«Кристальный грот»

Кристальный грот (fb2) - Кристальный грот (пер. Сергей Фролов) (Мерлин - 1) 3400K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мэри Стюарт

Мэри Стюарт Кристальный грот

Светлой памяти МОЛЛИ КРЕЙГ —

с любовью

О Мерлин, чей хрустальный грот Скрыт глубоко в алмазе дня Ответь, придет ли менестрель Что музыкой своей сотрет Проложенный Адамом след Через луга, через поля, Через стремнины вольных вод? А может, время подойдет — Бегун свою обгонит тень, Войдет в истории врата, На Древо яблоко вернет? Твой явит ли колдовство Невесту, что в покоях спит, Свернувшийся в сугробе день И Время в башне взаперти? Эдвин Мьюир.

Пролог Князь Тьмы

Сейчас я старик, ведь уже когда короновали Артура, лучшая пора моей жизни осталась позади. Прошедшие с того времени годы встают передо мной более смутно и бледно, нежели те, что им предшествовали, будто жизнь моя была растущим деревом, которое покрывалось цветами и листьями для него, а теперь мне остается лишь желтеть листом до самой могилы.

Это свойственно старости — недавнее прошлое затуманено, тогда как память о делах давно прошедших ясна, а краски ярки. Даже картины моего далекого детства вновь приходят ко мне отчетливыми и живыми, обрамленные сиянием, подобно очертаниям фруктового дерева у белой стены или озаренные солнечным светом знамен на фоне затянутого грозовыми тучами неба.

Краски видятся ярче, чем они были на самом деле, в том я не сомневаюсь. Приходящие ко мне во тьме воспоминания свежи, я вижу их молодыми глазами детства, они столь далеко отстоят от меня нынешнего, что сопровождавшая их боль исчезла и они развертываются в картину того, что было когда-то, было не со мной, не с этим мешком костей, в котором жива еще память, а с другим Мерлином, молодым, свободным и легким от воздуха и весеннего ветра — как птица, по имени которой я назван.

С более поздними воспоминаниями иначе — они возвращаются, по крайней мере некоторые из них, горячие и подернутые дымкой, они освещены сполохами пламени. Ибо в пламени я их и вижу. Это одна из немногих уловок — я не могу назвать их магией — которые остались мне теперь, когда я стар и лишен почти всех своих особых, неведомых обычным людям способностей.

Я все еще способен видеть… не ясно и не под трубные звуки, как когда-то, а подобно тому, как грезит и видит картины в огне ребенок. Я все еще могу заставить пламя вспыхнуть или притухнуть, это один из простейших приемов магии, его легче всего запомнить и труднее прочих забыть. То, чего я не могу вспомнить, является мне в пламени, в алой сердцевине огня или в бесчисленных зеркалах кристаллов хрустального грота.

Самое раннее воспоминание окутано тьмой с проблесками пламени. Это не собственная моя память — но позднее вы поймете, как я все это узнал. Скорее даже не воспоминание, но как бы греза о прошлом, нечто в крови, может быть, что-то унаследованное от того, кто тогда носил еще меня в своем теле. Полагаю, такое возможно. Поэтому мне кажется верным начать с того, кто был до меня и кто появится вновь, когда меня не станет.

Вот что случилось в тот вечер. Я видел это, и рассказ мой правдив.

Было темно, да вдобавок еще и холодно, поэтому он развел маленький костер из хвороста, лениво дымивший и почти не дававший тепла. Дождь шел не переставая весь день, с ветвей у входа в пещеру все еще капало, ровная струйка влаги переливалась через край выемки, пропитывая землю и траву на лужайке. Беспокоясь, он уже несколько раз выходил из пещеры, и сейчас вновь вышел из-под нависшей скалы и направился к роще, где был привязан его конь.

С наступлением сумерек дождь прекратился, но поднялся туман, струившийся на высоте колена среди деревьев, и те стояли призраками, а пасущаяся лошадь плыла среди белизны, как лебедь. Лошадь была стара и выглядела тем более призрачно, что паслась она без единого звука: еще раньше он разорвал шарф и обрывками материи обернул удила, чтобы позвякиванье не выдавало его. Бляшки на уздечке были позолоченными, а обрывки шарфа — шелковыми, ибо он был сыном короля. Если бы его поймали, то убили бы. Ему было всего восемнадцать.

Донесся тихий перестук копыт — кто-то поднимался по долине. Он обернулся, задышал чаще. Блеснуло обнаженное лезвие меча. Серая лошадь перестала щипать траву и подняла голову из тумана. Пошевелила ноздрями, но не издала ни звука. Человек улыбнулся. Перестук копыт приблизился и затем, по самую холку в тумане, из сырой мглы мелкой рысью выбежал пони. Всадник, маленький и хрупкий, кутался в темный плащ, предохранявший от вечерней прохлады. Пони встал, как вкопанный, задрал морду и издал долгое ржание, звонкое, но негромкое. Испуганно ахнув, всадница выскользнула из седла и ухватилась за повод, пригибая голову животного и глуша этот звук своим платьем. Ибо это была девушка, и притом очень молодая. Она беспокойно оглядывалась по сторонам, пока не заметила на опушке молодого человека с мечом в руке.

— Шумишь, как отряд конницы, — сказал он.

— Я только здесь поняла, что уже приехала. В тумане все выглядит так странно.

— Тебя никто не видел? Добралась без происшествий?

— Да, без происшествий. Последние два дня я не могла приезжать. Дороги патрулировали днем и ночью.

— Я так и думал. — Он улыбнулся. — Ну, вот ты и добралась. Давай поводья. — Он отвел пони под деревья и привязал. Затем поцеловал девушку.

Немного погодя девушка оттолкнула его.

— Мне нельзя оставаться. Я привезла вещи, и даже если не смогу приехать завтра… — Она замолчала. Увидела седло на его лошади, обмотанную тряпками уздечку и уложенные седельные сумки. Руки девушки метнулись к его груди, и его ладони накрыли и крепко прижали их.

— Ах, — произнесла она, — я знала. Я даже видела это вчера во сне. Ты уезжаешь.

— Я должен. Сегодня ночью.

На минуту она замолчала. Затем лишь спросила:

— Скоро?

Он не стал прикидываться, будто не понимает.

— У нас час-другой, не более.

Ровным голосом она произнесла:

— Ты вернешься. — И затем, когда он попытался что-то сказать: — Нет. Не сейчас, не нужно больше об этом. Мы все уже сказали, а сейчас для этого больше нет времени. Я лишь хотела сказать, что ты избегнешь опасности и благополучно вернешься. Поверь мне, я это знаю. Мне было видение. Ты вернешься.

— Чтобы это сказать, не нужно видений. Я должен вернуться. И тогда, может быть, ты с большим вниманием отнесешься к моим словам…

— Нет. — Она вновь прервала его, почти сердито. — Это не имеет значения. А знаешь, что имеет сейчас значение? То, что у нас всего час, а мы тратим его впустую. Давай зайдем в пещеру. — Обняв ее плечи рукой и направляясь ко входу в пещеру, он начал расстегивать украшенную драгоценными камнями брошь, скреплявшую ее одеяние.

— Да, давай зайдем.

Книга 1 Голубь

1

Когда мой дядя Камлах вернулся домой, мне едва исполнилось шесть лет. Хорошо помню, каким я увидел его впервые — высокий молодой человек, вспыльчивостью похожий на моего деда, голубоглазый и с рыжеватыми волосами, которые так мне нравились у моей мамы. Он явился в Маридунум сентябрьским вечером, перед самым закатом; с ним прибыл маленький отряд. Я был еще мал и сидел с женщинами в длинной, старомодно обставленной комнате, где они ткали. Моя матушка сидела у ткацкого станка; помню ту ткань, алую с узким зеленым узором по краю. Я сидел у ее ног на полу, играя в бабки — правая рука против левой. Солнце бросало сквозь окна косые лучи, разливая лужи сияющего золота по растрескавшейся мозаике пола; снаружи в траве гудели пчелы; все, даже щелканье и потрескивание ткацкого станка навевало сон. Женщины переговаривались друг с другом поверх веретен, но тихонько, склоняясь головой к голове, и Моравик, моя няня, мирно дремала на своем табурете, прямо посреди одной из луж солнечного света.

Когда во дворе послышался топот, а затем и крики, ткацкий станок вдруг остановился, тут же оборвалась и тихая болтовня женщин. Всхрапнув и вытаращив глаза, проснулась Моравик. Моя мать сидела неестественно прямо, высоко подняв голову и прислушиваясь. Челнок выпал из ее руки. Она встретилась взглядом с Моравик. Я был уже на полпути к окну, когда Моравик резко окликнула меня, и было в ее голосе что-то, заставившее меня остановиться и вернуться к ней, не переча. Няня начала спешно поправлять на мне одежду, расправлять складки на тунике и приглаживать мои волосы, из чего я заключил, что приехавший — важная персона. Я был взволнован и удивлен тем, что меня явно собирались кому-то представить; в те дни ко мне обычно старались не привлекать внимания. Я терпеливо стоял, пока Моравик продиралась расческой сквозь мои волосы и обменивалась с матушкой поверх моей головы быстрыми, невнятными репликами, на которые я не обращал внимания и которых не понимал. Я прислушивался к конскому топоту во дворе и крикам мужчин, время от времени отчетливо доносились слова на языке не валлийском или латинском, а на кельтском с акцентом, похожим на говор Малой Британии, который был мне понятен, ибо моя няня, Моравик, была бретонкой, и ее язык я усвоил как родной.

Послышался громкий смех деда, ему вторил другой голос. Затем дед, должно быть, повлек пришельца за собой в дом, ибо голоса удалились и со двора доносилось теперь лишь бряцание металла и перестук копыт лошадей, которых уводили в стойла.

Я перебежал от Моравик к матери.

— Кто это?

— Мой брат Камлах, сын короля.

Она не глядела на меня, но указала на упавший челнок. Я поднял его и подал ей. Медленно и как-то механически она снова привела в действие ткацкий станок.

— Значит, война закончилась?

— Война давно закончилась. Твой дядя был с Верховным Королем на юге.

— И теперь ему пришлось вернуться домой, потому что умер мой дядя Дивед?

Дивед был наследником, старшим сыном короля. Он скончался внезапно и в великих муках от колик в желудке, и вдова его Элен, не имевшая детей, вернулась к своему отцу. Пошли, конечно, обычные толки об отравлении, но никто к ним серьезно не прислушивался; Диведа любили, он был хорошим бойцом и осторожным человеком, а также великодушным — в подобающих случаях.

— Говорят, ему придется жениться. Он женится, мама? — Я был возбужден, зная так много, чувствуя свою значимость и думая о свадебном пире. — Он женится на Кэридвин, теперь, когда мой дядя Дивед…

— Что? — Челнок замер, и она резко повернулась ко мне, чем-то напуганная. Но то, что она прочла на моем лице, успокоило матушку, потому что в голосе ее больше не звенел гнев, хотя она по-прежнему хмурилась, а за спиной у меня кудахтала и суетилась Моравик. — С чего ты это взял? Понимаешь ты это или нет, но ты слишком много слышишь. Забудь об этих делах и придержи язык. — Челнок снова пришел в движение, на сей раз неторопливо. — Послушай, Мерлин. Когда придут взглянуть на тебя, будь добр, веди себя тихо. Ты понимаешь меня?

— Да, мама. — Я все прекрасно понимал. Я привык уже не попадаться на глаза королю. — А они придут посмотреть на меня? А почему на меня?

С налетом горечи, сразу как-то состарившим ее — казалось, она сравнялась возрастом с Моравик — мать произнесла:

— А как ты думаешь, почему?

Станок снова щелкнул, на этот раз резко. Она продевала зеленую нитку и я видел, что она делает ошибку, зеленой нитке здесь было не место, но получалось красиво и я промолчал, наблюдая за ней и стоя поблизости, пока наконец прикрывавшая дверь материя не отдернулась и не вошли двое мужчин.

Они, казалось, заполнили собой комнату, свет лился сверху на их головы, рыжую и седую. Мой дед был наряжен в синее с золотой каймой. Камлах был во всем черном. Позднее я обнаружил, что он постоянно одевался в черное; на запястьях и у плеча сияли драгоценности, и рядом со своим отцом Камлах выглядел хрупким и юным, но хитрым и изворотливым, как лис.

Моя мать поднялась на ноги. На ней было темно-коричневое платье торфяного цвета, оно оттеняло сиявшую золотом копну ее волос. Однако вошедшие в ее сторону даже не глянули. Можно было подумать, что в комнате нет никого, кроме меня, маленького мальчика рядом с ткацким станком.

Мой дед мотнул головой и бросил лишь одно слово: «Прочь!» — и женщины, шурша платьями, молчаливой стайкой торопливо покинули комнату. Моравик осталась на месте со смелостью куропатки, отвлекающей внимание от выводка, но яростный взгляд голубых глаз задержался на ней на секунду, и она вышла. Презрительное фырканье, когда она проходила мимо них — вот и все, на что она осмелилась. Глаза вновь обратились ко мне.

— Пащенок твоей сестры, — сказал король. — Полюбуйся. В этом месяце ему исполнилось шесть лет, вырос как сорняк и похож на кого-то из нас не больше, чем какое-нибудь дьявольское отродье. Ты глянь на него! Черный волос, черные глаза, и холодного железа боится не меньше какого-нибудь оборотня из полых холмов. Скажи, что его породил сам дьявол — поверю!

Мой дядя произнес только одно слово, обращаясь к моей матушке:

— Чей?

— А ты думаешь, дурачина, мы не спрашивали? — сказал дед. — Ее били кнутом, пока женщины не сказали, что может случиться выкидыш, но она так ни слова и не сказала. Уж лучше бы сказала — а то болтают тут всякую чепуху, все эти бабьи сказки о дьяволах, приходящих во мраке, чтобы возлежать с юными девами — увидишь этого, и поверишь.

Сияющий золотом Камлах посмотрел на меня с высоты своих шести футов. Глаза его были ясными, голубыми, как у моей матушки, и веселыми. На его мягких, оленьей кожи сапогах желтели комья засохшей грязи, от него пахло потом и лошадьми. Он пришел глянуть на меня, даже не смыв дорожную пыль. Помню, как он глядел на меня сверху вниз, а моя матушка молча стояла, а мой дед сердито смотрел из-под насупленных бровей, и его дыхание становилось хриплым и частым — так бывало, когда у него начиналась вспышка гнева.

— Подойди, — сказал мой дядя.

Я сделал к нему шагов шесть, ближе подойти не посмел. Остановился. С расстояния в три шага он казался еще выше. Возвышаясь надо мной, он доставал головой до балок под потолком.

— Как тебя зовут?

— Мирддин Эмрис.

— Эмрис? Дитя света, принадлежащее богам… Не очень-то похоже на имя дьявольского отродья.

Мягкость тона подбодрила меня.

— Меня еще называют Мерлинус, — рискнул сказать я. — На языке римлян это сокол, корвалх.

— Сокол! — рявкнул мой дед и с отвращением фыркнул; на его руке звякнули браслеты.

— Маленький сокол, — сказал я, оправдываясь, и замолк под задумчивым взглядом дяди.

Он потер подбородок и затем, приподняв брови, посмотрел на мать.

— Странные имена — все сплошь странные для христианского дома. Может это был римский демон, а, Ниниана?

Она вздернула подбородок.

— Возможно. Откуда мне знать? Было темно.

Кажется, на его лице мелькнуло выражение веселья, но король яростно рубанул ладонью воздух.

— Видишь? И ничего другого от нее не добьешься — лишь ложь, сказки о волшебстве да дерзости! Садись-ка лучше за работу, девчонка, да держи своего ублюдка подальше от меня! Теперь, когда брат твой вернулся, уж мы найдем мужчину, который заберет вас обоих, чтобы вы не путались здесь под ногами! Камлах, теперь, надеюсь, ты согласишься, что не худо бы тебе взять жену и произвести на свет пару сыновей, потому что кроме вот этого у меня никого нет!

— Ну, за мной дело не станет, — просто сказал Камлах. Их внимание обратилось на иной предмет. Они уходили и никто из них не тронул меня. Я разжал кулаки и стал медленно отступать — на полшага, еще на полшага.

— Но ведь ты и сам недавно еще раз женился, господин, и говорят, новая королева в тягости?

— Это не имеет значения, тебе нужно жениться, да поскорее. Я уже стар, а времена тревожные. А что до этого мальчишки, — я замер, — забудь о нем. Кто бы ни зачал его, если уж он не объявился за шесть лет, то теперь и подавно не объявится. И даже будь то сам Верховный Король Вортигерн, из щенка ничего не выйдет. Это угрюмое отродье знает лишь прятаться в одиночку по углам. Даже не играет с другими мальчишками — похоже, просто боится.

Дед отвернулся. Взгляды Камлаха и матушки встретились поверх моей головы. И что-то эти взгляды сказали друг другу. Затем Камлах снова посмотрел вниз, на меня, и улыбнулся.

До сих пор помню, как комната, казалось, осветилась, хотя солнце уже село и в комнате становилось прохладно. Скоро должны были принести свечи.

— Ну, — сказал Камлах, — в конце концов этот сокол ведь едва начал оперяться. Не будь слишком суров к нему, господин; в свое время тебя боялись люди и покрепче него.

— Говоришь о себе? Ха!

— Уверяю тебя.

Стоя в дверном проеме, король окинул меня взором из-под нависших бровей, затем с тяжелым вздохом перебросил мантию через согнутую в локте руку.

— Ладно, ладно, пусть так и будет. Клянусь смертью господней, я голоден. Время ужина уже прошло — но, верно, ты сначала захочешь пойти умыться по твоему треклятому римскому обычаю? Предупреждаю, со времени твоего отъезда мы не разу не топили печи…

Он повернулся так, что крутнулась пола мантии и, продолжая что-то говорить, вышел. Я услышал, как за моей спиной мать выдохнула воздух и ее платье зашуршало, когда она садилась. Мой дядя протянул мне руку.

— Пойдем, Мерлинус, и поговорим, пока я купаюсь в вашей холодной валлийской воде. Нам, принцам, нужно узнать друг друга поближе.

Я стоял будто вкопанный, чувствуя, как напряженно молчит мать, как неподвижно она сидит.

— Пойдем, — мягко сказал мой дядя и снова улыбнулся мне.

Я бросился к нему.

* * *

Той ночью я прокрался в ходы старой отопительной системы. Это был мой собственный путь, мое тайное убежище, где я мог скрываться от мальчишек постарше и играть в собственные одинокие игры. Говоря, что я «прячусь в одиночку по углам», мой дед был прав, но поступал я так не из страха, хотя мальчишки из благородных семей следовали — по-детски — его примеру и преследовали меня в своих грубых играх, если, конечно, им удавалось меня поймать.

Да, поначалу тоннели неиспользуемой отопительной системы действительно служили мне убежищем, потайным уголком, где я мог прятаться и оставаться один; однако вскоре я почувствовал необычайное удовольствие от исследования этой огромной системы темных, пахнущих землей камер под полами комнат дворца.

В прошлом дворец моего деда был огромной усадьбой, что принадлежала какому-то римскому аристократу, владевшему землей и обрабатывавшему угодья в долине реки на несколько миль вверх и вниз по течению. Главное строение усадьбы все еще стояло, хотя сильно пострадало от времени, войн и по меньшей мере от одного разрушительного пожара, уничтожившего крыло главного здания, а также часть боковых пристроек. Старые жилища рабов сохранились и по-прежнему окружали внутренний дворик, где работали повара и домашние слуги, а также находилась баня, хоть и побитая, вся в заплатах штукатурки; наиболее пострадавшие участки ее крыши были кое-как покрыты соломой. Банную же печь для подогрева воды на моей памяти не топили ни разу, воду грели на огне во внутреннем дворике.

Пробраться в мой тайный лабиринт можно было через отверстие топки в доме, где раньше грели воду. Это был люк в стене под треснувшим и проржавевшим котлом; высотой взрослому по колено, люк скрывался в непролазных зарослях щавеля и крапивы позади огромной гнутой металлической крышки, свалившейся с котла. Забравшись внутрь, можно было пробраться под банные помещения, но этим ходом не пользовались так давно, что пространство под полом стало слишком узким и грязным даже для меня. Я пробирался иным путем, он вел под главное здание дворца. Здесь старая система воздушного отопления была построена столь хорошо и содержалась в таком порядке, что даже сейчас пространство под половицами высотой по колено было сухим, воздух свежим, а с поддерживавших пол сложенных из кирпича столбиков не осыпалась даже штукатурка. Местами, конечно, тот или иной столбик развалился, или сверху насыпался мусор, но проходы, ведущие из одной камеры в другую, были сделаны в форме арок и совершенно безопасны, и я был вполне волен доползать, невидимым и неслышимым, даже до покоев самого короля.

Обнаружь здесь меня кто-нибудь, я, пожалуй, не отделался бы уже поркой: хотя и без злого умысла, но я, должно быть, подслушал десятки секретных совещаний и, несомненно, стал свидетелем некоторых очень личных сцен, но тогда это мне и в голову не приходило. Никто не опасался подслушивания и в том не было ничего странного: в старые времена эти воздушные проходы чистили мальчики-рабы, и вряд ли кто старше десяти лет от роду вообще мог пробраться сквозь некоторые из перемычек; там была пара мест, где даже мне было непросто пролезть. Лишь раз возникла опасность, что меня обнаружат: однажды днем, когда Моравик думала, будто я играю с мальчиками, а они в свою очередь полагали, что я прячусь у нее под юбками, рыжий Диниас, мой главный мучитель, дал мальчишке помладше такого тычка, что тот упал с конька крыши, где они играли, и сломал ногу; поднялся такой вой, что Моравик примчалась на место происшествия, и, не найдя меня, поставила на ноги весь дворец. Я услышал шум и появился из-под котла, грязный и запыхавшийся, как раз когда она дошла в своих поисках до этой части бани. Мне удалось отговориться и отделаться надранными ушами и руганью, но случай тот послужил предупреждением; я никогда больше не забирался в тоннели днем, а только вечером, когда Моравик собиралась ложиться спать, или пару раз когда я не спал, а она была уже в постели и мирно посапывала. Когда случался пир или к моему деду приезжали гости, я слушал шум голосов и пение, а иногда подбирался к самой комнате матушки и слышал звуки ее голоса, когда она разговаривала с женщинами. Но однажды я услышал, как она молится вслух, так иногда бывает, когда человек остается один, и в той молитве было мое имя, «Эмрис», а потом она заплакала. После этого я стал ползать другим путем, под комнатами королевы, где почти каждый вечер молодая королева Ольвена играла на арфе среди своих дам, и музыка прекращалась, лишь когда в коридоре раздавалась тяжелая поступь короля.

Но не ради всего этого я туда забирался. Мне было важно — и сейчас я это сознаю вполне отчетливо — оставаться одному в потаенной тьме, где у человека лишь один повелитель — он сам, не считая смерти.

Чаще всего я пробирался в ту часть отопительной системы, которую называл своей «пещерой». Это был участок главного дымохода, и верхняя часть его обвалилась так, что в пролом было видно небо. Для меня здесь таилось волшебство с того дня, как в полдень я посмотрел вверх и увидел, пусть едва заметную, но несомненно — звезду. Теперь, когда я забирался сюда ночью, то сворачивался на подстилке из украденной в конюшне соломы, смотрел, как во вращении небосвода звезды медленно переваливают через край отверстия и загадывал, глядя на небо, что если луна появится над краем, пока я еще здесь, то завтра выполнится все, что я пожелаю.

В ту ночь луна была тут как тут. Полная и сияющая, она стояла точно в центре отверстия, и лившийся на мое обращенное вверх лицо свет ее был так бел и чист, что, казалось, можно пить его, как воду. Я не двигался, пока луна не ушла и пока не ушла та маленькая звезда, что ходит за ней по пятам.

Возвращаясь, я прополз под комнатой, которая до того пустовала, но теперь в ней звучали голоса.

Это была, конечно, комната Камлаха. Говорил он и еще один мужчина, чьего имени я не знал, но кто, судя по акценту, был одним из прибывших сегодня с Камлахом; по их разговору я понял, что прибыли они из Корнуолла. Голос у него был из числа густых, громыхающих, и из того, что там говорилось, я время от времени улавливал лишь отдельные слова — стараясь быстро пробираться под полом между столбиками, я думал лишь о том, чтобы меня не услышали. Я добрался уже до противоположной стены и искал в ней наощупь арку прохода в следующую камеру, когда задел плечом сломанный участок трубы дымохода, и непрочно сидевший обломок керамики со стуком упал вниз.

Голос корнуэльца неожиданно смолк.

— Что это?

Затем послышался голос моего дяди — так отчетливо слышный под проломленным дымоходом, что, казалось, он говорит прямо в ухо.

— Ничего. Крыса. Под полом. Я же говорю, этот дворец уже разваливается.

Затем послышался звук передвинутого стула и удаляющиеся в другой конец комнаты шаги. Голос зазвучал глуше. Мне показалось, что донеслось звяканье кружки и бульканье льющейся жидкости. Я начал понемногу продвигаться вдоль стены к проходу.

Шаги возвращались.

— …И даже если она откажет ему, это уже не имеет значения. Здесь она все равно не останется — во всяком случае, не дольше, чем мой отец сможет сдерживать епископа и оставлять ее при себе. Послушай, пока рассудок ее обращен к тому, что она называет вышним светом, мне нечего бояться, даже если он сам сюда приедет.

— Это если ей верить.

— О, я ей верю. Я тут кое-кого порасспросил, и все твердят одно и то же. — Он засмеялся. — Кто знает, может, мы еще будем благодарны ей за то, что получим заступника перед этим ее вышним светом прежде, чем закончится эта игра. А она, говорят, достаточно ревностна, чтобы снискать спасение многим из нас — если только пожелает.

— Тебе это может пригодиться, — сказал корнуэлец.

— Может быть.

— А мальчик?

— Мальчик? — повторил мой дядя. Он помолчал, затем в комнате вновь зазвучали неторопливые шаги. Я напряженно вслушивался. Мне следовало это слышать. Это было важно, но почему, я тогда не представлял. Я не очень огорчался, когда меня называли ублюдком, бастардом, трусом или дьявольским отродьем. Но ведь сегодня мне светила полная луна.

Он вернулся. Голос его звучал ясно, беззаботно и даже извиняюще.

— Ах да, мальчик. Его здесь недооценивают, а это, по-моему, умный ребенок, и в нем заключено больше, чем полагают… и достаточно приятный, если говорить с ним вежливо. Я оставлю его при себе. Помни, Алун, мне нравится этот мальчик…

Он кликнул слугу, чтобы снова наполнить кувшин с вином, и под этот шум я уполз.

Так это начиналось. Я дни напролет ходил за ним следом, куда бы он ни пошел, и он терпел, даже поощрял меня, а мне никогда и в голову не приходило, что мужчина в двадцать один год не всегда может быть рад повсюду таскающемуся за ним шестилетнему щенку. Моравик ругалась, когда ей удавалось до меня добраться, но матушка моя, похоже, испытывала удовольствие и облегчение, и просила няню оставить меня в покое.

2

Лето выдалось жарким, войны в том году не было, и первые несколько дней по возвращении Камлах провел праздно, отдыхая, или вместе с отцом либо со своими людьми объезжая поля со зреющими хлебами и долины, где с яблонь опадали уже спелые яблоки.

Южный Уэльс — прекрасный край с зелеными холмами и узкими долинами, с желтыми от цветов ровными заливными лугами, на которых пасутся тучные стада, с дубовыми зарослями, где в изобилии водятся олени, и высокими голубыми нагорьями — там по весне кричат кукушки, с приходом зимы рыщут волки, а молнии мне приходилось видеть даже во время снегопада.

Маридунум лежит там, где река — на военных картах она названа Тобиус, а валлийцы называют Тиви — выходит к морю. Здесь ее долина становится ровной и широкой и Тиви течет глубокими и плавными извивами через болота и заливные луга между отлогими холмами. Городок расположен на возвышенности, на северном берегу, земля здесь суха, а воды отведены; с центром страны он связан стратегической дорогой, идущей из Каэрлеона, а с югом — посредством доброго каменного моста в три пролета, от которого мощеная улица ведет в гору мимо королевского дома на площадь. Не считая дома моего деда и казарм римской крепости, где дед разместил своих солдат и которые поддерживал в хорошем состоянии, лучшим зданием в Маридунуме был христианский женский монастырь поблизости от дворца, на берегу реки. Там жило несколько святых женщин, и именовали они себя Общиной Святого Петра, хотя большинство жителей города называло это место Тир Мирддин, по названию старого святилища этого бога, стоявшего в незапамятные времена под дубом, недалеко от врат обители Святого Петра. Еще ребенком мне доводилось слышать, как горожане называли свой город Каэр-Мирддин; неверно, будто его так назвали в память обо мне, как сейчас иногда утверждают. Истинно же то, что и я, и город, и холм со священным источником за городом носили имя бога, которому поклонялись на возвышенных местах. С тех пор как произошли события, о которых я далее поведаю, название города стало связываться со мной, однако бог был первым, и если я сейчас живу в его холме, то лишь потому, что он делит со мной жилье.

Дом моего деда стоял среди фруктовых садов, прямо у реки. Если вскарабкаться, пригнув яблоню, на верхушку стены, то можно было усесться высоко над тропой, по которой буксируют корабли и наблюдать за мостом через реку, высматривая прибывающих с юга или суда, поднимающиеся по реке с приливом.

Хотя мне не разрешали лазить на деревья за яблоками — это вынуждало меня довольствоваться плодами, сбитыми ветром — Моравик никогда не препятствовала мне забираться на гребень стены. То, что я сидел там, как часовой на посту, помогало ей узнавать о новоприбывших раньше всех во дворце. На краю сада располагалась слегка приподнятая терраса, упиравшаяся в изгиб кирпичной стены, а на ней защищенное от ветра каменное сиденье, и она просиживала там час за часом, задремывая над своим веретеном, а солнце светило в этом углу так жарко, что ящерицы выбирались из своих укрытий полежать на камнях, и я выкрикивал свои донесения со стены.

Однажды, когда солнечный день клонился уже к вечеру, дней через восемь после прибытия Камлаха в Маридунум, я сидел на своем обычном месте. Никто никуда не ехал ни по мосту, ни по дороге в верховья реки, только местная баржа для перевозки зерна грузилась у причала, на это глазела горстка бездельников, да старик в накидке с капюшоном неторопливо брел вдоль стены и подбирал сбитые ветром яблоки.

Я глянул через плечо в угол, где сидела Моравик. Она спала, веретено выскользнуло из ее рук и лежало на коленях, пушась белой шерстяной пряжей, словно раскрывшийся камыш. Я швырнул вниз недоеденное яблоко-паданку, которое грыз, и задрал голову, чтобы рассмотреть запретные для меня верхние сучья деревьев, где на фоне неба висели скопления желтых кругляшей. До одного я, кажется, мог дотянуться, это яблоко было округлым и глянцевым, оно почти на глазах поспевало на жарком солнце. Мой рот наполнился слюной, я нащупал опору для ноги и полез вверх. Мне оставалось еще две ветки до плода, когда со стороны моста донесся крик, затем послышался быстрый перестук копыт и звон металла, заставивший меня прекратить попытки забраться выше. Цепляясь как обезьяна, я устроился понадежнее, затем протянул руку, отодвигая мешающие листья, и вгляделся в сторону моста. По мосту, направляясь к городу, скакал отряд всадников. Один из них с непокрытой головой ехал впереди на большом гнедом коне.

Это был не Камлах, и не мой дед, и не один из местных благородных господ, ибо люди носили цвета, которые мне не были знакомы. Затем, когда они подъехали к ближней оконечности моста, я увидел, что во главе их отряда незнакомец, черноволосый и чернобородый, в одеянии иноземного вида и с блещущим на груди золотом. Браслеты на его руках также были позолочены и не меньше пяди в ширину. В отряде его было, по-моему, человек пятьдесят.

Король Горланд Ланаскольский. Откуда взялось это имя — а пришло оно столь ясно, что ошибки быть не могло — я не имел ни малейшего представления. Может быть, что-то услышанное в моем лабиринте? Или неосторожная обмолвка в присутствии ребенка? А может даже, это пришло из грез? Щиты и наконечники копий вспыхивали на солнце и блики резали мне глаза. Горланд Ланаскольский. Король. Приехал, чтобы жениться на моей матери и увезти меня с собой за море. Она станет королевой. А я…

Он уже направлял лошадь на холм. Я начал полусоскальзывать, полуспускаться с дерева.

А если она откажет ему? Я узнал этот голос, он принадлежал корнуэльцу. А затем голос моего дяди: Даже если так, это вряд ли будет иметь значение… Мне нечего бояться, даже если он явится сам…

Отряд неторопливо пересекал мост. Бряцание оружия и гулкий перестук копыт наполняли шумом покой залитого солнечным светом дня.

Он явился сам. Он здесь.

До верха стены оставалось не больше фута, когда я потерял опору и чуть не свалился. К счастью, руки не разжались и, осыпаемый листьями и мхом, я благополучно соскользнул на парапет, как раз когда зазвучал пронзительный голос няни.

— Мерлин? Мерлин? Господи спаси, где нее этот мальчишка?

— Здесь… Здесь, Моравик… Уже спускаюсь.

Я спрыгнул в высокую траву. Она бросила веретено и, подобрав полы своих юбок, бежала ко мне.

— Что там творится на дороге у реки? Я слышала лошадей, судя по шуму там целый отряд — да сохранят меня святые, дитя, посмотри на свою одежду! Ведь из этой только неделе зашила тебе тунику — а теперь посмотри на нее! Такая дыра, что кулак можно просунуть, и весь в грязи с головы до ног, как оборванец какой-то!

Она потянулась ко мне, но я увернулся.

— Я упал. Прости. Я спускался вниз рассказать тебе. Там конный отряд — чужестранцы! Моравик, это король Горланд Ланаскольский! У него красный плащ и черная борода!

— Горланд из Ланасколя? Да это ведь всего миль пятнадцать от моих родных мест! Интересно, зачем он сюда приехал?

Я воззрился на нее.

— А ты разве не знаешь? Он приехал, чтобы жениться на моей матери.

— Чепуха.

— Это правда!

— Вовсе это не правда! Будь так, думаешь, я бы не знала? Ты не должен говорить о таком, Мерлин, а то будут неприятности. Ты где это слышал?

— Не помню. Кто-то сказал мне. Мама, наверное…

— Это неправда, и ты это знаешь.

— Значит, я что-то такое слышал.

— Что-то слышал, что-то слышал. Есть поговорка — у поросят уши длинные. А уж твои, верно, до земли достают, столько ты всего слышишь! Чему это ты улыбаешься?

— Ничему.

Она уперлась руками в бока.

— И слышишь ты то, чего тебе не положено. Я тебе уже это говорила. Неудивительно, что о тебе идет такая молва.

Обычно, когда мне случалось себя выдать, я сдавался и старался уйти от опасной темы, но возбуждение сделало меня опрометчивым.

— Это правда, вот увидишь, это правда! Не все ли равно, где я это услышал. Сейчас я толком не могу это вспомнить, но я знаю, что это правда! Моравик…

— Что?

— Король Горланд — мой отец, мой настоящий отец.

— Что?

На этот раз слово прозвучало остро, как зуб пилы.

— Разве ты не знаешь? Даже ты?

— Нет, не знаю. И ты не знаешь. И если ты только заикнешься об этом кому-нибудь еще… Откуда ты имя-то узнал? — она взяла меня за плечи и встряхнула. — Откуда ты вообще знаешь, что это король Горланд? О его приезде не говорили, даже я не ведала.

— Говорю же тебе, я не помню, что я слышал или где. Просто слышал где-то его имя, и все, и я знаю, что он приехал говорить с королем о моей маме. Мы отправимся в Малую Британию, Моравик, и ты тоже можешь поехать с нами. Ты ведь хотела бы, да? Это ведь твоя родина. Может, мы окажемся недалеко…

Ее хватка усилилась, и я замолк. С облегчением я увидел одного из личных слуг короля, торопившегося к нам через яблоневый сад. Он подбежал к нам, тяжело дыша.

— Он должен явиться к королю. Мальчик. В большой зал. И торопитесь.

— Кто приехал? — спросила Моравик.

— Король велел поторопиться. Я везде искал мальчика…

— Кто приехал?

— Король Горланд из Бретани.

Она тихонько зашипела, как испуганная гусыня и опустила руки.

— Что ему нужно от мальчика?

— Откуда мне знать? — Слуга с трудом переводил дыхание — день был жарким, а сам он дородным — и отвечал Моравик отрывисто, поскольку ее влияние на слуг, как моей няни, было немногим выше моего собственного. — Я знаю лишь, что послали за леди Нинианой и за мальчиком, и полагаю, что кое-кто будет бит, если его не окажется под рукой, когда он понадобится королю. Он сейчас, когда приехали эти, как никогда выходит из себя, вот что я могу сказать.

— Ладно, ладно. Возвращайся и скажи, что мы придем через несколько минут.

Слуга убежал. Она резко повернулась ко мне и схватила за руку.

— О, всеблагие святые небесные! — Моравик обладала самым большим собранием заклинаний и талисманов в Маридунуме, и ни разу на моей памяти не прошла мимо придорожного святилища, не оказав почестей обитавшему в нем божеству, кто бы это ни был. Официально, однако, она считалась христианкой, а когда ей случалось попасть в трудное положение, становилась очень благочестивой.

— Всеблагие херувимы! И надо же было этому дитяти именно сегодня после обеда оказаться в лохмотьях! А ну, давай быстро, а то нам обоим влетит! — Она подталкивала меня вверх по тропинке по направлению к дому, непрестанно поминая всех своих святых и заклиная меня поторопиться, определенно отказываясь в то же время как-либо комментировать то, что я оказался прав, говоря о прибывших. — О, всемилостивый святой Петр, и зачем я только съела на обед тех угрей, а потом так крепко заснула? И именно сегодня! Давай, — и она втолкнула меня перед собой в мою комнату, — снимай свое рванье и надевай хорошую тунику, и мы сейчас узнаем, зачем повелитель посылал за нами. Быстрее, детка!

Комната, которую я делил с Моравик, была маленькой, темной и находилась по соседству с комнатами слуг. С кухни постоянно доносились запахи приготовляемых блюд, но мне это нравилось, как нравилось замшелое грушевое дерево — его ветви свисали сразу за окном и на них летними утрами пели птицы. Моя кровать стояла как раз под этим окном. Кровать представляла собой просто ровные доски, уложенные поперек деревянных брусьев и не имела ни резьбы, ни даже спинок в ногах или изголовье. Я слышал, как Моравик ворчала, говоря с другими слугами, когда думала, что я не слышу, что это неподходящее жилье для внука короля, мне же она говорила лишь, что ей удобно жить поближе к другим слугам. На самом деле мне жилось неплохо, так как она следила, чтобы у меня была чистая солома в тюфяке и шерстяное одеяло ничуть не хуже, чем на кровати моей матери, жившей в соседней с дедом большой комнате. У самой Моравик было соломенное ложе на полу у двери; иногда его делил с ней большой волкодав, ерзавший и вычесывавший блох у ее ног, а иногда Сердик, один из конюхов, сакс, давным-давно попавший в плен во время налета и решивший жениться на одной из местных девушек. Она умерла при родах год спустя, с ней умер и ребенок, но он все равно остался, явно полностью удовлетворенный свой жизнью здесь. Однажды я спросил Моравик, почему она, вечно ворчащая из-за запаха псины и блох, все-таки позволяет собаке спать в комнате. Я забыл, что она ответила, но мне и без того было ясно, что пес должен предупреждать, если бы кто-то проник в комнату ночью. Сердик, конечно, был исключением — пес встречал его постукиванием хвоста об пол и уступал ему место на тюфяке. Сердик, я полагаю, также был чем-то вроде сторожевого пса — но не только. Моравик никогда не заговаривала о нем, молчал и я.

Считается, будто маленькие дети спят крепко, но даже тогда, сколь мал я ни был, я все же просыпался иногда среди ночи и лежал без единого звука, глядя в окно возле кровати на звезды, подобные искрящимся серебром рыбам в сетях грушевого дерева. То, что происходило между Сердиком и Моравик, значило для меня не больше, чем то, что он помогал охранять мои ночи, как она мои дни.

Моя одежда хранилась в деревянном сундучке у стены. Он был очень старый, со стенками, разрисованными изображениями богов и богинь и, по-моему, некогда его привезли из самого Рима. Краска со временем загрязнилась, стерлась и местами отстала, но по-прежнему на крышке можно было разобрать призрачную сцену, происходившую в месте, напоминающем пещеру, там был бык, и человек с ножом, и кто-то, державший сноп пшеницы, а выше, в углу, какая-то фигура, почти полностью стершаяся, с чем-то вроде солнечных лучей вокруг головы и посохом в руке. Сундучок был обшит кедром, и Моравик, сама стиравшая мою одежду, складывала ее затем в сундучок, перекладывая ароматными травами из сада.

Теперь же она откинула крышку так грубо, что та ударилась о стену, и выволокла лучшую из двух моих хороших туник, зеленую с алой каймой. Она крикнула, чтобы принесли воды, и одна из девушек бегом принесла воду и была отругана за то, что наплескала на пол.

Толстый слуга, задыхаясь, снова явился поторопить нас и тоже был за свое усердие руган, но уже очень скоро меня опять подгоняли тычками вдоль колоннады и, через большой сводчатый дверной проем, в основную часть дома.

Зал, где король принимал приезжих, был длинной высокой комнатой с полом из черно-белого камня, образующего мозаичное изображение бога с леопардом. Оно было сильно поцарапано и разбито при перетаскивании тяжелой мебели и от постоянного хождения в обуви. Одна часть комнаты открывалась в сторону колоннады и здесь, прямо на полу, в ограждении из свободно лежащих камней зимой разводили огонь. Пол и колонны поблизости потемнели от дыма. В дальнем конце комнаты находилось возвышение с большим креслом моего деда и еще одним, поменьше, для королевы.

Там он и сидел сейчас, справа от него стоял Камлах, а слева сидела жена его Ольвена. Она была его третьей женой и годами моложе моей матери, мрачная, темноволосая, молчаливая, довольно глупая девушка с кожей цвета свежего молока и косами до колен; она пела как птичка и хорошо вышивала, но этим ее таланты исчерпывались. Моя мать, я думаю, ее одновременно и любила, и презирала. Во всяком случае, против всех ожиданий они весьма терпимо относились друг к другу, и я слышал, как Моравик говорила, что жизнь моей матери стала намного проще с тех пор, как год назад умерла вторая жена короля, Гвиннет, и меньше, чем через месяц, ее место в кровати короля заняла Ольвена. Даже если бы Ольвена шлепала меня и насмехалась надо мной, как Гвиннет, мне она все равно нравилась бы за ее музыку, но она всегда была добра ко мне на свой рассеянный, безмятежный лад, а когда короля не было поблизости, учила меня нотам и даже разрешала мне пользоваться ее арфой, пока я не научился кое-как играть на этом инструменте. Я хорошо чувствую арфу, говорила она, но мы оба знали, что скажет король о таком глупом капризе, поэтому доброту ее хранили в секрете даже от моей матери.

Сейчас она не заметила меня. Никто не заметил, кроме моего кузена Диниаса, стоявшего на возвышении рядом со стулом Ольвены. Диниас был бастардом моего деда от рабыни. Крупный мальчик семи лет, унаследовавший от отца рыжие волосы и вспыльчивость, он был силен для своих лет и совершенно бесстрашен, и пользовался благоволением короля с тех пор, как в пять лет забрался на одного из коней отца, необъезженного жеребчика гнедой масти, который пронесся с седоком через весь город и лишь тогда смог избавиться от наездника, когда тот направил коня прямо на насыпь высотой по грудь. Отец собственноручно выпорол его, а затем подарил ему кинжал с позолоченной рукоятью. С этого времени Диниас претендовал на титул принца — по крайней мере, в ребячьей компании — и относился к такому же бастарду, то есть ко мне, с величайшим презрением. Он глядел на меня безучастно, как статуя, но левой рукой — той, что подальше от отца — погрозил мне кулаком, а потом молча, выразительно рубанул ладонью сверху вниз.

Я задержался в дверном проеме, и руки няни сзади одернули на мне тунику, а потом толкнули между лопаток.

— Иди вперед. Выпрями спину, он тебя не съест.

И, как будто опровергая ее собственные слова, позади звякнул амулет и послышалась читаемая торопливым шепотом молитва.

В комнате яблоку негде было упасть. Многих из присутствовавших я знал, но были и чужаки, должно быть, из того отряда, который я видел. Их предводитель, окруженный своими людьми, сидел справа от короля. Это был тот крупный смуглый мужчина, которого я видел на мосту, с окладистой бородой, хищным крючковатым носом и огромными конечностями, закутанный в алый плащ. По другую сторону короля, но ниже возвышения, стояла моя мать с двумя из своих женщин. Мне нравилось смотреть на нее, когда она, как сейчас, была одета в одежды принцессы и ее длинное шерстяное платье цвета сливок достигало самого пола — казалось, оно только что вырезано из цельного куска дерева. Волосы ее не были заплетены и спадали на спину подобно дождю. На ней была голубая накидка с медной застежкой. Лицо ее было бледным и неподвижным. Я был так занят своими страхами — знаком Диниаса, повернутым в сторону лицом и опущенными глазами матери, молчанием присутствовавших и пустой серединой зала, через которую мне предстояло пройти — что даже не посмотрел на деда. Я шагнул вперед, все еще незамеченный, когда вдруг с грохотом, подобным удару лошадиных копыт, он обрушил обе руки на деревянные подлокотники кресла и так яростно вскочил с него, что оно отодвинулось на шаг назад и его ножки процарапали борозды на дубовых досках помоста.

— Клянусь светом! — лицо его пошло алыми пятнами, и рыжеватые брови выпятились узлами мышц над горящими яростью маленькими голубыми глазами. Он глянул сверху вниз на мою мать и так втянул воздух, чтобы заговорить, что вдох этот был ясно слышен даже у дверей, где я остановился в страхе. Затем бородач, поднявшийся вместе с ним, что-то сказал с выговором, которого я не разобрал, и в тот же момент Камлах прикоснулся к его руке и что-то зашептал. Король сделал паузу и затем невнятно сказал:

— Как хочешь. Позднее. Уберите их отсюда. — Затем отчетливо, обращаясь к матери: — На этом дело не кончено, Ниниана, обещаю тебе. Шесть лет. Хватит, клянусь богом! Пойдемте, милорд.

Он перебросил край накидки через руку, мотнул головой, затем, сойдя с помоста, взял бородача за руку и широко зашагал с ним по направлению к двери. За ним смиренно последовала его жена Ольвена со своими женщинами, а следом Диниас с улыбочкой на лице. Моя мать осталась неподвижна. Король миновал ее, не сказав ни слова и не глянув, и толпа расступилась между ним и дверью, как стерня под лемехом плуга.

Я остался стоять один, пригвожденный к месту, глядя широко открытыми глазами, в трех шагах перед дверью.

Когда король наткнулся на меня, я пришел в себя и повернулся, чтобы убежать в переднюю, но было уже поздно.

Он вдруг остановился, отпустил руку Горланда и резко повернулся ко мне. Голубая накидка мелькнула в воздухе и краем задела мой глаз, который тут же заслезился. Я заморгал, глядя на него. Рядом с ним остановился Горланд. Он был моложе моего дяди Диведа. Он тоже был зол, но скрывал это, и злился не на меня. Когда король остановился, Горланд удивился и спросил:

— Кто это?

— Ее сын, которому ваша милость дала бы имя, — ответил мой дед, и его браслет сверкнул золотом, когда он взмахнул огромной рукой и запросто сшиб меня на пол, как мальчишка сбивает муху. Затем мимо моего лица пронеслась его голубая накидка и прошагали обутые в сапоги ноги короля, и почти сразу же ноги Горланда. Ольвена сказала что-то своим приятным голосом и остановилась надо мной, но король сердито окликнул ее, и рука королевы отдернулась от меня. Ольвена зашагала за ним вместе с остальными.

Я с трудом поднялся с пола и огляделся в поисках Моравик, но той не было. Она сразу же подошла к моей матери и даже не видела случившегося. Я стал пробираться сквозь гомонящую толпу, но прежде, чем я смог приблизиться к матери, окружившие ее плотной и молчаливой группой женщины вместе с ней покинули зал через другую дверь. Ни одна из них не оглянулась.

Кто-то заговорил со мной, но я не ответил. Я пробежал мимо колоннады, через большой двор и дальше, в покой залитого солнечным светом сада.

Мой дядя нашел меня на террасе Моравик.

Я лежал животом на горячих плитах и наблюдал за ящерицей. Из всего дня это воспоминание сохранилось как самое живое: ящерица, распластавшаяся на камне не далее, чем в футе от моего лица, с неподвижным телом цвета зеленой бронзы — лишь горло слегка пульсирует. У нее были маленькие темные глаза, тусклые, как грифельная дощечка, а рот цветом напоминал тыкву. Изо рта быстро, как бич, вылетел длинный и тонкий язык, а лапки ее тихо прошелестели по камню, когда она перебежала через мой палец и исчезла в расщелине между плитами.

Я обернулся. По саду спускался мой дядя Камлах. Поднявшись на три маленькие ступени, он взошел на террасу, мягко ступая в своих изящных шнурованных сандалиях, и остановился, глядя вниз. Я отвернулся. На мху между камнями светились крохотные белые цветочки — не больше глаза ящерицы, а формой совершенные, как резная чаша. До сего дня я помню их так, как будто сам их изваял.

— Дай и мне посмотреть, — сказал он.

Я не двинулся. Он подошел к каменной скамейке и сел лицом ко мне, раздвинув колени и сцепив между ними руки.

— Посмотри на меня, Мерлин.

Я подчинился. Какое-то время он изучал меня.

— Мне всегда говорили, что ты не играешь в грубые игры, что ты убегаешь от Диниаса, что из тебя никогда не выйдет ни солдат, ни даже мужчина. И в то же время, когда король сбил тебя с ног ударом, который заставил бы его гончую с визгом убраться в конуру, ты не издал ни звука и не проронил ни слезинки.

Я промолчал.

— Я думаю что, возможно, ты не совсем тот, за кого тебя принимают, Мерлин.

Снова молчание.

— Ты знаешь, зачем сегодня приехал Горланд?

Я предпочел солгать.

— Нет.

— Он приехал просить руки твоей матери. Если бы она согласилась, ты уехал бы с ним в Бретань.

Я тронул указательным пальцем одну из чашечек на мху. Она сникла, как гриб-дождевик, и исчезла. Я тронул на пробу еще один. Камлах спросил, на этот раз резче, чем обычно:

— Ты слушаешь?

— Да. Но если она ему отказала, это уже не имеет значения. — Я поднял глаза. — Разве не так?

— Ты хочешь сказать, что не желаешь уезжать? Я бы подумал… — Он нахмурил свои красивые брови, такие похожие на брови деда. — С тобой обращались бы почтительно, ты был бы принцем.

— Я и сейчас принц. И в большей степени принцем мне не стать.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Раз она ему отказала, — пояснил я, — значит, он не может быть моим отцом. Я думал, что он — мой отец. Я думал, именно потому он и приехал.

— Почему у тебя появились такие мысли?

— Не знаю. Показалось… — Я остановился. Я не мог объяснить Камлаху, что имя Горланда явилось мне во вспышке света. — Я просто подумал, что это, должно быть.

— Это лишь потому, что ты ждал отца все это время. — Его голос был спокоен. — Ждать глупо, Мерлин. Пора взглянуть правде в глаза, твой отец умер.

Я опустил руку на поросль мха, сминая ее. И видел, как пальцы белеют от усилия.

— Она тебе так сказала?

— Нет. — Он пожал плечами. — Но будь он жив, он бы давно приехал. Ты должен понять это.

Я молчал.

— А если он не умер, — продолжал дядя, не спуская с меня глаз, — но все же не приехал, то вряд ли кому-то стоит об этом сильно жалеть, верно?

— Да, если не считать, что каким бы низким он ни был, это могло бы уберечь кое от чего мою мать. И меня.

По мере того, как я убирал руку, мох снова постепенно разворачивался, будто рос, но крошечные цветочки исчезли. Дядя кивнул.

— С ее стороны, быть может, было бы мудрее принять предложение Горланда или какого-нибудь другого принца.

— Что с нами будет? — спросил я.

— Твоя мать хочет уйти в общину Святого Петра. А ты — ты сметлив и умен, и, говорят, умеешь немного читать. Ты мог бы стать священником.

— Нет!

Его брови вновь нависли над узкой переносицей.

— Жизнь их достаточно хороша. Ты определенно рожден не для воинских дел. Почему бы тебе не жить так, как тебе угодно и там, где ты будешь в безопасности?

— Не нужно быть воином, чтобы хотеть оставаться свободным! Быть запертым в таком месте, как община Святого Петра — это не выход. — Я замолк. Я говорил горячо, но понял, что мне не хватает слов. Я не мог объяснить нечто, чего и сам еще не знал. Я с надеждой посмотрел на него. — Я останусь с тобой. Если ты не найдешь мне применения, я — я убегу и буду служить другому принцу, но я хотел бы остаться с тобой.

— Но об этом сейчас рано говорить. Ты очень молод. Лицо не болит?

— Нет.

— Его нужно осмотреть. Пойдем со мной.

Он протянул руку, и я пошел с ним. Он вел меня вверх по саду, затем под арку, которая вела в личный сад деда. Я потянул руку назад из его руки.

— Мне сюда не разрешают.

— Конечно, но ведь я с тобой? Твой дед со своими гостями, он не увидит тебя. Пойдем. Я приготовил тебе кое-что получше, чем опавшие яблоки. Уже собирают абрикосы, и я отложил из корзин лучшие, прежде чем спуститься к тебе.

Он двинулся вперед своей грациозной кошачьей походкой, по бергамоту и лаванде, туда, где распятые на солнце у высокой стены росли абрикосовые и персиковые деревья. Здесь дурманяще пахло травами, и из голубятни доносилось воркование голубей. У моих ног лежал спелый абрикос, казавшийся на солнце бархатным. Я подцепил его носком сандалии, перевернул и там, на обратной его стороне, открылась огромная гнилая дыра, в которой копошились осы. На нее упала чья-то тень. Надо мной стоял дядя, держа в каждой руке по абрикосу.

— Я же говорил, у меня есть кое-что получше. Вот, — он протянул мне абрикос. — А если тебя будут бить за воровство, то им и меня придется побить. — Он осклабился и впился в плод, который оставил себе.

Я стоял неподвижно, с большим ярким абрикосом на ладони. В саду плыло жаркое марево, было очень тихо и спокойно, если не считать гудения насекомых. Плод сиял золотом, пах солнечным светом и сладким соком. Его кожица на ощупь напоминала пушок золотой пчелы. Мой рот наполнился слюной.

— В чем дело? — спросил дядя. Вопрос прозвучал нетерпеливо и резко. Сок абрикоса — его абрикоса — струился по его подбородку. — Не стой, глядя на него, парень! Съешь его! С ним ведь все в порядке, верно?

Я посмотрел вверх. Голубые глаза, злобные, как у лиса, смотрели на меня сверху вниз. Я протянул плод обратно.

— Я не хочу. Он внутри черный. Посмотри, его же видно насквозь.

Он глубоко вдохнул, будто собирался заговорить. Вдруг из-за стены послышались голоса, может быть, это садовники несли пустые корзины, готовые к утренней работе. Дядя нагнулся, выхватил плод из моей руки и с силой швырнул его о стену. Тот разлетелся золотым всплеском мякоти по камню и сок потек вниз. Потревоженная оса слетела с дерева и пролетела между нами. Камлах отмахнулся от нее каким-то странным резким жестом и обратился ко мне голосом, в котором кипела злоба:

— После этого держись от меня подальше, дьявольское отродье. Понял? Держись подальше.

Он вытер рот тыльной стороной ладони и пошел от меня к дому размашистым шагом. Я остался где был, глядя, как сок абрикоса струйкой стекает по горячей стене. Оса приземлилась на нее, припала, и вдруг упала и зажужжала, лежа на земле. Ее тельце сложилось вдвое, жужжание сделалось пронзительным от усилий, и наконец она затихла.

Я едва замечал ее, потому что какой-то комок набухал у меня в горле, пока мне не показалось, будто я задыхаюсь, и золотой вечер поплыл, лучась в наполненных слезами глазах. Это первый на моей памяти случай, когда я плакал.

Садовники уже миновали розовые кусты, неся на головах корзины. Я повернулся и бросился прочь.

3

В моей комнате не было никого, даже волкодава. Я забрался на кровать и, опершись локтями о подоконник, долго сидел так в одиночестве, а в это время снаружи, в ветвях грушевого дерева пел дрозд, со стороны внутреннего дворика сквозь закрытую дверь доносился монотонный звон кузнечного молота, да поскрипывал ворот, по мере того, как мул неторопливо брел вокруг колодца.

Здесь память мне изменяет. Я не могу припомнить, сколько прошло времени, прежде чем звон посуды и гул голосов дали мне понять, что начались приготовления к ужину. Не могу и припомнить, сильно ли мне досталось, но когда Сердик, конюх, толчком отворил дверь и я обернулся, тот замер на месте и сказал:

— Да будет милостив к нам Господь. Ты чем это занимался? Решил поиграть в загоне для быка?

— Я упал.

— Ах да, ты упал. Интересно, почему для тебя пол становится вдвое тверже, чем для кого-то еще? Кто тебя так отделал? Этот дикий кабанчик Диниас?

Я промолчал, и он подошел к кровати. Сердик был маленький, кривоногий, с загорелым морщинистым лицом и копной светлых волос. Когда я стоял на кровати, как тогда, мои глаза оказывались почти вровень с его.

— Вот что я скажу, — начал он. — Когда ты чуток подрастешь, я научу тебя паре хороших штучек. Чтобы побеждать, не обязательно быть большим. У меня есть в запасе один-два приема, которые, поверь, стоит знать. Мне пришлось обзавестись ими, раз уж вышел я ростом с курицу. И не думай, я могу завалить мужика раза в два тяжелее себя — да и бабу тоже, если дело дойдет.

Он засмеялся, отвернулся было, чтобы сплюнуть, но тут вспомнил, где находится и вместо плевка прокашлялся.

— Когда ты вырастешь, мои приемчики уже не понадобятся такому высокому парню, да и к девчонкам их применять не придется. Лучше займись-ка своим лицом, если не хочешь их напугать. Вот тут, похоже, может остаться шрам. — Он глянул на тюфяк Моравик. — Где она?

— Пошла к моей матушке.

— Тогда пойдем-ка со мной. Я сам о тебе позабочусь.

Так вышло, что порез у меня на скуле был смазан мазью для лошадиных ран, и я разделил с Сердиком его ужин в конюшне, сидя на соломе, а рядом со мной тыкалась мордой в надежде на угощение гнедая кобыла, и мой собственный лентяй пони, подойдя, насколько ему позволяла привязь, провожал скорбным взглядом каждый отправленный нами в рот кусок. Сердик и на кухне был явно человеком не случайным — лепешки на пивных дрожжах оказались свежими, нам досталось по половине куриной ножки и по куску соленой ветчины, а пиво было прохладным и ароматным.

Когда он вернулся с едой, по его виду я догадался, что ему рассказали обо всем. Наверное, весь дворец уже судачит. Он, однако, ничего не сказал, просто дал мне еду и уселся на солому рядом.

— Тебе рассказали? — спросил я.

Он кивнул, жуя, и пробормотал набитым хлебом и мясом ртом:

— Рука у него тяжелая.

— Он разозлился, потому что она отказалась пойти за Горланда. Он хочет выдать ее из-за меня, но до сих пор она отказывалась и думать о замужестве. А теперь, когда мой дядя Дивед умер и остался только Камлах, они обратились к Горланду из Малой Британии. Обратиться к нему моего деда уговорил, я думаю, Камлах, ведь он боится, что если она выйдет за кого-то из принцев в Уэльсе…

Здесь он прервал меня, и вид у него был изумленный и испуганный.

— Откуда тебе все это ведомо, дитя? Где ты услышал все это? Я думаю, твои родичи не болтают при тебе об этих высоких материях. Если это Моравик распускает язык там, где лучше бы его придержать…

— Нет. Не Моравик. Но я знаю, что это так.

— Так откуда же, во имя Громовержца, ты все это знаешь? Уж не сплетни ли это рабов?

Я скормил кобыле оставшийся кусочек хлеба.

— Если ты клянешься языческими богами, Сердик, то у тебя будут неприятности — от Моравик.

— А, да. Ну, эти неприятности несложно одолеть. Скажи, кто рассказал тебе все это?

— Никто. Я знаю, и все. Я… я не могу объяснить, как… А когда она отказала Горланду, мой дядя Камлах разозлился не меньше деда. Он боится, что вернется мой отец, женится на ней, а его выгонит. Но в этом он, конечно, деду не признался.

— Уж конечно. — Он глядел на меня во все глаза, забыв даже жевать, и из уголка его открытого рта стекала струйка слюны. Он торопливо сглотнул. — Боги ведают… Бог ведает, где ты все это узнал, но это может быть правдой. Ну, продолжай.

Гнедая кобыла толкалась носом, дыша мне в шею. Я отвел рукой ее голову.

— Это все. Горланд зол, но они его чем-нибудь задобрят. А матушка моя в конце концов уйдет в монастырь Святого Петра. Вот увидишь.

Немного помолчали. Сердик дожевал мясо и выбросил кость в дверь, где пара живущих при конюшне собачонок набросилась на нее и, злобно ворча друг на друга, куда-то потащила.

— Мерлин…

— Да?

— Было бы мудро впредь никогда никому этого не рассказывать. Никому. Понимаешь?

Я не ответил.

— Дети не понимают таких вещей. Это все высокие материи. О, кое о чем люди болтают, будь уверен, но то, что ты сказал о принце Камлахе… — Он положил руку мне на колено, сжал его и потряс. — Он опасен, поверь. Предоставь его самому себе и не попадайся на глаза. Я никому не скажу, можешь на меня положиться. Но ты, ты не должен говорить такого. Даже будь ты законнорожденный принц или королевский любимчик вроде этого рыжего отродья Диниаса, и то было бы опасно, а уж тебе-то… — Он снова потряс мое колено. — Ты понимаешь, Мерлин? Если хочешь спасти шкуру — молчи и не вставай у них на пути. И скажи мне, кто все это тебе рассказал.

Я вспомнил о темной пещере системы отопления и о далеком небе у края колодца.

— Мне никто не говорил. Клянусь. — Когда он нетерпеливо и озабоченно вздохнул, я посмотрел ему в глаза и рассказал ту часть правды, на которую у меня хватило смелости. — Да, признаю, кое-что я слышал. Иногда люди беседуют поверх твоей головы, не замечая тебя или думая, что ты ничего не понимаешь. Но бывает и так, — я запнулся, — как будто со мной кто-то разговаривает, будто я вижу нечто… А иногда со мной говорят звезды… и еще бывает музыка, и голоса во тьме. Как сны.

Рука его поднялась в защитном жесте. Я думал, он перекрестится, но затем увидел, что пальцы сложились в знак от сглаза. Тут он устыдился и опустил руку.

— Да, ты прав, это все сны. Ты, верно, дремал где-нибудь в углу, а рядом болтали неподобающее, вот и наслушался. Я и забыл, что ты всего лишь ребенок. Когда ты так на меня смотришь… — Он внезапно замолк и пожал плечами. — Но ты обещаешь мне, что больше не станешь говорить о том, что слышал?

— Хорошо, Сердик. Обещаю тебе. Если ты, в свою очередь, пообещаешь мне кое-что сказать.

— Что сказать?

— Кто мой отец.

Он подавился пивом, затем неторопливо утер пену, осторожно поставил рог и сердито глянул на меня.

— И что же в Срединном мире заставило тебя думать, будто мне это известно?

— Я думал, Моравик могла сказать тебе.

— А она-то разве знает? — Голос его прозвучал так удивленно, что было видно — он говорит правду.

— Когда я спросил ее, она лишь сказала, что есть такие вещи, о которых лучше помалкивать.

— Тут она права. Но если ты спрашиваешь меня, то знай, что раз она так говорит, то знает не больше любого другого. А если ты и впрямь меня спросишь, юный Мерлин, хотя ты и не спрашиваешь, то и от этой темы тебе стоило бы держаться подальше. Если бы госпожа твоя матушка хотела, чтобы ты знал, то сама бы тебе сказала. Но вряд ли ты это скоро узнаешь.

Я заметил, что он снова сложил пальцы в охранительный знак, но на этот раз постарался спрятать руку. Я открыл было рот, чтобы спросить, верит ли он в эти россказни, но Сердик подобрал рог с питьем и поднялся на ноги.

— Ты обещал мне. Помнишь?

— Да.

— Я наблюдал за тобой. У тебя свой путь, и иногда я думал, что ты ближе к диким животным, чем к людям. Ты знаешь, что твое имя означает «сокол»?

Я кивнул.

— Здесь тебе есть о чем подумать. Но пока что тебе о соколах лучше забыть. Их сейчас в округе не счесть, сказать по правде, даже слишком много. Ты видел вяхирей, Мерлин?

— Это тех, что пьют из фонтана вместе с белыми голубями, а потом улетают свободные? Конечно, видел. Зимой я их подкармливал вместе с голубями.

— Там, где я родился, говорили, что у вяхиря много врагов, ибо мясо их сладко, а яйца вкусны. Но они живы и процветают, потому что вовремя спасаются бегством. Госпожа Ниниана могла назвать тебя своим маленьким соколом, но ты пока еще не сокол, юный Мерлин. Ты всего лишь голубь. Помни это. Сохраняй жизнь, не привлекая внимания и убегая. Запомни мои слова. — Он кивнул мне и протянул руку, помогая подняться на ноги. — Порез еще болит?

— Жжет.

— Значит, заживает. Ушиб пусть тебя не беспокоит, скоро он пройдет.

Он и вправду зажил, не оставив следа. Но я помню, как он болел той ночью и как не давал мне спать, а в другом углу комнаты молчали Моравик и Сердик, я полагаю, опасаясь, что это из их бормотания я выуживал частички моих сведений.

Когда они заснули, я выбрался наружу, прошел мимо оскалившего зубы волкодава и бросился бегом ко входу в отопительную систему.

Но в ту ночь я не услышал ничего, достойного воспоминания, если не считать голоса Ольвены, нежного как у дрозда, напевавшего песню, которую мне до того слышать не приходилось, — о диком гусе и охотнике с золотой сетью.

4

А потом жизнь снова вошла в привычную мирную колею — по-моему, дед со временем смирился с отказом моей матушки выйти замуж. Около недели их отношения оставались напряженными, но Камлах был дома и вел себя так, будто никуда и не уезжал, а тут еще всего ничего оставалось до долгожданного сезона охоты — и король забыл свой гнев, и все пошло по-старому.

Но только не для меня. После того случая в саду Камлах больше не тратил на меня время, да и я перестал ходить за ним следом.

Но он не был груб со мной и раз-другой защитил меня в маленьких стычках с другими мальчишками и даже выступил на моей стороне против Диниаса, которому стал отныне уделять особое внимание — как ранее уделял мне.

Но я больше не нуждался в такой защите. Тот сентябрьский день, кроме притчи Сердика о вяхирях, преподал мне и иные уроки. Я сам справился с Диниасом. Однажды ночью, пробираясь под его спальней по направлению к «пещере» я услышал случайно, как он и его прихлебатель Брис со смехом вспоминали предпринятую ими днем авантюру — они вдвоем выследили Алуна, друга Камлаха, когда тот направлялся на свидание со служанкой, и прятались поблизости, подсматривая и подслушивая до самого конца. Когда на следующее утро Диниас подстерег меня, я не испугался и — напомнив ему фразу-другую из услышанных мной — спросил, видел ли он все-таки тогда Алуна. Он уставился на меня, покраснел, затем побледнел (рука у Алуна была тяжелая, да и характер не из легких) и, сделав за спиной знак от дурного глаза, с осторожностью удалился. Если ему было угодно думать, что это не простой шантаж, а магический, то я не собирался его разубеждать.

После этого явись даже сам Верховный король и объяви себя моим отцом, вряд ли кто из ребят поверил бы ему. Они оставили меня в покое.

И к лучшему, ибо той зимой часть пола в бане провалилась, дед счел все эти пустоты под полом опасными и приказал завалить их, подсыпав крысиного яду. Поэтому, как выкуренному из норы лисенку, мне пришлось обходиться поверхностью земли.

Месяцев через шесть после приезда Горланда, когда подходил конец февральским холодам и близились дни марта и первых почек на деревьях, Камлах стал настаивать сначала в разговорах с моей матерью, а затем и с дедом, что меня нужно учить читать и писать.

Матушка, по-моему, была благодарна ему за проявленный ко мне интерес; я и сам был доволен и постарался это продемонстрировать, хотя после случая в саду у меня не осталось иллюзий насчет его мотивов. Пусть Камлах думает, что мое мнение о карьере священника изменилось. Заявление моей матушки, что она никогда не выйдет замуж, в сочетании с ее все большей отстраненностью от других женщин и частые визиты в монастырь Святого Петра для бесед с аббатисой и посещавшими монастырь священниками развеяли худшие опасения Камлаха — что она выйдет за какого-нибудь принца в Уэльсе, который мог бы надеяться захватить королевство, опираясь на ее права, или что появится мой неведомый отец, предъявит права на нее и усыновит меня, да вдобавок окажется человеком знатным и могущественным, способным устранить его силой.

Для Камлаха не имело значения, что, как бы ни развивались события, я для него угрозы не представлял, и менее всего теперь, ибо перед Рождеством он взял себе жену, и уже в начале марта она, кажется, забеременела. Даже все более очевидная беременность королевы Ольвены ничем ему не грозила, ибо Камлах был у отца в большой милости, и вряд ли брат на столько лет моложе его когда-либо станет ему опасен. В этом сомнений быть не могло: Камлах слыл хорошим бойцом, знал, как держаться на людях, был жесток и, кроме того, обладал здравым смыслом. Жестокость его проявилась в том, что он пытался сделать со мной в саду; здравый смысл — в безразличной вежливости после того, как решение моей матери отвело от него угрозу.

Но я заметил у честолюбивых или стоящих у кормила людей общую черту — все они боятся даже самой малой, почти невероятной угрозы своей власти. Он никогда не успокоится, пока не убедится, что я стал священником и покинул дворец.

Каковы бы ни были его мотивы, я был доволен появлению у меня домашнего учителя. Им оказался грек, бывший до того писцом в Массилии, пока пьянство не ввергло его в долги и вытекающее из этого рабство. Теперь он был приставлен ко мне и в благодарность за перемену в своем положении и избавление от ручного труда учил меня на совесть и без того религиозного уклона, что так сужал кругозор наставлявших меня священников моей матушки. Деметрий был приятным, до беспомощности умным человеком с огромными способностями к языкам. Развлечениями ему служили лишь игра в кости (когда он выигрывал) и вино. Время от времени, когда он выигрывал достаточно, я находил его беспробудно спящим сном праведника над книгами. Я никогда никому не говорил о таких случаях и бывал рад возможности заняться своими собственными делами. Он был благодарен мне за молчание и, в свою очередь, когда мне раз-другой довелось прогулять занятия, держал язык за зубами и не пытался выяснить, где я был. Я быстро усваивал пропущенный материал, и успехов моих более чем хватало для удовлетворения матушки и Камлаха, поэтому мы с Деметрием уважали секреты друг друга и сосуществовали довольно благополучно.

Одним августовским днем, почти год спустя после приезда Горланда ко двору моего деда, я покинул безмятежно спавшего в отведенное для занятий время Деметрия и в одиночку направился верхом в холмы за городом.

Я уже ездил несколько раз этой дорогой. Было быстрее ехать в гору мимо стен казармы, а потом прочь из города по военной дороге, ведущей на восток через холмы в Каэрлеон, но это значило ехать через город, где меня могли увидеть и пристать с вопросами. Я ездил вдоль берега реки. Существовали нечасто открывавшиеся ворота, ведшие из двора конюшни прямо на широкую ровную тропу, по которой ходили тянувшие баржи лошади, и тропа эта шла вдоль реки довольно далеко, мимо обители Святого Петра и затем, мимо сонных извивов Тиви к мельнице — дальше баржи не ходили. Я никогда не заезжал дальше этого места, но там была тропа, взбиравшаяся мимо самой мельницы и пристроек, вверх от дороги и затем вдоль русла ручья — притока Тиви, на котором и стояла мельница.

День выдался жарким и навевал дрему, воздух был напоен ароматом папоротника. Над рекой метались и мерцали синевой стрекозы, а над плотными зарослями лабазника гудели и роились пчелы.

Аккуратные копытца моего пони цокали по засохшей глине буксирной тропы. Навстречу попался большой серый в яблоках конь, без заметных усилий тянувший баржу от мельницы вниз по течению во время отлива. Взгромоздившийся ему на холку мальчишка выкрикнул приветствие, помахал рукой и человек на барже.

Когда я добрался до мельницы, там никого не было. Мешки, из которых только что высыпали зерно, горой лежали на узкой пристани.

Рядом с ними лежала, вытянувшись на горячем солнце, собака мельника, едва соизволившая открыть глаза, когда я натянул поводья в тени строений. Выше меня длинный прямой отрезок армейской дороги был пуст. Ниже через водосток сливалась вода; я видел, как прыгнула и, блеснув, исчезла в пене форель.

Пройдет не один час, прежде чем меня хватятся. Я направил пони от берега вверх, на дорогу, выиграл скоротечный поединок, когда он попытался повернуть домой, и пинками погнал его легким галопом по тропе, что вела вдоль потока вверх, в холмы.

Поначалу тропа была извилиста, она забиралась все выше вдоль отлогого берега ручья, затем вела сквозь колючий кустарник и заросшую молодыми дубками лощину; потом правильным изгибом вдоль склона холма отклонялась к северу.

Горожане пасли здесь своих овец и коров, поэтому трава была ровной и сильно пощипанной. Я проехал мимо пастушка, сидевшего в полудреме под кустом боярышника невдалеке от своих овец. Он был глуповат, и когда я проезжал мимо, лишь безучастно посмотрел в мою сторону, перебирая пальцами кучку камешков, с помощью которых он пас овец. Когда мы уже оставили его позади, он выбрал один из камешков, гладкую зеленоватую гальку, и я подумал, не собирается ли он кинуть ею в меня, но вместо того он бросил ее вверх, чтобы завернуть отбившихся и отошедших слишком далеко упитанных ягнят, а затем опять задремал. Впереди виднелось стадо черных коров, они паслись ниже, у реки, где трава была повыше, но пастуха не было видно. Еще дальше у подножия холма я заметил показавшуюся крошечной девочку со стайкой гусей возле крошечной же хижины.

Тут тропа снова повернула вверх, и мой пони перешел на шаг, лавируя между стоявшими тут и там отдельными деревьями. Рощицы заросли лесным орехом, нагромождения замшелых глыб поросли рябиной и шиповником, а папоротник доходил до плеч. Заросли папоротника кишели шнырявшими во всех направлениях кроликами, пара соек, безопасно устроившись на качающейся ветке граба, бранилась сверху на лису. Земля была слишком твердой, чтобы хранить следы, однако ничто — ни надломленный папоротник, ни сбитые сучья — не говорило о том, что здесь недавно кто-то ехал верхом.

Солнце стояло в зените. Легкий ветерок шелестел в боярышнике, постукивая зелеными твердыми плодами. Я поторопил пони. Теперь среди дубов и падубов стали встречаться сосны, их стволы отливали на солнце красным. По мере того, как тропа поднималась все выше, дорога становилась все менее ровной, сквозь слой дерна местами проглядывали выходившие на поверхность серые камни да виднелись соты кроличьих норок. Я не знал, куда ведет тропа, я не знал ничего, кроме того, что я один и свободен. Ничто не предупреждало меня, что это за день и какая путеводная звезда ведет меня вверх по холму. Это случилось раньше, чем мне открылось будущее.

Пони замешкался, и я пришел в себя. Тропа раздваивалась, и ничто не подсказывало мне, какой путь предпочесть. И левый, и правый — оба с двух сторон обходили заросли. Пони решительно повернул налево — этот путь вел под гору. Я не имел ничего против, но в этот момент через тропу передо мной пролетела слева направо какая-то птица и исчезла за деревьями. Заостренные крылья, мелькание цвета ржавчины и синевато-серого, яростный темный глаз и загнутый клюв кречета-мерлина. Без причины, по крайней мере, без какой-либо очевидной тогда причины я развернул пони вслед птице и пришпорил его каблуками.

Петляя, тропа взбиралась все выше, оставляя деревья слева. Там росли преимущественно сосны, темные, стоящие вплотную и так густо, что пробраться среди них можно было лишь прорубаясь топором. Донеслось хлопанье крыльев — из убежища вылетел вяхирь; невидимо выскользнув откуда-то из деревьев, он улетел налево. На этот раз я последовал за соколом.

Долина реки и город давно уже исчезли за склоном холма. Пони пробирался вдоль края узкой долины, по дну ее бежал узкий, журчащий на маленьких водопадах поток. По ту сторону потока длинные, покрытые дерном склоны поднимались к каменной осыпи, а еще выше громоздились скалы, голубовато-серые в солнечном свете.

Склон, по которому я ехал, местами порос боярышником, отбрасывавшим лужицы косых теней, над зарослями виднелась осыпь и нависал увитый плющом утес, где в сиянии дня кружили и кричали клушицы. Если не считать их деловитых криков, в долине стояла абсолютная, даже без эха, тишина.

Копытца пони громко цокали по прокаленной солнцем земле. Было жарко и мне хотелось пить. Теперь дорога вела вдоль невысокой скалы, высотой футов, наверное, в двадцать; у ее основания роща боярышника бросала поперек тропы озерцо тени. Где-то поблизости, чуть выше, журчала вода.

Я остановил пони и спешился. Завел животное в тень рощи и привязал его, затем огляделся по сторонам в поисках источника.

Там, где к скале подходила тропа, почва была сухой; ниже тропы также не замечалось следов ручья, стекающего вниз, чтобы влиться в поток на дне долины. Но звук бегущей воды не умолкал и был слышен вполне отчетливо. Я сошел с тропы, по травянистому склону забрался наверх вдоль края скалы и оказался на маленькой ровной площадке, заросшей дерном, сухой лужайке, на которой местами виднелся кроличий помет; дальним своим краем площадка упиралась в другую скалу.

В той дальней скале была пещера. Закругленное отверстие входа было небольшим и очень правильным, оно выглядело почти как рукотворная арка. С одной стороны от нее — по отношению ко мне, обращенному лицом к пещере, справа — имелся склон из заросших травой камней, давным-давно свалившихся откуда-то сверху; склон этот порос дубками и рябиной, их ветви отбрасывали тень на вход в пещеру. С другой стороны, всего в нескольких футах от арки входа, бил источник.

Я подошел к источнику. Он был очень невелик — маленькая, сияющая струйка воды, сочившейся из расщелины в скале и падающей с неумолчным журчанием в округлую каменную выемку. Стока не было.

Оставалось предположить, что стекающая из скалы вода собиралась в выемке и уходила в другую расщелину с тем, чтобы слиться с потоком внизу. Сквозь чистую воду виден был каждый камешек, каждая песчинка на дне выемки. Над ней склонялись листья папоротника, у края она заросла мхом, а ниже по склону — сочной зеленой травой.

Я опустился коленями на траву, припал к воде и лишь затем увидел чашку. Она стояла в маленьком углублении среди папоротников. Около пяди в высоту и сделана из коричневого рога.

Подняв ее, чуть дальше я заметил полускрытую папоротниками деревянную резную фигурку божества. Я узнал его. Я видел такую же под дубом в Тир Мирддине. Здесь, высоко на холме, под открытым небом, он был у себя дома.

Я наполнил чашку и выпил, отлив несколько капель на землю для бога.

Затем я вошел в пещеру.

5

Она оказалась больше, чем представлялось снаружи. Всего пара шагов под сводом арки — а шаги мои были очень короткими — и пещера являла взору казавшийся огромным зал; потолок его терялся в сумраке.

Было темно, но — хотя сначала я этого не заметил и не искал тому причины — что-то слабо подсвечивало зал, позволяя видеть ровный, ничем не загроможденный пол.

Напряженно всматриваясь, я медленно двинулся вперед, меня начинала захлестывать волна возбуждения, которое я всегда испытывал в пещерах. У некоторых это ощущение связано с водой, у некоторых, я знаю, с вершинами, иные для этого разводят огонь; у меня же такое чувство всегда было связано с чащей леса и глубинами земных недр. Теперь я знаю, почему; тогда же я знал лишь, что я мальчик, которому повезло найти нечто новое, нечто, что могло стать его собственностью в этом мире, где ему ничего не принадлежало.

В следующее мгновение я остановился как вкопанный, меня затошнило от напряжения, заставившего похолодеть внутренности.

Справа от меня во мраке что-то шевельнулось.

Я замер, вглядываясь во тьму. Все было неподвижно.

Прислушиваясь, я затаил дыхание. Ни звука. Я раздул ноздри, осторожно принюхиваясь к окружающему воздуху. Не пахло ничем, ни зверем, ни человеком; сама же пещера пахнет, подумалось мне, дымом, мокрым камнем и землей, кроме того был еще один, странный затхлый запах, который я не смог распознать. Не пытаясь выразить это словами, я знал, что окажись поблизости какая-то живая тварь, воздух был бы иным, менее пустым, что ли. Здесь никого не было.

Я тихонько сказал по-валлийски:

— Привет.

Шепот эхом вернулся ко мне так быстро, что мне стало ясно: я нахожусь почти вплотную к стене пещеры; потом звук эха с шелестом затих где-то вверху.

Возникло какое-то движение — сначала мне подумалось, что это лишь усиленный эхом шепот, затем шорох стал сильнее, напоминая шелест женского платья или занавеса, колышущегося на сквозняке. Что-то пронеслось мимо моей щеки с визгливым, леденящем кровь криком на грани слышимого звука. Затем мимо щеки пронеслось что-то еще, и после этого хлопья визжащих теней стали одна за другой падать из-под свода подобно листьям в потоке ветра или рыбам в водопаде. Это были летучие мыши, потревоженные в своем убежище под сводом пещеры и несущиеся сейчас наружу, в залитую светом долину. Должно быть, они вырывались из-под низкой арки, словно струйка дыма.

Я стоял неподвижно и старался понять, не от них ли исходит этот затхлый запах. Мне казалось, что я чувствую их запах, когда они проносились мимо — и это был не тот запах. Я не боялся, что они прикоснутся ко мне — будь то на свету или во тьме, как быстро они ни лети, они ни к чему не прикоснутся. Они, эти создания, по-моему, настолько воздушны, что когда воздух разделяется, обтекая препятствие, летучая мышь бывает подхвачена этим воздушным потоком и ее относит в сторону — так же, как относит в сторону лепесток, плывущий по течению в струе воды. Они проносились мимо, визжащим потоком между мной и стеной.

По-детски, просто желая посмотреть, что будет делать этот поток — как он будет поворачивать — я шагнул к стене. Ни одного касания.

Поток разделился и продолжал стремиться мимо; наполненный визгом воздух колыхался у моих щек. Меня, казалось, не существовало. Но когда я двинулся, в то же самое мгновение шевельнулось и существо, замеченное мной раньше. Протянутая рука наткнулась не на камень, а на металл, и я понял, кто там шевелился во мраке. Это было мое собственное отражение.

На стене висела отполированная до тусклого блеска пластина металла. Вот, значит, откуда возникал в пещере рассеянный свет — шелковистая поверхность зеркала, очевидно, улавливала свет от входа в пещеру и отражала его во тьму. В зеркале виднелось мое призрачное отражение; оно шевельнулось, когда я отодвинулся и убрал руку, легшую было на рукоять ножа, висевшего на поясе.

Поток летучих мышей за моей спиной иссяк, и в пещере воцарился покой. Успокоенный, я остался стоять на прежнем месте, с интересом изучая свое отражение в зеркале. У моей матушки было когда-то зеркало, старинное, из Египта, но потом, сочтя, что такие вещи возбуждают тщеславие, она его куда-то запрятала. Конечно, я часто видел свое отражение в воде, но до сих пор мне не приходилось видеть в зеркале себя целиком. Из зеркала на меня с опаской смотрел насупившийся мальчик, в глазах его светились любопытство, настороженность и возбуждение. При том освещении глаза мои казались совершенно черными, волосы также черными — черными, густыми и опрятными, но хуже постриженными и менее ухоженными, чем у моего пони; туника же и сандалии являли собой зрелище просто постыдное. Я улыбнулся, и зеркало отразило внезапную вспышку этой улыбки, мгновенно и полностью изменившей всю картину — угрюмый звереныш, равно готовый бежать или драться, преобразился во что-то живое, мягкое и доступное, во что-то такое, что немногие когда-либо видели во мне — я понимал это уже тогда.

Затем это выражение исчезло, и в зеркале вновь отразился настороженный зверек — когда я наклонился, чтобы провести рукой по металлу. Поверхность зеркала была холодной, гладкой и недавно отполированной. Кто бы его ни повесил — должно быть тот же, кто пользовался роговой чашкой снаружи — человек этот обитал здесь совсем недавно или все еще жил здесь и мог в любой момент вернуться и обнаружить меня.

Я не особенно испугался. Насторожился было, увидев чашку, но заботиться о себе учатся очень рано, а годы моего детства были сравнительно спокойными, по крайней мере в нашей долине, однако всегда оставалась возможность наткнуться на людей одичалых и жестоких, на бродяг и преступников, с этим следовало считаться, и любой мальчик, предпочитавший жить сам по себе, как я, например, должен был уметь защищать свою шкуру. Для своих лет я был жилист и крепок, и у меня был кинжал. Мне и в голову не приходило, что мне всего семь лет; я был Мерлин и, бастард или нет, я был внуком короля. Я продолжил обследование пещеры.

Следующее, что я обнаружил, сделав шаг, у стены, был ящик с какими-то предметами, на ощупь — кремень, кресало, коробочка с трутом и большая, грубо сделанная и пахнущая бараньим салом свеча. Рядом с этими предметами находилось еще что-то — не веря себе и ощупывая дюйм за дюймом, я узнал рогатый череп барана. Местами в крышку ящика были вбиты гвозди, крепившие какие-то кусочки кожи. Осторожно ощупав их, я обнаружил в ссохшейся коже каркасы из нежных косточек — это были мертвые летучие мыши, распятые и прибитые гвоздями к дереву.

Это и в самом деле оказалась пещера сокровищ. Найди я золото или оружие, даже это не возбудило бы меня сильнее. Сгорая от любопытства, я потянулся за коробочкой с трутом.

Тут я услышал, что хозяин возвращается.

Сначала я подумал, что он, верно, увидел моего пони, но тут до меня дошло, что он спускается по склону откуда-то сверху. Я слышал, как, постукивая, скатывались маленькие камешки, когда он спускался по осыпи со склона над входом в пещеру. Один из них с плеском упал в источник у входа, и тут время для бегства оказалось упущено. Я услышал, как он соскочил на траву рядом с источником.

Опять наступило время вяхиря, сокол был забыт. Я бросился вглубь пещеры. Когда он отстранил ветви, затенявшие вход, на мгновение стало светлее — достаточно, чтобы я увидел, куда бежать.

В дальней части пещеры из стены выдавался скальный выступ, а на нем, на высоте в два моих роста, виднелась довольно широкая площадка. Отраженная зеркалом быстрая вспышка солнечного света высветила треугольный клин тени в скале над выступом — достаточно большой, чтобы укрыть меня. Двигаясь бесшумно в своих потертых сандалиях, я вскарабкался на выступ и вжался в этот затененный угол, где обнаружил, что тень на самом деле — проход, ведущий, по всей видимости, в другую, меньших размеров пещеру. Я скользнул в щель, как выдра на речную отмель.

Пришедший вроде бы ничего не услышал. Свет снова померк, когда за его спиной сомкнулись ветви и он вошел в пещеру. Это была походка мужчины, размеренная и неторопливая.

Если бы я дал себе труд подумать, то, полагаю, пришел бы к выводу, что пещера будет необитаема по крайней мере до заката и кому бы это место ни принадлежало, хозяин ушел охотиться или еще зачем-то и вернется лишь с наступлением ночи. Вряд ли имело смысл тратить свечи, когда снаружи сияло солнце. Может быть, он вернулся сейчас лишь для того, чтобы доставить домой добычу, и скоро уйдет снова, дав мне возможность выбраться отсюда. Я надеялся, что он не заметит моего пони, привязанного в зарослях боярышника.

Я услышал, как вошедший уверенной походкой человека, знающего дорогу наощупь, двинулся по направлению к свече и коробочке с трутом.

Даже теперь я ничего не опасался и думать мог лишь об одном — до чего же неудобным оказалось укрытие, в которое я забрался.

Пещерка эта была довольно маленькой, ненамного шире больших круглых чанов, в которых красят ткани, и такой же формы.

Пол, стена и потолок окружали меня сплошным плавным изгибом. Как будто я оказался внутри огромного шара, более того, шара, утыканного гвоздями или усеянного изнутри маленькими, зазубренными каменными пластинками. Там, казалось, не было ни дюйма поверхности, не ощетинившейся остриями, подобно усеянному кремнями ложу, и, по-моему, лишь небольшой вес спас меня от порезов, когда я вслепую обследовал пол в поисках места поровнее, где можно было бы лечь. Место нашлось, и я свернулся там, стараясь сжаться в комочек поменьше, глядя на едва заметное в темноте отверстие и дюйм за дюймом бесшумно вытаскивая из ножен кинжал.

Донеслось чирканье и ритмичное постукивание кремня о кресало, затем возникли отсветы пламени от занявшегося трута — в темноте и они показались яркими. Разлилось ровное бледное сияние — он зажег свечу.

Вернее, я должен был увидеть сияние медленно разгорающейся свечи, но вместо этого мне ударила по глазам вспышка, сверкание, пожар — будто с ревом запылали облитые смолой поленья сигнального костра. Свет сочился в пещеру и здесь вспыхивал малиновым, золотым, белым, пунцовым — он был невыносимо ярок.

Теперь уже с испугом я отпрянул, прижался к испещренной остриями стене, не обращая внимания на боль и порезы. Весь шар, в котором я лежал, казалось, был наполнен огнем.

Это и правда был шар, круглое помещение, пол, потолок и стены которого усеивали кристаллы. Они были острыми, как стекло, но прозрачнее любого стекла, которое мне когда-нибудь доводилось видеть, и сверкали, как алмазы. Моему детскому уму они поначалу и показались алмазами. Я был в шаре, отороченном алмазами, мириадами сияющих алмазов, и на каждой грани каждого драгоценного камня дрожал огонь, огненные стрелы бликов летели во всех направлениях, от алмаза к алмазу — и назад, с радугами, с реками и взрывающимися звездами, с чем-то похожим на вцепившегося когтями в верх стены малинового дракона, под которым плыло лицо девушки с закрытыми глазами, и весь этот свет вливался в мое тело, как бы рассекая его.

Я зажмурился. Когда я снова открыл глаза, то увидел, что золотой свет стянулся и сосредоточился в одной части стены размером не больше моей головы и оттуда без всяких видений исходят лучи преломленного множеством граней бриллиантового сияния.

В пещере внизу было тихо. Хозяин не шевелился. Не слышно было даже шуршания одежд.

Затем свет начал перемещаться. Вспыхивающий диск медленно заскользил по хрустальной стене. Меня била дрожь. Я плотнее прижался к острым камням, стараясь избежать прикосновения лучистого диска. Деться было некуда. Он медленно перемещался по изгибу стен. Задел мое плечо, голову, и я, ежась от страха, пригнулся.

Тень моего движения метнулась по шару, как водяная рябь по поверхности пруда.

Свет замер, двинулся назад, остановился, сверкая, на своем прежнем месте. Затем исчез. Но, странное дело, сияние свечи осталось; обычное ровное желтое свечение за отверстием в стене моего убежища.

— Выходи.

Мужской голос, негромкий, не звенящий повелительно, как у моего деда, был чист, и в краткости его содержалась в то же время вся тайна приказа. Мне и в голову не пришло ослушаться. Я пополз вперед по острым кристаллам и затем через отверстие наружу. Потом я медленно выпрямился на уступе, спиной к стене внешней пещеры, с кинжалом наготове в правой руке, и посмотрел вниз.

6

Он стоял между мной и свечой — огромная высокая фигура (по крайней мере так мне показалось) в длинной накидке из какого-то коричневого домотканого материала. Свеча подсвечивала его, седые волосы нимбом сияли вокруг его головы; он носил бороду. Я не видел выражения его лица, а правую руку он прятал в складках одежды. Я ждал, осторожно и нерешительно. Он заговорил снова, тем же тоном.

— Убери кинжал и спускайся.

— Покажи сперва правую руку, — ответил я.

Он показал ее, ладонью вверх. В руке ничего не было.

— У меня нет оружия, — веско промолвил он.

— Тогда отойди с дороги, — сказал я и прыгнул. Пещера была широка, а он стоял почти у стены. Прыжком я преодолел три-четыре шага, пронесся мимо него и достиг выхода быстрее, чем он успел бы сделать шаг. Но он даже не шелохнулся. Когда я оказался у выхода из пещеры и откинул свисавшие ветви, до меня донесся его смех.

Этот звук заставил меня остановиться. Отсюда, в залившем теперь пещеру свете, я увидел его вполне отчетливо. Он был стар, седые волосы на макушке поредели, и прямые пряди их свисали на уши, не вилась и седая, неровно подстриженная борода. Руки его огрубели и были испачканы землей, но все же оставались красивыми, с длинными пальцами. Теперь их избороздили и покрыли узлами напоминавшие раздувшихся червей старческие вены. Но взгляд мой приковало лицо: черты его были тонкими, глубокие впадины делали голову похожей на череп с высоким куполообразным лбом и кустистыми седыми бровями, нависавшими над глазами, в которых я не заметил ни малейших следов старости.

Глаза эти были близко посажены — большие, удивительно чистого серого цвета. Нос напоминал тонкий клюв, рот — сейчас казавшийся безгубым — был широко раскрыт в смехе, обнажая на удивление сохранившиеся зубы.

— Вернись. Не нужно бояться.

— Я не боюсь. — Я отпустил ветви, немедленно вернувшиеся на место, и не без напускного бесстрашия пошел к нему. Остановился, не доходя нескольких шагов. — Почему это я должен тебя бояться? Ты знаешь, кто я?

Он присмотрелся ко мне, задумался.

— Дай-ка посмотреть на тебя. Темные волосы, черные глаза, тело танцора и повадки волчонка… или правильнее сказать — юного сокола?

Кинжал упал к моим ногам.

— Значит, ты меня знаешь?

— Скажем так, я знал, что ты когда-нибудь придешь, и сегодня я знал, что здесь кто-то есть. Что, по-твоему, заставило меня так рано вернуться?

— Как же ты узнал, что здесь кто-то есть? А, ну конечно, ты увидел летучих мышей.

— Может быть.

— Они всегда так вылетают?

— Только когда приходят чужие. Твой кинжал, господин.

Я пристроил кинжал на поясе.

— Меня никто не называет господином. Я незаконнорожденный. То есть я принадлежу лишь себе и никому другому. Меня зовут Мерлин, но ты ведь знал это.

— А меня — Галапас. Ты есть хочешь?

— Да.

Но сказал я это с сомнением, помня о черепе и мертвых летучих мышах.

Он подумал, что я смущен. Серые глаза мигнули.

— Как насчет фруктов и медовых лепешек? И чистой воды из источника? Какая еда может быть лучше этой — даже в доме короля?

— В этот час в доме короля я не получил бы и этого, — честно признался я. — Благодарю тебя, господин, я буду рад разделить с тобой пищу.

Он улыбнулся.

— Никто не называет меня господином. Я также не принадлежу никому из людей. Выйди и сядь на солнце, а я принесу еду.

Фрукты оказались яблоками, на вид и на вкус точно такими же, что и яблоки из сада моего деда, и я даже покосился украдкой на моего хозяина, разглядывая его при свете дня и спрашивая себя, не видел ли я его когда-нибудь на берегу реки или в городе.

— У тебя есть жена? — спросил я. — Кто стряпает медовые лепешки? Очень вкусные.

— Жены нет. Я ведь сказал тебе, что не принадлежу никому из людей — включая женщин. Увидишь, Мерлин, на протяжении всей жизни мужчины — и женщины — будут пытаться окружить тебя решетками, но ты станешь бежать этих решеток, или гнуть их прутья, или по своему желанию расплавлять их — пока по доброй воле не смиришься с ними и не заснешь в их тени… Я беру эти медовые лепешки у жены пастуха, она делает их достаточно для троих и достаточно набожна, чтобы пожертвовать несколько штук на милостыню.

— Значит, ты отшельник? Святой?

— А я похож на святого?

— Нет.

Так оно и было. В те времена, как мне помнится, я боялся лишь одиноких святых, изредка забредавших, молясь и попрошайничая, в город: чудаковатые, раздражительные, шумные люди с безумием в глазах, от них пахло так, что поневоле вспоминались груды отбросов в окрестностях скотобоен. Иногда трудно было угадать, на служение какому богу они претендуют. Шепотом передавали, что некоторые из них — друиды, все еще официально считавшиеся вне закона, хотя в сельских местностях Уэльса они по-прежнему вершили свои обряды практически без помех. Многие почитали старых богов — местных божеств — и поскольку те прибавляли или теряли в популярности в разные времена года, их адепты склонны были время от времени менять свою вассальную зависимость на ту, которая давала в данный момент наивысшие сборы. Иногда такое проделывали даже христианские священники, но обычно отличить истинных христиан не составляло труда, ибо они были грязнейшими из грязных. Римские боги и их священники продолжали безмятежно пребывать в своих развалившихся храмах и неплохо жили за счет приношений. Церковь смотрела на это неодобрительно, но поделать ничего не могла.

— У источника снаружи стоит божок, — рискнул сказать я.

— Да. Мирддин. Он сдает мне внаем свой ручей и свой полый холм, и свои небеса из тканого света, а я в свою очередь отдаю ему его долю. Не годится пренебрегать местными богами, кто бы они ни были. В конце концов, все они — одно.

— Если не отшельник, то кто же ты?

— Вот сейчас — учитель.

— У меня есть наставник. Он из Массилии, но ему довелось побывать и в Риме. Кого ты учишь?

— До сих пор — никого. Я стар и устал, я пришел жить здесь в одиночестве и учиться.

— А почему у тебя там, на ящике, мертвые летучие мыши?

— Я изучал их.

Я воззрился на него.

— Изучал летучих мышей? Как ты можешь изучать их?

— Я изучаю их строение, как они летают, любят и питаются. Их образ жизни. И не только их, но и зверей, и рыб, и растений, и птиц — всего, что я вижу.

— Но это же не изучение! — Я посмотрел на него с изумлением. — Деметрий — это мой наставник — говорит, что наблюдать за ящерицами и птицами — это все мечтания и пустая трата времени. Хотя Сердик — это мой друг — посоветовал мне изучать вяхирей.

— Почему?

— Потому что они быстры и бесшумны и умеют вовремя уйти с дороги. Ведь несмотря на то, что они откладывают всего два яйца, что за ними охотятся все — и люди, и звери, и ястребы, — вяхирей по-прежнему больше, чем каких-нибудь других птиц.

— И их не сажают в клетки. — Старик выпил воды, не отводя от меня глаз. — Итак, у тебя есть наставник. Значит, ты умеешь читать?

— Конечно.

— Ты читаешь по-гречески?

— Немного.

— Тогда пойдем.

Он поднялся и направился в пещеру. Я последовал за ним. Он снова зажег свечу — до того погашенную ради экономии свечного сала — и при ее свете поднял крышку ящика. В нем я увидел свитки книг — я и не подозревал, что в мире есть столько книг. Я наблюдал, как он выбрал одну из них, осторожно закрыл крышку и развернул свиток.

— Вот.

Я с восхищением увидел, что это. Рисунок — тонкий, но отчетливый — скелета летучей мыши. И рядом с ним, начертанные аккуратными причудливыми буквами греческого письма, фразы, которые я немедленно начал разбирать вслух, забыв даже о присутствии Галапаса.

Через минуту или две на мое плечо легла его рука.

— Вынеси ее наружу. — Он вытащил гвозди, державшие одну из высушенных тушек на крышке ящика, и осторожно положил ее на ладонь. — Задуй свечу. Мы посмотрим это вместе.

Так, без лишних вопросов и церемоний, начался мой первый урок у Галапаса.

Лишь когда низко висящее над одним из гребней долины солнце стало отбрасывать длинную, ползущую по склону тень — лишь тогда я вспомнил, что меня ждет иная жизнь и как далеко мне ехать. Вскочил на ноги.

— Мне нужно ехать! Деметрий не проговорится, но если я опоздаю к ужину, меня спросят, почему.

— А ты не хочешь рассказывать?

— Нет, иначе мне не позволят прийти сюда снова.

Он молча улыбнулся. Вряд ли я заметил тогда не высказанное вслух допущение, на котором основывался весь этот разговор — он не спросил меня ни как я попал сюда, ни почему. И, будучи всего лишь ребенком, я воспринял это как должное, хотя из вежливости спросил его:

— Мне ведь можно еще раз приехать, правда?

— Конечно.

— Я… я не знаю, когда. Я никогда не знаю, когда мне удастся выбраться — я хочу сказать, когда я буду свободен.

— Не беспокойся. Когда бы ты ни приехал, я буду знать. И буду здесь.

— Как ты узнаешь?

Он сворачивал книгу длинными изящными пальцами.

— Так же, как узнал сегодня.

— А! Я забыл. Ты хочешь сказать, я войду в пещеру и выгоню летучих мышей?

— Как тебе будет угодно.

Я радостно рассмеялся.

— Мне никогда не встречались такие, как ты. Подавать сигналы с помощью летучих мышей! Если рассказать, то никто мне не поверит, даже Сердик.

— Не рассказывай даже Сердику.

Я кивнул.

— Хорошо. Совсем никому. Сейчас мне пора ехать. До свидания, Галапас.

— До свидания.

Так шли день за днем, месяц за месяцем. Когда я только мог — раз, иногда дважды в неделю — я садился на пони и ехал вверх по долине к пещере. Казалось, он точно знает, когда я приеду, ибо почти всегда он был на месте и, достав книги, ждал меня; когда же его не было видно, я поступал, как мы условились и чтобы вернуть его, посылал сигналом летучих мышей. Недели шли, и они привыкли ко мне, требовалось уже два-три метко брошенных по своду пещеры камня, чтобы выгнать их наружу; со временем необходимость в этом отпала: во дворце привыкли к моему отсутствию и прекратили задавать вопросы о моих поездках. Это позволило договариваться с Галапасом о днях моего приезда.

С конца мая, когда у Ольвены родился ребенок, Моравик все меньше и меньше обращала на меня внимания, а когда в сентябре появился сын у Камлаха, она утвердилась в роли официальной управительницы королевских яслей, бросив меня так же неожиданно, как птица бросает гнездо. Все меньше видел я и мою матушку, она довольствовалась общением со своими женщинами; таким образом, я был покинут на Деметрия и Сердика. Деметрий имел свои причины приветствовать случавшийся время от времени выходной, а Сердик был моим другом.

Он расседлывал моего грязного и потного пони, не задавая вопросов или подмигивая и отпуская непристойные замечания насчет того, где я был; он считал, что шутит, я так это и принимал.

Комната моя была теперь полностью в моем распоряжении, делил ее со мной отныне лишь волкодав; в память о прошлых днях он проводил в моей комнате ночи, но охранял ли он меня — трудно сказать.

Нет, наверное — опасности для меня не было. В стране, если не считать вечных слухов о вторжении из Малой Британии, царил мир; Камлах и его отец жили в согласии; я, судя по всему, быстро и охотно приближался к темнице пострижения в священники и потому, когда мои занятия с Деметрием официально заканчивались, волен был идти куда угодно.

В той долине я никогда никого не встречал. Лишь летом в бедной хижине у опушки леса жил пастух. Другого жилья здесь не было, и по тропе за пещерой Галапаса ходили лишь овцы да олени. Она никуда не вела.

Он был хорошим учителем, я быстро все усваивал; по правде сказать, во время его уроков я просто забывал о времени.

Преподавание языков и геометрии мы оставили Деметрию, религии — священникам моей матушки, уроки же Галапаса были больше похожи на песни сказителей. В молодости он путешествовал по другим землям, был в Эфиопии, в Греции, в Германии, объехал все Средиземное море, он видел и узнал много необычного. Он учил меня и практическим вещам — как собирать травы и сушить их для хранения, как готовить из них снадобья и извлекать эссенции для некоторых хитроумных препаратов и даже ядов. Он заставлял меня изучать зверей и птиц, и на мертвых птицах и овцах, что мы находили в горах, а раз и на мертвом олене, я постигал строение органов и костей тела. Он научил меня останавливать ток крови, вправлять сломанную кость, удалять зараженную плоть и очищать рану для заживления, и даже — хотя это было позднее — как, лишив животное чувствительности с помощью паров, сшивать нитью его плоть и сухожилия. Помнится, первый заговор, которому он научил меня, был предназначен для сведения бородавок — он так прост, что с ним по силам справиться даже женщине. Однажды он достал из ящика книгу и развернул ее.

— Знаешь, что это?

Я привык уже к чертежам и рисункам, но узнать что-нибудь в этом рисунке не смог. Надписи были на латыни, и я заметил слова «Эфиопия» и «Счастливые острова», а потом, в самом углу, «Британия». Казалось, линии беспорядочно идут во всех направлениях, и по всей поверхности рисунка шли контуры нарисованных гор — как поле, на котором славно поработали кроты.

— Вот здесь, это горы?

— Да.

— Значит, это картина мира?

— Карта.

До того мне не доводилось видеть карту. Сначала я не понимал, как она устроена, но немного погодя, по мере его объяснений, я увидел лежащий на карте мир с высоты птичьего полета, со всеми его дорогами и реками. Они были подобны лучевым нитям паутины или путеводным линиям, ведущим пчелу внутрь цветка. Как человек находит известную ему реку и следует за ней через заросшие вереском торфяники, так с картой можно было проехать верхом от Рима до Массилии, или из Лондона в Каэрлеон, ни разу не спросив дороги и не разыскивая дорожных столбов. Искусство составления карт ведет начало от грека Анаксимандра, хотя некоторые утверждают, что ранее оно было знакомо египтянам. Карта, что показал мне Галапас, была скопирована из книги Птолемея Александрийского. Когда Галапас закончил объяснения, и мы вместе изучили карту, Галапас попросил меня достать табличку для письма и сделать собственную карту, карту страны.

Когда я закончил рисовать, он взглянул на нее.

— Вот это, в центре, что это?

— Маридунум, — ответил я удивленно. — Посмотри, вот мост и река, а это дорога через рынок, а здесь ворота казарм.

— Это я вижу. Но я ведь не сказал «карту города», Мерлин, я сказал «карту страны».

— Всего Уэльса? Откуда же мне знать, что находится севернее этих холмов? Я никогда не был севернее, чем сейчас.

— Я покажу тебе.

Он отложил табличку в сторону, и, взяв палку с заостренным концом, начал рисовать в пыли, объясняя в то же время нарисованное. Он начертил для меня карту в форме большого треугольника, карту не только Уэльса, но всей Британии, и даже диких земель за Стеной, где живут столь же дикие люди. Он показывал мне горы и реки, и дороги, и города, Лондон и Каллеву, и те местности, что на юге прилегают к городам и крепостям близ окончаний паутины дорог, Сегонтиум, и Каэрлеон, и Эборакум, и города вдоль самой Стены. Он говорил о них, как об одной стране, хотя я мог перечислить имена королей доброй дюжины упомянутых им мест. Я помню это лишь из-за случившегося позднее.

Потом, когда наступила зима и звезды стали появляться на небе рано, он поведал мне их названия и свойства, и как можно составить им карту подобно тому, как наносят на карту дороги и города.

Когда они движутся, сказал он, то рождается музыка. Сам он не был обучен музыке, но узнав, что Ольвена обучила меня, помог сделать арфу. Инструмент получился, наверное, довольно грубым, он был маленький, сделан из граба, с шейкой и колонкой из красной ивы, росшей на берегах Тиви; волосы для струн взяли из хвоста моего пони, тогда как арфа принца (по мнению Галапаса) должна была иметь струны из золотой и серебряной проволоки. Я сделал подкладыши под основания струн из продырявленных медных монет, ключи и колки из полированной кости, затем на деке вырезал изображение кречета и счел, что инструменту Ольвены до моего далеко. Он и правда звучал так же верно, как ее арфа, и обладал каким-то мелодичным шепчущим призвуком — казалось, музыка рождается из воздуха. Хранил я ее в пещере, хотя Диниас оставил меня в покое — ведь он был уже воином, а я всего лишь начинающим грамотеем — я не оставил бы во дворце ничего, что было мне сколько-нибудь дорого — разве что заперев в свой платяной сундучок, а арфа туда не влезала. Дома мне служило музыкой пение птиц на грушевом дереве, и Ольвена пела еще иногда. А когда птицы умолкали и ночное небо сияло льдистыми огоньками, я пытался услышать музыку звезд. Но так и не услышал.

Затем, когда мне исполнилось двенадцать, Галапас заговорил однажды о кристальном гроте.

7

Не секрет, что когда речь идет о детях, самое важное остается часто незамеченным. Когда, к примеру, ребенок узнает нечто такое, что слишком велико для его понимания, он хранит это в памяти, пока очертания того, на что он обратил внимание, не будут под воздействием воображения раздуты или не примут столь гротескной формы, что смогут в равной степени сойти за порождение магии или кошмара. Так получилось и с кристальным гротом. Я никогда не упоминал в беседах с Галапасом о том, что испытал, попав туда впервые. Даже себе с трудом признавался я в том, что виделось мне иногда в свете и пламени; это видения, убеждал я себя, воспоминания откуда-то из-за нижних границ памяти, всего лишь плоды воображения — подобные голосу, сказавшему мне о Горланде, или способности увидеть в абрикосе яд. И когда я обнаружил, что Галапас тоже никогда не упоминает о внутреннем гроте, и что когда бы я ни пришел, зеркало всегда завешено, я тоже ничего не сказал.

Однажды зимним днем, когда земля сверкала и звенела от мороза, я ехал к нему. Пони шел быстро, вскидывая голову и натягивая поводья, и перешел на легкий галоп, как только я повернул его от леса вдоль по горной долине. Я наконец-то перерос кроткого буланого пони моего детства и теперь гордился маленьким серым уэльским, которому дал имя Астер. Есть порода уэльских горных пони, выносливых, быстрых и очень красивых, с изящной узкой головой, маленькими ушами и сильной выгнутой шеей. Они свободно пасутся в горах; в прошлом в их жилы попала кровь лошадей, привезенных римлянами с Востока.

Астер был пойман и объезжен для моего кузена Диниаса, немилосердно гонявшего его пару лет, а потом бросившего ради настоящего боевого коня. Поначалу пони был почти неуправляем, имел дурные манеры, рот его истерзали удила, но после медленной тряской езды, к которой я привык, шаг его казался шелковым, и когда он смог пересилить страх передо мной, он стал нежным.

Я давно уже придумал, куда укрывать пони во время поездок зимой. Как раз у скалы, что под пещерой, росли заросли боярышника, и в самой их чаще мы с Галапасом соорудили загон из принесенных камней; задней стенкой служила сама скала. Когда мы обложили стены загона сухими ветками и ими же перекрыли верх, а затем принесли еще туда несколько охапок папоротника — загон получился не только теплым, надежным укрытием, но и стал совершенно незаметен случайному взгляду. Эта потребность в сохранении тайны была еще одной темой, не подлежавшей обсуждению; я и без объяснений понимал, что Галапас как-то помогал мне противостоять планам Камлаха относительно моей судьбы, поэтому — даже при том, что со временем я стал более предоставлен самому себе — я принимал все меры предосторожности, чтобы сберечь тайну: нашел полдюжины разных дорог, по которым мог добраться до долины, и набор баек в оправдание своего отсутствия.

Я завел Астера в загон, снял с него седло и уздечку и повесил их на стену, достал из седельной сумки и насыпал пони корм, заложил вход прочной веткой и торопливо поднялся к пещере.

Галапаса там не оказалось, но покинул он ее лишь недавно, о чем говорил тот факт, что стоявшая на выступе сразу за входом в пещеру жаровня была еще раскалена. Я шевелил угли, пока среди них не возникли язычки пламени, затем устроился поблизости с книгой.

В тот день я приехал без предварительной договоренности, но у меня была уйма времени, поэтому я не стал тревожить летучих мышей и какое-то время спокойно читал.

Не знаю, что заставило меня именно в тот день изо всех дней, когда я бывал здесь один, отложить вдруг в сторону книгу и пройти вглубь мимо завешенного зеркала, чтобы взглянуть на выступ скалы, на который карабкался пять лет назад. Я убеждал себя, что хочу лишь посмотреть, таков же ли он, каким я его помню, и не были ли кристаллы, подобно видениям, плодами моего воображения. Какова б ни была причина, я быстро взобрался на выступ и, опустившись у прохода на четвереньки, стал вглядываться во мрак.

Внутри грота все было недвижно и темно, мерцание огня не достигало его. Я осторожно полз вперед, пока руки мои не наткнулись на острые кристаллы. Они оказались очень даже реальны.

Но и теперь, не признаваясь себе в причинах спешки, поглядывая в сторону входа в главную пещеру и стараясь не пропустить приближение Галапаса, я скатился с выступа, схватил оставленную мной у входа кожаную куртку для верховой езды и, торопясь вернуться, протолкнул ее впереди себя в расщелину грота. Затем вполз следом.

С расстеленной на полу кожаной курткой внутри шара было сравнительно удобно. Я лежал тихо. Наступила полная тишина. По мере того, как глаза мои привыкали к темноте, я смог различить слабейшее серое мерцание кристаллов, но от магии, которую принес сюда свет, не было и следа.

Наверное, была где-то выходившая наружу расщелина, ибо даже во тьме этой камеры ощущался слабый ток воздуха, холодная нить сквозняка. И с нею до меня донесся тот звук, появления которого я ждал, звук шагов человека, спускавшегося сверху, с замерзших скал…

Когда через несколько минут Галапас вошел в пещеру, я сидел у огня и внимательно изучал книгу, а моя кожаная куртка, свернутая, лежала рядом со мной.

За полчаса до сумерек мы отложили книги. Я все не уезжал. Огонь теперь ярко пылал, наполняя пещеру теплом и колышущимся светом. Какое-то время мы сидели молча.

— Галапас, я хотел бы спросить тебя кое о чем.

— Да?

— Ты помнишь тот день, когда я впервые пришел сюда?

— Прекрасно помню.

— Ты ведь знал, что я приду. Ты ждал меня.

— Разве я это говорил?

— Ты знаешь, что это так. Откуда ты знал, что я буду здесь?

— Я увидел тебя в кристальном гроте.

— А, это-то да. Ты повернул зеркало так, что свет свечи упал на меня, и ты увидел мою тень. Но я не об этом. Я хотел узнать, как ты понял, что я в тот день должен был подняться по долине?

— На этот вопрос я и ответил, Мерлин. Я знал, что в тот день ты поднимешься по долине, потому что еще до твоего прихода увидел тебя в гроте.

Мы молча смотрели друг на друга. Между нами сияли и невнятно шептали о чем-то языки пламени, пригибаясь немного на уносившем дым из пещеры сквозняке. По-моему, сначала я ничего не ответил, а просто кивнул. Это было мне знакомо.

— Ты покажешь мне?

Мгновение он помолчал, рассматривая меня, затем поднялся на ноги.

— Пора. Зажги свечу.

Я повиновался. Маленький огонек зазолотился и отодвинул порожденные мерцанием пламени тени.

— Сними покрывало с зеркала.

Я потянул покрывало, и оно соскользнуло мне в руки бесформенной грудой шерстяной ткани. Я бросил его на ложе у стены.

— Теперь поднимись на уступ и ляг.

— На уступ?

— Да. Ложись на живот головой к утесу, чтобы можно было глядеть внутрь.

— А разве забираться внутрь не нужно?

— Прихватив куртку, чтобы лечь?

На полпути к выступу я, словно ужаленный, обернулся — и увидел его улыбку.

— Бесполезно скрывать. Галапас, ты все знаешь.

— Когда-нибудь ты войдешь туда, куда даже мой взор не в силах будет за тобой последовать. А теперь лежи спокойно и смотри.

Я лег на выступ. Он был широк и ровен, лежать на нем, распростершись и подложив под голову согнутые руки, обратившись лицом к скале, было довольно удобно.

Снизу голос Галапаса мягко произнес:

— Ни о чем не думай. Управлять всем буду я, это пока не для тебя. Только смотри.

Я услышал, как он двинулся по пещере назад к зеркалу.

Грот оказался больше, чем мне казалось. Вверх он уходил выше, чем достигал взор, и пол был вытоптан до гладкости. Я ошибался даже, говоря о кристаллах — отражающее свет факелов тусклое мерцание шло лишь от луж на полу, да от одного места на стене, где тонкая пленка сочащейся влаги выдавала текущий где-то наверху ручей.

Вставленные в трещины в стене пещеры факелы были дешевыми, сделанными из ветоши, засунутой в треснувшие рога, от которых отказались мастерские. Они чадили в спертом воздухе. Хотя здесь было холодно, люди работали обнаженными, если не считать набедренных повязок, и пот стекал по их спинам, когда они врубались в поверхность скалы, безостановочно и ритмично нанося совершенно бесшумные удары; было лишь видно, как сокращаются и дрожат мускулы, покрытые блестящим в свете факелов потом. Под находившимся на высоте колена выступом у основания стены, лежа на спине в озерце накопившейся воды, двое мужчин били молотками по нависавшей в нескольких дюймах над их лицами скале — вверх, короткими, болезненными ударами. На запястье одного из них я увидел лоснящуюся морщину старого клейма.

Один из каменотесов у поверхности скалы сложился, кашляя, вдвое, затем, глянув через плечо, подавил кашель и вернулся к работе. В пещере становилось светлее, свет шел из похожего на дверь квадратного отверстия, открывавшегося в извилистый тоннель, по которому приближался кто-то с факелом — хорошим факелом.

Появились четыре мальчика, покрытых пылью и обнаженных, как и прочие; они несли глубокие корзины, а за ними вошел мужчина в коричневой, покрытой влажными пятнами тунике. В одной руке он держал факел, в другой — дощечку, которую начал изучать, нахмурив брови, в то время как мальчики побежали со своими корзинами к скале и принялись наполнять их отбитыми обломками камня. Спустя какое-то время мастер подошел к скале и, подняв повыше факел, стал осматривать ее поверхность. Люди отступили назад, казалось, благодарные за передышку, и один из них обратился к мастеру, указывая пальцем сначала на выработку, а затем на сочащуюся влагу в дальнем конце пещеры.

Мальчишки нагребли и нагрузили доверху свои корзины; оттащили их от скалы. Усмехнувшись и пожав плечами, мастер достал из кошелька серебряную монету и подкинул ее отработанным щелчком профессионального игрока. Работавшие вытянули шеи, чтобы лучше видеть.

Затем говоривший с мастером человек повернулся к поверхности скалы и ударил киркой.

Трещина расширилась; вниз повалила, затмевая свет, пыль, а потом пошла вода.

— Выпей это, — сказал Галапас.

— Что это?

— Одна из моих настоек; она безопасна, не то, что твои. Выпей.

— Спасибо, Галапас. Грот по-прежнему покрыт кристаллами. Мне привиделось иное.

— Не думай сейчас об этом. Как ты себя чувствуешь?

— Как-то странно… Я не могу объяснить. Все в порядке, только голова побаливает, но — пустой, как раковина, из которой вынули улитку. Нет, как камыш, из которого вытащили сердцевину.

— Свистулька для ветра. Да. Спускайся к жаровне.

Когда я уселся на свое старое место с чашей подогретого вина в руках, он спросил:

— Где ты был?

Я рассказал ему об увиденном, но когда спросил, что это значит и что он об этом знает, он лишь покачал головой.

— Наверное, это предназначалось уже не для меня. Я не знаю. Знаю лишь, что тебе следует побыстрее допить это вино и отправляться домой. Знаешь, сколько ты лежал, погруженный в видения? Уже взошла луна.

Я вскочил на ноги.

— Уже? Ужин уже давно прошел. Если меня ищут…

— Тебя не станут искать. События не стоят на месте. Иди узнай сам — и убедись, что ты причастен к ним.

— Что это значит?

— Лишь то, что я сказал. Делай, что хочешь, но ты должен поехать с королем. Вот, не забудь, — он сунул мне в руки куртку.

Я взял ее не глядя, оторопело уставившись на Галапаса.

— Он покидает Маридунум?

— Да. На какое-то время. Я не знаю, насколько.

— Он ни за что не возьмет меня.

— Тебе виднее. Лишь тогда тебе по пути с богами, Мирддин Эмрис, когда ты встаешь на их тропу. А это требует мужества. Надень куртку здесь, снаружи холодно.

Я заталкивал руку в рукав, сердито глядя на него.

— Тебе открылось происходившее на самом деле, а я — я смотрел на пылающие кристаллы, сейчас у меня раскалывается от боли голова, и все напрасно… Какие-то дурацкие видения о рабах в старой шахте. Галапас, когда ты меня научишь видеть так же, как ты?

— Для начала могу увидеть волков, съедающих тебя вместе с Астером, если вы не поторопитесь домой.

Он посмеивался про себя, будто отпустил великую остроту, когда я выскочил из пещеры и побежал вниз седлать пони.

8

Луна сияла в четверть силы, и света хватало, чтобы видеть дорогу. Пони пританцовывал, грея кровь, и бежал быстрее обычного, навострив уши в сторону дома и предвкушая ужин. Мне приходилось сдерживать его, так как дорога местами обледенела и я боялся упасть, но должен признаться, что из-за последних слов Галапаса, неприятным эхом отдававшихся в голове, я позволил ему бежать лесом под гору слишком быстро, невзирая на опасность, пока не показалась мельница и мы не вышли на буксирную тропу.

Здесь было видно далеко. Я пришпорил пони пятками, и остаток пути он пронесся галопом.

Как только мы приблизились к городу, я понял: там что-то происходит. Буксирная тропа была безлюдна — городские ворота наверняка давно на запоре — но в городе полно огней. Внутри стен везде, казалось, горят факелы, слышен топот ног и крики.

Я соскочил с седла у ворот, ведущих во двор конюшни, ожидая, что они уже заперты, но не успел я приблизиться, чтобы убедиться в этом, как ворота отворились, появился Сердик с прикрытым рукой фонарем и поманил меня внутрь.

— Я услышал твоего пони. Целый вечер сидел и слушал. Где ты пропадал, у подружки? Небось, нынче она была хороша.

— Ага. Меня спрашивали? Искали?

— Это я не знаю. Сегодня им есть чем заняться и кроме тебя. Давай поводья, поставим его пока в амбар. Во дворе сейчас слишком людно.

— Ну же, что происходит? Шум за милю слышен. Война?

— Нет, скорее уж хлопоты, но кончиться может и войной. Сегодня после обеда пришло известие, что Верховный король прибывает в Сегонтиум и задержится там на неделю-другую. Завтра утром твой дед выезжает туда, поэтому все должно быть готово в мгновение ока.

— Ясно.

Я прошел за ним в амбар и стоял, глядя, как он расседлывает пони. Машинально я вытащил пучок соломы из кучи, свернул его в жгут и привычным движением передал через холку пони Сердику.

— Король Вортигерн в Сегонтиуме? Зачем?

— Считает головы, говорят.

Он фыркнул, что должно было означать смех, и начал обтирать пони.

— Ты хочешь сказать, созывает союзников? Значит, речь идет о войне?

— Речь всегда о войне, пока молодой Амброзий сидит себе в Малой Британии с королем Будеком за спиной, а люди помнят о делах, которые лучше бы не вспоминать.

Я кивнул. Не припомню точно, когда мне рассказали, ибо вслух никто этого не произносил, однако всем было ведомо, как Верховный король заявил права на трон. Он был регентом при молодом короле Констанции, который неожиданно умер, и младшие братья короля не стали дожидаться, подтвердятся или нет слухи об убийстве; они бежали к своему кузену Будеку в Малую Британию, оставив королевство Волку и его сыновьям. Почти каждый год начинали ходить одни и те же слухи, что король Будек вооружает двух молодых принцев, что Амброзий уехал в Рим, что Утер нанялся на службу к Императору Востока или женился на дочери персидского царя; что у двух братьев армия в четыреста тысяч и они собираются, высадившись в Великой Британии, пройти ее огнем и мечом, или что они явятся с миром, как архангелы, и изгонят саксов с восточных берегов без единого удара. Но прошло больше двадцати лет, а ничего так и не случилось.

О приходе Амброзия говорили, как будто он уже состоялся и стал легендой: так, верно, говорили о походе на Трою четыре поколения спустя после ее падения или о путешествии Иосифа на Тернистый холм близ Авалона. Или о Втором Пришествии Христа — хотя когда я однажды сказал это при своей матушке, она так рассердилась, что я никогда больше так не шутил.

— Ах да, — сказал я, — снова грядет Амброзий, верно? Серьезно, Сердик, зачем Верховный король прибыл в Северный Уэльс?

— Я же сказал тебе. Объезжает земли, заручается хоть какой-то поддержкой перед весной, вместе со своей саксонской королевой.

Он сплюнул на пол.

— Почему ты так говоришь? Ты ведь и сам сакс.

— Это было давно. Сейчас я здесь живу. Да разве не эта желтоволосая сука заставила Вортигерна стать предателем, во-первых? И кроме того, тебе не хуже моего известно, что с тех пор, как она очутилась в кровати Верховного короля, северяне степными пожарами проходят по этой земле, и так будет, покуда он уже ни биться с ними будет не в силах, ни откупиться не сможет. А коли люди правду о ней говорят, то уж будь уверен, ни одному из рожденных в законе сыновей короля до короны не дожить. — Он говорил тихо, но здесь оглянулся через плечо и снова сплюнул, сделав рукой знак от дурного глаза. — Ну, да ведь ты все это знаешь или должен был бы знать, если бы почаще прислушивался к старшим вместо того, чтобы на книги время тратить, да носиться по окрестностям с народцем из Полых холмов.

— Так ты думаешь, я туда езжу?

— Так говорят. Я не спрашиваю. Не хочу знать. Поднимайся-ка.

Последнее относилось к пони; Сердик перебрался через него и взялся за работу над другим боком.

— Поговаривают, саксы снова высадились к северу от Рутупий, и на этот раз просят так много, что такой кусок даже Вортигерну не по зубам. Придет весна, и ему придется драться.

— И моему деду вместе с ним?

— Он на это надеется, разрази меня гром. Ну, если ты хочешь получить свой ужин, то лучше поторопиться. Никто тебя не заметит. На кухне дым стоял коромыслом, когда я час назад пытался перехватить там кусочек.

— А где мой дед?

— Откуда мне знать? — Он воззрился на меня поверх крупа пони. — Что ты еще задумал?

— Хочу поехать с ним.

— Ха! — выдохнул он, и насыпал пони рубленой соломы. Прозвучало это не очень-то обнадеживающе.

Я упрямо настаивал:

— Я мечтаю съездить в Сегонтиум.

— А кто не хотел бы? Я и сам мечтаю съездить туда. Но если ты намерен просить короля… — Он не закончил мысль. — Да уж, пора бы тебе выбраться отсюда кое-что посмотреть, стряхнуть с себя пыль, тебе бы это как раз, да только не вижу я, как это сделать. Ведь не пойдешь же ты к королю?

— Почему бы и нет? Все, что он может мне сделать — это отказать.

— Все, что может?.. Клянусь мошонкой Юпитера, этого мальчишку только послушать. Последуй моему совету, поужинай и ложись спать. И к Камлаху тоже не ходи. Он едва отбился от этой своей супружницы и сейчас вроде горностая, у которого зубы разболелись. Да ведь ты ж не всерьез?

— Лишь тогда тебе по пути с богами, Сердик, когда встанешь на их тропу.

— Да, верно, только очень уж большие у них ножищи, могут и растоптать. Хоронить-то тебя христианским обрядом?

— Вообще-то я не против. Если епископ добьется своего, то, полагаю, христово крещение ждет меня довольно скоро, но до тех пор я формально не признаю ничего.

Он захохотал.

— Когда придет мой черед, то, надеюсь, меня погребут в огне. Это будет почище. Ну ладно, не слушаешь — не надо, но не ходи к нему на пустой желудок, вот что.

— Это я тебе обещаю, — сказал я и отправился добывать ужин. Поев и переодевшись в приличную тунику, я отправился на поиски деда.

К моему облегчению Камлаха с ним не было. Король находился в своей спальне. Развалившись в свободной позе, он сидел в большом кресле перед ревущим пламенем пылавшей в очаге колоды, у ног его дремали два пса. Сначала я подумал, что женщина в кресле с высокой спинкой — Ольвена, королева, но затем увидел, что это моя матушка.

Прежде она вышивала, но сейчас руки ее без движения лежали на коленях; ткань белела на фоне коричневого облачения. Она обернулась и улыбнулась мне, но во взгляде ее я заметил удивление.

Один из волкодавов застучал хвостом об пол, другой открыл глаз, повел взглядом по комнате и снова задремал. Дед сердито глянул на меня из-под бровей, но сказал довольно добродушно:

— Эй, парень, не стой там. Давай же, входи, здесь жуткий сквозняк. Закрой дверь.

Я подчинился и приблизился к огню.

— Могу ли я обратиться к тебе, господин?

— Ты уже обратился. Чего тебе? Бери табурет, садись.

Рядом с креслом матушки как раз стоял табурет. Я отодвинул его, чтобы показать, что не сижу в ее тени, и уселся между ними.

— Ну? Давненько не виделись, верно? Все книги читал?

— Да, господин. — Исходя из того, что нападать лучше, чем защищаться, я перешел прямо к делу. — Я… Я уехал сегодня после обеда и катался верхом, поэтому…

— Куда ездил?

— По тропе, что у реки. Никуда в особенности, для тренировки в верховой езде, так что…

— Только затем туда и ездить.

— Да, господин. Поэтому я не застал гонца. Мне сказали, что ты выезжаешь завтра, господин.

— А тебе что до того?

— Лишь то, что я бы хотел поехать с тобой.

— Ты бы хотел? Ты хотел? С чего бы это вдруг?

Добрая дюжина ответов, равно приемлемых, теснилась у меня в голове, так и просясь на язык. Мне показалось, что матушка смотрит на меня с жалостью. Я знал, что и дед ждет моего ответа с безразличием и нетерпением, лишь немного смягченными весельем. Я сказал просто правду.

— Потому что мне уже больше двенадцати лет и я ни разу не покидал Маридунум. Потому что я знаю, что, если мой дядя поступит, как он намерен, я вскоре буду заперт — в этой долине или где-нибудь еще, чтобы изучать богословие, и прежде чем это случится…

Грозные брови насупились.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что не желаешь учиться?

— Нет. Больше всего на свете я хочу учиться. Но учение приносит больше пользы, если тот, кто учится, видел хотя бы частицу этого мира — поистине, господин, это так. Если бы ты позволил мне поехать…

— Я еду в Сегонтиум, об этом тебе говорили? Это не праздничный выезд на охоту, это длинная поездка, трудная, и для слабых ездоков в ней места нет.

Смотреть, не отводя взгляда, в яростное сияние его голубых глаз было не легче, чем поднимать тяжести.

— Я много ездил верхом, господин, и сейчас у меня хороший пони.

— Ха, да, объезженный для Диниаса. Что ж, с таким ты еще справишься. Нет, Мерлин, дети не едут.

— Значит, ты оставляешь Диниаса здесь?

Я услышал, как матушка сглотнула, и голова моего деда, уже обращенная было в другую сторону, рывком повернулась ко мне. Кисти рук деда на подлокотниках сжались в кулаки, но он не ударил меня.

— Диниас — мужчина.

— А Маэль и Дуах едут с тобой, господин?

Эти два всюду сопровождавших его пажа оба были младше меня. Матушка заговорила было что-то задыхающейся скороговоркой, но дед движением руки заставил ее умолкнуть. В яростных глазах его под нахмуренными бровями появилось удивленное выражение.

— Маэль и Дуах полезны мне. А с тебя какая польза?

Я спокойно посмотрел на него.

— Доныне мало какая. Но разве тебе не сообщали, что я говорю на языке саксов не хуже, чем по-валлийски, читаю по-гречески, и моя латынь лучше, чем у тебя?

— Мерлин, — начала было матушка, но я не обратил внимания.

— Я добавил бы бретонский и корнийский языки, но сомневаюсь, что от них будет польза в Сегонтиуме.

— А не скажешь ли мне, — сухо осведомился дед, — с чего это мне разговаривать с королем Вортигерном на языке ином, нежели валлийский, при том, что сам он из Гуэнта?

По его тону мне стало ясно, что я победил. Позволить себе опустить глаза было все равно, что с отойти с поля выигранного сражения. Я задержал дыхание и произнес очень кротко:

— Нет, господин.

Он расхохотался лающим смехом и выбросил вперед ногу, перевернув одну из собак.

— Что же, может, в конце концов, есть в тебе что-то и от нашего рода, несмотря на твой облик. По меньшей мере, у тебя достало характера наступить на хвост старому псу в его логове, когда тебе это понадобилось. Хорошо, можешь ехать. Кто у тебя в слугах?

— Сердик.

— Сакс? Скажи ему, пусть снарядит тебя в путь. Мы выезжаем с первым светом. Ну, чего еще ждешь?

— Я хочу пожелать спокойной ночи моей матушке.

Я поднялся с табурета и подошел поцеловать ее. Я нечасто делал это, и она, кажется, удивилась. Позади дед резко бросил:

— Не на войну едешь. И трех недель не пройдет, как вернешься. Убирайся.

— Да, господин. Спасибо тебе. Спокойной ночи.

Выйдя за дверь, я простоял неподвижно, опершись о стену, целых полминуты, прежде чем удары сердца понемногу замедлились и из горла ушел комок. Лишь тогда тебе по пути с богами, когда встаешь на их тропу. А это требует мужества.

Я проглотил тошноту, вытер потные ладони и побежал разыскивать Сердика.

9

Вот так я впервые покинул Маридунум. В то время это казалось величайшим приключением в мире — выехать в свежести раннего утра, когда звезды еще на небе, влиться в сплоченную общительную группу мужчин, сопровождавших Камлаха и короля.

Поначалу большинство спутников были угрюмы и ехали в полудреме; мы почти не разговаривали, изо ртов шел холодный парок, копыта лошадей выбивали искры из мощеной сланцем дороги. Даже уздечки позванивали как-то холодно, и я окоченел настолько, что едва чувствовал поводья и не мог думать ни о чем, кроме того, чтобы не свалиться с возбужденного пони и не быть отосланным с позором домой раньше, чем успеет остаться позади первая миля.

Наша вылазка в Сегонтиум длилась восемнадцать дней. Тогда впервые увидел я короля Вортигерна, пробывшего в те годы Верховным королем Британии уже больше двадцати лет. Разумеется, я слышал о нем множество историй, похожих на правду — и в равной мере на сказку. Он был жесток, как и подобает человеку, захватившему трон с помощью убийства и удержавшего его ценой крови; но он был сильным королем — и как раз тогда, когда в его силе нуждались, и не только его вина, что стратегический замысел призвать себе на помощь наемников-саксов выскользнул из его руки, словно меч, соскользнувший при заточке, и разрезал ее до кости. Он платил, и снова платил, а потом дрался; и теперь ежегодно большую часть времени он дрался как волк, чтобы удержать рыщущие орды близ Саксонского Берега. Люди говорили о нем с уважением, как о яростном и кровожадном тиране, а о его саксонской королеве Ровене — с ненавистью, как о ведьме; но, хотя я с детства был вскормлен на байках кухонных рабов, я ждал случая повидать их скорее с любопытством, чем со страхом.

В любом случае, у меня не было причин бояться; я видел Верховного короля лишь издали. Снисходительность моего деда простиралась не далее разрешения ехать в его свите; после того внимания мне уделялось не больше — на самом деле много меньше — чем его пажам Маэлю и Дуаху. Мне было предоставлено самому заботиться о себе среди безымянной толпы мальчишек и слуг, и поскольку мой образ жизни вовсе не способствовал приобретению друзей среди сверстников, то я оказался практически в одиночестве. Впоследствии мне следовало бы благодарить судьбу за то, что те несколько раз, когда я оказывался в окружавшей двух королей толпе, Вортигерн не приметил меня, и ни мой дед, ни Камлах не вспомнили о моем существовании.

Мы провели неделю в Сегонтиуме, валлийское название которого Каэр-ин-ар-Вон, ибо находится он как раз напротив острова Мона, острова друидов. Как и Маридунум, город расположен на берегах устья реки Сейнт, близ ее впадения в море. Там прекрасная гавань, и приблизительно в полумиле от нее расположена на возвышенности крепость. Построили ее римляне для защиты гавани и города, но свыше ста лет она стояла покинутой, пока Вортигерн частично не восстановил ее. Немного ниже на склоне холма стояло еще одно, более современное укрепление, поставленное, я полагаю, Максеном, дедом убитого Констанция, для отражения ирландских набегов.

Места здесь были красивее и богаче, чем в Южном Уэльсе, но глазу моему они казались скорее отталкивающими, чем прекрасными.

Может быть, летом эти окрестности речного устья зеленеют травами и исполнены покоя, но когда я впервые увидел их той зимой, горные склоны за городом вздымались, как грозовые тучи, их серые склоны заросли оголенными, насквозь продутыми ветром лесами, вершины их серовато-синих гребней были укутаны в снежные капюшоны. Вдали и поодаль от них вздымалась огромная облачная вершина Моэль-и-Витфа, которую саксы называют теперь Сноудон или Снежная гора. Это самая высокая гора во всей Британии, на ней обитают боги.

Вортигерн расположился, пренебрегая призраками, в башне Максена. Его войско — в те времена он не ездил без сопровождения по крайней мере тысячи воинов — разместилось в крепости. Что до спутников моего деда, то люди благородные поселились с королем в башне, а свита, к которой принадлежал и я, была размещена в довольно хорошем, хотя и холодноватом, помещении у западных крепостных ворот. К нам относились с уважением: Вортигерн не только приходился дальним родичем моему деду, но, кажется, и в самом деле был вынужден, выражаясь словами Сердика, «считать головы».

Был он крупным, смуглым мужчиной с широким мясистым лицом и черными с проседью волосами; черные же, жесткие, как кабанья щетина, волосы росли у него на тыльной стороне ладоней и торчали из ноздрей.

Королевы с ним не было. Сердик шепнул мне, что Вортигерн не посмел привезти ее с собой в эти края, где саксов так мало жаловали.

Когда я парировал, что его самого-то жалуют лишь потому, что из сакса он сделался добрым валлийцем, он рассмеялся и дал мне оплеуху. Думаю, я поступал правильно, не напуская на себя королевское величие.

Распорядок наших дней был прост. Большую часть времени мы проводили на охоте, в сумерках возвращались к очагам, выпивке и сытной еде, а потом короли и их советники садились за переговоры, а свиты играли в кости, а также волочились за женщинами, ссорились и развлекались как могли.

До того я не бывал на охоте, такие развлечения чужды моей природе, кроме того, на охоте все мчались беспорядочной толпой, что мне вовсе не нравилось. И это было опасно: у подножия гор дичь водилась в изобилии, и время от времени начиналась дикая скачка, свернуть себе шею в этот момент было легче легкого; но я не видел иной возможности посмотреть эти места, кроме того, мне следовало понять, почему Галапас так настаивал на моем участии в этой поездке. Так что я каждый день отправлялся вместе со всеми. Несколько раз я падал, но отделывался лишь ушибами, и при этом мне удалось не привлечь ничьего внимания — ни доброго, ни злого. Не нашел я и того, что искал — ничего не видел и ничего не произошло, разве что ездить верхом я стал получше; соответственно улучшились и манеры Астера.

На восьмой день пребывания в Сегонтиуме мы отбыли домой, и сам Верховный король в сопровождении сотни воинов отправился проводить нас в дорогу.

Наш путь лежал вдоль заросшего лесом ущелья, в котором неслись воды быстрой и глубокой реки, и где лошадям приходилось идти поодиночке или попарно между скалами и потоком. Для такого большого отряда опасности не было, так что ехали мы беспечно, по ущелью разносилось цоканье копыт, звяканье уздечек и людской говор, да сверху изредка карканье — это со скал взмывали вороны, чтобы посмотреть на нас. Они не ждут, как говорят иные, шума битвы; мне доводилось видеть, как они миля за милей следуют за вооруженными отрядами в ожидании сражения и трупов.

Но в тот день нам ничего не грозило, и около полудня мы прибыли туда, где Верховный король должен был проститься с нами и отправиться назад. Это было у слияния двух рек, где ущелье выходило в долину пошире, с опасными на вид обледеневшими сланцевыми скалами по обе стороны и большой рекой, несущей на юг коричневые, набухшие от талого снега воды. Там, где реки сливались, находилась переправа и южнее нее проходила хорошая дорога — сухая и ровная, она вела по возвышенности к Томен-и-Муру.

Мы задержались чуть севернее брода. Короли свернули в сторону, в укрытую от ветров котловину, с трех сторон окруженную заросшими склонами. Обнаженные кусты ольховника и заросли камыша свидетельствовали о том, что летом здесь бывает топко, в тот же декабрьский день грунт наделаю промерз, хотя место это было укрыто от ветра и заметно пригревало солнце. Порешили остановиться там, чтобы поесть и отдохнуть. Короли, беседуя, устроились отдельно, с ними и их приближенные. Среди последних я заметил Диниаса. Оказавшись, как обычно, поодаль от приближенных, от воинов и даже от слуг, я поручил Астера Сердику и направился в сторону, взбираясь по лесистому склону к замеченной мной поросшей деревьями лощине, где мог побыть один и не привлекать внимания остальных. Уселся, опершись спиной на нагретую солнцем скалу, по другую сторону которой слышались приглушенные звуки — звон уздечек пасущихся лошадей, людской говор, временами грубый хохот, затем поочередно молчание и гул голосов, из чего я понял, что дожидаясь, пока короли распрощаются, свиты коротают время за игрой в кости. Надо мной в холодном воздухе кружил коршун, в лучах солнца крылья его отливали бронзой. Я вспомнил о Галапасе, о сиянии бронзового зеркала и спросил себя, зачем же я все-таки поехал.

Вдруг за спиной зазвучал голос Вортигерна:

— Сюда. Можешь сказать мне, что думаешь.

Пораженный, я обернулся, и лишь тут сообразил, что и он, и тот, к кому он обращался, находятся по ту сторону скрывавшей меня скалы.

— Мне говорили, пять миль в любом направлении…

Голос Верховного короля затих — наверно, он повернулся в другую сторону. До меня донеслись шаги по замерзшей земле, хруст опавших листьев и скрежет о камень подбитых гвоздями сапог. Погруженные в беседу, между деревьев шли Вортигерн и мой дед.

Помню, как я колебался. О чем таком они могут говорить, что не обсуждалось наедине в башне Максена? Не верилось, что Галапас направил меня на их встречу просто шпионить. Тогда зачем же? Не бог ли, на чью тропу я встал, привел меня сюда, привел одного, сегодня и именно ради этого? Я нехотя повернулся, чтобы последовать за ними.

Стоило мне сделать шаг в их направлении, как чья-то рука довольно бесцеремонно схватила меня за плечо.

— И куда же ты собрался? — шепотом осведомился Сердик.

Резким движением я стряхнул его руку.

— Проклятье, Сердик, ты меня чуть до смерти не напугал. Что за дело тебе, куда я собрался?

— Я здесь затем, чтобы приглядывать за тобой, помнишь?

— Ты здесь потому, что я взял тебя с собой. И сейчас никто уже не велит тебе приглядывать за мной. Или все-таки велят? — Я резко глянул на него. — Ты и раньше следил за мной?

Он осклабился.

— Сказать по правде, и в голове такого не было. А что, стоило?

Я, однако, допытывался:

— Тебе кто-нибудь поручил следить за мной сегодня?

— Нет. Но разве ты не понял, кто туда пошел? Это Вортигерн и твой дед. Если уж ты замыслил прогуляться следом за ними, то на твоем месте я бы еще раз хорошенько подумал.

— Вовсе я не за ними, — солгал я, — просто хотел осмотреться.

— Тогда лучше выбери для этого какое-нибудь другое место. Они специально приказали всем ждать внизу. Я пришел узнать, слышал ли ты это, вот и все. Они были очень серьезны, когда отдавали этот приказ.

Я снова уселся.

— Хорошо, ты узнал. А теперь, пожалуйста, оставь меня. Можешь прийти и сказать, когда нужно будет уезжать.

— Ага, стоит мне повернуться, только тебя и видели.

Я ощутил, как кровь прилила к щекам.

— Сердик, я велел тебе идти.

Он стоял на своем:

— Слушай, я тебя знаю, и знаю, что значит этот твой вид. Что бы ни было у тебя на уме, но когда ты вот эдак смотришь, кое-кого ждут неприятности, и обычно именно тебя. Что ж делать?

Я яростно выдохнул:

— На этот раз они ждут тебя — если не сделаешь, как я сказал.

— Не обрушивайся на меня с высоты своего королевского величия, — сказал он. — Я лишь пытаюсь спасти тебя от порки.

— Знаю. Прости. Я… У меня была одна мысль.

— Ты можешь открыть ее мне, верно? Я ведь вижу, что-то гложет тебя изнутри все эти последние дни. В чем тут дело?

— Я и сам не знаю, — признался я. — В этом ты мне не помощник. Забудь. Слушай, а короли не сказали, куда направляются? Что они, не могли наговориться досыта в Сегонтиуме или по дороге сюда?

— Они пошли на вершину этого утеса. Там, наверху, где кончается вон та гряда, есть место, откуда хорошо видно вверх и вниз по ущелью, и во все стороны. Там, говорят, раньше башня была. Ее называли Динас Бренин.

— То есть Королевская Крепость? А башня большая?

— Ничего там сейчас нет — кроме груды камней. Зачем спросил?

— Я… Просто так. Интересно, когда поедем домой?

— Говорят, не раньше, чем через час. Слушай, а почему бы тебе не спуститься вниз — я бы разок срезал тебя в кости?

Я широко улыбнулся.

— И на том спасибо. Я, значит, тебя и от игры оторвал? Извини.

— Не стоит извинений. Я все равно проигрывал. Ладно, я оставлю тебя одного, ты ведь не станешь думать о всяких глупостях, правда? Не нужно попадаться на глаза. Помнишь, что я говорил о вяхире?

И в этот самый миг мимо стрелой пронесся вяхирь; от хлопанья со свистом рассекавших морозный воздух крыльев пахнуло холодом.

Следом, чуть выше, готовый к удару, за вяхирем мчался кречет — мерлин.

Долетев до склона горы, голубь принял чуть вверх, держась вплотную к поверхности, как чайка, прижимающаяся к вздымающейся волне, и направляя свой стремительный полет к зарослям у края лощины. Он шел не выше фута над землей, и для сокола бить его было опасно, но тот, видно, был смертельно голоден, ибо едва они достигли края зарослей, кречет нанес удар.

Пронзительный крик вяхиря, яростное «куик-ик-ик» кречета, дрожь потревоженных ветвей — и все стихло. Медленно, как снежинки, оседали несколько перышек.

Я бегом бросился вверх по склону.

— Он схватил его!

Было ясно, что случилось — обе птицы сцепились в воздухе, влетели в заросли и ударились о землю. Судя по наступившей тишине, возможно обе они так и лежали там оглушенные.

Заросли представляли собой плотно сплетенный ветвями кустарник, покрывавший один из склонов лощины. Раздвигая ветки, я с трудом протискивался вперед. Путь мне указывали выпавшие перья. Наконец я нашел их. Голубь был мертв, он лежал с распростертыми крыльями грудкой вниз — так, как летел и как ударился о камни; на радужном оперении его шейки алело пятнышко крови. На вяхире лежал сокол.

Острые, как сталь, когти глубоко вонзились в спину добычи, безжалостный клюв от удара наполовину вошел в тельце голубя. Сокол был еще жив. Когда я склонился над ними, крылья его затрепетали, а синеватые веки опустились, явив темные зрачки горящих яростью глаз.

Задыхаясь, протиснулся и встал у моего плеча Сердик.

— Не трогай его. Руки раздерет. Дай мне.

Я выпрямился.

— Хватит разговоров об этом твоем вяхире, Сердик. Пора уже забыть о нем, верно? Нет, оставь их. Они еще будут здесь, когда мы вернемся.

— Вернемся? Откуда?

Я молча указал рукой на нечто, возникшее перед нами именно там, куда направляли полет птицы. Черный квадратный проем — будто дверь в крутом склоне позади зарослей; вход, скрытый от случайного глаза, видимый лишь только когда кто-то зачем-либо проломится сквозь сплетенные ветви.

— Ну и что? — спросил Сердик. — На вид, так это вход в старую шахту.

— Да. Чтобы посмотреть на нее я и ехал сюда. Зажги факел и пойдем. — Он начал было возражать, но я оборвал его: — Можешь не ходить, как угодно. Но дай мне факел. И побыстрее, времени осталось немного.

Я начал пробираться ко входу; слышно было, как за спиной Сердик, все еще ворча, начал пригоршнями ломать прутья посуше, чтобы соорудить факел.

Сразу за входом деревянные подпорки сгнили, и путь преграждала груда осыпавшейся земли и опавших камней, но за ней пол шахты был достаточно ровным и вел почти без наклона прямо к сердцу горы. Я мог идти, почти не сгибаясь, а Сердик, при его невысоком росте, пригибался лишь слегка. Яркое трепетание пламени наспех сделанного факела бросало нам под ноги наши же искаженные тени. В этом свете на полу виднелись желоба, по которым грузы вытаскивали отсюда к свету, а на стенах — следы кирок и рубил, которыми высекали в скалах тоннель.

— Куда тебя несет? — Голос Сердика за спиной звенел от напряжения. — Слушай, давай вернемся. В таких местах опасно. Кровля может обрушиться.

— Не обрушится. Смотри, чтобы факел не погас, — бросил я, и мы пошли дальше.

Туннель отклонялся вправо и постепенно начал опускаться. Под землей полностью теряется чувство направления; здесь нет и того дуновения ветерка, которое позволяет не сбиваться с пути даже в самую темную ночь, но я полагал, что мы кругами приближаемся к сердцу горы, на которой стояла когда-то та старая королевская башня. Время от времени вправо и влево отходили другие тоннели, но опасности заблудиться не было: мы шли по главной галерее, и скала казалась здесь достаточно прочной. Местами с крыши или со стен что-то обваливалось, а однажды пришлось даже остановиться перед грудой обломков, почти загородившей путь, но я перебрался через нее, а дальше тоннель был чист.

Перед этой грудой Сердик остановился. Он просунул факел и вгляделся во мрак впереди.

— Эй, слушай, Мерлин, ради всего святого, давай вернемся. Это уж слишком. В таких местах опасно, говорю тебе, а мы забираемся все ниже, в самую утробу этой горы. Лишь богам ведомо, что нас там ждет. Пойдем назад, парень.

— Не трусь, Сердик, ты вполне можешь пролезть. Пробирайся. Быстрее.

— Ни за что. Если сейчас же не вылезешь, клянусь, я пойду назад и расскажу все королю.

— Послушай, — ответил я, — это важно — сходить туда. Не спрашивай, почему. Но клянусь тебе, никакой опасности нет. Если боишься, то дай мне факел и иди назад.

— Ты ведь знаешь, что я не могу так поступить.

— Да, знаю. Ты не посмеешь вернуться и все ему рассказать, не так ли? Оставь ты меня здесь и случись со мной худо, что, по-твоему, ждет тебя?

— Правильно говорят, что ты дьявольское отродье, — сказал Сердик.

Я расхохотался.

— Когда вернемся наверх, можешь говорить все, что хочешь, Сердик, но сейчас, пожалуйста, поторопись. Тебе ничто не угрожает, уверяю тебя. В воздухе сегодня не носится зло, и ты сам видел, как мерлин указал нам дверь.

Он, разумеется, пошел. Бедный Сердик, ему не оставалось ничего иного. Но когда он, высоко подняв факел, встал рядом со мной, я заметил, что он поглядывает на меня искоса, а левой рукой делает знак от злых чар.

— Давай только побыстрее, — сказал он, — вот и все.

Еще два десятка шагов, поворот, и тоннель вывел нас в пещеру.

Я дал знак поднять факел — и потерял дар речи. Это огромная полость точно в сердце горы, эта тьма, едва затронутая сиянием факела, это мертвое спокойствие воздуха, когда слышишь и чувствуешь биение крови в жилах — конечно, это было то самое место. Я узнавал каждую отметину на скале, узнавал саму эту покрытую следами и трещинами от рубил, а затем взломанную напором воды поверхность. Тут был и терявшийся во тьме свод, а в углу, где стояла помпа, виднелась груда проржавевшего металла.

А вот и сырой блеск на поверхности стены, но уже не полоска, а целый занавес сияющей влаги. Там, где были лужи и потеки воды под навесом, теперь широкое, тихое озеро. Не менее трети зала ушло под воду.

Воздух здесь пах как-то странно, дыханием вод и живой скалой.

Откуда-то сверху капало, и каждый удар капели порождал звук, чистый, как теньканье маленького молоточка по металлу. Взяв из рук Сердика теплящийся еще пучок прутьев, я подошел к краю воды. Поднял огонь как можно выше над водой и посмотрел вниз. Ничего не увидел. Огонь отражался от глади вод, как от полированного металла. Я ждал. Свет струился, мерцал и тонул во тьме. Вода не отражала ничего, кроме меня самого; отражение напоминало призрак в зеркале Галапаса.

Я вернул факел Сердику. Тот не сказал ни слова. Все это время он глядел на меня испуганно и как-то искоса.

Я тронул его за руку.

— Теперь можно возвращаться. В любом случае, факел уже почти погас. Пойдем.

Всю дорогу — по извилистой галерее, мимо груд земли и обломков, через выход в морозный полдень — мы хранили молчание.

Небо было голубовато-бледным. На его фоне зимние деревья стояли хрупкие и тихие; как кости, белели березы. Донесся снизу и зазвучал в застывшем звенящим металлом воздухе настойчивый призыв рога.

— Они отправляются.

Сердик ткнул факел в замерзшую землю — загасить. Я начал пробираться сквозь заросли вниз. Голубь все еще лежал там — холодный и уже окоченевший. Кречет тоже был здесь, он отполз от тела своей добычи и уселся рядом с ней на камень, сгорбившийся и неподвижный; он не шевельнулся даже при моем приближении. Я подобрал вяхиря и бросил Сердику.

— Сунь его в седельную сумку. Мне ведь не нужно просить тебя не болтать обо всем этом, правда?

— Да уж не нужно. Что ты делаешь?

— Он не может двигаться. Если мы оставим его здесь, через час он замерзнет и умрет. Я возьму его.

— Осторожнее! Это ведь взрослый сокол.

— Он не тронет меня.

Я подобрал мерлина; спасаясь от стужи, он распушил перья и показался мне на ощупь мягким, как совенок. Я натянул кожаный рукав куртки на левое запястье пониже, и сокол, изо всех сил вонзив когти, уцепился за него. Глаза его были теперь полностью открыты, и дикие темные зрачки неотрывно следили за мной.

Однако сидел он спокойно, сложив крылья. Слышно было, как бормочет себе что-то под нос Сердик, нагнувшись там, где я устраивался поесть и собирая мои вещи. Затем он добавил нечто, прежде не слыханное мной:

— Идем, молодой хозяин.

Когда я влился в хвост свиты моего деда, и мы отправились дальше, в Маридунум, сокол покорно остался сидеть у меня на запястье.

10

Не пытался он покинуть меня и по прибытии домой. Осмотрев его, я обнаружил, что в той погоне за вяхирем и при падении у него повреждены несколько перьев; я подлечил их, как учил меня Галапас, и после этого сокол сидел на ветке грушевого дерева за моим окном, кормясь из моих рук и не пытаясь улететь.

Отправившись к Галапасу, я прихватил с собой и его. Это было в первый день февраля; прошедшей ночью морозец спал и под утро пошел дождь. День выдался свинцово-серым, низко висели облака, под порывами ветра колебались струи дождя. Во дворце свистели сквозняки, и на двери спешно навешивались занавеси, люди же кутались в шерстяные одежды и старались держаться поближе к жаровням. Казалось, над дворцом нависла серая тяжелая тишина. После возвращения в Маридунум я почти не видел деда, он часами держал совет со своими приближенными, и ходили слухи о ссорах и криках, когда он совещался один на один с Камлахом. Однажды, когда я пришел в комнату матушки, мне сказали, что она молится и не может встретиться со мной. Я мельком увидел ее через открытую дверь и мог бы поклясться, что склонившись перед святыми образами, она плакала.

Но в горной долине все шло по-прежнему. Галапас принял сокола, похвалил мою работу над его крыльями, затем посадил птицу на укрытый выступ близ входа в пещеру и пригласил меня подойти к огню и погреться. Зачерпнув для меня из кипящего на медленном огне горшка тушеного мяса и заставив поесть, лишь затем он согласился выслушать мой рассказ. Я поведал ему все, вплоть до ссор во дворце и слез моей матушки.

— Это была та самая пещера, Галапас, могу поклясться! Но зачем? Там ведь ничего не было! А кроме этого ничего не случилось, совсем ничего. Я старался разузнать как только мог, и Сердик среди рабов поспрашивал, но никто не знает, о чем договорились короли и почему мой дед ссорится с Камлахом. Но кое-что он мне сказал. За мной следят. Люди Камлаха. Если бы не это, я приехал бы раньше. Они сегодня уехали, и Камлах, и Алун, и другие, поэтому я сказал, что еду на заливные луга обучать сокола и приехал сюда.

И поскольку он хранил молчание, я повторил с озабоченностью, сделавшей меня настойчивым:

— Что происходит, Галапас? Что все это значит?

— О видении твоем и находке пещеры я ничего не знаю. О причинах же ссор во дворце, кажется, догадываюсь. Ты знал, что у Верховного короля от первого брака были сыновья — Вортимер, Катигерн и молодой Пасцентий?

Я кивнул.

— Кто-нибудь из них был в Сегонтиуме?

— Нет.

— Я слышал, что они порвали с отцом, — произнес Галапас, — и Вортимер собирает свое собственное войско. Говорят, что он хочет стать Верховным королем, что Вортигерну, кажется, грозит мятеж, и как раз тогда, когда это ему меньше всего кстати. Королеву его многие ненавидят, это ты знаешь, мать же Вортимера была доброй британкой, и кроме того, молодым нужен молодой король.

— Значит, Камлах стоит за Вортимера? — быстро спросил я, и Галапас улыбнулся.

— Кажется, да.

Я немного поразмыслил над этим.

— Что ж, как говорится, когда грызутся волки, добыча достается воронам.

Поскольку я родился в сентябре, под Меркурием, ворон был моим знаком.

— Может быть, — ответил Галапас. — Но скорее всего, тебя запрут в клетку раньше, чем ты этого ждешь.

Он сказал это отсутствующе, как бы унесясь мыслями куда-то далеко, и я вернулся к тому, что заботило меня больше всего.

— Галапас, ты сказал, что ничего не знаешь ни о моем видении, ни о пещере. Но ведь это… В этом должна чувствоваться рука бога.

Я глянул вверх, на выступ, где сидел сокол — задумчивый и терпеливый, с полузакрытыми глазами-щелками, в которых отражался огонь.

— Так и есть.

Я заколебался.

— А не можем ли мы выяснить, что он… что все это значит?

— Хочешь снова войти в кристальный грот?

— Н-нет, не хочу. Но, может быть, я должен это сделать. Скажи, как ты считаешь?

Чуть помедлив, он тяжело произнес:

— Да, по-моему, тебе следует войти. Но сначала я научу тебя еще кое-чему. На этот раз ты сам должен сотворить себе огонь. Не так… — Он улыбнулся, когда я потянулся за веткой, пошевелить тлеющие в золе угли. — Положи ее. Перед тем как уехать, ты попросил показать тебе что-нибудь настоящее. Это последнее, что мне осталось показать тебе. Я не понимал… Ладно, не буду об этом. Нет, сядь, дитя, книги тебе больше не нужны. Смотри сюда.

О том, что случилось затем, я писать не буду. Как я уже сказал, это было первое пришедшее ко мне волшебство — и будет последним, которое я забуду. Я нашел его несложным — даже творить огонь, холодный, как лед, и бушующее пламя, и вспышки, ударом кнута пронзающие тьму. Только этому искусству и обучил он меня, не считая некоторых приемов лечения. И это правильно, ибо я был молод, чтобы учиться большему, а искусство это таково, что если ты непригоден или не готов, оно может ослепить тебя.

* * *

Когда мы закончили урок, снаружи было уже темно. Галапас поднялся на ноги.

— Я вернусь через час и разбужу тебя.

Он сдернул висевшую на зеркале и скрывавшую его накидку, закутался в нее и вышел.

Гул пламени был, словно стук от копыт коня, несущегося в галопе; как кнут, щелкнул яркий, длинный язык. С шипением, похожим на женский вздох, развалилось полено, и тысяча горящих ветвей затрещала, будто гомонящая, перешептывающаяся, сплетничающая толпа…

Все расплылось в великом ослепительном сиянии тишины. Зеркало вспыхнуло. Я поднял накидку, уже приятно сухую, и забрался с ней в кристальный грот. Сложив накидку, улегся на нее, вглядываясь в сходящуюся надо мной усеянную кристаллами стену.

Языки пламени окружали меня пылающими рядами, один за другим, наполняя воздух, пока я не оказался в сотканном из света шаре, как бы внутри звезды. Свет становился все ярче и ярче, пока вдруг не лопнул — и наступила тьма…

Копыта несущегося галопом коня выбивали искры из гравия римской дороги. Вновь и вновь щелкала плеть всадника, но лошадь и так уже неслась во весь опор, широко раздувая алые ноздри, выдыхая струи пара в холодный воздух. Всадником был Камлах. Далеко позади, отстав почти на полмили, мчалась остальная молодежь, его свита, и еще дальше, далеко позади, ведя на поводу охромевшего и насквозь промокшего коня, шел доставивший вести королевскому сыну гонец.

В городе пылали факелы, по улицам бежали навстречу несущемуся галопом коню люди, но Камлах не обращал на них внимания. Он вонзил в бока коня шипастые шпоры и напрямик промчался через город, по крутой лестнице и далее, во внешний дворик королевского дворца. Здесь также пылали факелы. Рыжая шевелюра на мгновение вспыхнула в их свете, когда он соскочил с коня и швырнул поводья поджидавшему рабу. Взбежал по ступеням, — сапоги из мягкой кожи ступали бесшумно, — и дальше, вдоль ведущей в комнату его отца колоннады. Быстрая темная фигура на мгновение исчезла в тени под аркой, затем Камлах широко распахнул дверь и вошел.

Гонец не солгал. Смерть была быстрой. Старик лежал на резной римской кровати, кто-то набросил на него покрывало из пурпурного шелка. Как-то удалось закрепить его нижнюю челюсть — взлохмаченная седая борода смотрела в потолок, и маленькое изголовье из обожженной глины под шеей поддерживало голову прямо, тело медленно остывало и твердело. Его поза никак не давала понять, что у старика сломана шея. Черты старческого лица начали уже западать, сжиматься, будто смерть стачивала плоть вокруг торчащего носа, оставляя его в одиночестве возвышаться на равнине цвета холодного свечного воска. Лежавшие на губах и на закрытых глазах покойного монеты мерцали в свете факелов, прикрепленных у всех четырех углов ложа.

В ногах кровати, меж факелов, стояла Ниниана. Она стояла очень спокойно и прямо, одетая в белое, сжимая распятие в сложенных на груди руках, низко склонив голову. Когда дверь открылась, она не подняла глаз, ее взор был по-прежнему обращен на пурпурное покрывало; в нем не было скорби, казалось, она смотрит на все из какой-то немыслимой дали.

Сбоку встал ее подошедший брат, стройный в своих черных одеждах, двигавшийся с какой-то хищной грацией, которая, казалось, сотрясает комнату.

Он подошел прямо к кровати и встал над ней, глядя на отца сверху вниз. Затем протянул руку и положил ее на мертвые ладони, сцепленные поверх пурпурного шелка. Рука его на мгновение задержалась, потом отдернулась. Глянул на Ниниану. В нескольких шагах позади нее, в тени, копошилась и шепталась маленькая толпа мужчин, женщин и слуг. Среди них стояли, молча глядя сухими глазами, Маэль и Дуах. И Диниас — он неотрывно смотрел на Камлаха.

Камлах заговорил очень мягко, обращаясь к Ниниане:

— Мне сказали, произошел несчастный случай. Это на самом деле так?

Она не ответила и не шелохнулась. Он смотрел на нее мгновение, затем, раздраженно пошевелив рукой, глянул за ее спину и возвысил голос:

— Один из вас пусть ответит мне. Это несчастный случай?

Вперед выступил мужчина, один из слуг короля, звали его Мабон.

— Это так, милорд.

Он в нерешительности облизнул губы. Камлах оскалился.

— Во имя всех дьяволов ада, что тут у вас происходит?

Затем увидел, куда обращены их взоры и посмотрел на свое правое бедро, где без ножен был заткнут за пояс его кинжал. Он был по рукоять в крови. С нетерпеливым отвращением фыркнув, Камлах вытащил кинжал и отбросил от себя так, что тот ударился о стену с тихим, но отчетливо прозвучавшим в тишине звоном.

— Чья это кровь, думаете вы? — спросил он, всё еще приподняв верхнюю губу. — Всего лишь оленья. Когда пришла весть, мы только что добыли оленя. Я был в двенадцати милях отсюда, и я, и мои люди.

Он смотрел на них во все глаза, будто подбивая высказаться. Никто не шевельнулся.

— Продолжай, Мабон. Тот человек сообщил, что король поскользнулся и упал. Как это случилось?

Мужчина прочистил горло.

— Все вышло как-то глупо, господин, просто несчастный случай. С ним даже не было никого. Это случилось в малом дворике по дороге к комнате слуг, там, где стерты ступени. Один из людей нес масло — заправить лампы. Он пролил немного на ступени и не успел вернуться, чтобы подтереть, как по лестнице, немного торопясь, прошел король. Он… его там в это время не ждали. Ну, милорд, он и поскользнулся на масле и упал вниз, прямо на спину, и ударился головой о камень. Так все и случилось, милорд. Это видели люди, они могут засвидетельствовать.

— А тот, по чьей вине все случилось?

— Один из рабов, милорд.

— Им занялись?

— Милорд, он мертв.

Пока они разговаривали, в галерее произошло какое-то волнение — прибыла свита Камлаха и проследовала за ним в комнату короля.

Они протискивались в комнату, пока говорил Мабон, и теперь, тихонько подойдя к принцу, Алун тронул его за руку.

— Об этой новости знает уже весь город, Камлах. За воротами собирается толпа. Ходит множество слухов — так недалеко и до беды. Тебе нужно показаться и поговорить с ними.

Камлах быстро глянул на него и кивнул.

— Иди присмотри за ними, хорошо? Бран, поди с ним, и Руан. Заприте ворота. Скажите людям, что я скоро выйду. А теперь все остальные — вон.

Комната опустела. Диниас задержался в дверях, но не удостоился даже взгляда и последовал за остальными. Дверь закрылась.

— Ну, Ниниана?

Все это время она не глядела на него. Теперь она подняла глаза.

— Чего ты хочешь от меня? Как Мабон сказал, так и было. Он не сказал тебе лишь, что король дурачился со служанкой и был пьян. Но это несчастный случай, и он мертв… а ты со всеми своими друзьями был в двенадцати милях отсюда. Поэтому теперь ты король, Камлах, и ни один мужчина не сможет показать на тебя пальцем и сказать: «Он хотел смерти своего отца».

— И ни одна женщина.

— А я так и не говорила. Я лишь сказала тебе, что со ссорами здесь теперь покончено. Царство твое — а теперь, Алун прав, тебе было бы лучше пойти и поговорить с людьми.

— Сначала с тобой. Почему ты стоишь, будто тебя это никак не касается? Будто тебя здесь с нами как бы и нет?

— Возможно потому, что так оно и есть. Кто ты, брат, и чего ты хочешь, меня не заботит, я лишь хотела бы попросить тебя об одном одолжении.

— А именно?

— Позволь мне уйти сейчас. Он бы не позволил, но ты, я думаю, разрешишь.

— В обитель Святого Петра?

Она склонила голову.

— Я ведь сказала тебе, меня ничто здесь больше не заботит. И уже довольно давно не заботит, а теперь, когда идут все эти толки о вторжении, о войне весной, и сплетни о перемене власти, о смерти королей — и того меньше… О, не нужно так на меня смотреть, я не дура, и отец беседовал со мной. Но тебе нечего меня бояться; ничто из того, что я знаю или могу сделать, не помешает твоим планам, брат. Заверяю тебя, что ничего теперь не хочу от жизни, кроме одного — разрешения уйти с миром и жить в мире. Мой сын также хочет лишь этого.

— Ты сказала «попросить об одном». А получается, уже о двух.

Впервые что-то шевельнулось в ее взоре; может быть, страх. Она быстро сказала:

— Но ведь так всегда собирались сделать, ты сам собирался, еще раньше, чем того же захотел отец. После приезда Горланда ты, конечно, понял, что даже если верхом, с мечом в руке и тремя тысячами людей за спиной сюда явится отец Мерлина, я не пойду к нему? Мерлин не может навредить тебе, Камлах. Он навсегда останется всего лишь безымянным бастардом, и ты знаешь, что он не воин. Ведают боги, он не в силах причинить тебе вред.

— Тем более, если запереть его в монастырь? — голос Камлаха звучал вкрадчиво.

— Тем более, если запереть его в монастырь. Камлах, ты дурачишь меня? Что ты задумал?

— Этот разливший масло раб, — сказал он. — Кто это был?

Снова что-то мелькнуло в ее глазах. Затем веки опустились.

— Сакс. Сердик.

Он не шевельнулся, но изумруд на его груди вдруг сверкнул на черном фоне, будто у него подскочило сердце. Она яростно бросила:

— Не притворяйся, будто ты сам догадался. Как ты мог догадаться?

— Это не догадка, нет. Когда я въехал во дворец, он гудел от шепотков, будто разбитая арфа. — Внезапно он с раздражением добавил: — Ты стоишь здесь как призрак, сложив руки на животе, будто там у тебя по-прежнему бастард, которого нужно защищать.

На удивление, она улыбнулась.

— Ну конечно. — И затем, когда изумруд вновь подпрыгнул: — Нет, не глупи — откуда мне сейчас взять другого бастарда? Я лишь хотела сказать, что не могу уйти, пока не буду знать — ты ему не угрожаешь. И нам обоим не грозит то, что ты собрался сделать.

— Собрался сделать — вам? Клянусь тебе, ничего…

— Я говорю о королевстве моего отца. Но оставим это. Я сказала тебе, единственная моя забота — чтобы обитель Святого Петра оставили в мире… И так и будет.

— Ты это увидела в кристалле?

— Христианке не приличествует изрекать предсказания, — сказала Ниниана, но голосом чуть более чопорным, чем следовало, и он в упор посмотрел на нее; затем, вдруг утратив спокойствие, отошел на пару шагов в тень, заполнявшую комнату, потом вернулся на свет.

— Скажи мне, — сказал он отрывисто, — Что будет с Вортимером?

— Он умрет, — ответила она безразлично.

— Все мы когда-нибудь умрем. Ты же знаешь, что я с ним связан. Разве трудно тебе сказать, что случится этой весной?

— Я ничего не вижу и ничего не могу сказать. Но каковы бы ни были твои планы для королевства, было бы безумием дать начало даже крошечному шепотку об убийстве. И могу заверить тебя, что ты глупец, если считаешь, что смерть короля была чем-либо, кроме несчастного случая. Все видели двое конюхов и девчонка, с которой он был.

— А тот — он сказал что-нибудь, прежде чем его убили?

— Сердик? Нет. Только что это был несчастный случай. Он, кажется, больше думал о моем сыне, чем о себе. Это все, что он сказал.

— Мне так и сообщили, — сказал Камлах.

Вновь наступила тишина. Они смотрели друг на друга. Мать сказала:

— Ты не посмеешь.

Тот не ответил. Они стояли, неотрывно глядя в глаза друг другу, а по комнате, заставляя трепетать пламя факелов, гуляли сквозняки.

Затем он усмехнулся и вышел. Дверь закрылась за ним с громким хлопком, от которого по комнате пошла волна воздуха, сорвавшая с факелов пламя и закрутившая вихрем тени и свет.

Языки пламени угасали, и кристаллы стали тускнеть. Когда я выбирался из грота, таща за собой накидку, та порвалась. В жаровне зловеще багровели угли. Снаружи совсем уже стемнело. Спотыкаясь, я спустился с выступа и побежал к дверному проему.

— Галапас, — звал я, — Галапас!

Он был там. Его высокая сутулая фигура отделилась от сумрака за дверным проемом, и он вошел в пещеру. Обутые в старые сандалии полуобнаженные ноги посинели от холода.

Я остановился, не доходя до него двух шагов, но чувствовал себя так, будто упал ему на руки и зарылся лицом в одежды.

— Галапас, убили Сердика.

Он молчал, но молчание это было как утешающие слова и успокаивающие руки.

В горле стоял комок. Я глотнул.

— Если бы я не поехал сюда сегодня вечером… Я ведь сбежал и от него, не только от тех. Хотя мог бы довериться ему, даже о тебе рассказать. Галапас, если бы я остался… если бы был там… может, я смог бы сделать что-то.

— Нет. Там ты ничто. Ты это знаешь.

— Теперь я там меньше, чем ничто.

Я приложил руку к голове — она буквально раскалывались от боли. Перед моими еще полуслепыми глазами все плыло. Галапас ласково взял меня за руку и усадил у огня.

— Почему ты это сказал? Минутку, Мерлин. Расскажи мне, что случилось?

— Ты разве не знаешь? — удивленно спросил я. — Он подливал масло в лампы на галерее. Немного масла пролилось на ступени, а король наступил на него, упал и сломал шею. Сердик не был виновен, Галапас. Он только пролил масло, и все, и он шел назад, он правда шел назад, чтобы вытереть его, тут-то все и случилось. Поэтому его схватили и убили.

— И теперь королем стал Камлах.

Наверное, я какое-то время бессмысленно смотрел на него, глаза мои почти ослепли после видений, а голова в тот момент могла думать лишь о чем-то одном. Он мягко и настойчиво спросил:

— А твоя мать? Что с ней?

— Что? Что ты сказал?

Что-то теплое, на ощупь напоминавшее кубок оказалось в моей руке. Запахло тем же напитком, каким он угощал меня, прежде чем я погрузился в видения в гроте.

— Выпей. Тебе следовало спать до тех пор, пока я бы тебя не разбудил, тогда было бы полегче. Выпей все.

По мере того, как я пил, резкая боль в висках ослабевала, пока не превратилась в биение пульса, а окружавшие меня расплывчатые контуры вновь стали отчетливыми и обрели форму. Вернулась ко мне и способность мыслить.

— Прости. Теперь все в порядке, я снова могу думать, уже прихожу в себя… Я расскажу тебе остальное. Моя мать уйдет в обитель Святого Петра. Она пыталась заставить Камлаха пообещать, что он и мне позволит уйти, но он не обещал. Я думаю…

— Да?

Я заговорил медленнее, уже тщательно обдумывая каждое слово.

— Я не все понял из того, что смог увидеть. Думал о Сердике. Но, наверное, он намерен убить меня. По-моему, он воспользуется для этого смертью моего деда — скажет, что убийцей был мой раб… О, никто не поверит Камлаху, будто я мог это сделать, но если он и на самом деле запрет меня к монахам, а потом, немного погодя, я без лишнего шума умру, то к тому времени слухи уже утихнут и никто не посмеет поднять против него голос. К этому времени, если матушка моя будет всего лишь одной из монахинь обители Святого Петра, а не дочерью короля, у нее уже и голоса не останется, чтобы поднять. — Я глядел на него поверх сжатого в в ладонях кубка. — Почему меня так боятся, Галапас?

Он не ответил, но кивнул на кубок в моих руках.

— Допей. А потом, дорогой мой, тебе пора отправляться.

— Отправляться? Но ведь если я вернусь, меня убьют или запрут… Разве не так?

— Могут попытаться — если найдут.

Я страстно заговорил:

— Если бы я остался здесь, с тобой — никто ведь не знает, что я поехал сюда — а если даже узнают и приедут за мной, тебе это ничем не грозит! Мы за много миль увидим, как они поднимаются по долине, или заранее узнаем об их приезде, ты и я… Им никогда меня не найти, я мог бы прятаться в кристальном гроте…

Он покачал головой.

— Время для этого еще не пришло. Когда-нибудь, но не теперь. Спрятать тебя не проще, чем вернуть твоего сокола в яйцо, из которого он вылупился.

Я оглянулся через плечо на выступ, где, задумавшись как сова Афины, весь вечер сидел мерлин. Птицы на месте не было. Я провел по глазам тыльной стороной ладони и заморгал, не веря. Ничего не изменилось. Подсвеченные отблесками огня тени были пусты.

— Галапас, он улетел!

— Да.

— Ты видел, как он улетал?

— Он пролетел мимо, когда ты позвал меня в пещеру.

— Я… Куда он полетел?

— На юг.

Я допил последние остатки снадобья и перевернул кубок, жертвуя последние капли богу. Затем поставил кубок и потянулся за плащом.

— Я еще увижу тебя, правда?

— Да. Это я тебе обещаю.

— Значит, я вернусь?

— Я уже обещал тебе. Придет день, эта пещера со всем, что в ней есть, станет твоей.

Мимо него из ночи долетело холодное дыхание воздуха, колыхнувшее мою накидку и шевельнувшее волосы на затылке. Все тело покалывало. Я встал, закутался в плащ и пристроил на место заколку.

— Значит, едешь? — Он улыбался. — Веришь мне еще? Куда направишься?

— Не знаю. Полагаю, для начала домой. По дороге у меня будет время подумать. Но я все еще стою на тропе бога, я чувствую это. Чему улыбаешься, Галапас?

Но он не ответил. Встал, притянул меня, наклонился и поцеловал. Поцелуй был сухим и легким, поцелуй старика, подобный мертвому листу, в медленном падении задевающему живое тело. Затем подтолкнул меня к выходу.

— Иди. Я оседлал тебе пони, все готово.

Когда я спускался по долине, по-прежнему шел дождь. Маленькие и холодные капли его проникали всюду, собирались в складках плаща, стекали по плечам и смешивались со слезами, бежавшими по лицу.

Так я плакал второй раз в жизни.

11

Ворота конюшни были заперты. Собственно, на иное я и не рассчитывал. В тот день я выехал не таясь через главные ворота с соколом, и любой другой ночью мог бы рискнуть вернуться ими же с какой-нибудь байкой о потере сокола и о том, как искал его до самой темноты. Но только не сегодня.

И у ворот конюшни в эту ночь никто не будет ждать меня и вслушиваться во тьму, чтобы вовремя открыть дверь.

Хотя нельзя было терять ни минуты, я сдерживал нетерпеливого пони, заставляя его идти шагом, и спокойно проехал вдоль дворцовой стены в сторону моста. На ведущей к нему дороге толпились люди, горели факелы, доносился гомон; как только стал виден мост, дважды за несколько минут по нему во весь опор проносились по одному всадники, державшие путь куда-то на юг.

Вот и мокрые, обнаженные деревья фруктового сада нависли ветками над буксирной тропой. В одном месте на гребне стены была выемка, над ней-то и выступали ронявшие капли ветви. Я соскользнул со спины пони, подвел его под мою склонившую ветви над тропой яблоню, и здесь привязал. Потом забрался назад в седло, осторожно встал на него ногами, какое-то время балансировал и прыгнул, стремясь дотянуться до сука надо мной.

Он совершенно отсырел, и одна рука соскользнула, но другой удалось ухватиться. Я подтянул ноги, обвил ими сук, а перебраться затем через стену и далее вниз, в заросший травой сад было делом нескольких мгновений.

Слева от меня находилась высокая стена, за ней находился сад моего деда, справа — та голубятня и приподнятая терраса, где за прялкой любила сиживать Моравик. Впереди виднелись низкие неказистые постройки, там жили слуги. К моему облегчению, свет почти нигде не горел. Все огни и гул дворца сосредоточились теперь за стеной слева от меня, в главном здании. Откуда-то издалека, из-за дворца, приглушенная шумом дождя, доносилась суматоха улиц. В моем окне света не было. Я побежал.

Рассчитывал я лишь на одно — что его принесут сюда, на его старое место. Его тюфяк лежал теперь не поперек двери, а в углу, близ моей кровати. Здесь не было ни багрянца, ни факелов; он лежал в той же позе, как его швырнули. В полутьме я смог разглядеть лишь неловко разметавшееся тело; одна из рук откинулась вбок, неестественно изогнувшаяся кисть лежала на холодном полу. Было слишком темно, чтобы понять, какой смертью он умер. Я склонился и взял его за руку. Она уже остыла и начала коченеть. Нежно уложил ее на тюфяк рядом с телом, затем подбежал к кровати и сорвал с нее хорошее шерстяное покрывало. Укрыл им Сердика, потом вскочил, настороженно вслушиваясь, когда мужской голос что-то прокричал вдалеке, а в конце галереи послышался звук шагов и кто-то крикнул в ответ:

— Нет. Здесь он не проходил. Я смотрел за дверью. А пони уже на месте?

— Нет. И никаких следов. — И затем, в ответ на новый крик: — Ну, далеко он уехать не мог. Он частенько возвращается в это время. Что? А, ну ладно…

Звук шагов быстро удалился. Тишина.

Где-то в галерее стояла на подставке лампа. Сквозь полуоткрытую дверь в комнату проникало достаточно света и я мог видеть, что делаю. Тихо приподняв крышку моего сундучка, я извлек то немногое из одежды, что у меня было, в том числе и мой лучший плащ, а также запасную пару сандалий. Свернул в узел и сунул все это в сумку вместе с прочим своим имуществом — гребешком из слоновой кости, парой фибул, украшенной сердоликом пряжкой. Это можно было продать. Забрался на кровать и протолкнул узел в окно.

Затем снова бегом вернулся к Сердику, откинул покрывало и, встав на колени, ощупал его бедро. Кинжал они оставили на месте.

Я потянул застежку непослушными пальцами — не только темнота была тому причиной, — и она поддалась. Взял кинжал, пояс и все, что на нем было: мужской кинжал, вдвое длиннее моего и острый как бритва. Свой я оставил рядом с Сердиком на тюфяке. Может, он пригодится Сердику там, куда он ушел, но я в этом сомневался: ему всегда хватало голых рук.

Я был готов. Задержался на миг, глядя вниз, на Сердика, но перед моим невидящим взглядом, словно в мерцающем кристалле проходили картины того, как укладывают моего деда — с факелами, караулом и пурпуром. Здесь же не было ничего, кроме тьмы; собачья смерть. Смерть раба.

— Сердик, — произнес я вполголоса в темноте. Теперь я не плакал. Слезы прошли. — Сердик, покойся с миром. Я отправлю тебя тем путем, каким ты хотел, отправлю как короля.

Подбежал к двери, на мгновение прислушался, затем проскользнул сквозь нее в опустевшую галерею, снял со скобы висевшую на ней лампу. Лампа была тяжелой, масло плеснуло на пол. Конечно, ведь он только сегодня вечером ее наполнил.

Вернувшись в комнату, я поднес лампу к тому месту, где он лежал.

Тут я этого не предвидел, стало ясно, как он умер. Ему перерезали горло.

Даже не будь у меня намерения, все случилось бы точно так же. Лампа дрогнула в моей руке, и горячее масло плеснуло на покрывало. От фитиля отломился тлеющий кусочек, упал, и масло с шипением принялось. Я бросил лампу на мертвое тело и долгие пять секунд смотрел, как разбегается ослепительным взрывом огонь по маслу.

— Иди к своим богам, Сердик, — сказал я и торопливо выбрался в окно. Приземлился на узел и скатился в мокрую траву, затем подхватил его и побежал к стене, обращенной в сторону реки.

Чтобы не напугать пони, я выбрал место в нескольких ярдах за яблоней и перебросил сумку через стену в канаву. Затем назад к дереву, вверх по стволу, к высокому парапету.

Оседлав стену, я обернулся. Огонь набрал силу. Теперь мое окно светилось красным пульсирующим светом. Тревогу еще не били, но пламя заметят или дымом повеет через считанные мгновения. Я перебрался через стену, на мгновение повис на руках, затем разжал ладони. Когда я стал подниматься на ноги, высокая тень бросилась ко мне и нанесла удар.

Я упал, сверху меня прижало к грязной траве тяжелое мужское тело. На лицо мое опустилась, заглушая рвущийся крик, чья-то тяжелая рука. Рядом послышались быстрые шаги, лязг извлекаемого из ножен оружия и мужской голос, сказавший повелительно на бретонском наречии:

— Подожди. Сначала заставь его заговорить.

Я лежал не двигаясь. Это давалось без труда, ибо не только нападение первого из этих людей почти вышибло дух из моего тела, но и к горлу моему был приставлен нож. Затем, когда подал голос второй, схвативший меня с удивленным ворчанием привстал и на дюйм-другой отодвинул нож.

В его голосе прозвучала смесь удивления с отвращением:

— Это всего лишь мальчишка. — Затем, обращаясь ко мне, резко бросил по-валлийски: — Ни звука, иначе я перережу тебе горло, прямо здесь и прямо сейчас. Понял?

Я кивнул. Он отнял руку от моего рта и, вставая, поставил на ноги и меня, а затем прижал к стене; острие его кинжала покалывало мне ключицу.

— Что все это значит? Что ты здесь делаешь, удирая из дворца, как крыса, за которой гонятся псы? Вор? Давай, крысенок, пока я не придушил тебя.

Он встряхнул меня, будто я и в самом деле был крысой. Мне удалось выдохнуть:

— Ничего! Я ничего не сделал! Отпустите!

Другой произнес негромко из темноты:

— Вот что он перебросил через стену. Полная сумка добра.

— Что там в ней? — спросил поймавший меня. — Тихо, ты!

Ему не нужно было предупреждать меня. Мне показалось, будто уже пахнуло дымом и мелькнул первый отсвет пламени — зажженный мною огонь охватывал перекрытия потолка. Я даже постарался еще плотнее вжаться в черную тень под стеной.

Второй обследовал мой сверток:

— Одежда… Сандалии… А вот что-то вроде драгоценностей…

Он переместился вбок, на буксирную тропу, и теперь, когда глаза мои привыкли к темноте, я смог наконец, разглядеть его.

Маленький, похожий на ласку человечек, сутулый, с узким заостренным личиком под копной волос. Встречаться с ним мне никогда не доводилась.

Я облегченно выдохнул:

— Вы не люди короля! Но тогда кто же вы? Что вам здесь нужно?

Человек-ласка перестал рыться в моей сумке и уставился на меня.

— Не твое дело, — буркнул державший меня детина. — Спрашивать будем мы. Почему ты так боишься людей короля? Ты их всех знаешь?

— Конечно. Я живу во дворце. Я… я раб оттуда…

— Маррик, — резко сказал Ласка, — глянь-ка, там что-то горит. Шум стоит, как в осином гнезде. К чему тратить здесь время на беглого раба? Перережь ему горло и давай убежим, пока еще не поздно.

— Минутку, — отозвался детина, — он может что-нибудь знать. Слушай, ты…

— Если вы все равно намерены перерезать мне горло, — рассудил я, — с какой стати мне что-то говорить вам? Кто вы?

Он вдруг приблизил свое лицо, вглядываясь в меня.

— Что-то ты вдруг ладно закаркал, а? Не твое дело, кто мы. Раб, значит? Беглый?

— Да.

— Украл что-нибудь?

— Нет.

— Нет? А драгоценности в узле? И вот это — это ведь не одежда раба. — Он сжал ткань у меня на горле, так что я скорчился. — А этот пони? Давай, выкладывай правду.

— Ладно, — я надеялся, что говорю достаточно мрачно и испуганно, чтобы сойти за раба. — Я и правда взял несколько вещей. Это пони принца Мирддина… Я… я нашел его заблудившимся. Это правда, господин. Он уехал сегодня на этом пони и до сих пор не вернулся. Пони, наверное, сбросил его, ездок он плохой. И я… думал, мне повезло, его не хватятся долго, а когда хватятся, я буду далеко. — Я с мольбой потянул его за одежду. — Прошу тебя, господин, отпусти меня. Прошу тебя! Чем я вам помешаю?..

— Маррик, ради всего святого, у нас нет времени. — Пламя разбушевалось, языки его вздымались ввысь. Во дворце стоял крик, и Ласка потянул поймавшего меня за руку. — Прилив быстро спадает, и одним богам ведомо, там ли они еще в такую погоду. А эти-то как шумят, ты послушай; они окажутся здесь с минуты на минуту.

— Не окажутся, — возразил я. — Они будут слишком заняты, гася огонь, чтобы думать о чем-то еще. Он уже хорошо разгорелся, когда я уходил.

— Когда ты уходил? — Маррик застыл в неподвижности, он смотрел на меня сверху вниз, и хватка его чуть ослабла. — Так это ты запалил огонь?

— Да.

Теперь я привлек внимание обоих, даже Ласки.

— Зачем?

— Потому что я ненавижу их. Они убили моего друга.

— Кто?

— Камлах со своими людьми. Новый король.

Последовало короткое молчание. Теперь я мог лучше рассмотреть Маррика. Это был крупный, сильный мужчина с непокорными черными волосами и черными же глазами, в которых метались отблески пламени.

— И кроме того, — добавил я, — останься я там, меня тоже убили бы. Поэтому я поджег дворец и убежал. Пожалуйста, отпустите меня.

— А зачем им нужно тебя убивать? Теперь, конечно, убили бы, когда дом полыхает как факел, но какой смысл убивать до того? Что ты натворил?

— Ничего. Но я был рабом старого короля, и… Наверное, я много слышал. Рабы ведь все слышат. Камлах решил, что я могу стать ему опасен… У него свои планы… Они мне известны. Поверь, господин, — сказал я искренне, — я служил бы ему так же честно, как и старому королю, но ведь он убил моего друга.

— Какого друга? За что убил?

— Другого раба, сакса по имени Сердик. Он пролил масло на ступеньки, и старый король упал. Это был несчастный случай, но ему перерезали горло.

Маррик обернулся к приятелю:

— Ты слышал, Ханно? Это похоже на правду. Я слыхал то же самое в городе. — Затем снова обратился ко мне: — Хорошо. Теперь ты расскажешь нам еще кое о чем. Ты говорил, будто знаешь планы Камлаха?

Но Ханно снова перебил его; на этот раз в его голосе звучало отчаяние:

— Маррик, во имя всех святых! Если думаешь, что он может что-то рассказать, бери его с собой. Он ведь и в лодке может говорить, правда? Если мы еще здесь провозимся, то, попомни мои слова, прозеваем прилив и они уйдут. Я чувствую, погода меняется, и они не станут ждать. — Затем добавил по-бретонски: — Прикончить его потом ничуть не сложнее, чем сейчас.

— Лодка? — спросил я. — Вы поплывете по реке?

— А по чему же еще? Уж не думаешь ли ты, что мы можем отправиться по дороге? Глянь-ка на мост. — Маррик мотнул головой. — Ладно, Ханно. Уговорил. Пошли.

Он потащил меня через буксирную тропу. Я уперся.

— Куда вы меня берете?

— Уж это наше дело. Плавать умеешь?

— Нет.

Он тихонько рассмеялся. Звучало это отнюдь не обнадеживающе.

— Значит, тебе все равно, куда мы отправимся, верно? Шевелись.

И он снова зажал мне рот, приподнял, будто я был не тяжелее моего узелка, и шагнул через тропу к маслянисто поблескивавшей черноте речной воды.

Лодка, полускрытая нависающим берегом, оказалась рыбацкой, плетеной из ивняка и обтянутой сверху кожей.

Ханно уже отвязал ее. Шатаясь и скользя, Маррик спустился к берегу, свалил меня в накренившееся суденышко и забрался следом. Когда лодка, покачиваясь, выплыла из-под берега, он снова приставил мне нож к горлу.

— Вот. Чувствуешь? Теперь попридержи язык, пока под мостом не пройдем.

Ханно оттолкнулся и начал выгребать на стремнину. В нескольких футах от берега течение реки подхватило лодку, и мы стали набирать скорость. Ханно пригнулся к веслу и направлял лодку прямо к южной арке моста.

Сдавленный руками Маррика, я сидел лицом к корме. Едва течение подхватило нашу лодку и повлекло ее на юг, до меня донеслось высокое ржание учуявшего дым Астера, и в свете ревущего уже пламени я увидел, как он вырвался из темноты у основания стены и, таща за собой оборвавшиеся поводья, призраком пронесся по буксирной тропе.

Несмотря на огонь, он направился к воротам и своему стойлу — там его и найдут. Интересно, что они подумают и где будут искать меня?

Сердик уже, должно быть, сгорел, а вместе с ним и моя комната с расписным сундучком, и приличествующее принцу покрывало. Может быть, они решат, будто я обнаружил тело Сердика и, потрясенный и напуганный, уронил лампу? Будто и мое, сгоревшее без остатка тело тоже там, в пепелище крыла, где жили слуги? А вообще-то, что бы они ни подумали, значения это уже не имело. Сердик отправился к своим богам, а я, кажется, приближался к моим.

12

— Что-что? — Голос его сделался резким. — Ты уверен?

— Совершенно уверен. У него и раньше было такое намерение, потому-то он и ссорился со старым королем. Я думаю, он со своей сворой все равно ушел бы к Вортимеру. Теперь, конечно, прихватит с собой все королевство и обратит его против Вортигерна.

— Против Вортигерна — а за кого?

— Этого я не слышал. За кого бы? Вы можете представить, что он не очень-то откровенничал до сегодняшней ночи, когда умер его отец — король.

— Хм. — Он на минуту задумался. — Но ведь старый король оставил еще одного сына. И если знать не захочет такого союза…

— Это ты про ребенка? Ты, верно, немного простоват, да? Ведь у Камлаха перед глазами прекрасный пример: Вортимер не стал бы тем, кто он есть, не поступи его отец так же, как не преминет сделать Камлах.

— И что же?

— Ты знаешь это не хуже меня. Слушай, почему я вообще должен что-то говорить, не зная с кем разговариваю? Не пора ли сказать мне, кто вы?

Он пропустил это мимо ушей. Голос его прозвучал задумчиво:

— Тебе, кажется, известно немало. Сколько тебе лет?

— Двенадцать. В сентябре исполнится тринадцать. Но чтобы знать о Камлахе и Вортимере, много ума не надо. Я слышал его собственные слова.

— Неужто, клянусь Быком? А что еще ты слышал?

— Многое. Я всегда путался под ногами. На меня не обращали внимания. Но моя мать хочет постричься в монахини в обители Святого Петра, а после этого я не дам за свою жизнь и гроша, потому и решил внезапно исчезнуть.

— К Вортигерну?

Я честно ответил:

— Не имею представления. Я… У меня не было никаких планов. В конце концов это мог оказаться и Вортигерн. Из кого еще выбирать, кроме как из него да саксонских волков, вцепившихся нам в горло и готовых терзать Британию, пока не разорвут ее на части и не сожрут? Кто остается?

— Амброзий, — сказал Маррик. Я рассмеялся.

— Ах да, Амброзий. Я думал, ты серьезно. Я знаю, что вы из Малой Британии, понял это по вашему выговору, но…

— Ты спрашивал, кто мы. Мы люди Амброзия.

Стало тихо. Я заметил, что берега реки пропали. Далеко к северу в темноте показался свет, это был маяк. Незадолго до того дождь ослабел и прекратился. Похолодало, ветер дул с берега, и на море было неспокойно. Лодку бросало и крутило, я ощутил первый приступ морской болезни и ответил резко:

— Люди Амброзия? Значит, вы шпионы? Его шпионы?

— Можешь называть нас верными людьми.

— Так значит, это правда? Правда, что он выжидает в Малой Британии?

— Да, это правда.

Я в ужасе воскликнул:

— Вот, значит, куда вы направляетесь? Уж не думаете ли доплыть туда в этой развалюхе?

Маррик засмеялся, а Ханно кисло выдавил:

— Может быть, и придется, если не застанем судно.

— Да какое может быть зимой судно? — настаивал я. — Кто же осмелится плавать в такую погоду?

— Плавают, если хорошо заплатить, — сухо бросил Маррик. — Амброзий платит. Судно будет на месте.

Его большая рука легла на мое плечо, на сей раз довольно мягко.

— Не думай об этом. Есть еще кое-что, о чем я хотел бы узнать.

Я согнулся, держась за живот и стараясь поглубже вдохнуть холодный чистый воздух.

— О да, я бы мог рассказать еще уйму интересного. Но раз вы в любом случае намерены выбросить меня за борт, то терять мне нечего, верно? Я могу с тем же успехом оставить остальные сведения при себе — или посмотреть, не заплатит ли за них Амброзий. А вон и ваше судно. Взгляните, и если вы его не увидите, вы, должно быть, слепые. А теперь оставьте меня в покое, мне дурно.

До меня снова донесся его тихий смех:

— Ты хладнокровен, это точно. Да, то самое судно, теперь я вижу его вполне отчетливо. Что ж, принимая во внимание, кто ты, мы возьмем тебя на борт. Скажу тебе и другую причину — мне понравилось, как ты говорил о своем друге. Звучало довольно искренне. Значит, ты способен хранить верность, а? И у тебя, судя по всему, нет причин быть верным ни Камлаху, ни Вортигерну. А мог бы ты хранить верность Амброзию?

— Я узнаю это, когда увижу, кто он такой.

Удар его кулака сбил меня на дно лодки.

— Принц ты или нет, когда говоришь о нем, пусть твой язычок будет повежливее. Для многих сотен людей он их законнорожденный король.

Перебарывая подступившую тошноту, я собрался с силами. Откуда-то совсем близко донесся тихий оклик, и через мгновение наша лодка покачивалась в сумрачной тени корабля.

— Если он настоящий мужчина, хватит и этого, — сказал я.

Судно было маленьким, ладно сбитым и с низкой осадкой. Сейчас оно лежало в дрейфе с погашенными огнями — тень на темной поверхности моря. Лишь было видно, как на фоне гонимого ветром облака, чуть выделявшегося среди черневшего за ним неба, раскачивается наклонная мачта — будто в приступе морской болезни, подумалось мне. У судна была такая же оснастка, как и у торговых судов, заходивших в Маридунум в благоприятную погоду, но я заметил, что и на вид судно это аккуратнее сделано, да и плавать должно побыстрее обычного торгового.

Маррик ответил на оклик, после чего сверху зазмеилась веревка; Ханно тут же поймал ее и закрепил.

— Ну, давай, двигайся. Ты ведь сможешь забраться по веревке, верно?

Кое-как я поднялся на ноги в крутящейся лодке. Веревка намокла и скользила в руках. Сверху послышался требовательный голос:

— Нельзя ли побыстрее? Идет такая погода, что счастливы мы будем, коли вообще вернемся.

— Давай наверх, чтоб тебя разорвало, — рявкнул Маррик, отпуская тычок. Это меня доконало. Руки мои соскользнули, не чувствуя боли, с веревки, я свалился в лодку и упал на борт, наполовину свесившись с него, да так и повис, задыхаясь и не в силах сдержать тошноту; в тот момент я не мог думать ни о чем, даже о себе, и меня не смогла бы взволновать участь целой дюжины королевств.

Ударь меня в тот момент палкой или брось в море, вряд ли бы я это заметил, разве что возблагодарил смерть как облегчение. Я просто повис на борту лодки, как груда промокших лохмотьев. Меня тошнило.

Почти не помню, что случилось потом. Не было недостатка в проклятиях и, помнится, Ханно настоятельно советовал Маррику избавиться от забот и швырнуть меня за борт; но кто-то поднял мое тело и как-то ухитрился подбросить вверх, в ждавшие наверху руки. Потом кто-то наполовину отнес, наполовину стащил меня вниз и уронил на груду тряпья, служившую постелью. Поблизости стояло ведро. Воздух из отверстия в борту обдувал мое залитое потом лицо.

Кажется, наше плаванье продолжалось четыре дня. Погода была, конечно, штормовая, но, по крайней мере, ветер попутный, и мы шли очень быстро. Я все время оставался внизу, завернувшись в одеяла под отдушиной в борту, почти не в силах приподнять голову. Самый тяжелый приступ морской болезни в скором времени прошел, но я был почти не в силах шевелиться, и на счастье, никто не пытался заставить меня встать на ноги.

Однажды вниз ко мне спустился Маррик. Я помню это смутно, будто во сне. Он переступил через груду якорных цепей, направился к моей лежанке и остановился; его огромная фигура склонилась надо мной. Он всмотрелся в меня, затем покачал головой.

— Подумать только, я-то думал, нам повезло, когда мы забрали тебя с собой. Надо было бросить тебя за борт еще в лодке, это избавило бы нас от многих хлопот. Все равно, мне сдается, ты можешь рассказать не очень много нового?

Я не ответил.

Он странно хрюкнул, что прозвучало как смешок, и вышел. Обессиленный, я заснул.

Проснувшись же, обнаружил, что мой мокрый плащ, сандалии и туника исчезли, а сам я, раздетый догола и сухой, как в кокон, завернут в одеяло. У моей головы стоял кувшин воды с горлышком, заткнутым скрученным обрывком тряпки; рядом лежал ломоть ячменного хлеба.

Я не мог притронуться ни к тому, ни к другому, но смысл послания до меня дошел. Я уснул.

А потом наступил день, когда незадолго до сумерек мы подошли к Дикому Берегу и бросили якорь в спокойных водах Морбихана, который называют еще Малым Морем.

Книга 2 Сокол

1

О том, что мы пристали к берегу, я узнал проснувшись, все еще обессиленный этим изматывающим сном, узнал из разговора звучавших надо мной голосов.

— Что же, если ты ему веришь, пусть будет так, только ты и в самом деле считаешь, что принц, пусть даже бастард, поедет куда-то в таких одеждах? Все промокло, на поясе нет даже позолоченной пряжки и посмотри на его сандалии. Да, это, конечно, добрый плащ, но он порван. Скорее уж первый его рассказ похож на правду, и он раб, сбежавший с вещами своего господина.

Это был, разумеется, голос Ханно, и говорил он по-бретонски. К счастью, закутавшись в сбившиеся в кучу одеяла, я лежал к ним спиной. Было несложно притвориться спящим. Я лежал неподвижно и старался дышать ровнее.

— Нет, это точно тот бастард; я видел его в городе. Я узнал бы его скорее, если бы там можно было посветить. — Это послышался низкий голос Маррика. — В любом случае не так уж важно, кто он на самом деле; будь он раб или королевский бастард, он немало знает о том, что творится во дворце и что может быть интересно Амброзию. И он способный парнишка, да, он тот, за кого выдает себя. Этой холодной манере и такому разговору нельзя выучиться на кухне.

— Да, но… — Голос Ханно прозвучал так, что у меня по коже прошел холодок. Я боялся шевельнуться.

— Что «да, но»?

Человек-ласка заговорил еще тише.

— Может быть, если сначала заставить его заговорить, мы… Я хочу сказать, подумай вот о чем. Он тут говорил, будто слышал о намерениях короля Камлаха и все такое прочее… Если бы мы сами получили такие сведения и доложили их, нам ведь перепал бы неплохой куш, разве не так?

Маррик заворчал.

— А потом он сойдет на берег и расскажет кому-нибудь, откуда он приехал? И об этом узнает Амброзий. Он обо всем узнает.

— Ты что, простачком прикидываешься?

Вопрос был полон яда. Мне оставалось лишь по-прежнему лежать, не двигаясь. Кожу между лопаток свело, по ней прошел холодок, как будто она уже ощутила ледяное прикосновение ножа.

— О, не так уж я прост. Я понял тебя. Но не понимаю, как это сделать…

— В Маридунуме никто не знает, куда он отправился. — Шепот Ханно стал тороплив и настойчив. — А что до тех, кто видел, как его поднимали на борт, то они решат, что мы забрали его с собой. Да мы ведь так и сделаем, возьмем его сейчас с собой, а по дороге в город есть множество местечек… — Я услышал, как он сглотнул. — Еще до того, как мы вышли в море, говорил ведь я тебе, что бессмысленно тратить деньги на его проезд…

— Если бы мы хотели избавиться от него, — упрямо возразил Маррик, — то нам было бы лучше вообще не платить за его проезд. Пораскинь мозгами, сейчас-то мы в любом случае вернем эти денежки, а может, получим еще целую кучу монет кроме того!

— С чего ты взял?

— Ну, если у мальчишки есть сведения, то Амброзий оплатит его проезд, это уж будь уверен. И потом, если окажется, что он — все-таки тот бастард, — а я уверен, что это он — нам перепадет и кое-что сверху. Сыновья или внуки королей бывают полезны, кому какие Амброзию знать это?

— Да Амброзий узнает ведь, что в заложники этот мальчишка не годится.

Голос Ханно звучал зловеще.

— А кому это ведомо? А уж если он никак не пригодится Амброзию, то мы оставим его себе, продадим и неплохо на этом заработаем. Так что оставь его в покое, вот что я тебе скажу. Живой он, глядишь, чего-то и стоит, а мертвый не стоит ничего и, может статься, мы не вернем даже денег, заплаченных за его провоз из нашего кармана.

Я почувствовал, как Ханно довольно грубо толкнул меня носком сапога.

— Что-то сейчас не похоже, что он дорого стоит. Ты когда-нибудь видел, чтобы так мучились морской болезнью? У него желудок, словно у девицы. Полагаешь, он сможет хотя бы переставлять ноги?

— Можно проверить, — ответил Маррик и потряс меня. — Эй, парень, вставай.

Я застонал, медленно перекатился на спину и обратил к ним свое, как я надеялся, изможденное и бледное лицо.

— Что такое? Приплыли? — спросил я по-валлийски.

— Да, приплыли, а теперь вставай-ка на ноги, мы сходим на берег.

Я снова застонал, еще тоскливее, чем раньше, и схватился руками за живот.

— О, боже, нет, оставьте меня.

— Ведро морской воды, — предложил Ханно. Маррик выпрямился.

— Нет времени. — Он снова заговорил по-бретонски. — У него такой вид, что нам, похоже, придется его нести. Нет, лучше его оставить; мы же едем прямиком к графу. Сегодня ведь ночь встречи, ты не забыл? Ему уже доложили о прибытии корабля, и он будет ждать нас для разговора прежде, чем ему настанет пора ехать. Так что нам лучше отправиться с докладом прямо к нему, а то будут неприятности. А парня пока оставим здесь. Можно замкнуть его и попросить вахту присмотреть за ним. Вернемся мы еще до полуночи.

— Ты хотел сказать, ты вернешься, — с горечью произнес Ханно. — А у меня есть дело, которое не может ждать.

— Амброзий тоже не может ждать, поэтому если ты хочешь получить деньги, тебе тоже лучше прийти. Разгрузили уже полсудна. Кто на вахте?

Ханно что-то буркнул, но скрип закрывавшейся за ними тяжелой двери заглушил его слова, а ответ Маррика я не расслышал из-за глухого стука задвигаемого засова. Я услышал, как язык щеколды вошел в гнездо, а затем звук их голосов и шагов потерялся в шумах сотрясавших судно разгрузочных работ — в скрежете лебедок, криках людей прямо надо мной и тех, кто стоял в нескольких ярдах отсюда, уже на берегу, в шипении и скрипе наматывавшихся тросов и глухих ударах о причал поднимаемых из трюма и выгружаемых за борт тюков с грузом.

Я откинул одеяло и уселся. Когда прекратилась эта ужасная качка, я вновь почувствовал себя на ногах довольно уверенно — даже хорошо, с какой-то легкой и чистой пустотой, дарившей мне странное ощущение благополучия, с каким-то плывущим, немного нереальным возбуждением — вроде того могущества, которое иногда можно ощутить во сне. Я встал на колени на своей лежанке и огляделся.

На причале для работы были зажжены фонари, и свет их попадал внутрь через маленькое квадратное отверстие в борту. При этом свете я разглядел широкогорлый кувшин, еще стоящий на том же месте, и ломоть ячменного хлеба. Я вытащил из кувшина тряпичную затычку и осторожно попробовал воду. Она была затхлой, пахла тряпкой, но была пригодна для питья и смыла металлический привкус во рту. Хлеб оказался твердым как камень, но я размачивал его в воде, пока не смог отломить кусок и сунуть его в рот. Затем встал и приподнялся, чтобы выглянуть в отверстие.

Для этого мне пришлось зацепиться за край окошка и подтянуться на руках, найдя опору для ног на одной из соединявших переборки стяжек. Исходя из формы моей тюрьмы, я еще раньше предположил, что нахожусь в носовом трюме судна, теперь же убедился в своей правоте.

Судно стояло бортом к сложенному из камня причалу, где на столбах висела пара фонарей, и при их свете человек около двадцати солдат сгружали с судна тюки и увесистые ящики. Дальше от причала виднелся ряд массивных строений, похоже, там хранили товары, но сегодняшний груз, кажется, собирались везти в другое место. Поодаль от столбов с фонарями стояли фургоны, привязанные мулы терпеливо ждали. Сопровождавшие фургоны люди были в форме и при оружии, за разгрузкой присматривал офицер.

Судно было вплотную пришвартовано к причалу средней частью борта, как раз там, где находился трап. Удерживавший нос судна канат шел от поручней над моей головой к причалу, нос корабля, таким образом, отстоял от земли так, что между мной и берегом пролегало футов пятнадцать воды. Эта часть судна не была освещена; канат уходил вниз, в удобный клочок мрака, а дальше лежали еще более густые пятна темноты — контуры строений. Я, однако, решил, что следует подождать конца разгрузки и отъезда фургонов, скорее всего, вместе с сопровождающими их солдатами. Случай бежать представится позднее, когда на борту останется лишь вахтенный, а может быть и фонари уберут с причала.

Ибо я, конечно, должен бежать. Останься я здесь, единственной моей надеждой на спасение было бы расположение ко мне Маррика, а последнее, в свою очередь, зависело от исхода его беседы с Амброзием. И если по какой-нибудь причине Маррик не сможет вернуться и вместо него придет Ханно…

Кроме того, мне хотелось есть. Та вода и ужасный на вкус кусок размоченного хлеба заставили желудочные соки в бешеной пляске ринуться в совершенно пустой живот, и перспектива прождать два или три часа, прежде чем за мной кто-нибудь явится, была непереносима, не говоря уже о страхе перед последствиями такого возвращения. И пусть даже события примут самый лучший оборот, и Амброзий пошлет за мной, все равно, после того, как он узнает все, что ему будет нужно, я не смогу быть уверен в дальнейшем его ко мне благоволении.

Несмотря на блеф, спасший мою жизнь от его шпионов, сведения мои были достаточно скудны, и прав был Ханно в своей догадке — и Амброзий тоже это поймет — что как заложник я бесполезен. Мое полукоролевское происхождение могло произвести впечатление на Маррика и Ханно, но ни то, что я внук союзника Вортигерна, ни то, что я племянник сторонника Вортимера не очень-то расположит Амброзия к доброму приему.

Похоже было, что участь моя, каково бы ни было мое происхождение, грозила обернуться при удачном повороте дел рабством, а при плохом — бесславной смертью.

И дожидаться этого я был совсем не намерен. По крайней мере, пока отверстие в борту открыто, а канат тянется, лишь слегка прогибаясь, из какого-то места прямо надо мной к швартовой тумбе на причале. Эта шпионская пара, подумалось мне, так мало привыкла к обращению с пленниками моих размеров, что даже не обратила внимание на это отверстие в борту. Ни один мужчина, даже похожий на ласку Ханно, и думать бы не мог сбежать таким путем, а вот щуплый мальчишка — мог. Да и подумай они о таком, вспомнили бы, что плавать я все равно не умею, а канат бы не приняли во внимание. Но хорошенько рассмотрев его, пока висел, подтянувшись на руках, у отверстия в борту, я счел, что у меня должно получиться. Уж если по нему могли перебираться крысы, как раз сейчас одна попала в поле зрения, громадная отъевшаяся тварь, лоснящаяся от объедков, сползала вниз, к берегу, то мог и я.

Но следовало подождать. Между тем стало холодно, а я был не одет. Легко соскочив назад в трюм, я стал искать свою одежду.

Свет с берега был тусклым, но его хватало. При нем я мог рассмотреть маленькую клетушку моей тюрьмы с одеялами, брошенными на груду старых мешков, служивших мне постелью; покоробившийся и растрескавшийся морской сундук у переборки; груда ржавых цепей, слишком тяжелых, чтобы я мог их сдвинуть с места; кувшин с водой и в дальнем углу — то есть в двух шагах — отвратительное ведро, все еще наполовину заполненное рвотой. И больше ничего. Может быть, в порыве доброты Маррик стянул с меня мои промокшие одежды, но он или забыл принести их, или оставил у себя, чтобы не дать мне сделать как раз то, что я намеревался.

За пять секунд я установил, что в сундуке ничего нет — лишь несколько табличек для письма, бронзовая чашка да несколько ремешков от сандалий. По крайней мере, подумал я, тихонько опуская крышку над этим мало обещающим набором, мне оставлены сандалии.

Не то, чтобы я не привык ходить босиком, но не зимой же и не по дорогам… Ибо в одежде или без, а я все равно должен бежать.

Эта предосторожность Маррика еще более усилила мое желание исчезнуть отсюда.

Я не представлял, что стану делать, куда пойду, но бог вырвал меня, не причинив вреда, из рук Камлаха и помог перебраться через Узкое море, и я верил в свою судьбу. Пока же я планировал лишь оказаться поближе к Амброзию — понять, что он за человек, и затем, если бы я счел, что могу рассчитывать на его покровительство или хотя бы на милосердие, я мог попытаться приблизиться к нему, поведать свою историю и предложить услуги. Мне и в голову не приходило, что в просьбе двенадцатилетнего мальчика к принцу о службе может быть что-то безрассудное. Думать так было бы не по-королевски. Если же со службой у Амброзия ничего не выйдет, то, по-моему, у меня было неопределенное намерение направиться в деревню к северу от Керрека, откуда происходила Моравик, и разыскать ее родственников.

Мешки, на которых я лежал, были старыми и подгнившими. Оказалось несложно разорвать один из них так, чтобы в образовавшиеся отверстия проходили мои руки и голова. Одеяние получилось ужасным, однако как-то прикрывало мою наготу. Я разорвал еще один и также натянул его через голову для тепла. Третий слишком стеснил бы меня. Я с надеждой ощупал одеяла, но они оказались добротными и такими толстыми, что не разорвать; они до невозможности затруднили бы мне путь с судна. Нехотя, я все же оставил их. Связанная вместе пара кожаных ремешков от сандалий составила пояс. Я сунул оставшийся кусок ячменного хлеба под мешок на груди, ополоснул лицо, руки и волосы остатками воды, затем снова направился к отверстию и подтянулся, чтобы выглянуть.

Одеваясь, я слышал крики и топот ног; кажется, люди строились, готовясь к маршу. Теперь я убедился, что так и есть. Солдаты и фургоны уходили. Тяжело груженый последний фургон как раз со скрипом проезжал мимо строений, над выбивающимися из сил мулами щелкал кнут. Вместе с фургонами удалялся топот марширующих ног.

Интересно, что это за груз, подумал я; едва ли зерно — не то время года; скорее уж металл или руда — ведь разгружали солдаты и в город повезли под охраной. Звуки постепенно стихали. Я осторожно осмотрелся. Фонари все еще висели на столбах, но причал, насколько было видно, опустел. Пора отправляться и мне, пока не явился кто-нибудь из вахтенных проверить пленника.

Для подвижного мальчика это оказалось несложно. Вскоре я уже сидел на подоконнике телом наружу, уперевшись ногами в переборку, и пытался ухватиться за канат. Был ужасный миг, когда я обнаружил, что не могу дотянуться до него и что мне придется встать, прижимаясь к корпусу судна, над черной бездной между бортом и причалом, где плескала и накатывала, с шелестом стекая с намокшей стенки, маслянистая вода. Но мне все-таки удалось сделать это — я цеплялся за борт корабля, как еще одна стремящаяся на берег крыса, пока, наконец, не умудрился распрямиться и схватить канат.

Упругий и сухой, он отлого сбегал к тумбе на пристани. Я вцепился в него обеими руками, повернулся лицом наружу, затем оттолкнулся от корабля и занес ноги вверх, обвив ими канат.

Я собирался спуститься, перебирая потихоньку руками, чтобы достичь земли в тени, но, не будучи моряком, не учел того, сколь легко движется по воде маленькое судно. Когда я стал соскальзывать по канату, то в нарушение всех моих планов, даже мой незначительный вес заставил судно накрениться, и в таком положении оно начало разворачиваться к причалу. Канат провис, его натяжение ослабло, и под моим весом он петлей опустился вниз. Та его часть, в которую обезьяной вцепился я, приняла вдруг вертикальное положение.

Ноги соскользнули, а руки не смогли удержать мой вес. Я заскользил по канату вдоль борта судна, как бусина по нитке.

Разворачивайся судно медленнее, меня раздавило бы, когда оно ударилось о причал, или я утонул бы, оказавшись внизу, но судно рванулось быстро, как испуганный конь. Когда оно вздрогнуло, ударившись носом о причал, я оказался как раз над берегом, и этот толчок заставил меня разжать пальцы. Я полетел вниз, приземлился всего в нескольких дюймах от причальной тумбы и упал навзничь на твердую от мороза землю в тени у стены.

2

Приходилось поторапливаться, не думая об ушибах. Надо мной по палубе зашлепали босые ноги — вахтенный бежал посмотреть, что случилось. Я напрягся, перекатился, вскочил на ноги и бросился бежать раньше, чем его качающийся фонарь приблизился к борту.

Он что-то крикнул, но я уже успел спрятаться за угол здания и был уверен, что он меня не заметил. Даже если бы и заметил, мне все равно ничто не угрожало. Сначала он заглянул бы в мою тюрьму, но даже после этого вряд ли бы осмелился покинуть судно. На мгновение я прислонился к стене, прижимая к телу обожженные скольжением по веревке руки и давая глазам привыкнуть к темноте.

После полутьмы моей тюрьмы на это потребовалось всего несколько секунд, и я принялся живо осматриваться по сторонам, чтобы хоть как-то понять, где нахожусь.

Скрывающее меня строение было последним в ряду, а за ним, в противоположной от причала стороне, лежала дорога — прямая, посыпанная гравием лента, ведущая к скоплению огоньков в отдалении.

Это, без сомнения, был город. Ближе, там, где дорога терялась во тьме, виднелось медленно движущееся тусклое мерцание — должно быть, хвостовой фонарь последнего фургона. Больше нигде ничего не двигалось.

Без особого риска ошибиться можно было предположить, что столь хорошо охраняемые телеги должны направляться в ставку Амброзия. Я не представлял, смогу ли сейчас попасть к нему или вообще в какой-нибудь город или деревню; пока я был озабочен лишь тем, чтобы добыть какую-нибудь еду да найти теплое место, где мог бы спрятаться и поесть, а потом дождаться рассвета. Когда станет ясно, куда занесла меня судьба, бог, несомненно, и дальше направит меня.

Ему придется позаботиться и о моем пропитании. Первоначально я собирался обменять на еду одну из фибул, но теперь, плетясь следом за повозками, я подумал, что мне придется что-то украсть.

На самый крайний случай у меня был еще ломоть ячменного хлеба. А потом податься куда-нибудь и спрятаться до рассвета… Если Амброзий на «встрече», как упомянул о том Маррик, было бы просто безрассудно идти в его ставку и просить аудиенции у него сейчас же. Каково бы ни было мое чувство собственного достоинства, вряд ли его достаточно, чтобы обеспечить особое обхождение со стороны солдат Амброзия — появись я одетый подобным образом, да к тому же в его отсутствие. Придет день, а там посмотрим.

Подмораживало. Изо рта шел пар, серый в черном ледяном воздухе.

Луны не было, но высыпали звезды, яркие и пристальные, как волчьи глаза. На камнях дороги мерцала изморозь, она же звенела под копытами и колесами впереди. К счастью, ветра не было, от бега я немного согрелся, но не смел догонять медленно идущий обоз — и время от времени мне приходилось останавливаться и даже отходить.

Обжигающий холодом воздух проникал сквозь рваную мешковину, и я, пытаясь согреться, хлопал руками по телу.

К счастью, в укрытиях недостатка не было; придорожные кусты, иногда целыми зарослями, а когда и одиночные, были причудливо изогнуты ветром, да так и замерзли — но все еще тянули следом за ним свои негнущиеся пальцы. Среди кустов стояли громадные камни, их очертания вырисовывались на фоне звездного неба. Первый из них я принял за огромный дорожный столб, но потом заметил другие, стоявшие рядами, торчащие из земли, как оголенные бурей аллеи деревьев. Или как колоннады, по которым прогуливались боги — но не те боги, что были известны мне. Звездный свет пал на поверхность камня, у которого я замедлил шаг, чтобы переждать, и что-то на нем привлекло мой взгляд, какой-то грубо вырезанный в граните образ, пятном сажи выделявшийся в холодном свете. Топор, топор с двумя лезвиями.

Стоячие камни тянулись от меня во тьму подобно шествию великанов.

Сухой, надломленный у основания чертополох хлестнул по обнаженной ноге. Повернувшись, я снова посмотрел на топор. Но топор исчез.

Я бросился назад, к дороге, сжимая зубы, чтобы унять дрожь. Конечно, меня бросило в дрожь от холода, от чего же еще? Телеги снова ушли вперед, и я побежал следом, держась у обочины, но земля здесь казалась такой же твердой, как и гравий дороги. Под моими сандалиями хрустела и поскрипывала изморозь. За спиной в темноту уходили ряды все уменьшавшейся молчаливой армии камней, а передо мной сияли теперь огни города и тянуло навстречу теплом его домов. Подумалось, что впервые я, Мерлин, бегу к огням и обществу людей, бегу из одиночества, как будто оно было кольцом волчьих глаз, все ближе подступавших к костру.

Город был окружен стеной. Мне следовало догадаться — ведь он находится так близко к берегу моря. По верху высокого вала шел палисад, а ров перед валом был широк и белел льдом. Через равные промежутки лед был разбит, чтобы не мог выдержать лишний вес; я видел черные звезды и спутанную паутину трещин, только что покрывшуюся серым стеклом свеженамерзшего льда. Через ров к воротам вел деревянный мост, здесь повозки встали, пока офицер ездил вперед, чтобы объясниться со стражей, и люди стояли неподвижно, как камни, в то время как мулы били копытами, выдували воздух и звенели сбруей, торопясь в теплые стойла.

Если у меня и была идея прицепиться сзади к последнему фургону и попасть таким образом в город, то от нее пришлось отказаться.

Всю дорогу до города солдаты шли в две колонны по обе стороны обоза, а офицер сбоку, так, чтобы видеть весь обоз. Теперь, когда он скомандовал двигаться вперед и на мосту идти не в ногу, сам он развернул своего коня и отправился в хвост колонны, чтобы проследить за въездом в город последней телеги. Я увидел мельком его лицо — лицо мужчины средних лет, злое и побелевшее от холода. Не тот человек, что стал бы терпеливо слушать и даже слушать вообще. Безопаснее было остаться снаружи со звездами и марширующими великанами.

Ворота с глухим стуком захлопнулись за обозами, до меня донесся звук задвигаемых засовов.

Едва заметная тропа вела на восток вдоль края рва. Глянув туда, я увидел, что в отдалении, достаточно большом, чтобы можно было предположить там какое-то поселение или загородную усадьбу, появились еще огни.

Я рысцой направился вдоль тропы, стараясь на бегу отгрызть от ломтя ячменного хлеба.

Как оказалось, огни горели в довольно приличных размеров усадьбе; ее внутренний дворик был окружен с трех сторон одноэтажными строениями: банями, жилищами слуг, конюшнями, пекарней — и все это обнесено высокой стеной, имевшей лишь несколько узких окон-щелей на недоступной для меня высоте.

Внутрь вела сводчатая арка ворот, рядом с ней на железной скобе, на высоте поднятой руки взрослого человека, горел, разбрасывая огненные брызги и шипя мокрой смолой, факел. Во дворе пылали еще огни, но не было слышно ни движения, ни голосов. Ворота, разумеется, были накрепко заперты.

Я, конечно, и не рискнул бы воспользоваться этим путем, чтобы не вверять свою судьбу в руки привратника. Я начал огибать стену в надежде найти способ перебраться через нее. Третье окно принадлежало пекарне; доносившимся оттуда запахам было несколько часов, они утратили уже свою свежесть, но все равно заставили бы меня карабкаться на стену, не будь окно это просто щелью, в которую не смог бы протиснуться даже я.

Следующим было окно конюшни, и следующим тоже… Я ощущал запах лошадей в смеси с запахами других животных, доносился и сладкий дух сена. Затем дом, совсем без окон на обращенной вовне стене. Баня, то же самое. И снова я оказался у ворот.

Неожиданно звякнула цепь, и в нескольких шагах от меня, сразу за воротами, набатом прозвучал лай большого пса. Кажется, я отпрыгнул на целый шаг и распластался, вжавшись в стену, услышав звук открывшейся поблизости двери. Наступила пауза, во время которой собака рычала, а кто-то выглянувший прислушивался, потом мужской голос прикрикнул на пса и дверь захлопнулась. Пес поворчал еще немного, принюхиваясь к подворотне, затем потащил цепь назад в будку, и слышно было, как он снова устраивается на соломе.

Найти здесь убежище было совершенно невозможно. Какое-то время я стоял, пытаясь думать, прижавшись спиной к холодной стене, которая тем не менее казалась теплее ледяного воздуха. Теперь я так неистово дрожал от холода, что, казалось, дрожь пробирает меня до самых костей. Я был уверен, что поступил правильно, покинув корабль и не вверив себя милосердию военных, но теперь начал задаваться вопросом, не стоит ли постучать в ворота и попросить убежища.

Со мной как с бродягой обойдутся круто, но если я останусь здесь, то умру от холода еще до наступления утра.

И тут я заметил немного дальше, там, куда не доставал свет факела, черные контуры приземистого здания, должно быть, загона для скота или овчарни — до него было шагов двадцать. Оно стояло на углу поля, окаймленного низкой насыпью, по верху которой росли колючие кусты. Слышно было, как внутри перемещаются коровы. По крайней мере, там я мог отогреться их теплом, и у меня были еще остатки ячменного хлеба, если только мне удастся вонзить в него лязгавшие от холода зубы.

Я шагнул от стены, мог бы поклясться, без единого звука, когда проклятый пес с громом и грохотом выскочил из будки и снова поднял лай. На этот раз дверь дома отворилась без промедления, и я услышал, как кто-то вышел во двор. Человек направился к воротам. Донесся лязг металла — он приготовил какое-то оружие. Я уже повернулся, чтобы бежать, как вдруг услышал чисто и отчетливо в морозном воздухе то, что раньше меня услышал пес. Приближавшийся звук копыт несущегося галопом коня.

Быстрый, как тень, я перебежал через открытое пространство к загону.

Рядом с ним выемка в насыпи образовала вход, закрытый теперь засохшим колючим кустом. Я продрался сквозь это заграждение, затем заполз как можно тише, чтобы не беспокоить животных, в дверь загона, стараясь не попасться на глаза тому, кто мог сейчас оказаться у ворот дома.

Коровник представлял собой маленькое, грубо построенное убежище со стенами немногим выше человеческого роста, крытое соломой и набитое животными. Там находились, кажется, большей частью молодые бычки, их было слишком много, чтобы они могли лежать, но им хватало исходившего друг от друга тепла и какого-то сухого корма для жевания. Массивная доска поперек дверного проема служила барьером и не давала им выйти. За ним в свете звезд простиралось пустое поле, серое от изморози, с невысокими насыпями, по верху которых росли те же согбенные и покалеченные ветрами колючие кусты. В центре поля находился один из тех стоячих камней.

За воротами послышался голос человека, успокаивавшего собаку.

Звук копыт нарастал, молотом стуча по железу тропы, и затем как-то вдруг всадник оказался здесь, вырвавшись из мрака и подняв на дыбы коня со скрежетом металла о камень, разлетающимся из-под копыт гравием и мерзлым дерном; глухой топот конских копыт стих как раз напротив деревянных ворот. Человек за воротами прокричал какой-то вопрос, и всадник ответил ему, уже соскакивая из седла на землю:

— Конечно, я. Будь добр, открой.

Заскрипела, открываясь, дверь, и до меня донесся разговор двух мужчин, но разобрать удавалось только отдельные слова. Судя по тому, как заметались тени, привратник (или тот, кто подошел к воротам) вынул факел из гнезда. Более того, свет приближался, а с ним и те оба, ведя под уздцы коня.

До меня донеслись нетерпеливые слова всадника:

— А, да, годится, здесь будет хорошо. Если дойдет до этого, мне не помешает убраться отсюда побыстрее. Корм там есть?

— Да, господин. Я выгоню оттуда молодняк, чтобы освободить место для коня.

— Значит, там сейчас битком набито?

Голос молодой, чистый, немного хрипловатый, но причиной тому могло быть сочетание холода и надменности. Голос патриция, такой же беззаботный, как и его искусство верховой езды, позволившее поднять коня на дыбы на всем скаку прямо перед воротами.

— Да, немало, — отвечал привратник. — Осторожнее, господин, вот сюда, в этот проем. Если ты позволишь мне пройти с факелом вперед…

— Я все вижу, — раздраженно бросил молодой человек, — только не тычь своим факелом мне в лицо. Стой, ты.

Это уже споткнувшемуся о камень коню.

— Лучше бы ты разрешил мне пройти вперед, господин. Тут при входе колючий куст, чтобы молодняк не разбежался. Если ты минуточку подождешь, я отодвину его.

Я уже отполз от дверного проема за угол, где грубая стена сходилась с ограждением поля. Здесь был сложен в штабели дерн, лежала горка хвороста и сухого папоротника, служившего зимой, по моему предположению, подстилкой для скота. Я присел, скорчившись, за этой грудой.

Слышно было, как подняли и отодвинули колючий куст.

— Вот, господин, заводи его. Места тут немного, но уж если ты хочешь оставить его здесь…

— Я же сказал тебе, что годится. Поднимай доску и заводи его внутрь. Побыстрее, я опаздываю.

— Оставь его на мое попечение, я расседлаю его.

— Не нужно. Час-другой и так постоит. Ослабь только подпругу. Не помешает накрыть его моим плащом. О боги, как холодно… Сними-ка уздечку. Ну, я пошел…

Я услышал как он, звеня шпорами, широко зашагал прочь. Доска вновь встала на место, а за ней и колючий куст. Когда привратник поспешил вслед за приехавшим, до меня донеслось что-то вроде:

— И впусти меня через заднюю дверь, чтобы отец не увидел.

Большие ворота захлопнулись за ними. Загремела цепь, но пес не лаял. Слышны были шаги пересекавших двор людей, потом за ними закрылась со стуком дверь дома.

3

Даже рискни я появиться в свете факела и привлечь внимание пса, перебраться через насыпь позади и пробежать два десятка шагов до ворот, все равно нужды в этом уже не было, бог свое дело сделал, он послал мне тепло и, как выяснилось, еду.

Дождавшись, пока закроются ворота, я возвратился в загон и стал шепотом успокаивать коня, приближаясь к нему, чтобы снять с него плащ. Конь не очень вспотел — должно быть, промчался милю или около того от города, и в этом загоне среди сгрудившихся животных он никак не мог пострадать от холода; в любом случае, мне следовало подумать о себе и мне нужен был тот плащ. Это был плащ офицера, толстый, мягкий и добротный. Завладев им, я к своему восторгу обнаружил, что милорд оставил мне не только свой плащ, но и полную седельную сумку. Я привстал на цыпочки и запустил руку внутрь.

Кожаная фляга; я потряс ее. Она оказалась почти полной. Вино, разумеется; такой молодой человек никогда не стал бы возить с собой воду. Салфетка, а в ней сухари и изюм, а также несколько ломтиков сушеного мяса.

Коровы толкались, пускали слюни и грели меня своим жарким дыханием. Длинный плащ соскользнул, и угол его оказался запачканным грязью под копытами животных. Я подобрал его, прижал к себе флягу и еду и проскользнул под перегородкой. Куча хвороста в углу снаружи была чистой, но будь она даже навозной кучей, вряд ли я обратил бы на это внимание. Я зарылся в нее, завернулся поплотнее в мягкие шерстяные складки и неторопливо съел и выпил все ниспосланное мне богом.

* * *

Что бы ни случилось, мне нельзя было спать. К несчастью, тот молодой человек вряд ли задержится здесь дольше, чем на час-другой; но это, да плюс к тому съеденное даст мне возможность согреться и я смогу потом спокойно проспать до утра. Я мог услышать движение от дома к загону вовремя, чтобы проскользнуть назад в загон и возвратить плащ на место. Милорд вряд ли заметит, что его походный паек исчез из седельной сумки.

Я глотнул еще вина. Просто удивительно, насколько улучшило оно вкус даже черствых остатков ячменного хлеба. Это был добрый напиток, крепкий и сладкий, пахший изюмом. Он теплом растекался по жилам, негнущиеся суставы стали расслабляться, оттаивать и перестали дрожать, и, согретый, я смог свернуться и поудобнее устроиться в моем темном гнезде, прикрывшись сверху от холода папоротником.

* * *

Должно быть, я ненадолго задремал. Не понимаю, что разбудило меня, не было слышно ни звука. Даже животные в загоне притихли.

Казалось, стало темнее, и я подумал, уж не предрассветный ли это час, когда на небе выцветают звезды. Но раздвинув папоротник и выглянув наружу, я убедился, что звезды по-прежнему на месте, пылают белым огнем на черном бархате неба.

Странно, но стало теплее. Подул ветерок и принес с собой облака, гонимые ветром высоко над головой барашки, которые затем рассеивались и разлетались клочьями так, что их тени и свет звезд волнами пробегали по серым от изморози полям и неподвижному пейзажу и казалось, будто текут, как вода, чертополохи и окоченевшие зимние травы, или волнуется под ветром хлебное поле. Ветер дул совершенно беззвучно.

Над летящей вуалью облаков, усеивая темный небосвод, ослепительно блистали звезды. Тепло, а также то, что я лежал свернувшись в темноте, заставило меня, — по крайней мере, так мне показалось — почувствовать себя в безопасности и вспомнить о Галапасе и кристальном шаре, где я лежал свернувшись и вглядываясь в переливы света. Теперь же сияющая арка звезд надо мной напоминала изгиб свода пещеры со вспыхивающими на гранях кристаллов огнями и полетом теней, следом за которыми неслись волны пламени. Виднелись точки красного и сапфирно-синего цвета, а одна из звезд лучилась ровным золотым сиянием. Затем бесшумный ветер пронес по небу очередную тень, и следом за ней неслось пламя, и покачнулись колючие кусты, и вздрогнула тень стоячего камня.

Должно быть, я слишком глубоко и уютно закопался в свою подстилку, чтобы слышать шорох ветра в траве и кустарнике. Не услышал я и того, как сквозь возвращенный привратником на место в проеме насыпи колючий барьер пробрался тот молодой человек. Ибо вдруг, совершенно неожиданно, он оказался тут — высокая фигура, широким шагом идущая через поле, такая же призрачная и бесшумная, как и ветер.

Я съежился, словно улитка в раковине. Было слишком поздно бежать и возвращать на место плащ. Я мог лишь надеяться, что он сочтет, будто вор сбежал, и не станет искать его слишком близко. Но пришедший направлялся не к загону. Он шел прямо через поле, в сторону от меня. Тут я заметил, что там, почти скрытое тенью стоящего камня, пасется какое-то белое животное. Должно быть, сорвался с привязи его конь. Лишь богам ведомо, что за корм мог он найти там, в зимнем поле, но я видел его совершенно отчетливо, кажущегося призрачным на расстоянии белого зверя, пасущегося рядом со стоячим камнем. Он, должно быть, перетирал уздечку, пока та не порвалась; седла на нем тоже не было.

По крайней мере за то время, что понадобится ему на поимку коня, я смогу убежать… или лучше потихоньку подбросить плащ к загону, чтобы он подумал, будто плащ соскользнул со спины коня, а потом снова забраться в мое теплое гнездо, пока он не уедет. В побеге животного он сможет обвинить лишь привратника, это было бы только справедливо, я ведь не трогал брус поперек дверного проема. Я осторожно приподнялся, поджидая удобного случая.

Пасущееся животное подняло голову, наблюдая за приближением человека. Звезды скрылись за набежавшим облаком, в поле стало темнее. За тенью по изморози бежала волна света. Вот он озарил стоячий камень. Тут я понял, что ошибся; то был вовсе не конь. Не был это, как я было подумал, и кто-то из молодняка, вырвавшийся из загона. Это был бык, громадный белый бык в полном расцвете сил, с царственным размахом рогов и шеей, как грозовая туча. Он все ниже пригибал голову, пока подгрудок не коснулся земли, и ударил копытом раз, другой.

Молодой человек замер. Теперь, когда тень ушла, я мог ясно видеть его. Был он высок и крепко сложен, волосы его казались белесыми в свете звезд. На нем было какое-то заморское платье — штанины перетянуты накрест ремешками, поверх них низко подпоясанная на бедрах туника и свободно сидящий головной убор, из-под которого выбивались вьющиеся, как бы окружавшие его лицо сиянием белокурые пряди волос. Он держал веревку, свисавшую свободными петлями до покрытой изморозью земли. Плащ его вился на ветру, он был какого-то темного цвета, какого именно, я не мог разобрать.

Плащ? Значит это не мог быть мой юный господин. И в конце концов, зачем нужно было этому самонадеянному молодому человеку выходить с веревкой на ловлю отбившегося ночью быка?

Без предупреждения и без звука белый бык напал. Вместе с ним помчались свет и тень, погружая все зрелище в мерцание и туман.

Веревка взметнулась, зазмеилась петлей и упала. Человек отскочил в сторону, огромный зверь пронесся вплотную к нему и, оскальзываясь на мерзлой земле, остановился с обвившей его туго натянутой веревкой и взбитыми облачками изморози от заносящихся копыт.

Бык быстро развернулся и напал снова. Человек ждал неподвижно, чуть расставив ноги, в позе небрежной, почти пренебрежительной.

Когда бык почти настиг человека, он легко, как танцор, отскочил в сторону. Бык промчался мимо него так близко, что я заметил, как рог животного рассек полу развевающегося плаща, а плечо зверя прошло у бедра мужчины, как ласкающая ладонь возлюбленной. Руки человека пришли в движение. От взмаха веревка свилась в кольцо, и еще одна петля пала на царственные рога. Человек вцепился в веревку, и когда зверь снова промчался вплотную к нему, круто повернув в облачке пара, человек прыгнул.

Но не в сторону. К быку, прямо на мощную его шею, упершись коленями в подгрудок и вздувшимися от усилия руками натянув веревку, как узду.

Бык замер недвижно, врастая в землю всеми своими четырьмя ногами, всем весом своим и силой стараясь перетянуть веревку и пригнуть голову. До меня по-прежнему не доносилось ни звука — ни топота копыт, ни хлопанья веревки, ни шумного дыхания. Теперь я наполовину выбрался уже из валежника, привстал и смотрел во все глаза, забыв обо всем, кроме битвы человека с быком.

Облако снова накрыло человека мраком. Я поднялся на ноги. Кажется, я хотел схватить запиравшую загон доску и броситься с ней через поле, чтобы помочь изо всех своих невеликих сил. Но быстрее, чем я успел шелохнуться, облако унеслось, и я увидел стоявшего как и прежде быка и все еще сидящего у него на шее человека. Но теперь голова зверя поднималась. Человек отпустил веревку, руки его лежали теперь на бычьих рогах, таща их назад… назад… вверх… Медленно, как бы капитулируя, голова быка поднялась, мощная, ничем уже не прикрытая шея вытянулась вверх.

В правой руке человека что-то тускло блеснуло. Он склонился вперед, затем резанул вниз и поперек.

По-прежнему молча, медленно, бык опустился на колени. По его белой шкуре, по белой земле и белому подножию камня заструилась черная влага.

Я ринулся из моего укрытия и, крича что-то — не представляю себе, что именно, — побежал через поле к ним.

Не знаю, что я собирался делать. Человек заметил мое приближение, обернулся ко мне, и я увидел, что нужды в моей помощи нет.

Он улыбался, но лицо его в свете звезд казалось необычайно спокойным и в невыразительности своей нечеловеческим. Я не заметил на нем ни следа напряжения или усилия. Глаза его также ничего не выражали, холодные и темные, в них не было улыбки.

Я споткнулся, попытался остановиться, зацепился ногой за волочащийся следом плащ и упал, покатившись к человеку неуклюжим и беспомощным свертком, в то время как белый бык, медленно накренившись, завалился. Что-то ударило меня сбоку по голове. Я услыхал резкий детский крик — мой собственный — и наступила тьма.

4

Кто-то снова пнул меня, и крепко, под ребра. Я застонал и перекатился, пытаясь выбраться из убежища, но плащ мешал мне. Зловонно и чадно горевший факел был наклонен так низко, что почти касался моего лица. Знакомый молодой голос сердито сказал:

— Мой плащ, о боже! Сдерни его, вот ты, да поживее. Будь я проклят, если прикоснусь к нему, он грязный.

Все столпились вокруг меня, ноги шаркали по изморози, пылали факелы, в голосах людей звучало любопытство, гнев, иногда безразличное веселье. Некоторые были верхом, их кони жались друг к другу, держась по краям группы, били копытами и вздрагивали от холода.

Я припал к земле и, моргая, смотрел вверх. Голову саднило, и освещаемое сполохами огня зрелище размывалось и дробилось на куски перед моими глазами, делаясь каким-то нереальным, будто материальный мир и видения ломались и смешивались друг с другом, расщепляя мое сознание. Огонь, голоса, корабельная качка, падение белого быка…

Чья-то рука сорвала с меня плащ. С ним оказался сорван и кусок прогнившей мешковины, оставив меня обнаженным от плеча до пояса.

Кто-то схватил меня за запястье, вздернул на ноги и придержал.

Другая рука этого человека грубо вцепилась мне в волосы и обратила мое лицо вверх, к лицу нависшего надо мной человека. Он был высок и молод, с каштановыми волосами, отсвечивавшими в свете факела красным, и обрамлявшей подбородок изящной бородкой. Глаза у него были голубые, и взгляд их недобр. Он стоял на холоде без плаща. В левой руке у него был хлыст.

Посмотрев на меня, человек издал звук отвращения.

— Бродяга какой-то, и притом вонючий. Плащ, наверное, придется сжечь. Я с тебя взамен шкуру спущу, проклятый червяк. Ты, верно, и коня моего собирался украсть?

— Нет, господин. Клянусь, мне нужен был только плащ. Я вернул бы его, поверь мне.

— И фибулу тоже?

— Фибулу?

Державший меня сказал:

— Твоя фибула по-прежнему на плаще, милорд.

Я быстро добавил:

— Я лишь взял его взаймы, чтобы согреться — было так холодно, поэтому я…

— Поэтому ты оголил моего коня и оставил его замерзать? Так?

— Не думаю, что это ему повредило бы, господин. В загоне было тепло. Я вернул бы плащ, правда, вернул бы.

— Чтобы я носил его после тебя, вонючий крысенок? Да за одно это тебе стоило бы перерезать горло.

Кто-то из всадников бросил:

— Да оставь ты его. Ничего он тебе не сделал, разве что завтра твой плащ придется отослать сукновалу. Этот несчастный мальчишка почти гол, а холод такой, что и саламандра замерзнет. Отпусти ты его.

— По крайней мере, — процедил сквозь зубы молодой офицер, — я согреюсь, выпоров его. А, нет, не уйдешь! Держи его покрепче, Кадаль.

Хлыст со свистом взлетел. Державший меня усилил хватку, я же пытался вырваться, но не успел хлыст опуститься, как перед факелом возникла тень и чья-то рука легла на запястье руки офицера — легко, чуть касаясь.

Чей-то голос произнес:

— Что здесь происходит?

Все как по команде замолчали. Молодой человек опустил руку с хлыстом и обернулся.

Когда пришедший заговорил, хватка того, кто меня держал, ослабла, и я вырвался на свободу. Я, наверное, смог бы проскочить между людьми и конями, попробовать убежать, хотя, вероятно, всадник мог догнать меня за несколько секунд. Но я и не пытался бежать. Я смотрел во все глаза.

Пришедший был высокого роста, на полголовы выше моего оставшегося без плаща молодого офицера. Он остановился между мной и факелами, свет их слепил глаза, и я не мог хорошенько рассмотреть этого человека. Языки пламени, расплываясь и слепя, все еще плыли у меня перед глазами, голова раскалывалась от боли, зубастым зверем вновь обрушился холод. Я видел лишь обращенную ко мне высокую фигуру, на лишенном выражения лице темнели глаза.

Я с трудом вдохнул воздух.

— Это был ты! Ты видел меня, правда? Я бежал к тебе на помощь, только споткнулся и упал. Но я ведь не убежал — скажи ему! Прошу тебя, милорд! Я и правда собирался положить этот плащ на место прежде, чем он за ним вернется. Прошу тебя, расскажи ему, что здесь было!

— О чем ты? Что рассказать?

Я заморгал от слепящего сияния факелов.

— Да о том, что случилось только что. Ведь это… это ты убил того быка?

— Я сделал — что? — И до того было тихо, а тут наступило полное молчание, нарушаемое лишь дыханием столпившихся вокруг нас людей да беспокойными движениями коней.

Молодой офицер спросил резко:

— Какого быка?

— Белого быка, — ответил я. — Он перерезал быку горло, и кровь хлынула ручьем. Потому и плащ твой замарался. Я пытался…

— Откуда, клянусь адом, ты узнал о быке? Где ты прятался? Кто проболтался?

— Никто, — удивился я. — Я сам все видел. Разве это такая уж тайна? Сначала я подумал, что это видение, после хлеба и вина мне захотелось спать…

— Проклятье! — Это вновь подал голос молодой офицер, но на этот раз к нему присоединились и другие; их злость, казалось, окутывала меня. — Да убить его, и дело с концом… Врет он… Врет, чтобы спасти свою жалкую шкуру… Шпионил, наверное…

Высокий человек не сказал ни слова. И не сводил с меня глаз. На меня накатила какая-то злость, и я горячо заговорил, обращаясь прямо к нему:

— Я не шпион и не вор! Я устал от всего этого! Что мне было делать, замерзнуть до смерти, спасая жизнь коня? — Стоявший сзади взял было меня за руку, но я стряхнул его ладонь жестом, который, верно, порадовал бы моего деда.

— И я не нищий, милорд. Я свободный человек, прибывший сюда, чтобы поступить на службу к Амброзию, если он примет мои услуги. За тем я и приехал из моей страны, и только… только благодаря несчастливому стечению обстоятельств остался я без своих одежд. Я — я может быть и молод, но знаю кое-что важное и умею говорить на пяти языках… — Голос мой сорвался. Кто-то издал приглушенный звук вроде смешка. Я унял дрожь и добавил, как подобало члену королевского дома: — Я прошу тебя, милорд, милосердно предоставь мне убежище и скажи, где я смогу утром разыскать Амброзия.

Снова повисла тяжелая тишина, такая плотная, что казалось, ее можно резать ножом. Молодой человек открыл было рот, собираясь сказать что-то, но тот, другой, приподнял руку. Судя по тому, как они ждали его слов, он был их командиром.

— Подожди. Он не дерзит. Посмотри на него. Подними факел выше, Люций. Как же тебя звать?

— Мирддин, господин.

— Хорошо, Мирддин, я выслушаю тебя, но говори ясно и быстро. Я хочу услышать о том быке. И начни с самого начала. Ты увидел, как брат мой ставит вон туда, в загон, своего коня, и чтобы согреться, ты снял с коня этот плащ. Начни с этого момента.

— Да, милорд, — послушно сказал я. — Я также достал из седельной сумки еду и вино…

— Так это ты о моем хлебе и вине? — вмешался молодой офицер.

— Да, господин. Извини, но я почти ничего не ел четыре дня…

— Не отвлекайся, — коротко бросил командир. — Продолжай.

— Я спрятался вон в ту кучу хвороста, рядом с углом загона, и, наверное, задремал. Когда проснулся, то увидел быка, за тем стоячим камнем. Он пасся там совершенно спокойно. Затем пришел ты, в руках у тебя была веревка. Бык бросился на тебя, но ты набросил на него веревку, а потом вскочил ему на спину, задрал ему голову и убил ножом. Кровь так и хлынула. Я побежал на помощь. Не знаю, как бы я мог помочь тебе, но все-таки побежал. Потом запутался в плаще и упал. Это все.

Я остановился. Переступила ногами лошадь, кто-то прочистил горло. Все молчали. Мне показалось, что Кадаль, державший меня слуга, немного отодвинулся.

Командир очень ровным голосом спросил:

— Рядом со стоячим камнем?

— Да, господин.

Он повернул голову. Пешие и всадники находились совсем рядом с камнем. Я видел его поверх плеч всадников; освещенный факелами, он вздымался на фоне ночного неба.

— Расступитесь, пусть он посмотрит, — сказал высокий человек, и некоторые из окружавших меня сдвинулись в сторону.

Камень был от нас футах в тридцати. У его подножия выбеленная изморозью трава была испещрена следами сапог и отпечатками копыт — но ничего больше там не было. На месте, где упал бык и хлынула из его горла черная кровь, лежала теперь лишь примятая изморозь да тень камня.

Человек, державший факел, приподнял его, чтобы посветить в сторону камня. Свет упал теперь и на задававшего мне вопросы, и тут я впервые увидел его вполне отчетливо. Он был не так молод, как мне показалось; лицо его было испещрено морщинами, брови нахмурены.

Глаза его были темными, а не голубыми, как у его брата, и сложен он был плотнее, чем мне поначалу показалось. На его запястьях и воротнике блеснуло золото, тяжелый плащ ниспадал длинными складками до пят.

Я произнес, заикаясь:

— Это был не ты. Извини, это… теперь я понимаю, мне все это привиделось. Никто не станет выходить с веревкой и коротким ножом на быка… и никому не под силу поднять быку голову и перерезать ему горло… это было одно из моих… это было видение. И там был не ты, теперь я вижу. А я — я думал, ты тот самый человек в шапочке. Прости.

Люди снова заговорили, но на этот раз в голосах их не было угрозы. Молодой офицер сказал совсем другим тоном, чем говорил до того:

— А как он выглядел, этот «человек в шапочке»?

Его брат быстро произнес:

— Не имеет значения. Не сейчас. — Он протянул руку, взял меня за подбородок и приподнял мне лицо: — Говоришь, тебя зовут Мирддин. Откуда ты?

— Из Уэльса, господин.

— А. Ты, значит, и есть тот мальчик, которого привезли из Маридунума?

— Да. Так ты знал обо мне? Ох! — Потеряв голову от холода и возбуждения, я лишь сейчас понял то, что следовало понять давным-давно. Я дрожал, как нервный пони от холода и от странного ощущения, в котором возбуждение мешалось со страхом. — Ты, верно, и есть тот самый граф; ты, должно быть, сам Амброзий.

Он не побеспокоился ответить.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать, господин.

— А кто ты таков, Мирддин, чтобы предлагать свои услуги? Что ты такого можешь предложить мне, чтобы я не зарубил тебя здесь и сейчас и не позволил этим господам отправиться, наконец, по домам с этого холода?

— Кто я такой, не имеет сейчас значения, господин. Я внук короля Южного Уэльса, но он умер. Королем там теперь мой дядя Камлах, но и это не в мою пользу — он желает моей смерти. Так что я не годен для тебя даже в заложники. Важно не кто я, а что я собой представляю. У меня есть что предложить тебе, милорд. Ты убедишься в этом, если сохранишь мне жизнь до утра.

— Ах да, ценные сведения и пять языков в придачу. И, кажется, видения. — Слова звучали насмешливо, но он не улыбался. — Внук старого короля, говоришь? И не сын Камлаха? И, конечно, не Диведа? Я и не знал, что у старика есть внук, если не считать камлахова младенца. Из того, что доложили мне шпионы, я понял так, что ты его бастард.

— Ему случалось иногда выдать меня за своего бастарда — чтобы спасти от позора мою мать, как он говорил, но сама она никогда не считала меня своим позором, а уж кому и знать это, как не ей. Матушкой моей была Ниниана, дочь старого короля.

— А. — Пауза. — Ты сказал была?

Я ответил:

— Она еще жива, но стала монахиней в монастыре Святого Петра. Можно сказать, она стала ею много лет назад, однако покинуть дворец ей дозволили лишь сейчас, после смерти старого короля.

— А твой отец?

— Она никогда о нем не рассказывала, ни мне, ни кому другому. Говорят, это был сам Князь Тьмы.

Я ожидал на эти слова обычной реакции — скрещенных пальцев или быстрого взгляда через плечо. Он не сделал ни того, ни другого. Он расхохотался.

— Тогда нечего удивляться, что ты предлагаешь королям помощь в возвращении их королевств и в видениях своих наблюдаешь за богами под звездным небом. — Затем он отвернулся и складки большого плаща заколыхались. — Пусть кто-нибудь возьмет его с собой. Утер, не мог бы ты еще раз одолжить ему свой плащ, прежде чем он умрет от холода?

— Не думаешь ли ты, что я соглашусь прикоснуться к этому плащу после него, будь он хоть сам Князь Тьмы во плоти? — осведомился Утер.

Амброзий засмеялся.

— Если ты помчишься на своем бедном коне в обычной манере, то тебе и без плаща будет достаточно тепло. И если твой плащ забрызган кровью Быка, то тебе он уже не годится, по крайней мере сегодняшней ночью, не так ли?

— Богохульствуешь?

— Я? — переспросил Амброзий с каким-то холодным безразличием. Брат его открыл было рот, но вовремя передумал, пожал плечами и вскочил в седло своего серого.

Кто-то накинул мне на плечи плащ, и — пока я пытался трясущимися руками снова завернуться в него — подхватил меня, закутал поплотнее и бросил, как узел, одному из всадников на крутящемся нетерпеливо коне. Амброзий взлетел в седло большого вороного коня.

— Вперед, господа.

Черный жеребец рванулся вперед, и плащ Амброзия взвился по ветру. Серый понесся следом. Остальная кавалькада вытянулась цепочкой и легким галопом помчалась вдоль тропы назад к городу.

5

Ставка Амброзия находилась в городе. Позднее мне стало известно, что на самом деле город вырос вокруг лагеря Амброзия и его брата, где они за последнюю пару лет начали собирать и обучать армию, бывшую до того лишь мифической угрозой Вортигерну, а ныне, с помощью короля Будека и войск половины Галлии, быстро становилась фактом. Будек был королем Малой Британии и кузеном Амброзия и Утера. Именно он приютил братьев двадцать лет назад, когда они — Амброзию исполнилось тогда едва двенадцать лет, а Утера не отняли еще от кормилицы, — были отправлены за море ради их безопасности после убийства Вортигерном их старшего брата-короля. До собственного замка Будека можно было камнем добросить от выстроенного Амброзием лагеря, а вокруг двух этих укреплений вырос город — причудливая мешанина домов, лавок и хижин, окруженная защищавшими их стенами и рвом. Будек был теперь стар и назначил наследником и графом-командующим своей армией Амброзия; ранее предполагалось, что братья будут рады остаться в Малой Британии и править ею после смерти Будека, но теперь хватка, которой Вортигерн держал Великую Британию, слабела, к Амброзию прибывали деньги и люди, и ни для кого не было тайной, что Амброзий присматривал для себя Южную и Западную Британию, в то время как Утер — уже в двадцать лет он был блестящим полководцем — удерживал бы, как на то надеялись, Малую Британию, что могло по меньшей мере на одно поколение создать между двумя царствами некий романо-кельтский оплот против варваров с севера.

Вскоре я обнаружил, что в одном отношении Амброзий был настоящим римлянином. Первое, что со мной сделали после того как меня, закутанного в плащ, сбросили у дверей его покоев, так это подхватили, развернули и — протестовать или задавать вопросы от усталости я был уже не в силах — отвели в баню. Уж здесь-то система отопления была в порядке, от горячей воды валил пар, и закоченевшее тело мое оттаяло за три болезненных, но восхитительных минуты. Тот, кто внес меня в дом — это был Кадаль, оказавшийся одним из доверенных слуг графа, — сам же и выкупал меня.

— По личному распоряжению Амброзия, — отрывисто бросил он, оттирая, умащивая и вытирая насухо мое тело, и потом он же стоял поблизости, когда я надевал чистую тунику из белой шерстяной ткани всего лишь размера на два больше, чем требовалось. — Чтобы убедиться, что ты опять не сбежишь. Он хочет поговорить с тобой, и не спрашивай меня, о чем. Такие сандалии в этом доме нельзя носить, одной Диа ведомо, где ты в них разгуливал. По крайней мере очевидно, где они побывали; это ведь коровье, верно? Можешь идти босиком, полы здесь теплые. По крайней мере, сейчас ты чист. Есть хочешь?

— Ты шутишь?

— Тогда пойдем. Кухня у нас здесь. Разве что, будучи внучатым бастардом короля, или кем ты там назвался, ты слишком горд, чтобы есть на кухне?

— Для этого именно случая, — изрек я, — так уж и быть, сделаю исключение.

Он сердито стрельнул в мою сторону глазом, а потом ухмыльнулся.

— Да, характер у тебя есть, в этом тебе не откажешь. Там-то ты славно с ними справился. Понять не могу, как ты смог так быстро придумать всю ту чепуху. Убаюкал их что надо. Наложи на тебя руки Утер, я не дал бы за тебя и пары булавок. Как бы то ни было, а слушать себя ты их заставил.

— Я говорил правду.

— О, разумеется, разумеется. Что ж, через минуту тебе предстоит пересказать все это еще раз, да постарайся не оплошать — он не жалует тех, кто впустую тратит его время, ясно?

— Прямо сейчас, ночью?

— Конечно. Там и выяснишь, доживешь ли ты до утра; он не тратит много времени на сон. Как и принц Утер, раз уж зашла о том речь, но тот-то и не работает. По крайней мере, не над бумагой, да уж, хотя, полагают, и он берет на себя какую-то часть чрезвычайно тяжелой работы — в иных направлениях. Пойдем.

За несколько ярдов до дверей кухни нас встретили запахи горячей еды и донеслось шипение жаркого.

Кухня представляла собой большую комнату, и мне показалась не менее величественной, чем обеденный зал у нас дома. Пол был выложен гладкой красной плиткой, у каждой стены находилось по высокому очагу; а вдоль стен были установлены разделочные плиты, под которыми хранились в кувшинах запасы масла и вина, и над ними высились полки с посудой. У одного из очагов мальчик с заспанными глазами разогревал в кастрюльке с длинной ручкой масло. Он подсыпал в топки древесного угля и на одной из них кипел уже горшок с супом, на решетке же плевались жиром и потрескивали колбаски; откуда-то тянуло жареной курицей. Я отметил, что несмотря на кажущееся недоверие Кадаля к моему рассказу, мне выделили прекрасную тарелку самианского фарфора; наверное, на таких же подавали к столу самого графа; вино было налито в стеклянный кубок, причем налито из глазированного красного кувшина с вырезанной на стенке печатью и табличкой «Особое». Подали даже прекрасную белую салфетку.

Поваренок — его, должно быть, оторвали от сна, чтобы он приготовил мне поесть — даже и не глянул, для кого он трудился; разложив пищу по блюдам, он торопливо почистил топки на завтра, еще быстрее помыл свои сковороды и затем, взглядом испросив разрешения Кадаля, отправился досыпать. Кадаль сам подавал мне и даже принес горячий, только что из пекарни хлеб — там как раз закончили выпекать первую партию на утро. Суп представлял собой вкусное варево из моллюсков, в Малой Британии такое едят почти ежедневно.

От супа поднимался ароматный горячий парок, и мне подумалось, что никогда раньше не доводилось мне есть что-либо столь же вкусное. Я думал так, пока не попробовал обжаренного в масле до хрустящей корочки цыпленка и приготовленных на решетке колбасок — коричневых, лопающихся от мяса и лука со специями.

Я подчистил тарелку свежим хлебом и помотал головой, когда Кадаль подал блюдо с сушеными финиками, сыром и медовыми лепешками.

— Нет, спасибо.

— Наелся?

— О, да. — Я отодвинул тарелку. — Это был лучший ужин в моей жизни. Спасибо.

— Что ж, — произнес он, — говорят, голод — лучшая подлива. Хотя я допускаю, что кормят здесь и правда хорошо. — Он принес чистую воду и полотенце, подождал, пока я ополосну руки и вытру их. — Теперь я, пожалуй, могу поверить и остальной части твоего рассказа.

Я глянул на него снизу вверх.

— Ты о чем?

— Манерам ты учился не на кухне, это точно. Готов? Тогда идем; велено не откладывать, даже если он будет работать.

Амброзий, однако, не работал, когда мы вошли в его кабинет. Стол его — огромное сооружение из итальянского мрамора — действительно был завален свитками, картами и письменными принадлежностями, а за всем этим в своем большом кресле сидел сам граф, но сидел вполоборота, опершись подбородком на кулак и глядя на жаровню, наполнявшую комнату теплом и слабым ароматом яблочного дерева.

Он не поднял головы, когда Кадаль обратился к часовому и тот, лязгнув доспехами, пропустил меня.

— Вот мальчик, господин. — Со мной Кадаль говорил совсем не так.

— Спасибо. Можешь идти спать, Кадаль.

— Да, господин.

Кадаль вышел. Кожаные шторы сомкнулись за его спиной. Лишь тогда Амброзий повернулся ко мне. В течение нескольких минут он разглядывал меня с головы до ног. Затем кивнул в сторону табурета.

— Садись.

Я повиновался.

— Вижу, тебе подобрали уже кое-что из одежды. Накормили?

— Да, спасибо, господин.

— Ты больше не мерзнешь? Если хочешь, подвинь табурет поближе к огню.

Он уселся в кресле прямо и откинулся на спинку; руки его покоились на резных подлокотниках в форме львиных голов. Между нами на столе стояла лампа, и в ее ярком ровном свете совершенно исчезло какое бы то ни было сходство между графом Амброзием и тем странным человеком из моего видения.

Ныне, глядя назад сквозь прошедшие годы, трудно представить мое истинное первое впечатление от Амброзия.

В то время ему должно было исполниться немногим больше тридцати, но мне было всего двенадцать и по мне он, конечно, был уже в почтенном возрасте. Но, думаю, на самом деле он казался старше своих лет. Это естественное следствие его образа жизни и того груза тяжкой ответственности, что лег на его плечи, когда ему самому было лишь немногим больше, чем мне тогда. Вокруг глаз его лежала сетка морщин, две глубокие складки пролегли между бровей, что говорило о решительности и, возможно, о вспыльчивости; твердо очерченный и правильной формы рот его редко посещала улыбка. Брови были темными, как и волосы, и могли бросать на глаза его тень, придававшую лицу грозное выражение. От левого уха до скулы шла едва заметная белая полоска шрама.

Нос был близок по форме к римскому, с высокой переносицей и заостренный, но кожа скорее загорелая, чем оливковая, и было нечто в его глазах, заставлявшее вспомнить скорее черноглазых кельтов, чем римлян. Это было открытое лицо, лицо (как счел бы я), которое могло омрачаться разочарованием или гневом, могло даже застыть, чтобы скрыть разочарование или гнев, но человеку с таким лицом можно верить. Он был не из тех, кого легко полюбить, и, конечно, не из тех, кто мог просто нравиться, его можно было либо ненавидеть, либо преклоняться перед ним. С ним либо сражались — либо шли за ним. Но или то, или другое — если уж ты оказывался рядом с ним, то уже не мог оставаться сам по себе.

Все это мне еще предстояло узнать. Теперь я плохо помню, что думал о нем тогда, помню лишь глубокие глаза, внимательно смотревшие на меня из-за лампы и пальцы его рук, сжимавшие головы львов. Но я запомнил каждое произнесенное им тогда слово.

Он рассматривал меня с головы до ног.

— Мирддин, сын Нинианы, дочери короля Южного Уэльса… и, как мне сообщили, посвященный в тайны дворца в Маридунуме?

— Я… разве я так говорил? Я лишь сказал им, что жил там, и иногда кое-что слышал.

— Мои люди перевезли тебя через Узкое море, потому что ты сказал им, будто владеешь тайнами, которые будут полезны мне. Разве не так?

— Господин, — начал я почти в отчаянии, — я не знаю, что может тебе быть полезно. К ним я обращался на том языке, который, как мне казалось, они поймут. Я думал, что они собираются убить меня. Я спасал свою жизнь.

— Понимаю. Что ж, теперь ты здесь и не пострадал. Почему ты покинул свой дом?

— Потому что стоило умереть моему деду и оставаться там стало опасно. Моя мать собиралась уйти в монахини, дядя мой Камлах уже пытался однажды убить меня, а его слуги убили моего друга.

— Твоего друга?

— Моего слугу. Его звали Сердик. Он был рабом.

— Ах да. Мне рассказывали. И говорили, что ты поджег дворец. Ты поступил, наверное, немного крутовато?

— Наверное, да. Но должен же был кто-то оказать ему последние почести. Он ведь был мой.

Брови его пошли вверх.

— Ты считаешь, это было причиной или долгом?

— Господин?

Я обдумал его слова, затем медленно произнес:

— Я полагаю, и тем, и другим.

Он опустил взгляд и посмотрел на руки. Убрал их с подлокотников, и теперь они были сцеплены перед ним на столе.

— Твоя мать, принцесса. — Он произнес эти слова, как будто мысль эта непосредственно следовала из сказанного им ранее. — Они и ей угрожали?

— Конечно же, нет! — Мой тон заставил его обратить взгляд на меня. Я торопливо пояснил: — Прости, милорд. Я лишь хотел сказать, что грози ей опасность, как бы я мог оставить ее? Нет, Камлах никогда ее не тронет. Я ведь сказал тебе, она долгие годы говорила о своем желании уйти в обитель Святого Петра. Не припомню, чтобы она не приняла какого-нибудь христианского священника, случись тому попасть в Маридунум, и сам епископ, приезжая из Каэрлеона, останавливался обычно во дворце. Но мой дед никогда не разрешил бы ей уйти в монастырь. Он часто ссорился из-за нее с епископом и из-за меня тоже… Видишь ли, епископ хотел окрестить меня, а мой дед и слышать об этом не желал. Я думаю, он хотел использовать это как способ подкупить мать, чтобы она сказала ему, кто мой отец, но она так и не сказала, и вообще ничего не рассказывала. — Я замолчал, спрашивая себя, не слишком ли я болтлив, но он смотрел на меня неотрывно и, кажется, внимательно. — Мой дед поклялся, что она никогда не уйдет в монастырь, — добавил я, — но как только он умер, она испросила разрешения у Камлаха, и он позволил. Он бы и меня запер, потому я и убежал.

Он кивнул.

— Куда ты собирался направиться?

— Не знаю. Маррик правильно сказал мне в лодке, что все равно пришлось бы ехать к кому-то. Мне всего двенадцать, и поскольку я не могу быть себе господином, то нужно было найти господина. Я не хотел ни к Вортигерну, ни к Вортимеру и не знал, куда еще можно податься.

— Значит, ты уговорил Маррика и Ханно оставить тебя в живых и доставить ко мне?

— Не совсем так, — признался я. — Поначалу я не знал, куда они направляются, и просто говорил все, что на ум приходило, чтобы только спастись. Я вверил себя в руки бога, и он поставил меня на их пути, и судно тоже оказалось на месте. Вот так я и добился, чтобы они взяли меня с собой.

— Ко мне?

Я кивнул. Пламя в жаровне колыхнулось, и тени заплясали. На щеки его надвинулась тень, как будто он улыбался.

— Тогда почему ты не подождал, пока они так и сделают? Зачем было прыгать с корабля с риском замерзнуть до смерти в ледяном поле?

— Потому что я боялся, что на самом деле они не собираются доставить меня к тебе. И мне подумалось, что они могут сообразить, насколько малая от меня тебе польза.

— Поэтому ты по своей собственной воле сошел на берег среди зимней ночи, в чужой стране, и бог швырнул тебя прямо ко мне под ноги. Ты, Мирддин, и твой бог, когда вы вместе, представляете собой довольно мощное сочетание. Я вижу, у меня нет выбора.

— Милорд?

— Может быть, ты и прав, и есть такие дела, в которых ты сможешь быть мне полезен. — Он снова посмотрел на стол, взял перо и стал вертеть его в пальцах, как бы рассматривая. — Но ответь мне сначала, почему тебя зовут Мирддин? Ты сказал, твоя мать не сообщила тебе, кто твой отец? И даже не намекнула? Может быть, тебя назвали по его имени?

— Тогда меня звали бы не Мирддин, господин. Это имя одного из старых богов — его святилище расположено поблизости от ворот обители Святого Петра. Он был богом холма неподалеку и, говорят, еще каких-то мест за пределами Южного Уэльса. Но у меня есть и другое имя. — Я заколебался. — Я никогда никому этого не говорил, но я уверен, что это имя моего отца.

— И это имя?

— Эмрис. Я слышал однажды, как она обращалась к нему ночью, много лет назад, когда я был еще очень маленьким. Но я не забыл. В ее голосе тогда было что-то особое. Это чувствовалось.

Перо замерло. Он посмотрел на меня из-под бровей.

— Обращалась к нему? Значит, он был во дворце?

— О нет, не так. Это было не совсем реальным.

— Ты хочешь сказать, то был сон? Видение? Вроде того, сегодня ночью, о быке?

— Нет, господин. Я бы и сном это не стал называть — это было взаправду, но по-другому. У меня так иногда тоже бывает. Но в тот раз, когда я услышал мою мать… Во дворце под полом была старая отопительная система, ей не пользовались много лет и потом завалили, но когда я был младше — когда был совсем маленьким — я обычно забирался туда, чтобы спрятаться от людей. Я хранил там вещи… ну, такие, которые хранишь, пока ты маленький, а если их находят, то выбрасывают.

— Понимаю. Продолжай.

— Правда? Я — ну, я нередко пробирался по камерам этой системы, и однажды ночью оказался под ее покоями и услышал, как она разговаривает сама с собой, она говорила вслух и громко, как иногда читают молитвы. Я услышал, как она сказала «Эмрис», но что еще, я не помню. — Я посмотрел на Амброзия. — Ты ведь знаешь, как можно уловить свое собственное имя, даже если ничего больше не разберешь? Я подумал, что она, должно быть, молится обо мне, но когда я стал старше и вспомнил это, мне пришло в голову, что тот «Эмрис», должно быть, мой отец. В ее голосе было тогда что-то такое… и кроме того, она никогда меня так не называла; она звала меня Мерлин.

— Почему?

— Это имя сокола. Так называют корвалха.

— Тогда я тоже должен звать тебя Мерлин. У тебя есть мужество, и похоже, что взгляд твой проникает далеко. Когда-нибудь мне может понадобиться эта твоя способность видеть. Но сегодня ночью мы начнем с вещей попроще. Ты расскажешь мне о вашем доме. Ну, каков он?

— Если я буду служить тебе… Конечно, я расскажу все, что смогу… Но…

Я заколебался, и он закончил за меня:

— Но прежде должен получить мое обещание, что когда я вторгнусь в Британию, твоя мать не пострадает? Я обещаю. Она будет в безопасности, а также и любые другие мужчины и женщины, для которых ты можешь попросить у меня пощады за их доброту к тебе.

Я, должно быть, смотрел во все глаза.

— Ты… ты очень великодушен.

— Если я возьму Британию, то смогу позволить себе это. Наверное, мне следовало бы оговорить некоторые исключения. — Он улыбнулся. — Могут возникнуть осложнения, пожелай ты амнистии своему дяди Камлаху, не так ли?

— Этот вопрос не встанет, — сказал я. — Когда ты возьмешь Британию, он будет уже мертв.

Молчание. Губы его приоткрылись, будто он собирался что-то сказать, но, кажется, передумал.

— Я сказал, что смогу когда-нибудь использовать твою способность видеть. Ну а теперь, когда ты получил мое обещание, давай побеседуем. Не смущайся, если что-то покажется тебе недостаточно важным. Предоставь мне судить об этом.

И я начал рассказ. Мне тогда не показалось странным, что он говорит со мной как с равным, как и то, что он потратил половину ночи на меня, задавая вопросы, на которые частично могли ответить его шпионы. Раза два в комнате бесшумно появлялся раб и подсыпал уголь в жаровню, а однажды до меня донесся лязг оружия и команды сменяющегося караула у дверей. Амброзий задавал вопросы, подсказывал, слушал, иногда помечал что-то на табличке перед собой, иногда смотрел, подперев подбородок кулаком, на поверхность стола, но чаще наблюдал за мной все тем же неподвижным взглядом скрытых в тени глаз. Когда я колебался или углублялся в малозначимые детали, или запинался от усталости, он возвращал меня и направлял к какой-то невидимой мне цели вопросами, как погонщик направляет мула.

— Та крепость на реке Сейнт, где твой дед встретился с Вортигерном. Как далеко это к северу от Каэрлеона? По какой дороге? Расскажи мне об этой дороге… Как можно достичь этой крепости с моря?

И:

— Та башня, где расположился Верховный король, башня Максима — вы его называете Максеном… Расскажи мне об этом.

— Сколько человек там остановилось. Какая дорога ведет к гавани…

Или:

— Ты говоришь, королевский поезд остановился у въезда в долину, к югу от Снежной горы, и короли вместе удалились. Твой человек, Сердик, сказал, что они отправились посмотреть старые укрепления на хребте. Опиши это место… высоту хребта. Как далеко было бы оттуда, с вершины, видно на север… на юг… на восток.

Или:

— А теперь вспомни приближенных деда. Многие ли будут верны Камлаху? Их имена? Сколько у них людей? А его союзники, кто они? Их число… боевая мощь…

И потом вдруг:

— А теперь скажи мне вот что. Откуда ты узнал, что Камлах собрался к Вортимеру?

— Он сказал так моей матери, — ответил я, — над телом моего умершего деда. Я слышал его слова. Поговаривали, что так оно и будет, и я знал, что он ссорился с дедом, но никто ничего не знал наверняка. Даже моя мать лишь подозревала о его намерениях. Но как только дед умер, он открылся ей.

— Он так прямо и объявил? Тогда как же случилось, что Маррик и Ханно ни о чем не слышали, если не считать слухов о ссоре?

Усталость и долгий пристрастный допрос заставили меня утратить осторожность. Я сказал, не подумав:

— Он не объявлял этого. Он открылся лишь ей. Он был с ней один на один.

— Не считая тебя? — Голос его изменился так, что я подскочил на табурете. Он смотрел на меня из-под бровей в упор. — Мне казалось, ты говорил, будто отопительную систему завалили.

Я просто сидел и смотрел на него. На ум ничего не шло.

— Кажется странным, не так ли, — продолжал он ровно, — что он сказал это твоей матери в твоем присутствии, когда ему следовало бы знать, что ты его враг? Когда его люди только что убили твоего слугу? И потом, когда он сказал тебе о своих тайных планах, как же ты выбрался из дворца прямо в руки моих людей, чтобы «заставить» их отвезти тебя ко мне?

— Я… — Я заикался. — Милорд, ты ведь не думаешь, что я… Милорд, я ведь сказал тебе, что я не шпионил. Я — все, что я сказал, правда. Он на самом деле сказал так, клянусь.

— А теперь будь осторожен в речах. Если это правда, то это важно. Тебе рассказала об этом мать?

— Нет.

— Значит, рабы болтали? И только?

Я сказал отчаянно:

— Я сам это слышал.

— Но где ты был?

Наши взгляды встретились. Не совсем понимая, почему, я сказал ему чистую правду:

— Милорд, я спал тогда в горах, в шести милях от города.

Наступила тишина, самая долгая. Слышно было, как оседают в жаровне угли и снаружи, где-то очень далеко лает пес. Я сидел в ожидании его гнева.

— Мерлин.

Я поднял глаза.

— От кого ты получил дар провидения? От матери?

Против всех ожиданий, он поверил мне. Я с готовностью сказал:

— Да, но он другой. Она видела только женские вещи, все, что связано с любовью. А потом она начала бояться этой силы и стала избегать ее.

— А ты боишься ее?

— Я буду мужчиной.

— А мужчина берет силу там, где ему ее предлагают. Да. Ты понял, что ты видел сегодня ночью?

— Этого быка? Нет, милорд, лишь то, что это какая-то тайна.

— Что ж, когда-нибудь ты ее узнаешь, но не сейчас. Слушай…

Где-то снаружи пропел петух, голос его, высокий и серебристый, прозвучал как труба. Амброзий сказал:

— Это, во всяком случае, отправит на покой твоих призраков. Тебе сейчас давно пора спать. Ты выглядишь полуживым от бессонницы. — Он поднялся на ноги. Я мягко соскочил с табурета, и он на мгновение остановился, глядя на меня сверху вниз. — Мне было десять лет, когда я морем переправился в Малую Британию. И всю дорогу мучился от морской болезни.

— И я тоже, — ответил я. Он рассмеялся.

— Значит, ты так же измотан, как я когда-то. Когда выспишься, решим, что с тобой делать. — Он тронул колокольчик, раб открыл дверь и встал, ожидая, сбоку. — Сегодня ночью ты будешь спать в моей комнате. Сюда.

Спальня также была обставлена в римском стиле. Мне еще предстояло узнать, что по сравнению, скажем, с Утеровой она была довольно скромной, но глазам мальчика, привыкшего к провинциальной и зачастую грубо сработанной мебели она показалась роскошной: с большой кроватью, застеленной алыми шерстяными одеялами и меховым пледом, с овчинами на полу и с бронзовым, в человеческий рост, треножником, на котором тройные лампы в форме маленьких драконов изрыгали из пасти язычки пламени. Плотные коричневые шторы не пропускали ледяной холод ночи, и здесь было очень тихо. Когда вслед за Амброзием и рабом я миновал часовых — у дверей их стояло двое, суровых и неподвижных, если не считать глаз, взгляд которых, из осторожности лишенный всякого выражения, скользнул с Амброзия на меня — то впервые задался вопросом, не может ли он оказаться римлянином и в другом отношении.

Но Амброзий просто указал мне на арку входа, за которой еще одна коричневая штора полускрывала альков и стоявшую в нем кровать. Наверное, на ней спал иногда раб, готовый явиться по первому зову господина.

Слуга отдернул штору и показал сложенные поверх матраса одеяла и хорошие, набитые овечьей шерстью подушки, затем оставил меня и ушел позаботиться об Амброзии.

Я снял одолженную мне тунику и аккуратно сложил ее. Одеяла оказались толстыми, из новой шерсти, и пахли кедром. Амброзий и раб переговаривались, но вполголоса, и слова их доносились, как эхо из дальнего угла глубокой, тихой пещеры. Какое было блаженство снова лежать в настоящей кровати, сытому и в тепле, там, куда не доносился даже шум морских волн! И в безопасности.

Кажется, он пожелал мне спокойной ночи, но я уже погрузился в сон и не смог вытащить себя на поверхность, чтобы ответить.

Последнее, что я запомнил — тихо двигавшийся по комнате и гасивший лампы раб.

6

На следующее утро я проснулся поздно. Шторы были отдернуты, впуская серый и безрадостный свет зимнего дня; кровать Амброзия пустовала. За окном виднелся маленький внутренний дворик, где галерея обрамляла квадрат сада, в углу струился фонтан — бесшумно, показалось мне, но тут я заметил, что каскады его сделаны изо льда.

Я встал босиком на пол, плитки пола под ногами оказались теплыми. Потянулся за белой туникой, которую оставил с вечера сложенной на табурете у кровати, но обнаружил, что кто-то заменил ее на новую, темно-зеленую, цвета тиса, она пришлась впору. При ней был и хороший кожаный пояс, а также пара новых сандалий взамен моих старых. Был даже плащ, на этот раз светло-зеленый, цвета листвы бука, с медной фибулой вместо застежки. На фибуле оказалось какое-то рельефное изображение — покрытый алой эмалью дракон, та же эмблема, что я видел прошлой ночью на печатке перстня, что носил Амброзий.

Помнится, я впервые почувствовал тогда, что выгляжу как принц, и странно, что случилось это как раз тогда, когда счастье, казалось, покинуло меня. Здесь, в Малой Британии, у меня не было ничего, даже положения бастарда, с помощью которого я мог хоть как-то защищать себя, не было родичей, не было даже каких-нибудь собственных моих лохмотьев. Я почти не разговаривал ни с кем, кроме Амброзия, а для него я был слугой, зависимым, чем-то, что следует использовать, и жив-то остался лишь благодаря его снисходительности.

Кадаль принес мне завтрак, черный хлеб с медовыми сотами и сушеные фиги. Я спросил его, где Амброзий.

— Выехал со своими людьми, тренируется. Или, скорее, наблюдает за их упражнениями. Каждый день так ездит.

— Как ты думаешь, зачем я ему нужен?

— Он лишь сказал, что ты можешь оставаться здесь, пока не отдохнешь, и чтобы ты чувствовал себя как дома. Я должен направить кого-то на судно, и если ты скажешь мне, что это были за пожитки, которых ты лишился, я распоряжусь доставить их сюда.

— Там не было ничего особого. Я ведь собирался в спешке. Пара туник, да пара завернутых в голубой плащ сандалий, и еще несколько мелких вещиц — фибула, подаренная матушкой пряжка, еще что-то в этом роде. — Я прикоснулся к складкам надетой на меня дорогой туники. — Ничего столь же хорошего. Кадаль, я надеюсь, что смогу быть ему полезен. Он не говорил, чего от меня ожидает?

— Ни слова. Ты ведь не думаешь, что он поверяет мне свои тайные мысли, верно? А теперь просто делай то, что он тебе сказал, познакомься с домом, поменьше болтай и постарайся не попадать в переделки. Вряд ли тебе часто придется его видеть.

— Я вообще не надеялся, что увижу его, — сказал я. — А где я буду жить?

— Здесь.

— В этой комнате?

— Вряд ли. Я хотел сказать, в этом доме.

Я отодвинул тарелку.

— Кадаль, а у милорда Утера есть свой собственный дом?

В глазах Кадаля что-то мелькнуло. Был он невысоким коренастым мужчиной с квадратным красноватым лицом, черной копной волос и маленькими черными глазками размером с оливу. Блеск их свидетельствовал, что он прекрасно понимает ход моей мысли и более того, что все в этом доме, должно быть, знают уже совершенно точно, что произошло между мной и принцем прошедшей ночью.

— Нет, у него нет своего дома. Он тоже живет здесь. Бок о бок, можно сказать.

— Ой.

— Не беспокойся, ты и его вряд ли будешь видеть часто. Он через неделю-другую отбывает на север. Такая погода быстро его охладит… Он сейчас, может быть, уже и забыл о тебе.

Кадаль усмехнулся и вышел.

И оказался прав. В течение следующей пары недель я почти не видел Утера, а потом он с войском ушел на север. Поход был организован так, что был наполовину учением для его отряда, наполовину набегом в поисках припасов. Кадаль верно предположил, что это принесет мне облегчение; я вовсе не возражал оказаться подальше от утеровых рук. У меня сложилось впечатление, что он не очень-то приветствует мое присутствие в доме его брата, и что неизменно доброе отношение Амброзия ко мне весьма его раздражает.

Я ждал, что после той первой ночи, когда я рассказал графу все, что знал, мне не часто будет выпадать случай видеть его, но и после он посылал за мной почти каждый вечер, когда у него выпадало свободное время, иногда задавал мне вопросы и слушал мои рассказы о доме, иногда — если уставал за день — просил сыграть ему или, несколько раз случалось и так, составить партию в шахматы. Здесь, к моему удивлению, мы были почти на равных, и я не думаю, что он позволял мне выигрывать. Он говорил, что давно не играл, что обычно он играет в кости и не станет рисковать играть в них с ребенком-прорицателем; шахматы же, относясь скорее к математике, чем к магии, менее подвержены влиянию темных искусств.

Амброзий сдержал слово и объяснил мне смысл увиденного в ту первую ночь рядом со стоячим камнем. По-моему, не расскажи он мне это, я забыл бы все как сон. С течением времени воспоминание становилось все более слабым и расплывчатым, пока я сам не начал думать, что это вполне мог быть сон, навеянный холодом и голодом, а также смутным воспоминанием о выцветшей картинке на римском сундучке в моей комнате в Маридунуме — коленопреклоненный бык и человек с ножом под усыпанной звездами аркой.

Но после рассказа Амброзия мне стало ясно, что я видел больше, чем было на той картине. Мне привиделся солдатский бог, Слово, Свет, Добрый Пастырь, посредник между единым богом и человеком. Я видел Митру, пришедшего из Азии тысячу лет назад. Он был рожден, как поведал Амброзий, в пещере в середине зимы, его рождение видели пастухи, и сияла звезда, он был рожден от земли и света и появился из скалы с факелом в левой руке и ножом в правой. Он убил того быка, чтобы принести на землю, окропив ее бычьей кровью, жизнь и плодородие, а затем, вкусив в последний раз вина и хлеба, был вознесен на небо.

Он был богом силы и мягкости, мужества и самоограничения.

— Солдатский бог, — снова сказал Амброзий, — и потому мы восстановили здесь поклонение ему — чтобы создать, как было в римских армиях, основание для общих встреч вождей и малых королей всех языков и исповеданий, которые станут сражаться вместе с нами. О поклонении ему я не могу рассказать тебе, ибо это запрещено, но ты мог бы догадаться, что в ту первую ночь я и мои офицеры съехались для церемонии поклонения, и твои речи о хлебе, о вине, о заклании быка заставляли подумать, что ты видел на нашей церемонии больше, чем нам позволено даже говорить. Может быть, когда-нибудь ты узнаешь об этом все. Но до тех пор будь осторожен, и если кто-то спросит тебя о том видении, помни, что это был всего лишь сон. Ты понял?

Я кивнул, но все внимание мое вдруг обратилось на одну из мимоходом брошенных им фраз. Я вспомнил о моей матушке и христианских священниках, о Галапасе и источнике Мирддина, о том, что виделось мне в воде и слышалось в посвисте ветра.

— Ты хочешь, чтобы я был посвящен в учение Митры?

— Мужчина берет силу там, где ему ее предлагают, — сказал он снова. — Ты говорил мне, что не ведаешь, какой бог простер над тобой свою руку; может быть, Митра и был тем самым богом, на тропу которого ты вступил и который привел тебя ко мне. Увидим. Он, кроме всего прочего, бог войска, и нам понадобится его помощь… А теперь, если не возражаешь, принеси арфу и спой мне.

Так он держался со мной, обращаясь ко мне как к принцу — никто и никогда не обращался так со мной в доме моего деда, где я, по крайней мере, хотя бы отчасти имел основания считаться принцем.

Кадаль был приставлен ко мне как мой личный слуга. Поначалу мне думалось, что он отнесется к этому с негодованием, сочтя плохой заменой службе Амброзию, но он, казалось, ничуть не возражал, и мне даже показалось, что ему это по душе. Вскоре мы нашли с ним общий язык, и поскольку здесь не было других мальчиков моих лет, он стал моим постоянным спутником. Дали мне и коня. Поначалу это был один из собственных коней Амброзия, но через день, после моей пристыженной просьбы подобрать что-нибудь более соответствующее моему росту, я получил серого пони, маленького и флегматичного, которого — в единственный случившийся у меня момент ностальгии назвал Астером.

Так прошли первые дни. Я выезжал в сопровождении Кадаля осмотреть окрестности; было по-прежнему морозно, но вскоре на смену морозцу пришли дожди, поля развезло, дороги стали скользкими и грязными, над равнинами день и ночь свистел холодный ветер, выбивая белые полосы на свинцово-серой поверхности Малого моря и затемняя налетом сырости северные стороны стоячих камней. Однажды я попытался разыскать камень со знаком топора, однако найти его так и не смог. Зато нашел другой, на котором при определенном освещении был виден кинжал, и еще один — стоявшую немного в стороне толстую плиту, где из-под наростов мха и птичьего помета смотрело изображение открытого глаза. При свете дня эти камни не дышали уже так холодом в затылок, но все-таки чей-то следящий взгляд чувствовался, и мой пони не любил там бывать.

Конечно, я исследовал и город. В центре его на увенчанном высокой стеной утесе стоял замок короля Будека. Наверх, к закрытым и охраняемым воротам, вела вырубленная в камне дорога. Я часто видел Амброзия или его офицеров, поднимающихся по этой дороге, но сам никогда не подходил к ней ближе поста стражи у нижнего ее окончания.

Несколько раз мне удалось увидеть, как выезжает со своей свитой король Будек. Его волосы и длинная борода почти совсем уже побелели, но он сидел на своем большом гнедом мерине, будто был лет на тридцать моложе своего возраста, и я бессчетное число раз слышал рассказы о его боевом искусстве и о том, как он поклялся отомстить Вортигерну за убийство кузена его Констанция, пусть даже на это уйдет вся его, Будека, жизнь. К тому дело и шло, потому что для столь бедной страны создать армию, которая могла бы одержать победу над Вортигерном и саксами, а потом обеспечить надежный контроль над Великой Британией, казалось почти невыполнимой задачей. Но теперь уже скоро, говорили люди, теперь уже скоро…

Ежедневно, какой бы ни была погода, на равнине за пределами городских стен шли маневры. Я узнал, что у Амброзия была теперь постоянная армия приблизительно в четыре тысячи человек. Насколько это касалось интересов Будека, она окупила свое содержание более дюжины раз, поскольку немногим более чем в тридцати милях от его замка пролегала граница с владениями тех молодых королей, что никогда не упускали случая пограбить и сдерживали их лишь слухи о растущей мощи Амброзия и грозной репутации его войск. Будек и Амброзий поощряли создание представления об их армии, как о преимущественно оборонительной и принимали меры, чтобы Вортигерн не мог ничего узнать достоверно: новости о подготовке к вторжению, как и до того, доходили до него лишь в форме слухов, а шпионы Амброзия заботились о том, чтобы и выглядели эти новости именно как слухи. Вортигерн считал, и Будек прилагал немало усилий, чтобы в это можно было поверить, что Амброзий и Утер смирились со своей судьбой изгнанников, обосновались в Малой Британии как наследники Будека и озабочены лишь охраной границ, которые со временем должны были стать их собственными.

Это впечатление подкреплялось еще и тем, что армия использовалась в добывании продовольствия для города. Люди Амброзия не гнушались никакой самой простой или самой грязной работы, от которой отвернулись бы с отвращением даже неотесанные солдаты моего деда — эти же закаленные воины выполняли ее как нечто само собой разумеющееся. Они приносили и запасали во дворах города дрова. Она копали и запасали брикеты торфа, сами жгли древесный уголь. Они строили и работали в кузницах, изготовляя не только боевое оружие, но и орудия для землепашества, сбора урожая и строительства — лопаты, лемехи плугов, топоры, косы. Они умели объезжать коней, пасти и перегонять скот, а при необходимости и забивать его; они строили фургоны; могли разбить лагерь и установить над ним сторожевые вышки ровно за два часа и сняться с лагеря на час быстрее.

Саперно-инженерная служба армии занимала пол-квадратных мили мастерских и могла произвести все, что угодно, от висячего замка до транспортного судна для перевозки войск.

Короче говоря, они готовились к высадке вслепую в чужой стране, к тому, чтобы жить за ее счет и быстро передвигаться по ней в любую погоду любого времени года.

— Ибо, — сказал однажды в моем присутствии Амброзий, обращаясь к своим офицерам, — лишь для «солдат хорошей погоды» война — игра, в которую играют только при хорошей погоде. Я же буду драться за победу, а победив, драться чтобы удержать ее. И Британия — страна большая; по сравнению с ней этот уголок Галлии не более, чем лужайка. Потому, господа, мы будем драться весной и летом, но мы не уйдем на зимние квартиры при первых октябрьских заморозках, чтобы отдыхать и точить мечи для весны. Мы будем продолжать драться — в снегах, если придется, в бурю и в мороз, в зимней сырости и в грязи. И все это время мы должны питаться, и пятнадцать тысяч человек тоже должны есть — и притом есть хорошо.

Вскоре после этого, спустя примерно месяц после моего прибытия в Малую Британию, дни моей свободы закончились. Амброзий нашел мне наставника.

Белазий был совсем не похож на Галапаса и на доброго пьяницу Деметрия, моего домашнего наставника. Это был мужчина в самом расцвете сил, один из «деловых людей» графа, и, кажется, занимался при нем оценкой и математическим расчетом всего, что предпринимал Амброзий; он был сведущ в математике и астрономии. Происхождение он имел наполовину галло-римское, наполовину сицилийское; высокий, с кожей оливкового цвета мужчина с миндалевидными черными глазами, меланхолическим выражением лица и жестко очерченным ртом. Он обладал язвительным языком и совершенно непредсказуемым ужасным нравом, но был в то же время последователен. Вскоре я понял, что единственным способом избежать его саркастических замечаний и тяжелой руки было делать порученную работу быстро и хорошо, а поскольку она давалась мне легко и занимался я ей не без удовольствия, мы вскоре стали хорошо понимать друг друга и сосуществовали вполне сносно.

Однажды днем, ближе к концу марта, мы занимались у меня в комнате, в доме Амброзия. Белазий снимал жилье в городе, о чем он из осторожности никогда не упоминал, и я предположил, что он живет со шлюхой и стыдится, что я мог увидеть ее; работал он преимущественно в ставке, но в служебных помещениях поблизости от казначейства всегда толпились писари и армейские казначеи, потому наши ежедневные занятия и проводились в моей комнате. Была она невелика, но мне казалась весьма хорошо устроенной — с покрытым местного изготовления красной плиткой полом, резной мебелью из древесины фруктовых деревьев, бронзовым зеркалом, жаровней и римского происхождения лампой.

В тот день лампу зажгли еще днем, ибо день выдался холодный и сумрачный. Белазий был доволен мной; мы занимались математикой, и это был один из дней, когда я ничего не забыл и решал задаваемые мне задачи, как будто эта область знания была для меня открытой лужайкой с ведущей через нее тропой, откуда все было видно, как на ладони.

Белазий провел ладонью по воску, стирая мои записи, оттолкнул табличку и поднялся.

— Ты сегодня хорошо поработал, и это кстати, потому что сегодня мне придется уйти пораньше.

Он протянул руку к колокольчику и позвонил. Дверь отворилась так стремительно, что мне стало ясно — слуга ждал его тут же, за порогом. Мальчик вошел с перекинутым через руку плащом своего хозяина и быстро развернул его, чтобы помочь тому одеться. Он даже не глянул в мою сторону, чтобы испросить разрешения, но неотрывно смотрел на Белазия, и видно было, что хозяина он боится. Это был парнишка примерно моих лет или чуть моложе, коротко остриженные волосы его образовали на голове подобие вьющейся шапочки, а серые глаза были слишком велики для его лица.

Белазий ничего не сказал и даже не посмотрел на него, просто подставил плечи под плащ, и мальчик приподнялся на цыпочки, чтобы закрепить застежку. Поверх его головы Белазий сказал мне:

— Я расскажу графу о твоих успехах. Ему будет приятно.

Выражение его лица приблизилось к улыбке настолько, насколько это вообще было возможно. Осмелев, я повернулся на табурете.

— Белазий…

Он задержался на полпути к двери:

— Ну?

— Ты, конечно, должен знать… Пожалуйста, скажи мне. Для чего я нужен Амброзию?

— Ты должен совершенствовать свои познания в математике и астрономии, и не забывать свои языки.

Тон, которым это было сказано, был ровным и размеренным, но во взгляде его проскальзывала улыбка, и потому я настаивал:

— Чтобы я стал кем?

— А кем бы ты хотел стать?

Я не ответил. Он кивнул, как будто я что-то сказал.

— Желай он, чтобы ты защищал его с мечом в руках, ты был бы сейчас на плацу.

— Но… жить здесь так, как я живу, и ты учишь меня, а Кадаль служит мне… Это непонятно. Я должен бы как-то служить ему, а не только учиться… и жить вот так, подобно принцу. Я прекрасно знаю, что жив я остался лишь благодаря его милосердию.

Мгновение он смотрел на меня своими миндалевидными глазами. Затем улыбнулся:

— Слушай и запоминай. По-моему, ты сказал ему однажды, что важно не кто ты, а что ты собой представляешь. Поверь, он еще найдет тебе применение, как он находит применение всем. Потому перестань ломать над этим голову и оставь все, как есть. А теперь мне пора идти.

Мальчик отворил перед ним дверь, за которой оказался Кадаль, только что остановившийся перед ней с поднятой для стука рукой.

— О, прости меня, господин. Я пришел узнать, когда вы сегодня закончите занятия. Кони готовы, милорд Мерлин.

— Мы их уже закончили, — ответил Белазий. Он остановился у дверей и оглянулся на меня. — Куда вы собираетесь поехать?

— Я думаю, на север, по лесной дороге. Мостовая там еще держится, и дорога будет сухой.

Он заколебался, затем сказал, обращаясь скорее к Кадалю, чем ко мне.

— В таком случае не съезжайте с дороги и возвращайтесь домой до наступления темноты.

Он кивнул и вышел, мальчик последовал за ним.

— До темноты? — переспросил Кадаль. — Да весь день темно, к тому же и дождь пошел. Послушай, Мерлин, — когда мы оставались одни, он был менее официален, — почему бы нам не прогуляться по мастерским саперов? Тебе это всегда нравилось, и Треморин, наверное, закончил работу над тем тараном. Как насчет того, чтобы не выезжать из города?

Я покачал головой.

— Извини, Кадаль, идет дождь или нет, а я должен ехать. Мне как-то неспокойно, и я просто должен проветриться.

— Ну, тогда мили-другой до порта тебе должно было бы хватить. Пойдем, вот твой плащ. Подумай хорошенько, в лесу ведь будет тьма непроглядная.

— В лес, — сказал я упрямо, отвернув голову, пока он застегивал на мне фибулой плащ. — И не вздумай спорить со мной, Кадаль. По-моему, Белазий кое в чем прав. Его слуга не смеет даже заговорить, не то что пререкаться. Мне, верно, следует с тобой обходиться так же, и начну прямо сейчас… Ты чему усмехаешься?

— Ничему. Ладно, я чую, когда идти на попятную. Пусть будет лес, и если мы заблудимся и не вернемся домой живыми, по крайней мере я умру вместе с тобой и мне не придется предстать перед графом.

— Он, скорее всего, не очень-то будет расстроен.

— О, конечно не будет, — сказал Кадаль, открывая и придерживая передо мной дверь. — Это у меня просто такая манера выражаться. Лично я полагаю, что он ничего даже и не заметит.

7

Когда мы вышли из дома, снаружи оказалось не так темно, как можно было ожидать, и довольно тепло; это был один из наполненных туманом тяжелых пасмурных дней; с неба брызгал мелкий дождик, моросью оседавший на плотной шерстяной ткани наших плащей.

Примерно в миле к северу от города ровный просоленый дерн начал уступать место лесной поросли, поначалу редкой, просто отдельным тут и там стоявшим деревьям, с окутавшими их нижние сучья белыми вуалями тумана и лежащими между ними туманными же озерцами, время от времени, когда по ним пробегал олень, расступавшимися и бурлившими маленькими водоворотами.

Мощеную дорогу на север проложили давно, в свое время ее строители вырубили деревья и кустарники по обе стороны шагов на сто, но время и небрежение привели к тому, что открытая обочина густо заросла кустарником, вереском и молодыми деревцами, и теперь лес, казалось, теснился вокруг проезжающего, а сама дорога тонула во тьме.

Неподалеку от города мы встретили одного-двух крестьян, нагрузивших осликов дровами и направлявшихся домой, да раз мимо нас промчался, пришпоривая коня, один из гонцов Амброзия, он мельком глянул на нас и сделал жест, показавшимся мне чем-то вроде военного салюта. Но в самом лесу мы не встретили ни души. Это был тот самый час, когда стихли уже птичьи песни мартовского дня, а совы на охоту еще не вылетели.

Когда мы добрались до больших деревьев, дождь прекратился и туман стал рассеиваться. Вскоре показался перекресток, где путь наш пересекала под прямым углом дорога, но на этот раз не мощеная.

Ее в основном использовали для вывоза волоком бревен из леса, ездили по ней и телеги углежогов и, пусть неровная, с глубокими колеями, она была чистой и прямой, а если держаться края, то можно было даже пустить коня галопом.

— Давай свернем туда, Кадаль.

— Ты же знаешь, он сказал не съезжать с дороги.

— Да, знаю, но не понимаю, почему. В лесу ведь совсем не опасно.

Так оно и было. Это также являлось заслугой Амброзия: люди в Малой Британии больше не боялись удаляться от своих жилищ.

Сельская местность постоянно патрулировалась его отрядами, которые были всегда начеку и в боевой готовности. На самом деле главной опасностью было (я слышал, как Амброзий однажды сказал это вслух), что войска окажутся перегружены тренировками и выдохнутся.

Тем временем грабители и все недовольные таким порядком старались держаться подальше, а простой люд мирно разъезжал по своим делам.

Даже женщины могли тогда путешествовать почти без сопровождающих.

— Кроме того, — добавил я, — так уж ли важно, что он сказал. Он мне не хозяин. И отвечает лишь за мое обучение, ни за что сверх того. Мы не заблудимся, если станем держаться этой колеи, а если мы сейчас не проедемся галопом, то когда вернемся в поля, будет уже очень темно и подгонять коней станет нельзя. Ты все время жалуешься, что я не очень-то хорошо езжу верхом. Да как же мне хорошо ездить, если мы всегда лишь ходим рысью по дороге? Ну пожалуйста, Кадаль.

— Послушай, я ведь тоже тебе не хозяин. Ну ладно, только недалеко. И смотри за своим пони, под деревьями будет темнее. Лучше позволь мне ехать первому.

Я положил руку на его поводья.

— Нет. Я сам хочу ехать первым, а ты бы не мог держаться немного сзади? Дело в том, что я… я так мало остаюсь один, а я ведь привык к одиночеству. Это одна из причин, по которой я вообще сюда поехал. — И осторожно добавил: — Не думай, что я не рад твоему обществу, но иногда бывает нужно время, чтобы — ну, подумать о разном. Может быть, ты уступишь мне первые шагов пятьдесят?

Он тут же натянул поводья. Прочистил горло.

— Я же сказал, что я тебе не хозяин. Езжай. Только будь осторожнее.

Я повернул Астера на просеку и, ударив пятками, пустил его в легкий галоп. Он три дня не покидал стойла и, невзирая на оставленный позади путь, охотно припустил вперед и, прижав уши, стал разгоняться по заросшей травой обочине просеки. К счастью, туман уже почти совсем рассеялся, но местами струился еще через дорогу на высоте седла, и пони проныривал сквозь туманные струи, как сквозь текущую воду.

Кадаль держался на приличном расстоянии, до меня доносился глухой топот копыт его кобылы, звучавший тяжелым эхом легкому галопу моего пони. Морось прекратилась, и воздух был свеж, прохладен, напоен смолистым запахом сосен. Над головой с мелодичным шепчущим криком пролетел лесной кулик, мягкая кисточка ели брызнула пригоршней капель мне в губы и ниже, за воротник туники. Я мотнул головой и рассмеялся, пони припустил еще быстрее, разнеся в водяную пыль оказавшуюся на пути лужицу тумана. Дорога сузилась, я прижался к шее пони, и ветки хлестали нас немилосердно.

Наступили сумерки, проглядывавшее между ветвями небо становилось все темнее, мимо темным облаком проносился лес, насыщенный запахами и окутанный тишиной, которую нарушал лишь скользящий галоп Астера и неторопливый бег кобылы.

Кадаль крикнул мне остановиться, и поскольку я медлил, топот его кобылы участился и стал приближаться. Уши Астера вздернулись, потом снова поджались, и он начал уходить от преследования. Я натянул поводья. Подчинился он сразу, ибо бежать стало трудно и пони вспотел. Астер замедлил шаг, остановился и стал спокойно ждать приближения Кадаля. Гнедая кобыла приблизилась и встала.

Единственным звуком в лесу стало тяжелое дыхание лошадей.

— Ну, — наконец сказал он, — ты получил, что хотел?

— Да, только ты слишком рано окликнул.

— Нужно поворачивать назад, если мы не хотим опоздать к ужину. А этот пони ничего, ходит хорошо. Возвращаться тоже будешь впереди?

— Если позволишь.

— Я ведь сказал, не спрашивай, поступай как тебе будет угодно. Я знаю, ты не ездишь в одиночку, как хотел бы, но ведь ты еще молод, и я должен смотреть, чтобы с тобой ничего не случилось, вот и все.

— Да что тут со мной может случиться? Я дома привык везде ездить один.

— Здесь не дом. Ты еще не знаешь этот край. Можешь заблудиться или упасть со своего пони и лежать в лесу со сломанной ногой…

— Ну, это навряд ли, правда? Тебе поручили следить за мной, почему ты не хочешь признаться?

— Присматривать за тобой.

— Это почти то же самое. Я слышал как тебя называют. «Сторожевой пес».

Он заворчал.

— Не нужно смягчать. «Черный пес Мерлина», вот как обо мне говорят. Ты не думай, я не против. Я поступаю так, как велит мне он, и не задаю вопросов, но мне жаль, если тебя это раздражает.

— О, не раздражает, нет. Я не то хотел сказать… Все в порядке, только… Кадаль…

— Да.

— Я, в конце концов, заложник или нет?

— Этого я не могу сказать, — деревянным голосом произнес Кадаль. — Значит, поехали? Сможешь разминуться со мной?

Место, где остановились наши кони, было довольно узким, здесь середина просеки тонула в глубокой грязной луже, где в воде слабо отражалось ночное небо. Кадаль натянул уздечку и стал теснить кобылу назад, в окаймлявшие просеку заросли, в то время как я заставлял Астера — который не замочил бы ног, если его к тому не принудить — пройти мимо кобылы. Когда мощный круп гнедой вдавился в сплетение молодых дубков и орешника, сразу за ним вдруг что-то с шумом зашевелилось, послышался треск ломаемых сучьев, и какой-то зверь вырвался из подлеска почти под брюхом кобылы и пронесся через просеку перед носом моего пони.

Оба животных словно взбесились. Кобыла, с испуганным фырканьем преодолевая натянутые поводья, нырнула вперед. В то же мгновение и Астер диким прыжком бросился в сторону, почти выбросив меня из седла. Тут ринувшаяся вперед лошадь врезалась в плечо пони, и Астер покачнулся, развернулся, взбрыкнул и сбросил меня.

Приземлился я всего в нескольких дюймах от воды, тяжело упал на мягкую подстилку у края колеи, как раз напротив расщепленного соснового пня — упади я на него, мог бы изувечиться серьезно. А так отделался царапинами, одним-двумя небольшими ушибами и вывихнутой лодыжкой. Когда я перевернулся и попытался опереться ею о землю, меня пронзила настолько острая боль, что черные деревья поплыли у меня перед глазами.

Не успела еще кобыла остановиться и успокоиться, как Кадаль спрыгнул с нее, накинул поводья на сук и склонился надо мной.

— Мерлин — милорд Мерлин — ты не ушибся?

Я перестал прикусывать губу и осторожно начал обеими руками выпрямлять ногу.

— Нет, только лодыжка, немного.

— Дай-ка мне глянуть… Нет, не двигайся. Клянусь псом, Амброзий спустит с меня за это шкуру.

— Что это было?

— Я полагаю, вепрь. Для оленя зверь был слишком мал, для лисы слишком велик.

— Я тоже думаю, что вепрь, до меня донесся его запах. А мой пони?

— На полдороге домой, не иначе. Тебе, конечно, пришлось отпустить поводья, верно?

— Извини. Перелом? — Его руки осторожно обследовали мою лодыжку.

— Не думаю… Нет, я уверен, перелома нет. А кроме этого ничего не болит? Ну, давай, попробуй, если сможешь, встать на нее. Кобыла увезет нас обоих, и я хочу вернуться, если удастся, раньше, чем этот твой пони возвратится с пустым седлом. Если Амброзий увидит его, то, без крупицы сомнения, скормит меня миногам.

— Твоей вины здесь не было. Разве он так несправедлив?

— Он сочтет, что была, и не очень-то ошибется. Ну, давай, попробуй подняться.

— Нет, подожди минутку. И не волнуйся насчет Амброзия, пони не убежал домой, он остановился чуть дальше на просеке. Лучше бы тебе пойти и привести его.

Он стоял надо мной на коленях, и я мог слабо различать его силуэт на фоне неба. Он повернул голову, вглядываясь в просеку.

Рядом с нами стояла кобыла, уже успокоившаяся, если не считать прядания ушами да блеска белков глаз. Было тихо, разве что захлопала крыльями сова и где-то далеко, едва различимо, другая — как эхо первой.

— Уже в двадцати футах отсюда темно как в яме, — сказал Кадаль. — Я ничего не вижу. Ты слышал, как он остановился?

— Да. — Я солгал, но для правды было не время и не место. — Иди и поймай его, быстрее. Иди пешком. Он ушел недалеко.

Мгновение он смотрел на меня сверху вниз, затем без единого слова поднялся на ноги и направился вдоль просеки. Я различал его озадаченный взгляд так же явственно, как если бы дело было днем.

Мне вдруг отчетливо вспомнился Сердик в тот день у Королевской Крепости. Я оперся спиной на пень. Ушибы давали себя знать, болела лодыжка, но несмотря на это, во мне что-то заструилось подобно глотку теплого вина, то чувство возбуждения и свободы, что приходит вместе с магической силой. Я знал теперь, что должен был поехать этой дорогой; что это один из тех часов, когда ничего не значат ни тьма, ни расстояние, ни время. Надо мной через просеку бесшумно проплыла сова. Кобыла насторожила уши, но посмотрела на нее без испуга. Сверху донесся тонкий писк — крик летучих мышей.

Вспомнился кристальный грот и глаза Галапаса, когда я поведал ему о своем видении. Он не был озадачен, ни даже удивлен. Я вдруг подумал, а как выглядел бы Белазий? И знал, что он тоже не удивился бы.

Копыта тихо ступали по мягкому дерну. Сначала я увидел наплывавшего серым призраком Астера, затем и Кадаля, тенью маячившего у головы пони.

— Там он и был, — сказал Кадаль, — и по важной причине. Охромел он. Должно быть, растяжение.

— Ну, по крайней мере он не вернется домой раньше нас.

— Когда бы мы не вернулись, неприятностей из-за случившегося этим вечером нам не миновать, будь уверен. Что ж, давай я подсажу тебя на Руфу.

Опираясь на его руку, я осторожно поднялся на ноги. Когда попытался осторожно ступить на левую ногу, я почувствовал сильную саднящую боль, но по боли этой понял, что то всего лишь вывих и что скоро станет лучше. Кадаль забросил меня на спину кобылы, снял с сука поводья и сунул мне в руку. Затем щелкнул языком Астеру и медленно повел его вперед.

— Что ты делаешь? — спросил я. — Она ведь вполне может увезти нас обоих?

— Так, да не так. Посмотри, как хромает пони. Его нужно вести на поводу. Если я поведу его впереди, то шаг будет задавать он. Кобыла пойдет следом. Как ты там наверху?

— Прекрасно, спасибо.

Серый пони и на самом деле безнадежно охромел. Он медленно плелся, понуро свесив голову, рядом с Кадалем, в сумерках он казался клубом дыма от костра. Кобыла спокойно двигалась следом. Я прикинул, что домой добраться меньше чем за пару часов вряд ли удастся, даже если не считать то, что поджидало впереди. Здесь снова создалось некое подобие одиночества, никаких звуков, кроме тихой поступи лошадиных копыт, поскрипывания кожи да редких шумов окружающего нас леса. Кадаль был невидим, всего лишь тень рядом с шагающим сотканным из тумана призраком, которым казался Астер. Громоздясь на неторопливо шагающей большой кобыле, я оставался наедине с темнотой и деревьями.

Мы прошли, может быть, с полмили, когда я увидел горевшую ровным белым светом звезду, она как будто запуталась среди ветвей громадного дуба.

— Кадаль, а разве нет домой пути покороче? Я помню, что как раз у этого дуба на юг отходит тропа. Туман совсем рассеялся, небо все в звездах. Посмотри, вон Медведица.

Из темноты донесся его голос:

— Нам бы лучше побыстрее выбраться на дорогу.

Но через шаг-другой он остановил пони у отходившей на юг тропы и подождал, пока приблизится кобыла.

— На вид ничего, правда? — спросил я. — Прямая, и куда суше той, по которой мы едем сейчас. Нам лишь нужно держать Медведицу за спиной и через милю-другую уже запахнет морем. Ты что, не знаешь здешних лесных троп?

— Знаю, и неплохо. Верно, тут выйдет короче, если будет видно куда идем. Что ж… — Я услышал, как он расстегнул застежку, державшую в ножнах его короткий меч. — Вряд ли здесь можно ждать неприятностей, но лучше быть наготове, поэтому постарайся говорить потише и держи нож наготове. И позволь, юный Мерлин, сказать тебе вот что: если что-нибудь случится, то ты поскачешь домой и не станешь дожидаться меня. Понял?

— Опять приказ Амброзия?

— Можно сказать и так.

— Хорошо, если тебе это будет приятно слышать, обещаю, что брошу тебя и умчусь во весь опор. Но неприятностей не будет.

Он хмыкнул.

— Можно подумать, ты знаешь.

Я рассмеялся.

— Ага, знаю.

Свет звезд на мгновение высветил белки его глаз и быстрый жест руки. Затем без разговоров он обернулся и повел Астера по ведущей на юг тропе.

8

Хотя тропа была достаточно широкой, чтобы по ней могли ехать два всадника в ряд, мы двигались гуськом, гнедая кобыла подстраивала свой длинный размеренный шаг к более короткому и заметно неровному шагу пони. Стало холоднее; чтобы согреться я закутался в складки своего плаща. С падением температуры исчезли последние остатки тумана, небо очистилось и придерживаться тропы стало проще. Деревья здесь росли огромные, главным образом, дубы; те из них, что побольше, были в несколько обхватов и широко раскидывали кроны, а между ними густо и беспорядочно росли молодые, обвитые плющом дубки, оголенные кусты жимолости и заросли терновника. Местами на фоне неба непроглядно чернели очертания сосен. Время от времени до меня доносился стук капель — влага скапливалась и скатывалась с листьев, и один раз раздался крик какой-то мелкой твари, умирающей в когтях совы. Воздух был полон запахов сырости, мха, прелых листьев и гнили. Кадаль, стараясь не шуметь, продвигался вперед; он не отрывал глаз от тропы, на которой путника местами поджидали опавшие или гнилые ветки. За ним, удерживая равновесие в седле большой кобылы, я, все еще находящийся во власти какой-то светлой, возбуждающей силы.

Впереди, я знал, было нечто, к чему меня вели, точно так же, как тот сокол привел меня к пещере у Королевской Крепости.

Уши Руфы встали торчком, и я услышал, как ее мягкие ноздри затрепетали. Голова поднялась. Кадаль ничего не слышал, и серый пони, поглощенный своей хромотой, никак не показал, что чует других лошадей. Но я знал, он их заметил даже раньше Руфы.

Тропа повернула и пошла чуть под гору. По обе стороны от нас деревья слегка отступили так, что ветви их не сходились более над головой и стало светлее. Теперь тропа шла между насыпей с обнажениями горных пород и взрыхленным грунтом, где летом должны расти наперстянка и папоротник, а ныне лишь сплетались в беспорядке безжизненные, похожие на проволоку стебли ежевики. Кони осторожно двигались вниз по склону, их копыта царапали камень и позвякивали.

Неожиданно Руфа, не меняя шага, задрала рывком голову и испустила долгое ржание. Кадаль, вскрикнув, остановился как вкопанный, и кобыла протиснулась вперед мимо него, подняв голову и навострив уши в сторону чащи справа от нас. Кадаль вцепился в уздечку, пригнул ей голову и прикрыл ноздри согнутым локтем; Астер тоже поднял голову, но не издал ни звука.

— Кони, — сказал я тихо. — Разве ты не чувствуешь их запах?

Я услышал, как Кадаль пробормотал что-то вроде:

— Учуял, значит; похоже, ты и правда так можешь, нос у тебя, должно быть, что у лисицы, — и потом, стараясь побыстрее увести Руфу в сторону от тропы: — Возвращаться поздно, они уже слышали эту проклятую кобылу. Нам лучше свернуть в лес.

Я остановил его.

— Нет необходимости. Уверяю, неприятностей не будет. Поехали дальше.

— Говоришь ты так складно да уверенно, да откуда же тебе знать-то?..

— Знаю. В любом случае, замысли они недоброе, мы бы сейчас это уже знали. Они давно слышат, как мы подъезжаем, и должны были понять, что здесь всего две лошади и одна из них хромая.

Но он по-прежнему колебался, не убирая ладони с рукоятки короткого меча. От возбуждения кожу покалывало, словно иглами. Я видел, куда наставляла уши кобыла — на большую сосновую рощу шагах в пятидесяти перед нами, она возвышалась над тропой на склоне, справа и несколько в стороне. Кроны сосен чернели на фоне и без того темного леса. Вдруг я почувствовал, что больше ждать не в силах и сказал нетерпеливо:

— Как бы то ни было, я еду. Можешь следовать за мной или нет, как хочешь.

Натянув узду, я поднял голову Руфы и отвернул ее от Кадаля, а потом ударил ей в бок пяткой здоровой ноги так, что она рванулась вперед мимо моего серого пони. Я направил ее вверх по склону, прямо к сосновой роще.

Лошади были там. Через просвет в непроницаемом своде сосновых крон ярко сияли звезды, в их свете лошади были отчетливо видны. Их было всего две, и они стояли неподвижно — головы пригнуты вниз, а ноздри зажаты: их прижимала к груди плотно закутанная в плащ с накинутым от холода капюшоном хрупкая фигурка. Когда она обернулась, чтобы посмотреть на нас, капюшон упал и в сумерках стал виден бледный овал лица. Больше здесь никого не было.

Я был озадачен, и на мгновение мне показалось, что стоящий ближе ко мне черный конь — это большой жеребец Амброзия, затем, когда животное высвободило голову из-под наброшенного плаща, я увидел белую звездочку на его лбу, и падучей звездой вспыхнула во мне догадка, зачем привел меня сюда мой бог.

Поднявшись следом по склону с испуганными проклятиями, Кадаль втащил в рощу Астера. Тускло блеснул его обнаженный меч.

— Кто это?

Я ответил спокойно, не оборачиваясь:

— Оставь. Это Белазий… По крайней мере, это его конь. Рядом еще один, а с ними этот мальчик и больше никого.

Кадаль приблизился. Меч его уже возвращался в ножны.

— Клянусь псом, ты прав, я узнаю эту белую звездочку где угодно. Эй, Ульфин, рад видеть тебя. Где твой хозяин?

Даже за шесть шагов было слышно, как мальчик облегченно вздохнул.

— А, это ты, Кадаль… Милорд Мерлин… Я услышал ржание вашей лошади… Я удивился, по этой тропе никто не ездит.

Я тронул кобылу вперед. Лицо его казалось обращенным вверх бледным пятном, на котором меньшими темными пятнами выделялись огромные глаза. Он все еще боялся.

— Белазий, кажется, ездит, — сказал я. — Зачем?

— Он… он мне не говорит, господин.

Кадаль сказал напрямик:

— Нам-то можешь не врать. Если ты чего-то о нем не знаешь, так совсем немного, ты ведь ни на шаг от него не отходишь, ни днем, ни ночью, все знают. Ну, давай, выкладывай. Где твой хозяин?

— Я думаю, он скоро вернется.

— Мы не можем его дожидаться, — сказал Кадаль. — Нам нужен конь. Иди и скажи ему, что мы здесь, что милорд Мерлин ушибся, его пони охромел и нам нужно побыстрее добраться домой… Ну? Чего не идешь? Клянусь милостью господней, что с тобой?

— Я не могу. Он сказал, что я не должен покидать это место. Он запретил мне уходить отсюда.

— Так же, как он запретил нам съезжать с дороги, чтобы мы не поехали этой тропой? — спросил я. — Да. Тебя зовут Ульфин, верно? А теперь, Ульфин, забудь о коне. Я хочу знать, где Белазий.

— Я… я не знаю.

— Но должен же ты был видеть, куда он пошел?

— Н-нет, мой господин.

— Клянусь псом, — воскликнул Кадаль, — какое имеет значение, где он, если у нас есть этот конь? Послушай, мальчик, будь немного благоразумнее, мы не можем половину ночи ждать твоего хозяина, нам нужно ехать домой. Если ты скажешь ему, что конь был взят для моего господина Мерлина, то на этот раз он не съест тебя живьем, верно? — И добавил, когда мальчик начал было, заикаясь, что-то отвечать: — Ну хорошо, ты хочешь, чтобы мы сами пошли, отыскали его и попросили у него дозволения?

При этих словах мальчик вздрогнул и прижал, как безумный, кулак ко рту.

— Нет… Вам нельзя!..

— Клянусь Митрой, — сказал я; этой клятвой я стал пользоваться, услышав ее из уст Амброзия. — Чем он тут занимается? Убийствами?

Едва я произнес это, как послышался пронзительный крик. Не крик боли, нет, нечто большее, то был крик человека в смертельном страхе. Мне показалось, что в крике скрыто некое слово, как будто породивший его ужас имел имя, но слова этого я разобрать не смог. Крик достиг невыносимой высоты, словно кричавший стремился вложить в него все свои силы, и затем резко прервался, как от удара в горло. В ужасной наступившей следом тишине слабым эхом крика прозвучал вздох мальчика Ульфина.

Крик застал Кадаля, когда тот поворачивался, и он замер, сжимая в одной руке меч, а другой вцепившись в уздечку Астера. Я развернул голову кобылы и хлестнул ее поводьями по шее. Она ринулась вперед, чуть не сбросив меня, и помчалась под соснами в сторону тропы. Спасаясь от проносившихся мимо ветвей, я прижался к ее шее, просунув руку под оголовье и повиснув на нем, как клещ. Ни Кадаль, ни мальчик не шелохнулись и не издали ни звука.

Кобыла спускалась по склону, продираясь через кусты и скользя, и, когда мы добрались наконец до тропы, я увидел — и настолько был готов к этому, что даже не стал особо раздумывать — еще одну тропу, узкую и заросшую, ведущую в другую от дороги сторону и выходящую к ней как раз напротив сосновой рощи.

Я повернул кобылу туда, и когда она стала упираться, норовя направиться в сторону дома по широкой тропе, снова стегнул ее уздечкой. Кобыла поджала уши и галопом понеслась по тропинке.

Тропа изгибалась и поворачивала, так что почти сразу бег лошади замедлился и перешел на трусцу. Именно с этого направления донесся тот ужасный звук. Даже при свете звезд было заметно, что по тропе кто-то недавно прошел. Тропой пользовались так редко, что она почти полностью заросла зимними травами и вереском, но здесь кто-то проходил — или что-то, — продираясь через растительность, совсем недавно. Дерн тут был таким мягким, что даже бегущая лошадь почти не производила шума.

Я прислушался, стараясь определить, не следует ли за мной Кадаль, но его не было слышно. Лишь тогда до меня дошло, что и он, и мальчик должны были подумать, что крик напугал меня и я сбежал домой — как о том и просил Кадаль.

Я пустил Руфу шагом. Она охотно замедлила бег, подняв голову и настороженно прислушиваясь к чему-то впереди. Ее била дрожь, она тоже слышала тот крик. Шагах в трехстах впереди, среди деревьев показалась прогалина, такая светлая, что мне подумалось: вот я и достиг конца леса. Когда мы приблизились к ней, я начал всматриваться, но за прогалиной на фоне неба ничто не двигалось.

Затем я услыхал монотонное пение, оно звучало очень тихо, и мне пришлось напрягать слух, чтобы удостовериться, что это не шум ветра или моря.

Кожу стало покалывать. Теперь я знал, куда направился Белазий и почему так испугался Ульфин. И понимал, почему Белазий сказал: «Не съезжайте с дороги и возвращайтесь до наступления темноты».

Я выпрямился в седле. По коже маленькими волнами заструилось тепло — как гонимая ветром по воде рябь. Я задышал мелко и часто.

На мгновение я подумал, что просто боюсь, но тут же понял — это все еще возбуждение. Я остановил кобылу и, тихо выскользнув из седла, завел ее шага на три в лес, привязал уздечку к ветке и оставил там. Нога болела, когда я опирался ею на землю, но приступы боли казались терпимыми, и скоро я забыл о них, быстро, хотя и прихрамывая, двигаясь туда, откуда доносились звуки пения и где светлела полоска неба.

9

Я не ошибся, предполагая, что до моря недалеко. Лес выходил прямо к берегу, подступая к нему так близко, что увидев среди деревьев гладь воды, я поначалу решил, что это берег большого озера, но тут до меня донесся запах соли и бросились в глаза темневшие на узкой полосе гальки слизистые пятна морских водорослей. Лес кончался как-то сразу, высоким обрывом, где из глины торчали обнаженные корни деревьев — год за годом обгладывали приливы этот глинистый склон.

Узкую полоску берега почти сплошь покрывали камешки, но местами виднелись и полоски бледного песка, а между ними — серовато поблескивавшие ленты сбегавших к морю мелких ручейков.

Залив был очень тих, словно морозы прошедших недель все еще сковывали его льдом, а дальше, где бледной линией в густой тьме виднелся просвет между далекими мысами, белел морской простор.

Направо, к югу, взбегал к гребню холма черный лес, на севере же, где местность была поровнее, возвышались большие деревья. Бухта могла показаться прекрасной — пока не обратишь внимания, насколько она мелка, и взгляд не наткнется на выступившие из воды во время отлива черные силуэты скал и валунов, покрытые блестящими при свете звезд пятнами водорослей.

Посреди залива, в самом его центре, так точно, что поначалу показался мне творением рук человеческих, лежал остров — вернее, островом он был, наверное, во время прилива, а теперь — всего лишь полуостровом, овалом суши, соединенным с берегом неровной каменной дамбой. Уж она-то точно была сделана людьми.

Дамба стремилась к острову, как пуповина, соединяя его с полосой гальки. В ближней ко мне бухточке, образованной дамбой и берегом, тюленями лежало несколько наполовину вытащенных на сушу плетеных рыбацких лодок.

Здесь, у самого берега, по-прежнему был туман, он свисал тут и там среди ветвей развешенными для просушки рыбацкими сетями. Над поверхностью воды он плавал клочьями, медленно рассеиваясь, истаивая и исчезая совсем — чтобы снова сгуститься в другом месте и дымком струиться над водой. На острове, у самого берега, он лежал так плотно, что этот клочок суши, казалось, покоился на облаке; висевшие над ним звезды лили на туман свой сероватый свет, и остров был виден вполне отчетливо.

Он имел форму скорее яйца, чем овала: там, куда выводила дамба, остров сужался, а к противоположному концу расширялся, и именно там выступали из ровной площадки острова правильные очертания холма, напоминавшего формой пчелиный улей. У основания этого бугра шел круг из стоячих камней, прерывавшийся лишь в одном месте, с обращенной ко мне стороны, где широкий проем образовал ворота, от которых отходила окаймленная двумя рядами стоячих камней аллея, некое подобие колоннады, ведущей прямо вниз, к дамбе.

На острове ничто не двигалось, оттуда не доносилось ни звука.

Если бы не смутные очертания вытащенных на берег лодок, я мог бы подумать, что крик тот и пение были просто плодами моего воображения.

Я стоял в лесу, в тени последних его деревьев, обняв левой рукой молоденький ясень и переместив вес на правую ногу; глаза мои так привыкли к лесной тьме, что подсвеченный туманом остров был виден как днем.

У подножия холма, прямо у края центральной аллеи, вдруг вспыхнул факел. Он на мгновение высветил отверстие в нижней части холма и пролил свет на державшего его человека, фигуру в белых одеждах. Лишь тут я понял — то, что принимал я ранее за окутавший берег и таившийся в тени стоячих камней туман, было на самом деле группами неподвижных фигур, также одетых в белое.

Когда факел поднялся ввысь, пение возобновилось; оно звучало едва слышно, с нечетким и каким-то блуждающим ритмом, странно звучавшим для моих ушей. Затем факел и державший его человек медленно сошли вниз, под землю, и я понял, что отверстие в холме вело вниз, а тот человек спускался по лестничному пролету к самому сердцу холма. Прочие столпились за его спиной, группы сходились, сливались у входа в одну, затем исчезали, словно дым, который всасывается в открытую дверцу печи.

Пение продолжалось, но звучало теперь слабо и приглушенно, так едва слышно жужжат зимой пчелы в улье. Мелодию уже было не разобрать, глухим биением по воздуху доносился лишь ритм, пульсирующий звук, который скорее ощущался, чем был слышим, и который мало-помалу становился все напряженнее и быстрее, пока удары его не обрели стремительность и мощь и моя кровь не забилась им в такт…

Вдруг все стихло. Наступила мертвая тишина, но тишина столь напряженная, что мне перехватило от волнения горло. Я вдруг осознал, что вышел из-под деревьев и встал, не таясь, на краю обрыва. Я забыл об ушибах и стоял, широко расставив ноги, опираясь ими твердо и устойчиво, будто тело мое пустило корни и напрягалось теперь в стремлении вытянуть из земли жизненную силу, как дерево вытягивает соки. И подобно побегу дерева, нарастая и прокладывая себе путь, во мне росло и ширилось возбуждение, оно как-то пробивалось из недр острова, вдоль пуповины дамбы, ко мне, пронизывая плоть мою и дух так, что когда донесся наконец крик, казалось, будто вырвался он из моего собственного тела.

На этот раз крик был иным, высоким и пронзительным, он мог означать что угодно — триумф, капитуляцию или боль. Крик смерти, но на этот раз крик не жертвы, а убийцы.

Затем наступило молчание. Ночь была недвижна и тиха. Остров оставался закрытым ульем, в котором по-прежнему находились те, ползающие и гудящие внутри.

Затем жрец — я предположил, что это он, хотя факела на этот раз не было — неожиданно, как призрак, возник в отверстии входа и поднялся по ступеням. За ним последовали другие, двигаясь не так, как движутся люди в процессии, но столь же медленно и величаво, их группы разделялись и вновь соединялись, движение было упорядоченным, как танец, пока вновь они не выстроились в две линии рядом со стоячими камнями.

И снова наступила полная тишина. Потом жрец воздел руки. Будто по этому сигналу, над холмом появился белый, сияющий, как лезвие ножа, край луны.

Жрец крикнул, и этот третий крик, несомненно, был призывом, в котором звучало приветствие и торжество.

Жрец поднял руки высоко над головой, как бы предлагая то, что покоилось на его ладонях.

Толпа подхватила крик, послышалось монотонное пение на два голоса. Потом, когда луна полностью поднялась над холмом, жрец опустил руки и повернулся. То, что раньше он предложил богине, теперь предлагалось ее адептам. Толпа сгрудилась вокруг него.

Я так напряженно всматривался в церемонию на центральной площадке, что совсем упустил из вида берег, а может быть, мне показалось, что это туман, немного поднявшись, покрыл теперь белесыми пятнами саму аллею. Проникая сквозь тьму, мой взор часто не мог отличить белые очертания людей от клочьев тумана, которые сворачивались, блуждали и клубились тут и там белыми грудами.

Наконец я осознал, что происходит на самом деле. Толпа распадалась на группы и люди, по двое или по трое, молча шли по аллее, исчезая и вновь появляясь из непроницаемых теней, которые набросала между стоячими камнями взошедшая луна. Люди направлялись к лодкам.

Не представляю, много ли времени это заняло, но придя в себя, я обнаружил, что продрог до костей, а там, где плащ сбился, туман промочил одежду насквозь. Встряхнувшись по-собачьи, я снова вернулся под защиту деревьев. Возбуждение покинуло меня, как дух, так и тело, теплым потоком рвоты излившись на бедра; я чувствовал себя опустошенным и пристыженным. Я смутно сознавал, что это нечто иное, это не та сила, которую я научился получать и направлять; не было это и ощущением последствий обладания силой. То оставляло меня легким, свободным и проницательным, подобно отточенному лезвию; теперь же я чувствовал себя опустошенным, как вылизанный горшок, все еще липкий и пахнущий тем, что он раньше в себе содержал.

Я нагнулся, разминая задеревенелые мышцы, сорвал клок мокрой и бледной травы и почистил себя, оттерев руки, потом зачерпнул с дерна капли влаги от осевшего тумана, чтобы омыть лицо.

Вода пахла листьями и самим влажным воздухом, заставив меня вспомнить Галапаса, священный источник и высокую чашечку из рога.

Я вытер руки о внутреннюю сторону плаща, закутался в него и возвратился на свой наблюдательный пункт у ясеня.

На поверхности залива видны были пятна возвращавшихся лодок. Остров опустел, там не осталось никого, если не считать одной высокой белой фигуры, шедшей сейчас вниз, прямо по середине аллеи.

Она то выплывала из тумана, то вновь погружалась в него. Человек направлялся не к лодке, он шел прямо к дамбе, но достигнув конца аллеи, задержался в тени последнего камня и исчез.

Я ждал, почти ничего не чувствуя, кроме усталости, желания напиться чистой воды и оказаться среди уютных стен моей теплой и спокойной комнаты. В воздухе не пахло магией, ночь была такой же унылой, как старое прокисшее вино. Через какое-то время тот человек снова появился на освещенной лунным светом дамбе. Теперь на нем были уже темные одежды. Он только сбросил свою белую накидку и нес ее, перебросив через руку.

Последняя лодка едва различимым пятнышком исчезала в темноте.

Одинокий человек быстро приближался по дамбе. Я шагнул из-под деревьев и направился вниз, на гальку, чтобы встретить его.

10

Белазий заметил меня еще когда я был в тени деревьев. Он ничем не показал это, только повернул в мою сторону, когда ступил с дамбы на берег. Неторопливо подошел и навис надо мной, взирая сверху вниз.

— А. — Так он приветствовал меня, и в голосе его не было удивления. — Мне следовало бы догадаться. Давно ты здесь?

— Не знаю точно. Время пролетело так быстро. Мне было интересно.

Он молчал. Свет луны, теперь уже яркий, косо падал на его правую щеку. Правый глаз скрывала тень от длинного темного века, в голосе и манерах было что-то спокойное, почти сонное. Такое же чувство я испытал после того крика освобождения здесь, в лесу. Гром отгремел, и лук не был больше натянут.

Он не обратил внимания на прозвучавший в моих словах вызов, просто спросил:

— Что привело тебя сюда?

— Поехал вниз, когда услыхал тот крик.

— А, — снова сказал он, и потом: — Поехал вниз откуда?

— От той сосновой рощи, где ты оставил своего коня.

— А почему ты заехал сюда? Я ведь говорил, чтобы ты держался дороги.

— Да, но мне хотелось проехаться галопом, поэтому мы свернули на главную просеку, по которой вывозят лес, и с Астером случилось несчастье: он повредил переднюю ногу и нам пришлось вести его назад в поводу. Это задержало нас, мы опаздывали и решили срезать угол.

— Понятно. А где Кадаль?

— Я думаю, он решил, будто я помчался домой и, должно быть, поскакал туда. В любом случае, сюда за мной он не последовал.

— Разумно с его стороны, — отметил Белазий. Голос его по-прежнему оставался спокойным, почти ленивым, но обманчивым, как спящий кот — так пурпурные ножны скрывают яркое острие кинжала. — Но несмотря на то… то, что ты слышал, тебе на самом деле не приходило в голову бежать домой?

— Конечно, нет.

Я увидел, как из-под удлиненных век блеснули глаза.

— «Конечно»?

— Я должен был узнать, что происходит.

— Ага. Ты знал, что я должен быть здесь?

— Не раньше, чем увидел Ульфина и коней. И не потому, что ты велел мне не съезжать с дороги. Но я — скажем так, я знал, что сегодня ночью в лесу что-то произойдет и что я должен найти это место.

Он на мгновение задержал на мне взгляд. Я был прав, предполагая, что он не удивится. Затем Белазий вздернул голову.

— Пойдем, холодно, а я без плаща.

Когда я последовал за ним по скрипевшей под ногами гальке, он добавил через плечо:

— Я понимаю так, что Ульфин все еще на месте?

— Думаю, да. Ты очень сильно его запугал.

— Ему нечего бояться — пока он не путается под ногами и ничего не видит.

— Значит, он правда ничего не знает?

— Знает он что-то или не знает, — безразлично произнес Белазий, — у него хватает сообразительности хранить молчание. Я обещал ему, что если он будет повиноваться мне в этих делах, не задавая вопросов, то я освобожу его так, чтобы он успел скрыться.

— Скрыться? От чего?

— От смерти — после того, как умру я. Обычно слуг жрецов отправляют вслед за их господами.

Мы шли бок о бок по тропе. Я взглянул на него. Он был одет в темное платье: мне никогда не доводилось еще видеть таких красивых одежд, они были красивее тех, что носил Камлах; одежду схватывал пояс из прекрасно выделанной кожи, возможно, итальянской, а на плече красовалась большая круглая брошь, в лунном свете в ней высвечивался узор из золотых кругов и сплетенных змей. Белазий выглядел — даже с тем отпечатком, что наложили на него события этой ночи — настоящим римлянином, изысканным и умным. Я сказал:

— Прости, Белазий, но разве все это не ушло вместе с египтянами? Даже мы в Уэльсе считаем такое уже стародавним.

— Возможно. Но ведь можно сказать, что и сама Богиня стара и любит, когда ей поклоняются так, как ей привычно. А наш обычай почти столь же стар, как она сама, он так стар, что люди не помнят уже, как он появился, об этом молчат и песни, и камни. Задолго до того, как в Персии стали закалывать быков, задолго до того, как обычай этот дошел до Крита, и даже много раньше, чем боги неба пришли из Африки и в их честь были подняты эти камни, Богиня уже обитала здесь в священной роще. Теперь тот лес сокрыт от нас и мы поклоняемся ей где можем, но где бы ни пребывала Богиня, будь то камень, дерево или пещера, там и та роща, называемая Немет, и там мы приносим наши жертвы. Я вижу, ты меня понимаешь.

— Прекрасно понимаю. Мне рассказывали о таком в Уэльсе. Но ведь с тех пор, как перестали приносить эти жертвы, минуло уже несколько столетий?

Голос его был ровным, как слой масла на поверхности воды:

— Его убили за кощунство. Тебе разве о таком не рассказывали?..

Тут Белазий замер и рука его скользнула к бедру. Тон изменился:

— Это лошадь Кадаля.

Он закрутил головой как охотничий пес.

— На ней приехал я, — заверил я его. — Я ведь сказал тебе, что мой пони охромел. Кадаль, должно быть, отправился домой. Я полагаю, ему пришлось взять одного из твоих коней.

Я отвязал кобылу и вывел ее на залитую лунным светом тропу. Белазий убрал кинжал назад в ножны. Мы двинулись дальше, кобыла шла сзади, уткнувшись носом мне в плечо. Нога уже почти перестала болеть. Я сказал:

— Значит, смерть и Кадалю тоже? Значит, здесь дело не только в кощунстве? Ваши церемонии настолько секретны? Это как-то связано с мистерией, Белазий, или просто то, чем вы там занимаетесь, незаконно?

— Это и секретно, и незаконно. Мы собираемся там, где можем. Сегодня же ночью нам пришлось использовать остров. Это вполне безопасно — обычно ни одна душа не осмеливается приблизиться к нему в ночь солнцеворота. Но если слух дойдет до Будека, неприятностей не избежать. Убитый нами сегодня служил королю; мы прятали его здесь восемь дней и разведчики Будека сбились с ног, разыскивая его. Но он должен был умереть.

— Теперь его найдут?

— О да, далеко отсюда, в лесу. Они сочтут, что его растерзал дикий вепрь. — Снова тот же взгляд искоса. — В конце концов, можно сказать, что он умер легко. В старые времена у него вырезали бы пупок и заставили бегать под ударами кнута круг за кругом у священного дерева, пока его кишки не намотаются на ствол, как шерсть на веретено.

— А Амброзий знает?

— Амброзий тоже человек короля.

Несколько шагов мы прошли молча.

— Ну, а что будет со мной, Белазий?

— Ничего.

— А выведывать ваши секреты — разве не кощунство?

— Тебе опасность не грозит, — сухо бросил он. — У Амброзия длинные руки. Почему ты так смотришь?

Я покачал головой. Я не мог выразить это словами, даже самому себе. Как будто во время битвы, где ты сражался без доспехов, в руку тебе вложили щит. Белазий спросил:

— Ты не боялся?

— Нет.

— Клянусь Богиней, это похоже на правду. Амброзий не ошибся, мужество у тебя есть.

— Если и есть, то не такое, каким стоило бы восхищаться. Когда-то мне казалось, что я лучше других мальчиков, потому что не разделял и не понимал многих их страхов. У меня, конечно, были свои собственные, другие, но я научился держать их при себе. Наверное, в этом было что-то от гордыни. Но теперь я начинаю понимать, почему: ведь даже когда опасность и смерть, не скрываясь, поджидают меня на пути, я могу миновать их без опаски.

Он остановился. Мы почти подошли к роще.

— Так почему же? Скажи мне.

— Потому что они предназначены не мне. Я боялся за других, но в этом смысле никогда не боялся за себя. До сих пор не боялся. По-моему, людей страшит неизвестность. Они боятся боли и смерти, поскольку те могут поджидать их на каждом шагу. Но случаются такие моменты, когда мне открывается скрытое и ждущее, или когда — как я сказал тебе — я вижу это лежащим прямо на дороге. И я знаю, где подстерегают меня боль и опасность, и знаю, что смерти не пришло еще время явиться; потому я и не боюсь. Это не мужество.

Он медленно произнес:

— Да. Я знал, что у тебя есть дар провидения.

— Он обнаруживается только иногда, и по воле бога, а не моей.

Я и так сказал ему слишком много; он был не тем человеком, с которым стоило делиться своим богом. Я быстро добавил, чтобы сменить тему:

— Белазий, ты должен выслушать меня. Ульфин ни в чем не виноват. Он отказался сказать нам что-нибудь и остановил бы меня, если б мог.

— Хочешь сказать, что если уж кого и ожидает расплата, то пусть это будешь ты?

— Ну, это было бы только справедливо и, в конце концов, я могу себе это позволить. — Я подсмеивался над ним из-за своего невидимого щита. — Вот только что бы это могло быть? Такая старая религия, как твоя, должна иметь в запасе несколько менее строгих наказаний, верно? Умру ли я от судорог во сне сегодня ночью, или буду растерзан вепрем, когда выберусь в этот лес на следующий раз без моего «черного пса»?

Он впервые улыбнулся.

— Не надейся, что тебе удастся совсем избегнуть наказания. У меня есть где применить тебя и этот твой дар ясновидца, будь уверен. Не только Амброзий знает, как лучше всего использовать людей в соответствии с их качествами, и я намерен использовать тебя. Ты сказал мне, что сегодня ночью тебя что-то влекло; тебя вела сама Богиня, и к Богине ты должен отойти. — Он обнял рукой мои плечи. — Ты заплатишь за содеянное тобой этой ночью, Мерлин Эмрис, и такой монетой, которую она примет. Богиня затравит тебя, как она поступает со всеми, кто подсмотрел ее мистерию — но она не станет уничтожать тебя. О нет, не Актеон, мой способный маленький ученик, но Эндимион. Она заключит тебя в свои объятия. Иначе говоря, ты будешь учиться, пока я не смогу взять тебя с собой в святилище и там представить.

Я с радостью ответил бы ему:

— Нет, даже если ты обмотаешь моими кишками каждое дерево в этом лесу, — но прикусил язык.

Мужчина берет силу там, где ему ее предлагают, сказал Амброзий, и, припомнив мое бдение рядом с ясенем, я вспомнил, что там была сила, какая-то необычная, но сила. Посмотрим. Я ускользнул — хотя и без грубости — из-под его руки, обвившейся вокруг моих плеч и стал подниматься вверх по склону, к роще.

Если Ульфин раньше был напуган, то увидев меня со своим господином и осознав, где я его встретил, он почти потерял дар речи от ужаса.

— Милорд… Я думал, он уехал домой… Правда, милорд! Кадаль сказал…

— Подай мой плащ, — сказал Белазий, — и положи это в седельную сумку.

Он бросил на землю белое одеяние. Оно упало, свободно развернувшись, возле дерева, к которому был привязан Астер. Когда одеяние оказалось рядом с ним, пони испуганно фыркнул и отпрянул. Сначала я решил, что причиной послужило призрачное падение белой ткани у его ног, но потом заметил темные пятна на белом и брызги, они казались еще более темными в окутывавшем рощу мраке, и до меня донеслись запахи дыма и свежей крови.

Ульфин механически подал плащ.

— Милорд… — он почти не дышал от страха и от усилий удержать в то же время норовистого коня. — Кадаль взял вьючную лошадь. Мы подумали, что милорд Мерлин ускакал назад в город. Правда, господин, я и сам был уверен, что он поскакал той дорогой. Я ничего не сказал ему. Клянусь…

— На кобыле Кадаля есть седельная сумка. Положи туда. — Белазий накинул плащ и закрепил застежку, потом протянул руку за поводьями. — Подержи мне коня.

Мальчик повиновался, пытаясь, как я заметил, не только оправдать себя в глазах господина, но и оценить силу гнева Белазия.

— Милорд, поверь мне, прошу тебя, я ничего не сказал. Я клянусь в том всеми богами, какие только есть.

Белазий не обращал на него внимания. Я знал, что он способен на жестокость; и правда, за все время, пока я его знал, он ни разу не задумался о чьей-нибудь тревоге или боли, вернее, ему никогда и в голову не приходило, что такие чувства могут существовать, пусть даже у свободного человека. Ульфин в тот момент казался ему, должно быть, менее реальным, чем его конь, которого тот же Ульфин для него придерживал. Белазий легко взлетел в седло, коротко бросив:

— Отойди. — Затем сказал, обращаясь ко мне: — Ты справишься с этой кобылой, если мы пойдем галопом? Я хочу вернуться быстрее, чем Кадаль обнаружит, что домой ты не приехал, и поднимет на ноги весь дворец.

— Попытаюсь. А как же Ульфин?

— Ульфин? Он, разумеется, поведет твоего пони в поводу домой.

Белазий развернул коня и выехал между ветками сосен наружу. Ульфин уже бежал, чтобы свернуть обагренное кровью облачение и засунуть его в седельную сумку гнедой кобылы. Он поспешил подставить мне плечо, и кое-как я сумел забраться в седло и устроиться там. Мальчик отступил назад; он молчал, но я чувствовал, что его бьет дрожь. Наверное, для раба такой испуг был делом обычным. До меня дошло, что он к тому же боится вести в одиночку через лес моего пони.

Я вцепился в поводья и наклонился вперед:

— Ульфин, он не сердится на тебя; с тобой ничего плохого не случится. Клянусь тебе в этом. Поэтому не бойся.

— А ты… ты что-нибудь видел, милорд?

— Абсолютно ничего. — В том смысле, в котором это имело для него значение, так оно и было. Я спокойно посмотрел на него сверху вниз. — Только непроглядную тьму да невинную луну. Но что бы я ни увидел, Ульфин, это неважно. Я приму посвящение. Понял теперь, почему он не сердится? Вот и все. На, возьми..

Я вынул из ножен кинжал и бросил его вниз, в сосновые иглы.

— Если тебе от этого станет спокойней, — сказал я, — но он тебе не понадобится. Тебе ничто не грозит. Верь мне. Я знаю. Веди моего пони осторожно, ладно?

Я пнул кобылу пятками по ребрам и направил ее следом за Белазием.

Он ждал меня — то есть ехал легким галопом, и послал коня вперед, стоило мне поравняться с ним. Гнедая кобыла с топотом неслась за его конем. Я ухватился за уздечку и вцепился в нее, как репей.

Тропа была достаточно широкой, и мы ясно различали наш путь в лунном свете. Она вела через лес в гору, к водоразделу, с которого можно было увидеть на короткий миг мерцание городских огней. Затем снова спускалась под гору и через какое-то время мы выехали из леса на просоленную морскими ветрами равнину.

Белазий не сбавлял скорости и не разговаривал. Я припал к кобыле, вглядываясь в тропу поверх ее плеча и спрашивая себя, встретим ли мы возвращающегося за мной Кадаля с эскортом, или он будет один.

Мы с плеском промчались через ручей, глубины его едва хватило бы намочить коням копыта, и затем тропа, протоптанная в ровном дерне, повернула направо, в сторону главной дороги. Теперь я знал, где мы находимся; когда мы ехали в лес, я приметил эту тропинку, она уходила вбок почти сразу же за мостом, у опушки леса.

Через несколько минут мы должны были подъехать к мосту и главной дороге.

Белазий придержал жеребца и глянул через плечо. Кобыла с топотом догнала его коня и потрусила рядом, но тут Белазий поднял руку и натянул поводья. Лошади перешли на шаг.

— Слушай.

Кони. Множество коней, идущих быстрой рысью по мощеной дороге. Они направлялись к городу.

Коротко прозвучал чей-то мужской голос. Над мостом заметались и запрыгали огни факелов, и мы увидели их, к нам приближался отряд конников. В свете факелов на их знамени был виден алый дракон.

Рука Белазия с силой натянула мои поводья и наши лошади остановились.

— Люди Амброзия, — сказал он или, по крайней мере, начал говорить, когда громко и звонко заржала моя кобыла и ей ответила одна из лошадей отряда.

Кто-то пролаял приказ. Отряд остановился. Еще приказ, и несколько коней быстрым аллюром понеслись в нашу сторону. Я слышал, как Белазий вполголоса выругался, отпуская мои поводья.

— Здесь мы расстанемся. Теперь держись покрепче и не распускай язык. Даже рука Амброзия не сможет уберечь тебя от проклятия.

Он хлестнул мою кобылу по крупу, и та рванулась вперед, чуть не выбросив меня из седла. Я был слишком занят, чтобы следить за его отъездом, но позади раздался плеск и треск ломаемых веток, когда его черный конь перемахнул через ручей и растворился в лесу за несколько секунд до того, как солдаты подъехали ко мне и, развернувшись, подстроились по обе стороны, чтобы сопроводить к своему офицеру.

Серый жеребец пританцовывал в ослепительном свете факелов под знаменем. Один из сопровождающих подхватил кобылу под уздцы и провел ее вперед.

Отсалютовав офицеру, он доложил:

— Только один, господин. Не вооружен.

Офицер приподнял забрало. Голубые глаза широко раскрылись, и слишком хорошо памятный мне голос Утера произнес:

— Разумеется, это должен был оказаться ты. Ну, бастард Мерлин, что делаешь ты здесь в одиночестве и где ты был?

11

Я не стал отвечать сразу, стараясь сообразить, сколько ему можно сказать. Любому другому офицеру я мог бы преподнести быструю и простую полуправду, но Утер, кажется, собирался взяться за меня всерьез, а для всех, кто присутствовал на той «и секретной, и незаконной» встрече, Утер был не простой офицер, он был опасен. Не то, чтобы у меня были какие-то причины защищать Белазия, но я не собирался делиться сведениями — или объясняться — ни с кем, кроме Амброзия.

В любом случае, избежать гнева Утера можно было лишь ведя себя естественно.

Поэтому мой взгляд был искренним и открытым — по крайней мере, я на это надеялся.

— Мой пони охромел, господин, поэтому я велел слуге довести его шагом и взял коня слуги, чтобы самому вернуться домой. — Когда он открыл было рот, чтобы заговорить, я поднял тот невидимый щит, что вложил мне в руки Белазий. — Твой брат обычно посылает за мной после ужина, и я не хотел заставлять его ждать.

Когда я упомянул Амброзия, брови его нахмурились, но он сказал лишь:

— Почему по этой тропе и в этот час? Почему не по дороге?

— Мы углубились в лес, когда Астер повредил себе ногу. На развилке мы свернули на восток, поехали по просеке, по которой вывозят лес, а там еще одна тропа отходила на юг, до дому по ней казалось короче, потому мы по ней и поехали. При свете луны ее было хорошо видно.

— Что это за тропа?

— Я не знаю этот лес, господин. Она шла вверх по склону, а потом спускалась к переправе, примерно в миле вниз по течению.

Хмурясь, он пытливо посмотрел на меня:

— Где ты оставил своего слугу?

— Когда мы немного проехали по тропе. Мы хотели быть совершенно уверены, что это верный путь, прежде чем он позволил мне ехать одному. Я думаю, он сейчас поднимается по склону к вершине холма, — я молился, путано, но искренне, любому богу, который мог услышать меня, чтобы в этот момент не появился со стороны города возвращавшийся искать меня Кадаль.

Утер разглядывал меня, сидя на своем пританцовывающем коне, как будто того не существовало. Тогда я впервые осознал, насколько он похож на своего брата. И также впервые ощутил в нем что-то вроде силы и, сколь ни молод я был, понял, что имел в виду Амброзий, говоря мне о его блестящем полководческом таланте. Он видел людей насквозь. Я знал, что он всматривается в меня, чувствуя ложь, не зная, где она, и каковы ее причины, но желая узнать. И твердо намереваясь выяснить…

На этот раз он заговорил весьма любезно, без раздражения, даже ласково:

— Ты лжешь, верно? Почему?

— Это чистая правда, господин. Если ты посмотришь на моего пони, когда его приведут…

— О, да, это-то явно правда. Я не сомневаюсь, что он окажется хромым. И если я пошлю по этой тропе людей, они обнаружат Кадаля, ведущего его домой. Но я хотел бы знать…

Я быстро сказал:

— Не Кадаля, господин — Ульфина. У Кадаля другие дела, и Белазий послал со мной Ульфина.

— Пара подобралась? — сказано это было с отвращением.

— Господин?

Голос его вдруг от раздражения сорвался.

— Не играй со мной в слова, ты, маленький катамит. Ты мне в чем-то солгал, и я хочу знать, в чем. Ложь я за милю отличу. — Затем он глянул мимо меня, и голос его изменился. — Что это там у тебя в седельной сумке?

Кивок одному из стоявших сбоку от меня солдат. Утер заметил уголок белого одеяния Белазия! Солдат запустил руку в сумку и вытащил выпачканную и мятую белую ткань с темневшими на ней пятнами, происхождение которых сомнений не вызывало. Даже сквозь запах кипящей смолы факелов на меня пахнуло кровью.

Почуяв ее, кони за спиной Утера зафыркали и стали вскидывать головы, а люди переглядываться. Я заметил, что факельщики начали поглядывать на меня с подозрением, а страж рядом со мной что-то пробормотал вполголоса.

Утер яростно заговорил:

— Клянусь всеми богами преисподней, вот значит как! Один из них, клянусь Митрой! Мне бы следовало догадаться, даже отсюда я чувствую, как от тебя несет священным дымом! Хорошо же, бастард, ты взял столько воли, прикрываясь именем моего брата, так вошел ему в милость, теперь посмотрим, что он об этом скажет. Можешь ли ты сам сказать сейчас что-нибудь в свое оправдание? Отрицать все теперь непросто, верно?

Я посмотрел на него. Сидя на высокой кобыле, я мог смотреть ему прямо в глаза, не поднимая головы.

— Отрицать? Я отрицаю, что нарушил закон или совершил что-то, что пришлось бы не по душе графу — и лишь две эти вещи имеют значение, милорд Утер. Я объясню ему.

— Да уж объяснишь, клянусь богом! Значит, тебя проводил туда Ульфин?

Я резко возразил:

— Ульфин вообще не имеет к этому никакого отношения. Я уже оставил его. В любом случае он раб и делает то, что я ему прикажу.

Он неожиданно пришпорил коня, направив его прямо на мою кобылу. Наклонился вперед, вцепился в складки моего плаща у самой шеи и начал сдавливать все сильнее, пока чуть ли не поднял меня из седла. Лицо его вплотную приблизилось к моему, закованное в броню колено больно зажало мою ногу, в то время как наши лошади били копытами и прижимались друг к другу. Он процедил сквозь зубы:

— А ты будешь делать то, что прикажу тебе я, запомни. Чем бы ты ни служил моему брату, ты и меня будешь слушаться. — Утер сдавил плащ еще сильнее и встряхнул меня. — Понял, Мерлин Эмрис?

Я кивнул. Он выругался, когда заколка моей фибулы оцарапала его руку, и отпустил меня. По ладони сочилась кровь. Я заметил, что взгляд Утера остановился на фибуле.

Он щелкнул пальцами факельщику и тот протиснулся поближе, высоко подняв огонь.

— Он дал тебе это? Красного Дракона?

Тут он замолк, перевел взгляд на мое лицо, всмотрелся, и зрачки его расширились. Глаза полыхнули синевой. Его серый жеребец прижался боком к кобыле, и Утер осадил коня так резко, что у того изо рта полетела пена.

— Мерлин Эмрис… — Он произнес это снова, на этот раз про себя, так тихо, что я едва расслышал. Затем вдруг рассмеялся, весело, радостно и грубо, прежде мне не приходилось слышать, чтобы он так смеялся.

— Что ж, Мерлин Эмрис, тебе все равно придется отвечать перед ним, где ты побывал сегодня ночью. — Он развернул коня, бросив через плечо своим людям: — Прихватите его с собой, да смотрите, чтобы не свалился. Похоже, он дорог моему брату.

Серый конь от удара шпорами рванулся вперед, и отряд последовал за ним. Те, что привели меня, поскакали следом, не отпуская узды моей гнедой кобылы и держась по обе стороны от меня.

Одеяние друида осталось лежать, истоптанное и грязное, в дорожной пыли, где по нему проскакал весь отряд. Увидит ли его Белазий, поймет ли, что это значит?

Потом я забыл о нем. Мне еще предстоял разговор с Амброзием.

Кадаль был у меня в комнате. Я сказал с облегчением:

— Что ж, возблагодарим богов за то, что ты не вернулся за мной. Меня подобрала утерова свора, и он с ума сходит от ярости, потому что знает, куда я ездил.

— Понимаю, — ответил Кадаль. — Я все видел.

— Ты о чем?

— Я ведь поехал за тобой в лес. Мне хотелось убедиться, что у тебя хватило рассудка броситься домой, когда ты услыхал тот… шум, поэтому я направился за тобой. Когда же не увидел тебя на тропе, то лишь подумал, что ты, должно быть, выжал из кобылы приличную скорость — даже подо мной, и то земля дымилась! Потом, когда…

— Ты сообразил, что происходит? Где был Белазий?

— Ага. — Он отвернулся, будто собираясь сплюнуть на пол, но опомнился и ограничился лишь знаком от дурного глаза. — Ну, когда я сюда вернулся и не нашел тебя, то понял, что ты, верно, направился прямиком вниз, посмотреть, что там творится. Своевольный дурень, если бы ты влез в дела той шайки, тебя могли и убить.

— Тебя тоже. Но ты ведь поехал назад.

— А что мне было делать? Жаль, ты не слышал, как я тебя называл. Самым безобидным было маленький сорванец. Я отъехал примерно на полмили от города, когда заметил их приближение. Я тут же свернул в сторону и подождал, пока они проедут. Знаешь ту старую развалившуюся почтовую станцию? Я был там. Смотрел, как они едут мимо, а в хвосте, под стражей, ты. Знают, понял я. Последовал за ними до города, стараясь держаться поближе — насколько смелости хватало, а сюда добрался, сократив путь по боковым улочкам. Я только что вошел. Значит, он узнал?

Я кивнул, возясь с застежкой плаща.

— Ну, тогда достанется тебе на орехи, уж это точно, — сказал Кадаль. — А как он узнал?

— Белазий положил свою накидку в мою седельную сумку, и они нашли ее. Подумали, что моя. — Я усмехнулся. — Прикинь они, какого она размера, наверняка подумали бы иначе. Но им это и в голову не пришло. Просто бросили ее в грязь и проскакали по ней.

— Уж конечно. — Перед этим он опустился на колено, чтобы развязать ремешки на моих сандалиях, и теперь застыл с одной сандалией в руке. — Уж не хочешь ли ты сказать, что Белазий видел тебя? Говорил с тобой?

— Да. Я дождался его, и мы вместе пешком вернулись к лошадям. Кстати, Ульфин ведет сюда Астера.

Он пропустил это мимо ушей. Лишь глядел на меня во все глаза и кровь отливала у него от лица.

— Утер не видел Белазия, — сказал я. — Белазий вовремя исчез. Он знал, что они услышали одну лошадь, поэтому направил меня вперед, им навстречу, иначе, я полагаю, они погнались бы за нами обоими. Он, верно, забыл, что у меня его накидка, или понадеялся, что они ее не найдут. Любой, кроме Утера, и искать бы не стал.

— Тебе никак нельзя было подходить к Белазию. Все хуже, чем я думал. Подожди, дай-ка мне. У тебя руки закоченели. — Он отстегнул фибулу с драконом и снял с меня плащ. Тебе следует поостеречься, поверь. Он ужасный человек — как и все они, коли на то пошло, — но он хуже всех.

— Ты знал о нем?

— Нельзя сказать, чтобы знал. Догадывался. Просто на него это похоже. Я лишь хотел сказать, что с этой компанией лучше не ссориться.

— Что ж, он верховный друид или, по меньшей мере, глава этой секты, так что каким-то весом он обладает. Не смотри с такой тревогой, Кадаль, вряд ли он станет вредить мне, да и другим не даст меня тронуть.

— Он угрожал тебе?

Я рассмеялся.

— Да. Проклятьем.

— Говорят, их проклятье может пристать к человеку. Еще болтают, друиды могут послать за тобой нож, который день и ночь будет преследовать тебя, и ты лишь услышишь свистящий шум в воздухе за спиной за миг до удара.

— Разное болтают. Кадаль, у меня есть еще какая-нибудь приличная туника? Самая хорошая уже вернулась от сукновала? Я хочу принять ванну, прежде чем пойду к графу.

Он искоса посмотрел на меня, потянувшись к платяному сундуку за другой туникой.

— Утер, должно быть, не промедлил пойти к нему. Ты это знаешь?

Я засмеялся.

— Конечно. Предупреждаю, я расскажу Амброзию правду.

— Всю?

— Всю.

— Да, я думаю, так будет лучше, — сказал он. — Если кто и сможет защитить тебя от них…

— Не потому. Просто он должен знать. Он имеет на это право. Кроме того, что мне от него скрывать?

Он неуверенно протянул:

— Я все думаю о проклятии… Может быть, даже Амброзий окажется не в силах защитить тебя от него.

— Э, да вот как его, это проклятие. — Я сделал жест, который нечасто можно увидеть в домах людей благородных. — Забудь о нем. Ни ты, ни я ничего плохого не сделали, а я отказываюсь лгать Амброзию.

— Когда-нибудь я все же увижу тебя напуганным, Мерлин.

— Может быть.

— Разве ты даже Белазия не испугался?

— А что, нужно было? — поинтересовался я. — Он не причинит мне вреда. — Я расстегнул пояс на моей тунике и, бросив его на кровать, пристально посмотрел на Кадаля. — Ты испугался бы, Кадаль, если бы знал, какой смертью умрешь?

— Да, клянусь Псом! А ты знаешь?

— Вижу иногда, обрывками. И это наполняет мою душу страхом.

Он выпрямился, испуганно глядя на меня.

— И что же это будет?

— Пещера. Кристальный грот. Иногда мне кажется, это смерть, а бывает и так, что это представляется мне рождением, или вратами видений, или темным преддверием сна… Не могу сказать точно. Но когда-нибудь узнаю. До тех пор же, я полагаю, мне не многого следует бояться. В конце концов я попаду в этот грот, как ты… — Я замолчал.

— Как я что? — быстро спросил он. — К чему приду я?

Я улыбнулся.

— Я хотел лишь сказать «как ты доживешь до преклонных лет».

— Врешь, — бросил он грубо. — Я видел твои глаза. Когда тебя посещают видения, глаза у тебя становятся странными, я еще раньше это заметил. Зрачки расширяются и как-то затуманиваются, вроде как во сне, но не смягчаются; нет, ты становишься какой-то холодный, как холодное железо, ничего не видишь и не обращаешь внимания на то, что творится в это время вокруг тебя. И говоришь так, будто остался один голос, а человека и нет… Или как будто ты ушел куда-то и оставил свое тело, чтобы через него вещал кто-то другой. Как дуют в рог, чтобы он трубил. О, знаю, я видел это всего раза два, но это жутко и пугает меня.

— Меня это тоже пугает, Кадаль. — Я позволил зеленой тунике соскользнуть с меня на пол. Кадаль держал на вытянутых руках серое шерстяное одеяние, которое я надевал на ночь. Я рассеянно взял одежду и сел на край ложа, разложив платье на коленях. Говорил я скорее сам с собой, чем с Кадалем. — Меня это тоже пугает. Ты прав, я так все это и ощущаю, будто становлюсь пустой раковиной и через меня проходит что-то постороннее. Я что-то говорю, что-то вижу, что-то думаю — что-то, о чем я до того момента и не подозревал. Но ты ошибаешься, полагая, будто я ничего не чувствую. Мне больно. По-моему, так происходит оттого, что я не могу распоряжаться тем, что вещает через меня… Я имел в виду, пока не могу распоряжаться. Но обязательно смогу. И это я тоже знаю. Придет день, и я смогу распоряжаться той частью меня, что знает и видит, тем богом, и тогда это действительно станет магической силой. Я буду сознавать, когда изреченное мной лишь человеческий порыв, а когда — тень бога.

— А когда ты сказал о моей кончине, что это было?

Я поднял глаза. Странно, но лгать Кадалю было еще сложнее, чем Утеру.

— Но я не видел твою смерть, Кадаль, и ничью, кроме своей. Я просто забылся. Собирался сказать: «как и ты ляжешь в могилу где-то в чужих краях…» — Я улыбнулся ему. — Я ведь знаю, что для бретонца это хуже, чем попасть в преисподнюю. Но думаю, что тебе от этого не уйти… То есть, если ты останешься у меня в услужении.

Он облегченно заулыбался. Да, это сила, подумал я, если мое слово может пугать мужей, подобных этому. Он сказал:

— Ну, на такое-то я согласен. Даже не попроси он меня об этом, я все равно остался бы. С тобой просто, и присматривать за тобой одно удовольствие.

— Разве? А я-то думал, ты считаешь меня своевольным сорванцом, да еще и источником своих бед вдобавок?

— Понимаешь, таков ты и есть, но дело в том, что я никогда не осмелился бы сказать такое кому-нибудь, стоящему столь же высоко, но ты только смеешься — а ведь рожден от королей.

— От королей? Вряд ли сюда можно причислять моего деда, как и моего… — Я осекся. Замолчать меня заставило выражение его лица.

Он сказал, не подумав, а затем начал ловить ртом воздух, как будто пытаясь проглотить вылетевшие слова и не произносить их.

Он ничего не сказал, просто стоял, перебросив через руку грязную тунику. Я медленно встал, и серое одеяние соскользнуло с колен на пол. Ему не было нужды говорить. Я понял. Представить трудно, почему я не понял этого раньше, в то мгновение, когда оказался перед Амброзием, стоя в замерзшем поле, а он сверху вниз рассматривал меня в свете факела. Он-то знал. И догадались, наверное, сотни прочих. Я припомнил теперь и как на меня иногда косились, и приветливое бормотание офицеров, и почтение слуг, которое я относил на счет уважения к распоряжениям Амброзия, но которое, как я понял теперь, было почтением к его сыну.

В комнате было тихо, как в пещере. В жаровне метнулся язычок пламени и рассыпался бликами в бронзовом зеркале у стены. Я посмотрел в том направлении. В озаренной пламенем бронзе мое обнаженное тело казалось хрупким и прозрачным, чем-то нереальным, сотканным из света и тьмы, колышущимся от мигания язычков огня. Но лицо было освещено, и в его вылепленных из света и тени чертах я видел его лицо, такое, каким увидел я его в комнате, когда он сидел над жаровней и ждал, пока меня приведут к нему. Ждал, пока я приду, чтобы он мог спросить о Ниниане. И в этом деле дар провиденья не помог мне. Обладающие им люди нередко бывают по-человечески слепы. Я обратился к Кадалю:

— Все знают?

Он кивнул. Он не спросил, что я имею в виду.

— Ходят слухи. Ты иногда бываешь очень похож на него.

— Я думаю, и Утер мог догадаться. Он раньше не знал?

— Нет. Он уехал раньше, чем начали ходить слухи. Он не потому был так против тебя настроен.

— Рад слышать это, — сказал я. — Но из-за чего же тогда? Только из-за того случая, когда я попался ему на пути, тогда, у стоящего камня?

— Да, это, и другое.

— Например?

Кадаль сказал прямо:

— Он думал, что ты наложник графа. Амброзий не очень-то охоч до женщин. Да и до мальчиков не охоч, если на то пошло, но Утеру никогда не понять, как это можно мужчине не делить ложе ни с кем все семь дней в неделю. И когда его брат стал уделять тебе столько внимания, поселил в свой дом, приставил меня приглядывать за тобой и все такое, Утер счел, что это, должно быть, от любви графа к своему наложнику. И это ему совсем не понравилось.

— Понятно. Он действительно сказал нечто подобное сегодня вечером, но я подумал, что это из-за вспышки гнева.

— Если бы он снизошел взглянуть на тебя или прислушаться к тому, что болтают люди, он быстро бы все понял.

— Теперь он знает. — Я заговорил с неожиданной уверенностью. — Он заметил это там, на дороге, когда увидел фибулу с драконом, которую дал мне граф. Я никогда не задумывался над этим, но он-то, конечно, понял, что граф не дал бы наложнику носить свой королевский знак. Утер подозвал факельщика и внимательно рассмотрел меня. Я полагаю, тогда он и увидел. — Меня поразила новая мысль. — И, по-моему, Белазий тоже знает.

— О, да, — сказал Кадаль, — он знает. Почему ты так подумал?

— По тому, как он разговаривал… Будто знал, что не посмеет и пальцем меня тронуть. Потому-то он, наверное, и попытался запугать меня угрозой проклятья. Он очень хладнокровен, правда? Он, должно быть, напряженно думал всю дорогу наверх к роще. Он не посмел бесшумно избавиться от меня за святотатство, но ему нельзя было и допустить, чтобы я начал болтать. Отсюда и разговоры о проклятии. А также… — я замолчал.

— Что такое?

— Да не пугайся ты так. Просто еще одна гарантия, что я не стану распускать язык.

— Ради всех богов, что это было?

Я пожал плечами и, тут только осознав, что все еще раздет, потянулся за ночной рубашкой.

— Он сказал, что возьмет меня с собой в святилище. По-моему, он хотел бы сделать из меня друида.

— Так и сказал? — Я стал уже привыкать к этому знаку Кадаля от злых чар. — И как ты поступишь?

— Пойду с ним… схожу хотя бы разок. Не смотри так, Кадаль. Совершенно исключено, что мне захочется прогуляться туда еще раз. — Я спокойно глядел на него. — Но нет в этом мире ничего, что бы я не был готов видеть и изучать, и нет такого бога, к которому не обратился бы я в соответствии с его собственным обычаем. Я ведь говорил тебе, что истина — тень бога. Если я собираюсь использовать ее, следует узнать, что это за бог. Ты понимаешь меня?

— Да как же мне понять? О каком боге ты говорил?

— Я думаю, существует лишь один бог. О, боги присутствуют везде, в полых холмах, в ветре и море, в каждой травинке, на которую мы ступаем, в каждом нашем вздохе и в кровавых тенях, где ждут подобные Белазию. Но я думаю, что есть один бог, который бог сам по себе, как великое море, а мы, все остальные — и малые боги, и люди, и прочие — как впадающие в море реки, мы все в конце концов приходим к нему… Ванна готова?

Через двадцать минут, в темно-синей тунике, заколотой у плеча фибулой с драконом, я отправился к моему отцу.

12

Секретарь сидел в приемной, силясь хоть чем-то скрасить свое безделье. Из-за занавеса доносился голос Амброзия, звучал он спокойно. Два стража у двери словно окаменели. Затем занавес отдернулся, и вышел Утер. Увидев меня, замешкался, привстал на каблуки, будто собираясь заговорить, но тут заметил заинтересованный взгляд секретаря и широким шагом направился мимо меня, взмахнув красным плащом и обдав запахом конского пота. По Утеру всегда можно было определить, откуда он только что пришел, по-моему, он впитывал запахи как губка. Скорее всего, он направился к брату, даже не приведя себя в порядок после возвращения из похода.

Секретарь, его звали Соллий, обратился ко мне:

— Можешь войти без доклада, господин. Он будет рад видеть тебя.

Я пропустил мимо ушей обращение «господин». К этому я, кажется, уже привык. Я вошел.

Он стоял спиной к двери, склонившись над столом. Последний был завален табличками, поперек одной из них лежал стиль; видимо, его отвлекли, когда он писал. На столике секретаря у окна находился наполовину развернутый свиток книги.

Дверь за мной захлопнулась. Я остановился сразу за порогом, и кожаный занавес с шумом и хлопком упал на прежнее место.

Амброзий обернулся.

В тишине наши взгляды встретились. Мгновениям этим, казалось, не будет конца, но тут он прочистил горло и сказал:

— А, Мерлин, — и чуть шевельнул рукой. — Садись.

Я повиновался и направился через комнату к своему обычному месту — табурету у жаровни.

Он мгновение помолчал, глядя вниз, на стол. Поднял стиль, отрешенно посмотрел на воск и дописал еще слово. Я ждал. Он хмуро взглянул на написанное, стер все, затем бросил стиль на стол и сказал прямо:

— Ко мне приходил Утер.

— Да, господин.

Он бросил взгляд из-под нахмуренных бровей.

— Я понял так, что он встретил тебя верхом, одного, за городской стеной.

Я быстро вставил:

— Я выехал не один. Со мной был Кадаль.

— Кадаль?

— Да, господин.

— Утеру ты сказал иначе.

— Да, господин.

Прикованный ко мне взгляд, казалось, пронизывал меня насквозь.

— Что ж, продолжай.

— Кадаль всегда сопровождает меня, господин. Он более, чем предан. Мы отправились на север и доехали до тропы, по которой из леса вывозят бревна, и вскоре после того, как мы свернули на нее, мой пони охромел, поэтому Кадаль уступил мне свою кобылу, и мы направились домой. — Я набрал побольше воздуха. — Мы свернули на короткую тропу и наткнулись на Белазия и его слугу. Белазий проехал со мной часть пути, но ему… ему не хотелось встречаться с принцем Утером, поэтому он оставил меня.

— Ясно. — Голос его звучал бесстрастно, но у меня было ощущение, что понял он немало. Следующий его вопрос подтвердил это. — Ты побывал на острове друидов.

— Ты знаешь о нем? — удивился я. Затем, поскольку он не ответил, ожидая в холодной тишине моих слов, я продолжал: — Как я сказал, мы с Кадалем поехали через лес напрямик. Если ты знаешь об острове, то тебе известна и тропа, по которой мы ехали. Как раз там, где эта тропа спускается вниз, к морю, есть сосновая роща. Там мы нашли Ульфина, это слуга Белазия, с двумя конями.

Кадаль хотел взять коня Ульфина и быстро вернуться домой, но когда мы заговорили с Ульфином, послышался крик, вернее, вопль, откуда-то к востоку от той рощи. Я отправился посмотреть. Клянусь, я не знал, что там есть остров и что там происходит. Не знал и Кадаль, и будь он верхом, как я, он бы меня не пустил. Но к тому времени, как он взял коня Ульфина и последовал за мной, он уже потерял меня из вида и подумал, что я испугался и помчался домой, что он и приказывал мне сделать, и лишь когда приехал сюда, выяснилось, что я поехал другой дорогой. Он отправился за мной назад, но к тому времени я уже возвращался с отрядом. — Я зажал ладони между колен. — Не знаю, что заставило меня поехать вниз, к острову. Знаю одно — был тот крик, и я отправился посмотреть… Но не только из-за крика. Не могу это объяснить, пока не могу…

Я вздохнул.

— Господин…

— Ну?

— Я должен сказать тебе. Сегодня вечером там, на острове, был убит человек. Не знаю, кто это был, но слышал, что это человек короля, исчезнувший несколько дней назад. Его тело будет найдено где-то в лесу в таком виде, будто его растерзал дикий зверь. — Я сделал паузу. Его лицо ничего не выражало. — Я подумал, что должен рассказать тебе об этом.

— Ты был на острове?

— О, нет! Вряд ли я был бы сейчас жив, ступи я туда. О том, убитом, я узнал позднее. Мне сказали, его убили за кощунство. Я не стал спрашивать об этом. — Я поднял на Амброзия взгляд. — Я лишь спустился вниз, к берегу. Ждал там, среди деревьев, и наблюдал за танцами и жертвоприношением. Я слышал пение. Я не знал тогда, что все это преступно… Конечно, у нас дома эти ритуалы запрещены, но все знают, что отправлять их никогда не прекращали, и я подумал, что здесь вообще все может быть по-другому. Но когда милорд Утер узнал, где я был, он очень разгневался. Он, кажется, ненавидит друидов.

— Друидов? — Сказано это было рассеянно. Он чертил что-то стилем по крышке стола. — Ах, да. Утер не питает к ним любви. Он фанатик Митры, а свет, я думаю, не дружит с мраком. Ну, в чем дело? — резко бросил он Соллию, вошедшему с извинениями и остановившемуся сразу за порогом.

— Прости, господин, — сказал секретарь, — но прибыл гонец от короля Будека. Я сообщил ему, что ты занят, но он сказал, что дело важное. Велишь ему подождать?

— Введи, — распорядился Амброзий. Вошел человек со свитком. Он вручил свиток Амброзию, который уселся в свое большое кресло, развернул свиток и принялся, хмурясь, его читать. Я наблюдал за ним. Мигающие язычки пламени тянулись из жаровни и освещали черты его лица, которые, пожалуй, были знакомы мне не хуже своих собственных. В самой середине жаровни вдруг зародилось сияние, свет заструился и замерцал. Я почувствовал, как он льется в мои глаза, как они затуманиваются и открываются все шире…

— Мерлин Эмрис? Мерлин?

Эхо стихло и превратилось в обычный голос. Видение окончилось. Я сидел на табурете в комнате Амброзия, глядя на свои сжатые коленями кисти рук. Амброзий поднялся и стоял рядом, между огнем и мной. Секретарь вышел, мы остались одни.

Когда еще раз прозвучало мое имя, я моргнул и пробудился. Он говорил:

— Что ты видишь там, в огне?

Не поднимая головы, я ответил:

— Заросли боярышника на склоне холма, и девушку на гнедом пони, и туман по колено, и молодого человека — у него на плече фибула с драконом.

Я услышал, как он глубоко вздохнул, затем рука легла мне на подбородок и обратила мое лицо к нему. Глаза смотрели пристально и ясно.

— Да, значит этот твой дар провиденья — правда. Я всегда был в этом уверен, а теперь — теперь сомнений нет, все так и есть. Я понял, что у тебя дар прозрения, еще в ту первую ночь у стоячего камня, но это могло быть и что-то другое — сон, выдумка мальчика, удачная догадка, чтобы привлечь мое внимание. Но это… Я не ошибся в тебе. — Он отнял руку от моего лица и выпрямился. — Ты видел лицо той девушки?

Я кивнул.

— А лицо мужчины?

Я не отвел глаз.

— Да, господин.

Он быстро отвернулся и остался стоять спиной ко мне, склонив голову. Снова подобрал со стола стиль, начал вертеть его в пальцах. Немного погодя спросил:

— Когда ты узнал?

— Сегодня вечером, после того, как вернулся. Что-то сказал Кадаль, что-то припомнил я, и брат твой по-особому взглянул на меня, когда увидел, что я ношу это. — Я прикоснулся к фибуле с драконом, прикрепленной на тунике у шеи.

Он бросил взгляд и кивнул.

— Ты сейчас впервые увидел — то, что увидел?

— Да. Мне и в голову не приходило. Теперь-то мне кажется странным, что я даже не подозревал, но клянусь, так оно и было.

Он стоял молча, опершись одной рукой о стол. Не знаю, чего я ожидал, но и представить себе не мог, что увижу великого Аврелия Амброзия, которому не хватает слов. Он пересек комнату и подошел к окну, потом вернулся и заговорил:

— Это странная встреча, Мерлин. Так много нужно сказать — и в то же время так мало. Теперь ты понимаешь, почему я задавал тебе столько вопросов? Почему я так упорно пытался выяснить, что привело тебя сюда?

— Пути богов, мой повелитель, они привели меня, — сказал я. — Почему ты покинул ее?

Я не хотел, чтобы вопрос мой прозвучал так обвиняюще, но, полагаю, он мучил меня столь долго, что теперь не мог не вырваться со всей его прямотой. Заикаясь, я начал говорить что-то, но он жестом заставил меня замолчать и спокойно ответил:

— Мне было восемнадцать, Мерлин, и за мою голову была назначена награда, случись мне ступить на землю моего же королевства. Ты знаешь эту историю — как приютил меня мой кузен Будек, когда брат мой король был убит, и как он никогда не отказывался от планов мести Вортигерну, хотя долгие-долгие годы это казалось немыслимым. Но он все время посылал разведчиков, получал донесения, продолжал строить планы, и когда мне исполнилось восемнадцать лет, он тайно направил меня к Горлойсу Корнуэльскому, который был другом моего отца и который так и не сдружился с Вортигерном. Горлойс послал меня в сопровождении двух доверенных людей на север, чтобы мы могли наблюдать, прислушиваться и изучать местность. Когда-нибудь я расскажу тебе об этой поездке и о том, что случилось, но не сейчас.

Тебе важно знать лишь вот что… Где-то в конце октября мы уже держали путь на юг, к Корнуоллу, чтобы сесть на судно и отплыть домой, когда на нас напали и пришлось сражаться. Это были люди Вортигерна. Я до сих пор не знаю, заподозрили они нас или просто хотели убить, как это свойственно саксам и лисам, по собственному произволу и из любви к виду свежей крови. Я полагаю, последнее, иначе они непременно убедились бы поточнее в моей смерти. Они убили обоих моих спутников, но мне повезло; я отделался ранением, не задевшим кость, и ударом по голове, лишившим меня чувств. Они бросили меня, сочтя мертвым. Произошло это в сумерках. Когда я зашевелился и огляделся по сторонам, было уже утро, и надо мной стоял гнедой пони. На нем сидела и смотрела сверху вниз девушка, она переводила взгляд с меня на убитых и молчала. — Впервые промелькнула улыбка, адресованная, правда, не мне, а воспоминаниям. — Я помню, как пытался заговорить, но я потерял очень много крови, а после ночи под открытым небом у меня начался жар. Я боялся, что она испугается и умчится назад, в город, и тогда мне конец. Но нет. Она поймала моего коня, открыла седельную сумку, дала мне выпить вина, затем очистила рану и перевязала ее, а потом — бог знает, как ей это удалось — сумела перебросить меня поперек коня и увезти из той долины. Она сказала, что ей известно одно место, ближе к городу, но уединенное и тайное, туда никто никогда не ездил. Это была пещера с источником — что с тобой?

— Ничего, — ответил я. — Мне следовало самому догадаться. Продолжай. Там тогда жил кто-нибудь?

— Никого. К тому времени, как мы туда прибыли, я впал в горячку и ничего не помню. Она спрятала меня в пещере и скрыла от посторонних глаз моего коня. В моей седельной сумке нашлись еда и вино, у меня имелись плащ и одеяло. Был уже поздний вечер, и когда она вернулась домой, то услышала, что нашли двух убитых и их коней, которые убежали недалеко, а тот конный отряд отбыл на север — кажется, в городе никому не было известно, что мертвых тел должно быть три. Таким образом я оказался в безопасности. На следующий день она снова приехала к пещере с продуктами и лекарствами… И через день тоже. — Он помолчал. — Ну, а конец истории ты знаешь.

— А когда ты назвал ей свое имя?

— Когда она сказала, почему не может покинуть Маридунум и отправиться о мной. До того я думал, что она, должно быть, одна из придворных дам королевы — по ее манерам и разговору было ясно, что воспитывали ее при королевском дворе. Возможно, она думала так же обо мне. Но не в том дело. Важно было лишь, что я был мужчиной, а она женщиной. И оба с первого взгляда знали о том, что неизбежно должно было случиться. Ты поймешь, как это было, когда сам станешь постарше. — Снова улыбка, на этот раз она коснулась не только губ, но и глаз. — Это то знание, для которого, я думаю, тебе следует еще подрасти, Мерлин. Дар прозрения не очень-то поможет тебе в делах любви.

— Ты просил ее поехать с тобой сюда?

Он кивнул.

— Еще до того, как узнал, кто она. Узнав, я испугался за нее и стал настаивать еще упорнее, но ехать она отказалась. По ее речам я знал, что она ненавидела и боялась саксов, ее страшило то, что делал с королевствами Вортигерн, и все же она отказалась ехать. Одно дело, говорила она, сделать то, что было сделано, и совсем другое — ехать за море с человеком, который, вернувшись, станет врагом ее отца. Нам нужно кончать с этим, сказала она, как кончается в декабре год, а потом забыть обо всем.

Он замолчал на минуту, глядя на свои руки.

Я спросил:

— И ты так и не узнал, что у нее родился ребенок?

— Нет. Я, конечно, думал об этом. Когда на следующий год наступила весна, я послал ей письмо, но ответа не получил. Тогда я отступился. Я знал, что если ей понадоблюсь, она знает — весь мир знает, где меня найти. Затем я услыхал — года два спустя, — что она обручена. Теперь я знаю, что то была неправда, но тогда это помогло мне на время забыть о ней. — Амброзий посмотрел на меня. — Ты можешь это понять?

Я кивнул.

— Это могло быть и правдой, только не в том смысле, в каком понял ты, господин. Она дала обет уйти в монастырь, когда я перестану нуждаться в ней. Христиане называют такой обет обручением.

— Вот как? — Он обдумал это. — Как бы там ни было, писем я ей больше не посылал. И когда позднее до меня дошла весть о ребенке, бастарде, мне и в голову не пришло, что это может быть мой сын. Однажды сюда прибыл один малый, глазной врач, он путешествовал и проезжал через Уэльс, тогда я послал за ним и допросил. Он подтвердил, что — да, во дворце растет мальчик-бастард стольки-то лет от роду, рыжеволосый, и он бастард самого короля.

— Диниас, — подтвердил я. — А врач тот меня, может быть, даже и не видел. Меня старались держать подальше от чужих глаз… И дед в разговорах с чужими иногда выдавал меня за своего собственного. У него и на самом деле таких было несколько.

— Я так и подумал. Поэтому на следующий слух о мальчике-бастарде то ли самого короля, то ли его дочери почти не обратил внимания. Все давно прошло, а на руках было немало срочных дел, и в мыслях постоянно сидело — да роди она мне ребенка, разве не сообщила бы об этом? Если бы нуждалась во мне, разве не дала бы знать?

Тут он замолчал, погрузившись в свои мысли. Не помню, все ли из рассказанного им я тогда понял. Но позднее, когда разрозненные кусочки собрались и сложились в мозаику, все стало ясно. Та же гордость, что помешала ей уехать с возлюбленным, запретила ей и призвать его, когда она обнаружила себя в тягости. И она же помогла ей выдержать то, что последовало затем. Более того, если бы бегством или как-то по-иному она выдала своего возлюбленного, ничто не удержало бы ее братьев от поездки ко двору Будека, чтобы убить его. Зная моего деда, можно было предположить, что немало было сказано торжественных клятв об уготованной для отца этого бастарда судьбе. Но время шло, приезд его все более отдалялся, а потом и вообще стал казаться невозможным; как будто в самом деле был только мифом и воспоминанием в ночи. А затем пришла, чтобы заменить любовь к нему, другая любовь, и священники победили, и забыта была зимняя встреча. Остался лишь ребенок, так похожий на своего отца, но когда долг по отношению к ребенку был выполнен, ей оставалось стремиться только к одиночеству и покою, ведь именно это стремление — так много лет назад — и повлекло ее в одинокую поездку вверх по горной долине, как позднее и мне предстояло отправиться в одиночку по той же тропе в поисках, быть может, того же самого.

Я вздрогнул, когда он заговорил снова.

— Трудно, наверное, тебе приходилось, ребенку без отца?

— Нелегко.

— Ты веришь, что я не знал?

— Я верю всему, что ты говоришь, господин.

— Ты меня ненавидишь за это, Мерлин?

Я медленно сказал, глядя вниз, на руки:

— Есть одна особенность, если ты бастард и не знаешь своего отца. Ты волен сам придумать его. Можешь рисовать в уме самые ужасные и самые привлекательные картины, можешь самому себе создать родителя — самого подходящего к данному моменту. С тех пор, как я стал достаточно большим, чтобы сознавать свое положение, я видел своего отца в каждом солдате, каждом принце и каждом священнике. И в каждом симпатичном рабе королевства Южный Уэльс.

Он заговорил очень мягко, голос его звучал надо мной:

— А теперь перед тобой твой настоящий отец, Мерлин Эмрис. И я спрашиваю тебя, ненавидишь ли ты меня за ту жизнь, что я тебе дал?

Я не посмотрел вверх. Я ответил, не отрывая глаз от язычков пламени:

— С детских лет передо мной был целый мир, в котором я мог выбирать отца. И изо всех я выбрал бы тебя, Аврелий Амброзий.

Молчание. Язычки огня бились как сердце.

Я добавил, стараясь разрядить обстановку:

— В конце концов, кто из мальчишек не выбрал бы своим отцом короля всей Британии?

Рука его снова твердо взялась за мой подбородок, отвернула голову в сторону от жаровни, а взгляд — от огня. Голос прозвучал резко:

— Что ты сказал?

— Что я сказал? — Я мигнул, глядя на него. — Я сказал, что выбрал бы тебя.

Пальцы его впились в мою плоть.

— Ты назвал меня королем всей Британии.

— Правда?

— Но это… — Он осекся. Взгляд его прожигал меня насквозь. Затем он уронил руку и выпрямился. — Пусть так. Если это важно, бог заговорит снова. — Он улыбнулся мне сверху вниз. — А что сейчас важно, так это то, что сказал ты сам. Не каждому мужчине дано услышать такое от своего выросшего сына. Кто знает, может так оно и к лучшему, встретиться как мужчинам, когда каждый из нас может предложить что-то другому. Мужчине, дети которого выросли у него на глазах, такого не дано — увидеть вдруг себя запечатленным на лице мальчика, как я запечатлен на твоем.

— Я настолько похож?

— Люди болтают. И я замечаю в тебе довольно от Утера, чтобы понимать, почему люди говорят, что ты мой.

— Он-то этого явно не замечал, — сказал я. — Он разгневался или испытал облегчение, узнав, что я не наложник твой, а сын?

— Так ты знал о его подозрениях? — Он, кажется, забавлялся. — Если бы он иногда думал головой, а не телом, у это пошло бы на пользу. А так у нас прекрасные отношения. Он занят одним делом, а я — другим и, откровенно говоря, видимо, он станет после меня королем — если у меня не будет… — Он прикусил язык. В наступившей странной тишине я сидел, уставившись в пол. — Прости меня. — Он говорил спокойно, обращаясь как равный к равному. — Я сказал, не подумав. Я так долго жил с мыслью, что сына у меня нет, что уже привык к ней.

Я поднял взгляд.

— В том смысле, в котором ты говоришь, это по-прежнему так. И в том, что это именно так, Утер еще сможет убедиться.

— Если ты и сам так считаешь, то задача моя становится легче.

Я засмеялся.

— Я не вижу себя королем. Может быть, половинкой короля, или скорее уж четвертинкой — чем-то маленьким, что может видеть и мыслить, но не способно действовать. Может быть, мы с Утером и смогли бы вместе составить короля, если тебя не станет?

Но он не улыбнулся. Глаза его сузились и он пристально глядел на меня.

— Я и сам думал об этом или о чем-то в этом роде. Ты догадался?

— Нет, господин, как я мог? — Я выпрямился на табурете, вдруг поняв. — Ты так и думал использовать меня в будущем? Теперь-то, конечно, ясно, почему ты поселил меня здесь, где живешь сам, и относишься ко мне, как к члену королевского дома, но мне всегда хотелось верить, что насчет меня у тебя есть какие-то планы — что я смогу быть тебе полезен. Белазий сказал, что ты используешь каждого соответственно его способностям и что если я даже бесполезен как солдат, ты все равно найдешь мне применение. Это верно?

— Совершенно верно. Я понял это сразу, еще до того, как подумал, что ты можешь оказаться моим сыном, когда увидел, как тогда, ночью, в поле, вы с Утером смотрели друг на друга, а в твоих глазах все еще стояли видения, и ты весь был окутан той силой, как сияющей кожей. Нет, Мерлин, король из тебя никогда не выйдет, даже принц не выйдет — в том смысле, в котором это обычно понимают, но когда ты вырастешь, то, по-моему, станешь таким, что случись королю иметь тебя рядом, он сможет править хоть всем миром. Теперь понимаешь, почему я поручил Белазию учить тебя?

— Он очень ученый человек, — осторожно произнес я.

— Он человек испорченный и опасный, — прямо сказал Амброзий, — но в то же время утонченный и умный, немало путешествовал и имеет навыки, овладеть которыми в Уэльсе у тебя не было никакой возможности. Учись у него. Я не говорю — слушайся его, ибо есть и такие дела, в которых тебе слушаться его нельзя, но старайся узнать все, что можешь.

Я поднял взгляд, затем кивнул.

— Ты знаешь о нем.

Это было утверждение, а не вопрос.

— Я знаю, он жрец старой религии. Да.

— И ты не имеешь ничего против?

— Я не могу позволить себе выбрасывать ценные орудия лишь потому, что мне не нравится их вид, — сказал он. — Он полезен, поэтому я использую его. Если ты мудр, то будешь поступать так же.

— Белазий хочет взять меня на следующую встречу.

Он поднял брови, но ничего не сказал.

— Ты запретишь? — спросил я.

— Нет. Ты пойдешь?

— Да.

Я заговорил медленно, и очень серьезно, подыскивая слова:

— Господин, когда ищешь… когда я ищу, приходится заглядывать в самые странные места. Человек не может смотреть на солнце, он может лишь смотреть вниз, на его отражения в предметах земного мира. Если оно отражается в грязной луже, оно по-прежнему остается отражением солнца. И нет такого места, куда бы я не заглянул, чтобы разыскать это отражение.

Он улыбался.

— Ты так все понимаешь? Что ж, тебе не нужна охрана — кроме, разве что, Кадаля. — Амброзий облокотился на край стола, теперь уже расслабившись и непринужденно. — Она назвала тебя Эмрис. Дитя света и бессмертных. Порождение волшебства. Ты знал, что означает твое имя?

— Да.

— А разве ты не знал, что оно значит то же, что и мое?

— Мое имя? — глупо сказал я. Он кивнул.

— Эмрис… Амброзий; это одно и то же. Мерлин Амброзий — она назвала тебя моим именем.

Я уставился на него.

— Я… Да, конечно. Мне и в голову не приходило.

Я рассмеялся.

— Ты чего смеешься?

— Из-за наших имен. Амброзий, Князь Света… Она говорила всем, что мой отец — Князь Тьмы. Я даже слышал об этом песню. Мы в Уэльсе обо всем слагаем песни.

— Когда-нибудь ты обязательно споешь ее мне. — Затем он вдруг стал серьезным. Голос зазвучал глубоко. — Мерлин Амброзий, дитя света, посмотри теперь в огонь и скажи мне, что видишь. — Затем, когда я поднял на него озадаченный взгляд, он настойчиво произнес: — Сейчас, этой ночью, прежде чем огонь погаснет, когда ты устал и на лице твоем лежит печать сна. Смотри в угли жаровни и говори со мной. Что станет с Британией? Что будет со мной и с Утером? Теперь смотри, сделай это для меня, сын мой, поведай мне.

Все было напрасно; я бодрствовал, а огни в жаровне затухали; сила покинула меня, осталась только комната, в которой были лишь быстро гаснущие тени и мужчина, беседовавший с мальчиком. Но из любви к нему я обратил свой взор на угли. Наступила полная тишина, нарушаемая лишь шорохом оседавшего пепла и потрескиванием окалины на остывавшем металле.

Наконец я сказал:

— Я не вижу ничего, кроме угасающего в жаровне огня и горящих угольев.

— Смотри еще.

Я чувствовал, как по телу моему заструился пот, капли его стекали по крыльям носа, из подмышек, в пах, пока мои бедра не стали липкими. Ладони были плотно зажаты между коленей, так что заболели кости. Голова разламывалась. Дернув ею, чтобы стряхнуть пот, я поднял глаза:

— Господин, все напрасно. Прости, но это бесполезно. Не я распоряжаюсь богом, он мной распоряжается. Когда-нибудь я, может быть, и смогу видеть что-то по своему желанию или по твоему приказу, но теперь это приходит само — или не приходит совсем. — Я протянул руки, пытаясь объяснить. — Это как будто ждешь под затянутым облаками небом, вдруг налетает ветер, гонит их и образуется просвет, из него падает луч и озаряет меня — иногда всего, иногда же меня касается лишь краешек летящего столба солнечного света. Когда-нибудь я смогу видеть весь небосвод. Но не сейчас. Я ничего не вижу. — Изнеможение, овладевшее мной, звучало в моем голосе. — Извини, господин. Я не могу помочь тебе. У тебя пока нет своего прорицателя.

— Нет, — сказал Амброзий. Он положил мне на плечо руку, и когда я поднялся, притянул меня и поцеловал. — У меня есть лишь сын, который еще не ужинал и совершенно вымотан. Иди спать, Мерлин, и проспи остаток этой ночи без снов. Для видений у нас будет еще уйма времени. Спокойной ночи.

В ту ночь видения меня больше не посещали, зато был сон. Я никогда не рассказывал о нем Амброзию. Я снова увидел ту пещеру на склоне холма, и девушку по имени Ниниана, едущую через такой же туман, и мужчину, ждущего ее у пещеры. Но лицо той Нинианы не было лицом моей матери, и мужчина у пещеры не был молодым Амброзием. Это был старик, и лицо его… То было мое лицо.

Книга 3 Волк

1

Я провел с Амброзием в Бретани пять лет. Оглядываясь на те времена, вижу, что многое из случившегося там помнится мне по-другому, подобно рассыпавшейся мозаике, которую годы спустя собирает человек, почти забывший первоначальную картину. Кое-что вспоминается отчетливо, в буйстве красок и до мельчайших деталей; другое — более, может быть, важное — предстает подернутым дымкой, будто всю картину присыпала пыль случившегося позднее — смертей, горя, перемен в сердце. Места событий я всегда помню хорошо, некоторые так отчетливо, что даже сейчас кажется, будто я могу войти в них, что достань у меня сил сосредоточиться и вернись та сила, что некогда окутывала меня подобно одеянию, я мог бы даже воссоздать их здесь во тьме, как воссоздал некогда Хоровод Великанов для Амброзия в те далекие годы. Места помнятся отчетливо, также и идеи, казавшиеся мне тогда такими новыми и блестящими, а вот люди — не всегда; когда я роюсь в памяти, то нередко спрашиваю себя, не путаю ли одного с другим, Белазия с Галапасом, Кадаля с Сердиком, офицера-бретонца, имя которого я забыл, с капитаном на службе у моего деда в Маридунуме, попытавшимся однажды сделать из меня фехтовальщика, к чему, по его разумению, не мог не стремиться принц, пусть даже незаконнорожденный. Но когда пишу об Амброзии, мне кажется, будто он сейчас здесь, со мной, и лучится светом на фоне мрака, как тот человек в шапочке сиял в мою первую, колдовскую, морозную ночь в Бретани. Даже без окружавшей меня некогда магической силы я могу вызвать в воображении на фоне тьмы его глаза, пристально всматривающиеся из-под нахмуренных бровей, его крепко сбитое тело, лицо (оно теперь кажется мне таким молодым), черты которого затвердели под воздействием всепожирающего, настойчивого желания, направлявшего его взоры на запад, к его собственному закрытому для него более двадцати лет королевству — за эти годы он вырос, стал из ребенка графом Бретонским и создал, несмотря на бедность и слабость, военную мощь, что мужала вместе с ним, ожидая своего часа.

Сложнее писать об Утере. Или, вернее, трудно писать об Утере в прошедшем времени, как о части истории, завершившейся много лет назад. Он здесь, со мной, и стоит у меня перед глазами даже более живым, чем Амброзий. И в то же время он не здесь, не во тьме — ибо здесь, во тьме, находится лишь та часть моей сущности, что была когда-то Мирддином. Та же ее часть, что была Утером, сейчас снаружи, под солнцем, хранит неприкосновенность берегов Британии, согласно плану, что вложил в него я, плану, который тем летним днем в Уэльсе показал мне Галапас.

Но, конечно, я пишу уже не об Утере. Этот человек — мы, сумма нас, вместе взятых, каждого из нас — Амброзия, породившего меня; Утера, делившего со мной труды; меня самого, воспользовавшегося Утером, как пользовался всяким, кто попадал мне в руки — чтобы создать для Британии Артура.

Время от времени из Британии приходили новости, а иногда — через Горлойса Корнуэльского — новости о моем доме.

Кажется, после смерти моего деда Камлах не стал разрывать старый союз со своим родичем Вортигерном. Он должен был почувствовать себя в большей безопасности, прежде чем осмелиться порвать его и выступить на стороне «партии молодых», как называли сторонников Вортимера. Вортимер также не шел на открытый мятеж, но было ясно, что со временем дойдет и до этого. Король Вортигерн оказался между молотом и наковальней: если он хотел оставаться королем бриттов, то должен был прибегать к помощи соотечественников своей жены — саксонки, а саксонские наемники год за годом предъявляли все новые и новые требования, пока страна не оказалась расколота и залита кровью, что люди открыто называли Саксонским Ужасом, и — особенно на Западе, где народ все еще был свободен — для восстания не хватало лишь вождя или вождей. И положение Вортигерна становилось таким отчаянным, что он был принужден вопреки здравому смыслу все более и более вверять вооруженные силы на Западе Вортимеру и его братьям, в чьей крови по крайней мере не было саксонской заразы.

О моей матушке новости умалчивали, не считая того, что она в безопасности, в обители Святого Петра. Амброзий не посылал ей известий. Если бы до нее дошло, что некий Мерлин Амброзий состоит при графе Бретонском, она знала бы, что это означает, но письмо или записка от врага короля подвергли бы ее напрасной опасности.

Она узнает, заверил меня Амброзий, и довольно скоро. На самом деле прошло пять лет, прежде чем наступил перелом, но время это пронеслось, как воды отлива. Считаясь с появившейся возможностью открытого выступления в Уэльсе и Корнуолле, Амброзий ускорил свои приготовления. Если уж людям Запада нужен вождь, то он был намерен стать таковым сам, а никак не уступать Вортимеру. Он дождется своего часа и позволит Вортимеру стать клином, а они с Утером будут молотом, который вгонит клин в образовавшуюся трещину. Тем временем в Малой Британии ожили и расцвели надежды; предложения о помощи войсками и заключении союзов поступали непрерывно, окрестности сотрясал топот копыт и марширующих ног, с улиц саперов и оружейников до поздней ночи доносился звон — люди удваивали усилия, чтобы за время, в которое раньше делали один клинок, делать теперь два. По крайней мере, приближался перелом, и когда он наступит, Амброзий должен быть готов и исключить малейшую возможность неудачи. Не ждут полжизни, выковывая смертоносное копье, чтобы потом метнуть его наугад во тьму. Не только люди и снаряжение, но время, вдохновение и даже ниспосланный небесами ветер должны быть на его стороне, и сами боги должны открыть перед ним врата. И для этого, сказал он, боги направили к нему меня. Именно мое появление в такой момент, предрекшего победу и исполненного видением непобежденного бога, внушило ему уверенность (и, что более важно, вместе с ним и солдатам), что приближается, наконец, время, когда он сможет нанести удар с уверенностью в победе. Так он расценил мое появление — как обнаружил я к немалому своему страху.

Уж конечно, я никогда больше не спрашивал его о том, как он намерен использовать меня. Амброзий достаточно определенно дал понять это, и со смешанным чувством гордости, страха и страстного желания я стремился узнать все, чему меня могли научить, чтобы открыть себя той силе, которую только я и мог предложить ему. Если он хотел иметь под рукой готового прорицателя, то был, должно быть, разочарован; за все это время мне не открылось ничего важного.

Знание, по-моему, закрывает врата видений. Но это было время обретения знаний; я черпал знания у Белазия, пока не превзошел его, учась, как никогда не учился он, способам практического применения расчетов, бывших для него лишь искусством — как для меня песни; но мне приходилось применять в деле даже песни. Я проводил долгие часы на улице Саперов, и нередко ворчливому Кадалю приходилось оттаскивать меня от какого-нибудь лоснящегося смазкой изделия, делавшего меня, по его словам, непригодным для общения с кем-либо, кроме, разве что, раба при бане. Я также записывал все, что смог вспомнить, из наставлений Галапаса по медицине и набирал практический опыт, помогая при каждом удобном случае войсковым врачам. В пределах лагеря и города я был свободен и, опираясь на имя Амброзия, набросился на эту свободу, как молодой волк на впервые выпавшую возможность наесться досыта.

Я учился непрерывно, учился у всех мужчин и женщин, что встречались мне на пути. Я всматривался, как обещал, в свет и тьму, в сияние солнца и в заросший пруд. Ездил с Амброзием к святилищу Митры возле усадьбы, с Белазием — на сходки в лесу.

Мне дозволялось даже сидеть молча на встречах графа с его полководцами, хотя никто не делал вида, будто я могу быть полезен в этой области, «разве что, — как сказал однажды Утер с веселой злостью, — он вознесется над нами и подобно Иисусу остановит солнце, чтобы дать нам побольше времени закончить настоящее дело. Хотя, шутки в сторону, он мог бы помочь победе… Люди, кажется, считают его чем-то средним между посланцем Митры и щепкой Креста Господня — при всем уважении к тебе, братец — и я чертовски уверен, что он полезнее, стоя на холме у всех на виду как счастливый талисман, нежели на поле битвы, где он и пяти минут не протянет». Он еще и не то говорил, когда в шестнадцать лет я прекратил ежедневные тренировки в фехтовании, дававшие навыки едва достаточные, чтобы уметь защитить себя, но отец мой просто рассмеялся и ничего не сказал. Я полагаю, он знал, хотя самому мне это было неведомо, что у меня есть какие-то иные способы самозащиты.

Таким образом, я учился у каждого; у старухи, собиравшей растения, паутину и водоросли для врачевания, у путешествующих торговцев вразнос и лекарей-шарлатанов, у коновалов, у прорицателей, у священников и жрецов. Я слушал разговоры солдат близ таверн, беседы офицеров в доме отца, болтовню мальчишек на улицах. Лишь об одном я не узнал ничего: к тому времени, как я в семнадцать лет покинул Бретань, я ничего не знал о женщинах.

Когда я думал о них — что случалось довольно часто — то внушал себе, что у меня нет времени, что для таких дел впереди целая жизнь, что сейчас есть дела поважнее. Но, наверное, на самом деле я их просто боялся. Поэтому я гасил свои влечения трудом и, сказать по правде, считаю, что страх тот исходил от бога.

Так я ждал и занимался своим делом, которое — как мне тогда казалось — заключалось в самосовершенствовании, чтобы лучше послужить моему отцу.

Однажды я сидел в мастерской Треморина. Треморин, главный инженер, был человеком приятным, разрешавшим мне учиться у него всему, чему смогу, выделявшим мне место в мастерской и материалы для опытов. В тот самый день, я помню, он, войдя в мастерскую и увидев меня работающим над моделью на своей скамье в углу, подошел взглянуть. Увидев, что именно я мастерю, он расхохотался.

— Знаешь, этих штук и так везде понатыкано такое множество, что можно не утруждать себя установкой еще одного.

— Мне было интересно, как их туда доставляли.

Я перевернул модель стоячего камня, устанавливая ее, как надо.

Треморин выглядел удивленным. Я понимал его. Он прожил в Малой Британии всю жизнь, а пейзаж здесь был так испещрен этими камнями, что на них уже не обращали внимания. Люди ежедневно ходили сквозь лес камней, и в большинстве своем считали их мертвыми камнями… Но только не я. Мне они все еще говорили о чем-то, и я должен был выяснить, о чем именно; но этого я Треморину не сказал. Просто добавил:

— Я пытался соблюсти масштаб.

— Могу сказать тебе кое-что сразу: так пытались уже их ставить, и ничего не вышло. — Он смотрел на ворот, который я водрузил, чтобы поднять модель. — Это сгодилось бы еще для стоячих камней — тех, что полегче, и совсем не годится для каменных перекладин.

— Да. Это я уже понял. Но у меня возникла идея… Я хотел закрепить его по-другому.

— Зря тратишь время. Лучше бы снизошел до чего-нибудь практического, чего-то, что нам нужно, и что можно использовать. Эту твою идею легкого подвижного подъемника со стрелой, может быть, стоит доработать… — Через несколько минут его отозвали. Я разобрал модель и уселся за новые расчеты. Я ничего не говорил Треморину, у него были заботы поважнее, и в любом случае он рассмеялся бы, скажи я ему, что узнал, как поднимать стоячие камни, у поэта. Случилось это так.

Однажды, примерно за неделю до этого, прогуливаясь вдоль наполненного водой рва, что окружал городские стены, я услышал чье-то пение. Голос был старческим, дребезжащим, огрубевшим от перетруждения — голос человека, чья профессия пение, привыкшего напрягать голосовые связки, чтобы перекрыть шум толпы, и певшего даже летом с простуженным горлом. Внимание мое привлек не голос и не мелодия, которую лишь с трудом можно было различить, а упоминание моего имени:

Мерлин, о Мерлин, куда идешь ты…

Певец сидел у самого моста, перед ним стояла чаша для подаяний. Я увидел, что он слеп, но то, что осталось от его голоса, звучало без фальши, и услышав, что я остановился рядом, он не протянул чашу, но уселся, как садятся к арфе, склонив голову, вслушиваясь в шепот несуществующих струн, перебирая пальцами, будто под ними рождалась мелодия. Мне подумалось, что раньше, должно быть, он пел во дворцах королей.

Мерлин, о Мерлин, куда идешь ты Рано так поутру, и с тобой черный пес? Ищу я яйцо, Красное яйцо морского змея, Лежащее на берегу в углублении камня; Хожу рвать салат на лугу, Зеленый салат и траву золотую, Мох золотой, приносящий сон, И омелу, друидов ветвь, взбирающуюся на дуб, Что растет глубоко в лесу над журчащим ручьем. Мерлин, о Мерлин, вернись из леса, покинь источник! Оставь в покое дубы и золотые травы, Оставь ты салат на заливных лугах, И красное змея морского яйцо В каменной полости среди пенных брызг! Мерлин, о Мерлин, оставь же поиски, Один лишь господь чудеса творит!

В наши дни эта песня известна не хуже, чем «Песнь Девы Марии» или «Король и Серая Печать», но в тот раз я услышал ее впервые. Когда он узнал, кто остановился послушать его, ему было приятно, что я сел рядом с ним у берега и стал задавать вопросы. Помнится, в то первое утро мы говорили в основном об этой песне, потом о нем самом; я узнал, что в молодые годы он бывал на Мона, острове друидов, знал Каэр'н-ар-Вон и восходил на Снежную гору. На острове друидов потерял зрение; он не говорил, как это случилось, но когда я сказал ему, что водоросли и салат, которые я собираю неподалеку от берега, предназначены всего лишь для исцеления больных, а не для магии, он улыбнулся и пропел стишок, который пела, бывало, моя матушка, и который, по ее словам, призван защищать поющего. От чего он хотел защититься, он мне не сказал, а я не стал спрашивать. Положил деньги в его чашу, что он принял с достоинством, но когда я пообещал раздобыть ему арфу, он замолк, глядя пустыми глазницами, и ясно было, что он мне не верит. Я принес арфу на следующий день; отец был щедр ко мне, и я мог не отчитываться, на что расходовались его деньги. Когда я вложил арфу в руки старого певца, он заплакал, а потом взял мои руки и стал целовать их.

После того, и до моего отъезда из Малой Британии, я часто разыскивал его. Он много попутешествовал по землям столь далеко друг от друга отстоящим, как Ирландия и Африка. Он обучал меня песням всех этих стран, Италии, и Галлии, и снежного Севера, и древним песням Востока — со странными блуждающими мелодиями, проникшими на Запад, как он утверждал, с восточных островов в давние времена вместе с людьми, поставившими стоячие камни, и говорилось в них о давно забытых науках, иных упоминаний о которых не сохранилось более нигде. Я не думаю, что сам он считал их чем-то кроме старинных песен-заклинаний, поэтических сказок; но чем больше я размышлял о них, тем отчетливее они говорили мне о людях, живших на самом деле, о работе, действительно проделанной ими, когда они возводили эти огромные стоячие камни, чтобы обозначить солнце и луну, и строили это во славу своих богов и великих королей древности.

Однажды я сказал об этом Треморину — он был добр, а также умен и обычно умудрялся найти для меня минутку, но тут он рассмеялся и пропустил все это мимо ушей, и я больше об этом не заговаривал.

Механикам Амброзия в те дни более чем хватало тем для размышлений и без того, чтобы помогать мальчишке разрабатывать систему вычислений, не имеющую практического значения для предстоящего вторжения. Я не настаивал.

Это случилось на восемнадцатом году моей жизни — из Британии пришла, наконец, долгожданная весть. В течение всего января и февраля зимние шторма закрывали морские пути, и лишь в начале марта, воспользовавшись тихой холодной погодой перед началом бурь, в порт пришло небольшое торговое судно и Амброзий узнал новости.

Новости будоражили — в буквальном смысле, ибо в течение нескольких часов после их прихода гонцы графа мчались уже на север и восток, чтобы собрать, наконец, его союзников, и как можно быстрее, потому что новости запоздали.

Оказалось, что незадолго до того Вортимер пошел-таки на разрыв со своим отцом и его саксонской королевой. Устав просить Верховного короля порвать с его союзниками-саксами и защитить от них свой народ, несколько вождей бриттов — в том числе и люди с Запада — уговорили Вортимера взять, наконец, это дело в свои руки и восстали вместе с ним. Они провозгласили его королем и собрались под его знамя против саксов, которых им удалось отбросить на юг и восток, пока те не укрылись со своими длинными кораблями на острове Танет. Но даже там Вортимер преследовал их и в самом конце осени и начале зимы осаждал, пока они не запросили дозволения с миром убраться восвояси, собрали свое добро и возвратились в Германию, бросив женщин и детей.

Но победоносное правление Вортимера продлилось недолго. Трудно было понять, что случилось, но по слухам он умер от яда, предательски подсыпанного тайными сторонниками королевы. Как бы там ни было на самом деле, он умер, и отец его Вортигерн снова пришел к власти. Он почти сразу же (и молва возлагала вину за то на его жену-саксонку) послал приглашение Хенгисту и его саксам возвратиться в Британию. «С одним отрядом, — якобы сказал он, — всего лишь с одним подвижным отрядом, который никого не будет притеснять и поможет навести порядок и собрать воедино разрозненное королевство!». На самом же деле саксы пообещали выставить триста тысяч воинов. Так говорили слухи, и хотя им не очень-то можно было верить, в любом случае было ясно, что Хенгист собирался вернуться со значительными силами.

Пришли и кое-какие вести из Маридунума. Доставивший их не был шпионом Амброзия, а доставленные им новости были лишь пересказами слухов. Недобрых слухов. Кажется, мой дядя Камлах со своей знатью — людьми моего деда, теми, кого я знал — выступили на стороне Вортимера и сражались вместе с ним в четырех важнейших битвах с саксами. Во второй, при Эписфорде, Камлах был убит вместе с братом Вортимера Катигерном. Меня больше озаботило, что после смерти Вортимера на тех, кто его поддерживал, обрушились гонения. Вортигерн захватил королевство Камлаха, чтобы присоединить к своим собственным землям в Гуэнте и, желая взять заложников, поступил так же, как и двадцать пять лет назад: он схватил детей Камлаха, одного совсем еще младенца, и передал их на попечение королевы Ровены. Не было никаких сведений, живы ли они. Не знали мы и того, выжил ли сын королевы Ольвены, которого постигла та же судьба. Вряд ли. О моей матери ничего не было слышно.

Через два дня после прихода известий начались весенние бури, и снова моря оказались закрыты для нас и для новостей. Но это уже не имело значения, и даже могло быть нам на руку. Если мы не получали вестей из Британии, то и там не могли ничего знать о нас и о последних ускоренных приготовлениях ко вторжению в Западную Британию. Потому что долгожданный час наконец наступил. И речь шла не о походе для освобождения Уэльса и Корноулла, но, если найдутся люди, готовые съехаться под знамя с Красным Драконом, то Красному Дракону предстоит сражаться в наступающем году за свою корону.

— Ты отправишься с первым же судном, — сказал мне Амброзий, не отрывая взгляда от развернутой перед ним на столе карты.

Я стоял у окна. Даже при закрытых ставнях и задернутых шторах был слышен шум ветра и рядом со мной колебался на сквозняке занавес. Я сказал:

— Да, господин, — и подошел к столу. Затем увидел, что палец его указывает точку на карте. — Я должен ехать в Маридунум?

Он кивнул.

— Сядешь на первое же идущее на запад судно и отправишься домой, где бы ни пришлось ему пристать к берегу. Ты должен направиться прямо к Галапасу и разузнать у него все новости. Вряд ли тебя могут узнать в городе, но лучше не рисковать. У Галапаса ты будешь в безопасности. Можешь ему довериться.

— Из Корнуолла, стало быть, ничего не слышно?

— Ничего, кроме слуха, что Горлойс поддержал Вортигерна.

— Поддержал Вортигерна? — Я мгновение размышлял над этим известием. — Он, значит, не восставал вместе с Вортимером?

— Насколько мне известно, нет.

— Значит, он колеблется?

— Может быть. Но в это трудно поверить. И все это может иметь совсем другой смысл. Я слышал, у него появилась молодая жена, и быть может, он лишь затем не покидает зимой стен замка, чтобы ей там не стало холодно. Или он предвидел судьбу Вортимера и предпочел служить мне, оставаясь цел и наружно верен Верховному королю. Но пока мне это не будет известно наверняка, я не могу отправить тебя прямо к нему. За ним могут следить. Поэтому тебе нужно направиться к Галапасу и узнать, что нового в Уэльсе. Мне сообщили, что Вортигерн окопался где-то в тех краях, в то время как Восточная Британия на всем протяжении открыта Хенгисту. Сначала придется выкурить старого волка, а уж потом объединить Запад против саксов. Но сделать это следует быстро. И мне понадобится Каэрлеон. — Тут он поднял взгляд. — Я направлю с тобой твоего старого приятеля Маррика. С ним ты сможешь переправить мне известия. Будем надеяться, ты найдешь там все в добром порядке. Осмелюсь предположить, что ты и сам не прочь побыстрее узнать новости.

— Это может подождать, — сказал я.

Амброзий ничего не ответил, но посмотрел на меня, приподняв брови; затем снова перевел взгляд на карту.

— Что ж, садись, я сам дам тебе наставления. Будем надеяться, что ты отправишься скоро.

Я указал на колышущиеся шторы.

— Всю дорогу придется пластом лежать.

Он оторвался от карты и расхохотался.

— Клянусь Митрой, об этом я как-то не подумал. Ведь и мне, наверное, тоже? Чертовски неподходящий вид для возвращения в собственный дом.

— В собственное королевство, — сказал я.

2

Я отплыл через море в начале апреля на том же самом корабле, что и в прошлый раз, но само возвращение не могло отличаться разительнее. Сейчас на борт поднялся уже не Мирддин, беглец, но Мерлин, хорошо одетый молодой римлянин с деньгами в кармане и слугами к его услугам. В то время как Мирддин был заперт нагишом в тюрьме, Мерлин располагал удобной каютой и подчеркнуто почтительным отношением капитана. Одним из моих слуг был, конечно, Кадаль, другим — к моему, но отнюдь не к его удовольствию — Маррик. (Ханно умер, попытавшись откусить кусок не по зубам; как я понял, там было что-то связанное с шантажом.) Я, естественно, не взял ничего, что могло навести на мысль об Амброзии, но никогда не расставался с фибулой, которую он дал мне, и сейчас носил ее пристегнутой на плече с внутренней стороны туники. Было сомнительно, что кто-нибудь узнает во мне беглеца, пять лет назад плывшего на этом суденышке, и уж конечно, капитан никак этого не показал, но я был настороже и говорил только по-бретонски.

Судно направлялось, если повезет, прямо к устью Тиви и должно было встать на якорь в Маридунуме, но было договорено, что мы с Кадалем отплывем в лодке, как только торговое судно войдет в устье.

Это была как бы моя предыдущая поездка наоборот, но в важнейшем для меня отношении они совершенно не отличались. Я всю дорогу страдал от морской болезни. То, что на этот раз у меня была и удобная лежанка, и Кадаль для ухода, а не мешки и ведерко в трюме, ничего не изменило. Как только корабль вышел в Узкое море и попал во власть ветреной апрельской погоды, обычной в это время в заливе, я оставил моего мужественного спутника на носу корабля, а сам спустился вниз и лег.

Ветер, как мне сказали, был для нас попутным, мы вошли в устье и бросили якорь перед самым восходом солнца за десять дней до апрельских ид.

Рассвет выдался спокойным, туманным и холодным. Было очень тихо. Прилив только начинался, воды его проникали все дальше в устье Тиви, и когда наша лодка отчалила от корабля, единственным сопровождавшим нас звуком было шипение и хлюпанье воды вдоль бортов, да тихий плеск весел. Вдали слышался слабый и какой-то металлический петушиный крик. Где-то под покровом тумана кричали ягнята, им отвечало более низкое блеянье овец. Воздух пах приятно, свежо и солено, и, как ни странно, он пах домом.

Мы держались середины потока и туман скрывал нас от чужих глаз. Если говорили, то только шепотом; один раз, когда на берегу залаяла собака, мы услышали человека, успокаивавшего ее, почти так же отчетливо, как если бы он сидел с нами в лодке; это послужило достаточным предупреждением, и мы старались говорить потише.

Весной приливы бывают сильными, и этот нес нас очень быстро. Что и к лучшему, так как на якорь мы встали позднее, чем следовало, и начинало уже светать. Матросы, сидевшие на веслах, поглядывали вверх и старались грести побыстрее. Я наклонился вперед, пристально всматриваясь и стараясь различить на берегу что-нибудь знакомое. Кадаль шепнул мне на ухо:

— Рад вернуться?

— Смотря что мы здесь обнаружим. О Митра, как я голоден.

— Неудивительно, — сказал он с угрюмым смешком. — А что ты высматриваешь?

— Здесь должен быть заливчик — белый песок и ручей, стекающий среди деревьев, — а за ним холмистая гряда с соснами на гребне. Мы причалим там.

Он кивнул. Согласно плану, Кадаль и я должны были высадиться в устье реки в стороне от Маридунума, в знакомом мне месте, от которого мы могли незамеченными выйти на дорогу с юга. Мы должны были изображать путешественников из Корнуолла; говорить предстояло мне, да и к выговору Кадаля смог бы придраться лишь урожденный корнуэлец. При мне было несколько горшочков бальзама и небольшая шкатулка с лекарствами; появись в том необходимость, я мог сойти за путешествующего врача — маскировка, которая послужила бы пропуском почти всюду, куда я мог попасть.

Маррик остался на борту. Он прибудет в город вместе с торговцем и высадится, как обычно, на причале, затем попытается разыскать в городе своих дружков и выведать у них все, что возможно. Кадаль пойдет со мной в пещеру Галапаса и станет связующей нитью, по которой Маррику будет сообщено все, что удастся узнать мне. Корабль пробудет на Тиви в течение трех дней, а когда придет время отчаливать, Маррик, а с ним и новости, возвратится на его борт. Присоединимся ли к нему мы с Кадалем, будет зависеть от того, что мы обнаружим; ни мой отец, ни я не забывали, что после участия Камлаха в восстании Вортигерн прошел через Маридунум, как хорек через курятник, а может быть, с ним и его саксы. Главной моей обязанностью было разузнать о Вортигерне и отправить весть Амброзию, второй — найти мать и убедиться, что ей ничего не грозит.

Было хорошо снова ступить на твердую землю, не скажу — сушу, ибо трава у подножия гряды была высокой и сырой, но я почувствовал облегчение и в то же время возбуждение, когда лодка исчезла за завесой тумана, а мы с Кадалем отошли от берега и направились прочь от реки в сторону дороги. Не помню, что я надеялся обнаружить в Маридунуме, не помню даже, чтобы я был очень уж осторожен; настроение мне поднимало не возвращение домой, а то, что теперь я смогу хоть чем-нибудь послужить Амброзию. Если я не смог пока стать ему полезен как предсказатель, то могу помочь как подданный, а уж потом как сын. Кажется, все это время я в глубине души надеялся, что меня попросят отдать за него жизнь. Я был тогда очень молод.

До моста мы добрались без происшествий. Нам и там повезло, так как мы подошли туда в одно время с лошадником, у которого была на руках пара кляч, он собирался сбыть их в городе. Я купил у него одну, поторговавшись лишь для вида, чтобы не возбудить подозрения; он был так доволен ценой, что добавил довольно потертое седло. К тому моменту, когда сделка была заключена, рассвело окончательно и мимо уже прошел человек-другой, но никто не удостоил нас более чем беглым взглядом, за исключением одного зеваки, который, явно узнав лошадь, осклабился и сказал, адресуясь скорее к Кадалю, чем ко мне:

— И далеко вы собираетесь на ней ехать, приятель?

Я прикинулся, что не слышу, но краем глаза заметил, как Кадаль развел руками, пожал плечами и посмотрел в мою сторону. Взгляд этот явственно говорил: «Я лишь сопровождаю его, а вот он-то и правда не в своем уме».

На буксирной тропе мы никого не встретили. Кадаль подошел сбоку и взялся за повод.

— Ты знаешь, тот парень был прав. На этом старом одре далеко не уедешь. А кстати, нам далеко?

— Может быть ближе, чем мне помнится. Самое большее шесть миль.

— Ты говорил, большая часть пути в гору?

— Я в любой момент могу слезть и пойти пешком. — Я провел рукой по тощей шее конька. — Знаешь, он не такая развалина, как выглядит. Покорми его несколько раз получше, и от недостатков мало что останется.

— Значит, по крайней мере, ты не пустил деньги на ветер. На что ты смотришь, там, позади?

— Когда-то я там жил.

Мы проходили мимо дома моего деда. Строение на вид почти не изменилось. Сидя на спине конька, я мог видеть поверх стены ту террасу, где росли айвы, их великолепные алые соцветия открывались навстречу утреннему солнцу. А вон и тот сад, где Камлах пытался угостить меня отравленным абрикосом. А вот и ворота, из которых я выбежал весь в слезах.

Конек тащился дальше. Показался фруктовый сад, на яблонях уже набухли почки; вокруг той маленькой террасы на которой, бывало, сидела и пряла Моравик, а я играл у нее в ногах, виднелись жесткие зеленые ростки травы. А вот и место, где я перепрыгнул через стену в ночь побега, тут же и нависавшая над стеной яблоня, где я оставил привязанным Астера. Стена была разрушена, и я мог заглянуть внутрь поверх молодой травы туда, где я бежал в ту ночь из моей комнаты, ставшей погребальным костром для Сердика. Я остановил конька и вытянул шею, чтобы лучше видеть. Должно быть, я поработал в ту ночь с размахом: пристроек не сохранилось ни одной, ни той, где жил я, ни примыкавших к ней других по обе стороны внешнего дворика. Конюшни, как я заметил, остались все те же, значит, огонь до них не добрался. Две стороны галереи, разрушенные пожаром, были перестроены на современный лад и выглядели чуждыми всему остальному. Большие грубые камни и неровная кладка, квадратные колонны, поддерживавшие деревянную крышу, квадратные, глубокие окна. Уродливо и на вид неудобно; единственное достоинство — от непогоды спасает. «С не меньшим успехом, — подумал я, откидываясь в седле и приводя конька в движение, — могли бы жить и в пещере…»

— Ты чему ухмыляешься? — спросил Кадаль.

— Лишь тому, каким я стал римлянином. Забавно, но мой дом теперь не здесь. И, сказать по правде, он, по-моему, и не в Малой Британии.

— Где же тогда?

— Не знаю. Наверное, там, где граф. На какое-то время, может быть, что-то вроде этого, — я кивнул в сторону старых римских казарм позади дворца. Здания стояли в руинах, там никто не жил. Оно и к лучшему, подумал я, по крайней мере Амброзию, по всей видимости, не придется брать их с боем. Дайте Утеру двадцать четыре часа, и они будут как новенькие. А вон и обитель Святого Петра, она явно не пострадала, нигде никаких следов пожара или штурма.

— А знаешь что? — сказал я Кадалю, когда мы выехали из тени монастырских стен и направились по тропе к мельнице. — Я думаю, что если и есть такое место, которое я мог бы назвать домом, то это пещера Галапаса.

— По мне, так это не очень по-римски, — ответил Кадаль. — Дайте мне добрую таверну, кровать что надо, да кусок баранины, и можете забрать себе все пещеры.

Даже на этом печальном коньке путь оказался короче, чем мне помнилось. Скоро мы были у мельницы и повернули в гору, через дорогу, в долину. Время исчезло. Казалось, только вчера я ехал вверх по этой залитой солнцем долине и ветер трепал серую гриву Астера. Даже не Астера — ибо тут, под тем же самым колючим кустом, лежал, несомненно, тот же самый глуповатый мальчишка, присматривая за все той же отарой овец, что и во время моей самой первой поездки. Когда мы поднялись по тропе до развилки, я поймал себя на том, что жду появления вяхиря. Но склон холма был спокоен, если не считать шнырявших в молодых папоротниках кроликов.

Почуял ли конек приближение конца поездки, или ему просто нравилось идти по траве под легким грузом, но он, кажется, зашагал быстрее. Теперь был уже виден выступ на склоне холма, за которым скрывалась пещера.

Я натянул поводья возле зарослей боярышника.

— Вот и добрались. Это здесь, под скалой. — Я соскользнул с седла и протянул поводья Кадалю. — Стой здесь и жди меня. Через час можешь подняться. — Подумав, добавил: — И не тревожься, если вдруг появится что-то вроде дыма. Это вылетают из пещеры летучие мыши.

Я почти забыл уже, как Кадаль делает знак от злых чар. Сейчас он сделал этот знак, я рассмеялся и оставил его.

3

Я понял все, не успев еще, поднимаясь, обогнуть небольшой выступ и выйти на лужайку перед пещерой.

Можете назвать это предвидением, никаких явных признаков я тогда не заметил. Тишина, конечно; но когда я приближался к пещере, здесь всегда было тихо. Просто эта тишина была совсем другой. Лишь через несколько мгновений я осознал, в чем тут дело.

Пропало журчание ручья.

Я взобрался по тропе наверх, вышел на заросший травами лужок — и увидел. Не было нужды заходить в пещеру, чтобы понять, что его здесь нет и никогда больше не будет.

На примятой траве у входа в пещеру высилась груда мусора. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть.

Сделано это было довольно недавно. Здесь разводили костер, но его залило дождем раньше, чем пламя успело все пожрать. На костровище лежала груда отсыревших останков — частично обугленные деревяшки, лохмотья, клочья пергамента, превратившиеся в бесформенную массу с темными каемками обгорелых краев. Я пошевелил ногой ближайшую опаленную дощечку и догадался по резьбе, что раньше она была частью сундука, в котором он хранил свои книги. А клочья пергамента — все, что осталось от самих книг.

Наверное, в той груде хлама было и то, что осталось от других его вещей. Дальше я не смотрел. Если исчезли книги, значит, не стало и всего остального. Не стало и Галапаса.

Я медленно двинулся ко входу в пещеру. Остановился у источника. И увидел, почему тот не журчит: кто-то завалил его русло камнями, землей и выброшенным из пещеры мусором. Поверх всего этого неподвижно стояла вода, она неторопливо сочилась в тишине через каменный выступ и далее вниз, превращая дерн лужайки в грязное болотце. Мне показалось, что я различаю на дне обглоданный водой дочиста скелет летучей мыши.

Довольно странно, но факел по-прежнему лежал высоко на выступе рядом со входом в пещеру и остался сухим. Кремня и кресала не было, но я сотворил огонь и, держа перед собой факел, медленно вошел в пещеру.

Кажется, меня била дрожь, будто из пещеры дул, овевая меня, холодный ветер. Я уже знал, что найду там.

В пещере ничего не осталось. Все выбросили наружу — чтобы сжечь. Точнее, все, кроме бронзового зеркала. Оно, конечно, не могло сгореть, и было, наверное, слишком тяжелым, чтобы стать добычей. Его вырвали из стены и оставили стоять прислоненным к стене пещеры. Больше там не было ничего. Не было даже слышно копошения и шелеста летучих мышей под крышей. В опустевшей пещере звучало лишь эхо.

Я высоко поднял факел и посмотрел вверх, в сторону кристального грота. Там тоже ничего не было, грот исчез.

Помнится, между двумя вспышками пламени факела я успел подумать, что ему удалось скрыть внутреннюю пещеру и самому спрятаться в ней. И тут я увидел.

Лаз в кристальный грот был на месте, но случай, или назовите это как угодно, сделал его невидимым для всех непосвященных. Бронзовое зеркало, упав, наклонилось так, что стало отбрасывать в сторону лаза не свет, а тьму.

Отражавшийся от него свет падал на выступ скалы, отбрасывавший точно на лаз в кристальный грот черный конус тени. Для любого, пришедшего сюда только грабить и разрушать все, что находилось в нижней пещере, вход этот стал почти невидимым.

— Галапас, — сказал я, пытаясь как-то пробиться сквозь мертвую тишину пещеры. — Галапас!

Со стороны кристального грота донесся слабейший, на грани слуха, шепот, призрачно-мелодичный звон, подобный тому, что довелось мне услышать однажды ночью. Звук этот породил не человек; иного я и не ждал. Но все-таки я взобрался на выступ, опустился на колени и всмотрелся в проем лаза.

Свет факела отразился на гранях кристаллов, отбросил трепещущую тень моей арфы на сферические стены сияющего шара.

Совершенно исправная арфа стояла в самой середине грота. И больше ничего, кроме шепота, замирающего у сверкавших стен. Здесь, среди вспышек света и их отражений, должны были витать видения, но я сознавал, что сейчас я, наверное, закрыт для них. Оперся рукой на выступ скалы и соскочил, заставив загудеть пламя факела, назад, на пол нижней пещеры. Минуя стоявшее наклонно зеркало, я на мгновение увидел высокого юношу, бегущего среди языков пламени и клубов дыма. Лицо его казалось бледным, глаза — черными и огромными. Я выбежал из пещеры на траву лужайки, совсем забыв о пылавшем и дымившем у меня в руке факеле. Подбежал к обрыву и приложил ко рту ладонь, чтобы позвать Кадаля, но тут звук за спиной заставил меня развернуться, как от удара, и посмотреть вверх.

Звук был вполне обычным. Пара воронов, а с ними и черная ворона взлетели с вершины холма и бранились теперь на меня.

На этот раз медленно, я полез вверх по тропе, ведущей мимо ручья и дальше, на склон холма над пещерой. Вороны, продолжая браниться, поднялись выше. Откуда-то из-за молодой поросли папоротника взлетели еще две вороны. И еще пара по-прежнему трудилась над чем-то, лежащим в цветущем терновнике.

Я раскрутил факел и швырнул в ту сторону, чтобы разогнать их. Затем бросился вперед сам.

Трудно было понять, сколько он уже здесь лежит. Кости обглоданы почти до белизны. Но я все равно узнал его по выцветшим коричневым лохмотьям, торчавшим из-под скелета, и по одной сломанной сандалии, отброшенной и лежавшей поблизости среди апрельских маргариток. Кисть одной из рук отвалилась от запястья и чистые хрупкие кости лежали в траве у моей ноги. Я видел, где был сломан и криво сросся мизинец. Сквозь оголившуюся грудную клетку уже проросли побеги апрельских трав. Воздух был чист и пронизан солнцем, пахло цветущим дроком.

Факел погас в молодой траве. Я наклонился и поднял его. Не стоило швырять в них факелом, подумалось мне. Его птицы подобающим образом попрощались с ним.

Звук шагов заставил меня обернуться, но это оказался всего лишь Кадаль.

— Я видел, как взлетели птицы, — сказал он. Перевел взгляд вниз, на то, что лежало под кустами терновника. — Галапас?

Я кивнул.

— Я видел тот разгром рядом с пещерой. И догадался.

— Как же долго меня здесь не было…

— Доверь это мне. — Он уже нагнулся. — Я его похороню. А ты иди и подожди там, где осталась лошадь. Может быть, мне удастся найти внизу какой-нибудь инструмент, или я могу сходить…

— Нет. Пусть почиет в мире под этим кустом терновника. Сложим над ним холмик, и пусть покоится там. Мы сделаем это вместе, Кадаль.

Камней, чтобы соорудить над ним могильный холм, было в избытке, и мы срезали нашими кинжалами куски дерна, чтобы обложить могилу. К концу лета папоротники, наперстянка и молодые травы будут расти прямо на ней и укроют ее. Так мы его и оставили.

Спускаясь вниз и проходя мимо пещеры, я задумался о тех временах, когда в последний раз шел этой дорогой. Помнится, я тогда плакал из-за смерти Сердика, из-за утраты матери и Галапаса, из-за какого-то непонятного предзнания будущего. «Ты увидишь меня вновь, — сказал он тогда, — это я тебе обещаю». Что ж, я его увидел.

И когда-нибудь, без сомнения, осуществится — но по-своему — и другое его обещание.

Я вздрогнул, поймал на себе быстрый взгляд Кадаля и отрывисто бросил:

— Надеюсь, ты догадался прихватить с собой флягу. Мне нужно выпить.

4

У Кадаля оказалась с собой не только фляга, нашлось и что поесть — соленая баранина, хлеб и бутыль прошлогодних оливок, где они плавали в собственном масле. Мы сидели, укрывшись среди деревьев и ели, конек тем временем пасся поблизости, а далеко внизу мерцали сквозь апрельскую зелень полей и поросших молодым леском холмов плавные извивы реки. Туман растаял, и день установился прекрасный.

— Ну, — сказал наконец Кадаль, — что делать будем?

— Отправимся свидеться с моей матушкой. Если, конечно, она все еще там. — И я добавил с дикой злобой, пронзившей меня неожиданно — я и думать не мог, что на такое способен: — Клянусь Митрой, дорого бы дал чтобы узнать, чьих это рук дело, там, наверху!

— Да кому и быть, кроме Вортигерна?

— Вортимер, Пасцентий, кто угодно. Когда кто-то мудр, кроток и добр, — с горечью добавил я, — мне кажется, все и каждый хотят ему зла. Галапаса мог убить преступник из-за еды, или пастух ради крова, или шедший мимо солдат за глоток воды.

— Это было не убийство.

— А что же тогда?

— Я хотел сказать, это сделал не один. Люди в стае хуже, чем поодиночке. По всей видимости, это были люди Вортигерна, поднявшиеся по тропе со стороны города.

— Может быть, ты и прав. Я выясню.

— Думаешь, тебе удастся свидеться с матушкой?

— Можно попробовать.

— Он… у тебя есть к ней какое-то послание?

Полагаю, лишь мое отношение к Кадалю позволило ему осмелиться задать подобный вопрос. Я ответил ему очень просто:

— Если ты имеешь в виду, просил ли меня Амброзий сказать ей что-либо, то нет. Оставил это на мое усмотрение. Что я открою ей, полностью зависит от случившегося с тех пор, как я покинул эти края. Сначала поговорю, а там уж решу, сколько ей рассказать. Не забывай, я долго не видел ее, а люди со временем меняются. Вернее, меняются их привязанности. К примеру, мой случай. Когда я видел ее в последний раз, я был всего лишь ребенком, и воспоминания мои — воспоминания того ребенка; судя по всему, я понимал ее мысли, ее желания совершенно неправильно. Ее привязанности могут быть где-то на стороне — это касается не только церкви, но и ее отношения к Амброзию. Богам ведомо, я не смог бы ее осуждать, даже если бы оно изменилось. Она ведь ничего не должна Амброзию. Об этом она позаботилась.

Он задумчиво произнес, не отрывая глаз от зеленых просторов, пронизанных блестящей лентой реки:

— Женская обитель не пострадала.

— Вот именно. Что бы ни случилось с остальным городом, обитель Святого Петра Вортигерн не тронул. Поэтому, как понимаешь, мне еще предстоит выяснить, кто в чьем лагере, прежде чем толковать о посланиях. То, чего она не знала на протяжении всех этих лет, не сможет ей повредить, если она останется в неведении еще несколько дней. Что бы ни случилось, до появления Амброзия осталось недолго, и мне не следует рисковать, открывая ей слишком многое.

Он начал заворачивать и убирать то, что мы не доели, а я сидел, опершись подбородком на руку, размышляя и не отводя взор от ярких красок пейзажа. Подумав, я добавил:

— Довольно несложно выяснить, где сейчас Вортигерн, высадился ли уже Хенгист и сколько у него людей. Маррик, возможно, сможет узнать все это без особых хлопот. Но граф поручил мне разузнать еще кое-что — и вряд ли о таких вещах знают в женской обители; поэтому теперь, когда Галапас мертв, мне придется попробовать узнать это в другом месте. Подождем здесь до сумерек, потом спустимся к монастырю Святого Петра. Матушка сможет подсказать, к кому я все еще могу обратиться без особого риска. — Я посмотрел на Кадаля. — Сторону кого бы из королей она ни держала, меня она вряд ли выдаст.

— Уж это верно. Ну, будем надеяться, ей дозволят свидеться с тобой.

— Если она узнает, кто ее спрашивает, то по-моему, одними словами настоятельнице ее не остановить. Не забывай, она все-таки королевская дочь. — Я откинулся на спину, растянувшись на теплой траве и сцепив руки за головой. — Даже если я пока еще не сын короля…

Но будь ты сыном короля или кем угодно, а попасть в женскую обитель оказалось невозможно.

Я не ошибся, предположив, что при разгроме города она не пострадала. На нависающих высоких стенах не видно было брешей и выбоин, ворота были новые и прочные, из дубовых брусьев, стянутых железными болтами. И заперты наглухо. К счастью, снаружи не горел и гостеприимный факел. Узкая улочка была пуста и терялась в ранних сумерках. В ответ на наш настойчивый стук в воротах открылось маленькое квадратное окошко и к его решетке приник чей-то глаз.

— Путешественники из Корнуолла, — сказал я кротко. — Мне нужно поговорить с госпожой Нинианой.

— Какой госпожой? — Ровный, лишенный интонаций голос глухого. С раздражением подивившись, зачем ставить к воротам глухую привратницу, я заговорил немного громче и придвинулся ближе к решетке. — С госпожой Нинианой. Я не знаю, как она сейчас себя именует, но она была сестрой покойного короля. Она все еще у тебя?

— Да, только она ни с кем не встречается. У тебя что, письмо? Читать она может.

— Нет, я должен с ней поговорить. Сходи и передай, скажи — один из ее близких.

— Ее близких? — мне показалось, что в глазах женщины мелькнула искра интереса. — Да они почти все умерли или их увезли. Разве к вам в Корнуолл новости не доходят? Ее брат король пал в прошлом году в битве, а детей его забрал Вортигерн. А собственный ее сын погиб пять лет назад.

— Это мне известно. Я не из семьи ее брата. Я так же, как и она, предан Верховному королю. Иди передай ей это. И на вот, возьми за свою… преданность.

Через решетку перекочевал кошелек, тут же подхваченный быстрым, как у обезьяны, движением.

— Я передам твои слова. Назови свое имя. Имей в виду, я не обещаю, что она захочет с тобой свидеться, но имя твое я ей сообщу.

— Меня зовут Эмрис, — я заколебался. — Она когда-то знала меня. Скажи так. И поторопись. Мы подождем здесь.

Прошло не более десяти минут, как за воротами послышались приближающиеся шаги. На мгновение я подумал, что это может быть моя матушка, но сквозь решетку на меня уставились те же старческие глаза, на прутья ее легли те же скрюченные пальцы.

— Она встретится с тобой. О, нет, не сейчас, молодой господин. Тебе нельзя входить. И она не сможет выйти, пока не закончится молебен. Она встретит тебя позднее, на тропе у реки — там в стене есть еще одни ворота. Но смотри, чтобы тебя никто не заметил.

— Очень хорошо. Мы будем осторожны.

Она завращала белками глаз, стараясь рассмотреть меня в тени.

— Она знавала тебя, это точно, знавала. Эмрис, а? Что ж, не тревожься, я не проболтаюсь. Времена нынче неспокойные, и чем меньше говоришь, тем лучше, о чем бы ни говорил.

— Когда она придет?

— Через час после восхода луны. Когда зазвонит колокол.

— Я буду там, — сказал я, но зарешеченное оконце уже захлопнулось. С реки снова поднимался туман. Это поможет нам, подумалось мне. Мы тихо двинулись по опоясывающей стены женской обители дорожке. Она вела в сторону от улиц, вниз, к буксирной тропе.

— Что теперь? — спросил Кадаль. — До восхода луны еще часа два, а ночь такая, что если вообще удастся увидеть луну, то можно считать, что нам сильно повезло. Ты ведь не рискнешь появиться в городе?

— Нет. Но нет смысла и ждать здесь в этой промозглой сырости. Мы найдем местечко посуше, где будет слышен колокол. Сюда.

Ворота конюшни были заперты. Я не стал тратить на них время и отправился прямо к стене фруктового сада. Во дворе не видно ни огонька. Мы перелезли там, где в стене был пролом, и поднялись по мокрой траве к саду моего деда. Воздух пах сырой землей и растениями: мятой, розами-эглантериями, мхом и набухшими влагой молодыми листьями. Наши ноги ступали по несобранным фруктам прошлогоднего урожая. Со скрипом закрылась за нами калитка.

В галереях никого, двери заперты, окна прикрыты ставнями. Явной опасности не было. Думаю, Вортигерн, взяв город, собирался оставить дворец за собой и как-то уговорил или принудил своих саксов обходить его стороной при разграблении, как из страха перед епископом запретил им трогать и обитель Святого Петра. Тем лучше для нас. Будет, по крайней мере, сухое и теплое место, где можно обождать. Я потратил бы впустую все дни в обществе Треморина, если бы не мог сейчас отомкнуть здесь любой замок.

Я как раз говорил что-то в этом роде Кадалю, как вдруг из-за угла дома, ступая по заросшим мхом плитам по-кошачьи тихо и быстро, появился молодой человек. Увидев нас, он замер на месте и рука его метнулась к бедру. Но не успело оружие Кадаля в ответ с шорохом покинуть ножны, как молодой человек вгляделся, глаза его широко раскрылись, и он воскликнул:

— Мирддин, клянусь святым духом!

Какое-то мгновение я и в самом деле не узнавал его, что понятно — был он немного старше и за пять лет изменился так же, как я. А потом все-таки узнал. Ошибки быть не могло: широкие плечи, выступающая челюсть, отдающие рыжим даже в сумерках волосы. Диниас, некогда принц и сын короля, в то время как я был всего лишь безымянным бастардом; Диниас, мой «кузен», никогда бы не согласившийся признать даже столь отдаленное родство со мной, но требовавший к себе отношения как к принцу — и милостиво получавший от деда это право.

Теперь его вряд ли можно было принять за принца. Даже при этом гаснущем свете я различал, что одет он не бедно, но в одежды, приличествующие скорее торговцу, и носил всего одно украшение — медный браслет. Пояс его был обычной кожи, рукоять меча также не украшена, и плащ, хотя и из доброй ткани, был по краям грязен и потерт. Все в нем носило тот неуловимый отпечаток неблагополучия, что налагают беспощадные расчеты — как дожить до завтра, а может быть — до следующего случая поесть.

Поскольку, несмотря на значительные перемены, это как прежде и несомненно был мой кузен Диниас, то надо полагать, что раз уж я узнан, вряд ли есть смысл притворяться, будто он обознался. Я улыбнулся и протянул руку.

— Привет, Диниас. Ты первый, кого я здесь встретил из знакомых.

— Что же, во имя богов, ты здесь делаешь? Все говорили, что ты погиб, но я в это не верил. — Он вытянул шею, приблизив ко мне свою крупную голову и ощупывая взглядом быстрых глаз с головы до ног. — Где бы ты ни был, а дела у тебя, похоже, идут неплохо. Давно вернулся?

— Мы приехали сегодня.

— Значит, новости дошли и до тебя?

— Я слышал, что Камлах погиб. Я сожалею об этом… если тебя это устроит. Ты ведь знаешь, он не был мне другом, но это никак не связано с политикой… — Я замолчал, ожидая. Пусть он сделает ход. Уголком глаза я видел, что Кадаль остается напряжен и внимателен, рука его по-прежнему находится у бедра. Успокаивая его, я слегка повел ладонью вниз, и Кадаль расслабился.

Диниас дернул плечом.

— Камлах? Дурак он был. Я ведь предупреждал его, куда прыгнет Волк. — Но, говоря, он косился вбок, на тени. Видно, в те дни в Маридунуме за языком приходилось следить. Взгляд его снова обратился ко мне — подозрительный, настороженный.

— А что, кстати, ты здесь делаешь? Зачем вернулся?

— Увидеться с матушкой. Я жил в Корнуолле, до нас доходили лишь слухи о битвах, и услышав, что Камлах мертв, как и Вортимер, я решил узнать, что сталось с нашим домом.

— Ну, что она жива, это-то ты, наверное, выяснил? Верховный король, — он продолжил довольно громко: — чтит церковь. Хотя я сомневаюсь, что тебе удастся свидеться с ней.

— Может быть, ты и прав. Я ходил к ее обители, меня туда не пустили. Но я пробуду здесь еще несколько дней. Пошлю ей записку, и если она пожелает увидеть меня, то, полагаю, найдет способ добиться своего. Но хотя бы узнал, что ей ничего не грозит. Это действительно подарок судьбы, что я на тебя так вот наткнулся. Ты ведь можешь рассказать мне, что тут еще нового. Я совершенно не представлял, что ждет здесь меня, поэтому, как видишь, приехал потихоньку сегодня утром, и не взял с собой никого, кроме слуги.

— То-то и оно, что потихоньку. Я было подумал, вы воры. Вам повезло, я ведь мог сначала прирезать тебя, а уж потом начать задавать вопросы.

Это был все тот же Диниас, в голосе его вновь зазвучали старые задиристые нотки — в ответ на мой сдержанный, извиняющийся тон.

— Да, мне не хотелось рисковать, пока не узнаю, как дела у семьи. Дождался сумерек, направился к обители Святого Петра, потом пришел посмотреть, что делается тут. Здесь, значит, никто теперь не живет?

— Я здесь живу, как и раньше. А то где же еще?

Голос его среди пустых галерей прозвучал надменно. На мгновение у меня появилось искушение попросить его о гостеприимстве и посмотреть, что он скажет. Кажется, та же мысль пришла вдруг в голову и ему, он быстро спросил:

— Из Корнуолла, значит, да? И что там нового? Говорят, гонцы Амброзия носятся по Узкому морю, как водомерки?

Я рассмеялся.

— Такое мне не ведомо. Я вел замкнутый образ жизни.

— Место для этого ты подобрал подходящее. — Столь памятное мне презрение вновь зазвучало в его голосе. — Говорят, старый Горлойс провел зиму, зарывшись в кровать с девчонкой, которой едва стукнуло двадцать, и бросил всех остальных королей играть в их собственные игры среди снегов. Говорят еще, по сравнению с ней Елена Прекрасная просто базарная баба. Как она выглядит?

— Мне не довелось повидать ее. Горлойс ревнивый муж.

— Ревновать к тебе? — Он расхохотался и сопроводил это таким комментарием, что Кадаль у меня за спиной тяжело задышал. Но эта насмешка вернула моему кузену доброе расположение духа, и он утратил осторожность. Я по-прежнему был все тем же маленьким кузеном-бастардом, и меня не стоило опасаться. Он добавил:

— Да, тебе это было, наверное, в самый раз. Пережил зиму спокойно с этим твоим старым козлом-герцогом, пока все мы, остальные, шли по стране, преследуя саксов.

Значит, он сражался вместе с Камлахом и Вортимером. Это мне и нужно было узнать. Я спокойно сказал:

— Вряд ли с меня можно спрашивать за тогдашнюю политику герцога. Да и за нынешнюю тоже.

— Ха! На тебя это похоже. Ты ведь знаешь, что он на севере, с Вортигерном?

— Я знаю, что он отправился на встречу с ним — в Каэр'н-ар-Вон, кажется? Сам-то ты туда не собираешься? — Я придал голосу едва заметный оттенок вопроса и тут же кротко прибавил: — При том, как я жил, многие важные вести проходили мимо меня.

Между колонн повеяло холодным, насыщенным влагой воздухом. Откуда-то сверху, из сломанного водосточного желоба вдруг хлынула вода и пролилась между нами на плиты. Диниас поплотнее закутался в плащ.

— Что же мы здесь стоим? — Он заговорил с грубоватой сердечностью, прозвучавшей столь же фальшиво, как и надменность. — Зайдем и послушаем наши новости за бутылкой вина, ну как?

Я заколебался, но лишь на мгновение. Не подлежало сомнению, что у Диниаса имелись свои собственные причины держаться подальше от глаз Верховного короля. С одной стороны, если ему удалось выжить, несмотря на свое родство с Камлахом, то он должен был находиться с армией Вортигерна, а не скрывался бы здесь, в пустом дворце, одетый в эти более чем скромные одежды. С другой стороны, теперь, когда он знал о моем появлении в Маридунуме, я предпочитал скорее не спускать с него глаз, чем позволить ему уйти и разболтать об этом.

Поэтому я принял его предложение, всячески стараясь показать, сколь оно для меня приятно и лестно, и настаивая лишь на том, что он должен разделить со мной ужин, если только может подсказать, где найти добрую пищу да теплое местечко, укрытое от непогоды…

Не успел я вымолвить это, как он взял уже меня за руку и заспешил со мной через внутренний дворик и наружу, в дверцу, ведущую на улицу.

— Прекрасно, прекрасно. Вон там, за мостом, на западной стороне есть такое местечко. Кормят там хорошо, и люди, которые туда ходят, не суют нос в чужие дела. — Он подмигнул. — Ты ведь, наверное, не захочешь поразвлечься с девчонкой, а? Хотя судя по твоему виду, монаха из тебя так и не вышло?.. Ну, пока не будем об этом, в наши дни не стоит показывать, будто тебе есть о чем порассуждать… Начинаешь говорить скверно либо об Уэльсе, либо о Вортигерне — а сейчас здесь его шпионы на каждом шагу. Не знаю уж, кого они ищут, но поговаривают… Нет, убери свой хлам. — Последнее нищему, настойчиво тянувшему к нам поднос с грубо обработанными камешками и кожаными шнурками. Тот без единого слова отступил в сторону. Я увидел, что он ослеплен раной на один глаз: страшного вида шрам шел через щеку к переносице. Кажется, это был след от удара мечом.

Проходя мимо, я уронил ему на поднос монетку, и Диниас бросил на меня взгляд далеко не дружелюбный.

— Времена изменились, а? Ты, должно быть, преуспел в Корнуолле. Скажи, что случилось той ночью? Ты хотел поджечь весь этот проклятый дворец?

— Все расскажу за завтраком, — пообещал я и ничего не говорил, пока мы не укрылись в таверне и не уселись на скамью в углу, спинами к стене.

5

Насчет бедности Диниаса я не ошибся. Даже в дымной пелене заполненной людьми комнаты таверны видна была поношенность его одежды и чувствовалась та смесь обиды и алчности, с которой он наблюдал, как я заказываю еду и кувшин их лучшего вина. Пока несли заказ, я извинился и быстро перебросился в сторонке парой слов с Кадалем.

— Может быть, мне удастся получить от него часть нужных нам сведений. В любом случае я сочту за лучшее держаться к нему поближе — по крайней мере, так за ним можно приглядывать. Скорее всего, к восходу луны он будет уже достаточно пьян, чтобы не причинить вреда, и я либо уложу его в кровать к какой-нибудь девице, либо, окажись ему уже не до того, доведу домой по дороге в монастырь. Если же мне до восхода луны не удастся выбраться отсюда, то ты сам пойдешь к воротам у буксирной тропы и встретишься с моей матушкой. Наша история тебе известна. Скажи ей, что я приду, но сейчас наткнулся на моего кузена Диниаса, и мне сначала нужно отделаться от него. Она поймет. А теперь закажи себе поесть.

— На твоем месте я держал бы ухо востро. Твой кузен, говоришь? Едва ноги тянет, уж это точно. Он тебя недолюбливает.

Я рассмеялся.

— Думаешь, для меня это новость? У нас это взаимно.

— Вот как? Ну ладно, только ты уж приглядывай за ним.

— Непременно.

Диниас был еще достаточно воспитан, чтобы подождать и не наливать вина, пока я не отпущу Кадаля и не усядусь за стол. Насчет еды он не ошибся: принесенные нам пироги были начинены говядиной, в густой, исходящей паром подливе плавали устрицы, а хлеб, хоть и из ячменной муки, был свеж. Сыр же свеж не был и на вкус оказался чудесен. Другой предлагаемый таверной товар оказался под стать пище; время от времени товар этот можно было увидеть, когда какая-нибудь девица выглядывала, хихикая, в зал из-за скрытой занавесом двери и кто-нибудь из мужчин ставил кружку на стол и спешил к ней. По тому, как глаза Диниаса задерживались на этом занавесе, даже когда он ел, я счел, что получив от него нужные мне сведения, отделаюсь от него без малейшего труда.

Я подождал, пока он съест половину своего пирога, прежде чем начать задавать вопросы. Мне было совсем не по душе ждать далее; по тому, как он прикладывался — невзирая на голод — к кувшину с вином чуть ли не после каждого глотка, я понял, что промедли я еще немного, и связного рассказа о том, что меня интересует, от него уже не дождешься.

Не зная совершенно точно, как здесь обстоят дела, я не мог бездумно рисковать и ступать на почву, способную оказаться зыбкой; при моем происхождении, однако, я мог собрать большую часть нужных Амброзию сведений, просто спрашивая о своих родственниках. На такие вопросы он отвечал охотно.

Начать с того, что с той огненной ночи меня считали погибшим. Тело Сердика было наполовину уничтожено пламенем, а с ним и все то крыло внутреннего дворика, и когда мой пони отыскал наконец дорогу домой, а я исчез, не оставив следов, оставалось подумать лишь одно — я погиб вместе с Сердиком и тело мое исчезло тем же путем. Моя мать и Камлах отправляли людей обыскать окрестности, но те, разумеется, ничего не нашли. О том, что я мог отбыть морем, никто, кажется, не подумал. То торговое судно не поднималось к Маридунуму, а лодку никто не заметил.

Мое исчезновение почти не наделало шума, что неудивительно. Никому неизвестно, что думала об этом моя мать, но она удалилась в обитель Святого Петра вскоре после событий. Камлах, не теряя времени, объявил себя королем и, чтобы соблюсти обычай, предложил Ольвене свою защиту, но поскольку его собственная жена родила уже одного сына и вынашивала другого, ни для кого не было тайной, что королеву Ольвену отдадут поскорее замуж за какого-нибудь безвредного и живущего по возможности подальше вождя… И так далее, и так далее.

Довольно об этих новостях прошлого, которые совсем не были новостями ни для меня, ни для Амброзия. Когда Диниас закончил есть, откинулся на стенку и распустил пояс, расслабленный едой, вином и теплом, я счел, что пришло время направить разговор к более насущным для того момента вопросам. В таверне теперь яблоку негде было упасть, да и шум голосов был такой, что полностью заглушал наш разговор. Одна-две девушки вышли из внутренних комнат, их появление вызвало оживленный смех и грубые шутки.

Снаружи совсем уже стемнело, морось усилилась; входя, люди встряхивались, как собаки, и криком требовали подогретого вина.

Воздух стал тяжелым от дыма горящих торфяных брикетов, тлеющего под решеткой древесного угля, запахов горячей пищи и копоти дешевых масляных ламп. Я не боялся быть узнанным: пришлось бы перегнуться через наш стол и всмотреться мне в лицо, чтобы хоть что-то разглядеть.

— Послать еще за мясом? — спросил я. Диниас помотал головой, рыгнул и осклабился.

— Нет, спасибо. Это было здорово. Я у тебя в долгу. А теперь твои новости. Мои ты слышал. Где ты был все эти годы? — Он потянулся за кувшином и опорожнил его, слив остатки вина в свою кружку. — Эта чертова штука пуста. Пошлем еще за одним?

Я заколебался. Он, кажется, быстро пьянел от вина, а я не хотел, чтобы он напился слишком быстро. Он понял мои колебания по-своему.

— Давай, давай, ты ведь не пожалеешь для меня еще один кувшин винца, правда? Не каждый же день молодой богатый родич возвращается из Корнуолла. А зачем ты вообще туда отправился, а? И чем ты все это время занимался? Давай, юный Мирддин, поведай мне об этом, ладно? Но сначала — вина.

— Ну конечно, — сказал я, и подозвал мальчишку-слугу. — Но если не возражаешь, не упоминай здесь моего имени. Теперь я зовусь Эмрис — пока не станет ясно, куда дует ветер.

Он принял это с такой готовностью, что мне стало ясно — дела в Маридунуме обстоят еще более непросто, чем мне представлялось. Кажется, называть себя здесь было просто опасно. Большинство находившихся в таверне выглядели валлийцами; я никого не узнал, что, впрочем, неудивительно, если вспомнить, какую компанию я водил здесь пять лет назад. Но ближе к дверям сидела группа мужчин, которые, судя по светлым волосам и бородам, могли быть саксами. Я счел их людьми Вортигерна. Пока мальчишка не принес и не поставил перед нами с громким стуком полный кувшин, мы не проронили ни слова. Мой кузен налил из только что принесенного кувшина, сдвинул тарелку в сторону, откинулся назад и вопросительно посмотрел на меня.

— Что ж, давай, расскажи-ка теперь о себе. Что случилось в ту ночь, когда ты исчез? С кем ты уехал? Тебе ведь было не больше двенадцати-тринадцати, когда ты уехал, так ведь?

— Я пристроился к паре торговцев, они направлялись на юг, — ответил я. — Заплатил за проезд одной из брошей, которые мне подарил мой дед… Старый король. Они довезли меня до Гластонбери. Тут мне немного повезло — я встретил купца, ехавшего на запад, в Корнуолл, со стеклянными изделиями с Острова, и он взял меня с собой. — Я опустил глаза, как бы избегая его взгляда и начал вертеть в пальцах кружку. — Он хотел выдать себя за благородного и считал, что этому поверят скорее, если при нем будет мальчик, который умеет петь и играть на арфе, а также читать и писать.

— Хм. Похоже на правду.

Я знал, что он может подумать о моем рассказе, и в самом деле, в голосе его звучало удовлетворение, будто его отвращение ко мне получило наконец основание. Оно и к лучшему. Меня не заботило, что он обо мне подумает.

— А потом? — спросил он.

— О, я провел с ним несколько месяцев, и они были довольно щедры, он и его друзья. Я даже неплохо подработал на стороне.

— Играя на арфе? — спросил он, приподняв губу.

— Играя на арфе, — подтвердил я мягко, — а также чтением и письмом — вел его счета. Когда он отправился назад, на север, то пожелал взять меня с собой, но я не хотел возвращаться. Не смел, — добавил я с обезоруживающей прямотой. — Найти место в монастыре оказалось совсем несложно. О нет, я был слишком молод, чтобы быть кем-то кроме мирянина. Сказать по правде, меня это вполне устраивало; жизнь была такой спокойной. Я помогал им делать копии исторического сочинения о падении Трои.

Выражение его лица чуть не заставило меня рассмеяться, и я снова перевел взгляд на кружку. Она была отличной самийской керамики, с глянцем, и отчетливо различалась метка мастера, А. М., Амброзий мастер, вдруг почудилось мне, и я нежно провел по буквам большим пальцем, заканчивая между тем для Диниаса отчет о пяти безвредных годах, проведенных его кузеном-бастардом.

— Я работал там, пока не начали приходить слухи из родных краев. Поначалу я не обращал на них особого внимания — слухи всегда ходят. Но когда я узнал, что Камлах и вправду погиб, а затем и Вортимер, я стал спрашивать себя, что могло случиться с Маридунумом. И понял, что должен еще раз свидеться с матушкой.

— Собираешься здесь остаться?

— Вряд ли. Мне нравится Корнуолл, и у меня там что-то вроде дома.

— Значит, станешь священником?

Я пожал плечами.

— Пока не знаю. В конце концов, меня все время прочили в священники. Какое бы будущее меня ни ожидало, здесь мне места нет — если даже и было когда-то. И я, конечно, не воин.

При этих словах он ухмыльнулся.

— Точнее, ты им никогда и не был, разве не так? А война здесь еще не кончилась, она едва лишь начинается, можешь поверить. — Он доверительно наклонился через стол, но при этом так толкнул кружку, что та покачнулась и вино плеснуло через край. Диниас неуклюже подхватил ее и поставил на стол. — Чуть не пролил, а вино опять почти уже кончилось. Неплохая штука, а? Может, еще один?

— Если угодно. О чем ты хотел сказать?..

— Корнуолл, вот. Мне всегда хотелось поехать туда. А что там говорят об Амброзии?

В нем уже заговорило вино. Он уже не заботился о том, чтобы говорить доверительно, голос его звучал громко и, я заметил, одна-две головы повернулись в нашем направлении.

Он ни на что уже не обращал внимания.

— Да, уж наверное ты слышал что-нибудь новенькое, если вообще у тебя говорят о нем. Слух идет, что высаживаться он будет там, у тебя?

— О, — сказал я непринужденно, — об этом все время болтают. И болтают уже много лет — ты ведь знаешь. Пока еще он не высадился, так что наши догадки стоят любой другой.

— А хочешь, поспорим? — Он сунул руку в висящий у пояса кошелек и вытащил пару игральных костей, которые тут же стал перебрасывать с руки на руку. — Или давай сыграем?

— Нет, спасибо. Во всяком случае, не здесь. Диниас, слушай что я тебе скажу, давай возьмем еще бутыль вина, если хочешь, можно и две, пойдем домой и выпьем их там?

— Домой? — Обмякший рот его скривился в презрительной усмешке. — Куда это? В пустой дворец?

Он по-прежнему говорил громко, и я заметил, что за нами кто-то наблюдает с другого конца комнаты. Людей этих я не знал. Двое в темных одеждах, один с бахромистой черной бородой, другой с тонким лицом, рыжими волосами и длинным лисьим носом. Судя по их виду, они были валлийцами. На табурете перед ними стояла бутыль, а в руках у них были кружки, но уровень вина не понизился за добрые полчаса ни на волос. Я глянул на Диниаса. К этому моменту он, кажется, достиг стадии, на которой либо изливают дружески душу, либо затевают шумную ссору. Настаивая на немедленном уходе как раз и можно вызвать эту самую ссору, и если за нами следят, а та толпа у дверей и вправду люди Вортигерна, лучше остаться здесь и спокойно поговорить, а не тянуть кузена на улицу, рискуя быть выслеженным. В конце концов, действительно помянули имя Амброзия, так и что из того? Да о нем все тут говорят, и если — как мне показалось — слухов стало ходить больше обычного, то каждый, будь он Вортигерну друг или враг, обсуждает их.

Диниас бросил кости на стол и теперь шевелил их в меру твердым указательным пальцем. Они, по крайней мере, могли объяснить наши сдвинутые над столом для беседы головы. Кроме того, кости могли отвлечь его внимание от вина.

Я достал пригоршню мелких монет.

— Посмотри сюда, если действительно хочешь сыграть. А ты что можешь поставить на кон?

На протяжении всей игры я чувствовал, что чернобородый и тот, с лисьим носом, прислушиваются к нам. Сидевшие неподалеку от дверей саксы казались достаточно безобидными; в большинстве своем они были уже на три четверти пьяны и слишком громко говорили друг с другом, чтобы обращать внимание на что-то еще. Но чернобородый, кажется, заинтересовался.

Я бросил кости. Пять и четыре. Слишком хорошо; мне хотелось, чтобы Диниас что-нибудь выиграл. Не мог ведь я просто предложить ему деньги и отправить с девицей за занавес. А пока, чтобы сбить чернобородого со следа…

Я сказал негромко, но очень отчетливо:

— Амброзий, значит? Что ж, слухи ты знаешь. Я не слышал о нем ничего определенного, лишь обычные россказни, что пересказывают лет уже десять. О да, говорят, что он высадится в Корнуолле, или в Маридунуме, или в Лондоне, или в устье Эйвона — можешь выбирать… Твой черед. — Чернобородый отвлекся на что-то другое. Я наклонился, чтобы посмотреть на бросок Диниаса и понизил голос: — А высадись он сейчас, что бы случилось? Тебе ведь виднее. Поднялось бы на его стороне то, что осталось от Запада, или люди останутся верны Вортигерну?

— Запад бы заполыхал. Видит бог, он уже сделал это однажды. Удваиваешь или платишь? Да, запылал бы, как пылал в ночь твоего отъезда. Боже, как я смеялся! Маленький бастард поджигает дворец и убегает. Зачем ты сделал это? Моя взятка, две пятерки. Бросай теперь ты.

— Ладно. Хочешь знать, почему я сбежал? Я ведь сказал, что боялся Камлаха.

— Я не о том. Скажи мне лишь, зачем ты поджег дворец? И не пытайся говорить, что это было случайностью — все равно не поверю.

— Это был погребальный костер. Я зажег его, потому что убили моего слугу.

На мгновение он замер с костями в руке, уставившись на меня.

— Так ты поджег королевский дворец ради раба?

— Почему бы и нет? Так уж случилось, что я любил его больше, чем Камлаха.

Он глянул на меня слегка пьяным взором и бросил кости. Два и четыре. Я отыграл пару монет.

— Проклятье, — проворчал Диниас, — ты не имеешь права выигрывать, тебе и так хватает. Ну хорошо, еще раз. Его слуга, подумать только! Для бастарда, разыгрывающего писца в келье священника, ты мнишь себя чертовски важной особой.

Я ухмыльнулся.

— Не забывай, ты ведь и сам бастард, дорогой кузен.

— Может быть, но я по крайней мере знаю, кто был мой отец.

— Говори тише, люди слышат. Ладно, кидай еще раз.

Тишина, пока кости не остановились. Я с нетерпением наблюдал за ними. Пока они в основном выпадали так, как требовалось мне. Как было бы полезно, — подумалось вдруг, — если бы способности мои можно было обратить на такие мелкие дела; это не потребовало бы усилий и спрямило путь. Но я начал уже постигать, что на самом деле сила моя путь никак не спрямляла; когда же она приходила, то сравнить ее можно было скорее с готовым вцепиться в горло волком.

Иногда я чувствовал себя как тот мальчик из древнего мифа, взнуздавший коней солнца и промчавшийся над миром подобно богу, пока эта сила не сожгла его заживо. Я спросил себя, суждено ли мне когда-нибудь еще ощутить то сияние пламени.

Кости упали из моей по-человечески слабой руки. Два и один. И сила магии не нужна, коль на твоей стороне удача. Диниас удовлетворенно заворчал и собрал кости, я же придвинул к нему несколько монет. Игра продолжалась. Я проиграл три следующих броска, и горка монет перед ним соответственно увеличилась. Он расслабился. Никто не обращал на нас внимания, мне, наверное, просто показалось. Возможно, настал момент узнать что-нибудь еще из нужных нам сведений.

— А где теперь король? — спросил я.

— А? Ах, да, король. Он уехал отсюда с месяц назад. Отправился на север, как только погода позволила и открылись дороги.

— В Каэр'н-ар-Вон, ты сказал — в Сегонтиум?

— Разве? Ну да, по-моему он называет те края своей опорой, но кому же хочется быть загнанным в угол между И-Витфой и морем? Нет, говорят, он строят новую крепость. Ты разве не говорил, что собираешься заказать еще бутылочку?

— Да, вот ее уже несут. Угощайся, а мне уже хватит. Ты сказал — крепость? Где же это?

— Что? А, да. А винцо неплохое. Где они строят, я точно не знаю, где-то в районе Сноудона. Это место называют Динас Бренин… Или будут называть, если им удастся там что-то построить.

— А что может им помешать? У них там еще какие-то проблемы? По-прежнему тревожат сторонники Вортимера или что-нибудь другое? В Корнуолле говорят, за спиной Вортигерна тридцать тысяч саксов.

— За спиной и по обе стороны — у нашего короля саксы повсюду. Да только они не с ним. С Хенгистом — а Хенгист с королем лицом к лицу не встречается. Да, они его осадили, осадили Вортигерна, можешь мне поверить! — К счастью он говорил тихо, голос его заглушали перестук костей и шум вокруг нас. Кажется, он почти забыл обо мне. Нахмурившись и не отводя взор от стола, он сделал бросок. — Глянь-ка. Эти чертовы штуки будто кто сглазил. Как королевскую крепость.

Слова эти задели струны памяти и породили внутри меня слабый звон, столь же неуловимый и теряющийся, как жужжание одинокой пчелы в зарослях цветущих лип. Я небрежно спросил, делая свой бросок:

— Сглазил? Как это?

— Ха, вот так-то лучше. С этим-то я могу и справиться. Ну, ты ведь знаешь этих северян — стоит однажды утром ветру стать чуть холоднее, как они заявляют, что мимо пролетает дух умершего. В их армии нет разведчиков, всю работу делают предсказатели. Я слышал, они четырежды возводили стены на высоту человеческого роста, и каждый раз на следующее утро поперек стен пролегала трещина… Как тебе вот это?

— Неплохо. Боюсь, побить мне не удастся. А стражу он выставлял?

— Конечно. Они ничего не видели.

— А что им было видеть? — Счастье, кажется, изменило нам обоим; кости ложились столь же несчастливо для Диниаса, как камни стен — для Вортигерна. Против воли я выбросил пару дублей. Ворча, Диниас подвинул ко мне половину своей кучки монет. Я продолжал:

— Судя по всему, он просто выбрал место, где проседает земля. Почему бы ему не перенести строительство?

— Он выбрал вершину хребта, лучшего места для обороны не сыщешь во всем Уэльсе. Оно держит под контролем долину к северу и к югу как раз там, где скалы с обеих сторон долины сходятся и дорога проходит прямо под хребтом. И черт возьми, там и раньше стояла башня. Местные с незапамятных времен называли ее Королевской Крепостью.

Королевская Крепость… Динас Бренин… Звон в памяти звучал чисто и громко. Белые кости берез на фоне молочно-голубого неба. Крик сокола. Два короля, идущие бок о бок, и голос Сердика:

— Почему бы тебе не спуститься, там играют, я бы разок срезал тебя в кости.

Еще не сознавая, что делаю, я так и поступил — сделал так, что и самому Сердику вряд ли удалось бы лучше. Быстрым движением пальца я подтолкнул еще катившуюся кость. Диниас, сливавший остатки вина в свою кружку, ничего не заметил. Кости остановились. Двойка и единица. Я огорченно произнес:

— Ну, побить такое тебе труда не составит.

Он и впрямь побил тот бросок, но едва-едва. С торжествующим урчанием сгреб монеты к себе, затем неуклюже раскинул руки на полстола, угодив локтем в лужицу пролитого вина. Мне пришло в голову, что даже если я смогу позволить этому пьяному идиоту выиграть достаточно денег, вряд ли удастся довести его хоть до занавеса, за которым скрывались комнаты с публичными девками. И снова мой бросок. Тряся в ящичке кости, я заметил в дверном проеме Кадаля — он явно ловил мой взгляд.

Пора было уходить. Я кивнул, и он вышел. Пока Диниас оглядывался, силясь определить, кому я подаю знак, я бросил кости и успел подтолкнуть рукавом выпавшую было шестерку. Единица и тройка.

Диниас удовлетворенно хмыкнул и потянулся за ящичком.

— Знаешь что, — сказал я, — еще один бросок, и нам пора идти. Выиграю или проиграю, я куплю еще вина, мы возьмем его с собой и разопьем там, где я остановился. Там будет получше, чем здесь. — Я прикинул, что если мне удастся вывести его отсюда, то вдвоем с Кадалем мы с ним управимся.

— Где остановился? Мог бы остановиться и у меня. Там уйма места, и нечего было посылать твоего человека искать, где остановиться. В наше время, знаешь ли, надо быть поосторожнее. Вот. Две пятерки. Побей их, если сможешь, бастард Мерлин! — Он вылил в глотку остатки вина, проглотил их и, улыбаясь, откинулся назад.

— Сдаюсь.

Я придвинул к нему монеты и собрался было встать. Пока я глазел по сторонам, отыскивая взглядом мальчишку-слугу, чтобы заказать обещанное вино, Диниас с треском ударил кулаком по столу. Подпрыгнули и покатились кости, опрокинулась, упала на пол и разбилась кружка. Говор вокруг стих, все смотрели на нас.

— О нет, не выйдет! Эту партию мы сыграем до конца! Уйдешь, если к тебе опять повернется счастье! А такого я не позволю мне говорить ни тебе, ни кому другому! Садись и играй, кузен мой бастард…

— О, ради бога, Диниас…

— Да, конечно, я тоже бастард! Да только лучше быть незаконным сыном короля, нежели неизвестно чьим отродьем, у которого никогда и не было отца!

В конце он икнул, и кто-то рассмеялся. Я тоже засмеялся и потянулся за костями.

— Хорошо, прихватим их с собой. Я же сказал, что выиграю я или проиграю, мы возьмем с собой вина. Там и доиграем. Будем пить, пока один из нас не уснет.

На плечо тяжело легла чья-то рука. Когда я обернулся посмотреть, кто это, еще кто-то зашел с другого бока и схватил меня за руку. Снизу вверх смотрел изумленно Диниас. Окружавшие нас пьяницы вдруг стихли.

Чернобородый усилил хватку.

— Потише, молодой господин. Нам ведь не нужна ссора, правда? Не могли бы мы переброситься с тобой словечком снаружи?

6

Я поднялся на ноги. Глядящие на меня отовсюду лица не выражали ничего. Все молчали.

— Что все это значит?

— Поговорим снаружи, если не возражаешь, — повторил чернобородый. — Нам ведь не нужна…

— Я ничего не имею против доброй ссоры, — сказал я жестко. — Ты назовешь мне себя, прежде чем я сделаю с вами хоть шаг. А для начала, убери-ка от меня свои руки. Хозяин, что это за люди?

— Люди короля, господин. Лучше бы тебе делать, как они велят. Если тебе нечего скрывать…

— То нечего и бояться? — сказал я. — Слышал я это, да только на деле все всегда было не так. — Я стряхнул руку чернобородого со своего плеча и повернулся к нему лицом. Диниас, я заметил, глазел на меня, открыв рот. Это был уже не тот смиренный кузен, которого он знал. Что ж, время этой игры кончилось. — Я не возражаю, чтобы все эти люди услышали то, что ты собираешься мне сказать. Говори здесь. Зачем тебе надо поговорить со мной?

— Нас заинтересовало то, что говорил здесь твой приятель.

— Так почему бы вам не поговорить с ним?

Чернобородый бесстрастно ответил:

— Всему свое время. Не сообщишь ли ты нам, кто ты и откуда приехал?..

— Меня зовут Эмрис, и я родился здесь, в Маридунуме. Несколько лет назад, еще ребенком, я уехал в Корнуолл, теперь же мне захотелось приехать домой и узнать, что здесь нового. Вот и все.

— А этот молодой человек? Он называл тебя «кузен».

— Это просто обращение. Мы родственники, но неблизкие. Вы, может быть, слышали и то, как он назвал меня «бастардом».

— Минуточку. — За моей спиной из толпы послышался новый голос. В первые ряды протиснулся пожилой седовласый мужчина — мне он показался незнакомым. — Я знаю его. Он правду говорит. Да, конечно же, это Мирддин Эмрис, внук старого короля. — Затем, обращаясь ко мне: — Ты-то меня не вспомнишь, господин. Я был слугой в доме твоего деда, одним из слуг. И вот что я вам скажу, — он по-куриному вытянул шею, глядя снизу вверх на чернобородого, — чьи вы там люди, короля или нет, нечего налагать руки на этого молодого господина. Он вам правду сказал. Он уехал из Маридунума пять лет назад — да, точно, пять, это было как раз в ту ночь, когда умер старый король — и никто не знал, куда он уехал. Но могу чем хотите поклясться, он никогда не поднял бы руки против короля Вортигерна. Он все готовился стать священником и никогда не брал в руки оружия. И ежели ему угодно выпить спокойно с принцем Диниасом, что ж, они родичи, как он вам и сказал, и с кем же еще ему пить, чтобы узнать, что дома нового? — Он вежливо кивнул мне. — Да, верно, это Мирддин Эмрис, теперь он уже не маленький мальчик, а взрослый человек, но я всегда бы его узнал. И позволь заверить, господин, я чертовски рад видеть тебя живым и здоровым. Боялись, что ты погиб в огне.

Чернобородый не удостоил его даже взглядом. Он стоял точно между мной и дверью. И не сводил с меня глаз.

— Мирддин Эмрис. Внук старого короля. — Он произнес это медленно. — И бастард? Чей же тогда сын?

Отрицать не имело смысла. Теперь и я узнал слугу. Он кивал мне, весьма довольный собой. Я ответил:

— Моя мать — леди Ниниана, дочь короля.

Черные глаза сузились.

— Это правда?

— Правда, истинная правда.

Это снова вмешался слуга; доброе чувство ко мне сияло в его светлых глуповатых глазах.

Чернобородый снова обернулся ко мне. Я видел, как его губы складываются, чтобы задать следующий вопрос. Сердце отчаянно билось в груди и я чувствовал, как кровь приливает к лицу.

Усилием воли я попытался заставить себя успокоиться.

— А кто отец?

— Не знаю.

Может быть, он подумает, что покраснел я лишь от стыда.

— Думай, что говоришь, — предостерег чернобородый. — Ты должен знать. Кто тебя породил?

— Я не знаю.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Твоя мать — дочь короля. Ты ее помнишь?

— Прекрасно помню.

— Что же она, так ничего тебе и не сказала? И ты думаешь, мы поверим?

Я раздраженно ответил:

— Мне все равно, верите вы или нет. Я устал от всего этого. Всю жизнь задавали мне этот вопрос, и всю жизнь не верили моему ответу. Именно так, она ничего мне не сказала. И вряд ли сказала кому-нибудь другому. Насколько я знаю, она, может статься, недалека от истины, говоря, будто понесла меня от дьявола. — Я нетерпеливо взмахнул рукой. — Зачем вам это?

— Мы услышали сказанное вон тем молодым господином. — И вид, и манера говорить его оставались бесстрастны. — «Лучше быть незаконным сыном короля, нежели неизвестно чьим отродьем, у которого никогда и не было отца».

— Если уж я не обиделся, то что обижаться вам? Вы же видите, он навеселе.

— Мы всего лишь хотели убедиться. И убедились. Тебя разыскивает король.

— Король?

Наверное, это прозвучало озадаченно. Он кивнул.

— Вортигерн. Мы ищем тебя уже три недели. Тебе следует отправиться к нему.

— Не понимаю.

Выглядел я скорее изумленным, чем испуганным. Миссия, с которой я прибыл сюда, разваливалась прямо на глазах, но вместе с тем приходило какое-то смешанное чувство замешательства и облегчения. Если они три недели ищут меня, это никак не может быть связано с Амброзием.

До этого момента Диниас спокойно сидел в своем углу. Я думал, что он просто пропустил мимо ушей большую часть сказанного здесь, но тут он наклонился вперед, положив руки на залитый вином стол.

— Зачем он нужен королю? Скажите мне.

— Тебе нечего беспокоиться. — Чернобородый бросил это ему почти с отвращением. — Он не тебя ищет. Но что я скажу — поскольку именно ты нас на него навел, ты и получишь награду.

— Награду? — переспросил я. — О чем это ты?

Диниас вдруг как-то сразу протрезвел.

— Я ничего не говорил. Что ты имеешь в виду?

Чернобородый кивнул.

— Именно сказанное тобой привело нас к нему.

— Он только спрашивал о родственниках — он ведь уезжал, — заговорил мой кузен. — А вы услышали. Любой мог услышать, мы ведь не шептались. Клянусь богами, да сговаривайся мы об измене, разве здесь бы мы стали о том говорить?

— Никто и не говорит об измене. Я просто исполняю свой долг. Король хочет встретиться с ним, и он должен поехать со мной.

Старый слуга сказал, теперь уже обеспокоенно:

— Вы не можете причинить ему вред. Он тот, за кого себя выдает, сын Нинианы. Можете сами у нее спросить.

При этих словах чернобородый быстро повернулся к нему.

— Она еще жива?

— О, да, с ней все в порядке. Она в женской обители Святого Петра, что за старым дубом у перекрестка, это отсюда в двух шагах.

— Оставьте ее в покое, — теперь я напугался по-настоящему. Что-то она им скажет? — Не забывайте, кто она. Даже Вортигерн не осмелился бы тронуть ее. Кроме того, вы ведь не властны. Ни надо мной, ни над ней.

— Думаешь, не властны?

— Что же у тебя за власть такая?

— А вот.

В руке его блеснул короткий меч. Острый как бритва. Я сказал:

— Закон Вортигерна, не так ли? Что ж, это весомый довод. Я отправлюсь с вами, но что вам пользы от моей матери? Оставьте ее в покое, говорю. Она не скажет вам больше, чем могу сказать я.

— Зато, по крайней мере, мы можем не верить ей, если и она нам скажет «не знаю».

— Но ведь это правда. — Это вмешался тот же болтливый слуга. — Послушайте, я всю жизнь прослужил во дворце и все помню. Говорили, что она родила ребенка от дьявола, от Князя Тьмы.

Окружавшие нас зашевелились, делая руками знаки от сглаза. Всматриваясь в меня, старик произнес:

— Езжай с ними, сынок, они не тронут ребенка Нинианы, и ее не тронут. Придет время, когда королю понадобятся люди с Запада, и кому же знать это, как не ему?

— Кажется, мне придется с ними ехать — королевское предписание так остро и приставлено прямо к горлу, — заметил я. — Все в порядке, Диниас, ты не виноват. Скажи моему слуге, куда меня увели. Ну хорошо, ведите меня к Вортигерну, только уберите руки.

Сопровождаемый ими, я направился к двери, пьющие расступались перед нами. Я заметил, что Диниас с трудом поднялся на ноги и поплелся, спотыкаясь, следом. Когда мы вышли на улицу, чернобородый обернулся.

— Чуть не забыл. Вот, это тебе.

У ног моего кузена звякнул о землю кошелек с монетами. Я не обернулся. Но проходя мимо, даже не посмотрев, я уловил выражение на лице моего кузена, когда он, глянув быстро направо и налево, нагнулся за кошельком и сунул его себе за пояс.

7

Вортигерн изменился. Мне показалось, что он уменьшился, стал менее впечатляющим, и не только потому, что я теперь был уже не ребенком, а рослым юношей. Он как бы врос внутрь себя. И не нужно было ни этого наскоро приспособленного зала, ни двора, бывшего скорее сборищем его полководцев и сопровождавших их женщин, чтобы стало ясно — он спасается бегством. Точнее, загнан в угол. Но загнанный в угол волк опаснее свободного, а Вортигерн все еще оставался Волком.

И угол себе он выбрал неплохой. Как мне и помнилось. Королевская крепость была скалой, господствующей над речной долиной, и лишь по узкой, внешне напоминавшей мостик седловине можно было подняться на ее вершину. Этот выступ выдавался из круга скалистых гряд, образующих естественное укрытие, в котором могли пастись кони, куда можно было загнать скот и где его можно охранять. Со всех сторон над долиной возвышались горы, серые от каменных осыпей и не тронутые еще весенней зеленью.

Апрельский дождь породил лишь длинный каскад водопадов, стремящихся с высоты тысячи футов, с вершины, к самому подножию, в долину. Дикое, мрачное, гнетущее место. Если волк однажды окопается на вершине этой скалы, то даже Амброзию придется приложить немало сил, чтобы выгнать его оттуда.

Поездка заняла шесть дней. Мы отправились с первым светом по дороге, ведущей от Маридунума на север, дороге похуже, чем путь, отклонявшийся несколько к востоку, но более быстрой, даже невзирая на то, что нас задерживала плохая погода и необходимость поджидать носилки с женщинами. Мост неподалеку от Пеннэла был сломан и частично смыт водой. Мы потратили почти полдня, чтобы переправиться через Афон Дифи, прежде чем наш отряд смог с трудом добраться до Томен-и-Мура, где дорога стала хорошей.

На шестой день к обеду мы повернули вверх от берега реки к Динас Бренину, где находилась ставка короля.

Чернобородому без малейших усилий удалось убедить обитель Святого Петра позволить моей матушке поехать с ним к королю. Если он применил ту же тактику, что и со мной, это можно было понять, однако у меня не было возможности спросить ее и даже выяснить, знает ли она больше моего насчет причин, по которым мы понадобились Вортигерну. Ей были предоставлены крытые носилки и сопровождение в лице двух монашек из обители. Поскольку они не отходили от нее ни днем, ни ночью, подойти к ней для тайной беседы оказалось совершенно невозможно, да и она никак не выказывала желания встретиться со мной наедине. Иногда я замечал, что она наблюдает за мной пристальным, каким-то даже озадаченным взглядом, но когда она говорила, то оставалась спокойной й отрешенной, не допуская даже намека, что ей может быть ведомо нечто, чего и сам Вортигерн не в силах подслушать.

Поскольку мне не дозволяли увидеться с ней наедине, я счел за лучшее поведать ей ту же историю, что и чернобородому; и даже ту самую, что я рассказал Диниасу, ибо судя по всему, его подвергли допросу. Ей пришлось как-то осмыслить все рассказанное мной, а также причины, по которым я не дал знать о себе раньше.

Конечно, было совершенно невозможно упомянуть Бретань, и даже друзей из Бретани, не рискуя навести ее на мысль об Амброзий, а поступить так я не смел.

Я нашел, что она сильно изменилась. Сделалась бледной и спокойной, прибавила в весе, а с ним пришла и какая-то тяжесть духа, чего раньше у нее не было. Лишь через день-другой, когда мы поднимались по холмам все дальше на север, до меня вдруг дошло, в чем тут дело — она потеряла те свои особые способности, которыми ранее обладала. Время ли поглотило их, или болезнь, или она сама отвергла их ради могущества христианского символа, который носила на своей груди, этого я знать не мог. Но их не стало.

Лишь в одном отношении я полностью успокоился. К матушке моей относились приветливо, даже с почтением, подобающим королевской дочери. На меня это почтение не распространялось, однако мне дали доброго коня, хорошо устраивали на ночь, и сопровождающие вели себя достаточно вежливо, когда я пытался обращаться к ним. Если не считать этого, они не утруждали себя вниманием к моей особе и не отвечали ни на какие вопросы, хотя мне казалось, что им прекрасно известно, зачем я понадобился королю. Я ловил на себе брошенные украдкой любопытные, а раз-другой и сочувствующие взгляды.

Нас провели прямо к королю. Он разместил свою ставку между скалой и рекой, откуда намеревался наблюдать за строительством своей твердыни. Этот лагерь совершенно не походил на временные биваки Утера и Амброзия. Большинство людей жило в палатках и, за исключением высокого вала и палисада со стороны дороги, они явно полагались на естественную недоступность этого места, окруженного рекой и хребтом с одной стороны, скалой Динас Бренин с другой и непроходимыми, безлюдными горами позади.

Сам Вортигерн расположился, как подобает королю. Он принял нас в зале, где с деревянных колонн свисали ярко расшитые занавеси, выложенный местным зеленоватым сланцем пол устилал толстый слой свеженарезанного камыша. Высокое кресло на помосте было по-королевски украшено резьбой и позолотой. Рядом с ним, на точно так же украшенном и лишь чуть меньшего размера троне восседала Ровена, его саксонская королева. В зале толпился народ. Несколько человек в платьях придворных стояли отдельной группой, но в большинстве своем присутствующие носили доспехи. Среди них было немало саксов. На помосте, за креслом Вортигерна, стояли кучкой священники и святые отшельники.

Когда нас ввели, все притихли. Все взоры обратились к нам. Затем король поднялся, сошел с помоста и направился, улыбаясь и протягивая руки, к моей матери.

— Добро пожаловать, принцесса, — произнес он и повернулся, чтобы представить ее с церемониальной вежливостью королеве.

В зале зашелестел шепот, присутствующие начали переглядываться. Своим приветствием король явно дал понять, что не считает мою мать ответственной за участие Камлаха в недавнем мятеже. Он глянул на меня, бегло, но, как мне показалось, с острым интересом, кивнул в знак приветствия, потом взял мать за руку и возвел ее на помост. Кивок, и кто-то торопливо установил для нее кресло на помосте лишь на ступень ниже королевского трона. Он предложил ей сесть, затем он сам и королева вновь уселись в свои кресла. Пройдя вперед в сопровождении моих стражей, я оказался у помоста перед королем.

Вортигерн положил руки на подлокотники и сел, выпрямившись, переводя улыбчивый взгляд с моей матушки на меня с выражением приветливым и даже удовлетворенным. Гул шепотков стих. Тишина. Ждущие взгляды людей.

Но король, обращаясь к моей матери, сказал лишь:

— Прошу прощения, госпожа, что тебе пришлось против воли предпринять поездку в такое время года. Надеюсь, однако, это не причинило тебе больших неудобств?

Затем он произнес еще несколько обтекаемых придворных любезностей — присутствующие глазели и чего-то ждали. Мать наклонила голову и прошептала вежливые ответные слова; она сидела так же прямо и с тем же безразличным видом. Сопровождавшие ее две монахини, как служанки, стояли за спинкой ее кресла. Одну руку она держала у груди, касаясь пальцами маленького креста, который носила как талисман, другая лежала на коленях поверх коричневых складок одеяния. Даже в этом простом коричневом облачении она выглядела по-королевски.

Улыбаясь, Вортигерн сказал:

— А теперь не представишь ли нам своего сына?

— Моего сына зовут Мерлин. Он уехал из Маридунума пять лет назад, после смерти моего отца, твоего родича. С тех пор он жил в Корнуолле, при монастыре. Рекомендую его тебе.

Король повернулся ко мне.

— Пять лет? Ты был тогда почти ребенком, Мерлин. Сколько лет тебе сейчас?

— Семнадцать, повелитель. — Встретившись с ним взглядом, я не отвел глаз. — Что заставило тебя послать за мной и моей матушкой? Едва я вернулся в Маридунум, как твои люди силой взяли меня.

— Я сожалею об этом. Ты должен простить их усердие. Они знали лишь, что дело срочное и потому применили самый быстрый способ выполнить мою волю. — Он вновь обернулся к моей матери. — Должен ли я уверять тебя, госпожа Ниниана, что тебе не будет причинено никакого вреда? Клянусь в этом. Я знаю, что ты вот уже пять лет живешь в обители Святого Петра и союз твоего брата с моими сыновьями не имеет к тебе никакого отношения.

— И к моему сыну тоже, мой господин, — спокойно произнесла она. — Мерлин покинул Маридунум в день смерти моего отца, и с того дня вплоть до сих пор я ничего не слышала о нем. Но одно несомненно, в мятеже он не участвовал; он был ведь всего лишь ребенком, когда покинул дом — на самом деле теперь, когда я знаю, что той ночью он бежал на юг, в Корнуолл, я могу догадаться, что бежал он от страха перед братом моим Камлахом, который не был его доброжелателем. Заверяю тебя, милорд король, что если бы даже я догадывалась о намерениях Камлаха в отношении тебя, сын мой ничего о них не знал. Я теряюсь в догадках при мысли о том, что заставило тебя разыскать его и доставить сюда.

К моему удивлению, Вортигерн, кажется, совершенно не заинтересовался моим пребыванием в Корнуолле и даже не взглянул на меня еще раз. Он оперся подбородком на кулак и из-под бровей рассматривал мою мать. Его голос и вид были равно величественны и вежливы, но было во всем этом что-то, что мне не понравилось.

Неожиданно я понял, что встревожило меня. Даже во время разговора короля с моей матерью, когда взгляды их были направлены друг на друга, священники за королевским креслом смотрели на меня. И когда я украдкой, уголком глаза глянул на людей в зале, то обнаружил, что и они все смотрят на меня. В зале установилась тишина, и я вдруг подумал: «А теперь он перейдет к делу».

Он произнес спокойно, как бы размышляя:

— Ты так и не вышла замуж.

— Нет. — Веки ее глаз упали, и я догадался, что она вдруг насторожилась.

— Следовательно, отец твоего сына умер до того, как ты смогла заключить брак? Может быть, он был убит в бою?

— Нет, милорд. — Голос ее звучал спокойно, но чрезвычайно отчетливо. Я заметил, что руки ее шевельнулись и немного напряглись.

— Значит, он все еще жив?

Она ничего не сказала, лишь склонила голову так, что капюшон соскользнул вниз и скрыл ее лицо от присутствующих в зале. Но те, кто был на помосте, по-прежнему могли видеть ее. Королева смотрела с любопытством и презрением. У нее были светло-голубые глаза и большие молочно-белые груди, видневшиеся над плотно облегавшим тело корсажем. Маленький рот. Руки — такие же белые, как и груди, но пальцы были толстые и непривлекательные, как у служанок. Они были унизаны золотыми, эмалевыми и медными кольцами.

Молчание матери заставило короля сдвинуть брови, но голос его звучал по-прежнему вежливо:

— Скажи мне лишь одно, госпожа Ниниана — сообщала ли ты когда-нибудь твоему сыну имя его отца?

— Нет.

Звук ее голоса, сильный и уверенный, странно контрастировал с ее позой, опущенной головой и прикрытым лицом.

Это была поза женщины, которой стыдно, и я спросил себя: не приняла ли она эту позу, чтобы оправдать свое молчание. Сам я не мог видеть ее лица, но видел руку, сжимавшую складку ее длинного одеяния. Перед моим взором живо встала та Ниниана, что бросила вызов своему отцу и отвергла Горланда, короля Ланасколя. На это воспоминание наплыло другое, воспоминание о лице моего отца, глядящего на меня поверх залитого светом лампы стола. Я отогнал этот образ. Он так живо возник перед моим взором, что мне показалось чудом, как мог его не заметить целый зал людей. Тут я отчетливо и с ужасом осознал, что Вортигерн видел его. Вортигерн знал. Именно поэтому нас сюда и доставили. До него донесся слух о моем прибытии, и он теперь хотел лишь убедиться. Оставалось посмотреть, как со мной будут обходиться — как со шпионом или как с заложником.

Против воли, я, наверное, шевельнулся. Моя мать подняла взгляд и я увидел под капюшоном ее глаза. Теперь это был уже не взгляд принцессы; это был взгляд испуганной женщины. Я улыбнулся ей, и что-то вернулось в ее лицо, и мне стало ясно — она боится только за меня.

Я взял себя в руки и стал ждать. Пусть он делает ходы. Мне хватит времени парировать их, когда он покажет мне поле битвы.

Он повернул на пальце перстень.

— Так твой сын и сообщил моим посланцам. И мне доводилось слышать, что никто в королевстве никогда не знал имени его отца. Из того, что сообщили мне люди, госпожа Ниниана, и из того, что мне о тебе известно, отцом твоего ребенка никогда не стал бы человек низкого происхождения. Почему же тогда не сказать ему? Такое человек должен знать.

Сердито, забыв осторожность, я сказал:

— Какое до того дело королю?

Мать бросила взгляд, заставивший меня прикусить язык. Затем — Вортигерну:

— Почему ты задаешь мне эти вопросы?

— Госпожа, — сказал король, — сегодня я послал за тобой и твоим сыном, чтобы задать всего лишь один вопрос. Назови имя его отца.

— Я повторяю, почему ты задаешь эти вопросы?

Он улыбнулся. Получился просто оскал зубов. Я шагнул.

— Мама, он не имеет права спрашивать тебя об этом. Он не посмеет…

— Заткните ему рот, — приказал Вортигерн.

Человек рядом со мной зажал мне рот рукой и цепко взялся за меня. Другой с лязгом выхватил из ножен меч и прижал его к моему боку. Я встал неподвижно.

Мать выкрикнула:

— Отпустите его! Если ты причинишь ему вред, Вортигерн, король ты или не король, я никогда не скажу тебе, даже если ты убьешь меня. Думаешь, все эти годы я скрывала правду от моего родного отца и братьев и даже от собственного сына, чтобы выложить ее, когда тебе будет угодно спросить?

— Ты скажешь мне ее, чтобы спасти своего сына, — сказал Вортигерн. Кивнул головой, и зажимавший мне рот убрал руку и отступил в сторону. Но руку мою он не выпустил, и сквозь тунику я чувствовал острие меча другого стража.

Мать откинула капюшон и сидела теперь в кресле выпрямившись, взявшись ладонями за подлокотники. По сравнению с ней, бледной и взволнованной, облаченной в простое коричневое платье, королева казалась просто служанкой. В зале наступила мертвая тишина. За креслом короля, не сводя с нас глаз, стояли священники. Я изо всех сил старался собраться с мыслями. Если эти люди — священники и маги, то не только мысль об Амброзии, даже само его имя не должны появляться в моей памяти. Почувствовал, как по телу заструился пот. Попытался дотянуться мысленно до матери и удержать ее, не облекая при том мысль в образ, который могли бы увидеть эти люди.

Но способности мои иссякли, и помощи от бога ждать не следовало; я не знал даже, достанет ли у меня мужества перенести то, что могло последовать за ее ответом. Я не осмеливался заговорить вновь — боялся, что если они применят ко мне силу, то ради моего спасения она заговорит. А узнав, начав допрашивать меня…

Должно быть, что-то достигло ее сознания, ибо она повернулась и посмотрела на меня снова, поведя плечами под грубой тканью платья, будто почувствовала прикосновение чьей-то руки. Наши глаза встретились, и я понял, что к магии это не имело никакого отношения. Она, подобно всем женщинам, пыталась сказать мне что-то глазами. Это было послание исполненное любви и поддержки, но на человеческом, и потому непонятном мне уровне.

Она вновь обернулась к Вортигерну.

— Ты выбираешь странные места для своих вопросов, король. Неужели ты и вправду ждал, что я буду говорить о таком здесь, в открытом зале, доступная слуху любого вошедшего?

Нахмурив брови, он на мгновение задумался. На лице выступил пот, было видно, как руки его дрожат на подлокотниках кресла.

Казалось, он гудит от напряжения, как струна арфы. Его волнение, почти осязаемое, затопляло зал. Кожу мою начало покалывать, холодная волна страха волчьей лапой прошла по позвоночнику. Один из стоявших за спиной короля священников наклонился вперед и что-то зашептал. И король кивнул.

— Люди выйдут. Но священники и маги должны остаться.

Неохотно, переговариваясь друг с другом так, что голоса их слились в один негромкий гул, люди начали покидать зал. Остались священники, около дюжины человек в длинных одеждах, стоявших за креслами короля и королевы. Один из них, тот, кто обращался к королю, высокий мужчина, стоял теперь, поглаживая свою седую бороду грязной, унизанной кольцами рукой, и улыбался. Судя по его платью, он был над ними старшим. Я всмотрелся в его лицо, стараясь отыскать знаки силы, но, хотя эти люди и носили платья священников, от них тянуло лишь смертью. Смерть стояла во всех обращенных ко мне глазах. Больше они не выражали ничего. Холодная волчья лапа снова сжала мои внутренности. Не сопротивляясь, я стоял, сжатый солдатскими руками.

— Отпустите его, — сказал Вортигерн. — У меня нет намерения причинить зло сыну госпожи Нинианы. Но, Мерлин, если ты шевельнешься или заговоришь до того, как я тебе разрешу, то тебя удалят из зала.

Острие меча отодвинулось от моего бока, но солдат по-прежнему держал его наготове. Стражи стояли в полушаге за моей спиной. Я не шевельнулся и не издал ни звука. С поры моего детства я никогда не чувствовал себя настолько беспомощным, настолько лишенным знаний и власти, настолько отринутым богом. С горечью бессилия я понимал, что даже окажись я сейчас в кристальном гроте среди сияющих огней и пусть даже не сводит с меня глаз мой учитель, все равно я ничего не увидел бы. Я вдруг вспомнил, что Галапас мертв. Может быть, подумалось мне, сила моя исходила от него и, может быть, с ним и ушла.

Король вновь обратил взор своих запавших глаз на мать. Он наклонился, и взгляд его вдруг стал яростно-пристальным.

— А теперь, госпожа, ты ответишь на мой вопрос?

— Охотно, — ответила она. — Почему бы и нет?

8

Она произнесла это так спокойно, что в глазах короля мелькнуло удивление. Подняла руку чтобы откинуть с лица капюшон и спокойно выдержала взгляд короля.

— Почему бы и нет? Вреда это не причинит. Я и раньше сказала бы, милорд, если бы ты спросил меня по-другому и в ином месте. А теперь, если и узнают, вреда это не причинит. Я больше не принадлежу этому миру и мне не приходится выдерживать взгляды и слышать речи тех, кто в нем живет. Кроме того, ныне, когда мне известно, что и мой сын также покинул этот мир, я понимаю, как мало озаботит его то, что будут говорить о нем в миру. Поэтому я скажу тебе то, что ты хочешь услышать. А когда скажу, то ты поймешь, почему я никогда не говорила о том прежде — даже моему отцу и самому сыну.

Теперь ничто не высказывало ее страха. Она даже улыбалась. На меня она не глянула. Я старался не смотреть на нее, придать лицу бесстрастное выражение. Я не представлял, что она намеревалась сказать, но знал, что предательства не будет. Она вела какую-то собственную игру и была внутренне убеждена, что речи ее отведут любую, какая только могла грозить мне, опасность. Я знал наверняка, что об Амброзий не будет сказано ни слова. Но смерть по-прежнему витала в этом зале, таилась в каждом его углу. Снаружи начался дождь, день клонился к сумеркам. Вошел слуга — принес факелы, — но Вортигерн жестом отослал его прочь. Отдавая ему должное, я подумал, что он хочет пощадить стыдливость матери, но про себя сказал: «И даже в этом не приходится ждать помощи, нет ни света, ни огня…»

— Тогда говори, — сказал Вортигерн. — Кто был отцом твоего сына?

— Я никогда его не видела. — Речь ее была безыскусна. — Это не был кто-то из мужчин, которых я когда-либо знала. — Она ненадолго замолчала, потом сказала не глядя на меня и не сводя глаз с короля: — Сын мой простит меня за то, что предстоит ему вскоре услышать, но ты принудил меня, и он поймет это.

Вортигерн бросил на меня горящий взгляд. Я встретил его с каменным лицом. Теперь я был в ней уверен. Она же продолжала:

— Когда я была молода, лет шестнадцати, и думала, как и все девушки, о любви, все и случилось однажды вечером, накануне Мартынова дня. Я и мои женщины разошлись по комнатам спать. Девушка, спавшая в моей комнате, уже заснула, прочие спали во внешних покоях, но мне не спалось. Какое-то время спустя я поднялась с кровати и подошла к окну. Ночь была ясной и лунной. Когда я обернулась к постели, там, прямо посреди спальни, стоял кто-то, кого я приняла за юношу. Он был красив, молод, одет в тунику и длинную накидку, на боку висел короткий меч. Украшения его сияли дорогими камнями. Первой моей мыслью было, что он проник через внешние покои, пока мои женщины спали, второй — что я стою перед ним в нижнем белье, босоногая и с распущенными волосами. Я сочла, что он задумал недоброе, и открыла было рот, чтобы крикнуть и разбудить женщин, когда юноша улыбнулся мне и сделал жест, как бы призывая успокоиться и показывая, что он не намерен причинить мне зла. Затем он отступил в тень, и, когда я тихонько приблизилась, чтобы посмотреть, там никого не было.

Она прервалась. Все хранили молчание. Я вспомнил, как она рассказывала мне сказки, когда я был еще ребенком. В зале было тихо, но я чувствовал, что стоящего рядом со мной человека бьет дрожь, как будто он хочет бросить все и бежать. Королева сидела, приоткрыв свой красный рот, наполовину от удивления, наполовину (как мне показалось) от зависти.

Мать посмотрела на стену поверх головы короля.

— Я подумала, что мне привиделось, или что это фантазия девчонки, навеянная лунным светом. Я легла спать и никому ничего не стала говорить. Но он пришел снова. Приходил он не всегда ночью и не всегда, когда я была одна. Поэтому я поняла, что это было не видение, но дружески расположенный дух, которому что-то было от меня нужно. Я молилась, но он продолжал являться. Когда я сидела за прялкой с моими девушками или в сухую погоду гуляла по фруктовому саду моего отца, я ощущала иногда его прикосновение к моей руке, в ушах звучал его голос. Но когда так бывало, я его не видела, и никто, кроме меня, не слышал его голос.

Она взяла в руку и сжала висевший на ее груди крест. Жест получился таким непринужденным и естественным, что я удивился, но тут заметил, что он и на самом деле был естественным, что обратилась она к кресту не за защитой, а за прощением. Про себя я подумал, что не христианского бога следует ей опасаться, когда она лжет; ей следовало бы опасаться подобной лжи, когда она говорит о делах, связанных с магией. В прикованном к ней взгляде короля сквозило неистовое возбуждение. Священники смотрели на нее, как будто готовы были живьем съесть этого ее духа.

— Так он являлся ко мне на протяжении всей той зимы. И еще он приходил ночью. Я никогда не оставалась в покоях одна, но он проникал сквозь двери, сквозь окна и стены и возлежал со мной. Я никогда не видела его, лишь слышала его голос и чувствовала его тело. Потом, летом, когда я была в тяжести, он покинул меня. — Она ненадолго смолкла. — Тебе расскажут, как мой отец бил и запирал меня, и как он отказался, когда ребенок родился, дать ему подобающее христианскому принцу имя, а вместо того дал ему имя небесного божества, странника, у которого нет иного дома, кроме воздушных струй, — ибо рожден он был в сентябре. Но сама я всегда звала его Мерлин, потому что в день его рождения в окно влетел дикий сокол и сел над моей кроватью и смотрел на меня глазами моего возлюбленного.

На мгновение наши взгляды встретились. Значит, эта часть рассказа была правдой. И имя Эмрис тоже, она дала мне его несмотря на настояния окружающих и сохранила для меня тем самым хотя бы такую крупицу памяти о моем отце.

Она отвела глаза.

— Я думаю, милорд король, что рассказанное мной не будет для тебя совершенно внове. До тебя доходили, верно, слухи, что мой мальчик был не совсем обычным ребенком — невозможно все время хранить тайну, и я знаю, что слухи ходили, но теперь я открыто говорю тебе правду, и посему молю тебя, милорд Вортигерн, отпустить меня и сына моего с миром назад, в наши святые обители.

Когда она закончила, наступила тишина. Она склонила голову и снова опустила капюшон, чтобы скрыть свое лицо. Я наблюдал за королем и стоявшими близ него людьми. Я думал, что он рассердится, нетерпеливо нахмурится, но к удивлению моему, брови его расправились, и он улыбнулся. Он открыл рот, чтобы ответить моей матери, но королева опередила его. Она наклонилась вперед, облизывая свои красные губы, и впервые заговорила, обращаясь к священникам.

— Мауган, может ли такое быть?

Ей ответил тот высокий бородатый верховный священник. Он заговорил без колебаний, вкрадчиво и на удивление выразительно.

— Да, госпожа, такое возможно. Кому не доводилось слышать об этих существах воздуха и тьмы, достигающих своих целей за счет смертных мужчин и женщин? В моих исследованиях, во многих прочитанных мною книгах встречал я рассказы о детях, появившихся на свет подобным образом. — Он обратил взгляд на меня, ласково поглаживая бороду, затем повернулся к королю. — Поверь, милорд, у нас есть свидетельства самих древних. Им было хорошо известно, что некоторые духи, имеющие ночами пристанищем лишь воздушные просторы между землей и луной, могут по своей воле совокупляться с земными женщинами в облике мужчин. И вполне может быть, что эта госпожа из королевского рода — эта достойнейшая госпожа — стала жертвой подобного существа. Мы знаем — и она сама об этом сказала, — что слух об этом шел много лет. Я сам разговаривал с одной из ее служанок, которая сказала, что ребенок этот несомненно не мог быть порожден никем иным, кроме как дьяволом, и что ни один мужчина не приближался к ней. И о сыне ее, когда он был еще ребенком, мне приходилось слышать немало странного. Воистину, король Вортигерн, рассказ этой госпожи правдив.

Никто не смотрел более на Ниниану. Глаза всех присутствовавших в зале обратились на меня. Каждая черточка в лице короля выражала причудливое сочетание жестокости и невинности, какое-то радостное удовлетворение, подобное тому, что встречается у детей — или у дикого зверя, видящего, как добыча бездумно подходит все ближе и ближе. Я был озадачен, а потому придержал язык и стал выжидать. Если священники верят моей матери, а Вортигерн верит священникам, то было непонятно, откуда может нагрянуть беда. Ни малейшим намеком мысли присутствовавших не были направлены к Амброзию. Кажется, Мауган и король с радостным удовлетворением ринулись по той тропе, что указала им мать.

Король глянул на моих стражей. Они отступили от меня, несомненно опасаясь стоять так близко от порождения демона. По его знаку они вновь приблизились. Человек справа от меня по-прежнему держал меч обнаженным, но опустил его и старался не показывать его моей матери. Лезвие подрагивало. Человек слева тайком расстегнул застежку на ножнах своего собственного меча. Оба тяжело дышали, от них пахло страхом.

Священники мудро кивали, некоторые из них держали руки перед собой в жесте, отгоняющем чары. Кажется, они верили Маугану, верили моей матушке и считали меня сыном дьявола. Ее рассказ всего лишь подтвердил их собственную веру и старые слухи. Для того ее сюда и доставили. И теперь они смотрели на меня не только с удовлетворением, но и с каким-то опасливым страхом.

Мой же страх уходил. Кажется, я начинал понимать, что им от меня было нужно. О суеверности Вортигерна ходили легенды. Я припомнил рассказ Диниаса о крепости, стены которой все время обрушивались, и о словах королевских предсказателей, что она околдована. Возможно, из-за слухов о моем рождении и о моих проявившихся в детстве до отъезда из дома особых способностях, на что намекнул Мауган, они могли счесть, что я в состоянии дать им совет или помочь. Если так, и меня доставили сюда из-за слухов о моих способностях, то существовал, быть может, способ помочь Амброзию прямо из вражеского лагеря. Может быть, в конце концов, бог для того и направил меня сюда. Он, может быть, и не прекращал управлять мной. Поставь себя на его пути… Что ж, пользоваться можно лишь тем, что попадает под руку. Если уж я не мог использовать свою силу, у меня еще оставалось знание.

Я обратил свой мысленный взор назад, к тому дню у Королевской Крепости и к затопленной шахте в сердце хребта, к которой привели меня видения. Несомненно, я мог бы указать им, почему не стоят их фундаменты. Это был бы ответ инженера, а не мага. Но, подумал я встретившись с взглядом Маугана, нервно потиравшего свои длинные грязные руки, если уж им хочется ответа мага, они его получат. Они — и Вортигерн.

Поднял голову. Кажется, я улыбался.

— Король Вортигерн!

Как будто камень бросили в лужу, все в комнате замерли и сосредоточились на мне. Я твердо произнес:

— Моя мать сказала то, что ты от нее хотел. Ты, несомненно, скажешь мне, каким образом я могу быть тебе полезен, но сначала я хочу просить тебя сдержать свое королевское обещание и отпустить ее.

— Госпожа Ниниана — наш почетный гость. — Король сказал это не раздумывая. Он глянул на открытую сводчатую галерею, выходившую на реку, где с темно-серого неба ниспадали с шумом белые копья дождевых струй. — Ты вольна уйти, когда тебе будет угодно, но сейчас не время начинать долгий путь назад, в Маридунум. Ты, конечно, пожелаешь, госпожа, провести эту ночь здесь в надежде на сухой день завтра? — Он поднялся, а вместе с ним и королева. — Комнаты готовы, и сейчас королева проведет тебя туда отдохнуть и приготовиться поужинать с нами. Наш двор здесь и наши помещения всего лишь временное пристанище, но какими бы они ни были, они в вашем распоряжении. Завтра тебя отвезут домой.

Мать поднялась на ноги одновременно с ними.

— А мой сын? Ты все еще не сказал, зачем нас сюда доставили — для этого разговора?

— Сын твой может сослужить мне службу. Он имеет определенные способности, которые могут быть мне полезны. А теперь, госпожа, ты отправишься с королевой, а я поговорю с твоим сыном и скажу, что от него требуется. Поверьте мне, он так же свободен, как и ты. Я задержал его лишь до тех пор, пока ты не сказала правду, которую мне нужно было знать. Я должен поблагодарить тебя за подтверждение моих предположений. — Он протянул руку. — Клянусь тебе, госпожа Ниниана, любыми богами по твоему выбору, что я не намерен обратить против него обстоятельства его рождения, сейчас и никогда.

Она задержала на нем взгляд, затем склонила голову и, не обращая внимания на его жест, спустилась с помоста, протянув ко мне обе руки. Я шагнул ей навстречу и взял ее ладони в свои. Они были маленькие и холодные. Я был выше ее. Она посмотрела на меня снизу вверх тем взглядом, что я запомнил; в глазах ее была озабоченность, и остатки неугасшего еще гнева, и какое-то сообщение, которое она настойчиво пыталась передать мне взглядом.

— Мерлин, мне не хотелось, чтобы ты узнал это вот так. Я хотела уберечь тебя от этого. — Но глаза ее говорили о другом.

Я улыбнулся ей сверху вниз и осторожно сказал:

— Мама, сегодня ты не сказала мне ничего, что могло бы потрясти меня. Знаешь, ты вообще вряд ли можешь сказать мне о моем рождении хоть что-то, чего я уже не знаю. Успокойся и отдохни.

У нее перехватило дыхание, глаза расширились, она всмотрелась в мое лицо. Я медленно продолжал:

— Кем бы ни был мой отец, это не будет обращено против меня. Ты слышала обещание короля. Это все, что нам нужно было знать.

Уловила ли она эту часть моих слов, я не знаю. Она все еще говорила о том, с чего я начал:

— Ты знал? Ты знал?

— Я знал. Ты, конечно, не думаешь, что за все те годы, что мы были с тобой в разлуке, и с теми занятиями, что я посещал, я так и не смог выяснить, кто мой родитель? Прошло уже несколько лет с тех пор, как отец мой дал мне знать о себе. Заверяю тебя, что я говорил с ним, и не однажды, а много раз. И в рождении моем я не нашел ничего, чего следовало бы стыдиться.

Еще мгновение она смотрела на меня, затем кивнула, и глаза скрылись за веками. Лицо ее слегка порозовело. Она поняла меня.

Она обернулась, снова накрылась капюшоном, чтобы спрятать свое лицо и вложила свою руку в руку короля. Она вышла из комнаты, шагая между ним и королевой, и две ее женщины следовали за ней.

Священники остались на месте — кудахтая, шепчась и глазея. Я не обращал на них внимания. Я смотрел, как уходит моя мать.

Король задержался в дверях и я услышал, как он пожелал моей матери спокойной ночи. Во внешнем портике стояла ожидающая толпа.

Они расступились перед Ровеной, моей матерью и полудюжиной следовавших за ними женщин. Я слышал, как шелест их платьев и звонкие голоса женщин тонут в звуках дождя.

Вортигерн задержался в дверном проеме, наблюдая за их уходом. Снаружи падал дождь, шумевший, как река на перекатах. Быстро темнело.

Король повернулся на каблуках и вернулся в зал, за ним последовали его полководцы.

9

Они столпились вокруг меня, шумно ворча, но стараясь держаться кружком и поодаль — как псы, прежде чем броситься на жертву. Смерть вернулась в зал, я ощущал ее, но не мог ни поверить в это, ни понять. Я сделал движение, будто собираясь последовать за моей матерью, и мечи моих стражей тут же взметнулись и задрожали. Я замер и резко бросил, обращаясь к королю:

— Что это? Ты ведь дал слово. Неужели ты так быстро нарушишь клятву?

— Не нарушу. Я дал слово в том, что ты должен сослужить мне службу и что я никогда не обращу против тебя обстоятельства твоего рождения. От этого я не отступлю. Именно потому, что мне стало известно о тебе, потому, что ты не сын обычного смертного, ты и был доставлен сегодня ко мне. Ты сослужишь мне службу, Мерлин, именно благодаря обстоятельствам твоего рождения.

— То есть?

Он взошел по ступеням на помост и снова уселся. Движения его были неторопливы и осмотрительны. Следом за ним в зал вернулись и все придворные, а вместе с ними и факельщики. Зал наполнился чадящими огнями, шуршанием, скрипом кожи и звоном кольчуг. Снаружи с шипением падали струи дождя.

Положив подбородок на кулак, Вортигерн наклонился вперед.

— Мерлин, сегодня мы узнали наверняка то, что прежде лишь подозревали — ты порождение не человека, но дьявола. Поэтому ты не можешь рассчитывать на человеческое снисхождение. Но поскольку твоя мать — королевская дочь, то и ты имеешь на что-то право. Я расскажу, зачем тебя привезли сюда. Тебе, быть может, ведомо, что я строю здесь твердыню — на скале, которую называют Крепостью?

— Это всем известно, — сказал я, — и всем известно, что стены ее не стоят, а обрушиваются, стоит им достичь высоты человеческого роста.

Он кивнул.

— И мои маги и мудрецы, мои советники объяснили мне, почему. Фундаменты кладут не так, как следует.

— Что ж, — сказал я, — звучит на редкость здраво.

Справа от короля, рядом со священниками, стоял высокий старец. Под нависшими седыми бровями ярко сияли голубые глаза. Он пристально всматривался в меня, и мне показалось, что во взгляде его проскальзывает жалость. Когда я заговорил, он поднес руку к бороде, как бы пытаясь скрыть усмешку. Король, казалось, не услышал меня.

— Они сказали мне, — продолжал он, — что королевскую твердыню следует возводить на крови.

— Они, конечно, сказали это в переносном смысле? — спросил я.

Мауган неожиданно ударил посохом о пол помоста.

— Они сказали это в прямом смысле! — выкрикнул он. — Известь следует замешать на крови! Кровью же следует оросить фундамент. В древности ни один король не строил крепость, не совершив этот обряд. Кровь сильного человека, воина, помогала стенам устоять.

Напряженная пауза. Сердце мое начало биться медленными, сильными толчками и кровь оттого волнами притекала к конечностям.

Я холодно произнес:

— Какое это имеет отношение ко мне? Я ведь не воин.

— Ты даже не человек, — грубо сказал король. — Они открыли с помощью магии и сообщили мне, Мерлин, что я должен отыскать юношу, не имевшего отца, и возвести фундамент на его крови.

Я уставился на него, а потом обвел взглядом окружавшие меня лица. Они меняли выражение, губы их что-то бормотали, лишь немногие осмелились встретиться со мной взглядом, но во всех этих лицах была одна общая черта — печать смерти, я уловил это, едва вошел в зал. Я снова повернулся к королю.

— Что за чепуху здесь болтают? Когда я покинул Уэльс, это была страна образованных людей и поэтов, художников и ученых, воинов и королей, сражавшихся и убивавших во благо своей страны, но чисто и при свете дня. Теперь же вы говорите о крови и человеческих жертвоприношениях. Вы собираетесь отбросить современный Уэльс к обрядам древнего Вавилона и Крита?

— Я не говорю о «человеческих» жертвоприношениях, — уточнил Вортигерн. — Ты ведь не от человека рожден. Не забывай об этом.

Было слышно, как снаружи по пузырящимся лужам хлещет дождь. Кто-то откашлялся. Я поймал на себе напряженный взгляд голубых глаз старого воина. Я не ошибся, он смотрел на меня с жалостью. Но и жалевшие меня не собирались воспротивиться этой глупости.

Наконец-то все стало ясно, будто высвечено ударом молнии. Все происходящее не относилось ни к Амброзию, ни к моей матери. Подтвердив то, что они хотели узнать, она оказалась в безопасности. Ей даже окажут почести — ведь она предоставила то, в чем они так нуждались. Амброзия же у них и в мыслях не было. Я попал сюда не как его сын, его шпион, его посланец; им всего лишь нужен был «дьявольский ребенок», чтобы убить его для своей грубой и грязной магии.

И, по иронии судьбы, они получили вовсе не сына дьявола, и даже не того мальчика, которому казалось когда-то, будто в его руках вся мощь магии. Они получили лишь человека — юношу, не имевшего иной силы, кроме человеческого рассудка. Но клянусь богами, подумал я, этого тоже может оказаться достаточно… Магия или не магия, но я узнал достаточно, чтобы сразиться с ними их собственным оружием.

Мне удалось улыбнуться, глядя за спину Маугана на остальных священников. Они по-прежнему держали знак для защиты от меня, и даже Мауган прижал свой посох к груди так, будто мог этим оградить себя.

— А почему вы так уверены, что отец мой, дьявол, не придет мне на помощь?

— Это всего лишь слова, король. Нам недосуг их слушать. — Мауган заговорил быстро и громко, и другие священники столпились вокруг королевского трона. Они заговорили все сразу. «Да, убить его сейчас же. Незачем терять время. Отвести его на скалу и убить. Ты убедишься, что боги умиротворятся и стены встанут прочно. Его мать ничего не узнает, а если и узнает, что она сможет сделать»?

Последовало всеобщее движение — будто гончие сбились в стаю перед прыжком. Я попытался думать, но в голове не было ни единой связной мысли. Воздух засмердел и потемнел. До меня уже доносился запах крови, нацеленные в меня обнаженные лезвия мечей вспыхивали в неровном свете факелов. Я сосредоточил взгляд на озаренном пламенем металле и попытался опустошить сознание, но смог увидеть лишь обглоданный скелет Галапаса, залитый солнечным светом высоко в горах, и крылья птиц над ним…

Я спросил, обращаясь к мечам:

— Скажите лишь одно. Кто убил Галапаса?

— Что он сказал? Что сказал сын дьявола? — Этот вопрос нестройным гулом пролетел по залу. Резкий голос громко произнес:

— Пусть он скажет.

Это был тот старый седобородый воин.

— Кто убил Галапаса, мага, что жил на Брин Мирддине, над Маридунумом?

Я почти кричал. Голос мой прозвучал странно даже для меня самого. Все смолкли, искоса поглядывая друг на друга, не понимая. Вортигерн сказал:

— Того старика? Говорили, что он шпион.

— Он был магом и моим наставником, — сказал я. — И он учил меня, Вортигерн.

— Чему он учил тебя?

Я улыбнулся.

— Многому. Достаточно многому, чтобы понять, что эти люди — глупцы и шарлатаны. Ну хорошо, Вортигерн. Ведите меня на скалу и прихватите с собой ножи — ты и эти твои гадатели. Покажите мне эту крепость, эти трескающиеся стены, и поглядим, не смогу ли я определить получше, чем они, почему не стоят твои укрепления. «Не от человека рожден», — сказал я с отвращением. — Этот фокус они, глупые старики, используют, когда не могут выдумать ничего получше. Разве не приходило тебе в голову, король, что сын духа тьмы может иметь к своим услугам магию, превосходящую заклинания этих старых глупцов? Если они говорят правду и кровь моя поможет этим стенам устоять, что же они смотрели, как те падают, и не раз, не два, а целых четыре раза, прежде чем сказали тебе, что делать? Позволь мне лишь раз глянуть на это место, и я открою тебе причину. Клянусь богом богов, Вортигерн, если уж моя мертвая кровь способна удержать твои рушащиеся стены, то насколько же больше может сделать моя живая плоть?

— Колдовство! Колдовство! Не слушай его! Что этот юнец может понимать в таких делах?

Начал было кричать Мауган, а священники закудахтали и забормотали. Но старый воин сказал грубо и веско:

— Пусть попытается. Вреда от того не будет. Тебе нужна помощь, Вортигерн, будь она от бога или дьявола. Пусть попробует, говорю я вам.

И эхом прошло по залу среди воинов, не очень-то жалующих священников:

— Пусть попытается.

Вортигерн в нерешительности задумался, переводя взгляд Маугана на воинов, а с них на серые арки, за которыми лил дождь.

— Сейчас?

— Лучше сейчас, — сказали они. — Времени осталось немного.

— Да, — отчетливо произнес я, — времени осталось немного. — И снова тишина, все глаза направлены на меня. — Идет проливной дождь, Вортигерн. Что это за король, чьи крепости смывает дождем? Вот увидишь, стены твои снова обрушились. Так бывает, когда строишь во тьме, а за советников держишь слепцов. Отведите меня теперь на вершину скалы, и я скажу тебе, почему твои стены упали. И если ты прислушаешься ко мне, а не к этим темным священникам, я скажу тебе, как построить твердыню заново — при свете.

Стоило мне проговорить это, как тут же прекратился дождь, будто кто-то закрутил кран. В неожиданной тишине люди хватали ртом воздух. Даже Мауган онемел. Затем, будто из-за отдернутого занавеса, появилось солнце.

Я рассмеялся.

— Видишь? Ну же, король, отведи меня на вершину скалы, и я покажу тебе при солнечном свете, почему падают твои стены. Только прикажи взять с собой факелы. Они нам понадобятся.

10

Не успели мы еще подойти к подножию скалы, как слова мои получили подтверждение. Было видно, как на краю скалы над нами толпятся в ожидании короля работники, а некоторые спустились вниз, навстречу ему. Тяжело дыша, к нам приблизился их старшина, крупный мужчина с обернутой вокруг плеч наподобие плаща грубой мешковиной, все еще сочащейся влагой. До него, кажется, еще не дошло, что дождь прекратился. Бледное лицо, покрасневшие глаза — кажется, ему было не до сна уже несколько ночей. Он остановился, не доходя, в трех шагах, обеспокоенно глядя на короля и утирая лицо мокрой тыльной стороной ладони.

— Опять? — коротко спросил Вортигерн.

— Да, милорд, и сейчас как и в прошлый раз, и во все остальные, никто не может сказать, что это наша вина, могу в том поклясться. Ты ведь видел вчера, как мы на этот раз вели кладку. Ты видел, как мы расчистили все место, чтобы начать снова, и расчищая, добрались даже до твердой скалы. А это действительно твердая скала, милорд, клянусь в том. И все же стена треснула. — Он облизал губы, встретился взглядом со мной и тут же отвел глаза, из чего я заключил, что он знает о планах короля и его гадателей. — Ты поднимешься наверх, милорд?

— Да. Уберите людей с площадки.

Старшина сглотнул, повернулся и бросился бегом вверх по извилистой тропе. Донеслись его крики. Подвели мула, и король взобрался на него. Мое запястье грубо привязали к луке седла. Маг ты или не маг, но если тебя предназначали в жертву, то не оставляли ни малейшей возможности сбежать — пока не докажешь правоту своих слов. Стражи мои не отходили ни на шаг. Офицеры и придворные короля толпились вокруг нас, тихо переговариваясь между собой, но священники, надменные и настороженные, держались сзади.

Видно было, что они не очень-то боятся последствий — они не хуже моего знали, сколько в их магии силы их богов, а сколько — иллюзии, замешанной на вере. Они были уверены, что я не смогу сделать ничего, чего не могли бы они; что если даже я один из них, они смогут найти способ нанести мне поражение. Все, что я мог, по их мнению, противопоставить их отточенным до блеска обрядам — лишь хорошо знакомый им блеф да счастливый случай, остановивший дождь и заставивший выглянуть солнце во время моей речи.

Солнечные блики играли на промокших травах на гребне скалы. Мы находились высоко над долиной, под нами блестящей змеей извивалась среди окаймлявшей ее зелени река. От крыш строений королевского лагеря поднимался пар. Вокруг деревянного зала и строений поганками теснились маленькие кожаные палатки, а снующие между ними люди казались не больше мокриц. Место было просто восхитительное, настоящее орлиное гнездо. Король остановил мула в рощице искривленных ветрами дубов и указал вперед, под обнаженные ветви.

— Вчера западную стену было видно уже отсюда.

За рощей проходила узкая гряда, созданная природой мостовая, в которой работники и их лошади протоптали широкую колею.

Королевская Крепость была отвесной, похожей на башню скалой, на вершину которой можно было взойти с одной стороны по этой самой гряде, а с трех остальных сторон подступы к вершине охраняли крутые склоны и нагромождения скал. Вершина представляла собой плато шагов эдак сто на сто и была некогда площадкой, заросшей травами, из которых тут и там выглядывали скальные выступы да несколько чахлых деревьев и кустов. Теперь оно стало болотом из взбитой ногами строителей грязи, подходившей к самым развалинам злополучной башни. С трех сторон стены ее поднимались почти на высоту плеч; с четвертой же недавно обрушившаяся стена осела бесформенной грудой камней, частью обвалившихся и наполовину утопших в грязи, частью чудом удержавшихся там, где кладка велась прямо на выходах скальной породы. Местами виднелись пристроенные к стенам тяжелые сосновые жерди и наброшенные на них холстины, чтобы спасти работу от дождя. Некоторые жерди обвалились, некоторые треснули — очевидно, во время недавнего обвала. С тех же, что уцелели, свешивались колыхавшиеся по ветру или обвисшие и сочившиеся водой полотнища ткани. Все было пропитано влагой, везде стояли лужи.

Каменщики покинули площадку и столпились на краю плато, там, где выходила наверх тропа. Они молчали, на лицах был страх.

Видно было, что боятся они не гнева короля за случившееся, а той силы, в которую они верили и которой не понимали. У входа на тропу стояли стражники. Я знал, что не будь их, на площадке не осталось бы ни одного строителя.

Стражники скрестили копья, но, узнав короля, освободили путь. Я посмотрел вверх.

— Вортигерн, здесь я не могу сбежать от тебя — разве что брошусь со скалы и окроплю своей кровью ее подножие, чего как раз и добивается Мауган. Но я не смогу понять, что неладно с твоими фундаментами, если ты не развяжешь меня.

Он дернул головой, и один из стражей отвязал меня. Я направился вперед. За мной последовал мул, осторожно переступая по глубокой грязи. За ним двинулись остальные. Мауган протолкался вперед и настойчиво твердил что-то королю. Время от времени до меня долетали отдельные слова: «Сплошной обман… побег… сейчас или никогда… кровь…»

Король остановился, а с ним и толпа. Кто-то сказал:

— Эй, возьми, — я обернулся и увидел седобородого, протягивавшего мне посох. Покачал головой, повернулся к ним спиной и в одиночестве пошел дальше.

Везде стояла вода, она отсвечивала в лужицах между островками травы и на скрученных еще стебельках молодого папоротника, пробивающихся сквозь бледные травы зимы. Она блестела на сером камне скалы. Медленно продвигаясь вперед, я вынужден был прищуриваться, чтобы вообще хоть что-то видеть в этом ослепительном блеске влаги.

Обрушившаяся стена смотрела на запад. Она возводилась очень близко к краю скалы, и, хотя большая часть камней упала внутрь, груда обломков подходила снаружи почти к самому краю, где свежий оползень обнажил сырую и скользкую глину. В северной стене был оставлен проем — там должны были располагаться ворота; я направился к нему, осторожно обходя груды тесаного камня и инструменты строителей, и вошел внутрь строящейся башни.

Пол здесь представлял собой толстый слой взбитой грязи с лужами стоячей воды, в которых ослепительной медью сияло солнце.

Оно уже заходило, бросало свои последние лучи перед сумерками и рдело мне прямо в глаза, когда я обследовал обвалившуюся стену, разломы, угол падения, о многом говорящее расположение выходов горной породы.

Все это время до меня доносилось движение и бормотание толпы.

Время от времени луч солнца вспыхивал на обнаженном оружии. Высокий и резкий голос Маугана пробивал бреши в молчании короля.

Если я ничего не сделаю и ничего не скажу, то скоро толпа станет прислушиваться к его словам.

Оттуда, где он остановил своего мула, король мог видеть меня через проем северного входа, но для большей части толпы я был невидим. Я взобрался — или, скорее, взошел — с таким достоинством это было проделано — на упавшие камни западной стены, пока не оказался в стороне от уцелевшей части здания, и теперь все могли видеть меня. Сделал я это не только для того, чтобы произвести впечатление на короля. С этой удобной точки я должен был увидеть заросшие деревьями склоны внизу, по которым мы только что поднялись сюда, и попытаться теперь, когда мне не мешала толпа и подталкивания, разыскать путь, много лет назад приведший меня ко входу в штольню.

Голоса толпы звучали все более нетерпеливо, и я, прервав свое занятие, медленно поднял обе руки в сторону солнца — что-то вроде ритуального жеста, которым, как мне доводилось видеть, священники призывают духов. Если я устрою хотя бы какое-то подобающее магам представление, то, может быть, удастся заставить их притихнуть, в священниках зародить сомнение, а в короле — надежду, пока я не вспомню точно. Я не мог позволить себе носиться по лесу, меняя направления, как ищущий пес; я должен был привести их к тому месту быстро и прямо, как некогда меня самого привел сокол.

И счастье мне не изменило. Как только я воздел руки, солнце зашло и начали сгущаться сумерки.

Более того, когда яркий блеск перестал слепить глаза, я увидел. Я проследовал взглядом вдоль края тропы к изгибу горного склона, где так много лет назад карабкался, чтобы удалиться от толпы, окружавшей двух королей. Склоны густо заросли деревьями, гуще, чем мне помнилось. На тех из них, что были защищены выемкой на склоне, уже начали распускаться ранние листья, среди деревьев темнели кусты колючек и падуба. Я не мог узнать путь, по которому пробирался сквозь зимний лес. Я вглядывался в наплывающие сумерки, стараясь памятью дотянуться до ребенка, карабкавшегося по тем склонам…

Мы въехали со стороны открытой долины, вдоль вон того потока, под густой зарослью деревьев, через ту низкую гряду и затем в выемку. Короли с Камлахом, Диниасом и прочими расположились на южном склоне, чуть ниже дубовой рощи. Костры для варки обеда были там, а лошадей поставили тут. Был полдень, и когда я уходил — вон туда, — я наступал на собственную тень. Я уселся поесть под укрытием скалы…

Теперь я увидел. Серый утес, скала неподалеку от молодого дуба.

А по другую сторону скалы прошли короли, направляясь к Королевской крепости. Серый утес, скала у молодого дуба рядом с тропой. И прямо от нее, вверх между деревьями по крутому склону, пролегал полет мерлина.

Я опустил руки и обернулся. Натянуло серые облака и быстро стемнело. Подо мной заросшие деревьями склоны были плотно укутаны сумерками. За спиной Вортигерна вздымалась груда облаков, подсвеченная по краям желтым, и одинокий луч туманного света круто падал на темневшие вдали горы. Люди казались темными силуэтами, их одежда развевалась на промозглом ветру. Горели факелы.

Я медленно спустился со своего наблюдательного пункта. Когда я достиг середины пола башни, то задержался, оставаясь полностью в поле зрения короля, и вытянул руки ладонями вниз, как бы стараясь ощутить, подобно заклинателям, то, что находится под землей. В толпе глухо заговорили, а Мауган издал звук отвращения. Затем я уронил руки и приблизился к ним.

— И что? — в твердом и сухом голосе короля звучал вызов. Он нервно шевельнулся в седле.

Я не обратил на него внимания, проходя мимо мула и направляясь прямо в гущу толпы, как сквозь пустое место. Я по-прежнему держал руки опущенными и не поднимал глаз.

Ноги стоящих неуверенно переминались, шаркали, отходили в сторону по мере того, как толпа раздвигалась, пропуская меня. Я двинулся назад по тропе, стараясь двигаться плавно и с достоинством по взрытой и мокрой земле. Стража не пыталась остановить меня. Проходя мимо одного из факельщиков, я поднял руку, и тот пристроился ко мне без единого слова.

Колея, что протоптали на склоне горы строители и их лошади, была свежей, однако, как я и надеялся, она пролегала над старой оленьей тропой, по которой некогда взошли сюда короли. На полпути вниз я безошибочно узнал нужную скалу. В прогалинах между корней дуба уже прорастали молодые побеги папоротника, а на дереве набухли почки, местами уже распустившиеся среди прошлогодних древесных наростов — «чернильных орешков». Ни секунды не колеблясь, я свернул с колеи и направился к густо заросшему деревьями крутому склону.

Он зарос много сильнее, чем мне помнилось, и, несомненно, здесь давно уже не ступала нога человека, возможно, с тех времен, как мы с Сердиком продрались сквозь эту чащу. Но я помнил путь столь отчетливо, как будто сейчас по-прежнему стоял полдень того зимнего дня. Я шагал быстро, и даже там, где кустарник доходил до плеча и выше, старался идти ровно, не обращая на кусты внимания, проходя их, как переходят вброд воду. На следующий день я заплатил за достоинство волшебника порезами, царапинами и рваной одеждой, но в тот момент это, несомненно, впечатляло.

Помню, когда мой плащ зацепился и потянул что-то, факельщик прыжком, будто раб, подскочил, чтобы освободить его и придержать для меня.

А вот и те заросли, наверху, прямо напротив нас, по ту сторону лощины. Со склона сверху скатилось еще несколько валунов, они виднелись среди колючих кустов, как пена между стеблями камыша в тихой заводи. Их плотно обступили кусты, облетевшая бузина, похожая на пряди волос жимолость, остроконечные и упругие стебли ежевики, мерцавший в свете факелов плющ. Я остановился.

Проскользнул рядом и, цокая копытами, встал у моего плеча мул. Голос короля произнес:

— Что это? Что это? Куда ты нас ведешь? Предупреждаю, Мерлин, время твое подходит к концу. Если тебе нечего показать нам…

— Я могу показать вам немало. — Я возвысил голос, чтобы все, продирающиеся вслед за королем, могли слышать меня. — Я покажу тебе, король Вортигерн, или любому, у кого достанет смелости последовать за мной, того волшебного зверя, что лежит под твоей твердыней и гложет ее фундамент. Дай факел.

Человек передал его мне. Не обернувшись даже посмотреть, кто последовал за мной, я нырнул в сумрак зарослей и раздвинул кусты перед входом в штольню.

Вход был по-прежнему открыт, надежно укреплен перекрытиями и не утратил правильных очертаний, начинающаяся за ним сухая и ровная шахта вела к сердцу горы.

Теперь мне пришлось пригнуться, чтобы пройти под перекрытие. Я наклонил голову и, держа перед собой факел, вошел.

* * *

Мне пещера запомнилась громадной, и я был готов обнаружить, что это, как и многие другие детские воспоминания, на деле неверно. Но она оказалась даже больше, чем я помнил. Ее темную пустоту удваивало огромное зеркало воды, разлившееся настолько, что покрыло весь пол — за исключением сухого скального выступа в форме полумесяца и шириной шагов в шесть, начинавшегося сразу за отверстием ведущей в пещеру штольни. В это огромное, неподвижное озеро, как опоры сбегали из темноты ребристые выступы пещерных стен, чтобы встретиться под углом со своим отражением в воде и устремиться еще дальше вниз, снова во тьму. Откуда-то из глубины горы доносился звук падающей воды, но здесь ничто не нарушало покой недвижной глади вод. Там, где раньше струилась и капала, как из протекающего крана, влага, теперь все стены укутывала незаметно стекавшая вниз, чтобы пополнить собой озеро, тонкая блестящая вуаль сырости.

Высоко подняв факел, я подошел к самому краю. Неяркий свет огня отодвинул тьму — осязаемую, более глубокую, чем даже те темные ночи, когда мрак сжимается, как дикий зверь перед броском и давит на вас, и заставляет задыхаться подобно наброшенному одеялу.

Свет замерцал и вспыхнул на тысяче граней, когда пламя озарило струящуюся по стенам влагу. Воздух был неподвижен и холоден, звуки эха носились в нем, как птичья песня в лесной чаще.

Было слышно, как они пробираются за мной по штольне. Я спешно обдумывал свое положение.

Я мог бесстрастно поведать им правду. Мог взять факел, вскарабкаться наверх, к теряющимся во мраке выработкам, и указать на разломы, проседавшие под весом строящегося здания. Но вряд ли они стали бы слушать. Кроме того, как они неустанно повторяли, времени почти не осталось. Враг был у ворот, и сейчас Вортигерн нуждался не в логике и не в инженерном расчете; ему нужна была магия и что-то — что угодно — что обещало бы быструю безопасность и сохранило бы верность его сторонников. Сам он мог поверить голосу рассудка, но он не мог позволить себе прислушаться к нему.

Я предположил, что он сначала убьет меня, а уж затем попытается укрепить постройку — может быть, замуровав в нее мое тело. Иначе его каменщики разбегутся.

Люди прибывали, вливаясь в темное отверстие штольни, как пчелы в леток улья. Вспыхнули новые факелы, и тьма отшатнулась. Зал заполнялся цветными одеяниями, блеском оружия и сверканием драгоценностей. Глаза возбужденно блестели, когда пришедшие оглядывались вокруг с благоговейным страхом. Их дыхание выходило паром на холодном воздухе. Слышался шелест и невнятный говор — так ведут себя в святых местах — и никто не говорил громко.

Я поднял руку, чтобы помахать королю, и он вышел вперед и встал со мной у края озера. Я указал вниз. Под поверхностью воды что-то едва заметно мерцало, что-то, очертаниями напоминающее дракона; может быть, выступ скалы. Я заговорил медленно, стараясь ощутить связывающую нас нить. Слова мои падали отчетливо и весомо, как капли воды на поверхность скалы.

— Вот та магия, король Вортигерн, что покоится под твоей башней. Вот почему стены твои разрушались быстрее, чем их успевали строить. Кто из твоих гадателей мог бы показать тебе то, что я показываю сейчас?

Два его факельщика прошли вперед вместе с ним, прочие предпочитали держаться подальше. По мере того, как они подходили, свет вырастал, колышущееся пламя факелов отражалось от стен.

Пленка сочащейся воды отбрасывала этот свет, струила его вниз, где он встречался со своим отражением, так что огонь, казалось, поднимался со дна озера, как поднимаются в искрящемся вине, чтобы лопнуть на поверхности, пузырьки. При малейшем движении факелов везде мерцала и искрилась вода, струи и всплески света преломлялись, метались и сливались на неподвижной поверхности озера, пока все оно не превратилось в сплошной жидкий огонь, а вниз по стенам не побежали мерцавшие, как кристаллы, водопады света.

Казалось, вокруг меня возник въяве, в движении и вращении кристальный грот; казалось, вращается и вспыхивает усыпанная звездами полуночная сфера.

Я с трудом вдохнул и заговорил снова.

— Если ты сможешь осушить этот пруд, король Вортигерн, то обнаружишь, что лежит на дне его…

Я умолк. Свет изменился. Никто не шевелился, и воздух был неподвижен, но свет факелов колебался, ибо дрожали державшие факелы руки. Я не видел больше короля: между нами заструилось пламя. Сквозь потоки света и лестницы огня мчались тени, пещера наполнилась глазами, крыльями, тяжелым топотом копыт и алым натиском огромного дракона, склонившегося над своей добычей…

Голос кричал, высокий и монотонный, задыхающийся. Я не мог перевести дыхание. Меня ломала боль, она распространялась от паха и живота, как кровь, хлещущая из раны. Я ничего не видел. Я чувствовал, что мои руки выворачивает и вытягивает. Голова болела, поверхность скалы была твердой, по скуле струилась вода. Я потерял сознание, и меня схватили, когда я упал, и убивали меня: это моя кровь сочилась из тела в озеро и укрепляла фундамент их разваливающейся башни. Я бился в припадке удушья.

Руки мои, невзирая на боль, скребли камень скалы, глаза были открыты, но видеть я мог лишь водоворот знамен, и крыльев, и волчьих глаз, и хватающие воздух перекошенные рты, и горящий, как головня, хвост кометы, и падучие звезды, проносящиеся сквозь кровавый дождь.

Боль снова пронзила меня, раскаленным ножом войдя во внутренности. Я вскрикнул, и вдруг мои руки обрели свободу. Я выбросил их вперед, отгораживаясь от пылающих видений, и услышал свой собственный голос — вещающий, но что именно я вещал, не помню. Передо мной вращался и распадался вихрь видений; наконец он взорвался невыносимым светом и затем снова пропал во мраке и тишине.

11

Стены комнаты, где я проснулся, были великолепно украшены расшитыми драпировками, из окна, ложась яркими полосами на дощатый пол, лился солнечный свет. Осторожно, прислушиваясь к ощущениям в конечностях, я шевельнулся. Кажется, они не пострадали. От головной боли и следа не осталось. Я был раздет, укутан в мягкие, теплые меха; мог двигать конечностями без малейшего усилия. Удивленно прищурился в сторону окна, потом повернул голову и увидел стоявшего у кровати Кадаля, на лице которого проступало облегчение — так нарастает свет с уходом облака.

— Пора бы уже, — сказал он.

— Кадаль! Клянусь Митрой, как славно тебя видеть! Что случилось? Где мы?

— В лучших покоях для гостей Вортигерна, вот мы где. Ты задел его, юный Мерлин, ты задел его за живое.

— Неужто? Не помню. Лишь впечатление, что за живое задевали меня. Ты хочешь сказать, что они больше не собираются убить меня?

— Убить тебя? Скорее уж посадить тебя в священную пещеру и приносить тебе в жертву девственниц. Жаль, что пропадут впустую. Может, и мне перепало бы немного этого добра.

— Отдаю их тебе. О, Кадаль, как же здорово видеть тебя! Как ты попал сюда?

— Я только-только добрался до ворот женского монастыря, когда прибыли за твоей матерью. Я слышал, как они спрашивали о ней и говорили, что взяли тебя и что повезут вас обоих завтра на рассвете к Вортигерну. Я потратил полночи, чтобы отыскать Маррика, и другую половину, пытаясь добыть приличного коня — мог бы и поберечь усилия, все равно пришлось довольствоваться той клячей, что ты купил. Даже при том шаге, каким вы ехали, ко времени, когда вы добрались до Пеннэла, я уже отставал от тебя почти на день. Нельзя, правда, сказать, что я хотел догнать тебя, пока не узнал, куда ветер дует… В конце концов я прибыл сюда — вчера, в сумерках — и обнаружил, что здесь все гудит, как в развороченном улье. — Он издал короткий лающий смешок. — Только и слышно: «Мерлин то», «Мерлин се»… тебя уже называют «королевским пророком»! Когда я представился твоим слугой, меня приволокли сюда, не чуя под собой ног. Здесь, кажется, не очень-то много желающих приглядывать за волшебниками твоего класса. Ты в состоянии что-нибудь съесть?

— Нет, вернее, да. Да, неплохо бы. Хочется есть. — Я приподнялся и, откинувшись на подушки, сел. — Минутку, ты сказал, что прибыл сюда вчера? Сколько же я спал?

— Ночь и еще день. Солнце уже клонится к закату.

— Ночь и день? Но тогда… Кадаль, что сталось с моей матерью? Ты знаешь?

— Она уехала, живая и здоровая уехала домой. Не беспокойся за нее. А теперь, пока я буду тебе рассказывать, поешь. Вот.

Он принес поднос с чашей исходящего паром бульона и блюдом мяса, с хлебом, сыром и сушеными абрикосами. На мясо я и смотреть не мог, но остальное, пока Кадаль рассказывал, я съел.

— Она и ведать не ведала, что пытались с тобой сделать, и даже что из этого вышло. Когда прошлой ночью она спросила, где ты, ей сообщили, что ты «устроен по-царски и в высокой милости у короля». Ей сказали, что ты, образно выражаясь, плюнул в глаза священникам и изрек пророчество, которому соломоновы в подметки не годятся, а ныне с удобствами устроен спать. Сегодня утром она приходила посмотреть на тебя и удостовериться, и застала тебя спящим как дитя, после чего уехала. Мне не удалось поговорить с ней, но я видел, как она уезжала. Поверь, ее сопровождали, как члена королевского дома, с ней был конный отряд, а сопровождавшим ее женщинам предоставили носилки почти такие же роскошные, как ей самой.

— Ты сказал, я «изрек пророчество»? «Плюнул в глаза священникам»? — Я приложил к голове руку. — Жаль, что не помню… Мы были в пещере под Королевской Крепостью — об этом, я полагаю, тебе рассказали? — Я уставился на него. — В чем дело, Кадаль?

— Уж не собираешься ли ты сказать, будто ничего не помнишь?

Я покачал головой.

— Они, я знаю, собирались убить меня, чтобы остановить оползание своей проклятой башни, и потому я блефовал. Я думал, что если бы мне удалось подорвать доверие к священникам, то, может быть, удалось бы и шкуру свою спасти, но я и думать не мог об ином, кроме как выиграть немного времени, чтобы попытаться вырваться отсюда.

— Ага, я слышал, что они собирались сделать. Можно лишь удивляться, до чего сильно сидит в некоторых невежество. — Но смотрел он на меня хорошо памятным взглядом. — Это был забавный блеф, не правда ли? А как ты узнал, где отыскать туннель?

— А, вон что. Ну, это просто. Мне довелось побывать в этих краях раньше, еще мальчишкой. Однажды я оказался именно в этом месте, много лет назад, с Сердиком, тогдашним моим слугой, и пошел следом за соколом через лес — так я и нашел этот старый туннель.

— Понятно. Может быть, кто-то назвал бы это удачей — если бы он не знал тебя. Я полагаю, ты и тогда заходил внутрь?

— Да. Когда я впервые услышал, что наверху разламывается западная стена, то прикинул, что это может быть как-то связано с той старой шахтой. — Затем я быстро рассказал ему все, что мог припомнить о случившемся в пещере. — Огни, — сказал я, — блики на воде… крики… Это мало похоже на видения, что бывали у меня раньше — на того белого быка, да и на другое, что я иногда видел. На этот раз все было по-иному. К примеру, это было много больнее. Так, наверное, чувствуешь смерть. Должно быть, в конце я потерял сознание. Совершенно не помню, как меня перенесли сюда.

— О том я не знаю. Когда я вошел, чтобы увидеть тебя, ты просто спал, очень глубоко, но, как мне показалось, это был обычный сон. Я не стал церемониться и хорошенько осмотрел тебя — хотел узнать, не причинили ли тебе какой вред, но не нашел никаких следов этого, не считая множества царапин и ссадин, которые, говорят, ты получил в зарослях. И поверь, одежда твоя тоже выглядела не лучше… Но по тому, как тебя здесь устроили и как о тебе говорили, я полагаю, они тебя и пальцем не тронут — по крайней мере, сейчас. Чем бы то ни было — обмороком, припадком или, скорее всего, экстазом, тебе удалось их как следует завести, уж это точно.

— Да, но как именно? Тебе рассказывали?

— О да, рассказывали — те, с кем мне привелось поговорить. Беррик — так зовут того, кто дал тебе факел — он мне рассказал. По его словам, все они, эти грязные попы, твердо намеревались перерезать тебе горло, но король, кажется, не совсем голову потерял, а тут твоя матушка, а также то, как вы оба держались, ничем не выказывая свой страх перед ним — чего он никак не ожидал, — все это произвело на него впечатление. О, мне довелось уже слышать об этом, так что не беспокойся. Беррик сказал, что не дал бы за твою жизнь и двух пенни после того, как твоя матушка рассказала в зале свою историю. — Он быстро глянул на меня. — Весь этот вздор о дьяволе в ночи. Тут ты и попался. Что это на нее нашло?

— Она считала, что это поможет мне. По-моему, она считала, что король дознался, кто был мой отец, и вытащил нас сюда в надежде проведать, не знаем ли мы чего нового о его планах. Я и сам так думал, — задумчиво рассуждал я. — И еще одно… Когда попадаешь в место, где царят суеверия и страхи, это можно почувствовать. Знаешь, на меня дохнуло таким страхом, что я весь покрылся гусиной кожей. Она, должно быть, тоже это почувствовала. Она, можно сказать, пошла тем же путем, что и я — попыталась противопоставить магии магию. Поэтому она рассказала им старую сказку о том, будто бы понесла меня от инкуба, добавив для достоверности несколько живописных подробностей. — Я усмехнулся. — Вышло у нее неплохо. Не знай я иного, мог бы и сам ей поверить. Но хватит об этом, продолжай. Я хочу знать, что случилось в пещере. Ты хочешь сказать, что я говорил там осмысленно?

— Я хотел сказать не совсем это. В том, что рассказал мне Беррик, не найдешь ни начала, ни конца. Он клянется, что передает все почти слово в слово — он, кажется, мнит себя певцом или чем-то еще вроде этого… По его словам, ты просто стоял, глядя на струящуюся по стенам воду, а потом заговорил, поначалу совершенно обыденно, обращаясь к королю, будто объясняя, как пробили к центру горы эту шахту и разрабатывали рудные жилы, но тут старый поп — Мауган, да? — начал орать: «Это все дурацкая болтовня» или что-то еще, тогда ты вдруг завопил так, что у всех, кто там был, чуть кое-что не поотпадало — это слова Беррика, не мои, он не привык к общению с благородными господами — глаза твои побелели, ты простер руки, будто вырывал звезды на небе из гнезд — это снова Беррик, должно быть, он поэт, — и начал пророчествовать.

— Да?

— Все так говорят. По их словам, ты весь погряз в орлах, волках, львах, кабанах и еще множестве других зверей, попадавших когда-либо на арену, плюс еще нескольких сверх того — драконах и тому подобных — и прозрел будущее на сотни лет вперед, что, Диа не даст солгать, достаточно безопасно; но по словам Беррика все это звучало, все эти твои речи, так убедительно и бесспорно, будто ты поставил на них свой последний пенни.

— Может, так оно и было, — сухо сказал я, — если я сказал что-нибудь о Вортигерне или моем отце.

— Так оно и было, — подтвердил Кадаль.

— Мне лучше бы знать об этом; мне и в дальнейшем придется придерживаться сказанного.

— Там все было иносказательно, как принято у поэтов: красные драконы и белые драконы, сражающиеся и опустошающие землю, кровавые дожди, ну и все такое. Но, кажется, ты помянул, причем в стихах, все, что скоро должно случиться: битву белого дракона саксов и красного дракона Амброзия; поначалу красный дракон выглядит не очень толково, но в конце побеждает. Да. Затем из Корнуолла приходит медведь, и поле битвы остается за ним.

— Медведь? Ты, конечно, хотел сказать «кабан», это знак Корнуолла. Хм. Значит, он может в конце концов встать на сторону моего отца…

— Беррик говорил о медведе. Ты сказал Артос… он это приметил, потому что удивился и сам. Он говорит, тут ты выразился вполне определенно. Артос ты назвал его, или Артур… какое-то имя вроде этого. Хочешь сказать, что не запомнил из всего этого ни слова?

— Ни слова.

— Знаешь, я не могу сейчас припомнить больше ничего, но если к тебе приступят с вопросами, то ты найдешь способ заставить их пересказать все, что ты говорил. Не такая уж это для пророков странность — не помнить того, что они вещали, правда? Оракулы и все такое?

— Кажется, так.

— Знаешь, что я скажу: если ты уже поел и действительно чувствуешь себя неплохо, то, может быть, тебе было бы лучше встать и одеться. Они там все ждут тебя снаружи.

— Зачем? Надеюсь, боже упаси, от меня не ждут больше советов? Они переместили строительство башни?

— Нет. Они делают то, что ты им сказал.

— И что же?

— Осушают трубой то озеро. Они работали всю ночь и весь день, сооружая наспех помпы, чтобы откачать воду через штольню.

— Но зачем? Это ведь не укрепит фундамент башни. Наоборот, может провалиться вся вершина скалы. Да, я закончил, убери. — Я сунул поднос ему в руки и откинулся на покрывала. — Кадаль, ты хочешь сказать, что я посоветовал им сделать это в своем… бреду?

— Ну да. Ты приказал им осушить пруд, а на дне они найдут тех чудищ, что рушат Королевскую Крепость. Ты сказал, драконов, красного и белого.

Я сел на край кровати, зарывшись лицом в ладони.

— Теперь что-то припоминаю… Я что-то видел. Да, должно быть, это оно… Я на самом деле видел что-то под водой, может быть, просто скалу в форме дракона… И помню, что начинал было говорить что-то королю об осушении озера… Но я же не велел им осушать его, я сказал: «И даже осуши вы озеро, вам это не помогло бы». По крайней мере, именно это я начал было говорить. — Я уронил руки и посмотрел вверх. — Ты говоришь, они в самом деле осушают то место, считая, что в нем живет какая-то водяная тварь и гложет их фундаменты?

— Беррик говорит, что так ты им и сказал.

— Беррик поэт, он все приукрашивает.

— Может быть. Но они сейчас все там, и помпы работают в полную силу уже много часов подряд. Там и король, он ждет тебя.

Я сидел молча. Он с сомнением глянул на меня, вынес поднос и возвратился с полотенцами и с теплой водой в серебряном тазике.

Пока я умывался, он возился у стоящего в дальнем углу комнаты сундука, доставая из него одежды, разглаживая на них складки и продолжая говорить через плечо:

— Ты, кажется, не очень озабочен. Если они на самом деле осушат озеро до дна, и там ничего не окажется…

— Там что-нибудь будет. Не спрашивай, что, я не знаю, но если я так сказал… Так и будет, ты ведь знаешь. То, что является мне таким образом, всегда сбывается. У меня есть дар провидения.

Брови его приподнялись.

— Думаешь, сказал мне что-то новое? Разве не ты пугал меня столько раз до полусмерти своими речами и тем, что видел недоступное взгляду других?

— Так ты боялся меня, правда, Кадаль?

— Отчасти. Но теперь не боюсь и не намерен бояться впредь. Должен же кто-то приглядывать и за самим дьяволом, пока он носит одежду и нуждается в еде и питье. А теперь, молодой хозяин, если вы закончили, то давайте посмотрим, придутся ли впору эти присланные вам королем вещи.

— Их прислал король?

— Ага. На вид это как раз такие одежды, которые прилично носить магу.

Я подошел посмотреть.

— Надеюсь, это не длинные белые одеяния, расшитые символами солнца и луны, и посох, обвитый змеями? О, в самом деле, Кадаль…

— А что, твое собственное платье изодралось в клочья, должен же ты что-то носить. Давай, в этих одеждах ты будешь смотреться немного забавно, но мне сдается, в твоем положении тебе стоит постараться произвести на них впечатление.

Я засмеялся.

— Может быть, ты и прав. Дай посмотреть. Хм, нет, это белое не годится, я не хочу состязаться со сворой Маугана. Скорее, что-нибудь темное и этот черный плащ. Да, так будет хорошо. И я надену эту фибулу с драконом.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, когда так уверен в себе. — Тут Кадаль заколебался. — Послушай, я знаю, что сейчас ты опьянен успехом, но, может, было бы лучше сбежать отсюда прямо сейчас, не дожидаясь, что принесет судьба со следующим броском костей? Я мог бы украсть пару коней…

— «Сбежать отсюда»? Значит, я все еще пленник?

— Здесь на каждом шагу стража. На этот раз они охраняют тебя, а не держат под стражей, но, клянусь псом, разница невелика. — Он выглянул в окно. — Скоро наступят сумерки. Послушай, я мог бы наплести чего-нибудь там, снаружи, чтобы они не тревожились, а ты бы притворился, будто опять заснул — до темноты…

— Нет. Я должен остаться. Если мне удастся заставить Вортигерна прислушаться к моим словам… Дай подумать, Кадаль. Ты видел Маррика в ту ночь, когда нас взяли. Значит, новость об этом уже на пути к отцу, и если мое мнение чего-то стоит, он выступит немедленно. Пока что все хорошо: чем скорее, тем лучше; если ему удастся застать Вортигерна здесь, на западе, прежде, чем ему предоставится возможность снова соединиться с Хенгистом… — Я на мгновение задумался. — Так, корабль должен был отплыть в Бретань три — нет, четыре дня назад…

— Он отплыл еще до того, как вы покинули Маридунум, — коротко сказал Кадаль.

— Что?

Он улыбнулся, увидев выражение моего лица.

— А чего же ты ждал? Сына и женщину самого графа вот так умыкают — и никто не знает толком почему, но слухи-то ходили, и даже Маррику хватило рассудка решить немедленно вернуться к Амброзию с таким рассказом. Корабль отплыл с приливом в тот же вечер; он вышел из устья, когда вы, верно, и из города-то еще не выехали.

Я застыл без движения. Помню, как он суетился вокруг меня, изящно укладывая складки моего черного плаща, стараясь понеприметнее закрепить складку над державшей плащ фибулой с драконом. Затем я глубоко вздохнул.

— Вот и все, что мне было нужно. Теперь я знаю, что делать. «Королевский пророк», говоришь? Они к истине ближе, чем думают сами. Теперь королевский пророк должен напугать до смерти собравшийся здесь сброд саксонских прихвостней и выгнать Вортигерна из этого уголка Уэльса куда-нибудь еще, куда его сможет быстро выкурить и уничтожить Амброзий.

— Думаешь, тебе удастся?

— Знаю, что удастся.

— Тогда я надеюсь, что тебе удастся и вызволить отсюда нас обоих прежде, чем они поймут, на чьей ты стороне.

— Почему бы и нет? Как только я узнаю, куда направляется Вортигерн, мы сами доставим эту новость моему отцу. — Поправив на плечах плащ, я весело улыбнулся Кадалю. — Итак, кради коней, Кадаль, и пусть они ждут нас у реки. Там есть упавшее поперек потока дерево — ни с чем не спутаешь, найди укрытие поблизости и жди. Я приду. Но сперва я должен пойти и помочь Вортигерну обнаружить драконов.

Я шагнул к двери, но он оказался там быстрее меня и задержался, положив руку на щеколду. В глазах его стоял страх.

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я оставил тебя на произвол судьбы среди этой волчьей стаи?

— Я остаюсь не на произвол судьбы. Помни это. И если не можешь поверить мне, то поверь хотя бы тому, что во мне. Я уже научился. Я научился не забывать, что бог появляется тогда, когда и как ему заблагорассудится, раздирая плоть, чтобы войти в твое тело, а когда дело сделано, освобождается от него столь же жестоко, как и вошел. После — вот сейчас — ощущаешь в себе свет, пустоту и, как ангел, готов взлететь… Нет, они ничего не могут со мной сделать, Кадаль. Не бойся. Моя сила со мной.

— Они убили Галапаса.

— Когда-нибудь и меня могут убить, — рассудил я. — Но не сегодня. Открой дверь.

12

Все они собрались у подножия скалы, где пробитая строителями колея подходила к заболоченному дну округлой выемки в склоне горы. Меня по-прежнему охраняли, но на сей раз — по крайней мере внешне — это была почетная стража. Четверо солдат в парадной форме с вложенными в ножны мечами сопроводили меня к королю.

Чтобы сделать помост, на болотистый грунт уложили дощатые щиты, а на них установили кресло для короля. Кто-то соорудил укрытие от ветра, установив с трех сторон плетеные щиты из стволов молодых деревьев и кустарника, перекрытые поверху и обильно задрапированные выделанными мехами и крашеной кожей. Там сидел Вортигерн — положив подбородок на кулак, молча. Королевы его видно не было, как, впрочем, и других женщин. Рядом с ним стояли священники, но на этот раз они старались держаться неприметно и помалкивали. По обе стороны от кресла стояли его полководцы. За его наспех сделанной беседкой алым пятном заходило солнце.

Днем, наверное, шел дождь; трава насквозь промокла и каждая травинка пригибалась под тяжестью капель. Знакомые, цвета серого сланца, облака медленно проплывали через окрашенное закатом небо.

Когда меня привели, уже начали зажигать факелы. На фоне заходящего солнца они казались маленькими и тусклыми — скорее дым, чем огонь, и дым этот подхватывало и стелило по земле прерывистое дыхание ветра.

Я ждал у подножия платформы. Король осмотрел меня с головы до ног, но ничего не сказал. Он все еще воздерживался от суждений. А почему бы и нет, подумалось мне. Подобное тому, что я, кажется, изрек, ему доводилось слышать и раньше. Теперь он ждал, чтобы мое пророчество оправдалось хотя бы частично. И если доказательств не последует, то есть еще время и место, которое должно оросить моей кровью. Интересно, куда дуют ветры в Малой Британии, подумалось мне. До реки было не менее трехсот шагов, она терялась в сумраке росших по ее берегам дубов и ив.

Вортигерн дал мне знак подняться на платформу и встать рядом с ним, я вскарабкался и встал справа от него, по другую сторону от священников. Один-два офицера отодвинулись от меня подальше, лица их оставались одеревеневшими, но я приметил скрещенные пальцы и подумал — окажется там дракон или нет, а с этими-то я справлюсь.

Тут я почувствовал на себе чей-то взгляд и повернул голову. Смотрел седобородый. Он неотрывно ел глазами брошь на моем плече — плащ откинулся в сторону, и ее стало видно. Когда я повернулся, он поднял взгляд, и мы посмотрели друг на друга. Зрачки его расширились, рука скользнула вбок, но не для того, чтобы сделать знак, а чтобы отстегнуть застежку и освободить меч в ножнах. Я отвернулся. Все молчали.

Установилось тяжелое молчание. Солнце опускалось все ниже, колышущий драпировки прохладный ветер свежел. Там, где лужицы стояли у зарослей камыша, ветер поднимал на поверхности воды рябь и мелкие волны. Между дощатыми щитами снизу вверх тянули ледяные пронизывающие сквозняки. Слышно было, как где-то вверху, в темнеющем небе насвистывал кроншнеп; потом он стал спускаться, песня его превратилась в звонкую капель маленького водопада, и стихла совсем. Над головой билось на ветру и хлопало королевское знамя. Тень беседки на мокрой траве становилась все длиннее и длиннее.

С того места, где мы ждали, единственным признаком какой-то работы были люди, прибегавшие из-за деревьев и снова туда убегавшие. Последние лучи солнца, красные и почти горизонтальные, ярко освещали западную оконечность Королевской Крепости, озаряя увенчанную разрушенной стеной вершину скалы. Строителей там видно не было — должно быть, все они были в пещере и штольне. С сообщениями о ходе работ появлялись и снова исчезали эстафеты мальчишек. Помпы работали хорошо и гнали воду; за последние полчаса уровень воды понизился на две пяди… Пусть милорд король проявит терпение, помпы заклинило, однако инженеры работают над ними, а люди пока соорудили лебедку и передают ведра вручную…

Все уже налажено, помпы заработали и уровень воды резко пошел вниз… Кажется, уже видно дно…

Лишь через полных два часа окоченелого ожидания, когда почти совсем уже стемнело, на идущей под гору колее появились огни, а вместе с ними толпа строителей. Они приближались быстро, но осмотрительно, совсем не так, как это делают напуганные чем-то люди, и еще до того, как они приблизились настолько, чтобы их можно было рассмотреть, я знал, что они обнаружили. Их предводители остановились в ярде от платформы, и по мере того, как подходили, окружая их, остальные, мои стражи стали придвигаться ко мне поближе.

Со строителями были солдаты. Их командир вышел вперед и отсалютовал.

— Озеро осушили? — спросил Вортигерн.

— Да, повелитель.

— И что же нашли на дне его?

Командир ответил не сразу. Наверное, он был бардом. Но он не нуждался в паузе, чтобы привлечь к себе внимание — все и так не отрывали от него глаз.

Порыв ветра, неожиданный и сильнее предыдущих, откинул в сторону резким ударом кнута его плащ и покачнул каркас беседки. Над головой пролетела несомая ветром птица. Не мерлин — сегодня вечером не мерлин. Всего лишь грач, запоздавший и спешащий домой.

— На дне его нет ничего, повелитель.

Голос его звучал бесстрастно, с осторожной официальностью, но до меня донесся новым порывом ветра прошедший по толпе гул голосов. Мауган с хищно блеснувшими глазами подался вперед, но я заметил, что он не осмеливается говорить, пока не увидит, к чему склоняется король.

Вортигерн подался вперед.

— Ты уверен? Вы откачали всю воду до самого дна?

— Именно так, повелитель.

Он подал знак стоявшим рядом с ним людям и трое или четверо выступили вперед, чтобы вывалить в беспорядке перед помостом груду предметов. Изъеденная ржавчиной сломанная мотыга, кремневые топоры без топорищ — старше любого творения римлян, пряжка от пояса, нож с лезвием, почти начисто съеденным той же ржавчиной, короткий обрывок цепи, металлическое кнутовище, какие-то не поддающиеся определению предметы и несколько черепков от горшков для приготовления пищи.

Офицер протянул руку ладонью вверх.

— Когда я сказал «ничего», повелитель, я говорил о том, что ты мог ожидать. Мы обнаружили лишь это. И мы подошли так близко ко дну, что это почти уже не имеет значения; грязь и камень были у нас под ногами; но, чтобы не говорить впустую, мы вытащили последнее ведро наружу. Староста подтвердит мои слова.

При этих словах староста вышел вперед, и я заметил в его руках полное ведро — через край плеснула вода.

— Господин, все это правда, и ничегошеньки там нет. Если ты изволишь подняться, то увидишь сам, можно спуститься на самое дно. Но лучше этого не делать, вся штольня теперь заплескана грязью и ходить там не годится. Но я вынес последнее ведро, что мы там зачерпнули, чтобы ты сам мог посмотреть.

С этими словами он вылил полное ведро, залив и без того сырую землю. Вода стекла, образовав лужу у основания древка королевского штандарта. С грудой донной грязи из ведра вывалились несколько каменных осколков и серебряная монета.

Король обернулся, чтобы посмотреть на меня. Это могло послужить мерой случившегося вчера в пещере — священники по-прежнему хранили молчание, а король спокойно ждал, и не оправданий, а объяснений.

Богу ведомо, на протяжении того долгого, холодного и молчаливого ожидания у меня была уйма времени, чтобы подумать, но я знал, что размышления мне не помогут. Если он со мной, сейчас он придет. Я посмотрел вниз, на лужи, где кровью отсвечивал последний красный отблеск заката. Я посмотрел вверх, за скалу, где в чистоте восточного небосклона видны уже были пронзившие лучами тьму звезды. Приближался еще один порыв ветра: я слышал, как он шумит в вершинах дубов, где должен ждать Кадаль.

— Ну? — сказал Вортигерн.

Я шагнул вперед, к краю помоста. В голову по-прежнему ничего не приходило, но я должен был что-то сказать. Когда я шагнул, тяжелый, как удар, порыв ветра потряс беседку. Послышался треск, суматошный шум — будто гончие обложили оленя — и кто-то вскрикнул, но тут же прикусил язык. Знамя короля над нашими головами, щелкнув, как кнут, рванулось в сторону, затем, остановленное удерживавшими его веревками, надулось, словно парус, принявший на себя всю силу ветра. Древко, расшатанное в без того сырой земле и ставшее совсем неустойчивым после того, как к его основанию выплеснули ведро воды, вырвалось вдруг из вцепившихся в него рук, чтобы повернуться и обрушиться вниз. Оно плашмя упало на мокрое поле у ног короля.

Ветер умчался, и наступило затишье. Знамя распласталось на земле, тяжелея от впитанной влаги. Белый дракон на зеленом поле. Пока мы смотрели, он медленно погрузился в лужу и поверх него заплескала вода. Последний слабый луч заката окрасил воду в цвет крови. Кто-то с ужасом выдохнул: «Знамение, — и другой голос громко сказал: — Великий Тор, дракон повержен»! Прочие подняли крик. Знаменосец с лицом белее мела уже склонялся над знаменем, но я спрыгнул перед ними всеми с помоста и воздел руки.

— Усомнится ли кто, что бог сказал свое слово? Отнимите взор от земли, посмотрите вверх, и вы увидите, как он говорит вновь!

Через потемневший на востоке небосклон, пылая жаркой белизной, с хвостом, как у молодой кометы, плыла падучая звезда из тех, что в народе называют огненными драконами.

— Вот он грядет! — кричал я. — Вот он грядет! Красный Дракон Запада! Говорю тебе, король Вортигерн, не трать более времени с этими невежественными глупцами, что бормочут о человеческих жертвах и по футу в день строят тебе каменную стену! Что за стена сможет сдержать дракона? Я, Мерлин, говорю тебе, отошли этих священников и собери вокруг себя полководцев и, покинув горы Уэльса, отправляйся в свою собственную страну. Королевская же Крепость не про тебя. Сегодня вечером ты видел явление Красного Дракона, и Белый Дракон пал перед ним. И богом клянусь, ты видел правду. Так внемли же предупреждению! Теперь же снимайся с лагеря и отправляйся восвояси и охраняй свои границы, чтобы дракон не последовал за тобой и не сжег тебя дотла! Ты привел меня сюда, чтобы я говорил, и я сказал. Дракон здесь, говорю я тебе!

Король вскочил на ноги, люди кричали. Я закутался в черный плащ и неспешно направился прочь, через толпу работников и солдат, беспорядочно метавшихся у подножия помоста. Остановить меня они не пытались. Я думаю, они скорее согласились бы прикоснуться к ядовитой змее. За спиной сквозь шум толпы донесся голос Маугана, на мгновение мне показалась, что за мной гонятся, но тут с помоста спустилась группа стоявших на нем, они направлялись назад, к лагерю, проталкиваясь сквозь пришедшую в замешательство толпу строителей. Заметались факелы. Кто-то поднял намокший штандарт, я видел как он раскачивается и разбрызгивает капли воды там, где, по-видимому, полководцы расчищали дорогу королю. Я поплотнее закутался в черный плащ и скользнул в тень сбоку от толпы. Теперь, невидимый, я мог наконец обойти беседку и уйти.

До дубов было триста шагов по темному полю. Под ними на окатанных камнях громко шумел поток.

Голос Кадаля тихо и требовательно сказал: «Сюда». Копыто выбило искру о камень.

— Я выбрал тебе поспокойнее, — сказал Кадаль и подставил ладонь мне под ногу, чтобы забросить меня в седло.

Я тихо засмеялся.

— Сегодня ночью я мог бы проехаться хоть на огненном драконе. Ты его видел?

— О да, милорд. Тебя я также видел и слышал.

— Кадаль, ты ведь поклялся, что никогда не будешь меня бояться. Это была всего лишь падучая звезда.

— Больно уж вовремя она появилась.

— Да. А теперь, пока не поздно, нам лучше бы отправляться. Правильно рассчитать время — вот что самое важное, Кадаль.

— Тебе не следовало бы смеяться над этим, господин мой Мерлин.

— Клянусь богом, — сказал я, — я вовсе не смеюсь.

Лошади вырвались из-под осыпавших нас каплями деревьев и быстрой иноходью миновали гряду. Справа заросшая лесом гора прикрывала нас с запада. Впереди лежала узкая полоска долины между горой и рекой.

— Погоня будет?

— Вряд ли.

Но стоило нам пустить коней галопом, как между грядой и рекой появилась тень всадника, а наши кони метнулись в сторону и встали. От удара шпорой животное Кадаля бросилось вперед. Заскрежетал металл. Слабо припомнившийся мне голос отчетливо произнес:

— Убери оружие. Это друг.

Кони били копытами и тяжело дышали. Я увидел руку Кадаля на уздечке того, чужого. Тот сидел спокойно.

— Чей друг?

— Амброзия.

Я сказал:

— Погоди, Кадаль, это седобородый. Как тебя зовут, господин? И что привело тебя ко мне?

Он громко откашлялся.

— Горлойс мое имя. Горлойс Корнуэльский.

Я заметил удивленный жест Кадаля и услышал, как звякнула уздечка. Он по-прежнему не выпустил поводьев, и все так же поблескивал в его руке обнаженный кинжал. Старый воин сидел неподвижно. Звука копыт погони не слышалось.

Я медленно произнес:

— Тогда, господин, мне скорее следовало бы спросить, что привело тебя к Вортигерну?

— То же, что и тебя, Мерлин Амброзий. — В его бороде блеснули зубы. — Я отправился на север, чтобы самому все разузнать и отправить ему весть. Запад достаточно долго ждал, и время скоро приспеет, начнись только весна. Но ты появился раньше. Кажется, я мог так не стараться.

— Ты прибыл один?

Он издал короткий, жесткий смешок, будто взлаяла собака.

— К Вортигерну? Ну уж нет. Мои люди отправятся следом. Но я должен был перехватить тебя. Мне нужны новости. — Затем резко: — Да боже мой, парень, неужели ты во мне сомневаешься? Я ведь пришел к вам один.

— Нет, господин. Отпусти его, Кадаль. Милорд, если ты желаешь поговорить со мной, тебе придется делать это на ходу. Нам нужно уезжать, и побыстрее.

— Охотно.

Мы привели коней в движение. Когда они перешли на галоп, я спросил через плечо:

— Ты догадался, когда увидел брошь?

— Раньше. Ты похож на него, Мерлин Амброзий. — До меня снова донесся его глубокий горловой смех. — И видит бог, временами ты выглядишь точь-в-точь как породивший тебя дьявол. А теперь тише, мы почти у переправы. Здесь глубоко. Говорят, волшебники не могут переправляться через воду?

Я рассмеялся.

— Меня всегда тошнит на море, но эта переправа мне по силам.

Кони беспрепятственно миновали брод и вынеслись галопом на другой берег. Здесь начиналась мощеная дорога, отлично видимая в свете падучей звезды и ведущая прямо через нагорья на юг.

Мы скакали всю ночь. Погони не было. Через три дня ранним утром высадился Амброзий.

Книга 4 Красный Дракон

1

Если судить по хроникам, то можно подумать, будто Амброзию понадобилась всего пара месяцев, чтобы стать коронованным королем и умиротворить Британию. На самом деле это заняло больше двух лет. С первой частью было покончено довольно быстро. Он не напрасно провел эти годы в Малой Британии с Утером, создавая отлично обученную наступательную армию, подобной которой не видела Европа с тех пор, как почти сто лет назад была распущена армия, которой командовал граф Саксонского берега. Амброзий позаимствовал строение своей армии у боевых отрядов Саксонского берега, великолепного подвижного боевого орудия, способного жить за счет населения в зоне боевых действий и делать все вдвое быстрее, чем обычная армия. Со скоростью Цезаря — так говаривали еще в годы моей молодости.

Он высадился у Тотнеса в Девоне, ему сопутствовали благоприятный ветер и спокойное море, и едва он успел поднять штандарт с Красным драконом, как на его сторону встал весь Запад. Он стал королем Корнуолла и Девона, не успев еще ступить на берег, и везде по мере его продвижения на север вожди и короли собирались в отряды, чтобы влиться в его армию. Элдол Глостерский, вспыльчивый старик, сражавшийся с Констанцием против Вортигерна, с Вортигерном против Хенгиста, с Вортимером против них обоих и готовый сражаться где угодно и с кем угодно, — встретил Амброзия в Гластонбери и принес клятву верности. С ним прибыла целая орава вождей помельче, среди которых далеко не последним был его собственный брат Элдад, епископ, столь преданный христианской вере, что по сравнению с ним языческие волки гляделись просто ягнятами, и я не раз задавался вопросом, где он проводит темные ночи зимнего солнцестояния. Но могущество его было велико, мне приходилось слышать, как с почтением отзывалась о нем моя матушка; стоило ему открыто встать на сторону Амброзия, как на ту же сторону — в едином порыве изгнать продвигающиеся от мест высадки на юге и востоке все дальше вглубь страны языческие орды — встала и вся христианская Британия. Последним прибыл Горлойс из Тинтагела, что в Корнуолле, прибыл прямо от Вортигерна с новостями о спешном бегстве последнего из нагорий Уэльса и с готовностью принести клятву верности, которая, случись Амброзию победить, впервые поставила бы под руку Верховного короля Британии все королевство Корнуолл.

Главной заботой Амброзия было не отсутствие поддержки, но ее характер. Устав от Вортигерна, коренные британцы с безумной храбростью шли в бой, чтобы избавить свою страну от саксов, вернуть свои дома и привычный уклад, но подавляющее большинство их было знакомо лишь с партизанской войной или с тактикой комариных укусов, которая прекрасно подходила, чтобы беспокоить противника, но не смогла бы сдержать его, затей тот что-нибудь серьезное. Сверх того, каждый отряд приходил с собственным вождем, и его власти едва-едва хватало, чтобы предложить своим подчиненным разбиться на группы и потренироваться под руководством чужаков. Поскольку последний обученный легион был выведен из Британии почти век назад, мы сражались с тех пор (как и до прихода римлян) племенами. И было бессмысленно, к примеру, предлагать выходцам из Дивета сражаться бок о бок с уроженцами Северного Уэльса даже под руководством их собственных вождей — те и другие начали бы резать друг друга еще прежде, чем прозвучал бы первый сигнал трубы.

Здесь, как и везде, Амброзий проявил свой талант в полной мере. Как всегда, он использовал каждого там, где тот мог принести максимальную пользу. Он прикреплял к британцам своих офицеров — по его словам, лишь для координации, не более — и через них понемногу приспосабливал тактику каждого отряда для решения задач своего главного плана, ставя при этом на направление главного удара собственные отборные войска.

Обо всем этом я услышал позднее, а может быть, догадался, исходя из того, что мне о нем было известно. Я мог догадаться и о том, что случилось, должно быть, в тот момент, когда войска его собрались вместе и объявили его королем. Его британские союзники воззвали к нему и потребовали пойти на Хенгиста и изгнать саксов туда, откуда те явились. Их не очень-то заботил Вортигерн. И в самом деле, силы, которыми располагал ранее Вортигерн, ныне по большей мере уже исчерпались, и для Амброзия не составило бы труда просто не обращать на него внимания и сосредоточиться на саксах.

Но он не поддался давлению. Сначала следует выкурить старого волка, сказал он, и расчистить поле для главного сражения. Кроме того, напомнил Амброзий, Хенгист и его саксы — северяне и очень подвержены слухам и страхам; пусть Амброзий хоть раз объединит Британию, чтобы покончить с Вортигерном, и саксы станут бояться его как силу, с которой приходится считаться всерьез. Он предположил, что в этом случае саксы, если дать им время, соберут для борьбы с ним одну большую армию, которую затем можно будет разбить одним ударом.

Это обсуждалось на совете, который проходил в Глостере, там, где первый мост пересекает реку Северн. Представляю, как Амброзий слушал, взвешивал, выносил суждения и отвечал в своей простой, но тяжелой манере, позволяя высказаться каждому, чтобы ничья гордость не была уязвлена. И принял в конце концов решение, которое он намерен был принять с самого начала, но уступив в некоторых мелочах, чтобы каждый мог думать, будто он поставил свои условия и в обмен на уступки получил если и не то, на что рассчитывал, то хотя бы что-то подобное.

В результате не прошло и недели, как они двинулись на север и осадили Вортигерна в Доварде.

* * *

Довард расположен в долине реки Гуой, саксы называют ее Уэй или Уай. Это большая река и глубокая, она неторопливо несет свои воды в теснине, среди густо заросших лесом высоких склонов.

Местами долина расширяется и переходит в зеленеющие луга, однако воды прилива поднимаются вверх по реке на много миль, и нередко зимой луга эти оказываются погребены грохочущим желтым потоком наводнения, ибо великий Уай не так тих, как кажется, и даже летом здесь есть глубокие заводи, где неторопливо шевелят плавниками большие рыбины, да и у стремнины достанет сил перевернуть рыбацкую лодку и утопить человека.

Много севернее тех мест, до которых доходят воды прилива, на широком извиве долины и стоят те две горы, что зовутся Довард. Та, что севернее, побольше, густо покрыта лесом и изрыта шахтами, населенными, говорят, дикими животными и разбойным людом. На той же, что зовется Малый Довард, леса пореже, так как она скалиста и над деревьями издалека видна ее венчающая крутые склоны вершина — самой природой созданная твердыня, столь неприступная, что укрепления на ней начали строить с незапамятных времен. Задолго даже до прихода римлян какой-то британский король построил себе на вершине крепость, которая, благодаря своему господствующему над окрестностями расположению, а также естественной защите скал и реки, стала грозной твердыней. Вершина горы была широкой и ровной, а склоны ее крутыми и скалистыми, и хотя было там одно место, где вдали от обстрела можно поднять на вершину осадные машины, дальше снова начинались утесы, где машины становились бесполезными. Везде, кроме этого места, чтобы добраться до внешней стены крепости нужно было преодолеть двойной вал и ров. Однажды ее пришлось осаждать самим римлянам и лишь потому они взяли ее, что двери им открыла измена. Случилось это во времена Каратакуса. Довард, как и Троя, был такой крепостью, которую следовало брать только изнутри.

И на этот раз она была взята изнутри. Но не изменой — огнем. То, что случилось там, ведомо всем. Люди Вортигерна едва успели устроиться после головоломного бегства от Сноудона, когда вверх по долине реки Уай подошла армия Амброзия и встала лагерем точно к западу от горы Довард в местечке, называвшемся Ганарев. Мне не доводилось слышать, каким запасом продовольствия располагал Вортигерн, однако крепость содержалась в порядке и было известно, что за крепостными стенами два добрых источника, и не слышно, чтобы какой-нибудь из них иссяк, так что Амброзию могло потребоваться значительное время, чтобы взять ее правильной осадой. Но осаду-то он и не мог себе позволить — Хенгист тем временем собирал силы, а апрель открывал моря между Британией и Саксонским берегом. Кроме того, его британские союзники проявляли нетерпение и ни за что не согласились бы остаться здесь на длительное время для ведения осады. Все следовало сделать быстро.

Все было сделано быстро и жестоко. С тех пор поговаривают, что Амброзий поступил так из мести за своего давно убитого брата.

Я не верю этому. Его натуре противно было хранить так долго горечь об утрате, кроме того, он был в первую очередь полководцем и хорошим боевым командиром, а уж потом человеком. Им двигала только необходимость, и, в конце концов, жестокость самого Вортигерна.

Амброзий осаждал крепость обычным способом около трех дней. Там, где это возможно, он поднял наверх осадные машины и попытался прорвать оборону. Ему и правда удалось пробить две бреши во внешнем валу над тем, что по-прежнему зовут Дорогой Римлян, но когда он оказался перед внутренним валом, а его войска под обстрелом осажденных, он дал приказ отступать. Когда он осознал, сколько времени может занять осада и увидел, как даже за эти три дня стали потихоньку покидать его и действовать сами по себе британские войска — будто охотничьи псы, до которых дошел слух о саксонских зайцах, — тогда он решил не терять времени на осаду. Он отправил Вортигерну человека с предложением условий сдачи.

Вортигерн, видевший, должно быть, уход части британских войск и прекрасно понимавший положение, в котором оказался Амброзий, расхохотался и отправил посланца назад без ответа, но отрубив ему перед тем кисти рук и привязав их, завернутыми в окровавленную тряпку, к его поясу.

Шатаясь, гонец вошел в палатку Амброзия сразу после захода солнца на третий день осады и едва смог продержаться на ногах, чтобы передать то единственное сообщение, которое ему было велено доставить Амброзию.

— Они сказали, милорд, что ты можешь стоять здесь, пока вся твоя армия не растает и ты не окажешься таким же безруким, как я. У них много припасов, милорд, я видел, и воды…

Амброзий сказал лишь одно:

— Он сам приказал сделать это?

— Королева, — ответил посланец. — Это королева.

С этими словами он упал к ногам Амброзия, и из сочащейся кровью тряпицы у него на поясе выпали на пол две отрубленные кисти рук.

— Тогда мы выжжем это осиное гнездо с королевой и всеми, кто там есть, — произнес Амброзий. — Позаботьтесь о нем.

В тот же вечер, к явному удовольствию гарнизона крепости, осадные машины были убраны с Дороги Римлян и из брешей во внешнем валу. Вместо этого в проломы заложили огромные кучи хвороста и рубленых веток, а армия туже сжала кольцо вокруг вершины горы, и встал в ожидании круг лучников, готовый сразить каждого, кто попытается спастись бегством. В час затишья перед рассветом был отдан приказ. Со всех сторон на крепость обрушился дождь стрел, с привязанными к наконечникам пылающими промасленными тряпками.

Остальное свершилось быстро. Постройки там были по большей части деревянными, а двор загроможден телегами, запасами продовольствия, животными и фуражом для них. Все это тут же вспыхнуло. Когда разгорелся пожар внутри крепости, то подожгли хворост снаружи крепостных стен, и всякий, пытавшийся убежать от огня и прыгавший со стены оказывался снаружи перед стеной огня. А за этой стеной стояло железное кольцо армии.

Говорят, что все это время Амброзий сидел на своем большом белом коне и смотрел, пока языки пламени не изменили масть коня, окрасив его в красный цвет дракона на знамени над его головой. А высоко на крепостной башне видневшийся на фоне клубов дыма Белый дракон вдруг сделался кроваво-красным, как языки пламени, затем почернел и упал.

2

Пока Амброзий брал Довард, я оставался в Маридунуме, расставшись с Горлойсом по дороге на юг, после того, как он отправился дальше, на встречу с моим отцом. Случилось это так. Всю ту первую ночь мы мчались во весь опор, но ничто не говорило о том, что нас преследуют, поэтому с восходом солнца мы свернули с дороги и расположились на отдых, дожидаясь подхода людей Горлойса. Те подъехали утром. В той панике, что царила на Динас Бренине, им удалось ускользнуть незамеченными. Они подтвердили высказанное ранее в разговоре со мной предположение Горлойса — Вортигерн направляется не в свою собственную крепость Каэр Гуэнт, а в Довард. По их словам, он двинулся по дороге, что берет восточнее, через Каэр Гай, к Бравониуму. Если переправиться через Томен-и-Мур, то можно было не опасаться, что нас перехватят.

Поэтому мы продолжили путь. В нашем отряде было теперь около двадцати воинов, но мы не торопились. Моя матушка в сопровождении вооруженной охраны опережала нас меньше чем на день, и ее группа с носилками двигалась куда медленнее, чем мы. Нас совсем не устраивало догнать их и, может быть, принять бой, в котором женщины также могли подвергнуться опасности; несомненно, поведал мне Горлойс, что их в целости и сохранности доставят в Маридунум. «Но, — добавил он своим резким, хриплым голосом, — мы повстречаем их сопровождающих, когда те будут возвращаться. Потому что они непременно отправятся назад — откуда им знать, что король отбыл на восток. А с каждым бойцом, которого потеряет Вортигерн, считай, на человека станет больше в войсках твоего отца. В Бремии мы узнаем новости и расположимся, чтобы дождаться их».

Бремия представляла собой всего лишь горстку сложенных из камня лачуг, пахнущих торфяным дымом и навозом, почерневшие дверные проемы были завешены от ветра и дождя шкурами или мешковиной, из-за которых выглядывали испуганные глаза женщин и детей. К нам не вышел ни один мужчина, даже когда мы натянули поводья прямо посреди поселка и вокруг ног наших коней, захлебываясь трусливым лаем, стали носиться местные собаки. Это озадачивало нас, пока, зная местный говор, я не обратился к обладателю испуганных глаз за ближайшим занавесом, чтобы успокоить людей и узнать новости.

Тогда они высыпали на улицу — женщины, дети и один-два старика, все они обступили нас и оказались весьма словоохотливы.

Первой новостью было то, что группа с моей матушкой останавливалась здесь на весь вчерашний день и ночь, и лишь на рассвете, по настоянию принцессы, отправилась дальше. Она приболела было, сообщили мне, и осталась на полдня и на ночь в доме старосты, и о ней там хорошо заботились. Сопровождавшие ее женщины пытались уговорить мою матушку свернуть в сторону, к расположенной поблизости в горах монашеской обители, где она смогла бы отдохнуть, однако она отказалась, а утром ей стало, кажется, получше, и потому вся группа отправилась дальше. Это простуда, сообщила жена старосты; у госпожи началась было горячка, она немного кашляла, но на следующее утро ей стало много легче, а до Маридунума не более дня езды верхом; они решили поэтому, что не будет худа, если они позволят ей поступить согласно ее желанию…

Я посмотрел на эти убогие хижины, подумав, что и на самом деле, опасность провести еще несколько часов в носилках вполне могла оказаться меньшей, нежели провести это время в таком жалком убежище, которое могла предоставить Бремия, посему я поблагодарил эту женщину за ее доброту и спросил, куда ушел ее муж. Что до этого, ответила она, все мужчины ушли, чтобы присоединиться к армии Амброзия…

Она неверно истолковала мой удивленный взгляд.

— Разве ты не знал? У Динас Бренина объявился пророк, который возвестил приход Красного дракона. Мне сказала об этом сама принцесса, да и солдаты, видно было, боялись. А теперь он высадился. Он здесь.

— Откуда тебе известно? — спросил я ее. — Гонцов на пути нам не встретилось.

Она посмотрела на меня так, будто я сошел с ума или никогда его не имел. Разве я не видел огненного дракона? Вся деревня сочла, что это знамение, и пророк так же сказал. Мужчины вооружились и в тот же день ушли. А если бы вернулись солдаты, то женщины и дети ушли бы в горы, но все знают, что Амброзий передвигается быстрее ветра, и они не боятся… Я не стал останавливать ее, пока переводил услышанное Горлойсу. В наших глазах отразилась одна и та же мысль. Мы вновь поблагодарили женщину, достойно наградили ее за заботу о моей матушке и отправились вслед за мужчинами Бремии.

К югу от деревни дорога раздваивается, основной путь поворачивает на юго-восток мимо шахт, где добывали золото, и ведет затем через холмы и узкие ущелья к широкой долине реки Уай, откуда легко можно добраться до переправы через Северн и оттуда уже направиться на юго-запад. Другая дорога, поуже, шла прямо на юг, по ней до Маридунума всего день езды верхом. Я решил, что в любом случае последую за моей матушкой на юг и поговорю с ней прежде, чем присоединюсь к Амброзию; теперь, когда я узнал о ее болезни, это было настоятельно необходимо. Горлойс же отправится прямо на встречу с Амброзием и сообщит ему новость об отъезде Вортигерна.

У развилки, где наши пути расходились, мы наткнулись на группу сельских жителей. Они услышали нас и спрятались — место это изобиловало валунами и кустарниками, — но недостаточно быстро; порывистый ветер заглушил, должно быть, наше приближение, и нас заметили, когда мы подъехали к ним почти вплотную. Людей уже не было видно, однако на виду остался один из их вьючных осликов, и по осыпи скатывались еще камешки.

Это были те самые бремийцы. Мы остановились, и я стал кричать в нарушаемое лишь шумом ветра безмолвие. На этот раз я сказал им, кто я такой, и через мгновение обочина дороги была буквально усеяна людьми. Они столпились вокруг наших коней, скалили зубы и размахивали всевозможным оружием, в том числе глядевшимся весьма забавно — от гнутого римского меча до каменного наконечника копья, насаженного на древко от граблей. Их рассказ почти дословно повторял то, что уже рассказали мне женщины: они услыхали пророчество и увидели знамение; теперь они двигаются на юг, чтобы примкнуть к Амброзию, а скоро их примеру последует и весь Запад.

Их боевой дух был высок, а их вид — плачевен; к счастью, мы могли помочь им.

— Скажи, — обратился ко мне Горлойс, — что если они подождут здесь с нами один день, то у них будут кони и оружие. Они выбрали правильное место для засады — да и кому знать это место лучше, чем им?

Итак, я сказал им, что со мной герцог Корнуэльский и что он великий полководец, а потому, если они подождут с нами день, то мы позаботимся, чтобы у них было и оружие, и кони.

— Ибо люди Вортигерна будут возвращаться по этой дороге, — сказал я им. — Они не могут знать, что Верховный король бежал на восток, они будут возвращаться этой дорогой, и мы подождем их здесь, а вы поступите мудро, если подождете с нами.

И мы остались ждать. Эскорт задержался в Маридунуме дольше, чем требовалось, и после поездки в холоде и сырости разве можно было их в этом винить? Но на второй день, когда уже стали сгущаться сумерки, они, наконец, появились. Ехали они беспечно и думали, верно, о ночлеге в Бремии.

Нам удалось застать их совершенно врасплох, и началось кровавое и очень неприятное столкновение. Все придорожные стычки похожи одна на другую. Эта отличалась от прочих лишь лучшим руководством да некоторой необычностью применявшегося оружия, но мы превосходили противника числом и напали неожиданно, и сделали то, что намеревались — лишили Вортигерна двадцати его людей ценой жизни трех наших и нескольких ран у остальных. Я проявил себя в стычке лучше, чем мог, зная себя, предположить: мне удалось убить солдата, которого я выбрал еще до того, как бой разгорелся в полную силу, но другой солдат сбросил меня с коня и, наверное, убил бы, не отбей удар и не убей его самого Кадаль. Все кончилось очень быстро. Мы похоронили наших павших и оставили остальных стервятникам, собрав перед тем их оружие. Мы предусмотрительно старались не ранить коней, и когда на следующее утро Горлойс попрощался с нами и повел свой отряд на юго-восток, у каждого был уже конь и какое-нибудь доброе оружие.

Мы с Кадалем повернули на юг, к Маридунуму, и прибыли туда к раннему утру.

Первым, кто встретился нам, пока мы ехали по городской улице к обители Святого Петра, оказался мой кузен Диниас. Мы неожиданно столкнулись с ним на углу; увидев нас, он подскочил на фут и смертельно побледнел. Я полагаю, слухи стали распространяться по городку как лесной пожар, уже начиная с той поры, как эскорт доставил назад мою матушку, но без меня.

— Мерлин. Я думал… я думал…

— Рад видеть тебя, кузен, я уже собирался разыскивать тебя.

Он быстро сказал:

— Послушай, клянусь, я и представления не имел, что это за люди…

— Я знаю. В случившемся нет твоей вины. Я не потому собирался искать тебя.

— …и кроме того, я был пьян, ты ведь знаешь. Но даже догадайся я, кто они, откуда мне было знать, что ты понадобился им для такого? Признаюсь, до меня доходили слухи о том, кого они ищут, но, клянусь, мне и в голову не приходило…

— Я ведь сказал, что твоей вины нет. Я вернулся живым и здоровым, разве не так? Все хорошо, что хорошо кончается. Оставь это, Диниас. Я не о том собирался говорить с тобой.

Но он упрямо продолжал:

— Я ведь взял те деньги, верно? Ты видел.

— А если и взял? Ты ведь не шпионил за деньги, ты их взял потом. По-моему, это не одно и то же. Если Вортигерну нравится пускать свои деньги на ветер, то, разумеется, их грешно упускать. Забудь об этом, вот что я тебе скажу. Ты слышал что-нибудь о моей матушке?

— Я как раз иду от нее. Она болеет, ты знаешь об этом?

— До меня дошла эта новость, когда я направлялся на юг, — ответил я. — Что с ней? Болезнь серьезная?

— Мне сказали, это простуда, но, говорят, она пошла на поправку. Мне показалось, что она все еще выглядит плоховато, но она устала от поездки и волновалась за тебя. Для чего же ты в конце концов понадобился Вортигерну?

— Чтобы убить меня, — коротко бросил я. Он уставился на меня и забормотал, заикаясь:

— Я… клянусь именем Господним, Мерлин, я ведь знаю тебя и никогда не… да, конечно, иногда бывало… — Он замолк и я услышал, как он сглотнул. — Знаешь, я родичами не торгую.

— Я ведь сказал, что верю тебе. Забудь. К тебе это не имело никакого отношения, это какая-то чепуха, которую наплели его гадатели. Но я уже сказал, что вернулся живым и здоровым.

— Матушка твоя ничего об этом не рассказывала.

— Она не знала. Думаешь, она позволила бы ему отправить себя с миром домой, если бы знала, что он намерен сделать? Те, кто привез ее домой — те знали, можешь быть уверен. Значит, они не проговорились ей?

— Кажется, нет, — сказал Диниас. — Но…

— Это меня радует. Я надеюсь вскоре встретиться с ней, на сей раз при свете дня.

— Значит, со стороны Вортигерна тебе больше ничего не грозит?

— Я думаю, грозило бы, — рассудил я, — если бы город по-прежнему кишел его людьми, но у ворот мне сказали, что они все бежали, чтобы примкнуть к нему?

— Это так. Некоторые поехали на север, кто-то на восток, к Каэр Гуэнту. Значит, до тебя дошли новости?

— Какие новости?

Хотя на улице больше никого не было, он оглянулся через плечо в своей прежней боязливой манере. Я соскользнул с седла и бросил поводья Кадалю.

— Какие новости? — повторил я.

— Амброзий, — вполголоса сказал он. — Говорят, он высадился на юго-западе и движется на север. Эту новость доставил вчера корабль, и люди Вортигерна тут же стали покидать город. Но — если вы только что прибыли с севера, вы их, конечно, встретили?

— Да, сегодня утром, две группы. Но мы вовремя увидели их и убрались с дороги. А днем раньше мы встретили у развилки дорог эскорт моей матушки.

— Встретили? — Он был озадачен. — Но если ты знал, что нужен Вортигерну мертвым…

— То им следовало бы знать, что мне нечего делать на юге, и они прирезали бы меня? Именно так. Поэтому мы их всех перебили. О, не смотри так на меня — это была работа не мага, а солдата. Мы примкнули к группе валлийцев — они шли, чтобы примкнуть к войску Амброзия — и мы напали на отряд людей Вортигерна и перебили их.

— Валлийцы уже знали? То пророчество, да? — В сумерках отчетливо виднелись белки его глаз. — Я слышал об этом… тут все об этом говорят. Те солдаты рассказывали. Они сказали, ты показал им какое-то огромное озеро под скалой — там, где мы останавливались много лет назад, и клянусь, там тогда не было никакого озера — но теперь там оказалось целое озеро воды, а на дне его, как раз под основанием башни, лежали драконы. Это правда?

— То, что я показал им озеро, да.

— А драконы — что это было?

Я медленно произнес:

— Драконы. Нечто, сотканное магией из ничего, чтобы показать им, ибо если бы они не увидели, то не стали бы и слушать меня, не говоря уж о том, чтобы поверить.

Наступило короткое молчание. Затем со страхом в голосе он обратился ко мне:

— А о приходе Амброзия ты узнал с помощью магии?

— И да, и нет. — Я улыбнулся. — Я знал, что он скоро должен высадиться, но не знал, когда. А магия подсказала мне, что он уже выступил.

Он снова уставился на меня.

— Ты знал, что он должен высадиться? Значит, у тебя в Корнуолле были все-таки какие-то новости? Мог бы и сказать мне.

— Зачем?

— Я присоединился бы к нему.

Прикидывая, я на мгновение остановил на нем взгляд.

— Тебе и сейчас не поздно присоединиться к нему. Тебе и твоим друзьям, сражавшимся под знаменами Вортимера. А как насчет Пасцентия, брата Вортимера? Тебе известно, где он? Он по-прежнему враг Вортигерну?

— Да, но, поговаривают, он отправился замиряться с Хенгистом. Пасцентий никогда не встанет под руку Амброзия, он хочет Британию для себя.

— А ты? — спросил я. — Чего хочешь ты?

Он ответил просто, впервые в его голосе не было и тени рисовки.

— Мне нужно лишь владение, которое я мог бы назвать своим собственным. Маридунум, если получится. В конце концов, Маридунум и так теперь мой. Он ведь убил детей, ты знал об этом?

— Не знал, но этим ты меня не удивил. Такая уж у него привычка, в конце концов. — Я помолчал. — Послушай, Диниас, нам еще нужно о многом поговорить, я должен тебе немало рассказать. Но сначала я попрошу тебя о любезности.

— О какой?

— О гостеприимстве. Я здесь не знаю никакого другого места, где можно остановиться, пока не будет готово мое собственное жилье. Вот мне и пришло в голову опять поселиться в доме моего деда.

Он сказал без притворства и не увиливая:

— Дом теперь не тот, что когда-то.

Я рассмеялся.

— А разве что-то осталось тем же? Если там найдется крыша, чтобы укрыться от этого чертова дождя, огонь, чтобы обсушиться и что-нибудь поесть — то большего мне и не нужно. Что ты скажешь, если мы пошлем Кадаля за провизией и перекусим дома? Я все расскажу тебе за бутылью вина и куском пирога. Но хочу предупредить, что если ты только покажешь мне ту пару костей, я сам кликну людей Вортигерна.

Он заулыбался и наконец расслабился.

— Этого можешь не бояться. Что ж, тогда пойдем. Там есть еще пара комнат, в которых можно пока жить, и кровать для тебя найдется.

* * *

Мне досталась комната Камлаха. Ее насквозь продували сквозняки, везде лежал толстый слой пыли, и Кадаль не разрешил мне ложиться в кровать, прежде чем та добрый час не простояла перед гудящим в очаге пламенем. Слуг у Диниаса не было, за исключением одной неряшливой девчонки, прислуживавшей ему явно в обмен на право делить с ним постель. Кадаль велел ей принести топливо и вскипятить воду, пока он с запиской сходит в монастырь к моей матушке, а потом зайдет в таверну за вином и съестным.

Мы устроились поесть перед камином, Кадаль прислуживал. Проговорили допоздна, здесь важно упомянуть лишь, что я рассказал Диниасу мою историю — или ту ее часть, которую он был способен понять.

Мне могло доставить определенное удовольствие сообщить ему, чьим сыном я оказался, но пока я не был уверен в нем, и пока не станет достоверно известно, что людей Вортигерна поблизости не осталось, я счел за лучшее не распространяться об этом. Поэтому я рассказал ему только, как оказался в Бретани и как стал человеком Амброзия. Диниас уже достаточно слышал о моем «пророчестве» в пещере под Королевской Крепостью, чтобы безоговорочно уверовать в грядущую победу Амброзия, посему беседа наша завершилась его обещанием отправиться утром на запад с этой новостью и собрать в помощь Амброзию всех, кого удастся найти в пределах границ Уэльса.

Я знал, что он просто побоялся бы отступить от своего слова; что бы там ни говорили солдаты о случившемся под Королевской Крепостью, этого хватило, чтобы внушить моему простоватому кузену Диниасу глубочайшее почтение к моим волшебным способностям. Но даже и без того я знал, что тут ему можно верить. Мы говорили почти до заката, потом я дал ему денег и пожелал доброй ночи.

(Он отбыл на следующее утро, когда я еще спал. Он сдержал свое слово и позднее, с несколькими сотнями воинов, присоединился к Амброзию в Йорке. Принят он был с почетом и хорошо зарекомендовал себя, но вскоре в какой-то стычке был несколько раз ранен и позднее от этих ран скончался. Что до меня, то я с ним больше не встречался.)

Кадаль закрыл за ним дверь.

— Здесь, по крайней мере, хороший замок и прочный засов.

— Ты боишься Диниаса? — осведомился я.

— В этом проклятом городе я всех боюсь. И не будет мне покоя, пока мы не покинем его и не вернемся к Амброзию.

— Не думаю, что теперь тебе стоит беспокоиться. Люди Вортигерна бежали. Ты ведь слышал, что сказал Диниас.

— Ага, и сказанное тобой тоже. — Он прекратил собирать разложенные у огня одеяла и выпрямился, держа в руках охапку постельного белья и глядя на меня. — Что ты имел в виду, когда говорил, что тебе готовится здесь собственное жилье? Ты ведь никогда не думал завести здесь свой дом?

— Дом — нет.

— Та пещера?

Я улыбнулся выражению его лица.

— Когда Амброзий согласится отпустить меня, а страна успокоится, то сюда я и направлюсь. Я ведь говорил тебе, не правда ли, что если ты останешься со мной, то тебе предстоит жить далеко от дома?

— Насколько я помню, речь тогда шла о смерти. Ты хочешь сказать, что будешь жить там?

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, и нет. Но полагаю, мне понадобится место, где я смог бы оставаться один, вдали от людей и событий. Осмысление и составление планов — одна сторона жизни, дела же — другая. Нельзя все время заниматься только делами.

— Скажи это Утеру.

— Я не Утер.

— Что ж, как говорится, в жизни всякое бывает. — Он свалил одеяла на кровать. — Ты чего улыбаешься?

— Разве я улыбался? Не обращай внимания. Давай ложиться спать, завтра рано утром нам надо быть в монастыре. Тебе опять пришлось подкупать ту старуху?

— Старухи не было. — Он выпрямился. — На этот раз там была молодая девица. Настоящая красотка, судя по тому, что мне удалось рассмотреть под этой их мешковатой одеждой и наброшенным капюшоном. Взять бы того, кто засунул такую девушку в женский монастырь, да… — Он начал было объяснять, что именно следовало бы сделать с таким, но я оборвал его.

— Ты узнал, как там матушка?

— Сказали, что ей лучше. Жар спал, но она не успокоится, пока не встретится с тобой. Теперь ты ей расскажешь все?

— Да.

— А потом?

— Мы отправимся к Амброзию.

— А, — сказал он, подтянул тюфяк так, чтобы лечь поперек дверей, задул лампу и, не сказав больше ни слова, уснул.

Кровать моя была достаточно удобна, и эта комната, как бы запущена она ни была, после нашего путешествия казалась мне воплощением роскоши. Но спалось плохо. Мысли мои были с Амброзием, направлявшимся в Довард. По тому, что я слышал о Доварде, взять его будет непростым делом. Я стал подумывать, не оказал ли я отцу медвежью в конечном счете услугу, выгнав Верховного короля из его крепости в Сноудоне. Нужно было оставить его там, думалось мне, у его расползающейся башни, и Амброзий мог бы оттеснить его к морю.

Я почти с удивлением припоминал собственное пророчество. То, что сделал я у Динас Бренина, я сделал не по своей воле. И не я решил обратить Вортигерна в бегство из Уэльса. Это было сказано мне из тьмы, из пылающего пламени и водоворота звезд. Красный Дракон вознесется, а Белый падет. Голос, сказавший это и повторявший это теперь, во тьме обветшалой комнаты Камлаха, был не мой голос, это был голос бога. И не следовало лежать, не смыкая глаз, и пытаться гадать о причинах; следовало подчиниться и заснуть.

3

Ворота женского монастыря открыла перед нами как раз та девушка, о которой говорил Кадаль. Она, должно быть, ждала нас, чтобы проводить, и не успел Кадаль поднять руку к веревке колокольчика, как ворота отворились и девушка жестом пригласила нас войти. Когда она заперла на щеколду тяжелые ворота и, пониже надвинув капюшон на лицо, быстро повела нас через внутренний дворик, я успел мельком заметить широко раскрытые глаза под коричневым капюшоном и закутанное в грубое одеяние гибкое молодое тело. Ее ступни, обутые на босу ногу в полотняные сандалии и забрызганные грязью покрытого лужами двора, выглядели озябшими, но были стройными и хорошей формы, кисти рук также были изящны.

Она не сказала ни слова, просто провела нас через двор и по маленькому проходу между двумя зданиями в несколько больших размеров садик за ними. Здесь у стены стояли фруктовые деревья и росло несколько цветочных кустов, но хозяйничали в садике сорняки и полевые цветы, а двери выходящих во внутренний дворик келий не были покрашены, и там, где они были отворены, за ними открывался вид на маленькие пустые комнатушки, простота которых доходила до уродливости и слишком, пожалуй, часто — до убожества.

В келье моей матушки все было не так. Она жила с подобающим — если не королевским — комфортом. Ей позволили перевезти сюда ее мебель, комната была побелена и безупречно чиста, и с переменой в апрельской погоде выглянувшее солнце сквозь узкое окно бросало лучи прямо на ее кровать. Я помнил эту мебель; то была ее собственная кровать, привезенная из дома, и штора у окна была соткана ею собственноручно, красная ткань с зеленым узором — она ткала ее в день возвращения домой моего дяди Камлаха. Я помнил и волчью шкуру на полу, дед мой убил этого зверя голыми руками и рукояткой своего сломанного кинжала; волчьи глаза со вставленными в глазницы шариками и оскал зубов пугали меня в детстве. Висевший на стене у нее в ногах крест был из тускло сиявшего серебра, с приятным узором замкнутых, мягко ниспадавших линий и игравшей в солнечном свете аметистовой осыпью.

Девушка молча показала мне на дверь и ушла. Кадаль уселся ждать на скамейку у входа.

Матушка моя лежала, откинувшись на подушки, ярко освещенная лучами солнца. Она была бледна, вид имела утомленный и говорила со мной почти шепотом, но, по ее словам, начала уже поправляться.

Когда я спросил ее о болезни и положил ладонь ей на лоб, она отстранила мою руку, улыбнувшись и заверив меня, что за ней хорошо присматривают. Я не настаивал: половина лечения в доверии больного к врачу, а все женщины считают своих сыновей всего лишь детьми.

Кроме того, я убедился, что жара у нее уже нет и теперь, когда она перестанет тревожиться обо мне, то сможет заснуть.

Поэтому я просто подвинул единственное имевшееся в комнате кресло, уселся и стал рассказывать ей все, о чем она хотела услышать, не дожидаясь вопросов: о моем бегстве из Маридунума и о том, как стрелой, пущенной из божественного лука, я оказался у ног Амброзия, и все, что случилось позднее. Она лежала, опершись на подушки и смотрела на меня с удивлением и каким-то постепенно нараставшим чувством — так, наверное, чувствовала бы себя запертая в клетку птица, которую заставили высиживать яйцо сокола.

Когда я закончил рассказ, она устала, а тени под глазами стали так заметны, что я поднялся уходить. Но она, кажется, не хотела этого и сказала, как бы подводя итог и завершая мой рассказ — наверное, для нее это и на самом деле было завершением всей истории:

— Он признал тебя.

— Да. Меня зовут Мерлин Амброзий.

Она немного помолчала, чему-то про себя улыбаясь. Я подошел к окну на другой стороне комнаты и, опершись локтями на подоконник, выглянул наружу. Пригревало солнце. В полусне клевал носом на скамейке Кадаль. Глаз мой уловил какое-то движение на другой стороне двора; в теряющемся в тени дверном проеме стояла та девушка — она смотрела на дверь в комнату моей матери, как бы ожидая моего появления. Она откинула капюшон и даже в тени волосы ее сияли золотом, а юное лицо показалось мне прекрасным, как бутон цветка. И тут она заметила меня. Секунды, верно, две мы смотрели друг другу в глаза. Мне стало ясно, почему древние вооружили самого жестокого из богов стрелами — я почувствовал, как одна из них пронзила меня. Затем девушка исчезла, низко накинув капюшон, она растворилась в тени, а за спиной раздался голос матушки:

— А теперь? Что теперь?

Я повернулся спиной к солнцу.

— Я отправлюсь к нему. Но не раньше, чем тебе станет лучше. Я бы хотел принести ему новости о тебе.

Она заволновалась.

— Тебе не следует здесь задерживаться. В Маридунуме для тебя небезопасно.

— Я полагаю, здесь совсем не опасно. С тех пор, как пришла весть о высадке, здесь не осталось ни одного человека Вортигерна. По дороге на юг нам пришлось идти горными тропами — дорога была забита желающими встать под знамена Амброзия.

— Это так, но…

— И кроме того, я не буду слоняться по улицам, обещаю тебе. Вчера вечером мне повезло, стоило мне появиться в городе, как я наткнулся на Диниаса. Он пустил меня к себе пожить.

— Диниас?

Я рассмеялся ее удивлению.

— Диниас понимает, что кое-чем мне обязан, неважно чем, но прошлой ночью мы без труда пришли к согласию.

Я рассказал ей, с какой миссией я его отправил, и она кивнула.

— Ему, — и я знал, что она говорит не о Диниасе, — понадобится любой, способный держать меч. — Она нахмурила брови. — У Хенгиста, говорят, триста тысяч войска. Сможет ли он, — и опять я понимал, что речь идет не о Хенгисте, — сможет ли он выстоять против Вортигерна, а потом против Хенгиста и саксов?

Мне, наверное, помнилось еще вчерашнее допоздна затянувшееся сидение с Диниасом. Я сказал, не отдавая себе отчета, как это прозвучит:

— Я так сказал, значит, так оно и будет.

Движение на кровати заставило меня опустить взгляд и посмотреть туда. Матушка моя крестилась, взор ее принял озадаченное и жесткое выражение, сквозь которое проглядывал страх.

— Мерлин… — но тут ее скрутил кашель, и когда она снова оказалась в состоянии говорить, голос ее звучал лишь пронзительным шепотом: — Не будь самонадеян. Даже если Господь даровал тебе силу…

Я взял ее за запястье, заставив замолкнуть.

— Ты неверно поняла меня, госпожа. Я неправильно выразился. Я хотел лишь сказать, что моими устами это поведал бог, и поскольку им было это поведано, то так тому и быть. Амброзий должен победить, так говорят звезды.

Она кивнула, и видно было, как ее захлестнуло облегчение, заставляя расслабиться тело и ум — точь-в-точь, как у утомленного ребенка.

Я мягко произнес:

— Не бойся за меня, матушка. Какой бы бог меня ни направлял, я всего лишь его голос и орудие. Я иду туда, куда он меня посылает. И когда предназначенное им свершится, он призовет меня назад.

— Есть лишь один Бог, — прошептала она. Я улыбнулся ей.

— Я тоже начинаю так думать. А теперь усни. Я вернусь завтра утром.

На следующее утро я снова отправился свидеться с матушкой. На этот раз я пошел один. Кадаля я послал на рынок — купить припасов, девица Диниаса исчезла следом за ним, предоставив нам самим заботиться о себе в опустевшем дворце. Я был вознагражден, ибо та девушка снова была на посту у ворот, и она провела меня к комнате матушки. Но когда я обратился к ней, она лишь пониже надвинула капюшон и не вымолвила ни слова, и вновь взору моему остались доступны лишь изящные кисти ее рук и ступни ног. На этот раз вымощенная дорожка была сухой, и луж уже не было. Она помыла ноги, и в грубых ее сандалиях они казались хрупкими, как цветы с пронизанными голубыми жилками лепестками в корзине крестьянки. Или так я говорил себе, и ум мой был настроен на поэтический лад, и мыслями он погружался в ту область, куда ему вообще нельзя было погружаться. Попавшая в меня стрела бога любви по-прежнему дрожала там, куда вонзилась, и при виде этой девушки, кажется, все у меня внутри трепетало и сжималось.

Она снова показала мне на дверь, как будто я мог забыть, и отошла в сторону, чтобы дождаться меня.

Матушке, как мне показалось, стало немного лучше, и, по ее словам, она хорошо отдохнула. Мы немного поговорили, у нее были вопросы по поводу некоторых деталей случившегося со мной, и я постарался удовлетворить ее интерес. Когда я поднялся, чтобы уйти, я спросил, стараясь, чтобы вопрос мой прозвучал как можно равнодушнее:

— Та девушка, что открыла ворота, она ведь слишком молода, чтобы находиться здесь? Кто она?

— Ее мать работала во дворце. Ее звали Кэридвена. Ты ее помнишь?

Я покачал головой.

— Мне следовало бы помнить?

— Нет.

Однако когда я спросил ее, чему она улыбается, матушка не ответила, и под ее веселым понимающим взглядом я не осмелился расспрашивать далее.

На третий день у калитки меня ждала старая глухая привратница, и на протяжении всего разговора с матушкой я спрашивал себя, не могла ли она (как это свойственно женщинам) увидеть что-то за нарочито равнодушным тоном моего вопроса и предупредить, чтобы девушку держали от меня подальше. Но на четвертый день девушка снова была у ворот, и на этот раз, не успев сделать и трех шагов за калитку, я понял, что до нее дошел рассказ о случившемся у Динас Бренина. Ей так хотелось посмотреть на колдуна, что она позволила капюшону чуть-чуть откинуться, и мне в свою очередь удалось увидеть ее огромные серо-голубые глаза, в которых сияли почтительное любопытство и жгучий интерес. Когда я улыбнулся ей и произнес слова приветствия, она снова скрылась под капюшоном, но на этот раз ответила. Голос ее звучал светло и тихо, голос ребенка, и в устах ее слова «мой господин» прозвучали так, будто она впрямь считала меня своим господином.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Кэри, милорд.

Я придержал шаг, чтобы подольше оставаться рядом с ней.

— Как чувствует себя сегодня моя матушка, Кэри?

Но она не ответила, просто провела меня во внутренний дворик и оставила там.

Той ночью я снова лежал без сна, но во мне не звучал голос бога — даже чтобы сообщить мне, что она предназначена не для меня.

Боги не навещают, чтобы сообщить то, что и без того известно.

К последнему дню апреля матушке моей стало настолько лучше, что когда я в очередной раз пришел свидеться с ней, то застал ее сидящей в кресле возле окна, на солнце. Она была одета в шерстяное одеяние поверх нижнего платья. Вершина росшей снаружи айвы была видна над краем стены, ее покрывали тяжелые бутоны, вокруг которых гудели пчелы, а на подоконнике неподалеку от матушки топталась и ворковала пара белых голубей.

— Ты получил новости? — спросила она, посмотрев на меня.

— Сегодня прибыл гонец. Вортигерн мертв, а с ним и его королева. Говорят, что Хенгист движется на юг с огромным войском, с ним брат Вортимера Пасцентий, и остатки его армии. Амброзий уже в пути, чтобы встретить их.

Она выпрямилась в кресле, глядя на стену мимо меня. С ней была на этот раз женщина, она сидела на табурете по другую сторону кровати: одна из монахинь, сопровождавших ее в Динас Бренин. Я видел, как она перекрестилась, но Ниниана сидела недвижно и прямо, глядя мимо меня на стену и о чем-то думая.

— Расскажи.

Я поведал ей все, что довелось услышать об осаде Доварда. Женщина снова перекрестилась, но матушка не шелохнулась. Когда я закончил рассказ, она перевела на меня свой взор.

— Теперь ты отправишься к нему?

— Да. Ты пошлешь ему со мной письмо?

— Я встречусь с ним, — ответила она, — и достаточно скоро.

Когда я простился с ней, она по-прежнему сидела, неотрывно вглядываясь куда-то мимо мерцающих на стене аметистов, во что-то удаленное от нас и во времени, и в пространстве.

Кэри не было видно, и я какое-то время промедлил, неторопливо пересекая внешний дворик по направлению к воротам. Затем увидел, она ждала меня в густой тени арки ворот, и убыстрил шаг. Я мысленно перебирал множество речей, с которыми мог бы обратиться к ней в тщетной попытке продлить то, что невозможно продлить, но нужды в словах не оказалось. Она протянула одну из своих точеных ручек и умоляюще тронула меня за рукав.

— Милорд…

Капюшон ее был полуоткинут; я увидел, что в глазах ее стоят слезы и резко спросил:

— В чем дело?

Кажется, на какое-то безумное мгновение мне показалось, что она оплакивает мой отъезд.

— Кэри, что случилось?

— У меня зуб болит.

Задыхаясь, я смотрел на нее. Должно быть, вид у меня был такой, будто мне только что дали пощечину.

— Вот здесь, — сказала она, и приложила руку к щеке. Капюшон откинулся назад. — Уже несколько дней болит. Прошу тебя, милорд…

Я резко бросил:

— Я не зубодер.

— Но тебе стоит лишь прикоснуться…

— И не колдун, — начал было я, но она приблизилась ко мне, и слова мои застряли в горле. От нее пахнуло жимолостью. Волосы ее были соломенно-золотистого цвета, а серые глаза имели тот же оттенок, что бывает у нераспустившихся васильков. Не успел я опомниться, как она взяла мою ладонь руками и поднесла к своей щеке.

Я непроизвольно напрягся, как будто собираясь отдернуть руку, потом опомнился и ласково провел ладонью по ее щеке. Широко открытые васильковые глаза были невинны, как само небо. Когда она наклонилась ко мне, ворот ее одеяния мешковато оттопырился, и моему взгляду открылась ее грудь. Кожа была гладкой и шелковистой, взволнованное дыхание касалось моей щеки.

Я постарался отнять руку поосторожнее и отодвинулся.

— С этим я ничего не могу поделать.

Наверное, прозвучало это грубовато. Она опустила глаза и скромно стояла, сложив руки. Ресницы ее были короткими, густыми и того же золотистого цвета, что волосы. В уголке рта притаилась крошечная родинка.

Я посоветовал:

— Если к утру не станет легче, то лучше будет его вырвать.

— Мне уже лучше, милорд. Зуб перестал болеть, как только ты к нему прикоснулся. — Голос ее был исполнен удивления, и рука придвинулась к тому месту, где только что лежала моя ладонь. Движение это походило на ласку, и кровь толчками заструилась по моим жилам. Неожиданно она вновь потянулась к моей руке и быстро, застенчиво наклонившись, прижалась губами к ладони.

Затем дверь рядом со мной распахнулась, и я оказался на безлюдной улице.

4

Из рассказанного мне гонцом следовало, что Амброзий был прав в своем решении покончить с Вортигерном, прежде чем обратиться против саксов. Взятие Доварда и та жестокость, с которой это было проделано, произвели должное впечатление. Те из вторгшихся саксов, кто отважился далее прочих проникнуть вглубь страны, начали отходить на север, к диким спорным территориям, где всегда можно найти плацдарм для вторжения. Они задержались к северу от Хумбера, чтобы укрепиться там, где возможно, и ждать прихода Амброзия. Поначалу Хенгист считал, что под рукой Амброзия войск немногим больше, чем высадившаяся с ним бретонская армия вторжения — и совершенно не представлял себе природу этого смертоносного орудия войны. Он полагал (как о том доносили), что лишь очень немногие островные британцы приняли сторону Амброзия; в любом случае, саксы побеждали британцев, их маленькие племенные армии так часто, что стали презирать их, как легкую добычу. Но теперь, когда к вождю саксов стали стекаться сведения о многих тысячах бойцов, слетавшихся под знамена с Красным Драконом, и о его успехе под Довардом, он принял решение не оставаться далее в укреплениях к северу от Хумбера, но вновь быстрым маршем двинуться на юг, чтобы встретить британцев на поле по своему выбору, где он мог бы застать Амброзия врасплох и уничтожить его армию.

И снова Амброзий двигался со скоростью Цезаря. Это было необходимо, ибо там, где саксы отступали, они оставляли землю полностью опустошенной.

Конец наступил во вторую неделю мая, столь жарко напоенную солнечным светом, что казалось, она выпала из июня, и завершилась ливнем, доставшимся в наследство от апреля — целая неделя была как бы взята взаймы, и для саксов она оказалась долгом, который предъявила им к оплате судьба. Хенгист был застигнут Амброзием в самом разгаре своих приготовлений у Мэсбели, неподалеку от Крепости Конана, или Каэрконана, что зовут иногда еще Конисбургом. Место там гористое, и крепость стоит на вершине хребта, а поблизости пролегает глубокое ущелье. Здесь саксы пытались подготовить засаду войскам Амброзия, но разведчики Амброзия проведали об этом от британца, на которого наткнулись в пещере у вершины горы, где тот скрывался, спасая своих женщин и двух маленьких детей от топоров северян. И Амброзий, будучи предупрежден, ускорил марш своих войск и захватил Хенгиста до того, как засада была полностью готова, принудив его тем самым к открытой битве.

Попытка Хенгиста устроить засаду отвратила от него счастье; у Амброзия там, где он остановился и развернул свою армию, было преимущество в позиции. Его ударные силы, бретонцы, галлы и островные британцы с юга и юго-запада, расположились в ожидании на пологом склоне горы с ровным полем впереди, на котором они могли атаковать врага беспрепятственно. Вперемежку с этими войсками стояли другие британские отряды, присоединившиеся к нему со своими вождями. Позади основных сил войска склон горы, заросший местами колючим кустарником и усыпанный желтыми цветами дрока, полого поднимался к вершине длинного хребта извивами невысоких скалистых вершин уходящего к западу, и густо поросшего дубом на востоке.

Привычные к горам валлийцы были расставлены в основном на флангах — те, кто был из Северного Уэльса, в дубовых зарослях, из Южного — на гористых склонах на западе; между ними находились боевые порядки армии Амброзия. Легковооруженные, подвижные и горящие местью отряды валлийцев должны были находиться в состоянии готовности, пока не понадобятся подкрепления; они были призваны нанести быстрые сокрушительные удары, направленные во время битвы в самые слабые точки обороны противника. Кроме того, они могли успешно преследовать и уничтожать саксов Хенгиста, попытайся те оторваться от преследования и бежать с поля боя.

Пойманные в свою собственную ловушку саксы, оказавшись лицом к лицу с этими многочисленными, будто принесенными ветром врагами и прижатые к скалам Каэрконана и узкому ущелью, где собирались устроить засаду, дрались как демоны. Но преимущество было не на их стороне: они начали бояться — бояться славы Амброзия, его недавней ужасной победы под Довардом, и более всего этого — как мне сказали — моего пророчества Вортигерну, весть о котором распространилась быстрее, чем пламя поглотило башню Доварда. И, разумеется, знамения эти вдохновляли воинов Амброзия. Враги сошлись в битве незадолго до полудня, а к закату солнца все уже было кончено.

Я видел все от начала до конца. Это было первое из виденных мной великих сражений и, не стыжусь признаться, почти последнее.

Битвы, в которых сражался я, велись не копьями и мечами. Если уж на то пошло, я приложил руку к победе у Каэрконана, еще не прибыв на поле битвы; прибыв же, обнаружил, что играю ту самую роль, которую однажды в насмешку предложил мне Утер.

Мы доехали с Кадалем до Каэрлеона, где обнаружили стоявший гарнизоном в крепости небольшой отряд из войска Амброзия, и еще один отряд, направлявшийся для обследования и восстановления крепости в Маридунуме. А также для того, чтобы, как доверительно сообщил мне командир этого отряда, обеспечить безопасность находящейся там христианской обители — «всей обители», подчеркнул он и чуть подмигнул мне, «ибо таково благочестие нашего командира». Кроме того, ему было указано отправить часть своих людей со мной, чтобы сопроводить меня к Амброзию. Отец даже предусмотрительно прислал мне кое-что из моей одежды. Я отправил Кадаля назад, к великому неудовольствию последнего, чтобы он навел хоть какой-то порядок в пещере Галапаса и дожидался меня там, а сам с сопровождением отправился на северо-восток.

Мы догнали армию почти у самого Каэрконана. Войска уже расположились для битвы, о встрече с командующим и думать не приходилось, поэтому мы отъехали, как нам было указано, к горке, что на запад от войска, где воины из племен Южного Уэльса с недоверием поглядывали друг на друга поверх мечей, обнаженных против стоявших ниже по склону саксов. Люди из сопровождавшего меня отряда посматривали на меня почти так же: они не нарушали моего молчания во время поездки и было ясно, что относятся они ко мне с определенным почтением, и не только как к сыну Амброзия, но и как к «пророку Вортигерна» — это прозвание уже пристало ко мне и понадобилось несколько лет, чтобы меня перестали так называть.

Когда я вместе с ними представился отвечавшему за этот фланг офицеру и попросил его определить мне место среди войск, тот пришел в ужас и совершенно серьезно принялся умолять меня не принимать участия в сражении, а найти какое-нибудь место, где его люди могли бы видеть меня и знать, как он выразился, «что пророк здесь, с ними». В конце концов я поступил так, как он просил, и удалился на вершину небольшой скалы, где, закутавшись поплотнее в плащ, приготовился наблюдать за полем битвы, расстилавшимся передо мной подобно ожившей карте.

Сам Амброзий находился в центре; мне виден был белый жеребец с сиявшим над ним Красным Драконом. Правее мерцал синий плащ Утера — его конь легким галопом мчался вдоль строя. Командира левого фланга я узнал не сразу: серый конь, большая, плотная фигура всадника, направлявшего коня неторопливым шагом, штандарт с каким-то белым символом, который я поначалу не рассмотрел. Потом я разобрал. Вепрь. Корнуэльский Вепрь. Командиром левого фланга войск Амброзия был не кто иной, как седобородый Горлойс, повелитель Тинтагела.

О боевых порядках саксов нельзя сказать ничего определенного. С ранних лет я слышал о ярости этих огромных белокурых гигантов, все дети Британии росли на рассказах о том, сколь они ужасны. Говорили, что в бою они становятся безумны и могут, ничуть не теряя силы и ярости, продолжать бой, даже истекая кровью из доброй дюжины ран. Однако, хотя силы и жестокости им было не занимать, дисциплины им не хватало. Кажется, в этом молва не ошибалась. Я не мог обнаружить никакого порядка в громадной, непрерывно колыхавшейся в блеске металла и колебании конских грив волне, она была подобна водам потопа, который только и ждет, чтобы в плотине появилась хоть малейшая трещина.

Даже на таком расстоянии я мог различить Хенгиста и его брата, гигантов с длинными, свисавшими на грудь усами и длинными волосами, вившимися по ветру, когда они пришпоривали вдоль передовой линии саксонского войска своих лохматых, ладно скроенных маленьких лошадок. Они кричали, и отраженные эхом крики их были слышны вполне отчетливо: обращенные к богам молитвы, клятвы, увещевания, приказы нарастали и слились в одну яростную мелодию, когда с последним диким воплем — «Бей, бей, бей!» — взметнулись над головами, сверкая на майском солнце, боевые топоры, и вся толпа ринулась вперед, к построенному в боевые порядки войску Амброзия.

Две армии столкнулись с грохотом, от которого, крича, взмыли с Каэрконана стаи галок, и, казалось, раскололся сам воздух. Даже с моего наблюдательного пункта невозможно было разобрать, как складывается битва — вернее, как обстоят дела в нескольких очагах, на которые распалось сражение. То кажется, что вооруженным топорами саксам в крылатых шлемах удалось врубиться в ряды армии британцев; то видишь, что островок саксов отрезан от своих целым морем бриттов, и затем, захлестнутый волнами этого моря, исчезает. Размещенное в центре ядро армии Амброзия приняло на себя главный удар, затем конница Утера быстрым обходным движением вышла во фланг саксов и обрушилась на них с востока.

Корнуэльцы под командой Горлойса сначала было отступили, но как только передовая линия саксов стала распадаться, они тут же ринулись вперед, нанесли сокрушительный удар слева и глубоко вклинились в ряды противника. После этого на поле битвы воцарился хаос. Сражение распалось на множество поединков между маленькими группами, иногда даже между отдельными воинами. На вершину, где я сидел, закутавшись в плащ и наблюдая за ходом сражения, долетали шум, лязг и крики, казалось даже, что ветерок доносит сюда смесь запахов пота и крови. Внизу, у подножия скалы, нетерпеливо двигались и переговаривались валлийцы, затем они восторженно завопили — это отряд саксов прорвался сквозь ряды британцев и галопом помчался в нашем направлении. Через мгновение на возвышенности не осталось, не считая меня, никого, и лишь шум сражения стал раздаваться ближе, у подножия холма; он звучал подобно реву и грохоту волн прилива. У моего локтя на ветку колючего кустарника села малиновка и начала свою песню. Звуки ее, звонкие, мелодичные и беззаботные, смешивались с шумом сражения. И по сей день, когда бы я ни думал о битве при Каэрконане, мне вспоминается пение малиновки и карканье воронов. Ибо они уже кружили высоко над нашими головами: говорят, звон мечей они слышат за десять миль.

К закату все было кончено. Элдол, герцог Глостерский, сбил Хенгиста с коня под самыми стенами Каэрконана, куда тот пытался скрыться, а остатки саксов бросились бежать; некоторым удалось спастись, но многие были убиты вечером и ночью в горах и на узкой гряде у подножия Каэрконана. Когда начали сгущаться сумерки, у ворот крепости зажгли факелы, сами ворота распахнули и, пройдя шагом по мосту, белый скакун Амброзия вошел за крепостные стены, оставляя поле битвы воронам, священникам и похоронным командам.

Я не стал искать встречи с отцом сразу после битвы. Пусть похоронит своих убитых и наведет порядок в крепости. Для меня хватало работы внизу, среди раненых, и, кроме того, теперь можно было не спешить передавать ему послание моей матушки. Когда, озаренный светом майского солнца, я сидел между звоном малиновки и шумом битвы, я почувствовал, что ей снова стало хуже и она уже умерла.

5

Я медленно прокладывал дорогу вниз по склону между кустами дрока и терновника. Отряды валлийцев давно исчезли, и раздававшиеся время от времени вопли и боевые кличи указывали, где их маленькие группы все еще вылавливают беглецов в горах и в лесу.

Внизу же, на равнине, битва уже завершилась. Раненых переносили в Каэрконан. Везде маячили факелы, и постепенно вся равнина оказалась заполнена огнями и дымками. Перекликались люди, отчетливо слышны были крики и стоны раненых, иногда доносилось ржание коня, звучали резкие команды офицеров и топот ног санитаров с носилками. Местами, там, куда не доставал свет факелов, между грудами мертвых тел торопливо перебегали поодиночке или по двое какие-то люди. Нагибались, тут же выпрямлялись и бегом бросались прочь. Там, где они задерживались, иногда раздавался крик, болезненный стон — за ними следовал короткий блеск металла или резкое движение удара. Это были шарившие среди мертвых и живых мародеры, они всегда немного опережали группы спасателей. Вороны начали снижаться, я видел, как они планируют и как скользят над факелами их черные крылья, пара воронов уселась в ожидании на скалу неподалеку от меня. С приходом тьмы появятся и крысы, они прибегут из сырых подземелий замка, чтобы поживиться мертвыми телами.

Работа по спасению живых была организована так же быстро и эффективно, как и все, что делалось в армии Амброзия. Как только всех спасенных занесут в крепость, ворота закроют. Я решил разыскать отца, когда он справится с самыми первоочередными делами. Ему, верно, сказали уже, что я здесь в безопасности, и он догадается, что отсюда я направлюсь на помощь лекарям. Позднее можно будет поесть, а потом времени хватит и поговорить с ним.

Когда я шел через поле, группы с носилками все еще пытались отыскать своих среди тел врагов. Убитых саксов складывали в кучу посреди поля. Я предположил, что согласно их обычаям, мертвых сожгут. Рядом с растущим холмом мертвых тел, над мерцающей грудой снятого с мертвых оружия и украшений, стоял на страже целый отряд.

Убитых британцев рядами укладывали поближе к стене крепости для опознания. Небольшие группы людей с офицерами во главе по очереди наклонялись над каждым из убитых. Пока я, скользя, пробирался по взбитой ногами воинов липкой и пахнущей кровью грязи, что покрыла поле брани, мне попалось среди лежавших с оружием в руках и слепо глазеющих мертвецов с полдюжины тел, одетых в лохмотья — судя по виду, местных жителей или бродяг.

Должно быть, это были мародеры, зарубленные или убитые копьями солдат. Один из них еще извивался, как нанизанный на булавку мотылек, наскоро пришпиленный к земле сломанным саксонским копьем, так и оставшимся в его теле. Я заколебался, затем подошел и склонился над ним. Он смотрел на меня — говорить он не мог, — и я понял, что он все еще надеется. Если бы его не пригвоздили к земле, я просто вытащил бы копье и позволил жизни уйти из тела вместе с кровью, но в этой ситуации предпочтительнее был другой путь. Я достал кинжал, откинул в сторону полу плаща, и осторожно, так, чтобы ударившая фонтаном кровь не обрызгала меня, погрузил кинжал сбоку в его горло. Затем вытер оружие о лохмотья умершего, выпрямился — и лишь тут заметил занесенный короткий меч и холодно смотревшую на меня пару глаз. Их отделяло от меня не более трех шагов.

К счастью, я знал этого человека. Я увидел, что и он узнал меня, а узнав, рассмеялся и опустил меч.

— Везет тебе. Я чуть не вонзил эту штуку тебе в спину.

— Об этом я не подумал. — Я сунул кинжал назад в ножны.

— Жаль было бы умереть за попытку украсть что-нибудь у такого. Что, по-твоему, у него можно взять?

— Ты удивился бы, узнав, что они иногда тащат. Все, что под руку попадется — от мозольной повязки до обрывка ремешка. — Он дернул головой в сторону высокой крепостной стены. — Он спрашивал о тебе.

— Я уже иду.

— Говорят, ты все это предсказал, Мерлин? И Довард тоже?

— Я сказал, что Красный Дракон одолеет Белого, — ответил я. — Но, по-моему, это еще не конец. Что с Хенгистом?

— Там. — Он снова кивнул в сторону цитадели. — Стоило саксам дрогнуть, как он бросился в крепость; его поймали у самых ворот.

— Это я видел. Значит, он внутри? Все еще жив?

— Да.

— А Окта? Его сын?

— Сбежал. Он и его братец двоюродный — кажется, Эоза? — галопом умчались на север.

— Тогда это не конец. Погоню послали?

— Нет еще. Он сказал, что времени у нас достаточно. — Глянул на меня. — Правда, достаточно?

— Откуда мне знать? — Я ничем не мог ему помочь. — Сколько он намерен простоять здесь? Несколько дней?

— Он говорит, три. Столько будет нужно, чтобы похоронить павших.

— Что он сделает с Хенгистом?

— А как ты думаешь? — Он слегка рубанул сверху вниз ребром ладони. — Если хочешь знать мое мнение, он давно это заслужил. Там сейчас как раз совещаются по этому поводу, но вряд ли это можно назвать судом. Граф не сказал пока ни слова, но Утер в полный голос требует казнить Хенгиста, да и священникам хотелось бы завершить этот день его кровью. Ну, мне нужно заняться делом, может поймаю еще кого из бродяг за грабежом. — Поворачиваясь, он добавил: — Во время битвы мы видели тебя сидящим там, на холме. Люди говорили, это добрый знак.

Он ушел. С карканьем хлопая крыльями, из-за моей спины вылетел ворон и устроился на груди убитого мной человека. Я подозвал факельщика посветить мне на остатке пути и направился к главным воротам крепости.

Не успел я подойти к мосту, как наружу из ворот полился мечущийся свет факелов и появилась процессия: в середине ее находился связанный и крепко удерживаемый огромный белокурый гигант — несомненно, сам Хенгист. Войска Амброзия достроились квадратом, образовав внутри пустое пространство, туда-то сопровождающие и повлекли вождя саксов, и, должно быть, силой поставили его на колени, ибо увенчанная соломенно-желтыми волосами голова его скрылась за сомкнутыми рядами британцев. Тут я увидел самого Амброзия, он выехал из крепостных ворот и двигался по мосту; слева от него, не отставая ни на шаг, двигался Утер, а по другую сторону — кто-то незнакомый мне, в одеяниях христианского епископа, все еще запятнанных грязью и кровью. За ними толпились другие. Епископ настоятельно говорил что-то на ухо Амброзию. Лицо Амброзия казалось маской, холодной, невыразительной маской, что так хорошо была мне знакома. До меня донеслись его слова, что-то вроде: «Вот увидите, они останутся довольны» — и затем еще, очень коротко, нечто, наконец заставившее епископа замолчать.

Амброзий занял свое место. Я видел, как он кивнул офицеру. Прозвучала команда, за ней свист и глухой удар. Звук, похожий на удовлетворенное ворчание, со стороны наблюдавших. Охрипший от волнения, торжествующий голос епископа: «Так сгинут все язычники, враги единого Бога! Пусть тело его будет брошено ныне волкам и коршунам!» — и следом голос Амброзия, холодный и спокойный:

— Он отправится к своим богам в окружении своей армии по обычаям своего народа. — И затем, обращаясь к офицеру: «Сообщите мне, когда все будет готово, я приеду».

Епископ снова стал выкрикивать что-то, но Амброзий, не обращая внимания, повернул коня, вместе с Утером и другими полководцами шагом проехал через мост и скрылся за крепостными воротами. Я направился следом. Копья стражи, скрестившись, преградили мне путь, затем — в крепости стояли гарнизоном бретонцы Амброзия — меня узнали и копья раздвинулись.

За крепостной стеной находился широкий квадратный двор, на котором теперь в суете и суматохе смешались люди и кони. На другой стороне двора невысокий пролет ступеней вел к дверям главного зала и башни. Амброзий и его свита поднимались по ступеням, но я повернул в сторону. Не было нужды спрашивать, куда унесли раненых.

С восточной стороны двора длинное двухэтажное здание было приспособлено под перевязочную, меня вели доносившиеся оттуда звуки. С облегчением в голосе, меня приветствовал старший лекарь, его звали Гандар, он учил меня в Бретани; явно не видя пользы от магов и священников, он очень нуждался сейчас еще в одной паре умелых рук. Гандар приставил ко мне пару санитаров, нашел какие-то инструменты и ящичек с мазями и лекарствами и затолкал меня — в прямом смысле слова — в длинную комнату, немногим лучше укрытого стойла, в которой лежало около пятидесяти раненых. Я оголился по пояс и приступил к работе.

Где-то к полуночи самое тяжелое осталось позади и дела пошли полегче. Я находился в дальнем углу палаты, когда какое-то движение у дверей заставило меня обернуться, и я увидел тихо вошедшего Амброзия, в сопровождении Гандара и двух офицеров двигавшегося вдоль лежавших рядами раненых; он останавливался рядом с каждым, чтобы поговорить или, если рана была очень тяжелой, вполголоса расспросить лекаря.

Когда эта группа подошла ко мне, я зашивал рану на бедре — она была чистой и должна была зажить, но удар проник глубоко, рана получилась рваной, и все мы вздохнули с облегчением, когда бедняга потерял наконец сознание. Я не оторвался от работы, и Амброзий в молчании ждал, пока я кончу обрабатывать рану и, взяв приготовленную санитаром тряпицу, перевяжу ее. Я закончил, и когда санитар вернулся с чашей воды, поднялся на ноги. Омывая руки, я поднял глаза и увидел, что Амброзий улыбается. Он был по-прежнему одет в свои покрытые вмятинами и брызгами доспехи, но на вид свеж и энергичен; возникни в том нужда, он готов был выдержать еще одно сражение. Я замечал, что раненые смотрят на него так, будто один его вид придавал им силы.

— Милорд, — произнес я.

Он склонился над потерявшим сознание.

— Как он?

— Кость не задета. Будет жить и благодарить судьбу, что рана не пришлась на несколько дюймов левее.

— Вижу, ты хорошо поработал. — И потом, когда я вытер руки и, поблагодарив, отпустил санитара, Амброзий сам протянул мне руку. — А теперь — добро пожаловать. Кажется, мы многим тебе обязаны, Мерлин. Я не об этом, я говорю о Доварде — да и о сегодняшнем дне. По крайней мере, люди так думают, а уж если солдат решит, будто что-то приносит счастье, то значит так оно и есть. Рад видеть тебя живым и здоровым. Наверное, у тебя есть для меня новости.

— Да.

Помня об окружавших нас людях, я постарался произнести это безо всякого выражения в голосе, но улыбка исчезла из его глаз. Он заколебался, потом негромко сказал:

— Господа, позвольте нам поговорить наедине.

Они вышли. Мы с Амброзием смотрели друг другу в глаза поверх тела потерявшего сознание человека. Поблизости метался и стонал солдат, другой кричал, захлебываясь в собственном крике. Стояло зловоние, в котором смешивались запахи крови, высыхающего пота и рвоты.

— Что за новости?

— О моей матушке.

Он, похоже, уже понял то, что я собирался поведать ему. Он заговорил медленно, тщательно взвешивая слова, как будто каждое из них и в самом деле имело свой вес.

— Люди, что приехали сюда с тобой… они рассказали мне о ней. Мне сказали, она болела, но стала поправляться и находится в Маридунуме в безопасности. Разве это не так?

— Так и было, когда я оставил Маридунум. Знай я, что болезнь окажется смертельной, я не покинул бы ее.

— Ты сказал «окажется смертельной»?

— Да, милорд.

Он молчал, опустив невидящий взгляд на раненого. Тот начал шевелиться, скоро к нему возвратится сознание, а вместе с ним боль и страх смерти. Я предложил:

— Может быть, выйдем на свежий воздух? Я уже закончил работать здесь. А к нему пришлю кого-нибудь.

— Да. И тебе следует одеться. Ночь выдалась прохладной.

Затем, по-прежнему не двигаясь с места:

— Когда она умерла?

— Сегодня на закате.

При этих словах он быстро глянул на меня, зрачки его глаз сузились, затем кивнул, принимая сказанное мной. Повернулся, чтобы выйти, жестом пригласил меня следовать за ним. Когда мы шли, он спросил:

— Думаешь, она знала?

— Полагаю, да.

— Просила передать мне что-нибудь?

— Непрямо. Она сказала: «Я встречусь с ним, и достаточно скоро». Вспомни, она ведь была христианкой. А они считают…

— Я знаю, что они считают.

Снаружи послышалось какое-то движение, чей-то голос пролаял команду-другую, донесся топот ног. Амброзий задержался, прислушиваясь. Кто-то быстро бежал к нам.

— Поговорим позднее, Мерлин. У тебя еще много чего есть рассказать мне. Но сначала мы должны отправить дух Хенгиста к его предкам. Пойдем.

Убитые саксы были горой сложены на огромную груду дров, щедро политы маслом и смолой. На самом верху этой пирамиды, на грубо сколоченном из досок помосте лежал Хенгист. Как удалось Амброзию не допустить ограбления тела Хенгиста, я не ведаю и вряд ли когда узнаю, но тело ограблено не было. На груди его лежал щит, а у правой руки — меч. След удара на шее был прикрыт широким кожаным ошейником вроде тех, что иногда используют солдаты для защиты шеи.

Ошейник был покрыт золотыми бляхами. Все тело от горла до ног укрывал плащ, его алые складки ниспадали на наспех сбитый помост.

Как только к подножию пирамиды бросили факелы, она занялась вся сразу. Ночь была безветренной, и столб дыма возносился прямо к небу толстой черной колонной, местами пронизанной языками пламени. Вспыхнул, почернел и свернулся край плаща Хенгиста, а еще через мгновение он скрылся из виду в струях пламени и дыма. Как кнуты, щелкали языки пламени, и, по мере того как бревна сгорали и рассыпались, к огню, потные и все в копоти, подбегали подбросить дров костровые. Мы стояли в отдалении, но даже здесь припекало, а порывы влажного ночного воздуха доносили иногда тошнотворные запахи горящей смолы и горелой плоти. На поле битвы, позади озаренного светом костра кольца наблюдавших за сожжением, по-прежнему двигались факелы и слышны были равномерные удары лопат о землю — копали могилы для павших британцев. А наверху, над ослепительным пламенем погребального костра, над темными склонами далеких гор висела майская луна, и свет ее едва пробивался сквозь дым.

— Что ты видишь?

Голос Амброзия заставил меня вздрогнуть. Я удивленно посмотрел на него.

— Вижу?

— Что ты видишь в огне, предсказатель Мерлин?

— Ничего — кроме горящих мертвецов.

— Тогда посмотри туда и постарайся увидеть что-нибудь для меня, Мерлин. Куда бежал Окта?

Я рассмеялся.

— Откуда мне знать? Я ведь сказал все, что смог увидеть.

Но он не улыбнулся.

— Всмотрись туда. Скажи мне, куда бежал Окта. И Эоза. Где они окопаются, чтобы дождаться меня. И когда.

— Но я ведь сказал. Я не могу видеть по своему желанию. Если бог пожелает, чтобы видения пришли ко мне, то они появятся в пламени или выплывут из ночной тьмы, и появятся беззвучно, как прилетает стрела из засады. Я не хожу в поисках лучника, я могу лишь стоять с обнаженной грудью и ждать, пока ее поразит стрела.

— Так найди его сейчас, — голос его звучал твердо и упрямо. Я видел, что он говорит вполне серьезно. — Ты ведь смотрел для Вортигерна.

— Ты называешь это «для»? Я ведь предрек ему смерть. Когда я делал это, милорд, я не сознавал даже, что говорю. Горлойс, должно быть, рассказал тебе, как это было — даже сейчас я не смог бы рассказать сам. Я не знаю, ни когда это накатит на меня, ни когда отпустит.

— Но ведь сегодня ты узнал о Ниниане, и для этого тебе не потребовались ни огонь, ни тьма.

— Верно. Но я не могу сказать, как мне это стало известно, как не могу сказать, откуда я узнал о судьбе Вортигерна.

— Тебя называют «пророк Вортигерна». Ты предрек нам победу, и она была наша — и под Довардом, и здесь. Люди верят тебе и верят в тебя. Я тоже. Разве не лучше было бы тебе сменить твой титул на «пророк Амброзия»?

— Милорд, тебе ведомо, что я приму любой титул, который тебе будет угодно даровать мне. Но это зависит не от меня. Я не могу вызывать откровения, однако знаю, что если должно случиться что-то важное, то откровение непременно случится. И когда оно придет, будь уверен, я сообщу тебе. Тебе ведь известно, что я всегда к твоим услугам. А сейчас я ничего не знаю об Окте и Эозе. Я могу лишь предполагать — и предполагать как обычный человек. Они все еще воюют под знаменем Белого Дракона, не так ли?

Он прищурился.

— Да.

— Тогда сказанное пророком Вортигерна по-прежнему остается в силе.

— Я могу сказать это людям?

— Если они нуждаются в этом. Когда ты намерен выдвигаться?

— Через три дня.

— И куда?

— В Йорк.

Я поднял руку.

— Что ж, ты предполагаешь как командир, я — как маг, и, быть может, одни предположения стоят других. Ты возьмешь меня с собой?

Он улыбнулся.

— Ты можешь быть мне полезен?

— Может быть, но не как маг. Однако тебе, быть может, пригодится инженер? Или начинающий лекарь? А может быть, певец?

Он рассмеялся.

— Да, я знаю, в тебе сосредоточены многие таланты. Только не нужно становиться священником, Мерлин. Их и так при мне достаточно.

— Этого можешь не опасаться.

Огни угасали. Подошел и отсалютовал отвечавший за организацию работ офицер и спросил, можно ли отпустить людей. Амброзий разрешил, затем посмотрел на меня.

— Что же, поедем со мной в Йорк. Работа для тебя там найдется. Настоящая работа. Город, говорят, лежит наполовину в руинах, и мне нужен будет кто-нибудь в помощь — направлять инженеров. Треморин в Каэрлеоне. А теперь найди Кая Валерия и передай ему, чтобы он устроил тебя и привел ко мне через час. — И уже поворачиваясь, добавил через плечо:

— А все же, если из тьмы подобно стреле к тебе прилетит нечто, ты дашь мне знать?

— Если только это и в самом деле не окажется стрела.

Он рассмеялся и ушел. Вдруг рядом со мной возник Утер.

— Что, бастард Мерлин? Говорят, ты выиграл для нас это сражение, сидя на вершине холма?

С удивлением я заметил, что в голосе его нет злобы. Манеры его стали непринужденнее, проще и, кажется, даже веселее, он напоминал выпущенного на свободу заключенного. Если бы он был предоставлен себе, то ринулся бы через Узкое море, не успев даже толком повзрослеть и, ничего не добившись, был бы при всей его доблести разбит наголову. Теперь же, подобно ястребу, впервые вылетевшему на охоту, он наслаждался своей мощью. Я тоже ощущал ее — она окутывала Утера подобно сложенным крыльям. Я начал было говорить что-то, приветствуя его, но он перебил:

— А сейчас тебе ничего не привиделось в огнях?

— И ты о том же — о, только не это, — тепло ответил я. — Графу, по-моему, кажется, будто мне достаточно поглядеть на пламя факела, как я тут же предскажу будущее. Я как раз пытался объяснить, что все обстоит совсем не так.

— Ты меня разочаровываешь. Я как раз собирался просить тебя предсказать мне будущее.

— О, клянусь Эросом, это-то как раз совсем не сложно. Примерно через час, как только ты разместишь своих людей, ты окажешься в постели с девицей.

— Ну, в этом нельзя было быть так уж уверенным. Как, дьявол тебя побери, ты пронюхал, что мне как раз удалось добыть себе девушку? Их в этих краях не так много — и лишь одному из пятидесяти удалось обзавестись девчонкой. Мне повезло.

— Об этом я и говорю, — сказал я. — Если на пятьдесят мужчин приходится всего одна девушка, то она непременно достанется Утеру. Я называю это одной из определенностей жизни. Где я могу найти Кая Валерия?

— Я пошлю кого-нибудь показать тебе. Я бы и сам показал, да только стараюсь не попадаться ему на глаза.

— Почему?

— Когда мы оспаривали друг у друга ту девицу, он проиграл, — бодро сказал Утер. — У него будет уйма времени, чтобы устроить тебя. Целая ночь. Пойдем.

6

Мы въехали в Йорк за три дня до конца мая. Разведчики Амброзия подтвердили его предположения относительно Йорка: от Каэрконана на север вела хорошая дорога, по ней-то и устремились Окта и родич его Эоза. Они укрылись в укрепленном городе, римляне называли его Эборакум, саксы — Эофорвик или Йорк. Но укрепления Йорка были в плачевном состоянии, а обитатели его, прослышав о громкой победе Амброзия у Каэрконана, встретили беглых саксов довольно холодно. Несмотря на скорость, с которой бежал Окта, Амброзий отставал от него едва ли на два дня, и при виде огромной армии, отдохнувшей и пополненной свежими войсками британских союзников, вдохновившихся победами Красного Дракона, саксы, сомневаясь в своей способности удержать против него город, решили сдаться ему на милость.

Я сам все это видел, я находился тогда в авангарде, при осадных машинах, под самыми стенами. Это было по-своему еще более неприятно, чем даже само сражение. Вождь саксов был крупным мужчиной, светловолосым, как и его отец, и молодым. Он появился перед Амброзием, раздетый до исподнего — какой-то грубой тряпки, удерживаемой на месте ремешками. Руки его были связаны, вернее, скованы цепями, голова и тело осыпаны пылью — знак унижения, вряд ли теперь необходимый. Взгляд у него был злым, и я понял, что его принудила к этому трусость — или мудрость, называйте как хотите — группы его саксонских и британских приближенных, толпящихся теперь за его спиной перед городскими воротами и моливших Амброзия о снисхождении.

На этот раз они получили просимое. Он лишь потребовал, чтобы остатки саксонской армии отошли на север, за старую Стену Адриана, которую (Амброзий так и сказал) он будет в дальнейшем считать границей своих владений. Лежащие там земли, как говорили люди, были дикими и мрачными, там почти никто не жил, но Окта довольно охотно согласился с этим условием своего освобождения, а за ним, ища такого же снисхождения, появился кузен его Эоза, сдавшийся на милость Амброзия. С ним обошлись столь же милосердно, и город Йорк открыл ворота перед своим новым королем.

Ввод Амброзием войск в покоренный город всегда шел по одному и тому же плану. Сначала наводился порядок: он никогда не позволял вспомогательным отрядам британцев вступать в город; порядок наводили и поддерживали его собственные войска из Малой Британии, не имевшие здесь ни друзей, ни врагов. Расчищались улицы, на скорую руку восстанавливались укрепления, рисовались планы для будущих работ, затем дело передавалось в руки небольшой группы опытных инженеров, привлекавших к делу местную рабочую силу.

Затем проводилась встреча с городскими старшинами, принималось решение о будущей политике в отношении города, звучали клятвы верности Амброзию и давались указания по несению в городе гарнизонной службы, когда армия покинет его. В конце проводилась религиозная церемония благодарения с пиром и народным гулянием.

В Йорке, первом большом городе из взятых Амброзием, церемонию эту провели в церкви, солнечным днем в конце июня, она проходила в присутствии всей армии и огромной толпы народа.

Но еще раньше мне довелось принять участие в одной скрытой от посторонних глаз церемонии в совсем ином месте.

Вряд ли следовало надеяться, что в Йорке сохранится храм Митры. Поклонение ему было запрещено, и в любом случае оно должно было бы прекратиться после того, как почти сто лет назад последний легион покинул Берег Саксов; но во времена легионов храм в Йорке был одним из прекраснейших в стране. Поскольку естественной пещеры в окрестностях города не нашлось, святилище соорудили под домом римского командующего, в огромном подвале, и потому христианам не удалось ни осквернить его, ни уничтожить, как они имели обыкновение поступать со святилищами последователей иной веры. Однако время и сырость сделали свое дело, и святилище безвозвратно погибло.

Однажды, когда в городе правил христианин, попытались было сделать то место подземной часовней, но уже следующий правитель явно, если не сказать отчаянно, воспротивился этому. Он и сам был христианином, но не видел оснований, по которым прекрасный винный погреб под его домом нельзя использовать по прямому (с его точки зрения) назначению, а именно для хранения вина. Так и оставался он винным погребом, пока не пришел день и Утер не направил людей расчистить его, отремонтировать и подготовить к встрече, которая должна состояться в посвященный богу день, шестнадцатый в июне. На этот раз встреча была тайной, но не из страха, а по соображениям политики, ибо официальный праздник благодарения должен был проходить по христианскому обряду и Амброзию придется присутствовать на нем, дабы вознести благодарность Господу в присутствии епископов и всего народа. Сам я не видел святилища, первые дни моего пребывания в Йорке были посвящены восстановлению христианской церкви; работу эту следовало закончить ко времени публичной церемонии. Но в день Митры я должен был представиться в подземном храме вместе с прочими, имевшими ту же степень посвящения. Большинство из присутствовавших не были мне знакомы, или я не мог узнать их по голосам, доносившимся из-под масок; но Утера можно узнать под любой личиной и, конечно, на церемонии должен был присутствовать мой отец, в ритуале ему отводилась роль Посланца Солнца.

* * *

Дверь в храм была закрыта. Мы, посвященные низшей ступени, ждали своей очереди в передней.

Это была маленькая квадратная комнатушка, освещенная лишь двумя факелами, закрепленными в руках стоявших по обе стороны от дверей храма статуй. Над дверным проемом виднелась старая каменная маска льва, утратившая очертания и попорченная влагой, ставшая уже частью стены. По обе стороны от нее и стояли два каменных факельщика, по-прежнему имевшие вид древний и исполненный достоинства, несмотря на то, что они тоже утратили прежние формы из-за множества сколов, отбитых и стесаных носов и членов. Горящие факелы тепла почти не давали, в передней было зябко, пахло дымом. Я чувствовал, как холод овладевает постепенно телом; босые ноги впитывали его из каменного пола, а под длинной накидкой из белой шерсти на мне ничего не было. Но в тот миг, когда первая дрожь пробежала по моему телу, дверь в храм отворилась и через мгновение все оказалось залито светом, засияли краски и огни.

Даже теперь, годы спустя, обладая всем знанием, приобретенным в течение жизни, я не могу преступить данную мной клятву молчания и тайны. И, насколько мне известно, никто не смог. Люди говорят, что никогда нельзя полностью вычеркнуть то, чему научили тебя в годы юности, и я знаю, что сам не избежал заклятия таинственного бога, приведшего меня в Бретань и бросившего к ногам отца. И на самом деле, будь то надетая на дух мой узда, о чем я упомянул выше, или вмешался сам бог, но воспоминание об этом поклонении утратило четкость; так иногда случается, когда пытаешься припомнить посетившее тебя видение. А может быть, то и было видением, но не одной только той ночи, а, скорее, видением, объединившим в себе все прочие, от первых образов, явившихся мне в полуночном поле, и до этой церемонии, оказавшейся последней.

Мне помнится немногое. Внутри стояло еще несколько каменных факельщиков. Длинные скамьи по обе стороны от центрального прохода, на них, откинувшись к стене, сидят люди, из-под их масок к нам обращены внимательные взоры. В дальнем конце храма — ступени и огромный алтарь с аркой, похожей на вход в находящуюся за ней пещеру, где под усеянным звездами сводом виднелся старинный вырезанный в камне рельеф с Митрой, убивающим быка. Должно быть, что-то сохранило его от молотов сокрушителей святынь, ибо он по-прежнему был отчетлив и полон драматического напряжения. Там, при свете факелов, был виден он, юноша, которого я видел у стоячего камня, тот самый, в шапочке, он оперся коленом о поверженного зверя и, отвернув в сторону, погружал свой меч в горло быка. У подножия ступеней, по одному с каждой стороны, стояли алтари, над ними вилось пламя. Рядом с одним из них стоял человек в одеянии и с маской Льва, в руках он держал прут. У другого находился Гелиодром, Посланец Солнца. А на верхних ступенях, в центре алтаря, ждал готовый принять нас Отец.

У моей маски Ворона были плохо сделаны глазные отверстия, и я мог смотреть только вперед. Оглядываться по сторонам в этой остроклювой птичьей маске не подобало, поэтому я стоял, прислушиваясь к голосам и спрашивая себя, сколько здесь находится сейчас моих друзей, скольких из присутствующих я знаю. С уверенностью я мог определить лишь одного Посланца, высокого, неподвижно застывшего у алтарного огня, а также одного из Львов, либо того, у входа под арку, либо одного из посвященных, наблюдавших за нами откуда-то со стоявших рядами для этого случая скамей.

На таком фоне и проходила вся церемония, и это все, что я могу припомнить, если не считать завершения ее. Занятый в богослужении Лев оказался все-таки не Утером. Он был покороче, покоренастее, и, кажется, постарше Утера, и удар, нанесенный им, был всего лишь ритуальным толчком, не было в нем той силы, что всегда умудрялся вложить в удар Утер. И Посланцем оказался не Амброзий. Когда он передал мне ритуальный хлебец и вино, я заметил на мизинце его левой руки золотое кольцо с камнем, красной яшмой, на котором был выгравирован герб — маленькое изображение дракона.

Но когда он поднес чашу к моему рту и алая накидка, соскользнув, обнажила его руку, я увидел знакомый шрам, белевший на смуглой коже. Я поднял взгляд и встретился со взором его голубых глаз за маской, в них светилась насмешливая искорка, а затем появился и откровенный смех — когда я вздрогнул и вино плеснуло из чаши. Кажется, с тех пор, как я последний раз участвовал в мистерии, Утер поднялся на две степени посвящения… А поскольку Посланец был всего лишь один, то и для Амброзия оставалось всего одно место…

Я повернулся от Посланца, чтобы преклонить колени у ног Отца.

Но руки, которые приняли в себя мои ладони для принесения клятвы, были руками старца, и когда я поднял взгляд, глаза за маской были глазами незнакомца.

Через восемь дней состоялась официальная церемония Праздника благодарения. На ней присутствовал Амброзий и все офицеры, даже Утер, «ибо, — сказал позднее, когда мы остались наедине, мой отец, — ты сам увидишь, что все боги, рожденные из света — братья, и если Митра, дарующий нам победу, должен иметь в этой стране облик Христа, что же, мы станем поклоняться Христу».

Больше мы к этому не возвращались.

* * *

Капитуляция Йорка ознаменовала конец первого этапа кампании Амброзия. После Йорка мы без затруднений двинулись на Лондон, боев почти не было, если не считать нескольких случившихся по дороге стычек. Теперь королю предстояло проделать огромную работу по воссозданию и консолидации своего королевства. В каждом городе и в каждой крепости вставлял он гарнизоны из испытанных бойцов под командованием заслуживающих доверия офицеров, назначал своих инженеров для помощи в организации работ по перестройке и восстановлению городов, дорог и крепостей. Картина везде была одна и та же: некогда прекрасные здания разрушены или повреждены так, что уже не поддаются ремонту, дороги из-за небрежения пришли в упадок, деревни сожжены, а люди в страхе скрываются в пещерах и лесах, святыни повержены или осквернены. Казалось, глупость и алчность саксонских орд привели на край гибели всю страну. Все, что излучало свет — искусства, песни, учение, почитание богов, церемонии, на которые люди собирались вместе, праздники Пасхи, Дня Всех Святых и середины зимы, даже искусство хозяйствовать на земле — все это исчезло под грозовыми тучами, на которых примчались северные боги войны и грома. И приглашены сюда они были Вортигерном, королем Британии. Это все, что помнилось теперь людям. Они забыли, что Вортигерн неплохо правил десять лет, вполне сносно — еще несколько, прежде чем обнаружил, что им же выпущенный на свободу дух войны вышел из-под его контроля.

Теперь помнили лишь, что трон он получил путем кровопролития, измены и убийства родича — и что родич-то и был истинным королем.

Поэтому люди теперь стаями слетались к Амброзию, призывали на него благословения разных богов, которым поклонялись, радостно прославляли его как короля, первого «Короля всей Британии», как первую блестящую возможность для страны объединиться в единое целое.

Другие поведали уже о том, как был коронован Амброзий и как начал он свои труды, став королем Британии; все это было даже записано, потому здесь я скажу лишь, что, как упоминал ранее, был при нем первые два года его правления, но затем, весной двадцатого года моей жизни, я оставил его. Я устал от советов и маршей, от долгих юридических дискуссий, в ходе которых Амброзий пытался вдохнуть жизнь в вышедшие из употребления законы, от бесконечных встреч со старейшинами и епископами, недели и месяцы гудевшими, как пчелы ради каждой капли меда. Я устал даже от строительства и проектирования — лишь этим я и занимался все те долгие месяцы, что провел с армией. Наконец стало ясно, что мне нужно оставить его, вырваться из-под окружавшего его сонма неотложных дел: бог не говорит с тем, у кого нет времени прислушаться к нему. Ум должен искать то, что может послужить ему пищей, и мне, наконец, стало ясно — все, что мне предназначено сделать, должно делаться среди покоя моих родных холмов. Таким образом, весной, когда мы прибыли в Винчестер, я направил послание Кадалю, затем разыскал Амброзия, чтобы сказать ему о своем уходе.

Он выслушал меня с отсутствующим видом: в те дни на него свалилось великое множество дел, и годы, которые раньше, казалось, минуют, не оставляя на нем следа, теперь обрушились тяжким грузом. Я заметил, что такое часто случается с теми, кто посвятил свою жизнь достижению дальнего света высокого маяка: когда они достигают вершины горы и некуда больше взбираться, а остается лишь подбрасывать дрова в огонь и поддерживать свет, то такие люди садятся рядом с огнем и стареют. Там, где раньше их грела яростная пульсация крови, теперь должен согревать извне огонь маяка. Так случилось и с Амброзием. Король, сидевший в своем высоком кресле в Винчестере и слушавший меня, не был уже тем молодым командиром, на которого я смотрел поверх заваленного картами стола в Малой Британии, и не был даже Посланцем Митры, направлявшимся ко мне через скованное морозом поле.

— Я не могу удерживать тебя, — сказал он. — Ты не офицер, ты всего лишь мой сын. И волен ехать, куда тебе угодно.

— Я служу тебе, и ты знаешь это. Но теперь я понял, как могу служить тебе наилучшим образом. Вчера ты упоминал о посылке войск в Каэрлеон. Кто едет с ними?

Он глянул в бумаги. Год назад он ответил бы, не задумываясь.

— Приск. Валенс. Может быть, Сидоний. Они отправляются через два дня.

— Тогда я поеду с ними.

Он посмотрел на меня. Вдруг он стал прежним Амброзием.

— Стрела из тьмы?

— Можно сказать и так. Я знаю, что должен ехать.

— Тогда езжай с миром. И когда-нибудь вернись ко мне.

Кто-то прервал наш разговор. Когда я покидал его, он уже вникал, слово за словом, в черновой проект нового свода городских законов.

7

Дорога из Винчестера в Каэрлеон хорошая, и погода выдалась на славу, солнечная и сухая, поэтому мы не стали задерживаться в Саруме, а пока было еще светло, направились дальше на север, прямо через Великую равнину. Почти сразу за Сарумом находится место, где был рожден Амброзий. Теперь я и припомнить не могу, как оно называлось до того, но уже в те времена называть его стали нынешним именем, Амберсбург или Эймсбери. Ранее мне не доводилось бывать в этих местах, и я намеревался осмотреть их, поэтому мы прибавили шаг и прибыли на место незадолго до захода солнца. Мы с офицерами удобно разместились в доме главы городского правления — был тот город чуть побольше деревни, но теперь он уже проникся сознанием того, что стал местом рождения короля. Неподалеку находилось и место, где много лет назад несколько сотен или даже больше знатных британцев были предательски убиты саксами и захоронены в общей могиле. Место это лежало несколько к западу от Эймсбери, по ту сторону круга камней, которые люди зовут Хороводом Великанов или Танцем Нависших Камней.

Я давно был наслышан об этом Хороводе и хотел взглянуть на него, поэтому когда отряд достиг Эймсбери и приготовился располагаться на ночь, я принес извинения хозяевам и выехал один верхом в западном направлении, через открытую равнину. Здесь долина расстилается миля за милей без единого холма или лощины, однообразие пейзажа нарушают лишь заросли колючего кустарника и дрока, да местами одинокий дуб, на котором ветра не оставили ни единого листочка. Солнце садится здесь поздно, и тем вечером, когда я направлял неспешный ход своего усталого коня на запад, на небе передо мной все еще трепетали последние лучи заходящего солнца, за спиной же на востоке грудились свинцово-серые вечерние облака и уже выглянула одинокая ранняя звезда.

Наверное, я ждал, что Хоровод не столь впечатляющ, как стоящие рядами армии камней, к которым я привык уже в Бретани, что он будет чем-то подобным каменному кругу на острове друидов. Но эти камни оказались огромными, больше, чем какие-либо до того мной виденные; и само их уединение, то, как стояли они в самом сердце этой обширной и пустой равнины, наполнило мое сердце благоговейным восторгом.

Я проехал немного вдоль ряда камней, неторопливо, внимательно всматриваясь, затем спешился и, оставив коня пастись, прошел между двумя стоячими камнями внешнего круга. Моя тень легла между их тенями и в сравнении с ними показалась крошечной, тенью пигмея. Я непроизвольно замешкался, словно гиганты взялись за руки, чтобы задержать меня.

Амброзий спросил меня, не была ли то «стрела из тьмы». Я ответил утвердительно и не солгал, но предстояло еще понять, что меня привело сюда. Я знал лишь одно — я оказался здесь, хотя очень хотел бы сейчас быть подальше отсюда. Что-то подобное я ощутил в Бретани, когда впервые проходил между каменными аллеями; какое-то дыхание у тебя на затылке, будто что-то более древнее, чем само время, заглядывает тебе через плечо; но в то же время ощущение было в чем-то иным.

Походило на то, будто сама земля, сами камни, к которым я прикасался, хотя и хранили еще тепло весеннего солнца, дышали в то же время холодом, черпая его откуда-то из непомерных глубин. Без особого желания я двинулся вперед. Свет быстро угасал, и чтобы пробраться в центр, требовалась осторожность. Время и бури — а может быть, и боги войны — сделали свое дело, многие камни оказались сброшены вниз и в беспорядке лежали теперь на земле, но все еще можно было распознать порядок, в котором они были ранее расставлены.

Это был круг, но ничего подобного в Бретани мне не встречалось, я даже вообразить себе не мог ничего подобного. Первоначально здесь стоял внешний круг из гигантских камней, и там, где полумесяц камней уцелел, я увидел, что их вершины венчались непрерывной перемычкой из каменных глыб, столь же громадных, как и сами стоячие камни, это была огромная, связанная в одно целое каменная дуга, пересекавшая небосклон подобно созданной великанами ограде.

Местами отдельные монолиты внешнего круга еще стояли, но большинство упало или наклонилось под разными углами, служившие перемычками глыбы лежали поблизости на земле. Внутри большого круга находился внутренний круг стоячих камней, некоторые из гигантских глыб внешнего круга обрушились на камни внутреннего и повалили их. За рядом камней внутреннего круга находилась, в свою очередь, группа гигантских стоячих камней в форме лошадиной подковы, обозначавшая центр; они были расположены парами и связаны каменными перемычками. Три такие группы по три камня в каждой стояли нетронутыми, четвертая же упала и увлекла за собой стоявшие поблизости монолиты. Внутри этой группы камней обнаружилась еще одна, также в форме подковы, но из камней меньшего размера, почти все они стояли. Центр был пуст, там лишь сгущались, пересекаясь, тени.

Солнце село, и с его закатом небо на западе утратило краски, оставив одну лишь яркую звезду в колышущемся море всех оттенков зеленого. Я стоял неподвижно. Было очень тихо, так тихо, что я слышал, как мой конь щиплет траву и как негромко позвякивает его уздечка. Единственным иным звуком был шепчущий шелест скворцов, устраивающихся на ночь в гнездах где-то среди каменных перекрытий над моей головой. Скворец для друидов птица священная, и мне доводилось слышать, что в прошлом жрецы друидов использовали Хоровод для поклонения своим богам. О Хороводе ходит немало легенд — что камни для него были доставлены из Африки и установлены древними великанами, что они сами — великаны, пойманные и обращенные в камни с помощью проклятия, когда танцевали, встав в круг. Но не великаны и не проклятия выдыхали теперь холод из-под земли и из камней; камни эти поставили здесь люди, и о том, как их ставили, слагали и пели песни поэты, вроде того старого слепца в Бретани. Запоздалый блик упал на камень рядом со мной; огромный выступ на поверхности глыбы песчаника соответствовал углублению в упавшей и лежащей теперь у его основания каменной перемычке. Эти шипы и впадины были сотворены людьми, такими же мастерами, каких я наблюдал почти ежедневно в течение нескольких последних лет в Малой Британии, затем в Йорке, Лондоне, Винчестере. И при всей их массивности, при всей схожести со строениями гигантов, все здесь было возведено руками мастеров, указаниями инженеров и звуками той музыки, что я услышал от слепого певца в Керреке.

Медленными шагами пересекал я середину круга. Слабое свечение на западном небосклоне отбрасывало мою бледную тень вперед и наискось; при этом как бы плывущем свете на одной из каменных глыб высветилось врезанное в поверхность изображение двойного топора. Я помедлил, потом свернул туда посмотреть. Тень моя заколебалась и канула вниз. Я ступил в неглубокую выемку и упал, растянувшись во весь рост.

Это была не более чем вмятина в земле, она могла образоваться много лет назад, из-за падения одного из этих огромных камней, например. Или на месте могилы…

Поблизости не было ни одного камня, который мог бы сделать впадину такого размера, не было и признаков того, что здесь копали, здесь никто не был захоронен. Трава была ровной, выщипанной овцами или коровами, и мои ладони, когда я, опершись на них, медленно поднимался, приминали ароматные звездочки маргариток. Но еще лежа, я ощутил холодный удар снизу, неожиданный, как удар попавшей стрелы, и понял, что для того я и был приведен сюда. Я поймал коня, вскочил на него и отправился в путь — назад, в лежавший в двух милях отсюда город, где родился мой отец.

* * *

Мы прибыли в Каэрлеон через четыре дня и обнаружили, что все здесь изменилось самым кардинальным образом. Амброзий намеревался использовать этот город как один из трех главных опорных пунктов, наряду с Лондоном и Йорком, и работами здесь руководил сам Треморин. Стены были перестроены, мост починен, река расчищена, а берега ее укреплены, заново отстроен весь восточный квартал казарм. В старые времена окруженный невысокими холмами и защищаемый извивом реки военный городок в Каэрлеоне занимал огромную площадь; теперь не было нужды даже в половине ее, поэтому Треморин разобрал то, что оставалось еще от западного квартала казарм и использовал материал тут же, чтобы построить новые жилища, бани и несколько новых кухонь. Старые находились в состоянии не лучшем, чем баня во дворце в Маридунуме, и теперь «все солдаты Британии станут просить поставить их гарнизоном именно сюда», — сказал я Треморину, и он выглядел польщенным.

— Как раз вовремя успеваем, — заметил он. — Ходят слухи, что неприятности наши не кончились. Ты что-нибудь слышал?

— Ничего. Но если какие-то новости пришли недавно, то я и не мог их слышать. Мы ехали почти неделю. Что за неприятности? На этот раз, конечно, не Окта?

— Нет, Пасцентий. — Так звали брата Вортимера, сражавшегося бок о бок с ним во время восстания и бежавшего на север после смерти Вортимера. — Ты знаешь, что он уплыл в Германию? Говорят, он собирается вернуться.

— Если дать ему время, — сказал я, — то он непременно вернется. Если будут новости, напишешь мне?

— Написать тебе? Ты здесь не останешься?

— Нет. Я направляюсь в Маридунум. Ты ведь знаешь, там мой дом.

— Я забыл. Что же, может быть мы еще свидимся; я буду здесь еще какое-то время — мы начали строить церковь. — Он широко улыбнулся. — Епископ вьется надо мной, как овод: ему кажется, что мне следовало подумать об этом раньше, еще до того, как я потратил столько времени на мирские дела. Судачат и о том, что следовало бы поставить какой-нибудь памятник победам короля. Некоторые предлагают триумфальную арку, вроде тех, что ставили в старом Риме. И, конечно, здесь в Каэрлеоне считают, что мы должны возвести в память об этом церковь — в память о благодати божьей и о ниспослании ее Амброзию. Хотя сам-то я думаю, если уж кому из епископов и говорить о божьей благодати и о ниспослании ее королю, так это епископу Глостерскому — старый Элдад сражался на стороне короля, не уступая лучшим из нас. Ты видел его?

— Я его слышал.

Он рассмеялся.

— Ладно, во всяком случае, уж на эту-то ночь ты здесь останешься? Раздели со мной ужин.

— Спасибо. С удовольствием.

Мы проговорили до поздней ночи, он показал некоторые из своих планов и набросков и чрезвычайно настойчиво приглашал приезжать из Маридунума, чтобы посмотреть разные стадии строительства. Я обещал и на следующий день в одиночестве покинул Каэрлеон, отвергнув в равной мере лестную и настоятельную просьбу коменданта лагеря позволить ему выделить для меня сопровождающих. Я настоял на своем отказе и незадолго до заката солнца увидел наконец родные холмы. На западе собирались дождевые облака, но перед ними ярким занавесом висели косые лучи солнца. В день вроде этого становилось понятно, почему зеленые холмы Уэльса называют Черными горами, а пролегающие между ними долины — Золотыми долинами. Столбы солнечного света заливали золотом деревья долин, и холмы высились на свинцово-сером, а местами и черном фоне, подпирая вершинами небо.

Поездка заняла два дня, я ехал не спеша, замечая по пути, как край этот возвращается к процветанию и мирной жизни.

Строивший стену земледелец едва глянул в мою сторону, когда я проезжал мимо, а гнавшая небольшое стадо овец юная девушка приветливо улыбнулась мне. И когда я добрался до мельницы на берегах Тиви, она, похоже, работала как обычно; во дворе лежала груда мешков с зерном, и до меня доносилось пощелкивание вращающегося колеса.

Я миновал ведущее к пещере ответвление тропы и направился прямо в город. Пожалуй, говорил я себе, первой моей обязанностью и заботой должно стать посещение обители Святого Петра, чтобы спросить о смерти матушки и узнать, где она похоронена. Но когда я спешился у ворот женского монастыря и поднял руку позвонить, по тому, как забилось сердце, я понял, что лгал себе.

Мог бы и не обманывать себя — старая привратница впустила меня и провела, не задавая вопросов, через внутренний дворик и далее вниз, по заросшему травой склону у реки туда, где была похоронена моя матушка. То было прекрасное место, зеленая площадка у стены, где на раннем тепле зацвели уже грушевые деревья и где над снежно-белыми цветами ворковали на солнце так любимые ею белые голуби. Из-за стены слышался мерный плеск реки, сверху, сквозь шелест деревьев, доносился звук колокола в часовне. Аббатиса приняла меня вежливо, но ничего не смогла добавить к письму, полученному мной вскоре после смерти матушки и переданному мной отцу. Я оставил деньги на молитвы за упокой души и на резное каменное надгробие и, уходя, сунул в седельную сумку ее серебряный с аметистами крест. Лишь один вопрос не осмелился я задать, даже когда девушка, не Кэри, принесла мне вина освежиться. И наконец, так и не задав тот вопрос, я был препровожден к воротам и выведен на улицу. Здесь на мгновение мне показалось, что счастье улыбнулось мне, ибо отвязывая узду коня от кольца у ворот, я заметил глазевшую на меня сквозь решетку в калитке старую привратницу — она, несомненно, помнила золото, которое я дал ей в первый приход сюда. Но когда я достал монету и знаками предложил ей подойти поближе, чтобы прокричать вопрос ей в ухо, и даже когда, после троекратного повторения, смысл вопроса дошел до нее, она ответила лишь пожатием плеч и единственным словом «нету», что — даже если она правильно поняла меня — вряд ли могло помочь. В конце концов я сдался. В моем случае, сказал я себе, об этом следует забыть. Поэтому я выехал из города и вернулся на несколько миль к началу подъема в мою долину — но куда бы ни бросил я взгляд, везде чудилось мне ее лицо, а в каждом наклонном луче солнечного света виделось золото ее волос.

Кадаль заново отстроил загон, который мы с Галапасом соорудили в зарослях боярышника. Теперь на нем появилась хорошая крыша и прочная дверь, сейчас там могли разместиться два больших коня. Один — видимо, конь Кадаля — был уже там.

Сам Кадаль, наверное, услыхал, как я поднимаюсь верхом по долине, ибо, едва я успел спешиться, он бегом спустился по тропе у скалы, принял уздечку из моих рук и, поднеся мои ладони к губам, поцеловал.

— Послушай, что случилось? — удивленно спросил я. Ему нечего было бояться за мою безопасность: я регулярно присылал о себе успокоительные известия. — Разве до тебя не дошла весть о моем приезде?

— Да, я получил ее. Но с тех пор прошло много времени. Ты хорошо выглядишь.

— И ты неплохо. Здесь все в порядке?

— Да, сам все увидишь. Если уж приходится жить в месте вроде этого, то есть немало способов неплохо в нем устроиться. А теперь пойдем наверх, ужин готов.

Он пригнулся, расстегивая у коня подпругу и предоставив мне одному подниматься к пещере.

Чтобы сделать все, что он сделал, времени у Кадаля было немало, но при всем том я был потрясен, это казалось маленьким чудом. Все стало по-прежнему на залитой солнцем зеленеющей лужайке.

Между зеленых завитков молодого папоротника сквозь траву проглядывали звездочки маргариток и анютиных глазок, спешили скрыться с глаз, юркнув в усыпанный цветами терновник, молодые кролики. Струилась кристально чистая вода, и в кристальной ее прозрачности на дне источника видны были серебрящиеся камешки. Над источником, в своей нише из папоротника, стояла резная фигурка божества; должно быть, Кадаль нашел ее, когда очищал источник от засорявшего хлама. Он нашел даже чашечку из рога. Она стояла там же, где всегда. Я отпил из нее, плеснул несколько капель богу и вошел в пещеру.

Прибыли мои книги из Малой Британии; вплотную к стене пещеры был приткнут огромный сундук, как раз там, где находился раньше ящик Галапаса. Там, где был его стол, стоял теперь другой, я признал его, это был стол из дворца моего деда. Бронзовое зеркало снова висело на своем месте. В пещере было чисто, сухо и приятно пахло. Кадаль сложил из камней очаг, в нем лежали теперь дрова — оставалось только зажечь огонь. Я почти ожидал увидеть у очага сидящего Галапаса, а на выступе у входа — сокола, устроившегося там в ночь, когда маленький мальчик со слезами на глазах покинул эту пещеру. Над скальным выступом в глубине, среди густых теней выделялась одна, особенно плотная, скрывавшая кристальный грот.

Ночью, когда огонь угас, я лег на подстилку из папоротника, завернувшись в одеяла и, слушая шелест листьев у входа в пещеру и чуть более далекое журчание ручья — единственные звуки, оставшиеся в этом мире, — закрыл глаза и заснул, как не спал с далекой поры моего детства.

8

Подобно тому, как лишенный на время вина пьяница считает, что излечился от своих вожделений, я полагал, будто излечился от своего стремления к тишине и одиночеству. Но уже в первый раз проснувшись в пещере Брин Мирддина, я осознал, что место это было для меня не убежищем, но жилищем. Апрель, наконец, сменился маем, на холмах перекликались кукушки, среди молодых папоротников расцвели колокольчики, вечерами доносилось блеяние ягнят, а я ни разу не подошел к городу ближе вершины холма в двух милях к северу, там я собирал листья и побеги салата. Кадаль ежедневно отправлялся вниз за припасами и последними новостями, да дважды вверх по долине поднимались гонцы, один со свитком зарисовок от Треморина, другой — с новостями из Винчестера и деньгами от моего отца — письма он не привез, но подтвердил, что Пасцентий в самом деле собирает войска в Германии, и война непременно начнется еще до конца лета.

В остальное время я читал, гулял по холмам, собирал растения и готовил лекарства. Сочинял и музыку, и песни пел — некоторые заставляли Кадаля поглядывать на меня искоса и качать головой. Какие-то из них по-прежнему поют, но большую часть лучше забыть. Одной из последних была вот эта, я спел ее, когда май обрушился на город во всей силе своего безудержного цветения и среди кустов зажглись синие огоньки колокольчиков.

Кругом серо и голо, обглоданным костям подобны                                                           стоят деревья; Наряд их летний сорван с них, блеск Синих вод, травы краса и ивы косы — И даже птичий свист — украдены. Похитила их девушка, она гибка, как ива, Беспечна, словно пташка по весне, И голос ее звонок. Она танцует над поникшим тростником И след ее сияет во траве увядшей. Я дар готов принесть принцессе дев Но есть ли здесь, в пустой долине, нечто Достойное ее вниманья? Свист ветра в камыше, дождя алмазы Пушистый мох, одевший камень… Что мне осталось для нее? Лишь мох на камне. И отвернувшись сонно от меня, она смыкает веки.

На следующий день я шел по заросшей лесом долине в миле от дома, пытаясь отыскать дикую мяту и горько-сладкий паслен, когда, словно в ответ на мой зов, навстречу мне вышла она. Девушка поднималась по тропе среди колокольчиков и папоротников. Возможно, что это я призвал ее. Стрела остается стрелой, кто бы из богов ни направил ее.

Я замер у группы берез, глядя на нее так, будто она могла раствориться в воздухе, будто она на самом деле соткана из сна и желания, осиянный солнцем призрак. Я не мог шевельнуться, хотя все тело и душа мои рвались навстречу ей. Она заметила меня, на лице ее промелькнула смешинка, и она легкой походкой направилась ко мне. В игре пляшущего света и колеблющихся теней она по-прежнему казалась нематериальной, шаг ее будто и не тревожил травы, но она приблизилась, и я убедился, что это не видение, но та Кэри, которую я помнил, в коричневом платье из домотканой материи и пахнущая жимолостью. Но теперь на ней не было капюшона, волосы свободно ниспадали на плечи и на ногах ничего. Лучи солнца проглядывали сквозь шелестящие на ветру листья и играли в ее волосах отблесками света на воде. В руках она держала букетик колокольчиков.

— Милорд!

Слабый ее голос звучал приветливо. Я стоял неподвижно, с достоинством, окутывавшим меня подобно плащу, но все мое тело трепетало, как конь, который чувствует одновременно узду и шпоры. Подумалось, не намерена ли она поцеловать мне руку и на этот раз, а если так, то что мне делать.

— Кэри! Что ты здесь делаешь?

— Собираю колокольчики. — Взгляд ее был так невинен, что это совершенно обезоружило меня. Она подняла букет и со смехом посмотрела на меня поверх него. Одному богу ведомо, что могла увидеть она в моем лице. Нет, она совсем не собиралась целовать мне руку. — Разве ты не знаешь, что я ушла из обители Святого Петра?

— Да, мне сказали. Я подумал, что ты, должно быть, ушла в какой-то другой монастырь.

— О, только не это. Я ненавижу монастыри. Там как в клетке. Некоторым нравится, они чувствуют себя там в безопасности, но это не по мне. Я не создана для такой жизни.

— Однажды и со мной собирались проделать нечто подобное, — заметил я.

— Ты тоже убежал?

— Да. Но я убежал еще до того, как меня заперли. А где ты живешь теперь, Кэри?

Она, казалось, не расслышала вопроса.

— Ты тоже не предназначен для этого? Я хочу сказать, не хочешь быть скованным?

— По крайней мере, не такими цепями.

Она удивилась такому ответу, но я и сам толком не знал, что хочу сказать, поэтому придержал язык и лишь смотрел на нее без всякого выражения, всем существом своим наслаждаясь счастьем этого момента.

— Мне было жалко твою матушку, — сказала она.

— Спасибо, Кэри.

— Она умерла вскоре после твоего отъезда. Наверное, тебе все уже подробно рассказали?

— Да. Я побывал в монастыре, как только возвратился в Маридунум.

Она чуть помолчала, глядя вниз. Провела босой ногой по траве скромным танцующим движением, от которого зазвенели золоченые бубенчики на ее поясе.

— Я знала, что ты вернулся. Все об этом говорят.

— Правда?

Она кивнула.

— Мне в городе сказали, что ты не только великий маг, но еще и принц…

Говоря это, она подняла взгляд, и в упавшем голосе ее прозвучало сомнение. Я был одет в самые старые из своих одежд, на тунике виднелись оставленные травой пятна, которые даже Кадаль не смог отстирать, накидка была вся в репейнике и порвана колючками ежевики. Мои сандалии были сделаны из холста — такие носят рабы; в кожаных по длинной сырой траве не очень-то походишь. Даже по сравнению с тем просто одетым молодым человеком, которого она видела раньше, я выглядел, должно быть, просто бродягой. И она спросила с наивной прямотой:

— А теперь, после смерти матери, ты по-прежнему принц?

— Да. Мой отец — Верховный король.

Губы ее приоткрылись.

— Твой отец? Король? Я не знала. Никто не говорил.

— Не многие и знали. Теперь же, когда матушка умерла, об этом уже можно говорить. Да, я его сын.

— Сын Верховного короля… — Она выдохнула это с почтением. — И еще маг. Я знаю, это правда.

— Да. Это правда.

— А ты однажды сказал мне, что вовсе не маг.

Я улыбнулся.

— Я сказал лишь, что не могу излечить твою зубную боль.

— Но ведь излечил же.

— Ты так сказала. Я не поверил.

— Твое прикосновение излечит любую болезнь, — сказала она и вплотную приблизилась ко мне.

Ворот платья был расстегнут. Цвет ее шеи бледным оттенком своим походил на жимолость. Я ощущал ее запах и запах ее колокольчиков, и запах горьковато-сладкого сока оказавшихся зажатыми между нами цветов. Я потянул рукой за ворот ее платья, и завязки платья с треском порвались. Груди ее были круглыми, полными и такими мягкими, что я и представить не мог. Они лежали в моих руках, как грудки голубей моей матушки. Кажется, я ожидал, что она закричит и бросится от меня, но ее теплое тело прильнуло ко мне, она засмеялась, закинула руки мне за голову, взъерошила мои волосы и слегка укусила губу. Затем вдруг повисла на мне всем весом, а поскольку в тот момент я как раз держал ее в объятиях и нагнулся, чтобы поцеловать, то не удержался на ногах и упал, подминая ее и разбрасывая в падении цветы.

Понял я далеко не сразу. Поначалу были и смешки, и прерывистое дыхание, и все то, что рисует пылкое воображение по ночам, но я все еще сдерживал себя — она была такой маленькой и постанывала, когда я причинял ей боль. Она была стройной как тростинка, и в то же время податливой, и можно бы подумать, что с ней я должен почувствовать себя владыкой мира, но тут она издала вдруг глубокий горловой звук, будто задыхалась, выгнулась в моих руках, как изгибаются от боли умирающие, губы ее быстро, как бы нанося удар, приблизились к моим и с силой впились в них.

И вдруг начал задыхаться я сам; руки ее притягивали меня, рот ее высасывал меня до дна, тело ее ввергало меня в ту непроницаемую, запредельную тьму, в которой нет ни воздуха, ни света, ни дыхания, ни шепота пробуждающегося духа. Могила в могиле. Страх вспыхнул в моем мозгу, подобно раскаленному добела лезвию полоснул по глазам. И я открыл глаза и не увидел ничего, кроме падающего на меня вращающегося света и тени дерева, чьи шипы кололи, как гвозди. Какое-то ужасного вида существо вцепилось когтями в мое лицо. Тень колючего дерева колебалась и тряслась, похожий на пещеру рот хватал воздух, и стены вокруг дышали, сдавливая меня. Я рванулся назад, прочь, вырвался и, перевернувшись, скатился с нее, покрываясь потом от страха и стыда.

— Что случилось?

Голос ее звучал отрешенно, руки по-прежнему были подняты туда, где мгновение назад находился я.

— Прости, Кэри. Прости.

— О чем ты? Что случилось?

Она повернула ко мне обрамленную золотым беспорядком волос головку. Полуприкрытые глаза были подернуты поволокой. Она потянулась ко мне.

— О, если ты об этом, то вернись. Все хорошо, я покажу тебе, только иди сюда.

— Нет. — Я попытался мягко отстранить ее, но меня трясло. — Нет, Кэри. Оставь меня. Нет.

— В чем дело? — Глаза ее вдруг широко раскрылись. Она привстала, опершись на локоть. — Да у тебя это, кажется, в первый раз. Ведь так? Так?

Я не мог вымолвить ни слова.

Она рассмеялась — кажется, она хотела рассмеяться весело, но прозвучало это визгливо. Снова опрокинулась на спину и протянула ко мне руки.

— Ладно, неважно, ты ведь можешь научиться, правда? Ты ведь мужчина, в конце концов. По крайней мере, я так считала…

Потом вдруг в нетерпеливой ярости:

— О, ради бога! Давай быстрее, ладно? Доверься мне, и все будет в порядке.

Я схватил ее за запястья и сжал их.

— Кэри, прости. Я не могу объяснить, но это… Я не имею права, вот все, что я знаю. Нет, послушай, всего минуту.

— Пусти меня!

Я освободил ее руки, она отдернула их и села, зло глядя на меня. Несколько цветов, зацепившись, остались в ее волосах. Я сказал:

— Дело не в тебе, Кэри, не думай. К тебе это не имеет отношения…

— Недостаточно хороша для тебя, да? Потому что мать моя была шлюхой?

— Разве? Я и не знал. — На меня вдруг накатилась ужасная усталость. Я осторожно сказал: — Говорю же, к тебе это отношения не имеет. Ты очень красивая, Кэри; когда я впервые увидел тебя… ты, должно быть, знаешь, что я почувствовал. Но то, что случилось, не относится к этому чувству. Это между мной и… это как-то связано с моей… — Я замолк. Бесполезно. Глаза ее, блестящие и пустые, глянули на меня, затем она нетерпеливо отвернулась и начала оправлять платье. И вместо того, чтобы сказать «силой», я закончил: —…с моей магией.

— Магия.

Она выпятила губку, как обиженный ребенок. Резким движением затянула потуже поясок и начала собирать рассыпавшиеся колокольчики, язвительно повторив:

— Магия. Думаешь, я верю в эту твою дурацкую магию? Ты правда думал, что у меня тогда болели зубы?

— Не знаю, — едва смог ответить я. Я поднялся на ноги.

— Что же, наверное, если ты маг, то тебе необязательно быть мужчиной. В конце концов тебе, должно быть, стоило уйти в монастырь.

— Возможно. — В волосах ее застрял цветок, и она подняла руку, чтобы вытащить его. Белый шелк ее кожи, казалось, светился на солнце. Взгляд мой остановился на синей отметине кровоподтека на ее запястье. — У тебя все в порядке? Я не причинил тебе вреда?

Она не ответила и не подняла глаз, поэтому я повернулся.

— Что ж, до свидания, Кэри.

Я успел отойти не больше, чем шагов на шесть, когда ее голос остановил меня.

— Принц…

Я повернулся.

— Значит, ты все же откликаешься на это? — бросила она. — Я, признаться, удивлена. Говоришь, что сын Верховного короля, и даже не оставишь мне серебряной монеты в уплату за порванное платье?

Должно быть, я стоял и смотрел на нее как лунатик. Она откинула золотистые волосы и рассмеялась мне в лицо. Как слепой, я нашарил у себя на поясе кошелек и достал монету. Это был золотой. Я шагнул к ней — отдать монету. Она, по-прежнему смеясь, протянула ко мне ладони, сложив их чашечкой, как нищая. Порванное платье свисало с прекрасной шеи. Я швырнул монету на землю и бросился прочь от нее, вверх по лесистому склону, не разбирая дороги.

Ее смех преследовал меня, пока я не перевалил за гряду и не спустился в соседнюю лощину. Там я упал ничком у ручья и утопил память о ее прикосновении и запахе в потоке пахнущей снегом воды горного потока.

9

В июне Амброзий прибыл в Каэрлеон и послал за мной. Я поехал один и прибыл через несколько дней вечером. Уже давно прошел ужин, были зажжены лампы, и лагерь успокоился. Король же еще продолжал работать — я заметил свет в его ставке и мерцание на стоящем снаружи у входа штандарте с драконом. Не успел я приблизиться, лязгнули в военном салюте доспехи стражей и появилась высокая фигура, в которой я узнал Утера.

Он перешел дорогу, направляясь к двери напротив королевской, но, едва занеся ногу на ступеньку, заметил меня, остановился и повернул назад.

— Мерлин. Значит, все же приехал. Не очень-то ты сюда спешил, а?

— Меня вызвали, и срочно. Если мне предстоит ехать за границу, значит, там для меня есть дело.

Он замер.

— Кто сказал тебе, что ты едешь за границу?

— Люди только об этом и говорят. В Ирландию, не так ли? Говорят, у Пасцентия появились там опасные союзники и Амброзий хочет с ними побыстрее разделаться. Но зачем нужен я?

— Потому что он хочет разрушить их главную крепость. Тебе приходилось слышать о Килларе?

— Кто же не слышал? Говорят, эту крепость никому еще не удавалось взять.

— Правду говорят. Посреди Ирландии стоит гора, и с вершины ее, я слышал, можно видеть все берега. А наверху той горы крепость, и окружена она не земляными стенами и частоколом, а каменными. Вот потому-то, дорогой Мерлин, ты и едешь с нами.

— Ясно. Вам нужны осадные орудия.

— Нам нужны осадные орудия. Нам придется штурмовать Киллар. Если эту крепость удастся взять, то, скорее всего, несколько ближайших лет угрозы для нас оттуда не будет. Потому я беру Треморина, а Треморин настоял, чтобы взяли и тебя.

— Я понимаю так, что король не едет?

— Нет. А теперь пожелаю тебе доброй ночи; меня же призывают неотложные дела, иначе я пригласил бы тебя к себе, чтобы ты мог подождать. У него сейчас комендант лагеря, но вряд ли он задержится надолго.

С этими словами он довольно любезно пожелал мне покойной ночи и взбежал по ступеням в свою комнату, где, еще не переступив порог, принялся звать слугу.

Почти тут же от дверей короля снова донесся лязг салюта и вышел комендант лагеря. Не замечая меня, он остановился переговорить с одним из часовых, и я подождал, пока он закончит.

Глаз мой уловил какое-то движение, какое-то боязливое шевеление в тени, где кто-то тихонько пробирался по узкому проходу между строениями напротив того, где квартировал Утер. Разговаривавшие с комендантом часовые ничего не замечали. Я отступил от факела и всмотрелся. Маленькая фигурка, закутанная в плащ с накинутым капюшоном. Девушка. Она подошла к освещенному углу и задержалась там, осматриваясь. Затем жестом, который показался мне скорее осторожным, чем испуганным, она надвинула капюшон пониже на лицо.

Я узнал этот жест, как узнал и донесшийся до меня запах, напоминающий жимолостный, и выбившийся из-под капюшона золотящийся в свете факела локон.

Я застыл. Интересно, зачем она последовала за мной сюда, что надеялась обрести? В тот момент я уже не чувствовал стыда, но боль осталась, и, кажется, по-прежнему осталось желание. Я помедлил, затем шагнул вперед и заговорил:

— Кэри?

Но она не обратила внимания. Выскользнув из тени, она легко и быстро взбежала по лестнице к двери Утера. Я услышал оклик часового, затем какое-то бормотание и тихий мужской смех.

Когда я поравнялся с дверью Утера, она была уже закрыта. В свете факела я заметил усмешку на лице часового.

Амброзий все еще сидел за столом, в тени за его спиной ждал слуга.

Амброзий, отодвинув бумаги, поприветствовал меня. Слуга принес и налил вина, затем удалился, оставив нас наедине.

Какое-то время мы разговаривали. Он пересказал мне новости, пришедшие после моего отъезда из Винчестера: о продолжающемся строительстве и планах на будущее. Затем заговорил о работе Треморина в Каэрлеоне и так перешел на военные темы. Я спросил его о последних известиях про Пасцентия, «ибо, — сказал я, — с недели на неделю ждем мы вести о том, что он высадился на севере и уже вторгся в страну».

— Пока этого не случилось. Знаешь, если из моих планов что-то выйдет, то может случиться и так, что о Пасцентии мы больше до самой весны не услышим, а уж тогда будем во всеоружии и готовы встретить его. Если же мы позволим ему высадиться сейчас, то он может оказаться врагом более опасным, чем кто-либо, с кем мне уже пришлось сразиться.

— Я кое-что слышал об этом. Речь идет, наверное, о новостях из Ирландии?

— Да. Вести оттуда приходят плохие. Ты знаешь, что у них там новый король, Гилломан? Молодой, пышущий огнем дракон, говорят, и рвется в бой. Ты, может быть, слышал, что за Пасцентия сговорена сестра Гилломана. Понимаешь, что это может значить? Такой союз способен поставить под угрозу сразу и север, и запад Британии.

— Разве Пасцентий сейчас в Ирландии? Я слышал, что он в Германии, собирает подкрепления.

— Это так, — подтвердил он, — у меня нет точных данных о его войске, но, полагаю, это тысяч двадцать. Не знаю я и того, что они с Гилломаном замышляют. — Он поднял бровь, с улыбкой глядя на меня. — Успокойся, мальчик, я призвал тебя не для того, чтобы просить предсказания. Ты все объяснил под Каэрлеоном; я склонен ждать, полагаясь, как и ты, на бога.

Я рассмеялся.

— Знаю. Я нужен тебе для того, что ты зовешь «настоящей работой».

— Вот именно. Я не собираюсь ждать здесь, в Британии, пока Германия и Ирландия соберутся с силами, потом, подобно летнему шторму, обрушатся на оба побережья и встретятся в Британии, чтобы внезапным нападением ошеломить север. Британия находится теперь между ними и может разделить их еще до того, как они сойдутся вместе для атаки.

— И сначала ты покоришь Ирландию?

— Гилломана, — ответил он, кивнув. — Он молод и неопытен — и до него ближе. Утер отправится в Ирландию еще до конца этого месяца. — Перед Амброзием лежала карта. Он развернул ее боком, чтобы я тоже мог видеть. — Здесь. Вот твердыня Гилломана; тебе, несомненно, предстоит услышать о ней. Это горная крепость, она зовется Киллар. Мне не удалось разыскать никого, кто видел бы ее, но я слышал, что она сильно укреплена и ее защитники могут отбить любой штурм. Мне даже говорили, что ее еще никому не удавалось взять. Послушай, мы не можем себе позволить, чтобы Утер сидел, осаждая ее, долгие месяцы, не то Пасцентий ворвется сюда с черного хода. Киллар следует взять быстро, и его нельзя — так мне сказали — взять с помощью огня.

— Да?

Я приметил уже на столе среди других карт и планов наброски подкопа.

Он сказал, как бы уклоняясь от темы разговора:

— Треморин очень лестно отзывается о тебе.

— Очень мило с его стороны. — Тут и я сказал невпопад: — Я встретил снаружи Утера. Он сказал мне, чего ты хочешь.

— И ты отправишься с ним?

— Конечно, я к твоим услугам. Но, господин… — я показал на рисунки, — я не создал новых чертежей. Все, что я задумал, уже строится здесь. А если такая спешка…

— Нет, не это. Я не прошу чего-то нового. Те машины, что есть у нас, хороши — и они послужат нам. Все, что мы построили, готово к погрузке на корабли. Ты нужен мне для большего. — Он сделал паузу. — Киллар, Мерлин, это не просто твердыня, это святилище, святилище королей Ирландии. Говорят, на вершине горы стоит Хоровод камней, круг вроде тех, что ты видел в Бретани. И в Килларе, сказали мне, находится сердце Ирландии и святилище королевства Гилломана. Я хочу, чтобы ты разрушил эту святыню и увез из Ирландии ее сердце.

Я не вымолвил ни звука.

— Я говорил об этом с Треморином, — продолжал он, — и он сказал, что следует послать за тобой. Ты поедешь?

— Я уже сказал, что еду. Непременно.

Он улыбнулся и поблагодарил меня, не как Верховный король, благодарящий своего подданного, покорного его воле, но будто я был равным ему и согласился оказать ему услугу. Он еще немного поговорил о Килларе, о том, что слышал об этой крепости, о приготовлениях, которые, по его мнению, нам следовало сделать, и наконец откинулся в кресле, сказав с улыбкой:

— Об одном жалею. Я еду в Маридунум и рад был бы твоей компании, но теперь для этого нет времени. Можешь отправить со мной какие-нибудь письма, если есть кому.

— Спасибо, мне некому писать. Да и будь я там, вряд ли осмелился бы предложить гостеприимство в моей пещере.

— Хотел бы я посмотреть на нее.

— Дорогу туда укажет любой. Но вряд ли она годится королю.

Я смолк. Лицо его озарилось весельем и на какое-то мгновение снова стало двадцатилетним. Я поставил свою чашу на стол.

— Я глупец. Совсем забыл.

— Что был там зачат? Я так и подумал. Не бойся, я и сам могу найти дорогу.

Он заговорил о своих планах. Сам он намеревался остаться в Каэрлеоне.

— И если Пасцентий нападет, — сказал он мне, — я думаю, что он двинется этой дорогой, — палец его провел линию на карте, — и я смогу перехватить его к югу от Карлайла. И еще одно, я хотел обсудить с тобой. Когда ты в последний раз проезжал в апреле через Каэрлеон в Маридунум, ты вроде бы говорил с Треморином?

Я ждал.

— Насчет этого.

Он поднял пачку чертежей — не моих — и протянул через стол. Это были чертежи не лагеря и даже не каких-либо виденных мной зданий. Там были и церковь, и огромный зал, и башня. Несколько минут я молча изучал их. И почему-то чувствовал себя уставшим, как будто на сердце легла тяжесть.

Лампа дымила, светила тускло и отбрасывала на бумаги танцующие тени. Я встряхнулся и поднял взгляд на отца.

— Понятно. Речь, должно быть, идет о мемориальном сооружении?

Он улыбнулся.

— Я достаточно римлянин, чтобы пожелать воздвигнуть впечатляющий монумент.

Я хлопнул рукой по рисункам.

— И достаточно британец, чтобы пожелать монумент в британском стиле? Да, я и это слышал.

— Что рассказал тебе Треморин?

— Что подумывали о возведении какого-нибудь памятника твоим победам и в ознаменование твоего царствования над объединенным королевством. Я согласен с Треморином, что строить триумфальную арку здесь, в Британии, было бы неразумно. Он, правда, сказал, что некоторые священники хотели бы построить большую церковь — к примеру, епископ Каэрлеона. Но, господин, это тоже вряд ли подойдет. Если построить ее в Каэрлеоне, то и в Лондоне, и в Винчестере, не говоря уж о Йорке, станут думать, что ей следовало бы находиться именно у них. Из всех них, я полагаю, Винчестер подойдет более всего. Это твоя столица.

— Нет. Я и сам думал об этом. Когда я ехал из Винчестера, то проезжал через Эймсбери… — Вдруг он наклонился вперед. — Что с тобой, Мерлин? Ты болен?

— Нет. Ночь выдалась душная, и только. Я думаю, надвигается буря. Продолжай. Ты проезжал через Эймсбери.

— Я ведь там родился, ты знаешь? Ну и мне показалось, что если возвести мой памятник в таком месте, вряд ли кто сможет возражать — есть и еще одна причина, по которой выбор этот мне нравится. — Он нахмурил брови. — Ты бледен, как бумага, мальчик. Ты уверен, что у тебя все в порядке?

— Совершенно уверен. Разве что устал немного.

— Ты поужинал? Как это я не подумал спросить раньше.

— Спасибо, я ел по дороге. И сейчас мне ничего не требуется. Разве что немного вина…

Я привстал, но не успел подняться на ноги, как он вскочил, обошел вокруг стола с кувшином в руках и сам налил мне. Пока я пил, он стоял рядом, опершись на край стола. Мне отчетливо вспомнилось, что именно так он стоял в ту ночь в Бретани, когда я понял, кто он мне. Мысль моя зацепилась за это воспоминание, и вскоре я смог уже улыбнуться ему.

— Со мной все в порядке, это правда. Пожалуйста, продолжай. Ты собирался рассказать мне о второй причине твоего выбора Эймсбери для возведения монумента.

— Тебе, наверное, известно, что неподалеку оттуда лежат в могиле британцы, убитые из-за предательства Хенгиста. И я считаю подобающим — и вряд ли кто сможет оспорить это — чтобы памятник моей победе, созданию объединенного королевства под главенством одного короля, стал и памятником тем воинам. — Он немного помолчал. — И можно сказать, что есть и третья причина, важнее, чем первые две.

Я сказал, не глядя на него, устремив взор в чашу с вином и стараясь говорить спокойно:

— Потому что в Эймсбери уже находится величайший из монументов Британии? А может быть, и всего Запада?

— Так. — В его голосе прозвучало глубокое удовлетворение. — Значит, и твои мысли идут в том же направлении? Ты видел Хоровод Великанов?

— Я ездил туда, когда возвращался домой из Винчестера.

При этих словах он встал и, обогнув стол, вернулся в свое кресло. Уселся, затем, положив руки на стол, подался вперед.

— Значит, тебе понятно, что я замыслил. Ты, пока жил в Бретани, повидал достаточно, чтобы знать, чем был некогда этот Хоровод. И ты видел во что он превратился теперь — беспорядочное нагромождение гигантских камней в безлюдном месте, где их опаляет солнце и обдувает ветер.

Немного помолчав, он медленно добавил, не сводя с меня глаз:

— Я говорил об этом с Треморином. Он утверждает, что не в человеческих силах поднять те камни.

Я улыбнулся.

— Поэтому ты и послал за мной — чтобы я поднял их для тебя?

— Ты ведь знаешь, считают, что их воздвигло волшебство, а не люди.

— Тогда, — ответил я, — вряд ли можно сомневаться, что и в следующий раз скажут то же самое.

Зрачки его глаз сузились.

— Ты хочешь сказать, что сможешь сделать это?

— Почему бы и нет?

Он сидел молча и ждал. Мерой его доверия ко мне было то, что он даже не улыбнулся. Я продолжал:

— О, я слышал все это россказни, то же и в Малой Британии говорят о стоячих камнях. Но камни там были возведены людьми, господин. А то, что люди сделали однажды, люди же могут сделать и еще раз.

— Значит, если уж у меня нет мага, то есть, по крайней мере, сведущий инженер?

— Вот именно.

— Как ты справишься с этим?

— Сейчас я и половины ответа не знаю. Но сделать это можно.

— И ты сделаешь это для меня, Мерлин?

— Конечно. Разве не сказал я, что нахожусь здесь для служения тебе и служить буду изо всех сил? Я восстановлю Хоровод Великанов для тебя, Амброзий.

— Несокрушимый символ Британии, — теперь он говорил в мрачной задумчивости, хмуро глядя на свои руки. — Я буду похоронен там, Мерлин, когда придет мой час. То, что хотел Вортигерн совершить для своей твердыни во мраке, я сделаю для своей на свету; я помещу тело ее короля под этими камнями, прах воина под сердцем всей Британии.

Должно быть, кто-то отдернул занавес от двери. Часовых видно не было, в лагере стояла тишина. Каменные косяки и тяжелая притолока над ними окаймляли кусочек ночного неба с пылавшими на нем звездами. Вокруг нас реяли огромные тени, склонялись, подобно сплетенным ветвям деревьев, гигантские камни, на которых давно уже ставшие костями руки вырубили некогда знаки богов воздуха, земли и воды. Кто-то негромко говорил; голос короля, голос Амброзия. Он говорил уже какое-то время; я слышал его слабо, как будто тьма доносила до меня далекое эхо.

— … и пока король лежит под тем камнем, королевство его не падет. Ибо Хоровод Великанов встанет вновь, и простоит столько же, сколько стоял, и дольше, и живые небеса будут озарять его своим светом. И я привезу с собой огромный камень, дабы положить его поверх могилы, и станет он сердцем Британии, и начиная с этого времени все короли станут одним королем, а все боги — единым Богом. И ты снова оживешь в Британии, и пребудешь во веки вечно, ибо вместе мы сотворим короля, чье имя будут помнить столько же, сколько стоят камни Хоровода, и это будет больше, чем просто символ: он станет щитом и живым мечом.

Голос принадлежал не королю; это был мой собственный голос. Король по-прежнему сидел по ту сторону заваленного картами стола, руки его недвижно и спокойно лежали поверх бумаг, под прямыми бровями темнели глаза. Между нами бросала тусклый свет лампа, мерцая на проникавшем под закрытую дверь сквозняке.

Я смотрел на него, и взгляд мой начал понемногу проясняться.

— Что я говорил?

Он покачал головой, улыбнулся и потянулся за кувшином с вином.

Я раздраженно бросил:

— Это находит на меня, как приступ дурноты на беременную девчонку. Прости. Скажи, о чем я тут говорил?

— Ты сулил мне царство. И бессмертие тоже обещал. Чего же еще желать? Теперь выпей, пророк Амброзия.

— Не вина. Вода здесь есть?

— Вот. — Он поднялся на ноги. — А теперь тебе следует идти и хорошенько выспаться, да и мне тоже. Завтра на рассвете я выезжаю в Маридунум. Тебе точно ничего не нужно передать туда?

— Скажи Кадалю, чтобы отдал тебе серебряный крест с аметистами.

Какое-то время мы молча смотрели в лицо друг другу. Я был почти с него ростом. Он мягко сказал:

— Вот мы и попрощались.

— Как можно попрощаться с королем, которому даровано бессмертие?

Он странно глянул на меня.

— Значит, мы встретимся еще раз?

— Мы встретимся еще раз, Амброзий.

Только теперь я понял, что мое пророчество касалось его смерти.

10

Мне говорили, что Киллар — гора в самой середине Ирландии. В других частях этого острова есть горы, которые, хотя и не так велики, как в моей стране, все же могут называться горами. Но возвышенность Киллар — вовсе не гора. Это правильной конической формы холм, вершина которого поднимается не более чем на девятьсот футов. Он даже не покрыт лесом, а лишь порос разнотравьем, да попадаются местами участки, заросшие колючими кустами или несколько отдельно стоящих дубков.

При всем том, стоя там, где он находится, холм этот нависает над теми, кто приближается к нему, так как стоит в одиночестве, это единственный холм посреди огромной равнины. Во все стороны, без малейших неровностей простирается гладкая, заросшая травой степь; куда ни глянь — на север, юг, восток или запад — везде одно и то же. Но неправда, будто с вершины этого холма можно видеть берега; во все стороны открывается однообразный вид покрытой зеленью равнины, а над ней бледное, затянутое облаками небо.

Даже воздух здесь какой-то спокойный. Нам дули в спину попутные ветра, и мы высадились на длинном, сером берегу ласковым летним утром; летевшее с берега дыхание ветерка несло в себе запахи болотного мирта, дрока и просоленной травы. Дикие лебеди плыли по глади залива с подросшими уже птенцами, и чибисы кричали и кувыркались над лугами, где в зарослях укрывались их гнезда. Ни время, ни природа, можно было подумать, не располагают здесь к войне. И верно, война скоро окончилась. Гилломан, король, был молод — говорят, всего восемнадцать лет — и не стал слушать своих советников и выжидать удобного момента, чтобы отразить наше нападение. Дух его боевой был так высок, что при первых известиях о высадке иностранных войск на священные берега Ирландии юный король собрал своих воинов и бросил их против бывалых войск Утера. Они встретили нас на равнине, за нашими спинами был холм, а позади них — река. Войска Утера не дрогнули при первой, отчаянно смелой атаке и не отступили даже на пару шагов, а затем, в свою очередь, стали уверенно наступать и опрокинули ирландцев в воду. К счастью для них, поток был широким, но мелким, и хотя тем вечером вода в нем стала красной, многим сотням ирландцев удалось спастись. Одним из них был король Гилломан, и когда нам стало известно, что он с группой самых преданных сторонников бежал на запад, Утер, предположив, что направляться он может только в Киллар, послал вслед тысячу конников с приказом схватить его прежде, чем он успеет укрыться за воротами крепости. Это едва удалось сделать — когда Гилломана догнали, ему оставалось всего полмили, он находился у самого подножия холма, в виду крепостных стен. Второе сражение было короче и кровопролитнее первого. Однако произошло оно ночью, и в суматохе рукопашной схватки Гилломану снова удалось бежать. С горсткой людей он галопом умчался с поля боя, и на этот раз никто не знал, куда. Но дело было сделано; к тому времени как мы, основные силы армии, подошли к основанию горы Киллар, британские войска уже овладели крепостью и ворота были открыты.

О том, что случилось далее, рассказывают много небылиц. Мне самому доводилось слышать некоторые из песен и даже прочесть описание тех событий, приведенное в книге. Амброзия ввели в заблуждение. Киллар вовсе не был твердыней, сложенной из огромных камней; следует сказать, что внешнее укрепление было сделано, как обычно, и состояло из земляного вала с частоколом, перед которыми находился огромный ров, и еще один ров находился за валом, тоже глубокий и с установленными на дне кольями.

Стена центрального укрепления действительно была сложена из камней, и крупных, но ничего такого, с чем не могла бы справиться обычная группа саперов с соответствующим оборудованием. За этой крепостной стеной находились дома, большей частью деревянные, а также несколько подземных убежищ, как это принято и у нас в Британии. Еще выше, вокруг вершины холма, стояло самое внутреннее кольцо стен — подобно короне на голове короля. А за ним, в самом центре и на самой вершине холма, находилось святилище. Здесь стоял Хоровод, круг камней, в котором, как говорили, находилось самое сердце Ирландии. Его нельзя даже сравнивать с Великим Хороводом в Эймсбери — здесь был всего лишь один-единственный круг не связанных перекрытиями камней, но выглядел он все же довольно внушительно, стоял прочно, и большая его часть оставалась целой. Два опорных камня с перекрытием находились рядом с центром, где в высокой траве лежали другие камни, на первый взгляд в беспорядке.

Я направился наверх один тем же вечером. На склонах холма царили всегда сопутствующие завершению битвы суета и шум, знакомые мне еще по Каэрконану. Но стоило мне зайти за окаймлявшую святилище стену и выйти к вершине холма, и я будто покинул охваченный суматохой зал и уединился для покоя в какой-то башне, где-то наверху. Все звуки остались за стенами, и по мере того, как я поднимался по высокой летней траве, звуки становились все тише, пока не исчезли совсем. Я остался один.

Круглая луна низко висела в небе, бледная и неподвижная, с пятнами теней и с одного края подточенная, подобно немало походившей монете. На небо высыпали мелкие звезды, их пасли тут и там сиявшие яркие звезды-пастухи, а напротив луны сияла одна огромная, горевшая белым пламенем звезда. Длинные прозрачные тени лежали на ронявших семена травах.

Высокий камень стоял одиноко, лишь чуть отклонившись к востоку. Немного дальше находилась яма, а за ней еще один круглый валун, в лунном свете казавшийся черным. Здесь что-то было. Я помедлил. Что-то, чему я не мог подобрать имени, сам старый, черный камень мог оказаться каким-то темным созданием, сгорбившимся на краю ямы. По коже прошла дрожь, и я повернул прочь. Этот камень я не стал бы тревожить.

Луна поднималась все выше одновременно со мной, и когда я вошел в круг камней, она вознесла свой белый диск над камнями с перекладиной и озарила чистым светом середину каменного круга.

Шаги мои зазвучали с сухим и ломким хрустом — я шел по участку земли, где недавно разводили костры. Виднелись белые очертания костей. Плоскому камню неподалеку были приданы очертания алтаря. На одной из его сторон при свете луны виднелись следы резьбы, грубые очертания вырубленных в камне изображений лент и змей. Я остановился, чтобы провести по ним пальцем. Поблизости шуршала в траве и пищала мышь. Никаких других звуков. Этот камень был чист, мертв, покинут богами. Я оставил его, продолжая двигаться медленно через отброшенные лунным светом тени. Был и еще один камень, с закругленным, как у улья, верхом. А в стороне лежал упавший опорный камень, едва заметный из-за разросшейся вокруг травы. Когда я, все еще в поисках, почти миновал его, пробежавшая рябь от дыхания ночного ветерка сделала неясными тени и как бы дымкой подернула лежавшие на траве пятна света. Я зацепился за что-то ногой, пошатнулся и упал на колени у края длинного плоского камня, почти скрытого травой. Руки мои прикоснулись к поверхности камня. Он был массивный, удлиненный, без следов резьбы, просто огромный природный камень, залитый теперь лунным светом. И не нужен уже был ни холод в ладонях, ни шипящий шелест спутанных трав при нежданном порыве ветра, ни запах маргариток — и без них было ясно, что это тот самый камень. А вокруг меня, как танцоры, отступившие подальше от центра, молча чернели стоячие камни. По одну руку — белая луна, по другую — пылавшая белым звезда-король. Я медленно поднялся на ноги и встал там у основания длинного камня, как стоят в изножье кровати, ожидая кончины лежащего на ней человека.

Меня разбудило тепло, тепло и раздавшиеся поблизости голоса людей, и я поднял голову. Я стоял на коленях, опустив руки и туловище на тот камень. Утреннее солнце стояло уже довольно высоко, лучи его лились прямо в середину Хоровода. От мокрых трав поднималась дымка тумана, и белые клубы скрывали холм ниже по склону. Несколько человек прошли между камнями Хоровода и стояли там, переговариваясь между собой и глядя в мою сторону. Когда я принялся, прищурившись, оглядываться и двигать затекшими конечностями, пришедшие разделились и Утер направился ко мне, за ним последовало полдюжины его офицеров, среди которых был и Треморин. Двое солдат толкали кого-то перед собой — очевидно, пленного ирландца; руки его были связаны, а на одной из щек виднелся шрам с запекшейся кровью, но он держался хорошо, и я подумал, что его охранники выглядят более напуганными, чем их пленник.

Увидев меня, Утер остановился, а затем, когда я стал подниматься на негнущиеся ноги, направился ко мне напрямик.

Должно быть, прошедшая ночь наложила отпечаток на мое лицо, ибо в группе офицеров за его спиной я заметил взгляды, к которым привык с детства, взгляды одновременно и настороженные, и удивленные, и даже Утер заговорил чуть громче, чем следовало.

— Значит, твоя магия не слабее ирландской.

Свет был слишком ярок для моих глаз. Утер выглядел очень живым и в то же время нереальным, как образы, которые можно увидеть в текущей воде. Я попытался заговорить, прочистил горло, и попытался еще раз.

— Я все еще жив, если ты это имеешь в виду.

Треморин хрипло сказал:

— Во всей армии не нашлось бы еще одного человека, который согласился бы провести здесь ночь.

— Из страха перед черным камнем?

Я увидел, как рука Утера метнулась в непроизвольном движении, как бы сама собой, чтобы сделать охранительный знак. Он заметил, что это не укрылось от меня, и, похоже, рассердился.

— Кто сказал тебе о черном камне?

Не успел я ответить, как ирландец вдруг спросил:

— Ты видел его? Кто ты?

— Меня зовут Мерлин.

Он медленно кивнул. По-прежнему в нем не было ни страха, ни почтения. Он угадал мою мысль и улыбнулся, как бы говоря: «ты и я, мы оба способны сами позаботиться о себе».

— Зачем они вот так провели тебя сюда? — спросил я его.

— Чтобы я показал им король-камень.

Утер сказал:

— Он уже показал. Это резной алтарь, вон там.

— Отпустите его, — сказал я. — Он вам не нужен. И оставьте в покое алтарь. Вот этот камень.

Наступило молчание. Затем ирландец рассмеялся.

— И правда, если вы привезли с собой королевского заклинателя, то на что мог надеяться бедный поэт? На звездах было написано, что вы возьмете его, и правда, это будет только справедливо. Камень этот стал не сердцем Ирландии, а ее проклятьем, и, может быть, Ирландии станет легче, если он покинет ее берега.

— Почему? — спросил я его, и обратившись к Утеру, добавил: — Скажи, пусть его отпустят.

Утер кивнул, и стражники освободили руки пленника. Улыбаясь мне, он растер запястья. Можно было подумать, что кроме нас двоих в Хороводе никого нет.

— В стародавние времена говорили, что камень этот попал сюда из Британии, с западных гор, что видны от Ирландского моря, и что великий король всей Ирландии, звали его Фионн Мак Камхейл, нес камень на руках всю ночь и с ним прошел через море в Ирландию и установил его здесь.

— А теперь, — сказал я, — мы, может быть и не так запросто, но вернем его в Британию.

Он рассмеялся.

— Я думал, такой великий маг, как ты, сможет поднять его одной рукой.

— Я не Фионн, — ответил я, — а теперь, если ты мудр, поэт, возвращайся домой к своей арфе, не ввязывайся больше в сражения, а сочини песню об этом камне, и о том, как заклинатель Мерлин взял этот камень из Хоровода в Килларе и с легкостью перенес его в Хоровод Нависших Камней в Эймсбери.

Продолжая смеяться, он отсалютовал мне и удалился. Ему и правда удалось благополучно пройти через лагерь и уйти, ибо годы спустя я услышал сочиненную им песню.

Его уход остался почти незамеченным. Какое-то время все молчали, пока Утер хмуро рассматривал огромную глыбу, казалось, мысленно прикидывая ее вес.

— Ты обещал королю, что можешь справиться с этим. Так ли это?

— Я сказал королю, что принесенное сюда людьми люди же могут и унести.

Хмурясь, он посмотрел на меня в нерешительности, и все еще немного сердясь.

— Он передал мне, что ты ему говорил. Я согласен. Здесь и правда не нужна магия и заклинания, а только сведущие в своем деле люди и нужные приспособления. Треморин!

— Господин?

— Если мы возьмем лишь один этот вот король-камень, то до остальных камней нам и дела нет. Повалите их, где сможете, да так и оставьте.

— Хорошо, господин. Если бы мне в помощь дали Мерлина…

— Отряд Мерлина будет занят на укреплениях. Мерлин, будь добр, берись за дело. Я даю тебе двадцать четыре часа.

В такой работе люди уже немало поднаторели; они скапывали стены и заполняли их землей рвы. Частоколы и дома мы просто сожгли. Люди работали охотно и настроение у них было отличное.

Утер был всегда щедр к солдатам, и добра пограбить здесь было немало: браслеты из меди, бронзы и золота, фибулы и доброе оружие, выложенное медью и эмалью, как это принято у ирландцев. Работа была завершена к сумеркам, и мы спустились с холма во временный лагерь, разбитый на равнине, у подножия.

Уже закончился ужин, когда ко мне пришел Треморин. Я видел факелы и костры, по-прежнему горевшие на вершине холма, в их свете виднелось то, что оставалось от Хоровода. Лицо Треморина было испачкано и выглядел он уставшим.

— Провозились весь день, — с горечью произнес он, — и нам удалось приподнять его на пару футов, а полчаса назад опоры подломились, и он снова упал в свою яму. Какой дьявол надоумил тебя указать на тот камень? С ирландским алтарем все было бы намного проще.

— Ирландский алтарь не годится.

— Клянусь богами, похоже, нам и этот не достанется! Послушай, Мерлин, мне плевать, что он там говорит, за эту работу отвечаю я, и я прошу тебя пойти и посмотреть. Ты пойдешь?

О последующем и были сложены легенды. Было бы утомительно рассказывать, как мы это сделали, но все вышло довольно просто; у меня был целый день подумать об этом, я видел и камень, и склон холма, а какие нужны приспособления, я помнил еще со времен жизни в Бретани. Там, где было можно, мы везли его по воде — вниз по реке от Киллара к морю, потом в Уэльс, и опять как можно дальше по рекам, по двум великим Эйвонам, лишь считанные мили между ними нам пришлось провезти его по суше. Я был не Фионн Могучая Рука, но я был Мерлин, и огромный камень шествовал домой столь же плавно и беспрепятственно, как баржа по спокойной воде, и я находился при нем все это время. Наверное, я спал во время этой поездки, но сам я этого не помню. Я бодрствовал, как не спят у кровати находящегося при смерти человека, и в тот единственный раз, путешествуя по морю я не чувствовал качки, а сидел (как мне потом рассказывали) спокойный и молчаливый, будто в кресле у себя дома. Утер однажды пришел поговорить со мной, скорее всего, он был зол, что мне удалось так просто сделать то, с чем не смогли справиться его собственные инженеры, но, глянув на меня, сразу ушел и уже не пытался подойти ко мне снова. Я ничего этого не помню. Наверное, меня там просто не было. День и ночь я непрерывно всматривался в огромную спальню в Винчестере.

Эта новость застала нас в Каэрлеоне. Пасцентий атаковал с севера со своими германскими и саксонскими союзниками, и король, маршем направившись в Карлайл, нанес им там поражение. Но потом, благополучно вернувшись в Винчестер, он заболел. Как обычно, в слухах недостатка не было. Кто говорил, будто в Винчестер, где с простой простудой лежал Амброзий, пришел, переодевшись, один из людей Пасцентия и подсыпал ему отраву в питье. Другие утверждали, что то был человек Эозы. Но это мало что меняло; король в Винчестере был очень болен.

В ту ночь снова взошла король-звезда, и выглядела она, говорили люди, как огненный дракон, и дымом вился за ней хвост из меньших звезд. Но не было нужды в этом знамении, дабы сказать мне то, что я знал уже с той ночи на вершине Киллара, когда поклялся увезти огромный камень из Ирландии и возложить на его могилу.

Так оно и случилось, когда мы возвратили этот камень в Эймсбери и я снова возвел упавшие камни кругов Хоровода Великанов на их места в память о нем. А на следующую Пасху в городе Лондоне был коронован Утер Пендрагон.

Книга 5 Приход Медведя

1

Позднее люди говорили, что та огромная звезда-дракон, что пылала в дни смерти Амброзия и по которой Утер взял королевское прозвание Пендрагон, была зловещим провозвестником нового правления. И в самом деле, поначалу казалось, что все обернулось против Утера. Как будто падение звезды Амброзия стало сигналом старым его врагам воспрянуть, выползти из самых темных уголков страны и сплотиться, чтобы уничтожить его наследника. Сын Хенгиста Окта и родич его Эоза, считая себя со смертью Амброзия свободными от данного ему обещания не пересекать северных границ его царства, собрали для нападения всех, кто откликнулся на их призыв, а стоило раздаться этому призыву, как на него откликнулись все недовольные. Вновь прибыли жадные до земель и грабежа воины из Германии, остатки саксов Пасцентия объединились с уцелевшими ирландцами Гилломана и с теми в Британии, кто считал себя обойденным новым королем. Через несколько недель после смерти Амброзия Окта во главе большой армии, подобно волку, принялся опустошать север и, прежде чем новый король смог выступить против него, разрушил все города от Стены Адриана до Йорка. В Йорке, городе-крепости Амброзия, он обнаружил находящиеся в добром порядке стены, закрытые ворота и готовых защищаться людей. Он распорядился доставить все осадные машины, что у него имелись, и в ожидании их встал лагерем.

Должно быть, он знал, что Утер застанет его здесь, но численность его армии была такова, что он не боялся британцев. Позднее подсчитали, что у него было тридцать тысяч войска. Как бы то ни было, но когда Утер явился снять осаду с Йорка со всеми, кого только смог собрать, саксы превосходили числом британцев более чем вдвое. Сражение было кровавым и опустошительным. Я думаю, что смерть Амброзия потрясла королевство; несмотря на блестящую репутацию Утера-воина, у него не было опыта верховного командования, и уже тогда было известно, что он не обладает присущими его брату даже в тяжелом положении хладнокровием и рассудительностью. Недостающую ему мудрость он компенсировал смелостью, но это не смогло помочь ему справиться с тем тяжелым положением, в которое попал он у Йорка. Ряды британцев дрогнули и бежали, и лишь ранние в это время года сумерки спасли их. Утер — а с ним и Горлойс Корнуэльский, старший после него в войске — смог вновь собрать те силы, что у него остались, у вершины небольшой горы, название ее Дамен. Склоны горы были обрывистыми, и там можно было скрыться в скалах, пещерах и густом орешнике, однако место это могло послужить лишь временным укрытием от саксонского войска, с торжеством окружившего подножие горы в ожидании утра. Положение британцев было отчаянным и требовало отчаянных же решений. Расположившись в пещере, мрачный Утер созвал своих усталых командиров, в то время как солдаты устраивались на отдых где могли, и попробовал придумать с ними какой-то способ перехитрить огромную армию, поджидавшую их у подножия холма. Поначалу все могли думать лишь о бегстве, но кто-то — позднее мне говорили, что это был Горлойс — подсказал, что отступать дальше означало лишь откладывать поражение, а с ним и гибель нового королевства, но ведь если можно отступить, то можно и напасть самим, и это не такая уж безнадежная затея, если британцы не станут ждать рассвета, а используют неожиданность и обрушатся на врага ночью, сверху и задолго до того, как враг окажется готов к такому нападению. Да, уловка, конечно, не бог весть какая, и саксы вполне могли ожидать такого от загнанных в ловушку отчаявшихся людей, но саксы не сильны ни в чем, кроме боя, и мне уже доводилось об этом говорить — им не хватает дисциплины. С почти полной определенностью можно было утверждать, что они не станут ожидать никаких действий осажденных до рассвета, и что уверенные в победе, саксы спокойно улеглись спать, и что если осажденным хоть немного повезло, три четверти их пьяны, упившись вином из захваченных запасов.

Отдавая саксам должное, следует отметить, что Окта выслал-таки дозорных, и те все-таки не спали. Но план Горлойса удался, на руку оказался и небольшой утренний туман, поднявшийся перед рассветом из лощин и плотной вуалью окутавший подножие холма.

Сквозь этот туман молча шагали британские воины; казалось, они выросли вдвое против обычного роста и нельзя было понять, сколько их. Как только рассвело достаточно, чтобы видеть проходы среди скал, они ударили вниз. Те из саксонских передовых постов, которые не удалось уничтожить без шума, подняли тревогу, но было уже слишком поздно. Едва придя в себя, саксы нашаривали с проклятиями оружие там, куда его вчера сунули, но британцы, которым не нужно было больше хранить молчание, с боевыми кличами ворвались в расположение полусонной еще армии — и началось избиение. Оно завершилось к полудню, а Окта и Эоза оказались пленены.

К началу зимы, когда север был очищен от саксов, а их длинные корабли догорали на северных берегах, Утер возвратился в Лондон, бросил за решетку пленников и начал приготовления к своей коронации, назначенной на следующую весну. Его битва с саксами, почти полное поражение и последовавшая за ним яркая, блестящая победа — вот в чем нуждалось его правление. Люди забыли о бедствиях, последовавших за смертью Амброзия, и начали говорить о новом короле как о восходящем солнце. Имя его было у всех на устах, от знати и воинов, толпившихся вокруг него в ожидании даров и почестей, до возводивших ему дворцы строителей и дам его двора, щеголявших в новых, алых, как маковое поле, платьях — цвет этот стал называться «пендрагоновский красный». За эти первые недели я встретился с Утером всего раз.

Я все еще находился в Эймсбери, руководя работами по подъему Хоровода Великанов. Треморин был на севере, но у меня подобралась хорошая команда, и набравшись опыта при перевозке король-камня с Киллара, люди без страха брались за массивные монолиты Хоровода. Что до установки стоячих камней, то после того, как мы выровняли камни, выкопали ямы и уложили направляющие, с остальным вполне могли справиться канаты, треноги и отвесы. Главные трудности встретились при установке перекрытий, но чудо создания Хоровода было сотворено бессчетное число лет назад древними мастерами, плотно подогнавшими эти гигантские камни друг к другу, будто деревянные брусья, точно совмещенные опытным плотником. Нам оставалось лишь найти способ поднять их. Именно это занимало мой ум все годы, с того самого времени, как я впервые увидел стоячие камни с перекрытиями в Малой Британии и приступил к своим вычислениям. Не забыл я и то, о чем поведали мне песни. В конце концов я создал что-то вроде деревянного подъемника — инженер наших дней счел бы его примитивным, но такие приспособления — по свидетельству слепого певца — однажды уже справились с подобной задачей и вполне могли справиться еще раз. Дело шло медленно, но шло. И, полагаю, зрелище было довольно впечатляющим — стоило посмотреть, как эти огромные глыбы поднимаются шаг за шагом и, наконец, встают на свои основания так плотно, будто сделаны из сала. Чтобы заставить камень двигаться, требовалось двести человек; опытные команды работали объединенными усилиями и использовали для сохранения ритма, как это делают и гребцы, музыку. Ритмы движений определялись, конечно, самой работой, а мелодии были старыми, я помнил их с детства. Их пела мне нянька, но она никогда не произносила таких слов, в которые облекали иногда эти мелодии мои строители. Слова эти бывали чаще всего веселыми, бесстыдными, и речь там шла о конкретных людях, по большей части высокопоставленных. Не щадили в них ни Утера, ни меня, хотя специально в моем присутствии таких песен не пели. Более того, когда поблизости оказывался человек со стороны, слова становились либо благозвучны, либо неразборчивы. Позднее говорили, будто я двигал камни Хоровода с помощью магии и музыки. Полагаю, верно и то, и другое. С тех пор я стал думать, что так же, должно быть, возводил Феб-Аполлон с помощью музыки стены Трои. Но та магия и та музыка, что возвели Хоровод Великанов, принадлежали не только мне, но и слепому певцу из Керрека.

К середине ноября холода усилились и работы подошли к концу. Был потушен в лагере последний костер и укатил на юг, в Сарум, последний обоз фургонов со строителями и оснащением. Кадаль отправился в Эймсбери еще до меня. Я медлил, сдерживая беспокойного коня, пока на равнине не скрылся из вида последний фургон и я не остался совсем один.

Небо оловянной чашей нависло над молчаливой равниной. До сумерек было еще далеко, и трава белела от изморози. Бледное зимнее солнце рисовало длинные тени связанных перекрытиями камней. Мне вспомнился тот стоячий камень и белая изморозь, и бык, и кровь, и молодая улыбка прекрасного бога. Я опустил взгляд на король-камень. Мне было известно, что в могилу его опустили с мечом в руке. И я сказал ему:

— Мы вернемся сюда, вернемся вдвоем в день зимнего солнцестояния.

Затем, оставляя его в одиночестве, я взобрался на коня и направился в Эймсбери.

2

Новости об Утере прибыли в декабре: он оставил Лондон и отправился на рождество в Винчестер. Я послал ему письмо, оставшееся без ответа, и снова вместе с Кадалем выехал туда, где среди равнины одиноко стоял скованный морозом Хоровод Великанов. Было это двадцатого декабря.

В низине сразу за Хороводом мы привязали коней, потом развели огонь. Я опасался, что ночь может выдаться облачной, но она была холодной и ясной, с усыпавшими небосвод роями звезд, напоминавших пылинки в столбе лунного света.

— Поспи немного, если сможешь уснуть на таком холоде, — предложил Кадаль. — Я разбужу тебя перед рассветом. А почему ты уверен, что он приедет?

И потом, не дождавшись от меня ответа:

— Ну, ты ведь маг, тебе и знать. Слушай, если уж эта твоя магия не помогает спокойно спать, накинул бы на себя еще один плащ. Я разбужу тебя вовремя, так что не мучай себя.

Я так и сделал, завернулся в двухслойную шерстяную ткань и лег у огня, подложив под голову седло. Я скорее дремал, чем спал, и различал едва слышные шорохи ночи на фоне невероятной тишины равнины: гудение и потрескивание огня, шорох подброшенных Кадалем дров, ритмичный звук, с которым щипали траву пасущиеся поблизости кони, крик вылетевшей на ночную охоту совы. И потом, перед самым рассветом, тот звук, которого я ждал: непрерывный гул земли под головой, говорящий о приближении скачущих лошадей.

Я сел. Кадаль, с затуманенными глазами, мрачно произнес:

— По-моему, у тебя есть еще часок.

— Не обращай внимания. Я поспал. Приложи ухо к земле и скажи мне, что слышишь.

Он наклонился и стал вслушиваться — ударов пять пульса, затем вскочил и бросился к нашим коням. В те дни люди не мешкали, заслышав в ночи приближение всадников.

Я остановил его.

— Все в порядке. Это Утер. Как ты считаешь, сколько у них коней?

— Двадцать, а может тридцать. А ты уверен?

— Совершенно уверен. А теперь седлай коней и будь при них. Я пойду внутрь.

Это был тот час между ночью и утром, когда воздух недвижен. Всадники приближались галопом. Казалось, стуком копыт их коней полнится вся замерзшая равнина. Луна скрылась. Я в ожидании стоял у того камня.

Утер оставил отряд неподалеку и выехал вперед всего с одним сопровождающим. Вряд ли они заметили меня, хотя должны были увидеть отсветы гаснущего костра Кадаля в низине. Ночь была светлой даже от звезд, поэтому они ехали без факелов и неплохо видели в темноте; оба всадника легким галопом направились прямиком к внешнему кругу камней Хоровода, и поначалу я подумал, что они верхом въедут внутрь. Однако, чуть не доезжая до камней, кони, хрустя изморозью и скользя по ней, остановили свой бег, и король выпрыгнул из седла. Я услышал звон, когда он бросил поводья спутнику. «Не давай ему застаиваться», — донеслось до меня, и затем он приблизился — быстро шагающая тень среди гигантских теней Хоровода.

— Мерлин?

— Милорд?

— Странное время ты выбрал. Так уж нужно было встречаться среди ночи?

Он был совершенно бодр и ничуть не любезнее обычного. Но все-таки он явился. Я ответил:

— Тебе угодно было увидеть, что сделано здесь мной, а сегодня как раз та ночь, когда я смогу показать это. Я благодарю тебя за приезд.

— Показать мне что? Видение? Что, опять какое-то твое наваждение? Предупреждаю тебя…

— Нет. Здесь ничего подобного нет, по крайней мере сейчас. Но есть нечто иное, и я хочу, чтобы ты это увидел, а увидеть это можно лишь сегодняшней ночью. Для этого нам, боюсь, придется еще немного подождать.

— Долго? Холодно…

— Не очень долго, милорд. До рассвета.

Он остановился у король-камня, по другую сторону от меня, и при неверном свете звезд я увидел, что он смотрит на камень, склонив голову и потирая подбородок.

— Когда ты впервые остался на ночь у этого камня, то, говорят, тебя посещали видения. А теперь мне рассказали в Винчестере, что когда он лежал при смерти, то разговаривал с тобой, будто ты находился в спальных покоях и стоял в изножье его кровати. Это правда?

— Да.

Голова его вздернулась.

— Так говоришь, еще на Килларе ты знал, что брат мой умирает, и ничего не сказал мне об этом?

— Это не имело смысла. Ты ведь не смог бы вернуться быстрее, даже узнав о его болезни. А так ты путешествовал без лишних тревог, и у Каэрлеона, когда он умер, я ведь сказал тебе.

— Клянусь богами, Мерлин, не тебе судить, о чем говорить мне, а о чем нет. Ты не король. Ты должен был сказать.

— Но ведь и ты не был тогда королем, Утер Пендрагон. Я поступил так, как просил меня он.

Он было дернулся, но затем вновь взял себя в руки.

— Сейчас, конечно, можно говорить что угодно. — Но по его голосу я понял, что он поверил мне и побаивается и меня, и этого места. — А теперь, раз уж мы здесь, ждем рассвета и того, что ты мне хочешь показать, я думаю, в отношениях между нами нужно кое-что прояснить. Ты не можешь служить мне так же, как служил моему брату. Ты должен знать это. Мне не нужны твои пророчества. Брат мой ошибался, говоря, что мы соединим наши усилия на благо Британии. Наши звезды разные. Признаю, я относился к тебе слишком круто и там, в Бретани, и на Килларе, и я сожалею об этом, но сейчас уже поздно. Наши пути расходятся.

— Да. Я знаю.

Я произнес это без какого-либо особого выражения, просто соглашаясь, и удивился, когда в ответ он тихонько рассмеялся про себя. Рука его почти дружески легла на мое плечо.

— Значит, мы понимаем друг друга. Не думал я, что все окажется так просто. Знал бы ты, как славно после последних недель, когда со всех сторон одолевали ищущие помощи, на коленях молящие о пощаде, вымаливающие милости… А тут единственный человек в королевстве, у которого есть право просить меня о чем-то, идет себе своим путем и мне позволяет идти своим, ведь так?

— Конечно. Пути наши пересекутся, но время для того не настало. А уж тогда нам предстоит соединить усилия, хотим мы того или нет.

— Там посмотрим. Признаю, у тебя есть сила, но мне с того какая польза? Мне не нужны священники. — Голос его звучал живо и дружелюбно, как будто отгоняя то странное, что витало в воздухе этой ночи. Утер врос корнями в землю. Амброзий понял бы, что я имею в виду, но Утер снова заговорил о человеческом, он не мог оторваться от этого, как не может пес оторваться от кровавого следа. — Кажется, ты и так уже неплохо послужил мне, на Килларе, да и здесь, с Нависшими Камнями. Я должен чем-то наградить тебя уже за это.

— Когда смогу, я всегда буду к твоим услугам. Если я понадоблюсь, ты всегда знаешь, где меня найти.

— Не при моем дворе?

— Нет, в Маридунуме. Там мой дом.

— Ах, да, знаменитая пещера. По-моему, ты заслужил большего.

— Мне ничего не нужно, — ответил я.

Стало немного светлее. Я заметил, что он косо глянул на меня.

— Сегодня я говорю с тобой, как прежде никогда и ни с кем не говорил. Не держишь ли ты против меня каких-либо прошлых обид, а, бастард Мерлин?

— Я ничего не держу против тебя, милорд.

— Ничего?

— Разве что девушка в Каэрлеоне. А это, можно сказать, ничего.

Он уставился на меня, потом усмехнулся.

— Когда это было?

— Не имеет значения. Все равно ты не вспомнишь.

— Клянусь Псом, я тебя недооценивал.

В его голосе прозвучало нечто, столь близкое к теплому чувству, как мне не доводилось еще от него слышать. Знай он, подумалось мне, рассмеялся бы. Я сказал:

— Уверяю, это не имеет значения. И тогда не имело, а теперь и еще меньше.

— Ты все еще не сказал, зачем вытащил меня сюда в такое время. Посмотри на небо; сейчас взойдет солнце — и поскорее бы, а то кони замерзнут. — Он повернулся лицом к востоку. — День обещает выдаться хорошим. Интересно будет посмотреть, что ты здесь сделал. Теперь могу сказать, что вплоть до того дня, когда я получил от тебя письмо, Треморин твердил, что сотворить такое невозможно. Пророк ты или нет, но прок от тебя есть, Мерлин.

Свет нарастал, и тьма редела, уступая ему дорогу. Теперь я видел его более отчетливо — он стоял, подняв голову и снова поглаживая рукой подбородок. Я заметил:

— Хорошо, что вы приехали во тьме, и я узнал тебя по голосу. Днем я бы тебя не признал. Ты отрастил настоящую бороду.

— Больше стал похож на короля, а? Во время кампании у меня не было времени заниматься чем-то еще. Ко времени, когда мы подошли к Хумберу… — Он начал рассказывать, и его обращенная ко мне речь впервые с тех пор, как я узнал его, звучала просто и естественно. Может быть потому, что теперь я был изо всех его подданных единственным родственником, а, говорят, родная кровь дает себя знать. Он говорил о кампании на севере, о битвах, о дымящихся пепелищах, что оставляли после себя саксы. — А теперь мы встретим рождество в Винчестере. Этой весной я буду коронован в Лондоне и уже…

— Погоди. — Я не намеревался прерывать его так бесцеремонно, но на меня обрушился словно весь вес пронизанного лучами неба. Не было времени подбирать слова, с которыми приличествует обращаться к королю. Я быстро добавил: — Время приближается. Встань со мной у подножия этого камня.

Я отступил на шаг от него и встал у основания длинного король-камня, лицом к пылающему востоку. Я не мог даже взглянуть на Утера. У него на мгновение перехватило дыхание — похоже, от гнева, — но он сдержался, повернулся — замерцали драгоценные каменья и блеснули доспехи — и встал рядом со мной. У ног наших простирался король-камень.

На востоке ночь отступила, отдернулась подобно вуали… и взошло солнце. Прямой, как брошенный факел, как огненная стрела, луч света пронзил серый воздух и лег негнущейся лентой от горизонта к король-камню у наших ног. Обрамляя это зимнее сияние, чернела перед нами огромная застывшая сторожевая арка. Приблизительно через двадцать ударов сердца солнце поднялось над горизонтом, так быстро, что видно было, как тени связанного перемычками круга камней двигаются по длинной дуге, чтобы почти сразу же утратить резкость очертаний и выцвести в слепящем блеске зимнего рассвета.

Я глянул на короля. Ничего не выражавший взгляд его широко раскрытых глаз был обращен к камню у наших ног. Я не мог прочесть его мысли. Затем он поднял голову и посмотрел в сторону, на внешний круг, где, смыкаясь, темнели огромные плиты стоячих камней.

Неторопливо отойдя в сторону, он повернулся на каблуках, охватывая взглядом весь круг Нависших Камней. Я заметил, что недавно отрощенная борода его была рыжеватой и вилась; он стал отпускать волосы подлиннее, а на шлеме вспыхивал золотой венец. Глаза его голубели, как дым костра в лучах солнца.

Наконец наши взгляды встретились.

— Ты не зря улыбаешься. Это и правда впечатляет.

— Это от облегчения, — ответил я. — Правильно ли я сделал все расчеты — вот что уже несколько недель беспокоило меня.

— Треморин мне рассказывал. — Он медленно, оценивающе посмотрел на меня. — И он передал мне твои слова.

— Мои слова?

— Да. «Я наброшу на его могилу покров, сотканный из самого света».

Я промолчал.

Утер медленно добавил:

— Я уже сказал, что мне нет дела до пророков и попов. Я лишь солдат и думаю как солдат. Но это — то, что ты сотворил здесь — это я могу оценить и понять. Может быть, в конце концов нам удастся договориться. Я уже сказал, что буду праздновать Рождество в Винчестере. Ты поедешь туда со мной?

Он спросил, а не приказал. Меня отделял от него камень. Это было началом чего-то, но чего, мне еще не было явлено в видениях. Я покачал головой.

— Может быть, весной. Мне бы хотелось посмотреть на коронацию. Но заверяю тебя, если я буду нужен, то явлюсь на твой зов немедленно. Теперь же я должен ехать домой.

— В эту земляную нору? Что ж, если тебе так угодно… Видит бог, не много же тебе нужно. Нет ли чего-нибудь, что ты хотел бы попросить у меня? — Он обвел рукой молчаливо стоявший вокруг нас ряд камней. — Люди не очень-то одобрят короля, не наградившего тебя за такое.

— Я уже получил свою награду.

— Теперь насчет Маридунума. Тебе больше было бы к лицу жить в доме твоего деда. Возьмешь его?

Я покачал головой.

— Мне не нужен дом. Но ту гору я бы принял.

— Ну и бери. Мне говорили, в народе ее уже зовут Горой Мерлина. Рассвело, кони могут замерзнуть. Если бы ты когда-нибудь был солдатом, Мерлин, знал бы, что есть лишь одно, что важнее могил королей — не дать коням застояться.

Он снова хлопнул меня по плечу, повернулся так, что взвился алый плащ и зашагал к поджидавшему его коню. Я же пошел разыскивать Кадаля.

3

Когда наступила Пасха, я так и не собрался покинуть Брин Мирддин (Утер, верный своему слову, отдал мне эту гору с пещерой, и люди стали уже считать, будто названа она так скорее по моему имени, нежели по имени бога, а потому и прозвали ее Мерлиновой горой), но тут пришло послание от короля, в котором он настоятельно просил меня прибыть в Лондон. На этот раз речь шла не о просьбе, а о повелении, и столь настоятельном, что король, дабы избежать каких-либо проволочек, связанных с возможным ожиданием попутчиков, послал мне сопровождающих.

По дорогам в те дни все еще было опасно передвигаться группами менее чем в дюжину человек, во время поездки люди не выпускали из рук оружия и держались настороже. Те, кому было не по карману нанять охрану, ждали, пока не подберутся попутчики, а торговцы даже складывались, чтобы заплатить вооруженной охране за сопровождение.

В необжитых местах было по-прежнему полно уцелевших беглецов из армии Окты и оказавшихся отрезанными от дома ирландцев, встречались иногда и заблудившиеся саксы, тщетно пытавшиеся скрыть свою белую кожу — если их узнавали, то охотились за ними безжалостно. Весь этот люд видели в окрестностях ферм, они скрывались в горах, болотах и чащах, устраивали внезапные дикие набеги в поисках пищи и следили за дорогами, поджидая одиноких или слабо вооруженных путников, сколь бы жалкими те ни были. Любой, имевший плащ и сандалии, считался богачом и хорошей добычей.

Это не удержало бы меня от поездки из Маридунума в Лондон вдвоем с Кадалем. Ни один бродяга или вор не выдержал бы моего взгляда, не говоря уж о риске получить от меня проклятие. Со времени событий у Динас Бренина, Киллара и Эймсбери слава моя распространилась широко и все более разрасталась благодаря песням и рассказам — пока и сам я почти не перестал узнавать свои дела.

Динас Бренин также был переименован, он стал называться Динас Эмрис — отчасти в признание моих заслуг, отчасти же в память о высадке Амброзия и о крепости, которую он там воздвиг. Жилось мне ничуть не хуже, чем во дворце моего деда или в доме Амброзия. Ежедневно перед пещерой оставляли подношения — вино и продукты, а бедные, которым нечего было предложить в обмен на полученные от меня лекарства, приносили дрова, или солому на подстилку для коней, или помогали что-то строить, или мастерили какую-нибудь простую мебель. Так с удобством и в мире провели мы зиму, пока однажды в начале марта в долину не примчался верхом, оставив сопровождающих в городе, гонец от Утера.

Это был первый сухой день после более чем двух недель непрерывного дождя вперемежку со снегом и ветром, и я поднялся на холм над пещерой — поискать первые побеги лекарственных трав.

Остановился я, не дойдя до сосновой рощицы, чтобы посмотреть на одинокого всадника, галопом мчавшегося вверх по долине. Кадаль, должно быть, услыхал стук копыт; я видел, как внизу подо мной его казавшаяся совсем маленькой фигурка появилась из пещеры и приветствовала всадника, а потом указала рукой направление, в котором я ушел. Гонец не стал задерживаться. Он развернул своего скакуна вверх по склону, пришпорил и помчался меня разыскивать.

Конь и ездок появились над гребнем склона в нескольких шагах от меня; всадник быстро соскочил с седла, сделал рукой знак от сглаза и приблизился ко мне.

Это был молодой человек моих примерно лет, лицо его показалось мне знакомым. Где-то я видел его, должно быть, в свите Утера.

Приехавший до самых бровей был забрызган грязью, там же, где сквозь грязь виднелось лицо, оно было бледным от усталости. Должно быть, для последнего рывка он взял свежего коня в Маридунуме, ибо животное казалось свежим и норовистым — я заметил, как молодой человек сморщился от боли, когда конь задрал голову и натянул поводья.

— Милорд Мерлин. Я доставил тебе приветствие из Лондона, от короля.

— Высокая честь для меня, — ответил я в соответствии с этикетом.

— Король просит тебя присутствовать на празднике в честь его коронации. Он отправил эскорт, милорд. Люди в городе, дают отдых коням.

— Ты сказал «просит»?

— Мне бы следовало сказать «приказывает», милорд. Мне же приказано доставить тебя незамедлительно.

— Это все, что ты должен сообщить?

— Кроме этого, он не поручал мне передать ничего другого, милорд. Только то, что ты немедленно должен явиться к нему в Лондон.

— Тогда я, конечно, поеду. Отправимся завтра утром, когда ваши кони отдохнут?

— Сегодня, милорд. Сейчас.

Оставалось лишь пожалеть, что этот бесцеремонный приказ Утера передавался в слегка извиняющейся манере. Я оценивающе глянул на гонца.

— Ты направился прямо ко мне?

— Да, милорд.

— Без остановок в пути?

— Да.

— Сколько времени это заняло?

— Четыре дня, милорд. Это свежий конь. Я готов отправиться назад уже сегодня.

Тут конь снова вздернул голову и я увидел, как лицо говорившего опять исказилось от боли.

— Ты ранен?

— Так, мелочь. Вчера я упал и повредил запястье. Правое запястье, не то, которым я держу уздечку.

— Да, но им ты держишь кинжал. Спустись к пещере и передай слуге все, что сообщил мне, и скажи, чтобы он дал тебе поесть и вина. Когда я спущусь, то займусь твоим запястьем.

Он заколебался.

— Милорд, король очень спешил. Это не просто приглашение посмотреть на коронацию.

— Тебе все равно придется подождать, пока слуга упакует мои вещи и оседлает коней. И пока я сам пообедаю. Чтобы перевязать твое запястье, потребуется всего несколько минут. И пока я этим занимаюсь, ты сможешь рассказать, что нового слышно в Лондоне, и объяснить, почему король так настоятельно приказывает мне явиться на праздник. Теперь спускайся; я скоро буду.

— Но, господин…

Я перебил:

— К тому моменту, как Кадаль приготовит нам троим обед, я буду уже с вами. И быстрее никак не получится. Теперь иди.

Он с сомнением взглянул на меня, затем стал спускаться, скользя по мокрому склону и таща на поводу упирающегося коня. Я закутался в плащ от пронизывающего ветра и отошел за сосновую рощицу так, чтобы меня не было видно от пещеры.

Я остановился у конца скального уступа, где свободно гулял, раздувая складки моего плаща, продувавший долину ветер. За спиной гудели на ветру сосны, постукивали ветки терновника у могилы Галапаса, стук их был едва слышен из-за шума деревьев. Вскрикивал в мглистом воздухе ранний зуек. Я обратил лицо к небу и сосредоточился на мысли об Утере и Лондоне, о полученном только что приказе. Но все оставалось по-прежнему — то же небо, те же сосны и тот же стук веток терновника на ветру. Я посмотрел в другую сторону, вниз, туда, где лежал Маридунум.

С этой высоты мне был виден весь город, на таком удалении он казался крохотным, как игрушка. Тускло зеленела продуваемая насквозь мартовским ветром долина. Извивалась серая под серым же небом река. По мосту ехал фургон. Над стенами крепости ярким пятнышком реял штандарт. Вниз по реке быстро двигалось суденышко, его коричневый парус был наполнен ветром. Холмы, все еще по-зимнему лиловатые, окружали долину, как ладони, держащие хрустальный шар…

В глаза попала принесенная ветром влага, и картина расплылась.

В руки мои холодно лег хрустальный шар. Я смотрел вниз, вглядываясь в его глубины. Там лежал маленький и совершенный в своей миниатюрности город с мостом, текущей рекой и крохотным, спешащим по ветру суденышком. Вокруг вверх и вниз по склонам простирались поля; все это искажалось и изгибалось в извивах хрусталя, пока поля, небо, река, облака не обрамили город с его людской суетой подобно тому, как листья и чашечки цветов обрамляют готовый распуститься бутон. Казалось, весь этот край, весь Уэльс, всю Британию могу удержать я в своих ладонях — и земли эти представлялись мне маленькими, сияющими и застывшими, будто угодили в янтарь. Я смотрел вниз, на свернувшиеся в хрустальный шар земли, и знал, что ради этого я и был рожден. Время мое пришло, и я должен принять это на веру.

Хрустальный шар растаял в моих сложенных чашей ладонях и превратился в холодную от дождя пригоршню собранных мной растений.

Я уронил их и поднял тыльную сторону ладони вытереть залитые водой глаза. Картина внизу изменилась: фургона и суденышка не было уже видно; город лежал передо мной недвижимо.

Я спустился к пещере, где застал Кадаля, суетившегося у кухонных горшков, и молодого человека, из последних сил пытавшегося оседлать наших коней.

— Брось это, — сказал я ему. — Кадаль, горячая вода есть?

— Сколько угодно. Нам нужно быстро сниматься и в путь — приказ короля. В Лондон, да? — В голосе Кадаля звучала радость и винить его за это было трудно. — Наконец-то и мы понадобились, вот что я думаю. В чем тут дело, как по-твоему-то? Он, — Кадаль кивнул в сторону молодого человека — он, кажется, ничего не знает — или говорить не хочет. Судя по всему, какие-то неприятности.

— Может быть. Скоро узнаем. Вот, посуши-ка лучше это. — Я отдал ему свой плащ, сел у огня и подозвал молодого человека. — Давай посмотрим теперь твою руку.

На запястье у него был огромный синяк от ушиба, оно опухло и болело от прикосновений, но кость осталась цела. Пока он умывался, я приготовил примочку, затем перевязал его. Молодой человек наблюдал за мной немного испуганно и пытался уклониться от моих прикосновений, и причиной тому была, как мне показалось, не только боль. Теперь, когда он смыл грязь и я мог рассмотреть его получше, ощущение, будто мы уже где-то встречались, стало еще сильнее. Я глянул на него через повязку.

— Мы ведь знакомы, не так ли?

— Ты не помнишь меня, милорд. Но я тебя помню. Однажды ты был добр со мной.

Я рассмеялся.

— Так ли уж редко с тобой такое случалось? Как тебя зовут?

— Ульфин.

— Ульфин? Звучит знакомо… Минутку. Да, вспомнил. Ты мальчик Белазия?

— Да. Ты помнишь меня?

— Прекрасно помню. Та ночь в лесу, когда охромел мой пони и тебе пришлось вести его в поводу. Думаю, ты тогда все время крутился где-нибудь поблизости, но был почти таким же неприметным, как полевая мышь. Я запомнил лишь этот случай. Белазий тоже будет на коронации?

— Он умер.

Что-то в его голосе заставило меня оторваться от перевязки и глянуть на него повнимательнее.

— Неужели ты так сильно его ненавидел? Нет, не отвечай, я еще там догадывался об этом, хотя и лет мне было немного. Не стану спрашивать, почему. Ведают боги, я и сам не очень-то его любил, а я ведь не был рабом. Что с ним случилось?

— Умер от горячки, милорд.

— И тебе удалось пережить его? Я, кажется, припоминаю очень старый и варварский обычай…

— Принц Утер принял меня на службу. Я теперь при нем — при короле.

Он говорил быстро и не смотрел на меня. Я понимал, что большего мне от него не добиться.

— И ты все так же боишься этого мира, Ульфин?

Но на это он не ответил. Я закончил перевязывать его запястье.

— Что ж, край здесь дикий и суровый, и времена жестокие. Но они станут лучше, и я думаю, ты поможешь им стать такими. Вот, готово. А теперь поешь чего-нибудь. Кадаль, ты помнишь Ульфина? Того мальчика, что привел Астера домой в ночь, когда мы наткнулись на отряд Утера близ Немета?

— Да уж не забыл, клянусь Псом. — Кадаль оглядел Ульфина с ног до головы. — Ты выглядишь получше, чем тогда. А что с тем друидом? Умер от проклятия? Пойдем, поешь немного. Это тебе, Мерлин, и для разнообразия постарайся съесть сколько подобает человеку, а не как обычно — что едва хватило бы не умереть с голоду одной из твоих драгоценных птиц.

— Попробую, — кротко ответил я и рассмеялся, увидев, как вытянулось лицо Ульфина и как он перевел взгляд с меня на моего слугу, а потом снова на меня.

* * *

В ту ночь мы разместились в гостинице неподалеку от перекрестка, откуда расходятся дороги на север, к Пяти Холмам, и к шахтам, где добывали раньше золото. Я ужинал в одиночестве в своей комнате, прислуживал мне Кадаль. Подождав, пока закроется дверь за принесшим блюда слугой, Кадаль обернулся ко мне, его явно распирали новости.

— Если верить тому, о чем толкуют, в Лондоне будет, что посмотреть.

— Этого можно было ожидать, — спокойно ответил я. — Я слышал разговоры, что уже прибыл король Будек, а с ним и множество королей из-за Узкого моря, и что большинство из них, а также половина приближенных короля привезли с собой дочек и без устали косятся на незанятую сторону трона. — Я рассмеялся. — Утеру это придется по нраву.

— Говорят, он навестил уже половину лондонских девиц, — сказал Кадаль, ставя передо мной блюдо. Это оказалась валлийская баранина с доброй луковой подливкой, горячая и ароматная.

— О нем чего только не говорят. — Я принялся за еду. — И это даже может оказаться правдой.

— Да, но если серьезно, там, говорят, назревают неприятности. И связано это с женщиной.

— О, господи, Кадаль, пощади. Утер просто рожден, чтобы попадать в неприятности с женщинами.

— Да нет, тут другое. Кое-кто из сопровождающих разговорился, и неудивительно, что Ульфин молчит об этом. Это настоящие неприятности. Речь идет о жене Горлойса.

Я озадаченно взглянул на него.

— Герцогиня Корнуэльская? Не может быть.

— А пока ничего и не было. Но не оттого, говорят, что он не пытался.

Я отпил вина.

— Это не более чем слух, будь уверен. Она вдвое моложе своего мужа и, говорят, очень красива. Полагаю, Утер оказывает ей какие-то знаки внимания, ведь герцог — второй по старшинству командир в объединенной армии, а люди и рады посплетничать, помня, кто такой Утер. И что он такое.

Кадаль уперся кулаками в стол и уставился на меня сверху вниз.

Вид у него был необычайно торжественный.

— Знаки внимания, значит? Да говорят, что он ее просто преследует! Каждый день шлет ей лучшие блюда со своего стола, ей подают первой, даже раньше, чем ему самому, в ее честь он произносит тосты на глазах у всех присутствующих в зале, стоит ему только наполнить кубок. Никто не говорит ни о чем другом от Лондона до Винчестера. Мне рассказывали, на кухнях уже об заклад бьются.

— Не сомневаюсь. А что Горлойс?

— Говорят, поначалу пытался не обращать внимания, но дела пошли так, что он не может больше делать вид, будто ничего не замечает. Он пытался представить дело так, что вроде бы Утер оказывает почести им обоим, но когда дошло до того, что леди Игрейна — так ее зовут — оказалась усажена справа от короля, а ее старик через шесть человек по другую сторону… — он замолк.

Я встревожился.

— Да он, верно, с ума сошел! Он не может пока позволять себе неприятностей — никаких, не говоря уж о такой, да еще изо всех людей это оказался Горлойс. Во имя всех богов, Кадаль, ведь именно Корнуолл вообще позволил Амброзию высадиться в стране, и Корнуолл же вознес Утера туда, где он сейчас сидит. Кто выиграл для него битву у горы Дамен?

— Я и такое слышал.

— Правда? — Нахмурившись, я на мгновение задумался. — А та женщина? Что — если не считать обычных грязных сплетен — рассказывают о ней?

— Что она мало говорит, и с каждым днем все меньше. Не сомневайся, у Горлойса есть что сказать ей по ночам, когда они остаются наедине. Как бы то ни было, мне сказали, что теперь на людях она почти не подымает глаз, опасаясь встретиться со взглядом короля поверх его поднятой чаши или увидеть, что он перегнулся через стол и рассматривает подол ее платья.

— Как раз это я и называю грязными сплетнями, Кадаль. Я имел в виду, что она собой представляет?

— Об этом-то и не говорят, разве, что она молчалива и красива как та, как эта и как все они вместе взятые. — Он выпрямился. — О, никто не утверждает, будто она дает ему какую-то надежду. И видит бог, Утеру нет нужды вести себя, как голодному при виде миски с едой; уж его-то блюдо всегда с горкой полно — в любую ночь, стоит ему только пожелать. Вряд ли найдется в Лондоне девица, которая не пыталась бы попасться ему на глаза.

— Я верю тебе. А с Горлойсом он не ссорился? Я имею в виду, открыто?

— О таком не слышал. Одно время он был более чем сердечен, так продолжалось всю первую неделю или около того; старик был польщен. Но, Мерлин, это действительно большая неприятность; ей ведь нет и половины горлойсовых лет, а она проводит жизнь в клетке этих холодных корнуэльских замков, где ей остается лишь ткать ему воинские плащи да дремать над ними, и уж поверь, во снах она видит вовсе не седобородого старца.

Я оттолкнул блюдо. Помнится, меня тогда еще мало занимало, что там поделывает Утер, но последнее замечание Кадаля почти угодило в цель, и я не мог остаться безразличен. Была ведь некогда еще одна девушка, и ей тоже ничего не оставалось, как сидеть дома, ткать и дремать… Я отрывисто бросил:

— Ладно, Кадаль. Рад был обо всем услышать. Надеюсь лишь, что нам удастся остаться от всего этого в стороне. Мне и раньше приходилось видеть, как Утер сходит с ума по женщине, но это всегда были женщины, которых он мог добиться. А этот случай — самоубийство.

— Ты сказал, что он сошел с ума. Люди тоже об этом толкуют, — медленно сказал Кадаль. — Только они называют это «околдован». — Он глянул на меня искоса, сверху вниз. — Может быть, потому и послали молодого Ульфина в такой спешке, чтобы ты уж непременно явился в Лондон. Может быть, ты нужен ему, чтобы снять заклятие?

— Я их не снимаю, — бросил я. — Я накладываю.

Он на мгновение воззрился на меня, явно проглотив то, что собирался сказать. Потом отвернулся, чтобы взять кувшин с вином.

Когда он молча наливал мне, я заметил, что левой рукой он творит знак. Больше тем вечером мы не разговаривали.

4

Представ перед Утером, я тут же убедился, что Кадаль прав. Налицо была крупная неприятность. Мы прибыли в Лондон как раз накануне коронации. Было поздно и городские ворота уже закрыли, но относительно нашего отряда, похоже, имелось специальное указание, ибо нас, не задавая вопросов, спешно пропустили в город и тут же доставили прямо ко дворцу, где располагался король. Мне едва дали время сменить забрызганные грязью одежды и тут же провели к его спальне и подтолкнули в дверь. Слуги немедленно вышли и оставили нас одних.

Утер уже приготовился отойти ко сну и одет был в длинный халат темно-коричневого бархата, отороченный мехом. Его кресло с высокой спинкой было придвинуто к очагу, в котором на поленьях плясали языки пламени, а на табурете у кресла стояла пара кубков и приплюснутый с боков серебряный сосуд с крышкой, над его носиком неторопливо вилась струйка пара. Запах сдобренного пряностями вина донесся до меня, как только я вошел в комнату, и мое пересохшее горло сжалось от жажды, но король и не подумал предложить мне выпить. Он не сидел у огня. Он безостановочно метался по комнате из угла в угол, как пойманный в клетку зверь, и следом за ним, шаг в шаг, ходил его волкодав.

Когда за слугами захлопнулась дверь, он резко бросил — так же, как и раньше:

— Не очень-то ты спешил.

— Четыре дня? Тебе следовало дать коней получше.

Это заставило его остановиться. Он не ожидал, что ему станут отвечать. Но сказал довольно сдержанно:

— Это лучшие кони в моих конюшнях.

— Но тогда, милорд, если тебе нужно было, чтобы мы ехали быстрее, чем сейчас, следовало бы добыть крылатых коней. И людей покрепче. Нам пришлось оставить двоих по дороге.

Но он уже не слушал. Погрузился снова в мысли и возобновил бесконечную свою ходьбу, а я наблюдал за ним. Он похудел, двигался легко и быстро, как голодный волк. От бессонницы глаза его запали и кроме того, появились привычки, которых я раньше за ним не замечал — он не знал, куда девать руки. Он сцеплял их за спиной, хрустя суставами пальцев, или теребил полу ночной рубашки, или поглаживал бороду.

Наконец он бросил в мою сторону через плечо:

— Мне нужна твоя помощь.

— Я так и понял.

Это заставило его обернуться.

— Ты знаешь, о чем речь?

Я пожал плечами.

— Все только и говорят, что о вожделении короля к жене Горлойса. Я понимаю так, что ты и не пытался скрыть свое чувство. Но с тех пор, как ты отправил за мной Ульфина, минуло уже больше недели. Что случилось за это время? Горлойс и его жена все еще здесь?

— Конечно, они еще здесь. Они не могут уехать без моего дозволения.

— Понятно. Не было ли каких объяснений между тобой и Горлойсом?

— Нет.

— Но он должен знать.

— Он в таком же положении, что и я. Если когда-нибудь это выльется в слова, то остановить будет уже невозможно. А завтра коронация. Я не могу говорить с ним.

— Или с ней?

— Нет. Нет. О боже, Мерлин, я не могу приблизиться к ней. Ее охраняют, как Данаю.

Я нахмурился.

— Значит, он приставил к ней охрану? Это, конечно, достаточно необычно и равноценно публичному признанию, что что-то не так?

— Я лишь хочу сказать, что она окружена его слугами и людьми. И не только телохранителями — здесь немало его войск, которые участвовали в походе на север. Я могу приблизиться к ней лишь на людях, Мерлин. Тебе об этом, конечно, рассказывали.

— Да. Тебе удалось сказать ей что-нибудь наедине?

— Нет. Она настороже. Весь день она не отпускает от себя женщин, а у дверей ее слуги. И он… — Утер замолчал. На лице его выступил пот. — Он проводит с ней все ночи.

Он резко развернулся, так что зашелестел его бархатный халат и направился, бесшумно шагая через всю комнату, в угол, куда не доставал свет огня. Там он повернулся, протянул ко мне руки и заговорил просто, как мальчишка.

— Мерлин, что мне делать?

Я прошел через комнату к очагу, поднял сосуд и налил в оба кубка вина со специями. Один протянул ему.

— Для начала иди сюда и садись. Я не могу разговаривать с ураганом. Возьми.

Он подчинился, откинувшись на спинку большого кресла и зажав кубок в ладонях. Я с наслаждением выпил свой, затем уселся с другой стороны очага.

Утер не пил. По-моему, он почти не сознавал, что держит в ладонях. Он глядел на огонь сквозь тающий пар над кубком.

— Как только он привез ее и представил мне, я понял сразу. Видит бог, поначалу я думал, что это всего лишь еще одна быстро проходящая лихорадка, вроде тех, что случались со мной тысячу раз до того, только на этот раз в тысячу раз сильнее…

— И от которых ты излечивался, — продолжил я, — через ночь, или дюжину ночей, или месяц. Я не знаю самый долгий срок, на который женщине удавалось удержать тебя, Утер, но достаточная ли плата месяц, пусть даже три месяца, за гибель королевства?

Тот взгляд, что он бросил на меня, синий, как блеск меча, был взглядом Утера, которого я помнил.

— Клянусь Гадесом, для чего же по-твоему я посылал за тобой? Да будь у меня такое намерение, я мог погубить мое королевство за последние три недели в любой момент. Как ты думаешь, почему я до сих пор не зашел в этой глупости слишком далеко? О да, признаю, я понаделал глупостей, но пойми и ты, я был как в горячке, такого у меня раньше не случалось — и страсти такой мне раньше не случалось пережить. Это жжет меня изнутри так, что я не могу спать. А как я смогу править, сражаться и иметь дело с людьми, если я даже заснуть не могу?

— А с женщинами ты сейчас спишь?

Он уставился на меня, затем отпил из кубка.

— Ты что, с ума сошел?

— Извини, это был глупый вопрос. Даже это не способно заставить тебя заснуть?

— Нет. — Он поставил кубок рядом с собой и сплел пальцы рук. — Это не имеет смысла. Все не имеет смысла. Ты должен привести ее ко мне, Мерлин. У тебя есть твое искусство. Потому я и послал за тобой. Ты должен привести ее ко мне так, чтобы никто не знал об этом. Заставь ее полюбить меня. Приведи ее ко мне сюда, пока он будет спать. Ты это можешь.

— Заставить ее полюбить тебя? С помощью магии? Нет, Утер, здесь магия бессильна. Ты должен знать.

— Да каждая старуха клянется, что может сделать это. А ты — ты обладаешь силой, равной которой нет ни у кого из ныне живущих. Ты поднял Нависшие Камни. Ты поднял король-камень, когда у Треморина опустились руки.

— Просто я лучше умею делать расчеты, вот и все. Ради бога, Утер, что бы там ни говорили об этом люди, тебе-то известно, как все это делалось. Магией там и не пахло.

— Ты говорил с моим братом, когда он лежал при смерти. Ты станешь отрицать это сейчас?

— Нет.

— И не откажешься от своей клятвы служить мне, когда возникнет в тебе нужда?

— Нет.

— Ты нужен мне сейчас. Нужна твоя сила, откуда бы она ни исходила. Уж не посмеешь ли ты заявить мне, что ты вовсе не маг?

— Я не из тех магов, что умеют проходить сквозь стены, — ответил я, — и проносить бесчувственных людей сквозь запертые двери. — Он вдруг дернулся и я увидел, что глаза его лихорадочно заблестели, но на этот раз не от гнева, а, скорее, от боли. Я добавил: — Но я не отказываюсь помочь тебе.

В зрачках его зажглась искра.

— Ты поможешь мне?

— Да, я помогу тебе. Когда мы встречались в последний раз, я сказал, что придет время, когда мы вынуждены будем сотрудничать. Время это пришло. Я не знаю пока, что должен сделать, но это будет явлено мне, а то, что последует из этого, находится в руках бога. Но одно я способен сделать для тебя уже сегодня ночью. Я могу дать тебе заснуть. Нет, успокойся и выслушай… Если тебе предстоит завтра быть коронованным и взять под свою руку Британию, то сегодня ночью ты должен делать то, что скажу я. Я приготовлю напиток, которой позволит тебе уснуть, и ты призовешь к себе в постель женщину, как обычно. Может быть, окажется полезно, если кроме тебя и твоего слуги окажется кто-то, способный свидетельствовать, что ты спал в своих покоях.

— К чему? Что ты собрался делать? — Голос его звенел.

— Я попробую поговорить с Игрейной.

Он наклонился вперед, крепко вцепившись руками в ручки кресла.

— Да. Поговори с ней. Может быть, тебе удастся поговорить с ней, у меня это не получилось. Скажи ей…

— Минутку. Чуть раньше ты сказал, чтобы я «заставил ее полюбить тебя». Ты хочешь, чтобы я использовал любые силы, которые помогли бы доставить ее к тебе. Если ты никогда не говорил ей о своей любви и не встречался с ней иначе как на людях, почему ты думаешь, что она пойдет к тебе, даже если к тому не будет препятствий? Известны ли тебе ее мысли, милорд король?

— Нет. Она ничего не говорит. Улыбается, не поднимая глаз, и ничего не говорит. Но я знаю. Я знаю. Как будто раньше я играл лишь отдельные ноты любви. Если их сложить вместе, они сольются в песню. Она и есть та песня.

Последовало молчание. За его спиной, на помосте в углу комнаты стояла кровать, одеяло было уже откинуто. Над ней, как бы взбираясь по стене, виднелся огромный дракон, выложенный из червонного золота. При пляшущем свете огня он шевельнулся, выпуская когти.

Утер вдруг сказал:

— Когда мы говорили в последний раз, там, среди Нависших Камней, ты сказал, что ничего не хочешь от меня. Но клянусь всеми богами, Мерлин, если ты мне поможешь сейчас, если я встречусь с ней, и в безопасном месте, то ты можешь просить меня о чем угодно. Клянусь.

Я покачал головой, и он замолчал. Наверное, он увидел, что мысли мои уже далеко от него; другие силы овладели мной, заполнив залитую светом огня комнату. Дракон вспыхивал и мерцал на темном фоне стены. В его тени двигался другой, и они соединились, пламя сливалось с пламенем. Что-то ударило меня по глазам, больно, словно когтем. Я сжал веки, и наступила тишина. Когда я наконец открыл глаза, вспышки прекратились и стена снова потемнела. Взглянув на короля, недвижно сидевшего в кресле и смотревшего на меня, я медленно произнес:

— Я попрошу тебя об одном, и сейчас.

— Да?

— Когда я дам тебе свидеться с ней в безопасности, ты породишь ребенка.

Чего бы он ни ждал, но только не этого. Уставился на меня, затем вдруг рассмеялся.

— Но уж на это нужна воля богов, верно?

— Да, на это нужна воля бога.

Он откинулся в кресле, как будто с плеч его свалился тяжелый груз.

— Если я буду с ней, Мерлин, то обещаю, сделаю все, что окажется в моих силах. И все, о чем ты еще попросишь меня. Я даже лягу сегодня спать.

Я встал.

— Тогда я пойду, приготовлю и пришлю тебе лекарство.

— И встретишься с ней?

— Встречусь. Спокойной ночи.

* * *

Придремавший Ульфин стоял у дверей. Когда я вышел, он заморгал, глядя на меня.

— Теперь я могу войти?

— Немного погодя. Сначала пойдем ко мне в спальню, я дам для него лекарство. Посмотри, чтобы он принял эту настойку. Она вернет ему сон. Завтра ему предстоит длинный день.

В углу комнаты, завернувшись в голубое одеяло на груде подушек, спала девушка. Когда мы проходили мимо, я заметил изгиб обнаженного плеча и путаницу прямых каштановых волос. На вид она была очень молода.

Подняв брови, я посмотрел на Ульфина, и он кивнул, потом, вопросительно глядя на меня, мотнул головой в сторону захлопнувшейся за мной двери.

— Да, — сказал я, — но позднее. Когда принесешь лекарство. А пока пусть спит. Тебе и самому не мешало бы выспаться, Ульфин.

— Если сегодня ночью он заснет, тогда и мне можно будет. — Он слегка усмехнулся. — Сделай лекарство посильнее, ладно, милорд? И лучше, чтобы оно было приятным на вкус.

— О, он выпьет, не беспокойся.

— Я беспокоился не о нем, — возразил Ульфин, — скорее о себе.

— О себе? А, ясно, хочешь сказать, что сначала его предстоит попробовать тебе?

Он кивнул.

— Тебе все приходится пробовать? И еду? И даже любовные снадобья?

— Любовные снадобья? Это для него-то? — У него даже челюсть отвисла, затем он рассмеялся. — А, ты шутишь.

Я улыбнулся.

— Хотел посмотреть, способен ли ты еще смеяться. Вот и пришли. Теперь подожди, я буду через минуту.

Кадаль ждал меня в спальне у горящего очага. Спальней служила удобная, расположенная в углу башни комната. Кадаль достал для меня шерстяную ночную рубашку и положил ее на кровать, а теперь поддерживал огонь. На железной подставке исходил паром большой котел кипятка.

У окна на сундучке лежала груда одежды, мерцала золотая парча, алая ткань и мех.

— Что это? — спросил я, и сел, позволяя ему снять с меня обувь.

— Король прислал тебе одеяния для завтрашней церемонии, милорд.

Кадаль, косясь на наливавшего мне в ванну воду мальчика, обращался ко мне официально. Я заметил, что руки у мальчика немного дрожат и вода плещет на пол. Как только он закончил, то тут же, подчиняясь кивку Кадаля, торопливо покинул комнату.

— Что с этим мальчиком?

— Не каждую ночь доводится ему готовить ванну волшебнику.

— О боже мой! Что ты наговорил ему?

— Всего лишь пообещал, что если ты останешься им недоволен, то превратишь в летучую мышь.

— Неумно. Нет, минуту, Кадаль. Принеси мой ящичек. Снаружи ждет Ульфин. Я пообещал ему сделать лекарство.

Кадаль подчинился.

— А в чем дело? Его все еще беспокоит рука?

— Не для него. Для короля.

— А. — Других комментариев не последовало, но когда лекарство было готово и Ульфин ушел, а я раздевался, чтобы залезть в ванну, он спросил: — Дела настолько плохи, как об этом говорят?

— Еще хуже.

Я вкратце пересказал ему разговор с королем. Кадаль слушал меня, хмурясь все больше.

— И что же теперь делать?

— Найти какой-нибудь способ поговорить с герцогиней. Нет, не ночную рубашку; увы, пока не ее. Достань мне чистую одежду — что-нибудь потемнее.

— Ты, конечно, не собираешься навестить ее сегодняшней ночью? Ведь уже далеко за полночь.

— Я никуда не пойду. Кто бы ни должен был прийти, этот кто-то придет ко мне сам.

— Но с ней будет Горлойс…

— Не надо об этом больше, Кадаль. Я хочу подумать. Оставь меня. Спокойной ночи.

Когда дверь закрылась за ним, я пересек комнату и сел в кресло у огня. Я солгал, говоря, что мне нужно время подумать. Мне были нужны лишь тишина и огонь. Частица за частицей, я постепенно опорожнял свое сознание, чувствуя, как мысли покидают меня, оставляя после себя ощущение внутренней опустошенности и легкости, будто высыпается из песочных часов песок. Я ждал, расслабленные руки безвольно лежали поверх моего серого одеяния. Было очень тихо.

Откуда-то из темного угла комнаты донеслось сухое потрескивание деревянного пола. Пламя заколебалось. Я смотрел на него, но взгляд мой был отсутствующим, так люди ради душевного покоя смотрят на огонь в холодную ночь. Мне не было нужды в видениях. Я ощущал в себе легкость — как мертвый листок, несомый в ночи стремящимся к морю потоком.

За дверью вдруг послышался шум, зазвучали голоса. Быстрый стук, затем, захлопнув за собой дверь, вошел Кадаль. Он был настороже и чем-то слегка встревожен.

— Горлойс? — спросил я.

Он сглотнул слюну, потом кивнул.

— Хорошо, впусти его.

— Он спрашивал, виделся ли ты с королем. Я сказал, что еще и двух часов не прошло, как ты приехал, и у тебя времени не было с кем-то видеться. Я правильно сделал?

Я улыбнулся.

— Это было подсказано тебе свыше. А теперь впусти его.

Горлойс вошел быстрым шагом, и я встал, приветствуя его.

Мне показалось, что он изменился столь же сильно, как и Утер; огромная фигура его как-то сникла, и впервые с первого взгляда было видно, насколько он стар.

Он прервал мое официальное приветствие.

— Ты еще не ложился? Мне доложили, что ты прибыл.

— Чуть не опоздал на коронацию, но все-таки я ее увижу. Не присядешь ли, милорд?

— Благодарю, нет. Я пришел просить тебя о помощи, Мерлин, ради моей жены. — Взгляд живых глаз впился в меня из-под седых бровей. — Что ж, никому не под силу сказать, о чем ты думаешь, но ты ведь слышал об этом, не так ли?

— Разговоры до меня доходили, — осторожно сказал я, — но об Утере всегда что-нибудь да говорят. И я не слышал, чтобы кто-то рискнул сказать дурное слово о твоей жене.

— О боже, уж лучше бы им не рисковать! Сегодня ночью, однако, я пришел сюда не за тем. Тебе сделать что-то в этом деле вряд ли по силам — хотя, может быть, лишь ты мог бы вдохнуть немного здравого смысла в короля. Ты не сможешь приблизиться к нему, пока не закончится коронация, но если бы тебе удалось склонить его разрешить нам отбыть назад в Корнуолл, не дожидаясь конца празднеств… Ты сделаешь это для меня?

— Если удастся.

— Я знал, что могу положиться на тебя. При том, как сложились сейчас здесь дела, трудно сказать, кто тебе друг. Утеру не так-то просто перечить. Но ты бы смог — и, что более того, посмел бы. Ты сын своего отца, и ради моего старого друга…

— Я же сказал, что попытаюсь.

— Что случилось? Ты болен?

— Ничего. Просто устал. Поездка выдалась не из легких. Я встречусь с королем завтра утром, еще до того, как он отправится на коронацию.

Горлойс поблагодарил меня коротким кивком.

— Но я пришел просить тебя не только об этом. Не мог бы ты сейчас пройти со мной к моей жене?

Наступило полное молчание, пауза длилась так долго, что мне показалось, он заметит это. Наконец я сказал:

— Если ты так желаешь, то да. Но зачем?

— Болеет она, вот зачем, и я хочу, чтобы ты пошел со мной и осмотрел ее, если не возражаешь. Когда ее женщины сказали ей, что ты прибыл сюда, в Лондон, она упросила меня послать за тобой. Могу признаться, что приезд твой очень меня обрадовал. Не многим, видит бог, я могу сейчас верить. Но тебе верю.

Рядом со мной обломилась и обрушилась в самую середину огня подгоревшая колода. Вспыхнувшее пламя окрасило лицо его красным — будто кровью залило.

— Ты идешь? — спросил старик.

— Конечно, — я старался не глядеть на него. — Прибуду незамедлительно.

5

Говоря, что госпожу Игрейну хорошо сторожат, Утер ничуть не преувеличил. Она и ее господин размещались во дворце к западу от королевских палат, и дворец этот кишел вооруженными корнуэльцами. В прихожей тоже стояла вооруженная стража, а в самой спальне толклось с полдюжины женщин. Когда мы вошли, самая старшая из них, уже седая и выглядевшая озабоченной, заторопилась к нам с явным облегчением на лице.

— Принц Мерлин.

Она преклонила передо мной колени, почтительно взирая на меня, и провела к кровати.

В комнате было тепло, воздух напоен ароматами. В лампах горело душистое масло, на дрова для очага срубили яблоню. Кровать стояла в центре стены напротив очага. Подушки из серого шелка с позолоченными кисточками, на покрывале во множестве вышиты цветы, странные животные и крылатые существа. До того мне пришлось видеть только одну женскую комнату — моей матушки, с простой деревянной кроватью, резным дубовым сундуком, ткацким станком и потрескавшейся мозаикой на полу.

Я прошел вперед и остановился в изножье кровати, глядя вниз, на жену Горлойса.

Спроси меня тогда, как она выглядит, вряд ли я смог бы описать ее. Кадаль говорил, что она красива, и я видел голодное стремление на лице короля, поэтому я знал, что она может быть желанной; но когда я стоял в той исполненной ароматов комнате, разглядывая откинувшуюся на серые подушки и лежащую с закрытыми глазами женщину, видел я вовсе не ее. Не видел я и комнаты с находившимися в ней людьми. Я видел лишь вспышки пульсирующего света — как в хрустальном шаре.

Я заговорил, не сводя глаз с женщины в кровати:

— Одна из ее женщин останется здесь. Остальные пусть выйдут. Я попрошу выйти и тебя, милорд.

Он вышел без возражений, гоня перед собой стайку женщин, как пастух, направляющий стадо овец. Женщина, что приветствовала меня, осталась у кровати своей госпожи. Когда дверь закрылась за последним из выходивших, женщина в кровати открыла глаза. На несколько мгновений наши взоры встретились.

Затем я спросил:

— Зачем я понадобился тебе, Игрейна?

Она ответила твердо, без притворства:

— Я послала за тобой, принц, потому что нуждаюсь в твоей помощи.

Я кивнул.

— И речь пойдет о короле.

Она не стала увиливать:

— Значит, ты уже знаешь? Когда муж мой вел тебя сюда, ты уже догадывался, что я не больна?

— Догадывался.

— Значит, ты можешь и догадаться, что мне нужно от тебя?

— Не совсем. Скажи мне, разве прежде ты не могла как-то переговорить с королем наедине? Ему было бы легче. Да и твоему мужу тоже.

Зрачки ее расширились.

— Как же я могла говорить с королем? Ты шел сюда через передний двор?

— Да.

— Значит, ты видел войско моего мужа и вооруженных слуг. Как ты полагаешь, что случилось бы, поговори я с Утером? Я не могла открыто ответить ему, а встреться я с ним тайно — даже если бы мне это удалось — через час в Лондоне об этом знал бы уже каждый второй. Конечно же, я не могла переговорить с ним или послать ему записку. Единственной защитой было молчание.

Я медленно произнес:

— Если бы в записке было сказано, что ты верная и преданная жена, и что он должен обратить свой взгляд в какую-либо иную сторону, то такую записку можно было бы передать ему в любой момент и с любым гонцом.

Она улыбнулась. Затем склонила голову. Я втянул в себя воздух.

— Ага. Это мне и нужно было знать. Ты откровенна, Игрейна.

— А какой смысл лгать тебе? Я ведь о тебе наслышана. О, я, конечно, не верю всему, что говорится о тебе в песнях и россказнях, но ты умен, холоден и мудр, и говорят, что ты ни одной женщине не любовник и ни одному мужчине не друг. Поэтому ты способен выслушать и вынести суждение.

Она опустила взгляд туда, где поверх покрывала лежали ее руки, затем снова посмотрела на меня.

— Но я верю, что ты можешь видеть будущее. Я хочу, чтобы ты поведал мне о нем.

— Я не предсказываю судеб, как старуха. Ради этого ты и послала за мной?

— Тебе ведомо, зачем я за тобой послала. Лишь с тобой я могу говорить наедине, не возбуждая тут же в муже гнева и подозрений — и к тебе прислушается король.

Хотя она была всего лишь женщиной, причем молодой, и лежала в кровати, а я смотрел на нее сверху вниз, выглядело это, будто она была королевой и давала аудиенцию. Она прямо смотрела на меня.

— Король уже говорил с тобой?

— Ему нет нужды говорить со мной. Все знают, отчего он хворает.

— И ты скажешь ему то, что только что узнал от меня?

— Это будет кое от чего зависеть.

— От чего? — требовательно спросила она. Я сказал, выделяя каждое слово:

— От тебя самой. Пока что ты вела себя мудро. Веди ты себя менее осмотрительно и будь в речах менее осторожна, может быть, уже возникли бы осложнения или даже началась война. Я понимаю так, что ты здесь не позволяла себе ни на мгновение остаться одной или без охраны, ты позаботилась о том, чтобы все время быть на виду.

Мгновение она молча смотрела на меня, брови ее приподнялись.

— Разумеется.

— Многие женщины — особенно желающие того, чего желаешь ты, вряд ли были бы способны на такое, госпожа Игрейна.

— Я не из числа «многих женщин».

Она почти выкрикнула это и вдруг села, отбросив за спину свои темные волосы, и откинула покрывало. Пожилая женщина схватила длинное голубое одеяние и поспешила к ней. Игрейна набросила на себя это платье прямо поверх белой ночной рубашки и, соскочив с кровати, направилась торопливым шагом через комнату к окну.

Когда она поднялась на ноги, стало видно, что для женщины у нее высокий рост, а фигура такая, что зацепило бы и человека покрепче, чем Утер. Шея ее была длинной и стройной, осанка грациозной. Темные, ничем не заколотые волосы свободно сбегали на спину. Глаза ее были голубыми, но не яркой голубизной утеровых глаз, а глубокой, темной голубизной, встречающейся у кельтов. Гордо очерченный рот. Она была прелестна, не просто забава для мужчин. Если Утер получит эту женщину, подумалось мне, ему придется сделать ее королевой.

Она остановилась, чуть не дойдя до окна. Подойди она вплотную, ее могли бы увидеть со двора. Нет, она никогда не теряет головы.

Обернулась.

— Я дочь короля и происхожу из королевского рода. Разве не ясно тебе, как я должна вести себя, даже при тех мыслях, что овладели мной сейчас? — И она повторила с горячностью: — Разве не ясно? В шестнадцать лет меня выдали замуж за герцога Корнуэльского; он хороший человек; я чту и уважаю его. Пока не приехала в Лондон, я была почти уверена, что мне предстоит зачахнуть и умереть там, в Корнуолле, но он взял меня сюда, и здесь это произошло. Теперь я знаю, что мне нужно, но получить желаемое не в моих силах, не в силах жены Горлойса Корнуэльского. Так что же, по-твоему, я должна была делать? Мне оставалось лишь ждать и молчать, ибо от молчания моего зависела не только моя честь, честь моего мужа и моего дома, но и безопасность того королевства, ради которого умер Амброзий и которое сам Утер скрепил огнем и кровью.

Она отвернулась, сделала два быстрых шажка в сторону, затем назад.

— Я не потаскушка Елена, ради которой люди сражались, умирали и губили царства. Я не стану ждать на стене, пока не достанусь в качестве приза какому-нибудь крепко сбитому победителю. Я не могу так обесчестить и Горлойса, и короля в глазах людей. И я не могу отправиться к нему тайком и обесчестить себя в моих собственных глазах. Да, я влюбленная женщина. Но я Игрейна Корнуэльская.

Я холодно бросил:

— Значит, ты намерена ждать, пока не сможешь прийти к нему с честью в качестве его королевы?

— А что мне еще остается делать?

— Это я должен передать Утеру?

Она молчала. Я продолжал:

— Или ты призвала меня сюда предсказать будущее? Например, сколько лет жить еще твоему мужу?

Она по-прежнему молчала.

— Игрейна, — сказал я, — по сути, это одно и то же. Если я передам Утеру от твоего имени, что ты любишь и желаешь его, но не сможешь прийти к нему, пока жив муж, как ты считаешь, сколько Горлойсу удастся еще пожить на этом свете?

Она по-прежнему не издала ни звука. У нее есть и дар молчать, подумалось мне. Я стоял между ней и огнем. Смотрел, как свет пульсирует вокруг нее, взбегает по белой рубашке и голубому платью. Рябь из света и тени стремилась вверх — волнами, как текущая вода или ветер по траве. Пламя вспыхнуло, и тень моя упала на нее, выросла в размерах и побежала в пульсирующем свете все выше, стремясь встретиться с ее собственной влекущейся ввысь тенью и слиться с ней, и за спиной ее на стене возносился — не дракон из золота и багрянца, не огненный змей с пылающим хвостом, а огромный, похожий на тучу образ, сотканный из воздуха и тьмы, отброшенной туда светом и по мере того, как свет этот угасал, уменьшался и образ, пока не стал лишь ее тенью, тенью женщины, стройной и прямой, подобно мечу. А там, где стоял я, не было ничего, даже тени. Она шевельнулась, и свет лампы снова озарил комнату, в которой мы находились, теплую, осязаемую и приятно пахнущую сгорающей древесиной яблони. Она смотрела на меня, и на лице ее было выражение, которого я прежде не замечал. Наконец она спокойно сказала:

— Я ведь сказала, что от тебя ничего не утаишь. Ты правильно подобрал слова. Я и сама думала обо всем этом. Но я надеялась, что послав за тобой, смогу найти прощение себе и королю.

— Если темная мысль облечена в слова, она оказывается на свету. Ты давно могла бы достичь желаемого — будь ты одной из «многих женщин», и король мог бы, будь он только мужчиной. — Я помолчал. Комната приняла, наконец, свой прежний вид. Ясные слова приходили ко мне, приходили ниоткуда, и я не раздумывал над ними. — Если пожелаешь, я скажу тебе, как ты можешь принять любовь короля на твоих и его условиях, не причиняя бесчестья ни себе, ни ему, ни своему мужу. Если я скажу тебе это, согласишься ли ты встретиться с ним?

Глаза ее расширились, когда я говорил, в глубине ее зрачков вспыхнула искра. Но даже теперь она немного подумала.

— Да.

Ее голос ничего не выражал.

— Если ты послушаешься меня, я смогу это сделать, — продолжал я.

— Скажи, что я должна делать.

— Значит, ты обещаешь мне?

— Ты слишком спешишь, — сухо заметила она. — Разве ты сам заключаешь сделку до того, как увидишь, какую цену с тебя спросят?

Я улыбнулся.

— Нет. Что ж, хорошо, слушай меня. Когда ты притворилась больной, чтобы залучить меня сюда, что ты сказала мужу и своим женщинам?

— Лишь то, что я чувствую слабость и недомогание, и не хочу более быть в обществе. Что если уж я обязана появиться на коронации рядом со своим мужем, то сегодня вечером меня должен осмотреть лекарь и дать мне лекарство. — Она улыбнулась, но улыбка вышла безрадостной. — Этим я также подготовила путь к тому, чтобы не сидеть рядом с королем во время пира.

— Пока что все хорошо. Ты скажешь Горлойсу, что беременна.

— Что я беременна?

Впервые за все время разговора голос ее сорвался. Она потрясенно смотрела на меня.

— Такое возможно? Он стар, но я думал…

— Это возможно. Но я… — Она прикусила губу. Немного погодя она спокойно произнесла: — Продолжай. Я просила твоего совета, поэтому должна выслушать тебя.

Раньше мне не приходилось встречать женщины, с которой не приходилось бы выбирать слова, с которой можно было говорить, как с мужчиной. Я продолжил:

— У твоего мужа не может быть оснований подозревать, что ты беременна от кого-то другого, а не от него самого. Поэтому ты скажешь ему так и добавишь, что опасаешься за здоровье ребенка, которому может повредить, если ты и дальше будешь оставаться в Лондоне в постоянной тревоге из-за сплетен и знаков внимания короля. Скажи ему, что хочешь покинуть Лондон, как только закончится коронация. Что не хочешь идти на пир, чтобы оказаться там осыпанной милостями короля и стать центром всеобщего внимания и сплетен. Ты уедешь с Горлойсом и корнуэльскими войсками завтра, прежде чем ворота будут закрыты на закате солнца. Эту новость король не узнает до пира.

— Но, — она снова напряглась, — это же безумие. Мы могли уйти в любой момент на протяжении трех последних недель, если бы не страшились навлечь на себя гнев короля. Мы обязаны находиться здесь, пока он не разрешит нам покинуть его двор. Уйди мы так, то, какова бы ни была причина…

Я прервал ее речь:

— Утер ничего не сможет сделать в день коронации. Ему придется остаться здесь еще на день, чтобы присутствовать на пиру. Не думаешь ли ты, что он предпочтет оскорбить Будека, Мерровия и других собравшихся здесь королей? Вы будете уже в Корнуолле еще до того, как он сможет что-либо предпринять.

— А потом предпримет. — Она нетерпеливо взмахнула рукой. — И начнется война, а ему сейчас нужно строить и исправлять, а не ломать и жечь. И он не сможет победить: если он победит на поле брани, то утратит верность западных королевств. Победит он или потерпит поражение, Британия будет разделена и снова погрузится во тьму.

Да, это была бы настоящая королева. Она так же страстно хотела Утера, как и он ее, но не утратила способности думать. Она была умнее Утера, четче мыслила и, по-моему, духом была сильнее его.

— О, да, предпримет. — Я поднял руку. — Но выслушай меня. Я переговорю с королем еще до коронации. Он будет знать, что рассказанная тобой Горлойсу история — ложь. Он будет знать, что это я посоветовал тебе отправиться в Корнуолл. Он прикинется разъяренным и публично поклянется отомстить Горлойсу за нанесенную им при коронации обиду… И будет готов отправиться за тобой в Корнуолл, как только закончится пир…

— А тем временем войска наши спокойно покинут Лондон. Да, ясно. Я не поняла тебя сразу. Продолжай. — Она спрятала кисти рук в рукава голубого платья и взяла себя за локти, грудь ее при этом оказалась как бы в колыбели. Не такой уж она была холодной и ледяной, как казалась, эта госпожа Игрейна. — А потом?

— И ты будешь дома в безопасности, — сказал я, — и честь твоя, а также честь Корнуолла не пострадает.

— В безопасности, это верно. Я буду в Тинтагеле, и даже Утер не сможет прийти ко мне туда. Видел ли ты эту крепость, Мерлин? Скалы у того берега высоки и обрывисты, и от них ведет узкая скалистая перемычка, это единственный путь на остров, где стоит замок. Мост этот так узок, что пройти по нему может лишь один человек за раз, даже для коня там не хватает места. Тот конец моста, что обращен к суше, охраняется крепостью на главной скале, а съестных припасов и воды в замке хватит на год. Это самая мощная крепость Корнуолла. С суши ее не взять, а с моря не подойти. Если ты хочешь навеки спрятать меня от Утера, то лучшего места не подобрать.

— Так мне и говорили. Значит, туда-то Горлойс и отправит тебя. Если Утер последует за вами, госпожа, станет ли Горлойс сидеть за крепостными стенами вместе с тобой целый год, подобно пойманному в клетку зверю? И можно ли туда провести его войска?

Она покачала головой.

— Их туда не проведешь, и как военную базу этот замок использовать нельзя. Там можно лишь пересидеть осаду.

— Значит, ты должна убедить его, что если он не хочет отсиживаться, пока войска короля опустошают Корнуолл, то должен находиться за пределами этой крепости, там, где сможет бороться.

Она сжала ладони.

— Это он сделает. Он не сможет ждать, скрываться и оставить Корнуолл на произвол судьбы. Однако план твой непонятен мне, Мерлин. Если ты пытаешься спасти от меня твоего короля и свое королевство, то так и скажи. Я могу прикидываться больной, пока Утер не будет вынужден отпустить меня. Мы сможем уехать домой без оскорблений и кровопролития.

Я резко сказал:

— Ты сказала, что выслушаешь меня. У нас мало времени.

Она снова замолчала.

— Слушаю.

— Горлойс запрет тебя в Тинтагеле. Куда отправится он сам, чтобы сражаться с Утером?

— В Димилиок. Он в нескольких милях от Тинтагела, дальше по побережью. Это добрая крепость и там удобно воевать. И что потом? Думаешь, Горлойс не станет драться? — Она подошла через комнату к очагу, села, и я заметил, что она, впившись пальцами в колено, пытается унять дрожь в руках. — Или что король сможет прийти ко мне в Тинтагел, все равно, там Горлойс или нет?

— Если ты сделаешь, как я прошу тебя, то вы с королем сможете поговорить и насладиться обществом друг друга. И сделать это без опаски. Но, — добавил я, когда она резко вздернула голову, — это уже моя забота. Здесь я применю магию. Доверься мне в остальном. Просто доберись до Тинтагела и жди. Я приведу к тебе туда Утера. И обещаю от имени короля, что он не станет давать Горлойсу сражение и что после вашей с королем встречи королевские войска с миром покинут Корнуолл. А что будет потом, то в руках бога. Могу лишь открыть тебе то, что ведомо мне. Какая бы сила ни была во мне теперь, она у меня от бога, а все мы в его руках, чтобы строить и разрушать. Но я могу также сказать тебе, Игрейна, что явилось мне в видении пылающее пламя, а в нем корона и стоящий на алтаре, подобно кресту, меч.

Она вскочила на ноги и впервые в глазах ее появилось что-то похожее на страх. Приоткрыла рот, будто собираясь заговорить, затем опять сжала губы и повернула назад, к окну. И снова, как в прошлый раз, остановилась, немного не дойдя до него, но сейчас я заметил, что она чуть приподняла голову, как бы стремясь взмыть в воздух. Ей бы родиться с крыльями. Если она провела юность в стенах Тинтагела, неудивительно, что ей хочется летать.

Она подняла руки и откинула волосы со лба. Заговорила, как бы обращаясь к окну и не глядя на меня.

— Я все сделаю. Если я скажу ему, что у меня будет ребенок, он отвезет меня в Тинтагел. Там родились все герцоги Корнуэльские. А потом мне останется лишь полагаться на тебя.

Тут она повернулась и посмотрела на меня, руки ее безвольно упали.

— Если бы мне хоть раз поговорить с ним… хотя бы поговорить… Но если через меня Корнуолл постигнет кровопролитие или последует гибель моего мужа, я проведу остаток моих дней в молитвах всем богам, какие только ни есть, чтобы и ты, Мерлин, умер, преданный женщиной.

— Я готов встретиться лицом к лицу с твоими молитвами. А теперь мне пора идти. Можешь ли ты кого-нибудь послать со мной? Я приготовлю тебе лекарство и пришлю его. Это безвредная смесь, можешь выпить ее без страха.

— С тобой пойдет Ральф, мой паж. Ты найдешь его в переднем покое. Он внук Марсии, и ему можно верить так же, как я верю ей.

Она кивнула в сторону пожилой женщины, направившейся открыть мне дверь.

— Тогда, если мне понадобится что-нибудь сообщить тебе, — сказал я, — это перешлет через него мой слуга Кадаль. А теперь спокойной ночи.

Когда я покинул ее, она все еще неподвижно стояла посреди комнаты, и вокруг нее плясали языки пламени.

6

Мы мчались в Корнуолл во весь опор.

Пасха в тот год наступила рано, раньше просто не бывает, поэтому зима только-только успела кончиться, а весна еще толком не наступила, когда темной ненастной ночью мы остановили коней на вершине утеса близ Тинтагела и стали всматриваться вниз, откуда бил в лицо пронизывающий ветер. Нас было всего четверо — Утер, я, Ульфин и Кадаль. Пока все шло гладко и в соответствии с планом.

Приближалась полночь на двадцать четвертое марта. Игрейна в точности выполнила все мои указания. Я не осмелился в ту ночь в Лондоне отправиться прямиком к Утеру, опасаясь, что об этом донесут Горлойсу; да и в любом случае Утера было бы трудно добудиться. Я пришел к нему на следующее утро, когда он принимал ванну и готовился к коронации. Он отослал слуг, кроме Ульфина, и я смог сказать ему, что именно следует сделать.

После спокойно проведенной благодаря снотворному ночи он выглядел получше, поздоровался со мной довольно приветливо и выслушал мой рассказ, не сводя с меня горевших нетерпением запавших глаз.

— И она поступит так, как ты сказал?

— Да. Она обещала. А ты?

— Ты ведь знаешь, что я все сделаю, — он посмотрел на меня в упор. — А теперь, может быть, ты мне скажешь, чем все это кончится?

— Я ведь уже говорил. Будет ребенок.

— А, ты про это. — Утер нетерпеливо пожал плечами. — Ты как мой брат, он ни о чем другом думать не мог… По-прежнему работаешь на него, да?

— Можно сказать и так.

— Что ж, полагаю, рано или поздно придется обзаводиться детьми. Но я имел в виду Горлойса. Что будет с ним? Здесь ведь есть риск, верно?

— Ничто не делается без риска. Ты должен поступить, как я — просто положиться на судьбу. Но могу уверить тебя, что имя твое и королевство переживут дело той ночи.

Короткое молчание. Он смерил меня взглядом.

— Раз так говоришь ты, этого, полагаю, достаточно. Я удовлетворен.

— И хорошо. Ты переживешь его, Утер.

Он вдруг расхохотался.

— Видит бог, парень, так-то я и сам могу напророчить! Он может прожить еще тридцать лет, да не очень-то он любит отсиживаться дома, когда идет война. Уже поэтому мне не хочется, чтобы кровь его пала на мои руки. Теперь насчет всего этого…

Тут он обернулся к Ульфину и начал отдавать приказания. Это снова был тот Утер, каким я его помнил — быстрый, немногословный и точный. Немедленно отправить гонца в Каэрлеон, размещенным там войскам следовать в Северный Корнуолл. Сам Утер отправится туда прямо из Лондона как только сможет, он выедет на место расположения войск с маленьким отрядом личной гвардии. В пути он будет почти наступать Горлойсу на пятки, хотя тот отправится сегодня, а королю предстоит принимать участие в празднествах по поводу коронации на протяжении еще четырех дней.

Еще одного человека следует немедленно отправить по предполагаемому пути нашей поездки в Корнуолл — пусть позаботится о том, чтобы на всем протяжении для нас были подготовлены подставы добрых коней через короткие перегоны.

Дела, таким образом, шли примерно так, как я и намечал. Я видел Игрейну на коронации, тихую, собранную, прямую, с опущенными долу глазами и такую бледную, что не встреться я с ней предыдущей ночью, сам поверил бы в ее рассказ. Никогда не перестану дивиться женщинам. Даже обладая магией, невозможно прочесть их мысли. Будь это герцогиня или шлюха, ей не нужно ничему учиться, чтобы провести нашего брата. По-моему, так же обстоят дела с рабами, живущими в постоянном страхе, и с теми животными, что инстинктивно изменяют свой облик ради спасения жизни. Она сидела на всем протяжении той долгой, блестящей церемонии как бы вылепленная из воска, который в любой момент может растаять и расплыться; потом, позднее, я видел мельком, как она, поддерживаемая своими женщинами, покидала толпу, в то время как нарядная процессия медленно двигалась в зал, где были накрыты столы для пира. Когда винные пары уже заметно ударили присутствующим в голову, я увидел, как Горлойс незаметно покинул пиршественный стол, выйдя из зала с одним-двумя пирующими, которым понадобилось ненадолго удалиться по естественной надобности. Но он не вернулся.

Утер, знавший правду, не мог играть столь же правдоподобно, как Игрейна, но под воздействием усталости, вина и чудовищного возбуждения от того, чему предстояло случиться, был все же достаточно убедителен. Люди переговаривались вполголоса, обсуждая его ярость, когда он обнаружил отсутствие Горлойса, и его гневные клятвы отомстить, как только разъедутся по домам венценосные гости. Если яростные речи звучали чуть громче, чем подобало, а угрозы герцогу, чья вина заключалась лишь в том, что он защищал собственную жену, были чуть несдержаннее, чем следовало, то король и ранее бывал весьма несдержан, так что это расценили, как часть уже знакомой всем картины. И столь ярко сияла тогда звезда Утера, столь ослепительна была слава коронованного Пендрагона, что Лондон простил бы ему и публичное изнасилование. И вряд ли столь же легко простили бы Игрейну за то, что она отвергла Утера.

Так мы добрались до Корнуолла. Гонец хорошо справился со своей задачей, и поездка наша, проходившая короткими быстрыми перегонами, каждый не длиннее двадцати миль, заняла два дня и ночь. Мы обнаружили наши войска стоящими лагерем и ожидающими на выбранном нами месте — несколько миль не доходя до Геркулесова мыса, у самой корнуэльской границы. Там нас ждала новость — как бы Игрейне ни удалось добиться этого, но она оказалась заперта в Тинтагеле с небольшим отрядом отборных воинов, в то время как ее муж с остальным своим войском занял Димилиок и разослал призыв людям Корнуолла собраться для защиты своего герцога. Он должен был знать о войсках короля у самых границ его владений, но можно было не сомневаться, что, по его мнению, войска станут дожидаться прибытия короля, и вряд ли ему уже ведомо о прибытии короля в армию.

Мы въехали в лагерь в сумерках, постаравшись остаться незамеченными, и направились не к королевской ставке, а к палатке одного из командиров, которому Утер мог доверять. Кадаль был уже там, он отправился раньше, чтобы приготовить одежды, в которые мы должны были, согласно моему плану, переодеться и ждать знака от Ральфа из Тинтагела, когда придет время.

План мой был достаточно прост, и именно простота таких планов нередко способствует их осуществлению; этому же способствовал и обычай Горлойса со времени его свадьбы каждую ночь приезжать, если оказывалось возможно — из Димилиока или какой иной крепости — навестить свою жену. Я полагаю, по поводу этой нежной привязанности звучало слишком уж много шуточек, и потому у него сложилась привычка (о которой мне рассказал Ральф) приезжать тайно, используя потайной ход и скрытую в скалах дверцу, отыскать которую было непросто, если только не знать дороги. В мой план входило просто переодеть Утера, Ульфина и себя так, чтобы, если нас заметят, сойти за Горлойса, его спутника и слугу и явиться в Тинтагел ночью. Ральф сделает так, чтобы получить назначение на дежурство у потайной дверцы, он встретит нас и проведет тайной тропой. Игрейна каким-то образом сумела уговорить Горлойса — это была главная опасность — не навещать ее в ту ночь и должна отослать всех женщин, кроме Марсии. Ральф и Кадаль обговорили между собой, как мы должны одеться: в ночь коронационного пиршества корнуэльцы покидали Лондон в такой спешке, что оставили часть своих пожиток, и не составило труда найти попоны со значками Корнуолла и даже один из всем известных боевых плащей Горлойса с двойной серебряной каймой.

Последнее сообщение Ральфа внушало надежду — время приспело, ночи стояли достаточно темные, чтобы скрыть нас от чужих глаз, и достаточно пасмурные, чтобы люди без нужды не высовывали нос за дверь. Мы отправились, когда совсем стемнело, и наша четверка незамеченной покинула расположение войск. Когда лагерь скрылся из вида, мы быстрым аллюром направились к Тинтагелу, и лишь острый взгляд человека, ждущего недоброе, мог бы различить, что это не герцог Корнуэльский с тремя спутниками мчится домой к жене. Бороду Утера покрыли серой краской; с одной стороны лицо его пряталось под повязкой, чтобы скрыть уголок рта и объяснить — если уж ему придется заговорить — странное звучание его речи. Капюшон его плаща, надвинутый очень низко — что вполне естественно в такую бурную ночь — скрыл черты лица. Он был осанистее и крепче сложен, чем Горлойс, но это достаточно просто спрятать, и он надел перчатки с крагами, пряча в них руки человека далеко не старого. Ульфин вполне мог сойти за Иордана, слугу Горлойса, на которого заметно походил комплекцией и цветом волос. Сам я был одет, как Бритаэль, друг Горлойса и один из его командиров: он был старше меня, но голос его имел некоторое сходство с моим, я же чисто говорил по-корнийски. Мне всегда удавалось неплохо подражать голосам. В мои обязанности входило говорить, случись в том нужда. Кадаль ехал с нами без маскировки; он должен был ждать с лошадьми снаружи и, если потребуется, стать нашим гонцом.

Я подъехал вплотную к королю и склонился к его уху.

— Отсюда до замка не больше мили. Теперь мы должны спуститься к берегу. Там будет ждать Ральф, чтобы впустить нас. Я поеду вперед?

Он кивнул.

Даже в той клочковатой летящей тьме мне показалось, будто я вижу блеск в его глазах. Я добавил:

— И не смотри так, а то никто не поверит, что ты Горлойс, у которого за спиной столько лет семейной жизни.

До меня донесся его смешок, затем я повернул своего коня и стал осторожно искать на изрытом кроличьими норками, покрытом осыпями и кустарником склоне спуск туда, где начиналась узкая долина, ведущая вниз, к берегу.

Долина эта представляла собой всего лишь овраг, по дну которого к морю стекал небольшой ручей. В самом широком месте ручей имел ширину не более трех шагов и был так мелок, что кони могли перейти его в любом месте. В нижней части долины вода падала с небольшого утеса прямо на усыпанный сланцевой галькой берег. Мы ехали друг за другом по тропе; стремивший вниз свои воды ручей был от нас слева, а справа высился заросший кустами склон. Поскольку ветер дул с юго-запада, а лощина была глубокой и шла почти точно на север, мы были укрыты от непогоды, но на верхней кромке обрыва кусты стонали на ветру, и прутья, а то и небольшие ветви, с шумом проносились иногда по воздуху над нашей тропой. Даже без этого и не принимая в расчет крутизну каменистой тропы и темноту, поездка была бы не из легких; а тут еще наши кони, страшившиеся бури и чувствующие напряжение, исходившее от троих из нас — Кадаль оставался незыблем, как скала, но ведь ему и не предстоял визит в замок, — нервно шарахались и сверкали белками глаз. Когда в четверти мили от моря мы свернули к потоку и заставили коней перейти через него на другой берег, мой, шедший первым, поджал уши и стал упираться, а когда я, хлестнув его, заставил перебраться на другой берег и послал с места в галоп вверх по узкой тропе, чья-то фигура отделилась от тени склона прямо перед нами и конь остановился на месте, поднявшись на дыбы и замахав копытами в воздухе, как бы пытаясь взлететь. На мгновение мне показалось, что он сейчас обрушится на спину и подомнет меня.

Тень метнулась вперед и схватила коня под уздцы, заставляя его опуститься. Животное встало, трясясь и исходя потом.

— Бритаэль, — назвался я. — Все в порядке?

Вышедший нам навстречу вскрикнул, шагнул вперед, оказавшись рядом с плечом коня, и стал всматриваться снизу вверх, пытаясь разглядеть что-то во тьме. За моей спиной послышался глухой топот копыт — выбрался на тропу и остановился серый конь Утера. Человек, стоявший рядом с моим конем неуверенно произнес:

— Милорд Горлойс?.. Мы и не надеялись, что вы приедете в такую ночь. Должно быть, есть какие-то новости?

Это был голос Ральфа. Я ответил уже своим собственным голосом:

— Так нам удастся сойти за них, по крайней мере в такой тьме?

К нему вернулось дыхание.

— Да, милорд. На какое-то время мне показалось, что это на самом деле Бритаэль. И потом этот серый конь… Это король?

— На сегодняшнюю ночь, — ответил я, — это герцог Корнуэльский. Все в порядке?

— Да, господин.

— Тогда показывай дорогу. Времени у нас немного.

Он взял коня за уздечку чуть выше удил и повел его, за что я был ему признателен, ибо тропа оказалась опасной, узкая и неровная, она извивалась вдоль отвесного склона между шелестевшими на ветру кустами; на чужом, да еще напуганном коне я не хотел бы пробираться по такой тропе даже днем. Остальные двинулись за нами; тяжело ступали флегматичные кони Кадаля и Ульфина; следом за мной шел серый жеребец, фыркавший на каждый куст и пытавшийся пересилить держащую узду руку всадника. Но Утер мог бы ехать на самом Пегасе и подчинить его своей воле, даже не утомив рук.

Вдруг мой конь чего-то испугался, я не приметил, чего, споткнулся и сбросил бы меня вниз с обрывистого берега, не держи его Ральф под уздцы. Я ругнулся, потом спросил Ральфа:

— Сколько еще осталось?

— Еще около двух сотен шагов до уреза воды, господин, там мы оставим коней. К потайному ходу придется подниматься пешком.

— Клянусь всеми богами бури, я был бы рад оказаться под крышей. У тебя не возникло никаких затруднений?

— Никаких, господин. — Ему приходилось почти кричать, чтобы мне было слышно, но в такую бурю нас вряд ли могли услышать дальше, чем за три шага. — Моя госпожа сама сказала Феликсу — это ее привратник, — что попросила герцога вернуться, как только он разместит войска в Димилиоке. Все, конечно, прослышали уже про ее беременность, поэтому очень походит на правду, что она хочет возвращения герцога, пусть даже армии короля стоят так близко. Она сказала Феликсу, что герцог вернется потайной дверцей — на случай, если король заслал уже шпионов. Велела ему не сообщать ничего гарнизону, а то люди могут забеспокоиться, что он покинул Димилиок и стоящие там войска, но король никак не может появиться в Корнуолле раньше, чем еще через день… Феликс ничего не заподозрил. И с чего бы ему подозревать?

— Этот привратник стоит у ворот один?

— Да, но есть еще двое часовых в караульной.

Он уже рассказывал, что находится за потайной дверцей. Это была маленькая калитка, прилепившаяся внизу у внешней стены замка. Пройдя за нее, оказываешься на длинном лестничном пролете, уводящем вправо, вдоль стены. На полпути вверх находится широкая площадка, с одной стороны от которой караульная будка. Затем лестница снова стремилась вверх, а на самом верху находилась другая потайная дверца, ведущая прямо в покои.

— Часовые знают? — спросил я. Он помотал головой.

— Милорд, мы не осмелились. Всех воинов, оставшихся с госпожой Игрейной, отбирал сам герцог.

— Лестница хорошо освещена?

— Один факел. Я постарался подобрать такой, чтобы дыма было больше, чем света.

Я оглянулся через плечо, где призраком двигался за мной сквозь тьму серый конь. Ральфу пришлось возвысить голос, чтобы я мог слышать его сквозь завывания ветра, шумевшего в кустах на гребне лощины, и мне подумалось, что королю, должно быть, хочется знать, о чем мы тут говорили. Но он молчал, не произнес ни слова с самого начала поездки. Кажется, он и вправду решил положиться на судьбу. Или на меня.

Я снова повернулся к Ральфу, склонившись к самому плечу коня:

— А пароль есть?

— Да, милорд. Сегодня пароль «паломник». И еще, королева послала перстень, чтобы король надел его. Этот перстень иногда носит герцог. А вот и конец тропы, видишь? До берега тут совсем немного… — Он остановился, удерживая моего коня, затем бедное животное двинулось вниз, со скрипом ступая по гальке. — Коней мы оставим здесь, милорд.

Я с облегчением вылез из седла. Насколько можно было видеть, мы находились в маленьком убежище среди скал, укрытом от ветра находившимся поблизости огромным мысом слева от нас, но морские волны, которым удавалось пройти мимо оконечности этого мыса и обогнуть ее, чтобы разлететься брызгами на прибрежных скалах, были огромными и накатывали, обрушиваясь на гальку белыми потоками с шумом, как будто сошлись в яростной битве два войска. Справа от нас я заметил еще один высокий скалистый мыс, а между двумя этими мысами виднелся участок белой от пены воды бушующего штормового моря, на фоне которого чернели зубья прибрежных скал. Воды ручья за нашими спинами двумя длинными водопадами сбегали в море с невысокой скалы, ветер трепал струи водопадов, и они походили на развевающиеся волосы. За этими полощущимися на ветру водопадами, под защитой нависшей стены главного утеса находилось укрытие для лошадей.

Ральф указал на огромную, мысом выдававшуюся в море скалу слева от нас.

— Тропа вон там, наверху. Скажи королю идти следом за мной и не отставать. В такую ночь достаточно чуть оступиться, и на помощь позвать не успеешь, как отливом унесет аж к самым западным звездам.

С топотом рядом со мной спустился по склону серый жеребец, и король выпрыгнул из седла. До меня донесся его смех, все тот же резкий, ликующий звук. Даже не жди его в конце этой ночной поездки никакая награда, он все равно смеялся бы так же. Опасность была для Утера то же, что вино или сон.

К нам подъехали и спешились оба наших спутника, и Кадаль принял поводья. Утер встал у моего плеча, глядя на яростно набегавшие потоки воды.

— Теперь нам придется плыть?

— Видит бог, может, и до этого дело дойдет. Мне кажется, волны достают до самой стены замка.

Он стоял совершенно неподвижно, не обращая внимания на удары ветра и дождя, подняв голову и глядя вверх, на скалистый мыс. Там, высоко на фоне штормового неба, горел огонь.

Я тронул его за руку.

— Послушай. Пока все идет так, как мы ждали. Там есть привратник, Феликс, и двое вооруженных часовых в караульной. Света будет очень мало. Как войти, ты знаешь. Когда мы войдем, будет вполне достаточно, если ты невнятно поблагодаришь Феликса и быстро поднимешься по лестнице. Марсия, та старуха, встретит тебя у дверей покоев Игрейны и проведет внутрь. В остальном можешь положиться на нас. Если возникнут какие-то сложности, то против них троих будет трое нас, а в такую ночь никто ничего не услышит. Я приду за час до рассвета и пошлю за тобой Марсию. Пока нам больше не удастся поговорить. Следуй за Ральфом, не отставая — тропа очень опасна. У него для тебя перстень, и он знает пароль. А теперь иди.

Он повернулся, не сказав ни единого слова, и зашагал по омываемой волнами гальке туда, где его ждал мальчик. Кадаль оказался рядом со мной, он держал, зажав в кулаке, поводья четырех коней. По лицу его, как и по моему собственному, стекали струйки дождя, плащ вздымался, окутывая его, словно грозовое облако. Я сказал:

— Ты слышал. За час до рассвета.

Он тоже смотрел на вершину скалы, где высоко над нами вздымался замок. Когда на мгновение в тучах появился разрыв, я успел заметить в неверном свете стены замка, как бы выраставшие из скалы. Под ними круто, почти отвесно уходили вниз скалистые обрывы, опускавшиеся к самим грохочущим волнам. Между мысом и материком, соединяя замок со скалой на большой земле, пролегал естественный скальный мостик, его отвесную стену море отполировало, как лезвие меча. От того участка берега, где стояли мы, не было другого пути, кроме как по лощине; отсюда нельзя было подняться ни к крепости на материке, ни на скальную перемычку, ни на скалу с замком. Неудивительно, что здесь не ставили часовых. А тропу к тайному входу всего лишь один человек мог защищать против целой армии.

Кадаль заговорил:

— Я поставлю коней вон туда, под нависшую скалу, там хоть какое-то укрытие. И ради меня, если не ради этого томящегося от любви господина, постарайся не опоздать. Если они там наверху только заподозрят, что здесь что-то неладно, мы окажемся заперты, как крысы в крысоловке. Ты ведь понимаешь, что они могут закупорить эту проклятую маленькую лощинку так же шустро, как и перегородить перемычку? И выбраться отсюда можно будет только вплавь, а мне об этом и думать даже не хочется.

— Мне тоже. Успокойся, Кадаль, я знаю, что делаю.

— Я верю тебе. Сегодня ночью ты какой-то такой… То, как ты обращался только что к королю, не выбирая слов и короче, чем говорил бы со слугой. И он ничего не сказал, ни слова, просто делал, как ему было велено. Да, я вижу, ты и правда знаешь, что делаешь. И это к добру, господин мой Мерлин, ибо будь это не так, получилось бы, что ты подвергаешь опасности жизнь короля Британии ради одной ночи страсти?

Я сделал то, чего никогда не делал до того и редко после. Я протянул руку и положил ее поверх руки Кадаля, на кулак, в котором были зажаты поводья. Кони уже успокоились и стояли мокрые и несчастные, они опустили головы и жались друг к другу на ветру. Я сказал:

— Если Утер сегодня ночью войдет туда и возляжет с ней, то в глазах бога, Кадаль, все остальное будет иметь значения не больше, чем капля морской пены вон там на берегу, пусть даже его убьют потом прямо в постели. Я уверяю тебя, в результате того, что свершится этой ночью, появится король, чье имя станет щитом и опорой людям до тех пор, пока эта прекрасная земля, от моря до моря, не погрузится в морскую глубь, на которую опирается, и люди не покинут землю, чтобы жить среди звезд. Ты думаешь, Утер — король, Кадаль? Он всего лишь регент короля, явившийся до и ради того, который явится после, короля на все времена. А сегодня он и того меньше — он орудие, а она сосуд, а я… я дух, слово, я сущность, сотканная из воздуха и тьмы, и делать или не делать что-либо не более в моей воле, чем сотворить нечто по своей воле тростинке, клонимой на посланном богом ветру. И ты, и я, Кадаль, мы оба беспомощны, как мертвые листья на поверхности вод этого залива. — Я убрал свою ладонь с его руки. — За час до рассвета.

— До встречи, милорд.

Я оставил его и вместе с шедшим следом Ульфином двинулся за Ральфом и королем по гальке к подножию черного утеса.

7

Не думаю, что теперь, даже при свете дня, смог бы я снова найти ту тропу без проводника, не говоря уж о том, чтобы самому пройти по ней. Первым шел Ральф, за ним, положив ему на плечо руку, двигался король, я, в свою очередь, держался за складку утеровой накидки, а Ульфин — за мою. Слава Богу, когда мы приблизились вплотную к скале, на которой стоял замок, она защитила нас от ветра; иначе, без этого укрытия, подняться было бы совершенно невозможно, нас сдуло бы со скалы, как перышки. Но от моря нас не защищало ничто. Волны, должно быть, вздымались на высоту сорока футов, а самые большие, огромные валы, с ревом громоздились перед нами, как башни, и обдавали солью в добрых шестидесяти футах над берегом.

В одном лишь дикое кипение моря шло нам на пользу — его белизна вновь отражала вверх тот тусклый свет, что сочился с неба. Наконец мы увидели над своими головами основание замковых стен там, где они врастали в скалу. Даже в сухую погоду на стены было бы невозможно взобраться, а в ту ночь влага бежала по ним ручьями. Я не видел никакой двери, ничто не нарушало ровной поверхности мокрых, сложенных из сланцевых плит стен. Ральф не замедлил шаг, он вел нас все дальше вдоль стен к смотревшему на море выступу скалы.

Здесь он на мгновение задержался и поднял руку в жесте, означавшем «Внимание!» Он осторожно обошел выступ и скрылся с глаз. Я почувствовал, как Утер пошатнулся, когда достиг поворота и принял на себя удар ветра. Он на мгновение задержался, а потом двинулся дальше, плотно прижимаясь к поверхности скалы. За ним последовали и мы с Ульфином. Несколько ужасных шагов мы буквально проталкивались против ветра, уткнувшись лицами в сочившуюся влагой, скользкую скалу, затем нас укрыл выступ контрфорса, и вдруг, спотыкаясь, мы вышли на предательски неровный, усеянный толстым слоем водорослей склон, и там, наконец, увидели глубоко запрятанный в скалу под стеной замка и укрытый от взоров с крепостных стен навесом тайный вход в Тинтагел.

Я увидел, что перед тем, как вести нас под скалу, Ральф посмотрел куда-то вверх. Часовых там не было. Зачем ставить людей на обращенные к морю укрепления? Затем он, достав кинжал, негромко и часто застучал рукоятью в дверь, стук был условный, но мы, даже стоя рядом, едва различали его в шуме бури.

Привратник, должно быть, ждал тут же, у входа. Дверца открылась без промедления. Она бесшумно отворилась примерно на три дюйма, затем остановилась, и до меня донесся звон удерживавшей дверь цепи. В проем просунулась рука с факелом. Стоявший рядом со мной Утер надвинул капюшон пониже, я шагнул мимо него и встал рядом с Ральфом, закутавшись в накидку до самого рта и ежась под частыми порывами ветра и дождя.

Под факелом появилось лицо привратника, вернее половина лица. Глаз вперился в темноту. Ральф, стоявший впереди на свету, поторопил:

— Побыстрее, если можно. Паломник. Я вернулся, со мной герцог.

Факел чуть приподнялся. Я заметил, как блеснул на пальце Утера крупный изумруд, и коротко бросил голосом Бритаэля:

— Открывай, Феликс, и ради бога, поживее. Герцог этим утром упал с коня, и у него намокает повязка. Нас здесь всего четверо. Поторопись.

Цепь отомкнули, и дверца широко распахнулась. Ральф оперся на нее рукой так, чтобы, придерживая ее для своего господина, оказаться в дверном проходе между Феликсом и Утером, когда король будет входить.

Утер твердой походкой прошел внутрь мимо согнувшегося в поклоне человека, как собака, стряхнул с себя влагу и издал какой-то едва слышный звук в ответ на приветствие привратника. Затем, коротко взмахнув рукой, на которой снова блеснул изумруд, повернулся прямо к ведущим наверх справа от нас ступеням и стал быстро подниматься по ним.

Ральф взял факел из руки привратника, когда мы с Ульфином протиснулись следом за Утером.

— Я посвечу им. Закрой и снова запри дверь. Я вернусь позднее и расскажу новости, Феликс, но мы все промокли как собаки, и нам нужно обогреться у огня. Надеюсь, в караульной горит очаг?

— Ага.

Привратник уже повернулся, чтобы запереть дверь. Ральф держал факел так, чтобы Ульфин и я могли пройти, укрываясь в тени.

Я быстро направился вверх по лестнице следом за Утером, рядом держался не отстававший ни на шаг Ульфин. Ступени были освещены лишь чадившим факелом, воткнутым в настенную скобу выше по лестнице, там, где она выходила на широкую площадку. Все оказалось просто.

Слишком просто. Неожиданно на площадке над нами тусклый свет факела исчез в ярком сиянии другого, и два вооруженных человека выступили из дверного проема, держа мечи наизготовку.

Утер, находившийся на шесть ступеней выше меня, на мгновение замер, затем продолжил подъем. Я увидел, как его рука под плащом опустилась и оказалась рядом с мечом. Под своим плащом я освободил меч в ножнах.

Донеслись легкие шаги Ральфа, взбегающего по ступеням следом за нами.

— Милорд герцог!

Могу представить себе с каким облечением Утер остановился подождать его и повернулся к стражникам спиной.

— Милорд герцог, позволь посветить тебе — а, вот и факел.

Казалось, он только теперь заметил стоявших выше на лестнице стражей, державших ярко пылавший факел. Он проскочил мимо Утера, крикнув на бегу:

— Эй, Маркус, Селлик, дайте-ка мне факел, я посвечу милорду, он идет к герцогине. А то от этого ничего, кроме дыма.

Человек с факелом держал его высоко, и оба стража вглядывались вниз, в нашу сторону. Но мальчик не колебался ни мгновения. Он взбежал наверх, проскочил как раз мимо мечей и взял факел из руки стража. Раньше, чем они успели снова попытаться забрать его, Ральф быстро повернулся, чтобы загасить первый факел в бочонке с песком, стоявшем рядом с дверью в караульную. Факел погас, выбросив клуб чадного дыма. Новый сиял ярко, но раскачивался и колебался по мере того, как мальчик двигался так, чтобы ложившиеся на ступени лестницы гигантские, чудовищно искаженные тени стражей помогали нам остаться неузнанными. Утер, воспользовавшись этим раскачиванием теней, снова стал быстро подниматься по лестнице. Руку с горлойсовым перстнем он приподнял как бы в ответ на приветствие часовых. Стражи отступили. Но, отступив, встали по обе стороны от лестничного пролета, ведущего наверх, и мечей из рук не выпустили.

За спиной послышался тихий шелест лезвия, это Ульфин освободил меч в ножнах. Мой меч под плащом был уже наполовину обнажен.

Пройти мимо них без боя не стоило и надеяться. Нам предстояло убить их и молиться, чтобы не наделать при этом шума. Я услышал, как шаг Ульфина замедлился, и понял, что он вспомнил о привратнике. Возможно, Ульфину придется вернуться к нему, пока мы будем заняты со стражей.

Но этого не потребовалось. Неожиданно на самом верху второго лестничного пролета широко отворилась дверь, и там появилась ярко озаренная пламенем Игрейна. Она было одета во все белое, так же, как и в ночь нашей встречи, но на этот раз на ней была не ночная рубашка. Длинное платье мерцало подобно воде в озере. Одно плечо и рука были скрыты под мягкого темно-синего цвета накидкой, на римский манер сдвинутой набок. В волосах сияли драгоценные камни. Она протянула вперед обе руки, синяя накидка и рукава белого платья соскользнули с ее запястий, на которых сверкнуло червонное золото.

— Добро пожаловать, милорд!

Ее голос, высокий и чистый, заставил обоих стражей повернуться к ней. Утер преодолел последние полдюжины шагов до площадки, затем миновал стражей, скользнув полой плаща по лезвиям мечей, прошел мимо ярко пылавшего в руке Ральфа факела и быстро стал подниматься по второму лестничному пролету.

Внимание стражей обратилось в сторону герцогини, они как вкопанные стояли по обе стороны от второго лестничного пролета, повернувшись спинами к стене. Позади слышалось тяжелое дыхание Ульфина, но следовал он за мной довольно спокойно, в то время как я хладнокровно и неторопливо взошел на последние ступени и оказался на площадке. Наверное, есть что-то в том, чтобы родиться принцем, пусть даже бастардом. Я знал, что взгляды стражей прикованы к стене напротив, само присутствие герцогини слепило их. Я прошел между мечей, а за мной и Ульфин.

Утер достиг уже самого верха лестницы. Он принял в свои руки ее ладони, и здесь же, перед залитой светом дверью, когда внизу свет факела отражался еще в лезвиях мечей его врагов, король склонил голову и поцеловал Игрейну. Алый плащ скрыл эту пару, под ним исчезло белое сияние платья. За ними виднелся силуэт пожилой женщины, Марсии, придерживавшей дверь.

Затем король сказал:

— Пойдем, — и, все еще укрытые его огромным плащом, он и она вышли вместе на освещенное факелами пространство, и дверь захлопнулась за ними.

Так мы взяли Тинтагел.

8

Той ночью нам, мне и Ульфину, была оказана бесценная помощь. Едва захлопнулась дверь в покои Игрейны, оставив нас тем самым на ступенях между запертой дверью наверху и стражей внизу, как я снова услышал голос Ральфа, он звучал живо и непринужденно, заглушая шелест скользнувших в ножны мечей:

— Боги и ангелы, ну и ночка же выдалась! А ведь когда они там натешатся, мне еще предстоит вести его назад! Очаг у вас там в комнате, надеюсь, еще не потух? Славно. Хоть обсушиться сможем, дожидаясь. Теперь можете быть свободны, мы здесь присмотрим. Ну, давайте же, чего вы еще ждете? Получили ведь приказ, и идите, да смотрите, никому об этом ни слова, кто бы ни спрашивал.

Один из стражей, прилаживая меч на место, направился прямо в караульную комнату, но другой заколебался, глядя вверх, в мою сторону.

— Милорд Бритаэль, правильно ли мы поняли? Мы должны уйти с поста?

Я медленно двинулся вниз.

— Все верно. Можете идти. Когда мы будем уходить, — пошлем за вами привратника. И кроме того, никому не говорите о приезде герцога. Это прошу особо себе заметить. — Повернулся к смотревшему на меня во все глаза Ульфину, он стоял на несколько ступеней выше. — Иордан, иди наверх, туда, к дверям покоев. Встань там на страже. Нет, давай сюда твой плащ. Я посушу его у огня.

Когда он с видимым облегчением двинулся наверх, вытащив наконец-то свой меч, я услышал, как Ральф расхаживает о караульной внизу, подкрепляя мои приказы такими угрозами, до которых мне бы и не додуматься. Я сошел вниз — не торопясь, чтобы дать ему время избавиться от воинов.

Услышав, как в караульной захлопнулась внутренняя дверь, я вошел. В комнате, ярко освещенной факелом и жарко пылавшим в очаге огнем, были только мы.

Ральф улыбнулся мне, улыбка получилась веселой и в то же время вымученной от внутреннего напряжения.

— Пережить такое еще раз, даже для удовольствия моей госпожи — да ни за что, посули мне все золото Корнуолла!

— Другого раза не понадобится. Ты прекрасно справился со своей ролью, Ральф. Король этого не забудет.

Он поднял руку вложить факел в скобу на стене, увидел мое лицо и обеспокоенно спросил:

— В чем дело, господин? Вам плохо?

— Нет. Эта дверь запирается?

Я кивнул на закрытую дверь, через которую вышли стражи.

— Я уже запер. Появись у них хоть капля сомнения, они не отдали бы мне ключ. Но они ничего не заподозрили, да и как им было усомниться? Я сам мог бы поклясться, что сейчас там, на лестнице, стоял и отдавал приказы Бритаэль. Это было — будто волшебство. — В последней фразе звучал вопрос, и он посмотрел на меня хорошо знакомым взглядом, но я ничего не ответил, и он лишь осведомился: — А что теперь, господин?

— А теперь спустись вниз, к привратнику, и присмотри, чтобы он не вошел сюда. — Я улыбнулся. — Твоя очередь греться у огня, Ральф, настанет после того, как уйдем мы.

Он направился вниз по лестнице своей легкой, как всегда, походкой. Что-то крикнул, и Феликс рассмеялся в ответ. Я стянул с себя насквозь промокший плащ и расстелил его рядом с плащом Ульфина, поближе к жаркому очагу. Одежда под плащом не очень намокла. Я немного посидел, протянув руки к огню. В залитой светом комнате было очень тихо, но снаружи воздух полнился нараставшим и вновь слабеющим грохотом волн и бури, сотрясающей стены замка.

Мысли жгли меня, как угли. Я не мог сидеть спокойно. Встал и начал безостановочно ходить по маленькой комнате. Прислушиваясь к доносившимся снаружи звукам бури, я подошел к двери и выглянул. Слышалось бормотание голосов и стук игральных костей, это Ральф с Феликсом коротали время у потайной дверцы. Посмотрел в другую сторону. Ни звука не доносилось оттуда, с верхней части лестницы, лишь можно было разглядеть Ульфина, или, может быть, его тень, неподвижно замершую у дверей покоев…

Кто-то тихо спускался по лестнице; женщина, закутанная в накидку и державшая что-то в руках. Она приближалась без единого звука, Ульфин тоже не шелохнулся. Я вышел на площадку перед караульной, и свет из нее пролился следом за мной, свет — и тень.

Это была Марсия. Я увидел, что на щеках ее блеснули слезы, когда она склонилась над тем, что держала в руках. Над ребенком, закутанным потеплее, чтобы не замерзнуть в зимнюю ночь. Она увидела меня и протянула свой сверток.

— Позаботься о нем, — сказала она, и сквозь мерцание ее слез я увидел вновь проступившие очертания лестничного пролета. — Позаботься о нем…

Шепот растворился в мерцании пламени факела и доносившихся снаружи звуках бури. Я один стоял на лестничном пролете, а дверь наверху была закрыта. Ульфин не двинулся.

Я опустил пустые руки и вернулся к огню. Он уже угасал, и я снова расшевелил его, но это не очень-то ободряло, ибо снова свет стал жалить меня. Хотя я увидел то, что хотел, я чувствовал, что не успеет это дело завершиться, как прервется чья-то жизнь, и мне было страшно. Тело болело, в комнате стало душно. Я подобрал свой уже почти просохший плащ, повесил его через плечо и пересек площадку перед караульной, направляясь туда, где в наружной стене была маленькая дверца, под которую холодным острием ножа пробивался ветер. Дверь распахнулась под порывом ветра, и я вышел наружу.

Поначалу после яркого света караульной комнаты я почти ничего не видел. Закрыв за собой дверь, я прислонился к мокрой стене; ночной воздух омывал меня, как струи воды. Потом из тьмы стали проступать окружающие предметы. Впереди, в нескольких шагах, находилась зубчатая стена высотой мне по пояс, это была внешняя стена замка. Между стеной и местом, где я стоял, находился ровный выступ, а надо мной высилась стена, также увенчанная зубцами, за ней возносилась скала со взбирающимися по ней стенами, сама крепость, возвышавшаяся надо мной, шаг за шагом, до самой вершины утеса. И там, где раньше мы видели освещенное окно, на фоне неба рисовалась теперь черная, без единого лучика света, башня.

Я прошел вперед, к зубцам, и перегнулся через стену. Ниже скала немного выступала, образуя то, что при дневном свете выглядело бы травянистым склоном, покрытым выброшенными морем водорослями, белыми лихнисами и гнездами морских птиц. Еще дальше и ниже белело бушующее море. Я посмотрел вниз направо, туда, откуда мы пришли. Если не считать движущихся дуг белой пены, залив, где нас ожидал Кадаль, был скрыт во тьме.

Дождь уже прекратился, облака стали реже и шли повыше. Ветер немного изменил направление и ослаб. К восходу совсем утихнет.

Местами, высокое и черное за мчащимися облаками, виднелось усыпанное звездами небо.

И тут вдруг неожиданно прямо над головой облака разошлись, и показалась плывущая среди них подобно кораблю, борющемуся со стремительным потоком, та самая звезда.

Она висела там среди ослепительного блеска звездной мелочи, и сначала свет ее мерцал, затем она запульсировала, разрослась, взорвалась светом и всеми красками, что бывают видны иногда в водной ряби. Я смотрел, как она росла, пылала, выплескивала свет, затем ветер набрасывал на нее облачную паутину, и она постепенно теряла блеск, тускнела и терялась среди более мелких звезд. Но затем, когда их рой возобновлял свой танец, она появлялась вновь, собирая свет, набухая им и лучась, пока не становилась среди прочих звезд факелом, разбрасывающим водовороты искр. И так на протяжении всей ночи, пока я в одиночестве стоял на крепостной стене и наблюдал за ней; живая и яркая, затем зеленоватая и как бы засыпающая, но каждый раз восстающая из сна, чтобы вспыхнуть еще более нежным сиянием, пока наконец она не стала скорее дышать светом, чем пульсировать им, и к началу рассвета повисла сияющая и спокойная, и вокруг нее нарастал свет, ибо наступающий новый день обещал быть ясным и тихим. Я перевел дыхание и вытер пот с лица. Выпрямился, отступив от места, где стоял, опершись на стену. Тело мое онемело, но боль прошла. Я смотрел на затемненное окно Игрейны, где они теперь отошли ко сну.

9

Я неторопливо пересек выступ, направляясь к двери. Открывая ее, я ясно и отчетливо услышал чей-то стук в потайную дверцу. Торопливо пройдя по площадке перед караульной комнатой, я тихонько закрыл за собой дверь как раз в тот момент, когда Феликс вышел из сторожки внизу и направился к дверце. Когда его рука протянулась к удерживавшему цепь замку, за его спиной с поднятой рукой вырос Ральф. Я уловил в его руке блеск повернутого лезвием к себе кинжала. Он по-кошачьи бесшумно прыгнул и ударил Феликса рукояткой по голове. Тот осел где стоял. Должно быть, до стучавшего донесся какой-то слабый звук, который он разобрал среди шума морского прибоя, потому что голос его зазвучал встревожено:

— Что там у вас? Феликс?

И снова раздался стук, на этот раз громче прежнего. Я был уже на середине лестничного пролета. Ральф склонился над телом привратника, но, заметив мое приближение, обернулся и правильно понял мой жест, потому что выпрямился и громко спросил:

— Кто там?

— Паломник.

Этот взволнованный, задыхающийся голос принадлежал мужчине. Я быстро преодолел оставшуюся часть пролета. Еще на бегу я начал срывать с себя плащ и накручивать его на левую руку. Ральф бросил на меня взгляд, в котором и следа не осталось от прежнего веселья и бесстрашия. Ему не было нужды задавать следующий вопрос; мы оба знали ответ на него.

— Кто совершает паломничество? — голос мальчика охрип.

— Бритаэль. А теперь открывай, и побыстрее.

— Милорд Бритаэль! Милорд… я не могу… мне никого не велено пускать через этот ход… — Он не отрывал от меня взгляда, когда я склонился, взял Феликса под мышки и, стараясь шуметь как можно меньше, потащил его в сторожку, подальше от глаз. Я заметил, как Ральф облизал губы. — Не могли бы вы подъехать к главным воротам, милорд? Герцогиня еще спит и мне не приказано…

— Кто это там? — настойчиво спросил Бритаэль. — Это, кажется, голос Ральфа. А где Феликс?

— Отлучился наверх, в комнату стражи, господин.

— Ну тогда возьми у него ключ или пошли его вниз. — Голос пришедшего звучал грубо, на дверь обрушился удар кулака. — Делай что сказано, мальчишка, или, видит бог, я тебе шкуру со спины спущу. У меня сообщение для герцогини, и она не станет благодарить тебя, если ты меня здесь задержишь. Ну, давай, торопись.

— Ключ — ключ здесь, милорд. Погодите минутку.

Он с отчаянием глянул на меня через плечо, гремя в то же время запором, как будто пытаясь отпереть дверь. Я оставил потерявшего сознание привратника там, где его нельзя было увидеть от входа, и снова встал у плеча Ральфа, дыша ему в ухо:

— Убедись сначала, что он один. Потом впускай.

Он кивнул, и дверь приоткрылась, удерживаемая лишь цепью. Под прикрытием этого шума я извлек свой меч и, растаяв в тени за спиной мальчика, где открывшаяся дверь должна была скрыть меня от взора Бритаэля, вжался спиной в стену. Ральф припал глазом к образовавшейся щели, затем отодвинулся, кивнув мне, и начал вытягивать цепь из гнезда, в которое она была продета.

— Извините, милорд Бритаэль. — Голос его звучал подавленно и смущенно. — Я должен был убедиться… Что-то случилось?

— А ты как думал? — Бритаэль распахнул дверь так резко, что она ударила бы меня, не придержи ее вовремя Ральф. — Не волнуйся, ты со своим делом справился неплохо. — Он вошел и остановился, возвышаясь над мальчиком. — Кто-нибудь еще подходил этой ночью к калитке?

— Что вы, нет, господин. — Голос Ральфа звучал испуганно, и не без причин, а потому убедительно. — По крайней мере, пока я здесь, никто не приходил, и Феликс ничего не говорил… А что случилось?

Бритаэль проворчал что-то, и его доспехи звякнули, когда он пожал плечами.

— Там, внизу, оказался какой-то парень, он был на коне. Напал на нас. Я оставил Иордана разобраться с ним. Здесь, значит, ничего не случилось? Совсем ничего?

— Ничего, милорд.

— Тогда запри снова калитку и не впускай никого, кроме Иордана. А теперь мне нужно видеть герцогиню. Я принес дурные известия, Ральф. Герцог умер.

— Герцог? — Мальчик начал заикаться. Он даже не пытался запереть вход, и тот остался распахнутым. Дверца по-прежнему скрывала от меня Бритаэля, но Ральф стоял рядом и в сумеречном свете я видел, как лицо его от потрясения как-то съежилось и стало невыразительным. — Герцог… у… умер, милорд? Кто-то убил его?

Бритаэль, двинувшийся было к лестнице, задержался и обернулся. Еще шаг, и дверца уже не могла бы скрыть меня от него. Я не мог позволить ему добраться до лестницы и занять позицию выше меня.

— Убил? Почему же, во имя Господа? Да и кто бы посмел? Утер так не поступит. Нет, герцог решил воспользоваться тем, что король еще не прибыл, и мы напали ночью на лагерь королевских войск недалеко от Димилиока. Но они были готовы. Горлойса убили при первой же вылазке. Я приехал с Иорданом, чтобы сообщить об этом. Мы прямо с поля боя. А теперь закрой дверь и делай, как я сказал.

Он повернулся и направился к лестнице. Теперь, наконец, хватало места, воспользоваться мечом. Я выступил из тени за дверью.

— Бритаэль.

Тот развернулся. Реакция его была такой быстрой, что свела на нет мое преимущество внезапности. Наверное, мне вообще не следовало его окликать, но все-таки есть вещи, которые принц обязан делать. Это стоило мне довольно дорого, а могло стоить и жизни. Следовало бы помнить, что той ночью я не был принцем, я был всего лишь игрушкой судьбы, как преданный мной Горлойс, как Бритаэль, которого мне теперь предстояло убить. И я был заложником будущего. Но груз этот давил на меня огромной тяжестью, и меч Бритаэля вылетел из ножен чуть ли не раньше, чем я успел поднять свой, и мы встали лицом к лицу, меряя друг друга взглядами, глаза в глаза.

Когда наши взгляды встретились, он узнал меня. Я заметил в его глазах смятение, затем мелькнул страх, тут же исчезнувший — за этот миг он оценил мою стойку и то, как я держу меч, и понял, что этот бой будет вестись по его правилам, а не по моим. Может быть, он прочел на моем лице, что этой ночью мне уже пришлось выдержать сражение, и более серьезное, чем ему.

— Я должен был догадаться, что ты здесь. Иордан говорил, проклятый колдун, что тот, внизу, твой человек. Ральф! Феликс! Стража — эй там, стража!

Было ясно, он не понял еще, что я все время стоял по эту сторону двери. А потом молчание наверху лестницы и быстрое движение Ральфа в сторону — закрыть вход — открыли ему наконец глаза.

Быстрый, как волк, слишком быстрый, чтобы я мог что-нибудь сделать, Бритаэль взмахнул закованным в броню кулаком левой руки и ударил мальчика в висок. Ральф упал без единого звука, перегородив телом порог.

Бритаэль бросился назад в открытую дверь.

— Иордан! Иордан! Ко мне! Измена!

Я выскочил следом и напал на него, пытаясь как-то пробиться сквозь его оборону, мы бились грудь в грудь, и наши мечи рубили и соскальзывали, высекая пучки искр и заставляя металл стонать.

Быстрые шаги по лестнице, голос Ульфина:

— Милорд… Ральф…

Я, задыхаясь, приказал:

— Ульфин… Скажи королю… Горлойс убит. Надо возвращаться… Спеши…

До меня донесся звук его удаляющихся шагов, чуть выше по лестнице они перешли в спотыкающийся бег. Бритаэль произнес сквозь зубы:

— Король? Теперь мне все понятно, шлюхин ты сводник.

Он был крупный мужчина, боец в самом расцвете сил, и обуян справедливым гневом. Я же не имел опыта, но сколь ни было ненавистно мне то, что предстояло сделать, я все же вынужден был поступить именно так. Я не был больше принцем, не был даже человеком, сражающимся по человеческим правилам. Я был диким зверем, дерущимся, чтобы убить, потому что зверь должен убивать.

Свободной рукой я сильно ударил его в губы и увидел в его глазах удивление, когда он отскочил назад, чтобы получить возможность пустить в ход меч. Затем он бросился вперед, вращающийся меч образовал вокруг него кольцо сияющей стали. Как-то мне удалось нырнуть под рассекшее воздух со свистом лезвие, принять удар и выдержать его, а потом изо всех сил пнуть моего противника под колено. Меч его молнией скользнул вдоль моего лица, и щеку обожгло. Я ощутил горячую, жалящую боль, заструилась кровь.

Затем, когда он шагнул вперед и вес тела пришелся на ушибленное колено, Бритаэль слегка припал на ногу, поскользнулся на намокшей траве и тяжело упал. В падении он ударился локтем о камень, и меч вылетел из его руки.

Любой другой отступил бы, давая ему возможность подобрать оружие. Я же бросился на него, целясь мечом в горло.

Уже светало и становилось все светлее. Я заметил в его глазах отвращение и ярость, когда он перекатился, уходя от моего меча. Удар не достиг цели, и меч глубоко вонзился в губчатую подстилку из водорослей. За ту секунду, что я, освобождая меч, отвлекся от моего противника, тактика его изменилась и стала такой же, как у меня: своим закованным в броню кулаком он тяжело ударил меня за ухом, затем повернулся, вскочил на ноги и бросился вниз по ужасному склону туда, где, блестя в траве в двух шагах от края скалы, лежал его меч.

Если бы ему удалось добраться до меча, жить мне оставалось всего несколько секунд. Не в силах подняться на ноги, я покатился вниз по скользкому склону, только так я мог опередить его и оказаться у меча раньше. Он подбежал, когда я едва успел встать на колени. Удар обутой в сапог ноги пришелся мне в бок, еще один обрушился на спину. Лопнувшим кровавым пузырем окутала меня боль, кости, казалось, растаяли, и я снова безвольно распростерся, но тут же почувствовал, что моя дернувшаяся нога зацепила за металл, и меч Бритаэля, соскользнув с задержавшей его падение преграды, тускло блеснул, сползая с обрыва. Через несколько секунд до нас донесся высокий и мелодичный на фоне грохочущего прибоя звон металла, это меч ударился о скалы внизу.

Но не успел этот звук достичь нас, как Бритаэль снова обрушился на меня. У меня подвернулось колено, и я отчаянно пытался освободить его. Сквозь залившую глаза кровь я увидел направленный в лицо удар и попытался увернуться, но кулак Бритаэля врезался мне в горло и отбросил меня в сторону, и такая дикая ярость была в том ударе, что я опять распластался на мокрой траве, почти утратив способность дышать и видеть. Почувствовав, что скольжу и качусь по склону, и помня, что ожидает внизу, я слепо выбросил левую руку, стараясь зацепиться за траву и остановить скольжение.

В правой я по-прежнему сжимал меч. Бритаэль снова бросился на меня и всем весом своего огромного тела ударил обеими ногами по кисти моей держащей меч руки. Там, где под кисть пришелся металл гарды, послышался хруст костей. Меч дернулся вверх, как захлопнувшийся капкан, и ударил Бритаэля по протянутой руке. Он резко выдохнул, как бы выругавшись без слов, и моментально отскочил. Каким-то образом мне удалось перебросить меч в левую руку. Он снова напал, так же быстро, как раньше, и хотя я попытался отступить, он подскочил ко мне и обрушил удар ноги на мою сломанную кисть. Кто-то закричал. Я чувствовал себя избитым, обезумевшим и ослепшим от боли. Вложив в удар последние силы, я ткнул мечом в его склонившееся надо мной тело и почувствовал, как меч вырвался из моей руки. Потом я лежал и ждал, не сопротивляясь, последнего пинка в бок, который должен был перебросить меня через край обрыва.

Я лежал ничком, почти бездыханный, меня рвало, я задыхался от рвоты и цеплялся левой рукой за мягкую подложку из водорослей, как будто за жизнь. Удары и грохот морского прибоя сотрясали утес, и даже эта едва ощутимая дрожь наполняла мое тело тягучей болью. Боль была везде. Бок болел так, будто кто-то поджаривал ребра на медленном огне, со щеки, которой я прижимался к траве, казалось, содрали кожу. Рот был наполнен кровью, а правая рука превратилась в пронизанный болью студень. Я слышал еще кого-то, находящегося очень далеко и едва слышно постанывающего от боли.

На губах моих лопались кровавые пузыри, горячая влага стекала на землю по подбородку, и я понял, что стоны, доносившиеся до меня, были моими стонами. Их издавал я, Мерлин, сын Амброзия, принц и великий чародей. Я закрыл полный крови рот и начал силком поднимать себя на ноги.

Боль в руке была жестокой, это место болело сильнее других; я скорее слышал, чем чувствовал, как маленькие косточки трутся друг о друга там, где они сломаны. Встав на колени, я убедился, что меня качает, и не посмел подниматься на ноги так близко от обрыва. Далеко внизу в подножие утеса ударил могучий вал, с грохотом выбросив вверх фонтан видимых уже в сероватом свете брызг и откатился, чтобы обрушиться сверху на следующую вздымающуюся волну. Утес содрогнулся. Какая-то морская птица, первая в этот день, с криком парила над головой.

Я отполз от края и лишь потом поднялся на ноги.

Бритаэль лежал у самой потайной калитки, лежал ничком, будто пытаясь заползти в нее. За ним по траве тянулась лоснящаяся, как след улитки, кровавая полоса. Он был мертв. Тот последний, отчаянный удар угодил в главную вену на горле, и жизнь истекала из него с каждым ударом сердца, когда он пытался ползти за помощью.

Часть пропитавшей мое одеяние крови принадлежала, должно быть, ему.

Я опустился на колени рядом с ним и убедился, что он мертв. Затем принялся перекатывать тело, пока, наконец, он не перевалился за край утеса и не отправился вслед за своим мечом в море. Пролитой же крови предстояло самой позаботиться о себе. Снова начинался дождь и, если повезет, кровь исчезнет еще до того, как кто-нибудь заметит ее.

Тайная калитка была по-прежнему открыта настежь. Я кое-как добрался до нее и встал, опираясь плечом о косяк. Глаза мои также были залиты кровью. Я вытер ее мокрым рукавом.

Ральфа не было. Не было и привратника. Факел уже почти догорел в своем гнезде, и в его дымном свете я видел, что сторожка и лестничный пролет пусты. В замке стояла тишина. На самом верху лестницы дверь была приоткрыта, там виднелся свет и слышались голоса. Они звучали негромко, взволнованно, но не тревожно.

Те, кто был с Утером, должно быть, по-прежнему владели ситуацией; тревогу никто не поднял.

Я задрожал от предрассветного холода. Где-то, я не заметил где, с руки моей слетел плащ. Искать его я не стал. Отпустив калитку, я попробовал встать прямо без опоры. Получилось. Я начал спускаться по тропе вниз, к заливу.

10

Света было как раз достаточно, чтобы разобрать дорогу; хватало его и для того, чтобы видеть этот ужасный утес и ревущую бездну внизу. Но, кажется, я был так занят слабостью своего тела, так изо всех сил старался удержать его в вертикальном положении, работая здоровой рукой и стараясь никак не потревожить больную, что даже ни разу не подумал о море подо мной или об опасной узости прилепившейся к скалистой стене тропинки. Я быстро миновал первый участок пути, а затем мне пришлось двигаться вниз, цепляясь, наполовину ползком, по крутому склону через густую поросль трав и гремевшие под ногами участки осыпи. Когда тропа опустилась ниже, морские волны стали разбиваться о скалы все ближе от меня, пока дождь из соленых брызг от огромных волн не смешался с соленой кровью на моем лице. Утренний прилив был в самом разгаре, и ночной ветер еще катил высокие волны, выбрасывавшие вверх льдисто-белые языки, которые лизали скалы, обрушиваясь рядом со мной с гулким грохотом, от которого тело сотрясалось до самых костей, и заливая тропу, по которой я ковылял вниз.

Я нашел его на полпути вверх от берега, он лежал ничком в дюйме от края обрыва. Одна рука свешивалась вниз, кисть ее безвольно покачивалась в струях воздуха, которые гнали перед собой огромные волны. Другая рука цеплялась за выступ скалы. Пальцы казались черными от запекшейся крови.

Ширины тропы едва хватило, чтобы я смог перевернуть его и оттащить подальше от края, так что он оказался под самой скалой. Потом я встал на колени между ним и морем.

— Кадаль. Кадаль.

Тело было на ощупь холодным. В полутьме я различал, что лицо его залито кровью и чем-то похожим на липкую грязь; кровь текла из раны у края волос. Я ощупал ее; это был порез, от такого не умирают. Я попытался нащупать пульс на его запястье, но моя онемевшая рука лишь скользила по мокрой плоти, и я ничего не нащупал. Потянул за его промокшую тунику, но не мог расстегнуть застежку; затем она поддалась, и туника распахнулась, обнажив грудь.

Когда я увидел, что скрыто под материей, то понял всю тщетность своих попыток нащупать у него пульс. Я снова прикрыл его насквозь промокшей тканью, будто ему от этого могло стать теплее, и сел на корточки, только сейчас заметив, что со стороны замка ко мне приближаются люди.

Утер обогнул утес непринужденно, будто шел по своему дворцу. В руке он держал наготове меч, плащ был обмотан вокруг левой руки. Бледный как привидение Ульфин шел следом.

Король остановился рядом со мной и несколько мгновений молчал, затем спросил лишь:

— Мертв?

— Да.

— А Иордан?

— Полагаю, тоже мертв, иначе Кадаль не смог бы добраться сюда, пытаясь предупредить нас.

— А Бритаэль?

— Мертв.

— Ты предвидел все это?

— Нет, — сказал я.

— И смерть Горлойса не предвидел?

— Нет.

— Если ты на самом деле пророк, за которого себя выдаешь, ты должен был знать.

В его высоком голосе звучала горечь. Я глянул вверх. Лицо его было спокойным, лихорадочное выражение исчезло, но в глазах, свинцово-серых в сумеречном свете, сквозили холод и усталость.

Я коротко сказал:

— Я ведь говорил тебе. Я должен был положиться на судьбу. И судьба распорядилась так. Нам удалось.

— А дождись мы сегодняшнего утра, все эти люди, да и этот твой слуга тоже, все они остались бы живы, Горлойс был бы мертв, а его жена овдовела… и я смог бы предъявить права на нее безо всех этих смертей и шепотков.

— Но завтра вы зачали бы другого ребенка.

— Законного, — быстро ответил он. — А не бастарда, которого мы общими усилиями сотворили сегодня. Клянусь головой Митры, неужели ты в самом деле считаешь, что мое имя, да и ее тоже, смогут выдержать то, что случилось сегодня ночью? Даже если мы заключим брак через неделю, ты ведь знаешь, что станут говорить люди. Что я убийца Горлойса. И будут такие, кто посчитает, что она впрямь была беременна от него, как она им сказала, и что ребенок его.

— Этого не скажут. Не будет такого человека, Утер, который усомнился бы, что он твой и что он по праву король всей Британии.

Он издал короткий звук, не смешок, а нечто такое, в чем прозвучали сразу и насмешка, и отвращение.

— Ты думаешь, я когда-нибудь прислушаюсь к тебе еще хоть раз? Теперь я понимаю, что это у тебя за магия такая, что за волшебная сила, о которой ты толкуешь. Обыкновенная человеческая хитрость и больше ровным счетом ничего, страсть лезть в государственные дела; брат тебя к этому приучил, и вся твоя тайна в том, что тебе это по нраву, ты вошел во вкус, считаешь, будто имеешь на это право. Это простой обман — обещать людям то, чего они желают всем сердцем, заставить их верить, что ты способен дать желаемое, но не говорить о цене, что им предстоит заплатить — а потом потребовать расплаты.

— Цену держит в тайне Бог, Утер, а не я.

— Бог? Бог? Какой бог? Ты говорил о множестве богов. Если ты имеешь в виду Митру…

— Митра, Аполлон, Артур, Христос — назови его как хочешь, — ответил я. — Какая разница, как люди называют свет? Это все тот же свет, и люди должны жить при нем или умирать. Я знаю лишь, что Бог — источник всего света, озаряющего землю, и что воля его приводит в движение мир, и что подобно огромной реке, она рядом с каждым из нас, и мы не можем остановить ее или повернуть вспять, можем лишь пить из нее, пока живы, и предать ей наши тела, когда умрем.

Изо рта у меня снова стала сочиться кровь. Я поднял руку, чтобы вытереть ее рукавом. Он заметил, но лицо его не изменилось. Вряд ли Утер даже слышал сказанное мной, да и вряд ли мог расслышать в грохоте моря. Он просто сказал с тем же самым выражением безразличия, которое разделяло нас, как стена:

— Все это только слова. Ты даже Богом пользуешься в собственных целях. «Бог велит мне делать то-то и то-то, Бог требует расплаты, Бог взымает мзду с других…» За что, Мерлин? За то, что ты суешься не в свое дело? За великого пророка и чародея, о ком люди говорят, затаив дыхание и которого чтят больше, чем самого короля или его первосвященника? А кто должен выплачивать Богу долги за твои победы? Уж не ты ли? Нет, те, чьими руками ты ведешь игру, они же и расплачиваются за тебя. Амброзий. Вортигерн. Горлойс. Все, погибшие этой ночью. Но ты ничего не платишь. Кто угодно, только не ты.

Рядом с нами разбилась волна, и выступ утеса обдало пеной, она дождем пролилась на обращенное вверх лицо Кадаля. Я наклонился над ним и вытер ее, стерев и часть крови.

— Это не так, — сказал я. Надо мной раздался голос Утера:

— Говорю, Мерлин, тебе не удастся использовать меня. Я не буду больше марионеткой в твоих руках. Поэтому держись от меня подальше. И вот что я тебе еще скажу. Я не признаю того бастарда, которого зачал этой ночью.

Это говорил король, и он не ждал ответа. Неподвижная холодная фигура, за плечом которой в сером небе ясно сияла та самая звезда. Я промолчал.

— Ты слышишь меня?

— Да.

Он снял плащ с руки и бросил его Ульфину, который помог ему надеть плащ на плечи. Укрепив застежку, король снова посмотрел вниз, на меня.

— За те услуги, что ты оказал мне, я оставляю тебе ранее пожалованные мной земли. Убирайся в свои валлийские горы и впредь не тревожь меня.

Я устало сказал:

— Я больше не потревожу тебя, Утер. Служба моя тебе уже не понадобится.

Какое-то мгновение он молчал. Затем отрывисто бросил:

— Ульфин поможет тебе отнести тело вниз.

Я повернулся.

— Не нужно. Оставь меня.

Пауза, наполненная грохотом моря. Я не собирался говорить с ним так, но мне было уже все равно, я едва ли сознавал, что говорю, и хотел одного — чтобы он ушел. Острие его меча было как раз против моих глаз. Я увидел, как лезвие приподнялось и блеснуло, и у меня мелькнула мысль: он зол достаточно, чтобы воспользоваться им. Затем сверкнувший меч был поднят и водворен в ножны. Утер повернулся и двинулся вниз по тропе. Ульфин бесшумно прошел мимо нас по краю и последовал за своим господином. Не успели они дойти до следующего поворота тропы, как звуки их шагов исчезли в шуме моря.

Я повернулся и обнаружил, что Кадаль смотрит на меня.

— Кадаль!

— Вот тебе и король. — Голос звучал слабо, но это был его голос, грубый и веселый. — Дашь ему то, за что он, клянется, умереть готов, а он потом говорит: «Думаешь, я стерплю случившееся сегодня ночью?» Уж он-то в эту ночь славно позанимался своим любимым делом, можешь верить, да и вид у него под стать.

— Кадаль…

— И ты тоже. Ты ранен… твоя рука? Кровь на лице?

— Ничего. Это все заживет. Не обращай внимания. Но ты — о, Кадаль…

Он чуть шевельнул головой.

— Бесполезно. Пусть будет так. Мне тут удобно.

— А сейчас не болит?

— Нет. Хотя холодновато.

Я придвинулся ближе к нему, стараясь прикрыть его своим телом от фонтанов брызг, взлетавших каждый раз, когда очередная волна разбивалась о скалу. Я взял его руку своей здоровой. Я не мог согреть ее растиранием, но расстегнул тунику и прижал его ладонь к своей груди.

— Боюсь, я потерял плащ, — сказал я. — А Иордан, значит, мертв?

— Да. — Он немного помолчал. — Что… что случилось там, наверху?

— Все шло по плану. Но Горлойс сделал вылазку из Димилиока и был убит. Поэтому Бритаэль и Иордан отправились этой дорогой, чтобы сообщить о его смерти герцогине.

— Я слышал, как они подъезжали. Понял, что меня и коней непременно заметят. Я должен был помешать им поднять тревогу, пока король еще…

Он замолчал, переводя дыхание.

— Не беспокойся, — сказал я. — С этим покончено, все в порядке.

Он не обратил внимания. Голос его звучал теперь едва слышным шепотом, но был ясен и высок, я отчетливо разбирал в шуме моря каждое сказанное им слово.

— Поэтому я сел верхом и проехал немного им навстречу… на другую сторону ручья… потом, когда они поравнялись со мной, я перемахнул через ручей и попытался остановить их. — Опять он на мгновение замолчал. — Но Бритаэль… это добрый воин. Быстрый, как змея. Не колебался ничуть. Сразу ударил меня мечом и стоптал конем. Оставил добивать Иордану.

— Тут он просчитался.

Щека Кадаля слегка дернулась. Он пытался улыбнуться. Немного погодя спросил:

— Он все-таки заметил коней?

— Нет. Когда он явился, у ворот был Ральф, и Бритаэль спросил лишь, не подходил ли кто к замку, потому что внизу он встретил всадника. Когда Ральф ответил, что нет, он принял это на веру. Мы впустили его, а потом убили.

— Утер.

Кадаль утверждал, а не спрашивал. Глаза его были прикрыты.

— Нет, Утер был еще у герцогини. Я не мог позволить Бритаэлю захватить его безоружным. Он бы и ее убил.

Глаза его широко открылись, взор на мгновение стал ясным и озадаченным.

— Ты?

— Ну, Кадаль, ты не польстишь, — я улыбнулся ему. — Хотя, боюсь, я не сделал чести твоему воспитанию. Это был очень грязный поединок. И шел по правилам, о которых король даже не подозревает. Я сам их придумывал во время боя.

На этот раз он и вправду улыбнулся.

— Мерлин… Маленький Мерлин, который и на коне-то усидеть не мог… Ты меня убиваешь.

Прилив, должно быть, уже закончился. Следующая волна, разбившись о скалы и взлетев вверх, осыпала нас лишь мельчайшей водяной пылью, опавшей на мои плечи каплями тумана. Я сказал:

— Я уже убил тебя, Кадаль.

— Боги… — произнес он и тяжко, глубоко вздохнул. Я понимал, что это значит. Время его истекало. Свет все ярчал, и я видел, как много его крови впиталось в эту мокрую тропу. — Я слышал, что сказал король. Разве нельзя было… без всего этого?

— Нет, Кадаль.

Глаза его на мгновение закрылись, но тут же открылись вновь.

— Хорошо, — только и сказал он, но в единственном этом слове была вся вера в меня, что приобрел он за проведенные рядом со мной восемь лет. Глаза его стали затягиваться белесой дымкой, нижняя челюсть отвисла. Я подсунул под его голову свою здоровую руку и немного приподнял ее. Заговорил быстро и отчетливо:

— Все будет так, Кадаль, как желал того мой отец и как через меня хотел Бог. Ты слышал, что сказал Утер о ребенке. Это ничего не меняет. Ибо сегодня ночью Игрейна понесла ребенка, и ради дел сегодняшней ночи она отошлет его от себя, как только он родится, подальше с глаз короля. Она вручит его мне, и я спрячу его там, где не сможет найти король, и буду охранять его и обучать тому, чему учили меня Галапас, и Амброзий, и ты, и даже Белазий. В нем сольются воедино все наши жизни, и когда он вырастет, то вернется и будет коронован в Винчестере.

— Ты точно знаешь? Ты обещаешь, что так и будет? — Слова его едва можно было расслышать. Дыхание стало прерывистым, на губах появилась пена. Глаза как-то сжались, побелели и ослепли.

Я приподнял его и сильно прижал к себе. Сказал нежно и очень отчетливо:

— Я знаю точно. Я, Мерлин, принц и пророк, обещаю это тебе, Кадаль.

Голова его свесилась набок, став теперь, когда мышцы перестали слушаться, слишком тяжелой. Глаз не было видно. Он пробормотал что-то, затем сказал вдруг очень отчетливо: «Сделай за меня знак от сглаза», — и умер.

Я отдал его морю, как и убившего его Бритаэля. Отлив примет его и, как сказал Ральф, унесет к самым западным звездам.

Если не считать цоканья копыт и звона металла, тишину в овраге не нарушал ни один звук. Буря стихла. Ветра не было, и когда я заехал за первый поворот русла ручья, то перестал слышать даже шум моря. По дну оврага, рядом со мной вдоль ручья неподвижной вуалью повис туман. А наверху небо было чистым, светлея перед восходом солнца. В нем по-прежнему горела, теперь уже высоко и недвижно, та самая звезда.

Но пока я смотрел на нее, бледное небо становилось вокруг нее все ярче, затопляя ее золотом и неярким огнем, а потом внезапной волной ослепительного света восходя над землей, там, где пылала ранее звезда-провозвестница, поднялось молодое солнце.

Легенда о Мерлине

Вортигерн, король Британии, пожелал построить крепость в Сноудоне, созвал он каменщиков из многих стран, повелев им построить крепкую башню. Но то, что каждый день возводили каменных дел мастера, каждую же ночь рушилось и уходило под землю. Потому стал Вортигерн держать совет со своими волшебниками, и те открыли ему, что следует отыскать отрока, у которого никогда не было отца, а когда найдут такого, то убить и окропить его кровью фундамент, тогда башня будет стоять нерушимо. Вортигерн послал гонцов во все уделы искать такого отрока, и прибыли они наконец в город, который позднее стал называться Кармартен. Там увидели они, как несколько отроков играют подле ворот, и поскольку утомились они в пути, то присели перед воротами, дабы посмотреть на игру. Наконец, к вечеру между двумя отроками затеялась ссора, и звали их Мерлин и Динабутий. И услышали, как во время ссоры Динабутий сказал Мерлину: «Как же ты глуп, ежели думаешь, что мне ровня! Вот он я, рожденный от королевской крови, а кто ты таков, никому не ведомо, ибо никогда не было у тебя отца!» Когда услышали то гонцы, стали они воспрошать у стоявших поблизости, кто таков Мерлин, и сказали им, что никому не ведом отец его, но что мать его была дочерью короля Южного Уэльса, и что жила она среди монахинь церкви Святого Петра в том же самом городе.

Доставили гонцы Мерлина и мать его к королю Вортигерну. Король принял мать со всем вниманием, подобающим ей по праву рождения, испросил, кто был отцом ребенка. Она ответила, что не знает.

«Однажды, сказала она, когда я и мои девушки находились в наших покоях, явился ко мне некто в облике очаровательного юноши, который, заключив меня в объятия и осыпав поцелуями, оставался со мной сколько-то времени, но затем бесследно исчез. Много раз возвращался он, чтобы говорить со мной, когда я сидела одна, но никогда более не доводилось мне видеть его воочию. После того, как преследовал он меня так длительное время, возлег он со мной в облике мужчины, и стала я тяжела от него ребенком». Король, будучи удивлен ее речами, спросил предсказателя Могантия, могло ли такое быть. Могантий заверил его, что вещи такие хорошо известны, и что Мерлин был зачат одним из «тех духов, что обитают между луной и землей, и которых именуем мы демонами-инкубами».

Мерлин, который слышал все это, потребовал, дабы ему было дозволено состязаться с волшебниками. «Повели волшебникам твоим встать против меня, и я уличу их в том, что они солгали тебе». Король, пораженный смелостью и очевидным бесстрашием отрока, сделал по его просьбе и послал за волшебниками. К ним обратился Мерлин с такими речами: «Поскольку неведомо вам, что лежит под тем фундаментом, что возводят здесь, то дали вы совет, дабы известь, на коей возводится он, была бы спрыснута моею кровью, и тогда-де башня будет стоять незыблемо. А теперь поведайте мне, что находится под тем фундаментом, ибо есть там нечто, не дозволяющее его сложить». Но волшебники, боясь показать свое невежество, не вымолвили ни слова. Сказал тогда Мерлин (другое имя которому было Амброзий): «Милорд король, призови своих строителей и повели им рыть под башней, и откопают они там озеро, которое не позволяет стенам твоим стоять». Так и сделали, и верно было выкопано целое озеро. Мерлин тогда повелел, чтобы озеро то осушили трубами; два камня, сказал он, найдены будут на дне сего озера, и сокрыты в тех камнях два дракона, красный и белый, и спят они в тех камнях.

Когда озеро то и впрямь осушили, и были обнаружены те камни, проснулись драконы и начали биться яростно, покуда красный не победил и не убил белого. Король в удивлении спросил Мерлина, что сие значит, и Мерлин, возведя глаза к небу, предрек приход Амброзия и смерть Вортигерна. На следующий день ранним утром Аврелий Амброзий высадился в Тотнесе, что в Девоне.

После того, как Амброзий покорил Вортигерна и саксов и был коронован, и стал королем, он созвал лучших строителей со всех концов страны и попросил их соорудить здание, равного которому прежде не видывали, в память о своих победах. Никто не мог помочь ему, пока Треморинус, архиепископ Каэрлеонский, не присоветовал королю послать за Мерлином, пророком Вортигерна, самым умным человеком в королевстве, «будь то предсказания того, чему предстоит сбыться, или будь то создание преискусных устройств». Амброзий тут же послал гонцов, нашедших Мерлина в стране Гвент, у источника Галапаса, где он обычно обитал. Король принял его с почестями и сначала предложил ему предсказать будущее, но Мерлин ответил:

«Тайны такого рода было бы неосмотрительно открывать, кроме как в горькой нужде. Ибо если я стану открывать их с легкостью или для развлечения, дух, что открывает их мне, онемеет и покинет меня в час нужды».

Потом вопросил его король о увековечении его побед, но когда Мерлин посоветовал ему послать за «Танцем Великанов, что на Киллейре, горе в Ирландии», Амброзий рассмеялся, говоря, что невозможно сдвинуть с места камни, которые были, как то всем ведомо, поставлены там великанами. Наконец короля уговорили послать туда брата своего Утера с пятнадцатью тысячами человек, чтобы победить Гилломана, короля Ирландии, и привезти Хоровод.

Армия Утера победила, но когда воины попробовали разъединить огромный круг камней на Киллейре и опустить их вниз, то не смогли даже сдвинуть их. Когда же после многих усилий признали они свое поражение, Мерлин собрал свои собственные машины и при помощи их легко уложил камни на землю, и перенес их на корабли, и доставил их на то место неподалеку от Эймсбери, где решено было установить их. Там снова собрал Мерлин свои машины и возвел киллейрский Хоровод Великанов в Стоунхендже в точности так же, как стоял он в Ирландии. Вскоре после этого появилась на небе огромная звезда, обликом похожая на дракона, и Мерлин, зная, что говорит она о близкой смерти Амброзия, горько возрыдал и предрек, что королем станет Утер и что править он будет под знаком дракона, и что породит Утер сына — «чрезвычайно могучего властителя, коего могущество превзойдет всех иных правителей, чьи королевства лежат под лучами той звезды».

На следующую Пасху, на пиру по случаю коронации, король Утер влюбился в Игрейну, супругу Горлойса, герцога Корнуэльского. Он стал расточать ей знаки внимания, к соблазну всего двора, она же никак не отвечала на них, однако супруг ее, вознегодовав, покинул двор, не испросив разрешения и, забрав с собой свою жену и вооруженную стражу, возвратился назад в Корнуолл. Утер в гневе приказал ему вернуться, но Горлойс отказался подчиниться. Тогда король, разгневавшись безмерно, собрал армию и вступил в пределы Корнуолла, сжигая города и замки. У Горлойса недоставало сил противостоять ему, потому он поместил свою жену в замок Тинтагел, самую надежную из крепостей, а сам приготовился защищать замок Димилиок. Утер немедленно осадил Димилиок, поймав там Горлойса с его войсками в ловушку, пока сам он искал какой-нибудь способ проникнуть в замок Тинтагел, чтобы овладеть Игрейной. Через несколько дней спросил он совета у одного из своих знакомцев по имени Ульфин. «И дай мне потому совет твой, каким образом могу я удовлетворить свое желание, — сказал король, — ибо если не удастся мне это, то я непременно умру от горя». Ульфин, сказав ему то, что король и так уже знал — что Тинтагел неприступен — предложил послать за Мерлином. Мерлин, тронутый непритворными страданиями короля, обещал свою помощь. Посредством волшебства он придал Утеру сходство с Горлойсом, Ульфину — с Иорданом, другом Горлойса, а себе — с Бритаэлем, одним из полководцев Горлойса. Втроем выехали они в Тинтагел и привратник впустил их. Игрейна приняла Утера за мужа своего герцога, была с ним приветлива и разделила с ним ложе. И возлег Утер в ту ночь с Игрейной, «и не отказала она ему ни в чем, чего он только ни желал». И был в ту ночь зачат Артур.

А тем временем у Димилиока разгорелось битва, и Горлойс, отважившись дать сражение, был убит. Поведать Игрейне о смерти ее мужа в Тинтагел были отправлены гонцы. Когда они нашли «Горлойса» совершенно целого и невредимого у Игрейны, то потеряли дар речи, но король признался тогда в обмане, к которому прибег, и через несколько дней взял за себя Игрейну замуж.

И правил Утер Пендрагон еще пятнадцать лет. В эти годы не виделся он с сыном своим Артуром, ибо оный в ту же ночь, когда родился, вынесен был к потайной калитке в Тинтагеле и передан на руки Мерлину, который в тайне воспитывал ребенка, пока не пришло для Артура время наследовать трон Британии.

Но протяжении всего долгого правления Артура Мерлин давал ему советы и всячески помогал. Когда же Мерлин состарился, он до безумия влюбился в молодую девушку, Вивиану, которая уговорила его, в обмен на свою любовь, обучить ее всем магическим искусствам. Когда он сделал так, она наложила на него заклятье, которое связало его и усыпило; кто говорит, что случилось это в пещере неподалеку от рощи боярышника, другие верят, что в хрустальной башне, а кто утверждает, что скрыт он только окружающим его сиянием света. Он проснется тогда же, когда проснется и король Артур, и вернется в час, когда снова понадобится своей стране.

От автора

Ни один романист, решивший обратиться к эпохе Темных веков Британии, не осмелится выйти в свет, не изложив своих соображений по поводу Проблемы Наименований. Общепринято излагать причины выбора и использования тех или иных названий, а я одновременно и более, и менее виновна в непоследовательности, чем большинство других авторов. В период истории, когда кельты, саксы, римляне, галлы и бог знает кто еще перемещались во всех направлениях по бурлящей и разделенной на королевства Британии, у каждого места должно было быть по меньшей мере три названия, и вряд ли можно с точностью сказать какое название употреблялось в какое-то конкретное время. На деле же «конкретное время» рождения короля Артура приходится на период где-то около 470 г. н. э., а конец пятого века — один из самых темных периодов британской истории. В дополнение к этой мешанине я использовала в качестве источника повествования полумифологическое, романтическое описание, созданное в Оксфорде в двенадцатом веке валлийцем (или, возможно, бретонцем), который приводит названия мест и имена людей с тем, что можно назвать постнорманским акцентом, с оттенками церковной латыни. Поэтому в моем повествовании читатель найдет Винчестер наряду с Рутупиями и Динас Эмрисом и жителей Корнуолла, Южного Уэльса и Бретани вместо думнониев, деметов и армориканцев.

Первым принципом, которому я следовала в употреблении названий, было простое стремление сделать рассказ понятным. Я хотела где возможно избегать раздражающего расширения глоссария, при котором читатель должен либо отложить книгу и заглянуть в список названий, либо решить продолжать чтение не отвлекаясь и, как следствие, мысленно заблудиться. А читателям-небританцам это доставит еще больше неудобств; они ищут в глоссарии Каллеву, находят, что это Силчестер, и по-прежнему ничего не понимают, пока не посмотрят на карте. Страдает и изложение. Поэтому где только возможно было выбирать из нескольких имен, я старалась использовать то, которое сразу вводило читателя в русло рассказа: для того я иногда заставляла рассказчика перечислить все относящиеся к этому месту названия, включая даже и современное — там, где оно звучало не очень не к месту. Например: «Мэсбели, неподалеку от Крепости Конана, или Каэрконана, который зовут иногда еще Конисбургом». В других случаях я бывала более деспотична. Разумеется, в повествовании, английский язык которого в воображении читателя должен ассоциироваться с латынью или кельтским языком, на котором говорили в Южном Уэльсе, было бы педантизмом писать Лондониум там, где совершенно очевидно имеется в виду Лондон; я использовала также и современные названия мест, таких как Гластонбери, Винчестер или Тинтагел, потому что эти названия хотя и происходят из эпохи Средних веков, так богаты ассоциациями, что вполне употребимы в контекстах, где очевидно было бы невозможно употребить более связанные с современностью названия, такие, как, к примеру, Манчестер или Ньюкасл. Эти правила, разумеется, не следует считать какой-то критикой принципов работы других писателей; каждый работает так, как того требует сама работа; и поскольку работа эта представляет собой своего рода тренировку воображения, к которой никто не станет относиться как к достоверному историческому источнику, я позволила себе руководствоваться правилами поэзии: то, что сочетается просто и естественно и лучше всего воспринимается на слух, и есть самое лучшее.

То же самое правило благозвучия применялось на всем протяжении романа и к языку повествования. Рассказчик, поведавший нам свою историю на валлийском языке пятого века, использовал бы в своей речи ничуть не меньше простонародных разговорных словечек, чем использовала их я; слуги Сердик и Кадаль говорили бы на каком-то диалекте, и в то же время, к примеру, что-то вроде «высокого стиля» вполне можно было ожидать от королей или пророков в момент изречения пророчеств. Я вполне сознательно позволила вкрасться в ткань повествования некоторым анахронизмам там, где они были самыми выразительными словами, использовала и отдельные жаргонные словечки — чтобы оживить речь. Короче говоря, я везде старалась проговаривать все вслух, исходя из того, что хорошо воспринимаемое на слух вполне приемлемо в контексте чистой игры воображения.

Ибо ни на что большее «Кристальный грот» и не претендует. Это не труд ученого и, разумеется, не может претендовать на серьезное изложение истории. Я полагаю, что серьезные историки и не восприняли бы мои писания как таковые, ибо обнаружили бы, что основным источником моего сюжета является «История королей Британии» Гальфрида Монмутского.

Для серьезных историков имя Гальфрида не что иное, как грязь. В своем кабинете в Оксфорде он создал в двенадцатом веке длинную, яркую мешанину из «истории» от Троянской войны (где сражается Брут, «король бриттов») до седьмого века н. э., подгоняя факты так, чтобы они соответствовали его рассказу, и когда фактов не хватало, а это случалось практически на каждой странице, он не останавливался перед тем, чтобы самому их выдумать. С точки зрения историка «Histiria Regum Britaniae» ужасна, но как художественное произведение она просто потрясает и послужила источником вдохновения для огромного цикла повествований, называемых Дела Британии, от «Смерти Артура» Мэлори до «Королевских идиллий» Теннисона, от «Парцифаля» до «Камелота».

Главным персонажем «Истории» является Артур, король впервые объединенной Британии. Артур Гальфрида — это герой легенды, но не подлежит сомнению, что Артур жил на самом деле, и я считаю, что то же самое можно сказать и о Мерлине, хотя тот «Мерлин», который известен нам, представляет собой сочетание по меньшей мере четырех людей — принца, пророка, поэта и инженера. Впервые он появляется в легенде еще юношей. Придуманный мной рассказ о его детстве окрашен фразой из Мэлори: «источник Галапаса (так переводят иногда фразу fontes galabes), где он имел обыкновение часто бывать», и ссылкой на «наставника моего Блэза» — ставшего в моем повествовании Белазием. Легенды о Мерлине распространены в Бретани ничуть не меньше, чем в Британии.

И в заключение одно-два небольших замечания.

Я дала матери Мерлина имя Ниниана, потому что это имя девушки (Вивиана-Ниниана-Нимуэ) которая, согласно легенде, соблазнив чародея, безумно влюбила его в себя, и, лишив таким образом магической силы, оставила, заперев в его же пещере, спать до конца времен. С ним не ассоциируется ни одна другая женщина. Связь в легенде (а также и в истории) между безбрачием или девственностью и обладанием магическими способностями настолько сильна, что я сочла целесообразным настаивать на девственности Мерлина.

Почитание Митры находилось в подполье (в буквальном смысле) в течение многих лет. В интересах моего повествования я предположила местное возрождение этого культа и те причины, что приводит Амброзий, выглядят достаточно правдоподобно. Из того, что нам известно о настоящем Амброзий, можно сделать вывод, что он был в достаточной степени римлянином, чтобы поклоняться «солдатскому богу». Историк VII века Беда в «Церковной истории народа англов» называл его «Амброзий, римлянин».

О древних друидах известно так мало, что (по словам видного ученого, с которым я советовалась) их можно считать моей «законной добычей». То же относится к мегалитам Карнака (Керрека) в Бретани и к Хороводу Великанов в Стоунхендже неподалеку от Эймсбери.

Стоунхендж был возведен около 1500 г. до н. э., поэтому я позволила Мерлину привезти с Киллейра всего один камень. Это верно, что в Стоунхендже один камень — самый большой — отличается от всех остальных. По утверждениям геологов, он происходит откуда-то из окрестностей Милфорд Хейвен, что в Уэльсе. Верно и то, что в середине круга камней находится захоронение, оно несколько отстоит от центра, поэтому я использовала восход солнца в день зимнего равноденствия, а не летнего, на которое ориентирован Хоровод.

Все места, описанные мной, имеют именно такой облик, за единственным значительным исключением — это пещера Галапаса, и если Мерлин действительно спит там «в окружении всех своих огней и блуждающих сияний», то следует ожидать, что пещера невидима.

Но источник и правда имеется на Брин Мирддине, есть и могильный холмик на вершине горы.

Кажется, название «мерлин» не упоминается для обозначения сокола до начала эпохи Средних Веков, и само слово, возможно, французское; но происхождение его остается под вопросом, и это было существенным оправдательным мотивом для писателя, чье воображение соткало уже серию образов, связанных с этим именем, еще до того, как эта книга была даже начата.

Там, где Мерлин говорит о метке горшечника A.M., это А должно быть инициалом горшечника или торговым знаком; М. же означает Manu, буквально «сделано рукой (такого-то)».

Для предположения о родстве Мерлина с Амброзием легенда, по-моему, не дает никаких оснований. Историк девятого века Ненний, у которого Гальфрид позаимствовал часть своих сведений, называл своего пророка «Амброзием». Ненний пересказал историю о драконах в пруду и о первом записанном пророчестве молодого провидца.

Гальфрид, позаимствовав этот рассказ, спокойно отождествляет этих двух предсказателей: «И рек тогда Мерлин, которого звали также Амброзием…» Такой малозначительный пример «нахальства», как отозвался об этом отрывке профессор Гвин Джонс, подал мне идею ввести «Князя Тьмы», зачавшего Мерлина — подсказал фактически основную линию сюжета «Кристального грота».

Более всего я, конечно, обязана Гальфриду Монмутскому, мастеру романтического повествования. Среди других оказавших мне помощь в создании этой книги, чья многочисленность не позволяет мне упомянуть их имена и чью помощь невозможно переоценить, мне хотелось бы особо поблагодарить мистера Фрэнсиса Джонса, архивариуса графства, из Кармартена; мистера и миссис Моррис из Брин Мирддина, Кармартен; мистера Г. Б. Ланкашира из Чейз Хоутел, Росс-он-Уай; бригадира Р. Уоллера из Уайэстон Лейз, Монмутшир, на чьих землях находятся Малый Довард и римская дорога; профессора Германна Брюка, королевского астронома, и миссис Брюк; профессора Стюарта Пигготта из Департамента археологии Эдинбургского университета; мисс Элизабет Мэннерс, директрису колледжа Феликсстоу; а также мистера Робина Деннистона из компании «Ходдер энд Стафтон Лимитед», Лондон.

Стихотворение Эдвина Мьюира «Мерлин» взято из его его книги «Избранные стихотворения 1928-58 гг.».

Источником баллады из второй книги является сборник «Barzaz Breiz; Chants Populaires de la Bretagne», изданный виконтом де ла Виллемарком (Париж, 1867).

Легенда о Мерлине основана на «Истории королей Британии» Гальфрида Монмутского.

Февраль 1968 — февраль 1970 г.

Мэри Стюарт

Об авторе

Мэри Стюарт, одна из наиболее популярных английских писательниц, родилась в Сандерленде, графство Дарем, но жила там, где служил ее отец, священник англиканской церкви.

Закончив школу, она получила степень бакалавра искусств с отличием по английскому языку и литературе в Даремском университете, а затем и степень магистра искусств. К началу второй мировой войны ее пригласили вернуться в университет уже в качестве лектора. Она также преподавала в старших классах местной частной школы для мальчиков и трижды в неделю по ночам работала в службе наблюдения за воздухом, пока не прекратились вражеские налеты.

На танцевальном вечере в честь Дня Победы она встретилась с молодым профессором геологии Френсисом Стюартом, за которого через четыре месяца вышла замуж. К 1970 году профессор Стюарт, член Королевского общества, возглавлял кафедру геологии Эдинбургского университета и являлся членом Совета по определению научной политики. Миссис Стюарт и сама сделала стремительную карьеру, начатую публикацией в 1954 году ее первого романа «Поговорим, мадам?».

Вершиной ее творчества явилась трилогия о чародее Мерлине: «Кристальный грот», 1970; «Полые холмы», 1973; «Последнее волшебство», 1979. В 1968 году она избрана членом Королевского общества покровительства искусствам.

На русском языке ранее публиковались романы «Полые холмы», «Последнее волшебство» (Мэри Стюарт «Последнее волшебство», М., Радуга, 1987), «Мой брат Михаэль», «Заколдованый конь», «Это странное волшебство», «Девять карет ожидают тебя» (Мэри Стюарт «Девять карет ожидают тебя», СПб., Северо-Запад, 1992).

Кроме того, дважды (в издательствах «Радуга» и «Северо-Запад», 1983 и 1991 год соответственно) отдельным изданием выходил роман «Полые холмы».

Оглавление

Пролог Князь Тьмы

Книга 1 Голубь

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Книга 2 Сокол

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Книга 3 Волк

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Книга 4 Красный Дракон

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Книга 5 Приход Медведя

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Легенда о Мерлине

От автора

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg