга, сопровождающий госпожу. Снова ему предстояло посетить Новый Дворец под видом слуги…

Но теперь дорога их вела не через парадный вход, а через малозаметную дверь со двора. Оттуда Дагмар должны были провести на прием – какими-то боковыми коридорами, дабы ничтожная просительница не попадалась на глаза высокородным господам. А Джареда и вовсе внутрь не пустили, а велели дожидаться. Бесс предупреждала об этом, и он вынужден был подчиниться.

* * *

Странствуя по городам империи вместе с «Детьми вдовы», Дагмар наслышалась о красоте и роскоши Нового Дворца. Тогда это ее ничуть не интересовало. Теперь – тем более. К тому же, в тех переходах, что пришлось ей миновать, никаких особых красот не было видно. И кабинет, куда ее ввели, особой роскошью не блистал. Но мужчина, сидевший за столом – молодой, наверное, моложе ее, темноглазый, с нервным худым лицом – был правителем империи.

Кроме него, в кабинете находился еще один человек. Он расположился за другим столом, более напоминавшим обычную конторку, отгородившись кипами пергаментов, бумаг и вощеных табличек. Так что его как бы не было.

– Я изучил ваше прошение. Вы ходатайствуете о посмертном оправдании Эйнара Вальграма, не так ли?

Этот человек обращался на «вы» к бродячей комедиантке, женщине, стоявшей в глазах общества ниже шлюхи, ибо проституция – занятие презренное, но не ведущее к погибели души. И в то же время держал в заточении принца крови, своего двоюродного брата.

– Так, ваше высочество.

– Из всех показаний вытекает, что Вальграм был оклеветан принцем Раднором, который присвоил себе его победу, а затем убил его. И не только его, но и верных Вальграму рыцарей.

– Да. И если даже меня обвинят в хуле на императорский дом, я буду утверждать это.

– Никто вас ни в чем не обвиняет. Но мне нужно знать больше – о произошедшем, и о вас лично.

– Я готова ответить на вопросы вашего высочества.

– Назовите свое имя.

– Дагмар Стиркхьорт.

– Насколько мне известно, Стиркхьорты – благородная семья, возводящая свои корни едва ли не ко временам Нашествия.

– Это так.

– В каких отношениях вы находились с Эйнаром Вальграмом?

Ни взгляд ее, ни голос не дрогнули.

– Мы любили друг друг друга. И собирались пожениться.

– Вы сопровождали его в этом злосчастном походе?

– Да.

– Он похитил вас против воли ваших родных?

– Нет. Мои родственники поддерживали Вальграма, как почти все в нашем городе.

– Что с ними случилось потом?

– Они были убиты при захвате принцем Раднором города Вальграма.

– Назовите их имена.

– Мой дядя Нидхад Стиркхьорт. Его жена Эмма. Их сын Гунтер – ему было четырнадцать лет…

– Итак, вы потеряли все: дом, родных, имущество. Потому что имущество мятежников конфисковывалось, не так ли?

– Да, как у многих на востоке Эрда. Но я не прошу о возмещении. Моих родных этим не вернешь, так же как и Эйнара. Я прошу лишь, чтобы с памяти Вальграма сняли клеймо предателя.

– Вернемся к вашей истории. Что вы делали после гибели Вальграма и ваших родственников?

– Я вышла замуж.

– За главу бродячей труппы, как мне сказали. – Впервые он выказал интерес, выходящий за рамки расследования. Но она снова не отвела взгляд, хотя признание могло погубить ее.

– Вам сказали верно.

– Вскоре после гибели вашего жениха?

– Да, вскоре. Этот человек спас меня от худшей участи, которая ждет женщин в покоренной стране. И я была перед ним в долгу.

– Что было дальше?

– Я стала комедианткой. Вместе с мужем и его труппой мы странствовали по империи. Этой зимой муж простудился и умер в Эрденоне.

– И, следовательно, вы, не имея возможности просить за Вальграма, пока были замужем за другим, после его смерти направились в Тримейн.

На сей раз Дагмар склонила голову.

– Кто может удостоверить вашу личность?

Ее удивило, что правитель не спрашивает, кто может подтвердить правильность ее рассказа о Вальграме и Радноре. Но вопрос был задан.

– В первую очередь – «Дети вдовы».

Правитель взглянул на нее недоуменно.

– Это название труппы. Корпорация гистрионов «Дети вдовы».

– Странное название… А вы? Вы играли под вымышленным именем?

– Нет. Там меня называли Дагмар.

– Труппа сейчас в Эрденоне?

– Я оставила их там. Но, возможно, они скоро приедут в Тримейн. Кроме того, меня должны помнить в моем городе. Наверняка, кто-нибудь остался… А что до людей Вальграма… Может быть, кто-нибудь из них жив и помнит меня… не знаю.

– Хорошо. Где вы проживаете в Тримейне?

– В Южном подворье.

– В гостинице? Это не лучшее место для женщины благородного происхождения.

– Оно достаточно хорошо для комедиантки и для вдовы комедианта. Я прекрасно сознаю, ваше высочество, что мне никогда не вернуться туда, где мне полагалось быть по праву рождения. Моя жизнь загублена, и я не стремлюсь ее изменить. А к чему я стремлюсь, изложено в моем прошении.

– Оно не останется без ответа. Вашим делом займутся. Однако, пока дело не будет решено, вам не следует покидать Тримейн. Если же почему-либо возникнет такая необходимость, незамедлительно поставьте об этом в известность.

Дагмар снова поклонилась, ниже чем в прошлый раз. Она поняла, что аудиенция окончена.

Тем же путем ее вывели из дворца.

– Правитель обещал заняться делом, – сказала она Джареду, который мерил шагами двор у коновязи, и, завидев Дагмар, метнулся к ней, как ужаленный. Ее лицо было замкнутым, отчужденным, и он не решился расспрашивать. Подсадил Дагмар в седло и повел Табиба прочь.

Бессейра, поджидавшая их на Соборной площади, не была так деликатна.

– Давай рассказывай, – потребовала она.

По мнению Джареда, вопрос был неуместен по двум причинам. Во-первых, Дагмар не была склонна говорить. А во-вторых, и главных, место для откровений выбрано неподобающее На Соборную площадь выходил фасад Дома Трибунала, и пусть оттуда зрят гораздо дальше, чем простирается обзор из окон, желательно было быстрее отсюда убраться. Правда, Бесс и не пыталась их задержать. Дагмар направила чалого в сторону Свинцовой башни (тоже не радует глаз, но все же лучше Трибунала), а Бесс и Джаред шли рядом.

– Я ничего не сказала правителю о докторе Поссаре, – произнесла Дагмар, глядя в сторону реки.

– Правильно, – одобрила Бесс.

– Потому что, если б я это рассказала, он бы спросил, каким образом я излечилась. А я не хотела называть имя Джареда.

– И это верно. Нечего в наши дела мешать Трибунал.

– Я не думала о Трибунале. Правитель говорил со мной учтиво, расспрашивал о разных вещах. И мне стало страшно.

– Почему?

– Правитель – опасный человек. Мне так кажется.

– Мне он ничего дурного не сделал.

– Потому что ты ему полезна. И можешь быть полезна впредь. И я, возможно, тоже – как орудие против Раднора. А Джаред ему не нужен, и от него можно избавиться.

Джаред не видел причины, по которой Йорг-Норберт решил бы с ним расправиться. Но ему было радостно слушать, что Дагмар способна думать не только о мертвом возлюбленном.

Бесс предпочла промолчать.

– Сейчас я бы хотела побыть одна, – внезапно сказала Дагмар. – Простите меня, я очень обязана вам обоим… но у меня нет сил говорить. Я поеду в гостиницу и подожду вас там.

– Ты заблудишься! – воспротивился Джаред.

– Нет, я знаю город.

– Ты все время сидела в гостинице!

– Я была здесь раньше. И мы все время ходили по городу…с Динишем. – Она легко перекинула ногу через седло и уселась по-мужски. Наездницей Дагмар оставалась неважной, но танцовщицей – превосходной, и прекрасно держала равновесие.

– Только не езди по Королевскому мосту, – предупредила Бесс. – Лучше сделать крюк, чем пробираться сквозь толпу.

– Хорошо, я поеду по Деревянному.

Она пустила Табиба легкой рысью. Джаред, не отрываясь, смотрел ей вслед.

– Трудно тебе приходится, – заметила Бессейра.

– Я сам этого хотел. Но ей еще тяжелее. Я знаю, она все еще думает о Вальграме. Потому так и рвется, чтоб добиться его оправдания. Иначе ей не освободиться от него.

– Тебе виднее. Как будем переправляться – по мосту или наймем лодку?

– Пойдем лучше по Деревянному, – Дагмар они все равно бы не догнали, но для спокойствия души… Словно оправдываясь, он добавил: – Я по Деревянному мосту прошел впервые, как попал в Тримейн…и года с тех пор не будет. И чаще хожу по нему.

– А мне чаще приходилось на лодке переправляться. Ночью мосты перегораживают. У меня и сейчас на Королевском острове лодка припрятана. – После этого сообщения Бесс умолкла, и они прошли путь, не отвлекаясь на разговоры. Лишь когда в самом деле пересекли мост, она сказала:

– Пошли берегом. Я знаю, как дорогу скостить, чтоб между площадью Правосудия и рынком не вилять.

Джаред согласился. Еще по Эрденону он понял, что Бесс умудряется в хитросплетении городских улиц и площадей разобраться гораздо лучше, чем он, пусть пробыла в городе совсем недолго. А в Тримейне она прожила около года.

Они спустились к реке. На том берегу, где было больше господских домов и дворцов, пространство у реки засаживали садами. На этом можно было найти лишь причалы для барок, торговые склады. А возле канала, соединявшего Трим с морем, сгрудились знаменитые на всю столицу притоны и публичные дома. Но не здесь, не в виду Дворца Правосудия. Тут были только лодки, плескавшиеся у причалов, либо вытащенные на песок, да сушились рыбачьи сети.

– Посидим, отдохнем, – предложила Бесс.

Джаред предпочел бы вернуться в гостиницу. Однако почувствовал, что устал. В самом деле, целый день на ногах. А где до встречи болталась Бесс, оставалось только гадать.

Они сели на песок, уже просохший по весне. В дымчато – сером весеннем небе темнели отдаленные очертания башен, впереди – Старого Дворца, справа – Приюта святого Леонарда.

– Ты обращал внимание – куда ни пойдешь в этом городе, обязательно видно какую-нибудь тюрьму?

Джаред задумался.

– И правда. Хотя их всего-то три.

– Четыре. Про темницы Старого Дворца забыл? Там сейчас Раднор сотоварищи. И еще при Дворце Правосудия камеры, и в каждом монастыре, а их в Тримейне немало.

– Что делать? Не бывает городов без тюрем. И в Карнионе так же, ты знаешь. Мы ничего с этим сделать. – И повторил пришедшее ему на ум присловье. – Мы – просто люди.

– Ты уже говорил нечто подобное… Беда в том, что не просто. Уже нет. И каждый раз, когда я об этом забываю, меня бьют по носу.

Это услышанное настолько противоречило тому впечатлению, которое сложилось о ней у Джареда, и тому, что говорил Лабрайд, что Джаред – лекарь в нем – насторожился.

– О чем ты? Кто тебя бил, когда?

– Можно сказать – я сама. А когда… Впервые – мне было лет тринадцать – мне что-то стало тошно от своей жизни… показалась я себе игрушкой в знатном семействе, затосковала по своим настоящим родителям.

– И они тебя не приняли?

– Отчего же? Приняли. Только я не могла с ними жить. Знаешь, я бы им и скотину пасла, и навоз убирала, и стряпала, я ведь не разучилась все это делать, если бы… Мы не были нужны друг другу. Совсем. И через пару недель я вернулась к Лабрайду и Эгрон. А отец с матерью… Я их навещаю иногда. Деньги посылаю. И все. А второй раз было в Эрденоне.

– В Эрденоне? Но ты же была с нами!

– Не все время. Я бы успела проститься с вами, пока свита наследника готовилась к отъезду. Но я прощаться не пошла. Я вообще не собиралась уезжать из Эрденона. Пошла к Кайрелу ап Тангвену и сказала, что хочу остаться с ним. Потому что была уверена, что он тоже этого хочет.

– А он?

– А он сказал, что ему чужие объедки не нужны. Я унижалась перед ним, как никогда в жизни. Оправдывалась… Сказала, что это неправда, что я лишь выдавала себя за любовницу принца, чтоб удобнее было следить за его врагами. Он ответил, что это еще хуже. Шлюху он еще мог бы простить, а шпионку – никогда.

Теперь Джаред уверился, что ошибался в том, что Бессейра и Кайрел не узнали друг друга. Узнали, еще как узнали. Но поскольку жизнь и сон неявно отражают друг друга, великая любовь наяву обернулась ненавистью и презрением. По крайней мере, с одной стороны.

Он искоса посмотрел на Бессейру, но она уловила это и встретила его взглядом в упор. В темно-карих глазах не было слез. Как не было их и в голосе.

– Ты рассказала Лабрайду?

– Нет. Зачем? – Она усмехнулась. – Он до сих пор верит в шейхов и мюридов. Ладно, поиграю я ради него в эти игры… И пошли. Дагмар тебя ждет.

В Новом дворце правитель беседовал со своим официалом.

– Вы все записали, советник?

– Да, ваше высочество. Прикажете проверить, та ли это женщина, за кого себя выдает?

– Нет. Хотя следует послать запрос в Вальграм – выяснить, уцелел ли кто-нибудь из семейства Стиркхьортов. Когда отправится курьер в герцогство Эрдское?

– Завтра, ваше высочество.

– Составьте меморандум к утру, и я продиктую письма. Далее. Вы нашли свидетелей по университетскому делу?

– Пока нет. Это затруднительно, ваше высочество – столько лет миновало…

– Ищите, Вайфар, ищите. Должен остаться кто-нибудь живой.. работайте, и место императорского референдария вам обеспечено.

Советник Вайфар всем видом выразил почтение и благодарность, но исчерканные таблички в сторону не отложил.

– В чем дело? У вас есть еще вопросы?

– Да, ваше высочество. Эта…хм…особа. Мы будем ее привлекать, как свидетельницу на процессе принца Раднора?

– Этого не требуется. Но если она снова обратится – в канцелярию или с просьбой об аудиенции – известите меня немедленно.

8. Тримейн. Пространство сна. Университетский квартал.

Странная это была весна. Впервые за много лет не встречали ее балами и празднествами. Не звучали музыка и песни менестрелей в освещенных факелами залах, и нарядные дамы не прогуливались по расцветающим дворцовым садам, а кавалеры их, испытанные турнирные бойцы, вели себя еще пугливее дам. Император, бывший душой этого куртуазного двора, как утверждали, выздоравливал от тяжкой болезни, и несколько раз показывался своему верному народу. Но передвигался он исключительно в носилках, а если мужчина не может ездить верхом, полагали многие, он и ни на что другое не способен.

А первые рыцари империи сидели в казематах Старого Дворца, и никто не помышлял о том, чтобы их освободить, и никто больше не говорил, что уксус – сын вина…

Впрочем, большей части населения эти перемены не коснулись. Люди жили, как жили всегда – за исключением времени войны, чумы и голода – а сейчас ничего подобного не было. И если где-то в империи лилась кровь, и голодающие мерли по дорогам, в Тримейне все шло своим чередом. Ремесленники трудились в мастерских, а купцы – в лавках, не пустовали ни церкви, ни кабаки, шумели рынки, и торговцы силились переорать уличных проповедников, а стража волокла в Приют святого Леонарда тех, кто не успел сбежать на Площадь Убежища. В университете прошли выборы ректора, и на это место снова единогласно был избран Бенон Битуан.

– Что будем делать? – спросил Лабрайд у Джареда. Бессейра не присутствовала при их разговоре. Ее вообще не было в Доме-с-яблоком, и, похоже, Лабрайд нарочно прислал за Джаредом слугу, чтобы побеседовать без помех.

– Ты о докторе Поссаре?

– Разумеется. Во всем остальном наше вмешательство уже не требуется.

– Бессейра считает, что его нужно убить.

– Я знаю. Но поступить так – значит уподобиться ему. Я никогда этого не позволю Бессейре. Кроме того, есть возможность, что его все-таки арестуют, как советника Раднора. Но верить в то, что подобный человек сознается даже под пытками?

– Нам не нужно, чтобы он сознался. Нам нужно, чтоб его осудили.

– Если б он был просто монахом или священником, никто бы в его осуждении не сомневался. Но для наших светских владык служитель Святого Трибунала – то же, что для владык мусульманских – асассины Горного Старца. Слышал о таких?

– Слышал. В Зохале их называли фидави.

– Неважно. Тронуть одного из них – себе дороже. Не уверен, что у правителя хватит на это решимости.

– Дагмар считает его опасным человеком.

– Дагмар? Твоя подруга? Ей хватило одной встречи, чтобы это определить? Но не в ней дело. И не в правителе. Это – между нами и доктором Поссаром. Я слишком долго бездействовал. Выжидал. Наблюдал. Теперь понял – довольно.

– Ты хочешь… лишить Поссара его силы?

– Это необходимо сделать. Мне одному или нам вместе

– Я могу сделать это сам. Мне уже удалось дотянуться до него…

– Верно. Но тогда он не ждал удара. Теперь он наверняка настороже. Я уже говорил тебе: между вашими сознаниями осталась определенная связь… это дает тебе преимущества, но и делает тебя уязвимым. Кроме того, Дагмар… он знает ее. И в этом твоя слабость. А в чем его слабость, мы не знаем. А она должна быть, непременно…

– Тайное властолюбие?

– Это было бы проще всего. Но среди многих властолюбцев мало кто идет к вожделенной цели столь извилистым, извращенным путем.

– Извращенным? Эти убийства молодых девушек – в этом есть некое извращение. Как лекарь, я имел дело с безумцами…с одержимыми. Некоторые из них ненавидели женщин и вымещали на них злобу за постигшие неудачи… причем, вовсе не на тех, кто были в этих неудачах повинны. Но это объяснение не подходит. Те всегда действовали сами. А ты утверждаешь, что убийства совершены не руками Поссара.

– Значит, служители Святого Трибунала женщин ненавидят побольше, чем твои одержимые. И пытают, и казнят тоже не сами. Для этого есть заплечных дел мастера и светские власти. Но мне тоже кажется – чтобы человек стал таким, как Поссар, нужно нечто иное, чем неудача подобного рода – в постели, или где еще. Может быть, личная месть… там, в Эрде? Во время мятежа.

– Дагмар уверена, что Вальграм никогда не упоминал доктора Поссара.

– Сие не значит, что они никогда не встречались.

– Вряд ли. Вальграм всю жизнь провел в герцогстве Эрдском. А Поссар до мятежа в герцогстве не был.

– Или мы так думаем.

– Поссару не нужно встречаться с человеком, чтобы возжелать его смерти. Мы с ним никогда не виделись, но убийцу он ко мне подослал.

– И какое-то время, наверное, был убежден в твоей смерти. Теперь он знает, что ошибся…

– И все же не нападает, хотя в университете проводника, посланца, как ты его называешь, найти не трудно. То есть, он не знал, что я выжил в Эрденоне, пока я себя не обнаружил, возможно, не знает о моем возвращении. Не так он сведущ и силен, как кажется. Я смогу справиться с ним!

Он говорил – и ужасался тому, что говорил. Воспоминания о той тьме, что увидел он во сне Дагмар, едва не поглотившей его, заставляли холодеть сердце, цепенили руки. Но если не решиться на это сейчас – Поссар нападет первым. Неважно, как он это сделает – нашлет безумие или фискалов Трибунала. Колебаться нельзя.

– Мы попробуем, – сказал Лабрайд. – Я пойду с тобой… не как посланник, гожусь я для этого еще меньше, чем Бессейра, но как товарищ в дороге.

– Ты упомянул Бесс…

– Ее не стоит привлекать к этому. Не только потому, что я боюсь за нее – а я и боюсь. Но: если мы потерпим поражение… если памяти и рассудку каждого из нас будет нанесен ущерб, она, быть может, не сумеет излечить нас, однако сделает все, чтобы мы были в безопасности.

Лабрайд был рационален и в своем великодушии. Таково свойство карнионцев. Но Джаред не мог его осуждать. Он хотел победить и выжить после победы. Ради Дагмар. Она не должна оставаться одна. Двое мужчин покинули ее, пусть не по своей вине. Больше такого не будет.

– Я должен предупредить Дагмар… – он осекся. О чем предупредить? Если рассказать ей правду, она немедленно прибежит сюда. – Ты можешь послать кого-нибудь в Южное подворье, сказать, что я задержусь?

– Хорошо. Ты напомнил мне, что следует отдать несколько распоряжений…

Лабрайд вышел из кабинета. Слышно было, как он о чем-то говорит с Мейде. Джаред не прислушивался. Наверное, приказывает запереть дверь, и никого не впускать. Даже если это будет Бесс. Где она? Лабрайд о ней не беспокоится, наверное, знает.

Или думает, что знает. Он так же не всеведущ, как и его враг.

Нужно дождаться темноты. Не тьмы. Легко было зимой, когда ночь выделяла дню лишь малую долю. Теперь придется ждать… Если он сумел дотянуться до Поссара из Эрденона, то отсюда, да еще с помощью Лабрайда, сможет и подавно. Но лучше сделать это, когда Поссар спит.

Если он спит по ночам. Все тримейнские убийства, за которыми стоял Поссар, происходили ночью.

А здесь, в Доме-с-яблоком, ставни заперты до заката.

Вернувшись, Лабрайд подошел к резному дубовому шкафу, отпер его и достал серебряную чашу. Держал он ее чрезвычайно осторожно, и Джаред почувствовал, что вещь эта вызывает у Лабрайда некое опасение. Словно он держит змею или непонятного происхождения оружие. Ему и самому стало не по себе, и Джаред попытался отделаться от этого ощущения шуткой, вполне в монастырском стиле:

– «Не та ли это чаша, из которой пьет господин мой? И он гадает на ней».

– Их этой чаши не пьют, – Лабрайд шутку не поддержал, хотя, несомненно, узнал цитату. – А насчет гадания – это не по моей части. – Против чаши на столе он выложил бронзовое зеркало, показавшееся Джареду очень старым. – Год назад, в первое посещение Тримейна, ты показал мне черные камни, которые служат подспорьем для твоего Дара. А это – мои черные камни.

За все время, что они были знакомы, о каких бы важных вещах ни шел разговор, Джареду всегда слышался в словах Лабрайда оттенок насмешки. Не пренебрежительной, нет, мягкой, вполне снисходительной, как у взрослого в обращении с ребенком. Но не сейчас. Потому что Лабрайд, вероятно, боится еще сильнее.

– Ты легко входишь в чужие сны. Но если человек не спит? Я могу коснуться мыслей другого, даже на очень большом расстоянии, но лишь если этот человек сам готов меня услышать. Вдвоем мы сможем достигнуть чаемого, вне зависимости от сна или бодрствования. Но ты не увидишь меня и не услышишь. Я знаю… слышал о подобных попытках. Мое присутствие будет ошущаться в том, что я доставлю тебя и верну назад. Однако есть вероятность, что я не успею. Тебе известно, что там время течет по иному, мгновение может растянуться на века, и наоборот…

– Довольно. Ты предупредил. Пусть будет, что будет.

К тому времени в комнате сгустился сумрак, но ничего мистического в этом не было. Ставни заперты снаружи, вечереет, и свечи не горят. Лабрайд и не торопился зажигать их. Он снял с полки кувшин и плеснул оттуда в чашу.

– Что это?

– Вода. Всего лишь вода.

Зеркало он поднял и закрепил на подставке. И только после этого запалил свечи.

Но, кажется, так и в самом деле гадают – женщины, подумал Джаред, в Эрде, во всяком случае. Зимой, на Севере, долгими морозными ночами в корчмах и деревенских домах, он наслышался рассказов об этом.

– Ты не должен смотреть в зеркало, – услышал он голос Лабрайда. – Смотри в воду!

Золотые блики бежали по поверхности воды. И Джареду показалось, что по серебру проступило черный орнамент или письмена. А может, они все время там были, а он не заметил.

И зеркало, отраженное в воде… и вода отражается в зеркале…но туда глядеть нельзя, нужно глядеть в чашу…где открылся бездонный колодец…колодец света.

И Джаред провалился туда. Свет, отраженный в серебре, волной объял его с головы до ног. Он простирался везде, заполняя все стороны света. Но это была иллюзия. Колодец света оказался лишь узким лучом, пронизающим знакомую по прежним видениям темную пустоту. И стоит отклониться от света, она тебя поглотит…

Он был один в бесконечной тьме. Лабрайд остался там у краев колодца. А потом свет уперся в лицо другого человека.

Джаред уже видел его прежде. Там, в деревенском доме под знаменем с имперской розой. И после, искаженным мучительной болью, с распяленным в крике ртом. Сейчас это лицо снова казалось строгим и гармоничным, каким редко бывает лицо живого человека, мужчины. Это участь портретов и статуй. Однако это был, несомненно, живой человек. Он заметно постарел, в сравнении с тем, каким остался в снах Дагмар. И в глазах его отразилось…не страх, и не ненависть.

Безмерное удивление.

– Кто ты? – спросил он.

Выходит, в прошлый раз ему не дано было увидеть Джареда?

Он не всесилен и не всеведущ. Следует об этом помнить.

– Тот, кто тебя одолеет.

– Ты?

Лозоик Поссар рассмеялся. И смех его был невесел. Померещилось даже, что смеется он над собою. Вернее всего, так оно и было. Но недолго. Слишком презрителен был его взгляд, и в изломе рта читалось отвращение. Брезгливость. Более Поссар ничего не говорил. Он посмотрел на Джареда из-под приспущенных век, и Джаред увидел себя его глазами. Хуже – он увидел в себе то же, что и доктор Поссар. То, о чем давно забыл.

Вонючую лачугу кожевника в Богом забытом краю. Копошащихся в грязи ее обитателей, их осклизлые лохмотья, паршу и коросту, слезящиеся от жадности глаза, ибо они готовы были перервать друг другу глотки за корку мякинного хлеба. Его семья. Которая бросила его, и которую бросил он. Ибо никогда впоследствии не сделал ничего, чтобы разыскать своих родных, или хотя бы разузнать об их судьбе.

И все его дальнейшая жизнь была тем же копошением в грязи. Когда он, вместо того, чтобы раздуть заложенную в нем слабую искру в священное пламя, сбежал из монастыря, и валялся со шлюхами в пьяной блевотине. И потом, когда вымаливал крохи знаний у жалких обрезанцев, шатался с последним отребьем, и трусливо бежал от любой опасности.

Таков он был. Но воображал себя мудрым и сильным, перешагнувшим через собственную ничтожность и грошовую девку, что привыкла раздвигать ноги перед любым, кто поманит, рядил в одежды царские, и блуд в загаженном клоповнике равнял с подвигом самоотвержения…

Врешь, сволочь. Все было так – и не так. Да, совершал я ошибки, и глупости совершал, и подлости, но никогда насчет этого не обманывался. И семья моя – несчастная, бедная, голодная, но не мерзкая. И женщины, с которыми я был, не являли пример добродетели, но ни одной из них я никогда не обидел. И на моих руках нет крови. Ах, на твоих тоже нет? Так ты хуже, чем убийца. Ты посылал убивать – и убивать тех, кто слаб и беззащитен. А если жертва могла сопротивляться, твои убогие выкормыши тут же терпели крах. А насчет всего прочего – не тебе судить. Ничего у тебя нет, кроме пустоты и смерти. А у меня есть и друзья, и любовь. И еще у меня были хорошие учителя, у которых был отменный вкус, и они никогда не позволили бы употреблять такие выражения, как «священный огонь», «жалкие обрезанцы» и прочие ублюдочные словеса, которые ты стараешься впихнуть мне в голову!

Все это Джаред не сказал, а лишь подумал. Но Поссар услышал его. Мраморное лицо точно трещинами пошло, посерело, осунулось. Уж, наверное, не обвинение в убийствах задело его, но что же? То, что избегал сильных противников, отыгрывался на женщинах? Или насмешка над стилем? Все равно, есть у этого человека слабости. Прав был Лабрайд. А если он смог проникнуть в мысли этого человека, неважно, спит он или бодрствует, сам или с помощью Лабрайда, то сумеет вытащить на свет и его слабости. И ударить.

Пусть трещины, что пригрезились на лице, станут подлинными, пусть осыплется эта оболочка, как старая штукатурка. И пусть выползет наружу то, что за оболочкой скрывается.

Джаред подумал так – и снова испугался того, чего способен желать. А Лозоик Поссар прижал обе ладони к лицу, словно в отчаянии. Когда же отвел их, не было на его лице ни трещин, ни обычных морщин. Оно было гладким и даже как будто стало моложе. Всякий намек на человеческие чувства, слабости, переживания – исчез. На лице наросла маска, в точности повторяющая его черты. Да и было ли то, прежнее лицо настоящим?

Но не может он менять свои лица… штукатурить свои маски…до бесконечности!

Словно в ответ на эти мысли рядом с доктором Поссаром появился еще один человек. Он стоял на коленях, сутулясь, свесив белобрысую клочковатую голову. И человек тот был внутри пустой . Вернее, почти. Тьма выела в нем огромные промоины, подобно подземной реке, но что-то в нем еще тлело, еще хранило остаток жизненной силы.

Поссар положил ладонь ему на голову – как верному старому псу, а другую руку протянул навстречу Джареду. И тьма спустилась и ринулась на Джареда, ломая преграду светового колодца. Повеяло холодом вселенской Пустоты, холодом, цепенящем душу. Джаред еще сопротивлялся, но у противника оказалось куда больше сил, чем он подозревал. Он черпал их, отбирая у того, послушно скорчившегося у его ног. И началась боль, пронизывающая каждый дюйм тела, призывающая подчиниться, загасить самому биение жизни, ток крови. Джаред не хотел этого. И знал, что выбор у него – подчиниться или умереть. А Лабрайд не шел к нему на помощь, не вытаскивал во внешний мир, ибо мгновение во внешнем мире растянулось до вечности в этом. Он закрыл глаза, чтобы не видеть торжествующего врага, рванулся прочь, но не ушел, а упал, и падал, падал, проваливался в бесконечность…

Но его подхватили. И чья-то рука держала его руку. Джаред, озираясь, пытался понять, что случилось.

Она выступила из тьмы, и тьма не причиняла ей вреда. Он различил темные волосы и темные глаза. На миг ему показалось, что это Бессейра. Но он ошибся.

– Привет, брат – сновидец!

– Малка… Фатима… Карен?

– Будем считать, что хоть одно имя настоящее, – усмехнулась она.

Ее рука цепко сжимала его предплечье, рука невероятно сильная для такой маленькой и худой женщины. Потом женщина из сна отпустила Джареда и встала рядом. И он знал, что больше не упадет.

– Но ты тьму или за свет?

– Глупости это – за тьму, за свет… Тьма и свет вовсе не враждуют. Все зависит от того, как мы их понимаем

Она вытащила из-за ворота свой оберег на ремешке – «руку Фатимы». Глаз на бронзовой ладони, выведенный белой эмалью, дрогнул и раскрылся, наливаясь живым блеском. И вперился в тех, кто стоял напротив Джареда и женщины.

– Кто ходит через Пустоту, не должен ничего забывать. – На сей раз она обращалась не к Джареду. – Он должен помнить все зло, которое ему причинили, и все зло, которое причинил он. Так же, как я.

* * *

Он навсегда велел забыть себе, как это было. И где… где-то за пределами одной империи, и в пределах другой, в каком-то княжестве между Богемией и Австрией. Впрочем, это не имело значения. Такие господа встречались в любой из стран, где он побывал – до непристойности, пышущие здоровьем и силой, громогласные, хохочущие до колик над собственными шутками. Они не умеют удержать в голове больше одной мысли сразу, да и та, если случайно забредет в могучую черепную коробку – дурная мысль. Зато они пыжатся от гордости, возводя свои корни к небывалым королям и императорам, и каждый, кто не может насчитать в своей родословной десятка благородных предков, ниже в их глазах самого шелудивого пса в их конюшнях.

И тот барон, травивший с утра дичь в своих лесах, и утомившийся благородной забавой, вломился в придорожную корчму, где становился странствующий ученый. Он и не собирался задирать эту пьяную и буйную ораву. И поначалу они не обращали на него внимания, а орали и грозились разнести этот притон – барон, его стремянные, псари и доезжачие, похожие на него, как будто их одна мать родила. Они опрокидывали в глотки жбаны с пивом и молотили по столам пудовыми кулачищами, и еврей-корчмарь униженно приседал при каждом ударе. Там была еще женщина, которая не приходилась барону женой, но вела себя так, как будто все его владения принадлежали ей. Она была такой же здоровой и сильной, как мужчины, и так же несло от нее потом и разгоряченной плотью, и эта плоть распирала платье из узорного бархата, заляпанного грязью и кровью. Она тоже травила кабанов и оленей, и не хуже мужчин могла достать до сердца копьем или кинжалом.

Она, эта женщина, все и начала. А может, так потом примерещилось воспаленному сознанию: что она захотела позлить любовника, уделявшего больше внимания жбану с пивом, чем ее прелестям, или ее в самом деле привлек молодой человек за столом в углу, – но она стала метать в его сторону зазывные взгляды. Тут бы ему встать и уйти, и скрыться незаметно, но нет – не счел кривлянье вздорной бабы тому достаточной причиной. И опомнился только, когда потные лапы баронских людей ухватили его за шкирку и потащили к господскому столу. И голос барона на чудовищном варварском наречии, которое он с трудом понимал, пролаял что-то о кислой поповской роже, от чьего вида даже доброе пиво выдыхается, и не будь он господином в своих владениях, если эту рожу не поправит. И егеря приложили его лицом о столешницу, и еще раз, и еще. А потом выпустили, и он мешком упал на заляпанный пол, и барон подставил ему под нос свой грязный сапог. Но он поднялся (а корчмарь шептал: «Ну поцелуй ты ему сапог, ну что тебе стоит…») и сказал, что барон может делать в своих владениях что угодно, может даже убить его, но за убийство клирика не то что баронам – королям приходилось расплачиваться. Он и впрямь был готов был к тому, что его убьют, здесь это происходило часто, в основном – без причины, с упорной зверской изобретательной жестокостью, и он проходил мимо деревьев, увешанных трупами, как желудями. Однако барон расхохотался. Он был настроен развлекаться, а не убивать, убил он всяких тварей сегодня достаточно, а теперь можно было и пошутить. О нет, сказал барон, он чтит святую церковь и ее служителей, и сам епископ зачастую приезжает сюда поохотиться – так что убивать жалкого клирика он не будет, и даже бить его не будет, будь он проклят, если клирика здесь ударят, его ждут другие развлечения. И его поволокли прочь из корчмы, дальше в глубину леса, и бросив на какой-то поляне, стали срывать с него одежду. И баронская шлюха, глядя на это, хохотала с привизгом. Представив, что сейчас будет, он взвыл, вгрызаясь зубами в руки насильников. Он был готов выдержать пытки, казнь, но только не это, только не это!

Однако ему предстояло нечто другое. Насиловать барон его не собирался, он даже не знал, что такое возможно. В монастырских школах барон не обучался, про содомский грех не слыхивал, а воображение его работала в строго отведенных пределах. Клирику повезло, сказал он, повстречаться с таким благородным и великодушным человеком, как владетель этих мест. Не бить, не убивать, всего-то связать и сунуть голой задницей в муравейник. Доживет он до утра – значит повезло, на ноги поставим и наградим. А ежели муравьи все потроха ему выжрут – судьба его такая.

В ту ночь он понял, что самое страшное в пытке – не боль. Самое страшное – это беспомощность и унижение. Именно они уводят за грань, отведенную человеческому терпению. Понял – неверное слово. Он это пережил. И впервые увидел то, что впоследствии назвал ПУСТОТОЙ. Но тогда он этого не сознавал. Он просто лишался чувств, А возвращаясь, облепленный муравьями, отравленный ядом, бродившим по всем закоулкам тела, он клялся, что отомстит, непременно отомстит своим мучителям, сторицею воздаст за каждый миг страданий. Каждый миг в мире кто-нибудь страдает, и никогда не смолкают подобные клятвы, а исполняются единожды среди сотен тысяч. Не сбываются даже те проклятия, которые обрывает смерть.

Он тоже мог бы умереть. Не от яда, так от холода – была осень, и ночи стояли холодные. Утром баронские егеря не пришли за ним – не по злобе, не по склонности к мучительству, упаси Господи! Они просто забыли о нем. Его выволок из леса и выходил корчмарь. И он возненавидел корчмаря за это.

С тех пор начались приступы, провалы во тьму и странные озарения. Дар, проснувшийся в нем в ночь боли и унижения, проявлял себя, а он считал это безумием. Годы спустя, после Кракова, он снова вернулся в эти края. Он еще не применял свой Дар на практике, но уже знал, что может использовать его, дабы отомстить.

Оказалось, что по этим местам прогулялась чума. И все они умерли – и барон-шутник, и его любовница, приходившаяся, кстати, ему племянницей, и даже корчмарь.

Он принял это, как знак судьбы. Для его ненависти слишком мало было одного этого барона. Он ненавидел их всех, бряцающих оружием, упивающихся телесной силой, тупых и кичливых. Их шлюх и приспешников – тоже, но высокородных господ – больше всего. И убийства было слишком мало для его мести. Убийство – для шлюх. А высокородным господам придется изведать, кто истинный хозяин над их жизнью и смертью.

Когда он встретил принца Раднора, тот показался Лозоику Поссару воплощением всего, что он ненавидел. И дважды доктор права решил сделать его своей игрушкой.

Игрушка послушно служила хозяину, и за это ей был обещан престол. Почему бы нет? Править за него все равно будет другой. А расчистка пути для Раднора предоставляла возможность совершенствовать собственное мастерство. А о пережитом в ту ночь он забыл. Это оказалось труднее, чем забирать память у других, но зато сделано было основательно. Он воздвиг вокруг этих воспоминаний такие стены, рядом с которыми городские укрепления Тримейна показались бы травяной плетенкой. И все шло, как он хотел, и те, кто служил ему, покорно отдавали свою силу, и мир внешний, и Пустота между мирами были покорны.

До тех пор, пока ему не показали его самого – голого, жалкого и дрожащего.

Тот, кто ходит через Пустоту, не должен ничего забывать. Он должен помнить все зло, которое причинили ему, и которое причинил он.

* * *

Он сидел на полу и дрожал. Пол был холодный, и с площади Трех коллегий в комнату вползал промозглый рассвет.

Стуре распахнул запертые с вечера ставни, и подался вперед. Окно еще в давние времена, когда жизнь в квартала была более бурной, и школяры, не довольствуясь домами филистеров, случалось, грабили и коллегии, забрали резной деревянной решеткой. Ухватился за решетку и принялся трясти. Наставник не обратил внимания на эти странные его действия. Он даже не сделал попытки встать и найти для отдыха более удобное место.

Наконец, решетка сломалась – наверное, дерево подгнило изнутри. Но руки об обломки при этом Стуре себе рассадил. Несколько мгновений он смотрел на свои ладони – крупные, мощные, на которых набухали, выступая из порезов, алые капли. Потом тихо, безнадежно заскулил. Лозоик Поссар по-прежнему не обернулся. Продолжая всхлипывать, Стуре высунулся наружу и бросился вниз.

Но окно было не слишком высоко, и он лишь сломал ногу и пару ребер.

* * *

Представители императорской фамилии редко посещали университетский квартал. Мягко говоря. Ян-Ульрих, в молодости живо интересовавшийся всеми столичными делами, в том числе и университетскими, не был здесь никогда. Тем важнее было посещение Тримейнского университета правителем Йоргом-Норбертом. Разумеется, правитель – это еще не император, но все же…

Вообще-то, этого следовало ожидать. Было хорошо известно, что принц с юных лет питал склонность к ученым занятиям, его наставником был один из университетских профессоров, а в настоящее время Йоргу-Норберту нужно было заручиться поддержкой всех сословий, в том числе и ученого, из рядов которого вышло немало прославленных богословов и законоведов. Однако известие о том, что принц намерен нанести визит в университет, заставило почтенного Бенона Битуана изрядно поволноваться. Школяры – публика непредсказуемая, вдруг да вспомнят некстати о вольностях своих и правах, и поведут себя непотребно? А правитель даже близкому родичу не простил оскорбления, что же сделает он с alma mater? А если вспомнить о некоторых событиях, что случились в квартале не далее, как на этих днях?

Но все прошло как нельзя лучше. Студентам польстила оказанная честь, и они встретили принца со свитой, въехавшего через Университетские ворота, приветственными криками.

Денег в топу не швыряли, но по кварталу уже несколько дней бродили слухи о каких-то крупных пожертвованиях университету из государственной казны, а уж о том, что с торжественного обеда, который будет устроен в Главной коллегии, перепадет и вечно голодным студентам, известно было точно. И они, глотая слюну, с чувством вопили: «Yivat, crescat, floreat!»[17]

На площади правителя встретила торжественная процессия, возглавляемая ректором. Почтенный ученый муж сегодня совершенно преобразился. Строгую повседневную мантию сменило парадное одеяние – эпомидем, переливающееся всеми цветами радуги. Академический берет украсило белое перо. На груди лежала витая золотая цепь, а в руках он сжимал серебряный жезл. Служители несли за ним большую печать университета и свитки с его статутами. Далее следовали сплоченными рядами профессора, водительствуемые деканами факультетов и приорами коллегий.

Когда правитель спешился (студенты, коим ездить верхом было запрещено, с видом знатоков обсуждали стати его гнедого коня), ректор обратился к нему с витиеватой речью, по традиции произносимой по латыни, где принц назывался питомцем муз и Аполлона, наследником Августа, каковой в грядущем славой затмит Юстиниана-законодателя, и так далее, и тому подобное. Потом Бенон Битуан остановился, дабы перевести дух, а затем изложить все то же самое на доступном пониманию языке. Но тут вступил принц. Он отвечал ректору также по латыни – что с радостью принимает изъявление преданности от alma mater, и обещает впредь так же уважать древние статуты университета, как университет хранит верность короне. Его речь не была исполнена таких стилистических красот, как у ректора, но все же изъяснялся он на языке ученых мужей довольно бегло, и все слушатели умилились душой. А затем было моралите, представленное студентами на помосте перед Главной коллегией. А затем тот самый торжественный обед – правитель со свитой и профессора вкушали его в зале коллегии, а для студентов накрыли столы во дворе, и туда же выкатили бочки с пивом. Пробст коллегии расстарался, закупая провизию на рынках Тримейна, и обед, пусть и не равнялся с придворными, ничем не уступал пасхальным банкетам в ратуше.

Доктор Битуан совсем размяк от такого благолепия, и даже позволил себе выпить пару кубков мальвазии, позабыв о том, как будет мучить его изжога и колотье в боку. И замечание правителя о том, что он хочет побеседовать с ректором приватно, не вселило в его трепетную душу никакой тревоги. Он предположил, что речь пойдет о тех самых субсидиях университету, что сулили слухи. И присутствие бывшего ученика, а ныне свежеиспеченного управляющего императорской канцелярией Вайфара, укрепляло эти предположения.

Правитель, Битуан и референдарий проследовали в ректорский кабинет. И, расположившись в предложенном кресле, правитель сказал:

– Я не заметил среди профессоров доктора Лозоика Поссара. Где он?

Приятное опьянение вмиг испарилось. Значит, слухи все же дошли…

– Он болен, ваше высочество, и не покидает своей квартиры.

– У доктора, видимо, слабое здоровье. В прошлом месяце он также болел, не так ли? Прискорбно, ведь он еще не стар…

– Да, но…

– И что-то странное происходит с его учениками. Что там было с этим молодым человеком, который выбросился из окна и называл себя убийцей?

– Он помешан, ваше высочество, не понимает, что говорит… Мы заключили его в университетскую лечебницу.

– Осенью, помнится, один студент тоже помешался, и доктор Поссар позаботился, чтоб его передали под опеку Святого Трибунала… Больше о нем никто ничего не слышал. Сейчас доктор почему-то не вмешивается, хотя этот Стуре Касперсон и его приплел к своим признаниям. Но вы все равно постарались замять дело. Студент в лечебнице, где его посадят на цепь, и он впрямь помешается, а доктор Поссар – вне подозрений.

– Но – ваше высочество… бред безумного…честь университета…

– Да, ректор. Честь – великое дело. Ради нее можно на многое решиться. Позабыть о колдовстве и убийствах. Не говоря уж о клевете на императорский дом.

Ректор молчал. Кровь отлила с его пухлых щек.

– Вообще-то, ваше высочество, это не первый случай, когда университетские замешаны в тяжких преступлениях. Правда, это было давно… – мягко вступил рефендарий Вайфар.

– Вы о нападении студентов на купеческие кварталы? – доброжелательно уточнил правитель.

– Именно, ваше высочество. Вы не помните, вас еще на свете не было, но тогда творились чудовищные злодеяния.

– Да, я читал отчеты в архивах. И ведь насколько мне известно, некоторые зачинщики ушли от возмездия?

– Потому-то дела и не закрыты, ваше высочество. И преступников по прежнему можно привлечь к суду.

Доктор Битуан тяжело опустился на табурет. Казалось, еще мгновение, и он стечет с табурета, как студень.

– Вот, например, некий Бенни, по прозванию Пискун, – продолжал Вайфар, не глядя на своего бывшего наставника. – За ним много чего числится. Изнасилование, поджог, нанесение увечий, повлекших за собой смерть…

– Но, как явствует из дела, того оружейника он забил не в одиночку, а с целой бандой школяров.

– Он был тутором, как показало расследование. Следовательно, нес ответственность за младших студентов. И представьте, едва ударил набат, сбежал и бросил их. Скрылся. Вот как бывает, ваше высочество. Человек двадцать лет университетского квартала не покидает, все его скромностью восторгаются, а он просто боится, что его опознают. Ждет, чтоб все забыли. И многие забыли…

– А есть возможность, что его опознают? Все-таки столько лет прошло.

– Отчего же нет? Обесчещенная им женщина, правда, умерла, но у нее остался младший брат. А у оружейника – сын. Тут вот какая трудность, ваше высочество. Суд может и не возобновить дело за давностью лет. Однако этот сын оружейника… он сам теперь оружейник. Тогда ему было восемь лет, теперь, стало быть, за тридцать… но он все прекрасно помнит. И пришел в страшную ярость, когда услышал, что убийца отца может быть, еще жив. И сказал – ему, чтобы прикончить мерзавца, банды прихвостней не понадобится. И, знаете – я посмотрел на этого оружейника – и поверил ему…

Бенон Битуан все же сполз с табурета и мягко шлепнулся перед правителем на колени.

– Ва-ва-ва… – Он никак не мог выговорить титул. По морщинам заструились слезы.

– Утритесь, ректор, – брезгливо сказал принц. – У меня нет никакого желания копаться в вашем старом дерьме. И я охотно переложу решение проблемы на оружейника… если вы не искупите прежней вины.

– Я все! Все, что угодно!

– Всего не надо. Запоминайте. Университет должен выдать властям Лозоика Поссара и Стуре Касперсона. Имперским властям, а не Святому Трибуналу, усвойте это. И университет же выступит с обвинением. Как же иначе? Черная магия, убийства, государственная измена – все это бросает тень в первую очередь на университет. И вам следует постараться, дабы тень эта не превратилась в несмываемое пятно.

– Клянусь вам… немедля…

– И клясться не надо. Надо все правильно сформулировать. У вас для этого достаточно правоведов… кроме Поссара.

Когда правитель покидал университетский квартал, студенты и профессора заметили на лице ректора следы слез. В продолжающемся, особенно после обильных возлияний, приступе благодати, они сочли их слезами благодарности. И, в общем, не ошиблись.

9. Тримейн. Старый Дворец. Дом с яблоком.

В эти недели он спал урывками, и в Старом Дворце проводил столько же времени, сколько и в Новом. Ему доносили, что в городе со страхом говорят об излишней суровости и строгости правителя, не принимающего обычных человеческих слабостей. Какая там строгость нрава! Он и рад был бы отдохнуть и развлечься, но не доставало времени. Кроме того, хотя делом Раднора занимались умудренные опытом юристы, вести допросы Норберт не мог доверить никому. Разумеется, никаких допросов с пристрастием – как бы он не относился к Раднору, нельзя было создавать прецедент, подвергнув пыткам племянника императора и тем самым унизить достоинство всей императорской фамилии. Этого и не требовалось. Раднор и его сообщники были вполне откровенны. Особенно Раднор. Этот идиот допросы считал задушевными беседами, а заточение – недоразумением, которое скоро разрешится. Правда, содержали его не так строго, как полагалось бы при обвинении в государственной измене. У него были приличные стол и постель, в камеру приносили свечи, его посещал цирюльник. Но, будь Раднор чуть поумнее, он понял бы, к чему идет развитие событий. Однако этого «чуть» дано ему не было. Вдобавок он помнил, что дядя всегда был к нему милостив и снисходителен. Возможно, он предполагал, что супруга его, верная долгу, пала в ноги правителю и умоляет отпустить отца ее сыновей.

Увы. После болезни его императорское величество Ян-Ульрих забыл о многих вещах. Правда, понятие о них где-то в глубине его сознания сохранилось, и если ему о чем-то говорили, он вспоминал, как это делается. Поэтому ему ежедневно напоминали, что проголодавшись, надобно сесть за стол и принимать пищу, а перед отправлении естественных надобностей или отходом ко сну следует хотя бы частично разоблачаться. А вот о существовании любимого племянника ему никто не напоминал. Поэтому Ян-Ульрих сохранял возможное при его состоянии телесное здоровье и душевное равновесие.

Что касается принцессы, то она не замедлила прислать Йоргу-Норберту заверения в своей совершенейшей преданности, и принесла присягу правителю как от своего имени, так и от имени сыновей. За строками ее послания читалось – в тот день, когда голова Раднора упадет на плахе, счастливей ее не будет женщины в империи. И если суд не торопился выносить приговор, то лишь потому, что Норберт желал получить в ходе процесса некоторые дополнительные сведения. И Раднор охотно говорил, а Норберт внимательно слушал.

И Норберт не знал, смеяться этим откровениям или плакать над ними. При том, что не был он от природы ни особенно смешлив, ни склонен ронять слезу. И хотелось ему знать, почему Раднор бездействовал в недели практического безвластия в Тримейне, когда император был прикован к постели, а наследник еще не прибыл из герцогства Эрдского. Эльфледа и заговорщики-южане не имели надлежащего влияния на императорскую гвардию и горожан, а знать вполне способна была поддержать Раднора. И, вместо того, чтобы поднять вассалов, бунтовать гарнизоны и захватывать Тримейн, он, как нарочно, медлил до тех пор, пока не стало поздно. В непогоду, которая якобы задержала выступление, Норберт не верил. Конечно, как правило, зимой военные действия стараются не вести, но в исключительных обстоятельствах приходится к этим обстоятельствам приноравливаться. Пришлось поверить. «Так метель же была!» – твердил Раднор, недоумевая, почему до кузена не доходит очевидное – «Метель, а потом снег валил целыми днями, Что я, ума лишился, через заносы пробираться?»

По мере углубления в дело, выяснилось, что этот великий стратег и тактик, прославивший свое имя военными подвигами, в действительности не участвовал ни в одном сражении. То есть – сжечь деревни, порубить во главе рыцарской конницы толпу, разнести город, который защищает лишь бюргерское ополчение – это да, это случалось. А вот встретиться с врагом опытным, хорошо обученным и вооруженным, в открытом поле – как-то не выпало. Вовсе не по трусости. Ему все время мешали разные недостойные благородного человека препятствия. То снег, то дождь, то грязь и бездорожье, а то на охоту вздумалось съездить, или пирушка затянулась… В результате враг всегда оказывался не там, где Раднор намеревался его найти. Что воспринималось принцем как проявление исключительного коварства.

Вальграм? Да, он приказал его казнить. Но разве у него не было на то права? Вальграм был мятежник. Так ему сказали. Сражался с мятежниками? Да, вроде бы что-то такое было. Ну и что? Какого черта этот выскочка украл победу, которая принадлежала тому, кто не в пример благороднее его, а потом посмел с наглым видом являться в ставку? И герцог дал ему полную власть над Вальграмом и его армией… Как это было? Да не помнит он, переговорами советник занимался. Подробнее о советнике? Ты что, кузен, о такой чепухе… разве принцам крови пристало беседовать о столь мелкой сошке? Вообще, этот Поссар – такая сволочь! Как нужен он – так его нет. Вот барон и Гвернинак к нему приехали, а Поссар – нет. Вообще-то правильно, нечего ему с рыцарями равняться, он место свое знает, не высовывается… Кстати, где он? Пусть сам рассказывает.

Но Раднор все равно рассказывал, а Норберт слушал. Потому что допрашивать принца может только правитель либо император. И суд над ним не подобает выносить на общее обозрение, и то, что за судом последует.

Иное дело – доктор Поссар и его сообщник, находившиеся сейчас в Свинцовой башне, в условиях murus strictissimus, строжайшего заключения – в подземелье, в ручных и ножных оковах. Как и Раднор, их преступление квалифицировалось как сrimen exceptum, исключительное, для которого суд имеет особые полномочия и не связан правилами обычного судопроизводства, но считалось также crimen fori mixtum, преступлением смешанного характера, как против духовных, так и против светской властей, и разбиралось смешанной же комиссией из духовных и светских лиц. Получалось так, что церковь сама извергла из своих рядов преступника и предала его светским властям. Норберт ни разу не посетил допросов и заседаний комиссии, но внимательнейшим образом читал протоколы и отчеты, доставляемые рефендарием Вайфаром. Ректор Битуан также включился в работу комиссии, однако после визита в университет правитель с ним не общался. Для этого достаточно было Вайфара. Этот человек вообще оказался чрезвычайно полезен, схватывал на лету, чего от него хотят, и на данный момент устраивал Норберта в качестве исполнителя приказов больше, чем Бесс, как ни нелепо было это сравнение. Норберт был не вовсе лишен чувства благодарности, и понимал, что обязан этой женщине спасением рассудка, и, возможно, жизни. Но как раз по этой причине она напоминала ему о многом, что ему хотелось бы забыть. За Вайфаром шлейф неприятных воспоминаний не тянулся, а беспринципность его не раздражала. Напротив, это выгодно отличало Вайфара от Бессейры, которая слишком часто позволяла выказывать собственное мнение.

Передав правителю проект обвинительного заключения, он тоже никак не высказался, предпочитая сперва выслушать суждения вышестоящего.

– Однако Битуан старается, – заметил правитель, проглядев исписанные листы. – Обоснование связи колдовства, ереси и государственной измены получилось логично. Но ведь этот метод, насколько я помню, предложен самим доктором Поссаром в «Сравнении гражданского и канонического права»?

– Да, ваше высочество. Он предложил его в случае исключительных преступлений для сокращения хода судопроизводства. Книга была одобрена на самых высоких инстанциях, и положений, в ней изложенных, никто не отменял.

– Действительно, почему бы и не воспользоваться ею? Но в некоторых параграфах Битуан, по-моему, старается излишне. Он слишком буквально понимает тезис: «Противящийся спасению подобен отцеубийце». Не имею ничего возразить по существу. Но напрямую приравнивать деяния Поссара к отцеубийству и требовать соответсвенного наказания – уже чересчур. Это с одной стороны. А с другой – чего-то в этом обвинительном заключении не хватает. То, что делало бы преступление впрямь исключительным.

– Трудность в том, ваше высочество, что по этому делу можно выдвинуть любое обвинение. Этот Стуре…студент… тот, что лишал жизни молодых девиц… признается абсолютно во всем. Умоляет, чтоб его казнили, поскольку после возвращения памяти жизнь для него стала невозможна.

– А Поссар?

– Он не то чтобы признается… он вообще почти не говорит. То есть – не отрицает.

– Что ж, чем больше будет обвинений, и чем серьезнее они будут, тем меньше оснований у Святого Трибунала вмешиваться в это дело. Университет и церковь от Поссара уже открестились… Если бы в нашем кодексе был закон об оскорблении императорского величия… нет, не то… Поссар ведь жил в славянских странах? Можно инкриминировать ему вероотступничество. Какое, по нашим законам полагается наказание за приятие схизмы?

– Такое же, как за всякое отступление от святой католической веры и принятие ложной веры агарянской, или, прости Господи, жидовской. Изгнание за пределы империи с полной конфискацией имущества.

– Очень мягко. Но для списка обвинений подойдет. Итак – отступничество, переход в православие…

– Но, ваше высочество, Поссар жил в Полонии, а это истинно католическая страна!

– Кому до этого какое дело? Короче, работайте в этом направлении. И вот еще что. Нужен свидетель. Не соучастник, а свидетель обвинения, хотя бы один, но подлинный. Я бы даже побеседовал с ним сам. Но, пожалуй, это задание не для вас…

* * *

– У тебя есть какие-нибудь вести? Вальграм будет оправдан? – Дагмар не могла сдержать нетерпения, узнав, что Бессейра виделась с правителем.

– Об этом мы не говорили. Но ты не должна думать, что все решится так скоро. Поначалу должны судить Раднора и Поссара. И лишь потом займутся оправданием Вальграма. Кроме того, нужно, чтоб его невиновность в предательстве признал герцог Эрдский.

– Ты думаешь, их осудят на смерть? – спросил Джаред.

– А иначе зачем стоило все это затевать?

– Насчет Поссара – согласен. Но Раднор – все-таки близкий родственник правителя. И попытка захватить власть была, прямо скажем, смехотворной.

– Это была попытка захватить власть. За такое короли и князья рубили головы родным братьям, не то что двоюродным. Кроме того, дела Раднора и Поссара тесно связаны. Доктор Поссар совершил преступление для того, чтобы посадить Раднора на императорский трон. То, что принц не знал об этом, для Норберта не имеет значения. Нет, поверь мне, они обречены. И никто не сделал для этого столько, сколько ты.

– Чего уж там… – Джареду не хотелось говорить на эту тему. Из того, что они слышали, – а Джаред частично и видел, – явствовало, что цель достигнута. Джаред замечал, что Лабрайд стал относится к нему с невиданным прежде уважением. Но Джаред считал свою заслугу не слишком большой. Лабрайд помог ему добраться до Поссара, а главный удар нанесла та женщина из сна. Однако Лабрайд не принимал его доводов.

– Почему-то ни к кому из нас эта женщина не явилась. Может быть, только ты был способен увидеть ее. А вернее всего было так: действовала женщина, Фатима или как ее там, но сама она была порождением твоего воображения. Маской, скрывающей твои мысли, твои желания. И в данном случае говорить – «действовала она, а не я», – все равно, что сказать после драки «ударил не я, а моя рука».

Возможно, Лабрайд был прав. Когда-то Тахир ибн-Саид рассказывал Джареду о мусульманских и еврейских преданиях о женщине – сновидице, странствующей в чужих видениях, и спросил, есть ли такие истории у христиан. Их не было. Но услышанное запало в память Джареда, и он, не отдавая себе отчета, постарался восполнить пробел, и, наконец, во сне мысль обрела зримую форму. Не случайно у женщины было три имени – арабское, еврейское и христианское, и она не сказала, какое из них подлинное.

Но при всем правдоподобии объяснения Джареду не хотелось повторять его Бесс. К тому же он видел, что разговор о суде и казнях расстраивает Дагмар, несомненно. напоминая о Вальграме.

Бессейра, должно быть, тоже это заметила.

– Ну, хватит, пойду я дальше, хватит бездельничать.

– Ты когда-нибудь можешь посидеть спокойно и не бегать? – проворчала Дагмар.

– Могу. Ты сама видела – иногда я даже сплю.

– Пойдем, я провожу тебя, – предложил Джаред.

Он сказал это из вежливости. На сей раз он не боялся за ее жизнь. Бессейра, против обыкновения, не стала возражать. После того разговора у реки они виделись, но ни разу – наедине, и Джаред предполагал, что Бесс хочет побеседовать с ним без свидетелей.

Предчувствия, однако, его обманули. Бессейра вовсе не собиралась поверять названному брату тайны своего сердца. То ли сочла, что и без того слишком разоткровенничалась, то ли впрямь голова ее была занята другими мыслями.

– Свидетеля ему вынь да положь, – бормотала она себе под нос. – А где я ему свидетеля, кроме вас с Дагмар, возьму? Пусть, говорю, осведомители в университетских кварталах порыщут, авось да нароют какого завалящего свидетеля. А он – нет, не годится, с университета и так много взято…

Джаред не спрашивал, кто это «он» – и так было ясно. Правителю, стало быть, хочется отправить преступника на тот свет, соблюдая все юридические тонкости, хотя приговор предрешен заранее. Так Йорг-Норберт развлекается взамен пиров и балов…

– Ты сказала, что посмертное оправдание Вальграма непременно состоится, только для того, чтобы успокоить Дагмар?

– Не только. Но ей нужно запастись терпением. Если бы Вальграм был жив, спешка имела бы смысл, а так – месяц-другой ничего не изменят.

– У тебя все просто. А она вся извелась. Не успокоится, пока не искупит свою вину. Хотя в чем она перед Вальграмом виновата? Уж если на то пошло, это он перед ней виноват. Едва не погубил ее своей гибелью. О чем он думал, когда уводил на войну девушку, которая ему доверилась?

– Джаред, если б он тогда ее не увел, Дагмар, скорее всего, погибла бы вместе со своими родичами.

Вероятно, так бы оно и было, но Джареду не хотелось признавать правоту за Вальграмом. Он промолчал.

Бессейра вскинула голову, глянула на небо.

– Солнце уже припекает… весна скоро кончится… дома давно лето в разгаре… а я тут бегаю, как собака, по остывшим следам, и ничего другого вокруг не замечаю. А если замечаю, подозревать начинаю, свихнусь скоро. Вон тот долгополый, что из-за телеги с мешками на нас глазеет, не он ли во дворе гостиницы толкался, когда я пришла?

Каким образом Бесс умудрялась замечать то, что у нее за спиной, Джаред не понимал, однако ж оглянулся. И замер. Сны опять врывались во внешний мир. Он неоднократно видел рожу, выглядывающую из-за телеги, рожа мало изменилась, только раньше на ней красовались усы…

– Бесс, это же писарь! Из лагеря Вальграма… как его…Тодд!

Бесс мгновенно развернулась, но Тодд, понявший, что его засекли, нырнул за телегу. Бессейра бросив: «Только не ори», метнулась куда-то в сторону.

Несколько мгновений, Джаред, растерявшись, топтался на месте. Потом увидел, как Тодд, выросший словно из-под земли, точнее, из под прилавка, под который заполз, несется вдоль торговых рядов. Резко свернул в ближайший переулок и тут же вылетел оттуда (Джаред догадался, что Бесс достигла переулка раньше), и с новой силой рванулся прочь.

– Стой! – завопил Джаред, позабыв наставления названой сестры, и бросился вслед за писарем. Никто на него, правда, особого внимания не обратил. Великое дело – на рынке зеваку обокрали. Надо будет – на помощь позовет, а не зовет – пусть сам справляется.

Расстояние между бегущими упорно не хотело сокращаться, при том, что писарь был старше и тяжелее Джареда. Должно быть, по части убегания он приобрел большой опыт. Он пытался петлять, и будь Джаред один, скорее всего, писарь быстро бы оторвался. Но преследующих было двое, и Бесс знала этот квартал не хуже Тодда, а может, и лучше. Однако писарь не собирался сдаваться, как и оказывать сопротивление. Ему был известен лишь один метод противодействия – бегство, зато им Тодд овладел в совершенстве.

Улица под ногами Джареда пошла под уклон, булыжники сменились земляными колдобинами, а потом слежавшимся песком. Тодд бежал к реке. Что он, спятил от страха? На мосту ему придется замедлить бег, а у входа на Королевский остров его и вовсе остановит стража…

Но Тодд взял правее от моста. Значительная часть столичных жителей совершала путешествие с берега на берег в лодке, и Тодд явно намеревался увеличить число любителей лодочных прогулок. Перевозчика, правда, вблизи не оказалось, но рыбацкая лодка, вытащенная на песок, была. Писарь столкнул ее в воду, оттолкнулся шестом, и взялся за весла.

Джаред увязал в песке, задыхаясь от злости и усталости. Других лодок на обозримой части берега не имелось, а плавать он не умел. Не по нерадивости, не из-за предрассудков не учился, а просто в аббатстве Тройнт или песках Зохаля это умение было совершенно лишним.

Зато в старых семьях женщин учили не только владеть оружием. Бесс, не замедляя бега и не раздеваясь, кинулась в воду и поплыла вдогон за лодкой. Джаред, глядя на это, проклинал собственное бессилие – что стоит в определенный миг пресловутый Дар против умения двигать в воде руками и ногами.

Тодд также заметил, что погоня перенеслась с берега на воду, и заработал веслами сильнее. Но, похоже, Бесс лучше умела плавать, чем он грести. И Тодд решился, наконец, изменить принципу ненасильственного сопротивления, и грести перестал. Его намерение определялось безошибочно – он собирался ударить Бесс веслом, едва она окажется на достаточном расстоянии. Тодд не учел, что она это тоже понимает. И Бесс нырнула. Исчезла из виду так надолго, что Джаред весь извелся, опасаясь, будто она утонула. Но Тодд в такое свое счастье не поверил (и правильно сделал). Он вглядывался в темную воду и для лучшего обзора даже встал, не выпуская весла. Тем временем Бесс, проплыв под днищем лодки, вынырнула с другой стороны, ухватилась за борт, и так качнула, что не удержавший равновесия Тодд рухнул в воду, а вслед за ним перевернулась и лодка, скрыв происходящее от Джареда. Он себе чуть шею не свернул, пытаясь разглядеть, чья голова покажется над водой. Когда течение неторопливо повело лодку в сторону моста, стало видно, что Бесс плывет к берегу, подгребая одной рукой, а другой таща за шиворот противника.

На отмели Джаред принял писаря на свое попечение. Тот наглотался воды, и видимых признаков жизни не желал оказывать. Пока Джаред его откачивал, Бесс выливала воду из сапог. Джаред стащил с себя плащ и бросил ей на плечи.

– Простудишься ведь… не лето еще.

– Не раздеваться же мне на виду всего Тримейна…

– Эй, что тут у вас?

На песчаном гребешке стоял стражник, посверкивая на солнце медным шлемом.

– Лодка вон у бедолаги перевернулась, – отозвалась Бесс. – Видишь, к мосту отнесло? Может, вытащите, пока не притонула?

– Еще чего! Его лодка – пусть и вытаскивает, – возмущенный стражник повернулся и пошел прочь.

Писарь приоткрыл глаз, потом другой.

– Сейчас я вас, суки, и заложу, – сообщил он, и стало ясно, что не в таком уж бесчувствии он пребывал, и слышал предшествующий разговор.

– Ты что за нами следил, сволочь? – напустился на него Джаред.

– А запрещено? Город вами не купленый, не вам указывать, где мне ходить.

– Что ж тогда убегал?

– А захотел!

Бессейра положила руку на плечо названому брату.

– Не пререкайся с ним. Ему в Свинцовую башню скорей охота, с доктором Поссаром компанию разделить.

Лицо писаря дернулось.

– Знаешь доктора Поссара, – сделала вывод Бесс, – и где он сейчас. А кто его туда отправил, не знаешь? Мы.

– Все-таки продал он меня… – пробормотал Тодд.

Бессейра не стала опровергать это предположение. Джаред тоже.

– Ну что, Тодд, будешь стражу звать? – спросил он.

Услышав свое имя, пленник совсем скис.

– Не буду… Вы люди правителя?

У Бесс не было причин это отрицать.

– Правитель будет милостив к свидетелю обвинения. Это я тебе обещаю.

– Я все сделаю, что надо…

– Тогда мы сейчас отведем тебя в один частный дом. Ты не будешь дергаться, орать, убегать, и все расскажешь. А там…поглядим.

– Согласен.

– Ты в самом деле собираешься вести его в тот дом? – Джаред не хотел называть имени Лабрайда.

– Так лучше всего. Мы сейчас пройдем берегом, спокойно, не привлекая к себе лишнего внимания… Сдается мне, сегодня мы услышим немало любопытного. И поспешим, пока настоящий хозяин лодки не обьявился. ему наверняка на государственные интересы плевать…

* * *

Лабрайд вовсе не был возмущен, что пленника притащили под его кров. Он так же считал, что до того как отдать – или не отдать Тодда правителю, желательно его выслушать. Сам же Тодд смекнул, что ни пытать, ни убивать его не будут, по крайней мере немедля, но в большой энтузиазм его это не повергло. Он был достаточно опытен, чтобы знать – сие обстоятельство не всегда означает благую перемену в судьбе.

– Для начала, парень, – сказал он Джареду, – никаких счетов. Я за тобой не следил. Я Дагмар хотел найти. Увидел ее случайно на Соборной площади… она вроде от дворца ехала… тогда я ее потерял, и долго найти не мог. А потом решил – поищу-ка я того рыжего, что с ней был. И встретил тебя на улице не далее как вчера. А сегодня вы меня уже взяли. А ты, – он кивнул в сторону Бесс, успевшей переодеться в сухое, а главное, женское платье – ты девка, что при правителе была, я только сейчас сообразил. Тебя, господин, я не знаю, – обратился он к Лабрайду, – но ты, вроде над ними старший.

– Кто из нас кто, мы и сами знаем. А расскажи-ка ты, любезный, откуда ты знаешь доктора Поссара, и какие у вас с ним дела. Для начала коротко – и самое главное. Потом, если понадобится, повторишь с подробностями.

– Ну, имя мое вам известно… И по первости служил я Господу в монастыре, где и в каком – для дела значения не имеет. Только не вышло из меня монаха. (Джаред взглянул на него с новым интересом). И когда туда и доктор Поссар приехал, аккурат предали меня церковному суду.

– Ересь, колдовство? – спросил Лабрайд.

– Рылом я для ереси не вышел… и чином тоже. Тащил, что плохо лежит…ну, и по бабской части… Только это в суде как повернуть. Сами знаете, как это бывает – сопрешь курочку из птичника, бабенку порадовать – а потом как вскроется, вспомнят, что курица была черная, сатанинской, значит, масти, – нечистому в жертву… И пошло. Так бы высекли, а тут и до костра недалеко. А доктор Поссар – он уже тогда с Трибуналм дружбу водил, убедил судей, чтоб из монастыря меня поперли и ему в слуги отдали. Я, дурак, обрадовался, а как понял, чем он в самом деле занимается, испугался до смерти. Ну, думаю, вот уж точно нечистому в жертву принесут…и удрал. Подался на Север. И прибился к Вальграму.

– Ты шпионил за Вальграмом?

– Зачем шпионил? Я ему верно служил…до поры. Он был умный, а все равно дурак. Не верил, что собственный сюзерен его предаст. Ему бы и впрямь мятеж поднять, люди бы за ним с дорогой душой пошли. Или плюнуть на все – чего еще надо, когда тебя такая девушка любит? А он тоже удумал – господина защищать, злодеев унимать… Злодеи-то тоже были дураки: выбрали себе на герцогство самого главного злодея. И всю казну общую ему на хранение передали. А он, то бишь Гибих Мьюринг, когда смекнул, к чему все клонится, перебежал к принцу Раднору, а золото припрятал. Много было золота. А герцогу передал: за прощение все золото он отдаст, но чтоб вернее было дело, пусть от Вальграма его избавит, вдвоем им на свете не жить… И предал герцог воина верного за обоз с золотом, а после и Мьюринга тишком прикончил… Я-то все это потом узнал. От доктора и узнал, а самого его тогда же встретил, переговоры не один день шли, я за Вальграмом много поездил. Как увидел доктора, весь затрясся от страха, а он смеется. Что, говорит, по-прежнему боишься, что нечистому в жертву принесу? Да нужны Силам твое тело и душа, как мне – твоя задница. То есть, он не так выразился, но смысл был тот же самый. Для дел моих, говорит, нужно существо невинное, дитя или девица. А тебя, дурака, я запросто Трибуналу передам, если пользы от тебя не увижу. Потом, стало быть, Вальграм мятежников побил, и от горячки еще не отойдя, к принцу поехал, узнавать, почто к сражению не прибыл. А там, у принца в ставке, едва он в шатер принцев вошел, скрутили, хорошо, если молитву успел прочитать, и голову мечом снесли…

– Мечом, не топором? – уточнил Лабрайд.

– А какая разница… – пробормотал Джаред.

– Для здешних крючкотворов разница есть… Продолжай.

– Рыцарей Вальграма порубили, а я сбежал… Предупредить наших хотел, дурак!

– И тебе не поверили…

– Точно. Потом такое началось… Это плохо, когда войско командира любит и верит в него, как в Бога. Когда Вальграму голову отрубили – это почитай, что всему войску. Они и отбиться путно не сумели, .. правда, устали сильно, измотаны прошлым сражением были…Хорошо, я Дагмар спрятать успел, схрон заранее приметил. Отсиделись, вышли наружу, а там такое творится – не приведи Господь! И решил я – раз Поссар в силе у принца, надо искать защиты у него…

– И купить эту защиту за Дагмар! – сочувствие Джареда к бывшему монаху имело пределы.

– Так ей же лучше было бы! Она от горя ума решилась! Короче, отыскали мы Поссара, он той же ночью, дела не откладывая, ее отправил – как он это называл – в Пустоту. До сих пор мороз по коже, как вспомню…Он хотел знать – а она увидеть, сумеет ли кто ему помешать. И она сказала: «Придет человек из Аль-Хабрии… с головой, опаленной солнцем… он тебя всей Силы лишит.» Аль-Хабрия, как узнали мы потом – это город такой агарянский…

Троица за столом переглянулась. Но Тодд не обратил на это внимания.

– Сказала она и совсем как бы помешалась. Смотрит и не узнает. Доктор сказал – это ненадолго… Но для него она уже бесполезна… отработанный материал. Такое у него было присловье. Я и решил, что заберу ее… и не брошу… мы бы с ней хорошо жили, Вальграма она уже не помнила… Но – не судьба. Под утро напали на нас какие-то… то ли Вальграмовы люди из уцелевших, то ли Хельги Скьольд погуливал… не знаю, мы с доктором еле ноги унесли. А Дагмар я в суматохе потерял. Я ее до недавнего времени и в живых не числил. Там ведь не смотрели – в себе девушка или не в себе… А после вместе с принцевым войском вернулись мы в Тримейн. Тут про мятеж такое плели…а я не возражал. Себе дороже было. Поссар меня в монастырь к сервитам пристроил, иногда я его видел, говорил с ним. Очень он того человека из Аль-Хабрии опасался, избавиться от него хотел. Поначалу он думал, что это иноверец – мусульманин, еврей – таких искал. Но потом точно узнал, кто это. И все сделал, чтоб заманить его на Север…через принца, тот императора уговорил это сделать…

Джаред изумленно взглянул на Лабрайда, но тот и глазом не повел.

– А недавно вызвал меня и сказал: «Скоро человек из Аль-Хабрии будет здесь. Так что следи за Кайрелом Рондингом денно и нощно, если не хочешь в Дом Трибунала.»

– Кайрел? – не удержался Джаред. – Наместник в Эрде?

– Ну, да. Человек из Аль – Хабрии. Кто ж еще это может быть, как не он?

– Хватит, – сказал Лабрайд, и хлопнул в ладоши. Появился Мейде. – Отведи этого в подвал, дай ему что-нибудь поесть, одежду и одеяло, не то простудится и помрет прежде времени. Пусть его сторожат, я после с ним еще побеседую.

Когда Тодда вывели, Джаред расхохотался.

– А мы-то гадали – при чем тут Кайрел ап Тангвен? И откуда Поссар про меня знает? Да ничего он не знал! И мы хороши – умники великие!

Лабрайд покачал головой. Несомненно, он догадался, в чем дело, до того, как Тодд произнес имя Кайрела.

– Собственное зазнайство погубило Поссара. Он так высоко себя ставил, что искал себе противника среди людей, облеченных властью. Вдобавок его ненависть к знати, к военному сословию… Обратить внимание на скромного лекаря было ниже его достоинства.

– Но его можно понять. Кайрел был в Аль-Хабрии… если можно назвать захват города пребыванием в нем… и внешность у него приметная…голова, обоженная солнцем. У меня башка тоже выгорела, но не так в глаза бросается. Да, внешность… До меня только сейчас дошло. Тот парень, Райнер… Он в Эрденоне Кайрела выслеживал, а не меня. Не знаю, сам ли доктор велел убийство совершить, или малый самовольничал, и не узнаем мы этого, наверно… На мне был плащ Кайрела! И было темно, каракового коня ночью от чалого не отличишь! Он не знал, что Кайрел уехал с озера раньше.

Мельком бросив взгляд на Бесс, Джаред удивился, насколько угрюмым стало ее лицо. Мрачнее мрачного. Неужели на нее так подействовало упоминание о Кайреле?

– Да, многому нас жизнь учит, – подытожил Лабрайд. – Но пока что нам предстоит решить судьбу этого несчастного. Думаю, его следует передать правителю в качестве свидетеля обвинения, как и предусматривалось

– Лабрайд, этого нельзя делать! Он знает Дагмар…

– А теперь узнал и тебя, и Бессейру, и меня. И что? Дагмар в его рассказе выглядит жертвой. И он не знал, сколько времени действовало колдовство. О том, что произошло зимой в Эрде, и почему к Дагмар вернулась память, он не сможет рассказать, потому что об этом ему неизвестно.

– Не забудь, – сказала Бессейра, – он ее любил… насколько на это способен. Наверное, и сейчас любит.

– Он ее предал, отдав Поссару.

– Он ее спас от резни и насилия.

– По-твоему, ее все спасали! И Вальграм! И Тодд! И Диниш! Отчего же она столько мучалась?

– Ты еще забыл назвать себя…

– Дети, не ссорьтесь, – сказал Лабрайд. – Вы отвлеклись. Джаред, если ты боишься за свою подругу… я могу сделать так, что он не сможет ничего рассказать о некоторых обстоятельствах, даже хорошо ему известных… определенным образом с ним поработав. Нет, это не отнятие памяти на манер доктора Поссара. Он все будет помнить, .. но произнести определенных слов и имен не сумеет. Ты можешь сам посмотреть, как это делается.

Джаред молчал.

– А пока вы будете этим заниматься, – сказала Бесс, – я попробую получить некоторые гарантии для нашего свидетеля. Ведь мы пообещали ему жизнь…

Джаред не стал смотреть, что Лабрайд творил с пленником. Даже после схватки с Поссаром он понимал, что не знает всех способностей Лабрайда, и не был уверен, что хочет их знать. Через два дня Тодда отправили в дом Исдигерда, а оттуда – в Свинцовую башню.

То ли он и впрямь на допросах не сказал ничего лишнего, то ли правитель проявил великодушие – но ни Дагмар, ни Джареда к следствию не привлекали.

Само же следствие длилось еще две недели и успело переползти из бесконечного, казалось бы, апреля в май. И вынесенные приговоры оказались мягче, чем ожидалось.

Принц Раднор, обвиненный в государственной измене и жестоких убийствах, вину свою признавший, был приговорен к отсечению головы от тела. (Легисты услужливо предложили квалифицированную казнь в облегченном варианте, то есть с вырезанием языка и четвертованию заживо, но правитель отверг это предложение. Действительно, квалифицированная казнь, облегченная или полная, была обычным наказанием за государственную измену. Однако Йорг-Норберт был против ее применения даже по отношению к простым дворянам, не то что к принцу крови.) Дабы не случилось поношения его благородному происхождению, казнь была назначена во внутреннем дворе Старого дворца. Имущество его, до совершеннолетия наследников, передавалось под опеку вдовы.

Барон Жерон-и-Нивель, и рыцарь де Гвернинак. склонявшие своего сюзерена к государственной измене, вину свою признавшие, приговорены к бессрочному заключению в Свинцовой башне, в виде особой милости – не в камерах под свинцовой крышей, а в подземных казематах. Владения их были конфискованы в казну.

Лозоик Поссар, доктор обоих прав, повинный в государственной измене, ереси, колдовстве, отступничестве от веры и поклонении Сатане, совращении юношества и многочисленных жестоких убийствах, вину свою признавший, приговорен к повешению на цепи и сожжению, каковое произойдет на Соборной площади, после чего прах его надлежит бросить в реку.

Стуре Касперсон, повинный в занятиях колдовством и жестоких убийствах, вину свою признавший, учитывая его полное раскаяние, приговорен к повешению, каковое состоится на Виселичном поле за стенами Тримейна. Тело его будет оставлено на виселице, пока не истлеет.

Райнер из Переправы святого Павла, студент, повинный в том же, скрывшийся от правосудия, нераскаявшийся, осужден заочно к сожжению in effige.

Тодд из Тьяцци, клирик, исполнявший в монастыре святой Марии ордена сервитов обязанности писца, обвинен в пособничестве занятиям колдовством. Но, учитывая то, что в действия сии он был вовлечен обманом, его полное раскаяние и помощь правосудию, приговорен к ссылке в один из отдаленных монастырей империи.

Это было действительно мягко – в сравнении с теми приговорами, что выносил Верховный Суд, пока Ян-Ульрих был в здравии (а Святой Трибунал, как известно, вообще никого не казнит, а передает светским властям). И в тоже время утоляло жажду справедливости. И конечно, сулило новые зрелища. Так что жители столицы пребывали в радостном нетерпении, и мало кто обратил внимание на возвращение в Тримейн бывшего имперского наместника в Эрде. И уж почти никто не заметил приезда корпорации гистрионов «Дети вдовы».

10. Тримейн. Старый Дворец. Соборная площадь. Зеркальный дом.

Не подобает простолюдинам опережать принцев – ни в жизни, ни в смерти. И казнь Раднора назначена была первой.

Те немногие, кому удалось быть ее свидетелями, сохранили об этом зрелище самые отрадные воспоминания. Все произшло красиво и благолепно, в старых и добрых традициях. Накануне Раднор исповедался и причастился. Если бы супруга пожелала проститься с ним, ее бы, разумеется, допустили. Но принцесса, как говорили, задержалась в пути, и не поспела даже на казнь.

Эшафот, сколоченный во дворе, устлали восточными коврами, а плаха была из свежего дерева, ибо нельзя императорской крови смешиваться с кровью низкой, даже и здесь. И никого, кроме гвардейцев, не было во дворе. Правитель и высшие сановники наблюдали за происходящим из окон. И появился Раднор пред ними, одетый не хуже, а пожалуй, что и лучше зрителей – в наряде, в котором блистал он в Новом Дворце, переливаясь на майском солнце в блеске вышивки, перстней, цепей и дорогого пояса. Только ни кинжала не было у него на поясе, ни меча, как прежде.

Провожали Раднора на эшафот архиепископ Тримейнский Вистримунд со своим викарием. Два епископа, согласно обычаю, могли сопровождать лишь наследника престола, каковым Раднор так и не стал. А за ними тянулись стайкой пажи из лучших домов империи. Их роль была весьма ответственна. Ибо, когда преподобный Вистримунд прочитал молитву, и дал осужденному приложиться к распятию и молитвеннику, пажи помогли Раднору разоблачиться, сноровисто, но без лишней поспешности, избавив от праздничного наряда, и облекли его тело в рубище, чтоб явился он к престолу Господню смиренным просителем. Роскошная одежда, по обычаю, отходила палачу. И мастер, довольный тем что выпало ему на долю, отблагодарил щедрого дарителя, отправив его на тот свет одним ударом топора на длинной рукояти… в точности такого, каким предписывали вершить казнь традиции Тримейнского судопроизводства.

Все присутствующие отмечали, что Раднор принял смерть достойно. Поскольку принц так до конца и не понял, что это все – на самом деле. Взаправду.

На другой день в Тримейне появилась скорбящая вдова. Траур был ей к лицу, и появилась в ней даже некоторая миловидность, которой сроду в жене усопший Раднор не замечал. Она подтвердила, что что остается вернейшей служанкой императора и правителя. Заверения ее были приняты, после чего вдовствующей принцессе был передан гроб с останками мужа – ради достойного погребения в родовых владениях. О том, чтобы похоронить Раднора в императорской усыпальнице, не было и речи. Зато в часовне Старого Дворца отслужили торжественную мессу, в которой приняли участие аббаты всех наиболее значимых монастырей Тримейна : святой Марии ордена сервитов, святого Гамлиэля – от бенедиктинцев и святого Серапиона – от францисканцев.

Так или иначе, большинству жителей Тримейна зрелище это сталось недоступно. Те простолюдины, кому посчастливилось хоть краем глаза увидеть казнь принца – стражники, слуги – чувствовали себя кумовьями императору, и могли с полным правом похваляться по всем столичным кабакам. Остальные собирались вознаградить себя за потерянное удовольствие полюбовавшись, как черт будет уносить душу злого колдуна, приспешника принца.

Ясно было, что на Соборной площади яблоку негде будет упасть – если бы кто нашел в Тримейне яблоки в это время года. Матфре даже не пытался конкурировать с таким зрелищем. Он собирался представлять со всей труппой на улицах и площадях, но в день казни решил дать себе и другим отдых. Во дворцы и дома богатых бюргеров в нынешний приезд Мафре не совался.

– Где твоя сестра, убивец? – рычал он на Джареда. – Без ножа ты нас зарезал, лучшую актрису отобрал. Виданное ли дело – Дагмар играть не хочет! Кабы я знал, что так выйдет, я бы тебя к Дагмар на арбалетный выстрел не подпустил. А раз так – пусть твоя сестра нас выручает! Где она?

Где она, Джаред и сам хотел бы знать. Но последние дни Бессейра как в воду канула. И, услышав в гостинице о возвращении Кайрела Рондинга, догадался о причине: Бессейра все еще переживает испытанное унижение. Насмешка судьбы. Зимой, опасаясь за жизнь Бесс, Джаред изо всех сил пытался воспрепятствовать ее встрече с Кайрелом, а теперь, когда ее жизнь вне опасности, она сама избегает с Кайрелом встречаться.

А смотреть казнь они все-таки пошли. Причем захотела этого именно Дагмар. Джареду, после того, что было явлено ему в видении – и того, что вместе с ним увидел и вспомнил Поссар – смотреть, как умирает тело дважды доктора не было никакой надобности. Но Дагмар, для которой Лозоик Поссар был виновником всех ее несчастий, обязана была чувствовать по – иному.

Казнь была назначена на утро, но служители закона проявили редкостную дальновидность, доставив повозку с осужденными на площадь еще до рассвета. Иначе непременно возникли бы затруднения из-за многолюдства собравшихся. Прокладывать дорогу в такой давке себе дороже, хорошо, если без смертоубийства обойдешься. Зрители облепили крыши окрестных домов, наиболее рисковые уселись на карнизах. Джаред и Дагмар не сумели найти места, откуда было бы видно поприличнее, и жались в задних рядах. Приходилось полагаться скорее на слух, чем на зрение – ближние зрители передавали что происходит, дальним. Многие откровенно завидовали придворным господам, которые наслаждаются зрелищем, не покидая дворца. Правитель не вышел на балкон, однако Джаред не сомневался, что за казнью он наблюдает. У него были причины ненавидеть Поссара, как ни у кого на свете. И, представ в глазах Тримейна судьей милостивым и беспристрастным, он наслаждается своей местью.

Казнь, как водится, задерживалась, и горожане, чьи головы напекло солнце, начинали потихоньку звереть. Вдобавок, и осужденный обманул их ожидания. Злой колдун обязан либо во всеуслышание каяться в своих прегрешениях, и умолять о прощении Бога и людей, либо изрыгать проклятия и богохульства, стращая детей и беременных женщин, которым бы дома сидеть, а они непременно на такое зрелище являются.

Поссар, сгорбившись, сидел в повозке, не обращая внимания на летевшие в его сторону ругательства. Полетели бы и камни, да стража мешала. Рядом лежало чучело, изображавшее отсутствовавшего Райнера. Джаред понятия не имел, почему правитель, прекрасно знавший, что «парень с мандолиной» убит, и давно гниет в безымянной могиле на Севере, предпочел представить дело таким образом. Оберегал ли он Бесс от обвинения в убийстве? Или просто счел, что одного осужденного на костер мало, и нужно добавить хотя бы чучело?

Виселицу поставили на площади особую – не чета тем, что были предназначены для преступников заурядных, которые поболтали ногами в петле – и конец. Эта была выше, с перекладины свисали цепи, а под ними сложены вязанки дров. И соседи Джареда по толпе деловито рассуждали, как правильно их сложить – слишком высокий костер взгромоздить – осужденный сразу сгорит, слишком низкий – огонь долго будет только пятки лизать.

Двойная казнь – через повешение и сожжение – не столь редка, и имеет несколько градаций. Считается, что повезло, ежели вздернут за шею в веревочной петле. Приговоренный быстро кончается, и горит уже мертвым. Хуже, если петлю продевают под мышками. Тогда мучения длятся, пока веревка не прогорит, и казнимый не рухнет в огонь. А самое мучительное, когда вешают на цепи в железном ошейнике. Тут всякое бывает, такой пляс в воздухе, что нигде больше не увидишь. Само собой, подобных казней публика всегда ждет с особой жадностью и любопытством – что сотворит очередной злодей.

Казнь началась, когда толпа уже начала терять терпение, и действо было встречено приветственным ревом. Джареду и Дагмар издалека не были видны приготовления, за которыми со страстным любопытством следили передние ряды, но они смогли разглядеть, когда тело закачалось на цепи.

– Вот и все, – беззвучно сказал Джаред. – Вот и все…

Он поторопился с суждением. До определенного мгновения Поссару, казалось, все было безразлично. Может быть, он, как его фамулус, хотел умереть, пусть и по другой причине. Но когда пламя стало лизать его ноги, а ошейник впился в шею, он почувствовал, что есть боль хуже той, когда муравьи вгрызаются в сокровенные части тела. Руки ему, после того, как застегнули ошейник, развязали, и он, вскинув их, вцепился в цепь, пытаясь подтянуться вверх. Не он первый такое проделывал, не он последний, один негодяй, ставший из-за своей удачи почти легендарным, сумел по цепи добраться до перекладины виселицы и вскарабкаться на нее(правда, эта удача стала последней в его жизни, поскольку палач сковырнул его с перекладины багром). Поссару этого не удалось, и ликующая толпа сквозь языки пламени следила за тем, как человек в ошейнике дергается, хватаясь за звенья цепи, с каждым рывком удушая себя. Слышались крики «Пляши, пляши!» Особенно громко вопил маленький, бледный, лысый человек в первом ряду. Он занял место у костра еще с вечера, и теперь мог наслаждаться зрелищем во всей красе.

– Пойдем отсюда, – сказала Дагмар.

Джаред не стал спорить. Они с трудом пробились сквозь желающих досмотреть представление до конца (в огонь как раз кинули куклу – Райнера), и побрели прочь. Близлежащие улицы пустовали, и Джаред решил, что сегодня они для разнообразия пойдут по Королевскому мосту. Нынче там обычной толчеи не предвидится.

Лицо Дагмар было печально, но если бы он светилось торжеством, подумал Джаред, он бы сильно огорчился. Словно в ответ на его мысли Дагмар произнесла:

– Напрасно я пошла сюда… Он заслуживал смерти… но смотреть на это не стоило.

– Родители девушек, которых он погубил, наверняка так не думают.

– Слава Богу, хоть ты вспомнил о них…об этих девушках… мне он жизнь оставил.

– Тогда при нем не было Стуре. А сам он никого не убивал… И Стуре – тоже жертва. Вот уж взаправду «бил не я, а моя рука».

– Это его не спасет…и несчастные родители порадуются снова – на Виселичном поле. Я тоже думала, что когда справедливость будет восстановлена, мне полегчает. Но умри они хоть сотни раз, Эйнара этим не вернешь.

– А жена принца Раднора его предала, – невпопад сказал Джаред. – Так же, как жена моего бывшего господина, погибшего вместе с Вальграмом.

– У нее были дети?

– Да, двое.

– И у принцессы тоже?

– Целый выводок.

– Вот видишь.

Что она этим хотела сказать, Джаред не понял. Наличие детей оправдывает вдову, предавшую память мужа? Или – «у этих женщин от их мужчин остались хотя бы дети?» Он решил не углубляться.

– Когда все закончится, поедем на Юг. – Уж на Юге-то ей ничего не будет напоминать о Вальграме.

– Да, так лучше…

Но Юг сам напомнил о себе – и в тот же день. Когда они вернулись на Южное подворье с намерением пообедать и отдохнуть, навстречу выскочил хозяин гостиницы и сообщил, что господина Джареда спрашивал самолично господин Кайрел ап Тангвен.

– И он сказал, раз не застал тебя, то ждать не будет, а чтоб ты приходил к нему в дом…

Джаред явно вырос в глазах гостинника. Сам по себе лекарь, может, ничего не значит, но господин Лабрайд с ним знается, а теперь, сказывается, еще и Кайрел ап Тангвен! Но если он полагал, что Джаред, услышав это приглашение, больше смахивающее на приказ, немедля бросится на зов, то напрасно. Он велел подать обед, а после призадумался.

Посещение Кайрела озадачивало. И настораживало. Прежде всего, откуда он узнал, что Джаред живет здесь? Джаред уехал из Эрденона, когда Кайрел находился в Дуэргаре. Они вообще не встречались с того достопамятного вечера в доме наместника… Или он выследил Джареда уже в столице? Время у него было, в Тримейне он уже с неделю. Только Джаред за эту неделю никакой слежки за собой не заметил. Глаз не так устроен. Бессейра бы заметила, а он нет.

Бессейра. Неужели она не выдержала и все-таки повидалась с Кайрелом? Говорят, женщины сильнее любят тех, кто их унижает. У Джареда, исходя из лекарского опыта сложилось прямо противоположное мнение, но …говорят.

Другой вопрос – что ему понадобилось? После той встречи в Эрденоне Кайрел на него крепко зол, и, возможно, считает его предателем. Однако ж, явился сам, не слугу послал… Лабрайд, при всей их дружбе, в Южное подворье не приходил, принимал Джареда у себя. Впрочем, Кайрел тоже ждет его у себя. Только вот зачем? В гостинице что-то болтали, будто бы Кайрела отозвали от наместничества. Бессейра могла бы сказать точно, в чем там дело, но Бессейры нет… Со стороны это выглядит, как опала, однако, насколько Джаред успел узнать Кайрела, тот подобной опале рад, как светлому празднику. Но это не объясняет, что ему нужно от лекаря, связанного к тому же, с его точки зрения, со шпионской службой правителя.

Подумать только, как долго пытались они понять, какое место отведено Кайрелу Рондингу в планах Поссара! И не могли, потому что мыслили верно, а Поссар ошибался. Может, и сейчас происходит нечто в этом роде, только вот кто ошибается?

Или Кайрел просто хочет свести с ним счеты, пусть и с опозданием?

Это Джареда не пугало. После того, что он пережил во время поединка с Лозоиком Поссаром, его мало что способно было напугать. Так что незачем заниматься гаданием. Нужно пойти и узнать.

И последний вопрос – куда?

Эти знатные господа полагают, будто каждый обязан знать, где они обитают. Хотя столичные жители, наверняка, и в самом деле знают…

Джаред спустился и разыскал хозяина, и тот объяснил ему, где дом господина Кайрела. Оказалось, не так далеко отсюда, реку, во всяком случае, пересекать не надо. За монастырем святой Гизелы, на Двухвратной улице, дом именуется Зеркальным…

Про Двухвратную улицу Джаред знал. Раньше она соединяла Карнионские ворота и Южные, те, которые потом замуровали после университетского мятежа. А название дома Джареда удивило.

– Почему Зеркальный?

– Там зеркало изображено. По первости, говорят, настоящее было зеркало, серебряное, а потом потемнело от дождя и снега, и его убрали. Сделали из камня – знаешь, когда не целиком вырезают…

– Барельеф.

– Вот, это самое слово.

Гостинник вывалил на Джареда еще уйму сведений, которые были вовсе ни к чему. Хозяин Южного подворья не упускал из внимания того, что было как-то связано с Югом. Зеркальный дом, рассказывал он, когда-то бывший одним из лучших в этой части города, теперь порядком запустел и обветшал…

– Почему? Мне показалось, что Кайрел ап Тангвен – человек не бедный и не скупой.

– Именно поэтому…

Как выяснилось, Кайл Рондинг, благодаря приданому, полученному за женой, смог перестроить заново единственный свой замок. Вдовствующая госпожа ни Тангвен Рондинг там все время и живет. Не любит она столичной жизни. А Кайрел ап Тангвен там годами не бывает, потому как на службе…

Положив конец трепотне хозяина, Джаред зашел к себе, предупредить Дагмар, что уходит, и застал ее спящей. Это и понятно – сегодня, чтобы успеть на казнь, они поднялись на рассвете. Джаред не стал ее будить, но решил, что к ночи обязательно вернется, что бы ни случилось. Пусть даже эта Двухвратная улица провалится под землю…

Улица оказалась едва ли не самой длинной в этой части города. Но Джаред не торопился. Дни стояли долгие, даже после заката тьма медлила подступать, при том, что совсем светлых, как в Эрде, ночей, здесь не бывало. От майских сумерек в Карнионе столичные вечера тоже отличались. Днем об эту пору на Юге жарко, люди сидят по домам, а к вечеру настоящая жизнь и начинается. Улицы заполняются людьми, кумушки громко болтают, степенные горожане чинно идут в гости, а то перебежками удаляются туда, где играет музыка, льется вино, игральные кости гремят о столешницы… В тримейнских кабаках тоже сейчас пьют и гуляют, и комедианты добывают свой хлеб, утерянный утром во время казни. За счет этой казни, небось, и восполняют. Придумал ли Матфре новую версию «Игры об отрубленной голове» – «Игру о пляске на виселице», например? Вряд ли. Он человек осторожный.

Но все же есть в тримейнских майских вечерах нечто опасное, разнеживающее… этот золотистый свет, размывающий четкие очертания, когда теряешь представление о расстояниях, но это тебя ничуть не тревожит…ты погружаешься в эти теплые мерцающие сумерки, точно муха в мед. Тьфу, придет же сравнение в голову!

Из-за ограды монастыря святой Гизелы слышалось пение монахинь. Джаред помедлил, прислушиваясь. Матфре рассказывал, что Дагмар с успехом представляла роль великомученницы, во имя которой выстроена здешняя обитель. Но Джаред этого не видел. И вряд ли увидит. С тех пор, как к ней вернулась память, Дагмар совсем потеряла интерес к ремеслу, еще недавно составлявшего смысл ее жизни. Она даже петь перестала. Прав Матфре – придется ему искать другую комедиантку. Дагмар свое отыграла. И это к лучшему.

Двухвратная улица сделала очередной поворот, и Джаред увидел большой дом из серого камня, обнесенный кирпичной оградой. От соседних домов его отличала крыша, выложенная не из черепицы, а из пластин дегтярно – черного сланца. Указанный барельеф являл собой отшлифованную прямоугольную плиту, от которой в разные стороны расходились полосы – надо думать, изображающие блестящие лучи. С правой стороны к «зеркалу» подъезжал рыцарь со щитом и копьем. На щите можно было разглядеть, с определенными усилиями, ладью и башню.

Джаред постучал в ворота и назвал свое имя. Открыл не привратник, а вооруженный стражник – один из тех, кто был с Кайрелом в Эрденоне. Еще один скучал у дверей дома. Это наводило на определенные мысли. Однако Джареду никто не препятствовал. И не провожал. Сказали – «господин наверху», и все. Должно быть, людей в доме было немного. А что касается дома, то болтливый гостинник был прав – отсутствие хозяев на нем отчетливо сказалось. Да и в прежние времена, похоже, порядок здесь правили не хозяева, а хозяйки, занимавшиеся домом, пока мужчины сражались. Потускневшие зеркала на стенах (может, одно из них прежде красовалось на фасаде), отражения в которых смахивали на призраки – сворачивая на лестницу, Джаред пару раз шарахнулся, не узнав себя. Обилие ковров на стенах и в проемах – карнионской, местной и еще какой-то работы, не позволявших определить размеры комнат и количество дверей – сколько десятилетий назад в столице господствовала подобная мода? Все выцвело, обветшало, некогда яркие сочные краски – синие, зеленые, коричневые – поблекли до состояния собственных теней… И не по бедности это, а от небрежности. В Эрденоне Кайрел жил в большем богатстве и уюте, хотя дом ему не принадлежал. Может, в этом и дело…

Расположение комнат в господских домах бывало неизменно, и Джаред без колебаний, откинув очередной облезлый ковер, шагнул направо от лестницы. Тут явно было обиталище хозяев, а не хозяек – судя по тому, что вместо зеркал на стенах развешано было оружие – трофеи каких-то давних походов. Уюта, разумеется, это не прибавляло, а безразличие к обстановке наблюдалось еще большее.

Стол, кресло и резные поставцы с серебряными кубками и кувшином как сдвинули к стене, когда последний раз мыли пол, так и оставили. А зачем трогать? Гости сюда не захаживают. Джареда, несомненно, к гостям не причисляют. Хозяину же достаточно и одного кресла. В нем он и сидел, вытянув ноги, и упираясь локтем в стол, повернутый под углом к стене. Может, ему такое расположение мебели о баррикадных боях напоминает?

– Где она? – спросил Кайрел ап Тангвен, едва Джаред появился на пороге.

– Кто? – Джаред был готов к тому, что здесь его встретят без радушия, но все же…

– Твоя сестра. Та, которую ты называл сестрой. Или это было очередное вранье?

– Я тебе не врал. А если не говорил всей правды, так ты и не спрашивал. – Предположим, это было не так, но Джаред не был склонен углубляться в подробности. Он начинал раздражаться. Посмотрел на Кайрела в упор. Тот выглядел злым и усталым, словно несколько ночей не спал. А волосы за год пребывания на Севере потемнели, и не казались такими пегими. Сейчас бы он за «голову, обожженную солнцем» не сошел.

– Скажи – она жива?

– А почему бы ей не быть живой?

– Ее нигде нет. Ни в Старом Дворце, ни в Новом! И никто не может внятно сказать, где она! Я ездил даже к этой дуре Эльфледе, а она на вопрос о Бессейре пустилась в слезы! Все кругом говорят – «уехала в свои владения». Может, в Тримейне такое и сойдет за правду, но я-то знаю, что Финнаун – это всего лишь деревня.

«А у Исдигерда спросить ты не сообразил», – подумал Джаред. – «Впрочем, ничего бы это не дало. Уж тот если от родной сестры скрывает, что служит посыльным между правителем и Бесс…»

– А правитель, которому вы так верно служите, правление свое начал с казни кровного родича. Положим, тот за свои дела смерть и заслужил, но его не из-за них на эшафот отправили, а чтоб возле трона меньше наследников было. И стоял я, когда Раднору голову рубили, возле Йорга-Норберта, будущего владыки нашего, и видел его лицо… Он не посовестится убрать тех, кто ему помог, и кто про него правду – худшую правду знает!

Джаред поискал глазами, где ему сесть, – понял, что приглашения не будет. Но второе кресло было слишком далеко, и вдобавок, повернуто к стене. Вот и спасай этим рыцарям жизнь. Сроду благодарности не дождешься. А еще правителя бранит. Правда, Кайрел не знал, что обязан Джареду жизнью, и что жизни его вообще угрожала опасность.

– Прежде, чем я отвечу тебе, скажи – как ты меня нашел?

– А я и не искал. Еще зимой велел своим людям за тобой приглядеть и доложить мне. А в «Вертограде» ты не скрывал, куда едешь.

Это была уже не беседа лекаря с рыцарем, а разговор шпиона-дилетанта с человеком, держащим собственную разведку. Что ж, будем считать, что Кайрел сквитался с ним за «названого брата» и прочие зимние сюрпризы.

– С чего это тебя вдруг стала так заботить судьба Бесс? – сказал он. – После того, как ты оскорбил ее, хуже, чем последнюю девку…

Договорить он не успел. Его сгребли за ворот и вознесли, не хуже доктора Поссара в петле.

– Значит, ты ее видел? Она с тобой говорила? Отвечай! – Потом, сообразив, что придушив Джареда, он ответа не узнает, Кайрел прекратил трясти его и выпустил.

Вновь обретя почву под ногами, Джаред инстинктивно отшатнулся к окну. Но эта вспышка его не испугала, а разозлила еще больше.

– Да, я ее видел, – сказал он, переводя дыхание. – И после того, что я услышал, у меня нет никакой охоты с тобой откровенничать.

– Она тебе рассказала… Только это все неправда.

– Стало быть, Бессейра мне врала?

– Не она. Я.

Джаред прислонился к подоконнику.

– Что-то я не понимаю, – честно признался он.

– Что тут не понимать… Я не мог допустить, чтоб она осталась. Помнишь, я говорил тебе про свой сон… про убийство…Бессейра – и есть та женщина, которую я убил во сне…должен был убить. Потому что ты твердил, что это не может быть вещий сон, что такой женщины не существует на свете, она не из этого мира, а потом она пришла. Не похожая, а та самая. Она немного изменилась, стала моложе, остригла косу, но все равно, это была она. И когда она сказала, что любит меня, что хочет остаться со мной, я уже знал, чем это кончится. Вещий сон, или прошлая жизнь – неважно, это уже было. Она пришла ко мне, мы были вместе, и я ее убил. Только я решил, что этого не будет. Она не умрет. Но для этого она должна меня возненавидеть. Это правда – я оскорбил ее. И она никогда меня не простит, она гордая… и тогда, и теперь. Но я не подумал, что она может погибнуть и сама, без меня… Поэтому я хотел узнать, что с ней, где она. Я должен убедиться, что она в безопасности.

– А дальше что?

– Ничего. Наверное, вернусь на границу. Это неважно. Главное – знать, что она жива. А я с собой как-нибудь справлюсь. Мне бы только увидеть ее…хоть раз.

– Очень трогательно, – послышался женский голос. – Хотелось бы еще знать, когда именно ты врал – тогда или теперь?

Джаред и Кайрел уставились друг на друга.

Бессейра змеей выскользнула из кресла, повернутого к стене и прошла на середину комнаты.

Джаред , достаточно осведомленный о склонности названной сестры к драматическим эффектам, вышел из оцепенения первым.

– Ты как сюда попала?

– Как все добрые люди – через окно! – отрубила она. И продолжала, явно ерничая. – Стало мне любопытно, что это бывший наместник в Эрде по городу шляется, как неприкаянный. Думаю, послежу-ка я за ним. А он, оказывается, меня ищет. Тут стало еще веселее – он в поисках туда-сюда мечется, а я от него не отстаю. А после того, как он в Южном подворье побывал, я такой замечательной встречи пропустить не могла. Влезла с ограды на крышу, потом в чердачное окно, а оттуда через эти тряпки двигаться было одно удовольствие. И, главное, никто не заметил. Никудышная у тебя охрана, Кайрел ап Тангвен, непонятно, как ты на границе жив остался, что на Юге, что на Севере… И не зря я заявилась, потому что тут решают, как мне жить, и как мне умереть Очень хорошо! Благородней некуда! Сплошное самопожертвование! Сам, небось, слезу умиления пролил! А меня ты спросил, согласна ли я? Хорошо ли мне от твоей жертвы? Нет, конечно, куда как приятней собственными страданиями упиваться. Да с чего ты взял, что тебе непременно суждено меня убить, потому что сон приснился? А если даже и так – лучше умереть от ножа, чем от тоски!

Джаред, позабыв свои личные счеты, решил вступиться за Кайрела.

– Ну и хватит. Не строй из себя обиженного младенца…

Бессейра резко повернулась к нему.

– А ты вообще уйди, брат любимый, названый! Ты уже от великой мудрости влез в это дело, за что потом тебе будет отдельное спасибо. А сейчас уйди, если жить не надоело!

Одного взгляда на нее хватило, чтобы понять: она в страшной ярости, и разгильдяйский тон – лишь притворство. Но долго длиться это представление не может. Лицо Бессейры побелело, губы дергались. Когда она сорвется, тут такое начнется…

Независимо от своей лекарской практики, Джаред успел усвоить: когда женщина начинает скандалить, следует удалиться от нее на предельное расстояние со всей возможной скоростью. Поэтому уговаривать он себя не заставил, а подался к выходу. И вовремя. За его спиной что-то грохнуло с ужасающим металлическим звоном. Похоже, Бессейра свалила поставец с посудой. Хорошо, что она там не стеклянная, не то прислуга умаялась бы осколки собирать. Оруженосец, заслышав топот, шум, рванул вверх по лестнице, а Джаред, воспользовавшись тем, что его не остановили для объяснений, поспешил к двери. К тому времени, когда Бессейра поставит весь дом вверх дном, он желал бы оказаться на другом конце Двухвратной улицы. Судя по деревянному треску, следующее, что полетело об стену – это злосчастное кресло. Последнее, что он услышал, уже на выходе – сдавленные рыдания. Но это было столь невероятно, что Джаред предпочел не поверить своим ушам.

11. Тримейн. Южное подворье. Новый Дворец.

Всю следующую неделю от Бессейры не было ни слуха, но Джаред почему-то не опасался того, что она нашла предсказанную погибель от ножа. А потом она появилась. Была тиха, в глаза не смотрела, и, надо думать, в виде исключения вошла через дверь. Явление это обошлось без лишнего шума, объятий, скандалов и попреков, потому что «Дети вдовы», пользуясь тем, что страсти вокруг тримейнских казней поулеглись, и публика стала восприимчивей к иным зрелищам, отправились на площадь – играть.

– Можно, я у вас тут посижу? – сказала она, поднявшись к Джареду и Дагмар. Устроилась на подоконнике и отвернулась, с подчеркнутым интересом следя, как во дворе собачатся два заезжих мелких негоцианта. «Отдельного спасибо» Джареду не последовало, а он не стал об этом напоминать. Даже Дагмар заметила, что душевное состояние Бесс прямо противоположно обычному, и не задала вопроса о том, как продвигается дело с оправданием Вальграма.

– Что случилось, ты скажешь или нет? – не выдержал, наконец, Джаред.

– Кайрел сейчас в Доме-с-яблоком…

– Зачем?

– Просит у Лабрайда моей руки. – Она сообщила об этом без всякой радости, и, словно извиняясь, добавила: – Я не хотела… какая из меня, с моей-то славой, жена? Но он сказал – если я откажусь за него выйти, значит, я только притворяюсь, будто не верю, что он не убьет меня…что я боюсь остаться с ним на всю жизнь.

– Логично. Только что же у тебя, сестра, лицо такое, словно не свадьба у тебя впереди, а похороны?

– Лабрайд… Я потому и ушла, чтоб ему на глаза не попадаться.

Джаред в удивлением отметил, что она и впрямь напугана. Смерти она не боится, а гнева приемного отца – поди же ты…

– Думаешь, он будет против?

– Ой, плохо дело… Он и без того на меня зол, что не того мужчину выбрала, а если мы с Кайрелом еще и обвенчаемся…

– Чем же ему Кайрел так не нравится?

– Не в Кайреле дело, а во мне. Не стоило говорить, но какая теперь разница… – Она вздохнула. – По-моему, Лабрайд хотел, чтобы я вышла за тебя.

– Что?!

– Прямо он этого не говорил. Но понять дал ясно.

– Тебе, наверное, примерещилось. Кто он – и кто я, безродный и нищий?

– Для Лабрайда важнее всего – ум, Дар и знания. И ты ему ближе многих.

– Да Лабрайд сто раз твердил мне, что я никогда не буду равен ему в знаниях, поскольку не принадлежу к старой семье!

– Вот-вот. Знания сохраняются внутри семей. Такова традиция. И единственная возможность для тебя породниться с Лабрайдом – жениться на его дочери, хотя бы и приемной.

– Ну, и как это он себе представлял?

– Наверное, он хотел, чтобы мы странствовали по империи, и с помощью наших способностей совместно разгадывали разные хитромудрые загадки, а он бы получал от этого удовольствие.

– Семья так жить не может.

– Они с Эгрон так живут. И даже детей умудрились народить и вырастить в промежутках между авантюрами. Видимо, чтобы принять подобный образ жизни, нужно действительно принадлежать к ним по крови. Я никогда не смогу полностью уподобиться им, хотя очень их люблю…

Джаред повернулся к Дагмар и увидел, что она слабо улыбается.

– Прости, если мы этой дурацкой трепотней тебя обидели. Надо же – без меня меня женили…

– Что ты, я совсем не обиделась. Наоборот, это даже весело.

Она не притворялась, а в самом деле не испытывала ревности. Как зимой, когда узнала, что Джаред и Бессейра – не родные брат и сестра. Можно было снова подивиться ее великодушию, недоступному любой другой женщине. Но впервые Джареду показалось, что если бы она ревновала, если бы устраивала скандалы и закатывала сцены, как любая другая – и Бессейра тоже, это ничуть не унизило бы ее в его глазах…

Додумать он не успел. По коридору прогрохотали шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвался сын хозяина. Удивительно, как этот мальчик в столь юном возрасте и при малом весе умудрялся так топать.

– Господин Джаред! Отец велел сказать… сейчас народ с площади прибежал… актеров-то, которые здесь живут, «Вдовьих детей» на площади повязали, и в Свинцовую башню поволокли!

– За что?

Дагмар, в отличие от Джареда, не задавая вопросов, бросилась к двери, но Бесс удержала ее.

– Погоди, не горячись. Давайте разберемся. У Матфре было разрешение играть на площади?

– Не знаю, – тихо сказала Дагмар. – Я совсем отошла от дел труппы. Могло и не быть. Этими делами всегда занимался Диниш.

– Тогда все понятно. И не пугайся ради Бога. Дадут на лапу кому надо и выпустят их. Не хватит денег – мы поможем. Только… Малый, ты не ошибся? Ты сказал : в Свинцовую башню?

– Да я сроду ничего не путал! Отец сказал – в Свинцовую, что я, врать буду?

– Ничего не понимаю. Если они нарушили постановление городских властей, стража должна была доставить их в Приют святого Леонарда. А другие власти и другие службы сроду комедиантами не занимались. Разве что Приют сейчас настолько переполнен, что узников уже в государственную тюрьму отсаживают. Или… Ты иди, мальчик, иди. Господин

Джаред сейчас спустится и с твоим отцом побеседует. – Она выпроводила мальчишку и выглянув за дверь, убедилась, что тот протопал вниз по лестнице.

– Джаред, твое имя не фигурирует в материалах ни по делу Раднора, ни по делу Поссара. А вот ты, Дагмар, по своему делу свидетельствовала. «Детей вдовы» ты упоминала?

– Да…

– Черт, расслабились… решили, что все уже кончено.

– Ты о чем? – Джаред не улавливал хода ее мыслей.

– Неважно. По-моему, дети, вам не помешало бы съехать отсюда, и вообще, скрыться с глаз. Я попрошу Кайрела, чтобы помог…

– Никуда я отсюда не уеду. Я должна ждать здесь, пока не будет решения по делу Вальграма. И вообще я больше ни от кого и ни от чего не стану бегать, – твердо произнесла Дагмар.

Бессейра внимательно посмотрела на нее, склонив голову к плечу, и неожиданно согласилась.

– А может, ты и права… Главное – не впадать в панику прежде времени. Но вот что: предоставьте это дело мне. Не убегайте, но сидите тихо. Чтобы не видно было вас, и не слышно! А я постараюсь выяснить, что и как.

Она снова была прежней – собранной, ловкой, спокойной. Робкая девушка, напуганная неизбежной ссорой с приемным отцом из-за предстоящего замужества, куда-то спряталась. Но в глазах Дагмар, слушавшей ее, не исчезала боль.

Неужели доктор Поссар, о котором они так легко позабыли, нанес удар из-за могилы? Впрочем, какой могилы? Прах его унесен водой и развеян ветром…

* * *

Честно говоря, Джаред не поверил, будто Матфре не удосужился получить у городских властей разрешение играть на площади. В любом другом городе он мог бы проявить небрежность, но не в столице. Скорее всего, кто-то из зрителей усмотрел в представлениях непозволительные намеки на события последних месяцев, и донес на «Детей вдовы». Это и объясняло и заключение комедиантов в тюрьму для государственных преступников (а их и правда препроводили в Свинцовую башню, слухи не обманули), и то, что Дагмар с Джаредом никто не беспокоил. Так что Бесс, намекая на связь происшедшего с процессом Раднора и Поссара, преувеличила опасность. Но Дагмар его догадки не утешали. Она не плакала, хотя лучше бы ей было плакать, чем часами сидеть, замкнувшись в молчании. И Джаред готов был проклясть Бессейру, высказавшую мысль, что комедиантов арестовали из-за показаний Дагмар.

Во всяком случае, она точно выполняла требование: «не видно и не слышно». А Бессейра исполняла свое обещание. С Джаредом они уговорились встретится у Карнионских ворот. В Дом-с-яблоком ему идти не хотелось, независимо от того поссорились ли Лабрайд с Бессейрой, или наоборот, помирились. Неловко было. Теперь он понял, почему Лабрайд, вовсе не страдавший предрассудками по отношению к комедиантам, ни разу не встретился с Дагмар, хотя ему было бы полезно выслушать рассказ о случившемся с ней из первых уст. Тогда Джаред счел это особой деликатностью – не хочет Лабрайд бередить ей душу. А он просто не хотел видеть женщину, разрушившую вымечтанный альянс между любимыми учениками. Все же Джаред невольно поглядывал в сторону Ольховой, ожидая, что Бессейра появится оттуда. Но она возникла со стороны Деревянного моста. И радостных известий выражение ее лица не предвещало.

– Есть новости?

– Есть… не про наших друзей, но нас задевают. Исдигерд лишен придворных должностей, и отправлен в свои владения.

– Лабрайд говорил мне, что этим кончится…что правитель постепенно лишит милости тех, кто был близок к прежнему двору.

– А он услышал это от меня. Но уж больно не ко времени это случилось. Правитель обрубает прежние связи… хорошо, что не по-живому. И встретится с ним напрямую я теперь не могу. Кроме того, я узнала, что имела место ревизия Приюта святого Леонарда. И ходят слухи о том, что некоторых заключенных переведут в Свинцовую башню…

– Значит, мы угадали!

– … но наших друзей сразу отправили в Свинцовую башню. В Приюте они не были.

– Но в чем их обвиняют?

– Ни в чем.

– Так это хорошо!

– Ты не понимаешь… Это в Приюте святого Леонарда, если угораздило туда попасть, обвинение, суд и приговор не заставят себя ждать. А в Свинцовой башне люди могут ждать суда годами… Могут и не дождаться, особенно если они бедны, незнатны, и нет у них заступников.

– Так что же делать?

– Я сказала – если нет заступников. Но мы-то есть! Попробую пробиться к правителю. Если меня к нему не пропустят, вспомню про свою привычку входить в окно, минуя двери. Не хочется мне Кайрела в это дело втягивать…

– И как у тебя… с ним?

Вообще-то после скандала в Зеркальном доме Бесс за подобную любознательность могла послать его подальше. Но она спокойно ответила:

– Хорошо. И мне легче, чем ему. Я никогда не придавала такого значения этому сну. Хотя… – она усмехнулась, – когда мы поняли, что ты все про нас знал и скрывал, кулаки у Кайрела зачесались. Пришлось рассказать ему, какую напасть ты от него отвел… По крайней мере, теперь я знаю, что он не пытался избавиться от тебя в Эрденоне.

– О чем ты?

– То покушение, когда Райнер принял тебя за Кайрела… мне взбрело в голову, что Кайрел нарочно тебя подставил, отдав свой плащ. Уж больно подозрительно, после рассказа Тодда это выглядело. Сначала Кайрела принимают за тебя, потом тебя за Кайрела. Я плохо верю в совпадения, слишком часто я их подстраивала. Потому я и пробралась в Зеркальный дом: опасалась, что один из вас убьет другого… скорее, конечно, он тебя. Но дело приняло другой оборот.

– Так ты его подозревала? А говорила, что любишь!

– Да. Но я не умею любить вслепую.

– Веселая у вас будет совместная жизнь, не соскучишься. Похлеще того, что выдумал для нас Лабрайд.

– Что будет, то и будет. Мы так решили. И на том – хватит болтать. Будут новости – не замедлю вам сообщить.

– Тогда – до встречи.

Они бегло попрощались, и Бессейра двинулась вниз по Двухвратной, но внезапно остановилась и обернулась.

– Знаешь, что я еще хотела сказать? При том, что ты вряд ли со мной согласишься. Сон – это не жизнь.

* * *

Дагмар услышанного от Бесс он пересказывать не собирался. Ничего хорошего это «Детям вдовы» не сулило, а Дагмар и без того принимает происходящее близко к сердцу. Джаред решил, что откроет ей правду, лишь когда Бесс сумеет помочь комедиантам… или когда пропадет надежда, что им вообще можно помочь.

Но загадывал он понапрасну. Когда Джаред вернулся в гостиницу, Дагмар там не было. И никто не знал, куда и зачем она пошла.

* * *

– …это совершенно никуда не годится, референдарий! – Правитель раздраженно швырнул отчет на тол. – Ремонт Приюта – не решение проблемы. Водостоки забиты, стены рушатся, узники умирают от того, что на них падают перекрытия, задыхаются либо просто давят друг друга! Следует ускорить прохождение судебных дел, чтобы очистить здание. Разбейте дала на списки по степени тяжести. Совершивших тяжкие преступления мы отправим на галеры, в рудники, в Свинцовую башню, наконец. А те, чья вина не очень велика, подлежат амнистии. По случаю… ну, например, по случаю моей помолвки с дочерью герцога Эрдского. Разумеется, список я просмотрю.

– А женщины?

– Какие женщины?

– Заключенные. В основном…хм…особы дурного поведения. И воровки. Их на галеры никак не направишь.

Йорг-Норберт снова нахмурился и готов был изречь в адрес Вайфара нечто явно несовместимое с образом милостивого правителя, но в этот миг секратарь, выбравшийся из-за гобеленовой завесы и низко кланяясь, приблизился к Вайфару и что-то зашептал ему на ухо.

– В чем дело? – раздражение Норберта готово было перейти в гнев. – Какого дьявола нам мешают?

– Виноват, ваше высочество, но вы распорядились сразу докладывать, если появится эта женщина…

– Дагмар Стиркхьорт?

– Да, ваше высочество… Она внизу, у караульной, и просит принять ее.

– Я приму ее. Немедленно.

Секретарь выкатился из кабинета. Йорг-Норберт решительно отодвинул в сторону документы, касающиеся положения дел в Приюте святого Леонарда. И Вайфар не рискнул напомнить ему о судьбах преступниц. Действительно, что из-за них голову ломать? Высечь – и пусть гуляют.

Когда вошла женщина, просившая об оправдании Вальграма, Вайфар заметил, что в отличие от прошлого раза, она не прилагала особых усилий, дабы позаботиться о своем обличьи. Покрывало было небрежно отброшено на плечи, волосы растрепались. И шла она, несомненно, через город пешком – подол платья был весь в пыли. Но правитель, похоже, не обратил на это внимание.

Женщина низко поклонилась.

– Ваше высочество, прошу прощения, что осмелилась явиться к вам, но…

– Я очень рад, что вы пришли. Я сам собирался послать за вами. Оставьте нас, Вайфар.

Распоряжение не потребовалось повторять дважды.

– Мой господин, – продолжала Дагмар, – произошла какая-то ужасная ошибка… недоразумение… В городе арестовали актеров труппы, к которой я раньше принадлежала, и я прибегаю к вашему заступничеству…

– Об этом мы поговорим позже. А пока сядьте, сударыня , у меня для вас добрые вести, и я хочу рассказать, для чего собирался пригласить вас во дворец.

– Но мои друзья…

– Вы ведь подавали прошение, касающееся оправдания Эйнара Вальграма?

Дагмар умолкла и медленно опустилась на табурет.

– Мой будущий родич, герцог Эрдский Тирни Йосселинг согласился с тем, что казнь Вальграма нельзя считать оправданной и справедливой. Это было убийство, как по причинам, так и по внешним обстоятельствам. Как вам известно, виновные в его гибели, а также те, кто ввели в прискорбное заблуждение сюзерена погибшего, уже понесли наказание. Но этого недостаточно. Удалось выяснить, что жители деревни, возле которой произошло злодеяние, тайно захоронили тело Вальграма. Вы этого не знали?

– Нет…

– Пришла пора ему упокоиться, как подобает полководцу и верному защитнику герцогства. Гроб с прахом Вальграма будет положен на носилки, укрыт плащаницей с гербом Эрда, и перенесен в Эрденон. Сопровождать его будет отряд рыцарей в трауре и восемь факелоносцев, впереди же будут идти четыре герольда, и попеременно возвещать: «Люди добрые, молитесь за душу злодейски убитого Эйнара Вальграма, верного воина герцога Эрдского». Траурная процессия проследует так до столицы, после чего тело Вальграма будет погребено в главном соборе Эрденона, и в течение года по нему будут служить заупокойные мессы.

– Благодарю вас. Это больше, чем я могла надеяться…

– Но это не все. Как вы, возможно, слышали, я ликвидировал опеку короны над конфискованными землями в Эрде. Бывшие владения мятежников – настоящих мятежников, я разумею, – отошли Тирни Йосселингу. Не стану скрывать – это изначально входило в мой договор с герцогом, в основе своей ничего общего с делом Вальграма не имеющем. Но теперь, при подписании договора, мне удалось обговорить некоторые дополнительные условия. Замки Имма и Ротеланд с прилегающими к ним земельными угодьями, в качестве возмещения перейдут к вдове Вальграма…К вам.

– Но мы не были обвенчаны!

– Вы были помолвлены.

– Что вы подразумеваете под этим?

– Вы рассказали, что Эйнар Вальграм выражал желание жениться на вас. Этому есть свидетели?

– Да…то есть были. Я не знаю, жив ли кто из них.

– Это неважно. Намерение вступить в брак, высказанное в присутствии более, чем двух свидетелей, считается формальной помолвкой. Каковая, по исконным тримейнским обычаем, имет ту же силу, что церковный брак. Вы получаете возмещение за причиненное вам зло в полном соответствии с законом.

– Благодарю вас… я понимаю, ваше высочество, что если бы вы не настояли… не потребовали… герцог бы никогда этого не сделал. Но мне не нужно никакого возмещения! Достаточно того, что имя Вальграма будет очищено. Но…вам, наверное, не сказали об аресте комедиантов… я пришла просить об их освобождении…

– Напрасно. Они арестованы по моему приказу.

– По вашему! – Она невольно вскочила.

– Это сделано для защиты вашей чести. – Йорг-Норберт вышел из-за стола, остановился напротив Дагмар. – Вы сказали мне, что после всего случившегося вам никогда не вернуться туда, где вы были прежде. Это неправда. Я в силах вернуть вам все, чего вы лишились. Более того. Вы получите все, чего достойна дама из благородной семьи, наследница древнего рода и вдова полководца, погибшего за своего сюзерена. Но есть одно препятствие. Эти комедианты. Если не принять соответственных мер, они с радостью начнут болтать, что госпожа Имма-и-Ротеланд пропитания ради вынуждена была пешком таскаться по дорогам империи, плясать на рыночных площадях, и представлять фарсы перед грязной толпой.

– Но мы знаем, ваше высочество, что я и в самом деле этим занималась. – Умоляющие ноты исчезли из голоса Дагмар. – И подобные разговоры мне горя не причинят.

– Они причинят горе мне.

– При чем же тут моя честь?

Она стояла, напряженная как тетива. Голова высоко поднята, светлые волосы, распадающиеся на пряди, ложатся на плечи. Так она стояла, завершая танец мечей, когда клинки, в последний раз выбив искры над ее головой, вонзались в землю у ног. Так она вызывала дьявола, и говорила с ним в «Игре на перекрестке». Но правитель этого никогда не видел. Он видел тонкое, безупречной лепки лицо, бледные губы, забывшие, как улыбаться, и серые глаза, за льдистым блеском которых угадывался синий сухой огонь.

– Когда вы впервые пришли сюда, я подумал: вот женщина, равной которой нет в мире. Она пережила самое страшное, что может выпасть на долю, ее лишили всех, кого она любила, и всего, что она имела. Столкнули в грязь, в болото, и любая другая пошла бы в этом болоте на дно, или с упоением барахталась в нем. Но вы прошли по грязи, и она отступила от вас. Ничто низменное не замарало ваш облик. Вы – само воплощение чистоты и достоинства, подобно королевскому горностаю, предпочитающему лучше умереть, чем испачкать свой белоснежный мех. Так думал я тогда. Не заставляйте меня убедиться, что я ошибся.

– Вы ошиблись. Поскольку видите – я не умерла… как тот горностай. Возможно, мне следовало умереть вслед за Вальграмом. Но, раз я осталась жить, то не могу допустить, чтобы из-за меня погибали другие. Купить свое благополучие ценой свободы людей, не причинивших мне никакого зла – с этим я и вправду не смогу жить. Могу ли я выкупить их, вернув казне те земли и замки, которые вы мне милостиво даровали?

– Нет, – резко ответил правитель. – Владения даровал вам Тирни Йосселинг, ему вы можете их возвратить, если пожелаете, но на судьбу актеров это никак не повлияет.

– Что же мне делать?

– Любая другая женщина – не такая, как вы – бросилась бы мне в ноги и залилась слезами.

– В ноги пасть я готова. А все слезы я выплакала по Вальграму. На других не осталось.

На колени Дагмар, однако, не бросилась. После короткой паузы Йорг-Норберт спросил:

– Среди этих… комедиантов… есть кто-либо, кто вам особенно дорог?

– Вы хотите знать – нет ли среди них моего любовника, или любовников? Нет. Я уже говорила: Диниш, которого я называла мужем, умер в январе в городе Эрденоне. Там же и похоронен. Это легко проверить. А те, кто сейчас в Свинцовой башне – просто актеры, вместе с которыми мне приходилось играть.

– И ради этих, в сущности, чужих вам людей, вы готовы отдать едва обретенное благополучие?

– Да. Я не пролью ни слезы, если никогда больше никого из них не увижу. Но ради того, чтобы они были живы и на свободе, я готова отдать и больше, чем богатство.

– Так я не ошибся в вас! Вы именно та, какой я вас увидел. Чистая, как свежевыпавший снег…как первый лед. Такой и оставайтесь.

Снова последовала пауза.

– Если я отпущу этих актеров … и вышлю из Тримейна, что вы намерены делать? При условии, что не отвергнете то, что вам предложено?

– Не знаю… наверное, чтоб стать хозяйкой этих земель, мне следует уехать в Эрд?

– Не обязательно. Там будут назначены управляющие, которые станут пересылать вам доходы с владений. А жить вы можете в столице.

– Если вы хотите, чтобы я осталась…

– Черт побери, Дагмар, вы прекрасно поняли, чего я от вас хочу.

Угол ее рта дернулся – правитель был волен понимать это как улыбку, или усмешку.

– Конечно, поняла. Я не ребенок, и с невинностью давно рассталась, что бы вы не твердили о моей чистоте. Вы хотите того, чем я не обязана ни вам, ни герцогу Тирни – меня самой. И, чтобы услышать «да», не стоило устраивать такую сложную интригу…

– Так вы согласны? И вас не пугает то, что обо мне говорят, будто я убиваю женщин, которые ко мне приходят?

Она могла бы возразить, сказать, что так давно уже не говорят, что истинные убийцы найдены и наказаны самим же правителем, однако медленно произнесла:

– Это неважно. Важно совсем другое. Снег не только чистый, он – холодный. Вас это не останавливает?

– Наоборот. В женщинах этого двора и тех, кто пытался ко двору пробиться – всегда был переизбыток пылкости. Чем они меня и раздражали. Теперь я понимаю, что мечтал о другой, непохожей на них… А что до холода – он может и обжигать.

* * *

Бессейре не удалось встретиться с правителем. Но о том, что Дагмар пришла в Новый дворец, она узнала. А также о том, что Дагмар не покидала дворца ни в тот день, ни на следующий.

Зато через два дня в Южном подворье объявились «Дети вдовы». Они были напуганы настолько, что даже не радовались своему освобождению. Им ничего не объясняли, но дали понять, что чем быстрее комедианты покинут Тримейн, тем лучше для них. О пребывании своем в Свинцовой башне они предпочитали не распространяться, только Зика тихонько шмыгала носом, а братья вздрагивали, как по команде. Матфре был мрачен – но он всегда был мрачен.

А к концу недели по столице непостижимым образом поползли слухи, что Новый Дворец недолго прозябал без дамского общества. Что рядом с правителем, якобы, появилась новая женщина – молодая вдова благородного происхождения, приехавшая из Эрда. И вскоре он намерен явить ее свету.

12. Тримейн. Прощания.

Он не мог в это поверить. А поверив – смириться. То есть умом он сразу понял, какой ценой Дагмар купила освобождение гистрионов. Обычное дело – когда актеры попадали в беду, женщины труппы, чтобы выручить остальных, как правило, прибегали к тому средству, что всегда имелось в их распоряжении. Издержки ремесла. По иронии судьбы Дагмар они выпали на долю, когда с ремеслом она уже рассталась.

Но одно дело понять, принять – совсем другое. Поначалу Джаред бросился в Дом-с-яблоком, но не застал ни Лабрайда, ни Бессейры. Мейде не мог внятно объяснить, где они, хотя заверил, что из города никто не уезжал. Тогда он метнулся на Двухвратную. Встреча с Кайрелом не сулила ничего хорошего, но Джареду было на это наплевать. Ему нужна была помощь, и надеяться он мог только на Бесс. Если она не у Лабрайда, и не кружит по городу, то где еще ее искать?

Тут он не ошибся. Бессейра была в Зеркальном доме, где, несомненно, если не обреталась постоянно, то проводила большую часть времени. Порядков, впрочем, своих наводить не стала – не водилось за ней такой привычки. Всякий дом был для нее лишь временным жильем, и этот не должен был стать чем-то иным. Только в комнате, где не так давно Кайрел пытался вытрясти из Джареда душу, отодвинули от стены стол и пресловутое кресло, чтобы удобнее было за этим столом сидеть, да открыли настежь окно, так что спрятаться здесь, особливо до прихода ночи, стало невозможно. Слишком светло. И не только от солнца. Джареду было тошно смотреть на этих двоих. Но как странно все переменилось! Совсем недавно, еще и полгода не минуло, он был счастлив с Дагмар, и не замечал, что там на душе у приходившей в «Вертоград» Бессейры. Только Дагмар, беспамятная, знать ничего не знающая кроме актерского ремесла Дагмар как будто чувствовала что-то, – и пыталась ее утешить.

Что ж, Джаред не прошел школу старых семей, и не умел скрывать своих чувств. Да и не собирался этого делать. Он пришел за помощью, и ради нее мог вытерпеть и большее, чем зрелище чужого счастья.

Но просьба не сразу выстроилась. Так получилось, что каким бы бедным и безродным Джаред не был, за всю жизнь он о помощи никого не просил. Просили его, умоляли даже, а он помогал, если умел. Все прочее само шло в руки. Как удачлив он был, несмотря на нищету, эпидемии, переворот в Зохале и войну в Южном пограничье… И вместо просьбы сперва получились жалобы.

– Зачем? Ведь они были ей совсем чужие люди! Не спорь со мной – ты видела их всего несколько раз, а я прожил среди них чуть не год. Они ничего для нее не значили… Она без колебаний бросила их, чтобы ехать в Тримейн, и возвращаться к ним не собиралась, она сама мне об этом говорила! И вот, ради них…

– Я не спорю. Но Дагмар знала их много лет, делила с ними удачи и невзгоды. Даже если у нее не было ни с кем из них особой дружбы – это накладывает определенные обязательства. Скажи, Кай, бывает на войне, что один солдат прикрывает других, из одного с ним лагеря, при том что накануне они дрались и сварились?

– Бывает сплошь и рядом, – подтвердил Кайрел. – И прикрывает, и защищает, и жизнь за них кладет.

– Дагмар не солдат, она – женщина, и не обязана защищать тех, кто сильнее ее! Она пошла просить за комедиантов, так же, как просила за Вальграма, будь он проклят, и не понимала, чем это кончится! И если уступила, то только потому, что он ее заставил.

– Про Норберта много можно сказать плохого. Но женщин он не насилует. Это я могу подтвердить – Бессейра коснулась руки Кайрела. – Прости, что я об этом говорю…

– Ты его оправдываешь? – бросил Джаред.

– Нет. Не оправдываю.

– И все равно, даже если он только сказал: «Я отпущу их, если ты переспишь со мной» – разве это не насилие? И разве не доказательство, что он удерживает ее силой то, что комедиантов отпустили, а Дагмар все еще у него? Или ты считаешь, что она не возвращается, потому что влюбилась в него?

Вместо Бессейры ответил Кайрел.

– А если она просто устала – от вечного бродяжничества, от житья впроголодь, ночевок на постоялых дворах или вовсе на земле? У комедиантов жизнь не лучше, чем у цыган или солдат. А ты сам сказал – она не солдат, а слабая женщина. И хочет покоя.

– Ты хочешь сказать, что она продалась? – сквозь зубы произнес Джаред.

– Не продалась. Устала.

– Ты ничего не понимаешь. Ты даже не видел ее никогда.

– Видел. На представлении в Эрденоне.

– Все равно ты ее не знаешь, как знаю я. Вы оба ее не знаете. Все, что имеет цену для других женщин, ради чего они душу продадут – богатство, роскошь, наряды, драгоценности – ей безразлично. А что до покоя… мы собирались уехать отсюда и жить той самой спокойной жизнью. И если она не возвращается – этому есть одна причина. Она боится, что я ее не прощу за измену. Но это неправда. Я знаю, что она не виновата. Только она не знает, что я знаю… – Окончательно запутавшись, он повернулся к Бессейре. – Я должен ее увидеть.

Джаред не думал сейчас, что повторяет слова, услышанные недавно в этой самой комнате.

– Хорошо. Я помогу тебе с ней встретиться.

– Нет, – сказал Кайрел. Он обращался не к Бессейре, а к Джареду. – Вы с вашим учителем Лабрайдом привыкли, что Бессейра вытаскивает вас из всех передряг. Может, у вас есть на то причина, может, это ей нравится, но я не люблю, когда мужчина перекладывает свои заботы на женские плечи. Мне так или иначе нужно быть во дворце. А Бессейре бывать там опасно. Поэтому, если твоя Дагмар не в заточении, как я слышал, – я постараюсь сделать так, что вы увидитесь. Только сам не пытайся во дворец прорваться и шуму не поднимай.

– А ты не пытался дотянуться до нее во сне? – спросила Бессейра. – Раньше тебе это удавалось.

– Пытался. Ничего не выходит… Наверное, тот поединок с Поссаром забрал у меня слишком много сил. Или я делаю что-то не так. Поэтому я пошел сперва к Лабрайду. Но его не было.

– Ты увидишь ее наяву, – сказал Кайрел. – И вот что: может, это хитрость? Она опасается правителя, и не зря. И хочет обмануть его, делает вид, что во всем покорна его воле. Говорят, она получила какие-то владения в Эрде, и ждет возможности туда уехать. А ты бы на Севере к ней присоединился.

Хитрость, обман – все это совсем не вязалось с нравом и поступкам Дагмар. Но подобное объяснение делало таким понятным молчание Дагмар, ее невозвращение из дворца, и настолько оправдывало ее, что впервые за эти черные дни Джаред почувствовал, как слегка разжалась железная лапа, цепко державшая сердце и стало легче дышать.

Наверное, по нему это было заметно, потому что, когда он ушел, Бессейра сказала:

– Умеешь ты людей утешить …

Кайрел промолчал, и она продолжила полувопросом: – А сам-то ты в это не веришь.

– Не знаю. Я и правда видел ее один раз, да и то не обратил внимания. Но если он говорит правду – а так похоже и есть, потому что от тебя я слышал то же самое… Не верю я женщинам, которые равнодушны к нарядам и украшениям. Что-то с ними не так.

* * *

Пока шло следствие по делам принца Раднора и доктора Поссара, столичная знать изрядно приуныла. Причем далеко не все придворные отчаянно припоминали, в каких таких выходках Раднора, направленных против наследника престола они принимали участие, и гадали, что за кара может за этим последовать. В тоску и печаль их повергало предположение, что веселый и утонченный императорский двор превратится в помесь монастыря с судебной палатой. Слишком рьяно взялся правитель за дела, слишком аскетичен, по сравнению с отцовским, был образ его жизни. К тому же он во всеуслышание заявлял, что пока родитель его болен, всяческое веселье неуместно. А Ян-Ульрих, потихоньку слабея, мог протянуть еще годы и годы, на протяжении которых единственным развлечением тримейнцев могли стать церковные процессии и казни. Но конец мая даровал опечаленным придворным утешение. В Новом Дворце опять стали устраивать пиршества, не такие обильные и многолюдные, как прежде, но достойные имперской столицы . С большим размахом был устроен прием представителя герцога Эрдского. И говорили, что скоро будет праздник в императорских садах, чего не случалось с прошлого года… Понимающие люди связывали эти перемены с новой любовницей Йорга-Норберта.

О женитьбе наследника престола на Гарсене Йосселинг еще не было объявлено, но об этом болтали, как о деле решенном. Однако невеста была еще грудным младенцем и могла появиться в Тримейне лет через десять-двенадцать. Никто не ожидал, что Йорг-Норберт проведет эти годы в одиночестве. Другое дело – кого он выберет себе во временные подруги. Предыдущий опыт принца по этой части не особенно вдохновлял.

Новая женщина, по крайней мере, была благородного происхождения, ее родовое имя было известно в империи – и при этом не звучало так громко, чтобы вызвать недовольство. То, что она оказалась вдовой Вальграма, который вовсе не был, как утверждалось раньше, предателем, мало на кого произвело в Тримейне впечатление. Бывший королевский домен – не Эрд, где память о мятеже еще жива и болезненна. Но вдова, одарившая любовью того, кто покарал смертью убийцу ее мужа – в этом было нечто красивое, благородное, напоминавшее о старинных рыцарских добродетелях, как ни мало выказывал почтение к этим добродетелям правитель империи. И за это к ней были заранее благосклонны.

Она редко появлялась на людях и мало говорила – в отличие от прежних фавориток двора. И подобно тому, как госпожа Эльфледа чаще всего рядилось в небесно-голубое, а Бесс – в красное, у этой тоже был излюбленный цвет – белый. Цвет траура и смерти, цвет бездетных женщин, он был приличен знатной вдове, и не казался нарочитым. Но в облике Дагмар Вальграм Имма-и-Ротеланд белизна напоминала не о скучном вдовстве, а о свежевыпавшем снеге ее родного Севера. Льстецы уже начали называть ее Белой дамой Тримейна.

Она этого не замечала. Она вообще не снисходила замечать, что о ней говорили, одним присутствием словно вымораживая возможное злословие. И злословие умолкало.

На торжественном приеме в честь высокородного Арвида Гормундинга госпожа Имма-и-Ротеланд не присутствовала. А вот на празднике в честь помолвки правителя с дочерью герцога Эрдского должна была явиться непременно. И никому это не показалось ни странным, ни непристойным. К тому же тримейнская знать рада была любым признакам того, что весенние грозы, выражаясь поэтическим языком, отошли в прошлое.

Кстати о поэтах. Придворный стихотворец мэтр Ойгель тоже был зван на это празднество. Но он за минувший месяц успел смекнуть, что вкусы при нынешнем правлении поменялись, и не заготовил впрок сладкозвучных пасторалей. Равно и бесконечный свой рыцарский роман отложил н до поры. А читал он в присутствии правителя и канцлера, и госпожи Иммы и многих благородных дворян отрывки из своей новой поэмы «Несчастья знатных дам». Удивительные открытия и свободный полет мысли, явленный в сочинениях Фредегара из Камби, оставались в Тримейне совершенно неизвестны, здесь поэты бывали педантичнее ученых, и Ойгель честно перелопатил Овидия, Вергилия, Сенеку и прочих древних авторов, дабы в звучных строфах воспеть напасти, постигшие некогда Елену, Медею, Дидону, Октавию и прочих древних принцесс. Довольно часто перипетии не приводили к счастливому финалу, однако в утешение слушателям и особенно слушательницам сообщалось, что героини прошлого, несмотря на свою безупречную красоту и прочие достоинства, были закоренелыми язычницами, и не могли надеяться на облегчение своей участи, ибо какую же помощь могут оказать ложные боги? А дамы нынешних времен, буде постигнет их несчастье, черпают силы в молитвах, и ежели молитвы идут от сердца, Спаситель непременно воздаст им…

Йорг-Норберт милостиво отнесся к стихотворцу и одарил его не только похвалой, но и звонкой монетой. Вообще же, мэтр Ойгель со своей поэмой и придворные музыканты – вот и все, что было представлено для публики в качестве увеселений. Никаких жонглеров и плясунов, комедиантов, шутов и звериных поводырей. В этом правитель был непреклонен – пока император нездоров, никаких представлений во дворце не будет. Даже сам архиепископ счел это слишком суровым, и напомнил принцу суждение из «Книги покаяний» о том, что высший разряд актеров, именуемых joculatores, «воспевают подвиги властителей и жития святых, утешают людей в их горестях и скорбях и не совершают бесчисленных непристойностей, подобно плясунам и плясуньям, которые вызывают духов с помощью заклинаний тем или иным способом». Впрочем, настаивать на том, чтобы Норберт изменил свое мнение, он не стал.

Арвид Гормундинг, вероятно, тоже скучал на чинном празднестве, и с тоской вспоминал о менее изысканных, но куда как более непринужденных увеселениях в Эрденоне. Но никак этого не выказывал. Возвышение госпожи Дагмар представлялось ему победой влияния Севера при императорском дворе – победой, которую следовало закрепить. И он первый выразил почтение фаворитке, подав пример другим дипломатам и придворным. Достоинства своего он этим он не унизил – Стиркхьорты, как и Гормундинги, возводили свой род к первым эрдским ярлам. Остальные, пусть и не руководствовались столь высокими соображениями, восхищались, и нередко искренне – холодной северной красотой госпожи Иммы, величественной грацией движений и строгим, но безупречным вкусом в нарядах. Она принимала хвалы, как принимала бы хулу – отстраненно. В разговоры почти не вступала, и танцевала только с правителем. Этим она ничуть не нарушила общего радостного настроения. Ибо тримейнская знать умела наслаждаться жизнью и в отсутствии шутов и жонглеров.

Столы для пира были накрыты в саду, и повара, скучавшие без дела предыдущие месяцы, превзошли в мастерстве сами себя. Одно перечисление блюд длиной – а возможно, и силой чувств, этим перечислением вызванных – могло бы поспорить с поэмой мэтра Ойгеля. И сами сады были прекрасны, как всегда на излете поры цветения. Музыканты, стремясь заслужить милость правителя, играли все новые и новые мелодии, занесенные в Тримейн с четырех сторон света, и кавалеры с дамами танцевали на освещенных факелами лужайках чуть не всю ночь. Госпожа Имма, по общему мнению, в танцах превосходила всех. Но недолго – правитель вскоре оставил бал, отвлеченный беседой с канцлером, а приглашений от других фаворитка не принимала. Но к этому времени веселье в дворцовом саду уже шло как по накатанному пути. Пользуясь тем, что ее оставили в покое, госпожа Имма углубилась в одну из боковых аллей, чтобы немного побыть в одиночестве. Она не подозревала, что в это время за ней следили особенно внимательно.

Третий раз Джаред попадал во дворец, и непременно в обличье слуги, хотя и разных хозяев. Когда он сказал об этом Кайрелу, тот отозвался:

– Ничего. Повезет тебе – больше никогда сюда не придешь, ни в холопском обличье, ни в ином. Не повезет – тоже.

Шутка была неутешительная. Но Джаред не думал об этом. Кайрел свое обещание выполнил: доставил его сюда. Теперь все зависит от самого Джареда.

Госпожа Имма не любит шумного общества. Госпожа Имма предпочитает гулять в одиночестве. Разве это не знак?

Он выждал, когда она свернула туда, куда не достигал свет факелов. Словно ее вело какое-то чутье. И выступил из-за деревьев.

– Дагмар!

Она не вздрогнула, не отшатнулась, не бросилась к нему. Остановилась. Словно сошла в сумраке ночи по лунному лучу, и в свет луны была одета. Хотя это было белое шелковое платье, вышитое жемчугом. Нити жемчуга были у нее на шее, на запястьях, оплетали ее волосы. Никогда Джаред не видел ее такой красивой. И такой чужой.

– Зачем ты здесь? – ее голос прозвучал ровно, совсем как во время «Детей вдовы» и Диниша. На миг он испугался – неужели она снова потеряла память? Даже не спросила, как он сюда попал…

– Я должен был тебя увидеть.

– Упрекать меня пришел?

– Нет! Ты ни в чем не виновата. Ты хотела спасти актеров. Ты их спасла. Если ты не можешь бежать отсюда…

– Бе-жать? Ты еще, может быть, думаешь, что я вернусь к тебе?

– О чем ты? Я ни в чем тебя не виню!

– Зато я тебя виню.

– Не понимаю…

– А пора бы. После того, что ты со мной сделал.

– Дагмар, ты обезумела? Или на тебя снова обрушилось колдовство Поссара? В чем ты меня упрекаешь? Мы были счастливы вместе, мы хотели уехать в Карниону…

– Нет. Это ты был счастлив. Ты хотел уехать. А я ежедневно, еженощно мучалась пыткой, которой обязана тебе, дорогой мой.

Он, наконец, понял.

– Но ты сама просила вернуть тебе память!

– Просила, правда. Но не знала, чем это обернется. А ты должен был знать. Ты ведь рылся в моих снах, в моей памяти, как вор в чужом кошельке. Ты знал, что там спрятано. Хотя, если бы ты хотел мне помочь, я бы тебя простила. Но тебе не это было нужно, тебе было нужно, чтоб я тебя полюбила. Так что ты со своей любовью нанес мне такой удар, какого бы и палач не придумал. Но я не стану мстить тебе. Из-за того, что ты вернул мне память, я добилась оправдания Вальграма. За это благодарю. А от всего остального – уволь. И уходи отсюда, пока тебя не поймали.

– Значит, ты добровольно осталась с правителем…

– Конечно. С ним мне лучше. Он, по крайней мере, ответных чувств от меня не требует.

– А я-то думал, – сквозь зубы произнес он, – тебя заставили, тебя держат в заточении… А ты меня предала. Хоть бы притворилась, что влюбилась в него, что жить без него не можешь. Ты хуже последней девки с Канальной. Они с голоду продаются, а ты…

– Предала? Я тебя никогда не любила. Так же, как и правителя. Я любила одного на свете – Вальграма. А если его нет, какая разница – с кем?

* * *

Жителям города Тримейна тоже понравилась новая фаворитка правителя, при том, что видели ее раз – и обчелся. Она была такова, какой и надлежит быть любовнице наследника престола – честная вдова хорошего рода. И наружность ее отвечала господствующим в Тримейне представлениям о красоте – белокура, высока и стройна. А что в обращении со всеми надменна и горда – так и надлежит себя вести, не то, что эта черная галка-южанка, или вот госпожа Эльфледа, которая вечно совалась куда не следует… Влиянию Дагмар приписывали некоторые послабления, дозволенные Йоргом-Норбертом в городской жизни. При известной нелюбви к публичным зрелищам он разрешил провести традиционные летние развлечения горожан – бега лошадей и публичных женщин на Рыночной площади. О турнирах пока не было речи, но дворяне лелеяли надежду, что благоволение правителя распространится и на эту благороднейшую из потех. Так что Дагмар прощали и вменяли в достоинство то же, что ставили в вину Бесс – нелюдимость, отсутствие при дворе друзей и родных, нелюбовь к охоте… Главное – она умела смягчить сердце владыки. Особенно это стала ясно после того, как было объявлено о сносе Приюта святого Леонарда и амнистии заключенным. Тут хор похвал Белой даме Тримейна зазвучал по всей столице. И только в своем родовом замке, оставленная всеми, увядающая женщина жалела о безвестно сгинувшей южной девочке, такой милой, такой непосредственной, единственной при дворе, кто не питал к императорской фаворитке злобных чувств, и не пытавшейся извлечь из ее дружбы никакой корысти…

* * *

– Она так и сказала, что никогда его не любила?

– Да. Я сам это слышал.

– И Джаред вернулся в Южное подворье?

– Вернулся живым и невредимым, если тебя это беспокоит.

– Ладно… Черт, куда второй сапог подевался? А, вот он, под кровать завалился.

– Куда ты сорвалась?

– Хочу убедиться, не сотворил ли он чего…

– Бера (Кайрел никогда не произносил на местный лад «Бесс», ему не нравилось, как это звучит, и вообще он предпочитал называть ее полным именем), Джаред – не мальчик, которого обидели первый раз в жизни, а мужчина. И руки на себя не наложит, поверь мне.

– Вот именно. Он не мальчик, а человек, наделенный Даром. И я не имела в виду, что он натворит что-то над собой. Поссар, из-за того, что его когда-то обидели, погубил множество невинных людей, и чуть было не поменял власть в империи. а Джаред сильнее его. Мне страшно подумать, что может сделать человек, обладающий такой силой, когда его предали…

– Погоди! – Бессейра замерла с сапогом в руках. – Прежде, чем рассуждать о предательстве, подумай, что если Дагмар поступила с ним, как я с тобой? Солгала ради спасения. Только у нее оснований было куда как больше. Мне опасность, может, и приснилась. А будущий император наш загнал комедиантов в тюрьму только за то, что они знали, кем была Дагмар. Джареда он бы уничтожил, не поморщившись. И ей было нужно, чтоб Джаред поскорее убрался из дворца и из столицы.

– Наверное, так и есть, – медленно произнесла Бессейра. – Она с самого начала догадывалась, что такое может произойти. Она говорила мне, что в своих показаниях не упоминала о Джареде.

– Только не вздумай сказать ему об этом.

– Почему?

– Если он сам об большого ума не догадался…

– Я тоже не догадалась.

– Ты – не ясновидящая, или как там это называется. Если он не догадался, то, может, я и ошибаюсь. А если я прав, не делай так, чтоб ее жертва оказалась напрасной.

– Все равно, я должна идти. Если хочешь, идем вместе.

– Идем.

Хотя Бессейра уже практически переселилась в Зеркальный дом, ее свадьба с Кайрелом откладывалась, по обоюдному согласию, до той поры, пока они не вернутся на Юг. Сверхъестественные причины и связанные с ними страхи были здесь не при чем. В Тримейне Бессейра была особой темного происхождения, отставленной любовницей принца, женитьба на которой пятнала честь благородного человека. На Юге она была девушкой из старой семьи, и это обстоятельство заранее оправдывало любые авантюры, в коих она была замешана. С точки зрения исконного южанина, такой брак был не просто достоин уважения, он был почетным. Кайрел и Бессейра оба это понимали, и в подробные обсуждения не вдавались.

Когда она вышли из дома, Бессейра бросила взгляд на фасад и сказала:

– Все время забываю тебя спросить: как там умудрились серебряное зеркало закрепить? Никаких следов не видно.

– Да сроду там не было серебряного зеркала! Оно всегда было каменное. А в этом городе чего только не наплетут…

– А что вообще эта картина обозначает? Или так, зодчий упражнялся без всякого смысла?

– Нет, смысл есть. Это мой прадед, Бертрам, сын того первого Рондинга, которого Радульф Тримейнский посвятил в рыцари, путешествовавший по Заклятым землям. Герб, понимаешь, был новый, надо было рыцарские доблести доказывать. Вот он и доказывал. Говорят, даже у Зеркала Истины побывал. А оно, если легендам верить, каменное. Это прадедушка и велел увековечить, и, как водится, ничего этим не добился. Никто, кроме семьи, про подвиги его не помнит.

Привыкши посвящать жизнь службе, о вольных поисках приключений и подвигов, Кайрел говорил с изрядной долей иронии. Но не скрывала ли насмешка почтение? Бессейра не стала спрашивать об этом. Она сказала:

– Наверное, тебе за всю жизнь столько пешком ходить не приходилось, сколько за эти дни со мной. Роняешь рыцарское достоинство.

– Когда будем на границе, тогда напомни мне об этом. А сейчас где-нибудь в узком переулке или в порту был бы я верхом дурак дураком.

Они шли привычным уже путем – мимо церкви Святой Айге, в сторону Карнионских ворот. Было воскресенье, горожане в эту пору стремятся день отдыха и покоя провести вне городских стен, либо урвать свою долю веселья везде, где только можно, но лучше всего под открытым небом. Народу толкалось на улице предостаточно. И, как обычно в Тримейне, каждый был озабочен собственным весельем так же, как в будние дни озабочен торговлей или ремеслом.

– Знаешь, – сказал Кайрел, – с тех пор, как мы вместе, я стал забывать этот сон. Может, потому, что все пошло совсем по-другому. И мы оказались другими. Еще недавно я помнил его лучше, чем вчерашний день. А сейчас – это просто сон.

– Я рада. А то хуже нет – ревновать к самой себе.

У Рыночной площади им пришлось потесниться – там народ валил валом, все возбужденные, радостные, с горящими глазами спешили, словно торопясь пропустить какое-то невиданное, и вдобавок бесплатное зрелище Это было странно – сегодня в Тримейне не было ни праздника, ни казни. Но, прислушавшись и приглядевшись, Бессейра и Кайрел поняли в чем дело. Начали сносить Приют святого Леонарда, и горожане желали посмотреть, как исчезает с лица земли ненавистное узилище. То и дело слышались крики «Ура правителю!» и «Долгой жизни нашему доброму принцу».

– Он сносит старую, ветхую тюрьму, – заметил Кайрел, – а потом, пока они будут плясать от радости, выстроит новую, с прочными, крепкими стенами.

– Ты осуждаешь меня за то, что я помогла ему прийти к власти, да еще и тебя втянула в это дело?

– Нет. Наверное, я и без твоих уговоров поддержал бы его. Тут всегда приходится выбирать между двух зол. Раднор, конечно, был бы злом большим. А Норберт, думаю, будет хорошим императором. Только я предпочел бы находится от него как можно дальше.

Наконец, они достигли Южного подворья. И сразу же увидели Джареда – во дворе. На нем был дорожный плащ, через плечо сумка. И Бессейра не поняла, обрадовался ли он их приходу.

– Вот, съезжаю отсюда, – сказал он спокойно.

– К Лабрайду перебираешься?

– Нет, ухожу из Тримейна. Сегодня.

– И с Лабрайдом не попрощаешься?

– Нужны ему мои приветствия и прощания… Как будто ты не знаешь. Ты, кстати, до сих пор с ним в ссоре?

– В состоянии худого мира. Надеюсь, Эгрон наставит его на путь истинный. Она-то поймет… А ты, выходит, и нам не сказал бы, что ноги уносишь?

– Я, по правде сказать, думал, что вас нет в Тримейне. Ты же говорил, что снова собираешься на Южную границу? – обратился он к Кайрелу.

– Скоро уедем. Навестим мою мать – и в прежние края. Потому что замирение там долго не продлится. – Он упомянул о грядущей войне без волнения – это было его ремесло.

– Все разъезжаются. Актеров уже и след простыл. Лошадей я им отдал. Не обессудь, что твоим подарком распоряжаюсь.

– Ты меня превзошел. Я тебе одну лошадь дал, а ты им две, словно князь какой владетельный. Благодарить им тебя до конца жизни.

– Пусть Дагмар благодарят. Они ей больше обязаны – свободой, возможно и жизнью. Теперь они и в самом деле дети вдовы.

Впервые он упомянул Дагмар. И снова Дагмар не поняла – горечь была в его словах? Или насмешка? Или он смирился с произошедшим? Вслух она произнесла:

– Тяжеловато будет до Карнионы пешком добираться…

– Зачем же до Карнионы? Я там уже был. В империи остался только один край, где я не был. Туда я и направляюсь.

Она не сразу догадалась. А когда догадалась, помрачнела.

– Заклятые земли…

– Зеркало Истины искать? – усмехнулся Кайрел.

Джаред шутки не поддержал.

– Зеркало Истины – приманка для рыцарей. Либо легенда, ими придуманная. А я не рыцарь. Я странствующий лекарь. Договорился с речным капитаном, на барке дойду до Эрда, оттуда и впрямь пешком, через Эрдский Вал…

– Мы проводим тебя до реки, – сказала Бессейра.

– Хорошо. Но в порт ходить не надо – ни к чему нам долгие прощания.

Они вышли за ворота на улицу, по которой не так давно Джаред и Бессейра гнались за Тоддом.

– Удивил ты меня, – сказала Бессейра. – То, что происходит в этом городе… порядки, установившиеся здесь, казни и помилования… все это благодаря тебе. Пусть людям про то неизвестно, ты сам знаешь. И вот так – все бросить и уйти?

– Я мог бы ответить тебе: что пользы, когда творишь великие дела и не можешь удержать женщину? Но это не так. Я шел по неверному пути. Я обошелся одинаково с чудовищным преступником и с женщиной, которую любил – заставил их увидеть собственное прошлое. Поссар после этого захотел умереть. А Дагмар … немудрено, что она меня возненавидела. И я сам…я всегда считал сон кривым зеркалом яви. А может, наоборот? Или явь искажает и дробит себя, как в зеркале? Лабрайд и Лозоик Поссар, Бессейра и Дагмар, ты, – он обернулся к Кайрелу, – и я. Искаженные взаимные отражения, разные двойники, ферзи и пешки. Зеркальный дом. Я убеждал себя – и позволял это другим, что могу жить, как все люди. Ты, Бесс, не согласилась, и была права. Теперь я ухожу туда, где мне место, и займусь тем, чем следовало заняться с самого начала. Изучением Сил вне применения к людям. Ты сказала мне, что сон – это не жизнь. Не уверен. Сон – другая форма жизни, и какая из них ценней, я еще не знаю.

Дико все это звучало – прекрасным летним днем, на берегу Трима, реки, чьи воды даже в солнечную погоду отливают серым, как закаленная сталь. Рыбаки и лодочники перекликались на воде, где-то ухала стенобитная машина – рабочие ломали верхний ярус тюрьмы. Кирпичи рушились вниз в облаках щебня и пыли, и толпа заглушала грохот восторженным воем.

– Если ты сам не понимаешь, о чем говоришь, – отозвался Кайрел, – то мы – тем более. Но в жизни – как на войне. Победой редко пользуется тот, кто победил. Кстати, ты в своем перечислении забыл еще двоих: Вальграма и Норберта. Может их-то и назовут главными героями этой истории, а мы – так. И что с того?

Они приблизились к кварталу прибрежных торговых складов. Сегодня, по причине воскресенья, здесь было малолюдней, чем обычно, склады были заперты, но все равно крутился здесь речной народ, а дальше, за складами, начинались причалы, и пассажиры – торговцы, мастера, богомольцы и прочий странствующий люд, сговаривались с хозяевами барок, а те, кто уже оплатил задаток, поднимались на борт.

– Ну, все, – сказал Джаред. – Я рад, что повидал вас напоследок. Если я когда-то причинил вам зло – не поминайте лихом.

– Может, еще встретимся, – тихо проговорила Бессейра.

– Не знаю. Поэтому – прощайте.

Он пристроил сумку за спиной поудобнее, и зашагал вниз, к причалу. Успел отойти довольно далеко, когда Кайрел крикнул:

– Прощай! И дай тебе Бог найти то, чего ты ищешь!

Джаред повернулся и отчетливо произнес:

– Не дай Бог.

Примечания

1

Городское управление.

(обратно)

2

Беан – на средневековом университетском жаргоне презрительное название новичка, «салаги».

(обратно)

3

Богословским называли особо крепкое вино.

(обратно)

4

Также (лат.)

(обратно)

5

Иврит.

(обратно)

6

Арамейский.

(обратно)

7

На любую заданную тему. Главный ежегодный диспут на факультете свободных искусств, в котором полагалось участвовать всем – от студентов до ректора.

(обратно)

8

Ныне отпущаеши (лат.)

(обратно)

9

с крупицей соли(лат.)

(обратно)

10

достойнейший учитель.(лат.)

(обратно)

11

Образованные люди ( лат.)

(обратно)

12

То есть пешком, как полагалось по уставу монахам нищенствующих орденов.

(обратно)

13

обычный вассалитет(фр.). Существовал также тесный вассалитет – «hommage lige».

(обратно)

14

Лекарь (арабск.)

(обратно)

15

Жан Клопинель(ум. 1314) – поэт, автор «Романа о Розе».

(обратно)

16

Декрет Грациана(ХII в.) – первый свод канонического права.

(обратно)

17

Да живет, растет, процветает! (лат.)

(обратно)

Оглавление

Часть первая . ВОТ ИДЕТ СНОВИДЕЦ

  1.Окрестности Тримейна. Старый Дворец. Охотничий дом

  2. Тримейн. Корпорация гистрионов «Дети вдовы».

  3. Тримейн. Университетский квартал.

  4 . Пространство сна. Постоялый двор при дороге в Тримейн.

  5. Дорога в Тримейн. Южное подворье. Дом – с – яблоком.

  6. Новый Дворец. Турнирное поле. Королевский мост.

  7. Пространство сна. Паром на реке Эрд.

  8. Тримейн. Дом с яблоком.

  9. Герцогство Эрдское. Белая дорога.

  10. Медуанский лес. Замок Дуэргар.

  11. Тримейн. Университетский квартал.

  12. Эрденон. Герцогский дворец.

Часть вторая . ЗАПЕРТЫЙ САД

  1. Эрденон. Гостиница «Цветущий вертоград».

  2. Тримейн. Новый Дворец. Дом-с-яблоком.

  3. Эрденон. «Цветущий вертоград».

  4. Эрденон и окрестности.

  5. Эрденон. «Цветущий вертоград». Пространство сна.

  6. Тримейн.

  7. Тримейн. Южное подворье. Новый дворец.

  8. Тримейн. Пространство сна. Университетский квартал.

  9. Тримейн. Старый Дворец. Дом с яблоком.

  10. Тримейн. Старый Дворец. Соборная площадь. Зеркальный дом.

  11. Тримейн. Южное подворье. Новый Дворец.

  12. Тримейн. Прощания. . . . . . . . . . . . . . . . . . .